«В центре чертовщины»

В центре чертовщины (fb2) - В центре чертовщины 1895K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Игорь Львович Бунич

Бунич Игорь – В центре чертовщины

w

ww . e - p

uzzle . ru

ББК 84.4РОС6

Б 91

Повести и рассказы, собранные в книге Игоря Бунича, написаны в разное время и в

различных жанрах, но все они объединены мыслью, высказанной одним из героев — Джерри

Макинтайром: «Тот, кто уцелеет в лабиринте, — окажется в центре чертовщины».

В «центре чертовщины» оказались, младший сын Ульяновых — Володя, впоследствии

создавший СССР — «Полигон Сатаны»; Иосиф Сталин, запутавшийся в «Лабиринтах

безумия» («Мадам Ратенау»); старый чекист Лукич — мастер непревзойденных баек о

Ленине, Бормане, Гитлере; Джон Фуллер, расследовавший «дело о привидениях»,

появлявшихся в суперавиалайнерах.

Оригинал-макет предоставлен ТОО “Валерия ”

Бунич, Игорь.

Б 91 В центре чертовщины — К.: А С.К.; СПб.: Облик, 1997. - 512 с.

ISBN 966-539-072-4

ISBN 966-539-072-4 ББК 84.4РОС6

© НПП "Облик”. Содержание, 1997.

© П. Починок. Художественное оформление, 1997.

Бунич Игорь - Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты

СОДЕРЖАНИЕ

В ЦЕНТРЕ ЧЕРТОВЩИНЫ

Часть 1. Эрих Лозер пропадает в тумане

Рухнувший план ………

………

Побег из Мавзолея ………

Часть 2. Путь в бездну ………

Архив Симбирской губернии ………

Часть 3. Обмен ………

Мадам Ратенау ………

ОСОБНЯК СЕН-КЛЕР

Юрий Кашин ………

Часть 1. Лори ………

Часы Императора Александра III ………

Часть 2. Особняк Сен-Клер ………

ЗОЛОТО МУССОЛИНИ

Часть 3. Дегрей ………

Предисловие ………

ДЖУЛИЯ АЙЛЕНД ………

Вступление ………

ПРОФЕССОР БЛЮМ ………

ПРИЗРАКИ РЕЙСА 401 ………

http://e-puzzle.ru

В ЦЕНТРЕ ЧЕРТОВЩИНЫ

РУХНУВШИЙ ПЛАН

Когда Василий Лукич в плохом настроении, разговаривать с ним трудно. Бывало

попросишь: “Василий Лукич, ты столько знаешь, расскажи что-нибудь интересное”.

Василий Лукич ворчит: “Мало ли чего я знаю. Я много чего знаю. А вам это знать не

положено. В старые времена за это языки вырывали и правильно делали...”.

Мы с Василием Лукичём познакомились в редакции “Политиздата”, где он искал

“негра” для записи своих мемуаров. Эти мемуары, озаглавленные “С партией в сердце”, я

ему написал за полгода, и они были изданы в 1982 году. Хотя мемуары касались в

основном периода войны, когда Василий Лукич координировал действия сразу трёх

партизанских отрядов в Белоруссии, цензура безжалостно их выпотрошила, оставив

фактически только цитаты из классиков марксизма. Василий Лукич страшно ругался, но

его куда-то вызывали, побеседовали, после чего он официально заявил, что с

мемуаристикой покончено.

“Переходим на фольклор, — предложил я. — Вы, Василий Лукич, будете, как Гомер,

петь свою Одиссею следующему поколению, то есть мне. Я буду петь следующему, а лет

через пятьсот, гляди, нас и опубликуют”. “Тебе-то вот точно ничего не расскажу, — злился

ветеран-чекист, — болтлив ты не в меру. Раньше таких шлёпали десятками. Мне на

старости лет ещё не хватает искать на свою ж... приключений. Меня вот в обком вызывали.

Сопляк там какой-то взысканием грозился за нарушение партийной этики. Нет, ничего

рассказывать тебе больше не буду”.

Но иногда рассказывает...

Как-то я пришёл к Василию Лукичу, когда тот смотрел по телевизору какую-то

очередную серию “Семнадцати мгновений весны”. На экране шеф гестапо Мюллер, в

прекрасном исполнении талантливого актёра Броневого, безуспешно пытался разоблачить

советского агента Штирлица. Василий Лукич, помешивая ложечкой остывший чай, не

отрывая глаз от телевизора, задумчиво произнёс: “Совсем на себя не похож”.

— Кто не похож? — не понял я, — Штирлиц?

— Какой там Штирлиц, — буркнул Василий Лукич. — Штирлиц — это выдумка

сплошная. Я о Мюллере говорю. Могли бы и получше подобрать артиста.

— А вы что, его фотографию видели? — удивился я. — Везде пишут, что Мюллер

исчез после войны, и даже фотографии его не удалось обнаружить.

— Фотографию! — хохотнул Василий Лукич. — Да я его видел, как тебя. Он у нас в

академии на ФПК лекции читал по оперативному розыску и ещё спецкурс вёл по

всемирному сионистскому заговору. Тут немцам надо отдать должное. Они за время войны

очень много материалов собрали против сионистов. Мюллер главным образом и занимался

обобщением этих материалов. Мы его Генрихом Ивановичем звали. Хороший мужик,

простой такой. Всё объяснит доходчиво так, поговорит с любым запросто. Я-то тогда всего

подполковником был. А он — сам понимаешь!

— Он что, переводчика за собой таскал? — недоверчиво спросил я. — Вы же,

Василий Лукич, сами говорили, что иностранных языков не знаете.

— Да он лучше нас с тобой по-русски шпарил, — удивляется моему непониманию

Василий Лукич. — Он же профессором у нас числился на 27-ой кафедре. Кафедра

оперативного розыска. Там знание языков обязательно для профессоров. Иначе не

утвердят. Вот Борман — тот, говорят, вообще по-русски не умел. Но я врать не буду. Видел

его только раз мельком на одном совещании. Он, вообще, не по нашему ведомству

числился, а в номенклатуре ЦК. Там свои порядки.

— Борман был членом ЦК? — изумился я.

— Он в номенклатуре ЦК был, — уверенно поясняет Лукич, — а не членом ЦК. Это

не одно и то же. А членом ЦК он не был. Даже кандидатом не был. Хотели было

рекомендовать его в кандидаты, но выяснили, что у него членские взносы не уплачены лет

за пятнадцать, если не больше. Ну, все, конечно, понимали: война там, и всё такое прочее.

Поэтому взыскание ему не объявили, но и в кандидаты не провели. В общем-то, мог и

побеспокоиться об этом. Тем более, столько лет зарплату в инвалюте получал.

Василий Лукич помолчал, что-то, видимо, припоминая.

— Я вообще этих из ЦК не очень любил, — сознаётся Василий Лукич. — Чванливые,

хитрые и жадные. Вертеться умели, как угри. Не ухватишь. Вот и Борман этот — он

заместителем начальника экономического отдела работал — выбил себе персональную

пенсию союзного значения. Хотя право имел только на республиканскую. И жил себе — не

тужил. Умер в 1967 году, так его чуть в кремлёвскую стену не засунули...

— Ну, это уж ты, Лукич, загибаешь, — не выдержал я.

— Насчёт стены? — переспрашивает Василий Лукич. — Нет, конечно, на стену он не

потянул. Его на Новодевичьем схоронили. Можешь сам сходить, могилу посмотреть. Так и

написано: “Франц Бергер — персональный пенсионер союзного значения”. Франц Бергер

— это, вроде, его настоящее имя, хотя не уверен. В те годы как раз было указание на

памятниках настоящие имена не писать. Поэтому генерала нашего, который Троцкого

шлёпнул... Как его?

— Маркадер, — подсказываю я.

— Во-во, Маркадер. Так его похоронили под именем Гомеса. Так и на памятнике

выбили. И звёздочку героя рядом.

— А Борман был героем?— выясняю я.

— Представляли, — вздыхает Василий Лукич, — но не дали. Какая-то у него там

история вышла с казёнными деньгами. Никак отчитаться не мог. А суммы, сам понимаешь,

какие. Но выкрутился. И пенсию пробил, и дачу — и ни дня не сидел. А Мюллера как

посадили, так и пропал...

— Посадили всё-таки? — удивился я.

— По-глупому всё вышло, — снова вздыхает Василий Лукич. — Как началась эта

кампания по борьбе с космополитизмом, так все будто ошалели. Его в эту кампанию взяли.

Какая-то комиссия из ЦКК конспекты его лекций проверила, нашла их

космополитическими и не отвечающими политике партии по национальному вопросу. И

пропал человек...

— Шлёпнули? — спросил я

— Точно не знаю, — Василий Лукич отхлебнул остывшего чаю и продолжал. — Не

знаю. Я-то ребят из ГУЛАГа, которые на спецточках сидели, всех знал. До войны сам,

почитай, лет двадцать на этих спецточках служил. Там и не такие, как этот Мюллер,

сидели. Я с ним тихонечко поговорил, больно уж он мне нравился. Много я, конечно,

сделать не мог, но по мелочам-то помочь мог. Ну, скажем, чтобы крыс в камеру не

запускали, или клопов не сыпали. А если режим другой — чтобы сметану давали, даже

если не положено. Но ребята все, как один, в отказ: не слышали, не поступал такой. Если

бы прямо у нас в подвале шлёпнули, то я это в тот же бы день узнал. Но хочешь верь,

хочешь нет — ничего так и не знаю. — Он понижает голос. — Параша была, что его

израильской разведке передали. Уж очень они хотели знать, что он насчёт сионистов в

своём гестапо накопал. А тут как раз борьба с космополитами — они и влезли.

— Что-то не верится! — я с сомнением покачиваю головой. — Вот так вот: взяли

просто и передали?

— Просто ничего не бывает, — отвечает Лукич. — Не просто, а в обмен на что-

нибудь. Вы нам Мюллера, а мы вам “дело врачей”.

— “Дело врачей”?! — в ужасе кричу я, — Причём здесь “дело врачей”?

— Ну, если ты таких простых вещей не понимаешь, — смеётся Лукич, — то мне тебе

и не объяснить. Ты знаешь, что Сталин два раза в Тель-Авив лично летал? — Лукич

наслаждается моей растерянностью, специально делает паузу, глядя на меня с ухмылкой, а

затем поясняет. — Подлечиться ему надо было. Хозяин-то у нас был совсем плох. Это мало

кто знает. В сорок третьем, после Тегерана, думали, что всё уже — концы отдаст. Спасибо,

Гитлер своего врача прислал, еврея. Моррель его фамилия, или что-то в этом роде. Уже не

помню. Так тот его вытащил. А после войны этот Моррель в Израиль уехал...

— Вместе с Гитлером? — ехидно спрашиваю я.

— Причём тут Гитлер? — отмахивается Василий Лукич. — Гитлер у нас на Кунцево-

4 жил, дай Бог памяти, чуть ли не с июля сорок четвёртого. Это уж ты мне поверь. Не со

слов говорю, а сам всё видел. Мы во время войны под Смоленском специальный аэродром

держали. Так самолёты Москва-Берлин летали, как по расписанию. Кто летал, зачем летал

— не нашего ума дело. А вот принять самолёт, заправить и дальше отправить — этим как

раз мои люди и занимались. Немцы всё свои трёхмоторные “Хенкели” гоняли, а мы на

американских “Дугласах”. Я не особенно тогда любопытствовал. Сам знаешь, разговор

тогда был короткий — пломба в затылок, за ноги оттащат в канаву и никто не вспомнит. Но

Молотова пару раз в этих самолётах видел... Так о чём я говорил? Перебил ты мне мысль.

Да, так вот. Я тебе говорю: на Сталина страшно смотреть было. Когда он понял, что его

план рухнул, чёрт знает что с ним произошло. Волосы стали выпадать, зубы тоже. Ну,

заживо человек гниёт и всё. Он ведь уже в Потсдам сам не ездил, “куклу” послал. Его

только в Израиле на ноги и ставили. А уж какую цену они с него за это брали, я не знаю.

Но немало, наверно, если учесть, в какой мы заднице сегодня сидим. Но латали они его

прилично. В 52-ом уже совсем был как огурчик...

— Ничего себе, как огурчик, — вмешиваюсь я, — если в 53-ем загнулся.

— Любой бы загнулся, — посмеивается Лукич, — если бы в него всю обойму из

маузера всадили... Да сиди ты, не дёргайся. Я тебе адрес дам. На Таганке полковник живёт,

отставник. Он тебе все подробности расскажет. Сам за этот маузер держался!

Лукич берёт со столика заварной чайник, наливает себе полстакана, добавляет

сахарного песку, размешивает и с удовольствием отхлёбывает глоток.

— Но это другая история, — продолжает Василий Лукич. — А что касается

Мюллера, то вот так он и пропал бесследно. А Борман выкрутился. Вот такие дела...

— Ас Гитлером-то чего стало? Вы говорили, что он в Кунцево-4 сидел, —

полуоткрыв рот, я ждал ответа.

— Да не сидел он там, а просто жил, — поправляет меня Василий Лукич. — Машина

у него была, в Москву ездил, когда хотел. Ну, наблюдали за ним, конечно. Чтобы, скажем,

митинг где-нибудь не собрал. Или с мавзолея что-нибудь орать не начал. Но он тихий был.

Больше на даче сидел, пейзажики рисовал. Природа-то там — роскошь. Подмосковье! —

Василий Лукич зажмуривается от удовольствия (его дача тоже недалеко от Кунцево). —

Рисовал очень даже неплохо, я тебе скажу. С бабой своей — блондинка такая, не помню,

как звали — в театры ездили. В Большой чаще всего. Оперы любил очень. С ним вся его

команда была: и Кепка-шофер, и Гюнше-адъютант, и Монк-телохранитель. Хорошие

ребята, верные. Они до самой его смерти при нём сидели. Он умер в 56-ом от инфаркта.

Сколько ему было? Лет 67-68. Но переживал сильно. Когда план рухнул, Сталин его ни

разу после войны не принял. Хотя слухи были, что в 49-ом, на семидесятилетие, Сталин с

ним встречался. И, говорят, беседовали спокойно. Ну, не вышло — ничего не поделаешь.

Сам-то Гитлер ни в чём виноват не был. Свою часть плана выполнил. Кто мог подумать,

что так всё дело обернётся.

— Что за дело у них было? — спросил я, как всегда, уже не в силах проследить ход

мыслей Василия Лукича, и уже ничего толком не понимая. — Какой план у них рухнул?

Что это за план?

— О-о! — Василий Лукич даже закрыл глаза от нахлынувших воспоминаний. —

План был грандиозный! Во имя этого плана всё наше поколение трудилось и костьми

легло. Мы в этот план 100 миллионов человеческих жизней вложили. И получилось бы,

если бы японцы-говнюки нам всё не испортили...

У Василия Лукича даже желваки на скулах заходили при воспоминании о “говнюках-

японцах”.

— Японцы-то тут при чём, Василий Лукич? — почти завопил я, приходя в отчаяние

от сознания собственной тупости.

— А при том, — жёстко ответил Василий Лукич, — что сами они толком ничего не

могут делать полезного, а напакостить другим — это всегда пожалуйста! Ну, кто их просил

на американцев нападать? Зачем это им понадобилось? Умирать буду — не пойму. Или

кто-нибудь заплатил? Но кто тогда?

Не знаю, ко мне ли обращался с вопросами Василий Лукич, но я молчал.

— Понимаешь, — всё более распаляясь, говорил Василий Лукич, — план вчерне был

составлен ещё в конце 39-го, а Доработан детально в начале 41-го. Японцы, конечно, в

него посвящены не были, но считалось, что они будут в Китае и в Индии своими делами

заниматься и никак помешать не смогут. А они, здрасьте, пожалуйста, на Соединённые

Штаты напали! Мы-то вначале тоже не поняли всего значения этого события, а когда

дошло — уже поздно было. У них в 41-ом, когда японцы их, а, скорее, они японцев в Пирл-

Харборе подловили, и армии-то, считай, не было. Так, смехота одна — в ковбойских

шляпах, с винчестерами. А в сорок пятом? Как чудо какое! Пятнадцать миллионов с

лучшими в мире авиацией и флотом, да ещё с атомной бомбой. Они нас на Эльбе

остановили и не дали осуществить всё задуманное. У Сталина припадок был. Он даже

Гитлера стал подозревать — не он ли специально своих физиков в Америку заслал, чтобы

те бомбу сделали и сорвали Великий план. У Гитлера в Кунцево целая комиссия работала.

Эксперты. Всё проверяли, перепроверяли, но выводы были однозначные: всю войну он

честно себя вёл. Генералов своих в узде держал крепко. Гудериана вовремя остановил,

Паулюса под Сталинградом подставил, Манштейна — под Харьковом, Курскую дугу

организовал. Но Америку проморгал, как и мы. А не напади эти придурки на американцев

тогда в 41-ом, всё бы получилось, я тебя уверяю. Всё бы, как в песне: “И от Японии до

Англии сияла б Родина моя”. А потом бы и с Америкой разобрались. Сталин, правда, не

успокоился. Когда мы у них бомбу украли, стал их прощупывать. Начал с Кореи, а потом

такое стал готовить, что пришлось его в 53-м пристрелить от греха подальше. Знаешь, эти

фанатики какой-нибудь идеи, как бы прекрасна она ни была, никогда успокоиться не могут.

Хороший был план, ничего не скажешь. Но не получилось. Успокойся. Так нет же. Ах, не

получилось, так вот я вам сделаю! Ленин ещё обещал, помнишь, “дверью хлопнуть при

уходе так, что весь мир вздрогнет”. А Сталин собирался так хлопнуть, что мир бы не

вздрогнул, а просто на кусочки бы разлетелся. Но тут уж мы все увидели, что человек

совсем не в себе, вот и пришлось... Я понимаю, что обидно было ему и Гитлеру.

Получилось, что они столько средств, жертв и энергии потратили, свои страны и всю

Европу в руины превратили только для того, чтобы сделать Америку владыкой всего мира.

Вон ихний президент в Москву, как хозяин в свою деревню, приезжает, а все только спины

гнут. А ведь всё было предусмотрено. Но кто же мог подумать, что слабую, разобщённую,

раздираемую противоречиями Америку японцы превратят в монстра, который сожрёт весь

мир. Вот так всегда... Как могло случиться, что японцы, не имея за душой даже гвоздя

железного, могли напасть на Америку? Иногда ночи не сплю, ворочаюсь и всё об этом

думаю...

— Может, у них свой план был? — предположил я. — У вас свой, а у них свой,

основанный на знании вашего плана. То-то они сейчас процветают, а мы в дыре сидим и на

пропитание у них копейки вымаливаем.

— Да, — вздыхает Лукич, — я вот тоже иногда так думаю. Перехитрили они нас.

Смотри, мы ведь уже всё, что во время войны удалось забрать, отдали ни за понюх табака.

За жратву отдали, чтобы с голоду не помереть. А дальше что будет?

— Не унывай, Лукич, — утешаю я его. — Мы какой-нибудь новый план придумаем.

Да такой, что весь мир снова задрожит.

— Да нет уж, всё, — безнадёжно машет рукой Василий Лукич. — Некому сейчас

придумывать. Да и народ уже не тот. Тогда действительно был шанс, да говнюки-японцы

всё испортили...

Я взглянул на экран телевизора. Мюллер и Штирлиц, молча, жестикулировали

руками. Кто-то из нас выключил у телевизора звук, но не заметил этого.

ПОБЕГ ИЗ МАВЗОЛЕЯ

Мы идём, переступая через строительный мусор, среди обветшалых построек

старинного монастыря. Основан он был чуть ли не в 16-м веке. Позднее здесь была,

наверное, самая мрачная в России монастырская тюрьма. После 17-го года крепкие стены

и изолированное положение монастыря привлекло внимание НКВД. Сейчас вспомнили,

что это — исторический памятник древней Руси — хороший источник получения валюты.

— Где-то было опубликовано, — говорю я, — что во время войны здесь был какой-то

радиоцентр СМЕРШа и что-то вроде школы диверсантов.

— Это во время войны, — соглашается Василий Лукич (так зовут моего спутника). —

СМЕРШ приехал сюда в 42-м году, а объект ликвидировали вскоре после начала войны.

— Что значит ликвидировали? — интересуюсь я. — Эвакуировали куда-нибудь?

Василий Лукич немного помолчал.

— Тёмная история, — тяжело вздыхает он. — Точнее я вам ничего доложить не могу.

Но встречаться с людьми, с которыми я служил на объекте, мне больше не приводилось.

Как-то наткнулся на одну учётную карточку. Товарищ один у нас хозяйством ведал:

пищевое, вещевое довольствие, ну и прочее. Так в карточке отметка: погиб при

выполнении боевого задания в октябре 41-го года. Формулировка, вы сами понимаете. У

нас под такую в 53-м половину управления перестреляли.

— А как же вы? — не слишком тактично спрашиваю я.

— Повезло, — говорит Василий Лукич, — в сороковом на учебку откомандировали, а

там война. Я почти всю войну на оккупированной территории работал. Ранен был, на

Большую землю меня самолётом эвакуировали. Год в госпитале валялся. Забыли, в общем,

обо мне, слава Богу.

— Так вы говорите, что в 41-м здесь всех перестреляли. А Его? — я смотрю на

Василия Лукича с явным выражением недоверия.

— Его? — переспрашивает Василий Лукич. — Если всех, то и Его, конечно. А что вас

удивляет? Кому Он был нужен, если ещё был жив. Хотя в сороковом вполне ещё был

живой и здоровый. Ему как раз всего семьдесят стукнуло. Я Его лично поздравлял. —

Видя выражение моего лица, он смеётся. — Не верите? Ну, как хотите. Идёмте дальше.

Вот видите тот корпус? У нас он назывался “спецблок-2”. Это официально. А между собой

называли его “Кремль”. Решёток не было. Армированное стекло. Они тут шикарно жили.

Довольствие им было на четыре рубля в день. Унитаз в каждой камере. В баню по одному

водили. У Александры Фёдоровны даже пианино стояло..

— У Александры Фёдоровны? — тупо переспрашиваю я.

— Ну да, — продолжает Василий Лукич, — у Александры Фёдоровны — жены

последнего царя Николая. Она, правда, в 31-ом году уже померла. Тех, кто умирал, мы тут

неподалёку и закапывали.

— А царь здесь тоже сидел?— я с ухмылкой гляжу в серые глаза старого чекиста.

— Нет, царя не было. Врать не буду, — отвечает Василий Лукич, — царя, вроде,

действительно шлёпнули в Екатеринбурге. Хотя Александра Фёдоровна ему всё время

письма писала и мне передавала.

— Они что, имели право на переписку? — удивляюсь я.

— Нет, конечно, — Василий Лукич смотрит на меня, как на идиота, — но им этого не

объявляли. Все письма в особом пакете пересылались на имя наркома раз в квартал.

—А Он писал письма?

— Мало, — сказал Василий Лукич, как бы что-то припоминая. — Два или три письма

написал за всё время.

Но Он на особом у нас режиме сидел. Ему много бумаги не полагалось. Читать —

пожалуйста, писать — нет. И так много написал в своей жизни. Все его книги у него в

камере стояли: и первое, и второе издание.

— А когда Его к вам доставили? — я решил выяснить всё до конца.

— Доставили? — Василий Лукич на мгновение задумался. — Сейчас скажу. Значит

так, я сам прибыл на объект в декабре 24-го. 15-го декабря. А Его, значит, доставили,

чтобы не соврать, в марте 25-го. Точно. На следующий день после женского дня, 9-го

марта. Эх, память ещё ничего, работает! — В глазах самодовольство и искорка смеха.

— А где ж Его с января 24-го держали? — недоумеваю я, стараясь вывести Василия

Лукича на чистую воду.

— Даже дольше, — соглашается Василий Лукич. — Взяли Его ещё в мае 23-го. Долго

очень разные вопросы выясняли насчёт заговора. Как же его...?

— Масонского? — подсказываю я.

— Нет, нет. Как-то иначе, — Василий Лукич морщит свой высокий лоб.

— Сионистского? — пытаюсь я помочь.

— Нет, — раздражённо отмахивается Василий Лукич. — Это сейчас напридумывали

умники. Сейчас скажу. Что-то, связанное со всеобщей люмпенизацией человечества. Я,

когда в академии учился, выяснил осторожно про этих самых люмпенов. Это вроде

тунеядцев, которые много о себе полагают и ненавидят любого, кто хоть что-то

производит. А где-то в середине двадцатых их стали выявлять, от пролетариев

отколупливать и уничтожать. Тут, конечно, Сталина большая заслуга. Он первый понял,

что здесь что-то не то. Что вождь мирового пролетариата оказался главарём

международного заговора люмпенов. И пытался всю эту братию выявить и уничтожить.

Другое дело, что у него ничего не вышло.

— Это вам всё в академии разъяснили? — восхитился я.

— Да ну, какое там, — насупился Василий Лукич. — В академии разве такому учат?

Это Он сам мне всё рассказывал.

— Сам?! — я в ужасе остановился.

Василий Лукич засмеялся.

— Я же был комендантом “Кремля”. Единственный, кто имел право в любую камеру

входить. Он мне много чего рассказывал.

— Это Он, значит, так вам и рассказывал: я, мол, не вождь мирового пролетариата, а

главарь международной банды люмпенов. И молодец Сталин, что меня разоблачил. Так,

что ли?

— Вы знаете, — вздохнул Василий Лукич, — вам всё вынь и положь. Всё гораздо

сложнее. Они же к нам не в железных масках прибывали. Всё, как положено: с

сопроводиловками, с аттестатами, с выписками из дел, с индивидуальными инструкциями.

Как вы думаете, где его взяли?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Наверное, в Горках.

— В Горках! — Василий Лукич снисходительно похлопал меня по спине. — Не в

Горках, дорогой товарищ, а в Претории. А сбежал он туда ещё в 21-м после

кронштадтского восстания, переведя на свой счёт всё достояние республики. Бывало, —

продолжал Василий Лукич, — как зайдёшь к нему в камеру, Он голову вот так вскидывает

от книги (обычно сам себя читал, что-то выписывал) и говорит: “Товарищ, вы член

партии?” А у меня партстаж, сами понимаете, с семнадцати лет. “Тогда послушайте,

товарищ, — говорит он, — как всё-таки здорово написано”. И читает: “Тысячи форм и

способов практического учёта и контроля за богатыми, жуликами и тунеядцами должны

быть выработаны и испытаны на практике. В одном месте посадят в тюрьму десяток

богачей, дюжину жуликов, полдюжины рабочих, отлынивающих от работы. В другом —

поставят их чистить сортиры. В третьем — снабдят их по отбытии карцера жёлтыми

билетами, чтобы весь народ надзирал за ними, как за вредными людьми. В четвёртом —

расстреляют на месте одного из десяти, виновных в тунеядстве...” И смотрит на меня,

прищурившись: мол, каково? Похвалю я или нет. А я ему говорю обычно: “Вы бы,

гражданин, чем нам эти избитые истины читать, которые и без вас нам на политзанятиях

каждый день вдалбливают, лучше бы награбленное вернули народу. Может быть, вам бы и

срок пересмотрели”. Хотя никакого срока у него, конечно, не было. На деле было

написано: “Хранить вечно”. Это значит — без срока, пожизненно. Тут он начинает бегать

по камере, рукой жестикулирует. Потом остановится, большие пальцы — за жилетку,

смотрит на меня снизу вверх и почти кричит: “Деньги, товарищ, народу не нужны. Деньги

нужны мировой буржуазии, чтобы эксплуатировать народ. А народу нужна осознанная

свобода. А потому — ни копейки не отдам”. И показывает мне дулю. Я ж его всё успокоить

пытался. “Не надо, — говорю, так волноваться, гражданин. У вас же два инсульта уже

было". Тут он вообще распалялся. “Клевета, — кричит, — злобная клевета, придуманная,

чтобы меня в мавзолей упрятать!” Очень он мавзолея боялся... До того боялся, что я порой

этим пользовался. “Не бузите, мол, гражданин, а то я вас в мавзолей отправлю”. Пугал, как

карцером, хотя в карцер его сажать запрещалось инструкцией. Он аж вскидывался: “Мне,

— говорит, — все товарищи из Политбюро торжественно обещали. Сам Феликс

Эдмундович дал гарантию!” Ну, я подшучиваю: когда, мол, они вам такую гарантию

давали? А он: “Я вас уверяю, товарищ. Я за границей находился, когда они объявили, что у

меня был инсульт. Я это документально подтвердил! А они в рамках партийной

дисциплины собрали консилиум врачей, и те, представляете, объявляют: был инсульт, и всё

тут. А не отдашь денег — второй будет, и — в мавзолей. Куда деньги девал? Куда девал —

на мировую революцию истратил, а не на ваш НЭП, люмпены вонючие! Тут они стали что-

то между собой шептаться, а Феликс Эдмундович потом и говорит: вам, мол, отдохнуть

надо. Полежите немного в мавзолее, успокойтесь, а там и поговорим. Тут я не выдержал,

дал им номер счета: задавитесь! Тогда дали гарантию и сюда привезли”.

— А посещал кто-нибудь ваших питомцев? — спросил я.

— Посещали, — понизив голос, сообщил Василий Лукич. — Иосиф Виссарионович

три раза приезжал. Но не к Нему.

— А к кому?

— Вам всё так и расскажи.

— Значит, — не выдержал я, — когда было объявлено о Его первом инсульте, он уже

сбежал за границу. Тогда кто же жил в Горках, кто появлялся на коминтерновских сходках

и так далее?

— Наивное поколение, — хохочет Василий Лукич, — они верят во всё, что им

скажут. После 21-го года везде, где можно, совали Вольфа Гольштока. Был такой

авантюрист. Он и по-русски толком говорить не умел.

— Вы меня совсем запутали, — признался я. — Но вам-то что не ясно в этой

истории?

— Дело в том, — задумчиво произнёс Василий Лукич, — что Вольфа Гольштока

шлёпнули в январе 24-го. Его брата Меира взяли в Претории в 23-м и доставили к нам.

— Так, — согласился я. — А что же вам не ясно?

— А кто же лежит в мавзолее?— Василий Лукич крякнул и развёл руками.

— Может быть, был третий брат? — предположил я.

— Я тоже так иногда думаю, — признался Василий Лукич. — Может быть, и был, но

только его так и не поймали. Это я вам точно говорю.

— Потому в мавзолее и положили, что не могли поймать. В знак уважения, —

догадался я.

— Тогда, как же он к нам попал?— не унимался Василий Лукич. — После мавзолея,

что ли? Что-то у нас не клеится.

— Может быть, его после мавзолея к вам направили? — съехидничал я.

— Вам всё шутки шутить, — обиделся Василий Лукич. — А я вам так скажу: он мне

сам говорил, что когда умрёт, хочет быть похороненным рядом с матерью на Волковском

кладбище в Ленинграде. Но поскольку там уже похоронили Вольфа, то он как раз и боялся,

что его засунут в мавзолей.

— Когда это он вам говорил? — плохо уже соображал я.

— Часто говорил. В 38-м говорил и позднее. Так уж важны даты?

— Но Василий Лукич! — воскликнул я, — мавзолей существует с 24-го года!

— Можно подумать, что я этого не знаю! — огрызнулся чекист-ветеран. — Я поэтому

и спрашиваю: КТО ТАМ ЛЕЖИТ ?

— Ленин там лежит, — заорал я. — Ленин Владимир Ильич!

На лице Василия Лукича появилось выражение долготерпения учителя в беседе с

придурком-школьником.

— Ну, как он мог туда попасть, — мягко спросил он, — если в сороковом году Ильич

был ещё жив, а тот, которого вы, видимо, имеете в виду, был убит при переходе границы в

21-м?

И тут я понял всё.

— Вы говорите, что он сбежал и найти его не удалось? — спросил я, трепеща от

открывшейся мне истины.

— Да, да, — подтвердил Василий Лукич. — Его не поймали, это я точно знаю.

— Так он сбежал к вам. Неужели трудно было догадаться? Это было единственное

место, где у него были шансы не быть убитым и написать ещё десять томов своих

произведений, которые были изданы в прошлом году. Сопроводиловку ему написал

Феликс, после чего его самого и ликвидировали. Конечно. его не могли найти. Поди

доберись до вашей конторы!

— Да, видимо, так. — задумался Василий Лукич — Выходит, у нас настоящего

шлёпнули. Я так и подозревал, если говорить откровенно Настоящую фамилию в таких

формулярах не пишут.

— А что было написано у него в формуляре? — догадался я спросить.

— Как что? — даже остановился Василий Лукич. — Так и было написано: “Ленин

(Ульянов) Владимир Ильич”. Только никто не поверил — все знали, что Ленин лежит в

мавзолее. Хитро, конечно, придумали. Ничего не скажешь! Но кого же они всё-таки

упрятали в мавзолей?

— А может, всё было наоборот?

— Может, и было, — устало согласился Лукич. — Так засрали мозги всем, что ничего

и не понять. Третьего брата не было. Их было двое всего. Никак не пойму, почему этих в

мавзолей положили, а настоящего здесь хлопнули?

— Брось, Лукич!— не выдержал я. — Никого из них в мавзолей не клали. Кукла там

лежит восковая. Сейчас это каждому школьнику известно.

— А ты знаешь, — после некоторого раздумья произнёс Василий Лукич, — если ты

не врёшь, то всё тогда становится на свои места. И главное, что прав я был — не было

третьего брата!

— Был третий брат, — открыл я ему очередную тайну, — но он убился, упав с

броневика.

— Ты всё ёрничаешь, — устало вздохнул Лукич, — а мы-то в него верили!

— Как же ты мог в него верить, если он у тебя сидел? — разозлился я.

— Я не в того верил, что у меня сидел, — прошептал Лукич. — Я верил в того, кто в

мавзолее лежит. А ты говоришь: кукла!

АРХИВ СИМБИРСКОЙ ГУБЕРНИИ

“14 августа 1873 года, в день Успения Пресвятой Богородицы, чудесное знамение

появилось в небесах над Симбирском. Огненное колесо, окружённое голубым

божественным сиянием, в течение двух часов висело над колокольней церкви св.

Серафима Саровского, а затем удалилось в сторону имения г-на Колокольцева-Рульского,

откуда ещё долго виднелось голубое сияние Благовония Господнего. Сие чудесное

знамение Благодати совпало с церемонией освещения чудотворной иконы святого и

равноапостольного Серафима Саровского, коя приобретена на пожертвования именитых

граждан Симбирского уезда".

"Знамение 14 августа сего, хотя и являло некое Божественное предзнаменование,

привело к неожиданному и необъяснимому падежу скота во многих окрестных селах.

Священники приходов с благословения Владыки устроили несколько Крестных ходов, кои

слились в общий Крестный ход 18 августа с несением чудотворной иконы святого и

равноапостольного Серафима Саровского.

Г-н Рюксанов, владелец крупного имения Корускино, уверяет, что его мужики в

течение нескольких дней после Знамения видели по ночам божественные символы в

небесах, а 17 августа имело место явление святого Николая Чудотворца в бедный храм

деревни Сивухино. В настоящее время пожертвования по подписке проводятся, дабы

обновить сей пришедший в ветхость храм Господний, милостиво пожалованный

Откровением и Благодатью".

“Настоящим имею честь доложить Вашему Высокоблагородию, что 14 августа сего

произошёл случай похищения малолетнего сына смотрителя уездных гимназий,

потомственного почётного гражданина и члена церковного совета, дворянина Ульянова

Ильи Николаевича.

Означенный младенец, наречённый Владимиром, трёх лет от роду, исчез после

полудня 14 августа из двора принадлежавшего Ульяновым дома, где он, по уверению его

матери и жены дворянина Ульянова Марии, играл под присмотром старшего брата

Александра, семи лет от роду. По словам старшего брата, младенец Владимир Ульянов

играл около цветочной клумбы, когда Александр зашёл в дом выпить воды. Когда он

вернулся в сад, младшего брата уже не было. Он поискал его в саду, а затем побежал в дом

и рассказал о случившемся матери.

Сад и дом Ульяновых окружён глухим забором высотой более двух метров; калитка и

ворота были закрыты изнутри, и поэтому маловероятно, чтобы трёхлетний младенец,

ходящий ещё очень неуверенно, мог покинуть сад самостоятельно.

При осмотре сада мною совместно с товарищем прокурора г-ном Клюкиным никаких

следов насильственного похищения не обнаружено: однако наличие на левом берегу Волги

большого цыганского табора заставило меня предположить возможность похищения

мальчика цыганами, поскольку подобного рода случаи имели место ранее.

Опрос соседей не дал результатов, ибо они не видели около дома Ульяновых и на

улице подозрительных людей вообще, и цыган в частности. Видя горестное отчаяние гг.

Ульяновых, я распорядился послать в табор хорунжего Шульгу с полувзводом казаков с

тем, чтобы под угрозой немедленного выселения потребовать выдачи означенного

младенца Володи Ульянова.

Однако старейшины табора поклялись, что их люди не причастны к этому делу, на

что, конечно, учитывая врождённую лживость цыган, полагаться невозможно. Поэтому я

отдал приказ казакам немедленно согнать табор и проследить, чтобы цыгане не

останавливались более на землях нашего уезда. Возможность похищения мальчика с

целью ритуального убийства также маловероятна, ибо означенные убийства, как правило,

совершаются иудеями в период их пасхи".

"Милостивый государь Илья Николаевич и милостивая государыня Мария

Александровна! Да укрепит Господь вас в вашем горе в связи с потерей Володи, и да

утешит вас сознание, что все мы скорбим по поводу постигшего вас несчастья”.

“Имею честь доложить Вашему благородию, что 15 августа сего, около 10 часов утра,

крестьянами деревни Квасниково на перелеске границы земель, принадлежащих гг.

Рюмину и Мельскому, был обнаружен труп их односельчанина Ивана Петрова Лапырева.

Указанный Иван Лапырев с вечера 14 августа выехал на сенокос на луг, какой он

арендует у г-на Рюмина. На этом лугу он был найден мёртвым, лежащим лицом вниз, а

примерно в метрах десяти от него был обнаружен участок выжженной земли, имеющий

форму почти правильной окружности диаметром 15,7 метра.

Причины выжигания этого участка неизвестны, но полная бессмысленность этого

деяния предполагает, что указанный Иван Лапырев, лишившись рассудка, стал жечь

арендуемый луг и умер в горячке безумия, поскольку никаких следов насильственной

смерти на нём не обнаружено.

Из опроса односельчан выяснено, что покойный отличался нравом буйным, особенно

в пьяном виде, и часто совершал поступки, в равной степени бессмысленные и

беззаконные. Так, например, несколько месяцев назад он в пьяном виде изрубил плетень

своей избы и хотел её поджечь. Небезынтересно отметить также, что лошадь Лапырева,

выломав оглобли и опрокинув телегу, убежала от этого места и была обнаружена только

через два дня. Она храпела и долго не подпускала к себе людей, что ещё раз доказывает,

что покойный Лапырев действовал в горячке пьяного безумия”.

“Пастух Афанасий Силин, 48 лет отроду, и подпасок Фома Кошкин, 14 лет отроду,

пасли табун лошадей на выгоне в четырёх верстах от деревни Малые Пасеки тёмной

ночью с 16 на 17 августа.

Неожиданно, по словам обоих пастухов, в яркой вспышке голубого света перед ними

опустился на землю божественный ковчег. Пастухи оцепенели от ужаса, в то время как

табун, состоящий, примерно, из 3-х десятков лошадей, с храпом и ржанием бросился

прочь от этого места. В сиянии ковчега пастухи ясно видели богоматерь с младенцем,

окружённую архангелами в огненных одеждах.

Пастухи, не в силах даже совершить крестное знамение, видели, как богоматерь,

подняв белокурого святого младенца на руках, передала его одному из архангелов, которые

хором запели: “Богородица-дева, радуйся!" Хотя не исключается возможность, что пастухи

придумали эту святочную историю, чтобы избежать гнева односельчан за рассеивание

табуна, тем не менее землемер г-н Кольцов, который после разговора с пастухами поехал

осмотреть указанное последними место, сообщил, что при подъезде к выгону его лошадь

храпела, вставала на дыбы и не хотела идти дальше, как будто чуяла волка.

На самом выгоне г-н Кольцов обнаружил участок выжженной земли в форме почти

правильного круга диаметром метров 15. Г-н Кольцов, в прошлом артиллерийский

подпоручик и участник Ферганского похода, рассказал, что, стоя около этого круга, он

почувствовал сперва лёгкое головокружение, потом тошноту, а затем его охватило какое-то

необъяснимое чувство ужаса, и он поспешил уехать от этого места.

Если верить всему, что поведали пастухи, которые, по словам деревенского старосты,

являются людьми поведения трезвого и благопристойного, то напрашивается вопрос: не

покарал ли Ивана Лапырева гнев Божий за его беспутную жизнь?”

"Милостивый государь Густав Карлович!

Я долго Вам не писал, поскольку, как Вы сами понимаете, жизнь провинциального

лечащего врача совершенно лишена каких-либо событий, достойных упоминания. Однако

моя практика в Симбирске недавно сделала меня свидетелем случая, который, как мне

кажется, будет для Вас небезынтересен, особенно, если вспомнить многое из того, что мы

так любили обсуждать в незабвенные дни обучения в Кёльнском университете.

Где-то в середине августа при весьма таинственных обстоятельствах пропал

трёхлетний сын одних моих пациентов — людей в высшей степени почтенных и

состоятельных. Полиция, как водится, сбилась с ног, разыскивая ребёнка, обыскав даже

соседний цыганский табор и согнав по этому случаю цыган с насиженного места. Но, увы,

всё было тщетно! Родители были в отчаянии и уже принимали соболезнования по своему

ребёнку, как по покойному.

И вот, хотите верьте, хотите нет, через две недели после исчезновения мальчика

крестьяне одной из окрестных деревень, возвращаясь с сенокоса, обнаружили его сидящим

на обочине дороги примерно в 30 верстах от города. Ребёнка доставили в полицейский

участок, куда были вызваны его обезумевшие от счастья родители и Ваш покорный слуга.

Я осмотрел мальчика, который, несмотря на двухнедельное отсутствие являл собой

полностью хабитус еутрофика, что свидетельствует о том, что ребёнок нормально питался

и отдыхал. Однако, на что я обратил внимание, это на то, что мальчик никак не

отреагировал ни на полицейских, ни на меня, ни на своих родителей.

Мне приходилось довольно часто прежде осматривать этого мальчика, кстати, весьма

болезненного, и у нас с ним установился хороший контакт, какой только возможен между

врачом и трёхлетним ребёнком. Теперь создавалось впечатление, что он видит впервые и

меня, и своих родителей. Он сидел спокойно, глядя куда-то в пространство, не обращая

никакого внимания на рыдающую мать, осыпавшую его поцелуями. Я проверил некоторые

его рефлексы, и меня поразила странная их заторможенность. Надо сказать, что мальчик до

своего исчезновения говорил ещё очень плохо, но сейчас он просто молчал, не издавая ни

звука, что, как Вы понимаете, для ребёнка весьма необычно.

Когда улеглись страсти и мальчика хотели отправить домой вместе со счастливыми,

но очень озадаченными родителями, он неожиданно, чётко и совсем не по-детски произнёс

фразу, которая заставила всех вздрогнуть не столько от её содержания, сколько от какого-то

зловещего тона, каким она была произнесена: "Через 75 лет возродится Израиль!"

Конечно, в самой этой фразе можно разобраться, поскольку семья этого мальчика в

высшей степени религиозна, и чтение Библии вслух является повседневным занятием в их

доме. А дети, как известно, ещё не умея говорить, запоминают многое из сказанного

взрослыми, поражая последних впоследствии совершенно неожиданными

высказываниями. Главное — был зловещий тон и голос. Боже! Или мне показалось, но у

меня сложилось впечатление, что устами этого младенца действительно глаголил Господь.

Вы знаете, что я атеист и не очень подвержен религиозному мистицизму. Но кто и зачем

похитил этого ребёнка? Не связано ли это с теми необъяснимыми явлениями в небе,

которые имели место над нашим городом в тот период.

Ребёнок оставался в состоянии какой-то прострации ещё некоторое время, ему

пришлось напомнить и его собственное имя, и имена всех его родных. Он совершенно

разучился ходить, у него появилась странная диспропорция веса головы к весу тела. Он

постоянно падал, ударяясь головой, и, заметьте, после той фразы почти не сказал ни слова

никому. Меня вызывали в этот дом ежедневно, я делал, что мог, пытаясь выяснить, что

случилось с ребёнком за две недели его отсутствия, и познать природу его недуга. Хотя

недуг ли это? Может быть, действительно, как говорят в народе, на мальчика снизошла

благодать?

Как-то мы остались вместе в детской. Я считал его пульс, мерил температуру и т.п.,

как вдруг он обратился ко мне так, что я задрожал от ужаса: "Доктор! — сказал он,

немного грассируя букву “р", — вы понимаете, что это значит?" “Что?!” — воскликнул я в

ужасе от этого взрослого голоса. “Архиважно, — продолжал ребёнок, — чтобы вы поняли

всё!” Преодолевая желание выскочить из комнаты, я взглянул на мальчика. Его дыхание

было ровным. Казалось, он спал. Но голос продолжал литься из его рта. “Если принять во

внимание, — сказал мальчик, — что на такую сумму приходится содержать семью, то

подобную плату нельзя не назвать нищенской”. Затем, после короткой паузы, он добавил:

“Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России, а русско-японская

война явила собой полный военный крах самодержавия". "Что за Русско-японская война?!”

— трепеща, подумал я, чувствуя, что волосы шевелятся у меня на голове. Я не могу даже

описать тот ужас, который охватил меня в этот момент. Возможно, сдали нервы, но мне

показалось, что вот из этой детской кроватки на нас на всех надвигается страшная

катастрофа, которая охватит не только наш город, но и всю Россию, даже весь мир,

уничтожив его в потоках крови.

Я был настолько потрясён, что у меня, у врача, мелькнула мысль убить этого ребёнка-

оборотня. Но тут снова произошло неожиданное. Мальчик внезапно открыл глаза... и

заплакал. Он плакал и звал маму, как и подобает это делать трёхлетнему ребёнку. Плача, он

встал в кроватке и протянул ко мне свои ручонки, а белокурые локоны рассыпались по его

плечам. С тех пор всё вошло в колею, только ходить он учился с большим трудом, часто

падая и набивая шишки на головке. Всё хорошо, но я не могу забыть того чувства

надвигающейся всемирной катастрофы, которое охватило меня тогда в детской.

Как этот ребёнок мог уцелеть во время своих двухнедельных скитаний, кто похитил

его и кто вещал через него: Бог, Дьявол или он сам? Но почти точно верю, что будет ещё и

война с Японией, которую, судя по всему, мы проиграем с таким же треском, как и

Крымскую, и что через 75 лет возродится Израиль, а это, как вам известно по Библии,

должно произойти перед самым концом Света...

Поцелуйте ручку Софье Августовне и поздравьте её от моего имени с наступающим

днём Веры, Надежды, Любви и матери их Софии...”

МАДАМ РАТЕНАУ

Стояла тёмная ночь, какие часто бывают в середине августа. Впрочем, в октябре

такие ночи бывают также. Но, по-видимому, был август, поскольку было тепло, хотя

временами шёл снег. Возможно, и не снег, а град, но у меня не было времени думать о

таких мелочах.

Я шёл по Колокольной улице. Ни один фонарь не освещал её, и тёмные окна

смотрели на меня с фасадов старинных домов. Я не совсем уверен, что это была

Колокольная улица, так как по Колокольной, как мне было известно, проходила трамвайная

линия, а здесь никакой линии не было. Так что, вполне возможно, что это была

Коломенская или Морская, или даже Разъезжая. Это не имело значения. В любом случае

где-то здесь проходил 28-й, а он мог быстро доставить меня обратно. Это наполняло меня

уверенностью и создавало, как говаривал покойный шеф, иллюзию безопасности.

Я хорошо знал, что она живёт на четвёртом этаже, и что номер квартиры... Какой

номер квартиры? Какое значение имеет номер квартиры, дома, название улицы и прочая

чепуха, которую мы сами придумали для камуфляжа, и теперь уже сами начинаем

попадаться в собственные ловушки! Нехватало мне ещё начать беспокоиться, что я иду

глубокой ночью, как будто Время можно разделить на ночь и день, забыв о его

неподвижности.

Я начинал злиться сам на себя, снежинки попадали за поднятый воротник моей

куртки, что не способствовало улучшению настроения, а шелест листвы тополей

раздражал ещё сильнее. На улице, по которой я должен был идти, не должно было быть

никаких деревьев. Ведь я сам изучал данные аэрофотосъёмки, хотя, признаться, не совсем

внимательно, надеясь на память и выработанный годами инстинкт.

Подчинившись последнему, я зашёл в тёмный подъезд, прошептав горячую молитву

пречистой Деве за то, что она правильно указала мне путь. В кромешной темноте я

вскарабкался на четвёртый этаж. Остановился на площадке, на которую выходили двери

пяти квартир. И снова мелькнула предательская мысль зажечь спичку, чтобы сверить

номер. Поймав себя на этой мысли, я выругался вслух и, нащупав в темноте звонок,

позвонил. Ждать пришлось долго, а в голову снова лезли паскудные мысли: не ошибся ли я

номером дома, квартиры, на ту ли улицу я вышел и тому подобное. Я был противен сам

себе. Никогда не думал, что окружающая среда так может повлиять на меня. А ведь совсем

недавно я сам посмеивался над подобными рассказами бывалых людей, считая их вздором

и не более.

Наконец я услышал шаркающие шаги, чьё-то кряхтение и вздохи. Две холодные руки

опустились на мои плечи и сошлись на горле. Я сплюнул. Приём для проверки новичков,

навербованных из самоубийц. Руки сжали мне горло, а я продолжал прислушиваться к

кряхтению за дверью и, несмотря на своё фанфаронство, не спешил отделаться от рук,

которые душили меня, — они ведь показали мне, что я пришёл, куда нужно.

Дребезжащий старческий голос спросил из-за двери: “Вам кого?” “Мадам Ратенау”,

— ответил я, сбрасывая с себя руки, которые, кажется, имели серьёзное намерение сломать

мне шейные позвонки. Они с лязгом упали на площадку и, судя по всему, быстро юркнули

в какую-то щель. Я с благодарностью посмотрел им вслед. Дверь приоткрылась на длину

предохранительной цепочки, и длинная как плеть рука стала ощупывать меня в темноте.

Можно было подумать, что руки, душившие меня, не передали обо мне всю необходимую

информацию, но в центре настолько влюблены во все эти детские ритуалы, что я смолчал

и даже, как этого требовали правила, поймал мёртвую руку и почтительно её облобызал.

Правда, потом я не выдержал и, слегка задержав её в своих руках, оторвал ей мизинец и

бросил его себе под ноги. Он с писком залез в какую-то щель. Я усмехнулся и плюнул ему

вслед.

Наконец раздался звук отпираемых засовов, дверь распахнулась и на пороге появился

человек атлетического сложения с шестибатарейным ручным фонарём в руках. Он

бесцеремонно осветил меня и пролаял:

— Вы что, спятили, поднимая такой трезвон в три часа ночи?!

— Мадам Ратенау, — сказал я.

— Какая мадам Ратенау? — заорал он. — Вы сошли с ума или пьяны. У нас все

прописаны. Мы вчера подали список в жилконтору. Что вам нужно?

— Мадам Ратенау, — сказал я.

Старуха низко поклонилась, керосиновая лампа в её руках задрожала.

— Монсеньор, я не узнала вас. Простите, монсеньор... Я так стара, монсеньор...

умоляю вас!

Кажется, я что-то должен был ей ответить в этом же духе или даже убить её ударом

кинжала в горло. Но кинжал я не взял с собой из принципа, а говорить мне не хотелось. Я

достаточно наговорился позавчера на совещании. Я прошёл в полутёмную прихожую,

протянув старухе руку для поцелуя. Конечно, можно было этого и не делать, но в нижних

чинах важно поддерживать уважение к субординации. В этом отношении покойный шеф

был совершенно прав. Никакого панибратства, особенно сейчас, когда мы перешли на

полностью добровольный набор и к нам потянулась всякая шваль, которую в былые

времена и близко не подпустили бы к нашей работе, а тем более к контакту с “братьями

одиннадцатого года”, каким являюсь я. Конечно, “братьям одиннадцатого года”

совершенно незачем самим копаться в дерьме, но приходится. Таковы наши блестящие

дела.

Наливаясь желчью, я шёл через прихожую, уже сожалея, что не убил старуху — ещё

возомнит о себе невесть что. Всё-таки инструкции и уставы писались не дураками, а мы

всё слишком умничаем и церемонимся со всем этим дерьмом, как никогда за миллионы лет

существования братства.

Я вошёл в небольшую комнату, обставленную мебелью эпохи последнего регентства.

Она сидела перед зеркалом в голубом пеньюаре и расчёсывала свои прекрасные чёрные

волосы. Она, безусловно, видела, как я вошёл, но даже не посмотрела в мою сторону, и

только в её чёрных глазах сверкнуло что-то недоброе. Вполне возможно, что у неё и были

все основания злиться на меня, но мне не хотелось об этом думать.

Я бросил шляпу, перчатки, плеть на стол и, звеня шпорами, подошёл к ней. Я обнял

её за плечи и, опустив руки, почувствовал, как трепещет её прекрасная грудь. Она

прижалась головой к моей руке.

— Милый, ты вернулся? Надолго?

— Не знаю, — соврал я. — Но скоро мы будем вместе.

Мой взгляд скользнул по безделушкам, рассыпанным по её туалету, и вдруг кровь

ударила мне в голову. Я увидел свой кинжал, который не взял из принципа. Они выбрали

интересный способ поставить меня на место, да ещё на глазах у этой девчонки! Я грубо

оттолкнул её и схватил кинжал.

— Ты обиделся? — спросила она, стараясь заглянуть мне в глаза. — Не волнуйся, всё

уже сделано...

Не слушая её, я выскочил в коридор. Старуха лежала на полу с перерезанным горлом.

Её мёртвые глаза безучастно смотрели на меня. Я зашипел от злости и унижения, как

шипели в своё время наши предки, обвивая деревья, и проколол кинжалом эти мёртвые

глаза. Пусть там знают, что я взбешён. Ядовитые железы под моими боевыми зубами

набухли, и я понял, что мне надо успокоиться.

Закурив сигарету, я посмотрел в висевшее в прихожей зеркало, пригладил волосы и

поправил галстук. Вертя в руках кинжал, я вернулся в комнату к ней. Она полулежала на

софе, насмешливо глядя на меня своими зелёными глазами. Вид у меня, по-видимому, был

обиженный, так как она сказала:

— Милый, ты ведешь себя как ребёнок. Совсем неумно в твоём положении

нарываться на получение таких замечаний.

Я буркнул в ответ что-то невразумительное. В сущности, она была права.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

— Перебьёшься! — ответил я, целуя её.

— Он у меня в спальне, — прошептала она, закрывая свои серые глаза, когда я

расшнуровывал на ней корсаж.

— Подождёт, — прошептал я в ответ, ощущая ладонью её тугую грудь и шрам от

старого удара кинжалом в сердце. Мы отдались друг другу со всей страстностью

разлучённых сердец, не знающих, суждено ли им встретиться снова. В центре, возможно,

за это не похвалят, но мне, а уж тем более ей, было на это наплевать.

Поправляя перед зеркалом жабо и перевязь меча, я спросил, любуясь через зеркало её

обнажённой фигурой:

— Так он у тебя в спальне?

Она сказала “да” взмахом ресниц.

— Давно? — поинтересовался я.

— С момента смерти, — ответила она.

— Ого! — присвистнул я, оценив, насколько долго я добирался сюда, да ещё сколько

пришлось ждать на лестничной площадке. — Прощай, дорогая, — улыбнулся я.

— Ты вернёшься? — с рассыпанными по плечам светлыми волосами она была

удивительно прелестна. А ведь зарезали её в своё время из-за дешёвых серёжек, которые

не стоили и дуката.

— Мадам Ратенау, — ответил я ей, стараясь подбодрить.

— Мадам Ратенау, — ответила она сквозь слёзы. Бедная крошка! Она уже столько

работала с нами, но как много она ещё не понимала. Всё-таки система у нас продуманная,

Я вздохнул и вошёл в спальню.

Он сидел за столом, посасывая потухшую трубку. Я готов был биться об заклад на

десять долларов, что он где-то в глубине души рассчитывал, что я сюда не доберусь, а

погибну где-нибудь ещё на дальних подступах. Скажем, на углу Невского и Литейного.

Действительно, когда я проходил этот угол, там работал снегоочиститель и, наверное,

неспроста. Но он понятия не имел, что здесь ходит 28-й, и в этом-то и была его главная

ошибка.

— Мадам Ратенау, — сказал он, приветствуя меня, как и положено было такому

ничтожеству, как он, приветствовать “брата одиннадцатого года”. Я не удостоил его даже

кивком, а прошёл к окну и положил замёрзшие руки на радиатор парового отопления,

глядя на причудливый хоровод снежинок в свете уличного фонаря. Грохоча на стрелках, с

Владимирского проспекта свернул трамвай и с визгом прошёл под окном. У распивочной

напротив толпился народ. Жизнь шла своим чередом.

— Я понимаю, — начал он, — что вы хотите возложить на меня всю ответственность

за случившееся.

По-видимому, он раскурил трубку, поскольку едкий запах Герцеговины Флор”

наполнил комнату, Раз он начал оправдываться, значит говорить с ним было нечего. Но

какая-то апатия охватила меня, Захотелось подольше постоять вот так, держа руки на

тёплой батарее. Когда ещё представится такой случай.

— Вы были посланы сюда, — сказал я, не оборачиваясь, — исправить положение, а

не усугублять его.

— А разве я не пытался исправить его? — запыхтел он. — Разве более ста миллионов

этих животных не заплатили своими жизнями за свою ересь? Что я мог сделать ещё?

— Ничего, — согласился я, глядя в окно. — Бацилла упала на хорошую почву, зараза

оказалась стойкой. По-видимому, этот мир обречён.

— Тогда зачем вы здесь? — осмелился спросить он.

— Вы должны были доставить Его в центр и восстановить здесь правопорядок, —

напомнил я. — А вы убили Его, а сами заняли его место. Другими словами, вы нарушили

приказ. Вот почему я здесь.

— Я не нарушал приказа, — ответил он, нервно теребя пуговицу на своём мундире

генералиссимуса. — Я не убивал Его. Он умер сам от сифилиса, а я думал, что сумею,

наказав всех... — Он замолчал.

— Продолжайте, — приказал я.

— Наша сила не имеет обратного хода, — продолжал он, — и это должны понять в

центре. Если она обволокла мозги, их можно прочистить только выстрелом в лоб. Другого

метода нет. Благодарите Психа, который, кстати говоря, попал сюда по вашей

рекомендации.

Это было уже слишком. Он осмелился что-то ставить мне в вину. Я резко повернулся.

— Иосиф Виссарионович, — сказал я, нарочно называя его местным именем, — не

зарывайтесь.

— Мадам Ратенау, — прошептал он, поняв, что зашёл далеко.

Со стены на нас смотрела вставленная в дешёвую рамку картина, на которой Псих

что-то объяснял обманутым им животным в шинелях и папахах. Не мудрено было с его

возможностями обмануть этих несчастных. Но как ему удалось обмануть нас? Но, если

разобраться, это тоже было несложно. Кто же мог подумать, что своей высокой миссии он

предпочтёт абсолютную власть над этими неразумными, наивными и доверчивыми, а

главное, физическими существами с примитивнейшим аппаратом мышления? Он,

посланный охранять заповедник, объявил себя царём зверей! И этот негодяй, сидящий

передо мной, тоже врёт. Ему тоже понравилась эта роль повелителя оловянных солдатиков.

И он отлично понимает, почему я здесь и что я собираюсь сделать, в частности с ним...

Я наступил на его труп ногой и широким взмахом меча выпустил ему кишки. Затем

нагнулся и достал из кармана мундира документы, Не удержался и раскрыл их, чтобы

посмотреть на фотографию. Всё-таки, что ни говори, но в молодости мадам Ратенау была

красоткой, что надо.

Проклиная бардак на всех уровнях нашего ведомства, я ждал в ночной тиши 28-го. Я

успел здорово продрогнуть прежде, чем услышал лязг гусениц, и тяжёлый “Чифтен" с

числом “28” на башне остановился около меня. Под числом ”28” я заметил эмблему той

танковой армии, которая была придана для обеспечения моих действий. Уже засыпая в

тепле дизеля, я понял, почему на той улице не было трамвайных путей. Танкам не нужны

рельсы. В этом их преимущество перед трамваями.

ЮРИЙ КАШИН

Колонна идущих впереди грузовиков снова остановилась, и Бен-Цви, молодой

израильтянин-водитель моего джипа, резко затормозив, прижался к обочине шоссе. Я

выругался, закурил и включил радио. Значительный баритон передавал на английском

языке чей-то призыв о необходимости строжайшей экономии нефти, угля и

электроэнергии. Я повернул ручку настройки, и на меня обрушились трубы и барабаны

нового военного марша, сочинённого каким-то идиотом из отдела ведения

психологической войны при штабе верховного главнокомандующего объединёнными

союзными силами вторжения.

Настал наш час, ребята, и с нами снова Бог!

Семнадцать наций НАТО шагают на восток!

Нам не нужны трофеи, нам слава не нужна —

Пусть кончится скорее с китайцами война!

Солдаты, конечно, немедленно переделали две последние строки этого

патриотического куплета, которые в их исполнении звучали так:

Какие там трофеи — и так идём ко дну,

Втравили нас евреи с китайцами в войну!

Отдавая должное извечному солдатскому остроумию, которое в каждой из

многочисленных войн нашего столетия находило еврейские происки, в данном случае

никакой войны в полном смысле этого слова я не видел. Китайцы отводили свои войска за

линию Киссинджера, которая, по слухам, проходила то ли по правому, то ли по левому

берегу Волги.

Причём они отводили войска гораздо быстрее, чем наступали союзники.

Как всегда бывает в горячке наступления, никто ничего толком не знал. Да и

самонаступление было спланировано настолько быстро, что представляло из себя не что

иное, как точную копию знаменитого плана ‘Барбаросса” 1941-го года. Разница

заключалась в том, что в операции не участвовала Финляндия, которая, тем не менее,

любезно разрешила нашим войскам пройти через свою территорию. Финляндия не

участвовала, но зато к прежним исполнителям плана “Барбаросса” примкнула Польша,

которая, таким образом, стала семнадцатым членом НАТО, в то время как сам Китай

считался шестнадцатой страной НАТО.

Другими словами, всю эту войну вполне можно было считать внутринатовским

конфликтом. Поэтому слова военного марша “семнадцать наций НАТО шагают на восток”

были совершенно справедливы, поскольку и союзники шагали на восток по трём главным

направлениям плана “Барбаросса”, и китайцы шагали на восток за линию Киссинджера,

которая, по одним слухам, была определена ещё во времена ухода американцев из

Вьетнама тогдашним госсекретарём Генри Киссинджером на секретных переговорах в

Пекине, а по другим слухам, — была ещё до сих пор точно не определена и вполне могла

стать причиной ещё одной войны.

Олухи рождались и умирали, опережая события, которыми было так богато

последнее пятилетие. Из-за вторжения вьетнамских войск в Пакистан вспыхнул, наконец,

тлевший десятилетиями советско-китайский конфликт. Ровно полтора года о нём

решительно ничего не было известно. Сводки с театра военных действий или не поступали

вообще, или были настолько туманными, что из них совершенно ничего невозможно было

понять, создавалось впечатление, что советские войска одновременно взяли Шанхай и

оставили Караганду.

Зловеще потянулись на восток эшелоны с войсками, перебрасываемыми из Европы.

Необъявленная мобилизация опустошала города, пришибленные продовольственным

кризисом. По лесам шлялись банды чешских, польских и венгерских дезертиров. Газеты

были полны призывов ещё более повысить производительность труда и теснее сплотиться

в борьбе с маоизмом, империализмом и сионизмом. Состояние войны объявлено не было,

не были даже разорваны дипломатические отношения с Китаем, но зато было объявлено,

что Советский Союз находится “в состоянии оборонительной войны с Югославией и

Румынией”. Приёмники конфискованы не были, но все диапазоны заглушались каким-то

новым, очень эффективным способом, по американской лицензии, купленной незадолго до

начала конфликта. Впрочем, тогда ходил слух, что американцы в обмен на право

оккупировать Кубу отказались от радиопередач на русском языке и призвали к этому всех

своих союзников, включая и Ватикан.

В самом начале кризиса я был призван из запаса, некоторое время пробыл в

Кронштадте, а затем вылетел в Североморск, получив назначение на противолодочный

крейсер “Слава”. Не имея никакой чёткой задачи, мы шлялись по Атлантике в прикрытии

авианосца “Минск”, изредка заходя в порты Гвинеи, Конго и Анголы. Затем, подчиняясь

какому-то неведомому приказу, наше соединение обогнуло мыс Горн и вошло в Тихий

океан. По кораблям прошёл слух, что идём во Владивосток. Но тут выяснилось, что

Владивосток уже три месяца как захвачен корейцами.

Где-то в центре Тихого океана мы встретили корабли, которым удалось вырваться из

блокированного Владивостока. Новости были ошеломляющими: противник захватил всё

Приморье. Тихоокеанский флот погиб на своих базах без всякой пользы. Авианосец

“Новороссийск” и несколько крейсеров интернированы в Японии. Сухопутная армия

перемолота в полуторагодичных ожесточённых боях. Китайцы понесли страшные потери,

но продолжают упорно наступать. Связи с Москвой нет. Есть слух, что она подверглась

неожиданному ядерному удару, и всё руководство страной погибло. Приказов нет, горючее

кончается... Что делать?

Командовавший нами адмирал, недавно скончавшийся в Сан-Франциско от инфаркта,

принял решение идти на Гавайи. Мы прибыли на рейд Гонолулу и после ещё шести

месяцев слухов, тревог, смутных надежд и разочарований были официально

интернированы. Все офицеры были перевезены в лагерь для интернированных невдалеке

от военно-морской базы Сан-Диего на калифорнийском побережье. Этот лагерь почему-то

получил название “Ташкент”.

Я прибыл в “Ташкент” примерно за две недели до того, как в Соединённые Штаты

полным составом сбежало всё наше Политбюро после прокитайского переворота в

Москве, которая, как выяснилось, никакому ядерному удару не подвергалась. Из

американских газет явствовало, что даже в ответ на уничтожение нашими ракетами

Пекина, Шанхая и Нанкина китайцы ограничились только применением тактического

ядерного оружия. Новое прокитайское руководство в Москве объявило о роспуске русской

армии, поскольку “старший брат русского народа — великий Китай” берёт на себя защиту

обновлённой марксистско-ленинской республики. Варшавский пакт рассыпался.

Прибалтика откололась, замелькали сообщения о восстаниях на Украине, Кавказе и в

Средней Азии. Но в самой России всё вроде бы спокойно, несмотря на жуткие условия

жизни в русских областях, о которых писали американские корреспонденты,

аккредитованные при штабе Верховного главнокомандующего объединёнными китайско-

вьетнамскими войсками в Восточной Европе.

В различные порты Соединённых Штатов одна за другой стали приходить советские

атомные подводные лодки, находящиеся на боевом патрулировании. Пришло ещё

несколько надводных кораблей, бежавших из разных портов Прибалтики и Заполярья.

Черноморский флот частично ушёл в Румынию и Турцию, частично был затоплен в

Севастополе и в других базах перед их захватом китайцами. Несколько эскадрилий

советских самолётов перелетело на аэродромы НАТО в ФРГ. Но это было не всё.

Ни в одном из многочисленных лагерей для интернированных никто не видел хотя бы

одного представителя нашей считавшейся непобедимой сухопутной армии. Что стало с

многими миллионами наших солдат и офицеров? Ходили слухи, частично порождённые

прессой, что китайцы поголовно расстреливали советских офицеров, а солдат направили

на расчистку радиоактивных развалин своих городов, уничтоженных нашими

термоядерными ракетами.

Газеты нового русского правительства, как водится, во всех бедах, обрушившихся на

Россию, обвинили евреев. Начальник генерального штаба Израиля объявил, что у

израильской армии достаточно средств, чтобы не допустить уничтожения евреев в России.

По требованию китайского командования все евреи были собраны в транзитные лагеря и

депортированы в Израиль. Все газеты мира взахлёб кричали о новой трагедии евреев

России, о свободе Прибалтики, об объединении Германии, но о трагедии русского народа

не писал почти никто.

Наши сбежавшие члены Политбюро, передавшие американцам большую часть

привезённого с собой золотого запаса, были приняты в Штатах более чем приветливо. Они

разъезжали по нашим лагерям, призывая ещё крепче сплотиться вокруг ленинского ЦК во

имя освобождения Родины.

Как раз в это время в американских газетах замелькало название “линии

Киссинджера”. Газеты открыто обвинили китайцев в нарушении “линии Киссинджера” и

требовали от правительства принятия необходимых мер. Китайский посол в Вашингтоне,

выступая по телевидению, в течение двух часов доказывал, что китайцы не нарушали

“линию Киссинджера”, а государственный секретарь США объявил корреспондентам, что

ему вообще ничего не известно о какой-либо линии, будь то линия Киссинджера или

любая другая. Появились первые, а потом всё более частые сообщения о вооружённых

конфликтах между силами НАТО и китайско-вьетнамскими частями, дислоцированными

на бывших западных границах Советского Союза.

Я уже тогда чувствовал, что разыгрывается какой-то гнусный фарс по какому-то

старому сценарию времён Корейской войны. Было чудовищно только, что русский народ

оплатил этот сценарий девяносто семью миллионами жизней. Именно так оценивали

американские военные обозреватели наши потери в конфликте с Китаем. По тем же

оценкам сам Китай потерял сто десять — сто тридцать миллионов человек, но это, как и

предвиделось, его нисколько не беспокоило, а скорее, даже немного радовало.

Ещё задолго до официального сообщения об этом к нам в “Ташкент” прибыли

представители американского флота, сопровождаемые несколькими нашими адмиралами,

которые жили не в лагерях, а в фешенебельных виллах для почётных гостей в городе

Аннаполис, штат Мэриленд. Нам было зачитано обращение, изданное совместно

американским правительством, русским правительством в эмиграции (мы тогда даже и не

знали, что такое создано) и объединённым комитетом начальников штабов НАТО. Нам

предложили принять участие в освободительном походе в Россию с целью изгнания

китайцев, свержения прокитайской марионеточной диктатуры в Москве и образования

Демократической Республики Россия (ДРР) с многопартийной политической основой и

парламентскими институтами.

Надо сказать, что это не вызвало у офицеров нашего лагеря почти никакого

энтузиазма. Во-первых, нас уже осталась половина от первоначального состава. Поскольку

свободный выход из лагеря практически не возбранялся, многие уходили и не

возвращались, растворившись в великом плавильном котле Америки. Многие из

оставшихся в лагере спились, несколько человек покончили с собой, а подавляющая часть

находилась в состоянии какого-то сомнамбулизма, и их фактически уже ничего не

интересовало.

Однако несколько человек, в том числе и я, согласились, и не потому, что были лучше

других или пили меньше, а потому, как я понял позднее, что были гораздо хуже и

трусливее остальных. Однако всё это я понял гораздо позже, а сейчас дело было сделано.

Нас перевезли в Лонг-Бич, где мы в течение трёх месяцев проходили переподготовку по

программам боевой подготовки американского флота. Нас переодели в форму

американских ВМС, и только на левом плече, ниже золотых букв “ЮС НЭВИ”,

притулилось маленькое и гораздо более блеклое слово “Раша” — Россия.

После окончания переподготовки я прилетел в Норфолк с приказом поступить в

распоряжение командующего флотом освобождения России. На рейде Норфолка стояли

оба наши авианосца “Минск” и "Новороссийск” в окружении дюжины крейсеров и

эсминцев. На их мачтах трепетали под лёгким ветерком Андреевские флаги. Было заметно,

что многие наши корабли прошли модернизацию в Штатах. Я знал, что на большинстве

кораблей — американские командиры и смешанные экипажи, а на обоих авианосцах —

американские авиагруппы. (Наш третий авианосец “Киев” был взорван и затоплен в

Севастополе при захвате Крыма турками.)

Меня принял заместитель командующего, которого я немного знал ещё по старым

временам. Американская форма ему шла явно больше, чем советская.

— Ваши знание английского языка и опыт, — сказал он, — исключают возможность

использования вас на строевой корабельной должности. Мы получили приказ всех

офицеров, знающих русский язык, т.е. простите, знающих английский язык,

откомандировать в Пентагон для получения специальных назначений. Будем освобождать

Родину. — Он вздохнул и, немного помолчав, матерно выругался. — Такую мать! Жидов

тут понагнали полный город. Освободители! Мы бы им освободили при других

обстоятельствах! — Он взглянул на меня. — Извините, конечно. Но такого накипело за эти

годы. Ну, желаю успеха. Отправляйтесь в Вашингтон. Встретимся на Родине.

Никакой тайны из предстоящего похода никто не делал. Части и соединения

комплектовались с лихорадочной быстротой. Допущенные к секретным документам

клялись, что сами видели согласованный с американцами секретный график отвода

китайских войск с территории европейской России. Все гостиницы Норфолка были забиты

израильтянами-выходцами из России, которых предполагалось использовать в качестве

проводников, поскольку считалось, что, зная русский язык и местность, они помогут

установить духовный контакт между союзниками и русским народом. А раз так, то эти

евреи-проводники получат от союзников, по меньшей мере на первых порах, почти все

административные должности, и всё начнётся сначала. Обновлённая Россия под

управлением евреев! Менялись политические режимы и социальные системы, но вот уже

скоро триста лет, как Россия не может обойтись в своих делах с Европой без евреев-

посредников. Заколдованный круг.

Размышляя на эту тему, я и прибыл в Вашингтон. Меня зарегистрировали в отделе

личного состава министерства ВМС США, направили в отель и приказали ждать вызова.

Отели американской столицы были также забиты военными, среди которых выделялось

большое количество израильских офицеров, благоразумно переодетых в американскую

военную форму. Воспользовавшись свободным временем, я слонялся по Вашингтону,

прекрасно понимая, что мне вряд ли ещё представится подобный случай в жизни. Как-то

около мемориала Линкольна меня окликнули по имени. Я оглянулся и узнал своего старого

друга, эмигрировавшего из Советского Союза ещё в конце семидесятых годов. Мы

обнялись. Он почти не изменился за это время, оставшись таким же маленьким, плотным и

мудрым. Мы зашли в небольшой кабачок и провели около часа, вспоминая былые времена

и общих друзей, большей части которых уже не было на свете.

— Ты, судя по всему, — спросил он меня, когда мы уже прощались, — хочешь

принять участие в этом так называемом “освободительном походе?”

— Ты считаешь, что я не должен этого делать? — переспросил я. — Но посмотри,

даже израильтяне хлынули в Штаты, чтобы вернуть Россию миру, как пишут газеты.

— Брось, — отмахнулся он. — Эти израильтяне получают по три с половиной тысячи

долларов в месяц и стремятся в Россию, главным образом, чтобы свести там старые счёты.

Тебе ли не знать наших евреев? Странно, что этого не понимают американцы.

— А ты подскажи им, — предложил я.

— На х..! — зло ответил он. — Я порвал с этой страной навсегда, и меня мало

интересуют её проблемы. Но у вас ничего не получится, как не получилось ни у кого.

Демократическая Россия! Анекдот! Марксистско-ленинская Россия, которую создали

китайцы, — вот всё, что они заслуживают и чего хотят. Хоть объявите Россию пятьдесят

первым штатом, вы всё равно там ничего не измените. Эту страну может исправить только

всемирный потоп. Ты видел фотографии членов нового Политбюро в китайских френчах и

демонстрацию на Красной площади с портретами Сталина и Мао Цзедуна? А когда

придёте вы, они переоденутся в английские костюмы и будут таскать на демонстрации

портрет Джефферсона, даже не зная, кто он такой! — Он поднялся на цыпочки и

поцеловал меня в щёку. — Заканчивай там со своими делами и возвращайся сюда. Заходи,

я всегда буду рад тебя видеть.

Через несколько дней я, получив назначение в штаб командующего правым флангом

НАТО, вылетел в Осло. В штабе царил переполох, напоминающий панику.

Перетряхивались и пересматривались все оборонительные планы. Выкраивались силы для

одновременного захвата советского Заполярья и северной части побережья Финского

залива, включая Ленинград. Одна за другой проводились конференции, семинары,

штабные учения и военно-политические симпозиумы. Главной темой всей этой

говорильни было обобщение немецких ошибок в годы второй мировой войны. Никаких

эксцессов с местным населением. Террористов и партизан ни в коем случае не

расстреливать, обезоруживать и отпускать. Организованного сопротивления на территории

России не ожидается. За всё время китайской оккупации на русском северо-западе не

зарегистрировано ни одного случая протеста, несмотря на то, что единственной мерой

наказания за любые проступки была смертная казнь. Мы несём свободу, господа, и это

необходимо помнить постоянно. Даже если какие-нибудь фанатики из числа подпольных

коммунистических террористических групп убьют несколько ваших солдат, не давайте

волю эмоциям. Эти люди больны, их надо лечить. Лечить долго, может быть, ещё сто лет.

В настоящее время апатия русского народа достигла невероятного уровня. Русских надо

вернуть к жизни. После семидесяти лет летаргии русский народ должен, наконец,

проснуться и начать жизнь свободной нации, достойной белого человека.

Во все подразделения, до взводов включительно, спускались инструкции,

наставления, памятки, подавляющая часть которых была отпечатана в Тель-Авиве под

редакцией профессора Аргуцкого. Почти все они были посвящены исследованию истоков

“биологического” антисемитизма русских людей. По мнению Аргуцкого, именно звериный

антисемитизм русских является главным препятствием на пути их восприятия великих

демократических институтов Запада. Создавалось впечатление, что вся наша историческая

авантюра затеяна с целью заставить, наконец, русских людей полюбить евреев, которых в

России уже почти не осталось.

Сроки начала операции откладывались несколько раз в ожидании отвода китайских

войск на такое расстояние, чтобы совершенно исключить возможность какого-либо

соприкосновения их с союзными силами. В разведотделе штаба мне как-то показали

листовку, распространяемую на северо-западе России. В ней говорилось: “Изменники и

предатели Родины, ведущие завоевателей на священную землю нашей Родины! Вас ждёт

тяжёлое возмездие со стороны трудового народа марксистской России и великого Китая!

Русский народ, сплотившийся в едином порыве вокруг любимой ленинской партии

большевиков, даст достойный отпор всем проискам империалистов, сионистов и

внутренней реакции!”

Вот что касается внутренней реакции, то у нас в разведотделе относительно её

существования не было никакой информации. Даже, скорее, наоборот, по нашей

информации этой самой внутренней реакции в России просто не могло существовать,

поскольку всё продовольствие на территории европейской России продавалось

исключительно на доллары. Даже рисовые шарики школьных завтраков (безвозмездный

дар братского китайского народа) продавались только на доллары, в то время как за

владение долларами полагался расстрел на месте. Поэтому доллары были у всех, а

государство получало прекрасную возможность расстрела любого из своих граждан с

законным обоснованием. Для этого надо было только обыскать человека до или даже после

расстрела и показать любопытствующим зевакам пару долларов.

Но в России никогда ничто не может быть вечным или даже традиционным. Поэтому,

конечно, как и в былые времена, расстреливали не более трёх процентов населения в год,

не считая, правда, особых случаев, когда, скажем, население Ленинграда, узнав о взятии

Пскова китайцами, в панике решило бежать из города, надеясь найти спасение в

Финляндии. И вот тут-то советские пограничники, наконец, поняли глубокий смысл своего

семидесятилетнего существования: народ не должен выпускаться из страны, дабы

разделить участь партии, которая довела и страну, и народ до катастрофы. Но партия в

лице своих лучших представителей удрала в Штаты, в то время как народ в лице

населения Ленинграда и области пытался удрать в Финляндию, что сразу же увеличило бы

население этой маленькой скандинавской страны вдвое. Однако пограничники встали

грудью на защиту священных рубежей, а когда народ стал буйствовать и не реагировал на

уговоры и лай овчарок, они просто открыли огонь из пулемётов, вернув таким образом

Ленинграду его население.

Передовая статья в “Ленинградской правде”, вышедшей на следующий день, была

озаглавлена: “Повысить бдительность и организованность”. Китайцы в Ленинград не

вошли, но в районе границы осталось около пятнадцати тысяч убитых ленинградцев,

которые были недостаточно бдительны и организованны. Какая же внутренняя реакция

могла существовать в таких условиях? Конечно, никакой, в чём мы скоро и убедились,

когда, наконец, освободительный поход начался

До самого Сестрорецка оправдывался прогноз аналитиков о захвате русского северо-

запада без единого выстрела Население трусливо жалось за закрытыми, несмотря на

июльскую жару, окнами, явно не ожидая от этого освободительного похода ничего для себя

хорошего. Я готов поклясться, что до самого Сестрорецка мы не видели ни одного

человека, не считая какого-то офицера пограничника, который открыл нам шлагбаум,

отдал кому-то свой пистолет и смылся в Финляндию. Правда, у населения этой части

Карельского перешейка были все основания для беспокойства, поскольку эта территория

возвращалась Финляндии в обмен на пропуск союзных войск к русским границам.

В Сестрорецке же я чуть сам не сделал первый выстрел этого освободительного

похода. На повороте шоссе образовалась очередная пробка, Бен-Цви выругался на иврите,

а я продолжал слушать по радио сообщение о том, как в священной войне сцепились две

исламские республики — Туркестан и Узбекистан. В этот момент на шоссе вышла группа

каких-то людей в кителях китайского образца с отложными воротниками и почему-то

попыталась именно мне всучить хлеб и соль от лица сестрорецкой партийной

организации. Тут я вспомнил немцев 41-го года и позавидовал им. Идущие впереди

грузовики были набиты пьяными польскими парашютистами. Вообще, участие поляков в

этой операции чрезвычайно тревожило командование, поскольку из-за этого резко

возросла вероятность грабежей и мародёрства, чего стремились избежать любыми

средствами. Правда, командовавший поляками полковник заверил, что его жолнежи не

возьмут бесплатно даже “паршивого геся”, что вызвало у меня приступ нервного смеха.

Пан полковник надеялся сейчас найти гуся на Карельском перешейке! Если это даже и

было возможно, то не меньше, чем за полторы тысячи долларов.

Так вот, я уже собрался пристрелить этих ребят в китайских френчах с хлебом и

солью, но взял себя в руки и отправил их к полякам. Те приняли хлеб-соль и выбросили

представителям сестрорецкой партийной организации две пачки “Мальборо” и банку

сгущёнки. “Спасибо, товарищи!” — на разные голоса закричали представители, и тут

выяснилось, что Бен-Цви знает русский язык, хотя в Норвегии он клялся и ругался только

на иврите и английском.

— Суки, — смачно сказал он и добавил, обращаясь ко мне. — В этой стране, не

стреляя, ничего не сделать, а стреляя, можно сделать ещё меньше.

Этого белобрысого израильского жулика всучили мне в качестве водителя перед

самым началом операции. Он носил форму капрала американской армии, хотя в Израиле

был, по меньшей мере, капитаном. Очевидно, они уже начали приглядываться ко мне...

После Лисьего Носа открылся Кронштадт, над которым поднимались клубы чёрного

дыма. Или что-то подожгли, или что-то загорелось само... И вот во всей красе открылся

Ленинград: Петропавловская крепость без шпиля, увезённого в Китай в качестве

контрибуции; ободранный купол Исаакиевского собора; покосившаяся телевизионная

башня. Странно, но я не испытывал почти никакого волнения, хотя не был в этом городе,

где провёл всю сознательную жизнь, более четырёх лет. На въезде в Ленинград красовался

плакат на котором русский и китайский рабочие гневно вздымали свои огромные кулаки

над какой-то гнусной помесью империалиста и сиониста. А над шоссе красовался свежий

лозунг: “Единство, православие и народность!” А примерно метров через сто: “Янки, вон

из России, а с жидами мы сами разберёмся!” и чуть ниже: "Добро пожаловать, наши

освободители!” Неизвестно, кому этот лозунг предназначался, китайцам или американцам,

но было приятно, что в России, наконец, настала волнующая эпоха различных мнений. Но

людей нигде не было. Все лозунги напоминали кукиш в кармане...

Бесконечно долго колонна вытягивалась на Приморский проспект. Грузовики, джипы,

танки, бронетранспортёры, визг гусениц и рёв моторов в удручающей жаре июльского

полудня; обалдевшие регулировщики, выброшенные в город заранее в составе

вертолётного десанта; отдалённые звуки военного оркестра, играющего “семнадцать наций

НАТО”; какие-то гудки и вой сирен — всё смешалось в моей голове, и я не в состоянии

чётко описать свои впечатления на въезде в город. Поляки, которым было приказано

следовать через мост Ушакова, как водится, попёрли прямо по набережной и немедленно

образовали новую пробку. Поперёк моста Ушакова лежал трамвайный вагон.

Бульдозерный танк поволок его на другой берег, но не доволок и, ломая ограждение моста,

сбросил в воду.

Постоянно тормозя, Бен-Цви ругался уже только по-русски. Каменноостровский мост

оказался разведённым. Пока его сводили, на Каменном острове скопилась, наверное, целая

дивизия. Впереди нас затесались три танка и несколько амфибий американской морской

пехоты. Неведомо откуда взявшаяся колонна бельгийских танков оттеснила всех и пошла

по Кировскому проспекту, поперёк которого красовался лозунг: “Православная и

неделимая Россия — залог будущего нашего народа!” На тротуаре валялся огромный

портрет Мао с выколотыми глазами, а над ним — полинявший, но каким-то чудом

сохранившийся лозунг: “Слава КПСС!” Бельгийские танки устроили на проспекте

мёртвую пробку. Вокруг них образовались первые жидкие островки горожан, которые,

видя, что никто не стреляет, осмелились выйти из домов.

Мы свернули на Песочную набережную и поплелись за бронетранспортёрами

морских пехотинцев. Я включил радио и слушал какую-то неведомую станцию, вещавшую

на русском языке о том, что православие суть не что иное, как слегка перелицованное

жидовство, и что только в чарующей величественности ислама русский народ обретёт

блаженство духовного возрождения. Вообще-то, я должен был настроиться на совсем

другую частоту и ожидать “коррекции ранее полученных приказов”, но я не делал этого

принципиально, поскольку никаких приказов, по крайней мере в течение ближайшей

недели, выполнять не собирался и серьёзно подумывал о дезертирстве. В крайнем случае

скажу, что радиостанция на моём джипе сломалась, если Бен-Цви меня не заложит, а

заложит — и чёрт с ним.

Мы проскочили Вяземский переулок и, проехав по набережной Карповки, свернули

на Гислеровский проспект. Я курил, продолжая размышлять и слушать передачу о

необходимости перехода всей России в ислам, поскольку именно ислам является главным

врагом жидовства. Мы приближались к Зелениной улице. Из окон домов торчали

американские флаги, грубо нарисованные на простынях.

Неожиданно я услышал выстрел, затем другой. Бен-Цви резко затормозил. Завизжали

гусеницы останавливающихся танков и бронемашин, из которых посыпались морские

пехотинцы, прижимаясь к стенам домов. Я вышел из машины и, прижимаясь к стене

углового дома, подошёл к солдатам, теснившимся в нише подъезда.

— Что случилось?

— Какие-то фанатики, сэр, — ответил мне молоденький лейтенант морской пехоты,

— засели на крыше вой того дома и ведут огонь по перекрёстку.

— Так ахните по ним с танка, — предложил я. — Одним снарядом вы сметёте крышу

вместе с ними.

— Нам это категорически запрещено, сэр! — твёрдо ответил лейтенант. — Мы не

должны повторять немецких ошибок. На выстрелы совсем не обязательно отвечать

выстрелами, сэр.

Тут он заметил слово “Раша” у меня на плече, потому что больше не называл меня

“сэром”. Через улицу перебежало несколько солдат во главе с сержантом. Сержант, тяжело

дыша, доложил:

— Их примерно дюжина, сэр. У них пулемёт, пара гранатомётов и, кажется,

несколько автоматов. Это, наверное, те террористы-смертники, о которых нас

предупреждали, сэр.

Лейтенант кивнул.

— Что вы намерены предпринять? — поинтересовался я.

— Идите, ради Бога, в свою машину, — сказал лейтенант, — пока вас не

подстрелили. Мы здесь как-нибудь разберёмся.

Я пожал плечами, но остался в подъезде. На перекрёсток полетело несколько банок,

из которых повалил густой чёрный дым. Танки, опасаясь гранатомётов, трусливо отползли

задним ходом подальше от перекрёстка. Под прикрытием завесы солдаты бросились в

подъезд дома. Пулемётчики на транспортёрах приникли к прицелам, ожидая команды.

В клочьях рассеивающегося дыма снова открылась крыша, на которой я увидел

человеческую фигуру, державшую в руках что-то действительно похожее на гранатомёт.

Лейтенант что-то крикнул в микрофон висевшего у него на груди транзистора.

Прогрохотала очередь с одного из транспортёров. Фигура на крыше отпрянула. Затем на

краю крыши появились двое солдат и отмашкой флага показали, что путь открыт. Танки

медленно поползли через перекрёсток.

Минут через десять появились солдаты штурмовой группы, ведя с собой

здоровенного малого со всклокоченной бородой и развевающимися по ветру остатками

волос. Сзади шёл сержант и с несколько смущённым видом нёс одноствольное охотничье

ружьё 16-го калибра.

— Остальных убили? — с тревогой спросил лейтенант.

— Он был там один, сэр, — с улыбкой доложил сержант. — А это ружьё — всё, что у

него было. И три патрона к нему.

А между тем, “террорист” что-то ревел, пытаясь вырваться из рук морских

пехотинцев. Я же остолбенел, поскольку сразу узнал его.

— Спросите его, почему он стрелял, — обратился ко мне лейтенант.

— Юра, — сказал я, — здравствуй, Юра. Ты узнаёшь меня?

Он взглянул на меня, и его глаза налились кровью. Он рванулся, солдаты повисли на

нём, заламывая руки назад.

— Ты! — заревел он. — Это ты их привёл сюда, жидовская морда! Убью, сволочь! —

Неожиданно он обмяк. Слёзы потекли по его заросшим щекам, пропадая в бороде. С

укором взглянув на меня, он хрипло проговорил. — Здравствуй, они убили Жаконю, — и

закрыл лицо руками. Солдаты отпустили его, а я быстро сказал лейтенанту:

— Солдаты, по-видимому, случайно убили фокстерьера, принадлежавшего этому

господину. Он очень любил свою собаку и, находясь в состоянии стресса...

Американцы остолбенели. Так любить фокстерьера, чтобы броситься с охотничьим

ружьём на колонну танков? Это да! Вот он по-настоящему свободолюбивый и гордый

народ, который не прощает никаких оскорблений. Защёлкали фотоаппараты, запечатляя

плачущего Юру Кашина. Какой-то танкист, высунувшись из люка, стрекотал кинокамерой,

а я отправился разыскивать свой джип в толчее образовавшейся пробки...

Вечером я вернулся на это место пешком. Действовал комендантский час, патрули

несколько раз проверяли мои документы. Я пошёл дальше по Геслеровскому и через пару

кварталов оказался в подворотне сравнительно ещё не старого дома и поднялся на второй

этаж в угловой парадной. На дверях висела старая знакомая табличка. Я постучал. Дверь

открылась. Это был он. Он слегка осунулся за эти годы, в бородке появилось несколько

седых волос, но в целом он изменился мало.

Я уже был наслышан, что при китайцах он окончил ещё один университет марксизма-

ленинизма и занимался подделкой долларов, которые кормили полгорода. Осветив меня

керосиновой лампой, он сказал.

— Это потрясающе, что ты сегодня пришёл. От меня только что ушёл Кашин. Он

видел тебя сегодня днём на углу Геслеровского и Зелениной, когда американский грузовик

задавил Жаконю.

Я скорбно кивнул.

— Оказывается, — продолжал он, понизив голос, — у Кашина было пять совершено

одинаковых Жаконь, а мы все эти годы даже не подозревали об этом!

Неожиданно через открытые окна донёсся пьяный рёв, заглушающий рычание

дизельных двигателей: “Жаконя-Жаконя, я выйду из огня, мы встретимся в прекрасный

час заката..." — вопили пьяные польские парашютисты.

Я облегчённо вздохнул: поляки, поблуждав по городу, всё-таки вышли на

предписанный им маршрут без всяких указаний с моей стороны. Инициатива — основа

боевой подготовки, что я неоднократно доказывал на многочисленных штабных

конференциях.

Этот рассказ был написан в начале 70-х годов, и позже, в ожидании обысков и

ареста, был автором в числе других рукописей уничтожен.

Единственный экземпляр сохранил герой рассказа Юрий Кашин.

Спасибо тебе, Юра !

ЧАСЫ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА III

При общении с Василием Лукичём я всегда испытывал какое-то странное чувство,

весьма похожее на зависть. И дело не только в том, что мне бы очень хотелось, доживи я

до восьмидесяти пяти лет, выглядеть столь же моложавым и подтянутым, как он, с той же

ясностью мысли и чувством юмора, столь не свойственными всем другим представителям

его героической профессии, которым сподобилось дожить до наших дней.

Дело именно в ясности ума Василия Лукича, знавшего и помнившего столько из

тёмной нашей “византийской” истории, что только на его воспоминаниях можно было

создать параллельную публичную библиотеку, так и назвав её “Публичная библиотека им.

Василия Лукича”. Василий Лукич — это ходячий архив. Впрочем, это сравнение не совсем

правомочно. Ни в одном архиве вы не обнаружите и намёка на те сведенья, которые хранит

память этого человека.

Увы, Василий Лукич говорит мало. Все применяемые мною приёмы разговорить его,

как правило, заканчиваются неудачей, выбивая из него стереотипные реплики:

“А зачем тебе всё это знать?”, “На кого работаешь?”, "Лучше тебе подобных вещей не

знать, а то в дурдом попадёшь”. Последняя реплика уже наших дней. Раньше Василий

Лукич говаривал: “Лучше тебе этого не знать, а то быстро в ящик сыграешь”. Я надеялся,

что после августа 91-го года он разговорится, а то и мемуары настрочит, взяв меня в

качестве литературного обработчика. Ничуть не бывало.

— Василий Лукич, — пристаю я к нему, — напишите мемуары. А я издам. Смотрите,

все ваши ветераны уже затопили книжный рынок своими мемуарами. А вы столько знаете

и молчите.

— Ветераны, — смеётся Василий Лукич. — Кого ты называешь ветеранами? Их в 91-

м из КГБ турнули, так они себя ветеранами возомнили. Разве это ветераны? Настоящих

ветеранов, скажу тебе, ныне раз-два и обчёлся...

Есть у Василия Лукича одна слабость. Любит он кинохронику тех героических лет. И

губы у него всегда складываются в какую-то ехидную ухмылку. Иногда кратко

прокомментирует увиденное вроде: “Да не хроника это вовсе. В специальном павильоне

МГБ снимали под хронику ещё, дай Бог памяти, году в 42-м”. Или вообще ничего не

скажет, а только головой покачает.

Как-ю по телевизору показывали какую-то старую демонстрацию трудящихся на

Красной площади. Сталин в форме генералиссимуса руками с мавзолея машет,

приветствуя восторженный народ, и улыбается беззубым ртом. Василий Лукич аж в кресле

подскочил.

— Видишь, — обернулся он ко мне, — вот он... беззубый...

— Кто? — не понял я. — Это же товарищ Сталин.

Хроника кончилась. На экране появился президент Ельцин со стаканом в руке,

провозглашая тост за ветеранов. Василий Лукич вздохнул.

— Товарищ Сталин, говоришь?.. Это здорово, что ваше поколение его так хорошо в

лицо запомнило. Правильно вас воспитали...

Тут уж я разозлился.

— Ладно, — говорю, — Василий Лукич, на наше поколение всё сваливать. Это вы

ему тридцать лет задницу лизали, да на брюхе ползали.

— Что бы вы понимали, — оборвал меня Василий Лукич. — Я тебе расскажу сейчас

одну историю. Было это в разгар “дела врачей”. Мы-то всё понимали, что это дело затеяли,

чтобы нас, старые кадры чекистов, всех перерезать. Я тогда немного в сторонке оказался,

потому как в адъюнктуре учился, диссертацию писал...

— На какую тему? — встреваю я.

— Не помню уж, — отмахнулся Василий Лукич. — Думал, пересижу всю эту смуту в

адъюнктуре. Ан нет. Вызывает меня неожиданно один большой начальник...

— Кто именно? — пытаюсь я уточнить.

— Фамилия его тебе ничего не даст, — улыбается старый чекист. — Да, по правде

говоря, не было у него никакой фамилии. Если в нашем ведомстве человек был известен

по фамилии, значит, сидел он для представительства, ровным счётом ничего не решая и

ничего толком не зная. А те, кто по-настоящему делами заправляли, тех никто не знал не

только по фамилиям, но иногда и в лицо.

“Товарищ 5-й”, скажем, или “81-й”. И всё. Представится он тебе Иваном Ивановичем,

а то и просто: “Называйте меня товарищ генерал”.

— Так вот, вызывает меня большой начальник. Мы с ним в войну вместе работали, и

вроде я ему приглянулся. Всё мне разные интересные дела потом поручал. Аж дух

захватывало. Не от сложности дел, а от мысли, что после такого дела меня, наверняка,

самого шлёпнут. Но проносило. А я ведь уже тогда в нашей системе динозавром считался,

ведь ещё при Менжинском работать начинал, Ягоду и Ежова пережил. Ильича в зоне

охранял. Сам понимал, что уже лет десять минимум лишних живу. И удивлялся.

— Принял он меня на своей вилле в Подмосковье. Начальник-то он был большой, а

по возрасту лет на семь меня младше. В гору пошёл после Ежова. Вижу, чем-то он смущён.

Коньячком угостил. Традиционно выпили “за дружбу и секретную службу”. Чувствую,

мучается он, не знает, как начать. Потом подсел ко мне поближе и говорит:

— Дело одно поганенькое хочу тебе поручить, Лукич. Извини, что от учёбы тебя

оторвал. Да только посмотрел я вокруг — кроме тебя, некому дело такое распутать. Дело-

то очень деликатное.

И снова замолчал. С мыслями собирается. Я ему помочь решил.

— Излагайте, — говорю, — факты, товарищ генерал армии. Не впервой нам разные

деликатные дела раскалывать.

— Знаю, — отвечает он, — что ты, Лукич, не подведёшь. Но такого дела, брат, ты ещё

не вёл. Уж больно оно с душком. За партию обидно.

Снова замолчал, плеснул ещё коньячка немного и, значит, говорит.

— Перед Ялтинской конференцией товарищ Сталин принял решение преподнести

Президенту Америки Франклину Рузвельту как нашему доблестному союзнику ценный

подарок. Товарищи в Политбюро посовещались и высказали мнение, что американскому

Президенту следует подарить золотые часы, принадлежавшие когда-то душителю свободы

царю Александру III. Часы эти были выполнены из золота и платины, усыпаны

бриллиантами и рубинами, имели бой, мелодии там разные и вообще. Изготовила их

какая-то знаменитая французская фирма, и стоили они на тогдашние деньги 250 тысяч

рублей золотом. Почти как тяжёлый крейсер. На нынешние деньги их вообще не

пересчитать — госбюджета не хватит. Часы эти товарищ Сталин должен был лично

вручить Президенту в Ливадии.

Замолчал начальник, подогрел себя коньяком и продолжил:

— Наша агентурная разведка, что в самом логове мирового империализма сейчас

работает, совсем недавно выяснила, что Рузвельт на Ялтинской конференции часов этих не

получал. Руководство как узнало об этом, такой скандал закатило, что Спасская башня

зашаталась. Найти часы и всё! Вот такие дела, Лукич. Выручай, брат, а то всем кранты...

— Так, — говорю я, — интересно. А где эти часы хранились?

— Хранились, — отвечает начальник, — они, как и положено, в Гохране. Выданы

были под расписку товарищу Поскрёбышеву. .

— Так, может, он и спёр? — предположил я. — Он в молодости карманником был, в

Алма-Ате, кажется. Сыграли старые инстинкты, когда дорогая вещь в руки попала.

— Нет-нет, — говорит начальник. — Товарищ Сталин, правда, когда об этом узнал,

страшно рассердился и приказал Поскрёбышева посадить. Мы с ним в тюрьме

побеседовали и выяснили, что он не виноват, поскольку есть у него оправдательные

документы.

Генерал вытащил из папки листочек и протянул мне. Это была расписка, говорящая о

том, что товарищ Поскрёбышев А.Н. передал изъятые из Гохрана старинные часы под

расписку гражданину Кураганяну Рустаму Азировичу для вручения в г. Ялта Крымской

АССР господину Франклину Делано Рузвельту, работающему Президентом Соединённых

Штатов Америки, проживающему в г. Вашингтоне, округ Колумбия, США.

Тут у меня вообще голова поплыла. Как сейчас говорят, крыша поехала, вместе с

черепицей.

— Кто такой этот Кураганян Рустам Азирович? — спрашиваю. — И почему он

“гражданин”, а не “товарищ”? Почему часы Поскрёбышев ему передал? Он что, в личном

аппарате товарища Сталина работает?

— Погоди, погоди, — прерывает меня генерал. — Я постараюсь на твои вопросы

ответить. Ну, во-первых, этот Кураганян не “товарищ”, а “гражданин” потому, что он

заключённый. В своё время получил “десять лет без права переписки”, но расстрел ему

заменили содержанием в зоне до особого распоряжения.

Я этак тяжело сглотнул слюну. Голос даже у меня просел. Хрипло переспрашиваю:

— Заключённый? По какой статье?

— Без статьи, — поясняет генерал. — По указу, в силу государственной

необходимости.

— А кто он вообще такой? — не унимаюсь я. — Как вообще могло случиться, что

часы, которые товарищ Сталин должен был лично передать в качестве подарка Президенту

Рузвельту, Поскрёбышев отдал какому-то Кураганяну? Что всё это значит?

Вижу, у начальника моего тоска смертная в глазах. Схватил он “казбечину” из пачки,

нервно прикурил, собрался с мыслями и говорит:

— Видишь ли, Лукич, ты не головой, а сердцем всё понять должен. Сердцем-то ты

наш, а если бы не так было, то, по крайней мере, уже лет двадцать назад тебя... Гм,

смекаешь? Так вот, товарищ Сталин — великий вождь и учитель нашего народа, который

уже более тридцати лет ведёт нас всех от одной победы к другой; отец всех народов, он,

как ты сам понимаешь, Лукич, личность слишком драгоценная, чтобы подвергать его хоть

малейшему риску — в Тегеран ездить, в Ялту, с мавзолея перед войсками выступать, ну и

так далее. Чего только может ни произойти! Болт, скажем, где-то прогнил, не заметили —

вот тебе и катастрофа. Паровоз с рельсов слетит, самолёт упадёт, псих какой-нибудь на

параде патрон в заднице спрячет и стрельнет по мавзолею, колесо в машине лопнет на

дороге, скажем в Кунцево, и машина врежется в столб и двигатель у неё взорвётся... А

потому, понимая это, мы подготовили ряд граждан, внешне напоминающих товарища

Сталина, которые во время подобных мероприятий должны были его заменять, как

каскадёры киноартиста во время рискованных трюков. Ну, и сам понимаешь, что такую

группу надо держать в изоляции от общества; и чтобы они, упаси Бог, много о себе не

возомнили, на статусе заключённых с расстрельным приговором, исполнение которого

каждые полгода откладывается ещё на полгода по решению Президиума Верховного

Совета СССР.

— Та-ак, — протянул я, — теперь понятно. Значит, в Ялту тоже ездил один из них.

Так надо допросить его, этого... как его, заключённого Кураганяна, и дело с концом.

— Умница ты, Лукич, — просиял начальник, — что всё понимаешь. Это правильно,

что нужно допросить. Это я и без тебя знаю. Только кто допрашивать-то будет? Мне

самому нельзя. Мне на каждый контакт разрешение в Президиуме ЦК надо спрашивать...

— Ладно, — согласился я, — попробую. Где они все содержатся?

— В зоне, — ответил начальник, покраснев. — Все в одну зону собраны для порядка.

— Так где же? — допытывался я.

Генералу страшно не хотелось отвечать прямо. Он начал что-то крутить, вертеть и

мямлить.

— Я тебя, Лукич, сам туда отвезу. Недалече тут. На машине быстро доедем. Я за

шофёра сидеть буду.

— В Кунцево, что ли? — догадался я, и потому, как начальник опустил глаза, понял,

что попал в точку.

— А охрана-то об этом знает? — поинтересовался я.

— Внешняя ничего, конечно, не знает, — вздохнул начальник. — А внутренняя — в

курсе.

Подмывало меня тогда спросить: а кто же внутреннюю охрану несёт; но строжайше в

нас забито было не задавать начальству вопросов, не относящихся к делу. Словом, поехали

в тот же вечер.

Едём в Кунцево. Первый раз, признаться, волнуюсь. Охрану проезжаем, заграждения,

блок-посты, засеки.

— Чтоб не сбежали, — поясняет начальник. — Сбегут, беды не оберёшься.

Приехали. Как въехали на территорию дачи, так у меня в глазах потемнело. Сам

товарищ Сталин цветочную грядку окучивает.

— Спокойно, — говорит начальник, — не дёргайся. Выходи из машины, иди вон в ту

дверь. Там тебя встретят, а я в машине подожду.

Вышел я из машины. Сама-то дача чуть поодаль, а тут пристройка каменная

двухэтажная. Видно, комендатура внутренней охраны. Только я вошёл — навстречу мне

тётка, дородная такая, в белом халате.

— Здравствуйте, — говорит, — товарищ полковник (я в штатском был). Проходите в

кабинет, располагайтесь.

Ведёт меня в кабинет с табличкой “Заведующая профилакторием”, а сама смеётся.

— Уверяю вас, товарищ полковник, что не мои это набедокурили. Они люди

ответственные, пожилые. Это, скорее, “Молотовы” наделали.

“Значит, и “Молотовы” такие есть”, — думаю про себя.

Заходим в кабинет к ней. Там чистенько. Портрет Ленина. Стол канцелярский, шкаф.

Сейфа нет. На стене график висит с надписью: “Очерёдность доставки на спецобъекты

спецконтингента профилактория”. А тётка, вся улыбчивая такая, говорит мне:

— Вот за этот столик садитесь, товарищ полковник. И работайте. Вам Рустама

первым прислать?

— Кураганяна, — киваю я головой. — Приведите или пришлите. Не знаю уж ваших

порядков.

Через минут десяток входит этот самый Кураганян, в кителе генералиссимуса и

фуражке. Сердце у меня чуть из левого уха не выскочило. Хотел вскочить и вытянуться по

стойке “смирно”. С огромным трудом себя пересилил.

— Присаживайтесь, — говорю, — гражданин Кураганян. Курите, если хотите.

— Спасибо, гражданин начальник, — отвечает он. — Трубку предпочитаю.

Вынимает трубку из кармана кителя, а из другого пачку “Герцеговины Флор”.

Разломал две папиросы, набил трубку табаком, закурил.

— Папиросы-то эти самые покупаете, — спрашиваю я, — или выдают?

— Всё выдают, гражданин начальник. Не обижаемся, — говорит он, выпуская кольца

дыма.

— А сидите-то давно? — интересуюсь я, чувствуя, что сердечко-то моё немного

успокаивается.

— Первый срок ещё в 34-м получил. На Казанском вокзале взяли, считай, ни за что.

А потом добавили ещё два срока, — печально улыбнулся “генералиссимус”.

— А за что добавили? — я тоже закурил папироску, и дрожь в руках унимаю.

— Сперва, — отвечает он, — за XVIII съезд, хотя вовсе и не я на нём выступал; а

второй — за 22 июня 41-го года. Жуков отвертелся, а мне на полную катушку влупили

четвертной.

— Так, — говорю я, — хочу вас честно предупредить, гражданин Кураганян, что

висит над вами и третий срок, если не вернёте часы, которые вам под расписку вручил

товарищ Поскрёбышев перед отъездом в Ялту на конференцию.

— Нечего мне отдавать, начальник, — пожимает он плечами. — Не я в Ялту ездил.

— Не вы? — удивляюсь я. — А кто же?

— Абашидзе, — отвечает он. — Меня, правда, назначили. Врать не буду. И

Александр Николаевич те часы мне под расписку передал. А потом говорит: Абашидзе

решили послать. И те часики отобрал. Можете у него проверить.

— А расписку он вам вернул?

— Смеётесь, начальник? — улыбается Кураганян. — У Поскрёбышева она осталась.

— Ладно, — говорю я, — пока идите. Если понадобитесь, я вас вызову. А пока

пришлите мне этого Абашидзе.

— Нам по зоне самостоятельно передвигаться не положено, — отвечает Кураганян с

испугом в глазах. — Матрёну Ивановну позовите.

Я понял, что Матрёна Ивановна — это та тётка в белом халате. Дверь кабинета

приоткрыл, а она на стульчике в коридоре сидит.

— Матрёна Ивановна, — говорю, — отведите заключённого на место, а мне

приведите Абашидзе.

Абашидзе был в простом довоенном кителе с отложным воротничком. Он вошёл,

мягко ступая в кавказских сапогах, держа во рту потухшую трубку.

— Сообщите ваше имя, отчество и фамилию, а также начало и конец срока, — начал

я допрос.

— Абашидзе Автандил Эдуардович, — отвечает он, — 1879 года рождения, грузин,

беспартийный. Осуждён в 1935 году за теракт.

Я было хотел записать всё это в протокол, а потом думаю: как бы мне за такой

протокол потом голову не открутили. Изложил я ему суть дела.

— Всё правильно, начальник, — говорит он. — Поскрёбышев мне эти часики

передал и сказал, что в Ялту поеду я. Меня уже из зоны на вокзал повезли, но с полдороги

вернули. А поехал вместо меня Ямпольский Иосиф Наумович. Я ему те часики и передал в

присутствии Матрёны Ивановны.

— А Матрёна Ивановна — это ваш комендант? — спрашиваю я, хотя прекрасно

понимаю, что не имею никакого права задавать подобных вопросов.

— Она у нас всё, — вздыхает Абашидзе, — дай ей Бог здоровья. Мы же все люди уже

пожилые. Она нас и покормит, и укол, когда надо, сделает. В последние годы разрешение

выхлопотала для нас по садику гулять, цветы сажать и всё такое прочее. Раньше-то все по

отдельным помещениям сидели и даже кормили через намордник.

— Ладно, — говорю. — идите отдыхайте, гражданин Абашидзе.

А Матрёне Ивановне приказываю Ямпольского привести.

— Нет на месте, — улыбается она. — В Кремле на пленуме выступает.

И "Правду” мне сегодняшнюю показывает. А там чёрным по белому: “Сегодня в

Москве проходит внеочередной пленум ЦК ВКП(б)... Главным вопросом пленума

являются ’’Дальнейшие меры по беспощадной борьбе нашей партии с безродным

космополитизмом”. С докладом на пленуме выступит генеральный секретарь ЦК ВКП(б),

Председатель Совета Министров СССР, Генералиссимус Советского Союза товарищ

Сталин...”

— А когда его доставят, — интересуюсь я.

— Конвой заказан на час ночи, — улыбается Матрена Ивановна, — Где-нибудь к

двум часам ночи привезут. Вы можете пока отдохнуть, товарищ полковник. Я вас ужином

покормлю.

Дождался я. Привели Ямпольского. В мундире генералиссимуса, но без усов.

— Я накладными пользуюсь, — признался он, — терпеть не могу настоящих. И не

курю. Только трубку посасываю. Разрешили по состоянию здоровья.

И улыбается. Вижу, у него передних зубов нет. Только два жёлтых клыка. А у

остальных передние зубы были. Хотя, может, съёмные. А я как-то обратил внимание, что

однажды на мавзолее Сталин беззубый стоял, а в другой раз — с зубами. Ладно, думаю, не

буду лезть во все эти детали. Завожу разговор о часах.

— Точно, — соглашается Ямпольский, — вручили мне эти часы и повезли в Ялту.

Конвой огромный был — человек сто. Всё боялись, что сбегу я на этапе.

“Да, — подумал я, — а какая, в сущности, разница между личной охраной и конвоем?

Вон те за оградой гордые ходят, что им доверено дачу самого товарища Сталина охранять,

не подозревая, что просто стерегут спецзону”.

— Привезли меня уже в Ялту, — продолжает Ямпольский. — Вдруг поднялся шухер.

Мне приказали усы снять, часы сдать, затолкали в самолёт — и обратно в зону. Параша

была, что настоящий в Ялту прибыл.

Доложил я начальнику по пути в Москву, что выяснить удалось.

— Поди теперь разберись, — мрачно сказал генерал, — кого они в последний момент

в Ялту привезли.

— А может, правда, — осмелился я предположить, — что тогда в Ялту сам товарищ

Сталин прибыл?

— Может, и правда, — как-то нервно сказал генерал. — Что это нам даст? Нам часы

приказано разыскать.

— Так надо доложить товарищу Сталину, что нам удалось выяснить, — предложил я.

— Ты что, дурак? — неожиданно заорал генерал. — Как я доложу товарищу

Сталину? Как мне к нему на приём пробиться? Ты в уме, Лукич? Ты что считаешь, что сам

товарищ Сталин часики эти и прибрал?

Я молчу, конечно. Самого пот прошиб. На дорогу смотрю. Обратно я машину вёл.

— Ладно, — смягчился генерал, — разберёмся. Спасибо, Лукич, за содействие. Пиши

свою диссертацию дальше. Ни о чём не думай.

А вскоре мы узнали, что товарищ Сталин неожиданно умер...

Василий Лукич замолчал, налил себе заварки из чайника и с удовольствием выпил.

— Что-то я не понял. — ошалело спросил я — Выходит, настоящий Сталин часы

эти... того?

— Ты думаешь, — засмеялся Василий Лукич, — что настоящий товарищ Сталин

существовал? Тот генерал — он сейчас в Израиле живёт — недавно в Россию приезжал к

родственникам. Встречались мы. Он мне по пьянке рассказал, что настоящего в 34-м убили

вместе с Кировым,

Не было настоящего, да и не нужен он никому был. Я это сейчас хорошо понимаю.

— А с теми, в зоне, что потом стало? — спрашиваю я, затаив дыхание.

— Их Матрёна Ивановна всех в одну ночь усыпила. Тот, что в Колонном зале лежал

— это Ямпольский. А в мавзолее — Абашидзе. А Кураганяна, говорят, в Гори втихаря

отправили.

— А с самой Матрёной Ивановной что стало?

— Это тебе ещё знать не положено, — ухмыляется Василий Лукич. — Любопытный

ты больно!

* * * * * * *

ЗОЛОТО МУССОЛИНИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Меня зовут Джерри Макинтайр. Юность свою я провёл среди диких гор и лесов

штата Висконсин на ферме отца. Позднее я поступил в Национальный Университет

Джефферсона, где в течение нескольких лет изучал иностранные языки и историю. После

окончания университета мне предлагали работу в Государственном Департаменте (в

консульском отделе), но я отказался, к великому удивлению многих моих друзей и

знакомых. С работой в те годы было очень плохо, а уж приглашение на работу являлось

такой редкостью, которая могла присниться только в сладком сне.

Тем не менее, я поступил вполне осознанно. Во-первых, меньше всего на свете мне

хотелось работать на “Дядю Сэма”, т.е. превратиться в государственного чиновника в

двубортном костюме и неизменном галстуке в сочетании с неуклюжей шляпой. Но,

конечно, не это было самым главным. Ещё учась в университете, я познакомился с

Даниэлем Паркером, получившим довольно большую известность благодаря своей книге

“На грани реального”. Те, кто в своё время прочёл эту книгу, согласятся со мной, что

поднятые покойным Паркером вопросы сами по себе гораздо интереснее любых ответов на

них, хотя, следует признать, что и ответы, предлагаемые Паркером, пусть и не бесспорны,

но весьма оригинальны.

В самом деле, предложенная Паркером теория параллельных цивилизаций могла бы

сама по себе стать сюжетом для бесчисленного количества фантастических романов и шоу,

если бы не одно обстоятельство. Основой его гипотезы был тот факт, что человечество не

владеет планетой Земля, как принято было считать, а получило эту маленькую планету в

аренду от её истинных хозяев на определённый срок и на определённых условиях, которые

ныне уже никому из людей неизвестны. Не говоря уже о том, что люди из поколения в

поколение нарушали все условия аренды, они умудрились, не зная отпущенного им срока,

возомнить себя представителями высшего разума во вселенной, венцом творения и

центром всех галактик. В такую гордыню человечество впало, изобретя паровую машину,

автомобильный двигатель, электрическую лампочку, устройство для консервирования

помидоров и револьвер “Кольта”.

Можно понять, каково было человечеству прочесть в книге Паркера, что оно не

только не является представителем высшего разума во вселенной, но и на нашей

маленькой планете также; что вид, именуемый “гомо сапиенс”, вообще нельзя считать

формой разумной жизни, а существами с ещё не до конца сформировавшимся инстинктом.

Если почти 90% деятельности человека диктуется инстинктами, будь то инстинкт

самосохранения, воспроизводства, голода и т.п., то оставшиеся 10% (а возможно, и

меньше) человечество при удовлетворении вышеназванных инстинктов тратит на создание

планов и средств для уничтожения друг друга, занимаясь этим уже пятьдесят веков с

нарастающим удовольствием.

Вместе с тем, сам по себе человек представляет из себя примитивную машину,

работающую на твёрдом топливе, которое необходимо загружать в неё минимум три раза в

сутки для поддержания того, что принято называть жизнедеятельностью. Но даже при этом

центр управления всеми действиями человека, гордо именуемый мозгом, не в состоянии

работать более 18-20 часов подряд, перегревается и требует отключения минимум на 6-8

часов. “И это, — вопрошал Паркер, — и есть венец творения?” Подобному примитивному

аппарату, убедительно доказывал он, было бы никогда не выжить на планете, если бы на

ней не было более разумных существ, которые, помимо всего прочего, ещё и опекают

человечество с целью, известной только им. Возможно, из простой благотворительности,

как мы, например, пытаемся опекать дельфинов и эскимосов. Ибо, уверял Паркер,

истинным показателем Разума является полное отсутствие агрессивности и избыток

сострадания. Причём, сострадания не к кому-то или чему-то конкретно, а сострадания как

такового.

Всё это было замечательно, но когда Паркера спрашивали, а что это за существа,

которые за 50 веков ещё не махнули на нас рукой, а продолжают заниматься

благотворительностью, постоянно напуская на нас то опустошительные эпидемии, то не

менее опустошительные войны, или спасая от них (как кому угодно), Паркер, разумеется,

ничего толком сказать не мог, поскольку сам ничего не знал. Он говорил что-то туманное:

что эти существа постоянно контачили с нами под видом духов, пророков и великих

просветлённых, и что Христос был одним из них. Другими словами, уверял Паркер, они

именно те, кого у нас принято считать богами, В том, что на небе имеется Бог со своей

хорошо организованной командой из ангелов, архангелов и прочих небожителей — в этом

были уверены многие; но в то, что эта команда живёт на Земле, надзирая за нами, как

ковбои за стадом, — в это не желал верить никто. Тем более, что стремительно

развивающаяся наука быстро превращала богов в простых пришельцев с далёких звёзд,

где, как признавалось сквозь зубы, вполне могла существовать более развитая

цивилизация. Разумеется, технологическая. Но на Земле? Бред! Ибо всем известно, что

цивилизацию могут создать только гуманоиды, эволюционировавшие из обезьяны или

созданные Творцом, который также представлялся в виде гуманоида с белой бородой.

Потом изобретается колесо, и дело пошло! Ничего другого никто признавать не желал, и

беднягу Паркера замучили повестками в суд, где ему представляли целый спектр

обвинений от шарлатанских проповедей до вымогательства.

Как раз в этот период мы с ним познакомились в небольшом городке Пош на границе

штатов Невада и Юта, где я подрабатывал репортёром местной газетёнки, а Паркер

скрывался от судебных исполнителей. Надо заметить, что он был лет на тридцать старше

меня, но это ничуть не мешало нашему общению. Несмотря на молодость, я уже сумел

несколько раз убедиться, что у человека нет никаких оснований считать себя венцом

творения, а бессмысленность человеческого существования в кратком периоде между

рождением и смертью удивляла меня так же, как и Паркера. “Подумай, Дан, — говорил я

Паркеру, — ведь стоит нам только родиться на белый свет, как нам немедленно зачитывают

смертный приговор, который не подлежит обжалованию. Единственное, что нам не

говорят — когда этот приговор будет приведён в исполнение, предупреждая, однако, что

это может случиться каждую следующую секунду”. “В этом вся суть дела, — уверенно

соглашался Паркер. — Физическое существование не может быть ничем, кроме какого-то

переходного периода от куска дерьма к навозной мухе и далее в парафизическое

существование. Я убеждён, — продолжал он, — что на нашей планете существует

несколько колец разумной жизни, взаимосвязанных между собой примерно по тому же

принципу, что связывает гусеницу и бабочку. И самой примитивной формой разумной

жизни, я сказал бы даже — её эмбрионом, является человек, уже хотя бы потому, что его

легче прихлопнуть, чем муху”.

Далее Дан поделился со мной своими планами. Он решил установить с нашими более

разумными соседями по планете прочный контакт, выложить им всё, что нам про них

известно и предложить сотрудничество на взаимовыгодной основе. Я заметил ему, что это

всё равно, как если бы божьи коровки стали требовать у конгресса конституционных прав

для себя. В ответ их стали бы повсеместно уничтожать. Так произойдёт и с нами, если мы

займёмся шантажом сверхсуществ, или как они там называются. Паркер со мной

решительно не согласился.

— Если бы божья коровка, — заметил он, — выступила в конгрессе, говоря

человеческим голосом, то наверняка устроила бы переполох не только в Капитолии, но и

во всём мире. Поэтому у нас, как у божьих коровок, существуют неплохие шансы быть

хотя бы услышанными.

— Да, — согласился я, — но разве мы умеем говорить на языке той цивилизации? И

как мы вообще достигнем с ними контакта, предварительно не сдохнув?

В своей теории Паркер утверждал, что, периодически умирая, разумное существо

перебирается с одного уровня цивилизации на другой по принципу восхождения к

неведомой вершине. Это и породило бесчисленные легенды о загробном мире и сделало

самоубийство одним из наиболее смертных грехов.

— Они сами пойдут на контакт с нами, — возразил мне Паркер, — поскольку они

гораздо более коммуникабельны, чем ты думаешь. Их на земле только в человеческом

обличье столько, что по моим подсчётам хватило бы на небольшое государство вроде

Гватемалы. Некоторые сюда направляются в какие-то командировки, что-то постоянно

латая и запаивая. Другие напоминают туристов, прибывших в чужую страну без визы. А

некоторые похожи просто на хулиганов, проникших в заповедник с единственной целью

помочиться на муравейник, даже если за это придётся заплатить штраф в пятьдесят

долларов. Повороши старые полицейские досье и ты найдёшь там массу интересного, И не

только у нас, в Штатах, но и где угодно.

— Занятно, — ответил я. — Но как нам правильно организовать охоту на этих

существ и не вляпаться при этом в какую-нибудь шумную историю с неопознанными

трупами?

— Что я могу сказать достаточно точно, — пояснил Паркер, — так это то, что для

принятия человеческого облика им надо обязательно пройтись по катакомбам. Почему — я

и сам не знаю. Но появляются они постоянно из старых, заброшенных катакомб.

Некоторые из них рукотворные, некоторые вообще непонятно как образовались. Но те и

другие представляют очень опасные лабиринты, куда не особенно любит соваться даже

полиция, которая, как правило, ровным счётом ничего там не находит. Что и понятно.

— Если мыслить примитивно, — продолжал Паркер, — то можно предположить, что

через эти лабиринты проложен путь между тем и этим светом, как у нас принято

выражаться. И даже существует искушение пошляться по этим катакомбам, чтобы найти

выход из одной цивилизации в другую. Но это, конечно, абсурд. Однако я могу тебе

назвать не менее пары дюжин смельчаков из разных стран, которые в старые времена

именно так и поступали. Хотя они выхода, разумеется, не нашли, но некоторым из них

удалось в этих катакомбах познакомиться с очень занятными существами, с которыми они

встречались и позднее в более спокойной обстановке. Но тут необходимо помнить, что

подавляющая часть этих смельчаков погибла. Просто сгинула в этих катакомбах. А те

немногие, что успели оставить воспоминания, не могли, конечно, осмыслить

происходящее вне рамок бытовавших в те времена мифов и предрассудков: дьяволы,

ведьмы, демоны, духи и тому подобное. Я же лично считаю, что если эти лабиринты куда

и ведут, то человеку из плоти по ним никогда никуда не выйти. Дело не в этом. И тем

созданиям для попадания в наше временное пространство такие глупости, как катакомбы,

тоже не нужны. Хотя, чёрт его знает, может, для нас это катакомбы, а для них — что-то

совсем другое. Недаром все эти места надёжно защищены разными страшными мифами и

небылицами, чтобы им там не особенно мешали. Я думаю, что, скорее всего, в этих местах

существует какая-то особенная энергетика, которая позволяет им на какой-то период

принимать человеческий облик. И всё это в русле навязанного нам мифа: “Демоны

поднимаются из преисподней”.

— А тебе приходилось самому бывать в таких местах? — поинтересовался я. — И

есть ли такие места где-нибудь поблизости?

Паркер поведал мне, что такое место есть в Монтане, но он считает его несколько

сомнительным, поскольку эти катакомбы образовались совсем недавно и представляют

собой, в сущности, заброшенные рудники. И вокруг полно действующих шахт. Слишком

шумно. Хорошее место есть на Гуадалканале.

— Где это? — спросил я.

— На Соломоновых островах, — пояснил Паркер. — Туда можно добраться на

пароходе меньше, чем за месяц. Так называемые алебастровые пещеры. Место тихое,

патриархальное. Как раз, что нужно. Если ты, Джерри, согласишься меня туда

сопровождать, я буду очень рад, поскольку ты знаком с теорией, а соваться в такое место

одному, честно говоря, немного жутковато. Правда, время сейчас мирное, но всё-таки кое-

какие шансы у нас есть.

Паркер объяснил, что более всего контактов с той цивилизацией происходит в

военное время, когда “те парни” теряют всякую осторожность и открыто вмешиваются в

наши дела на всех уровнях. Я немедленно посоветовал ему отправиться в Европу, где уже

почти год бушевала война. Паркер посмотрел на меня как на идиота и был, конечно, прав.

Появление двух американцев в оккупированных немцами и итальянцами странах могло

привести — и это самое лучшее — к немедленной высылке или интернированию. А то и к

чему-нибудь похуже. Было решено: мы отправляемся на Гуадалканал!

— Я хочу тебя только предупредить о следующем, — сказал Паркер. — В принципе,

ты всё уже отлично знаешь, но я хочу тебе кое-что напомнить. Из этих лабиринтов можно

запросто не вернуться. Просто там пропасть. Что с нами произошло, никто не узнает, а,

возможно, мы и сами не поймём.

Я кивнул. Мне было двадцать лет.

— Это первый вариант и не самый плохой, — продолжал Паркер. — Из этих

катакомб можно вернуться и примерно через полгода подохнуть. Видимо, та самая

энергетика по-разному влияет на нас и на них. Мы всё-таки физиологические существа, а

они — парафизические.

Этот исход мне нравился гораздо меньше, но я снова кивнул.

— И, наконец, последний вариант. Ты вернёшься и проживёшь в этом своём качестве

ещё добрую сотню лет, но вокруг тебя вечно будет происходить всякая чертовщина. Такое

впечатление, что ты вечно будешь притягивать к себе всю нечистую силу на планете. И тут

— либо ты сам свихнёшься и закончишь свои дни в сумасшедшем доме, либо тебя

запихают туда для профилактики, особенно, если ты кому-нибудь будешь рассказывать

свои истории. Тебе всё понятно?

Казалось, что мне было понятно всё, хотя, разумеется, я не понимал ничего, но тогда

никто убедить меня в этом не мог. Позднее, уже в армии, кто-то сказал мне, что я —

“рисковый парень”. Это совсем не так. Я просто очень любопытный и не думаю об

опасности, когда представляется случай узнать что-либо новое, особенно, если об этом не

знает никто другой.

Мы добрались до Сан-Франциско и в британском консульстве получили разрешение

отправиться на Гуадалканал. Англия воевала с Германией и Италией, но на Гуадалканале

военного положения ещё не было. Хотя и мирным его назвать было уже нельзя. Мы нашли

грузо-пассажирский пароход, который шёл в Сидней с заходом в Хониару — порт на

Гуадалканале и административный центр всех Соломоновых островов. Капитан парохода

согласился доставить нас в Хониару всего за тридцать долларов с носа, включая и расходы

на трёхразовую кормёжку.

Мы прибыли на Гуадалканал без особых приключений, если не считать того, что

первые пять дней пути я не вставал с койки из-за морской болезни. Вопреки ожиданиям,

английские власти на Гуадалканале встретили нас если и не очень приветливо, то и не

очень враждебно. Во всяком случае, они никак не препятствовали нашим планам, а лишь

заставили подписать две официальные бумаги. В одной из них мы официально заявляли,

что прибыли на остров без цели нанести ущерб военным усилиям Объединённого

Королевства, его подданным и собственности. Вторая же бумага говорила о том, что

правительство Его Величества не несёт никакой ответственности за любой исход нашей

экспедиции. Оказывается, мы были далеко не первыми. За последние двадцать лет таких

смельчаков было не менее полусотни. Подавляющая часть из них пропала в лабиринте

навсегда, и у нас есть шансы повстречаться с их скелетами.

Нам посоветовали взять проводника из местных жителей, если нам не жалко

истратить на это лишние десять долларов. Мы приняли совет к сведению и направились к

цели нашего путешествия, проехав в запряжённой мулами повозке миль десять через

сплошные плантации кокосовых пальм к синеющим на горизонте горам. Местные жители

— очень экзотические полинезийцы, воспринявшие от цивилизации белых людей только

порок курения — встретили нас сочувственными взглядами как потенциальных самоубийц

и даже провели нечто вроде обряда нашего символического погребения, нещадно колотя

при этом в деревянные барабаны.

При этом выяснилась одна маленькая подробность, говорившая о том, насколько

английская администрация на Гуадалканале знает нравы и обычаи туземного населения.

Не то что за десять, но даже за миллион долларов туземцы отказывались входить в

пещеры, а уж тем более служить там какими-то проводниками. Вход в пещеру для них —

строжайшее табу. В лабиринтах обитают духи сколь могучие, столь и кровожадные, не

разрешающие себя беспокоить по какому-либо поводу. Белых пускают сюда

беспрепятственно только потому, что это считается жертвоприношением могущественным

духам и демонам. Возвращение белых встречается настороженно — духи не приняли

жертву, быть беде.

У одного из входов в лабиринт постоянно бьют тамтамы, жрецы читают заклинания,

а сменяющие друг друга воины танцуют разные ритуальные свинги, потрясая копьями. То

ли пытаются задобрить духов, то ли напугать. Мы поинтересовались: часто ли духи

вылезают из лабиринта? Оказывается гораздо чаще, чем мы думаем. Главным образом,

воруют скот. Раньше утаскивали людей, теперь — скот. Зачем? Зачем воруют скот? —

чтобы съесть, конечно.

— А как они выглядят?

Наш переводчик из местных, видимо, плохо знал английский язык, а возможно, в

английском языке не было соответствующих выражений. Но всё, что мы поняли из

описания внешности духов, были три определения: круглые, толстые, светящиеся.

— Светящиеся шары, — подвёл итог Паркер. — Я об этом слышал.

Провожаемые грохотом барабанов и песнями колдунов, мы двинулись в лабиринт. Я,

было, предложил взять с собой собаку, чтобы она вывела нас обратно, но её требовалось

кормить, а отягощать себя лишними запасами не хотелось. Кроме того, Паркер побоялся,

что она своим лаем распугает нам всех духов.

Надо сказать, что нам удалось унести ноги из этого лабиринта, хотя мы выбрались из

него на другом конце острова, заросшего джунглями. Ещё неделю мы добирались до

какого-то посёлка, пару раз чуть не утонув в болотах. Я дал слово Паркеру, что никогда не

проболтаюсь никому о том, что нам удалось увидеть в лабиринте, пока мы не добудем

каких-либо вещественных доказательств. Из того, что мы там увидели, мы могли кое-как

об этом рассказать, но доказать не могли решительно ничего.

— Нужно, — заявил Паркер, — организовать сюда по-настоящему научную

экспедицию. С соответствующей аппаратурой, кинокамерами, переносными прожекторами

и прочим.

Он знает пару людей в Штатах, которые согласились бы стать нашими спонсорами.

Надо возвращаться в Штаты и к следующему лету организовать следующую экспедицию.

Я тогда, конечно, и помыслить не мог, что всего через четыре года организую подобную

экспедицию на другом конце света и без всяких спонсоров. За счёт правительства

Соединённых Штатов. Оно даже выделит мне для этого три танка, которых я не просил.

Но нашим с Паркером планам не было суждено сбыться. Вскоре после возвращения в

Штаты Паркер заболел и умер. Он оставил мне двадцать тысяч долларов из своих

сбережений, взяв слово, что я организую ещё одну экспедицию на Гуадалканал. Я дал

слово, поступив очень опрометчиво, так как весь последний год почти не читал газет. В

декабре 41-го года Америка оказалась втянутой во Вторую мировую войну, а я — призван

в армию.

Полгода муштры на форту Штаффер, присвоение звания младшего лейтенанта и

старый войсковой транспорт “Президент Грант” повёз меня в Северную Африку, где

генерал Паттон лихорадочно формировал дивизии, которым вскоре было суждено

пронести наш национальный флаг по странам освобождённой Европы. Ещё валяясь на

четырёхъярусных нарах в трюме “Президента Гранта”, пересекающего Атлантику со

скоростью четыре мили в час, я размышлял о том, что поскольку бедняга Паркер умер, а я

нет, то со мной, по его теории, должна случаться всякая чертовщина. И я не ошибся.

Первой чертовщиной было то, что я попал в специальное разведывательно-

диверсионное подразделение армейской службы безопасности, в так называемый 8-й

отдел, в задачу которого входило похищение разных научных светил в области ядерной и

теоретической физики с территории, занятой противником. Руководил отделом полковник

Борис Паш. Всё было увлекательно как в вестерне, если не считать того, что за год войны

наш отдел практически трижды обновлялся, а я не получил даже царапины.

В августе 43-го года, находясь на Сицилии, я узнал, что Гуадалканал стал местом

ожесточённейших боёв между нашими и японскими войсками. Остатки японского

гарнизона укрылись в наших алебастровых пещерах, не желая сдаваться. Американское

командование, потеряв терпение, приказало взорвать и завалить все выходы из лабиринта,

которые им указали туземцы, страшно не любившие японцев. “Бедняга, — вспомнил я о

Паркере, — Дядя Сэм вырвал из твоих рук доказательства очень оригинальным способом”

На юг Франции я ступил уже капитаном, сделав за два года умопомрачительную военную

карьеру.

В огне страшного мирового пожара я мог бы и забыть о наших довоенных делах с

покойным Паркером, если бы эти дела сами не напомнили о себе, явно подтверждая слова

моего покойного дружка: тот, кто уцелеет в лабиринте, окажется в центре чертовщины.

Я хочу рассказать здесь всего о нескольких случаях, хотя их было гораздо больше...

ВСТУПЛЕНИЕ

Страшный, душераздирающий крик — крик боли и отчаяния перед лицом

неизбежного конца — пронёсся над галереей. Мы вздрогнули.

— Что это значит? — спросил я.

Аббат Спарроу улыбнулся.

— Это продолжается уже четыреста лет. Когда-то здесь, в подвалах монастыря,

Цезарь Борджиа пытал своих узников. Это кричат их души.

Джордж явно не был удовлетворён этим объяснением.

— Неужели за четыреста лет никто серьёзно не пытался разобраться в этом?

Аббат пожал плечами.

— Пытались, конечно. Есть несколько весьма интересных гипотез. Но ни одна ничего

не объясняет толком. К этому можно привыкнуть, — добавил он и посмотрел на меня. — Я

всё-таки, господа, не понимаю, чем я обязан вашему визиту.

— У нас к вам несколько вопросов, мистер Спарроу.

Я почувствовал сильное желание закурить, но на территории монастыря курить

запрещалось, как будто это было бензохранилище. Тонкие губы аббата растянулись в

язвительную усмешку.

— С сорок четвёртого года я давал показания уже примерно десяти комиссиям.

— Ничего с вами не случится, — усмехнулся Джордж, — если вы дадите их в

одиннадцатый раз.

— Кроме того, — добавил я, — мы вовсе не комиссия, аббат. И поэтому. .

Я замолчал, чтобы не наговорить лишнего. Это бывает всегда, когда я хочу курить.

— И поэтому? — переспросил Спарроу весьма холодно.

— И поэтому, — я засунул руки поглубже в карманы плаща, — мы не будем с вами

церемониться, как это делали комиссии, назначенные генералом Кларком.

— Закурите, — усмехнулся аббат, — вы не католики, для вас можно сделать

исключение.

Он уже выяснил наше вероисповедание и был весьма шокирован, узнав, что Джордж

буддист.

— Я вас слушаю, господа.

Было видно, что ему не терпится выставить нас за дверь.

— Мне кажется, — сказал Джордж, — что эта галерея, как бы прекрасна она ни была,

не совсем подходит для нашей беседы.

— Я уже объяснял, — поморщился Спарроу, — что в день мощей Святого Августина

лица, не принадлежащие к римско-католической церкви, не могут быть допущены...

— Перестаньте паясничать, аббат, — не выдержал я. — Или вы предпочитаете давать

показания в нашей комендатуре в Неаполе?

Очевидно, это его не устраивало. Пробормотав что-то насчёт изысканности нашего

поведения, Спарроу направился в свой кабинет. Мы следовали за ним по сводчатым

коридорам, увешанным картинами благочестивого содержания. Встречные монахи

почтительно кланялись аббату, а при виде нас осеняли себя знамением, испуганно уступая

дорогу. Казалось, что последние годы их ничему не научили.

Кабинет аббата Спарроу был обставлен с претензией на роскошь. Вдоль стен

возвышались стеллажи, уставленные старинными фолиантами. Некоторые из них лежали

на огромном письменном столе, которому мог позавидовать сам Ришелье, если он

действительно имел такой письменный стол, какой показывали в каком-то голливудском

боевике. Бронзовое распятие старинной работы стояло в окружении таких же канделябров.

Распятый Иисус с укором смотрел на нас со стола, а со стен какие-то католические святые

взирали на нас с откровенным страхом.

Аббат предложил садиться, и мы буквально утонули в обитых красным бархатом

креслах.

— Вы, конечно, опять по поводу пропавшего золота? — спросил Спарроу.

— Вопросы будем задавать мы, — огрызнулся Джордж.

Аббат наклонил свою седую, украшенную тонзурой голову, как бы желая сказать:

“Как вам будет угодно”. За прошедшие годы он мог убедиться, что спорить с военными

бесполезно.

— Вы — немец, аббат? — спросил я.

— При моём сане национальность не имеет значения, — сухо сказал Спарроу.

— Отвечайте на вопрос.

— Да.

— И работаете здесь?

— Это просто великолепно, — неожиданно засмеялся Спарроу. — У вас,

американцев, слово “работа” означает всё, что угодно. Священники, писатели, певцы —

все работают. Прекрасный глагол.

— Можете заменить его любым другим, — заметил Джордж, — но не отвлекайтесь.

— С двадцать восьмого года, — ответил аббат.

— А до этого?

— Я был помощником папского нунция в Гамбурге.

— И с двадцать восьмого года вы безвыездно торчите здесь?

— Нет, почему же, — он забарабанил пальцами по распятию. — Я много

путешествую.

— Например, в тридцать пятом году — в Берлин, — вставил я.

— Что же в этом плохого? — он пожал плечами. — А в тридцать восьмом году — в

Соединённые Штаты по приглашению кардинала Спелмена.

— У вас кардинальская должность? — спросил Джордж.

Аббат кивнул.

— Почему же вы не кардинал?

— Всё это суета, — вздохнул аббат. — Земные ранги ровным счётом ничего не

значат. Что в них толку, если они не могут оградить меня...

О, видимо, тоже не хотел обострять отношения и просто сделал жест в нашу сторону.

Мы поклонились.

— С вашего разрешения, аббат, — сказал я, — мы закурим.

Спарроу поморщился, но достал из какого-то ящика здоровенную пластмассовую

пепельницу с надписью “Флот США”.

— Где вы её украли, аббат? — поинтересовался я.

Джордж весьма непочтительно засмеялся.

— Не хотите ли вы арестовать меня за кражу пепельницы? — поднял брови аббат.

— Если мы захотим вас арестовать, аббат, — улыбнулся Джордж, — мы найдём

повод, не волнуйтесь.

— Например?

На месте аббата я не стал бы развивать эту тему.

— Например, — вставил я, — некоторые ваши делишки в Абиссинии.

— Ну, это ещё нужно доказать. — нисколько не смутился аббат.

— Меня очень радует, — я щёлкнул зажигалкой, — что вы сразу поняли, о чём я

говорю.

У него хватило ума промолчать.

— На территории монастыря, — добавил Джордж. — расстреливали наших пилотов

и бойцов Сопротивления.

— Это — ложь, — сухо сказал Спарроу. — На территории монастыря всю войну не

было ни одного солдата.

— А их расстреливали не солдаты, — я внимательно поглядел на Спарроу. — а ваши

люди.

Аббат побагровел.

— Это уже слишком...

— Ну-ну, не волнуйтесь, — засмеялся я. — Несмотря на опыт, вы не научились

держать себя на допросах. Сейчас мы подойдём к самому главному...

— Я говорил сто раз, и повторяю снова, — грубо сказал аббат, — что никакая

автоколонна не приходила к нам в сентябре сорок третьего.

— Послушайте, аббат, — мрачно заметил Джордж, — мы, кажется, не спрашивали

вас ни о какой автоколонне.

— Я заранее отвечаю вам.

— Нас не интересуют автоколонны, — я постарался придать своему голосу побольше

жёсткости.

— Тогда, что вы, собственно, от меня хотите?

Аббат выходил из себя, а это было то, что нам нужно.

— Терпение, — я поднял руку. — Сейчас вы всё поймёте. В январе сорок третьего

года над Неаполем был сбит бомбардировщик В-17, вылетевший из Триполи. Экипаж

выбросился на парашютах. Им удалось скрыться в горах, и они попросили убежища в

вашем монастыре. Их было восемь человек. В начале февраля того же года у вас попросил

убежища экипаж другого бомбардировщика, которым командовал капитан Коллинз. В

июле в монастырь пришло несколько моряков с подорвавшегося на минах английского

эсминца. Всего до октября сорок третьего года, то есть до прихода сюда наших войск, в

монастыре находилось около четырёхсот военнослужащих союзных войск и местных

партизан. Где эти люди, аббат?

Он с интересом поглядел на меня.

— Вы в своём уме, дорогой мой?

— Вы утверждаете, что ничего не знаете об этом?

— Безусловно.

— Аббат, лгать в стенах монастыря — большой грех, — нравоучительно произнёс

Джордж.

— Я полагаю, вы шутите... — начал Спарроу.

— У нас нет времени на шутки, — отрезал я. — Вы обвиняетесь в убийстве или в

соучастии в убийстве нескольких сот наших военнослужащих. А это совсем не шутка,

аббат.

— Но клянусь вам, — взволнованно сказал он, — я никогда ничего…

— Не надо клятв, — Джордж встал с кресла. — Вы утверждаете, что ничего не

знаете, но у нас много свидетельских показаний, данных под присягой, утверждающих

обратное.

— Но ни одна из предыдущих комиссий даже не упоминала об этом. — Аббат был

бледен. — Это недоразумение, господа. Ко мне всё время приставали с какой-то

пропавшей автоколонной... Но...

— К чертям собачьим ваши сказки, — Джордж воспользовался своим буддизмом,

позволявшим сквернословить в монастыре. — Неужели вы думаете, что вам удастся

отвертеться от нас подобными баснями? В Германии повесили каждого фельдфебеля,

участвовавшего в убийстве наших пилотов, и вы зря думаете, что вас ждёт другая участь.

Что вы сделали с этими людьми, аббат? Выдали немцам? Умертвили сами? Почему вы

молчите?

— Господа! — аббат был близок к обмороку. — Если это шутка, то она жестока в

отношении человека, который вдвое старше вас, а в отношении священника она просто

омерзительна. Всю войну в монастырь никто не обращался с просьбой об убежище. Да и

какое право убежища есть теперь у монастырей? Вспомните монастырь Местиори, что там

сделали парашютисты Кессельринга?

— Мне очень жаль, аббат, — сказал я.

Он с испугом посмотрел на меня,

— О чём вы сожалеете, майор?

— О том, что вы не хотите сказать правду, — подхватил Джордж. — Другими

словами, что вы не хотите смягчить свою вину раскаянием. Вы вынуждаете нас...

— Собирайся, — заорал я. — Ты поедешь с нами и будешь давать показания в

подвалах военной полиции. Там сбивают спесь не с таких, как ты.

Очевидно, за всю его жизнь никто никогда не осмеливался говорить с ним в таком

тоне. Ужас, который я прочёл в его глазах, ясно говорил, что обстановка для него

совершенно новая. Я готов поклясться, что когда я сунул руку в карман, аббат был уверен,

что я вытащу наручники. Но я вынул сигарету, прикурил и сделал Джорджу знак

прекратить артподготовку. Переиграть тоже было опасно. Следовало помнить, что аббату

семьдесят лет, а это не тот возраст, когда получаешь удовольствие от острых ощущений.

Его могла хватить кондрашка, а это вовсе не входило в наши планы.

— Мой друг, — Джордж начал спускать нашу авантюру на тормозах, — конечно,

погорячился. Однако, аббат, вы должны понять серьёзность предъявленных вам

обвинений.

Он был ещё не в силах отвечать. Его можно было понять, если учесть достоверность

нашей истории. Я открыл рот, чтобы несколько подбодрить старика, как вдруг дверь

кабинета открылась, и вошла девушка лет двадцати трёх, или около того, очевидно,

привлечённая несколько повышенным тоном нашего с аббатом диалога.

— Was ist los? — спросила она, с тревогой глядя то на нас, то на аббата.

Поскольку аббат был ещё не в силах говорить, за него это сделал я:

— Wir vertreten die Allierten Sicher heitsdienst. Kann ich Ihren Namen wissen?1

Тем временем, вероятно, от звука родного языка аббат пришёл в себя и слабым

голосом произнёс:

— Это моя племянница Елена Спарроу.

Откровенно говоря, я всегда представлял себе немок несколько иначе. Чёрные

волосы, резко очерченные черты лица, ястребиный, весьма внушительный нос, тонкие, как

у аббата, губы, выступающий вперёд подбородок, как у Клиффорда Тресси — всё это

выдавало недюжинную волю и ум, но совсем не соответствовало стандартам,

установленным в третьем рейхе. С таким носом легко можно было угодить в какое-нибудь

милое местечко вроде Дахау. Вероятно, у неё были все основания уехать в Италию и

провести войну в стенах монастыря, где её дядя был настоятелем.

1

Мы представляем Службу безопасности союзных сил, могу ли я узнать Ваше имя?

Холодно кивнув, Елена повторила свой вопрос на этот раз по-английски с

сумасшедшим акцентом:

— Что здесь происходит?

— Я арестован, — простонал аббат, — по обвинению в убийстве американских

военнопленных.

На этот раз лишилась языка его племянница, с ужасом посмотрев на нас своими

большими карими глазами.

— Аббат весьма точно передал вам обстановку, — сухо заметил Джордж.

— Но это чушь! — воскликнула Елена. — Какое отношение может иметь аббат

Спарроу к военнопленным?

— Очень сожалею, мадам, — сказал я, — но у нас есть доказательства. Если аббат

невиновен, ему нечего беспокоиться. Но боюсь, что ему будет трудно это доказать.

Елена Спарроу, видимо, ещё не могла понять, во сне это происходит или наяву.

— Но это... — начала она, — это клевета. Я могу подтвердить, что это ложь. Мой

дядя...

— Показания близких родственников не принимаются во внимание судом, —

Джордж был холоден, как организованная благотворительность.

— И вы уведёте аббата с собой? — побледнела она.

Я кивнул.

— Но это просто невозможно! — вновь закричала она. — Он болен и не перенесёт

заключения.

— Тем хуже для него, — я пожал плечами.

— Но ведь существуют какие-то правила, — продолжала она, волнуясь всё больше.

— До суда обвиняемого оставляют под залог... или... — Она прижала ладони к вискам. —

Как это можно?.. Без адвоката... так неожиданно... Я бежала от таких порядков у себя на

родине. А вы, кричащие на весь мир о демократии... вы...

— Никакие правила и законы не распространяются на военных преступников, —

прервал её я. — И кроме того...

— Мак, — обратился ко мне Джордж, — может быть, учитывая преклонный возраст

аббата, можно для него что-нибудь сделать? Не обязательно вести его в тюрьму.

Я поморщился.

— Что вы предлагаете, Джордж?

— Оставить его здесь, так сказать, под домашним арестом.

— Чтобы он удрал в Южную Америку? Благодарю вас, Джордж.

— Его будут охранять, — задумался Джордж, — скажем, несколько наших солдат,

которые, естественно, будут жить где-то здесь.

Я сделал вид, что обдумываю предложение.

— Я вас уверяю, — вмешалась Елена, — что дядя и не подумает бежать. Я убеждена

в его невиновности и надеюсь, что вы также убедитесь в этом, если... — она закусила губу

и покраснела.

— Если что? — спросил я.

Наши взгляды встретились, и я поздравил себя с приобретением ещё одного врага.

Она промолчала. Позднее я догадался, что она хотела сказать: “Если вы доживёте до

этого дня”.

— Ну, хорошо, — я махнул рукой, — Действительно, в тюрьме вы долго не

протянете, дорогой аббат, А нам нужно, чтобы вы были в хорошей форме до того момента,

как мы отправим вас на виселицу. Оставайтесь здесь. Ваше передвижение ограничивается

пределами монастыря. Отделение военной полиции будет постоянно за вами

приглядывать. Освободите им какое-то помещение и поставьте на довольствие в трапезной

монастыря.

— Ваши полицейские, — не утерпела Елена, — не долго протянут на монастырском

рационе.

Я сделал вид, что не понял её великолепного английского языка.

— Далее, — продолжал я. — Любая попытка бежать, ослушаться приказа и тому

подобное приведёт к последствиям, о которых мне даже не хочется думать, аббат. Вы меня

понимаете?

Он сокрушённо покачал головой и что-то прошептал. К счастью, я не расслышал, что

именно.

— Допросы начнутся завтра, — сказал Джордж. — Подготовьте свою душу к

исповеди, аббат.

— Я могу обратиться к адвокату? — поднял на нас глаза Спарроу.

— Военным преступникам адвокатов не положено. Но если вы уж очень хотите, я

буду по совместительству вашим адвокатом, — улыбнулся Джордж.

По глазам Елены было видно, с каким удовольствием она воспринимает наш

изысканный юмор.

Сержант Солдмен, командир отделения военной полиции, нагловатый малый из

Небраски, бабник и кутила, своё дело знал, тем не менее, неплохо. Он вошёл в кабинет

аббата и, прежде всего, опытным глазом "раздел" Елену Спарроу. Не обнаружив, к

счастью, ничего для себя интересного, он повернулся ко мне.

— Инструкции, сэр?

— Очень простые, Солдмен. Чтобы этот человек не убежал.

— Не беспокойтесь, сэр. Разве что на тот свет, — Солдмен почесал свою чёрную

бородку.

— Этого желательно избежать. Но не спускайте с него глаз.

— Понял, сэр. У меня шесть человек. Где их расположить?

— Аббат укажет вам место. — Я повернулся к Елене. — Вы также находитесь под

домашним арестом.

Она ничего не ответила, стоя за спиной аббата и меняясь в лице от переполнявших её

чувств. За неё ответил её дядя:

— И все монахи тоже?

— Разумеется, — подтвердил я.

— Шести солдат может не хватить, — странным голосом сказал аббат.

— Вам бы лучше помолчать, святой отец, — посоветовал Джордж, — а то у нас есть

возможность распихать вас и всю вашу братию по одиночным камерам.

Уходя, я шепнул Солдмену: “Будь осторожен”. Сержант молча кивнул.

— Мы не переиграли? — спросил Джордж, когда мы ехали обратно в Неаполь по

прекрасной дороге, извивающейся между живописными, поросшими оливами и

виноградом холмами.

— Не думаю, — сказал я. — Его нужно сломать. Если бы мы позволили ему говорить

с нами тоном светского человека, беседующего с лакеем, то узнали бы не больше, чем все

наши предшественники. А сейчас он нас боится, то есть ненавидит, и вот увидите,

натворит немало глупостей.

Джордж в сомнении покачал головой.

— У него большие связи в Ватикане. Нам не поздоровится, Джерри, если эта история

получит огласку. Представляете заголовки в газетах: “Аббат Спарроу арестован

американскими властями. Вопиющий акт произвола!” и что-нибудь в этом роде. Он не

мальчишка, и нас за это не погладят по головке.

Я засмеялся.

— Немцы всё-таки не зря здесь так долго хозяйничали. Вы обратили внимание,

Джордж, что ни аббат, ни его племянница даже не заикнулись об ордере на арест.

Насколько такие вещи вышли из моды.

Джордж кивнул и ответил:

— Мы выдвинули чудовищное, ни на чём не основанное обвинение против

практически совершенно невиновного человека. Если это можно назвать следственным

экспериментом, то, не говоря уж о его полной незаконности, совершенно неизвестно,

какие это принесёт результаты. Наши предшественники были не глупее нас, в конце

концов.

— Да, — согласился я, — но они не верили в эту историю с автоколонной, а я верю. Я

верю, что такие случаи возможны, Джордж. Я верю, что возможно всё, что угодно. И раз

столько свидетелей говорили, что это так, то есть, что автоколонна прибыла в монастырь

двадцать восьмого сентября, и столько же утверждали обратное, я верю в это.

— Я что-то не понял, Джерри, во что вы верите. В то, что колонна прибыла в

монастырь?

— Да. Она прибыла в монастырь и одновременно не прибывала туда. Вы понимаете

меня, Джордж?

— Очевидно, именно поэтому вам и поручили это дело, — усмехнулся Джордж.

Часть 1

ЭРИХ ЛОЗЕР ПРОПАДАЕТ В ТУМАНЕ

I

Неаполитанская ночь, воспетая в тысячах песен и сонат, не вызывала во мне никаких

эмоций. Вероятно, я очень устал за день. Я сидел на балконе своего номера в отеле

Кастель-дель-Ово, реквизированного армией и переименованного в традиционный “Дом

армии и флота”, где обязанности коридорных выполняли морские пехотинцы. Район

Позилиппо сверкал разноцветными огнями реклам, величественно возвышалась на фоне

багровеющего на западе неба церковь Сан-Франческо ди-Паоло, мрачный Везувий нависал

над заливом, где чернели силуэты многочисленных торговых и военных кораблей. У

самого выхода из бухты переговаривались прожекторами наши крейсеры “Филадельфия” и

“Саванна”, а чуть левее их угадывались полузатопленные останки итальянского тяжёлого

крейсера “Бартоломео ди-Локка”.

В сущности, именно из-за этого потопленного корабля я и прилетел сюда из Парижа

два дня тому назад. На аэродроме меня встретил представитель объединённой

контрразведки Атлантического флота лейтенант-коммандор Джордж Лу, поступивший с

этого момента в моё распоряжение. Поскольку моё командировочное предписание было

отпечатано на бланке Верховного Главнокомандующего Экспедиционными Силами

союзников, на меня в Неаполе смотрели как на одного из ангелов, ниспосланных Господом

Богом на грешную землю для восстановления на ней мира и справедливости. Полномочия,

данные мне, были практически неограниченными. Как мне дали понять в штабе генерала

Кларка, при необходимости я мог рассчитывать на содействие всех сухопутных,

воздушных и морских сил союзников в бассейне Средиземного моря. И в этом не было

ничего удивительного, поскольку предметом моего интереса были шестьсот тонн золота и

других драгоценных металлов, что составляло восемьдесят процентов всего золотого

запаса Итальянского Королевства, пропавшего при весьма загадочных обстоятельствах в

1943 году.

Контрразведчикам 5-й армии и штаба Атлантического флота надоело получать

“фитили” за безрезультатность поисков, и они попросили в штабе Экспедиционных Сил

прислать специалиста. Штаб обратился к моему начальству, а то не нашло ничего лучшего,

как послать в Неаполь меня, хотя, если меня и можно было считать специалистом в какой-

то области, то во всяком случае не в этой.

Во время войны я специализировался скорее как диверсант, чем контрразведчик. А

архив в Лейсбурге, который мне удалось разыскать, был делом счастливого случая.

Очевидно, чтобы я не очень унывал, меня произвели в майоры и наконец-то выдали

“Пурпурное сердце” за ранение под Орлеаном. Но, несмотря на обещанное содействие

всей военной мощи союзников, на практике мне удалось выцарапать в своё подчинение

неполный взвод военной полиции и лейтенант-коммандора Лу, о котором я уже упоминал.

Кроме того, из неизвестных побуждений — вероятно, чтобы мне не было скучно —

со мной была послана Элен, вернувшаяся из отпуска и произведённая по случаю

продления контракта с армией во вторые лейтенанты. По этой причине она стала важной,

как Юлий Цезарь, Фридрих Барбаросса и фельдмаршал Монтгомери вместе взятые, и

сразу же на аэродроме заявила мне, что в ближайшие десять дней я смело могу на неё не

рассчитывать, так как она перестанет себя уважать, если сразу же не осмотрит

бессмертные фрески Джотто в соборе Санта Мария-Инкоренто, не насладится творениями

ещё дюжины каких-то “великих”, о которых я, естественно, не имел ни малейшего

понятия. Я мысленно поблагодарил небеса за эту неожиданную милость, и мы с Лу, едва

успев познакомиться, отправились в контрразведку 5-й армии, где за два последних года

накопилось немало документов по этому делу, свидетельствовавших скорее о терпении

сотрудников, чем об их умении. А дело состояло в следующем.

Когда 10 июня 1943 года наши войска высадились на Сицилии, режиму Муссолини

был нанесён смертельный удар. И случилось это именно в тот день, когда в госпитале на

Мальте скончался похищенный нами на Сицилии профессор Перрилоти. То есть, 25 июня

1943 года пришёл конец двадцатилетнему правлению шизофреника Дуче. Пришедшее к

власти правительство маршала Будольо, печально известного, своими подвигами в войне с

Абиссинией, стало немедленно заигрывать с союзниками, а затем открыто обратилось к

Айку с просьбой о перемирии. Было подписано тайное соглашение о выходе Италии из

войны и об интернировании немецких войск на её территории. Однако это было легче

сказать, чем сделать. 3 сентября немцы пронюхали обо всех тайных делишках итальянцев

и после недельного шока, вызванного вероломством их недавнего союзника, приступили к

решительным действиям.

8 сентября немецкие войска получили приказ приступить к оккупации Италии, а 9-го

наши войска высадились на южной оконечности итальянского сапога, открыв тем самым

новый фронт второй мировой войны. Королевская семья и правительство бежали из Рима,

парашютисты Гитлера освободили арестованного Дуче, события разворачивались с

калейдоскопической быстротой.

В эти дни в итальянском правительстве у кого-то всё-гаки хватило ума позаботиться о

национальном золотом запасе. Приняв все меры предосторожности, итальянцы вывезли

основную часть золота страны из Кальяро, где оно хранилось, на базу Пацуолли, где

шестьсот тонн золота были погружены на борт крейсера “Бартоломео ди-Локка”. Крейсер

вместе с другими соединениями королевского флота, согласно условию перемирия, должен

был проследовать на Мальту, где золотой запас до конца войны передавался на хранение

союзникам. Крейсер со своим драгоценным грузом перешёл в Неаполь, где в лихорадочной

спешке формировался конвои для его прикрытия. Нельзя было терять время, в любой

момент немцы могли опомниться и принять меры для предотвращения выхода из войны их

основного союзника на европейском театре. Надеяться на итальянскую армию не

приходилось — она и в лучшие свои годы никогда не была особенно боеспособной.

На рассвете 7 сентября крейсер должен был выйти в море. И тут нелепая

случайность, как это часто бывает, погубила всё дело. Англичане, которым в начале войны

немало крови попортили итальянские подводные диверсанты, неожиданно возжаждали

реванша. Английская подводная лодка “Скэтч”, выйдя из Александрии, в ночь с 6 на 7

сентября подошла к Неаполю и выпустила порезвиться своих боевых пловцов.

Несмотря на обилие кораблей в бухте, они выбрали именно крейсер “Бартоломео ди-

Локка” и по всем правилам отправили его на дно. Этот случай является блестящей

иллюстрацией того, как великолепно было поставлено дело координации между

союзниками. Разумеется, о подъёме крейсера не могло быть и речи. Днём 7 сентября

немецкая авиация нанесла массированный удар по неаполитанскому порту, утопив линкор

“Рома” и несколько других кораблей. Части итальянского флота удалось прорваться на

Мальту, а 8 сентября немцы ворвались в Неаполь и, конечно, были весьма обрадованы, что

командование английского флота в восточном Средиземноморье так неожиданно решило

украсить себя боевыми лаврами. Обследовав крейсер, немцы не стали терять времени, ибо

не могли не считаться с тем фактом, что наша армия хоть и медленно, но всё-таки

наступала на север вдоль итальянского сапога.

В условиях чрезвычайной секретности, используя водолазов, немцы разгрузили

крейсер и перенесли ящики с золотом в портовый пакгауз, охрана которого была

немедленно утроена. Вся эта работа была проведена в рекордно короткий срок — к 21

сентября. Теперь стало необходимо эвакуировать золото из Неаполя. Несмотря на вечную

нехватку грузового автотранспорта в немецкой армии, очень быстро был сформирован

автопоезд из 162 грузовиков. Давление союзников на фронте усиливалось, и немцы

отлично понимали, что падение Неаполя — вопрос очень близкого будущего.

Руководил операцией способный и энергичный оберштурмбанфюрер СС Эрих Лозер,

подчинённый непосредственно начальнику Главного Управления Имперской безопасности

(RSHA).

Под его руководством в ночь с 27 на 28 сентября автоколонна, разбитая на четыре

эшелона, начала движение. Первая группа под командованием штурмбанфюрера Рихтера

выехала из Неаполя в два часа ночи по дороге на Кайдеро. Второй группой командовал сам

Лозер, но ему уже пришлось пробиваться с боем — началось знаменитое Неаполитанское

восстание. Потеряв около пятнадцати солдат, Лозер прорвался и соединился с группой

Рихтера, после чего на гусеничном транспортёре вернулся в город, чтобы вывести две

оставшиеся группы. Неаполь уже гремел, на улицах появились баррикады, чернели

сожжённые машины и танки, горели дома, по улицам горохом рассыпались выстрелы. Не

потеряв присутствия духа и проявив редкую изобретательность, оберштурмбанфюрер

Лозер, потеряв 56 солдат, вывел автоколонну из города, и в 19 часов 28 сентября весь

автопоезд соединился в Аверсе. В 20 часов растянувшиеся на несколько километров

грузовики Лозера двинулись по дороге на Кайдеро.

На этот раз штаб 5-й армии, внимательно следивший за движением колонны,

отреагировал мгновенно. Одному из отрядов Сопротивления в окрестностях Неаполя был

дан приказ перекрыть дорогу на Кайдеро, и туда же сбросили два батальона “рейнджеров”

под командованием подполковника Клайтона. Оседлав дорогу, “рейнджеры” Клайтона

перебили немецкий гарнизон в посёлке Альтерино, взорвали мост через Лойу и навели

авиацию на шоссе. Ещё до рассвета эскадрилья “Донтлессов” перепахала шоссе впереди

колонны. Бомбы, удачно упавшие в нависавшие над дорогой скалы, устроили такой завал,

что впоследствии нашим сапёрам пришлось немало потрудиться, чтобы его расчистить.

Заняв позицию за завалом, защищённый с тыла взорванным мостом, а с флангов

горами, Клайтон около четырёх часов утра вступил в соприкосновение с авангардом

Лозера, состоявшим из нескольких средних танков и полугусеничных транспортеров.

Танки пытались пробиться через завал, но были отбиты огнём безоткатных орудий и

гранатами. Когда рассвело, Клайтон вызвал по радио авиацию, чтобы получить

информацию о местоположении колонны Лозера. Самолёт-разведчик обследовал шоссе на

юг от завала до Аверса. Никаких признаков автоколонны не было, о чём и было сообщено

Клайтону. Поскольку со стороны взорванного моста никто “рейнджеров” не тревожил,

Клайтон, оставив в тылу небольшое прикрытие, стал продвигаться на юг к Аверсу. Вдоль

обследованного “рейнджерами” двадцатипятимильного участка шоссе ничто не говорило о

присутствии 162 тяжёлых грузовиков, не считая транспортёров, танков и мотоциклистов

охраны.

Не вызывал сомнения факт, что в начале девятого часа автоколонна вышла из Аверса,

пройдя мимо партизанской засады, а перед рассветом парашютисты Клайтона вели

сорокаминутный бой со сторожевым охранением Лозера. На этом участке шоссе

разветвлялось только в одном месте. Примерно в десяти километрах севернее Аверса шла

неплохая грунтовая дорога через горы, ведущая к монастырю Дель-Кассино, до которого

было около пятнадцати километров. От самого монастыря шла прекрасная шоссейная

дорога на Неаполь, которая уже была захвачена повстанцами.

Утром 30 сентября отряд “рейнджеров” прибыл в монастырь, и Клайтон лично

допросил настоятеля монастыря аббата Спарроу и приказал обыскать монастырь. Но 162

тяжёлых грузовика — не иголка, которую можно спрятать где угодно. Надо помнить, что в

подчинении Эриха Лозера находилось ещё около девятисот человек.

1 октября союзники вошли в Неаполь, и в середине дня “рейнджеры” Клайтона

соединились со своей армией. Клайтон доложил ситуацию лично генералу Кларку. Чтобы

не впасть в мистику, надо было предположить, что аббат Спарроу, уверявший, что ему

ничего не известно об автоколонне, лжёт. Но если предположить такое, то естественно

возникал только один вывод: автоколонна спряталась в самом монастыре или его

окрестностях, что было уже совсем фантастично.

Контрразведчики пятой армии допросили около двухсот человек, вытрясли всю душу

из аббата Спарроу и его братии, обшарили каждый квадратный дюйм территории

монастыря и его окрестностей, но единственным автомобилем, который им удалось

обнаружить, был “Мерседес-Бенц”, принадлежавший лично аббату.

Было установлено, что монастырь имеет обширные подземелья, которые, вполне

вероятно, связаны со знаменитыми неаполитанскими катакомбами. Однако, въехать в

подземелье монастыря невозможно не только на грузовике, но и на велосипеде. План

катакомб, если он и существовал, разыскать не удалось.

Так что в момент моего приезда дело с пропавшей автоколонной было окутано тем

же непроницаемым покровом тайны, как и в сентябре 1943 года.

Не меньшей тайной было и другое дело, которым примерно с таким же успехом

занималась контрразведка пятой армии. Это было таинственное исчезновение четырёхсот

союзных военнопленных из лагеря Меньяно, расположенного в нескольких километрах от

военно-морской базы Пицуллори.

Комендант лагеря гауптштурмфюрер СС Рихард Зейц сообщил, что четыреста

военнопленных были отправлены им в распоряжение какого-то полковника Энзельроде

согласно телефонограмме, поступившей из Рима. Однако разыскать Энзельроде не

удалось. Было выяснено, что он — инженер, никуда из Рима не выезжал и отступил в 1945

году за “линию Кессельринга”. Из лагеря, по словам Зейца, пленных приняли эсэсовцы из

состава охраны базы Пицуллори и пешком погнали в Неаполь, где, по слухам, их уже ждал

эшелон, уходящий на север. Поскольку немцы тогда носились с мифической идеей

постройки “Альпийской крепости”, существовало предположение, что пленных

использовали на каких-то работах в горах, а затем, разумеется, расстреляли. Мало ли

против каких фамилий война поставила не очень вразумительную формулу: “пропавший

без вести”.

Дело с военнопленными можно было бы давно закрыть, если бы один из дотошных

контрразведчиков не докопался до того, что ни один эшелон с пленными между 8 и 28

сентября из Неаполя не уходил. Значит, пленные уничтожены где-то здесь. Скорее всего,

их использовали на какой-то работе, после которой нельзя было оставлять свидетелей.

Какой-то лейтенант из контрразведки флота первым попытался связать исчезновение

военнопленных с операцией по вывозу золотого запаса из Неаполя. Не использовал ли их

Лозер, скажем, на разгрузке крейсера? Это было, конечно, вполне вероятно, но возникал

вопрос: куда Лозер девал четыреста трупов? Впрочем, если Лозер умудрился спрятать

куда-то 162 нагруженных до отказа грузовика и девятьсот человек своих подчинённых, то

спрятать четыре сотни трупов для него, вероятно, было сущей безделицей.

Из многочисленных показаний наиболее интересными были допросы одного пастуха,

который пас коз в ту ночь в окрестностях монастыря, Елены Спарроу и обер-лейтенанта с

подбитого “рейнджерами” Клайтона танка из авангарда Лозера. Этот обер-лейтенант

Гельмут Киндерфельд был единственным живым свидетелем того, что автоколонна

действительно существовала в ту ночь на шоссе между Аверсом и Кейзарой. Танк

Киндерфельда был подбит попаданием снаряда безоткатного орудия, и когда экипаж

пытался покинуть вспыхнувшую машину, его, не сознавая, конечно, ценности каждого

свидетеля в будущем, уложили пулемётными очередями. Обер-лейтенант был

тяжелоранен. Непонятно, по какой причине парашютисты Клайтона не пристрелили его

утром, так как брать пленных в тех условиях, в которых они тогда находились, было

немыслимо. Но факт остаётся фактом — Киндерфельд выжил и дал письменные показания

следующего содержания:

“Я, Гельмут Киндерфельд, бывший обер-лейтенант немецкой армии, находясь в

трезвом уме и твёрдой памяти, добровольно даю следующие показания.

В сентябре 1943 года я командовал ротой средних танков в составе 235-го

мотострелкового полка, участвовавшего в оккупации Неаполя.

26 сентября я получил приказ следовать в составе своей роты в распоряжение

оберштурмбанфюрера Эриха Лозера на территорию военно-морской базы Пицуллори на

северной стороне Неаполитанской бухты. Одиннадцать танков моей роты, два

заправщика, мастерская, смонтированная на грузовике, прибыли на территорию базы

после полудня 27 сентября.

На территории базы меня поразило большое количество грузовых автомашин. Такое

скопление грузовиков бывает только в больших автопарках. Грузовики были нагружены

какими-то ящиками, закрытыми брезентом. Что было в этих ящиках, я не знал. Шофёры

и солдаты были исключительно эсэсовцы. Были ли мы единственной армейской частью,

приданной им, я затрудняюсь сказать, но я лично, кроме своих людей, никого больше из

армейцев не видел.

Я встретился с Лозером у одного из пакгаузов. Он стоял в окружении своих

офицеров, изучая карту, расстеленную на каком-то ящике.

Я опять же не могу утверждать, но у меня создалось впечатление, что в момент

моего прихода Лозер изучал не топографическую карту местности, а скорее план какого-

то городского района, возможно, района, прилегающего к порту.

Поскольку вас интересует внешность Лозера, я постараюсь его описать, хотя это

была наша единственная встреча, так как в дальнейшем мы держали связь по радио.

Особенно мне запомнились его светлые, постриженные короткой стрижкой волосы. Они

казались особенно светлыми на фоне дочерна загоревшего, покрытого пылью лица. Ещё

мне запомнились его чёрные глаза, что очень не вязалось с цветом волос. Лозер показался

мне довольно высоким, широкоплечим. Одет он был в серую форменную рубаху с

засученными рукавами, в кепи, с автомобильными очками, поднятыми на лоб. У него

твёрдое, мужественное лицо, раздвоенный подбородок, никаких особых примет на его

лице я не заметил. На вид ему лет сорок, а возможно, и меньше.

Я доложил о прибытии своей роты. Лозер поздоровался со мной и сообщил, что

необходимо вывезти в рейх ценное имущество. Мы вместе составили план прикрытия, 8

моих танков должны были составлять авангард колонны, а три — прикрывать её хвост.

Я заметил, что для такой огромной колонны такого количества танков явно

недостаточно. Лозер пожал плечами, давая понять, что ничего не поделаешь. Я потерял

два танка, пробиваясь из восставшего города. Лозер показал себя как отчаянный человек.

Узнав впоследствии, какой груз он вывозил, я понял, что у него были все основания для

такого поведения.

Когда мы вышли из Аверса, я шёл на своём командном танке в авангарде, а Лозер на

штабной амфибии в середине колонны. “Киндерфельд, — раздался в наушниках его голос,

— дойдёте до моста через Лойу, убедитесь, что он не заминирован...”

Однако до моста мы не дошли. Я обнаружил, что шоссе изрыто воронками, и

доложил Лозеру, что грузовики могут не пройти. Он воспринял это известие спокойно:

“Продолжайте движение”.

Около четырёх часов ночи я был обстрелян, как узнал впоследствии, передовыми

частями американского десанта. Но тогда я думал, что это партизаны. Я помню, что

доложил Лозеру об этом, сообщив, что на дороге завал и из-за него по мне ведут огонь.

‘‘Постарайтесь прорваться, — приказал Лозер. — В случае необходимости отходите на

соединение со мной." Я доложил, что из-за завала ведётся противотанковый огонь.

“Постарайтесь прорваться”, — повторил Лозер.

В этот момент идущий впереди моей машины танк взорвался в результате

детонации боезапаса. “Нам не прорваться через завал, — крикнул я в микрофон. — Мы

совершенно лишены свободы манёвра на этой проклятой дороге. А если мы и прорвёмся,

то грузовики никуда не пройдут через эту западню”. Я услышал голос Лозера, спокойный,

как всегда: “Прорывайтесь”. Через мгновение мой танк горел. Я выпрыгнул из машины и

попал под пулемётную очередь. Очнулся я в американском госпитале.

Все показания даны мной без всякого давления на меня с чьей-либо стороны. Гельмут

Киндерфельд. 25 октября 1945 года”.

Пастух Луиджи Пакко, 53 года, пас коз на плато в двенадцати километрах от Аверса

недалеко от дороги, идущей к монастырю. Пакко, приведённый к присяге в присутствии

трёх представителей контрразведки пятой армии, дал следующие показания:

“В ночь с 28 на 29 сентября 1943 года я и мой напарник Эдуарде Козино находились

на плато, которое среди крестьян называют “Пологая спина”. Мы пасли коз,

принадлежащих монастырю дель-Кассино. Внизу проходила шоссейная дорога, идущая из

Неаполя на Кайдеру. Мы слышали шум моторов, похожих на танковые, хотя я не

достаточно хорошо разбираюсь в подобных вопросах, чтобы это утверждать.

Неожиданно мы услышали вдали грохот взрывов, и я сказал своему напарнику, что,

вероятно, американцы бомбят мост через Лойу. Затем, после непродолжительного

времени, вдали раздались выстрелы, было видно зарево и Эдуарде заметил, что гунны

жгут какую-то деревню. Мы не видели большого скопления автомашин на шоссе, но эта

ночь запомнилась мне по другой причине: всё время падали звёзды. Никто, вроде бы, у кого

я потом спрашивал, не видел этого, но мы с Эдуарде видели это отчётливо.

Около четырёх утра, когда небо на востоке начало сереть и грохот выстрелов

прекратился, я ясно увидел яркую вспышку на небе, как будто полнеба залил голубой свет,

и мы упали на колени, полагая, что дожили до второго пришествия. Утром мы перешли

на другое пастбище и только через четыре дни вернулись в монастырь, где от его

преосвященства аббата узнали, что немцы ушли, а пришли американцы. Я тогда

подумал, что вспышка на небе была знамением Господа, изгонявшего гуннов из наших

мест.

За неграмотного Пакко подписался капитан Джилас USA-SS, личный номер 154694”.

Сразу было видно, что сеньор Пакко — человек с воображением. Это мне нравилось,

и я подумал, что с ним было бы весьма занятно побеседовать. Обер-лейтенант

Киндерфельд. наверняка, не видел ничего подобного, а если и видел, то решил, что это не

падающие звёзды, а осветительные ракеты. Он привык смотреть на мир через сетку

прицела.

А вот просто замечательно! Джисс Клайтон допрашивает Елену Спарроу.

“Клайтон: Я не вижу в своих вопросах ничего незаконного, мисс.

Е.Спарроу: Я — подданная Швейцарии и вовсе не обязана на них отвечать.

Клайтон: Не забывайте, мисс, что идёт война...

Е.Спарроу: Мне нет дела до вашей войны. Я только три дня назад приехала сюда,

чтобы навестить дядю. А по ночам я сплю, как и все порядочные люди”.

В Клайтоне, наверняка, погиб великий следователь. С этой публикой надо говорить

несколько иначе. Второй допрос Елены Спарроу. На этот раз его проводит какой-то первый

лейтенант Джаккобс из контрразведки пятой армии.

“Джаккобс: Ваше подданство, уважаемая, меня не интересует. Вы отвечайте на

мои вопросы. Я не думаю, что Швейцария порвёт с нами дипломатические отношения,

если мы упрячем вас за решётку. Я повторяю вопрос: с какой целью вы прибыли в

монастырь 23 сентября 1943 года?

Е.Спарроу: С целью навестить своего дядю аббата. Вас это устраивает?

Джаккобс: Вы родились в г. Швейнфурт?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: Затем вместе с родителями переехали в Гамбург, где поступили в

университет?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: В 1938 году ваша семья выехала из Германии в Швейцарию, и вы

продолжали образование в Бернском университете?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: Как вы объясните отъезд вашей семьи из Германии?

Е.Спарроу: Мой отец не был согласен с некоторыми явлениями тоталитаризма.

Джаккобс: Чем занимался ваш отец?

Е.Спарроу: Он — журналист.

Джаккобс: Вы прослушали в университете курс лекций по химии?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: Затем в конце августа 1943 года вы получили телеграмму от своего

дяди-аббата, приглашавшего вас погостить у него? Не так ли?

Е.Спарроу: Не совсем так. Врачи посоветовали мне побыть в горах и считали, что

южная Италия как раз то место, которое нужно. Отец написал брату, и аббат вызвал

меня телеграммой, чтобы облегчить получение выездных документов.

Джаккобс: Очень хорошо. Теперь расскажите мне о своём знакомстве с неким

господином Блюмменом?

Е.Спарроу: Я уверяю вас, что в сущности мы даже не знакомы. Я встретилась с ним

ещё в Гамбурге, когда проходила практику в лаборатории при судостроительной верфи

“Блом и Восс”. Блюммен, как и я, увлекался произведениями Вагнера...

Джаккобс: Вам было известно, что Блюммен — офицер гестапо?

Е.Спарроу: Нет, то есть я, конечно, догадывалась об этом, когда несколько раз

встретила его в обществе штандартенфюрера Гуго Ранча. Я даже подозревала, что вся

эта история с Вагнером, художниками-импрессионистами и прочим, что нас несколько

связывало, было предлогом, чтобы завербовать меня в гестапо.

Джаккобс: И вы решительно порвали с ним?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: Однако перед отъездом из Берна вы вновь встретились с ним, не так ли?

Е.Спарроу: Да. Я выходила из университета и увидела на “Площади цветов”

Блюммена и ещё одного господина несколько старше его. Мы, естественно,

разговорились. Он сказал, что совершает туристическую поездку по стране.

Джаккобс: Вам не показалось странным, что такого молодого человека, как

Блюммен, отпустили в 1943 году в туристическую поездку?

Е.Спарроу: Если и показалось, то я не углубляла эту тему.

Джаккобс: О чём же вы говорили?

Е.Спарроу: О разных пустяках. Вспомнили несколько общих знакомых и всё.

Джаккобс: Вы говорили ему, что едете в Италию?

Е.Спарроу: Нет.

Джаккобс: Хорошо. А в ту ночь вы спали?

Е.Спарроу: Да.

Джаккобс: Подумайте хорошенько.

Е.Спарроу: Мне нечего думать. Я ещё не сошла с ума. До одиннадцати часов вечера

я сидела в библиотеке аббата и читала книгу о раскопках в Геркелануме, а затем ушла в

свою комнату и легла спать.

Джаккобс: Аббат находился в библиотеке?

Е.Спарроу: Я думаю, что вам лучше спросить об этом у самого аббата.

Джаккобс: Я спрашиваю вас.

Е.Спарроу: Аббат очень рано ложится. В девять часов он уже всегда в постели.

Джаккобс: Почему вы до сих пор не уехали домой?

Е.Спарроу. До конца войны это было просто невозможно, а затем я не хотела

бросить дядю, пока не кончится это проклятое дело. Кроме того, вы бы, наверняка, не

позволили мне уехать.

Джаккобс: Хорошо. Пока у меня нет больше вопросов.

Стенограмму вёл сержант Уикли USA-R”.

Джаккобс был, вероятно, настырным парнем. К протоколу допроса приколота

карточка, на которой было напечатано на машинке:

“Зигфрид Блюммен, 1919 года, оберштурмфюрер СС. По непроверенным данным,

попал в плен в “рурском мешке”. Разыскать не удалось”.

II

Бывший обер-лейтенант вермахта Гельмут Киндерфельд отвечал на вопросы с

большой неохотой. Мы сидели в канцелярии лагерной комендатуры, уступленной нам

комендантом лагеря военнопленных в Майнао. Киндерфельду всё надоело до чертиков, и

он, как и все его товарищи, с нетерпением ждал репатриации.

— Мне нечего добавить к своим показаниям, — угрюмо проговорил бывший

командир роты средних танков.

— Я внимательно прочитал ваши показания, Киндерфельд, — сказал я, — и не прошу

никаких добавлений по существу. Меня интересует, не сложилось ли у вас впечатление,

что Лозер просто хотел от вас отделаться?

Киндерфельд пожал плечами.

— Моя рота была передана ему по его просьбе.

Я стал развивать свою мысль дальше.

— Безусловно, вы были ему необходимы для прорыва из города. Лозер мог знать, что

начнётся восстание, и попросил о танковой поддержке.

Киндерфельд в сомнении покачал головой.

— Если вспомнить обстановку того времени, то мы были ему ещё нужнее за

пределами города...

Я прервал его.

— Киндерфельд, я хочу, чтобы ваша мысль начала работать в следующем

направлении. Представьте себе, что ещё задолго до выхода автоколонны из Неаполя у

Эриха Лозера созрел план укрытия своих грузовиков где-то между Аверсом и Кайдарой.

Как это ни фантастично, но постарайтесь представить. Вспомните, что, судя по вашим

словам, у Лозера не было даже ни плана, ни выработанного маршрута движения после

прохода Кайдары,

Если бы этот маршрут был, то о нём, прежде всего, должны были поставить в

известность вас как командира авангарда. Кроме того, я далеко не эксперт в стратегии, но

мне кажется странным, что танковый авангард шёл в пяти милях впереди колонны. В

случае нападения танки были бы отрезаны от основных сил. Как вы считаете?

— К чему вы клоните? — поинтересовался Киндерфельд.

— А к тому, — продолжал я, — что у меня складывается впечатление, что Лозер не

собирался идти дальше моста через Лойу, у него в голове уже был составлен чёткий план

укрытия автоколонны, а вы ему мешали. Вы, армейцы, — люди посторонние в эсэсовской

среде, вам он не мог доверять, как своим людям. Вот он и погнал ваши танки на

противотанковые орудия нашего десанта.

— Ваши парашютисты подбили три танка. А где остальные?

— Вероятно, там же, где и грузовики Лозера.

Киндерфельд задумался.

— Мне показалось странным, — сказал он, — что Лозер выбрал дорогу на Кадейру

через Аверс. Эту дорогу, как вы уже сами, наверное, могли убедиться, лишь с большой

натяжкой можно назвать шоссейной. Она узка, окружена скалами и пустынна. Это в то

время, когда на ту же Кадейру идёт магистраль Неаполь-Рим, которая тогда кишела

нашими постами и гарнизонами.

— Это именно то, что меня интересует, — обрадовался я. — Если бы автоколонна

достигла Кайдеры, она бы так или иначе вышла на магистраль Неаполь-Рим-Милан. А

если изучить план города, то невольно приходишь к выводу, что прорыв с территории

военно-морской базы на эту магистраль короче и удобнее, чем на дорогу через Аверс.

Джордж, сидевший до этого молча, вмешался.

— Вы не можете вспомнить, господин Киндерфельд, последних слов Лозера по

радио?

— Он приказал прорываться через завал, потом начались сильные помехи, и тут я не

могу точно сказать, почудилось мне, или я действительно слышал его крик: “Всем

соблюдать спокойствие! Оставаться на местах! Не выходите из машин, или вы погибнете!”

Может быть, даже это был не Лозер, а командир какого-то следующего за мной танка.

— Но голос напоминал голос Лозера?

— Мне так показалось, но, конечно, в такой обстановке, как тогда, я мог и

ошибиться. Последнее, что я слышал перед тем, как машина была подбита, это крик то ли

Лозера, то ли кого-то другого: “Это тайбарро!”.

— Тайбарро? — удивился я.

— Тайбарро, — подтвердил Киндерфельд. — Это было последнее слово, которое я

слышал, и первое, которое вспомнил, когда пришёл в себя в госпитале.

— Тайбарро, — задумчиво произнёс Джордж, — на сленге крестьян южной Италии

означает быстро сползающий с гор туман. Легенды гласят, что это духи сходят с гор, чтобы

похитить запоздалого путника или отару овец.

— Или целую автоколонну, — добавил я. — А вы не заметили, господин

Киндерфельд, как было в смысле тумана в ту ночь?

— Видимость была неважной, — ответил он, — но тумана не было. Впрочем, как

правильно сказал господин корветтен-капитан, тайбарро спускается внезапно.

— Хорошо, — сказал я. — Благодарю вас, Киндерфельд. Вы можете быть свободны.

Оставшись одни, мы с Джорджем некоторое время молча курили, выпуская в потолок

кольца дыма.

— Тайбарро, — произнёс я. — Какая-то чертовщина. Как вам это нравится, Джордж?

— Это совершенно в вашем духе, Джерри, — усмехнулся он. — Учёные считают, что

тайбарро порождается резкой переменой температуры и плотности различных слоёв

воздуха в горах. В 1944 году одна наша часть попала у Анцио в тайбарро, и все чуть не

умерли от страха, решив, что на них провели газовую атаку. Но тайбарро поднялся так же

внезапно, как и опустился.

— Никто не погиб и никто не дематериализовался, — согласился я. — А Лозер

кричал своим людям: “Не покидайте машин, или вы погибнете!”, кажется так. Значит, это

был не тайбарро.

— А что?

— Откуда я знаю, — я пожал плечами. — Но Лозер наверняка знал. И он, желая

предотвратить общую панику, кричал по радио. Но немецкие солдаты в Италии могли

привыкнуть к тайбарро. Что же так напугало их? Они даже не стреляли, а ведь хорошо

известно, что немцы сначала открывают пальбу, а уж потом начинают соображать, что

происходит.

— Откуда вы знаете, что они не стреляли?

— Пастух Пакко не слышал выстрелов со стороны Аверса.

— Пакко, — усмехнулся Джордж. — Я бы предпочёл более авторитетного свидетеля.

Этот Пакко очень смахивает на идиота.

— Вы разговаривали с ним, Джордж?

— Я читал его показания. Этого, по-моему, достаточно. Я удивляюсь, как он при этом

ещё не слышал пения ангелов.

— Вы неисправимый материалист, Джордж, — засмеялся я. — А я как раз хочу

разыскать Пакко и побеседовать с ним. С моей точки зрения, его показания самые

интересные.

III

Безусловно, наиболее колоритной фигурой в этой истории был оберштурмбанфюрер

Эрих Лозер, и неудивительно, что ребята из контрразведки пятой армии собрали о нём

самую разнообразную информацию.

Лозер родился в 1902 году в Баварии, образование получил в Кёльнском

университете. Юрист, работал юрисконсультом фирмы “Бленхейм Кард”. Вступил в СС в

1934 году. Служил в 4-м, наиболее зловещем управлении под началом печально

знаменитого группенфюрера Мюллера. С началом войны переведён в 6-ое управление к

Шелленбергу. Далее его послужной список выглядит так:

“1940 год — гауптштурмфюрер. Участие в операции “Кронцайт”. Бельгия,

отмечен в приказе оберфюрера, август.

1940 год, октябрь — гауптштурмфюрер, подготовка специальной миссии

“Вундерланд”.

1941 год, март — гауптштурмфюрер, консультации по операции “Крайгланд” Рим,

отмечен в приказе.

1941 год, август — гауптштурмфюрер, Берлин, RSHA, 6, начальник отдела.

1942 год, январь — гауптштурмфюрер. Восточный фронт, руководство

очистительными акциями в районе Минска. Награждён золотым партийным значком.

1942 год, апрель — произведён в штурмбанфюреры, начальник отдела в 6-м

управлении RSHA.

1942 год, июнь. Ранен при бомбардировке Берлина, в госпитале до начала сентября.

1943 год, январь. Штурмбанфюрер, операция “Зельдегайл”, награждён Железным

крестом 2-й степени.

1943 год, январь. Специальное задание в Испании. Произведён в

оберштурмбанфюреры.

1943 год, сентябрь. Назначен руководителем операции “Гебенхайт”. Пропал без

вести в ночь с 27 на 28 сентября”.

Непосредственный начальник Лозера бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг дал о

нём показания на суде, когда по просьбе контрразведчиков обвинитель на процессе

Шелленберга включил вопрос о Лозере в допрос обвинения.

"Обвинитель полковник Эймен: Подсудимый, вы указали, что операция по вывозу

золотого запаса Итальянского Королевства была вами поручена оберштурмбанфюреру

Эриху Лозеру из вашего 6-го управления.

Шелленберг: Да. Однако в момент назначения на должность руководителя операции

“Гебенхайт” Лозер переходил в прямое подчинение начальника RSHA доктора

Кальтенбруннера.

Полковник Эймен: Подсудимый, меня в данном случае не интересуют вопросы

подчинения. Я бы хотел, чтобы вы охарактеризовали оберштурмбанфюрера Лозера с

точки зрения человека, долгое время бывшего его начальником.

Шелленберг: Эрих Лозер — это наиболее типичный пример офицера национал-

социалиста. Он был исполнительным, человеком большой личной храбрости и

незаурядных организаторских способностей. Однако при этом Лозер был

безинициативен, его желание действовать строго в рамках полученного приказа часто

вызывало раздражение. Он нерешителен, теряется в условиях быстро меняющейся

обстановки, самостоятельные решения принимает с трудом и неохотой. Этим можно

объяснить его несколько медленное продвижение по службе.

Полковник Эймен: Из каких соображений именно ему было поручено руководство

операцией “Гебенхайт”?

Шелленберг: Мы считали, что для вывоза из Неаполя золота необходимы только

храбрость, организаторские способности и строгое выполнение приказа. Эрих Лозер

соответствовал, казалось бы, всем этим требованиям. Однако он нарушил приказ в

самом начале операции.

Полковник Эймен: Вот как?

Шелленберг: Лозеру был дан маршрут по дороге Неаполь — Рим — Милан и далее на

Триест, а он почему-то пошёл по другой дороге. В результате попал в засаду, провалил всё

дело и сам погиб.

Полковник Эймен: Теперь у меня такой вопрос, подсудимый. В сентябре 1943 года из

лагеря Майано были переведены куда-то четыреста союзных военнопленных. По всей

видимости, эти люди были использованы Лозером для каких-то работ и затем

ликвидированы. Вы санкционировали эти действия Лозера, не так ли?

Шелленберг: Я повторяю, что, начав операцию “Гебенхайт”, Лозер подчинялся не

мне, а непосредственно начальнику RSHA.

Полковник Эймен: Вы ссылаетесь на Кальтенбруннера, а Кальтенбруннер ссылался

на Гиммлера, когда ему задавались те же вопросы.

Шелленберг: Такие операции выходили из компетенции 6-го управления RSHA и, как

правило, рейхсфюрер СС...

Полковник Эймен: Хорошо, подсудимый. Тогда у меня другой вопрос...”

Конечно, если вспомнить, что представляли из себя все эти “Вундерланды,

Крайгланды” и прочее, то ясно, что ничего особенно серьёзного Лозеру не поручали. И,

безусловно, выполни он операцию по вывозу золота, то получил бы ещё какую-нибудь

бляху к своему кресту или, в лучшем случае, чин штандартенфюрера. Может быть, он всё

это понимал? Может быть, видя, что всё летит к чёрту, что тысячелетний рейх рушится на

глазах, он решил первый раз в жизни выйти за рамки полученного приказа? Но в любом

случае он не мог ничего делать один. А очень сомнительно, что ему удалось бы подбить на

измену целое соединение СС, хотя упорные попытки Лозера отделаться от приданных

колонне танков, казалось бы, как раз подтверждали то мнение, что эсэсовцев связывал

какой-то сговор. Тогда — что такое тайбарро?

Интересно, что пишет о Лозере подполковник итальянской армии Джованни

Баргальди, один из руководителей неаполитанского восстания:

“Я не знал фамилии этого эсэсовского офицера, но я видел его в бою. Мы имели

сведения, что большая немецкая автоколонна будет прорываться с территории военно-

морской базы на Аверс. Улицы Пакеро Рози и Фикарели были перегорожены баррикадами.

Мы получили приказ ни под каким видом не выпускать автоколонну из города. Впереди

немецких грузовиков шли танки. Кажется, их было четыре или пять. Они не

представляли особой угрозы, так как огонь их 88-миллиметровых пушек был

неэффективен. Вслед за танками шла штабная амфибия, и в ней в полный рост стоял

высокий светловолосый офицер. С баррикад вели огонь из всех видов оружия. Два танка

были подбиты, а амфибия и стоявший в ней эсэсовец были как заговорённые. Я ещё со

времён ливийской кампании носил с собой великолепную 10-тизарядную французскую

винтовку Лебеля с оптическим прицелом. Могу сказать, что стрелок я неплохой и занял в

1936 году четвёртое место в соревнованиях на “Королевский приз стрелков-берсальеров”.

Я поймал офицера в прицел и выстрелил. Результата не было никакого. Я не мог

промахнуться, но, тем не менее, всё-таки промахнулся. И в этот момент баррикада на

улице Пакеро Рози в буквальном смысле слова взорвалась, как-будто она была сложена из

бочек с порохом. Это не могло быть результатом попадания танкового снаряда. Это

совершенно невозможно объяснить, но, тем не менее, это произошло. Через секунду

такая же судьба постигла баррикаду на Фикарели, где я находился, хотя оба танка,

которые шли на неё, были уже подбиты, горели и огня не вели. Я был отброшен к стене

дома и на какое-то время оглушённый, полузасыпанный щебнем, потерял сознание.

Когда я пришёл в себя, то увидел, что последние грузовики проходят через остатки

баррикады. Амфибия офицера, руководившего боем, замыкала строй. Закамуфлированная

грязно-коричневыми пятнами, с раскачивающейся антенной полевой радиостанции, она

медленно перебиралась через завал, а офицер по-прежнему стоял во весь рост, спокойно

говорил что-то в микрофон, руководя прорывом. Это был враг, укравший национальное

богатство нашего народа, но его хладнокровие было просто великолепно. Как военный я

мог только позавидовать ему. Лёжа, я сорвал с пояса ручную гранату и бросил её в

амфибию. Граната не взорвалась! Как будто Бог оберегал этого храбреца! На шее у

офицера висел автомат, он мог уложить меня очередью, но почему-то не сделал этого.

Он повернул голову в мою сторону, и мне показалось, что эсэсовец улыбнулся.

Затем я вновь потерял сознание. Я не могу поручиться за точность некоторых

деталей, но суть дела, я считаю, что передал довольно точно.

Джованни Баргальди. 2 июля 1944 года”.

Это достаточно странно, если принять во внимание показания некоего

унтершарфюрера СС Гюнтера, служившего под командованием Лозера в Белоруссии в

1942 году.

“По приказу гауптштурмфюрера Эриха Лозера всё население деревни, в основном

женщины, дети и старики, было загнано в бревенчатую церковь, которая была облита

бензином и подожжена. Бензин был взят из бака бронетранспортёра. Когда женщины

пытались выбросить из горящей церкви своих детей, их подцепляли штыками и бросали

назад. Пытавшихся вырваться из огня расстреливали на месте... Партизаны напали

неожиданно, прежде, чем мы успели организовать оборону. Гауптштурмфюрер Лозер

бежал на командной танкетке, бросив нас в бою. Рота понесла большие потери. До этого

я имел немало возможностей убедиться, что Лозер трус, но этот случай превзошёл все

остальные. Однако штурмфюрер Карл Рейнгард, который мог бы подать жалобу на

Лозера, погиб, а наши показания всё равно никто не принял бы во внимание...”

У Лозера были все основания скрываться. Его подчинённый Мютце ещё год назад

был передан русским и, вероятно, уже повешен. И всё-таки такой разнобой в показаниях

свидетелей сбивал с толку, точный образ Лозера представить себе было совершенно

невозможно. Конечно, в случае с золотом ставки были очень высоки. Если предположить,

что Эрих Лозер решил надуть любимый фатерланд и прикарманить шестьсот тонн золота,

тогда становится необъяснимой его безрассудная храбрость — покойникам золото не

нужно. Может быть, Лозер искал смерти, отягощённый прошлыми преступлениями. А кто

ищет смерти, тот её, как правило, никогда не находит. Но это уже совсем чепуха. А что,

если..? Нет, это невозможно!

Я лихорадочно стал листать “дело” в поисках нужного места. Вот оно! Вот ещё! Я

бросил одну папку и схватил другую. Выписки из радиожурнала штаба пятой армии за эти

сентябрьские дни. Поминутная слежка за колонной Лозера, за подготовкой к прорыву, за

прорывом, за дальнейшим движением. Радиограммы идут только в одном направлении.

Штаб пятой армии даже не подтверждает получение. Но если это так, то это совершенно

непонятно. Хотя, впрочем... Моя мысль, кажется, полезла не туда.

Я зашвырнул обе папки в угол комнаты, закурил очередную сигарету и хотел уже

ложиться спать, как отворилась дверь и вошёл Jly в парадном мундире, с орденскими

планками, в накрахмаленной рубашке и с вызывающе сверкающими на рукавах

нашивками лейтенант-коммандора. Вообще-то, из всей флотской формы мне больше всего

нравится кокарда на фуражке. Благодаря двум скрещённым якорям на фоне щита, она

выглядит более эффектно, чем наша армейская. И орёл, сидящий на щите, не производит

впечатления такого беспризорного. И вообще, Джордж сверкал и блестел, как эсминец,

готовящийся принять на борт президента.

— Не иначе, как вы нашли золото, Лу? — поинтересовался я.

— К чёрту это золото, — ответил Джордж. — Оно мне дьявольски надоело. Я желаю

встряхнуться. Я иду в ресторан и советую вам сделать то же самое, Джерри.

— В ресторан? — оживился я, почувствовав внезапное желание напиться. — А здесь

есть какой-нибудь приличный ресторан, куда не пускают макаронников?

— Конечно, — засмеялся Джордж, — ресторан “Везувий”. Итальянцы представлены

в нём только обслуживающим персоналом. Только для офицеров союзных армий и их дам.

IV

Джордж Лу родом из Сент-Луиса, штат Миссури. Дед его был китайцем, и кое-что от

деда ещё осталось в лице Джорджа. Все предки Лу были лоцманами и водили пароходы

вниз и вверх по Миссисипи до Нового Орлеана и обратно. Лу, естественно, тоже готовился

стать лоцманом и стал бы им, если бы не закон о воинской повинности от 21 августа 1940

года. Лу был призван на флот и проходил службу в Аламеде, штат Калифорния, писарем

при 22-м дивизионе эсминцев, симулируя плохой слух.

Всё было бы хорошо, если бы начальство не разнюхало о том, что он окончил школу

лоцманов в Миннеаполисе, Джорджу пригрозили трибуналом и произвели в энсины2.

Лу поклялся, что использует свой офицерский патент в нужнике, и никакими силами

надеть на него офицерскую форму было невозможно. Для исправления Лу был послан в

распоряжение штаба 14-го военно-морского округа на Гавайских островах, где адмирал

Балч прочёл ему длинную нотацию о долге и гражданском мужестве, приказав

отправляться на эсминец “Шоу” для дальнейшего прохождения службы в качестве

штурманского офицера. Лу ответил, что он и адмирал занимаются не своим делом, и

посоветовал старику Балчу перейти в капелланы, за что прямо из кабинета адмирала был

отправлен на гауптвахту, где шокировал всё офицерское отделение “губы” своей

матросской формой. Начальство уже подумывало о переводе Джорджа с Гавайских

островов на Алеутские, а оттуда на Аляску, но наступило роковое 7 декабря 1941 года,

коренным образом изменившее взгляды нашего народа на многие вещи.

Все офицеры, сидевшие на гауптвахте, были выпущены, и незабываемая картина

гавани, наполненной разбитыми, перевёрнутыми кораблями, наполнила сердце Лу жаждой

мести. Он переоделся в офицерскую форму, но его эсминец “Шоу” был уже потоплен, так

что Лу почтительно явился к адмиралу Балчу за новым назначением. Старик, увидев Лу в

офицерской форме, даже прослезился и откомандировал его в распоряжение штаба

Тихоокеанского флота. Таким образом Лу попал на крейсер “Астория”, тот самый крейсер,

который менее чем за год заработал девять боевых звёзд и получил бы ещё столько же,

если бы не был потоплен в бою у о. Саво. Лу, произведённый к этому времени в

лейтенанты, был тяжело ранен и эвакуирован с Гуадалканала в Штаты.

После выписки из госпиталя Лу признали негодным к строевой службе на кораблях

(из-за ранения у него сильно испортилось зрение), и он был направлен в контрразведку

Тихоокеанского флота в связи с тем, что довольно сносно знал китайский язык провинции

Фу-дзянь. Лу был вторично ранен в октябре 1944 года при прочёсывании джунглей у

Сайгона.

Выйдя из госпиталя, он имел хороший шанс уволиться из армии, на что ему давали

право два ранения и “серебряная звезда” за бой в Коралловом море. Однако он решил

продлить удовольствие и получил вместе со вторым “Пурпурным сердцем” звание

лейтенант-коммандора, после чего был направлен в штаб Атлантического флота, и

2

Энсин — первое офицерское звание флота США.

примерно с середины 1945 года занимался всевозможными операциями в Италии, в

основном, разбором архивов Королевского флота.

К операции с “золотом” он был подключён в день моего приезда и никакого восторга

по этому случаю не испытывал. Лу считал это дело безнадёжным, полагая, что золото уже

давно где-нибудь в Южной Америке, тем более, что именно через Неаполь идёт

знаменитая “Odessa”.

Я с удовольствием слушал рассказ Лу о его злоключениях, сидя за столиком

“Везувия”, одновременно наслаждаясь контрабандным французским коньяком. Очевидно

потому, что весь штаб пятой армии ходил в “Везувий”, контрразведка так и не могла

нащупать контрабандную тропу, по которой коньяк поступал сюда из Франции.

Контрразведчики тоже любили коньяк. И хотя бутылка стоила сумасшедших денег — 70

долларов, пока платили военную и заморскую надбавки, это было приемлемо. Правда,

держался упорный слух, что очень скоро, по крайней мере, одну из этих надбавок отнимут,

поэтому очень часто — когда полушутя, когда полусерьёзно — говорили, что неплохо бы

начать новую войну. Я вспомнил разговор с Сен-Клером, и мне стало тоскливо.

— С меня хватит, — мрачно сказал Джордж. — У вас здесь в Европе была не война, а

одно удовольствие, если не считать высадки в Нормандии и у Арнана. А побывали бы все

эти говоруны на Тихом океане. Им бы вряд ли захотелось начинать всё сначала.

Я уже хотел ответить Лу, что наверняка многие из этих “говорунов” бывали и на

Тихом океане, и у чёрта на рогах, и что дело совсем не в этом, как вдруг увидел, что в

ресторан вошла Элен во всём блеске своей сшитой на заказ униформы. В том, что Элен

пришла в ресторан, не было, конечно, ничего необычного — она тоже получала обе

надбавки к жалованию. Но то, что она явилась в обществе Елены Спарроу, меня, мягко

говоря, несколько озадачило.

Я уже привык к тому, что от Элен можно ждать чего угодно, но сейчас снова был

захвачен врасплох. Нельзя сказать, что моё присутствие в ресторане особенно обрадовало

Элен, но полностью игнорировать это обстоятельство она, разумеется, не могла. Что

касается мадам Спарроу, то она сделала вид, что видит меня и Джорджа впервые в жизни.

— Хеллоу! — Элен подарила нам одну из своих наиболее очаровательных улыбок. —

Познакомьтесь: Елена Спарроу, майор Джерри Макинтайр, лейтенант-коммандор

Джордж... дальше я забыла.

— Мы уже немного знакомы, — сказал я, глядя на Елену Спарроу. — Если мне не

изменяет память, вы под домашним арестом?

— Я же под конвоем, — она улыбнулась одними глазами.

Я вопросительно взглянул на Элен.

— Я искала вас, — не раздумывая соврала Элен, — и мне сказали, что вы и Джордж

укатили в монастырь Дель-Кассино. Я поехала туда, вас там не оказалось, но зато я

обнаружила там целую свору “MP” под командой какого-то Солдмена, между прочим,

ужасно пошлого типа. Он уже раз пять пытался соблазнить бедняжку Елену, а поняв, что

дело не пройдёт, принялся за аббата, который просто очаровашка.

— Солдмен пытался соблазнить аббата? — спросил Джордж.

— От него и этого можно ожидать, — кивнула головой Элен, доставая пачку

египетских сигарет и закуривая. Где она их доставала, было её мрачной тайной. Вероятно,

у пилотов 12-й воздушной армии, прилетающих сюда из Триполи, которым Элен умела

запудривать мозги с полуоборота.

Между тем, закурив, Элен продолжала:

— Солдмен стал выяснять у аббата сексуальную сущность католицизма. Бедный

аббат, который после вашего разговора был уже близок к сердечному приступу, чуть

вообще не окочурился. Я наорала на Солдмена и выставила его за дверь. Извинившись

перед аббатом, я вышла из его кабинета, и тут Солдмен не нашёл ничего лучшего, как

назначить мне свидание в воскресенье в портовом кабачке на какой-то улице, которую я

уже забыла.

Я понял, что будет дальше, и вздохнул.

— Затем, — продолжала Элен, — я разговорилась с Еленой. Приятно иногда

поговорить с культурным человеком, и мы решили съездить вместе в Национальную

галерею, а потом зашли сюда слегка перекусить.

— Лейтенант, — сказал я, — сдайте оружие и отправляйтесь на гауптвахту.

— Слушаюсь, сэр, — засмеялась Элен и потащила меня танцевать.

— Элли, — попросил я, — а теперь скажите мне правду: какого дьявола вас понесло

в монастырь Дель-Кассино?

— А вы не будете смеяться надо мной, Джерри?

— Чёрт побери!

— Тогда я вам скажу, — Элен понизила голос до таинственного шёпота. — Я

посмотрела фрески Джотто и некоторые его полотна. Везде темой его творчества служит

ад. Когда на это смотришь, становится жутко. Это поражает реальностью, как будто

Джотто писал с натуры. Всё это сильно отличается от стандартного представления. На

картинах и фресках Джотто ад похож на нечто среднее между цехом детройтского

сталелитейного завода и электростанцией в Массачусетсе. Я была буквально потрясена. И

тут же пристала к одному старцу из музейных работников, чтобы он рассказал

подробности создания этих шедевров. Так вот, оказывается, Джотто всё это создал в

монастыре Дель-Кассино, а согласно легенде, подземелья монастыря ведут в ад. Там —

вход в ад, понимаете, Джерри? Вы слышали вопли, доносящиеся из подвала? Это кричат

души грешников. Монастырь и создан на этом месте только затем, чтобы предотвратить

силой креста проникновение дьявола на поверхность. Сходите в церковь Санта Мария. У

них там собраны богатые материалы по этому вопросу. Я поехала в монастырь, чтобы

пошляться по подземельям.

— Если вы это сделаете, Элен, — от ужаса я даже перестал танцевать, — вы

отправитесь обратно в Париж первым же самолётом.

— Я всегда знала, Джерри, что вы трус.

— Я говорю серьёзно, Элен.

— Что со мной может случиться? Неужели вы думаете, что я серьёзно верю в эту

чепуху? Просто интересно, может быть, мне тоже померещится что-нибудь, как Джотто.

— Там может оказаться кое-что гораздо опаснее нечистой силы. Поверьте мне, Элен.

— Например?

— Эсэсовцы Лозера.

— Там? Какая ерунда, Джерри! Но даже если и так, я приму у них капитуляцию и

получу “Серебряную звезду”, как у Джорджа. Она мне очень пошла бы.

— Будь я проклят! Вы можете быть серьёзной, Элен?

— Да, сэр.

— Я запрещаю вам соваться в подземелье. А теперь скажите, зачем вы таскаете с

собой племянницу аббата?

— О, она очень интересный человек!

— В каком смысле?

— В смысле интеллекта. Вам этого не понять, Джерри.

— Спасибо, Элен.

— Нет, в самом деле, Мак. Что касается искусства, литературы, музыки — эта

девушка просто ходячая энциклопедия.

Музыка кончилась. Мы вернулись на место, застав Лу и Елену Спарроу за весьма

оживлённой беседой.

— Оказывается, — обратился ко мне Лу, — монастырь Дель-Кассино очень

любопытное место. Если верить мисс Спарроу, то монастырь построен над одним из

входов в ад. Другими словами, дьявол снимает квартиру прямо под кабинетом аббата.

— В библиотеке аббата есть много книг по этому поводу, — сказала Елена Спарроу.

— Когда их читаешь, становится жутко. Очень многие уходили в катакомбы через подвалы

монастыря и не возвращались. А те, кто возвращался, очень часто скоро умирали. Они

видели языки пламени и фигуры чертей, танцующих вокруг огня, слышали вопли

грешников, которые вы, наверное, тоже слышали.

— Вы сами были в подземелье? — полюбопытствовал я.

— Да, — после некоторого колебания произнесла она. — Но я ничего не заметила.

Вероятно, шла не тем путём. Там настоящий лабиринт, по крайней мере, пятьдесят

различных направлений.

— Вы храбрый человек, мисс Спарроу!

Она ничего не ответила.

— Да, кстати, — вспомнил я. — Почему вы не сказали мне, что ваша семья покинула

Германию после событий “хрустальной ночи” 1938 года?

— Вы могли бы догадаться об этом сами, — вспыхнула она.

— Значит, аббат Спарроу — брат вашей матери, а не вашего отца.

— Да. — ответила Елена, закусив губу.

Она явно думала, что Элен затащила её под видом "перекусить" на очередной допрос,

судя по тому взгляду, который она на неё кинула. Очевидно, Элен это тоже поняла, и ей

стало неудобно.

— Ей богу, Джерри, — сказала она, — вы могли бы поговорить об этом в другой раз.

К счастью, Джордж увёл её танцевать, оставив Елену Спарроу мне на растерзание.

— А разрешение на выезд из Германии, — продолжал я, — вам выхлопотал

оберштурмфюрер Блюммен через своего друга Гуго, заместителя начальника гамбургского

гестапо?

— Вы допрашивали Блюммена? — неожиданно спросила она.

— Разумеется, — соврал я. — А почему вас это удивляет?

— Я полагала, что он погиб, — она на мгновение задумалась. — Вы действительно

думаете, что я причастна к убийству военнопленных?

— А почему бы и нет? — я постарался не улыбнуться. — Ведь Блюммен мог

попросить у вас ответной услуги.

— Как это всё странно, — прошептала она. — Могла ли я подумать...

Она замолчала.

— Я могу предположить ещё кое-что, — вдруг подчиняясь какому-то наитию, сказал

я. — Что вы прибыли не из Швейцарии...

— А из Германии? — с издёвкой спросила Елена.

— Нет, не из Германии, — ответил я и сам удивился звуку собственного голоса, — а

из подземелья монастыря. Оттуда — из огня ада, с той стороны реальности. Раз есть вход,

то должен быть и привратник, не правда ли?

Она смертельно побледнела.

— Привратник? — в ужасе переспросила Елена Спарроу. — Вы сказали привратник,

майор?

— Да, — сказал я, — вы не ослышались.

Я вынул из кармана кителя три фотокопии учётных карточек концлагеря Маутхаузен.

— Посмотрите на это, Елена Спарроу.

Она закрыла лицо руками.

— Что вы намерены предпринять?

Мне казалось, что рыдание, страшное, неслышное рыдание потрясло её тело.

— А что я могу предпринять? — спросил я, пряча фотокопии в карман.

— Значит, вы думаете, что я... там в Маутхаузене... — её голос прервался, глаза были

наполнены слезами.

И тут совсем не кстати вернулись Джордж и Элен.

— Джерри, — решительно вмешалась в наш разговор Элен, — хватит терзать бедную

девушку. У вас ещё будет достаточно времени для этого. Поехали, — обратилась она к

Елене Спарроу. — Нам нужно ещё успеть в другое место.

— Вы страшный человек, майор, — сказала, поднимаясь с места, Елена Спарроу.

— Да ну, — успокоила её Элен, — он просто не умеет себя вести с дамами.

— Где вы собираетесь ночевать, Элен? — спросил я.

— Конечно, в монастыре. Отель “Армии и флота” не место для порядочной девушки,

а кроме того, там полно тараканов, — она брезгливо передёрнула плечами.

— Не забудьте, что я сказал вам, Элен.

— Постараюсь, — улыбнулась она, беря под руку Елену Спарроу и направляясь к

выходу.

— Вы обратили внимание, Джордж, — спросил я, когда мы направлялись в отель, —

что штаб пятой армии имел такую точную информацию о движении колонны Лозера, как

будто рядом с Лозером сидел наш агент?

— А что в этом особенного? — пожал плечами Лу.

— А то, что такого агента не было. Это доказано.

— Вы хотите сказать... — остановился Джордж, — что...

— Именно, — подтвердил я. — Лозер сам докладывал о себе в штаб нашей пятой

армии, сам вызвал наш десант, чтобы он перекрыл дорогу. Ему было нужно, чтобы никто

не беспокоил его на участке между Аверсом и Кайдерой, и его решение просто гениально.

Я говорил всё это и думал о Елене Спарроу.

Часть 2

ПУТЬ В БЕЗДНУ

I

Резкий звонок телефона заставил меня открыть глаза. Бормоча проклятия, я снял

трубку, но, услышав первые слова, тут же проснулся.

— Это сержант Солдмен, сэр, — раздалось в трубке. — Дело в том, что лейтенант

Мазер на свою ответственность увела из монастыря арестованную и до сих пор не

вернулась. Я хотел бы знать, сэр, не означает ли это, что приказ об аресте аббата и его

племянницы отменён?

Я взглянул на часы — была половина четвёртого ночи. Где они могли загулять? И

вдруг страшная догадка мелькнула в моей голове.

— Солдмен, — спросил я, — они не возвращались в монастырь? Вы уверены в этом?

— Уверен, сэр.

— Я выезжаю к вам, — я удивился своему спокойному голосу. — Обыщите пока

подземелье монастыря, но далеко не уходите.

— Хорошо, сэр, — Солдмен дал отбой.

Наверное, я никогда ещё не гнал джип на такой скорости, как в эту ночь, хотя приеду

я в монастырь на час раньше или позже, не имело значения. “Элен, Элен, Элен” — билось

у меня в мозгу. Она погибла, и в этом виноват я. Ведь я понял, кто такая Елена Спарроу.

Понял и отпустил Элен с ней как ни в чём не бывало. Что на меня нашло? Или я опять не

мог поступить так, как хотел? Или был пьян? Или Елена Спарроу сделала так, чтобы я не

сопротивлялся?

Временами я пытался опомниться. “Чепуха, — говорил я сам себе — Они просто

задержались в городе. Мало ли где они могли переночевать”. Но мысль снова

возвращалась к тому странному и непостижимому: “Она увела её с собой... Свободная

охота... Увела, увела, увела...”

Как мой джип не кувыркнулся с обрыва в море, известно одному Богу, я этого

объяснить не могу. Солдмен встретил меня во дворе монастыря. Его борода была

всклокочена, глаза блестели. Было заметно, что сержант несколько возбуждён. При этом он

жевал сэндвич, а в раскрытом патронташе виднелся ещё один.

— Ну, что? — спросил я, останавливая машину.

— Ничего, — ответил он, стряхивая крошки с бороды. — Я хочу сказать, ничего

особенного. Какие-то надгробия, крысы, конечно. Вопли эти немного действуют на нервы,

а так ничего интересного. Подвалы, как подвалы, сэр.

— Выход в катакомбы обнаружили? — Я положил обе руки на руль и почувствовал

желание расплакаться, как ребёнок.

— Там полно всяких выходов, сэр, — Солдмен принялся за второй сэндвич. — Мы,

конечно, далеко не ходили. Там легко заблудиться. А что вас так встревожило, сэр? Вы

думаете, что эта... эта... — он покрутил пальцами, пытаясь найти определение Елене

Спарроу. — Вы думаете, что она сбежала?

— Да, — угрюмо ответил я.

— Благодарите эту блондинку-лейтенанта, — Солдмен застегнул патронташ. — Я не

хотел её отпускать, а она на меня наорала... — сержант пожал плечами.

Я думал о том, как я сообщу в Париж о гибели Элен, Элен — символе нашего 8-го

отдела.

— Да что с вами, сэр? — не выдержал Солдмен. — У вас такой вид, будто вы

проиграли сто тысяч долларов в рулетку.

— Сержант, — я помолчал. — У меня есть все основания думать, что лейтенант

Мазер погибла.

Он ошарашенно взглянул на меня.

— Вы думаете, сэр, что эта Спарроу её... — Солдмен щёлкнул пальцами.

Я кивнул. Солдмен выругался. Я вышел из машины.

— Аббат уже встал? — “Хотя, на кой чёрт мне нужен аббат?” — подумал я.

— Да, — Солдмен пощипал себя за бородку и добавил, — Разрешите, сэр, мои ребята

вытрясут душу из этого аббата. Уж он-то знает кое-что о своей племяннице.

— Нет, — я стоял, сунув руки в карманы плаща и думая об Элен.

— Сэр, — Солдмен явно пытался меня утешить. Я поднял голову и вопросительно

взглянул на него. — Может быть, всё ещё образуется, сэр?

— Занимайтесь своими делами, Солдмен.

Он отошёл, а я продолжал думать. Что произошло со мной? Почему я допустил такую

ошибку? Почему она выбрала именно Элен? Гораздо проще было утащить туда меня или

Джорджа. Или даже обоих. Достаточно было сказать, что где-то в катакомбах валяются

остатки какого-то немецкого грузовика. Может быть, ей была нужна именно женщина? А

может быть, именно Элен? Лейтенант Элен Мазер пропала без вести при выполнении

задания... Как я объясню всё это? Поделись я с тем же Солдменом, он бы поднял меня на

смех, сказав, что я сошёл с ума. А может быть, я действительно сошёл с ума? Может быть,

вот сейчас из-за поворота появится машина, из которой выйдет Элен в своей

безукоризненной форме со значком участника высадки в Нормандии в июне 1944-го года и

крикнет: “Джерри, если вы ещё не побывали в Национальном музее, обязательно сходите

— там замечательный буфет”.

Я машинально взглянул на дорогу. Ветер с моря поднимал пыль и гнал её в горы.

Внизу, на пенистой поверхности залива, подпрыгивали два водолазных бота и буксир

обеспечения. Кому-то из контрразведки флота пришло в голову, что Лозер мог спихнуть

грузовики прямо с обрыва. Водолазы обшаривали дно. Я вздохнул и пошёл к аббату.

У дверей его кабинета, положив на колени автомат, клевал носом один из

подчинённых Солдмена. Я прошёл в кабинет. Аббат, стоя на коленях перед распятием,

молился. Я снял фуражку, не решаясь прервать его. Старик поднял голову. “Господи,

господи, — прошептал он, — ты хочешь, чтобы я испытал всё”.

— Аббат, — спросил я, — кто ваша племянница?

Он с ужасом посмотрел на меня. Я ждал.

— Я не знаю, — прошептал старик.

— Ваша племянница Елена Спарроу погибла в концлагере Маутхаузен в 1943-м году?

— моё сердце билось в бешеном ритме, но голос был спокоен.

Он закрыл лицо руками.

— Кто эта девушка? — я толкнул его в кресло и дал стакан воды. — Успокойтесь. Вот

так. Кто эта девушка?

— Это моя племянница, — по его щекам катились слёзы.

— Но она погибла?

— Да. Но это она и не она.

— Когда она появилась?

— В 1943 году. Через два месяца после смерти Елены.

— Как вы это объясняете? Как вы восприняли всё это? Почему вы сразу не сказали

нам обо всём? — Я преодолел желание пристрелить его прямо здесь.

— Я не мог… Неужели вы не понимаете?

Я понимал, он действительно не мог. Ведь я отпустил Элен с ней!

— Аббат, что вы думаете по этому поводу? Она похитила нашего офицера.

— Девушку? — он тяжело сглотнул слюну.

— Да.

— Ей нужны жертвы, — губы его тряслись. — Ей постоянно нужны жертвы. Она

ненасытна и беспощадна. Но она ушла. Наконец ушла.

— Откуда вы знаете?

— Раз мы говорим о ней, значит, она далеко. Иначе она не позволила бы нам этого.

Я вышел из себя.

— Кто она? Будьте вы прокляты!

— Вы знаете, что находится под нами? — аббат задрожал.

— Вонючие, кишащие крысами подвалы!

— О, Господи! — закричал аббат. — И после всего вы можете так говорить. Под нами

вход в ад! Да, я утверждаю это.

— И эта девушка... — начал я.

— Это сама смерть! — закричал аббат, вздымая руки. — Это сама смерть, вы

слышите, майор. Мы представляли её неправильно. Это не старуха с косой, это молодая,

полная сил девушка.

На крик вбежал часовой, успевший к этому времени выспаться.

— Что-нибудь случилось, сэр?

— Убирайтесь, — приказал я. — Можете спать дальше.

Я повернулся к аббату.

— Вы сказали “смерть”?

Аббат был бледен, пот катился по его лбу.

— Но если это смерть, — продолжал я, — почему она выбрала Элен?

— Значит, так было предопределено.

— Предопределено? Кем?

— Силами ада! Дьяволом. Он воинствует в этих местах, и наши молитвы бессильны

против него. Вы ищете грузовики Лозера. Не ищите их! — Он кричал всё громче и громче.

— Их поглотила бездна! Да. Я видел сам, как разверзлась земля и приняла всех! — Он

дико захохотал.

Я ударил его по щеке. Он смолк, голова его упала на грудь. Я приподнял его голову за

подбородок и выплеснул в лицо стакан воды, потом второй. Аббат открыл глаза.

— Повторите, что вы сказали о грузовиках Лозера.

— Они там же, где и ваша девушка, — прохрипел аббат. — Они в аду, в огне. Золото

— это же любимый металл дьявола. Он породил его, он пользуется им и иногда даёт его в

долг людям.

— Где именно бездна поглотила колонну?

Аббат взмахнул руками:

— Не спрашивайте меня. Я не хочу... Я боюсь...

— Отвечайте, чёрт бы вас побрал, или я найду способ вас заставить, — с ужасающей

быстротой я терял терпение.

— На горной дороге, при сходе с шоссе, — прошептал аббат, падая на колени и снова

закрывая лицо руками.

— Откуда вы знаете?

— Я видел всё сам. Я был в ту ночь в горах. Я возвращался от умирающего и видел

всё.

— Вы сами ходите к умирающим?

—Да, не часто, но иногда. В ту ночь из-за появления Елены я хотел куда-нибудь уйти.

— Как это выглядело?

— Вспышка. Яркая вспышка, и земля разверзлась. Вся колонна была поглощена за

минуту.

— Почему вы раньше не сказали об этом?

— Я говорил. — аббат не отнимал рук от лица. — Я говорил, но никто не слушал.

Считали, что я рехнулся.

— Был ли туман в ту ночь?

— Не помню. Я был страшно потрясён. Сначала появление Елены, потом это...

— А наши военнопленные? Кто поглотил их?

— Клянусь, я не знаю, майор.

— Не знаете? — переспросил я, но вдруг заметил, что глаза его расширились, и он с

ужасом смотрит поверх моего плеча.

— Смерть! Смерть! — вдруг закричал он и повалился на пол.

Выхватив из кобуры пистолет, я резко повернулся. Никого не было. В кабинет влетел

часовой.

— Вы меня звали, сэр? — остановился он, поражённый моим видом и зажатым в руке

пистолетом.

Я сунул кольт в кобуру.

— Займитесь им, — указал я на распластанное тело аббата.

Часовой склонился над аббатом.

— Он мёртв, сэр. Вы трахнули его пистолетом по лбу, сэр?

Я промолчал. Скорее, он трахнул меня по лбу, а не я его.

"Может быть, это спорт, — вдруг подумал я. — Вот так, как умер аббат, как умирают

тысячи — это просто работа смерти. А вот привести в ад живого — это искусство. Элен

попала в ад живой. Если бы она могла вернуться, вот было бы разговоров!” Я невольно

улыбнулся.

В кабинет вошли ещё несколько солдат и Солдмен. Кто-то уже сделал

импровизированные носилки. Сержант пощипал бородку.

— Вы правильно сделали, что прикончили этого старого негодяя, сэр.

— Я не убивал его, Солдмен. — “Хотя, в принципе...” — мелькнуло у меня в голове.

Солдмен понимающе улыбнулся.

— Конечно, он загнулся сам. Именно это я и хотел сказать.

Я вышел на уложенный плитами двор монастыря и вдруг услышал шум

автомобильного мотора. Сердце моё подпрыгнуло. Элен! Нет, из-за поворота вырулили три

грузовика, доверху набитые морскими пехотинцами. Машины резко остановились.

Солдаты выпрыгивали на землю. Я заметил несколько овчарок. Из кабины выскочил

Джордж и незнакомый мне лейтенант морской пехоты. Джордж подбежал ко мне. Он был

при пистолете и выглядел весьма воинственно.

— Убита Элен? — спросил он.

— Умер аббат, — ответил я.

— А Элен?

— Она, по всей видимости, заблудилась в катакомбах вместе с племянницей аббата.

— Овчарки найдут её, Джерри!

— Дай Бог. Зачем вы притащили с собой целую армию, Джордж?

— Я неправильно понял ситуацию со слов Солдмена. Мне показалось, что вы ведёте

бой.

— С кем? С монахами?

— Под рясами часто прячут кинжалы. Мак. Да, кстати, вы говорите, аббат умер?

Я кивнул.

— С вашей помощью?

— Некоторую помощь я ему, конечно, оказал.

— У вас будут неприятности, Джерри, поверьте мне.

— И чёрт с ними. Главное, найти...

— Золото? — хмуро спросил Джордж.

— Будь оно проклято, — не выдержал я. — Элен надо найти. Вы завтракали,

Джордж?

— Нет, конечно.

— Солдмен!

— Я, сэр.

— Сообразите нам что-нибудь перекусить. Джордж, отправьте эти “дребезжащие

головы”3 в Неаполь. Оставьте только проводника с овчаркой.

II

За завтраком я не выдержал и выложил Джорджу всё. Всё, что, я полагал, случилось с

Элен, всё, что мне рассказал покойный аббат, и всё, что я думаю по этому поводу. А думал

я по этому поводу вот что: это чертовщина типа Сен-Клера, но не часто ли я, чёрт побери,

с ней сталкиваюсь?

Выслушав всё, Джордж не вызвал двух солдат, чтобы отправить меня в

психиатрическую больницу, не рассмеялся мне в лицо, чего я очень опасался, а с

серьёзным видом сказал:

— Вы знаете, Мак, у нас на Миссисипи таких историй ходит видимо-невидимо.

Вспомните хотя бы Вильяма Джонса на “Борее”. Я никогда не задумывался над такими

вопросами, но охотно верю в то, что вы мне поведали относительно Сен-Клера. И всё-таки

я уверен, что вы утрируете, особенно в вопросе с Еленой Спарроу.

— Мне бы хотелось думать так же, как и вы, Джордж.

— Вы, вероятно, не знали и вас не предупредили, что аббат Спарроу страдал

приступами временного умопомешательства. Во время подобных приступов его постоянно

тянуло в мистику, которая ассоциировалась в его больном воображении с

многочисленными легендами о местоположении монастыря. Временами он совершенно не

соображал, о чём говорит, и после каждого приступа около недели приходил в себя под

надзором врача. Последний приступ окончился его смертью. Кстати, эти учётные карточки

Маутхаузена, откуда они у вас? В деле их не было, насколько я помню.

— Их прислали мне вчера днём фототелеграфом по моему запросу. Когда я узнал, что

отец Елены Спарроу — еврей, я сразу заподозрил, что здесь пахнет какой-то трагедией. И

вот результат: вся семья Спарроу погибла в концлагере в 1943 году, ни в какую

Швейцарию они не выезжали, хотя действительно пытались это сделать в 1938-м году. Но

девушка, которую вы видели, Джордж, это, несомненно, Елена Спарроу. Если идти по пути

реальности, можно предположить, что её по какой-то причине пощадили и дали бежать из

Германии. Но, насколько мне известно, немцы поступали так очень редко. Допустим, что

аббат действительно чокнулся. Но он тоже имел информацию о гибели семьи своей

сестры, и, судя по всему, Елена Спарроу не могла ему толком объяснить своего появления.

Аббат — человек суеверный, и, может быть, на его суеверии был построен какой-то план,

чтобы держать старика в страхе и почтении перед своей племянницей.

— Вот видите, — сказал Джордж, — как вы всё хорошо объясняете. Теперь пойдём

дальше. Элен — особа взбалмошная. Она уговорила Елену Спарроу идти в катакомбы, и

они заблудились. Очень может быть, что обе девушки погибли или погибнут. Очень может

быть, что мы их найдём или они выберутся сами. Но, что бы ни произошло, я не понимаю,

что напугало вас вчера в ресторане и сегодня? Вероятно, всё-таки ваши истории, в которые

вы так часто попадали, вывели вас из формы.

3

Прозвище морских пехотинцев США.

— Я попытаюсь вам объяснить. Вы помните, как Элен советовала мне ознакомиться с

архивными материалами по истории этого проклятого монастыря? Я тогда промолчал, но я

вам скажу, Джордж, что я всегда считал, что прошлое неотделимо от настоящего. И всегда,

с чем бы я ни сталкивался, я пытался изучить прошлое того вопроса, которым я занимался.

Я внимательно просмотрел в той церкви, о которой говорила Элен, очень много

материалов о монастыре. А с одного из них даже попросил сделать копию. Хотите, я вам её

почитаю?

— Безусловно. И эта копия уже была у вас вчера в ресторане?

— Да. Слушайте, Джордж.

“Я, Джузеппе ди-Чивальяни, умирая от пожирающего меня изнутри огня, хочу

поведать людям историю, произошедшую в дни моей молодости. В 1310-ом году я и двое

моих товарищей по службе в гвардии Его Величества Короля Обеих Сицилий в одном из

кабачков Неаполя разговорились с монахом-францисканцем.

“Вы — храбрые кабальеро, — сказал монах, когда мы угостили его вином. — Но

могли бы вы обнажить свои мечи против смерти?”

“Против какой смерти?”— не поняли мы.

“Против той смерти, — ответил монах, — что косит людей, которую дьявол

посылает на землю за добычей. Она берёт добычу и уводит её в ад, а затем

возвращается за следующей”.

“И ты видел эту смерть, монах?” — спросил я.

“Да, сеньор. Она вышла из ада, который, как всем известно, находится под

монастырём Дель-Кассино. Она выходит регулярно и возвращается в ад с очередной

жертвой, которую ведёт за собой”.

“Почему же вы её не останавливаете? — спросил я. — Почему не попытались убить

её?”

“Убить смерть? — улыбнулся монах. — Мы молимся, мы осеняем её крестом, но

это не помогает".

“Как она выглядит?” — осведомился один из моих друзей.

“О, — сказал монах, — это молодая девушка не более двадцати пяти лет. Она

черноволоса, гибка и стройна, а лицо у неё, как у Юдифи на картинах Джикоболли”.

“Так почему же ты, монах, и вся ваша братия ещё живы?” — засмеялся я.

Монах серьёзно посмотрел на меня.

“Вы зря смеётесь, благородный сеньор. Я знаю почему: наши святые отцы

неправильно трактуют понятие смерти. Смерть не одна, их две. Одна — в образе

женщины, что выходит из ада под нашим монастырём, а другая, — вероятно, в образе

мужчины, и она выходит где-то в другом месте. Смерть-женщина уводит за собой

женщин, а мужчина — мужчин”.

“Ерунда, — сказал я. — Если бы она выходила из ада даже каждый день, ей

пришлось бы возвращаться не с одной жертвой, а с целым табуном. Или ты хочешь

сказать, монах, что ежедневно в нашем мире умирает только одна женщина?”

“Благородный кабальеро забывает, — ответил монах, — что смерть ведёт их

живыми в ад. Это, вероятно, за какие-то особые грехи. А те, что умирают ежедневно,

это, может быть, даже не её работа”.

“Так она ведёт за собой только женщин?”

“Да, и в основном, — молодых”.

“И ты хочешь, чтобы мы убили её?”

“Да, если вы достаточно храбры”.

“Значит, ты считаешь, монах, что смерть можно победить?”

“А почему бы и нет? Ведь люди просто никогда не пытались этого сделать”.

Утром следующего дня я и мои друзья, чьи имена я сознательно не называю, так как

их родные до сих пор полагают, что они умерли добрыми христианами, прибыли в

монастырь Дель-Кассино. Оставив коней в монастырской конюшне, мы проследовали в

часовню, где, преклонив колена, прочитали жаркую молитву Пречистой Деве. Монахи во

дворе пели псалмы, а настоятель, епископ монсеньор ди Гойро вздымал к небу святые

дары с мощами св. Августина. Мы были в лёгких доспехах, со шпагами на перевязи и

длинными обоюдоострыми кинжалами. Один из моих друзей держал в руках заряженный

арбалет.

Пение псалмов прекратилось, и епископ ди Гойро сказал: “Чада! Вы идёте на святой

подвиг во имя искоренения сил ада и гнусных козней дьявола, во славу Господа нашего

Иисуса Христа. Да благословит он ваши усилия. Аминь”.

Мы приложились к дарам и, запев псалом четвёртый, спустились в подземелье.

Монахи распростёрлись ниц, отгоняя нечистого. Мрачно гудел монастырский колокол.

Держа в руках потрескивающие смолой факелы, мы прошли через ровные ряды

мраморных надгробий, украшенных латинскими надписями, сопровождаемые монахами,

непрерывно читающими молитвы. Монахи несли распятия и факелы, капюшоны их ряс

были подняты, часть из них бичевали себя и хвалили творца.

Когда подземелья монастыря перешли в узкий проход, ведущий ТУДА, мы

остановились, внезапно поражённые мрачным холодом, повеявшим из Вечности. Епископ

подошёл к нам, монахи распростёрлись ниц между надгробий, лишь державшие факелы

остались стоять, В свете факелов лицо епископа казалось кровавым.

“Рыцари, — сказал он, — если вы колеблетесь, отступите. Мы поймём и не осудим

вас. Дьявол всемогущ, а Смерть — слуга Дьявола и Бога одновременно. Может быть,

святотатство — поднимать на неё руку. Если так, вы обречены”.

“Молитесь за нас, святой отец, — ответил я. — Мы не отступим”.

Мои друзья, молча, кивнули. Могли ли мы, потомки благороднейших фамилий

Королевства, отказаться от поединка пусть даже с самой Смертью во имя Господа, во

имя чести наших родов, во имя наших дам и во имя тех, кого Смерть уже увела за собой.

Епископ благословил нас, монахи запели “Верую”, и мы шагнули в проход. Трещали

факелы, в их свете наши тени уродливо плясали на стенах прохода, несколько крыс,

потревоженных нашими шагами, юркнули в темноту.

Проход разветвлялся в четыре стороны, и мы пошли наугад в один из них,

провожаемые всё слабеющим пением монахов… И вдруг страшный вопль вылетел

навстречу нам из темноты. Это был крик ужаса и отчаяния, крик, который до этого

мне пришлось слышать лишь однажды, когда я присутствовал при сварении в кипящем

масле гнусного фальшивомонетчика и еретика Луиджи Ронго. Мы затрепетали, и в свете

факела я прочел ужас на лицах моих друзей. Мы уже были готовы повернуть назад, но

гордость взяла верх. Разве можно покрыть позором отступления свой родовой герб? Мы

продолжали идти вперёд.

Проход, по которому мы шли, разделился на четыре разных направления. Мы пошли

по одному из них и, оказавшись в тупике, повернули назад. Пройдя по одной из поперечных

галерей, мы вышли на небольшую круглую площадь, от которой в двенадцать разных

направлений расходились мрачные коридоры. Мы пошли по одному из них. Шли долго, не

сворачивая в открывающиеся проходы, стараясь придерживаться прямой, и вновь

оказались в тупике.

Повернув назад, мы свернули в ближайший проход, и снова на нас обрушился вопль,

вопль грешной души, мучающейся в аду. Мы остановились, чтобы унять волнение, и

заметили, что факелы стали гаснуть. Посовещавшись, мы решили вернуться в

монастырь, чтобы передохнуть и взять новые факелы. По примерным подсчётам мы

находились в лабиринте около пяти часов.

Идя назад, мы неожиданно с ужасом поняли, что заблудились. Напрасно мы

пытались сориентироваться, плутая по проходам и галереям. Выхода не было.

Обессиленные, мы присели отдохнуть в одном из проходов, который, казалось, довольно

круто уходил вниз. Факелы погасли, и мы поняли, что только милость Божия может

спасти нас.

В полной темноте мы встали на колени и стали молиться на образ Спасителя,

который висел на груди одного из моих друзей. Затем мы слегка перекусили захваченными

с собой бутылкой вина и вяленым козьим мясом. Отлично понимая сложность найти

выход в полной темноте, когда мы не смогли сделать этого при свете факелов, мы,

уповая на милосердие Божие, решили отдохнуть, чтобы окончательно не потерять

присутствия духа.

И вдруг слабое сияние, исходящее с нижнего конца прохода, заставило нас вскочить

на ноги. Сияние было слабое и исходило от двигающейся навстречу нам фигуры. Мы

узнали её. Монах достаточно точно описал нам то, что мы увидели. По проходу медленно

и величаво навстречу нам шла сама Смерть.

Её лицо действительно очень походило на Юдифь с картины Джикомболли. С

закрытыми глазами, с лёгкой улыбкой, раскинув руки, она не шла, а, казалось, плыла по

коридору. Я осенил себя знамением и вынул меч. Мой друг, у которого был арбалет,

вскинул своё оружие и выстрелил, но это не произвело на Смерть никакого впечатления.

Второй из моих друзей с обнажённым мечом кинулся на неё, но тут же со страшным

криком повалился на землю. В ужасе бросив оружие, мы прижались к стене, и Смерть

прошла на расстоянии полушага, не обратив на нас никакого внимания.

Сияние исчезло вдали, и мы пришли в себя. На ощупь нашли тело нашего несчастного

товарища. Он был мёртв. Мы сотворили молитву, чтобы Господь принял его душу с

миром, и подумали, что ему уже легче, чем нам. Затем мы пошли в том направлении, куда

удалилась смерть, не испытывая никакого страха, так как в том положении, в котором

мы находились, смерть была избавлением.

Не знаю, сколько мы пробыли под землёй. Запасы пищи кончились, мы мучались от

голода и жажды, слизывая воду, которая в некоторых местах струилась по стенам.

Вскоре мой друг уже не мог идти, начал бредить, звал Смерть. Его мучила рвота, он

просил воды и громко кричал. Я молился, чтобы Господь скорее облегчил его страдания.

Через некоторое время он умер, и я остался один.

Я бесцельно шёл по лабиринту, моля только об одном — чтобы вновь повстречать

Смерть и умереть в её объятиях, как это почти удалось моему первому другу. Ведь если

Смерть молода и недурна собой, то и смерть в её объятиях не так уж плоха. Из

последних сил я продолжал идти и вдруг вновь увидел сияние впереди. Я поблагодарил

Создателя за милость и смело пошёл навстречу струящемуся впереди призрачному

сиянию. Но это была не Смерть, это был выход из лабиринта.

Я вышел на поверхность недалеко от селения Поцуолли в тридцати пяти лье от

монастыря Дель-Кассино! Как я узнал после, я пробыл под землёй полторы недели.

Епископ в монастыре решил, что мы все погибли, и отслужил по нам заупокойную мессу.

С тех пор прошло пятнадцать лет. Здоровье моё пошатнулось, и я, оставив службу в

гвардии, поселился в своём родовом замке. Мне только тридцать пять лет, но я

чувствую, что мой конец близок. Уже через полгода после моего чудесного спасения у

меня стали выпадать волосы и зубы, местами слезать кожа. Лекари не знают моей

болезни, не могут понять природу того огня, который пожирает меня изнутри. Все эти

годы я медленно умирал, и вот сейчас уже стою на краю могилы.

Сегодня утром я очистил душу исповедью и из последних сил составил этот

документ, чтобы люди знали, как я и двое моих благородных друзей в безумстве юной

храбрости сделали попытку победить Смерть.

Граф Джузеппе ди-Чивольяни. В лето от рождения Господа нашего Иисуса Христа

1325-ое. Июня 12 дня”.

— Как вам это нравится, Джордж? — спросил я, закончив чтение и спрятав

фотокопии документа в карман.

— Н-да, — Джордж покачал головой. — В конце концов этот несчастный граф мог

просто рехнуться, шляясь по катакомбам. А мало ли что может предстать перед

воспалённым воображением.

— Ну хорошо, — согласился я. — А не хотите ли вы взглянуть на Юдифь

Джикомболли?

— У вас есть фотокопия?

— Да.

Я положил перед Джорджем две фотографии: фото Елены Спарроу и фотокопию

картины Джикомболли. Джордж поцокал языком.

— Здорово! Надо сказать, Джерри, что я начинаю поиски Элен в очень хорошей

форме. Вы отлично меня подготовили. Теперь я умру от страха при виде любой крысы,

которую мы встретим там внизу.

III

— Сержант Митчелл, сэр! — Небольшого роста коренастый морской пехотинец

приложил руку к каске.

— Как зовут вашего пса, сержант?

— Его зовут Тонни, сэр.

— Надеюсь, он знает своё дело?

— Полагаю, что это так, сэр.

Тонни сидел у ног сержанта с вызывающе раскрытой пастью. Его вид вызывал

уважение, хотя в его глазах никакого ответного уважения видно не было.

— Вы знаете задачу, сержант?

— В общих чертах, сэр. Нужно найти девушку, заблудившуюся в катакомбах.

— Осознайте, что от этого пса во многом зависит, вернёмся мы назад или нет.

— Я это понимаю, сэр. Не волнуйтесь, Тонни придёт назад по собственному следу.

Тонни с признательностью взглянул на сержанта. Он, очевидно, любил, когда ему

говорили комплименты. Я вспомнил, что Элен всегда любила собак и мечтала по

возвращении домой завести щенка. Эх, Элен, Элен...

— Пойдём втроём? — прервал мои размышления Джордж.

— Да. Я думаю, что больше людей не надо.

— Надо надеть каски, — предложил Джордж.

Мне было всё равно. Я думал об Элен.

— Да перестаньте, Джерри, — не выдержал Джордж. — Всё будет хорошо, я уверен.

Я хотел бы знать, на чём основывается его уверенность. Что касается меня, то я как

раз был уверен в обратном.

Мы спустились в подземелье, светя мощными электрическими фонарями. Солдмен

со своими людьми дошёл до прохода. Ему было приказано в случае, если через три часа

мы не вернёмся, открыть стрельбу и слушать наши выстрелы. Если это не поможет — идти

по нашим следам с другой овчаркой. Другими словами, мы подготовились к экспедиции

несколько лучше, нежели покойный граф Чивольяни.

Тонни дали понюхать кое-что из личных вещей Элен, обнаруженных в комнате Елены

Спарроу, и он возбуждённо рванул с поводка, радостно повизгивая. Создавалось

впечатление, что обе девушки где-то за ближайшим поворотом. Неожиданно мы услышали

гул колокола, и монахи, неся распятие, вошли в подземелье, громко читая молитву. “Только

этого и не хватало”, — подумал я и устало сказал:

— Солдмен...

Сержант понял всё правильно.

— А ну, метитесь отсюда! — заорал он на монахов. вскидывая автомат. — Живо!

— Это — вековая традиция, — объяснил отец-казначей, который за смертью аббата

принял на себя командование. — Каждый, кто идёт на бой с Сатаной, провожается

согласно ритуала.

— Святой отец, — раздражённо сказал Джордж, — если уж вы не можете отступить

от традиций, то пойте свои псалмы наверху. Мы не католики.

И тут снова раздался вопль. Казалось, что кому-то засадили в живот автоматную

очередь. Мы встретили этот вопль, как старого друга, и двинулись к проходу.

— Ну, с Богом, — сказал Солдмен.

Мы пожали ему руку, и сержант вернулся назад.

Тонни резво пошёл вперёд, мы еле поспевали за ним, не очень следя за направлением.

Я боюсь сказать, сколько и каких поворотов мы сделали. У меня в голове билась одна

мысль: “Боже мой, Элен, Элен! Как ты пошла сюда!” Да пообещай мне что угодно, я бы и

близко не подошёл к этим катакомбам. Я представил её одну, хрупкую девушку, которая

ещё, возможно, жива где-то там, в кромешной тьме страшного лабиринта, и мне снова

стало жутко.

Тонни неожиданно остановился на довольно большой площади, от которой в разных

направлениях шло восемь проходов. Восемь, а не двенадцать. Значит, это не то место, на

которое в своё время вышел храбрец Чивольяни. Тонни обошёл площадь по периметру и,

вопросительно взглянув на проводника, уселся у его ног.

— Тонни, след! — крикнул Митчелл, дёргая поводок.

Тонни поднялся и виновато махнул хвостом.

— Он потерял след, — сказал Митчелл. — Надо вернуться назад.

Я взглянул на часы. Мы находились в катакомбах около двух часов. Я вытащил

пистолет.

— Что вы хотите делать? — спросил Джордж.

— Может быть, она услышит наши выстрелы, — неуверенно сказал я.

— А у неё есть оружие?

— Есть. Небольшой “Дрессер” двадцать второго калибра.

— А не примчится ли Солдмен на наши выстрелы?

— Мы уже, вероятно, далеко. Он нас не услышит.

Митчелл о чём-то шептался с Тонни, который, казалось,

полностью потерял интерес к нашему делу.

— Давайте, — махнул рукой Джордж.

Я выстрелил. Мы ждали, пока утихнет гулкое эхо, и прислушались. Тишина. Я

выстрелил ещё раз. Снова ничего. Даже наш старый друг — вопль — не возникал.

Неожиданно Тонни поволок нас в один из коридоров. Мы кинулись за ним. Тонни набирал

скорость, резко свернув в одну из поперечных галерей, которую мы, наверняка, не

заметили бы, не будь его. Мы вышли в другой проход и вновь оказались на площади на

этот раз с шестью ответвляющимися коридорами. Тони остановился, шерсть на его

загривке поднялась. Овчарка злобно зарычала и снова ринулась в один из проходов.

— Он чует свежий след, — закричал Митчелл.

Что произошло дальше, я чётко не могу передать. Я услышал грохот, чьё-то

проклятье и опомнился уже, лёжа на земле, в полной темноте. И только тут я догадался,

что из глубины прохода бьёт пулемёт.

— Ну, что, — услышал я рядом с собой голос Джорджа, — дьявол уже не

рассчитывает на свои чары. Для большей убедительности он таскает с собой G-42

(основной тип немецкого ручного пулемёта)4.

В глубине прохода блеснули вспышки выстрелов, и очередь с грохотом пронеслась

над нашими головами.

— Митчелл, — позвал я, — вы живы?

— Да, сэр, — ответил сержант. — Но, кажется, меня задело.

— Что-нибудь серьёзное?

4

Автор, видимо, не очень разбирается в оружии. В Германии, начиная с “Версальского мира” 1919 г.,

ограничившего вооружение германской армии, буквой G (гевер — винтовка (нем.)) обозначается

винтовка и автоматическая и с ручным перезаряжанием (исключение — винтовка M-98 (Маузер образца

1898 г), принятая на вооружение до I Мировой войны и бывшая основным оружием германского

пехотинца в I и II Мировых войнах), буквами MG (машин гевер) — пулемёт, буквами MP (машин

пистолет) — пистолет-пулемёт. Так что надо было написать MG-42, а в тексте ниже говорится, что

стреляют из “шмайсеров”, т.е., из пистолетов-пулемётов, т.е. MP. (ред.)

— Кажется.

Я подполз к нему.

— Куда вам угодило, Митчелл?

— В грудь, — застонал он.

— Можете идти?

Он ничего не ответил, снова застонав.

— Надо отходить, — сказал Джордж. — Уйти хотя бы из этого прохода.

Мы вдвоем потащили Митчелла назад.

— Тонни, — сказал сержант, — домой, Тонни.

Как всё гениально просто, а сам бы я никогда, наверное, не догадался.

— Минутку, Митчелл! — Я вырвал листок из записной книжки и наощупь написал:

“Солдмен, мы обстреляны в одном из проходов. Проводник ранен. Вызывайте солдат из

Неаполя. Пошлите людей нам на помощь. Овчарка укажет дорогу. Д.М.”

IV

При известной практике можно легко научиться по звуку выстрелов узнавать, из

какого оружия ведётся огонь. А звук, издаваемый автоматом “Шмайсера”, невозможно

перепутать ни с каким другим. Именно из “Шмайсеров” вели огонь по узкому проходу, за

углом которого залегли Солдмен, трое его солдат и я. Изредка мы лениво стреляли в ответ.

Главное было разобраться в ситуации.

Джордж разбил в суматохе свои очки и временно вышел из игры. “Шмайсеры”

продолжали потрескивать в темноте, пули посвистывали над нашими головами. Благодаря

повышенной акустике катакомб их свист превращался в аккордный звук туго натянутой

струны. Очереди грохотали, как товарные поезда на железнодорожном мосту.

— Немцы, — уверенно сказал Солдмен. — Только немцы способны выпускать из

“Шмайсера” очередь в два патрона. Больше это никому не удавалось. К “Шмайсеру”

трудно привыкнуть, если не иметь с ним дело с самого начала. У него затвор с левой

стороны.

— Но если это немцы, — изумился я, — то, Боже мой, Солдмен, сколько же они здесь

уже сидят? Уже год, как кончилась война, а наши войска оккупировали эти места ещё в

октябре сорок третьего. Это же с ума сойти — почти три года.

— Наверное, у них рыло сильно в пуху, сэр, — предположил сержант, — раз они

предпочитают сидеть здесь. Впрочем, немцы — народ очень терпеливый, насколько мне

известно.

Длинная очередь ударила в потолок над нашими головами. Комья земли и осколки

камней посыпались сверху.

— Как бы они нас не обошли, — проговорил я. — Если уж они сидят здесь три года,

то хотя бы от скуки могли изучить все проходы и переходы. Во всяком случае, в этом

районе.

— Не думаю, — сказал один из солдат. — Если они тут три года, то наверняка дошли

до такого состояния, что им не до контратак. Они уж, наверное, и не видят ничего.

— А что они здесь жрут? — поинтересовался Солдмен.

— Об этом надо бы спросить у нашего покойного друга аббата, — зло ответил я,

подумав о том, что этих немцев будет чертовски трудно выкурить из катакомб, где один

пулемётчик при хорошем запасе патронов может сколько угодно сдерживать наступление

целой армии. Это не тот случай, когда вызываешь авиацию и спокойно ждёшь, пока у

противника не выдержат нервы и ему надоест отряхивать с себя напалм.

Но что это за часть? Неужели люди Лозера? Значит, Лозер — с ними. Значит, — там

золото. Это и заставляет их сопротивляться.

Знакомый топот. Это Тонни. Митчелл серьёзно ранен, но после перевязки продолжает

свою работу. Для Тонни во всём мире не существует никаких начальников, кроме него.

Вернулись Jly и ещё один подчинённый Солдмена, разматывая на ходу телефонную

катушку.

— Как дела? — Джордж подполз ко мне.

— Лучше некуда, — сказал я. — Если им придёт в голову наступать, то нам будет

весело.

Джордж оставался оптимистом.

— Горе тому, кто вздумает наступать в этих крысиных норах. Тут и гранату-то толком

не кинешь. И любой рядовой второго класса может здесь стать вторым царём Леонидом.

Фермопилы, да ещё с крышей над головой,

— Вы как чуяли, Лу, — сказал я, — когда притащили сюда целую армию из Неаполя.

— Вот именно, — ответил Джордж. — Из вас никогда не выйдет великого

полководца, Мак. У вас нет стратегического чутья. Я привёл сюда армию, а вы отправили

её обратно в Неаполь. В своё время такой поступок бросил Наполеона в нужник вместе со

всей его славой. Но вам повезло, что вы живёте в век телефонов и полевых радиостанций.

Я уже доложил ситуацию в штаб пятой армии. По привычке они тут же вызвали

бомбардировщики с о. Капри. Так что есть хорошие шансы, что минут через двадцать от

этого монастыря останется одно воспоминание. Нам ещё повезло, что у нас тут такое

первоклассное бомбоубежище,

Лу шутил, а я снова подумал об Элен.

V

У кого-то в штабе пятой армии всё же хватило ума отказаться от авиационной

поддержки этой операции, но отказаться от участия танков штаб не мог себя заставить.

Поэтому, когда автомашины с батальоном “рейнджеров" появились на шоссе, в хвосте

колонны важно, как боевые слоны, шествовали шесть “шерманов".

Грузовики с рёвом въезжали в ворота монастыря. Солдаты с громкими криками

открывали борта грузовиков, выгружая снаряжение. Лаяли обалдевшие от жары и

суматохи овчарки, которых доставили в таком количестве, что древний монастырь

мгновенно стал походить на собачий заповедник. “Шерманы” с достоинством вползли во

двор и, рыча и отфыркиваясь, остановились, уставившись пушками в небо. Танкисты,

высунувшись из люков, курили.

Откуда-то из этой кутерьмы вынырнул джип командира батальона. Я его узнал, ибо

такие широченные плечи могли принадлежать только майору Виктору Оксу, который в

своё время обеспечивал действия нашей группы в Сицилии. Окс — техасец с внешностью

олимпийского бога, шутки ради напялившего на себя военную форму Соединённых

Штатов. Я почти убеждён, что если Зевсу сбрить бороду, у него будет лицо Окса.

— Будь я проклят, если это не Джерри Макинтайр, — заорал Окс, увидев меня. — Я

так и подумал: раз творится какая-то чертовщина, значит где-то поблизости вертится

капитан Макинтайр.

— Майор, — поправил я, морщась и высвобождая свою ладонь из его медвежьей

лапы.

Оке взглянул на мои погоны.

— За что в контрразведке отваливают звания, совершенно непонятно, — он

повернулся к Лу и, козырнув, проревел:

— Майор Виктор-Джон Окс из Хьюстона.

Джордж щёлкнул каблуками:

— Лейтенант-коммандор Джордж-Джон Лу из Сент- Луиса, сэр5.

Jly был очень дисциплинированным офицером. Окс засмеялся и обменялся с Лу

рукопожатием:

— Хороший парень, хоть и моряк.

5

Комизм ситуации объясняется тем, что Лу добавил слово “сэр” в связи с тем, что его звание не имеет

чёткого прототипа в армии.

“Рейнджеры”, как известно, с глубоким презрением относятся ко всем другим видам

вооружённых сил.

Пока я кратко вводил Окса в курс дел, его ребята не теряли времени. Какой-то взвод,

получив короткий инструктаж не обращать внимания на вопли, отправился в катакомбы

сменить людей Солдмена. Двое санитаров пронесли на носилках Митчелла. Сержант был

бледен, сильно ослабев от потери крови. Верный Тонни шёл рядом с носилками,

подпрыгивал, пытаясь лизнуть Митчелла в лицо. Я подошёл к проводнику.

— Это была хорошая работа, Митчелл, — сказал я, пожимая сержанту руку.

— Благодарю вас, сэр, — слабо улыбнулся он.

Тонни подозрительно поглядел на меня и заворчал. Он явно был воспитан в

недоверии к людям в офицерской форме.

Окс собрал вокруг себя своих офицеров, обсуждая возможные варианты начала

операции. Батальон был построен поротно со средствами усиления, выдвинутыми вперёд,

напоминая цветную развёртку журнала “Стар энд Страйнс”. Впереди каждой роты стояли

пулемёты, базуки, гранатомёты и зловеще поблескивали своими медными частями средние

огнемёты.

— Не переусердствуйте с огнемётами, Окс, — попросил я. — Желательно побольше

взять пленных.

— Ха, — осклабился Оке. — В операциях подобного рода огнемёты имеют чисто

воспитательное значение. Не волнуйтесь. Мак, я применю их в крайнем случае. Пока что я

больше надеюсь вот на эти штуки, — он показал на здоровенные боевые

громкоговорители, около которых возились связисты.

— Вы помните Элен, Окс? — неожиданно спросил я.

Окс оживился.

— Элен? Элен Мазер? Та девчонка-сержант, которая была с вами на Сицилии?

Конечно, помню. Она произвела на меня неплохое впечатление. Где она сейчас?

— Вся эта карусель, — ответил я, — началась из-за неё. Она заблудилась в

катакомбах, и, разыскивая её, мы нарвались на пулемётную очередь.

— А её нашли? — Окс помрачнел.

— Нет.

— А какого чёрта вы послали её в катакомбы, Мак?

— Я её послал? Да вы что, спятили, Окс? Она пошла сама.

— Вы рассуждаете, как учительница воскресной школы, Мак, а не как военный

человек. Что значит, пошла сама? Она находилась в вашем подчинении, вы за неё отвечали

и ходить куда-либо она могла только с вашего разрешения.

Мне нечего было ответить. Безусловно, Окс был прав. Но я хотел бы посмотреть, как

у него получилось бы отдавать приказания Элен. К Оксу подошёл лейтенант в танковом

шлеме.

— Я бы хотел уточнить свою задачу, сэр.

— Ждать, — огрызнулся Окс.

— Где я могу накормить своих людей и дозаправить машины? — упрямо повторил

лейтенант.

— Послушай, парень, — ответил Оке, — я же тебе ясно сказал, ждать. Иди.

Он хмуро повернулся ко мне.

— Я бы отдал вас под суд, Мак, будь моя воля. Погубить такую девушку!

Я вздохнул. Я мог бы сказать Оксу, что я запрещал Элен даже близко подходить к

катакомбам, что это не моё головотяпство, а элементарный случай невыполнения

приказания. Но мне не хотелось оправдываться. Что ни говори, а виноват я был. Но не мог

же я сказать Оксу о Елене Спарроу. Вот тут-то я бы точно угодил в сумасшедший дом.

— Идите вы к дьяволу, Окс, — устало огрызнулся я. — То, что вы будете на меня

орать, ничего не изменит. Лучше быстрее приступайте к делу. Возможно, она угодила в

плен.

Я так сказал, хотя мне даже не хотелось думать, что могло произойти с обеими

девушками, если они действительно попали в руки тех озверевших людей, которые

встретили нас внизу пулемётной очередью. Лучше действительно погибнуть. Окс ничего

не ответил и пошёл к своим людям.

В этот момент появился Солдмен. бледный от многочисленных впечатлений

сегодняшнего дня.

— Телефонограмма, сэр, — доложил он, протягивая мне листок бумаги.

Я пробежал глазами по листку. Мне и Лу предписывалось немедленно прибыть в

контрразведку пятой армии. Слово “немедленно” было подчёркнуто. Я разыскал Окса и

показал ему телефонограмму.

— А на кой чёрт вы оба мне нужны, Мак, — пожал плечами “рейнджер”. — Можете

вообще сюда не возвращаться.

Действительно, Элен произвела на него в своё время сильное впечатление.

VI

В контрразведке пятой армии нас ждали интригующие новости. Во-первых, удалось

разыскать бывшего оберштурмфюрера Блюммена, друга Елены Спарроу. Его везут сюда из

Нюрнберга, самолёт прибудет часа через три. Во-вторых, водолазы, осматривавшие

крейсер “Бартоломео ди-Локка”, обнаружили в морском дне три шахты, но, естественно,

спускаться туда не решились. Из штаба Атлантического флота затребованы боевые

пловцы, которые исследуют эти шахты. Очень может быть, что золото спрятано там, и ни

на каких грузовиках никогда не вывозилось. А в-третьих, водолазы, обшаривающие дно

залива под монастырём Дель-Кассино, наконец, обнаружили кладбище автомобилей. Вся

автоколонна Лозера лежала на дне, но никакого золота там не было и в помине.

Я попытался представить себе эту картину: сто шестьдесят два грузовика, лежащих

на дне моря, и не смог. Но, слава Богу, мистическая тайна колонны Лозера открылась. Где

её личный состав, тоже было вроде бы ясно. А золото, по всей видимости, в катакомбах.

Аббат Спарроу — психопат, а если приплюсовать сюда ещё и меня, то всё становится на

свои места.

Однако возникал вопрос: как мог Лозер за те немногие часы, что оставались в его

распоряжении, учитывая относительно небольшое количество людей, которое он имел,

выгрузить и спрятать в катакомбах шестьсот тонн золота. С этой точки зрения, шахты в

морском дне выглядели более перспективно. После их осмотра и после того, как Окс

закончит своё дело, безусловно, на многое прольётся свет.

Мы не выдержали и позвонили в монастырь. К телефону подошёл какой-то лейтенант

Стилл, коротко ответил: “Идёт бой”, потом извинился и дал отбой. И только тогда мы с Лу

почувствовали, что смертельно устали, и отправились в отель несколько часов поспать.

Спал я очень беспокойно. Мне снились катакомбы, выстрелы, грохочущие в

лабиринте. Я слышал чьи-то крики, из темноты всплывало бледное и искажённое лицо

Элен. Я видел Элен, идущей впереди меня по одному из коридоров. Я кричал ей, бежал за

ней, но она уходила всё дальше и дальше. Я так измучился, продираясь через эти

кошмары, что был искренне благодарен Джорджу, когда он меня растолкал.

Звонили из контрразведки. Блюммен уже доставлен туда. Однако по дороге мы не

удержались и завернули в штаб полка “рейнджеров”, в который входит батальон Окса. Окс

поддерживал со своим командованием постоянную радиосвязь. Дежурный по полку сидел

на своём месте со скучающим лицом, лениво листая какой-то порнографический журнал.

— Что нового у Окса? — поинтересовались мы.

Дежурный, не меняя выражения лица, отложил в сторону журнал с порнографией и

вытащил журнал входящих радиограмм.

— Сведения часовой давности, — зевнул он, даже не выяснив, кто мы такие, — вас

устроят?

Часовой давности, это значит на двадцать два часа. Это всё же лучше, чем ничего.

Дежурный протянул нам журнал, где было записано:

“22.05. Продвижение вперёд крайне затруднено специфичностью местности.

Выясняю точно район, занятый противником, и его численность. Одна рота охраняет

известные выходы из катакомб, Танки развёрнуты вдоль дороги на случай возможной

попытки противника к прорыву. Потери: трое раненых. Окс”.

Старина Окс всё-таки уточнил танкистам их задачу.

— А нет ли чего посвежее, — спросил Лу.

Дежурный пожал плечами:

— У командира полка, может быть, и есть. Докладывают-то ему, а не мне. Хотите

пройти к нему? Я доложу.

Мы поблагодарили и отказались. В конце концов, если произойдёт что-то важное,

нам не придётся гоняться за новостями. С этими новостями начнут гоняться за нами.

— Как было замечено, — философски проговорил Джордж, — самая лучшая новость

это отсутствие каких-либо новостей.

И мы отправились в контрразведку пятой армии для беседы с штурмфюрером

Блюмменом.

Он оказался хрупким молодым человеком невысокого роста, заросшим длинными

светлыми волосами. Он выглядел аккуратным, подтянутым. Его лицо выражало скорее

хитрость, чем ум, и всем своим видом он напоминал карточного джокера. Он сидел

напротив нас, на лице рисовалась полная готовность отвечать на любые вопросы. В глазах

виделась настороженность пополам с непонятной насмешкой.

Я листал его дело. Родился 3 мая 1919 года в Гамбурге. Сын рабочего, окончил

радиотехническую школу. Работал в каком-то исследовательском институте, связанном с

военно-морским флотом. От службы в армии был освобождён по здоровью. Однако,

будучи активным членом гитлерюгенда, добровольно вступил в СС, и тут его таланты

полностью раскрылись. Блюммен оказался своего рода оперативным самородком. Я знал

некоторые кодовые названия операций, которые перечислялись в его послужном списке.

Все они поражали простотой замысла, дерзостью выполнения и, главное, неожиданностью

сценария.

Из его личного дела, в частности, вытекало, что, если бы в своё время командование,

закрыв глаза на непредставительный вид и низкое звание Блюммена, прислушалось к его

рекомендациям, запасы тяжёлой воды никогда бы не были эвакуированы из Франции в

Англию. Просто изумительно! А в графе “увлечения” коротко — любит играть на

барабане.

— Если бы вам, Блюммен. пришлось начинать всё сначала, — спросил я, — вы бы,

наверное, предпочли стать ударником в каком-нибудь джаз-оркестре?

Он усмехнулся.

— Нет. Джаз — это американское дело. Мы, немцы, в этом только подражатели. У

меня никогда не было мысли стать профессиональным музыкантом. Просто мы с

приятелями иногда подрабатывали, играя в кабачках.

— Именно в одном из таких кабачков, — поинтересовался Джордж, — на вас и

обратил внимание Гуго Ранч, предложив для начала стать осведомителем гестапо. Не так

ли?

— Что же в этом плохого? — спокойно ответил Блюммен. — Я был искренне

убеждён в правоте таких людей, как Ранч. Вы служите в службе безопасности своей

страны, почему же я должен был отказываться или стыдиться своей работы в гестапо?

Наоборот, я считал, что мне оказали честь. Мой отец отвоевал всю первую мировую, а в

благодарность за пролитую кровь лишился работы и еле сводил концы с концами. И только

когда фюрер пришёл к власти, мы стали жить по-человечески. И не мне судить его за

ошибки.

Мне это понравилось. Во всяком случае, нет обычного плача, что я, мол, был

обманут, что по убеждениям я — социал-демократ и т.д. Фюрер бросил семена на

плодородную почву. Родной город Блюммена Гамбург, как и вся страна, лежит в руинах, он

ничего не знает о судьбе близких, но не ему судить своего фюрера за ошибки, приведшие

его родину к национальной катастрофе.

— Кстати, об ошибках, — сказал я. — Какую из ошибок своего фюрера вы считаете

наиболее фатальной?

Неужели он, как Кессельринг, начнёт распространяться о переоценке возможностей

авиации и недооценке артиллерии?

— Я считаю, — спокойно ответил Блюммен, — что основной ошибкой фюрера

следует считать его политику относительно евреев. Из-за неё мы и проиграли войну. Я не

хочу сказать, что я сам очень люблю евреев, скорее, наоборот, но если думать

государственно, то надо понимать, что с евреями лучше не связываться.

Очень интересная мысль!

Между тем Блюммен продолжал.

— Ещё до начала войны мы по этой причине настроили против себя весь мир и,

главное, вашу страну. Я убеждён, что если бы не евреи, Америка никогда не вступила бы в

войну. Ведь Рузвельт, если и не был евреем, то, во всяком случае, полностью находился

под влиянием еврейской финансовой верхушки. В итоге, уже к началу сорок второго года

Германия не имела денег на перевооружение армии. Да и в любом случае те меры, которые

предусматривали так называемое “окончательное разрешение еврейского вопроса”, были

мне непонятны, и...

— Следовательно, — прервал я его монолог, — ваше участие в судьбе Елены Спарроу

можно считать в какой-то мере искренним?

Какое-то мгновение он непонимающе смотрел на меня. Потом улыбнулся, очевидно

вспомнив.

— Елена Спарроу. Да, конечно, конечно. Но что я, в сущности, мог сделать? Я

пытался помочь, но кем я тогда был. В тридцать восьмом году я не имел даже офицерского

звания.

— А ваш друг Гуго Ранч? Он ведь уже тогда был штандартенфюрером, — спросил

Джордж.

— Ну, во-первых, — тем же спокойным голосом продолжал Блюммен, хотя было

заметно, что он немного волнуется, — Ранч не был моим другом, а был моим начальником.

Он, конечно, благоволил ко мне, но это, как вы сами понимаете, несколько отличается от

дружбы. И тем не менее, я всё-таки попросил Ранча помочь семье Елены Спарроу выехать

из Германии. Он отнёсся к моей просьбе очень холодно. “Блюммен, — сказал

штандартенфюрер, — я очень удивлён, что вы приходите ко мне ходатайствовать за какую-

то еврейку”. Я возразил, что Елена Спарроу, в сущности, не еврейка, поскольку мать её

немка и сама она немка по документам. Ранч порекомендовал мне получше ознакомиться с

Нюрнбергским законом тридцать пятого года. Я только начинал свою карьеру в гестапо и

не стал обострять отношений с Ранчем из-за такого пустякового вопроса. Затем я был

переведён в Берлин и как-то забыл об этом деле вообще.

— И вспомнили о нём, — сказал я, — только во время планирования операции

“Гебенхайт”.

— Я так и думал, — криво усмехнулся Блюммен, — что меня привезли сюда из-за

этой дурацкой операции “Гебенхайт”.

— Но ведь вы планировали эту операцию?

— Планировал, да. Но не выполнил. А если уж быть до конца точным, то и в

планировании я полностью не участвовал. Где-то в середине разработки меня перекинули

в Ирландию, и я даже чётко не знаю, чем эта операция кончилась. Дошли слухи, что Лозер

погиб, а его автоколонна то ли разгромлена, то ли попала в ваши руки. Впрочем, я всегда

возражал против кандидатуры Лозера как руководителя операции. С моей точки зрения, он

был слишком безынициативен.

— А какая роль в этой операции отводилась Елене Спарроу?

Блюммен задумался.

— Тут несколько сложно всё объяснить, — начал он. — Некоторые дополнительные

факторы наложились на планирование операции “Гебенхайт”. Дело в том, что для нас,

занимающихся перспективной разработкой операций тайной войны, а можно с

уверенностью сказать, что именно мы были наиболее осведомлёнными людьми в

государстве, уже в декабре сорок первого года, то есть после вступления США в войну на

стороне коалиции, стало ясно, что войну выиграть невозможно, но можно ещё свести её к

ничьей. Однако в сорок втором году после двойного удара, полученного нами под

Сталинградом и Эль-Аламейном, рухнули надежды и на ничью. Стало необходимо

примириться с мыслью, что из-за ошибок, допущенных при подготовке и ведении этой

войны, она проиграна и надо думать о реванше. Поэтому все вопросы свелись к самому

важному: к деньгам, необходимым для будущего. С конца сорок второго года в банках

нейтральных стран и Южной Америки стали скапливаться гигантские суммы.

О, это была целая эпопея. Вся операция проводилась в строжайшей тайне. Не только

армия, но и подавляющее большинство аппарата службы имперской безопасности не

имело о ней ни малейшего понятия. Если “золотые курьеры” попадались в руки армии или

частей СС на границе, то их, как правило, расстреливали, потому что в войска была

послана инструкция в случае поимки подобных людей ликвидировать без всякого

промедления. Золото возвращалось к нам, и мы посылали нового курьера. Иногда одно и

то же золото возвращалось к нам раз по пять. К середине сорок третьего года таким

образом были вывезены золотые запасы оккупированных стран и часть нашего

национального запаса. Когда до нас дошли сведения о секретных переговорах между

представителями Бадольо и Эйзенхауэром, то стало ясно: Италия накануне выхода из

войны. Впрочем, многим это было ясно уже после захвата вами Сицилии. План оккупации

Италии был разработан уже давно, так как подобный вариант предусматривался. Но это

касалось армейского командования. А мы получили приказ похитить золотой запас

королевства. Операция “Гебенхайт” разрабатывалась в страшной спешке, а события

разворачивались гораздо быстрее, чем мы могли предположить. Когда удалось выяснить,

что для транспортировки золота на Мальту выбран крейсер “Бартоломео ди-Локка” мы тут

же подбросили англичанам документы, доказывающие, что крейсер, укомплектованный

фанатично преданным Дуче экипажем, собирается не подчиняться условиям союзников и

будет прорываться на Полу со всеми секретными архивами Королевского флота.

Англичане клюнули на это, а результаты вам известны.

Затем Лозер приступил к разгрузке крейсера, и тут, вероятно, это вас удивит, встал

вопрос, куда вывозить это золото. Дело в том, что о вывозе его в Германию по причинам, о

которых я уже говорил, не было и речи. Перед нами было два варианта: или попытаться

вывезти золото в Швейцарию, или спрятать где-то в Италии, а затем переправить в

Южную Америку. Швейцария быстро отпала. Провезти такое количество золота незаметно

было практически невозможно. И тут, изучая обстановку, кто-то из офицеров нашего

отдела предложил весьма оригинальный план.

По этому плану, в обход официального приказа следовать по шоссе Неаполь-Рим-

Милан, Лозер должен был вывести колонну на какую-то паршивую дорогу, идущую

параллельно. От этой дороги идёт уже совсем никуда не годная дорога на некий монастырь

Дель-Кассино, стоящий в относительно пустынном месте. План предусматривал: Лозер

доводит колонну до монастыря, где её разгружает, а грузовики скидывает с обрыва в море.

Затем его люди ликвидируют монахов, переодеваются в рясы, а сам он берёт на себя роль

настоятеля и ждёт дальнейших распоряжений. Золото и трупы монахов прячутся в

катакомбах. План имел ряд весьма существенных недостатков. Во-первых, сформировать

часть, знающую итальянский язык, было очень сложно. Во-вторых, ещё никому никогда не

удавалось ликвидировать такое количество людей так, чтобы никто при этом не уцелел и

не осталось никаких свидетелей, которые в будущем могут всё погубить. Кроме того,

сохранять долго инкогнито тоже было невозможно, любая самая близорукая контрразведка

могла обратить внимание на военную выправку и молодой возраст монахов, не говоря уже

о том, что крестьяне соседних деревень, часто бывающие в монастыре, могли заметить всё

на следующий день. Однако по плану необходимо было выиграть месяцев пять, поскольку

за это время предполагалось по маршруту “Одесса” переправить золото по частям в

Южную Америку. Надо было идти на большой риск.

И тут-то я попытался связать фамилию настоятеля монастыря с моей знакомой по

Гамбургу, и был весьма приятно поражён, узнав, что он родной дядя Елены. Это очень

упрощало дело. Удалось выяснить, что семья Спарроу жива и содержится в концлагере

Маутхаузен. Мы решили сделать так. Елену Спарроу направить в Италию с тем, чтобы она

находилась рядом с Позером и после того, как настоящий её дядя будет ликвидирован, в

случае необходимости она подтвердила бы, что Лозер и есть её дядя. За это обещали

сохранить жизнь её родителям. Другими словами, предлагали обмен — смерть дяди на

родителей. А то, что она еврейка, было просто великолепно. Никто не мог бы заподозрить,

что еврейка связана с нами. Конечно, на определённом этапе этого дела её должны были

ликвидировать, как и её родителей.

И вот на этом этапе я был направлен в Ирландию совершенно по другому делу. Потом

я вернулся во Францию перед самым вторжением. Попал под Парижем в окружение,

некоторое время скрывался, а затем был арестован. Так что сказать определённо, был ли

этот план воплощён в жизнь, я не могу.

— А что вы, Блюммен, делали в Швейцарии в сорок третьем году? — спросил

Джордж.

— Я не был в Швейцарии.

— Подумайте хорошенько.

— Нечего думать, — он пожал плечами. — Мне нечего врать. Я лично не убил ни

одного человека, и моя совесть спокойна.

То, что все его планы предусматривали всегда ликвидацию сотен людей, он,

естественно, этого на себя не брал. Не он же отдавал приказы. Его дело — рекомендации.

— А какими силами. — спросил я, — Лозер собирался разгружать крейсер?

— По плану, — ответил Блюммен, — необходимо было использовать заключённых

или кого-то в этом роде.

— Например, военнопленных. — подсказал я.

— Очень может быть. — согласился Блюммен.

— А что план предусматривал сделать с ними в дальнейшем?

Блюммен посмотрел на меня, как на дурака.

— Ликвидировать, конечно.

Он пожал плечами, как бы желая сказать: “Неужели вы сами не понимаете таких

простых вещей?”

VII

— И всё-таки, Блюммен, что вы делали в Швейцарии в сорок третьем году?

Шёл уже четвёртый час ночи. Тьма за окнами, как обычно бывает перед рассветом,

становилась непроницаемой. Лишь огни стоявших на рейде кораблей несколько оживляли

чёрную бездну нашего земного лабиринта.

— Я повторяю, я не был в сорок третьем году в Швейцарии.

— А когда вы были в Швейцарии?

— Я вообще никогда не был в Швейцарии.

— Ну полно, Блюммен. Не разочаровывайте меня.

— Но какой мне смысл обманывать вас в этом вопросе, господин майор? Посудите

сами.

— Это меня тоже удивляет. Вы сознались в вещах, половины которых достаточно,

чтобы отправить вас на виселицу, а тут, в таком невинном вопросе, как встреча с Еленой

Спарроу в Берне на “Площади цветов”, проявляете непонятное упорство.

— С Еленой Спарроу? — Блюммен как-то странно посмотрел на меня. — Я

встречался с Еленой Спарроу в Берне в сорок третьем году? Так вы сказали, господин

майор?

— Вы поняли всё правильно, Блюммен.

— Это какая-то чушь, уверяю вас, майор! Проверьте свой источник.

— Мой источник — Елена Спарроу.

Блюммен побледнел.

— Елена Спарроу? — переспросил он. — Вы допрашивали Елену Спарроу?

— Чёрт возьми, почему вас это удивляет?

— Значит, — я заметил, что его лоб покрылся испариной, — она жива? Вы говорили

с ней, и она отвечала на ваши вопросы?

— Предоставьте мне задавать вопросы, Блюммен. Вы продолжаете утверждать, что

не были в Швейцарии в сорок третьем году?

— Да, — ответил он и шёпотом добавил, — Елена...

— Хорошо, — согласился я. — Вы упорно не хотите сказать правду. Мне придётся

напомнить вам несколько фактов. Вы видите в моих руках папку. Это ваше личное дело,

Блюммен, которое ваши коллеги с Принцальбертштрассе почему-то не уничтожили. Вы,

наверное, давно не видели своего личного дела, если вообще когда-нибудь видели. А

между тем, оно любопытно. Послушайте, чем вы занимались в сорок третьем году.

“Участие в разработке операции “Гебенхайт”. Тут, вроде, всё ясно. Далее. “Участие в

акции “Менестрель”. Пропал без вести в сентябре сорок третьего года”. Итак,

оберштурмфюрер Блюммен пропал без вести в сентябре сорок третьего года. А вы

говорите, что были посланы в Ирландию. Не могли бы вы несколько разъяснить?

— Я не знал, что такие записи сделаны в моём личном деле, — снова совершенно

спокойно ответил Блюммен. — Но если это так, то всё вполне объяснимо. Моё задание в

Ирландии было очень секретно, и, вероятно, предполагая, что разведка союзников имеет

доступ к личным делам сотрудников имперской безопасности, её просто пытались сбить с

толку. Такой способ часто практиковался.

— В чём заключалась суть вашего задания в Ирландии?

— Я находился при нашем посольстве и должен был обработать всю информацию,

поступившую об операции “Оверлорд”. Я имел дипломатический паспорт, разумеется, на

чужое имя.

— Ну, это не ахти уж какое секретное задание, — возразил я, — чтобы разводить

такие предосторожности.

— Я бы этого не сказал, — покачал головой Блюммен. — От успеха вашей операции

“Оверлорд” зависел исход войны.

— Но вы же сами заявили, Блюммен, что исход войны всем был уже ясен в сорок

втором году.

— Он был ясен мне, но не так ясен фюреру и его окружению.

— Вы знаете, Блюммен, — заметил я, — я начинаю склоняться к очень интересной

мысли.

Он вопросительно посмотрел на меня.

— Мне кажется, — продолжал я, — что вы просто дезертировали в сентябре сорок

третьего года. А все ваши дальнейшие рассказы — просто сказки и не более. Ни в какой

Ирландии вы не были, это установлено достаточно точно.

Точно это, конечно, не было установлено, но и ничем, кроме слов самого Блюммена,

и не подтверждалось.

— Ну, уж поверьте мне, господин майор, — ответил он, — если бы я дезертировал в

сорок третьем году, то не сидел бы сейчас перед вами. У меня было бы достаточно

времени, чтобы скрыться.

— У вас и так было достаточно времени, — не согласился я. — Вас арестовали через

год после окончания войны и почти через два года после взятия Парижа нашими войсками.

У вас было время, однако, вы им не воспользовались. Вместо того, чтобы по примеру

большинства ваших коллег удрать в Аргентину или куда-то подальше, вы отсиживались в

Сен-Жерменском аббатстве под Парижем, где и были схвачены нашей контрразведкой. При

этом так запугали бедных монахов, что они даже не могли толком объяснить, кто вы такой

и как попали в аббатство.

— Я сам был здорово напуган, — объяснил Блюммен, — поэтому и боялся выходить

за пределы аббатства.

— Ну, это уж совсем несерьёзно, Блюммен, — неожиданно выпалил Джордж, до

этого молча наблюдавший за нашим словесным поединком. — Вы считаете нас совсем

идиотами.

— Я не совсем понимаю, чего вы от меня хотите, — вздохнул Блюммен. — Если вы

настаиваете, что я был в Швейцарии в сорок третьем году, то я снова повторяю — вы

ошибаетесь, и прошу очной ставки с Еленой Спарроу.

— А что это за операция “Менестрель”, в которой вы пропали без вести? —

поинтересовался я.

— Я ведь уже говорил, что это фиктивная запись в личном деле, сделанная

исключительно в целях дезинформации.

— Вам уже сказали. Блюммен, что вы напрасно считаете нас круглыми идиотами.

Ведь вы должны понять, что вами усиленно интересовались и естественно, изучили кое-

какие связанные с вами материалы. Вот вы упоминали о "золотых курьерах”. Из кого

назначались эти курьеры?

— Как правило, из числа офицеров СД

— А как исключение?

— Насколько я помню, исключений не было.

— Отлично. Учитывая особую секретность всего дела, вполне понятно, что к

операции привлекался ограниченный круг исполнителей. Иногда офицеры вашего так

называемого “Спецотдела 0”, или как мы его называли “Отдел зеро”, сами вызывались

быть курьерами так сказать для “полировки нервов”. Вам ведь пришлось однажды быть

курьером, не так ли? Ведь именно эти акции кодировались словами “Менестрель”,

“Трубадур”, “Орфей” и так далее?

— Я вас не понимаю, — прошептал Блюммен, бледный, как флаг капитуляции.

— Хорошо, я попытаюсь сформулировать вопрос как можно яснее. Итак,

приходилось ли вам, по крайней мере один раз, быть “золотым курьером”?

Куда девалось былое спокойствие Блюммена. Он весь дрожал, глядя на меня

полными ужаса глазами.

— Вы поняли вопрос, Блюммен, или его надо повторить? Ведь вы были “золотым

курьером”, не правда ли?

— Чего вы от меня хотите?! — неожиданно закричал он, вскакивая с места. — Что вы

выясняете?

— Сядьте, — жёстко приказал я. — Или мы найдём способ вас успокоить.

Он опустился на стул, обхватив голову руками. А я ломал голову, какого дьявола он

так разволновался. И вдруг я понял. А поняв это, я почувствовал, как моя спина

покрывается противным липким потом. Я рванул галстук и расстегнул рубашку.

— Вы были “золотым курьером” и вас схватили на границе. Ну, что вы молчите,

Блюммен, дьявол вас раздери? Отвечайте!

— Да, — запинающимся голосом проговорил он и добавил, — дайте воды.

Лу налил ему стакан из сифона.

— А затем? — я вцепился руками в край стола.

— Я... я... не помню, — заикаясь, проговорил Блюммен. — Меня допросили и куда-то

повели четверо солдат и унтер-офицер. Они меня повели, повели, повели... И вот снова я

вижу: меня ведут куда-то... И затем... Я потерял сознание. И очнулся я в Сен-жерменском

аббатстве...

— Вас расстреляли, Блюммен!

Пот катился с него и с меня. Лу был бледен и перестал стенографировать.

— Но кто же я? — закричал Блюммен. — Я чувствую что-то, но что это, майор? Да,

конечно, меня должны были расстрелять. Я приготовился к этому. Я офицер! И меня

расстреляли. Смотрите, — он рванул свою куртку, расстегнул рубаху, и мы, немея от

ужаса, увидели над его левым соском два пулевых шрама.

— Вы помните сцену своего расстрела? — спросил Лу, поскольку я на несколько

секунд лишился языка.

— Нет. Но я мог быть в шоке. Когда я пришёл в себя, я стал вспоминать, что со мной

произошло. Я всё помню: своё детство, учёбу, службу и всё же чувствую, что это не я, как

будто кто-то просто рассказал мне историю Блюммена. И я не помнил, что ехал с золотом.

То есть, временами какие-то воспоминания мелькали у меня в голове и тут же гасли.

Настоятель монастыря пришёл ко мне и спросил: кто я такой? Я, чтобы поверить в самого

себя, сказал, что я Зигфрид Блюммен, бывший оберштурмфюрер СС. На меня немедленно

донесли, и я был арестован. Меня доставили в Нюренберг, а оттуда — сюда.

— А Ирландия?

— Мне казалось, что я вспоминаю, как будто я работал там. Но всё очень смутно.

— Блюммен, — неожиданно даже для самого себя сказал я, — вы любили Елену

Спарроу?

Он закрыл лицо руками.

— Да.

— И она вас?

Не отнимая рук от лица, он кивнул.

— И вы примирились с тем, что её отправили в концлагерь?

— А что я мог сделать? — закричал он. — Что?! Отправиться в концлагерь вслед за

ней?! Бросить своих товарищей во время войны? Погубить свою собственную семью?

Что?! И то хорошо, что она пошла в Маутхаузен, а не в Освенцим или Треблинку. Это всё,

что я смог.

Что в этом хорошего, я, откровенно говоря, не понял.

— Но ведь у вас, — заметил я, — безусловно, существовал какой-то план спасения

Елены Спарроу, не правда ли?

— Да, — ответил Блюммен. — У меня были друзья из администрации лагеря, и

именно благодаря им вся семья Спарроу уцелела. То есть, я хочу сказать, была жива к

сентябрю сорок третьего. Это был огромный риск и для меня, и для них. Я имею в виду

своих друзей.

— А во время планирования операции “Тебенхайт”, — продолжал я, — у вас

появились реальные шансы, наконец, вытащить вашу возлюбленную из лагеря, Что вы

предполагали делать дальше?

— Она должна была быть переправлена в Швейцарию и ждать там меня. Я надеялся

быть в Берне примерно через неделю после неё, и мы должны были встретиться...

— На “Площади цветов” напротив здания Бернского университета? Не правда ли?

— Да, — прошептал Блюммен и вдруг закричал, — но откуда вы всё это знаете,

майор? Ведь это только предполагалось. План не только не был осуществлён, но даже сама

Елена о нём ничего не знала. Откуда же вы знаете это?

— Откуда? — переспросил я. — Из показаний Елены Спарроу. В сорок четвёртом

году она заявила на допросе, что встретилась с вами на “Площади цветов” в Берне.

— Ради всего святого, майор, — взмолился Блюммен, — скажите, она жива или нет?

— Послушайте, Блюммен, — проговорил я, — могу ли я точно сказать, жив бывший

оберштурмфюрер Блюммен или нет? Можете вы сами ответить мне на этот вопрос?

Ответить на этот вопрос относительно Елены Спарроу так же сложно.

Я сделал знак Джорджу прекратить стенограмму.

— Когда наши войска пришли сюда, Елену Спарроу допрашивали раз десять. И сам я

имел с ней, по крайней мере, две беседы такого же рода. Но, с другой стороны, взгляните

на фотокопию этого документа. Администрация концлагеря Маутхаузен сделала отметку о

ликвидации, как вы любите выражаться, в сентябре сорок третьего года всей семьи

Спарроу. Сверим даты и придём к интересному выводу: в тот же день “золотой курьер”

Блюммен посылается на верную смерть. Я этого не утверждаю, но исхожу из факта, что вы

засыпались на границе. А вы вполне уверены, что рекомендованный вам маршрут не вёл в

ловушку? Причём именно это меня ничуть не удивляет, если принять во внимание

порядочки, царившие в вашем учреждении во времена милейшего Эрнста

Кальтенбруннера. Мнительность — основная черта и его, и вашего прямого начальника

Шелленберга. Вы были способным разведчиком и, наверняка, имели завистников.

Начальство, безусловно, косилось на вас из-за вашего отношения к Елене Спарроу. Ваши

друзья из персонала лагерной охраны также могли доложить о ваших просьбах. И вот,

когда вы включили Елену Спарроу в план операции “Гебенхайт”, кто-то сделал вывод, что

под видом разработки операции для Лозера вы просто хотите спасти еврейку от

“справедливого возмездия”, удрать с ней в Швейцарию и отсидеться там до конца войны,

исход которой для вас был уже ясен.

Я лично нахожу привлечение Елены Спарроу к операции “Гебенхайт” очень

интересным с оперативной точки зрения. Но вспомните, Блюммен, как часто люди,

руководившие вами, приносили здравый смысл в жертву ничего не значащей догме. В этом

основная слабость любого проявления тоталитаризма. В весьма хитроумном оперативном

плане увидели только то, чего, возможно, там и не было. И само собой, принимается

решение ликвидировать вас обоих. И это решение, вероятнее всего, было выполнено.

Теперь вы понимаете, что причины, приведшие к гибели вас и вашу подругу, могли бы

быть вполне реальными и объективными.

Итак, в сентябре сорок третьего вы погибли. Но в том же сентябре наша агентурная

разведка, следившая за всеми мало- мальски способными офицерами вашего отдела,

ничего, вероятно, не зная о вашей гибели, докладывала, что оберштурмфюрер Блюммен из

“отдела Зеро” замечен в Берне на “Площади цветов”, разговаривающим с девушкой.

Девушка по описанию похожа на Елену Спарроу. Это, в свою очередь, подтвердила и

Елена Спарроу, которую обвиняли в знакомстве с оберштурмфюрером Блюмменом, так же,

как и оберштурмфюрера Блюммена в свой время обвиняли в знакомстве с Еленой Спарроу.

Поэтому вполне естественно, что Елена Спарроу, не без оснований опасаясь

неприятностей, весьма сдержанно, если не сказать большего, говорила о своих

отношениях с вами. Но она без колебаний заявила, что её семья выехала из Германии сразу

после событий “хрустальной ночи”, то есть в тридцать восьмом году, приняв швейцарское

подданство. Это, конечно, могло быть инструкцией, данной Елене Спарроу

оберштурмфюрером Блюмменом, если бы сам Блюммен не был расстрелян. Мы запросили

Швейцарию и получили ответ: “Да, семья Спарроу жила там с тридцать восьмого до сорок

третьего года. Родители Елены Спарроу уехали в Южную Америку, а она сама — в

Италию”.

Можно ли сопоставить такие вещи: вы хотите вывезти семью Спарроу в тридцать

восьмом году, у вас ничего не получается, но тем не менее вся семья вашей возлюбленной

появляется в Швейцарии и в концлагере Маутхаузен одновременно. Вы хотели сделать то

же самое в сорок третьем. В результате вы и Елена Спарроу гибнете и, тем не менее,

встречаетесь, как было задумано, на “Площади цветов” в Берне. Причём вы, один из

участников этой встречи, ничего о ней не помните, а Елена Спарроу помнит о ней и, мало

того... Да, кстати, Блюммен, вы сами ничего странного не замечали в Елене Спарроу? Я

хочу сказать — чего-то необычного?

— Нет, — задумался Блюммен. — Пожалуй, нет, если не считать того, что её иногда

охватывали какие-то непонятные приступы слабости, которым врачи так и не смогли найти

объяснение.

— Хорошо, — сказал я, — оставим эту чертовщину. Значит, по замыслу операции

“Гебенхайт” золото должно было быть спрятано в катакомбах?

— Да, — ответил Блюммен, — но скажите, наконец...

— Минутку, — прервал я его. — А запасной вариант?

— Запасной вариант предусматривал, что Лозер будет действовать по обстановке.

Возможно, позже и было придумано что-то новое, но я этого не знаю.

Он замолчал, потом, видимо, пересилив себя, снова спросил:

— Разрешите вопрос, господин майор?

— Говорите.

— Я увижу снова Елену?

— Думаю, что да. — ответил я. — Если военный трибунал воздаст вам то, чего вы

заслужили.

— Ещё один расстрел? — спокойно поинтересовался Блюммен?

Я кивнул

— И тогда, — сказал он. — после вынесения приговора вы разрешите мне свидание с

Еленой?

— Да. — холодно ответил я и подумал: “Интересно, он делает вид, что ничего не

понимает, или действительно...”, а потом добавил вслух. — Ей не потребуется наше

разрешение. Блюммен. В этом случае она сама придёт за вами.

Он внимательно посмотрел на меня и вдруг спросил:

— Из какого вы штата, майор?

— Из Висконсина. — ответил я. — Но хватит вопросов. Блюммен. Благодарю вас за

откровенность, я многое понял.

Я вызвал конвой, приказав поместить Блюммена в одиночную камеру. На выходе он

остановился и снова спросил:

— Вы говорили о трибунале, майор. Как скоро соберётся этот трибунал?

— Так не терпится снова увидеть Елену Спарроу, Блюммен?

— Да, — просто ответил он.

— Я думаю, что в самое ближайшее время.

Он кивнул и вышел, сопровождаемый полицейским, а я подумал: “Если у тебя хватит

терпения просидеть в камере до суда”.

Лу оборвал мои мысли.

— Готов биться об заклад, Джерри, что я знаю, о чём вы думаете.

— О чём?

— Что этот молодчик удерёт из тюрьмы в ближайшие несколько часов.

— Правильно.

— Можете не беспокоиться. Этого не случится.

— Значит, вы тоже думаете. Джордж...

— Конечно. Он же инвалид, если так можно выразиться. Он уже ничего не может

сам, ему нужна помощь.

— Я рад, что вы всё поняли, Джордж. Но теперь мне непонятно, зачем он нужен...

Джордж усмехнулся.

— Как плохо вы знаете психологию женщин, Мак.

— Женщин?

— Но ведь она женщина, Джерри.

Я в волнении прошёлся по комнате.

— Но если так, то она просит у нас не так уж много.

Джордж кивнул.

— Да, сущую безделицу.

Я посмотрел на него.

— А вам не кажется, Лу, что мы оба рехнулись?

Он засмеялся.

— Иметь дело с вами, Мак, и не рехнуться — просто невозможно. Хотел бы я знать,

нашёлся бы в мире хоть один следователь, который повернул бы допрос Блюммена так, как

это сделали вы? “Вы были расстреляны, Блюммен”. Это просто бесподобно!

Я почесал кончик носа.

— Но ведь всё так очевидно, Лу. Я даже не ожидал, что этот, в сущности,

бракованный экземпляр так много сохранил в своей памяти. Но когда успели напихать в

трезвый, чёткий и реальный мозг оберштурмфюрера Блюммена столько дерьма?

— А две пули в сердце вы учитываете?

— Учитываю.

— Это может объяснить все накладки.

Я с восхищением посмотрел на него.

— Вы просто молодчина, Лу! Если бы вы ещё вспомнили, что немцы при расстрелах

совершают всегда и контрольный выстрел в голову, то...

— А шрам? — неуверенно спросил Джордж.

— Джордж! — сказал я тоном зануды-учителя.

— Правильно, — он пожал мне руку. — Конечно, шрама не должно быть. Вы

чертовски правы, Мак. Я даже могу сказать больше. Лозер так спешил, что наделал кучу

ошибок, и Блюммен — одна из них. Но это одна сторона дела. А теперь скажите мне,

майор Джеральд Макинтайр, вы никогда не задумывались, по чьему приказу вы прибыли в

Неаполь?

— Задумывался.

— И что вы скажете?

— Скажу, что если меня используют в качестве кухонного мальчика, то могли бы и

платить за это.

— О, Джерри, — покачал головой Джордж. — Неужели вы считаете, что вам платят

недостаточно?

— А как же, — изумился я. — Мне приходится вышибать из них каждый цент, как

будто я покупаю у квакера свинью.

— Квакер просто боится, что вы схватите расстройство желудка, объевшись

свининой.

Я засмеялся. Ещё ни с кем я так быстро не находил общего языка, как с лейтенантом-

коммандором Джорджем Лу, бывшим лоцманом с Миссисипи.

VIII

Мы, конечно, рассчитывали рано утром отправиться в монастырь, но были накрыты

телефонным звонком из штаба пятой армии. Начальник штаба армии бригадный генерал

Морган приказал нам прибыть в порт, где уже находятся боевые пловцы, доставленные

самолётом из Орана. Я хотел было спихнуть эту работу на Лу, благо, он моряк, а сам

поехать в монастырь, но старик Морган не очень любезным тоном предложил мне не

умничать при получении приказаний, а выполнять их. Я уже совсем собрался послать его к

дьяволу и напомнить, что я подчиняюсь только штабу Экспедиционных Сил, но

благоразумие взяло верх, и я ответил: “Да, сэр”, а послал его к дьяволу после того, как

генерал повесил трубку. Лу слушал мой разговор по телефону со скучающим выражением

лица, но поняв, что я хотел спихнуть работу в порту на него, позволил себе несколько

нелестных замечаний насчёт моей предприимчивости. Переругавшись, мы залезли в джип

и поехали в порт, но по дороге, естественно, не выдержали и снова завернули в штаб полка

“рейнджеров”, чтобы ознакомиться с обстановкой у Окса.

Положение на 6.00 сегодняшнего утра было зафиксировано в весьма сжатой

радиограмме Окса:

“6.00. Закончил окружение противника. Наступаю вдоль боковых проходов,

постепенно сужая кольцо. Потери; четверо убитых и девять раненых, из них два

тяжело. Пленных пока взять не удалось. Окс”.

Мы мысленно пожелали Оксу успеха и поехали в порт, горя желанием поскорее

окончить все дела и отправиться в монастырь. Я почему-то был убеждён, что никакого

золота в шахтах нет, а Джордж, кроме того, считал, что его нет и в катакомбах. А где оно

может быть, мы, конечно, понятия не имели. Но то, что его нет ни там, ни там, было почти

ясно из допроса Блюммена.

Наш джип, весело дребезжа, проехал через ворота порта мимо слегка ошалевшей

охраны. Джип, который нам выделили от щедрот пятой армии, всегда вызывал лёгкое

раздражение, если не сказать большего, у чинов военной полиции. Это был почтенный

ветеран средиземноморского театра военных действий. Покрашенный в грязно-

коричневый цвет с зелёными разводами, он имел над задним сиденьем конусообразный

фундамент, на котором некогда был установлен 12-тимиллиметровый пулемёт Виккерса.

Сам пулемёт, конечно, был снят, но фундамент остался стоять на страх врагам, выглядя

весьма таинственно и внушительно. Кроме того, номер, показывающий принадлежность

джипа к автопарку пятой армии, не очень гармонировал с бортовыми знаками батальона

японских добровольцев, доказывавших свою верность конституции на итальянском

фронте. Знак этот изображал дракона, пожирающего солнце, и был украшен совершенно

непонятным девизом на английском языке: “Демократия в действии”. У кого-то из ребят

майора Найдао6 была неплохая фантазия — изобразить демократию в виде пожирающего

солнце дракона. Мы не закрасили этот знак отчасти из-за лени, отчасти из-за его

оригинальности. Но если военные полицейские в силу своего интеллекта не могли оценить

нашу машину по достоинству, то боевые пловцы, ждавшие нас у развалин здания

управления порта, сделали это.

Все они прошли войну на Тихом океане, проделывая проходы в коралловых рифах,

расчищая дорогу десантам, и набили руку на всякой японской символике. Пловцы

разъяснили, что в данном случае солнце является символом японского милитаризма, а

дракон, само собой, олицетворяет мощь Объединённых наций. И вообще, пловцы были

отличные ребята. Среднего роста, ладно скроенные, они напоминали разные серии одной и

той же почтовой марки. Они деловито регулировали и подгоняли друг на друге

снаряжение, не обращая ни малейшего внимания на многочисленных высокопоставленных

из штаба флота и снисходительно подмигивая мне, поскольку из-за своей армейской

формы я был для них переходной ступенью между кошкой и человеком. Я никогда не был

моряком и не собирался им стать. Мало того, при самом незначительном волнении моря

меня так позорно укачивало, что я выработал вполне определённое отношение к морю,

хотя часто пользовался его услугами. Я участвовал в экспедиции Паркера до войны, в трёх

больших десантах во время войны, но нисколько не оморячился. А сейчас, глядя на этих

трёх молодых парней, я испытывал чувство, весьма похожее на зависть.

Водолазный бот, тарахтя мотором, отвалил от полуразрушенной стенки и лихо

развернулся, будто собирался совершить переход, по крайней мере, до Кейптауна. В

действительности ему нужно было покрыть не более четверти мили до того места, где из

воды мрачно возвышались камуфлированные останки затопленного крейсера “Бартоломео

ди Локка”, напоминающего труп какого-то фантастического морского чудовища.

Ослепительно сверкало солнце, мириадами огней играя на неестественно голубой

зеркальной воде Неаполитанского залива. Чайки с криком проносились над нашими

головами, стремительно, как торпедоносцы, идя над самой поверхностью воды,

неожиданно вздымаясь вверх, чтобы с крутого виража начать новый заход за добычей.

Поднятая ботом небольшая волна плескалась о бронированный борт подорванного

чудовища, чьи орудия уныло уставились своими слепыми жерлами в море, как бы

символизируя смерть некогда могучего корабля. Место обнаружения шахт было отмечено

буйком. Бот бросил якорь и, подняв какие-то сигнальные флаги на своей игрушечной

мачте, стал готовить к спуску водолазов, которые должны были обеспечивать действия

боевых пловцов. Заработала компрессорная установка, стал разматываться шланговый

барабан, и водолазы ушли на дно. Их спуск в связи с небольшой глубиной залива прошёл

сравнительно быстро. Примерно минут через двадцать водолазы доложили по телефону,

6

Сикую Найдао — японец, командовавший батальоном американцев японского происхождения.

что готовы к приёму пловцов. Проверив последний раз свои баллоны, помахав ластами,

все трое один за другим скрылись под водой.

Что произошло дальше, можно передать, несколько нарушив последовательность

событий, из докладов ошеломлённых боевых пловцов, когда они немного пришли в себя.

Само по себе увидеть ошеломлённого боевого пловца — это большая редкость. Трудно

чем-то поразить людей, в течение трёх минут подрывающих коралловые рифы среди

опустошающего огня собственных кораблей и огня береговой обороны врага. Трудно

поразить людей, работающих среди всплесков и взрывов снарядов с линкоров, авиабомб,

мин сухопутных миномётов, огня противотанковых орудий, вплоть до самого обычного

огня из ручного стрелкового оружия. И тем не менее, когда лейтенант Уилс, докладывая

нам о своих впечатлениях, пил воду, зубы его лязгали по краю стакана. Было видно, что он

без всяких колебаний согласен снова пройти весь путь от Таравы до Иво, нежели

спуститься ещё раз в эти проклятые шахты.

Однако ему и его товарищам пришлось спускаться туда ещё не раз. Но даже

“Морской крест” (высшая награда во флоте США), которым все они были награждены в

итоге этой операции, не мог сгладить впечатлений первого дня, когда ребята Уилса начали

обследовать первую шахту.

Водолазы обеспечения держали связь с поверхностью, глубина была “детской”,

работа не предвещала никаких осложнений. Измерили глубину шахты и с

удовлетворением убедились, что она не превышает тридцати пяти футов, после чего Уилс,

обвязавшись концом, стал спускаться вниз. Один из его людей травил конец, следя за

отметками, сделанными через каждые три фута. Наконец, Уилс просигналил, что достиг

дна шахты, и сигналы прекратились. Однако конец продолжал травиться, дойдя до отметки

восемьдесят четыре фута. По-видимому, Уилс обнаружил какой-то боковой проход и

решил его обследовать. Неожиданно Уилс дал сигнал, зовущий на помощь, и один из его

людей немедленно последовал за своим командиром.

А произошло следующее. Уже спускаясь вниз, Уилс почувствовал сильное подводное

течение, уводящее его в сторону. Преодолевая его, Уилс достиг дна шахты и в свете своего

фонаря обнаружил проход высотой примерно в полтора человеческих роста, идущий от

основания шахты, по-видимому, в сторону побережья. Затем Уилс вдруг перестал ощущать

течение, тянущее его в этот проход, а напротив, как ему показалось, напор воды

увеличился со стороны прохода, прижав лейтенанта к стене шахты. Уилс, приняв решение

осмотреть проход, стал руками стравливать спасательный конец, чувствуя, что напор воды

из прохода становится всё сильнее. И вдруг в глубине прохода он увидел какую-то тень. Не

успел он принять какого-то решения, как какой-то человек с растопыренными руками и

стоящими дыбом волосами выскочил из темноты прохода и кинулся на лейтенанта. Уилс

отпрянул в сторону и выхватил нож, одновременно дав сигнал тревоги наверх.

Неизвестный, “не доходя” до лейтенанта, взмыл вверх и стал кружиться по шахте.

Вскоре из прохода вынырнул ещё один, за ним ещё и ещё. Надо было быть боевым

пловцом, чтобы в подобной обстановке сохранить спокойствие. У Уилса и в мыслях не

было связать появление этих существ с чем-то нереальным. Сохраняя полное

хладнокровие (страх пришёл к нему позже, уже на поверхности), он мгновенно разобрался

в ситуации. Во-первых, лейтенант понял, что не сопротивляйся он потоку воды из прохода

и не имей балласта, этот поток, наверняка, увлёк бы его вверх и, по всей видимости,

закружил бы его по шахте, так как водоворот, поднятый им, был очевиден. Во-вторых,

следя лучом фонаря за хороводом над своей головой, Уилс убедился в том, что у людей,

участвовавших в нём, нет никакого водолазного снаряжения, а как лейтенанту было очень

хорошо известно, под водой без водолазного снаряжения столь непринуждённо могут

вести себя только рыбы и покойники. Внутренне похолодев от этого открытия, Уилс дал

повторный сигнал тревоги, хотя отлично понимал, что покойники, в сущности, самые

безобидные существа на свете.

Спешащий на помощь Уилсу уоррен-офицер второго класса Смайлс был немало

удивлён столь многочисленным обществом, встретившим его в глубине шахты. Он

немного покружился с ними, увлечённый водоворотом, однако опыт и балласт сделали

своё дело. В итоге Смайлс благополучно достиг того места, где его ждал Уилс. Языком

жестов, принятым среди боевых пловцов Тихого океана, Уилс очень быстро ввёл Смайлса

в курс дела. После этого они, преодолевая сопротивление потока, вошли в проход, по

которому навстречу им плыли трупы. В этот момент движение потока по какой-то причине

изменило направление, и теперь двоим боевым пловцам пришлось принять меры, чтобы

их не увлекло дальше в глубину прохода. Кружащиеся в страшной пляске трупы

устремились назад и, проталкиваясь через вход, пронеслись мимо ошеломлённых моряков

в темноту подводного тоннеля.

Надо отдать должное Уилсу и Смайлсу, их мужеству, хладнокровию и мастерству,

всему тому, что у нас обозначается весьма скучным словом “профессионализм”. Они не

выбрались на поверхность, пока не выяснили всё, что должны были выяснить, пробыв в

этом, мягко говоря, неприятном месте около четырёх с половиной часов, то есть, до тех

пор, пока у них в баллонах не остался неприкосновенный запас кислорода. За это время

храбрые моряки установили многое.

Все три шахты были соединены между собой проходами. От этих проходов шли

перпендикулярные им тоннели, уходящие под основания шахт и соединяющиеся в центре

треугольника, образованного шахтами. В этом центре было весьма обширное помещение,

откуда шёл новый проход, судя по всему, к берегу. Но идти по нему боевые пловцы не

решились. Можно было легко предположить, что этот проход где-то соединялся с общей

системой неаполитанских катакомб, выходя из-под воды. Помещение, обнаруженное

Уилсом и Смайлсом, а также все проходы были, в буквальном смысле слова, забиты

трупами. Пловцы обратили внимание, что сильное течение, существующее в этом

подводном лабиринте, за время их пребывания там, по крайней мере, пять раз меняло своё

направление, и трупы носились по проходам, пробиваясь в шахты, как призовые бегуны по

большому Филадельфийскому кольцу. В некоторых случаях они забивали выходы в шахты,

но изменившийся поток вновь расчищал путь.

Чем вызваны эти фокусы подводного течения, объяснить было трудно, да и, пожалуй,

в этом не было никакой необходимости. Главное было не в этом, а в том, что, как мы и

предполагали, никаких признаков золота боевые пловцы не обнаружили. А что касается

трупов, то не вызывал сомнения факт, что судьба четырёхсот союзных военнопленных,

использованных Эрихом Лозером при разгрузке крейсера, наконец, прояснилась. Как Уилс,

так и Смайлс разглядели некоторых из этих несчастных очень внимательно, и остатки

военной формы красноречиво говорили сами за себя. Можно только позавидовать

выдержке этих ребят, если принять во внимание, какое зрелище представляет из себя труп

человека, пробывший более двух лет в солёной воде.

На что ещё обратили внимание оба моряка, так это полное отсутствие рыб как в

шахтах, так и под ними. Это действительно удивляло, так как у подорванного крейсера их

кружились целые стаи, а тут, несмотря на обилие добычи, не было ни одной. Вероятно,

что-то их отпугивало. Но что именно, выяснить не удалось. Сами шахты, как оказалось,

были вовсе не немецкого производства, что в начале этой операции сбивало с толку: как

немцам в столь короткий срок удалось их вырыть?

В действительности же эти шахты были известны в Неаполе с давних пор. Во всяком

случае, ещё во времена восстания Понацелло существует совершенно точное упоминание

о них в хрониках. Учёные, однако, считают, что и во времена восстания Понацелло эти

шахты были в весьма почтенном возрасте. Видимо, в очень далёкие времена, когда на этом

месте не было никакого залива, шахты были вырыты для добычи олова и свинца, как и

катакомбы, Но когда это было — даже трудно себе представить. Не через эти ли шахты

спускался Эней с Кумской Сивиллой, переправляясь через Стикс, чтобы повидать своего

отца Анхиза в царстве Плутона? А может быть, капризный Стикс, залитый морем, и

баламутит там течение?

Я, конечно, был далёк от мысли проконсультироваться с Уилсом по этим вопросам.

Во-первых, они были явно неуместны после того, что пловцы увидели внизу. Во-вторых,

почти наверняка подобные вещи в школе боевых пловцов не преподавались и самого

Уилса не интересовали. Мне бы, конечно, очень хотелось осмотреть эти шахты самому, но,

чтобы стать боевым пловцом, нужна была годичная подготовка, а это было совершенно

невозможно. Конечно, не доверять наблюдательности этих славных парней не было

никаких оснований, но мне казалось, что я бы заметил кое-что, что они не заметили, за что

их, впрочем, винить было нельзя.

Пока мы опрашивали боевых пловцов, в порт понаехала куча всякого начальства, в

том числе сам командующий Средиземноморским флотом вице-адмирал Хьюитт и какой-

то генерал-майор из штаба пятой армии. Было уже около семи часов вечера, солнце

проваливалось куда-то за Везувий, длинные тени ложились на полуразрушенные портовые

постройки, а город, расположенный амфитеатром вокруг залива, казался макетом. Вице-

адмирал стоял, облокотившись на радиатор своего “кадиллака”, и, с мрачным видом

выслушав наш доклад, приказал все трупы поднять на поверхность и похоронить так, как

должно хоронить погибших солдат. Этот приказ, конечно, никого в восторг не привёл,

однако, память погибших ребят требовала его выполнения,

Я подошёл к заметно приунывшим боевым пловцам и обратился к Уилсу.

— По-видимому, в основном, этот приказ будете выполнять вы?

Лейтенант безучастно кивнул.

— У меня к вам просьба, Уилс. Если вы заметите среди погибших кого-то, кого там

быть не должно, обратите на это внимание ребят из контрразведки.

— А кого там быть не должно? — спросил Уилс без всякого интереса.

— Там должны быть, — пояснил я, — наши, английские, русские и итальянские

военнопленные. А всех остальных быть не должно.

Уилс снова кивнул с отрешённым видом. Мне его реакция не понравилась, поэтому я

повторил свою просьбу одному из офицеров контрразведки пятой армии, хотя и у него она

не вызвала особого интереса.

Больше нам в порту делать было нечего. Сгорая от нетерпения, мы с Лу сели в свой

“японский” джип и в надвигающихся сумерках помчались в монастырь, слепя фарами

шарахающихся прохожих.

IX

Было уже совершенно темно, когда мы, проехав Аверс, свернули на горную дорогу,

по которой некогда неукротимый Эрих Лозер повёл в небытие свою колонну. Дорога,

действительно, была не ахти какая. Наш старый джип жалобно верещал, подбрасываемый

на ухабах и выбоинах, а мне почему-то казалось, что вот сейчас мы провалимся в

преисподнюю вслед за проклятыми грузовиками Лозера. Мне представилось, как Лозер

въезжает в ад на своей штабной амфибии, а черти, вооружённые немецкими автоматами,

радостно салютуют ему у ворот. Я удивился примитивности своей фантазии: ворота ада я

представил себе, как ворота Неаполитанского порта — клёпанные, с гремя рядами

колючей проволоки и с потускневшей надписью на немецком языке: “Verboten Zone”.

Я мог позволить себе размышления, так как машину, чертыхаясь и проклиная дорогу,

вёл Лу. Почётное право вести джип по горной дороге мы разыграли на спичках, и Лу, как

всегда, “повезло”.

— А, кстати, Мак, — сказал он, когда мы выехали на более или менее приличный

участок, — вы собирались побеседовать с неким Пакко. Помните, пастух, который пас

монастырских коз в ту ночь?

— Я навёл о нём справки, — ответил я, — и был очень опечален, узнав, что бедняга

Пакко умер.

— Ну и что? — спросил ехидный Лу.

— Как, ну и что? — переспросил я, сделав вид, что ничего не понимаю.

— Разве то, что он умер, — пояснил Джордж, — может служить помехой для того,

чтобы с ним побеседовать?

— Разумеется, нет, — согласился я. — Но тут есть одно “но”, которое вы не

учитываете.

— Что же это за “но”?

— А то, — объяснил я, — что инициатором беседы должен быть Пакко. Тогда она

состоится.

— А Блюммен?

— Вы опять, Лу? Блюммен ведь искалечен.

— А Елена Спарроу?

— Я думаю, что она сама хотела с нами побеседовать, иначе бы ничего не

получилось.

— Я так и не могу понять, — заключил Лу, — когда вы шутите, Мак, а когда говорите

серьёзно.

— Да, сэр, — ответил я.

Лу посмотрел на меня с отвращением и сплюнул через борт машины. Я заржал и,

сунув ему в рот сигарету, щёлкнул зажигалкой.

— Следите внимательней за дорогой, Лу.

— Шли бы вы к дьяволу, Джерри.

— Кстати, о дьяволе, Джордж. Вы представляете себе, вот ночью по этой проклятой

дороге идёт амфибия Лозера, а за ней огромной змеёй ползёт вся автоколонна. Без огней, в

полной тишине. Лозер, высунувшись по пояс из люка, молча всматривается в темноту,

стараясь не пропустить вход. Глаза у него горят, как у кота. А откуда-то из темноты на них

смотрит покойный аббат Спарроу. И вдруг — вспышка...

— И все грузовики летят с обрыва на дно бухты. — продолжил Джордж.

— Ерунда. — поморщился я. — Пока вы умирали от безделья в порту, я прочёл

рапорт водолазов. Там, на дне, от силы сорок машин, как я, откровенно говоря, и

предполагал. А если учесть, что водолазы никогда не отличались особыми

математическими способностями и что грузовики разбиты, то их там может быть и

меньше. А аббат Спарроу не заметил самого интересного — грузовики, нагруженные

горючим, боеприпасами, продовольствием и прочей чепухой, были отправлены Лозером

вперёд, возможно, со всем личным составом. А на дороге он остался один.

— Так кто же этот Лозер? — поинтересовался Лу. — Сатана?

— Никакого сатаны на свете нет, — я старался придать своему голосу побольше

убедительности. — Это всё сказки. Да, кроме того, общеизвестно, что сатана живёт в горах

Вайоминга, а не в какой-то паршивой Италии. Не говоря уже о том, что дьявол, имея такой

обширный штат сотрудников, вряд ли стал бы лично рядиться в эсэсовский мундир.

— Дьявол многолик, сын мой, — нравоучительно произнёс Джордж.

Я собрался ему ответить, но в этот момент несколько человеческих фигур мелькнуло

в лучах наших фар, и мы подъехали к свежепокрашенному шлагбауму, что делало честь

оперативности Окса. “Рейнджеры” придирчиво осмотрели сперва нас самих, потом наши

удостоверения.

— Как дела? — спросил я.

— Так себе, — ответил старший сержант, командир наряда, по обыкновению “забыв”

добавить “сэр”. — Грохот стоит, правда, как под Шербуром в сорок четвёртом году, а по

существу — обычная дерьмовая перестрелка. Майор бережёт людей, а “боши” берегут

патроны. Так что “позиционная война" в лучшем смысле этого слова. Даже с

громкоговорителями.

— И с огнемётами? — поинтересовался я.

Сержант оказался ярым поклонником этого вида оружия и так разволновался, что

даже добавил при обращении ко мне запрещённое у “рейнджеров” при разговорах с

представителями другого рода войск слово “сэр”.

— В том-то и дело, что нет, сэр. Если бы мы их применили, то вся эта карусель давно

бы кончилась. Уверяю вас, сэр, майор что-то либеральничает с этими подонками. Считает,

что нужно взять побольше пленных. А на кой чёрт они нам нужны? И так лагеря

переполнены настолько, что не продохнуть. Одних немцев миллиона четыре.

Тягучий говор и кровожадность сержанта явно изобличали в нём уроженца штата

Нью-Мехико, где население воспитывалось в духе старых историй о Хоакине Морриэте и

злодее Диасе. Но Джордж почему-то признал в сержанте земляка и поинтересовался, не из

Сент-Луиса ли он.

— Нет, — ответил “рейнджер”, — в Сент-Луисе можно сдохнуть с тоски. Там нет ни

одной приятной девушки.

— Тогда, — разозлился Джордж, — счастливо до дежурить, сержант. Поехали.

— Одну минутку, — вспомнил сержант, — наденьте каски.

— Это ещё зачем? — удивился я.

— Так приказал майор. Впереди идёт бой.

Мы не стали спорить, достали из-под сиденья каски, напялили их на головы и

поехали к темнеющему примерно в полумиле от шлагбаума проклятому монастырю Дель-

Кассино.

X

Сунув пилотку под погон, с непокрытой головой Окс с глубокомысленным видом

изучал схему лабиринта, составленную его топографами. Схема была расстелена прямо на

одном из надгробий монастырского подземелья, где Окс развернул свой КП. Мрачных

подземелий, где Цезарь Борджиа некогда пытал свои жертвы, было не узнать. Впервые за

много веков они были ярко освещены мощными лампами, питавшимися от тарахтевшей в

монастырском дворе электростанции, смонтированной на грузовике. На плитах древних

гробниц стояли телефоны, рации, лежало оружие, каски, плащ-палатки, “цинки” с

патронами и прочие вещи, без которых не обходится ни один бой. Охрипшие телефонисты

монотонно вызывали кого-то с позывными “Омаха” и “Орегон”. Какой-то взвод в полном

боевом снаряжении валялся на гробницах и между ними, ожидая приказа. Проводник,

прижимая к груди два котелка — для себя и овчарки, — пробирался в дальний,

завешенный плащ-палатками угол, где, по-видимому, был развёрнут питомник, хотя

поначалу я решил, что это пункт первой помощи. Через проход, ведущий ТУДА, бежали

многочисленные провода и кабели. Сам проход был мрачно освещён неяркими лампами,

чем-то напоминая район китайских притонов Лос-Анджелеса.

Окс, изучая карту, одной рукой тёр свой мясистый подбородок, другой, в которой был

стек, монотонно постукивал по лежащей на плите каске, судя по знакам различия, его

собственной, Его оперативный офицер капитан Генри Пал, здоровенный мулат из

Мериленда, что-то возбуждённо показывал своему командиру, водя пальцем по карте. Если

я умею читать оперативные схемы, а мне кажется, что я умею это делать, то успехи

батальона Окса были весьма сомнительны. При помощи дозоров с овчарками удалось

оцепить район, занятый противником, но о плотности этого кольца ничего определённого

сказать было нельзя. Хорошо укрепившись в проходах, прекрасно ориентируясь в

лабиринте, немцы, вопреки ожиданиям, вели себя очень активно. Пробираясь через

неизвестные солдатам Окса галереи, они обстреливали их с тыла и забрасывали гранатами.

Слепя врага портативными прожекторами, рота “В” выбила немцев из одного прохода, но

тут же попала под убийственный огонь двух ручных пулемётов из поперечной галереи, о

существовании которой даже не подозревала.

Судя по схеме, противник занимал обширный район примерно милях в четырёх по

прямой от монастыря, и чтобы оцепить этот район, четырёх рот Окса было явно

недостаточно. Изумляясь технической революции в подземелье, я поинтересовался у Окса,

не провёл ли он железную дорогу до линии фронта.

— Вам полезно ходить пешком, Мак, во избежание одышки, — огрызнулся он.

Вид у Окса был весьма мрачен — двадцать четыре убитых, раненых и пропавших без

вести казались ему чрезмерной ценой.

— Я у Анцио потерял всего двадцать человек, — со злостью сказал Окс, — а в этих,

будь они прокляты, дырах, кажется, уложу весь батальон.

— Наша огромная военная машина совершенно не может работать без поддержки с

воздуха, — улыбнулся Генри Пал.

— Мне эта авиация нужна, как осколок в задницу, — отпарировал Окс. — Я её,

Генри, терпеть не могу, потому что наша авиация в большинстве случаев лупит по своим.

Вы помните, Мак, — обратился он ко мне, — как в сорок третьем на Сицилии по нам

жахнули наши собственные “Авенджеры”. Разбили полевую кухню и убили, сволочи,

повара. А, как выяснилось, они должны были атаковать немецкий войсковой транспорт в

Мессинском проливе.

— А что особенного, — понимающе кивнул головой Лу, — Полевую кухню очень

легко перепутать с транспортом. Труба дымит, пар идёт. А ведь, наверняка, Окс, вы не

подняли на ней “звёзды и полосы”.

— Да, не догадался, — засмеялся майор и снова стал серьёзным. — Мне не нужна

авиация, а вот если бы мне можно было применить огнемёты...

— А почему вы их не применяете? — спросил я. — Применяйте на здоровье.

— Но вы ведь сами сказали мне, Мак, — неуверенно произнёс Окс, — что вам нужны

пленные.

— Я думаю, что мне что-то останется и после огнемётов, — помимо воли во мне

рождалось раздражение на свою глупость. — С каких пор, Окс, вы так заботливо

выполняете мои рекомендации? Не заставляйте меня верить в то, что вам не безразлично,

сколько пленных мне удастся допросить. Ведь дело совсем в другом, не правда ли, Окс?

— Да, — ответил честный майор.

— Так её там нет. Уверяю вас, Окс.

— Как вы можете это утверждать, Мак?

— Я знаю, что говорю. Выдвигайте огнемёты на позиции.

— Ну, смотри, Джерри, если...

— Я получил новые данные в Неаполе, Окс.

— Все данные, полученные по линии вашей службы, обычно не стоят ни шиша.

— Благодарю вас, Окс. Но огнемёты вы применяйте.

— Когда получу точные доказательства, что в этом районе нет Элен.

— Вы мне не верите, Окс?

— Я слишком давно знаю вас, Мак.

— Майор Окс, не заставляйте меня напоминать, что ваш батальон придан в моё

распоряжение.

Окс удивлённо посмотрел на меня, потемнел и совершенно неожиданно проревел:

— Слушаюсь, сэр. — А затем, подойдя ко мне вплотную, сказал вполголоса:

— Ты знаешь, Джерри, если бы на твоём месте был кто-то другой, я просто приказал

бы вышвырнуть его из монастыря. Считай, тебе повезло, что мы вместе копали носами

песок на сицилийских пляжах. Говори, сукин кот, ты точно знаешь, что там нет Элен? Что

она не в их руках? Только не ври, Мак.

— Точно не знаю. Но если она у них, Окс, не кажется ли тебе, что смерть могла бы

стать для неё избавлением? Или ты забыл, с кем ведёшь бой?

Окс внимательно поглядел на меня, затем, не сказав ни слова, надел каску и дал Палу

знак убрать схему с надгробия. Я машинально прочёл надпись на плите, усеянную

окурками сигарет и банками из-под пива, с помощью которых офицеры Окса взбадривали

свою оперативную мысль:

“Смиренный инок и божий раб Маркалачелло Тодзиолли покоится в мире с лета 1294

от P.X.”

Дата была написана римскими цифрами, и я с трудом её разобрал. Я вздохнул,

подумав, что надгробие тринадцатого века всё же заслуживает лучшей участи, чем быть

обеденным столом или тактическим планшетом. Я вспомнил, что даже Кессельринг

объявил Рим открытым городом. Впрочем, Кессельринг, не будучи дураком, просто спасал

себя от вполне заслуженной петли.

Мои сентиментальные мысли были прерваны Лу, который подавал мне автомат

Томсона. Я повесил его на шею и сунул в карман запасной рожок. Короткие слова команды

— и бездельничавший взвод, предшествуемый проводником с овчаркой, устремился в

проход. Окс, Лу и я замыкали строй. Генри Пал поднялся наверх в монастырь, чтобы

отдать какие-то распоряжения.

Ещё издали, на подходе к линии оцепления, я услышал бесстрастный голос боевого

громкоговорителя, вещающего с пластинки образца сорок второго года, когда немцев

пытались запугать потенциальной мощью союзников.

— Как вы умудрились не разбить эту пластинку с сорок второго года? —

поинтересовался я у Окса.

— У меня хороший капеллан, — ответил “рейнджер”. — А разве не внушительно?

Действительно внушительно! В темноте проходов и галерей, в блеске синих боевых

фонарей, в доносящихся довольно ленивых выстрелах металлический голос ревел в

пустоту: “Die deutsche Soldaten!”

Интересно, если Елена Спарроу слышала всё это, что она могла подумать?

Откуда-то из-под земли в луче боевого фонаря появилась фигура в каске.

— Лейтенант Роджерс, сэр.

— Как обстановка? — спросил Окс.

— Они открыли огонь из своих проклятых ручных миномётов. У меня такое

впечатление, что там отсиживается целая дивизия, сэр. Я потерял ещё двух парней.

— Сейчас они запоют по-другому, — жёстко сказал Окс. — Укажите нам путь,

Роджерс.

“Линия фронта” обрывалась пустотой чернеющего, как зев людоеда, прохода. Пока

солдаты монтировали огнемёт, я внимательно вглядывался в проход, но ничего, кроме

неясного мелькания света время от времени, не видел. В одной из боковых ниш стоял

громкоговоритель. Я подполз туда.

— Отсоедините пластинку, — приказал я. — Дайте мне микрофон.

Связисты немного повозились в темноте.

— Готово, сэр, — сказал один из них, подавая мне микрофон на гибком кабеле.

— Повремените немного, Окс, — крикнул я и поднёс микрофон ко рту.

— “Внимание! Немецкие солдаты! Командование оккупационными силами армии

Соединённых Штатов обращается к вам с последним ультиматумом прекратить

бессмысленное сопротивление. Вам не может быть неизвестен факт подписания акта о

безоговорочной капитуляции вашим правительством, и вы должны сознавать

ответственность, которую вы берёте на себя, — я перевёл дыхание и продолжал. — Я

обращаюсь к вашему разуму, штурмбанфюрер Рихтер. Эрих Лозер в наших руках, и его

приказ потерял всякую силу...”

И тут-то началось. Шквал огня ринулся со стороны противника. Упоминание о

Лозере привело его в какой-то невероятный экстаз ярости. Однако минут через пятнадцать

стрельба утихла, и тогда-то вдоль мрачной темноты прохода, отмеченного на схеме Окса

как “Майн Стрит”, полыхнул огнемёт. И тут же под его прикрытием штурмовая группа

Роджерса ринулась в глубину прохода. Да, в таких боях, как этот, трудно что-то

противопоставить огнемёту.

Но бой продолжался, сдвинувшись, наконец, с мёртвой точки. Грохот стоял

неописуемый, были ещё убитые и раненые, но шестнадцать огнемётов, имевшихся в

распоряжении батальона, делали своё дело. Круг сужался, и мы впервые могли

полюбоваться на трупы в оборванной, полуистлевшей эсэсовской форме, которые их

товарищи уже не успевали утаскивать за собой. Немцы сопротивлялись исступлённо.

Небольшими партиями они просачивались через боковые галереи, пытаясь захватить или

вывести из строя огнемёты. В одном месте солдаты Окса отбили атаку с тыла, в другом —

огнемёт был разбит попаданием мины, в третьем — возникла яростная рукопашная

схватка, когда немцы появились откуда-то сверху. Первых пленных вели, а вернее, волокли

в монастырское подземелье. Яркие вспышки выстрелов, цветные линии трассирующих

очередей, буйное пламя огнемётов и чёрные силуэты людей, мечущихся в этом вихре огня,

создавали картину реального ада. Не наблюдал ли чего-то подобного Джотто, создавая

свои знаменитые фрески?

И наконец они не выдержали. После того, как солдаты роты “Д” вышли на

небольшую площадь, где стояли ёмкости с водой, и без передышки начали жечь

огнемётами проход, через который отступил враг, немцы сдались. Это было так

неожиданно, что никто сначала не мог поверить, как не могли мы когда-то поверить, что

война в Европе окончена. Поняв всё, мы включили прожектора и осветили испятнанные

осколками мин, прошитые очередями и страшно оплёванные огнемётами стены лабиринта.

Не проронив ни слова, мы смотрели, как в призрачном свете прожектора появился человек,

идущий по проходу навстречу нам. Он был бледен, даже бледнее того белого полотнища,

которое держал в руке. Лицо его обросло страшной щетиной, длинные волосы космами

спускались на остатки некогда щеголеватого мундира, на котором всё-таки сохранились

знаки различия штурмбанфюрера СС. Это был Рихтер, заместитель Лозера.

Он был страшен. Страшен своим диким видом и закрытыми глазами, которые уже не

могли выдержать никакого света. Но мы невольно обратили внимание на безукоризненно

вычищенный и смазанный автомат, висевший у него на груди. Рихтер не открывал глаз, но

чётко подошёл к нам и бросил автомат к нашим ногам. Мы вздрогнули от звука металла,

лязгнувшего по камню. После окончания боя тишина была ещё более оглушающей.

Напоминающий мертвеца офицер стоял перед нами, залитый серебристым светом, что ещё

больше делало его похожим на призрак. Казалось, что, не открывая глаз, он изучал нас.

Затем хриплым голосом он произнёс:

— Also, Frieden?

Мы молчали. А за спиной Рихтера появлялись всё новые и новые мертвецы, забивая

проход. Они стояли, залитые светом прожектора, страшные, оборванные, бледные, сжимая

в руках как будто только что полученное оружие.

— Also, Frieden? — повторил Рихтер и, вновь не получив ответа, прибавил:

— Часть находилась здесь по моему приказу. Я один отвечаю за всё.

-— Мы ещё обсудим этот вопрос, — сказал я. В этот момент выскочивший из-за моей

спины “рейнджер” молниеносным движением выбил из рук Рихтера неизвестно откуда

появившийся пистолет. Он сказал, что отвечает за всё, и тут же хотел уйти от

ответственности. О том, что он мог для начала пристрелить и меня, я как-то не подумал в

тот момент.

Их выводили наверх, и в дневном свете они выглядели ещё страшнее. Не в силах

открыть глаза, они безучастно стояли, подняв руки, пока солдаты Окса обыскивали

каждого из них. Монахи, сбившись в кучу под ажурной колоннадой в углу двора, с

испугом глядели на выходцев из ада. С понятным испугом, так как рыло у них было,

наверняка, в пуху. Всё время боя они молились в трапезной, куда были согнаны в

принудительном порядке под присмотр батальонного капеллана Страйза, сержанта

Солдмена и его солдат.

Обыск немцев продолжался. На расстеленные плащи летели солдатские книжки,

личные знаки, письма, амулеты, кресты, оружие и индивидуальные пакеты. Вдруг что-то

привлекло моё внимание, я даже не могу определённо сказать, что именно. “Рейнджер”,

обыскивающий стоявшего ближе всего ко мне унтер-офицера вынул из его карманов нечто,

блеснувшее в лучах заходящего солнца. “Рейнджер” спокойно бросил это на расстеленную

плащ-палатку, а я, взглянув туда, похолодел. Передо мной среди всякой ерунды,

принадлежащей обысканному эсэсовцу, лежали значок и пистолет Элен.

Часть 3

ОБМЕН

I

Эрнст Дилле, 27 лет, уроженец Макленбурга, обершарфюрер СС7, помощник

командира взвода 2-й роты 314-го отдельного батальона, оперативно входящего в дивизию

СС “Герман Геринг”. Задорные, вероятно, серые глаза, тёмные волосы. На мундире — знак

возрождения и какая-то медаль, кажется, “За храбрость”. О получении медали никаких

отметок нет. Серый парадный мундир тщательно отглажен, вероятно, специально для

съёмки. Рунические “С” и знаки различия хорошо выделяются на фоне чёрного воротника.

Небольшой, твёрдо сжатый рот, прямой нос — всё, как и положено настоящему арийцу.

Я бросил “Солдатскую книжку” на стол и посмотрел на сидящего передо мной

человека. Глаза его тщательно забинтованы, иначе боль не позволит ему отвечать на

вопросы. Лицо страшно заросло, но всё-таки это не двухгодичная щетина. Вероятно,

поначалу они ещё следили за собой, а потом плюнули. Плюнули следить за собой, но не за

оружием. Немцы! Их можно победить, но нельзя победить в них их самих. Предстояло

решить массу загадок. Почему они отсиживались в лабиринте? Где похищенное в порту

золото? Кто несёт ответственность за гибель военнопленных? Где Лозер? Лу в соседнем

помещении уже вцепился в Рихтера, используя свой богатый опыт допроса фанатичных

японских полковников на островах Тихого океана.

Я должен быть рядом с ним, но я уединился в пустой келье с обершарфюрером Дилле

и чувствую, как противно дрожат мои руки. Узкая келья, похожая скорее на камеру, уныло

оштукатуренные стены, окно-бойница, забранное решёткой, грубо сколоченный стол,

оловянный подсвечник без свечи, медное распятие в углу на стене. Лежанка из соломы, как

требует того монастырский устав, два табурета. На одном из них сижу я, на другом —

Дилле. Я нервно курю и стряхиваю пепел в подсвечник. Дилле от предложенной сигареты

отказался. Фюрер не курил, и он, вероятно, подражая своему кумиру, делает то же самое.

У него большое преимущество передо мной — я не вижу его глаз, и поэтому трудно

сказать, врёт Дилле или нет. Дилле устал. Трёхдневный бой и более чем двухгодичное

сидение в катакомбах заставляют его мечтать о нарах в лагере военнопленных как о

высшем блаженстве. Я погасил сигарету и взял в руки значок Элен.

— Откуда у вас эти вещи, Дилле?

— О каких вещах вы говорите? Я ведь не вижу.

— Я имею в виду значок и пистолет, найденные у вас при обыске. Значок отлит из

бронзы, изображает горящее пушечное ядро, снабжённое крыльями. На ядре барельефом

изображен щит с надписью “6 июля 1944 г”. Такие значки выдавались участникам высадки

в Нормандии. Пистолет системы “Дрессер” двадцать второго калибра, никелированный,

номер 34517. Вы не будете отрицать, что эти вещи найдены у вас?

— Не буду, — ответил Дилле.

— Откуда они у вас?

— Я их нашёл в одном из проходов.

— Когда?

— За несколько часов до боя.

— Послушайте, Дилле. Эти вещи принадлежали нашему офицеру, пропавшему в

лабиринте. И у меня есть основания полагать, что этот офицер убит, и убит именно вами.

Вы должны понимать, что вас ждёт, если вы не сможете доказать мне обратное.

— Доказать это будет сложно, если говорить откровенно, — сказал Дилле. — Очень

сложно.

— Значит, вы убили её?

— Её? — переспросил Дилле. — Хотя, впрочем, конечно... — Он замолчал. — Я

боюсь, что вы не поверите ни одному моему слову, хотя кое-что могут подтвердить другие

пленные.

— Кое-что?

7

Старший унтер-офицер, по нашим категориям — старший сержант.

— Да. Потому что основное из того, что вас интересует, видели мы вдвоём — я и

Карл Розенберг, от которого уже мало пользы.

— Он погиб?

— Да.

— Я вас слушаю, Дилле, — сказал я. — Как бы невероятна ни была ваша версия, я

попробую в ней разобраться.

— Хорошо, — кивнул головой эсэсовец, — попробуйте. — Он чуть заметно

улыбнулся. — Но не отправляйте меня в сумасшедший дом, пожалуйста. — Он запнулся.

— Как мне к вам обращаться? Какой у вас чин?

— Майор, — ответил я, подумав, что на месте Дилле не очень бы боялся

сумасшедшего дома. В его положении — это лучший выход. — Я не думаю, что вам

удастся отделаться сумасшедшим домом, — довольно резко сказал я. — И хватит

предисловий. У меня мало времени.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Наш 314-й батальон сопровождал автоколонну, вырывавшуюся из восставшего

Неаполя в сорок третьем году. Командовал автоколонной оберштурмбанфюрер Лозер, но

мы непосредственно подчинялись штурмбанфюреру Рихтеру, командиру нашего

батальона. В батальоне было, если мне не изменяет память, по списку пятьсот пятьдесят

два человека, из них около четырёхсот участвовали в прорыве. Остальные участники

прорыва, а их было примерно столько же, были из других частей...

Хотя Дилле говорил явно не по существу заданного вопроса, я не стал его прерывать.

То, что он говорил, было тоже интересно.

— Мы, — продолжал Дилле, — шли вслед за танковым авангардом на довольно

приличной дистанции, а от основной колонны Лозера, примерно, на расстоянии мили. Я

командовал полувзводом мотоциклистов. К большому удивлению всех нас, колонна не

пошла вслед за танками, а повернула на горную дорогу к монастырю. Там, проехав около

трёх километров, мы остановились и стали ждать грузовики Лозера. Вскоре они

появились. Нам было приказано выйти из машин и построиться. Лозер о чём-то поговорил

с Рихтером, а затем обратился к нам, отметив, что у нас разные задачи. Он вывозит золото,

которое должно помочь рейху выиграть войну, а наш груз гораздо ценнее золота —

секретные архивы итальянского правительства, генерального штаба и наших военных и

политических властей в Италии. Потеря каких-то шестисот тонн золота не идёт ни в какое

сравнение с потерей нашего груза, что может сразу же привести Германию к катастрофе.

Поэтому совершенно невозможно подвергать наш груз превратностям пути, и он, Лозер,

приказывает нам скинуть автомашины и мотоциклы в море, перегрузить наш бесценный

груз в катакомбы и охранять его, как зеницу ока. Обстановка на фронте в скором будущем

несомненно улучшится, и англосаксы будут сброшены в море с итальянского сапога. Но

даже если этого и не произойдёт, даже если случится невероятное и Германия проиграет

эту войну, мы должны охранять наш груз до получения приказа, согласно которого и мы, и

архивы будут переправлены в безопасное место. Он, Лозер, уверен, что мы выполним

приказ фюрера и родины, но тем не менее напоминает нам; наш батальон участвовал в

расстрелах американских и английских военнопленных. Совсем недавно, правда, по его,

Лозера, приказу было расстреляно несколько сотен таких пленных. А американцы

подобных вещей не прощают и не очень интересуются, выполнял ли ты приказ или

отдавал его, или действовал вообще без приказа. Он надеется, что мы сделаем правильные

выводы из всего сказанного. Затем Лозер выразил уверенность в скорой встрече и, пожав

руку Рихтера, направился к своей машине. Мы же поехали дальше и точно выполнили

приказ. У штурмбанфюрера Рихтера была схема катакомб, мы спрятались в самой глубине

лабиринта, боеприпасов у нас было много, а еду нам доставляли монахи. Говорят, что

настоятель монастыря был немцем и сочувствовал национал-социализму.

— И вот тут-то, господин майор, начинается самое интересное. Мы расположились

импровизированным лагерем, в центре которого находились ящики с документами. У нас

был бензиновый движок, аккумуляторные фонари, много оружия. В общем, жить можно

было, хотя, конечно, никто не предполагал, что наше сидение в лабиринте так затянется.

Полевая радиостанция, снятая с бронетранспортёра, брала километров на двести

пятьдесят, и мы были более или менее в курсе обстановки. Жили мы по уставу, как

говорится. Несли караульную службу у складов продовольствия, боеприпасов, в проходах,

ну и, конечно, у этих проклятых ящиков с документацией.

— Я уже не помню, кто первый увидел её, да это и не так важно. Короче говоря,

часовые, охранявшие проходы, ведущие к тому месту, где мы расположились, стали

докладывать, что довольно часто видят идущую по проходу женскую фигуру, от которой

исходит какое-то неяркое свечение, причём...

Я сделал совершенно непроизвольное движение рукой, и подсвечник упал со стола.

Дилле вздрогнул.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего, ничего, — поспешно сказал я, — продолжайте, Дилле. Я вас слушаю

очень внимательно.

— Разумеется, — продолжал Дилле, — что все эти разговоры не на шутку

встревожили штурмбанфюрера Рихтера, который очень тщательно следил за тем, чтобы

мы не начали сходить с ума в нашем, мягко говоря, не очень приятном убежище.

Ежедневно у нас был утренний осмотр, физические упражнения. Люди были постоянно

заняты, иногда совершенно бессмысленной работой. Рихтер, не без оснований, стал

считать, что часовые галлюцинируют, а это первый признак надвигающегося безумия.

Часовые были тщательно опрошены, и все показали одно и то же: девушке, примерно,

двадцать пять лет, худощавая, стройная, с явно еврейской физиономией. Впрочем, вы

знаете, господин майор, как трудно порой отличить этих итальянцев от евреев. У нас в

своё время из-за этого была масса неприятностей.

— Не отвлекайтесь, — сказал я. — Дальше.

Он помолчал. Видимо, эти воспоминания не вызывали у него никаких приятных

ассоциаций. Он потрогал рукой повязку на глазах, потёр свой заросший подбородок,

шумно сглотнул слюну и продолжал.

— Часовые её не окликали, чтобы не выдать нашего местоположения, а она их,

казалось, не замечала. Но что за свечение от неё исходило? Это возбуждало интерес. Я сам

на постах не стоял, так как являлся начальником караула, но после того, как эти разговоры

участились, Рихтер приказал мне и ещё четверым заступить на пост в проходе, где она

появлялась чаще всего, и попытаться её задержать. До этого пытались предположить, кто

она такая, и пришли к выводу, что это не местный житель и уж, наверняка, не сотрудник

союзной контрразведки. Я помню, что штурмфюрер Крюгер тогда сказал, что если мы

ошибёмся, это может дорого обойтись, так как пропажа этой девки может повлечь за собой

поиски её в лабиринте, и мы все погорим. Рихтер же твёрдо считал, что всё это бред

собачий, что солдатам мерещатся молодые девки, они им всегда мерещатся. Пусть

попробуют её захватить и убедятся, какие они ослы.

И вот в составе пяти человек я пошёл убеждаться в том, что я осёл. Обычно мы

ходили на посты до зубов вооружёнными, поскольку всегда нужно было быть готовыми к

любым неожиданностям. Дойдя до границы охраняемого участка — она была у нас

отмечена мешками с песком — где оборудовались временные пулемётные гнёзда, мы

залегли и стали ждать.

Никакой уверенности, что она появится именно сегодня, не было, но мы терпеливо

ждали. И она появилась. Сначала я увидел лёгкое свечение в глубине перпендикулярного к

нашему прохода. Потом я различил человеческую фигуру. Мы затаили дыхание. Она

приближалась. Когда она оказалась совсем близко, я закричал: “Стоять на месте! Руки на

затылок! Буду стрелять!” Не обращая внимания на мой окрик, она продолжала идти, и

когда она прошла мимо нас, я, наконец, опомнился и крикнул: “Взять её!” Гельмут Ранц, я

хорошо запомнил его имя, бросился за ней, в два прыжка нагнал её и упал. Сначала мы

думали, что он просто споткнулся. Но девушка удалялась, а Гельмут продолжал лежать без

движения. Когда мы подбежали к нему, он был мёртв. И тогда мы начали стрелять.

Каждый из нас выпустил по удаляющейся девушке, по крайней мере, по автоматной

обойме, но результата не было никакого. Она спокойно дошла до конца прохода и

повернула. Преследовать её тогда мы не решились, а положив, беднягу Гельмута на плащ-

палатку, вернулись к себе, благо, на наши выстрелы примчался дежурный взвод.

Гельмут Ранц был первым из нас, кто погиб в катакомбах. Но не последним, конечно.

Нас ушло под землю четыреста человек, а к тому моменту, когда вы нас накрыли,

оставалось не больше ста пятидесяти. Сколько осталось после боя, я не знаю. Ну, в общем,

встречались мы с ней неоднократно, стреляли в неё, бросали ножи, даже гранаты. Она

была неуловима, а мы каждый раз теряли людей и даже не знали причину их смерти.

Потом начались болезни. Сначала цинга, потом неизвестная нам болезнь, когда с людей

слезала кожа, лезли волосы и они умирали в мучениях. Человек у двадцати не выдержали

нервы. Они стали агитировать за то, что надо выходить наверх и сдаваться. Их расстреляли

по приказу Рихтера. Солдаты из хозяйственного взвода иногда выходили в подземелье

монастыря за продуктами, которые передавали монахи.

Вот они-то, ссылаясь на монахов, и распустили слух, что девушка, ходящая по

катакомбам, это сама Смерть. Рихтер запретил нам связываться с ней, но мы уже дошли до

такого состояния, что нам было всё равно. Солдаты продолжали кидаться на неё и умирали

с каким-то умиротворённым выражением лица. Человек сорок пропало без вести. Вряд ли

они дезертировали или заблудились. Она их увела куда-нибудь.

И вот несколько дней назад я стоял на посту с шарфюрером Карпом Тоделбергом.

Людей не хватало, и унтер-офицеров выставляли на посты, как рядовых. И мы снова

увидели её, но на этот раз не одну. Она вела за руку девушку в американской военной

форме. Обе шли быстрым шагом, молча, держась за Руки. Мы прижались к стене, но она

не обратила на нас внимания. Она вообще никогда не обращала на нас внимания, если мы

её не трогали.

“Двое”, — прошептал Тоделберг.

Я ничего не ответил.

“А куда они пошли? — спросил Карл, — это ведь тупиковый ход”.

Действительно, я как-то упустил из виду, что проход, по которому они шли,

сворачивал влево и метров через пять заканчивался тупиком.

“Карл, — сказал я, — хочется посмотреть, что они там делают в этом тупике”.

“Ты погибнешь”, — ответил он.

"Не один ли чёрт, — махнул рукой я, — всё равно мы все подохнем здесь. Днём

раньше — днём позже, какая разница”.

Светя ручным фонарём, я дошёл до тупика, но никого не обнаружил. И только у

самой стены нашёл этот значок и пистолет. Мы доложили Рихтеру, и он очень резонно

заметил, что уж теперь-то американцы перевернут этот лабиринт вверх дном, а нам

остаётся только подороже продать свою жизнь и тщательно спрятать архивы. Остальное

вам известно. Ну, как вам нравится моя история, господин майор?

— Очень нравится, Дилле, — сказал я. — А сможете ли вы отыскать этот тупик?

— Если вы выведете меня на ту площадь, где у нас стояли ёмкости с водой, то смогу.

Значит, вы верите мне?

— Верю. У вас вряд ли хватило бы фантазии придумать такую историю. Вы поведёте

нас туда сегодня же, Дилле.

— Я очень устал, — начал было он, но я резко оборвал его:

— Это никого не интересует, Дилле!..

II

Пока я беседовал с Эрнстом Дилле, произошло немало событий. Лу вытряхнул душу

из Рихтера. Тот было заупрямился, но когда в помещение, где его допрашивали, вошёл Окс

и мрачно на него взглянул, штурмбанфюрер сразу почувствовал желание говорить правду и

только правду, ничего не утаивая и не добавляя. Один из мешков драгоценного архива был

уже доставлен на поверхность, и Лу бегло ознакомился с его содержимым.

— Ну, и как? — поинтересовался я.

— Ерунда, — ответил Лу. — Конечно, любые архивы представляют ценность, но если

эти и представляют, то только для историка, который будет описывать операции в Ливии и

Северной Африке. Обычные армейские документы. Сидеть из-за них три года под землёй

явно не стоило.

Рихтер, может быть, лишь с несколькими ничего не значащими подробностями

повторил рассказ Дилле, но ни словом не упомянул о Елене Спарроу. Я рассказал Лу о

разговоре с обершарфюрером. Лу согласился, что на этот счёт надо потолковать с

Рихтером.

Мы прошли в одну из келий, которая временно служила камерой для бывшего

штурмбанфюрера. Рихтер сидел на табурете и ковырял вилкой в банке с тушёнкой. Вид у

него был не лучше, чем у Дилле. Но от повязки он отказался, только временами тёр глаза

или на некоторое время закрывал их рукой.

— Чепуха, — сказал он. — Солдатские галлюцинации.

— Но все видели одно и то же, — возразил я,

— Просто у них слабая фантазия, — видно, штурмбанфюрер был не очень высокого

мнения о своих подчинённых. — Одни придумали, а другие подхватили.

— Сами-то вы её видели? — спросил Лу.

— Нет, конечно, — потёр рукой глаза Рихтер. — У меня достаточно крепкие нервы.

Когда я выходил на посты, часовые говорили, что она не появляется, так как боится

начальства. — Он слабо улыбнулся.

— Но ведь ваши люди гибли при встречах с ней? — сказал я.

— Мало ли от чего они могли погибнуть, — отмахнулся Рихтер. — В таких условиях

это очень просто. Вспышка безумия и паралич сердца.

— Значит, вы не верите в эту историю?

— Абсолютно. Я даже не совсем вас понимаю, господа. Что вы ей так

заинтересовались. Средневековая легенда, не более того.

— Однако, — напомнил я, — выслушав доклад обершарфюрера Дилле о том, что она

шла по лабиринту с девушкой, одетой в нашу форму, вы сразу же приняли меры

предосторожности и укрепили оборону.

— Ну, это вовсе не в связи с этой легендой, — запротестовал он. — Вряд ли бы

солдатам стали мерещиться девушки, одетые в американскую форму. Военная форма —

это уже реальность. Из доклада Дилле я понял только одно: американцы прочёсывают

лабиринт.

— Послушайте, Рихтер, — не выдержал я, — у нас пятнадцатимиллионная армия.

Неужели вы думаете, что мы посылаем девушек прочёсывать лабиринты?

— Я не знаю ваших порядков, — невнятно пробормотал он.

В общем-то, Рихтеру терять было нечего. Он уже сознался в том, что именно его

люди расстреляли военнопленных, участвовавших в разгрузке крейсера “Бартоломео ди-

Локка”. Но не под водой, конечно, а в одном из проходов катакомб, недалеко от

Неаполитанского порта. Как они попали под воду, он понятия не имеет. Золото было на

грузовиках Лозера. Куда оно делось, он тоже не знает. Последние слова Лозера? Он

напомнил Рихтеру о важности его задачи. Он так верен делу фюрера и присяге, что даже

после сообщения о безоговорочной капитуляции Германии продолжал выполнять приказ о

спасении архивов? Знает ли он сам их истинную ценность? Архивы? Да будь они

прокляты вместе с приказами этого идиота Лозера. Он, Рихтер, спасал вовсе не архивы, а

самого себя. Сначала была надежда, что обстановка на фронте изменится, и союзные

армии будут сброшены в море. Потом — томительное ожидание того дня, когда Лозер

выполнит своё обещание и они вместе с архивами будут переброшены в безопасное место.

Они давно бы сдались, если бы их руки не были по локоть в крови. Знает ли он

оберштурмфюрера Блюммена? Нет, не знает. Может ли он показать место, где были

расстреляны военнопленные? Безусловно, если это представляет интерес.

В общем, картина представлялась довольно чёткой и ясной, но не отвечала,

практически, ни на один из интересовавших нас вопросов.

Взяв проводника с овчаркой, Лу, несколько “рейнджеров”, Дилле и я направились,

чтобы осмотреть тупик, если он, конечно, не был рождён воспалённым воображением

бывшего обершарфюрера. Окс, которому мы в двух словах поведали эту чертовщину, хотя

и придерживался мнения, что всё это собачья чушь, догнал нас в подвале монастыря и

заявил о своём желании убедиться в том, что все офицеры службы безопасности сошли с

ума одновременно.

С Дилле сняли повязку, и он довольно бойко вёл нас по лабиринту. Через каждые

шестьдесят ярдов попадались патрули “рейнджеров”, обыскивающие лабиринт,

вытаскивающие ящики с архивами, с остатками боеприпасов и продовольствия. Окс на

ходу отдавал им какие-то распоряжения. Мы дошли до площади, где стояли пробитые

пулями ёмкости с водой. Было сыро и гнусно. Валялись ещё не убранные трупы немцев.

Пахло палёным мясом, ветошью и резиной… Как мухи на мёд, сюда уже слетались

контрразведчики пятой армии, бродившие по остаткам эсэсовского лагеря, что-то

вынюхивающие, хотя что именно — никто из них сказать, наверное, не мог.

Мы прошли в один из боковых проходов, потом свернули налево, и “цивилизованная”

часть лабиринта кончилась. Наступила кромешная темнота, мы зажгли фонари.

— По этому проходу направо, — сказал Дилле, — наше кладбище.

Это сообщение никого не заинтересовало. Мы прошли ещё сотню ярдов и вышли,

наконец, на то место, где совсем недавно находилось внешнее кольцо эсэсовской охраны.

— Мы стояли вот за этим выступом, — пояснил Дилле. — Она появилась вон с той

стороны, прошла мимо нас и направилась туда, — он показал рукой в темноту.

— Значит, там тупик? — спросил я.

Дилле кивнул головой, отвернувшись от направленного на него электрического

фонаря. Дилле не соврал, проход резко сворачивал влево и в свете наших фонарей

предстала глухая стена. Ничего примечательного. Таких тупиков в лабиринте было сколько

угодно. Мы подошли к стене, ощупали её, простучали. Всё, как обычно.

— Может быть, попытаемся взорвать её, — предложил Лу.

— Может рухнуть вся галерея, — проговорил Окс, освещая фонарём потолок над

своей головой. — Лучше попытаться её пробить.

Я направил луч света к подножию стены, и вдруг какой-то предмет привлёк моё

внимание. Я нагнулся, чтобы поднять его, и в этот момент услышал визг овчарки и

отчаянный крик Дилле:

— Смотрите, вот она!

Мы резко повернулись, Елена Спарроу стояла, прижавшись к стене, около поворота и

смотрела на нас. Овчарка визжала и жалась к ногам проводника. На какое-то мгновение

все потеряли способность соображать. Затем я услышал грохот автомата — это один из

“рейнджеров” полоснул очередью по прижавшейся к стене женской фигуре. Отработанные

гильзы, отскакивая от стен, с лязгом посыпались нам под ноги. Я готов поклясться, что

видел улыбку на тонких губах Елены. Спокойно повернувшись, она стала удаляться по

проходу.

Послышалось смачное ругательство, и Окс кинулся за ней. Я совершенно

инстинктивно бросился ему под ноги. “Рейнджер” упал, его каска слетела с головы и с

лязгом откатилась куда-то в сторону. Мы сцепились в темноте. Зажатый медвежьими

лапами Окса я задыхался, пытаясь вырваться. Овчарка захлёбывалась от лая. Слышались

чьи-то крики и ругань. Наконец Окса отодрали от меня и поставили нас на ноги. Мелькали

фонари, в луче света тени плясали по стенам, привлечённые выстрелами “рейнджеры”

бежали по проходу. Окс вытер рукавом рубашки разбитое при падении лицо.

— Вы что, рехнулись, Мак? — проревел он.

Я тяжело дышал.

— Не надо её преследовать, Окс. Не надо...

III

Предмет, привлёкший моё внимание у стены, оказался пуговицей с парадного

офицерского кителя нашей армии, что ещё раз подтверждало рассказ Дилле. Мы

обменялись впечатлениями. Джордж сказал, что он видел фигуру точно, но была ли это

Елена Спарроу, он сказать не может. Окс сказал, что это был скорее мужчина, во всяком

случае, ему так показалось. Но не в этом дело. Зря мы струсили и не дали ему схватить эту

фигуру, кем бы она ни была. Я заметил, что мне было бы очень прискорбно присутствовать

на его, Окса, похоронах. На что великолепный Окс огрызнулся, что он очень сожалеет, что

не успел меня придушить, хотя всю жизнь только об этом и мечтал. Проводник признался,

что ещё никогда его овчарка не вела себя столь позорно, как сегодня. “Рейнджеры”

пожимали плечами. Некоторые видели женскую фигуру, другие успели заметить только

слабое свечение. Солдат, открывший огонь, признался, что он не очень целился и,

вероятно, промазал, хотя с такого расстояния промазать было немыслимо.

Лу задумчиво протёр свои очки и предположил, что, вероятно, сама атмосфера

катакомб способствует галлюцинациям. Ведь как образовались эти катакомбы? Благодаря

добыче олова и свинца, а пары этих металлов, как известно, очень неблагоприятно влияют

на нервную систему. А когда нервная система выходит из формы, человек может увидеть

всё, что он хочет. И даже не один человек, а целая группа. А мы очень хотели увидеть

Елену Спарроу, вот мы её и увидели. Я спросил Джорджа, как в его теорию вписывается

пуговица Элен. Джордж сказал, что он вовсе не утверждает свою правоту, а пытается хоть

что-то объяснить. А я со своими вопросами могу проваливать ко всем чертям. Он и без

меня знает, что в этой истории много необъяснимого. Окс неожиданно снял каску, положил

её на стол и, сев на табурет, заявил, что будь он проклят, если поднимется с места раньше,

чем мы расскажем ему от начала до конца всю эту чертовщину. Ему надоело чувствовать

себя идиотом.

Мы поведали ему всё, не опустив даже мелких деталей, не столько ради того, чтобы

информировать Окса, сколько для обобщения всей имеющейся в наших руках

информации. Выслушав нас, Окс почесал затылок и заметил, что никогда бы не поверил,

что в наше время могут случаться такие истории.

— И что вы думаете по этому поводу, Мак? — спросил он.

Я честно развёл руками.

— А не может ли быть, — продолжал Окс, — что эта самая Елена Спарроу работала

на немцев? Отбросьте всю шелуху из показаний Блюммена, который просто водил вас за

нос, как мне кажется, и получается, что Спарроу была связной между группой Рихтера и

поверхностью. Старинную легенду немцы приспособили к создавшейся обстановке,

проинструктировали солдат и тому подобное. Чтобы разобраться в ситуации, им наверняка

нужен был язык, вот она и привела к ним Элен, которую эти мерзавцы, наверняка, убили.

— А показания аббата Спарроу? — спросил я.

— Аббат просто лгал, спасая свою сообщницу.

— А его смерть?

— Случайное совпадение. Документы концлагеря Маутхаузен, показания Блюммена

и прочее — всё сфабриковано, чтобы сбить нас с толку. Кстати, очень умно придумано, что

на неё нельзя кидаться, можно погибнуть. Видите, вы сегодня не дали мне схватить её, и я

вдобавок ещё разбил себе морду. — Окс потрогал пальцами пластырь на своей скуле.

— Но какова в таком случае цель всей этой карусели? — спросил я. — Если они

затеяли такую гигантскую по масштабам, такую скрупулёзно обдуманную операцию, то

ведь не ради этих пачек туалетной бумаги, которые охранял отряд Рихтера.

— Мне кажется, — сказал Окс, — что все эти шутки, средневековая чепуха, вся

операция, построенная вокруг старинной легенды, трупы наших военнопленных, эсэсовцы

Рихтера, засевшие в катакомбах, воскресший из мёртвых Блюммен — всё это какие-то

отвлекающие действия. Нас уводят в сторону от главного, от... — майор помолчал. — А вы

уверены, Джерри, что это проклятое итальянское золото — действительно цель

задуманной операции? Может быть, цель совсем в другом.

— В чём же? — спросил я.

— Я мало знаком с контрразведкой, — сказал Окс, — но до войны я занимался

вопросами психологии и даже преподавал эту науку одно время в Далласском

университете. (Окс — психолог, вот бы никогда не подумал!). Посмотрите, ребята, что

получается, — продолжал “рейнджер”, расстёгивая портупею и снимая пояс с пистолетом.

Он положил кобуру на стол и посмотрел на нас с хитрым прищуром.

— А почему бы нам не выпить по этому случаю? Джаккобс! — проревел он.

В келью вошёл здоровенный негр, как выяснилось, вестовой Окса, и через минуту на

сколоченном из досок столе уже красовалась бутылка виски, пластмассовые рюмки и

несколько банок консервов.

— Меня чертовски заинтересовала эта история, — продолжал Окс. — И хотя я ещё не

изучил все тонкости дела, я уже вижу одну странность. Допустим, что Елена Спарроу

работала на немцев. Тогда, похищая Элен, она должна была понимать, что этим поступком

она ставит своих друзей в идиотское положение. Другими словами, она сознательно

жертвовала отрядом Рихтера.

— Или, — предположил Лу, — Рихтеру надоело сидеть под землёй, и он попросил

Спарроу о “языке”, понимая, что это единственный способ, не потеряв лица, закончить

вахту. Елена Спарроу — женщина, а женский ум в таком направлении не работает.

— Может быть. — согласился Окс. — Но кого тогда боялся Рихтер? Он мог выйти на

поверхность и сдаться хотя бы той же Элен. Причём, он мог сделать это сто раз. Перед кем

он сохранял мир? Перед своими солдатами? Он их в грош не ставит. Что, вы не знаете

эсэсовцев?

— Ну, тогда, — вмешался Лу, — я ничего не понимаю. То есть, я хочу сказать, что

перестал вас понимать, Окс. Вы же опровергаете сами себя.

— Чем же? — поинтересовался Окс, цепляя на вилку консервированного омара.

— Утверждая, что Елена Спарроу работала на немцев, вы сами выдвигаете теорию,

что она сознательно принесла в жертву банду Рихтера.

— Я говорил, что она работает на немцев, — согласился Оке, — но не говорил, что

она работает на Рихтера. Кто такой этот Рихтер? Пешка. Ею и пожертвовали, чтобы

отвлечь наше внимание.

— Будьте вы прокляты, Окс, — не выдержал я. — От чего отвлекали наше внимание?

Вы трактуете, как мормонский проповедник.

— От чего отвлекли внимание? — посмотрел на меня Окс. — От главного, вот от

чего. Откуда вы знаете, Мак, может быть, пока через громкоговоритель вы уговаривали

этих бандитов сдаться, золото, спрятанное где-то в этом районе, уже вывезли в безопасное

место. Представьте себе на минуту такую возможность, и многие поступки наших друзей с

того и с этого света найдут объяснение. Давайте упростим всю картину до предела. Из

контрразведчиков пятой армии, занимавшихся этим делом до вас, Мак, никто не пытался

связать Лозера с разной чепухой, порождённой вековой неграмотностью местного

населения и гримасами католической церкви. Они пытались пробиться по реальному пути

и в итоге практически топтались на месте. Хотя из протоколов допросов отчётливо видно,

как часто их пытались скинуть в объятия мистики.

Окс похлопал огромной ладонью по пухлым папкам “золотого дела”, сдвинутым по

случаю выпивки на край стола.

— А пытались спихнуть их на мистику неспроста. Я готов поклясться, что история с

привидением была готова давно и ждала своего часа. И тут появились вы. А вы —

достаточно известная личность, мистер Макинтайр. И о ваших похождениях в Африке, на

Сицилии, во Франции и в Германии знает пол-армии. Ваш болезненный интерес ко всякой

необъяснимой чертовщине общеизвестен. Может быть, через какие-то невидимые каналы,

ведущие из нацистского подполья, они убедили начальство послать в Неаполь именно вас.

И вот, когда вы приехали, всё и началось. Начала действовать Елена Спарроу.

Воспользовавшись легкомысленностью Элен, она увела её в лабиринт и, очень вероятно,

отравила аббата. Вскрытие делали?

— Нет, — ответил Лу. — Это же её дядя.

— Я в этом не уверен, — отрезал Окс, — как не уверен и в том, что эта дама... Хотя,

всё может быть. С какой быстротой вы, Мак, получили сообщение из концлагеря

Маутхаузен, как будто именно эти фотокопии держали наготове специально в ожидании

вашего запроса. А ведь контрразведчики пятой армии и до вас слали запросы, а ответа не

было. Почему? Да потому, что разборкой лагерных архивов занимаются бывшие нацисты

из лагерной администрации, а наши ребята осуществляют только общее руководство и,

конечно, с обычной беспечностью. Затем появляется Блюммен, нагромождая на

немыслимую чепуху ещё более немыслимую. А вы слушаете его, открыв рот, и даже

помогаете наводящими вопросами. А теперь я попытаюсь ответить на вопрос, из-за чего

развернулась вся эта музыка. Лозер, загнав отпетых негодяев Рихтера в монастырские

лабиринты, зная о разработанной операции, перегружает золото со своих грузовиков и где-

то очень хитро прячет в горах, а может быть, и не горах. Как вы считаете, Мак?

— У них не было времени на разгрузку колонны, — возразил я. — Да и какие это

горы? Наши патрульные геликоптеры давно бы обнаружили... Да, впрочем, что я говорю.

Какие бы горы ни были, а на грузовиках на них не въедешь. Куда он девал грузовики? Что

вы скажете, Окс, если вы такой умный?

— Если бы вы, Мак, поменьше обращали внимания на разную чепуху, то поняли, что

единственная возможность Лозера скрыться — это вернуться в Неаполь по дороге, идущей

от монастыря в город. Загнав банду Рихтера в катакомбы, он, не теряя времени, выехал на

шоссе и вернулся в Неаполь.

— Дорога от монастыря была перерезана повстанцами, — напомнил Лу.

— Утром, — поправил Окс. — А Лозер проехал ночью.

— Вернуться в охваченный восстанием город, — я в сомнении покачал головой.

— Риск, конечно, большой, — согласился Окс, — но другого выхода у него просто не

было. Вспомните, что наиболее ожесточённо до вступления в переговоры с

руководителями восстания немцы удерживали район порта и доков. Хотите пари: золото

спрятано в порту. А грузовики розданы разным частям для эвакуации, вот их и не могут

найти.

— А его люди?

— Отступили вместе со всеми. А сейчас, сбив вас с толку, воспользовавшись шумом

в этом монастыре, золото вывезли.

— На чём? — поинтересовался я.

— Бог ты мой, — вздохнул Окс, — да на чём угодно. На рыбачьих лодках, например.

Здешние фелуки — каждая водоизмещением двести тонн. Пять фелук можно достать или

нанять, не вызвав никаких подозрений. А народ здесь опытный, не забывайте, что Неаполь

в буквальном смысле кишит контрабандистами. А им обмануть нашу береговую охрану

легче лёгкого. Золото перевезли на один из многочисленных мелких островков, а уж оттуда

доставить его куда угодно — дело времени и техники.

— Ну, если так, — облегчённо вздохнул Лу, — то золото ещё в порту.

— Почему? — на этот раз удивился Окс.

— Они не учли одного — что по времени бой в катакомбах совпадёт с обнаружением

трупов в порту. В порту сейчас набрело видимо-невидимо разного народа от большого

начальства до журналистов.

— Ну, если так, — согласился Окс, — то могу вас поздравить. План Лозера можно

назвать гениальным. Он не терял времени. Вернувшись в порт, тотчас же перенёс груз на

фелуки и вышел в море. Можете искать его до второго пришествия.

— Ну, вот мы, сделав полный круг, вернулись в исходную точку, — засмеялся я. —

Если Лозер сразу же удрал с золотом, то для чего вся развернувшаяся сейчас кутерьма?

Что вы скажете, Окс?

— Значит, он не удрал, — не сдавал своих позиций майор. — Не было тогда

возможности удрать. Кто знает, может быть, он действительно ждал более спокойной

обстановки. Ведь наша авиация в те дни просто висела над каждым дюймом поверхности

Тирренского моря.

— Наша авиация никогда не обращала внимания на рыбачьи фелуки, — вставил

Джордж, — если не считать рейда Дулиттла. А интересно, — вдруг оживился он, — что

теперь будет делать Елена Спарроу?

— Она сделала своё дело, — пожал плечами Окс. — Вероятно, выберется из

лабиринта где-нибудь вдали от монастыря и скроется в городе.

— По-видимому, Элен действительно погибла, — проговорил Лу.

— Скорее всего, да, — кивнул головой Окс. В дверь осторожно постучали, и в келью

вошёл Солдмен.

— Разрешите, сэр?

— В чём дело, сержант?

—Телефонограмма, сэр. Вернее, две.

Он подал мне два листка бумаги и, козырнув, вышел.

Одна телефонограмма была тривиальной: мне предписывалось срочно прибыть в

управление контрразведки штаба пятой армии. Причём о Лу не было сказано ни слова. Но

вторая телефонограмма заставила меня подпрыгнуть, хотя я и предвидел, что подобное

может случиться. Недаром предупредил боевых пловцов.

— Интересно, что вы сейчас скажете, Окс, — спросил я, — после того, как я

прочитаю вам эту штуку, — я помахал в воздухе листком.

Лу встал за моей спиной и, прочитав телефонограмму, присвистнул.

— Послушайте, Окс, — начал я.

“Из Неаполя. Майору Макинтайру.

1. При очистке шахт боевыми пловцами исследован проход, ведущий в сторону

побережья. Проход постепенно выходит из-под воды, переходя в общую систему

катакомб. Однако уровень воды там постоянно колеблется, намного превышая общий

перепад приливов и отливов. По-видимому, именно в этом проходе и были расстреляны

военнопленные, о чём говорят многие косвенные признаки. Предполагается, что после

подъёма уровня воды трупы были втянуты течением в резервуар под основанием шахт.

2. Среди трупов обнаружено тело мужчины ориентировочно лет сорока-сорока

пяти, одетого в полевую форму войск СС. Прекрасно сохранившиеся, завёрнутые в

целлофан документы, обнаруженные на трупе, свидетельствуют, что они были выданы

оберштурмбанфюреру СС Эриху Лозеру. В отличие от трупов военнопленных, на трупе

Лозера не обнаружено никаких признаков насильственной смерти. Необходимо ваше

срочное прибытие в Неаполь. Ответственность за продолжение операции в монастыре

возложите на лейтенант-коммандора Джорджа Лу. USA-R. Подписал подполковник

Ричард Линстон, заместитель начальника контрразведки штаба пятой оккупационной

армии. Передал второй лейтенант Уиллер. Принял сержант Солдмен”.

— Прелестно! — сказал Лу. — Я делаю немыслимую карьеру. Но это здорово,

обнаружен труп Лозера. А кто же выводил автоколонну из Неаполя?

Я поднялся и, застёгивая пояс с пистолетом, ответил:

— Очень может быть, что старина Окс прав. Лозер вернулся в Неаполь и был убит

своими сообщниками.

— И именно тогда, — прибавил Окс, — в сентябре сорок третьего года. Поскольку

немыслимо, чтобы он сейчас шлялся по городу в полевой форме СС.

Я надел пилотку, подтянул галстук и, пожимая руки своим друзьям, вдруг

почувствовал, что представляю себе всю эту историю совершенно отчётливо. Не так, как

её представлял Окс, и не так, как это было со мной до сегодняшнего дня, а совершенно по-

новому. У меня перехватило дыхание от догадки, и я остановился, проведя рукой по

внезапно вспотевшему лбу. Окс и Лу с интересом взглянули на меня.

— Что с вами, Джерри?

Я сорвал с головы пилотку и бросил её на стол.

— Налейте мне ещё виски, Окс.

Я залпом осушил рюмку, не разбавляя её содовой.

— Вы правы, Окс, дружище, вы чертовски правы. Нас отвлекали от главного всей

этой чертовщиной, но не для того, чтобы вывезти золото из-под нашего носа, а для того,

чтобы его вернуть.

— Будь я проклят, если я что-нибудь понял, — ответил Оке.

— Будь я проклят, — в тон ему сказал я, — если я понимаю сейчас что-нибудь

больше вас. Но скоро кое-что выяснится. Во всяком случае, мы найдём это проклятое

золото.

IV

А вызвали меня в Неаполь вот по какому поводу — из Парижа прилетел шеф. Он

получил недавно бригадного генерала и выглядел весьма импозантно в модном штатском

костюме, напоминая бизнесмена средней руки, удалившегося от дел.

— Садитесь, майор, — сухо указал он мне на кресло после того, как я отрапортовал о

своём прибытии.

Раз он обратился ко мне по званию, значит, будет разное, это проверенная примета. Я

приготовился.

— Что случилось с Элен? — было первым вопросом.

Я подробно рассказал всё, что думаю по этому поводу. Шеф не выдержал.

— Опять?! — заорал он. — Вы попали в армию явно по недосмотру врачей, майор

Макинтайр. Вы — ярко выраженный шизофреник, обуреваемый навязчивыми идеями,

половины которых достаточно, чтобы упрятать вас до конца ваших дней в сумасшедший

дом. И извольте молчать! Из-за вашего идиотизма погиб подчинённый вам офицер, и

можете мне поверить, что я сделаю всё, чтобы отправить вас под военный трибунал.

Можете считать свою карьеру оконченной, впрочем, вы ею никогда особенно не

интересовались. Садитесь. Что вы вскочили?

Как только шеф начал орать, я встал и предложение садиться пропустил мимо ушей.

— Чем орать на меня, — мрачно сказал я, — вы лучше выслушали бы меня до конца,

сэр.

— Мне надоели ваши идиотские сказки, — вновь заревел шеф. — Вам было дано

вполне конкретное задание, а не исследование средневековых легенд этих проклятых

макаронников. Да садитесь, я вам сказал. Не действуйте мне на нервы, я и так взбешён.

Я сел. Шеф несколько успокоился, вынул платок и вытер им лоб.

— Мне чертовски жалко Элен, — сказал он. — Но я сам виноват. Какого чёрта я

послал её с вами, не могу понять. — Он снова вскипел. — Вы старший офицер, Мак, а

нисколько не изменились с тех пор, как я в сорок втором году зачислил вас в свою группу,

когда вы были вторым лейтенантом. Вы такой же штатский шалопай. Вам всё время

просто везло. Вы выполняли сложные задания, и никто поэтому не обращал особенного

внимания на ту околесицу, которую вы преподносили в своих докладах. А ведь мы давно

должны были понять, что имеем дело с психопатом. Причём, с опасным психопатом.

— Не поэтому ли, сэр, — осмелился я вставить замечание, — мои доклады

затребованы институтом Беккера в Вашингтоне и объявлены совершенно секретными. Не

потому ли, что я ярко выраженный шизофреник, Билл Доннован и профессор Габриэль

специально прилетели в Париж, чтобы встретиться со мной? Не потому ли мой доклад о

Сен-Клере объявлен государственной тайной чрезвычайной важности и тщательно

изучается?

— Будьте прокляты и вы, — ответил шеф, — и все, кого вы перечислили, вместе с

вашими государственными тайнами.

Элен погибла, вы это понимаете или нет, кретин? Послушайте, майор, вы же

чудовище. Погибла девушка, которая была очень привязана к вам, которой вы сами

закрутили мозги своими дьявольскими историями, а я вижу, это вас совершенно не

трогает.

— В минувшей войне, сэр, — зло сказал я, — погибло пятьдесят миллионов человек.

Я что-то не помню, чтобы вы плакали хотя бы об одном из них, даже тогда, когда наши

группы целиком не возвращались с задания.

— Это была война, — так же зло отпарировал шеф, — и мы, офицеры, не имели

права давать волю своим чувствам. Но пусть я буду навеки проклят, если лицо каждого

погибшего парня из моего отряда сейчас не стоит перед моими глазами. Или вы думаете,

что я забыл, что мы увидели в Бухенвальде и в Бользене, когда Айка стошнило на глазах у

корреспондентов.

— В нашей работе, сэр, — бесцеремонно перебил я его, — не бывает мирного

времени. А Элен погибла в более страшной войне, в войне за независимость не Америки,

Англии, России или каких-то других чисто условных территорий, а в начавшейся войне за

независимость нашей планеты, именуемой Земля. Вы это понимаете, сэр? Вы читали все

мои доклады и должны меня понять. Эта война, которая только началась, объявляется пока

на свой страх и риск мной и кучкой моих единомышленников и будет гораздо более

кровавой, чем те войны, что мы вели между собой.

— А что вы сами писали в своём докладе, — вновь заорал шеф, — что война — это

аварии, что Сен-Клер с компаний только и делал, что старался их поскорее закончить.

—Так неужели вы не понимаете? — вскипел на этот раз я, — что мы вышли из-под

контроля, ведя войны. Они готовили нам совершенно иную судьбу, а мы стали развиваться

самостоятельно. Они боятся наших войн не потому, что им жалко нас, а потому, что им

жалко себя. Они и так убыстрили время на Земле, а войны ускорили наше развитие ещё,

примерно, в сто раз. Мы стали воинственными, гордыми, независимыми. Единственный

способ, каким они сейчас могут нас уничтожить, это заставить нас сцепиться между собой,

применяя то страшное оружие, которое они нам подсунули для этой цели.

Но мой доклад не зря затребован в институт Беккера. Мы знаем их планы и поэтому

никогда не суетимся. Свою страшную силу мы обратим против наших создателей, потому

что мы стремительно перегоняем их в развитии. Они многого не учли, контролируя наш

мозг. И никто не мог учесть, как он будет развиваться в процессе эволюции. Они страшно

хотели, чтобы мы не знали, что такое оружие, и просчитались. Все войны, которые мы

вели до сегодняшнего дня, были просто тренировками. Мы инстинктивно тренировались

перед страшной будущей войной, войной с ними.

— Но если это так, — ответил шеф, — почему вы ещё живы, Мак? Почему они ещё

не убрали вас? Почему, если мы представляем для них опасность, они не ликвидируют

всех нас?

— Почему я ещё жив, — честно признался я, — я, откровенно говоря, не знаю. Но

ликвидировать всех они уже не могут, у них просто не хватает для этого мощностей. Но

Сен-Клер, а он явно был далёк от лучшей формы, проболтался, что они задумали

ликвидировать нас, подсунув атомное оружие. Значит, иным способом им с нами не

справиться. Но мы предупреждены, а следовательно, вооружены. Конечно, они могут

составить более тонкий план, который может и удастся, если мы не будем начеку.

— Хватит, — поморщился шеф. — Хватит с меня ваших воинственных речей. Если

вашими докладами заинтересовались в столь высоких сферах, это ещё не доказывает, что

вы не псих, да и они тоже. Я снова напоминаю вам, майор, что вы были посланы в Неаполь

не для войны за независимость Земли, а по заданию, о котором вы почему-то не

упоминаете...

— Потому что, сэр, вы мне и рта не дали раскрыть, — обиделся я, — а сразу стали на

меня орать.

— Докладывайте, — холодно разрешил шеф.

— Задание выполнено, сэр! — бойко отрапортовал я, приложив руку к пилотке.

— Что? — не понял шеф. — Вы выполнили задание? Вы хотите сказать, что вы

нашли золото?

— Да, сэр! — я вновь приложил руку к пилотке.

— Хватит паясничать! — заревел генерал. — Снимите пилотку и садитесь, пока я не

отправил вас на гауптвахту.

На этот раз он вскочил и властным жестом приказал мне сидеть. Было видно, как он

взволнован.

— Где золото? Вы не шутите, Джерри?

— Я никогда не шучу в вашем присутствии, сэр! — ответил я. — Золото в

помещении под основанием шахт. Можете его выгружать.

— Собачий бред, — шеф вернулся на своё место и сел. — Там ничего нет, кроме

трупов военнопленных. Да и их там уже нет. Вы выбрали плохую тему для шуток, майор.

“Может быть, его там и не было, — подумал я, — но сейчас-то оно там”.

— Трупы отвлекали внимание боевых пловцов, — сказал я. — Золото там. Возможно,

оно заминировано, но, как мне кажется, не очень тщательно. Пусть они внимательно

обыщут всё помещение под шахтами. Распорядитесь...

— Хорошо, — с сомнением проговорил шеф. — Вы знаете, что обнаружен труп

Лозера?

— Да, — сказал я, — он покончил с собой.

— Этот вопрос ещё выясняется.

— Я в этом уверен, сэр. Я представлю вам официальный доклад. И я хочу ещё

добавить, сэр, что никогда бы не выполнил задание, если бы не помощь двух офицеров,

приданных в моё распоряжение: лейтенанта-коммандора Лу и майора Окса.

— Укажите их имена в докладе, — сказал шеф. — Но вы ведёте себя так, Мак, будто

золото уже в наших руках.

— Оно в наших руках, сэр, — устало проговорил я. — Самоубийство Лозера

доказывает всё. Я не хочу сейчас... — я помолчал и вдруг спросил, — вам очень жалко

Элен, сэр?

Он внимательно поглядел на меня.

— К чему вы клоните, Мак?

— У нас ещё есть шанс, сэр.

— Говорите.

— В местной тюрьме в ожидании трибунала находится бывший оберштурмфюрер

Зигфрид Блюммен.

— Я знаю, — сказал шеф, — ну и что?

— Отдайте его мне, и тогда у нас появится шанс.

— А что вы собираетесь с ним делать?

— Расстрелять

— Он будет расстрелян и без вас. Мак. Кроме того, какое отношение это имеет к

Элен?

— Вы читали протокол допроса Блюммена, который вёл я, сэр?

— Да. Бред собачий. Вы в своём репертуаре.

Я пожал плечами.

— Это единственный шанс, сэр. Повторяю вам.

— Я сам из-за вас, Мак, кончу в сумасшедшем доме, — криво усмехнулся шеф. —

Делайте с Блюмменом, что хотите. Не такая уж он шишка, чтобы... — он замолчал. — Но

только оформите это, как при попытке к бегству.

Я кивнул.

— Я еду в тюрьму за Блюмменом.

Шеф поднял брови:

— А в порт?

— Что мне там делать? Я не боевой пловец. Поезжайте туда сами и руководите

выгрузкой золота.

— Вы даже не хотите взглянуть на труп Лозера?

— Нет, — я думал совсем о другом, — ничего интересного. Каждый из них таскал

при себе ампулу с цианистым калием. Я страшно устал, сэр. А у меня ещё куча дел. Я

вернусь в отель “Армии и флота”, и когда я вам понадоблюсь, вы найдёте меня там. Но я

надеюсь, что не понадоблюсь вам до завтрашнего полудня.

V

Я привёз Блюммена в монастырь на джипе. Придёт ли он в себя по мере

приближения к монастырю, я не знал, но на всякий случай надел на него строгие

наручники. Контрольный выстрел в голову это хорошо, но чёрт его знает...

За всю дорогу мы не обменялись ни единым словом. Блюммен, правда, пытался меня

о чём-то спросить, но я приказал ему заткнуться. Как только я въехал под изъеденную

временем сводчатую арку монастырских ворот, ко мне подскочил Солдмен.

— Только что звонили из Неаполя, сэр!

— Что нового?

— Они нашли золото, сэр!

— Очень хорошо, Солдмен, — сказал я. — Можете передать им мои поздравления.

Окс и Лу здесь?

— Да, сэр. Они в лабиринте. Заканчивают выгрузку архивов. А этот морской офицер,

как его... с китайской фамилией... что-то фотографирует, кажется.

— Вызови их наверх, Солдмен.

Я отвел Блюммена в келью, где несколько часов назад мы все так производительно

пили виски, и через несколько минут туда ввалились Окс и Лу, оба пыльные и

возбуждённые.

— Вы слышали. Мак. — забасил Окс, — золото найдено.

Лу, молча, пожал мне руку.

— Мак. — продолжал Окс, — мне бы очень хотелось проследить за ходом ваших

мыслей.

— Я всё вам объясню, ребята, — пообещал я. — Даю слово. Именно вам. А потом мы

вместе подумаем, как мне описать эту историю в официальном рапорте, чтобы вновь не

прослыть шизофреником. Но пока у нас небольшое дело. Позвольте представить вам,

джентльмены, бывшего оберштурмфюрера Зигфрида Блюммена, сегодня утром

приговорённого трибуналом к смертной казни.

— А я сам даже не понадобился трибуналу? — спросил Блюммен с мрачной улыбкой.

— Молчать! — приказал я. — Будь доволен, что отделался так дёшево.

— Вы думаете, Мак, — спросил Лу, — что из этого дела что-то получится?

— Чёрт его знает, Джордж, — несколько нервно сказал я. — Но попробуем. Пулю-то

он заслужил так или иначе.

— Интересно, — Окс внимательно осмотрел Блюммена. — Действительно надо

попробовать. — Он взял автомат и вставил рожок. — Пошли!

Мы шли по лабиринту, где “рейнджеры” Окса демонтировали свои сигнальные

линии, снимали освещение. Нас вёл всё тот же Дилле и непременный проводник с

овчаркой. Блюммен шёл в наручниках, но это была большая любезность с его стороны.

Видимо, он принял условия игры. “Мы выполнили всё, о чём она нас просила, — подумал

я. — Очистили лабиринт и возвращаем Блюммена. Может быть, чувство признательности

ещё не до конца атрофировалось в ней. Кто знает?”

Мы подошли к тупику, оставив Дилле и проводника у предпоследнего поворота, и

поставили Блюммена лицом к стене.

— Отойдите за угол, ребята, — сказал я и взял автомат из рук Окса.

Они, молча, повиновались. Я понимал, что ещё никогда так сильно не рисковал своей

жизнью и жизнью своих друзей, как в этот момент. Сердце моё бешено колотилось.

— Окс, — вдруг струсил я, — идите сюда.

“Рейнджер” подошёл ко мне.

— Снимите с него наручники.

Раздалось звяканье металла, и Окс отошёл от Блюммена.

“Ну, с Богом”, — подумал я и, вскинув автомат, прошил спину Блюммена очередью.

Он медленно сполз по стене, а я продолжал стрелять в его дёргающееся в конвульсиях

тело, пока сухой щёлчок затвора не дал мне понять, что рожок пуст. Я вытащил пустой

магазин, для чего-то осмотрел его и бросил на землю.

— Пошли, — сказал я. — Мы своё дело сделали.

— Но он ещё дёргается, — ответил Окс, освещая тело Блюммена фонарём и

расстёгивая кобуру.

— Пошли, — раздражённо повторил я, — пусть дёргается. Чтобы он перестал

дёргаться, не хватит всех боеприпасов, которые есть на земле, Окс.

VI

Я пришёл в свой номер в отеле “Армии и флота”, заперся изнутри, снял пояс с

пистолетом, не раздеваясь, свалился на кровать и мгновенно заснул.

Проснулся я от света настольной лампы, бившего мне в лицо, хотя никакого света я

не зажигал. В первый момент я подумал, что просто забыл её погасить, выругался, сел на

кровати и только тогда понял, что в номере я не один.

Он сидел за моим столом и, увидев, что я проснулся, отодвинул лампу и поглядел на

меня с какой-то долей любопытства. Мне же казалось, что я видел его уже раз сто.

Светлые, зачёсанные назад волосы, невыразительное лицо, мятая армейская форма с

серебряными нашивками капитана на воротнике.

— Вы можете называть меня Джонс, — мягко улыбнулся он. — У вас совершенно не

развит лоб, то есть я хотел сказать, недостаточно развит. Это меня удивляет.

— Но и вашему лбу, Джонс, — зачем-то огрызнулся я, — тоже далеко до Сократа.

— Ну, я — другое дело, — скромно заметил Джонс. — А вы делаете успехи,

Макинтайр. О том, что вам должен был сказать я, вы догадались сами.

— А зачем вам понадобилось золото? — спросил я.

— Понадобилось, — ответил он. — Золото ведь существует не для того, для чего вы

его используете. Оно ведь гораздо более драгоценный металл, чем вы думаете. Просто вы

ещё не догадались. Пройдёт много времени, прежде чем вы вырветесь из тисков символов

и условностей.

— Вот тогда-то вам и крышка, — не выдержал я.

— За нас не волнуйтесь, — снова улыбнулся Джонс. — Если бы нам могла быть

крышка, вы бы не прожили и секунды после разговора с Сен-Клером. Особенно, если

учесть, что вы достаточно болтливы.

— А разве это был Сен-Клер? — спросил я. — Это же был Дегрей.

— Какая разница, как кого зовут, — поморщился Джонс.

— Вы читали когда-нибудь Библию, Макинтайр?

— Просматривал, — ответил я. — А что?

— Библию породили не в меру длинноязыкие ребята, которые работали ещё до Сен-

Клера. Они сообщили, что Бог создал человека по образу и подобию своему. Это

правильно, но они забыли добавить, что в масштабе.

— А каков этот масштаб? — поинтересовался я.

— Один к тысяче вас устраивает? Так что никакой опасности вы не представляете.

— Что же вы нас боитесь в таком случае?

— Боимся? — переспросил Джонс.

— Конечно, боитесь, — я встал с койки и нацепил пояс с пистолетом. — А иначе

какого чёрта вы ко мне явились? Золото я нашёл и без вас, а контакты вам строго

запрещены. Вы знаете мои мысли и пришли просто меня переубедить. Не правда ли,

Джонс?

— Зачем мне вас переубеждать, — мрачно заметил Джонс. — Я мог бы просто вас

ликвидировать.

— А что толку, — рассмеялся я. — То, что знаю я, знают уже человек двести, а их-то

вы не в состоянии ликвидировать. Вам этого никто не разрешит, как не разрешили в своё

время убрать меня. Ведь вы такие же рабы программы, как и мы. И весь ваш эксперимент,

я уверен, должен был дать ответ только на один вопрос: как сбросить с себя программу. Вы

не верили в его успех, а он возьми, да и увенчайся успехом. И теперь он вышел из-под

контроля. Правда, между нами ещё возможна разница в развитии в миллион лет, но это не

так страшно. Вы говорили о масштабе, и я разгадал ваш масштаб. У вас проходит час, а у

нас — тысяча лет. Вот и весь масштаб. Не успеете оглянуться, как мы вас обгоним. Вот

тогда-то вы и попляшете, ведь вы не умеете воевать. То-то вы так боитесь наших войн.

Джонс засмеялся.

— Ну и фантазия у вас, Макинтайр. Прямо диву даёшься. Как вы догадались, что

золото под шахтами?

— Вы знаете, — ответил я, — я всегда исходил из предположения, что золото

похитили вы. Как только я сталкиваюсь с необъяснимыми с первого взгляда вещами, то

всегда предполагаю, что именно вы стоите за всей этой музыкой. И я знал, раз вы его

похитили, то вы его и вернёте. Вы не можете не вернуть. Но я ошибался, считая Эриха

Лозера вашим человеком. Я был твёрдо убеждён, что настоящего Лозера вы убрали, и под

его видом кто-то из ваших ребят вывез золото из восставшего Неаполя. Если бы труп

Лозера нашли на несколько дней раньше, это только укрепило бы моё убеждение. Я

считал, что Лозер вывез золото на одну из ваших подземных баз, вход в которую лежит

через лабиринты под монастырём Дель-Кассино. И, признаюсь вам, Джонс, я не искал там

золото. Я знал, что вы его вернёте. Я искал вход в ад, то есть, на вашу базу. Я понимаю, как

я рисковал, но уж такой я человек. И я нашёл вход на вашу базу, Джонс. Я нашёл вход, но

мне просто пока не пройти через него. Тупики лабиринта — это и есть вход на вашу базу.

Мне не пройти через тупики, но кто-то после меня пройдёт и через это. И никакими

воплями вы нас не отпугнёте. Послушайте, Джонс, неужели вы не разобрались в нашей

психологии? Неужели вы ещё не поняли, что если в лабиринте погибнет даже миллион

человек, всегда найдётся ещё один миллион, который туда сунется. Именно получая

удовольствие от риска, мы из послушных кукол превратились в то, что называется

человеком.

— Мы делаем ошибки, — согласился Джонс. — Но вы отвлеклись, друг мой.

— Да. Но, предположив, что Лозер ваш человек, я всё время мучился мыслью, зачем

вам с вашими возможностями городить такой огород: прорываться с боем из города, лезть

в горы. А после того, как в лабиринте была обнаружена база Рихтера, я понял, что если это

и вход на вашу базу, то уж во всяком случае, не транспортный. Просто я плохой

контрразведчик, Джонс. Я не разгадал план Лозера. А вот один из моих друзей, не

имеющий к контрразведке никакого отношения, разгадал его. Золото не вывозилось с

территории порта. Лозер совершил гениальный поступок. Его демонстрация прорыва с

золотым эшелоном сбила всех с толку. А золото он спрятал в проходе, где были

расстреляны военнопленные. Я уверен, что если поискать, то в этот проход можно попасть

с территории порта. Он собирался вывезти золото морем, как я уж не знаю, да это и не

представляет интереса. Однако, пока он совершал свой ложный манёвр, вы втянули золото

вместе с трупами военнопленных в шахту. Это и есть ваш транспортный вход. Лозер,

вернувшись после своего марша через горы, обнаружил, что золото исчезло, а охрана,

оставленная им, возможно, с вашей помощью, разбежалась. Наши войска уже входили в

Неаполь, повстанцы окружили порт. Он понял, что игра проиграна, и покончил с собой

прямо в проходе. Вы давно могли очистить шахты от трупов, но не сделали этого, чтобы

привлечь к ним наше внимание. И я сразу догадался, что в процессе очистки шахт боевые

пловцы наткнулись на золото. Но вы почему-то задержались, и мне пришлось указать

своему командованию, чтобы они вновь направили боевых пловцов в шахты, поскольку

после обнаружения трупа Лозера я уже был убеждён в своей правоте. Я не предусмотрел,

что вы будете отвлекать меня, именно меня, боем в катакомбах. Оказалось, что вам просто

было нужно, чтобы я не проболтался раньше времени, поскольку вы не могли подкинуть

золото в шахту на глазах у боевых пловцов.

— И вы говорите, что вы плохой контрразведчик? — улыбнулся Джонс. — Если бы

вы сразу поняли, что, будь Лозер нашим человеком, ему нечего было городить такой

огород, всё было бы проще.

— Кто знает, — сказал я. — Настоящий Лозер делал это для маскировки, может быть.

Будь он вашим человеком, ему тоже надо было как-то замаскировать свои действия.

— Да, — согласился Джонс, — один из наших просчётов в том, что будут рождаться

люди с вашим образом мышления, Макинтайр.

— Хватит говорить мне комплименты, — отмахнулся я. — Скажите лучше, что это за

хулиганы бродят у вас по лабиринту?

— Будь они прокляты, — выругался Джонс. — Издержки производства. Опытные

экземпляры. Скажите спасибо, что нам удалось добиться того, что они не размножаются.

Их на земле всего штук двести. Мы пытаемся их выловить, но это не так легко.

— Даже для вас?

— К сожалению.

В дверь постучали. Вошёл морской пехотинец из числа гостиничной администрации.

— Вас к телефону, сэр, — сказал он. — Мы пытались соединиться с вашим номером,

но у вас, по-видимому, не работает аппарат.

Я выразительно взглянул на Джонса.

— Хорошо, сейчас спущусь.

— До свиданья, Макинтайр, — сказал Джонс. — Жаль, что вы не доживёте до, как у

вас говорят, второго пришествия.

— Ну, и что же, — засмеялся я. — Я один из тех, кто подготовит человечество ко

второму пришествию.

Он вышел из номера. Я, закурив сигарету, вышел вслед за ним и спустился в холл к

телефону.

— Мак, — заревел в трубке голос шефа, — горный патруль нашёл Элен у одного из

выходов из катакомб. Она была без памяти от слабости, её отправили в госпиталь на

территории военно-морской базы.

— Очень хорошо, — ответил я, подумав, что очень может быть, что это не Элен, а кто

угодно.

— Вы не подъедете к ней в госпиталь? — осведомился шеф.

— Нет, — сказал я, — я чертовски занят. — Действительно, я обещал Оксу и Лу

встретиться с ними в одном из портовых кабаков. Приказав мне прибыть в штаб пятой

армии завтра в полдень, шеф повесил трубку. Он понял, что мне надо отдохнуть.

Я вышел из отеля и пошёл по набережной. Из-за Везувия вставало солнце.

Неожиданный грохот заставил меня вздрогнуть и в ужасе остановиться. Оттуда, со

стороны восходящего солнца, выйдя из-за кратера вулкана, ревя моторами, появилась

шестёрка торпедоносцев “Авенджер”. Пройдя над самой поверхностью земли,

стремительно набирая высоту, они направились к выходу из залива, вероятно, к стоявшему

за линией горизонта своему авианосцу.

Сообщение газеты “Ля Темпо Неаполитано":

" Вчера тысячи жителей города могли наблюдать интересное явление в небе. Два

ярко светящихся шара диаметром не менее 10 футов взмыли в вечернее небо над

монастырём Дель-Кассино. Один из них светился голубым сиянием, второй —

оранжевым. Держась вместе, эти шары проплыли над городом на высоте около 800

метров и исчезли в кратере Везувия. Существует версия, что командование американских

войск проводило испытания новых метеорологических зондов. В штабе 5-й армии от

комментариев отказались".

* * * * * * *

ОСОБНЯК СЕН-КЛЕР

Часть 1

ЛОРИ

I

Было слишком душно, чтобы вникать вообще во что бы то ни было, а тем более в ту

историю, которую мне излагали. Я откинулся на спинку кресла и, уже не заботясь, какое

произведу впечатление на сидящую передо мной девушку, развязал галстук и расстегнул

ворот рубахи. Нос у девушки слегка дёрнулся, не в первый раз за время нашей беседы,

вероятно, так проявлялось её раздражение.

— Вы считаете, — спросила она, — что то, что я рассказываю не стоит того, чтобы

слушать меня внимательно? Или я рассказываю недостаточно интересно?

Я пожал плечами.

— Для собирателя сказок ваша история, безусловно, представила бы интерес. Кроме

того, я не понимаю, почему вы пришли сюда, а не в свою полицию.

— Из полиции меня бы просто отправили в сумасшедший дом.

— Почему вы думаете, что мы поступим иначе.

— Вы очень любезны, г-н капитан.

— Может быть. Но вы не ответили на мой вопрос, почему вы пришли сюда?

— У вас на рукаве знак службы безопасности.

Она слегка улыбнулась. Я выключил вентилятор, который не давал ничего, кроме

шума, и заметил:

— Вы хорошо знаете знаки различия нашей армии.

На этот раз плечами пожала она. Конечно, четыре года войны, оккупация, затем наше

появление, не то освободителей, не то новых захватчиков, заставят разбираться в чём

угодно.

— Мисс, — сказал я как можно мягче, — то, что мы носим знаки службы

безопасности, ровным счётом ничего не означает. Мы не занимаемся ни политическим, ни

уголовным сыском. Наша задача — обеспечение безопасности научных проектов. Я очень

сожалею, но я действительно ничем не могу вам помочь. Если уж вы хотите обратиться

именно к представителям американской военной администрации, а не в свою французскую

полицию, то у нас есть и военная полиция и служба общественной безопасности и Си-Ай-

Си8. Я уверен, что там вас выслушают с гораздо большим вниманием...

Я поймал себя на мысли, что говорю тоном начальника отдела кадров,

отказывающего в работе поступающему специалисту.

Я оборвал свой монолог и спросил:

— Вы действительно уверены, что человек, о котором вы рассказываете, умер?

Поверьте моему опыту, тысячи людей, которых считали погибшими или считают до сих

пор, в действительности живы и здоровы. Я могу вам рассказать сотню таких случаев.

— Он умер, — быстро заговорила она, — уверена ли я? Конечно. Ведь я

присутствовала на его вскрытии. Он умер от сердечного приступа у себя дома. Довольно

8

Си-Ай-Си — Управление Стратегических Служб, в годы войны выполняло функции разведки и

контрразведки в США.

странная смерть Он был совершенно здоровым человеком, всё произошло так

неожиданно...

— Простите, — поинтересовался я, — вы сказали, что присутствовали на вскрытии.

Он был вашим родственником?

— Я вам уже заметила, капитан, что вы невнимательно меня слушали. Я вам

говорила, что работаю техником-химиком при анатомической клинике доктора Фолькнера.

— Хорошо, — я примирительно махнул рукой. — Итак, он умер от сердечного

приступа. Продолжайте.

Она поморщилась. Рассказывать два раза одну и ту же историю только потому, что

вашему собеседнику лень было её слушать сразу, вещь далеко не самая приятная.

— Его звали Поль Дегрей, — после некоторой паузы продолжала она. — Мы

познакомились в сороковом году. Он был ранен на пинии Мажино и лежал в нашей

клинике. Ранение было лёгким, и он скоро выписался.

— И после выписки вы продолжали встречаться, если я правильно понял?

— Да, периодически. Мы очень подружились.

Француженка может понимать под словом “подружились” всё что угодно. Я хотел

полюбопытствовать, как надо толковать это слово, но передумал и спросил:

— Этот Поль, участвовал в Сопротивлении?

— По-видимому, нет. Он даже несколько симпатизировал бошам9, так как часто

говорил, что зря попёрся на эту дурацкую войну, забросив более важные дела.

— Что это за важные дела?

— Откровенно говоря, я толком ничего не знаю. Вы будете удивлены, капитан, но я

даже не знаю, на какие средства Поль жил. Как только я заговаривала с ним на эту тему, он

отнекивался или переводил разговор на разную чепуху. Только однажды он сказал мне, что

стоит на пороге тайны, которая потрясёт мир. Я ему ещё тогда заметила, что после

событий последних лет мир вряд ли удастся чем-нибудь сильно потрясти. Он рассмеялся и

ответил, что все эти войны, революции и прочее — просто чепуха, и что я ничего не

понимаю.

— Послушайте, а не сотрудничал ли ваш Поль с гестапо? Эти парни убирали своих

агентов какими угодно способами, и сердечный приступ был одним из них.

— Не думаю, но не буду с вами спорить. Ведь речь идёт не о том, почему умер Поль,

хотя в его смерти есть что-то необычное, а о том, что я его встретила позавчера здесь, в

Париже.

Я, может быть, впервые за время нашего разговора внимательно посмотрел на свою

собеседницу. На вид ей можно было дать лет 25-26, хотя впоследствии я узнал, что ей

было значительно меньше. Её можно было назвать миловидной, если бы не слишком

крупные черты лица и внушительных размеров нос, делавший её, отдалённо похожей на

генерала Де Голля. В начале нашей беседы она назвала себя Лори, но я так и не понял, имя

это или фамилия. Глаза у неё были большие, очень выразительные, но без признаков

неврастении. Когда человека преследуют навязчивые идеи, то, как бы он не держал себя в

руках, его всегда выдадут глаза и уголки рта. Во всяком случае именно это нам

втолковывал инструктор учебного центра службы безопасности в Северной Каролине.

Однако никаких признаков сумасшествия я в ней не заметил.

— Вы уверены, что это был он? Мало ли похожих людей. Меня самого, например,

часто путают с адъютантом Бредли и поят бесплатно пивом. Все мы созданы по образу и

подобию...

— Я ценю ваш юмор, капитан, но это был он. Именно он и никто другой. Когда я

увидела его, то не нужно вам говорить, как я остолбенела. Он выходил из метро на станции

“Ситроен”. Его походка, его манера держать одну руку в кармане плаща и размахивать

другой, как будто он жестикулирует, убеждая себя в чём-то, и, главное, шрам на щеке,

полученный в сороковом году. У меня перехватило дыхание, но я нашла в себе силы пойти

за ним. Он направился на станцию подъёмной дороги, что за автомобильным заводом

9

Боши — немцы. (фр.)

“Ситроен". Я окликнула его, он обернулся, и я явно заметила смятение на его лице. “Поль!

— буквально задохнулась я, чувствуя что вот-вот моё сердце разорвётся. — Поль, как

это...” Он овладел собой и спокойно сказал: “Мадмуазель, вы принимаете меня за кого- то

другого”. “Но разве вы не Поль Дегрей?” — спросила я, даже не сознавая, что говорю.

“Нет, — ответил он, — я не Поль Дегрей, хотя я уже завидую ему из-за того, что у него

такая очаровательная знакомая”. Он повернулся и пошёл по платформе. Я видела, как он

сел на поезд, направляющийся в сторону леса Бонди.

— А дальше? — я не верил ни одному её слову, но меня поразила искренность и

взволнованность, с которыми она мне всё рассказывала.

— Я пошла домой, целый день проревела, как дура, и потом пошла сюда.

— Простите, — сказал я голосом протестантского проповедника, — но вы

совершенно не убедили меня, что это был Поль Дегрей.

— Это был он, я уверяю вас, — её глаза сузились и стали злыми, как у дикой кошки, а

я почему-то вспомнил, что Лори — это порода цейлонского попугая и улыбнулся.

Она истолковала мою улыбку по-своему:

— Вы считаете меня свихнувшейся, капитан?

— Отнюдь, — я говорил искренне, — просто вы, вероятно, сильно переживали

смерть этого Дегрея, и он мог померещиться вам в любом отдаленно похожем человеке.

Такие случаи бывают.

— Не разубеждайте меня, капитан. Это был он.

— Ну, хорошо. Пусть это был он, не будем спорить. Чего вы, собственно, хотите от

нас? Что бы мы арестовали его?

— Нет, — она замялась.

— А чего же? — Я почувствовал, что начинаю злиться. — Что бы мы поймали его и

сказали: “Нехорошо, месье Дегрей, не узнавать старых знакомых. Поздравляем вас с

воскресением, вот ваша девушка, от которой вы пробовали так безуспешно удрать,

сознайтесь ей, что это вы, и попробуйте удрать ещё раз”.

Она встала и сверкнула глазами:

— Вы можете верить или не верить мне, капитан, но издеваться надо мной вы не

должны. Это недостойно офицера даже такой армии, как ваша!

После того как мы уложили 200 тысяч своих парней, освобождая Францию, эти

французы только и делают, что на всех углах рассказывают анекдоты о нашей армии и

ругают её на чём свет стоит. Правильно говорил Марк Твен, что ниже кошки могут быть

только французы. Я преодолел сильное желание сказать ей какую-нибудь колкость. Что-

что, а уж это я делать умею, но неизвестно почему я сдержался, может быть потому, что я

увидел в её взгляде нечто такое, о чём часто вспоминал впоследствии. Какое-то отчаяние и

обречённость.

— Вы зря кипятитесь, — сказал я. — Мы не можем ни арестовать, ни даже объявить

розыск этого человека только на том основании, что он воскрес из мёртвых. Конечно, я

могу навести справки о Дегрее по линии службы безопасности и сообщить вам при случае,

но сомневаюсь, что вы из неё узнаете что-нибудь новое.

— Да, да, — прошептала она. Взгляд её потух, а лицо пошло красными пятнами. —

Конечно. Извините, что я отняла у вас время, капитан.

Она вышла из кабинета, а я, закурив сигарету, с наслаждением затянулся и прошёл в

соседнюю комнату.

Элен сидела за своим столом, читая какую-то очередную ерунду на французском

языке. Борис Паш как-то сказал, что она самая умная девочка во всей армии США, и я

думаю, что он прав. Элен родом из Норфолка, где училась в каком-то техническом

колледже, который бросила в 1943 году и добровольно вступила в WAC10. Мне иногда

кажется, что она родилась уже в военной форме, потому что сам Айк не носил свои пять

генеральских звёзд с таким достоинством, с каким Элен — три сержантских нашивки на

рукаве своей защитной рубахи. Эти нашивки в сочетании со знаком службы безопасности

10

WAC (Woman Axilluraty Corps) — Женский вспомогательный корпус армии США.

и горящего пушечного ядра, снабжённого крыльями — за участие в Нормандской

операции, — делали Элен кумиром в глазах молодых офицеров, которые ходили за ней

табунами. Но, как сказал лейтенант Флауэр из службы радиоперехвата, с Элен невозможно

иметь дело, так как постоянно чувствуешь себя идиотом, а это не всегда приятно.

Несмотря на то, что я на 12 лет старше Элен, я часто испытываю те же чувства, что

Флауэр.

В начале нашего разговора с Лори, я нарочно переключил селектор, чтобы Элен

слышала беседу и позабавилась. Однако она посмотрела на меня взглядом, весьма далёким

от восхищения.

— Я удивлена, Джерри.

— Я удивлён не меньше вашего, Элен. Мне ещё никогда не рассказывали такие

идиотские истории с таким серьёзным видом.

— Ну, конечно, я согласна, что все эти француженки немного ненормальны. Их

можно понять, если принять во внимание их продовольственные пайки. Но я удивлена

вовсе не этим, а вашей реакцией, сэр.

Когда Элен обращается ко мне, как того требует устав, это означает, что её презрение

ко мне превышает все допустимые нормы.

— Моей реакцией? — переспросил я. — А какой должна была быть моя реакция?

— Послушай, Джерри, — сказала она с энтузиазмом коммивояжёра, рекламирующего

противозачаточные пилюли, — ведь эта история в твоём духе. Почему ты ею не

заинтересовался? А я специально направила бедную девушку к тебе, хотя она порывалась

пройти к мистеру Рендоу.

— Если бы она прошла к Рендоу, — усмехнулся я, — то вышла бы от него в

наручниках. Старик не любит таких шуток.

— Это всё, что вы можете мне ответить, капитан? — Элен поморщилась. Злые языки

и так уверяют, что Элен командует нашим 8-м отделом, а многие серьёзно считают, что

“Элен” — это секретный псевдоним полковника Паша. Во всяком случае, сам Паш этого

никогда не отрицал.

— А что ты предлагаешь? — спросил я. — Если мы начнём розыск этого Дегрея, весь

наш отдел походным порядком направят в сумасшедший дом.

Элен задумалась.

— Надо выяснить данные об этом Дегрее во французской полиции, а ещё лучше в

архивах парижского гестапо. Если он занимался какой-то тайной, то наверняка гестапо

косило на него одним глазом, а то и двумя.

— Ну, ладно, — согласился я, — дай запрос. Кстати, выясни уже заодно, кто такая эта

Лори. Как она зарегистрировалась у тебя?

— Как Лори. Живёт на улице 12-ти Колоколов в доме 3. Это недалеко от собора

Шатле. Этот собор построил архитектор Ла Гурье в XVII веке. Ты там был?

— Конечно, нет. Ведь в том районе наверняка нет ни одного приличного кабака.

Элен посмотрела на меня, как смотрят на ползущего по стене клопа. У неё была

собственная теория, что низкий авторитет армии Соединённых Штатов вытекает

исключительно из бескультурья её офицеров. Именно такими разговорами она завела

капитана Вехра из отдела расшифровки данных аэрофотосъемки до того, что он

добровольно перевёлся на Тихий океан, где подхватил жёлтую лихорадку и был

эвакуирован в Штаты.

Я посмотрел на часы:

— Я поеду к нашим “детишкам”, Элен, Скажешь старику в случае чего, где меня

искать.

Наши “детишки” — это французские и немецкие физики, которых мы держали под

арестом, усиленно откармливая после долгих лет голодухи. Начальство чётко разъяснило

нам, что за каждого из этих стариков мы отвечаем головой. Если учесть все болезни,

которыми страдали учёные мужи, то уже этого одного было достаточно, чтобы наши

головы весьма неуверенно чувствовали себя на плечах. А ведь кроме болезней их

подстерегали куда более реальные опасности со стороны разведок как наших врагов, так и

союзников. Айк лично инструктировал нас, предупредив, что эти “университетские

зонтики” должны быть собственностью нашей страны, а пока они не изъявляли желания

на добровольный переезд в США, они — собственность US ARMY по праву военного

трофея.

Ценность этих людей такова, что их каждый день посещают какие-то комиссии,

специально из-за них перелетающие через океан, а если учесть, что все эти “светила”

капризны, как пятнадцатилетние девочки, то станет ясно, что у меня хватало дел и было не

так уж много свободного времени, чтобы заниматься воскресшими покойниками.

II

На следующее утро, войдя в свой кабинет, я обнаружил, что ответы на запросы во

французскую полицию о Дегрее и Лори пришли, делая честь оперативности французов.

О Дегрее сообщалось, что он учился в университете, слушал лекции по биологии, в

1940 году был призван в армию, после ранения остался в Париже. В годы оккупации

работал в управлении “Тодта”, в чём нет ничего необычного, так как надо было как-то

зарабатывать себе на пропитание. В Сопротивлении не участвовал, но и не

скомпрометирован как колаборационист. Умер в феврале 1944 года от сердечного

приступа, похоронен на кладбище Твер-де-Ини, номер могилы 13405. В архивах гестапо

никаких данных о Дегрее не обнаружено, но надо учесть, что часть архивов немцы успели

вывезти или уничтожить.

Что касается Лори, то ответ на неё пришёл из районного комиссариата, комиссар

которого, по-видимому, знал Лори и, испугавшись, что ею заинтересовалась служба

безопасности армии США, сообщал, что все слухи о том, что мадемуазель Лори была

колаборационисткой, ни на чём не основаны. Всё дело в том, что бедная девушка имела

несчастье быть не только очень привлекательной, но и родиться в один день с Гитлером, то

есть 20 апреля, за что немцы ей сильно благоволили, приглашая её на все банкеты по

случаю Тезоименитства своего фюрера, дарили подарки и даже называли “unsere Soone

fuhrerin”11. Был даже случай, когда двое немецких офицеров чуть не перестреляли друг

друга из-за неё. Однако у него, комиссара, есть неопровержимые доказательства того, что

мадемуазель Лори, рискуя жизнью, укрывала раненных бойцов Сопротивления в клинике

доктора Фолькнера и выполняла роль связной между Парижскими группами

Сопротивления и Пиккердийскими Маки. А во время восстания она прямо на улицах

оказывала помощь раненым. Узнай немцы об этом, они бы вряд ли посчитались с тем, что

Лори родилась 20 апреля. Поэтому он, комиссар, надеется, что американская служба

безопасности, выяснив все обстоятельства, немедленно освободит мадемуазель Лори,

которая арестована по явному недоразумению.

Я перечитал донесение ещё раз, ничего не понял и вызвал Элен.

— Вы читали это?

— Да, — ответила она, — наши ребята перестарались.

— Когда её арестовали?

— По-видимому, после ухода от вас. Представляю, что она о нас думает. Вместо того

чтобы оказать ей содействие, вы отдали приказ о её аресте.

— Я отдал приказ о её аресте? Вы с ума сошли, Элен. У меня даже в мыслях не было

ничего подобного. Её сцапали ребята из другого отдела. Очевидно, кто-то из

доброжелателей прислал нам “доклад”, раздув эту историю о “20 апреля”: Впрочем, мы всё

сейчас выясним.

Я позвонил дежурному по управлению и спросил, не доставляли ли вчера во второй

половине дня в их “каталажку” француженку по имени Лори.

— Что, Джерри, — засмеялся дежурный, — пропала твоя очередная возлюбленная?

— Вроде этого, — буркнул я.

11

Наша очаровательная повелительница. (нем.)

— Нет, не доставляли. Ищи её в постели с каким-нибудь из наших солдат.

Я соединился с комиссариатом полиции района Кордевул:

— С вами говорит капитан Макинтайр из службы безопасности армии США. Мы

запрашивали вас о некоей Лори.

— Да, месье капитан, — ответил комиссар. — Надеюсь, что вы прочли мой доклад?

— Разумеется, именно поэтому я вам и звоню. Почему у вас сложилось впечатление,

что эта девушка арестована нами.

— Разве нет? А почему её уже четвёртый день нет дома. Приходил какой-то тип в

штатском, и соседка говорит, что он был от вас. Он копался в её комнате, искал какие-то

бумаги.

— Вы что, допрашивали соседку?

— Да нет, она сама прибежала ко мне и поделилась новостями. У меня так

поставлено дело. Значит, она не у вас? Тогда, pardon. Но на всякий случай знайте, что все

доносы на неё, а они могут быть, — гнусная клевета. Это я вам точно говорю.

Я вспомнил стройные ноги Лори и решил, что комиссар — настоящий француз.

Элен повесила трубку параллельного телефона.

— Как вам это нравится, Мак?

— Ничего не понимаю. Она же говорила, что сидела дома. Хотя, впрочем, она вовсе

не обязана была говорить мне правду.

Да, кстати, — вспомнила Элен, — из архивов гестапо прислали целый набор

фотографий этой Лори, в основном на банкетах с немецкими офицерами.

Она подала мне конверт. На фотографиях Лори была мало похожа на себя, но тем не

менее это была она.

Я выбрал одну, где она сидела за столом, уставленном бутылками, в обществе

высокого худого подполковника в форме Люфтваффе, и сунул её в карман.

— А фотография Дегрея?

— Её нет. Я уже выясняла. В делах французской полиции фотографии его не

сохранилось, а архивы муниципалитета погибли.

— В конце концов, возможно, что этот комиссар зря беспокоится. Лори могла

остаться на работе, жить у подруги или у любовника. Она же не докладывает о каждом

своём шаге в полицию.

— А что же это за тип в штатском, которого приняли за нашего парня? — спросила

Элен.

— Вы знаете, Элен, — ответил я, — мне вся эта история что-то чертовски не

нравится. Я поеду на улицу 12-ти Колоколов и выясню всё сам. Мне кажется, что с ней

что-то случилось. Надо это выяснить, ведь мы носим на рукавах знак службы

безопасности.

— А что вы передо мной оправдываетесь, — улыбнулась Элен, — поезжайте и

выясняйте. А я скажу старику, что вы направились на армейские склады выбивать шоколад

для наших “детишек”. И не забудьте посмотреть собор Шатле. Может быть, наша

интендантская служба уже оборудовала там пивной бар, так что совместите полезное с

приятным.

III

Мемориальная доска, установленная на соборе Шатле, гласила, что собор воздвигнут

по приказу короля Людовика XIII в день рождения инфанта в 1637 году. Бара в соборе,

естественно, не было, но он был неподалёку, я видел вывеску. Собор находился на углу

улицы 12-ти Колоколов и Вольдемар Авеню, недалеко от какой-то станции метро. Это

была типичная часть старого Парижа с его узкими улицами, старинными домами,

облезшими от времени и превратностей войны. Дом № 3 почти примыкал к собору, его

окна выходили в разбитый при соборе сад. Я вошёл к консьержке — опрятно одетой

старушке, которая настолько была напугана событиями последних лет, что для неё

появление человека в военной форме явно ассоциировалось с неприятностями.

— А что вас, собственно, интересует, месье? — спросила она тоном, не

предвещающим ничего хорошего. — Что вы все привязались к бедной девушке? В наше

время совершенно невозможно иметь приятную внешность, чтобы к тебе не приставали на

каждом углу и не давали прохода.

— Видите ли, — сказал я, — меня интересует, когда вы её видели в последний раз.

— А кто вы, собственно, такой, чтобы задавать такие вопросы? — спросила

консьержка. — Неужели вы думаете, что я буду распространять сплетни о жильцах нашего

дома!

Я понял, что если скажу, что я представитель службы безопасности американской

армии, то уж точно ничего не узнаю. Поэтому я просто сунул в руку старушке 10 долларов.

— Лори — очень хорошая девушка, месье, — быстро заговорила консьержка, —

уверяю вас, месье. Я не могу сказать о ней ничего плохого, такая скромная, работящая.

Такие девушки были только во времена моей молодости, а сейчас их почти не осталось...

— Я всё это знаю, — оборвал я её лекцию о нынешней молодёжи, — меня

интересует, где она сейчас.

— Не знаю, месье, — вздохнула старушка, — такое время, всё может случиться, уже

четыре дня мадемуазель не приходит домой. Позавчера приходил к ней один господин из

полиции...

— Да, да, — оживился я. — Почему вы решили, что этот господин из полиции? Он

предъявил вам удостоверение или жетон?

— Нет, месье. Он ничего не предъявлял. Он просто поднялся к мадемуазель, пробыл

там минут двадцать и ушёл.

— А почему вы пропустили его?

— Даже не знаю, месье. Я обычно не пропускаю посторонних. Но тут на меня что-то

нашло. Я сама открыла ему дверь, а он, уходя, дал мне пять франков.

Я подумал, что оказался щедрее и спросил:

— Как он выглядел?

— Такой высокий, плечистый шатен, — ответила старушка, — в светлом плаще. Лет

28-30.

— И у него шрам на щеке? — быстро спросил я.

— Да, месье, — растерянно поглядела на меня консьержка. — Вы его знаете.

— Немного. Что он взял?

— Какие-то бумаги, месье. Я стояла на площадке, он вышел, и я заметила у него в

руках пакет, завёрнутый в бумагу. Я подумала, что это какие-нибудь документы.

— Вы хотите подняться к ней в комнату, месье?

— Нет. Мне там, вероятно, нечего уже делать. Он забрал свои фотографии, — я

должен был это подумать, но сказал вслух.

— Какие фотографии? — спросила старушка. Но я уже шёл к своему “джипу”,

оставленному на углу.

“Теперь в клинику, — решил я. — Если и там ничего не знают, то будем её искать.

По-видимому, этот Дегрей — хорошая штучка!”

Клиника находилась недалеко от Сен-Жерменских ворот, но доехать до них было не

так просто. На улицах было полно народу — шлялись наши патрули, перемешанные с

французскими “ашанами”, на площади у Триумфальной арки происходил какой-то парад, и

площадь была оцеплена военной полицией. Меня завернули, несмотря на знак службы

безопасности, нарисованный на борту моей машины. Я поругался для приличия и стал

искать объезд. Короче говоря, до клиники я добрался только после полудня, но, когда я

вошёл в при`мную, меня остановили:

— В клинике карантин, г-н офицер.

— Служба безопасности, — отрезал я, показывая жетон. — Проведите меня к

доктору Фолькнеру.

— Что вам угодно, капитан? — раздался голос за моей спиной.

Я обернулся. Небольшого роста, седой мужчина в белом халате смотрел на меня

через толстые стёкла очков.

— Мне нужен доктор Фолькнер, — сказал я, сунув ему прямо в нос свой жетон.

Он поморщился, очевидно, ему претили мои вульгарные манеры, как их

охарактеризовала бы Элен.

— Я доктор Фолькнер. Чем могу быть полезен?

Я козырнул:

— Капитан Джерральд Макинтайр. Меня интересует, есть ли среди ваших

сотрудников девушка по имени Лори, и если есть, то где она сейчас находится?

Лицо у него потемнело.

— Она здесь. Но она тяжело больна, и я боюсь, что нам не удастся спасти её.

Я обалдел.

— Когда она заболела, док?

— Четыре дня назад ей стало плохо прямо на работе. Она занималась у меня

химическими анализами. Мы обнаружили у неё быстро прогрессирующую метастазу

лёгких. Я удивляюсь, как она могла себя хорошо чувствовать все эти годы. Это какой-то

медицинский феномен. Впрочем, все эти потрясения последних лет могут породить и не

такие вещи.

Он снял очки и стал протирать платком стёкла.

— Будь я проклят! — почти закричал я. — Но кто-то из нас двоих, док, сошёл с ума.

Эта девушка была у меня вчера утром, совершенно здоровая.

— Я сожалею, — сказал врач, — но, вероятно, вы стали жертвой чьей-то

мистификации.

— Я хочу на неё посмотреть, доктор Фолькнер.

— Это невозможно. Она в очень тяжелом состоянии.

Я взял себя в руки.

— Я представляю службу безопасности Армии Соединённых Штатов. Мы

разыскиваем крупного преступника, и мне необходимо убедиться, что эта девушка

действительно в больнице. Не заставляйте меня прибегать к мерам, которых можно

избежать.

— Вы можете не напоминать мне, что и кого вы представляете, — сухо заметил

доктор, — вы достаточно громко заявили об этом в начале нашего диалога. То, что вы

дурно воспитаны, это я могу понять, но, по-моему, выдержка является неотъемлемой

частью вашей профессии, которой вы хвастаетесь на каждом шагу.

Безусловно, прибегнув к угрозам, я блефовал. Ничего конкретного я предпринять не

мог, так как если говорить прямо, находился в самовольной отлучке, а доктор был

достаточно умудрён житейским опытом, чтобы понять это.

— Но поймите меня, док, — почти взмолился я, — дело чертовски важное. Неужели

вы думаете, что я бы полез в ваше заведение (я хотел сказал: “Будь оно проклято”, но к

счастью сдержался), если бы у меня не было на это достаточно причин.

— Все секретные службы одинаковы, — улыбнулся Фолькнер, видимо, смягчаясь, —

и все действуют по одному шаблону, — что вы, что гестапо... Ну хорошо, пойдёмте, только

ненадолго.

Я пропустил мимо ушей столь лестное для нашей службы сравнение, но всё-таки

подумал, что эта старая лиса вряд ли бы решилась говорить в таком тоне даже в любым

унтершарфюрером СС12.

Накинув на плечи белый халат, я, сопровождаемый доктором, поднялся на второй

этаж, всё ещё надеясь, что девушка, которую я сейчас увижу, вовсе не та, что приходила ко

мне вчера. Но это была она. Она лежала, широко открыв глаза, дыхание было спокойно, но

по многим признакам было видно, что часы её сочтены. За последние годы я видел

слишком много умирающих, чтобы ошибиться.

12

Ефрейтор СС.

— Лори, — начал я, — вы были правы, это действительно очень странная история...

Она глядела непонимающим взглядом на доктора.

— Кто это? — тихо спросила она, показывая глазами на меня.

— Разве вы не видите знака на моём плече? — я пошёл с туза.

— Что он означает? — голос Лори был слабым, чувствовалось, что каждое слово

достаётся ей с большим трудом. Было ясно, она никогда не видела меня и не знала знака

нашей службы.

— Да вы, что, спятили? — вмешался доктор. — Откуда ей знать значение всех этих

идиотских побрякушек, которые вы на себя нацепили?! — И, обращаясь к Лори, добавил.

— Это офицер американской полиции, моя девочка. Он уверяет, что имеет к тебе важное

дело.

— Я вас слушаю, — Лори посмотрела на меня, а я, что со мной случается очень

редко, смешался и не знал с чего начать, так как совершенно был сбит с толку.

— Если вы пришли сюда молчать, — сказал доктор, — то можете с успехом

продолжать своё занятие за дверью. Там внизу вы были гораздо более разговорчивым.

Я мгновенно послал доктора ко всем чертям и неуверенно начал:

— Я уже сказал, Лори, что вы были правы. Дегрей в Париже. У нас есть

доказательства.

— Откуда вы знаете... о Дегрее? — она тяжело задышала.

— Но ведь вы сами сказали мне об этом.

— Я вас не знаю

— Но вы видели Дегрея у станции метро Ситроен. Четыре дня назад. Да?

— Да, но откуда вы...

— Вы никого не посылали к нам?

— Нет... Я хотела, но... в тот же день... вы видите... — она замолчала, тяжело дыша.

— Доктор, оставьте нас одних, — я указал глазами на дверь.

— Но...

— Это очень важно, я вам всё объясню. Не знаю, что подействовало на этого

язвительного старикашку, но он вышел.

— Лори, Дегрей умер?

— Да, — чуть слышно, одними глазами.

— От сердечного приступа в феврале 1944 года?

— Да.

— Что он пытался узнать, какую тайну?

— Особняка... — голос её прервался.

— Продолжайте, Лори. Я понимаю, что вам трудно, но продолжайте ради Бога!

Какого особняка?

—...Сен-Клер. У меня дома письмо и фотографии... его...

— Их уже нет, Лори, Дегрей унёс их. Он был у вас вчера.

— Кто этот Дегрей? — голос её неожиданно окреп. — Ведь это невозможно... он

умер... умер...

— Я выясню, кто это такой, но помогите мне. Вы собирались кому-нибудь заявить об

этом?

— Да... вам... американцам... Я хотела идти после работы... но не успела...

Мысли мои путались, и я с трудом формулировал вопросы.

— Что это за особняк? Сен-Клер? Где?

— Я не знаю. Он как-то сказал мне, что... поедет туда, но он не успел... В тот день,

когда он собирался ехать... ему стало плохо... и он... он не ездил туда.

Он не ездил туда, а она не была у меня вчера утром. Идиот, ну, что мне стоило

задержать её у нас? Но что бы это изменило?

— У вас нет сестры? — последняя надежда.

— Да... и брат... но они не в Париже...

Она затратила много сил на этот разговор, и её голова откинулась на подушку. Вошёл

доктор, пощупал пульс и погладил её по голове:

— Всё будет хорошо, девочка, всё будет хорошо...

Мы вышли в коридор.

— Это ужасно, доктор, — сказал я. — Сколько она ещё протянет?

— Часа два-три, не больше, — Фолькнер взглянул на меня. — Почему вы так

бледны?

— Вы считаете, что мне не от чего побледнеть? Зрелище не из приятных...

— Вы могли бы уже привыкнуть... Сколько вам лет?

— Тридцать два. Какое это имеет значение?

— Да так. А ей двадцать один... Такие дела...

Мне нечего было ответить. Я молча пожал его маленькую сухую ладонь и стал

спускаться вниз по лестнице.

IV

Я, конечно, был далёк от мысли докладывать что-либо своему начальству об этом

деле. В лучшем случае меня бы немедленно отослали в Штаты для “лечения”, а мне это

вовсе не улыбалось по многим причинам. Но, с другой стороны, мне нужно было время,

чтобы попытаться разобраться во всей этой чертовщине, а его у меня не было. Когда я

вернулся из клиники доктора Фолькнера, шеф многозначительно посмотрел на часы, но

ничего не сказал. Конечно, история с армейскими складами и шоколадом была

малоправдоподобна, во-первых, потому, что это вовсе не входило в мои обязанности, а во-

вторых, может быть, Элен и была самой умной девочкой в армии США, но шеф тоже не

был круглым идиотом. Кроме того, взглянув на мою бледную возбуждённую физиономию,

он наверняка решил, что я основательно “набрался”. Идти к нему в такой момент и

клянчить дня три-четыре отпуска было неуместно, поэтому я прошёл к себе и, делая вид,

что занимаюсь текущими делами, попытался привести свои мысли в порядок.

За два часа, в течение которых я по крайней мере три раза посылал ко всем чертям

Элен, пытавшуюся зайти в кабинет, у меня в голове возникла примитивная, но всё же

мысль. Во-первых, они (кто они, я не знал) не застрахованы от ошибок. Это понятно и

очевидно. Любой самый чётко организованный механизм, приведённый в действие

безразлично кем — Богом, человеком или кем угодно — ошибается, ибо предусмотреть всё

невозможно никому.

Во-вторых, надежда на то, что кто-то, стоящий на культурной лестнице ниже вас на

несколько ступенек, никогда не поймёт, чем вы занимаетесь, является гарантированной

только тогда, когда вы имеете дело с небольшой группой, а не с миллионами. Среди

миллионов всегда найдётся один “урод”, который вам испортит всю музыку.

И, в-третьих, представить себе, что эта история — цепь обычных преступлений с

двойниками и прочей голливудской чепухой, — неразумно. Даже если допустить, что и у

Лори, и у Дегрея были двойники, которые при помощи каких-то хитроумных методов (что

возможно) убрали их обоих, то какого чёрта Лори приходила ко мне и рассказала эту

историю. Нелогичность — свойство преступников, но это уже не нелогичность, а нечто

большее. Другими словами, втиснуть эту историю в рамки обычные невозможно.

Следовательно, можно сделать предварительные выводы:

а) Происходит что-то нелогичное. Лори и Дегрей, несомненно, существовали. Если

бы их не было, им незачем умирать. Ликвидировать человека можно, только убив его.

Иначе он существует. Дегрей что-то разнюхал, он понимает опасность дела, но тайна

слишком ценна, и он не может (а, скорее, не хочет) отступать. Он собирается поехать в

особняк Сен-Клер (будь он проклят), но не успевает. Лори собирается идти ко мне и тоже

не успевает. Но Лори была у меня и погибла. Дегрей, наверняка, разыскал особняк и тоже

погиб Он был в особняке и оттуда, конечно, не вернулся. Но он умер у себя дома от

сердечного приступа.

б) Совершались ошибки, порождённые самоуверенностью, небрежностью,

безаварийностью долгих лет (а может, веков) работы. Ошибку заметили, но не исправили в

уверенности, что её никто не заметит, а если и заметит, то не поймёт. Но Дегрей её заметил

и получил ниточку, которую стал тянуть. Ниточка вывела его на особняк Сен-Клер (что бы

это могло означать); он понимает, что рискует головой, боится за Лори, поэтому ничего ей

не говорит. Но он не может допустить, чтобы тайна умерла вместе с ним. А с кем он может

поделиться в такое сумасшедшее время войны и оккупации? Кто будет слушать его, когда у

людей столько проблем, которые все сведены к довольно простой: победить и выжить или

просто выжить. Даже Лори вряд ли бы стала слушать его серьёзно. С неё достаточно того,

что немцы могут в любой момент пронюхать о её связях с Сопротивлением и, невзирая на

20 апреля, поставить к стенке. Кроме того, Дегрей понимает, что человек, знающий то, что

знает он, — уже потенциально обречён, и не хочет подставлять под удар Лори. Он

оставляет письмо, и я готов поклясться, что там было написано только: “Особняк Сен-

Клер” и больше ничего. Но почему Лори в клинике сказала мне об этом, а Лори,

приходившая ко мне, — нет? Можно, конечно, кое-что понять, если не задавать себе

тысячи “почему”.

Есть вещи, которые человеческий мозг, находящийся в тисках нашего мировоззрения

не может представить или ему просто не дают возможности задумываться над такими

вещами. Есть вещи, которые делать положено, и есть — которые не положено. Так гласят

устав любой армии, книги, включившие в себя опыт сотен войн, проведённых людьми. На

каком-то уровне можно то же самое делать и с мыслями. Направить нашу мысль по уже

заранее определённому руслу и управлять ею. Я часто задумывался на эту тему, ведь иначе

трудно объяснить всю нелогичность развития человеческой истории, от рождения новой

жизни до мировых войн. Но тогда тот, кто сидит у пульта управления, имеет цель, которую

человеку познать не дано, ибо поняв цель и осознав, что он не более чем марионетка, он

доберётся и до пульта.

Это были мои собственные мысли, вовсе не связанные именно с этой историей. Все

нереальные случаи, с которыми я ни разу в жизни не сталкивался в мирное время и

которые так часто замечал во время войны, сами наталкивали на мысль, что из-за войны

ОНИ потеряли осторожность в надежде на обычный в военное время пониженный тонус

человеческой восприимчивости на многое, что не касается его самого.

На жарких студенческих дискуссиях в Лос-Анжелесском университете я всегда

отстаивал свою теорию — мы полностью лишены свободы действий. Как планирующая

бомба, сброшенная с самолёта, не можем пройти мимо цели, подчиняясь заранее

запрограммированному пути “самолёт — цель”, так и мы идём по тому пути, который

запрограммирован в нашем мозгу. И не можем свернуть в сторону. Мы направили всю

силу своего, не такого уж мощного, разума на уничтожение. Не было поколения, которое,

как и моё, не натягивало бы военной формы и не отправлялось убивать себе подобных.

Разве это логично, разве, если бы человек мог поступать так, как он хочет, он стал бы

проводить большую часть жизни в окопах и испытывать удовольствие, таская на спине

плиту от батальонного миномёта. Но попробуйте изъять из истории войны — и ничего от

истории не останется. Исчезнут герои и полководцы, растают как дым 90 % литературы,

искусства, музыки, в той или иной форме воспевающие войну. Исчезнут промышленные

предприятия, дающие возможность жить миллионам людей, чтобы убить другие

миллионы. Исчезнут традиции, так бережно охраняемые во всех странах. Как это

начиналось: “Баллада о Ролланде”, “История короля Артура” и до “Наши парни по Белигу

Вуд”, “Капитан Флеминг на горящем самолёте врезается в неприятельский крейсер”,

какой-то русский солдат, я читал в газете, закрыл своей грудью амбразуру нацистского

пулемёта и стал национальным героем.

Что остается без войны? Только любовь, но и она связана с войной, так же тесно, как

и с моей теорией. “Я буду с тобой под военной грозой в сыром полумраке траншей”. На

кого смотрят женщины полным восторга взором? На увешанных орденами, на

возвращающихся с триумфом домой солдат, взахлёб рассказывающих о своих подвигах.

Они бросались на шею римских легионеров и наших солдат — всю историю человечества.

Разве не отвернётся любимая от труса, дезертира и кого-нибудь в этом роде?

Всё идёт по заранее спланированной программе. Рождение детей — это ведь тоже

нелогичность, это не даёт ничего, кроме дополнительных расходов и хлопот. Продолжение

рода? Да пропади оно пропадом! Но есть программа — влечение к женщине. И здоровому

мужчине от этого никуда не деться. А материнский инстинкт у женщин? Ещё одна

программа. И от неё тоже никуда не деться. Каждый семиклассник знает, как отличить

девственницу от много повидавшей женщины. Этой дурацкой плевы нет ни у кого, кроме

человека. Она не играет никакой роли в организме женщины, не приносит ей ничего,

кроме неприятностей — это контроль, прототип обычной пломбы, болтающейся на дверях

продовольственного склада и цель у них одна — когда придёт тот, кто имеет право сорвать

пломбу, чтобы он знал, был ли тут кто-нибудь до него или нет. Но кто развесил все эти

пломбы? Природа, как объясняют материалисты. Но, будь я проклят, если поверю, что

природа способна на подобные шуточки. Природа гармонична, а гармония — сестра

логики. Господь Бог? Но что понимать под этим словом? Религия пришла к нам из

древности, когда люди ещё ни черта не соображали. Может быть, в те годы ОНИ (но кто

ОНИ?) совершенно ни с чем не считались, отлаживая запущенный механизм, и тем самым

породили то, что называют религией.

Конечно, мне никогда не разобраться во всём, хотя бы потому, что мои мысли не

представляют из себя ничего особенного и во многом объясняются просто богатым

воображением. Но всегда, чего бы мне это ни стоило, я пытался найти доказательства. Я

шёл по подземельям замка Де-Мош, думая, что приду к разгадке, а пришёл только к

очередной загадке. Я думал, что найду ответ в Африке в 1943 году, но столкнулся с вполне

реальным противником, мне казалось, что в Тунисе я уже получил нужные мне

доказательства, но в итоге запутался настолько, что подозреваю просто мистификацию,

цель которой была весьма жалкой — вытащить у меня бумажник. И вот теперь. Удастся ли

мне сделать шаг через этот рубеж и хоть на микрон поднять занавес этой тайны, который

пытался поднять Дегрей?

Мои мысли были прерваны очередным появлением Элен, и когда я собирался снова

послать её ко все чертям, она с каменным выражением лица сказала:

— Вас просит к себе шеф, сэр.

V

Мои мысли ещё носились в голове, сталкиваясь на ходу, обгоняя друг друга и

сталкивая предыдущие мысли в сточную канаву, когда я вошёл в кабинет шефа с гордым

видом гладиатора, собирающегося умереть.

— Мак, — сказал шеф, — у вас такой вид, будто вы, по крайней мере, неделю не

вылезали из публичного дома.

Я молчал.

— Что случилось? — спросил шеф тоном, не предвещавшим, что он вывел меня для

поздравления с присвоением очередного звания.

— Разрешите доложить, сэр? — начал я, хотя толком не знал, что именно собираюсь

докладывать. Дьявольская карусель мыслей в моей голове утихла, но не настолько, чтобы

окончательно спуститься на грешную землю.

— Докладывайте, — шеф сух, как поп при совершении казни через повешение.

— Мне нужно три дня отпуска, сэр! — выпалил я с наглостью профессионального

вымогателя.

— Очередная девчонка?

— Нет, сэр.

— Мак, вы мне не нравитесь последние дни. Почему вы не хотите сказать

откровенно, что случилось? Может быть, мне удалось бы вам помочь, — полковник

закурил сигарету и жестом разрешил мне сесть.

— Джерри, — продолжал он более мягким тоном, — я немножко наслышан о тех

историях, которыми вы так любите заниматься. Вы уверены, что в этом есть

необходимость? Вы способный контрразведчик, Мак, и должны понять, что такие

экскурсии не лучшим образом отражаются на психике.

— Да, сэр, — промямлил я.

— Поверьте, — полковник сделал вид, что не расслышал моего ответа, — я не из тех

людей, которые считают подобные истории от начала и до конца вздором. Я сам был

свидетелем некоторых из них, хотя никогда даже не пытался в них разобраться. Есть ли

смысл убеждаться в собственном ничтожестве? Что собственно мы можем изменить? В

любой спичке возможно заключается вселенная, и, сжигая её, мы уничтожаем сотни

цивилизаций. Вы понимаете меня, Мак?

Я кивнул.

— Любознательность — это естественное свойство людей, сэр, — осмелился я

вставить не очень умное замечание.

— Согласен с вами, — шеф удостоил меня кивком, — но в определённых границах —

в границах своих возможностей сопротивляться обстоятельствам.

— Но, может быть, мы всё-таки не спичка и не окурок сигареты, сэр? — я начал

терять терпение, так как такие же точно нотации читал себе сам. — Может быть, у неё есть

шансы? Если там совершают ошибки, которые мы замечаем, то в будущем, возможно, нам

удастся хоть что-то им противопоставить и вырваться из под их власти. Пусть они создали

нас для какой-то непонятной нам цели, но это вовсе не значит, что мы никогда не выйдем

из-под их контроля. Ведь многое, что создали мы сами, уже выходит из под нашего

контроля.

— Вы говорите “они”, — задумчиво произнёс полковник, — а что вы имеете в виду?

— Не знаю, сэр, — честно признался я. — У меня просто не хватает эрудиции, чтобы

ответить вам. Может быть, это то, что принято у нас называть “Бог”, “сверхъестественная

сила” и прочее, а может быть, совсем иное, что нам при современном состоянии нашего

разума вообще невозможно понять. Но похоже — надо уже начинать.

— Они не допустят контакта, — уверенно произнёс шеф. — А если и допустят, то я

совсем не уверен, что увижу вас вновь, Мак. Вы погибните.

— Скорее всего, да, — согласился я. — Но разве моя гибель не будет доказательством

того, что я прав. Разве любое новое открытие не сопровождалось гибелью сотен людей. И,

кроме всего прочего, я уверен, что у меня есть шансы и уцелеть.

— Погибнуть ради того, чтобы убедиться в том, что ты автомат, созданный

искусственным путём для цели, которую тебе даже не разъяснили. Не кажется ли вам, Мак,

что цель несколько чрезмерна? Если вы даже и получите нужные вам доказательства,

человечество никогда не примет вашей теории, как бы обоснованна она ни была. Человек,

который веками считал себя центром мироздания, не согласится с мыслью, что он всего-

навсего заводная кукла, которая по собственной воле может только ходить на футбол.

— Ему придётся согласиться с этим, если он захочет стать тем, кем он себя мыслил

веками. Не сейчас и не через 100 лет, а где-то в будущем, он найдёт средство сбросить с

себя это иго. Что мы знаем о нашем мозге сейчас? Только то, что он существует. Но,

разобравшись в нём, мы, может, найдём там очередную пломбу и сорвём её. Чтобы

поднять своё ничтожество. Это в будущем, но повторяю, сэр, кто-то ведь должен начать.

— Скажите, Мак, — прервал меня шеф, — вы верите в Бога?

— Я не могу ответить твёрдо, что нет, сэр, — сказал я. — Но, во всяком случае, я не

верю в него так, как верил мой дед, регулярно посещая методическую церковь. И я уверен,

что мои дети не будут верить в него так, как верю я, и в том уже большая опасность для

самого Бога, кем бы он ни был. Я говорил, что придёт время — и мы выйдем из-под

контроля, но кто знает, может быть, многое, что мы сейчас делаем, уже не контролируется?

Может быть, те тысячи “почему”, которые мы начинаем задавать, едва начав говорить,

были тем роковым просчётом, который не предусмотрел Создатель, несмотря на всю свою

гениальность. Возможно, он понимал риск, на который вынужден был пойти, так как без

этого весь эксперимент терял смысл, и если это не так, то первая крупная ошибка была

совершена давно в надежде, что человек, который не умеет использовать мир, которому

лень и неинтересно исследовать мир или который просто боится исследовать мир,

выдумает Бога и разом объяснит всё, не зная ничего. Это была твёрдая гарантия того, что

ему никогда не предъявят счёт за тысячи лет нашей искалеченной истории.

— Всё это очень интересно, — согласился шеф, — но вы должны понять, Мак, что

Бог, которому молился ваш дед и к которому вы, по вашим словам, уже потеряли былое

уважение, всё-таки ещё достаточно всемогущ, чтобы раздавить вас также хладнокровно,

как вы давите букашку, попавшую под ваш сапог. Тем более, если принять за основу ваши

собственные слова, все мы не более чем букашки, согласитесь?

— Безусловно, — подтвердил я, — но поверьте, сэр, что если бы любая букашка

вдруг сказала мне: “Не давите меня, пожалуйста, мистер Макинтайр”, я бы её всё-таки

обошёл.

— Слабая надежда, Мак.

— Но всё-таки надежда, сэр.

— Хорошо, — задумался полковник. — Вы получите свои дни, так как запрещать вам

что-либо было бы бесполезно. Но я прошу вас об одном, — он стал внимательно

рассматривать конец своей сигары.

— О чём, сэр?

— По возможности не подставляйте под удар Элен. Вы идёте на это сознательно, а

она исключительно из детского любопытства.

— Обещаю, сэр, — сказал я, хотя подумал, что, уже зная то, что она знает, Элен

находится под ударом.

Шеф встал из-за стола и пожал мне руку с тем же выражением лица, каким оно было,

когда мы вместе стояли на мостике танко-десантного судна у берегов Сицилии в 43-м году,

спереди первого эшелона, готовясь к броску на побережье для захвата архивов доктора

Перилотти. Я ждал, что полковник, как и тогда, скажет мне: “С Богом, Мак”, но он не

сказал ничего.

VI

Выйдя от шефа, я прошёл к себе и позвонил в клинику доктора Фолькнера. Нельзя

сказать, чтобы доктор особенно обрадовался моему звонку, но, тем не менее, правильно

поняв его смысл, сказал:

— Она умерла.

— Давно? — поинтересовался я.

— Часа через полтора после вашего ухода, — ответил доктор и, разумеется, не

удержался, чтобы добавить. — Если бы не ваш приход, она могла бы прожить дольше.

Я проглотил эту пилюлю и спросил, не говорила ли Лори что-либо перед смертью.

— Ничего конкретного, — сказал доктор, — если не считать нескольких имён и

знаменитого особняка Сен-Клер.

— А чем знаменит этот особняк, доктор? — Я весь обратился в слух.

— Тем, что там жил маркиз де Сен-Клер, которого повесили в эпоху Ришелье,

послали на гильотину при Конвенте, расстреляли при Наполеоне и снова повесили при

Бурбонах, — ответил Фолькнер. — Впрочем, я уверен, что эти имена вам ничего не

говорят. Ведь вы, кроме своего 4 июля, кока-колы и маминого яблочного пирога, ничем не

интересуетесь?

Я молча проглотил и это, чтобы спросить:

— Если я правильно понял, док, маркиз де Сен-Клер — это персонаж какой-то из

ваших легенд?

— Вы неплохо соображаете, — доктор, вероятно, надеялся, что, издеваясь надо мной,

он несколько отвлечётся от сознания, что Лори умерла. Я ему не мешал.

— Док, а вы не могли бы рассказать о нём поподробнее? — попросил я, дав себе

слово, что вытерплю любые унижения.

— Я не “Британская Энциклопедия”, — отрезал Фолькнер. — А ваш интерес к

нашим сказкам после того, как я сообщил вам о смерти этой девушки, мне кажется просто

непонятным, молодой человек!

— Ну хорошо, док, — я решил не углублять эту тему. Если уж маркиз де Сен-Клер

такая знаменитая личность, я узнаю подробности и без доктора Фолькнера. — А что за

фамилии она упоминала?

— В основном две: вашу и какого-то Дегрея.

— Мою?

— А почему вас это удивляет?

— Вы что, док, сказали ей мою фамилию после моего ухода?

— И не подумал. Ведь вы и раньше знали Лори, если я правильно вас понял?

— Гм, а что именно она говорила, вы не можете вспомнить, док? — я почувствовал

слабость в ногах и тяжело опустился в кресло.

— Я вам уже говорил — ничего конкретного. Будучи в забытьи, она время от времени

повторяла: “Капитан Макинтайр, служба безопасности армии США” и после небольшой

паузы: “Поль Дегрей, особняк Сен-Клер”.

— Очень интересно, — одной рукой я налил себе стакан содовой воды из сифона и,

рискуя вызвать новый взрыв негодования доктора, всё же спросил:

— Ради Бога, объясните Фолькнер, если уж этот маркиз такая известная, как я понял,

личность у вас во Франции, то почему Лори ничего не знала о нём? Во всяком случае,

сказала мне, что не знает.

Однако взрыва не последовало.

— Ну, во-первых, — довольно мирно ответил доктор, — он не такая уж известная

личность, чтобы его знал каждый. Он всё-таки не Петрушка. (Кто такой Петрушка, я тоже

не знал, но уже не стал интересоваться.) И учтите, что бедная девушка не успела получить

должного образования в то сумасшедшее время, в котором она жила. Когда началась война,

ей было семнадцать лет. Это во-первых. А во-вторых, возможно, она и знала кто такой был

маркиз де Сен-Клер — в программе средней школы о нём иногда упоминают, — но что

такое особняк Сен-Клер — этого уж, простите, я тоже не знаю.

Доктор повесил трубку, выразив надежду на то, что я больше не буду его беспокоить.

Прежде чем я подумал о том, что обе Лори, с которыми я разговаривал, вообще говорили

одно и тоже, но в деталях очень разнились, вновь вошла Элен и сухо произнесла:

— По моему запросу, сэр, в архивах гестапо обнаружен весьма любопытный

документ о Лори. Когда вы его прочтёте, не забудьте, что бутылка виски у вас находится в

сейфе для бумаг особого назначения.

И она гордо удалилась, положив передо мной лист бумаги, на котором отчётливо

выделялась готическая вязь знаменитого слова “Gecheime”13. Я прочёл документ, прочёл

ещё раз, подошёл к сейфу, налил себе стакан виски, не разбавляя, выпил его и, сев за стол,

стал читать документ в третий раз.

“СЕКРЕТНО 23 июля 1944 г.

Кому:

Управление полиции безопасности и СД округа Париж-Брест.

От кого:

Управление полиции безопасности и СД Эльзаса.

Боевой рапорт № 30467-44.

В порядке оперативной информации, сообщаем вам, что 3 июня сего года в отеле

“Седан” была арестована особа, имевшая документы, подписанные чинами вашего

управления. В их числе: удостоверение личности №171748 на имя Лори А, пропуск на

13

Секретно (нем.)

хождение по улицам после комендантского часа и права на вождение автомашины №

№2748А.

При обыске у неё были обнаружены инструкции группам Маки и другим бандитским

организациям, действовавшим в нашем округе, с требованием повысить боевую

активность в полосе наступления армий Монтганери и Леклерка. При ней также был

обнаружен пистолет системы “Берета" и записка со словами: “Особняк Сен-Клер”,

которое, по-видимому, является условной фразой при вступлении в контакт с

представителями террористических банд Сопротивления.

Поскольку причастность этой особы к подпольному террористическому движению

не вызывала сомнений, согласно приказу командующего Оккупационными войсками во

Франции генерал-фельдмаршала Рундентедта от 10 января 1944 г. №118 и разъяснению

начальника полиции безопасности и СД на территории Франции группенфюрера Ринге от

28 января 1944 г., была расстреляна после короткого допроса, на котором не отрицала

своей вины.

Приговор приведён в исполнение 18 июля сего года.

Хайль Гитлер!

Генрих Роффе,

СС штандартенфюрер”.

Фотография Лори была прикреплена к рапорту скрепкой на бланке так называемой

“учётной карточки преступников”. Лори спокойно глядела на меня с фотографии своими

большими глазами, а я почувствовал, что схожу с ума.

Часть 2

ОСОБНЯК СЕН-КЛЕР

I

Мы с Элен сидели за столиком в баре при нашем управлении, касаясь лбами друг

друга и всем своим видом напоминая заговорщиков времён Венецианской республики.

Наш бар имел один существенный недостаток и одно неоспоримое преимущество.

Недостатком было то, что более трёх порций виски там не давали, хотя никто не

контролировал, принёс ты с собой бутылку или нет, а преимуществом — что сюда не

шлялись армейские патрули.

Элен потягивала довоенный “мартель”, который “левым” путём доставлялся в наш

бар с продовольственного склада при Штабе Главнокомандующего Экспедиционными

силами. Я же выдул уже три “законных” порции виски, чтобы несколько сгладить

впечатление, произведённое на меня боевым рапортом штандартенфюрера Роффе и, вертя

в руках пустой стакан, выслушивал оперативные указания Элен.

— Ваша идея, Мак, — поучала она меня, — найти этого Роффе не стоит даже

бензина, который вы израсходуете, шатаясь по лагерям военнопленных на своём “джипе”.

— Но почему же, Элен? — бестолково возражал я. — Надо же убедиться, возможно,

весь этот боевой рапорт — липа и ничего больше.

— Джерри, — демонстрируя своё ангельское терпение, продолжала Элен, не забывая

отдавать должное и “мартелю”, — вы просто иногда поражаете меня своим висконсинским

идиотизмом (сама она из Нью-Джерси!). Неужели вы думаете, что Роффе сам расстреливал

бедную Лори? Конечно, нет, также, как и не он писал этот рапорт. Будто вы не знаете, как

это делается? Всё делают “клерки”, а Роффе просто поставил свою подпись под готовым

документом, содержанию которого у него не было причин не доверять. Уж не собираетесь

ли вы разыскивать всех сотрудников эльзасского гестапо? И, кроме того, они расстреляли

столько французов, что вряд ли запомнили какую-то несчастную связную из Парижа. Если

идти по вашему пути, Мак, то вам явно не хватит тех трёх дней, которые вы выканючили у

шефа.

— А какой же путь вы предлагаете, Элен? — спросил я, сознавая, что уже утратил

возможность осмысливать эту историю самостоятельно.

— Нужно искать особняк Сен-Клер, — убеждённо сказала Элен. — А поскольку

сегодня уже поздно, то начнём завтра утром. Я что-нибудь навру боссу и пойду в Лувр или

в Национальную Галерею, а вы, Мак, в библиотеку Французской Академии, благо, она не

работает, так что вам никто мешать не будет. И мы вместе соберём сведения об этом

маркизе, который, судя по всему, был презнаменитой личностью.

— А дальше? — я поймал себя на мысли, что больше думаю о том, как бы

выторговать у бармена ещё одну порцию виски. Это удавалось, но не всегда.

— Как, что дальше? — удивилась Элен. — Мы выясним, где находился особняк этого

гангстера, а дальше — уже дело техники.

На всю эту историю у Элен уже сложилось собственное мнение. Она была уверена,

что мы имеем дело с обычной бандой рэкетиров, подонков и вымогателей, которых всегда

полно в любой стране в военное, а особенно в послевоенное время. Эта банда, преследуя

какую-то, пока не известную нам цель, отвлекает нас разными дурацкими историями,

поскольку мы единственный в настоящее время действенный орган по поддержанию

порядка в стране, так как наших сотрудников, по крайней мере, нельзя подкупить и

перекупить банкой свиной тушёнки, украденной с наших же складов. Документ,

доказывающий, что настоящая Лори — героиня Сопротивления — расстреляна нацистами,

доказывает ещё и то, что к нам приходила авантюристка, воспользовавшаяся внешним

сходством и документами покойной. В этом нет ничего удивительного, так как все

девушки с длинными ногами всегда похожи друг на друга.

В рассуждениях Элен было одно слабое место: она не знала, что в добавление к двум

Лори, одна из которых была расстреляна, а вторая приходила к нам, существовала ещё

третья Лори, умершая сегодня в клинике доктора Фолькнера. Я ей об этом не говорил,

памятуя об обещании, данном шефу.

Что касается записки, которую нашли у Лори гестаповцы, то Элен считала, что Лори,

возможно, и во время войны была связана с уголовниками, которыми руководит (или

руководил) Дегрей, по кличке “маркиз де Сен-Клер”, а его штаб-квартира и есть особняк

Сен-Клер. Это чисто в духе французского уголовного мира. Ведь на прошлой неделе

ребята из 5-го отдела схватили банду, главарь которой носил кличку Генрих IV. Очень

многие уголовники были героями Сопротивления, так как в душе любого подонка всегда

остаётся место для патриотизма, что не мешает ему продолжать своё дело при любых

властях. Вспомнить хотя бы нашего собственного Аль-Капоне. Разве не он выложил

большую сумму на создание первых отрядов нашей авиации и участвовал волонтёром в

испано-американской войне?

Лори, наверное, всё-таки не была столь безмозглой, чтобы таскать с собой такой

простой пароль, написанный на бумажке. Очень вероятно, что целью всего этого дела

является арест Дегрея, который уже порядком надоел своим сообщникам. Таких случаев

сколько угодно.

Я слушал Элен, восхищаясь её фантазией, отмечая, что в общем-то она права: искать

особняк Сен-Клера — это единственное, что остаётся делать. Иначе совершенно

невозможно представить, какие шаги можно предпринять дальше.

— Элен, — заметил я, — вам, по-моему, не имеет смысла возвращаться в колледж

после демобилизации. Поступайте в Высшую Полицейскую Школу в Нью-Йорке. Я

убеждён, что через пять лет там уже будет существовать премия имени Элен. Для наиболее

способных студентов.

— А вам, Мак, — не замедлила с ответным комплиментом Элен, — я рекомендую

податься в политические деятели или в профессиональные шантажисты, что в общем-то

одно и то же. А то ваши таланты могут пропасть без всякой реальной пользы.

Я непонимающе посмотрел на неё. Она засмеялась.

— Расскажите-ка мне, Джерри, как вам удалось в такие дни выбить у шефа три дня

отпуска?

Элен права. То, что шеф дал мне эти три дня именно сейчас, удивило меня не

меньше, чем её.

В начале своего рассказа я уже упоминал о том, чем занимался наш 8-й отдел, и вот

сейчас мы стояли на пороге первого “чрезвычайного происшествия”. Виной всему был

всемирно известный физик и математик Пауль Генденберг. Этот человек, впервые в мире

создавший стройную математическую теорию волновой структуры материи и написавший

целую серию работ, которых я не только не мог понять, но даже и запомнить их названия,

сейчас находился в числе наших “детишек”.

Будучи профессором математики в Геттильгене, доктор Генденберг, наотрез отказался

сотрудничать с нацистами и даже позволил себе нелестные замечания в адрес фюрера, что

стоило ему научной карьеры. Он ушёл в отставку, поселился в Мюнхене, испытывая

неописуемые материальные лишения, так как нацисты наложили арест на все его

банковские счета. Профессор прошёл все круги Дантова Ада, начиная от голода и кончая

ковровыми бомбёжками Мюнхена нашей авиацией, в результате которых он потерял почти

всех близких. И в довершение всего, когда нацисты после июня 1944 года окончательно

плюнули на общественное мнение, его бросили в концлагерь. Три попытки похитить его

обошлись нашему отряду в 130 человек только убитых и пропавших без вести, но

закончились полным провалом. По линии агентурной разведки нам удалось связаться с

одним из наших разведчиков, занимавшим крупный пост в СС. Он приложил все силы,

едва не погубив при этом самого себя, чтобы профессора, по крайней мере, не отправили в

крематорий, но не мог спасти его от ужасов лагерной жизни.

В 1945 году я с тремя джипами, наполненными вооружёнными до зубов головорезами

нашей южной группы, при поддержке лёгкого танка, увезённого из соседней части,

ворвался в лагерь, обогнав миль на 15 передовые отряды нашей наступающей армии. Если

бы немцы к этому времени не потеряли всякую охоту к сопротивлению, то могли бы

достаточно хорошо проучить меня за такую наглость. Лагерная охрана разбежалась, живые

мертвецы лежали, сидели и бродили вокруг, но нас интересовал только профессор

Генденберг.

Мы обнаружили его в одном из бараков — обтянутую кожей груду костей, покрытую

арестантским халатом, полумёртвого от голода и издевательств, заросшего седой щетиной,

совершенно не похожего на свои импозантные фотографии, сделанные до войны и

вручённые нам для его опознания. Он сидел на груде какого-то вонючего тряпья и, щуря

свои близорукие глаза и зажав в онемевших пальцах огрызок карандаша, выводил на

обрывке нацистского агитационного плаката какие-то очередные формулы. Мы,

ворвавшиеся в барак, возбуждённые, в пятнистых маскхалатах, с готовыми к действию

автоматами, с ветками деревьев на касках, были для него людьми из царства четвёртого

измерения.

Он даже никак не отреагировал на наше вторжение и на ликующие крики своих

товарищей. Подобно Бору, теряющему сознание в бомболюках нашего самолёта,

знающего, что в любую минуту при первой же попытке немцев перехватить самолёт, его

сбросят в океан, но тем не менее упорно продолжающего при свете ручного фонарика

царапать в записной книжке свои расчёты; подобно Пирелонини, сражённому случайно

автоматической очередью, умирающему, но пытавшемуся последним усилием втолковать

переносившим его на катер американским солдатам основы своей новой теории тензорных

вычислений, Генденберг был одним из тех немногих людей, которые стоят больше, чем

многочисленные армии, оснащённые по последнему слову техники, и все заводы,

выпускающие эту технику. Именно потому что в нашей стране таких людей всегда было

больше, чем в любой другой, мы не проиграли ни одной войны, которых было немало за

сравнительно короткую историю нашего существования. И именно недооценка и травля

таких людей привела Германию к тому, к чему неизбежно должна была привести — к

военной катастрофе.

Генденберга доставили в специально оборудованный лагерь на окраине Парижа,

состоящий из шести конфискованных вилл, тонущих в зелени векового парка и

огороженных, на всякий случай, несколькими рядами колючей проволоки от внешнего

мира.

Профессор было начал входить в форму, дал принципиальное согласие на переезд в

США, так как с родиной его ничего не связывало, кроме ужасных воспоминаний, но вдруг

стал таять буквально на глазах. Из Штатов в аварийном порядке был вызван наш ведущий

специалист по желудочным болезням (а именно это и предполагалось у Генденберга)

доктор Арморстейз. Вместе с главным хирургом армии бригадным генералом Джонатаном

Стиллом и ведущим терапевтом полковником Армстронгом они составили консилиум,

крайне неутешительные выводы которого подтвердила операция, сделанная без всякого

отлагательства. Профессор был обречён — таково твёрдое мнение врачей. Есть один шанс

из миллиона, что он выживет, надо готовиться к худшему, и это худшее произойдёт в самое

ближайшее время. Поднялся невероятный шум. Раз по двадцать в день звонили из штаба

Айка, один из офицеров, занимающих высокий пост в Союзном командовании, заявил, что

все врачи негодя и саботажники, и с ними нужно поступать как с таковыми. Беддел Смит14

позвонил начальнику нашего управления и в полусерьёзной форме посоветовал ему

арестовать врачей и не выпускать до тех пор, пока они не поставят профессора на ноги. У

начальника управления хватило ума не вести этот разговор дальше, однако он выплыл

наружу, и генерал Стилл потребовал объяснений. Взбешённый Арморстейз заявил, что

улетит домой первым же самолётом. Дело принимало скандальный характер. Левые газеты

в Штатах уже писали, что профессор Генденберг стал жертвой произвола и вандализма со

стороны наших военных властей, порождённого уродливостью нашего социального строя.

В Париж вылетела специальная комиссия конгресса для расследования обстоятельств дела.

Президент звонил Айку и интересовался здоровьем профессора. Наш шеф за одну неделю

получил несколько выговоров, а я был близок к самоубийству. Таковы вкратце те

обстоятельства, которые предшествовали описываемым в этой книге событиям, поэтому

удивление Элен, что я в такой обстановке получил три дня отпуска, было понятно.

II

У входа в библиотеку Французской Академии стояли двое наших часовых и

французский полицейский, третий часовой находился в вестибюле. Ни один из них даже

не шелохнулся при виде меня, и я беспрепятственно поднялся по широкой лестнице,

которая в хорошие времена, по всей видимости, покрывалась ковром, на третий этаж.

Библиотека не работала по причине почти полного отсутствия сотрудников, — часть

из них погибла, часть была занесена войной к чёрту на рога и ещё оттуда не вернулась.

Была и ещё одна причина, не менее важная, насколько мне было известно, — большая

часть библиотечного фонда находилась на складах Центрального вокзала “Ситрэ” —

немцы пытались его вывезти, но не успели. Командование союзников всё обещало дать

грузовики для доставки книг на место.

Я же поднялся на третий этаж только потому, что на двух первых не было ни души, а,

поднимаясь, я ещё снизу слышал голоса — женский и мужской, причём мужчина говорил

по-французски так, что не было сомнения, что он такой же “джи-ай”, как и я.

Я не ошибся. На площадке третьего этажа стояла женщина лет сорока, худая, как

Матерь Божия на евангелических иконах, и о чём-то беседовала с нашим капралом,

вероятно, начальником трёх скучавших внизу часовых. Капрал, увидев меня, неохотно

козырнул и стал спускаться вниз, всем своим видом демонстрируя своё низкое мнение о

службе безопасности.

— Мадам, — обратился я к женщине, глядевшей на меня без особого восторга, так

как, по-видимому, я оборвал их разговор с капралом на самом интересном месте. — Я

надеюсь, что вы принадлежите к тому немногому, что осталось от сотрудников этой

библиотеки?

14

Беддел Смит — генерал-лейтенант, начальник штаба Айка.

— Да, месье, — она вопросительно поглядела на меня. — Чем могу быть вам

полезна?

— Я бы хотел просмотреть кое-что о маркизе де Сен-Клере, какую-нибудь обзорную

статью, что ли, которая бы собрала воедино все ходящие о нём легенды.

Женщина несколько оживилась.

— О, месье, — почти радостно сказала библиотекарша, — Для меня это большое

открытие, что среди офицеров вашей армии есть такие, которых интересует что-то, кроме

продажи сигарет и жевательной резинки.

Я уже привык не реагировать на подобные остроты.

— Сама библиография о маркизе де Сен-Клере, — продолжала она, — настолько

обширна, разнообразна и в силу этого противоречива, что не специалисту трудно

представить себе облик этого человека.

— Поэтому-то я и обратился к специалисту, мадам, — вставил я.

— Мерси, — улыбнулась она. — На эту тему начали писать ещё Буловер-Литтон,

Ламот Ленгон (как будто мне что-либо говорили эти имена). Очень много интересного по

этому вопросу можно найти в известиях общества “Розенкрейцеров”15 за 1739, 1800 и 1801

годы. Кроме того...

— Простите, — прервал я. — Всё это, безусловно, очень интересно, но меня

интересует не мнение разных авторов, а самое авторитетное.

— Самым авторитетным, месье, — сказала она, — явилось исследование, сделанное

профессором Бельноном и изданное им в 1939 году.

— Это как раз то, что нужно, — обрадовался я. — Не могу ли я взглянуть на это

исследование?

Женщина исчезла куда-то, пропадала полчаса и наконец вернулась, неся в руках

небольшую книгу в переплёте мышиного цвета.

Я сел за стол, украшенный керосиновой лампой (электроэнергия за ненадобностью в

библиотеку не подавалась) и углубился в труд профессора Бельнона.

Первые сведения о маркизе де Сен-Клере восходят к 1610 году. Он появился во

Франции сразу же после убийства Генриха IV. Друг Сирано де Бержерака, Ларошфуко и

подобной им публики. Забияка и драчун, участник почти всех диких выходок Бержерака,

но в отличие от последнего ещё и соблазнитель. Об этом периоде его жизни сохранились

мемуары Бержерака, нигде не изданные, хранящиеся в рукописи в библиотеке Академии, а

сейчас, наверное, на вокзале “Ситрэ”.

Бержерак отмечает, что маркиз де Сен-Клер, который, кстати говоря, был не дурак

выпить, часто у себя в замке (особняке?) показывал им разные волшебные штуки, которые

по мнению профессора Бельнона, напоминали электрические лампы, радиоприёмники,

магнитофоны и пр. Был принят при дворе Людовика XVIII, забавлял короля разными

фокусами, в частности, уничтожал трещины на алмазах (ярмарочный фокус). Принимал

участие в заговоре Шале, повешен в 1639 году. Бержерак погиб в том же году, убитый из-за

угла.

Сен-Клер вновь появился в 1656 году в разгар Фронды, опознан в Турени и арестован

по приказу Мазарини. Бежал из тюрьмы в Италию, где в октябре 1658 года был встречен в

Венеции неким де Жержи, выполнявшим обязанности французского посла. Жержи,

знавший Сен-Клера до казни, уверяет в своих мемуарах, что тот нисколько не изменился и

не постарел. Начиная с 1610 года он выглядел стабильно на 40 лет.

После этого маркиз куда-то пропал и объявился в Париже на этот раз в 1710 году в

период регентства Филиппа Орлеанского. Опознан мадам И.Жержи — вдовой бывшего

посла в Венеции, однако сам отрицал этот факт, ссылаясь на то, что мадам де Жержи уже

88 лет и мало ли что ей могло показаться. Некий Франц Греффер, часто видевший Сен-

Клера в этот период, утверждает в своих мемуарах, изданных в Вене в 1845 году, что Сен-

Клер, напившись сильнее обычного, как-то сказал ему: “Я скоро снова исчезну. Я

15

Религиозно-мистическое общество масонов.

чертовски устал, мне нужно отдохнуть, я должен отдохнуть. Я отправлюсь в Гималаи. Но я

вернусь”.

Своё обещание исчезнуть Сен-Клер выполнил только через 15 лет в 1725 году, до

этого был в большой милости у Людовика XV. Маркиза Помпадур, фаворитка короля,

вспоминает, что Сен-Клер был мужчиной среднего роста, примерно 40 лет. Сен-Клера, по

понятным причинам, она жаловала.

Отмечается, что маркиз умел превращать неблагородные металлы в золото и, что

особенно интересно, ибо подтверждается многочисленными документами, открыл и ввёл в

производство очень важные химические красители для производства тканей. Некоторые из

них применяются до сих пор. Немыслимо, как в те годы он мог знать их состав. Известны

случаи его огромного влияния на некоторых людей. Однако сам Сен-Клер, когда его

пытались вывести на “чистую воду”, всегда отрицал владение сверхъестественными

силами, но иногда, случайно или нет, проговаривался. В частности, однажды вскользь

заметил, что присутствовал на Вселенском церковном соборе в Никее, имевшем место в IV

веке и был лично знаком с Христом, которому предсказал, что он “плохо кончит”. Он

прекрасно владел многими языками, иногда в деталях рассказывал о различных

исторических событиях отдалённого прошлого, что невольно наводило на мысль — такие

детали могут быть известны только очевидцу.

Исчез из Франции, но в 1743 году, по утверждению Горация Уолпола, был арестован в

Лондоне как “якобинский агент”, бежал из тюрьмы и вновь объявился в Париже в 1757

году. Влияние его росло, с маркизом начали советоваться по государственным делам, и ему

удалось добиться смещения некоторых сановников.

В 1760 году Сен-Клер появляется в Германии, где убеждает короля Фридриха II, что

те сокрушительные удары, которые ему нанесла русская армия, не приведут к поражению

Пруссии и королю не следует впадать в отчаяние и предпринимать какие-либо

необдуманные шаги. Действительно, внезапная смерть русской императрицы Елизаветы

Петровны и воцарение на престоле Петра III, поклонника прусского короля, поспешившего

заключить мир со своим кумиром, перечёркивают все результаты Семилетней войны.

Затем Сен-Клер пропадает и появляется в эпоху Французской Революции. Фрейлина

Марии-Антуанетты графиня д’Адамер, претендующая на роль любовницы Сен-Клера,

пишет, что маркиз пытался спасти арестованную королеву, говоря ей при этом: “Я скоро

умру, но, вероятно, явлюсь ещё раз пять. Если бы ты могла представить, как мне всё

надоело!” Попытка спасти королеву не удалась, Сен-Клер был схвачен и гильотирован в

сентябре 1793 года, за месяц до королевы.

В следующее своё появление — уже в эпоху Наполеона — он пытается повлиять на

Талейрана, но хитрый дипломат отдаёт приказ о высылке Сен-Клера из Франции. Маркиз

тайно возвращается, по слухам имеет тайную встречу с Бонапартом, переезжает в Англию,

где срывает миссию герцога Игуазеля и по возвращении во Францию арестовывается

тайной полицией. Сохранён протокол и словесный портрет, совпадающий со всеми

предыдущими: среднего роста, шатен, лет 40-45. Доказывается его причастность к Делу

герцога Энгиенского, и 2 марта 1807 года маркиза де Сен-Клера расстреливают. И всё.

Больше он не появлялся, хотя многие, но малоавторитетные лица уверяли, что видели его в

1821 году в Вене (мадам де Жалиа), в Марселе в 1853 году (Де Луавиль) и даже в Венеции

в 1938 году (Горбон Ларье).

В 1864 году император Наполеон III приказал собрать всё, что сохранилось в

государственных архивах относительно Сен-Клера — от его собственноручных писем до

газетных заметок. Однако во время вскоре начавшейся франко-прусской войны и осады

Парижа, здание, где хранились собранные документы, сгорело. Тайна, вместо того чтобы

рассеяться, стала ещё более непроницаемой. В примечаниях было сказано, что основные

документы, связанные с различными периодами жизни Сен-Клера, находятся в архивах

общества “Розенкрейцеров”, куда практически невозможно добраться, как и в архивы

инквизиции.

Далее было отмечено, что в США (это я мог бы и знать) в 1930 году возникла секта

“баллардистов”, почитающих Сен-Клера наравне с Иисусом Христом. Профессор Бельнон

заканчивал свою книгу словами: “Вплоть до наших дней появляются книги и сообщения, в

которых подробно повествуется о встречах с таинственным незнакомцем, который

оказывается Сен-Клером, открывшим секрет физического бессмертия”.

Интересная история. Я закрыл книгу и спросил библиотекаршу:

— Сохранились ли какие-нибудь портреты Сен-Клера?

— О, да, месье, — ответила она. — В Лувре висит его портрет работы великого Ребо.

— А когда жил “великий Ребо”? — продемонстрировал я свою серость.

— В конце XIX века, месье.

— Значит, великий Ребо писал по словесному портрету? Если я правильно понял, в

середине XIX века Сен-Клер не появлялся.

— Кто знает, месье? — вздохнула женщина. — Может быть, Сен-Клер не всегда

объявлял о своём появлении.

— А как вы думаете, — полюбопытствовал я, — кто такой этот Сен-Клер?

— Это сам Господь Бог, месье, уверяю вас, — почему-то прошептала библиотекарша.

— Ну и ну! Если бы я был Господом Богом, то вряд ли бы разрешил тащить себя на

виселицу.

— Пути Господни неисповедимы, месье, — она перекрестилась.

С католиками бесполезно спорить на эти темы, и я перевёл разговор в другое русло.

— А вы случайно не знаете, что имеют в виду, говоря “особняк Сен-Клер”?

— Особняк, в котором жил маркиз во времена Ришелье, — ответила она без минуты

колебаний. — Он находится примерно в 100 километрах от Парижа, в центре знаменитого

леса Бонди, леса, где охотились короли Франции, месье. Все, от Казалингов до Бурбонов.

Прекрасное место, месье. Особняк — это трёхэтажный замок, построенный в стиле Карла

IX, чудесен по своей архитектуре. Именно там, по преданию, маркиз де Сен-Клер

проводил вечера со своими друзьями и мадемуазель Жаннеттой де Руа. Ах, месье, если вы

не бывали в лесу Бонди, то побывайте там. Это незабываемое зрелище, особенно в час

заката!

У меня сложилось впечатление, что она бывала в лесу Бонди последний раз во

времена Карла IX, так как я знал какое “красивое зрелище” представляет из себя сейчас

лес Бонди. Но мне не хотелось разочаровывать эту жившую где-то в облаках

библиотекаршу, и, кроме того, у меня ещё были вопросы.

— Вы упомянули о Жаннетте де Руа, назвав её возлюбленной Сен-Клера. Вы что-

нибудь можете рассказать подробнее на эту тему?

— О, месье, — просияла библиотекарша, — конечно! — Мадемуазель де Руа — одна

из наиболее образованных дам своего времени. Она — вторая дочь Гастона де Руа,

знаменитого астронома и учёного. Перу мадемуазель принадлежит около десятка книг и

хроник, а также записки о Сен-Клере. После его смерти в 1639 году мадемуазель ушла в

монастырь. В легендах у Сен-Клера всегда много любовниц, но я убеждена, что любил он

только Жаннетту. Он часто впоследствии говорил многим женщинам: “Для меня нет и не

будет второй Жаннетты”. Мы почитаем мадемуазель де Руа как одну из наших

выдающихся писательниц эпохи позднего Возрождения, и в центральном читальном зале,

что на втором этаже, висит её портрет. Вы не хотите взглянуть?

Мы опустились по лестнице, прошли через анфиладу пустых комнат, уставленных

полупустыми книжными шкафами, прошли в большую залу, в одном углу которой лежали

грудой столы, стулья и настольные лампы. Портретная галерея на стенах, по замыслу её

создателей, должна была, вероятно, представлять всех более или менее известных

французских писателей, однако сейчас более половины портретов отсутствовали, — то ли

их спёрли немцы, то ли просто сняли, подготавливая помещение к ремонту. Но нужный

нам портрет висел на месте. Я взглянул на него и невольно попятился. Моя военная

профессия научила меня смотреть только на лицо, не обращая внимания на всевозможный

камуфляж в виде причёски и одежды. И вот сейчас из-под длинных локон, завитых по моде

XVIII столетия, спадающих на платье из белого атласа, на меня смотрело лицо Лори.

— Что с вами, месье? — заметила моё замешательство библиотекарша.

— Да так. У этого Сен-Клера был неплохой вкус.

Я хотел бы посмотреть, что бы с ней стало, если бы я вынул и показал ей

фотографию Жаннетты де Руа, сидящую за ресторанным столом в обществе немецкого

подполковника.

III

Я не хочу утомлять читателя своими догадками, которые, в большинстве своём, были

лишены логики и в итоге большей частью оказались неправильными. Если бы эта история

не кончилась так, как она кончилась, было бы, может быть, уместно поделиться всем, что я

думал по поводу Сен-Клера, Жаннетты де Руа, Дегрея и Лори, как пытался связать воедино

все события и создать в своём представлении стройную картину происходящего. Читатель

уже знает, что именно я подозревал, но оказалось, что я мыслил слишком примитивно.

Короче, мне было о чём подумать по пути в кафе, где у нас с Элен было назначено

секретное “рандеву”. Возвращаться в Управление мне не хотелось, так как три дня могли у

меня отобрать с такой же лёгкостью, с какой мне их дали.

В сборе информации Элен оказалась менее удачливой, чем я. После случая с Венерой

Милосской16 к американцам в Лувре относились, мягко говоря, прохладно, а могилы трёх

работников Лувра, попавших в 1940 году под автоматные очереди наших парней из

спецгруппы “D-R”, были вечным укором нашей совести, так что обижаться не

приходилось. Элен, как я предположил, посмотрела портрет Сен-Клера и сказала, что он

ей напомнил одного профессионального карточного шулера из Лас-Вегаса, которого она

знала в молодые годы. Интересно, что имела в виду Элен под словом “молодые годы”,

если ей и сейчас ещё не было двадцати двух?

Этот шулер, по словам Элен, был личностью крайне неприятной и весьма глупой, а

она убеждена, что людям с одинаковыми чертами лица свойственны одинаковые

достоинства и недостатки. Я не возражал: настоящий Сен-Клер мог быть кем угодно.

Старичок, служитель Лувра, подтвердил, что особняк Сен-Клера, где до войны находился

музей, находится в лесу Бонди. Однако этот старичок, вероятно, разбирался в современных

событиях куда лучше моей библиотекарши, потому что предупредил Элен, что от этого

особняка вряд ли что-нибудь осталось. Я это учитывал.

— Таким образом, — подвёл я итоги, — в особняке Сен-Клера нам делать нечего.

— Но вы не рассказали мне, Мак, что за тип этот Сен-Клер? — спросила Элен.

— Что за тип? Авантюрист, игрок, соблазнитель женщин и прочее, и прочее. Вы были

правы, Элен, сравнивая его со своим другом из Лас-Вегаса и предполагая, что такой

псевдоним вполне подходит для главаря любой банды гангстеров. Я думаю, что мы

передадим все собранные материалы ребятам из 5-го отдела, — пусть занимаются. Это не

наше дело, Элен.

— А ваш отпуск? — Элен вытащила зеркальце и стала внимательно рассматривать

своё изображение.

— Я найду возможность плодотворно провести его, не занимаясь служебными

обязанностями.

— Желаю успеха, Мак.

— Спасибо, Элен.

— И будьте осторожны, Джерри.

16

В 1940 году, незадолго до вступления немцев в Париж, правительство США по неофициальным

дипломатическим каналам предложило французам поменять Венеру Милосскую на эскадренный

миноносец. После категорического отказа, специальная диверсионная группа армии США была

заброшена в Париж и буквально из-под носа немцев похитила и вывезла в США статую Венеры и

несколько других ценных скульптур и полотен на общую сумму в 860 миллионов долларов. При этом

были убиты несколько часовых из работников музея.

— А что со мной может случиться? Я не собираюсь напиваться до чёртиков.

— Не подорвитесь на мине, — Элен улыбалась одними глазами.

— Где?

— В лесу Бонди. Их там полно, — она встала и, не говоря ни слова, направилась к

выходу.

Надуть её оказалось не так просто, как я надеялся

IV

Я сел на пригородный поезд, направляющийся до станции Лиморриз. В моих ушах

звучали слова Лори, сказанные в то утро: “Я видела, как он сел на поезд, направляющийся

в сторону леса Бонди”. Кто бы они ни были, но без базы им не обойтись, это ясно, как

день. И если пока невозможно разобраться ни в чём другом, надо начать с базы. А особняк

Сен-Клер, судя по всему, база старая, проверенная и надёжная. Я так думал, хотя сознание

само протестовало против этого, учитывая последние события, развернувшиеся в лесу

Бонди. Лес Бонди — это не только крупный лесной массив юго-западнее Парижа, но и

название конечной железнодорожной станции пригородной линии. Однако поезд до неё не

доходил. Как я уже упоминал, он шёл только до станции со странным названием

Лиморриз, откуда до леса Бонди было ещё добрых миль 7-8. Железнодорожное полотно,

идущее к лесу Бонди, было разрушено, частично — нашей авиацией, частично немцами,

когда третья армия Паттона, стремительно обходя Париж с юго-запада, отрезала врагу

пути отхода на город, спасая столицу Франции от почти неизбежного уничтожения.

Остатки 12-ти немецких дивизий со штабами и частями усиления были загнаны в лес

Бонди, упоминание о котором в те дни не сходило со страниц газет. Гордо отвергнув

предложение о капитуляции, окружённые со всех сторон немцы оказали фанатичное

сопротивление. День и ночь наша авиация утюжила лес, ревела артиллерия; огнемётные

танки, подминая под себя вековые деревья, ползли вперёд, выжигая всё на своём пути.

Колючая проволока, траншеи, противотанковые ловушки, мины всех типов и назначений,

завалы — подстерегали наших солдат на каждом шагу. Тысячи тонн бомб, снарядов и

напалм обрушились на один из красивейших заповедников мира. И когда всё кончилось, в

наступающей тишине лес Бонди продолжал стоять на своём месте, подняв к небу

обуглившиеся стволы своих деревьев, изгаженный пустыми снарядными гильзами,

касками, консервными банками, отходами солдатских кухонь и солдатскими

испражнениями. Побитая боевая техника обеих сторон, исковерканные самолёты, целые

мили совершенно выжженной земли испятнали лес. Если бы Сен-Клер наблюдал эту

картину, он должен был остаться удовлетворённым. Во всяком случае, я так считал.

На станции Лиморриз я попытался достать машину, но ничего не получилось.

Комендант станции — молодой французский лейтенант — угостил меня коньяком и

предложил идти по шоссе в надежде на то, что меня подберёт попутная машина. Так я и

сделал, проехав миль пять на армейском грузовике. Дальше шоссе поворачивало на

северо-запад в сторону Бордо, а к лесу Бонди шла просёлочная дорога. Я распрощался с

водителем и пошёл пешком. Быстро темнело, я засунул руки в карманы плаща, передвинул

кобуру на живот, надеясь дойти до станции и собрать необходимые мне сведения, чтобы

разыскать особняк. Через час уже совершенно стемнело, луна временами выглядывала из-

за туч, лес, разбитый и покалеченный, зловеще возвышался по сторонам дороги и темнел

впереди. Я переоценил возможность хождения в темноте пешком и посмотрел на

светящийся циферблат часов, убедился, что придётся переночевать на станции и начать

дело утром, когда неожиданно услышал впереди шум автомобильного мотора. Машина

вынырнула из темноты, ослепив меня зажжёнными фарами и резко остановилась в каких-

нибудь трёх футах от моего носа.

— Документы! — услышал я резкий голос.

— Погасите фары, я — офицер.

— Мы это видим. Документы!

Ослеплённый, я успел заметить белые каски и портупеи военных полицейских,

равно, как и ствол наведённого на меня автомата. Арденские стражи. Я протянул

удостоверение, фары погасли, зажглись карманные фонари.

— Что вы тут делаете? — сержант, начальник патруля, подозрительно вертел в руках

моё удостоверение.

— Сэр, — добавил я.

— Что вы тут делаете, сэр? — повторил сержант, не меняя тона.

— Вы прочли моё удостоверение, сержант?

— Да, сэр.

— Так что не задавайте идиотских вопросов.

— Но я имею приказ никого не пускать в лес и задерживать каждого, кто попытается

туда проникнуть.

— Почему?

— Таков приказ, сэр.

— Он меня не касается.

— Вам придётся объяснить это нашему майору, сэр.

Объясняться с майорами военной полиции — занятие не из самых приятных, тем

более, что никаких отпускных документов у меня с собой не было. Я не рассчитывал

уезжать из Парижа, где мог, в крайнем случае, всегда позвонить шефу.

— Вы берёте на себя большую ответственность, сержант, задерживая меня.

— Так точно, сэр, — сержант положил моё удостоверение к себе в карман и жестом

пригласил в машину. Однако он всё-таки внимательно прочёл его перед этим, потому что

сказал:

— Если мы вас отпустим, сэр, вы нарвётесь на следующую патрульную машину, а

если и нет, то подорвётесь на мине в лесу. В любом случае, у меня будут неприятности.

Однако к майору мы сразу не поехали, потому что патрульным было запрещено

покидать свой участок до смены, и мы продолжали кататься по тёмным лесным дорогам.

— А что у вас в Париже тоже заинтересовались этим делом? — спросил сержант,

видимо, чувствуя себя виноватым.

— Все приказы идут из Парижа, — дипломатично ответил я, не имея понятия, о

каком деле говорит сержант.

— Но найти эти подземные хранилища не так уж сложно, — продолжал сержант. —

Надо только разминировать лес. Мин здесь напихано видимо-невидимо.

Я понял, что он говорит о подземных складах с ракетами Фау-2 и их документацией,

которые немцы, по слухам, держали в лесу Бонди. Я ничего толком об этом не знал, но, по-

видимому, слухи подтвердились, раз ввели такие строгости. Так или иначе, этим делом

придётся заниматься кому-нибудь из ребят нашего отдела, а может быть, и мне. Но в

настоящий момент я был далёк от служебного рвения.

— Сержант, — воспользовался я начавшейся беседой, — вы ничего не слышали об

особняке Сен-Клер?

— Это что — дом, в котором жил какой-то французский колдун, сэр? —

поинтересовался он.

— Да, судя по всему, это он.

— Знаю, — кивнул головой сержант. — За этот дом в сорок четвёртом была

настоящая бойня. Там полегло много наших ребят, сэр. Немцы дрались, как черти. Он

недалеко отсюда, сэр. На границе нашего участка.

— Ребята, — обратился я к сержанту и к солдатам патруля, — мне чертовски нужно

побывать там. Подкиньте меня туда, а потом отправимся к вашему майору. А?

Я ставил два против одного, что сержант мне откажет, но он согласился.

Надо было иметь большое воображение, чтобы представить себе, что этот дом,

открывшийся передо мной в свете автомобильных фар, был когда-то красив. Стены его

были испещрены осколками, зияли дыры от снарядов, одно крыло совершенно обвалилось,

штукатурка почти повсюду осыпалась, обнажая кирпичную кладку, стёкла во всех окнах

были, разумеется, выбиты. Оставив солдат в машине, мы с сержантом вошли внутрь

здания, светя перед собой фонарями. Кругом валялись стреляные гильзы, пробитые каски,

наши и немецкие, обрывки бумаг и телефонных проводов. Луч фонаря вырывал то

мрачный глазок немецкого ручного пулемёта, засыпанного щебнем, то заржавевшую

полевую рацию с покосившейся на бок антенной, то остатки разбитой обугленной мебели.

Стены были прошиты очередями, только местами виднелись остатки дорогой обивки,

некогда обтягивающие их. Борьба была за каждую комнату, за каждый дюйм. Мы

поднялись на второй этаж, затем на третий.

Одна стена была полностью выбита, то ли снарядом крупного калибра, то ли

разорвавшейся вблизи авиабомбой. Я шагнул в проём и остановился, как вкопанный,

очарованный открывшейся передо мной картиной. Внизу, на поляне перед домом,

освещённой призрачным светом луны, белели ровные ряды крестов, с надетыми на них

касками.

Это были те, кто погиб, штурмуя базу Сен-Клера. Где-то без крестов, вероятно,

лежали и те, кто погиб, её защищая. Было что-то жуткое в этой картине. Ветер раскачивал

разбитые верхушки деревьев, иногда каски, потревоженные ветром, лязгали о

перекладины крестов. Начинал моросить мелкий дождь. Те, кто защищал этот дом, знали,

что их положение безнадёжно, им не на что было рассчитывать. К моменту этого боя они

уже могли убедиться, что дело, за которое они воюют, — преступно, и при любом раскладе

обречено на поражение. И, тем не менее, они дрались до последнего патрона, до

последнего человека, кидаясь с кинжалами на наших, ворвавшихся в дом солдат. Ни на

одном из участков Западного фронта никто не оказывал такого безумного сопротивления,

как здесь. Не прикрывали ли они, сами не сознавая этого, какие-то действия того

немецкого майора, приземистого шатена, со шрамом на щеке, единственного захваченного

в плен в этом доме и бежавшего из-под ареста ещё до первого допроса.

Что же случилось, что Сен-Клер, Дегрей или кто угодно оказался захваченным

врасплох, в результате чего был вынужден пойти на что угодно, чтобы выиграть несколько

часов?

V

Всё это мне рассказал майор военной полиции, до которого мы добрались на

рассвете. Против ожидания он принял меня добродушно. Расспрашивал, как дела в

Париже и скоро ли “наших ребят будут отпускать домой”.

Майор в сорок четвёртом году был одним из участников штурма особняка Сен-Клер и

видел захваченного немецкого офицера. Судя по описаниям — это был Дегрей, не Сен-

Клер, а именно Дегрей, умерший от сердечного приступа в феврале 1944 года и

захваченный в плен в августе того же года. Хотя, если поразмыслить здраво, Дегрей мог

быть Сен-Клером и кем угодно, вплоть до Лори.

Я не понял того, на что рассчитывал, но, во всяком случае, был доволен своей

поездкой, давшей мне немало новых фактов, правда, не приподнимающих ни на дюйм

покрова тайны, которую я пытался раскрыть. После полудня следующего дня на

патрульном "додже” я выехал на станцию Лиморриз, поиграл в “рамми” со знакомым

лейтенантом-французом и последним поездом отправился в Париж.

В отделе было пусто, как на факультативной лекции в университете. Элен на месте не

было. Я пошлялся по пустым кабинетам, даже не удосужившись заглянуть в свой

собственный, и, выйдя на лестничную площадку, встретил спускающегося сверху

лейтенанта Флауэра, одного из поклонников Элен.

— Джерри, привет, — крикнул он. — Где ты пропадаешь?

— Дела, дела, — отмахнулся я. — А, кстати, Серж, ты не знаешь, наш отдел случайно

не ликвидировали, пока меня не было в Париже?

— Пока ещё нет, — ответил Фалуэр. — Ваши все в лагере. Там случилось какое-то

ЧП.

“Умер Генденберг”, — ёкнуло у меня сердце.

— А в чём дело, ты не знаешь?

— Откуда мне знать? — искренне удивился Флауэр. — У меня своих дел по горло,

чтобы я ещё лез в ваши. — И он исчез, как чёрт в детской сказке.

Я бросился в гараж, вскочил в свой “джип” и помчался в лагерь.

Часовые, знавшие меня в лицо, придирчиво проверили мои пропуска и предписания,

— это служило первым признаком того, что в лагере какое-то высокое начальство. У

подъезда виллы, где содержался профессор Генденберг, стояло несколько лимузинов, и на

радиаторе одного из них красовались пять белых звёзд. Я похолодел: “Айк!” Этого ещё не

бывало. Быстро подтянув галстук и поправив пилотку, я прошёл в холл виллы мимо

мордатых парней из личной охраны главнокомандующего.

Дежурный офицер, первый лейтенант Адамс сделал мне знак подойти:

— Уже два раза звонили в управление. Искали тебя.

— Я же в отпуске. Старик это отлично знает.

— Ты же вчера уже приступил к своим обязанностям, — ответил Адамс.

Я поглядел на него, как на идиота, и, не придавая значения его словам, спросил:

— Что произошло?

— Какая-то чертовщина, Джерри. Профессор, который уже не принимал пищи и

лежал без сознания, сегодня утром проснулся и потребовал бутерброд с ветчиной. Доктор

Арморстейз пришёл в ужас, а Стилл упал в обморок. Тогда Генденберг разорался, что его

просто хотят уморить голодом. Начался переполох, немедленно доложили Айку. Айк на

свою ответственность разрешил выдать профессору бутерброд с ветчиной — это на

последней стадии рака желудка! Генденберг сожрал его с быстротой пехотинца после

тридцатимильного марша. Сейчас его обследовали, и Стилл заявил, что опухоли нет. Такие

случаи бывают, правда, крайне редко, так объяснил Арморстейз. Это какая-то

разновидность рака. Сюда прилетел весь наш отдел, приехал Айк и ещё куча всякого

сброда.

Я поднялся по лестнице и в зале второго этажа обнаружил целую толпу народа. Айк

стоял, окружённый оравой старших офицеров, среди которых был и мой шеф. Я приложил

руку к пилотке:

— Командир спецгруппы 8F капитан Макинтайр, — Айк довольно холодно кивнул.

— Капитан дежурил всю прошлую ночь, — поспешил заявить мой шеф, — и я

разрешил ему...

Я мысленно поблагодарил “старика” за эту липу.

— Хорошо, — сказал Айк, — слава Богу, что Генденберг вытащил счастливый билет

из миллиона пустых. Так, кажется, вы сказали, доктор Арморстейз?

— Да, генерал, — проурчал своим страшным басом Арморстейз, снимая очки и пряча

их в карман. — Можно сказать, что все ребята, которые готовили некрологи, прогорели.

— Я еду в штаб, господа, — продолжил Айк, — и буду звонить президенту.

Благодарю вас, полковник, — обратился он к моему шефу, — за то состояние, в котором

находятся ваши подопечные. Вы правильно поняли свои обязанности.

— Так точно, сэр, — ответил мой шеф голосом строевого новобранца.

Айк приложил руку к козырьку и вышел, увлекая за собой всю свою свиту. Шеф

обратился ко мне:

— Вы очень умно поступили, Мак, прервав отпуск. Воспользовавшись этим

невероятным случаем с Генденбергом, Айк одновременно поинтересовался, чем

занимаются офицеры нашего отдела. А поскольку вы вчера ночью были на дежурстве, как

положено, всё кончилось хорошо.

И тогда догадка молнией поразила меня. Я кинулся вниз и подскочил к Адамсу:

— У кого ты принял дежурство, Фрэнк?

— У Кэмпбелла.

— А он?

— Ты что, спятил? У тебя. Посмотри по журналу. Я взглянул в журнал:

“00.00-04.00. Дежурство по объекту F принял. Капитан Макинтайр. Сдал капитан

Робертс. 04.00-08.00. Дежурство по объекту F принял. Первый лейтенант Кэмпбелл.

Сдал капитан Макинтайр. 08.00-12.00...”

И если мне нужны были ещё доказательства, что я свихнулся, то я получил их на КП.

— Вы регистрируете все проходящие автомашины? — спросил я капрала,

дежурившего у ворот.

— Да, сэр, — ответил он? — Иногда не все останавливаем, но регистрируем все.

— Покажите мне журнал, — потребовал я.

Вот:

“23.45. “Джип” № ASS 4562 F капитана Макинтайра проехал на территорию. За

рулём капитан Макинтайр... 04.10. “Джип” № ASS 4562 F капитана Макинтайра покинул

территорию. За рулём капитан Макинтайр”.

— У вас есть телефон?

— Разумеется, сэр.

Я позвонил в гараж при управлении:

— Кто-нибудь брал вчера ночью мою машину? Говорит капитан Макинтайр.

— Да, сэр.

— Кто?

— Вы, сэр.

— Идиот, — прорычал я в телефон и дал отбой.

Можно было, конечно, ещё поговорить с Робертсом и Кэмпбеллом, но это вряд ли

имело смысл, мне вовсе не хотелось прослыть психом на всю армию.

Я вернулся в виллу и прошёл в комнату, где лежал профессор Генденберг.

Профессор, сидя в кровати, уплетал бифштекс с яйцом и луком.

VI

Есть старая сказка: некий ковбой гнал в город продавать табун лошадей. Он знал их

точное число, но в пути всё время не досчитывался одной, забыв, что именно на ней он

сидит. Так случилось и со мной. Менее всего я мог предположить, что вся эта история

имеет одну цель: убрать меня на время из Парижа. Короче говоря, меня провели, как

идиота, и, обдумывая прошлое, я вынужден был признать, что всё было сделано

достаточно чисто. Иначе и быть не могло, они знали, что я поступлю так, как они этого

хотят и, в сущности, ничем не рисковали. Надо ещё сказать спасибо, что я жив.

Мои мысли были прерваны резким свистком. Я очнулся, поднял голову и увидел

обгоняющего меня “MP”17 на мотоцикле, показывающего рукой, чтобы я остановился. Я

затормозил.

— Вы пьяны, капитан?

— Я трезв, как фиалка, парень.

— Если вы будете гонять по городу на такой скорости, то вряд ли доживёте до пенсии

по отставке.

— О’кей, сержант. Я просто задумался.

Он козырнул и поехал дальше. Я проскочил пост Сен-Жермен, снизил скорость,

огибая Королевскую площадь и выехал на брусчатую мостовую проспекта Марата. Следуя

вдоль трамвайной линии, я повернул и, обнаружив, что еду по улице 12-ти Колоколов,

остановил машину.

Все нити уже оборвались, они не хотят контакта и имеют в своём распоряжении

достаточно средств, чтобы не допустить его. Впоследствии я так и не мог понять, что

17

MP — военная полиция (милитари полиси).

заставило меня вылезти из “джипа” и подойти к подъезду дома № 3. Я понял, что мне

самому никогда не разобраться во всей этой чертовщине до конца и, кажется, просто хотел

поговорить с консьержкой и дать ей ещё 10 долларов.

Старушка подметала лестничную площадку, и я даже нисколько не удивился, когда,

узнав меня, она улыбнулась и сказала:

— Здравствуйте, месье. Вы к мадемуазель? Она приехала сегодня утром.

— Она дома? — тупо спросил я.

— Нет, месье. Она ушла, но скоро придёт. Мадемуазель уезжала из Парижа, чтобы

навестить мать и брата в Турени. Вы можете подняться и подождать.

“Ну, с меня хватит, — подумал я. — кто бы ни была эта Лори, какие бы цели ни

ставила перед собой эта банда мистификаторов, я арестую её, предъявлю ей все справки о

её смерти, о связях с немцами, о работе в подполье и потребую объяснений”.

Я взял у консьержки ключ и поднялся на четвёртый этаж, открыл дверь и вошёл в

полумрак прихожей. Я даже не взял на себя труд осмотреть, что представляет из себя

квартира Лори, а просто сел в кресло и стал ждать.

Время шло, а Лори не появлялась, но я поклялся не подниматься с места, даже если

бы мне пришлось ждать её до второго пришествия.

За окном стемнело, непрекращающийся весь день дождь усилился, где-то вдали

громыхал гром. Я зажёг свет, взял со стола какой-то журнал и стал его просматривать,

чтобы убить время. Я не могу сейчас точно сказать, сколько прошло времени, но, вероятно,

немало, прежде чем я услышал шум проворачиваемого в замке ключа. Я вынул пистолет,

опустил предохранитель, сунул его в боковой карман френча и, усевшись поудобнее, стал

ждать, когда откроется дверь.

Хлопнула наружная дверь, в прихожей раздались шаги, и в комнату вошёл мужчина.

Слишком часто я думал о нём последние дни, чтобы ошибиться. Предо мной, в мокром от

дождя плаще, стоял Дегрей.

Часть 3

ДЕГРЕЙ

Кажется, мы оба были удивлены одинаково. Впоследствии я часто задавал себе

вопрос, как могло случиться, что Дегрей всё-таки нарвался на меня и нашёл только одно

более или менее правдоподобное объяснение: я не предполагал появиться в квартире Лори,

всё произошло случайно, а как я уже говорил, все возможные случайности не может

предусмотреть никто. Даже Дегрей.

Он насмешливо посмотрел на меня.

— На вашем месте я бы не искал так упорно встречи со мной. Вы должны учитывать

возможные последствия этой встречи для вас.

— Я их учитываю.

Началось с угроз, интересно, чем кончится?

— Поэтому и держите за пазухой пистолет?

Я засмеялся, вытащил пистолет и сунул его в кобуру.

— Мне нравится ваша смелость, Макинтайр, хотя мне не до конца ясно, смелость это

или... — он замолчал.

— Идиотизм? — подсказал я.

— Вы очень догадливы, — в манере доктора Фолькнера.

— У нас есть пословица, Дегрей: "Не относитесь серьёзно к жизни, если хотите

выбраться из неё живым”.

— У вас своеобразный юмор, — он снова замолчал. Видимо, наш разговор не

доставлял ему никакого удовольствия.

Интересно, зачем он всё-таки сюда пожаловал?

— Вы так и будете стоять? Садитесь, Ведь я спрятал пистолет, — моя собственная

наглость начинала мне тоже нравиться.

Я был твёрдо уверен, что, пока я здесь, со мной ничего не случится. Это не в их духе.

Интересно, как я умру? Застрелюсь у себя в кабинете? Сердечный приступ? Попаду под

грузовик?

— Я совсем как-то выпустил вас из виду, — виновато улыбнулся Дегрей, снимая

плащ и садясь в кресло, стоящее напротив. — Я устал, чертовски устал, капитан. Вы даже

не представляете.

— Вам так и не удалось отдохнуть с тех пор, Сен-Клер? — надо же хоть что-то из

него выжать, — мне терять нечего.

Пронзительный взгляд карих глаз:

— Вы уверены, что я Сен-Клер? Сен-Клеру было легче. Он мог позволить себе такие

вещи, какие мне категорически запрещены.

— Запрещены? — я искренне удивился.

— Время другое, — он неожиданно переменил тему. — Вы играете в кости, капитан?

— Вы так ничему другому и не научились с XVII века? — Правда, говорят, что

сознание безнадёжности порождает нахальство.

— Вы зря бравируете, — Дегрей прикрыл глаза. — Вам от этого легче не будет. Я

предложил вам партию в кости, потому что, согласитесь, предложить вам любую другую

игру бессмысленно.

— Согласен, — я кивнул головой. — Скажите, а с Бержераком вы играли в кости?

Он открыл глаза:

— Бержерак, Ларошфуко, Дерье были людьми, по разуму на эпоху обогнавшими своё

время. Бержерак в своих записках дал почти точное описание магнитофона. Вы бы могли

что либо описать, если я вам покажу прибор, стоящий от вашего времени на столько же

лет, как магнитофон от XVII века?

— А почему вы не упомянули мадемуазель де Руа?

Он вздрогнул:

— Сен-Клер имел на это право, а я нет.

— Послушать вас, Дегрей, — не выдержал я, — так можно подумать, что вы

новобранец, первый раз отпущенный в увольнение: мне запрещено, я не имею права... Не

разочаровывайте меня.

— Что вы от меня хотите? — действительно голос уставшего человека.

— Объясните мне хотя бы то, чему я оказался невольным свидетелем.

— Вы действительно этого хотите?

— Будь я проклят, неужели вас это удивляет? То, что на мне погоны, это вовсе не

значит, что меня ничего не интересует, кроме виски и публичных девок. Ваш Бержерак

тоже был лейтенантом.

— Он не был лейтенантом, — Дегрей улыбнулся.

— Разве?

— Он был рядовым гвардии.

— Вот видите, а я всё-таки офицер.

— Дело не в этом, — Дегрей несколько оживился. — Неужели вы не понимаете, что я

могу дать вам эту информацию только в обмен?

— В обмен на что?

— На вас. Вас это устраивает?

— Не совсем, конечно, — я почесал затылок. — Может быть, мы всё-таки

договоримся? Вы не выбалтывайте мне основных секретов.

— Основных секретов вам просто не понять, — он помолчал, затем указал на кобуру.

— Кого вы ждали, что приготовили эту штуку?

— Жаннетту де Руа, — совсем глупо будет сдохнуть и ничего не узнать.

— Она не Жаннетта. Простое сходство, правда, сходство поразительное. Откровенно

говоря, ей далеко до Жаннетты.

— Но вы клюнули и на то, не так ли?

Он посмотрел на меня с видом человека, которому в душу залезли солдатским

башмаком.

— Ей-богу, я не так себе представлял наш разговор, Дегрей, — сознался я. — Честное

слово, я приготовился к худшему, но не предполагал, что мне придётся выжимать из вас

слова, как из пойманного диверсанта. Я рискую всем; а чем вы?

— Многим, поверьте. А я не имею права на риск.

— Итак, в последнее время... — он замолчал. Пауза длилась минуты две.

— Дегрей тоже имел пистолет, — неожиданно сказал он. — Он был умнее вас,

Макинтайр, но не обладал вашей фантазией, которая иногда подсказывает вам правильные

решения. Мы с вами встретились случайно, а Дегрей сделал так, что мне просто не

удалось избежать контакта. Он предугадал мой следующий шаг. Представляете?

— Нет.

— Я в этом не сомневался. В одном только ошибался Дегрей, он почему-то решил,

что я какой-то пришелец со звёзд, из других галактик и что-то в этом духе. Дегрей шёл на

встречу со мной, чтобы победить. Он решил, что если выпустит в меня обойму своего

пистолета, то спасёт человечество. Это был храбрый малый и, главное, чертовски умён. Он

всё пытался объяснить научно и не верил в нереальность, как вы. “Мы считаем

нереальным то, что не можем объяснить”, — сказал он мне. Мы с ним так же сидели и

беседовали, как с вами, после того как я его обезоружил.

— А потом? — спросил я. — Вы прикончили его.

— Это произошло не потом, — улыбнулся Дегрей. — А во время нашего разговора.

— Но в другом месте?

— Разумеется. У него дома.

— Значит, возможно, я уже покойник?

Лицо его стало серьёзным.

— Возможно.

— Когда это произошло? — я почувствовал, что покрываюсь потом.

— Когда вы погибли? Это вас интересует? Когда стали гоняться за мной.

— Ну, если уж говорить прямо, Дегрей, то не я стал гоняться за вами, а вы за мной.

Но меня интересует не это. Когда вы убили Дегрея?

— Дегрея? В мае 1915 года, — он снова улыбнулся.

— А в феврале 1944?

Он рассмеялся:

— Поверьте, капитан, мне вам этого не объяснить. Вы даже не представляете, какая

бездна разделяет нас. Дегрей меня всё расспрашивал, откуда мы появились, откуда мы

прибыли на Землю. Я могу ответить вам, как и ему, — мы не откуда ни появлялись и не

откуда ни прибывали. Не мы у вас, а вы у нас, понимаете?

— Эксперимент? — поинтересовался я. Раз уж я покойник, то чего осторожничать.

— Если рассуждать примитивно, то да, — Дегрей задумался, затем продолжил. — Но

далеко не всё можно объяснить примитивно.

— А в чём цель того, что мы решили называть экспериментом?

— Мы имеем ответы тоже далеко не на все вопросы, которые задаём себе. Вы нам

помогаете решить некоторые из них. Это скорее социальный вопрос.

Я подумал, что раз он так разоткровенничался, то моя песенка спета наверняка.

— Если мы вам помогаем, то зачем действовать так беспощадно?

— У нас нет выхода. Эксперимент очень дорог. Мы не можем позволить себе

роскошь сорвать его.

— Лори могла сорвать его?

— Отдельные личности его не сорвут, конечно, но всё же риск есть.

— Зачем же вы убили свою Жаннетту?

Он помрачнел, — я задел его больное место и удивился, что он пытается оправдаться:

— Поскольку вы вновь затронули этот вопрос, Макинтайр, я хочу сказать, что я не

причём.

— Очень интересно! — я совсем забылся, — это напоминало допрос обычного

преступника, лишённого элементарной фантазии.

— Вы зря иронизируете, — поспешно заговорил Дегрей.

Очевидно, этот вопрос камнем лежал на его душе, и эту душу он желал кому-нибудь

излить, да не было кому. Но интересно, откуда у него эмоции? По моим расчётам, их быть

не должно.

— Я постараюсь вам объяснить, — явно волнуясь, продолжал Дегрей. — Я, как и вы,

получаю приказы от, как вам объяснить, от того, кто руководит мной. Но в отличие от вас

не могу не выполнить этого приказа. Например, вы, спасая, допустим, любимую женщину,

могли, рискнув честью и даже жизнью, не выполнить полученный приказ. Я же этого не

могу. Вы можете быть не до конца откровенным со своим начальством — я же этого тоже

не могу.

— Ну и порядочки! — не выдержал я. — Почему же это происходит?

— Потому что, в сущности, я, — просто даже не знаю, как вам объяснить, — часть

своего “шефа”, что ли. Вы понимаете? Между мной и “шефом” постоянный обмен

информацией, фиксируется всё, что я здесь делаю, мне не утаить ничего. Сен-Клер мог

делать, что хотел, тогда это было можно, его контролировали, но не вмешивались в его

работу. У него были друзья, была Жаннетта, он вступал в контакт с кем хотел, а сейчас всё

запрещено. Знаете, во что мне обошлось знакомство с Лори? Февраль 1944 года — вы

интересовались?

Чёрт побери, что с ним?

— Если опять говорить примитивно, то вас отозвали?

— Да, можно так сказать.

Он снова замолчал, а я подумал: “Не получает ли он во время этих пауз очередную

головомойку от своего “шефа”.

— Но затем вы вернулись?

— Да, срочная работа. Вы в курсе.

— Ах, да. А зачем нужна была вся эта комедия? Неужели нельзя было сделать проще.

С вашими-то возможностями?

— Понимаете, вы нас немного переоцениваете. (Интересно, то — бездна, которую

мне не понять, то — “переоцениваете”.) Убивать на расстоянии это легко, а наоборот —

гораздо сложнее. Нужен контакт.

— Ну, хорошо, — надо вытянуть из него побольше, пока он такой разговорчивый.

Мне, конечно, каюк, но не каждый так плодотворно проводит последнюю ночь. —

Вернёмся к Лори. Вы приехали неделю назад и...

—Я встретил её, — это был тот риск, который недопустим. Я бы на него пошёл, но

сигнал тревоги, независимо от меня поступил к “шефу”, и Лори ликвидировали.

— Когда?

— Четыре дня назад.

— А в 1944?

— Я пытался помешать. У меня есть кое-какие автономные возможности.

Получилась неразбериха. В итоге меня поставили на место, а Лори, вместо того чтобы

умереть сразу, мучилась три дня.

— И приходила ко мне?

— И приходила к вам.

— Будь я проклят, Дегрей, но я начинаю кое-что понимать. Ваши автономные

возможности, вероятно, испортили немало крови вашему “шефу”?

— Я рад, что вы меня понимаете, — с жаром заговорил он. — Я пытался её спасти

и... вы читали рапорт? Её там схватили и расстреляли — это шутки “шефа”. Но я вытащил

её и... вы знаете, — клиника Фолькнера и прочее. Против “шефа” не попрёшь, — он развёл

руками.

Я удивился, увидев слёзы на его глазах.

— “Старик” у вас пренеприятный, ничего не скажешь.

— Тогда я позволил себе, если так можно выразиться, бунт. Я отказался выполнять

работу. Но меня заставили, тогда я пригрозил, что выдам все тайны и сорву эксперимент,

если не вернут Лори. Я, конечно, блефовал, — ничего сделать мне бы не удалось, — но я

впал в отчаяние.

— Почему?

— Сен-Клер так любил Жаннетту!

— А вам какое дело?

— А, — он махнул рукой. — Вы ничего не понимаете.

Я смутился:

— Простите, я не хотел вас обидеть. Вы любили Лори?

— Нет, — поморщился он. — Её любил Сен-Клер. Он видел в ней Жаннетту, и

ничего больше.

— Значит, вы Сен-Клер?

— Вы действительно дурак, Макинтайр!

Снова молчание. Я закурил. Если на том свете будут каждый день такие беседы, то

там не так уж плохо.

— Я стал умолять своё начальство вернуть Лори. За всю вашу историю было до этого

всего два подобных случая, и то очень давно, — Дегрей был больше похож на покойника,

чем я.

— Ну и как начальство?

— Они вернули её, — быстро заговорил он. — Они плюнули на всё и вернули её. Они

пошли мне навстречу. Я заслужил, я столько работал. Я не просил вернуть Жаннетту, хотя

они могли сделать и это. Но Лори, она-то совершенно ни при чём. Жаннетта знала, кто я, а

Лори... — он тяжело дышал. — И во всём виноват я. Я!

Мне стало казаться, что передо мной просто псих.

— Я не имел права знакомиться с ней и был наказан... жестоко наказан.

— Послушайте, Дегрей, только не надо истерик. Смотрите, как я спокоен. А уж вы не

будете просить, чтобы меня тоже вернули А как же те, кто знает, что Лоои на том свете?

— Это очень просто, — ответил Дегрей. — Дорого правда, но просто. Я всё уладил.

— А я?

— Вы уже безопасны.

— Благодарю вас. Но скажите, Дегрей, какого чёрта они сделали так, что вы

оказались способным на такое чувство, как любовь. Это же нелепо, оно вам только мешает

и треплет нервы вашему “старику”.

— Это неизбежно, — он почти успокоился. — Я не могу работать без автономных

возможностей. А они порождают эмоции.

— Откровенно говоря, я вам не завидую, Дегрей.

— Вы любили когда-нибудь, капитан?

— Трудно сказать. Но, во всяком случае, я бы не стал ликвидировать любимую

девушку по первому приказу своего командования.

— Я уже объяснил вам разницу между нами. Мне чертовски тяжело, поверьте. Я

второй раз теряю её....

Мне казалось, что Дегрей сейчас зарыдает. На месте его “шефа” я бы без колебаний

“уволил” его.

— А зачем вы, собственно, пришли сюда? Проститься с Лори перед “отъездом”?

— Нет. Я даже этого не могу. У меня дела, — он замолчал, на этот раз минут на

десять.

Я курил сигарету за сигаретой. Я готов был поклясться, что в этот момент между его

“шефом” и им происходит яростная перепалка. Вероятно, решают, что делать со мной, и

“шеф” костыляет ему по шее за “болтливость”. Впрочем, “шеф”, наверное, имел

возможность заткнуть ему глотку, если бы захотел.

— Из-за этой Лори, — продолжил Дегрей, неожиданно оборвав паузу, — я наделал

столько ошибок, сколько Сен- Клер не сделал за 300 лет. Возьмите хотя бы случай в

особняке Сен-Клер в августе 1944. Я ни о чём не думал, кроме неё, в итоге попался, как

дурак. Пришлось принять срочные меры, чтобы выпутаться...

Что это за меры, я знал. Вероятно, он и последнее время тоже много думал о ней,

потому что в данном случае тоже попался, как дурак, и тоже, кажется, собирается принять

срочные меры, не такие урожайные, конечно.

— Да, там была хорошая мясорубка. Лори пришла бы в ужас, — заметил я, — узнав

сколько людей погибло из-за неё.

— Не из-за неё. Вы ошибаетесь, — после долгого перерыва Дегрей позволил себе

улыбнуться. — Не из-за неё, а из-за Жаннетты де Руа. Лори — только её тень.

— К дьяволу вашу Лори, — сказал я. — Объясните мне, Дегрей, почему так идиотски

запланирован ваш опыт? Какой вопрос вы пытаетесь решить, наблюдая, как мы

вспарываем друг другу животы. Это меня интересует куда больше, чем ваши дурацкие

любовные истории.

— Это очень сложный вопрос, — вздохнул Дегрей. Было видно, что ему очень

хотелось говорить только о Лори и больше ни о чём. — Вас, насколько мне известно,

всегда интересовал вопрос, вышли ли вы из-под контроля, а если вышли, то в чём?

Интересно, как вам понравится, если я скажу, что вы действительно, вышли из-под

контроля, устраивая одну войну за другой. В грубом приближении эксперимент

преследовал очень гуманные цели. Программа самосохранения и страха перед войнами

была введена исключительно для того, чтобы вы развивались быстрее. Это был чисто

экономический вопрос, чем быстрее — тем дешевле. Несколько войн на раннем этапе

вашего развития должны были послужить уроком на будущее и всё. Однако вы вошли во

вкус. Мы совершили страшную ошибку, переоценив ограниченные возможности вашего

мышления, не сообразив, что вы будете всегда выбирать наиболее простой путь

разрешения проблем, то есть лупить друг друга.

— Начиная с 30-летней войны, каждая последующая война, с нашей точки зрения,

была аварией, которую необходимо исправить как можно скорее. По мере сил мы пытались

сделать это. Уже Семилетняя война явилась для нас полной неожиданностью. Пришлось

убирать русскую императрицу и восстанавливать статус-кво. О последних войнах я уже не

говорю, мы просто пытались их скорее прекратить. Весь эксперимент летел к чёрту.

— А что вы сделали во время последней войны, чтобы она кончилась быстрее? —

спросил я, слушая его, как зачарованный.

— Перл-Харбор. — объяснил Дегрей — Разбаланс сил. и одна из сторон в

безнадёжном положении…

— Я всё понимаю, Дегрей, — согласился я. — Но это чертовски тонко!

Я вспомнил тысячи русских танков, идущих вперёд через заснеженные поля, армады

наших и английских самолётов, закрывающие небо, огромные авианосцы нашего флота,

вздымающиеся на волнах Тихого океана и тучи смертников, летящие со всех сторон на них

через сплошную стену заградительного огня, и подумал, что Дегрей прав, если

эксперимент преследовал какие-то гуманные цели, то он, действительно, полетел к чёрту.

От Рейна до Волги всё выжжено и разбито, стёрта с земли половина Азии, Хиросима...

— Мы пошли на крайние меры, — продолжал Дегрей. — Сейчас мы дали вам

возможность самим прекратить наш эксперимент, когда вы пожелаете. Если вы не

поумнеете, то мы уже вам ничем не поможем. Мы дали вам в руки страшную силу...

Я знал, о чём он говорит. Мне было стыдно глядеть ему в глаза. Теперь я понял

Дегрея. Живя среди нас, неизбежно свихнёшься. Он свихнулся благородно — свидетель

тому Лори.

Сен-Клер любил Жаннетту, любил людей, жизнь среди которых доставляла ему

удовольствие. Дегрей же уже не понимал людей, он не знал, чего они хотят, боялся их, а,

побывав в бою, мечтал только об одном — поскорее удрать с этой сумасшедшей планеты.

За окнами светало. Дегрей посмотрел на часы.

— Вам пора уходить, — обратился он ко мне.

— Вы меня отпускаете? — удивился я. — Почему?

— Откуда я знаю, — раздражённо ответил Дегрей. — Они что-то умничают, а мне

какое дело? То вы, то Генденберг. Прощайте, капитан. Если вы увидите Лори, то...

— Я скажу ей, что она — Жаннетта де Руа, — пообещал я, пожимая его крепкую

руку.

* * *

Когда я вернулся в управление, Элен вскрикнула и кинулась ко мне. Офицеры

окружили меня, лица все были бледны. Шеф, на ходу снимая очки, подошёл ко мне.

— Что случилось, Мак?

— Как что случилось? Ничего, — ответил я.

— Три часа назад звонили из полиции. Ваш “джип” — они записали номер — на

полном ходу сбил ограду на мосту Сердорен и упал в Сену. Я послал туда людей, ведутся

спасательные работы, вызваны водолазы. Вы сидели в машине, вас ясно видел и описал

полицейский.

— Чепуха какая-то, — я в изнеможении опустился на стул и пилоткой стёр пот со

лба. — Моя машина стоит во дворе, можете посмотреть, если хотите. Меня помиловали в

самый последний момент!

* * * * * * *

ДЖУЛИЯ АЙЛЕНД

Я выстрелил ещё несколько раз, но это уже больше для очистки совести. Попасть

было трудно, а преследовать его в таких условиях — бессмысленно. Я плохо знал этот лес,

где за любым кустом он мог мгновенно превратиться из дичи в охотника. Он был хитёр и

опытен, решителен и беспощаден, этот Меденьш, оберштурмбанфюрер Меденьш, один из

тех руководителей операции “Гриф”, которых мы ещё не успели выловить или

уничтожить.

Я сунул пистолет в кобуру и стал подниматься по откосу к своему “джипу”.

Небольшой “ситроен” Меденьша стоял неподалёку, завалившись передними колёсами в

кювет. Я не стал осматривать его машину. Он достаточно опытен, чтобы не оставлять там

никаких следов. Я просто открыл капот, открутил бензопровод и, отойдя шагов на пять,

выстрелил пару раз в радиатор. Если он и выйдет на шоссе здесь, что маловероятно, то

пусть ищет себе новую машину.

Оставив за собой горящий "ситроен”, я поехал дальше по направлению к Марлену,

прикидывая, что если Меденьш не дурак, он постарается выйти на шоссе где-нибудь

неподалёку от моста через Марну. Ему для этого понадобится добрых часа два и мне,

примерно, столько же, чтобы объехать этот лесной массив, пока Меденьш будет

продираться напрямик. Так что через пару часов у нас есть хорошие шансы встретиться

снова.

Дорожный указатель, говорящий о том, что до автомобильного моста через Марну

осталось пять миль, я проехал, когда солнце уже начало опускаться в лес, стреляя своими

лучами через верхушки деревьев. Выскочив из-за крутого поворота, я увидел метрах в ста

впереди по шоссе два “доджа” военной полиции и свалившийся в кювет санитарный

автобус. Чуть дальше стоял санитарный “пикап”, судя по эмблеме на радиаторе,

принадлежащий 28-му авиакрылу. Я остановил машину и подошёл к группе военных

полицейских, окруживших санитарный автобус. Только сейчас я заметил, что он

изрешечен пулями, а на стоящих на земле носилках лежат два тела, накрытых плащ-

палатками. Предъявив удостоверение сержанту-командиру патруля “эм-пи”, я

поинтересовался, что произошло.

— Какой-то тип напал на санитарный автобус, сэр, — ответил сержант, — уложил

очередью всех, кто там находился, потом сел за руль и пытался уехать в обратном

направлении. Он, вероятно, не знал, что около моста находится наш пост. Мы услышали

выстрелы и примчались сюда, когда он разворачивался на шоссе. Мы приказали ему

остановиться, он не подчинился. Тогда мы дали очередь по покрышкам, и автобус слетел в

кювет.

— Вам удалось его схватить? — спросил я.

— Нет, сэр, — смущённо вздохнул сержант. — Он вывалился в кювет и тут же

нырнул в лес. Мы постреляли ему вслед, но преследовать не стали...

— А кто находился в автобусе? — Мне захотелось взвыть от злости. Он оказался

быстрее меня, будь он проклят.

— Шофёр и женщина — доктор, сэр, — ответил сержант. — Вот их документы. Он

протянул мне солдатскую книжку шофёра и офицерское удостоверение врача. Я открыл

удостоверение. “Джулия Айленд, второй лейтенант медицинской службы 134-го

мобильного отдельного медицинского батальона полевых установок по переливанию

крови. Личный номер 322295. Место жительства Форт-Пирс, штат Флорида”. С

фотографии на меня смотрела молодая черноволосая девушка с очень весёлым, хотя и не

очень счастливым лицом. Я вздохнул.

— Оба убиты? — я указал в сторону закутанных с головой плащ-палатками тел на

носилках.

Сержант кивнул головой.

Санитарный “пикап” отъехал, увозя ещё две жертвы Меденьша. А в том, что это был

Меденьш, я не сомневался. Я понимал, что он очень торопится и что ему крайне нужна

машина. Я недаром сжёг его “ситроен”, а именно в расчёте на то, что он начнёт делать

глупости. Только я совсем забыл, что по дорогам ездят санитарные машины с девушками-

врачами и с девушками-медсёстрами и с шофёрами-молокососами, которых протащи хоть

через десять войн, они всё равно ничему не научатся. Меденьш оказался не только быстрее

меня, но и умнее.

В глубине леса неожиданно прозвучал выстрел, затем ещё один. Потом прогремела

длинная очередь и снова одиночные выстрелы.

— Вы кого-нибудь посылали в лес, сержант? — быстро спросил я.

— Нет, сэр, — без колебаний ответил он, — все мои люди здесь и ещё четверо

дежурят около моста.

— Расставьте своих ребят, — приказал я, — так, чтобы перекрыть хотя бы пару миль

шоссе. А я прогуляюсь по лесу.

— Вы возьмёте кого-нибудь с собой, сэр?

— Нет, мне никто не нужен. Делайте то, что вам приказано, сержант!

Я заметил примятые кусты около обочины, где, по-видимому, Меденьш кинулся из

разбитого автобуса в лес, и пошёл через них. Примятая трава и поломанные ветки хорошо

указывали путь. Я удивился, что такой опытный диверсант, как Меденьш, оставляет

столько следов. Хотя, может быть, он был ранен — ведь полицейские стреляли по

автобусу. Но следов крови нигде видно не было. Неожиданно что-то блеснуло в траве. Я

нагнулся и подобрал стрелянную гильзу от нашего армейского пистолета 45-го калибра.

Это, вероятно, первый выстрел, который я услышал на шоссе. Через несколько метров я

увидел клочок зелёной материи на одном из сучков. Несколько молодых деревьев стояли

со срезанными автоматной очередью верхушками. Затем я заметил ещё одну стрелянную

гильзу от “Кольта”, но подбирать её не стал. Лучи заходящего солнца косо били через

кроны деревьев, слепя глаза и делая всё вокруг неестественным. Однако, что мне было

нужно, я увидел.

Она сидела на пеньке, куря сигарету. Из-под пилотки выбивались густые чёрные

волосы, а на коленях у неё лежал “кольт”. Армейский “кольт” 45-го калибра, которым

вооружены все от парашютистов до медсестёр. А метрах в двух от неё лежал мёртвый

Меденьш. Мне стало его жаль. С такой профессиональной подготовкой погибнуть от руки

девушки-врача, которая сейчас, по-видимому, лежит в морге госпиталя 28-го авиакрыла.

Я вышел из-за деревьев. Она равнодушно посмотрела на меня своими серо-зелёными

глазами, продолжая курить. Я подошёл к Меденьшу, перевернул его на спину и обыскал. Я

не рассчитывал что-либо у него найти и ничего не нашёл. Меденьш был очень опытным

человеком и, главное, отличным стрелком. Я посмотрел на лежащий около него автомат,

затвор которого находился в крайнем положении, сигнализируя, что магазин пуст. Он

расстрелял, отстреливаясь от этой девчонки, всю обойму и не попал. А сам получил

четыре пули 45-го калибра — ровно столько, сколько она выпустила. Впрочем, иначе и

быть не могло.

— Мисс Айленд, — повернулся я к ней, поскольку надежда ещё теплилась во мне, —

вы, кажется, потеряли на шоссе своё удостоверение.

Она встала и улыбнулась. Она была чертовски хорошенькая, стройная и изящная. Но

лицо её уже не было одновременно весёлым и несчастным. Оно было равнодушным. Когда

она встала, “кольт” соскользнул с её колен в траву. Она не обратила на это внимания, а

сказала голосом, который заставил меня вздрогнуть.

— Капитан, зачем мне теперь нужно удостоверять свою личность?

Конечно, я сморозил глупость. Зачем ей сейчас удостоверение? Его нужно сдать в

штаб 134-го отдельного медицинского батальона, и его вместе с другими вещами и

соболезнованиями перешлют в город Форд-Пирс в штате Флорида. И имя “Джулия

Айленд” появится на мемориальной стене погибших за Америку.

— Спасибо, — сказал я. — Вы мне очень помогли, мисс Айленд. Меня-то он

облапошил, как младенца.

А ведь, если бы он меня не облапошил, подумал я, ей бы ещё было нужно

собственное удостоверение. Я вздохнул, а она, ничего не ответив, зашла за деревья и

исчезла из виду.

Я поспешил на шоссе к своему “джипу”. Надо было скорее добраться до Марлена и

доложить в штаб, что с Меденыием, наконец, покончено.

* * * * * * *

ПРОФЕССОР БЛЮМ

Роберт Полак был опытным врачом. В октябре 1942 года, во время сражения у о.

Санта-Крус, Полак, оказывавший помощь раненым на борту гибнущего авианосца

“Хорнет”, получил в спину осколок японской бомбы. Ранение оказалось очень тяжёлым.

Полак был эвакуирован в Штаты и уволен с флота с отличными аттестациями. Осколок из

спины был удалён, однако Полак оказался на долгие годы прикованным к креслу. Практику

пришлось бросить, и он вместе со своей женой Вероникой поселился в Сиэтле, шт.

Вашингтон, в небольшом одноэтажном домике на самом берегу залива Тауксенд. Пенсия,

назначенная Полаку флотом, и заработок Вероники, преподававшей в колледже,

обеспечивали им довольно сносное существование, а многочисленные друзья Полака как

по довоенной медицинской практике, так и по службе на флоте, заботились о том, чтобы

доктор ни секунды не чувствовал себя одиноким. Подобное отношение друзей радовало

Полака, хотя и несколько утомляло. В доме у него всегда было полно самого

разнообразного народа, беседы затягивались далеко за полночь, а сигарный дым, валивший

из окон, заставлял вздрагивать от страха дежурных на канадском маяке Виктори.

Я познакомился с Полаком случайно, но, познакомившись, привязался к нему и стал

частым гостем у него в доме, нещадно эксплуатируя врождённое чувство гостеприимства

как самого доктора, так и его милой супруги, внося солидный вклад и в густоту сигарного

дыма, и в продолжительность ночных бесед.

— Джерри, — как-то спросил меня Полак, — вам ничего не говорит фамилия Блюм?

Профессор Блюм?

— Нет, — сознался я. — А чем знаменит профессор Блюм?

Вместо ответа Полак протянул мне солидного вида журнал, оказавшийся

реферативным сборником американского математического общества, и показал на

несколько строк, подчёркнутых красным карандашом. Я прочёл:

“Профессор В.Г.Блюм, Политехнический институт, Топнка, шт. Канзас.

Вариационный расчёт криволинейных функций в нелинейном пространстве”.

Я пожал плечами.

— Мне это мало о чём говорит. Всё, что я знал из области математики, я давно забыл.

А если признаться, то никогда и не знал её толком. Так что мне трудно оценить

достижения профессора Блюма.

Полак рассмеялся:

— Не думайте, Джерри, что я знаю математику лучше вас. Дело не в этом. С этим

Блюмом связана весьма любопытная история, как раз из тех историй, которыми вы так

любите заниматься. Если вы позволите, я могу вам её рассказать.

— Безусловно, — согласился я, раскуривая сигару и усаживаясь удобнее в кресле.

— Так вот, — начал Полак. — как вам известно, незадолго до начала войны я был

призван из резерва, в котором я состоял, чтобы получать лишние двести долларов в месяц,

на активную службу и получил назначение на авианосец “Йорктаун’’ старшим

ординатором медицинской боевой части в звании первого лейтенанта. Где-то в январе 41-

го года нас перебросили из Атлантики в Тихий океан, и мы вместе с “Лексингтоном’’

вошли в соединение адмирала Флетчера, которое делало первые робкие шаги в

опробовании тактики типа "кусай и беги”. Единственной нашей базой в южной части

Тихого океана была Наумеа на о. Новая Каледония. Конечно, я говорю слишком сильно,

называя Наумеа базой. Никакой базы в смысловом значении этого слова там, разумеется не

было. Просто там можно было отстояться между рейдами, без лишних хлопот заправиться

топливом с танкеров, а при удобном случае даже побродить по берегу, наблюдая

экзотическую жизнь местного населения и птиц. А среди птиц наиболее любопытными

были большие альбатросы. Вам никогда не приходилось их видеть? Нет? Могу сказать,

Джерри, что вы много потеряли. Это огромные птицы до трёх футов высоты, а размах

крыльев у них не меньше, чем у хорошего бомбардировщика. На земле они достаточно

неуклюжи, но могут летать на сотни миль без посадки. Это очаровательные существа и,

главное, совершенно не боятся человека. Впрочем, это и понятно, поскольку вряд ли кому-

нибудь может придти в голову причинить им какой-то вред. А что касается туземцев, то те

почитали их почти как богов.

По мере того как наша база на берегу разрасталась — строились бараки,

радиостанция и взлётная полоса — ребята совершенно избаловали этих птиц. Они

спокойно шастали по улицам нашего импровизированного городка, скопляясь более всего

около камбуза. Я тогда продолжительное время находился на берегу, пропустив два рейда

“Йорктауна”, поскольку получил приказ адмирала Флетчера развернуть на берегу

временный госпиталь нашего соединения и оказывать медицинскую помощь

строительным рабочим базы. В тропическом климате, как вы понимаете, боевые ранения

были ещё не самой плохой штукой, которая могла произойти с человеком. Так что у меня

были даже часы регулярного приёма. Помогал мне фельдшер с одного из крейсеров, и

вдвоём мы кое-как справлялись с поставленной перед нами задачей.

Как-то в часы приёма я сидел в нашей амбулатории, если так можно назвать барак,

собранный из алюминиевых щитов, и ко мне явился матрос достаточно высокого роста,

заросший до глаз рыжей бородой.

“Доброе утро, доктор, — приветствовал он меня. — Позвольте представиться,

профессор Блюм”.

“Доброе утро, профессор, — ответил я, — с какого вы корабля?”

“С крейсера “Луизвилл”, сэр, — доложил он, — штурманский электрик первого

класса Блюм”.

“Мне, кажется, послышалось, что вы назвали себя профессором, мистер Блюм?”

“Да, — вздохнул он, — я — профессор математики университета в Сакраменто. Я

хочу сказать, что я был им до 7 декабря. Я отказался от офицерского звания и поступил на

флот, так как терпеть не могу японцев за их бездарность в области классической

математики”

“На что жалуетесь, профессор?” — прервал я его разглагольствования.

“Я совершенно здоров, — ответил Блюм. — Я пришёл к вам, доктор Полак, только

потому, что вы мне кажетесь единственным интеллигентным человеком на пять тысяч

миль вокруг”.

Он помолчал немного и вдруг спросил:

“Доктор, вам приходилось бывать в туземных деревушках на этом проклятом Богом

острове?”

“Признаться, нет, — ответил я. — В отличие от вас, дорогой Блюм, у меня просто нет

на это времени”.

“Я так и думал, — снова вздохнул он. — У меня появилось время, поскольку наш

крейсер уже третью неделю стоит в бухте Табукан, стараясь отремонтировать свои

пробоины скорлупой от кокосовых орехов”.

“Сожалею, профессор, — снова прервал я его, — но если это всё, что вы хотели мне

сказать, то я должен напомнить вам...”

Он мрачно посмотрел на меня.

“Доктор Полак, вы готовы к вспышке эпидемии чумы на острове?”

Я остолбенел.

“Чумы”, — переспросил я.

“Именно, — подтвердил Блюм. — Она уже началась в одной из туземных

деревушек”.

Я взял себя в руки. “Кто поставил диагноз?”

“Я”, — скромно сказал Блюм.

“Вы ещё и профессор медицины?” — поинтересовался я.

“Доктор Полак, — без тени улыбки ответил штурманский электрик первого класса

профессор Блюм, — вы зря смеётесь. Я знаю симптомы чумы. Поверьте мне, у одной

женщины в деревушке всего милях в пяти отсюда началась чума. Если вы не примете мер,

через неделю она охватит весь остров”.

“Вы доложили об этом врачу своего корабля?” — спросил я.

“Доложил, — ответил Блюм, — но он сказал мне, что он не ветеринар, чтобы лечить

этих обезьян. Он не понял всей серьёзности положения. Но вы, доктор Полак...”

— Вы знаете, Джерри, что основная задача, стоящая перед медиками на

тихоокеанском театре, заключалась в том, чтобы предотвратить эпидемии среди местного

населения многочисленных островов, не столько, конечно, из любви к ним, сколько из

опасения, что вся наша могучая армия погибнет без всякого воздействия со стороны

противника. Короче говоря, я взял свой чемоданчик, ампулы с вакциной, подготовил

срочное сообщение начальнику медицинской службы флота на Гавайях, а затем мы с

Блюмом сели в мой “джип” и поехали в знакомую ему деревушку.

“А, кстати, Блюм, — поинтересовался я, — какого чёрта вы делали в этой деревне?”

Он молчал.

“Насколько мне известно, — продолжал я, — все контакты с туземцами запрещены.

А поскольку вы упомянули об эпидемии, я вынужден снова повторить свой вопрос”.

Он долго молчал, затем пробормотал: “Здесь очень красивые женщины, доктор”.

“Значит, эта женщина, которая заболела чумой, как вы уверяете, — холодея от ужаса,

спросил я, — была вашей..?”

“Да”, — чуть слышно ответил Блюм.

“Ну и история, — подумал я, — он уже с кем-то контачил на крейсере. Если

произойдёт вспышка, у нас просто не хватит вакцины, чтобы всадить по два кубика всему

соединению. А после введения вакцины человек три дня недееспособен. Это в разгар боёв.

Какое ЧП!” — У меня появилось желание пристрелить профессора прямо в “джипе”.

Проехав сколько можно, мы вылезли из машины, прошли ярдов двести через джунгли

и вошли в небольшую деревушку, состоящую, примерно, из двух дюжин жалких хижин.

Блюм подошёл к одной из них, возле которой лежало ниц несколько мужчин племени.

“Здесь”, — прошептал Блюм. Мы вошли внутрь. В хижине никого не было. Только по

грязным циновкам вперевалочку расхаживал большущий альбатрос.

“Где же больная?” — спросил я.

Блюм странно посмотрел на меня. “Доктор, — прошептал он, — простите меня. Я

обманул вас. Но согласитесь, кроме как чумой, вас сюда было бы не затащить. Эта

женщина была больна, но не чумой. Это редчайшая болезнь, на определённом этапе

которой человек превращается в альбатроса. А иногда происходят и обратные

превращения. Я хотел показать вам это, но мы опоздали, — он указал на доверчиво

подошедшего к нам альбатооса. — Вот она, ваша паииентка”.

Скажу честно, я почувствовал облегчение. Индивидуальный случай психоза — это

всё-таки не чума. Однако я пришёл в ярость, поскольку никогда не любил, чтобы со мной

шутили подобные шутки. Тем более, я не был психиатром, и вообще, пусть они

разбираются с этим Блюмом у себя на крейсере.

“Матрос Блюм, — сказал я, стараясь говорить спокойно, — благодарите Бога, что у

меня мягкий характер. Возвращайтесь на корабль и доложите своему командиру, что вы

нуждаетесь в обследовании психиатра...”

“Доктор Полак, — с отчаянием в голосе прервал он меня, — неужели вы...”

“Не доктор Полак, — заорал я, — а сэр! Обращайтесь, как положено, матрос Блюм!

Марш на корабль, пока я не сдал вас военной полиции. И, уверяю вас, я это сделаю, если

вы ещё раз попадётесь мне на глаза!”

Полак замолчал, пряча усмешку в бороде.

— А что было дальше? — спросил я, чувствуя, что это ещё не конец.

— Дальше? — переспросил Полак. — Дальше был бой в Коралловом море, где мы

потеряли “Лексингтон” и чуть не потеряли “Йорктаун”, а в “Луизвилл” попала бомба. У

меня есть выписки из вахтенного журнала крейсера и копия боевого рапорта. Вот, читайте.

Не все, конечно, а то, что отчёркнуто красным карандашом.

Он протянул мне несколько листков ксерокопии, на каждом из которых стоял штамп

"Архив Военно-морского министерства Аутентичность копии с подлинником

подтверждается”. Я прочёл:

“Боевой рапорт крейсера “Луизвилл” (С-28)...

8 мая 1942 года ... 500-фунтовая бомба попала в корабль и, пробив палубу впереди

мостика, взорвалась в поперечном коридоре номер 6. Взрывом было разрушено помещение

временной кают-кампаиии унтер-офицеров, офицерские каюты номер..., частично

разрушено помещение электрогенераторов, питающих штурманские приборы…

Интересно отметить, что в полуразрушенном помещении штурманского

электрогенераторного отсека был обнаружен большой альбатрос с перебитым крылом.

Вероятно, кто-то из команды тайно принёс птицу на борт во время стоянки крейсера на

о. Новая Каледония... Потери в личном составе... убито... ранено... пропали без вести: …,

штурманский электрик первого класса Вилли Блюм, … Комадир крейсера сожалеет, но не

может удовлетворить просьбу команды по поводу оставления на борту альбатроса,

неизвестно как появившегося на крейсере во время боя в Коралловом море... Птицу свезти

на берег...”

— Всё? — спросил я, отрываясь от бумаг.

— Нет, — улыбнулся Полак. — Я узнал всё гораздо позже. 12 мая альбатроса свезли

на остров с “Луизвилла”. А, примерно, к сожалению, не помню точно, 16 мая, я встретил

Блюма около госпиталя с рукой в гипсе. Я не знал, что он числится на корабле пропавшим

без вести.

“Ну, как, Блюм, — подошёл я к нему, — ваши дела?” Он совершенно не обрадовался

нашей встрече, Он козырнул мне здоровой рукой и сухо ответил: “Благодарю вас, сэр. Всё

в порядке, сэр. Ещё какие-нибудь приказы, сэр?” Я махнул рукой и прошёл мимо, подумав

ещё, что вроде бы парень вылечился.

Полак помолчал немного, затем сказал:

— И напоследок, Джерри, почитайте вот эти две газетные вырезки. Обе из газеты

“Канзас Сантильер” от ноября прошлого года.

Страшно заинтересованный, я схватил вырезки.

“Топика, 11 ноября (наш кор.) — В здании местного Политехнического института

обнаружена птица из породы больших альбатросов. Эти птицы населяют острова

Тихого океана от Мидуэя до Самоа. Хотя они и славятся неутомимостью в полёте, ещё

не было ни одного зарегистрированного случая обнаружения больших альбатросов в

таком удалении от побережья Тихого океана. Представитель местного общества

орнитологов заявил, что этот случай станет предметом специального исследования..."

“Топика, 26 ноября, (ЮПИ) — Полиция штата и работники ФБР продолжают

розыск профессора В.Г.Блюма из местного Политехнического института, бесследно

пропавшего 11 ноября. Супруга профессора миссис Элизабет Блюм заявила журналистам,

что её муж...”

“Да, — сказал я, — здорово! Так вы считаете, Боб, что он успел научиться у неё...”

“А, — досадливо поморщился Полак, — чему учиться? Вы ничего не поняли,

Джерри. Это же болезнь. Он просто заразился ею. А я упустил случай исследовать эту

болезнь. Вот это — самое обидное. Вероника, ты уже сотый раз слушаешь эту историю.

Сделай-ка нам кофе”.

* * * * * * *

Джон Фуллер

ПРИЗРАКИ РЕЙСА 401

перевод с английского

ПРИМЕЧАНИЕ

Все подробности этой истории вполне реальны и достоверны, поскольку автор

получил их у непосредственных участников событий, а также из многочисленных

официальных отчётов и прочих документов. Вполне понятно, однако, что не все люди

охотно распространяются о событиях подобного рода. Вследствие этого часть

материала получена не из первых рук, что непременно отмечается автором или следует

из контекста. По просьбе некоторых служащих компании “Истерн Эйрлайнз” их имена

пришлось изменить, поэтому при первом упоминании они отмечены звёздочкой (*). Все

имена, не отмеченные подобным образом, являются подлинными.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Впервые о призраках рейса 401 я услышал на борту самолёта шведской

авиакомпании на пути из Стокгольма в Копенгаген в марте 1974 года. Доброжелательная и

общительная стюардесса поведала мне о странной истории, которую ей рассказала

подруга, летавшая на британских авиалиниях. В некоторых самолётах американской

компании “Истерн Эйрлайнза” в виде вполне отчётливых объёмных фигур стали

появляться члены экипажа, погибшего в болотах Эверглейдского национального парка в

самом конце 1972 года. По её словам, рассказы об этом передавались из уст в уста

экипажами международных авиалиний.

Я поинтересовался, почему легенда о призраках связывается именно с “Истерн

Эйрлайнз”, а не с САС или другой европейской компанией, ведь местный колорит явно

придал бы ей большую привлекательность. Обычно по мере распространения устные

рассказы обрастают всякого рода подробностями. Неизменным остаётся лишь “остов”

сюжета, который каждый повествователь обряжает по собственной прихоти.

Моя собеседница на секунду задумалась:

— Это и впрямь интересно. Может, история не меняется потому, что она на самом

деле произошла с “Истерн Эйрлайнз”?

Мы дружно рассмеялись. Девушка вернулась к сервировке великолепных шведских

блюд, которые САС любезно предлагает своим пассажирам, а я стал размышлять над тем,

почему в этой легенде, распространившейся на огромные расстояния, присутствует столь

привычный для Европы тип самолёта американской авиакомпании.

В то время я работал над весьма сложной книгой, в которой речь шла о крупной

аварии на ядерном заводе близ Детройта. Интересоваться историями о привидениях, даже

самыми интригующими, мне было просто некогда.

Год спустя мне довелось лететь из Сан-Хуана в Нью-Йорк на реактивном лайнере

компании “Истерн”. Скрыв под шутливым тоном своё смущение, я поинтересовался у

стюардессы, разносившей закуски, не приходилось ли ей слышать что-либо о

привидениях. Девушка явно была потрясена.

— В этом нет ничего забавного, — сказала она. — Того, что случилось со мной в

нижней кухне, я никогда не забуду.

Извинившись, я объяснил девушке, что отнюдь не хотел её обидеть и что

интересуюсь этой историей лишь потому, что молва о ней распространилась весьма

далеко. Через несколько минут стюардесса закончила разносить еду, и наша беседа

продолжилась.

— Сейчас уже в ходу несколько историй, — сказала она, — но случай со мной

произошёл ещё до того, как я их услышала. Это было в феврале 1973 года, месяца через

два после катастрофы. Работая в нижней кухне, я вдруг ясно ощутила чьё-то присутствие.

Нечто сверхъестественное. Понимаю, что звучит это нелепо, но мне трудно выразиться

точнее. Просто незримое присутствие, ведь я никого не видела. В кухне вдруг стало

невероятно холодно... Мне этого никогда не забыть.

Воспоминание заметно расстроило её:

— Не знаю, почему я так разоткровенничалась. Очень прошу вас не упоминать моего

имени в связи с этой историей.

Далее она сказала, что, по слухам, кто-то из лётчиков лицом к лицу столкнулся с

призраком одного из членов экипажа, погибшего в катастрофе. Тогда ей пришло в голову,

что загадочный случай, происшедший с ней, может оказаться небезынтересным

руководству компании, и она отправилась к своему шефу. Однако тот не только не проявил

интереса к этой истории, но и намекнул, что один его знакомый психиатр, женатый на

стюардессе, прекрасно разбирается в проблемах, возникающих у девушек на борту

самолёта. Быть может, визит к нему ей не повредит?

— Никогда в жизни я так не злилась на себя, — продолжила моя собеседница. —

Позднее я узнала, что каждого, кто сообщал о происходивших с ним странных случаях,

временно отстраняли от полётов. Так что сейчас вряд ли остались охотники говорить о них

в открытую. Им грозит увольнение или по меньшей мере перевод в резерв.

Лишь много месяцев спустя я наконец удосужился заняться этой невероятной

историей, насыщенной сложнейшими хитросплетениями самых загадочных обстоятельств.

Перед вами результат моих расследований — книга о призраках. В ней поднимается

вопрос о жизни после смерти. Эта история с призраками произошла не в мрачном

старинном замке или викторианском особняке, а в самом, казалось бы, неподходящем

месте — на борту современного реактивного авиалайнера.

Ко всему, что связано с привидениями, люди относятся по-разному: одни — с полным

скептицизмом, другие — с абсолютной верой. Ни одну из этих позиций нельзя признать

здравой.

Существуют, однако, вещи, с которыми вынуждены считаться сторонники обеих

позиций. Мы живём и умираем. В сущности, мы не знаем, откуда пришли и куда уходим.

Можно считать аксиомой, что часть знаний мы получаем не через собственные ощущения;

пример тому — история человечества. Знания накапливаются с течением времени. Чем

больше их сумма, тем больше остаётся узнать. Мы рождаемся исследователями, наша цель

— выяснить, что там, за новым поворотом жизни.

Карл Сандберг как-то сказал, что смерть — всего лишь часть жизни. Если это верно,

то она на законных основаниях является областью исследований, как бы сложны они ни

были. Инструменты для её изучения весьма ограничены и находятся в руках теологов,

философов и парапсихологов. Но только последние предпринимают попытки обнаружить

точные, до некоторой степени поддающиеся объяснению свидетельства. Лишь недавно

парапсихологии было позволено называться наукой, а её представителям — войти в

Американскую ассоциацию по содействию научному прогрессу.

Если смерть действительно часть жизни, то невероятно важная её часть. Хрупкость

жизни и неотвратимость смерти являются основными темами книги, но она не пронизана

духом отчаяния, а вовлекает в интересный процесс исследования истории авиарейса 401 и

загадочный мир приключений.

Автор

ГЛАВА I

Невозможно размышлять о Времени и таинстве творческого пути Природы и не

испытывать отчаяния от ограниченности человеческого разума.

Альфред Норт Уайтхед

Всю свою жизнь я полагал, что таких вещей, как привидения, не существует. Они

связаны лишь с отголосками древних суеверий, вроде тени отца Гамлета и святочной

кутерьмы. В апреле 1974 года я вернулся в Соединённые Штаты Америки из Европы, где

занимался сбором материала для книги о развитии атомной энергетики. Сразу же по

приезде мне пришлось принять участие в серии радио- и телепередач об одной моей

только что изданной книге, а также объехать чуть не всю страну с публичными

выступлениями, задерживаясь в каждом городе не более чем на сутки. Моё турне было

рассчитано на восемь-девять недель, и это сразу после двух месяцев напряжённой работы

над новой книгой. К тому же, мне предстояло урывать время между выступлениями, чтобы

наконец закончить этот труд.

Перед началом турне мне удалось дня четыре отдохнуть в штате Коннектикут,

Особенно расслабляться было некогда, но передышка оказалась весьма кстати. На досуге

меня навестил мой сосед Дон Блинн — пилот, летавший на самолётах типа Л-8 компании

“Сиборд Эйрлайнз”, и тут же завёл разговор о странных призраках, обитающих на

"истерновских” лайнерах — огромных реактивных машинах типа Л-1011, получивших

прозвище “трёхзвёздные шептуны” Мне начинало казаться, что каждый, кто имеет хоть

малейшее отношение к авиации, слышал об этих привидениях. На следующий день я

отправился на обед в Риджфилд к Питеру и Шарон Хеннинг. Питер — невероятно

талантливый оператор и режиссёр, а его жена Шарон служит стюардессой в компании

“Пан Американ”. В числе приглашённых были пилот компании “Истерн”, а также сестра

Шарон Марша — стюардесса в “Юнайтед Стейтс Эйрз” — с мужем, и разговор,

естественно, постоянно крутился вокруг таинственных призраков.

Когда Шарон Хеннинг летела по вызову к очередному рейсу, в соседнем кресле

оказался администратор Федерального авиационного управления. Он слышал, что будто

некоторые узлы с погибшего самолёта были переставлены на борт 318, однако

впоследствии сняты с него, и компания “Истерн” намеревается даже переменить бортовой

номер этого самолёта, поскольку вокруг него ходит масса слухов. Правда или нет, но

говорят, что призраки появляются там, где использованы уцелевшие при катастрофе

детали.

Меня заинтересовало, почему все рассказчики столь последовательны, почему в этих

событиях непременно фигурируют компания “Истерн” и лайнеры типа Л-1011, а не какая-

то другая компания или хотя бы иной тип самолёта? Не срабатывала привычная схема,

когда по мере распространения слухов обычно многократно изменялось место

происшествия. Конечно, никто из сидящих за столом не смог дать мне ответа.

На следующий день ко мне заглянул сосед Фрэнк Амхоуфер — лётчик из “Сиборд

Эйрлайнза” и принёс информационный бюллетень Фонда безопасности полётов.

Бюллетень субсидировали несколько авиационных страховых компаний, и каждая статья в

нём касалась одной из сторон авиационной безопасности. Однако среди обсуждения

практических вопросов я обнаружил следующее: ПРИЗРАК — ОБИТАТЕЛЬ

САМОЛЁТА ?

Похоже, окружающий нас мир изобилует странными происшествиями, которые

порой можно объяснить внеземным вмешательством или воздействием потусторонних сил.

Недавно мы столкнулись с подобным случаем, причём реальность его подтверждается

записью в бортовом журнале сверхмощного реактивного лайнера. Фонд безопасности

полётов предаст его гласности в надежде получить отклики других экипажей. Может

показаться, что это не имеет отношения к безопасности... Как бы то ни было, судите сами.

Во время полёта одна из стюардесс находилась, как обычно, в нижней кухне.

Занимаясь своими делами, она случайно взглянула на окошко одной из плит блока для

подогрева пищи и сквозь стекло увидела лицо (или то было просто отражение?)

смотревшего прямо на неё бортинженера, который погиб несколькими месяцами ранее в

катастрофе на Эверглейдских болотах. Когда реактивный великан рухнул в топь,

бортинженер в нижнем отсеке проверял носовое шасси. Ошеломлённая и напуганная

девушка поспешила наверх, после чего в кухню спустилась другая стюардесса... и

подтвердила увиденное. Тогда они вместе вызвали вниз своего бортинженера, который не

только увидел изображение, или, если угодно, призрак, но и услышал сказанные им слова:

“Остерегайтесь пожара на вашем самолёте”.

Когда вскоре после этого самолёт прибыл в Мехико, в одном из двигателей были

обнаружены неполадки и самолёт перегнали на двух двигателях на ремонтную базу.

При взлёте из аэропорта Мехико на высоте всего около полутора миль над уровнем

моря в одном из действовавших двигателей лайнера возник пожар. Двигатель пришлось

заглушить. Лишь благодаря невероятным усилиям и опыту экипажа удалось развернуть

самолёт и благополучно приземлиться с одним двигателем.

Мы говорим “невероятным”, потому что так оно и было, но, возможно, дело

заключалось НЕ ТОЛЬКО в усилиях экипажа. А что думаете вы? Доводилось ли вам

слышать об этом случае раньше? Мы полагаем, что он не остался в тени и обсуждался

многими профессиональными пилотами. Итак, что думаете вы?

Пожалуй, это была самая невероятная статья из всех, попавших мне на глаза в то

время. Однако она свидетельствовала о том, что тема эта привлекла общее внимание.

Сознаюсь, я был заинтригован, но заняться этой историей у меня не было времени.

Предстояло продолжить работу над книгой о ядерной энергетике (она вышла полтора года

спустя под заголовком “Мы едва не потеряли Детройт”), а также лететь в Вашингтон,

Чикаго, Детройт, Хай-Пойнт, Северную Каролину, снова в Вашингтон, затем в Сан-

Франциско и Лос-Анжелес.

В ходе полётов я сумел разговорить около тридцати членов экипажей самых разных

авиалиний, по меньшей мере двадцать пять из них не только подтвердили, что они

слышали о странных случаях, но и добавили некоторые подробности. Расспрашивать

экипаж в каждом полёте стало моей привычкой.

В марте 1974 года я решил, что необходимо упорядочить образ жизни и закончить

наконец книгу. Меня ждали семь объёмистых папок с результатами исследований, пять или

шесть классических трудов по ядерной физике и больше двух десятков кассет с

магнитофонными записями. Нужны были огромные усилия только на то, чтобы

разобраться во всём этом. Мне повезло, и я занял освободившееся место в колонии Мак-

Доуэлла в Нью-Хэмпшире, где тридцать писателей, художников и композиторов живут и

работают в уединённых студиях среди чудесного соснового бора.

Я написал в колонии две книги и находил, что это место идеально подходит для

завершения третьей. Когда-то Торнтон Уайлдер создал здесь большую часть своих

произведений, а жители соседнего городишка Питерборо и прилегающих деревень даже

послужили прототипами героев его пьесы “Наш городок”. Элинор Уайли написала здесь

множество стихов. Леонард Бернстайн и Аарон Копленд сочиняли здесь музыку. Эдвин

Арлингтон Робинсон частенько гостил в колонии и неизменно присоединял... к мнению её

обитателей, что есть нечто привлекательное в этом местечке для музы творчества.

По традиции, каждый поселившийся в студии, писал своё имя на деревянной

дощечке над камином. Во всех тридцати студиях висело по семь-восемь таких табличек,

первые из которых восходили ко времени основания колонии в самом начале двадцатых

годов. Расположившись в Уотсоновской студии в мае 1974 года, я выполнил ритуал и нанёс

своё имя и дату прибытия. Некоторые дощечки потемнели от времени, а надписи на них

напоминали мне о давно прошедших годах.

В предыдущие приезды в колонию Мак-Доуэлла я не обращал внимания на истории о

призраках. Наиболее часто рассказывали о призраке Элинор Уайли. Обычно его видели на

лестнице главного здания, но якобы появлялся он и в бывшей спальне поэтессы. Спальня

помещалась в очаровательном, похожем на фарфоровую солонку домике. Те, кому

приходилось проводить ночь в бывшей спальне Элинор Уайли, неизменно сообщали о

странных звуках и видениях. Причём говорили об этом люди, достаточно серьёзные и

здравомыслящие.

Поговаривали также, что призрак Эдвина Арлингтона Робинсона любит навещать

свои былые апартаменты. Большую часть времени ему довелось писать в студии Велтин,

стоящей вдалеке от центрального здания. Это милая деревенская хижина, сложенная из

неотёсанного камня, с традиционным камином. Из окон её открывается чудесный вид на

верхушки сосен и нью-хэмпширские скалы. Над дверью прибита доска с цитатой из

Робинсона: “Ещё больше услышите вы от меня после моей смерти”.

Я как-то останавливался в этой студии, но тогда мне не пришло в голову искать в

надписи тайный смысл. Некоторые обитатели колонии уверяли меня, что Эдвин

Арлингтон Робинсон частенько посещает писателей и музыкантов, засиживающихся в его

студии допоздна. Хотя я и сам нередко проделывал подобное, однако, со мной ничего

подобного не приключалось. Возможно, я был просто не готов к этому.

В связи со всеми этими историями у меня возник вопрос: не было ли появление

призраков результатом внушения? Ведь внушение, без сомнения, мощное явление, оно

является основой гипноза. Фактически гипноз и есть внушение. Судя по результатам

медицинских и психологических опытов, оно способно создавать негативные и

позитивные галлюцинации у абсолютно нормальных людей. При негативной

галлюцинации гипнотизёр внушает испытуемому, что он не видит человека, на самом деле

присутствующего в комнате. Перед испытуемым можно посадить четырёх человек, но под

воздействием внушения он будет видеть только троих. И ничто в мире не убедит его в

присутствии четвёртого.

Точно так же гипнотизёр способен внушить испытуемому, что в комнате присутствует

лицо, которого на самом деле нет и в помине. И испытуемый торжественно поклянётся на

стопке томов Британской энциклопедии, что он видит это лицо. Я думал тогда: не тем ли

объясняются все призраки и видения, что их видят невольные жертвы внушения, разум

которых временно помутнён воздействием случайного гипноза?

Эта теория меня вполне устроила. Она объясняла феномен не только призраков на

авиалиниях, но и видений в колонии Мак-Доуэлла. На мой взгляд, она разрешала все

вопросы. Я смог наконец отбросить мысли о привидениях и сконцентрировать всё

внимание на изучении реальной опасности, таящейся в ядерной энергетике. Нелепо было

изводиться по поводу каких-то привидений на реактивных лайнерах. Нельзя было даже

сравнивать эти проблемы. И всё же снова и снова спрашивал я себя, почему меня так

притягивает история с призраками? По-видимому, дело в том, что жизнь после смерти

является одной из важнейших философских проблем, с которой сталкивается каждый.

Любой другой вопрос, к каким бы сферам человеческой деятельности он ни относился, по

сравнению с ним кажется незначительным. Все великие мировые религии задаются этим

вопросом, и тех. кто способен ответить на него благодаря своей вере, можно считать

счастливым исключением. Но большинство людей нуждается в ясных и точных

доказательствах, и я отношу себя к их числу. У обитателей колонии Мак-Доуэлла обычно

мало времени для общения, но изредка в той или иной студии устраиваются вечеринки.

Однажды ко мне на огонёк забрело несколько друзей. Разговор снова коснулся жизни

после смерти и тех форм, которые она может принимать. Двоим из гостей. Биллу и Сьюзен

Муди, пришло в голову подурачиться со спиритической доской “Уиджа” и проверить,

правда ли посредством неё можно получить разборчивое послание.

Я с любопытством наблюдал, как они опустили кончики пальцев на край планшетки

— крошечного треугольника на трёх ножках с круглым окошком посередине;

Предполагалось, что окошко должно останавливаться около одной из букв алфавита,

полукругом написанных на доске. Доска Уиджа" уже давно пылилась в студии, поскольку

фирма "Братья Паркер”, изготавливающая их в этом округе, рассылает свою продукцию в

огромном количестве Позднее мне доводилось слышать, что доски эти считаются чем-то

вроде “подготовительного класса” в искусстве медиумов.

Я никогда не мог понять, почему планшетка движется по доске и останавливается

около определённых букв, явно без участия сознания или воли людей, касающихся её

пальцами. В энциклопедии я нашёл следующее пояснение.

“Существуют достаточно веские доказательства, что сведения, получаемые при

помощи устройств подобного типа, не всегда берут начало в подсознании лиц,

участвующих в сеансе. Порой их можно приписать лишь неизвестному типу контакта с

отдалёнными событиями или мыслями посторонних людей...

Стеклянное окошко скачет от буквы к букве, хаотичное сочетание которых часто

составляет явную чушь, но порой возникают слова и даже предложения... Существует

мнение, что послания, полученные посредством этих устройств, идут от умерших, и

большая часть противников спиритических сеансов испытывает глубоко запрятанный в

душе страх, что спириты вступают в рискованный контакт с загробным миром или

дьявольскими силами. Конечно, иногда поступающие в ходе сеансов сведения имеют

устрашающий, возбуждающий, смущающий или вовсе непристойный характер, но в

последнее время пришли к убеждению, что источником таких сведений является

подсознание лиц, участвующих в сеансе”.

В тот вечер спиритический сеанс в студии Уотсона полностью соответствовал теории,

изложенной в энциклопедии. Вначале из букв выходила сплошная нелепица. Они вылетали

так быстро, что мы едва успевали записывать. Спустя несколько минут движение

планшетки стало более плавным. Билл и Сьюзен по очереди задавали вопросы и уверяли

нас, что планшетка движется без каких-либо усилий с их стороны. Когда движение

планшетки более или менее выровнялось, последовали вопросы.

— Вы знаете, кто вы?

Планшетка ответила утвердительно.

— Вы из тех, кто жил здесь, в колонии?

Снова “ДА"

Билл и Сьюзен решили задавать вопросы, требующие подробных ответов. Система

"да-нет” не давала точной информации для подтверждения получаемых сведений.

— Пожалуйста, скажите, кто вы: писатель, художник, музыкант?

Планшетка принялась описывать быстрые круги, затем вывела: “ПОЭТ”.

— Ваше имя?

Окошечко дёрнулось к двум буквам и замерло: “Э.У.”

— Когда вы жили в колонии?

Окошечко спустилось к нижнему ряду с цифрами: “ 1925-1926-1927”.

Я подошёл к деревянным дощечкам. Разобрать буквы на почерневшей от времени

сосне было почти невозможно. Наконец я нашёл, что Элинор Уайли, поэтесса, несколько

раз приезжала в Уотсоновскую студию в середине и конце двадцатых годов. Я вернулся к

гостям. Было любопытно узнать, о чём поведает “Э.У”.

Снова появились буквы и шли так быстро, что невозможно было разобрать,

составляют они слова или нет. Призраку был задан вопрос: “Будете ли вы говорить с

нами?”

Планшетка летала под двумя парами рук. Чуть коснувшись одной буквы, она неслась

к следующей: “ДА-ЕС-Л-И-В-Ы-3-А-Д-У-Е-Т-Е-О-Г-Н-И”.

В студии не оказалось огня, который можно “задуть”, освещение было

электрическим. Откуда могло взяться это устаревшее выражение? Позднее я узнал, что

вплоть до середины тридцатых годов единственным источником света в студиях были

керосиновые лампы.

Выполняя странную просьбу, мы выключили три из четырёх ламп. Следующий

вопрос был таким:

— Не могли бы вы назвать некоторые из ваших стихотворений?

Планшетка написала: “ПОМОГИТЕ МНЕ”.

Никто из нас не мог припомнить стихотворения или книги под таким названием.

Более того, фраза совершенно не подходила для заголовка. Мы спросили:

— Это заголовок или просьба?

На мгновение планшетка замерла, а затем ответила:

— МНЕ ЭТО НЕОБХОДИМО.

В полутёмную комнату словно пахнуло холодом. К моему стыду, я почувствовал, что

меня подташнивает. Так же, как и остальных, меня охватил озноб.

— Чем же мы можем помочь вам?

Ответ последовал незамедлительно:

— ПОМОГИТЕ МНЕ ИЗБАВИТЬСЯ ОТ ПРОШЛОГО.

Было ли это игрой воображения или нет, но холод в комнате усилился. Билл и Сьюзен

вскочили, кто-то зажёг свет. Все единодушно решили, что с нас довольно.

Из этого приключения напрашивались определённые выводы. Первый состоял в том,

что, несмотря на мучительные минуты, когда планшетка выстукивала абсолютную чушь,

из доски оказалось возможным извлекать связные предложения. Случайные совпадения

букв и слов в духе теории Джулиана Хаксли об обезьяне, печатающей на машинке,

исключались. Второй вывод заключался в том, что планшетка двигалась самостоятельно,

без усилий людей, чьи пальцы касались её поверхности. Третий вывод сводился к

следующему: послание отражало муки души, не находившей себе покоя, что, конечно,

никто и никогда не сможет подтвердить. Ещё один интересный факт был связан с тем, что

некоторые сведения (инициалы, даты) не могли быть известны никому из

присутствовавших. Что Элинор Уайли останавливалась в Уотсоновской студии много лет

назад, не подозревал никто из нас. Я был очень удивлён, обнаружив её имя на одной из

потемневших дощечек над камином.

К декабрю 1974 года я закончил работу над рукописью книги “Мы едва не потеряли

Детройт”. Теперь предстояли долгие недели проверок и перепроверок собранных мною

данных редакторами и учёными. К счастью, моего участия в этом уже не требовалось. Я

получил возможность немного расслабиться и подумать о планах на будущее.

Одним из предложений было написать для Информационного агентства

Соединённых Штатов Америки сценарий документального фильма по океанографии, а

впоследствии стать продюсером и режиссёром картины. Тема эта привлекала меня давно,

и мне было приятно переменить предмет изучения. Подготовка к фильму предстояла

основательная. Следовало связаться с океанографическими институтами в Вудс-Хоуле

(штат Массачусетс), Скриппсовским институтом океанографии в Сан-Диего, Майамским

университетом во Флориде и прочими объектами натурных съёмок. Эти планы были

невероятно далеки от историй о призраках.

Однако, незадолго до того я получил предложение от издателей журнала "Ридерс

дайджест” написать статью об Ури Геллере — молодом израильтянине, бывшем

парашютисте, поражавшем учёных Европы и США своей способностью сгибать

металлические предметы и заводить сломанные часы исключительно путём мысленного

напряжения. Впервые я встретился с ним в Нью-Йорке у общих друзей. Демонстрируя

свои способности, Ури слегка ударил по ключу и убрал руку. Ключ, зажатый в моей

ладони, продолжал сгибаться, пока не достиг угла в 45 градусов. Затем Ури простёр руку

над моими часами, и их стрелки прыгнули вперёд на полтора часа. Я мало смыслю в

цирковых фокусах и решил, что он применил один из них, только не мог понять какой.

Для работы над статьёй об Ури Геллере необходимо было получить новые факты.

Слухи о нём ходили самые неправдоподобные. Говорили, что перед нами человек,

способный менять молекулярную структуру металлов путём простой концентрации

внимания. Будь это правдой, под угрозой оказалась бы вся современная физика, — но

только в случае, если бы результаты деятельности Геллера были неоднократно

подтверждены лабораторными исследованиями. Я чувствовал, что новая тема уже

захватила меня.

Но катастрофически не хватало времени. Фильм об океанографии требовал

систематической подготовки и многочисленных поездок. Рукописи книги по ядерной

энергетике предстояла последняя тщательная доработка. И тут ещё статья об Ури Геллере.

Я оказался в самом центре широкого спектра проблем: от физических до паранормальных.

Получив сведения об Ури Геллере от нескольких научных заведений, я был немало

поражён. Передо мной постепенно раскрывалась история своего рода научного призрака.

Несколько ведущих физиков Лондонского университета обнаружили, что Геллер способен

доводить показания гейгеровского счётчика до точки, в 500 раз превышающей фоновую

радиацию. Ему удалось дематериализовать часть кристалла ванадия, заключённого в

стеклянную капсулу, просто держа над ней руку. С ним провели также ряд других

испытаний, результаты которых оказались не менее удивительными, но повторялись из

раза в раз. В заключение опытов, проходивших в Двух колледжах — Королевском и

Беркбекском, трое учёных выступили с недвусмысленными заявлениями по поводу

возможного влияния на науку данного феномена. Профессор Дж.Г.Тейлор, глава

математического факультета заверил:

“Я проверил Ури Геллера в лаборатории Королевского колледжа при помощи

специально разработанной аппаратуры.

Эффект Геллера — сгибание металлов — явно не является мошенничеством.

Эффект этот насколько глобален, что бросает решительный вызов современной науке и

может даже разрушить её, если не получит соответствующего объяснения”.

Сказано сильно. Ему вторят доктора Дэвид Бом и Джон Хэйстед из Беркбекского

колледжа:

“Мы считаем, что если подобные опыты будут повторены позднее, то, вероятно,

накопится достаточно свидетельств, чтобы не осталось места для любых сомнений по

поводу того, что перед нами некий новый процесс, который невозможно объяснить или

рассчитать при помощи известных нам ныне законов физики. Мы действительно

полагаем, что сделали первый шаг в этом направлении”.

Как обычно, научный отдел “Ридерс дайджест” долго и тщательно проверял

материалы, собранные для статьи об Ури Геллере Я мог только радоваться этой двойной

проверке. Ури даже был приглашён в нью-йоркскую редакцию журнала, чтобы

журналисты могли собственными глазами убедиться в его несомненной способности

влиять на законы физики.

На встречу с Геллером явились около двенадцати сотрудников журнала. Двое из них

славились как закоренелые скептики. Геллер начал сеанс с лёгкого прикосновения к ключу,

протянутому ему одним из присутствующих. Ключ стал сгибаться у нас на глазах. Как

бывало и раньше, начали гнуться и те ключи, к которым он не прикасался. Один из

скептиков сунул руку в карман и вытащил собственную связку. Его ключи изогнулись

сильнее прочих.

Под впечатлением опыта я ещё сильнее захотел заняться изучением этого феномена,

но сознавал, что этот случай потребует глубокого и пристального внимания,

поверхностным знакомством здесь не обойтись.

Впервые услышав об НЛО и чудесах Ури Геллера, я попросту в них не поверил. Да и

после продолжал метаться от веры к неверию, даже когда доказательств было

предостаточно.

Сама идея существования привидений или призраков казалась мне дикой. И всё же

история с лайнером Л-1011 по-прежнему неудержимо влекла меня Я понимал, что для

решения этой проблемы мне предстоит тщательно расследовать предшествовавшие

события и последовавшие затем странные случаи. Иначе вовсе не стоило за это браться,

Кроется ли что-нибудь за опытом с духом Элинор Уайли? Я не мог дать себе ответ, В то

время я был похож на гребца, направлявшего каноэ к коварным порогам,

В моей жизни всегда чередовались периоды авралов и безделья. Особенно много

времени отнимал фильм об океанографии, работа над ним периодически отставала от

графика. По поводу этого широкомасштабного и ложного проекта то и дело созывались

совещания с представителями Информационного агентства Соединённых Штатов

Америки, и мне приходилось вылетать в Вашингтон и другие города страны.

Но, когда оставалась свободная минутка, я отправлялся в отделения Федерального

авиационного управления (ФАУ), Национального комитета по транспортной безопасности

(НКТБ) и смежных организаций, чтобы разузнать причины и трагические подробности

гибели реактивного лайнера на Эверглейдских болотах и попытаться отыскать корни этой

странной истории, разлетевшейся по всему миру.

Мне удалось извлечь массу сведений из стенографических записей заседаний

Национального комитета по транспортной безопасности, из письменных показаний

оставшихся в живых пассажиров и членов экипажа, а также из расшифровки записей

речевого самописца, что находился в кабине погибшего самолёта. Начав читать материалы,

я был целиком захвачен ими, Передо мной предстала странная смесь неизбежного,

предвиденного и случайного. Позднее, встретившись с уцелевшими людьми, я понял,

какое необычное стечение обстоятельств привело к странным событиям, последовавшим

за катастрофой. Начавшись во тьме Эверглейдских болот, они ещё долго продолжались

после той трагической ночи.

ГЛАВА II

Мысль о смерти совершенно не пугает меня, поскольку я твёрдо убеждён, что дух

наш есть нечто неразрушимое: он путешествует из вечности в вечность, он подобен

солнцу, которое глаза смертных видят гаснущим, тогда как оно не гаснет вовсе, но сияет

неизменно.

Гёте

По ночам на Эверглейдских болотах голосят на все лады тысячи лягушек. Во тьме

зыбкой первобытной трясины различим характерный тембр каждого их вида — от

широкогорлой жабы до желтопуза и свиной лягушки. Их кваканье сливается в хриплом

хоре, заглушая звон комаров и шипение водяных змей. Еле слышен даже утробный рёв

аллигатора.

Подобно тому, как шумливый желтопуз охотится на рачков, человек охотится в

зарослях осоки на желтопуза. Его ножки считаются деликатесом. Специальные лодки с

авиационным мотором одиноко скользят в ночи и исчезают во тьме болот, которые по

площади не уступят штату Коннектикут или Нью-Джерси. Поздним вечером 29 декабря

1972 года Боб Маркиз вёл свою лодку на воздушной подушке по Эверглейдским болотам в

поисках лягушек. Лодка вспарывала носом воду и траву, заглушая лягушачьи трели воем

гигантского авиапропеллера. Гладкое, плоское дно лодки одинаково легко преодолевало

заросли осоки и мелкие лужицы стоячей воды. Маркизу было уже за сорок. Когда-то он

работал здесь, в заповеднике. Привязанность к этим болотистым местам пустила в душе

Боба глубокие корни, темнота и безлюдье ничуть не пугали его. Приближалась полночь, и

на дне его лодки уже скопилось фунтов тридцать лягушек. На голове Боба был укреплён

фонарь, помогавший ему отыскивать путь среди буйных зарослей осоки, где сплетались

ива, пуговичник и мирт. Эверглейдские болота часто связывают со словами “грязь,

мучения и змеи”. Для Боба Маркиза болота были прибежищем и источником жизни,

Подобно большинству владельцев лодок на воздушной подушке, Маркиз находил

дорогу чутьём. Тропа, по которой он вёл лодку, была едва различимой. Даже там, где осока

вставала по плечо человеку, он отыскивал путь по крошечному просвету. И сейчас он мог

безошибочно определить своё местонахождение: миль двадцать на юго-восток отделяли

его от Майами, слабые отсветы огней которого озаряли горизонт.

Вокруг лежало плоское болото — хлюпающая равнина, покрытая мягкой тиной и во

многих местах залитая водой. Кое-где попадались ямы глубиной от шести до двенадцати

дюймов, а то и пятидесяти-шестидесяти футов.

Пора было уменьшать обороты, перебираться в центр лодки и двигаться вперёд со

всей осторожностью. При малейшем наклоне лодка зачерпнёт воды через невысокий борт,

и её тут же засосёт чавкающая могила. А ведь это неуклюжее, невзрачное на вид

судёнышко, — наполовину самолёт, наполовину шаланда, — могло скользить по воде или

болоту со скоростью более шестидесяти миль в час.

Маркиз уже удалился примерно на десять миль от того места на шоссе 41,

прозванном “Тамайами Трейл”, где он спустил свою лодку с грузовичка. Неподалёку

проходила дамба 67А — длинный неровный ряд камней и земли, служащий для

предотвращения наводнений. Стояла ясная тёплая декабрьская ночь.

Со своего высокого сиденья перед кожухом, прикрывавшим авиапропеллер, Маркиз

случайно взглянул на север и увидел огни большого лайнера, ясно различимые среди

звёзд. Похоже, самолёт только что поднялся из международного аэропорта Майами и летел

ниже линии горизонта, но высоту его трудно было определить. Он двигался на юго-запад

примерно в пяти милях от лодки Боба.

Маркиз не обратил на лайнер особого внимания Самолёты то и дело взлетали или

шли на посадку. С воздуха болота кажутся огромным ковром, чёрным, как ночное море,

без единого огонька. Без помощи приборов невозможно определить, на какой высоте летит

над ними самолёт — 200 футов или только 20. Взгляду не за что зацепиться на этом

тёмном бархатном полотне. Даже линия горизонта расплывается над ним, и только дальние

огни Майами помогают хоть как-то сориентироваться. Но и тогда лётчик не в состоянии

определить на глаз, “скребёт” ли днище самолёта по чёрному ковру или в безопасности

парит в воздухе.

Поскольку время приближалось к полуночи, а Бобу Маркизу предстоял долгий

обратный путь, его мысли вернулись к дому. В тот миг Боб не мог знать, что вскоре лицом

к лицу столкнётся с самыми ужасными событиями в своей жизни.

В пятницу, 29 декабря 1972 года, всюду как обычно царило праздничное веселье. У

кого-то оно было искренним, у большинства — притворным и потому преувеличенным.

Ожидание встреч с родственниками и приготовления к Новому году омрачались

сообщениями о том, что ВВС планируют налёты на Ханой и Хайфон в районе 20-й

параллели вопреки твёрдому запрету конгресса. Один из сенаторов-республиканцев

открыто заявил, что Никсон, должно быть, сошёл с ума. В Миссури хоронили Трумэна.

Мэр Детройта сообщил, что не будет больше выставлять свою кандидатуру.

В Нью-Йорке управляющий фешенебельным отелем “Сен-Регис” был убит

человеком, которому он только что отказал от места. В лотерее штата Нью-Йорк выиграл

номер 367 759, и счастливчики спешили получить 50 000 долларов.

В Майами завершались приготовления к параду короля Апельсинов, вместе с

которым пятьдесят миллионов зрителей программы Эн-Би-Си прошествуют три мили по

деловой части города перед открытием футбольного матча на Апельсиновый кубок.

Наступило время, когда авиалинии перегружены, особенно в направлении Нью-Йорк —

Майами. Промёрзшие нью-йоркцы стремятся к солнечному теплу, а жители штата

Флорида торопятся домой к новогоднему празднику.

Розарио Мессине, сорокалетнему фабриканту готовой одежды из Нью-Йорка,

предстояло прервать дня на три свой отпуск во Флориде и вылететь с деловым визитом в

Нью-Йорк. Его жена Сэди умоляла мужа остаться, её не покидали тревожные

предчувствия.

Розарио должен был вернуться в пятницу, вылетев из аэропорта Ла-Гуардиа. Однако

он выяснил, что существует куда более удобный беспосадочный маршрут из

международного аэропорта Кеннеди — рейс 401 компании “Истерн Эйрлайнз”. Самолёт

вылетал в 9 часов вечера. Полёт на одном из новых превосходных реактивных лайнеров

типа Л-1011 — огромной машине, выпущенной фирмой “Локхид”, которая значительно

превосходила Боинг-747 и Дуглас-10 по комфорту и ширине салона, сулил приятное

времяпрепровождение. Розарио был счастлив, что успел купить один из последних

билетов на этот рейс.

Инспектору компании “Истерн” Анджело Донадео представлялась единственная

возможность в этот день вернуться рейсом 401 домой в Майами, воспользовавшись

откидным креслом в кабине пилота. Как технический специалист по Л-1011 он имел на это

полное право. Он летал в Нью-Йорк с рядовым поручением и спешил возвратиться, чтобы

оформить, наконец, покупку дома, который он уже давно присмотрел.

Самолёты-великаны были гордостью “Истерн Эйрлайнз”. Полсотни гигантов

стоимостью от 15 до 20 миллионов каждый были задуманы как флагманы авиафлота

компании. “Самый бесшумный, самый чистый самолёт в небе”, — так рекламировал их

один из вице-президентов “Истерн”, и он почти не преувеличивал. Несмотря на

финансовые сложности фирм “Локхид” и “Роллс-Ройс”, с конвейера сошла дюжина

сложных трёхмоторных машин. Каждая из них способна была с комфортом перевезти 250

пассажиров.

Рейс 401 выполнял самолёт типа Л-1011 под бортовым номером 310. Изготовленный

в августе 1972 года, он успел налетать около 1000 часов, совершив более 500 посадок.

Компьютеры его могли работать самостоятельно и в случае необходимости автоматически

посадить самолёт. Салоны для пассажиров были уютны и привлекательны.

Летные экипажи были просто влюблены в Л-1011. Пассажиры тоже отдавали ему

явное предпочтение. Шум в самолёте сводился буквально к нулю, вибрация практически

не ощущалась, салоны были просторными, освещение — мягким и спокойным,

ненавязчивая отделка подобрана со вкусом.

Самолёт, которому предстояло вылететь рейсом 401, прибыл в Нью-Йорк в тот же

день из Тампы. Его вёл опытный экипаж. Командиру Бобу Лофту было за пятьдесят, он

имел за плечами более 30 тысяч лётных часов, из них почти 300 — на новых Л-1011.

Второй пилот Альберт Стокстилл, которого друзья звали Бертом, стоял на пороге

сорокалетия, на новых самолётах налетал больше командира, но в общей сложности стаж

его был немного меньше. Бортинженер Дон Репо, которому недавно исполнилось

пятьдесят, считался ветераном авиации. Он был страстно влюблён в Л-1011 со всеми его

техническими премудростями и, несмотря на новизну самолёта, успел досконально

изучить каждую его деталь

Лётный экипаж прибыл в аэропорт Кеннеди из Тампы в 19.30, Времени на

подготовку к вылету в Майами было вполне достаточно. Бригаду стюардесс, летевшую с

Лофтом из Тампы, должны были сменить другие десять девушек.

Одной из стюардесс, прилетевших из Тампы, была Дорис Эллиот, стройная

привлекательная брюнетка, весёлая и обаятельная. За две недели до этого, во время рейса

из аэропорта Кеннеди в Орландо, она испытала то, что позднее назвала “роковым,

болезненным ощущением”. Внутренним зрением девушка ясно увидела Л-1011 над

болотами Эйверглейдс. Самолёт приближался к международному аэропорту Майами.

Стояла глубокая, тёмная ночь. Она увидела, как отломилось левое крыло и фюзеляж

врезался в землю, услышала крики раненых. У Дорис подкосились ноги, и она опустилась

в кресло.

Подбежавшим к ней подругам-стюардессам Дорис рассказала о видении. У неё и

ранее бывали предчувствия, которые сбывались: четверо её одноклассников погибли в

предсказанной ею автокатастрофе. Подруги спросили у Дорис, когда, по её мнению,

должно произойти несчастье с лайнером.

— Ближе к праздникам, — ответила она. — К Новому году.

— Мы там будем?

— Нет, — заверила она.

Дорис старалась выбросить мрачные предчувствия из головы. И в самом деле 29

декабря 1972 года в аэропорту Кеннеди она уже не помнила о них.

Члены экипажа — Лофт, Стокстилл и Репо — направились к самолёту с бортовым

номером 310, на котором им предстояло вернуться в Майами, и сразу же взялись за

предполётную проверку. Новая бригада стюардесс, которая должна была встретить

пассажиров, опаздывала. Времени до вылета, назначенного на 21.00, оставалось немного, а

работу нужно было выполнить значительную. По просьбе командира бригада стюардесс, в

которую входила Дорис Эллиот, была направлена на рейс 401, А стюардессы, которых так

ждали, вылетели в Нью-Йорк из Майами рейсом 26.

Рейс запаздывал, и девушкам казалось, что они не успеют в аэропорт Кеннеди до

вылета самолёта. Это была очень дружная бригада. Девушки радовались, что работают

вместе в рождественские праздники.

Перед вылетом из Майами они попросили одного из друзей сфотографировать их на

память. На фото все выглядят весёлыми и раскованными. Разумеется, девушки, как

обычно, дурачились и проказливо улыбались. Мишенями для шуток на этот раз стали

Патриция Глисселс и Стефани Станич — всеобщие любимицы. На фотографии над их

головами красуются забавные “рожки”, подставленные подругами.

Одна из стюардесс (имя которой я не называю) полгода тому назад совсем не была

склонна веселиться. Она консультировалась у медиума, принимавшего посетителей в

северо-западном районе Майами, недалеко от аэропорта, и он предсказал, что ещё до

конца года она попадёт в авиакатастрофу. Ей будет казаться, предупредил он, что она

умерла, но она останется жить и не должна пугаться кромешной темноты вокруг.

Эта дружная бригада прибыла в аэропорт Кеннеди в 20.40 и бегом промчалась к

самолёту рейса 401, в который запасная бригада стюардесс уже усадила пассажиров.

Последовали обмен шутливыми приветствиями и передача обязанностей. Дорис Эллиот

вместе с двумя подругами покинула самолёт, чтобы вернуться в Майами через Форт-

Лодердейл рейсом 477 вслед за 401. В ту минуту никто из девушек не вспомнил

предчувствия Дорис, которому суждено было сбыться довольно скоро.

Экипаж рейса 401 чувствовал себя свежим и отдохнувшим. За прошедшие сутки они

провели в воздухе чуть более двух часов. Все трое недавно прошли медицинское

освидетельствование. Врачи отметили лишь дальнозоркость у бортинженера и командира

и рекомендовали им очки.

Утром 29 декабря Боб Лофт возился во дворе, затеяв небольшую уборку. У него был

уютный красивый дом, плата за который вполне отвечала его годовому жалованию в 52

тысячи долларов. Боб рассчитывал приятно провести праздничные дни с семьёй, купаясь в

домашнем бассейне и играя в гольф на площадке по соседству.

Среди 4000 лётчиков компании “Истерн” Боб Лофт занимал по налётанным часам 50-

е место. Он вполне соответствовал представлению об идеальном командире авиалайнера.

В нём сочетались чувство ответственности, педантизм и остроумие. Любитель побродить

на свежем воздухе, он вместе с друзьями-лётчиками купил охотничий домик у

Эверглейдских болот рядом с городком Иммокали. Благодаря умению сохранять

спокойствие в трудных обстоятельствах он пользовался уважением среди всех, с кем ему

доводилось летать.

Второй пилот Берт Стокстилл был статным цветущим мужчиной. Утром трагического

дня он поднялся довольно поздно, потом спустился в мастерскую, где занялся сборкой

лёгкого самолёта, а около 12 часов 30 минут отправился на аэродром, чтобы успеть к рейсу

в Нью-Йорк.

Даже те, кто давно был знаком с Доном Репо, затруднились бы описать его характер.

Он обладал уникальным чувством юмора, которое проявлялось в самых неожиданных

ситуациях. Пройдя по служебной лестнице от механика до бортинженера, он сумел сдать

экзамены на звание лётчика гражданской авиации. Чуть грубоватый, Дон был любим

друзьями. В работе он был безупречен. За день до рейса 401 Дон вернулся из полёта слегка

простуженным и лёг спать пораньше. На следующее утро он отвёз к доктору одну из своих

дочерей, заехал в банк и сразу после полудня отправился в аэропорт.

Все члены экипажа были женаты. У Лофта было двое детей. У Репо — четверо.

Стокстилл детей не имел.

Самолёт с бортовым номером 310, ожидавший их в аэропорту Кеннеди, принадлежал

компании уже больше четырёх месяцев. В длину самолёт превосходил футбольное поле, а

хвост его поднимался выше шестиэтажного дома. Низ фюзеляжа сиял ярким

металлическим блеском, верх отливал кремовой белизной, вдоль бортов чётко виднелась

надпись “Истерн Эйрлайнз”.

Самолёт был оборудован тремя реактивными двигателями РБ 211-22С фирмы “Роллс-

Ройс”, два размещались на крыльях и один в хвосте. На гондоле хвостового двигателя

печатными буквами была аккуратно выведено “Шепчущий лайнер”. Кабина находилась на

высоте второго этажа от земли. Со стороны самолёт походил на огромного дружелюбно

улыбающегося дельфина, а иллюминаторы кабины образовывали корону у него на “лбу”.

За машиной прекрасно ухаживали. Специальный ангар для всех Л-1011 в Майами стоил 62

миллиона долларов и размерами превышал стадион, где проходят знаменитые матчи на

Апельсиновый кубок.

Предполётная проверка шла обычным путём. Самолёт был в отличном состоянии и

соответствовал требованиям как самой компании, так и ФАУ. Вес и баланс находились в

пределах нормы. На полёт до Майами требовались 42 тысячи футов горючего, но в баки

было загружено 85 тысяч. Система электронного бортового оборудования Л-1011

считалась самой совершенной в современном авиафлоте.

В тот вечер на борту самолёта находились 163 пассажира и 13 членов команды. Часть

пассажиров, купивших билеты, не явилась на посадку.

А в салоне стюардессы занимались последними приготовлениями к полёту. С

решётчатого потолка лился тёплый рассеянный свет. Слышались мягкое щёлканье

герметичных дверей салона, лязг грузовых люков в днище самолёта.

По радио донёсся приветливый голос старшей стюардессы: "Добрый вечер! Мы рады

видеть вас на борту нашего самолёта. Прошу отрегулировать высоту спинок кресел, чтобы

с удобством в них расположиться”. Начался обычный спектакль: стройные стюардессы

объясняли правила пользования кислородными масками, затем последовал традиционный

“балет” со спасательными жилетами, демонстрация запасных выходов, просьба

пристегнуть ремни и пожелания отдохнуть и насладиться полётом. Раздался мелодичный

звонок, приглашавший стюардесс занять свои места, и с тонким воем реактивных

двигателей самолёт начал выруливать на взлётную полосу.

“Шепчущий лайнер” отправился в путь точно по расписанию. Несмотря на плотный

график движения в праздничные дни, ждать, пока взлетят другие самолёты, пришлось

недолго. Крылатый великан неуклюже придвинулся к взлётной полосе, осторожно

отыскивая путь на чёрном поле по бело-голубым гирляндам огней. В 21.20 диспетчер дал

разрешение на взлёт. Командир Лофт прибавил газу, и гигантская машина понеслась по

взлётной полосе.

Через несколько секунд лайнер оторвался от земли, и огни аэродрома растаяли вдали.

Внизу сверкающим гобеленом тянулся нью-йоркский район Куинз. Верхний свет

приглушили, и крошечные светильники залили салон ровными неяркими лучами. Пока

самолёт набирал высоту, делая круг над атлантическим побережьем, надпись “Не курить”

погасла. Прохладу Нью-Йорка вот-вот должно было сменить мягкое тепло Майами.

Полёт проходил ровно, без происшествий, хотя надпись, требующая пристегнуть

ремни, светилась до самой Западной Виргинии, Пассажиров угощали традиционными

мартини, скотчем, кока-колой, закусками. Дул попутный ветер. Командир Лофт нагонял

потерянное при взлёте время. Похоже было, что посадка в Майами состоится по

расписанию — в 23.32.

Настроение у пассажиров самолёта было бодрее, чем обычно, и потому что начались

праздники, и потому что холодный север остался далеко позади. Барри Коннелл,

управляющий фирмой “Братья Браун” из Гарримана, откинулся в кресле, просматривая

брошюру. Рядом с ним сидела его жена Энн. Поскольку Энн служила в “Истерн

Эйрлайнз”, они летали по бесплатным билетам “на свободные места”. Путешествие

проходило приятно, время летело незаметно. Путь, который на машине занял бы два дня,

они проделают меньше чем за два с половиной часа.

Рональд Инфантимо, двадцатисемилетний ветеран ВВС и студент двухгодичного

колледжа округа Дейд в Майами, тоже сидел рядом с женой, наслаждаясь полётом. Они

хотели лететь другим рейсом, но все билеты уже были распроданы. Рональд всерьёз

занимался изучением управления авиацией. Супруги были женаты всего двадцать дней и

провели в Нью-Йорке медовый месяц, где навестили родителей Рональда. Фара, его жена,

служила секретарём в школьном отделе округа Дейд. Они любили друг друга. Когда

самолёт устремился в Майами, фара попросила мужа поменяться местами, и Рональд

послушно пересел к иллюминатору. Они мечтали, как проведут новогодний вечер с

родными. Розарио Мессина, фабрикант готовой одежды, чувствовал себя на верху

блаженства. Ему удалось достать билет на беспосадочный рейс в Майами, и он вскоре

сможет наконец обнять свою жену Сэди.

Среди пассажиров рейса 401 находились представители всех слоёв общества:

бухгалтеры и домохозяйки, юристы, бизнесмены, студенты, торговцы. Конечно, на борту

были дети, и даже крошечный белый пудель с чёрной пуговкой носа терпеливо сидел в

уголке и ждал, когда сможет лизнуть свою хозяйку в Майами. Джерри Эскоу, однажды

удостоенный “Данз ревью” звания “Лучший организатор перевозок года”, тоже был

доволен полётом. Он даже достал из портфеля блокнот и, не скупясь на похвалы, написал

письмо в компанию "Истерн” о самолётах Л-1011 и великолепном обслуживании. Его жена

Джоан вылетела в Майами тем же рейсом за сутки до него. Они взяли за правило не летать

вместе, поскольку наслушались рассказов об авиакатастрофах и боялись оставить

сиротами четырёх своих дочерей.

Необычно приподнятое настроение стюардесс передавалось пассажирам. Когда

самолёт начал постепенно снижаться, еда и тележки с напитками исчезли. Просторная

нижняя кухня, обрамленная плитами из нержавеющей стали, была безупречно прибрана.

Труди Смит, дежурившая на кухне в тот вечер, оглядела её в последний раз и в крошечном

узком лифте поднялась наверх.

Несмотря на то, что салон не был заполнен пассажирами, приготовить 163 порции

еды, не считая раздачи ликёров и напитков, было не так-то легко. Когда Труди поднялась

наверх, 401 уже заходил на посадку в международном аэропорту Майами. Труди прошла в

хвост к свободному креслу и на минутку присела поболтать со стюардессой Стефани

Станич. Ей нравилась Стефани. Они дружили, часто деля гостиничный номер во время

остановок в пути.

В кабине самолёта всё шло как обычно. Майами сверкал далеко на юге, оттеняя

чёрный бархатный ковёр Эверглейдских болот, которому, казалось, нет конца. Голос

командира, всегда успокаивающе действующий на пассажиров, бодро прозвучал по радио:

“Добро пожаловать в солнечный Майами. Температура около 20 градусов. Сегодня

прекрасная ночь”.

Несколько минут спустя Лофт в кресле пилота, с левой стороны кабины, вслушивался

в бесстрастный голос диспетчера из пункта подхода к Майами:

— “Истерн" четыре-ноль-один. Курс влево один-ноль-ноль, три от указателя.

Разрешаю посадку на полосу 9. Доброе утро.

Утро ещё не наступило. Было только 23 часа 30 минут. Диспетчер закончил:

— Один-один-восемь-точка-три. “Истерн” четыре-ноль-один, пока.

Через несколько секунд командир Лофт ответил:

— Вышка, Майами. Это “Истерн” четыре-ноль-один. Только что развернулся на

конечную прямую.

Радио на минуту умолкло, потом словно издалека голос диспетчера спросил:

— Кто ещё вызывал?

Лофту не требовалось отвечать, это означало просто, что диспетчер был занят другим

самолётом. Лофт обернулся ко второму пилоту Стокстиллу и дал знак выпустить шасси.

— Давай, выбрасывай, — пошутил он.

Самолёт загудел и завибрировал, когда массивные шасси начали выдвигаться под

днищем машины. Затем снова раздался голос Лофта:

— Майами, вышка, вы слышите “Истерн” четыре-ноль-один? Только что

развернулись на конечную.

— “Истерн” четыре-ноль-один, тяжёлый. Продолжайте заходить на девятую, влево.

“Тяжёлый” означало, что самолёт принадлежал к классу больших реактивных машин.

Диспетчер пункта подхода передал самолёт командной вышке для корректировки

снижения и посадки. Лофт подтвердил:

— Продолжаю посадку. Всё в порядке.

Затем последовала окончательная проверка. Вот диалог между бортинженером Доном

Репо и командиром Лофтом: Репо:

— Даю зажигание. Не курить!

— Есть.

— Тормозная система?..

— О’кей, — подтвердил Лофт.

— Радиолокатор?..

— В норме.

— Панели гидросистемы?..

— Проверил.

Стокстилл в кресле второго пилота отмечал вслух скорость снижения: — Тридцать

пять, тридцать три...

Лофт, оглядев приборы, повернулся к Стокстиллу. На приборной панели горели

только две из трёх зелёных сигнальный ламп, означающих выпуск шасси.

— Берт, — спросил он, — рычаг шасси включён?

Репо, не отрывая глаз от приборов, доложил:

— Клапаны отбора воздуха у двигателя открыты.

Снова наступила тишина, потом — короткий обмен репликами, и Стокстилл

произнёс:

— Нет носового шасси.

— Придётся снова их убрать, — приказал Лофт. — Чёрт бы их побрал!

Раздалась сирена, предупреждающая о положении закрылков.

— Попробую выпустить их ещё раз, — сказал Лофт.

Стокстилл кивнул. Через несколько секунд сработала сигнализация заданной высоты.

С носовым шасси было что-то неладно.

— Сказать им, что мы дадим ещё круг? — спросил Стокстилл.

Самолет находился на высоте 1500 футов, постепенно снижаясь до 1000.

Сигнализацию откорректировали. Для тревоги пока не было причин. Шасси можно было

выпустить не только под гидравлическим давлением, но и вручную, в процессе свободного

падения, когда поток воздуха помогает закрыть замки. Лофт снова связался по радио с

аэродромом:

— Эй, вышка. Это “Истерн” четыре-ноль-один. Похоже, нам придётся сделать ещё

кружок. У нас не горит сигнал носового шасси.

Диспетчер немедленно отозвался:

— “Истерн” четыре-ноль-один, тяжёлый. Вас понял. Идите вверх. Прямо на две

тысячи. Передаю вас обратно пункту подхода, один-двадцать-восемь-шесть.

Лофт переключил радиоканал, потому что самолёт снова оказался в зоне подхода.

Незадолго до этих событий Лофт говорил одному своему приятелю. “Если возникают

проблемы с шасси, девять шансов из десяти, что вышла из строя лампочка, а не колесо”.

Сейчас его охватило такое же ощущение.

Закрылки были повёрнуты на 22 градуса, самолёт приготовился к подъёму на высоту

2000 футов, чтобы сделать круг. На часах было уже 23.34 — время, отведённое для

посадки. Самолёт летел под небольшим углом к посадочной полосе 9. Стокстилл

потянулся было снова поднять шасси, но Лофт сказал:

— Сначала прибавь давление на них, Берт. Молодец. А теперь плюнь на эти

проклятые колёса, пусть болтаются, пока мы не выясним, что с ними.

Стокстилл кивнул, а Репо со своего кресла обратился к Лофту:

— Может, стоит проверить лампочку?

— Ага, — отозвался Лофт. — Давай.

— Знаешь, Боб, — добавил Стокстилл, — ручаюсь, что это лампочка. Ты не можешь

выкрутить её?

Лофт в это время связался с пунктом подхода: — О’кей. Поднимаемся на две тысячи.

Один-двадцать-восемь-шесть.

Самолёт только что опустился ниже 1500 футов. Теперь ему предстояло подняться на

безопасные 2000 футов и там повернуть сначала на север, а затем на запад, описав

широкий круг. Было ровно 23.35. Скорость машины чуть превышала 180 узлов.

Неполадка могла произойти как с самим носовым шасси, так и с зелёной лампочкой,

которая загоралась, лишь когда шасси было выпущено и закреплено. Прежде чем начать

посадку, лётчик должен был убедиться, что светятся все три зелёных огонька. У Лофта не

горел один из них, хотя на слух казалось, что шасси всё же вышло.

Блок сигнальных ламп помещался на панели как раз между командиром и вторым

пилотом, под ручкой выпуска и подъёма шасси. По тарифу замена несчастной лампы,

занимавшей все мысли экипажа, стоила двенадцать долларов. Чтобы вставить её в гнездо

или достать оттуда, либо чтобы вывернуть весь ламповый блок, нужно было поломать

голову. Дон Репо как бортинженер был обучен этим маленьким хитростям. Но лампа была

расположена между Лофтом и Стокстиллом, ближе ко второму пилоту, и любому из них

было куда удобнее заняться ею.

Впрочем, дело могло быть вовсе не в упрямой маленькой лампочке. Разумеется, они

попытаются заменить её. Но в то же время Репо мог спуститься в нишу под кабиной,

которую прозвали “чёртовой дырой”, и оттуда собственными глазами разглядеть

непослушное шасси.

Подъём на 2000 футов отнял несколько минут, и экипаж мог заняться решением

первой проблемы — заменой сигнальной лампы. Однако одновременно необходимо было

удерживать самолёт на заданном курсе.

— Мы почти на двух тысячах, — заявил Стокстилл. — Боб, ты не хочешь передать

мне управление?

Боб Лофт, пытавшийся в это время связаться с Майами, переспросил:

— На какую частоту он нас передал, Берт?

— Один-двадцать-восемь-шесть.

— Я хочу поговорить с ними, — отозвался Лофт.

Репо в это время помогал Стокстиллу проверить лампу.

— Прямо над этой красной, это она, так? — спросил он.

— Да, — ответил Лофт. — Мне отсюда её не достать.

Дотянувшись до приборной панели, Репо потянул лампу.

— Я тоже не могу её вытащить, — признался он наконец.

Тем временем Лофт поинтересовался:

— Давление в норме?

— Да, сэр. Все системы в порядке, — ответил Репо.

Лофту удалось связаться с пунктом подхода.

— Привет, вышка. “Истерн” четыре-ноль-один. Мы прямо над аэропортом,

поднимаемся на две тысячи. Вернее, мы уже на двух тысячах. Нам нужно разобраться с

лампой выпуска носового шасси.

Тут же последовал ответ диспетчера:

— “Истерн” четыре-ноль-один. Понял. Курс влево, три-шесть-ноль. Держитесь на

двух тысячах.

— Влево, три-шесть-ноль, — повторил Лофт.

Затем он развернул “шепчущий лайнер” на север.

Было 23 часа 35 минут и 30 секунд.

В это время в салоне шестидесятилетний Альберт Моррис, агент по продаже

автотрансмиссий, уже в который раз мысленно поздравил себя с тем, что сумел попасть на

рейс 401. У него был билет на рейс 477 с посадкой в Уэст-Палм-Бич. Когда вспыхнула

надпись “Не курить”, Моррис поднял спинку кресла и принялся ждать приземления,

Услышав просьбу не курить и пристегнуть ремни, Энн Коннелл тоже подняла спинки

своего кресла и кресла мужа. Их ремни уже были пристёгнуты. Энн услышала рёв

выпускаемых шасси и мелодичный звонок, приглашавший стюардесс занять свои места.

Выглянув в окно, она поразилась тому, что раскинувшаяся внизу рядом с аэропортом

ремонтная база “Истерн Эйрлайнз” уходит на задний план. А ведь самолёт должен бы

приближаться к ней.

Стюардесса Дороти Уорнок, проследив взглядом за Энн из своего кресла в центре

салона и почуяв неладное, поднялась и подошла к иллюминатору на правом борту. Увидев

сплошную тьму, Дороти решила, что самолёт находится над Атлантикой.

— Похоже, мы делаем круг, — подумала она.

Когда самолёт повернул от городских огней к безбрежной темноте Эверглейдских

болот, Энн обратилась к мужу Барри:

— Если бы не работала в авиации, решила бы, что на самолёт напали бандиты.

Под крыльями лайнера простиралась абсолютная чернота. По мере того как самолёт

удалялся от аэропорта, беспокойство Энн стало возрастать. Она не могла понять, где они

находятся — над Атлантикой или Эверглейдскими болотами. Ни высоту, ни направление

полёта было невозможно определить. Ей пришла в голову мысль о запасном выходе. Он

находился как раз между её креслом и креслом Дороти Уорнок. Подумала также и о

спасательных плотах.

Её муж, Барри Коннелл, отложил брошюру, как только услышал сообщение о том, что

самолёт приземлится примерно в 23.35. Он слегка забеспокоился, когда Энн заметила, что

посадка, видимо, будет несколько необычной. Дела вынуждали Барри летать почти

ежемесячно, и он прекрасно знал, как проходит нормальная посадка. Воздушный лайнер,

летящий рейсом 401, определённо вёл себя по-иному.

Уже несколько человек принялись обсуждать необычное поведение самолёта. Среди

них были две стюардессы, Труди Смит и Пат Джорджиа, расположившиеся в смежных

откидных креслах рядом с кухней. Когда загорелась надпись “Не курить", Труди Смит

прервала разговор со Стефани Станич и пересела на своё место. Пристёгивая ремни, она

обратила внимание на пассажира, прогуливающегося по проходу.

— Вам лучше вернуться на место, сэр, иначе эта прогулка может стать последней в

вашей жизни.

Испуганный пассажир немедленно вернулся в кресло. Труди пришло в голову, что

посадка странно затянулась, и она поделилась своими опасениями с Пат Джорджиа.

Шарон Трансью, ещё одна их коллега, сидевшая неподалёку, присоединилась к их

встревоженному разговору.

Сидевшая в хвосте по правому борту стюардесса Мерседес Руис также заметила

неладное и поинтересовалась у Пат Гисселс, сидевшей через проход напротив, не знает ли

та, что происходит. Но никто ничего не знал.

В салоне, похоже, всё было спокойно. Свет был приглушен, как всегда во время

посадки, двигатели работали ровно, Рональд Инфантимо, который только что провёл, по

его словам, “три счастливейшие в жизни недели”, был рад сидеть рядом с молодой женой

и размышлять о будущем, Джерри Эскоу, в кармане которого покоилось благодарственное

письмо компании “Истерн”, безмятежно откинулся на спинку кресла.

А в кабине всё ещё возились с сигнальной лампой. В 23.36 или, может быть, минутой

позднее Лофт объявил о повороте на север и подъёме на высоту 2000 футов. Упрямство

лампы уже начинало раздражать экипаж.

— Поставь эту чёртову машину на автопилот, — сказал Лофт Стокстиллу.

— Хорошо, — кивнул тот.

— Попробуй вытащить лампу.

— Хорошо.

— Подвинь переключатель немного вперёд, — продолжал Лофт, — Ты должен

повернуть её в сторону.

Лампой занимались все три члена экипажа. Это было уже слишком.

— Нет, я думаю, так ничего не получится.

Анджело Донадео, сидевший за спиной Лофта, в своё время предложил экипажу

располагать им в случае необходимости. Но пока он благоразумно оставался в тени. В

переполненной кабине вмешательство постороннего могло стать помехой. Лофт и

Стокстилл, сидевшие ближе всех к лампе, продолжали обсуждать неожиданно возникшую

проблему, в то время как автопилот — электронный чародей, способный контролировать

высоту, направление и скорость полёта, — вёл самолёт.

У каждого лётчика имеется собственная система автопилота, но одновременно можно

использовать только одну из них. Каждый автопилот способен обеспечить полный

контроль за состоянием самолёта в зависимости от направления полёта, наклона

относительно поперечной оси или введённых в него навигационных данных. Автопилот

можно немедленно отключить поворотом пусковой рукоятки на “Выкл.” или нажатием

кнопки на любом из штурвалов.

Но для повышения безопасности в устройство автопилота была добавлена ещё одна

деталь. Его можно было отключить небольшим нажатием на контрольный столбик

штурвальной колонки, если пилот хотел незамедлительно изменить высоту или

направление полёта. Однако не было учтено, что автоматический контроль за полётом мог

быть отключён нечаянно, если пилот, вставая с кресла или садясь в него, случайно толкнёт

колонку. В таком случае самолёт мог пойти вниз незаметно для пилота.

Существовала и другая проблема, о которой не знали в ту ночь на борту самолёта

номер 310, летевшего рейсом 401. Компьютеры автопилота, поддерживающего угол

наклона самолёта, работали слегка вразнобой. Компьютер командира отключал контроль

автопилота за высотой при давлении на колонку в 15 фунтов, в то время как компьютер

Стокстилла срабатывал лишь при давлении в 20 фунтов. И это имело куда большее

значение, чем могло показаться на первый взгляд.

Лофт мог отключить свой компьютер, и его индикатор высоты в таком случае

погаснет. Это будет означать, что его автопилот выключен, и он может брать управление

самолётом в свои руки.

Но высотный индикатор Стокстилла будет гореть. И у него создастся ложное

впечатление, что самолёт всё ещё автоматически следует на заданной высоте. Со своего

места Стокстилл не мог видеть индикатора командира. Итак, в то время как один прибор

мог показывать, что автопилот контролирует высоту полёта, судя по другому прибору,

этого не происходило. Первый пилот не мог видеть индикатора второго пилота.

Знали о возможности подобных отклонений очень немногие и потому пилотов не

обучали следить за ними. Когда нужно следить одновременно за множеством различных

приборов, особенно в условиях плотного движения и сложной посадки, все главные

приборы должны быть перед глазами пилотов.

Уже было ясно, что 401 предстоит непростая посадка. Необходимо не только

выяснить, сломано ли носовое шасси или вышла из строя лампа, но и внимательно следить

за движением других самолётов в аэропорту Майами, где ежедневно взлетали и садились

около 8000 воздушных машин. В небе в то время находилось несколько лайнеров, но, к

счастью, все они были значительно левее. Диспетчер снова вызвал Лофта:

— “Истерн” четыре-ноль-один. Разворачивайтесь влево, три-ноль-ноль.

— О’кей, — отозвался Лофт. — Три-ноль-ноль. “Истерн” четыре-ноль-один.

Затем он снова вернулся к упрямой лампе. Стокстилл продолжал следить за

приборами и помогать Лофту, так как он находился ближе, чем Репо, к блоку сигнальных

ламп. Лофту пришла в голову мысль использовать другой вариант. Он повернулся к Репо:

— Эй, дружище, спустись-ка вниз и глянь, вышло ли это проклятое шасси. Скорее.

Стокстилл всё ещё сражался с лампой “размером с земляной орех”, как значилось в

руководстве по эксплуатации.

— Есть у вас платок или что-нибудь, чтобы я смог покрепче ухватиться за неё? Что-

нибудь, чем её можно было бы обмотать?

— Нажми на неё и поверни вправо. А теперь резко поверни влево.

Ни у кого не было ощущения опасности. Но ситуация становилась нелепой, особенно

когда экипаж пришёл к выводу, что с шасси всё в порядке.

— Да оно давно уже на месте, — заверил Стокстилл. — А здесь ничего не выйдет,

Боб. Если бы у меня были плоскогубцы, я бы её быстро вытянул.

Репо, уже готовый спуститься в “чёртову дыру”, на секунду задержался.

— Я мог бы дать тебе плоскогубцы, — сказал он, — но ты только сломаешь лампу.

Уж поверь мне.

— Ба, да я её прекрасно вытяну.

— Ладно, я могу тебе дать плоскогубцы, — повторил Репо.

Диспетчер аэропорта Майами, внимательно следивший за самолётом, вышел в эфир в

23.37.

— “Истерн” четыре-ноль-один, поворот влево, курс два-семь-ноль.

— Влево, два-семь-ноль, — подтвердил Лофт.

Он вдруг решил оставить лампу в покое: — К чёрту её... К чёрту. Иди вниз и

посмотри, совпадают ли красные линии на шасси. Это всё, что нам надо. Плясать вокруг

чёртовой двадцатицентовой лампочки!..

Лётчики расхохотались. Они были уверены, что проблема вот-вот будет решена.

Лампочку заело, и ничего нельзя было с этим поделать, по крайней мере, в тот момент.

Визуальной проверки более чем достаточно.

Внизу, в нише носового шасси, свет падал на колесо, и его можно было рассмотреть

через специальный оптический прицел, похожий на телескоп. Если красные линии на

подвижных и неподвижных узлах стойки совпадали, это, безусловно, означало, что шасси

выпущено и закреплено.

Бортинженер Репо открыл дверь люка и проскользнул в “чёртову дыру”. В ней вполне

хватало места для одного человека, но при необходимости можно было втиснуться и

двоим. У стен стояла батарея чёрных ящиков со сложным электронным оборудованием.

Наверху Лофт и Стокстилл продолжали сражаться с лампой. Самолёт не мог пока лечь на

обратный курс, требовалось время. Лофт снова вызвал Майами:

— “Истерн” четыре-ноль-один. Уйдём к западу ещё дальше, если можно, и

попробуем справиться с этой лампой.

— Хорошо, двигайтесь на запад, четыре-ноль-один.

— Ладно, — ответил Лофт и повернулся к Стокстиллу.

— Сколько у нас осталось горючего?

Стокстилл взглянул на приборы:

— Пятьдесят две с половиной.

“Шепчущий лайнер” сжёг более 32 тысяч фунтов горючего за время полёта. Лофт, всё

ещё возясь с лампой, заметил:

— Она не вылезет. Ни за что, — потом обратился к Стокстиллу. — Ты её хоть раз

доставал отсюда?

Звук вентилятора порой заглушал голоса в кабине.

— А? — переспросил Стокстилл.

— Ты хоть раз доставал её отсюда?

— Ещё ни разу.

— По-моему, мы что-то не так делаем, а?

— По-моему, всё правильно.

— Ты не можешь подогнать дырку?

Они пытались поставить на место вынутый блок сигнальных ламп, тот не

поддавался. Под ними появился самолёт. Он летел над тренировочным аэродромом,

расположенным рядом с болотами.

— По-моему, мы над учебным аэродромом, — заметил Стокстилл.

— Курс на запад. Ты хочешь идти к западу или?..

— Нет, всё в порядке. Мы вот-вот должны пересечь Кроум авеню.

Внизу мелькнула Кроум авеню — полоска дороги, разделявшая постепенно

редеющие огни западных районов Майами и чёрный ковёр Эверглейдской трясины. Часы

показывали немногим больше 23.40. Перед самолётом снова простиралась беспросветная

тьма до самого горизонта. Через несколько минут они окажутся над этой чёрной пустыней.

Лайнер шёл на автопилоте. Высота была установлена на 2000 футов. Командир склонился

над панелью, стараясь помочь Стокстиллу справиться с лампочкой.

Второму пилоту приходилось следить за самолётом, одновременно предпринимая

бесплодные попытки достать лампу. Стокстилл был единственным членом экипажа,

который со своего места мог без труда дотянуться до блока ламп. Лофт ослабил привязные

ремни, державшие его за плечи, но всё равно с трудом наклонялся в кресле. Его левая рука

лежала на поверхности противобликового щитка, и он мог помочь Стокстиллу лишь

правой. Анджело Донадео привстал с откидного кресла позади командира, готовясь

прийти на помощь своим коллегам по первому их зову.

По-видимому, именно в этот момент самолёт незаметно начал терять высоту,

соскользнув с 2000 футов. Индикатор Стокстилла никак на это не реагировал. А

индикатора Лофта со своего места он видеть не мог.

Стокстиллу не было необходимости ослаблять плечевые Ремни, чтобы дотянуться до

лампы. Он обхватил её пальцами левой руки и снова попытался вытащить.

— Понять не могу, что держит эту дрянь, — заметил он. — Вечно что-то неладно.

Мы опять не уложимся в расписание.

Лофт только что в очередной раз опустил шасси, и оба они были уверены, что

носовое колесо вышло и встало на место. Репо вот-вот должен был подтвердить это снизу,

проверив по телескопу совмещение красных линий. По правде говоря, в этом даже не было

необходимости; выпуск шасси в свободном падении был проверенным способом.

В течение тех двух минут и двенадцати секунд, что последовали за словами

Стокстилла, произошло несколько событий. Самым важным, вероятно, было то, что спустя

тридцать восемь секунд после 23.40 раздался низкий звук сирены, предупреждавший о

потере высоты. Высота полёта упала до 1700 футов, но никто не обратил на это внимания.

Расстилавшееся внизу тёмное болото не позволяло судить на глаз о снижении самолёта, а

сигнал длиной в полсекунды прозвучал на панели бортинженера. Репо же в это время

находился внизу, в “чёртовой дыре”, пытаясь определить положение носового шасси.

Сигнал должен был напомнить пилоту о необходимости твёрдо придерживаться

высоты 2000 футов. К несчастью, ни одной сигнальной лампы для этого не было

предусмотрено. Звук сигнала был очень низким. Из-за шума в кабине сквозь наушники

лётчикам трудно было его расслышать, особенно, когда они были поглощены вознёй с

лампой.

Не сохранилось никаких свидетельств, что в кабине кто-то услышал сигнал,

прозвучавший тише, чем дверной звонок в деревенском доме.

В тот момент, когда прозвучал сигнал, Лофт произнёс:

— Мы сможем точно знать, вышло ли это проклятое шасси, когда Репо посмотрит на

прибор.

Он имел в виду совмещение красных линий.

— Я просто уверен, что всё в порядке.

Стокстилл кивнул.

— Вышло в свободном падении, — продолжал Лофт.

— Во всяком случае при проверке перед вылетом эти лампы не включаются, —

добавил Стокстилл.

— Верно, — согласился Лофт.

— Это всё проклятая лампа, — заверил Стокстилл.

Оба кивнули. Бортинженеру Репо пора возвращаться и приступать к отложенной

посадке. Голова Репо показалась на лестнице. Наполовину всунувшись в кабину, он

помахал рукой и сказал.

— Я не видел шасси.

— А? — переспросил Лофт.

— Я не видел его.

— Там есть место, с которого можно определить, совмещены ли линии, — сказал

Лофт.

— Знаю, вроде телескопа.

— Да.

— Ну?..

— Что, линии не сошлись?

— Я не видел, — повторил Репо. — Там темно, как в окопе, а от фонарика света

немного. Я ничего не разглядел.

Тут Донадео почувствовал, что пора ему, наконец, не дожидаясь просьб,

подключиться к делу. Он отстегнул ремни и встал, чтобы спуститься вниз вместе с Репо.

Кто-то из пилотов спросил:

— А в нише шасси свет включён?

В кабине по-прежнему было шумно.

— Простите? — переспросил Репо.

— В нише огни горят?

— Понял, — ответил Репо. — Они включаются, только когда опущено шасси.

— Попытайся ещё, — сказал командир.

Репо исчез внизу. Донадео протиснулся сквозь узкую дверцу и спустился по лестнице

вслед за Репо. У входа света было достаточно, и Донадео двинулся к перископу, через

который можно было разглядеть носовую стойку.

Диспетчер пункта подхода в Майами обнаружил, что, судя по экрану его

радиолокатора, 401 находится на высоте всего в 900 футов вместо положенных 2000. Но

случайные отклонения в показаниях прибора были делом обычным. Следовало подождать

хотя бы следующей развёртки, чтобы проверить эти странные цифры. В тот момент

диспетчер был занят посадкой двух лайнеров, шедших с юго-востока, ещё два самолёта

взлетали в направлении Бикини и ещё два приближались к Майами со стороны

Эверглейдских болот, причём все они находились в радиусе не более 70 миль. Он

внимательно следил за этой шестёркой, ведь 401 находился ещё довольно далеко.

И всё же диспетчер успел запросить по радио: — “Истерн” четыре-ноль-один, как у

вас дела?

Командир Лофт отозвался без промедления:

— О’кей. Собираемся поворачивать обратно.

Потом обернулся к Стокстиллу:

— Разворот влево.

— О’кей, — ответил Стокстилл.

Экран его автопилота всё ещё показывал, что самолёт держится на заданной высоте.

Внизу, на плоской тёмной поверхности болот, взгляду не за что было зацепиться. Скорость

самолёта за последние секунды выросла со 174 узлов до 188 — около 200 миль в час.

Стокстилл уменьшил тягу, чтобы соответственно снизить скорость. Увеличение скорости,

однако, произошло не из-за повышения мощности двигателя. Рос угол падения. Но

автопилот Стокстилла всё ещё показывал высоту 2000 футов.

Диспетчер снова вызвал самолёт по радио:

— “Истерн” четыре-ноль-один. Поворот влево, курс один-восемь-ноль.

— Один-восемьдесят, — повторил Лофт.

На часах было почти 23.42. Самолёт в это время находился на высоте всего 600 футов

над трясиной. Он падал со скоростью примерно 500 футов за каждые двадцать секунд.

Следуя приказу изменить курс, Стокстилл мягко перевёл штурвал влево. Левое крыло

опустилось под углом 28 градусов. В 23 часа 42 минуты и 5 секунд Стокстилл резко

произнёс:

— У нас что-то с высотой.

— Что? — переспросил Лофт.

— Мы всё ещё на двух тысячах? Нет?

Вместо ответа Лофт заорал:

— Чёрт, что происходит?!

Это было в 23 часа 42 минуты и 9.5 секунды.

ГЛАВА III

Человек бессмертен, и поэтому он должен без конца умирать. Ибо Жизнь — это

творческая идея, она может обрести себя лишь в изменяющихся формах.

Рабиндранат Тагор

В двадцати милях от болот, у выхода под номером 87 международного аэропорта

Майами нетерпеливо топталась пёстрая толпа встречавших — друзей и родственников. На

огромных электронных табло вспыхивали данные о прибытии и отправке самолётов. Лица

встречавших светились волнением и радостью. Известия были самые хорошие. Судя по

зелёным цифрам на табло, 401 заходил на посадку практически точно по расписанию.

Джоан Эскоу, прилетевшая днём раньше тем же рейсом, облегчённо вздохнула. Три её

дочери-подростка проводили каникулы в Майами, и вскоре к ним должен был

присоединиться её муж Джерри.

Сонни Рубин, маникюрша на пенсии из Северного Майами, ощутила прилив счастья,

увидев на табло цифры, извещавшие, что 401 пошёл на посадку. Вместе с двумя

взрослыми Дочерьми и сыном она встречала двадцати четырёхлетнего сына Стива с женой

Рэчелл, находившейся на восьмом месяце беременности. Ожидание внука обещало сделать

Новый год особенно радостным для всей семьи.

Родственники Фары Инфантимо терпеливо дожидались её и Рональда. Кати

Делароза, сестра Фары, уже подготовила всё к встрече праздника в своём доме на 17-й

Юго-Западной Улице. Вместе с ней встречала дочь и зятя мать Фары.

Стоявшая у самого выхода Сэди Мессина всё ещё никак не могла избавиться от

зловещего чувства страха, нахлынувшего на неё, когда её муж Розарио отправился в Нью-

Йорк, Она и сама не могла объяснить, в чём дело. Рядом с ней в вестибюле аэровокзала

находились двое её сыновей. Чуть позднее в 23 часа 30 минут и она, и сыновья с

удивлением услышали знакомый свист. Так приветствовал их всегда Розарио, возвращаясь

домой. Звук донёсся из-за спины, со стороны выхода. Сэди резко обернулась. Выход был

закрыт, там не было ни души. Сердце Сэди упало. Теперь она была уверена, что самолёт

разбился. Кроме Сэди, никому и в голову не пришло подобное. Ярко-зелёное электронное

табло всё ещё продолжало высвечивать, что самолёт заходит на посадку.

Боб Маркиз, охотясь на лягушек, ловко пробирался сквозь осоку, густо покрывавшую

мутную воду трясины. Крошечный фонарь, закреплённый на его голове, посылал вперёд

луч света толщиной в карандаш. Боб умело вёл лодку, длинным рычагом перекладывая

руль то вправо, то влево. Авиационный двигатель и пропеллер, заключённые в некое

подобие огромной птичьей клетки, находились высоко над трясиной.

Ночь выдалась тихой, ясной и манящей, нарушаемой лишь рёвом двигателя. Самолёт,

замеченный Маркизом, был всё ещё вдалеке, у самого горизонта. Одно казалось странным:

слишком низко он летел.

Что-то отвлекло внимание Боба. Когда же он снова взглянул по направлению

самолёта, его уже не было. А примерно в пяти милях от Боба вспыхнуло ярчайшее красно-

оранжевое зарево длиной не меньше трёх футбольных полей. Затем также внезапно всё

погрузилось в темноту, непроглядную тьму Эверглейдских болот.

В радиолокационном помещении командной вышки международного аэропорта в

Майами диспетчер ФАУ с пятнадцатилетним стажем Чарлз Джонсон, глядя на экран,

следил за высотой полёта 401. Во время последней радиосвязи в 23 часа 42 минуты

командир Лофт не проявил озабоченности. На вопрос Джонсона о том, как обстоят дела,

Лофт ответил, что собирается поворачивать и заходить на посадку. Голос его звучал

спокойно. Джонсон решил, что с шасси всё в полном порядке. Хотя по показаниям радара

401 находился на высоте 900 футов, Джонсон пока не волновался, по опыту зная, что

пилоты столкнувшись с проблемой выпуска шасси, часто спускаются довольно низко,

чтобы уменьшить давление на заевшую часть механизма. Он припомнил также случай,

когда локатор показал, что самолёт поднялся на 90 тысяч футов, в то время как высота

полёта составляла всего 10 тысяч.

Среди диспетчеров ФАУ не принято лишний раз беспокоить пилотов. Обычно

лётчики обижаются на самое незначительное вмешательство в их дела со стороны

командной вышки, если явно не возникает чрезвычайной ситуации. Зная, что ложные

показания радара — не редкость, диспетчер Джонсон терпеливо ждал новых данных о 401.

Тем временем внимание Джонсона отвлёк самолёт компании “Лан Чили”,

выполнявший рейс 451. Он запрашивал разрешение изменить высоту. Затем самолёт с

Багамских островов потребовал подтвердить перемену курса. На переговоры ушла сорок

одна секунда. Джонсон вернулся к 401. К его изумлению экран был пуст. Он наклонился к

микрофону:

— Эй, “Истерн” четыре-ноль-один, вам понадобится аварийная команда?

Он хотел выяснить, потребует ли командир Лофт вывести к краю посадочной полосы

пожарные машины в том случае, если шасси всё-таки отказывалось выходить. Ответа не

последовало.

В ту же минуту “Лан Чили” и самолёт, летевший рейсом 611, засыпали его

вопросами. Минута ушла на то, чтобы им ответить. Затем он опять вернулся к 401.

— “Истерн” четыре-ноль-один, мой радар вас потерял. На какой вы высоте?

Подождав двенадцать секунд, он повторил вызов:

— “Истерн” четыре-ноль-один, Майами...

Закончить фразу он не успел: его прервал громкий и тревожный голос:

— Посадка, это рейс 611. Мы видели огромный взрыв, похоже, к западу от нас. Не

знаю, что бы это значило, но ставлю вас в известность.

Сразу вслед за ним подключился пилот “Лан Чили :

— “Лан Чили” четыре-пять-один. Мы видели огромную вспышку. Невероятно

огромную, вроде взрыва.

В это время пилот компании “Истерн” Дж.Л.Томкинс проводил тренировочный полёт

над учебным аэродромом неподалёку от Эверглейдских болот. Внезапно его внимание

привлекла гигантская почкообразная вспышка оранжевого пламени, устремившаяся вверх

с тёмной поверхности болот. Она была видна всего две-три секунды, а затем снова

наступила полная темнота. Томкинс немедленно связался с командной вышкой на учебном

аэродроме и повернул назад к аэропорту Майами. В том месте, где полыхнуло оранжевое

пламя, к небу поднимался густой столб дыма. Огня больше не было видно. Возвращаясь в

главный аэропорт, Томкинс так и не смог разглядеть источник дыма. Ни вспышек, ни

огней, ни движения.

На местной командной вышке дежурил диспетчер Ричард Шульц. Это он

перепоручил рейс 401 Джонсону, когда на борту возникла проблема с сигнальной

лампочкой. Сразу после 23.42 Шульц был занят несколькими взлётами и посадками.

Внезапно его вызвал пилот Н173В — частного самолёта, только что поднявшегося в

воздух.

— Вышка, Майами, это один-семь-три-виски.

— Один-семь-три-виски. Майами слушает, — отозвался Шульц.

— Вы не потеряли самолёт на своих экранах?

Передвижения 401 больше не отмечались на мониторах командной вышки, поскольку

теперь за них отвечал диспетчер Джонсон.

— Нам ничего неизвестно, — ответил Шульц. — А что вы заметили?

— Огромную вспышку пламени. Да, сэр, огромную вспышку. Словно самолёт

врезался прямо в землю. На концах его крыльев мигали проблесковые огни высокого

напряжения.

Шульц попросил лётчика подождать. Внизу, в радиолокационном помещении, Чарлз

Джонсон уже приступил к выполнению специальных обязанностей по руководству

аварийной ситуацией. Шульц немедленно получил подтверждение, что 401, без сомнения,

рухнул в отдалённом и труднодоступном месте Эверглейдских болот. Он снова вызвал по

радио борт Н173В:

— Один-семь-три-виски, когда вы вернётесь в Майами?

— Завтра, — прозвучало в ответ.

— О’кей, сэр, — сказал Шульц. — Когда вернётесь в Майами, не могли бы вы

позвонить в диспетчерскую аэропорта и подробно описать, что вы видели, сэр?

— Понял. Могу и сейчас, если хотите.

— Гм, простите, сейчас мы немного заняты.

За несколько секунд до того, как на командную вышку Майами хлынули тревожные

сообщения, техник Анджело Донадео протиснулся вслед за Доном Репо в тёмное

пространство “чёртовой дыры” и направился к перископу, чтобы разобраться наконец с

красными линиями на носовой стойке. Ему показалось, что он ощущает небольшое

изменение высоты полёта. В тот момент, когда Анджело проходил под переборкой, всё

окутала тьма, и он потерял сознание. Анджело не почувствовал ни толчка, ни удара

головой о переборку.

Очнулся он в полной темноте, сидя на полу “чёртовой дыры”. Сквозь пол

просачивалась вода. Рядом стонал и звал на помощь Дон Репо. Анджело присоединился к

нему. Они оба неспособны были двигаться. Вода прибывала. Стюардессы Сью Тэбос и

Адриана Гамильтон сидели в откидных креслах в переднем салоне первого класса, спиной

ко входу в кабину, одна у левого, а другая у правого борта. Адриана, старшая стюардесса

рейса 401, не удивилась, когда самолёт вновь набрал высоту 2000 футов. Она слышала, что

самолёт кружит над болотами.

Потом Адриана ощутила, как самолёт коснулся земли, и решила, что это была

посадка. Но в тот же момент её яростно швырнуло влево, к центру самолёта. Сразу вышло

из строя освещение, хлынула вода. Рядом находился сервировочный стол. Адриана

попыталась отодвинуться, чтобы он не рухнул на неё, и обнаружила, что свисает с кресла,

поддерживаемая только ремнями. В нос ей ударил резкий запах горючего.

Адриана расстегнула ремень и рухнула на пол, наклонившийся под невообразимым

углом. Пол был невероятно скользким. Она попыталась ползти, но из-за острой боли в

спине растянулась на гладком полу и скатилась под уклон к правому борту самолёта.

Подняв глаза, девушка обнаружила, что находится под открытым небом. Луны не

было, но звёзды светили ярко. Всё было погружено в темноту. Однако Адриана сумела

разглядеть достаточно для того, чтобы осознать весь ужас происшедшего. Носовая секция

самолёта, в которой она находилась, оторвалась от остальной части Л-1011.

Парализующая боль в спине не давала ей пошевелиться. Рядом на полу неподвижно

лежала Сью Тэбс. Нога её покоилась на каркасе разорванного фюзеляжа. Было слишком

темно, что определить, как высоко они находятся над землёй. Адриана услышала звуки,

идущие из кабины. Это было единственное место в носовой секции, где полностью

сохранилась обшивка. Люди просили о помощи. Снизу, из “чёртовой дыры”, кричали, что

поднимается вода. Стоны и крики стали раздаваться повсюду.

В задней части хвостовой секции Беверли Рапоза и Стефани Станич сидели в

откидных креслах спиной к переборке в конце салона. Беверли заметила, что самолёт, по-

видимому, делает круг. Почему-то ей показалось, что круг совершается необычно

медленно, и Беверли поделилась своими сомнениями со Стефани. Внезапно она явственно

ощутила то, что по ошибке приняла за увеличение скорости: самолёт накренялся влево. И

в этот момент произошёл мощный удар. В кабине на мгновение вспыхнул огромный

розово-оранжевый шар.

Послышался громоподобный треск, и вслед за ним — рёв урагана. Её кресло

швырнуло влево, потом вправо. Посыпались и понеслись по проходу вещи. На ноги и

голову обрушились резкие удары, но туловище крепко держали привязные ремни. Налетел

стремительный поток воздуха. Жидкость, похожая на горючее, накрыла её с головой. Затем

всё окутала темнота.

Когда Беверли пришла в себя, она по-прежнему сидела в кресле, прижатая чем-то

сверху и справа. Стефани нигде не было видно. Кресло Беверли так сильно накренилось,

что очутилось едва ли не над ней. Слева было открытое пространство, вверху сияли

звёзды. Она не могла понять, чем придавило её сверху: то ли одним из надувных спускных

желобов, то ли частью переборки. Правую руку Беверли так зажало, что она не могла её

выдернуть. Левой рукой она приподняла навалившийся сверху груз и большим пальцем

отстегнула пряжку, удерживавшую ремни.

Однако груз всё ещё прижимал её к креслу. Беверли рванулась изо всех сил — и

шлёпнулась в густую грязь. По-видимому, она на несколько секунд потеряла сознание, а

когда пришла в себя, то с трудом поднялась. Она стояла посреди болота. Кругом пахло

горючим. Беверли громко прокричала в темноту: “Никому не зажигать спичек”. Сначала

Беверли не могла ничего разглядеть, потом заметила смутные очертания людей вдалеке.

Она начала пробираться к ним, но каждое движение среди осоки высотой в шесть футов и

острых кусков разорванного фюзеляжа давалось ей с огромным трудом. Ступни её вязли в

трясине, зазубренным куском обшивки она поранила ногу. Однако она продолжала

мучительно ковылять в сторону неясных теней.

Стюардесса Мерседес Руис, сидевшая напротив Пат Гисселс в средней секции

самолёта, ничуть не огорчилась, поняв, что самолёт делает круг. Это было так привычно.

Порой за этим даже следовала небольшая прибавка к налётанным часам и жалованью. Она

открыла журнал “Мак-Колл”, чтобы дочитать статью. В статье говорилось о людях,

которые чувствуют себя подавленными во время праздников, например, в Рождество.

После этого Мерседес уже ничего не помнила. Она пришла в себя в кресле в полной

темноте среди болотной сырости. Ремни были расстёгнуты. Она невероятно замёрзла. В

нос бил запах горючего. Из пораненного затылка струилась кровь. Пат Гисселс, сидевшая

напротив неё всего несколько секунд назад, исчезла.

Оторвав глаза от брошюры, Барри Коннелл ощутил небольшое увеличение мощности

двигателя и лёгкий наклон носовой части самолёта. Это показалось ему странным. Затем

он почувствовал необычную вибрацию по левому борту. Внезапно с громким звенящим

звуком гигантский лайнер врезался в землю. Ярчайшая вспышка света промелькнула из

носовой части прямо под потолком к самому хвосту самолёта. Когда самолёт ударился,

фюзеляж повернуло, однако переворота через крыло не произошло. Ощущение было

сродни испытываемому на американских горах. Затем фюзеляж начал разламываться.

Раздался треск рвущегося металла. Внутрь ворвался холодный поток воздуха. Ливнем

хлынуло горючее.

Коннелл рванулся к жене, сидевшей справа, у окна, прижал её голову к себе и

пригнулся между креслами, чтобы уберечься от ударов. Та часть самолёта, в которой они

находились, дёрнулась и остановилась. Верхней части фюзеляжа словно не бывало, Пол

салона накренился под углом 45 градусов, Всюду валялись обломки.

Коннелл висел на ремнях безопасности, навалившись грудью на Энн. Рванув на себя

ремни, он перекатился через жену вправо, затем освободил и её. С трудом они начали

пробираться сквозь обломки, бывшие когда-то обшивкой фюзеляжа.

В кромешной тьме Барри пытался отыскать стюардессу Дороти Уорнок, сидевшую в

откидном кресле прямо перед ними. От её кресла ничего не осталось. Корпус самолёта

распался на куски, однако кухня по левую руку от Коннелла, похоже, была цела. Внезапно

Барри испугался, что кто-нибудь чиркнет спичкой, и горючее, которым было залито всё

вокруг, вспыхнет. Первой его мыслью было схватить жену и бежать. Но бежать было

некуда.

Коннелл помог жене и ещё нескольким пассажирам выбраться из разрушенного

салона и спуститься на толстый слой обломков. Барри и Энн Коннелл остались без туфель.

Одна из женщин, которой они помогли выбраться из развалин салона, в отчаянии

разыскивала мужа. В момент катастрофы он сидел рядом с ней, но теперь его нигде не

было. Вести розыски в темноте среди беспорядочных руин, торчащего рваного металла и

хлюпающей трясины было невозможно.

Человек восемь, оставшихся в живых, собрались вместе. Одни стонали от боли,

другие давали выход раздражению и горечи. Все с головы до ног были облиты горючим.

Едва различимые в отблесках далёких огней Майами, виднелись останки их секции,

превратившиеся в решётку из причудливо изогнутых стальных прутьев. В группе

находились две стюардессы, их Коннеллы не сразу узнали. Это были Дороти Уорнок со

своей коллегой. Они пытались поднять настроение пассажиров, подбадривали и утешали

тех двоих, чьи раны казались наиболее тяжёлыми.

Обнаружилась ещё одна группа уцелевших по другую сторону обломков. Среди них

оказался и Эл Моррис, торговец автотрансмиссиями. Несмотря на то, что пнрндняя часть

самолёта поднялась и нависла над ним, а спинки кресел сложились подобно домино, он

сумел выбраться из-под обломков через пролом в дверях, а затем помог нескольким

товарищам по несчастью. Собравшейся вместе маленькой группе потерпевших он

предложил хором взывать о помощи. Откуда-то из темноты другая группа голосов

потребовала, чтобы те заткнулись, Моррис обругал и их, и компанию “Истерн”. Обе

группы уцелевших с ожесточением переругивались, а вокруг раздавались крики и стоны

раненых и умирающих. Крошечный белый пудель с шерсткой, слипшейся от керосина,

бесцельно кружил, скуля и похныкивая.

Сидя рядом с женой, Рональд Инфантимо размышлял, когда же наконец закончится

долгий разворот, и 401 вновь направится в сторону аэропорта. Три недели медового

месяца, проведённые в Нью-Йорке, стали главным событием в его жизни. Вскоре он опять

вернётся к своим занятиям, а в недалёком будущем ему предстоит служба в авиационной

администрации. Встреча с Фарой придавала всему особый смысл. Внезапно наступила

кромешная тьма, Рональд не почувствовал удара, его лишь охватило странное ощущение

падения. Придя в себя, он услышал, что кругом раздаются крики.

Остатки кресла поддерживали его голову и плечи, в то время как остальная часть

туловища погрузилась в топь Материя с кресла была сорвана, остался лишь голый каркас.

От удара порвалась в клочья и одежда Рональда. Уцелела только эластиковая резинка от

носков на лодыжках. Потянувшись, Рональд почувствовал острую боль в верхней части

правой руки. Пальцы нащупали глубокую рану. Похоже, рука держалась лишь на

лоскутках кожи. Правое колено раздирала мучительная боль. Нагое тело пронизывал

непереносимый холод.

Фары не было. Он попытался подняться и отыскать её, но не смог пошевелиться.

Более того, Рональд понял, что уходит всё глубже под воду, она уже покрывала его грудь.

Только каркас кресла не давал ему соскользнуть и утонуть на смехотворной глубине.

Мысль о том, что Фара жива и находится где-то неподалёку, помогала Рональду бороться

за жизнь. Его крик о помощи присоединился к исступлённым воплям остальных

пострадавших.

За несколько секунд до удара Джерри Эскоу почувствовал яростную вибрацию, вслед

за которой раздался скрежещущий звук. На его глазах самолёт раскололся на части.

Очнулся Эскоу в кресле, стоявшем в центре глубокой грязной лужи. Среди высокой

травы виднелись груды искорёженного металла. Совсем близко за его спиной кричала

женщина, что тонет и что у неё нет сил держаться дольше. Эскоу не мог помочь ей. У него

были сломаны таз и колено. Джерри попытался голосом подбодрить женщину.

Пиджак и рубашка были с него сорваны. В карманах пиджака остались два заветных

билета на матч Апельсинового кубка и... хвалебное письмо в адрес компании “Истерн”.

Заметив оранжевую вспышку, Боб Маркиз понял, что потерпел катастрофу лайнер.

Боб прикинул, что это произошло примерно в пяти милях от него. Он рванул рычаг,

включил предельную скорость сорок миль в час и помчался сквозь тьму и заросли осоки,

освещая себе путь крошечным восьмивольтовым фонариком, закреплённым на голове.

Слева виднелись смутные очертания дамбы 67А, служившие своеобразным

указателем места огненной вспышки. Сейчас там было темно, исчез даже чёрный столб

дыма. Если и днём находить дорогу на болотах было нелегко, то ночью эта задача

становилась вдвое сложнее.

Поравнявшись с дамбой, он резко повернул лодку вправо и заскользил вдоль насыпи

на север. Других указательных знаков у Боба не было, оставалось полагаться на память и

знание этой своеобразной, покрытой травой и водой местности. Он вертел головой из

стороны в сторону, лучом выхватывая из темноты притаившийся пенёк или едва заметный

пригорок, при столкновении с которым его лодка вышла бы из подчинения, а сам он

вылетел бы в трясину.

Промчавшись минут десять на предельной скорости, он выключил двигатель, и судно

неуклюже заколыхалось из-за резкой остановки. От оранжевой вспышки и дыма не

осталось и следа. Ни проблеска света — только тёмный низкий контур дамбы по левую

руку. Ничего, кроме длинной узкой земляной насыпи около восьми футов высотой, на

гребне которой с трудом могли разъехаться два джипа.

Боб настороженно вслушивался в тишину. Издалека донеслись голоса людей. Трудно

было определить расстояние до них. Может быть, четверть мили, может быть, больше. Он

даже не был уверен, что правильно определил направление, откуда раздавались голоса. Он

включил двигатель и двинулся туда, где, как ему казалось, находились люди. Неожиданно

днище зацепилось за густые кусты, и лодка остановилась. Выпрыгнув, Боб рывком

освободил нос лодки и снова прислушался. На этот раз голоса звучали ближе, и Маркиз

понял, что крики адресованы ему. Люди заметили единственный источник света на

болотах — луч от фонаря на его голове. Всё остальное было погружено в темноту. Прежде

чем Маркиз обнаружил людей, он увидел валявшиеся повсюду обломки самолёта. Бойня!

В тот момент Боб оказался единственным, кто способен был помочь пострадавшим.

Один из голосов звучал громче остальных. Боб повернул голову на крик. Тонкий луч

света выхватил из тьмы лицо, торчавшее из воды так, словно остального тела не было

вовсе. Голова погружалась в воду и снова появлялась на поверхности. Маркиз, сам

находясь на грани истерического обморока, выпрыгнул из лодки и ринулся по воде к

утопающему. Он схватил его и неловко втащил на подвернувшийся обломок. Похоже, у

мужчины были переломы обеих рук и ног. Маркизу показалось, что его сейчас вырвет. Он

подумал: “Где-то рядом должны быть и другие”.

Действительно, прямо перед ним ещё четверо или пятеро человек, пристёгнутых к

креслам, почти погрузились в болотную воду. Боб кинулся к ним. Его охватило ощущение

одиночества и невероятной беспомощности. Крики людей, видевших в Маркизе

единственного спасителя, переросли в оглушительный рёв. Боб говорил подбадривающие

слова, просил всех успокоиться, обещал, что помощь вот-вот подоспеет.

Он старался действовать как можно быстрее и не сосредотачиваться на собственных

ощущениях ужаса и безысходности. То и дело Боб натыкался на уткнувшихся лицом в

мелкие лужи. Эти люди уже погибли. Трупы в креслах среди зарослей осоки походили на

манекены. Многие были полураздетыми или совсем обнажёнными. Одежда с них была

сорвана резким порывом воздуха при ударе. Порой Боб кидался к беспомощно

распростёртому телу, но это были лишь остатки кресла. Он стаскивал тонущих в свою

лодку. Но судёнышко было небольшим, а людей было много. Крики и стоны не затихали.

Напротив, они становились всё оглушительнее. Боб поднял глаза к небесам, моля о

помощи, и снова бросился к людям, ожидавшим его среди обломков лайнера на болоте.

Аэропорт береговой охраны в Опа-Лока получил донесение из Майами примерно в

23 часа 45 минут. Через несколько секунд прозвучал сигнал тревоги для вертолётчиков.

Авиамеханик Чарлз Каннингем, вскочив с койки, немедленно направился на взлётную

площадку, где среди прочих вертолётов и гидропланов красовались ХХ-52 и ХХ-52А.

Лейтенант Майкл Маккормек уже был там вместе с остальными членами экипажа.

Лейтенант Билл Ходжес, сидевший в гостях у приятеля и вызванный по телефону, не теряя

ни минуты, отправился в аэропорт.

Вертолёт Майкла Маккормека поднялся в воздух первым в 23 часа 55 минут. Майкл

повёл его к западу, в густую тьму над Эверглейдскими болотами. Впереди не было ни

огонька, ничего, что могло бы указать на место катастрофы. Диспетчер из Майами

сообщил, что 401 исчез с экрана радара примерно в восемнадцати милях к северо-западу

от международного аэропорта.

Звёзды светили ярко, но луны не было. В 0 часов 15 минут Маккормек начал

прочёсывать лежавшую внизу трясину лучом прожектора с высоты 500 футов. Поначалу

были видны лишь обширные заросли осоки, окружённые озерами стоячей воды.

Местность более безжизненная, чем равнины Канзаса. Затем вдали мелькнул слабый,

дрожащий отблеск фонарика Боба Маркиза. Это был единственный признак жизни до

самого горизонта.

Боб заметил приближающийся вертолёт. “Наконец-то... — мелькнуло у него в голове,

— наконец”. Крики радости раздались среди разрозненных группок потерпевших,

примостившихся на обломках. Счастливые возгласы перемежались со стонами и воплями

раненых и умирающих. Маркиз снял фонарь и, размахивая им, направил луч света в небо,

навстречу вертолёту. Из кресла пилота лейтенант Маккормек смотрел вниз.

Картина гибели казалась всеобщей. Разбросанные повсюду обломки, отражавшиеся в

лучах прожектора, образовали полосу длиной примерно в четверть мили и шириной с

футбольное поле. Среди сотен мелких обломков лейтенант разглядел два крупных. Это

были хвостовой отсек и та часть кабины, к которой прикреплялись крылья. Сейчас они

походили на открытые раковины моллюсков.

То там, то здесь из грязи торчали неподвижные руки и ноги. Около крупных останков

самолёта Маккормек заметил несколько групп людей. Они слабо размахивали руками.

Майкл осторожно опустился до пятидесяти футов, кружа над местом катастрофы. Затем он

ещё снизил высоту, стараясь выбрать достаточно твёрдое место для посадки.

Неожиданно в воздухе засвистели, подобно шрапнели, мелкие куски рваного металла.

Сталкиваясь и падая со звоном, они снова взлетали, поднятые мощным вихрем

вертолётных винтов. Маркиз закричал и замахал фонарём, предупреждая о новой беде.

Маккормек резко рванул вверх, сделал круг и попытался сесть в другом месте. Снова

засвистели металлические обломки в опасной близости от уцелевших в катастрофе.

Каждый раз, когда Маккормек пытался посадить машину, повторялась та же история.

Он отлетел подальше от места катастрофы. На этот раз обломки остались неподвижными,

но под колёсами оказалась глубокая топь. Вертолёт беспомощно увяз бы в ней. Лучшее,

что смог придумать в этой ситуации Маккормек, это опуститься так, чтобы колёса едва

касались земли и оставались как бы “на цыпочках”. Конечно, толку от этого было мало.

Маркиз указал фонариком в сторону дамбы. Вертолёт наклонился и скользнул к насыпи,

находившейся примерно в 500 футах от обломков самолёта.

Маркиз в своей лодке устремился к нему. Вместе спасатели наспех разработали план

действий. Маркиз будет оказывать пострадавшим посильную помощь, Маккормек вызовет

по радио транспортные средства, которым предстоит трудный путь по гребню дамбы —

миль шесть или восемь от ближайшего шоссе. Затем он поищет твёрдое место для посадки

поблизости от места катастрофы и постарается забрать на борт вертолёта как можно

больше пострадавших. Переносить их на дамбу было просто невозможно. В некоторых

местах глубина воды достигала пяти-шести футов. Передвигаться пешком было опасно,

особенно ночью.

В это время в небе показался ХХ-52А. Он поднялся в воздух в ту минуту, когда

Маккормек прибыл к месту гибели самолёта, и появился в зоне происшествия в 0 часов 18

минут. Пилот Билл Ходжес заметил огни вертолёта Маккормека на дамбе. У насыпи

неподалёку от вертолёта виднелась лодка Боба Маркиза.

Кружа над местом катастрофы и разглядывая руины, Билл Ходжес решил, что вряд ли

кто-то внизу остался в живых. В его вертолёте находились санитар и механик-строитель

Дон Шнек. Получив приказ отправиться на лодке к месту катастрофы, Шнек высадился на

дамбе рядом с первым вертолётом. А вертолёт Билла Ходжеса продолжил поиски

подходящего для посадки места неподалёку от пострадавших.

Как только Шнек, имевший при себе переговорное устройство, вскочил в лодку, судно

устремилось к месту катастрофы. Шнек выпрыгнул из лодки у носового отсека самолёта.

У него был ручной электрический фонарь, каким ночью указывают путь самолётам.

Фонарь давал короткий, плотный пучок света. Пробиваясь сквозь воду и тину, Шнек

держал его над головой. Были фонари и получше, но, торопясь на посадочную площадку,

он не нашёл ничего другого.

Ковыляя среди обломков, Дон попытался связаться с вертолётом по карманному

радио. Но приёмник пилота не был включен. Шнек продолжал бесплодные попытки

вызвать вертолёт, как вдруг из темноты совсем рядом с ним раздался мужской голос:

“Моряк! Моряк!”

Рядом с мужчиной лежала в кресле его жена. У неё была глубокая рваная рана в паху.

Шнек быстро скрутил жгут, наложил его, и кровотечение остановилось. С мужчиной,

похоже, было всё относительно в порядке, но он впал в истерику, разглядев при свете

фонаря рану жены. Вручив мужчине радио, Дон приказал ему вызывать вертолёт. Шнек

рассчитывал на то, что это бесполезное занятие хоть как-то отвлечёт обезумевшего от горя

человека.

Тут до него донёсся женский голос. Как ни странно, но ему показалось, что звук идёт

сверху. Наконец он обнаружил женщину. Она находилась на огромном куске фюзеляжа,

воткнувшегося в землю и поднявшего её высоко в воздух.

На первый взгляд, женщина не была пораненной. Ей, перепуганной и дрожащей,

Шнек объяснил, что там она в большей безопасности, чем где бы то ни было. По крайней

мере, у неё сухо. Женщина, казалось, немного успокоилась.

Повернув влево. Шнек обнаружил труп мужчины, уткнувшегося лицом в воду.

Глубоко потрясённый, он пошёл дальше.

Впереди показался огромный, сравнительно уцелевший отсек, зависший под

неестественным углом. Шнек не сразу понял, что это кабина. Она распростёрлась, как

огромный кит, выбросившийся на берег.

Чёрный купол радара был разбит. Угол наклона носового отсека составлял примерно

45 градусов. Шнек со своего места не мог рассмотреть переднего стекла. Он провёл лучом

света от фонаря по нижней части отсека. Из кабины донёсся звук двух мужских голосов,

звавших на помощь. Обнаружив небольшое отверстие, Дон просунул в него фонарь и

осветил человека, который двигался. Едва-едва, но двигался.

Тут раздался голос Адрианы Гамильтон: “Зайдите с другой стороны". Шнек

продрался сквозь заросли травы и нашёл говорившую.

За несколько минут до этого стюардесса Адриана Гамильтон заметила свет

приближавшейся лодки. До неё всё ещё доносились голоса Репо и Донадео, звавших на

помощь. Адриана, собрав силы, прокричала, что видит лодку, что помощь близка, и нужно

только подождать. Однако, казалось, с тех пор прошли уже часы. Дрожащий огонёк то

двигался, то останавливался. И только сейчас он оказался настолько близким, что её голос

услышали.

Обойдя искорёженный нос самолёта, Дон наткнулся на Сью Тэбс. Она лежала за

спиной Адрианы. Обе были жестоко изранены. Сью Тэбс, у которой был перелом левой

ноги, он перенёс на высокий сухой обломок лайнера. Лежавшая у входа в кабину Адриана

Гамильтон пожаловалась на боль в спине. Шнек сразу понял, что девушку лучше не

трогать с места. Однако над её головой навис тяжёлый сервировочный столик, и Адриане

казалось, что он вот-вот рухнет на неё. Шнек заверил девушку, что с этой стороны

опасность ей не грозит. Шнека, который обычно занимался заправкой самолётов, больше

всего беспокоило, не тлеет ли где-нибудь крошечный огонёк, чреватый при разлившемся

горючем губительным пожаром. У самого конца переборки он заметил слабый проблеск

огня сквозь спасательный жилет. Откинув его, Шнек вздохнул с облегчением — это горел

крошечный фонарик. Он отнёс его Сью Тэбс и вложил ей в руку — слабое утешение среди

гибели и разрушения.

Обломки, нависавшие над Адрианой, выглядели не очень-то надёжно. Шнек

принялся отрывать их и швырять в болото.

Откинув последний из опасных обломков. Шнек подобрался к кабине и обнаружил

одного из членов экипажа. Это был второй пилот. Шнек заглянул ему в глаза, поискал

пульс на шее. Пилот был мёртв.

Шнек поднял фонарь и обвёл им кабину. Кресла были сорваны с мест. Луч света

выхватил лежавшего на полу. Шнек не понял, жив тот или мёртв. В это время человек

зашевелился.

Убрав с дороги сломанное кресло и груду обломков, Дону наконец удалось добраться

до пострадавшего. Судя по форме, он видел командира лайнера. Левое ухо у него было

разорвано, рёбра переломаны, но ноги целы. Похоже, он находился в шоке и упорно

пытался ползти. Шнек тщетно убеждал командира лежать, не двигаясь.

— Мы очень скоро заберем вас отсюда, — заверял он его, сам едва не впадая в

паническое состояние.

Капитан снова пошевелился.

— Вы уже столько вынесли, — продолжал уговаривать его Шнек. — Если вы

продержитесь ещё немного, мы отвезём вас в госпиталь.

Командир посмотрел на Шнека и прошептал:

— Я скоро умру.

Снизу, из “чёртовой дыры’’, снова донеслись голоса:

— Не дайте нам утонуть.

Шнек, вынужденный оставить командира, которому он всё равно не мог помочь, стал

пробираться по изогнутой лестнице в “чёртову дыру”. Донадео, нога которого была

прижата к переборке, пожаловался на резкую боль. Шнек расстегнул ему ремень, развязал

галстук и распахнул рубашку. Осмотрев Донадео, он, однако, не обнаружил ни одного

перелома, но вдоль левой ноги тянулась рваная рана.

Лежавший возле Донадео бортинженер, похоже, был не на шутку разгневан. Шнек

счёл это хорошим признаком: если человек зол, он из последних сил будет бороться за

жизнь.

Единственное, чем Шнек мог помочь им — это заверить в том, что они не утонут:

вода едва достигала одного фута. Чувство собственного бессилия охватывало его всё

сильнее. Помощь, которую он мог оказать, была ничтожной. Сейчас надо подготовить

путь, чтобы вынести раненых наружу. Искорёженной лестницей частично придавило Дона

Репо. Шнек вырвал её и спустил в болото. Крышка люка, прикрывавшего выход, тоже

мешала, и Шнек бил по ней до тех пор, пока она не отскочила. Тогда он вышвырнул в

болото и её.

Пока он возился с обломками, командир, пытавшийся вставать, перекатился через

одно из упавших кресел. Шнек опасался, что он при движении нанесёт себе новые раны.

Твёрдо положив руки на плечи командира, он удержал его. Настойчивые уговоры помогли,

и раненый снова успокоился.

Шнек вернулся к Адриане Гамильтон и спросил её, сколько людей находилось в

самолёте. Когда та сказал, что 176, он не поверил. Пролетая над местом катастрофы, он

разглядел лишь жалкую горстку уцелевших. Шнек в отчаянии гадал, прибыл ли санитар.

Если бы под рукой был хотя бы морфий, можно было бы облегчить страдания людей.

Охотник за лягушками и старшина береговой охраны могли сделать слишком мало

для 176 жертв авиакатастрофы. Подойдя к Сью Тэбс, Шнек обнаружил, что рана на её ноге

обильно кровоточит. Он не раз слышал, что жгуты следует накладывать весьма

осмотрительно, но в этой ситуации не было иной возможности остановить кровь.

Когда санитар пробрался к ним сквозь болотную тину, Шнек дал морфий своим

подопечным. Санитар Чарлз Джонсон — кстати, полный тёзка диспетчера из аэропорта в

Майами — и Шнек решили вытаскивать раненых из носового отсека. У небольшого

отверстия в перегородке, через которое можно было вынести мужчин, лежала Адриана.

Если вытаскивать раненых этим путём, придётся перешагивать через девушку, поскольку

трогать её было опасно. Адриана совсем не чувствовала ног. Следовало ли им ждать

носилок?

Шнек наклонился над Адрианой, и, просунув руки под лопатки, начал медленно

приподнимать её. Он заверил девушку, что остановится, как только она почувствует боль.

Коснувшись её поясницы, он услышал:

— Больно, но не очень.

На руках Шнек бережно перенёс девушку к Сью Тэбс и попросил Адриану

подбодрить её. Сью невероятно побледнела, и он боялся, как бы она не впала в шоковое

состояние.

Подняв голову, Шнек заметил приближающиеся огни.

ГЛАВА IV

Объективный мир существует. Он не иллюзия. Его реальность не в том, что он

конечен, но в том, что он является формой, выражением конечного. Считать мир

окончательно реальным — заблуждение.

Радхакришнан

“Восточные религии и западная мысль”

У билетной стойки компании “Истерн” на электронном табло среди прочих

объявлений о взл`тах и посадках всё ещё высвечивалась надпись, что рейс 401

задерживается. О том же сообщалось и на крупных электронных экранах, расположенных

в разных концах “истерновского” крыла обширного здания аэропорта. Родственники и

друзья пассажиров начали волноваться.

Диди Уэлч, дежурившая в тот день у выхода 87, привыкла к опозданиям самолётов.

Любая авиалиния сталкивается с ними ежедневно. Диди терпеливо поджидала на своём

посту в вестибюле номер 9 сигнала о прибытии Л-1011. По мере того как тревога

встречавших нарастала, к ней начали обращаться с расспросами. К полуночи расспросы

участились. Пришлось приносить пространные, но мало утешительные извинения,

поскольку никакой дополнительной информации у неё не было. Диди находилась в таком

же неведении, как и остальные. Когда расспрашивающие стали подступать ещё

настойчивее, она попыталась связаться с командной вышкой по телефону, но безуспешно.

Оставалось лишь ограничиться заверениями, что новые сведения о рейсе 401 по мере их

поступления будут сообщаться незамедлительно.

В командной вышке обстановка была мрачной. Диспетчер Джонсон, на которого

были возложены обязанности по организации спасательных работ, связался с береговой

охраной через три минуты после катастрофы. Затем он немедленно телеграфировал в 44

авиационную спасательную эскадрилью, отдел общественной безопасности округа Дэйд,

дорожную полицию штата Флорида, коммунальную медицинскую службу, санитарную

службу, пожарное управление Майами, подразделение армейского резерва в Опа-Лока,

резервные эскадрильи военных баз в Хоумстеде и Патрике.

Специальный координационный центр береговой охраны взял на себя доставку

медиков вертолётами к месту катастрофы. Помощь шла из Сент-Питерсберга, с мыса

Кеннеди, изо всех уголков штата. Получив известие, каждый в свою очередь спешил

уведомить других. Полдюжины расположенных поблизости госпиталей готовились

принять пострадавших. Удивительно, но за три дня до печальных событий госпиталь

Пальметто в Майами провёл учебную тревогу. Ситуация, заданная на учениях, в точности

соответствовала предстоящим событиям: падение самолёта на Эверглейдских болотах.

Стоя на треснувшей скорлупе носового отсека, старшина береговой охраны Шнек

почувствовал невероятное облегчение, увидев приближающиеся вертолёты, хотя им ещё

предстояло тщательно подобрать относительно твёрдое место для приземления, где не

было людей и обломков. Подлетел армейский вертолёт. Шнек ожидал, что на него

обрушится град обломков, но этого не произошло. Вертолет опустился в тридцати футах от

Шнека. Четыре мужские фигуры спрыгнули на землю, пригибаясь от мощного вихря

вертолётных винтов. В Руках у них были носилки.

Первой они забрали Сью Тэбс. Другая пара спасателей направилась к Адриане

Гамильтон, и Шнек им помог перенести девушку на носилки с металлического островка,

на котором она лежала. Трясина под ногами напоминала зыбучие пески. Тридцать футов до

вертолёта превратились в ложную и опасную полосу препятствий. Внезапно солдат,

несший Адриану, провалился в яму и стал тонуть. Шнек подхватил девушку,

соскальзывавшую в воду, и понёс её, ногами ощупывая почву. Прежде, чем сделать шаг,

ему приходилось выдирать ногу из грязи, сковывавшей каждое движение. На полдороге до

вертолёта Шнеку показалось, что сейчас он потеряет сознание. Сказывалось утомление.

Он закричал. Из кабины выскочили двое и устремились к нему с носилками. Шнек

опустил на них Адриану и вернулся к останкам самолёта.

Среди тел, распростёртых в грязи, бродил мужчина, склонялся над ними, слегка их

передвигал. Шнек не хотел, чтобы неопытные люди трогали раненых, и потому спросил,

что тот делает.

— Я врач, — прозвучало в ответ. — Прилетел на вертолёте.

Шнек вздохнул с облегчением:

— Отлично. Там, в кабине, лежат люди, которым нужна немедленная помощь.

По трясине, по обломкам Шнек повёл врача к “чёртовой дыре". Света всё ещё не

хватало, горели только фонари спасателей. Доктор первым пробрался в кабину и почти на

ощупь спустился в “чёртову дыру”. Последовавший за ним Шнек задержался, чтобы

взглянуть на командира.

— Этот человек уже мёртв, — раздался снизу голос врача.

Сам не зная почему, Шнек не мог поверить врачу. Несмотря на все усилия! Он так

старался, но так мало смог сделать! Шнек склонился над командиром, пытаясь найти хоть

какие-то признаки жизни. Лофт был мёртв.

Однако помощи ждали находившиеся внизу Донадео и Репо. Из подоспевших

спасателей Шнек отобрал двух самых низкорослых: слишком узок был проход через люк.

Первым попытались поднять Донадео. Шнек в неудобной позе склонился над люком.

Донадео оказался неожиданно тяжёлым. Двое спасателей подхватили его под мышки и

попытались просунуть в люк, но ничего не выходило. Наконец Шнек сказал:

— Опустите его обратно.

Свесив голову в “чёртову дыру”. Шнек решительно обратился к Донадео:

— Если хотите выбраться отсюда, вы должны нам помочь.

Начали всё сначала. Шнек нагнулся и просунул руки под мышки Донадео. Донадео

обхватил его обеими руками, превозмогая боль в израненной спине. Кое-как его подняли

из “чёртовой дыры”.

С бортинженером Репо хлопот оказалось куда меньше, хотя раны его явно были

тяжелее. Обоих немедленно на вертолёте отправили в больницу Хайэли. На место

вертолётов, увозивших раненых, прибывали новые. Однако всё ещё не решена была

проблема с освещением. Лишь позднее появилась возможность использовать для этих

целей мощные прожекторы вертолётов. Спасатели с трудом пробирались в темноте через

болотную топь, отыскивая дорогу фонарями.

Попытки вертолётчиков подобраться ближе к раненым сводились на нет из-за

трясины. Зависнуть над самыми обломками они тоже не могли, хотя металлические

осколки успели погрузиться в трясину. Поток воздуха, поднимаемый винтами, не давал бы

спасателям возможности работать.

Переправив Репо и Донадео в больницу, Шнек вспомнил о женщине, первой

обратившейся к нему за помощью с высокого обломка фюзеляжа, но один из спасателей

уже пробирался к ней сквозь груды искорёженного металла.

Повсюду смутно виднелись еле заметные в темноте люди, которые давали знать о

себе, медленно, с усилием, но непрерывно махая руками. Шнек отыскивал большой кусок

металла, укладывал на него пострадавшего и отправлялся к следующему. Постепенно

отряд спасателей рос. Они работали ровно, спокойно, подчиняясь не руководству, а

чувству какой-то всеобщей внутренней согласованности. Как-то все сразу поняли, что

лучше всего работать парами.

На земле у хвостового отсека, — это была одна из немногих частей самолёта, которая

сохранила свои первоначальные очертания, — неподвижно лежал мужчина, придавленный

массивным обломком. Десяток спасателей приподнял огромный кусок металла и вытащил

из-под него пострадавшего.

Неподалёку от Шнека, не обращая внимания на растущую усталость, борясь с

накатывавшими приступами истерии, работал Боб Маркиз. Нельзя было позволить себе

даже минутной передышки. Слишком много ещё предстояло сделать.

В одной из крошечных групп людей, махавших руками и звавших на помощь из

последних сил, находилась стюардесса Беверли Рапоза. Она первой разглядела мерцавший

огонёк лодки Боба Маркиза, спешившего им на помощь. Булавочный пучок света двигался

мучительно медленно, то и дело застывая на месте. Но он нёс надежду.

Казалось, прошла вечность, прежде чем по болоту, по воздуху, по тряской колее

дамбы спасатели наконец добрались до измученных ожиданием людей. Опытная и

добросовестная Беверли Рапоза особенно явственно ощущала бессилие своих попыток

облегчить страдания вверенных её заботам людей. Обнаружилось, что пропал маленький

мальчик. Спустившись с непрочного куска фюзеляжа, на котором ютились её спутники,

Беверли отправилась разыскивать его, но вскоре осознала тщетность своих попыток. Она

то и дело оступалась, падала, начинала тонуть, ещё сильнее поранилась осколками. У неё

не было фонарика. Сумочка, в которую он был вложен, покоилась сейчас где-то под

смятыми останками хвостового отсека.

Беверли беспокоилась о стюардессе Стефани Станич, за несколько минут до падения

самолёта севшей напротив неё в ожидании посадки. Стефани нигде не было. Не слышно

было её и среди голосов, зовущих на помощь. Беверли глубоко потрясла и напугала

открывшаяся её глазам трагическая картина. И всё же нельзя было поддаваться отчаянию.

Первое, что пришло ей в голову после катастрофы — крикнуть громко, чтобы никто

не зажигал спичек. Одежда пострадавших пропиталась горючим и болотной водой. В

кромешной тьме вполне естественным было побуждение разжечь огонь. Но зажжённая

спичка превратила бы всё в пепел. По её настоянию никто не воспользовался спичками

или зажигалкой.

Людей, стоявших на металлическом островке, Беверли решила хоть как-то

подбодрить, и она негромко запела рождественскую песенку “Фрости-снеговик”. Оторопев

вначале, её спутники постепенно начали подтягивать. Обнаружив, что многие забыли

слова. Беверли запела “Рудольф, красноносый олень” и “Звонкие колокольчики". На этот

раз дело пошло лучше. Беверли уговаривала петь как можно громче, и они старались изо

всех сил. Исчерпав рождественский репертуар, повторили его, и так несколько раз.

Отовсюду доносились стоны и крики, но Беверли и её спутники ничем не могли помочь,

оставалось лишь ждать. Наконец прибыли вертолёты и лодки на воздушной подушке.

Солдаты-спасатели то и делоуносили одних и возвращались к другим жертвам катастрофы.

И только в 3 часа утра пять спасателей и врач добрались до стоявших на металлическом

обломке людей спустя более чем три часа после катастрофы. Лишь тогда Беверли, снятая с

обломка, поняла, как тяжело изранена её спина.

Стюардесса Труди Смит тоже волновалась о Стефани Станич. Её задушевная подруга

Стефани была последней, с кем она разговаривала, прежде чем усесться в кресло в

среднем салоне. Разумеется, сейчас бесполезно было искать её. Сразу после аварии ей

помогла соседка по креслу — Шарон. Стюардесса Шарон Трансью ни разу до того не

летала на Л-1011 и приложила определённые усилия, чтобы попасть на рейс 401. Вместе

они болтались в воздухе на ремнях безопасности, вместе, отстегнув пряжки, упали на

обломки. Вместе лежали в непроницаемой темноте, боясь взрыва горючего, пропитавшего

их одежду. Подобно многим, Труди в тот момент не ощущала тяжести своих ран: были

сломаны шейные и поясничные позвонки. Шарон повезло больше, её мучили только

глубокие ссадины и сильные ушибы. Дожидаясь спасателей, девушки старались сохранить

хладнокровие среди окружавшего их хаоса и передать своё спокойствие другим.

Среди пассажиров оказался двенадцатилетний мальчик, отчаянно пытавшийся

отыскать своего отца. Руки мальчика были покрыты волдырями, опалённые короткой

вспышкой пламени, пронёсшейся по салону. Труди сняла жакет, обернула им руки

мальчика и не без труда удержала его от опасных поисков в тёмном болоте.

Стюардесса Пат Гисселс была последней, с кем говорила Мерседес Руис, перед тем

как раздался громоподобный рёв. Шум был таким оглушительным, что не воспринимался

как реальность. Мерседес решила, что это сон. Она лежала на спине, смотрела на чёрный

бархат звёздного неба и ощущала себя на пороге смерти.

Перед стюардессой Дороти Уорнок картина обрушившегося кошмара — грохот, удар,

фонтан горючего — прошла как при замедленной съёмке. Дороти решила, что самолёт

рухнул в Атлантику, возможно, на песчаную отмель. Мелькнула было мысль о

спасательных плотах, но тут же она стала погружаться в тину и грязь. Наступил

поразительный холод, изо рта вылетал пар. Она оказалась в одной группе уцелевших с

Барри Коннеллом и его женой Энн. Вскоре до них донеслась весёлая рождественская

песенка, неожиданно зазвучавшая над болотами.

Её товарищи по несчастью принялись вторить поющим, стараясь подбодрить двух

отчаявшихся членов группы, пострадавших больше всех. Темнота стояла такая, что только

дальние отсветы Майами позволяли разглядеть очертания людей, стоявших рядом.

Первый же звук, донёсшийся с лодки Боба Маркиза, вселил надежду и бодрость. А

когда над головой появились вертолёты, в свете их прожекторов люди начали поиски мужа

женщины, сидевшего в самолёте позади Коннеллов и пропавшего во время катастрофы.

Три с половиной часа спустя до них добрались спасатели. Вертолёт доставил их на

скоростную трассу Хайэли, где уже ждали полицейские машины, чтобы перевезти

пострадавших в больницу. Мужа раненной женщины так и не нашли. Подобные истории

повторялись повсюду. Среди завалов искорёженного металла и зарослей осоки спасателй

обнаружили тяжело раненного Джерри Эскоу, специалиста по перевозкам. У него были

сломаны колени, запястья, таз. Джерри слышал, как кричала женщина, что она утонет. Она

была где-то совсем близко, потому что голос звучал отчётливо. Но Эскоу не мог даже

пошевелиться, он сам был абсолютно беспомощным.

Казалось, прошли часы, пока спасатели добрались до него. Джерри немедленно

направил их к женщине, которая нуждалась в помощи больше, чем он, и в отчаянии ждал,

когда они вернутся, если вернутся вообще. Он лежал и думал:

— Если я переживу это, то могу считать, что заново появился на свет.

Они вернулись — и он выжил.

Лежа в воде и дрожа от холода, Рональд Инфантимо беспрестанно звал свою жену

Фару. Ответа не было. Из темноты появилась обезумевшая от горя женщина, она искала

своего мужа. Сдерживая рыдания, женщина сняла жакет, накрыла им грудь замерзавшего

Инфантимо, затем исчезла так же быстро, как и появилась.

Потом он увидел колеблющийся свет фонаря, который приближался к нему всё

ближе, ближе и наконец коснулся лица. Но он продолжал кричать, Вокруг тоже кричали.

Даже в больнице, где доктора пришивали оторванную руку, он, не переставая, криком звал

Фару.

Эл Моррис, всё ещё не пришедший в себя после ужасной катастрофы, заметил

вертолёт, который приземлился в двухстах футах от него. Через секунду оттуда выбрался

мужчина и с трудом пробрался к нему. Мужчина снял пальто и укрыл им одного из

раненых рядом с Моррисом, а затем повернулся к Элу, Моррис тут же узнал его. Это был

бывший космонавт Фрэнк Борман, недавно ставший одним из вице-президентов компании

“Истерн". Борман заверил Морриса, что сделает всё возможное, чтобы помочь

пострадавшим.

Тем временем вертолёт охраны, за штурвалом которого сидел Каннингем, наконец

обнаружил безопасную посадочную площадку рядом с останками самолёта. Борман

устремился к вертолёту и тут же привёл Каннингема, второго пилота и санитара.

Они втиснули в вертолёт столько раненых, сколько тот мог вместить, мальчика с

обожжёнными руками, всё ещё не переставшего звать отца, годовалого малыша, ещё

шестерых молодых и пожилых, напуганных и израненных, промокших и замёрзших. Когда

вертолёт уже приготовился взлететь, Каннингем сбросил на площадку четыре

индивидуальных спасательных фонаря, чтобы безошибочно отыскать её, вернувшись за

следующий партией пострадавших.

Нагруженный вертолёт поднялся, сделал вираж и заскользил над болотами в сторону

Майами. Доставив раненых на скоростную трассу Хайэли, он немедленно вернулся, а

через несколько минут снова поднялся в воздух, увозя ещё десять человек.

Неофициальное правило ФАУ гласит: не трогать мёртвых, разыскивать живых и как

можно быстрее вывозить их.

Береговая охрана сразу взяла на себя роль координатора многочисленных усилий

спасателей. Однако всем другим достались не менее значительные роли в организации на

удивление бесперебойной работы людей и машин, с невообразимо чёткой взаимосвязью

между гражданскими и армейскими отрядами. Спасатели смертельно уставали,

пробиваясь сквозь трясину к ожидавшим их людям и вынося их к транспортным

средствам. Продвижение с носилками на каких-нибудь двадцать футов отнимало пять, а то

и десять минут, причём спасатели то и дело падали в воду и грязь, стараясь уберечь

раненых. Каждый шаг был опасен. Повсюду валялись рваные, зазубренные куски металла,

нанося раны и спасателям, и спасаемым. Наконец родилась идея. Люди выстроились в

цепочку, растянувшись на несколько сот футов от места катастрофы до дамбы. Раненых

передавали по цепочке с рук на руки. Конечно, это доставляло им немало страданий, но

всё же было лучше, чем валиться в болото вместе со спасателем, который, того и гляди,

сам беспомощно увязнет в трясине.

Доктор Джим Хиршман, врач из медицинской спасательной службы города Майами,

был доставлен к месту катастрофы вертолётом береговой охраны. Связь была

отвратительной. Тем больше поражала работа спасателей. Хиршман обнаружил, что

портативные передатчики, привезённые им с собой, не могут связаться с радиостанциями

в Майами. Он выяснил также, что общаться с коллегами, трудившимися на болоте, было

почти невозможно. Руководствуясь собственной интуицией и явной необходимостью,

спасатели объединялись в группы по два-три человека, разыскивали оставшихся в живых,

несли инструменты, подбирали удобные места для посадки вертолётов и лодок на

воздушной подушке.

Хиршман и его коллеги-врачи сразу потеряли друг друга из виду и больше уже не

встретились. Но каждый из них принялся работать в согласии с армией, ВВС, экипажами

вертолётов береговой охраны, то и дело взлетавших и садившихся и, наконец,

доставивших бензиновые генераторы для освещения местности.

Не имея радиосвязи, спасатели вынуждены были месить грязь в поисках то

вертолёта, то очередной группы раненых. Уходило драгоценное время. Всё меньше

оставалось сил. Необходим был командный пункт. Но и без него люди работали слаженно

и чётко.

Для каждого из участников операции на первом месте, естественно, стояло спасение

уцелевших пассажиров. Вице-президент “Истерн Эйрлайнз” Фрэнк Борман одним из

первых прибыл к месту катастрофы. Он облачился в костюм парашютиста, напоминавший

о его космическом прошлом. В это же время представители компании решали, каким

образом сообщить страшное известие друзьям и родственникам жертв авиакатастрофы.

Следовало принять меры, чтобы вовремя предотвратить панику. Немедленно был

вызван отряд медиков компании. Им предстояло работать в Ионосферном зале — комнате

для особо важных лиц, которая должна была стать центральным информационным

пунктом о погибших и выживших. Устанавливались специальные телефоны.

Кассиры, продавцы, служащие других отделов компании “Истерн” срочно

прибывали, чтобы занять места у телефонов и утешать встречающих.

Для выполнения столь сложной работы требовалось время. Занятое подготовкой

начальство не послало никого в вестибюль, где за столом сидела одинокая Диди Уэлч, всё

ещё не зная, что произошло. Пытаясь выработать организационные меры, администрация

потратила почти час на то, чтобы сформулировать приемлемый план и принять

необходимые для его выполнения решения.

В суматохе про Диди вообще забыли, а стремление встречающих узнать новости

становилось всё упорнее. Её столик окружило около ста человек, каждый из которых

требовал ответа на вопрос, почему самолёт всё ещё находится в зоне ожидания, и когда же

наконец он прибудет в аэропорт. Он опаздывал уже почти на час.

Диди Уэлч, оказавшаяся в центре трагедии, знала меньше, чем обычные прохожие на

улице, потому что новость уже просочилась по радио в виде краткого сообщения, что рейс

401 потерпел катастрофу.

Она подняла трубку и набрала номер Джима Данна, своего приятеля, занимавшегося

составлением графиков полёта экипажей. Джим допоздна засиделся за своим столом.

Несколько минут назад его коллега позвонил ему и сообщил, что рейс 401 попал в аварию.

— Джим. — раздался в трубке голос Диди. — я сижу внизу у выхода и не могу

дозвониться ни до кого, кто бы объяснил мне, куда подевался рейс 401.

Джим, только что узнавший новости, был поражён.

— Ты хочешь сказать, что они тебе не сообщили?

— Не сообщили что?

— Что 401 рухнул. Потерпел аварию на Эверглейдских болотах?

— Боже мой, нет, — растерялась Диди.

— Звони на командную вышку и говори, что ты всё знаешь. Я сейчас буду, — заверил

Джим и набрал номер вышки. — Вы что, забыли, что Диди сидит внизу совсем одна?!

Пробираясь по длинному вестибюлю к выходу номер 87, Джим сразу увидел толпу,

сгрудившуюся вокруг стола Диди. Фигуры людей закрывали девушку. Табло по-прежнему

зелёными фосфорисцирующими буквами извещали, что рейс 401 задерживается.

Направляясь к выходу, Джим прошёл мимо мужчины, разговаривавшего по телефону.

Внезапно тот уронил трубку. Раскачиваясь на проводе, она со звоном ударилась о стену.

Мужчина рванулся к толпе, обступившей столик Диди. На бегу он закричал:

— Вы лгали! Вы лгали! Самолёт разбился на Эверглейдских болотах! Моя жена

только что слышала это по телевизору!

Мужчина упал на колени и обхватил руками голову.

Джим Данн увидел, как на мгновение толпа замерла, словно в немой сцене. Затем как

будто кто-то нажал на выключатель, и ударил разряд электрического тока.

Раздались вопли, словно все одновременно сошли с ума. Люди падали и катались по

полу, бросались на стены. Многие валялись в истерике на полу, крича, плача, рыдая,

словно сами попали в катастрофу. За столиком в одиночестве сидела Диди, оглушённая,

поражённая внезапной переменой.

Как раз в этот момент в вестибюле появилась группа представителей компании. Они

принялись успокаивать и утешать людей. Мягко, дружелюбно они направляли их вниз, в

Ионосферный зал, где их уже ожидали врачи и медицинские сёстры и работал

центральный информационный телефон.

В зале волнение Сэди Мессина достигло предела, нарастая с того момента, когда она

услышала у себя за спиной знакомый свист, которым её муж всегда подавал сигнал,

приезжая с работы. И всё же она не теряла надежды. Когда список пассажиров был

наконец проверен и отпечатан, имени её мужа Розарио в нём не оказалось. Служащие

компании помогли ей дозвониться до отделения “Истеон” в аэропорту Кеннеди, чтобы

проверить, не опоздал ли он на рейс и не ждёт ли благополучно следующего. На вызов его

имени в аэропорту Кеннеди никто не отозвался. Тогда они проверили самолёты всех

других компаний, летевшие из Нью-Йорка в штат Флорида. Его имя не значилось ни в

одном списке пассажиров. Сэди ухватилась за надежду, что он летит каким-то другим

самолётом, торопливо проглотила чашку кофе и принялась ждать.

Хотя внезапный всеобщий взрыв отчаяния постепенно улёгся, сменившись

напряжённым ожиданием, в разных частях комнаты то и дело раздавались истерические

крики. Кто-то терял силы, кто-то падал в обморок. Служащие провожали этих людей в зал

компании “Бранифф”, где доктора и сёстры могли работать в спокойной обстановке.

Соперничество между авиалиниями было забыто. “Бранифф", “Дельта”, “Национальная”,

“Юнайтед” и другие компании предлагали любую возможную помощь.

Джоан, жена Джерри Эскоу, ждала и молилась. Наконец из командного пункта

поступил первый список уцелевших.

— Пожалуйста, обратите внимание, — раздался голос из громкоговорителя, — мы

будем объявлять имена оставшихся в живых и их местонахождение по мере получения

сведений. Представители компании сделают всё возможное, чтобы родственники и друзья

смогли добраться немедленно до любого из упомянутых госпиталей.

Едва прозвучали первые имена, в разных углах зала раздались радостные вскрики,

затем кто-то метнулся к дверям — разыскивать названные адреса. Когда голос объявил, что

Джерри Эскоу отправлен в больницу Голливуда, на севере Майами, Джоан Эскоу потеряла

сознание.

Остальным повезло куда меньше. Сэди Мессина жадно вслушивалась в каждый

новый список. Розарио среди них не было, хотя, как выяснилось, он всё-таки летел этим

рейсом. Не прозвучало и имя Фары Инфантимо, её мужу Роберту суждено было узнать об

этом много часов спустя. В это время он подвергся длительной хирургической операции, и

только мысль о том, что Фара жива, помогала ему сохранять надежду и бодрость духа.

Рана на его руке была очень глубока, и это беспокоило докторов Подобные повреждения

часто влекут за собой газовую гангрену.

Вертолёты то и дело взлетали с Эверглейдской пустоши, и поток жертв хлынул в

больницы. Поднятый по тревоге персонал уже ждал раненых и с поразительной в такой

ситуации чёткостью справился со своими обязанностями. Необычайно слаженно работал в

эти часы госпиталь Пальметто под руководством доктора Ричарда Инглиша — благодаря

прошедшей накануне учебной тревоге.

Прибывавшие жертвы были перепачканы кровью и грязью, покрыты похожим на

керосин реактивным горючим и болотной тиной. Одежда их была изорвана в клочья, а

некоторые попросту лишились её во время удара. Шквал воздуха сорвал с них не только

платье, но и туфли, часы, украшения. Список выживших рос, но довольно медленно.

Постепенно становилось ясно, что мёртвых куда больше, чем живых. В списках,

поступивших первыми, значилось лишь двенадцать человек в больнице Мерси и около

двух десятков в госпитале Пальметто из 176 человек, бывших на борту самолёта. Правда,

всё ещё не поступили сведения из других больниц, и никто не мог сказать, сколько имён

будет внесено в “Список погибших и пропавших без вести”.

Список погибших ещё не был составлен. Его предстояло уточнить по именам,

отсутствовавшим в больничных списках. Из Эверглейдских болот вывозили только

раненых. Мёртвых не трогали, рассчитывая, что отыскать тела и организовать их отправку

удобнее будет при дневном свете.

Боб Маркиз всё ещё не уходил с места катастрофы. Он продолжал помогать

отыскивать живых и переносить их на вертолёты и в машины скорой помощи, стоявшие на

дамбе. Он не представлял, сколько часов уже работает, не обращал внимания на усталость.

Постепенно обнаружилось, что на огромной площади, покрытой обломками, не

раздаётся больше криков и просьб о помощи. Описывая последний круг на своей лодке,

Боб Маркиз поднял глаза к небу. Над плоской влажной равниной Эверглейдских болот

показались первые проблески рассвета. Маркиз повернул свою лодку в направлении

Тамайами Трейл, пробираясь сквозь спутанные заросли осоки, и выбрался на песчаный

откос, где стоял его автомобиль с прицепом. Он погрузил лодку на прицеп и медленно

покатил в сторону Майами, к себе домой. В это время старшина береговой охраны Шнек,

так же, как и другие спасатели, убедился, что все, оставшиеся в живых, уже вывезены. Он

не взглянул на часы. Он тоже посмотрел на небо и увидел поднимающееся солнце. Теперь

он мог покинуть болото, но то, что произошло этой ночью, навсегда осталось в его душе.

С лучами восходящего солнца на болота прибыла новая партия рабочих, чтобы

отыскать трупы, поднять их и упаковать в плотные чёрные пластиковые мешки на

“молнии”. Список погибших начал расти. Трупы пронумеровывали. В мешки вкладывали

остатки одежды и всё, что могло помочь опознанию. Вертолёты продолжали взлетать и

садиться, доставляя страшный груз к машинам скорой помощи и катафалкам, увозившим

его в главный морг штата при госпитале Джексон Мемориал. Но морг был невелик, он с

трудом вмещал два десятка трупов. Тогда на автостоянку у госпиталя пригнали огромные

грузовики-рефрижераторы. Друзей и родственников уговаривали не появляться там до

официального приглашения.

Однако они шли и шли. Некоторые пытались проникнуть в грузовики, но их

удерживали, потому что в это время специалисты из ФБР и представители администрации

штата брали отпечатки пальцев и пытались провести идентификацию трупов.

Слух о гибели рейса 401 настиг Дорис Эллиотт и её подруг, когда они выполняя рейс

477, остановились в Лодердейле по пути в Майами. К этому времени она уже успела

забыть своё странное предвидение того, как Л-1011 потерпит аварию на Эверглейдских

болотах незадолго до праздников. Она была ошеломлена. Воспоминание о трагическом

предсказании всплыло в её памяти. Вернувшись домой, Дорис разбудила соседку по

комнате.

— Ты помнишь, о чём я рассказывала тебе две недели назад? — спросила она.

— Боже, Дорис, помню, как вчера.

— То же самое время и место, — сказала Дорис.

— Когда ты об этом рассказывала, с нами были ещё две девушки.

Дорис села и обхватила голову руками.

— И почему только эта картина возникла у меня в голове! Ну зачем я говорила об

этом!

— Ты не виновата, — успокаивала её подруга. — Ты тут ни при чём.

— Знаю, — ответила Дорис. — Но мне плохо. Мне очень плохо.

— Мы же сами чуть не полетели этим рейсом — если бы они нас не сменили.

— Я и это предвидела, — сказала Дорис. — Я знала, что это случится с кем-то из

наших. Помнишь?

— Помню.

— Знаешь, — вздохнула Дорис, — как бы я хотела, чтобы эти видения не возникали в

моей голове.

Но ясное предсказание Дорис Эллиотт, подтверждённое тремя её подругами-

стюардессами, было только одним из целой серии странных событий, последовавших за

трагической гибелью рейса 401.

Глава V

Смерть открывает неведомые двери.

Джон Мейсфилд

Солнце, взошедшее субботним утром, осветило до мельчайших деталей ужасное

место катастрофы. Разбитый и искорёженный металл на треть мили разлетелся от той

точки, где конец левого крыла вспорол тину. Точка эта была отмечена лишь двумя

небольшими кусочками металла. Дальше шли три глубокие борозды длиной в пятьдесят

футов, словно плуг с тремя лемехами прошёлся по мягкой грязи и зарослям осоки. На

концах борозд валялись мелкие обломки двигателя и масляного радиатора. За ними —

рама, на которой недавно покоился двигатель, часть кожуха вентилятора левого двигателя

и масляный фильтр. На расстоянии двух футбольных полей от точки удара виднелась часть

левого крыла и сам левый двигатель. А ещё дальше находился тот обломок самолёта, что

отнял столько сил у экипажа прошлой ночью: носовая стойка шасси, похожая на орлиный

коготь.

Наиболее уцелевшие части лежали далеко от места удара. В тысяче двухстах футах от

него покоилась гигантская скорлупа, когда-то служившая правой половиной среднего

салона. За ней находилась передняя часть фюзеляжа и кабина, где старшина береговой

охраны Шнек так лихорадочно работал, спасая раненых. Рядом был и хвостовой отсек.

Там же лежал и другой крупный обломок фюзеляжа, вмещавший кухню, — Широкое и

просторное помещение под главным салоном, обставленное вдоль стен опрятными

плитами из нержавеющей стали, куда вели два узких подъёмника. Более мелкие обломки

отлетели на тысячу шестьсот футов от того места, где крыло впервые коснулось земли.

При дневном свете можно было рассмотреть и безлюдную пустошь. Огромные лужи

воды, по большей части глубиной от фута до трёх, вовсе не были отделены друг от друга,

как казалось на первый взгляд. Они были частью реки, которая и образует Эверглейдские

болота, по ширине почти равные штату Флорида. Осока была для этой реки таким же

непрошеным гостем, как осколки металла и горючее, покрывшие её дамбы 67А.

Довершением картины служили мёртвые тела, многие из которых были покрыты

странными узкими порезами. Лишь позднее удалось установить, что эти похожие на

длинные ленты раны были нанесены краями осоки. Перевозка трупов шла медленно.

Опознание тел, лишённых одежды и прочих личных вещей, — ещё медленнее. Пока не

будут вывезены все трупы, откладывается основная исследовательская работа служащих

Национального комитета транспортной безопасности.

Тем временем заканчивались трагические подсчёты.

За этими сухими цифрами скрывались жуткие истории. Шофёр грузовика,

доведённый до помрачения рассудка своим грузом: полным кузовом оторванных рук и ног.

Служащий похоронного бюро, обрабатывавший труп беременной женщины, у которой

утробный плод от удара вошёл глубоко в грудную полость, — он с трудом перенёс это

зрелище. Измазанный грязью трупик ребёнка рядом с куклой в Эверглейдской трясине.

Разумеется, всплыли факты и другого рода. Труп прелестной девушки, оказавшейся

на деле гомосексуалистом. Муж, летевший под вымышленной фамилией вместе с

любовницей. Ограбление погибших, по ошибке приписанное племени Миккосуки

индейцев-семинолов, проживавших в этих местах. Впрочем, рапорт об этом был почти

немедленно отозван его автором.

Племя Миккосуки, занимающееся охотой на оленя, черепаху, лягушек, сбором

инжира, авокадо, дикого винограда и слив, известно суровым запретом на кражи и

глубоким почитанием душ умерших. Они свято верят в Великого Духа. Их нравственность

выше, чем у белого человека. Живя среди таинственных Эверглейдских болот, они часто

сообщают, что встречаются с призраками.

Индейцы этого племени боятся повешенных, поскольку считают, что в их теле душа

заперта навеки. В других же случаях она покидает тело через рот и может продолжать своё

существование дальше. Эта вера во всё, происходящее с умершими, так велика, что племя

Миккосуки не разрешило складывать трупы погибших рейса 401 в здании своей школы,

объяснив, что иначе им придётся потом его сжечь. Однако в спасательных работах они

участвовали, не жалея сил.

Эти чувства, эти нравы, эти настроения царят среди Эверглейдских болот, где

индейские легенды переплетаются с рёвом реактивных самолётов. События,

последовавшие за трагической гибелью рейса 401, самым странным и необъяснимым

образом связали воедино древность и наш ракетный век.

Однако на следующий после катастрофы день главным вопросом стало, почему она

вообще произошла?

Специалисты из Национального комитета транспортной безопасности — чаще

называемого НКТБ — приступили к расследованию ещё до того, как с места гибели

самолёта были вывезены последние трупы. В то время им почти ничего не было известно

о событиях, происходивших в кабине накануне аварии. Имевшиеся сведения были весьма

отрывочными, ничего не прояснявшими о ходе событий.

Расследование причин аварии ставило множество вопросов и требовало тщательного

анализа. Необходимо воссоздать точную картину полёта, изучить полученные самолётом

повреждения, понять, почему некоторые его части уцелели, проанализировать сборку

основных узлов, записи показаний приборов и разговоров в кабине, а также диалог

командира и командной вышки.

Техническая команда НКТБ разыскала ударопрочные магнитофоны и коробку с

приборами, которые должны были помочь раскрыть тайну. Как и некоторые другие

сложные электронные устройства, они находились в хвостовой части самолёта и потому

почти не пострадали. Затем на долю исследователей выпала мучительная работа —

поднимать из болотной тины обломки самолёта и переправлять их на авиабазу в Опа-Лока.

Там по ним был воссоздан макет основных частей лайнера. А когда была закончена и эта

работа, комиссия под названием “группа человеческих факторов” попробовала проследить,

что происходило с экипажем и пассажирами во время аварии.

Членам этой группы пришлось расспрашивать пассажиров, оставшихся в живых,

даже тех, что ещё лежали на больничных койках. Обеспечение безопасности полётов в

будущем требовало ответов на многочисленные вопросы. В каком отсеке самолёта

оказалось больше всего выживших? Сослужили ли свою службу привязные ремни во

время страшного удара, потрясшего самолёт? Защитили ли хоть немного пассажиров сами

кресла? Не сыграл ли защитную роль фюзеляж или корпус самолёта? Каких ранений было

больше всего? Могло ли уцелевших быть больше, если бы в конструкцию самолёта были

внесены некоторые изменения? Кто где сидел? Что из того, что заметили пассажиры и

члены экипажа, могло указать на причину аварии?

Удивительно, но медицинский прогноз в отношении большинства раненых был

самым благоприятным. Стюардесса Мерседес Руис отвечала на вопросы комиссии,

находясь в больнице с рваными ранами на голове и переломанным тазом. Но,

поправившись, она вернулась к полётам. То же можно сказать почти про всех остальных

стюардесс. Адриана Гамильтон, Сью Тэбс, Пат Джорджиа, Труди Смит, Шарон Трансью,

Дороти Уорнок, Беверли Рапоза — раны их были тяжёлыми, но девушки поправились.

Несмотря на боль и страдания, они терпеливо отвечали на вопросы комиссии. Ни одна из

них не могла, однако, указать причину гибели самолёта. В основе их воспоминаний

лежали внезапность, неожиданность происшедшего, потрясение от катастрофы,

последовавшей без малейшего предупреждения. И всё же двое из их дружной команды

никогда больше не смогут к ним присоединиться. Тело Стефани Станич, сидевшей всего в

нескольких футах от Беверли Рапоза в хвостовом отсеке, было найдено в кресле на

значительном расстоянии от места катастрофы. Была надежда, что девушка жива,

поскольку некоторые пассажиры якобы видели, как она брела в отдалении, но эти

сведения, к несчастью, оказались ошибочными. Пат Гисселс сидела прямо перед ней, с

левой стороны самолёта, напротив Мерседес Руис. Её гибель не менее тяжело переживали

раненные подруги.

Разумеется, ключ к причине аварии был в руках экипажа. Но это не могло помочь

исследователям. Командир Лофт и второй пилот Стокстилл были мертвы; Лофт в муках

прожил около часа и всё же скончался в кабине своего самолёта. Ничто в их последнем

разговоре с вышкой не говорило о приближающейся опасности. Лишь ошеломляющий

удар самолёта о землю стал для них вестником катастрофы. Единственным источником

точной информации мог служить Дон Репо, бортинженер. Но он всё ещё находился в

больнице, в критическом состоянии, почти не приходя в сознание и разговаривая лишь с

членами своей семьи. Поэтому Репо, обладавший неистребимым чувством юмора и

безграничной любовью к самолётам, ничем не мог помочь расследованию. Медицинский

прогноз его ухудшался. Прожив тридцать часов после катастрофы, он умер ранним утром

от многочисленных ран, последним из членов экипажа.

Технический специалист Анжело Донадео, страдая от жестоких болей, постоянно

подвергался действию снотворных средств. Он изо всех сил старался вспомнить и

рассказать служащим НКТБ о последних минутах перед катастрофой, несмотря на то что

сразу после удара потерял сознание. Он припомнил, как они возились с сигнальной лампой

и раздражение Лофта и Стокстилла, которые пытались вытащить блок, а затем поставить

его на место. Перечислил он и множество других подробностей. Но поскольку до

последней секунды не было ни малейших признаков опасности, ему в то время незачем

было их запоминать. Авария произошла неожиданно даже для членов экипажа.

То же самое можно сказать и о пассажирах. Исследователи ждали от пассажиров

дополнительных сведений, но безрезультатно. Эл Моррис, оставшийся в живых, несмотря

на переломанные рёбра, помнил лишь, как падали на него кресла и как улёгся его

бессильный гнев на компанию “Истерн” при появлении среди Эверглейдской трясины

Фрэнка Бормана. Эл выздоровел. По иронии судьбы он был одним из тех пассажиров, кто

попал на рейс 401 случайно, поменяв билет. Его жена до четырёх утра не подозревала, что

он угодил в авиакатастрофу.

Джерри Эскоу, чьё благодарственное письмо так никогда и не было отправлено, мог

рассказать лишь про крушение, обломки и то, как он ощутил себя заново родившимся. Ему

предстояло медленно и мучительно оправляться от многочисленных переломов и рваных

ран и пожертвовать более тысячи долларов майамскому госпиталю, где он приходил в

себя. Его жена летела тем же рейсом за день до него и, возможно, окажись она с ним рядом

во время аварии, ей повезло бы меньше, чем мужу.

Барри и Энн Коннелл суждено вечно благодарить Бога. Они также поменяли рейс.

Вдобавок они чуть не опоздали и на этот самолёт. Кроме того, им предложили пересесть в

салон первого класса, где впоследствии уцелели очень немногие, но они отклонили это

предложение. Они остались в живых, отделавшись лёгкими ранениями. Происшедшее

лишь укрепило их неизменную веру в Бога.

Рональд Инфантимо страдал не только из-за гибели молодой жены Фары. На его

долю выпало весьма мучительное выздоровление. Когда у него началась газовая гангрена,

его пришлось перевезти в специальную больницу в Панаме, где применялось лечение

кислородом под высоким давлением.

Инфантимо чудом выжил. Он медленно поправлялся, чувствительность правой руки

всё не восстанавливалась, давали о себе знать и раны на ногах. Катастрофа целиком

переменила его жизнь и философию. Медсестра, ухаживавшая за ним во время долгих

месяцев выздоровления, внушила ему веру в Бога, веру, настолько глубокую, что она

пронизывает всю его жизнь. Закончив обучение, он основал собственную авиакомпанию.

Символом её стал крест. Прежде поверхностная вера перешла в глубокое убеждение. Со

временем он женился на медсестре, вернувшей ему здоровье и подарившей новое

представление христианства.

Жребий, выпавший пассажирам, напоминает нам о хрупкости жизни и её

иронических изгибах, влияющих на личные судьбы. На вопрос, почему те погибли, а эти

остались в живых, никогда не будет дан ответ.

За долю секунды жизни 176 человек потрясающим образом переменились: кто-то

умер, кто-то обрёл новую веру в Бога, кто-то был обречён на страдания...

Но травмы, разумеется, были не только телесными. Большинству оставшихся в

живых суждено было мучиться от ночных кошмаров.Яркие, подлинные, они поражали

своей трёхмерностью. Хотя катастрофа произошла в один мучительный момент, она

продолжала жить и длиться в десятках душ уцелевших пассажиров.

— Я как будто заново переживаю всё происшедшее, — рассказывал один из

опрошенных.

— Это не воспоминание. Я снова был там. Происходящее было подлинным,

реальным.

Данные последствий катастрофы являлись, пожалуй, одними из самых важных. Если

мысли и сны были “подлинными, реальными”, не будут ли они вечно заполнять души и

подсознание жертв катастрофы? Какая необходимость заставляла сознание пассажиров и

членов экипажа упрямо возвращаться к пережитому?

Некоторые рассказывали, что они ощущали, будто умерли, а затем вновь вернулись к

жизни. Недавние исследования, предпринятые такими серьёзными учёными, как доктор

Элизабет Кублер-Росс и доктор Раймонд Муди, показывают, что больные, утратившие все

признаки жизни, а затем всё же пришедшие в себя, описывают яркие впечатления от

встреч с уже покойными друзьями и родственниками.

Впервые наука всерьёз относится к мысли о том, что мы продолжаем жить после

смерти.

Доктор Кублер-Росс и доктор Муди не единственные учёные, занимающиеся

научным изучением этой проблемы. Доктор Иан Стевенсон из Медицинской школы при

Виргинском университете провёл обширные лабораторные эксперименты в области

реинкарнации, а также с медиумами, получив хотя и ограниченные, но весьма интересные

результаты. Ещё в 1961 году доктор Карлос Осис из Американского общества психических

исследований завершил сложную научную работу под названием “Предсмертные

наблюдения, сделанные врачами и медицинскими сёстрами”, которая во многом

перекликается с современными научными данными.

Эти учёные подходят к предмету изучений разумно и осторожно, тем не менее бросая

новый, современный взгляд на сферу, давно забытую наукой. Даря надежду вместо

уныния, они олицетворяют более просвещённый взгляд на проблему, на которую прочие

обычно взирают со страхом. Итак, результаты трёх независимых исследований

утверждают, что доминирующим чувством, охватывающим умирающего, является

успокоение, а не страх. Этот факт должен принести утешение тем, кто оплакивает потерю

близких сердцу людей.

Однако за катастрофой последовали и другие необъяснимые события. Сэди Мессина,

стоявшая у выхода в ожидании мужа, была не единственной, кто слышал знакомый

семейный сигнал-свист этой ночью. Двое её сыновей, находившихся рядом, отчётливо

слышали его где-то вскоре после 23.30, в момент, когда произошла катастрофа, или около

того.

Это была дружная семья. Сэди обожала своего мужа Розарио.

— Мы были очень, очень близки — ближе, чем можно себе представить. Вся семья:

наши сыновья, Розарио и я. Я любила его, и он любил меня, больше, чем кто-нибудь на

свете.

Предчувствие, охватившее её накануне полёта, перед тем как Розарио отправился в

Нью-Йорк, основывалось не только на её интуиции. Незадолго до этого Розарио заявил с

мрачной убеждённостью:

— Сэди, я скоро умру. Я чувствую, что умру молодым, но я так не хочу покидать тебя.

После своей потери Сэди погрузилась в мир одиночества. Часто по ночам она видела

лицо мужа. Она говорит, что оно было реальным, а вовсе не сном. Он как будто находился

в комнате.

— Я часто вижу его лицо, — рассказывала она. — Он никогда не улыбается. Не

думаю, что он там счастлив.

Однажды вечером, готовясь ко сну, она ощутила рядом чьё-то присутствие. Сэди тут

же поняла, что это Розарио. Он обнял её и не отпускал. Сэди хотела, чтобы это никогда не

кончалось. Утром она почувствовала, что её конечности заледенели. Попытавшись

пошевелить ими, она поняла, что не может. Врач установил, что это временный паралич —

состояние, которое Сэди удалось постепенно преодолеть, несмотря на горе и одиночество.

Происходившие случаи заставляли размышлять не только о хрупкости человеческой

жизни, но и о прочности мыслей и представлений. Существует ли хотя бы отдалённая

возможность — судя по ощущениям Сэди Мессина — того, что умершие не только

продолжают жить после смерти, но и могут возвращаться в виде вполне отчётливых

видений? Но тогда, где же то место, где бесплотное существо может находиться в качестве

индивидуальной формы, полностью осознающей себя и своё окружение, общающейся не

только с теми, кто находился в данном самолёте, но время от времени и с покинутым

материальным миром? Не лежала ли разгадка этого в снах, столь поразительных своей

подлинностью, что их с трудом можно было отличить от реальности?

Однако этими вопросами никто не задавался в дни, последовавшие сразу после

трагедии. Люди были заняты организацией торжественных похоронных служб и

отчаянной борьбой за жизни раненых.

Экипаж самолёта хоронили в один день, вскоре после аварии. Панихида по капитану

Бобу Лофту прошла в Объединённой пресвитерианской церкви, служба по второму пилоту

Берту Стокстиллу — в его родном Сент-Мартинвилле, штат Луизиана. Заупокойная месса

была отслужена и по бортинженеру Дону Репо. Его многие знали и любили. Церковь была

переполнена.

День проходил за днём, и сообщения о гибели Л-1011 в Эверглейдских болотах

начали исчезать с первых страниц майамских газет. За трагическими событиями

последовали требования о возмещении убытков и внедрение рекомендаций, которые

должны были сделать невозможным повторение подобного несчастного случая. “Истерн

Эйрлайнз” и каждый её служащий в отдельности делали всё, что в человеческих силах,

чтобы помочь жертвам катастрофы, доказывая, что в тяжёлые минуты и у компании

обнаруживается душа.

Собратья погибшего самолёта подверглись тщательной доработке, так что растущий

флот Л-1011 продолжал оставаться любимцем пилотов и бортинженеров. Конечно, и на

нём случались мелкие неполадки, порой досаждающие любому экипажу воздушного

судна. Цепь случайностей, повлекшая за собой катастрофу, была надёжно разомкнута. За

авиалайнером Л-1011 продолжала держаться слава лучшего и безопаснейшего.

Это был красивый, изящный самолёт. Несмотря на то, что события декабря 1972 года

ещё не изгладились из памяти, лётчики настойчиво просились на него. И эта

настойчивость имела свои причины. В полёте в его салонах было тихо и уютно. Огромные

реактивные двигатели считались самыми бесшумными в мире. Прямой подъём крыльев

гасил столь досаждающие пассажирам колебания самолёта при посадке. Хвостовой

стабилизатор Л-1011 двигался целиком, в то время как у других машин — лишь его задняя

часть. Это усовершенствование обеспечивало более чёткое, более надёжное управление

самолётом. К тому же, Л-1011 был экономичен: расход горючего составлял 51 галлон на

пассажира вместо обычных 65.

Выше уже говорилось, что члены погибшего экипажа, подобно многим, были

привязаны к своему воздушному судну — и командир Лофт, и Стокстилл; особенно любил

его Дон Репо. Сильный, мужественный человек с седыми висками, Дон и сам пользовался

любовью лётчиков и стюардесс.

— Он просто лучился энергией, — вспоминает одна из девушек. — Добросовестный

в работе, он в то же время часто веселился вместе с нами и всегда говорил спокойно. Я ни

разу не слышала, чтобы он повысил на кого-то голос.

С теплотой отзываются коллеги и о командире Лофте. Его считали сдержанным,

несмотря на “солёные” словечки, слетавшие порой с языка. Берт Стокстилл был

общительнее, но Лофт с его атлетической фигурой и командным голосом всегда

оказывался в центре внимания. Все трое, судя по отзывам коллег, были профессионалами

высшего класса. Все необычайно гордились своей работой. Трагическое происшествие,

случившееся с ними, ни в коей мере не бросило тень на их способности. Пилоты,

летавшие с ними, безгранично им доверяли. Некоторые говорили даже, что если бы эта

тройка успела понять, что же на самом деле произошло, это поразило бы их до глубины

души. Краткое ужасное мгновение захватило их врасплох, так что они, как и пассажиры,

не успели постичь чудовищности происходящего.

Тот, кто не прошёл через подобные кризисные моменты, когда жизнь внезапно

переходит в смерть, не испытал и не может представить, какое психическое и

эмоциональное потрясение ощущает при этом личность. Вначале, вероятно, охватывает

чувство неверия, крайнего удивления, возможно, мелькает мысль: “Такого-не-может-

произойти-со-мной!” Затем борьба, стремление к жизни, яростная попытка остановить

смерть. Судя по наблюдениям врачей и сестёр за предсмертным состоянием человека, даже

когда тело обессилено и смерть уже рядом, пациент может осознать своё положение и

бороться всеми возможными способами — включая и невозможные.

Однако возникает вопрос, — какая же часть умирающей личности осознаёт её

положение?

В чём она отдаёт себе отчёт в неожиданных и невыносимых условиях? Учёные

нового направления склоняются к тому, что сознание личности и разум (или мозг) — это

не одно и то же. Оно связано с ними, но отделено от них. Сознание считается скорее

воспринимающим устройством или наблюдателем, чем составной частью системы, так же,

как поток электронов является частью, но одновременно не одно и то же с проводом, по

которому движется ток. Электроны неделимы, провод — нет. Неужели сознание —

Энергия, служащая причиной и побуждающая к действию мозг и нервную систему, —

после смерти попросту исчезает? Или же она продлится как немолекулярная и неатомная

сущность в виде ещё не обнаруженной физиками формы энергии? Многие великие и

мудрые умы считают так, но никто из них не смог неопровержимо доказать своё мнение,

чтобы в него поверили все. Даже непредубеждённые исследователи в этой области

сталкиваются с враждебностью и порицанием.

Но этот вопрос имеет непосредственное отношение к происшествиям на лайнерах Л-

1011, собратьях погибшего самолёта, к событиям, глубоко потрясшим многих

представителей мира авиации и не только их.

ГЛАВА VI

Антропология показала нам, что мир в разных местах весьма разнообразен. Люди не

только имеют разные обычаи, верят в разных богов и ожидают разной судьбы после

смерти. Миры разных людей, кроме того, имеют разные очертания.

Различаются сами метафизические предположения: пространство не укладывается в

Эвклидову геометрию, время не образует непрерывного всеохватывающего потока,

причинные связи расходятся с логикой Аристотеля, человек не отличается от нечеловека и

жизнь от смерти, как в нашем мире.

Главная необходимость вторжения в миры, отличные от нашего собственного...

заключается в том, что опыт подводит нас к пониманию того, что наш мир является

продуктом культуры. Таким образом, изучая другие миры, мы видим, что из себя

представляет наш собственный, и потому можем на миг разглядеть, на что должен быть

похож реальный мир, лежащий между продуктом нашей собственной культуры и другими

мирами.

УОЛТЕР ГОЛДСМИТ,

из предисловия к книге “Поучения Дон-Жуана: тяжкий путь познания”

Когда весной 1974 года стюардесса шведской авиалинии поведала мне историю,

случившуюся на “Истерн Эйрлайнз”, я почти ничего не знал о привидениях или призраках.

Для меня это была тайна за семью печатями. Общение с умершими казалось мне странным

и маловероятным, люди, описывавшие его, порой бывали довольно убедительны, порой —

нет, Я никогда не шутил по этому поводу, но и не способен был принять идею без более

веских доказательств, чем те, с которыми мне довелось сталкиваться, Я и представить не

мог, какие удивительные события произойдут вскоре и какое серьёзное влияние окажут

они на моё мировоззрение.

Я был в то время увлечён книгой об абсолютно реальной проблеме — глобальной

потенциальной угрозе использования атомной энергии и распространения её по планете,

Сведения об авариях, нередко происходивших на ядерных заводах, и наносимом ими уроне

не достигали широкой публики.

В 1973 году я побывал в Нигерии, чтобы собрать материал о вирусе Лаоса, который

незадолго до этого был выделен в лаборатории Йельского университета, После того, как

один из лаборантов, заразившись вирусом, скончался, а ведущего вирусолога с трудом

удалось спасти, было принято решение ввиду явной опасности изучение вируса в

университете прекратить. Все пробы крови жертв вируса были уничтожены, лишь

небольшая партия отправлена в новую сверхсекретную лабораторию Центра

инфекционного контроля в Атланте. Это была история о науке в самом высоком смысле

слова, и я решил ею заняться.

В Нигерии в университете города Ибадан американские и африканские учёные

пытались вместе найти пути борьбы с ужасной болезнью. Медицинский центр этого

крупного университета выглядел внушительно по всем стандартам. Одним ясным вечером,

когда африканский закат догорал над раскинувшимися на западе тропическими лесами, я

разговорился с нигерийским врачом, заведовавшим хирургическим отделением

университета. Этот спокойный интеллигентный мужчина с мягким напевным голосом

обучался в своё время в Пенсильванском университете и был прекрасно знаком с

современными научными разработками.

— Странно, — обратился он ко мне, — что современная медицинская наука зачастую

не замечает того, что известно примитивным врачевателям.

— Как могут необразованные знахари тягаться с наукой?

— Я вовсе не хочу бросить тень на современную науку, — пояснил он. — Но я

чувствую, что в безудержной погоне за чудодейственными таблетками и сложными

инструментами наша медицина оставляет без внимания огромные неисследованные

области. Современная медицина способна творить чудеса, и всё же она несовершенна.

Меня заинтересовали его слова, поскольку во всех своих исследованиях я

наталкивался на предел, за которым современная объективная наука становится

бессильной и вынуждена открыто признаваться в этом. Врачи могли воздействовать на

больного лишь до того, как его отберёт смерть. Психиатры усиленно помогали пациентам,

но опускали руки, встречаясь с глубоким психозом. Физики становились в тупик, как

только речь заходила о физике частиц, поскольку сталкивались с неразрешимыми

парадоксами. Само наблюдение за частицами, за исключением протона и электрона,

меняло их поведение, так что их нормальное состояние оказывалось невозможно

проследить.

Закончив собирать сведения о вирусе Ласса, я направился прямиком в Бразилию,

заинтригованный историей некоего Ариго, крестьянина-хирурга. Результаты его чудесных

исцелений были заверены американскими и бразильскими врачами, с которыми он

сотрудничал.

Однако врачи не шли дальше констатации фактов. Научного объяснения тому, как

Ариго может оперировать без боли, крови, страха, послеоперационных инфекций, у них не

было. Ариго вторгался во внутренние органы, не используя гемостатов, чтобы перекрыть

кровеносные сосуды. Он грубо совал кухонный нож под веко покорного пациента и

неловко выдавливал глаз, чтобы прооперировать ретинобластому или рак глазного яблока.

Пациент, находившийся в полном сознании, тем не менее сидел, не двигаясь, в то время

как нестерильный нож орудовал над глазом. Не было ни боли, ни крови. Я всё сильнее

убеждался, что существует множество феноменов, недоступных нашему пониманию. Не

могли ли призраки быть одним из них?

Культура Бразилии в корне отличается от культуры США. Слишком самонадеянным

было бы утверждать, что философское мировоззрение той или иной страны правильнее.

Многие образованные и интеллигентные бразильцы считают искусство медиумов и веру в

реальное общение с душами умерших обычным делом. Мало кто сомневается в этом.

Среди всех слоёв общества можно встретить медиумов — каналы для общения с духами.

В Бразилии я обнаружил работы покойного Луиса Родригеса, блестящего

исследователя в области психологии, ранее с неменьшим успехом занимавшегося

производством лекарств. Он потратил годы на то, чтобы связать современную психологию

и примитивные методы лечения психозов, подобно тому как учёные Соединённых Штатов

объединили свои усилия с трудами нигерийцев. Родригес утверждал, что Фрейд, Адлер,

Юнг и другие попросту недостаточно углубились в изучение человеческой психики.

Интересно, что и сам Фрейд однажды выразил сожаление по поводу того, что не

занимался изучением оккультных наук. В письме, адресованном консультативному совету

Американского психологического института, в 1921 году он писал:

“Я не причисляю себя к тем, кто с самого начала не одобрял занятий так

называемыми оккультными психологическими феноменами, считая их не

заслуживающими внимания или даже опасными. Если бы моя научная карьера только

начиналась, а не подходила к концу, как сегодня, я бы, возможно, и сам, невзирая на

трудности, выбрал именно это поле деятельности”.

Родригеса волновали попытки психиатров найти источник и корни неврозов и

психозов. Он относил неудачи врачей на счёт запретов, налагаемых научным методом

исследования. Казалось, что порой научные запреты ещё строже врачебных. “Не смей

касаться” было обычной позицией науки по отношению к медиумам, психокинезу,

ясновидению, привидениям, реинкарнации и прочим областям неведомого. Само слово

“таинство” было выброшено из оборота. В робких и осторожных попытках разобраться в

том, с чем меня сталкивала жизнь, я и сам избегал этого слова и избегаю до сих пор. Оно

не годится для словаря журналиста, не говоря уже об учёных.

По теории Родригеса, каждый человек — медиум, но лишь немногим удаётся развить

или использовать свои способности. Кто-то, конечно, является медиумом в большой

степени, остальные в меньшей, так же, как некоторые художники, музыканты, математики

более талантливы, чем другие. Самые одарённые из медиумов подпадают под категорию

спиритов.

Само слово "медиумизм” эмоционально заряжено. Оно вызывает в воображении

хрустальные шарики и чайные листочки. Всё это несовместимо с современным образом

мысли. Наиболее широко распространено представление о медиуме как о человеке,

служащем проводником для неизвестных сил и личностей, не являющихся частью его

собственного сознания. Разумеется, медиумы могут быть добрыми и злыми, талантливыми

и бесталанными.

Теория психозов по Родригесу заключалась в следующем: психозы — не более чем

симптомы и синдромы, означающие, что их жертва находится в процессе превращения в

чуткого и мощного медиума, однако ни она сама, ни психиатры этого не знают.

Всестороннее научное исследование доктора Раймонда Принса из университета Мак-

Гилла в Монреале вторит этой теории. По случайному стечению обстоятельств, в нём

участвовали хилеры из Нигерии, правда, не связанные с работами американцев. Доктор

Принс обнаружил, что деревенские врачеватели-хилеры лечили своих пациентов,

используя не только свои способности медиумов. Они считали также, что болезненные

симптомы — это результат воздействия внешних сил, проникших в пациента. Хилер

старается повлиять на эти силы таким образом, чтобы развить у пациента способность

медиума вместо психоза. В каком-то смысле этот процесс напоминает сублимацию

Фрейда.

Родригес пояснял в письме другу:

“Подобное воздействие полностью исправляет психоневротические и психические

отклонения и свидетельствует о блестящих способностях медиумов. Именно потому

среди этих примитивных народов, исчисляющихся миллионами, не существует

психических заболеваний.

Таким образом, психические заболевания — это плод, взращённый

сверхцивилизованным человеком исключительно благодаря состоянию невежества, в

которое он ввергнут преувеличенной утончённостью своих чувств и пресловутым

культурным превосходством”.

Я увлёкся теорией Родригеса, поскольку она могла иметь прямую связь с

невероятными достижениями Ариго. Родригес сформулировал шесть чётких постулатов,

которые я попытался применить к случаю с Ариго. Тогда я ещё не знал, что могу также

опереться на них в истории с “Истерн Эйрлайнз”.

Он утверждал, что имеются факты, подтверждающие бесконечность человеческого

бытия. Я не мог согласиться, что эти факты достаточно проверены, однако находил его

постулаты любопытными:

1. Человек обладает воплощённой душой.

2. Эта душа возникает не в момент рождения человека.

3. Душа проживает на Земле множество жизней, которые последовательно сменяют

одна другую.

4. Контакты между воплотившимися в тело и свободными душами происходили с

первого момента появления человека на Земле.

5. Психические способности, известные как искусство медиумов, являются методом,

разработанным природой для установления этого необходимого и просвещающего

контакта.

6. Примитивные народы всего света хорошо осведомлены об этих очевидных для них

фактах.

В своей книге об Ариго я привёл ещё одну цитату из Родригеса:

“Я понял, что нам следует подтвердить природу этого контакта, утвердив её

достоверность и отделив её от всех суеверий, включая религиозные вероучения,

доктрины и догмы, от обрядов и ритуалов. В то же время не следует тратить силы на

закоренелый скептицизм, который мешает прогрессу, цепляясь за псевдонаучные

объяснения".

Родригес полагал, что сущность вопроса заключается в искусстве медиумов. Мне же

доводилось слышать о великом множестве разоблачённых шарлатанов, и это затрудняло

продвижение вперёд. Если русло полно камней, значит ли это, что плавание по нему

невозможно? Нет, но оно требует особой осторожности. В своих бразильских

исследованиях я старался действовать весьма осмотрительно.

Занявшись, наконец, историей о призраках на самолётах “Истерн Эйрлайнз”, я долго

размышлял, откуда у меня возник к ней интерес. Возможно, причиной послужила

суетность окружающего мира. Войны, политика, продажность одних и полная слепота

других, умных и знающих людей, вероятно, стали катализатором и побудили заглянуть за

пределы нашего сверхбеспорядочного мира.

Я спрашивал себя: где же истина? Научный прогресс достиг ступени, на которой в

некотором смысле сам стал неразумен. Не говоря уже о немыслимом ядерном военном

потенциале, с которым России и Соединённым Штатам хватит для взаимного уничтожения

28 минут, мирное развитие атомной промышленности представляет не меньшую угрозу.

Вопрос о жизни после смерти становится насущным не только для стариков, но и для

молодых.

История о последствиях гибели Л-1011 была интересна тем, что, даже оказавшись

плодом вымысла или аллегорией, она символизировала бы контраст между натиском

сомнительного материализма и возможной реальностью существования души и жизни

после смерти.

Изучить факты катастрофы было делом несложным: многословные интервью, чтение

документов ФАУ и НКТБ, прочих записей. Но с чем сравнить расследование истории о

призраках? Как оно должно происходить? Какие специальные устройства применяют

медиумы, чтобы вступить в контакт с умершими? Действительно ли некоторым из них это

удавалось или это сказки? Мог ли, например, Дон Репо, который, по словам бортинженера,

появился на борту самолёта, летевшего в Мехико, действительно заговорить? И можно ли

подтвердить это надёжным свидетельством? Идея была безумной, но увлекательной. Я не

мог даже предположить, что в конце концов произойдёт. Дальнейшие события превзошли

все мои ожидания.

ГЛАВА VII

Интересно, если это правда. Впрочем, если нет, интересно всё равно.

Марк Твен

В середине марта 1975 года я собирался в Майами, чтобы продолжить работу над

фильмом по океанографии, заказанным ЮСИА. Учёные Майами достигли в этой области

выдающихся успехов. Я подумал, что, раз уж судьба посылает меня во Флориду, я могу

сделать хотя бы первые шаги по распутыванию истории с привидениями. С другой

стороны, мне предстояло заниматься самыми разнообразными вопросами — от китов до

планктона — и времени на призраков совсем не оставалось. Возможно, размышлял я, что в

Майами мне удастся найти помощника, который взял бы на себя предварительную работу

и приступил к сбору сведений.

И всё же я пытался выбросить эту идею из головы. Она отвлекала меня от текущих

дел. Я колебался, и это раздражало меня. Перед самым вылетом я должен был получить

премию Нью-Йоркской академии наук за книгу “Лихорадка”. Что бы там подумали обо

мне, заикнись я о намерении написать книгу о призраках? Я в очередной раз решил забыть

таинственные истории и сосредоточить усилия на океанографии — респектабельной сфере

науки — и документальных киносъёмках.

Итак, в середине марта я вылетел в Майами в 21.00 рейсом 401 компании “Истерн

Эйрлайнз”. Л-1011 по прозвищу “Шепчущий лайнер” и в самом деле был подобен

прекрасной птице. Гондолы его двигателей, две на крыльях и одна на хвосте, казались

высотой в рост человека. Внизу под “брюхом”, суетились механики и грузчики, проверяя

паутину наземной электросистемы, подвозя тележки к багажному отделению, скатывая на

роликах контейнеры в грузовой отсек, перенося в кухню подносы с едой.

В салоне мягко сияла высокая арка потолка, уютные кресла были широко

расставлены друг от друга. Наш полёт должен был проходить на высоте 30 000 футов.

Погода в Майами, судя по сообщениям, стояла тёплая и почти безоблачная. Я откинулся в

кресле, взял бокал с мартини и попытался сосредоточиться на материалах к новому

фильму.

Оказалось, однако, что это нелегко. Мои мысли то и дело возвращались к рейсу 401,

во время которого чуть больше двух лет назад 176 человек так же уютно устроились в

креслах, но достигнуть места назначения им не было суждено. Я не боялся повторения

катастрофы, Причиной её послужила чудовищная комбинация случайностей, которая не

могла возникнуть заново. Любой лётчик скажет вам, что самая опасная часть полёта, по

его мнению, это поездка в автомобиле в аэропорт и обратно. Меня же охватило чувство

жалости к пассажирам несчастного рейса и особенно к экипажу, угодившему в паутину

неожиданных обстоятельств.

Призрака Репо не было видно, да я и не ожидал, что мне подобным образом повезёт.

Но члены экипажа, без сомнения, должны были знать о нём. После того как были поданы

напитки и опустели подносы с едой, я отправился в верхнюю кухню поболтать со

стюардессами о Репо и самолёте с бортовым номером 318. Мы летели на борту 305, но 318

был однотипным лайнером, о котором ходило столько легенд.

Как я уже успел заметить, стюардессы реагировали на расспросы по-разному. Одни

сразу отказывались обсуждать эту тему. Другие смеялись и шутили, но подтверждали, что

не любят в одиночку работать в нижней кухне. Некоторые рассказывали и об экипажах,

отказавшихся летать на самолёте под номером 318, причём не по соображениям

безопасности, а потому что чувствовали там себя неуютно. Некоторые девушки охотно

вступали в разговор и, в свою очередь, интересовались, что мне удалось узнать об этой

истории. Но многие считали, что, поделившись со мной, они рискуют потерять работу или

угодить в резерв.

Я обнаружил, что это опасение довлело над каждым представителем компании, с

которым мне пришлось говорить Позднее оно стало главным препятствием на пути нашего

расследования. Я понимал девушек, хотя и старался убедить их, что имена моих

собеседниц останутся в тайне. Они не были уверены, что я сдержу слово. Даже те, кто

смеялся и шутил со мной, к этой проблеме относились серьёзно. Слишком многие их

подруги так или иначе убедились в обоснованности этих опасений.

Пускаться на поиски подробностей таинственной истории в подобных

обстоятельствах казалось мне абсолютно безнадёжной задачей. В компании “Истерн”

примерно 5000 стюардесс, и только горстка из них непосредственно сталкивалась с

призраками. Я не знал никого, кто мог бы сообщить мне их имена и телефоны, а компания

твёрдо придерживалась политики сохранения тайны от всех, включая собственных

работников.

Однако в тот вечер на борту самолёта оказалась стюардесса, живо интересовавшаяся

этой историей. Эмили Палмер* удалось подробно записать рассказы о нескольких

столкновениях с призраками, и она согласилась передать их мне при следующей встрече.

Она также пообещала поговорить со своими подругами, непосредственными участницами

подобных контактов, и попросить их дать мне интервью. Эмили была высокой эффектной

брюнеткой, обладавшей неукротимой энергией и острым умом Она уверяла меня, что Репо

— добрый призрак, жаждущий помочь и периодически указывающий на возможные

неполадки в работе самолёта. Она считала поведение компании “Истерн” нелепым,

особенно её угрожающие намёки на психиатрическое обследование. По мнению Эмили,

это и было главной причиной молчания лётных экипажей.

Я договорился с Эмили, что, если всё же решусь писать книгу, свяжусь с ней и

приглашу на ужин в мой следующий приезд в Майами. Она уговаривала меня взяться за

эту тему. Слишком много уважаемых и здравомыслящих людей было связано с этой

историей, чтобы она оказалась вымыслом. В их число входили командиры экипажей,

вторые пилоты и борт-инженеры.

Энтузиазм Эмили был заразителен, но мне не хватало времени даже на то, чтобы

обдумать план такой книги. Хотя в предыдущих работах мне приходилось порой

останавливаться на грани реального, новое исследование казалось мне полубезумным

предприятием, к тому же, связанным с потусторонним миром, о котором я почти ничего не

знал. Я предпочитал конкретные вещи вроде смертельного вируса, описанного в

“Лихорадке”, или жестоких последствий развития атомной энергетики в “Мы едва не

потеряли Детройт”. Несмотря на то, что речь в книгах шла о довольно сложных

проблемах, они были вполне доступны для понимания. Факты оставались фактами, в них

не было ничего таинственного. А драматизм, наполнявший их, привлекал меня как

писателя.

Мне было лестно получить награду Нью-Йоркской академии наук за “Лихорадку”.

Это означало, что книга смогла верно отразить лучшие достижения современной науки.

Наихудшей, по моему мнению, стороной науки было проявляющееся порой полное

отсутствие социального беспокойства (например, повсеместное распространение ядерной

энергии, влекущее за собой возможность катастрофы) или отказ учёных обсуждать

исследования малоизученной области паранормального.

Науке известно многое, но она сегодня в состоянии объяснить лишь часть огромного

неизведанного мира. Человеческий мозг — главный инструмент, применяемый наукой, —

сам по себе почти не изучен. Исследовательские возможности человека ограничены, но

периодически он пытается охватить бесконечность. Структура Вселенной намного

сложнее изысканного, но ограниченного инструмента, пытающегося разобрать её на части

и изучить. Разум, несомненно, является чем-то большим, нежели просто мозг, но ни тот, ни

другой не могут разрешить парадоксов, возникающих при встрече с бесконечно великим

или бесконечно малым. То, что уже казалось неделимым, начинает делиться. То, что

умножалось, продолжает умножаться. Обладая единственным инструментом в виде

человеческого мозга со всей его ограниченностью, наука схожа с радиоприёмником,

пытающимся настроиться на телевизионное изображение. Чтобы выйти за рамки своей

ограниченности, науке необходимо совершить суммарный трансцендентальный скачок, в

котором соединяемся необходимая объективность и терпимость к гипотезам, рождённым

творческим воображением.

Я ничуть не сомневался в том, что призраки, или привидения, это нечто такое, с чем

ни учёный, ни журналист никогда не сталкивается, разве что в целях изучения

любопытного свидетельства. Свидетельство — ещё не доказательство, но приближается к

нему, если оно достаточно логично и убедительно. Если же оно и впрямь приближается к

доказательству, мы можем воспользоваться математическим приёмом вычисления, где

символ “X — 0” часто читается как “икс стремится к нулю". Икс никогда не достигает

нулевого значения, но предположение остаётся убедительным и вполне применимым.

Размышляя над этим во время полёта, я понял, что меня снова увлекла

“истерновская” история. Можно ли считать её своеобразным способом вычисления,

никогда не достигающим цели, но стремящимся к ней весьма соблазнительным путём?

Может ли быть, что непосредственный контакт и впрямь осуществим? Мне нужно было

ещё и ещё поразмыслить об этом.

И я размышлял. Прилетев в Майами, я направился в отель и набросал план работы в

океанографическом институте университета. Затем я созвонился со знакомой девушкой,

студенткой факультета журналистики. Она уже как-то предлагала мне свою помощь, если

мои интересы приведут меня в штат Флорида. Звали её Рэчелл Фол, и она обладала ясным

и чутким умом. К тому же, Рэчелл не боялась беготни. Поначалу я решил попросить её

взять на себя проверку некоторых вопросов из области океанографии, требовавших

больших затрат времени.

Мы вместе отправились поужинать. Из разговора с Рэчелл я узнал, что она живо

интересуется искусством медиумов и даже тщательно его изучает. Я посвятил её в

историю “Истерн Эйрлайнз”. Я наконец принял решение. Рэчелл займётся расследованием

этой истории, пока я сам завершу необходимую работу по океанографии. Если каким-то

образом мы сможем найти служащих компании, готовых поделиться своими

впечатлениями илираздобыть новые сведения ФАУ, подтверждающие подлинность

истории, я, завершив сценарий, вернусь в Майами и примусь за таинственную историю о

призраках.

Мы выработали примерный план действий, Я предупредил Рэчелл, что служащие

компании упорно не желают говорить с посторонними. Угроза увольнения вполне реальна.

Ей будет трудно раздобыть информацию. Я не мог существенно помочь Рэчелл, поскольку

до сих пор всерьёз не занимался этой темой. Даже моё решение проверить факты было

чисто импульсивным, Мы наметили ряд основных вопросов, на которые следовало

получить ответы. Что произошло с самолётом с бортовым номером 318? Ходили слухи, что

его продали ТВА и сменили номер. Кто эти люди, сообщавшие о встречах с призраками?

Можно ли связаться с ними? Где можно узнать об экипажах, сталкивавшихся с

феноменом? Хранятся ли какие-нибудь вырезки на эту тему в газетных архивах? Какой

информацией владеет ФАУ? Какие записи, отчёты, документы мы можем получить?

Обращаться в пресс-бюро “Истерн” было, очевидно, бесполезным, поскольку точка

зрения её администрации была для нас ясна: группа истеричных людей, которых уже

давно ждёт психиатр. Попытаться, однако, следовало. У меня была одна зацепка,

подаренная Шарон Хеннинг, стюардессой “Пан Американ”. Её подруга, Лиз Галлахер*,

работала стюардессой в “Истерн Эйрлайнз”. Вернувшись в отель, я позвонил Лиз, но она

лишь подтвердила, что несколько её знакомых девушек, летавших на Л-1011, отказывались

работать в нижней кухне. Эмили Палмер улетела в очередной рейс и должна была

вернуться лишь после моего отъезда.

Пришлось полностью положиться на Рэчелл. Мои мысли в это время были слишком

заняты планктоном и океаническими течениями, я ничем не мог ей помочь. Насколько же

легче было заниматься исследованием предметов, которые можно подержать в руках! Я

опасался, что ставлю перед Рэчелл непосильную задачу.

Но Рэчелл с удовольствием взялась за неё и доказала, что прекрасно умеет ладить с

людьми. Когда мы встретились через два дня, Рэчелл успела проделать массу работы и

собрала немало сведений общего характера. Но о самих призраках ей удалось разузнать

лишь из вторых рук. Она также отыскала технические материалы ФАУ о гибели самолёта

вдобавок к тем, что я читал в Вашингтоне.

Почти все, с кем Рэчелл довелось беседовать, знали о призраках, но отказывались

говорить о них. Это не сулило ничего хорошего. Казалось, что нам попросту не с чем идти

дальше. И всё же появились нити, которые могли нас куда-то вывести. Близкая подруга

Рэчелл, Бетси Уилкс, раньше служила стюардессой в “Истерн Эйрлайнз”. Подобно Рэчелл

она с интересом изучала деятельность медиумов и, вероятно, охотно согласилась бы

помочь нам, если бы ей что-то было известно.

Беда была в том, что моё пребывание в Майами подходило к концу, а мы никак не

могли до неё дозвониться. У Рэчелл был ещё один приятель Дж.Р.Уорден, который вместе

с ней и Бетси принимал активное участие в движении “Духовный предел”. В качестве

членов движения каждый из них в большей или меньшей степени был связан с

деятельностью медиумов. Уорден также был знаком со служащими компании 'Истерн” и

мог предложить какие-то новые идеи.

Всё это было весьма неопределённым. Следующим утром мне предстояло вылететь

из Майами в Эдмонтон, затем в Альберту и дальше, на Западное побережье для

продолжения океанографических изысканий. В Эдмонтоне я должен был принять участие

в программе канадского телевидения, посвящённой моей книге “Прерванное

путешествие”, вышедшей восемь лет тому назад. Появление новых рассказов о встречах с

НЛО над Канадой вернуло интерес читателей к этой работе. Режиссёр программы полагал,

что случай с Барни и Бетти Хилл так и не был разгадан и мог привлечь внимание к себе

благодаря высокому положению семьи Хилл, а также участию психиатра. Интерес

вызывало и то, что Хиллы, возможно, вступили в контакт с инопланетянами. Бетти Хилл

прилетела на передачу из Нью-Гемпшира. Должен был появиться и доктор Дж. Аллан

Хайнек, возглавлявший в Северо-западном университете факультет астрономии. Я давно

не встречался с ними и был рад вновь увидеть друзей.

Полёт из Майами в Эдмонтон — самое скучное из путешествий Я воспользовался

возможностью отдохнуть и проспал первую часть пути. В Миннеаполисе сменился

экипаж, и, только когда мы взяли курс на Эдмонтон, меня осенило, что я забыл о своих

расспросах. Я кинулся выяснять, что известно служащим “Нортуэст” о событиях на

“Истерн Эйрлайнз”.

Мне повезло. Одна из стюардесс, Элизабет Мансионе, слышала не только о случаях с

призраками, но и о Барни и Бетти Хилл. Яркая привлекательная брюнетка, Элизабет

просто пылала энтузиазмом. Она вызвалась участвовать в расследовании и расспрашивать

дежурных аэровокзалов и стюардесс компании “Истерн”, с которыми то и дело

сталкивалась во время полётов. Я был рад любому материалу, который удастся заполучить,

и потому заверил Элизабет, что её помощь будет с благодарностью принята. В ответ

девушка шутливо заметила, что я буду поражён количеством собранных ею сведений и мне

придётся признать в ней способности настоящего детектива. Мы дружно рассмеялись, и

она вернулась к своим обязанностям.

Накануне съёмок на канадском телевидении мы с профессором Хайнеком обсуждали

за ужином проблемы, возникающие у исследователя, когда он вторгается в незнакомую

сферу. Профессор Хайнек являлся официальным научным консультантом американских

ВВС со времени появления первых известий об НЛО. Он стал единственным учёным в

стране, до мелочей осведомлённым о разработках ВВС по этому вопросу. Поначалу он

считал, что все “видения” получат логическое обоснование, что их легко будет

рассортировать и объяснить. Но с течением лет свидетельства накапливались. Военные и

гражданские лётчики, полицейские, инспекторы ФАУ, прочие служащие, в буквальном

смысле слова рискуя потерять работу, предоставляли отчёты о встречах с НЛО, и

профессор стал задумываться, так ли уж обоснованно обычное пренебрежительное к ним

отношение.

Проблема феномена НЛО схожа с проблемой паранормального. И тут, и там

необходимо принимать в расчёт достоверность свидетельств. Но вокруг столь эфемерных

областей исследования постоянно возникает масса слухов, и отделить правду от лжи

становится невероятно трудно. Задача эта выполнима, но требует огромных затрат времени

и сил на проверку каждого свидетельства и отделения “зёрен от плевел”.

— Похоже, что я связался с историей ещё почище НЛО, — сообщил я Хайнеку.

— На мой взгляд, проблема заключается в том. — отозвался Хаинек. — что учёные

полагают, будто мы уже узнали всё, что можно узнать, а того, что лежит за пределами

современного научного знания, попросту не существует. Но лет 50 или 100 назад учёные

осмеяли бы большинство нынешних теорий точно так же, как сегодня мы смеёмся над

многими теориями столетней давности.

Мне пришло в голову, что в этом, возможно, и лежит ключ к изучению столь

эфемерных явлений, как привидения. Заново пробуждающийся интерес к способностям

психики у огромной массы людей требовал, очевидно, пересмотра существующих

представлений, основанных на прошлом и настоящем. Задули свежие ветры.

Загадка Барни и Бетти Хилл, которую мы обсуждали в течение передачи, была ещё

далека от какой бы то ни было разгадки. События, происшедшие вслед за ней, ставили нас

в тупик. Погружённая в гипноз Бетти Хилл вспоминала, что ей в живот была введена

большая игла, якобы для определения беременности. Ни один здравомыслящий врач в

начале шестидесятых годов не применял подобных методов. Лишь десятилетие спустя в

медицинских журналах появилось описание нового теста, методика которого была

идентична, но нигде не использовалась ранее.

Также под гипнозом Бетти Хилл нарисовала звёздную карту, которую, по её словам,

показывал “гуманоид” во время пребывания на НЛО. Спустя несколько лет, используя эту

карту, астрономам удалось обнаружить новое созвездие.

Несмотря на упорное сопротивление многих учёных, на переднем крае науки

происходили перемены, за которыми трудно было угнаться. Методика

электроэнцефалографии, разработанная в Вашингтонском университете, применялась для

изучения трансцендентальной медитации. Несколько других университетов изучали

Кирлианское фотографирование — метод измерения энергии, испускаемой живым телом.

Широко распространились исследования обратной биосвязи. Джон Солк заявил: “В

обстоятельствах человеческой жизни происходит новое изменение... Прошлые поступки

человека перестают быть единственной основой для того, чтобы судить о его будущем”.

Уайльдер Пенфилд, первооткрыватель новой методики лечения эпилепсии, описал свою

карьеру в книге “Таинство разума”, которую издал Принстонский университет. В ней он

сообщил о своей главной цели — доказать, что разум целиком зависит от мозга. Однако,

изучив тысячи пациентов, проведя множество опытов по электрической стимуляции

мозговой деятельности, он наконец пришёл к выводу, что разум абсолютно независим от

мозга. “Разум всегда стоит выше содержания нашего сознания. Это абсолютно

независимая сущность. Разум приказывает, мозг исполняет. Мозг — это посланец к

сознанию”.

Но если разум — независимая сущность, что же происходит после смерти? Этот

вопрос продолжал оставаться открытым. Вот почему события на Л-1011 были не просто

историей с призраками и вызывали не только любопытство. Они открывали дверь в

широкий, практически не исследованный мир.

Я смог вернуться в Майами только в июне. Тем временем Элизабет Мансионе,

стюардесса “Нортуэст Ориент”, трудилась вовсю. Она посылала мне отчёт за отчётом

почти из каждого аэропорта, где судьба сводила её со служащими компании “Истерн”.

Чаще всего это были Ла-Гуардиа и Кеннеди. Многие её письма были нацарапаны на

авиационных гигиенических пакетах, очевидно, единственном, что в тот момент

подвернулось под руку. Извиняясь, она объясняла, что боится забыть подробности, если

немедленно их не запишет. Пакетов этих накопилась целая гора, но они содержали массу

ценной информации. Именно они окончательно повлияли на моё решение продолжить

расследование, к тому же, сценарий фильма по океанографии был уже закончен.

Рэчелл Фол в Майами тоже не сидела без дела. Вместе с Дж.Р.Уорденом они

перебрали всех знакомых, связанных с компанией “Истерн”, и раздобыли любопытные

данные. Во-первых, через группу “Духовный предел”, в которую они входили, им удалось

узнать про инспектора ФАУ, живущего в Атланте и заинтересовавшегося феноменом Л-

1011, поскольку о нём сообщали надёжные и опытные экипажи. Мне никогда бы в голову

не пришло, что люди, причастные к технике, могут быть медиумами, и потому эта новость

глубоко ошеломила меня.

Дж.Р.Уордену удалось выяснить ещё более удивительную вещь: два пилота компании

“Истерн” — Стэн Чамберс и Рич Крэйг — также являлись медиумами Оба они жили в

Нью-Йорке и состояли членами местной группы “Духовного предела”, оба несколько раз

побывали в Майами в моё отсутствие. Невероятно, но Уорден рассказал мне, что, когда

слухи о привидениях на Л-1011 стали вызывать тревогу, оба лётчика и их жёны, тоже

медиумы, предприняли, по их словам, миссию по “спасению души”, чтобы освободить

самолёты от призраков. Они охотно согласились встретиться со мной, когда я появлюсь в

Нью-Йорке.

Чтобы усвоить услышанное, мне пришлось прервать Уордена.

— Как вам удалось раскопать всё это? — поинтересовался я.

— Знаете, — ответил он, — товарищество “Духовного предела” — это тесно

сплочённая группа единомышленников Её члены всерьёз интересуются искусством

медиумов как частью религии, а в целом — это интеллигентные и образованные люди Я

бы сказал, что все они добились немалых успехов в бизнесе и других видах деятельности.

Мы вовсе не идиоты, как принято считать.

Я рассмеялся, и он продолжил:

— Мы часто общаемся с членами других групп из разных районов страны. У нас

общие интересы, ведь не будешь говорить с кем попало о паранормальных явлениях. Да и

узнавать о них не так-то легко. Так что о событии, которое произошло, скажем, в Бостоне,

Атланте или Нью-Йорке, мы сообщаем в Майами или другие места.

— Вы сказали, что лётчики хотят поговорить со мной?

— Они согласны. В любое время, когда вы будете в Нью-Йорке, а они не уйдут в

рейс.

— А инспектор ФАУ?

— Им занималась Рэчелл, — ответил Уорден.

— Я связалась с подругой из группы в Атланте, — сказала Рэчелл. — Она дала мне

координаты инспектора, и я позвонила ему. Он уверял, что будет рад побеседовать с вами.

Он очень интересуется этой проблемой.

— Однако никто из них не хочет, чтобы упоминалось его имя, — предупредил

Дж.Р.Уорден. — Они считают, что пилоты и вообще люди, связанные с техникой, могут

быть медиумами.

— Да, это трудно вообразить, — согласился я.

— Вокруг медиумов напустили слишком много таинственности, — возразил Уорден.

— Они самые обычные люди, только развили свои психические способности сильнее, чем

остальные.

Я разглядывал Рэчелл и Уордена, сидевших за столом напротив меня. Оба были

медиумами, но выглядели и вели себя вполне нормально. Рэчелл в своих джинсах

прекрасно смотрелась бы в любом университетском городке. Уорден в голубой лётной

рубашке и вельветовых брюках ничем не отличался от обычного бортинженера или

диспетчера в выходной день.

‘Это становится интересным, — думал я. — Подожду, пока не узнаю побольше”.

— Что ещё нового? — продолжил я разговор.

— Вытягивать информацию у стюардесс невероятно тяжело, — пожаловалась

Рэчелл. — Они ужасно напуганы. То же самое и с экипажами. Я пыталась расспросить

некоторых, но результат один и тот же. Они знают про истории с призраками, но или не

хотят говорить, потому что боятся лишиться работы, или же знают всё не из первых уст.

— Я нашёл механика, который клянётся, что знает немало любопытных

подробностей, вероятно, интересующих вас, — сказал Уорден. — Его зовут Гарри Льюис.

Он временно работал в Майами, но теперь вернулся в Нью-Йорк. Он тоже не хочет, чтобы

его имя упоминалось в книге, но готов встретиться с вами.

Похоже было, что благодаря Рэчелл и Уордену появились новые нити. Но стало ясно,

что нам будет нелегко. Впереди ждали бесконечные тупики и несбывшиеся надежды. В

поисках истины Рэчелл отправилась в международный аэропорт Майами потолкаться

среди дежурных у выходов и в зале для стюардесс, но не выяснила ничего стоящего. Хотя

все знали о случаях на Л-1011, никто не решался заговорить. Я совершил бесплодную

вылазку по пивным, пытаясь подобрать какую-нибудь сплетню в любимых кабачках

экипажей “Истерн” в Майами Спрингс. Но везде так орала рок-музыка, что даже бармен с

трудом мог разобрать заказ.

Весьма ценной находкой стала для нас Эмили Палмер, стюардесса, с которой я

познакомился в марте на борту рейса 401. Она то и дело улетала, и застать её было

нелегко. Наконец мне удалось дозвониться до Эмили и пригласить её на ужин вместе с

мужем после возвращения из очередного рейса. Она пообещала к тому времени привести в

порядок записи о призраках на Л-1011. Она также рассказала мне о подругах, служивших в

компании “Истерн”, которые непосредственно столкнулись с феноменом. Среди них были

Дениз Вудрафф и Гинни Паккард, обе стюардессы. Эмили уверяла, что они согласятся

встретиться со мной так же, как и лётчик ТВА, который что-то знал о самолёте,

арендованном его компанией у “Истерн” на то время, когда спадает приток пассажиров во

Флориду.

До Гинни Паккард я дозвонился с первого раза. Я коротко рассказал ей о книге,

которую задумал. Она спросила:

— Вы уже обращались в пресс-бюро компании?

Я пояснил, что ещё не сделал этого, так как был уверен в том, что ничего там не

получу. Когда-то мне самому довелось работать в пресс-бюро, и я хорошо знал хитрости и

уловки, применявшиеся там в подобной ситуации. Девушка никак не решалась поделиться

со мной, хотя я убеждал её, что нигде не упомяну её имени. Наконец она сказала:

— Знаете, я слышала, что одна стюардесса испытала то же, что и я. Она кончила тем,

что её отослали к психиатру. Я бы не хотела попасть в такое же положение.

Я повторил, что не подведу её.

— Боюсь, что всё это покажется вам чертовски странным, — сомневалась она.

Я попросил её не волноваться. Я уже говорил с людьми, испытывавшими подобные

чувства.

— Боже, — сказала Гинни. — Это так странно. Поймите, я абсолютно в своём уме.

Я уверял её, что звоню по рекомендации Эмили Палмер, но девушка по-прежнему не

решалась говорить. Я снова и снова клялся, что её имя будет сохранено в тайне. Наконец

она набралась смелости, но в её истории упоминалась Дениз Вудрафф, а также Дорис

Эллиотт, стюардесса, у которой было странное видение накануне катастрофы. Я понял,

что, если мне удастся собрать всю троицу, я сумею лучше разобраться в происходивших

событиях. Гинни согласилась с этим, и я попросил её выяснить, не смогут ли девушки

поужинать со мной в отеле. Гинни полагала, что её подруги ещё не ушли в рейс, и обещала

позвонить, если они договорятся.

На моё счастье, девушки не были заняты, и на следующий день мы встретились

вчетвером. Стюардессы были настроены весело и доброжелательно. Свое волнение

девушки прикрывали мягким юмором. Я положил на стол кассетный магнитофон “Сони” и

приготовился слушать.

Первой начала Гинни. Спустя три месяца после катастрофы, в марте 1973 года, она

получила назначение на рейс Нью-Йорк — Форт Лодердейл на Л-1011 вместе со своей

подругой Дениз Вудрафф. Бортовой номер самолёта был 318. Обе девушки любили

работать на комфортабельном лайнере — и в салонах, и на нижней кухне, где нужно было

подогревать 200 порций пищи в стальных плитах со стеклянными дверцами, стоявших

вдоль стен. Кухня была уютным и спокойным местом. Мягкий свет струился с панелей,

покрывавших потолок. Некоторые девушки предпочитали работать в кухне, чтобы побыть

наедине со своими мыслями. Они нагружали подносами тележки, устанавливали в кабины

крошечных подъёмников и отправляли наверх для пассажиров. В подъёмнике помещались

либо тележка с едой, либо две тесно прижавшиеся друг к другу стюардессы. Дениз

юркнула в один из крошечных подъёмников и опустилась в кухню, чтобы помочь

дежурившей там Гинни. В это время та поднялась наверх, чтобы помочь девушкам,

работавшим в салоне. Кабины подъёмников скользнули навстречу. В салоне Гинни узнала,

что Дениз отправилась к ней.

Не прошло и двух минут, как Гинни уже спускалась обратно в кухню, не подозревая,

что Дениз уже поднимается наверх. Гинни была несколько удивлена, опять не застав

Дениз. Она, однако, не обеспокоилась, её не покидало ощущение, что Дениз где-то рядом.

Она продолжала работать, но это ощущение росло. Дениз БЫЛА здесь, внизу. Гинни могла

поклясться в этом. Она совершенно отчётливо чувствовала её присутствие. Гинни

продолжала переносить тарелки из плит на тележки. Ощущение постороннего

присутствия всё нарастало.

Затем Гинни осенило. Дениз вечно придумывала глупые шутки и, вероятно, где-то

спряталась. В кухне стояло несколько шкафов. Возможно, эта идиотка забралась в один из

них, чтобы устроить свой дурацкий сюрприз. Гинни решила подождать, пока она не

выберется сама.

Но ощущение постороннего присутствия в кухне всё росло, пока не стало

совершенно невыносимым. Гинни ЗНАЛА, что в кухне кто-то находится, и чувство это

было неприятным, беспокойным. Она была уверена, что её вот-вот кто-то схватит за плечо.

Она не могла удержаться и обернулась, чтобы проверить. Потом посмеялась над собой и

вновь попыталась забыть об этом.

Не помогло. Наконец Гинни сдалась. Она двинулась вдоль шкафов, открывая и

закрывая дверки. Дениз нигде не было. Гинни гнала от себя неприятное ощущение, но оно,

напротив, стало ещё сильнее. Она прижималась спиной к стене, чтобы никто не смог

подойти сзади. Она казалась себе глупой и смешной, но ощущение стало непереносимым.

Никогда в жизни она ничего подобного не испытывала. Её охватил ужас. Ей захотелось

вскочить в подъёмник и выбраться из давящего пространства кухни, но ужас почти

парализовал её. Она скользнула вдоль стены, вдоль ряда стальных плит к спасительному

подъёмнику, нажала кнопку и опять прижалась спиной к стене. Время, пока не пришёл

подъёмник, показалось ей вечностью. Бледная и дрожащая, она рухнула в кабину. Пути

наверх, казалось, не будет конца. Она распахнула дверь в салон и нос к носу столкнулась с

Мидди Дэрроу, коллегой-стюардессой.

— Гинни, — поразилась та, — что с тобой?

— Я не могу объяснить — ответила Гинни. Она чувствовала себя дурочкой и сгорала

от стыда.

— Пошли. — Мидди подтолкнула её.

Она побрела за Мидди в хвост самолёта. Там сидела Дениз, тоже явно чем-то

потрясённая.

— Вы обе просто на себя не похожи, — сказала Мидди — С тобой случилось то же,

что и с Дениз?

Гинни удалось взять себя в руки.

— А что случилось с Дениз? — спросила она.

Дениз выложила свою историю. Когда она спустилась в кухню, Гинни, очевидно, уже

поднялась, потому что там никого не было. Дениз тут же охватило совершенно незнакомое

ей ощущение чего-то холодного и влажного. Она немного подождала, надеясь, что Гинни

вернётся. Неприятное ощущение росло и совершенно подавляло её. Тогда Дениз сделала

то, что позднее повторила Гинни, — она кинулась к подъёмнику. Наверху она рассказала

обо всём Мидди Дэрроу и отправилась в хвостовой отсек, чтобы прийти в себя. Ей и в

голову не пришло, что Гинни может испытать то же чувство. Девушки уговорили Мидди

никому ничего не рассказывать.

Дениз и Гинни были озадачены тем, что, ничего не зная о странном ощущении,

выпавшем на долю подруги, они испытали одинаковые чувства. Они снова и снова

обменивались впечатлениями. Но в происшествии таилось нечто необъяснимое, и девушки

решили выбросить его из головы.

Спустя пару недель в нижней кухне самолёта с бортовым номером 318 дежурила

Дорис Эллиотт. Это был тот же лайнер, где произошло странное приключение с Дениз и

Гинни, но Дорис ничего об этом не знала. Она уже оправилась от потрясения после своего

предсказания гибели рейса 401, но забыть об этом, видимо, ей не удастся никогда. Она по-

прежнему предпочитала летать на Л-1011. Она не боялась его, несмотря на катастрофу.

Напротив, подобно многим, Дорис чувствовала себя на нём увереннее благодаря

доработкам, внесённым в оборудование, чтобы предупредить несчастный случай.

Конечно, и на Л-1011 случались мелкие неприятности, но они бывают на любом

самолёте, на любой авиалинии. В нём не было крупных недостатков, в отличие от ДС-10

или Боинга-747 с их герметичными дверями, ставшими причиной трагедии, когда грузовой

люк внезапно открылся, пол обрушился и ДС-10 рухнул на землю. На Л-1011 двери

закрывались изнутри и давление в салоне плотно прижимало их к раме. Вначале

некоторые проблемы создавали три реактивных двигателя, но и они постепенно были

решены. Огромное воздушное судно могло безопасно приземлиться и на одном двигателе,

хотя взлететь, конечно, не могло. Система приземления лайнера вообще считалась самой

передовой, несмотря на трагическую судьбу рейса 401. Время от времени отказывались

работать кнопки вызова стюардесс, отопительная система или кондиционеры не

справлялись с нагрузкой, могли перегореть плиты, плохо запирались багажные полки — но

не более.

В кухне самолёта номер 318 Дорис Эллиотт внезапно поняла, что где-то произошла

небольшая неполадка — стало необычно холодно. Дорис продолжала укладывать подносы

с разогретой едой на тележки. Влажный, пронизывающий холод нарастал. Это было

странно, поскольку то и дело открывались дверцы плит и их тепло должно было согреть

кухню.

Наконец Дорис вызвала бортинженера, чтобы он как-то исправил положение.

Спустившись, тот согласился, что в кухне непривычно холодно, и проверил показания

термометра. Столбик ртути показывал плюс 32, но холод нарастал.

Несколько озадаченный, бортинженер пришёл к выводу, что требуется небольшой

ремонт, о чём следует доложить при посадке. До конца полёта оставалось недолго, и Дорис

решила, что поднимется наверх, как только закончит разогревать пищу.

Несмотря на явное неудобство, ни инженер, ни Дорис не придали случаю особого

значения.

Я внимательно наблюдал за девушками, делившимися со мной своими историями. Не

было сомнения в искренности охвативших их чувств, они твёрдо верили в происшедшее и

поддерживали друг друга, не навязывая, однако, собственного мнения. Мы ненадолго

прервались, чтобы девушки могли отдохнуть. Несмотря на неприятные переживания, они

по-прежнему остались привязаны к Л-1011 и добивались назначения на него.

— Я просто помешана на Л-1011, — призналась Дениз. — Я люблю его. Мне много

раз предлагали куда лучший маршрут на 727, но я слишком обожаю Л-1011. Пассажиры на

его борту всегда в хорошем настроении. Они всегда поражаются его размерам, и потом у

них там больше развлечений.

Гинни и Дорис согласились с ней. Затем разговор снова вернулся к призракам. Судя

по рассказам других стюардесс, чаще всего на авиасудах появлялся Дон Репо. По словам

Гинни, призрак командира Лофта тоже возникал, причём один раз совершенно отчётливо,

но это происходило намного реже.

— Эмили Палмер, наверное, сможет рассказать вам больше, — посоветовала Гинни.

— Она тщательно ведёт записи.

Я ответил, что скоро встречусь с Эмили. Дениз сказала:

— Мы с Дорис можем рассказать о случае с командиром Лофтом в Нью-Йоркском

аэропорту.

Я только собрался спросить, что же там произошло, как Гинни перебила:

— Я ещё не рассказала вам о просто невероятном случае, хотите послушать?

Я сказал, что хочу, но хорошо бы сначала получить ответ на второстепенный вопрос.

Мне хотелось знать, как все эти события отразились на служебном положении девушек.

Они заявили, что поскольку тут затронуты интересы компании, то им нужно побольше

молчать.

— Отправка в резерв — не шутка, — пояснила Дениз. — Это первый шаг к

увольнению. К тому же, мы станем всеобщим посмешищем, что тоже тяжело. Мы и сейчас

рискуем...

Я вновь заверил их в сохранении тайны и обернулся к Гинни, попросив её

продолжать, а остальных — дополнять её рассказ.

После странного случая Гинни и Дениз продолжали свою обычную службу, по-

прежнему летая в основном на Л-1011. В компании “Истерн” работало около 5000

стюардесс. Раз в месяц каждая выбирала наиболее удобные для себя маршруты и

старалась получить на них назначение. Гинни служила в “Истерн” уже пять лет. Её

маршруты пролегали из Майами в Бостон, Нью-Йорк, Тампу и прочие многочисленные

точки обширного лабиринта рейсов компании. Некоторые девушки любили краткосрочные

круговые полёты, когда рейсом 26 можно было вылететь в Нью-Йорк, прибыть туда к

вечеру и, вернувшись во Флориду рейсом 401 или 477, к полуночи уже быть дома. Другие

предпочитали растянутые рейсы, с остановками в Нью-Йорке, Бостоне, Филадельфии.

Существовали и заветные рейсы в Мехико, Сан-Хуан и другие города Карибского

побережья. Работа стюардессы тяжёлая и изматывающая, но она имеет и свои

преимущества в виде права на посадку без очереди и билетов по сниженным ценам. К

тому же, количество рабочих дней не превышает 15-16 в месяц.

Несмотря на странный случай, происшедший с ней и Дениз, Гинни не боялась

работать в нижней кухне. Она по- прежнему предпочитала эти дежурства постоянной

суете и нескончаемым просьбам пассажиров. Гинни была бойкой привлекательной

блондинкой с развитым чувством независимости и живым характером. Спустя несколько

недель после их с Дениз приключения она летела обычным рейсом 401 из Нью-Йорка в

Майами Гинни успела заметить, что бортовой номер опять оказался 318.

Стоя у дверей подъёмника в нижней кухне, она с нетерпением поджидала, когда

кабина наконец опустится и она сможет втолкнуть туда очередную тележку с едой. При

большой нагрузке кабина часто задерживалась. Она не могла спуститься, пока двери

шахты не будут плотно закрыты. Гинни начала нервничать. Она несколько раз нажала на

кнопку, чтобы поторопить упрямый подъёмник, потом прислонилась спиной к правому

борту и принялась ждать. По левую руку от неё находилась переборка, отделявшая кухню

от отсека, где помещалось электронное оборудование самолёта. Пройти в отсек можно

было через большую тяжёлую дверь с крошечным окошком.

Краем глаза Гинни заметила нечто туманное, похожее на облачко, зависшее у

переборки прямо над дверью. Удивившись, она принялась его разглядывать. Свет в кухне

был достаточно ярким, и Гинни могла разобрать каждую деталь. Нет, это не конденсация

пара и не дым. Размером оно было с грейпфрут, но постепенно росло. К тому же облачко

странным образом пульсировало, и границы его были более чёткими и плотными, чем у

дыма. Если это был дым или даже пар, следовало тут же вызвать инженера. Чтобы

убедиться, она перевела взгляд на ближайшее вентиляционное отверстие. Рядом с ним

никакого дыма не было.

Гинни снова нажала на кнопку подъёмника и обернулась к облачку. Теперь оно

приняло форму слегка вытянутого баскетбольного мяча в нескольких дюймах от стены,

продолжая сгущаться и как бы уплотняться. Словно зачарованная, Гинни не могла

двинуться с места. Облако всё увеличивалось. Гинни снова надавила на кнопку и

отвернулась.

— Возможно, — успокаивала она себя, — если я не буду смотреть, оно исчезнет.

Она снова нажала кнопку. Подъёмник не появлялся. Облачко стало ещё более

отчётливым. Оно явно превращалось в лицо. Сверху до неё донёсся стук двери, и кабина

начала спускаться. Гинни яростно давила на кнопку, хотя в этом уже не было

необходимости.

Когда двери кабины распахнулись, она снова взглянула. Лицо уже было видно

целиком — тёмные волосы, седина на висках и очки в стальной оправе, чётко

выделявшиеся на трёхмерном изображении. Без сомнения, это — лицо и, без сомнения, в

очках. Это стало последней каплей. Гинни могла бы попытаться убедить себя в том, что

это всё-таки пар, хотя прекрасно знала, что это не так. Но очки в стальной оправе и тёмные

волосы развеяли последние сомнения. Гинни распахнула дверцу и прыгнула в кабину

подъёмника. Её трясло. Наверху она отправилась прямиком в “биффи” — так на самолётах

называют туалетную комнату — и постаралась взять себя в руки. Сделать это оказалось

нелегко. Она слишком боялась поделиться с кем-нибудь своими страхами. Слишком дико

это прозвучало бы, слишком невероятно. Первый случай тоже был странным, но тогда с

ней была Дениз. На этот раз Гинни пришлось испытать всё в одиночку. Она не захотела

рассказывать об этом даже Дениз. Увидев очки на ясно различимом лице, она поняла: это

лицо существует на самом деле, а не является плодом её воображения. О других людях,

испытавших подобное, Гинни не знала и не могла утешить этим себя. Её охватило жуткое

чувство одиночества, и она твёрдо решила никому не говорить о том, что она видела.

Примерно месяц спустя Дениз Вудрафф и Дорис Эллиотт прибыли в Нью-Арк

обычным рейсом на Л-1011 из Майами. Им пришлось какое-то время ждать обратного

рейса, и они прошли в зал для стюардесс. Все присутствующие там были в невероятном

смятении. Человек шесть обсуждали случай, приключившийся чуть ранее в тот же день.

Если учесть предыдущие впечатления Дорис и Дениз, случай был ошеломляющим.

Девушки узнали, что известный им самолёт с бортовым номером 318 должен был

лететь из Нью-Арка в Майами и проходил обычную предполётную проверку. Бортинженер

заканчивал обход, командир и второй пилот сидели в кабине, проверяя бесконечные

мелочи, которые могли повлиять на безопасность полёта. В салоне хлопотали стюардессы,

готовя самолёт к приёму пассажиров. Поставщики провизии фирмы “Мариотт” уже

закончили погрузку контейнеров в нижнюю кухню. Пассажиров быстро впустили,

проводили к креслам и попросили приготовиться к взлёту.

В салоне первого класса старшая стюардесса Сис Паттерсон, как обычно,

пересчитала пассажиров Обнаружив одного лишнего, она вернулась, чтобы повторить

подсчёт. Вскоре она поняла причину расхождения, в одном из кресел сидел мужчина в

форме командира “Истерн Эйрлайнз”. Вероятно, он возвращался обратно в Майами после

полёта в Нью-Арк. Это было в порядке вещей и порой такие пассажиры, проведя первую

часть полёта в салоне, перебирались затем на откидное кресло в кабину. Однако

необходимо было окончательно удостовериться, и Сис подошла к лётчику со списком.

— Простите, командир, — извинилась она. — Вы совершаете обратный рейс? Вас

нет в моём списке.

Лётчик не отозвался. Он смотрел прямо перед собой.

— Прощу прощения, командир, — повторила она. — Я должна записать вас как

дополнительного пассажира или как пассажира первого класса. Не могли бы вы помочь

мне?

Лётчик по-прежнему не отвечал. Он продолжал сидеть прямо, ни голосом, ни жестом

не показывая, что слышит стюардессу.

Сис растерялась. К ней подошла инспектор полётов Диана Боус. Она тоже была

удивлена. С виду вполне нормальный мужчина, но всё же как будто не в себе. Сис

направилась в кабину. Может быть, командиру удастся добиться ответа от странного

лётчика?

Командир прошёл в салон вслед за Сис. Упрямого лётчика уже окружили несколько

любопытных пассажиров, пытавшихся выяснить, что происходит. Командир рейса

подошёл к креслу, стремясь быстрее покончить с возникшей неприятностью и поднять

самолёт в воздух. Его удивило, что коллега не значился в списке, а стало быть, у него не

было пропуска в самолёт. Подойдя к стюардессам, командир нагнулся, чтобы заговорить с

коллегой. Но застыл от изумления.

— Боже, да ведь это Боб Лофт! — пробормотал он. В салоне воцарилась тишина.

Затем произошло нечто, чего впоследствии никто из стоявших рядом не смог объяснить.

Лётчика больше не было в кресле. Секунду назад он сидел в нём — и вот его не стало.

Командир связался со службой управления аэропортом. Вылет отложили. Самолёт

тщательно обыскали, но пропавшего лётчика не нашли. Наконец 318 направился к

взлётной полосе. Число его пассажиров теперь полностью совпадало со списком, но

ошеломлённый экипаж никак не мог прийти в себя.

В считанные часы эта история разнеслась среди служащих “Истерн” и других

авиалиний, Когда об этом услышали Гинни Паккард и Дениз Вудрафф, они вздохнули с

облегчением. В каком-то смысле этот случай подтверждал их собственные впечатления и

помогал чувствовать себя не столь одинокими, Он также разбудил их любопытство.

Особенно заинтересовалась этим Гинни Паккард, не забывавшая того вечера в

нижней кухне и вдруг возникшего лица, тогда она была потрясена куда сильнее, чем в

первый раз, когда они с Дениз только ощущали чьё-то присутствие, но ничего не видели.

Гинни была здравомыслящей практичной девушкой. Умная, интеллигентная, она

отнюдь не была склонна к буйному полёту фантазии. Гинни была твёрдо убеждена, что с

психикой у неё всё в порядке и она способна разумно воспринимать окружающее. Она

знала, что многочисленные друзья относятся к ней с любовью и уважением. Она снова и

снова вызывала в памяти ужасный эпизод в кухне, пытаясь объяснить его или убедить себя

в том, что это был лишь плод её воображения. Но с каждой такой попыткой она вынуждена

была признаваться себе, что ВИДЕЛА лицо, волосы, очки.

Гинни решила поделиться сомнениями с Фредом, своим мужем, подававшим

надежды молодым администратором с другой авиалинии. Фред убедил Гинни, что всё в

порядке, и обратил её страхи в шутку. Он заверил, что знает её сильные и слабые стороны

лучше, чем кто-либо другой, и что она всегда была реалисткой. Услышав о происшествии в

Нью-Арке, где свидетелями выступали командир лайнера, стюардесса и инспектор

полётов, он заявил, что теперь она не одинока и может больше не волноваться.

Его уверенность подбодрила Гинни. На следующий день она снова получила

назначение на круговой маршрут и должна была вылететь из Майами рейсом 26, а

вернуться 401, Гинни не боялась самолётов. Она чувствовала себя в них в большей

безопасности, чем на любом другом виде транспорта, Не боялась она и нового

необычайного приключения, Ужас прошёл, и её охватило любопытство.

В тот вечер в международный аэропорт Майами её отвозил Фред. К Гинни вернулся

её прежний живой задор. Она чмокнула мужа в щёку и заторопилась к самолёту, Проходя

по вестибюлю аэровокзала, она выглянула в окно и посмотрела на хвост лайнера, где

обычно размещался бортовой номер Н318ИЭ” — гласил он, официальное сокращение от

Л-1011, Истерн Эйрлайнз”, номер 318

— Прекрасно, — про себя произнесла Гинни — Я готова ко всему.

Спустя три дня после невероятного происшествия в салоне первого класса самолёта с

бортовым номером 318 Дениз Вудрафф и Дорис Эллиотт снова оказались в Нью-Арке.

Чтобы не сомневаться, что они с Гинни были в здравом уме во время странного случая,

приключившегося с ними, Дениз решила подробно разузнать, что же стряслось в Нью-

Арке

Там они с удовольствием узнали, что обратно им предстоит возвращаться на борту

номер 318. Значит, они имеют возможность просмотреть бортовой журнал, где по

требованию ФАУ регистрировалось каждое происшествие, крупное или мелкое. Отчёты,

накапливавшиеся в бортовом журнале в течение долгого периода времени, стали

неотъемлемой частью “летописи” каждого самолёта. Журнал остаётся на борту обычно

два-три месяца, пока в нём есть чистые страницы. Пилоты описывают технические

неполадки на одной стороне листа, стюардессы делают свои записи на другой, В конце

каждого полёта старшая стюардесса пишет свой ОНС — отчёт о нарушениях в салоне —

на сдвоенном листке. Его также подклеивают на нужную страницу бок о бок с

техническим рапортом.

Прежде чем подняться в самолёт, Дениз и Дорис отправились к старому приятелю

Хэлу Гриффину, работавшему в отделе по составлению графиков полётов. Они надеялись

получить у него конкретные сведения о странной истории с лётчиком. Постоянно общаясь

с экипажами, он должен был иметь информацию из первых рук, Хэл не обманул их

ожиданий. Экипаж целиком покинул самолёт, подтвердил он, командир доложил о

происшествии, внёс его в бортовой журнал. Вылет отложили почти на час. Наконец

самолёт поднялся в воздух, и полёт прошёл спокойно.

Дениз и Дорис и надеяться не могли на такой успех. Девушки были уверены, что

история искажена и преувеличена, ведь она передавалась из уст в уста в залах для

стюардесс, у билетных касс, багажных стоек и столов дежурных. Служащие “Истерн”,

казалось, повсюду говорили только о ней. История была невероятной. Собственные

впечатления девушек бледнели рядом с ней.

Придя в самолёт, девушки первым делом открыли бортовой журнал. И обнаружили

нечто странное. В нарушение правил, все страницы с записью о необычном инциденте, так

же, как предшествующие им, были вынуты. Все сведения, сообщённые командиром этого

странного рейса, исчезли.

Озадаченные и расстроенные, Дениз и Дорис вернулись к своим обязанностям. С

одной стороны, исчезновение старых страниц журнала было загадочным. С другой, — всё

было вполне объяснимо. Как мог экипаж составить технический отчёт о появлении

привидения? А если они и описали инцидент, то какими словами?

Если призрак был настолько отчётливым и реальным, как его описывают свидетели,

возникает несколько вопросов. Не говорит ли это о том, что личность продолжает жить

после смерти? И может вернуться в такой “живой” форме, что введёт в заблуждение даже

технически мыслящий экипаж?

Дениз, подобно Гинни и Дорис, поборола страх перед необычным. Но теперь её

одолевало любопытство. Спускаясь на дежурство в нижнюю кухню, она с удивлением

обнаружила, что ждёт новой встречи с феноменом. Однако 200 порций еды не оставляли

времени на размышления. Дениз принялась за обычную подготовку к полёту,

распростившись со страхами и сгорая от любопытства. И всё же свою форменную сумку

она неосознанно повесила над крайней правой плитой так, чтобы не было отражения.

ГЛАВА VIII

Не было ли крайней глупостью искать за определёнными структурами этого мира

“сознание”, чьей “целью” были эти самые структуры?.. Мы чувствуем, что понятие

“сознания” становится шире и вместе с тем неопределённее, если мы пытаемся применить

его вне человеческой сферы.

Позитивисты нашли простое решение: весь мир должен быть разделён на ту часть, о

которой мы можем говорить громко, и другую, которую лучше обойти молчанием.

Но может ли кто-нибудь возыметь более бессмысленную философию, поскольку то,

что мы можем ясно определить, почти что равно нулю. Если мы не можем более говорить

или хотя бы думать о расширении взаимосвязей, мы остаёмся без компаса и,

следовательно, нам грозит потеря пути.

Вернер Хайзенберг,

“О физике и не только о ней”

Услышанное ошеломило меня, я с трудом мог в это поверить. В заключение своей

истории Дениз заметила:

— Странно, что исчезли страницы из бортового журнала. Каждый раз, когда мы

хотели его посмотреть, он оказывался совсем новым. Но те истории, что произошли с

нами, случились ещё до того, как появилась масса слухов. На нас они никак не могли

повлиять. Мы только хотели сохранить всё в тайне, поскольку тут затронуты интересы

компании. Позднее, когда многие девушки стали отказываться дежурить в нижней кухне, я

обычно им говорила: “Почему вы боитесь того, кто ещё ничего не сделал? Насколько я

слышала, он даже старался помочь”.

— Хорошо, — сказал я. — Как я понял, самое чёткое видение возникло в Нью-Арке.

Как я могу узнать об этом подробнее? Кто был там командиром? Можете ли вы точно

припомнить дату?

— Вот в этом вся проблема, — ответила Дениз. — Эмили Палмер, которая ведёт

тщательные записи, тоже с этим сталкивается. Вы с ней говорили?

Я рассказал, что коротко беседовал с ней и собираюсь вскоре встретиться опять.

— Понятно, — кивнула Дениз. — Она, конечно, очень вам поможет, если вы не

используете её имя. Но когда происходит случай вроде того, что в Нью-Арке, люди теряют

голову и не запоминают подробностей, которые непременно заметили бы в спокойном

состоянии. Переволновавшись, они охотно всё выкладывают, но на следующий же день

умолкают и делают вид, что им ничего не известно. Они просто боятся. Возьмите

например, меня. Я всегда забываю записать дату или бортовой номер, хотя прекрасно

помню само событие. А лётчики вообще не желают разговаривать на эту тему. Это как с

НЛО. Между собой они признаются, что видели их, но никогда не внесут в рапорт и не

будут обсуждать это с посторонними.

Впоследствии мне довелось испытать на себе то, о чём говорила Дениз. Мне повезло,

что девушки, с которыми я беседовал в тот вечер в отеле, старались поделиться со мной

всем, что было им известно. Другие отнеслись ко мне не так сердечно, возможно, потому,

что не доверяли. Но я не могу обвинять их. По большей части люди неохотно

рассказывают о своих встречах с паранормальными явлениями. Страх показаться

смешными ничуть не меньше страха потерять работу.

— У нас в “Истерн” огромное количество пилотов, инженеров и стюардесс. Номера

их домашних телефонов вам не получить. Даже мы не можем этого сделать. И даже если

это вам как-то удастся, вы не знаете, кому звонить. Да, вам не позавидуешь.

Я начинал думать, что она права. Всё без толку. Истории туманны, розыск

бесполезен.

Все три стюардессы были единодушны в том, что призрак бортинженера Репо

появлялся чаще, чем командира Лофта. И никто ни разу не сообщил, что видел второго

пилота Стокстилла.

— Знаете, — призналась Дорис Эллиотт, — мне бы хотелось ещё раз испытать что-

либо подобное. Я действительно думаю, что это подтверждает возможность жизни после

смерти, и я хочу разобраться... Порой, когда я одна в нижней кухне, я со смехом говорю:

“Репо, я с удовольствием поболтала бы с тобой, но мне некогда. Видишь, сколько народу

мне нужно накормить. Загляни попозже.” Но все слухи о встречах с призраками теперь

полностью прекратились. Уже несколько месяцев ничего не слышно.

Без сомнения, большинство коллег любило Дона Репо.

— Он казался очень мужественным, — сказала Г инни, — и очень сильным. Но

говорил всегда ласково, я не слышала, чтобы он хоть раз повысил голос. И он был таким

забавным. Всё время шутил с нами, вечно устраивал розыгрыши или рассказывал что-

нибудь смешное. У него было невероятное чувство юмора.

Все, кто знал Дона Репо, описывали его подобным образом. Он был знающим и

добросовестным работником, заражавшим друзей неиссякаемым чувством юмора. То же,

на мой взгляд, можно было сказать и о девушках, сидевших напротив меня в тот вечер. Я

полностью доверял им, делая лишь поправку на природную живость характеров,

заставлявшую их несколько приукрашивать детали.

Затем Гинни рассказала о другом случае, который она до сих пор не могла объяснить.

Она дежурила в салоне самолёта номер 318, летевшего рейсом 26 в Нью-Йорк. Она

твёрдо решила про себя, что если ей ещё раз придётся столкнуться с чем-нибудь

необъяснимым, она постарается оказаться не одна, но и рассказывать посторонним об этом

не будет. Двух случаев с неё достаточно. Полёт проходил спокойно, если не считать

небольшой вибрации, пока самолёт набирал высоту. Поднявшись выше, однако, он

наклонился вправо, затем выпрямился, а потом снова накренился на правый борт. Так

продолжалось довольно долго, до самой посадки в аэропорту Кеннеди. Там самолёт был

тщательно проверен, особенно электронная и гидравлическая системы контроля. Причину

непонятного наклона, однако, так и не удалось найти. После небольшой регулировки 318

снова поднялся в небо, направляясь в международный аэропорт Майами рейсом 401.

Почти сразу после взлета самолёт начал мягко наклоняться вправо и так же мягко

выравниваться. Особого беспокойства это не причиняло, однако раздражало многих.

Гинни предлагала пассажирам мартини с “Бифитером”, скотч, кока-колу. Она дошла со

своей тележкой до расположенной над крыльями части салона, когда один из пассажиров

попросил её подойти к нему. Он махнул рукой в сторону иллюминатора и

поинтересовался:

— А что это у нас на крыле?

Гинни нагнулась и выглянула наружу. У самого кончика крыла виднелась дымчатая

светящаяся масса. Она была слишком плотной для облака и, нависая, двигалась вместе с

крылом. Вместе с пассажиром Гинни следила за ней несколько минут. Они заметили, что

масса — размером с большой чемодан — время от времени поднимается на несколько

футов от крыла и самолёт тут же выравнивается. Затем масса снова опускается на крыло и

самолёт наклоняется. Этот процесс повторился несколько раз. Наконец пассажир

предложил Гинни пойти в кабину и все рассказать бортинженеру.

Она нерешительно послушалась. Бортинженер прошёл вместе с ней к иллюминатору

и взглянул на массу.

— Облако, — заявил он. — Скоро оно отстанет.

Пассажир возразил. Он объяснил инженеру, что наблюдает за массой уже порядочное

время. Инженер был явно озадачен. Единственным объяснением, которое он смог

предложить, была конденсация, но он и сам понимал, что это неубедительно. Он заверил

их, что, несмотря на наклон, самолёт в полной безопасности и что он потребует полной

проверки лайнера после посадки.

Полчаса спустя самолёт начал с той же частотой наклоняться в левую сторону. К тому

моменту любопытство Гинни уже пересилило тревогу. Когда её окликнул пассажир,

сидевший у левого крыла, она восприняла это как нечто само собой разумеющееся. Вместе

с пассажиром она выглянула в иллюминатор. Там была светящаяся масса, и, когда она

приподнималась, самолёт шёл ровно. Когда же она садилась на конец крыла, самолёт

накренялся и никакие рули не могли его выпрямить.

Самолёт благополучно приземлился в Майами, и Гинни поспешила домой, чтобы

рассказать Фреду о новом необычном происшествии. “На этот раз, — думала она, — мне

бы и в голову не пришло заподозрить что-нибудь, если бы не эти два пассажира”.

Моих стюардесс чрезвычайно занимали пропавшие страницы из бортового журнала

самолёта номер 318.

— Я просто вне себя, — заявила Дениз. — Думаю, их хорошенько припрятали.

Однажды мы с подругой услышали очередную историю о появлении Дона Репо и в тот же

день получили назначение на борт 318. К тому времени у меня вошло в привычку

просматривать журнал каждое дежурство. Мы сразу помчались на самолёт, но там снова

лежал новёхонький экземпляр.

— Ещё одна проблема, — продолжала Дорис Эллиотт, — что всё это происходило

почти сразу после катастрофы. Самолёт погиб в конце 1972 года. Пик историй приходится

на июнь 1973. Так или нет, Дениз?

— Верно. Их было очень много в первый год. До мая 1974 или, может быть, июня. Но

после этого я не слышала ни об одном случае. А вы?

— Именно так, — согласилась Дорис. — Потому так трудно сейчас отыскать новые

данные. Слухи прекратились внезапно, где-то в марте или в апреле 1974. Может, чуть

позднее. Эмили Палмер скажет вам точно. Если бы такие случаи продолжались, мы

наверняка знали бы о них, как знаем о предыдущих.

По мере беседы выяснились общие черты, присущие случаям, что произошли в этот

первый год.

Каждый из них был связан с внезапным появлением на Л-1011 командира Лофта или

бортинженера Репо, Каждый раз они так же внезапно исчезали. Призраки были чёткими,

казались плотными и вполне узнаваемыми. Они возникали и исчезали на глазах пилотов,

бортинженеров и стюардесс совершенно неожиданно, обычно во время полёта. Местом

действия большинства историй называли самолёт 318, независимо от того, каким

маршрутом он следовал. Однако несколько историй произошло и на других однотипных

лайнерах. Невозможно было предсказать ни время, ни место появления ушедших из жизни

членов экипажа. Некоторые пилоты и стюардессы страстно мечтали встретиться с

привидениями, другие и слышать не хотели об этом. Единого мнения на этот счёт не было.

Каждый раз, когда кто-либо из трёх моих знакомых получал назначение на борт 318, они

первым делом брались за журнал. Но почти постоянно обнаруживали, что из него вынуты

страницы или положен совсем новый экземпляр. Хотя в то же время на других Л-1011

записи в журналах накапливались месяцами и, прежде чем старая книга сменяла новую,

проходило много недель.

— Кстати, — вспомнила вдруг Гинни, — вы должны повидать ещё одного человека.

Это бортинженер, живёт в Бостоне. Он тоже интересуется этим вопросом. Его зовут Дик

Маннинг*.

— Он что, встречался с призраками? — спросил я.

— Лучше пусть он всё расскажет сам, — ответила Г инни. — Думаю, вам будет

любопытно.

Я записал его имя и название крохотной деревушки на окраине Бостона, где он жил.

Гинни не помнила номер его телефона, но я надеялся разыскать бортинженера по

справочнику. В заключение Дениз сказала:

— Думаю, вы узнаете куда больше, поговорив с Эмили Палмер. Она ведёт

тщательные записи. Мы можем рассказать только о том, что приключилось с нами, хотя и

пытались разузнать о других случаях. Эмили поможет вам представить картину в целом.

Дениз не ошиблась в своих оценках. Вскоре я встретился за обедом с Эмили и её

мужем Доном. Дон работал бортинженером на другой авиалинии и тоже слышал немало

интересных историй.

— Поговорив с ребятами и с Эмили, — заявил он, — я понял, что эти истории нельзя

просто так отбросить. Конечно, и поверить в них нелегко. Я-то сам не верю в привидения,

но мыслю достаточно широко и понимаю, что всегда всё возможно.

— Вот и я думаю точно так же, — согласилась Эмили. — Я не видела привидений

своими глазами, но не вижу причины не доверять тем людям, которые рассказывали мне о

них. Проблема в том, что никто из них не хочет, чтобы упоминалось его имя. Мы

беседовали неофициально. А некоторые на следующий день даже отказывались от своих

слов. Они просили меня забыть о том, чем делились со мной накануне.

— Скажите, все истории связаны с лайнером 318? — спросил я.

— Большинство, — ответила Эмили. — Но иногда речь идёт и о других Л-1011.

Она достала свои заметки, и мы внимательно их просмотрели.

— Не забывайте, я не репортёр, — предупреждала она. — У меня лишь наброски. Я

хранила их для себя, поскольку убеждена, что здесь всё не так просто. Эти люди не

дураки. Иначе их бы не посадили за штурвал. Тогда чем это объяснить? Если все эти вещи

произошли на самом деле, перед нами одна из самых убийственных историй. А если не

произошли — тем более. Зачем здравомыслящим людям такое выдумывать? Они ничего от

этого не получат. Голова у меня идёт кругом, вот что.

Заметки оказались весьма интересными и, если учесть, что Эмили вела их лишь для

себя, довольно обстоятельными.

«ДФК18 ...Л-1011... Круговом рейс из Майами. Самолет прошёл проверку и заправку...

Прежде чем были приглашены остальные пассажиры, на борт поднялся вице-президент

компании “Истерн". Он прошёл в салон первого класса, где не было никого, кроме

лётчика, одетого в форму компании. Вице-президент подошёл к нему и поздоровался...

Внезапно он понял, что говорит с Бобом Лофтом, погибшим командиром... Лофт тут же

попросту растворился, исчез... Вице-президент немедленно направился к дежурному...

самолёт и площадка вокруг него были полностью обысканы... никаких признаков

командира не обнаружено... в списке пассажиров не было ни одного пилота... рассказано

мне служащим ДФК... не назвал фамилии вице-президента.

18

ДФК — сокращение от Джон Фитцджеральд Кеннеди — международный аэропорт в Нью-Йорке (прим.

перев.).

Командир Лофт... его снова видели в салоне первого класса в Нью-Йорке (ДФК)

командир экипажей и две стюардессы... они заговорили с ним, и он исчез... рейс был

задержан... рассказано мне самим командиром... просил сохранить его имя в тайне...

Стюардесса — рейс Нью-Йорк — Майами... не хочет, чтобы её имя упоминалось...

во время предполётной проверки открыла дверку ящика в верхнем отделении... хорошо

знает командира Лофта... много раз летала с ним до его гибели.., обнаружила, что прямо

на неё смотрит лицо командира Лофта...

Случаи связаны не только с одним самолётом... рассказы о 317, 308, других...

Стюардесса — Майами... рассказывает, что открыла дверцу плиты в нижней

кухне... ясно видела лицо бортинженера Репо...

Дениз В. рассказала, что они смотрели, как грузчики фирмы “Мариотт” доставляли

контейнеры с едой на борт 318... вместе с другой стюардессой она заметила, что

возникла внезапная суматоха... бригада грузчиков покинула самолёт и не желала

возвращаться... они объяснили, что видели в кухне бортинженера, который исчез у них на

глазах... их долго не могли заставить продолжить погрузку... были очень возбуждены...

Борт 318 из Нью-Йорка в зоне ожидания международного аэропорта Майами над

Эверглейдскими болотами... по радио мужской голос просит, как обычно, пассажиров и

команду пристегнуть ремни и прекратить курение... никто из экипажа — ни лётчики, ни

стюардессы — этого объявления не делали, радио никто в это время не пользовался.

Рейс лайнера Л-1011... борт 318... Атланта — Майами... бортинженер, сидя за

панелью, управлял полётом... услышал громкий стук в отсеке под кабиной, в “чёртовой

дыре”... бортинженер подошёл к люку... включил свет и осмотрел помещение... ничего

необычного,., отсек пуст... взглянул обратно на панель у кресла... говорит, что

отчётливо видел лицо Репо, Репо знал хорошо... внёс инцидент в журнал... попросил меня

сохранить его имя в тайне...

Л-1011 — место направления не уточнено... бортинженер зашёл в кабину перед

предполётным “обходом” и проверкой управления… увидел мужчину в форме

бортинженера “Истерн”, сидевшего в его кресле за панелью... инженер тут же узнал в

нём Дона Репо... призрак Репо произнёс что-то вроде: “Можешь не беспокоиться насчёт

проверки, я уже всё сделал”… почти в ту же секунду трёхмерное изображение Репо

растаяло…

Стюардесса в нижней кухне Л-1011 разогревала еду во время полёта… обнаружила,

что у крайней правой плиты горит сигнал перегрузки в цепи... почти тут же появился

мужчина в форме инженера… вскоре после этого появился ещё один бортинженер и

спросил, что случилось с плитой… вновь пришедший утверждал, что именно он —

бортинженер в этом рейсе... впоследствии, увидев фотографию Репо, девушка сразу

узнала мужчину, исправившего плиту...

Служащий аэропорта в Нью-Арке сообщил мне по секрету, что командир одного из

рейсов в Сан-Хуан лицом к лицу столкнулся с Репо. Тот будто бы сказал ему: “На Л-1011

больше никогда не будет катастрофы... мы этого не допустим...»

Одна из историй, занимавших Эмили Палмер, касалась женщины, летевшей в салоне

первого класса борта 318 из Нью-Йорка в Майами. Самолёт ещё был на земле, и старшая

стюардесса не подсчитала, как обычно, число пассажиров. В соседнем с женщиной кресле

сидел мужчина в форме бортинженера компании “Истерн”. Что-то в его внешности

насторожило пассажирку. Он выглядел бледным и больным, а когда она заговорила с ним,

он не ответил. Она спросила, всё ли у него в порядке и не позвать ли стюардессу. Ответа не

было. Женщина забеспокоилась и окликнула стюардессу. Та тоже пришла к выводу, что у

мужчины нездоровый вид. Она спросила, не помочь ли ему. На них обратили внимание

ещё несколько пассажиров. И тут — на глазах у всей группы — бортинженер попросту

пропал.

Все были ошеломлены, а у женщины началась истерика. Прилетев в Майами, она

потребовала, чтобы ей показали фото всех бортинженеров компании, чтобы она смогла

опознать мужчину. Говорят, и она, и стюардесса указали на фотографию Репо как на

мужчину, сидевшего в кресле салона первого класса.

Несколько недель Эмили пыталась проследить эту историю до её источника. Она

услышала её от четырёх разных людей в разное время. Все служили в компании “Истерн”:

стюардесса, бортинженер, дежурная по аэровокзалу и механик. Их рассказы совпадали до

малейших деталей. Эмили так и не смогла выяснить ни даты, ни номера рейса, ни фамилии

членов экипажа, встретившихся с призраком. Этот случай наглядно показывал, как трудно

вести поиски среди огромного числа работников компании, ежедневно отправлявшей в

полёт десятки самолётов Примешивались сюда и причины другого рода, боязнь показаться

смешными, страх перед отправкой к психиатру и обычное смущение, когда приходится

рассказывать о таких необычных вещах, как привидения.

Эмили старалась вести записи как можно аккуратнее. Часть сведений она получала

непосредственно от участников событий, часть — из вторых рук. Она не была уверена в

цифрах и датах, но успокаивала себя, что, по крайней мере, все её собеседники честные

люди. Начав свои записи в середине 1973 года, она продолжала их и в следующем, 1974.

Постепенно она заметила явную тенденцию, с которой согласились и другие: встречи с

Бобом Лофтом происходили реже, в то время как с Доном Репо — всё чаще. Единственный

вывод, который она смогла сделать из всех историй, связанных с Репо, заключался в том,

что он являлся на борт самолёта, чтобы оказать помощь. В отличие от классических

привидений, в этих не было ничего зловещего. Эмили насчитала больше двадцати случаев,

когда люди встречались с призраками. В основном встречи происходили на борту самолёта

номер 318, иногда и в других местах.

Эмили обнаружила, что сама мечтает увидеть призрак. Она постоянно летала на Л-

1011, в том числе и на борту 318, но ей ни разу не посчастливилось столкнуться с Лофтом

или Репо. Однако волна слухов нарастала так быстро, что Эмили едва успевала

разобраться в них. Насколько она могла судить, источником их были умные и

рассудительные люди, вовсе не склонные к преувеличениям, опытные работники. Им

доводилось летать на многих видах лайнеров, но они нигде не сталкивались с подобным

феноменом, кроме Л-1011.

Так же трудно было объяснить, что погибшие командир и бортинженер появлялись в

виде полнокровных трёхмерных изображений, с которыми можно было общаться. Легче

всего было поднять эти рассказы на смех. Многие, вероятно, можно было опровергнуть.

Многое трудно было восстановить полностью, поскольку их участники не хотели быть

опознаны. Экипажи, привыкшие вести наблюдения и оперировать реалиями навигации и

полёта, не желали быть втянутыми в события, которые невозможно было описать

инженерными, физическими или механическими терминами. Тем не менее новые слухи то

и дело появлялись и сменяли друг друга. К концу 1973 года практически любой служащий

любой авиакомпании, включая и некоторые иностранные, знал об этих историях.

Постепенно слухи начали влиять на экипажи. Большинство стюардесс сообщили

Эмили, что ничуть не напуганы, а, наоборот, сгорают от любопытства, но некоторые

просто не могли заставить себя спуститься в нижнюю кухню борта 318 или другого Л-

1011. Зато были и такие, что рвались дежурить там в надежде обнаружить разгадку тайны.

Наш обед затянулся. Тарелки уже опустели, официанты поглядывали на нас,

недвусмысленно намекая, что пора закрывать зал. Мы извинились и поднялись ко мне в

номер, чтобы продолжить беседу.

— Задача Джона, — объяснял Дон Эмили, — получить как можно больше

конкретной информации. Эмили, ты постоянно летаешь, но даже для тебя это словно

промывка золота. Допустим, что произошло двадцать таких случаев. Если помножить

число лётчиков и стюардесс на количество миль, которые они ежедневно пролетают,

получится, что мы разыскиваем иголку в стоге сена.

— Проблема также в том, что, насколько мне известно, привидения перестали

появляться примерно год назад, прошлой весной. Это так? — спросил я.

— Так, — подтвердила Эмили. — За последнее время я не слышала ни об одном.

Она на минуту задумалась, а потом добавила:

— Дениз и Гинни уже рассказали вам о происшествии в Нью-Арке, когда в салоне

первого класса появился призрак командира Лофта, и командир рейса, выйдя из кабины,

успел опознать его, прежде чем он растаял?

Я сказал, что уже знаю об этом.

— Я хорошо знаю этого командира, — сказала Эмили. — Он сам рассказал мне обо

всём. Здесь нет и капли лжи. Если он разрешит, я дам вам его телефон, и вы сами

поговорите с ним.

Через неделю Эмили позвонила мне. Командира звали Джордж Фишер, и он

пообещал ей ответить на мой звонок. Я немедленно набрал его номер. Я объяснил Фишеру,

что интересуюсь странным происшествием в Нью-Арке и что звоню по рекомендации

Эмили Палмер.

На другом конце провода воцарилось молчание, затем командир произнёс:

— Да, я обещал Эмили, но передумал. Вы должны простить меня, но мне почему-то

кажется, что не стоит говорить на эту тему. Спасибо, что позвонили.

Он говорил вежливо, но непреклонно. Продолжать разговор было незачем,

оставалось лишь повесить трубку. Ещё одна нить оборвалась, в очередной раз нарушив ход

расследования. Я начинал сомневаться, смогу ли вообще распутать эту историю. Чисто из

принципа я не хотел сдаваться. Подспудно я ощущал, что это не просто история о

призраках. Я знал, что не брошу её хотя бы из упрямства, но знал я и то, что обойти

встретившиеся мне препятствия будет нелегко.

ГЛАВА IX

Физическая наука ограничила своё поле деятельности с тем, чтобы за его пределами

осталось достаточно пространства, которое мы вольны по своему желанию заполнить

духовными реалиями.

Сэр Артур Стэнли Эддингтон,

“Природа физического мира"

Вырисовавшаяся картина больше походила на запутанную мозаику. Многое ещё

оставалось неясным. Бортинженер в Бостоне, о котором говорила мне Гинни. Лётчики,

оказавшиеся медиумами. Невероятно, но инспектор ФАУ, тоже подвизающийся на этом

поприще. Механик из Нью-Йорка. Особенно же хотелось мне разобраться со случаем,

происшедшим в Мехико, о котором сообщал бюллетень Фонда безопасности полётов.

Источники были разбросаны широко, и я понимал, что дальнейшие усилия могут

оказаться тщетными.

Из слов четырёх моих собеседниц-стюардесс я вывел, что новая серия Л-1011

продолжала оставаться популярной как среди лётчиков, так и среди стюардесс, несмотря

на катастрофу и слухи о призраках. Пассажиры продолжали любить их за комфорт и

тишину. Немногие из них знали о феномене, но Эмили сталкивалась с теми, кто

специально выбирал рейсы на Л-1011 в надежде разузнать о призраках или даже

встретиться с ними. По единодушному мнению, ничего опасного или вредного эти встречи

не несли. Судя по рассказам, Дон Репо, например, всегда стремился помочь, на каком бы

маршруте Л-1011 он ни появлялся. Если это и был призрак, то нёс он лишь добро.

Постепенно даже мелкие недостатки на Л-1011 были успешно устранены. Многие

стюардессы, подобно Дениз Вудрафф, были влюблены в “Шепчущий лайнер” и старались

попасть именно на него. С конвейера сошло несколько гигантских машин, и их общее

количество достигло 49. Каждый лайнер стоил около 20 000 000 долларов, но приносил до

75 000 долларов дохода ежедневно, так что вложение капитала можно было признать

выгодным. Подобно другим авиалиниям, “Истерн” страдала от инфляции и падения

притока пассажиров. Огромные реактивные красавцы должны были помочь вернуть

прибыль.

Однако на них происходили поистине ошеломляющие события, Миновала годовщина

трагедии, и в начале 1974 года один из лётчиков компании поделился с репортёром,

предварительно оговорив, что свернёт ему шею, если тот огласит его имя. Сидевший на

откидном кресле в кабине Л-1011 бортинженер предупредил лётчика, что произойдёт

повреждение в электрической цепи. Ни о чём не подозревая, пилот потребовал повторной

проверки, и цепь действительно оказалась неисправной. Позднее, после взлёта, остальные

члены экипажа опознали в непрошеном советчике Дона Репо.

Вначале я решил атаковать случай в аэропорту Мехико. Я попросил Рэчелл

покопаться в отчётах отделения ФАУ в Майами и посмотреть, что можно раздобыть там.

Обратившись в Фонд безопасности полётов, я узнал, что историю рассказали несколько

лётчиков, работавших в “Истерн”, но Фонд не имел права разглашать их имена.

Ссылаясь на закон о свободе информации, к счастью, обеспечивающий журналистам

доступ к правительственным материалам, не носящим грифа секретности, Рэчелл сумела

получить в ФАУ несколько документов. В наших руках оказались номера рейсов и

маршруты борта 318, а также официальный рапорт о механических повреждениях

двигателя. К сожалению, мы не могли добраться до бортовых журналов, надёжно скрытых

в сейфах компании и как частные документы не подпадавших под действие закона.

Единственное письменное свидетельство о появлении призрака бортинженера Репо

содержалось в них, но получить его было невозможно. Если Дениз Вудрафф и Дорис

Эллиотт были правы, журналы немедленно после полёта уносились и заменялись новыми,

Нам удалось выйти на одного служащего компании, имевшего доступ к заветным папкам,

и он заверил нас, что отчётов за этот период — февраль 1974 года — в хранилище нет.

Сама же история была так широко известна, что в течение нескольких месяцев я

собрал у стюардесс несколько её вариантов, Все они удивительно походили друг на друга,

что, впрочем, можно было объяснить публикацией в Бюллетене Фонда безопасности

полётов.

Нам не удалось узнать фамилий ни членов экипажа, ни стюардесс. Записи о них

также хранились в недоступных нам бортовых журналах. Я понимал, что это наше слабое

место, но ничего поделать было нельзя. Я решил навестить чиновников “Истерн”, заранее

понимая бесплодность этой попытки.

В пресс-бюро компании меня отослали к некоему Джиму Ашлоку, Я объяснил ему,

что интересуюсь многочисленными слухами о призраках, и спросил, какова точка зрения

компании. Ашлок изложил её довольно кратко.

— Что ж, — произнёс он, как все южане мило растягивая слова. — Мы полагаем, что

всё это вздор. Вот так.

Я поинтересовался, пробовал ли он проверить слухи.

— Думаю, что проверил их тщательнее, чем кто-либо, — заявил он, — Я просмотрел

бортовые журналы. В них ничего нет.

— Вы беседовали с кем-нибудь из служащих, докладывающих о встречах с

призраками? — настаивал я.

— Но никто ни разу не докладывал, — ответил он — Невозможно выяснить, кто

болтает об этом. Я думаю, что это скорее феномен слухов. Истории о призраках, связанные

со средствами передвижения, известны с давних пор. Возьмите “Летучего голландца”.

Призраки на море. Род Серлинг здорово это поставил. Единственное, что мне удалось

выяснить вокруг Л-1011 — всплеск разговоров. Первая катастрофа на гигантском лайнере

и тому подобное.

Я не ожидал услышать ничего другого. Меня только поражало, почему мне удалось

вызвать кое-кого на откровенность, а ему нет. Утром того же дня я встретился с другом,

работавшим лётчиком в "Истерн”, которого попросил тайком кое-что для меня разузнать.

Ничего особенного он выяснить не смог, но сказал, что его товарищи по экипажу видели

отчёты с борта 318 и те были на самом деле “дикими — ты не поверишь”.Это шло вразрез

с утверждениями Джима Ашлока.

Как я и ожидал, в моей просьбе взглянуть в бортовые журналы номера 318 мне

отказали. Пришлось вернуться к материалам, собранным Рэчелл, и собственным заметкам,

собранным во время полётов в последние месяцы. Я пытался выстроить связный рассказ о

происшествии в Мехико. Мозаика превращалась в любопытный, хотя и неоконченный

рисунок.

В феврале 1974 года борт 318 совершил несколько рейсов в Мехико. В самом начале

месяца он кружил без конца по своим обычным маршрутам. Из Палм-Бич в аэропорт

Кеннеди Нью-Йорка он летел как рейс 191, затем возвращался в Палм-Бич уже как 196.

Всё шло спокойно. Возникавшие неполадки были простыми и легко исправимыми.

Кофеварка заупрямилась и отказалась работать. “Грибок” на полу, запиравший колесо

тележки с едой и напитками, вышел из строя и не удерживал тележку.

Борт 318 рейсом 191 вернулся в аэропорт Кеннеди и получил назначение на рейс 903

по маршруту Нью-Йорк — Мехико. В нижней кухне стюардесса, как обычно, нагружала

едой подносы. Как все девушки, служившие в “Истерн”, она слышала истории о

периодических появлениях на борту Дона Репо. Когда-то она была с ним знакома и

прекрасно знала, как он выглядел.

Как любая стюардесса, работавшая на Л-1011, она знала также и о том, что

рассказывали про дверцы кухонных плит. Разгадкой тайны считалось обычное отражение

в стекле, но оно не объясняло множества инцидентов, происходивших в других местах

самолёта.

События на борту лайнера 318 развивались стремительно. Стюардесса взглянула на

окошко одной из плит и ясно увидела смотрящее на неё лицо Дона Репо. Она тут же

вскочила в подъёмник, поднялась в салон, схватила первую встретившуюся ей стюардессу.

Вдвоём спустились в кухню и подошли к плите. Вторая стюардесса так же отчётливо

разглядела лицо, и стало ясно, что это не отражение. Девушки связались с кабиной и

рассказали всё бортинженеру. Он немедленно спустился к ним.

Лицо Репо было прекрасно видно, и бортинженер сразу узнал его. Вдобавок Репо

заговорил с инженером. “Остерегайтесь пожара на этом самолёте", — произнёс он, а затем

бесследно исчез.

Самолёт благополучно приземлился в аэропорту Мехико. Как уверяет бюллетень

Фонда безопасности, происшествие было занесено в бортовой журнал. Однако, когда

двигатели были запущены, чтобы продолжить полёт в Акапулько, двигатель номер 3 по

правому борту не заработал.

Выяснилось, что требуется крупный ремонт и полная замена двигателя, что можно

было проделать лишь на базе компании в Майами. Из Майами был доставлен специальный

экипаж, чтобы перегнать самолёт из Мехико на двух двигателях. Поскольку по проекту в

Л-1011 предусмотрен большой запас мощности, они легко могут взлетать и садиться с

двумя моторами. С одним же могут только садиться, но не взлетать.

Взлёт в аэропорту Мехико требовал осторожности. На высоте 6000 футов, где он

расположен, разреженность воздуха значительно затрудняет подъём. Во многих

высокогорных аэропортах, подобных Мехико, взлёт разрешен только ранним утром или

после захода солнца, поскольку высокая температура тропического дня в сочетании с

разреженным воздухом так затрудняет подъём, что самолёт не сможет оторваться от земли

и рухнет в конце взлётной полосы.

В данном случае проблем с температурой уже не было, но оставалась проблема

высоты. Даже стремя двигателями взлёт требовал осторожности. Аварийному рейсу был

присвоен номер 7200, и экипаж, прогрев двигатель вхолостую, вывел лайнер к началу

полосы.

Приготовившись ко взлёту, командир перевёл вперёд рычаги двух действовавших

двигателей и начал подъём. Они благополучно прошли все три стадии процесса взлёта: V-

1, когда самолёт набирает нужную скорость, но может в случае необходимости быть

остановлен; V-P, когда оттянутая назад штурвальная колонка поднимает самолёт в

процессе так называемой ротации; и V-2, когда самолёт начинает подниматься и ни при

каких условиях уже не может вернуться назад.

На высоте 50 футов, почти над самой землёй, где подъёмная сила в разреженном

воздухе была минимальной, двигатель номер 1 смолк, а затем из него показалось пламя.

Его пришлось немедленно отключить, оставив работать лишь двигатель номер 2. Самолёту

пришлось подниматься на безопасную высоту, чтобы, дав круг, вернуться в аэропорт.

Командир немедленно включил огнетушитель с углекислотой, чтобы не вспыхнул

двигатель.

Затем самолёт на одном моторе медленно поднялся на 400 футов — высоту,

достаточную для того, чтобы развернуться и подойти к посадочной полосе. Экипаж

проявлял чудеса мастерства. Некоторые сочли просто волшебством, что лайнеру удалось

продолжить подъём и благополучно сесть на одном двигателе в условиях высокогорного

аэропорта.

В Мехико были доставлены новые двигатели с номерами 10109 и 10211. Ими

заменили вышедшие из строя первый и третий двигатели самолёта. Ремонтная бригада

“Истерн” заменила и речевой самописец в кабине. Борт 318 снова был в порядке и готов

продолжать службу. Но на одну вещь стоило обратить внимание: полная разработка

первого двигателя так и не помогла обнаружить причину, по которой он остановился и

чуть не вспыхнул.

Меня удивила и замена речевого самописца. Разумеется, он не имел ничего общего с

испортившимися двигателями. Не связано ли это со смутными слухами о том, что

определённые узлы были сняты с борта 318 потому, что они влияли на появление

призраков? Мысль показалась мне дикой, и я отбросил её. Я прекрасно понимал, что,

какими бы ни были эти истории — подлинными или ложными, — они влияли на работу

одной из крупнейших авиалиний страны. Конечно, они не создавали угрозу жизни

пассажиров, но определяли поведение большей части из 30 000 служащих компании.

Элизабет Мансионе продолжала посылать мне свои отчёты. Служба в “Нортуэст

Ориент” то и дело приводила её на авиабазы компании “Истерн”, раскиданные на западе и

востоке. Многие истории рассказывали об одних и тех же случаях, поразительно совпадая

в деталях. Казалось, что в “Истерн”, да и других компаниях, не осталось уже никого, кто

не слышал бы о них. Элизабет удалось установить несколько непосредственных

источников, и она спрашивала, брать ли у них интервью. Поскольку между полётами у неё

было много свободного времени, я поинтересовался, не хотела ли она поработать с нами за

регулярную плату. Элизабет настолько уже была увлечена расследованием, что

согласилась. Своим простодушием Элизабет превращала в друзей всех, с кем ей

приходилось сталкиваться, а будучи стюардессой, она легко находила общий язык со

служащими авиакомпаний.

Тем временем мне в Нью-Йорк позвонила Рэчелл. Пока я пытался оценить и

проанализировать свои беседы с лётчиками “Истерн”, она вместе с Уорденом продолжала

поиски в Майами и добилась интересных результатов.

— Я узнала кое-что ещё об инспекторе ФАУ, занимающемся парапсихологией, —

сказала она. — Вы собираетесь заехать в Атланту и повидаться с ним?

— Да, я планировал это, — ответил я.

Рэчелл описала мне некоторые подробности его работы и добавила.

— Мне сказали, что он очень увлечён деятельностью медиумов. Знает её довольно

глубоко. Я хотела убедиться, что вы не забыли про него.

— Да нет, — сказал я. — Я собираюсь к нему через пару дней. Что ещё новенького?

— Мы раздобыли кучу дополнительных сведений, Я расскажу вам обо всём, когда вы

приедете.

Кое-что она всё же выложила. Им удалось узнать много полезного, однако, следовало

сохранить в тайне источники и использовать полученные сведения очень осторожно.

Разговор с Рэчелл вдохновил меня, новые данные придавали убедительность этой

запутанной и дразнящей истории.

— Да, ещё одно, — вспомнила Рэчелл. — Хотите верьте, хотите нет, Уорден нашёл

ещё одного медиума, служащего в “Истерн”. Она живёт в Нью-Йорке, работает кассиром.

У неё здесь много друзей, и она часто приезжает к ним в гости. Уорден уверен, что она

сможет помочь нам. Она тоже интересуется этой историей. Зовут её Лаура Брайтбарт.

Я всё ещё не мог прийти в себя после долгой беседы с пилотами и того, как много

оказалось вокруг живых, полнокровных медиумов. Особенно удивительно было то, что

они служили в авиации. Медиумы могли оценивать ситуацию и с технической, и с

психологической точки зрения. Сочетание это казалось мне необычным, и уж его я никак

не мог предвидеть заранее.

Наконец я собрался и позвонил Биллу Дамроту, инспектору ФАУ из Атланты. Он

согласился побеседовать со мной, когда я прилечу. Я встретился с Биллом и его женой в их

милом и скромном пригородном доме. Билл оказался спокойным, задумчивым человеком

лет пятидесяти, с тихим голосом. Мне было интересно, как он стал медиумом, и вот что он

ответил:

— Раньше я был неисправимым скептиком. Я считал, что это занятие для

ненормальных. Образование я получил техническое, и с техникой связана вся моя жизнь.

Всё началось с того, что я приехал навестить своих друзей на Среднем Западе. Мой

друг работает инспектором в “Пан Американ”, и вы не найдёте более здравого и

рассудительного человека. Однако он оказался активным членом группы медиумов, и я

несколько раз ходил с ним на их встречи. Поначалу я не относился к этому серьёзно.

Потом я разговорился с некоторыми из медиумов, и они рассказали обо мне такое, что

никак не могли узнать обычным путём. Это смутило меня. Поразили и их сеансы. Тогда я

познакомился с их теорией и обнаружил, что она вовсе не так абсурдна, как мне казалось.

Я нашёл церковь спиритуалистов, при которой были курсы. Затем я выяснил, что обладаю

способностями в этой области. Видите ли, проблема в том, что люди боятся вещей

подобного рода. Они не могут объяснить, почему просто боятся. Я полагаю, что им мало

известно. А мы всегда сторонимся непонятного.

Я выяснил, что Билл Дамрот интересуется лечением с помошью медиумизма и

специализируется на этом. Он не был связан с происшествиями на самолётах “Истерн”, но

крайне заинтригован ими. Он пообещал разузнать, что сумеет, и связаться со мной.

— Полагаю, — сказал он мне на прощание, — что вы обнаружите в этой истории

больше правды, чем ожидали. Кстати, вы не думали связаться с Репо через медиума?

Я ответил, что уже получал подобные предложения, но мне лично несколько чужд

этот способ.

— Подумайте над этим, — посоветовал он.

Прежде чем вылететь из Атланты в Майами, я заказал междугородный разговор с тем

пилотом из ТВА, о котором сообщила мне Эмили Палмер. Мне хотелось забраться

подальше от утончённой атмосферы медиумов и поговорить с кем-нибудь о чисто

технической стороне дела. Наконец мне дали командира Эла Моргана.

Беседуя с кем-либо по поводу этой истории, я всегда чувствовал себя неловко, уж

очень странной была тема. Меня охватывало смущение. Слишком не походили эти

разговоры на обычное журналистское интервью, в котором обсуждаются общеизвестные

факты. С одной стороны, мне не хотелось, чтобы собеседник на том конце телефонного

провода решил, что я псих. С другой — я старался уверить того, кому звоню, что вовсе не

считаю его психом. Думаю, это были самые трудные интервью в моей жизни.

После того как командир Морган убедился, что я не собираюсь разглашать его имени,

он успокоил меня.

— Всё, что я расскажу вам, — сказал он, — лишь слухи, поскольку произошло это не

со мной. Я не летаю на Л-1011. Но мне говорили многие, кому я доверяю, что одна из

стюардесс спустилась в нижнюю кухню того лайнера, что мы арендуем у “Истерн”, и

услышала странные звуки. Ей ни разу не доводилось слышать такого на самолётах. Она

вызвала бортинженера. Тот пришёл, но тоже не смог определить, что это за шум. Самолёт

такого издавать не мог. Ну, девушки отказались спускаться в кухню. Но вдобавок, как-то

прилетев вечером в Феникс, мы увидели Л-1011, окружённый полицейскими машинами с

включёнными “мигалками”. Мы, конечно, заинтересовались, что произошло.

Затем командир Морган подробно описал случай в Фениксе.

По окончании сезона, в жаркие летние месяцы, “Истерн” обычно уступает некоторые

из своих Л-1011 компании ТВА, поскольку приток пассажиров резко падает. Командир

Морган посадил свой Боинг-727 в аэропорту Феникс, штат Аризона, ровно в 01.00. По

соседству с ним оказался один из Л-1011, арендованных у “Истерн”. Внимание командира

привлекли несколько полицейских машин, окруживших лайнер. "Мигалки” на крышах

машин были включены.

У Моргана и его коллег было сорок пять минут до вылета. Они вышли из самолёта и

отправились выяснять, в чём дело. Оказалось, что Л-1011 совершал длинный

беспересадочный полёт с несколькими остановками. Одна из пассажирок, ничем не

выделяясь, тихо и спокойно просидела весь полёт, пока самолёт не приблизился к Фениксу.

Вдруг она закричала и объяснила, что рядом с ней в кресле внезапно возник мужчина. Она

в это время как раз смотрела на кресло. Как только она начала кричать, он исчез.

Стюардессы никак не могли успокоить женщину и вынуждены были вызвать

полицию. На бившуюся в истерике пассажирку пришлось надеть смирительную рубашку.

Этот случай подогрел любопытство Моргана. Он начал наводить справки среди пилотов и

техников, летавших на Л-1011 и обслуживавших их. Он не верил в привидения, но

придерживался широких взглядов.

От двух пилотов ТВА Морган узнал следующее. Как-то раз они проводили

предполётную проверку арендованного Л-1011. Они не помнили бортовой номер самолёта

и не могли утверждать, что это был борт 318. Один из них заметил в кабине на откидном

кресле постороннего мужчину. На их глазах мужчина исчез. Они вышли в салон и

спросили у стюардесс, кто проходил в кабину. Девушки клялись, что за то время, пока они

были на борту, никто не входил и не выходил оттуда.

Некоторые служащие ТВА рассказывали про случаи в нижней кухне и салоне, схожие

с историями на самолётах “Истерн”.

Кроме этих историй, Морган узнал от механиков ТВА и теорию насчёт уцелевших

частей погибшего самолёта. От своих коллег в “Истерн” те слышали, что все странные

случаи происходили на тех Л-1011, куда было поставлено уцелевшее оборудование с

самолёта, рухнувшего на Эверглейдские болота. Говорили, что радио и прочее электронное

оборудование было тщательно проверено и восстановлено и могло снова нормально

работать. Ничего плохого в этом не было, поскольку приборы прошли тщательную

проверку. Причину использования таких приборов было не трудно понять. Электронное

оборудование каждого самолёта стоит тысячи и тысячи долларов. Если какие-то его части

уцелели и смогли пройти сложную процедуру испытаний, почему бы не использовать их

вновь?

Другой причиной применения уцелевшего оборудования стало то, что самолёты

должны были сходить с конвейера фирмы “Локхид” точно по графику. Однако то и дело

происходили задержки, потому что не были доставлены какие-либо детали, и практически

готовый к эксплуатации самолёт простаивал. Многие узлы попросту не подвозились

вовремя. Таким образом, дело было даже не столько в экономии, сколько в соблюдении

графика.

От ремонтников “Истерн” командиру Моргану удалось узнать, что некоторые части

кухонного оборудования с разбитого лайнера, такие, как подъёмники и стальные плиты,

оказались пригодными для использования на однотипных самолётах, сходивших в это

время с конвейера. Я уже сказал, что ничего опасного в этом не было, поскольку все они

прошли тщательную проверку. Эти предметы не были частью основной конструкции

самолёта и потому не могли иметь скрытых дефектов. Но всё это вызывало вопрос: почему

возникновение феномена приписывалось только тем самолётам, на которых стояли детали

или оборудование с несчастного рейса 401?

— Мне кажется это очень, очень странным, — заявил Морган. — Я не верю в

привидения. Но я человек непредубеждённый, и мне интересно, что за этим кроется. Мне

сказали, что всё происходит лишь на тех самолётах, где стоит кухонное оборудование с

погибшего Л-1011. Но вот ещё одно. На каждом самолёте есть место, откуда проверяется и

обслуживается гидравлика. И есть выключатель, которым включается свет, чтобы там

работать. И никто не может понять, почему на этом единственном самолёте свет никак не

хочет оставаться включённым. Как будто кто-то постоянно выключает его. Механики уже

не ходят в эту часть самолёта, когда стемнеет. С другой стороны, мои знакомые парни,

летающие на Л-1011, считают, что это — лучшая из машин. Они думают, что она лучше

даже 747.

Я и сам часто слышал это от экипажей “Истерн”, всё говорило в пользу самолёта.

Цепочка странных случаев не поколебала его славы. Она даже укрепила её, поскольку

призраки явно благоволили самолёту. Беспокойство, которое испытывали некоторые на его

борту, не относилось к работе самолёта.

— Я слышал ещё, — продолжал Морган, — что некоторые вполне разумные и

здравомыслящие пилоты “Истерн” постоянно замечают в кабине четвёртого члена

экипажа. А вы знаете об этом?

Я рассказал ему, что слышал из различных источников, и прибавил, что ищу

подробности. Морган заинтересовался. Он заявил, что, если наткнётся на подобные

сведения, немедленно сообщит мне.

Интервью с командиром Морганом оказалось удачным, но снова никуда не вело. Я не

представлял, приближаюсь ли я к развязке истории, но она захватывала меня всё сильнее,

превращаясь в своего рода навязчивую идею. Дыма вокруг хватало, где-то должен был

показаться и огонь. Меня продолжала мучить мысль, что, будь эти истории просто

смутными и беспочвенными слухами, менялось бы их место действия, скажем, на ДС-10

или Боинг-727. Но они держались, и держались упорно за Л-1011 и “Истерн”.

Единственный раз, когда они сменили “прописку”, была аренда нескольких самолётов

компанией ТВА. Вдобавок рассказы шли из уст достойных доверия профессионалов.

Слишком неопределённые, чтобы быть убедительными, они вызывали удивление своим

постоянством. Но ещё удивительнее было бы поверить в них.

Когда командир ТВА упомянул, что, по слухам, некоторые узлы были сняты с борта

318 без видимых причин, я решил связаться с Гарри Льюисом, механиком из Нью-Йорка, о

котором мне говорили Рэчелл и Уорден. Поскольку он временно работал в Майами как раз

тогда, когда истории о призраках распространились наиболее широко, я надеялся, что он

сможет пролить свет на эту проблему.

На несколько дней мне пришлось вернуться в Нью-Йорк, и я позвонил ему на Лонг-

Айленд.

— Что ж, несомненно, про призраков рассказывают много забавного, — ответил он

— И в небе, и на земле. Думаю, кое во что вам придётся поверить.

Я уговорил его разрешить мне приехать ненадолго к нему и на следующее утро уже

спешил на Лонг-Айленд, поскольку вечером Гарри уходил в ночную смену. В гостиной

меня ждал ещё один механик компании “Истерн” Фрэнк Геллер*. Оба были острыми на

язык, практичными людьми, и похоже было, что они трезво подходят к происходящему.

— Я попросил Фрэнка приехать, — пояснил Гарри Льюис, — потому что его рассказ

как бы поддержит меня. В таком деле не хочется чувствовать себя одиноким. Кстати,

Фрэнк испытал это на себе, я же в этом деле сторонний наблюдатель. Ты не расскажешь

свою историю, Фрэнк?

Оба техника повторили уже ставшую мне привычной процедуру: потребовали

гарантии, что их имена останутся в тайне. Я охотно гарантировал им это.

— Дело не только в том, что я не хотел бы выглядеть дураком, — объяснял Геллер, —

чтобы надо мной потешались. Я уверен, вам довелось уже слышать о тех, кого из-за

подобных рассказов отстранили от работы. Но что было, то было. Я возился в кухне —

нижней кухне, — где чаще всего, говорят, это и происходит. Самолёт заправляли горючим,

и потому вся энергия была вырублена. Полностью. С этим всегда строго. Со мной был мой

дружок, и нам немного уже оставалось доделать. Учтите, вся энергия была отключена. И

вдруг неожиданно заработал вентилятор. Вам не представить, как мы пулей вылетели

оттуда. Мы тут же кинулись к мастеру-электрику. Он с нами согласился. Вентилятор никак

не мог заработать сам, даже если произошло короткое замыкание.

— Геллер не единственный, кто столкнулся со странностями на борту 318, —

сообщил Гарри. — В нашей смене работает Джек Дерр. Примерно год назад он

ремонтировал что-то в нижнем отсеке. Джек не смог найти свою отвёртку и развёл руками

в стороны, ладонями кверху. Знаете, как делаешь, когда потеряешь вещь. Внезапно он

почувствовал, будто что- то шлёпнулось ему в руку. Это была пропавшая отвёртка. Рядом с

ним никого не было. Он говорил нам, что выбежал из самолёта и долго не мог прийти в

себя.

Эти случаи Гарри рассказали их участники, но мы посетовали на то, как трудно в них

разобраться в остальных, особенно если учесть, что год назад они совершенно

прекратились.

— Задача у вас нелёгкая, — вслед за многими повторил Гарри, — но давайте я

расскажу, с чем столкнулся сам. Дело любопытное, и я весьма озадачен.

Вот чем он со мной поделился.

Как многие служащие “Истерн”, Гарри слышал не одну историю про призраков и

поражался их схожести и тому, какие достойные доверия люди их рассказывают. В Майами

он работал временно, поскольку жил в Нью-Йорке. Гарри одинаково хорошо знал и Боинг-

727, и Л-1011, но до тех пор работал лишь на 727, не ведая точно, что творится на других

лайнерах.

Затем Гарри наконец сняли с 727 и направили на ремонт Л-1011. Его интерес к

странным случаям на их борту только возрос. Как-то, работая в самолёте, он заметил, что

бригада снимает один из подъёмников, перевозивших стюардесс в нижнюю кухню, В

первых самолётах серии Л-1011 встречались небольшие недостатки, не очень серьёзные,

но раздражавшие девушек. Порой неприятности доставлял подъёмник, и, дождавшись

прибытия новой партии, его заменяли.

Проходя мимо бригады, снимавшей старый подъёмник и заменявшей его на новый,

Льюис спросил:

— Опять эта чёртова штука накрылась?

— Да нет, — отозвался один из механиков. — Этот как раз в порядке.

— Тогда что взбрело вам в голову его менять? — удивился Льюис.

— Ты не поверишь, — ответил механик, — но это один из узлов разбившегося рейса

401. Мы получили наряд на его замену.

Льюис снова спросил, зачем же его менять, если он нормально работает. Механик

объяснил, что ходят слухи, будто появление призраков прямо связано с использованием

узлов погибшего самолёта.

— А как ты узнал об этом? — поинтересовался Льюис.

— Спросил на складе.

Во время перерыва на ланч Льюис отправился на склад. Всё дорогое электронное

оборудование хранилось там под определёнными номерами после того, как было

проверено, отремонтировано, настроено и испытано в мастерских. Приборы были очень

дорогими, самый крошечный из них мог стоить тысячи долларов.

На складе хранились записи о серийных номерах каждого узла и с какого самолёта он

снят или на какой поставлен. От работников склада Гарри Льюис узнал, что они тщательно

просматривают свои книги, чтобы выяснить, куда попали уцелевшие радиоузлы с

самолёта, погибшего на Эверглейдских болотах. Они проверяли всё оборудование,

сравнивая серийный номер каждого прибора с номерами рейса 401. Затем, сообщили они

Льюису, радиомонтёры заменят каждую уцелевшую деталь, как бы хорошо она ни

работала.

Это не укладывалось в голове. Могло ли быть, чтобы такая работа производилась

лишь из-за появления на самолётах странных призраков? В это трудно было поверить.

Трудно оказалось узнать и ещё что-нибудь кроме того, что Льюис услышал от механиков и

кладовщиков. Однако два факта оставались несомненными. Первый заключался в том, что

электронная система контроля за полётом (ЭСКП) с погибшего самолёта — кроме

компьютеров — была переставлена на новый Л-1011, что доказывало, что она оставалась

действующей после катастрофы и что уцелевшие узлы годились к применению.

Несомненно было и то, что РСК — речевой самописец кабины — номер 14236 с борта 318

был заменён после случая в аэропорту Мехико.

ГЛАВА X

Вернувшись в Майами, я позвонил Дениз Вудрафф. Дениз мне сообщила следующее:

примерно год назад на борту 318 поменяли крайнюю правую плиту в нижней кухне, хотя

ни одна из стюардесс не жаловалась на её работу. Я поделился с Дениз тем, что мне в Нью-

Йорке рассказал Гарри Льюис, и ей пришло в голову, что эти два события могли быть

связаны.

От Рэчелл и Уордена я узнал, что учёные, занимающиеся изучением медиумизма и

паранормальных явлений, утверждают, будто существует прямая связь между

неодушевлённым предметом и его отражением в духовном мире. Она называется

психометрией. По их словам, она имеет несколько аспектов. Медиум берёт в руки предмет,

принадлежащий кому-либо, и извлекает из него информацию, которую невозможно

получить из обычных источников. Подобную технику применял Петер Гуркос, известный

голландский медиум. Хотя несколько его попыток помочь полиции раскрыть преступления

или отыскать пропавших окончились неудачей, у него были и ошеломляющие успехи.

Именно он помог Скотланд-Ярду обнаружить украденный Скунский камень, почитаемый

англичанами, и подробно описал преступника, убившего шофёра такси в Майами в 1958

году.

Другим аспектом психометрии является теория, будто души умерших, считающие,

что не выполнили поставленных при жизни целей, остаются возле знакомых предметов и

мест, правда, в другом измерении. Они, однако, способны в определённые моменты

ненадолго воссоздать былое обличье, перейдя из одной энергетической формы в другую и

образовав кратковременное, но отчётливое видение, которое могут ощущать или

наблюдать люди. Неужели администрация “Истерн” поверила в эту теорию настолько, что

приказала заменить плиту на нижней кухне? Даже если так, никто об этом не обмолвился,

и Дениз не смогла выяснить действительную причину замены плиты.

Имели уцелевшие узлы какое-либо отношение к странным историям или нет, но

многие экипажи отказывались летать на борту 318. Однако почти столько же экипажей,

напротив, стремились попасть на него, считая, что самолёт находится под защитой

доброжелательных призраков. Вместе с тем многие стюардессы по-прежнему

отказывались дежурить в нижней кухне. Одна старшая стюардесса рассказывала мне, что

попросила одну из девушек принести снизу дополнительную порцию еды. Та не пошла до

тех пор, пока с ней не согласилась спуститься подруга. Были и такие, кто вообще не

появлялся на кухне и работал только в салоне. Однако немало девушек просились на

дежурство в кухню именно на борту 318 и не ощущали там ни малейшего неудобства.

Все рассказчики сходились в одном: кем бы ни были появлявшиеся видения, они

никому не причиняли зла. Чаще всего вели себя спокойно, иногда шутили, но никогда не

угрожали, разве что расстроенным нервам тех, кто с ними сталкивался. Если кратко

обобщить историю про Дона Репо, он всегда стремился помочь экипажу в вопросах

безопасности и управления лайнером.

Механик Гарри Льюис, например, рассказал мне, как Репо встретил бортинженера и

провёл его прямо к тому месту, где была неисправность в гидравлической системе. И

только когда Репо внезапно исчез, ошеломлённый инженер понял, что говорил не с

человеком, а с призраком.

Подобные инциденты, несомненно, влияли на работу всей авиалинии.

Администрация компании всё ещё не могла решить, реальны эти истории или нет. С

точки зрения того, что в наш ракетный век принято считать реальностью, в них

невозможно было поверить.

Впоследствии, когда один из репортёров “Нью-Йорк Таймс” попытался провести

расследование, ему сообщили, что инспектор компании провёл несколько часов над

бортовыми журналами, но так и не обнаружил ни одного сообщения о призраках. А если

бы и обнаружил какую-либо информацию, вряд ли поделился бы ею с “Таймс” или другой

газетой. Репортёр делает следующий вывод: “Усилия инспектора, однако, показывают, до

какой степени компания “Истерн” старается найти источник неуловимых слухов, в течение

нескольких месяцев терроризирующих авиалинию”.

Затем он продолжает: “Представитель компании уверяет, что нет никаких

документов, подтверждающих существование призраков. И всё же слухи о них

продолжают распространяться”.

Он в точности повторил ответ, полученный мной в пресс-бюро “Истерн”. Удивило

при этом меня лишь то, что, по словам представителя, инспектор компании провёл всего

“несколько часов”, пытаясь обнаружить источник слухов. Если бы он выбрал время и

прокатился на одном из Л-1011, да поговорил с экипажем и стюардессами, он вернулся бы

домой с дюжиной, а то и более примеров, по которым можно было бы установить их

непосредственный источник. Интервью, походившее на заранее подготовленный текст,

показывало, что “Истерн” или не предпринимала серьёзных попыток разобраться в

происходящем, или не собиралась разглашать полученные сведения. И в том, и в другом

случае информация, предоставленная “Нью-Йорк Таймс”, была столь же неубедительна,

сколь и ответ, данный мне в пресс-бюро.

Несколько дней я занимался обычными интервью, касавшимися самой катастрофы,

— простым, привычным для журналиста делом, не имевшим ничего общего с

неуловимыми призраками. Рэчелл и Уорден были убеждены, что мы можем получить

непосредственную информацию от психических медиумов, знакомых им по группе

“Духовного предела” и Академии Артура Форда в Майами.

Я отнёсся к этой затее весьма осторожно, поскольку не хотел, чтобы моё имя

связывали с подобной группой. Я не мог справиться с предубеждением и старался

держаться от них в благоразумном далеке, хотя и Рэчелл, и Уорден убеждали меня, что их

группа и Академия — вполне обычные организации, где состоят разумные и

интеллигентные люди, считающие современный медиумизм эффективным способом

помощи окружающим. Среди их членов можно было встретить банкиров и пилотов,

брокеров и профессоров, представителей практически любой профессии. Вдобавок к

развитию медиумизма группа поощряла занятия врачеванием у тех, кто проявлял к этому

способности.

Об Артуре Форде я знал лишь по слухам. У Уордена под рукой оказался бюллетень

“Духовного предела", и я просмотрел его. На глаза мне попался отрывок из книги Форда

“Сила или фарс”, который давал некоторое представление о его взглядах:

“Я всегда возмущался, когда люди говорили о спиритуалистах в насмешливой и

недружелюбной манере. Каждый в мире является спиритуалистом, если он, конечно, не

материалист, Это великолепный философский термин. Я — спиритуалист, потому что

верю в душу. Неважно, как ваше имя, католик вы, методист или буддист, если вы веруете

в Бога или в духовное качество, не умирающее после вашей смерти, вы самый настоящий

спиритуалист. Альтернатива заключается в том, чтобы быть материалистом и

полагаться лишь на те вещи, что вы можете видеть, слышать и трогать.

Мы много говорим о том, как удержаться от нарушения закона Божьего, однако

каждая христианская церковь начиналась как ересь и каждый человек, который значит

что-то для царства Божьего, в своё время был еретиком”.

По-видимому, Артур Форд твёрд в своих убеждениях и готов их защищать. Когда я

наконец посетил Академию с Рэчелл и Уорденом, оказалось, что она не имеет ничего

общего с обычным представлением о медиумах. Она располагалась в уютных комнатах

современного делового здания на юго-западе Майами. Помещения украшала нарядная и со

вкусом подобранная мебель. Ковры, протянувшиеся от стены до стены, смягчали звук

шагов.

Меня представили Патриции и Баду Хэйесам, основателям Академии, которые

больше походили на молодую парочку со страниц каталога Эберкромби, чем на

таинственных медиумов. Бад Хэйес успешно занимался рекламой и имел собственное

агентство. Бад и Патриция поженились совсем молодыми и теперь растили пятерых детей.

После рождения третьего ребёнка Патриция случайно наткнулась на томик Эмануэля

Сведенборга, великого шведского учёного и мистика, в самом начале XVIII века

предсказавшего появление теории относительности Эйнштейна и написавшего несколько

книг о своих духовных познаниях относительно жизни после смерти. Изучение его работ

заставило Хэйесов “раздвоиться” и наряду с мирским благоустройством принимать

активное участие в движении “Духовного предела”. Их энтузиазм в отношении медиумов

был неистощим и заразителен.

Они твёрдо верили, что внутри каждого скрыты медиумические способности,

которые нужно только развить. В одной из публикаций Академии утверждалось:

“Духовное развитие медиума не обязательно должно предопределяться какими-либо

значительными событиями при рождении или передачей по наследству. Каждая

личность обладает подобными способностями и может их развить и использовать в той

или иной степени. Мы не мистики. Многих никогда не посещали грандиозные видения

прошлого или будущего. Мы также не отрицаем, что многие люди рождаются с

чувствительностью куда выше нормального уровня. Большинство из нас обучалось у

опытных руководителей, и мы из любви к ближнему горим желанием помочь каждому,

кто придёт к нам".

Мои общие представления о медиумах всегда приводили меня в замешательство, и я

очень осторожно судил об их обоснованности. Решительность и энтузиазм, проявляемые

Хэйесами, смутили меня ещё больше. Их искренность и убеждённость очевидны. Их вера

в силу медиумов была абсолютной.

— Большинство из тех, кто сомневается в медиумизме, просто никогда не изучали

наших доказательств, — заявила мне Патриция Хэйес. — Медиум служит каналом,

временно отключая сознание личности и позволяя проникнуть в себя высшим духовным

силам. То, что эти силы обитают в измерении, отличном от нашего, не означает, что они

менее реальны. В истории медиумизма существует так много неопровержимых,

убедительных свидетельств этому, что самый закоснелый скептик переменил бы свою

точку зрения, если бы честно изучил их. Проблема в том, как заставить его сделать это.

Хэйесы, не раздумывая, предложили мне в помощь все возможности Академии,

включая медиумов, чтобы попытаться разрешить загадку Л-1011.

— Вполне возможно, — сказала Патриция, — что мы установим связь с Репо или

Лофтом через медиума и получим достаточно фактов, чтобы подтвердить это. Я понимаю,

что вам нужны убедительные доказательства, ведь вы журналист.

Хотя мне и хотелось попытаться, в душе я глубоко сомневался в том, что подобный

контакт сможет и впрямь что-то доказать. А если и так — то как посторонние, включая

меня самого, смогут в это поверить?

— Есть ещё один способ, — добавила Патриция. — Если бы вы смогли достать

обломки самолёта, мы провели бы с ними психометрию.

К психометрии относились всерьёз даже некоторые учёные, пытаясь разыскать

пропавших людей или раскрыть преступления, пользуясь этим методом. В некотором роде

он походил на гончую, которой дают понюхать что-нибудь из одежды жертвы или

преступника, прежде чем она возьмёт след. Проведённые в Медицинской школе

Виргинского университета многочисленные лабораторные испытания этой методики дали

поразительные статистические результаты. Один из экспериментов напрямую был связан с

возможностью жизни после смерти. Возглавил его доктор Иан Стевенсон с

психологического факультета. Эксперимент получил название “замок с цифровыми

комбинациями”. Учёные, занимающиеся парапсихологией, давно научились отбрасывать

случайные совпадения и обман, но они не были уверены в том, что чёткая и ясная

информация, на первый взгляд получаемая от душ умерших, не является на деле саном

результатом внушения живым.

Доктор Стевенсон решил раздать добровольцам прочные, надёжные замки, где те

должны будут установить собственные комбинации. Замки будут отосланы медиумам,

которые попытаются открыть их, пока доброволец ещё жив. После его смерти медиумы

продолжат свои попытки совладать с замком (при шестизначной цифровой комбинации

вероятность совпадения составляет 1 к 125 000). Если медиум сумеет установить

комбинацию цифр замка после смерти добровольца, а не при его жизни, это явится

убедительным свидетельством контакта с загробным миром. Тест довольно сложный, но

он показывает, как серьёзно относятся к этой проблеме в одном из ведущих университетов.

Я же и думать не хотел о возможности связаться с Репо или Лофтом при помощи

медиумов, пока не закончу расследование всех реальных случаев, обнаруженных Рэчелл и

Уорденом. После того как Уорден сообщил мне о двух пилотах компании “Истерн”,

которые одновременно являлись медиумами, он успел побывать у них и воспользоваться

их способностями по “освобождению души”. Меня невероятно заинтересовало это

уникальное средство, поскольку я никогда ранее о нём не слышал. Мне также было

любопытно взглянуть на пилотов-медиумов, слишком необычным было подобное

сочетание.

Собираясь вскоре вернуться в Нью-Йорк, я позвонил, чтобы договориться о встрече с

семьями Чамберсов и Крэйгов у них в округе Рокленд. Голос Стэна Чамберса приветливо

звучал в телефонной трубке. Стэн был рад помочь, поскольку полагал, что моя книга хотя

бы частично осветит ту сферу, от которой большинство людей шарахается лишь потому,

что они ничего о ней не знают. По его убеждению, события доказывали, что их миссия по

“освобождению души” оказала своё воздействие. Уже несколько месяцев, как призраки

больше не показывались, тогда как раньше изумлённые экипажи чуть не каждый день

рассказывали о новых встречах с ними. И, наконец, он считал, что правдивый рассказ о

призраках только укрепит веру пассажиров в надёжность Л-1011, который Стэн называл

лучшим из существующих самолётов.

Насчёт самолёта я был с ним согласен. Я и сам, куда бы ни летел, выбирал именно

его за комфорт и надёжность. Им же я вылетел в Нью-Йорк, прикидывая, как мне

остановиться в Атланте на обратном пути и навестить Билла Дамрота, инспектора ФАУ,

тоже занимавшегося медиумизмом.

Я размышлял о том, что, как ни странно, сталкивался с медиумами на каждом шагу,

даже в такой технической области, как авиация. Я всегда считал медиумов некоей

мистической группой, избегающей контактов с механикой, техникой, да и вообще с

современным миром. Однако, к своему удивлению, обнаружил, что они занимаются

рекламой, авиацией, электроникой (Дж.Р.Уорден работал техником в одной из фирм),

инженерным искусством (Билл Дамрот из ФАУ имел диплом инженера-механика). В них

не было ни капли таинственного и непостижимого, они совершенно не соответствовали

стереотипному образу медиума.

Объединяло их серьёзное отношение к проблеме медиумизма. Приехав через

несколько дней в домик Чамберсов в одном из пригородов Нью-Йорка, я был поражён, с

каким спокойствием они обсуждали эти вопросы со своими гостями. Словно жёны,

раскладывающие по косточкам политическую кампанию, или пилоты, прохаживающиеся

по поводу щитков и закрылков на 727-м. Крэйг оказался рослым и крепким мужчиной,

слегка гнусавый выговор выдавал в нём уроженца Новой Англии. За его плечами было

18 000 налётанных часов. Говорил Крэйг уверенным и неторопливым тоном опытного

бухгалтера. Жёны пилотов принадлежали к тому типу женщин, которых всегда можно

встретить на очередной кампании в пользу местного госпиталя или торжества в честь

регулярного забега владельцев сезонных билетов. Чамберс, стройный калифорниец с

мягкой улыбкой, вполне мог сойти за защитника из “Балтимор Колтс”. Более житейскую

компанию трудно было себе представить.

Я попытался выяснить, как же эта четвёрка пришла к увлечению паранормальным.

Элинор Крэйг обнаружила свои способности, когда ей не было и десяти лет. Остальные

постепенно приходили к этому в течение долгих лет. Познакомившись, обе пары

выяснили, что их интересы сходятся, и дружно, настойчиво взялись за изучение проблемы.

Они развивали свои психические способности, чтобы дойти до уровня медиумов —

каналов для общения с потусторонним миром. Оба пилота имели высшее техническое

образование и почти всю свою жизнь занимались вопросами механики, но со временем

парапсихология стала вызывать у них не меньший интерес.

Судьба свела эту четвёрку с опытным медиумом, воспитанницей известного, ныне

покойного Артура Форда. Эта женщина довольно долго занималась с ними. Лётчики и их

жёны научились не только получать конкретную, достоверную информацию от внешних

сил, но и использовать её, помогая окружающим в решении их проблем. Став медиумами,

они смогли “заглядывать” в другие измерения. Затем Рич и Элинор Крэйг

заинтересовались врачеванием при помощи медиумизма. Сначала они успешно

занимались этим среди своих друзей, а затем расширили приток пациентов, не беря при

этом никакой платы.

И Крэйги, и Стэн и Кэрол Чамберс умели изменять состояние своего сознания таким

образом, чтобы ощущать непосредственный контакт с теми, кто умер, и распознавать

внешние духовные силы. При этом они могли применять или не применять психометрию.

Лётчики Рич Крэйг и Стэн Чамберс продолжали свои занятия медиумизмом,

одновременно регулярно уходя в рейс в качестве командиров “Истерн”. Вся четвёрка была

глубоко религиозна и присоединилась к нью-йоркскому отделению “Духовного предела”.

Истории о призраках бортинженера Репо и командира Лофта передавались из уст в

уста, однако и Крэйг, и Чамберс довольно долго ни о чём не слышали. Как-то Рич Крэйг,

ведя свой Боинг-727 в Кливленд, разговорился с бортинженером. Тот только что сменился

с рейса на Сан-Хуан, где появившийся в кабине Репо предупредил о предстоящей

неполадке. Затем, как обычно, Репо исчез. Командир Л-1011, направлявшегося в Сан-Хуан,

вернул самолёт со взлётной полосы, и небольшая неполадка действительно была

обнаружена. Экипаж долго не мог оправиться от потрясения.

Пока Рич Крэйг вел свой самолёт в Кливленд, Стэн Чамберс получил назначение на

рейс в Сан-Хуан. Служащие этого пуэрториканского аэропорта всё ещё не могли прийти в

себя после того, как Л-1011 вернулся со взлётной полосы по настоянию призрака. Никто

бы не поверил в это, если бы на борту не находился один из самых опытных экипажей.

Вернувшись в Нью-Йорк, Чамберс и Крэйг сравнили свои впечатления. Будучи

медиумами, они могли поверить в появление призрака погибшего инженера. Изучение

паранормальных явлений укрепило в них мысль о том, что личность индивидуума

сохраняется после смерти. Пилоты были знакомы с трудами Американского и Британского

обществ психических исследований, в которых такие учёные, как Вильям Джеймс, Оливер

Лодж, сэр Уильям Крукс описывали документально подтверждённые появления призраков

как нечто само собой разумеющееся. Рич и Стэн решили подробнее разузнать о случаях на

Л-1011 и обсудить это вместе в свободное время.

Они попытались связать странные происшествия с исследованиями членов

Британского и Американского обществ. Согласно их многочисленным научным статьям,

призрак возникает в результате мучений души человека, либо не осознающего, что он уже

умер, либо не представляющего пути дальнейшего духовного развития после смерти. В

соответствии с классической теорией, если кто-либо из членов экипажа скончался с

тяжёлым ощущением вины, это могло побудить его возвращаться к привычному

окружению, пытаясь исправить урон, который, по его мнению, был им нанесён, и тем

самым смягчить чувство вины.

Что бы ни крылось за странными случаями, пилоты Чамберс и Крэйг продолжали

собирать о них все доступные сведения, намереваясь помочь и компании “Истерн” в

разгадке тайны, и явно не находившим покоя душам Лофта и Репо.

Мартовским вечером 1974 года семьи Крэйгов и Чамберсов собрались вместе, чтобы

просмотреть сделанные пилотами записи. Историй, рассказанных вполне

заслуживающими доверия лётчиками, инженерами, стюардессами, оказалось довольно

много, и все они удивительно походили друг на друга. Главным действующим лицом

большинство из них называло Дона Репо. Встречи с командиром Лофтом в последние

месяцы почти прекратились. Для медиумов это означало, что он наконец продолжил своё

духовное развитие и освободился от “земных привязанностей”.

Занимаясь медиумизмом, лётчики и их жёны познакомились с процессом,

получившим название “освобождение души”. Этот метод издавна применялся медиумами

в тех случаях, когда видение или призрак умершего явно не сознавал, что он мёртв.

Считалось, что чаще всего это происходит с теми, кто умер внезапной, неожиданной

смертью.

Известный физик и математик из Лондонского университета Дж.Н.М.Тиррелл провёл

тщательное изучение наиболее документированных встреч с привидениями за целых

пятьдесят лет. Постепенно он даже забросил свою основную работу над беспроволочным

телеграфом вместе с Маркони, чтобы как можно глубже исследовать феномен. Он с

головой ушёл в попытку связать воедино современную науку и парапсихологию.

Анализируя явление, которое он окрестил “кризисными призраками”, Тиррелл отмечал две

характерные для них черты. Первое — они так походили на людей, что часто их не могли

распознать, пока они не исчезали. Другая заключалась в том, что они не появлялись, когда

люди их ожидали или беспокоились, волновались о них.

Если Тиррелл был прав, видения на борту Л-1011 вполне подходили под категорию

“кризисных призраков”. В своих работах он подчёркивал, что подобные призраки внешне

ничем не отличаются от нормальных людей, лишь поведение их напоминает поведение

лунатиков. Существует множество свидетельств о непосредственном словесном общении

между “кризисными призраками” и людьми. И даже в нескольких редких случаях — о

физическом прикосновении к человеку, столкнувшемуся с видением.

Тиррелл опубликовал свою теорию в 1953 году. Он занимался её разработкой,

находясь на посту председателя Британского общества психических исследований.

Предусмотрительные и эрудированные члены этой организации не только занимались

изучением парапсихологии, но и разоблачали мошенников в этой области. Теория

Тиррелла, опубликованная в начале 50-х годов, оказала значительное влияние на события,

происходившие на борту реактивных лайнеров в конце 70-х.

Проанализировав несколько сотен случаев, Тиррелл обнаружил ещё одну весьма

любопытную характеристику призраков: их замечательную способность имитировать

нормальное восприятие окружающего мира.

“Привидения ведут себя так, словно отдают себе полный отчёт в окружающей

обстановке, — писал он. — Они могут войти через дверь. Практически всегда они

двигаются по комнате, учитывая расстановку мебели. Путешествуя по дому, они

привычным образом пользуются дверями, лестницами и коридорами”.

Тиррелла также заинтересовало, что привидения почти постоянно принимают в

расчёт освещение комнаты, расстояние до наблюдающего за ними человека, наличие

помех, совсем как материальные личности.

“На первый взгляд, — писал он, — это может показаться неудивительным. Но это

приобретает огромное значение, если учесть, что привидения не имеют физической

основы и потому могут не волноваться по поводу освещения".

Подобные наблюдения Тиррелла перекликались с вопросом, возникавшим у

служащих компании “Истерн”: каким образом столь плотные образования могли свободно

появляться и исчезать на их глазах? За небольшим исключением, в кухнях, кабинах,

пассажирских салонах появлялись существа, в которых не было ничего таинственного или

призрачного, причём происходили подобные встречи обычно при полном освещении.

Тиррелл замечал, что если человек, увидевший привидение, закрывал глаза, он

больше его не видел. Но если привидение не является физическим существом, почему бы

ему не остаться, подобно остаточному изображению на экране телевизора или сну?

Тиррелл также выяснил, что порой привидения ясно отражались в зеркале, что говорит об

их способности отражать световые волны.

Но больше всего заинтересовали Тиррелла случаи, когда привидение наблюдали

сразу несколько человек. Почему двое, а порой и более людей отчётливо видят одно и то

же изображение? Этот жгучий вопрос, похоже, не позволял объяснить феномен обычной

галлюцинацией.

Ещё одно наблюдение Тиррелла могло непосредственно быть применено к случаям

на Л-1011.

“При встречах с привидениями, — писал он, — не всегда, но довольно часто людей

охватывает пронизывающее чувство холода. Реальной причины для этого обычно нет,

это чистый обман чувств”.

Тиррелл цитирует длинный список утверждений, сделанных очевидцами:

— Я чувствовал, как постепенно замерзаю...

— Меня охватило ощущение знобящего холода...

— Подул ледяной ветер...

— На нас обрушился поток холодного воздуха...

Тиррелл считал эти ощущения субъективными, а не физическими, и тем не менее в

некоторых случаях существовали убедительные доказательства чисто физического

характера ощущений.

Как бы то ни было, вряд ли кто из пассажиров или экипажей Л-1011 слышал о

Тиррелле и его работах. Рич Крэйг и Стэн Чамберс познакомились с ними лишь потому,

что интересовались этой сферой. Однако обладавшим необходимыми познаниями пилотам

так и не довелось самим столкнуться с привидениями.

В соответствии с теорией Тиррелла, лётчики пришли к выводу, что в случае Л-1011

необходима миссия по “освобождению души”. Особенно это касалось Дона Репо, чей

призрак продолжал то и дело появляться на борту самолёта. Миссию решено было

осуществить на той же неделе после глубокой медитации.

Четверо друзей встретились в доме Чамберсов в округе Рокленд, Нью-Йорк, 18 марта

1974 года. Как большинство медиумов, каждый из них имел собственного духовного

проводника, которые, как они надеялись, смогут вступить в контакт с Доном Репо, помочь

ему выйти из состояния неопределённости и продолжить своё духовное развитие.

Теория “освобождения души” не имеет ничего общего с изгнанием духов. Изгнание

духов — Это метод, применяемый для того, чтобы избавиться от отрицательных сил или

сущностей, завладевших человеком, его телом или разумом. Освобождение же призвано

помогать душам, которые по той или иной причине не могут расстаться с землёй,

облегчить им переход к дальнейшему развитию. Считается, что в таких случаях душа

попросту в замешательстве. Она может полагать, что всё ещё находится в физическом теле.

Ей, может быть, тяжело осознать, что она уже перешла в мир духовного. Внезапная

безвременная смерть может привести душу в состояние неуверенности и беспокойства.

Миссия освобождения души обычно применяется медиумами в случае такой неожиданной

смерти, чтобы помочь умершим осознать, что они уже перешли из физического состояния

в духовное. В этом заключается первый шаг.

Второй шаг, согласно существующей теории, призван помочь умершему открыть

свой духовный взор, увидеть свет, который выведет его из состояния замешательства.

— Словно вы смотрите вдаль огромного длинного туннеля и в самом конце видите

крошечный луч света. Вокруг всё погружено во тьму, но рядом с вами проводники и

помощники, — так объясняла Кэрол Чамберс. — Единственная их задача — встретить

новую душу и проводить её к свету. Они протягивают руки, и умершему нужно просто

взять их за руки и позволить себя вести. Только выйдя к свету, он сможет начать своё

развитие. Как новорожденный ребёнок. Он должен попросту приспособиться к новому

существованию.

Кэрол Чамберс, ставшая медиумом ещё в детские годы, ничуть не сомневалась в этой

теории. Остальные участники миссии пришли к этому в ходе своих занятий медиумизмом

и упорных исследований в составе группы “Духовного предела”.

Четвёрка медиумов расположилась в уютной гостиной. Рич Крэйг занял кресло,

Элинор Крэйг села на диван рядом с Кэрол Чамберс. Стэн Чамберс устроился в кресле

напротив. Они приступили к медитации около девяти часов вечера. По сигналу Рича

Крэйга они замедлили и углубили дыхание. Это усиливало медитацию и помогало

постепенно перейти на новую стадию высшего сознания.

Они записывали миссию на магнитофон, и я впоследствии прослушал кассету.

Мягкий голос Рича Крэйга произнёс:

— Мы собрались сегодня, чтобы вступить в контакт с Доном Репо, услышать, что он

нам скажет, и помочь ему.

Медитация длилась несколько минут. В процессе неё на основании прошлого опыта

должны были возникнуть образ или связь с потусторонним миром, которые охватят одного

или всех медиумов, участвующих в ней. Они должны увидеть субъект медитации своим

духовным взором и испытать при этом его эмоции. В ходе медитации должен возникнуть

контакт с умершим, но порой он не возникает. Если медитация всё же удаётся, в сознании

одного из медиумов появляется образ субъекта, словесная же связь с ним может

осуществляться через голос другого медиума.

Заранее предугадать, чем закончится подобная медитация, невозможно. Все

сознательные мысли намеренно блокируются, чтобы освободить место для того, что

явится по духовным каналам.

Медиумы надеялись, что получат из потусторонних источников какие-нибудь

достоверные факты или же аналогичные образы возникнут в сознании нескольких из них,

чтобы впоследствии можно было их сверить. Например, никто из группы никогда не видел

Дона Репо и не представлял, как он выглядел. Женщины понятия не имели об управлении

самолётом. Появление подобных видений означало бы, что миссия движется успешно.

После долгого молчания Стэн Чамберс, пилот Л-1011, вдруг заговорил. Голос его

звучал тихо и монотонно.

— Я отчётливо вижу мужчину, — произнёс он.

Тут же подключилась Элинор Крэйг:

— Вижу тёмные волосы... кое-где седина...

— Да, волосы тёмные, — согласился Чамберс. — Седина. Хорошо вижу лётную

форму...

Он продолжал описывать подробности. Густые волосы зачёсаны назад. Бачки такие

же, как у Чамберса, только пышнее. Для неопровержимого доказательства деталей было

немного, но все они подходили к портрету Репо. Медиумы посчитали, что этого

достаточно, чтобы продолжить миссию. Они обменялись ещё несколькими

подробностями, которые, как они узнали впоследствии, вполне соответствовали

внешности бортинженера.

Затем заговорил Рич Крэйг. Голос его тоже звучал тихо:

— Мы приветствуем его и просим вступить с нами в контакт, если он того желает.

Снова наступило молчание. Стэн Чамберс, который, похоже, видел образ отчётливее

остальных, наконец произнёс:

— Похоже, что он немного изумлён.

Опять тишина. Заговорила Элинор:

— У меня ощущение, что мне сдавливают голову. Особенно вокруг темени. Может,

это связано с тем, как он умер? У него были раны на голове? — (В медицинском

заключении говорилось, что Репо перенёс удар тупым предметом по голове с переломом

черепа и церебральными повреждениями.)

— Когда находишься в переднем отсеке, разумеется, прежде всего страдает голова, —

отозвался Стэн.

— Это можно проверить, — добавил Рич Крэйг.

Затем Элинор, по-видимому, ясно разглядев сущность, которой они пытались помочь,

заявила:

— Он говорит, что не понимает толком, что ему делать. Давайте попросим наших

духовных проводников помочь ему.

Помолчав, она добавила:

— Я чувствую его нерешительность.

В миссии по “освобождению души” было предусмотрено, как успокоить

ошеломлённую и ужаснувшуюся сущность, внезапно обнаружившую, что она прекратила

своё земное бытиё. Рич снова заговорил:

— Вы не должны бояться тех, кто окружает нас, они пришли нам помочь. Они

сделают всё, чтобы помочь вам общаться с нами. Они пришли лишь за этим.

Он имел в виду духовных проводников, которых призвали к себе медиумы в ходе

миссии.

В то время Стэн Чамберс получил новые впечатления:

— Он говорит что-то о маленькой двери. Может быть, его заперли?

Медиумы рассказывают, что в подобных случаях образы возникают в сознании

непрерывно, словно перед их внутренним взором на экран проецируется фильм. По их

словам, они также испытывают все эмоции своего субъекта, иногда очень сильные.

Впоследствии Элинор Крэйг жаловалась, что во время миссии её мучила непереносимая

головная боль.

Рич Крэйг, который до этого времени ещё не получил отчётливых образов, продолжал

руководить миссией. На последнее замечание Стэна он отозвался:

— Судя по конструкции Л-1011, это не кухня. Оба пилота преднамеренно старались

не узнавать никаких подробностей гибели рейса 401, кроме механических и технических.

Они не хотели смешивать их с теми сведениями, что надеялись получить через

потусторонние каналы во время миссии по освобождению души”. Рич Крэйг почему-то

считал, что Репо в момент катастрофы находился в кухне. Он поинтересовался у Стэна:

— Он тебе что-то показывает?

— Да, — ответил Стэн. — Я вижу отверстие, похожее на иллюминатор. Теперь вижу

стойку. Это стойка носового шасси. С ней всё в порядке. Но это не кухня, это отсек

впереди неё.

— Мы благодарим его за эти сведения, — произнёс Рич.

— Здесь совсем темно, — продолжил Стэн ровным сонным голосом. — Он взял

фонарик. Маленький фонарик. Здесь холодно. Может, это коридор? Я вижу свет его

фонарика.

Рич Крэйг и Кэрол Чамберс пока играли в миссии пассивную роль. Элинор Крэйг и

Стэн Чамберс, напротив, описывали ясно различимую обстановку и действия Репо. Для

групповых сеансов это было обычным. Кто-то видел более яркие образы, чем прочие.

— Я смотрю вдоль столба на колесо, — рассказывала Элинор.

— Носовая стойка сейчас от меня очень далеко, — сказал Стэн.

Похоже было, что их впечатления перекликались.

— Как ты его назвал? Стойка? — спросила Элинор и добавила: — Она похожа на

столб с шишкой... Мне кажется, что на колесе играет лунный свет. Вижу также лёгкий

отблеск на чём-то внизу. Похоже на воду.

(Что происходило со светом в момент катастрофы, так и не удалось выяснить.

Сохранилась запись, где бортинженер упомянул о том, что “фонарик даёт мало света”.

Некоторые пассажиры вспоминали, что видели на крыльях отражение посадочных или

каких-то других огней.) Элинор продолжала:

— Я чувствую, как на самолёт обрушивается поток воды. Она быстро прибывает. Я

чувствую страх. Ужасный страх. Он понимает, что происходит. Элинор проявляла

признаки мучительного страдания.

— Он заперт в этой дыре и не может подняться, — сообщил Стэн. — Он видит или

чувствует, как носовая стойка начинает сгибаться и разлетается на куски.

Голоса Элинор и Стэна теперь дрожали от напряжения, почти страдания. Рич Крэйг

прервал их.

— О’кей. Спасибо, — сказал он. — Вам не нужно больше испытывать этот страх и

потрясение, они уже миновали.

Голос Элинор стал почти беззвучным

— Очень тяжело, — произнесла она. — Чувствую, будто моё тело... очень тяжёлое...

Я чувствую тяжесть...

Раздался голос Стэна:

— Физическое существование прекратилось.

— Попроси его посмотреть вокруг, — сказала Рич, — потому что он не одинок. Те,

кто рядом с ним, помогут ему.

Рич имела в виду теорию, что духовные проводники встречают каждого умершего.

Видения Элинор продолжались.

— Макушка его головы очень сильно поранена.

Затем, похоже, она обратилась к тому, кого наблюдала внутренним взором:

— Вы перешли в духовный мир. И вы знаете, что вам предстоит развиваться и найти

свой путь. Ваша любовь останется по-прежнему с теми, кого вы любили, и вы сможете

общаться с ними. Вам не нужно больше оставаться здесь. Начинайте движение к свету, и

многие вам помогут. — Она обратилась к сидящим в комнате: — Мне кажется, что он не

хочет соглашаться.

На протяжении всей миссии глаза четырёх медиумов оставались закрытыми. Голоса

их звучали тихо, за исключением нескольких моментов тревоги и напряжения. Не

открывая глаз, снова заговорил Стэн:

— Поначалу свет кажется вам тусклым. Но рядом те, кто проводит вас и поможет.

Просите их о помощи. Они придут к вам. Идите к яркому, чистому свету. Духовные

проводники возьмут вашу руку. Идите с ними. Не бойтесь. Будьте послушны, как дитя.

Идите к яркому свету, чистому свету. Идите же.

— Вы что-нибудь видите сейчас? — спросил Рич.

— Я вижу, что он упорствует, — ответила Элинор. — Я прошу духа помочь ему и

проводить его. Я отчётливо ощущаю, что он очень привязан к своему самолёту, к тому же,

он обожает жену и детей. Он просто не хочет оставлять их.

С закрытыми, словно во время молитвы, глазами Рич сказал:

— Давайте убедим его, что по мере продвижения к свету его любовь будет расти.

— Дон, тебе нужно идти, — убеждал Стэн. — Тебе ещё нужно многое узнать. Не

держись за землю. Иди. Смирись с тем, что случилось.

— Дон, позволь духам проводить тебя и помочь тебе, — вторила ему Элинор. — Ты

не должен оставаться здесь, на земле. Тебе нужно сделать многое в ином мире. Мы просим

тебя идти к свету. Тебя окружают друзья.

— Он уходит от нас, — произнёс Стэн.

— Да, — согласился Рич. — Он не спешит. Но движется к свету. Я тоже вижу его.

Голоса медиумов звучали по-прежнему ровно и бесстрастно.

— Дон уходит, — подтвердила Элинор. — Он идёт к свету. Ему помогают. Иди, Дон,

Наступила тишина. Медиумы сидели, закрыв глаза и медленно дыша. Наконец снова

раздался голос Рича Крэйга:

— Поблагодарим его за то, что он нам сообщил.

Миссия по “освобождению души” подходила к концу.

Группа медиумов вернулась к нормальному состоянию, они снова открыли глаза и

осмотрелись вокруг. Элинор Крэйг и Стэн Чамберс чувствовали себя разбитыми. Они

живо вспоминали свои впечатления, как будто сами побывали в самолёте. Образы, которые

они увидели внутренним взором, отчётливо запечатлелись у них в памяти.

Элинор взяла бумагу и карандаш и попросила Стэна нарисовать увиденное. Она

проделала то же, сидя в столовой. Их рисунки почти полностью совпадали. На обоих

оказалась носовая стойка под одинаковым углом зрения. Однако Элинор Крэйг до этого

совершенно не представляла себе устройство подобной стойки.

События, о которых я узнал из магнитофонной записи, показались мне странными и

труднопостижимыми. Передо мной сидели два пилота, собратья по профессии Дона Репо,

которые легко перемещались из знакомого мира техники и реактивных самолётов в

неведомые сферы духовного. Они ориентировались в этом смутном пространстве так же

уверенно, как совершали посадку по приборам в международном аэропорту Кеннеди. Они

были убеждены, что сумели помочь страдающему, растерянному собрату, на месте

которого, если бы не милость Божья, в любой момент мог оказаться один из них.

На языке у меня вертелась тысяча вопросов, и друзья с готовностью согласились на

них ответить.

— После сеанса по “освобождению души”, — рассказал мне Рич Крэйг, — Репо ещё

раз вернулся к нам. Это случилось около месяца назад. С нами были несколько человек,

ничего не знавших о феномене. Они потом описали, что им довелось увидеть. Очень

похоже на то, что видели мы во время сеанса. С тех пор ни я, ни Стэн ничего о Репо не

слышали.

Я пытался представить, как медиумы могли направлять ход миссии, и потому

спросил об этом.

— Это довольно интересный процесс, — объяснил Стэн. — Мы вчетвером

погрузились в медитацию, и вскоре Элинор и я смогли увидеть одинаковое изображение

Репо в “чёртовой дыре”. Нет ничего необычного в том, что мы так быстро настроились на

объект. Мы смогли опознать Репо по описаниям, которые доводилось слышать, и ситуации,

в которой он находился Нашей целью было попробовать вступить с ним в контакт, а также

положить конец странным происшествиям на борту Л-1011.

— Мы хотели помочь ему начать духовное развитие. Порой это оказывается трудным

для тех, кто умер неожиданной смертью, — пояснила Кэрол Чамберс.

— Похоже, что мы с Элинор настроились во время сеанса на одно и то же, —

продолжал Стэн Чамберс. — Многое мы тогда не сказали вслух, но видели отчётливо. Мы

словно находились в самолёте на месте Репо.

— Я ощущала все его эмоции, — заверила Элинор. — Я чувствовала его бессилие в

последние мгновенья. Когда мы рисовали наброски, мы хотели сравнить наше восприятие

катастрофы. Они оказались удивительно похожими. Мы видели одно и то же и получали

одинаковые впечатления.

— Я чувствовала тревогу Репо, — продолжала Элинор. — Он осознавал, где

находится, и остро не желал находиться там. Он не хотел быть духом. Похоже, он хотел

показать нам, что произошло во время катастрофы, чтобы мы поняли, как он ошеломлён и

расстроен.

— Думаю, он переживал ещё и потому, что был очень привязан к самолёту, — сказал

Стэн. — У нас сложилось впечатление, что именно эта любовь к самолёту и удерживала

его на земле.

— Мы объяснили бедняге, что с ним и где он, — сказала Элинор. — Потом мы

подсказали ему, что нужно теперь делать — обернуться и идти к свету.

Я уже говорил, что, по их теории, жертва внезапной смерти не понимает, что

произошло.

— Но как вы узнали, каким образом провести подобный сеанс? — спросил я.

Мне ответила Кэрол Чамберс:

— У нас уже богатый опыт в этой области, мы учились у многих серьёзных, знающих

медиумов. Несколько раз нам приходилось заниматься изгнанием духов из домов. А люди,

погибшие внезапно и не осознающие своей смерти, не такой уж редкий случай. Порой они

пытаются “овладеть” одним из участвующих в сеансе медиумов. Нам показалось, что Дон

пытался “овладеть” Стэном, я почувствовала это и слегка забеспокоилась. Мы

посоветовали ему просто идти к свету и развивать себя. Такое часто случается, и нужно

быть уверенным, что сможешь направить духа по верному пути.

— Приходится подавлять все чувства, возникающие в такой ситуации. Нам ведь и

впрямь было жаль парня. Он был таким же лётчиком, как мы, — добавил Стэн.

— С тех пор мы лишь один раз слышали о том, что Репо появился на борту Л-1011,

но слух оказался бездоказательным, — сказал Рич Крэйг, — Мы не смогли выяснить ни

кто рассказывал об этом, ни номер самолёта, ничего. После этого о Репо вообще не было

слышно. По-видимому, наша миссия прошла успешно.

Стэн вернулся к недавнему сеансу, во время которого они получили

непосредственное подтверждение тому, что “освобождение души” сработало:

— Он появился перед нами в совершенно другом настроении. Куда более

умиротворённый.

— Это произошло в церкви спиритуалистов, — пояснила Элинор. — Никто, кроме

нас, ничего не знал, и всё же его приняли в сеанс. Все, кроме нас, были озадачены, но мы

сразу узнали, о ком идёт речь. Он произнес что-то вроде: “Спасибо вам за то, что вы

сделали”. Мы и раньше чувствовали, а теперь уже уверены, что он перешёл в новый мир.

Он освободился от тяги к земле.

— Я думаю, теперь, — сказала Кэрол, — с ним можно вступить в контакт через

медиума. Прошло достаточно времени для его развития, он успокоился, так что наверняка

с ним можно связаться.

Я как посторонний с трудом воспринимал обыденность обстановки и разговор на

тему, столь странную и чуждую моему пониманию. В голосах пилотов и их жён звучало

спокойствие и уверенность, и глубокая убеждённость в обоснованности их опыта. Тема

была мистической, но не было ничего мистического в том, как они её обсуждали. Так

пилоты ведут переговоры с диспетчерами аэропорта, а жёны судачат о семейном бюджете.

Однако я не сомневался в разуме, способностях, уравновешенности сидевшей передо

мной четвёрки. Эти качества были налицо.

Мне стало интересно, как они пришли к мысли осуществить свою миссию по

“освобождению души”.

— Услышав несколько историй о появлениях Репо, — сказал Рич Крэйг, — мы начали

перебирать различные варианты. Например, попасть на самолёт, когда он будет стоять

ночью в нью-йоркском аэропорту. Мы хотели провести сеанс в самолёте, на котором он

чаще всего появлялся. На борту 318 или 325, или 304, в конце концов, на 308. Мы знали,

что там Репо видели по нескольку раз. Потом мы стали думать, к кому в компании

“Истерн” нужно обратиться, чтобы получить на это разрешение. Получалось слишком

много бумажной волокиты, и мы решили с этим не связываться. Не так легко втолковать в

чём дело тому, кто ничего в этом не понимает. Мы решили, что прекрасно справимся здесь,

в округе Рокленд, пусть и вдалеке от аэропорта.

— Вы были твёрдо уверены, что вступите в контакт с Репо, когда затевали это? —

спросил я.

— Мы считали, — пояснил Стэн Чамберс, — что многочисленные появления Репо на

борту 318 и других самолётов указывали на то, что он ищет контактов с кем-нибудь, чтобы

поговорить. Однако ему не везло, и все, с кем он встречался, понятия не имели о подобном

феномене. Многие ударялись в панику. Похоже было, что он хотел оправдаться и

сообщить, что новое шасси всё-таки вышло и стало на место.

— У нас сложилось впечатление, — продолжал Рич Крэйг, — что всё дело в его

привязанности к самолёту. Он знал, что машина была в полной исправности, и изо всех

сил старался доказать это. В таком взволнованном состоянии, неважно, считал он себя

мёртвым или живым, Репо стремился рассказать об этом другим лётчикам, но никто не

хотел выслушать его.

— Не было даже намёка на то, что у Репо была какая-то другая цель, нежели

доказать, что самолёт был исправен.

— Он был очень взволнован, — добавил Стэн, — а мы уверены, что при искренних

побуждениях хороший медиум сможет установить контакт с тем, кто к этому стремится

сам.

— Особенно когда он в таком состоянии, — сказал Рич. — Когда он сам пытается

пообщаться.

— И мы очень рады, — улыбнулся Стэн, — что Репо нам ответил.

— Дальше. Никто из нас не был лично знаком с ним, — продолжил Рич. — До сеанса

мы даже не видели его фотографии. Но, с другой стороны, мы хотели сделать это даже не

для самолёта, не для психологического облегчения пассажиров, а для компании “Истерн”.

Мы были убеждены, что нужно что-то предпринять, и уверены, что именно мы вчетвером

сможем это сделать. Медиумизм — странное занятие. Некоторые вещи поражают нас так

же, как и остальных. Но мы должны были что-то сделать, потому что ситуация просто

выходила из-под контроля. Вы не поверите, как быстро появлялись всё новые истории. А

после нашего сеанса всё практически прекратилось.

— Но, слушая рассказы своих коллег, мы ни на минуту не сомневались в

подлинности этих событий, — заметил Стэн.

Меня интересовала сама механика “освобождения души”, и я сказал:

— Хорошо, вы приняли решение. Но расскажите мне, как вы это сделали. Вы

погружались в транс или как-то иначе?

— Мы сделали то же, что и всегда, — пояснила Элинор Крэйг. — Мы погрузили себя

в изменённое состояние сознания. Это нельзя назвать трансом. Здесь нет словесного

общения с субъектом, как в состоянии полного транса. Больше идёт обмен мыслями, хотя

зрительные образы тоже возникают.

— Из чего вы заключили, что Репо был расстроен? — спросил я.

— Наши энергетические поля как бы сливались, — сказала Элинор. — Мы ощущали

все его эмоции. Мы со Стэном наблюдали его зрительные впечатления практически

одновременно. Мы видели, как носовое шасси приближалось к водам Эверглейдса, как оно

врезалось, вспоров поверхность болот. Затем наступила темнота. Забвение. Другими

словами, так он нам рассказывал. Именно после сеанса мы со Стэном нарисовали то, что

нам показал Репо,

— Учтите, что Элинор ничего не смыслит в технике, — заметил Рич. — Но оба

рисунка, её и Стэна, практически идентичны. Удивительное совпадение.

— Меня удивило другое, — сказала Элинор. — Обычно когда сущность или душа

умершего является нам, она делает это через одного человека. Но Репо оказался таким

сильным, что смог установить контакт не только со мной, но одновременно и со Стэном.

Мы были готовы, если случаи на Л-1011 будут продолжаться, повторить сеанс. Порой

одного сеанса не хватает. И всё время нужно следить за инициативой. Это очень важно.

Для этого во время сеанса по крайней мере один человек остаётся в обычном состоянии

сознания. Если воздействие души умершего становится слишком сильным, он может

контролировать обстановку.

— Интересно ещё вот что, — вмешался Рич. — Второй пилот не появлялся ни разу,

мы точно знаем лишь об одном появлении командира Лофта. Вице-президент компании

устроился по соседству с Лофтом в салоне первого класса, но затем внезапно понял, кто

сидит рядом с ним. Он выбежал, чтобы позвать дежурного, а когда вернулся, Лофта уже не

было.

— Ходили слухи, что борт 318 продали или ему поменяли номер, — заметил я.

— Ничего подобного, — ответил Рич Крэйг. — Он на месте и в прекрасной форме.

Мы совсем недавно летели на нём.

— А что вы скажете по поводу сообщения в бюллетене Фонда безопасности полётов,

будто призрак Репо заговорил с бортинженером во время рейса в Мехико? — спросил я. —

Возможно ли это с точки зрения вашей теории?

— Это явление получило название “яснослышания”, — объяснил Рич. — Описывают

несколько его разновидностей. Чаще всего подобный голос слышит один-единственный

человек. Иногда он раздаётся внутри уха, иногда откуда-то снаружи, но слышит его только

один. Существует, однако, так называемое яснослышание “отчётливого голоса”, когда его

слышат все, кто находится поблизости.

— Меня поражает сам факт, что Репо смог появляться, смог показываться людям.

Очень немногие из умерших способны на такое. Во-вторых, он сумел стать

“яснослышимым”. И в-третьих, он смог установить одновременный контакт сразу с двумя

медиумами, — сказала Элинор Крэйг.

— Похоже, у него была в этом острая необходимость, — добавил Рич. — Он был

очень обеспокоен. Совершенно очевидно, что он любил свой самолёт и не хотел, чтобы на

нём лежало пятно.

— Я чувствую, что ему хочется вернуться за штурвал и очень хочется вернуться к

жене. Я в этом уверен, — сказал Стэн.

По ходу разговора я пытался привести в порядок свои мысли. Если бы не солидные

рекомендации этих двух пар, их речи, кроме насмешки, ничего бы у меня не вызвали.

Однако непонятным образом они сумели сделать свой рассказ правдоподобным. Они

занимались исследованиями странного мира — но тем же занимался тогда и я. К концу

вечера я был уверен только в одном — я продолжаю свою одиссею в поисках правды о Л-

1011.

ГЛАВА XI

Что касается будущей жизни, каждый должен сделать свой выбор между смутными и

противоречивыми предположениями.

Чарльз Дарвин

Что делать дальше, так и оставалось неясным. Большинство нитей по-прежнему вело

в тупик, а попытки разговорить служащих компании оставались бесплодными. Я искал

конкретные и убедительные свидетельства, но не находил. В запасе у меня оставался ещё

Дик Маннинг, бортинженер с окраины Бостона, о котором рассказала Гинни Паккард. Не

очень рассчитывая на удачу, я решил позвонить ему из Нью-Йорка.

После нескольких неудачных попыток я наконец застал его дома и вкратце объяснил

цель своих исследований. Подобно многим другим, Дик не торопился откровенничать.

— Что за книгу вы задумали? — спросил он.

Я объяснил, что собираю материал по записям и отчётам ФАУ, а также по рассказам

лётных экипажей; что наткнулся на несколько довольно странных вещей. Я объяснил, что

подхожу к услышанному весьма осторожно. Пожаловался и на то, что многие

отказываются делиться со мной, хотя охотно делают это со своими друзьями. Я также

сказал Маннингу, что обратиться к нему мне порекомендовала Гинни Паккард.

Дик подтвердил, что знаком с Гинни, и поинтересовался:

— Вас привлекли сверхъестественные последствия катастрофы 1972 года?

Я ответил, что не собираюсь поднимать вокруг них никакой шумихи. Для Дика это

оказалось очень важным, и он сознался, что сам наводил кое-какие справки о феномене на

Л-1011. И всё же он продолжал держаться настороже. Я спросил Дика, не слышал ли он о

Риче Крэйге и Стэне Чамберсе, пилотах, тоже интересовавшихся этой темой и даже

осуществивших миссию по “освобождению души”.

— Подождите, я возьму бумагу и карандаш, — попросил Дик. — Хочу записать ваше

имя и адрес, — вернувшись к телефону, добавил он. — Разговоров ходило очень много,

особенно после того, как об этом пронюхали люди из “Пан Американ”.

Я заметил, что мне довелось слышать подобные разговоры на каждой авиалинии,

причём не только местной, но и иностранной.

— Некоторые из моих друзей лётчиков подробно рассказывали мне о том, что с ними

приключилось, — сказал Дик. — Должен заверить, что практически все они

уравновешенные люди, не склонные к преувеличениям. Когда-то я и сам увлекался

парапсихологией, кстати, весьма плодотворно, но сейчас забросил. Так что кое-что в этом

смыслю. Я обнаружил, что никто из тех, кто делился со мной, раньше не сталкивался с

подобными явлениями. Я сразу проверял это, чтобы убедиться, что у них нет к этому

предрасположенности. Но они не только не ожидали, но даже не были способны осознать

подобный феномен.

— Я тоже обратил на это внимание, — подтвердил я.

— Разумеется, — заметил он, — люди интересуются сверхъестественным. Даже

администрация компании не в состоянии выбить это у них из головы.

Я согласился с этим.

— Несколько раз, — продолжал Дик, — феномен обнаруживал себя в нижней кухне.

Порой призраки появлялись на дверце плиты, и девушки уверены, что это не было

простым отражением. Порой они возникали в кабине. Некоторые из командиров

обнаруживали Лофта, сидевшего в кресле салона первого класса. Я знаю пятерых таких,

но пилоты крепко держат язык за зубами. Ведь Гинни, насколько я слышал, предложили

помощь психиатра. Я также попытался взглянуть на эти случаи с точки зрения Библии и

обнаружил, что в Библии описаны несколько происшествий такого рода. А теперь ответьте

— довелось ли вам слышать от кого-нибудь, что феномен недавно снова повторился?

Я признался, что нет. Дик ещё долго расспрашивал меня о том, что мне удалось

узнать. Наконец я сказал, что скоро буду в Бостоне, и попросил разрешения заехать к нему.

— Отлично, — согласился он. — У меня есть для вас кое- что интересное.

Дик сдержал обещание. Мы с Элизабет, летевшей в Нью-Йорк с остановкой в

Бостоне, встретились с Диком и его женой в отеле “Шератон”. Дик оказался стройным,

мускулистым, темноволосым мужчиной лет тридцати пяти. Его миловидная,

привлекательная жена на вид была его ровесницей. Дик посвятил нас в результаты своих

бесед с экипажами “Истерн”. А затем он поведал нам о серии событий, имевших

удивительный финал.

Ранней весной 1974 года, примерно в то время, когда Рич Крэйг и Стэн Чамберс

впервые услышали о феномене, Дик Маннинг то и дело получал назначение на различные

рейсы Л-1011. Подобно многим, он считал это судно “величайшим из когда-либо

созданных самолётов”.

На его восхищение не повлияли несколько странных происшествий, случившихся с

ним в полёте, хотя он не мог подобрать им объяснения. Как-то во время перелёта из

Орландо в Атланту по непонятной причине вся электросистема самолёта мгновенно

отключилась. Но тут же совершенно необъяснимо снова включилась. По прибытии в

Атланту самолёт был тщательно проверен, но повода к подобной заминке так и не нашли.

Маннинг, бортинженер с высшим техническим образованием, ломал над этим голову.

Пытаясь найти разгадку, он впервые услышал о появлениях командира Лофта и

бортинженера Репо. Когда таких историй накопилось несколько, он подметил одну общую

для всех черту. Связанные сними члены лётных экипажей слыли невозмутимыми и

уравновешенными людьми. Не один из них не верил в привидения, а большинство до

встречи с феноменом считались несгибаемыми скептиками.

Именно благодаря подобной оценке тех, кто рассказывал о своих столкновениях с

призраками, Дик Маннинг и поверил им. В какой-то мере это смущало его, поскольку,

изучая Библию, он усвоил, что призраков не существует и что традиционная теологическая

наука их не признаёт.

Дик пытался расследовать случаи, о которых слышал, и найти разгадку. Постепенно

он всё больше убеждался: лётчики твёрдо уверены в том, что странные случаи

происходили с ними на самом деле. Особенно стояли на своём бывшие скептики.

Маннинг был знаком с Лофтом и Репо, но ничего не знал о Крэйге и Чамберсе из

Нью-Йорка. И тем не менее их мысли развивались параллельно, почти полностью

совпадая в главном. Он так же тревожился о “привязанности к земле”, на которую

указывали появления призраков, так же беспокоился о добром имени компании и лайнера

Л-1011. Он так же стремился что-нибудь предпринять, но не знал, что именно.

Вначале Маннинг попытался облегчить положение тех, кому довелось столкнуться с

феноменом. Главная причина их огорчений заключалась в том, что они не решались ни с

кем поделиться своими переживаниями. Вскоре после случая в нижней кухне Гинни

Паккард летела с ним одним рейсом. Она проговорилась о том, как несчастна, потому что

боится рассказать об этом кому-нибудь. Дик и его жена, встречавшая его в аэропорту,

утешили её, и Гинни смогла наконец облегчить душу.

Маннинг продолжил изучение Библии в поисках теологического оправдания

призраков. Библию он знал великолепно и мог подробно цитировать её главы. Не считая

себя фундаменталистом, он, однако, многое в ней воспринимал буквально. В отличие от

Крэйга и Чамберса он оставил свои занятия паранормальным. Однако он верил, что

“наложение рук” может излечивать как физически, так и духовно, поскольку об этом

говорится в Библии. Любое же проявление медиумизма он отрицал, поскольку оно

противоречило христианству.

Изучив множество религиозной литературы, Маннинг наконец пришёл к выводу, что

привидения или призраки теологически обоснованны. Этим убеждением он делился со

всеми, с кем ему приходилось беседовать о феномене. Он обнаружил описания

демонических духов, бушевавших, пока их не выпустят на свободу, а также библейские

тексты о признании Христом существования призраков.

Постепенно он решил, что сможет каким-то образом справиться с привидениями.

Продолжая летать, он заметил, что, по сравнению с предыдущим годом, к весне 1974-го

число встреч с ними значительно уменьшилось. В середине июня две стюардессы

рассказали ему, что в нижней кухне борта 318, летевшего из Майами в Нью-Арк, перед

ними возникло изображение бортинженера Репо в полный рост. Репо смотрел прямо перед

собой и ничего не говорил. Затем он исчез так же быстро, как появился.

Девушки насмерть перепугались. Приземлившись в Майами, они пошли в зал для

стюардесс, чтобы решить, что им делать. Спустя полтора года после катастрофы

рассказывать о подобных случаях стало небезопасно, инспектора “Истерн”

недвусмысленно предлагали пройти осмотр у психиатра. Одну девушку за подобную

историю надолго перевели в резерв. Говорили, что даже был отстранён от полётов один из

экипажей. Людям, пережившим такое потрясение, трудно было удержаться и не облегчить

душу разговором.

До обратного вылета в Нью-Арк у девушек оставалось около часа. Дик Маннинг

приехал в аэропорт заранее, чтобы удобным рейсом вернуться домой в Бостон. Избегая

общества, девушки вернулись на самолёт, где и заметил их Дик. Он поинтересовался, что у

них случилось. Девушки не решались рассказать ему, но Дик понял, что они чем-то

расстроены. Стюардессы были знакомы с ним по предыдущим полётам и знали, что он

интересуется религией. Наконец они робко поделились с ним. Надо сказать, что до

происшествия обе они были скептиками.

Дик доброжелательно выслушал рассказ. Потом он сам рассказал девушкам о других

подобных случаях. Он убедил их, что верит их словам и что Библия признаёт

существование призраков. Девушки тревожились, что, если история выйдет наружу, их

направят к психиатру компании. Дик заверил их, что сохранит всё в тайне и что никакой

психиатр им не нужен. Он даже прочитал им несколько строф из карманной Библии,

которую носил с собой вместе с техническим руководством по Л-1011. Это окончательно

успокоило девушек.

В этот момент он наконец решился приступить к достижению цели, поставленной

несколько недель тому назад. Маннинг досконально изучил теорию овладения злым духом

и изгнания его. Изгнание духов обычно считалось католическим обрядом, но Маннинг

полагал, что осуществить его может любой, кто верует в Святого Духа. Всё же он

предпочитал думать о предстоящем процессе как об освобождении, что более

соответствовало его протестантским убеждениям. Освобождение души бортинженера Репо

от страданий больше соответствовало и ситуации на Л-1011, нежели признание Репо злым

духом, чему не было ни малейших доказательств.

Идея изгнания духа из самолёта, однако, не имела исторического прецедента.

Маннинг не знал ничего о Крэйге и Чамберсе с их попыткой “освобождения души”.

Совершенно случайно он занялся тем же самым и с той же целью: помочь собрату по

профессии и прервать цепь событий, которые, хотя и без негативных последствий,

нарушали работу целой авиакомпании.

Он попросил девушек оставаться в салоне, в то время как сам он спустился в

нижнюю кухню. Он пояснил, что собирается освободить самолёт и в то же время спасти

душу покойного бортинженера от попыток вернуться к жизни после смерти. Он надеялся,

что сможет успокоить томящуюся душу, поскольку считался грамотным и убедительным

оратором и производил глубокое впечатление на слушателей. Маннинг спустился в кухню,

взяв с собой стакан воды. Впоследствии он так описывал это:

— Как только я спустился туда, лампочки принялись мигать. Я освятил кухню водой,

символизировавшей кровь Христа, разбрызгивая её вокруг. В это время поднялся ветер, я

думаю, примерно в тридцать узлов.

Стало холодно. Настолько холодно, что мне казалось, что я стою в мощном

холодильнике. Я ощутил, что в комнате кто-то присутствует. Затем появились очертания.

Они то таяли, то вновь возникали. Постепенно они проявились настолько отчётливо, что я

узнал черты Репо. Я не сомневался в этом. Тогда я сказал ему: “Разве ты не знаешь, что

умер? Ты умер. Ты ушёл из жизни. Твой дух бродит здесь, но твоё место теперь иное”.

Я ничего не сказал ему о пребывании в чистилище, поскольку я не судья. Не судите,

да не судимы будете. Я только инструмент Господа Бога нашего, не более. Так что я сказал

ему лишь: “Именем Христовым, кровью его, изгоняю тебя отсюда. Призываю ангела света,

он отведёт тебя туда, где твоё место. Да будет так”.

И там, где стоял образ Репо, появился вдруг свет. Очень яркое свечение. Настолько

яркое, что я не выдержал и отвернул лицо. Затем всё исчезло. Репо больше не было.

Когда Маннинг поднялся наверх, девушки кинулись навстречу ему. Они очень

беспокоились, потому что после того, как он спустился, несколько минут мигали все

лампочки. Маннинг заверил их, что больше не о чём волноваться. Он был убеждён, что на

Л-1011 больше не будет странных случаев, а по технической части причин для

беспокойства не было. “Это самый надёжный и устойчивый авиалайнер из тех, что были

когда-либо построены”, — объяснил он девушкам.

Уже говорилось выше, что той же точки зрения придерживался и Репо, и, возможно, в

этом крылась причина его привязанности к самолёту. Как бы то ни было, рассказы о

встречах с ним в кухнях, салонах и кабинах внезапно прекратились. Никто из лётчиков или

ремонтников, на протяжении долгих месяцев следивших за развитием событий, не слышал

их больше.

Бортинженер Дик Маннинг был уверен, что душа Репо наконец нашла успокоение. К

его удивлению, слух об изгнании духа распространился среди лётных экипажей. В конце

концов Маннинга вызвал в управление его непосредственный начальник. Начальника

беспокоили появившиеся слухи, и он хотел выяснить подробности. Маннинг объяснил, что

действовал в полном соответствии с Библией, и не только во имя успокоения души Дона

Репо, но и на пользу “Истерн Эйрлайнз”.

— Если бы я поверил — если бы мне и впрямь пришло в голову, — что вы говорите

серьёзно, я бы немедленно направил вас на психиатрическое обследование, сказал

начальник.

Маннинг взглянул ему в глаза и повторил:

— Я абсолютно серьёзен. Клянусь вам.

К психиатру его так и не направили.

Когда Дик Маннинг закончил свой рассказ, мы описали ему, как проходило

освобождение души в Нью-Йорке. Похоже, он был доволен. А мы с Элйзабет окончательно

сбиты с толку. Перед нами сидел технически мыслящий лётчик, постоянно имевший дело

со сложными механизмами современного суперлайнера, в то же время копавшийся в

средневековых трудах в поисках средства для “изгнания духов”. Невероятная смесь! С

некоторой точки зрения можно было понять компанию “Истерн”, осуждавшую Маннинга

и подобных ему.

В современном мире, вероятно, происходит парапсихологическая революция. Люди,

которые ещё недавно не допускали возможности паранормальных явлений, сейчас

свободно обсуждают их за ужином в самом избранном и утонченном обществе. Владельцы

книжных магазинов завели специальные отделы необъяснимых феноменов, и торговля там

процветает. Принятие парапсихологии в Американскую ассоциацию по содействию

научному прогрессу стало символом обновлённого интереса к этой весьма дискуссионной

сфере познания. Горнодобывающие компании кинулись нанимать лозоискателей на поиски

подземных залежей минералов и источников воды. Подобным образом обнаружен был

подземный поток, дающий теперь 175 галлонов воды в минуту для завода компании

“Бристоль-Мейерс” в Нью-Джерси, — неплохое возмещение 2500 долларов, уплаченных

лозоискателю. Многие нефтяные компании, Дюпон и РКА, также пользуются их услугами,

но по непонятным причинам держат свои достижения в секрете.

В нашей истории накопилось столько необъяснимого, столько тумана, что, с одной

стороны, казалось немыслимым бросить всё на полпути, с другой же, не было никакой

надежды её закончить. Мне даже приходило в голову, что, может быть, прав чиновник из

пресс-бюро “Истерн” — всё это просто вздор. Но историю с таким количеством

подробностей, пусть расплывчатых и неубедительных, невозможно сочинить. А это

“освобождение души”? Лётчики должны были быть твёрдо убеждены в его

необходимости, чтобы взяться за такое. Для него должны были быть основания. Но как

можно узнать, помогло “освобождение” или нет? Этот вопрос я задал Маннингу, прощаясь

с ним в коридоре “Шератона”.

— Я сам занимался тщательной проверкой и беседовал с людьми, постоянно

летающими на борту 318. После выполнения обряда я снова и снова расспрашивал их.

Насколько мне известно, все случаи прекратились. Возможного, что сделали те два пилота,

а затем и я, сработало. Конечно, абсолютно уверенным быть никогда нельзя.

За ужином мы с Элизабет обсудили положение. Три опытных лётчика сочли

ситуацию достаточно тревожной для того, чтобы предпринять необычные шаги и помочь

своему коллеге и “Истерн Эйрлайнз”. Совмещение современного технического мышления

и древней, кабалистической практики казалось ошеломляющим и нереальным.

— Чем больше я узнаю о медиумизме, тем сильнее он привлекает меня, — заявила

вдруг Элизабет. — Его нельзя так просто игнорировать.

Мы взяли карандаш и бумагу и попытались обобщить расплывчатые свидетельства, с

тем чтобы придать им некоторую форму и выделить основное. Вот что у нас получилось.

1. Имеется множество веских, убедительных теоретических доказательств, что

призраки существуют.

2. Зачастую их появление связывают с внезапной, неожиданной смертью.

3. Призраки могут появляться в плотном виде средь бела дня перед разумными,

здравомыслящими и опытными людьми, находящимися поблизости, впрочем, как и перед

любым человеческим существом.

4. В редких случаях с ними можно установить словесное общение.

5. Существуют многочисленные свидетельства, что погибшие члены экипажа рейса

401, особенно Дон Репо, неоднократно появлялись в виде призраков перед собратьями

несчастного самолёта.

6. Эти свидетельства исходят от здравомыслящих, опытных лиц, в большинстве

своём с техническим образованием.

7. Чем бы ни являлись призраки, они не причиняли вреда или разрушений, во всяком

случае по свидетельству очевидцев.

8. Несмотря на это, некоторые стюардессы отказывались дежурить в нижней

кухне, хотя другие стремились получить туда назначение.

9. Лайнер Л-1011 продолжает оставаться исключительно безопасным и надёжным.

И экипажи, и пассажиры стремятся попасть на него.

10. Были осуществлены две различные формы “освобождения души”, одна — двумя

пилотами, другая — бортинженером. Обе касались только Дона Репо, потому что

встречи с Лофтом практически прекратились.

11. После этого ни одного серьёзного рассказа о феномене не удалось услышать.

— Что ж, — сказала Элизабет, — похоже, что мы связали историю воедино. Что вы

намерены делать дальше?

— Пока не знаю, — ответил я. — Я то верю, то не верю.

— По сравнению с началом вы продвинулись, — пошутила она.

— А вы? — поинтересовался я. — Вам достаточно известно, чтобы составить

собственное мнение. Что думаете вы?

— Примерно то же. Склоняюсь то к тому, то к другому. Логически этого быть не

могло. Но логически же это должно было произойти. Не безумцы же все эти люди. А если

безумцы, ноги моей не будет больше на самолёте.

— А что вы скажете о медиумах? Об Академии Артура Форда?

— А что?

— Они предложили мне попытаться получить непосредственные убедительные

свидетельства через одного из их медиумов.

— Хэйесы мне понравились, — сказала Элизабет. — Они честные и открытые люди.

К тому же, они не ищут выгоды.

Она имела в виду, что Хэйесы предложили лично провести некоторые опыты.

— Они спрашивали, не можем ли мы достать какие-нибудь части погибшего

самолёта. Они бы попытались провести психометрию.

— Но это невозможно? — спросила Элизабет.

— Не знаю, — ответил я. — Может быть, удастся раздобыть авиалодку и съездить на

место катастрофы. У Рэчелл и Уордена есть приятель, который знает болота Эверглейдс,

как свои пять пальцев.

— Тогда чего мы ждём? — заявила Элизабет.

Но я колебался. Я всё ещё не решался довериться экспериментам медиумов в таком

вопросе. Если всё закончится полным провалом, я буду разочарован. Если полученные

результаты будут неубедительны, ещё хуже. Мы решили снова задать этот вопрос Пат и

Баду Хэйесам из Академии Артура Форда и пилотам с их жёнами. Но то, что произошло

вскоре, изменило весь ход расследования.

ГЛАВА XII

Но вещь перед нами. Она не существовала ранее в наших умах ни в одном из наших

пониманий. Она появилась — и появляется — внезапно, словно её бросили. Таковы факты.

Их можно объяснять как угодно, но они таковы.

Стюарт Эдуард Уайт,

“Свободная Вселенная”

Мне предстояло ещё закончить много дел. Работа оказалась трудной и не очень

плодотворной. Всё больше помощи получал я от Элизабет, которая отдавала своё

свободное время беседам со служащими многочисленных авиалиний. Её интерес и

энтузиазм росли на глазах. Она стремилась узнать уже не только о случаях на Л-1011, но и

о самом медиумизме. Она рылась в библиотеках, разыскивая материалы из области

психики, сравнивая их с тем, что происходило в компании “Истерн”. Для меня же она

служила своеобразным резонатором.

Мы попытались проанализировать и сравнить теории и мысли Рича Крэйга и Стэна

Чамберса с размышлениями Дика Маннинга. На первый взгляд, их положения были

диаметрально противоположны. Маннинг придерживался библейской концепции и считал

ложным подход медиумов. Пилоты из Нью-Йорка верили, что современный медиум — это

высоконравственная личность, сознательно использующая свою способность служить

духовным и психическим каналом. Медиум может воспринимать информацию и

впечатления из куда более высоких источников, чем он сам, не зная заранее ничего о

происхождении субъекта или его проблемах. Согласно их теории, полученные знания

могут помочь человеку справиться с трудностями и осознать свои духовные и

эмоциональные потребности. А некоторым подобное руководство поможет разрешить

конфликты и воплотить свои лучшие возможности. В некотором роде искренний медиум

может считаться духовным помощником психолога.

Ни пилоты, ни другие члены их группы “Духовного предела” не считали, что это как-

то противоречит принципам христианства. Они полагали, что таков один из путей

служения Богу. Не видели они также противоречия между современным медиумизмом и

современной технической мыслью. Более того, они полагали, что гнёт и тяготы

материалистического общества выдвигают на первый план необходимость духовного

развития и психического осознания личности. Профессия пилота требовала от них

сурового технического реализма. Занятия медиумизмом соответствовали их желанию

духовно совершенствоваться и помогать в этом другим.

Катастрофа на Эверглейдских болотах ярко продемонстрировала хрупкость

физического существования человека. События, последовавшие за ней, можно было счесть

убедительным доказательством Продолжения существования личности после смерти, куда

более продолжительного, чем земная жизнь. Если принять это за истину, могла ли она

оказать мощное влияние на поведение людей в этом хрупком и недолговечном мире? Если

станет очевидным, что человеческое тело — это идея, продолжающаяся и после смерти,

что в действительности оно не может быть ни уничтожено, ни заключено в тюрьму, не

станет ли это доказательством бессмысленности войн, жестокостей, насилия?

Два пилота в Нью-Йорке и бортинженер в Бостоне, ничего не зная друг о друге,

осознали, что речь идёт о большем, чем трагический случай с рейсом 401. О

сопоставлении человечества в целом как символа физической жизни и бесконечного

существования индивидуального создания. Пилоты из Нью-Йорка и бортинженер из

Бостона представляли две различные точки зрения, два различных аспекта одного пути,

приводившего их к Богу: один — чисто библейского, другие — мистического сознания.

Обе точки зрения совпадали в одном: необходимо было освободить от душевных

страданий лётчика, то и дело появлявшегося на Л-1011, и стереть пятно с репутации

любимого ими самолёта,

Я всё ещё с трудом представлял себе плотный и отчётливо различимый призрак. Я не

мог избавиться от старого представления о том, что уж если привидения и существуют,

они, несомненно, должны быть туманными и смутными и порхать по ступеням, ведущим в

викторианскую гостиную. Я не мог вообразить кабину Л-1011 с массивной фигурой на

откидном кресле и понял, что, если я собираюсь продолжать заниматься этим вопросом,

мне следует подробнее изучить историю исследований на эту тему, особенно вопрос о

привидениях. Сколько всего написано об этом книг, я точно не знал, но считал, что нам с

Элизабет могут подойти только самые надёжные научные источники. Сам вопрос был с

самого начала настолько дискуссионным, что не приходилось полагаться на работы,

сводившиеся к описаниям и догадкам. То, что нам удалось узнать, было просто

поразительным.

Большинство книг по вопросу о привидениях оказались весьма познавательными, но

скучными и во многом повторяли друг друга.

Наиболее основательной и в то же время понятной показалась нам книга

Дж.Н.М.Тиррелла “Привидения”, к тому же, его теория вызывала любопытство. Он бросал

колкий упрёк науке за то, что она отказалась от изучения привидений, сочтя их за

искажение чувственных восприятий.

“Сомнения в чувственном восприятии, — писал он, — должны породить сомнения в

экспериментальной науке в целом, ведь она полностью основывается на чувственном

восприятии. Конечно, многие открытия совершаются при помощи приборов, но не стоит

забывать, что они лишь помогают чувствам, а не заменяют их”.

Как ведущий физик и математик Тиррелл мог совместить обе сферы своих интересов.

Он определял классическое привидение как “материальное тело без физического

содержания”. Оно оказывает нормальное воздействие на все органы чувств, лишь не

занимает физического места. В большинстве случаев привидения можно видеть, слышать

и даже осязать. Тиррелл также указывает, что появляющийся призрак часто заслоняет

собой вещи, находящиеся позади него, что свидетельствует о его светонепроницаемости.

Впрочем, иногда возникают и обычные прозрачные призраки.

Но в целом в случаях вроде тех, что происходили на борту Л-1011, призрак, по

Тирреллу, представлял собой “трёхмерную кинокартину, создатель которой имел

неограниченный доступ к театральному реквизиту”. Так же, как пилоты “Истерн”, Тиррелл

придавал огромное значение тому, что призраков могли наблюдать сразу несколько

человек. Британскому обществу психических исследований известно более 130 подобных

случаев. “Число это слишком велико, чтобы от него попросту отмахнуться”, — пишет

Тиррелл в своей книге. Он объясняет эти случаи не массовой галлюцинацией, а

воздействием телепатической связи в виде “идеи-шаблона” на разум группы очевидцев.

При появлении призрака живого человека передатчиком является он сам. Однако Тиррелл

считает, что телепатия может исходить и от умершего, тогда возникает призрак умершего.

Тиррелл отрицает, что в данном случае субъективная галлюцинация одного из очевидцев

распространяется на остальных.

Разумеется, эта теория подразумевала реальность существования сознания личности

после смерти, а также независимости разума от мозга. Чтобы покончить с этим вопросом,

Тиррелл предлагает отказаться от здравого смысла в пользу “нездравого”.

“Взгляд на время с точки зрения здравого смысла, должно быть, совершенно не

отвечает действительности, — писал он. — Современная наука признаёт это, и лучшие

из нынешних учёных пользуются “нездравым”, нестандартным мышлением".

Но если сознание личности остаётся жить после смерти, какие формы оно

принимает? Если сознания разных личностей попросту сливаются воедино, вроде молока в

цистерне, проку в такой жизни немного. Прогулки верхом на облаках с трубами и

ангельскими крыльями за спиной давно признаны смешной нелепостью. Даже из

уважения к вопросу следовало бы предложить более убедительные варианты.

Несколько лет назад я столкнулся с довольно интересной теорией на этот счёт. Тогда

я впервые задумался над тем, существует ли разумная возможность жизни после смерти.

Навели меня на эти размышления статьи и брошюры профессора X.X.Прайса19,

выдающегося логика из Оксфорда, преподававшего по приглашению в Принстоне в 1948-

м, а в Калифорнийском университете — в 1962 году. Он предложил чёткую теорию, каким

образом сознание может существовать независимо от организма.

Профессор Прайс считал, что смешно спорить о вероятности существования жизни

после смерти, пока мы не сформируем точного представления о том, на что она должна

быть похожа. Это существование не может быть физиологическим, поскольку тело после

смерти становится бессильным. Единственной действующей его частью остаётся сознание

личности. Где же, в самом деле, может обитать столь эфемерная вещь?

Профессор Прайс предполагал, что физическое тело будет заменено тем, что он

окрестил “высшей формой материи”. Единственным, что останется от человека после

смерти, будет его дух, или душа. Несмотря на то, что большая часть человека умрёт после

19

Прайс Х.Х. Каков же следующий мир? В кн.: Гарретт Эйлин Дж. Живёт ли человек после смерти? Нью-

Йорк, изд. “Геликс Пресс букс”, 1964. (прим. автора.)

смерти, эта нематериальная часть продолжит существование. Она не зависит от

человеческого мозга. Больше того, она руководит им.

Но где же может находиться место пребывания души, или духа? Разумеется, не в

привычном для нас пространстве. Прайс поясняет это следующим образом:

“Нет никаких причин, чтобы считать физическое пространство, знакомое нам

сейчас, единственным из существующих. Следующий мир со всем своим содержимым

должен находиться в собственном пространстве, отличном от пространства нашей

физической вселенной. Больше того, это должен быть совсем иной вид пространства. И

если такие выражения, как “высшее тело” и “высшая форма материи” имеют какой-

либо смысл, причинные связи в этом пространстве должны отличаться от законов

физики”.

Затем профессор Прайс задаёт вопрос:

“Если личность после смерти становится полностью нематериальной, можем ли

мы говорить о существовании другого мира вообще?”

Затем он указывает, что прекрасной аналогией неведомого пространства являются

наши сны, совершенно не занимающие места, ни один агент по продаже не может их

купить или продать, ни одна армия — победить, они не имеют границ. Больше того,

“подобный вид пространства” легко может стать фоном для такого хрупкого и

нематериального существа, как призрак, позволив ему тем не менее обрести отчётливые

очертания. “Уснуть и видеть сны” — так Гамлет выразил всепоглощающий страх смерти,

поскольку он хорошо знал, что сны порой бывают весьма правдоподобными.

Зачастую спящий не сомневается в реальности сна, пока не проснётся. “К худу или к

добру, — замечает профессор Прайс, — мы переживаем свои ощущения во сне так же

живо, как наяву, а бывает и сильнее”. Он указывает, что образы снов заменяют предметы

реального пространства. Уличные сценки не обманывают наших чувств — те же дома,

деревья, лужайки, машины, одежда.

“Разумеется, перед нами предстанет мир психологический, а не физический. Он

покажется физическим лишь тому, кто будет воспринимать его. Образы, составляющие

его, могут ничем не отличаться от физических объектов, подобно тому, как это

происходит во сне. Не отличаться настолько, что поначалу нам трудно будет осознать,

что мы уже умерли".

Согласно этой концепции, жизнь и сознание личности будут продолжаться в форме

образов. Однако они не станут от этого менее реальными. Подобно снам, между ними

сохранится общение. Вероятно, оно будет осуществляться при помощи телепатии, а

поскольку мы имеем убедительные доказательства существования телепатии в нашей

повседневной жизни и в снах, нет повода сомневаться в её применении в дальнейшей

жизни, возможно, в более мощной и сложной форме.

Тесно смыкаются с работами профессора Прайса положения теории профессора

Уильяма Эрнеста Хокинга, преподававшего философию в Гарвардском университете с

1920 по 1923 год. В своей книге “Значение бессмертия” (Нью-Йорк, “Харпер и братья”,

1957) он пишет:

“Личность не может существовать, не воплотившись в какое-либо тело.

Существование личности предполагает осознание событий во времени — непрерывной

смены частностей, а не погружения во всеобщее или Единое. Со смертью нарушаются

лишь структура и функции организма — органичного и неповторимого объединения

устойчивых элементов. Вопрос наш касается именно этого нарушения. Является ли оно

абсолютным, затрагивающим каждую клеточку живого существа, чудесного сложного

объединения и потому чрезвычайно уязвимого? Или оно может быть относительным, не

затрагивающим зародышевой основы индивидуального целого? Каким образом

происходит выживание после смерти — этот вопрос очень редко затрагивается

философами, можно сказать, что он позабыт ими, но для нашего собственного

исследования он остаётся необычайно важным".

Хокинг утверждает, что человек одновременно является частью природы и находится

за её пределами. Человек уже доказал, что порой может влиять на развитие природы.

Подобно Прайсу, Хокинг считает ошибочным положение о том, что наше пространство —

единственное. Подобно Прайсу, частичное подтверждение он находит в снах.

“Мир снов находится где-то в стороне от бодрствующего мира. Между ними нет

ни дороги, ни тропинки. Ни один астрономический прибор не укажет расстояния и

направления движения между ними... Переход из одного в другой происходит так же

неуловимо быстро, как мысль меняет своё направление. Я ставлю вопрос, не имеем ли мы

здесь пример путешествия, быть может, не совсем тождественного, однако во многом

сродни вероятному “кардинальному перемещению” между этим миром и прочими”.

Вместе с Прайсом Хокинг полагает, что сны могут обладать трёхмерной

реальностью, что указывает на существование потустороннего для нас пространства.

Образность и ощущение реальности происходящего в снах намного превышают

способности нашей памяти. Тот факт, что пространство, являющееся к нам в снах, и наше

собственное пространство нельзя измерить одними мерками, он иллюстрирует

любопытным примером. Человеку снится, что он сидит в каноэ, устремившемся к

водопаду. Он резко просыпается. Какое расстояние отделяет изогнутый нос каноэ от ножки

его кровати? Разумеется, измерить его нельзя. Если у вас на стене висит горный пейзаж, вы

можете измерить расстояние от вершины скалы до пола обычной рулеткой, но полученный

результат не будет иметь никакого смысла.

Хокинг спрашивает, сколько места, по-вашему, необходимо для души? Или мысли?

Сколько весит сон? Или сознание — та часть личности, которую даже учёные начинают

признавать независимой от мозга или функционирования тела?

“Процесс смерти, — пишет Хокинг, — затрагивающий тело как часть природы, не

обязательно затрагивает душу... Поэтому смерть является относительным явлением, а

не абсолютным. И перемещение в процессе неё — перемещение разума — не имеет

расстояния".

Знакомство с трудами этих трёх уважаемых и учёных джентльменов, по крайней

мере, убедило меня в том, что случаи на борту Л-1011 действительно могли происходить

так, как уверяли в этом очевидцы. До этого я всё время колебался, подобно маятнику:

встречи с призраками были просто невозможны — эти встречи должны были произойти,

потому что о них постоянно сообщали достойные доверия люди, которые ничего при этом

не приобретали, а потерять могли многое. К тому же, эти истории ещё не успели

превратиться в легенды и обрасти приукрашенными подробностями.

С другой стороны, мне не нравилось, что я получаю материал из вторых рук.

Предложение добыть убедительные доказательства через медиума всё ещё раздражало

меня, хотя я и говорил себе, что это просто способ установить прямой контакт. Даже если

бы мне удалось получить какие-нибудь сведения, я боялся, что не сумею проверить их или

изложить связно. Я предпочитал изучать теории, на которых мог основываться наш

феномен.

Британский учёный У. Уотли Смит независимо от Прайса и Хокинга выдвинул

постулат, перекликающийся с их теориями. Он считает, что, если сознание продолжает

существовать после смерти, оно должно воплощаться в некое тело, поскольку идея чистого

духа кажется ему неприемлемой. За доказательством он обратился к временным периодам

отсутствия сознания, испытанным им самим на протяжении жизни: во сне, при анестезии,

при обмороках. Он утверждает, что в этих случаях наше самосознание переходит в некое

четвёртое измерение, не являющееся частью нашего трёхмерного мира, и что лучшим

примером этого служат сны.

Постепенно я понял, что пытаюсь подобрать теорию, которая подошла бы к случаям

на Л-1011, вероятно, стараясь успокоить свои весьма значительные сомнения. Так приятно

было обнаружить разумных и интеллигентных людей, занятых той же проблемой.

Наиболее чётко сформулировал свои выводы, на мой взгляд, покойный профессор

Джеймс X. Хислоп, преподававший этику и логику в Колумбийском университете. Его

книга “Наука и будущая жизнь” вполне годилась для нашей истории несмотря на то, что

была опубликована в начале 1900-х годов.

Профессор Хислоп сожалел о том, что в его время миллионы были затрачены на

изучение Северного полюса и звёзд, морских глубин и протоплазмы, всего, что могло

пролить свет на происхождение человека, но и мелкой монеты не нашлось на изучение его

конечной СУДЬБЫ. Но не был ли этот вопрос куда важнее прочих?!

Хислоп считал, что психология должна стать мостом между религией и наукой. Он

был уверен, что презрение скептиков к изучению призраков, например, было результатом

неумения проанализировать доказательства. В то же время он признавал, что причины для

подобного отношения существуют. Некоторые призраки возникают в результате

галлюцинаций. Порой они могут стать причиной для помешательства субъекта.

Осторожность была необходима, но всё это не могло служить оправданием того, чтобы не

обращать внимания на разумных очевидцев. Требовалось изучать их показания как с точки

зрения психиатрии, так и с точки зрения доказательства жизни человека после смерти.

Профессор Хислоп полагал также, что появление призраков, связанных со смертью

или тяжёлой раной, происходит слишком часто и достаточно хорошо документировано,

чтобы быть простым совпадением. Он также считал, что подобные свидетельства

опровергают теорию, объясняющую их появление субъективной галлюцинацией. Хислоп

спрашивал, почему, если наукой признано, что атом заключает в себе больше энергии, чем

вещество, и потому хранит больше тайн, постыдным считается заниматься изучением

возможностей духа и жизни после смерти? Он также поражался, почему многие учёные

полагают ошибочным, что сознание вовсе не является функцией мозга и не зависит от

него.

Приняв всё это во внимание, Хислоп пустился на поиски доказательств, которые

могли бы удовлетворить скептиков.

Он оговорил два условия: первое — необходимо было показать, что индивидуальное

сознание можно отделить от организма, чтобы подтвердить его независимость; второе —

необходимо было доказать, что с подобной сущностью возможно общение.

“Первой разновидностью феноменов, которые могут стать доказательством

отделения душ, являются призраки умерших. Если бы мы могли убедиться, что эти

явления возникают достаточно часто и что они существуют реально, а не являются

плодом воображения воспринимающего их человека, это произвело бы сильнейшее

впечатление на науку”.

Хислоп считал, что ощущения, полученные при помощи органов чувств, должны

быть подтверждены фактами. Он также понял, что эти факты должны доказывать

идентичность личности умершего:

“Источник феномена должен подтвердить фактами, что он на деле является тем,

кем себя утверждает. Установление личности означает, что умерший должен привести

такие факты из своей земной жизни и в таком количестве, чтобы мы не сомневались в

его существовании, как если бы получили эти факты по телеграфному проводу или

телефону. Только в таком случае сможем мы доказать, что разум, вступивший с нами в

контакт, не принадлежит медиуму, через которого мы получили эти факты".

Профессор Хислоп не видел причин, по которым телепатию нельзя было признать

способом общения с умершими, особенно при посредстве надёжного и серьёзного

медиума.

Он определял медиума как человека, заявляющего о своей способности

устанавливать контакт с умершими в состоянии транса или в полном сознании — через

автоматическое письмо, спиритический столик или доску “Уиджа”. Впоследствии он

изучил ещё несколько классических случаев, во многом отвечавших его строгим

критериям.

По иронии судьбы после смерти Хислопа в 1920 году его помощник и секретарь

документально подтвердил несколько десятков сеансов, практически неопровержимо

доказывающих, что профессор лично вступил в контакт с медиумом и предоставил

информацию, соответствовавшую его критериям аутентичности. В наиболее

впечатляющих сеансах медиум применял доску “Уиджа”.

Меня заинтересовало упоминание доски, и я вспомнил случай, связанный с Элинор

Уайли в Колонии Мак-Доуэлла в Нью-Гемпшире. Я узнал также, что Стюарт Эдуард Уайт,

известный натуралист, автор “Свободной Вселенной” и сорока других книг, занялся

изучением медиумизма после того, как обнаружил, что доска “Уиджа” может передать

ошеломляюще отчётливые послания от личности, заявившей, что она находится “по

другую сторону”, как медиумы называют последнюю ступень человеческого состояния.

Книги Уайта на самые разнообразные темы — от Африки до истории американского

Дикого Запада — были серьёзными и реалистическими, поэтому я был поражён, узнав, что

он стал медиумом. Всё началось с шутки. Один из друзей уговорил Уайта и его жену Бетти

развлечься с доской “Уиджа”. “Предложение это прозвучало весело и даже иронично, —

писал он, — и потому увлекло меня. Я согласился попробовать при условии, что мой

партнёр даст слово не жульничать”.

Указатель, прилагавшийся к доске, показался им слишком неуклюжим, и они

заменили его небольшим перевёрнутым стаканчиком для виски. Далее Уайт пишет:

“Стаканчик двигался без малейшего сознательного усилия с моей стороны. За это я

могу поручиться. Велико ли было неосознанное мускульное воздействие, в тот момент я

не мог определить. Затем, когда стаканчик начал двигаться в сторону от меня, я решил

слегка придерживать его кончиками пальцев, так, чтобы ему пришлось тянуть их за

собой. И он тянул! Пару раз он даже выскользнул у меня из рук. Мне стало любопытно.

Сила, забравшая у меня стаканчик, либо и вправду была потусторонней, либо

принадлежала моему партнёру. Во всяком случае я тут был ни при чём.

Итак, налицо было странное, не поддающееся анализу движение неодушевлённого

объекта, которого мы лишь касались пальцами. Тот факт, что он при этом составлял из

букв несложные предложения, о смысле которых мы могли только догадываться, в то

время отошёл для меня на задний план. Всё моё внимание было приковано к крошечному

предмету под кончиками пальцев. Мне казалось, что я ощущаю отчётливое дрожание

живого существа, но я убеждал себя, что это игра воображения, порождённая

напряжённым вниманием. Мне также казалось, что движения стаканчика скорее

опережали, чем следовали за неуловимыми неосознанными мускульными воздействиями

наших рук. Но, разумеется, поручиться за это было нельзя.

Я столь подробно задерживаюсь на деталях не потому, что в них было что-то

необычное — думаю, всё шло нормально, не потому, что они имеют особую ценность для

исследователя, а для того, чтобы описать наше душевное состояние и обстановку, в

которой произошли дальнейшие события”.

А дальнейшие события заключались вот в чём. Жена Уайта Бетти перешла от

увлечения доской “Уиджа” к автоматическому письму. В этом случае медиум, служащий

каналом для внешних сил, записывает отчётливые послания, совершенно не связанные с

его собственным сознанием. При этом карандаш движется по бумаге без малейших усилий

с его стороны, причём медиум может находиться в состоянии транса или с завязанными

глазами. В Бразилии, например, этот странный феномен породил некоторые из

выдающихся произведений национальной литературы. Бразильская критика высока

оценивает книги одного из подобных авторов, известного мистика Чико Ксавьера.

Стюарт Эдуард Уайт окрестил существа, вступающие в контакт с его женой Бетти,

"невидимками”. Она написала три книги, полные духовных откровений о том, что Уайт

назвал “Свободной Вселенной”. Смысл этих книг можно коротко передать так:

“Слушайте! Вселенная только одна. Сознание является реальностью... Мысли — это

предметы!”

Меня привлекли исследования Уайта в области психики, поскольку он подходил к

проблемам как мой коллега — журналист. Его мысли подтверждали точку зрения

знакомых мне медиумов: прямой контакт с Доном Репо осуществим.

И всё же я не сдавался. Какую бы информацию я при этом ни получил, поверить в неё

было бы трудно. Это должны были быть убедительные, чёткие, конкретные факты, о

которых никоим образом не мог знать медиум. Вероятно, я боялся разочарования. Я

предпочитал изучать воспоминания лётчиков и прочих людей с техническим складом ума.

Их взгляды казались мне более убедительными. Уж они-то не подсунут мне фальшивку, не

присочинят своего в этой и без того невероятной истории.

Пока я изучал теории, связанные с медиумизмом, психикой и особенно с

привидениями, пришло любопытное письмо от инспектора ФАУ Билла Дамрота. Он

предупреждал, чтобы я был осторожен, поскольку члены экипажей часто путают номера

рейсов, и в то время как само событие излагается верно, факты, связанные с ним, могут

быть ошибочными:

“Я не хочу сказать, что не доверяю рассказам о материализации призраков, потому

что уверен, что всё это могло происходить на самом деле. Особенно после внезапной

катастрофы. Существует точка зрения, что люди, совершившие неожиданный переход в

духовный мир (так называемая смерть), с трудом воспринимают свой отрыв от

физического мира и прилагают огромные усилия, чтобы связаться с теми, от кого они

ушли. И довольно часто им это удаётся — обескураживая тех, кто видит и слышит

подобных призраков.

Было бы интересно поговорить с пилотами, появлявшимися на борту Л-1011, через

медиума. Этим летом я встречусь со своим приятелем из “Американ Эйрлайнз”, и,

может быть, нам удастся связаться с Доном Репо. Если получится, я вам сообщу".

Мне снова пришло в голову, что пилоты и технический эксперт, занимающиеся

медиумизмом, — это довольно странно. Я изо всех сил пытался ограничиться технической

стороной вопроса, но постоянно заходил в тупик.

Похоже было, что выбора у меня не оставалось. К тому же, в такой невероятной

истории, видимо, нужно было испробовать все подходы. Я и так долго откладывал. Не то

чтобы я имел что-то против медиумов, просто их деятельность казалась мне чем-то

необычным, и уж, конечно, я никогда не сталкивался с ней за всю свою журналистскую

практику. Без особого желания я решил попробовать связаться с Доном Репо при помощи

медиумов из Майями, столь щедро предлагавших мне свою помощь. Я и не подозревал,

какие сюрпризы поджидали меня.

ГЛАВА XIII

Обсуждать возникновение вселенной с точки зрения времени и пространства — то же

самое, что пытаться определить художника и его манеру по рамке картины. Это подводит

нас к философским системам, которые считают вселенную лишь мыслью в голове её

Создателя и потому не желают обсуждать процесс возникновения материи.

Сэр Джеймс Джинс,

“Вселенная вокруг нас”

Я ещё раз перечитал Тиррелла, пытаясь глубже усвоить теории, выдвинутые

солидным учёным. “Наиболее широко известным психическим феноменом является

медиумический транс, — писал он. — Поскольку именно во время него медиум вступает в

контакт с умершими и получает от них послания”.

Далее он описывает три основных состояния, при которых подобные послания могут

быть получены. Первое — когда медиум погружается в транс и некая сущность

завладевает двигательными и сенсорными функциями его организма. Предполагается, что

эта сущность может заявить о себе несколькими способами — голосом, посредством

“автоматического письма” или доски “Уиджа”. Собственно говоря, способ не имеет

значения, лишь бы послания были конкретными и в дальнейшем могли быть проверены и

изучены. Когда эта предполагаемая сущность заявляет о себе несколько раз подряд,

медиумы называют этот процесс “контролем”. Контроль предназначен для косвенного

получения посланий от умершего. При втором состоянии умерший напрямую связывается

с медиумом, находящимся в трансе. При третьем — медиум остаётся в сознании, но

напрямую передаёт послания.

Наиболее надёжным из этих способов является связь посредством голоса или

автоматического письма. Считается, что доска “Уиджа” 20 слишком медлительна и

неуклюжа и годится только для новичков. Однако она не игрушка и обращаться с ней

следует осторожно. В умелых руках она может предоставить немало убедительного

фактического материала.

При использовании доски “Уиджа” часто возникает проблема с атмосферными и

радиопомехами. А иногда поток правильной информации внезапно прерывается чепухой

или заведомой ложью. Обычно это объясняют тем, что по неведомой нам причине могут

вмешаться другие сущности и испортить послание или передать умышленно фальшивые

сведения. В таком случае необходимо добиваться убедительной информации: имена,

фамилии, описание местностей, не известных сидящим за доской, правильность которых,

тем не менее, можно сверить; сведения личного характера, которые можно проверить при

помощи третьего лица, не знакомого участвующим в сеансе. Ложные сведения, однако,

могут просочиться без всякого предупреждения, поэтому в каждом случае следует

тщательно разбираться, где истина, а где ложь.

Именно поэтому следует доверять только хорошо проверенной информации. Всё

остальное, даже на первый взгляд вполне здравое, следует отбрасывать. Вдобавок к

помехам, связь порой может ослабевать или прерываться, как при радиопередаче с корабля

на берег. В таком случае среди отчётливого послания буквы вдруг начинают путаться

Беспокоиться тут не о чем, нужно лишь сделать на это поправку и сравнить полученные

сведения с заведомо верными.

Ещё одним интересным способом Тиррелл считал психометрию, когда медиум берёт

в руки предмет, принадлежащий постороннему лицу. Его назначение — стать связующим

звеном между медиумом и субъектом. “Это убедительно доказывает, — пишет Тиррелл, —

что за физическим объектом кроется нечто большее, чем доступно нашим чувствам”.

Мне начинало казаться, что я ступаю на почву ещё более зыбкую и непроторенную,

чем Эверглейдские болота. С другой стороны, пример Пат и Бада Хэйесов из Академии

Артура Форда убеждал в обратном. Их деловая хватка и успехи в реальной жизни были

ничуть не меньше, чем способности к медиумизму. То же можно было сказать о пилотах из

Нью-Йорка и их спутницах жизни. Во всяком случае, никто из них не походил на

полоумного.

Дж.Р.Уорден с помощью Бетси Уилкс и Рэчелл взялся организовать в Майами

“информационный” сеанс для нескольких медиумов. Им будет предложено установить

контакт с неким умершим, чьё имя они узнают лишь впоследствии. Им не будет сообщено,

что я занимаюсь расследованием случаев на Л-1011. “Не забывайте, — предупредил меня

Уорден, — гарантии никакой быть не может. Все мы подвержены ошибкам. Любые

данные, которые удастся получить, необходимо проверить. Возможно, нам придётся

несколько раз повторить наши попытки”.

Сеанс проходил в доме Нормана и Мими Куперман. Квартира, принадлежавшая этой

общительной и энергичной паре, была обставлена с большим вкусом. Норман Куперман,

имевший учёные степени по биологии, психологии и химии, всё свободное время

посвящал исследованию психологических аспектов парапсихологии. В работе ему

помогали учёные из местного университета. Норман был прекрасным врачевателем-

20

Люди, всерьёз занимающиеся парапсихологией, настойчиво возражают против длительного пользования

доской “Уиджа" и легкомысленных попыток вступить в контакт с так называемыми “духами”. Не следует

беспечно относиться к феномену овладения, предупреждают они, к тому же, склонность к использованию

прибора в качестве помощника при принятии решений, которые следовало бы принять самостоятельно,

может в конце концов привести к серьёзным психологическим сдвигам. Категорически нельзя полагаться

на доску “Уиджа” в качестве руководителя и предсказателя будущего. Известны случаи, когда у людей

вырабатывалась психологическая зависимость, как при алкоголизме, и они целиком подчиняли свою

судьбу этому прибору.

хилером. Он хотел, чтобы результаты его лечения получали медицинское подтверждение, и

сотрудничал с несколькими докторами. Таким образом, его пациенты проходили

клиническое обследование. В большинстве случаев лечение проходило с необыкновенным

успехом.

Когда я приехал к Куперманам, группа уже собралась. Вместе с хозяевами меня

встретили восемь человек. Они расселись в комнате, как на обычной светской вечеринке. Я

внимательно присматривался к присутствовавшим. Высокая бледная молодая женщина.

Юная, подвижная девушка в джинсах. Негр с красивым точёным лицом. Вальяжный

мужчина с гривой белокурых волос и его пухленькая немолодая жена. Позднее к группе

присоединились Лаура Брайтбарт — кассир компании “Истерн”, прилетевшая из Нью-

Йорка навестить Куперманов. Я уже слышал, что она считалась необычайно чутким

медиумом. Лаура была яркой, привлекательной брюнеткой чуть старше двадцати лет.

Открывая “заседание”, Куперман пояснил, что не будет ничего подробно

рассказывать. Цель сеанса — попытаться “ввести” некую умершую личность, которая

может и не отозваться.

— Я не хочу настраивать вас на что-либо особенное, — обратился он к группе. —

Посмотрим, что у нас получится из свободной медитации. Надеюсь, вы сможете описать

всё, что возникнет у вас в голове, пусть даже это покажется бессмыслицей. Сейчас

закройте глаза, задержите дыхание и сосчитайте до семи. Расслабьтесь. Продолжайте

дышать. Раскройте разум. Если что-нибудь появится в вашем сознании, дайте нам знать.

Группа последовала его командам, умолкнув и расслабившись. Молчание

продолжалось около минуты, затем Чарльз, мужчина с белокурыми волосами, заговорил.

— Не знаю, почему, — произнёс он, — я вижу красивый восточный ковёр.

— Что он означает для вас? — спросил Куперман.

—Я не уверен, — отозвался Чарльз, — но, по-моему, что-то связанное с полётами.

— Хорошо, — успокоил Куперман. — Посмотрим, что будет дальше.

— Ещё какая-то чепуха. Цифра 900. Похоже, она связана с летающими коврами.

Ничего не могу понять.

Снова воцарилась тишина. Группа глубоко дышала, закрыв глаза, и только Норман

Куперман внимательно следил за ней. Через несколько минут Джэн, высокая девушка,

заговорила так тихо, что я едва расслышал её.

— Я испытываю постороннее физическое ощущение, — сказала она. — Очень

сильно бьётся сердце. Похоже, что требуется помощь, но её нет.

— Вы можете определить, кто это? — спросил Куперман.

— Это не я, — отозвалась Джэн.

— Погрузитесь в себя глубже, — скомандовал Куперман. — Считайте и глубже

дышите. Говорите от имени этого лица.

— Я чувствую скорость. Скорость. Вокруг меня свистит воздух.

— Перед вами зеркало. Взгляните в него, словно вы и есть то лицо. Можете вы

описать себя?

— Высокий. Волосы с проседью, падают прямо на лоб. Усы то появляются, то

исчезают. Широкие плечи, спортивная фигура. Нервная энергия.

— Вам известно имя?

Джэн несколько раз вздохнула, а затем произнесла:

— Да. Но оно возникло в сознательной части разума Джэн. Я не хочу вводить вас в

заблуждение. Я ощущаю обстановку.

— Всё равно, скажите нам имя, — попросил Куперман. Позднее мне объяснили, что

опытный медиум чётко различает мысли, появляющиеся у него на уровне сознания в

противоположность тем, которые приходят по телепатическому каналу или в результате

контакта с умершими. После долгой паузы Джэн произнесла:

— Дон.

— Вы здесь? — спросил Куперман.

— Да, я здесь, — ответила Джэн.

Куперман объяснял группе, что я как наблюдатель могу задавать им вопросы, так что

я решил, что пришёл мой черед.

— Связываете ли вы с именем “Дон” какую-либо профессию или занятие? —

спросил я.

— Джэнис знает профессию на уровне сознания, — закрыв глаза и медленно дыша,

ответила Джэн. — Но я не уверена, что права. По-моему, это бортинженер.

Если бы эта информация возникла из чистого подсознания, она явилась бы

убедительным доказательством установленного контакта. Но поскольку Джэн честно

призналась, что черпает сведения из собственного сознания, это ставило под сомнение

ценность информации, независимо от добрых намерений Джэн.

— Вы можете мысленно представить, что происходит? — спросил я.

— Люди кричат и хватаются за какие-то предметы.

— Можете вы определить, что это за ситуация?

— Мне трудно отделить сознательные знания, — призналась Джэн. — Это

Эверглейдские болота.

Она продолжала рассказ еле слышным голосом. Джэн верно описывала катастрофу.

Несколько её коллег передали ярость и боль пострадавших так красочно, словно сами

испытывали их. Но проблема была в том, что ни одного факта, не известного мне или

группе, чтобы можно было его в дальнейшем проверить, так и не было обнаружено. Что-

нибудь вроде имён членов семьи Репо, точных обстоятельств их прошлой жизни,

конкретных вопросов технического оборудования Л-1011, чёрточек характера, которые

можно было бы уточнить у его друзей, имён служащих компании, перед которыми он

появлялся на борту 318.

К несчастью, ничего подобного нам выяснить не удалось. Полученный материал в

основном был верным, но не открывал ничего нового. Меня, однако, порадовало, что

никто не пытался выдать информацию, полученную с сознательного уровня, за форму

контакта. Каждый член группы открыто признавался, когда возникали сознательные мысли

и сведения. Это убедило меня в порядочности моих помощников. Они не лгали и не

гнались за сенсациями.

После сеанса я разговорился с Лаурой Брайтбарт, которая не принимала в нём

активного участия, поскольку ей как служащей компании были известны многие

подробности.

— Вы мне не поверите, — заявила она, — но я всё равно скажу вам об этом. Ложась

спать накануне ночью, я ощутила отчётливую связь с Доном Репо. Он “возник”, как мы

говорим, совершенно ясно. Это не фантазия. Он сообщил, что хочет помочь вам написать

честную и правильную книгу.

Я расхохотался.

— Шутите! — сказал я. — Вы ведь не думали, что я в самом деле в это поверю,

Лаура?

— Конечно, думала, — обиделась она. — Похоже, он твёрдо решил предать эту

историю гласности. Ему нравится ваш замысел. Он даже будет с вами сотрудничать.

— Лаура, — улыбнулся я, — все знают, что вы умная и честная девушка. Я тоже так

считаю. Не портите впечатления.

Она рассмеялась в ответ:

— Хорошо. Можете мне не верить. Но вы убедитесь сами.

— Невозможно поверить вообще всему этому, — сказал я.

Лаура снова улыбнулась.

— Это часть вашего образования. Вы снова учитесь, но вам придётся потратить

немало времени. Кстати, я получила весточку от Билла Дамрота, из ФАУ. Вы знаете, что

мы знакомы?

Я покачал головой.

— Вы видели его недавно?

— Нет.

— Как я понимаю, вы должны уважать его. — В глазах её мелькнули озорные

огоньки. — У него прекрасное техническое образование. Авиационную промышленность

знает вдоль и поперёк. Да и в области психики не похоже, чтобы его можно было водить за

нос. Вы не согласны?

Я снова сказал “нет” — и поинтересовался, на что она намекает.

— Билл Дамрот сказал мне, что Репо появился во время одного из сеансов, где он

участвовал. Серьёзно. Я вас не обманываю.

Это звучало слишком странно, слишком невероятно. Мне пришло в голову, что я

столкнулся с честным самообманом. Несмотря на тщательное изучение трудов по

психологии, для меня это было слишком. Книги я ещё мог воспринимать, но не прямой

контакте Доном Репо — слишком уж нарочитым было это случайное совпадение, даже

если бы мне представили его доказательства. Чтобы убедить меня, доказательства должны

были быть неопровержимыми, неоднократно проверенными.

— Ладно, — ответил я Лауре. — Обманываете вы меня или нет, но я свяжусь с

Биллом и выясню, что это за история.

В тот же вечер я позвонил в Атланту.

— Вы всё равно бы не поверили мне, — сказал Билл. — Поэтому я и не позвонил

раньше. Я пытался прикинуть, как объяснить всё и не показаться смешным. Мы с другом

из “Американ Эйрлайнз” на одном из групповых сеансов решили связаться с Репо. Вы не

поверите, но наши хозяева применяли старомодный способ “столоверчения”. Нас было

четверо.

Сначала мы получали ответы по системе “да-нет”, но очень неточные. Похоже было,

что Репо находился на полпути из “чёртовой дыры”, когда произошла катастрофа. Он

считает, что компания что-то скрывает в этой истории. Но все эти ответы трудно

проверить, к тому же при системе “да-нет” легко не понять друг друга.

Дамрот полагал, что нужно продолжить попытки вступить в прямой контакт,

применив другой метод — доску “Уиджа”, психометрию обломков самолёта или что-то

иное.

Я всё ещё настороженно относился к подобным идеям, с трудом представлял, куда

они могут меня завести. Решив попробовать новый способ, я договорился с Гленном

Куколи, рослым, подвижным инженером-электронщиком, все выходные дни проводившим

на Эверглейдских болотах, отправиться на его летающей лодке к месту катастрофы. Быть

может, нам удастся обнаружить там какие-нибудь обломки, пригодные для психометрии.

С новым набором сведений в Майами появилась Элизабет Мансионе. Она

присоединилась ко мне, и Мы отправились на встречу с Гленном в крошечный индийский

ресторанчик, милях в двадцати от города на Тамайами Трейл.

На грузовичке Гленна, припаркованном у ресторана, красовалась

четырнадцатифунтовая летающая лодка. Наскоро перекусив, мы двинулись следом за ним

по восточному спуску с шоссе. Минут через десять лодка уже покачивалась на затхлой

болотной воде.

Я взобрался на проволочную клетку, прикрывавшую мотор и пропеллер, и уселся

там, как на спине верблюда. Кстати сказать, примерно на такой же высоте. Единственное,

за что мне удалось ухватиться, была металлическая скоба. Гленн устроился впереди меня у

руля. Если я возвышался примерно на десять футов над поверхностью болот, то наш

хозяин сидел примерно в полтора раза выше. Элизабет примостилась на крошечном

сиденье у ног Гленна. В летающей лодке комфорт не предусмотрен.

Рёв мотора и пропеллера оказался просто оглушающим. Осторожно выбравшись по

глубокому каналу на открытое место, Гленн прибавил обороты. Мы понеслись по воде и

осоке, словно по огромной тарелке с густым супом.

Спуск, где мы оставили свои машины, растаял вдали. На скорости в пятьдесят миль в

час невозможно было не только разговаривать, но и просто докричаться друг до друга. Мы

приближались к плотному на вид островку. Внезапно заросли осоки отступили и мы

врезались в самую его середину. У меня буквально захватило дух. Я впился пятками в бока

железной клетки, в паре дюймов от пропеллера, пальцы до боли сжали металлическую

скобу. Впереди выскочил оленёнок, озорно вскинул ножками и исчез.

Гленн, казалось, чутьём находил дорогу. Во всяком случае никаких тропинок по

большей части нам не встречалось. Полчаса спустя Гленн убавил обороты и принялся

медленно кружить. Внезапно мне бросился в глаза кусок серебристого металла,

прямоугольник примерно в фут длиной. Со своего насеста я дважды попытался схватить

его, пока не понял, что это обломок крыла погибшего самолёта. Но Гленн не остановился.

Он по-прежнему медленно кружил, постепенно уменьшая радиус. Вскоре мы оказались

среди сплошных обломков. Часть из них виднелась сквозь коричневатую воду, часть была

разбросана по грязи или осоке. Гленн выключил мотор.

Наступившая тишина потрясла нас. Мы спрыгнули в воду и принялись собирать

осколки. Установить, из каких они частей самолёта, было невозможно. Зелёный

восьмидюймовый обломок ячеистого вещества. Металлический стержень примерно такой

же длины. Обломок трубы, небольшой искорёженный брусок, белый эмалированный

металлический треугольник. Из тины нам удалось вытащить уцелевший подлокотник

пассажирского кресла. Напоминая о былой роскоши лайнера, на нём сверкали кнопки

индивидуального освещения, музыки, регулировки спинки кресла, вызова стюардессы.

Нам попалась промокшая обложка для книг из искусственной кожи и невредимое

пластиковое отделение для кредитных карточек из чьего-то бумажника. Оно было пустым,

но сильно пахло горючим.

При свете яркого солнца наши действия казались кощунством. Почти не

разговаривая, мы выбрали около дюжины обломков и бросили их на дно лодки. Хотя

прошло уже почти три года, легко было представить картину катастрофы. Каким образом

удалось уцелеть людям в этой болотистой пустыне, оставалось загадкой.

Для получения конкретных и убедительных сведений Патриция и Бад Хэйесы

решили провести психометрию наших обломков, раздав их учащимся курсов медиумов

при Академии. Пилоты из Нью-Йорка пообещали проделать опыт со своей группой.

Дж.Р.Уорден также решил провести эксперимент. Никто из них не обещал чуда, но,

возможно, появились бы какие-то новые факты, проливающие свет на нашу историю.

В толстые бумажные пакеты было помещено около дюжины обломков. В двух

пакетах содержались “ловушки”: старый кошелёк Элизабет и зажим для шланга из лодки

Гленна. В остальных десяти лежали части погибшего самолёта.

Патриция и Бад Хэйес отобрали лучших своих учеников, уже проявивших себя

восприимчивыми медиумами. Среди них было несколько детей десяти-двенадцати лет.

Инструкции были просты. Каждый должен был взять пронумерованный конверт и

погрузиться в медитацию, пока не достигнет стадии изменённого сознания. Затем он

должен произносить те фразы, что возникнут у него в подсознании, независимо от того,

будут они иметь какой-либо смысл или нет. Нашей целью было убедиться, возможно ли

получить какую-нибудь конкретную информацию о катастрофе или странных событиях,

последовавших за ней.

Итог оказался удивительным и неоднозначным. Честно говоря, я не знаю, какой

вывод можно тут сделать. Некоторые ответы были любопытны и близки к теме! Другие

нет. Я попытался не впадать в крайность и не придавать особого смысла тому, что мы

получили.

Один из медиумов произнёс следующее:

РОЗОВЫЙ СВЕТ ЗАЛИЛ ВСЁ ВОКРУГ

ТЕПЛО И ЛЮБОВЬ ВНЕЗАПНО КОНЧИЛИСЬ

ХОЛОД

БОЛЬ — ВЕЗДЕ

ВСЁ ТЕЛО КРУЖИТСЯ И КАЧАЕТСЯ ЧЕЛОВЕК — ОДЕТ В ЧЁРНОЕ

— МАЛЕНЬКАЯ МАСКА НА ГЛАЗАХ

— ДУМАЛ БЫТЬ ПРЕСТУПНИКОМ, НО НА ДЕЛЕ НЕВИНОВЕН

СЦЕНКИ ИЗ ПРОШЛОГО — ЖЕНА И ДВОЕ ДЕТЕЙ ( ОДИН МАЛЬЧИК,

ОДНА ДЕВОЧКА )

НЕКИЙ НЕСЧАСТНЫЙ СЛУЧАЙ НОЧЬЮ СЕМЬЯ ТО ЛИ БЫЛА, ТО ЛИ НЕ

БЫЛА ВМЕСТЕ С НИМ

Многое из этого можно было соотнести с ночной катастрофой на Эверглейдских

болотах. То же можно сказать и про другого “чтеца” из Академии Артура Форда:

ЗАЛИТ ВОДОЙ

СЕРА, СИЛЬНЫЙ ЗАПАХ

ГРЯЗЬ, ТИНА, РЕКА

НЕВЕРОЯТНАЯ СМЕЛОСТЬ

СТРАДАНИЯ — НЕПЕРЕНОСИМЫЕ

БЕССЕРДЕЧНЫЙ

СЛЕДСТВИЕ

ДОКАЗАТЕЛЬСТВО

Но некоторые из описаний с трудом можно было связать с чем-нибудь, разве что

напрягая воображение. Вот пример:

СТЕТОСКОП

ОДИН ДЮЙМ ИЛИ 116 ОВОЩЕЙ

ДЕТЕКТОР

ОТВАЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ

ПОДДЕРЖКА

ПОЛИЦИЯ СВЯЗАНА СО СТЕКЛЯННОЙ ДВЕРЬЮ

БОРТ 831

ЯЩИК, РАЗВЁРТЫВАЮЩИЙСЯ В СТЁГАНОЕ ОДЕЯЛО

ЧЁРНОЕ, НА НЁМ РОЗЫ ЧТО-ТО ВРОДЕ ЯЩИКА

ЗОЛОТОЕ НАВЕРШИЕ С ВЫШИТОЙ РОЗОЙ

Самое глубокое впечатление на меня произвела тридцатилетняя женщина-мать. Взяв

в руки пакет, она произнесла следующее:

САМОЛЁТ, ПРИЗЕМЛЯЮЩИЙСЯ В ВОДУ

ПРОПАВШИЙ ЧЕЛОВЕК

ЧУВСТВУЮ, ЧТО Я НЕДАЛЕКО ОТ АЭРОПОРТА, РЯДОМ С КАНАЛОМ

ВИЖУ ОГНИ, ПОХОЖИЕ НА АЭРОПОРТ, ЗАТЕМ БОЛЬШЕ НЕ ВИЖУ ИХ

ЧУВСТВУЮ БОЛЬ ВО ЛБУ И ГЛАЗАХ

НА МЕСТЕ КАТАСТРОФЫ БЕСПОКОЙНЫЙ ДУХ, И ОН НЕ УСПОКОИТСЯ,

ПОКА ЕГО МАТЬ НЕ УЗНАЕТ, ЧТО ОН ПОВЕРИЛ В ДУХА, В БОГА. ЕГО

МАТЬ ЗНАЛА О ДУХОВНЫХ ВЕЩАХ И ГОВОРИЛА ЕМУ, НО ОН НЕ ВЕРИЛ

ЕЙ. ТЕПЕРЬ ОН ВЕРИТ

ВИЖУ ОГНИ, КАК БУДТО Я РЯДОМ С АЭРОПОРТОМ. ПОТОМ НЕ ВИЖУ

ИХ

ЧУВСТВУЮ, КАК БОЛИТ ЛИЦО, ТОШНОТА. ДВА САМОЛЁТА В НОЧИ,

ЛЕТЯТ ДРУГ ЗА ДРУГОМ

МУЖСКОЙ ГОЛОС ГОВОРИТ: МОЯ МАТЬ РАССКАЗЫВАЛА МНЕ ОБ ЭТОМ,

НО Я НЕ ВЕРИЛ ЕЙ. ОНА НЕ ДОЛЖНА ТАК БЕСПОКОИТЬСЯ...

Я ВИДЕЛ СВЕТ... СЕЙЧАС Я ВЕРЮ. КТО-ТО ДОЛЖЕН РАССКАЗАТЬ ЕЙ ОБ

ЭТОМ. ПОЖАЛУЙСТА, ПОПРОСИТЕ ЕЁ НЕ ПЛАКАТЬ.

Я ВЕРЮ

Одно из заявлений было просто удивительным:

СИЛЬНЫЙ ЖАР, ОГОНЬ, ОЗНОБ, СУША, СТОЛБЫ ДЫМА, ОЧКИ —

СЛОВНО ЛЕТЯЩИЕ ОЧКИ, УНИФОРМЫ, ЗЕЛЁНЫЕ И ХАКИ УНИФОРМЫ,

ВОДА, ГРЯЗНАЯ ВОДА: ТОЛЬКО СЛОВО “ПОМОГИТЕ”, ЛЮДИ СЛОВНО ПО

ДРУГУЮ СТОРОНУ ЧЕГО-ТО ВРОДЕ БОЛОТА СО ЩЁТКАМИ, НОЧЬ, ДВОЕ

МУЖЧИН, СМЕРТЬ, ЗВЁЗДЫ, СЕЛЬСКАЯ МЕСТНОСТЬ — НЕТ — ОГРОМНОЕ

ПРОСТРАНСТВО ЗЕМЛИ

МУЖЧИНА С УСАМИ, ТЕМНОВОЛОСЫЙ МУЖЧИНА И СВЕТЛОВОЛОСЫЙ

МУЖЧИНА И ЗА НИМИ МНОГО-МНОГО ЛЮДЕЙ — ЧЁРНЫЕ, КАК УГОЛЬ,

КРЫЛЬЯ, БЕЛЫЙ СВЕТ, ПОКОЙ

Передо мной опять оказалась масса совершенно неопределённого материала. Если бы

в нём содержались конкретные имена, названия местностей, факты, которые можно было

бы ясно и однозначно истолковать, ему бы не было цены. А так он оставался весьма

любопытным, но по-прежнему ничего не давал расследованию. В отредактированном виде

этот материал можно было связать с любой из жертв любого несчастного случая. Может

быть, дело было в том, что обломки самолёта не являлись личными вещами и потому

могли дать лишь обезличенные сведения.

Я слишком мало знаю о психометрии и потому, вероятно, неспособен правильно

оценить её. К тому же, большая часть материала была получена через учащихся и не

соответствовала результатам, достигнутым опытными медиумами вроде Хэйесов или моих

нью-йоркских друзей.

Я заметил, что, когда на последующем сеансе к группе присоединилась Пат Хэйес, в

её “прочтении” содержалось больше конкретной информации. Элизабет также получила

приглашение участвовать в сеансе. Я предпочёл остаться наблюдателем. Я никогда не

сталкивался прежде с подобными занятиями и сомневался, способен ли я на такое вообще.

Элизабет уселась среди группы из восьми учащихся рядом с Пат. Подобные сеансы

всегда проходят в ужасающе медленном темпе, и этот не явился исключением. Они сидели

по кругу, закрыв глаза. Пат Хэйес объясняла:

— Дышите глубоко и постепенно переходите к изменению сознания. Вы чувствуете,

что поднимаетесь вверх. Дайте вашим мыслям свободно проходить сквозь вас, словно

радиоволнам. Пусть они явятся к вам от ваших духовных собратьев, от частички вашей

духовной сущности, вашего наивысшего бытия.

Несколько минут она продолжала в том же духе, затем наступила тишина.

Ещё через несколько минут кое-кто из кружка заговорил. Информация, которую они

выдавали, почти ничем не отличалась от той, что возникла при психометрии. Один из

учащихся заявил:

— Ребёнок живёт.

Только он успел произнести это, Элизабет заговорила странным, словно в трансе,

голосом:

— Её зовут Кристина. Я уверена в этом. Ещё там есть миссис Джексон. Миссис

Э.Джексон, — она умолкла на несколько мгновений, а затем тем же голосом добавила. —

Я также слышу имя Джейкобс.

Я был просто ошеломлён, потому что Элизабет всегда была очень сдержана в

незнакомой компании и редко говорила с такой твёрдостью и уверенностью. Это было

совсем не в её характере. Глаза её были закрыты. Голос звучал ровно и бесстрастно, резко

отличаясь от обычного тона. У меня не было под рукой материалов, по которым я бы мог

проверить упоминавшиеся ею имена, к тому же ни один из нас не видел списка

пассажиров, хотя мы и знали, что он был опубликован вскоре после катастрофы.

После сеанса Элизабет сообщила мне, что хотела бы больше узнать о медиумизме.

Она не помнила точно, что ощущала во время сеанса, но это было не похоже ни на что

испытанное ранее. Я рассмеялся и попросил её подождать, пока не просмотрю список

пассажиров. Вполне возможно, что эти имена возникли откуда-то со стороны и ничего не

значат. Не стоит кидаться очертя голову в неизвестное.

— Дело не только в этом, — ответила она. — Не только в нашем расследовании. Мне

самой стало невероятно любопытно. Я не шучу.

— Что ж, — пожал я плечами, — это ваше дело. Как вам пришли в голову эти имена?

— Понятия не имею. В самом деле. Но уверена, что они окажутся верными.

— Разыгрываете, — сказал я.

— Честное слово, нет. Их словно написали передо мной на бумаге.

— Значит, вы взяли их из списка пассажиров. Вы решили подшутить надо мной?

— Чтоб мне провалиться, — возмутилась она. — Я никогда не видела этого списка.

Если вы не поверите, мы поссоримся.

Могу поручиться, что она говорила серьёзно. Я успел хорошо изучить её характер за

время нашего сотрудничества. Элизабет любила пошутить, но всегда было видно, когда

она это делает.

— Кстати, — добавила она, — похоже, что там было две девочки по имени Кристина.

— Вот что я скажу вам, — решил я. — Если там окажется хотя бы одна Кристина и

хотя бы один Джейкобс или Джексон, мужчина или женщина, всё равно, — я поверю и

вам, и вообще всей этой странной истории.

Вскоре мы отыскали список пассажиров в “Нью-Йорк Таймс” и жадно набросились

на него. Фамилии 176 человек были распределены в два списка: “Оставшиеся в живых” и

“Предположительно погибшие”. На первый взгляд лишь несколько фамилий показались

мне знакомыми, но они были не те, что называла Элизабет. Элизабет снова принялась

уверять меня, что видит список впервые.

— Что толку обманывать саму себя? — спросила она.

Мы углубились в список выживших. Мелкими буквами в одной из строк значилась

Кристина Кастадо, двух месяцев от роду. Элизабет была поражена не меньше меня.

— Клянусь Богом, — торжественно заявила она. — Я впервые вижу этот список.

Я поверил ей.

Просмотрев примерно половину списка, Элизабет снова задохнулась от волнения.

— Ещё одна Кристина, — она указывала пальцем. — Кристина Окхоу. Один год.

— Я верю вам, Элизабет, — сказал я. — И всё-таки можем ли мы быть уверены, что

список не попадался вам на глаза? Случайно? Быть может, неосознанно?

— В этих списках почти двести человек, — ответила она. — Да я бы никогда не

запомнила этих имён, если бы и видела списки. Но я не видела!

— Всё-таки мы должны учесть и эту возможность, — сказал я. — Нельзя верить во

всё подряд.

— Делайте, как хотите, — заявила Элизабет. — Я понимаю ваш скептицизм. Но я-то

знаю! Я не собираюсь себя обманывать. Или вас. В этом нет никакого смысла.

Я кивнул, и мы продолжили изучать фамилии. Где-то в середине списка погибших мы

наткнулись на неё: миссис Э.Джексон. Никто не решался заговорить первым, затем

Элизабет всё-таки произнесла:

— Я пытаюсь убедить себя, что это просто совпадение, но у меня не получается.

— У меня тоже, — сознался я.

Мы принялись разыскивать в списках имя “Джейкобс”, но ничего похожего не

обнаружили. Раздумывая, Я машинально перебирал и просматривал газетные вырезки,

связанные с катастрофой. И совершенно неожиданно наткнулся на “Джейкобса”. Это был

репортёр, подробно описавший трагические события.

Я вручил вырезку Элизабет и спросил:

— Не знаю, считается это или нет?

Взглянув, Элизабет растерялась:

— Я тоже. И всё же я потрясена. Может ли быть, чтобы четыре имени — ну пусть

три, если считать только пассажиров, — оказались только совпадением?

Я ответил, что может, но уж очень редким. Скорее, она мельком видела список

пассажиров и не помнит об этом.

— Я думаю, что в суде это назвали бы не доказательством, но свидетельством.

— Именно, — подтвердил я.

— Думаю, что пройду у них курсы медиумов, — заявила она ни с того ни с сего, —

Должно быть, это интересно.

— Что ж, если есть желание, можно попробовать, — согласился я.

— Попробовать нужно. Иначе эта история сведёт меня с ума.

Через одиннадцать дней Элизабет вернулась из рейса Токио — Майами, горя

желанием пройти обучение. Она выбрала трёхдневный курс “полного погружения”,

проводимый в Академии по выходным дням. Предварительно она прошла несколько

собеседований. Пат и Бад Хэйесы отметили, что у неё превосходные способности и

предрасположенность к медиумизму. Разумеется, результаты обучения могли в какой-то

мере помочь нашему расследованию, но мы не очень на это рассчитывали.

Курс оказался весьма напряжённым. Три дня подряд с восьми утра до полуночи

Элизабет предстояло обучаться глубокой медитации, дыхательным упражнениям и

различным способам достижения стадии изменённого сознания — что-то вроде состояния

лёгкого транса. При этом, однако, должен был сохраняться контроль сознания. У Элизабет

оказалось семь “однокурсников” — от инженера-электрика до священника, от популярного

общественного деятеля до дипломированной няни.

Впоследствии я выспросил у Элизабет подробности. В соответствии с теорией, что в

той или иной степени способности к медиумизму может развить каждый, учащихся

обучали способам подавления сознательного мышления, после чего высшие духовные

силы смогут свободно проникать в их подсознание. Конечной целью было научиться

использовать высвобождаемые при этом силы и приносить наивысшую пользу

окружающим. Поскольку Академия была связана с движением “Духовного предела”, её

нетеологическая работа имела слегка религиозный оттенок.

Если во время пробных сеансов учащийся демонстрировал выдающиеся

способности, ему или ей предлагали продолжить их совершенствование. Вечером

последнего, третьего дня занятий для таких пробных сеансов приглашались добровольцы

со стороны. Позднее они должны были оценить способности новоиспечённых медиумов и

сказать, способны ли те творчески анализировать проблемы и извлекать конкретную

убедительную информацию при помощи своей психической восприимчивости.

Элизабет провела пять сеансов и получила невероятно высокие оценки.

— Во время сеансов я и сама удивлялась, — рассказывала она. — Понимаю, что это

глупо звучит. Но это не я говорила. Не моё сознание, понимаете? Некоторые просто рот

разевали от тех подробностей, что я выдавала. До сих пор не знаю, что это, но что-то в

этом есть. Думаю, что смогу помогать людям. Правда, смогу! Может, даже вам с этой

историей.

Я охладил её пыл и сказал, что поверю лишь в твёрдые факты, которые можно будет

проверить.

— Вы слишком недоверчивы, — заявила Элизабет.

— Просто осторожен, — парировал я.

— Не хотите попробовать раздобыть эти ваши твёрдые факты? — спросила она.

— Сейчас я готов на всё.

— Что вы скажете о приборе для начинающих? — предложила она. — Вы могли бы

сами, наконец, вступить в игру и попытать счастья с доской “Уиджа”.

Я тут же вспомнил, что недавно читал книгу по поводу применения этой доски. Я

очень сомневался, что могу служить каналом для потусторонних сил. В этой области мои

способности смело можно было признать невысокими.

— Хотите, купим доску?— не отставала Элизабет.

Я согласился. Однако, когда мы отправились в магазин, я вдруг почувствовал себя

таким смешным, что улизнул под благовидным предлогом в другой отдел, пока Элизабет

совершала покупку.

Встретив её у выхода, я с ужасом обнаружил, что из сумки торчит верхняя часть

коробки с яркой надписью. Я прикрыл надпись газетой и быстро потащил Элизабет от

магазина. Я уже был сыт этим по горло.

Элизабет же просто была в ударе.

— Помните, — поучала она меня, — вам совсем не нужно быть для этого медиумом.

Но я знаю, что и медиумы тоже пользуются этой доской.

Мы опустили кончики пальцев на указатель. Предполагалось, что он должен

скользить вдоль букв алфавита, чётко выделявшихся на поверхности доски рядом со

словами “ДА” и “НЕТ” и цепочкой цифр от 0 до 9. Коснувшись нужной буквы, указатель

должен был остановиться. Я чувствовал себя совершенно по-дурацки.

— Если кто-нибудь заглянет в окно и увидит нас, он точно решит, что мы спятили, —

пробурчал я.

Элизабет расхохоталась.

— Даю честное слово, что ваши друзья об этом не узнают, — пообещала она.

По инструкции вопросы следовало задавать громким голосом, а затем немного

подождать, пока указатель не начнёт двигаться. Буквы следовало читать через круглое

стеклянное окошечко на верхушке указателя. Поскольку мы были вдвоём и записывать

буквы было некому, мы включили магнитофон.

Примерно через минуту указатель медленно, нерешительно начал перемещаться. Я

был уверен, что не помогаю ему, стало быть, либо он двигался сам, либо под влиянием

Элизабет.

— Это вы его двигаете, — возмутился я.

— Богом клянусь, что нет, — ответила Элизабет.

Указатель описывал медленные, неправильные круги, скользя на фетровых

подкладках трёх своих крошечных ножек.

— Есть кто-нибудь рядом? — спросила Элизабет.

Указатель медленно закончил круг, потом так же не спеша направился в угол доски,

где было напечатано слово “ДА”. Я внимательно разглядывал пальцы Элизабет. Как и мои,

они едва касались кончиками краешка указателя.

— Вы точно не двигаете его? — снова спросил я.

— Ни чуточки.

Указатель дошёл до слова “ДА", сделал три-четыре маленьких круга рядом с ним и

затем замер точно на слове.

— Хотите ли вы что-нибудь сообщить нам? — спросила Элизабет.

Указатель медленно направился к буквам алфавита. Похоже было, что он набирал

скорость и силу. Затем он принялся довольно уверенно скользить по алфавиту,

останавливаясь у определённых букв. Ощущение было довольно жуткое. Теперь не

выдержала Элизабет.

— Это вы его двигаете!

— Я едва касаюсь его пальцами.

Я не лгал.

Одна за другой, буквы составили целую серию. Беда в том, что в них не было

никакого смысла. Мы наговорили их на магнитофон, а затем прокрутили. Вот что у нас

вышло: ТГРАТВЕБИСВГГСНВ

— Мы не понимаем вас, — сказала Элизабет. — Может быть, вы повторите?

Мы следовали инструкции задавать вопросы вслух.

ТВА АРВРТМИТНКСНИ

Нельзя сказать, чтобы смысла прибавилось. Незачем было и пытаться разбить это на

слова. Сплошная чепуха!

— Мы не сдаёмся, — заявила Элизабет. — Продолжайте, кто бы вы ни были.

Если из букв выходила бессмыслица, то указатель явно набирал силу. Он описал

большой круг, словно накапливая энергию, затем снова подскочил к буквам и, отчётливо

выделяя каждую, выдал:

ТНГРДИОИОИО

Снова ничего определённого. У меня устала спина, и я готов был уже отказаться от

новой попытки.

— Продолжайте, пожалуйста, — просила Элизабет, обращаясь к доске. Внезапно

буквы сложились в нечто знакомое:

ТВАЗНАЕТРЕПО

Мы остановили магнитофон, списали буквы на бумагу и разделили:

ТВА ЗНАЕТ РЕПО

Я тут же начал соображать, не могло ли это быть совпадением. Джулиан Хаксли как-

то подсчитал, что если шесть обезьян усадить за шесть пишущих машинок и позволить им

барабанить по клавишам наобум бесконечно долго, они в конце концов умудрятся

напечатать всю классическую литературу. Наши буквы могли оказаться подобным

сложным совпадением.

— Кто пришёл к нам? — спросила Элизабет. — Пожалуйста, назовите фамилию.

Снова пошла умопомрачительная чепуха, что укрепило мою уверенность в том, что

одно предложение погоды не делает.

— Вы упомянули Репо, — настаивала Элизабет. — Верно?

Указатель скользнул к “ДА" и замер. Потом вернулся к буквам и опять начал

“писать”. После каждой серии букв мы останавливали магнитофон, списывали буквы и

пытались составить из них слова.

ИДПТ В В ПКДН

Смысла опять не было.

— Это название местности? — спросила Элизабет. Указатель быстро показал на

“ДА”.

— На земле? — спросила Элизабет.

Теперь указатель перескочил на “НЕТ”.

— Где же? — спросила она.

БЕСКНЧ БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Это уже было интересно.

— Что ещё вы хотели бы рассказать нам? — спросила Элизабет.

ТВА 727 ЧИКАГО

Теперь вопросы и ответы следовали один за другим.

— Вы служили в ТВА?

ДА

— Вы умерли?

ДА

— Вы погибли в катастрофе?

ДА ЗНАЮ РЕПО

— Как ваша фамилия?

РЕПО

— Как ваше имя?

ДОН

— Мы говорим непосредственно с вами?

НЕТ

— Через кого мы говорим?

ТВА

— У вас есть сообщение?

ДА

— Для кого?

ВН ДЖОН

— Назовите фамилию, пожалуйста.

ФУЛЛЕР

Мне стало не по себе. Всё это время я не спускал глаз с рук Элизабет. Её пальцы по-

прежнему едва касались поверхности указателя. Сам я был твёрдо уверен, что не

подталкиваю его. Несколько раз он чуть не ускользал от меня, и мне приводилось

придерживать его пальцами. Элизабет продолжала задавать вопросы.

— Что вы хотите сообщить? — обратилась она к доске.

ПЕРЕСТАНЬТЕ БЕСПОКОИТЬСЯ

— Перестать беспокоиться — о чём?

ИМЕНА

Собираясь написать книгу, я и впрямь часто с беспокойством задумывался, что делать

с именами тех, кто поделился со мной своими воспоминаниями и размышлениями.

Меньше всего я хотел причинить им вред, ведь большую часть сведений я получил по

секрету. Я искренне тревожился об этом. Но откуда об этом могло стать известно

неодушевлённой доске “Уиджа”? Или даже Дону Репо? И откуда он узнал, что ему нужно

связаться с нами, непосредственно или через кого- либо?

Чтобы поверить во всё это, мне требовались более убедительные доказательства.

— Здесь, действительно, Дон Репо? — спросил я.

ДА

— Пожалуйста, напишите ваше имя.

ДОН РЕПО

— На борту какого самолёта вы попали в катастрофу?

1011

Любопытно. Я знал, что стюардессы обычно называют этот лайнер Л-1011, в то

время как лётчики сокращают до 1011. Я решил идти напролом.

— Каков был бортовой номер погибшего самолёта?

310

— Номер рейса?

401

Всё совпадало. К тому времени я убедился, что ни я, ни Элизабет СОЗНАТЕЛЬНО

не подталкивали указатель, однако прибор чётко формулировал слова, исходившие якобы

от Дона РЕПО, и большая часть информации соответствовала истине. Кто такой служащий

ТВА, нам ещё предстояло разобраться.

Позднее я подумал, что нам следует получить такие сведения, о которых ни мне, ни

Элизабет не было известно. Только тогда мы сможем исключить вероятность появления

“сообщений” из нашего подсознания. Но в тот момент я старался просто получить

побольше фактов, пока так быстро появлялись буквы.

— Можете ли вы назвать, кто был с вами в кабине в ту ночь?

БОБ И СТОКСТИЛЛ

— Авиалиния?

ИЭЛ

Это было официальное сокращение для “Истерн Эйрлайнз”. Имена его коллег были

тоже названы верно, разве что он назвал Лофта по имени, а второго пилота по фамилии.

— Кто сидел на откидном кресле в кабине?

ДОНАДЕАО

Хотя он и допустил небольшую ошибку, ясно было, о ком идёт речь, и это тоже было

верно.

Пора переходить к фактам, которые сущность, назвавшаяся Доном Репо, должна

знать, а мы с Элизабет не имели представления.

Всё, что мы узнали до этого, было ясным и верным. Как нам удалось узнать это —

другой вопрос. Мне казалось совершенно абсурдным, что игрушка может передавать

информацию и свободно разрушать стену между нашим миром и неведомым.

Я отдавал себе отчёт, как нелепо это будет выглядеть на страницах книги, и

разрывался между желанием прекратить сеанс и любопытством.

Мне вспомнились слова профессора Хислопа:

“Источник феномена должен подтвердить фактами, что он на деле является тем,

кем утверждает.

Установление личности означает, что умерший должен привести такие факты из

своей земной жизни и в таком количестве, что мы бы не сомневались в его

существовании, как если бы получили эти факты по телеграфному проводу или телефону.

Только в таком случае сможем мы доказать, что разум, вступивший с нами в

контакт, не принадлежит медиуму, через которого мы получили эти факты".

Этого у нас с Элизабет ещё не получилось. Однако мы не могли противостоять

искушению продолжать сеансы.

ГЛАВА XIV

Дело в том, что существуют огромные области познания, к которым невозможно

применить научные методы... мы знаем, что можем чувствовать, и чувства эти отделены от

нас и вместе с тем такая же реальная часть нас самих, как процесс мышления. Именно

такие доводы следует употреблять по отношению к тем, кто рассказывает, что обладает

некими мистическими познаниями.

Рэйнор С. Джонсон.

"Великолепие в темнице"

Решение продолжать опыты с доской “Уиджа” далось мне нелегко. Я хорошо

представлял, какой град насмешек обрушат на меня друзья, и всё же хотел довести дело до

конца. Цель была ясна. Любая полученная информация должна была отвечать жёстким и

непреклонным требованиям профессора Хислопа. Факты, столь же убедительные, как если

бы мы получили их по телеграфному проводу или телефону. Факты, которые можно было

перепроверить. Я не сомневался, что это будет непросто.

Прежде чем мы с Элизабет продолжили опыты, я позвонил в Нью-Йорк и подробно

расспросил Рича Крэйга и его жену, чего нам ожидать. Рич подчеркнул, что наряду с

верной информацией может появиться масса ложных сведений и испортить весь сеанс.

Поэтому очень важно рассортировать все полученные факты. Он полагал, что подобное

вмешательство можно объяснить тем, что посторонние сущности очень умело выдают себя

за законные источники. Единственный способ разоблачить их — тщательная проверка

полученного материала. Он также предположил, что Элизабет может справиться с доской

и в одиночку ввиду её выдающихся способностей.

Итак, презирая опасности, мы приступили к делу, — предварительно опустив шторы,

чтобы случайные прохожие не решили, что мы спятили. В начале следующего сеанса мы

спросили Дона Репо, желает ли он вступить в контакт. Ответ был утвердительным.

Попросив его написать своё имя и удостоверившись в его правильности, мы продолжили.

Указатель двигался быстро и уверенно, скользя вдоль алфавита и делая крошечные круги у

нужных букв или цифр, а затем замирая рядом с ними.

— Что послужило основной причиной катастрофы? — спросил я.

НОСОВАЯ СТОЙКА

— Что говорилось в заключении Национального комитета транспортной

безопасности?

КОНЕЦ НВ СТОЙКА ПИЛОТ ОШИБКА

Несмотря на то, что фраза была скомкана, смысл её можно было уловить. Разумеется,

эти данные уже были нам известны. И хотя я мог поручиться, что указатель двигается без

посторонней помощи, по условиям Хислопа, подобные ответы ещё ничего не доказывали.

Тем не менее впечатление они на нас произвели.

— Не могли бы вы пояснить подробнее?

КОМАНДИР НЕ ПРОВЕРИЛ СТА ВТОРОЕ ШАССИ ПЕСТОЕЛСПУАЛ

КОЛЕСО

Опять испорченная фраза, словно прерванный радиосигнал. Возможно, мы

пропустили несколько букв или не так прочитали. Как бы то ни было, фраза была не

совсем разборчива.

— Во время ваших появлений на борту Л-1011 присутствующие видели вас

достаточно ясно?

НЕКОТОРЫЕ ДА, НЕКОТОРЫЕ НЕТ

— Вы появлялись перед теми коллегами, которые знали вас при жизни?

ОБЫЧНО

Теперь слова выходили отчётливо, без всяких помех, какая бы странная сила их ни

рождала. Я старался придумать такие вопросы, ответы на которые не могли быть известны

ни мне, ни Элизабет, однако, чтобы их можно было проверить впоследствии.

— Не могли бы вы назвать нам имя вашей жены?

СЭССИ21

Странное имя: “Сэсси". Может, это прозвище?

— Это действительно её имя?

НЕТ

— Как её зовут по-настоящему?

ЭНИС

— Напишите, пожалуйста, снова.

ЭЛИС

Я вспомнил, что где-то среди массы собранного материала у меня хранились ещё не

просмотренные сведения о семье Репо. Прокопавшись почти полтора часа среди своих

папок, я наконец отыскал газетную вырезку. Жену действительно звали Элис, и я показал

это Элизабет.

— По-моему, это убедительное доказательство, — сказала она.

— Уверен, что впервые вижу эту заметку, — ответил я, — но старина Хислоп,

вероятно, сказал бы, что я знал это заранее, но забыл.

— Да, — согласилась Элизабет, — но вы же не подталкивали указатель.

Я поклялся, что нет.

— Убедительное это доказательство или нет, во всяком случае с нами точно говорил

Дон Репо. Давайте продолжать.

В заметке были перечислены и другие члены семьи Репо. Мы решили задать вопросы

и про них, хотя ответы Репо не могли бы служить доказательством. Ведь мы видели имена

своими глазами.

— Не могли бы вы назвать имя одной из ваших дочерей?

ДОННА

Верно. В заметке сообщалось, сто Донна работает стюардессой на “Истерн".

— Не могли бы вы назвать имя одной из ваших сестёр?

В газете были перечислены четыре имени. Доска назвала два из них.

МЭРИ ЭНН

Оставалось ещё два имени, и я хотел получить более точное подтверждение.

— Не могли бы вы назвать остальные имена? — попросил я.

ПОСМОТРИТЕ НА ВЫРЕЗКУ В ВАШЕЙ РУКЕ, —тутже уверенно ответил

указатель.

Мы были ошеломлены и растеряны. Нам стало ясно, что, с какой бы энергетической

или мыслительной силой мы ни столкнулись, она обладала живым восприятием и

несомненным чувством юмора.

— Вы хотели бы сами что-нибудь передать нам? — спросила Элизабет.

ПОЗВОНИТЕ ДОННЕ

Фраза поставила нас перед вопросом, тревожившим меня на протяжении всей

истории. Я полагал, что, чем бы ни обернулись описываемые события — легендой или

фактами, — книга будет написана в виде безличной аллегории. Я хотел по возможности

избежать употребления имён и углубиться в обширный вопрос жизни после смерти,

проиллюстрировав его примером катастрофы. Мне казалось, что книга станет серьёзным

философским или метафизическим исследованием, где при помощи рассказа о

современных призраках будут поставлены вопросы, на которые пока бессильна ответить

наука.

Случаи на Л-1011 я хотел использовать лишь для примера. Никакого значения не

должно было иметь, с кем именно, на каком самолёте, на какой авиалинии они

происходили. Я не собирался упоминать ни “Истерн”, ни Репо, ни Лофта. Моей целью

21

СЭССИ (англ.) — бойкий, нахальный.

было показать, что и в наш ракетный век может родиться легенда, быть может, основанная

на фактах и способная изменить наши взгляды на мир, сделать наше мышление более

свободным и раскованным.

Если материал истории обернулся бы истиной, тем лучше. Он подстегнул бы интерес

к вопросу, живём ли мы и вправду после смерти. Требование Дона Репо всё

переворачивало и заставляло меня вводить конкретных действующих лиц. Если, конечно, я

бы последовал его словам:

ПОЗВОНИТЕ ДОННЕ

Я колебался по нескольким причинам. Я не знал, как девушка перенесла известие о

катастрофе. Кстати, то же самое касалось и миссис Репо. Мне хотелось, по возможности,

не тревожить их. Если бы дело касалось обычной журналистской статьи, я сразу бы

переговорил с ними и подавал материал под этим углом зрения. Но мне с самого начала

было ясно, что привычной журналистикой здесь и не пахнет. Сама природа этой истории

была намного сложнее и требовала разумного подхода.

Я в первый раз испытал благоговейный страх перед странными посланиями,

передаваемыми доской. В них ощущался оттенок приказа. Мы не могли даже

предположить, какую следующую букву назовёт нам доска. Ожидая одного, мы получали

совсем иное. По большей части нам приходилось ждать, пока магнитофон не повторит

буквы, что мы назвали, чтобы определить смысл предложения. Тысячи вопросов

крутились у нас на языке. Почему вначале доска выдала сплошную чепуху? Почему

некоторые разумные фразы вдруг искажаются в середине? Если это действительно был

погибший Дон Репо, как он узнавал, что мы его ждём? Какая движущая сила перемещала

указатель, была она постоянной или случайной? Откуда ему известны наши имена?

Мы решили продолжить.

— Если мы позвоним Донне, вы хотели бы ей что-либо передать? — спросила

Элизабет.

ЗАБУДЬ ПАПУ ПУСТЬ ДЖОН ПОЗВОНИТ ЕЙ СКАЖЕТ ЕЙ У МЕНЯ ВСЁ В

ПОРЯДКЕ МНОГО РАБОТАЮ

— Ещё что-нибудь? — уточнила Элизабет.

БУДЬ ХОРОШЕЙ ДЕВОЧКОЙ ПС Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ЕЁ

Нас охватило мучительное сострадание. Оно усилилось после того, как прозвучал

следующий вопрос.

— Вы не хотели бы передать что-нибудь жене, Дон? — спросила Элизабет.

Я ЛЮБЛЮ ЕЁ ЗАБУДЬ ДОНА СЛЕЗАМИ МЕНЯ НЕ ВЕРНУТЬ

Подобные вопросы отнюдь не помогали мне сосредоточиться. К тому же, я всё ещё

хотел избежать личных контактов. Я полагал, что нам необходимо собирать фактический

материал.

— Для уверенности, Дон, — попросил я, — назовите три вещи, которые вы

проверяли перед полётом.

Назвав его “Дон”, я и сам удивился. Ведь до сих пор мы так и не подтвердили, что

нам удалось установить прямой контакт. Элизабет была в этом уверена, я же пока нет.

Ответ на мой вопрос был следующим:

ШАССИ ОСМОТР НОСОВОЙ СТОЙКИ ШИНЫ

— Хотите ещё что-нибудь сообщить?

КОМАНДИР РУКА ПАНЕЛЬ ЛАМПЫ РЯДОМ С БОРТИНЖЕНЕРОМ

Я не всё понял, но ответ его в общем соответствовал теме. Я пытался узнать другие

технические подробности.

— Что делал пилот накануне катастрофы?

СЛУЧАЙНО ОТКЛЮЧИЛ УПРАВЛЕНИЕ

Ответ был верным. Я продолжил:

— Кто говорит с нами?

ДОН РЕПО

— Вы можете назвать, кто вёл самолёт в тот момент?

СТОКСТИЛЛ

Верно, управление самолётом было передано ему.

— Что ещё вы хотели бы добавить?

ПИЛОТ ЭВЕРГЛЕЙДС ДРУГ ПОСТРАДАЛ СИЛЬНЕЕ ДЛЯ НАС ПИЛОТОВ

ИЗ ИСТЕРН В ИХ ДОМЕ ДЕВУШКИ ВИДЕЛИ МЕНЯ В КУХНЕ В ПЛИТЕ

УШЛА ЛИ МЫШЬ ИЗ СЕМЕЙНОГО ТУАЛЕТА

Послание было бессвязным, но отдельные фразы можно было понять. Самым

важным было признание насчёт кухонной плиты. Слова “пилот Эверглейдс друг” можно

было отнести к спасателю из береговой охраны.

Самой загадочной и нелепой была последняя фраза: “Ушла ли мышь из семейного

туалета?” Ни мне, ни Элизабет она ничего не говорила, и мы выбросили её из головы.

Только позднее удалось нам узнать, что мы напрасно так отнеслись к ней.

Следующее сообщение Репо в то время тоже показалось нам бессмысленным. В нём

говорилось о пенни, который кто-то искал, но мы так ничего и не поняли. Заканчивалось

высказывание предложением:

ПОСМОТРЕТЬ В КОРЗИНЕ ДЛЯ ИСПОЛЬЗОВАННЫХ БУМАГ ЛЕЖИТ ТАМ

В КОМНАТЕ МАЛЬЧИКОВ

Мы снова были смущены и растеряны. Часть информации вполне могла бы

послужить доказательством контакта. Мы даже узнали о пристрастии Дона к пиву. И всё

же она не до конца отвечала условиям, выдвинутым Хислопом. Внезапно тон ответов

переменился, они больше не имели ничего общего с нашими вопросами.

ПРОДОЛЖАТЬ РАБОТУ НАД КНИГОЙ

ПОЗВОНИТЬ ДОННЕ СЕГОДНЯ ЖЕ

ПРОДОЛЖАТЬ РАБОТУ НАД КНИГОЙ НУЖНО НАПИСАТЬ

ВЫ ТЕРЯЕТЕ ЦЕЛУЮ ИСТОРИЮ ПРОДОЛЖИТЬ РАБОТУ

ИТАК ИДИТЕ К ПИШУЩЕЙ МАШИНКЕ СМОТРИТЕ

ПОЗВОНИТЕ ДОННЕ

НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ БОЛЬШЕ СЕГОДНЯ ДОСКОЙ “ВИДЖИ”

ПРОДОЛЖАЙТЕ КНИГУ ДО ЗАВТРА РЕПО

ДО СВИДАНИЯ

Мы с Элизабет уже провели за доской около часа и порядком устали. Любопытно

было, что слово “Уиджа” Репо написал с ошибкой. Ни я, ни Элизабет так написать не

могли. На мой взгляд, это было убедительным доказательством контакта. Но меня

волновало настойчивое требование позвонить Донне. Вступить в разговор с ней означало

переменить первоначальный замысел книги и ввести действующих лиц. Я не был уверен,

что она захочет поделиться с нами своими мыслями. И уж совсем нелепо будет, если мы

заявим, что, кажется, недавно беседовали с её отцом.

И всё же чем больше я размышлял, тем сильнее приходил к мысли, что связаться с

Донной и миссис Репо просто необходимо, независимо от посланий, полученных через

доску. Я позвонил в Майами, попросил найти адрес Донны в телефонной книге и написал

письмо. Ситуация была непростая, я не представлял, как объяснить, что мне нужно.

Наконец я написал:

“Дорогая Донна Репо!

Я пишу книгу о трагедии, произошедшей с лайнером Л-1011. Я никоим образом не

собираюсь бросить тень ни на экипаж, ни на компанию “Истерн Эйрлайнз”. Ведущая

тема книги очень конкретна: хрупкость нашей жизни и возможность продолжения её

после смерти.

Проделав немалую работу по розыску материалов, я наткнулся на многочисленные

рассказы о появлениях членов экипажа рейса 401 на борту самолёта номер 318 и

некоторых других. Эти истории, в свою очередь, служат подтверждением выбранной

мною темы. Некоторые из них, думаю, могли бы вас заинтересовать.

Мне очень хотелось бы поделиться с вами материалом, который в течение многих

месяцев я собирал вместе с моей помощницей Элизабет Мансионе, уже семь лет

работающей стюардессой в компании “Нортуэтс Ориент".

Мы оба мечтаем встретиться с вами и пригласить на ужин во время нашего

следующего визита в Майами...

Во время сбора материалов для книги мы с Элизабет познакомились с некоторыми

из ваших друзей и потому осмеливаемся считать себя заочно с вами знакомыми.

Заранее благодарим за проявленный интерес, с наилучшими пожеланиями

Искренне ваш Джон Г. Фуллер”.

Я отправил письмо, и мы с Элизабет провели ещё несколько сеансов с доской.

Сообщения, что мы получили, почти не отличались от предыдущих и в основном были

верными, особенно те, что касались технических характеристик самолёта. Почувствовали

мы в них и знаменитый юмор Дона Репо, о котором сообщали все, с кем мне приходилось

беседовать. Похоже, это и вправду была его основная черта характера.

Я по-прежнему старался получить больше конкретной информации, которую можно

было бы перепроверить. Во время одного из сеансов я спросил:

— Из какого штата вы попали во Флориду?

Буквы вылетали одна за другой:

НЬЮ-ЙОРК ТЕХАС КАНЗАС ОСТРОВ МЭЙН КАЛИФОРНИЯ БОСТОН

АТЛАНТА ДЖОРДЖИЯ ТРУДНО ВСПОМНИТЬ

— Пожалуйста, будьте посерьёзнее, Дон, — попросила Элизабет.

СКАЖЕМ СЕНТ-ЛУИС ВМЕСТО ЮЖНОЙ КАРОЛИНЫ НЕСКОЛЬКО РАЗ

ВЫЛ В ЛУИЗИАНЕ

— Зачем вы так, Дон? — спросила Элизабет. — Вы не хотите отвечать серьёзно?

НРАВИТСЯ ПОДШУЧИВАТЬ НАД ВАМИ

Должно быть, он назвал нам места, где останавливался во время полётов.

— В каких отсеках самолёта вы обычно появлялись? — спросил я.

САЛОН ПЛИТА В КУХНЕ

— Почему вы возвращались, Дон? — спросила Элизабет.

СЕГОДНЯ ЧТОБЫ ПОЗАБАВИТЬСЯ

— Хватит шутить, Дон, — упрекнула Элизабет. — Почему вы возвращались?

ДОНУ НРАВИТСЯ ДУРАЧИТЬСЯ И РАЗЫГРЫВАТЬ ИЗ СЕБЯ ДУХА ВЫ ЖЕ

ВИДИТЕ Я ЛЮБЛЮ ПОШУТИТЬ

Что бы там ни было, из букв, передаваемых доской, перед нами вставал образ

человека. Мы с Элизабет даже успели полюбить его. Мы терпеливо ждали ответа от

Донны Репо, но прошла целая неделя, а письма всё не было. Наконец с дневной почтой

вернулся мой собственный конверт со штампом: “Вернуть отправителю. Адресат

отсутствует”.

Мне пришлось разыскивать адрес миссис Репо и просить её передать письмо Донне.

Снова потянулись дни ожидания, наконец раздался телефонный звонок. Это была Донна

Репо из Майами. Я с облегчением обнаружил, что её голос звучит тепло и сердечно.

— Хочу рассказать вам нечто странное, — начала она. — Ваше письмо пришло к

моей матушке, и она привезла его мне. Она заметила, что фамилия будто ей знакома, но не

могла вспомнить откуда. Я отложила письмо и прочитала его уже после отъезда мамы.

Честно говоря, мне совсем не хотелось обсуждать эту историю. Я много раз слышала об

этих слухах, но никто не хотел рассказать мне всё напрямик. Думаю, что моим коллегам

было просто неудобно. Не могу сказать, верила я слухам или нет. Думаю, что не могла в

них поверить, потому что со мной ничего подобного не происходило.

Словом, я уже собралась выбросить ваше письмо, как вдруг позвонила мама. Она всю

дорогу домой пыталась припомнить, где уже встречала ваше имя. И вспомнила. Буквально

накануне вашего письма её подруга принесла книгу, сказав, что вещь просто

захватывающая. Это оказалась ваша работа “Ариго: Хирург с ржавым ножом”. Мама

прочла её и решила, что подруга не ошиблась.

Вернувшись домой и взглянув на обложку книги, она обнаружила, что там стоит ваше

имя. Она тут же позвонила мне и сказала, что хотела бы поговорить с вами. Она также

хотела бы поделиться с вами некоторыми происшествиями, случившимися уже после

катастрофы. Очень странными, кстати, сказать. Словом, мы принимаем ваше приглашение.

Я был настолько рад, что даже смирился с переменой первоначального замысла

книги. Элизлбет в это время была в рейсе, но позднее, услышав о звонке, пришла в

восторг.

— Вы не усматриваете в этом некоего космического сигнала? — таинственным

голосом поинтересовалась она.

— Что вы имеете в виду? — опешил я.

— Если бы дошло ваше первое письмо, его бы попросту выкинули, — пояснила она.

— Глупости, — ответил я.

— Разве не об этом рассказала вам Донна Репо?

— Ну, может быть.

— Нет, вы просто невозможный человек! — заявила Элизабет. — Да если бы письмо

пришло ДО того, как миссис Репо прочла книгу, оно угодило бы в мусорную корзину. Как

вы не поймёте?! Разве вы не считаете это важным?

— Если бы это можно было проверить, тогда да. Очень важным.

— Но что тут проверять? Какие ещё доказательства вам нужны?! Похоже, вы решили

отбрасывать всё, что само валится вам в руки.

— Может, поэтому я и не верю, — согласился я. — Я уже говорил, что не доверяю

счастливым совпадениям.

— Нельзя быть таким скептиком, — возразила Элизабет и предложила: — Давайте

сядем за доску. Если я права, Дон должен знать об этом. Посмотрим, что он скажет.

Я покорился. Первый вопрос Элизабет был традиционным:

— Дон, вы здесь?

ДА

— Так вы знаете, что сегодня случилось?

ПОЗВОНИЛА ДОННА

— И что вы думаете по этому поводу?

ПОРАДОВАЛА СВОЕГО ПАПОЧКУ БУДЬТЕ ДОБРЫ К МАЛЫШКЕ ПРИ

ВСТРЕЧЕ МИССИС ЗНАЕТ Я ЛЮБЛЮ ИХ

— Вы знаете, как мы собираемся их встречать? — спросил я.

Мой скептицизм, впрочем, не относившийся к самому Дону Репо, понемногу начал

таять.

ПРИГЛАСИТЕ НА УЖИН

— Но откуда вы это знаете?

ПРАВДА ДОН УМНИЦА

— Вижу, вы не утратили своего чувства юмора, — заметил я.

ДА МИССИС ПОРАДУЙТЕ ЕЁ ПЕРЕДАЙТЕ ПРИВЕТ ОТ ДОНА

Мы договорились пообедать с семьей Репо в воскресенье 7 марта 1976 года в отеле

“Мариотт", недалеко от между народного аэропорта Майами. Я ждал этой встречи с

некоторым опасением. Одной из причин был переход от чисто теоретических изысканий в

область человеческих эмоций. Мне не хотелось рассказывать Элис и Донне Репо о

струйных сообщениях, полученных через спиритическую доску. На этот раз мы имели

дело с живыми людьми, и реакция могла быть совершенно непредсказуемой.

И всё же речь шла о большем, чем просто об отдельной личности. Перед нами стоял

вопрос, с которым придётся столкнуться всему человечеству, независимо от его желания.

Дон Репо из смутной тени превращался в реальность, став к тому же неким символом. Чем

бы ни обернулся наш ужин, я знал, что постараюсь щадить чувства Элис и Донны Репо и

выполнить все их пожелания.

Высокую, стройную Донну Репо смело можно было назвать красавицей. Её

приветливая и миловидная мать казалась намного моложе своих лет. Как только они вошли

в наш номер отеля, я понял, что напрасно боялся напряжённости и неловкости в наших

отношениях. Элис Репо держалась спокойно и уверенно. Она на удивление мужественно

справлялась со своим горем. Она объяснила нам, что, как только услышала о странных

появлениях её мужа на борту Л-1011, тут же отмела эти слухи. О Доне она говорила с

глубокой и искренней любовью. Ясно было, что они были очень близкими людьми. Донна

также обожала своего отца. В их рассказах о нём не было слезливой сентиментальности.

Три года, миновавшие после катастрофы, успокоили горе, не притупив остроты и

образности воспоминаний.

Элис Репо ярко описала нам характер мужа. “Он радовался каждому прожитому дню,

— рассказала она. — Он любил природу и особенно птиц. Жизнь его была наполнена

действием. Он никогда не мечтал сделать что-нибудь — он делал. Например, когда ему

выпало несколько свободных дней, он вдруг потащил Элис с детьми в Канаду, в

туристический поход. Летая по военному фрахту в Германию, он настоял, чтобы Элис

провела там с детьми каникулы. Когда же он летал один, всегда привозил из-за границы

подарки семье и друзьям. Он был добродушен и щедр. Как-то привёз сыну полный

комплект Мичелиновских шин, перетаскивая их на себе из кабины в кабину при смене

самолёта.

Самой характерной его чертой было неиссякаемое чувство юмора. Он не мог жить

без шуток и розыгрышей, считая их своей “торговой маркой”. Дон был красивым

мужчиной, всеобщим любимцем. Он и дома не сидел сиднем, его любовь к жизни и

кипучая энергия заражали всю семью”.

По словам Донны Репо, услышав о постоянных появлениях отца на борту самолётов,

она была смущена и сбита с толку. Вполне естественно, она отнеслась к этим слухам

недоверчиво, но впоследствии любопытство взяло верх. Она знала, что её коллеги

договорились не рассказывать ей про эти истории, жалея её. Однако вышло только хуже.

Донна предпочла бы открыто обсудить всё, чтобы докопаться до сути. Теперь же она не

знала, что и думать. Она и верила, и не верила, стараясь сохранить непредубеждённость.

Донна считала, что её друзья переборщили со своей заботой.

Элис Репо рассказала нам о нескольких странных происшествиях, случившихся с

нею. Она делилась этим только с близкими друзьями и членами семьи. Первый случай

произошёл примерно за год до гибели рейса 401. Ей позвонил Дон, только вернувшийся из

полёта. Он всегда звонил Элис после посадки, и этот раз не был исключением. Дон

спросил, не заехать ли ему в магазин, и Элис сказала, что дома всё есть. Он повесил

трубку. Но буквально через пару секунд телефон зазвонил снова. Странный мужской голос

произнёс только одно: её муж Дон только что погиб в авиакатастрофе. Вначале Элис была

ошеломлена, но тут же сообразила, что Дон ещё не успел даже дойти до машины после

звонка. Она решила, что это грубая и злая шутка, и не могла понять, кто был способен на

такое.

Когда через полчаса появился Дон, Элис рассказала ему о звонке. Но и вдвоём они не

смогли понять, почему кому-то вздумалось так жутко шутить. Наконец они выкинули всё

это из головы.

Примерно за месяц до трагедии Дон пришёл домой необычно задумчивый. Он сказал

Элис, что едва дождался окончания полёта, чтобы объяснить ей, как много она для него

значит и как он любит её. “Он никогда не говорил так пылко, — вспоминала Элис. — Я

даже слегка перепугалась. Потом я жаловалась своей подруге: “Элси, тут что-то не так.

Все эти вещи, что Дон наговорил мне... Он словно хотел приласкать меня на сто лет

вперёд”.

Наступили предновогодние дни 1972 года, и Элис некогда было вспоминать о своих

сомнениях и страхах. Утром 29 декабря зазвонил телефон, и Элис взяла трубку. Из

аэропорта Дона вызывали на очередной рейс. Элис отложила трубку и пошла за Доном,

который возился в гараже. По пути её внезапно поразило странное ощущение. Это был тот

же голос, который год назад так зло подшутил над ней. Ей стало не по себе, но она позвала

Дона к телефону и решила ничего ему не говорить. Дон взял трубку, а потом спросил:

— Как ты думаешь, лететь или нет? Лететь не обязательно, рейс не мой, но, если я

соглашусь, смогу Новый год провести дома. Что скажешь?

Элис, как обычно, предоставила ему самому решать. Особых планов на тот день у

них не было, так что ей было всё равно. Дон решил согласиться. Рейс был круговой, так

что к ночи он вернётся домой.

Когда он уехал, Элис никак не могла выкинуть из головы странный голос. Дон

вылетел в Нью-Йорк примерно в полдень, а около восьми вечера позвонил ей из аэропорта

Кеннеди. Голос его звучал бодро и весело. Он сказал, что рейс 401 взлетит по расписанию

и сразу после полуночи он будет дома. Дон был рад, что согласился на этот рейс, потому

что освободился на праздники.

Больше до катастрофы Элис с Доном не говорила. Она рано легла спать и проспала

до четырёх утра. В это время их сын Джон, студент Флоридского университета в

Гейнсвилле, приехавший на каникулы домой, засиделся у телевизора. Когда на экране

появились ночные новости, он кинулся к телефону и позвонил Донне. Донна тут же

приехала. Вдвоём они позвонили в госпиталь, где им сообщили, что Дон жив и только

сломал ногу. Тогда они разбудили Элис и отправились в госпиталь.

Приехав, они выяснили, что повреждения Дона куда тяжелее. Но по характеру Дон

был борцом. После тяжёлой операции он сохранял сознание. Когда Элис вошла в палату,

он тут же узнал её и сжал ей руку. Приехал священник, и Дон обратился к нему по имени.

Что характерно, он бунтовал против ухода, против больничной рутины. Его злили трубки в

носу, и он уговаривал Элис выдрать их.

— Дон любил птиц, — рассказывала нам Элис. — У нас во дворе была кормушка.

Дон любил пить кофе, глядя на птиц. В тот день, когда он умер, мы приехали из госпиталя

примерно в половине девятого утра. Моя мать возилась в кухне. Вдруг она позвала меня:

“Элис, иди скорее, взгляни”.

Я вышла на кухню и посмотрела на веранду. Там носилось по меньшей мере десятка

три птиц. Обычно я оставляю дверь слегка приоткрытой, чтобы могли спокойно ходить

наши собаки. И очень редко одна, ну, может быть, две птички, залетали туда. В таких

случаях приходилось “провожать” их веником. Но то, что творилось в тот день, было

просто невероятным. Я растерялась, не зная, что делать, потому что раньше птицы не

могли найти выход, если их не направить веником. Но вдруг стая дружно поднялась и

вылетела в крошечную щель, через которую, видимо, и влетела внутрь, все тридцать сразу.

Никто их не подгонял. Я решила, что они просто приходили проститься с Доном. Ведь он

так любил их. Я знаю, что, когда человека постигнет горе, он способен вообразить самые

разные вещи. Но я и сегодня считаю, что это был знак, что Дон покинет нас.

В тот весенний вечер в Майами я понял, что ни Донна, ни Элис Репо не склонны

преувеличивать своё горе. Они по-прежнему были преданы Дону, но успели успокоиться.

Больше всего они жалели, что не смогли быть с ним в его последние минуты. Он умер

спустя 31 час после катастрофы. Хоронили его в закрытом гробу. Элис с трудом

переносила обрушившееся на неё горе. Семья окружила её любовью, стараясь согреть и

успокоить.

Элис вспоминает, что вскоре с ней приключилось несколько странных и на удивление

ярких случаев. Как-то ночью она проснулась оттого, что подушка рядом с ней издавала

острый запах одеколона “Виталис”. Это был любимый одеколон Дона, но к тому времени в

доме уже с год никто им не пользовался. Наволочки были совершенно новыми. И всё же

запах был так силён, что разбудил её. Она перевернула подушку в надежде, что запах

исчезнет, воспоминание бередило ей душу. Однако запах стоял ещё почти весь следующий

день.

Спустя некоторое время она проснулась и почувствовала, что Дон рядом с ней в

постели. Это был не сон. Она потянулась вперёд и совершенно отчётливо нащупала его

руку. С давних пор на его обручальном кольце была небольшая, но ясно различимая

вмятинка. Она осторожно нашла палец, кольцо было на месте. Она провела по его

поверхности. Вмятинка оказалась там.

Этот случай не напугал её. Она почувствовала лишь любовь и умиротворение. По её

словам, были и другие признаки того, что Дон пытается связаться с ней. Когда её

охватывала печаль, на окне появлялась птичка, словно стараясь смягчить горе. Однажды

монахиня принесла ей подарок. Открыв коробочку, Элис обнаружила в ней белого

керамического голубя, одну из любимых птиц Дона. Монахиня не смогла объяснить,

почему она выбрала именно его. Она ничего не слышала об увлечении Дона птицами.

Подходило время ужина. За окнами во дворе отеля зажглись фонари. Мы с Элизабет

испугались, что утомили семью Репо своими расспросами, но Элис сказала, что ей было

приятно беседовать с нами. Они с Донной научились стравляться со своим горем. Мы

поделились с ними некоторыми сведениями, полученными в ходе нашего расследования.

Женщины заинтересовались и отметили, что Дон очень любил свои самолёты. Они

считали, что, если слухи не лгут, Дон вполне мог возвращаться хотя бы для того, чтобы

убедиться, что всё на них идёт хорошо.

Я не мог придумать, как рассказать нашим гостьям об опытах с доской “Уиджа”. Если

бы мне кто-нибудь сообщил, что беседовал с моим умершим родственником или другом

при посредстве подобного устройства, я бы решил, что у него не все дома. И тем не менее,

если бы нам удалось подтвердить хотя бы часть полученной информации, это было бы

огромным успехом. Я решил осторожно расспросить об одном из сообщений, не упоминая

о несколько странном способе, которым оно было получено.

— Ответьте, пожалуйста, — обратился я к Элис, — хотя мой вопрос может

показаться вам идиотским. Не было ли у вас проблем с мышью в месте, которое вы

называете “семейным туалетом”?

Донна и Элис удивлённо уставились на меня.

— Но ВЫ-то откуда знаете?! — воскликнула Элис.

— Понимаю, что вопрос глупый, — согласился я.

— Вовсе не глупый, — возразила Элис. — Пару месяцев назад мышь устроила себе

гнездо на чердаке как раз над комнатой, которую мы зовём “семейной". Мы не могли

избавиться от её выводка довольно долго. Наконец мой сын Джон расставил повсюду

ловушки. Это, конечно, не туалет, а комната, но попасть на чердак можно лишь через

туалет при ней. Но откуда вам удалось узнать об этом?

Думаю, теперь мы с Элизабет вытаращили глаза. Дикий кусок чепухи вдруг обрёл

смысл. Я ответил Элис, что всё объясню, если получу ответ ещё на один идиотский

вопрос. Она рассмеялась и с удовольствием согласилась.

— Скажите ещё вот что, — я всё ещё чувствовал себя по-дурацки, хотя ответ на

первый вопрос несколько вдохновил меня. — Приходилось ли Дону делать что-либо с

деньгами в корзине для бумаг, стоящей в комнате ваших мальчиков?

— Удивительно, — поразилась Элис. — Вы непременно должны мне объяснить, как

всё это узнали. Дон собирал пенни с головами индейцев. Небольшое ведёрко с ними до сих

пор стоит в комнате моего сына. Но кто рассказал об этом вам? Я сгораю от любопытства.

Мне пришлось объяснить, что мы с Элизабет провели несколько пробных сеансов с

доской “Уиджа" и получили эти таинственные сообщения наряду с остальными.

— Когда-то, ещё в детстве, мы баловались с такой доской, — заметила Элис. —

Неужели вы и вправду получили эти сведения таким путём?

Мы заверили её, что это так. Мы даже показали ей наши записи, сделанные во время

сеансов. Элис и Донна были растеряны. Они согласились, что ответы, шутки, розыгрыши

были в духе Дона. Я спросил насчёт прозвища “Сэсси”. Но Элис не смогла ничего

вспомнить по этому поводу. Она поинтересовалась, привезли ли мы доску с собой. Доска

была в машине, но я не знал, получится ли у нас что-нибудь у них на глазах? А если

пойдёт опять чепуха, затея окажется бессмысленной.

Сдавшись на уговоры, я, однако, спустился и принёс доску. Элис и Донна держались

спокойно и проявляли только любопытство, так что я немного успокоился и сам.

Все вместе мы придумали объективный и убедительный вопрос. Элис предложила

спросить у доски, какой сорт пива больше всего любил Дон. Также мы должны были

попросить написать имя того, кто с вами разговаривает, и имя Элис.

Садясь за доску, мы с Элизабет немного волновались. К тому же мы порядком

проголодались и устали.

— Дон, вы здесь? — спросила Элизабет. — Если здесь, напишите, пожалуйста, ваше

имя.

Указатель медленно заскользил по доске и вывел: ДОН

Я облегчённо вздохнул. Похоже, что нам с самого начала повезло.

— Дон, кто сидит сейчас рядом с нами?

Указатель немедленно сообщил: ЭЛИС

— Назовите ваше любимое пиво, Дон, — попросила Элизабет.

БАДВЕЙЗЕР КОРС ИДИТЕ УЖИНАТЬ ОНА ЗНАЕТ

Элис и Донна расхохотались.

— Ну, это в духе Дона, — сказала Элис. — Но марка не та. Мы спросили, не хочет ли

Дон сам сказать что-нибудь, и получили в ответ:

ЭЛИС РЯДОМ ЛЮБЛЮ ЕЁ ТОЛЬКО ТЕБЯ ЭЛИС ЛЮБЛЮ ЖЕНУ

Чтобы избежать возможных сомнений, я спросил Элис, не хотела бы она сесть за

доску с Элизабет. Она заняла моё место, и указатель по-прежнему двигался быстро и

уверенно. Мы попросили её не смотреть на доску, чтобы не влиять на указатель, и задавать

такие вопросы, ответы на которые неизвестны Элизабет.

Она кивнула и получила ответы на несколько сугубо личных вопросов. Донна,

казалось, была ошеломлена.

— Я не могу не поверить после этого, я увидела своими глазами, — сказала она и

обратилась к доске: — Папа, ты знаешь, что я недавно вышла замуж?

ДА Я ЗНАЮ МНОГО РАБОТАЮ ЛЮБЛЮ ЭЛИС ТОЛЬКО ТЕБЯ ЖЕНА

ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

Донна решила сесть за доску рядом с матерью и сменила Элизабет. Сначала указатель

замедлил ход, но затем снова набрал скорость. Вышло два-три бессвязных слова, а потом:

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ ТЕБЯ ЕЩЁ БОЛЬШЕ ЭЛИС Я ЛЮБЛЮ И ДОНЕЛИН

ТОЖЕ ВЫШЛА ЗАМУЖ

“Донелин” было официальное полное имя Донны, которое она почти не употребляла.

— Ты не хочешь ничего передать моей сестре? — спросила Донна.

КАК ПОЖИВАЕШЬ МОЯ ОСОБАЯ ДОЧКА ПОЦЕЛУИ ЗА МЕНЯ ЭЛИСОН

МИЛАЯ ЭЛИСОН Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

— Забавно, он так и сказал “Элисон”, — заметила Донна.

— Мы именно так её и зовём.

Элис хотела ещё раз получить какое-нибудь конкретное подтверждение.

— Дон, скажешь ещё что-нибудь?

ЭЛИС НОРКО РЕПО Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ НИКОГДА НЕ ЗАБЫВАЙ

ПОЖАЛУЙСТА ЛЮБЛЮ ТЕБЯ СПОКОЙНОЙ НОЧИ

В глазах Элис стояли слёзы, но она держала себя в руках.

— Норко. Это моя девичья фамилия, — сказала она. — Это чешское слово. Теперь я

не сомневаюсь.

— Вас не расстроил наш сеанс? — спросил я.

— Ничуть, — ответила Элис.

— Мне было приятно.

Мы поднялись в ресторан на крыше отеля. Вдали сверкал огнями международный

аэропорт. Все мы были взволнованы, особенно Донна, которая была просто потрясена. Она

заявила нам, что полностью отказывается от своего предубеждения по отношению к

возможным контактам с умершими. Мы охладили её пыл, заметив, что на них не всегда

можно полагаться, часто полученные сообщения оказываются ложными из-за

постороннего воздействия. И только те данные, что прошли проверку, можно считать

действительным доказательством контакта. Я рассказал, как сам долго сомневался и

опасался, но постепенно растерял свои аргументы.

После ужина мы распрощались с семьёй Репо. Мы чувствовали, что за короткое

время стали близкими друзьями. Мы чувствовали также, что хорошо знаем теперь Дона

РЕПО, с его плутовским юмором и глубокой любовью к жене и детям. На прощанье Элис

Репо пошутила: “Одна вещь, видимо, так никогда и не выяснится. Он так и не назвал свой

любимый сорт пива!”

Вернувшись в номер, мы не могли устоять перед искушением и отыскать ответ на

вопрос. Дон, как всегда, оказался рядом и был готов отвечать. Мы попросили его всё же

назвать марку пива. Указатель доложил нам: МЕЙСТЕР БРАУ. Нам с Элизабет подобный

сорт был неизвестен. Тогда мы позвонили Элис Репо. Сначала она ответила, что снова

произошла ошибка и она имела в виду совсем другой сорт. Затем попросила минутку

подождать. Вернувшись к телефону, она призналась, что вспомнила, как Дон привёз из

Германии несколько сувенирных пивных кружек и заявил, что на них написан его

любимый сорт пива. “МАРТИН БРАУ”. Мы дружно рассмеялись и согласились, что звучит

довольно похоже.

Мы с Элизабет спустились во двор, чтобы немного прогуляться. Позади лежал

трудный, странный день. История закончилась, и всё же в неё трудно было поверить. Я

обнаружил, что до сих пор колеблюсь. Я не был уверен, выполнили ли мы условия

профессора Хислопа и можем ли быть уверены, что установили прямой контакт с Репо, где

бы он ни находился. Я не сомневался лишь в том, что мы очень близко подошли к этим

условиям. Элизабет же считала, что мы их выполнили.

Позднее я попросил её коротко изложить собственные впечатления от бесед с

очевидцами призраков и нашего расследования вообще. Вот что у неё вышло:

1. Все пилоты, с которыми мне пришлось беседовать, вполне нормальные люди. За

семь лет на “Нортуэст” мне довелось повидать немало лётчиков, и практически все они

соответствуют своему занятию, у них развита наблюдательность и полностью

отсутствует склонность к преувеличениям.

2. В эти истории вовлечено слишком много людей. Всем им грозит увольнение.

3. Описания случаев, полученные из разных источников, во многом похожи, а порой

— просто совпадают. Большинство рассказчиков не знакомы друг с другом, так что

сговор исключается.

4. Почему три пилота, независимо друг от друга, в разное время решили вдруг

“изгонять духа” из самолёта?

5. И почему после этих “изгнаний” сообщения о встречах с призраками резко

прекратились?

6. О встречах с ними неоднократно заявляли группы людей, включая пассажиров. Не

могли же они все галлюцинировать.

7. Почему некоторые экипажи старались избежать назначения на борт 318, в то

время как другие, наоборот, стремились попасть на JI-1011, полагая, что призрак Репо

появляется, чтобы помочь?

8. Почему то же самое происходило при назначении стюардесс на дежурство в

нижнюю кухню?

9. А что можно сказать о случае в Мехико?

10. Почему все, с кем нам довелось беседовать, дополняли эти истории? ЭТО НЕ

ТАКАЯ УЖ ВЕСЁЛАЯ ШУТКА !

Элизабет была права. Шутка была не такой уж весёлой. А спустя несколько недель

произошло на первый взгляд ничего не значащее событие, которое тем не менее потрясло

нас и поставило точку в ряду странных, похожих на телеграммы сообщений, которые мы

получили через доску “Уиджа”.

Как-то вечером позвонила Элис Репо и сказала, что вспомнила наконец, что означает

слово “Сэсси”. Давным-давно Дон подшучивал над ней за то, что она порядком пополнела.

Он ласково называл её “моя любимая бойкая толстушка”. Особенно он напирал на

словечко “бойкая”. Почему это выпало у неё из памяти, когда я упомянул его в прошлый

раз, она не знала.

Может быть, вам покажется странным, что подобная мелочь могла повлиять на мой

образ мыслей, но это так. Тривиальное на первый взгляд слово, без сомнения, доказывало,

что сообщение, содержавшее его, не могло возникнуть ни в моём подсознании, ни в

подсознании Элизабет. Слишком оно было уникальным, чтобы оказаться простым

совпадением. То же самое я мог сказать о мыши в семейном туалете и пенни в корзинке

для бумаг. Собранные воедино, эти сначала показавшиеся нам бессмысленными

свидетельства, наконец, доказали, что мы выполнили жёсткие условий, поставленные

профессором Хислопом. Мы словно “получили эти сообщения по телеграфному проводу

или телефону".

Но какой бы ни была эта история, поверил в неё кто-нибудь или не поверил, для меня

она оказалась увлекательной. В ней скрыты ясные указания на будущее бессмертие. К

тому же, это — история с хорошим концом, ведь Дон Репо получил покой и облегчение.

“Шепчущие лайнеры” Л-1011 компании “Истерн” продолжают занимать в небе одно из

первых мест. Несмотря на страх компании за своё доброе имя среди пассажиров, оно

совсем не пострадало. Дон Репо и Боб Лофт, если они и впрямь появлялись в самолётах

так часто, как об этом рассказывают, оказались добрыми призраками и помогали в

качестве дополнительных членов экипажа.

Я не могу удержаться от ощущения, что где-то Дон Репо с его замечательным

чувством юмора смеётся вместе с нами. Что он, может быть, хотел убедить нас в том, что

наше существование — это нечто большее, чем твердит нам материалистическая наука. И

что он превратился в добрую и искреннюю легенду, которая ещё долго будет бродить по

авиалиниям.

* * * * * * *

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg