«Таежный робинзон»

Таежный робинзон (fb2) - Таежный робинзон 268K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Леонид Александрович Чигрин

ЛЕОНИД ЧИГРИН

Таежный робинзон

Роман

Дни стояли теплые, уже несколько дней не было дождей, земля просохла и мягко пружинила под ногами.

Один за другим валились на землю высоченные кедры, стучали топо­ры, очищая стволы от ветвей. Ахмад Расулов трудился с подъемом, вдыхал свежий воздух, напитанный ароматом смолы, и даже позабыл на время, что находится в заключении.

На третий день случилась неожиданность — исчезли овчарки.

— Куда подевались наши четвероногие сторожа? — полюбопытствовал Ахмад у бригадира Файзулина.

— Эпидемия чумки началась у них, — хмуро ответил тот. — Должно быть, от грызунов прихватили. Всех собак в карантин в лагере определили, ветери­нар возится с ними.

Слова бригадира будто подтолкнули Ахмада. Вот удобный случай бежать. Собак нет, ограждения нет, а в таежной чащобе какая может быть погоня. Подумал так и тут же отбросил эту мысль. В одиночку в тайге не выживешь. Без еды, без укрытия и хищников полно. Оружие нужно, а где его возьмешь?

И все-таки эта мысль не давала покоя. Ахмад лежал на груде пахучих вет­вей и не мог уснуть. Вскрикивала какая-то ночная птица, глухо шумели кроны кедров, ярко светили звезды в проемах между ветвями.

Ахмад приподнялся, осмотрелся. У каждого конвойного горел костер, но они спали, опершись на винтовки. Костры еле тлели, светили красными угольями.

Здравый смысл останавливал, но им руководило одно стремление — бежать. Заросли можжевельника были почти рядом, на невысоком пне стоял мешок. Ахмад знал, что в нем несколько буханок хлеба, сахар, соль и спички.

Он подполз к пню и стащил мешок на землю. Полежал, прислушиваясь, стараясь умерить дыхание. Сердце стучало так сильно, что, казалось, его может услышать конвойный.

Ахмад полз к можжевельнику, двигая мешок впереди себя. Конечно, если бы на месте оказались овчарки, любая попытка бежать была бы безнадежной. Но сейчас предоставился тот редкий случай, который может никогда больше не повториться, и Ахмад не собирался упускать его.

Он добрался до зарослей можжевельника, чуть помедлил, прислушиваясь. В любую секунду мог послышаться грозный окрик «Стой!» и лязг винтовочного затвора. Но шум кедров действовал усыпляюще, и конвойных сморила дрема.

Ахмад, как ящерица, скользнул в заросли, осторожно раздвигая ветви, потом поднялся на ноги и пошел, стараясь ступать так, чтобы под ногами не хрустели сухие ветки. Он помнил, в какой стороне река Курейка и спешил к ней, надеясь, что там обретет спасение. Ночью идти в тайге трудно. Оги­бал один ствол и тут же наталкивался на другой, продирался сквозь заросли кустарников, раздирая одежду, не зная, можно ли обойти их или следует двигаться именно так, напрямую. Но всего труднее давались завалы, когда старые деревья создавали непроходимые преграды. Ахмад перелезал через них, падал на землю. И молил всех богов, какие только есть на свете, чтобы не сломать руку или ногу. Тогда конец, тогда верная гибель.

А тайга все также шумела над ним, и мигали в небе звезды, то ли ободряя, то ли осуждая человека за безумную попытку обрести свободу.

Ахмад не стал перебираться через очередной завал. Сполз на землю и сел, опершись мешком на обветшалый ствол. Осыпалась сухая хвоя, пахло сыростью и смородиновыми листьями. Тьма стояла такая, что он не видел собственных рук. Дыхание с хрипом вырывалось из его груди, лицо заливал клейкий пот, от которого щипало глаза. Он настолько выбился из сил, что не мог заставить себя встать на ноги и идти дальше. «А будь, что будет», — вяло подумал он. И пришло сожаление, что поддался минутному порыву и решился бежать. «Ну, вот убежал, — чередовались в голове мысли, — а дальше что?» И появилось желание вернуться на лесосеку. Можно снова прокрасться мимо часового, лечь на свое место и заснуть, забыв о неудачной попытке вырваться на волю. Подумал об этом и тут же отбросил это соображение. Найдет ли он в этой тьме обратный путь? Скорее всего, нет. Но даже, если и найдет, то, скорее всего, добредет туда на рассвете. Его появление охрана расценит как попытку побега, а в таких случаях пристреливают на месте.

И Ахмад решил идти дальше к реке, положившись на судьбу. Уж если она помогла ему скрыться в тайге, то может и дальше выведет на верную дорогу. Нужно только набраться сил... И он заснул сидя, опираясь мешком на древес­ный завал.

Пробудился Расулов, как от толчка. Знобило от предутреннего холода, тело словно налилось свинцом, глаза слипались.

Рассвет еще только угадывался. Серая полутьма разлилась по тайге, но стволы уже различались. Ахмад с трудом встал на ноги, помотал головой, приходя в себя, и полез на завал.

Теперь идти было легче, он видел звериные тропы и шел по ним, надеясь, что хищники выходили по ним к водопою.

Сам он ориентироваться в тайге не мог. Говорили, что в лесу или степи, где нет ясных примет, человек ходит по кругу. И так до той поры, пока не сва­лится от изнеможения. Ахмад опасался именно этого и полагался на инстинкт зверей, оставивших в тайге свои следы.

Конечно же, его будут искать. Глупо надеяться, что побег останется без последствий. Но охрана вряд ли сообразит — в какой стороне его искать. Хотя, не исключено, что погоня тоже устремится к реке. Но, скорее всего, конвойные поспешат в лагерь, возьмут одну из здоровых собак, и она пове­дет их по следу беглеца. Опытные заключенные говорили, что собаки теряют чутье, если по ходу сыпать за собой махорку. Но махорки не было. Говорили, что следует натирать подошвы ботинок еловой хвоей. Она тоже имеет силь­ный запах и может сбить собак с толку. И хотя Ахмад не знал — насколько это верно, все-таки сел на поваленный ствол и старательно протер ботинки пучком еловых веток.

Его, действительно, искали. Утром, во время поверки, обнаружилась нехватка одного заключенного. Когда установили, кого именно, то моло­дой лейтенант Самеев, начальник конвоя, даже изменился в лице. Лагер­ное правило известное: упустил беглеца, сам вместо него бушлат зека наденешь. В таких случаях не только начальник, весь конвой получит по шеям, и дай бог, если отделаются только взысканиями. Свободно могут и срок влепить.

Рассыпались по кустам, побегали из стороны в сторону, постреляли в воз­дух для острастки. Но вполне понятно, толку от таких метаний немного. Тайга — враг, но может быть и другом. Так укроет беглеца, во век не сыщешь.

— Бегом в лагерь, — приказал лейтенант сержанту Майбороде. — Проси розыскную собаку Найду. От нее еще никто не уходил.

Сержант вернулся с Найдой, но уже темнело, а ночью даже с собакой в тайге не походишь. Оставалось ждать утра.

На рассвете Найда уверенно пошла по следу. Она бежала быстро, натя­гивая поводок. Проводник и трое конвойных с трудом успевали за ней, про­дираясь сквозь заросли кустарников и преодолевая завалы.

— Ну, тварь! — цедил сквозь зубы сержант, пропотевший насквозь от утомительного преследования. Понятное дело, что он имел в виду бегле­ца. — Поймаем, пожалеет, что на свет родился.

Собака вела погоню к реке. Запах хвои, исходивший от ботинок Ахмада, не смутил ее. Шли по следу до вечера. Как не спешили, а в тайге во мраке особо не побегаешь. К реке вышли к середине следующего дня. Найда добе­жала до воды, лакнула ее, заскулила, зарычала, давая понять, что дальше хода нет.

На песке явственно виднелись отпечатки ботинок заключенного, в воде лежала его матерчатая кепка с козырьком, зацепившаяся за прибрежный куст.

Курейка — река широкая. Один берег пологий, песчаный, другой — обры­вистый, круто уходящий в воду.

— Метров триста, пожалуй, будет, — прикинул сержант. Опустил руку в воду, холодная, больше минуты не выдержишь.

— Ясное дело, — пришел сержант к выводу. — Попытался переплыть реку и утоп. Глядите, на тот берег при всем старании не выберешься.

С этим сообщением и вернулись на лесосеку. Составили акт по всем правилам о попытке побега заключенного Ахмада Расулова и его гибели в Курейке. Подписались все: начальник конвоя, лейтенант Самеев, проводник розыскной собаки, сержант и солдаты, входившие в группу погони.

Такое же сообщение отправил и начальник лагеря, полковник Пустовойт. Версия о гибели опасного рецидивиста устраивала вех. Кепка Расулова, най­денная на берегу и доставленная в лагерь, была лучшим подтверждением его гибели в водах широкой и холодной сибирской реки Курейки.

Как же все происходило на самом деле?

Всего на три часа опередил Ахмад Расулов погоню. Он спешил, но силы человека не беспредельны. Лагерное питание — не лучшее средство сохра­нить хорошую физическую форму, тем более, что он не позавтракал. От голо­да поташнивало, ноги подкашивались, и он уже не бежал, а брел неверными шагами, пошатываясь, то и дело запинаясь о корни деревьев. Извилистая тропа тоже не очень-то приближала к цели. Мучения усугубляла мошка, серым облаком вьющаяся над головой. Ахмад жадно хватал воздух широко раскрытым ртом и всякий раз вдыхал его вместе с гнусом, отчего начинались сильный кашель и головная боль.

Тропа вилась по краю неглубокого глинистого оврага. По дну бежал ручей, Ахмад, оскальзываясь на склоне, спустился в овраг и припал сухи­ми губами к холодной воде. Он пил долго и жадно, переводя дух и снова склоняясь к ручью. А потом достал из мешка буханку хлеба, отломил кусок и принялся есть, запивая водой. Как ни спешил, а понимал, что голодный и без небольшой передышки далеко не уйдет.

Река показалась неожиданно. Ахмад продрался сквозь заросли можже­вельника и увидел Курейку. Широкая, она плавно струила свои воды и была серьезным препятствием для беглеца. Конечно же, он не смог бы переплыть ее. Идти и то не хватало сил, а плыть тем более, да и пловец он был не из лучших.

Ахмад стоял на берегу Курейки, озираясь по сторонам, и вдруг едва не вскрикнул от радости. Метрах в тридцати от него прямо на берегу рос густой куст таволги, и к нему веревкой был привязан небольшой плот из четырех коротких бревен. Бревна были скреплены металлическими скобами, и плот был довольно надежным сооружением.

Ахмад бросился к плоту, торопливо распутал веревку и принялся отталки­вать плот от берега. Он едва не оставил на берегу мешок со съестными при­пасами. Забросил его на плот в последнюю минуту и в спешке уронил кепку в воду. Ему было не до нее, счет шел на минуты. Ахмад грудью лег на бревна, плот был немногим длиннее его роста, и руками стал загребать воду, стараясь удалиться от берега. Течение реки подхватило и понесло его вниз. Мимо сколь­зили песчаные выступы, одинокие лиственницы, поросли невысоких елей.

Руки онемели от холода, Ахмад сел на плоту и едва не засмеялся от радо­сти. Песчаный берег сменился гористыми возвышенностями, заросшими настолько, что, казалось, были закутаны в зеленую меховую шубу. Ахмад лег на спину и отдался во власть плавного движения. Он бездумно глядел в мут­новатое белесое небо с редкими стайками кучевых облаков. Вдоль реки тяну­ло прохладным ветерком, и гнуса не было. Еще один повод для радости. Неиз­вестно почему, но возникла уверенность, что побег удался. Может, погоня и была, но на плоту он для нее недосягаем. Река унесет его так далеко вглубь Сибири, что его ни с какими собаками не сыщешь. Что будет потом, Ахмад не думал, для этого еще придет время. Пока же наслаждался свободой в пол­ной мере. Для того, чтобы понять замечательный вкус воды, нужно испытать жажду. Для того, чтобы воспринимать волю, как великое благо, нужно пройти тюрьмы и лагеря.

Ахмад с признательностью подумал об охотниках или рыбаках, которые сколотили этот плот и тем самым дали ему возможность обрести свободу. Конечно, вряд ли они помянут добрым словом вора, похитившего их плот. Но для Расулова это было неважно. Охотники соорудят себе другой плот, в тайге деревьев хватает, а этот послужит беглецу в полной мере.

Ахмад не думал, куда его принесет река и как он доберется до берега. Курейка извилистая, где-нибудь плот забросит на отмель, главное, чтобы это произошло позже.

Ветер обвевал лицо прохладой, нежил своими мягкими ладонями, был напитан ароматами близкой тайги, и Ахмад задремал. Он лежал в ложбине между бревнами, ватник намок и спину холодило, но стоило ли обращать внимание на такие мелочи? Он погружался в сон и впервые за долгое время наслаждался покоем. Его теперь не разбудят ни удары молотом по пустой бочке, ни крики надзирателей, и такой сон тоже был свободой, тоже был вели­ким и выстраданным счастьем.

Проснулся Ахмад уже под вечер. Он чувствовал себя отдохнувшим, недавнее утомление сменилось свежестью и хорошим настроением.

Вдоль русла реки тянулись те же горы, крутые, обрывистые, густо порос­шие тайгой. Тьма уже проступила в ее глубинах, деревья сливались в плотный массив. Небо наливалось густой синью, кое-где замерцали светлячки звезд.

Захотелось есть. Ахмад пожевал хлеба, съел несколько кусочков сахара, запил водой. Сел поудобнее и проверил содержимое вещевого мешка. Осо­бого богатства не было, но какое-то время продержаться можно. Шесть буха­нок хлеба, пятьдесят кусков сахара, полпачки соли, десять коробков спичек, и, что больше всего порадовало его, в мешке нашелся хлебный нож. Длинный, со сточенным лезвием, но очень острый. В случае чего может пригодиться и как оружие.

Ахмад всматривался в обрывистые берега, в темные таежные массивы, надеясь заметить хоть какое-то присутствие людей. Но ни отблеска костров, ни светящихся окон изб, ничего не было видно. И он подумал, что река несет его в самую глубь Сибири, в ее необжитые и глухие пространства. «Пусть так, — подумал он. — Главное — я обрел волю. А дальше жизнь как-нибудь образуется». И опять ему вспомнилась Ульяна с ее бесконечными поговорка­ми. «Все, что ни делается, делается к лучшему», — сказала бы она в таком случае. И Ахмад пожалел, что не писал писем своей несостоявшейся жене. Она вот всплывает в памяти, незримо подбадривает, а он не подарил ей даже коротких мгновений радости. Казалось бы, что такое письма? Листки бумаги, покрытые чернильными строками. Но Ахмад видел, как светлели лица заклю­ченных, когда они получали такие весточки. Это были не только письма из дома, это были послания из другого мира, в котором все было по уму, не было ни издевательств, ни унижений. И он мысленно укорил себя в бездушии, хотя руководствовался благими помыслами.

Густая мгла окутала горы и таежные массивы. Ночь зачернила небо, рос­сыпи звезд струили на землю пепельный свет. Река отражала его и казалась потоком расплавленного серебра.

Становилось холодно. Ахмад поежился. Влажная одежда не согревала, и его начал бить озноб. Он подумал, что до утра совсем закоченеет. Это в Азии ночь настолько напитана дневным жаром, что спишь, ничем не укры­ваясь. Сибирь таких привилегий не дает. «Вот если бы развести костер», — подумал Ахмад.

Он стал внимательно смотреть по сторонам. Мимо несло немало дре­весных обломков с ветвями, Ахмад ловил их, обламывал сухие, и вскоре на плоту высилась груда ветвей, вполне пригодных для костра. Вопрос ночного обогрева был решен.

Он развел костер в углублении между бревнами. Пожара можно было не бояться, бревна снизу волглые, да и в случае чего, воды в избытке. Его не бес­покоило, что с берега могут заметить огонь. На середине реки он недостижим, течение быстрое, да и места тут настолько глухие, что нечего опасаться.

Так Ахмад грелся до утра, умудрился даже высушить одежду, и ночь про­вел вполне сносно.

Время от времени он поглядывал вверх по течению, вдруг да отправят за ним погоню на лодке. С веслами его быстро можно настичь, сам он может грести только руками, а таким способом намного ли увеличишь скорость? Но беспокоился первые три дня, а потом тревога прошла, стало ясно, что обрел свободу окончательно.

Питался хлебом, расходовал его бережно, но такая еда сил не прибавля­ла. В лагере кормили баландой да кашей, но это горячая пища и хоть мало в ней было полезного, но держаться можно было. А хлеб да вода, какая в них энергия? Только что пустоту в желудке заполняют. Вспомнилась Расулову первая отсидка в карцере. Нагрубил он тогда майору Рюминой, когда она в очередной раз предлагала ему стать осведомителем администрации. Сулила ему всяческие льготы, а Ахмад сказал: «Прибавьте сюда постель на двоих, тогда, может, подумаю». Рюмина аж подпрыгнула на месте, вызвала надзи­рателей и отправила Ахмада на десять суток в карцер. Горячая пища только на третий, шестой и девятый дни, а так хлеб и вода. Едва ноги тогда не про­тянул Ахмад, с месяц после выхода из карцера откармливал его смотрящий по зоне продуктами, купленными на общаковые деньги. Без этого либо туберку­лез нажил бы, либо дистрофию...

Но как Ахмад ни экономил хлеб и сахар, а они уменьшались. Река по-преж­нему несла плот вглубь Сибири, и он начал тревожиться. Что, если и дальше он будет на стремнине Курейки? Крутых извивов у реки нет, и будет плот так путешествовать до самого Ледяного моря. Географию Севера и Сибири он знал плохо, и Ахмаду представлялось: когда-нибудь река непременно упрется во льды. Вот это будет достойное завершение его побега.

Хлеб и сахар закончились. Уже двое суток Ахмад ничего не ел. Он при­мирился со своей участью, в конце концов, смерти никому не дано избежать, и гибель на воле от голода все-таки казалась ему предпочтительнее расстрела в одном из глухих карцеров БУРа, барака усиленного режима.

Он лежал на спине, смотрел в небо и ощущал слабость. Не хотелось ни двигаться, ни даже думать. Все-таки неделя на хлебе и воде, и двое суток без ничего — многовато даже для здорового, физически крепкого мужчины.

Плот наткнулся на что-то, накренился так, что Ахмад едва не сполз в во­ду. Он приподнялся, осмотрелся. Было именно то, чего он так долго ждал. Русло реки круто уходило влево, и плот уперся в залом из древесных стволов. И берег был рукой подать, по залому вполне можно было добраться до него.

Сил у Ахмада сразу прибавилось. Он перебрался на залом и устремился к берегу. Стволы прогибались под его тяжестью, и он до пояса погружал­ся в холодную воду. Он хватался руками за ветки, подтягивался, и метр за метром преодолевал препятствие. Мешок за спиной намок и мешал продвигаться к цели, но в нем были спички, приходилось мириться с тяжестью.

Сильное течение развернуло плот, он скользнул вдоль залома и поплыл вниз по быстрине. Сожаление кольнуло Ахмада: плот помог обрести ему свободу. Но с другой стороны, плот сослужил свою службу и уже не нужен был беглецу.

До берега Ахмад добирался довольно долго, но все же добрался. Обес­силенный опустился на песчаную отмель и долго сидел, глядя на быстрину реки. Вода с шумом уходила под залом, пенилась, раскачивала сцепивши­еся стволы.

Ахмад поднялся на ноги и осмотрелся. Прямо перед ним вздымался крутой откос, ощетинившийся камнями. Высота его была приличной, а там, наверху, виднелись лиственницы. Там начиналась тайга.

Ахмад стал взбираться по откосу. Сухая земля осыпалась под ногами, и дважды он скатывался вниз, обдирая ладони о камни. Падал и упрямо про­должал карабкаться вверх, хватаясь за выступающие корни.

Наконец, подъем был преодолен. Ахмад упал грудью на верхушку косого­ра и долго лежал, собираясь с силами. Он тяжело и шумно дышал, сердце так колотилось в груди, что сотрясалось все тело. Потом поднялся на дрожащие ноги и побрел вглубь тайги.

Ни в чем не угадывалось тут присутствие человека. Первозданная приро­да без следов вырубки. Нигде не виднелись черные проплешины от костров. Прямые стволы лиственниц и кедров казались отлитыми из меди, ели держа­лись кучно, их кроны сливались в темно-зеленую стену.

Прежде всего, нужно было позаботиться о пище. Ахмад побрел к елям, они растут на сырой почве, и там, вероятнее всего, можно найти грибы. И верно, он наткнулся на их россыпь. Это были белые грибы, крепкие, без единой червото­чины. Ахмад осмотрел спички, некоторые коробки подмокли, но были и сухие. Развел костер, нанизал грибы на прутик и стал поджаривать. Есть хотелось до спазм в желудке, но он съел лишь малость. В его положении излишек пищи мог обернуться большими неприятностями. Долго лежал у костра, наслаждаясь теплом. Тайга приняла его, и он верил — сохранит ему жизнь и дальше.

День угасал, следовало позаботиться о ночлеге. Набрал сухих дров, сло­жил их в кучу, прикинул: до утра должно хватить. Темнело быстро, стволы деревьев и кустарники сливались в сплошную черноту. Послышался глухой рев, Ахмад вздрогнул. Так мог реветь дикий северный олень, а мог и медведь, встреча с которым была бы нежелательной. Он спал чутко, время от времени пробуждаясь и бросая ветки в костер. В кустах поодаль кто-то шумел, словно продирался сквозь заросли, красными огоньками светились чьи-то глаза. Ноч­ная тайга была полна жизни, но никто не пытался напасть на него, и Ахмад благополучно дотянул до рассвета.

Утром он снова поел жареных грибов, особой сытости не чувствовал, но голод не так томил, а главное — появилась уверенность, что он спасся от гибели.

Он шел на восток, в сторону восхода солнца. Он упрямо стремился имен­но туда, где зарождался день. Какой-то инстинкт побуждал его двигаться именно в ту сторону.

Ахмад забрел в самую глушь тайги. Лиственницы и кедры стояли вплот­ную, косматые пихты преграждали путь, опять появились завалы, преодоле­вать которые было подлинным мучением. Наверное, не следовало удаляться от реки, разум подсказывал ему это, а интуиция гнала вперед. Один раз он наткнулся на родник, напился вволю, отдохнул и пошел дальше. Пошел, навер­ное, не точно сказано; он брел, путаясь ногами в траве и мшистой поросли, и озирался по сторонам, отыскивая, что бы можно съесть. Встречались кусты малины, смородины, невысокие деревца боярышника. Их ягоды еще не вызре­ли, но годились в пищу. Он набивал ими живот до икоты и все-таки мучи­тельно хотел есть. Это была несытная пища, дававшая лишь видимость еды. Кедровые орешки были питательнее, но они росли высоко и добраться до них было сложно. По прямому гладкому стволу не залезешь, а палкой удавалось сбить лишь несколько шишек, не больше.

Ахмад брел по тайге, потеряв ощущение времени. Если бы его спроси­ли — сколько дней прошло с той поры, когда он выбрался на берег, он бы затруднился ответить. Вечерело, он устраивался на ночлег, рассветало, снова отправлялся в путь. Он был занят только поисками пищи. Живности было полно: по стволам сновали белки, проскакивали зайцы, видел соболей, но у него не было ружья, а голыми руками зайца не поймаешь. Много было птиц, несколько раз в кустах отыскивал гнезда, в них лежали три-пять яиц. Пил их сырыми или запекал в костре, все-таки хоть какое-то разнообразие. От грибов и ягод его уже мутило.

Часто шли дожди. Укрывался от них под густыми елями, пережидал. В углублениях скапливалась темная вода, пил ее; все чаще останавливался на отдых. Подолгу сидел на стволах поваленных деревьев или на обломках камней, покрытых лишайником. В голове вяло струились обрывки мыслей: долго ли еще бороться за жизнь и найдется ли какой-нибудь спасительный выход? Теперь даже лагерное бытие не казалось ему столь тягостным. Все-таки там был среди людей, можно было с кем-то перекинуться сло­вом. Были, если не друзья, то, по крайней мере, товарищи, искренне рас­положенные к нему. Теперь же одиночество томило его не меньше голода.

Он вспомнил слова одного политического заключенного: «Человек — суще­ство общественное» и согласился с ним. Именно общества, пусть даже уго­ловников, не хватало ему.

Тайга то поднималась на холмы, то опускалась в низины. В одной из низин Ахмад увидел небольшое озерцо. Голубоватая вода в обрамлении зелени походила на осколок зеркала. Ахмад спустился к озеру, сел на камень, наслаждаясь тишиной и неяркими красками сибирского лета. И вдруг его словно подбросило. В озере водились рыбы. Он не знал их названия, но они были довольно крупными, и, главное, не боялись человека. Рыбы подплывали к берегу и застывали, уткнувшись носами в тину.

Ахмад снял рубаху, завязал рукава и ворот, застегнул на все пуговицы, вошел в озеро, и потащил за собой рубаху, точно бредень. Даже такое нехи­трое приспособление оказалось действенным. Не прошло и часа, а он уже добыл с десяток крупных рыб. Почистил их, нанизал на прутья и поджарил на костре. Соль у него была, и ужин получился поистине царским.

У озера Ахмад прожил три дня. Отдыхал, вдоволь ел, и даже запасся рыбой в дорогу. Не хватало хлеба, но тут уже он ничего не мог поделать.

Он шел по-прежнему на восток. Мог, в конце концов, устроиться у озера, вырыть в склоне пещеру и подготовиться к зимовке. Пища была, вокруг много сухого валежника, как-нибудь продержался бы до очередного тепла. Хотя нет, не продержался бы. Он уже знал, насколько сурова и безжалостна сибирская зима.

Какая-то сила влекла его вперед, и он подчинялся ей. Когда Ахмад посмо­трелся в озеро, то не узнал себя. Он увидел исхудавшего человека, с ввалив­шимися глазами, заросшего волосами. Это было лицо дикаря, а может быть, снежного человека, о котором он когда-то читал в газете. Его одежда обвет­шала и порвалась, в прорехах виднелось голое тело. Нечем было укрыться ночами от холода, и единственным спасением оставались костры.

Ахмад продолжал идти. И уже на исходе какого-то дня, он продрался сквозь чащобу желтой акации и жимолости и вышел на небольшую поля­ну. На ее окраине у громадного кедра увидел зимник, бревенчатую избу, в которой останавливались охотники. Ее бревна потемнели от времени, одна створка ставней валялась на земле, другая косо свисала на петле. Небольшое оконце было затянуто бычьим пузырем. Но это было жилье, то самое, к кото­рому его так упорно вела интуиция.

Ахмад подбежал к зимнику, дверь была заперта, ее удерживал колышек, вставленный в пробой поверх петли. Он выдернул колышек, распахнул дверь и буквально влетел в избу. Было темно, едва различались какие-то предметы.

И тут силы оставили Ахмада Расулова. Сказалось напряжение долгих дней. Побег с лесосеки, путь на плоту по реке, утомительное путешествие по тайге, впроголодь и без видимой цели. Сознание покинуло его, и он упал на пыльный щелястый пол.

Ахмад видел себя в колхозном саду, в почти забытом Истаравшане. Он стоял под урючным деревом и осторожно касался его веток руками. Золоти­стых плодов было столько, что ветви едва не обламывались под их тяжестью. Он любовался этим великолепием, думал о щедрости родной земли. Может, где-то есть земли и получше, но сейчас сад казался ему райским местом, тем самым, где наслаждаются отдыхом праведники. Рядом с Ахмадом стоял пожи­лой сосед Рахматулло и говорил почему-то на блатном языке: «Ну что ты, как последний фраер, шары выпучил? Погоди, попадешь на зону, баланде рад будешь...»

К чему это сказал Рахматулло, Ахмад не понял. Он застонал и пришел в себя. Приподнялся на руках, осмотрелся, потом сел. Зимник был не очень большим. Треть его занимали широкие нары, застланные пушистыми шкура­ми. На стенах прибиты полки с берестяными коробками. Под нарами стоял большой ящик. Но что потрясло Ахмада больше всего, это то, что на стене над нарами висело ружье.

Ахмад бросился к нему, снял с гвоздя и внимательно осмотрел. Открыл ствол, чистый, без копоти. Закрыл, нажал на спуск, боек щелкнул. Ружье было исправным. Положил ружье на нары и стал открывать берестяные коробки. Соль, сахар, крупы, в большом коробе вяленое мясо. Дольки сушеной картош­ки, чеснок, привядший лук, но пригодный в пищу. Мука, горох, подсоленные сухари; было еще что-то, но и то, что увидел, потрясло его до глубины души. Теперь он понял, к чему ему привиделся колхозный сад. Это было обещание продуктового изобилия.

В ящике под нарами была сложена одежда: штаны, рубахи, сапоги, теплое зимнее одеяние. Под ними россыпью лежали патроны, там же виднелись упаковки пороха, дроби и пуль. В углу грудились капканы, за ящиком Ахмад увидел глиняные горшки.

Слева от входа была сложена кирпичная печь, обмазанная глиной. В сенях перед входом в жилье до потолка высилась поленница сухих дров.

В зимнике было все, о чем только мог мечтать беглый заключенный.

Ахмад сидел на нарах, жевал сухарь с вяленым мясом и во все глаза рассматривал доставшееся ему богатство. Он слышал о зимниках, которые промысловики сооружали для охоты в тайге, но слышал также и о таежном законе: любой путник, попавший в беду, мог остановиться в зимнике и поль­зоваться всем, что там имелось.

И он пользовался этим. Теперь в душе его появилась уверенность, что гибель в тайге ему больше не грозит, по крайней мере, от голода. Исчезли усталость и бессилие, тело наполнилось энергией. За избой была пристройка, вроде небольшого сарайчика. Там тоже были сухие дрова, и что его обрадо­вало больше всего, небольшой штабель из досок и плотницкий инструмент. Конечно, это был не тот набор, что у него дома, но все необходимое имелось, и можно было привести зимник в порядок. Тут было к чему приложить руки.

Колодезный сруб тоже обветшал, крышки не было, ворот сгнил и поко­сился. Ведро валялось на земле. Ахмад посмотрел в глубь колодца, вода была, отсвечивала тусклым зеркалом.

Ахмад набрал воды в ведро и понес в зимник. Взял глиняный горшок, положил туда кусок вяленого мяса, залил водой, растопил печь и поставил горшок на огонь. Когда мясо сварилось, добавил сушеного картофеля, крупы. Как и многие азиатские мужчины, Ахмад Расулов был неплохим поваром. Мог приготовить все, что угодно: и шурпу, и лагман, и маставу, и пельмени. А уж о плове и говорить нечего, это блюдо неизменно вызывало похвалу дру­зей. Мог замесить тесто и испечь самбусу, лепешки и многое другое, включая и паровые манту. Но ни одно блюдо не доставляло ему такого удовольствия, как этот немудреный суп, сваренный в зимнике из незамысловатых продуктов. Он ел его, обжигаясь, торопливо глотал, так, как-будто вот-вот раздастся коман­да: «Заключенные, выходи строиться!», и только когда опустел горшок, Ахмад оторвался от еды и блаженно зажмурился. Уже шесть лет он не ел ничего подобного, ни в тюрьме, ни потом в лагере. Даже питание на общаковые деньги не шло ни в какое сравнение, в нем не было главного — вкуса свободы.

День угасал, пора было устраиваться на ночлег. Ахмад взял инструмен­ты и занялся ставнями. Вытащил ржавые гвозди, выпрямил петли, покрепче сбил полотно ставней, а потом закрепил их на окне. Теперь они закрывались надежно. Осмотрел входную дверь и тоже поправил ее.

Странное дело, сколько ночей он спал в тайге, доступный всем хищ­никам, оборонявшийся от них только слабым пламенем костра, а теперь в помещении делал все, чтобы укрыться, как можно надежнее. Такова непо­следовательность человеческой натуры.

Ахмад спал беспокойно, как всегда на новом месте. То ему казалось, что кто-то ходит вокруг зимника, то вроде пытается открыть дверь, и он то и дело касался рукой лежавшего рядом топора.

Проснулся, когда светило солнце. Вышел из избы и зажмурился от обилия света. Солнечные лучи пронизывали тайгу насквозь, и она казалась праздничной. Лиственницы и кедры блестели гладкими и ровными стволами, ели походили на подружек, выбежавших поиграть на поляне, и даже пихты утратили свою мрачность. Бездонная глубина неба кружила голову, плотные кучевые облака лишь подчеркивали чистоту и ясность поднебесья.

Два дня Ахмад ел и отсыпался вволю, а потом стал трудиться. Поменял подгнившие ступеньки на крыльце, из березовых жердей сделал перила. Поправил колодезный сруб, изготовил новый журавль и крышку. Обновил наличники на окне, в самом доме настелил несколько новых досок на полу, сколотил покрепче шатавшиеся нары. Забрался на крышу, сложил развалив­шуюся дымовую трубу, настелил свежую дранку, которая ложилась, как чере­пица. Нужник возле зимника покосился и грозил рухнуть, Ахмад не позволил ему этого. Укрепил и сколотил, как надо, и эта важная часть людского бытия стала выглядеть пристойно.

Трудился Ахмад Расулов с удовольствием. Руки истосковались по полезно­му делу, и часы за работой летели незаметно. Вроде только было утро, а уже, глядишь, небо начинало сереть, и в тайге залегли синие тени. Вечером готовил себе еду на день. Собирал грибы и ягоды и разнообразил ими свое питание.

Ахмад со стороны осмотрел зимник и остался доволен. Бревенчатая изба выглядела обновленной, и холода его не застанут врасплох. Ахмад пользо­вался дровами, но рубил и новые, так что поленница не уменьшалась. Про­дукты ел, но кое-что запасал. Конечно, муку и крупы ему взять было негде, а вот мясо вялил и складывал впрок. Стрелял зайцев, не брезговал и белками. Лагерь приучил его есть все, что только может переварить желудок. Иногда проскакивали дикие северные олени, но их подстрелить не удавалось, слиш­ком уж стремительным был их бег, да и близко к себе они не подпускали. По правде говоря, Ахмад не очень жалел об этом, красивыми и мощными были эти животные, да и что бы он делал с таким обилием мяса.

В тайге водилось много птиц, почти все они годились в пищу, кроме пер­натых хищников. Птицы и зайцы составляли основной рацион беглеца. Чая не было, заваривал кипятком смесь листьев черемухи, смородины и мяты, добавлял вызревших ягод, получался ароматный напиток, который и утолял жажду, и бодрил.

Ахмад Расулов жил в полном согласии с окружавшей его природой. Вреда ей не наносил, брал для себя лишь самую малость, и ему вполне хватало этого.

Казалось, чего бы желать большего, но истаравшанец был деятельной натурой, и период безделья и отдыха завершился довольно скоро. Осень дава­ла о себе знать: бурела трава, в кронах берез появились желтые листья, ягоды рябины и боярышника вызрели и ждали первых морозов, чтобы утратить горечь и стать годными к употреблению.

Небо выцвело, и прежняя синь становилась блеклой. Светлые кучевые облака сменились тяжелыми черными тучами, которые сумрачно нависали над тайгой и кропили ее частым, нудным дождем. В ясные дни в воздухе плыли нити серебристых паутин. Они цеплялись за ветки и развевались, как флаги приближающейся поры увядания.

Ахмад с беспокойством думал о предстоящей зиме. Нужно к ней гото­виться, пока что тайга давала такую возможность. Грибов и ягод было полно, да и дичи, и птиц, не пуганных человеком, вокруг водилось в изобилии. Все это так, но насколько постоянно его жилье? Зимники — это пристани­ще охотников-промысловиков. Явятся они с наступлением холодов, когда открывается охотничья пора, и куда тогда деваться беглому заключенному? И кто может поручиться за то, что не сдадут они его лагерному начальству? Бывалые уголовники, прошедшие огни и воды, говорили, что сибирякам за каждого беглеца платят приличные наградные.

Ахмад Расулов терялся в размышлениях и готов был к любому повороту событий, лишь бы они не слишком поздно заявили о себе.

И они заявили как раз вовремя.

Ахмад разделывал во дворе сухой валежник на дрова, когда увидел вышедших из чащобы троих мужчин. Они негромко переговаривались и шли по направлению к нему. Ахмад выпрямился и стоял, сжимая топор в руках.

Мужчины были в самой зрелой поре, годам к сорока, не больше. Здо­ровенные, кряжистые, бородатые. Двое светлые, больше в рыжину, третий потемнее. Одеты добротно, в меховые куртки, штаны из толстой грубой мате­рии, на ногах крепкие сапоги. Хотя было еще не холодно, но шапки покрыва­ли головы. За плечами ружья, на спинах плотно набитые рюкзаки, на поясах большие охотничьи ножи.

Тот, что потемнее бородой, держался уверенно и шел чуть впереди, види­мо был старший.

— Бог в помощь, хозяин, — грубоватым звучным голосом поприветство­вал он Ахмада. Остальные двое склонили головы в легком поклоне.

— Здравствуйте, — отозвался Ахмад. Он не знал, чего ожидать от незнакомцев и держался настороженно. Это были первые люди, которых он встретил после побега из лагеря. По-видимому, это и были промысловики, о которых он столько думал, и которые появились неожиданно.

Незнакомцы обошли его, точно он был древесным стволом, осмотрели избу, зашли внутрь, потом вышли, оглядели крыльцо и поленницу, похлопали ладонью по будке отхожего места. Не обошли вниманием и починенный сруб колодца. Снова подошли к Ахмаду.

— Руки у тебя к месту приставлены, — похвалил старший. — Мы все тут собирались порядок навести, да все недосуг. А ты, гляди-кось, какую красоту навел.

От такой похвалы на душе полегчало. Начало не предвещало ничего плохого.

Особенно понравилась промысловикам скамейка, которую Ахмад ско­лотил под окном, и сидел на ней по вечерам, глядя, как сумерки медленно перетекают в ночь.

— Сядем, — предложил старший, хлопнув ладонью по плоской доске скамейки.

Сел сам, рядом пристроились его спутники, Ахмад опустился на край скамейки.

— Из мастеровых будешь? — спросил старший.

Ахмад кивнул.

— Плотник.

— Умельца сразу видно, — согласился старший промысловик. Его спут­ники сидели молча, без очевидного интереса разглядывая истаравшанца.

— Имя-то как?

— Ахмад.

— Ахмад? Вишь ты... — удивился старший. — Из какого же народа будешь?

Ахмад пояснил.

— Таджик я. Из Средней Азии. Слышали о такой?

— Вроде слыхали, — отозвался старший. — Мы в нашей тайге не шибко грамотные. У нас свои науки. Как оказался в нашем-то зимовье?

Ахмад молчал. Рассказать правду о себе, — но, кто знает, как воспри­мут ее эти самые охотники? Соврать, придумать какую-нибудь историю, но они вряд ли поверят, и тогда не будет ли хуже? Может, сказать, что работал с геологами, или с какими-нибудь учеными, и отстал от них? Но бывали ли они тут? Таежники, сидевшие рядом с ним, хорошо осведомлены в том, что делается в их краях, и сразу увидят ложь...

Ахмад молчал, молчали и промысловики, поглядывая на него. Одет он был в их одежду, жил в их зимнике и питался их продуктами. Правда, зимник обновил, навел в нем порядок, и это понравилось его хозяевам.

Молчание затягивалось.

— Не спешишь с ответом-то? — усмехнулся старший. — Тогда я скажу о себе, а потом к тебе перейдем. Меня, к примеру, зовут Софрон. Это мои братья, вот он — Макар, а тот — Даниил. Мы староверы, вот уже триста лет обретаемся в тайге. Когда-то нечестивый царь Петр стал прижимать нас, запрещал нашу веру, заставлял почитать лютеран, забывать наш старинный жизненный уклад. Тогда-то мы и ушли в Сибирь и укрылись в таких местах, где нас никакая власть не достанет. Из поколения в поколение живем про­мысловой охотой, сеем понемножку пшеницу, рожь, выращиваем кое-какие овощи, скотину разводим. Было одно селение, стало пять, но довольно далеко одно от другого, хотя все мы родня друг другу.

Добываем белок, песцов, соболей, лисиц, горностаев, меха сдаем в факто­рию, на деньги закупаем все, что нам нужно. Только там и общаемся с властя­ми, а в остальном живем сами по себе. Это я к тому говорю, чтобы ты, Ахмад, не опасался, никого мы к себе не привлекаем, но никого и не отдаем на поруга­ние. Понял ты меня?

Ахмад Расулов неопределенно пожал плечами. Что-то понял, а что-то осталось неясным. Например, что дальше будет с ним? Останется ли он в этом зимнике или опять уходить в тайгу и искать там новое укрытие? Поскорее бы определиться, осень на носу, а там и зима заведет свои песни.

Староверы поняли его молчание.

— Господь тебя послал к нам. Мы уже и не помним, когда к нам приби­вались чужие люди. Ты не звериной породы. Другой бы разорил наш зимник, истребил все, что тут было, да и ушел бы восвояси. А ты, вишь, как обновил его, нам и делать ничего не надо, вселяйся и занимайся охотой. Но сами мы не можем решить твою судьбу, у нас есть главный, старец Никифор.

Стало быть, предложение такое: пойдешь с нами в наше селение, там старец потолкует с тобой и скажет, как тебе жить дальше.

Надо сказать, это предложение староверов не совсем понравилось Ахма­ду. Вот уже шесть лет его тюремного и лагерного бытия кто-то руководил им, лишал свободы, заставлял делать то, к чему не лежала душа. Только-только вырвался на свободу, вдохнул полной грудью воздух воли, и снова чья-то власть нависнет над ним.

Он опять молчал, прикидывая, что сказать в ответ Софрону, но тот не стал дожидаться ответа.

— Мы ведь, брат ты наш, не насильники, не хочешь идти с нами, так тому и быть. Тайга просторная, места всем хватит, иди куда хошь, хоть направо, хоть налево.

Ахмад вздохнул и посмотрел в глаза Софрону.

— Пойду с вами.

Селение староверов находилось в трех днях пути от зимника, в котором обосновался Ахмад Расулов.

Вышли на другой день с рассветом. Опытные таежники, староверы шли, вроде не торопясь, а Ахмад не успевал за ними. Шагали они широко, но так тихо, что сучок под ногой не треснет.

— Я так не могу, — признался Ахмад.

— Уж вижу, — усмехнулся Софрон. — Ну что ж, пойдем помедленнее. Тогда не три, четыре дня будем идти. Ну да ничего, спешить нам некуда. Вот Макар пойдет вперед и предупредит, что запаздываем по делу и гостя ведем.

Макар двинулся по тропе скользящим шагом и вскоре скрылся за де­ревьями.

Староверы были подлинными хозяевами тайги. Если и стреляли какую дичь, то ровно столько, чтобы поесть, ничего лишнего. Под ветвями проходи­ли, пригибаясь, ничего не ломали и не портили. Ахмад внимательно наблю­дал за ними, и это их отношение к окружающему миру нравилось ему.

Часто останавливались, чтобы перекусить, отдохнуть возле родников и протоков. Причем делали это не потому, что уставали, а жалели своего попутчика. Их еда пришлась Ахмаду по нраву. Он уже давно не ел настоящего хлеба, а у промысловиков его было вдоволь, пышного, ноздреватого, аппетит­но пахнущего. И как ни сдерживался, а ел хлеб ломтями. А пироги — с мясом, грибами, ягодами. Ахмад не мог оторваться от них.

— Оголодал ты, парень, — добродушно усмехнулся Софрон. — Да ты посмелее работай зубами, у нас этого добра вдоволь.

Разговаривал с Ахмадом, в основном, Софрон. Третий брат Даниил отмалчивался, и вообще староверы не были излишне любопытными и навяз­чивыми. В этом тоже было свойство их характеров, и это тоже пришлось Ахмаду по нраву.

Они шли часами, размеренно и неспешно. Но даже такая ходьба была непривычна Ахмаду. Однако сильного утомления не было. Хорошая еда, чистый воздух, здоровая таежная жизнь делали свое дело. Он окреп и чув­ствовал себя все увереннее. Двигались по звериным тропам, огибали чащо­бы, иногда взбирались на косогоры, а один раз пришлось перебираться через болото. Вооружились длинными крепкими жердями, слегами, как выразился Софрон.

— Гляди, шагай за мной след в след, — предупредил он Ахмада. — Шаг в сторону и завязнешь. Повозимся тогда с тобой.

Ахмад Расулов только покачал головой. Вспомнился начальник кон­воя: «Шаг влево, шаг вправо, считается побег. Конвой стреляет без преду­преждения».

Неужели и вправду это было с ним, и неужели никогда больше не повто­рится?!

Болото преодолели благополучно.

И верно, в селение староверов пришли на исходе четвертого дня. Мино­вали густой ельник и вышли на чистое пространство, заставленное деревян­ными избами. Причем, как понял Ахмад Расулов, это пространство было отвоевано у тайги. И он подумал: сколько же труда и упорства нужно было, чтобы потеснить могучее вековое царство растительного мира.

Дымились трубы на крышах домов, мычали коровы, бегали дети, собаки с лаем выбежали навстречу путникам, но, признав своих, завиляли хвостами. И больше всего потрясли истаравшанца лошади. Он любил их и так давно не видел, что, казалось, будто эти животные больше не существуют на свете. А тут они паслись на окраине селения, заливисто ржали, и острая тоска по родине на мгновение пронзила истаравшанца.

Бабы и дети любопытными взглядами окидывали Ахмада. Мужики вели себя сдержаннее, но чувствовалось, что необычный пришелец тоже занимал их внимание.

Софрон завел Ахмада в небольшой дом на окраине селения. Две полутем­ные комнаты, печь, лавка, другие необходимые вещи и утварь.

— Отдыхай пока, — коротко проговорил Софрон. — Узнаю, что дальше-то.

Ахмад снял с себя меховую куртку, лег на широкую лавку и закрыл глаза.

Тело гудело от усталости, перед внутренним взором проплывали картины пройденного пути: лиственницы, сосны и кедры. Ели, образовавшие чащобу. В ней пахло сыростью и ароматом хвои. Заросли жимолости, можжевельника и смородины. Все это было уже знакомо, но всякий раз он поражался велико­лепию, изобилию тайги.

Это был мир, с которым можно было только сосуществовать, но не вла­ствовать над ним. Тайга могла принять, если ты пришел к ней с добрыми намерениями, но могла и отторгнуть, если оказался враждебен ей.

Стукнула дверь, показался Софрон.

— Притомился с пути, — сказал он добродушно. — И то, путь-то нема­лый. Стало быть так, к старцу пойдем утром. Пока сходим в баньку и волосья твои подравнять надо. Больно уж дикий вид у тебя. Садись-ка на лавку.

Большими острыми ножницами Софрон укоротил Ахмаду бороду и усы, коротко срезал волосы на голове.

— Совсем другой вид, — одобрил он свою работу. — Говорят, в тайге водится лесной человек. Правда, сколько мы тут живем, такого дива еще не видывали. Но если бы тебя увидали в тайге, без одежи, вполне бы мог за того лесовика сойти.

Посмеялись, потом Софрон предложил: — Давай-ка, брат, в баню.

Сибирская баня поразила его. Сложена она была из толстых бревен лиственницы, с маленькими, подслеповатыми окошками. Небольшой пред­банник с лавками и деревянными кольями в стене для одежды. Когда же вошли в саму баню, Ахмад едва не задохнулся. Густой пар царил в ней, да такой, что ничего невозможно было разглядеть. Тускло светили угли в очаге, в нем калились большие камни. Жара стояла такая, что даже истаравшанское лето показалось бы прохладной порой.

Ахмад попятился назад, но Софрон подтолкнул его в спину.

— Давай, давай, обвыкнешь, — осмотрел Ахмада, одобрил. — Ты, видно, мужик справный был, только с голодухи мясцо-то потерял. Ну да, ничего, дело наживное.

Набрали горячей воды в тазы, мыли голову с мылом, терлись мочалками.

— Ложись-ка теперь на полок, сейчас я тебе настоящую баню устрою, — распорядился старовер.

Полки ступенями уходили к потолку. Ахмад лег на нижнюю. Софрон из ковша плеснул воду на раскаленные камни. Пар ударил вверх, Ахмад едва удержался от крика, до того обожгло тело. А Софрон принялся хлестать его дубовым веником, и в этот миг все лагерные истязания показались Ахмаду детскими забавами.

— Все, не могу! — закричал он.

Софрон облил его холодной водой, и это принесло минутное облегчение. Но все равно, Ахмад вскочил на ноги и выбежал в предбанник. Сел на скамью и тяжело дышал, пот обильно стекал с него.

— Одно слово — азиат, — засмеялся Софрон. — Но ничего, поживешь в тайге, сибиряком станешь.

Сам Софрон парился долго, кряхтел, рычал по-звериному. Вышел и снова потащил Ахмада в баню. Но веником больше не бил, только обмылись горя­чей водой. В предбаннике отпивались холодным квасом, потом оделись во все чистое и снова пошли в избу.

Поужинали, чай староверы не пили, называли его сатанинской травой, как и кофе, и табак. Спиртные напитки тоже не употребляли, и это порадова­ло Ахмада. Он тоже алкоголь не жаловал. Зато вдоволь было всяких квасов, ягодных отваров и компотов.

— А теперь спи, — предложи Софрон. — Ручаюсь, до утра, как в яму про­валишься.

И точно, давно уже Ахмад не спал так крепко, без сновидений и тревоги. Утром пробудился и даже ахнул от удивления. Тело было легким, каждая косточка казалась промытой; было такое ощущение свежести и здоровья, словно ему исполнилось не сорок пять лет, а лет на двадцать меньше.

Утром перекусили мясным пирогом, запили клюквенным морсом, а потом Софрон повел Ахмада к главе староверов.

Шли через все селение. Таежники поглядывали на редкостного гостя, но никаких замечаний в его адрес не отпускали.

Изба, в которой жил старец Ананий, была одновременно и молельным домом, потому находилась в центре селения и была вместительнее остальных построек.

День выдался солнечным и светлым, хотя до этого погода хмурилась, и несколько раз лили холодные дожди.

Одна из стен в молельном доме была целиком завешана иконами разной величины, потемневшими от времени. Перед ними горели лампады, и вмести­тельная комната наполнялась розоватым сиянием.

Старец Ананий сидел за большим столом, сколоченном из толстых досок. Он оказался, действительно, старцем, худым, с запавшими щеками и узкой, длинной, седой бородой. Одет был в черный балахон, на голову надвинут остроконечный колпак, но все равно было видно, что Ананий совершенно лысый. Его голова походила на череп, жили только глаза, ясные и внимательные.

Ахмад Расулов перешагнул через высокий порог и остановился. Снял шапку, поклонился, как научил его Софрон.

— Здравствуйте.

— И ты будь здоров, мил человек, — отозвался Ананий. — Проходи, садись.

И указал рукой на лавку, с правой стороны от себя.

Ахмад сел, чувствовал он себя стесненно. Обстановка была непривыч­ной, и он не знал, как вести себя и что говорить. В таких случаях молчание лучше всего, и Ахмад молчал, ожидая расспросов.

Комната заполнилась мужиками. Они сидели на лавках вдоль стен и тоже помалкивали. Среди них Ахмад увидел уже знакомых ему Софрона, Макара и Даниила.

Мужики, сопровождавшие его, видно, уже рассказали старцу о встрече с Ахмадом в зимнике, и что он там сделал, потому Ананий не задавал лишних вопросов, а перешел прямо к делу.

— Руки у тебя золотые, стало быть, и душа такая. Хорошее ты дело сотво­рил на зимнике, а у нас такой обычай: отвечать добром на добро. Потому не тревожься, будь самим собой и не лги. Ты сейчас не только перед нами, но и перед Господом.

Старец указал рукой на иконы.

— Ложь не в моем обычае, — глухо отозвался Ахмад.

Ананий удовлетворенно склонил голову.

— Похвально, коли так. Тогда скажи, как ты оказался в наших краях? Сюда чужая птица редко залетает, а уж чужой человек — вообще дело неви­данное. На сотни верст в любую сторону ни живой души.

И Ахмад без утайки рассказал о себе все с самого начала. И как оказался в Москве, как был принят за грабителя Сбербанка, и что потом последовало за этим.

Старец не сводил с него глаз, и временами Ахмаду казалось, что его взгляд пронизывает насквозь.

— Стало быть, бежал от сатанинской власти, — подвел итог Ананий. — Не в осуждение говорю, сами когда-то также поступили. Через то и стали таежниками.

— Бежал, — согласился Ахмад.

— И какой ты веры? — неожиданно спросил Ананий.

Ахмад задумался.

Действительно, какой? Таджики были мусульманами, но при Советской власти религию отделили от государства, да так, что мечети позакрывали, а наиболее стойких священнослужителей — кого расстреляли, а кого опреде­лили в заключение на долгие сроки. И стали таджики, как писал великий поэт Омар Хайям, «полубезбожники и полумусульмане».

— Даже не знаю, что сказать, — признался Ахмад. — Дед и отец испове­довали ислам, а я и за ними не последовал, и безбожие мне не по душе.

— Но все же из магометан? — продолжал допытываться Ананий.

— Выходит, что так, — согласился Ахмад.

В этот миг луч солнца проник через окно в комнату и осветил истаравшанца, да так, что он даже зажмурился.

Мужики переглянулись, загудели.

— Вишь, Господь отметил тебя, показал, что нет в твоей душе дурных помыслов, — удовлетворенно отметил старец Ананий. — Добрый знак для всех нас. Дальше-то как думаешь жить?

— Не знаю, — признался Ахмад. — Если бы не зимник, я бы точно не выжил. А теперь, как решите.

— Решим, решение наше будет такое. Взять тебя к себе мы не можем. Ты не славянских корней, но даже не это главное. Главное, что иноверец. Сейчас ты еще не определился, а придет время, и Господь осветит тебя, вот как сей­час солнце озарило. И придешь ты тогда к вере предков. Оттого уговаривать тебя принять христианство и креститься — бессмысленно. Будь тем, кто ты есть. Но и бросить тебя мы не можем, коли Бог привел к нам. Потому сделаем так. В неделе пути от зимника, в котором ты обретался, есть другое зимовье, правда, поплоше. Переберешься туда. Снабдим тебя продовольствием и всем необходимым. Зиму продержишься, а далее, как сумеешь. Тут уж мы за тебя не ответчики.

Ахмад размышлял. Он и сам не знал, чего ожидал от староверов, но, в общем-то, они не оттолкнули его. Первую зиму помогут пережить, а даль­нейшее зависит от него самого. Пусть будет так.

— Чего молчишь? — полюбопытствовал Ананий.

— Моя судьба в вашей воле, — отозвался Ахмад. — Кроме благодар­ности, ничего другого сказать не могу. Раз зимовье поплоше, плотницкие инструменты мне понадобятся.

— Там есть, — отозвался Софрон.

— Ружье, припасы к нему...

Ананий остановил Ахмада.

— Я же сказал, все, что нужно на первых порах, получишь.

Ахмад посмотрел на старца.

— А почему мне нельзя остаться на зиму в прежнем зимнике? А по весне я бы перешел в другой.

Старец пожевал тонкими бесцветными губами.

— Ну, это просто. Зимник расположен в самом охотничьем угодье. Там мы добываем меха для продажи. Ты иноверец и жить с тобой вместе мужики не будут. Не положено это по нашему уставу. И так ты задал нам хлопот, опоганил нам жилье. Теперь его надо промыть святой водой, очистить молитвами.

— Я могу жить в пристройке, — стоял на своем Ахмад. — Утеплю ее. Неужели я не смогу быть вам полезным? Ведь я же показал свое умение.

— Не можешь ты быть нам полезным, — жестко проговорил Ананий. — Ты для нас грешник и еретик, а с такими никакое соседство не допускается. Не принимаешь наше условие, можешь идти на все четыре стороны, — и Ананий повел вокруг себя тонкой высохшей рукой.

Ахмад поторопился возразить.

— Принимаю, да еще с великой благодарностью. Когда отправляемся?

— Мужики пойдут прежде и отнесут все, что потребуется для зимней поры. А ты отдохни пару деньков, а потом Софрон проводит тебя. Ладно, что ли, Софрон?

— Как прикажешь, батюшка, — умерил свой зычный голос промысловик.

— А и прикажу. На том и ступайте с Богом.

Мужики перекрестились на иконы и по одному вышли из молельного дома.

— Спасибо вам за заботу, батюшка, — поблагодарил Ахмад.

— Господь да не оставит тебя своей милостью, добрый человек, — поже­лал Ананий. — Мы же сделали все, что могли. И далее, по мере возможности, присмотрим за тобой.

Семь дней в пути Ахмад провел с пользой. Бывалый охотник-промысло­вик показывал ему, какие травы помогают при простуде, чем и как останавли­вать кровь, какие плоды пригождаются для восстановления сил и прочее. Это была подлинная таежная академия, и к тем знаниям, которыми располагал Ахмад, он прибавил еще немало других.

Софрон учил его, как нужно бить белок, как стрелять соболей и горноста­ев, чтобы не попортить шкурки, как подкрадываться к диким оленям. Тут уж ему было не сравниться с опытным таежником, но он уже на своем примере убедился, что в жизни никакие знания не бывают лишними, и слушал внима­тельно наставления Софрона.

Новое зимовье, которое определили Ахмаду, было не просто плохим, оно было ветхим. Бревна подгнили, мох, которым конопатили щели между ними, выпал, и холодный ветер гулял по жилищу. Нуждалась в починке крыша, провалились доски на полу внутри избы, обрушился навес, под которым хранили дрова. С грустью осматривал Ахмад зимовье и подсчитывал все те прорехи, которые ему предстояло залатать. Правда, инструменты были, кое-какие материалы, да и тайга плотно обступила зимовье, тоже бери бревен и жердей сколько хочешь. Рядом с жилищем протекал ручей и журча уходил в глинистую промоину — глина тоже нужная вещь в ремонте.

Софрон понимал озабоченность Ахмада; за то время, что они провели вместе, они не то, что подружились, а скорее прониклись уважением друг к другу, как знатоки и умельцы каждый в своем деле.

— На недельку могу задержаться, — предложил Софрон. — Помогу в главном, а там уж ты и сам справишься.

Ахмад понимал, что сказано это от души, и потому принял помощь таеж­ника. За неделю они сделали многое, подлатали и утеплили зимовье, а дальше Ахмаду предстояло трудиться самостоятельно и жить в одиночестве.

Он выискивал сухие лесины, благо они находились недалеко от зимовья, и заготавливал дрова с запасом. Зима продлится не меньше семи месяцев, а за это время дров уйдет о-го-го сколько. Предстояло обороняться от хищных зве­рей, в тайге нередки медведи-шатуны, которые почему-то не залегли в берлогу. Волки рыщут по снегу в поисках добычи, тоже опасность немалая. Конечно, есть ружье, но порох, дробь и пули следовало расходовать бережно, неизвестно, когда удастся пополнить припасы. Ахмад рубил тонкие стволики рябин, берез и осин, и вкапывал их вокруг зимовья, появился высокий частокол, через кото­рый и человеку перебраться затруднительно, а уж зверю, тем более.

Он собирал лекарственные растения, плоды черемухи, смородины и ма­лины, сушил их и бережно ссыпал в берестяные коробки, которые сам на­учился делать.

Староверы принесли ему немало продовольствия, но особенно порадо­вал Ахмада бочонок с квашеной черемшой. Он знал, что зимой в Сибири цинга — нередкая болезнь, и спасаться от нее можно как раз черемшой или настоем еловой хвои.

Ахмад никогда в жизни не сидел, сложа руки, но столько ему трудиться еще не приходилось. Едва рассвет выбеливал кромку неба, как он уже был на ногах. На еду уходили считанные минуты, и весь световой день проходил в хлопотах. Дорабатывался он до того, что к вечеру буквально падал от изне­можения. С трудом забирался в избу, съедал что-нибудь наспех, падал на нары и сразу засыпал, ничего не видя во сне и ничего не ощущая.

По-разному люди ведут себя в подобных ситуациях. Одни ломаются духовно и утрачивают способность сопротивляться. Такие, как правило, недолго живут в сложнейших обстоятельствах и гаснут, как свеча под поры­вами ветра. Другие обретают крепость кремня. Сопротивление среде закаляет их волю, которая, как известно, способна творить чудеса.

Между тем, осень давала о себе знать. По утрам иней выбеливал траву и палую листву, изо рта вырывался парок, а по краям ручья образовывался хрусткий ледок, блестевший под тусклым солнцем. Впрочем, само солнце не часто появлялось в белесом небе. Оно, как размытое светлое пятно, скорее угадывалось на закраине небосвода, а когда его завешивали черные полосы туч, то вообще исчезало из вида.

С грустью смотрел Ахмад на увядание природы. Дома в эту пору еще вла­ствовало лето, сентябрь — пора сбора урожая и продолжение летнего зноя. В Истаравшане — это, пожалуй, лучшее время, когда жара понемногу идет на убыль, а холода еще не угадываются. Воцаряется погодное равновесие, и в такой период одно желание, чтобы оно длилось, как можно дольше.

Тайга утрачивала былую привлекательность, становилась хмурой и не­приветливой.

Все живое старалось полнее использовать короткий предзимний период. Огненными языками мелькали лисицы, белки стремглав влетали на кедры, где у них в дуплах были приготовлены гнезда с запасами орехов и грибов на зиму. Соболя грациозно застывали на ветках и тотчас же исче­зали, стоило им завидеть человека. И только волки вели себя по-хозяйски. Они подолгу стояли под мшистыми пихтами и разглядывали утепленное зимовье, из трубы которого струился дым. Должно быть, странно было серым хищникам видеть вновь ожившую избу. Может быть, видели они в этом какую-то угрозу для себя и прикидывали: смогут ли выстоять в поединке с человеком?

Пока еще волки не представляли опасности для Ахмада. Им удавалось неплохо кормиться, а в таком состоянии они покладисты. Злоба и вражда к человеку пробудятся потом, когда снег укутает тайгу метровым слоем, заво­ет вьюга, и голод зажмет в тиски волчью стаю.

Ахмад продолжал заготавливать дрова, собирал ягоды, в деревянном бочонке запарил еловую хвою, потом выбрал иглы и образовался густой темно-зеленый отвар, довольно противный на вкус, но когда нужно будет бороться с цингой, любые средства хороши.

Ахмад сделал для себя важный вывод: нельзя опускаться ни физически, ни морально, тем более, в таких условиях, в каких ему предстояло жить. И он следил за одеждой, чистил ее и подшивал, если в том бывала необходимость. Острым ножом укорачивал усы и бороду, правда, подравнивать волосы на голове оказалось сложнее. Срезал и их, хотя вполне соглашался с мыслью, что парикмахер из него получался неважный.

Стирая белье, вместо мыла использовал печную золу. Она, конечно, не отбеливала рубахи, но с грязью справлялась.

Постоянная забота о внешнем виде дисциплинировала. Ахмад Расулов старался выглядеть так, как будто к нему вот-вот должны нагрянуть гости. И такая требовательность к себе стала для него обязательной. Поддерживал он чистоту и в зимовье, все, что нуждалось в починке, было починено. Кое-что изготовил заново, например, табуретки и полки для горшков и продуктов, обновил полати над печкой, чтобы спать в тепле зимой.

Время в трудах и заботах летело незаметно. И когда однажды Ахмад вышел на крыльцо, то едва не ахнул от неожиданности. Первый снег выбе­лил землю, набросил тяжелый покров на таежные великаны, слепящей глаза завесой подернул окрестности. Мороз леденил лицо и руки. Ахмад стоял и ловил ладонью снежинки.

У крыльца суетились воробьи. Они первыми дали понять человеку, что пришло время проявить заботу о них. Ахмад согласился с этим беспокойным крылатым племенем. От ужина у него остались хлебные крошки. Он очистил ступеньку крыльца от снега и высыпал на доску корм для пернатых. И они по достоинству оценили его внимание тем, что прыгали у его ног и склевы­вали вкусное угощение.

В дальнейшем Ахмад сделал из доски кормушку для птиц и подвесил ее под навесом крыльца. Сыпал крошки, сухие ягоды, и немало птиц продержа­лось до теплой поры, благодаря душевному хозяину зимовья.

Ночи стали длинными, а световой день занимал всего несколько часов, и поскольку небо было затянуто плотным облачным покровом, казался корот­ким переходом от одной тьмы к другой.

Ложился спать Ахмад тогда, когда ощущал сильное утомление, просы­пался рано, но до рассвета было еще далеко, и он лежал во мраке, предава­ясь размышлениям. А подумать было о чем. Вспоминалась прошлая жизнь, недолгий московский период, а затем тюремные и лагерные злоключения. В общем-то, ему не в чем было упрекнуть себя, он вел себя достойно во все периоды жизни, и тем более непонятно было, за что же судьба оказалась столь неблагосклонной к нему. Но глупо сетовать на то, что уже свершилось, разумнее не сдаваться и верить в то, как писал великий Саади, что за холод­ной зимой обязательно придет теплая весна.

Суровая сибирская зима окончательно вытеснила осень. Непрерывно шел снег, его уже навалило по пояс. Ахмад сделал широкую деревянную лопату, и по утрам расчищал подход к зимовью и двор, выбрасывая снег за изгородь, где его собралась уже целая гора.

Часто выходил на охоту, стрелял зайцев, а вот добывать соболей и гор­ностаев не решался. Дробь могла продырявить шкурки, да и потом Ахмад не умел их обрабатывать. Он слышал, что жировой слой снимают с пушнины грубой ржаной мукой, но муки у него было мало, и расходовать ее на такую операцию он считал излишней роскошью.

Один раз подстрелил олениху, она завязла в снегу и не могла убежать от охотника. Она была небольшая, но пока Ахмад дотащил ее до своего жилья, как говорится, раз десять умылся потом. Он посмотрел в безжизненный сиреневый глаз оленихи, и ему стало досадно, что убил красивое животное. Но как бы то ни было, целый центнер свежего мяса надолго решал проблему питания. Ахмад жарил его, варил, заморозил и подвесил под навесом, куда не могли дотянуться грызуны.

Время шло незаметно, сколько он прожил в тайге, Ахмад мог сказать лишь приблизительно; дням он давно уже не вел счет, да оно и невозможно было в его положении.

Морозы крепчали, в тайге слышно было, как лопались от них деревья, крепкий наст лег поверх снега, и по нему можно было ходить, не опасаясь про­валиться.

По ночам к зимовью подходили волки, выли, словно жалуясь на свою нелегкую судьбу, но днем человека не беспокоили, может, опасаясь ружья, а может, гнал их инстинктивный страх перед людским могуществом. По утрам на снегу отпечатывались цепочки следов, но Ахмад не мог определить, кто прогуливался близ его зимовья. Этой науке ему еще предстояло учиться.

Одиночество томило его. В лагере, когда он постоянно находился среди заключенных, ему часто хотелось уединения. Посидеть, побыть наедине со сво­ими мыслями, никуда не спешить и не откликаться на чьи-то вопросы и замеча­ния. Там такой возможности не было. Теперь же одиночества было в избытке, и оно оказалось столь же мучительным, как и жизнь среди скопления людей.

У Ахмада Расулова начались галлюцинации. То ему казалось, что в зимо­вье кто-то прячется в темных углах. Он осматривал их, никого не находил, но тревожащее его чувство не проходило. В тайге часто слышалось, будто кто-то зовет его, и голос звучал так явственно, что он откликался, но молчание было ему ответом. Иногда среди деревьев появлялась какая-то фигура, Ахмад шел ей навстречу, но скоро замечал, что на снегу нет никаких следов.

Он понимал причину таких видений и стал опасаться, что рассудок может не выдержать. Хорошо было бы завести собаку или кошку, но где их возьмешь в таежной глухомани, да еще в суровую зимнюю пору. Ахмад посетовал на свою недогадливость: надо было попросить щенка у староверов, наверняка, они не отказали бы ему, но, как говорится, задним умом все крепки. Мог ли он тогда предвидеть, что одиночество — тоже испытание даже для душевно стойкого человека?

И опять случай пошел ему навстречу. Как-то раз он услышал жалобное повизгивание и увидел маленького песца. У него застряла задняя лапка в тре­щине поваленного ствола, и песцу грозила скорая гибель. Зверек не только не испугался человека, а, напротив, так умоляюще глядел на него бусинками черных глаз, что Ахмад даже растрогался.

— Сейчас, сейчас, — проговорил он, будто песец мог понять его слова. Ножом расширил трещину. Песец ослабел от голода и не сопротивлялся, когда человек взял его на руки. Оказалось, что лапка у него сломана.

Ахмад положил зверька за пазуху, отогрел его и принес домой. Из доще­чек сделал лубок, обмотал сломанную лапку полоской ткани и опустил песца на пол. Тот постоял, а потом, неловко ковыляя и постукивая лубком об пол, скрылся под нарами. Ахмад поставил на пол берестяные чашки с кусочками мяса и водой. Песец поел и снова забился под нары. Но так длилось всего около недели. Потом он привык к человеку и уже ходил по избе, знакомясь с ее углами. Постепенно они приобщились друг к другу и подружились. Ахмад назвал его Баез, что значило по-таджикски «белизна». Зверек к зиме покрылся чистейшей белой шерстью, такой, что на снегу был даже незаметен. Выделялись лишь черный кончик носа да бусины глаз.

Баез привязался к человеку, будто понимал, что обязан ему жизнью. Если Ахмад собирался пойти куда-либо, то песец, видя, что хозяин одевается, начинал поскуливать и прижиматься к ногам, словно просил, не оставлять его одного. Встречал же радостным визгом и мчался навстречу, только что не вилял хвостом. Лубок давно сняли, нога срослась хорошо, однако песец едва заметно прихрамывал. Если Ахмад чистил двор от снега или делал что-либо, Баез вертелся рядом, а когда приходила пора идти домой, бежал к двери быстрее хозяина. Ночами они сидели у горящей печи, песец забирался совсем по-кошачьи Ахмаду на колени, и оба грелись, глядя на колеблющиеся языки пламени. Одиночество уже не томило его, он разговаривал со зверьком, и тот внимательно слушал его, клоня голову то в одну сторону, то в другую, словно понимал человеческую речь.

В первую зиму Ахмад сделал для себя важное открытие, которое внесло приятное разнообразие в его жизнь. Разбирая в зимовье охотничье снаряже­ние — капканы, силки и прочее, — Ахмад наткнулся на рыбацкую сеть. Это его удивило. Зачем тут нужна сеть, если кроме ручья, других водных источ­ников поблизости не было? А что если... мелькнула догадка. Утром пораньше Ахмад пошел к ручью, а затем отправился вниз по его течению. Ручей сплошь покрылся льдом, лишь посередине струилась тонкая полоска воды, но было ясно, когда наступит январь с трескучими морозами, ручей замерзнет окон­чательно.

Часа через два Ахмад вышел к небольшому водоему, в который и впадал ручей. К его удивлению, даже у берегов водоем не замерз. Ахмад опустил руку в воду, она оказалась теплой наощупь. Попробовал на вкус, вода отдава­ла сероводородом. Ахмаду стало ясно, что на дне водоема бил горячий источ­ник, водоем едва заметно парил на морозе. У берегов скопился беловатый ил. Ахмад растер его между ладонями — ил мылился.

Открытие водоема Ахмад расценил как большое событие в своей жизни. В нем можно было купаться и стирать одежду. Самое поразительное, что в та­кой воде водилась рыба. Ахмад забросил сеть и вытащил пяток. Рыбы были небольшими и незнакомыми ему. Как оказалось позднее, это были сиги, рыбы неприхотливые и приятные на вкус. Ахмад поймал еще десяток и отправился домой. Баез встретил его радостно и по достоинству оценил прибавку к их пищевому рациону.

Зима раскручивала свои витки. Как-то утром Ахмад попытался открыть дверь и не смог. Он толкал ее изо всех сил, но она не поддавалась. С боль­шими усилиями, раскачивая дверь, он сумел немного приотворить ее и выглянул наружу. Дом до половины был завален снегом. Он был плотный и спрессовывался под усилиями человека. Ахмад снова и снова толкал дверь, пока не образовался узкий проход. С помощью лопаты он пробился, нако­нец, из снежного завала. В лицо ему ударил холодный ветер. Это был буран. Он выл на разные голоса и расшвыривал во все стороны потоки снега. Основная мощь бурана приходилась на верх тайги. Плотные кроны сосен и кедров раскачивались под порывами сильного ветра, крепкие стволы лиственниц скрипели, и снежная масса валилась вниз.

Стихия разгулялась не на шутку. Ахмад подумал, что если буран будет продолжаться несколько дней и с такой же силой, то его зимовье может зава­лить до крыши.

— Держись, брат, — сказал он Баезу. — Будем сражаться за свободу.

Песец обиженно пискнул и принялся царапать входную дверь, точно

стремился помочь человеку вырваться из снежного плена.

Буран продолжался трое суток. Зимовье почти полностью скрылось под холодным покровом. Два дня Ахмад пробивался наверх, копая наклонный тоннель, а когда выбрался наружу, увидел, что на дворе ночь. Снежная буря улеглась, небо очистилось от туч и было покрыто звездами. Они горели ярко, будто хотели ободрить человека и его маленького пушистого друга.

Немало сил затратил Ахмад, чтобы освободить зимовье и двор от снежно­го заноса. Надо сказать, что трудился с удовольствием. Работа на свежем воз­духе и на морозе бодрила, кровь бурлила в жилах, дышалось легко и свобод­но. Ему шел пятый десяток, но своего возраста он не ощущал. Конечно, уже не молод, но здоровая жизнь препятствовала раннему проявлению старости.

Баез крутился рядом, тявкал, прыгал с одного снежного пласта на другой и тоже был доволен, что наконец-то они выбрались наружу.

— Надо и тебе сделать лопату, — пошутил Ахмад. — Живешь за счет моего труда, а в тайге такое не поощряется.

Бураны в тайге случались часто, но теперь они не пугали Ахмада Расу­лова. Теперь он знал, что снежные заносы не так страшны, как кажутся, и им можно противостоять. Вот если зимовье совсем завалит снегом, тогда можно задохнуться, но, надо сказать, бураны такой силы не случались.

Первый год зимовки в тайге проходил благополучно. Продовольствия хва­тало, одет Ахмад был тепло, и жилье, которое он привел в порядок, надежно укрывало его от холодов и хищников. Не раз вспоминал он добрыми словами староверов, которые хоть и не приняли его в свою среду, но обеспечили всем необходимым для суровой таежной жизни. Когда Ахмад был подростком, его дед Сангали-бобо говорил, что добро подобно семенам пшеницы. Рассеешь горсть, а получишь сноп. И верно, когда Ахмад приводил в порядок зимовье староверов, он меньше всего рассчитывал на их благодарность. А оказалось, вон каким благом обернулся его труд. Вот и рассуждай после этого, что пра­вит миром — Добро или Зло...

Время текло незаметно, дни не баловали разнообразием. Да Ахмад и не хотел никаких изменений. Он не знал, какой шел месяц, но светлое время суток увеличивалось, небо начинало приветливо синеть и светило солнце, хотя моро­зы все еще стояли сильные. Тайга сияла и искрилась под снежным покровом, и если встать с подветренной стороны жилища, то можно было ощутить слабое солнечное тепло. Ахмад вспомнил поговорку: в январе солнышко коровке бок согрело. Только чья это была поговорка — русская или таджикская, он не мог сказать. Скорее всего, слышал ее в лагере, вот и застряла в памяти.

Тайга манила к себе, и Ахмад не мог противостоять ее зову. С ружьем он бродил неподалеку от зимовья, глубже заходить было опасно. Снег в тайге был плотный, но мороз не покрыл его коркой наста, и можно было провалить­ся в завалах по грудь. Как тогда выбраться?

Волки часто появлялись у жилища Ахмада, но он не обращал на них вни­мания, поскольку никаких хищных намерений они не обнаруживали. Однако как-то раз он зашел в тайгу дальше, чем намеревался. Было на кого охотиться, но снег мешал быстро передвигаться, и дичь ускользала. Ахмад уже собрался возвращаться домой, как услышал сзади легкий шорох. Обернулся и увидел матерого волка, который крался к нему. Отпрянул назад, запнулся, взмахнул руками, чтобы удержать равновесие, и уронил ружье в снег. Искать его уже не было возможности. Оставалось последнее: подпрыгнул, ухватился за толстую ветку лиственницы и взобрался на нее. Зимняя одежда мешала, но опасность придала силы. Волк клацнул зубами, но лишь царапнул подошву сапога.

Ахмад забрался повыше и осмотрелся. Волков уже было трое. Они окру­жили лиственницу и неотрывно глядели на ускользнувшую добычу. Видно было, что хищники оголодали за студеную пору. Бока их ввалились, четко проступили полукружья ребер, шерсть свалялась.

Волки уходить не собирались. Вскоре начнет темнеть, холод еще больше усилится, и тогда человек или сам слезет с дерева, или замерзнет и свалится вниз. Преимущество было на стороне серых хищников. Оставалось един­ственное. Он достал охотничий нож и принялся срезать большую ветку, наме­реваясь сделать из нее дубинку. Промерзшее дерево поддавалось с трудом, скрипело под лезвием ножа, под корой виднелись льдинки.

Ветка оказалась в его руках, когда синие тени наступающей ночи пополз­ли по тайге. Он очистил ее, укоротил и вскоре держал в руках довольно уве­систую дубинку. Но в темноте в битву с волками не вступишь, да и потом трех волков, хотя и оголодавших и ослабевших, многовато для одного человека. Оставалось выжидать, обе стороны избрали для себя эту форму поведения.

Волки мерзли, прыгали, подвывали, но уходить не собирались; добы­ча была рядом, терпение могло быть вознаграждено. Стужа пронизывала насквозь и человека. Ахмад двигался, размахивал руками, чтобы хоть как-то согреться, и понимал, что шансов у него уцелеть до утра немного.

Ночь тянулась долго. Ахмад вставал на ветке, рискуя свалиться, пере­бирался на другие, только, чтобы не замерзнуть. Тени внизу тоже двигались, поблескивали глаза, щелкали зубы.

Наконец, стало светлеть. Ахмад всмотрелся и увидел, что внизу сидит один лишь волк, двое других не вынесли холода и ушли. Тогда он спустился пониже, сел прочнее на толстой ветке и свесил ногу. Волк прыгнул, стараясь ухватить ее, но получил сильный удар дубинкой по голове. Свалился в снег и на мгновение замер. Ахмад быстро слез с дерева и снова ударил волка дубинкой, а потом вонзил в него нож. Хищник дернулся, захрапел, снег окра­сился кровью.

Ахмад сел на ствол поваленного дерева, ощущая слабость в насквозь про­мерзшем теле. Но долго сидеть не стоило. Он отыскал в снегу ружье и пошел к зимовью, с трудом переступая онемевшими ногами.

Бессонная ночь на сильном холоде не прошла бесследно. Ахмад заболел. Начался сильный жар, сознание мутилось. Он заварил себе ягод сухой мали­ны, пил отвар и временами впадал в забытье. Он не осознавал, где находится, и в проблесках сознания молил Всевышнего, чтобы только не было воспале­ния легких, тогда ему конец.

Песец поскуливал, забирался на нары и ложился хозяину на грудь, чтобы согреть его своим теплом.

Так прошло три дня. Лежать все время не было возможности, приходи­лось подниматься, чтобы топить печь, готовить еду, согревать воду. Ахмад пил отвары лекарственных трав, парил ноги, и простуда стала отступать.

Ахмад упорно боролся за жизнь. Он убеждал себя, что время умирать еще не пришло, он еще не стар, и не до конца выполнил свое земное предназначение. А в том, что оно ему определено, он не сомневался ни минуту. И постепенно здоровье возвращалось, захотелось есть, впервые он крепко заснул, без про­валов в памяти. Жар спал, и потянуло на свежий воздух. Он оделся потеплее и вышел на крыльцо. И столько вокруг было обилия снега, ясности и чистоты, что он едва не задохнулся от впечатлений.

Первая зимовка в тайге подошла к концу. Солнце с каждым днем при­гревало все заметнее, сугробы посинели и стали проседать. Застучала первая капель, потекли первые, пока еще робкие ручейки.

Ахмад смотрел во все глаза на это пробуждение природы. Он восприни­мал приход весны как самый большой праздник, когда каждый день приносил что-то новое. То проклюнулись первые стрелки травы, то подснежники потя­нулись к солнцу, то появились птицы и своей суетой и гомоном возвестили об окончании долгой зимы.

Весны в тайге Ахмад видел и во время отсидки в лагере. Но там они вос­принимались совсем по-другому и были такими же несвободными, как и сами заключенные. Валенки промокали, с деревьев обрушивались пласты снега, тепло чередовалось с холодом, и даже костры не спасали от промозглой сыро­сти... Такие весны не приносили удовлетворения. Их поругивали и не могли дождаться летней поры.

Тут же было совсем по-иному. Весна была торжеством обновления. Тайга — хмурая, темная и неприветливая — посветлела, солнечные лучи, каза­лось, пронизывали ее насквозь, и чащобы оживали, погнали ростки, сок запел в стволах деревьев.

О том, что весна стала полноправной хозяйкой окружающего мира, сви­детельствовал и внешний вид ручного песца. Белая шерсть клочьями опадала с боков Баеза и появилась серая шерстка.

Прошло еще немного времени и поведение песца изменилось. Прежде он не отходил от хозяина ни на шаг, теперь же стал повизгивать, выбегал из огра­ды и неотрывно смотрел на тайгу. Виновато оглядывался на Ахмада и снова шаг за шагом приближался к тайге. Он явственно слышал ее зов.

Ахмад понимал, что происходит с его питомцем.

— Иди, Баез, — говорил он песцу. — С голосом крови не поспоришь.

И песец послушался, нырнул в тайгу и исчез.

Грустно стало Ахмаду. Их дружба с маленьким зверьком крепла день ото дня, а теперь он остался один. Обилие времени можно заполнить трудом, а пустоту в душе ничем не заполнишь. Даже воспоминания не приносят облегчения.

И снова Ахмад Расулов погрузился в скопище дел. Следовало заготавли­вать дрова, за зиму их запас значительно сократился. Само жилище тоже тре­бовало заботливых рук, и застучали топор и молоток, запела пила, возвещая о новом трудовом сезоне.

Ахмад думал, что навсегда расстался со своим пушистым другом. Но самое удивительное, что дней через десять Баез вновь объявился. Стремглав выскочил он из зарослей, пробежал по двору и уселся на крыльце, словно не было долгого отсутствия. Правда, вид у него был виноватый, да и любовные утехи дались ему не просто. На морде виднелись следы царапин, песец ото­щал, нос стал длиннее и заострился.

Ахмад так обрадовался, что даже прослезился. Он прижал Баеза к себе, гладил и бессвязно твердил: — Ничего, Баез, ничего, брат. Откормим тебя, еще красивее станешь.

В Истаравшане была у Ахмада собака, чабанский волкодав по кличке Хайбат. Пес был хорошим сторожем, Ахмад ласкал и подкармливал его, но такой привязанности, как к маленькому песцу, не чувствовал. Видно, для появления любви к животным тоже нужно и особое время, и особые условия. И вот они появились.

Прежде Ахмад соглашался с утверждением, что у животных нет разума. Но прожив год с песцом, ежечасно общаясь с ним, уверился, что не только есть разум, а и, пожалуй, он не уступит человеческому. Он поглаживал довер­чиво прижавшегося к нему зверька, заглядывал в его глаза с искорками света, и чувство любви к маленькому другу переполняло его.

Никогда еще Ахмад Расулов не жил такой простой, естественной жизнью. Раньше между ним и природой стояло человеческое общество, множество условностей и обязанностей. Люди выродились в потребителей природных благ, брали у нее все, что только можно, и мало того, что ничего не давали взамен, они еще наносили невосполнимый урон окружающей среде. А оказы­вается, можно поступать по-другому. Брать у природы лишь самое необходи­мое, ничего не портить и не уничтожать, вернуться к той поре, когда человек был ее творением, а не злейшим врагом.

Тесное общение с тайгой меняло мировоззрение Ахмада Расулова. К нему пришло понимание, что человек — не царь природы, не венец ее тво­рения, а такое же создание, как лиственницы и кедры, как олени и белки, как тот же песец Баез. И разум, который развился у человека, пошел ему не на благо, а во вред. И тогда природа из матери превратилась в мачеху, она стала мстить своему корыстному пасынку, насылая на него ураганы, наводнения, неслыханные прежде болезни.

Ахмад стал понимать, что красота присуща всему, что окружает человека, нужно только уметь видеть ее. Красиво иссиня-голубое небо, пушистые обла­ка, плывущие в беспредельности. Красивы первые травинки, пробившиеся из сырой земли, цветы, являющие собой само совершенство, красивы звери и птицы, поскольку они полностью соответствуют своему предназначению, красива тайга в любое время года и дня. И, наконец, красив сам человек, зани­мающийся осмысленным трудом, а не человек-хищник, человек-потребитель.

И Ахмад Расулов по-иному стал относиться к тайге. Она казалась ему одним живым, гигантским организмом, который существует по своим пра­вилам и законам, и которому ведомо, что такое вечность. Отныне, если ему нужно было срубить какое-то дерево, он выбирал старое или покосившееся, если рвал лекарственные растения или ягоды, старался не обрывать корни и не ломать ветки, если собирал грибы, то оставлял нетронутой грибницу. Не просто брать, но и способствовать возобновлению. Этот непреложный закон природы становился его образом жизни.

Как ни странно, но он учился и у своего пушистого друга, песца Баеза, разумной и неприхотливой жизни. Песец довольствовался лишь самым необ­ходимым, не требовал ничего лишнего и всегда был в согласии с окружаю­щим миром.

Весна — это не только обновление природы. Меняется и мироощущение самого человека. Прежде Ахмад Расулов лишь взглядом скользил по цвету­щему великолепию урючного сада. Да, красиво, но любоваться бело-розовой пеной, заливавшей город, у него не было времени. В его плотницкой заня­тости не бывало простоев, результативность труда определялась быстротой и качеством исполнения. Теперь же он мог подолгу рассматривать непри­глядные цветки ландыша, распространявшие сильнейший аромат, от которо­го кружилась голова, и который вызывал неясные мечтания. Весна в тайге вскипала, как котел с водой на огне. Все торопилось жить, все гнало ростки и побеги, а птицы и звери были охвачены заботой о новых поколениях. И только Ахмад Расулов оставался в стороне от этого вечного обновления природы. Одиночество, ставшее его уделом, исключало возможность прод­ления рода, да и возраст клонился к пятидесяти годам. Оставалось только вглядываться в бурлившую вокруг него жизнь и учиться у нее разумности и целесообразности.

Начался период гроз. Тяжелые черные тучи зависали над тайгой, длинные плети молний хлестали притихших гигантов растительного мира. Оглуши­тельный грохот грозовых разрядов, казалось, раскалывал небо. Дождь лил стеной, от него не было укрытия ни под густыми кедрами, ни под навесом плотного ельника.

Однажды Ахмад видел, как ослепительно-яркая молния ударила в гро­мадный кедр, и он сразу вспыхнул снизу доверху, как гигантская спичка. Но потоки дождя сразу же погасили пожар, и лишь почерневшие кончики игл говорили о том, что красавец растительного мира едва избежал гибели.

Но грозы бывали недолгими, спустя час-другой ветер уносил тяжелые тучи к горизонту, вновь сияло солнце, и промытая до корней тайга высыхала и прихорашивалась под живительными лучами светила.

На смену грозам пришли грибные дожди, теплые, ласковые. Они словно ласкали землю влажными ладонями, и земля отвечала на их прикосновения обилием грибов, пробивавшихся сквозь травяной покров.

Для Ахмада Расулова наступила благодатная пора. Он вдоволь ел грибы, молодые побеги растений, пригодных в пищу, из первых ягод готовил отвары, и дивился людям, которым обязательно нужно убивать животных, в то время как растительный мир изобиловал вкусной и полезной пищей.

Однажды, когда Ахмад вернулся из похода по тайге, он увидел у зимовья три туго набитых мешка. Открыл их. Они были полны жареного мяса, солони­ны, хлебных изделий, пирогов и многого другого. Была даже бутылка крепчай­шего самогона. «Староверы» — догадался он. Обрадовался не столько щедро­му дару, сколько заботе и вниманию. Обидно было только, что староверы не захотели увидеться с ним. Ахмад для них по-прежнему оставался иноверцем.

В мешках была и одежда, в которой Ахмад нуждался больше всего. Его прежнее одеяние обветшало, зияло прорехами и пришло в негодность. Новая одежда была прочной, из домотканой материи, хотя и грубоватой, но удобной и пригодной во все времена года.

За весну и лето староверы еще несколько раз давали знать о себе таким образом, но так и не удостоили его ни одним словом. В один из дней Ахмад увидел их. Староверов было пять человек. Они шли гуськом, по звериной тропе, ступая след в след, друг за другом. Ахмад узнал Софрона по высокой, кряжистой фигуре. Тот махнул рукой в знак приветствия и скрылся в зарослях можжевельника.

Минул год, второй, третий... Ахмад мог бы отметить пятилетие своего пребывания в тайге в полнейшем одиночестве, но сбился со счета и просто жил, без памятных и знаменательных дат. Эта затея тоже оказалась ненужной для занятого человека.

На шестом году таежного бытия случилась в его жизни трагедия. Погиб Баез, его верный и пушистый друг. Все эти годы они не разлучались друг с другом, Ахмад постоянно разговаривал с песцом и был уверен, что тот понимает человеческую речь и вполне разумен.

Пошли они в тайгу уже осенью. Ахмад собирал ягоды черники и мали­ну, Баез рядом шелестел в кустах. И вдруг пропал. Ахмад окликнул песца раз, другой, тот не прибегал на зов. Подождал еще немного и отправился на поиски. Нашел он Баеза на звериной тропе. Песец лежал задушенный охотни­чьим силком. Неизвестно кем и когда была установлена стальная петля среди зарослей. Баез угодил в нее головой, и она затянулась на его шее.

Ахмад высвободил зверька из ловушки, гладил его, растирал, но было уже поздно, маленькое тельце остывало.

Потрясение было сильным. Ахмад укорял себя за то, что взял Баеза в тай­гу, что замешкался с поисками, пошел бы пораньше, мог бы и спасти друга. Однако и сам понимал беспочвенность таких упреков. Он и раньше брал песца в тайгу, случалось, тот и сам убегал из дома и пропадал неделю, а то и больше. Значит, такая судьба определена ему, как и самому Ахмаду, и кто знает, какая ему определена кончина.

Песец лежал, вытянувшись в струнку, зубы слегка оскалены, мордочка заос­трилась. И такая тоска взяла Ахмада, что он даже прослезился. Опять томи­тельное одиночество, еще более тягостное, после гибели пушистого друга.

Похоронил Ахмад Баеза за зимовьем, у самой ограды. Вырыл ямку, засте­лил ее лопухами, положил туда песца и прикрыл теми же лопухами. Засыпал землей, подровнял могильный холмик. Подумал, из двух жердочек сколотил крест и вбил его в изголовье могилы.

Возможно, староверы упрекнули бы его в святотатстве, или неуважении к христианским святыням. Но сам Ахмад Расулов так не думал. Баез был порож­дением этого мира, российской Сибири, стало быть, мог считаться русским пес­цом, а потому крест вполне соответствовал месту его последнего упокоения.

До этого случая Ахмад Расулов не задумывался о своей вере. А теперь вспомнил вопрос главы староверов Анания: какого он вероисповедания? И верно, какого? И нужна ли вера человеку вообще? Чем больше он размыш­лял над этими вопросами, тем больше укреплялся в мысли, что вера человеку необходима. Находясь в тайге, он часто убеждал себя, что такова его судьба. Его могли расстрелять, но не расстреляли. Его могли настичь во время побега и забить насмерть, но он избежал гибели. В дни блужданий по тайге мог уме­реть от голода, но выжил. Значит, кто-то незримый способствовал ему, обе­регал его на жизненном пути, давал возможность уцелеть и исполнить свое предназначение. В чем оно, Ахмад не знал, но верил, что рано или поздно додумается до этого.

Его предки исповедовали ислам, но мог ли он сам назвать себя мусуль­манином? Коран знал поверхностно, слышал беседы о нем стариков, но, как говорится, краем уха. У молодости свои заботы и стремления. Мысли о выс­ших духовных ценностях и необходимости духовной опоры приходят потом, на склоне лет. Такая пора для Ахмада пришла. Все эти годы, в трудные перио­ды, он обращался с просьбой к незримому Божеству помочь ему, и содействие приходило вовремя. Все — и мусульмане, и христиане, и иудеи — молятся одному Богу на разных языках, выполняя разные обряды, но одному. Значит, и он, Ахмад Расулов, должен благодарить этого единого Бога за содействие и благоволение, просить его и дальше оберегать на жизненном пути, а взамен следовать тем нравственным заповедям, которые предписаны людям в Свя­щенных книгах.

И Ахмад Расулов стал искренне молиться по утрам и вечерам единому Богу. Он не знал молитв, он скорее советовался с Богом, поверял ему свои мысли, и у него возникло убеждение, что Бог слышит и верит в разумность и осознанность его намерений.

В детстве он слышал от стариков хадисы, священные предания о жизни Пророка Мухаммеда (да будет Его имя благословенно в веках!) и Его спод­вижников. Некоторые хадисы остались в его памяти и всплывали теперь в подходящих случаях.

Один из них был таким: «Имам Садык (да будет мир с ним!) сказал: «В судный день толпа воскресших подойдет к вратам Рая и начнет стучать­ся в них. Голос спросит их: «Кто там?» — и они ответят: «Мы терпеливые», «А в чем состояло ваше терпение?» — спросят их, и они скажут: «Мы были терпеливы в покорности Аллаху и терпеливо избегали всего, что противоречит Его воле». И тогда Аллах Всемогущий и достославный скажет: «Это правда, введите их в Рай». Ведь Он уже сказал: «Воистину терпеливым воздастся пол­ностью без всякого счета!» И Ахмад Расулов стал верить, что и его тоже ждут райские блаженства, ибо кто, как не он, был по-настоящему терпеливым и не совершил ничего, что противоречило бы воле Аллаха.

Так появилась в его душе нравственная опора, которая в дальнейшем помо­гала переносить все испытания, выпадавшие в годы одинокой жизни в тайге.

И еще в нем крепла уверенность, что взамен погибшего друга Баеза, Созда­тель пошлет ему другого, потому что он часто просил Его в молитвах именно об этом.

И такой друг появился в его жизни через десять лет.

Никто к нему не забредал все эти годы, и потому он очень удивился, когда в середине дня в калитку постучали. Он отворил ее и увидел мужчин с широкими смуглыми лицами и узкими глазами. Несмотря на теплую пору, они были одеты в меховые кухлянки. Их было трое, на руках они держали продолговатый сверток.

Ахмад знал, что за тайгой в тундре живут ненцы и эвенки, кочуют, разво­дят оленей и в тайге появляются редко.

Он удивленно смотрел на них, они также удивленно глядели на него.

— Здравствуй, отец, — сказал почтительно один из пришедших.

— Здравствуйте, — отозвался Ахмад. Бородатый, с проседью в волосах, он, действительно, мог уже именоваться отцом, а то и дедом. — Входите.

Незнакомцы вошли во двор, положили сверток на землю.

Ахмад молчал, ожидая объяснения.

— Мы — ненцы, — сказал один из пришедших. — Я — Савелий, а это — Васька и Антон. Беда у нас, батька.

— Что случилось?

— Наше становище там, — Савелий махнул рукой в сторону. — Чумы там стоят, олешки бегают. Хотим перейти на новое кочевье, решили пройти сквозь тайгу, посмотреть короткую дорогу. Очень большой тайга оказалась, застряли в ней. Это моя дочь, — Савелий указал головой на сверток. — Перелезала через завал, упала, ружье выстрелило, сильно ранило ее. Помогать надо.

Ахмад растерялся.

— Но я не доктор. В больницу надо.

— Какая больница тут? — возразил Савелий. — Тысячу километров идти надо, и то не найдешь.

— Чем же я могу помочь?

— Смотри ее, лечи, а то совсем умрет.

Ахмад недоуменно смотрел на Савелия.

— Ты русский, — сказал тот. — Грамотный. Русские все умеют.

Ахмад Расулов мог бы сказать, что он-то как раз и не русский и к меди­цине никакого отношения не имеет, но это значило бы — терять время, а раненая девушка и впрямь может помереть. Если уже не умерла, потому что лежала молча, не шевелясь и не издавая никаких звуков.

— Что же вы ее на землю положили? Несите на крыльцо.

Ахмад постелил на крыльце меховую полость, на нее положили девушку. Она была без сознания, глаза запали, синие тени окружали их, синими были и губы.

«Не выживет», — подумал Ахмад.

— Крови много потеряла?

— Достаточно, батька, — согласился Савелий.

— Куда ранило?

— В плечо, однако.

Развернули одеяло, в которое была закутана девушка. Ее одежда была пропитана кровью. Ножом разрезали меховую куртку, матерчатую рубашку, открыли рану. Выстрел пришелся между плечом и грудиной, и это ободрило Ахмада. Значит, кости не повреждены. Судя по всему, ружье было заряжено пулей, дробь разворотила бы мышцы.

— Жакан, не дробь? — спросил Ахмад.

Савелий посмотрел на него с уважением. Русский доктор сразу опреде­лил, чем ранена дочь, разбирается, стало быть, надежда есть.

— Жакан, как есть, жакан, — подтвердил Савелий. — Молодец, батька.

Его спутники стояли поодаль и молча следили за действиями Ахмада.

Повернули девушку на бок, выходного отверстия пули не было.

Ахмад покачал головой.

— Плохо, пуля осталась в ране.

— Куда хуже, — согласился Савелий. — Совсем плохо. Что будем делать, доктор?

Ахмаду хотелось сказать, что лучше всего оставить девушку в покое, жить ей осталось считанные часы. Мало того, что потеряно много крови, так еще выстрел в упор вызвал сильное потрясение. Но все в нем протестовало против такой мысли. Сам он боролся за свою жизнь и просто не имел права не попытаться спасти девушку.

— Нужно вытащить пулю, — сказал он. — Иначе нагноение будет, рана не заживет.

Савелий с надеждой посмотрел на него.

— Доставай, доктор. Зачем ей пуля? Ты лучше знаешь, что нужно делать.

Как раз этого Ахмад и не знал, но времени на колебания не было.

— Девушка может не выдержать боли, — предупредил он.

— И так помрет, и так помрет, — рассудил ее отец. — Давай, пробовать будем.

— Доставай нож, — попросил он.

Савелий протянул ему свой охотничий нож, большой, с блестящим лезви­ем, острый, как бритва.

Ахмад прокалил лезвие на огне, протер его самогоном.

— Держите девушку, — приказал он.

Ненцы прижали девушку к доскам крыльца.

Ахмад примерился, разрезал рану. Потекла кровь, запузырилась. В глуби­не раны он увидел кончик пули, но ухватить ее не смог. Сделал разрез поши­ре. Девушка стонала, но лежала неподвижно, с закрытыми глазами, и тяжело, со всхлипами, дышала.

Ахмад снова и снова пытался вытащить пулю, но она была скользкой от крови и всякий раз срывалась.

Ему было жарко, он вспотел от волнения, и незаметно для себя ругался по-таджикски. Ненцы с уважением прислушивались к его словам, полагая, что доктор говорит на своем, медицинском языке.

Наконец, Ахмад сумел захватить пулю ногтями и извлек ее из раны. Она была большая, в два сустава на пальце, и Ахмад удивился, что не пробила плечо насквозь.

— Пороха в патроне было мало? — спросил он.

— Совсем мало, — согласился Савелий. — Охота кончилась, бережем порох.

— Ваше счастье.

Ахмад стянул края раны и суровой ниткой наложил четыре шва. Потом промыл рану самогоном, она уже не кровоточила, засыпал порошком ромаш­ки, надеясь на ее обеззараживающие свойства. Разорвал чистую рубашку на длинные ленты, наложил на рану матерчатый тампон, а потом перевязал плечо девушки.

Ненцы во все глаза смотрели на его действия. Савелий то и дело вытирал у него пот со лба обрывком цветной тряпки.

— Все, — сказал Ахмад, с трудом разгибая затекшую спину. Он не видел ни ясного летнего дня, ни сороки, которая сидела на ветке рябины поблизости и надоедливо стрекотала.

— Молодец, доктор, — уважительно проговорил Савелий. — Ученый человек. Теперь что делать будем?

— Заносите девушку в дом, — распорядился Ахмад.

Раненую девушку положили на нары. Она снова была без сознания, Ахмад время от времени касался пальцами ее шеи, проверяя, есть ли пульс. Он был, но еле улавливался.

— Будем ждать, — сказал Ахмад и устало опустился на скамью. Как он мог сказать ненцам, так верившим в него, что это была первая в его жизни операция?

— Сколько будем ждать? — полюбопытствовал Савелий. На его широ­ком лице, с несколькими волосками там, где полагается расти усам и бороде, читались тревога и облегчение.

Ахмад пожал плечами.

— Трудно сказать. Лишь бы нагноения не было. Завтра посмотрим.

— Ты уж постарайся, доктор, — просительно проговорил отец девуш­ки. — Вылечится, хорошо платить будем. Олешка дадим.

— Э-э, дурак, — в сердцах выругался Ахмад. — Разве за такое платят?

— Дурак, совсем дурак, — согласился Савелий. — А как иначе, доктор? Дочка это моя, на все пойду ради нее. Правда, еще пять детей есть, но все рав­но жалко.

Ахмада позабавило рассуждение ненца. Страшное напряжение, в котором он находился все это время, спадало, и он с интересом смотрел на кочевников-оленеводов.

— Сколько лет девушке?

Савелий поразмыслил.

— Двадцать, однако, будет, — и, желая уверить доктора в правоте своих слов, привел очевидное свидетельство. — Она родилась в тот год, когда волки задра­ли лучшего вожака моего оленьего стада. Как раз двадцать лет назад это было.

Его спутники Терентий и Антон закивали, подтверждая слова Савелия.

— Может, двадцать один? — вопросительно проговорил Антон.

— Зачем двадцать один? — рассердился Савелий. — Двадцать! Разве ты не помнишь серого вожака Найдима?

— Тогда двадцать, — согласился Антон.

Терентий помолчал, поглядывая на трещавшую сороку.

— Однако, Варька будет жить, — высказался он утвердительно.

— Почему ты так думаешь? — осведомился Ахмад.

Терентий указал пальцем на сороку.

— Вот эта птица так говорит. Она беспокоится, просит, чтобы жизнь Варьки не уходила из тела. Если бы девушка умирала, птица улетела бы в тайгу.

Ахмад подивился такой примете, но во что только не поверишь, когда хочется, чтобы смерть отступила от молодой Варвары, которой только жить и жить.

— Дай бог, чтобы так оно и было, — проговорил он со вздохом.

— Даст, даст, — уверили его ненцы. — Вот посмотришь. Боженька — он добрый. В прошлом году Савелий как болел, мы уже думали все, хотели его в тундру отнести, чтобы песцы и волки там его съели, а он не согласился, попросил обождать, потом здоровый стал. Ясно, Бог ему помог.

Ахмада забавляли рассуждения ненцев. Он проникался уважением к этим детям природы, бесхитростным и таким искренним в своем отноше­нии к жизни.

Ненцы прожили в его зимовье три дня. Много спали, готовили еду. Схо­дили в тайгу за своими ружьями и пожитками, которые оставили там, когда нужно было нести Варвару к зимовью.

— Когда ты стал жить тут, доктор? — допытывался Савелий. — Мы все знаем, но никто не говорил, что в брошенном доме появился человек.

— Давно, — признался Ахмад. — Даже не знаю, сколько уже времени. Я один, живу тихо, откуда вам знать обо мне?

— Это так, — соглашались ненцы. — А откуда пришел?

Разве скажешь им правду?!

— С геологами я работал, — сходу придумал Ахмад. — Они попросили тут пожить, починить зимовье, чтобы можно было в нем останавливаться. На следующий год начнем тут разведку на нефть.

Не всех ненцев устроило такое объяснение.

— В тайге, какая нефть? — усомнился Терентий. — В тундре надо искать.

Савелий с презрением посмотрел на него.

— У тебя ума, как у безрогого оленя. Как раз в тайге много нефти, доктор верно говорит. Она под корнями прячется. Очистил площадку от деревьев и бури на здоровье.

Ахмад каждый день менял повязки на ране девушки, распаривал листья брусники и прикладывал их к ране. Ее края были припухшими, но гноя не было, не было и гнилостного запаха. Рана понемногу затягивалась. Синие полукружья вокруг глаз у Варвары стали исчезать, губы порозовели. Ахмад варил крепкий мясной бульон и поил девушку с ложки. Она делала несколько глотков. Давал ей и отвар ягод лимонника, сильного укрепляющего средства.

Девушка оживала.

— Сорока правду говорила, — торжествующе заключил Антон.

— Птица умная, — согласился Терентий. — Правда, шумит много.

— А про доктора вы забыли? — рассердился Савелий. — Если бы не он, помогла бы ваша сорока.

— Как забудешь? — Терентий уважительно посмотрел на Ахмада. — Боль­шой человек, знающий человек. Десять оленей заслуживает, только не возь­мет, — со вздохом добавил он. — Наш шаман двадцать бы оленей попросил.

— Обманщик твой шаман, — рассудил Антон. Подумал, опроверг сам себя: — Хотя иногда помогает.

Через три дня ненцы собрались уходить.

— Пора нам, батька, — сказал Савелий. — В стойбище мужчин мало, оле­ней много. Смотреть за ними надо, пасти, перегонять по тундре, волки шалят. Бабы, старики да дети с этим не справятся.

Ахмад растерялся.

— Как пора? А за ней кто смотреть будет?

Он кивком головы указал на Варвару. Она уже открывала глаза и наблю­дала за тем, что происходит в зимовье.

Савелий искренне удивился.

— Как кто смотреть будет? Ты доктор, ты и смотри. Поправится, потом заберем. А захочешь, у себя оставь. Женой тебе будет. Я, как отец, даю согласие.

Ахмад не поверил своим ушам.

— Какой женой? Я в три раза старше ее.

У Савелия на все возражения были свои доводы.

— Чудак ты, доктор, — рассудительно проговорил он. — У нас в тундре один старый олень целое стадо оленух обслуживает. Ничего, все довольны, никто не жалуется.

— Но я же не олень. И потом тут не тундра.

— Ты лучше, — спокойно откликнулся отец девушки. — Ты доктор, умный. А возраст, что возраст? Кто выше поднимается, тот больше ви­дит. И потом, каждому свое. Нам тундра и олени. Тебе тайга и за зимовьем смотреть.

Ахмад Расулов не знал, что и сказать. Он удивленно смотрел на ненцев, а те укладывали свои пожитки и обсуждали текущие дела, словно все уже было решено.

Терентий вступил в разговор.

— Не держи нас, батька. И так мы припозднились.

Савелий подошел к дочери, она повернула к нему голову.

— Уходим, дочка, теперь тут твой дом. Доктор — твой хозяин, как скажет, так и делай.

Девушка едва заметно кивнула.

Ахмад, словно посторонний, наблюдал за этой картиной.

Ненцы ушли, и он остался наедине с девушкой.

Ахмад ухаживал за ней, как заботливый родитель. Перевязывал рану, кор­мил, сажал ее на ведро, как ребенка на горшок. Она сама была еще слишком слаба, чтобы самостоятельно следить за собой. Варвара стеснялась, но Ахмад не видел в этом ничего особенного. Его дочь, наверное, была уже такой же, может уже выдали ее замуж. А потом, когда девушка окрепла, нагрел воды, и она вымылась, правда, опять не без его помощи.

Ахмад увидел, что она миловидная. Желтизна сошла с ее лица, на щеках появился румянец. Зубы у нее были ровные, белые, иссиня-черные волосы, густые настолько, что гребень с трудом продирался сквозь них. Фигурка стройная, правда, на его взгляд, излишне худощавая, но это должно быть от затянувшегося выздоровления.

Варвара уже с аппетитом ела, улыбалась своему доктору, самостоятельно вставала с постели и делала первые шаги по жилищу. А когда почувствовала себя здоровой, то впервые за долгое время вышла во двор. Ахнула от открыв­шейся ей таежной красоты, и, как и Ахмад после болезни, не могла надышать­ся свежим воздухом.

Как заправская хозяйка, Варвара взяла на себя все заботы по дому. И тут выяснилось, что она многое не умеет. Она готовила простую немудре­ную пищу, в основном, отварное мясо. Ахмада же такая еда не устраивала, и он стал учить девушку готовить таджикские национальные блюда: шурпу, лагман, жаркое. Варвара не понимала: зачем тратить столько времени на обеды и ужины, кочевая жизнь приучила ее к примитивному рационализму. Но училась она с удовольствием и по-детски радовалась, когда Ахмад хвалил ее стряпню.

Ахмад Расулов понимал, что они создания совсем других миров, которые лишь соприкасаются один с другим, но не взаимопроникают. То, что было удобно и привычно ему, ей казалось нелепым, и, наоборот, кочевая жизнь нен­цев мало подходила истаравшанцу. И вообще, он пришел к убеждению, что каждый народ — это как островки в огромном океане планетного бытия. Они могут общаться, учиться друг у друга, мирно сосуществовать, но при этом не терять свою самобытность и свой уклад жизни. Именно сосуществовать, а не уподабливаться, как бы того кому-то не хотелось.

Ахмад с Варварой вместе ходили в тайгу, делали запасы к зиме. Лето шло к концу и следовало с пользой расходовать каждый погожий день. Варвара открывала для себя огромный, удивительный мир, восторгалась им, и Ахмаду по душе были ее непосредственность и в то же время взрослая рассудитель­ность и спокойствие.

Рана зажила, уже не болела, хотя рукой девушка владела не в полной мере. Ахмад задним числом дивился своей смелости, это надо же проделал довольно сложную операцию и вырвал девушку из когтей смерти, хотя, если здраво рассудить, другого выхода у него не было.

Они жили семейной жизнью, но физической близости у них не было. Ахмад и не считал ее возможной. Он был пожилым мужчиной, она девушкой, хотя у ненцев такие, как она, уже давно были замужем и имели детей.

Месяцы шли, а Савелий все не шел за дочерью.

— Скоро зима, — сказал как-то Ахмад. — Еще немного и ты не сможешь вернуться домой. Запаздывает твой отец.

Варвара изумленно посмотрела на него.

— Куда домой? — спросила она. — Мой дом тут.

Теперь Ахмад уставился на нее широко открытыми глазами.

— Твой дом там, где твой отец, твой род, твоя семья.

Она несогласно покачала головой.

— Моя мать умерла при последних родах. У отца кроме меня еще чет­веро детей. Он живет с другой женщиной. В его чуме для меня места нет. Он хотел этой осенью отдать меня замуж за пастуха Иннокентия. И хорошо, что не отдал, тогда бы я не знала тебя. Ты красивый, умный, сильный, ты мне настоящий муж.

— Но у меня есть жена, — возразил Ахмад.

Варвара беспечно махнула рукой.

— Это далеко, значит, почти что нет. А потом столько лет прошло, может твоя жена другого мужа нашла. Ты, Ахмад, не знаешь наших обычаев. Ты подарил мне жизнь, значит, я стала твоей. Мой отец как-то подобрал в тундре важенку-олениху. Волки сильно порвали ее. Отец выходил ее, и хозя­ин важенки не предъявлял на нее никаких прав. Она стала собственностью другого человека.

— Но ты ведь не олениха?

— В этом мире все люди, — философски ответила девушка. — Олени, медведи, соболя, песцы. Только шкура разная, а все одинаково жить хотят, у всех свои правила.

Оставалось только согласиться с этими рассуждениями.

Варвара спала на нарах, Ахмад на полу, на меховой полости.

— Почему не спишь со мной? — спросила девушка. — Я тебе противна?

Пришлось признаться, что нет.

— Я не красивая? Не нравлюсь тебе? Ваши девушки другие?

— Ты красивая, — ответил Ахмад со всей искренностью. — И нра­вишься мне.

— Тогда я не понимаю тебя, — заключила Варвара, — Муж должен спать с женой. Хозяин должен ложиться в свою постель. На полу у порога валяются только собаки.

На следующую ночь Варвара постелила им обоим на нарах. Ахмад лег спать с ней, хотя далось ему это нелегко. Пришлось перешагнуть через свои нравственные убеждения.

Но оказалось, что перешагивать через них иногда приятно, и Ахмад наслаждался семейным уютом и теплом, на которые даже не смел надеяться на шестом десятке жизни.

Ему по душе была самостоятельность молодой ненки, ее рассудитель­ность и своеобразная жизненная философия. Она жила, как все создания в тайге и тундре, сегодняшним днем, с ощущением неповторимости, прожи­вая каждый миг, и мало заботилась о будущем. Она справедливо полагала, что наше будущее не зависит от нас самих, и потому незачем гадать, каким оно будет.

Повалил искристый крупчатый снег, похожий на рисовые зерна. Зима завыла буранами, набросила белый покров на притихшую тайгу. Темное небо низко нависло над растительным царством. Три цвета определяли палитру этого времени года: белый, черный и синий. Безмолвие царило в таежной глуши, лишь надрывное карканье ворон нарушало его чужерод­ными звуками.

Белки стремглав возносились по стволам кедров к своим дуплам, провор­но сновали по ветвям соболя, отправляясь на охоту, волки оставляли цепочки следов на белом снегу; таежный мир жил своей жизнью.

Своей жизнью жил и Ахмад Расулов. Впервые зима не тяготила его. Он наслаждался покоем, теплом и заботой черноглазой ненки, так внезап­но вошедшей в его судьбу. И он подумал, что, действительно, есть высшая сила, которая не оставляет нас своим вниманием и лучше нас знает, когда и что нам делать, и как нам жить. Когда-то он потерял пушистого друга Баеза, так скрасившего первые таежные годы, а взамен Создатель послал ему еще более бесценное творение — молодую прекрасную женщину. И Ахмад жил, наслаждаясь каждым мигом, полагая, что это воздаяние ему за несправедли­вый арест и последующие тюремные и лагерные мытарства.

Ненцы подарили ему широкие лыжи, на которых можно было ходить по глубокому снегу, не проваливаясь. И Ахмад в тихую погоду выбирался в зимнюю тайгу. Оказалось, что она и в холодную пору преисполнена красоты и величия. Стояла звенящая тишина, ели походили на осани­стых женщин, на плечи которых набросили изящное белоснежное манто. Лиственницы топорщили голые ветви, и Ахмад понял, почему эти хвой­ные деревья называют лиственницами. Ели и кедры сохраняли свои иглы, а лиственница сбрасывала их на зиму, и ее хвоя пушистым ковром лежала у подножия ствола.

Можно было охотиться, собирать ягоды, оставшиеся с осени. Они, как угли, пламенели сквозь толщу снега, и Ахмад любовался контрастами ярких красок и снежной белизны.

Одно время, еще до появления Варвары, его охватила такая тоска, такое чувство безнадежности, что он решил выйти к людям. Пусть его снова поса­дят в лагерь, пусть даже расстреляют, чем такое томительное ощущение неопределенности и своей ненужности. С большим трудом погасил Ахмад эту решимость.

Варвара подрезала Ахмаду бороду и усы, постригла волосы на голове, отошла, посмотрела и захлопала в ладоши.

— Да ты совсем молодой! Тебе нельзя обрастать, становишься старше.

Она расцеловала его, прижалась, как шаловливый котенок, и он ради

таких мгновений мирился даже с однообразной таежной жизнью.

На следующее лето появилась неизменная троица: Терентий, Савелий и Антон. Принесли припасов Ахмаду, по-свойски расположились в его зимовье.

— Мы за Варькой, — объявил Терентий. — Пусть немного в стойбище поживет.

— Случилось что? — Ахмад почувствовал какую-то вынужденность в сло­вах отца девушки.

— Случилось, — Терентий взъерошил короткие волосы. — Жена моя померла. Вторая. Вроде ничего была, а потом раз, как спичка, сгорела. Дети остались, хозяйство, пусть Варвара немного поможет.

Ахмад решился.

— Может, и я с вами пойду? Все-таки не чужие мы теперь.

Терентий несогласно потряс головой.

— Нельзя тебе, доктор. Я думал все время и понял: непростой ты чело­век. К нам участковый ездит, комиссии всякие. Если не боишься, поехали, а если есть у тебя что-то, что нужно прятать, тогда не надо испытывать судь­бу. Я так думаю.

И Ахмад Расулов был вынужден согласиться с отцом своей жены.

— Надолго хочешь забрать Варвару? — только и спросил он.

— Зачем надолго? Поможет немножко и обратно. Все-таки жена тебе.

И Варвара ушла вместе с отцом и его земляками.

Снова время загустело и потекло, как патока из глиняного кувшина. Видел такое Ахмад в детстве у себя в Истаравшане. Занимался он привычны­ми делами, но не было прежнего рвения, больше по необходимости чинил он зимовье и промышлял в тайге. И сама тайга казалась скучной и побуревшей, словно выцвела от летнего тепла.

Только теперь Ахмад понял по-настоящему всю томительность одино­чества. Без Варвары жизнь разом обесцветилась и потеряла свое главное содержание, а заключалось оно в семье и во внимании двух расположенных друг к другу людей. Ожидание стало главным смыслом его таежного суще­ствования.

Терентий обещал, что дочь скоро вернется к Ахмаду, но прошло два года прежде, чем он снова объявился, опять в сопровождении Савелия и Антона, но без Варвары.

— Где Варя? — спросил Ахмад, от досады не желая обмениваться при­ветствиями.

— Не может Варька прийти, — так же коротко отозвался Терентий. — Ребенка поднимать надо, растить, одним словом.

Ахмад опешил.

— Какого ребенка?

— Твоего сына, однако.

— Моего сына? Почему же я ничего не знаю?

Терентий пожал плечами.

— Откуда ты можешь знать? Дочь скрыла от тебя свою беременность.

Ахмад сел на нары и непонимающе уставился на ненца.

— Но почему скрыла?

— Боялась, прогонишь ее или откажешься от ребенка. Ты — не наш, кто знает, что бы ты сделал?

Эти слова задели его до глубины души.

— Что значит, не наш? Я — отец, и мой сын мне дорог не меньше, чем вам.

— Может быть, — спокойно согласился Терентий.

— И что теперь?

— Мальчишка подрастет, приведем сюда, посмотришь.

— Когда?

— Видно будет, — философски отозвался оленевод.

Ахмада словно жаром обдало. Он поднялся с нар, вплотную подошел к Терентию.

— Интересно получается. Отец я или не отец? Я должен принимать участие в его воспитании?

— Отец, конечно... Должен... — слышалось ответное.

— Как назвали ребенка?

— Иннокентий, Кешка, однако.

— Я должен был дать ему имя, — возмущенно закричал Ахмад. — Мой сын наполовину таджик, и у него должно быть таджикское имя.

Терентий обидно засмеялся.

— Где такое написано? Ты не у себя в Средней Азии. Ты тут один, нас много. Мы решаем, кем быть мальчику.

Терентий вышел на крыльцо, сел на ступеньку, раскурил трубку. Седое облако дыма отпугивало мошкару, клубившуюся над их головами.

Ненец смотрел на тайгу, стеной возвышавшуюся рядом с зимовьем, на голубое небо и длинные полосы облаков, начинавшие розоветь в лучах закат­ного солнца.

— Хорошо тут, — проговорил он задумчиво, — а в тундре лучше, про­стора больше.

Ахмад сел рядом с ним, ладонью разогнал табачный дым.

— Ты не уходи от разговора. Я хочу видеть сына.

— Увидишь когда-нибудь, — отозвался Терентий. — Ты не кипятись, а лучше подумай. Вот ты говоришь, хочешь воспитывать сына. Здесь? Чему ты его научишь? Зимовье чинить, грибы собирать? Ты один, как волк, и сына таким сделаешь. Дети растут быстро, скоро в школу надо будет. Где тут школа? Сам учить будешь? Только чему?

Ахмад слушал, опустив голову. Хотелось возразить Терентию, но нужных доводов не находилось. Была правота в словах ненца.

— Молчишь? — проговорил Терентий. — И хорошо делаешь. Слова, как табачный дым, подул ветер и унес его.

— И что же будет? — глухо проговорил Ахмад.

— Я уже сказал, подрастет мальчишка, приведем, посмотришь.

— Как же я теперь жить буду? — глубокая тоска прозвучала в его словах.

Терентий сочувственно посмотрел на него.

— Как жил до этого, так и продолжай жить. Ты — мужчина, тебе раски­сать ни к чему.

Через два дня ненцы ушли, а Ахмад Расулов остался наедине со своими раздумьями. Ясно, что сын многое взял от матери: и широкое лицо, и сму­глость, и раскосые глаза. А что он взял от него, истаравшанского таджика? Даже имя и то чужое. Больно было от сознания всего этого Ахмаду. Какая-то половинчатость в его судьбе. Вырвался на свободу и приобрел одиночество, полюбил Варвару и остался без нее, родился сын, но увидит ли он его когда-либо... Только тайга дана ему в собственность, вот уж кто не изменит и не оставит... И Ахмад горько усмехнулся, подумав это.

Он ждал прихода Варвары с ребенком постоянно, ежедневно. Это превра­тилось у него в какое-то наваждение. Вот придет ранней весной, нет, летом, а, может быть, осенью, чтобы зиму скоротать вместе с ним? Но проходили весна, лето, осень, и никаких вестей не было от его новой семьи. Так прошли пять весен, лет, осеней...

На этот раз Терентий пришел один. Он заметно постарел, лицо его стало морщинистым, сгорбился, волоски на месте усов и бороды побелели.

— Сдал ты, Терентий, — покачал головой Ахмад.

— Да и ты не молодеешь, доктор, — отозвался в тон ему ненец.

Снова, как и пять лет назад, уселись на крыльце, снова Терентий рас­курил трубку, отгоняя едким дымом надоедливую мошкару. Как будто и не было этих прожитых лет...

— Ну а теперь ты мне что скажешь? — не выдержал Ахмад.

Терентий помолчал, выдохнул клуб дыма, искоса посмотрел на своего зятя.

— Есть что сказать, — отозвался он. — Беда, брат, Варька умерла.

Ахмад подался к Терентию.

— Как? Когда?

— Год назад. Отбились олени от стада, она пошла в тундру искать их. Нашла, а там волки. Стала отгонять их от оленей, волки ее и погрызли. Когда нашли, уже поздно было, истекла кровью. Думаю, даже ты не смог бы помочь ей.

Потрясенный Ахмад теребил пальцами рукав меховой кухлянки Терентия.

— Похоронили?

— Зачем? Мы своих мертвых оставляем в тундре. Хищники съедают и все их грехи забирают себе. Душа человека чистая уходит на небо.

— А сын? — больно было слышать все это и говорить Ахмаду.

— А что сын? Растет. Уже второй класс закончил. Хорошо учится, толко­вый парень будет.

— Я хочу его видеть, — решительно сказал Ахмад.

— Зачем? — удивился Терентий. — Кому это нужно?

— Мне и ему. Он должен знать, кто его отец.

— Э-э, нет, — лицо пожилого ненца посуровело. — Давай, Ахмад, пого­ворим как мужчины. — Терентий редко называл зятя Ахмад, все больше «док­тор» или «отец». А тут назвал по имени, значит, разговор предстоял серьез­ный. — Как раз, наоборот. Кешка не должен знать, кто его настоящий отец. Я усыновил его, он теперь мой ребенок. И этого для него достаточно.

— Он — таджик наполовину, — напомнил Ахмад.

— Это ты так думаешь, — спокойно отозвался Терентий. — А я думаю по-иному. Он был бы таджиком, если бы родился на твоей родине. Но он родился в тундре, он — ненец, и ничего другого он не должен знать. Он — сын дру­гого народа, и будет жить так, как живу я, как жили все другие поколения до нас. Ты только мешать ему будешь.

Горячая волна злости ударила в голову Ахмада. Все вокруг почему-то окрасилось в розовые тона. Он вскочил и замахал руками перед лицом пожи­лого ненца.

— Я пойду с тобой. Я найду сына. Я отберу его у вас, — Ахмад выкрики­вал все это, не вникая в смысл произносимых слов.

Терентий усмехнулся.

— Куда пойдешь? Где искать будешь?

— По имени найду, — запальчиво выкрикнул Ахмад.

Терентий рассмеялся.

— У нас каждый третий ненец — Иннокентий. А стойбищ в тундре сотни. Долго же тебе придется искать. И потом ты забыл, что тебе нельзя появляться среди людей. Снова можешь поменять свой адрес.

Злость разом оставила Ахмада. Он снова сел на ступеньку, сгорбился, обхватил голову руками.

— Что же делать теперь?

Терентий положил ему руку на плечо, дружески привлек к себе.

— Жить, Ахмад, продолжать жить. Раз ты не умер до сих пор, значит, для чего-то ты нужен этому миру. Вот и продолжай узнавать свою судьбу. Больше мы с тобой не увидимся, зачем расстраивать друг друга? Живи с сознанием, что ты оставил свой след на этой земле, выполнил свое предназначение. У тебя дети на родине, сын в Сибири. Разве плохо? Твой род продолжится, и так ли это важно — с твоим участием или без него?

Пожилой ненец говорил задумчиво, наверное, больше для себя, чем для сидевшего рядом истаравшанца, который на короткое время стал ему родным и с которым теперь они разойдутся навсегда. И как ни больно было Ахмаду, но он соглашался с Терентием. Простой оленевод не мог похвастаться высо­кой грамотностью, но он обладал житейской мудростью, в его речи была про­думанная логика, и трудно было ее опровергнуть чем-либо.

Ахмад прижал руку к груди, намереваясь унять сердечную боль. Серд­це билось неровно, его удары походили на трепыхание птицы, попавшей в силки, и Ахмад впервые подумал, что прожил большую часть жиз­ни, и кто знает — сколько лет, месяцев, а может, дней осталось ему коро­тать в таежной глуши? Странно обходилась с ним судьба, она дарила ему короткие вспышки радости на фоне однообразного существования. Это походило на дальнюю грозу, когда молнии прорезали толщу черных туч, на мгновение освещали окрестности, но тучи при этом оставались неуяз­вимыми и медленно надвигались на затихшую тайгу. И, наверное, нужно примириться с этим, у каждого своя судьба и глупо примерять на себя чью-то чужую.

— Ты прав, Терентий, — с усилием проговорил Ахмад. — Ты все сделал правильно. Я не буду тебе мешать.

— Именно это я и хотел услышать от тебя, — согласился Терентий. — Ты разумный человек и еще раз доказал это.

Они долго сидели на крыльце, касаясь друг друга плечами. Говорить больше было не о чем, но их молчание было выразительнее пространных речей. Оба переживали чувство духовной близости, которая рождается после долгого выяснения отношений, когда на смену взаимным упрекам и обвине­ниям приходит понимание обоюдной правоты.

Незаметно наступила ночь, ясная и чистая, какая бывает только там, где небо не замутнено дымами и пылью. Большая круглая луна поднялась из-за гребня тайги и залила все вокруг серебристым светом. Казалось, отчетли­во различаются даже метелки игл на высоких кедрах. Черные тени залегли у подножия таежных великанов, словно за тем, чтобы подчеркнуть прозрач­ность лунной ночи. Ни ветерка, ни звука, природа замерла в величественном спокойствии.

— Хорошо как, — еле слышно проговорил пожилой ненец. — Вот так должно быть и в отношениях между людьми, чисто и ясно, без лжи и обмана.

Ахмад молчал, погруженный в волшебное очарование лунной ночи. Да и о чем было говорить, самое важное сказано, а все остальное уже не имело значения.

Терентий поднялся с крыльца.

— Пойду я спать. Завтра рано нужно идти к моим олешкам.

Утром, когда Ахмад проснулся, Терентия в зимовье уже не было.

Ахмад Расулов продолжал жить в глуши сибирской тайги. Он делал все, что нужно было делать, чтобы успешно коротать долгие зимние месяцы, но делал это больше по привычке, без прежнего исступленного желания уцелеть, во что бы то ни стало. К нему пришло понимание тщетности чело­веческих усилий, и он примирился с этим. «Делай, что должен, говорили древние, и будет, что будет». Ахмад Расулов не знал этой истины, но в точ­ности следовал ей.

Он не позволял тоске и унынию совладать с собой. По-прежнему не запу­скал свой внешний вид, чинил одежду и содержал ее в чистоте, из беличьих шкурок шил себе куртку и штаны. Они получались грубыми и жесткими, но отвечали своему предназначению. Коротко подрезал усы и бороду, хотя воло­сы на голове отросли и падали на плечи. Не любил смотреть на свое отраже­ние в воде, он не узнавал этого человека, постаревшего и хмурого, на лице которого залегла сеть морщин, оставленных разочарованиями и бесконечным одиночеством. Больше он не искал себе друзей среди живых существ, слиш­ком дорого обходилась ему разлука с ними.

По-настоящему близкой стала Ахмаду Расулову тайга. Он сроднился с ней, стал ее частью. За то время, что он прожил в ее глуши, он пришел к понима­нию, что тайга — это не скопление деревьев и прочей поросли. Это гигантское живое существо со своими настроениями, привычками и жизненным укладом. И от того, как ты относишься к ней, зависит и ее отношение к тебе. Тайга при­няла Ахмада Расулова, делилась с ним своими богатствами в той мере, в какой это ему было нужно, и он довольствовался этим.

Он стал частью великой сибирской природы, и это в полной мере соот­ветствовало его новому миропониманию. Его больше не тянуло к людям. Их суета и заботы стали ему чуждыми. Он пришел к осознанию, что в жизни вообще есть высший смысл и нужно стремиться к его познанию.

Ахмад Расулов вспомнил Робинзона Крузо и усмехнулся этим воспоми­наниям. Робинзон был и остался потребителем тех благ, которые давал ему богатый остров, без понимания великой сущности человеческого бытия. В его записках проглядывало тщеславие мелкого человека, которому нужно было, во что бы то ни стало, утвердиться в собственных глазах и в глазах окружающих позднее его людей. Он объявил себя губернатором острова, распоряжался Пятницей и попавшими туда моряками, всячески подчеркивал незаурядность своей личности. А всего этого не нужно было. Подлинное величие всегда просто по своей сути, а подвиг заключается не в количестве прожитых в одиночестве лет, а в их верном и философском осмыслении. Судьба решила испытать тебя. Ты выдержал ее немилосердную проверку, и будь благодарен ей за это.

И Ахмад Расулов перестал уважать Робинзона Крузо.

Впрочем, он никому не навязывал своего мнения, может, он и ошибался. Содержание книги о Робинзоне помнилось плохо, и рассуждения истаравшанца в большей степени относились к самому себе, нежели к литературному английскому отшельнику.

Послесловие

Эту историю рассказал красноярский инженер Виктор Кураксин. Он жил в Таджикистане, закончил в Чкаловске Среднеазиатский политехникум, и его направили на работу в Красноярский край, на тогдашнее закрытое пред­приятие Красноярск-26, а ныне город Железногорск. Трудно приживался Виктор в суровом сибирском климате, а когда освоился, побродил по тайге, то лучше этого края и представить себе не мог.

Особенно увлекся он охотой. Тайга влекла его к себе не столько богатой дичью, сколько своим величием, первозданностью и неповторимостью.

— Казалось, никто и ничто не может совладать с ней, — рассказывал Кураксин, — настолько она сильна и беспредельна, а, оказалось, человек смог. Открывались предприятия, один за другим создавались леспромхо­зы. Страна строилась и много нужно было древесины. Тайга отступала, появлялись безлесные пустоши. Если прежде достаточно было на день-другой углубиться в тайгу и, пожалуйста, охоться, то позднее уже и неде­ли было мало. А дальше, больше. Уходили на десятки километров и только белок видели, да и те пуганные. А серьезная дичь укрылась в самой гу­ще тайги.

Ну что поделать, как говорится, издержки прогресса.

Однажды, когда мы вот так толковали между собой, вертолетчик Николай Петров, отчаянный мужик, никаких чертей не боялся, взял и предложи нам: «А хотите, я вас в самое сердце тайги заброшу. Туда, где человеческая нога не ступала. На днях я лечу к геологам со снаряжением, сделаю крюк и вас высажу в глухомани. Побродите там с недельку, а потом заберу обратно. Зато такое увидите, какого еще никто не видел.

— А сумеешь ли сесть? — спросил я.

— Отыщем какую-нибудь площадку, а нет, на тросе вас спущу.

Посоветовались мы и решили лететь втроем, я и мои приятели, Лешка Уда-

лов и Семен Панкратов, здоровенный парень, проходчиком работал в шахте.

Рано утром вылетели. Глухо ревел вертолетный двигатель, океанскими волнами колыхалась под нами тайга.

«Крюк» оказался немалый, летели часа три, чтобы достичь таежного сердца.

— Странное дело, — прокричал вертолетчик сверху, выглянув из каби­ны. — На карте у меня ничего не отмечено, а внизу жилье. Вон дымок из трубы курится. Так деревьями обсажено, только сверху и заметишь.

— Тем лучше, — откликнулись мы. — Будет, где остановиться.

Сесть вертолету было негде, и Петров опустил нас возле зимовья на тросе, а потом и наше снаряжение выгрузил, после чего поднялся вверх и улетел.

Небольшая бревенчатая изба была плотно окружена частоколом. Только в одном месте были ворота, сколоченные из толстых потемневших досок.

Мы постучали в них.

— Хозяин! Есть кто живой?

Створка ворот отворилась, и мы замерли от удивления. Таежный житель был уже не молод. Морщинистое лицо, короткие седые усы и борода, длин­ные волосы до плеч, тоже с обильной проседью. Одет причудливо: полушу­бок из беличьих шкурок, весь обвешанный пушистыми хвостами, штаны и рубаха из плохо выделанной кожи.

— Не пригласишь к себе? — спросил я. — Мы — охотники, люди не злые, не обидим. Нам бы на ночь остановиться, а утром мы в тайгу уйдем.

— Входите, — коротко отозвался хозяин и посторонился.

Двор был небольшой, но чистый. Само строение тоже содержалось в по­рядке, подгнившие бревна заменены новыми, щели законопачены мхом, став­ни на окнах добротные. И внутри в зимовье все аккуратно прибрано, никакие вещи не разбросаны, каждая на своем месте.

— Молодец! — искренне похвалил я хозяина. — Не у всякого горожанина так квартира содержится.

— Одному много ли надо, — отозвался тот. — Чистота в доме, чистота в душе, я так полагаю. Может, поесть хотите, чаю могу согреть? Только чай у меня на травах.

— Было бы неплохо, — согласились мы. — С дороги чай, хоть на лопу­хах, первое дело.

— Только особо угощать нечем, — отговорился хозяин. — У меня еда простая.

— У нас все с собой.

Мы разложили на столе колбасу, хлеб, сыр, открыли пластмассовую короб­ку со сливочным маслом. Алексей расщедрился, выставил баночку с крас­ной икрой.

— Пока так, — сказал я. — А к вечеру что-нибудь поосновательнее со­орудим.

Мы пододвинули стол к нарам, с другой стороны поставили широкую скамью. Уселись, Семен Панкратов достал из рюкзака бутылку водки.

— Это вы сами, — отказался хозяин зимовья, — не употребляю.

— Что так? — удивился Семен. — Русский человек, а от питья отворачи­ваешься. Может баптист или старовер?

— Ни то, и ни то, — чуть заметно улыбнулся хозяин. — Да и не русский, к тому же.

— А как зовут? — полюбопытствовал я.

— Ахмад.

— Постой, постой, — мне стало любопытно. — А ты, отец, не из Средней Азии?

— Из нее самой, — согласился Ахмад. — Из Таджикистана.

Я рассмеялся.

— Вот это случай! В самой таежной глуши земляка встретил.

Теперь взволновался хозяин зимовья.

— А ты откуда?

— Из Ленинабада, там рядом город Чкаловск есть.

— Не слыхал, — признался Ахмад.

— Ну как же, знаменитый город. А ты давно в тайге?

Ахмад поразмыслил.

— Из Истаравшана я уехал в тридцать пятом году. А в тайге года с соро­кового или чуть позднее.

— А, ну тогда понятно, что не знаешь Чкаловска, его построили как раз после войны.

— Какой войны? — удивился старик.

— Так ты ничего не знаешь, что произошло с той поры?

— Откуда мне знать, — Ахмад вздохнул. — Людей я не видел, а таежное зверье неразговорчивое.

За едой мы рассказали таежнику и о войне с фашистами, и о смерти Ста­лина, и о том, что было дальше в стране, включая и нынешнее время.

Старик слушал, широко раскрыв глаза, а когда я стал рассказывать о Та­джикистане, он прослезился, покачал головой.

— Вот это просветили вы меня.

— А как ты попал в тайгу?

Я ожидал ответного рассказа, а вместо этого Ахмад отделался короткой фразой.

— Так вышло.

Ел он осторожно, приглядывался к колбасе и сыру, подносил их к глазам.

— Да ты не бойся, — не выдержал Панкратов. — Не отравленное. Видишь, мы едим.

— А я и не боюсь, — отозвался таежник. — Давно не видел этих продук­тов, даже забыл, как они называются.

Мы подсчитали.

— Отец, да ты в тайге, почитай, тридцать пять лет. И все время один?

— Один, — согласился Ахмад. — Староверы меня поддерживают до сих пор. Продовольствие приносят, из вещей кое-что, но сами на глаза не показы­ваются и не общаются со мной. Иноверец я для них. С ненцами одно время встречался, а потом разошлись мы.

— Что так?

— Долгий рассказ, — опять уклонился старик.

— А знаешь, что тебе уже больше восьмидесяти лет? — спросил я.

— Откуда мне знать? Я давно счет времени потерял.

Мы во все глаза смотрели на удивительного таежника.

— Ну, батя, ты дал, — Лешка Удалов восхищенно покрутил головой. — Ты знаешь, ты перекрыл Робинзона Крузо? Слышал о таком?

— Читал когда-то, — отозвался старик. — Еще в детстве.

— Так вот, — продолжал Лешка. — Робинзон прожил на необитаемом острове двадцать восемь лет, а ты в необитаемой тайге — тридцать пять.

Ахмад едва заметно улыбнулся.

— Ну, как он жил, и как я! Мои таежные годы один за два считать можно.

Мы хотели уйти в тайгу на следующее утро, но решили задержаться на

день. Уж очень любопытен был нам этот сибирский Робинзон. Рассказывали мы ему, что страна уже не та, нет прежнего произвола, больше справедливости.

Старик слушал нас и напряженно размышлял, а еще через день оттаял.

— Растревожили вы мою душу, — признался он. — Слушайте, что со мной было.

И под вечерний чай Ахмад поведал нам свою историю. Мы верили, и не верили.

— Неужели так может быть? — удивился Удалов. — Ни за что, ни про что записали человека в бандиты, приговорили к вышке и хлопнули бы, наверное, если бы не убежал.

— Было, — вздохнул старик.

Я постарался ободрить таежника.

— Так теперь тебе нечего бояться. В твоем деле, наверняка, разобра­лись, да и амнистий с той поры сколько было. Ты теперь свободный человек, можешь идти и ехать, куда хочешь.

— Как знать, — усомнился Ахмад. Было видно, что не особенно верил он нашим утверждениям.

Понемногу он раскрывался перед нами. То об одном эпизоде рассказывал, то о другом, и так, по частям мы узнавали все его таежные приключения, включая и историю о сыне-ненце.

— Может, помочь тебе отыскать его? — предложил я.

Ахмад не согласился.

— Не нужно это. Парню уж, наверно, к тридцати, а может, и больше. Какой я ему отец? Растили и учили его другие.

В тайге уже царила осень. Величественная стояла она в золотистом уборе. Самая охота, а мы забыли о ней, настолько захватила нас встреча с таежным Робинзоном. Мы переживали за него, сетовали на несправедливость, а старик оставался спокоен.

— Как же ты выстоял против тайги? — удивился я.

Старик дружески коснулся моего плеча.

— Секрет простой. Есть такие предания о жизни пророка Мухаммеда (да будет его имя благословенно в веках!) и его сподвижниках, хадисы называ­ются. В одном из них повествуется: Повелитель правоверных сказал: «Счаст­лив тот, кто не ждет многого от жизни и старается плодотворно использовать отведенный ему срок». Именно так я и жил. А если еще проще: я старался соразмерять свои желания с имеющимися возможностями.

— Так, значит, ты стал в тайге религиозным человеком? — спросил я.

Ахмад поправил меня.

— Верующим, это будет точнее. Понимаешь, вера живет в душе каж­дого человека. Иной не дает ей ходу, как бы подгоняет свои убеждения под существующую идеологию. Но рано или поздно, вера, как семена на пашне, прорастает зелеными всходами. Это неизбежно. Любому человеку нужна нравственная опора, особенно, если попадаешь в сложные жизненные обсто­ятельства.

— Понятно, — согласился я. — И ты стал мусульманином?

Ахмад поразмыслил.

— Скорее, приверженцем общей веры. Я считаю, что деление на отдель­ные религии — это скорее условность. В основном, все верят в Единого Бога, исповедуют общие нравственные принципы, и так ли важно, кто ты: мусульманин, христианин или иудей? Прежде всего, ты должен быть душев­но чистым человеком. Потому я исповедую общую веру. Сам я таджик, обра­щаюсь к Богу по-русски и произношу не заученные молитвы, а делюсь с ним тем, что накопилось в сердце. Прошу о благополучии родных и близких, себе же — немного. Только, чтобы помог мне выстоять и прожить здоровым столь­ко, сколько он сочтет нужным.

Признаться, я с удивлением слушал новоявленного философа. Сколько мне приходилось читать о таких вот вынужденных отшельниках! Многие опускались нравственно и физически, дичали, а Ахмад Расулов, напротив, поднялся на высокую ступень духовной зрелости.

— Ахмад-бобо, ты меня поразил, — сказал я искренне.

Он не согласился со мной.

— Ничего необычного. Если бы ты прожил тут столько же, сколько и я, ты бы понял, что в тайге нужно быть именно приверженцем общей религии. Тайга — это не смешение сосен, елей, кедров, лиственниц, кустарников и прочее, это зеленый Храм, величественный, сотворенный всемогущим Единым Богом. И в него нужно входить с чистыми помыслами, без хищ­ных устремлений, не относя себя к какой-то одной из религий. Ведь объ­являть себя в этом Храме, скажем, христианином — это значит, в чем-то считать себя лучше других верующих, требовать к себе особого отношения, а это будет неправильно. Тут мы все одинаковые и нужно понимать и при­нимать это.

Я так думаю.

Я слушал Ахмада Расулова с открытым ртом. Сам бы я никогда не доду­мался до такого религиозного толкования. Наверное, в этом тоже проявилось влияние многолетнего одиночества, когда подсознательная тяга к людскому обществу вылилась в форму таких вот откровений.

— А как же хадисы? — полюбопытствовал я. — Ведь это из исламской религии. Значит, мусульманского в тебе больше?

— Может и так, — согласился он. — Но я не считаю это преиму­ществом.

Мои товарищи с большим вниманием слушали таежного отшельника. Для них его речи были подлинным откровением.

— Ты здесь живешь один, — размышлял я вслух. — В жизни каждого человека бывает последний час. И, наверное, не все равно: встретишь ты его сам по себе, или в окружении родственников и близких тебе людей?

Старик не согласился со мной.

— Звери мудрее людей. Они не клевещут друг на друга, не гонятся за должностями, не занимаются накоплением благ. Они довольствуются тем, что удалось добыть. Главное, чтобы был сыт. А ты посмотри, как они умирают? Они не превращают смерть и похороны в спектакль. Почувствовали, что при­шел конец их земному существованию, забиваются в укромное место в тайге, там расстаются с жизнью. Так и человек; он и кончина должны встречаться наедине. Это касается только их двоих, его самого и смерти.

Я уже решил для себя: когда придет мой смертный час, так же, как звери, уползу в тайгу и там испущу последний вздох. Это если хватит сил. Ну, а если нет, что ж, пусть это зимовье будет моим последним пристанищем, хорошо бы поджечь его и сгореть вместе с ним.

— А вот это зря, — не согласился Лешка.— Зимовье в свое время при­ютило тебя, ты из развалюхи вон какое жилище сделал, так пусть оно и дру­гому какому отшельнику послужит. Похоронит он тебя вон под той громадной лиственницей и будет жить, поминая тебя добрым словом. Разве плохо?

— Неплохо, — признался Ахмад Расулов. — Память о добре, она подчас долговечнее иного каменного памятника бывает.

Признаться, мне не очень хотелось вести разговоры о смерти в присут­ствии старого человека. Для нас, тридцатилетних, рассуждения о ней, вроде философского мудрствования, а когда человеку за восемьдесят, тут совсем иное дело. Это уже конкретная тема. Как бы ни огорчить старика такой бесе­дой! Но Ахмад Расулов так спокойно излагал свои взгляды о жизни и смерти, что я успокоился, но все же попытался перевести разговор на другую тему.

Я подыскивал ее, и меня осенило.

Ахмад по-русски говорил правильно, свободно выражал свои мысли, только медленно, подбирая каждое слово. Оно и понятно, за долгие таежные годы мало приходилось ему разговаривать с людьми.

— А родной язык помнишь? — спросил я.

— Не знаю, — честно признался старик. — Вот если бы потолковать с земляком, тогда бы я сказал точно — помню или нет?

Я на память привел ему несколько простых предложений на таджикс­ком языке.

Ахмад снова прослезился и ответил мне длинной фразой, которую я, ко­нечно же, не понял. Тогда он перевел мне ее: «Это слова поэта Камола Худжанди: «Если ты потерял богатство, ты не потерял ничего. Если же лишил­ся родины, то ты лишился всего». Верно, сказал мой великий земляк!»

Где-то на третий день меня осенило. За ужином я предложил: — Слушай, Ахмад. А давай мы поможем тебе вернуться домой. Поедешь с нами в Крас­ноярск. Там мы поместим тебя в гостинице, к сожалению, наш город режим­ный, посторонних не пускают. Мы свяжемся с руководством города, изложим твою историю, думаю, нас поймут и пойдут нам навстречу. Выдадут тебе документы, соберем деньги на дорогу. У нас во всех городах друзья. Позво­ним, встретят тебя в Новосибирске, потом в Ташкенте, потом в Ленинабаде, а там до твоего дома рукой подать. Представляешь, какая радость будет для твоих родных снова увидеть тебя?

— А что, идея! — согласились мои друзья. — Давай, Ахмад Робинзонович, решайся.

Старик словно окаменел. Он молчал и не отвечал ни на наши вопросы, ни на наши шутки.

— Утром я вам отвечу, — сказал он.

Мы легли спать, а он так и просидел на крыльце всю ночь.

Тайга еле шумела под легким ветром, звезды помаргивали и соверша­ли свой круговорот по темному бархату неба, и Ахмад словно советовался с ними.

Утром я бросился к нему. Я ожидал чего угодно: слов благодарности, просьбы чуточку помедлить, дать возможность собраться с мыслями и веща­ми, хотя какие у него вещи, но только не того, что последовало.

— Спасибо тебе, Виктор, — заговорил Ахмад. — Вряд ли кто мог пред­ложить большее. Душевный ты человек, ценю я это. Но я должен ответить отказом. Нет!

Я и мои приятели буквально остолбенели.

— Так ты не хочешь? — изумился я.

— Зачем, не хочу? — ответил старик вопросом на вопрос. — Это будет неверно. Точнее, не могу.

— Но почему, в чем дело?

Ахмад отрешенно смотрел на буро-золотистую тайгу. Она словно распря­милась под его взглядом. Кедры, сосны и лиственницы замерли перед ним, напоминая солдат на полковом смотре. Ели и пихты сошлись теснее и обра­зовали темно-зеленую шеренгу, сквозь которую не проникал взгляд таежного отшельника.

— Я скажу, — Ахмад был серьезен и чуточку печален. — Я не хочу об­крадывать своих родственников.

Мы непонимающе глядели на него.

Старик пояснил.

— Я уехал из дома зрелым мужчиной, полным сил. Это то, что я увез от них. Теперь привезу им старость и скорые болезни. Справедливо ли это? Полагаю, что нет. Это, во-первых. Во-вторых, я ничего не сделал, чтобы поставить детей на ноги, обустроить им жилье, женить и выдать замуж. А они будут обязаны кормить меня, мириться с моей дряхлостью и бессили­ем. Опять-таки, несправедливо.

— Но ты еще не дряхлый? — не выдержал я.

Ахмад усмехнулся.

— За этим дело не станет. Дряхлость — скорый спутник старости. Я буду своим детям в тягость. Возможно, они не упрекнут меня в этом, но я-то буду знать. За что же их наказывать таким образом?

Старик помолчал, глядя на тайгу.

— Но и это еще не все, есть и, в-третьих. Почти сорок лет я прожил в этом крае. Я стал частью этого мира, приспособился к его климату, его усло­виям. И если теперь я вернусь в жаркую Азию, я долго не протяну. Вспом­ните, что бывает со стеклянной посудой, если в нее сразу налить кипяток. А я хочу еще пожить. Есть силы, есть воля к жизни, зачем же преждевременно расставаться с нею?

Теперь молчали мы, пораженные странной логикой истаравшанца. И в то же время осознавали его правоту. Иные старики, напротив, стремятся к детям, чтобы опереться на них. А иные, вот, как Ахмад Расулов, тянут до послед­него, не желая никого обременять своей немощью. И то правильно, и это. И каждый решает сам это для себя. Каждый волен распорядиться своей судь­бой в зависимости от своего разумения.

— Дед, это ты твердо решил? — спросил Семен Панкратов.

Ахмад утвердительно кивнул.

— И не будешь потом жалеть о своем решении?

— Может, и буду, но оно правильное.

— Пусть так, — согласился я со стариком. — Скажи тогда, что мы можем сделать для тебя?

Ахмад чуточку поразмыслил.

— Мне нужно мыло. Трудно без него обходиться. Летом я моюсь вон там, в водоеме. Вода там теплая и по берегам ил. Он хорошо мылится. Зимой же приходится купаться тут, в зимнике, а без мыла ни постирать, ни самого содержать в чистоте.

Мы заулыбались.

— С этим поможем, отдадим все, что есть.

— И другое, — продолжал старик. — Бороду и усы я сам укорачиваю, а вот волосы на голове не могу. Одно мученье с ними, видите, на плечах лежат.

— Это не вопрос, — успокоил я старика. — Дело в том, что вот он, — я указал на Лешку Удалова, — директор нашего городского Дома Культуры. И он же руководит народным театром. Это значит, он — режиссер, гример, парикмахер и многое другое.

Алексей не стал медлить.

— Прошу, маэстро, — указал на лавку. — Сейчас обслужим в лучшем виде. Ножниц у меня нет, но это не важно.

Он извлек из ножен охотничий нож, попробовал его остроту пальцем, одобрительно прищелкнул языком.

Через полчаса Ахмад преобразился. Короткая прическа, аккуратные усы и борода так омолодили его, что мы поняли: он в тайге еще не один год протянет.

— Да, тебя, отец, женить можно, — пошутил Семен. Ахмад подхватил его шутку.

— Было бы на ком, и минуты бы не раздумывал. Разве что к волчице посвататься?

Посмеялись.

— Давайте сделаем так, — предложил я. — Охоты и верно у нас не получилось, но лично я не жалею об этом. Увидели и узнали мы много необычного. Потому оставим тебе, Ахмад-бобо, съестные припасы, теплую одежду...

Старик сделал рукой такой жест, словно отказывался от моего предложения.

— Не спорить, — грозно произнес я. — Я старший в группе, мое решение обязательное.

Ахмад Расулов растрогался, даже глаза повлажнели.

— Если так, — сказал он прочувствованно, — мне ни о чем больше забо­титься не надо.

Теперь я жестом остановил старика.

— Ну и прекрасно. Это от нашей группы, а от себя лично... — Я снял с гвоздя свое ружье и протянул Ахмаду, дарю вот это оружие. Прекрасное ружье, центрального боя, немецкое, марки «Зауэр, два кольца».

Волнение перехватило его горло.— Такой подарок, я не могу...

— Зато я могу, — успокоил я старика. — Моя зарплата выдержит такие расходы.

Взволнованный Ахмад прижал руку к сердцу.

— У нас говорят: гость — подарок Аллаха. Вы не только подарок, вы его посланники.

К ружью я приложил патроны, коробки с порохом, дробью и капсюлями.

— Тебе этого, Ахмад Робинзонович, надолго хватит, — прокомментиро­вал Лешка Удалов.

Семен Панкратов явно почувствовал себя обделенным. Все одарили таежника, а он остался в стороне. Продукты и вещи не считаются.

— Братцы, у меня идея, — пробасил он. — Давайте построим деду баню. Я посмотрел, бревна есть, доски тоже, фундамент сложим из булыжников. Вместо цемента глина пойдет, она вязкая. Чудо банька получится, будет, чем ему вспомнить нас.

Баню мы строили три дня, работали от темна и до темна. Ахмад не сидел в стороне. Мало того, что у него руки были умелые, так он еще оказался тол­ковым прорабом.

Банька, конечно, получилась неказистая, стоит принять во внимание сроки ее сооружения и материалы, но полностью соответствовала своему назначению. Небольшой предбанник, полки, чтобы париться, камни над оча­гом для пара. Ничего не могли придумать с окном, нечем было стеклить, даже бычьего пузыря не нашлось. Решили обойтись без окна.

— Зажжешь в предбаннике жирник, еще лучше будет, — решил Семен. — Все, что надо и с ним увидишь.

А потом сдали баню в эксплуатацию. Натопили ее так, что с бревен смола потекла, раскаленные камни, облитые водой, дали крепчайший пар, вместо дубового веника использовали ветки пихты. Шел от него густой запах хвой­ного масла, и это тоже прибавляло удовольствия.

Отмытый добела, раскрасневшийся Ахмад, одетый во все чистое, долго, с наслаждением пил чай.

— Словно в раю побывал, — признался он.

Старик прихлебывал чай, а сам все поглядывал на ружье, висевшее над нарами.

— Вижу, угодили тебе этой штукой, — засмеялся Семен. — Как с моло­дой жены, глаз не сводишь.

— И то верно, — признался Ахмад.

Неделя подошла к концу. На восьмой день прилетел вертолет. Оглуши­тельно грохоча двигателем, вздымая в воздух хвою и листья, завис над зимо­вьем. На землю упал трос с карабином на конце.

— Не жалеешь, что нарушили твое уединение? — спросил я Ахмада Расулова напоследок.

— Как ты можешь... — покачал он головой. — Вы просто осчастливили меня. А вообще-то я знал, что скоро тут люди появятся. Такие вот шайтаньи машины стали летать над тайгой. Ну, думаю, скоро заметят мое зимовье и обязательно полюбопытствуют, кто это там прижился.

Мы обнялись со стариком напоследок, и мотор втянул нас на тросе в кабину винтокрылой машины. Пилот озадаченно посмотрел на наши тощие рюкзаки.

— Вот тебе и таежная глушь. Неужели ничего стоящего не нашли?

Мы засмеялись.

— Ошибаешься, брат, такую диковину отыскали, раз в жизни бывает.

Вертолет поднимался вверх, могучие кедры остались внизу. Мы видели фигуру Ахмада Расулова, который прислонил ладонь ко лбу и следил за нами. Он становился все меньше, а потом массив осенней тайги поглотил его.

С той поры прошло много лет. Мы часто вспоминали таежного Робинзо­на. Хотелось бы повидать его еще раз, да все не выкраивалось время. Рабо­тали посменно, учились в институтах заочно, росли в должностях, и дети прибавляли забот. И вертолеты в те края уже не летали. А так хотелось узнать, как же дальше сложилась судьба истаравшанца Ахмада Расулова.

И твердо верилось: если пришлось ему окончить свои дни в тайге, то сделал он это достойно. Ибо кто мужественно и цельно прожил свою жизнь, не пасовал перед ее сложностями, тот и завершить ее сумеет по-муж­ски. Тайга приняла его и помогла выстоять, и кто лучше тайги мог проводить его в последний путь...

Эту историю красноярский инженер Виктор Кураксин рассказал нам, спустя двадцать лет после встречи с Ахмадом Расуловым в тайге, когда при­ехал в Чкаловск на похороны своей матери. Вернувшись домой, в Красноярск, после несостоявшейся охоты, он с головой окунулся в текущие дела, и, конеч­но же, все реже вспоминал удивительную историю истаравшанского беглеца из сталинского лагеря в Сибири. Напрягая память, он припомнил имя, вроде бы — Ахмад.

Что ж, только человек со стойким характером был способен пережить невероятные приключения и не сломаться, приспособиться к существованию в тайге и сделать ее своей судьбой.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg