«Люди песков (сборник)»

Люди песков (сборник) (fb2) - Люди песков (сборник) (пер. Тамара Георгиевна Калякина,В. А. Комиссаров,Виталий Сергеевич Василевский,Татьяна Львовна Успенская-Ошанина) 2023K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Бердыназар Худайназаров

Об авторе

Бердыназар Худайназаров — известный туркменский писатель, автор многих поэтических книг, повестей и романа «Люди песков», отмеченного в 1970 году Республиканской премией имени Махтумкули. Роман — о войне, хотя описываемые в нем события происходят за тысячи километров от фронта, — о мужестве и самоотверженности людей, научившихся выращивать хлопок, необходимый для победы. Героев повести «Сормово-27» объединяет стремление скорей провести в пустыню воду. Преодолевая сопротивление песков, они несут возрождение этому краю.

Повести «Хошар» и «Браслет матери» посвящены туркменскому селу в годы войны, судьбам молодых женщин. Две другие повести — о современности, об изменениях в жизни туркмен, о формировании новых традиций, о новых нравственных ценностях.

Художник Борис ПОПОВ

© Со звездочкой в содержании: Перевод на русский язык. Издательство «Художественная литература», 1976 г.

Перевод на русский язык.

Издательство «Советский писатель», 1979 г.

ЛЮДИ ПЕСКОВ (роман)

Часть первая

…Люди здесь, в Учоюке, удивительные. Взять хотя бы Анкара-ага; философ, хранитель традиций и на редкость симпатичный старик. Сын его Юрдаман — музыкант, и, видимо, талантливый. Кто бы ни проезжал через наши места, обязательно останавливается у Анкара-ага послушать игру Юрдамана. Когда он играет на своем дутаре, собирается все село. Председатель райисполкома Санд-жаров говорит, что Юрдаманов дутар и в райцентре слышно, потому, мол, он так часто сюда и заглядывает. Шутка, конечно; приезжает он к дочери, она замужем за старшим сыном Анкара-ага — Пашой. Они учителя, работают вместе со мной в школе, — приятные люди. Но больше всего полюбился мне Еллы — пятнадцатилетний парнишка, письмоносец и один из моих учеников. О нем не расскажешь в письме, его надо видеть. Одни глаза чего стоят! Анкар-ага, Юрдаман, Еллы — люди они все, конечно, разные, но есть в них что-то общее, свойственное только им, жителям песков. Какая-то особая широта души. Наверное, сама природа сделала их такими: бескрайние просторы, чистое небо, вольный ветер. Я никогда раньше не бывал в песках; думал: зной, духота, тоска смертная, а как увидел!.. Представляешь, кругом, насколько хватает глаз, — цветы, цветы, цветы. Кажется, что земля застлана огромным ярким ковром. Ляжешь где-нибудь на бархане, глядишь в небо и дышишь не надышишься… А какое здесь трогательное зверье! Увидеть бы тебе хоть раз ручного джейранчика!.. Приезжай денька на три, а? Отпросись у начальства и кати к нам! Боюсь только, что обратно не захочешь. Я ведь, помнишь, горевал, когда Меня после техникума сюда послали, а теперь и не представляю, что смогу еще где-нибудь жить.

В общем, все очень здорово. Если тебе не удастся выбраться ко мне, встретимся на каникулах в Андеке, как договорились…

Будь здоров. До встречи. Твой Агамурад,

11/III 1941 г.

(Из письма учителя Агамурада)

Глава первая

Караван прошел больше половины пути, послезавтра к вечеру они будут на месте, но у Кейик уже не было сил ждать — целых шесть месяцев не видала она Юрдамана!

Когда, пол года назад, в сопровождении такого же каравана Кейик ехала из дома мужа к родителям, она и помыслить не могла, что будет так тосковать по Юрдаману, ведь они пробыли вместе какой-нибудь месяц, а до того она его почти не знала, слышала только, что замечательный музыкант.

Полгода назад проплывали те же барханы, те же восемь колодцев, но тогда стояла зима и на барханах лежал снег, а сейчас лето, июнь… И кто только придумал такой порядок — обязательно возвращаться к родителям. Эти полгода она могла бы провести с Юрдаманом. Первый месяц пролетел так быстро! Но ничего: сегодня уже не в счет, остался еще день. И две ночи, правда, но зато третью она будет спать в своей красивой белой кибитке. Спать… Кейик усмехнулась и, покраснев, украдкой взглянула на свекра, словно он мог прочесть ее мысли.

Интересно, был ли Анкар-ага в молодости похож на Юрдамана? Скорей всего, нет. Наверно, и тогда выглядел неторопливым, рассудительным, суровым. Как Паша, тот весь в отца. Нет, Юрдаман не такой. Он нежный, ласковый, добрый… Отец рассердился на него, увидев как-то днем, что Юрдаман дремлет, положив голову на ее руку. Выговаривал сыну. Смешной, неужели не понимает, что у них с Юрдаманом все по-особенному, что еще никто никогда не любил друг друга так, как они. Разве другой позволил бы жене петь? А она пела. В ту последнюю ночь перед расставаньем она тихонько запела грустную девичью песенку. И он не рассердился, не накричал. Взял дутар и тронул струны, подбирая мотив. А потом договорились, что, как только Кейик вернется, они уйдут за большой бархан позади кибитки и она станет петь, а он играть на дутаре.

Небо было синее-синее, как покрывало Кейик, солнце палило немилосердно. Молодая женщина покачивалась в свадебном паланкине, укрепленном на спине белой верблюдицы, и думала, думала… Больше она никогда не расстанется с мужем. Своим будет только письма писать, мать с невесткой скоро приедут навестить ее. А весной такая же верблюдица привезет в Учоюк сестренку — Анкар-ага высватал ее за своего Нокера. Он очень хороший паренек. Тогда их белые кибитки будут стоять рядом…

Ну до чего же медленно шагает эта верблюдица! Неужели ей самой не надоело! Была бы быстроногая, как у Ашик Кериба, за минуту домчала бы до села.

В полдень караван остановился у большого бархана, поросшего саксаулом. Усталые верблюды опустились на колени. Их разгрузили; мешки с пшеницей стояли сейчас поодаль, прислонившись друг к другу, словно борцы, готовые к схватке.

Женщины расстелили на песке кошмы и расположились вокруг Кейик. Мужчины устроились около вещей. Седобородый старик, возглавлявший караван, искоса поглядел на женщин, снял свою черную папаху и повесил на куст. Вытащил из шапки платок, вытер пот со лба, погладил бороду. Потом кашлянул. Полная женщина в белом платке, хлопотавшая возле Кейик, тотчас же обернулась:

— Что-нибудь нужно, отец?

Старик отрицательно мотнул головой.

Интересно, чего тогда он кашляет? Настроение хорошее? Стоит, заложив руки за спину, и гордо поглядывает на всех. Ему есть чем гордиться: все это его, Анкара-ага, — и верблюды, и люди. Вот жена, вот старший сын Паша, ему тридцать четыре года, он уже пятнадцать лет учитель. И жена его здесь. Вот и второму сыну везет жену. Дома еще двое сыновей и дочь Кейкер. Да, теперь возле кибитки Анкара-ага стоят уже две белые кибитки, а весной появится и третья…

Чай вскипел. Старшая невестка стала разносить его мужчинам. Прежде всего поставила перед свекром большой чайник, вытерла четыре пиалы и протянула их старику. Именно протянула, а не поставила; Анкар-ага удовлетворенно покашлял и с важным видом принял у нее посуду. И то хорошо, отметил про себя Паша, наблюдавший за отцом, — на него не больно угодишь. Паша вспомнил, как вскоре после свадьбы Бибигюль, желая оказать свекру особое внимание, сама палила ему чай в пиалу, а он выплеснул его, как только женщина вышла: «Пока еще, слава богу, сам могу налить себе чаю!» Ладно, теперь за стариками будет ухаживать новая невестка, и, если что не так, краснеть не ему, а Юрдаману. А краснеть придется: если Бибигюль, из культурной семьи, учительница, не всегда может угодить свекру, куда уж Кейик, дочери простого колхозника. Хотя, пожалуй, крестьянин крестьянина скорей поймет. Во всяком случае, младшая невестка рта не посмеет открыть при отце. А Бибигюль говорит с ним без всякого стеснения, хоть и знает, что старику это не по нраву. А может, привык, не замечает? Ведь он, в сущности, не так уж привержен традициям. Он прежде всего деловой человек: и пшеницу купил, и невесту Нокеру высватал, и Кейик заодно прихватил. Надо же: сам везет невестку от родителей, а ведь, по обычаю, ее должны сопровождать мать с отцом.

Жара чуточку спала, и снова тронулись в путь. Пусто кругом, только барханы, барханы… Позавчера попался чабан — разыскивал овец, отбившихся от отары, — и больше ни души. Где начинается эта тропа, где кончается — неизвестно. И вообще есть ли конец пескам? Ну ничего, все будет хорошо, послезавтра караван придет в Учоюк.

Как они встретятся? Что она скажет Юрдаману? Рассказать ли ему, что он ей снился чуть не каждую ночь? Многое бы надо рассказать, но ведь и утаить придется немало. Нельзя, например, чтобы Юрдаман догадался, какие советы давала ей мать перед расставанием, как учила хитрить, держать мужа построже, а по-настоящему угождать только свекру. Мать Кейик сразу приметила, что жена Анкара-ага по струнке ходит перед мужем; значит, если он будет доволен невесткой, свекровь не посмеет ее обидеть. Юрдамана Кейик должна настраивать против матери — вдруг у нее со свекровью скандалы начнутся, надо, чтоб муж держал ее сторону. «Не балуй мужа, избалуешь — наплачешься!» Легко сказать — не балуй. А если ей хочется все для него сделать, все на свете ему отдать! Как глянет своими черными глазами, сразу и сил нет, и земля из-под ног уходит. «Держи построже!» Нет, со строгостью у нее, видно, ничего не получится.

На небе появились облака. Они прикрыли солнце, стало легче. Караван спустился в огромную котловину. Ни травинки, ни кустика — такыр, голая сухая глина.

Когда, одолев такыр, поднялись на бархан, солнце уже садилось. Анкар-ага остановился, вглядываясь. Ясным днем с этого бархана видны кибитки Синренли, но сейчас ничего нельзя различить. И вдруг старик разглядел вдали точку. Кажется, всадник. На лошади или на ишаке. Скорее всего, чабан из Синренли. Караван двинулся дальше. Теперь уже отчетливо виден всадник на белой лошади. Он смотрит на приближающийся караван и не трогается с места. И вдруг лошадь заржала.

— Нокер?! — воскликнул старик.

Все, кроме сидевшей в паланкине Кейик, бросились к всаднику. Лицо у него серое, как борода отца, мохнатая черная шапка надвинута на самые брови. Он молчал. И только когда Анкар-ага спросил, все ли благополучно, Нокер вымолвил:

— Война!

Весь день стояла духота, но сейчас дул ветерок, он и донес до ушей Кейик это короткое слово. Просторный паланкин пошатнулся, словно верблюдица оступилась.

— Вчера на рассвете напали. Утром Еллы повестки роздал. Юрдаман ушел…

Свет померк в глазах Кейик. Глухо, как из глубокого колодца, доносились слова.

— А ты? Ты не получил повестки?

— Получил. Я хотел…

— Что?!

— Я хотел встретить вас. Проститься.

Наступило молчание. Кейик выглянула из паланкина и увидела, как свекор бросился к Нокеру, вырвал у него из рук плетку.

— Слезай! Отдай коня! Давай повестку! Если мой сын!.. Я сам пойду на войну! Слезай!..

Не отрывая глаз от отца, Нокер медленно сползал с седла.

— Паша! Если ты сын Анкар-бая, садись на коня. Пусть сохранит тебя твой быстрый конь и кривая сабля наших предков! Клянись! Клянись на заходящее солнце, что не опозоришь седой бороды отца! Держи коня! Да сохранит тебя аллах, сынок!

Нокер молча смотрел, как брат садится в седло. Он словно окаменел. И только когда Паша взмахнул плетью, он с криком бросился к брату.

Глава вторая

Раньше я очень любил свою работу. Каждое утро, когда я с пустой сумкой через плечо выходил седлать ишака, меня тут же окружали женщины. Давали деньги и, перебивая друг друга, просили:

— Еллы, сынок, привези полкило зеленого чая. Девяносто пятый номер.

— А мне сахару. Только смотри не пиленого!

— Сосед, мне бы четыре платочка, поярче…

Поручений всегда хватало, но они меня не обременяли. Сказать по правде, даже приятно, когда ты всем так нужен.

До райцентра пять километров, и все пять мой ишачок бежит рысцой, погонять не приходится. Дорогу знает не хуже меня. Пройдет по гряде барханов, которые крепостной стеной прикрывают наше село с запала: гулко стуча копытами, проскачет по такыру и взберется на высокий бугор. А оттуда уже рукой подать до райцентра. Завидев белые домики, ишачок закричит и галопом пустится вниз, до самой почты не остановится. У почты я слезу, привяжу его к большому колу — там уже и лошади, и верблюды привязаны. Оставлю на почте сумку и — по магазинам, выполнять поручения. А когда вернусь, сумка уже будет полна, в одном отделении письма, в другом — газеты, журналы. Иногда и посылки приходят.

На обратном пути, ближе к селу, ишак обязательно начинает кричать. Он кричит до самой кибитки. И сразу со всех сторон бегут в нашу сторону люди. Ни у кого не бывает столько гостей, сколько у нас. Нет, что ни говори, хорошая работа. Вернее, была хорошая.

Теперь все изменилось. Ишак и тот не бежит, как прежде, и не кричит, когда мы подъезжаем к дому. И сумка стала какая-то тяжелая, даже пустая давит на плечи. Смотреть на нее не хочется. Неделю назад я привез из райцентра пачку повесток, и те, кому я их отдал, в тот же день распрощались с селом.

Одну повестку я отдал брату. Когда он, взяв вещевой мешок, стал прощаться с матерью, она, всегда спокойная, не выдержала: «Мальчик мой! Я даже женить тебя не успела!..» И пока Илли и его попутчики не скрылись за высоким барханом, она стояла у порога, смотрела им вслед и вытирала слезы.

Конечно, мама понимает: в том, что ребята ушли на фронт, нет моей вины, а все-таки я чувствую себя виноватым. Мне, правда, никто ничего не говорит, и взглядов косых я не замечал, но уже не то, не то… Не слышно веселого гомона у нашей кибитки, когда я возвращаюсь из райцентра.

Вчера вечером я зашел в контору. Заглянул в кабинет к председателю, а там как раз Санджар Политик сидит.

— Входи, входи. Как настроение?

— Да ничего. Как у всех. — Я попытался улыбнуться.

— Что значит «ничего»? Давай-ка сюда поближе.

Я посмотрел на председателя. Он, видно, тоже не знал, что ответить.

— Слушай, парень. Не дело это: люди у вас тут как в воду опущенные. Если на душе темно — и силы нет, и надежды нет. А без надежды победить нельзя, для победы нужна крепость духа. Вот ты — почтальон, письма по кибиткам разносишь. Наверное, вопросы задают? О войне — когда, мол, она кончится, победим или не победим.

— Спрашивают. Одна бабка спрашивала, когда кончится…

— Ну, а ты?..

Я пожал плечами.

— Значит, не смог ответить. Плохо парень! Ты как должен был сказать? «Война кончится, когда мы победим. А чтобы скорее победить, будем все помогать фронту; там очень нужны теплые носки, теплые варежки — не мерзнуть же нашим ребятам. И только война кончится — я к тебе к первой прибегу с этой вестью. И ты свяжешь еще одну пару носков и подаришь мне за хорошую новость!» Вот так надо с людьми говорить. Понятно?

— Понятно, товарищ Санджаров.

Он усмехнулся и похлопал меня по плечу.

Он всегда добрый, веселый. В тот раз мне даже подумалось, что война скоро кончится и Санджаров это знает.

Проснулся чуть свет. Подбросил ишаку свежен травы. Он опустил уши и удивленно поглядел на меня: «Чего это ты так рано, Еллы-джан?» А мне не спалось.

Я взобрался на бугор за кибиткой, сел и стал смотреть на село. Как Илли. Он вставал раньше всех, забирался сюда и сидел, курил, поглядывал… О чем он тогда думал? И почему вообще был последнее время задумчив? Может, знал, что скоро придется уйти из дома с мешком за плечами? Нет, откуда ему было знать. Вот начальство, оно, наверное, знало. Санджаров уж точно знал…

На колодце возле школы загудел, разматывая веревку, барабан. Девушки с кувшинами одна за другой потянулись к колодцу. Вон наша соседка Солтанджамал, сестренка Нокера Кейкер… Много их собралось, девушек и молодых женщин. Толкуют о чем-то.

Протирая глаза, вышла из кибитки тетя Огулдони.

— Солтанджамал! — грубым голосом закричала она, обернувшись к кибитке своей невестки. Никто не отозвался, и Огулдони, покачиваясь, вперевалочку пошла к моей матери, кипятившей во дворе чай.

— Глядишь? — заметив на бугре меня, бросила мимоходом. — Гляди, гляди, дай бог тебе здоровья! Вон их сколько — теперь любую выбирать можешь.

Мама тихонько засмеялась, покачала головой — ох уж эта Огулдони: скажет так скажет!

— Ну как, Дурсай, может, вместе чайку попьем? — Тетя Огулдони со вздохом присела возле мамы. — От невесток теперь чаю не дождешься. Они, бесстыжие, тогда свекровь уважают, когда муж рядом.

— Бог с тобой, Огулдони! Невестка твоя за водой пошла. Зачем говорить напрасно!

— «Напрасно»! Когда бедный наш сын дома был, она у моей постели чай ставила. Завернет в тряпку — хоть до полудня спи, всегда горячий. Видно придется самой готовить…

— Да уж, — перебила ее Солтанджамал, подошедшая с полным кувшином, — приучайтесь теперь сами чай греть: не только сыновей, и невесток от вас забирают.

Солтанджамал говорила, не глядя на свекровь; она вообще отличалась независимостью характера, даже, пожалуй, дерзостью. Во-первых, она была очень красивая, самая красивая после Кейик, и потом, ведь отец у нее не чабан какой-нибудь, а продавец, магазинщик Караджа, известный в наших краях бахши [1].

Огулдони сразу перестала ворчать.

— Ты шутишь или как? — испуганно спросила она.

Моя мать обомлела: встала и обеими руками схватилась за ворот.

— Не пугайтесь, тетя Дурсадап, — усмехнувшись, сказала Солтанджамал. — Траву косить посылают. Не будет же скотина ждать, пока наши с фронта вернутся.

— Конечно… — нерешительно согласилась мама. — Но все-таки как же?..

— Очень просто. Сейчас траву идем косить, а нужно будет, и самого Гитлера скосим! От женщины, говорят, и змея бежит.

Я громко фыркнул. Только сейчас Солтанджамал заметила меня.

— Эй, Еллы-джан, ты что туда забрался? Помоги-ка мне. Давай бочку в кибитку перетащим, а то вода согреется.

И стоит смотрит, как я с бугра спускаюсь. Я отвел глаза — до чего же она красивая!

— Держи.

Я схватился за бочку, она оказалась тяжелая и скользкая.

— Не хватай один, — строго сказала Солтанджамал. — Жила лопнет.

Взявшись за край бочки, она нечаянно коснулась моей руки; я почувствовал, что кровь заливает мне лицо, уши набрякли…

С бочкой мы возились довольно долго, она почему-то все выскальзывала у меня из рук.

Глава третья

— Анкар-ага вернулся!

— Молодую привезли!

Услышав крик, Кенкер выскочила из дому. Со всех сторон сбегались люди, всем хотелось увидеть молодую. Кейкер подбежала к отцу и упала ему на грудь.

— Не надо, дочка, — негромко сказал старик. — Ты не должна так вести себя — ты дочь Анкара.

С виду старик, величественно выступавший впереди каравана, был спокоен, и, наверное, никто, кроме жены, не понимал, как темно сейчас, у него на душе. Думал ли он, четыре дня назад уезжая от свата, что встречать караваи с невесткой выйдет одна дочка. А его сыновья, его орлы…

Когда Нокер сказал о повестках, Анкар-ага с внезапной болью подумал: трусит сын — и вспылил. Возмущенный, разгневанный, он сразу не вник в смысл этого беспощадного слова «война». Да и войны бывают разные: может, там пограничный спор, столкновение… Но когда Нокер подбежал к брату, а затем вскочил на копя, Анкар-ага вдруг постиг происходящее. Он смотрел вслед младшему сыну, и губы у него дрожали.

Дурсун-эдже допытывалась у Паши, какая там воина и надолго ли. Тот объяснил матери, что война очень, очень большая — с немцами, с фашистами — едва ли скоро кончится. Анкар-ага пробовал утешать жену: «Как со всеми будет, так и с нами». Потом замолчал. И только уже в селе, гладя волосы плачущей дочери, запретил лить слезы о тех, кто ушел защищать Родину.

Первое, что увидела Кейик, войдя в кибитку, — дутар Юрдамана. Вечером, когда женщины, пришедшие поздравить молодую с благополучным возвращением, ушли, Кейик спросила у золовки:

— Юрдаман велел мне что-нибудь передать?

— Сказал, чтобы мужественной была.

— А еще?

— Чтоб мирно жила со стариками.

— А еще?

— Сказал, чтоб потерпела, чтоб ждала… А вообще он все время молчал. Когда собрал вещи, я вскипятила чай.

Он и пил молча. Только все курил. В тот раз, когда тебя увезли, он тоже много курил. У Илли брал папиросы. Илли вместе с ним ушел.

— А кто такой Илли?

— Илли? Ну как же… — Кейкер опустила голову и слегка зарделась. — Разве ты забыла? Он у нас был, когда ты с брата сапоги снимала… Старший брат хромого Еллы, письмоносца.

— Знаю… — рассеянно протянула Кейик. Она достала из хурджина красивую вышитую тюбетейку, посмотрела на нее, вздохнула, вывернула наизнанку, сложила вчетверо и завернула в узел вместе со своими вещами. — Пропади он пропадом, этот обычай! — прошептала она, глотая слезы. — Семь месяцев замужем, а с мужем только месяц прожила. Полгода! Подумать только, полгода! И что бы свекру на неделю раньше приехать — хоть бы три дня еще пробыла я с Юрдаманом! — Она опустила голову, закусила губу.

Кейкер боязливо прошептала в ответ:

— Не надо!..

— Я не буду. Я должна выполнить его наказ — тогда он вернется, обязательно вернется…

Отправляли на фронт и последнего сына Анкара-ага. Он проводил Пашу до восточных барханов, благословил, хотел уже повернуть обратно и вдруг сказал:

— Кейкер говорит, Нокер просил простить его. Увидишь — передай ему мое прощение. Скажи, благословляю его.

— Хорошо, отец.

Старик круто повернулся и зашагал прочь.

Через несколько дней состоялось собрание, первое с тех пор, как началась война. На площади перед школой собралось все село. Приехал сам Санджаров.

Хотя ашхабадские газеты доходили на третий день, люди в общем-то знали о положении на фронте, и никто уже не ждал конца войны через неделю или через месяц. И Санджар Политик не скажет, когда ей будет конец, и он не знает этого, а пустых слов никто слушать не станет.

К войне начали привыкать и готовы были терпеть любые невзгоды. Даже когда возникла необходимость создать женские бригады косцов и — невиданное дело — отправить женщин одних на отгонные пастбища, никто не выступил против. Только несколько старух с сомнением покачали головой. Бригадиром первой бригады еще раньше, до собрания, утвердили Солтанджамал, а во вторую надо было назначить здесь, сейчас.

— Какие будут предложения? — Председатель колхоза вопросительно поглядел на стариков.

— Бибигюль! — крикнул кто-то из толпы.

— Бибигюль учительница, — объяснил Санджаров, — у нее своих дел хватит.

— А разве школу не закроют?

Санджаров поднялся с места:

— Внесем ясность, товарищи. Школы не только будут работать, они должны работать лучше, чем прежде, — это теперь долг каждого из нас. Бригадиром надо выбрать какую-нибудь свободную женщину, смышленую и расторопную. Может, есть желающие? Если молодые женщины стесняются сказать свекру или свекрови, пусть скажут соседям. Ну, кто согласен стать бригадиром? Берите пример с Солтанджамал.

Женщины молчали.

— Вон та молодуха! — сказал Санджаров, заметив, что молодая красивая женщина беспокойно оглядывается по сторонам. — Чья жена? Вон та, возле Кейкер.

— Жена Юрдамана, наша невестка, — тихо ответила Кейкер.

Санджаров смущенно кашлянул, но отступать не захотел, решил идти напрямик.

— Как ты на это смотришь, Анкар-ага? — обратился он к старику. — Нам сейчас без женщин не обойтись. Отпустишь невестку?

— Позорного тут ничего нет, — неторопливо ответил Анкар-ага, не глядя на Санджарова. — Непривычно — другое дело. Пословица говорит: «Нужно людям — коня своего зарежь». Зарезал бы, да конь на фронте, там же, где сыновья… Если невестка согласна, я возражать не буду.

Спрашивать согласия Кейик председатель не счел нужным, — какой еще разговор, если свекор согласен, — и сразу поставил кандидатуру на голосование. За нее голосовали все, даже ребятишки подняли руки. Кейик, не ожидавшая ничего подобного, испуганно зашептала что-то Кейкер.

— Невестка говорит: она против, — с улыбкой сказала Кейкер. — Боится — не справится.

— Не может быть! — весело ответил Санджаров. — Чтобы невестка такого человека да чего-нибудь испугалась! Это ты не разобрала — яшмак [2]мешает. Ладно, с этим все. Вопросы есть, товарищи?

— У нас есть вопрос! — Подростки, сидевшие впереди всех, начали толкать друг друга. Один поднял руку.

— Ну, говорите, — разрешил Санджаров, удивленно глядя на ребят.

— Вот мы: я, Бяпбе, Моджи и Халмурад — хотим в армию. Добровольцами. Все четверо.

— Понятно. А учительница отпустит? Вы в каком классе?

— Я в четвертый пойду. После армии. Они в третий.

— Да… Дело хорошее, но только очень уж вы здесь нужны. Понимаете, фронту необходимы кони, настоящие строевые кони, а растить-то их сейчас некому. Вот бы и занялись. Выберите по жеребенку, возьмите шефство над ними, а как подрастут — пожалуйста, прямо с этими конями и на фронт!

— А война до тех пор не кончится? — разочарованно протянул мальчишка. — Они ведь долго растут…

Санджаров ничего не сказал, только кивнул ободряюще. Люди улыбались, довольные, что начальник уладил все, не обидев парнишек. Любому из сидевших сейчас перед школой и даже самому Санджарову дико было подумать, что война будет продолжаться и тогда, когда теперешние жеребята станут строевыми конями.

Глава четвертая

Сколько стало писем! Раньше — два, ну три в день, а теперь сумка битком набита треугольниками. Особенно много отвожу их в район. Если в какой-нибудь дом пришло письмо с фронта, на него отвечают трое или четверо.

И посылки посылают. Вчера отвез целых двенадцать штук. Восемь затолкал в хурджин, остальные вместе с сумкой к седлу приторочил, а сам — пешком.

Идти мне тяжело, особенно по песку. Левая нога у меня плохая, вся тяжесть приходится на правую. Пока поднимусь на бархан — хоть рубашку выжимай. На такыре я не выдержал, взобрался на ишака. Говорят, ишак фыркает, когда груз легкий, по вчера он фыркал не от легкости. У него даже зад опустился, все как-то приседал. «Ничего, — утешал я своего ишачка, — не всегда так будет. Опять поскачешь галопом. Помнишь, как ты мчался по этому такыру два месяца назад?» Хороший был день… И жары я не замечал, хотя в июне не легче, чем теперь, в августе. Мы тогда поспорили с Покером. «Пускай, говорит, своего скакуна галопом, а я шагом поеду, посмотрим, кто раньше на почте будет».

Я погнал ишака вовсю, Нокер шагом едет — копыта цокают. И вдруг как промчится мимо! У него не копь был — ураган. «Стой! — кричу. — Нечестно!» Куда там, уж и след простыл… Я обиделся, даже пригрозил Нокеру: мол, отцу пожалуюсь, что коня зря гоняет. Но на обратном пути помирились. Нокер вообще-то парень ничего, не балованный, просто глупый еще. Вот Юрдаману — девятнадцать, всего на год старше, а уже мужчина, и повадки как у взрослого, не то что у Нокера.

Когда возле почты я слез с ишака, штаны у меня были влажные — бедный ишак взопрел. Он даже не издал ни звука, а раньше, бывало, как увидит белые домики, так и орет до самой почты.

Письма и посылки мы сдавали вместе с одним почтальоном. Я его частенько здесь встречал, знал, что он из Кизылтакыра, но знаком с ним не был. И вдруг парень подходит, приглашает пообедать вместе. Оказалось, что зовут его Пальван, по кличке Рябой. Он и правда рябой.

Пришли в столовую. Ничего подходящего нет, рыбные консервы да засиженные мухами пивные кружки. Пальван подошел к буфетчику, пошептался с ним, тот поглядел по сторонам, нырнул под прилавок, достал пол-литра.

— Если спросит кто, скажете — с собой принесли. Ясно?

Сели мы в сторонке, открыли банку консервов. Пальван разлил водку по стаканам.

— Вот, браток… — заговорил он, опрокинув в рот свои полстакана. — Повестка в кармане. Завтра в военкомат с вещами. — Он помолчал. — Говорят, здоровые эти немцы… как черти… Ни одного нет, чтоб меньше двух метров. А мне плевать! Я им покажу! Узнают Пальвана Рябого! Пускай у меня морда решетом, у них грудь будет решетом от моих пуль!

— Зачем же пули зря тратить, — пошутил я. — На каждую грудь по одной хватит. Целься в левую сторону.

— А ты думаешь, они будут навытяжку стоять, пока я стану целиться? Нет, брат, не так оно просто. А ты чего не пьешь? Давай — за мое благополучное возвращение.

Я лихо опрокинул водку в рот и долго тряс головой, ловя ртом воздух. Водку я пил первый раз в жизни.

— Ну, что зажмурился? Привыкнешь. Рубай консервы.

Он достал из банки маленькую рыбку и сразу проглотил ее. На лбу у него выступил пот. Больше мне не наливал, пил сам. Глаза у Рябого покраснели, наполнились слезами. Он сердито замотал головой.

— Да… вот сижу пью. А брату обещал, что не буду. Он сам никогда не пил. Ты моего брата знаешь? Должен знать. Его тут все знали. Модану-пальвану [3]не было равных до самого колодца Дамла!.. А теперь всё! Нет больше у меня брата. Нет! — Он трахнул кулаком по столу. — Убили! Такого парня! Ну умрет кто-нибудь от старости или чабан в песках без воды пропадет… А такой парень! До самого колодца Дамла не было ему равных…

Модана-пальвана я знал, не раз любовался им на праздниках. С виду человек как человек, в поясе даже тонкий, но сильный, гибкий, как пружина. Оглянуться не успеешь, а противник уже на земле. И вот нет его, убит…

Глава пятая

Совещание руководителей районов назначили на десять. Время еще оставалось. Санджаров выпил чаю и пошел побродить по Ашхабаду. Он не был здесь с начала войны. Город заметно изменился. Мужчин в штатском мало, но военные попадаются часто. В витринах продовольственных магазинов запыленные муляжи. На прилавках пусто. Очереди.

Санджаров завернул на рынок. Народу там было порядочно, и все-таки как непохож этот базар на довоенный, обильный, полыхающий, яркими красками. Яблоки и груши продают на штуки, мяса совсем не видно. Больше всего народу вокруг продавца самосада, табак отмеривают стаканами. Тут же с безменом в руках пристроился рослый широколицый человек, торгует солью. Соль у него двух сортов: из грязного бязевого мешка он отвешивает белую, мелкую, а рядом на старой газете разложены комки ноздреватой темной соли. Санджарову показалось, что где-то он видел этого парня.

Подошел высокий старик.

— Свешай-ка фунт джебельской, — хмуро бросил он, расстилая на земле платок. — Раньше говорили: «Девок да соли хватает», а теперь вон — тридцать рублей фунт. Привести бы его сюда, кто это придумал!..

— Ну привел бы, а дальше? — спросил торговавший солью парень, насмешливо глядя на старика.

— Связал бы вас обоих, натер морды солью и излупил до полусмерти. На, подавись моей тридцаткой! — Старик сунул парню розовую бумажку.

— Зря злишься, отец, — благодушно отозвался парень. — Свою продаю, не чужую.

— Свою! Верно, участок солью засеял?

— Сеял не сеял — товар мой.

— А откуда у тебя товар? — негромко спросил Санджаров, сбоку подходя к парню. — И как ты вообще сюда попал?

— Товарищ Санджаров? — растерянно пролепетал парень. — Я… мне люди поручили…

— Люди! — не унимался старик. — Люди на фронте. У меня сыновья — по плечо тебе будут, а оба воюют.

Стала собираться толпа. Парень молчал, дрожащими руками сгребая в кучку комки красноватой соли.

— Вот что, — сказал Санджаров, мрачно глядя на грязные дрожащие руки торговца, — забирай товар, и чтоб духу твоего здесь не было!

Парень засуетился, пряча в мешок безмен, соль, пачки денег. Санджаров повернулся и пошел к выходу. Совещание в наркомате начиналось через полчаса.

Было оно коротким, — война и тут установила свои порядки. Отпустив люден, парком попросил Санджарова остаться. Угостил чаем, расспросил, как дела в районе, а потом подвел к большой, в полстены, карте республики.

— Вот, скажем, ваш Ербентский район. — Он ткнул указкой в желтое пятно Каракумов. — Здесь — Амударья. В Ербенте есть люди, но нет условий для земледелия. По Амударье прекрасные земли, а людей маловато. Понял, к чему клоню?

— Понял. Об этом еще до войны говорили…

— Говорили, но решить не смогли. Сейчас с продовольствием… сам знаешь, и вопрос о переселении людей из песков на поливные земли стал для республики чуть ли не главным. Откладывать дальше нельзя. Транспортом обеспечим.

— Разве в транспорте дело? — Санджаров вздохнул и с сомнением покачал головой. — Осуществить это переселение намного труднее, чем может показаться на первый взгляд. Тяжело уходить с насиженных мест…

— Представляю. Очень нелегко. Займитесь активной пропагандой, растолкуйте людям, что это выгодно не только государству в целом, но и им лично.

— Если бы вы знали, как жители Ербента любят свои пески!

— Мне все ясно. — Нарком доверительно положил руку Санджарову на плечо. — Вся наша жизнь сейчас сплошные трудности. Придется поработать. Разъяснять, агитировать и снова разъяснять! Другого выхода нет. Действуй, товарищ Санджаров!

Глава шестая

Бригады вернулись в село. Сена женщины заготовили пропасть, выполняли по две нормы. И теперь с гордостью говорили, что могут работать не хуже мужчин.

Другим не менее злободневным поводом для разговоров был слух о том, что Гыджа, жена фронтовика Вейиса, связалась с заведующим фермой Копеком. Старухи толковали, будто «Гыджа и в девках была бесстыжая», немудрено, что без мужа совсем с цепи сорвалась.

Копека Кейик немножко знала, он вел караван, отправляя ее бригаду на покос. Неприятный человек: глаза зеленые, как у кошки, и бегают — не смотрят на собеседника, даже если перед ним мужчина. А Гыдже Конек вроде бы правился, во всяком случае, держалась она с ним без всякого смущения. Кейик спросила даже: «Он тебе родственник?» Гыджа засмеялась: «А что? По-твоему, если не родственник, за яшмаком прятаться надо? Не собираюсь прятаться». Сказав так, Гыджа почему-то вдруг вспыхнула, краска залила ее смуглые щеки.

Копек разместил женщин-косцов на чабанском стойбище у колодца Ганлы, надавал им советов и уехал. Кейик, все время наблюдавшая за Гыджой, заметила, что та и не взглянула на Копека, когда тот сел на копя. Вообще странная женщина, то за троих тянет, а то в самый разгар работы бросит все, сядет где-нибудь в тени и думает о чем-то, пожевывая травинку. В тот день, ложась спать, Кейик спросила, знает ли Гыджа, что болтают про них с Копеком. И добавила, что сама нисколько в ней не сомневается — ведь ничего нет проще, чем ославить солдатку. Но Гыджа не стала ни отрицать, ни возмущаться. Наоборот, сказала, что Копек ей правится, по крайней мере, мужчина. «А твой разве не мужчина?» — возразила потрясенная Кейик. «А!» — Гыджа досадливо махнула рукой. Больше Кейик не заговаривала с ней о Копеке.

И вот слухи о «бесстыдстве» Гыджи дошли до кибитки Анкара-ага. Больше всего тревожило старика, что невестка целых три недели провела с этой распутницей, но, кажется, не осуждает ее. За вечерним чаем Анкар-ага решил потолковать о Гыдже.

— Скажи-ка, — неожиданно обратился он к Кейик, сидевшей возле Бибигюль, — как ты там отвечала, когда Гыджа намекнула тебе про Копека?

Кейик настороженно взглянула на старика, подумала и что-то шепнула Бибигюль. С самим свекром она никогда не говорила. Бибигюль повернулась к свекру:

— Кейик говорит, что промолчала.

— И правильно сделала, невестка. — Анкар-ага не спеша поставил пиалу на кошму и погладил бороду. — Порядочная женщина не должна разговаривать с недостойной. Муж воюет, бьется не на жизнь, а на смерть, а эта сучка хвостом виляет перед чужим мужиком! И Ко-пеку такое спускать нельзя. — Анкар-ага сердито покашлял. — Разврат — он как заразная болезнь, на других перекинуться может…

Кейик не могла не понять, для чего свекор читает ей мораль. И если раньше сама не одобряла Гыджу, то сейчас, разозленная прозрачными намеками Анкара-ага, готова была защищать ее до последнего. Она наклонилась к Бибигюль и громко, чтобы слышал свекор, зашептала:

— Как только не стыдно возводить напраслину! Да я через соль готова перешагнуть — Гыджа честна!..

Анкар-ага молчал, опустив глаза. Вступать в пререкания с невесткой ниже его достоинства: молода, неразумна, да он вроде бы и не слышал ее дерзких слов. Но вот то, что она клянется солью, — это нельзя оставить без внимания.

Глава седьмая

В сентябре, когда начались занятия, мне вдруг поручили преподавать родной язык. Я кончил только четыре класса, но учитель Агамурад, уходя в армию, советовал поставить на его место меня. Наверно, потому, что я неплохо учился. Я думал, назначение временное, пока не вернется Агамурад, а потом пришла похоронная, и мы узнали, что он никогда не вернется.

Похоронную на почте отдали мне. Оказывается, в его документах значилась моя фамилия — Агамурад написал, что я самый близкий ему человек.

У нас в селе учитель Агамурад прожил около года. Он мало кому писал и редко получал письма: кажется, вырос без родных, в детском доме. Был Агамурад небольшого роста, кругленький и очень застенчивый. Он стеснялся не только стариков — стариков все стесняются, — но робел даже перед ученицами. Любил ребятишек, верблюжат, весенний дождь, радугу, траву. Я знал это, потому что меня он тоже почему-то полюбил и всегда разговаривал со мной.

Как-то раз я позвал Агамурада посмотреть капканы на заячьих тропах. У меня их было поставлено целых четыре. Мы вышли рано. Солнце только поднялось, и роса сверкала в свежей траве. По росе особенно отчетливо видны заячьи следы. Их оказалось много, и я заторопился, но учитель попросил подождать — ему не хотелось спешить.

— Давай поглядим…

Мы стояли на гребне бархана. Село оттуда — как на ладони. Народу еще не видно, лишь несколько молодых женщин у колодца. Над дворами вьются дымки. Тихо…

— Какая красота! — задумчиво проговорил Агамурад.

Я тоже люблю смотреть с бархана на село, но мне не терпелось проверить капканы — я промолчал.

Первый капкан был пуст. Второго не оказалось на месте, а на песке была кровь. С капканом заяц не мог далеко уйти, я нашел его сразу. Крупная зайчиха сидела в зарослях и, опустив правое ухо, таращила на нас круглые от страха глаза. Агамурад отвернулся.

— Отпусти ее, Еллы, — попросил он.

— Так ведь у нее лапа разбита, — нерешительно сказал я. — Прыгать не может. Лучше не мучить.

— Ну смотри, — ответил учитель.

Когда я, сдирая шкурку с зайчихи, вспорол ей брюхо, там оказался зайчонок. Учитель отошел в сторону и стал молча ждать.

— Вот о чем я хочу попросить тебя, Еллы, — сказал он, когда мы спустились с бархана. — Пусть это будет твой последний заяц. Обещаешь?

Я обещал.

В армию его провожали всем селом. Он ходил по домам, прощался, говорил, чтоб не сердились, если что не так. Старики хвалили его, просили после армии обязательно возвратиться к нам, обещали женить…

И вот его убили.

Война.

Глава восьмая

Анкар-ага принимал в своей кибитке гостей. Один был Джапар-ага, отец его младшей невестки, другой — старый знакомый Нунна-пальван. Нунна-пальван, разумеется, заявился без гостинцев — да их от него никто и не ждал, — зато сват приехал не с пустыми руками.

Жгуты сушеной тедженской дыни — от одного аромата слюнки текут — и тутой мешочек зерна — подарки по нынешним временам ханские.

— Я вот что думаю, — начал разговор Анкар-ага, не дав гостям задать друг другу обычные вежливые вопросы, — когда к Санджару Политику приходят, он всегда гостей знакомит. Давайте и я вас познакомлю. Это Джапар, отец нашей невестки, а это Нунна-пальван из Кизылтакыра.

— Слышал, слышал… — сказал уважительно Джапар-ага. — Отец Модана-пальвана? Здоров ли наш богатырь?

Нунна молча опустил голову. Хозяин дома сделал знак свату.

— Да будет земля ему пухом, — сказал Джапар-ага.

— А как младший? — немного погодя спросил Анкар-ага. — Есть вести?

Нунна-пальван махнул рукой.

— Пишет: «Отправляемся на веселье». Уезжал — хвастался, героем себя выказывал, видно, и там лучше не стал… Пустой парень. Болтун.

— Ну это ты зря. Рябой — парень что надо.

— Нет, Анкар. Модан был — вот это да. Ума, силы — на тридцать таких, как Рябой! — Нунна-пальван глубоко вздохнул. — Чтобы найти золотистого ягненка, сотни отар переберешь. Так и мой Модан. Раз в сто лет природа создает такого. Как узнал… в один день борода поседела.

Помолчали.

— А что слышно о твоих? — осведомился Нунна-пальван.

— Пока пишут. Юрдаман — пулеметчик, а Паша — подымай выше — командир. Ученым людям везде почет. Младший не писал долго, а тут получили письмо и фотокарточку. Без коня снят. Я думаю, он его командиру отдал. Мне письмо недавно прислал большой начальник. «Благодарю, — пишет, — за прекрасного ахалтекинца». И мне и всей семье благодарность. Вот фотокарточка.

Гости стали рассматривать фотографию.

— По одежде судить, он не простой солдат, — с уверенностью заявил Нунна-пальван, считавший себя знатоком армейских отличий. — Сержант. Не иначе, за храбрость повысили.

— Не знаю, — скромно сказал Анкар-ага. — Храбростью вроде не выделялся. Способный — это да. Старшая невестка, она у нас учительница, всегда его хвалила. Правда ли, нет, не знаю; может, она так, по-родственному…

Кейик, прислуживая гостям, ревниво вслушивалась в разговор. Было обидно, что свекор, хваля Пашу и Покера, о ее Юрдамане только и сказал — пулеметчик. Не радовал даже почет, с каким встречал свекор ее отца. Убрав чайники, она принесла большую миску шурпы из парной баранины, разложила на красивой шерстяной скатерти свежевыпеченные лепешки, поставила кувшин с чалом [4].

— А ты, я вижу, не беднеешь, — заметил Нунна-пальван, не в силах скрыть восхищение.

— Жили, слава богу, неплохо. Но прибавляться не прибавляется. Ничего, как-нибудь проживем. Лишь бы сыновья вернулись.

— Все в руках божьих, — вставил Джапар-ага. — Как говорится: сорок лет ходит холера, а умрет лишь тот, кому свыше назначено.

— Брешут, кто так говорит! — сердито проворчал Нунна-пальван. — На аллаха кивают, а про себя думают: береженого бог бережет. Дома отсидеться стараются. А то и вовсе в пески подаются. Вон Копек, ваш завфермой, как получил повестку, сразу, говорят, в пески деру дал.

— Все возможно, — подтвердил Анкар-ага. — Про кого другого, а про этого что ни скажи — поверю.

— Говорят, уже два дня ищут, как сквозь землю провалился. Ничего, найдут, от колодцев далеко не уйдешь.

— Точно! — живо отозвался Джапар-ага. — Вчера возле колодца Динли видел я одного, на лошади. И подозрительно себя вел: увидел меня — остановился, но не подъехал, не поздоровался. Поднялся я на бархан, гляжу — он тронулся, с прежнего пути в сторону подался… Все оглядывался. И ружье у него. Нет, думаю, это не чабан, что отбившуюся овцу ищет.

— Какая уж тут овца! — Анкар-ага выругался вдруг такими словами, каких никто прежде от него не слыхал. — И куда, дурак, бежит? Ну ладно, скроется, переждет войну где-нибудь под кустом, а потом-то куда деваться? Как людям на глаза покажется? Нет уж, от веры можно отречься, а от народа — никак!

— Знаешь что, — решительно произнес вдруг Нунна-пальван, — на фронт нас с тобой не возьмут, проси не проси. Что, если взять берданку да в пески за этим сукиным сыном?

— Думаешь, у него берданки нет? — усмехнулся Анкар-ага.

— Есть, есть! — торопливо подтвердил Джапар-ага. — Если это тот, которого я видел…

— Пускай, — спокойно ответил Нунна-пальван. — Хоть пять. Его хитростью взять можно. Не я буду, если не поймаю негодяя и не приведу его в женском платке к Санджару Политику. Пусть только твой гость следы покажет. — Он повернулся к Джапару-ага.

Тот испуганно потряс головой:

— Нет уж, в такие дела я лезть не хочу. Я человек простой, чабан, мое дело сторона.

— Как же так — сторона? — холодно спросил Нунна-пальван. — Сейчас никому в сторонке стоять нельзя. Сыновья-то наши там. Кто ж их заменит? Копек, что ли? По-твоему, пусть женщины чабанят, а Копек в песках будет прохлаждаться, овечек жрать?

— Сват! — вмешался в разговор Анкар-ага. — Ты бы должен… — Договорить он не успел. С улицы донесся истошный женский крик:

— Ой, Нокер-джан! Ой, брат мой!

От правления колхоза бежала Кейкер. Дурсун метнулась к порогу и замерла; дочь с разбегу бросилась ей на грудь. Прижавшись друг к другу, они раскачивались, как тополя под ветром.

— Сын мой, Нокер-джан! Мальчик мой! Увял ты, не успев расцвесть!..

Чапан тети Дурсун сполз с ее седой головы и упал на землю. Лицо посинело. Со всех сторон сбегались соседки. С громким плачем они повели Дурсун в кибитку.

Услышав крики, Анкар-ага со своими гостями сразу же вышел на улицу. По обычаю, он должен был мужским словом утешить женщин, а если они не затихнут, прикрикнуть на них. Он не сделал ни того, ни другого, вернулся в кибитку, подошел к фотографии Нокера, которую давеча показывал гостям, и стал перед ней, упершись руками в стену.

— Дитя мое! Ягненочек мой! Родной мой Нокер-джан! — доносилось из соседней кибитки. Постепенно крик затих, и послышалось причитание, негромкое, ласковое, как колыбельная песня.

Анкар-ага сел на кошму и обхватил голову руками.

— Не годится так, Анкар-бай, — сурово заметил Нунна-пальван, — ты ведь не женщина.

Старик опустил руки. Не тоска, а умное, злое раздумье было в его глазах. Он — хозяин, глава семьи, которой сейчас трудно.

Голоса в соседней кибитке смолкли, женщины начали расходиться. Доносились лишь тихие стоны Дурсун.

— Сколько же ему?.. — негромко спросил Нунна-пальван.

— Восемнадцать. Женить не успел, — виновато ответил Анкар. — Вот как получилось…

— Пусть эта жертва будет последней! — торжественно произнес Джапар-ага. — Пошли тебе бог еще сына!

— Куда уж!.. Годы не те. Хоть бы старших бог сохранил…

— Он сохранит! Как же! — с нескрываемой злостью воскликнул Нунна-пальван. — Не слышит он наших слез, не жалеет. Мальчика восемнадцатилетнего не пожалел! Нет уж, видно, плоха на него надежда… Ну как, — обратился он вдруг к чабану, — поможешь Копека поймать?

Тот съежился под требовательным взглядом.

— Ты уж сам… Только поосторожней!..

Нунна-пальван в гневе отвернулся от него.

Анкар-ага вышел проводить гостей. Звезд не было, плыли серые облака. Луна, выглянув из-за них, снова скрылась, и вокруг было темно, даже в правлении не горел свет. Дул влажный западный ветер. На другом конце села брехала собака. Анкар-ага простился с гостями и пошел к жене.

Глава девятая

Из села, где он гостил, Нунна-пальван направился прямо в райисполком. Выглядел он внушительно: поверх халата, подпоясанного широким солдатским ремнем с медной пряжкой, был надет чекмень из верблюжьей шерсти. В этих грозных доспехах Нунна-пальван казался моложе, статней. И главное, чувствовал себя уверенно.

В приемной председателя, возле обшитой кошмою двери, сидела за машинкой молодая женщина с пушистыми волосами.

— Драссы! — по-русски поздоровался Нунна-пальван, когда она вопросительно подняла на него большие голубые глаза. Секретарша улыбнулась. — Санджар Политик здесь?

Женщина взглянула на часы и кивком показала старику на дверь. Но дверь отворилась, и вышел Санджаров, на ходу надевая кожанку.

— Здравствуй, пальван-ага!

— Здравствуй. Как здоровье? У меня к тебе дело.

— Дело? Я как раз чай пить иду. Пошли вместе. За чаем и расскажешь о своем деле.

До дома Нунна-пальван не дотерпел и все рассказал по дороге. Санджаров молча слушал. У калитки остановился.

— Все это очень серьезно, пальван-ага, надо разобраться. И действовать без спешки. Во-первых, Копек вооружен; во-вторых, он там наверняка не один.

— Думаешь, не один? А мне тут знакомый чабан говорил, что вроде видел его у колодца Динли одного.

Санджаров открыл калитку. На крылечке сидел мальчик лет семи. Увидев отца и гостя, он встал, подошел к Нунне-пальвану и, как взрослый, протянул руку.

— Мать дома, сынок? — спросил Санджаров.

— Нет. Только Бибигюль. Она утром приехала.

— Ну хорошо. Проходи, пальван-ага. — Санджаров распахнул перед гостем дверь, поздоровался с дочерью. — Как в селе, все в порядке? Как мой сват, Дурсун-эдже как? Ребята пишут?

— Паша и Юрдаман прислали тебе привет, а Нокер… — Бибигюль заплакала.

— Слышал. — Санджаров положил руку на лоб дочери. — Видел извещение в военкомате. Ладно, дочка, давай пои нас чаем. — И устало опустился на подушку.

Санджаров вернулся из песков под утро — верхом объезжал отгонные пастбища. Всю ночь не спал. Пока Бибигюль готовила чай, он прикрыл глаза и задремал.

— Не будите его, пальван-ага, — тихонько попросила Бибигюль. — Пусть подремлет. Чайник я для него заверну. А вы пейте.

Гость пил чай и разглядывал комнату. В одном углу шкаф, набитый книгами, в другом — письменный стол с телефоном. На полу большой потертый ковер. Возле двери — печь до самого потолка. Чисто и тепло.

«Да, дел у него хоть отбавляй, — сочувственно думал Нунна-пальван, разглядывая плотные ряды книг, — книжки прочитать — и то полжизни уйдет, а сколько хлопот всяких…»

Зазвонил телефон. Санджаров сразу открыл глаза, вскочил и взял трубку.

— Я слушаю. Так. В Кизылтакырс? Ясно. Сейчас приду.

— Что случилось, Санджар Политик?

— Подожди меня здесь, Нунна-пальван. Я скоро.

В кабинете секретаря райкома Санджарова ждали секретарь районной комсомольской организации, начальник милиции и еще незнакомый человек. Таких же примерно лет, как Нунна-пальван, только поменьше ростом, щупловатый. Старик рассказывал, а собравшиеся внимательно слушали.

— Я сам из Ахала — вот у меня и справка, посмотрите. — Он достал из шапки бумажку, положил на стол. — Мы возвращались из Хивы — менять ездили кое-что на зерно. Шестеро нас: четыре женщины, я да еще один белобородый. На шести верблюдах зерно оттуда везли. Позавчера вечером остановились — отдохнуть немножко, верблюдам отдых дать, а дальше идти решили, как луна взойдет. Только мы ее не дождались, поели наскоро и давай верблюдов навьючивать — будто чуяли недоброе. Тронулись, вдруг слышим — лошади ржут. Глядим — всадники, пять человек, шапки у всех на глаза надвинуты. Из какого, спрашивают, места. Из Ахала, отвечаем, за зерном ездили. «Так. Ну вот что: три передних верблюда ваши, три задних — наши». Взяли и увели. У них винтовки. Мы даже лиц не разглядели. Вот пришли к вам…

— Понятно, — мрачно произнес Санджаров. — Неясно одно, чего вы вдруг к нам заявились? Туда ехали — глаз не казали, обратно ехали — тоже не заглянули бы, если б не беда, а теперь хотите, чтоб мы бандитов ловили и отбивали ваше добро. А они, между прочим, не из наших мест, бандиты эти. В нашем районе только один такой. У меня дома сейчас охотник сидит, он знает, где тот человек скрывается. Сдается мне, что в наших песках пришлые волки бродят, возможно, даже из вашего Ахала. Конечно, мы все равно будем их ловить. Но обещать вам ничего не можем.

— Так мы… — растерянно пробормотал старик, — мы с вас не спрашиваем… Мы не за тем пришли… Как говорится, нет хлеба — найдется доброе слово…

— Тут написано, — начальник милиции вслух прочел справку: — «Выдана члену колхоза Сапды Мереду в том, что он едет в Хиву за продовольствием для восьми дворов».

— Значит, вас народ послал? — спросил Санджаров, смягчаясь.

— Неужели я для себя одного?..

— Да… Плохо получилось, отец. Вы опишите нам верблюдов, найдем — обязательно сообщим колхозу.

— Один из верблюдов мой был… но ничего. У меня здесь, в Учоюке, старший сын живет — ему тоже на всю жизнь позор, если мой верблюд бандитам достанется!

— Постой, постой. Говоришь, сын у тебя в Учоюке? Как зовут?

— Копек Сапды, — с удовольствием произнес старик. — Знаешь такого? Фермой заведует.

— Еще бы не знать. — Санджаров в упор разглядывал старика.

— Он раньше здесь, в районе, работал, а с осени его на ферму послали, заведующим, — продолжал объяснять старик. — Его здесь все знают.

— Знают. Только лучше бы не знать.

— Это почему же? — Старик опешил.

— Неприятно такое говорить, отец, да ничего не поделаешь. — Санджаров встал и подошел к старику. — Копек Сапдыев, получив повестку, сбежал. Бросил колхозный скот, ушел, не рассчитавшись. Сейчас он скрывается в песках.

— Мой сын?.. Сбежал?

— Да, он трус и расхититель.

Старик побледнел, его била дрожь. И голос дрожал.

— Если это правда… Если мой сын… Я не могу вернуться домой… Он опозорил меня… Опозорил молоко своей матери…

Вечером, провожая своих попутчиков, Сапды Меред сказал:

— Еду к сыну.

Глава десятая

Уже четыре дня, как Нунна-пальван и отец Ко пека покинули районный центр. На том месте, где был ограблен ахальский караван, следов не оказалось — в ту ночь поднялся сильный ветер.

Лишь на пятый день утром возле колодца Динли обнаружились верблюжьи и конские следы, правда позавчерашние, но Сапды-ага сразу узнал след своего верблюда.

Старики вышли в пески без оружия. Вдвоем на одном верблюде, они не походили на преследователей — скорее путники, пробирающиеся в Хиву. Так и говорилось в-справке, хранившейся у Сапды-ага.

Следы тяжело груженных верблюдов были отчетлива видны даже на такыре и вели прямо на восток. Старики не останавливались и к вечеру наткнулись на недавнюю стоянку дезертиров. Бандиты разводили костер, кипятили чай. Рядом валялась пустая бутылка. Нунна-пальван поднял ее, понюхал.

— «Ашхабадское крепкое», — заключил он и вздохнул с сожалением.

— Никак, сам ты потребляешь эту мерзость? — удивился Сапды-ага.

— Не то чтоб потреблять, а чокались иногда с Моданом. Сын у меня был…

— Знаю. Твой сын по всем Каракумам гремел. Теперь и мой прогремит.

— Тут неподалеку низина. — Нунна-пальван поспешил переменить разговор. — Думаю, туда подались, к колодцу Кырккую. Идут медленно — верблюды здорово нагружены. Вон видишь, на северо-восток повернули.

Он оказался прав — следы вели прямо к колодцу. Видимо, бандиты хотели набрать воды, напоить верблюдов и заодно раздобыть у чабанов съестного.

Старики заранее обдумали план действий. Оки ни от кого не скрываются, ни о ком не расспрашивают, едут себе по делам — менять верблюда на пшеницу.

С наступлением темноты добрались до колодца. Здесь отдыхала отара. Собаки с лаем бросились на следопытов. Из шалаша выглянул мужчина в черной шапке и скрылся. Вышел старый чабан. Когда он приблизился, Нунна-пальван с удивлением узнал своего недавнего знакомца Джапара.

— Здравствуйте, Нунна-пальван! — возбужденно заговорил тот, поминутно оглядываясь на шалаш. — Куда же это вы путь держите?

— Так вот в Теджен. Плохо с зерном, нигде не добудешь. Раньше, бывало, разок съездишь — на год пшеницы хватает, а теперь и дорого и мало, не закупишь. Вот и приходится чуть не каждый месяц ездить менять.

— Да, это так, — соглашался Джапар, не переставая бросать на шалаш многозначительные взгляды. — Пойдемте, чай для гостей всегда найдется.

Из шалаша послышался смех.

— Оказывается, еще гости пожаловали! Как говорится, гость ненавидит гостя, а хозяин — обоих…

— В чае я и вам не отказывал, — пробормотал Джапар-ага.

— Скаред же ты, чабан, — снова захохотал человек в шалаше, — совсем забыл туркменский обычай! Ну, для нас барана пожалел, так хоть стариков угости на славу!

Нунна-пальван притворно хихикнул.

— Правильно говоришь, джигит. Столько гостей наехало — неужто одного барана не стоим!..

«Джигит» и тот, в черной шапке, вышли из шалаша и стали помогать Нунне-пальвану разгружать верблюда. Сапды-ага подошел к шалашу, осторожно заглянул внутрь. У самого входа прислонены были к стене три винтовки; на кошме, облокотившись на подушку, полулежал Копек. Увидев отца, он вскочил:

— Отец!

— Пес бродячий тебе отец! — Сапды-ага произнес эти слова шепотом, и Нунна-пальван не услышал их, но тот, в черной шапке, насторожился. Однако Нунна-пальван успел с размаху стукнуть его по голове. Человек закатил глаза и медленно осел на землю. Нунна-пальван бросился к Джапару-ага, схватившемуся со вторым «джигитом».

Подбежал подпасок. Несколько секунд он, ничего не понимая, таращил глаза на дерущихся, потом кинулся в свалку.

Когда поднялась луна, всех троих со связанными за спиной руками посадили на верблюдов и крепко обмотали веревками.

— С тобой парень поедет, — сказал Сапды-ага Нунне-пальвану. — Я останусь здесь, помогу Джапару.

— Добро, — согласился Нунна-пальван. — Если что, найдешь меня у Санджара Политика или в конторе.

Сапды-ага ничего не ответил и не оглядываясь пошел к шалашу. Он плакал.

В Учоюке шестьдесят семь больших кибиток и одиннадцать маленьких. Стоят они в четыре ряда — с востока на запад. Каждый ряд со своим названием: «ряд Анкара-ага», «ряд председателя» — тот, где стоит кибитка Сазака. Сразу за этим рядом школа и колодец.

Под вечер тут обычно собираются старики — обсудить новости, потолковать о ценах на пшеницу и на овец.

В самой крайней, маленькой кибитке того ряда, что сразу за площадью, живет старушка Дурдыгюль, вернее, жила, потому что сегодня в ночь она скончалась. Никто ее особенно не жалел: жила Дурдыгюль долго и, как положено, отдала богу душу.

Бабушка Дурдыгюль и правда была очень старая, даже сама не знала, сколько ей: то ли восемьдесят девять, то ли девяносто восемь. Мы, школьники, часто к ней забегали — родных у нее не было, и мы помогали старухе: приносили травы трем ее козам, таскали воду, грели чай. Дурдыгюль любила болтать с нами, рассказывала про свою жизнь. Иные утверждали, будто это ей сам Санджар Политик поручил. Навестил ее как-то и сказал, что она должна быть агитатором — рассказывать молодежи о прежней жизни.

И вот Дурдыгюль умерла. Я как раз зашел к Анкару-ага за письмами для сыновей, когда тетя Дурсун принесла весть о кончине нашей старушки. Дурсун сказала, что женщины уже убрали покойницу, а вот могилу копать некому.

Анкар-ага поставил на кошму пиалу с чаем.

— Как же так некому? Все мужчины умерли в эту ночь или только одна старая женщина?

Борода у него затряслась — это значило, что Анкар-ага очень сердится. Он взял большую железную лопату, положил ее на плечо и зашагал к правлению.

К Сазаку Анкар-ага вошел, не снимая с плеча лопаты. Сердитый, не ответив на приветствие председателя и заведующего складом, сразу набросился на них:

— Это как же называется, Сазак? Работать заставлять ты умеешь, а умер человек — тебе дела нет? Почему не посылаешь рыть могилу для Дурдыгюль?! Может, думаешь — люди будут просить за это трудодни? Стыдно!

— Прости, Анкар-ага, ты прав. — Сазак быстро поднялся со стула.

Через минуту сам он, Анкар-ага, заведующий складом и счетовод шагали по селу с лопатами на плечах. Приоткрывалась одна, другая дверь, кто-нибудь выглядывал из кибитки и снова исчезал, чтобы сообщить:

— Анкар-ага идет рыть могилу!

И мужчины поднимались, брали лопаты и присоединялись к идущим. Когда, перед кладбищем, Анкар-ага остановился, за ним стояла уже целая толпа.

Поминальный обед устроили в кибитке умершей, зарезав одну из ее коз. Ели шурпу, пили чай, говорили добрые слова о покойной. Когда расходились, Анкар-ага наказал соседке Дурдыгюль получше присматривать за козами — покойница будто специально держала их для поминок по себе: на первый день, на седьмой и на сороковины.

Глава одиннадцатая

После ранения приехал в отпуск Вейис, муж Гыджи.

В худощавом солдате с запавшими усталыми глазами, с рукой на черной косынке трудно было узнать толстого, сытого Вейиса.

Единственный сын тети Шекер, Вейис рос баловнем. Мать женила его рано, высватав невесту, какую он хотел. Самой ей Гыджа не нравилась, но для сына она была на все готова. Когда Сазак предложил отправить Вейиса в пески пастухом, тетя Шекер наотрез отказалась. Ни за что, заявила она: ее сын поедет в Ашхабад учиться. Сазак согласился, он даже оробел немножко: из нашего села никто еще до той поры не уезжал на учебу в Ашхабад. Вейис и вправду уехал, а через два года вернулся ветфельдшером.

Теперь на его толстом лице, кроме сытости и довольства, проглядывала еще и важность — он считал себя ученым человеком. В кибитке у них появились стол и два стула. Ел Вейис за столом и жену сажал рядом с собой, а мать подавала. Такие правила, говорил он, заведены в столице у всех настоящих начальников. Сам он, кажется, тоже готовился стать начальником. Это я знаю потому, что однажды слышал, как он размышлял вслух. После Вейис сказал, что это он зубрил доклад — каждый ответственный работник должен прежде всего научиться делать доклады.

На фронте ему, видимо, не пригодилось это умение, там требовалось многое, о чем он и понятия не имел. Так или иначе, осенью 1941 года Вейис приехал в село другим человеком.

Весь первый вечер он рассказывал про войну, про госпиталь, про единственного пленного, которого ему довелось увидеть, а больше всего — о бомбежке, во время которой его ранило осколком.

Гыджа, устав подавать бесконечные чайники, села наконец возле Кейик, не отрывавшей от нее изучающего взгляда. Всем своим видом Гыджа давала понять, что не намерена больше ухаживать за гостями. Тетя Шекер, измученная радостными переживаниями, дремала, не в силах даже слушать сына. Пора было уходить.

Мы вышли из кибитки вместе с Кейик. Гыджа вызвалась проводить ее.

— А какой у тебя, оказывается, умный муж… — задумчиво сказала Кейик. — Как рассказывает!..

Гыджа усмехнулась:

— Хвастать он всегда мастер был. Зато больше ничего не умеет. Не знаю, может, на войне чему научился…

Кейик удивленно взглянула на нее, покачала головой, улыбнулась. И пока она была с нами, слабая задумчивая улыбка не сходила с ее лица. Мне показалось, что Кейик пытается представить себя на месте Гыджи — если бы Юрдаман вдруг вернулся с фронта!

Дойдя до кибитки, Кейик не сразу открыла дверь. Словно вспоминая о чем-то, долго стояла, смотрела на освещенные луной барханы. Возле школы я обернулся: тонкая фигура Кейик все еще виднелась у кибитки.

Перед Новым годом я поехал в райцентр вместе с Вейисом. Его вызвали в военкомат на комиссию.

Поднявшись на бархан, мы остановились. Вейис достал махорку и, беспомощно шевеля торчащими из гипса бледными пальцами, стал сворачивать самокрутку. Потом взглянул на село. У кибитки стояла тетя Шекер, лицом к нам. Гыджи не было видно.

Спустились на такыр; ишачок побежал резвее. Я сказал Вейису, что не буду задерживаться у военкомата — как бы не опоздать с письмами, встретимся на почте или в магазине. Он кивнул.

Ни на почту, ни в магазин Вейис не пришел: я отыскал его в буфете. Он сидел за столиком, мрачно уставившись на полупустую бутылку.

— Пойдем, — сказал я, — темнеть начинает.

Он поднял на меня глаза. За то время, что жил дома, он еще больше осунулся. Тетя Шекер жаловалась моей матери, что по ночам Вейис не спит и, главное, велит стелить себе отдельно. И никуда не выходит, словно людей стыдится.

— Поезжай один, Еллы, — со вздохом сказал Вейис. — Передай матери: комиссия признала меня годным. Поеду обратно на фронт. Садись, выпьем с тобой на прощанье. — Он взял с соседнего столика стакан, разлил водку и стал скручивать папиросу.

— Как же ты поедешь? — спросил я, глядя на его пальцы. — А рука?

— Рука заживет. Если бы только в руке дело…

Что творится, размышлял я на обратном пути, слушая, как цокают по такыру копытца моего ослика. Никакая комиссия годным его признать не могла. И сам он не больно-то рвется на фронт, а вот уезжает — лишь бы дома не оставаться. Ну куда он с такой рукой! И все Гыджа, проклятая баба!..

Глава двенадцатая

Первый раз в жизни я ехал на суд. У нас еще никого никогда не судили. А теперь забрали двух чабанов, но почему — этого мы не знали.

В райцентр собрались впятером: председатель, счетовод, завскладом, Кейкер и я. Они должны были выступать свидетелями, и я отправился с ними — все равно на почту надо. Шли пешком, только председатель ехал на коне да я на своем ишаке. Когда выбрались на такыр, я предложил Кенкер сесть на ишака, она поблагодарила, но не села. Я немножко обиделся и сказал, что зря отказывается, он хоть и ишак, а порезвей иного коня.

— Эй, ты, поосторожней выражайся! — прикрикнул на меня Сазак.

Интересный человек: шуток не понимает, вздорный — хуже всякой бабы. И подхалим. На старших никогда не обидится, вернее — виду не подаст. Если бы это Санджаров сказал, или Анкар-ага, пли пусть Бибигюль, он даже заставил бы себя улыбнуться. Отец его настоящий герой был, жизнь отдал за колхоз, а этот — пустое место, только славой отца и держится.

Занятый своими мыслями, я и не заметил, как доехал до почты. Сдал письма, оставил, как всегда, на почте сумку и отправился в суд. Там уже толпился парод.

Я сидел в заднем ряду и, сколько ни тянул шею, не мог разглядеть Копека.

Огласили обвинительное заключение. Потом стали читать акт ревизионной комиссии, по которому выходила недостача: двадцать голов овец и около сотни каракулевых шкурок. Подсудимый не вернул подотчетные деньги в сумме пятисот тридцати шести рублей. Овцы, шкурки, деньги, — я никак не мог понять одного: почему ни слова не говорят о самом главном — о подлости человека, который, вместо того чтобы защищать Родину, сбежал в пески. Ведь нет на свете преступления тяжелее этого. Кто-то толкнул меня в бок:

— Смотри, сейчас отец Копека говорить будет.

Невысокий щуплый старик подошел к трибуне и, не поднимаясь на нее, повернулся лицом к залу. Долго не мог начать.

— Судья говорил здесь: мой сын ограбил колхоз. Наверное, так оно и есть, судье лучше знать. Но я знаю другое: мой сын ограбил меня. Лишил меня самого дорогого, что есть у человека, — чести. Я не могу смотреть вам в глаза. Его мать позавчера скончалась — не вынесла позора. Она прокляла сына перед смертью. И я проклинаю его!.. — Старик покачнулся, словно его ударили по голове. Судья вскочил, помог Сапды-ага добраться до стула.

Я не видел, какое лицо было у Копека, когда говорил его отец, да и не было желания смотреть на него. Мне казалось, что Сапды-ага все сказал и суд уже кончился.

Глава тринадцатая

Приближалась пора весеннего кочевья. В начале апреля, а если весна ранняя, то и в конце марта, в селе начинается веселая суета: сворачивают кибитки, навьючивают на верблюдов и группами в несколько семей разъезжаются по весенним пастбищам. Одни перебираются в низины, где земля надолго насытилась дождевой водой, другие — ближе к колодцам. Да весной везде хорошо, куда ни пойди. Я только не умею об этом рассказывать, но если бы вам довелось провести месяц на мягком травяном ковре, вдохнуть запахи свежей земли, если бы вы хоть раз увидели лица скотоводов, прислушивающихся к далекому грому, и полюбовались дождевыми потоками… Представляете: целые потоки воды, желтоватой, мутной, но такой сладкой и щедрой!

Старые люди говорят: живи в песках, ешь пшеничный хлеб с жареной бараниной, пей верблюжье молоко и простоквашу — никакая болезнь не возьмет. Не знаю, так ли это, но весна в песках славная. Правда, минует апрель, и зеленые душистые травы высохнут, жгучее летнее солнце превратит их в жесткое сено. Но и за короткую степную весну люди немало успеют получить от природы. Те, у кого много скота, привезут с весенних пастбищ по пять-шесть огромных кувшинов масла. Масло будут топить в больших казанах, бросив туда по горсти пшеничных зерен для очистки. Когда зерна вытянут из масла все ненужное, его разольют в чашки и будут угощать всех соседей — получается вроде небольшого тоя.

Потом масло опять сольют в кувшины и зароют в кибитках — до осени. Осенью из Теджена привезут густой сладкий арбузный сок и смешают с топленым маслом. И опять угощение.

Вот что такое весенние кочевья!

Но нынче год особый — военный год, и весна особая — военная. И к перекочевке готовятся как-то вяло, без радости. Не только потому, что овец и верблюдов стало меньше, — тревожно у нас в эту весну. По селу ходят упорные слухи, будто нас переселят на целинные земли, на Амударью.

Все началось с собрания, на которое приехал представитель райкома Довлиханов.

Представитель сказал, что район наш животноводческий и поэтому в производительном труде заняты лишь чабаны, а прочие не работают, тогда как по Амударье пустует плодородная, обильная водой земля. Ее там много, хватит и для скотоводства, и для земледелия, но обрабатывать некому. Говорил Довлиханов строго, и получалось у него так, точно все мы, живущие в песках, чуть ли не бездельники, не хотим работать. Старики обиделись, заворчали. Тогда представитель повысил голос. Он сказал, что старикам осталось мало жить и они обязаны подумать о молодых, а не использовать свой авторитет для того, чтоб подбивать людей на сопротивление правительству.

Тут поднялся Анкар-ага.

— Не лишнее ли ты сказал, парень? — спокойно спросил он.

— Я вам не парень! — закричал Довлиханов. — Я представитель райкома и говорю от имени партии!

— Если от имени партии и правительства — сохраняй спокойствие, говори разумно и уважительно, как положено говорить с народом. Разве тебя прислали оскорблять нас?

— Оскорблять?! Вот как вы заговорили? — Представитель достал из кармана блокнот. — Как фамилия этого агитатора? — спросил он, обращаясь к Сазаку. Тот не ответил.

— Меня зовут Анкар, — отчетливо произнес Анкар-ага. — Отца звали Аманлы. Записал? Что тебе еще надо?

— Ничего. Все ясно. Я вижу, ты вожак в этом стаде! Но не забудь: кроме вожака с бубенцом есть еще и пастух с палкой!

— Ну, люди, — Анкар-ага с улыбкой обернулся к односельчанам, — если нам достанется такой пастух, наверняка передохнем с голоду!

— Ничего, Анкар-бай, — отозвался другой старик, — случается, овцы с голоду пастушью палку грызут.

— А вот у меня козел был! — со смехом выкрикнул седобородый чабан. — Чуть брюхо мне не распорол, когда я на него палкой замахнулся.

Довлиханов метнул в толпу сердитый взгляд, собрал бумаги, сунул их в папку и ушел не прощаясь. Ночевать он не остался. А Анкар-ага, никому ничего не говоря, в ту же ночь уехал в Ашхабад.

Глава четырнадцатая

Санджарову не спалось. Он лежал и курил одну папиросу за другой. Нет, не справиться им с переселением. Вот Анкар-ага, близкий человек, верит Санджарову, как самому себе, а сказал ведь: «Разлученный с родиной плачет всю жизнь». И на том стоит. Уж как его Санджаров уламывал: и о трудностях говорил — «песком сыт не будешь», и — «переселение выгодно самим степнякам». А он? «В нашем селе не найдешь человека, готового ради выгоды на чужбину податься. Здесь мы родились, здесь и глаза закроем». Ну как их убедить? А переселять все равно придется… Зазвонил телефон. Санджаров вскочил, торопливо прошел в другую комнату и взял трубку.

— Добрый вечер, товарищ Санджаров. — Он сразу узнал спокойный голос наркома. — Спали уже? Это неплохо, что ложитесь вовремя, другое плохо. Жалоба на вас. И не кому-нибудь, а председателю Совнаркома.

Санджаров сел, собираясь слушать.

— С переселением-то у вас не ладится!

— Точно, товарищ нарком, не ладится.

— Сегодня к председателю Совнаркома явился один старик из Учоюка!

— Из Учоюка?!

— И я сначала усомнился. Но все правильно, был такой посетитель. Так вот, товарищ Санджаров, что-то там ваши люди перемудрили: запугивали, что ли… Решили, видно, не церемониться. Придется вам разобраться на месте. И помните — никакого принуждения: разъяснять, разъяснять и разъяснять! Ясно?

— Ясно, товарищ народный комиссар, — еле слышным голосом ответил Санджаров. — Спокойной ночи.

Он вернулся в спальню. Лампа на тумбочке не горела — движок уже перестал работать. Санджаров открыл форточку, лег, взял папиросу.

— Ругали? — сонным голосом спросила жена.

— А ты думаешь, ночью звонят, чтоб благодарность объявить? — Санджаров шарил по тумбочке, не находя спичек.

— Опять куришь! Господи, ведь не продохнуть! А еще говорил — бросишь.

— Да, бросишь тут… — Санджаров поднял с коврика оброненный коробок.

…Из Ашхабада Анкар-ага вернулся через несколько дней довольный, однако ничего рассказывать не хотел.

Как-то утром, когда вся семья пила чай, пришел старик из соседнего села, давний знакомый. Гость справился о здоровье, о вестях с фронта, о том, как в селе с продовольствием. Не забыл помянуть добрым словом покойную бабушку Дурдыгюль, пожелал, чтоб земля ей была пухом. Взглянув краем глаза на Кейик, сообщил, что слышал о женитьбе Юрдамана, но на свадьбу прийти не смог. «Да принесет новая невестка благо в твой дом!» — торжественно произнес старик. И только после всех этих необходимых предварительных разговоров открыл, из-за чего явился к Анкару-ага: люди говорят, в Ашхабаде он был, насчет переселения беседовал с большим начальством.

Почтенного гостя Анкар-ага не мог обидеть. Пришлось все изложить по порядку. Впрочем, позднее, по просьбе односельчан, неоднократно повторял он свой рассказ.

— До Ашхабада я добрался быстро — машина шла, груженная саксаулом. Переночевал в караван-сарае ка Текинском базаре, встал пораньше и — прямо в Совнарком. Иду сразу к самому главному. Нет, говорят, его, будет после обеда. Пришел после обеда — собрание. Походил я по базару, вернулся — говорят, ушел; может, зайдет вечером. Сел я у двери, где караул стоит, жду. «А вы, — спрашивают, — отец, на прием-то записаны? Без записи едва ли примут». — «Не записан, говорю, но все равно примет, не может он меня не выслушать — дело важное». Стемнело, я все сижу. Потом вижу: подъезжает машина, вылезает из нее человек, плотный, невысокий, кожаное пальто на нем, как у Санджара Политика, шапка смушковая. Увидел меня, остановился. «Здравствуйте, говорит, отец! Что это вы так сидите сиротливо?» — «Здравствуй, отвечаю, сынок! Жду я одного человека». — «Кого же?» — «Да самого главного. Дело у меня к нему важное». — «Важное, говорите? — Посмотрел на меня внимательно, на часы глянул. — Ну что ж, пойдемте, расскажете». И удивительно, насколько маленькие начальники чванливы бывают, настолько настоящее начальство просто с людьми держится. Чаю мне сам в пиалу наливал. Я вот на невестку обижался, а, оказывается, у них, у ученых людей, это первое уважение. Рассказал я Совнаркому про паше собрание, про представителя этого. Хмурится. Я сначала думал — на меня сердится, что жаловаться приехал. Сердится не сердится, думаю, скажу все как есть. Выслушал он меня, потом говорит: «Нехорошо у вас там, отец, вышло. Не поняли вы друг друга. Одно могу сказать — против воли народа никаких решений приниматься не будет. Поезжайте, успокойте людей, пусть работают, как работали». На том и расстались, до самых дверей проводил…

— Ну теперь до него рукой не достать! — с улыбкой заметила Кейик, когда свекор вышел проводить гостя. — Думает, и правда — правительство с ним советоваться станет. Надо будет переселять — и переселят!

— Бог с тобой, невестка! — испуганно пробормотала тетя Дурсун. — Как ты легко толкуешь! Может, тебе хочется переселяться?

— А что особенного? — спокойно отозвалась Кейик. — Я привыкла на земле работать. А тут, в песках, с тоски пропасть можно. Целыми днями сидишь без дела. А знаешь, мама, — вкрадчивым голосом добавила Кейик, — говорят, там, на Амударье, сплошной сад!

— Сад! — горестно протянула тетя Дурсун. — Эх вы, молодые! Ничего-то вам не жалко. Недаром в старину говорили: «Цену родного очага узнаешь, когда откочуешь». — И вздохнула.

Глава пятнадцатая

Недавно я понес письмо матери Вейиса. Не люблю приходить в их кибитку, мрачно там. Конечно, не у всех так, как у Анкара-ага, у того вечно полно народу; не только односельчане — из других мест люди приезжают за советом. Но все-таки в каждой кибитке бывают гости. Соседи наведываются друг к другу, вот к нам, например, чаще всего заходят Солтанджамал и тетя Огулдони, мы — к ним. Найдется о чем потолковать, а то и просто — чаю вместе попить. Это старинный обычай — навещать друг друга; сказать по правде, нравится он мне. Не зря ведь в пословице говорится: не швыряй землю в костер — погаснет; не обижай соседа — откочует. Каждый раз я думаю об этом, когда иду к кибитке Вейиса.

Тихо. У порога ни души. Если бы не дымок вверху, можно подумать — и не живет тут никто. Я подошел поближе, кашлянул, отворил дверь. Тетя Шекер пряла. Она испуганно взглянула на меня (на меня все матери теперь так глядят) и чуть слышно ответила на приветствие. А Гыджа как пила чай, так и продолжала пить.

Я отдал письмо тете Шекер и присел у порога.

— Нашел кому отдавать, — сквозь зубы процедила Гыджа. — Будь уверен, сразу прочтет!

— Моя обязанность вручить письмо адресату, — ответил я. — Было бы тебе адресовано, тебе бы отдал.

— Очень нужно! — Гыджа презрительно передернула плечами. — Вручай кому хочешь! Только не больно зазнавайся, хромой!

Никогда меня хромым не называли. Правда, одна нога у меня короче другой, я таким родился, но никто меня этим не попрекал. Наоборот, жалеют, называют «милый Еллы» или «Еллы-почтальон». Слава богу, работаю не хуже других: и в жару, и в дождь, и в мороз.

Тетя Шекер смолчала. Взглянула на Гыджу с укором, но сказать ничего не посмела. Да куда уж ей против такой невестки! Я и сам хотел промолчать: пререкаться с женщиной — последнее дело. Но не вытерпел:

— Лучше быть хромым Еллы, чем резвоногим Копеком!

Крикнул и вышел из кибитки. Это было самое неприятное, что я сумел придумать. Я весь дрожал от обиды. Почему она такая? Я ведь до сегодняшнего и слова худого ей не сказал, не то что другие — в глаза корят Ко-пеком. А может, Гыджа зла на людей за то, что на нее наговаривают? Но она никогда не пыталась оправдаться; наоборот, так себя держит, словно вызов всем бросает… И все-таки ей очень плохо живется. Никто не зайдет, никто ее знать не хочет. Да и как зайдешь: вот уж сегодня совсем собрался посидеть, прочесть тете Шекер письмо, поговорить с ними, а она…

Вдруг что-то заставило меня обернуться. Я всегда оборачиваюсь, когда чувствую на себе взгляд. Гыджа стояла возле кибитки, скрестив на груди руки, и смотрела мне вслед. Лицо у нее было не злое, скорее грустное. Мне стало не по себе — захотелось пойти куда-нибудь, где тепло, людно. И вдруг издали, со стороны кибитки Анкара-ага, послышались звуки дутара. С тех пор как ушел на фронт Юрдаман, дутары молчали в нашем селе.

Неужели вернулся? Нет, не может быть, — давно бы все знали. По дутар звенел, звенел… Я побежал туда.

Играл Караджа-ага, знаменитый дутарист и учитель Юрдамана. Вокруг него расположились женщины: тетя Дурсун, тетя Огулдони, моя мать, Солтанджамал и Кейик. Сам Анкар-ага, видно, отлучился куда-то.

Посреди кибитки горел очаг, закипала вода для чая. Караджа-ага сидел, согнувшись над дутаром, — тонкие, худые пальцы его порхали по струнам. Кончив играть, он достал платок с завязанным на нем узелком, вытер вспотевший лоб и только тогда протянул мне руку.

Мы знали только, что Караджа-ага вместе с бригадой бахши ездил в Ашхабад, а он, оказывается, побывал и на фронте, в туркменской дивизии.

— Встречали кого-нибудь из наших, Караджа-ага? — спросил я.

— А как же! Потому и сижу в этой кибитке. Подарок за добрую весть получил от молодухи.

— Еллы-джан, милый, подумай только, — тетя Дурсун всхлипнула и вытерла слезы, — он Юрдамана видел! Расскажи ему, Караджа-ага; мы с невесткой еще разок послушаем.

Он поднял обеими руками пиалу с чаем, отхлебнул немножко и поставил ее на скатерть.

— Дали мы последний концерт, уже уезжать собрались, знакомых я так никого и не увидел: из Мары ребята, из Чарджоу, даже из Ашхабада, а из наших мест, как назло, — ни одного. Вдруг в командирскую землянку является офицер: высокий такой, военврач, а родом из Кизыларвата, он мне потом говорил. Ну вот, вошел и спрашивает: среди приезжих артистов есть бахши по имени Караджа-ага? Я удивился: «Есть такой». — «Отец, говорит, не можете ли вы со мной на часок в гости съездить, машина ждет. Раненый там у нас, уж очень дутар хочет послушать — даже в бреду о нем говорит. Он и сам дутарист, да только рука у него…»

Тревожно взглянув на гостя, Кейик шепнула что-то свекрови.

— А с рукой-то что? — спросила тетя Дурсун.

— Перебита. Но врач сказал — поправится. Когда я его видел, в гипсе еще была.

— А не опасная рана?

— Да ведь я сказал. — Караджа-ага укоризненно покачал головой. — Врач обещал — заживет. Ох, женщины, женщины, хотел все по порядку рассказывать — сбили. Ну ладно… Приехал в госпиталь, гляжу: Юрдаман лежит на койке, бледный очень, рука забинтована до самого плеча…

Тетя Дурсун всхлипнула, Кейик прерывисто вздохнула, яшмак задрожал у нее в губах.

— «Как же, говорю, ты, сынок, догадался, что я здесь, мало ли в Туркмении бахши?» — «Сердце, говорит, подсказало». Сел я, стал играть, много играл, пока врач не напомнил, что ехать пора, — обещал, дескать, через час обратно доставить…

За дверью раздался кашель, и в кибитке появился Анкар-ага.

— Отец! — воскликнула тетя Дурсун. — Наш гость Юрдамана видел! На фронте!

Старик был явно поражен новостью, но не выказал волнения, только поднял руки к своей пышной белой бороде и сказал мне:

— Чего же ты сидишь, Еллы? Ступай во двор — надо зарезать барашка.

Глава шестнадцатая

Раньше при весенних перекочевках село делилось на четыре группы. Теперь народу поубавилось, рабочих рук не хватает, решили делить пополам. Одна группа едет к колодцу Ганлы, другая — к колодцу Юсуп. В каждой группе бригада доярок, из молодых женщин, и бригада стригалей — старики и подростки.

Надо было еще подыскать заведующего фермой вместо Копека. Думали долго, наконец сошлись на кандидатуре Поллыка-ага, того самого, что насмешил однажды собрание рассказом о строптивом козле. Поллык-ага работал старшим чабаном. Его вызвали из песков и устроили что-то вроде экзамена.

Для начала Поллыку велели встать, снять шапку и рассказать о своем социальном положении. Шапку он снял, положил на длинный стол и спросил, надо ли снимать тюбетейку.

— Тюбетейку не обязательно, — подумав, ответил Сазак. — Ну, а теперь расскажи нам, кто был твой отец: бай, бедняк, середняк? Когда ты вступил в колхоз? Какое у тебя образование? Вообще все рассказывай. Не удивляйся, что нам до всего дело есть: теперь, после Копека, мы очень тщательно должны проверять кадры.

— Понятно. Только ведь меня тут все знают. И отца моего, и деда.

— Все равно. Порядок такой.

— Ну, значит, так. Я Поллык, сын Сапардурды, родился, по новому счету, в одна тысяча восемьсот девяносто восьмом году. И отец мой, и дед пасли овец, и я появился на свет только для того, чтобы стать чабаном. Овец пасу тридцать пять лет, это дело я понимаю, а вот насчет фермы мне очень сомнительно. На такой работе фуражка нужна и китель, карандаш в карман прятать. Это я, положим, обмозгую: будет у меня фуражка и китель. А как насчет грамоты? Не умудрил бог.

— Расписываться умеешь? — спросил Анкар-ага.

— Да как сказать… Если над душой не стоят, распишусь. Только чтоб не торопиться.

— Ну как, товарищи? — обратился к правлению Сазак. — Какие будут мнения?

— На ферме счетовод есть. Она грамотная, — сказал бухгалтер. — Да и сам Поллык-ага может подучиться.

— Правильно. — Сазак постучал по столу тупым концом карандаша. — Ты, товарищ Поллык-ага, политическую ошибку допускаешь, что на бога все сваливаешь. Он тут ни при чем — учиться сам должен. Кейкер с тобой займется — мы ей поручение дадим. И давай, товарищ Поллык-ага, приступай.

— Да… в общем-то… только ведь я намаз совершаю. Пять раз в день, как положено. Вот только сейчас отстоял вечерний. Как же с этим-то?

— Ничего. Заведующим фермой мы тебя назначаем с завтрашнего дня, с завтрашнего дня и покончишь с религией. Только ты должен дать нам в этом расписку.

— В чем?

— Что с богом покончишь.

Поллык-ага обернулся к Анкару и вопросительно взглянул на него:

— Как, Анкар, соглашаться?

— Смотри, Поллык, дело серьезное. Подумать надо.

— Товарищ Сазак, — помолчав, тихо вымолвил Поллык-ага, — а что, если я напишу расписку, когда грамоте научусь? Пойдет?

Правление согласилось, и старейшего чабана Поллыка-ага назначили заведующим фермой.

— Серьезное обещание ты дал, Поллык, — сказал ему Анкар-ага, когда они вышли на улицу.

Поллык усмехнулся:

— Пока я грамоте научусь, много воды утечет; может, и забудут про расписку.

Анкар-ага засмеялся.

Первые караваны уже ушли. Скоро верблюдов пригонят обратно — забрать остальных людей.

Анкар-ага, назначенный бригадиром стригалей, и тетя Дурсун уехали с первым караваном. В кибитке остались Кейик и Кейкер, они прибудут на пастбище с последней группой.

В селе пусто. По вечерам такая тишина, что прямо тоска берет; темно, луна всходит поздно, из кибитки вылезать не хочется. За дровами Кейик и Кейкер вышли вместе — смелостью-то ни одна не отличалась. Кейик осталась у двери, а Кейкер пошла к куче саксаула. Вдруг послышался шорох. Кейкер выронила колотые сучья и бросилась к кибитке. Оказалось, это Бибигюль пришла их навестить.

— Ого, кажется, голодные сидите? — спросила она, заглянув в пустой котел.

Кейик и Кейкер молчали. Кейкер сняла со стены кусок бараньей грудинки, достала несколько головок лука и положила перед старшей невесткой.

— Знаешь, Бибигюль, — сказала Кейик, ласково обнимая ее, — у нас есть немножко рису и хлопковое масло осталось, сделай плов, а?

— Ишь какие хитрые — плов им свари! А ты будешь бездельничать?

— А я сыграю вам на дутаре! — И, ничего больше не объясняя, Кейик сняла со стены дутар и, как настоящий бахши, начала настраивать его. Бибигюль сидела возле большой миски, резала баранину и во все глаза глядела на Кейик: не было еще такого — женщина и дутар.

Сначала пальцы Кейик прыгали по струнам неуверен но, как тележка по неровной дороге, потом она освоилась, осмелела, и вдруг в кибитке зазвучала знакомая мелодия: «Аркач остался, моя Айна…»

Кончив играть, Кейик положила дутар и взглянула на Бибигюль полными слез глазами.

— Не хочу, чтоб его дутар молчал! Буду играть иногда. Может, услышит…

Бибигюль промолчала. Она думала о том, как разгневается свекор, когда узнает, что молодая невестка играет на дутаре. И заранее жалела Кейик. И радовалась, что живет теперь отдельно от свекра и он не следит уже за каждым ее шагом.

Глава семнадцатая

Занятия в школе кончились, ребят распустили на каникулы, но свободного времени у меня не прибавилось. Отвозить почту на колодец Юсуп — а он самый дальний — назначили меня. Теперь уезжаю на целый день: тридцать пять километров туда, тридцать пять — обратно.

Мне надо читать побольше. Я вообще-то не так уж много читаю и все равно считаюсь сведущим человеком. У меня память хорошая. С первого класса поручали говорить на праздниках приветствия, и ни разу не случалось, чтоб я забыл хоть одного народного комиссара: по имени-отчеству каждого называл.

Когда пишут в Ашхабад какому-нибудь очень ответственному товарищу, фамилию всегда у меня спрашивают. Да я не только фамилию — могу сказать, какого он года рождения и откуда родом. Могу еще перечислить все столицы мира. И примерно знаю, где что делается, — газет-то полная сумка. Со мной многие любят поболтать, даже Анкар-ага иной раз. Как-то зимой зашел я к ним в кибитку — Кейкер мне понадобилась. Анкар-ага в сторонке сидел, чокай [5]свои латал. Вдруг спрашивает:

— Как считаешь, Еллы, много народу в нашей стране?

— Сто семьдесят миллионов, — не раздумывая выпалил я. И добавил: — По крайней мере, до войны было.

— А сколько в мире воды?

— Три четверти поверхности Земли составляют моря и океаны, одну четверть — суша.

— Ишь как бойко! — Старик усмехнулся. — Откуда ты премудрости такие знаешь?

— Бибигюль на уроках рассказывала, и в учебнике написано.

— Написано не написано, а сказал ты правду. — Анкар-ага отложил в сторону чокай и произнес, задумчиво глядя перед собой: — Три четверти — бурные воды, а на одной четверти — тысяча битв. Это Махтумкули говорил задолго до нашей Бибигюль. И еще он сказал: сто тысяч жизней уходят, сто тысяч жизней приходят — это закон вселенной. — Анкар-ага покивал, словно соглашаясь с великим поэтом. — Когда падает скот, убыток восполняется скоро — каждая весна приносит новых ягнят. Люди тоже рождаются каждый день, через двадцать лет вырастут новые мужчины, но этих уже никогда не будет… Не будет Модана-пальвана, не будет Агамурада, и никакой другой ученый парень не сможет его заменить… Когда я был молодым, тоже была большая война. Санджар Политик называет ее первой мировой, про нынешнюю воину говорят — вторая. Значит, будет и третья?..

Я молчал. Не знал, что ответить Анкару-ага. В газетах пишут: мы воюем за то, чтоб война была последней. Анкар знает это, газеты ему читают и Кейкер и невестки, но, видно, не очень-то верит…

Войдя в магазин, я застал там Нунну-пальвана и Караджу-ага, они рассматривали какую-то помятую газету.

— По-русски читать умеешь? — спросил Нунна-пальван, едва я поздоровался.

— Нет.

— Жалко. Ну тогда это смотри! — Старик торжественно вынул из конверта фотографию.

— Пальван Рябой! — воскликнул я, взглянув.

— Не рябой, а Пальван Нуннаев, — значительно произнес старик. — На, читай письмо.

— «Сержант Красной Армии Пальван Нуннаев шлет горячий фронтовой привет отцу, матери, снохе…»

— Постой, постой! — перебил меня старик. — Кто шлет привет?

— Сержант Красной Армии.

— Ну так. — Старик удовлетворенно погладил бороду. — Сержант — это значит командир. Читай дальше!

Письмо было длинное и наполовину состояло из слов, которые теперь часто попадались в газетах: «фашистские оккупанты», «боевая техника», «контрнаступление»…

— Видишь, какой он стал, мой Пальван: половина письма по-русски. — Старик взял у меня письмо, свернул аккуратно и, сняв шапку, положил в нее. — И в газете тоже про него пишут, вот только не разберем мы.

— Я вроде разобрал, — сказал магазинщик, протягивая старику газету. — Пишут, что твой сын снайпер, — это значит меткий стрелок, убил двенадцать фашистов.

— Двенадцать? — Нунна-пальван сдвинул брови. — Двенадцать, значит. Говорят, у них сто семьдесят дивизий, и в каждой по шесть тысяч солдат. Сколько это выходит? Ну-ка, возьми счеты.

Продавец быстро защелкал костяшками.

— Около миллиона получается… — сказал он, с сомнением поглядев на Нунну-пальвана.

— Нет! — Я замотал головой. — Не может быть. Вместе с союзниками у них не меньше пяти миллионов солдат.

— А у нас? — озабоченно спросил старик.

— Миллиона три наберется.

— Выходит, у нас меньше? Может статься… Но зато наши солдаты убивают по двенадцать немцев! Если каждый убьет по двенадцать…

Караджа-ага засмеялся:

— Ты что ж думаешь — немцы стрелять не умеют? Стоят и ждут, пока твои сын или другой какой наш солдат счет им ведет?

Но не так-то легко сбить с толку Нунну-пальвана.

— Я не говорю — не умеют, — терпеливо объяснил он, — но с нашими их равнять нельзя. Если уж мой Рябой, который зайца тронуть боялся, двенадцать порешил, другие наверняка больше! — Он снова достал фотографию, посмотрел на нее и, вложив в конверт, спрятал в карман.

Глава восемнадцатая

Санджаров шел домой расстроенный. Конечно, кому не лестно, когда рекомендуют в первые секретари, и за прежнюю работу он спокоен: Шаклычев, заврайоно, дельный, надежный парень, хороший предрайисполкома из него выйдет. И все-таки на душе у Санджарова было смутно. Весь вечер он провел с Кадыровым, секретарем райкома, теперь уже, можно сказать, бывшим. Кадыров молча шагал сейчас рядом. Разговор у них получился невеселый, хотя освобождали Кадырова по состоянию здоровья, никаких грехов за ним не числилось. Видимо, как ни тяжела работа, а уходить от людей, с которыми провел всю жизнь, еще тяжелее.

Молчание становилось тягостным, и Санджаров стал говорить Кадырову, что ему бы поехать в степь, попить свежего молока, подышать вольным воздухом — всякую болезнь как рукой снимет. Но Кадыров не слушал.

На затянутом тучами небе вдруг ослепительно вспыхнула молния. Где-то поблизости грохотнул гром. Из дворов с радостным визгом выбегали ребятишки и, размахивая руками, неслись по улице.

Скоро дождь пойдет, Он песок польет!

Санджаров запрокинул голову, оглядывая небо. На лицо упали первые тяжелые капли.

Открыв дверь дома, он тотчас почуял и с наслаждением вдохнул вкусный запах вареной зайчатины. Однако подумал, что уж больно много сейчас охотники зайцев бьют, так и всех перевести недолго.

На кошме, облокотившись на подушку, полулежал Нунна-пальван — вот откуда зайчатина! — и разговаривал с его сынишкой. Санджаров улыбнулся, он любил этого старика. Да и вообще ему нравилось, когда земляки наведывались запросто. Анкар-ага, тот никогда не придет без приглашения, даром что сват. Гордый старик, цену себе знает. Если дело какое, в исполком зайдет, в гости набиваться не любит. А Нунна-пальван даже не задумывается — удобно, не удобно… Другие норовят скота побольше развести, на заработки уходят — Нунне-пальвану это ни к чему. «Будет день, будет и пища» — такое у него правило. Он, хитрец, и основу под это дело подво-дит: «Государство наше богатых не жалует, я их тоже терпеть не могу. Да и кому оно впрок, богатство? Харун ар-Рашид сорок городов золотом наполнил, а смерти не миновал». Старика Нунну, конечно, сыновья поддерживали, особенно Модан. А теперь сыновей нет, самому приходится думать, как жить. Зайчатиной не прокормишься. Говорят, недавно пшеницу занимал у Анкара-ага. Надо помочь старику…

Что касается Нунны-пальвана, то он вовсе не выглядел озабоченным; скорей всего, ему просто не свойственно было такое состояние.

— Ну как, Санджар Политик, будут нас переселять к Амударье? — без всяких околичностей начал он, едва Санджаров, поздоровавшись, расположился на кошме.

— Гм… переселять? А ты как считаешь, надо?

— Мне-то все равно, я при ружье состою; дня не проходит, чтобы не подстрелил чего-нибудь, — уклончиво ответил старик. — А то саксаул заготовлю да в Ашхабад свезу на машине. Или арбузы можно посадить по такыру — опять верный заработок.

— По-твоему, каждый должен выкручиваться в одиночку? Зачем же тогда колхозы?

— Это конечно… — согласился гость. — С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться — дело такое…

— Какое?

Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.

— Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете — на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!

— А чего не понять? — неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. — Очень даже понятно.

— Понятно? — Санджаров улыбнулся. — Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.

Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, — значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, — пашни, подросшая озимь, а дальше — Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.

Глава девятнадцатая

Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема — большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли — брали только для чая.

Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.

Овцы уже доились. Первый надой, как положено, раздавали соседям, и старики благоговейно склоняли головы над деревянными чашками, наполненными пахучим парным молоком.

Молоко сливали в большие кожаные мешки, вешали перед кибиткой, на воткнутые в землю скрещенные палки, и сбивали масло.

Мы с Солтанджамал поставили свои кибитки по соседству. Так распорядился Поллык-ага: «Активисты должны держаться вместе, придется советоваться, решать всякие вопросы». Как только поставили кибитки, он провел собрание. Велел принести маленький столик, накрыть его кумачом — для президиума. Это необходимо, сказал он, какое же собрание без президиума. Стул нашелся только один. Его поставили сбоку. Поллык-ага сиял мохнатую шапку, положил ее перед собой на стол, достал из кармана очки, надел их, вынул карандаш, положил рядом с шапкой.

— Товарищи женщины-доярки! — начал Поллык-ага. — А также мужчины, прибывшие на стрижку овец! Считаю собрание открытым. Предлагаю избрать президиум: меня, Солтанджамал и Еллы!

Нас сразу же выбрали. Солтанджамал Поллык-ага указал на стул, а сам стал рядом.

— Протокол будем вести? — спросил я.

— Как, товарищи, будем его вести? — обратился Поллык-ага к собранию. И, наклонившись ко мне, спросил потихоньку: — А что такое протокол?

Я стал шепотом растолковывать ему; Поллык-ага выслушал, потом махнул рукой и громко сказал:

— Ну, в общем, пусть Еллы пишет все как положено, а я вот что хочу сказать. Первое: мы соревнуемся с доярками и стригалями колодца Ганлы, надо их обогнать. Второе: мы должны трудиться на совесть, чтобы скорее вернулись наши ребята, да поможет им бог! Третье: кому что в моем докладе непонятно, прошу поднять руки.

Оказалось, что всем все понятно и вопросов нет. Только один чабан поднялся с места.

— Запиши, что он будет говорить, — кивнул мне Поллык-ага.

— Вот ты, Поллык-ага, сам недавно был чабаном и хорошо понимаешь наше положение. Чабан — гость в своем доме; по нескольку месяцев не видим жен, скоро, наверное, имена их забудем. А вот сейчас они здесь, в песках, к нам приехали. У меня предложение — оставить мою жену моим помощником. Без жены, сам знаешь, какая жизнь…

— Постой! — Поллык-ага толкнул меня в бок. — Ты эти слова не пиши. Вот что, — обратился он к чабану. — Я слышал, парень, в Кизылтакыре есть женщины-чабаны, дело это возможное. Только насчет жен сомневаюсь. Надо с Санджаровым посоветоваться. Если закон разрешает и государству вреда не будет, мы, президиум, отдадим тебе твою жену.

На этом собрание было закрыто. Все разошлись. Только нам с Солтанджамал Поллык-ага велел задержаться. «После собрания президиум должен немного посидеть на месте», — убежденно сказал он.

Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах — он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…

Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.

Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал и ее муж Ходжали. «Выпей еще, прошу тебя!» — нежно говорила она, подавая очередную пиалу, и в лунном свете поблескивало кольцо на ее пальце… Я не мог отвернуться, все смотрел, смотрел на них, пока Илли не пристыдил меня…

— О чем замечтался, Еллы?

Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.

— О чем ты думаешь, Еллы?

— Не знаю…

— Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.

Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось — она дрожит.

— Как мне быть, Еллы? — тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. — Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…

— Потерпи, Солтанджамал, напишет.

— Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?

— Не знаю, — откровенно признался я. — Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.

Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят — всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.

Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:

— Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!

Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…

Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы «для обмена опытом и насчет соревнования» — так выразился на собрании Поллык-ага.

Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.

— Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?

— Говорит, писем не было.

Я спросил о соревновании, мама покачала головой:

— Какое там соревнование. Одно у всех на уме — переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…

— Анкар-ага сказал?

— Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. — Мама сердито нахмурилась. — Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!

Я пожал плечами:

— Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.

— Эх, сынок, сынок! Легко сказать — переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. — Она тихо пошла к очагу.

Глава двадцатая

Пленум избрал Санджарова первым секретарем райкома, там же освободили Довлиханова от обязанностей второго. Решено было рекомендовать его председателем в Учоюк.

После пленума к Санджарову зашел Шаклычев, которому предстояло заменить его в райисполкоме. Шаклычева, заведующего районо, Санджаров видел часто, но теперь, после назначения, особенно внимательно приглядывался к этому подтянутому человеку. Завтра им вместе ехать в Учоюк — проводить перевыборы председателя и готовить людей к переселению.

— Товарищ Санджаров, хочу спросить вас… — Шаклычев замялся, взял зачем-то коробку «Казбека», лежавшую на столе, и сразу же, словно прикоснулся к чему-то поганому, положил на место. — Не люблю, — с обычной своей непосредственностью объяснил Шаклычев, лицо его осветила доверчивая улыбка. — Из развлечений не люблю папирос, из людей — демагогов.

— Многозначительно сказано. Что же вы имеете в виду?

— Вот хотя бы историю с Довлихановым.

— Какую историю?

— Вы говорили на пленуме, да я и сам это понимаю, что переселение — важнейшая наша хозяйственно-политическая задача и решение ее требует от руководителей большого такта. А Довлиханов допустил грубость, в какой-то мере подорвал доверие к райкому. Неужели вы считаете правильным — рекомендовать колхозникам того, кто не умеет или не желает уважительно говорить с людьми? Тем самым колхозникам, которых он так обидел, что они пожаловались правительству. Зачем это нужно?

— А чтоб Довлиханов научился разговаривать с людьми, уважать колхозников. Его там живо в чувство приведут. Председатель в Учоюке слабый, за отцовские заслуги выдвинут. Фактически колхозом руководят старики, такие, как Анкар-ага.

— Знаю его. — Шаклычев усмехнулся. — Я у Паши в гостях бывал, познакомились. Занятный старик…

— Занятный? Мало ты его, видно, знаешь. Завтра поедем в пески, там поймешь, почему решили послать в Учоюк Довлиханова.

Они добрались до колодца Ганлы во второй половине дня, спешились возле кибитки Анкара-ага. Кроме Кейкер, дома никого не оказалось.

— Здравствуй, дочка, — сказал Санджаров, отвечая на приветствие девушки. — Чаю нам дашь или сначала за отцом сходишь?

— И чаю дам, и за отцом схожу, — бойко ответила Кейкер и потупилась, смущенная своей смелостью.

В восьмикрылой кибитке было довольно просторно, хотя скарба домашнего у Анкара-ага хватало. Во всем заметна крепкая хозяйская рука.

— Чайку бы неплохо… — мечтательно произнес Шаклычев, передавая Довлиханову протянутую Саиджаровым подушку. — Да и в том кувшине, что завернут в кошму, неплохой, наверное, напиток…

— Не торопись, Шаклычев, — рассмеялся Санджаров. — В этой кибитке есть чем угостить путников. Наберись терпения. Ложись, отдыхай — бери пример с Довлиханова.

Довлиханов старался держаться непринужденно, но Санджаров остро чувствовал, как тот внутренне напряжен, как не по себе сейчас этому самоуверенному человеку.

Снаружи послышалось предупреждающее покашливание, и Анкар-ага открыл дверь. Он подошел к гостям, с каждым поздоровался за руку, потом прошел в задний угол, туда, где сложена посуда, и скромно примостился там.

— Что это ты где пристроился? — насмешливо спросил Санджаров. — В старцы древние записался?

Анкар-ага улыбнулся, перебирая бороду крупными гибкими пальцами. Ответил не сразу:

— Знаешь, Санджар Политик, у ребенка сила в ногах — бегает, скачет, резвится; у юноши — важней всего стан стройный, красавицам по вкусу. А на старости лет прелесть жизни — во рту. Поесть да с людьми потолковать — вот и все наши радости.

— Будто уж больше ни на что и не способен? — Санджарову не терпелось сказать, что человек, за одну ночь добравшийся до Ашхабада, не вправе жаловаться на старость, но стесняло присутствие Довлиханова.

Гости пододвинули поближе чайники, принесенные Кейкер, и разговор перешел на злободневные темы: о сенокосе, о стрижке в отарах…

— Кстати, Шаклычев, — сказал Санджаров, когда с чаем было покончено, — не наведаться ли вам с Довлихановым к стригалям? Подозреваю, что вы в жизни своей не видели, как овцу стригут.

— Один раз довелось, — сказал Шаклычев, вопросительно глядя на Довлиханова.

— А в самом деле! — Довлиханов проворно поднялся, стараясь не показать, что понял маневр Санджарова. — Приехали — и за угощение. Надо же к людям сходить, поздороваться…

Они ушли.

— Знаешь их? — спросил Санджаров, решив не откладывать разговора.

— Тот, помоложе, над учителями начальник; помнится, бывал у нас. И другой… знаком. Вид у него что-то невеселый. Причина какая есть?

— Есть, — ответил Санджаров, глядя Анкару-ага прямо в глаза. — От работы освободили. Меня ведь тоже освободили. Этот молодой, учительский начальник, теперь на моем месте будет.

Анкар-ага молча кивнул — понятно.

— Я слышал, ты собрание приехал проводить? — спросил он немного погодя.

По тому, с каким безразличием были произнесены эти слова, Санджаров мог судить, что обеспокоен старик не на шутку. Значит, Сазак успел уже проболтаться.

— Собрание, Анкар-ага. И надеюсь на твою помощь. Хотим дать вам нового председателя. — Санджаров внимательно посмотрел на старика.

— Так-так… — Больше Анкар-ага ничего не добавил, и о смысле его короткого замечания можно было только догадываться.

Санджаров помолчал, еще надеясь, что старик продолжит свою речь. Нет, ни слова. И он не выдержал:

— Как тебя понимать? Если ты против — скажи прямо.

— Скажу, скажу. Скрытному ведь грош цена. Я не знаю, одумался ли человек, будет от него колхозу прок или нет. Лицо у него сегодня виноватое. Может, понял, что не дело людей запугивать. А так — ученый, видно…

Восторга старик не испытывает, но возражать не станет. И то хлеб. Вопрос об избрании Довлиханова следовало считать решенным. Но это был все же не самый трудный вопрос. Переливая зеленый чай, Санджаров поглядывал на старика, стараясь понять, благоприятный ли сейчас момент для главного разговора. Настроение у Анкара-ага вроде ничего, да и тянуть больше нет никакой возможности.

— Почему про переселение не спрашиваешь? — начал Санджаров. — Или не интересно?

— Интересно. Чай пью — не хочу портить удовольствие.

— Ты уж извини, если я тебе его испорчу. Переселяться думаешь? Или один останешься в песках?

Анкар-ага неторопливо допил чай, налил новую пиалу, поставил ее на кошму и лишь после этого взглянул на Санджарова:

— Правду знать хочешь?

— Правду.

— Тогда знай: если все мои односельчане решат трогаться, я на плечах потащу свой скарб, уйду со всеми. Но если хоть один сосед останется здесь, в Учоюке, вы не вышибете отсюда мою кибитку. Хоть из пушки бейте!

Санджаров почувствовал, как багровеет у него лицо.

— Не то говоришь, Анкар-ага, — сказал он, с трудом сохраняя спокойствие. — Не советская власть, а Гитлер направил пушку на твою кибитку. На Учоюк, на Ербент, на весь Советский Союз! Он убивает детей и женщин, грабит и рушит наши города и села. Знаешь, сколько он разорил сел? Тысячи, десятки тысяч! И для победы над врагом стране нужен хлеб, рис, хлопок — нужно, чтобы ты и твоя семья переселились на Амударью. Вот как обстоит дело. — Санджаров поднялся с кошмы и, подойдя к двери, добавил: — Силой тебя никто гнать не будет. Оставайся, если для тебя нет ничего дороже твоих песков…

Глава двадцать первая

У колодца Ганлы нашему председателю поставили большую палатку. Здесь и контора и жилье: раскладная железная кровать, стол, два стула. На столе несколько книг, календарь, свернутая трубочкой карта. Под кроватью — небольшой чемодан. Все это я видел, когда Довлиханов пригласил меня в палатку.

Я приехал на Ганлы с твердым намерением выпросить у председателя лошадь. Хоть какую клячонку на смену моему несчастному ишаку. Ну в самом деле, не бегать же ему по семьдесят километров в день!.. Довлиханов стоял возле палатки, засунув руки в карманы брюк. Я поздоровался. Он молча кивнул.

— Я здешний почтальон Еллы. И еще работаю в школе, преподаю родной язык. У меня к вам дело, товарищ председатель.

— Хорошо, — сказал он, но я понял: ничего хорошего он в моем приезде не видит, наоборот — досадует, что оторвал его от размышлений.

— Товарищ председатель, — начал я, когда мы вошли в палатку, — видели ишака? Это весь мои транспорт. На нем я езжу за почтой. Через день семьдесят километров: тридцать пять туда, тридцать пять обратно. А дорога — вы сами знаете. Никакой ишак не выдержит. Я не могу…

— Так, — прервал меня Довлиханов. — Вы о чем, собственно: транспорт просите или — от работы освободить?

— Освободить. — И как у меня вырвалось это слово! Знаю же: освободить меня нельзя, некому будет возить почту.

— Тогда считайте, что просьба удовлетворена.

Мне бы хоть полюбопытствовать: а кто будет возить письма? Но я был настолько обижен неожиданным решением, что совсем растерялся. Как же так? Разве он не понимает, какое сейчас важное дело почта? Вместо того чтобы уговорить меня, пообещать лошадь — «считайте, что просьба удовлетворена»! Поздравляю тебя, Еллы! Четыре года изо дня в день трясся ты на своем ишаке из села в район, из района в село, летом, осенью, в любую погоду — и что же? Оказывается, без тебя прекрасно могут обойтись.

Довлиханов поднялся, давая понять, что разговор окончен. Я тоже встал, ноги у меня дрожали.

— Есть еще ко мне какое-нибудь дело? — холодно спросил председатель.

— Нет. Хотя есть. Может, и от учительства освободите?

— Освободил бы. Не имею права, школы в ведении районо. Я считаю необходимым освобождаться от всех, кто не хочет работать. Как говорит наш новый первый секретарь товарищ Санджаров: «Я за принцип добровольности!» Товарищ Санджаров — великий теоретик марксизма. Он внес огромный вклад в учение о работе с народными массами.

Это было уж слишком.

— Товарищ Санджаров очень хороший человек, — сказал я, не глядя на председателя.

— Еще бы! — Довлиханов усмехнулся. — Любимец народа. Сват — мудрейший советчик по любым вопросам. Он выше правления колхоза. Невестка этого мудрейшего — бригадир, дочь — счетовод, близкий друг и приятель Поллык-ага — завфермой. Да здравствует демократия! Да здравствует родство и содружество!

Я разозлился и забыл, что передо мной председатель.

— Во-первых, ничего плохого нет, если люди дружат! Во-вторых, Анкар-ага ни к кому в советчики не набивается, люди сами к нему идут, потому что уважают. А его дочь и невестку не Санджаров назначал, общее собрание выбрало. Так же, как вас.

— Знаешь, что я тебе скажу, учитель, — Довлиханов едва сдерживался, — сказки ты ребятам в школе рассказывай. Я вас хорошо понял: все вы тут политики, все философы доморощенные, одной веревочкой связаны, круговая порука! Ладно, посмотрим, чья возьмет!

Меня словно ветром вынесло из палатки. Что ж это получается? Довлиханов против Санджарова, против нас всех? А к чему он приплел политику?

Я снял с ишака сумку с почтой, достал газеты и письма (сегодня, уж так и быть, разнесу) и, вернувшись в палатку, положил сумку на стол.

— Вот! Тут список подписчиков. А ишак мой собственный, не колхозный. Все. Спасибо, что не отказали в просьбе.

Довлиханов холодно взглянул на меня. Я отправился разносить по кочевке письма в последний раз.

Может, мне только казалось, а может, и правда односельчане обходились со мной в этот день как-то особенно ласково, словно прощались, хотя никто еще не знал, что я больше не буду возить почту. Везде усаживают, предлагают чаю, спрашивают, как дела на фронте, как идет стрижка овец в нашем становище. Фронтовые треугольнички берут обеими руками, не решаясь развернуть, долго благодарят, желая мне здоровья и белолицую красавицу жену, потом просят прочитать. Письма с фронта почти всегда читаю я.

Нет, Довлиханов, зря ты на наших людей ополчился; таких людей нигде больше не найти. Мы все вместе, все как родные, а ты говоришь «семейственность». Палатку поставил в стороне от кибиток. Эх, Довлиханов, Довлиханов, куда тебе до Анкара-ага, хоть ты и председатель…

Перед кибиткой Анкара-ага на кошме разложены подушки, но никого не видно. Я подошел ближе, кашлянул, и мне показалось, что женский голос в кибитке назвал мое имя. Вышла Кейкер, улыбнулась. Я расседлал ишака, стреножил его и пустил пастись, а сам постарался изобразить беспечность на лице и вошел в кибитку.

Старик протянул мне обе руки и сказал, что мы давно не виделись, хотя я неделю назад приносил ему письмо от Паши. Наверное, у них другой счет — у тех, кто ждет писем с фронта.

Минут десять мы толковали о том о сем. Меня спрашивали о моем здоровье, о матери, сестренке, соседях. Я тоже осведомлялся о здоровье хозяев, хотя знал: их интересует, с чем я пришел. Я слышал, как Кейик несколько раз нетерпеливо вздохнула, но не мог перейти к делу, не поговорив как положено. Наконец я достал письма, и все замолчали, глядя на Кейкер, державшую серые треугольники: один — от Паши, другой — от Юрдамана. Радость какая! Красивое лицо Кейик медленно заливало краской.

Сперва читали письмо Паши. Оно было обстоятельное и очень деловое. Он расспрашивал о школе, о новых учителях, просил Бибигюль не обижать стариков, терпеливо ждать его возвращения. И вообще, хотя он адресовал письмо отцу, обращался больше к жене. Ведь Паша учитель и жена у него учительница, вот он и не стесняется стариков, пишет по-новому. И видно — Анкар-ага не обижается, привык. А вот Юрдаман не смеет обращаться в письме к жене. Только в самом конце, после поклонов всем родственникам, оказалась маленькая приписочка — привет жене.

Но Кейик и этого было достаточно. Глаза у нее заблестели, ей вдруг стало душно в кибитке, и она вышла, чтобы на свободе откинуть яшмак.

Через несколько секунд вернулась, взяла большой казан, потащила во двор. Следом вышла Кейкер и, разведя огонь, стала наполнять водой кумганы из стоявшей возле двери бочки.

Анкар-ага сидел молча и напряженно думал о чем-то — так бывало всегда, когда он получал письма от сыновей. Мне захотелось отвлечь старика от грустных мыслен.

— А что, тетя Дурсун, в молодости и вы, наверное, также крутились вокруг Анкара-ага, угодить старались? — Я кивнул на Кейик, ворочавшую тяжелый казан.

— Было дело, — усмехнувшись, отвечала тетя Дурсун. — Да и не так давно. Старший-то наш всего пять лет как женился.

Старик кашлянул, погладил бороду и тоже улыбнулся, словно вспомнил приятное. Однако ничего не сказал.

— А Анкар-ага не обижал вас, тетя Дурсун? Раньше ведь женщины неравноправные были.

— Неравноправные? — Анкар-ага бросил косой взгляд на Кейик, тихо говорившую что-то свекрови. — А по-твоему, могут они быть равноправными?

— Конечно. — Я взглянул на тетю Дурсун, ожидая поддержки.

— Унижать женщину не следует. — Анкар-ага не глядел на невестку, но чувствовалось — говорил для нее. — Брать по нескольку жен, как баи раньше, — это лишнее. Мужчине довольно одной жены, а другому и одной многовато. К тому же Махтумкули так говорил: две жены и один муж — это три жены. Ну, а насчет равноправия: мужчину всегда будут знать по отцу, мужчине пристало помнить, чей ты сын, женщине — чья ты жена.

— Опять доклад начался! — послышался громкий шепот Кейик. Тетя Дурсун испуганно глянула на невестку, на мужа и, досадливо махнув рукой, отвернулась.

Анкар-ага слышал слова Кейик. Брови у него сошлись на переносице.

— От хорошего доклада вреда не бывает, — сказал он, ни к кому не обращаясь.

Думал, шуткой развеселю старика, и тогда легче будет заговорить о своем. Но Анкар-ага сидел сумрачный, и я не решился. К тому же получилось бы вроде жалобы на председателя, а ведь он, в конце концов, только удовлетворил мою просьбу.

Глава двадцать вторая

Ничего не выходит у Довлиханова в Учоюке — не может он сойтись с людьми. Вот идет к стригалям, идет с самыми лучшими намерениями. Здоровается, ему вежливо отвечают, не прерывая работы. Разговоров тоже не прерывают, словно приход председателя ровно ничего не значит. Некоторое время Довлиханов стоит под навесом, невольно любуясь спорой работой. Валит овцу один, а стригут сразу несколько человек. Работают, кажется, не спеша, болтая, пересмеивась, — привычные руки сами делают дело. Ножницы лязгнут: раз, раз — и один бок острижен, переворачивают на другой. Гора грязной шерсти растет. А воняет она, между прочим, едва ли не хуже черной мази, которой стригали смазывают овцам болячки. И жарко, невозможно жарко под навесом. Довлиханов прощается и уходит. Иногда может показаться, что колхозники и правда его не замечают, но он знает, что это не так: за ним следят, фиксируя любой его промах. Анкар-ага глаз с него не спускает, каждую минуту подковырнуть готов. Вчера у стригалей зашел разговор о колодце Ганлы — почему такое название. Один старик стал рассказывать историю колодца. Жил, дескать, некогда здесь Юсуп-бай. Решил он рыть новый колодец, и на глубине двадцати восьми метров колодезный мастер нашел золото. Дальше шел рассказ о том, как из-за золота Юсуп-бай перебил возле колодца много людей — отсюда и название Ганлы, Кровавый.

Анкар-ага слушал, слушал, а потом и говорит:

— Ну это все правильно. А знаете ли вы, почему колодец оказался потом засыпанным? Его засыпали в те годы, когда колхоз создавали. Снова отрывать пришлось.

Стригали, конечно, спрашивают — кто засыпал. Анкар-ага глядит искоса на Довлиханова и отвечает:

— Был тут один такой. Активист. Это, говорит, вредное наследие. Ликвидировать нужно.

Довлиханову ясно: как только он уйдет, Анкар-ага не замедлит сообщить, что это он, новый председатель, велел десять лет назад засыпать колодец Ганлы. Расскажет, как пить дать расскажет… А может, и нет. Ведь если бы старик хотел опозорить Довлиханова перед людьми, давно бы уж все выложил. Пожалуй, рассказывать не станет, но Довлиханову нет-нет да и напомнит, чтоб поставить его на место.

И когда только придет к этим людям коммунистическое сознание? Недопонимают они, что колодец он засыпал от чистого сердца, хотел, чтоб коммунизм скорей настал. Конечно, по молодости они тогда перегнули… Ведь ему, Довлиханову, двадцати не было, когда он возглавил группу «Красная палка». И скот обобществляли, и баев раскулачивали, и учились. Ни сна, ни покоя не знали… Нет все-таки справедливости: снять с работы, послать в колхоз, в пески… Это Санджаров подстроил. Ничего, провалится он со своим «принципом добровольности»! Какая, к черту, добровольность, когда война идет! Людей надо заставлять работать днем и ночью. Вот они с утра до ночи овец стригут, в жаре, в пыли. А ночью мне нужно поднять их и гнать на рытье колодца. Пойдут они тебе добровольно, держи карман шире. И будете потом в райкоме на меня орать: «Не сумел мобилизовать массы!»

Разговаривая сам с собой, Довлиханов прошел по тропе к другому навесу. Здесь работали женщины, и разговоры были женские. Он присел в тени за загородкой. Говорили о какой-то Огульджамал, которую Дурдыгозель хотела сосватать своему сыну, а та будто при всех заявила, что есть у нее парень в армии и она его ждет. А мать, вместо того чтоб пристыдить, потакает негоднице. Хорошо еще, что невеста она незавидная — и голос как у мужчины, и заикается, вся в мать, а то Дурдыгозель совсем обидно было бы. Ей ведь и у Анкара-ага отказали. Отговорились: Кейкер, мол, еще ребенок, а какой там ребенок — семнадцать лет, самая пора. Просто больной у нее сын, чахоточный, вот ему никто и не хочет дочь отдавать.

Довлиханов уже собирался уходить, как вдруг услышал свое имя. Какая-то бабенка очень убедительно объясняла, что Санджар Политик не уважает Довлиханова, потому и послал в колхоз. А в колхозе от него какой прок — сидит в палатке да книжки почитывает. Сазак — тот, плох ли, хорош ли, до всего сам доходил. А этому дела нет до людей. Подумать только, почтальона Еллы прогнал! Кто теперь почту будет возить? Вот был бы у этого Довлиханова сын на фронте, подумал бы, как без почтальона…

Глава двадцать третья

Анкару-ага я не осмелился сказать, что не буду больше возить почту, но матери пришлось признаться.

— Это как же? — удивилась она. — Прогнали или сам надумал?

— Сам, — солидно ответил я. — Трудно совмещать две должности, школе нужно побольше внимания уделять.

Несколько дней я почти не выходил из дому, читал, думал — мне почему-то не хотелось показываться на глаза односельчанам.

Однажды я проснулся на рассвете от сердитого голоса тети Огулдони. Соседка сидела возле очага и, ударяя кремнем о кремень, пыталась высечь искру и раздуть огонь. Но фитиль, как видно, отсырел и не хотел разгораться.

— Когда только избавимся от этих проклятых камней! Вот жизнь пошла — спички простой не достанешь!.. — Она в сердцах отшвырнула фитиль. — Придется к Гыдже подъезжать. Хоть и не по душе мне эта баба, а, кроме как у нее, нигде спичек не добудешь. На складе должны быть, для чабанов всегда спички держат. Придется к ней идти… И где это видано: баба складом распоряжается!.. Да к ней только подольстись, она тебе не то что спички, такое предоставит!..

Я невольно фыркнул:

— Это как понять, тетя Огулдони? Что «такое» ты имеешь в виду?

Тетя Огулдони нисколько не удивилась, услышав мой голос. И ответила не оборачиваясь, словно давно уже беседовала со мной:

— «Такое», милый мой, это то, что ни мне, ни твоей матери не понадобится, а только вам, мужикам, потребно. Знаете, проклятые, женскую слабость и пользуетесь. Как начнете вокруг бабы увиваться, голову дурить, редко какая устоит. А ты чего это больно заинтересовался? — вдруг спохватилась она. — Соседка! Слышишь, какие твой младшенький разговоры ведет? Пожалуй, женить пора. Чего-чего, а невест сейчас в достатке, — может, сосватаем ему?

— Придет время — сосватаем, — вздохнула мама. — Я слышала, ты тут Гыджу поминала. Правда, что ее завскладом назначили?

— А чего же не правда? Вчера и назначили. Мне что, мне все равно, но кое-кому это не по душе придется. Вот Анкар-ага… Как он посмотрит?

Послышался сердитый кашель. Это Поллык-ага поднял голову с подушки. Сейчас он должен сесть, взглянуть на часы, которые недавно купил и по которым еще не научился узнавать время. Взглянуть и важно сказать: «Чуть было не проспал…»

Нет, сегодня все вышло не так. Едва Поллык-ага зашевелился, тетя Огулдони, сообразив, что он не мог не слышать ее слов, обернулась с умильной улыбочкой:

— С добреньким утром, начальник! Уж я жду, жду, когда проснетесь… Спичечками разжиться… Измучилась с проклятыми камнями, а у вас спички всегда найдутся… Вам, при вашей должности, никак нельзя без них… А то чаю вскипятить не можем…

Поллык-ага достал из кармана спички, тетя Огулдони подпрыгивающей походкой засеменила к нему. Однако Поллык-ага оказался настолько предупредительным, что поднялся с постели и, подойдя к очагу, сам стал разжигать огонь.

— Вот, горит. — И добавил угрюмо: — А сплетни с утра пораньше не следовало бы распускать…

— Не дай бог! — с готовностью отозвалась тетя Огулдони. — Типун на язык этим сплетникам! Какая нам разница: Гыджа будет складом управлять или кто другой…

Поллык-ага выразительно посмотрел на меня и, сказав жене, что чай будет пить позднее, ушел.

Когда мы напились чаю, он вернулся и сразу же подозвал Солтанджамал и меня.

— Чего расселась? — прикрикнул он на жену, которая устроилась рядом послушать новости. — Сходи к соседям, что ли.

— Не кричи! — огрызнулась женщина. Однако поднялась.

— Иди, иди!

Разговор обещал быть серьезным: Поллык-ага достал часы, взглянул на них, положил обратно в карман и начал так:

— Товарищ Солтанджамал, а также товарищ Еллы.

Вчера было заседание правления. Выступал наш новый председатель. Вопросы такие. Первое — чтобы доярки во время работы не занимались сплетнями. Это товарищ Довлиханов особо подчеркнул… Второе — о торжественном праздновании Первого мая, ударницы получат премии. Третье — с завтрашнего дня Гыджа заведует складом. И четвертое — почту теперь будут возить попутно, кто поедет в район. Сдадут шерсть и заедут за почтой. Вот и все. Вопросы есть?

— Какой из Гыджи заведующий! — Солтанджамал презрительно скривила губы.

Прежде чем ответить, Поллык-ага снова достал часы и внимательно поглядел на них.

— Женщина в колхозе — большая сила, — внушительно сказал он. — А Гыджа в основном жена бывшего актива. И грамотная.

— Скажите, Поллык-ага, Гыджу выбрали или назначили? — поинтересовался я.

Поллык-ага помолчал, подумал.

— А ты что, против?

— Да нет, просто хочу знать.

— Выбрали. Председатель выбрал. Сказал, что завскладом уходит в армию и нужно подобрать на его место расторопную грамотную женщину. Сазак, прежний наш председатель, назвал Гыджу. Вот мы ее и выбрали.

— Выбирает только общее собрание, — заметил я так, для порядка. — Я считаю, что Гыджа вполне справится.

— Это хорошо, что так считаешь. — Поллык-ага исподлобья взглянул на меня. — Только вот что я тебе скажу, Еллы. Ты, может, и грамотнее нас — учитель, но мы тоже, слава богу, на государственной работе и кое-что понимаем.

— Конечно, — согласился я. — Никто не спорит. А который теперь час, Поллык-ага?

Старик опять достал часы.

— Большая стрелка немного перегнала маленькую, — сказал он.

— Понятно. Большое спасибо, Поллык-ага. Мы пойдем?

— Идите. — Он важно кивнул головой.

Глава двадцать четвертая

Кибиток на Ганлы не больше, чем на Юсупе, и все же это центр, потому что здесь палатка председателя, а возле нее вырыт глубокий погреб, крытый хворостом и колючей травой. В погребе склад.

Каждый день в склад привозят свежесбитое масло. Чаще приезжает сам Поллык-ага, но иногда поручает это дело Солтанджамал. Вот и сегодня масло привезла она. Уложила верблюда, прочитала прибитый над дверью лозунг: «Товарищи доярки и стригали! Достойно встретим 1-е Мая! Наше дело правое. Мы победим!» — и начала стаскивать тяжелые бидоны.

Из погреба вышла Кейкер с толстой коричневой тетрадью в руке. Увидев Солтанджамал, сунула тетрадку в карман и стала помогать ей.

— Как живем, Кейкер? Как новая заведующая? Она здесь?

В вопросе явно слышалась издевка, и Кейкер лишь кивнула в ответ. Они потащили кувшины вниз.

В разделенном на отсеки полутемном погребе было прохладно. У самой двери стояли весы, маленький столик и два стула. К весам привязана табличка с надписью: «Курить воспрещается». «Ну да, на стенку-то здесь не повесишь», — мельком подумала Солтанджамал. Гыджа с карандашом в руке стояла возле кувшинов с маслом, по самое горлышко зарытых в землю. Она видела Солтанджамал, но не поспешила ей навстречу, сделала вид, что поправляет шерстинку на горле кувшина — от муравьев. Новая заведующая была в длинном полушелковом платье, поверх него — белый халат и пиджак Вейиса, на ногах — хромовые сапоги. Мгновенно прикрыв рот концом головного платка, Солтанджамал прихватила его зубами. И лишь когда Гыджа подошла, — притворно охнув, открыла лицо.

— Ой, это ты, Гыджа? А я думала, что за мужик ходит! В сапогах!

Гыджа насмешливо глянула на нее:

— А чем я не мужчина, раз от меня молодухи закрываются!

— Что и говорить: и пиджак, и сапоги. Одного только не хватает. Ну этого, как говорится, не займешь, не купишь!..

— А зачем покупать? — Гыджа усмехнулась. — Даром сколько хочешь предлагают. Отбою нет.

— И ты, конечно, не теряешься?

— А чего ж… Иначе заведующей не назначили бы. Ну, еще чем поинтересуешься? Все ясно? Тогда давай тащи бидоны на весы!

До сих пор Солтанджамал полагала: никто из односельчан не одолеет ее в перебранке, а Гыджа вот одолела. Стиснув зубы, Солтанджамал взвесила масло, оформила документы. Выйдя из погреба, плюнула с остервенением и стала поднимать верблюда. Из погреба слышался спокойный перестук костяшек — Гыджа считала на счетах.

Глава двадцать пятая

На весенние пастбища мы уезжали втроем, а возвратились вдвоем с Джаннет. Маму мы схоронили.

Когда караван, отвозивший в райцентр шерсть, привез извещение о смерти брата, плакали все: мама, Джаннет и я. Но мы с сестрой не знали, что мама плачет по-другому, не так, как мы.

Она лила слезы один день и одну ночь. Потом перестала. И перестала говорить с нами. И есть перестала. Целую неделю ничего не ела. Приходили соседки: тетя Огулдони, жена Поллыка-ага, Солтанджамал. Мама и с ними не говорила, даже не смотрела на них. Около полуночи взяла пиалу с чаем, отпила глоток и долго смотрела на спящую Джаннет. Я тоже взглянул на сестру. Она показалась мне вдруг очень красивой. Мама подняла руку, положила ее мне на колено, вскрикнула и упала ничком.

Почему она умерла? Ведь не одни мы получили в те дни извещение. И как мы теперь будем без нее? Когда мама умерла, мы узнали, что ей было только сорок шесть лет. А раньше я думал, что мама уже старая. Вернее, я об этом просто не думал, мне казалось, что мама была всегда и всегда будет.

Когда у покойной остаются маленькие дети, им можно сказать, что мать ушла на базар, что она вернется. Дети верят. А мы с Джаннет знали, что мама не вернется, что мы никогда ее не увидим. Только ночью, вернее, под утро, когда за кибиткой начинала греметь посуда, нам с Джаннет казалось сквозь сон, что это мама готовит завтрак. И мы сладко дремали.

— Вставайте, ребятки! — раздавался над нами ласковый голос соседки. Нет, это не мама, она никогда не называла нас «ребятками». Начинался новый день, еще один день без мамы.

В Учоюке живут разные люди, есть и добрые, и не очень, но я точно знаю: когда умерла мама, нашему горю сочувствовали все. Одной из первых пришла с колодца Ганлы Гыджа. Я не видал ее с тех пор, как она обругала меня в своей кибитке. «Крепись, Еллы, — сказала она, — сейчас в каждой семье беда». Почему-то меня очень тронули эти слова, может быть, потому, что их сказала злая Гыджа.

На поминках она вела себя так, словно была нашей старшей сестрой, хозяйкой кибитки, и это ее обязанность — как положено справить весь обряд; она хлопотала без отдыха: варила, мыла посуду, прислуживала гостям. Когда понадобилось вырыть яму для большого казана, Гыджа молча взялась за лопату. Женщины стали в сторонке, с тревогой поглядывая то на Гыджу, сильными взмахами отбрасывавшую в сторону песок, то на Анкара-ага, спокойно наблюдавшего за ней. Наконец какая-то старуха не выдержала:

— Анкар-бай! Чего же вы смотрите! Разве это женское дело — под очаг землю копать! Такое бог не примет!

— Ничего, старая, примет, — отозвался Анкар-ага. — Если от чистого сердца — примет.

Старуха бросила на Анкара-ага негодующий взгляд и, поплевав себе за ворот, отошла.

В тот день, на поминках, я услышал такой разговор между стариками.

— Вот, Анкар-ага, любопытно получается, — поставив на скатерть пустую пиалу, начал завфермой. — Почему умерших всегда хвалят? Я не про покойницу — она и впрямь святая была женщина. А вот, положим, жил на свете человек, неважный человек. И умер. Живому ему боялись сказать о его недостатках. Зачем же после смерти-то правду таить?

— Правду таить не надо. Только трудно бывает определить, кто хорош, а кто плох. Вот ты сам как считаешь: хороший ты человек?

— Я? — Поллык-ага растерялся. — Был бы плохой, не выдвинули бы на ответственную работу.

— А по-моему, на ответственной работе ты как раз хуже стал. В чабанах ходил скромный, веселый, а теперь только и слышно: «ответственные работники», «мы руководители», «я член правления»… Очки вот стал носить для фасона. За часами то и дело в карман лазишь, а время по ним узнать не можешь.

Поллык-ага покраснел.

— Ты не имеешь права… такие слова человеку на государственной работе… Дались вам мои часы! Издеваться над человеком. Лучше б с должности сняли!..

— Да что это ты, Поллык? — вмешался один из стариков. — Разобиделся, словно дитя малое!

— Ну уж нет! — засмеялся другой. — Был малым, пока отары гонял, теперь рукой не достанешь!

— Да, — притворно вздохнул первый старик, — губят людей должности. Уйти бы тебе, Поллык, от греха. Обратно в пески.

— Должность мне дал председатель! — выкрикнул Поллык-ага. Ему вдруг показалось, что и вправду могут прогнать.

Анкар-ага решил прекратить спор и многозначительно кашлянул. Все тотчас умолкли. Потом один из стариков упомянул о предстоящем переселении, и к Поллыку-ага с его высоким постом интерес иссяк. Кто-то сказал, что переселять будут сразу после возвращения с кочевий. Другой добавил, что будет собрание. Учоюк объединят с Кизылтакыром и так, одним колхозом, будут переселять.

Слухи ходили разные, их горячо обсуждали, по все-таки оставалась надежда, что это только слухи. И лишь когда стало известно, что Санджар Политик выехал на Амударью — смотреть новые земли, — поняли: переселение неизбежно.

Глава двадцать шестая

В один из летних дней всем жителям Учоюка приказано было явиться на площадь, имея при себе лопату. Женщинам взять серпы. Об этом приказе Довлиханова сообщили активисты, пройдя на рассвете по кибиткам.

Когда люди собрались на площади, из конторы вышел председатель.

— Мужчины в одну сторону! — по-военному скомандовал он. — Женщины — в другую! Задача такая: между нашим селом и райцентром пять километров. Три километра — такыр. Один километр до такыра, один после такыра — пески. Надо построить дорогу, такую, чтоб прошли грузовые машины. Разровнять песок, застелить травой, ветками. Понятно?

— Понятно, — отозвался один из пожилых мужчин. — Только чего ж сразу-то не сказал, зачем народ собираешь? Уж думали, на фронт отправлять будешь.

— Обстановка потребует — и на фронт отправим! — отрезал Довлиханов. — В прифронтовых районах все население участвует в рытье окопов! Итак, — председатель прошелся перед колхозниками, словно командир перед строем, — женщины делают дорогу от села до такыра, мужчины — от такыра до райцентра. В обеденный час сбор на такыре. Питание за счет колхоза. У мужчин главным назначаю Сазака, у женщин — Гыджу.

Через час Довлиханов пошел проверить, как там дела. Женщины дружно стелили траву, засыпали ее песком, сверху накладывали срубленные ветки черкеза и кандыма. Закончат участок, переходят дальше. Довлиханов был доволен собой. Вот, пожалуйста, — целую армию вывел на штурм песков.

Посреди такыра под большим навесом уже орудовала тетя Огулдони, устанавливая огромный казан. Кто-то разводил огонь. Женщинам нравилось, что обедать будут все вместе: получалось что-то вроде тоя. Они не понимали только, почему председатель заранее не сказал, какой предстоит день, — дома бы управились получше. И еще — очень тревожило: по новой дороге пойдет много машин, — значит, и правда трогаться им скоро отсюда… Мысль эта томила женщин, но напрямик спросить председателя ни одна не решалась. Даже Гыджа.

Довлиханов шел вдоль опустевшего села. Весь народ был в песках, на дороге. Возле кибиток под присмотром старух возились ребятишки.

У кибитки Анкара-ага Довлиханов остановился. Четверо стариков свежевали только что прирезанного верблюда. Они подняли его задние ноги, а тетя Дурсун подстелила под них камыш, потом старики подняли перед-ние ноги, туда тоже подложили камыш. Нунна-пальван, почему-то оказавшийся здесь, пытался помогать, но явно был не при деле.

— Ну вот, еще одного помощника бог послал! — сказал незнакомый Довлиханову высокий старик, указывая глазами на председателя, который остановился неподалеку, заложив руки за спину.

— Рад бы помочь, да чем? — Довлиханов натянуто улыбнулся. — Скажите спасибо, что не мешаю.

— Это верно, — согласился старик и провел когтем по лезвию ножа, проверяя его остроту. — По нынешним временам, не вредит человек, — значит, хороший… — Он присел возле верблюда и, прочитав молитву, начал сдирать шкуру.

Все у них было заранее распределено: каждый старик занимался одной ногой. Только Нунна-пальван не знал, за что приняться.

— Председатель! — позвала Довлиханова тетя Дурсун. — Где чай будешь пить? Здесь или в кибитке?

— Лучше здесь. Посмотреть хочу. Ни разу не видел, как свежуют верблюда.

Тетя Дурсун принесла чай и завернутые в скатерть лепешки. Довлиханов расположился на песке.

— Может, кошму принести?

— Нет, нет, спасибо, сейчас на песке хорошо…

Довлиханов впервые зашел к Анкару-ага, если не считать того не очень-то приятного посещения вместе с Санджаровым и Шаклычевым, и, сказать по правде, был удивлен тем, как уважительно принимали его в этом доме. Может, побаиваются? Да нет, не похоже, чтобы этот старик кого-нибудь боялся. На спокойном лице ни следа угодливости, только сосредоточенность — работа и правда непростая. Видимо, все дело в том, что председатель пришел как гость, а гостей Анкар-ага уважает.

Нунну-пальвана Довлиханов немножко знал и, осушив две пиалы чая, решил вступить с ним в разговор.

— Ну, пальван-ага, — спросил он, растянувшись на песке, — что нового в Кизылтакыре? Что у вас о переселении слышно?

— Да как сказать… Я ведь новостей не собираю, а петухи — они везде поют одинаково. Товарищ Санджаров толкует: хорошо, мол, там, рай земной. С одной стороны река, с другой — степь, а между ними сад. Урюк сам в рот падает, виноград лежа можешь срывать. Кому как, а мне такое по душе!

— Еще бы! — засмеялся высокий старик. — Лежи себе на спине да успевай проглатывать!

— Нет уж. — Старик, трудившийся над передней ногой верблюда, вздохнул. — Не надо нам райского сада. От дармового хлеба брюхо пучит.

Нунна-пальван вскинул голову, готовый вступить в спор, но нож, которым он намеревался разрезать сухожилие, скользнув по верблюжьей кости, воткнулся ему под ноготь. Нунна-пальван закрыл глаза.

— Видишь, — строго заметил старик, — только пожелал дармового, а бог уже наказал.

— Проворен он наказывать! — сказал Нунна-пальван, высасывая кровь из-под ногтя. — Вот милостей его что-то не видно!..

Шкуру содрали, мясо разделили на четыре груды.

— А одинаковые доли-то? — обеспокоенно спросил Нунна-пальван.

— Да вроде вот эта побольше. — Высокий старик показал на груду возле себя.

Нунна-пальван взял кусок лопатки, отложил в сторону.

— А в этой жира многовато, — заметил тот же старик. Нунна-пальван отложил в новую груду часть жира. Анкар-ага взглянул на него и засмеялся, отворачиваясь. Старик, помогавший Нунне-пальвану подравнивать доли, кажется, только сейчас сообразил, в чем дело.

— Это как же, пальван? Выходит, ты и правда не брезгуешь дармовым хлебом? Вон какую кучу себе отложил.

— Дармовым… — проворчал Нунна-пальван, перевязывая палец тряпицей. — Чуть без руки не остался.

«Да, здорово этот Анкар-ага с верблюдом… — думал Довлиханов, шагая в контору. — Часть себе, три части продал. Мы неделю назад, когда двухлеток ногу сломал, прирезать прирезали, а мясо распродать не сумели. Так и пришлось закопать — протухло. А старик и с мясом будет, и верблюжонка купит на вырученные деньги. Хозяин!»

Глава двадцать седьмая

Как только Бибигюль вернулась из Ашхабада, мы, учителя, собрались в школе. Обычно в конце августа созывалась районная учительская конференция, но в этом году все по-другому. Дело в том, что большинство колхозов нашего района уже снялось с мест и расположилось вдоль железной дороги у станции Безмеин. Нам велено было собрать учебные принадлежности и ждать дальнейших указаний. Мы связали пачками классные журналы, книги, тетради, сложили их в ящики. Упаковали классные доски, географические карты, портреты… Что делать дальше, никто из нас не знал. Мы не знали даже, будем ли преподавать на новом месте, там ведь свои школы, свои учителя. Я, во всяком случае, если и приду в школу, то не учителем, а учеником: семилетку надо заканчивать.

Бибигюль рассказала о Кизылаякском районе, том самом, куда мы переезжаем, и о городе Керки. В Керках есть небольшие заводы, сельхозтехникум, а главное — педучилище. Когда я окончу семилетку, меня пошлют в это училище, и я стану настоящим учителем — так сказала Бибигюль.

Ей хотелось всем сказать что-нибудь хорошее. Два дня назад Анкар-ага получил от Паши телеграмму, где было только два слова: «Еду домой». Анкар-ага зарезал барана и пригласил всех соседей. Бибигюль даже не пыталась скрывать свое счастье, глаза у нее блестели; телеграмму она из рук не выпускала.

— Паша уже в Ашхабаде? — допытывались односельчане. — Когда приедет?

Бибигюль объясняла, что муж дал вчера телеграмму из Москвы; значит, если не задержится в пути, через неделю будет дома.

Гости с жаром обсуждали эту новость.

— А Москва — очень далеко?

— Ха! За Москвой — край света! Уж как поезд мчится, а только через неделю в Безмеин попадет!

— Дорога небось плохая. Как наш такыр весной. Развезет — ни на коне, ни на ишаке не проехать.

— Скажешь тоже!.. Та дорога, по какой поезд идет, железом выстлана.

— А ты видел когда-нибудь? Где же взять столько железа?

— Чего ж не видеть. Я в Теджене бывал. У меня там родственник в комсомоле. На машине ездит!

— На машине… Санджар Политик и то на коне! Что ж твой родственник — выше Санджара?!

— Значит, выше. У него в кабинете телефон — с Ашхабадом говорить можно.

— Чудеса! — вздохнул один из гостей. — Сколько нужно знать, чтоб такое устроить!.. Сам здесь, а говорит с Ашхабадом. Вот и Бибигюль: знает, за сколько дней поезд доедет от Москвы до наших мест.

— Да-да! — поддержал его сосед. — А ведь она еще не достигла вершин учености.

— Как же не достигла? Она, говорят, тринадцатый класс окончила. Да еще каждое лето в Ашхабад ездит учиться.

— Тринадцатый класс! — восторженно подхватил Нунна-пальван. — Вот почему она все и знает. Поднимется на бархан и видит оттуда Москву. Великое дело ученость! Махтумкули выходил из кибитки, и ему открывалась вся вселенная…

Глава двадцать восьмая

Я проснулся от шума машин, тяжело буксовавших в песке. С кумганом в руках вбежала сестренка.

— Ой, Еллы! Машины пришли! Одна около Сазака остановилась, другая — у Поллыка-ага. Уже кибитки разбирают. — И она снова выскочила на улицу.

Я оделся и поспешил к кибитке Поллыка. Машину окружили ребятишки. Взрослые подходить не решались, наблюдали издали.

Возле кибитки Анкара-ага стояли тетя Дурсун, Кейкер и Кейик. Как раз когда я проходил мимо, из кибитки послышался голос Анкара-ага, и женщины сразу исчезли в ней, словно их втянули невидимой веревкой.

Довлиханов еще вчера говорил активистам, что утром прибудут машины, и призывал провести переселение организованно, с подъемом, как большой праздник. Что-то не похоже на праздник…

Поллык-ага с важным видом подошел к женщинам, разбиравшим жилище. Помолчал, наблюдая за сборами, потом сказал, решив, видимо, их подбодрить:

— Вам что, сядете на машину и поедете, а я с чабанами весь скот должен перегнать: и колхозный и частный. Раньше чем за полтора месяца не управимся…

Женщины ничего не ответили.

— Ну, чего вы? — сказал Поллык-ага. — Будто там песков нет…

— Таких, как наши, нигде нет!.. — Жена Поллыка всхлипнула.

За машиной громоздился большущий, как вагон, прицеп. Мужчины стали складывать узлы в его темное необъятное нутро. Уже сложены были все части кибитки. Положили и кумганы и котел, в котором варили шурпу. Оставались куча саксаула и столб, за который привязывали верблюда. Погрузили саксаул. Жена Поллыка подошла к столбу, чтобы помочь выкопать его, но вдруг опустилась на землю и заплакала.

— Ты чего? — Поллык-ага испугался. — Товарищ Довлиханов как говорил: актив всегда впереди. А ты жена актива…

— Ну так что, у жены актива и сердца нет? — возразила женщина сквозь рыдания.

— Хватит! — крикнул Поллык-ага. — Не разводи сырость! Какой пример рядовым колхозникам? Полезай в машину. Ну, живо!

Машина с имуществом Поллыка тронулась. За ней другая, с пожитками Сазака. Навстречу этим двум промчались четыре порожних грузовика. Они остановились возле конторы. Я пошел было к себе, но меня окликнул Довлиханов. Председатель поздоровался так, словно между нами ничего не было. Даже положил руку мне на плечо.

— Вот что, Еллы, — сказал он, — ты человек грамотный, передовой. Я это учитываю, на новом месте обязательно подберем тебе работу соответственно образованию, а то, подумаешь, — письма на ишаке развозить. Это любой может. Так вот, Еллы, ты понимаешь, какое значение имеет сейчас личный пример. Ты должен выехать одним из первых. Займешься также погрузкой школьного инвентаря. Я думаю, одной машины достаточно — добра у вас там немного. Возьми людей и действуй.

К концу дня все четыре машины ушли из села, нагруженные доверху. В кабине одной из них уехал в райцентр Довлиханов.

На следующее утро возле конторы стояло уже восемь грузовиков с прицепами.

— Вскипяти чай, — сказал я сестренке и пошел к Анкару-ага. Было еще прохладно, хотя ветра не чувствовалось. На улице — ни души, люди сидели по домам. Возле кибитки Анкара-ага тоже никого не было, хотя, без сомнения, обитатели ее давно уже не спят.

Две большие машины с шумом подъехали к кибитке. Из кабины первой, на которой прибит был портрет Сталина, выпрыгнул Санджаров. Я подошел, поздоровался.

— Ты готов? — коротко спросил Санджаров, пожав мне руку. И, не ожидая ответа, приказал: — Бери машину, начинай грузиться. — Он одернул гимнастерку и вошел в кибитку Анкара-ага. Я направился к конторе — за машиной.

Шофер наш оказался человеком лет пятидесяти пяти, в кепке и замасленном комбинезоне. Я позвал его чай пить, но он пил без особой охоты, больше налегал на чурек. Зато когда сестра принесла миску с каурмой [6], лицо у него расплылось в широкой улыбке.

— Якши! — сказал он и погладил свои усики.

Сестренка сообщила, что Анкар-ага сдался: женщины начали разбирать кибитку.

— Разбирать кибитку? — воскликнул я. — А сам он что делает?

— Чай пьет. С Санджаровым! Я когда пришла, и тетя Дурсун, и Кейик, и Кейкер — все были в кибитке. И вдруг он говорит: «Разбирайте». Они все вскочили — и во двор. А Санджаров встал, похлопал Анкара-ага по спине: «Вот это дело!» Анкар-ага ничего не ответил ему, а тетя Дурсун плачет…

Поев, мы с шофером тоже принялись таскать узлы. У нас их было немного, гораздо меньше, чем у Анкара-ага, ну да ведь у них и семья-то какая… Последним я положил в машину мешочек с пшеничной мукой. Муку эту я выменял недавно в райцентре на своего ишака.

Глава двадцать девятая

Скоро уже две недели, как вдоль железной дороги стали лагерем первые переселенцы. Легкие шатры, для защиты от солнца, раскинулись на несколько километров. Кизылтакырцы и жители Учоюка теперь объединились в новый колхоз, но времянки все равно поставили врозь: по одну сторону линии — Учоюк, по другую — Кизылтакыр.

Районный штаб по переселению возглавил сам Санджаров. Пока в Ашхабаде готовили эшелон — а дело это, по военному времени, нелегкое, — в штабе составляли списки, делили людей по вагонам, раздавали свечи, спички для переезда в теплушках.

Нашлась и еще неожиданная забота. Бесследно исчезли три семьи. Скорей всего, тайком уехали в Кесеркач, где у ербентцев много родственников. После этого случая штабу было поручено «не допускать в расположение переселенцев посторонних людей».

Анкар-ага и Нунна-пальван оказались в этом временном поселке соседями. Как-то само собой получалось, что люди, приходившие к Анкару-ага за советом, беседовали сразу с обоими стариками. Авторитет Нунны-пальвана вдруг начал расти. Его даже назначили ответственным за вагон.

В семье Анкара-ага ждали возвращения Паши. Прошло больше месяца с тех пор, как получили телеграмму, сколько поездов прогрохотало мимо — Паши все не было. Бибигюль и тетя Дурсун выходили к каждому поезду. Бибигюль стояла возле паровоза, тетя Дурсун в хвосте состава. Они оглядывали всех приезжих, расспрашивали о Паше; никто ничего не знал.

— Не иначе, в Ашхабад вернулся, — горевала тетя Дурсун. — Приехал в Учоюк, не нашел нас — и обратно. Некуда ему больше деться.

— Да нет же! — возражала Бибигюль. — Паша прекрасно знает, что мы переселяемся. И даже если он приехал в Ашхабад, неужели ему там не объяснили бы, где нас искать? Приедет.

Каким он приедет? Мысль эта не давала Бибигюль покоя. Здоровых с фронта не отпускают. Он, конечно, ранен. Но какая у него рана? Вдруг тяжелая? А может, он совершил какое-нибудь геройство и его отпустили на побывку? А как лучше: здоровый — на побывку или раненый — насовсем? Нет-нет! Пусть хоть на три дня приедет, хоть на день, лишь бы здоровым!

Кейик в эти дни было особенно тяжело. Бибигюль ходит такая счастливая — муж едет. А ее Юрдаман… Скоро три месяца — ни единой весточки. И старики на нее косятся. Недовольны, что дружит с Гыджой. Ну и пусть… Зато Кейкер целиком на ее стороне. Только с Гыджой и может Кейик отвести душу. Она и утешит, и красоту твою похвалит, и расскажет о Юрдамане…

Анкар-ага и Нунна-пальван прохаживались вдоль перрона. Женщины из ближайших поселков торговали помидорами, виноградом, дынями, бойко расхваливали свой товар.

— Берите виноград, отец!

— Помидоры! Глядите, один другого краше!

— Берите все ведерко, дешевле отдам!

Но старики даже не смотрели на эти соблазнительные вещи, шли себе, неторопливо беседуя.

— Не тронь ты их!. — Седая женщина в боруке [7]сердито толкнула молодую. — Не до винограда им теперь. Выселяют… Провинились, видно…

Анкара-ага словно по голове ударили. Кровь бросилась ему в лицо. Он остановился и, стиснув зубы, исподлобья взглянул на торговок. Тогда и до Нунны-пальвана дошел смысл слов, сказанных женщиной.

— Кого выселяют? — коротко спросил он, шагнув к лотку. Притихшие женщины испуганно глядели на него. — Кто сказал — выселяют? — повторил Нунна-пальван, грозно надвигаясь на старуху. — Кто пустил эту гнусную сплетню?

— Да мы… Я… Чего ты пристал? — залепетала та, испуганно прикрывая руками ведерко с помидорами.

— Твое счастье, что баба, — показал бы я тебе «выселяют»! Услышу еще такое — сразу к Санджару Политику! Под суд пойдешь! За клевету советская власть судит!

Нунна-пальван не на шутку разбушевался. Анкар-ага насилу успокоил его. К счастью, на путях со стороны Ашхабада показался паровоз с длиннущим составом, и это отвлекло Нунну-пальвана. Сбавляя скорость, поезд простучал мимо стариков и остановился. Никто не выходил — вагоны были пустые.

— Уж не нас ли он повезет? — обрадовался Нунна-пальван.

Они обошли состав, спустились с насыпи. Станционные постройки кончились, взору открывались беспредельные просторы песков. Анкар-ага смотрел вдаль. Там, за высокими барханами, родной Учоюк. Рощи саксаула, тропки, протянувшиеся от колодца к колодцу, такыры, звенящие под копытами коня, — родина! В Ербенте жили его деды, прадеды, там остались их занесенные песком могилы…

— Анкар-ага! — окликнул Нуппа-пальван. — Вот ты человек принципиальный. И упрямый, когда надо, умеешь на своем поставить.

— Ты о чем, Нунна-пальван?

— Да сказать по правде, не думал я, что кто-нибудь заставит тебя переселиться.

— А меня никто и не заставил. Мог бы остаться. Но для людей так хуже. Целый год только и разговору: переселение, переселение. Словно чума какая напала. Ну заупрямился бы я, не поехал. Тяжелее другим было бы… Вот так все и вышло. Уходим… И отец мой, и дед мой, и прадед — все гоняли отары в песках Ербента. И я гонял отары, пока была быстрота в ногах, сила в руках. И детям и внукам своим думал я завещать эти края, как когда-то получил их в наследство сам… Война иначе решила нашу судьбу. Сыновья ушли, а мы вот на старости лет… — Анкар-ага не договорил, повернулся и не оглядываясь зашагал к поселку. Нунна-пальван последовал за ним.

И вдруг старики услышали голос Санджарова. Он стоял на площадке последнего вагона, одетый по-военному: галифе, гимнастерка, солдатский ремень.

— Пойдемте! — строго говорил Санджаров человеку в форме железнодорожника, стоявшему возле вагона. — Люди истомились. Две недели под открытым небом. Топлива нет, с водой плохо…

— Да есть вода, товарищ Санджаров! — оправдывался железнодорожник. — Вон в конце станции хлещет из крана, а они колодец ищут.

Санджаров заметил стариков и сделал знак железнодорожнику. Тот ушел.

— Здравствуй, Анкар-ага! Приветствую, Нунна-пальван!

Санджаров спустился с насыпи.

— Когда отправлять будешь, Санджар Политик? — спросил Нунна-пальван, пожимая Санджару руку.

— Об этом сейчас и шла речь. Завтра на рассвете начнем грузиться. Все готово. А теперь вот чайку выпить не мешало бы…

— Пойдем. — Анкар-ага указал Санджарову в ту сторону, где вдоль платформы горками сложено было имущество переселенцев. — Чаем пока еще могу напоить…

Бибигюль хлопотала возле казана. Дурсун и Огулдони сидели на узлах, негромко переговариваясь. Солтанджамал полулежала на кошме, безразлично глядя на вагоны. По соседству сложена была кибитка и домашняя утварь Поллыка-ага. При виде начальства Поллык-ага вскочил и вытянул руки по швам.

Бибигюль расстелила кошму, подала подушки.

— Ставь на огонь все кумганы, — коротко приказал Анкар-ага. Он огляделся. — А где остальные? Где Кейкер?

— Кейкер? — Дурсун виновато взглянула на мужа. — Они с невесткой в магазин пошли, на станцию.

— Напрасно, — хмуро бросил Анкар-ага. — Если нужно что, могли бы сказать. Пока ни в чем отказу не было.

Дурсун только вздохнула в ответ. Ведь предупреждала Кейик, просила не ходить. Теперь, что ни говори, старика не успокоишь. Ей было жаль мужа. Аксакал, глава семьи, привыкший к тому, что его слово — закон, он никак не мог справиться с невесткой. Вроде и не грубит и работящая, а все у нее по-своему. И как они это могут, нынешние? Откуда смелость берется?..

К вечеру Анкар-ага куда-то собрался. На вопрс жены, когда его ждать, ответил, что идет в ближайшее село, где, может быть, и заночует. Дело у него есть.

Дела никакого у Анкара-ага не было, но он знал, что в эту последнюю ночь перед отправкой все равно не сомкнет глаз и лучше уж провести ее в беседе с добрым знакомым.

Дурсун хотела было сказать, что не стоит хозяину уходить накануне отъезда, но не осмелилась — вздохнула и промолчала.

Вернулся Анкар-ага на рассвете. Неспеша шагал он по насыпи вдоль пути; возле упрятанного в мешки скарба спали его односельчане, собравшиеся в большое, нелегкое путешествие. Анкар-ага дошел до своих, негромко покашлял, давая знать о возвращении. Дурсун, спавшая возле шатра, сразу поднялась, села. Старик еще раз кашлянул, чтобы не напугать домашних неожиданным появлением, и вдруг услышал радостный голос жены:

— Отец! Подарок с тебя! Паша приехал!

Часть вторая

Глава первая

С холма — все село как на ладони. С северной стороны водоем, окруженный могучими тополями, за ним молодой абрикосовый сад, а в саду большой белый дом — правление колхоза «Бирлешик», теперешнего объединенного колхоза. Чуть подальше, уже за околицей, длинное здание — амбар; там теперь полновластно хозяйничает Гыджа.

С юга село огибает старый Бассага-Керкинский канал, он тянется до самой Амударьи, что катит свои мутные воды в десяти километрах отсюда. За каналом начинаются пески, темные, бесконечные…

Старик долго стоял на холме, потом спустился к воде, присел и окунул руку. Вода показалась ему холодной, и текла она медленно, не спеша. Совсем ее стало мало, а когда приехали, вода переполняла арык, бурлила, пенилась… Старики тогда первым делом пришли смотреть на нее.

Да, воды здорово убавилось, с огорчением отметил про себя Анкар-ага, и не удивительно — народу-то понаехало! Вот теперь и ербентцы, каждое хозяйство забирает сколько… Как же дальше будет?

На дороге показались люди, пешие и на ишаках.

— Здравствуйте, — поравнявшись с Анкаром-ага, приветствовал его первый всадник, высокий человек в халате и небольшой круглой папахе.

Один за другим подошли все, поздоровались. У каждого хурджин и лопата на плечах. Анкар-ага пригласил путников отдохнуть, выпить чаю.

— Спасибо, сосед! — ответил ему пожилой мужчина. — Мы недалеко, очищать рукав идем.

— Вот как? — живо отозвался Анкар-ага. — Это правильно, очень хорошо! А то, я гляжу, совсем мало воды осталось.

Человек в маленькой шапке удивленно взглянул на Анкара-ага и чуть заметно покачал головой.

— Да ведь канал закрыт. — Он нерешительно улыбнулся, смущенный тем, что приходится объяснять почтенному человеку такие простые вещи. — В эту пору канал всегда закрывают — чистить; от каждого колхоза людей посылают. Вычистим, опять откроют, полно воды будет.

Он посмотрел на темное, в глубоких морщинах лицо Анкара-ага, на его нездешний, тонкой шерсти халат, на красный чапан и сказал, пытаясь загладить неловкость:

— Ничего, отец, привыкнете… Здесь у нас только вода другая, а пески — такие же, как в Ербенте.

Взглянув на бурые пески, покрытые засохшей колючкой, Анкар-ага отрицательно покачал головой:

— Нет, сынок, другие у вас пески. Серые. Далеко, очень далеко белые пески Ербента!.. — Он попрощался с новыми знакомыми, пожелал им доброго пути и, невеселый, побрел домой.

В селе пусто, только старики да ребятишки. Все на работе. Даже Нунна-пальван приставлен к делу: днем в поле распоряжается, а по вечерам в конторе сидит — бригадир. Поллыка, того и вовсе рукой не достанешь. С тех пор как скот перегнал, совсем зазнался старик. Дело-то, конечно, нешуточное: сорок дней гнать отары через пески, да он, чудак, не тем гордится, что скот в сохранности доставил, а тем, что пять раз собрания с чабанами проводил. Все протоколы сберег, нет-нет и вытащит бумажонку: «Вот у нас в Кизылчабаба собрание состоялось», «А тут предложения чабанов».

Да… Все при деле, один Анкар ходит как неприкаянный. Чего только не делал человек на своем веку: и отары пас в Каракумах, и караваны водил, и следопытом бывать доводилось. Даже когда состарился и забросил чабанскую палку, все равно людям нужен был: никто другой не мог безошибочнее указать, где быть колодцу (ни одного колодца в Учоюке не вырыли без его совета!), куда по весне откочевывать, когда стрижку начинать, — все Анкар-ага знал. А теперь?.. Кому он здесь нужен? Какая польза от человека, если он как младенец — не знает даже, что канал осенью закрывают. Конечно, на кошме отлеживаться он все равно не станет, рукам дело найдется, хоть весь день копайся на участке. Да ведь это не то, не может Анкар только о себе да о своей семье думать. Что ж ему теперь делать? Санджаров — он здесь председатель райисполкома — давно не показывается, у Шаклычева — он в райкоме — тоже забот хватает… Не к Довлиханову же идти за советом, когда тот нарочно его обходит. Вот и Нуннс-пальвану работу нашел, а его не замечает, словно нет в селе человека по имени Анкар-ага…

Раздумывая так, старик не спеша прошел по улице, поднялся на косогор и остановился перед своим участком. Земли вокруг села неравноценные, кое-где почва оказалась засолена, и распределять участки пришлось по жребию. Кейик попался дальний участок, но его обменяли — взяли другой, по соседству, хотя тот, дальний, был чище — уж больно густо разросся здесь, возле села, камыш. Паше достался чистый участок, но опять же далековато от отца надо будет с Поллыком поменяться, тот соблазнится — у Паши-то земля возле правления, почету больше.

Пройдя к участку Кейик, Анкар-ага с удивлением обнаружил, что земля почти вся очищена от камыша. Подумать только! Собрались молодухи, человек десять, и весь камыш выкорчевали — за одну ночь одолели. Прав, выходит, Санджаров, когда говорит, что женщины в колхозе — большая сила. А ведь испокон веку женщины в песках слыли белоручками: только по дому да ковры ткать могли. И вот довелось этим белоручкам корчевать — и корчуют. И землю пашут, и мешки с зерном таскают… Вы только взгляните, как за одну ночь участок перекроили.

Дурсун в кибитке разводила огонь. Анкар-ага заметил, что палец на правой руке ее обмотан тряпицей. Спросил, что там у нее с рукой.

— Да сухого камыша хотела нарвать на растопку — порезалась, — отвечала Дурсун. — Непривычно, никак не приноровлюсь…

Анкар-ага горько улыбнулся:

— Тут нам с тобой все непривычно. Привыкать надо, прочней в землю врастать, не то опозоримся.

— Как это — врастать?

— А так — место свое определять. В жизни, как и в кибитке, у каждого должно быть свое место. Видишь, как вышло-то: Паша делом занят — бригадир, Поллык-ага на ферме управляется, дочка работает, невестки тоже, даже Нунна-пальван — и тот при деле, один я брожу, как верблюд, отставший от каравана…

— Уж ты-то дела найти не можешь? На участке вон сколько работы — хоть с утра до вечера не разгибайся!

— Участок для себя, а я о людях думаю.

— Тогда в пески иди, к отарам.

— Нет, отходили по пескам мои ноги… Ну ладно, старая, хватит об этом. Не пропадет твой Анкар, что-нибудь придумает. Откуда такие дрова? Тополь? Смотри-ка, горят не хуже саксаула…

Глава вторая

Теперь я и не письмоносец и не учитель. По утрам — школьник, после обеда — учетчик. Довлиханов считает, будто эта работа как раз для меня, а мне, сказать по правде, больше нравилось разносить письма.

Купили мы с сестренкой корову — Анкар-ага посоветовал, — только она пока не доится. Он говорит: не горюй, молоко от коровы весной будет. А пока утром и вечером таскаю ей траву по целой вязанке; вот когда поминаю я добрым словом своего ишачка. Но ничего — привыкну, сейчас наша главная задача — привыкать к новым условиям.

Школа здесь большая — на два колхоза, нарядная, в классах светло, но учиться мне теперь почему-то нравится меньше. Особенно по литературе. Неинтересно как-то стало. Рассказывает Ахат Аннамамедович о героях всяких произведений, а я смотрю на него и думаю, что он, наверное, и сам герой не хуже, недаром у него левая рука плетью висит; когда в волейбол играет, одной правой бьет…

А наши женщины, которые в поле работают, — разве они не героини? Вот я после школы беру свой деревянный замеритель и иду в бригаду, а они уж полдня там — с рассвета в поле. И я им еще выговаривать начинаю — мало наработали. Вот это самое противное в моей новой должности: ругать взрослых женщин, которые мне в матери годятся; тех, кто не выполняет норму. Мало того, Довлиханов заставляет водить их к нему в правление. Отчитывает там перед всеми бригадирами, табельщиками, счетоводами — пароду в правлении всегда полно. Ругает, ругает, а потом велит полтрудодня срезать.

Но зато и ненавидят же у нас Довлиханова! Просто терпеть не могут; а ведь нельзя сказать, что он делает только плохое. Как переехали, ячменя всем выдал и пшеницы, с началом посевной устроил за счет неделимых фондов бесплатные обеды в поле — тоже большое дело: запасов-то ни у кого нет.

У нас в бригаде кашеварит тетя Огулдони. Каждое утро, как только Паша получит у Гыджи продукты, Огулдони сразу принимается за стряпню. Когда после школы я прихожу по своим контролерским делам на поле, поспеваю как раз к обеду. Завидев меня, Паша с улыбкой говорит:

— Явился? Значит, перерыв скоро. — Он достает из кармана трофейные часы, смотрит на них и кричит женщинам, чтоб кончали.

Побросав лопаты и кетмени, женщины устало бредут к костру. Они располагаются на охапках камыша и начинают пить чай. Пьют долго, с наслаждением и только после этого принимаются за пшенную кашу с мясом. Я лежу в сторонке на сухом камыше и слушаю их неторопливые разговоры.

Судачат обо всем. Так, например, я узнаю, что вчера вечером на участке Шохрата-ага подрались два парня, корчевавшие камыш; а одна молодуха, жена Аллаберды, доила утром корову и засмотрелась на прохожего — все молоко пролила. Девушка из местных, что секретарем в сельсовете, на коне скачет не хуже другого мужика, вот тоже — совести хватает… А Сталин, говорят, с начала войны не спит, ни разу не прилег, вздремнет часок-другой за столом — и все. Дремал вот так один раз, и привиделось ему, будто скачет он на вороном коне. Ученый человек разгадал потом его сои, сказал: к победе.

Сегодня женщинам не удалось посудачить всласть. Как раз посреди обеда явились Довлиханов и Левушкин, уполномоченный, он уже давно живет в нашем селе.

Председатель спешился и — к делянкам, поглядел и очень недовольный подошел к Паше, курившему в сторонке.

— Плохо у тебя дело, бригадир! Тридцать гектаров должны засеять. Скоро промывочный полив давать, а вы все с камышом валандаетесь! Требовать надо с людей!

Паша несколько раз затянулся, отбросил в сторону папиросу и спокойно взглянул на председателя:

— Понукать только лошадь можно, а люди и так понимают. Как их еще подгонять? От темна до темна не разгибаются; а работа такая, что быку сдохнуть впору.

Председатель усмехнулся и, хлестнув себя прутом по сапогу, процедил сквозь зубы:

— Странно, товарищ Анкаров! Очень странно слышать от фронтовика такие слова! Знаешь, как это называется? Демобилизация масс!

Паша бросил на Довлихаиова гневный взгляд, но тут вмешался Левушкин и не дал разгореться ссоре.

— Как ты считаешь, правильно Довлиханов себя ведет? — спросил я Пашу, когда начальство уехало.

Он задумчиво поглядел на поля, тянувшиеся до самого горизонта, и сказал со вздохом:

— Диктатор! Когда людям трудно, особенно важно обращаться с ними по-человечески. Вот у нас майор был, командир полка, перед важной операцией всегда с нами, младшими офицерами, как с родными сыновьями беседовал, совета спрашивал. Ведь когда к тебе по-хорошему — на любое дело сил хватит, а угрозами да понуканием немногого добьешься. Люди должны уважать своего руководителя, верить ему. А тут!.. — Паша выразительно махнул рукой. Потом улыбнулся. — Ну ладно, бери давай свою мерилку и принимайся за дело — не зря же тебя председатель кашей с мясом кормит.

Глава третья

Районное совещание передовиков предполагалось в понедельник. Уже за неделю стало известно, что от колхоза «Бирлешик» приглашены пятеро: Довлиханов, Поллык-ага, Солтанджамал, Паша и Нунна-пальван. И вдруг в субботу позвонил Санджаров.

В кабинете народу было полным-полно: бригадиры и звеньевые докладывали о ходе работ.

Выслушав Санджарова, Довлиханов сказал: «Хорошо», не спеша положил трубку.

— Санджаров звонил, — сказал он, покосившись на сидевшего сбоку Пашу. — Велел твоему отцу тоже приезжать вместе с нами.

И замолчал, вопросительно глядя на сидящих. Потом повернулся к Паше:

— Слышишь, Анкаров, скажи отцу: он тоже едет в район. Санджаров велел передать, чтобы Анкар-ага прибыл на совещание.

— Передайте, раз велел, — спокойно отозвался Паша. — Вам позвонили, вы и передавайте.

Довлиханов поморщился:

— А ты не можешь два слова передать? Трудно оказать уважение председателю?

— Трудно. Мне трудно уважать человека, который сам никого не уважает.

— Да бросьте вы! — вмешался Нунна-пальван, обеспокоенный таким оборотом дела. — Есть из-за чего спорить. Как дети, честное слово! Зайду к Анкару и скажу. Вместе и явимся в понедельник.

— А знаешь, мать, — с усмешкой заметил Анкар-ага, когда Кейкер рассказала ему о перепалке Паши с председателем, — наш старший стал мне нравиться в последнее время.

— Почему в последнее? — удивилась Дурсун. — Он всегда был хорошим сыном.

— Да я не о том… Характер у человека появляется. Как у того ежа колючки. Говорят, раньше и еж пушистый был, мягкий, как зайчонок. Пока волка не встретил. Так и Паша. Довлиханову он ответил правильно.

— А почему Довлиханов, как вспомнит о тебе, прямо кипит весь? — спросила Кейкер.

— Потому, дочка, что твой отец не Поллык-ага, навытяжку стоять не будет. А еще, видно, не по душе ему, что люди меня уважают, считаются больше, чем с ним, председателем. Я ему поперек дороги стал. Потому и в колхоз не зовет работать — нет, мол, для тебя, старика, дела. Ну ничего, я тут придумал кое-что — будет мне трудодень писать!

…В понедельник с утра у правления стояла арба, запряженная парой лошадей. Рассвет еще только брезжил. Моросил мелкий надоедливый дождик. Собрались все, кроме председателя. Наконец и он подошел.

— Документы у всех есть? — спросил он, садясь на арбу. — Район пограничный, учтите, могут паспорта потребовать.

— Паспорта? — Анкар-ага залез в карман шубы и долго ощупывал его. — Нету. Колхозная книжка при мне, а паспорта не захватил.

— Плохо, — строго сказал Довлиханов. — С таким документом не пустят. Стой! — крикнул он возчику.

— Ничего, ничего, поезжай, сынок! — невозмутимо отозвался Анкар-ага. — Не пустят, вернемся. А потом, как же не пустят: ведь председатель-то с нами!

— Тому, кто поставлен проверять документы, все равно: председатель, не председатель.

— Неужели? — притворно изумился Анкар-ага. — Есть же справедливые люди на свете — хоть судьями их ставь!

Довлиханов молча отвернулся.

— Погода-то вроде устанавливается, — глубокомысленно заметил Нунна-пальван. — Хорошо бы, а то каково пастухам…

— Что-то ты вроде осип? — усмехнулся Анкар-ага.

— Простыл. — Нунна-пальван вздохнул. — Просквозило ночью. Жена виновата — одеяло с меня стянула. Вот взять да и лишить ее трудодней!..

— На это вы все быстры! — сердито отозвалась Солтанджамал. Она нахохлившись сидела на задке арбы, до самых глаз закутанная в платок. — Норму не выполнила — лишить, муж осип — лишить! Подумали бы лучше, как помочь нам!

Нунна-пальван не ответил — не вступать же в пререкания с женщиной, — замолчал. Но Ангар-ага, довольный тем, что Санджаров насолил председателю, был сегодня в ударе. Он толкнул Нунну-пальвана и взглядом указал на Поллыка, пристроившегося возле Довлиханова. Минуту спустя Нунна-пальван подвинулся к заведующему фермой, пощупал на нем шинель, отогнул полу, потрогал сукно с изнанки. Вздохнул:

— Вот бы мне такую! Суконце-то, а! Не иначе как генеральская.

— А тебе генеральской не положено, — серьезно ответил Анкар-ага. — Такие только начальству — не ниже завфермой. Ты как полагаешь, Поллык, назначат его когда-нибудь фермой заведовать?

— Не ваша забота! — огрызнулся Поллык-ага. — Советская власть знает, кого куда назначать!

— А как по-твоему, Анкар-ага, — Нунна-пальван словно и не слышал ответа Поллыка, — бригадир ниже заведующего?

— Конечно. Сам не видишь? Где ты сидишь, а где он: на передке, рядом с председателем!

Довлиханов, видимо, решил не обращать внимания на подначки; глядя на него, и Поллык-ага счел за лучшее отмолчаться. Только сердито ерзал и бросал на Анкара негодующие взгляды.

Некоторое время слышно было лишь поскрипывание колес да стук подков по дороге.

Проехали заросли лоха, миновали поселок из беленьких глинобитных домиков. Дальше начались пески, по на самом краю поселка оказался большой участок, густо поросший тамариском. На ветвях вздрагивали под осенним ветром белые тряпочки. Это было старое кладбище. Анкар-ага коснулся рукой бороды и шепотом прочитал молитву. Нунна-пальван наклонился, сорвал веточку седого кандыма, подержал в руках.

— Дай… — попросила Солтанджамал.

Старик передал ей веточку. Анкар-ага смотрел на нежные узорчатые листочки, которые сжимала смуглая, огрубевшая от тяжелой работы женская рука, и ему уже не хотелось ни шутить, ни задевать Поллыка. До самого города ехали молча.

Глава четвертая

Санджаров, приглашая свата в город, хотел дать старику возможность послушать опытных людей и потолковать со здешними землеробами. Было у него и дело к Анкару-ага. После совещания он повел старика к себе. Анна Самойловна встретила свата упреками:

— Забыли вы нас совсем, в Ербенте нет-нет да наведывались, а теперь ни Паша, ни вы глаз не кажете.

— Такая здесь жизнь, сестра. — Анкар-ага вздох-нул. — В песках только и знали по гостям ходить, а здесь всем забот хватает от темна до темна.

— Это верно, — поддержал его Санджаров, с полотенцем в руках выходя из кухни. — Здесь люди всегда спешат. Даже гостей по-другому принимают. У нас придут, за чай примутся, посидят, потолкуют… Пиал по десять осушат, потом обед. А здесь сразу с еды начинают, чтобы время даром не терять. Ну мы-то с тобой, я думаю, с чайку начнем. Поговорить надо.

— Конечно. Без чая какой разговор?

Когда Анна Самойловна унесла пустые чайники, Санджаров перешел к делу:

— Был у вас в Учоюке парень — Вейис. Помнишь?

— Как не помнить. Фельдшер, скотину лечил, потом в армию взяли. В отпуск приезжал после ранения. Парень он вроде ничего, только вот с женой не повезло.

— Что, скверная у него жена?

— Да уж куда хуже — муж на фронте, а она с другим спуталась.

— С кем же она гуляла?

— Да с подлецом с этим, с Копеком! — Анкар-ага выплеснул на кошму остатки чая. — Вейис, как узнал про ее дела, не долечившись уехал.

— И дурак!

— Кто?

— Вейис. Сплетням поверил. А вот дочь мне говорила: зря ее оклеветали. Ты-то откуда знаешь про Копека?

— Люди толковали.

— А ты так сразу и поверил?

— Если бы про другую, может, и не поверил бы, а эта… Шальная из шальных, встретишь — глаз не опустит!

— Ну, это еще ничего не доказывает… Дело-то вот в чем: говорил я на днях с этим самым Вейисом; он тут недалеко в погранчасти служит. Мне как раз на заставе пришлось побывать. Подошел ко мне, напомнил, как в свое время я его в техникум посылал. Слово за слово, рассказал свою историю: и как ранили, и как домой приехал, и как в строй вернулся досрочно, попросту говоря — сбежал, чтоб жены-изменницы не видеть. Я вспомнил — мне Бибигюль рассказывала — и стал внушать парню, что не все сплетни собирать надо. «С женой-то, спрашиваю, говорил?» Куда там, он с ней, оказывается, за все время и словом не перемолвился. Ну, потолковали, вижу — раскаивается парень. Я обещал помочь, сказал, что с тобой посоветуюсь… — Анкар-ага молча слушал Санджарова, ничем не выражая своего отношения к его словам. — Так вот, надо сохранить эту семью. Ты должен вмешаться. Какие твои соображения?

— Правду сказать, поручение мне не по душе. Поговорить, конечно, можно… да уж больно она норовистая. И не знаешь, как примет…

— Как можно принять, когда с доброй вестью приходят? Ведь Вейис-то полгода домой не писал: не знают, жив ли, нет. Еще подарок от Гыджи получишь!

— Мне ее подарок… — Старик выразительно посмотрел на Санджарова.

— Так не годится, Анкар-ага. Мирить надо с открытой душой.

— Это конечно. Ладно, схожу потолкую. Только для тебя, Санджар. А ведь чуяло мое сердце, что неспроста ты меня в райцентр заманил!..

Анкар-ага пришел в кибитку Вейиса утром. Женщины только что позавтракали. Гыджа завязывала платок, собираясь идти на склад; Шекер убирала посуду. Ответив на приветствие, они с тревогой смотрели на раннего гостя.

— С добром ли пришел, Анкар-ага? — спросила наконец Шекер, не выдержав долгой паузы.

— С добром, с добром, — успокоил Анкар-ага. — А ты, дочка, на работу?

— На работу, — ответила Гыджа, не спуская с гостя настороженного взгляда. — Продукты надо отпустить бригадирам.

— Так, так… От Вейиса письма-то получаете?

— Нет. — Шекер горестно вздохнула и поднесла к глазам кончик платка. — Как сквозь землю провалился: ни единой весточки за полгода.

— Понятно. А ты, дочка, иди себе… — Анкар-ага строго посмотрел на Гыджу. — Мы тут с Шекер посидим потолкуем…

Женщина молча кивнула, подошла к двери, нагнулась уже и вдруг резко обернулась:

— Анкар-ага! Что вы знаете о Вейисе? Не просто ведь так пришли. Скажите, жив он?

— Жив.

— А что с ним? Он ранен? В госпитале? Почему не писал так долго? Скажите, Анкар-ага, не скрывайте от меня ничего! Ведь я… Это все неправда, что про меня плетут! Молоком матери клянусь!

— Успокойся, дочка, — сдержанно сказал Анкар-ага, не глядя на Гыджу. — Клясться молоком матери не следует. Я и так верю. А Вейис жив. Жив и здоров. Санджар видел его на прошлой неделе. В пограничных войсках служит. Здесь, совсем рядом.

— Рядом? — изумленно воскликнула Гыджа. — Рядом? Знает, что мы здесь, и не написал, не приехал!..

Она бросила взгляд на свекровь, потом на старика, губы у нее дрогнули, она выбежала из кибитки.

Анкар-ага неодобрительно посмотрел вслед, прошел на переднее место и, удобно расположившись на кошме, стал рассказывать обомлевшей от радости Шекер все, что узнал от Санджарова.

Глава пятая

Паша велел мне зайти после школы к Анкару-ага — забрать лопаты, которые наши женщины принесли ему вчера починить. Он у нас теперь и плотник и слесарь: лопаты насаживает, черенки выстругивает, насечку на серпах делает; в клетушке за кибиткой настоящую мастерскую открыл. Со всего селения несут теперь инструмент к нему. Довлиханов приказал трудодни ему выписывать — четыре трудодня за неделю.

Лопаты оказались не готовы. Сначала я решил, что это Нунна-пальван помешал Анкару-ага своими разговорами: сидит болтает — другого такого болтливого старика во всем районе не сыщешь, — а получилось и того хуже: он тоже принес чинить лопаты и, конечно, сунул без очереди.

— Анкар-ага, — осторожно напомнил я старику, — наши лопаты у вас с вечера лежат.

— Знаю, сынок, знаю. Видишь, пальван-ага пришел, сел и сидит. Не уйду, говорит, пока не починишь.

— Ничего, — проворчал Нунна-пальван, — Еллы мне уступит. У хлопководов страда еще не настала. Сейчас пока нас будут подгонять.

Я пристроился в сторонке и стал терпеливо ждать, изредка поглядывая на Анкара-ага. Старик сидел на самодельной табуретке и стругал черепки для лопат; прищурит один глаз, проверит, ровно ли остругано, и дальше давай.

— Ты настоящим мастером заделался, — подшучивал над ним Нунна-пальван. — Даже передник завел. Тебе бы теперь очки, как у Поллыка.

— Очки мне ни к чему. Седьмой десяток скоро, но на глаза не жалуюсь. Поглядим, что дальше будет. А ты, сосед, на базар вскорости не собираешься?

— Надо бы, пока за яровую не взялись. Начнется сев — не уломаешь председателя.

— Что покупать-то надумал?

— Ишачка надо бы сторговать.

— Смотри! — Анкар-ага усмехнулся. — Живностью решил обзаводиться? Для начала ишачка, а там, глядишь, и коровку приведешь. Хозяином становишься!..

— И не говори, — благодушно согласился Нунна-пальван. — Когда это было, чтоб я с лопатами возился? Заседлали иноходца — не вырвешься!..

— Знаешь, — уже серьезно заговорил Анкар-ага, — мне здесь жизнь в общем-то нравится. И работа по мне. Жалко только, что все со старьем возиться приходится — починишь, а завтра они опять пополам…

— Ничего, кончится воина, все танки на лопаты перекуем! Пригонят тебе сюда целый танк, сколько из него лопат выйдет? Все село завалишь…

— Правильно: расплавлю и буду лопаты лепить, как лепешки из теста. Да… А все-таки удивляюсь я тебе, пальван: как это ты осесть на месте смог? Тянет небось в степь?

— Находит иногда: бросил бы все да с ружьишком в пески!.. А то и не в пески можно: тут тоже охота славная, птицы в камышах видимо-невидимо…

Когда Нунна-пальван ушел, Аикар-ага встал, потянулся и кивнул на стоявшие у стены лопаты:

— Две готовы, вчера еще закончил, а эти две сейчас насажу. Ты только из школы?

— Нет, уже чаю попил.

— А обедать?

— В поле пообедаю.

— Ну ладно. — Анкар-ага сел, расправил на коленях передник. — Вчера твой участок смотрел — работы там порядком. Я сказал Паше, чтоб послал женщин помочь вам с Джаннет. Что сеять думаешь?

— Не знаю. Может, джугару.

— Я тоже думаю посеять ее на своем участке. А у Юрдамана — пшеницу. Навоз из-под коровы каждый день на участок вытаскивайте, — добавил он, не отрывая глаз от черенка, — урожай лучше будет, да и корове не повредит — скотина чистоту любит…

Я отвернулся, чтобы старик не видел, как я покраснел, и сказал, что каждый день буду вычищать из-под коровы навоз.

Когда я пришел в бригаду, женщины уже отобедали. Тетя Огулдони мыла казан.

— Садись, поешь, — захлопотала она, увидев меня, — я тебе каши оставила — еще горячая.

Я отдал лопаты, подсел к тете Огулдони и принялся за кашу с мясом.

— Что нового в селе? — Огулдони спросила так, словно месяц не была дома.

Я засмеялся:

— Вроде с утра ничего не изменилось. А у вас тут какие новости?

Она перевернула казан, вытерла руки и села поближе.

— Есть у меня новость, Еллы. Невестка, дай бог ей здоровья, скоро в поле выходить не будет.

— Солтанджамал? Почему?

— Почему, почему… Слава богу, сынок-то мой, Ходжали-джан, целую неделю с ней пробыл. Ну, чего глазами хлопаешь? Беременная она!

— А… — протянул я, не зная, что полагается говорить в подобных случаях.

— Вот так-то, сынок. Дай бог и тебе сына ждать, совсем ведь взрослый стал парень!

— Значит, поэтому она ходит такая молчаливая? — спросил я, будто не услышав последних слов.

— И не говори. Словно подменили молодуху. Тихая стала, покладистая. Да уж это всегда так: забеременеешь — сразу вроде совестно чего-то.

Мне хотелось поскорее кончить этот разговор, я встал.

— И когда же ребенок будет?

— Бог даст, в начале лета.

Замеряя выработку, я осторожно, чтобы никто не заметил, приглядывался к Солтанджамал. Ничего особенного не увидел: такая же, как и была, — красивая, статная, подпоясана платком, как другие молодухи. Сам не знаю почему, я вдруг вспомнил, как мы с Солтанджамал перетаскивали в кибитку бочку с водой и какие у нее были горячие, мягкие руки…

Под вечер, когда солнце садилось, над нашими картами [8]стлался дым, смешанный с запахом свежей земли: это женщины начинали жечь камыш, накорчеванный за день.

Я ходил по делянкам и замерял выработку. Сколько земли расчищено под посевы! Огромное поле между заброшенным глинобитным домом и рукавом большого арыка. На берегу навалены горы корней, совсем как баррикады, которые показывают в кино. Среди корней попадаются такие, что только-только на косилки уместить, а тащат эти носилки две женщины. Через все поле таскают, а рабочий день у них от зари до зари.

Глава шестая

— Невестка наша на базар просится, — заглядывая мужу в глаза, сказала Дурсун, поставив перед ним горячий чайник.

Старик молчал. Вообще-то молчание знак согласия, но Дурсун отлично знала своего мужа: у него молчание молчанию рознь. Сейчас, например, он и не думал соглашаться.

— А чего она забыла на базаре? — спросил старик, отставляя пустую пиалу. — Если купить что, пусть скажет — привезу.

— Да ничего вроде не надо. Все, говорит, ездят, и ей хочется…

Анкар-ага не ответил. Продолжать сейчас разговор не было смысла. Дурсун вздохнула и принялась мыть посуду. Попозже надо будет снова подступиться к мужу с той же просьбой.

В среду она отправилась к нему в мастерскую. Поедет невестка или нет — надо решить сегодня же: приготовиться нужно, отпроситься заранее — отпускал только сам председатель, — да и путь не близок — двадцать семь километров. Ночевать останавливались в пути — в городе с ночлегом плохо.

— Ну, как дела, отец? — спросила Дурсун, надеясь по ответу определить, какое у мужа настроение.

— Ничего, — благодушно отозвался Анкар-ага.

Ободренная его тоном, Дурсун хотела было рискнуть, но в последний момент оробела. «Спрошу уж, когда чай принесу». Она поднялась.

— С чем пришла? — Анкар-ага вскинул на жену глаза.

Дурсун сразу села.

— Да вот невестка… Сказала ей, что не пускаешь на базар, — плачет. Уж очень она, бедная, убивается, покою лишилась с тех пор, как писем нет…

— Если б она с базара письма приносила, я бы ее каждый день в Керки гонял, — мрачно сказал старик и отбросил в сторону лопату. — Я невестку притеснять не собираюсь — ты ей растолкуй это. На сенокос уезжала — смолчал; звеноводом назначили — опять согласился. Даже когда она на дутаре играла, делал вид, что не слышу. Понимаю, молодая она, тоскует. Но только по базару шататься — последнее дело! У кого мужчин дома кет — другой разговор: хочешь не хочешь, ехать приходится. А я пока, слава богу, жив. И Паша вернулся. Чего она там не видела, на базаре?

Вечером, когда Кейик вернулась с поля, Дурсун передала ей этот разговор. Невестка выслушала спокойно, не сказала в ответ ни слова. И только когда Дурсун стала уговаривать ее не сердиться на старика — такой уж, мол, у него крутой нрав, — Кейик с горечью сказала:

— Жаль мне вас! Всю жизнь по ниточке перед мужем ходите, вот и перестали простые вещи понимать. Спрашиваете, чего мне не хватает: сыта, мол, одета, дрова для очага всегда есть. Свободы не хватает! Ведь я не корова, той, кроме жвачки, ничего не нужно. Стукнешь палкой — сразу в хлев бежит. А я не могу как привязанная! Тошно мне! Хоть уходи от вас!

— Да что ты, что ты! — воскликнула Дурсун испуганно и всхлипнула.

Кейкер, собиравшаяся на работу, подошла к невестке и заплакала. Зарыдала и Кейик.

— Только ты меня и понимаешь, сестричка!.. Пропала бы я без тебя! — Одной рукой Кейик гладила голову девушки, другой вытирала слезы. Тетя Дурсун в растерянности глядела на них.

Анкар-ага был озадачен не на шутку — такого еще не случалось в его доме. Как он должен поступить? Со старухой советоваться не приходится — та на поводу у невестки. Кейкер тоже глаз с нее не сводит. А почему она вдруг заговорила об уходе? Не зная, какое принять решение, старик задумчиво почесал жесткими пальцами голову. Побриться бы надо — пятница… И вдруг рассердился, сам не зная на кого: кто сказал, что обязательно в пятницу голову брить? Чем воскресенье хуже? Или понедельник? Положено? Мало ли что положено. А положено молоденьким невесткам, девчонкам, грозиться уйти из дома?! Да, Анкар, отстал ты, видно, от жизни. Думаешь — вожак, весь караван за тобой идет, а люди-то про тебя и забыли, плетешься в самом хвосте…

Может, дали они маху — не с тем домом породнились? Так ведь его сыновья сами себе жен выбирали: и Паша и Юрдаман. Он только сватать ездил, для приличия. С другой стороны, не такая уж сноха и неудачная: скромная, работящая, собой хороша… Может, он и в самом деле не прав? Не признает ее за человека? А как еще признавать — советоваться с ней? Ну уж нет, этому не бывать.

В субботу Анкар-ага, как и все, кто ехал на базар, с обеда ушел домой. Снохи дома не оказалось. Сходил к Нунне-пальвану, побрил голову, напился чаю. Споха все не появлялась. Видно, смирилась, оставила мысль о базаре. Дурсун тоже довольна: значит, все-таки уважает невестка ее мужа. Уж как рассердилась, а не выходит из его воли. Это вселяло спокойствие.

Кейик не появилась до вечера, Анкар-ага так и уехал, не повидав ее.

У них с Нунной-пальваном был одни ишак на двоих, да и тот не свой, а Поллыка. Заведующий фермой ушел куда-то, и Нунна уговорил его хозяйку удружить им ишака. Если бы женщина знала, как Нунна-пальван станет обращаться с бедной скотиной, и во двор не пустила бы.

Прежде всего он предложил Анкару-ага ехать на ишаке по очереди, а когда Анкар возразил: мол, без отдыха под седоком ишак устанет, Нунна заявил, что такую скотину жалеть нечего — не на праведные деньги куплена.

— Мы с тобой скоро год здесь и никак на ишака не соберем, а у Поллыка и шинель, и сапоги, и ишака сразу купил. Думаешь, спроста?

— У него хозяйство… Не все такие голые, как ты, — попытался возразить Анкар-ага.

— Да брось, Анкар, по ишаку видно, какой у него хозяин: приметил — сено сложено, сразу туда тычется! Куда лезешь, проклятый! — Нунна-пальван резко дернул за уздцы и стукнул ишака палкой.

— Зря ты над скотиной мудруешь, — укоризненно заметил Анкар-ага. — Может, Поллык его в этих местах купил, вот и тянет к дому…

— Знаю я, куда они с хозяином тянут, — проворчал Нунна-пальван. — Не защищай его. Без тебя подхалимов хватает. Больше, чем песка в Каракумах. Испортила война людей. Вот ты гляди: взятки. Слыхали мы раньше про них? А теперь идет женщина к врачу — под платком каурму тащит. Банка каурмы — на день от работы освободят.

— Брось, Нунна-пальван! — с досадой отозвалась пожилая женщина, ехавшая на ишаке позади стариков. — Откуда у нас каурма? И запах ее забыли!

— Не про тебя разговор! — отмахнулся от старухи Нунна-пальван. — Я точно знаю: есть такие! Вот поймало какую-нибудь, схвачу за руку — и к Санджару.

— А она и тебе каурмы! — со смехом отозвалась молодая бабенка, невестка той, что ехала на ишаке. — Не одну, а целых две банки предложит, неужто откажешься? Дармовое-то, оно сладкое! Говорят, Санджаров сказал одному начальнику: «Когда ты со взятками покончишь?» А тот, не будь дурак, отвечает: «Ну, положим, покончу я со взятками; что ты мне за это дашь?»

Женщины засмеялись. Анкар-ага с удивлением слушал спутницу. И не то его удивило, что она рассказала, а то, как смело, деловито судила обо всем молодая женщина. «Да, — думал старик, покачиваясь на спине осла, — молодая, а все понимает… Поставь председателем — справится. И откуда они берутся? До войны я таких женщин не встречал. И было их раньше…»

Народу на базар понаехало — весь район. У ворот сарая, в котором оставляют ишаков, распоряжался юркий толстенький старикашка.

— Места нет, — скороговоркой произнес он. — Привязывайте, если найдете где, только я за вашу скотину не в ответе: украдут или подменят — сами будете разбираться.

Для начала Анкар-ага и Нунна-пальван не спеша прошлись по барахолке. Старухи и инвалиды бойко торговали одеждой и самодельной галантереей: расчески, иголки, бумажные кулечки с красками, поношенные, тщательно отглаженные брюки и гимнастерки — все это было аккуратно разложено на старых одеялах.

— Ну, пальван, сторговал бы себе обмундирование. — Анкар-ага показал на солдатскую шинель с тесемками от погон. — Словно на тебя шита.

— Бери, отец, бери, не пожалеешь! — обрадованно воскликнул однорукий парень, встряхивая шинель. — Почти не ношенная! А теплая — одеяла не надо!

— Нет, сынок, не подойдет, — ответил Нунна-пальван, — я генеральскую ищу.

Парень оторопело уставился на него, не понимая, шутит старик или нет, потом бросил шинель на одеяло и выругался.

Возле забора, отделявшего ту часть базара, где торговали скотом, народ окружил гадалку с морской свинкой. Старуха гладила зверька по голове, что-то нашептывала ему, а тот доставал из коробки «судьбу» — свернутую трубочкой бумажку. Анкар-ага заинтересовался, отдал старухе трешку. «Сын ваш болеет о вас, — читал парень, которому Анкар-ага доверил прочитать свою „судьбу“, — на плечах у него блестящие погоны, имел ранение, но сейчас поправился, скоро вернется домой».

— Ну, что скажешь? — Анкар-ага удивленно взглянул на Нунну-пальвана. — Похоже ведь. Давай ты теперь.

— Буду я деньги переводить!

— Я заплачу. Проверить хочется.

— Гадай еще раз, коли охота есть. Она ведь не смотрит, кому гадает.

Анкар-ага снова подошел к старухе, отдал ей два рубля. «Из вашего дома ушел на фронт сын, — было написано в бумаге. — Есть человек, который хочет ему зла. Вестей от сына вы не получаете, но он жив-здоров, ни разу не был ранен. Скоро вернется домой».

— Пойдем. — Анкар-ага бросил бумажку.

Ишака он купил быстро, зато Нунна-пальван долго не мог решиться; смотрел, приценялся, сомневался. Никак не мог сторговаться с хозяином приглянувшегося ему ишака — очень уж хотелось выгадать на пол-литра. Он даже нашел подшибалу, и тот помог сбить цену на двадцать пять рублей, однако потребовал эти деньги за услугу, и Нунна-пальван остался ни с чем.

У выхода с базара стариков задержали, попросили предъявить документы. Анкар-ага полез было в карман, но человек в военной форме посмотрел на него и сказал: «Проходите, отец».

— Видишь, — Анкар-ага торжествовал, — понимающие люди на лицо смотрят, бумажки им ни к чему.

Глава седьмая

К началу посевной все зерновые бригады перебросили на хлопок. Нам стала помогать бригада Нунны-пальвана. Там уже благополучно закончили с яровыми. Нунна-пальван ходил гордый до невозможности. «И с хлопком вашим за неделю разделаемся! — уверенно заявил он Паше. — Надо только вдохновить людей, лозунги написать толковые!»

Мы с Кейкер сочинили несколько лозунгов. Мне очень нравился такой: «Хлопок — наше оружие; в каждой коробочке — пуля, несущая смерть врагу!» — немножко похоже на стихи, правда?

Даже Рахманкулов, первый секретарь райкома, похвалил мой лозунг — он, секретарь, приехал перед началом прореживания, сам все осматривал и рассказывал бригадирам, как надо прореживать, как рыхлить.

Анкар-ага к этому времени перенес свою мастерскую поближе к бригадам. «На передний край», — шутил Паша. Рахманкулов похвалил старика, внимательно осмотрел инструменты, приспособления. Особенно поразило его, что Анкар-ага сумел починить сеялку, ведь он раньше ее и в глаза не видел.

Под хлопок распахали новые земли, те, что осенью расчищали от камыша. Уж, кажется, сколько корней пожгли, а зубья борон то и дело цеплялись за оставшиеся в земле.

— Так ничего не выйдет, — сказал Рахманкулов, — придется кого-нибудь на борону сажать.

Посадили меня. Но лошадь тянула две бороны, и одна оказалась намного тяжелей. Надо было посадить кого-нибудь и на другую. Женщины садиться отказались, Нунна-пальван махнул рукой и сел сам.

Наши лошади не привыкли ни к плугу, ни к бороне, пришлось одному из мальчишек взять лошадь пол уздцы.

— Ну теперь дело пойдет! — сказал Нунна-пальван, поудобней устраиваясь на бороне. — Подушечку бы сюда, конечно, неплохо… Ладно, давай! — крикнул он парню, державшему лошадь, и даже присвистнул.

Лошадь дернула борону, сделала несколько шагов и вдруг взвилась на дыбы. Я изо всех сил вцепился в сиденье. Кругом хохот. Оглядываюсь — на бороне Нунны-пальвана лежит только шапка, сам он, охая и ругаясь, поднимается с земли.

Чуть не весь день мы провозились с одной картой. Когда по ней, весело гудя, пошел наконец трактор с сеялкой, солнце уже садилось.

— А ведь и правда: хлопотное дело… — ворчал Нунна-пальван, когда мы устраивались возле котла тети Огулдони. — И сеют-то его не по-человечески. — Старик вытер пот с лица и покачал головой.

— У вас всегда по стольку мяса дают? — с усмешкой спросила тетю Огулдони молодуха из бригады Нунны-пальвана, ковыряя ложкой кашу.

— Всегда, — удивленно отозвалась тетя Огулдони. — А у вас? Небось Гыджа поровну всем отпускает.

— Уж не знаю. Наверное, наш бригадир сам его съедает. То-то я смотрю: как перерыв, он первый у котла.

Все захохотали, засмеялся и Нунна-пальван. Вообще в этот день женщины были веселые, смеялись, подшучивали над бригадиром. Я не мог понять почему — работа тяжелая. Может, потому, что все вместе…

Среди веселых, оживленных женщин особенно тихой и молчаливой выглядела Кейик. Когда к ней обращалась какая-нибудь из подруг, она откликалась охотно, даже улыбалась, но отвечала односложно, невпопад. И глаза у нее далекие-далекие, словно она прислушивается к чему-то или думает трудную неотступную думу. Возьмет пиалу и замрет, а чай стынет…

Я уверен, она думает о муже. Вот и Паша вернулся, и Вейис, говорят, нашелся, и муж Солтанджамал приезжал осенью на побывку, живой-здоровый, а от Юрдамана — ничего… Может быть, она, говорит сейчас с ним или прислушивается к его чудесным мелодиям. А красивая какая, словно освещена изнутри мерцающим нежным светом… Смотришь на нее, и кажется — нет ничего вокруг, ни посевной, ни хлопка, ни казана тети Огулдони, только эта печальная красавица, уходящие вдаль поля и струящийся под весенним солнцем легкий, прозрачный воздух…

«…Пламенный привет от вашей дочери Кейик маме и отцу, и сестренке моей Аксюлюк, и соседям, и всем, кто меня не забыл.

Родная моя мама, живу я хорошо, чего и вам желаю, не тревожься за меня. У нас все благополучно. Я работаю звеньевой, старший брат Юрдамана Паша — бригадир. Он хоть и без руки вернулся, а здоровый; видела бы ты, как Бибигюль радовалась!.. Одна я не радовалась, ушла к корове, чтоб никто не видел, и плакала. Знаю, нехорошо это, а ничего не могла с собой поделать. И зачем я тогда на полгода домой приезжала — ведь те полгода могла бы с Юрдаманом быть. Ты не обижайся, мама, что так думаю, очень уж я по нему стосковалась. К Солтанджамал, это моя соседка, красивая такая женщина, самая красивая во всем селе, к ней тоже муж приезжал. Ему за какой-то подвиг орден дали и отпуск. Целую неделю жил дома. Солтанджамал как цветок цвела. А я опять плакала. Не от зависти, просто уж очень тоска берет на чужое счастье глядеть…

А знаешь, мама, как бывает. Тут одна женщина есть, Гыджа. Я с ней дружу, хотя мой свекор ее не любит и про нее болтают, будто она мужу изменяла. Вранье, честная она, только на язык остра и головы ни перед кем не клонит — ее даже завскладом назначили. Когда к ней муж приехал после ранения, ему наговорили всего, он поверил — и сразу обратно. Гыджа слова никому не сказала, слезинки не уронила, только запала ей в сердце обида. Потом вышло так, что он тут по соседству на границе оказался и опять приехал. Мой свекор ходил их мирить. Уж не знаю, как у них обойдется… Гыджа с виду-то вроде ничего, а мне сказала: „Видеть его теперь не могу! Хоть бы уезжал скорее, постылый!“ Представляешь, мама? Вот и муж живой, а она его знать не хочет. Я думаю — от гордости. А может, просто не любит. Любимому все простишь.

О чем еще тебе написать, родная моя мама? Устроились мы здесь хорошо. Всем участки дали. И у меня свой участок. Мы их по очереди обрабатываем в лунные ночи. Днем-то в поле. Бригадиром у нас старик один, Нунна-пальван, его назначили, потому что мужчина все-таки. Земли он не знает, всю жизнь только охотой промышлял, и все у меня спрашивает: конечно, так, чтоб другие не слышали. Мне легко, я к земле привычная, а вот другие женщины раньше только ковры ткали — им трудно. Хлопководам еще тяжелей. Паша говорит, хлопок очень трудоемкая культура — он бригадиром по хлопководству.

Здесь в зарослях много всякой птицы, особенно фазанов. Кейкер думала сначала, что это куры, в песках-то ведь фазана не увидишь. И кабаны попадаются. Ох и страшные! Огромные, чуть не с корову. Жаль, мясо у них поганое, а то бы одним кабаном полсела накормить можно…

Ты не беспокойся, я со свекром не ссорюсь, ухаживаю за ним, как ты говорила, только вот к порядкам в семье никак не привыкну. Ведь у них как: что бы ни сказал Анкар-ага — закон. У нас дома ты сама всегда распоряжалась, а тетя Дурсун шагу без мужа не ступит. Отец только и думает, как тебе угодить, и деньги тебе отдает, а Аикар-ага деньги в своих руках держит. Он не жадный, зря говорить не хочу, все покупает, чего попросишь, хоть и война сейчас. Но все равно — иногда тошно становится… Пусть никто не думает, будто свекор меня невзлюбил, просто вчера он не пустил меня на базар, а мне почему-то так обидно показалось… Я даже плакала, сказала свекрови, мол, уйду от них. А куда я уйду, ведь это дом Юрдамана — сюда он вернется с фронта. Мы в госпиталь письмо посылали, где он лежал, нам ответили — опять выехал на фронт. И не пишет ничего…

Больше новостей никаких нет. До свидания, дорогие, ждите еще письма.

Ваша дочь Кейик».

Глава восьмая

Когда, расчистив землю от камыша, мы посеяли хлопок, я думал, что самое трудное позади. Но в конце апреля начались сразу три кампании: прополка хлопчатника, стрижка овец и выкормка шелкопрядов.

Ночи стояли холодные, и едва вылупившиеся из личинок шелкопряды гибли. Пришлось срочно ремонтировать и утеплять несколько обветшавших сараев. Довлиханов приказал работать и ночью.

Женщины совсем забросили свои участки — и тогда молоденькую джугару стали глушить сорняки. Вчера шесть человек из нашей бригады не вышли на ночную работу. Довлиханов принялся кричать на Пашу, и тот велел мне пойти за женщинами домой. Трех удалось поднять с постели, у четвертой оказалась справка от врача, а еще про двух сказали — не ночуют они дома.

Довлиханов вскочил на коня и сам поехал за неявившимися. Женщины пришли, но работать отказались: сил, говорят, нет, в глазах мельтешит — уже трое суток не спали.

— Ничего, — сказал Довлиханов. — Кончите крышу, тогда пойдете спать!

Через час в правление ворвалась дочь одной из колхозниц и сказала, что ее мать упала с крыши и лежит без памяти. Я побежал к сараю. Женщину положили на чей-то халат, глаза у нее были закрыты, она негромко стонала. Вокруг толпился народ.

— Занимайтесь своим делом! — прикрикнул на женщин Довлиханов. — Нечего здесь толкаться!

Но колхозницы не расходились, перешептывались, неодобрительно поглядывая на председатели. Тогда он снова стал кричать на Пашу:

— Безобразие, Анкаров! Только в твоей бригаде колхозники могут вытворять такое. Придется тебе отвечать за развал работы!

— Я-то отвечу, — сквозь зубы процедил Паша. — Только и вам придется ответ держать. За такое по головке не погладят. Люди из сил выбиваются, а вы жмете и жмете! Вам черви дороже люден!

— Хорошо, Анкаров… — Довлиханов хлестнул себя плеткой по голенищу — так он делал всегда, когда злился. — Агитацию разводишь? Против советской власти? Ладно, сделаем политические выводы.

— Делай, — мрачно отозвался Паша, — плевал я на твои выводы!

Через два дня вечером приехал Шаклычев и сказал, что необходимо срочно провести отчетно-перевыборное собрание.

Довлиханов позвал Сазака и велел ему собирать народ.

— Так ведь половина баб на сараях! — шепнул тот, стараясь, чтоб не услыхал Шаклычев. — Ночь лунная.

Довлиханов метнул на счетовода грозный взгляд, и тот кубарем выкатился из правления. Мне Довлиханов тоже велел идти по домам.

Когда я зашел за сестренкой, она кипятила молоко. Возле нее сидела девочка, дочка Поллыка-ага, с банкой муки в руках.

— Она за молоком пришла, — нерешительно глядя на меня, сказала Джаннет.

— Очень хорошо, дай.

— А она вот… принесла… — Джаннет показала на банку.

— Молока дай, а муку пусть заберет, — твердо сказал я, хотя знал, что муки у нас осталось две-три горсти. — И пусть скажет отцу: мы молоком не торгуем.

Этого еще не хватало, думал я, шагая по улице. Мама всегда считала за грех продавать молоко, да и Анкар-ага наверняка не похвалил бы за такое. Ругать меня он, может, и не станет, по обязательно сделает замечание. И вот, не загляни я домой, Джаннет, пожалуй, взяла бы у девчонки муку.

Когда я вернулся, возле правления стояла толпа, стол и стулья для президиума уже вынесли во двор. Довлиханов открыл собрание, предложил избрать президиум. Услышав свою фамилию, Поллык-ага, не дожидаясь голосования, прошел за стол и сразу же начал председательствовать.

— Товарищи колхозницы! А также мужчины! В основном, слово для доклада предоставляется товарищу Довлиханову, — торжественно объявил он. — Разговоры, в основном, предлагаю прекратить!

Дольше всего Довлиханов говорил о героической борьбе советского народа против немецко-фашистских захватчиков. Потом — наши задачи. Оказывается, выполняем мы их очень плохо. Положение никуда не годное. Он долго ругал бригадиров, звеньевых и рядовых колхозников.

— Но хуже всего, — сказал Довлиханов, — обстоит дело в бригаде Паши Анкарова. Мы оказали ему доверие, как фронтовику и бывшему учителю, но товарищ Анкаров не оправдал нашего доверия! Он не сумел воодушевить колхозниц на трудовые подвиги, он демобилизует, распускает людей. Нам же нужна требовательность, требовательность и требовательность…

Паша слушал Довлиханова совершенно спокойно, даже не закурил ни разу. Когда председатель добавил еще о срыве заготовки шелка-сырца, женщины зароптали.

— Товарищи женщины! — Поллык-ага поднялся со своего стула. — Наш председатель товарищ Довлиханов, в основном, делает доклад! Не проявляйте слабую сознательность!

— Ты больно сознательный! — раздался из темноты хрипловатый мужской голос. — Не человек, а тень председательская!

Женщины сразу осмелели. Поднялся крик:

— Врет председатель! Паша — честный бригадир!

— Днем и ночью работать заставляете! Что мы — тракторы?

— Доклады он делать мастак, а о людях подумать — нет его!

Шаклычев поднялся с места:

— Спокойнее, товарищи. Дослушаем председателя и всем дадим высказаться. Продолжайте, товарищ Довлиханов.

Собрание притихло.

— Это, товарищ Шаклычев, они не сами, их вон кто подбивает! — Довлиханов указал в ту сторону, где сидели Паша и Анкар-ага. — Бригадир и его отец проводят среди колхозниц вредную агитацию. Пользуются несознательностью…

— Э-гей, председатель, — громко сказал Нунна-пальван, поднимаясь со своего места в президиуме, — ты знаешь: я человек мирный, скандалов полюблю, по Пашу и Анкара-ага мы тебе грязью поливать не дадим! — Нунна-пальван хотел еще что-то добавить, по Шаклычев потянул старика за рукав, и тот опустился на стул.

— В такой обстановке, — срывающимся голосом произнес Довлиханов, — когда некоторые позволяют себе выпады… я продолжать доклад не могу! — Он начал собирать бумаги.

— Не нужен нам твой доклад! — послышался молодой женский голос.

— Хватит. Узнали, чего ты стоишь!

— Клеветник ты, а не председатель!

— Иди отсюда со своими бумажками!

Шаклычев встал, поднял руку:

— Спокойно, товарищи. Видимо, придется нам собраться еще раз. Объявляю собрание закрытым, доложу на бюро райкома.

Женщины еще немножко пошумели, потом стали расходиться. Но почему-то пошли не домой, а прямо к сараям, хотя им никто ничего не говорил.

Глава девятая

— Довлиханов совершенно не пользуется авторитетом, — начал Шаклычев свое сообщение на бюро. — Принцип волевого руководства, который он исповедует, привел к тому, что люди не хотят с ним работать, отказываются ему подчиняться. Даже члены правления не поддерживают председателя, если, конечно, не считать таких, как тамошний завфермой. Вот товарищ Санджаров знает: Довлиханова из райкома пришлось убрать по той же причине, а здесь, на низовой работе, он вовсе зарвался.

— Так. — Секретарь райкома Рахманкулов взглянул на Санджарова, но обратился к Шаклычеву: — Какие же у тебя предложения?

— Снять. Немедленно освободить от должности.

— Допустим. А дальше? Кого, по-твоему, можно рекомендовать на его место?

— Я думал. Всю дорогу об этом размышлял. Есть там один человек. Годков бы ему поменьше да грамоты хоть четыре класса… лучше Анкара-ага не придумать бы председателя!

Санджаров изумленно взглянул на Шаклычева и усмехнулся.

— Ты что, Санджар? — спросил Рахманкулов.

— Я считаю такой подход неправильным. Пусть бы Анкар-ага хоть академию кончил, нельзя его назначать председателем. Вы подумали, что получается: зять Санджарова — бригадир, сват — председатель. Подобрали, скажут, компанию.

— Ну, знаешь, это разговор не принципиальный, — резко возразил Шаклычев. — На каждый чих не наздравствуешься! Нам в «Бирлешике» нужен толковый руководитель, умеющий ладить с людьми, а кем он кому доводится — дело десятое.

— По-моему, Шаклычев прав, — заметил Рахманкулов и добавил: — Теоретически. А вообще Анкар-ага не подходит, это ясно. Какие еще есть предложения?

— Я же не договорил, товарищ Рахманкулов.

— Тогда продолжай.

— Я предлагаю рекомендовать председателем колхоза «Бнрлешик» бригадира Пашу Анкарова. Помолчи, товарищ Санджаров, не перебивай. Кандидатура превосходная: по образованию — учитель, фронтовик, ему уже за тридцать. Ну, а если он при всем том Санджарову зятем доводится — тут уж ничего не поделаешь, придется пережить!..

Рахманкулов засмеялся.

— Как, Санджар, переживешь?

Санджаров досадливо махнул рукой и отвернулся.

За углом, недалеко от райкома, Санджаров увидел арбу, плотно окруженную женщинами, и с удивлением отметил, что среди собравшихся нет ни одной туркменки. Это его заинтересовало, он подошел ближе.

На арбе лежала разрубленная на куски кабанья туша, с которой ловко управлялся однорукий Сергей, известный всему району специалист по примусам и керогазам. Анна Самойловна не раз приводила его чинить эти без конца ломающиеся агрегаты, и Санджаров диву давался, как ловко орудует Сергей своей единственной рукой.

С кабаньей тушен он управлялся не хуже, чем с керогазами. Надсекал ножом мясо, взмахивал топором и бросал отрубленный кусок на весы.

Сергей не заметил Санджарова, увлеченный торговлей, и, только когда тот поздоровался, широко, во весь рот улыбнулся и весело ответил на приветствие.

— Где ж ты такого красавца подстрелил? — спросил Санджаров, кивнув на огромную кабанью голову.

Сергей засмеялся:

— Я, товарищ Санджаров, отстрелялся. Одной рукой не больно получается. Охотник один попросил продать, брезгует сам. А вы как, станете есть кабана?

— Не знаю. — Санджаров усмехнулся. — Не пробовал. С голодухи что хочешь съешь! Неужели наши охотники за кабанов принялись? Интересно…

Расторговавшись, Сергей пересчитал деньги, отложил, как было договорено, двести рублей и погнал быков в МТС — там ждал его Нунна-пальван.

Тушу Нунна-пальвап отдал Сергею еще с вечера, сразу как получил горючее. Он просил поставить арбу где-нибудь в сторонке, на окраине, но Сергей заявил, что в центре торговля пойдет бойчее, и встал чуть не у самого райкома.

Когда он отдал Нунне-пальвану четыре стопки замусоленных, мятых кредиток, тот не стал их раскладывать по карманам, сунул в мешочек, а мешочек положил под сиденье.

Вечером, сдав на склад горючее, Нунна-пальван неторопливо подъехал к своей кибитке.

— Ну как? — спросила жена. Он молча показал мешочек. — Ох, сколько! — Старуха покачала головой. — И куда ты их девать будешь, ведь поганые!

— Ничего, разберемся… Ты давай-ка воды нагрей: мне помыться надо. А чекмень стряхни да повесь во дворе, пусть проветрится, завтра щеткой почистишь. В дом пока не пойду, в сарае приготовь помыться. Только смотри воду не в кумгане грей, а в ведре, из которого бычка поишь!

После ужина Нунна-пальван велел жене подать торбочку с документами и, достав из мешочка деньги, стал их раскладывать стопками.

— Так. Тыща пятьсот — фонд обороны. Пятьсот за приусадебный участок. На заем сорок третьего года — одна тысяча семьсот рублей.

— Так ведь уплатили же, — напомнила старуха.

— Уплатили, да не мы, колхоз за нас уплатил, из трудодней удерживать будут. А мы раз Сазаку квитанцию — и конец! Ну, вроде все. Завтра же сходи в сельсовет, со всеми долгами расплатись. Теперь заживем — никакой налог не страшен!

— Да как же их в руки-то брать, — старуха поморщилась, — ведь поганые?

— Ничего! Руки потом с мылом вымоешь, у тебя там душистого кусок припрятан. Ну, а изнутри винцо хорошо промывает! — Нунна-пальван достал из кармана поллитра «ашхабадского», налил себе в пиалу, выпил и с удовольствием закусил овечьим сыром.

Глава десятая

В этот день Кейкер пришла из школы сама не своя. Она повесила на стену сумку, но не села, как обычно, возле матери, а осталась стоять у двери, задумчиво глядя вдаль.

Тетя Дурсун смотрела на нее и не могла оторвать взора, словно впервые увидела свою Кейкер. Каштановые до колен косы отливают бронзой, бордовое шелковое платье облегает тонкий и сильный стан, тюбетейка украшена монетками. Вот так и растут дети: не заметила, как дочь заневестилась. Не зря, значит, сваты начали приезжать: самим-то все кажется — ребенок, а со стороны виднее… И удалась дочка, ничего не скажешь, не из родии, а в родню: стать Юрдамана, красота Нокера, скромность Пашиджана. Надо бы лучше, да нельзя, уберечь бы только от дурного глаза!

Последние слова тетя Дурсун нечаянно произнесла вслух.

— Ты все что-то шепчешь, мама! — Кейкер с улыбкой подошла к матери и села возле нее.

— Прошу бога, чтоб не сглазили мою Кейкер. Взрослая стала совсем…

Кейкер опустила глаза, смутилась. Взрослая! Еще какая взрослая — мать и представить себе не может, — сам учитель Ахат Аннамамедов написал ей любовное письмо! Настоящее любовное письмо, разукрашенное розочками.

Ей давно казалось, что учитель Ахат смотрит на нее не так, как на других. Правда, во время урока она тоже не отрывает от него глаз, по ведь он учитель, на него положено смотреть. Все смотрят, не только девушки, мальчишки глаз не могут оторвать от учителя Ахата: высокий, стройный, лоб широкий, соколиный взгляд. И совсем не заметно, что левая рука у него не гнется. Только когда в волейбол играет…

Неделю назад писали сочинение, учитель остановился позади ее парты. Чувствуя спиной его взгляд, Кейкер тряхнула головой, перебросила через плечо косу, зачем-то поправила воротник — писать она не могла. Ей казалось, она ощущает на щеке горячее дыхание Ахата. Наконец не выдержала и обернулась. Учитель ласково улыбнулся ей, сверкнув горячими карими глазами. Он доволен ее сочинением? Нет, не то, совсем не то означала его улыбка.

А сегодня после уроков отдал ей письмо: «…Я рад, что судьба привела меня в вашу школу и я встретился с тобой, Кейкер. Я люблю тебя. Когда ты уходишь домой, я иду в класс, сажусь за твою парту и думаю о тебе. Я ничего не прошу — я согласен на все. Хочу одного — быть достойным твоего доверия».

Никогда не писали ей таких писем. Должно быть, ее еще никто и не любил. Правда, Илли смотрел на нее нежно и один раз у колодца даже попросил напиться, а отпил совсем мало. И когда она обернулась, уже возле своей кибитки, Илли все стоял и смотрел на нее. О любви ничего не говорил; может, и сказал бы, но с первых дней войны его взяли в армию, а потом пришла похоронная, и Кейкер долго плакала, спрятавшись за кибиткой. Она любила Илли, казалось ей тогда, и решила хранить ему верность… Кейкер грустила, даже написала сочинение, в котором под видом Аннагюль, у которой погиб любимый и которая навсегда отказалась от личного счастья, изобразила себя.

Что же сейчас отвечать Ахату, если он спросит ее? Сказать, как Аннагюль, что, кроме Илли, никогда никого не сможет полюбить? Это неправда…

Так они и сидели молча, мать и дочь. Кейкер думала о том, как ей теперь относиться к учителю Ахату, а Дурсун грустила о своем. Выросла ее любимица, и хочешь не хочешь, придется скоро отдать ее чужим людям. Растет дочка, и знаешь, что рано или поздно придет за ней свадебный караван и опустеет твоя кибитка, и все-таки, когда это случается, кажется, что еще слишком рано. Да ведь и Анкар не торопится сбыть дочку с рук — такой свахе отказал! Может, он до двадцати лет хочет дочь при себе держать, как городские делают? Поди узнай его мысли!.. А в городе, говорят, некоторые и в двадцать пять выходят, если учатся. И правда, куда спешить, раз девушка скромная и держит себя достойно?

Снова с мельчайшими подробностями вспомнила Дурсун, как приезжали сватать Кейкер.

Дело было к вечеру. У кибитки остановилась арба, запряженная парой сытых, породистых лошадей. С нее слезла нарядная, полная женщина лет сорока. Она направилась прямо к Анкару-ага, стоявшему возле топчана, и уважительно поздоровалась с ним. Кейик, недавно пришедшая с поля, сразу смекнула, что это не простая гостья. Поставила на огонь все кумганы, а когда свекровь вышла из кибитки, сказала ей:

— Мне надо в контору, мама. Воду для чая я поставила, а заварите сами. — И добавила, усмехнувшись: — Как бы не пришлось нашей Кейкер каждый день этой толстухе чай заваривать. Важная какая: не иначе, жена председателя!

Дурсун только вздохнула в ответ: чем она тут поможет — судьба дочери в отцовских руках.

Кейик угадала — гостья и впрямь оказалась женой председателя; их колхоз тоже переселился из Ербента.

За чаем шел нейтральный разговор, приезжая не торопилась сообщить о цели своего появления, и Дурсун даже засомневалась было… Но когда женщина начала громко восторгаться их прекрасной семьей — причем она, оказывается, еще в Ербенте восхищалась доброй славой, какую завоевали у односельчан Анкар-ага и Дурсун-эдже, — стало ясно: это сваха. Ее мужа, продолжала она, тоже все очень уважают, Санджаров пьет у них иногда чай, а вчера приезжал Рахманкулов — после собрания даже ужинать у них остался. И чувствовал себя как дома: шутил, смеялся.

— Шутить всегда неплохо, — заметил Анкар-ага. — Особенно после работы.

— И не говорите, Анкар-бай, — зачастила гостья, по-своему истолковав его слова. — Здесь ведь так всем трудно! Молодые женщины и красавицы девушки ворочают прямо как лошади! За плечами кетмень, на ногах чарыки [9]— смотреть жалко! Ну, у нас, конечно, иные порядки: такая девушка, как Кейкер-джан, и в поле не выходила бы. У меня-то, правда, дочери нет, только сын. Восемнадцать лет недавно сровнялось. Учится в техникуме, дай бог ему здоровья… Он у нас головастый, с семи лет учиться пошел. И разговаривает-то все по-ученому. А уж тихий! Словно девушка…

— Вон ведь какой!.. — неопределенно заметила Дурсун и украдкой взглянула на мужа. Анкар-ага сделал ей жест, который мог значить только одно: «помалкивай».

За ужином, видимо решив, что почва подготовлена, гостья перешла к главному:

— Ну так вот, Анкар-ага, как говорится, пришел за айраном, не прячь посуду. Я ведь к вам по делу. — И она окинула хозяев вопрошающим взглядом.

Некоторое время Анкар-ага молчал. Потом поднял голову:

— Что ж… По любому делу рады с вами говорить. Если только не касаться сватовства.

— Ох, Анкар-ага, вы меня сразу и смущаете?

— Зачем смущать. Я так — для точности. А поговорить всегда недурно. Ночь велика, посидите вот с матерью, потолкуйте. — Он накинул халат, взял в руки шапку и, громко кашлянув, вышел из кибитки.

— Это как же понимать, Дурсун-эдже? Испытать он, видно, меня хочет? — Гостья недоумевающе пожала плечами. — Может, шутит ваш хозяин?

— Нет, — ответила Дурсун, смущенная резкостью мужа, — сказал-то он не шутя…

— Выходит, вы меня гоните? — Гостья не могла поверить в отказ. — Любая девушка сочла бы за честь… Я вас считаю равными себе, потому и приехала… Скажите, в чем дело? Если ваша дочь еще молода, мы можем подождать. Или вы уже с кем-нибудь договорились? Нельзя же так!

Ее раздраженный тон не понравился Дурсун, но, чтя законы гостеприимства, она и дальше старалась говорить со свахой как можно уважительнее.

— Мы очень вам благодарны, да сохранит вас бог, но уж такой у нас в семье порядок: сами за детей не решаем. И сыновей отец женил по их выбору, а единственную дочь и подавно обижать не станет.

Когда Кейкер поздно вечером пришла из конторы, арбы уже не было — важная гостья отбыла разгневанная, не пожелав ночевать в доме, где ей оказали такой холодный прием.

Дочери Анкар-ага ничего рассказывать не велел.

Глава одиннадцатая

В понедельник Паша принял от Довлиханова дела, а во вторник к новому председателю с самого утра начали приходить гости. Явился Поллык-ага, по, увидев двух колхозниц, промямлил, что заглянет попозже. Женщины прежде всего осведомились, как чувствует себя Бибигюль. Впрочем, здоровье Бибигюль оказалось только поводом — не прошло и двух минут, как гостьи завели речь о зерне.

— Да ведь я еще склады не проверил! — сказал Паша. — Подождали бы немного — скоро новое зерно будет. Вы из какой бригады?

— Из зерноводческой. У нас Нунна-пальван бригадир.

— Уборку начали?

— Третий день косим.

— Та-ак. Я буду сегодня в бригаде, обсудим там все с бригадиром. Прежде всего, конечно, придется с государством рассчитаться, потом уж на свой склад возить. Чем быстрее уберем, тем меньше потерь, трудодень весомей. А упустим время, половина зерна птицам пойдет. И раздавать нечего будет. По скольку сейчас косите?

— Кто как… И по семь и по восемь соток. Некоторые по девять успевают.

— Неплохо, конечно. Работа-то непривычная…

— А ты, Паша, не сомневайся, — убежденно сказала одна из женщин. — Через два дня луна покажется, ночи наши будут — еще как управимся!

— И правда. Если всем селом подняться — за одну ночь скосить можно.

— А чего ж не подняться? Мяса только в кашу положи побольше.

— Что каша! Для такого дела и плов сообразим!

Как только женщины ушли, дверь открыл Поллык-ага.

— Ну, какие новости, заведующий? — спросил Паша, когда Поллык-ага скромно присел на кошму. — Нужда какая-нибудь?

— Нет, Паша-джан, мне ничего не нужно, я человек бескорыстный. С назначением пришел поздравить.

— Если так, спасибо. Хорошо, когда человек бес корыстный.

И, не обращая больше внимания на гостя, Паша стал натягивать сапоги.

— Уходишь? — спросила Бибигюль.

— Ухожу.

— Ладно, Паша-джан, тогда я пойду, — сказал Поллык-ага, сообразив, что на лучший прием рассчитывать нечего. — Желаю тебе удачи.

— Будь здоров!

— Видала? — спросил Паша, сапожной щеткой указывая жене на дверь, в которую вышел заведующий фермой. — Сколько доброты в человеке! Поздравить решил.

— Ничего удивительного. — Бибигюль усмехнулась. — Теперь он тебя часто будет навещать.

— А уж ласковый — «Паша-джан, Паша-джан». От жены и то такого не услышишь. Разве что в письмах на фронт…

Застенчивая улыбка скользнула по губам Бибигюль. Муж подошел и обнял ее за плечи. Она мягко отстранилась.

— Ладно! Не буду сейчас. — Он заглянул в ее счастливые глаза. — Сразу обоих поцелую: и тебя и сына.

В первых числах июля Паша вызвал меня к себе.

— Вот что, Еллы. Хочу назначить тебя бригадиром. Учеба кончилась, считай, три месяца ты свободен. — И так как я сразу отрицательно замотал головой, председатель настойчиво продолжал: — Солтанджамал выбыла из строя, Нунну-пальвана тоже скоро придется оторвать от дела, со мной поедет — в августе стройматериалы отправимся добывать. Придется тебе в начальниках ходить. Ничего не поделаешь, грамотных людей мало.

— Но я же не справлюсь.

— Ты еще не пробовал. Попробуй, покажи, на что способен. Левушкин тебе пособит.

Возражать Паше бессмысленно; я неопределенно качнул головой.

На следующее утро мы с Левушкиным отправились на хлопковые карты.

Ночи здесь не жаркие, кругом много воды, и воздух утром легкий, прохладный. У меня светло на душе, зато Левушкин явно не в духе. Оглядел междурядья, со злостью отшвырнул ногой охапку привядших сорняков.

— Вот проклятые! Третьего дня под гребенку все пропололи, ни одного росточка не было, а сейчас, гляди, снова лезут!

И правда. Земля здесь благодатная, все так из нее и прет, за одну ночь хлопок на ладонь поднимается. А сорняки еще проворней.

— Да, повозимся мы теперь с полынком, с колючкой! — мрачно сказал Левушкин. — Вот, казалось бы, благодать — целина, удобрять не надо. Зато сорняки душат.

— А может, есть средство их душить? — спросил я.

— Может, и есть, не знаю. — Левушкин махнул рукой. — Думаешь, я что-нибудь соображаю в хлопководстве? Я землемер. Разметить, спланировать карту — мое дело, а в сорняках ни черта не смыслю!

— Зачем же вас сюда послали? — спросил я, чрезвычайно удивленный его признанием.

— Тоже не знаю! — Левушкин с ожесточением сплюнул. — Я, во всяком случае, не просился. Думаешь, меня одного послали уполномоченным? Как бы не так! И судья — уполномоченный по хлопчатнику. И следователь, и завпарткабинетом. Все горожане, в сельском хозяйстве ни бум-бум, а бюро решило — все! Вот и ходишь, как дурак, за председателем, по совещаниям разъезжаешь. Толку никакого, больше мешаешь, чем помогаешь, а свое дело стоит!

Перед обеденным перерывом Левушкин отправился к поливальщикам, а я снял с тутовника свою сажень и начал замерять выработку.

Как же я буду управляться? Сейчас хоть Паша здесь, а дальше? С кем посоветуюсь? На Левушкина надежды нет. Будь мы в Ербенте, по животноводческой части Анкар-ага на любой вопрос бы ответил, а тут он сам как двухдневный теленок. Ну вот почему, например, выработка разная? Учетчиком был — замерил, и все. А теперь думай. Поглядеть — все работают на совесть, ни одна не отойдет, не бросит кетменя, а станешь замерять — у всех показатели разные. Вот рядом две колхозницы, молодая и постарше: у одной восемь соток, у другой пять.

— Тетенька, — сказал я, подходя к пожилой, — если так дело пойдет, вы за день только-только норму дадите. Пять соток у вас.

— А у нее сколько? — спросила женщина, кивнув на соседку.

— Восемь.

Женщина распрямила спину и, опершись на кетмень, внимательно оглядела ряды, обработанные соседкой. Потом молча посмотрела на меня. Вижу, она мной недовольна.

— Думаете, я неправильно замерил? — спрашиваю.

— Уж это ты сам смотри! — Она одернула на поясе платок и, взмахнув кетменем, срубила ветвистый кустик. Потом отложила кетмень, нагнулась и, с корнем вырвав сорняк, отбросила его в междурядье. Снова взглянула на меня. Я стал наблюдать за ее соседкой и сразу сообразил, что хотела сказать мне своим взглядом пожилая колхозница.

— Сделали вы много, — говорю, подходя к молодой женщине, — но принять такую работу я не смогу.

— Почему? — Она встревоженно взглянула на меня.

— Вы все корни пооставляли — они завтра же прорастут. Посмотрите-ка, как получается у вашей соседки!

— Некогда мне по сторонам смотреть! — Она сердито отвернулась и вытерла лоб концом головного платка.

— Но ведь на своем участке вы так, без разбора, гнать не станете, — продолжал я, стараясь говорить как можно строже. — Придется переделывать.

— Не буду. Хоть убейте, не буду! — выкрикнула женщина и заплакала.

— Тогда можете сидеть дома, — сказал я и, боясь, что не выдержу слез и сдамся, быстро зашагал прочь.

Так я и знал: не станут они меня слушаться. Да и то сказать, какой из меня бригадир? Так, мальчишка, письмоносец… А может, просто молодуха попалась такая строптивая? Надо бы спросить у Солтанджамал — она своих людей знает.

Я дошел до кибитки Солтанджамал, взялся уже за ручку двери и замер: в кибитке кричал ребенок. В следующую минуту я сообразил, что в общем-то тут нет ничего удивительного — должен же когда-нибудь ребенок родиться, — но это соображение не прибавило мне решительности.

Входить или не входить? Я ведь даже не знаю, как положено обращаться в таких случаях. Может, все-таки войти? Я осмелился, громко кашлянул и открыл дверь.

Солтанджамал полулежала на кошме, облокотившись на левую руку. Возле нее сидели тетя Огулдони и какая-то старуха. Старуха держала спеленатого ребенка. Увидев меня, Солтанджамал широко улыбнулась, потом, спохватившись, закрыла лицо руками. Но я успел увидеть — никогда еще Солтанджамал не была такой красивой.

— Входи, Еллы, чего ж ты! — громко окликнула меня тетя Огулдони.

— Поздравляю вас! — сказал я, не решаясь подойти ближе. — Кто родился: мальчик или девочка?

— Девочка…

— Желаю ей долгой жизни!

— Так не говорят, сынок, — прошепелявила старуха. — Когда рождается девочка, родителей не поздравляют. Таков обычай.

— А как надо сказать?

— Просто сказал бы: «С прибылью вас».

Я чувствовал, как нестерпимо Солтанджамал слышать эти слова. Мне стало душно.

— Несправедливый обычай! Я желаю дочке Солтанджамал долгой жизни! И счастья! А девочки нисколько не хуже мальчиков. Вон наши женщины как работают!

Последнюю фразу я почти прокричал, смутился и, забыв, что приходил к Солтанджамал жаловаться на одну из колхозниц, выскочил на улицу.

Глава двенадцатая

Я уже второй месяц бригадир, стал даже в хлопке немножко разбираться. В соседний колхоз ездили учиться, Левушкин брошюрки давал. Все как будто идет неплохо. К началу августа хлопок окреп, корни стали мощные, твердые, кусты распушились, переплелись. Четыре раза обрабатывали — если бы не школьники, вряд ли справились бы. Раньше, когда учителем работал, дождаться не мог конца каникул — в школу тянуло, а теперь подумать боязно, что будет, когда ребята за парты сядут…

Сначала, в охотку, школьники строем шли в поле, песни пели, а потом уставать стали. Ведь наравне со взрослыми — целый день на жаре. Директор школы к Паше ходил. «Вы, говорит, сами учитель, должны понимать: каникулы даны детям для отдыха». Отмолчался Паша. Понимать-то он понимает… Зато когда в районной газете появилась заметка о лучшей нашей школьной бригаде — с призывом «пропагандировать опыт ербентских тимуровцев», Паша поехал в район ругаться. Гордиться тут нечем, заявил он, и идем мы на детский труд от безвыходного положения. А пропагандировать здесь нечего — ребятишки двенадцати-тринадцати лет с утра до вечера на солнцепеке кетменями машут!

Мучительней всего оказалась чеканка. Вообше-то легкая операция — срывать верхушки стеблей, чтоб хлопок в рост не шел. Кажется, чего проще, а без опыта опять не получается. То мало, то слишком много отхватишь — сколько кустов перепортили, пока приноровились.

К концу уже вообще не знали, как быть. По правилам агротехники положено провести пятую обработку, а кусты так переплелись, что не только конный культиватор, — кетмень не пролезает: весь хлопчатник поломать можно. Спорили-спорили вечером в правлении, никто толком не знает, как поступать. Паша за стройматериалами уехал, а Левушкин одно твердит: «Не проведем культивацию — нагоняй дадут!»

Интересно получается: требуют сводку — провели культивацию, а польза от неё или вред, это никого не волнует. Дай сводку вовремя, и шабаш.

Спорили мы до хрипоты, наконец отправили Левушкина в сельсовет, позвонить, — может, разрешат не проводить, учитывая местные условия. Но — поди добейся!.. Мы это сразу прочитали по лицу Левушкина, когда он вернулся из сельсовета.

— И правильно! — сказал Поллык-ага, услышав, что в районе решительно требуют не отступать от правил агротехники. — Там сидят люди с головой — начальники! Побольше нашего знают, Еллы. Твое дело маленькое: сказано — выполняй.

Я вообще-то никогда не спорю со старшими, тем более — старик, а тут не выдержал:

— Занимайтесь своими баранами, Поллык-ага!

Старик, конечно, стал кричать. Он, дескать, член правления, и я без году неделя бригадир, мое дело на ишаке письма развозить… Обидно кричал, но я ни слова ему больше не сказал. За меня другие бригадиры вступились, пригрозили даже: если он много будет на себя брать, ревизию на ферму назначат. Поллык-ага сразу присмирел — ревизии он боялся даже больше, чем Санджарова.

Глава тринадцатая

Третью ночь Паша и Нунна-пальван спят на штабелях возле Керкинской пристани. Горы пакетов с минеральными удобрениями, мешки со жмыхом, тяжелые, пахнущие бензином бочки — весь берег завален товарами, доставленными сюда по железной дороге. Дальше их надо переправлять водой. Барж не хватает, и экспедиторы, завскладами, председатели колхозов живут здесь, на берегу, под открытым небом, совсем как во время весенних перекочевок. Спят прямо на своих бесценных, тяжкими хлопотами добытых досках, удобрениях, запчастях. Паша лежит на штабеле пахнущих смолой досок, который уже третью ночь служит им с Нунной-пальваном постелью.

Шумное племя снабженцев, истомленное беготней по инстанциям и бесплодными стычками с начальником пристани, к вечеру притихло, угомонилось. Люди пьют чай, вскипяченный тут же на костре, и ведут мирные неторопливые беседы. Тихо серебрится под луной вода. На той стороне в парке играет музыка. Век бы лежать вот так и смотреть на тяжелую литую воду. Но Паше не до созерцания красот, на душе у него скверно — две педели уж как из дома. Хлопок, скотина, а главное — Паша не боится признаться себе, что это беспокоит его сейчас больше всего на свете, — как там Бибигюль? Ведь ей уже пора разрешиться…

Нунна-пальван где-то ходит, непоседа; он просто не способен бездействовать, сидеть на берегу и терпеливо, как судьбы, ждать очереди на баржу. Когда совсем стемнеет и обладатели дефицитных товаров затихнут до утра, старик придет, посидит немножко, глядя на реку, и растянется рядом на досках.

Под мирный плеск воды и негромкие разговоры соседей Паша задремал. Разбудили его громкие вздохи Нунны-пальвана.

— Где ходил? — спросил Паша, поворачиваясь к старику. — Принес новости?

— Принес. — Нунна-пальван еще раз вздохнул и сел, свесив ноги. — Бурдалыкцы завтра баржу получают.

— Как же так? Ведь по очереди они за нами.

— Ах, Паша, ребенок ты, я смотрю, а не председатель: разве здесь на очередь глядят? В руку!

— Не болтай зря, пальван-ага! Это ведь называется взятка.

— А, называй как хочешь! Я одно знаю: не подмажешь — не поедешь. Сидеть тут да ждать — до будущего года просидишь. Была бы у меня миска каурмы, завтра же погрузили бы наши доски.

— Ладно, пальван-ага, кончай этот разговор. Два года просижу, а взятки давать не стану.

— Смотри… Ты председатель, тебе видней.

Нунна-пальван замолчал и, обиженно кряхтя, начал устраиваться на досках. Паша отвернулся от него и закрыл глаза. Спать не хотелось — дрему как рукой сняло. А ведь действительно нечисто у них с баржами, — видно, есть охотники до чужой каурмы. Значит, сиди, жди как дурак, а взяточники орудуют у тебя под носом… Санджарову позвонить? Позвонить и выложить все как есть. Он примет меры. Правильно, завтра надо звонить в райисполком. А почему, собственно, завтра? Звонить — так сейчас, он в эту пору никогда не спит. Паша поднялся, набросил на плечи ватник и, стараясь не разбудить старика, стал осторожно пробираться между штабелями.

Вернулся он на рассвете.

— Ну как, звонил Санджарову? — Нунна-пальван глядел на председателя, не скрывая насмешки. — Добился справедливости?

Паша ничего не ответил. Сидел и молча смотрел перед собой. Старика поразило его лицо: блаженное и словно озадаченное чем-то.

— Ты что? — удивленно спросил старик, поднимаясь. — Что с тобой?

— Сын у меня… Санджаров сказал… Сын родился, понимаешь?

— Вот это да! — Нунна-пальван мгновенно вскочил со своего ложа. — Вот это да! Ну, дай бог долгой жизни! Поздравляю тебя! Ах ты господи! По такому делу выпить бы, посидеть честь по чести, а мы застряли на этой чертовой пристани! Ты Санджарову-то сказал про баржу?

Паша отрицательно покачал головой. Он молчал, старательно сворачивая одной рукой самокрутку. И про баржу забыл, и про доски. Даже на поздравление не ответил как положено. Повесил трубку и пошел, сам не зная куда. До рассвета по степи бродил. Сын… Санджаров говорит — на него похож. До чего же это удивительно — твой сын…

А Нунна-пальван все суетился, хлопал себя по коленям и, как ночью, уверял: если они не раздобудут каурмы, Паша до новруз-байрама [10]не увидит своего сына. Потом старик куда-то исчез. Примерно через полчаса на берегу показался невысокий толстолицый человек в форме речника. Он лавировал между штабелями, направляясь прямо к Паше; следом шел Нунна-пальван. Лицо начальника пристани светилось дружеской улыбкой.

— Пройдемте-ка в контору, — сказал он, пожав руку председателю.

Паша вопросительно взглянул на Нунну-пальвана. Старик опустил глаза. Все трое направились в контору.

— Садитесь, пожалуйста, — вежливо предложил начальник, указывая на стул. — Знаю, знаю, ведь вы уже несколько дней ждете отправки стройматериалов. Видите ли, я был занят, а мой помощник — человек неопытный. Одним словом, мы сегодня же исправим свою ошибку. В три часа придет пароход, и мы вас тотчас же отправим… А пока, может, на катере желаете прогуляться?

Потрясенный Паша молчал, мрачно взглянул на Нунну-пальвана, на начальника пристани, потом все так же молча кивнул и вышел. Нунна-пальван догнал председателя у дороги, когда тот остановился закурить.

— Что все это значит, пальван-ага? — спросил Паша, не глядя на старика.

— Да ничего такого…

— Каурму ему отнес?

— Не относил! Видит бог, не относил!

— А чего ж он вдруг на брюхе ползает? Пообещал?

— И не обещал. Чего я буду обещать, когда взять негде! Так уж, просто повезло нам!

— Ты мне зубы не заговаривай! Я хочу знать про все твои фокусы!

— Нет никаких фокусов! Я тебе все расскажу, сразу расскажу, как от пристани отчалим. Да ты не сомневайся: ничего я плохого не сделал.

— Вот что, пальван-ага. Или ты мне сейчас же расскажешь, или я сам все выясню. Пойду к начальнику…

— Вот какой, честное слово! Ну обманул я толстомясого! Сказал ему, вроде бы ты большой начальник. Скрываешься, мол, под видом председателя, взяточников ловишь. Другой, может, и не поверил бы, а этот — испугался. Дает баржу, и слава богу. Через два дня дома будем — сына увидишь!

Паша посмотрел старику прямо в лицо, хотел сказать что-то резкое, но отвернулся и, швырнув в сторону окурок, зашагал к штабелям.

Глава четырнадцатая

На тое, который Паша устраивал по случаю рождения сына, я тоже оказался в числе приглашенных. Этого я совсем не ожидал, вечер-то был небольшой, семейный, кроме того, приехало начальство: Санджаров, Шаклычев. Даже Рахманкулов решил лично поздравить председателя. Я хотел уйти, когда увидел их всех, да и с Поллыком-ага вместе сидеть не хотелось, но хозяин тоя не разрешил. Он даже не пустил меня во двор помочь женщинам. «Ты гость, — сказал Паша, — там сами управятся». Я присел в уголке, незаметно поглядывая на начальство.

Санджаров был сегодня какой-то странный: то ли задумчивый, то ли расстроенный. Сидел молча, уставившись в одну точку, и даже не глядел на своего внука, которого держала на руках Бибигюль. Потом вдруг поднял голову и окинул взглядом собравшихся:

— А где же наши уважаемые старики? Где Анкар-ага?

— Сейчас придут. — Паша поднялся и вышел — привести отца и других аксакалов. А Санджаров уже снова погрузился в задумчивость. Видимо, мысли его были далеко. Достал «Казбек», спички и закурил бы, если бы жена не одернула его:

— Потерпи, в доме ребенок!

Санджаров виновато улыбнулся, покачал головой, словно удивляясь, как это он сам не сообразил, и вышел во двор.

— Что с ним стряслось? — спросил Шаклычев.

— Не знаю. Третий день сам не свой ходит…

— Забот много, — глубокомысленно произнес Поллык-ага, — день и ночь о народе печется. Такие они, наши руководители: и товарищ Санджаров, и товарищ Рахманкулов, и товарищ Шаклычев. Не жалеют себя, все для людей, для людей…

Анна Самойловиа окинула Поллыка внимательным взглядом, чуть заметно пожала плечами и отвернулась. Рахманкулов и Шаклычев сделали вид, что не слышали этих слов. Тем временем вошли Анкар-ага и Нунна-пальван, следом за ними появился Паша.

Нужно было принести таз и воду — помыть руки гостям; я вышел во двор. Кейкер и Кейик хлопотали у казана, из него поднимался чудесный запах свежей баранины. Занятые беседой, женщины не заметили меня.

— …Мы бы с тобой ужин готовили, вот как сейчас, — мечтательно сказала Кейик, продолжая разговор. — Только, конечно, не в этом казане, а в самом-самом большом, на все село, а он сидел бы в комнате и играл на дутаре… Я уверена, он сразу схватил бы дутар. А потом… — Кейик вздохнула и помолчала, устремив глаза на огонь, полыхавший под очагом. — Потом мы поехали бы в Теджен, к нашим. Только не на верблюдице, не с дурацким караваном, а на поезде, вдвоем. Я его обязательно уговорю съездить. Как только вернется… Поедет он со мной, как ты думаешь?

— Конечно, — ответила Кейкер. Она хотела еще что-то сказать, по, услышав мои шаги, замолчала.

Я взял таз, кувшин и вернулся в комнату. Кейкер принесла чай. Потом поставила на скатерть миски с шурпой и жареную баранину.

Анкар-ага и Нунна-пальван ели из общей миски. Рахманкулову, Шаклычеву и Санджарову тетя Дурсун поставила отдельные тарелки; мне, как нарочно, выпало на долю есть из одной миски с Поллыком-ага. Впрочем, он тоже был огорчен: не дали отдельной тарелки, — значит, не считают за начальника.

Паша разлил по пиалам густое красное вино, поставил перед каждым из гостей. Анкар-ага равнодушно поглядел на вино и принялся за баранину: Нунна-пальван поглаживал бороду, предвкушая выпивку; Поллык внимательно смотрел на начальство: будут пить или нет? Санджаров взял пиалу, поднял ее и задумался.

— Что ж, товарищ Санджаров, — сказал Рахманкулов, — начнем?

Санджаров вздрогнул, тряхнул головой и улыбнулся:

— Как говорится, гость выше отца родного. Мы с Шаклычевым здесь свои, а вы в первый раз — самый почетный гость. Вам слово, товарищ Рахманкулов.

— С удовольствием. Тогда я предлагаю тост за нового члена славной семьи Анкар-ага! За то, что прибавилось мужчин в их доме!

Санджаров поднес пиалу к губам, отпил немножко, поставил пиалу на кошму и вздохнул. Так вздохнул, что Анкар-ага вскинул голову и внимательно поглядел на него. Анна Самойловна передала внука Бибигюль, поднялась и, встревоженная, подсела к мужу.

— Ничего, Аня, ничего, сиди… Немного душновато тут, я выйду… Пойдем со мной, Еллы, подышим…

Ночь была темная. В это время положено быть полнолунию, по в ту осень ночи стояли хмурые, как лицо невыспавшегося человека. Мы пришли на берег канала. Санджаров остановился, взглянул на светившуюся ярким пятном дверь кибитки, из которой мы вышли, и положил мне руку на плечо.

— Так, Еллы… Значит, работаешь бригадиром? И учишься?

— И учусь.

— Крепко тебе достается. Ничего не поделаешь — время сейчас такое. Тяжкое время, Еллы, очень… — Он снова умолк. Потом заглянул мне в лицо. — Ты ведь был письмоносцем, Еллы. Немало вестей довелось принести людям. Просьба у меня к тебе. Нужно принести в дом весть, самую горькую весть…

Я похолодел. По всему телу побежали мурашки.

— Кому? — Я еле выдавил из себя это слово.

— Вот.

Санджаров достал из кармана маленькую бумажку, протянул мне. Слов нельзя было различить, но я сразу узнал ее. Как хорошо знал я эти страшные листочки!..

— Отдашь Анкару-ага. Ему самому, слышишь? Когда мы уйдем… Лично Анкару-ага…

Часть третья

Глава первая

Рассыпая пожелтевшую листву, качаются под осенним ветром два тополя, что стоят над Амударьей на самом краю деревни. Земля вокруг как желтой кошмой укрыта. Листья падают медленно, неслышно… В одну весну поднялись из земли эти тополя молодыми, упругими побегами и теперь стоят рядом, ровные, как близнецы, почти касаясь друг друга редеющими макушками.

Почему они такие голые, белые эти тополя? Ведь плодов у них нет, только шумной густой листвой радовали они людей. Так весело, так приветливо шелестела зеленая листва, что никто не мог пройти мимо, не улыбнувшись, не вздохнув с облегчением. А кто знает, может, людям это нужнее, чем самые вкусные и сочные плоды…

Но вот пришла осень и сгубила эту веселую красоту, и стоят теперь тополя, как два иссохших от времени, облысевших человека…

Молодая женщина медленно подошла к тополям, остановилась и замерла, глядя на их оголившиеся верхушки. Луна то пряталась в облаках, то вновь появлялась на небе, и ее скользящие бледные лучи падали на лицо женщины…

Глаза ее были красны, веки опухли, лицо бледное и привядшее, словно осенний тополиный лист… Она откинула с головы покрывало, обхватила руками тополь и зарыдала.

— Тополя! Белые мои тополя, скажите мне что-нибудь!

— Тополя! Белые мои тополя, поплачьте и вы со мной!..

— Тополя! Белые мои тополя, что же мне теперь делать?!

Белые тополя молчали.

Не разжимая рук, накрепко обхвативших тополь, женщина опустилась на землю.

Сильный порыв ветра нагнул верхушки деревьев и завыл, загудел, пытаясь обломать ветви. Сверкнула молния, озарив все вокруг, и на горячий лоб женщины упала первая холодная капля…

Шум капель, падавших на пожелтевшие листья, завывание ветра, тяжелые раскаты грома в ушах женщины — все это сливалось в одну чистую, печальную, замирающую вдали мелодию:

Архач остался, моя Айна.

А дождь шел уже вовсю, густой, плотный осенний дождь…

— Кейик, пойдем!..

Женщина обернулась. Склонившаяся над ней девушка смотрела на нее полными слез глазами.

— Ой, не видеть бы мне тебя, Кейкер!.. — Женщина зарыдала еще сильнее. — Как ты похожа на него!.. Твое лицо, стан, руки — все, все как у него!..

— Родная, будь мужественной… — Голос девушки дрожал.

Она помогла женщине подняться, обняла за плечи. Кейик вытерла глаза руками, всхлипнула последний раз, постояла, глядя куда-то вдаль, и пошла вниз, к деревне. Кейкер поддерживала ее под руку…

…Отпраздновав у Паши рождение сына, гости в тот же вечер уехали обратно в район. Осталась только Анна Самойловна — денек-другой погостить у дочери.

Три дня не решался Еллы подойти к дому Анкара-ага, три дня спрятанное в кармане извещение огнем жгло ему кожу.

Когда наконец, набравшись духу, Еллы подошел к кибитке Анкара-ага, тот сидел возле своей мастерской, греясь под нежарким осенним солнцем, и рассматривал дерево, привезенное для черенков.

— Да, сынок, что ни говори, — сказал он вслух, продолжая свои размышления, — а места здесь богатые!.. Очень богатые. — Старик ласково погладил деревянный брусок. — Что только не растет!.. Любое дерево можно отыскать: хоть на черенки для лопат, хоть на топорища… Можно и дутар смастерить — урюковых деревьев здесь тьма-тьмущая!.. Я нынче утром прошелся вдоль реки с топором… Хорошо!.. То фазан из кустов выпорхнет — уж на что диво дивное, то еще какая-нибудь живность… Дошел до старого арыка, а там винограду — туча!.. А кисти-то какие — одну взял и доесть не смог. А все река. Она всем началам начало!.. Перенести бы еще сюда наши родные барханы — и живи, радуйся — помирать не надо!..

Ну как ему сказать? Как сказать этому старому доброму человеку, что не радость, а тяжкая беда ждет его впереди? Вот он сидит и улыбается, подставляя ласковому осеннему солнцу согнутую годами спину; он доволен, почти что счастлив, а через минуту душа в нем замрет, стиснутая непосильным горем, а кругом будет стоять стон и плач…

— Тетя Дурсун дома? — вымолвил наконец Еллы.

— Нету ее, сынок, на внука пошла взглянуть. Такой у нас внучек растет — загляденье!.. — Старик поднял голову: — У тебя что, дело к ней?

— Да нет… Я вообше-то к вам… Анкар-ага… — И Еллы глубоко вздохнул, словно сбрасывая с плеч тяжесть, которую носил уже три дня. — Юрдаман…

Больше он ничего не сказал. Да и не надо было говорить. Услышав имя сына, Анкар-ага замер, устремив на Еллы остановившийся взгляд, потом закрыл глаза и стал медленно раскачиваться из стороны в сторону…

Еллы тихонько поднялся, отошел, оглянулся на ста-рпка. Анкар-ага все так же молчал, раскачиваясь из стороны в сторону.

Дурсун вернулась через полчаса вместе с Анной Са-мойловной. Анкар-ага сидел неподвижно, устремив взгляд в одну точку. Жена сразу почувствовала неладное:

— Отец, что с тобой?

Старик, казалось, не слышал вопроса, приветствие Анны Самойловны тоже не дошло до сознания. Он только тихо стонал.

— Что с тобой?!

Старик шевельнул губами, но женщины ничего не поняли. Они подхватили Анкара-ага под руки, хотели поднять.

— Обрезали оба мои крыла… — сквозь стон произнес он.

…На этот раз Анкар-ага не стал успокаивать женщин, не приказывал, чтоб не плакали. Паша попытался сделать это, вернувшись с поля домой, но ничего не добился и ушел в контору…

Вечером у кибиток Анкара-ага собралось все село.

Мужчины толпились возле кибитки хозяина, женщины — у кибитки Юрдамана. Анкара-ага пытались выззать на разговор, чтобы в беседе с людьми старик облегчил свое горе, но тот молчал. Казалось, он умолк навсегда…

— Уходят богатыри Каракумов… — скорбно произнес Нунна-пальван, руками вытирая слезы. — И Модана нет, и Нокера, и Юрдамана… И нельзя нам заменить сыновей, как заменяют людей, идущих на рытье окопов!.. Пусть бы старики шли на смерть: такие, как я, как Анкар-ага, как Поллык!..

Услышав свое имя, Поллык-ага из-под очков метнул на него злобный взгляд, но промолчал и только плотнее запахнулся в шинель, словно для того, чтоб защитить себя от недобрых шуточек Нунны-пальвана. Но тот и не собирался задирать старика — сейчас было не до шуток.

Кейик, рыдая, вышла из кибитки и, ничего не видя перед собой, пошла к реке, за деревню, — не могла она сидеть среди женщин, слушая их стенания. Следом за ней, приотстав на несколько шагов, шла Кейкер — Кейик ее не видела.

…Когда они, мокрые, продрогшие, вернулись домой, женщины уже разошлись. Кейкер и Бибигюль с сынишкой остались ночевать у Кейик…

…Безразличная ко всему на свете, Кейик три дня не выходила на работу. С Кейкер она не разговаривала, стариков не хотела видеть. Едой тоже не интересовалась, ни к чему, что приносила свекровь, не притрагивалась. Когда поблизости никого не было, Кейик выходила за кибитку, садилась на бугорок и неотрывно смотрела на тополя, молча разговаривая с ними.

А Анкар-ага, зажав в кулак свое сердце, работал в эти дни еще больше, еще усерднее, чем обычно. Расчистив возле кибитки площадку для тока, он с утра до позднего вечера обмолачивал джугару, двумя огромными кучами сваленную перед кибитками.

Работали они втроем: он, тетя Дурсун и ишак. До обеда ишака водила по току Дурсун, а старик сидел в мастерской, после обеда Анкар-ага шел на ток, а тетя Дурсун принималась хлопотать по хозяйству. До самой темноты маленький серый ишачок шагал и шагал по кругу…

Через неделю груда джугары перед кибиткой Анкара-ага была обмолочена, нужен был только ветер, чтобы просеять мякину.

Вечером, наливая в пиалу чай, Анкар-ага впервые за последние дни заговорил о Кейик.

— Ты бы позаботилась о своей невестке… — многозначительно сказал он жене.

— Да уж не знаю, как о ней и заботиться! Вторую неделю не пьет, не ест!..

Анкар-ага сердито посмотрел на нее:

— А ты ее не есть уговаривай! Скажи, чтоб работать начинала! За молотьбу надо приниматься, есть потом будет нечего! А слезами горю не поможешь!

В тот же вечер Дурсун от имени Анкара-ага подробно объяснила все невестке. Кейик выслушала ее спокойно и коротко ответила:

— У себя на току я уберу, не беспокойтесь!

Хотя Дурсун в более деликатной форме передала ее ответ мужу, он все равно обиделся. Однако виду не подал и только пожал плечами:

— И о чем она думает, неразумная женщина?..

— Да ни о чем не думает! — махнула рукой Дурсун. — Совсем голову потеряла!.. С горя пропадает! Бога проклинать начала!

— Бога?.. Ну пусть проклинает, раз делом заниматься не хочет! А голову терять — последнее дело! Так ей и скажи.

И Анкар-ага поднялся, считая разговор оконченным.

Глава вторая

1

Первую половину декабря Паша провел в песках у чабанов. В село он вернулся под вечер. Привязал к колышку вспотевшую лошадь, снял с седла хурджин и пошел к кибитке.

Дверь была на замке. Паша повесил хурджин на ветку тутового дерева, поднялся на бугор за кибиткой и с интересом оглядел свой приусадебный участок.

В деревне давно уже управились с обмолотом, только на председателевом участке колыхалась под ветром пожелтевшая джугара. Бибигюль успела скосить лишь около трети.

Две огромные желтые дыни привольно развалились на стерне. Буйно разросшаяся ботва заполонила все вокруг, перекинулась даже на соседний участок. Осенью дыни эти прятались в густой джугаре, и Паша совсем забыл, что посадил их весной. Вот уж не думал, что из двух маленьких семечек вымахают такие телки!..

Да, земля здесь благодатная, каждое зернышко возвращает сторицей. И воду не надо возить с колодцев, вон ее сколько — паши землю да поливай!.. Здесь только лентяй будет сидеть без хлеба. Одна беда — люди наши не привыкли еще землей заниматься…

Сейчас они пока сыты. До весны джугара прокормит, а потом?.. В марте начнут приходить за зерном в счет будущего урожая. А до него почти год, до этого урожая… И зерна осталось только на семена… Нет, председатель, не обойтись тебе без расширения посевов! Придется осваивать новые земли! Осваивать! Легко сказать, а силы где взять на освоение? Жать на людей? Жать, жать и еще раз жать? Как Довлиханов? Нет, так не годится! Колхозник, чтобы там ни говорили, не фронтовик — одними приказами от него ничего не добьешься. Кстати сказать, умные командиры и там не очень-то на приказы надеялись, на сознательность больше рассчитывали… У нас, что греха таить, иной раз бригадиры силой на работу тащат, по домам ходят, собирают, как малых детей… Только по справке и освобождают от работы. Бабы по врачам научились бегать, и ведь не из-за болезней — в песках небось никто не болел, — а за справкой! Как все-таки сделать, чтоб люди в поле шли с охотой?..

Паша долго еще сидел на бугре за кибиткой и думал, думал… Потом достал блокнот, карандаш и, вырвав листок, написал: «Товарищ Сазак! Собери сегодня перед планеркой членов и кандидатов партии. Надо серьезно поговорить. Паша».

2

На партсобрании присутствовало четверо: Паша, Сазак, Гыджа, которая недавно стала членом партии, и Нунна-пальван, которого летом приняли в кандидаты.

Некоторое время все молчали, Сазак не знал, с чего начать.

— Ну, что ж молчишь? — обратился к нему Паша. — Теперь, после отделения от парторганизации сельсовета, мы — самостоятельная организация, ты — секретарь. Веди собрание!

— Правильно, хозяин. Сейчас начнем…

— Во-первых, не называй меня, пожалуйста, хозяином! А во-вторых… Во-вторых, начинать надо с организационных вопросов. План у тебя есть?

— План-то? Должен быть… Тут где-то был в ящике…

— Ладно, потом! Давай для начала посмотрим, как у нас обстоит дело со взносами! — Паша вытащил из кармана партбилет. — Вот получи с меня за октябрь и за ноябрь! Нунна-ага, Гыджа, у вас как — нет задолженности? Посмотри-ка, Сазак!

— Вот, Нунна-ага давно не платил. — Сазак поднял глаза от ведомости и сквозь очки взглянул на старика.

— Это как же так?! — Нунна-пальван даже поднялся со стула. — Помнишь, в тот вечер, когда картину показывали, я тебе билет свой отдал и восемь рублей в него вложил! «Возьми, говорю, сколько полагается, а билет припрячь у себя!» Ты что ж, запамятовал? Так, браток, не годится! Деньги, как говорится, счет любят!

— Да, да, правильно… — краснея, сказал Сазак. — Я теперь вспомнил!

— Хорошо, что вспомнил!.. — Нунна-пальван многозначительно взглянул на председателя. — Теперь вот какое дело. Я недавно на керкинском базаре торговал… Продал… этого… ну как его… барана… Нехватки все, сами знаете… Так это что — тоже считается доход? Взносы с него платить?

Паша усмехнулся:

— Не нужно нам взносов с этих твоих… баранов!..

— Не нужно, не нужно! — поспешно подтвердила Гыджа.

Сазак степенно разъяснил, что с выручки от продажи предметов личного хозяйства партвзносов платить не положено.

— Ну гляди… — Нунна-пальван снова опустился на стул. — Не говори потом, что Нунна доходы скрывает! Таким делом не шутят!.. У меня, Паша, раз мы собрались тут партийные люди, вопрос есть один — обсудить… Насчет подхалимства. Есть у нас Поллык-ага, человек вам известный… Привычка у него уж очень плохая. Увидит кого из начальства, чуть не до земли раскланивается, а как рядовой колхозник — от него и «здравствуй» не дождешься! Я уж не знаю, как там у него с фермой, может, все очень благополучно, тогда дай ему бог удачи, а вот важничает он — спасу нет! Как вы считаете, я теперь партийный человек, должен я ему указание сделать, к порядку его призвать?! А ты, Сазак, не смейся! Ничего тут смешного нет! Ты потому ежишься, что и сам не без греха — любишь перед начальством на брюхе поползать! Председателя «хозяином» кличешь, а другого и по имени не назовешь. «Эй!» — и все.

— Выходит, и меня учить хочешь!

— А чего, ты святой, что ли! Я за то, чтоб не было у нас этого! Я против подхалимства!

— Подхалимство! Против меня ты, а не против подхалимства! И насчет денег намеки сейчас строил!

— Не намеки, а прямо тебе скажу: с партийными деньгами очень аккуратно надо обходиться!..

Сазак разобиделся не на шутку:

— Вот, председатель, гляди: могу я работать в таких условиях?!

— Да… — Паша с сожалением покачал головой. — Видно, не сварить нам сегодня каши!.. Разговоры эти, может, и нужные, но я не о том хотел потолковать!.. Ладно, в другой раз давайте! Пока на этом закончим. Сейчас бригадиры начнут собираться. Время только зря потратили!..

Через полчаса в конторе уже шла обычная ежевечерняя, а вернее сказать, еженощная планерка. Бригадиры, табельщики, активисты — все сидели на привычных, ставших уже постоянными местах. Паша внимательно просмотрел сводки, поданные бригадирами, и протянул их Сазаку, сидевшему наготове со счетами. Тот быстро начал отстукивать, подбивая данные для сводки. Минут через пятнадцать он уже мучился в сельсовете у телефона, тщетно пытаясь дозвониться в райком.

Трудное это дело — районная связь. Минут пять крутит Сазак ручку, кричит, вызывая район, опять крутит, опять кричит, но отвечает ему не район, а такой же незадачливый председатель, хриплым голосом выкрикивающий свое:

— Алло! Райком! Алло! Кто говорит?! Райком, райком!..

Сазак вешает трубку, некоторое время ждет, потом снова снимает ее с рычага.

— Так чего ж ты, Ахмед.. — слышится в трубке кокетливый девичий голос. — Сказал, придешь, а сам…

Сазак чертыхается и снова бросает трубку. Девушка, секретарь сельсовета, внимательно смотрит на него и укоризненно качает головой:

— Ничего у вас не получится… Давайте уж я опять…

Сазак с облегчением передает ей трубку.

Ручка телефона крутится с молниеносной быстротой.

— Алло! Алло! «Социализм»? «Социализм», положите трубку! Алло! Ахмед, хватит тебе трепаться! Сводку передавать надо! Алло, райком? Сельхозотдел дайте! Сельхозотдел? Примите сводку «Бирлешика!»

Обрадованный Сазак выхватывает у девушки трубку.

— Пишите! На семнадцатое декабря годовой план выполнен на восемьдесят три и три десятых процента. Дневной прирост — два и тридцать семь сотых процента. По первой бригаде…

Когда Сазак вернулся в правление, в насквозь прокуренной комнате сидели только его помощник и табельщик.

— А где же люди? — удивленно спросил Сазак.

— Разошлись. Председатель сказал, чем время даром терять, лучше идите отдыхайте…

— А как же наряд на завтра?

— Да он все уже сказал.

— Интересно… Такие, значит, порядки решил заводить… Новатор!..

Глава третья

1

Солнце стояло уже высоко. Тетя Огулдони попробовала кашу, потушила под котлом огонь и, распрямив спину, взглянула на работавших неподалеку сборщиц. Закончив одну карту, женщины перешли на соседнюю, и непохоже было, чтоб собирались идти на перерыв.

«Вот чертова баба наша невестка! — с гордостью подумала Огулдони. — Умеет заставить людей работать! Да сказать по правде, она и сама работать здорова, долго ли она в кибитке сидела, как родила! Сговорилась с женой Поллыка, что та будет за ребенком присматривать, — и в поле». Огулдони с удовольствием подумала, как прямо с работы пойдет к жене Поллыка, где рядом с их собственной девочкой лежит в люльке ее маленькая внучка.

Если девочка спит, Огулдоии не станет ее будить, подождет, пока проснется. Тогда бабушка возьмет ее ка руки и понесет домой и всю дорогу будет с ней разговаривать. Такая умница — все, ну как есть все понимает!.. Покличешь ее, так и улыбнется и загукает!..

Да, великое дело ребенок! Вот родила Солтанджамал, и словно подменили девку: ровная, ласковая, и свекровь ей стала хороша, а перечить совсем забыла, живут теперь душа в душу… А все потому, что ребенок!.. Связывает их одной ниточкой… А что девочка родилась — не беда, жив будет Ходжали-джан, будет у них и мальчик!..

Почему-то Огулдони представилась вдруг Кейик, и она тяжело вздохнула. Погиб Юрдаман, не осталось от него наследника!.. И семья распадается… Плохо, говорят, у Кейик со стариками, совсем плохо… Да и то сказать, что у них теперь общего… Вот если бы ребенок был… Скорей всего, Анкар-ага не виноват, он человек справедливый. Норовистая она больно, Кейик, хоть и хорошая женщина… Она и прежде-то не больно свекра слушала, а теперь что ж — «муж умер — жена себе хозяйка». Конечно, когда человек судьбой обижен, всякое слово к сердцу принимает, а все-таки почтительней бы ей надо быть со старыми…

2

Да, Анкар-ага был недоволен, очень недоволен своей младшей невесткой. И он не скрывал своего недовольства.

Правда, урожай на своем участке она убрала. Кейкер помогла ей. Солому от джугары они собрали, сложили возле кибитки. Бычка и принадлежащих ей двух баранов Кейик теперь держала возле своей кибитки, специально устроив навес. Еду, которую приносила по вечерам свекровь, она не ела, вежливо отказывалась, а потом сама принималась за стряпню. Тетя Дурсун обижалась, обижалась и наконец не выдержала — пожаловалась мужу.

Старик выслушал ее спокойно, помолчал немного, потом коротко сказал:

— Не надо больше для нее готовить.

На людях старик молчал и виду не показывал, что плохи у них в семье дела, но странное поведение невестки не давало ему покоя. Да и не только невестка, последнее время и соседи-то вроде по-другому стали к нему относиться: ни уважения прежнего, ни внимания он не видит… Даже кто по делу придет, сунет свою лопату или серп и уходит, не сказав ни слова… Только спросят, когда готово будет… Нунна-пальван и тот не заходит. А ведь вечерами ему делать нечего, хоть он и бригадир, — теперь в конторе до поздна не засиживаются: Паша отменил все эти длинные разговоры, потолкуют полчаса — и хватит. Оно и правильно, пустословие никому пользы не приносит… А вот что к отцу не чаще других заходит, это уж совсем неправильно, это последнее дело, этому и названия нет…

И почему же так получается? Или боятся, что слаб стал старик, помощи просить станет?.. Ну, до этого еще далеко, слава богу, голова на плечах, да и ноги пока что носят…

Долгими зимними вечерами лежал Анкар-ага возле остывающего очага, завернувшись в теплую шубу, и разговаривал сам с собой…

Вот и сейчас он лежал в полузабытьи. Потом приподнялся на локте, поглядел в угол, где, по обыкновению, должна была сидеть жена, жены не было. Старик поднялся, вытер со лба пот, накинул на плечи шубу, вышел… С реки дул прохладный тихий ветерок, приятно освежавший лицо. Луна стояла совсем высоко, заливая все вокруг ровным неярким светом. Невдалеке за кибиткой слышался чей-то разговор. Старик предупредительно покашлял и пошел туда.

На участке невестки работали Кейик и Кейкер. Заметив Анкара-ага, женщины умолкли, и слышен был лишь треск корневищ — это они лопатами выдирали из земли корни прошлогодней джугары. Больше половины поля было уже перекопано.

Анкар-ага покачал головой, плотнее закутался в шубу и, ничего не сказав, пошел обратно. «О господи, — укоризненно подумал он. — Почему ты создал наших женщин такими? Всем хороши, говорить нечего, а вот ума не вложил ты им в головы!.. Выходит, и у тебя бывают промашки!..»

Глава четвертая

1

В конце декабря начались хошарные работы — очистка оросительных каналов. Работа эта была самая тяжелая из всех, какие только знали люди, жившие на берегах Амударьи, и издавна считалась мужским делом. Но где они теперь, сильные, здоровые мужчины?.. «Бирлешик» выделил на хошарные работы десять одиноких бездетных женщин и пятерых семнадцатилетних пареньков-допризывников. Во главе бригады Паша поставил Кейик, пусть люди не думают, что свою родню председатель оберегает.

Снарядили две большие арбы. На одну аробщиком поставили Рябого — он недавно вернулся с фронта, ходил вприскочку на костылях, но в аробщики вполне годился. На вторую арбу определили Чопана-ага, человека немолодого, слабого и нерасторопного. Это был один из тех немногих людей, которые никак не могли привыкнуть к новому месту, к повой работе, к новой жизни…

Гыджа, отпускавшая для бригады провизию, расхохоталась, увидев его фамилию в списке отбывающих на хошарные работы.

— А этот чего там делать будет?! Ни лопату держать, ни быка запрячь! Постель бабам греть? И то ни одна не согласится!..

Кейик невесело улыбнулась:

— Вот и хорошо!.. Грешных мыслей меньше у солдаток будет!.. Председатель все обдумал…

— Эй, подружка! — Гыджа махнула рукой. — Не до мыслей вам там будет! Такая, говорят, работа — нутро попортить можно… Рожать потом не будешь…

Кейик посмотрела на нее долгим грустным взглядом и молча опустила глаза. Гыджа прикусила язык…

Двадцать восемь километров до головного канала быки тащились весь день, добрались туда только к вечеру. Пока сгружали серпы, лопаты и продовольствие, Кейик велела разыскать здешнего начальника — чтобы сразу выделил им участок.

Через полчаса Рябой подвел к гревшимся у костра женщинам высокого светлобрового человека в надвинутой на лоб ушанке, в болотных сапогах с высокими голенищами, с кожаными нашивками на брюках. Он чем-то напоминал Левушкина.

— Здравствуйте! Я Шепелев, гидротехник. А вы, значит, из «Бирлешика»? И почти все женщины? Да… Трудновато придется!.. Кто у вас бригадиром?

— Я. — Кейик подошла к гидротехнику и заговорила с ним по-русски.

Чопан-ага, приоткрыв от удивления рот, восторженно смотрел на нее: надо же, молодая бабенка, а как с начальником разговаривает. Да еще по-русски!..

— Сколько у вас людей, товарищ бригадир?

— Пятнадцать человек.

— Так… Работать придется целый месяц и часов по двенадцать в день.

— Ничего, справимся… Мы уже привыкли к тяжелой работе. Вы нам только участок дайте не очень трудный.

— Завтра на месте посмотрим. И завтра же займитесь жильем. Времянки придется строить самим. Тополей здесь много, камышу тоже хватает. Возьмешь на участок десять человек, пятерых оставь строить. Вот так. До завтра, бригадир!

— А может, останетесь с нами закусить? Сейчас ужни варить будем!..

— Нет, спасибо. Спокойной ночи!

Кейик прикусила нижнюю губу, внимательно посмотрела на гидротехника, подошла к арбе, вытащила из хурджина какой-то сверток и, протянув его Рябому, негромко сказала:

— Проводи его малость. И вот каурму отдай, тебе сподручней…

Рябой схватил сверток и, сильно припадая на раненую ногу, поспешил за Шепелевым.

— Ну ладно… — Кейик огляделась по сторонам, прикидывая, что же теперь делать, подумала немножко, сдвинув брови, и уверенно начала распоряжаться: — Погрелись — довольно! Давайте камышу нарежем — постелить, ребята пусть дровами займутся, а вы, Чоиап-ага, принимайтесь за ужин! Сумеете ужин сварить?

— А чего ж тут мудреного? — без особой убежденности ответил Чопан-ага. — Были бы крупа да мясо, а в казан положить нетрудно!.. — Он развязал кушак, которым был подпоясан поверх шубы, и вынул большой чабанский поле.

— Тогда все в порядке, — пряча улыбку, сказала Кейик. Она достала серп, надела рукавицы и вместе с другими женщинами отправилась резать камыш.

Шумела вдалеке Амударья, холодный речной ветер норовил сорвать с головы платок, где-то совсем недалеко завывали шакалы… Небо было безлунное, темное… Огромный костер, разложенный на берегу другой бригадой, освещал какие-то полуразрушенные строения, заборы… Становилось все холоднее.

Луна показалась совсем поздно, когда бригада Кейик уже поужинала кашей с мясом и теперь обогревалась чайком. Услышав какой-то шорох, Кейик обернулась и увидела быструю тень, метнувшуюся от арбы.

— Эй, кто там?! — крикнула она, выхватывая из костра горящее полено. — Чопан-ага! Куда мясо положили?! Шакал!

Чопан-ага бросился к арбе и лихорадочно начал шарить по ней руками.

— Эх, сволочи!.. — послышался его придушенный от испуга голос.

— Ну что? — резко спросила Кейик. — Стянул что-нибудь?

— Задней ножки как не бывало!..

— Если так будете класть, ни задней, ни передней не останется!

Ей хотелось многое сказать этому нескладному, жалкому человеку, но, увидев, как растерянно топчется он около арбы с мешком в руках, Кейик промолчала.

— Прямо не знаю, куда мясо-то девать… — Чопан-ага подошел к костру с мешком баранины, вопросительно глядя на сидящих.

— Ложись с ним в обнимку! — без малейшей улыбки посоветовал Рябой.

— Боюсь… — смущенно признался Чопан-ага. — Сниться будет. А это, говорят, очень плохо — сырое мясо во сне видеть…

— Ладно, Чопан-ага, я пошутил, — великодушно признался Рябой. — Кладите баранину обратно. Я на арбе лягу, посторожу. А шакалам меня не испугать, я их, двуногих, десятки уложил под Сталинградом!

Незаметно оглядев женщин и приметив не один восторженный взгляд, Рябой начал не спеша сворачивать цигарку.

2

То ли подействовала на Шепелева каурма, которую Рябой все-таки всучил ему вчера вечером, то ли и правда жалко стало ему женщин, но участок он выделил «Бирлешику» сравнительно легкий, в стороне от водораздела. Место здесь было пониже, но все равно песок, который за год нанесло сюда течением, приходилось выбрасывать больше чем на три метра.

Шепелев сам влез в канал, взял в руки лопату и стал показывать, как копать. Когда он воткнул в землю лопату и отошел, Кейик, молча наблюдавшая за ним, прикусила нижнюю губу и обернулась к женщинам (парней они сегодня оставили строить шалаши):

— Ну вот, молодухи, показывайте, на что способны!

Дно было шириной четыре метра. Кейик разделила участок вдоль на две половины и каждую половину поделила на доли по пять метров.

Начали с правой стороны. Дно еще не просохло, песок был влажный, перемешанный с илом. Огромные куски вязкой, похожей на глину земли липли к лопатам. У женщин не хватало сил выбрасывать землю за насыпь, и огромные комья земли, скользнув по корням камыша, шлепались обратно на дно…

На очистке канала работали бригады из многих колхозов, но женская бригада была одна, и местные жители приходили глядеть на молодух, как на диво.

«Говорят, сами попросились на эту работу!»

«Да что ж они, не понимают, что работа эта не женская?»

«Да это не простые женщины, богатырки! Они там у себя в песках чабанили — целые отары поили! А колодцы-то в песках знаешь — сорок метров глубины!»

Но это было уже потом. А сейчас, в первый день работы на хошаре, женщины и понятия не имели, что о них будут так говорить и что они, сами того не подозревая, прославятся на весь район.

До полудня все работали молча, потом вылезли на насыпь передохнуть. Местные женщины, работавшие неподалеку на освоении новых земель, тоже отдыхали. Они часто оборачивались, поглядывая на новых соседок, и наверняка перемывали им косточки. В другое время Кейик и ее подруги тоже нашли бы тему для пересудов, но сейчас они сидели молча, отирая пот и дыша тяжело, как загнанные лошади… Да, хошарные работы — это хошарные работы! Тут не захочешь ни судачить, ни насмешничать, дотянуть бы только до вечера!..

А ведь Кейик вполне могла бы не поехать, хотя Паша и записал ее бригадиром. Стоило ей заикнуться свекру, ее обязательно вычеркнули бы из списка. Ведь свекровь тетя Дурсун тоже была обеспокоена не на шутку — даже мужу на сына жаловалась. Правда, Анкар-ага сразу же прекратил все разговоры: «Председатель знает, как поступать!» — но видно было, что и ему не по душе такое самовольство. Наверняка ждал, что сын с ним посоветуется, да и невестка не решится ехать, не спросившись. Только напрасно он ждет!.. Не пойдет она к нему за советом и вообще не покажется больше в этой кибитке! Как тогда Кейкер сказала: «Тебе там так трудно будет: целый месяц — одна!» — «Я и здесь одна!» — ответила она девушке. Напрасно, пожалуй, так сказала, может, обидела… Да нет, Кейкер не приняла на свой счет, она ведь умница и знает, что Кейик ее любит…

— Ну ладно, подружки! Подыматься надо, а то совсем разомлеем!..

Кейик встала, охнув, схватилась за поясницу, взяла лопату и первой спустилась с насыпи.

…Под Новый год выпал большой снег. Он начал сыпать с ночи, и к вечеру намело настоящие сугробы. Рябой ездил в деревню за провизией и привез хошарникам гостинцы от домашних. В мешочках, в старых платках, в хурджинах лежали шерстяные носки, варежки, теплые безрукавки, пресные пирожки и жареная пшеница — небогатые лакохмства военного времени, в некоторых свертках оказались и письма.

Кейик получила два письма. С виду они были так похожи на те долгожданные треугольники… Только штампа не было и длинного номера полевой почты.

Кейик глянула на белые треугольники, одно письмо было от Кейкер, другое — от Гыджи. Читать не хотелось, она сунула письма в карман.

А вдруг от него придет письмо?.. Вдруг все это неправда и он жив!.. Она бы не стала тогда ждать его так исступленно: пусть хоть через пять лет вернется, хоть через десять, только бы живой… Бывают ведь такие случаи…

Вот одна женщина получила похоронную, а потом стали приходить письма, целых три письма!.. Оказывается, муж ее был сильно изранен и целый год пролежал в госпитале…

…Кейкер писала, что все здоровы. Мать не нарадуется на внука — чуть дома управится, сразу к Бибигюль — нянчить… В колхозе после их отъезда состоялось общее собрание, постановили осваивать новые земли — под рис; говорят, культура доходная, с первого года большой урожай дает…

Письмо Гыджи было вроде веселое, насмешливое, но Кейик сразу уловила в нем горечь, которую всегда чувствовала в ее веселых словах. Ей даже казалось, что, когда Гыджа смеется, она смеется над собой, над своей незадавшейся судьбой…

«…Вы сейчас в пограничном районе, не встречался ли там тебе мой геройский муженек?.. Кое-кто из наших видал его: Санджаров один раз наткнулся, чабаны встречали… Хороший у меня муж, ласковый!.. Служит рядом, а за полгода ни разу дома не побывал! А хоть и приедет, много ли от него радости? Месяц дома гостил, слова доброго не сказал… Зато образованный, завидуют все… Ну ладно, тут уж мне, видно, никто не поможет, самой разбираться надо… Как у вас там дела? Не надорвался ли кто? Вы уж поосторожней!.. Посылаю два мешка рису и пять баранов. Баранов отобрала самых жирных, скажите только Чопану-ага, чтоб получше смотрел за мясом: мол, утащит шакал ногу, тебе ногу оторвем!..»

Чопан-ага, легок на помине, сразу подошел, словно почуял, что о нем в письме речь.

— Как, бригадир, опять кашу варить скажешь или что другое сообразим?

— Ну как же так кашу? — с улыбкой отозвалась Кейик, невольно пряча письмо, словно он мог прочитать его. — Новый год, и обед должен быть новый! Плов сумеете сготовить?

— Плов?.. — Чопан-ага с сомнением покрутил головой. — Есть-то я его до войны мастак был, а вот стряпать не приходилось… Разве попробовать…

— Нет уж, рисковать не будем! Мы тогда сами. Вы только за мясом смотрите, утащит шакал, не простим!..

Она улыбнулась старику, вздохнула и, засучив рукава, принялась за приготовление плова.

Глава пятая

В середине января Санджаров вернулся из Кисловодска. В первый же вечер Шаклычев пришел к нему домой.

— Э, брат, да ты совсем не похож на курортника! — с удивлением сказал он, пожимая хозяину руку. — Плохо, что ли, там было?

— Хорошо, — мрачно отозвался Санджаров. — Особенно хороши были ваши с Джоракулом ноты: прямо засыпали меня в последние две недели! Что там стряслось, в «Бирлешике», землетрясение, что ли?

— Не то чтоб землетрясение, но положение в «Бирлешике» очень серьезное!

— Что же случилось? Да ты проходи, располагайся… Рассказывай по порядку.

— Да видишь ли… — Шаклычев присел на диван, помолчал. — Не знаю, как это сформулировать… Паша самовольничает! С райкомом не считается, делает, что ему вздумается… Личные интересы колхозников ставит выше государственных!..

Санджаров резко прервал его:

— Значит, ведет антигосударственную деятельность?!

— Я так не говорил, товарищ Санджаров! — Когда Шаклычев переходил на «вы», это значило, что он злился, и Санджаров знал это.

— Ну как же иначе? Не считается с райкомом! Личные интересы ставит выше общественных! На вашем месте я бы давно уже исключил его из партии! В такой чрезвычайной обстановке не обязательно дожидаться председателя райисполкома!

Шаклычев посмотрел на Санджарова, махнул рукой и отвернулся.

— Вот ты обижаешься, ерунду несешь… Подумал бы лучше, как поступить, посоветовал бы!.. Он там таких дров наломал!.. Прогнать, исключить из партии всегда успеем, это проще всего…

— А что ты мне жалуешься?.. Кандидатура-то, между прочим, твоя! Ты его пробивал! С пеной у рта со мной спорил!..

— Я в этом и сейчас не раскаиваюсь. Я настаивал на кандидатуре Анкарова, потому что люди ему верят. Верят и готовы вручить ему свою судьбу! Это не Довлиханов! Я до сих пор помню, как сказал про Довлиханова один старик: «Слишком легкий шалаш построил себе этот человек. Мы такие на два месяца строим, когда весной сено косить откочевываем! Вот и Довлиханов так — на время у нас обосновался…» Паша другой человек. Он ведь тогда и согласился-то не сразу, — не знаю, мол, я здешнего хозяйства. Вот я и не могу понять! — Шаклычев вскочил и в волнении заходил по комнате. — Как он может допускать подобную безответственность? И ты знаешь, что Паша собирается сеять на этих новых землях? Думаешь, хлопок или пшеницу? Ни черта подобного! Рис!

— Рис! Где же он возьмет семена?

— Взаймы взять попробует, а нет, так купит!..

— А за счет чего покупать?

— За счет сверхпланового скота!

— Интересно…

Санджаров помолчал, подумал, потом встал и тоже стал расхаживать по комнате.

— А знаешь, Шаклычев, не так уж все это глупо… Не вижу я здесь антигосударственной политики. Если он справится с планом по хлопку, с планом сдачи зерна, обеспечит прирост поголовья…

— По-твоему, лишь бы план давать, а там пусть каждый делает что хочет?! Это же анархия!..

— Анархия, говоришь? — Санджаров усмехнулся, не спеша закурил и снова сел на диван, положив ногу на ногу. — Не знаю… Анархия — это, конечно, плохо, а вот получить дополнительный хлеб — это очень хорошо!

— А государству от этого хлеба какой прок?!

— Государству? Государству будет очень большой прок, если люди не будут голодать!..

— Ну знаешь ли!.. Райком на это не пойдет!

Инструктор райкома, побывавший в «Бирлешике» в связи с предстоящим обсуждением на бюро, заканчивал читать двенадцатую страницу своего доклада:

— «Сеять какую бы то ни было культуру сверх установленного государством плана — значит нарушить закон социалистического хозяйствования — плановость. Считаю необходимым сделать соответствующие выводы из самовольных поступков председателя колхоза „Бирлешик“ Паши Анкарова, нарушившего закон социалистического планирования!..»

Бюро вел сам Рахманкулов. Когда инструктор закончил, он вежливо предложил слово Паше. Тот встал, развернул какой-то листок и начал читать:

— «Общее собрание колхоза „Бирлешик“ постанов-ляет: 1) С января 1944 года начать освоение залежных земель, расположенных по берегу Амударьи. 2) Как можно быстрее включить новые земли в севооборот. Решение принято единогласно».

Он подошел к секретарю райкома и положил перед ним протокол общего собрания.

— Вы еще что-нибудь хотите сказать? — спросил Рахманкулов.

— Нет. Мне нечего добавить. Разве что напомнить устав: решение общего собрания — закон для членов колхоза.

Члены бюро переглянулись. Только Санджаров не поднял головы, он сидел в углу и внимательно разглядывал спичечный коробок, который держал в руке.

— Так что же у тебя получается, товарищ Анкаров? — Рахманкулов медленно поднялся с места. — Председатель ты дельный. Работать можешь. И люди у тебя с огоньком трудятся. На расчистке канала ваши женщины показали замечательные результаты — настоящие героини. Это все хорошо, и за это тебе спасибо. А вот рис сеять мы тебе не дадим. Ты обязан сосредоточить все силы на тех участках, где намечено сеять хлопок и пшеницу! И перестань своевольничать! Пойми, Анкаров: мы не наложили на тебя взыскания только потому, что ты молодой председатель. Выкинешь еще какой-нибудь номер, и это пойдет в зачет! Учти!

Лошадь Паши была привязана к топольку недалеко от райкома. Увидев хозяина, она повернулась к нему всем корпусом и заржала. «Ну, вырвался? Можно ехать?» — так понял ее Паша.

Ехать-то можно, а с чем он поедет в колхоз? Положение обсудили, дали ценные указания — выполняй, председатель! Новые земли не осваивай, рис не сей, людьми не распоряжайся — на все должен спрашивать разрешения в райкоме! А вот весной, когда нечего будет есть и люди повалят к тебе за зерном, ты единолично будешь решать, чем их кормить!.. Райком вмешиваться не станет!

Нет, дорогие товарищи, так не пойдет! Государство дало нам землю, закрепило ее за нами на вечное пользование, и мы будем этой землей распоряжаться! Не выполню поставки, тогда привлекайте! А то что ж это получается?! Я должен сдать с одной коровы пять литров молока. А если она десять надоила? На землю вылить? Не пойдет, товарищ Рахманкулов, не буду на землю лить!..

Глава шестая

1

Вот уже третью неделю в правлении без умолку стучат счетоводы — конторщики подбивают итоги года. Скоро отчетно-перевыборное собрание, об итогах председатель пока не говорит, но все и так знают, что доходы в этом году невысокие и на трудодни особенно не разгуляешься.

С каждым днем все больше людей приходит к Паше и в контору и домой. И у всех одно: дай зерна, выдай денежную ссуду… Приусадебные участки никого в этом году не прокормят, неравноценные они, многие земли засолены, да и с хороших-то взяли по три-четыре мешка джугары — не умеют еще люди обрабатывать землю. А показывать некому, все силы, все внимание — колхозу…

На складе имеется, конечно, кое-какое зерно, но его для чабанов надо приберечь. Есть у Паши один фонд, но это только через его труп — для новых земель семена. Пшеницу будут сеять, рису достать не удалось.

Все больше людей ездит в район, продают овец, телок… В другие колхозы ездят — менять. То слышишь — женщина сменяла на зерно свои украшения, то кто-то кибитку на джугару променял, в землянке теперь будет жить…

Никогда не расставались жители Каракумов со своими восьмикрылыми кибитками, а вот продают…

Как-то в полдень к Анкару-ага, перекапывавшему свой участок, подошел незнакомый человек.

Вежливо поздоровался, пожелав хорошего урожая, выслушал ответное приветствие и стал внимательно разглядывать перекопанную землю. Поднял тяжелую глыбу с торчащими из нее камышовыми корнями, сокрушенно покрутил головой:

— Зря силы теряешь, уважаемый, так ты ничего от земли не добьешься!

Анкар-ага удивленно посмотрел на незнакомца:

— Это как же понять?

— Не то делаешь! Дай-ка лопату!

Человек взял у Анкара-ага лопату, отковырнул большой кусок земли, отбросил на полметра вперед. Потом лопатой раздробил глыбу, взял корни руками и, отряхнув с них землю, отбросил в сторону.

— Вот так надо!.. Понятно?

— Понятно-то понятно, только когда ж я управлюсь, если каждую горсть земли руками разминать надо?!

— Ничего не поделаешь! Поспешишь — людей насмешишь! И не хочется мне вас огорчать, хозяин, а ведь заново все перекапывать! Так вы только землю уродуете! А земля-то какая — как тесто подошедшее! На ней не джугару — золото можно выращивать!.. Сколько вы в прошлом году с этого поля взяли?

— Три мешка с четвертью…

Незнакомец невесело усмехнулся:

— Больше половины потеряли!.. Сеяли густо, выдергивать лишние ростки жалели… Да и воды, кажется, давали многовато…

— А как же вы это узнаёте?

Анкар-ага с любопытством поглядел на своего гостя. Небольшого росточка, шапчонка какая-то неказистая: снизу широкая, сверху узкая… А смотри как все понимает!.. Хотя что ж, в овцах он и сам не хуже бы разобрался, а ведь тоже простой крестьянин…

— Я по соломе сужу, вон возле кибитки навалена! Тонкая она у вас да длинная, что твой камыш!.. А для хорошего урожая это невыгодно: ствол должен быть плотный, толстый, как мужская рука.

— Да… — задумчиво проговорил Анкар-ага, — когда-то мы все эти премудрости постигнем…

— До всего дойдете, уважаемый! Молодые и вовсе быстро пообвыкнут, смолоду-то люди переимчивей… Вон ваши молодухи на весь район прославились! А ведь хошар — дело тяжелое, непривычное, наши бабы и то не возьмутся… Я с ними по соседству работал… Я чего пришел-то: с одним человеком там познакомился из ваших, Чопан-ага его зовут, он стряпней у них занимался, насчет кибитки мы с ним сговорились, продать хотел… Как у него кибитка — хорошая?

— Кибитка? — Анкар-ага удивленно глянул на гостя. — Хорошая кибитка… Неужели продавать решил?!

— Да, был разговор. Может, проводите, если, конечно, не трудно?..

— Проводить-то не трудно, только… — Анкар-ага с сомнением покачал головой.

Кибитка Чопана-ага стояла на самом краю поселка. Возле кибитки обычно держат на привязи телку или барана, у Чопана-ага не было даже навеса. Возле очага лежал перевернутый котел. Вокруг кибитки буйно разросся бурьян. Половина участка даже и не вспахана, на другой — джугара скошена не вся, а проплешинами. Тощий ишак лениво жевал остатки неубранной джугары. Если бы не жидкий дымок, поднимавшийся из отверстия в крыше, и не подумать бы, что здесь живут люди…

Анкар-ага нахмурил брови, громко кашлянул и, отодвинув в сторону старый палас, заглянул в кибитку. Две маленькие смуглые девочки, удивительно похожие друг на друга, сидели возле огня.

— Где ваш отец? — строго спросил Анкар-ага.

Одна из сестер обернулась:

— Отец, тебя спрашивают!

Куча тряпья в углу зашевелилась, и Чопан-ага поднялся навстречу гостям.

— Анкар-ага! Проходите, проходите, пожалуйста!..

Анкар-ага неодобрительным взглядом окинул кибитку. Пусто, не прибрано, в очаге тлеет сухой бурьян, а ведь дров кругом — завались…

— Ты что ж, Чопан-ага, заболел, что ли?

— Да болезней во мне особых нет, только вот брюхо от голоду пухнет!..

— А ты лежи больше! Небось знаешь пословицу: лежачему быку корма нет! Работать надо!

— Когда уж нам работать. — Чопан-ага закряхтел, вставая. — Иди-ка, доченька, дровец принеси, кумганчики на огонь поставьте!

Босые, озябшие девочки вышли во двор.

— А я у тебя вроде телку недавно видел, Чопан-ага? Где она?

Хозяин махнул рукой:

— Три недели, как продали…

— Так… Теперь, значит, кибитку продавать будешь? А для детей нору выроешь? Как суслик?!

Чопан-ага молча вздохнул.

Анкар-ага обернулся и взглянул на гостя. Тот сочувственно покачал головой.

— Как же это у тебя получается? Жена и старшая дочка в колхозе работают, а ты весь день на боку лежишь? Даже по хозяйству никакого от тебя проку!

— Так ведь оголодал, Анкар-ага!.. Их-то в поле кормят, кашу с мясом дают!..

— За работу дают! А ты?! Совсем ты опустился, Чопан-ага. Хоть по кусочку бы в день перекапывал, глядишь, к весне поле расчистил!.. Неужели тебе ребятишек не жалко?!

— Да ведь проку-то от этого копания никакого… Вон он, урожай! — Чопан-ага кивнул на редкие хворостины джугары. — Я и убирать не стал. Только ишаку прокормиться!.. Не растет… Такая, видно, земля…

Гость не выдержал:

— Нашей земле цены нет, если к ней с умом подойти! Вот что, Чопан-ага, не надо мне вашей кибитки! Я к вам на той неделе приду, зерна полпудика прихвачу, после урожая вернете. А землю вы напрасно ругаете. Нашей земле только угодить надо, она никогда не обидит! Я вас научу!

— Спасибо вам! — Чопан-ага благодарственно поднес ладони к глазам. — Я что ж… Я с удовольствием…

Чая гости дожидаться не стали. Чопан-ага вышел проводить их. Пройдя шагов сто, Анкар-ага обернулся, Чопан-ага стоял с лопатой в руках, вид у него был нерешительный, он словно раздумывал — копать или не копать…

2

Незадолго до отчетно-перевыборного собрания в «Бирлешик» приехал Рахманкулов.

Вскинув на плечо двустволку, он сразу же направился к реке, но Паша прекрасно понимал, что не фазаны интересуют Рахманкулова в его колхозе. Своими глазами хочет посмотреть «райком», что тут натворил председатель «Бирлешика».

Рахманкулов дошел до финиковых деревьев, поднялся на насыпь у старого арыка и оттуда оглядел берег. Все пространство от арыка до реки, по которому раньше бродили в бурьяне коровы, было застлано зеленым бархатом молодых всходов. Старый арык перекрыли в том месте, где он соединялся с главным каналом, а на новые земли проведен был новый арык.

Сколько же здесь гектаров? Пятьдесят? Семьдесят? Может, сто? Паша и сам небось толком не знает. А рай-план и инспекция и не подозревают о существовании этих посевных площадей… Да и первый секретарь первый раз видит это великолепие. И не увидел бы, пожалуй, если бы не анонимка…

Значит, так, товарищ Анкаров, — в одно ухо влетело, в другое вылетело?! Бюро райкома само по себе, а ты сам по себе? Уважаешь мнение колхозников? Но ведь анонимное письмо тоже написано членом колхоза. Нескладно получается… Совсем было решили спустить на тормозах, подождать, — может, и правда, что выйдет, а тут письмо… Хоть и анонимное, а сигнал — нельзя не реагировать!.. Ладно, Рахманкулов, не горячись, постарайся разобраться спокойно…

Поразмыслив таким образом, секретарь райкома не спеша спустился с насыпи пригорка и направился к женщинам, работавшим на ближайшей карте. Работа у них шла споро: одни разбрасывали навоз, другие окапывали межи, ровняли края карт…

— Это чья же бригада работает? — поинтересовался Рахманкулов, подходя к молодой женщине, проворно орудовавшей лопатой.

— А все здесь, товарищ Рахманкулов, — не смущаясь ответила молодуха. — Любую бригаду найдете!

— Вы-то сами из какой?

— Я из бригады Нунны-пальвана. Мы всегда на подхвате — как какая бригада не управляется, мы тут как тут! Скажут, канал копать, канал копать поедем!

— Постойте, постойте, а не вы ли там на канале в бригадирах ходили? Вы сноха Анкара-ага?

— Да, я Кейик Анкарова.

— Много я о вас слышал.

Рахманкулов с интересом посмотрел на ее красивое раскрасневшееся от напряжения лицо.

— Что же вы обо мне слышали? — Кейик с улыбкой взглянула на первого секретаря.

— Хвалят вас. Восхищаются. Но вы ведь и правда замечательно работаете! И на канале и здесь! Вон сколько целины подняли! И все вашими руками!

Кейик, прекрасно знавшая, как досталось в райкоме Паше за эти новые земли, не растерялась:

— Новые земли, товарищ Рахманкулов, мы всем колхозом осваивали! Собрание так постановило! Теперь все надежды здесь! Уродит — с хлебом будем!

— Да, это конечно… — неопределенно протянул Рахманкулов.

— А почему вы нашего председателя ругали, товарищ Рахманкулов? Мы сначала даже не поверили. Как же это, думаем, разве можно ругать за то, что люди сыты будут!.. Ругать надо, если голодные останутся!

— Это верно, но прежде всего план…

— План?! — Кейик и не думала уступать. — А разве в плане сказано, кому сытым быть, кому голодным?!

Рахманкулов не ответил. Слишком дерзким был этот вопрос. Он часто бывал в колхозах, привык к тому, что просят чаю и соли, сапог и телогреек, спрашивают о пенсиях и о том, когда кончится война, но таких вопросов, как задала эта красивая молодуха, ему еще никто не задавал.

Кейик и сама сообразила, что поставила секретаря райкома в неловкое положение, и быстро перевела разговор на другое:

— Товарищ Рахманкулов! Идемте, я вас к тете Огулдони отведу — чаем напоит!

Секретарь райкома молча последовал за женщиной. Та подвела его к поварихе, орудовавшей над большим казаном, установленным под тутом.

— Тетя Огулдони, это наш секретарь райкома. Заварите чаю покрепче — у меня в узелочке возьмите: там и чай есть, и сахар, и лепешка…

Рахманкулов не удержался:

— Если в такое время вы можете угощать людей чаем с сахаром, до голода вам далеко!

— А я не об одной себе думаю, товарищ секретарь райкома! По мне не равняйте. Я лучше других живу…

И она почему-то вздохнула.

3

Под вечер Рахманкулов пришел в контору. Там оказался только Сазак и какой-то старик с бледным, испитым лицом. Рахманкулов его не знал.

Сазак сразу вскочил.

— Устали, Джоракул Рахманкулович? Где только не побывали! Надо же — с утра на ногах! Совсем себя не жалеете, Джоракул Рахманкулович! Разрешите, я ваше пальто повешу…

— Нет, вы работайте, работайте, не беспокойтесь… Вот человек к вам пришел — занимайтесь! Здравствуйте, уважаемый! — Рахманкулов протянул руку.

— Это, Джоракул Рахманкулович, Чопан-ага, он хочет узнать, сколько полагается на трудодни. Сам-то он по слабости здоровья в поле не работает, но дочка и жена у него намного больше минимума выработали… Конечно, колхозники вправе получить хоть сколько-нибудь зерна — весь год трудились. Вот и сижу стучу… Да толку-то чуть — хоть год стучи, ничего из этой штуки не выстучишь! Месяц назад можно было бы дать кое-что, да председатель… — Сазак выразительно махнул рукой.

Рахманкулов заинтересовался:

— Что вы хотите сказать? Неправильно распределил фонды?..

— Это как взглянуть, Джоракул Рахманкулович!.. Да что я буду говорить!.. Пусть вам лучше рядовой колхозник объяснит, как он понимает. — И Сазак, как ему казалось, незаметно подмигнул Чопану-ага.

Секретарь райкома пристально посмотрел на него, потом перевел взгляд на старика.

— Вы что, не одобряете начинания вашего председателя?

— Да нет, товарищ райком… Про председателя я ничего плохого не скажу… Вот только с хлебом незадача вышла. Пришел к Сазаку, а он говорит, дали бы вам зерна, да председатель все, что было, возле реки засеял… Сверх плана… Но я так полагаю, дело это хорошее, земля каждое зернышко возвратит сторицей…

— Ну, ты иди! — Сазак тронул Чопана-ага за плечо — старик явно говорил не то, что нужно. — Завтра тогда зайдешь.

Когда старик вышел, Сазак подошел к Рахманкулову и сказал, отряхивая пыль с его пиджака:

— Я ведь сигнализировал, Джоракул Рахманкулович… Пусть общее собрание постановило, а я считаю, что без согласия райкома и лично вашего согласия, Джоракул Рахманкулович… Действия председателя я считаю незаконными!..

Рахманкулов с неподдельным удивлением взглянул на Сазака:

— Считаете незаконными и пишете в райком анонимные письма? Вы же коммунист, секретарь парторганизации! Вы обязаны были обсудить этот вопрос на партсобрании!

— Мы обсуждали… Да у нас коммунистов-то всего четверо, Джоракул Рахманкулович! Трое: бригадир Нунна-пальван, завскладом и сам председатель — высказались за поддержку решения. Только я…

— А вы, значит, за анонимное письмо сели? А кстати, почему у вас не растет парторганизация — всего четыре человека? Разве нет достойных людей?

— Хотели принять заведующего фермой, да некоторые коммунисты воздержались.

— А почему все только начальство? Бригадир, счетовод, завскладом, завфермой! По-вашему, передовые колхозники недостойны быть в партии? Вон женщины, те, что копали канал, на весь район прославились! Бригадиром у них Кейик Анкарова — разве не достойная женщина?

— Это верно, Джоракул Рахманкулович! Колхозница она передовая, но, понимаете, муж ее покойный братом председателю доводится… В общем, сноха председателева…

— Ну и понятия у секретаря парторганизации! — Рахманкулов покачал головой. — Передовая колхозница, грамотная, сознательная женщина, так, видишь ли, не годится — муж был братом председателя!.. И распространенная, между прочим, установочка! Когда Пашу Анкарова рекомендовали председателем, Санджаров тоже протестовал — родственник!..

— Это он, Джоракул Рахманкулович, так просто, для отвода глаз…

— Что? Что за разговоры, товарищ Сазак?! Вы с какого времени в партии?

— С тридцать девятого, Джоракул Рахманкулович! А отец мой с двадцать четвертого! Его убили враги колхозного строя!

— Враги убили? Так про отца своего вы, наверное, не стали бы говорить, что он для виду за колхоз борется! А Санджаров — его соратник, один из первых коммунистов в песках! Вы по стажу молодой коммунист и, видимо, не понимаете одной простой вещи: коммунист может ошибаться, совершить неправильный поступок, но двуличие, беспринципность несовместимы с членством в партии! Вам придется подумать об этом, товарищ Сазак! Крепко подумать! Вместо того чтобы помочь председателю, анонимки на него пишете!.. В райкоме тоже сомневались насчет его экспериментов, но теперь я вижу — нужное дело! Анкаров сумел организовать колхозников, люди ему верят… Ваша парторганизация должна помочь Анкарову!

Сазак слушал, не переставая согласно кивать головой. Потом сказал: «Спасибо, Джоракул Рахманкулович, за ценные указания», — и опять замолк. Он не знал, что сказать: попробуй тут угадай — вон начальство какие повороты делает!..

Глава седьмая

1

На прошлой неделе Анкар-ага пригласил Еллы зайти к нему вечерком. Еллы не замедлил явиться. Поскольку его недавно перевели в помощники счетовода, поставив на его прежнюю должность Кейик, тема для разговора нашлась сразу.

— Это хорошо, Еллы, — сказал Анкар-ага. — Лучше в конторе сидеть, чем с утра до вечера с женщинами браниться!

— Я и сам рад. Какой из меня бригадир!.. Там строгость нужна… Бригадирство — не мое дело.

— Да-а… — протянул Анкар-ага, присматриваясь к Еллы и думая о чем-то своем. — Время-то как идет… Помнишь, мать, ты мне сказала за чаем: «У Халыка сын родился…»

— Да, да!.. — подхватила Дурсун. — Я тогда тоже на сносях была. Пошли мы Дурсадап поздравлять, а она и говорит: «Скоро и тебя с сыном поздравлять будем!» Приподнялась на локте и улыбается… Через неделю я Кейкер и родила…

— А ждала сына, тетя Дурсун?

— Да нет… — Дурсун вздохнула и приложила к глазам платок, — сыновей у нас уже полон дом был… Нокер-джан только-только на ножки встал, Юрдаман по двору бегал…

Огонь в очаге горел ровно, но Анкар-ага зачем-то все подкладывал и подкладывал дрова, отодвинув в сторону кумганчик. Потом поднял голову и взглянул на Еллы:

— Я тебя, сынок, вот зачем позвал. Отец твой покойный другом мне был, да будет земля ему пухом, и потому тебя я считаю вроде как за сына.

Еллы, довольный, кивнул головой.

— Время теперь какое-то быстрое… И не заметили, как дети стали подростками, парни — мужчинами, седина начала пробиваться, а мы вот совсем согнулись…

Еллы опять закивал головой.

— И ты, сынок, взрослым стал. О семье подумать пора…

Еллы удивленно вскинул голову.

— Да, да, сынок, пришло твое время… Вот я тебя и хочу спросить, как сыновей своих спрашивал: есть у тебя какая-нибудь на примете? Ты прямо говори, не стесняйся!..

— Да как же не быть, конечно, есть, — с улыбкой сказала тетя Дурсун. Уж очень ей было жаль Еллы. Парень сидел красный, низко опустив голову. — Говори, сынок, говори!

Старики ждали ответа.

— Анкар-ага… — с трудом выдавил наконец Еллы. — Я об этом не думал… Я ведь даже не знаю, какая она, любовь…

Анкар-ага усмехнулся:

— Я тебя не про любовь спрашиваю. Любовь узнаешь, когда женишься!..

— Тоже сказал!.. — Тетя Дурсун с досадой махнула рукой. — Кто ж теперь без любви женится?! Сначала знакомятся, узнают друг друга, а уж если полюбят, тогда и о женитьбе заговаривают… Помнишь, как с Пашой-джаном было? Ты его спросил для порядка, думал, он какую-нибудь из наших выберет, а он такую девушку назвал, что мы и думать не думали!..

— Так это же они учились вместе! — с досадой отозвался Анкар-ага. — Бывает и так, но тебе, Еллы, незачем какого-то особого случая ждать, девушек у нас хороших — как песку в Каракумах, любую выбирай! Женись, сынок! Женщина дом украшает!

— Слава богу, оценил наконец женщин! — Тетя Дурсун ехидно усмехнулась.

— Мы, мужчины, женщину всегда ценим, — не глядя на жену, бесстрастно заметил Анкар-ага. — Если, конечно, она не забывает, что женщина! Главное — никогда не хвалить жену в ее присутствии! — Последние слова Анкар-ага сказал, повернувшись к Еллы, словно они лишь для него и были предназначены.

Разумеется, Еллы не мог не заинтересовать такой разговор. Только почему Анкар-ага считает, что он, Еллы, должен узнать любовь лишь после женитьбы?

Правда, бывает по-разному: и сам Анкар-ага, и Нупна-пальван, и Поллык-ага — все они в свое время брали в жены совершенно незнакомых девушек, а как живут!.. Вейис с женой по любви поженились, и ничего не получилось… А все-таки лучше по любви!.. Нравится ли ему какая-нибудь девушка? Конечно, нравится! Еще как… Да ведь он-то не всякой понравится! Может, Анкар-ага забыл, что письмоносец Еллы хромой?.. И что на хромого ни одна девушка не будет смотреть с нежностью или с восторгом… А Садап?! Ведь ребята все время подсмеиваются, будто глядит она на него как-то особенно. А какая девушка: и красавица и работница — трудодней у нее больше всех в бригаде!.. Может, он ей и правда по душе — ведь не для всякой внешность главное…

— Ну, Еллы, я вижу, ты призадумался… И правильно, дело это не простое, за чаем не решишь. Как говорится, семь раз отмерь, один раз отрежь! Девушек хороших много. Присмотрись, подумай… Надумаешь — приходи. Остальное — не твоя забота!

— Спасибо, Анкар-ага!

Еллы встал, не поднимая глаз, попрощался и пошел к выходу.

— Так я тебя жду! — услышал он уже за дверью. — Приходи теперь сам, без приглашения!

— Ладно, приду, — чуть слышно отозвался Еллы.

2

Едва начинало светать, у кибитки Кейик собиралась вся ее бригада. Кейик завела этот порядок сразу, как только ее назначили бригадиром. Пожилые женщины заходили к Анкару-ага поздороваться и тут же, не присаживаясь, выходили обратно. Потом приезжал Рябой на большой арбе, запряженной парой быков. Пожилые забирались в арбу, а те, что помоложе, во главе с Кейик пешком пылили по дороге.

…Дорога идет мимо двух тополей. Каждый день проходит Кейик мимо них и каждый день в шуме их зеленой листвы слышит одно и то же:

«Терпи, Кейик, терпи…»

Она и терпит. Плачет она только ночью, когда никто не видит. А днем она бригадир: ссорится и шутит с женщинами, воюет с учетчиком, спорит по вечерам в конторе…

Недели через две после перевода в контору Еллы по каким-то делам довелось побывать в бригаде. Женщины встретили его приветливо и сразу же начали жаловаться на Кейик:

— Ох, Еллы, хоть и ругали мы тебя за строгость, а с нынешним бригадиром не сравнить! Ведь чего удумала: чуть свет, к ее кибитке иди! На работу все вместе, отдыхать — все вместе! Не присядешь!.. А пока норму не дашь, домой не отпускает!

— Что ж делать, тетя? С бригадира-то ведь тоже спрашивают. Каждый день сведения в райком посылают, а чуть что не так, сразу на бюро райкома! Скоро организуют «звено высокого урожая». Вот там будут порядки!..

Выражение это — «звено высокого урожая» — появилось в газетах с месяц тому назад. Санджаров и Рахманкулов почему-то сразу загорелись и стали энергично внедрять в жизнь эти самые звенья. Колхозы получили соответствующие указания, и «звенья высокого урожая» росли, как грибы после буйных весенних дождей. Только строптивый Паша Анкаров медлил с внедрением передового начинания. В первый же день, получив указание об организации такого звена, Паша, сообщая в райком очередную сводку, не замедлил сообщить и о своих сомнениях. Почему должно быть одно звено? Если от этого улучшается работа и становится выше урожай, тогда почему всем бригадам, всем звеньям нельзя дать звание высокоурожайных?

Паше объяснили, что стыдно ему, новатору, внедрившему ценное начинание по освоению целинных земель, проявлять такую отсталость и рутинерство. А насчет неясностей, так это по ходу дела прояснится…

Через несколько дней звено Солтанджамал было объявлено «звеном высокого урожая», ему выделили особый участок и на границе участка повесили дощечку с надписью: «Высокоурожайное звено колхоза „Бирлешик“ Кизылаякского района. Борется за шестнадцать центнеров хлопка с гектара».

В прошлом году план был девять с половиной центнеров, колхоз дал по одиннадцать центнеров с гектара. В этом году план повысили — десять с половиной, и все-таки была надежда справиться. Но шестнадцать центнеров!..

Прежде всего Солтанджамал потребовала, чтобы на ее участке были внесены дополнительные удобрения и чтобы в ее звено перевели всех лучших сборщиц.

Требования пришлось удовлетворить — таково было указание райкома. Только Садап Чопанова не захотела переходить в новое звено, сказала, что перед своим бригадиром стыдно. В обеденный перерыв Солтанджамал пошла ее уговаривать.

— Ты чего ж это к нам переходить не хочешь? — без всяких околичностей начала она. — Ты учти — дело ведь не только в славе, сверхплановый заработок будут распределять между членами бригады!

Садап вздохнула и неопределенно пожала плечами.

— Тебе что — деньги не нужны?

Садап молчала, сосредоточенно глядя в миску.

— Ну, чего ломаешься? Ведь на твоем заработке вся семья держится! А тебе теперь еще и приданое понадобится…

— Какое приданое? — Садап еще ниже опустила голову и стала медленно заливаться краской.

— Не притворяйся! У Еллы вчера зачем была?

Садап возмущенно вскинула голову:

— Я не у Еллы была! Меня Джаннет позвала… Воротник ей расшить на платье!.. А он… Просто он был дома…

— Просто был дома!.. Ну и как? Понравилось тебе у них?

— Хорошо… Порядок везде… Джаннет — девушка работящая…

— Эх ты, глупая!.. Они же тебя нарочно позвали: кибитку показать, самим на тебя поглядеть… Здесь зря друг к другу не ходят — некогда!..

Садап молчала, подавленная смущением и неопровержимостью доводов. Щеки у нее горели.

— Ну ладно… — Солтанджамал поднялась, отряхнула платье. — Подумай и переходи к нам. А насчет приданого это я тебе точно говорю — скоро свадьбу будем справлять!..

3

В маленьком селе и маленькие-то новости распространяются с молниеносной быстротой, а уж такая, как «Еллы женится!», мгновенно облетела деревню. Поллык-ага это сообщение понял по-своему. Свадьбы всегда играют осенью, когда соберут урожай. А Анкар-ага надумал женить парня весной. Все ясно — он же калым взял на себя, а Чопан-ага сейчас бедствует — за два мешка джугары с радостью дочь отдает…

— Отец! — сказала как-то Поллыку-ага жена, когда он, по обыкновению, развернул вечером газету, чтобы прочесть заголовки. — Говорят, Нунна-пальван тоже свой пай вносит — за водку будет платить. Что бы тебе-то отнести на свадьбу козленка? Ведь нам с людьми жить!..

— На какую еще свадьбу? — недовольно спросил Поллык-ага, хотя прекрасно знал, о ком идет речь.

— Еллы женить задумали…

— Это хромого?!

— А хоть и хромого! Плохого он тебе не делал. А он сирота… Не обеднеем, если козленка отнесешь!

Поллык-ага отложил газету.

— Жена актива, а понятия никакого! Давать козленка на уплату калыма!.. Самый вредный с политической точки обычай! Я — член правления — буду помогать Еллы платить калым! Куда ты меня толкаешь?..

— Толкнешь тебя!.. Как начальником стал, к тебе ни на какой козе не подъедешь!..

— Ты, жена, человек неграмотный, политически незрелый, спорить с тобой мне незачем — время даром терять!

— А если ты сильно грамотный, нечего на неграмотную жену кричать!..

Поллык-ага сквозь очки пристально посмотрел на жену — чего это она расходилась, — строго посмотрел, очень строго. Но жена даже внимания не обратила, посадила перед ним дочку Солтанджамал, за которой присматривала, пока мать и бабка работали в поле, и вышла во двор. Ребенок взглянул на Поллыка-ага и захныкал. Тот взял девочку на руки и стал подкидывать, приговаривая ласковые слова. Девочка успокоилась, потянулась за карандашом, торчавшим у него из кармана. Поллык-ага вытащил карандаш, отдал ребенку. Девочка весело засмеялась и вдруг ударила карандашом по очкам. Поллык-ага так сердито схватил ее за ручку, что та со страху даже не могла заплакать, только губки дергались.

Поллык-ага вскочил, подхватил девочку на руки и стал подбрасывать, уговаривая:

— Ах ты моя красавица! Ах ты моя умница! Да как же тебя зовут, моя хорошая?!

— Огулбагт ее зовут! — отозвалась жена, появляясь в кибитке.

— Огулбагт! Огулбагт! — повторял Поллык-ага, подбрасывая девочку. — А почему тебя так назвали? Твое имя политически неверное! Сразу видно, что называла старуха Огулдони!.. Огулбагт — мальчиково счастье. Надо было назвать Кызбагт — девичье счастье!

— А чего же ты своих так не называл? — ехидно усмехнулась жена. На нее сегодня прямо нашло.

— Потому что сознательности не хватало… — терпеливо объяснил Поллык-ага. — Я тогда был простым колхозником. Вот родишь еще дочку, обязательно назовем Кызбагт. Все равно в имени пользы нет. Как мы их только не называли! Дойдук, Бессир, Огульгерек [11]— не дает нам бог сына… Хотя бог тут, конечно, ни при чем, это я так, по привычке…

Женщина глубоко вздохнула.

— Не гневи бога, отец. Может, и сжалится, пошлет нам сына…

Поллык-ага промолчал. Передал девочку жене, взглянул на часы — он уже умел теперь узнавать по ним время, — повесил через плечо купленную на рынке полевую сумку и пошел к выходу. Возле двери он остановился, достал из сумки какие-то бумаги, посмотрел на них, сунул обратно и сказал:

— Пойду в правление. Двадцать четвертую форму надо заполнить.

Глава восьмая

1

Похоже было, что Анкар-ага махнул рукой на свою невестку. Вроде бы забыл о ее существовании. Если раньше он не мог себе представить, чтобы Кейик одна пошла в магазин или, не дай бог, поехала на базар в Керки, то к отправке ее на канал, когда она на целый месяц уехала одна из дома, и к назначению ее бригадиром Анкар-ага отнесся совершенно равнодушно. Что ж, сын умер, невестка себе хозяйка.

И все-таки, когда с Кейик заговорили о вступлении в партию, она поняла, что не сможет решиться на этот шаг, не посоветовавшись с родственниками мужа. Начинать такой разговор было нелегко, а Сазак все торопил. «Сам Джоракул Рахманкулович желает, чтобы ты вступила в партию!» — все время повторял он.

Гыджа тоже советовала ей вступать: «Что мы — хуже мужиков?!»

А Кейик все никак не решалась. Она много думала в эти дни, только мысли ее были почему-то не о заявлении, которое надо отнести Сазаку, а о жизни: о детстве, о Юр-дамане, о том, как жить дальше… Вспоминалось родное село Каррычирла. Широкая быстрая река. Высокие берега, густо заросшие ивняком. Мутная тяжелая вода несется куда-то далеко, далеко в такыры…

Когда наступала жатва, всем селом с ночевкой уходили в поле.

До самого горизонта стеной стояла тучная пшеница.

По другую сторону — бахчи. По ночам, когда они спали под навесами, слышно было, как лопаются на корню дыни.

Ветерок доносил сладкий дынный дух… Это были те самые знаменитые дыни «вахарман», что сами тают во рту… Вдалеке, прижавшись друг к другу, стояли бесчисленные снопы пшеницы. Кейик лежала с открытыми глазами, смотрела на звезды и думала: это счастье.

Но оказалось, что счастье ждало ее в Ербенте, в белой восьмикрылой кибитке на краю села. Тогда она не понимала, о чем пел дутар в руках ее мужа, теперь она знает — о счастье…

Даже когда песни Юрдамана были печальны, это все равно были песни о счастье, о безграничном, безбрежном счастье, которое никогда не кончится…

И надо жить, жить, зная, что счастья не будет, что он никогда не придет, никогда она не услышит его голос, не почувствует на своей руке его руку… Никогда…

Надо подавать заявление в партию… А Юрдаман? Захотел бы он, чтоб она вступила в партию? Он ведь был беспартийный. А может быть, нет? Господи, как мало она успела о нем узнать!..

— Юрдаман был партийный? — спросила она вечером Кейкер.

Девушка задумалась, неопределенно пожала плечами:

— Не знаю, Кейик, спроси у брата…

Назавтра Кейик задала свой вопрос Бибигюль, чтобы та расспросила мужа.

За ужином, поставив перед Пашой чайник, жена спросила его, состоял ли Юрдаман в партии.

— Да нет… — задумчиво ответил Паша. — Молод он еще был… Я и сам только на фронте вступил. А ты почему вдруг спросила?

— Да это не я, Кейик интересуется.

— Кейик? Чего ж она сама не спросит? — Паша из-под насупленных бровей взглянул на невестку.

Та сидела поодаль, держа на руках племянника. Рот ее был прикрыт концом платка, который она придерживала зубами.

Заметив, как смотрит на нее деверь, Кейик сразу поняла значение этого неодобрительного взгляда и нерешительно разжала зубы. Платок сполз на шею, оставив рот открытым…

— Вот и правильно! Молодец! — весело воскликнул Паша. — Бригадир, активистка, коммунистом быть собираешься, а рот платком закрываешь! В правлении-то небось не закрываешь, на равных с мужчинами разговариваешь, а дома — яшмак на рот! Я не считаю это признаком уважения. Отец и тот не больно-то на яшмак смотрит! Уважение не в том, чтоб рот закрывать! Я знаю одну молодуху: как увидит свекровь, рот платком прикрывает, а из-под платка такое про нее несет — слушать стыдно!.. Какое же это уважение?!

— Уважение — это хорошо… — негромко заметила Кейик. — Но только когда оно взаимное…

— Ты права, — согласился Паша. — И я считаю, что ты имеешь полное право на уважение. И право самой решать свою судьбу.

Кейик быстро взглянула на него, передала Бибигюль сына и стремительно вышла из кибитки.

Вечером она отнесла Сазаку заявление о вступлении в партию.

В райком их вызвали вместе с Поллыком-ага; того все-таки приняли в кандидаты, хотя Нунна-пальван голосовал против. Повез их сам Сазак.

Кандидатура Кейик не вызвала возражений, и с ней на бюро говорили недолго. Когда она, тихонько прикрыв за собой дверь, вышла в комнату, где возле двери сидела секретарша, Поллык-ага сразу бросился к ней:

— Ну что, приняли? Вопросы трудные задают?!

Ответить Кейик не успела, Поллыка-ага пригласили в кабинет секретаря.

Он обреченно вздохнул, снял ушанку, вошел в кабинет, кашлянул и зачем-то посмотрел на часы.

— Здравствуйте, младшие! — произнес он, садясь на указанный ему стул. Рахманкулов и Шаклычев кивнули в ответ на его приветствие, Санджаров — нет. Поллык-ага снова кашлянул. «Чего же это Санджар не кивнул? — обеспокоенно подумал он. — Может, против будет голосовать? А может, кивнул, просто я не заметил? Нет, неспроста это!.. И Кейик мне ничего не ответила!.. А может, она сама про меня чего наговорила? Или Нунна-пальван написал заявление?.. Вон тот начальник-то как косо глянул!.. А кто ж он такой? Может, из центра?

О боже, легче через огненный мост пройти!.. Сделан, господи, чтобы приняли меня единогласно, козленка тебе в жертву не пожалею!..»

Зачитали анкету Поллыка-ага. Рахманкулов оглядел собравшихся.

— Вопросы есть?

— У меня вопрос, — сказал Шаклычев. — Поллык-ага, вы как, абсолютно неграмотны?

Все члены бюро повернулись к Поллыку-ага. Однако этот вопрос совершенно его не смутил, Поллык-ага ждал такого вопроса. Он положил ушанку на стул, поднялся и потрогал карандаши, торчащие из нагрудного кармана.

— Я хотя и неграмотный, но в политических вопросах разбираюсь получше другого грамотного! И наряду с тем, товарищ Шаклычев, я со всей душой выполняю государственную работу и являюсь также членом правления. От старых вредных привычек в основном давно очистился. Никакого нет сомнения, что я буду честным членом партии.

— Так… Понятно. А скажите, пожалуйста, с какой целью решили вы вступить в партию?

Этого Поллык-ага не ожидал.

— Нет у меня никакой цели, товарищ Рахманкулов! («Оговорили все-таки, точно — оговорили!») Никогда у меня цели не было!..

— А как же это понять, товарищ завфермой? Вступаете в партию — и никакой цели?

Поллык-ага недоуменно пожал плечами.

Члены бюро переглянулись.

Поллык-ага беспомощно развел руками. Очки упали на пол, и одно стеклышко разбилось. Поллык-ага сразу покрылся потом, наступил сапогом на второе, целое еще стеклышко и решительно повернулся к Рахманкулову:

— Товарищи райкомы! Вот перед товарищем Лениным и перед товарищем Сталиным клянусь, что никогда в жизни… Это я так… случайно…

Санджаров поднялся с места, широко шагая, подошел к Поллыку-ага и остановился перед ним во весь рост.

— Вот что, Поллык-ага, давай разберемся. Если человек подает заявление в партию, это значит, что он готов всеми силами бороться за дело партии, за ее великие цели. Если будет необходимо, он готов отдать не только все свои силы, но и саму жизнь! Это закон партии. Готов ты его выполнить? Вот, допустим, райком скажет тебе, чтобы ты прямо отсюда, из этой комнаты, пошел на фронт. Пойдешь?

Поллык-ага пошевелил губами, вытер ладонью пот со лба и задумался.

— Прямо отсюда!.. Ну что ж… Если велите… Раз по-другому нельзя… Но только в животноводстве тоже нужны дельные люди… — Поллык-ага вздохнул и опустил голову.

Санджаров посмотрел на Рахманкулова.

Ясно было, что решать вопрос о Поллыке-ага будет не так-то просто.

— Вы пока выйдите, — сказал Рахманкулов. — Мы посоветуемся… Позовем вас… Секретарь первичной организации тоже пусть останется.

Поллык-ага направился к двери, осколки стекол хрустели у него под ногами.

— Мне кажется, товарищ не подготовлен для вступления в партию, — с сомнением сказал Рахманкулов.

— Пожалуй… — согласился Санджаров. — Вы заметили, как он изменился в лице, когда я заговорил о фронте?

— А мне кажется, вы не правы! — горячо возразил Шаклычев. — Если бы этот человек не раздумывая заявил, что с радостью отправился на фронт, вот тогда мы должны были бы насторожиться! А он сказал искренне, от души. Значит, ему можно доверять!.. Конечно, это далеко не идеал коммуниста, но особых причин отказывать ему в приеме я все-таки не вижу…

— Разрешите мне слово? — Сазак поднял руку.

— Пожалуйста!

— Джоракул Рахманкулович! Товарищи члены бюро! Наша партгруппа дважды рассматривала вопрос о приеме товарища Поллыка-ага в партию. Первый раз мы воздержались, считали — рано. Потом животноводство у нас вроде наладилось, мы снова поставили его на голосование. Большинством голосов решили рекомендовать, но я… Я согласен с вами, Джоракул Рахманкулович… Я считаю, он пока недостоин…

— Вы выступали против его рекомендации?

— Я?.. Нет… Я голосовал «за». А вот Нунна-пальван, наш бригадир…

— Постойте, постойте! Вы голосовали «за». Почему же вы теперь изменили свое мнение?

— Да как бы сказать?.. Осознал…

— Осознали? Хорошо, если так, хотя есть все основания сомневаться… Ну а бригадир ваш? Он по каким мотивам возражал?

— Да какие там мотивы, Джоракул Рахманкулович! Враждуют они! Не уважают друг друга! Нунне-Пальвану характер его не нравится!..

Поллык-ага и сам не заметил, как оказался во дворе райкома. Волноваться он начал еще вчера, когда узнал, что завтра в десять часов должен быть в райкоме; сейчас его волнение достигло предела. Сидеть он не мог и беспокойно расхаживал по двору. «Он сказал: „Пока выйдите“… А как он сказал? Вроде спокойно, вежливо… Только у них, у образованных, это еще ничего не значит, они всегда вежливые… А может, так положено, чтоб выходили? Кейик ведь тоже выходила. Но обратно ее не звали! Значит, сразу приняли! Ясное дело: во-первых, баба — их теперь везде норовят пропихнуть; во-вторых, Санджар Политик ей не чужой, — а мне он даже головой не кивнул!.. Скорей всего, Нунна-пальван наговорил на меня Анкару, а тот передал Санджару!..»

Поллык-ага не выдержал, вернулся в помещение и, заметив, что секретарша вышла, воровато оглянулся и прильнул ухом к двери кабинета. «Нунне-пальвану характер его не нравится…» — услышал он голос Сазака.

«Молодец, Сазак-джан! Выручай!» — мысленно воскликнул Поллык-ага, проникаясь благодарностью к Сазаку. И, не рассчитывая на одного Сазака, снова обратился к богу: «Приди на помощь, всевышний! Даю слово — козленка не пожалею!»

За дверью еще говорили, но уже потише, Поллык-ага не расслышал. Потом кто-то громко двинул стулом и пошел к двери. Поллык-ага мгновенно отскочил в сторону, плюхнулся на секретаршин стул и замер, не смея дохнуть.

Дверь приоткрылась, высунулся Сазак. Ом кивнул, приглашая Поллыка-ага в кабинет. Видно было, что настроение у Сазака хорошее, улыбается. Поллык-ага перестал дрожать, не спеша поднялся, потрогал карман, где обычно лежали очки, вспомнил, что очки разбились, но не стал особенно огорчаться. Он только махнул рукой и улыбнулся Сазаку. И Сазак, и стул, с которого он только что поднялся, и стол секретарши, и обитая дерматином дверь кабинета — все вдруг показалось ему таким милым, приятным и благожелательным, что он готов был плакать от умиления…

2

Когда известие о том, как Кейик приняли в партию, дошло до кибитки Анкара-ага, старик не выразил никакого интереса к этой новости. Словно все это его совершенно не касается. Даже Дурсун, по лицу читавшая мысли мужа, на этот раз ничего не могла понять. Она решила начать издалека.

— Поллык-то, говорят, партийный стал… — сказала она, внимательно глядя на мужа. — Ходит теперь и хвастается. Санджар, мол, хоть и против был, а все другие начальники горой за меня встали! У Санджара, дескать, теперь не прежние силы… Главный райком Рахманкулов и слушать его не желает, а он намного главнее Санджарова…

Анкар-ага промолчал. Дурсун вздохнула, поправила на голове платок…

— Грамоте теперь решил учиться. Дочери его писать учат…

— Писать учат?!

— Да! Не веришь?

— Чего ж не верить?

— А я не поверила, как сказали… Неужто на старости лет у школьниц учиться станет?!

— Он боится, с должности снимут… По неграмотности при нем человека специального держать надо, а сейчас и так рук не хватает…

Они беседовали за вечерним чаем. Обычно чаем кончался рабочий день, но сейчас уборка — другие порядки. Скоро покажется луна, и звеньевые пойдут по кибиткам — звать на работу. Люди возьмут серпы, рассядутся на арбах и поедут за реку, туда, где вчера началась косовица. А Анкар-ага с Дурсун, как и все другие старики, выйдут на свой участок…

Анкар-ага допил последнюю пиалу, открыл дверь, огляделся… Из кибитки Кейик донесся мужской смех. Опять у нее этот Рябой! И чего шляется по кибиткам?! Отец к делу пристроился, теперь сыну дома не сидится!.. Хочется поболтать, иди в дом, где есть мужчины. К. Анкару небось не заходит, к вдове норовит пристроиться! Предлог, конечно, есть — возчиком он в ее бригаде, но только арбе и возле его кибитки не хуже было бы.

Старик подошел поближе, кашлянул, смех прекратился. Однако задерживаться во дворе было бы унизительно, и Анкар-ага вернулся в кибитку.

— Я думаю, лучше, если б Кейкер поменьше снохе надоедала… — словно невзначай бросил он, усаживаясь возле очага. — И есть она должна дома.

— Это как же тебя понимать? — Дурсун удивленно посмотрела на мужа.

— А так: хочу, чтобы дочь дома жила, а не в чужой кибитке!

— Бог с тобой, отец! Да невестка без нее пропадет! Их же водой не разольешь!

— А я и не требую их разливать! Пусть только ест и спит дома.

— Так ведь обидится невестка…

— А чего ж ей обижаться!.. Все равно она сама по себе. Ни в совете нашем, ни в помощи не нуждается!..

— Хоть бы ты «слава богу» сказал. Бога перестал поминать!..

Анкар-ага махнул рукой и усмехнулся:

— Бог не обидится!.. Если, конечно, слышит он наши слова!..

— Да как же не слышит! Каждое словечко до него доходит!

— Уж не знаю… Такой в мире шум стоит! Может, и не доходит…

— Ой, отец, ты хуже партийного стал!

— Пустое говоришь! — сурово осадил жену Анкар-ага. — Партийный, не партийный тут ни при чем. Дочь свою мы обязаны кормить, одевать, воспитывать! А сноха женщина свободная, своя голова на плечах! Муж умер — жена себе хозяйка! Захочет — будет из уважения жить возле нас, не захочет — ее воля… Она теперь как человек на перепутье, на любую дорогу свернуть может. Задумает уйти, не удержишь!..

— Неужто уйдет?! — Дурсун даже задохнулась от волнения. — А как же обычай?!

— Обычай?.. Меняются наши обычаи… Три года война идет. Семьдесят молодых мужчин погибли на фронте… Пятьдесят три вдовы в деревне… За три года родилось пять человек, а свадьбу и вовсе только одну сыграли… А ты еще говоришь — обычаи!..

— Что ж, выходит, не будет у нас теперь обычаев?

— Ненужных не будет, тех, которых время не принимает… К другим привыкать придется!.. Вон ты говоришь, Поллык грамоте учится. Думаешь, от нечего делать? Нет, мать, время требует! Как говорится, посильней ударить, и шерстяной кол в землю войдет…

Вечером, когда Кейкер вернулась из конторы, Дурсун передала ей все, как велел отец.

Девушка непонимающе уставилась на мать:

— Вы хотите, чтоб Кейик осталась совсем одна?!

Дурсун тяжело вздохнула:

— Ты, дочка, делай, как отец приказывает… Пусть поживет одна — что ж делать? Рано ли, поздно ли, ей привыкать надо. Ты скажи, отец, мол, не велел тебя утруждать, велел, чтоб дома питалась… Старый, мол, он, не хочу его огорчать. Так все обскажи, чтоб не обиделась!

В тот же вечер, когда Кейик возвратилась с поля, Кейкер пересказала ей этот разговор. И закончила, как учила мать:

— Отец старый стал, слабый… Не могу я его ослушаться, неуважение свое показать.

Кейик горько усмехнулась:

— Еще бы! Он старый, его нельзя обижать! Вот сам он кого хочешь обидит!..

Слова эти показались Кейкер резковатыми, но она не подала виду. А Кейик перестала вдруг улыбаться и, глядя не на нее, а куда-то вдаль, заговорила страстно, отчаянно, со слезами в голосе:

— Думаешь, я не понимаю, что ему надо?! Хочет уберечь тебя от дурного примера. Молодой девушке нечего делать у вдовы, да еще такой своевольной!.. Ну и сама подумай: на базар ехала, не спросилась! Бригадиром назначили, не посоветовалась! На канал поехала без разрешения! Даже в партию вступила без спроса!.. Как ему это пережить, ведь только ему дозволено ни с кем не считаться! Разве я для него — человек?! Ну скажи, скажи сама, хоть раз подошел он ко мне, как отец?! Слышала я от него хоть одно ласковое слово?.. Чужая я ему!.. Никогда не придет, чашки чаю со мной не выпьет! А почему?! Почему не скажет: «Будь мужественной, дочка»? Сам никогда не приходит и на других косится!.. А я не могу! Не могу без людей, не могу без доброго слова! Ему не нравится, что ко мне Гыджа ходит! Рябой посидит, посмеется!.. Наказать меня хочет! Дочь свою забрать! Пусть забирает! Иди, Кейкер-джан!

Как ни старалась Кейик сдержаться, на глазах у нее выступили слезы. Кейкер тоже готова была расплакаться. В самом деле, ведь не было случая, чтоб отец пришел к овдовевшей невестке, поговорил бы, утешил бы… А ведь ей так нужно доброе слово, сочувствие… Сколько ночей она провела без сна! Проснешься, а она сидит на постели и плачет… Ни звука не слышно, только все тело сотрясается от рыданий… А то встанет, обнимет дутар, что висит на стене, и замрет без движения… А утром будит ее, приветливая, ровная, как ни в чем не бывало…

— А может… пусть не ходит к тебе этот… Рябой?.. Или он… Может, у вас с ним?..

— Что?! — Предположение Кейкер показалось Кейик настолько нелепым, что она даже расхохоталась с мокрыми от слез глазами. — Да я его за мужика не считаю! Знаешь, чем он занимается?! Кабанов по ночам стреляет, а потом продает в районе!

— Кабанов?! Этих поганых?!

— Ну да! Я и сама сначала не верила. А тут такой случай. Смотрю как-то, быки его в хлопке пасутся, а он под тутовником дрыхнет! Да как — еле разбудила, ногами по спине дубасила! Думала, пьяный, а он поднялся, глаза продрал и говорит — всю ночь не спал, кабана в зарослях подкарауливал. Я не поверила. Показывай, говорю, где твой кабан? Повел меня в заросли, а он и правда лежит, белый, огромный…

— Ой, гадость какая! Вот, значит, почему он такой нарядный ходит!..

— Ну да! А ты говоришь! Нет, Кейкер, отец твой напрасно беспокоится. Но все равно, отца надо слушать. Иди, милая, не обижай старика!..

Глава девятая

Скоро месяц, как женился Еллы. Свадьба была скромная, но справили ее с шумом: соскучились люди по празднику.

Дня за три до свадьбы к Чопану-ага зашел его новый знакомый, Мовлям-ага. Он теперь нередко наведывался в эту кибитку и никогда не являлся с пустыми руками: то рису на плов принесет, то хлеб из джугары, пышный, хорошо пропеченный… Сам Чопан-ага тоже частенько заходил к новому другу и тоже не с пустыми руками. Неделю назад он принес Мовляму-ага нарядные носки из разноцветной шерсти, а когда тот поинтересовался, кто ж это у них такая рукодельница, сказал, что старшая дочка и что скоро они выдают ее замуж. И пригласил Мовляма-ага на свадьбу.

Мовлям-ага стоял возле кибитки и нарадоваться не мог, как тут все изменилось. То ли жена доняла хозяина ворчанием, то ли самого его вконец пробрало, но только кибитку было не узнать. Словно новая стала, и очаг какой-то другой, широкий, просторный… Про джугару и говорить нечего — богатейший урожай вырос…

Ну что ж, теперь и гостей принимать не стыдно!..

…Невесту увезли еще с утра, торжественно, с шумом, совсем как в мирное время. Общее руководство взяли на себя Анкар-ага и Нунна-пальван. Возле кибитки жениха кипели два огромных котла, над которыми колдовали тетя Дурсун и Огулдони. Вечером здесь собралась вся деревня, за исключением «актива», который Нунна-пальван собрал у Солтанджамал. Правда, скоро выяснилось, что признаком, по которому он отбирал гостей, была не столько активность, сколько умение выпить. В палатке Солтанджамал оказались несколько учителей, девушка — секретарь сельсовета (ее привела Гыджа), Левушкин и один тракторист из местных.

Поллык-ага оказался в затруднительном положении. Он никак не мог решить, к какой компании ему примкнуть, и лишь после долгих колебаний направился к кибитке Солтанджамал. Человек он, конечно, непьющий, но ведь «актив»… Даже член правления. Но как быть с выпивкой? На свадьбу вполне могут приехать начальники из района, а если он не станет пить, подумают, что он верующий, отсталый человек и ему не место в партии… И так не больно-то хотели принимать!.. Придется выпить. Если, конечно, начальство приедет…

Все получилось совсем не так, как ожидал Поллык-ага. Районное начальство не приехало, но не успел он войти в кибитку, как с него сняли ушанку, посадили между двух молодых учителей и потребовали, чтоб он немедленно выпил штрафную. Поллык-ага твердил, что он честный человек, наказывать его не за что, и если поступал на него какой-нибудь сигнал, то это клевета, но все закричали, что никто его ни в чем не винит, просто такой порядок.

От штрафной Поллык-ага чуть не задохнулся, понял, что какой-то недоброжелатель подсунул ему жидкий огонь, но потом закусил огурцом, отдышался, и дело пошло веселей. Через некоторое время он даже высказал желание произнести тост, который закончил такими словами:

— Да здравствуют секретари райкома товарищ Рах-манкулов и товарищ Шаклычев!..

Веселье «актива» было в самом разгаре, а возле кибитки жениха шум уже затихал. Джаннет ушла ночевать к Кейкер. Поварихи убрали посуду и собирались идти домой. Тетя Дурсун ждала, пока Анкар-ага разгонит ребятишек, которые все норовили примоститься возле кибитки — послушать разговор молодоженов. Наконец и они ушли. Еллы и Садап остались одни…

По обычаю, молодая целый месяц не должна выходить из кибитки, занимаясь лишь мелкой домашней работой. Садап нарушила эту веками установившуюся традицию. Только три дня сидела она под красивым синим одеялом, которое с такой любовью берегла покойная Дурсадап для своей будущей невестки. Через три дня молодая уже работала на приусадебном участке, а через педелю вместе со своей бригадой вышла в поле.

Днем в конторе тихо, Сазак щелкает на счетах. Еллы корпит над бумагами. Теперь каникулы, в школу он не ходит и с утра до вечера пропадает в конторе. Работы столько, что хоть всю ночь сиди. Попробуй пересчитай, сколько ежедневно вырабатывает каждый колхозник, ведь их сотни… Пересчитаешь, по расчетным книжкам разнести надо. Потом счетовод с фермы Поллыка-ага принесет ведомости чабанов. Их тоже надо проверить и обобщить.

Но самое неприятное в работе — выявлять тех, кто не выполнил минимума трудодней. Список этот надо ежедневно представлять в правление, потому что минимум-это закон и не выполнивший его — преступник.

Вообще-то мало кто не выполняет. Работают здорово. Вон Гаракыз Анарова из высокоурожайного звена — двести восемьдесят трудодней за полгода. Или Садап Чопанова… Правда, она теперь уже не Чопанова, а Еллыева, по ладно, за первое полугодие пусть проходит как Чопанова: двести двадцать три трудодня! За июнь почему-то только семнадцать, ах, да это же июнь… Неделю не выходила в поле…

Трудодней-то у нее много, Сазак смеется — богатую, мол, невесту взял, а что она на эти трудодни получит?.. В прошлом году по семнадцать копеек дали… если и в этом так будет, дай бог за заем расплатиться!.. Если только новые земли не выручат.

— Сазак-ага, тот хлеб, что на новых землях посеяли, будем на трудодни давать?

Сазак отложил в сторону ручку, потянулся, откинулся на стуле.

— Вообще-то урожай там неплохой… Со всеми долгами этой пшеницей рассчитаемся. А вот насчет трудодней… Думаю, и на трудодни выкроим, только болтать об этом пока не надо. Да… Новые земли — это мы дельное начинание осуществили.

«Надо же! „Дельное начинание“, „мы осуществили…“! А как орал, как возмущался произволом председателя! Письма в райком писал!.. Вот человек — всегда сухим из воды выйдет!..»

Появление Анкара-ага прервало размышления Еллы.

— Здравствуй, сынок! Ты чего ж это не заходишь?

— Да так, Анкар-ага… — Еллы смутился. — А что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного… Дело у меня к тебе.

— Дело?! Садитесь, Анкар-ага! — Еллы вскочил и пододвинул старику стул.

Тот сел, вытер платком лицо и с едва заметной улыбкой взглянул на Еллы:

— Возьми-ка свою бумагу! Взял? Ну пиши! Теперь все писать требуют, бумага стала сильнее человека… Станут пшеницу делить, что за рекой выросла, а у Анкара-то и трудодни не записаны! Ну так: первый день этой недели Рябой две бороны привозил точить, два дня я с ними провозился… На третий день на складе у Гыджи работал, мелочь всякую подправил, она сама тебе скажет, я уже запамятовал… Четвертый и пятый день ручки ладил к серпам… А шестой день?.. Постой, постой!.. Да, вспомнил, верблюжье седло Поллыку сработал. Доволен остался наш заведующий… Вроде все… Еще я хотел спросить: жену-то к родителям отправлять собираешься?.. Пора уж, срок вышел… Или, может, решил забыть наши старые обычаи?..

— Да нет, Анкар-ага. Я не забыл… — Еллы сидел перед ним красный, потный от смущения, не смея поднять глаза. Он прекрасно понимал, что не ради трудодней пришел сегодня в контору Анкар-ага…

А старик глядел на его смущенное лицо, прятал в усах улыбку и думал о том, как быстро Еллы разобрался в том, что такое любовь, не хочет с женой расставаться… Ну дай ему бог, уж больно паренек-то хороший!

В то время, как Еллы обсуждал с Сазаком судьбу выросшей на новых землях пшеницы, жатва была уже в разгаре. Много сжали, повсюду, куда ни глянь, прислонившись друг к другу, стоят огромные, величавые, как толстяки, снопы, а пшенице ни конца ни края — так и золотится до самого горизонта.

У края массива устроили два огромных тока. Работают старики и подростки. Ребятишки водят ишаков, и старики, прикрыв лысины легкими платочками, один за другим выбрасывают в круг тяжелые, полновесные снопы…

Поодаль, под длинными легкими навесами, дымят очаги, и вкусный духовитый парок поднимается в ясное небо Лебаба…

Паша и Нунна-пальван стояли на высоком берегу Амударьи и смотрели на жниц. Семьдесят женщин не спеша передвигались по полю. Они наклонялись, обнимали пшеницу, несколько мгновений оставались в таком положении, потом снова выпрямлялись и делали шаг вперед. Паше они почему-то напоминали солдат, вброд переходящих золотую реку, хотя на фронте ему, конечно, никогда не приходилось видеть такой реки и такого мирного «форсирования водной преграды».

Интересное дело… Во время уборки председатель обычно думает об одном: когда закончат, когда перейдут на другое поле, не осыплется ли пшеница… Паша сейчас хотел только одного — чтобы поле это никогда не кончалось…

— Нет, ты смотри, как работают! — прервал его размышления Нунна-пальван. — Как они идут, мои красавицы, ну прямо белые уточки!..

Паша внимательно поглядел на старика, удивленный его словами. В глазах у Нунны-пальвана стояли слезы. Паша отвернулся.

— Посмотри на них, Паша, посмотри! А ведь у каждой горе: одна мужа потеряла, другая — брата, третья — отца! Милые вы мои девочки! Горжусь я вами и кланяюсь вам в ноги!..

Старик, не стесняясь, вытер слезы.

— Ты не гляди на меня, Паша, — раскис, мол, старик… Тут любой раскиснет, если сердце не камень! Может, один Поллык-ага важность свою не нарушит, да ему что — у него сердце холодное…

— Опять Поллыка вспомнил! Ты, Нунна-ага, никогда, наверное, с ним не примиришься!..

— А чего мне с ним мириться? Мы не ссорились. Ссориться можно с человеком, а он не человек — должность! Даже бороду обрил, чтоб на начальника походить, ходит, как коровой облизанный!.. Скажи ему: не наденешь трусы и фуражку, с работы снимут, — сейчас и штаны и шапку в огонь бросит!..

— Нунна-ага, так нельзя! Совсем ты его изничтожил! Работает он хорошо. Ферма-то у нас какая стала!..

— Работает!.. — презрительно отозвался Нунна-пальван. — Он не за совесть, за должность работает! Вот они правда работают! — Нунна-пальван кивнул на женщин, рассыпавшихся по полю, и глубоко вздохнул.

— Ну ладно, бригадир! — примирительно сказал Паша. — Пойдем-ка в тень, видишь, и работницы твои уже на обед потянулись… А может, выкупаться пойдем, а?

— Нет, Паша, не соблазняй! Арык у нас хоть и глубокий, я его не боюсь, а река… Бог с ней! А ты где ж это плавать-то научился?

— На фронте, Нунна-пальван, на фронте! Там всему научат! Если только в живых останешься…

Глава десятая

На следующий день все село, кроме женщин с маленькими детьми, переселилось на берег Амударьи. Жать, молотить, веять зерно, вызревшее на новых колхозных землях. Между массивом пшеницы и скошенным лугом вырос передвижной поселок. Основу его составила беседка метров пятьдесят длиной, крыша которой, сплетенная из зеленых веток, покоилась на толстых тополевых бревнах. Землю тоже устлали ветками. Здесь обедали, отдыхали в полуденный зной — с реки тянуло прохладой…

Одна беда — комаров было видимо-невидимо, гораздо больше, чем в селе. К комарам люди еще не привыкли — укусит один, а все тело чешется. Рябой уверял, что жужжат эти проклятые комары хуже всякого «юнкерса». Вечером комаров отгоняли дымом, а на ночь под навесом раскидывались бесчисленные пологи.

К концу июля молотили уже на трех токах, два устроили ближе к западному краю массива, чтоб не так далеко возить. Намолотили уже порядочно, две арбы безостановочно возили на склад зерно. Одно только задерживало — ветер. Каждое утро старики, поднявшись с постели, прежде всего смотрели на небо. По всему судя, погода должна быть ветреная, а вот нет его, и все тут… Побродив по току, старики, недовольные, возвращались под навес. «Надо же!.. — ворчали они. — Только и знаем ждать! Писем ждем… Машин ждем… Теперь ветра ждать будем!..»

Паша вернулся домой под утро — собрания в районе всегда кончались за полночь — и сразу лег, надо же вздремнуть хоть немножко. Но поспать Паше не удалось. Едва начало светать, к нему подполз сынишка. Схватил за ухо, потянул, схватил за другое ухо… Дернул за волосы… И только когда отец открыл глаза, удовлетворенно чмокнув, заторопился к матери.

— Это ты, разбойник!.. — Блаженно улыбнувшись, Паша потянулся к сынишке. — А я думаю, кто это меня тормошит… Ну иди сюда, сынок, иди! Гляди-ка, что я тебе привез!..

Малыш взглянул на улыбающееся лицо матери, как бы спрашивая у нее разрешения.

— Иди, милый, к папе, иди…

Мальчик, запыхтев, снова пополз к отцу. Паша вытащил из портфеля куколку со светлыми волосами и пухлыми розовыми щечками… И платье на ней было нарядное: белое, в синий горошек. Мальчуган обомлел, потом схватил куклу и залепетал что-то, восторженно поглядывая то на отца, то на мать…

— У наших был? — спросила Бибигюль.

— Заходил перед собранием, чай пил… Просили привет передать. Мать велела тебе приехать…

— А может, я и правда успею к ним денька на два перед началом занятий?..

— Подумаем. Поесть что-нибудь найдется?

— Еще бы! Твоя мать только что приходила. Они вчера козленка прирезали, голову вареную принесла…

— Вареная голова! Вот это да! Давай ее сюда! Я голодный как волк!

Бибигюль принесла на блюде козлиную голову.

— Вот брейся, и будем завтракать. Паша, а что за собрание было?

— Да по животноводству. Председателя колхоза, — помнишь, я тебе говорил про него, — с работы сняли, а заведующего фермой — под суд!

— А вам с Поллыком-ага ничего не было?

— Нас хвалили… А что, с животноводством у нас все нормально. Как мы нашего Поллыка ни ругаем, а дело свое он знает. А уж как он был доволен! Как назвали его имя, сразу кашлять стал. И кашлял, пока все к нему не обернулись!.. Обратно ехали, всю дорогу твоего отца хвалил — он ведь доклад-то делал…

— Он и сына нашего хвалит!

— А этого за что же? — Паша усмехнулся и покачал головой. — Вроде мальчишка как мальчишка?

— Умный, говорит. Все только и знают, что реветь, а ваш не капризничает, умница!..

— А может, он у нас и правда умный, а? Особенно если в отца пошел?.. — Паша засмеялся, подмигнул сынишке и, отложив в сторону бритву, посадил мальчугана на колени.

Бибигюль с тихой улыбкой смотрела на них:

— Давно я тебя с сыном не видала!.. Так и вырастет, не заметишь! А ты ему, между прочим, отец…

Да, именно между прочим! Малышу он отец, отцу — сын. А сколько дней не был он в родительской кибитке. Всё дела, всё мимо… Сегодня решил непременно пойти к отцу, как склад проверит, а поди узнай, что там у Гыджи творится, — может, до ночи провозишься!.. Каждый день все откладываешь, откладываешь, а много ли их у отца осталось, дней-то этих… Нет, к черту! Всех дел не переделаешь! Он сегодня же пойдет к родителям!

Лошадь сама остановилась возле кибитки Анкара-ага. Паша огляделся, ища отца. Старик стоял возле своей мастерской, осматривая новые черенки — ладно ли сделаны.

— Бог в помощь, отец!

Анкар-ага спокойно взглянул на сына, не спеша ответил на приветствие и снова занялся лопатами.

Из-за кибитки показалась мать с огромной охапкой травы.

— Сынок наш пришел?! — радостно заговорила она, увидев Пашу. — Ну как, жив-здоров? Я утром была у вас, да ты уж больно спал хорошо, жалко было будить… У сватов-то у наших был? Как они там?.. — И, не ожидая ответа на торопливые, сбивчивые свои вопросы, захлопотала, забегала, схватила кумганчик для чая…

— У меня и чал найдется!.. Будешь, сынок?

— Спасибо, мама. Я сытый. Всю голову съел, что ты принесла!

— Это хорошо, что сытый… — Она тревожно взглянула на мужа, озабоченная тем, что тот холодно молчит, недовольный сыном, вздохнула, покачала головой…

Паша весело подмигнул матери:

— Что-то у отца вид плохой… Непохоже, чтоб ты его козлятиной кормила! Может, голодом моришь?

— Ну что ты, сынок… — Она хотела еще что-то добавить, но тут Анкар-ага кашлянул. Оглядел последний черенок, приставил его к другим, рядком стоявшим у степы, и, повернувшись к Паше, сказал:

— В давние времена жил один человек. Вырастил он шестерых детей: трех дочерей, троих сыновей. Дочери вышли замуж, разлетелись в разные стороны, сыновья возмужали, женились, свили себе новые гнезда. Остались старики одни. Мать к ним ходила, то ребрышки бараньи снесет, то козлиную голову… Они как станут есть, обязательно интересуются, как, мол, там отец, здоров ли…

Вот как-то был у стариков гость и спросил, есть ли у них дети и благополучны ли они. «Есть, — отвечает отец, — да мать у нас приболела, не может сходить узнать… А кроме как от нее, мне узнать не от кого…»

Выслушал его гость и говорит: «Ну, хозяин, ты против меня богач — знаешь хоть, где твои дети живут… А я вот про сына ничего не знаю! Учился — мою фамилию носил. Потом сменил, когда женился. На работу в какой-то город послали… Так я его и потерял. Хожу теперь у всех спрашиваю, не видел ли кто моего сына, высокий такой, смуглый, волосы вьются…»

— Притча твоя понятна, отец. — Паша говорил тихо, не поднимая глаз на Анкара-ага. — Очень даже понятна. Но что делать — такая сейчас жизнь… Вроде и толку нет особенного, а с утра до вечера как заведенный… Меня уж и сын забыл. Зову его утром, а он дичится, к матери норовит удрать… Пришлось игрушкой приманивать…

— Конечно, Паша-джан, конечно, — вмешалась мать. — Ты человек занятой. Это все не беда, были б вы только живы и здоровы!

Анкар-ага молчал. Он не собирался читать сыну нравоучения. Человек взрослый, сам людей учит, судьбами их распоряжается. Понять должен. Должен понять, что какой он там ни начальник, а этому седобородому старику — сын. Единственный теперь сын.

Анкар-ага молчал. Умолк и Паша, не находя больше сил на веселый, непринужденный разговор. Он сидел опустив голову, не смея поднять глаза на стариков. И это было тяжелее любого разноса на бюро…

Глава одиннадцатая

Осень в этом году выдалась поздняя. Жара не спадала до конца сентября. С утра вроде свежо и ветерок прохладный, а к обеду — опять пекло… Для хлопка-то это даже хорошо, коробочки лучше раскрываются, а хлеб давно убрали. Вот только овец плохо стричь в такую жару.

Джугара тоже уже созрела, лишь в тех местах, куда зерен бросили больше, чем положено, стебельки стояли зеленые… Самое трудное было уберечь джугару от птиц и от кабанов. То на одном, то на другом краю деревни поднимался вдруг ночью шум — это хозяева отпугивали кабанов. Нуниа-пальван с сыном сделались вдруг первыми в деревне людьми — их наперебой приглашали бить кабанов. Но и кабаны теперь стали хитрые. Словно чуют, проклятые, что их подстерегают, и ни в какую не хотят идти туда, где ждут. Рябой ворчал, что разведка у этих поганцев работает не хуже гвардейской.

Чопан-ага тоже пригласил к себе охотников. Чтобы не ударить в грязь лицом, он даже зарезал курицу — накормил гостей пловом. Рябой с аппетитом ел куриный плов и очень опасался, что проклятые кабаны не придут сегодня на участок Чопана-ага, останутся они тогда с отцом в дураках…

— Уж вы, тетя, молите бога, чтоб в эту ночь кабаны к вам пришли! — попросил он хозяйку.

— Да ведь так его и с толку сбить можно, бога-то! — Нунна-пальван усмехнулся. — То его просили, чтоб отвел напасть, а теперь просят, чтоб наслал!..

— Придут! Куда им деваться! — успокоила охотников хозяйка. — Уж я их, поганых, чем только не отпугивала!.. Придут, разворотят все и уйдут! С корнем джугару выдирают!..

— Это точно, — согласился Рябой. — Работают, как разрывной снаряд!

— Да… — мечтательно отозвался Нунна-пальван. — Изловить бы их всех да пустить на новые земли!.. Все камыши повыкорчевали бы!..

Запив плов крепким зеленым чаем, охотники взяли ружья и пошли в заросли, к арыку. Они еще днем облюбовали здесь два тутовых дерева.

— Как бы не уснуть после плова-то, — пробормотал Нунна-пальван, с кряхтением устраиваясь на толстой ветке тутовника. — Хвастал-то ты здорово! Не опозориться бы…

Было совсем темно. Поздняя луна еще не показывалась. Клонило в сон. Нунна-пальван подстелил себе старый халат, уперся ногами в толстую ветку и лежал, как младенец в люльке. У него была полная возможность уснуть, не дождавшись кабанов.

К тому же залезть он постарался повыше и из-за густых веток ничего под собой не видел. Он и ружье повесил на сук, чтоб не мешало.

Зато другой охотник нарочно устроился неудобно. Он сидел на ветке верхом и, стоило ему задремать, тотчас свалился бы вниз. Ружье он крепко сжимал в руках.

Стало прохладней, затихли комары… Над заснувшим селом неторопливо взошла луна. За рекой, в густых прибрежных зарослях, ярко полыхал костер жнецов. Тишину нарушал лишь надоедливый, нудный вой шакалов. Казалось, они воют здесь, под самыми ногами, но даже это неприятное ощущение не помешало Нунне-пальвану погрузиться в приятную дрему…

В арыке, ближе к тому дереву, на котором сидел Рябой, послышался тяжелый всплеск. Всплеск повторился, потом громко хрюкнул кабан, и сразу же один за другим раздались два выстрела… В арыке что-то забултыхалось, хрюканье смешалось с визгом… Нунна-пальван очнулся и проворно сдернул с сучка ружье:

— Ну что там, сынок?

— Все нормально — один готов!

— А чего ж он хрюкает?!

— Сейчас кончит!

— Ну, кончит, тогда и слезем!

— Да я уж давно на земле!.. — со смехом отозвался Рябой.

Нунна-пальван бросил вниз свой старый халат, повременил, словно ожидая, не набросится ли чудовище на его одежду, и, держа в одной руке ружье, а другой цепляясь за ветки, осторожно спустился на землю. И тут в джугаре послышался шорох. Нунна-пальван ринулся к дереву и схватился за нижний сук.

— Нунна-пальван! — окликнул его из джугары Чопан-ага.

Нунна-пальван перевел дух и, сделав вид, что не слышал оклика, направился к сыну.

— Я хотел подождать, пока они арык перейдут, а ты как пальнешь! Ну, я по второму вдарил! Слышал, как заверещал, — это мой! Спрыгнул, прицелился в третьего…

— Хватит, отец! — Рябой расхохотался. — Так ты за один раз весь их кабаний род изничтожишь! Куда нам их столько!..

Нунна-пальван солидно откашлялся:

— Пожалуй, твоя правда… И одного-то едва на арбу уложишь. Здоровые, дьяволы! Иди, сынок, за арбой. А, вон и хозяин идет, втроем-то сподручней будет на арбу его завалить!..

Все лето зрело среди колхозниц глухое раздражение против «высокоурожайных», но скандал разразился только осенью, когда хлопок на их участке был уже почти убран.

Работали на участке оба звена, так как из райкома пришел приказ прежде всего закончить уборку в показательном звене. Приказ есть приказ, и ослушаться его никто не помышлял, по женщины из второго звена работали неохотно, мрачные, хмурые, с «высокоурожайными» почти не разговаривали. Им даже обедать вместе не хотелось, и тете Огулдони по нескольку раз приходилось приглашать сборщиц к котлу. Однако, даже усевшись вокруг него, женщины не спешили протягивать свои миски, чем очень досаждали поварихе.

Сегодня тетя Огулдони наконец не выдержала.

— С чего это вы вдруг такие стеснительные стали?! — набросилась она на женщин. — Недавно за такой кашей в драку к котлу лезли, а теперь рожи воротите! Получили пшеницу и заважничали, чтоб вам пусто было!.. Ну, давай свою миску! — строго сказала она, обращаясь к одной из женщин.

— Подожду, — с нарочитым смирением ответила та. — Не могу же лезть я вперед «высокоурожайных»!

Солтанджамал словно только и ждала этих слов.

— Ешь! — крикнула она. — Это мы в работе за первенство боремся, а в еде и уступить можем!.. — И, довольная своей шуткой, обернулась к подругам, ища поддержки, но торжествовать было рановато — разговор только начинался.

— Первенство! — Женщина в сердцах сунула поварихе миску и привстала, всем корпусом обернувшись к Солтанджамал. — Первенство трудом зарабатывают, а ты за наш счет живешь! Чужим горбом славу себе добываешь!

— Ты что, очумела?! — взорвалась Солтанджамал и тоже привстала на коленях. — Как это чужим? Что ж я — не работаю?!

— Работаешь, да не лучше других! Хитростью берешь! Мало того, что весь азот тебе на участок вывезли, лучших сборщиц перевели, теперь мы всем звеном на тебя работаем!..

— Ну и что? — Солтанджамал даже немножко опешила. — На моем участке соберем, на вашем собирать будем!..

— Ишь, умная! — уже во весь голос кричала женщина. — А почему не наоборот? Сначала у нас, потом у тебя? Нельзя? «Высокоурожайный» план выполнять надо? Обман это, а не показательное звено!..

— Ты что же молчишь, бригадир?! — Солтанджамал метнула на Кейик возмущенный взгляд. — Я, что ли, это звено придумала?!

— Слышу, — спокойно отозвалась Кейик, продолжая отхлебывать чай. — Не ты придумала.

— А ты не прикидывайся! — продолжала наступать женщина. — Овечка какая нашлась! Тебя и назначать-то никто не хотел — сама напросилась!

Солтанджамал вскочила, сорвала с головы платок, вытерла им лицо и, бросив на Кейик испепеляющий взгляд, сказала негромко, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Да, напросилась. А ты на меня работать будешь! И азот у вас забрала, и сборщиц лучших взяла, и ты за меня хлопок собирать будешь! Как захочу, так все и будет!..

Это было уж слишком, и все женщины, и «высокоурожайные» и «невысокоурожайные», с ожиданием посмотрели на Кейик — бригадир все-таки, должна она что-то сказать.

Но Кейик только покачала головой, спокойно допив чай, поставила пиалу и протянула тете Огулдони свою миску.

— Пожалуй, не стоит больше в поле обед варить… Мы тебе, тетя Огулдони, другую какую-нибудь работу подыщем. Народ теперь сытый стал…

— Это как же?! — взметнулась Каракыз, проворно протягивая Огулдони миску. — Как же так, без обеда?!

— А так, Сплетнями сыты будем. — Кейик взглянула на солнце. — Вон сколько времени зря потратили, а хлопок-то не ждет!

Женщины притихли. Слышно было лишь позвякивание ложек. Большой котел быстро опорожнился.

— Чего это они так расшумелись, Кейик? — спросила повариха, отскребывая со дна котла остатки каши. — Есть досыта стали, может, оттого?

— Да нет, тетя Огулдони, шумят они правильно… Только не здесь шуметь надо, а в правлении… Даже в райкоме!.. Райком у нас теперь за всех — и за председателя и за бригадира!

— Твоя правда, Кейик! — с воодушевлением подхватила тетя Огулдони, не уловив иронии в словах женщины. — Райком наш везде успевает! Санджар Политик день и ночь в седле! И когда он спит — одному богу известно!

— Да я не о том… — Кейик с досадой махнула рукой. — Я другое хочу сказать. Вот ты работаешь. Получила со склада продукты, спросила, что варить, пришла и принимаешься за дело. И никто тебе не указывает, сколько воды лить, сколько крупы класть, сколько соли сыпать…

— А зачем же указывать? — Тетя Огулдони обеспокоилась. — Разве я что не так делаю? Вроде никто на мою стряпню не жалуется…

— Опять ты меня не поняла, тетя Огулдони! Я про то, что работать тебе никто не мешает, не суются в каждую мелочь!.. А в нашем деле ничего самим решить нельзя, ни что сеять, ни как людей ставить!.. Вот я хочу засеять хлопком двадцать гектаров, а райком говорит — девятнадцать с половиной! Сажают на каждом гектаре по семьдесят тысяч кустов, а райком говорит, надо по семьдесят пять!.. А это дурацкое звено, чтоб тому пусто было, кто его придумал!.. Мы хотели, чтоб оба звена были высокоурожайными, соревновались бы, кто скорей с уборкой закончит… А из райкома звонок — все силы бросить на участок «высокоурожайного». И все… А что из этого получается, сама видишь…

— Да, милая, твоя правда, не чистое дело получается…

— Если б только не чистое — вредное! Очень вредное! — убежденно повторила Кейик.

Тетя Огулдони сокрушенно покачала головой. Кейик вздохнула, поднялась с травы и, кивнув на прощанье поварихе, молча пошла к сборщицам.

Глава двенадцатая

1

Первое тревожное письмо от сестренки Кейик получила еще в сентябре. Аксюлюк писала, что у них в этом ходу засуха, урожай плохой и, скорей всего, хлеба на трудодни давать не будут. Кейик потеряла покой. Выросшая в Теджене, она хорошо знала, в какую пустыню превращается этот богатейший оазис, когда не хватает воды… В прошлом году кое-кто из переселенцев, не сумев обосноваться на новом месте, решили вернуться. Они странствовали целый год, побывали в Ербенте и снова оказались в «Бирлешике». Кейик навестила одного из них, в надежде разузнать что-нибудь о положении в ее родной деревне. Человек этот долго и охотно рассказывал о многих мытарствах, которые довелось им претерпеть в нелегком своем путешествии, и закончил тем, что мучились, мол, они по собственной глупости, что лучше, чем на Амударье, нигде теперь люди не живут и нечего от добра добра искать. В родном ее селе он не бывал и зря говорить не станет, но положение там везде незавидное, разве в городах, где карточки дают, там вроде малость полегче…

Сразу же после этого разговора Кейик написала домой большое письмо, просила поподробнее сообщить, какое у них положение, и с нетерпением ждала ответа.

Ответ пришел третьего дня, и Кейик уже десять раз перечитала письмо, не зная, на что решиться.

«…Ты, сестренка, спрашиваешь, как мы тут. У нас все хорошо, только вот мама заболела, теперь все заботы на мне. И ты далеко, не можешь зайти, помочь… Но ты не беспокойся, у мамы не какая-нибудь серьезная болезнь, просто она очень слабая стала… Не переживай за нас, Кейик, мы уж как-нибудь, была бы ты жива-здорова…»

Надо ехать. Это Кейик было ясно. Будет возможность — привезти их сюда; не получится, так хоть зерна отвезти, денег… Ну, а как ехать? Одной? Придется говорить со свекром. Показать ему письмо, рассказать все подробно… Если он разозлится, скажет, чтоб ехала куда хочет, потому что все равно, мол, никого не слушает, тогда она пойдет к Санджарову. Придет и попросит билет ей достать на поезд. Самой ни за что не достать билет, бумаг-то ведь у нее никаких нет… Вечером, придя с поля, Кейик позвала к себе свекровь и, подробно рассказав ей, как обстоит дело, просила поговорить с мужем.

И вот она сидит и ждет ответа от свекра. А ответа все нет, и в кибитку к ней никто не заглядывает. Да и что они могут ей сказать? Какое дело этим людям до ее матери, до ее сестренки? Как все-таки это плохо — быть одной!..

Кейик достала письмо Аксюлюк, снова пробежала его глазами, и две крупные слезы упали на белый листок.

«Мамочка, бедная моя мама!.. Такая ты могучая женщина, и вдруг тебя одолела слабость… Глупенькая Аксюлюк не понимает твою болезнь, а все очень просто — последний кусок от себя отрываешь, им отдаешь. Потерпи, мамочка, потерпи немножко, я помогу, я привезу вам хлеба! Пешком пойду, если билет не выхлопочу! Возьму в мешок, сколько унести можно, и пойду! Нет, я достану билет. Если Санджаров не поможет, выше пойду! Потерпи, мамочка, я обязательно приеду, обязательно!»

Во дворе послышались шаги. Вошли Кейкер и тетя Дурсун. Кейик подняла на них глаза.

— Ну, невестушка, — не скрывая радости, ласково сказала тетя Дурсун, — отец сам решил с тобой ехать. К Паше пошел посоветоваться. — Старушка вздохнула и, прослезившись, вытерла головным платком глаза.

Кейик молча смотрела на свекровь. Слезы снова подступили у нее к горлу, но это были уже другие слезы, слёзы радости и облегчения. Так плачет человек, после долгой разлуки увидевший родных людей… И неважно, по-одет Анкар-ага с ней в Теджен или нет, — может, что-нибудь помешает, но он думает о ней, ее боль — его боль, он всей душой стремится помочь ей. Какой хороший человек!." Как она была к нему несправедлива!..

Ничего этого Кейик не сказала, она только схватила кумганчик и побежала за водой — надо же чай поставить!..

Давно уже не было у Дурсун так легко на сердце, давно она не пила такого вкусного крепкого чая! Когда в семье нелады, хуже всего приходится матери…

2

В дорогу готовились больше месяца, особенно много времени пошло на выправление всяких справок — собрались только к январю. А тут, как на грех, развезло… В начале января лег снег, погода вроде установилась, но снег пролежал только три дня, и опять потеплело, земля оттаяла, под ногами зачавкала жирная, черная грязь… Ветер с Амударьи хлестал по лицу мокрым, липким снегом…

Но все равно Анкар-ага решил ехать. Накануне договорились, что машина из МТС, которая пойдет в Керки за горючим, заедет и за ними. Кейик и Анкар-ага собрались спозаранку, сейчас был уже полдень, а машины все не было. Если она и вышла до дождя, все равно могла застрять по дороге.

— Что-то не везет нам, — сказал Анкар-ага, в который раз выглянув из кибитки, — нету машины. Не по душе мне такое начало, дай бог, чтоб все обошлось благополучно…

Один за другим приходили соседи. Работать не давала погода, сидеть в дырявых, с прохудившимися крышами, кибитках было не так-то приятно, и все эти дни у Анкара-ага не переводились гости. У каждого нашлись в Теджене родственники или друзья, многие женщины были из тех мест, и каждый наказывал разузнать, как живут его родные, передать письмо или просто привет, а некоторые упросили взять и посылочки… После обеда явился Нунна-пальван.

— Хорошо льет!.. — весело сказал он, отряхивая с шапки капли воды. — Пусть денька три похлещет — надо же людям передохнуть!.. Вот Поллыку сейчас достается! Только он, скорей всего, не очень-то за овец болеет, сидит где-нибудь на становище, нацепив очки, да газетку почитывает!.. Ну, а вы чего такие сердитые?! — обратился он к хозяевам. — Нахохлились, точно мокрые куры! Молодуха волчонком глядит! Не нравится, что я дождь хвалю? Пройдет… Дня через два кончится, как ни уговаривай…

Анкар-ага исподлобья взглянул на гостя:

— Я заметил у местных людей такой порядок: придут в дом и, пока все свои думы не выскажут, ни за что не поздороваются. А у тебя, гляжу, и так-то не получается… — И он пошевелился, устраиваясь поудобнее.

— Брось, Анкар-ага! Отвыкать надо от наших церемоний! Это в песках времени девать было некуда, а здесь каждая минутка на учете! Ты лучше скажи, в Теджене будешь, в Ербент-то заедешь? На родные барханы взглянуть?

— Да чего там… Нет больше нашего Ербента!

К вечеру небо очистилось, дождь утих. Вроде и непривычно выезжать на ночь глядя, но Анкар-ага решил больше не ждать. Машины все не было. Рябой пригнал арбу, погрузил пожитки, и Анкар-ага и Кейик распрощались с односельчанами.

— Ну, сынок, — ласково обратился Анкар-ага к Рябому, — этээсовская машина, видать, застряла, теперь вся надежда на тебя! Проси у бога удачи!

Глава тринадцатая

1

Два месяца, как Анкар-ага уехал с невесткой в Тел-жен, и словно сквозь землю провалились. Ни письма, ни слуха, и не видел их никто. Тетя Дурсун чуть не каждый день ходила к Паше, и тот, как умел, успокаивал старуху.

Уж чего она только не передумала! Прямо голова лопается от дум. Да и слухи отовсюду худые… Один, рассказывали, верблюда своего продавать поехал, а вернулся пешком — ни верблюда, ни денег — ограбили. Женщину с поезда сбросили. В общем, было от чего потерять покой… Паша даже послал родителям Кейик телеграмму, но и на телеграмму ответа не было.

Все сроки давно уже вышли, и тетя Дурсун ждала уже не письма, не телеграммы, а их, пропащих. Каждое воскресенье, когда односельчане уезжали в Керки на базар, она с нетерпением ожидала их, надеясь, что они обязательно привезут с собой Анкара-ага и невестку…

Как только солнце начинало спускаться к закату, она усаживалась на пороге кибитки и не отрываясь глядела на дорогу. По двое, по трое возвращались с реки рыболовы, проезжали путники на ишаках. Все они вежливо здоровались с тетей Дурсун, а она, ответив на приветствие, выжидающе смотрела на них. Ей все казалось, что сейчас ей должны сказать: "Поздравляем, тетя Дурсун! Анкар-ага следом за нами едет!"

Давно кончился ветреный февраль, прошел март с его дождями и туманами, начался ласковый, теплый апрель. По утрам, когда вставало солнце, с реки поднимался пар, хорошели, одевались зеленью сады…

Наступала весенняя страда, людей не хватало. Поллык-ага даже старух пристроил к делу, сбил из них бригаду и увез в степь — доить коров и делать брынзу.

Без отца Паша был сейчас как без рук. Единственный мастер в деревне, он был позарез нужен и стригалям, и аробщикам, и полеводам. Паша волновался сейчас не меньше матери, хотя, в противоположность ей, был уверен, что Анкар-ага и Кейик путешествуют в свое удовольствие, и негодовал, что в такое ответственное время, в страду, двое нужных колхозу людей разгуливают себе по Теджену.

В телеграмме, которую он послал отцу на адрес родителей Кейик, Паша не справлялся ни о здоровье, ни об их дальнейших планах, а просто требовал, чтобы Кейик и Анкар-ага быстрее вернулись домой.

Уже четыре дня тетя Дурсун никак не может повидать Пашу. То в район уехал на собрание, то с утра по бригадам ездит, то с уполномоченным в поле уехал.

Вот и сегодня улеглась, не повидав сына, не облегчив душу разговором. Уснуть не могла. Да и дочка неспокойно спала, все ворочалась… Вот опять повернулась, одеяло на голову натянула, а ноги голые. Дурсун встала, поправила на дочери одеяло, прикрыла ноги…

— Тетя Дурсун! — послышалось со двора.

Это Еллы, его голос. Дурсун со вздохом вылезла из-под одеяла, кашлянула, отодвинула засов.

— Спите уже, тетя Дурсун?

— Какой уж тут сон, сынок! Так, лежу… Заходи, садись! Ты из конторы?

— Из конторы. Меня Паша послал… Мы сейчас в Теджен звонили!..

— Ну? — Тетя Дурсун всем телом подалась к нему. — Что ж вы узнали?!

— Сейчас, тетя Дурсун! Сейчас расскажу по порядку! Значит, сначала мы в район дозвонились, еще вчера просили, чтоб Санджаров помог в Керки пробиться… А Санджарова нет, он в Ашхабад на совещание поехал. Но ничего, нам Шаклычев помог… Договорились, чтоб нам сегодня вызвали к телефону кого-нибудь из семьи Джапара-ага. А сегодня звонят: "Теджен на проводе! Каррычирла слушает!"

— Надо же! — воскликнула тетя Дурсун. — Каррычирла! Даль-то какая!

— Так ведь это телефон, тетя Дурсун, с Москвой говорить можно, если связь хорошая!..

— Да кто ж там говорил в телефон-то? Сват?

— Паша сначала не понял, слышно было плохо, трещало очень. Он говорит, у вас там женщина должна была приехать к родителям из Кызылаяка, и свекор с ней… Как они живы-здоровы? Его спрашивают, кто говорит, он отвечает: председатель колхоза Паша Анкаров. Это, говорит, моя невестка и отец… Есть, говорят, такие. Так пусть, говорит Паша, поскорее возвращаются! Мы их на один месяц отпускали, а не на полгода! Говорит, говорит и вдруг, вижу, краснеть начал. Человек тот говорит ему что-то, а Паша молчит и все больше краснеет.

— А чего ж это он? — взволнованно воскликнула тетя Дурсун.

Еллы улыбнулся:

— Я и сам сначала не понял. Помолчал, помолчал, потом, смотрю, трубку вешает. Осторожненько так… А сам ни слова… Только когда из конторы вышли, он мне объяснил, в чем дело. Оказывается, с самим Анкаром-ага разговаривал!

— С отцом?! — Тетя Дурсун всплеснула руками.

— Ну да! И распушил же Анкар-ага нашего председателя! Ведь как все получилось. Они тогда не сели в Керках на поезд. Справки какие-то не те им дали, ну, а Анкар-ага человек гордый, не станет с полпути возвращаться, купил на базаре двух ишаков — и в Теджен! Шестьсот пятьдесят километров! Месяц и двадцать дней до Теджена добирались. А теперь насмехается — вышли, говорит, мне еще такую же справочку, на обратный путь… месяца через два прибудем!

— Ой! Да хоть через год! Главное — живы они! Здоровы! Постой, Еллы, я тебе сейчас подарок дам! Нарочно хранила! Кто первый скажет, что живы они и здоровы!..

Дурсун начала шарить где-то в углу, взволнованно приговаривая:

— Припасла для такого случая. Значит, живы-здоровы… Ну, слава богу… Теперь я спокойна. Ведь чего только не передумаешь!.. Говоришь, ругал отец Пашу-джана? Значит, сильно его припекло, ведь он никогда слова резкого ему не скажет… Вот, сынок, держи, нашла. Не нужно было Анкару сына ругать… И так у него забот хватает… Сколько дней не могу дома застать!.. Ну, может, ничего, может, он не очень на отца-то обиделся…

2

От села Каррычирла в сторону песков ехали по дороге два всадника, один на ишаке, другой — на верблюде. Ехали они два дня и на третий день, к вечеру, добрались до колодца Динли. Возле колодца лежала собака с разорванным ухом. Увидев Джапара-ага, она поднялась и, виляя хвостом, пошла навстречу.

— Видно, оба с отарой ушли, — сказал Джапар-ага. — Слезай, Анкар-ага, сами будем чай кипятить… — И он стал сажать своего верблюда.

Старики спешились. Вскоре за барханами, в той стороне, куда спряталось солнце, послышался нестройный перезвон бубенчиков. Перезвон все приближался, и вскоре огромная отара овец заполнила все стойбище. Человек средних лет с чабанской палкой в руке, прихрамывая, подошел к Анкару-ага. У него была густая черная борода, не совсем закрывавшая шрам на щеке, а на лбу глубокая выемка, в которой вполне мог поместиться палец. За ним шел юноша с охапкой травы в руках. Он тоже поздоровался и, присев возле очага, стал мыть котел. Анкар-ага внимательно разглядывал чернобородого.

— Что, уважаемый, припомнить хотите? — с улыбкой спросил тот, заметив, что Анкар-ага внимательно разглядывает его. — Меня теперь многие не узнают…

— Это у вас что же — от пули?

— Да нет… Осколочные…

— Это ничего. Шрам мужчину не портит! Хорошо, что живы остались! А все-таки я вас никак не припомню.

— Да вы меня только раз и видели, когда за невесткой в Каррычирла приезжали. Перед самой войной… — Чернобородый вздохнул. — Я слышал, вы двух сыновей потеряли… Пусть будет земля им пухом!

Напились чаю, закусили. И пока не засветились звезды, все сидели за неторопливым разговором…

На рассвете Анкар-ага распрощался и поехал дальше в пески. Дорога была знакомая. Много раз проезжал он этими местами. Смолоду водил караваны, потом пас отары, в Теджен ездить приходилось… Двух невесток привез он по этой дороге. И всегда казалось ему, что нет дороги длиннее, многолюдней и веселее… Через бесчисленные села, через Керки, Чарджоу, Мары доехал до Теджена на ишаке, сопровождая невестку, и теперь, оставив ее на время у родителей, едет на том же ишаке в Ербент, в Учоюк. Кейик поживет у матери, пока та не поправится, а он навестит родные места, — когда еще доведется побывать в просторах родного Ербента — и поедет в Кизылаяк, к новому своему дому. Но только не на ишаке. Он приедет в Ашхабад, сходит куда положено, возьмет записку у большого начальника и пойдет на станцию. Записка та будет посильнее, чем справка Паши, ему сразу дадут билет, и он позвонит в колхоз, чтоб встречали…

Джапар-ага не захотел переезжать в Кизылаяк. Ну, это его дело. С голоду они теперь не пропадут, пять пудов зерна есть и каурма от двух баранов. Да теперь уж апрель, молоко, зелень пошла… Перебьются. Не всегда же Теджен будет без воды. Да и война когда-нибудь кончится…

Война…

Вот здесь, неподалеку, встретил тогда их Нокер-джан и сказал, что началась война. Бедный мальчик!.. Тогда был июль, и земля кругом была выжжена солнцем… А сейчас весна, и барханы застланы зеленым ковром, и кругом цветы, цветы. Как они пахнут, цветы кандыма!..

Анкар-ага спешился, нарвал охапку сочной травы, пошел пешком… Ишак шел рядом, негромко постукивая копытцами… Джурк, джурк, джурк…

Анкар-ага поднял голову. Совсем низко, едва не касаясь шапки, вилась над ним какая-то птица. Ее можно было достать рукой, если подпрыгнуть!

Старик прошел еще немного, поднял голову… Птица все летела над ним. И что она вьется? Может, хочет передать ему радостную весть? Сообщить, что далеко-далеко, за тысячи километров отсюда, закончилась великая война, длившаяся четыре бесконечных года?.. Мало было добрых вестей в эти годы, вот она и хочет сказать ему что-то радостное, подбодрить старого, уставшего от горестей человека, который не спеша шагает в этот час по степи…

Вместо послесловия

"…Пишет вам Кейик. Шлю свой привет матери, отцу, сестренке Аксюлюк и всем нашим родственникам и всем соседям… Сообщаю вам, мама, что доехали мы со свекром благополучно. На станции Каган у нас была пересадка, потому что дальше поезд шел на Ташкент, а нам надо в другую сторону. Мы сидели на вокзале, пили чай, свекор добыл где-то кипяток, и вдруг — суматоха. Кричат, руками машут, целуются… Пьяные откуда-то появились, один плакал очень. Оказывается, война кончилась…

Смотрю, прямо перед нами какой-то человек в военном и без руки. Смотрит на свекра, молчит. Потом говорит: "Здравствуйте, Анкар-ага, не узнаете меня?" Свекор сразу поднялся: "Здравствуй, говорит, Ходжали! Со счастливым тебя возвращением!" — а сам на пустой рукав смотрит…

Ходжали вместе с нами в деревню приехал. От самого Кагана вместе ехали. Матери его, тете Огулдони, сообщила наша Кейкер. А Солтанджамал я первая поздравила. Знала бы ты, что с ней было!.. Барана мне подарила. Барана! Господи, я бы, кажется, полжизни отдала!.. Всю жизнь отдала бы! Побыла бы с ним денек, и все…

Кроме Ходжали, пока еще никто не приехал, но скоро приедут все, кто жив остался…

К Гыдже тоже муж возвратился, это подруга моя, помнишь, я тебе про нее много рассказывала… Он теперь милиционером у нас в деревне. Ну, она не особенно веселая ходит, не ладится у них что-то… Только, я думаю, ничего, обойдется… Она очень хорошая женщина. Кейкер наша седьмой класс кончила. Такая выросла красавица, ласковая, высокая, стройная. Без нас тут еще двое приходили ее сватать, но я знаю, свекор не отдаст без ее согласия. А сама она учиться хочет ехать. В Керки. И знаешь, мама, ведь у нее парень здесь остается, учитель Ахат, говорит, ждать ее обещал. Это он сам надоумил ее в педтехникум поступать. Говорят, Санджаров вмешался, тоже хочет, чтоб Кейкер училась. Ну, уж если и Санджаров за это, Анкару-ага не устоять, придется отпускать дочку!

Про себя, мама, я тебе ничего нового сказать не могу, обо всем мы с тобой по ночам переговорили. Свекор со свекровью сама видишь, как ко мне относятся, словно я им дочь родная, а не невестка, мне с ними хорошо… Если даже они скажут: "Мы тобой довольны, невестка. Не мучай себя, ты молодая, поступай, как сердце тебе велит", — не знаю, что я им отвечу. Нет у меня, мама, двух сердец, одно только, и навсегда оно Юрдаману принадлежит, живому ли, мертвому ли… Пустая я какая-то, мама, не будет от меня радости другому человеку. Вот есть у нас в деревне Рябой, сын Нунны-пальвана, хороший парень и ко мне с уважением… Свекор сердился сначала, думал, он так, к безмужней подъезжает, а он со всей серьезностью, хоть сейчас свадьбу играть, несмотря что я вдовая. А я не хочу за него идти, мама! И не потому, что суда людского боюсь — поговорят, поговорят да перестанут — а просто не нужен он мне, сердцу моему не нужен… А так — зачем: человек я самостоятельный, работать умею, кормилец мне ни к чему.

Хлопок у нас в этом году хороший. Свекор все ждет, что ему разбитый танк привезут — кетменей и лопат понаделать… Только Паша говорит, что из тех танков не кетмени с лопатами, а тракторы делать будут и хлопкоуборочные машины, чтоб не так тяжело нам было…

Мама, если с кем задумаете породниться, не отдавайте сестренку лишь бы за кого, пусть за любимого замуж идет. А ты, сестренка, не стесняйся, обязательно скажи матери, кого полюбишь. И пишите мне почаще. Будьте здоровы, письмо вам написала Кейик. 3 июня 1945 года".

Перевод Т.Калякиной

Повести

"Сормово-27"

И этот день начался так, как обычно начинались дни летнего кочевья. Сгрудившиеся ночью овцы звучно жевали траву. Кульберды-ага, мерно шевеля губами и пальцами, совершил утренний намаз, а рядом старый верблюд меланхолично двигал челюстями, пережевывая жвачку.

Союн заварил зеленый душистый чай в двух чайниках, крашенных старинными узорами, прикрыл стареньким чекменем. Поставил жгуче-синие пиалы — теперь в магазинах не встретишь на пиалах такого густого и сочного цвета…

После молитвы отец подошел к очагу в хорошем настроении.

— Вот и лето прикатило, — сказал он, поглаживая окладистую бороду. — Месяцы, годы льются быстрее, чем вода с рук при омовении. А когда я в твои годы чабанил отару Анга-бая, время плелось, как хромая верблюдица.

Закончив в молчании чаепитие, отец и сын обошли, осмотрели стадо. С краю лежала тучная овца с белой полосою на лбу, с тавром на правом ухе, жирный ее курдюк расплылся.

— Если Мурадли принесет радостную весть, тьфу, не сглазить, — сказал Кульберды-ага, — зарежем. Раздобрела!

Союн смутился.

Отец поднял отару.

Мурадли пришел из деревни после обеда, круглое его лицо так и сняло.

— Где мой бушлук? [12]— закричал он Союну.

Тот только что привез с колодца пресную воду и сейчас снимал с верблюда сбрую.

— Посмотри мне в лицо! Ну-ну, такому застенчивому молодая жена не даст покоя: глаза-то ее острее твоих. Подтянись! В следующую пятницу прижмешь к груди красотку. — Имей в виду, возьму шитый золотом халат либо лучшего барана на выбор.

— Ай, получишь, получишь, — пробормотал Союн, вырываясь из его крепких объятий.

Вечером пастухи пировали. Сладкий запах жареного мяса щекотал ноздри. Вода в остроносых тунче [13]булькала, клокотала так задорно, словно посмеивалась над вовсе очумевшим от счастья Союном. Отец и Мурадли беседовали у очага, обнесенного с наветренной стороны связками камыша.

— Кульберды-ага, ведь вы полгода не были в ауле, — заботливо сказал младший чабан Мурадли. — Вот после свадьбы Союна и отдохните. А мне колхоз пришлет парней в помощь. Не беспокойтесь.

— Все-таки, сынок, за отару боязно… — Взгляд старика упал на дутар в чехле. — Э, да ты всерьез готовишься к свадьбе Союна! Ну-ка, прочисть музыкой чабанские уши, забитые песком.

Мурадли не заставил себя упрашивать, подмигнул Союну, пробежал пальцами по струнам, мелодично ему откликнувшимся.

— Да продлится жизнь твоя, блесни искусством, — подбодрил певца Кульберды-ага.

Раскачиваясь, словно заяц перед прыжком из-под куста саксаула, Мурадли завел высоким сильным голосом:

Тебе говорю, Баба Равшан: Не связывайся со мною. Рухнешь, потеряв сознанье. Прославишь мою удаль. — Угадал бесенок. Живи тысячелетие!

Эту песенку Мурадли пропел так пронзительно, звонко, что испугался, как бы не сорвать голос, и продолжал потише:

Между четырнадцатью и пятнадцатью годами Быстро зреют твои яблоки, девушка. Исстрадаюсь, но вкушу блаженства: Сожму яблоки рукою, прилягу рядом.

У Союна от волнения прервалось дыхание. Напряглись на лбу жилы: так весною по песку струятся зеленые гонри [14].

Нахальный Мурадли, устало перебирая струны, ухмылялся, ехидно на него посматривал.

— Что-то случилось с казаном, — вдруг насторожился Мурадли, — не заледенел ли?

— Сынок, самой сладкозвучной песней не насытишься, — благодушно напомнил и Кульберды-ага.

Союн с виноватым видом убежал к очагу, к пыхтящей и сопящей в котле душистой жирной баранине. Подавая мясо и чай, он заметил:

— Погода-то портится.

— Не беда! — беспечно воскликнул Мурадли. — У нашего Кульберды-ага грудь широкая, заслонит всю отару.

Отец наградил шутника благосклонной улыбкой.

Однако к полуночи небо почернело, примчавшийся из степи ветер могуче дунул в очаг, взвились искры. Вспотевшие от обильной трапезы пастухи переглянулись: ветер был влажный, с дождевым душком. Кульберды-ага велел осмотреть отару. Овцы лежали, плотно прижавшись к земле, ни одна не поднялась.

— Бог не выдаст, свинья не съест, — бодро сказал Мурадли, засыпая.

Через час ветер усилился, но уснувшие каменным сном чабаны не услышали воя песчаной бури, не заметили, как несколько овец убежали в степь, толкаемые ударами ветра.

Утром пастухи пересчитали отару, не хватало двадцати семи овец. Кульберды-ага огорчился; он решил принять вину на себя: старшему не полагалось бы спать. Он велел Союну готовиться к отъезду в деревню, сказал, что сам обойдет становище, чтобы найти ночные следы пропавших овец. "Вернусь, дай бог, до солнцепека, и после чаепития поедем в аул…" И наполнил водою бутыль, обернутую кошмой.

Но ветер успел заутюжить следы, и чабан долго чесал затылок, размышляя: "Что за оказия? Овцы не должны были оторваться от стада. Ветер западный, — значит, они лежали мордами к востоку. Кто их поднял? Почему беглянок не вернули сторожевые псы?" Солнце поднялось так, что вскочивший на плечи самого высокого человека самый высокий человек не дотянулся бы; одиннадцать часов. Тени сузились. Земля накалилась, дышала жаром.

Конечно, двадцать семь овец не урон многотысячной отаре, но эти двадцать семь голов колхозные. И Кульберды-ага пошел на восток. Если овцы лежали мордами к востоку, следовательно, они и побежали туда. Чабан ругал себя за самоуверенность — самый непростительный порок. Во рту пересохло. Надо было выпить топленого масла две ложки. Не догадался. А ведь это лучшее средство от жажды… Кульберды-ага неутомимо шагал с бугра на бугор, но ветер успел старательно замести все следы колючей метлой. С визгом разбегались суслики. Ящерицы сидели на ветвях кандыма, следя бисерными глазками за движением солнца. Степь была зловеще пуста.

Старик раскаивался, что ушел из коша налегке. Гордыня, однако, не позволила ему вернуться, и он уходил все дальше, все глубже в степь.

Союн и Мурадли не беспокоились до обеда, укладывали пожитки. К вечеру страх охватил их души. Беспечный Мурадли уговаривал и себя и друга: "Ага наткнулся на чью-то отару и остался там переночевать".

На всякий случай разожгли высокий костер и всю ночь подбрасывали в пламя сучья, охапки камыша, но Кульберды-ага к путеводному огню не вышел.

Едва забрезжил рассвет, Союн навьючил на молодого резвого верблюда хурджины с водой и пустился на поиски отца. Мурадли остался с отарой.

Песчаные холмы напоминали море с разбушевавшимися, высоко взметнувшимися и как бы застывшими валами. Знойный воздух переливался, словно расплавленное стекло. Кульберды-ага лежал, уткнувшись лицом в песок и вытянув правую руку, — он будто надеялся дотянуться до воды и зачерпнуть пригоршню. Старый чабан в предсмертный час знал, что здесь нет никакого моря, что это мираж, и все-таки верил, что перед ним море.

Двадцать лет прошло с тех пор.

Глава первая

Далеко-далеко на востоке край неба побагровел, словно раскаленное дно только что слепленного тамдыра [15]. Над огромной отарой широко пронесся властный окрик: "Р-ррайт-ов-ша-аа!.." И тяжелое стадо тотчас свернуло вправо, подчиняясь сильному голосу Союна.

Он и младшие пастухи Сахат и Хидыр стояли на холме и любовались выкатившимся в степь огненно-золотистым шаром. Утро в Каракумах короткое, но нежное, спокойное. Тот, кто не бывал в Каракумах, никогда не представит себе этого скоротечного великолепия.

Сахат был крепенький, с маленькой бородкой; лицо обгорелое. У Хидыра усы и борода чуть-чуть пробивались, глаза смотрели мечтательно.

Степные жаворонки вылетели на утреннюю прогулку, сделали плавный круг над чабанами: "Джуйн… джуйн… джуйн" — и молниеносно скрылись за холмами.

Проводив задумчивым взглядом вольных странников, Союн сказал себе: "Жаль, что люди не понимают птичьих напевов. Ведь, может быть, жаворонки горько сетуют на какие-то свои беды. Понял — помог бы". И повернулся к молодым чабанам:

— Щедрая степь моя! Кормилица и утешительница.

Сахат носком чокая выковыривал из песка сухой ствол созена [16].

— Поздно спохватился. Это благодатное кочевье выкормило твое богатырское тело, закалило душу. Здесь, у отары, ты нажил счастье, богатство, знатное имя, уважение друзей. И вот решил все бросить.

Союн не ответил, передернул лопатками.

— Ага, приказывать тебе мы не умеем, просим, — сказал Хидыр. — Нигде ты не встретишь такого дивного рассвета. Да ради этого нельзя расставаться со степью.

После долгого тягостного молчания Союн спросил:

— Так вы о чем это?

Сахат не заставил себя ждать:

— О том, что твоя затея — дело пустое. У каждого из нас свой удел в жизни. Ухватился за ветку, а ветка хрупкая… Мы, чабаны, ценимся у овечьего хвоста. На канале нас засмеют. Вот что хочу сказать.

Хидыр испугался, что старший чабан сейчас стукнет дерзкого Сахата по шее и завяжется рукопашная. Нраз у Союна горячий. Хидыр не забыл, как ему, подпаску, Союн влепил пощечину: не спи днем у отары. А что поделаешь — жара сморила… И Хидыр попросил Сахата:

— Уймись. Будет тебе! На канале всем хватит работы, так говорили. И там учат ремеслу на курсах, в школах. Значит, можно получить специальность. Потому откажись от колких слов.

— Нет, зачем же, — примирительно сказал Союн. — Пусть говорит. Всегда надо идти в открытую. — Он вытащил цветной, старенький, пропитавшийся потом платок, связанный из длиннокудрой осенней шерсти молодого барашка, вытер влажный лоб, затылок. Посмотрел на горстку золы, мелкие угли у корней созена, усмехнулся: — Помнишь, Хидыр?

— Еще бы не помнить! — засмеялся парень, радуясь, что гроза миновала. — Я сжег коробок спичек, а костер все-таки не занялся. Вы, дядюшка, стояли, вот как сейчас, и зло следили за моими неловкими хлопотами. Однако мы в тот день остались без чая. А теперь…

— Теперь ты одной спичкой на сильном ветру разжигаешь костер, — многозначительно заметил Союн.

Сахат вдруг с безнадежным видом махнул рукой и ушел к отаре.

Проводив его снисходительной улыбкой, Хидыр сказал:

— А помните, дядюшка, как ночью хлынул весенний дождь и по песку кто-то расстелил пестрый ковер. Цветы были красные, белые, синие, даже черные. Такого изобилия цветов я раньше никогда не видел. А только май начался, и земля пожелтела, как лицо больного малярией. Вот каковы наши Каракумы.

— Это ты толкуешь о канале? — догадался Союн, садясь на песок и поджимая под себя ноги.

— А хотя бы и о канале.

— Знаешь, недавно в кош приходил агитатор из райкома. Атакулиев, кажется. После вечернего чая раскрыл толстенную книгу и начал читать, читать, тараторить. Хоть бы одно словцо понять. Улавливаю только "Ленин". У чабанов глаза слипаются. Я креплюсь, но и у меня, как у курильщика опия, голова идет кругом. Вдруг проснулся — ба, полночь. Атакулиев читает доклад о канале. Агитирует. "Друг, не хватит ли?" Обиделся. Обиделся, но утром попросил шкурку каракуля на воротник жене.

— И вы подарили? — заинтересовался Хидыр.

— Конечно, я обещал подарить, но сказал, что необходимо письменное предписание второго секретаря райкома Кидырова. Лицо агитатора побелело, словно выстиранная тряпка. С жалкой улыбкой отшутился: "Хотел тебя проверить…" Это ме-ня-аа проверить!

— А Ленин действительно мечтал о Каракумском канале, — сказал Хидыр.

— Не знаю, парень, не знаю… Знаю, что Ленин избавил моего отца и твоего отца от рабской покорности баям. Освободил мою мать и твою мать от угнетения женами бая. Это знаю.

Запустив указательный палец правой руки в густочерную бороду, Союн замолчал. А если он замолчал — жди, не торопи, не мешай. Не так-то легко заставить Союна разговориться. Да и в самом деле, пусть думает, взвешивает, прикидывает, что к чему. В конце-то концов, человеку полезно размышлять. Самые замечательные решения приходят в тишине раздумий.

Солнечное пламя бушевало у колодца Яраджикум. По городскому календарю 1954 года стояла весна, но здесь жаркое лето уже испепеляло травы.

Отара отдыхала в котловине. Лежавший у края полусонный пес при кашле овцы навострял уши.

После неизменного чабанского черного супа — кара-чорба — пастухи лакомились зеленым чаем. Поставив в ногах закопченные чайники, блаженно потели в тени шалаша, слушали приезжего шофера.

Размахивая руками, щуря маленькие глаза, парень горячился:

— Едут со всех сторон. Из Дагестана. Из Сибири. Парни едут, девушки, целыми артелями. Смех — ни разу не видели верблюда, ишака. Жалуются — жарко. Это весной-то им жарко. А что запоют в июле?!

— Сынок, скажи, а наши-то приезжают? Колхозники? Чабаны? — с солидной неторопливостью спросил Союн.

А у самого замерло сердце. Что ему до дагестанцев, до сибиряков! Нет, Союн их уважает, он рад пришельцам, но ведь речь-то сейчас идет о нем, найдет ли достойное место на канале, не осмеют ли Союна, не выгонят ли обратно в пески?

— Так и прут! — торжественно воскликнул шофер. — Семьями приезжают. И молодые и взрослые. Ну, здоровым, сильным не отказывают. Всех берут в обучение.

Силой, сноровкой Союн был награжден щедро. Не раз выходил на арену бродячих цирков и знал: вышел на середину — нельзя повернуть восвояси. Как говорится: "Сходи на базар, попытай счастья!" Но, может, на стройке от человека требуется не сила, а умение? А Союн — на что он там?.. И ведь никто не заставляет его брать беду на свою голову. Но кто-то шептал Союну: "Иди, чабан, не бойся, померяйся силой, ну, иди!.."

Вот так: там он просто чабан, обыкновенный чабан, без имени, без славы, а с отарой он Союн-ага, дядя Союн, каким был и его отец, незабвенный Кульберды-ага.

Вздохнув глубоко, словно перед единоборством с ошалевшим от голода волком, Союн сказал шоферу:

— Сынок, мы налили кокчаем свои утробы доверху. Теперь время и тебе напоить досыта машину.

Парень слил из радиатора нагревшуюся воду, наполнил его холодной колодезной, похлопал машину, как оседланного верблюда, по боку и заявил:

— Готово!

Пути к отступлению были отрезаны, но вместо того, чтобы побыстрее впрыгнуть в кузов, Союн пожелал друзьям благополучия, еще раз с грустью окинул взором отару и переспросил Хидыра:

— Значит, какие поручения в ауле?

— Да никаких поручений, привет домашним и тем, кто помнит меня. Не забывай нас, ага.

Нет, Союн никогда не забудет степь, и ползущую с равномерным топотом отару, и сладкую воду колодца Яраджнкум. Куда б ни забросила судьба Союна, он будет слышать шорох селина [17]на пригорках, свист песчаной метели, хруст травы на зубах овец, воинственный лай сторожевых псов.

Жизнь Союна началась у Яраджинского стойбища, и он искренне верил, что здесь же завершит свой путь. Теперь он уезжает. Почему? Возмечтал о славе? Каракумские чабаны славны на всю республику. Стремится к богатству? Каракумские чабаны богаты. Когда-нибудь друзья-пастухи и родственники в ауле поймут поступок Союна. Хош, до свидания!.. Раскаленная земля обжигала подошвы сквозь тонкие чокаи, Союн переступил с ноги на ногу. И тут в его колено ткнулся мордой Алабай. Вытянувшись, заискивающе виляя хвостом, пес прощался с хозяином, как бы чувствуя, что тот не вернется. "Быстроногий друг! Если чем обидел, прости. Пусть бог наградит тебя силой в схватке с волками". И Союн ловким прыжком взлетел в машину.

По сухой степной тропе грузовик мчался лихо, но у котлована Кульберды-ага заскочил в трясину и застонал, зафырчал, словно раненый зверь. Петляя по хрустящим под колесами сучьям черкеза, которыми была вымощена сырая вязкая лощина, — машина остановилась у края котлована.

В Каракумах такыры, котлованы, холмы, колодцы носят имена древние и новые. Когда нашли тело погибшего от жажды Кульберды-ага и похоронили его здесь, то появился котлован Кульберды-ага. И шоферы проезжавших мимо машин, чабаны и подпаски, глядя на могилу, говорили: "Да будет пухом тебе земля, где нашел последнее успокоение…"

Шофер остановил машину, не спросив согласия, не взглянув на Союна, и тот был благодарен юноше за молчание. Мерным тяжелым шагом Союн подошел к могиле и прочитал молитву за упокой души отца. Молитва коротка, быстро закончилась, а губы Союна шевелились, будто он разговаривал с отцом. Просил укрепить его дух? Напоминал о клятве, произнесенной двадцать лет назад над телом приникшего к безводной земле Кульберды-ага?

Как это узнаешь…

Но сегодня Союн бесповоротно отрекся от Яраджинского кочевья.

Глава вторая

Вечерело, когда машина загремела по настилу деревянного моста через канал Бассага — Керки. Здесь кончались пески, здесь начинались поливные плодородные земли.

Всю дорогу Союн, как ни упрашивал шофер, стоял в кузове, облокотившись на крышу кабины. Кабина — душная клетка — пугала его. В последний раз он озирал затуманенными тоской очами Каракумы, и все ему казалось, что он не удаляется, а подъезжает к отаре, тяжелой, с мерно перемещающимися бело-черными волнами. Каракумы пахли горячим песком, овечьим пометом, дымом костров. Лебаб встретил Союна влажным вечерним ветерком и запахом сочного хлопчатника, взлетевшего до пояса хлопковода.

За мостом Союну пришлось то и дело нагибаться, чтобы проскользнуть под ветвями растущих по обеим сторонам дороги тутовников. Шофер резко сигналил, и с середины шоссе отходили к канавам возвращавшиеся с поля женщины и дети. Их платья на спине побелели от соленого дневного пота — в Каракумах так белеют солончаки… Однако колхозницы весело шутили, смеялись, словно шли домой с весеннего тоя. На плечах они несли вязанки сучьев. "Нет ли здесь и матери детей наших?" [18]— подумал Союн.

Комары слепили глаза, и Союн присел на дно.

Неожиданно машина остановилась, шофер сказал: "Садитесь, тетя", — и в кузов влетела связка тутовых сучьев, упала на ноги Союна. Он вздрогнул, а через борт перекинулась женская нога, красное платье сбилось выше колен, и Союн отвернулся.

Прерывисто дыша, женщина влезла в грузовик, вгляделась и воскликнула:

— Ой, бог мой, да это отец детей наших!

Так встретил Союн свою Терек…

В пути муж и жена не разговаривали: это было бы неприлично…

Едва грузовик остановился под развесистым тутовником, Горек выбросила из кузова дрова, спрыгнула и звонко крикнула:

— Эй, отец приехал!

Смуглый красивый мальчик лет двенадцати, точь-в-точь Союн в отрочестве, и веселая трехлетняя девочка кинулись к машине с огорода, отделенного камышовым плетнем от дома. Сын поклонился с достойным видом, дочка бросилась на шею — ведь отец так редко бывал дома. Последний раз Союн приходил в аул ранней весной.

— Отец, почему у тебя в бороде серебряные нити? А вот у Чары-ага вся борода белая! — щебетала девочка.

— Когда вся побелеет, согнусь, как Чары-ага, стану ходить с палкой, — пошутил Союн.

— С этой?..

Лицо Союна потемнело. Палку из крепчайшего созена, отполированную его мозолистыми руками, он захватил с собою. С того дня, когда этот чабанский посох вручил ему отец, незабвенный Кульберды-ага, колхозной тысячеголовой отарой не полакомились ни степные волки, ни хищные стервятники, и не было падежа ягнят, и овцы были тучными, густошерстными, с волочащимися по песку курдюками. Воистину священный посох! "Посох счастья", — говорил Союн подпаскам.

Сейчас он ничего не ответил любопытной Джемалке, с виноватой улыбкой переложил созеновую палку из руки в руку.

Герек учуяла — происходит что-то неладное.

— К добру ли, отец? Проведать приехал?

По правому берегу канала в клубах удушливой рыжей пыли с грохотом прошли бульдозеры, машины, на первый взгляд неуклюжие, но могучие. Союн отметил в памяти: три… четыре… пять…

— Отец, это русские машины! — не унималась Джемаль.

— Такие же русские, как и туркменские, — сказал Союн.

Жена не уходила, ждала ответа.

— Отнеси вещи в дом, приготовь чай, — попросил Союн негромко.

Неужели Терек подумала, что мужа выгнали с пастбища, привязав к поясу за спиной колокольчик?

К ужину пришли братья Союна — тракторист Мухамед и гидротехник Баба.

Они не терпели друг друга, ссорились, и соседи удивлялись, как это братцы уживаются в одном доме…

О таких, как Мухамед, старики говорят: "В мире потоп, а ему хоть бы что!" Работал отлично, начальников ни во что не ставил, но не спорил с ними. На собраниях лениво слушал, но сам не выступал никогда. "Встречу мудреца, куплю полкилограмма, а то и килограмм ума, — объяснял Мухамед. — А пока не встретил — молчок". Разумеется, это было чистейшим притворством.

Баба же был общительным, учтивым, дипломом не кичился, а приятелям говорил, что одолеть книжную мудрость легче, чем досыта напоить водою делянку хлопчатника.

После чекдирме с помидорами Союн придвинул к ногам чайник, оперся локтем на подушку, сказал:

— Нужен спутник в дорогу…

Мухамед не понял, усмехнулся:

— Только что в дом ввалился, а уже собираешься в путь?

— Нет, дня два-три отдохну.

Проницательный Баба спросил коротко:

— На канал?

— Да, конечно, на канал, — кивнул Союн.

Братья переглянулись, насупились, а порывистая Терек всплеснула руками:

— Отец, да ты в уме ли?

Союн обжег жену взглядом, строго спросил братьев:

— Почему замолчали?

— Если ты всерьез, то давай условимся, пока соседи не подслушали, что такого разговора не было, — предложил Мухамед.

Баба, отвернувшись, кашлянул:

— Хмм-мм…

Рывком поднявшись, Союн ушел из дому.

Жена не упустила этого благоприятного мгновения:

— Правду говорят: "Седина в бороду, а бес в ребро". Нет, он свихнулся, я сразу догадалась… И лицо чужое, и слова чужие. Нет, вы не соглашайтесь, так и скажите: нам здесь хорошо.

— Да чего уж, — буркнул Мухамед.

— Поеду! — решительно заявил Баба, залившись жгучим румянцем.

В эту минуту вернулся Союн, прошел на свое место старшего, губы его кривились, дышал тяжело. Плеснул зеленого чаю в пиалу.

Неожиданно заголосила притихшая было после обильной еды Джемаль.

— Ух тебя! — гаркнул Союн и велел жене: — Унеси девочку. — И едва за ними захлопнулась дверь, обратился к Мухамеду: — Значит, не желаешь?

— Значит, не желаю.

— А ты, Баба?

— Я-то поеду. Но ты насильно никого не тащи с собою. Тут геройством не возьмешь!

Союн опять вспылил:

— Тебя не спрашивают!

— Спрашивай не спрашивай, а на жену не ори! — невозмутимо сказал Баба. — Конечно, она твоя жена, но не твоя рабыня.

— Вот вы фырчите: пустая затея!.. — успокоившись, заговорил Союн. — Об этом же мне твердили Сахат и Хидыр. Сейчас, кажется, расстались со мною сухо. Даже Алабай отвернулся. Сам был уверен: пока дышу, не покину могущественную степь. Но попрощался. Уехал, зажмурившись. Летел сюда на грузовике с думой: умру, а сдержу клятву. Не от своего, от имени всего рода принес я клятву на отцовской могиле. Теперь настал срок выполнять. Клятва — это клятва. Честь мужчины!.. Отец лежал на горячем песке, протянув руки к бушующим волнам пригрезившегося моря. Он ушел из этого мира с открытыми очами, шепча: "Вода". Вот и судите меня, Мухамед и Баба!

Братья не произнесли ни слова, задумались.

А сестра Союна, Айболек, заведующая колхозной библиотекой, в это время уже взяла тяжелый замок, потушила свет, но вдруг на крыльце раздались быстрые шаги и в читальню вошел приземистый юноша с портфелем и фотоаппаратом. Грудь у него колесом, глаза круглые, большие, как дно пиалы.

— Откуда так поздно, Ашир? — приветливо воскликнула Айболек, перекидывая через плечо мелкие длинные косички.

— Только что приехал. Остановился в гостинице Чары-ага, побаловался чайком и к тебе… А завтра в город, на совещание механизаторов.

— У журналистов на уме только трактористы, — обиженно надула губки Айболек, но тут же засмеялась.

— Нет, почему же! — Ашир Мурадов дернул плечом. — Можно и о библиотеке дать фотоочерк на три колонки до подвала.

— Пришел бы пораньше, застал бы репетицию театрального кружка.

— Да я нарочно опоздал, чтобы разошлись!

Девушка смущенно потупилась.

Ночь была светлая и теплая, как парное молоко.

На улицах уже не было прохожих, в домах постепенно гасли огни. Айболек и Мурадов прошли берегом центрального колхозного канала Эне-Яб, разделявшего пополам деревню, поднялись к Бассага-Керкинскому каналу. Колхозники поливали приусадебные сады и огороды. Деревня лежала пышным благоуханным зеленым венком, а за каналом угрюмо желтели песчаные горы, напоминая спящих верблюдов.

— Как поэтичны деревенские вечера! — высокопарно сказал Мурадов.

— Поэзии хоть отбавляй, но в Ашхабаде сейчас, пожалуй, веселее, да? — У Айболек был насмешливый характер.

— И у города и у деревни есть свои красоты.

Парень старался почаще дотрагиваться до руки Айболек, и она вздрагивала, пугливо косилась на него, ко ведь обидного для ее достоинства еще ничего не было, так что приходилось молчать.

Зато когда Мурадов, как бы желая поправить рассыпавшиеся по платью, называемому в деревне "день и ночь", иссиня-черные косички, обнял, рывком притянул ее к себе, Айболек взвизгнула:

— И-иих!..

И так оттолкнула, что Мурадов еле устоял на ногах.

У канала вспыхнули ослепительными пучками света фары грузовиков, и через минуту по дороге проехали, взвихривая еще не остывшую после солнцепека пыль, четыре машины с прицепами, и на прицепах дребезжали, скрипели доски.

— В Головное, на стройку, — сказал Мурадов, чтобы хоть как-то вывернуться.

Девушка молчала, тяжело дыша.

— Знаешь, Айболек, через несколько лет, — пылко воскликнул Мурадов, подняв к небу лицо, — сюда, к вам в деревню, придет большая вода! Тенистые сады опояшут по берегам канал. Девушки станут любоваться своим отражением в светлом лике воды. Быстроходные крылатые катера, курсирующие из Головного в Мары, вздымая высокие валы, подойдут к пристани вашего селения…

— Я домой пойду!

— Айболек, милая! — возопил Мурадов, простирая руки, но девушка уже бежала по тропинке и вскоре скрылась за деревьями.

Ашир разочарованно пожал плечами, вытащил серебряный портсигар, закурил.

Наступило утро. Птицы завозились в ветвях старого тутовника, осторожно свистнули, защелкали, защебетали, словно прочищая тугие горлышки, но Айболек проснулась не от их песнопения — от слез.

Глаза опухли, а щеки были липкие, словно смазанные медом, но не сладким, а соленым.

"Кто он? — думала Айболек, вытянувшись под розовым одеялом, закинув руки за голову. — И зачем он приходит ко мне? И почему я радуюсь его приходу? Но это не любовь. Любовь, дурочка, вроде головокружения. Вот когда ты земли под ногами не почуешь, мой джейранчик, тогда, значит, полюбила…"

За открытым окном раздались возбужденные голоса:

— Поставь условие, чтобы мы работали вместе. Понял?

— Понял. Будь спокоен.

— Скажешь, двое специалистов, а старший без специальности, но научится. Вообще, мол, он смекалистый. Понял?

— Чего тут не понять! Ну я пошел.

— Подожди. Поговори о квартире. Там ведь нету отцовского дома. Понял?

— Понял, понял. Пойду.

— Куда торопишься? Нужно обо всем договориться. Какие понадобятся инструменты, что взять из продуктов… Заранее обдумаем, прикинем. После драки кулаками не машут. Понял?

— Ладно, я пошел, — нетерпеливо сказал Баба.

— Подойди сюда, что мы разговариваем через забор, кричим, будто глухие? О сестре не беспокойся, найдем и Айболек работенку. Понял? — еще строже спросил Союн.

Айболек быстро оделась, накинула косынку, выскочила из дому.

На скамейке под развесистым тутовником сидел Союн, лицо его было озабоченным, в руках он вертел прутик. Младший, Баба, топтался у калитки, то и дело поглядывал на автобус, стоявший у Бассага-Керкинского канала.

— Ну, иди, поезжай, пусть благословенной будет твоя дорога! — торжественно сказал Союн и отпустил брата.

На Айболек они не обратили внимания.

"Куда это мы собрались?" — подумала девушка, и мрачные предчувствия сжали ее сердечко.

Глава третья

Кульбердыевы уехали через неделю.

Грузовик наняли в своем же колхозе, ночью уложили пожитки, утварь, посуду. С рассветом соседки, родственницы, любопытные кумушки столпились у двора, бесконечно прощались: "Счастливо съездить, счастливо вернуться", "В добрый путь с открытым лицом", "Дай бог встретиться живыми-здоровыми".

Айболек целовалась с подружками.

Мужчины молча пожимали Союну руку. Они бы унизили его напутствиями, советами.

Из толпы вышла дряхлая старушка, обратилась к заплаканной Герек:

— Ай, хозяйка, в какую сторону держите путь?

Герек не знала, куда показать.

Старуха была настойчива, спросила Союна, зло косившегося на провожатых:

— Сынок, в какую сторону держите путь?

Союн тоже не знал, куда ткнуть пальцем.

— В прежние времена говорили, — продолжала она. — "в среду езжай в любую сторону, в остальные дни бери проводника".

Бог знает, что это значило…

Неблаговоспитанный Мухамед заорал:

— Ай, бабка, на шоссе указатели. И по-туркмски и по-русски. Не заплутаемся.

Старушка обиженно поджала бесцветные губы.

Джемаль дернула мать за юбку:

— Ну, мама, ну поедем же!

И Герек в последний раз бросила сокрушенный взгляд на огромный пудовый замок, хищно впившийся в дверь ее дома.

В этот момент Союн спохватился: где же чабанский посох? И взял прислоненную к стволу тутовника зеркально сиявшую палку. И последний шаг к могиле сделает Союн, опираясь на этот священный посох.

Вещи сложили в тени одноэтажного, наспех сколоченного из щитов домика строительно-монтажной конторы. Шофер пожелал запыленным, усталым путникам всяческого благополучия и резво погнал машину обратно в аул.

Вот бы вернуться…

Угрюмый, огрызавшийся на шутки младших братьев Союн взялся за топор, — он предусмотрительно захватил с собой четыре полена.

Женщины расстелили кошму.

Баба и Мухамед, люди тертые, тотчас ушли в контору. Вскоре они вернулись за Союном, позвали к начальнику Розенблату. Союн бросил топор, пошел было, но вдруг замер, долго искал глазами посох. И, лишь подняв посох с кошмы, величественно последовал за расторопными братьями.

Розенблат при появлении Союна вышел из-за стола, с уважением пожал ему руку, пригласил садиться.

На диване, обитом черной клеенкой, развалился юноша с фотоаппаратом и тяжелым портфелем, он не встал и не поздоровался.

Не успел Союн сесть, как в кабинет вошел, шумно отдуваясь, толстый мужчина с орлиным носом, требовательно осмотрел братьев, спросил старшего:

— Откуда, одногодок?

— Мы люди песков, мы кумли, — с достоинством ответил Союн.

— Специальность?

— Чабан.

— Зачем сюда пришел?

— Чтобы большую воду увести за собою в пески.

Младшие, Баба и Мухамед, стояли навытяжку, как солдаты в строю.

— А… осилишь?

— Это одному богу известно, а я стану бороться до конца.

— Плавать умеешь?

— Как рыба плавает в песках, так чабан умеет плавать в реке, — улыбнулся Союн.

— Значит, научишься! — бесцеремонно заявил толстяк.

— Дай срок. А если я чего-либо не сумею, то сам буду виноват, — заверил его Союн.

— Ладно!.. — Толстяк плюхнулся на затрещавший пружинами диван, сложил коротенькие пухлые ручки на животе. — Как вас по паспорту? Кульбердыевы? Значит, Кирилл Давыдович, — сказал он Розенблату, — беру себе братьев Кульбердыевых. Техник — раз, бульдозерист-тракторист — это два, а старший, чабан, — рядовой матрос…

Юноша с фотоаппаратом при упоминании о братьях Кульбердыевых переменился в лице, приосанился.

— Я согласен, — кивнул начальник.

— Значит, договорились. А меня зовут Непес Сарые-вич. Са-рые-вич. Я начальник земснаряда.

Младшие привычно взглянули на Союна, будто заранее не столковались с Розенблатом о работе, и Союн, помедлив минутку, наклонил голову в знак согласия.

— Непес Сарыевич, я хотел спросить… Мне нужно для лирического отступления, — сказал юноша.

— Товарищ Мурадов, старший багермейстер Джават Мерван работает великолепно.

— Да я не о нем.

— Товарищ корреспондент, Витя Орловский работает великолепно. И я за него ручаюсь! — с раздражением сказал Непес Сарыевич. Встав, он протянул руку Союну. — Значит, поработаем, саккалдаш! [19]

С младшими он попрощался тоже за руку, уважительно, а на Мурадова и не посмотрел. И быстро ушел, отдуваясь, раскачивая торчащий подушкой живот.

Братья поняли, что им пора уходить.

На крыльце Союна остановил Мурадов, молниеносно выхватив из кармана записную книжку и карандаш.

— Э… дядюшка! Возле какого колодца вы пасли отару? А глубина колодца? Вода пресная или горькая? Мне эти факты нужны для лирического отступления…

Айболек, кипятившая чай на низком костре, оглянулась и в полнейшей растерянности ухватилась рукою за край раскалившегося в пламени котелка, боли она не почувствовала, боль пришла позднее.

"Не здоровается? Ну и пусть, пусть…"

Командир земснаряда Непес Сарыевич Какалиев считал необходимым сперва, как он выражался, "обнюхать человека", а потом уж либо брать, либо не брать его на работу.

Конечно, Джавата Мервана он не обнюхивал — как же, знаменитость! Лучший багермейстер республики, а может, и всей Средней Азии…

Но следом за Джаватом на земснаряде появился лихой парень в рваной грязной фуфайке и новеньких хромовых сапогах гармошкой.

Непес Сарыевич как бы мельком оглядел его.

— Сколько сидел?

— Девять месяцев.

— Кого ограбил?

— Зубного врача. Частника.

— А-аа… Золотишко! Блатной?

— Был. Теперь буду работать.

— Специальность?

— Монтер. Сварщик. Радист.

— Родители?

— Отец погиб на фронте. Мать умерла в Ленинграде — блокада… Где-то замужняя сестра, да зачем я ей!.. — Парень безрадостно усмехнулся.

— Вот это правильно, совершенно правильно, — согласился Непес Сарыевич. — Сестре ты не нужен. И вообще никому ты не нужен. Только мне ты нужен. А монтер у меня есть. И сварщик есть. И радист тоже есть. — При этих словах лицо парня вытянулось, посерело. — А нужен мне хороший человек. Вот ты и станешь таким хорошим человеком. Человеком!.. — многозначительно поднял указательный палец Какалиев. — Чело… Лоб… Разум! Разум века. Как зовут?

— Витька Орловский.

— Не Витька, а Виктор. Отчество?

— Не Виктор, а Виталий, — поправил просиявший парень. — Виталий Трофимович Орловский.

— Получите, Виталий Трофимович, сто рублей! — Непес Сарыевич вынул бумажник. — Сходите в баню и в столовку. Ж-жива-аа!.. — рявкнул он, скорчив зверскую рожу.

Земснаряд, которому предстояло проплыть, проползти четыреста километров до Мары, сооружение громоздкое, могучее, по первому впечатлению неуклюжее, был похож и на корабль, и на богатырскую металлическую черепаху.

Вечером Непес Сарыевич пригласил братьев Кульбердыевых на борт. Мухамеду и Баба такие агрегаты были не в диковинку, но Союн простодушно восхищался, позабыв, что ему, старшему, крайне необходимо блюсти достоинство.

— "Красное Сормово". Старинный Нижний Новгород. Теперь город Горький. Великий русский писатель Горький… — Непес Сарыевич вытащил клетчатый платок, утерся.

Союн ничего не понял, но строго кашлянул, стукнул посохом по железному, гудевшему под ногами полу.

— Машина, конечно, сильная, но, саккалдаш, ведь она в такыре увязнет. Глина!..

Мухамед прикрыл ладошкой снисходительную улыбку:

— Брат, если машина начнет тонуть, то она взревет, как тысяча дьяволов, и взлетит вверх! Надо закрыть глаза, сказать: "Дай бог уцелеть!"

— О-о! Поскорее б ступни мои коснулись обетованной земли! — воскликнул Союн, пытаясь беспечно рассмеяться, но, увидев, что у всех серьезные лица, замолчал.

— Значит, со временем разберешься, — сказал Непес Сарыевич. — Электростанция у нас любому городу впору. Моторы электрические. Пойдем, покажу ваши каюты.

Этим знакомство с земснарядом и закончилось.

Братья Кульбердыевы получили три смежные каюты, и весь вечер, до темноты, Герек и Айболек перетаскивали вещи, устраивались.

Айболек еле ноги передвигала, почернела, словно обуглилась, и вздыхала так глубоко, что на нее оглядывались. У Герек тоже голова кружилась от неурядиц. Муж всегда говорил наставительно: "Постель делает дом домом". И набросал в кузов машины ватные одеяла, пуховые подушки, ковры, белоснежные спеленатые тугим свертком кошмы — каждому домочадцу по комплекту. А оказалось, что в каютах блестящие никелированные кровати с шишечками и на кроватях тюфяки, одеяла, простыни, подушки.

— Что это за дом без очага? — хныкала Герек, гремя котлами, котелками, жаровнями, сковородками. — Изволь-ка иди в столовую.

А куда девать два чувала первосортной муки для лапши? Положим, каурма в кувшине и в бараньих высушенных желудках пригодится…

Сперва занялись каютой холостяков. Ковры можно повесить над кроватями, чайники и пиальг поставить на тумбочку. Пол в каютах диковинный: и не деревянный и не металлический, из пластмассы. Застелем же его кошмой, станет как-то уютнее.

Герек растерянно всплеснула руками, увидев, что вещей в коридоре перед дверями не убывает:

— Господи, что я буду с ними делать?

— У меня два чемодана, — отрезала Айболек.

— А мука для лапши?

— Зачем мне лапша? В столовке лапша… Баба вас предупреждал: не тащите старье. Не послушали? Вот теперь и расхлебывайте кашу.

— Ай, девушка, да это ж твое приданое! — ужаснулась Герек, с укоризной глядя на Айболек. — Помоги отнести постели в горницу.

— В чью каюту? — уточнила Айболек.

— Предположим, в нашу, в нашу… — Вдруг Герек беспомощно опустилась на тюки и заплакала. — Дня здесь не останусь! Сегодня же ночью вернусь в деревню. На шоссе выйду, с попутным грузовиком доберусь, пешком пойду!.. Так самому и скажу.

Айболек отлично знала нрав золовки и тотчас охладила ее пыл:

— Хочешь, позову! Вон он, на берегу.

У Герек высохли слезы, однако она пригрозила:

— Погоди, выйдешь замуж!

— А я без приданого. Без постелен! — Айболек задорно засмеялась. — Боюсь одного господа бога, да и то не знаю, как от него избавиться… А если бояться и бога и мужа, то лучше на свете не жить!

Так, и со смехом и с рыданиями, Герек и Айболек к полуночи все-таки втиснули пожитки в узенькие каюты. Но теперь их ждало самое трудное: на берегу остались закопченный двухведерный казан, дрова, топоры и лопаты.

— Пусть сам решает, — храбро сказала Герек. Храбрость оказалась робкой: когда пришел Союн и велел оставить рухлядь на берегу, она простонала:

— Аю, не выбрасывай, пригодится!

Глава четвертая

В приемной главного инженера широколицая блондинка, не очень молодая, не очень красивая, по невероятно развязная, щебетала по телефону:

— Карлуша, Карлочка, доброе утро, настроение паршивое, а вот почему, сам догадайся, у-у-у, паршивец…

На вошедшего Баба она не обратила внимания.

— За такую выходку, паршивец, отомщу, лучше не показывайся на глаза, шучу, конечно, алло, алло, Карлинька, приходи, у-уу, сердитый, муленька, не сердись…

У Баба наконец лопнуло терпение, он прошел к дверям, повернул торчащий в замке ключ. Блондинка выскочила из-за стола, но было уже поздно — Баба поздоровался с Ворониным.

— Что вас привело сюда? — спросил Василий Федорович, с недовольным видом отрываясь от каких-то бумаг.

— Четвертая категория грунта, — сказал Баба. Туркмены-интеллигенты предпочитают короткую, сжатую речь.

У Воронина густые темные брови поползли вверх.

— Видите ли, земснаряд "Сормово-27"…

— Непеса Сарыевича, — уточнил инженер.

— Именно. "Сормово-27" работает на линии канала и все время перегоняет "Сормово-46", сооружающий перемычку. Разрыв-то слишком большой: сто пятьдесят семь процентов плана и сто четыре. У Непеса Сарыевича в наряде грунт четвертой категории.

— Твердый грунт. — Воронин забарабанил пальцами по столу. — Значит, скидка с плана.

— А вы откуда знаете, что там четвертая категория? — спросил без излишних церемоний Баба.

— Вот вы об этом и спросите Непеса Сарыевича.

— Спрашивал. Ответ: "Молодой человек, мягкость и твердость грунтов показывает тахометр".

— А Джават Мерван?

— Говорил. Ответ: "Подчиняюсь капитану". Конечно, я уточнил: "На твердость жалуешься?" — "Никогда и ни на что не жаловался".

— Н-да, — поморщился Воронин. — Но ведь вы, товарищ Кульбердыев, не сможете доказать, что там мягкие грунты.

— Пока не могу, а завтра смогу, — решительно сказал побледневший Баба.

Джават Мерван был неразговорчивым и, прежде чем ответить собеседнику, вытаскивал платок, аккуратно прочищал нос, откашливался. По первому впечатлению он был человеком мирным, тихим, но это только так казалось.

Многие годы он переходил из колхоза в колхоз, исколесил сухую Кесеаркаджскую степь, но нигде не задерживался, в артель не вступал, а работал то плотником, то слесарем по договору.

Завербовавшись на стройку Волго-Дона, Джават угодил рядовым матросом на земснаряд, и это решило его судьбу. Он учился напряженно, страстно, стал мотористом, а через полтора года — сменным багермейстером. И начальникам и приятелям он жалобно говорил: "Сирота, круглый сирота, нигде не учился, никто мне не помогал… Своим горбом!" В газетах появились его фотографии. Заработки солидно возросли.

На Каракумский канал он приехал не безграмотным "круглым сиротой", а дядей Джаватом, уважаемым специалистом. Держался скромно, но достоинство свое оберегал строго. Непеса Сарыевича Джават оценил так:

"Идейная личность. Ну, мне от твоего благородства мало пользы. Мне деньги надо зарабатывать".

И через недельку, знойной июньской ночью, Джават Мерван показал Непесу Сарыевичу, кем является на земснаряде старший багермейстер.

Неожиданно корабль, словно грузовик, молниеносно пролетевший зеркально гладкий такыр и врезавшийся в песчаные холмы, заметался из стороны в сторону. Моторы взвыли, сотрясая широкую грудь великана. У берегов забурлили крутые валы. Стрелка тахометра заплясала: 287… 289… 291…

Заспанный Непес Сарыевич прибежал из каюты на капитанский мостик, взглянул на тахометр и положил руку на бешено заколотившееся сердце. Как только стрелка тахометра коснется цифры "300" — взрыв…

Однако Джават держался с завидным самообладанием и ровным голосом отдавал в сигнальную трубку приказы:

— Влево… Средний ход…

Вдруг земснаряд высоко подпрыгнул, будто верблюд, сбросивший с шеи хомут.

— Глушить моторы, — так же хладнокровно сказал Джават.

Через минуту тихий, словно баржа с арбузами, земснаряд надежно покоился на ленивой волне, а Непес Сарыевич полулежал в беспамятстве на палубе, обливаясь жгучим, как ледяная вода, потом.

— Если бы я был таким же малодушным, как вы, — наставительно сказал Джават, — то мы погибли бы. Проклятый грунт!

И, смеясь и плача, Непес Сарыевич потянулся к отважному с объятиями, смачно поцеловал Джавата в холодный нос.

Утром специальным приказом старшему багермейстеру Джавату Мервану была объявлена благодарность с выдачей денежной премии.

Непес Сарыевич накатал рапорт, что земснаряд не снимется с якоря до выдачи наряда на грунт четвертой категории. В суматохе, конечно, ни Розенблат, ни Воронин грунт не исследовали, скрепили на скорую руку подписями рапорт.

Заработки взлетели, как стрелки тахометра в ту проклятую ночь, Непесу Сарыевичу приходилось до десяти тысяч в месяц.

И никто не догадался о злой игре Джавата: он нарочно воткнул главный насос в сухой грунт высокого правого берега, отключив воду, и на моторы, на земснаряд покатилось неукротимым потоком обратное давление.

Технику Баба об этой истории рассказал матрос Витя Орловский.

После разговора с Баба Кульбердыевым Непес Сарыевич потерял и покой, и сон, и аппетит.

"Значит, я фальсификатор? — размышлял он, ворочаясь ка койке в жаркой каюте. — Джавату что, сухим вылезет из воды. Рапорт мой — ответ мой. Всю жизнь прожил честно, а на старости потерял папаху [20]. Ай-ай-ай!"

Ему казалось, что голова превратилась в пустой глиняный кувшин, а перья пуховой подушки — в острые иглы. Непес Сарыевич с ненавистью смотрел на белый, косо летящий над ним потолок, а из каждого угла каюты раздавалось: "Ж-жжулик, жж-жжу-уу-лик".

Наконец поняв, что не уснуть, он вышел, поднялся на капитанский мостик. Светало. Огромный прожектор с берега вонзил сильный луч, будто раскаленный добела клинок, в мутную воду канала, а расстроенному Непесу Сарыевичу почудилось, что это одноглазая чудовищная змея приподнялась, чтоб броситься на него, сожрать. От Копет-Дага летел прохладный предутренний ветерок, старик не чувствовал на своем разгоряченном лице его дыхания. Корпус земснаряда мерно сотрясался, Непес Сарыевич не ощущал этой привычной дрожи, думал, что стучит мотором его гудящее сердце.

"А ведь я встретил Джавата дружески. Да есть ли на божьем свете истинные друзья? Может, и Джават невиновен? И такое могло случиться. На одном участке — четвертая, на соседнем — вторая категория!..

Обманывал, себя обманывал Непес Сарыевич, он и не думал в эти месяцы о грунтах. Ему тоже понравились высокие заработки.

Союну долго пришлось припоминать, что же произошло. Сперва он был занят, а потом выдалась свободная минутка, и он вышел на палубу, остановился у борта, задумался, и тотчас, как в былые дни, перед ним протопали, пропылили с равномерным стуком отары, и он увидел Хидыра, Сахата, наслаждавшихся бесконечным чаепитием, а в тени на мокром песке лежал Алабай, чутко прядая ушами…

Пронзительный свист оторвал Союна от счастливых мечтаний, он поднял глаза и оторопел, коленки затряслись. Огромный кол на берегу, к которому был привязан стальной трос, намертво удерживающий земснаряд на плаву, шатался, выползал из земли, и трос то погружался в воду, то взлетал вверх, взрезая воздух скрежетом.

Союн побежал по понтонному мосту, но в этот момент земснаряд, не сдерживаемый тросом, метнулся вправо, волны заклокотали, раскачивая настил, и у Союна закружилась голова, а тут с мягким шорохом "вш-шш" обрушился подмытый берег, и матрос рухнул, пополз на четвереньках.

Он обхватил могучими руками кол так, как в бурю держал столб чабанской кибитки из черной кошмы, и бормотал в беспамятстве: "Всевышний Муса пигамбер [21], спаси, защити!.." Моторы земснаряда оказались посильнее зимнего песчаного урагана и, как бы вздохнув глубоко, выдернули кол, потянули в воду. От толчка Союн кубарем покатился с берега. Он бы утонул, но — "слава блаженнейшему Мусе пигамберу!" — здесь было мелководье, и, хлебнув мутной грязной жижи, Союн встал.

Вода доходила ему до шеи. Благоразумнее было бы закричать, но гордость мужчины сжала ему уста. Трясущимися от страха руками он прочно вцепился в корни тутовника, словно орел когтями в шерсть ягненка. Коричневый его тельпек [22]плавал рядом. Глыбы мокрой глины падали в канал, пытаясь утопить Союна.

Он не закричал, но на земснаряде тем временем ударили тревогу, Джават и Витя Орловский, грохоча сапогами по настилу понтона, помчались к нему, помогли вскарабкаться на берег. За промокшим, отяжелевшим тельпеком отважно бросился Кульберды. Он с мальчишками за два-три дня научился плавать и теперь помирал от смеха над грязным, дрожащим отцом.

В деревне Кульберды никогда бы не вел себя так нахально, отвернулся бы…

— Саккалдаш, что случилось? — спросил и без того сердитый Непес Сарыевич.

Союн открыл было рот, но вспомнил мудрую пословицу: "Если злишься, укуси себя за нос" — и промолчал, широко разведя руками. Промокший до костей, продираемый ознобом, он признался, что беспомощен перед коварной рекою, перед какими-то "тросами-мросами". Вот если бы беда приключилась с отарой, то старший чабан Союн Кульбердыев знал бы, что к чему…

— Если какие непорядки, немедленно рапортуй дежурному багермейстеру! Так ведь учили тебя на инструктаже.

— За убытки отвечаю своим рублем, — наконец сказал Союн.

"И с такими-то людьми возможно провести большую воду Амударьи до Мургаба?" — подумал Непес Сарыевич.

— Кому нужны твои рубли, саккалдаш! — засмеялся Витя Орловский. — И убытков не было. Десять минут простоя… Но ты все-таки рапортуй.

Гора свалилась с плеч Союна, — значит, машины целы, значит, земснаряд не получил повреждений.

— Хватит, начинайте работу, — распорядился Непес Сарыевич. И вдруг закричал Союну: — Будь крепок, саккалдаш! Мы еще повоюем!..

Глава пятая

Наступили будни.

Мухамед работал бульдозеристом, укреплял берега капала. На собраниях, по обыкновению, отмалчивался, ругался свирепо с поваром — обеды невкусные. Техник Баба метался между двумя земснарядами, то подписывал, то отказывался подписывать наряды, проводил производственные совещания, недоверчиво поглядывал на Джавата, шушукался тайно о чем-то с Витей Орловским, Баба похудел, не выпускал папироски изо рта.

Кульберды часто рассматривал справку об окончании шестого класса деревенской школы, ежедневно ходил с мальчишками в поселок, где строилась школа-десятилетка. Пока из земли торчал один фундамент… Купался Кульберды от рассвета до сумерек, с короткими перерывами для еды.

Постепенно Союн успокоился, исправно нес вахту. Правда, ему докучали кошмарные сны: чуть ли не каждую ночь он видел хитро усмехающегося Сахата: "Погоди, вернешься в Яраджи!" Открыв глаза, Союн радовался, что это был сон, и упрямо бормотал в усы: "А вот и не вернусь…" Как-то за утренним чаепитием он сказал жене:

— Оказывается, снам нельзя верить. И я теперь их не стараюсь запоминать.

Герек протяжно вздохнула в ответ.

Ей-то жилось скучнее всех. Чистенькая, сиявшая глянцем каюта казалась мышеловкой. На кровати спать неудобно, жарко, Герек стелила кошму на полу, но и тут долго не засыпала: корпус земснаряда мелко сотрясался, словно сито в руках расторопной хозяйки. У Герек разбаливалась голова, тошнота подступала к горлу.

И делать-то нечего день-деньской: в столовке кормили хоть и не очень сладко, но обильно, по субботам приносили чистое, накрахмаленное постельное белье, полотенца, скатерки на столики…

Словом, счастливее всех был Кульберды: школу не строят и, конечно, к осени не достроят, а плавал он теперь и брассом, и кролем, и саженками.

В девичестве Герек называли кобылой. И говорили так сельчане не в посрамление, а в похвалу: норовистая девка, буйная, быстрая. Такая в обиду себя не даст!..

Свадьба Герек и Союна получилась неожиданно зловещей: вырыли ямы для пиршественных котлов, а пришлось варить в них панихидный рис. Союн пришел из пустыни согбенный горем, принес весть — отец погиб в песках.

По аулу поползли кривотолки, пересуды, вонзившие кинжал в сердце невесты: "Не принесла девка счастья дому мужа!.."

Но Герек не заплакала, из закушенной губы брызнула кровь.

Честный Союн не нарушил слова, не слушал сплетен и после установленного Кораном срока справил свадьбу, невеселую, но достойную и его, прославленного чабана, и матери его будущих детей.

Чета Кульбердыевых жила не лучше и не хуже других деревенских семей: без драк, но и без нежностей. Собственно, Союн жил в песках, домой приходил, как на побывку. Только начнут муж с женою ссориться — пора возвращаться на пастбище…

Удивительно, что на земснаряде Союн и Герек не охладели, а, наоборот, прильнули друг к другу. Проснется он глухой ночью на непривычной высокой койке, а внизу, на кошме, жена тихо-тихо, еле слышно убаюкивает колыбельной песенкой хныкающую дочку. И Союн чувствует, как светлеет его душа, и долго не может уснуть.

Благослови, всевышний, бессонные материнские ночи!..

Однажды Герек до того устала, лелея раскапризничавшуюся девочку, что не заметила, как забылась. Очнулась она, словно от резкого толчка. Предрассветная синь лениво втекала в окошко. Взяв Джемаль на руки, Союн чужим, странно нежным голосом ласкал ее:

— Цветок мой, умница моя, сладенькая моя…

С женой он так никогда не разговаривал, но Герек не обиделась, а улыбнулась сквозь слезы:

— Отец, ложись, на вахту ведь скоро!

Конечно, она не утерпела, выдала тайну Айболек, та рассказала брату. Мухамед веско заметил:

— По всем статьям это невозможно. Значит, в голове Союна происходит реакция.

Айболек ничего не поняла, но осталась удовлетворенной таким ответом…

А у Герек душа изболелась за мужа, видела, как он старался скрыть от экипажа земснаряда, что теряется, не умеет работать, чуяла, что страдает его гордость.

Раз Союну велели перекатить на берегу железную бочку с горючим. Бился он, бился, пять потов сошло, а бочка, словно привинченная к песку, не шелохнулась. Подошел ленивой походкой Витя Орловский, отодвинул плечом Союна: "Браток, ну-ка посторонись!", сунул под бочку лом, и бочка запрыгала мячиком.

Герек так бы и метнулась через борт помочь мужу.

Но застеснялась…

В субботу была получка: кассирша, пожилая, рыхлая, в белом платочке, расположилась на пустом дощатом ящике в тени тутовника; первым в очереди, разумеется, очутился Мухамед.

Через минуту он ворвался в каюту, где в полутьме изнывали от жары и безделья Герек и Айболек. Посеревшая от пыли сетка туго обтягивала его мускулистое тело, обросшее жестким вьющимся волосом, на голове — мятая-перемятая, купленная не вчера, так позавчера соломенная шляпа. Из карманов кенафовых галифе, из-за голенищ сапог сорок пятого размера торчали перевязанные суровыми нитками пачки денег.

— Трофеи вроде неплохие? — улыбнулась Айболек.

— Я не Джунайт-хан [23], чтобы обирать покоренные народы! — важно провозгласил Мухамед. — И вообще, в дни, когда мы приближаемся к коммунизму, подобные разговоры с политической стороны неуместны!.. А ну, невестушка, эй, сестренка, снимайте сапоги!

Он развалился на койке и вытянул ноги.

— А байско-феодальные пережитки уместны? — рассердилась сестра.

— К подобной проблеме можно относиться по-разному!

Герек и Айболек со смехом и шуточками все-таки стащили грязные сапожищи и убежали мыть руки.

А тем временем Союн сидел на берегу, прикрыв правое колено тельпеком, и напряжено размышлял, причитается ли ему зарплата, не оштрафовали ли его за аварию с тросом? Конечно, можно было прямо спросить кассиршу, но напала робость… В канале волна гнала волку, волна давила волну, и от этой непрестанной ряби так сладко кружилась голова.

"Здесь красиво, — думал Союн. — Вон за каналом горы, а на юге Каракумы. Там тоже красиво. Слаза создавшему твердь и воды!.."

Он не осмелился сказать, что теперь сам создает воды.

— Союн Кульбердыев! — протяжно позвала кассирша.

Колебаться больше невозможно. Союн встал, с досадой заметил, что как-то противно ослабли ноги. Старость, что ли? Пожалуй, рановато.

А старушка кассирша с удивленной улыбкой рассматривала подходившего матроса. На нем толстые портянки, чокай с кисточками, халат без подкладки, широкий, из шерсти сотканный женою кушак, на макушке коричневый тельпек.

— Союн Кульбердыев?

— Я, я Союн Кульбердыев.

— Дети?

— Сын — дети, дочь — дети! — Союн поднял вверх два пальца.

— Правильно. Распишитесь!

Рука, со школьных лет не державшая пера, дрожала, Союн начертил латинские письмена, как его учили в ту далекую пору [24]. Деньги он не пересчитывал, это было бы неприлично по отношению к почтенной женщине, взял обеими руками, приложил пачку к вспотевшему лбу.

— Идем в мою каюту кокчай кушать, — пригласил Союн.

— Спасибо, спасибо! — Кассирша показала на соседний земснаряд, и он понял: нужно туда идти выдавать деньги.

В знак благодарности он еще раз поклонился.

Все Кульбердыевы собрались в его каюте, ждали старшего.

— Начинаем семейный совет! — объявил Мухамед.

— Зачем?

— Рассмотрим финансовое состояние. Деньги, полученные из государственной кассы, сдадим в домашнюю кассу. Определим сообща статьи расхода. Есть возражения? Принимаем. Как говорится, "старший начинает, младший продолжает". Айболек, записывай!..

— На собраниях молчишь, а сейчас, гляди, разболтался! — фыркнула Айболек.

Брат бросил на нее, дерзкую, огненный взгляд.

Союн, баюкая на коленях Джемаль, спросил, развеселившись:

— Где касса, кто кассир?

— Чемодан — касса, Айболек — кассирша! — воскликнул Мухамед.

Баба сидел с безучастным видом, словно денежные дела его не касались.

Первым бросил пачки в раскрытый чемодан Мухамед, однако несколько бумажек отделил, бережно припрятал.

— Неделимый фонд. — Он подмигнул сестре. — Обожаю водку!

У Союна получка была крохотная, и младшие из деликатности не назвали сумму своего заработка.

— Завтра же выхожу на работу! — вдруг выпалила Айболек.

Союн нахохлил усы, но посмотрел не на сестру, на жену: "Слава богу, моя еще не решила…"

Глава шестая

До партийного собрания оставалось полчаса, а заметно похудевший за последние дни Непес Сарыевич, не глядя на прохожих, рассеянно отвечая на приветствия, шагал взад-вперед по берегу и то размышлял, как бы ему оправдаться, то вспоминал молодость.

Он родился и вырос в песках Созенли. Огромная корытообразная низменность, окаймленная с юга холмами, переходила к северу в глубокую впадину, куда стекались ливневые воды. Весною, когда безбрежная степь накидывала на себя ярко-зеленый халат, в небе Созенли толпились тучки, день ото дня они сгущались, темнели.

— Дождь! — с надеждой и восторгом восклицали скотоводы.

Протяжно грохотал гром, блеск молнии освещал небо, а густой, падающий со стеклянным шорохом ливень омывал запыленные лица людей. Пенистые ручьи мчались к впадине, и скоро она разливалась хоть и недолговечным, но широким озером, и, когда солнце воздвигало над степью крутую самоцветную радугу, распахивались кибитки из черной кошмы, девушки с ведрами бежали за водою.

Однажды в середине пастбища поставили высокую восьмикрылую кибитку, сказали, что это школа, из города приехала кругленькая, со смолисто-синими косами девушка. Все имущество учительницы Садап состояло из двух чемоданов с простенькими платьями, бельем, книгами.

А Непес Какалиев был в ту пору тонким, как ремень, смугло-желтым, словно пески, веселым и налетел на маленькую красотку стремительно, как весенний ливень, в считанные недели вскружил ей голову, но и сам влюбился.

О извечный груз воспоминаний!..

Непес Сарыевич почувствовал, как заныло его сердце.

Поженились. Он работал заведующим райземотделом, Садап по-прежнему преподавала в школе. Когда чернявая дочка Айна, у которой белыми были только зубы, залепетала, заговорила, поглупевший от счастья Непес подарил ей алую пионерскую косынку.

— Дочурка моя, это тебе отцовское благословение!

— Да разве она понимает? — смеялась Садап.

— Вырастет — поймет.

Через несколько дней Непеса арестовали.

Садап уволили из школы. Они с Айной уехали, и след их затерялся. Семнадцать лет ссылки не сломили его… Теперь у сердца опять лежит партийный билет. Жену и дочь он не нашел… "А ведь я сильнее был бы с тобою, Садап. Сильней и моложе".

Подбежал Витя Орловский. Парень был одет странно: военный, выгоревший от солнцепека китель, брючишки из кенафа, зеленые сандалии, соломенная шляпа, на носу темные защитные очки. Однако он выделялся статью и ловкостью.

— Непес Сарыевич, — взволнованно сказал Орловский, — а мне можно прийти на собрание, а?

— Если партийное собрание открытое, то не только можно, но и должно, — с привычной начальнической строгостью ответил Какалиев, мгновенно пробудившись от воспоминаний.

— Да ведь я… — Юноша опустил голову.

— И не ерунди! — прикрикнул Непес Сарыевич. — Ты строитель канала. Ты советский рабочий!

И сказал себе: "Конечно, я виноват, но корысти во мне не было и никогда не будет".

Джават Мерван на собрание не явился.

— Товарищи, просьба не курить! — умоляюще кричал Воронин, отгоняя смятой газетой клубы ядовито-рыжего табачного дыма. — Кто хочет говорить?

Никто не хотел выступать, но все, пригнувшись, прячась за спины соседей, прилежно курили.

Заключение технической комиссии прочитали и утвердили. Теперь было документально доказано, что никаких твердых — четвертой категории — грунтов на пути земснаряда "Сормово-27" не встречалось.

Непес Сарыевич чувствовал, что присутствующие пристально смотрят на него, потел, багровел, нещадно курил, но пока упрямо отмалчивался.

— Разрешите, — поднялся Баба.

Мухамед надменно усмехнулся: совершенно напрасно разводят эту говорильню…

— Факт, конечно, товарищи, неприятный, тревожный, — сказал Баба, неторопливо, осмотрительно выбирая слова. — И особенно неприятно, что произошел он в экипаже, возглавляемом старым коммунистом. Шутка ли, двадцать пять лет в партии. Товарищ Непес Какалиев не интересовался грунтами, со спокойной совестью подписывал фальшивые наряды и… и получал высокие премии.

— Не нарушайте принцип материальной заинтересованности! — крикнул кто-то из толпы предусмотрительно измененным тоненьким голоском.

— Ничего я не нарушаю, — сдвинул брови Баба, на впалых щеках заиграли алые пятна. — Получайте премию, но за честную работу.

В комнате зашумели, Воронин постучал карандашом по графину.

— Конечно, все эти пересмотры плана из-за грунтов дело сложное, путаное, — продолжал громче Баба, — но тем более коммунистам-то и надо за ним следить.

— Почему нет Джавата? — крикнули от дверей.

Главный инженер посмотрел на Розенблата, пожал плечами:

— Всех предупреждали, товарищи!

Баба понял эти слова по-своему и резко заметил:

— Багермейстер — это багермейстер, я с него ответственности не снимаю, но сейчас-то, на партийном собрании, хотя и открытом, речь идет о коммунисте Непесе Сарыевиче.

— Верну все деньги! — вдруг прокричал, потрясая кулаками над головою, Какалиев.

Розенблат поморщился:

— Ну-уу, Непес Сарыевич, при чем тут деньги, этим пусть занимается бухгалтерия.

— Прошу слова, — поднялся Егор Матвеевич, командир земснаряда "Сормово-46", и прищурил старчески бесцветные глаза. — Когда я начинал работать, то один сормовский большевик, ныне его уже нет на земле, дал мне наказ: "Егорка, главное — техника и люди". Нет, вру, сказал: "…люди и техника". Непес Сарыевич технику-то изучил досконально, а вот людей своих не знает. И в этом он виноват.

— Джават прибыл с Волго-Дона с отличными рекомендациями. Не в песках его нашел, — безрадостно пошутил Непес Сарыевич, уже раскаиваясь за недавнюю вспышку.

Союн плохо разбирал беглую русскую речь, и сидевший рядом Баба кратко переводил ему выступления. Едва начинали обвинять Непеса Сарыевича — во всяком случае, так получалось по переводу брата, — Союн бросал на командира сочувственные взгляды, хмурился, сердито шерстил себе усы. Наконец он не выдержал.

— Товарищи начальники! — сказал он возбужденно, перекладывая из правой руки в левую пропитавшийся потом тельпек и ситцевый платок. — Я не партийный. И я безграмотный. Брат Баба, брат Мухамед грамотные, а Баба коммунист. Но вы пригласили меня на собрание, благодарю за честь… Наш кемендир — хороший кемендир. Он любит работу. Он не обманет. А если желаете, так на небесах аллах, и могу принести клятву!

Мухамед покусывал нижнюю губу, но Баба выступление брата пришлось по сердцу: привстал, с благодарностью поклонился.

А Непес Сарыевич уставился в засыпанные пеплом, затоптанные половицы, он был так растроган заступничеством Союна, что боялся прослезиться.

Но именно слова матроса Кульбердыева изменили ход собрания. Орловский рассвирепел, выскочил на середину комнаты, заслонил спиною начальников и заорал во всю силу легких:

— А кто это такой Джават Мерван? Приехал на Каракумский канал по путевке комсомола? Нет, в погоне за длинным рублем! Алчность и нажива — вот душонка Джавата. Спровоцировал ночную аварию, чтобы сграбастать пятнадцать тысяч премии за пе-ре-вы-пол-не-ние плана, — отчеканил юноша.

Внезапно Витя осекся — в дверях стоял Джават.

— Орловский! — протяжно и зычно, словно на капитанском мостике, простонал багермейстер. — Ты ответишь за клевету… А это что, что? — Он выхватил из-за пазухи пачку бумаг, как видно заранее приготовленных. — Почетные грамоты Волго-Дона!.. — Джават трижды ударил себя в широкую грудь. — А какие у тебя грамоты, Орловский? Справка из тюрьмы?..

— Негодяй! — рявкнул Непес Сарыевич.

Упорно молчавший все время Мухамед скрипнул зубами и бросился на багермейстера, присутствующие вскочили, заорали, Союн стучал чабанским посохом по полу, а Орловский, закрыв глаза ладонью, убежал из кабинета.

— В подобной обстановке я не могу вести собрание! — промямлил вконец растерявшийся Воронин.

Проведя очередной отпуск в Кисловодске, Ашир Мурадов в начале сентября отбыл в командировку. Машинистка, печатая ему удостоверение, спросила: "Да в какой город-то?" Ашир небрежно отмахнулся: "Пишите — по Каракумскому каналу".

Пятнадцатидневное путешествие он начал с города Мары. Там выходила многотиражная газета строителей. Мурадов надеялся насобирать с ее страниц, выловить из рабкоровских писем интересные факты. И не ошибся, исписал блокнот. Затем Ашир побывал в Захмете и Кизылдже-Баба. Как-то вечером в чайхане он разговорился с соседом, и тот поведал ему грустную историю заблудившегося в песках, погибшего от жажды чабана. Ашир подробно записал его рассказ.

— Основа драматургического произведения! Или киносценарий можно быстренько сварганить, — сказал корреспондент. — Вообразите, сын этого чабана сейчас строитель Каракумского канала!

— Я могу вообразить, — сказал польщенный собеседник. — Значит, пьесы в ашхабадском театре вашего сочинения? Очень приятно познакомиться.

— Ну, не все, некоторые, — скромно заметил Ашир. — Искусство социалистического реализма творит многотысячный коллектив писателей, актеров, музыкантов, художников.

Вечером Мурадов долго стоял на веранде гостиницы.

На нем был щеголеватый чесучовый костюм. Только что вымытые, чуть-чуть подвитые щипцами парикмахера черные волосы были зачесаны с заранее обдуманной небрежностью. Выпуклые глаза Ашира напоминали вынутые из кувшина со студеной колодезной водою виноградины.

Он чрезвычайно нравился самому себе.

Ему казалось, что гулявшие перед гостиницей девушки посматривают на него с обожанием. Видимо, узнали?.. Нет ничего удивительного — широкие массы читателей и читательниц знают сотрудников республиканской газеты.

Из Захмета Мурадов проехал в Канаг, отведал шашлыки древней Бухары, а оттуда примчался в поселок Керки.

Сентябрь золотился ясными, но не жаркими днями, напоминал об осени прохладными рассветами. Колхозные поселки опустели: от мала до велика все — и школьники, и женщины, и девушки — собирали нежные хлопья белого золота. Чабаны, закончив стрижку овец, угоняли отары на зимние отгонные пастбища.

"Караваны грузовиков с хлопком спешат к складам", — написал Ашир в блокноте.

Однако он торопился в колхозную библиотеку, чтобы увидеть милую Айболек, гм, помириться… Да разве они ссорились? Он вспоминал тихую лунную ночь и прогулку по берегу арыка и уверял себя, что все лето мечтал о девушке, стремился к ней.

В читальном зале подростки, налегая грудью на стол, листали старые иллюстрированные журналы, а у книжного шкафа стояла спиною к дверям девушка с длинными косами. Она!.. Ашир на цыпочках подошел к ней, на губах его цвела обворожительная улыбка. Он кашлянул, и библиотекарша обернулась, без удивления взглянула на вошедшего.

— Вы записаться или газеты почитать?

У нее было молодое, но уже потолстевшее, расплывшееся личико и тонюсенькие подбритые брови.

— Простите… Салам! — забормотал Ашир, словно на него опрокинули ведро холодной воды. — Вы заведующая? Если не ошибаюсь, здесь работала Айболек…

— Кульбердыева? Как же, как же. Вся семья уехала на канал. Летом уехали. И дядя Союн уехал, и Айболек.

"Чабан пришел на капал", — вспомнил Ашир название своего очерка, увы, так и не написанного.

— Ищите земснаряд "Сормово-27".

— Спасибо, спасибо!

А земснаряд "Сормово-27" теперь прилежно трудился у самого села. За лето он проплыл, прополз от головной дамбы до Бассага-Керкинского капала, мелкодонного, прорытого еще в 1929 году лопатами. Занесенный илом, с осыпавшимися берегами, этот капал нужно было за зиму углубить, расширить до проектной отметки, дотянуть до древнего Узбоя.

Так что Аширу Мурадову не пришлось трястись на грузовике, глотать пыль. Утром он добрался до него пешком, наслаждаясь бодрящим холодком. У земснаряда на берегу сидел мальчик со школьным портфелем в руках. Увидев незнакомца, встал, учтиво поздоровался.

— Салам, салам! — Ашир кивнул небрежно. — Куда в такую рань?

— Автобуса жду. Наша школа в Головном, — объяснил мальчик. — В поселке школу еще не достроили.

— Безобразие! — отрывисто сказал Ашир. — Резкая критическая корреспонденция: "Забыли о школах…" Ты чей будешь?

— Союна. Союна Кульбердыева.

— А-аа… семьей приехали? А где отец?

— Спит. В ночной смене работал. А дядя Мухамед и дядя Баба ушли на вахту. И тетя Айболек на работе, — словоохотливо объяснил мальчик.

— Понятно, понятно, — сказал Ашир с таким видом, словно наградил Кульберды ценным подарком. — "Чабан пришел на канал…"

Партийное бюро заседало вечером в кабинете Розенблата.

Предчувствуя, что здесь ему не скажут спасибо, Джават Мерван захватил с собою корреспонденцию Ашира Мурадова в республиканской газете — "Трудовые подвиги". И, не дожидаясь приглашения, звучно, громко прочитал:

— "В этих грандиозных успехах большая заслуга прежде всего старшего багермейстера товарища Джавата Мервана, которого без преувеличения можно назвать душою экипажа земснаряда "Сормово-27". Товарищ Мерван в полном смысле слова выдающийся мастер своего дела, ветеран исторической стройки Волго-Дона".

Затем был извлечен красивый красный, как коровий язык, пригласительный билет на бристольском картоне, с золотым обрезом: Джавата Мервана приглашали на банкет в честь окончания строительства Волго-Дона. Потом он достал большую фотографию: быстроходный крылатый катер летел в пенистых волнах, на корме, выкатив грудь, надменно запрокинув голову, красовался Джават.

— Вредителям таких бумаг не дают, о вредителях так в газетах не пишут! — завел багермейстер на самой высокой ноте. — Надеюсь, что партия защитит беспартийного специалиста от клеветы бывших арестантов.

— Не занимайся демагогией! — в один голос сказали Розенблат и Воронин.

— Какая ж демагогия? Непес сидел, Витька Орловский сидел.

Непесу Сарыевичу будто кипятку плеснули в лицо. Себя он защитить не смог, заступился за Орловского:

— Не Витька, а Виталий Трофимович!..

— Вы объясните, товарищ Мерван, был случай, что большой насос уткнулся в сухой берег? — брезгливым тоном спросил начальник.

— Мало ли что бывает!.. Никто не гарантирован от ошибок. — Джават изворачивался. — И аварии были и будут у самых передовых экипажей. Теперь вода смочила грунты, вот и разберись, твердыми они были в те ночи или мягкими?

Рассуждали, спорили, ругались до полуночи, охрипли, одурели от непрерывного курения и кончили дело тем, что приняли к сведению заявления Непеса Сарыевича и Джавата: незаконно полученные деньги они вернут государственной казне.

Баба остался недоволен:

— Из багермейстеров надо выгнать!

— Вот учись, встань на его место, — посоветовал Воронин. Ему надо было любой ценой выполнять план.

Глава седьмая

Айболек оформили рядовым матросом, а поручили редактировать стенную газету, заведовать библиотекой. Непес Сарыевич отлежался, отдохнул и отважно нарушил штатное расписание. "Не нужны мне пять матросов, — оправдывался он сам перед собою. — И с тремя управлюсь. А лаборант-почвовед обязательно нужен. И библиотекарь".

Сперва Айболек принялась за газету. Выпускали ее на туркменском и русском языках. Витя Орловский написал заметку "Матрос тоже почетная должность". Передовая статья "Крепить дисциплину" принадлежала перу Непеса Сарыевича. Механик-дагестанец Яхьяев неожиданно оказался и поэтом и художником, принес шаржи со стихотворными подписями на повариху тетю Пашу и на Союна.

Ашир Мурадов вошел в библиотеку, но на него не обратили внимания. Айболек, похорошевшая, оживленная, полулежала на столе, любуясь рисунком, — дородная тетя Паша держала в могучих, словно у циркового борца, руках поднос, уставленный тарелками. Подпись гласила:

На славу стряпаешь ты, Милая тетя Паша. Взрослым — плов и манты, Детям — манную кашу.

— Замечательно! — хохотала девушка.

— Конечно, я скромен, но и Михалкову так не написать, — шутил ей в лад Яхьяев.

Корреспондент дрыгнул ногою, чтобы поправить острую складку на брюках, сердито кашлянул, но Айболек увлеклась, она читала шарж на Союна. Брат был изображен в чабанском костюме, с неизменным посохом под мышкой. Обеими руками он душил, как змею, извивающийся в песке, обвившийся вокруг его тела трос.

Хай, Кульбердыев Союн Чабанил когда-то коюн [25]. Укротил капризный трос, Теперь настоящий матрос.

Айболек так и покатилась со смеху.

— Но вы это не поместите, — осторожно заметил парень, с восхищением глядя на раскрасневшуюся девушку.

— Нет, почему же! Хорошего ж ты мнения обо мне, если считаешь, что пощажу старшего брата. — Айболек теперь говорила серьезно. — Обязательно опубликуем.

— Привет работникам низовой печати! — театрально провозгласил Ашир, решив, что пришел его срок.

Девушка вспыхнула, выпрямилась и встретила его недовольным взглядом, а чуткий Яхьяев смекнул, что ему пора идти на вахту. И, кивнув вошедшему, ушел.

— Айболек!.. — слабым, прерывающимся голосом сказал Ашир. — Ты все еще сердишься? Прости. Но в ту волшебную ночь я был опьянен твоей красотою.

— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Как ваше здоровье? — монотонно, словно вызубренный урок, оттараторила девушка. — В командировку приехали?

— Что мне командировки! — пылко воскликнул Ашир. — Ради тебя приехал. Искал по всей республике!

— "Слова, слова, слова", как сказал Гамлет, — вздохнула Айболек. — Скучно это… Да и работать надо. Заходите вечерком.

— Ах, тебе со мною скучно? А с этим кавказцем весело? Ну, прошу прощения. Желаю успехов в труде, счастья в жизни. Теперь я вижу, каким наивным и легкомысленным был тогда…

У Айболек были ледяные глаза, но, когда дверь каюты захлопнулась, она пригорюнилась: все-таки этот Ашир забавный парень. С таким не соскучишься… И красивый. Нет, девичьи глупости… Смазливенький! А красивый по-настоящему, конечно, Витя Орловский.

Баба намекнул Непесу Сарыевичу, что старший брат мечтает овладеть какой-нибудь специальностью, но сам заговорить об этом с начальником не может. Честь мужчины!

— Так пусть Мухамед и учит его на бульдозериста.

— Вам бы обязать его учиться. Да еще приказом по экипажу, — осторожно подсказал Баба.

— Ладно! В порядке, значит, технической учебы.

И Непес Сарыевич накатал громовый приказ: "Обязать товарища Союна Кульбердыева… Освоение специальности… квалификация… возложить ответственность за обучение на товарища Мухамеда Кульбердыева…"

Баба был топким знатоком человеческой души: старший брат воспринял распоряжение, скрепленное подписью и печатью, как сигнал командира к атаке. И бережно спрятал бумажку за пазуху. На жену и сына теперь он посматривал так строго, что те не решались ни о чем спрашивать.

Туго пришлось Мухамеду: старшин потребовал, чтобы каждую свободную минутку после вахты он уделял занятиям. С неизменной, будто приклеенной под усиками, насмешливой улыбкой взялся за обучение.

Недели через две он сказал Непесу Сарыевичу:

— Вообще-то Союн умный, очень умный. И настойчивый до ужаса… Но безбожно коверкает русские слова: "акимбатир" — это аккумулятор, "лепетке" — лопата, "воздухчистил" — воздухоочиститель.

— Да, таких туркменских слов нету, — глубокомысленно заметил начальник.

Когда начались практические занятия, Мухамед распоясался, делал старшему резкие замечания, каких в деревне или на пастбище никогда бы не позволил себе.

Однако Союн смирился, прощал…

Усадив старшего в кабину бульдозера, Мухамед встал перед машиной, широко раскинул руки, как регулировщик на перекрестке, и заорал:

— Прямо на меня! Не забудь сказать: "Биссымулла" — помоги господи.

Бульдозер не двигался.

Как только Мухамед влезал в кабину, старший держался увереннее, спокойно брался за рычаги.

— Не верблюд же, из седла не выбросит. Смелее! — кричал Мухамед.

Машина с оглушительным грохотом и лязгом ползла по песку, лопата опускалась, шаркала, сметала мусор и сучья.

Едва Мухамед выпрыгивал из кабины, на Союна нападала робость, потные руки прилипали к рычагам, в глазах темнело, и молитвы к всевышнему уже не помогали.

Однажды Мухамед до того разозлился, что плюнул и ушел к шоссе, где из толстой, как бараний пузырь, трубы земснаряда стреляла жидкая вонючая грязь, лилась плотным потоком в низинку.

Неожиданно он приосанился, бросил папироску.

Из кабины остановившегося грузовика вылезла статная рослая девушка, поставила чемодан на землю. Мухамед обожал властных, крупных, могучего сложения представительниц женского сословия и тотчас направил шаги к приезжей.

— Здравствуйте!

Девушка испуганно отскочила, словно дикая козочка, услышавшая пронзительный свист.

— Фу, как вы меня напугали!

У нее было широкое смуглое лицо, взгляд — смелый, быстрый.

— Простите, ради бога, простите… Вы на земснаряд? Разрешите познакомиться: бульдозерист Мухамед Кульбердыев.

— Аня. Аня Садапова. — Девушка улыбнулась. — Старший багермейстер. Если вы с "Сормово-27", то я действительно к вам.

— Боже, туркменка — багермейстер. Да еще старший!.. — расплылся Мухамед. — Разрешите чемоданчик.

Стиснутый ремнями добротный чемодан был тяжел, словно камнями набит, но Мухамед из щегольства донес его в руке — на плечо не поставил.

В тот вечер Союн сломал-таки рычаг — рывком рванул из гнезда, но Мухамед даже не расстроился.

Ашир Мурадов то и дело наведывался на земснаряд, надеясь, что строптивая Айболек смирит гордыню, окликнет его, наградит виновато-нежной улыбкой.

Однако девушка с замкнутым видом пробегала мимо, небрежно кивнув, запиралась в каюте, и Мурадову приходилось довольствоваться чаепитием с Непесом Сарые-вичем.

Семья Кульбердыевых упорно не замечала Ашира. Тогда корреспондент провел обходный маневр.

Ранним утром он пришел на земснаряд. Там было непривычно тихо: три часа в сутки между ночной и дневной сменами машины стояли, и это было нужно, чтобы остыли моторы.

Цепляясь за скобы на корме, на палубу вылез из воды Орловский: он всегда купался на рассвете в студеном канале. Прыгая, стуча зубами, Витя растер полотенцем длинное мускулистое тело.

— Корреспондент республиканской газеты, — представился Ашир.

— Матрос Орловский. Виталий Трофимович!.. Да чего мы на палубе стоим? Пойдемте ко мне в каюту, позавтракаем, — спохватился Витя.

Ашир выразил благосклонное согласие.

— Вы, товарищ корреспондент, мою заметку в стенгазете не читали? — спросил Орловский, вводя почетного гостя в узкую каюту.

Корреспондент заметки не читал, он видел лишь шаржи этого… как его… кавказца.

— А-аа… Так я в камбуз сбегаю, а вы поглядите, я копию на память оставил. Как дневник!.. Первая заметка в жизни, никогда не рабкорил.

Заметка была написана карандашом, но печатными буквами.

"Редактору стенгазеты "Сормовец" Айболек Кульбердыевой.

Я, матрос земснаряда "Сормово-27", Орловский Виталий Трофимович, год рождения 1934, беспартийный, направляю данную заметку в ваше распоряжение.

1. Работа матроса — почетная работа.

2. Матрос полностью отвечает за чистоту и порядок на корабле.

3. Я, Орловский Виталий Трофимович, добросовестно выполняя свои обязанности матроса, получил благодарность начальника конторы товарища Розенблата.

4. Мы не хотим войны, но если империалисты развяжут войну, то мы дадим сокрушительный отпор. Миру — мир!

5. Да здравствует наша социалистическая отчизна!"

Ашир подавил снисходительно-ленивый зевок.

Из столовой Орловский прибежал с тарелками в руках.

— Ну как, нет политических ошибок? — озабоченно спросил он.

Политических ошибок не было: это корреспондент гарантировал солидным тоном.

— Самое главное, чтобы заметка была правильной с политической точки зрения, — сказал Витя, радушно угощая гостя. — Конечно, у меня нет опыта, да и способностей к писанию, но вообще-то я этим интересуюсь.

— А кто ваш редактор? Айболек? — спросил Ашир, набивая полный рот хрустящим салатом.

— Замечательная девушка, замечательная! — воскликнул Орловский. — И какая умница. Вообще вся семья Кульбердыевых честная, прилежная. Мухамед, правда, заносится, но и это не со зла.

— Некультурные, — промычал Ашир, вплотную занявшись мантами, обильно политыми сметаной.

— Почему же? — Витя обиделся. — Баба техник, человек исключительно принципиальный. Конечно, дядя Союн из чабанов, а чабан, каким был сто лет назад, таким и сейчас остался. Но сам добровольно вызвался учиться на бульдозериста.

— Когда ж научится? Через год?

— Пусть через два, три года! — сказал Орловский сердито. — Так он же чабан, кумли!

— Да, вы правы, — смутился Ашир, вспомнив название так и не написанного очерка: "Чабан пришел на канал".

Айболек и Аня сдружились буквально за один день — так водится между девушками — и уже шушукались.

— Счастливая ты какая! — говорила Аня. — Три старших брата — орлы, тетя… А у меня вот никого нету… Одна-одинешенька. Круглая сирота.

— Но ведь были…

— Отца вовсе не помню. Куда-то исчез! Коммунистом был, и видным, на руководящей работе. Так мама рассказывала. Рассказывала и плакала… Мама была задерганная, злая и то меня бранила за каждую двойку, то целовала, душила объятиями. Я в русской школе училась! В третьем классе. Война шла, сорок третий год. Мама поехала на фронт с делегацией туркменских женщин, подарки повезли солдатам. А я жила в пионерском лагере. — Ане нужно было выговориться перед Айболек и Герек, излить душу. — Мама заехала ко мне попрощаться, какие-то булочки привезла, коврижки. И целовала меня, плакала, а вожатая говорит: "Да что вы? Словно навсегда прощаетесь. В августе вернетесь!.." А в августе мама не приехала, и меня повезли в Ашхабад, на легко-вой машине. Ой, как я радовалась, дура-дурища!.. Одна в машине, рядом с шофером. Привезли в Верховный Совет, а может, в Центральный Комитет, теперь не помню. Помню, старик угощал меня чаем, сладостями и гладил косички, говорил: "Ты пионерка? А за чье дело борется пионер?" — "За дело Ленина…" — отрапортовала, как на линейке. "Так вот, Аня, твоя мама за дело Ленина…" Тут я все поняла и крикнула: "Бай, мамочка!" И покатилась по коврам.

— А дальше, дальше? — настойчиво спрашивала Айболек, смахивая со щек слезы.

— А дальше ничего не было! — Аня опустила голову. — Сирота!.. Конечно, училась. Детский дом, школа, техникум. А вообще-то уже ничего в жизни не было. — И, проглотив катающийся в горле клубочек, добавила: — Сирота!

Герек смотрела на нее во все глаза. До сих пор она не подозревала, что ребенок может так безутешно страдать.

Вечерком Ашир заглянул в шашлычную, уютно спрятавшуюся в тени крохотного, но уже шумного сада.

Буфетчик открывал бочку пива, и перед стойкой вытянулась очередь. Мужчины с деловым видом топтались, подсчитывали мелочь, вытаскивали из карманов замусоленные бумажки. Над раскаленными, рубиново светящимися углями в очаге жарилось нанизанное на шампуры шашлычное мясо. Смачный дух щекотал ноздри.

Получив кружку с шапкой ноздреватой пены, Ашир пошел искать свободное место.

Сюда собирались любители не только шашлыков и пива, но и досужих бесконечных разговоров, потому все столики были заняты.

Наконец он отыскал стул, подсел к компании увлеченных беседой юношей: они на него не обратили никакого внимания. Ашир надул губы — привык к почету…

— Ты говоришь об экспедиции Шлигеля, а знаешь, что перед самой революцией, в тысяча девятьсот двенадцатом году, здесь побывали… Ну, кто? Американцы, да, да, дружок, американцы. Оказывается, на станции Захмет были, фотографировали, провели топографическую съемку. Но американцы не поверили, что можно большую воду привести в Мургаб.

— И хорошо, что не поверили, — заметил жилистый широкоплечий парень. — А чего они добивались?

— Концессии, ясно чего… — объяснил мужчина в белом новеньком, но уже измазанном мазутом костюме. — Нашим отцам, изнывавшим от безводья, конечно, помогать не собирались.

Мурадов подумал, что удачно бы в один из очерков о Каракумском канале ввернуть эту историю американской экспедиции. А что это за экспедиция Шлигеля? Нужно разузнать.

— Извините, товарищ, но так вы шашлыка не дождетесь, — сказал с улыбкой Мурадову мужчина в белом костюме. — Становитесь в очередь у буфета.

— Полное пренебрежение к общественному питанию! — фыркнул Ашир. — Придется выступить с резкой критической статьей. Разрешите познакомиться, корреспондент республиканской газеты Мурадов.

— Техник Баба Кульбердыев, — сказал мужчина.

Глава восьмая

Джават Мерван уволился с земснаряда по собственному желанию.

И его заменила Аня.

Конечно, она была технически подготовленным багермейстером, но то ли опыта не хватало, то ли дерзости, а выработка снизилась.

— Еще не раз вспомним Джавата, — сказал однажды на летучке, ни к кому не обращаясь, Воронин. — Жулик был, а работал великолепно!..

Непес Сарыевич не нашелся что ответить, но подумал, что грязными руками чистую воду в пустыню не приведешь.

А ему приходилось день ото дня все труднее. Обжитая, так называемая культурная зона осталась далеко позади. Поселок Головное теперь глубокий тыл строительства. Земснаряды, бульдозеры, экскаваторы, самосвалы ворвались в безбрежные пески.

— До свидания, Узбой! До свидания, Обручевские степи!

Вперед, к Карамет-ниязу!..

В глухих песках, конечно, работать несподручно: того нет, этого нет, все привези… А ноябрь, как назло, сухой, без дождей, и порывистый сильный ветер гонит в капал песчаные струи, превращает воду в вязкую, жидкую, тягучую грязь. Если встать пораньше, то увидишь на северных склонах холмов серебряные пятна инея. Ударят сухие морозы с песчаными бурями — придется опять требовать четвертую категорию. А после скандала с Джаватом прибегать к этой мере, вай, не хочется…

Казалось бы, экипаж "Сормово-27" — слаженный, сработавшийся, каждый знает свои обязанности и честно выполняет их. И жить на корабле уютно, удобно. Проголодался — иди в камбуз; тетя Паша готовит обеды жирные, сладкие, сама предлагает добавку. Открыли галантерейный ларек, почти магазин, с разным шурум-бурумом, можно заказать любую вещь — привезут из центрального кооператива. В библиотеке у Айболек книги, журналы, газеты; в каютах — радиорепродукторы. Душ с горячей и холодной водой. Прачечная. Не хочешь платить прачке — сам стирай, пожалуйста.

Словом, не жизнь — рай, но если старший багермейстер выходит на вахту с заплаканным лицом, то не жди перевыполнения плана…

"Поневоле вспомнишь Джавата", — безрадостно сказал себе Непес Сарыевич.

А случилось вот что. Восьмого ноября на "Сормово-27" состоялся праздничный вечер. Приехал главный инженер Воронин, зачитал приказ по конторе, с благодарностями, премиями, хотя и скудными ("вспомнишь Джавата!.."). После кино начались танцы. Витя Орловский пригласил на вальс дородную тетю Пашу, его поступок вызвал всеобщее одобрение.

А Воронин подошел, поклонился Ане Садаповой, и она протянула ему руку, ступила в круг, закружилась в плавном, чуть-чуть наивном, чуть-чуть печальном вальсе.

У Герек прервалось дыхание, она всплеснула руками и полетела в каюту, где Союн наслаждался одиночеством и чаепитием.

Нет, конечно, он был на вечере и принял с благодарностью от Воронина премию, приложил ко лбу пакет с деньгами и смотрел кинокартину, но, едва загремела танцевальная музыка, удалился. В его летах достойнее полулежать на койке и баловаться душистым чайком.

Из бессвязных выкриков вбежавшей Герек он уловил: "Воронин — женатый! Честь девушки!.. Бесстыдно заголила ноги… На людях прижимаются друг к другу…"

Союн выплеснул чай из пиалы, словно туда угодила навозная муха.

— Немедленно прекратить знакомство! Если Айболек с нею заговорит, в деревню отправлю! И ты чтоб ни слова. Следи за дочерью! — грозно насупился Союн. — Води Джемаль за руку, глаз не спускай.

— Бесстыдно выше колен заголила ноги! — стонала Герек.

Этим же вечером младшим братьям было приказано не сметь приближаться к Ане, словно к зачумленной.

Мухамед лениво усмехнулся и ничего не ответил, но Баба вспыхнул:

— Пустяками занимаешься, брат!

— Пустяками? Это ты называешь пустяками? — завопил Союн.

— Называю. И давай уговоримся, что такого разговора между нами не было.

Конечно, Аня не догадывалась, что собралась гроза, и вышла поутру на вахту в отличном настроении. На палубе встретила Джемаль, приласкала-приголубила — ей нравилась веселая смышленая девочка, — угостила медовой коврижкой. Но едва Аня ступила на мостик, Джемаль догнала ее с залитым слезами лицом.

— Возьми, тетя, свой поганый пряник обратно! — буркнула девочка.

Девятого ноября смена багермейстера Ани Садаповой плана не выполнила…

"Н-да, оказывается, и в мерзопакостном Джавате были свои достоинства", — уныло рассуждал Непес Сарыевич, валяясь на койке, почесывая отвислый живот.

Ему страсть не хотелось идти к Союну Кульбердыеву, но он понимал, что от объяснений не уйдешь. А если так, то лучше действовать незамедлительно. "Сколотить бы целиком мужской экипаж!" — помечтал Непес Сарыевич, но тут же устыдился: ведь он произнес Восьмого марта по республиканскому радио речь "Женщине-туркменке широкую дорогу на стройку!". И гневно бичевал байско-феодальные пережитки — вреднейшее наследие проклятого прошлого…

Союн вкушал вермишелевый суп с перцем и кислым молоком — катыком.

Поздоровались, осведомились о здравии друг друга.

Случайно пришедшему к обеду гостю обычно говорят: "Чтоб тебя теща полюбила".

Уместное пожелание, ибо тещи крайне редко ценят зятьев, загубивших чистоту и счастье их ангелоподобных и благонравных дочерей…

На этот раз Союн промолчал: гость был старше хозяина и годами и положением.

Трапеза проходила чинно. Союн пробормотал: "Биссымулла", и Герек, дети откликнулись: "Биссымулла". Союн брал со стола ломоть хлеба, и жена, дети брали ломти хлеба. Проворный Кульберды управился с обедом раньше всех, но не шелохнулся, сидел неподвижно. Вот Союн выхлебал две полные чашки вермишелевого густого супа, Герек подала ему полотенце вытереть вспотевшее лицо и руки. Прочитана послеобеденная молитва. Жена придвинула хозяину прикрытые шерстяной салфеткой чайники с уже настоявшимся крепчайшим чаем. Лишь после этого Кульберды и Джемаль выскочили из каюты, за ними неторопливо вышла Герек.

— Я слушаю тебя, начальник, — сказал Союн.

После обильного обеда его клонило в сон, но обычаи гостеприимства — превыше всего.

Внимательно выслушав Непеса Сарыевича, Союн ответил, что у него свои взгляды на жизнь и отказываться от них в зрелом возрасте поздно.

— Не собираюсь получать калым за Айболек. Пусть выйдет за того парня, которого полюбит… Калымные браки теперь кончаются судом, разводом, я это заметил. Но пока я отвечаю за Айболек. И потому не только имею право — обязан, да, да, обязан следить, с кем ома водится. Не забывай, начальник, Айболек — сирота.

— Аня тоже сирота, и братьев нету, — напомнил Непес Сарыевич.

Настроение у него испортилось: этого упрямого кумли сразу не переубедишь.

— Тем более, сирота должна вести себя осмотрительно, — возразил Союи.

— А младшие?

— Что младшие? — Глаза хозяина сверкнули злыми огоньками. — Младшие обнаглели, распустились. Отрезанные ломти! Пусть и живут своим разумом. А я погляжу-погляжу да вернусь на пастбище, — пригрозил Союн.

— Никуда ты не вернешься, — зевнул Непес Сарыевич. — Засмеют!.. Ты тоже отрезанный ломоть. Не кумли — матрос. Сдавай-ка скорее экзамен на бульдозериста.

В каюте Ани Садаповой из маленького настольного, похожего на шкатулку, репродуктора лилась приглушенная задорно-дерзкая, как бы покалывающая душу музыка.

— Брамс! — воскликнул Непес Сарыевич, здороваясь, опускаясь на затрещавший стул. — Ну-ка подкрути, люблю погромче!

— Может, чаю принести, Непес Сарыевич? — улыбнулась Аня. Глаза девушки запухли, на щеках алые пятна — ясно, что ревмя ревела весь день.

— Давай, давай, только со своей заваркой!

— И варенье найдется…

Сперва начальник не мог попасть в тон: вымученно шутил, рассказывал глупые анекдоты и сам первым приходил в восторг, хохотал. Но вскоре Непес Сарыевич вспомнил, как пришел на земснаряд Витя Орловский, без паспорта, без копейки, стыдящийся даже не себя — своей тени. И все переменилось: Аня заслушалась, приоткрыв рот, успокоенно перевела дыхание и, пожалуй, похорошела. С воспоминаний об Орловском Непес Сарыевич неизвестно почему перескочил на Ашира Мурадова, заявил: если корреспондент хочет быть настоящим корреспондентом, то пусть перестанет наряжаться в чесучовые костюмы, клянчить у начальников "легковушки".

— Пешочком походи, пыль поглотай, вот тогда будешь принципиальным журналистом! — бушевал Непес Сарыевич.

— Талант еще, наверно, нужен, — мягко улыбнулась Аня. — И разум. Парень-то он ничего… С годами слетит фанфаронство, наигрыш.

— И этот пижон пялит глаза на Айболек! — возмущался начальник.

— Да нет, пустое, — успокоила его Аня. — Чабан есть, юноша, с которым Айболек дружила. Кажется, Хидыр по имени… Вот там серьезное. Конечно, Айболек красавица… — Она помолчала, и это значило: "А я некрасивая. И Айболек счастливая!.."

— Ай, девушки вы, девушки! — завздыхал Непес Сарыевич. — Ну, как говорится, перемелется — мука будет.

— Вот это справедливо.

Все-таки Аню приободрил этот в сущности ничего не значащий разговор.

Глава девятая

У Союна было скверное настроение: только диктор ашхабадского радио пожелал доброго утра, только почтительная жена принесла чайники, поставила пиалу, в каюту ворвался Витя Орловский, сказал, что нужно разгружать машину с горючим.

Когда управились, Союн почувствовал, что не хочет ни есть, ни пить, в голове гудело, вспотевшая спина чесалась. Он присел на песок. Солнце уже изрядно приискало. Приятно было погреться, подумать.

Минуту спустя к нему подошел Егор Матвеевич, пыхнул из кривой трубки голубым пахучим дымком, поздоровался.

— Как дела, Саша? — И объяснил: — По-вашему — Союн, по нашему — Саша… Устал?

— Работа непутевая, — ворчливо сказал Союн. — Такие умные машины, а горючее грузим, таскаем вручную.

— Да, здесь недоделка, — согласился Егор Матвеевич.

Помолчали.

Хребты Копет-Дага вырисовывались на северо-востоке резко, отчетливо; солнечные лучи проложили по ним сияющую кайму.

— Дивное зрелище, — сказал Союн. — Видишь, горы, а здесь река, а за рекой пески. Слава мастеру, создавшему все сущее.

— Кто же этот мастер такой удивительный?

— Бог. Всемогущий бог!

— А-аа… — не удивился Егор Матвеевич. — А правда, что без воли господа песчинку с места не сдвинешь?

— Правда.

— А землетрясение в Ашхабаде?

Союн замялся: конечно, бог сурово карает грешников, но ведь в тот страшный день пострадали и праведники.

— А Гитлер? Война? — еще строже спросил Егор Матвеевич.

На войне погиб младший брат Союна, Арслан, знаменитый арслан [26]песков. Наступил на какую-то мину и погиб, наихрабрейший джигит.

— Вот ты, Саша, на своем бульдозере передвинешь песчаные горы, не какие-то песчинки. И тоже с благословения всевышнего?

Союи отвернулся, недовольно хмыкнул.

— Скажи, Саша, а кто желаннее господу богу: Джават Мерван или Аня Садапова? — наседал Егор Матвеевич.

Тут Союн не выдержал, как-то неуклюже взмахнул рукою и отправился в каюту.

— Подожди! — остановил его на сходнях Егор Матвеевич. — Верно, что у вас есть пословица: "Веришь в бога, верь, но не оплошай, осла привяжи покрепче"?

— Слушай, оставь ты меня! — взмолился Союн.

Джават, гм? Конечно, Джават положил на чаши весов деньги и бога. И деньги перевесили. И всевышний не наказал преступника, разрешил уволиться с земснаряда по собственному желанию… Как сказал великий Махтумкули:

Сорок кладовых набил золотом Карун. Уснул в могиле, а золотом не насытился [27].

Слов нет, Аня Садапова прилежный, знающий дело багермейстер. И честная. Веди себя благопристойно, как подобает девице, да разве Союн оттолкнет сироту? Разрешит и жене, и сестре, и дочке дружить, миловаться.

Айболек, по совместительству выполнявшая обязанности письмоносца, получила почту.

Газеты, журналы, и ашхабадские, и московские, и туркменские, и русские. Три письма Вите Орловскому, и, конечно, все три от Веры Куликовой из города Тулы. Яхьяеву… Союну Кульбердыеву со штампом военной почти. И два письма Айболек Кульбердыевой.

От кого же? У нее заколотилось сердце.

Хидыр писал кратко: с отарой все благополучно, он здоров, старики родители тоже здоровы. "Пока кончаю.

Хочется увидеть тебя, поговорить. Жду ответа. Пиши в деревню, мама перешлет мне на пастбище… Но брату Союну пока, — подчеркнуто волнистой чертою, — пока о моих письмах не говори…"

Ашир Мурадов писал на официальном бланке редакции. Правда, печати не было. Айболек вертела письмо и так и сяк — печати не оказалось… Ашир клялся в вечной любви; сейчас он дежурит по номеру, ночь, две полосы уже подписаны в печать, остальные задержались по вине линотиписта. А мысленно Ашир летит к Айболек на крыльях любви.

Она ничего не поняла: что такое "полосы", кто такой "линотипист"? Однако и это послание доставило удовольствие — бережно спрятала в кармашек зеленого джемпера.

И пошла в каюту старшего брата.

Союну писали солдаты-туркмены из артиллерийского полка. Они слышали по московскому радио корреспонденцию Ашира Мурадова "Чабан пришел на канал" и счастливы, что Союн Кульбердыев уже стал бульдозеристом, желают ему здоровья, успехов в труде.

— Позволь, — испугался брат. — Когда это я стал бульдозеристом? Это тот Ашир написал, который вечно торчит в библиотеке? Скажи, чтоб ноги его больше не было на земснаряде, иначе…

— Но ты же экзамен сдал.

— Экзамен — слова! — заорал Союн. — Людям нужны дела. Как можно по радио произносить лживые речи? Непесу Сарыевичу пожалуюсь. А если солдаты уволятся и приедут сюда?

— Значит, надо скорее садиться на бульдозер, — предложила Айболек; конечно, в ауле она не решалась бы давать советы старшему. Союн едва не застонал от обиды. Младшая сестренка, девчонка учит его, прославленного чабана… Слава богу, что жены в каюте нету. Но все-таки это достойный выход. Пусть Союн будет работать сперва плохо и норму не выполнять, и на производственных собраниях его станут срамить — это стерпеть можно… Зато радио не обманет солдат, действительно Союн Кульбердыев не чабан, не кумли, не матрос, а доподлинный бульдозерист.

— Ладно, сам знаю, — проворчал он, пряча глаза.

У Айболек посветлела душа; подпрыгивая, мурлыча под нос песенку, она помчалась к Непесу Сарыевичу, вручила пачку деловых писем.

— Слушай, товарищ Кульбердыева, — сердито сказал начальник, отодвигая от себя пакеты: надоело. — Ты бы спектакль какой-нибудь поставила, на худой конец концерт. Куплю вам туркменский дутар, гиджак. Скучно ведь!

Айболек согласилась: и верно, на земснаряде скучно. Работают все много, устают, а после вахты забиваются в каюты, как в норы.

— Аню Садапову привлеки в актрисы…

Брови девушки подпрыгнули, поползли вверх.

— Тетю Пашу, — невозмутимо продолжал Непес Сарыевич.

Теперь Айболек не удержалась, фыркнула. Это тетя Паша-то актриса, ну и придумал начальник…

— В гараже, в механических мастерских поищи талантливых девушек.

— С нашими очень трудно разговаривать.

— Понимаю, что трудно, — кивнул Непес Сарыевич. — Вот слушай. Лет тридцать назад мы, комсомольцы, в ауле создали театральный кружок. Ха! Так я злую женщину-сплетницу изображал. Нарядился в материнский борук, рот прикрыл яшмаком… — Он покрутил орлиным носом, хохотнул.

Айболек и поверила и не поверила. Она знала, что Непес Сарыевич правдив, но не могла представить его в женской одежде.

— Так ведь то было тридцать лет назад, — и мечтательно и тоскливо закончил Непес Сарыевич.

— И сейчас не легче, — сказала Айболек, крепясь из последних сил: смех одолевал… Подумать, начальник играл роль женщины. — У нас в ауле есть певунья Гулялек! Залезет на тутовник, листву собирает для шелкопряда и заливается соловьем. А в самодеятельность — ни ногой. Стыдно! Осудят!.. Так я к матери пошла, а ее мать героиня, многодетная. "Абадан-эдже, за что вас государство наградило?" — "За детей, джейранчик, за детей!" — "Так у вашей Гулялек в горлышке соловьиные трели, а вы ее на вечную немоту обрекли…" Обиделась, выгнала.

— Так-таки выгнала? — с любопытством взглянул на раскрасневшуюся Айболек начальник.

— Ну, сначала выгнала и второй раз выгнала, а потом согласилась, разрешила!.. — победоносно воскликнула Айболек.

— Видишь! А тридцать лет назад вовсе не разрешали. Однажды я жену бая представлял, скупую, мерзкую. Так после спектакля сынки нашего бая — его тогда еще не выселили — подкараулили меня, избили до потери сознания. Оказывается, за свою мамашу обиделись, нашли сходство… — Непес Сарыевич говорил вполголоса, задумчиво, как бы не Айболек, а самому себе. — Тридцать лет… И сколько из них пропало попусту. Из жизни вычеркнуты. Самые молодые!

— Как это "вычеркнуты"?

— Тебе этого, девушка, пока не понять, — устало вздохнул начальник. — А может, и поймешь… Умница! Правда, не во всем умница. С Аней вот по-глупому разошлась. Как-нибудь расскажу.

И взял пакеты, распечатал, погрузился в чтение.

Айболек вышла из каюты на цыпочках.

31 декабря 1954 года

НОВОГОДНИЙ КОНЦЕРТ

В программе: туркменские, русские, азербайджанские, лезгинские песни и пляски

Художественное чтение

Смешная сценка

Программу ведут А. Кульбердыева и К. Яхьяев

Начало концерта в 8 часов вечера

Плакат написал разноцветными красками Витя Орловский. Он же выразительно, но чересчур громко прочитал главу из поэмы Твардовского "Василий Теркин"; после каждой строфы Витя неизвестно для чего бил себя в грудь с такой силой, что в коридоре было слышно.

Бурные рукоплескания и восторг зрителей вознаградили Яхьева: он пел азербайджанские песни, плясал, показывал фокусы.

По заманчивой афише можно было ожидать, что концерт продлится часа два-три. Увы, мастерства и выдумки артистов хватало всего минут на сорок.

Союн был разочарован: исполнили всего одну туркменскую песню. Правда, он не отрицал: "Фирюзу" Аня Садапова под аккомпанемент гитары и балалайки спела замечательно!

Сперва Союн пытался обиженно усмехаться, потом вдруг размяк, растроганно улыбнулся в усы и гулко захлопал шершавыми от мозолей ладонями.

Вихрастый Кульберды и Джемаль сидели впереди всех на полу, хотя свободные стулья оставались. По их мнению, это были самые лучшие места. От восхищения дети пронзительно взвизгивали. На следующее утро Кульберды не смог понять, почему у него распухли руки… Простодушная его сестренка, когда исполняли грустные песни, плакала, когда веселые — смеялась.

Смешную сценку Союн смотреть не пожелал: в ней высмеивались деревенские суеверия. И ушел в каюту. Герек, жена неизменно покорная, уступчивая, на этот раз дерзко вскинула подбородок и не тронулась с места. Не станешь же скандалить под Новый год!.. Союн смирился, промолчал.

Минут через десять Герек зашла за ним, позвала на торжественный ужин.

— Ну навеселилась же сегодня, отец! Вот так прокатили божьих старушек-прорицательниц! — сказала жена с беспечным видом, будто ничего не случилось.

Союну хотелось и бушевать, и плеваться, но опять превозмог себя, поплелся, опустив голову, в столовую, где расставляли столы, раскидывали скатерти.

В полночь по местному времени, в десять часов по московскому Ашхабад поздравил туркменский народ, всех слушателей с Новым годом.

Непес Сарыевич, в строгом черном костюме, внушительно солидный, оживленный, поднял бокал шампанского:

— За мир во всем мире, товарищи! За успехи в труде! За счастье!

Грянуло дружное, крепкое "ура", нежно зазвенели бокалы.

Мухамед чокался с соседями, но выпил украдкой стопку "столичной": терпеть не мог этого "колючего пойла" — так он определял вкус шампанского.

В морском кителе, в ярко сверкающих хромовых сапожках, он был ловок, строен. Потянулся через стол с непригубленным бокалом к Ане Садаповой, заглянул в ее глаза, влажные, словно сине-черные виноградинки под дождем, и побледнел, слова не смог вымолвить.

Аня не отвела взгляда, но румянцем вспыхнули щеки, дрогнула нижняя губа. Сейчас Аня была не прежней Аней, не багермейстером, строгим и зачастую горластым. В белой кофточке, с косами, туго завернутыми узлом на затылке, похорошевшая, уверенная в себе, она затмила стеснительную Айболек.

А Союн все видел, все подмечал, но воспользоваться освященной обычаями властью старшего брата уже не мог…

— За большую туркменскую воду, друзья! — вскочил и пылко воскликнул техник Баба.

Этот тост Союи поддержал чистосердечно.

Глава десятая

Скрипуче посвистывающий ветер предвещал песчаную бурю, по вечером у капала было пока что тихо, хотя и студено.

Союн развел высокий костер.

Кустарник с муравьиными гнездами на корнях пылал яростно, стрелял искрами, сине-зеленый дым отдавал горечью. С наслаждением, жадно вдыхал эту горечь Союн — дым пах пустыней, кочевьем.

А кругом простирались пески Хахмета и Кизылджа-Баба, зловеще безжизненные, такие, какими испокон веков и полагалось быть пескам. Земснаряд, бульдозеры, экскаваторы, скреперы остановились у высоких могучих холмов, похожих скорее на цепочку приземистых гор. Глубина пионерной траншеи капала здесь достигала четырнадцати — семнадцати метров — невиданное в истории мировой гидротехники событие…

На базарах уже поговаривали, что в Лебабе какой-то неугомонный председатель колхоза из Каркали нарезает новые делянки хлопчатника, прокладывает арыки, строит утиную ферму, — значит, ждет воды…

Сказали б год назад Союну, что в спекшейся от солнечного жара пустыне появится пруд с утками, повел бы носом, буркнул: "Рехнулись!"

Теперь он перешел из матросов в бульдозеристы и ничему не изумлялся.

На свет костра подошла Лия — в полушубке, солдатских сапогах, шапке-ушанке. Сейчас она была похожа на фронтовую медсестру, счастливую уже тем, что выпала минутка отдыха после боя…

Союн поклонился багермейстеру Садаповой, но не заговорил.

По противоположному берегу прошли, о чем-то оживленно беседуя, Непес Сарыевич и Баба, видимо прикидывали, как вернее атаковать гряду холмов, преграду, на первый взгляд неодолимую.

Швырнув в огонь охапку сучьев, Союн пошел на земснаряд. Когда через полчаса он выглянул на палубу, то увидел, что льдисто-зеленое небо накрылось темной шалью. Пустыня, потревоженная в неурочный час ударами ветра, взвилась на дыбы, встала, как горячий конь. В луче прожектора пролетали клубки перекати-поля, круглые, как тельпек Союна. Низкие барханы подползали к каналу, словно их подталкивали десятки бульдозеров. В темноте послышался голос Баба:

— Канаву заливает!

— Знаю, — раздраженно ответил тоже невидимый Непес Сарыевич и зычно крикнул: — Товарищ Кульбердыев, закрепи-ка трос понадежнее.

Застигнутая ураганом Аня побежала к передовому бульдозеру. Песчинки, словно стеклянные осколки, резали лицо, слепили. Мухамед, выключив мотор, сидел, согнувшись, в кабине — и машину бросить боязно, и бежать на земснаряд поздно.

— Мухамед! — завопила Аня во всю силу легких, но до парня долетел лишь свистящий шепот. — Понтон-то мы не сдвинули, сломается.

Если бы ему приказал сдвигать понтон Непес Сарыевич, Мухамед ослушался бы: своя жизнь дороже… Ну треснет понтон, и черт с ним, завтра починим. А вот как швырнет порывом ветра в канал — не выплывешь.

— Мухамед! — не приказала, попросила совсем беспомощно Аня.

И он спрыгнул, увяз до колен в песке.

— Сдвинем! И барханы сдвинем! И земснаряд! — крикнул он и, словно орел, расправивший крылья перед полетом, раскинул руки: — О-го-го, Аня-джан!

Он стоял рядом с нею. Стоял, как скала. Стоял, как крепостная башня. Аня дышала быстро, но успокоенно.

На такого можно положиться. Такой не обманет, не предаст.

А песчаная буря бесновалась, выла, визжала.

Утром Айболек вышла на палубу, ежась от прохлады. Пустыня в лучах нежаркого, но ослепительного блестящего солнца улыбалась добродушно, прикидывалась кроткой, словно не она наполовину забила песком канал. Там, где должен был работать на плаву земснаряд, утробно ворчали, рычали экскаваторы, вычерпывая грязь, — за ночь Непес Сарыевич согнал их сюда со всех участков.

Потяжелевшая, раздавшаяся Герек развешивала на веревках выстиранное белье. Рядом вертелась Джемаль с куклой, приставала к матери:

— Мам, а мам, сколько солнц в небе?

— Да что с тобой? — удивилась Герек.

— Два солнца, — спокойно объяснила ей девочка. — У нас в ауле жаркое, а здесь холодное. Нисколечко не печет!

К понтону подкатил, взрывая глубокие борозды в песке, увертливый газик, из него вышли Воронин и Мурадов.

Главный инженер закрылся в каюте с Непесом Сарыевичем, а корреспондент молодецки кинулся на палубу, но Айболек там уже не было — убежала в библиотеку.

"И зачем он приехал? Опять болтать о нежных чувствах? — со злостью думала девушка. — А встретится с братом? Союн же обязательно вспомнит о той радиопередаче, вспылит, и быть скандалу".

Айболек перепугалась, и не за Ашира — за Союна. Неопытному бульдозеристу, на чьем счету и без того несколько поломок машины, скандалить не приходилось.

Глубоко вздохнув, она пошла искать Мурадова, но опоздала: у понтона, багровый от гнева, вздыбив усы, стоял Союн, а перед ним, колотя себя кулаком в грудь, надрывался Ашир.

— Дядюшка! Исключительно из уважения! — и убеждал, и умолял он. — А каков политический резонанс? Сразу же пришло письмо из полка от туркменских воинов… Это ж надо ценить! Журналист стремится в будущее. "Чабан пришел на канал…" Кого этим теперь удивишь? Хо!

Айболек шепнула брату:

— Ты же бульдозерист! Согласно приказу начальника.

Час от часу не легче — младшая сестра дает ему советы при посторонних!..

— Ты зачем торопился? — прорычал Союн, надвигаясь на Мурадова.

Бог весть чем бы кончилась эта стычка, но из песков прибежал Кульберды, озябший, посиневший, и плаксиво пожаловался:

— Отец, волк мой капкан утащил!

— Бай, какой охотник! — сделав приятную улыбку, сказал Ашир и мелкими шажками отошел от Союна.

— А вот и охотник, — обиделся мальчик. — Хочешь хлебать чорбу из зайца, так пойдем по следу.

Кровь чабана бросилась Союну в голову, опьянила.

— Где был капкан? Веди! — отрывисто приказал он сыну, забыв в этот миг и о корреспонденте и о вахте.

Тропинки перемело песком. Отец и сын шагали с трудом, вспотели. Союн сорвал шапку, распахнул ватник; ноздри его раздувались.

— Да вот, — показал наконец Кульберды на мелкую ямку с полуосыпавшимися краями. Песок кругом был покрыт как бы ссадинами, царапинами. Следы шли на восток, в урочище Адырсов.

Союн широко развел руки, призывая сына к молчанию, и с набожным лицом, словно творил молитвенный обряд, нагнулся.

— За волком прошли человек и собака.

Кульберды бил озноб нетерпения.

— Утренний след! — Отец объяснил, что чьи-то сапоги вдавили в песок утренний иней. Крепко взявшись обеими руками за бороду, он задумался. — Да, тут побывали два волка, конечно, два!

— Отец, почему ты догадался?

— Читай следы, читай! — строго прикрикнул Союн. — Земля не обманет. И один волк тащил на спине овцу. Гляди, — он пригнул вниз сына, — когти врезались глубоко, а вон собака летела птицей, след мелкий.

— Разве волк может унести на хребте овцу?

— Не назывался б волком, если бы был слабосильным! — Союн ткнул пальцем с куст саксаула. — Гляди, овечьи шерстинки. Значит, волк шатался, устал.

— Так побежим! — потребовал мальчик.

— О-оо, неразумный! — простонал отец. — Буря ж, ночная буря перемешала песок, он не слежался, не окаменел… Мелкими шажками скорее догоним! Нет? — вздрогнув, спросил он себя и тотчас ответил: — Да, вижу, вижу: это след Алабая!

— Твоего? — ахнул Кульберды.

Союн хотел сказать "моего", но честно поправился:

— Нашего!

Значит, Союн уехал от стада на канал, а теперь канал привел его обратно в пески, к его же отаре.

Напрягая горло, выпрямившись, отец закричал:

— О-го-го! О-оо!..

И за мутно-серыми барханами откликнулось: "о-оо!" Эхо? Человек?

Кульберды еще ничего не понял, а отец уже побежал, взрывая песок сапогами.

— Хидыр! Сынок, Алабай! — гремел голос Союна.

Раньше Кульберды уважал отца, хоть и побаивался, сейчас боготворил: отец был всевидящим, всезнающим, всемогущим.

За зубчатым хребтом бархана стоял устало улыбающийся пастух с окровавленной волчьей шкурой на плече, и на песке у его ног лежал взвизгивающий от боли пес.

Объятие было крепким, сердечным.

— Сынок! Хидыр!

А пес подползал к Союну, колотя хвостом по песку.

Хидыр улыбался через силу, ему стоять-то было трудно, до того измучился.

— Неужели отару разметала буря? — спросил Союн, прижимая к груди Алабая.

— Овец пять-шесть отбилось. — Хидыр виновато опустил голову.

— Да нет, я не об этом, — успокоил его Союн. — А как же Алабай?

— Мертвой хваткой взял волка! — с восторгом сказал пастух, словно говорил о своем подвиге. — Так и перепилил зубами горло!.. Ну, конечно, и Алабаю досталось: зверь крупный, сильный. А другой волк ушел. А вот и капкан.

— Мой, это мой! — воскликнул Кульберды.

— Значит, твой, бери… Отдохнем, что ли? — Хидыр бросил на песок волчью шкуру, и Алабай, оскалив зубы, ощетинившись, сразу же прыгнул на нее, рыча и от ярости и от боли.

— Хватит, хватит, навоевался, — оттащил его Союн, смеясь. — Дай лучше рану перевяжу! — И вытащил из-под тельпека ситцевый платок.

— Вот не думал, что мы здесь встретимся, дядюшка! — упав ничком, с трудом проговорил Хидыр.

— А чего тут думать? — уже с обычной суровостью заметил Союн, нежа в руках Алабая. — Земснаряд сюда доплыл. "Сормово-27"!

Увидев с палубы шатающегося от усталости Хидыра, с изможденным лицом, в грязном с пятнами крови полушубке, Айболек вдруг почувствовала, что земснаряд круто накренился, и уцепилась за перила.

Волчью шкуру нес на плече Кульберды: у него было равнодушное, даже сонное лицо, на встречных он посматривал покровительственно: дескать, нам такие дела не в диковинку…

По ступенькам скатился с палубы на понтон Ашир, в его руках уже был зажат блокнот, карандаш так и плясал. Какой материал!.. "По следам волка", три колонки до подвала.

— Прости, друг, как имя-отчество?

Союн плечом отодвинул его, словно шкаф.

— Пойдем, сынок, в каюту. Сейчас вымоемся, душ у нас круглосуточно, и горячая тебе вода, и холодная… А потом почаевничаем. На этот раз можно и шариат нарушить: пропустим по стопочке. Простит всевышний! Хе!

Алабай по-прежнему лежал на его груди в кольце мускулистых рук.

Глава одиннадцатая

Выпавший в январе снег пролежал на кустах саксаула несколько дней, затем и они почернели, словно поменявшие цвет шерсти овцы.

А в газетах печатались снимки кремлевских голубых елей, от макушки до корня засыпанных искрящимся снегом.

И было странно глядеть на них, ибо в Каракумах опять установились сухие дни и пески дымились поземкой.

Земснаряд Непеса Сарыевича благополучно переполз на новый участок и неожиданно наткнулся на рощицу оджара; длинные, крепчайшие, будто металлические, корни его густо пронзили почву, переплелись. Корни змеями заползали в трубу головного насоса, свивались там клубками, и приходилось останавливать моторы.

Непес Сарыевич приуныл: план трещал, заработки экипажа снизились, и никто не мог подсказать, как же перемолоть эти корневища.

Техник Баба с невозмутимым видом разгуливал по окрестным пескам, посвистывал, хлопал себя прутиком по голенищам, а о чем думал, что в уме прикидывал — неизвестно.

За рощицей лежала крутая впадина, и вот туда-то спускался не раз Баба, ковырял, растирал в пальцах почву: глина или рыхлые песчаники? Однако ни с кем не советовался — самолюбивый…

Однажды он зашел к Непесу Сарыевичу, спросил:

— Каково положение с графиком?

— Отстаем недели на три.

— Плохо.

— Куда хуже, — вздохнул Непес Сарыевич.

— С Ворониным говорили?

— Воронин глаз не кажет, — шепнул начальник. — Когда я перевыполняю план, то он тут как тут… А вот когда катастрофа, главный инженер кочует по соседним участкам.

Баба не колебался, но и не набивал себе цену, он думал и дважды, и трижды проверял свои расчеты. И наконец, облокотясь на стол, приблизив к морщинистому лицу Непеса Сарыевича свое напряженное лицо, с натянувшейся на скулах обветренной кожей, предложил построить временную перемычку, накопить побольше воды, а затем ударить тяжелым потоком по преграде.

— Позволь, — растерялся Непес Сарыевич, — а если вода хлынет в сторону? Прорвет стенки капала? Уйдет в низину?

— Может и так случиться! — Баба выразительно пожал плечами. — Риск!..

— Надо вызвать Воронина…

— Ван! Да вы что, перестраховаться решили?

Непес Сарыевич покраснел: Баба уколол его в самое чувствительное место. Да, начальник старел, мучился одиночеством и все чаще и чаще прятался за циркуляры и предписания конторы. Муторно было, ох, душа ныла, а вот не мог поступать иначе.

— Обсудим на партийной группе, — предложил Баба. — Самое разумное. А вообще-то там грунт жиденький, только корнями держится.

Вечером Баба поделился своим замыслом со старшим братом.

Союн несколько раз подряд сжал рукою бороду, словно выдавливал из нее дождевые капли, подумал, сказал осмотрительно:

— Товарищ Розенблат и Воронин, наверно, не разрешат тебе самовольничать.

— Я тебя не о том спрашиваю, — потемнел лицом Баба. — Смоет или не смоет вода эту дьявольскую гряду?

— Так давай выроем хоть один колодец, — просто, словно раньше об этом раздумывал, предложил Союн. — Если в глубине песок, не глина, значит, смоет.

Баба с минуту сидел неподвижно, полуоткрыв рот, потом захохотал и выбежал из каюты.

— Чабаны говорят: "Сперва бойся огня, но и с водой не шути", — проводив младшего удивленным взглядом, заметил Союн и наклонил над пиалой чайник.

Пробы грунта оказались благоприятными, партгруппа предложение Баба одобрила, и вот уже три экскаватора и бульдозер Мухамеда круглосуточно возводили перемычку, и вода, набегая на нее, откатывалась, бурлила, скручивалась воронками, хлестала тяжелыми волнами.

Непес Сарыевич расстраивался, стонал:

— У-ух, вот не выстоит, рухнет, и утопим все механизмы! А кто будет отвечать? Начальник Какалиев.

— Коммунисты в ответе всегда и за все, — заверил его Баба хладнокровно, а у самого-то кошки на сердце скребли. — Значит, и я, и вы!

Перемычка вздрагивала, по ней пробегали судороги, но все-таки выдержала, и, когда вода сровнялась с краями ее и выплеснулась длинными узкими языками, Непес Сарыевич зажмурился, подал сигнал.

С треском опустился на плотину ковш экскаватора, зачерпнул мокрую землю, отбросил широким взмахом далеко на берег.

— Дядя Союн, молись всевышнему, — попросил то ли в шутку, то ли серьезно начальник.

Но на плечах Союна сидела счастливая до головокружения Джемаль, и обращаться за помощью к господу было уже некогда…

Из кузова грузовика выпрыгнул на шоссе вездесущий Ашир Мурадов и пустился во весь дух, размахивая фотоаппаратом, крича во все горло:

— Подожди!

Каким-то чудом он пронюхал о выдумке Баба и уже придумал заголовок оперативной корреспонденции: "Вода сама себе прокладывает путь (смелое новаторство техника Баба Кульбердыева)". Первая строчка гласила: "Было это под Карамет-ниязом…"

Ждать корреспондента высокий, крутой, словно половинка радуги, водопад уже не мог, он падал с пушечным гулом, раскачивал громоздкий земснаряд, как колыбель, но все же Ашир успел сделать "замечательный кадр — в Ашхабаде обалдеют".

На Союна напало благодушное настроение, он всему теперь радовался — и торжеству Баба, и тому, что дочка теребила за уши — поводья скакуна, и тому, что жена ка сносях, вот-вот принесет ребенка: слов нет, лучше бы сына, но, если родится дочка, отец не возропщет… И на Ашира он взглянул кротко: "До чего неугомонный парень! Не сердце — стосильный мотор в груди. Такого бы мне года на два в подпаски, вот бы вышколил!.."

Напор тяжелого, будто стального, потока был таким сокрушительным, что песчаная преграда треснула, взлетели грязевые фонтаны, земля заскрипела, как от нестерпимой боли, и вот уже по стремительному течению поплыли мотки корней оджара, похожие на огромных пауков.

Мурадов бесцеремонно толкался, бегая взад-вперед, непрерывно щелкал "лейкой" да еще успевал хвастаться:

— Материальчик, сегодня же в Москву на центральное радио!

Строители подхватили Баба на руки и вскинули так высоко, что Джемаль взвизгнула: ой-ой-ой… Но тотчас же осмелела и потребовала, чтобы ее тоже качали, ну хоть бы отец разок подбросил. Наконец Баба вырвался из рук друзей, побежал к уже наполовину залитой впадине.

Путь земснаряду "Сормово-27" был открыт.

Вода летела в пустыню Яраджи, к придавленной камнем могиле его отца.

Джемаль проснулась задолго до рассвета, окно было темное, лишь кое-где забрызганное отсветом прожектора, но диктор ашхабадского радио уже пожелал людям по-туркменски: "Доброе утро".

Отец и мать крепко спали, и девочка, не одеваясь, в рубашке, босиком выскользнула в коридор. Забежала в необходимое место, потом, шлепая ногами по резиновому коврику, кинулась к каюте тети Айболек, поцарапалась в дверь. Тихо… Тетя не отозвалась, спала, значит. Рядом каюта дяди Баба. Джемаль и туда торкнулась: ни ответа, ни привета. Обиженно надув губы, она отправилась в самый конец коридора, стукнула в дверь Мухамеда, и — чудо, настоящее чудо! — дверь распахнулась бесшумно.

Дядя стоял в брюках, но в нижней рубашке; лицо у него было растерянное, недоумевающее.

— Что тебе, Джемаль-джан? — спросил дядя серьезным тоном.

— Отец спит. Мама спит. Айболек спит. Дядя Баба спит. Кульберды спит, — уныло сказала девочка. — Мне скучно.

— Так и тебе надо спать, рано. Темно же! — сказал Мухамед.

В этот момент Джемаль заметила, что на кровати кто-то спит, плотно натянув ватное одеяло на голову.

— Эй-вэй! — закричала она. — Дядя? Кто это у тебя? В каюту вселили?

— Друг, ну, друг один заночевал, не буди его, Джемаль-джан, пусть поспит, будь умницей…

И Мухамед схватил ее за плечи, чтобы прогнать из каюты, но противная девчонка ловко вывернулась, дернула одеяло.

— Ты встал, пусть и гость встает, э-э!..

Она тянула одеяло, а спящий цепко держался за него, не отпускал, прятался.

Джемаль пришла в восторг от такой забавной игры, прыгнула на койку, оседлала лежавшего. Тело у гостя было не твердое, не мускулистое, как у дяди Мухамеда, а мягкое, нежное.

Сперва Мухамед закрыл глаза, потом с безнадежным видом махнул рукою.

— Ничего не поделаешь, Аня… Видишь сама! — вздохнул он, но не сердито.

И одеяло откинулось; смущенная, покрасневшая до черноты Аня притянула к себе тоненькое, похолодевшее тельце Джемаль, обняла.

— Иди, иди, погрейся, тростиночка, дочка моя!

— Теперь она твоя тетя. Тетя Аня, — объяснил Мухамед каким-то чужим голосом.

Джемаль-джан была по-детски мудра и уже не удивлялась, что каждый день приносит ей все новые и новые откровения.

— Как тетя Айболек?

— Ну, немножко иначе. А впрочем, какая разница? — улыбнулся Мухамед, и опять девочка подметила, что дядин голос звучал мягче, ласковее, чем обычно.

— Две тети, теперь две тети! — захлопала в ладошки Джемаль, приникая к горячей, так и обжигающей жаром Ане.

— Две, две…

Аня лежала на спине с усталой улыбкой, глядеть при свете на мужа ей было еще трудно.

Диктор ашхабадского радио сказал, теперь уже по-русски: "Доброе утро!"

Глава двенадцатая

Через четыре дня после столь внезапной и таинственной женитьбы Мухамеда в семье Кульбердыевых появился горластый крепкий мальчик. Секретарь сельсовета в Карамет-ниязе выдал справку с приложением печати: "…Союн Каналберды Союнович Кульбердыев".

Канал берды! — надо ж додуматься.

Решили отметить оба торжества одновременно.

Хидыр пригнал из Яраджи трех упитанных овечек: двух из личного стада Союна, третью — от себя, свадебным подарком.

Ямы для котлов вырыл Мухамед, овец забили и освежевали Союн и Хидыр. Баба помчался в Карамет-нияз за бутылками с живительной влагой — привез ящик. Витя Орловский и Яхьяев собирали сучья. "Европейский" обед варила тетя Паша, плов — Союн.

Общее руководство тоем возложили на Непеса Сарыевича.

В суматохе Кульберды совсем отбился от рук и схватил по арифметике двойку.

Джемаль-джан пользовалась особым благорасположением тети Ани и дяди Мухамеда и не вылезала из их каюты, теперь уже двухместной.

Гостей собралось уйма, при взгляде на иных соседей по пиру Союн с трудом припоминал, где же они познакомились.

Первый тост провозгласил Союн: это его право отца, старшего брата.

Наполнив пиалу красным лимонадом — в назидание молодым он решил на этот раз придерживаться шариата, — он зычно сказал, путая туркменские и русские слова:

— Извините, что нет оркестра, в ауле я бы, конечно, позаботился… Но и без музыки веселье! Родился человек. Пусть он вырастет здоровым, сильным. Пусть станет трудолюбивым и честным. Остальное само придет. Младшему брату Мухамеду и старшему багермейстеру Ане желаю счастья. Давно хотел женить Мухамеда, еще в ауле…

— На калым денег не хватило! — крикнул шутливо Витя Орловский.

Пиала задрожала в руке Союна, он поставил ее на скатерть.

— Калым — это слезы, это горе девушки. Бог и правительство не одобряют калыма. Ты допустил большую ошибку, — с укоризной обратился он к Орловскому.

— Да шутка, шутка! — покраснел Витя и заорал: — Горько!

Союн не понял, натянуто улыбнулся:

— Конечно, ваша водка горькая, но мой красный напиток — сладкий.

Гости засмеялись, захлопали в ладоши, раздались крики "ура", певуче зазвенели бокалы.

Союн опустил пятерню в казан с душистым рассыпчатым пловом, похожим на ворох белой сирени, и поднес ко рту — там, где дело касалось плова, он не признавал ложки. Вкуснее! Вкуснее и удобнее.

Конечно, Союн желал, чтобы Мухамед почтительно просил бы у него — старшего, заменившего отца — благословения на брак. Калым что! Калым действительно пережитки… Союн великодушно согласился простить Ане и тот необдуманный поступок на ноябрьском вечере. Сирота!.. Не было у нее мудрых наставников и попечителей. И в конце концов, если Мухамед счел, что пляска с женатым мужчиной не запятнала ее чистоты, то Союну вмешиваться не приходится. Хотя… хотя, если Джемаль вздумает лет через десять — двенадцать пуститься в пляс, то отец возьмется за ремень. Так-то…

И опять запустил пятерню в казан.

Неожиданно за столом раздался хохот, посыпались приветственные восклицания: в дверях стоял ухмыляющийся Ашир с "лейкой" и портфелем.

— Привет уважаемой компании! Какая информация, боже! "Свадьба знатного механизатора…" "Ребенка нарекли Каналберды". Центральное радио, ашхабадские газеты.

И подсел к Хидыру.

После второго стакана водки у обоих развязались языки.

— Товарищ, я подпасок Союна, — сказал Хидыр. — Понимаете? Знали б вы, как он покинул Яраджи. Но дядя Союн не нарушил сыновней клятвы. Художественный образ. Правдивый и к тому же сложный. Мне его характер известен — учитель!

— Сложный образ… — пробормотал Ашир, стукнув дном пустого стакана о стол. — Интересно, что это значит? — И в упор посмотрел на сидевшего напротив Баба.

— Меня, что ли, спрашиваешь? — удивился тот.

— Никого не спрашиваю, — отрезал захмелевший Ашир. — Был положительный образ. Был отрицательный образ. Теперь появился сложный образ.

— Не знаю, чем вы занимаетесь, — сказал Хидыр. — Вы не из кооператива? Нет? Так слушайте: у нас в книгах одни люди — белые райские птички, другие — сизочерные вороны. Не удивлюсь, если прочту, что дядя Союн приехал на канал по комсомольской путевке. И потом, почему писатели, корреспонденты приезжают в колхоз или на пастбище лишь тогда, когда солнце поднимется на высоту копья?

Ашир откинулся на спинку стула. Значит, чабаны не читают постоянно республиканскую газету, иначе чем же объяснить, что его сосед не значком с произведениями Ашира Мурадова?

— Упор на положительный материал, — многозначительно заметил он и погрозил технику Баба пальцем.

Союн басовито храпел в каюте, а пир только разгорался, как костер. Орловский притащил в столовую радиолу. Начались танцы.

Цепляясь за перила, Хидыр поднялся на верхнюю палубу. Голова кружилась, береговые огни плясали, как глаза бегущих волков. Студеный воздух вливался в его грудь освежающим нектаром.

Неожиданно он услышал шепот в темном коридоре, позади. Оглянулся: парень и девушка забились в потайной уголок, то ли обнимались, то ли секретничали.

Непристойно было подслушивать, но и пройти незамеченным мимо парочки он не мог.

Заплетающимся языком Ашир мямлил выспренне:

Жди меня, и я приду, Только очень жди!

И девушка засмеялась игриво:

— Болтун ты, болтун! И в кого такой уродился? Ну скажи, скажи, когда же придешь?

Айболек!

Весь хмель вылетел из головы Хидыра, и пальцы сжались в могучие кулаки, и гневно распрямилась грудь. И ей-то он поклонялся… Она была путеводной его звездою степными ночами.

— Товарищ корреспондент? На минуточку, — сказал Хидыр голосом, в котором слышался металл.

— Мне и здесь хорошо, — хихикнул Ашир, но все-таки вышел.

Заложив руки за спину, чтобы не поддаться соблазну ударить, чабан спросил:

— Теперь вы поняли, что такое сложный образ?

— Ты что ж, друг, напился? — дерзко остановил его Мурадов.

— И не очень-то я пьян.

— Иди в каюту, проспись. Чисто по-товарищески советую.

— Я тоже говорю по-товарищески! — Чабан сорвал душивший его галстук, смял, швырнул через борт. — Помните, волчья шкура висела на моих плечах? Так вот, наловчился снимать волчьи шкуры!

— Надо знать меру, друг. — со стариковской снисходительностью сказал Ашир. — Все же пили за столом одинаково.

А девушка в коридоре так и влипла в стенку, но не проронила ни слова.

— Помните, в прошлом году мы вместе ехали в поезде? — продолжал Хидыр. — И где-то под Бухарой вы сказали, что женаты, что убежали от жены…

— Вай! — воскликнула Айболек и упала.

Отнес ее на руках в каюту не Ашир — Хидыр.

После затянувшегося пиршества все спали долго, крепко, с чувством честно исполненного долга.

Айболек плакала, уткнувшись в подушку. Плакала беззвучно.

Никто не зашел в каюту, не спросил, что за беда стряслась.

Никто не помешал ей.

Никто ее не искал.

Еще вчера жизнь была преисполненной светлыми мечтаниями. Она с достоинством смотрела на людей, и те относились к ней уважительно. У нее была любимая работа, и Айболек была нужна людям. Теперь жизнь потеряла смысл. Хидыр ее не простит. Если заново не родиться, то нельзя ничего изменить, вернуть себе право на счастье.

Хидыр не был ее любимым. Он был одноклассником, односельчанином. Десять лет они учились вместе, дружили. Хидыр ушел в пески, Айболек уехала на канал.

Она аккуратно отвечала на его письма, но Хидыра она не любила.

Затем появился веселый Ашир Мурадов. И напечатал в республиканской газете фотоочерк о сельской библиотеке с портретом Айболек Кульбердыевой.

Когда Ашир исчез, то она скучала.

Но и его она не любила.

Она любила весь мир, закаты в песках, интересную книгу, песни девушек на плантации хлопчатника, новые кинокартины, братьев. Значит, и Хидыра любила как-то по-своему.

С Хидыром было надежно, привычно, но когда Ашир принес ей пылкую клятву, воскликнул: "Будь моей женой", то Айболек не сказала ни "да", ни "нет", а задохнулась от смеха:

— Вай, посмотрим, какой ты будешь муженек!..

Не Ашир ее обманул, она себя обманула. Надо было сказать либо "да", либо "нет".

"Выхода нет", — подсказало кровоточащее сердце.

"Не торопись", — шепнул какой-то внутренний голос.

Но она заторопилась, оделась, вышла из каюты.

Никто ее не задержал, вахтенный матрос кивнул и равнодушно отвернулся: своя.

Испуганным джейраном девушка пошла против ветра. В волнистых складках барханов лежали синие тени, как синий снег. Золотистая кайма на востоке указала, что там взойдет солнце.

Мир был безбрежен, но неутешной Айболек казалось, что он сжимался, давил ее клещами.

За рощей оджаров она вышла к широкой впадине, места были незнакомые, но и здесь стояли посеревшие от ночной сырости палатки, грузовики, на песке валялись бочки с горючим и водою.

Айболек круто повернула вправо…

Пески были прорезаны и старыми, расплывшимися, и свежими, глубокими следами автомашин, овечьими тропами; разноцветные шесты торчали на холмах: здесь проводили геодезическую съемку.

Через полчаса она наткнулась на стадо длинношеих экскаваторов и опять свернула, побежала в степь.

Всюду ее встречала жизнь, но Айболек убегала в пустыню.

Будничный день начался по-обычному.

Мухамед сдвинул бульдозером понтон, Союн копал на берегу яму для причального столба, тянул трос.

Витю Орловского послали в Карамет-нияз за запасными частями. Он подумал-подумал и решительно завернул в столовую, шепнул тете Паше:

— Не осталось ста граммов? на заправочку.

— А трудовая дисциплина? — рассердилась тетя Паша, с шумом сталкивая кастрюли на плите. — Выговор мне за вас получать?

Орловский знал, что повариха вспыльчива, по отходчива, и смотрел на все умоляющим взглядом невинного ребенка.

— Поклянись, что не добавишь в поселке, — сжалилась тетя Паша.

— Ах нет, вот уж нет, там же моя Надя, — рассыпался в заверениях Витя. — Моя рыжая стражница.

— Ты бы хоть мне ее показал.

— Женюсь, покажу.

И, дожевывая бутербродик с затвердевшей колбасой, Орловский вприпрыжку помчался к грузовику.

Айболек хватились к обеду, спросили Непеса Сарыевича, не посылал ли ее на почту, обошли весь земснаряд, берег — девушка исчезла.

— Уехала с Орловским в Карамет-нияз к портнихе, — предположил кто-то.

Встревоженный Союн заметил, что без его разрешения сестра никуда не отлучается.

Хидыр узнал о случившемся в гараже, где дожидался попутной машины. Чабан побледнел, потуже затянул поясом полушубок и, не сказав никому ни слова, пошел в пески. От земснаряда до Яраджи примерно пятнадцать километров, Хидыр решил, что до сумерек дойдет туда, возьмет коня.

У зарослей высокого саксаула, где на каждую крепкую ветку можно было повесить верблюдицу, лежала груда холодной золы. От всосавшейся в песок лужи мазута еще изрядно попахивало. Видимо, ночевали геологи. И здесь Хидыр заметил узкие следы девичьих сапожков.

— Я во всем виноват, я, — сказал он, почувствовав, как сердце покатилось, пропустило два-три удара, а затем забилось часто-часто.

Он зашагал по следу, а уже темнело, но все-таки Хидыр разглядел вмятину в песке, — значит, Айболек пошатнулась, упала.

Ему хотелось бежать, но он шел шагами широкими, твердыми, дабы сохранить силы на всю ночь поисков.

И когда упала тьма, он нашел ее — раненым джейраном Айболек лежала на тропе.

Она взглянула на Хидыра, и нельзя было догадаться, то ли она сейчас заплачет, то ли засмеется.

— Убирайся! — сказала Айболек с ненавистью. — Ты мне не нужен.

— Ты мне нужна! Вставай, пойдем. Я так виноват перед тобой, — сказал он нежно и твердо.

С ветвей саксаула Хидыр собрал иней, смял в комочек и приложил к воспаленным губам девушки. Душа парня разрывалась от жалости и раскаяния. А ему нелегко было позвать Айболек за собою, навсегда, на всю жизнь, на счастье и на горе — ведь он не слышал от нее ни обещания, ни согласия.

Внезапно девушка закрыла лицо руками и заголосила громко, на всю степь, и он понял, что Айболек очнулась.

Лучи автомобильных фар рассекли темноту, машина мчалась на север, к Лебабу, и Хидыр побежал наперерез.

Теперь он летел с такой быстротой, что догнал бы волка.

Заскрипели тормоза, трехтонка остановилась перед его грудью, ослепив на миг фарами.

— Чего тебе? — закричал шофер.

На борту были написаны три буквы: ККК — Каракумский канал.

— Человеку худо, — сказал Хидыр. — Довези, пожалуйста, помоги.

— Машина государственная, горючее государственное, рейс срочный. — Шофер звучно прищелкнул языком.

— Получи пятьдесят рублей.

— Пятьдесят — не деньги! — Шофер засмеялся.

— Получи сто, двести! — с отчаянием выкрикнул Хидыр, вспрыгнув на подножку.

— Вот это другой разговор! Где твой болящий?

Хидыр вгляделся в шофера: это был Джават Мерван.

Глава тринадцатая

Молодожены еще не ложились, хотя и у Ани и у Мухамеда слипались глаза, а челюсти сводила сладчайшая зевота.

Мешала Джемаль, она окончательно перебралась в их каюту.

Мать вернулась из больницы с маленьким; ничего красивого и, во всяком случае, заслуживающего внимания в братишке Джемаль не обнаружила. А Союн Союнович орал пронзительнее автомобильного гудка. В каюте пахло чем-то кислым. Словом, семейная жизнь Джемаль надоела. Кроме того, тетя Аня щедро потчевала ее шоколадными конфетами. Это тоже надо ценить!..

Сидя на кровати, вытянув ноги, Джемаль-джан рассматривала в альбоме фотографии, тыкала пальчиком в лица:

— А это кто?

— Наша учительница Мария Васильевна… Моя подруга Катя… — У Ани было умиротворенное настроение, и она вспоминала детские годы в детдоме, школе со светлой грустью.

— А это?

На тусклой любительской фотографии задорно улыбалась курносая девочка в пионерском галстуке; взгляд смелый, губы резко очерченные.

— А это я сама, джанчик, — вздохнула Аня.

Муж взял снимок, приблизил к глазам.

— Подожди, подожди, — медленно сказал Мухамед, отмахиваясь от потянувшейся за фотографией Джемаль.

— Да чего ты?

— Подожди! — вдруг рявкнул Мухамед, и вся кровь отхлынула от его лица, а глаза сузились, стали острыми, как лезвие ножа. — Где же я видел эту девочку?

Аня пожала плечами:

— Во сне видел…

Но муж выскочил тем временем в коридор, побежал сломя голову, крича:

— Непес Сарыевич! Непес Сарыевич! Бушлук! Ур-ра!.

Из кают выглядывали перепуганные соседи, маленький Союн Каналберды проснулся и залился визгливым плачем, а Мухамед метался по палубе, взлетал на капитанский мостик и всех встречных спрашивал:

— Где начальник?

А начальник стоял у понтона, ругался с шоферами, и было заметно, что Непесу Сарыевичу надоело с ними ругаться, и лицо у него было мятое, скучное.

Когда Мухамед с налета сунул ему под нос карточку, то Непес Сарыевич сначала улыбнулся, нет, он желал улыбнуться, но губы странно запрыгали, а потом он засмеялся — нет, это в горле что-то хлюпнуло, словно плеснувшая в канале мелкая волна.

— Айна! — простонал Непес Сарыевич, и если б Мухамед не поддержал, он, вероятно, упал бы.

Так семья Кульбердыевых породнилась с Непесом Сарыевичем.

Старики говорили: "Пути господа неисповедимы", а Союн думал чуть-чуть иначе: "Все хорошо, что хорошо кончается".

Он благословил Хидыра и сестру, но велел свадьбу играть в ауле, чтобы не нанести обиды его почтенным родителям.

Он работал на бульдозере день ото дня ловчее, умнее, в свободные от вахты часы подолгу сидел на верхней палубе, толкая взад-вперед коляску, в которой безмятежно спал Союн Каналберды, изредка бойко посвистывая носом.

И не подозревал отец, каким смешным показался б он чабанам.

А люди "Сормово-27" не усмехались, а молча обходили Союна, чтобы не мешать его размышлениям.

Союн думал, что скоро он приведет детей, и самого младшего тоже, к могиле деда, скажет: "Жилы его ссохлись, кровь его испарилась от безводья!.."

И пожалуй, дети не смогут представить этого, ибо севернее впадины Кульберды-ага уже протянется синяя лента канала, и белые пароходы станут переговариваться там днем гудками, ночью — бортовыми огнями, и пустыня будет не только после весенних ливней, но все лето в счастливом цвету, потому что досыта насладится животворящей водою.

Союн думал о грядущем, говорил младшему сыну: "Тучные поля, пастбища былой пустыни принадлежат тебе, мой малыш. Прими отцовский подарок. Уже сейчас в водах канала я вижу твою судьбу. Чайки прилетели в Каракумы. Это птицы твоего детства, я любуюсь ими впервые на пороге неотвратимой старости…"

Пусть Союн думает — не мешайте.

Раздумья рождают песни, былины, сказания.

И эта маленькая повесть рождена раздумьями о друзьях с земснаряда "Сормово-27".

Перевод В.Василевского

Хошар

Я проснулся в одноместном номере гостиницы и взглянул на часы — ровно шесть. За окном заливались птицы. Я всегда поражался: птицы на карагаче под окном моей ашхабадской квартиры начинали петь ровно в шесть. Здесь, в Бассага, — значит, тоже.

Слушать птиц я не стал, включил приемник — он всегда со мной, этот маленький транзистор, — настроился на музыкальную передачу. В музыке слышны были четкие ритмические удары: то ли топот копыт, то ли постукивание дараков [28]… Но вот мерное постукивание переросло в мощный гул — топот пущенных вскачь коней. "Атча-пар" — "Кони скачут". Сколько раз слышал я эту мелодию, и каждый раз она звучит для меня по-новому. Новые чувства, новые ассоциации, но всегда возвращение к прошлому; стук конских копыт — это прошлое…

Музыка с детства притягивала меня, с детства была моей страстью. Я рос обидчивым, замкнутым, легко уязвимым пареньком. Все, что меня окружало, я воспринимал иначе, чем другие. Узенькие тропки, лучами разбегающиеся от аула, были для меня не просто пешеходные дорожки, — они вели в неведомые миры. А два тополя на окраине нашего аула!.. Я не мог понять, не мог поверить, что для большинства людей это всего лишь деревья, выросшие за нашим аулом.

Первый весенний дождь, теплый, ласковый и тревожный, первый гром, первая радуга были для меня событиями, каждый раз они потрясали меня, пробуждая в душе неведомые доселе чувства.

Бассага!.. Сколько воспоминаний связано у меня с этим местом. Стоит только произнести: "Бассага" — сердце сжимается, перехватывает дух, и хочется запеть.

Нащупывая мелодию, музыкант, задумчиво прикрыв глаза, легонько перебирает струны. Что вспоминается ему? Может, картины, всплывающие в памяти, рождают новую мелодию?

И может быть, то, что видится мне сейчас, когда я ранним весенним утром стою в бассагинской гостинице у распахнутого настежь окна, тоже достойно стать песней? Не знаю. Уверен в одном: рано или поздно я должен рассказать обо всем, что здесь было. Что это будет: песня, поэма, баллада, повесть?..

* * *

Третья военная зима, суровая, необычайно холодная, пришла и сюда, в Лебаб. Я заканчивал тогда седьмой класс и работал табельщиком в зерноводческой бригаде.

Затемно поднявшись с постели, я первым делом брал в руки сыромятные чарыки: не оборвались ли бечевки, хорошо ли просохла подошва. И вот портянки-то… да, мокрые… Как бросил вчера, так и лежат, не было сил повесить.

В казан стараешься не заглядывать подольше, твоя доля похлебки, где добрая половина клевера, никуда от тебя не уйдет.

Напяливаешь отцовский чекмень, в который вполне можно засунуть двоих таких, подпоясываешься старым платком и — грудь вперед, навстречу метущему по снежным полям ветру — идешь в школу.

Первыми замерзают уши. Уже через несколько минут начинает казаться, что они сейчас отвалятся. Тереть, тереть!.. Но для этого надо вынуть руки из рукавов, и вот уже и руки окоченели. Ладно, потерпят, руки ни у кого еще не отвалились отмороженные… Развести бы костерок возле арыка, погреться, да спичек нет…

Из школы я приходил в полдень. Я точно знал, где лежит кусочек лепешки — мой обед, но старался даже не подходить близко. Только уж если закружится голова… Я ведь лапшу буду есть — положено как члену бригады. Не взглянув на лепешку, но не переставая думать о ней, я бросал тряпичную сумку с учебниками, хватал сажень, которой делал замеры, и отправлялся в бригаду. Нужно было спешить — меня ждали.

Никто не имел права уйти на перерыв, пока я не замерю, сколько сделано до обеда. Но даже если кто-нибудь и уйдет, не дождавшись, лапши все равно не получит — по распоряжению председателя лапшу из колхозных продуктов давали только тем, кто до обеда сделал пол нормы.

Чтоб точно выполнять это распоряжение, нужно было иметь каменное сердце — многие, как ни старались, дать норму не могли. И я хитрил, намерял больше, чем было, — у меня не хватало духа лишить обеда людей, которые работали честно, не разгибаясь, но были слабей других.

В тот день, повесив сумку на деревянный остов кибитки, я, как всегда, схватил сажень и отправился в поле.

Миновал два тополя на северной окраине аула, обогнул поросший бурьяном солончак и уже свернул к Амударье, когда за спиной моей всхрапнул конь. Я оглянулся и увидел серого председательского иноходца. В бригаду едет. Плохо дело! Многие сегодня останутся без обеда.

Я посторонился, давая дорогу. Председатель поравнялся со мной и придержал коня. Кивком ответив на "Здравствуйте", он внимательно, с головы до ног, оглядел меня. Потом вдруг опустил голову, словно застыдился, что так пристально разглядывает человека, и молча начал постукивать пальцами по луке седла.

— Вот что, парень, придется забрать у тебя из бригады пять человек. Пять хороших работников.

— На хлопковые карты? — спросил я.

— На хлопковые?.. Нет, парень, дело посерьезней. В Бассага надо ехать. Чистить канал. На месяц. — Он достал из кармана сложенный вчетверо листок, развернул. — Вот запиши: Тулпар Ходжамма, Маман Амангельды, Халлыва Карахан, Аксолюк Бурджулы, ну и Тархан Хидыр, то есть ты. Вечером всех приведешь в контору.

Считая, видимо, вопрос исчерпанным, он хотел было повернуть коня, но взглянул на меня и сказал сердито:

— Что-нибудь не ясно?

— Ясно… Только… Тулпар отец не отпустит.

— Как это не отпустит? Почему?

— Потому что взрослая девушка. На выданье.

Председатель внимательно, словно в первый раз видел, посмотрел мне в лицо. Удивления в его взгляде, пожалуй, было больше, чем злости.

— Болтаешь много! Аксолюк тоже невеста. Вон их сколько подросло!.. Если всех дома держать, и ехать некому!

— Да Ходжамма-ага лучше сам возьмет лопату, а дочь не отпустит.

— Ну если у него в семьдесят лет хватит сил выгребать глину с глубины в три роста, можем его послать! Там не количество нужно, не список, — работники нужны! Понятно?

— Мне-то понятно…

— А раз тебе понятно, объясни тем, до кого не доходит. Раньше мы на хошарные работы хоть каких-никаких — пожилых, подростков, но все же мужчин посылали, теперь и такой возможности нет. Сейчас канал чистить посылаем на месяц, а скоро, может, и чабанами в пески женщин отправлять придется! Да, да, чего ты на меня вылупился?

Я был так поражен, что не заметил, как он уехал. Стоял, опустив голову, и думал: что ж это будет? Как там сейчас холодно, на канале, — здесь-то ноги к земле примерзают, словно босиком ходишь. Ну, ноги ладно, чарыки починить можно, подошву потолще поставить. Может, и в колхозе дадут кое-что из одежды. Продуктов-то наверняка отпустят. Целый месяц на холоде, а какая работа!..

Но как же мне быть: Аксолюк — я не знаю как, а Тулпар отец не отпустит. Он ей и в контору-то вечером не разрешает пойти. Достанется тебе сегодня, Тархан, будешь до ночи гонять: то за одной, то за другой…

Чтоб раньше времени не поднимать в бригаде панику, я помалкивал до самого вечера. И только когда уже стемнело, замерив дневную выработку, объявил, что четверым: Тулпар, Халлыве, Маман и Аксолюк нужно сегодня прийти в контору.

— Мало сделали? — удивилась Тулпар.

— Наоборот, больше, чем вчера.

— Чего же тогда в контору?

— Председатель велел.

— А не знаешь зачем?

Я придумывал, что ответить, но Халлыва опередила меня.

— Я никуда не собираюсь идти, — сказала она, спокойно увязывая собранные днем дрова. — Если председатель по мне соскучился, пускай сам приходит! А у меня на вечер люди позваны. Придут, участок вскопать помогут — должна я их накормить? А я из дому до рассвета вышла! И спину разогнула один раз — как лопата сломалась!.. Целый день заросли эти носом пашешь, как кабан какой! В контору! Сиди там до полуночи да любуйся на председателя!.. Не пойду! И не говори потом, что не слышал! Если что надо, пусть тебе скажет, завтра передашь!

— Чего оставлять на завтра, сейчас скажу!

Халлыва, взваливая на спину вязанку, удивленно взглянула на меня.

— На хошар надо ехать. В Бассага. Ты поедешь, Тулпар, Аксолюк и Маман. На месяц.

Женщины заговорили разом и все, а не только те, кого я назвал:

— Месяц там жить?

— Господи!

— Спятили совсем!..

Я взглянул на Тулпар. Она стояла, опершись подбородком на ручку лопаты, и недоверчиво улыбалась.

— Ты это всерьез или попугать решил?

— Какое пугать! Я тоже еду.

Я думал подбодрить девушку таким сообщением, но ей это почему-то показалось смешным. Она вроде и не очень огорчилась, улыбнулась как-то непонятно, и все.

— В Керки на базар не выберешься — холодно, — сказала Маман, когда мы шли домой. — А тут целый месяц на ветру, на морозе!.. Пускай мы, бабы, чего только не натерпелись, все одолеем, девчонок-то зачем трогать? Там же народ — не поймешь, кто откуда, ни закона, ни порядка — собака хозяина не знает! И девок в такое место!..

— Ну чего зря болтать! — с досадой отозвался я. — Найдешь в колхозе хоть одного здорового мужика, чтоб на хошар отправить? Стариков-то ходячих по пальцам пересчитать можно. А про беспорядок это ты зря. Каждому колхозу отдельный участок, жить будем своей бригадой. Да и девушки наши не курицы: схватил да поволок!.. Сумеют за себя постоять!..

— Ха-ха! — басовито хохотнула Аксолюк, до тех пор не подававшая голос.

— Чего смеешься? — спросила ее Тулпар, не переставая все так же странно улыбаться.

Аксолюк поправила платок, съехавшим на глаза, высморкалась двумя пальцами и, хихикнув, сказала:

— Да так, смешно стало. Не курицы, говорит…

— А хоть бы и курицы!.. — Тулпар усмехнулась. — Авось не позарятся на нас тамошние шакалы!

— На тебя-то, может, и не позарятся! — Аксолюк окинула ее критическим взглядом. — Вон ты какая тощая! А уж если я в руки попадусь, ни один не упустит! Так и схрупает!..

— Разные шакалы встречаются… — задумчиво отозвалась Тулпар, прищурив красивые глаза. — И вкус у них разный… — Она снова улыбнулась.

— Ох, девушки! — Маман покачала головой. — Вам все смешки, а там не до шуток будет!

— Ничего, как-нибудь… — невесело отозвалась Тулпар.

— А лапшу с мясом будут давать? — озабоченно спросила Аксолюк. Еда ее интересовала больше всего на свете.

— Двойную порцию! — не замедлил ответить я. — Может, и хлеб давать будут!

При упоминании о хлебе Аксолюк повеселела, глаза у нее сверкнули, губы шевельнулись, она вскинула голову, хотела что-то сказать, не сказала… Потом, вздохнув, протянула мечтательно:

— А председатель и кладовщик небось вдоволь хлеба едят!.. — И, снова вздохнув, провела ладонью по губам.

Тулпар удивленно взглянула на подругу.

— Всегда помалкиваешь, а сегодня как прорвало тебя!..

— А надо сразу показать, что можем постоять за себя! Раз на такое дело идем!..

Ей никто не ответил. Мы уже подошли к аулу. Я еще раз попросил женщин, чтоб не заставляли ходить за ними, сами бы шли в правление. Но когда, напившись чаю, я явился в контору, там были только Аксолюк и Маман.

* * *

Привыкаешь к чему-нибудь и начинаешь думать, что так и должно быть. Так должно быть, что, возвратившись в темноте с поля, идешь в контору, и начинается еще что-то вроде рабочего дня, вернее, рабочей ночи.

Три группы людей приходят по вечерам в это глинобитное здание, состоящее из двух комнат. Первая — бригадиры, табельщики, конторские служащие, заведующие фермами, — эти обязаны являться каждый вечер и сидеть зевать до полуночи.

Вторая — люди, вызванные председателем, большей частью те, кто по какой-то причине не вышел на работу или вышел, но не выполнил нормы, а также те, кто, по мнению бригадира, нуждается в проработке.

Третья — те, что приходят к начальству сами, с какой-нибудь своей просьбой.

Сегодня народу собралось полно, но моих пришли только двое. Ничего не поделаешь, придется идти по домам.

…У Халлывы действительно собралось несколько соседок. Пока что они сидели у огня, грели руки и болтали.

— Чего ты? — недовольно встретила меня Халлыва. — Чего явился? Я же предупредила: не приду. Видишь, люди? Нужна ему Халлыва — милости просим!

— Не хочешь, не ходи… — начал я, хорошо зная, как можно вытащить Халлыву из дому. — Но председатель прямо сказал: "Если Халлыва не явится, мы не сможем даже приступить к главному разговору. Вопрос чрезвычайной важности, и мне необходимо посоветоваться с этой женщиной".

Халлыва выпрямилась, громко кашлянула, взглянула на подруг.

— Посоветоваться ему надо!.. — она усмехнулась. — А сам что, головы на плечах нет? Халлыва — туда, Халлыва — сюда, а свои дела стоят! Не знаю даже, что делать… Ну ладно, вы тут пока попейте чайку и начинайте, а я быстренько… Неловко вроде: будут там сидеть ждать…

С Тулпар дело оказалось сложнее, впрочем, другого я не ожидал. Когда я вошел, девушка сидела возле матери, положив голову на колени, и молчала. Ходжамма-ага чинил чарыки.

Увидя меня, старик снял очки, сунул их в карман и отложил обувь в сторону.

Мать из своего угла бросила быстрый взгляд на мужа, потом на дочь, опять на мужа… Ясно было, что тут только что крупно поговорили.

Я чувствовал себя виноватым, хотя знал, что ни в чем не виноват перед ними. Если бы у меня было личное дело к Тулпар, я просто повернулся бы и ушел, но меня прислали по делу, по важному, можно сказать, государственному делу. И я не стал присматриваться к тому, что происходит. Поздоровался и сказал:

— Тулпар! Твои подруги ждут тебя в конторе.

В ответ — молчание.

Я не знал, чем это все кончится, по добавить мне было нечего, и я повернулся к двери — пусть лучше отругает председатель, чем сидеть здесь и ждать. В дверях я чуть-чуть задержался, надеясь, что хозяин дома откашляется и окликнет меня: "Пусть ни председатель, ни подруги не ждут Тулпар. В контору она не пойдет, в Бассага не поедет!"

Но никто не кашлянул, никто меня не окликнул. Это было уже совсем плохо, потому что никакой ясности: едет она или не едет. Занятый этими невеселыми мыслями, я шел к конторе, стараясь шагать помедленнее, как вдруг за моей спиной кто-то кашлянул. Это была она — Тулпар!

— Вот молодец! — сказал я.

Тулпар не ответила — видно, не остыла еще и не расположена была к разговору.

Некоторое время я молчал, чтоб снова не остаться без ответа. Но у самой конторы, когда мы проходили по мосту через арык, я не выдержал:

— Тулпар! Отец отпустил тебя?

Она медленно повернула голову, взглянула на меня и промолчала. Лицо ее, освещенное луной, было непроницаемо.

ТУЛПАР

Женщины как сейчас помнят день твоего рождения и помнят, что день этот не принес радости твоему отцу. Весть о том, что у него родилась дочь, Ходжамма-ага встретил равнодушно. Если его спросить, он не сможет не признаться, что был разочарован — ждал сына, да он и не собирался скрывать свое недовольство. Во всяком случае, Бибиш-эдже сразу почувствовала, что прогневала мужа.

Мужчины могут быть мягкие, открытые или замкнутые, суровые, но ни один из них, каков бы ни был его нрав, не отпустит без подарка человека, принесшего весть о рождении сына. Самые суровые, самые сдержанные мужчины, никогда на людях не обнаруживающие отцовских чувств, стоит им остаться наедине с сыном, склоняются над колыбелью, откидывают покрывало и подолгу смотрят на крошечное личико младенца.

Не то с дочерьми.

Когда ты родилась, Тулпар, одна из соседок пришла поздравить твоего отца. Она не увидела не только подарка, но даже улыбки на его лице.

А ты росла, ничего не зная об этом, щебетала и веселилась, согревая всех вокруг доброй открытой улыбкой. И наконец стала тем, что ты есть, — лучшей девушкой в ауле, гордостью и украшением отцовского дома.

Природа расщедрилась, ничем не обделила тебя. И красота, и скромность, и ум. Заметная среди девочек-ровесниц, как заметен в отаре золотистый ягненок, ты рано стала привлекать внимание. Ты еще только оканчивала семилетку, а десятки людей уже не спускали с тебя глаз, мечтая взять невесткой в свой дом.

Теперь-то отец был очень внимателен к своей Тулпар, он так заботился о твоем будущем!.. Мне иногда казалось, Ходжамма-ага ко всему ревнует тебя. Он то и дело заговаривал о том, что девушка, хранящая честь семьи, должна быть серьезной и строгой, чтобы, не дай бог, не опозорить родителей. Он говорил это не тебе, но так, чтобы ты слышала.

И ты старалась быть благонравной и послушной. Но это вовсе не значило, что ты готова была слепо повиноваться родительской воле. Не знаю, когда впервые ты научилась поступать по-своему, но в последний год ты частенько принимала участие в ночных работах то у одной, то у другой соседки, хотя отец строго-настрого запретил тебе выходить по вечерам из дома.

Когда это случилось впервые, разразился скандал. Наутро одна из женщин рассказывала: "Ходжамма-ага так избил вчера Бибиш!.. И все потому, что отпустила дочку помочь Назик!" В тот же день я услышал эту новость в другом изложении: "Тулпар показала, на что способна! Отец запретил, а она взяла и пошла!.. Вернулась чуть не под утро! Говорят, и лупил он ее… Не захочет больше уходить ночью из дома!.."

Не знаю, что тут правда, что выдумка, по точно знаю: даже если тебе и не разрешат, ты все равно пойдешь помогать людям. Знаю, что отец негодовал, считая твое непослушание дерзостью, кричал на тебя и на мать, возможно, поднял на тебя руку. Но знаю: ты не заплакала и занесенный над тобою кулак не опустился.

"Чего ж не бьешь? — спросила ты отца. — Жалко или боишься?"

Оторопев от твоей дерзости, отец не мог вымолвить ни слова. А ты говорила и говорила… Я словно слышу твои слова:

"Когда я узнала, что ты не рад был мне, что срывал зло на маме, не сумевшей родить тебе сына, я не поверила, не хотела верить. Потом убедилась, это так: сыновья отцам дороже, чем дочери. Став взрослой, я научилась сочувствовать тем, у кого нет сына. Но я понимала: в том, что я родилась девочкой, моей вины нет, и я не потерплю унижений, связанных с тем, что я существо женского пола. Говорю тебе прямо: не потерплю!..

За что ты хотел ударить меня сейчас? За то, что я помогла соседке, вдове солдата, вскопать огород? В чем еще можешь ты меня обвинить? Почему поднял на меня руку? Только потому, что я девушка, а девушке положено сидеть вечером дома? Если бы ты сам откликнулся на ее просьбу, я, может, и осталась бы. А может, и нет. И знай: если меня снова позовут на помощь, я пойду, говорю тебе это заранее. А приедут бахши, я пойду слушать музыку, хотя ты уверен, что это неприлично. Музыка приносит людям радость, дает отдых, а мы работаем не меньше мужчин, и музыка нам нужна не меньше".

В начале прошлого лета — года через полтора после твоего объяснения с отцом — к вам явилась мать Мулькамана. Я еще утром слышал от женщин, что Карабине собирается сегодня к вам, и вовсе не для того, чтоб справиться о здоровье твоих родителей.

Ты сразу догадалась, зачем пришла эта женщина, — больно уж она тебя расхваливала. И в тот момент, когда, по обычаю, девушке полагается удалиться и мать сделала тебе знак, ты так на нее взглянула, что бедная тетя Бибиш залепетала про жару на улице, про то, что у тебя болит голова…

— Конечно, конечно! — подхватила Карабике. — Зачем ей в такую жару на улицу, она же у нас розочка — сразу солнцем прихватит! Такую девушку беречь да беречь и от мороза и от жары! Пускай Аксолюк целыми днями на солнцепеке преет — только крепче станет!.. Ну и нехороша же, бедняга! Да… Вот вроде в каждом доме девушки, а если всерьез, только вашей Тулпар и можно гордиться. Я это всем матерям прямо в глаза! Ну, а насчет парней, не мне говорить, и так известно: один есть, достойный Тулпар, — мой Мулькаман! Не хвастаюсь, ей-богу, не хвастаюсь, хоть кого спросите, парень что надо! А на фронт не взяли, глаз, мол, у него не совсем, так ведь в мужчине не глаза главное… Хи-хи-хи!..

Ты не выдержала, усмехнулась. Карабике расценила твою улыбку как добрый знак. Она уже обдумывала, на какой калым можно согласиться, но ты снова взглянула на мать, и та поняла, что пора провожать гостью.

— Дорогая Карабике! Я поняла: ты пришла оказать нам честь. Дочку нашу нахваливаешь — спасибо на добром слове. Насчет сына твоего плохого не скажу — прекрасный парень. Одно не подходит: в этом доме девушку не купишь. Пока дочка сама не скажет, сватов принимать не будем.

Да, ты сумела поставить так, что родители уже не перечили тебе, а если отец иногда и поднимал шум, то просто так, из приличия, чтоб не говорили, будто он равнодушен к судьбе дочери.

Правда, одно событие всерьез взволновало твоего от-на. Не он один, любой человек, имевший взрослую дочь, пришел бы в панику. Но Ходжамма-ага лишний раз смог тогда убедиться, как умна и осмотрительна его Тулпар.

Председатель предложил тебе уйти из бригады и поступить помощницей счетовода. Ты отказалась сразу и наотрез. Поблагодарив председателя за заботу, ты сказала, что не хочешь расставаться с подругами. Матери ты объяснила иначе. Может, сейчас твои слова покажутся кому-то смешными, но это было скорее грустно… Ты сказала, что в поле работать тяжело и ты с удовольствием пошла бы в контору, но тебе нечего надеть — ни одного незалатанного платья, а там люди все время, из района приезжают… "Пусть Акыма идет в контору, — сказала ты, — у нее нарядов полно".

Многие говорили тебе о любви. Парней можно понять: как устоять перед этими глазами, перед этой тихой улыбкой, перед негромкими твоими речами?.. Ты слушала, улыбалась, молчала… И правильно, глупо было бы верить всем твердившим о любви. Но и не верить нельзя, нельзя ж никому не верить!.. Не знаю, как другие, а я не могу осуждать Акыму. Да, она ошиблась, доверившись приезжему негодяю, но я не могу не возмущаться, когда, осуждая девушку, многие и не поминают о парне — будто в случившемся виновата она одна.

Если что-то где-то пропало, во всех домах проверяют запоры. После случая с Акымой родители стали срочно выдавать дочерей — за кого придется.

К вам тогда прибыли родичи из соседнего села. "Я не пойду за родственника!" — сказала ты. Мать пыталась уломать тебя, уверяла, что ничего нет лучше, чем укрепить родство, что многие только о том и мечтают, ты была непреклонна. "Я выйду замуж тогда, когда мне подскажет сердце!"

Разговор был окончен, больше мать не приставала к тебе со сватовством.

Отец еще пытался иногда навязывать тебе свою волю; и сегодня у вас в кибитке я увидел, что ты опять спорила с ним.

* * *

…Мы медленно тащимся на скрипучей арбе по разбитой дороге, усыпанной комками замерзшей глины, и я не могу удержаться от смеха, вспоминая, какой торжественной телефонограммой отрапортовал райкому наш председатель: "Бригада в составе шести человек отбыла на очистные работы в Бассага".

Сказано, конечно, громко, но, думаю, председатель и не собирался хвастаться, просто доволен был, что удалось сколотить хоть какую-то бригаду и выполнить приказ. Кто-кто, а я-то прекрасно знаю, чего стоит на целый месяц отнять у колхоза шесть работников. Председатель как от собственного тела оторвал эти шесть пар рабочих рук.

Все это я понимал, но все-таки не мог удержаться от смеха, вспоминая его телефонограмму.

"Бригада из шести человек"!.. Шестеро-то нас шестеро, седьмой дядя Касым — возчик. Четыре женщины, я и Гыразлы-ага. Старика председатель дал нам в придачу, чтобы берег имущество, кипятил чай, готовил кое-какую еду и, главное, — председатель не раз подчеркнул это — следил, чтоб никто не обидел девушек.

Мы замолчали сразу, как выехали из села. Арба, влачимая двумя волами, неспешно громыхала по дороге вдоль берега большого арыка, и я с каждой минутой все отчетливее ощущал, как отмерзают у меня на ногах пальцы, иногда мне казалось, что их уже просто нет. А ведь чарыки у меня что надо. Вчера отпросился пораньше и весь вечер латал их. И портянки крепкие, братова жена отдала мне на них совсем еще целую полотняную рубаху. Я подыхал от холода, но даже виду не подавал: я, бригадир, руководитель, разве я могу обнаружить слабость перед женщинами? Как я взялся за уши, как стал их тереть, не заметил. Заметил лишь, что Тулпар сочувственно смотрит на меня и улыбается своей мягкой, чуть смущенной улыбкой.

— Надо же чем-нибудь заняться… — небрежно бросил я, продолжая потирать уши: раз уж засекли — все равно! Я даже усмехнулся, но мне хотелось не усмехаться — реветь!.. Да, да, реветь! Реветь от слабости и бессилия. Все-таки близко у нас расположены смех и слезы; только что я хихикал, вспоминая рапорт председателя, а сейчас отворачиваюсь от Тулпар, чтоб она не заметила, что глаза у меня наливаются слезами.

Все мы сидели спиной к резкому обжигающему ветру, только Касым-ага вынужден был подставлять ему лицо. Если он хоть на минуту опускал длинную хворостину, которой погонял волов, те сразу сворачивали в сторону — поискать у придорожных кустов чего-нибудь съедобного.

— Чего притихли? — Касым-ага обернулся к нам. — Поболтали бы, всё веселее!..

— А нельзя хоть чуть-чуть скорее? — не отвечая ему, спросила Халлыва.

Касым-ага успел уже сунуть под язык щепоть жевательного табака, а потому отозвался не сразу.

— Нельзя, милая, — сказал он, сплюнув табак. — И так на третьей скорости жму.

— Чего жмешь? — не поняла она.

— Третью скорость! Больше не могу.

— Плохи твои дела! — Халлыва подмигнула прижавшейся к ней Маман. — Если так только можешь жать, значит, устарел Касым-ага!

— Хватит! — обрезала ее Тулпар. — Лучше уж молчать!

— Эх, девушки! — Халлыва вздохнула. — Привыкать надо. Там не такого наслушаетесь! Уж если на месяц из дому решились! Так, что ли, Аксолюк?

— Не знаю… — Аксолюк поежилась. — Я вот думаю, пропадем мы сегодня ночью! Окоченеем!

Халлыва усмехнулась.

— Рядом такой молодец, — она кивнула на меня, — а ты — окоченеем!.. Неужто не согреет? Как, Тархан-джан, справишься?

До Аксолюк, как всегда, не сразу дошла эта грубоватая шутка. Потом ее большое полное лицо стало мрачным, как сегодняшняя погода, и она, мельком взглянув на Тулпар, сердито бросила:

— Сама спи с чужими мужиками!

Маман прыснула, и Аксолюк, решив, видимо, что удачно обрезала Халлыву, добавила:

— А если он тебе молод, вон Гыравлы-ага или Касым-ага! Любого бери! Ха-ха-ха!..

Гыравлы-ага, до тех пор сидевший тихонько, пригревшись под тулупом, заерзал всем своим сухоньким телом, и из-под тулупа, словно из подземелья, послышался сдавленный кашель.

— Вот! — Маман усмехнулась. — Вам только бы шуточки шутить, а человек обеспокоился. Решил, и впрямь зададите ему задачу!

Гыравлы-ага высунул из тулупа голову и засмеялся, не переставая кашлять. Смех у него был сиплый, как шипение закипающей воды.

— Касым! Останови, ради бога! Подперло… Останови, говорю! Осрамишь на старости лет! Трудновато в мороз этакие дела справлять, а что поделаешь? Останови, тебе говорят!..

Волы стали, и старик кряхтя сполз с арбы.

— Ну, — Касым-ага повернулся к нам, — давайте перекур делать — пять минут! У кого ноги затекли, у кого поясницу ломит — размяться можно! А замерзли, разводи костер — погреемся малость!

Все мигом соскочили с арбы. Вскоре сухие сучья громко трещали в костре, и рыжие языки пламени высоко вырывались вверх.

И снова поскрипывает арба, и все молчат, никому не хочется ни шутить, ни разговаривать.

— Тесно, что ли, Гыравлы-ага? — спросил я, заметив, что старик беспокойно возится, словно устраивается удобней. — Может, подвинуться?

— Не в том дело… Продрог, как из тулупа своего вылез! Вроде бы и опять закутался, а тепла того нет, ушло…

— Тепло ушло! — не поворачиваясь, отозвался Касым-ага. — Скажи лучше, время наше с тобой ушло!.. Ты как, дожил до возраста пророка?

— Скажешь тоже! Пророку-то шестьдесят три было?

— Да.

— Ну это я еще когда перевалил… По второму кругу пошел. А вот отпраздновать не пришлось.

— Чего ж так? Овцы не нашлось — прирезать? На тот свет думаешь скотину забрать? Никому еще не удавалось. Так что не скупись, Гыравлы, вон на тебе какой грех. Возраст пророка не отпраздновал!..

— И чего это ты, Касым, богача из меня строишь? Откуда у меня скотина — праздники всякие устраивать? Каких-нибудь пять мешочков зерна…

— У тебя? Да я голову дам на отсечение, у тебя овец десятков пять! Корова с теленком! Верблюдица с верблюжонком!.. Что, не так?

— А уж ты хочешь, чтоб совсем ничего не было?.. — неопределенно ответил Гыравлы-ага и закашлялся. Кашлял он долго. Потом сказал: — На развод-то должен я скотину иметь?

— Ничего себе — развод! — хохотнул Касым-ага. — При таком богатстве по теперешним временам не то что рождение справить — жену молодую заиметь можно! Неплохо, а?.. Сидел бы сейчас у теплого очага, молодая кости бы твои разминала, чайку зеленого заварила бы!.. Не было б у тебя этого поганого кашля…

У Гыравлы-ага вспыхнули было глазки, но он тут же вздохнул и закашлялся.

— Старый греховодник! — сквозь кашель выдавил он. — И не совестно говорить про такое?

— Так ведь я не девушку тебе прочу. Вдову возьми. Какие есть вдовушки — загляденье! Гноишь добро, а мог бы за это свое богатство с такой красоткой услаждаться!.. Жадный ты, Гыравлы. Такой жадный!.. Вот едешь на хошар, нет того, чтоб барана в арбу сунуть — подкормить женщин, бедняг. На джугару надеешься, что от колхоза положена. Взял бы барана, и тебе хорошо — грех с души, и они, бедные, сыты были бы!..

Гыравлы-ага не ответил.

— Беда!.. — Касым-ага сокрушенно покрутил головой. — Сколько раз зарекался не судить, кто годами старше. А не могу, терпения не хватает!

— Чего это ты про нехватки завел? Или взаймы хочешь? Нет, Касым, хоть на богатстве моем ты и обсчитался, но насчет праздника я согласен: надо справить — как-никак возраст пророка!.. Вот вернемся, буду барака резать! Точно тебе говорю — прирежу.

— Если кашу с бараниной, на всех, может, хватит… — мечтательно сказала Аксолюк.

— Можно, можно и кашу! — с готовностью отозвался Гыравлы-ага и пристально посмотрел на девушку. Трудно было определить, что это за взгляд, теплоты в нем не было, доброты — тоже.

Не совсем это верно, что глаза — зеркало души. А все же и взгляд говорит о многом.

"Хочется каши с мясом? — словно спрашивали Аксолюк глаза Гыравлы-ага. — Ладно, накормлю тебя кашей с мясом. Наешься, а завтра что? Плохи, девушка, твои дела: кашу с мясом больно любишь, а каши у тебя нет. Вообще-то ты ничего. И скромная. Я бы, пожалуй, каждый день кормил тебя кашей с мясом. А?.."

Может, и не было этого в его взгляде, может, мне показалось, потому что я знаю, как жаден этот старик. Нет, все равно добрый и мудрый человек не стал бы такими глазами смотреть на голодную девушку, годившуюся ему во внучки. Что говорить: Гыравлы-ага не из тех, кого по-сле смерти помянут добрым словом. Никто в нашем селе не может сказать, что Гыравлы-ага когда-нибудь помог ему. Он человек не злой, но скаред, эта ненормальная жадность и ему самому испортила жизнь.

Жена его, говорят, была великой мученицей, умерла еще до войны. Гыравлы остался вдвоем с взрослой дочкой. Сын его еще раньше отделился и жил своим домом. Мало того, участок земли — рядом с отцовским — он поменял на другой, на окраине села, и туда перевез кибитку. Сестра стала жить с ним. К отцу сын Гыравлы-ага не хаживал, а если и приходил, то не чаще других односельчан.

Дело в том, что, овдовев, Гыравлы-ага привез себе из райцентра новую жену. Вот тогда-то дочь и ушла из дома.

Вскоре началась война, и сына Гыравлы-ага вместе со всеми мужчинами взяли в армию. Жена Гыравлы-ага, привезенная им из райцентра, куда-то пропала, и вскоре стало известно, что старик обхаживает одну незамужнюю, обещая выдать за ее брата свою дочь, то есть хочет жениться обменом.

Гыравлы-ага почти осуществил свой план, но, когда он привез к себе женщину, дочь его бесследно исчезла из села. Сперва все думали, что Гыравлы-ага отдал ее, как и обещал, брату новой жены, но оказалось, что девушка благополучно добралась до Ашхабада, живет и учится там.

Все эти события привели к тому, что люди стали избегать Гыравлы-ага; высокая, толстая стена образовалась между ним и односельчанами. Старика не только не любили — не уважали. И когда председатель назвал его имя среди тех, кто должен ехать в Бассага, я не сразу поверил, думал, шутит. Неужели он правда думает, что от такого человека может быть польза? Но, как говорится, начальству виднее.

Вечерело, становилось все холоднее. Когда солнце село, ветер вроде утих — уже не пробирал насквозь, зато мороз стал еще сильнее. Мы устали, продрогли, настроение у всех никуда. А проехали только треть пути.

Когда чужие друг другу люди, особенно если они разного достатка, отправляются в дальний путь, через некоторое время возникает неловкость: надо поесть, каждый голоден как собака, но первым раскрыть кошелку никто не решается. Как Гыравлы-ага развяжет свой тугой мешок, если у него там и настоящие пшеничные чуреки, и здоровенный кусок каурмы — зажаренной в сале баранины, а он точно знает, что я, например, в лучшем случае могу вытащить лепешку, испеченную из ячменной муки пополам со жмыхом? Впрочем, ту каурму Гыравлы-ага все равно не достал бы, даже если бы был один. Я уверен, что мясо это он через месяц повезет обратно — благо, не портится. Чуреки съест; когда засохнут, станет размачивать в пиале с чаем, но до каурмы не дотронется. Вот для чего он ее везет? Хвастаться? Нет, он все больше прибедняется. Просто приятно хоть таким образом ощутить свое превосходство над другими.

Как я и думал, первой предложила поесть Халлыва.

— Ну хватит, так и помереть недолго! Стесняться нечего — у кого что есть! Если у кого совсем ничего, ко мне двигайтесь: чем богата, тем и рада! — Она достала узелок с едой, развязала и положила посреди, между нами.

— И правда! — с готовностью отозвалась Аксолюк. — Я и ела-то на рассвете, кашу из джугары. Еще и не разварилась!..

Гыравлы-ага достал свои припасы последним. Внимательно смотрел, у кого что имеется, потом зашевелился, закашлялся, вынул банку с кусочками каурмы и лепешку. Подождал, пока Касым-ага тоже приступил к еде, и только тогда сказал:

— Вот… Если кто желает, пожалуйста… От души угощаю.

Аксолюк не могла оторвать глаз от сдобной лепешки, и Тулпар сердито ткнула ее в бок. Я боялся, что та не поймет, но, слава богу, поняла, отвела глаза, вытерла рукой рот, в горле у нее что-то прохрипело, и она сказала сиплым голосом:

— Оказывается, не только председатель с кладовщиком пшеничные лепешки едят!.. Если на молоке замесить…

— Откуда ты знаешь, что они едят? — сердито перебила ее Маман.

— Да сверху яйцом… — продолжала Аксолюк, не слыша Маман.

Тулпар несколько раз громко кашлянула. Аксолюк уставилась на нее, поперхнулась и умолкла.

— На молоке замешена, на молоке… — забормотал Гыравлы-ага. — Ешь, дочка… На! — он протянул Аксолюк недоеденную лепешку.

Девушка умоляюще взглянула на Тулпар, ей так хотелось взять лепешку… Тулпар что-то шепнула ей.

— Не надо, Гыравлы-ага, — сказала Аксолюк, стараясь не смотреть на лепешку. — Боюсь, ты неспроста. Не верится, чтоб вот так даром… — Тулпар снова что-то шепнула ей. — Вдруг завтра попрекать станешь, требовать, кормил, мол, тебя!.. — И она решительно отвернулась.

Гыравлы-ага сперва растерялся. Потом покачал головой и вдруг заговорил, все больше и больше распаляясь:

— Это; понятное дело, не твои слова. Ты девушка скромная, тебе бы и в голову не пришло… А ведь я, старый дурень, от души!.. Ничего, мне не привыкать к людской несправедливости. Нет такого закона, что раз война, нельзя есть пшеничный хлеб. Запасена у тебя пшеница, ешь на здоровье!.. Только ведь завистники кругом — кусок в глотку не лезет! Бога бы молить, чтоб и вам такое, а вы только гневите его: "Гыравлы пшеничный хлеб ест!" А если так всевышнему угодно? Будете злобствовать, не видать вам белого хлеба! Завистники треклятые, чтоб не сказать хуже!..

Старик не на шутку разошелся. Он долго бы еще петушился, да Касым-ага прервал его:

— Чего это ты лютуешь, Гыравлы? Тебе ж не говорят: не ешь. Ешь, коли имеешь возможность. Люди тебя не за сытость, за жадность неизбывную судят! А тут уж ничего не скажешь — есть грех, есть… — Касым-ага вздохнул, стегнул хворостиной волов, замедливших ход, и снова обернулся к нам. — Я думаю, может, потому, что ты войны не видел? Побывал бы там, может, и понял бы, что чего стоит?..

— Ты уж больно велик воин!.. — съехидничал Гыравлы-ага. — И на войне побывал, и ни единой царапинки!

— Что ж делать, не от меня зависело… — Касым-ага сопанул носом. — Я сколько раз к начальству обращался, отправьте на фронт, нельзя, говорят, годы твои не те. Кто в стройбатах был, многие на фронт просились. Да еще комиссии эти! Вот вроде здоровый я мужик, а как начали слушать да мерить, столько всего нашли — по чистой домой отправили. И какую они во мне болезнь отыскали?..

— Ясно какую — оголодал! Во всем теле слабость получается. Врачи видят, не пережить тебе зимы, вот и отправили от греха подальше!

— Да какой же в армии голод? — Касым-ага резко обернулся. — Конечно, у нас не фронтовая норма была, ну уж не сказать — голод! По-твоему выходит, все, кто не от пуза ест, все больные? Спятил ты, Гыравлы! Прямо тебе говорю, мозги перекосились!

— Зато вы такие все умные, такие ученые! Что ни скажешь, все переиначите! Видать, книгами кишки напихали — жрать-то нечего!

— Ты смотри, как он вскидывается! — Касым-ага удивленно покачал головой. — И впрямь ненормальный! Весь так и ерзает! И глаза бегают!.. Надо же! И ведь брешет: пять мешочков зерна! Не пятью мешочками пахнет! Спрятал зерно! В прошлом году колхоз у тебя сто кило на посев просил. Взаймы. Дал ты? Держи карман шире! Сидишь на своем добре! Сиди, сиди… Только знай: до добра не доведет твоя жадность — все истлеет!

— А хоть и истлеет — тебе что? — огрызнулся Гыравлы-ага.

— Как это что? — Мне показалось, Касым-ага сейчас огреет его хворостиной. — Война идет, народ бедствует, а ты — хлеб гноишь? Да тебя за такое! Да будь моя власть, я б тебя как настоящего элемента выслал куда подальше! А добро твое — конфисковать!

— Это что за слово такое — конписковать?

— Слово-то? Подходящее для тебя слово. Значит, отнять у тебя добро и — народу его, людям!..

— Э-э, милый, такого закона нету. Личное хозяйство любой имеет. Дал, не дал я колхозу хлеб — моя воля. Нашел бы председатель ко мне подход, я, может, и отсыпал бы…

— Ну да!.. На коленках перед тобой ползать!.. Надо было собрание собрать! Вынесли решение — вот тебе и закон!

То ли Гыравлы-ага испугался, представив себе, как могло бы обернуться дело, то ли подействовала враждебная молчаливость попутчиков, но старик перестал огрызаться.

Мы долго ехали в тишине, нарушаемой лишь поскрипыванием колес. Наконец Касым-ага повернул волов в сторону.

— Ладно, слезайте. Волы притомились, пусть отдохнут. Разводи костер! — кивнул он мне. — Чайку попьем. Все теплее.

— Господи! Где ж мы ночевать-то будем? — с тоской воскликнула Халлыва. — Неужто и спать на морозе?

— Нет, милая, — благодушно отозвался Касым-ага. — Не оставлю я вас на ночь под открытым небом. Раз взял обязательство благополучно доставить в Бассага, значит, не дам вам сгинуть. В Бассага нам сегодня не добраться, да и спешить нечего — никто нас там не ждет в теплой кибитке. А вот минуем райцентр, там поблизости у меня знакомый живет, тоже аробщик, он нас и приютит. Если бы все только о себе думали! — Касым-ага искоса поглядел на Гыравлы-ага и стал вылезать из арбы.

ХАЛЛЫВА

Нет такого имени — Халлыва. Это Карахан, торопясь выговорить имя любимой, сократил его, и вместо Халлы-гозель получилось Халлыва. И все привыкли, и тебе понравилось — Халлыва звучит нежнее, ласковее.

Нежность и хошар!..

…Да если бы не война! Если бы не война, ты сидела бы сейчас в левой части восьмикрылой кибитки возле колыбели с ребеночком, а свекровь вилась бы вокруг тебя, не зная, как угодить. Невестка, родившая внука, в почете, выполнять все ее капризы — неписаный закон любого дома.

Сидишь, на тебе платье из кетени, украшенное серебряными монетами, и каждый раз, когда ты протягиваешь руку за пиалой с чаем, монеты мелодично позвякивают; на голове у тебя шелковый расшитый халат, зелено-синий, переливающийся на свету. А вокруг подруги, пришедшие навестить… Но вот наступает время, когда учителю Карахану пора возвращаться из школы, и подруги, словно сговорившись заранее, одна за другой незаметно исчезают. На улице послышалось знакомое покашливание, и глаза твои заблестели, и ты ниже натягиваешь на лоб зелено-синий халат и уже ощущаешь, как горячее дыхание касается твоего лица…

В эти тихие полдневные часы никто не посмеет мешать вам, никто не постучится в дверь. Запах твоего нового платья, запах чистых волос, промытых простоквашей, запах молока, только что усыпившего пухленького сына, нежность твоей белоснежной шеи, мягкость рук, пуховые подушки, в которых утопают ваши головы, — Карахан пьян от счастья; ты тоже остро ощущаешь радость жизни, и эта восьмикрылая кибитка дороже вам целого мира… Если бы не война!..

Если бы не война, ты, созданная для любви и нежности, не сидела бы в тряской арбе, подставив лицо резкому ветру. Нашим дедам и прадедам и присниться не могло, что юные девушки и молодые женщины будут заниматься такой чудовищной работой!.. А могла кому-нибудь присниться такая война?

…Перед истомившимся от жажды путником ставят большую чашку с прохладным, шипящим и слегка хмельным чалом, только что налитым из огромного глиняного кувшина. Путник жадно хватает чашку, приникает к ней ртом, делает несколько глотков, отрывается, чтобы похвалить чудесный напиток и, отдышавшись, допить его, и тут вдруг… у него отнимают чашку.

Твое короткое и прекрасное замужество — хмельная чаша вашего счастья — было жестоко отнято судьбой.

Карахан уехал. Все мужские заботы легли на твои хрупкие плечи. Ты стала одной из тех женщин Каракумов, которым выпала тяжкая доля осваивать новые земли Лебаба, корчевать прибрежные камыши, по колено в воде промывать землю от соли и кормить и себя, и фронтовиков, и односельчан: детей, стариков…

Раньше ты, избалованная желанная невестка, начинала ворчать, если тебе приходилось хоть что-то сделать по хозяйству, теперь некому было слушать твои капризы. Да и капризничать некогда. Ты даже не всегда можешь выспаться, потому что иногда надо работать и при луне. Такое сейчас время! Оно требует от человека много, очень много, нередко — жизнь.

Помнишь, как прошлым летом мы впервые сеяли рис? Огромное, залитое водой поле… Вы научились уже сеять джугару, жать пшеницу, молотить ее, поливать поля, рыть арыки. Но никто из вас еще никогда не видал, чтобы, повесив на шею торбу с семенами, подоткнув подол выше колеи, женщины бродили бы по воде, втыкая в мокрую землю зерна риса. Время требовало, чтоб вы узнали и это, и этому научились, и сеять рис стало вашей обычной работой.

Вся бригада молча стояла у залитого до самого горизонта поля, ни одна не решалась первой подобрать юбку и войти в воду. И тогда ты вышла вперед.

— Хватит того, что эта проклятая война не дает нам рожать детей! Рожать землю мы можем заставить. Это в наших руках, в наших силах. Не убудет вас оттого, что заголите коленки! Давайте начинать! Головы-то чего повесили? Сев — это праздник! Давайте торбу, я пошла!

Когда надо прогнать отару "сквозь строй", чтобы пересчитать в ней число голов, трудно только с первой овцой. Но если одна пошла, дальше все идут дружно, одна за другой.

Твоя внутренняя сила придает особую убедительность твоим словам, твоим поступкам. Ты прирожденный вожак, Халлыва. Иногда ты напоминаешь мне вожака джейранов, умно, осторожно, чутко ведущего на водопой стадо.

Перед самым отъездом председатель сказал мне: "Когда будет трудно — когда будет особенно трудно! — когда женщины упадут духом, спасение в Халлыве! Если она выйдет вперед, подруги пойдут за ней. Потому я и поставил ее в список, хотя она мне и тут позарез".

За три дня, что мы живем в Бассага, я много раз убеждался, как прав был тогда председатель. Думаю, не будь тебя, нам вообще не освоиться бы здесь, даже не подступиться бы к работе.

Техник райотдела водного хозяйства встретил нас в штыки.

— Это какой же умник надумал прислать баб? — накинулся он на меня, хотя понимал, наверное, что не я отправлял женщин сюда. — Неужто во всем селе не нашлось пяти мужиков? Пять человек!..

— А они что — не люди?

— Мне не люди нужны! Нужна рабочая сила! Это хошар — здесь пуды ворочать!.. Смотри! — Он схватил лежавшую рядом лопату и яростно взмахнул ею. Лопата жалобно звякнула, коснувшись мерзлой земли.. — Вот! — Техник отбросил лопату. — Здесь не каждый мужик выдержит. — И, помолчав, спросил: — Кроме лопат-то, что у вас есть? Какой инструмент еще?

Я растерянно взглянул на тебя.

— Две руки, две ноги, — пожала плечами ты. — У каждой по длинному языку…

— Это я вижу!.. — техник горько усмехнулся. — Только кирки здесь нужнее! Кирки!.. В них в каждой по пуду — как вы ими будете бить? — Он безнадежно махнул рукой. — Хоть рукавицы-то у вас есть?

Ты молча покачала головой.

Техник ничего больше не сказал. Повернулся и пошел, остервенело потирая красные уши. В тот же день нам принесли три кирки и пять пар старых рукавиц.

По "твоему проекту" мы сложили хижину из камыша и веток тальника. Техник подивился, как быстро мы построили это неплохое по здешним условиям жилище, но ничего не сказал: он уже не сердился на нас. Видно было, что он искренне жалеет женщин и до смерти зол на нашего председателя.

"Вот что, — сказала ты подругам перед тем, как приступить к работе. — Видали, как он нас встретил? Лучше умереть, чем не справиться! Будут потом говорить, как плохо работал наш колхоз!.."

Выделенный нам участок канала похож был на одинокого, брошенного всеми старика, заросшего неопрятной клочкастой бородой, — берега были не видны из-за высокого густого камыша. Льдинки нерастаявшего инея, нанизанные на камышины, белели коробочками хлопка.

Мы пытались поджечь камыш, но он, обычно вспыхивающий как порох — лишь поднеси спичку, — сейчас только дымил. Помогла солярка, которой Касым-ага смазывал колеса арбы, — кое-где удалось поджечь камыш, и, загоревшись, он выгорал до корня.

Как сейчас вижу — дымятся, тлея, корни мощных камышей, все вокруг черно от золы, от земли: пышет жаром… Вы берете лопаты, кирки и спускаетесь вниз. Работающие по соседству мужчины подходят взглянуть, как женщины справляются с таким делом, но вы молча, не обращая на них внимания, как бы не замечая ничего вокруг, продолжаете делать свое дело.

Ты стоишь у меня перед глазами, Халлыва.

На ногах у тебя сапоги, которые носил раньше Карахан, поясница в несколько слоев обмотана широким шерстяным кушаком. Ты отваливала лопатой глину, слегка подтаявшую, и складывала комья в кучу.

Потом ты лепила из глины что-то вроде кирпичей и эти "кирпичи" бросала наверх — Маман, та стояла метра на два выше тебя. Не знаю, кому было тяжелее, ведь Маман все время приходилось сгибаться, принимая глину. Ты это сразу заметила, поднялась к ней, и вы вместе вырыли возле того места, где она стояла, небольшое углубление — забрасывать снизу глину. Вы стали делать это вместе. Когда яма наполнилась, вы вместе поднялись наверх и выбросили ее из ямы на берег. Чуть поодаль работали Тулпан и Аксолюк, перенявшие "ваш метод".

Стоял мороз. А вы вспотели, лица у вас были красные, разгоряченные, присыпанные золой… Мужчины в первые дни, то и дело приходящие поглазеть на вас, не шутили, не заигрывали с вами — посмотрят и уйдут. Они даже между собой не говорили, но в их взглядах было и сочувствие, и удивление, и даже, пожалуй, восхищение…

Я работал на берегу, на мою долю выпало разравнивать вынутую со дна глину так, чтоб она лежала ровной насыпью. Стоя сверху, я видел, как Тулпар пытается вытащить глубоко вросшее в землю корневище. Нашим женщинам не впервой корчевать камыш, освобождая заросшую им землю под посевы, это они умели. Но лопатой, которой пользуются на хошарных работах да подают глину при строительстве дома, невозможно было вывернуть это огромное корневище. Окопать — не подступишься, оно вросло внутрь обрыва; Тулпар совсем извелась. Вот схватила кирку, собрав силы, взмахнула ею, всадила в корневище; черное облачко золы, взметнувшись, густо осыпало ее вспотевшее лицо — Тулпар стала черная-черная, словно весь день разгружала уголь. Она самая терпеливая среди нас, но видно, что корневище и ее вывело из себя, она ворчит, ругает его, убить готова проклятый корень. Торчит на очищенном краю арыка, как бородавка на красивом лице.

— Одну лопату сломала, мало, да? Ну я тебе сейчас покажу!.. — Чуть передохнув, Тулпар снова набрасывается на корневище, набрасывается с яростью, словно это ее заядлый враг. Не выходит, одной не справиться. Тулпар зовет на помощь Аксолюк. Эта с такой силой вонзает в корневище лопату, что рукоятка ломается.

— Ну и силища у тебя!.. — Тулпар вздыхает, устало вытирая лицо.

— Это правда, — отзывается Аксолюк. — Знаешь, сегодня ночью… Суп он недоварил, что ли, — живот чего-то болел, спала плохо. Страшилища всякие, стрельба какая-то снилась… Проснулась, а это одеяло трещит — ногой как садану и порвала!.. Не слыхала?

— Нет. Вполне могла порвать — вон ты какая!.. Только ты лучше на корневища силу трать, одеяла-то пригодятся.

— Что ж я, нарочно? Знаешь, какие сны!.. Какой-то страшный, страшный, глаза горят — все на меня кидался…

— Страшный? — Тулпар засмеялась. — Может, Гыравлы-ага?

— Ты что! — Аксолюк вылупила на подругу и без того круглые глаза. — Как он кинется, когда вы тут спите?

— Ха! Да он никого, кроме тебя, и не видит! Лепешку пшеничную помнишь — только тебя угостил. Вок идет, легок на помине…

И в самом деле, поглядывая на солнце слезящимися стариковскими глазами, Гыравлы-ага неспешно шагал в нашу сторону. Толстая новая телогрейка была длинна ему, доходила до колен, руки были глубоко засунуты в карманы — чего не поглядывать по сторонам? Вроде даже губы шевелятся, никак насвистывает?.. Что ж, дел у него немного: сварить раз в день суп или кашу. Есть у него еще обязанность печь лепешки, но как-то так вышло, что женщины его от этого освободили: сами пекли по очереди.

Старик подошел к самому краю, заглянул вниз…

— Ну как там у вас, а? Суп-то у меня доходит, а вот лепешек маловато… Чья сегодня очередь печь? Не твоя, Аксолюк?

— Лепешки она испечет, а ты ей лопату чини! — сказал я.

— Ты что, спятил? Я вам не мастер Акмамед, чинить ничего не умею. — Гыравлы-ага еще глубже засунул руки в карманы.

Я терпеть не мог этого старика, но всегда старался не показывать этого. Сейчас меня взорвало.

— Не хочешь чинить, сам пеки!

Гыравлы-ага не ожидал такого поворота. Ища сочувствия, он наклонился было в канаву, но ни одна из женщин даже не подняла головы — все занимались своим делом. Маман, не глядя наверх, швырнула добрый ком глины, и тот угодил прямо в лицо Гыравлы-ага. Она это сделала не нарочно, и, возможно, никто не заметил бы, но я не выдержал, прыснул. Все подняли головы и увидели заляпанного грязью Гыравлы-ага. И хотя они не видели самого смешного — того, как старик чуть не опрокинулся от мощной глиняной оплеухи, да и самую большую лепешку, вроде той, что пекут в тамдыре, успел содрать со щеки, — все равно едва удержались от смеха. И хитрый старикан решил превратить все в шутку.

— Это кто ж в меня глину мечет?

— Прости, Гыравлы-ага, ей-богу, нечаянно! — Маман улыбнулась.

— А, это ты? Ничего, милая, бывает… Я-то испугался, думал, Аксолюк меня шлепнула — не хочешь, мол, лопату чинить — получай! Ничего. Говорят, женщина ударит, считай, божий дар…

Лопату он обещал починить, понял, видно, что я не шучу и придется ему самому возиться с тестом. Да и починка-то — один разговор. У нас было несколько запасных рукояток, изготовленных мастером Акмамедом, и, если бы старик заупрямился, я бы сам запросто приделал к лопате новую.

Я поглядел вслед Аксолюк и Гыравлы-ага, направлявшимся к нашей хижине, и подумал, что зря мы балуем этого деда, вполне можно было бы поручить ему и более тяжелую работу. Ладно, пускай хоть лопаты чинит. Вон Тулпар два часа с корневищем бьется: злится, ругается, чуть не плачет… Наверняка опять сломает. На такой работе железные рукоятки нужны!..

Собираясь в Бассага на очистку канала, мы, конечно, знали, что это такое — хошар. Но там, дома, нас больше пугала не тяжесть работы, — тревожило, настораживало другое: так далеко от дома, одни… Я больше всего переживал, что назначен старшим, а значит, обязан оберегать женщин: кругом столько мужиков — не дай бог, обидят!.. Ни один колхоз не послал женщин, только наш председатель отважился на такое. Женщин попервоначалу тоже больше всего смущало это — быть среди сотен чужих мужчин. Именно поэтому отец не отпускал Тулпар, потому так неохотно согласилась Маман, а Халлыва и вовсе думала сперва отказаться.

Но прошла первая неделя, ничего не случилось, наладился какой-то порядок. Никто никуда не уходил: канал — хижина, хижина — канал — вот все наши маршруты. Ходить больше было некуда, да если бы и нашлось куда, где взять силы — так наломаешься за день, дай бог добраться до постели. К Амударье и то ни разу не сходили. Да и чего ходить — лед да ветер, пробирающий насквозь. Это летом на нее не насмотришься, когда река несет бурные воды меж высоким, холмистым правым берегом и низким, покрытым зелеными садами левым. Старики говорят, не повезло нам, суровая зима случается в этих местах не часто.

Уж что суровая, то суровая, мне такой зимы видеть не приходилось.

За Халлыву и Тулпар я спокоен, уверен, как в самом себе, — не подведут. Вот Маман… Слабовата немножко. Припечет покрепче — и начнет прятаться где-нибудь в камышах, плакать, проклинать судьбу и председателя, загнавшего ее на хошар. Но вроде пока молчит. Может, Халлыва на нее влияет, может, поняла, что хочешь не хочешь, а надо, придется отработать этот месяц, но только Маман казалась спокойной. Главная моя тревога была теперь за Аксолюк, хотя тревога та была другого рода…

Я вдруг заметил, что Маман с Халлывой, а потом и Тулбар перестали разговаривать со стариком. Я знал, что они не любят Гыравлы-ага — кто ж его любит? — но чтоб ни слова!.. Я стал допытываться, в чем дело. Они отмалчивались. Наконец как-то за чаем Маман не удержалась:

— И надо было тащить сюда этого поганого старика!.. Подумаешь — Обед!.. Варили бы по очереди!

— И правда! — с горечью сказала Халлыва. — Послали, думали, пожилой человек, приглядывать будет, оберегать женщин, а этот старый верблюд!.. Тьфу!..

— Если б уверен был, что в случае чего из бороды веревку совьют, потише был бы! Знает, пакостник, к кому подкатиться! — Маман негодующе взглянула на Аксолюк, которая увлеченно соскабливала со дна котла остатки каши и отправляла в рот.

Пришел Гыравлы-ага, налил в старый медный кумган теплой воды и пристроился неподалеку совершить омовение.

Маман и Халлыва с ненавистью следили за ним, а Тулпар на старика и не взглянула, она не отрываясь смотрела на мывшую казан Аксолюк, смотрела с таким изумлением, словно пыталась понять, поверить…

"Неужели правда? — с ужасом думал я. — Может, они подозревают Аксолюк только потому, что та прислуживает старику, а он обращается с ней как хозяин? Нет, я знаю наших женщин — болтушек в бригаде полно, но ни Маман, ни тем более Халлыва не станут зря порочить человека".

— Может, вы зря это на старика? — решился я наконец подать голос. — А, Маман?

Она обернулась и молча взглянула на меня. Этого было достаточно, слова излишни.

— Скотина! — с омерзением сказала Маман. — Водичкой думает отмыть черную свою душу!.. Убери его от нас, Тархан! Отправь обратно, в аул. Обойдемся. Видеть не могу эту бесстыжую морду!

Халлыва и Тулпар молча повернулись ко мне. То же требование читалось в их взглядах.

— Потерпите уж как-нибудь… — неуверенно сказал я, потому что не знал, что сказать.

Гыравлы-ага наскоро совершил омовение, прочитал намаз, подошел к очагу и налил чая, заботливо заваренного для него Аксолюк.

— Гыравлы-ага, это ты какой намаз читал? — спросил я.

— Предобеденный, да будет угодно господу!..

— Как же так предобеденный, когда солнце в зените?

— Ничего, лишь бы бог принял…

— А с чего это он будет принимать? — не унимался я. — Стал бы я принимать работу, если б ты сегодня вчерашнюю норму делал?

— Ну, тот приемщик поумней тебя будет, Тархан-хан! — старик засмеялся. — А потом, если честно сказать, я ведь так, для приличия… Привычка.

— Выходит, халтуришь?

— Э, милый, если намазами этими всерьез заниматься, только о вере и думать! А когда ж тогда познавать прелесть мира? Трудов да мук всем хватает, надо, чтоб и радости жизни сей не минули тебя, грешного, хи-хи-хи!..

— Вон как ты рассуждаешь?! — удивленно воскликнул я.

— А ты как думал? — Старик высоко вскинул голову и надвинул на лоб папаху. — Считаете, не прав? — спросил он у женщин.

Молчание было ему ответом. Старик недовольно кашлянул и ушел.

— Ну вот что, — сказала Маман, уже поднявшись, чтоб идти на работу. — Давай, Аксолюк, рассказывай. Что у тебя со старым чертом? Только честно.

Все молча уставились на девушку. Она не отвечала, глаза у нее налились слезами. Маман стало жалко ее.

— Мы ведь не зря спрашиваем, Аксолюк. Знаем пакостника. То ты ему чай завариваешь, то лепешки за него печешь… Да не хлюпай ты носом, скажи по-человечески. Мы тебе прямо говорим, в глаза: нам твое поведение не нравится!

— А что я?.. — Аксолюк всхлипнула. — Мне мать наказывала, чтоб помогала ему… Чтоб ухаживала… Он ведь жадный, а нам другой раз и джугары даст, а то и ячменя… Мама к нему убирать ходит, стирает… Он тоже к нам иногда приходит… В гости… Даже шерсти дал на кошму.

— Инте-е-ре-е-сно!.. — протянула Халлыва. — Такой скупердяй, а вам и зерно, и шерсти дал! К чему бы это?

— Но они же помогают старику! — вступилась за подругу Тулпар. — И Аксолюк сказала: мать к нему прибирать ходит. Стирает ему.

— Не верится… — Халлыва вздохнула. — Не расщедрился бы он так за стирку да уборку. Боюсь, другая у него цель. А ну, глянь мне в глаза!

Аксолюк резко повернулась.

— На, смотри! Смотри сколько хочешь! Увидела что?

— Увидела… — негромко сказала Халлыва и, прикусив верхнюю губу, опустила глаза.

Я стоял в сторонке и искоса поглядывал на женщин, не смея поверить в то, что слышал. Когда Халлыва умолкла, я молча уставился на нее, превратившись в вопросительный знак. Она утвердительно кивнула мне и отвернулась.

— Не ваше дело! — вдруг выкрикнула Аксолюк и, мгновенно побагровев, бросилась к двери. — Что хочу, то и делаю!..

Никто ничего не сказал. Халлыва, прикусив губу, молча сидела у очага.

МАМАН

Сегодня я заметил, как ты что-то считала на пальцах. Подсчитала, уронила руки и вздохнула, опустив голову.

— Чего считаешь, Маман? — крикнул я сверху.

— Одиннадцатый день, как из дома уехали, — грустно сказала та, не переставая долбить землю. — Столько еще осталось! Больше двух недель!

— И чего тебя домой тянет? — невесело усмехнулась Халлыва. — Или ждет кто?

— А вдруг ждет! — выкрикнула Маман. — Может, война давно кончилась. Копаемся в этой яме — что мы знаем?

Я не раз замечал еще там, в поле, что стоит вам начать переругиваться, работа идет веселей. Сначала я глазам не поверил. Потом вижу: точно. Ну, думаю, помогает, ругайтесь, только чтоб не очень, не всерьез.

— А вы бы взяли да поспорили! — решил я подзадорить женщин. — Я люблю слушать ваши ссоры!

— Думаешь, это просто? — Маман распрямилась, поправляя кушак. — Чтоб побраниться всласть, тоже и сила нужна, и настроение. Да и живем, как назло, дружно. Если уж и ругаться, только со стариком. А с ним что проку ругаться?

— Да-а? — протянула Халлыва. — А хочешь, я сделаю, что ты сейчас разозлишься?

— Не знаю… — задумчиво протянула Маман, отдирая с лопаты мерзлую глину. — Думаю, трудновато меня раззадорить. Все внутри перемерзло, окостенело…

— Пожалуй, — ехидно промолвила Халлыва. — Сегодня у тебя и правда хорошо на душе!

— Это с чего же?

— Ну как же! На рассвете Гыравлы-ага так нежно укрывал тебя одеялом!

— И чего городишь! — резко бросила Маман. — Я не Аксолюк, чтоб позволять всякой дряни прикасаться!

— А чего особенного? — с деланным удивлением спросила Халлыва, надеясь еще больше распалить подругу. — Раскрылась, ноги торчат, человек пожалел тебя, проявил заботу, а ты!.. Оклеветала старого уважаемого человека!

— Да пусть у меня ноги совсем отмерзнут, отвалятся пускай, я этого уважаемого и близко не подпущу! А замечу что, всю бороду по волоску выдеру!.. — Маман так высоко вскинула лопату, что большой ком глины шмякнулся не на выступ, а где-то далеко за мной.

"Неплохо!" — подумал я.

Но Халлыва не стала больше тебя подзадоривать. Улыбнулась и спокойно взялась за работу. Ты же еще несколько раз с силой швырнула глину наверх, потом перестала бросать и задумалась, опершись подбородком на лопату. То ли тебе нужно было отдышаться, то ли слезы душили… Мне вдруг стало совестно, ведь я был причиной твоих слез и этого ненужного раздора. Я то и дело поглядывал на тебя, мысленно прося прощения.

Маман!

Жизнь улыбалась тебе, Мамап! Ты, как и Халлыва, вышла за любимого. Твой Амангельды еще не вернулся с действительной, а все уже знали, что ты ждешь его, что выйдешь за него замуж.

Амангельды пришёл из армии в начале сорокового года. Какой он был красивый, какой статный, нарядный!.. Все только о нем и говорили, а мы, мальчишки, не могли оторвать глаз от его фуражки с яркой пятиконечной звездой. Как тебе завидовали подруги! Выйти замуж за человека, который, три года служил в разных больших городах, столько повидал; столько знает!..

Когда Амангельды снимал фуражку со звездой и, положив ее рядом, тонкими длинными пальцами расчесывал черные волосы, от него пахло одеколоном! А как он болтал по-русски с учителем русского языка! Как бегал в майке по двору, делая какие-то сложные упражнения, к которым привык в армии… Когда Амангельды садился на коня, нам казалось, приехал сам маршал Ворошилов. Такой у тебя был жених!

Вскоре ты стала Амангельдиевой. Не прошло и года, родился сын. Это было весной сорок первого.

Нарядная, яркая весна пришла тогда к нам. Земля сплошь заросла зеленой травой, даже тропки, даже дороги! Посмотришь утром на два тополя, растущие на окраине аула, и кажется, что они покрыты дымкой. А все потому, что с вечера и всю ночь шел обильный, щедрый, проливной дождь. Когда он прекращался и из облаков выглядывало солнце, весенний ветер доносил горьковатый запах молодой травы, а все вокруг начинало сверкать и переливаться алмазными каплями дождя.

Как-то утром, торопясь в школу, я увидел, что Амангельды лезет на урюковое дерево. Урюк был еще совсем зеленый, и я удивился.

— Эй, пионер! — крикнул Амангельды, заметив меня. — Иди-ка сюда!

Я подошел, ничего не понимая.

— Влезь! Мне нужно несколько штучек этой кислятины. Давай подсажу!

— Чего подсаживать, я и так! — Мигом вскарабкавшись на дерево, я нарвал ему горсть зеленых ягод.

— Спасибо, товарищ пионер! — Амангельды с чувством пожал мне руку.

В эту минуту ты вышла из кибитки. Окликнула меня, назвав по имени, и улыбнулась. Улыбнулась, конечно, не мне — Амангельды. Он положил тебе на ладонь урюк, и ты вдруг застыдилась, опустила голову — все это запало мне в память. Вернувшись после школы домой, я рассказал маме, как рвал тебе урюк.

— Значит, опять беременна, — сказала она.

Весна всегда хороша, но та, предвоенная, принесшая людям столько счастья, была как-то особенно прекрасна. И вот я смотрю на тебя, усталую, замерзшую, в телогрейке, с тяжелой лопатой в руках, и вспоминаю тот весенний день, то дерево с кисловатыми плодами, и комок подкатывает к горлу…

Мне иногда кажется, что с начала войны идет не третья, а десятая, пятнадцатая зима!.. Сколько нам пришлось всего испытать! Тебе два первых года войны принесли огромное горе: сначала ты потеряла сына, потом умерла дочка…

И зачем я так устроил, что Халлыва пусть в шутку, по все же обидела тебя!.. А может, ничего? Пусть лучше поругались, чем молча ковырять опостылевшую мерзлую глину и думать, думать, думать?.. Самос страшное — носить в себе свою боль. Пусть человек кричит, плачет, ругается, только пусть не молчит.

* * *

Техник, или, как его называли по-старому, мираб, принимал работу каждые десять дней. Во вторую десятидневку мы, понятно, сделали больше, чем в первую, по все равно ясно было, что за оставшиеся десять дней с заданием нам не справиться. Однако мираб не только не ругал нас, даже начал хвалить.

— Не очень я на вас надеялся, если уж честно. Думал, помогать придется, решил, буду просить мужчин, подсобите, мол, женщинам, а вы — вон как! Ни разу ни одной жалобы: холодно, голодно, кирка из рук вырывается!.. Гордые! Молодцы, женщины. Прямо говорю: молодцы! Нисколько от мужчин не отстали!

Техник говорил бодро, весело, но, когда мы шли с ним в контору, чтоб оформить документы, он друг завел совсем другой разговор:

— Сердце кровью обливается глядеть на них! — Он бросил окурок и глубоко вздохнул. — Женщина есть женщина, мужчина — мужчина. Каждому свое. Женщины наши, конечно, молодцы, слов нет, любая работа по плечу, любая, только не хошар! Да еще тут, в Бассага. Ты привык, пригляделся, а свежим глазом — на кого они, бедные, похожи? Ты руки их видал? Да… Это же девушки, молодухи… Голос осип, хрипят, как старухи. Нет, братишка, нельзя так. Война, это я все понимаю, а только женщина — существо нежное, беречь надо ее… Хошар и девушки!.. От одной мысли в дрожь бросает! Пускай за плугом идут, сеют, молотят, на коне скачут! Даже воевать могут — вон сейчас сколько на фронте героинь!.. Но хошар — нет. Хошар не для женщин! Нет, нет!

Он отвернулся и, прикрывая ладонью огонек самодельной зажигалки, сработанной из винтовочного, патрона, раскурил новую самокрутку. Я было пытался возразить, но техник перебил меня:

— Чистить этот канал намного тяжелей, чем вырыть такой же заново. Неужели у вас в ауле начисто перевелись мужики? Пожилые, не призывного возраста? Или допризывники! Не найти пятерых мужиков!..

— Я так понимаю, — начал я, когда, выговорившись, техник наконец умолк, — председатель наш вперед смотрит. Мог, конечно, прислать пять человек допризывников. Но мне кажется, он считает: на будущий год все равно придется женщин присылать, пускай, мол, привыкают понемножку… Узнают в области: в таком-то районе на хошаре успешно работали женщины, будут перенимать опыт. Может, наши женщины новое движение начали? Может, это историческое начинание…

Техник мрачно посмотрел на меня:

— Помолчи, парень. Начинание!.. Да если хочешь знать, дело не в том, что они тут, надрываясь, черт те чем становятся, они вообще могут женское свое естество потерять. Рожать не будут — можешь ты это понять? Вот тебе и начинание! Вот тебе и женщины на хошаре!.. Без головы надо быть — начинание!..

— А мужчины от такой работы не страдают по мужской части? — спросил я.

— Мужчины? — техник удивленно взглянул на меня. — Не слыхал. Мужик, он иначе устроен. Он вроде так и задуман, чтоб тяжестями ворочать… Ему ничего не будет. Если когда грыжа…

Разговор этот запал мне в душу. Мысленно я то и дело повторял слова техника, боясь, что вот-вот случится что-нибудь страшное.

В хижине, где мы спали, с вечера было тепло, даже жарко — дров не жалели, и засыпали мы вытянув ноги, привольно раскинувшись. Ночью огонь должен был поддерживать Гыравлы-ага, но старик не больно усердствовал, и среди ночи мы часто начинали замерзать.

Как-то раз я проснулся от холода. Огонь в очаге погас, но пахло горящей тряпкой. В предрассветной мгле я заметил, как что-то тлеет.

— Маман! — вскрикнул я и, не дожидаясь, когда она проснется, сдернул с женщины шинель. Уголек из очага насквозь прожег рукав и добрался уже до одеяла. Все проснулись. Маман посмотрела на дырку и вдруг заплакала.

— Единственное мне от него осталось, и то не уберегла!.. Не уберегла!.. — всхлипывая, повторяла она.

Халлыва стала успокаивать ее:

— Не плачь, Маман! Огонь священен, он не может испортить.

— Верно сказано! — бодро заявил Гыравлы-ага, до тех пор виновато молчавший.

Я боялся, что Маман сейчас набросится на старика. Может, так и случилось бы, не будь она огорчена. Маман лишь взглянула на Гыравлы-ага, и слезы сильнее полились у нее из глаз. Ясно было, что, хотя ей и жаль шинели, плачет она не оттого — просто много всего накопилось в душе. Мне тоже хотелось реветь.

— Ну что ж, девочки, — старик завозился на своем месте, — уже и светать начинает, пойду водички нацежу — чайку поставим. Разведу сейчас огонек…

Мы снова легли, но заснула только Аксолюк.

— Позавидуешь, ей-богу… — негромко сказала Халлыва. — Ничего ее не берет. Вон как носом выводит!.. — Она потрясла Аксолюк, та громко всхрапнула и затихла. — А я чего-то совсем раскисла, — Халлыва вздохнула. — То и дело глаза на мокром месте. Да и правда, жалко шинель…

— Ведь не хочу плакать, — виноватым голосом отозвалась из-под одеяла Маман, — а слезы душат. Сразу все вспоминается… Никому от войны радости нет, а уж меня так ударила…

Рыдания заглушили ее слова. Потом они прекратились, и о том, что женщина плачет, можно было узнать лишь по тому, как вздрагивало под одеялом ее тело.

Маман тихо плакала, Халлыва что-то говорила, успокаивая ее, но не очень настойчиво, понимала, что той нужно выплакаться. Тулпар сидела на своей постели, опустив голову. Даже Аксолюк не храпела, а тяжело вздыхала во сне… Где-то недалеко в предрассветной мгле выли шакалы. На душе у меня было тяжело, мутно…

Я понимал, что работать сегодня будет трудно, темпы снизятся, а мы и так не управляемся. Отстали от всех. Пока мы не сдадим участок, нас не отпустят домой, женщины, выбивавшиеся из сил, чтоб только не отстать от других, будут просто в отчаянии. А если остальные уедут и нам придется остаться в Бассага одним? Страшно даже подумать!

Я сказал женщинам о своих опасениях.

— Ну и что ты хочешь предложить? — мертвым голосом спросила Халлыва, как всегда отозвавшаяся первой. — Ночью работать?

Я промолчал. Молчали и другие. Гыравлы-ага несколько раз кашлянул.

— Я вижу, совсем решил их замучить! — он сердито ткнул в очаг полено. — Мыслимое ли дело — такая работа да ночью?! Дай знать председателю, пускай подмогу шлет! Людей ищет!

— Что он — родит их? — Я взбеленился, срывая зло на старике, который как раз сейчас говорил по-человечески, искренне сочувствуя женщинам. — Жалеешь их, помоги, поработай! На своем огороде вон как ворочаешь — молодому не угнаться! Взял да помог!

— А? — старик поглядел по сторонам, ища сочувствия. — Да что ж я, бездельничаю? И чай, и кашу, и ночью вот у огня… Чем могу помогаю. Тоже надо и годы мои учесть…

Халлыва многозначительно кашлянула, и старик вдруг окрысился на меня:

— Ты мне трудодни-то пишешь? Пускай на них не проживешь, на трудодни на эти, да хоть этот, как его… минимум будет! А то скажете, не выполнил, участок отберете!..

— Хочешь, чтоб был у тебя минимум, — решительно заявил я, — клади вечером свой черпак и, как взошла луна, — на участок! — Я взглянул на Халлыву. — Ничего нам больше не остается. Иначе не управимся.

…Когда на безоблачном звездном небе взошла луна и осветила заиндевевшие, опутанные тальником камыши, на берегу уже полыхал костер и языки его пламени высоко взметывались вверх. Зато у Гыравлы-ага, пытавшегося развести костер на дне канала, никак ничего не получалось.

— Хватит тебе, Гыравлы-ага! — крикнул я. — Перестань ругаться. Отойди в сторону, огонька подброшу! — Я скинул ему вниз большую горящую головню. Снопом взметнулись искры и тут же погасли. Теперь старику уже ничего не стоило запалить огонь.

По обе стороны от его костра работали Халлыва и Тулпар, частые удары металла по мерзлой земле глухо доносились сюда, наверх. Аксолюк пыталась выдрать огромное корневище, но даже ей это было не под силу, и девушка измучилась, хватаясь то за кирку, то за лопату. Словом, ночная смена началась…

Днем, даже если мороз, земля под высоко стоящим солнцем слегка оттаивала. Сейчас солнца нет, а от ровного бледного света луны кажется еще морозней: взглянешь и невольно поежишься. Она красива, луна, слов нет, только уж больно неприветлива, равнодушна, да и звезды эти прекрасные, как они холодны!..

— А-а-а-а!.. — донесся снизу женский крик — мороз продрал меня по коже. При свете костра, полыхавшего на дне арыка, я увидел, что Тулпар лежит на земле, а Халлыва и Маман уже подбежали к ней. "Неужели киркой по ноге?" Я почти скатился вниз.

— Что случилось? По ноге, что ли?

Тулпар не ответила, тихо стонала, стиснув зубы.

— Что с ней?! — Я бросился к Аксолюк, та стояла чуть поодаль, дыханием пытаясь согреть руки.

— Не знаю. Плачет… — Аксолюк шмыгнула носом.

— Говорил, покалечатся бабы!.. — проворчал Гыравлы-ага. — Хошар — это все равно что колодец рыть! Разве женское дело!

Халлыва усадила Тулпар у костра.

— Что случилось? — снова повторил я.

— Отстань! — бросила Халлыва и с досадой махнула рукой. — Работайте, я присмотрю за ней…

Не помню, много ли мы наработали в тот проклятый вечер, и когда улеглись, не помню, но, едва забрезжил рассвет, Халлыва разбудила меня и отозвала в сторону.

— Давай звони председателю! Скажи, Тулпар заболела, пусть присылает подводу.

— Да что с ней? — спросил я, вконец раздосадованный тем, что от меня скрывают такие вещи.

— Что, что?.. Не все тебе нужно знать… — Халлыва вздохнула. — Надо поскорее подводу. Пей чай и, — к технику или в район! Дозвонись обязательно!

Все встали, даже Аксолюк поднялась, а Тулпар лежала, укрывшись с головой. Это было так непривычно: Тулпар спит, когда все уже встали!..

Не сегодня завтра нам должны были прислать продукты, подвода будет, и Халлыва знает это и все же требует, чтоб я сообщил председателю, — значит, дело нешуточное. Обжигаясь, я кое-как выпил пиалу чая, запихнул в рот кусок лепешки и пошел, почти побежал в контору.

— А что с ней? — спросил меня техник. — Может, простыла сильно?

— Не похоже…

Я рассказал ему, как было дело, и добавил, что женщины что-то скрывают от меня. Техник покачал головой, вроде даже побледнел немного. Я не понял, чего он так…

— Вот что, парень. Дам тебе своего коня, и езжай в район. Сам дозванивайся своему председателю! А то я ему наговорю! Негодяй! Сгубить такую девчонку!.. Доведись мне… — Техник не договорил и рукой показал мне на привязанного у дверей гнедого.

Я вскочил на гнедого мерина, бывшего здесь единственным транспортным средством, и по пешеходной тропинке затрусил в райцентр.

Видимо, потому, что мы двадцать дней не видели ничего, кроме камышей Бассага, поселок из нескольких улиц показался мне настоящим городом. Часа два проторчал я в глинобитном домике почты, пока меня соединили с конторой.

— Председателя нет, — сказал счетовод. — А что там у вас?

Я объяснил, что серьезно заболела девушка.

— Касым уже выехал на рассвете. Вчера получил для вас продукты. Так что подвода будет, ждите.

Когда я вернулся в Бассага, там уже не было ни Тулпар, ни Касыма с его арбой. Мне рассказали, что старику удалось только попить чайку и Халлыва тотчас спровадила его обратно.

Событие это, так и не понятое мной до конца, переполошило, взбудоражило всех. Я уже не решался допытываться у женщин, что случилось с Тулпар, знал только: что-то страшное.

Я трудился теперь в паре с Аксолюк. Она была намного сильнее Тулпар и работала не разгибаясь, но, странное дело, я часто простаивал. Аксолюк была какая-то рассеянная, хваталась то за лопату, то за кирку, но все как-то не получалось. Дела у нее шли намного хуже, чем раньше.

— Слушай, Аксолюк, — не выдержал я наконец. — С Тулпар мне разогнуться не удавалось, а с тобой все все время стою!

Я думал, мои слова подстегнут девушку, заденут за живое. Но вместо того чтоб работать лучше, Аксолюк совсем перестала копать, и, опершись на лопату, надолго устроилась отдыхать.

Я молча ждал. Аксолюк заговорила первой:

— Тулпар у нас ударница, вот и доударничалась! Хочешь, чтоб и со мной так? Не выйдет! Не нравится, сам сюда полезай! А я на твое место.

— Говорить-то ты здорова! Да и в еде первая! А вот отработать съеденное!

Я тут же пожалел о своих словах. Аксолюк не засмеялась, как делала обычно, когда ее попрекали обжорством. Она только посмотрела на меня долгим взглядом, и я понял, что девушка сейчас расплачется.

После обеденного перерыва я поставил Аксолюк с Халлывой, а сам стал работать с Маман.

Работа понемножку наладилась, восстановился ритм. О Тулпар больше не говорили, но, когда Халлыва или Маман, опершись подбородком на лопату, задумчиво устремляли куда-то взгляд, мне казалось, что они думают о Тулпар.

"Да скажите же наконец, что с ней!" — хотелось мне крикнуть в такую минуту, но я вспоминал: "Не все тебе нужно знать" — и лишь скрежетал зубами.

Смотришь, как работают Халлыва или Маман, и думается: не так уж им тяжело… Раздолбят киркой землю, сгребут в одно место, потом начинают кидать наверх…

Вроде бы работают не спеша, но не только Аксолюк, даже я не успевал иной раз выбросить на берег землю, что накидала мне Маман. Вот сколола с небольшого клочка земли мерзлый слой, рукавом отерла со лба пот. Поправила широкий домотканый кушак и, отойдя немного, нажала ногой на лопату. На выступ, где я стоял, один за другим стали падать ровные, как кирпичи, куски глины. Я вдруг почувствовал, как нестерпимо ноет спина. У меня не было такого кушака — подвязаться, может, с ним легче…

За ужином мне пришло в голову, что, если так проработать еще неделю, мы, пожалуй, закончим свой участок. Я хотел уже сказать об этом женщинам, но послышался топот копыт по мерзлой земле, и к нашей хижине подъехали двое. Женщины перестали есть, насторожились. Гыравлы-ага кашлянул и поднялся с места. Вошел техник, за ним — незнакомый мужчина. Я думал, техник тут же уйдет, но он вдруг сказал:

— Что вам проку мучить их своими расспросами? Председателя надо к ответу! Прислал на хошарные работы женщин, да еще зимой!.. Это преступление!

— У меня нет оснований для подобного вывода! — Незнакомец сурово взглянул на техника.

— Нет? — Техник вплотную подошел к нему. — Нет оснований? Не знаю, как насчет уголовного кодекса — тут уж вам лучше знать, — но есть еще кодекс совести. Да, да! Совесть пока еще никто не отменял! А этот их председатель, — бессовестный, безжалостный человек, — прикрываясь трудностями военного времени, вытворяет все, что захочет!.. Погнал молодых женщин на непосильную для них работу! Он виноват в том, что случилось с девушкой! Он должен нести ответственность! Перед ней, перед ее родителями, перед будущим ее мужем! И он ответит! Да, да! Вы, может, и побоитесь его тронуть, но вернутся с фронта те, кого ждут эти женщины, потребуют отчета за все! Мужчины у него перевелись!.. В конце концов, мог послать тех, кто отсиживается в конторах, ходит в бригадирах, кладовщиках, заведующих фермами!.. Думаете, эти женщины не справились бы с их работой? Да любая из них председателя заменит, не то что бригадира! Прислать бы самого на месяцок, быстро бы разобрался, что к чему!..

Незнакомец слушал терпеливо, не прерывал. Когда техник кончил и, махнув рукой, повернулся, чтобы пяти, он сухо заметил:

— Если я вас правильно понял, вы хотите сказать, что этих несчастных женщин принудительно заставили работать на хошаре?

Заржал конь, на котором приехал гость. Сразу за ним — другой. Я вскочил — серого председателева иноходца я узнаю сразу.

— Председатель!

— Я не знаю, принудили их пли они согласились, — сказал техник, не придавая никакого значения тому, что приехал человек, которого он ругает. — Если бы у него была совесть, несчастья не произошло бы! Она особенно необходима тому, кто распоряжается людскими судьбами. Вам, например!..

За дверью послышалось предостерегающее покашливание, и появился председатель, суровый, мрачный, с плетью в руке. Женщины встревоженно засуетились.

Председатель обвел всех спокойным взглядом.

— А, товарищ следователь уже здесь? Быстро ты… — Он насмешливо поглядел на человека, который приехал с техником. Тот вроде бы поначалу смутился, сразу куда-то девалась спесь, глаза забегали, но он быстро взял себя в руки. — У тебя что — дел нет важнее? — насмешливо спросил председатель.

— В данный момент, — с достоинством произнес следователь, — самое важное дело — выяснить обстоятельства, которые вынудили передовую колхозницу, комсомолку Тулпар Ходжаммаеву, к попытке самоубийства! ("Ой-о-й!" — вскрикнула Халлыва и, давя крик, концом головного платка прикрыла себе рот.) — Прошу не мешать мне выполнять служебный долг!

Я был уверен, что нашему председателю не возражают. Во всяком случае, он, привыкший, чтоб любое его распоряжение немедленно выполнялось, не терпел возражений. Как же я был поражен, когда председатель, вместо того чтоб оборвать наглеца, осмелившегося ему перечить, лишь усмехнулся. Горькая усмешка скользнула по его губам и исчезла.

— Мешать тебе я не буду. А прислушаться к совету старшего не так уж плохо. Известно это тебе?

— Мой первый советчик — закон, — не глядя на председателя, ответил следователь. — А послушать вас у меня будет возможность. Это не последний наш разговор.

Председатель удивленно взглянул на него и молча покачал головой.

— Вроде дошло! — проворчал техник, с ненавистью взглянув на председателя. — Любому ясно, что спрашивать надо с него, с председателя! Он виновен в том, что молодая девушка изуродовалась, что пыталась покончить с собой!

Мне показалось, что председатель кинется сейчас на техника: ударит плетью, затопчет сапогами — таким злым огнем вспыхнули вдруг его глаза.

— Хватит вам! — крикнула вдруг Халлыва. — Ишь разошлись!.. Силу девать некуда? Кидаются друг на друга, как верблюды!.. Если кровь кипит, нечего тут перед вдовами схватываться, на фронт идите! А не на фронт, так кирку в руки — и лезьте в эту проклятую яму! Быстро остынете!.. — Она повела головой, словно ее душил воротник. — Этот человек приехал говорить о Тулпар? Что можно сказать о ней? Гордый, сильный, мужественный человек! И если она пошла на такое, значит, не выдержала, не могла иначе! Слава богу, что непоправимое не случилось. Потому что Тулпар такая… такая девушка! Она все равно будет счастлива! И нечего больше толковать про Тулпар! А ты, — она мрачно взглянула на председателя, — не зря, видно, прискакал на ночь глядя. Предупредить, чтоб не болтали лишнего? Болтай не болтай, ребенку ясно: ты погубил Тулпар! Может, и нас тоже. Знал, что для общего дела на все готовы, на все пойдем!..

Голос Халлывы задрожал от слез. Как старуха, упершись рукой в пол, она поднялась с кошмы. Распрямиться сразу ей было больно, и она, морщась, полусогнутая, подошла к председателю.

— Ты все рассчитал, знал, что мы не пожалеем себя. Я вот тоже не знаю, что будет — поясница разламывается… Имей в виду, председатель: если муж вернется с войны, а живот у меня не начнет расти, как положено, ты мне ответишь! И знай: если что, ты убийца моих нерожденных детей.

— Да как же ты!.. — не выдержал Гыравлы-ага и заметался по хижине. — Зачем об таком? Ты об хорошем думай!

Халлыва не ответила. Опустила голову и больше не произнесла ни слова.

* * *

Холод такой, что леденеет тело. Растопить очаг, залезть под толстое одеяло, вытянуть ноги — что может быть лучше! Но надо подниматься и идти туда, на капал; луна уже взошла; если сейчас не пересилить себя, не встать, пересилит сон — свалит.

Председатель не уехал, его, видно, порядком огорошили; сидит, помалкивает, крутит крышечку чайника, поставленного перед ним. Я украдкой поглядываю на него. Халлыва сидит в той же позе, опустив голову; то ли неловко перед председателем за то, что она тут наговорила, то ли уж совсем тошно.

Ничего, Халлыва, держись, ты же сильная!.. Еще пять дней, пять ночей, и мы закончим, добьемся своего, вернемся домой с победой!

Так думал я, сидя тогда в нашей хижине перед ночной сменой. Мог ли я знать, что спустя несколько часов в предрассветной мгле меня вдруг затрясет, острая ноющая боль охватит левую ногу, и, когда не в силах справиться с болью, я скажу о ней Халлыве, женщины с ужасом будут рассматривать мою ногу, распухшую, посиневшую, словно и не мою.

Что в полдень следующего дня я окажусь в районной больнице и старый врач, тучный, усталый человек, скажет, что нога, обморожена…. И не станет утешать меня, внушая, что все обойдется, а, наоборот, сердито бросит, что человеку не положено запчастей и надо беречь, что имеется. И что, когда он выйдет из палаты, я спрячусь под одеяло и буду трястись от рыданий: боль, усталость, обида, страх выльются потоком слез.

Не знал я тогда, что через несколько дней после окончания работ Халлыва, Маман и Касым-ага навестят меня в больнице, и Халлыва, узнавшая недавно о смерти мужа, будет долго рыдать у моей постели, так долго, что мне покажется: слезы иссушат, погубят ее…

Не знал и того, что, когда я спрошу про Аксолюк и Гыравлы-ага, Касым-ага презрительно отвернется, а Маман шепнет мне, что их нет — Касым-ага не посадил их в свою арбу…

За окном заливались птицы, негромко звучала музыка. Музыка, птицы… Когда слышишь их, попадаешь в какой-то иной, сказочный мир. Звонкие переливы соловьев, роскошные, гордые павлины, расхаживающие по великолепным садам!.. Там никому не ведомы ни злоба, ни огорчения, никто там не хмурит бровей, никто не страдает, не умирает. И люди не ходят по грешной земле, а порхают, как бабочки. Всякий раз, когда за окном поет ранняя птица и негромко звучит любимая музыка, рождается в моем воображении этот мир, мир сказок, услышанных когда-то от мамы…

Но здесь, в Бассага, в прекрасный утренний час в моем воображении не возникли ни павлины, ни соловьи. Я слушал пение птиц, наслаждался негромкой музыкой, но перед глазами стояли не прекрасные пери, а уставшие до изнеможения, полуголодные, зябко кутающиеся в тряпье женщины…

Сорок третий год!.. Сколько людей страдало, мучилось, погибало в эту третью военную лютую зиму!..

Все так. Но я не могу забыть слова техника: "Они даже воевать могут. Вон сколько на фронте героинь!.. Но хошар — нет! Хошар не для женщин!"

…Вот они, места, где вы работали. Я стою на берегу канала и смотрю, как бушует мощный весенний поток. Он так громко шумит, словно хочет помешать моим воспоминаниям, отвлечь от печальных мыслей…

Вон там стояла наша хижина, а внизу, где с торжествующим ревом мчится сейчас поток, они при свете костра долбили и долбили землю, мерзлую, злую, неподдающуюся землю…

Рев потока, бушующего в русле, проложенном могучими машинами, и правда мешает думать. Язык современной техники мне непонятен, далек. Иное дело — дутар или птицы… Но здесь нету птиц. Впрочем, есть. Но это другие птицы, совсем другие. Движения их стремительны, резки: они то взмывают вверх, то белым камнем падают вниз…

Все здесь теперь другое, и ничто не напоминает о той зиме, о вас, о ваших страданиях. Но в памяти моей вы живы и будете жить всегда! Честь наша, совесть, гордость, сестры мои дорогие: Тулпар, Халлыва, Маман, Аксолюк!..

Перевод Т.Калякиной

Браслет матери

Не украшенье на руке — Святыню, хранимую в сундучке, Держу на ладони бессонною ночью. Я — мать седая… А в блеске камней Сияют, мерцают темные очи. Очи пресветлые мамы моей… Б. Худайназаров. Из ранних стихов. Перевод Аллы Марченко

Если считать меня и Арчу-ага, нас было пять человек. Я говорю: "если считать", потому что я был слишком молод, а Арча-пальван слишком стар для участия в такой поездке. Арча-ага был знаменитым в наших местах борцом, с юных лет не знавшим поражений; его так и звали Арча-пальван. Лет до пятидесяти лопатки Арчи-ага не касались земли, потом он как-то сразу перестал выступать на свадьбах и празднествах, ушел на юг Каракумов и стал чабанить. Последние же несколько лет Арча-ага, совсем состарившись, ничем уже не занимался, сидел дома. И только трудный хлеб сорок второго года заставил старика зимой в самые холода подняться с места и тронуться в путь.

Война, нехватки, старческие недуги — Арча-пальван обессилел, пал духом. Казалось, ему и говорить-то тяжко, старик все больше отмалчивался и лишь на нечастых привалах, когда мы сходили с ишаков и ставили на огонь тунче — вскипятить воды для чая, язык у него развязывался. Но для того только, чтоб посетовать на судьбу.

— Удивительно человек устроен… — задумчиво смотря в огонь, говорил Арча-ага. — И в ногах силы нет, и глаза никуда, и ум за разум заходит, а рот — хоть бы что ему! — в исправности. Ноги не держат, лопата из рук валится, а глотка работает — подавай только! Вот штука-то какая: силы нет, ума нет, а есть охота. Да и язык не отказывает, мелет и мелет себе… Ох-ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь!..

Женщины слушали старика сочувственно, зато Инер Гочгузыев, фронтовик, три месяца назад по ранению пришедший домой, сердился не на шутку и требовал, чтобы старик прекратил свои упаднические разговоры.

— Прямо вам говорю, Арча-ага: считаю ваше поведение недостойным! Сами падаете духом и на попутчиков оказываете влияние!

Инер хмурился, одергивал гимнастерку и трогал рукой блестящую пряжку широкого солдатского ремня. Больше всего Гочгузыева задевало то, что старик проявлял к нему полнейшее равнодушие: вроде и не слышал его.

— Знаете, как поступают на фронте с теми, кто нытьем и ненужными разговорами ослабляет боевую готовность? Не знаете? Я вам скажу. Трибунал! Не просто наказание, не гауптвахта, — трибунал! Ясно?

— Вахта-тахта… Это я не понимаю, — спокойно ответил старик. — Я вижу, ты русский выучил. Пяток слов знаешь, ну и давай сыпь, все равно ничего не поймем.

Кровь бросилась Инеру в лицо.

— Вот что. Раз вы так… Раз вы не желаете считаться, я снимаю с себя ответственность! Не считаю вас больше членом коллектива!

Арча-ага покачал головой:

— И чего разошелся? Мальчишка! Тут тебе не фронт. Едешь менять на горсть зерна украшения своей матери, помалкивай себе… — Он сказал это негромко, вполголоса, кашлянул и умолк.

Я ожидал, что Гочгузыев после таких слов совсем взбеленится, но тот ничего не сказал, отвернулся обиженно и пнул здоровой ногой осла. Ботинки на нем были тяжелые, осел рванулся вперед, но Гочгузыев даже не покачнулся. Только медали звякнули — он их никогда не снимал с гимнастерки.

— Не перечил бы ты ему, Арча-ага! — попросила тетя Мяхек. — Молодой, горячий… Да и натерпелся там, на фронте…

— Вот ты и слушай, что он несет! — старик сердито зыркнул на нее. — А мне его болтовня ни к чему! Я терпеть не стану.

— А вдруг он рассердится да бросит нас? — осторожно заметила Дурли.

— Куда он денется? Он тут как дитя малое — севера от юга не отличит!

Дурли промолчала, но я заметил, что ей неприятны были эти слова.

Гочгузыев поджидал нас у развалин старинного большого здания, которых много в этих местах. Арча-ага проехал мимо, даже не взглянув на него.

— Ишачка своего решил промять? — миролюбиво спросила тетя Мяхек.

— Не промять, а просто не понимаю — куда мы? — Инер говорил громко, чтоб слышал старик. — Едем, едем! Будто нас там где-то с зерном ждут! Даже по сторонам не глянем!

— А чего по сторонам глазеть? — не оборачиваясь отозвался Арча-ага.

— Что, здесь люди не живут? Населенных пунктов нет? Почему бы не свернуть вон в тот аул? Проведем разведку. Может, найдутся желающие поменять зерно на наши вещи.

— Капкан на зайца и то за аулом ставят, — пробурчал Арча-пальван, — а тебе давай тут, возле дома!

— Ну вот что, Арча-ага, — Гочгузыев подъехал к старику, одернул гимнастерку и тронул пряжку ремня. — Скажите прямо: собираетесь вы заезжать в населенные пункты или будете следовать вперед?

— Запахнет хлебом, тогда свернем, — спокойно отозвался старик. — А коли тебе невтерпеж, никто не держит, сворачивай! Как-нибудь не пропадем.

Ясно было, что после такой обиды Инер Гочгузыев уже не поедет с нами. И правда, через несколько шагов он повернул осла, остановил его и обернулся.

— Тетя Мяхек! Дурли! Тайхар! Предлагаю ехать со мной! Чтоб не было потом разговоров, что Гочгузыев бросил товарищей. Оттого что вы протащитесь по пескам еще двадцать километров, ничего не изменится — никто для вас там зерна не приготовил! Пробовать надо. Я принял решение свернуть в этот аул.

Все придержали ишаков. Я взглянул на Дурли, она не отрывала глаз от тети Мяхек.

— И всего-то нас пятеро… — грустно сказала та, глядя вслед старику, неторопливо трусившему на осле. — . А сговориться не можем. Не надо так, сынок. Зачем перечишь старому человеку? Ему обидно, ведь в деды тебе годится. Да и места эти он лучше знает.

— Товарищ Тайхар! — сказал Инер, пропустив мимо ушей слова тети Мяхек. — Со мной едешь или остаешься? Ты как, Дурли?

— Поедешь, Тайхар? — спросила Дурли, не зная на что решиться.

— Мне мама велела, чтоб не отставал от Арчи-ага. И вещи мои у него — менять.

— Не знаю, что и делать… — пробормотала Дурли. — Отпросилась-то всего на три дня. Один, считай, прошел… Хорошо бы сменять тут, поблизости. Хоть за полцены…

Кончался короткий зимний день. На юге темнели гряды барханов, на севере в вечерней дымке таяли очертания какого-то аула. Проводив взглядом Дурли и Инера, мы с тетей Мяхек поехали догонять старика.

— Ну и бабы пошли!.. — удивился Арча-ага, когда мы сообщили ему, что Дурли уехала с Гочгузыевым. — Суда людского не боятся! С мужиком уехала!.. Видно, у этой молодухи ум не богаче, чем у парня. Что за время настало?.. Такая моя судьба — и это довелось увидеть!..

— Арча-ага! Не сетуй ты на судьбу, и так на душе кошки скребут! — тетя Мяхек досадливо отвернулась.

Мы долго ехали молча. Я не заметил, как задремал. Очнулся, когда ишак, свернув на обочину, жевал придорожную траву. Ни старика, ни тети Мяхек рядом не было. Только что я был почти счастлив: я видел, что сижу дома, у очага, рядом мама… И вдруг один, в темноте… Меня затрясло от страха. Даже окликнуть спутников было страшно. Если б неподалеку от наших мест, мне бы все нипочем, песню бы сейчас затянул. А тут…

Я молча ударил осла пятками и вдруг услыхал свое имя. Как-то странно прозвучало оно в темноте. Я затаился, не смея подать голос. И вдруг почувствовал, что слабею: кружится голова, в глазах темно, лоб в поту… Наверное, от голода. А может, и с испуга…

— Тайхар! Тайхар, где ты?! Тай-ха-ар!..

Я узнал голос тети Мяхек. Ишак рванулся вперед, словно только и ждал этого зова.

— Отдохнем, пока темно, — сказал Арча-ага, слезая с ишака. — А взойдет луна, снова тронемся.

…К полуночи взошла луна. В свои неполных тринадцать лет я уже не раз ночевал зимой в открытом поле. Я только пошел в школу, когда отец стал брать меня, старшего, с ночевкой, отправляясь за дровами. Он выкорчевывал огромные саксаулы, складывал их в кучу, а я сидел и смотрел, как он работает, — приятно, когда у тебя такой большой, такой сильный отец.

— Замерзнешь! — говорил отец. — Садись к огню!

Но мне вовсе не было холодно. На ногах — толстые шерстяные портянки и новенькие чокай из настоящей кожи. На голове — тельпек, уши прикрыты длинными завитками шерсти, на плечах — теплый чекмень. А главное — рядом отец, и в хурджине у нас каурма и пшеничная лепешка, испеченная в горячем песке. Нет, тогда я не мерз, хотя был совсем еще маленький.

А потом наступила война, и все изменилось. В пустыне почему-то не стало прежних могучих саксаулов. И зайцы куда-то пропали, хотя раньше, до войны, выскакивали из-за каждого куста.

Когда отец уходил на фронт, он улыбнулся мне, погладил по голове и сказал: "Слава богу, что ты у нас большой вырос. Можно сказать, мужчина. Вот и придется тебе пока быть в доме мужчиной: и за хлебом, и дрова добывать… Помогай маме, маленьких не давай в обиду. За старшего остаешься".

Сейчас, когда мы сидели у костра, поджидая, пока взойдет луна, я думал не об отце, а о братишках и сестрах. Конечно, отец на фронте, может, в окопе, в снегу, может, ползет под вражескими пулями, по ведь он такой большой, такой сильный, он сумеет постоять за себя. А вот они… Они совсем беспомощные, и от нас с мамой, главное — от меня, зависит, будут ли они одеты, сыты… Я ничего не ответил отцу, когда он сказал мне: "Маленьких не давай в обиду", — комок подступил к горлу, но я кивнул ему, и в этом было мое обещание.

Тетя Мяхек и Арча-ага говорили о том, что если ехать всю ночь, то к утру мы, возможно, доберемся до аула, где у Арчи-ага есть знакомые. Потом они стали обсуждать, сколько зерна могли бы нам дать за вещи, которые мы везли. А везли мы в основном женские украшения, которые есть в каждой семье и передаются из поколения в поколение, от матери к дочери, от свекрови к невестке.

— А что Аннаширин послала с мальчиком? — спросила тетя Мяхек.

— Браслет! — сказал старик. — Какой она браслет дала!.. — Старик закусил губу и покачал головой. — Такую вещь не то что продать или променять — не всякому в руки дать можно! Сколько он стоит, этот браслет? Думаю, цены ему нет. Она-то, бедная, наказала: корову, мол, просите с теленком. Корова!.. Что такое корова? В прежние времена стоит, бывало, в круг выйти и — получай свою корову!.. Ох-ох, такая уж, видно, судьба, никуда от нее не денешься!

Я согрелся у огня, разомлел и заснул. Не зря говорят, голодной курице только просо снится; мне привиделось, что наша четырехлетняя Садап тащит бараний огузок, огромный, больше ее самой. Сон этот был плохой. Я слышал от стариков, что видеть сырое мясо — к беде, и старался забыть его, но огромный бараний огузок, дразня, маячил перед глазами.

Луна взошла, и стала видна тропинка, пролегающая меж влажными кустарниками, блестящими от росы. Откуда берется столько влаги — на небе ни облачка? Седло на ишаке — будто водой полили. Да еще ветер… Дует со стороны реки, холодный, лицо обжигает…

— Скоро и Улкерджан мой подрастет, — сказала тетя Мяхек, мечтательно поглядев на меня. — Тоже помощник будет. Малы у меня детишки, совсем крохотные. На сколько мой старшенький младше Тайхара? Да-да, почти на шесть лет. Восьмой годик пошел. А вроде вчера только родила его… Уж и ломалась я, уж и капризничала, знала, что все прихоти мои выполнят. Как же — сына родила! Той муж устроил!.. И скачки, и пальваны боролись… Он прямо ног под собой не чувствовал, как на крыльях летал.

— Да… — вздохнул Арча-пальван, — судьба, никуда, видно, от нее не денешься!..

Рассвет мы встретили в пути. Мы выехали из дому вчера, так же вот, в предрассветной мгле. Два раза пили чай да подождали, пока взойдет луна, а то все едем да едем…

Когда небо на востоке стало совсем белесым и вот-вот должна была разлиться по нему утренняя заря, Арча-ага повернул ишака. Аула видно не было, торчали лишь два высоких купола, память прежних веков.

* * *

Аул отличался от нашего двумя этими куполами, да еще тем, что в тамдырах, там и сям виднеющихся вдоль улицы, еще пекли хлеб. У первой же печи я увидел склонившуюся над ней женщину, в руке у нее была форма, которой сырые чуреки прилепляют к раскаленным стенкам тамдыра. Совсем как до войны…

— Богато, видно, живут, — вздохнула тетя Мяхек, окинув взглядом улицу. — Может, и повезет, может, сменяем удачно…

Арча-ага покачал головой, потом сказал:

— Судьба! Никуда, видно, от нее не уйдешь! Арча-пальван поехал в аргыш — хлеб добывать!.. Аргыш!.. Что такой аргыш, что с котомкой за милостыней — одно и то же. Да, верно говорят, что от бесчестья не помирают, давно бы тебе в могиле лежать, Арча-силач! Вот что она с нами вытворяет, судьба-насмешница!.. Никуда, видно, от нее не уйдешь…

— Уж больно ты беспокойный какой-то стал! — укоризненно сказала тетя Мяхек. — Гордость твоя тебя мучит. Кто ж это в нынешние времена за аргыш осудит? Если уж совсем какой непонимающий… Зря душу себе растравляешь!

— Нет, Мяхек, не зря. Вот смотри, думаешь, у этих мужья не на фронте? Кто оружие держать может, все давно там. А из тамдыров дымок вьется! Почему? Почему у нас пусто, а у них чувалы с мукой стоят? Да потому, что землю понимают! Ходят за ней как положено. А мы? Раз решились, перекочевали из песков, обвыкать надо, узнавать землю, холить ее, нежить!.. А мы что? Ноем да аллаха призываем! Эх, было б это годочков хоть пять назад, я бы так свой огород разделал — поглядеть любо-дорого!.. Вон тростник стоит, к стене прислоненный, видишь? Толщина — как ручка у лопаты! И высота что твой тополь! Вот какая тут земля! Такой земле только уход, она голодать не даст. А мы на этой земле бездельники. Вот что меня гнетет, Мяхек! Да, скинуть бы пять годочков, я бы показал — не я к людям, люди ко мне за хлебом ходили бы! У реки жить да попрошайничать!.. На худой конец, кабанов стрелять можно — вон на них какой в городе спрос! — жил бы — горя не знал. Глаза нужны, а где они, глаза?.. Эх, судьба-судьбина, никуда от нее не уйдешь!

— Не терзай ты себя, Арча-ага, — сочувственно сказала тетя Мяхек. — Тебе ли судьбу клясть? И сын при тебе, и дочери удались, гляди на детей да радуйся! А кончится война, и достаток будет.

— Если будем от земли шарахаться — и война кончится, с ручкой пойдем! — убежденно сказал старик.

Проехав немного вперед, Арча-ага остановил ишака и спросил у встречной девочки, где дом Язберды-ага.

— А какой Язберды-ага: дедушка Тавуз Язберды-ага пли дедушка Язгуль Язберды-ага?

— Ну… Старичок такой… Он раньше отары пас.

— А-а… Дедушка Язберды-чабан, да?

— Да, милая, Язберды-чабан. Покажи-ка нам его дом!

— А его нету… дома… — промолвила девочка и опустила голову.

— Куда ж он делся?

— Он… старый стал и умер…

— Да-а-а… — протянул Арча-ага. — Вот она, судьба! Ну хоть дом его покажи!

Мы плелись на своих ишаках по улицам чужого аула, следом за незнакомой девочкой. Я ехал позади Арчи-ага, и меня поразило, как он сразу вдруг сгорбился, съежился, как опустились его когда-то необъятные плечи, какой тонкой и жалкой стала шея.

Арча-пальван!..

Если собрать все, что говорят в народе об этом легендарном человеке, получится целая книга. Мне не довелось видеть выступлений Арчи-пальвана, но совсем недавно, когда он уже чабанил в песках, изредка наезжая в аул, люди все еще говорили о нем с восхищением и завистью. Арча-пальван!.. Как знаменитые поэты и великие ученые, известные музыканты и прославленные умельцы, такие борцы, как Арча-пальван, — гордость и достояние своего аула; их часто даже не называют по имени, а просто: пальван такого-то аула.

Говорят, среди знаменитых борцов встречаются и невзрачные люди: небольшого роста, худощавые. Наш Арча-пальван был пальваном из сказки, из книжки с картинками. Мог ли кто-нибудь представить себе, что этот непобедимый, силач сядет на ишака и поедет выпрашивать хлеб в обмен на привезенные им вещи!.. Я понимал, как тяжко старику, как он оскорблен и унижен, понимал, почему так горбится его спина.

Девочка привела нас к какому-то дому, вошла туда и пропала. Я искоса поглядывал на старика: Арча-ага все больше и больше мрачнел. Отворилась дверь, высунулась женщина и снова закрыла дверь. Арча-ага, опустив голову, перебирал пальцами бороду. Ничего нет хуже, чем быть непрошеным гостем! Даже я почувствовал это, каково же было ему, гордому, самолюбивому Арче-ага! Я отвернулся, чтобы не смотреть на старика, но тут дверь отворилась, послышалось чье-то покашливание… К нам семенил небольшой старичок одних примерно лет с Арчой-ага.

— Эссаломалейком! — весело провозгласил он.

— Можно слезать? — спросил Арча-ага, холодно ответив на приветствие.

— Конечно, слезайте!

Старичок оказался соседом покойного Язберды-ага. В доме не оказалось мужчин, и его попросили встретить гостей.

Когда по усопшему, как положено, прочитана была молитва, перед нами развернули скатерть, поставили чай, положили чуреки… Арча-ага малость отошел. Начал было даже вежливый разговор, но старичок был необычайно словоохотлив, все как-то невпопад смеялся, и Арча-ага решил прекратить пустую болтовню.

— Как говорится, пришел за айраном, нечего миску прятать. Мы на аргыш приехали. Привезли кой-какие вещицы, хотим сменять на зерно.

Услышав это, хозяйка, скромно сидевшая в уголке, что-то шепнула тете Мяхек.

— Хочет посмотреть браслет Аннаширин, — сказала тетя Мяхек и почему-то виновато взглянула на меня.

Арча-ага вроде бы не расслышал, во всяком случае не обратил на ее слова никакого внимания. Потом повернулся, вскинул взгляд на хозяйку. Долго, изучающе смотрел он на женщину, пожелавшую купить мамин браслет. Наконец большие стариковские руки медленно потянулись к хурджину. Все — и я, и тетя Мяхек, и старичок, и хозяйка дома — не отрывали глаз от этих рук. С присущей ему неторопливостью Арча-ага вынул из хурджина завернутый в синюю бархатную тряпицу браслет и с видом человека, знающего, что товар его не может не понравиться, не спеша развернул узелок. Так — я видел — раскрывают личико своего первенца молодые счастливые матери…

Лучи солнца, пробивающиеся в дверь, упали на браслет, который Арча-ага все еще держал на ладони, и тот заблестел, загорелся. Золотистые отсветы легли на широкий ровный лоб старика. Осторожно, словно дастархан [29]с хлебом, двумя руками подал он браслет хозяйке.

Женщина сначала покачала вещь на ладони, прикидывая ее вес, потом надела браслет и, подняв руку так, чтоб на него падал свет, стала внимательно разглядывать.

— Спрашивает, сколько стоит, — сказала тетя Мяхек.

— Сколько стоит!.. — проворчал старик. — Такой вещи вообще цены нет! Не продаются такие вещи! Это все равно что честь продавать! Совесть.

— Как же тебя понимать, ровесник? — старичок дурашливо рассмеялся. — Говоришь, менять приехал, а теперь… Раздумал, что ли?

— Теперь-то мы знаем, — продолжал Арча-ага, не обращая на старичка ни малейшего внимания, — все стало товаром! А насчет браслета… Я ему не хозяин, его дала мать этого мальчика, — Арча-ага кивнул в мою сторону, — велела выменять на корову с теленком. Ни больше, ни меньше просить не имею права.

Хозяйка сказала что-то тете Мяхек, завернула браслет в тряпочку и вышла.

— Сказала, посоветоваться хочет… — тетя Мяхек вздохнула.

— А не много вы запросили? — усомнился вдруг старичок. Арча-ага презрительно глянул на него, и старичок смущенно забормотал: — Вещь-то она, понятное дело, ценная… И ей, видно, понравился… А у самого у тебя что за товар? А?

— Для тебя ничего! — отрезал Арча-ага. — Нам нужны люди, знающие цену золоту.

— Значит, золото? А может, коврик найдется? Возле очага положить?

— Намазлык [30]хотите себе сделать? — почтительно спросила тетя Мяхек.

— Какой из меня молельщик!.. — хохотнул старичок. — Мой намазлык — огород! А Коран мой — лопата! С утра до вечера не разгибаешься. Я и чай-то пью в огороде. Сегодня с утра тоже все возился. Тростник выкорчевывал…

Арча-ага вдруг поднял голову и впервые взглянул на старика уважительно, с интересом.

— Вот это разговор. Это мне по душе. И сколько ж ты джугары получаешь со своего участка?

— В этом году шесть чувалов взял. Каждый по пять пудов — вот считай… А между джугарой маш сею, хорошо идет, а по обочине тыкву. Получается кроме джугары мешок маша да штук сорок тыкв. Я до этих тыкв большой охотник!..

— Слыхала? — Арча-ага обернулся к тете Мяхек. — А мы с наших что получили? Какой урожай сняли? Траву сорную! Нет, Мяхек, больше я в аргыш не еду! Хоть и слабоваты руки, а уж как-нибудь удержу лопату. Буду кормиться от земли. Пускай не велик будет огород, пускай с кибитку, а все равно одолею! Прокормлю себя. А уж мои как знают. Не захотят с землей ладить, пускай с голода пухнут!

— Зря ты так на своих, Арча-ага… — тетя Мяхек вздохнула. — Участки-то нам дали, а что толку, когда наши мужчины только овец пасти понимают, а сами мы — верблюдов доить? Не привыкли мы к такой земле, сроду пески да пески…

— Хо! — так и вскинулся старичок. — Велика беда! Лопата у вас есть? И кетмень найдется. А зерна, если на семена, я хоть сейчас!.. Берите! Воды тут — залейся, вон она, Амударья, рядом. Вот, конечно, сорняки — это дело тяжелое. Выдирать надо прямо с корнем и сжигать! Если земля солоновата, не беда. Разровняйте и залейте, пока зима, раза два, так, чтоб недельку вода постояла. Земля, она как тесто: не вымесишь хорошенько, и чурек в рот не возьмешь. А попотей над ним, не пожалей силы, и будут у тебя чуреки — объеденье!..

— Да, Мяхек, — убежденно продолжал Арча-ага, — привыкать надо к земле, не то пропадем. Ну проедим мы все, что от матерей досталось, месяц, другой будем есть досыта, а дальше? У бога-то этих месяцев — о-го-го! Хочешь не хочешь, а придется земле поклониться!

Арча-ага говорил горячо, от души, а старичок слушал его, сочувственно кивал, поддакивал…

— Ровесник, а сами-то вы что хотели променять? — вернулся он к прежнему разговору. — В золоте я не смыслю, это правда, а так я бы с великой душой… Сторговались бы. Я вижу, трудно это для вас, не по душе вам торговые дела.

— И не говори! — вздохнул Арча-ага, переходя на полную откровенность. — Сквозь землю провалиться готов! Судьба! Судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь! Свалила Арчу-пальвана, на обе лопатки бросила!..

Вернулась хозяйка дома.

— Почтенные гости! — сказала она, решив, видимо, не прибегать больше к посредничеству тети Мяхек. — Коровы с теленком у меня нет. Есть корова, хорошая корова, стельная. Весной отелится. Если подходит, вечером можно посмотреть, как с пастбища пригонят. Могу еще зерна дать в придачу. Пудик…

Арча-ага кашлянул.

— Вы невестка покойного Язберды-ага? — спросил он вместо ответа.

Она чуть заметно кивнула и села.

— А муж на фронте?

Женщина снова кивнула.

Арча-ага долго пребывал в задумчивости, низко опустив голову. Хозяйка по-своему поняла его молчание и протянула тете Мяхек браслет. Видно было, как не хотелось ей с ним расставаться.

— Браслет ваш, дочка, — сказал Арча-ага, заметив ее движение. — Я не потому, я не о цене думаю. Я вот подумал: как же вы без коровы? Ребятишки небось только и ждут, когда отелится…

— Ну, ровесник!! — старичок хлопнул себя по колену. — Ты и впрямь не торговый человек!.. Кто ж так торгуется?

Тут что-то случилось со мной. Неведомое доселе чувство вдруг овладело мной; так нежданно-негаданно собравшиеся тучи вдруг застилают небо. Только сейчас и понял, как дорог был маме этот прапрабабушкин браслет.

Понял, что только жестокая нужда могла заставить ее вынуть браслет из тайничка и расстаться с ним; А еще мне почему-то до слез жаль было детишек хозяйки — останутся без молока только потому, что их мать купила себе браслет. Каково нам будет уводить корову под взглядами ревущей детворы… Странная женщина — отдать последнюю корову!.. А может, она богатая, может, у нее в отаре десятки овец? Чувалы с зерном привалились один к другому? А у нас в доме пусто. Кроме маминого браслета, ничего, на что можно было бы выменять хлеба. А ведь еще совсем недавно я ни на минуту не сомневался, что хлеб и другие необходимые вещи просто не могут не быть. Хлеб у нас был всегда! Если чуреки подсыхали, мама пекла свежие, а сухие крошила себе в суп. В углу кибитки всегда стоял узорный чувал с сечкой. Когда он наполовину пустел, отец досыпал его доверху. Где он, этот чувал? Убрала его мама или сменяла на зерно? А может, сдала, когда собирала вещи для фронта?..

Эх, Тайхар! Не понял ты, о чем думал отец, когда сказал, что ты остаешься в семье за старшего. "Побольше думай, больше работай, научись заботиться о других!" — вот что хотел он сказать. Ладно, пусть я не понял, чего ж мама-то ни разу не объяснила? Не намекнула даже. Ребенком считает? Не хочет делить со мной тяжкий груз, что лег ей на плечи? Думает, мальчику и так достается: и учится, и табельщиком работает? Или матери вообще не могут иначе? Но эта вот может… Смогла отнять у детей кусок только потому, что ей понравился браслет. А отец у них на фронте. Вернется, расскажут ему…

Чем больше я думал обо всем этом, тем нестерпимее мне хотелось домой. Я как-то сразу вдруг ощутил себя взрослым. И понял, что стану теперь настоящим помощником матери.

* * *

Вечером в дом, где мы остановились, начали собираться женщины — весть о том, что за корову и пуд джугары куплен бесценный золотой браслет, быстро распространилась по селу. Расторговались мы скоро, я считал, что нам повезло. Старичок выменял у Арчи-ага красивый, расшитый по краям овчинный тулуп. Трудно было удержаться от смеха, когда щупленький старикашка надел тулуп, сшитый на богатыря.

— Тебе и одного рукава за глаза хватит! — беззлобно шутил Арча-ага; с тех пор как старичок рассказал ему про огород, наш пальван заметно благоволил к нему. — Об одном тебя прошу, ровесник: не уродуй вещь, не пытайся перекроить по себе, сделай это из уважения к портному. Укрывайтесь им — на всю семью хватит! Он, этот тулуп, в добрые времена сшит. А я не носил, накинул разок-другой на плечи, а то все лежит… Пускай и у тебя полежит. Вот ведь как: и у вещей, оказывается, своя судьба. Тулуп Арчи-пальвана пошел в обмен на зерно! Ох, судьба, никуда, видно, от нее не уйдешь…

— Ровесник! — сказал старичок, снизу вверх поглядывая на Арчу-ага. — Если уж очень жалко, возьми. Зерно я и так дам, в долг. Мне он и впрямь ни к чему. Забирай, я от чистого сердца!

— Нет уж, судьба, — значит, судьба! Пользуйся на здоровье! А на добром слове спасибо!

Еще до темноты мы, даже не выходя из дома, пристроили весь свой товар. На ночь старичок увел Арчу-ага к себе, а мы с тетей Мяхек остались.

Я долго не мог заснуть, не привык спать в чужом доме. Вроде бы совсем задремлешь, а глаза вдруг опять открытые…

Потолковав о детях, о трудностях военного времени, женщины улеглись. В комнате стало тихо. На улице разом заревели ишаки, — значит, время к полуночи. В маленькие окошки мазанки чуть пробивался неясный свет луны. То тут, то там завывали голодные шакалы — они теперь не таясь наведывались по ночам в аулы, тревожа курятники, и, слыша их, начинали не ко времени орать петухи. Вот и у нас прокукарекал петух. Зашуршал тростник, сложенный у стены. Взревел ишак… Тетя Мяхек кашлянула.

— У тебя курятник-то хорошо закрыт? Уж больно шакалы воют!..

— Хорошо, хорошо…

Вдруг где-то рядом, мне показалось — над самым ухом, пронзительно взвыл шакал. Я вздрогнул и совсем проснулся. Тетя Мяхек вылезла из-под одеяла и приподнялась, опершись на локоть.

— Господи, да что ж это такое?

— Да я же сказала, — сонным голосом отозвалась хозяйка, — курятник заперт. Это шакал в капкан угодил. Спите себе.

— Шакал? — ужаснулась тетя Мяхек. — Что ж, он всю ночь так и будет выть?

— А пусть воет!.. Другие лучше не полезут. Спите, чего вы?

— Да ведь сердце разрывается! Уж больно воет жалостно…

— Не хватало еще шакалов жалеть!..

— Так-то оно так…

— Может, пойду прикончу? А?

— Сама? Да еще ночью? И как ты можешь?!

— Запросто, — хозяйка зевнула. — Шакал что? Я, если надо, и с двуногим вором справлюсь! Голодными детей не оставлю!

— Да-а… — неопределенно протянула тетя Мяхек, наверное подумав о браслете.

— Так уж я, видно, сделана, — сказала хозяйка, и я почувствовал, что она довольно улыбнулась. — Без нужды трепыхаться не стану. Сейчас главное дело — разум не терять. Соображение. Вот ты небось осуждаешь меня — корову у детей отняла, а я с понимающими людьми толковала: браслет трех коров стоит!.. Чего отказываться, когда в руки идет?.. Ныть да причитать — толку мало.

— Да-а… — опять неопределенно протянула тетя Мяхек. — А вот наш старик совсем стал плохой. Про что речь ни заведи, сразу на судьбу сетует…

— Вы про того, что с вами приехал?

— Да.

— А не скажешь. Такой вроде видный мужчина…

— Какой уж он теперь видный! Вот был — это да! На всю округу первый борец. Он еще потому впал в уныние, что сын у него неудачный, избаловал с детства…

Дальше я не слышал, заснул. Сколько проспал, не знаю, разбудил меня шум во дворе. Ребятишки со всей улицы собрались возле капкана и с интересом смотрели, как дергается шакал. Капкан был огромный — длинный крючок с цепью весил не меньше полпуда, — наверное, для волка или еще какого зверя крупней. У нас до того, как мы переехали на берег Амударьи, тоже ставили капканы. Только маленькие — на зайцев. У отца было четыре капкана, он был охотником, мой отец. Зимой, уезжая на несколько дней в пески, он брал с собой беркута, а когда возвращался, с огромных вязанок саксаула, навююченных на верблюда, свисали лисьи шкуры, а торба, притороченная к седлу, набита была скрюченными зайцами.

Как-то раз весной — мне было лет восемь — отец взял меня посмотреть капканы, поставленные недалеко от аула. Я еле поспевал за отцом, мне приходилось почти бежать, но я молчал — очень уж мне хотелось увидеть попавшего в капкан зайца.

В первых двух капканах было пусто. Отец снял их и перекинул через плечо. На месте третьего оказалась большая неровная вмятина.

— Попался! — радостно закричал я. Но отец покачал головой. — Что, папа? Что случилось?

Отец молча взял меня за руку и подвел к капкану, валявшемуся шагах в десяти отсюда. В капкане зажата была заячья лапа. На песке, усеянном клочьями пуха, темнели пятна крови.

— Лиса слопала! — сказал отец.

Я готов был разреветься.

— А ты на нее поставь капкан! Пускай сама попадется!

— Лису в капкан не заманишь, — отец улыбнулся и положил мне руку на плечо. — Она хитрющая, лиса, не полезет куда не надо.

— Тайхар! — позвала меня тетя Мяхек, сразу оторвав от воспоминаний.

— Тайхар! — воскликнул один из мальчишек, толпившихся вокруг шакала. — Его Тайхаром [31]зовут!.. Ишак! Ишачонок!

Я сделал страшные глаза и показал задире кулак. Но другие уже подхватили:

— Ишак!..

— Ишачок!..

— Ишачонок!..

Я охватил валявшуюся рядом палку. Мальчишки ринулись врассыпную. Сразу осмелев, я кинулся догонять того, кто первый начал дразниться. Бегу за ним и ору, так ору, что самому страшно.

— Ма-а-а-ма!.. Убьет!..

Из ближайшей мазанки выскочила женщина, за ней — мужчина в наброшенной на плечи шинели. Видя, что силы неравные, я остановился и швырнул палку. Мальчишка увернулся от нее и спрятался за мать.

Просто взять и уйти я не мог — все во мне клокотало. Я стоял набычившись и сопел, поглядывая на них троих. Кажется, взрослые были удивлены, что я не тороплюсь убраться восвояси. Женщина сердито поглядывала на меня и что-то говорила, то наклоняясь к сыну, то поворачиваясь к мужчине и показывая на меня глазами. Почувствовав, что защита надежная, мальчишка заорал:

— Ишачок! Ишак!

— Щенок! — крикнул я. — Трусливый пес!..

Мужчина шагнул ко мне. Я решил стоять насмерть и молча смотрел, как он подходит, как блестят пуговицы шинели. Лицо у него было странное: то мне казалось, солдат сердится, то губы его под пышными усами раздвигались в чуть заметной улыбке.

Солдат подошел ко мне и сказал:

— И где ж твое "здравствуйте"?

— Здравствуйте! — пробормотал я себе под нос.

Он чуть заметно кивнул в ответ.

— Откуда же ты такой явился?

Я объяснил, откуда мы, зачем приехали.

Усатый ничего не сказал, задумался, опустив голову. Порыв холодного ветра откинул вдруг полы шинели, и я увидел, что у него нет рук… Торчали перебинтованные запястья, а кистей не было совсем. Первое, что мелькнуло у меня в голове: "Он не может побить меня!" Только теперь мне стало страшно. Безрукий, словно застыдившись, сунул культи в карманы. Но стыдно-то было не ему — мне. Особенно за то, что я не поздоровался, когда он, солдат, фронтовик, подошел ко мне.

— Ты смелый парень, — сказал солдат, поняв, видимо, что творится у меня в душе. — Мне это нравится. Если кто-нибудь пристает, обязательно надо дать сдачи. Да как следует, чтоб неповадно было. А вот палку кидать… Ты посмотри, какая палка. А если б она угодила в голову? Убить бы мог. И потом, он же вдвое меньше тебя, ты-то вон — мне выше плеча, можно сказать, взрослый парень. Бить того, кто намного слабее? — Он покачал головой. — Задирается, дай тумака, а лучше скажи его матери. Ему стыдно будет, придется просить прощения. Тебя как зовут?

— Тайхар…

— Ну, имя у тебя не очень… Перемудрили твои родители. Они, конечно, хотели как лучше, от сглаза хотели уберечь. А ты вон какой красивый вырос, не подходит тебе это имя. Только все равно стесняться не надо. Меня тоже нарекли не больно-то — Италмаз [32]. А я как стал паспорт получать, взял да и отбросил две буквы. Имя-то какое получилось — Алмаз!..

Я невольно улыбнулся. Он тоже ответил мне улыбкой. Я ждал, медлил. Мне хотелось потолковать с солдатом, расспросить, как там, на фронте. Но Арча-ага позвал меня — пора было трогаться в путь.

* * *

Мы ехали той же тропкой, по которой вчера утром въезжали в этот незнакомый аул. Но тогда ишаки шли налегке и, чувствуя приближение жилья, бежали резво, то и дело стараясь обогнать друг друга. Сейчас, основательно нагруженные, они были совсем не так веселы.

Зато у меня настроение было намного лучше вчерашнего. Я вел корову! Вез хлеб! Конечно, мамин браслет хороший, очень хороший, и мама его любила, ко ведь браслет всего-навсего украшение. А корова!.. Корова, которая месяца через полтора отелится, — это для нашей семьи — жизнь! Да и мешок джугары не пустяк. Без украшения прожить можно, попробуй без еды проживи!..

Солнце, медленно поднимаясь, мало-помалу приближалось к нам. Небо было чистое, ни облачка, и все равно солнечным лучам не удавалось согреть воздух. Мне даже казалось, что мороз все время крепчает. Мы двигались медленно: впереди, один за другим, вышагивали ишаки, за ними плелась корова, а мы трое молча шли сзади, замыкая караван.

— Пальван-ага! — прервала молчание тетя Мяхек. — Как думаете, когда дома будем?

— Как ишаки пойдут, — не оборачиваясь ответил Арча-ага. — Хорошо бы подгадать к темноте.

— Почему? — удивилась тетя Мяхек.

Старик резко обернулся.

— Да потому, что стыдно! Стыдно, Мяхек! Когда жили в песках, аргыш не был для нас позором. Ездили и в Теджен, и в Ашхабад. Потому что пески, не будешь на них пшеницу выращивать! Но когда живешь в пойме такой реки!.. Жить на Амударье и ездить в аргыш — выпрашивать у людей хлеб!.. Аргыш!.. Одно название, что ар-гыш! Уж если отправляешься за зерном, пусть все будет как должно! Впереди шагает вожак с колокольцем на шее, за ним тянется цепочка верблюдов, а ты идешь и слушаешь, как позвякивает колокольчик, как то и дело взревывают самцы… Подъехал к балочке, снял вьюки, пустил верблюдов пастись, а сам выглядел саксаул покрепче, такой, что на каждой ветке хоть тушу баранью вешай! — расстелил кошму, бросил подушечку, накинул на плечи тулуп, в тунче щепоть чая — девяносто пятого номера — и наслаждайся жизнью!.. Это аргыш. А мы? Тащимся за полудохлыми ишаками! Арча-пальван возвращается из аргыша на ишаке!.. Судьба!.. Никуда, видно, от нее не денешься! Вот ты говоришь, не сетуй, Арча-ага. Да я не сетую, я ругаю себя, Мяхек! Иметь в руках землю, воду и не прокормиться!.. Колхозное поле само собой; пшеница, хлопок — это отдай, это для фронта, а вот приусадебный участок!.. Его для того тебе и дают, чтоб с него кормиться!.. Нет, я решил. Приеду, ставлю на огороде шалаш, и вся моя надежда на землю. И жить там буду, на огороде. Чай сам как-нибудь вскипятить сумею. Время еще есть — дней у бога хватает, — одолею к весне клочок земли!

— Кто ж говорит, не одолеешь? — отозвалась тетя Мяхек. — Одолеешь, дал бы господь здоровья…

— И вы не бездельничайте! — строго сказал Арча-ага. — Что везешь, на это не больно надейся, надейся на кетмень с лопатой! И медлить нельзя. Зима на вторую половину перевалила, а надо и расчистить, и промыть землю, и вскопать…

— Я гляжу, аргыш тебе на пользу, Арча-ага! — тетя Мяхек улыбнулась. — Вон какой идешь, будто годков убавилось. Не доведись вот так-то зерно добывать, может, и не было б в тебе такой горячности. А все война… — Война войной, а после войны тоже без хлеба не проживешь! — Арча-ага снял с плеча палку, которой погонял ишаков, и пошел, опираясь на нее как на посох. — Воинов наших кормят те, кто здесь: женщины, ловушки, старики со старухами, мальчишки — молоко материно на губах не обсохло. И солдат кормят, и оружие куют для фронта. Кто на фронте, кто не на фронте — все стали как одно тело. А телу — сама понимаешь — и руки нужны, и ноги, и уши, и глаза, и язык, и зубы — все должно быть на месте, где чему природой назначено. Ох, судьба, и как ты это устроила?.. Взяла и переплела все между собой!..

— Пальван-ага! — тетя Мяхек снова улыбнулась. — Уж очень вы занятно рассказываете. Вам бы с докладами выступать.

— Нет, Мяхек, я чабан. Большой отаре не рожок нужен — дудеть, а хорошие пастбища. Если все будем доклады докладывать, дело кто будет делать?

Тропинка, по которой мы брели, то вплотную прижималась к полям, то снова сворачивала в пески. Мы шли медленно, но без остановок, и, когда ближе к полудню нам повстречались какие-то люди, Арча-ага решил, что это наши односельчане.

— Тоже, видно, в аргыш собрались.

Ехавшие нам навстречу люди и впрямь оказались из нашего аула, только непохоже было, чтоб собрались они в аргыш: ехал Халлы-ага всем семейством, на ишаков навьючены были кибитки и разный домашний скарб.

Халлы-ага шагал впереди, ведя в поводу единственного верблюда, на верблюде сидели ребятишки.

— Куда это вы путь держите? — спросил Арча-ага, сразу все поняв.

— К Теджену хотим податься, — ответил Халлы-ага, отводя глаза, и тронул короткую бороденку.

— Переехать решил?

— Да.

— У тебя что — голова с места съехала? — Арча-ага кивнул на дрожащих от холода детишек.

— Вот пока она еще на месте, и решил перебраться. Как-нибудь с божьей помощью дотянем.

— Ну дотянешь ты до Теджена. А в Теджене у тебя что? Кибитка, заваленная зерном?

— Чего нет, того нет…

— Так что ж ты делаешь? Или пословицу забыл: два раза перекочевать — лучше пусть раз о грабят! Да будь у тебя все благополучно, ты ж только к весне доберешься! Как ты детишек убережешь? Где у тебя припасы на полтора месяца?

— Верблюда продам…

Арча-ага сокрушенно покачал головой.

— Чем полтора месяца плестись неведомо куда, лучше б ты это время лопатой поработал! К севу, глядишь, и управился бы. Подумай, Халлы. Подумай, пока не поздно.

— Нет, пальван, я в эту затею не верю. Не прижиться нам на чужой земле.

— Ну тогда все! — Арча-ага понял, что ему не убедить соседа. — Бог в помощь! Ребятишек вот только жалко.

Короткий зимний день подходил к концу, когда мы остановились на привал в зарослях тальника. Вернее, не мы, ишаки остановились, а нам пришлось последовать их примеру. Собрали сушняк, развели костер…

— Среди деревьев тоже есть никчемушные, — заговорил Арча-ага, устраиваясь на разложенных по земле ветках. — Пустышки. Тальник часто такой бывает. Возьмешь ветку, а она как тростниковая веревка, что полгода пролежала на солнце, — в руках крошится. Какой от таких дров жар? Вспыхнули — и нет их. В этих краях лучшие дрова из тутовника. Крепкое дерево. Стойкое.

— Это верно, — согласилась тетя Мяхек. — Огонь от тутовника жаркий. Только уж очень искры, так и сыплются во все стороны! Чуть недосмотрел, одежду прожжет. Но зато уж горит!..

— Потому и говорю: стойкое дерево! Мужественное! Суждено тебе сгореть, так гори, чтоб чертям тошно!..

Тетя Мяхек, не любившая никому перечить, умолкла. Заговорила о другом.

— Где-то сейчас наша Дурли? — задумчиво спросила она.

Старик помолчал, потом сказал, улыбнувшись:

— Я думаю, эта парочка — парень беспечный и молодуха — сами не знают, где они… Не до того им сейчас. Я и то дивился, с чего это Дурли надумала ехать, У нее вроде и хлеба в достатке, и каурмы запасено. Видно, суждено ей, а от судьбы не уйдешь…

— Может, оно и так, пальван-ага, все бывает… — тетя Мяхек вздохнула. — А все-таки нехорошо на людей думать. Дурли, конечно, с мужем не ладила, как поженились, сразу у них все наперекосяк, а так-то она женщина скромная. Да и Аман ее парень складный, характером тихий, может, вернется с фронта, наладится дело…

— Непохоже, чтоб она собиралась с мужем ладить. Побоялась бы так-то.

— Уж не знаю… — протянула тетя Мяхек. — Люди толкуют, развелся он с ней. Еще раньше, чем уходить. Иди, мол, на все четыре стороны. Так чего уж… — Она не договорила, вздохнула и стала развязывать узелок с чаем.

Старик долго обдумывал услышанное.

— Если у них дело решенное, тогда другой разговор, — сказал он наконец. — А если тебе уходить, а дома жена молодая, да нет у тебя к ней доверия, такая это мука, Мяхек!.. И воевать труднее, когда покоя нет за свой дом. Зато если жена надежная, верная, опора твоя, тогда вроде и сил больше. По себе знаю, Мяхек, довелось испытать… Слыхала ведь про мою женитьбу? В батраках тогда ходил у Акга-бая, а Джамал дочь его единственная была. Да…

— Как же у вас все это вышло? — несмело спросила тетя Мяхек. Я тоже навострил уши.

— Как? А так. Судьба есть судьба, никуда от нее не денешься. Интересуешься, расскажу, как было. Про Акга-бая плохого не скажу. Жадности я у него не замечал: хоть и батраком был, а еда всегда хорошая и одежда справная. И платил он по совести, не обманывал. А насчет жестокости… Если б он жестокий был человек, не сидел бы я перед тобой, косточки бы давно в земле сгнили. Дочку единственную из дома выкрал! Сама знаешь, как в те времена кончались такие истории. Но он мудрый был человек. Рассудительный. Уж как его родичи донимали: отомсти, убей!.. А он нет. Велел только, чтоб убирались из аула: не хочу, мол, вас видеть: ни тебя, ни дочку-преступницу. Из аула!.. Да я с моей распрекрасной Джамал не то что из аула, на край света готов был ехать! Вот мы и оказались в вашем ауле, всю жизнь в нем прожили. Жили в ауле, а слава об Арче-пальване по всему Ахалу шла. Эх, судьба-судьбина, никуда, видно, от нее не уйдешь!.. — Старик помолчал, горестно покачивая головой. Но, видно, воспоминания доставляли ему большое удовольствие, и, помолчав, старик продолжал рассказ: — Как-то раз зовут меня на свадьбу в соседний аул. А мне немоглось, простыл, видно, ночью, когда за дровами ездил. Тело ломит, на лбу испарина… А что делать — отказаться нельзя: специального человека послали, хотят, чтобы выступил. Велел передать, приеду.

Назавтра отлежался немного, размял косточки, как положено, обнял свою дорогую и — в путь. Приехал, узнаю — Токмак-пальван здесь. Я о нем много наслышан был — знаменитый борец из Теджена, а видеть не доводилось.

Объявили борьбу на главный приз, выходит в круг коротенький такой человек, лицо широкое, круглое…

Взглянул я на невидного этого мужичка, и даже ноги подкосились: знал я таких, приходилось схватываться: как из свинца отлитый. А что делать? Делать нечего, выходить надо. Не ждать же, когда люди уговаривать начнут.

Народу вокруг видимо-невидимо. По одну сторону, как положено, женщины, по другую — мужчины. Сошлись мы осторожненько, с оглядкой… Он не спешит, прощупывает меня, тоже, видно, наслышан. Я сразу понял: с маху такого не взять, стал понемножку "входить в него"… И вдруг чую: ногу зацепил! Да как зацепил — сила у него дай боже, все, думаю, отломит ногу!..

Отдышался он, решил уж было опрокинуть меня, а я как исхитрюсь да свободной ногой сам ногу его заклинил!.. Стоим словно стреноженные.

Оторвались мы друг от друга, можно сказать, враз, в один момент… И вдруг из толпы голос женский: "Арча! Мужайся! Арча-а-а!"

Глянул: Джамал стоит среди женщин в блестящем своем зеленом наряде. Не выдержала, следом примчалась!..

У меня сразу как крылья за спиной, весь силой налился. Призвал аллаха на помощь и пошел на противника. Не помню уж, каким приемом я его бросил, только слышу — толпа ревет.

Да, так и отлетел он у меня в сторону, а ведь в нем пудов семь, не меньше. Но честный оказался борец. Не пытался вскочить, как некоторые, — я, мол, еще ничего. Подал ему руку, помог встать.

Вот так, Мяхек. Такая у вас, у женщин, сила! За долгую свою жизнь много раз я в этом убеждался. Иная жена подножку даст — что твои пальван! — и не встанешь. А моя Джамал!.. Я и молодой-то в ней души не чаял, а уж как теперь она мне нужна!.. Если б знать, что ждет она меня дома, я бы как двадцать лет с плеч сбросил! Что еще сказать?.. Пусть будет тебе пухом земля, дорогая моя Джамал!..

Снег начал сыпать, как только мы стали пить чай. Сейчас он валил хлопьями. Пески побелели. Ветер затих. Небо висело низкое, серое, горизонт приблизился.

— Не ко времени такой снегопад, — озабоченно сказала тетя Мяхек.

— Ничего, — старик кашлянул, — пускай лучше снег, чем сухим морозом жечь.

Когда мы добрались до развалин, где вчера расстались с Инером и Дурли, уже темнело. Снег падал крупными влажными хлопьями. С северной стороны тянуло дымком, доносился собачий лай — жилье было неподалеку.

Неторопливо шагавшие ишаки остановились против развалин. Я погладил корову по шее, она благодарно замычала и прижалась ко мне. Жаль было животину. Ишаки, хоть и тяжело груженные, на ровном месте то и дело прибавляли шаг, и стельной корове приходилось туго.

Арча-ага не спешил развьючивать осла. Взглянул на темное, беспросветное небо, окинул взглядом развалины, стряхнул снег со старенького хивинского халата, с длинных завитушек тельпека…

— Ну как, пальван-ага? — подождав немного, спросила тетя Мяхек. — Хочешь остановиться?

— Не знаю, что и сказать, Мяхек… Непохоже, чтоб снег скоро перестал. Взглянуть надо, может, найдется местечко — притулиться, скотину укрыть…

— А может… в аул?.. — несмело предложила тетя Мяхек.

— Это бы, конечно, хорошо — в аул, да только у всех свои заботы, что мы будем навязываться? — И старик повернул осла к развалинам.

— Знала, что так ответит, — проворчала тетя Мяхек. — Надо же, какой гордец! Ты подумай: ночью бы, говорит, домой вернуться!.. Тайхар! Давай попробуем вместе его уговорить: нельзя стельную корову под снегом держать всю ночь. Как сам-то не понимает?

Последние слова она произнесла громко, старик услышал.

— Понимаю, Мяхек! — сказал он, показываясь из-за обвалившейся стены. — Все понимаю. Я место нашел укрыться. Тут, за углом. С трех сторон закрыто, снег не попадает. Разведем костерок, погреемся, чайку попьем да и вздремнем до утра. Скотину тоже есть где поставить. Недалеко селин растет, нарвем, бросим им, пусть жуют, развлекаются… Давай разгружать!

Тетя Мяхек сделала мне знак: "Говори!"

— Арча-ага! — несмело начал я, мне никогда не приходилось возражать старикам. — А может, лучше в аул?

— Да хорошо бы, сынок, очень хорошо! — нисколько не рассердившись, сказал старик. — Только не больно-то сейчас гостей принимают. Вдруг не пустят? Тащиться сюда среди ночи?.. Нет, Тайхарджан, давай уже здесь ночевать.

— Ну уступи ты хоть раз, пальван-ага! — сказала тетя Мяхек, начиная сердиться. — Ишаки что, им ничего не будет, И сами не околеем, а вот корова… Ведь стельная, пальван-ага. Такую цену за нее дали!.. Неприятно вам проситься на ночлег, я сама. Ничего тут такого нет. Одни не пустят, к другим постучусь. Свет не без добрых людей.

— Эх, судьба!.. — вздохнул Арча-пальван. — Иди, Арча-пальван, за женщиной, она будет искать тебе ночлег!.. Да ничего ей не станет, вашей корове!

— Ну, как хочешь! — решилась вдруг тетя Мяхек, почему-то обидевшись. — Всему есть предел, и гордости тоже. Я с мальчиком поеду. Найдем у кого-нибудь приют.

— С богом! — коротко сказал Арча-ага и, не добавив ни слова, повернул за угол. Я вопросительно поглядел на тетю Мяхек.

— Ну и упрям! — укоризненно сказала она. — Ладно, Тайхар, садись на своего ишака — у него груз поменьше, а корову я погоню.

Я уже взобрался на ишака, но у меня вдруг защемило сердце. Вчера мы расстались здесь с Дурли и Инером, теперь оставляем старика.

— Арча-ага! — крикнул я. — Мы рано утром вернемся!

— Поедем, Арча-ага! — крикнула тетя Мяхек.

— Желаете со мной возвращаться, чтобы на рассвете были здесь! — донесся из темноты сердитый старческий голос.

…Я оставил ишака перед большим домом с верандой. Глядевшее на улицу окно дома тускло светилось.

— Таким гостям, как мы, лучше бы что поскромнее… — тетя Мяхек вздохнула. — Но уж раз остановились… Попытаем счастье!

Она направилась к дому. На цепи у сарая залаял пес. Хлопнула дверь, тетя Мяхек вошла… Через минуту она уже возвращалась, за ней шел мужчина на костылях.

Только что этот богатый дом представлялся мне таким чужим, недоступным, я даже боялся глядеть на него, но человек с костылями сказал несколько слов, и все изменилось: мне казалось уже, что я бывал здесь, что я давно знаю и этот дом, и этого человека!..

Побрехав, собака угомонилась. Мы разгрузили ишаков, сложили вьюки в углу веранды. Хозяин дома позвал кого-то, и в дверях показался мальчик моих лет.

— Корову загони в сарай, — сказал ему отец, — а ишаков привяжи под навесом, там не дует; И корма задай! — крикнул он вслед мальчику.

В первой комнате сидела молодая женщина, она молча окинула нас недобрым взглядом. Тетя Мяхек осталась с ней, а меня хозяин позвал в другую комнату.

В доме было тепло, видно было, что дров не жалеют. Хорошо! Вот только хозяйка… Она встретила нас не так, как этот, на костылях. Я старался не показать, что смущен ее приемом, но мне было не по себе.

— Уж извините, — пробормотал я. — Обеспокоили среди ночи… Заботу вам дали…

— Э, милый, да пропадет тот, у кого заботы нет! Лови! — Хозяин кинул мне подушку. — Не думай об этом. Давай лучше знакомиться. Меня зовут Кемал. А тебя?

— А у меня имя плохое: Тайхар…

— Тайхар? И правда странное имя… Редко встречается. Заходите, заходите! — сказал он, заметив в дверях тетю Мяхек. — Располагайтесь!

— Спасибо, сынок! Не хотелось бы старика одного бросать. Если позволите, оставим у вас скотину, а утром заберем, можно?

— Это зачем же? — Кемал встревоженно схватил стоявшие у стены костыли. — Так дело не пойдет! Никуда я вас не отпущу. Если за старика беспокоитесь, пошлю за ним.

Женщина за стеной сердито кашлянула.

— Что вы! — испуганно воскликнула тетя Мяхек. — Не утруждайтесь зря! Арча-ага ни за что не поедет. Уж мы уговаривали, уговаривали… Такой человек.

— Ну, как знаете! — Кемал встал и, пройдя в соседнюю комнату, плотно притворил дверь. Я понимал, почему тетя Мяхек решила вдруг уйти из теплого дома, оставив только скотину. Мы сидели, посматривая друг на друга, и не знали, на что решиться. В соседней комнате раздался глухой удар, женщина вскрикнула, послышался плач…

— Молчи!

Женщина умолкла. Мы вскочили, чтобы немедленно уйти, но вошел Кемал, а за ним — мальчик с дастарханом. Вскоре появились пиалы, чайники с горячим чаем, лепешки…

— Перекусите, пока ужин готовят… — не глядя на нас, сказал Кемал. — А жену простите, нездоровится что-то. Голова…

— Бывает… — тетя Мяхек сочувственно кивнула. — У нас, у женщин, она вообще слабая, голова…

Кемал понял ее намек, улыбнулся широко, доверчиво.

— Говорят, любая болезнь лечится, даже самая застарелая. Если, конечно, взяться как следует. Вот мне и придется заняться.

Разговор завязался легко. Кемал рассказал, что после ранения демобилизовался, работает счетоводом. Ноги-то вроде бы и при нем, а пользы от них мало — позвоночник задет. О себе он больше говорить не захотел, начал расспрашивать нас.

— Значит, тяжеловато с хлебом? Я слышал: в новых аулах, куда люди из Каракумов переселились, плохо дело…

— Ох, сынок, так плохо!.. — Тетя Мяхек вздохнула. — Не знаю, что и сказать. Вроде бы сами виноваты — землю не обрабатываем. А вроде и нет нашей вины: не умеем, навыка нету… Не простое ведь это дело — земля!..

— Это точно, — согласился Кемал, — очень непростое. Я на фронте служил с одним из Каракумов, начнет рассказывать, как тутовник с абрикосовым деревом путал, со смеха покатываешься!.. Я ему говорю, будет все хорошо, вернемся домой, приезжай к нам, овцеводческой фермой будешь заведовать. Дело тебе знакомое, а с землей мы уж как-нибудь сами. И вроде бы в шутку сказано было, а ведь как вышло-то? Вернулся он по ранению, как я, тоже нога у него, а два дня назад сижу в правлении, вдруг — является!.. Товарищ мой фронтовой! Грудь в медалях!.. Ну, нога, конечно, волочит он ногу, да это не беда! "Как, говорю, ты сюда попал?" — "Да ты ж меня сам звал!" Правильно, звал. Он взял да и приехал. Прямо с женой. Будем завфермой ставить…

— Ой!.. — воскликнула тетя Мяхек и смущенно прикрыла рот рукой. — Уж не про нашего ли Инера речь?

— Точно! Инер! Инер Гочгузыев!

— Так ты же сказал — с женой!.. Ну да, Дурли… — Тетя Мяхек не договорила. — Надо же!..

— Чему это вы удивляетесь, тетя?

— Нет, ничего… Что ж, они здесь и поселятся… — она искоса взглянула на меня, — Инер с женой?

— А чего ж? — Кемал весело засмеялся. — Выделили им пока в правлении комнату, а весной соберемся да общими силами дом поставим. Инер за матерью поехал сегодня с утра. По-моему, все нормально.

— Конечно, сынок, чего ж лучше?

Ну и хитрюга этот Гочгузыев! Вот чего он все к старику цеплялся — повод искал для ссоры. И Дурли хороша!.. В голову никому не пришло, даже Арче-ага! Молодцы, ничего не скажешь!

Я долго не мог заснуть. То разом залаяли собаки, потом начали почему-то мычать коровы… Я слушал, слушал. Мне показалось, я только задремал, когда тетя Мяхек тихонько толкнула меня. Я сразу вспомнил, что мы не дома, и вскочил.

Светало. Снег перестал. Мы с тетей Мяхек в нерешительности стояли перед железной койкой, на которой спал хозяин, не осмеливаясь разбудить его. Кемал сам проснулся. Тетя Мяхек упросила его не хлопотать о завтраке, мы взяли только лепешку.

Хозяйка не появлялась.

— Доведется бывать в наших краях, милости просим! — крикнул нам вслед радушный хозяин. — Мой дом всегда к вашим услугам!

— Вот смотри, — сокрушалась тетя Мяхек. — Такой человек: и красивый, и сердце золотое, и грамотный, а с женой не повезло… Ну да бог с ней, пускай злится, а мы отдохнули. Зря не послушал меня Арча-ага, а уж как бы хорошо: и поспал бы в теплом доме, и горячего бы поел, и ишака подкормил бы!.. Проторчать всю ночь в холодных развалинах! Брр-р!.. И жалко его, и зло берет!.. А придем сейчас, смотреть на нас не захочет, подлизывайся к нему, будто виноватая!.. А может, уже уехал. С него станет. Ну, это я зря, не бросит он нас.

Мы подошли уже совсем близко, но не видно было ни дымка, ни других каких-нибудь признаков присутствия человека. Неужели уехал?

Я быстро соскочил с осла и побежал туда, где скрылся вчера Арча-ага. Проход был завален свежими обломками — высокая толстая стена обрушилась у самого основания. На меня словно кипятком плеснули.

— Арча-ага! Арча-ага-а-а!.. — в ужасе завопил я.

Ни звука. Чуть живой от страха я подошел ближе и… с воплем бросился обратно.

— Тетя Мяхе-ек!.. Тетя Мяхе-е-ек!..

Из-под груды развалин торчало плечо в хивинском халате, придавленное толстым бревном. Больше ничего видно не было, обломки громоздились чуть не до половины человеческого роста.

— Боже-е-е!.. — закричала тетя Мяхек и, упав лицом на землю, забилась в рыданиях.

Не в силах смотреть на ее рассыпавшиеся по снегу волосы, я отвернулся. Чуть поодаль из-под груды обломков торчали задние ноги ишака.

Теперь и я заревел во весь голос. Тетя Мяхек как-то разом затихла.

— Разгружай ишаков, — сказала она, даже не пытаясь утешить меня. — Нет, я сама… А ты бегом к Кемалу. Расскажешь… И живому от людей помощь нужна, и мертвому…

Выбежав на дорогу, я увидел приближающуюся подводу. Впереди рядом с возницей сидел Инер Гочгузыев, в глубине телеги на вещах сидела его мать.

Я подождал, пока они подъедут, и чуть слышно поздоровался.

— Здравия желаю, товарищ Тайхар! — весело выкрикнул Инер. И рупором приложил руку к уху, показывая, что не слышал моего приветствия.

— Арча-ага умер! — с трудом выдавил я из себя.

— Как умер? — звеня медалями, Гочгузыев спрыгнул с телеги.

— Стена обвалилась… Придавило.

— Погиб, как на фронте, — сказал Инер, глядя на видневшееся из-под обломков бревно. — Бомбежка или артобстрел… Надо разбирать завал…

Тетя Мяхек обернулась ко мне:

— Беги к Кемалу. Только быстрей!

Часа через полтора возле развалин собралась целая толпа. Тетя Мяхек, Инер и возчик уже разобрали обломки, откатили бревно… Теперь было видно, что стена и потолок обрушились на Арчу-ага, когда тот полулежал с пиалой в руке. Когда-то очень давно тут, видимо, был большой караваи-сарай с оградой, с многочисленными комнатами для проезжих, с бассейном, с навесом для скотины… Все это давно развалилось, рухнуло, уцелела лишь одна небольшая комната, в которой и решил переночевать Арча-ага. Но выпало много снега, и глинобитная кровля не выдержала…

— То-то пополуночи собаки выли… — сказал один из стариков. — И коровы мычали… Животные беду чувствуют!..

Арчу-ага уложили лицом вниз на байковом одеяле с двумя белыми полосами, которое привез Кемал. Рядом стояли два неполных мешка с джугарой и туго перевязанный мешочек с семенным зерном — их вытащили из-под обломков. Дорожная торба и тунче стояли тут же. Казалось, человек много думал, устал думавши и теперь спокойно уснул.

Взявшись за концы одеяла, Арчу-ага положили на телегу, устеленную камышом. Туда же погрузили мешки с зерном и другое его имущество.

Солнце, которому ни до чего нет дела, которое, никогда не изменяя своего пути, меняет все на земле — заставляет цвести деревья и иссушает их зноем, наделяет людей радостью и страданиями, вынуждая то плакать, то смеяться, а в конце концов всех убирает под землю, — это солнце уже прошло половину своего короткого пути по зимнему серому небу. Оно было холодное, неприветливое, но лицо его было уже обращено к весне.

Арча-ага хотел попасть домой затемно. Он прибудет туда светлым днем, но ему это уже все равно.

Возчик, словно опасаясь причинить беспокойство Арче-ага, не погонял лошадь, она шла не спеша, словно понимала, что везет покойника.

Я брел в самом конце каравана, ведя пятнистую корову, выменянную на мамин золотой браслет. И вдруг до меня донеслись слова, которые я так часто слышал в последние четыре дня:

— Ох, судьба, судьба, никуда, видно, от нее на уйдешь!..

Но слова эти произнес не Арча-ага, а тетя Мяхек, понуро шагавшая за повозкой с его телом.

Перевод Т.Калякиной

Глаза следопыта

"Люди! Пришла беда! Положение тяжелое. Зима застала нас врасплох…"

Усталый, с чуть заметной старческой хрипотцой голос несется из магнитофона.

"Люди! Пришла беда… Люди…"

Я помню запись наизусть и все же время от времени прослушиваю ее. Многое изменилось в моей жизни после командировки, где я сделал эту запись, она для меня как рубеж.

Порой я думаю: если бы заранее знал, что произойдет со мной, поехал бы или нашел предлог отказаться?

Иногда, вечерами, когда мне особенно не хватает Садап, я жалею, что все так получилось, по гораздо чаще преодолеваю свою слабость.

1

В Ашхабаде выпал снег. Он лежал и не таял — на крышах, на мостовых, на листьях деревьев. Мальчишки, возбужденные белым чудом, лепили из снега забавные фигурки, молодежь вечерами, весело перекликаясь, кидалась снежками, люди постарше, сокрушенно покачивая головой, отряхивали виноградные лозы от снега.

А старики с тревогой смотрели на север. Там, за горами, заслонившими город от пронзительного ледяного ветра с Устюрта, казахских степей, раскинулась наша великая пустыня.

Я знал причину их тревоги.

Говорят, первыми узнают новости журналисты. Но ведь им тоже кто-то сообщает эти новости! У нас в редакции новости приходят по двум каналам: сверху — от главного и снизу — от меня. От главного потому, что он — главный. Наш товарищ Мухаммедоразов и держится всегда так, словно бы знает такое, что неведомо нам, грешным. Он ничего мужик, дело понимает, справедлив, в обращении со всеми ровен. А то, что держится несколько отстраненно и задумчиво, так это ему положено. Единственный его недостаток — уж очень часто согласовывает все с начальством. У нас даже шутят по этому поводу: "Товарищ Мухаммедоразов, не скажете, который час?" — "Без пяти три… Впрочем, сейчас уточню…" Но это недостаток с нашей точки зрения. Для других, вполне возможно, достоинство.

От меня в редакции узнают новости, потому что Садап работает в управлении.

В тот вечер Садап вернулась с работы позже обычного, и по ее лицу я понял, что вести она принесла дурные. Никто не любит дурных вестей, но я их не люблю вдвойне, потому что в эти минуты дурнеет и славное девичье личико Садап, и я начинаю видеть ее такой, какой она станет через много-много лет. А это, согласитесь, не слишком приятно.

Если Садап приходит с работы расстроенной и усталой, мне становится ее жалко так, словно мы и правда прожили вместе не три, а тридцать лет, когда слово "любовь" вытесняется словом "жалость". Тогда я выхватываю из ее рук чайник, тарелки, сковороду или кастрюлю, сам разогреваю ужин, накрываю на стол. Садап ужинает, устало прикрыв глаза, а я терпеливо сижу напротив и жду. Приставать к ней с расспросами бесполезно, только рассердится. Ей нужно немного прийти в себя, отдышаться, расслабиться. Тогда она сама все расскажет. Впрочем, хорошие новости она сообщает уже с порога.

В этот раз она молчала так долго, что я не выдержал:

— Что случилось, любимая?

— А-а, не спрашивай! — Садап с досадой отодвинула пиалу с недопитым чаем. — В Каракумах тяжелый снег, отары остались без кормов. Машины пока пробиться к ним не могут. Ну и, конечно, все теперь валят на нас. Не обеспечили… Не предусмотрели… Кстати, верблюжоночек, учти: там сейчас очень холодно. Если тебе придется поехать, обязательно надень валенки и меховую безрукавку…

В позапрошлом году я заработал ангину, выпив в жару залпом три бутылки ледяного пива. С тех пор Садап считает, что у меня слабое здоровье, и очень следит за тем, чтобы я не простудился. Правда, про пиво я ей ничего не сказал, чтобы она не ругалась.

Утром меня вызвали к главному. Я шел по коридору и привычно косился на стенд, где вывешивались лучшие материалы. Совсем еще недавно здесь висел мой радиорепортаж из серии "Герои наших дней". Для меня это, конечно, было событием; первые дни я искал любой предлог, чтобы пройтись по коридору мимо стенда. Друзья поздравляли, добродушно посмеивались: "Вот идет ас эфира!" — "Ас кефира!" — скромно отшучивался я, чтобы все знали: зазнаваться не собираюсь. Тем более что заслуга моя тут была совсем невелика, все дело оказалось в герое репортажа Мерете Касаеве. Я только записывал то, что он мне рассказывал.

Главный разговаривал по телефону.

— Да. Понятно. Наперекор стихии. Героизм животноводов. Репортаж о передовом опыте. Да, посылаем… В Каракумах тяжелый снег, — положив трубку, сказал он мне. — Поедешь к Касаеву, расскажешь, как успешно справляются чабаны с трудностями, со стихией. А то у некоторых иастроения панические появились. Впрочем, ты, кажется, кумли? Значит, объяснять не надо…

Объяснять мне действительно ничего не надо было. Половину своей жизни, первые тринадцать лет, я провел в песках. Но Каракумы остались не только в моей памяти, они живут во мне так же властно, как и прежде, когда я жил в них. Я и сейчас не чувствую себя гостем в пустыне. Мне знакомы почти все колодцы, известно большинство такыров. Помню по именам множество людей, работающих здесь. Я уехал из пустыни, они — остались. Но в моем паспорте, в графе "Место рождения", значится наш крохотный кош, и в своей коротенькой биографии я всегда с гордостью пишу: "Родился в Центральных Каракумах". С гордостью — потому что все знают: пустыня не любит слабых, изнеженных, она признает лишь смелых, сильных, настойчивых…

Признаться, мне было очень приятно, что наш главный помнит: я — кумли, мне ничего не надо объяснять! Я хорошо представлял себе положение. Даже старики не помнили такой суровой снежной зимы. Со вчерашнего вечера тревога за судьбу моих земляков, желание помочь им не оставляли меня. Я готов был ехать куда угодно. А тем более к Мерету Касаеву!

Я словно бы увидел его — коренастого, крепкого, еще не старого — первая седина на висках, полного той спокойной уверенности, которая не подавляет, а, наоборот, передается другим. Чем больше я думал о предстоящей командировке, тем больше успокаивался, вспоминая этого человека, с которым познакомился совсем недавно и который оставил в моей памяти, несмотря на кратковременность знакомства, заметный след.

Разумеется, я знал о нем и раньше, а на одном из совещаний не удержался, подошел после выступления, сказал, что давно не слышал такой дельной речи.

— "Верблюд говорит, ишак говорит… Каждый по-своему и все — дельно! Кто слышит?" — засмеялся Касаев, лукаво подмигнув мне. — Приезжай, сам все увидишь, потом расскажешь. У тебя голос вон какой… Далеко разносится! — Он с уважением пощелкал по футляру моего магнитофона, перекинутого через плечо.

Через месяц — раньше не удалось — я приехал к нему. К сожалению, ненадолго; командировку выписали на два дня, я задержался на четыре, потом в редакции мне влетело, бухгалтерия отказалась оплачивать перерасход. Но какое это имело значение? Победителей не судят: мой репортаж о Мерете Касаеве две недели висел на стенде лучших материалов.

2

На этот раз сборы были короткими. Я только успел забежать домой, позвонил на работу жене, наскоро проверил магнитофон, взял запас сигарет и помчался на аэродром. Через час вертолет доставил нас в Центральные Каракумы, в Кизылтакыр. Здесь размещался штаб, созданный для помощи животноводам.

Председатель штаба, смертельно уставший человек, с заросшим щетиной, опухшим от недосыпания лицом, встретил меня неприветливо и сразу огорошил:

— Как вы доберетесь до отар? Машины даже к нам еще не пробились.

Это я знал и без него. Мы видели их сверху, с вертолета, — цепочку грузовиков, темнеющих на снегу, впереди — два бульдозера, прокладывающих дорогу. Мы заметили их в самом начале полета, перед нами лежали еще многие километры снежной целины.

Непрерывно звонил телефон. Ашхабад спрашивал, советовал, сообщал новости. Начальник штаба встряхивал головой, из последних сил борясь со сном, отвечал: "Направьте сено в дальние отары… Не забудьте теплую одежду…"

Завтра в Ашхабаде ждут мой первый репортаж. Звукозапись я должен отослать туда первым же вертолетом. Но как, в самом деле, я доберусь к чабанам? Репортаж нужен сегодня, сейчас. Люди должны знать: помощь идет! Но и они не имеют права сидеть сложа руки, надеясь на нее. Мерет Касаев правильно сказал: "Люди могут все! Они могут сделать из оазиса пустыню. Или наоборот: из пустыни оазис. Все зависит от нас, руководителей. Важно дать верное направление…"

На измученного начальника штаба я не обиделся, хотя привык к тому, что корреспонденты везде желанные гости. Ведь мы делаем общее дело — даем верное направление. Недаром в глубинке меня всегда встречают как своего, в Ашхабаде часто присылают персональное приглашение на совещания.

— Послушайте! — сказал я начальнику штаба. — Отдохнули бы. Вы с ног валитесь.

Он ответил с досадой:

— Вам нечего делать здесь, зря теряете время. Машины пробьются к отарам через два дня, не раньше.

Это мне уже не понравилось. Я выполнял свой служебный долг так же, как и он.

— Найдется дело! Вы сейчас ляжете спать. Часа на два. Я буду дежурить. Если что срочное — разбужу. Потом вы скажете несколько слов о работе штаба, дадите мне лошадь, и я поеду в отару. И вообще…

Произнес я это все на едином дыхании, довольно запальчиво, проглотив последнюю фразу насчет паникерских настроений, о которых упомянул сегодня утром наш главный.

Однако моя запальчивость ни к чему не привела: спать он не лег и рассказывать о работе штаба наотрез отказался, проворчав: "Некогда…" Впрочем, настаивать я не стал: голос у него был такой усталый, что передавать его в эфир никто бы не решился. Я сам продиктовал коротенький бодрый репортаж, построив его на бесконечных звонках из Ашхабада, в которых сообщалось то о новой автоколонне с грузами для отар, то о бульдозерах, дополнительно выделенных для расчистки дорог, то о добровольцах, посланных на помощь чабанам…

Лошадь начальник штаба распорядился мне дать. При этом он несколько оживился, видимо очень довольный моим отъездом, и даже вышел, чтобы проводить меня или, скорее всего, посмотреть, как я буду садиться в седло. Я не ездил верхом много лет, но эта наука не забывается. Вскоре я остался один в заснеженной пустыне. Ледяной пронизывающий ветер мигом заставил меня изменить городским привычкам. Выезжал я, сдвинув на затылок шапку-ушанку, небрежно обмотав шею легким шарфом и даже не застегнувшись на верхнюю пуговицу. Теперь пришлось поднимать воротник, завязывать под подбородком наушники шапки.

До чабанского коша Аджикуйи, куда я направлялся, было не так далеко, километров десять, на машине рукой подать. Но по бездорожью, на лошади, которая, порой оступаясь с узкой тропинки, проваливалась в снег по грудь, километры эти казались бесконечными. Снег настолько изменил облик Каракумов, что я не узнавал их и чувствовал себя словно в чужих краях. Тропинка то вилась по равнине, то взбиралась на холм, то ныряла в глубокий овраг. Со дна оврагов холмы представлялись заснеженными вершинами Копет-Дага. Но больше всего неоглядная снежная пустыня напоминала суровую тундру. Наверное, и я со стороны был похож на северного оленевода, только вместо малицы и унтов на мне городское пальто и валенки.

Поглядела бы сейчас на своего благоверного Садап! Закружила бы, запела тоненько: "Увези меня ты в тундру, увези меня одну-у…" А ведь это она заставила меня надеть валенки, хорош был бы я на морозе в ботинках.

Что она сейчас, интересно, делает? Да тут и гадать нечего, разумеется, названивает по телефону: "Говорят из управления! Атаджанова! Сообщите, пожалуйста, сколько ваших машин ушло сегодня на отгонные пастбища…"

У нас не принято говорить о женах — ни о своих, ни о чужих. Но себе я могу признаться: с Садап мне здорово повезло. Даже Мерет Касаев, узнав, что Садап — моя жена, удивленно и уважительно переспросил: "Твоя жена? Очень деловой, принципиальный товарищ…" Это про мою-то хохотушку Садап! Впрочем, говорят, на работе она действительно деловая и принципиальная.

Мысль о жене немного согрела меня. Через три дня я вернусь домой и первым делом расскажу, как вспоминал ее в пустыне среди снегов, на пронизывающем ветру и как, согревая, пела она мне: "Увези меня ты в тундру…" А может быть, и не расскажу, не все надо знать женам, что думают о них мужья, даже если думают о них с нежностью. Я так считаю…

Время шло, а тропинка, проложенная в снегу одинокими всадниками, по-прежнему вилась под копытами коня и исчезала вдали. Я всегда был уверен, что нашел бы дорогу ко многим колодцам в песках; может быть, и не ко всем ста восьмидесяти, но к большинству. Правда, мне никогда не приходилось этого делать. Обычно, прибыв в район, садишься вместе с руководством в "Волгу" и, подставив лицо встречному ветерку, спокойно едешь, разговаривая о том о сем, пока шофер гонит машину через пустыню. Эти места я проезжал с Касаевым не так давно, но, если бы не тропинка в снегу, я, пожалуй, не нашел бы пути в отару. Я узнавал и не узнавал окрестности. Где-то здесь, да, как раз за тем оврагом, я спросил Касаева: "Позвольте задать вам несколько необычный вопрос: ваше представление о счастье? Ваша заветная мечта?"

Мы направлялись тогда с ним в дальний кош. Касаев сам вел машину, оставив в конторе шофера — вертлявого парня с раздвоенным давним шрамом подбородком. Услышав мой вопрос, Мерет Касаев затормозил и долго сидел неподвижно, глядя сквозь лобовое стекло на гряду барханов. Мне показалось, что он даже растерялся. Ведь обычно его просят: "Расскажите, пожалуйста, о ваших достижениях…" И он отвечал привычно: "В нашем совхозе широко пропагандируются постановления и решения пленумов районного Совета…" Ну и так далее.

"Моя заветная мечта, — наконец произнес он, и голос его был тихим, словно бы севшим. — Трудно об этом. Как о любви. Спроси что-нибудь другое, а? Я вот недавно в Африке был с делегацией… Рассказать?"

Я промолчал.

"Хм… Поймал ты меня. Погоди, а есть ли оно, счастье? Вот я был мальчишкой, приехал к нам, помню, в кош какой-то начальник на машине. Казалось мне: промчаться бы в этом рычащем сверкающем чуде — и больше ничего не надо. Самое большое счастье. Потом в город уехал учиться. Вокруг все такие умные, о книгах говорят, о политике… А я — чурбан чурбаном. Как я им всем завидовал! Об одном мечтал — сравняться с ними. Сравнялся. Даже обогнал многих. Счастье? Как бы не так! Работать начал. Эх, думаю, сколько можно сделать, если бы мне люди доверили… Доверили. Многое сделано. А все мало! Придет срок — всю пустыню садами покроем. Представляешь? Сплошной оазис. Белоснежные дворцы между деревьями и голубые озера. И наши дети и внуки на берегу. Счастье? Нет. Мечта вперед уйдет! А между прочим, в Африке остановились мы проездом в деревушке маленькой, смотрю — мальчуган стоит возле нашей машины, и одна в глазах мечта: промчаться бы в этом сверкающем чуде, ничего больше не надо! Вот так-то, дорогой. За мечтой не угнаться, и в этом наше счастье".

Нет, все-таки я слишком самокритичен. Конечно, скромность украшает, но себя тоже надо уважать. Недаром психологи говорят: люди относятся к нам так, как вы сами относитесь к себе. О Мерете Касаеве писали многие, а на стенде лучших материалов был мой репортаж! Значит, все-таки сумел я найти такое, что не увидели другие. Так я и ехал. Помните, в "Казаках" у Льва Толстого герой, приближаясь к Кавказским горам, перебирает в мыслях разное, но неизменно возвращается к одному: "А горы?" Так и у меня: в мыслях было разное, но неизменно передо мной сегодня всплывал образ этого человека. О причине нетрудно было догадаться: тревога за судьбу моих земляков-чабанов и сотен отар не отпускала меня и память вновь и вновь услужливо напоминала о нем, словно бы стараясь ободрить.

Я понимал, что вряд ли застану Касаева — в совхозе много отар, в Аджикуйи лишь одна из них, но был рад уже тому, что наши пути вновь совпали.

Может быть, и правда не стоило волноваться? Бывают же родители, которые в дни экзаменов больше переживают за своих детей, чем они сами…

Я подумал именно так — как родитель о детях, хотя многие чабаны годились мне в отцы, — потому что отчетливо ощущал свою ответственность за них, а вернее — за ту работу, которую они делали и которой мы давали верное направление.

Интересно, а если бы мне кто-нибудь неожиданно задал тот же вопрос, что я задал Мерету Касаеву: "Ваше представление о счастье? Ваша самая заветная мечта?" Наверное, и я бы растерялся. Но он был подготовлен к ответу всей своей жизнью. Мне пришлось бы собираться с мыслями куда дольше. Что ответил бы я? Пожалуй, то же самое, только несколько иначе: "Делать людей счастливыми!" Поэтому я так люблю репортажи о наших достижениях, о замечательных моих земляках. В моем столе — пачка писем, благодарностей за передачи. Порой я тайком от жены перечитываю эту пока еще тоненькую пачку, и тогда мне кажется, что это и есть счастье. Правда, Садап посмеивается: "Ты о себе думаешь, не о других. Сам же говоришь, что счастлив!"

3

Темное пятно на бесконечно белом пространстве возникло передо мной неожиданно, словно ударив по глазам. Погруженный в раздумья, я заметил его, когда подъехал вплотную. Неподалеку от тропы, прижавшись к корявому стволу саксаула, лежала неподвижно ярка, молодая овца. Мне не раз приходилось видеть, как в палящий зной задыхающиеся овцы ищут спасения в жидкой тени саксаула. Может быть, и эта, обожженная не солнцем, а морозом, по привычке решила укрыться возле дерева?

Ярка лежала вытянув ноги, положив голову на снег. Я спрыгнул с коня, опустился на колени и заглянул ей в глаза. Две льдинки с застывшими бисеринками слез под ними тускло блестели в заиндевевшей шерсти. Бок ее был каменным. Снег вокруг лежал ровной белой пеленой, лишь с одной стороны ветер наметал небольшой сугроб, присыпав уши, на которых едва виднелось тавро в виде буквы "Б". Даже волчьих следов не было видно. Удивительно! Волки чувствуют запах падали за километры. Или они все передохли в промерзшей насквозь пустыне?

Мой конь вдруг всхрапнул и насторожил уши. Я оглянулся. Ко мне приближался всадник. Это был старик с морщинистым темным лицом, на котором короткая белая борода казалась налипшим снегом, одетый в теплый, из верблюжьей шерсти чекмень и тельпек. Старик был незнаком мне, но я приветствовал его, аксакала, как положено, первым. Обычно в этих краях здороваются долго — не так часто встречаешь в пустыне людей, чтобы ограничиться небрежным кивком, как порой случается в городе. Однако старик, коротко ответив на приветствие, спешился, вскинул погибшую овцу на круп коня и принялся приторачивать ее. Закончив свое дело, он поставил было уже ногу в стремя, но, заметив что-то на снегу, остановился. Я увидел, что он смотрит на мои следы, тянувшиеся от тропы к тому месту, где прежде лежала овца.

— Что, яшули, вас так заинтересовало?

Старик, не отвечая, сделал несколько шагов по моим следам, наклонился, снял рукавицу, пощупал одно из углублений в снегу и так же молча вернулся. Теперь он смотрел на меня не отрываясь, в глазах его впервые появилось выражение заинтересованности. Он словно вспоминал меня и не мог вспомнить. У меня очень хорошая память на лица, я был уверен, что вижу старика впервые.

— Ты вырос в песках? — спросил старик.

— Да, — удивился я. — А как вы узнали?

— Узнать и правда нелегко. Город изменил твою походку. Куда направляешься?

— В Аджикуйи. К Касаеву.

— Касаева там нет. Из комиссии? Из штаба?

— Корреспондент.

— А-а… Тогда тебя зовут Анна Атаджанов, сынок, — сказал странный старик. — Ты записываешь голоса, потом по радио передаешь. Полгода назад ты рассказал о нашем уважаемом Мерете Касаеве. Мне говорили, что ты кумли, но я не верил. Теперь убедился — ты внук Анкара-ага. Овечек наших больше не встречал?

— Нет, — ответил я, очень довольный тем, что меня знают и здесь.

Старик сел на лошадь, кивнул мне, прощаясь, и тронулся в путь. Сначала он ехал по тропе, но вскоре свернул куда-то в сторону и исчез из виду.

А я стоял и смотрел на свои следы, стараясь понять, как мог старик определить по ним мое происхождение. На минуту я даже забыл обо всем: о стихии, натворившей столько бед, о командировке, о гордости, которую, я испытал, убедившись, что обо мне слышали здесь, и даже о заплаканных глазах-льдинках замерзшей овцы. Садап сказала бы наверняка: "Мальчишество!" Но я знал, что это был голос крови, заставивший меня вспомнить годы, проведенные здесь, в пустыне, где каждый след говорит столько, сколько не скажет порой и толстый учебник — один из тех, что приходилось мне прорабатывать перед каждой сессией в университете.

Последний километр до Аджикуйн показался мне самым длинным. Теперь мной владело одно желание — отогреться, и я нетерпеливо приподнимался в седле, надеясь разглядеть на горизонте уютный столбик дыма над чабанским кошем. Но его не было. Так я и въехал в Аджикуйи.

Неподалеку от мазанки, на расчищенной от снега площадке, трое чабанов строили агыл — загон для овец. Крепкий парень лет двадцати в засаленной телогрейке, отложив в сторону лопату, долбил мерзлую землю. Двое других ставили в соседнюю, уже готовую ямку срубленный ствол саксаула, засыпали измельченной, обледеневшей землей, утрамбовывая ее ногами. Лица их блестели от пота, и я, продрогший, даже позавидовал нм.

Один из чабанов повернулся ко мне, забелела короткая белая бородка на морщинистом темном лице, — это был тот старик, что недавно повстречался мне в пустыне. Нерасседланный конь возле мазанки тянулся к охапке сена на снегу.

Чабаны поздоровались и, прервав работу, принялись с интересом разглядывать меня.

— Это — корреспондент, — произнес старик. — Тот самый, который не так давно рассказывал по радио о пашем уважаемом Мерете Касаеве…

— А теперь приехал, чтобы рассказать о вас. О вашей героической борьбе со стихией, — подхватил я, едва шевеля замерзшими губами. — Передать ваш опыт другим…

Чабаны переглянулись и молча продолжали работу.

Можно было бы начинать беседу с ними прямо сейчас. Глухие удары топора о каменную землю, возгласы "хек!", "хек!", которыми сопровождались эти удары, треск обламываемых веток саксаула, свист ветра — все это послужило бы прекрасным фоном к репортажу.

Я готов был приступить к работе даже не обогревшись — пробудившийся репортерский азарт оказался сильнее мороза. Но техника, как известно, лишена эмоций: моему магнитофону, прежде чем начать запись, требовалось отлежаться в тепле. Волей-неволей пришлось отправиться в мазанку. Здесь было неуютно и холодно: три вытертые кошмы на полу, грязная кухонная утварь возле остывшей печи, тощий, скособочившийся мешок с мукой в углу. Вода в кумгане покрылась корочкой льда. Ах, как я пожалел, что, выезжая из штаба, не запрятал магнитофон под пальто; теперь не нужно было бы ждать!

Делать нечего, пришлось расстегнуться, сунуть магнитофон за пазуху и прижать к груди, как капризного младенца. Мне стало еще холоднее, острые углы аппарата врезались в тело даже сквозь толстый свитер, а главное — было неприятно думать, что кто-нибудь из чабанов войдет в мазанку и увидит меня в такой нелепой позе, не соответствующей моему положению.

— Чего он там делает, этот, который говорит по радио? — послышалось за стеной мазанки.

— Обед тебе готовит!

— Ах, хорошо бы! Третий день всухомятку. Сейчас бы горяченького!

— Как же! Дождешься! Печь даже не затопил. Сидит в холоде.

— Небось не умеет. Городской…

Голос старика оборвал разговор:

— Каждый умеет то, чему его выучили. Главное — со своим делом справляться…

Поймут ли эти люди, что я ради них совершаю маленький подвиг, согревая своим и без того озябшим телом холодный металл? Если и поймут, то позднее, когда репортаж пойдет в эфир и все узнают их имена и славные дела. Кстати, как их зовут? Старика молодые называли Каратай-ага… Крепкий парень в телогрейке — Орамет. Имя третьего мне пока неизвестно. Что ж, пусть Каратай-ага удивится так же, как удивился я в пустыне, когда он назвал мое имя.

Снаружи по-прежнему доносились удары топора и хруст сучьев, в мазанке, к счастью, никто не появлялся. Только когда я подумал, не пора ли вытащить из-за пазухи магнитофон, дверь открылась и вошел Каратай-ага; я опоздал на какую-нибудь минуту.

— Что? Живот? Сердце? — всполошился старик, увидев меня скрюченным на кошме.

— Не беспокойтесь, ага, — пробормотал я смущенно. — У каждого свои заботы. Просто моя машинка для голосов замерзла, я ее грею… Ну вот, кажется, готово…

— Тяжелое время! — вздохнул Каратай-ага. — С вечера топили, за ночь все выдуло, а с утра — сразу за работу. Даже принять гостя не можем как полагается.

— Я не гость.

Магнитофон работал. Бобины, согретые моим теплом, вертелись ровно, стрелка на шкале нетерпеливо плясала от наших голосов. Можно было начинать. Беседу я решил провести здесь, в мазанке, а вступление и звуковой фон записать позднее.

— Каратай-ага! Нужно рассказать, как вы, касаевцы (это слово вырвалось у меня неожиданно), успешно справляетесь с трудностями зимы. Вам написать выступление или сами будете говорить?

— Сам скажу. Мы по бумаге не умеем. Долго говорить?

— Минут пять.

Я поднес микрофон ко рту Каратая-ага, нажал клавишу и дал знак: "Начинаем!"

— Люди! — заговорил Каратай-ага. — Пришла беда. Положение тяжелое. Зима застала нас врасплох. Овцы голодают. Много падежа…

Я выключил магнитофон.

— Что, прошло уже пять минут? — спросил Каратай-ага.

— Вы меня не поняли, ага! Надо рассказать, как вы подготовились к зимовке скота. О трудностях, об их преодолении — потом.

— Я об этом и говорю.

— Давайте сначала.

— Люди! — снова заговорил Каратай-ага. — К зимовке скота мы подготовились хорошо…

Я удовлетворенно покивал головой.

— …Но зима застала нас врасплох. Не заготовлено сено, нет загонов…

Мне пришлось снова прекратить запись.

— Опять не так? — удивился Каратай-ага. — Я же сказал, что к зимовке мы подготовились хорошо…

— Вы поймите, ага! Выше выступление услышат сотни чабанов. Им сейчас трудно, надо помочь, поддержать их, поднять дух. А вы…

— Ну, давай я скажу: все у нас в порядке. Зима — теплая, овцы стоят в загонах сытые… Что же, мне с седой бородой врать прикажешь?

— Но ведь всем известно, что положение тяжелое! — Упрямство старика начинало меня раздражать. — Нам нужен ваш рассказ о том, как в трудных условиях вы спасаете скот!

— След волка начинается от его логова, — невозмутимо сказал Каратай-ага. — У трудного положения тоже есть свое начало. Вот об этом я и хочу говорить. Тебе это не нравится. А мне не нравятся твои выдумки. Ты прости, сынок, дела ждут.

Старик поднялся и пошел к двери.

— Товарищ Касаев будет вами очень недоволен! — крикнул я ему вслед, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться, не наговорить лишнего. Обида кипела в моей груди. Чертов старик! Паникер! Именно о таких и предупреждал меня наш главный, отправляя в командировку. Был бы он помоложе, я бы ему выложил все, что думаю о нем вообще и о его настроениях в частности. Зарылся тут, в песках, по уши, небось дальше Кизылтакыра нигде не был, а рассуждает… Вся республика поднята на ноги, все думают, как помочь беде, а он, видите ли, даже не хочет сказать несколько слов, поддержать своих товарищей по работе!

По правде говоря, я злился еще и потому, что растерялся. Никогда мне не приходилось попадать в такое нелепое положение. Обычно люди с радостью откликаются на мою просьбу, всем лестно услышать свой голос по радио.

Сгоряча я даже хотел махнуть на все рукой и покинуть негостеприимных хозяев Аджикуйи, но подумал: Касаев, несомненно, появится здесь не сегодня завтра. Тогда все станет на место.

Если бы не было так холодно, я бы, наверное, не вышел из мазанки, рассердившись на старика. Но меня начал бить озноб; этак, пожалуй, можно окончательно замерзнуть.

С большой неохотой я оставил мазанку.

Снаружи как будто ничего не изменилось. По-прежнему свистел ветер, вздымая колючий снег, низкое белое небо нависло над пустыней. Чабаны продолжали возводить загон, но уже вдвоем — Каратая-ага рядом с ними не было, так же как и его лошади возле мазанки. Признаться, я почувствовал облегчение. Каратай-ага — старик, а эти — молодые, с ними мне договориться куда проще!

Не мешкая я направился к ним, на ходу обдумывая вопросы, которые нужно задать ребятам. Да, именно так: я буду задавать вопросы, они — отвечать. Тут уже в сторону не свернешь, придется им говорить как надо!

— Идут дела, ребята? — спросил я приветливо и поднес микрофон ко рту Орамета.

— А разве сам не видишь?

— Это вы загон строите для овец? — поспешил я направить разговор в нужное русло.

— Да. Если будет кого загонять…

Я со злостью выключил аппарат.

— А по-человечески ты не можешь ответить? Мы с тобой не в чайхане сидим. Каждое твое слово люди услышат и оценят…

Неизвестно, чем кончился бы наш разговор; в этот момент сильный порыв ветра, едва не сбивший меня с ног, так рванул загородку, что середина ее зашаталась и накренилась.

— Ох, держи! — крикнул Орамет, бросаясь к загородке.

Я подбежал к ней и тоже навалился на саксауловый кол, не давая ему упасть.

— Подпорки ставьте, подпорки! — командовал Орамет. — Нет, лучше я сам! Держи крепче…

Я вцепился в кол мертвой хваткой, пока Орамет с напарником лихорадочно долбили лунки в мерзлой земле, ставили пасынки к столбам.

Устало вытирая ладонью потный лоб, Орамет подошел ко мне.

— Ну вот, ты и нашел наконец себе дело, — сказал он добродушно.

Я поморщился и побрел к мазанке. Возле входа остановился в нерешительности возле вязанки сучьев, брошенной на снег, после недолгого раздумья подхватил ее и шагнул в дверь. Через несколько минут пламя весело плясало в печи. Я с наслаждением подставлял ему то спину, то грудь, то зашедшиеся от мороза руки, понемногу как бы оттаивая. Досада на чабанов, встретивших меня столь неласково, исчезла, и я стал размышлять спокойно. Разумеется, им приходится нелегко, они сейчас злы на весь белый свет… Да я и сам хорош. Как бы я ни уважал их, своих земляков, среди которых прошло мое детство, как бы ни гордился родством с ними, но надо было сообразить: люди они простые, им трудно правильно оценить обстановку. Недаром говорят: солдат видит войну из своего окопа! А я приставал к ним с вопросами, на которые мог ответить лишь Касаев. И вообще вел себя неправильно; если бы не перебивал Каратая-ага, выслушал его до конца, а потом выбрал и смонтировал то, что мне нужно, — получилась бы хорошая передача…

Не знаю, насколько искренен я был в тот момент — думал ли так на самом деле или утешал себя, стараясь как-то приглушить горечь поражения, но мне стало легче. Настоящий мужчина не станет искать причину неудачи в других, он обвиняет только себя.

Все это было очень убедительно и к тому же давало мне возможность с честью выйти из положения.

Теперь я знал, что мне нужно делать.

Поставив на жаркую печь тунче с заледеневшей водой, я дождался, когда она согреется, вымыл посуду, навел относительный порядок в мазанке и, засучив рукава, вышел к чабанам.

— Эй, ребята! Чего испечь? Лепешки или чурек?

— Хоть подметки от сапог! — отозвался Орамет. — Сил нет, как есть охота! Чурек ждать долго, давай лепешки. Сумеешь?

— Постараюсь, — ответил я. — За вкус не ручаюсь, а горячо будет.

Конечно, я им не сказал, что печь чурек и лепешки — это мое хобби. Когда к нам приходят гости, я никого не подпускаю к плите: все равно лучше меня никто не испечет. Тут весь секрет в том, чтобы вымесить как следует тесто. Именно этим я и занялся, вернувшись в мазанку. Тесто сначала было непокорным, тугим, как кусок резины, но я сражался с ним добрые полчаса, бил его кулаками, мял, швырял о стенки таза, в котором месил, пока наконец оно не сделалось нежным, податливым, шелковистым, как плечи моей Садап.

Вот когда мне стало по-настоящему жарко! Я смахивал пот со лба и старался думать лишь о том, что требовалось для стряпни, хотя совсем отключиться от забот, которые привели меня сюда, конечно, не мог.

Планы мои рушились. Я рассчитывал, сделав репортаж, вернуться в Кизылтакыр к вечеру, в крайнем случае завтра утром, чтобы отправиться в другой кош, а вместо этого торчал здесь, в Аджику ни, пек лепешки чабанам. И это в то время, когда от меня ждали в Ашхабаде оперативной работы!

Но мой, пусть небольшой, журналистский опыт подсказывал: не торопись! Разве получился бы репортаж о Касаеве, если бы ты не сумел узнать его поближе? Может быть, и здесь тебе удастся найти подход к этим людям?

И где-то подсознательно все еще теплилась у меня надежда: вот приедет Касаев, вы у меня заговорите по-другому!

Впрочем, чем больше я погружался в свое нехитрое дело, тем дальше уходила эта мысль — словно зарница отгремевшей грозы.

Лепешек я напек целую гору. Они мне удались, я это чувствовал, даже не пробуя, — румяные, пышущие жаром, как бы светящиеся изнутри. Орамет с напарником прямо застонали, войдя в мазанку, когда я вскипятил чаю и позвал их отведать моей стряпни.

Чабаны так же быстро едят, как и работают. Сколько раз мне приходилось попадать из-за этого в неловкое положение. Перед тобой на дастархане большая миска с обжигающей рот шурпой. Зачерпнув из миски, ты дуешь и дуешь на ложку, стараясь остудить еду. Не успеешь проглотить ложку-другую, а миска уже пуста. "Не правится наша еда?" — "Нет, что вы, очень вкусно!" — "Аппетита нет?" — "Горячо!" — "Шурпа, как и чай, тогда хороша, когда горячая, остынет — что толку?"

Мы пили чай, ели лепешки, которые таяли на глазах, а я осторожно выспрашивал чабанов о делах в отаре. Однако на все мои вопросы они отвечали: "Вернется Каратай-ага, он тебе лучше все объяснит…"

Каратай-ага вернулся не один. Вместе с ним в мазанку вошел вертлявый парень с раздвоенным шрамом подбородком; я узнал в нем шофера Мерета Касаева и радостно приветствовал его, почему-то решив, что Касаев чудом пробился на машине через заносы и сейчас находится в Аджикуйи.

— Друг! А где твой шеф? — спросил я шофера, когда понял свою ошибку.

— Товарищ Касаев в Ашхабаде! — ответил тот, как бы даже удивляясь моему вопросу и моей очевидной несообразительности. — Всех на ноги поднял! — добавил он с гордостью. — На вертолетах грузы забрасывают!

— На вертолете много не забросишь, — возразил Орамет.

— Сколько нужно, столько и забросят! — заверил шофер. — Если товарищ Касаев скажет…

— Где они, твои вертолеты? — не сдавался Орамет.

Они продолжали спорить, и я ждал, что Каратай-ага вмешается в их спор, но он молчал. Видно было, что старик устал: сидел ссутулясь, время от времени потирал ладонями лицо, чтобы встряхнуться, и даже лепешки ел словно бы через силу, не поинтересовавшись, кто их испек.

Должно быть, у шофера с Каратаем-ага состоялся нелегкий разговор еще до того, как они вошли в мазанку; я понял это, когда шофер, пообедав и обогревшись, неожиданно спросил:

— Тебе все ясно, яшули? Чтобы ни одна овца не пропала? Лично будешь, уважаемый, отвечать!

Каратай-ага и на этот раз промолчал.

Вскоре шофер стал собираться в дорогу. Я колебался: ехать вместе с ним или остаться? Касаев в Ашхабаде — значит, ждать его бессмысленно, на репортаж здесь надежды мало… А вместе с тем я чувствовал, что не имею права уехать отсюда без какого-либо результата.

Шофер уже садился на лошадь, слышно было, как он ругает капризного коня, а я все еще не мог принять решения.

— Возьми с собой корреспондента, — раздался за стеной голос Каратая-ага. — Вдвоем вам веселей будет!

Я не разобрал, что ответил шофер; самолюбивое упрямство заставило меня выскочить из мазанки и крикнуть:

— Езжай, друг! Я остаюсь. Вернется Касаев — передай ему привет. Скажи: хотелось бы встретиться!

В мазанке Орамет, дурачась, торжественно пожал мне руку:

— Спасибо тебе! Я бы не пережил твой отъезд. Таких лепешек я не ел сроду. Заказываю чурек!

— А-а, иди ты… — засмеялся я, пытаясь освободиться. Некоторое время мы мерились силами, как молодые бычки.

— Ого! — воскликнул Орамет. — Городской, а силенка есть!

— У тебя тоже, — ответил я. — Только ты зря ее тратишь. Тебе еще загон достраивать.

— А тебе тесто месить для чурека! — отпарировал Орамет.

Услышав позади шаги Каратая-ага, он поспешно отпустил мою руку и шепнул:

— Не обижайся на старика. Трудно ему сейчас, ох как трудно!

— Всем трудно.

— Ему больше всех. Поверь мне…

4

К вечеру отару пригнали в агыл. Тощие, со свалявшейся шерстью овцы с ходу набросились на селин, которым был выстлан загон. Видимо, за целый день в их желудки ничего не попало. Они расправлялись с селином так же стремительно, как шелкопряд с листьями тутовника: за считанные минуты от селина остались лишь грубые стебли.

Теперь в коше вместе со мной собралось шесть человек, и я наконец разобрался в их обязанностях: Каратай-ага был старшим чабаном, Орамет — его заместителем, а тонкий смуглый подросток, пригнавший отару, оказался чолуком, подпаском. Были тут еще двое парней — этих прислали из совхоза в помощь чабанам.

Из всех лишь Орамет относился ко мне дружелюбно, остальные словно бы не замечали. Каратай-ага за весь вечер ни разу ни о чем не спросил меня; впрочем, он никому не уделял особого внимания, может, лишь чолуку чуть больше, чем другим. Время от времени слышались разговоры вроде:

— Ходжавджан, ты накормил собак?

— Нет еще…

— Ты разве не помнишь, чему я тебя учил?

— Помню! Корми собак прежде, чем сам сядешь есть, потому что, наевшись, ты можешь о них забыть! — отбарабанил Ходжав уже возле самых дверей…

Я не удивился, когда стали прикидывать, кому идти собирать селин, а кому оставаться заканчивать загон, и Каратай-ага не принял меня в расчет, сказав:

— Нас пятеро. Двое — на овчарню, трое — на селин…

— Нас шестеро, — напомнил Орамет, поглядывая то на меня, то на старика.

Каратай-ага пропустил это замечание мимо ушей.

Достраивать загон остались ребята, прибывшие из совхоза, остальные отправились за селином. Я пошел с ними.

Никогда еще мне не приходилось наблюдать такой восход луны. Все вокруг сияло и искрилось, а на вершинах холмов снег сверкал тысячами рассыпанных алмазов. И никогда я еще не видел такого неба над Каракумами: оно полно крупных ярких звезд, и все пространство между ними заполнено молочным светом. Невозможно было представить себе их сгустками раскаленной материи; небо словно тоже прихватило крепким морозом, и оно застыло блистающими ледяными кристаллами, источающими холод. От чистого морозного воздуха ломило грудь, как ломит зубы, когда пьешь из родника.

Можно было бы залюбоваться этим прекрасным зрелищем, если бы не сознание его гибельности.

Мы отдалились от коша на несколько сот метров, и чабаны приступили к делу. Я не отрывал глаз от Орамета; вот он подходит к снежному бугорку и начинает обивать его валенком. Откуда он знает, что здесь селин? Действительно, селин! У Каратая-ага — тоже селин, жесткий, насквозь промерзший… И у Ходжава…

Тишину лунной морозной ночи нарушали лишь скрип снега под ногами да пронзительно-короткий лязг серпов.

На мою долю серпа не досталось. Я топтался в снегу, не зная, что делать дальше. Можно было, конечно, вернуться в мазанку, приготовить ужин или помочь тем, кто остался возле загона. Но меня удерживало здесь странное двойственное чувство: приязнь к Орамету — единственному человеку в Аджикуйи, который отнесся ко мне по-дружески, и досада на старика, упрямо не желавшего иметь со мной никакого дела. Только один раз, когда Орамет, работавший рядом с ним, что-то стал негромко рассказывать, Каратай-ага обернулся и посмотрел на меня, словно прикидывая расстояние между нами.

Дорожка из срезанных кустиков селина, черкеза и даже астрогала, темнея на снегу и петляя во все стороны, тем не менее становилась все длиннее. Чабаны работали споро, как будто не намаялись за день. Со стороны могло показаться, что каждый стремится обогнать других. Впереди, задавая темп работе, двигался Каратай-ага. Но вот его обошел Орамет, а затем и Ходжав. Теперь я видел, как трудно приходится старику; не в силах согнуться, он опускался на корточки возле каждого кустика, прежде чем подрезать его, а затем с трудом поднимался, опираясь на серп. Да и резкие прежде движения Орамета стали замедленными.

И все же темная дорожка на снегу уходила все дальше.

Я шагнул на эту дорожку и стал собирать срезанные кустики травы, складывая их в кучу. Сначала это было нетрудно; трудно стало, когда мои тонкие перчатки, не пригодные для такой работы, порвались и холод промерзшей травы начал обжигать мне пальцы. То и дело приходилось останавливаться, согревать пальцы дыханием или совать их в рукава пальто. Однако я не отступал. Куча травы все росла, затем появилась другая, третья… Луна уже поднялась высоко. Неужели они собираются работать до рассвета?

Пальцы мои стали деревянными. Я даже удивился, когда увидел на них кровь; она сочилась из ободранной ладони. Пришлось зализать ранку, как в детстве.

Позади остались шесть невысоких копен. В лучшем случае будет еще столько же. И это на всю отару, на тысячу овец. Надолго ли им хватит? Продержатся день, другой… А потом?

— Возьмите. Каратай-ага велел…

Возле меня стоял Ходжаев и протягивал рукавицы из грубой толстой шерсти. Чолук запыхался, и я понял, что он бегал за ними в мазанку. Я взял рукавицы, радуясь, что наконец-то мои бедные пальцы окажутся в тепле, и одновременно страдая от мысли, что теперь у меня не будет никакой причины прервать работу, что я, признаться, уже собирался сделать.

Теперь каждое движение отдавалось в теле тупой болью. Я стал, как Каратай-ага, опускаться на корточки возле каждого срезанного кустика, поднимая его, только бы не сгибать и не разгибать натруженную спину.

И опять меня выручила моя Садап.

"Эй! Верблюжонок! — будто услышал я ее задорный голос. — Ты кто — мужчина или сосунок? А-а-а, я знаю кто! Хвастунишка! Оказывается, и среди кумли есть хвастуны. Или это вообще характерная их черта? Что ты как перекисший чал! Вперед, мой дорогой! Догони их!"

"Они — привычные! — пытался оправдаться я. — Попробовали бы написать репортаж, поглядел бы, как они вспотели…"

"Ты умеешь делать и то и другое. Ты пишешь прекрасные репортажи, которые висят на стенде, как лучшие материалы, печешь великолепные лепешки и складываешь отличные копны. Люди могут все! Они могут превратить пустыню в оазис и оазис в пустыню! Важно дать верное направление…"

"Это говорил Касаев…"

"Тем более!"

Я знаю, что Садап мне не переспорить; язык у нее подвешен что надо. И хотя на людях мы всегда соблюдаем правила игры в хозяина дома и покорной его жены, на самом деле это, увы, не так. Впрочем, я не страдаю. Наверное, оттого, что мы любим друг друга. Когда любишь — какая разница, кто главный? Главный тот, кто сильнее любит. Так я считаю.

Нагнуться, сгрести траву с одной стороны, с другой, разогнуться… Так. Еще раз… Так, Садап?

Некоторые прямо говорят: с женой тебе повезло! И за этой невинной фразой — подтекст: мол, не по себе сук срубил! Повезло — это точно. Без подтекста. Если кто не верит — пусть спросят у Садап. Один храбрый нашелся — она ему объяснила, теперь как ее увидит на улице — на другую сторону бежит.

…Ох, как болит спина. Хотя бы перекур устроили. И какого черта я задержался в этом Аджикуйи? Нет, это я не тебе, Садап, это я так… в пространство. День-другой мы продержимся. А потом, если не пробьются машины, прилетит вертолет. Вертолетами возить корма? Во сколько это, интересно, обойдется? Наш главный не устает повторять на летучках: "Учитесь считать. Журналист, не умеющий считать, — простой репортер!" Сейчас, конечно, никто не считает, важно спасти скот…

Где-то на востоке завыл волк. И тотчас от коша ему ответили лаем собаки, словно бы предупреждая: мы здесь!

— Перекур! — раздался хрипловатый голос Орамета.

5

Мы вернулись в кош далеко за полночь. О том, как я устал, больше говорить не хочу, а то могут подумать, что расхныкался. Я не решился бы говорить об этом и раньше — никому не хочется выставлять себя слабым, а тем более мне, кумли, человеку, для которого слабость непростительна, — если бы не одно обстоятельство. Я стал смотреть на все, что происходило здесь, в коше, не так, как раньше. Конечно, и раньше чувство ответственности не покидало меня ни на минуту, но это было, так сказать, абстрактное чувство. Теперь оно приобрело конкретность. Когда мы вернулись в кош и увидели, что изгородь загона удлинилась всего на несколько метров, да и те сделаны кое-как, больше всех рассердился на ребят я. Каратай-ага оглядел их работу, просунул руку в одну из расщелин, через которую со свистом врывался ветер, перевел взгляд на овец, теснившихся в другой стороне, подальше от лютого сквозняка, пнул сапогом-чокаем в жидкий столбик изгороди и пошел в мазанку, не сказав ни слова. За него высказался Орамет.

— Вы что же делаете? — закричал он на оробевших парней. — Овчарню или насест для воробьев? У печки грелись?

Он ругался, а я смотрел на этих лодырей молча, и такая злость разбирала меня, что, кажется, готов был кинуться в драку. Мы старались, не жалея себя, мы вчетвером наработали столько, сколько целая бригада не сделала бы за сутки… А эти дезертиры у печки грелись! Я едва сдерживался, чтобы не высказать им все, что кипело в моей душе. И не было у меня к ним жалости, когда подпасок, разогревавший еду, спросил Каратая-ага:

— Звать их?

И Орамет ответил жестко:

— Не надо! Не заработали они сегодня ужин!

Едва мы успели поужинать, как снаружи послышался яростный лай собак. Орамет, выскочив из мазанки, прикрикнул на них и вскоре вернулся с незнакомым человеком, одетым, как обычно одеваются чабаны в этих краях, — в чекмень, тельпек и чокаи. Ночной гость поздоровался и придвинул к себе пиалу с чаем, поданную ему Ораметом.

— Что так поздно? — спросил Каратай-ага. — Не случилось ли чего?

Мне показалось, что гость основательно продрог в пути и никак не может согреться: он дрожал так, что едва удерживал пиалушку. Но вскоре я понял, что он сильно волнуется.

— Ягненок пропал! — произнес он, тяжело и прерывисто вздохнув, как вздыхают порой наплакавшиеся дети.

— И ты ночью шел, чтобы сказать нам это? — удивился Каратай-ага. — Отара цела?

— Отара цела… Помоги нам, Каратай-ага!

Старик горестно покачал головой:

— Чем я могу помочь? Мы сами потеряли не одного ягненка. Извини, дела ждут.

Каратай-ага вышел из мазанки, за ним — Орамет с подпаском. Я тоже поднялся было, но понял, что не смогу сделать и шагу. Про пальцы нечего и говорить: они распухли и ныли.

"Десять минут. Через десять минут ты будешь на улице!" — тем не менее приказал я сам себе. И тут же словно провалился в сон. Впрочем, это был не сон, а какая-то болезненная дремота, которая наступает после очень сильной усталости, когда и спишь и бодрствуешь одновременно. Во всяком случае, я слышал то, что говорил мне человек, сидящий напротив, поддакивал ему и даже спрашивал о чем-то. В конце концов я понял, что речь идет не о гибели ягненка, а о пропаже, и главное — не простого, а поистине золотого ягненка чрезвычайно редкой золотистой окраски, которая называется "сур" и которая очень высоко ценится. Рождение такого ягненка — событие в коше, его особо опекают и откармливают, за ним следят день и ночь… Он родился в соседней отаре в эти тяжелые дни, этот ягненок-сур, и чабаны, занятые по горло делами, не уследили за ним. Его украли. И украл не волк, а хищник двуногий. Следы вора занесла метель, остался один-единственный, у входа в овчарню. Чабаны накрыли его казаном, чтобы не засыпало снегом, и решили просить Каратая-ага, известного на всю округу следопыта, помочь им…

— Яшули! — сказал я, едва ворочая языком. — Он вас не понял. Объясните ему как следует…

Чабан поспешил из мазанки, и я закрыл глаза. За стеной тревожно потрескивал костер. Раздался хриплый голос Орамета:

— Хей! Смотри не засни! Свалишься в огонь!

Жалобный голос одного из парней ответил:

— Лучше сгореть, чем замерзнуть!

— Э-э, тоже мне мужчина!

Кто-то вошел в мазанку, наклонился надо мной, укрывая тулупом. Морщины на лице, седая борода… Каратай-ага!

— Сейчас встаю! — пробормотал я сконфуженно.

— Спи, сынок. Ты хорошо поработал. Надорвешься с непривычки.

— Там ягненок пропал… Сур. Украли!

— Знаю.

И опять я один в мазанке. И опять болезненная от усталости дремота вместо спа. Или это сон?

Я вновь увидел склоненное надо мной лицо, только без морщин и с черной бородой, услышал голос: "Ты как здесь оказался, сынок?" — "Своего верблюда искал!" — "Ох, какой ты глупый!" Нет, это не сои.

У нас действительно был верблюд. Золотистый, как ягненок-сур, и послушный, как верный пес. Он нас здорово выручал, этот верблюд. Отец возил на нем воду, зерно, дрова. Когда мы переезжали на летовку, на верблюда грузили столько тюков, что из-под них виднелись его мосластые ноги да длинная шея с маленькой гордой головой. Я шел за ним, держась за хвост: так меньше ощущалась усталость.

Верблюды в особом присмотре не нуждаются. Они уходят в пустыню, пасутся там, а затем вновь возвращаются домой. Они остались вольными кочевниками, когда люди, их хозяева, перестали кочевать.

Так в знойную летнюю пору ушел в пустыню и наш верблюд. День пролетал за днем, минула неделя — он не возвращался. Кроме меня, в нашей семье никто не волновался: какая разница — не пришел на этой неделе, объявится на следующей. Я же чувствовал себя сиротой. По правде говоря, я не столько был обеспокоен судьбой верблюда, сколько своей собственной; в соседних дворах сидели и лежали верблюды, задумчиво перекатывая во рту жвачку, и мои сверстники-друзья, десятилетние мальчишки, оседлав их горбатые спины, не выезжая со двора, совершали далекие путешествия в неизведанные страны или преследовали бандитов. А наигравшись, поднимали своего верблюда и, держась за хвост, важно направлялись на глазах всего аула к колодцу на водопой… Один я был лишен такой возможности!

Ранним утром, не сказав никому ни слова, тайком наполнив водой бутылку, обмотанную кошмой, я отправился на поиски. Кое-какие основания для успеха у меня имелись: след нашего верблюда трудно было спутать с другими, потому что на копыте правой передней ноги была у него зазубрина. Так что я решил кружить окрест аула до тех пор, пока не наткнусь на знакомый след, а там уже легко доберусь и до его хозяина. Если не найду след, то добреду до соседнего аула: может, там кто-нибудь знает о моем верблюде.

Сначала мне не везло: песок вокруг аула был истоптан. Я отошел подальше и в неглубокой впадинке обнаружил знакомые следы. Они тянулись в пустыню, но я не раздумывая двинулся по ним. Без верблюда я твердо решил домой не возвращаться.

Может, я и нашел бы его, если бы накануне в сторону Теджена не прошла отара, начисто затоптавшая все следы. Сколько я ни пытался вновь найти их, все было понапрасну.

Солнце на небе, потемневшем от жары, казалось отверстием горящего тамдыра, в котором пустыня собиралась испечь все живое, и все живое, словно понимая это, попряталось от испепеляющего зноя. Я — один в песках. Задыхаясь во впадинах, я спешил подняться на барханы, но там песок обжигал ноги даже сквозь чокаи, заставляя поскорее спуститься в очередную впадину. Вода в бутылке давно кончилась. Я заблудился, вокруг были бесконечные раскаленные пески. Даже если бы я взял правильное направление, все равно бы уже не сумел дойти до аула; тело высыхало с каждой минутой, кожа на нем натягивалась, затрудняя движения. В глазах темнело. Сердце выпрыгивало из груди, словно тоже хотело куда-то спрятаться от солнца.

Говорят, в детстве мысль о смерти не приходит в голову, даже когда смерть близка. Пожалуй, верно; я не думал о ней, хотя она была совсем рядом, а только испытал безотчетный и безумный страх, окончательно лишивший меня сил и заставивший рухнуть лицом вниз. Потом мне почудились голоса. Я застонал и открыл глаза. Никого!

Поэтому я не поверил, когда почувствовал, что меня переворачивают на спину, разжимают зубы, вливая в пересохшее горло струйку прохладной воды. Сознание возвращалось медленно. Наконец я пришел в себя и увидел склонившееся ко мне лицо с черной густой бородой. Борода закрывала полнеба, и в другое время я, наверное, испугался бы. Но сейчас безжалостное небо пугало меня больше, и вместо страха я почувствовал благодарность к этой бороде, от которой падала тень на мое воспаленное лицо.

Тут я и услышал слова: "Ты как здесь оказался, сынок?" — "Своего верблюда искал". — "Ох, какой ты глупый! Ты, наверное, из аула Дашли?" — "Да". — "Анкар-ага — твой дед?" — "Откуда вы знаете?" — "Кто тебя в такую жару послал за верблюдом?" — "Никто. Сам пошел". — "Ну, вставай, домой пора".

Мы двинулись к аулу. Я едва шел, и мой спаситель, наверное чтобы поддержать мои силы, то начинал ругать меня, то рассказывал, как шел он два дня по следу волка, пока не наткнулся на мой след. "Пустыня — не лужок, где ты играешь в альчики! Пустыня проглатывала и не таких глупых, как ты!" — "Но вы же идете по ней!" — пытался возразить я. — "Я — следопыт! — отвечал он с гордостью. — Чтобы идти по пустыне, надо много знать, мальчик. Вот вырастешь, станешь следопытом, тогда ничто тебя не остановит!"

Неужели это был Каратай-ага? Но почему он ничего не сказал мне, когда встретил здесь, в Аджикуйи? Забыл? Или не захотел напрашиваться на благодарность? Ну что ж, я сам напомню ему. Не ради простого любопытства: он ли? И не ради того, чтобы высказать запоздалую признательность, если он действительно оказался моим спасителем, — она ему не нужна. Это нужно было мне, хотя я и не смог бы ответить, если бы меня спросили: "Зачем?" Далекое воспоминание неведомым образом смыкалось в моем сознании с сегодняшним днем, с поездкой в Аджикуйи, с ожиданием Мерета Касаева, с отношением чабанов ко мне и моей обидой на них, с ночной работой в промерзшей пустыне, с пропажей сура в соседней отаре… Я почувствовал легкий озноб и странное, чуть хмельное возбуждение, поняв в полусне: все это материал моего репортажа, который уже давит на меня и который я еще никак не могу осмыслить, чтобы изложить на бумаге. Выходит, что бы я ни делал здесь, в Аджикуйи, подчиняясь больше душевному порыву, чем рассудку, — все прорастало в моем сознании будущим репортажем. Только совсем не таким, каким он представлялся мне, когда я ехал сюда.

Разбудило меня тоненькое жалобное блеянье. Возле моей головы стоял ягненок и смотрел на меня, словно хотел что-то сказать.

— Что, дурачок? — спросил я, потрепав его за ушки. — Почему ты здесь оказался?

Он был как игрушечный. Даже свежее тавро на его ушках в виде буквы "Н" казалось фабричной этикеткой. Я вспомнил другое тавро — букву "Б" на ушах замерзшей овцы — и вздохнул.

За перо браться было еще рано, но все же я не выдержал и вытащил блокнот. С внутренней стороны обложки, как всегда, глянула на меня Садап. Этот блокнот с вклеенной в него фотографией — ее подарок. Внизу вместо дарственной надписи — "Пусть всегда буду я!". Ниже еще одна, моя: "Трудно, но попробую…" Дурачились. Как давно это было! Почти полгода назад. Да, точно, еще до моей поездки к Касаеву: на первых страничках блокнота — записи, сделанные во время этой поездки. На фотографии — Садап как артистка: глаза и губы. Поэтому сбоку еще одна моя надпись: "Известная актриса Садап Атаджанова в роли любящей супруги". И наискось, как резолюция, ее сердитое: "Осел!"

Это у нас еще со студенческой скамьи. Привычка объясняться записками. Собственно, и начались наши отношения с записки, строгой и холодной как лед: "Товарищ Атаджанов! Почему вы не были на собрании?" Тогда мы в первый раз выбрали Садап в комитет комсомола, и она взялась за дело всерьез. Я послал ей в ответ шутливое объяснение: мол, был очень занят, писал поэму о несчастной любви рядового комсомольца к члену комитета. И тут же, с ходу, набросал начало этой поэмы… И началась у нас с Садап война! Ох, как мне доставалось от нее! Она безжалостно вытаскивала на всеобщее обозрение все мои слабости, предварительно обобщив их на принципиальной основе. Стоило мне пропустить лекцию — и я уже оказывался в лодырях, на которого государство зря тратит деньги; стоило провести со знакомой девчонкой вечер в парке — и я уже был едва ли не аморальный тип… Не отвечая на обвинения, я посылал ей главу за главой все ту же дурашливую поэму о трагической любви рядового комсомольца; не помню содержания, остались в памяти лишь строчки, которыми начиналась каждая глава: "О, снизойди ко мне, мой комсомольский бог! Дай мне любви хотя б один глоток!" Эти строчки почему-то особенно бесили Садап. Потом мы оба поняли, что причина этой войны — любовь, что деваться нам от нее некуда. Для друзей наша свадьба была как гром среди ясного неба. "Одумайтесь! — говорили они. — Вы и сейчас не хотите уступить друг другу ни в чем. Что же будет после свадьбы?" — "Вам нравятся тихие и покорные? — отвечал я. — Вот и женитесь на них. Только вам с ними и сейчас скучно. Что же будет после свадьбы?"

За три года мы поссорились с Садап всего-навсего дважды. Сначала из-за модной повести молодого писателя, которую одни дружно хвалили, а другие столь же дружно ругали. Садап оказалась среди вторых, а я — среди первых. Впрочем, дело, конечно, было не в повести. Заспорив, сгоряча мы наговорили друг другу немало обидных слов. Она, записав автора в злопыхатели, присоединила к нему и меня, а я, разозлившись, обозвал ее ханжой… Она меня в ответ — идейно отсталым человеком, потому что я не вижу наших достижений. Я выхватил из ящика пачку своих репортажей о замечательных людях, бросил перед ней на стол и закричал, что писать о достижениях гораздо приятнее, но замалчивать недостатки — общественное преступление… Ну и так далее. Не разговаривали мы друг с другом целый день, и спать Садап ушла в другую комнату…

А второй раз — это уже по моей вине: я ее приревновал к одному типу, и совершенно неосновательно. Два пасмурных дня за три года — это, я считаю, немного. Тем более что в остальное время над нами всегда ясное небо! Так что сильно ошиблись те, кто пророчил нам семейные неприятности. Правда, Садап?

Я смотрел на ее фотографию и думал о том, что каким-то странным образом наши отношения тоже оказались связанными с репортажем, зарождающимся в сознании. А вот записи в блокноте о поездке с Касаевым я почему-то пролистал без особого интереса, задержавшись лишь на одной, на которую прежде не обращал внимания.

"…Еще издали я заметил длинную полосу взрытого песка, протянувшуюся от горизонта до горизонта. Словно какой-то гигант, положив свою гигантскую линейку на пустыню, как на лист картона, процарапал на ней след. На такыре след прерывался, зато дальше, срезая угол саксауловой рощи, шел через нее жирной, издалека различимой линией из сломанных и вдавленных в песок деревьев. Я не впервые видел такую картину — след огромных труб, которые бульдозеры тащат через пустыню для газопровода, не удивился, а лишь спросил Касаева: "Как у вас отношения с газовиками?"

Касаев, заметив изуродованную рощицу, потемнел лицом. Подъехав к ней, он кинулся поднимать поваленные деревца, которые еще могли ожить, утаптывая вокруг них песок, чтобы они держались вертикально. Мы выпрямили несколько деревьев, но что было делать с остальными, расщепленными тяжелыми траками? Я видел по губам Касаева, как он беззвучно ругается. Однако, когда он повернулся ко мне, лицо его было спокойно. "Отношения у нас превосходные! — ответил он. — Мы всегда готовы прийти друг другу на помощь. Мы дружим и с геологами и с газовиками. Бывает, конечно, всякое, сам видишь… Но обобщать не надо!"

6

За то время, что я спал, а потом просматривал записи, чабаны успели достроить агыл и теперь отгораживали в нем закут, особо плотно укладывая ветки саксаула, чтобы не осталось в изгороди ни щелочки. Ветер стих. Начинался рассвет.

Все едва держались на ногах, а один из парней то протягивал к костру замерзшие руки, то размазывал слезы по грязному лицу. Первый раз в жизни я увидел, как плачет мужчина. Зрелище, надо сказать, отвратительное!

У входа в загон толпились усталые голодные овцы. Они словно безмолвно спрашивали нас: скоро ли мы закончим? Но вот наконец последняя ветка саксаула уложена в изгородь.

— Впускайте! — распорядился Каратай-ага.

— Будем считать? — спросил Орамет.

Не ответив, тот тяжело опустился на корточки перед входом. Орамет открыл дверцу. Овцы, привыкшие к подсчету, несмотря на нетерпение, неторопливо стали входить в загон. Каратай-ага осматривал каждую из них; порой он кидал несколько слов подпаску, и тот отводил овцу в закуток. Скоро там оказалось десятка полтора овец. Я обратил внимание, что в отличие от других они то и дело тянулись мордами к копытцам, как бы стараясь лизнуть их. На ногах, чуть выше копыт, шерсть у них вся вылезла, словно ее выщипали, и голая кожа, ободранная твердой снежной коркой, багровела в отблесках костра.

Орамет скрипнул зубами, увидев пораненные ноги овец, и гневно уставился на подпаска. Тот виновато потупился.

— Принесите лекарство и бинт! — приказал Каратай-ага.

Орамет с сомнением качал головой, помогая старику смазывать белой мазью и бинтовать ноги овец.

— Все равно не выдержат! — пробормотал он. — Только измучаются.

— Если бы в госпитале относились к раненым, как ты, — сказал Каратай-ага, — не сидел бы я сейчас перед тобой… Посмотри, что с ней? — продолжал он, кивая на белолобую овцу с перебинтованными ногами, которая подошла к выходу из закутка и принялась требовательно блеять.

— Ягненка своего зовет, — объяснил Орамет. — Из мазанки. Кормить пора.

— Возьмем ее с собой, — распорядился Каратай-ага.

Мы вернулись в мазанку, когда совсем рассвело.

Я пропустил чабанов вперед и, прежде чем войти, окинул взглядом небосвод в надежде увидеть на нем черную точку вертолета. Но небо, покрытое белой рябью облаков, было пустынным.

В мазанке, разметавшись, постанывая, спали непробудно и тяжело парни, присланные из совхоза. Они не проснулись, когда мы вошли, не проснулись бы даже, если бы на них обрушилась крыша.

Ягненок, завидев матку, с блеянием бросился к ней, ткнулся мордочкой ей под брюхо, но отскочил, таращась на ее перебинтованные ноги, от которых исходил запах лекарства. Белолобая, успокаивая, лизнула его в курчавую головенку, и ом вновь потянулся к ней.

Орамет и Ходжав присоединились к храпевшим ребятам и через минуту так же, как они, забылись в тяжелом беспробудном сне. Старику явно нездоровилось. Запавшие глаза его лихорадочно блестели. Он тихонько постанывал, видимо даже не замечая этого.

— Болит что-нибудь? — спросил я тихо.

— Голова…

Я раскрыл портфель, забыв, что в этот раз, когда я собирался в дорогу, Садап не было дома. Обычно она, не слушая моих возражений, первым делом укладывает в портфель градусник и лекарства от десятка болезней, начиная от анальгина и кончая горчичниками.

Как ни удивительно, но вся походная аптечка и сейчас лежала в портфеле. Когда Садап успела ее положить? Заранее? Или она осталась от прежней поездки?

— Поставьте, Каратай-ага! А это — проглотите.

Я подал ему градусник и таблетку аспирина. Старик с недоверием взял и то и другое.

— Знаю, в госпитале ставил, — ответил он на мои объяснения, как ставить градусник.

— Пришлось повоевать, яшули?

— Четыре года с автоматом…

— Сколько же фашистов убили?

— Кто знает! Я что-то не очень верю точному счету. Спроси меня, сколько я волков убил? Опять не знаю. Не ради счета убиваю, ради жизни. Волки нынче до бешенства доходят, на людей бросаются. В соседней отаре на днях восемь овец унесли. Что их считать — их стрелять надо! Так и на фронте. "Родина в опасности!" — и весь разговор. "Ура!" — и пошел! Не только о победах — об оставленных городах по радио сообщали. Родина в опасности! Страшно, да знаешь: отступать некуда! Одна мысль: устоять, побольше фашистов уложить. А считать их — не мое дело.

Каратай-ага говорил непривычно возбужденно, тяжело дыша, часто облизывая языком пересохшие губы. Лицо его пылало. Я с тревогой поглядывал на старика: у него несомненно был сильный жар.

— Вот ты обиделся на меня давеча, сынок, — между тем продолжал он. — Не захотел правду аппаратом записать. Теперь сам видишь… Если к вечеру не доставят нам корма — беды ее миновать.

Я вытащил градусник из-под его руки; ртутный столбик подходил к отметке 40 градусов.

— Вам необходимо принять лекарство!

Старик покачал головой:

— Нет, сынок, лекарства я сроду не принимал. Согрей-ка мне чаю, да завари покрепче. Лучшего лекарства не бывает. Пропотею, и все как рукой снимет.

Я приготовил ему чай. Натянув на себя шубу, он пил одну пиалушку за другой, пока на лбу у него не выступили капли пота. Ему, кажется, стало чуть лучше, потому что он вновь попытался вернуться к прерванному разговору. Чтобы не волновать старика, я поспешил заговорить о другом.

— Яшули, вы не припомните такого случая… Лет пятнадцать назад заблудился в пустыне мальчик. И наверное, погиб бы, если бы его не спас один человека. У человека была большая черная борода…

— А мальчик был очень глупый, — продолжал старик. — Он пошел в самую жару в пустыню искать своего верблюда… Я узнал тебя сразу, сынок, по следу…

— Значит, это были вы, — пробормотал я смущенно.

— Вот и в этот раз ты, похоже, заблудился, — горько усмехнулся Каратай-ага. — Вспомни, каким приехал к нам! Хотел рассказать о нашем передовом опыте, ни о чем другом и слушать не стал. Ты бы пораньше приехал; сколько раз просили построить овчарню, завезти корма… Была бы овчарня, были бы корма — вот это, считай, и есть передовой опыт. А резать под снегом траву, чтобы овцы не подохли с голоду, — какой уж тут передовой…

— Что же Касаев-то? — не выдержал я, хотя дал себе слово не беспокоить больного.

— А что Касаев? — отозвался старик. — Касаев — большой человек, ему мелочами не с руки заниматься.

Старик засыпал, и я больше не стал его тревожить, хотя так и не понял, серьезно или с иронией сказал это Каратай-ага.

Теперь в мазанке спали все, кроме меня. Я остался как бы дежурным. Сон не шел: то ли короткий отдых перебил его, то ли спать не хотелось из-за того, что в голове у меня образовалась настоящая каша. Что имел в виду старик, говоря о Касаеве? Я вновь раскрыл блокнот и принялся внимательно перечитывать запись беседы с Меретом Касаевым, надеясь найти, нет, не готовый ответ, но хотя бы какой-нибудь намек, который позволил бы что-то понять.

Может быть, это?

"…Приехали в аул Ак-Баба. К Касаеву подошли двое. Жалуются на то, что им неправильно начисляют зарплату. Касаев внимательно выслушал, потом сказал: "Хорошо, разберусь. Хочу только спросить вас, уважаемые: почему вы ждете, когда приедет Касаев, чтобы навести порядок? Люди вы все грамотные, можно сказать, образованные. Закон на вашей стороне. Разве не могли сами разобраться?"

Через час, в машине, он снова заговорил о том же самом:

"Ты не знаком, случайно, с N? — он назвал фамилию известного художника. — Нет? Жаль. Очень интересный человек. Мой друг. Спрашиваю его однажды: доволен ли он своей профессией? Да, отвечает, очень! А чем, любопытствую, доволен? Смеется: больше всего тем, что начальства у меня нет! Я только руками развел: чудак! Разве в этом дело? Подчиненных у тебя нет — вот в чем действительно твое счастье!.. Никак не можем приучить людей к самостоятельности, воспитать чувство хозяина. Все им вынь да положь!"

Каким самонадеянным я приехал в Аджикуйи. Хотел сделать репортаж с ходу, даже не готовя его. А теперь не могу написать и строчки. Никто мне не мешает, наоборот, обстановка самая подходящая: вот они передо мной, герои репортажа, предельно усталые после героической борьбы со стихией, люди, не жалеющие себя. Короткий отдых, а потом опять в пустыню, как на поле боя.

"Дни и ночи Аджикуйи" — так я назову репортаж. А как начать?

Время шло, однако на странице красовалось одно название. Наконец я решился начать с описания свирепой зимы в заснеженных Каракумах. Написал: "…все растения оказались под толстым слоем снега". И опять мое перо замерло. Я вспомнил Каракумы моего детства. Необозримые заросли саксаула, заполнявшие лощины. Стада пугливых джейранов, спускавшихся с барханов к водоемам. Зайчиков, общипывающих зеленые листочки песчаной акации на окраине аула. Стаи птиц, облаками плывущие по весеннему небу. Пустыня ныне как женщина, с которой сняли все украшения и нарядили в рубище. Неужели правы те, кто причину суровых зим и засушливых весен, которые все чаще приходят в Каракумы, видят в непродуманной человеческой деятельности? Природа — живая. Она, как и все живое, не выносит боли. Слово "заболеть" от слова "боль"…

Кто-то сзади легонько толкнул меня в спину. Я вздрогнул и оглянулся. Опять он, крохотный курчавый комочек на тонких ножках! Смотрит и блеет: "Бе-е-е!"

— Тихо! Людей разбудишь, — безуспешно попытался урезонить его я. Ягненок отбежал к порогу и продолжал блеять не переставая.

— Непонятливый ты! — раздался голос Каратая-ага. Он улыбался. Впервые за все это время я увидел его улыбку.

— Как себя чувствуете, яшули?

— Отлегло. Слабость только. Это не страшно, пройдет. Ты не понял, что он сказал?

— Кто?

— Ягненок.

— Наверное: "Ох и выспался…", — улыбнулся я, невольно поддаваясь настроению старика.

— Нет. Они блеют, когда чем-то недовольны. Если все в порядке — молчат. Чем он может быть недоволен? Скучно ему, одиноко? Но тогда он по-другому кричит: погрубее, покороче и по сторонам оглядывается. А сейчас — жалобно, тоненько. Значит, проголодался.

— Матку пригнать? — предложил я вставая.

— Вон в углу бутылка с молоком. Дай ему.

Я достал бутылку с надетой на нее соской, встал на колени перед ягненком и сунул ему соску в рот. Он с наслаждением зачмокал, доверчиво прижавшись ко мне и не спуская с меня глаз.

— Это он благодарит тебя! — объяснил старик. — Недаром у нас говорят: "Для скота взгляд хозяина — источник!"

— Вроде не вовремя он родился, — заметил я. — Окот еще не начался.

— Ты запиши его блеянье на аппарат, — предложил Каратай-ага с едва уловимой насмешкой. — А то в Ашхабаде не поверят. Посмотрят на календарь, скажут: как так! Среди зимы? Не может быть! Мы еще команды не давали, кампанию не начинали!

"А что? — подумал я. — Он прав. Не поверят. Скажут: выдумка, не знаешь специфики…"

Я приготовил магнитофон. Но ягненок, насосавшись молока, успокоился, улегся у порога и задремал, положив головенку на вытянутые ноги.

— Позови его! — сказал Каратай-ага.

Я принялся причмокивать, цокать языком, затянул баском: "Б-э-э!" Ягненок не шевельнулся.

Короткое блеяние, в котором отчетливо слышались и тревога, и нежность, и ласковый укор непослушному, куда-то запропастившемуся, раздалось из угла, где лежал Каратай-ага. Ягненок вскочил как подкинутый, и стал бегать по мазанке с громким жалобным криком. Старик, поднявшись, поймал его, взял на руки и стал шершавой ладонью гладить по спине, успокаивая.

— Прости, обманули тебя! — проговорил он виновато.

Кажется, и ягненок это понял: он прижимался к старику, но как-то нехотя, отворачивая мордочку.

В нашей семье, как и в других, конечно, были овцы — до сих пор в ушах стоит блеяние, когда приходилось их загонять и привязывать. Но никогда бы не подумал, что с ними можно беседовать. Говорят, мать понимает и немого ребенка. Хотя и немой, да человек! А здесь?

7

Занявшись ягненком, я на некоторое время отвлекся от забот и тревог Аджикуйи и от своих собственных. Напомнил мне о них Каратай-ага. Он поднял своих помощников и приказал им поскорее обедать да приниматься за работу. Он и сам стал собираться. Как я ни объяснял ему, что после такой высокой температуры нельзя выходить, старик не послушался. Ходжав погнал отару, Орамет вместе с парнями отправился собирать селин и астрогал, а меня Каратай-ага задержал:

— Если хочешь, поедем со мной.

— Куда, яшули?

— К соседям. В урочище Гошокак. Я обещал найти им сура.

— Но вы же больны.

— Поэтому и прошу тебя…

Отговаривать его было бесполезно; я понял: если не соглашусь, он уедет один.

Ягненок проводил нас коротким блеянием. И нагнулся и на прощанье потрепал его за ушки, стараясь не задеть еще не совсем подсохшее тавро в виде буквы "И".

В седло Каратай-ага сел с трудом, лишь с третьего раза. Я попытался подсадить его, но он отстранил меня. Мы тронулись в путь по следу, оставленному накануне чабаном, приехавшим среди ночи просить помощи, — впереди старик, я за ним. Порой, на расчищенных ветром от снега такырах, я догонял Каратая-ага и ехал рядом, пытаясь по лицу определить, как он себя чувствует. Мне хотелось подбодрить его, и я сказал шутливо:

— За чужим едем, а своего бросили… Вот вернемся, он нам скажет все, что думает по этому поводу.

Каратай-ага словно нехотя отозвался:

— За своим едем, чужого бросили. Хотя всех жалко. И своих и чужих. Они ведь хозяина не выбирают.

Я не понял старика, но его слова вызвали в памяти тавро — букву "Н" на ушках ягненка и букву "Б" на ушах замерзшей овцы, которую я встретил по пути в Аджикуйи. Может быть, чабаны отвечают за группу овец в отаре, поэтому метят их своим тавро? Но сур из другой отары!

— Разве сур ваш? — не выдержал я.

— Наш, — ответил старик. — Совхозный.

— А тот, что в мазанке?

Каратай-ага молчал.

— Чей он, яшули?

— Вот мы и приехали, — сказал старик.

Навстречу нам с лаем бежали собаки.

В урочище Гошокак все было как у нас. Неподалеку от мазанки темнела на снегу изгородь агыла. Остатки селина и астрогала были аккуратно сложены возле загона. Отара выгнана на пастбище. Вдали виднелись фигуры чабанов, выбирающих из-под снега траву. В мазанке нас встретил чабан, приезжавший ночью к Карагаю-ага. Он засуетился, бросился кипятить чай, но старик остановил его:

— Некогда нам. Покажи след.

Чабан, причитая, бормоча проклятья в адрес злодея, укравшего золотистого ягненка, повел нас к загону.

— В общем загоне сура держал! Есть у тебя голова? — с досадой проговорил Каратай-ага.

— Тут такое навалилось! — запричитал чабан. — Отару надо было спасать. Вспомнили про сура, хотели в мазанку взять, да поздно…

У входа в загон стоял вверх дном большой котел. Чабан подвел нас к нему, осторожно смахнул с днища и боков налипший снег и перевернул. В углублении, кругло очерченном тяжестью казана, как на блюде, едва виднелся нечеткий след сапога. Каратай-ага минуту-другую приглядывался к следу, затем вновь прикрыл его котлом и медленно начал кружить вокруг загона и мазанки. Порой он останавливался, наклонялся, опускал руку в снег, ощупывая что-то под ним голыми пальцами. Круги его делались все шире и шире.

Чабан смотрел на старика с таким почтением, что даже снял шапку и стоял с непокрытой головой. Мне тоже было интересно наблюдать за действиями следопыта, но больше меня занимало сейчас иное. Почему Каратай-ага сказал про нашего ягненка, что он чужой? Почему в одной отаре — разные тавро?

— Уважаемый! — обратился я к чабану. — Какое тавро у вашей отары?

Чабан с готовностью повернулся ко мне, чувствуя себя кругом виноватым и, видимо, считая, что этот вопрос имеет прямое отношение к поискам.

— Буква "С", — произнес он торопливо, комкая в руках шапку.

— У каждого чабана — свое тавро или одно на всю отару?

— Одно.

Он смотрел на меня так, словно хотел угадать, какой ответ я хотел бы получить.

— Буква "Н" — чье тавро? — продолжал я.

— "Н"? Такого у нас нет.

— А какие еще есть?

— Больше нет. Только вот… — он замолчал в растерянности.

— Ну, говори, говори, яшули! Дело-то серьезное!

— Еще тавро "К" есть. Но это овцы не наши.

— Чьи?

— Хозяина… Их немного — полсотни.

— А-а-а, — с деланным равнодушием сказал я, хотя опять ничего не понял. — Сур-то с каким тавром?

Чабан виновато опустил голову.

— "С"… То есть должно… Только не успели.

Каратай-ага вернулся к нам мрачный как туча.

— Замело все! — проговорил он. — Нет следов. На лошади он приезжал. Был кто-нибудь?

— Нет. Никто не приезжал.

— И собаки не лаяли?

— Да как сказать, — замялся чабан. — Может, и лаяли…

— Только вы спали, — закончил за него Каратай-ага.

— Измучились. Разве у вас не так было?

— Так. Но собак бы услышал.

— Значит, никаких надежд? — спросил чабан.

— Подумать надо, не торопи. След знакомый, а чей — не вспомню.

Обратную дорогу мы ехали молча. Лишь у самой мазанки, спешившись, я спросил старика:

— Много у вас хозяйских овец?

— Пятьдесят две, — ответил Каратай-ага без запинки.

— Богатый хозяин! В одной отаре полсотни, в другой… — сказал я, подумав при этом: "Ответит ли старик, если спрошу напрямик — кто он, этот хозяин?"

— Расходы у него большие, — усмехнулся Каратай-ага..

"Касаев? — мелькнула у меня догадка. — Неужели Касаев?"

Что-то мешало мне спросить старика прямо. Больше всего, наверное, опасение попасть самому в неловкое положение и поставить в такое же положение Каратая-ага. Вдруг скажет возмущенно: "Ты что, заболел? Не выспался?" Или не хотелось мне самому думать о Касаеве дурно?

С неприятным чувством вошел я в мазанку. Ягненок, лежащий у порога, увидев нас, заблеял, подбежал ко мне и прижался к ногам, вспомнив, наверное, бутылку с молоком. Я отстранил его.

— Опять голодный! — ласково сказал Каратай-ага, поднимая его на руки. — Сейчас, потерпи немного.

"Чтобы ни одна овца не пропала! Лично будешь отвечать!" — всплыли в памяти жесткие слова шофера Касаева, навестившего нас ночью. О чьих овцах он так заботился? И почему столько внимания уделяет Каратай-ага именно этому ягненку? Не потому ли, что у него на ушках тавро — буква "К", похожая на "Н"?

Ох, как все стало сложно!

8

Тягостные мои раздумья оборвал далекий рокочущий гул. Сначала я не поверил своим ушам, но гул быстро приблизился, завис, оглушая, над мазанкой.

— Вертолет! — закричал я. — К нам! Яшули! Вертолет!

Мы выбежали наружу. Над заснеженной, равниной бушевала пурга, поднятая могучими винтами. Но вот они остановились, пурга улеглась, из вертолета выпрыгнул летчик, весело подмигнул:

— Живые? Принимай груз!

Спотыкаясь и падая, к нам издалека бежали по снегу Орамет с помощниками. Мне показалось, что один из парней опять размазывает слезы по лицу. Если это было так, то на этот раз — слезы счастья!

Как мало надо, оказывается, для того, чтобы быть счастливым! "Ваше представление о счастье?" Глупый вопрос. И так ясно: счастье — это куча плотных, перевязанных проволокой тюков прессованного сена. От счастья знакомо пахнет травами у подножия Копет-Дага. Мы старательно укрыли тюки брезентом. Сено должно было распределяться строго по норме, как в тяжелые военные годы распределялся хлеб по карточкам. Его хватит на несколько дней.

Долой все расчеты! Оно бесценно, это сено! Сколько бы ни стоило! А Касаев — молодец и умница!

Теперь хоть немного можно будет перевести дух.

Однако общее ликование продолжалось недолго. Каратай-ага быстро остудил наш восторг.

— Пригони отару! — приказал он подпаску. — А вы продолжайте работу.

— Дай отдохнуть! — взмолился один из помощников Орамета.

— Вечером будем отдыхать! — неумолимо отрезал старик.

Летчик, уже поднявшись в вертолет, высунулся из кабины.

— Алле! Случайно, корреспондент Атаджанов не у вас?

Я поспешил откликнуться.

— Держи! Приказано передать!

Он протянул мне небольшой сверток.

Вертолет еще не скрылся за горизонтом, а я уже в нетерпении вскрыл сверток. На снег упали нарядные теплые варежки. В руках осталась моя топкая меховая безрукавка, которую я оставил дома. В нее было завернуто что-то твердое. Бутылка. Ого! Коньяк пять звездочек. Спасибо, Садап, спасибо, родная.

Из кармана безрукавки белело письмо.

"Верблюжоночек! Как ты там? Не скучай! Посылаю тебе теплые вещи и растиранье на тот случай, если простудишься. Мне сказали, что ты в Аджикуйи. Постаралась сделать так, чтобы один из первых вертолетов направили к вам. У меня все в порядке. Только очень устала. Прихожу с работы поздно и сразу валюсь без сил в кровать. Зато всё организовали, всё обеспечили. Целую тебя, твоя Садап".

Я вытащил пробку из бутылки: в нос шибануло каким-то отвратительным снадобьем.

— Эх, ребята! — сказал я. — Думал на прощанье с вами по глотку пропустить, да не придется. Лекарство жена прислала.

— Ты что, болен? — спросил Орамет.

— Нет, на всякий случай.

— Такую жену на руках бы носил, — с грустью произнес он.

— Не женат?

— Где тут женишься! — Орамет с досадой махнул рукой. — А если и женишься — все равно врозь жить, как Каратай-ага. Он здесь, с отарой, она — там… Значит, уезжаешь?

— И так задержался. Вчера должен был послать материал. Выговор обеспечен.

— Ну и ну! Человек работал день и ночь, а ему выговор!

— Главное — со своим делом справляться! — повторил я слова Каратая-ага, слышанные накануне.

Старик, до сих пор молча стоявший поодаль, кашлянул:

— Спасибо за помощь. Разреши спросить: выходит, со своим делом ты не справился?

Я не знал, что ответить. Мое дело — дать радиорепортаж. А в магнитофоне у меня единственная запись: несколько слов, сказанных Каратаем-ага, и блеяние нашего ягненка. Да и то не нашего… Чужого!

Я почувствовал вдруг, как меня душит нехороший смех: невольно представил лицо Мухаммедоразова, который захотел прослушать мой репортаж. Вот он заправляет ленту, нажимает клавишу магнитофона. "Бе-е-е…" — жалобно несется из аппарата. Главный ждет. Лента ползет с тихим шорохом. "Бе-е-е…бе-е…" Щелчок, лента кончилась. Все! "Он что, с ума сошел, этот Атаджанов?" Кто-нибудь рядом скажет задумчиво: "Неостроумно. Жалкое подражание: "Саранча летела. Села. Все съела. И опять улетела…" — "При чем здесь саранча! — вскинется главный. — Мы его не на саранчу посылали!" — "Это у Пушкина…" — "Ну-ка, вызовите ко мне вашего Пушкина!"

Чабаны с удивлением смотрели на меня. С трудом я подавил смех.

— Что вам сказать, яшули? Не торопите. Вы ведь тоже пока не нашли сура.

— Тебе, конечно, виднее, — проговорил Каратай-ага. — А только я бы на твоем месте записал наши слова. Ты пошел по следу, никто не знает, куда он тебя выведет. Наши голоса могут пригодиться в дороге, сынок.

"Он прав!" — подумал я.

…На этот раз я не перебивал старика. Он говорил все, что считал нужным. Прошло пять минут, десять. Чуть слышно гудел включенный аппарат; за стеной, в загоне, шумела отара, растревоженная нежным запахом сена; порой раздавались окрики Ходжава, оставшегося с овцами…

Каратай-ага говорил о том, какой ценой приходится спасать отары, вспоминал войну, тяжкие дороги отступления, безмерное мужество наших солдат. Потом сказал:

— Этим летом по радио передали весть: в Центральных Каракумах, в районе Кизылтакыра, создаются большие запасы кормов для скота на случай суровой зимы. Весть была добрая, и мы поверили ей, потому что привыкли верить. А потом, уже осенью, поняли: добрая весть оказалась фальшивой. Я написал об этом тебе на радио, потому что эту весть разнес ты…

— Да, но я же не выдумал ее!

— Знаю. Тебе о ней рассказал Касаев. Разве от этого твоя вина меньше? Так вот: на мое письмо ты не ответил…

Я вспомнил это письмо. Оно было единственным таким среди других, в которых люди благодарили меня. Помню и то, что я сначала расстроился, но репортаж мой висел в редакции на стенде лучших материалов. И Садап сказала: "Не обращай внимания. Какой-нибудь склочник. Уж как-нибудь Мерет Касаев лучше понимает обстановку!"

— Расслабляться нельзя! — закончил Каратай-ага. — Мы не знаем, сколько продлятся морозы и снегопады. Сегодня нам привезли сено. Это выход из положения только для тех, кто живет поговоркой: "День прошел — и слава богу!" Мы сделаем все, что от нас зависит. Но пусть каждый знает: опасность не миновала. Она — рядом! Сегодня, и завтра, и в будущем!

Старик замолчал и обнял меня:

— А теперь — прощай, сынок. Кажется, ты справишься со своим делом.

9

Я покидал Аджикуйи совсем другим человеком. Приехал я самонадеянным, не знающим сомнений, а уезжал, поняв многое, узнав, "кто есть кто", как говорят англичане. Так мне, по крайней мере, тогда представлялось.

Каратай-ага высказал в последний момент весьма серьезные упреки. В редакции меня ждали упреки не менее тяжелые. Я даже предугадывал формулировку в приказе, который будет висеть на том самом месте, где еще совсем недавно находился мой образцовый репортаж. "За срыв оперативного задания…" Болели обмороженные пальцы, и спина ныла от усталости так, что лошадь, чувствуя мою неуверенную посадку, недовольно мотала головой… Озабочен я был по-прежнему судьбой отары в Аджикуйи, как, впрочем, и других разбросанных по пустыне. Не выходили из памяти "хозяйские" овцы, которые паслись под видом совхозных. Словом, причин для дурного настроения куда как хватало.

У меня же, наоборот, был необычайный душевный подъем! Я чувствовал, что оказался в самом центре важных, неведомых мне прежде событий. От того, как они станут развиваться, изменится многое в моей жизни. А развиваться они станут в зависимости от решения, принятого мной. Раньше я с легкостью, не задумываясь, определял для других "верное направление". Теперь мне самому предстояло выбирать его.

В таком настроении я приближался к Кизылтакыру. Уже издали слышен был разноголосый шум моторов. Автоколонна с грузами пробилась в Кизылтакыр!

Судя по всему, прибыла она только что; водители еще размещали свои машины на стоянке, хотя некоторые уже разводили костры, не дожидаясь, когда их определят на короткий отдых. В штабе непрерывно хлопали двери: люди входили и выходили. Грузов было много — они горбатились под брезентом выше кабин. И опять, как прежде, когда вертолет приземлился с тюками сена, меня охватило радостное возбуждение при виде этого богатства, заглушившее на некоторое время неприятные мысли. Даже подумалось: не оказался ли я там, в Аджикуйи, вместе с чабанами в положении солдата, который видит войну лишь из своего окопа и с этой позиции судит о ней? Вон какие силы брошены в бой!

На несколько минут я задержался возле штаба, потолкался среди шоферов, сделал несколько записей ("Тяжело, конечно, но ничего, пробились все-таки…", "Часок-другой отдохнем — и дальше. Знаем, в каком положении отары…") и направился в штаб.

Начальника штаба на месте не оказалось. В его кабинете сидел Мерет Касаев.

Он искренне — я это видел — обрадовался мне, усадил рядом и принялся расспрашивать о делах в Аджикуйи. Покачал сочувственно головой, глянув на мои обмороженные, распухшие пальцы.

— Досталось тебе! Могу, конечно, упрекнуть: мы другого от тебя ждем — твоих ярких выступлений. Но как упрекнешь за благородство души! Ничего, зато теперь расскажешь обо всем с полным знанием дела. Такими пальцами пишут только правду!

Черт возьми! Все призывают меня писать и говорить правду. Правду, одну только правду, ничего, кроме правды! Но почему у всех она разная?

Мерет Касаев тоже выглядел неважно. Я помнил его моложавым, статным, с чисто выбритым лицом, еще не тронутым не только морщинами, но даже морщинками, исполненным того внутреннего достоинства, которое присуще людям, знающим себе цену, но не стремящимся показывать ее другим. Он словно постарел за пять месяцев на пять лет. Или за пять дней? Да, в эти дни, похоже, всем досталось.

— Кстати, насчет правды, — сказал я. — Помните нашу поездку прошлым летом? Я передал репортаж, где, в частности, говорилось о создании больших запасов кормов на случай суровой зимы… Как раз здесь, в Кизыл-такыре. Чабаны поверили нам…

— Эх, Атаджанов, Атаджанов, — ласково сказал Касаев. — Славный ты парень, да больно молод. Мы никого с тобой не обманули. Речь шла о решении. Понимаешь? Решение очень хорошее, оно будет непременно выполнено. Но для этого нужно время, средства, материалы. Для этого необходимо внести изменения в планы, многое согласовать и увязать. Недавно подсчитал, — Касаев невесело усмехнулся, — за последние полгода всего два месяца был дома, в совхозе. Остальное время в разъездах: согласовываю да увязываю… Спасибо, еще твоя супруга нас выручает, не знаю, что без нее делали бы!

— Какую же правду вы хотите в моем репортаже?

— Расскажи, что видел. Такого, как в этом году, больше не должно повториться.

— Может, и вы скажете несколько слов?

Он охотно согласился, уверенно взял в руки микрофон и начал:

— Воодушевленные решениями и постановлениями районного Совета…

Ну и так далее. О трудностях в его выступлении не было ни слова.

Я понял, что больше мне здесь нечего делать.

Через час попутная машина везла меня в Ашхабад. Снова поднялся ветер и пошел снег. Стало сумрачно, как вечером. Недавно расчищенную дорогу быстро заметало, и водитель выжимал из машины все, на что она была способна, опасаясь застрять в пути.

На душе у меня было так же пасмурно и смутно, как и вокруг, от сознания своего бессилия перед фактами, которые никак не хотели выстраиваться в ясную логическую цепочку.

Домой я приехал затемно. В редакцию идти уже было поздно, да и с чем бы я пришел туда? Мне предстояло провести еще одну бессонную ночь, подготавливая к утру материал. Ничего, говорят, дома и степы помогают.

К счастью, Садап была уже дома. Увидев меня, она встревожилась, стала допытываться, почему я вернулся на день раньше, не заболел ли? Успокоилась, лишь когда я сказал:

— Знаешь, я открыл секрет. Не хватает времени в командировке, когда ездишь на машине. Я провел с чабанами два дня, и этого оказалось достаточно.

Распухшие пальцы я старался держать так, чтобы она их не замечала. Удавалось мне это довольно долго. Я принял ванну, поужинал и прилег отдохнуть на полчаса. Какое блаженство — растянуться после горячей ванны на слепяще белых, накрахмаленных простынях, пахнущих прохладой! Особенно если ты два дня не раздевался, мерз на пронизывающем ветру и дремал в углу мазанки, подложив под голову старый чабанский полушубок, провонявший овцами, дымом и прогорклым салом. Право, удержаться от сна сейчас мне стоило еще больших усилий, чем тогда, в мазанке, после тяжелой ночной работы. Но я удержался. Попросил Садап заварить мне покрепче чай, встал и отправился за письменный стол. Тут она и увидела мои пальцы. Еще полчаса ушло на причитания и лечение. И вот я наконец за работой. Садап, занятая домашними делами, бесшумно двигалась по комнате, стараясь не мешать мне.

— Знаешь, — сказал я, не выдержав, — в трудные минуты я думал о тебе. Никогда не был сентиментальным, а тут вспоминал то и дело. Смешно, да?

Садап подошла сзади, обняла.

— Ты даже не рассказал, как там?

— Потом, Садап, потом…

— Молчу. А я тебе подарок приготовила. Угадай какой?

— Садап!

— Молчу!

Я просидел за столом час. И опять — ни строчки. Не помогал даже крепчайший чай. Садап уже легла, но не спала: на туалетном столике возле кровати горел светильник, она читала. Я присел на краешек кровати.

— Слушай, ты Мерета Касаева хорошо знаешь?

— Конечно, — несколько удивилась Садап моему вопросу.

— Что он за человек?

Она отложила книгу и села на кровати, вмиг преобразившись. Сейчас передо мной была уже не моя Садап, а товарищ Атаджанова. Товарищ Атаджанова в ночной рубашке, с распущенными на ночь волосами.

— Энергичный организатор, хорошо знает свое дело, — перечисляла она достоинства Мерета Касаева. — Умеет найти подход к людям, обладает большим опытом и широким кругозором… Да ты, наверное, и сам мог убедиться… А почему ты спрашиваешь?

— Не могу понять, — признался я. — Все это верно, но… Например, у него в каждой отаре по полсотни личных овец.

— Я не привыкла верить сплетням, — сухо ответила товарищ Атаджанова.

— Это прекрасно. Но мне ты веришь?

— Конечно. Однако ты поверил в сплетню.

— Об этом говорят сами чабаны! Даже тавро у этих овец другое. Я сам видел!

— Такие факты может установить только авторитетная комиссия или официальное следствие. А доморощенный Шерлок Холмс… И вообще, зачем было ввязываться? У тебя имелось определенное задание. Судя по тому, что ты собираешься сидеть всю ночь, оно не готово. И вместе с тем хватаешься за сомнительные сведения.

— Садап! — сказал я, ошарашенный ее тоном, не зная, разозлиться ли мне или расхохотаться. — Ты, наверное, забыла, кто перед тобой? Ведь это я, Садап! Смешно в ночной рубашке, перед мужем произносить такие речи, тебе не кажется?

Я был уверен, что она, опомнившись, шлепнет меня ласково или шутя брыкнет ногой: мол, ну тебя, сам же начал! Но, к моему удивлению, Садап сказала ломким от какого-то внутреннего напряжения голосом:

— Правда есть правда. В каком бы виде и где бы она ни предстала!

Так! Еще одна правда!

Мне не хотелось ссориться, я встал и миролюбиво пожелал ей спокойной ночи. Впрочем, не удержавшись, добавил:

— Выспишься — добрее станешь…

Садап тотчас погасила свет и отвернулась к стене.

Я всегда знаю, когда она спит, а когда притворяется. Не спала Садап долго, хотя ничем не выдавала себя. Только около полуночи я понял: спит!

Настраиваясь на работу, я едва слышно включил свои записи. Вот выступление Каратая-ага: "Люди! Положение у нас тяжелое…" Выступление Мерета Касаева: "Воодушевленные решениями…" Их надо связать. Как? Как объединить столь противоречивые высказывания? Кто-то непременно должен выпасть. Каратай-ага? Невозможно. Ведь и сам Касаев призывал меня писать правду. Значит, выбросить его? Скажут: "Выступление Касаева, больше всех сделавшего для спасения скота, ты замолчал, а поддержал отсталые настроения…" Нет, надо было как-то соединить их, хотя я не представлял, как это сделать.

Не в силах усидеть на месте, я принялся кружить по комнате, бесцельно трогая и перебирая книги на стеллаже, бумаги на столе, переставляя с места на место чайник и пиалушку. Потом подошел к окну.

Напротив нашего дома стоят два других, кооперативных. Наш — обыкновенная панельная пятиэтажка, те — нарядные кирпичные башни. Ну конечно! В нарядных башнях не светится уже ни одно окно, а в нашем — я это видел по квадратам света на тротуаре — еще и не думали ложиться.

Похоже, кружат по своим квартирам мои соседи, которым не дают заснуть задачи нашей жизни. И может, у кого-то из них задачи потруднее моей.

Я стоял, смотрел на улицу, мучительно думал о той задаче, которую предстояло решить мне; пальцы мои то теребили край занавески, то поглаживали подоконник, то ощупывали какую-то плоскую коробку на нем. Я, наверное, не обратил бы на нее внимания, если б не задел больными пальцами за твердую крышку.

Отдернул руку и взглянул на коробку. Обычная, картонная, она была перевязана красивой ленточкой. Наискось по крышке шла надпись. Почерк Садап. "Моему дорогому верблюжонку от любящей жены".

Ага! Вот он, обещанный подарок!

Я покосился на спящую Садап, осторожно развязал ленточку и снял крышку. Из коробки ударил золотистый свет. Ошеломленный, я стоял, не веря своим глазам.

Передо мной лежала шкурка сура. Она была совсем свежая, невыделанная; от нее еще исходил запах крови и молока.

— Садап! — закричал я, подбегая к кровати с коробкой в руках. — Что это такое?

Все-таки я ошибался: она не спала. Ответила сразу, не испугавшись, не вскинувшись от моего крика.

— Разве ты не прочел? — спокойно ответила Садап. — Подарок, о котором я тебе говорила.

— Ты получила его от Касаева?

— Это не имеет значения… Если от Касаева, что из того? Не все же такие неблагодарные, как ты!

— Садап! — простонал я. — Он ворованный, этот сур! Мы искали его, понимаешь? Мы шли по следу вора. И этот след привел сюда, в мой дом!

— Ты сошел с ума! — взвизгнула Садап. — Этот сур от собственной овцы Касаева! Как ты смеешь!

Она вскочила с кровати и, кажется, готова была вцепиться в меня разъяренной кошкой.

И вдруг такая усталость охватила меня, что я вынужден был присесть. Мне все стало ясно. Я вспомнил, узнал тот нечеткий узкий след сапога, оставшийся возле входа в агыл. Эх, Каратай-ага! Ты стал стар, твои глаза, похоже, уже плохо видят. Той ночью приезжал к нам шофер Касаева — парень с разваленным шрамом подбородком. Значит, от нас он завернул в соседнюю отару передать строгий наказ Касаева: "Чтобы ни одна овца не пропала…" Зашел в загон, увидел сура… Чабаны спали. И он, как волк, нет, как верный пес, схватил добычу и отнес хозяину. Я не знаю, что он сказал при этом. Может быть, даже заверил, что суром окотилась одна из "хозяйских" овец. Может быть! Но это не меняло дела.

— Садап, — сказал я как можно спокойнее, — извини. Я, наверное, действительно сошел с ума. Это от усталости. Спасибо тебе за подарок. Я знаю: он тебе дорого достался.

Садап плакала. Успокоив ее кое-как и заставив лечь в постель, я сел за работу. Строка ложилась за строкой на лист бумаги. Ни выступления Каратая-ага, ни выступления Мерета Касаева выкидывать не пришлось. Они прекрасно уложились вместе.

Пусть все узнают цену невыполненных заверений и обещаний. А я со своей стороны прокомментирую эту цену. Цену сена, доставленного на вертолетах, грузов, прибывших на автомашинах, бессонных ночей, изнурительной работы сотен и сотен людей.

Что драгоценная шкурка сура? Она — едва заметная пылинка в этом потоке!

Закончил репортаж я к утру. Теперь у меня оставалось еще одно дело. Придвинув к себе поближе коробку со шкуркой сура, я сел за письмо.

"Яшули! Я все-таки вышел на след вора, укравшего сура. Вот она, перед вами, его шкурка. Распорядитесь ею по своему усмотрению, учитывая, конечно, что сур — совхозный. Можете передать Касаеву: шкурку прислал корреспондент радио Атаджанов. Пусть он в вашем присутствии расспросит хорошенько своего шофера, откуда тот достал сура. Думаю, что и вы тогда вспомните след, оставленный вором у входа в загон, как вспомнил его я. Как видите, я оказался неплохим учеником. Оказывается, следопытом можно стать не только в пустыне, но и в городе. Следы не видны на асфальте. Но они все равно остаются. Однако без вас я бы не нашел след, не взял бы верного направления…"

…В редакции меня встретили нетерпеливым ворчанием:

— Что случилось? За три дня — один репортаж, да и тот короче воробьиного носа… И на кого ты стал похож!

Я достал катушку с пленкой.

— Вот тут все сказано.

Потом я сел за стол, положил голову на руки и заснул. Не знаю, сколько прошло времени: несколько минут или часа два. Меня разбудили.

— Главный вызывает.

Признаюсь честно: окончательно я так и не проснулся, хотя прошел по длинному коридору, открыл дверь в кабинет нашего Мухаммедоразова, поздоровался и еще минут десять выслушивал его нотации.

— Ты понял меня? — спросил наконец он.

— Да, — сказал я. — Разрешите идти. Я спать хочу.

Домой меня отвезли на редакционной машине. Проспал я около суток. Проснулся утром. Садап рядом не было. Первое, что я стал вспоминать, это разговор с нашим главным. Я готов был поклясться, что он вкушал мне: "Славный ты парень, Атаджанов, да больно молод… Нужны средства, время, материалы. Для этого необходимо внести изменения в планы, многое согласовать и увязать…" Но ведь это говорил мне Мерет Касаев! Я помню совершенно точно! Неужели я что-то путаю?

Садап уже ушла на работу — чайник на плите был еще горячим. Я поискал записку, которую она всегда оставляет в таких случаях. Записки не оказалось. Пора было собираться и мне.

Чуть слышно наигрывала коробочка репродуктора на кухонном столе. Я зажигал газ под чайником, когда услышал: "Передаем радиоочерк нашего корреспондента Атаджанова "Дни и ночи Аджикуйи".

Я бросился к репродуктору и включил его на полную мощность.

…Да, это было сделано мастерски, ничего не скажешь! Особенно красиво звучало вступление — описание заснеженной, скованной морозом пустыни. "Все вокруг сияло и искрилось, а на вершинах холмов снег сверкал тысячами рассыпанных алмазов…" Прекрасно выглядел и рассказ об ударной ночной работе чабанов, героически собирающих траву под снегом. Ни слова о том, с какими лишениями и трудностями они встретились в эти дни. А в заключение — выступление Мерета Касаева.

И это все шло от моего имени. Мой голос разносился сейчас на сотни километров — по Ашхабаду и дальше в пустыню, в коши и аулы. И может быть, в Аджикуйи Каратай-ага, Орамет и Ходжав слушают эту передачу и переглядываются: "Да, ловко он нас провел…"

Я сидел за кухонным столом, подперев кулаками тяжелую голову, слезы текли по моему лицу от обиды и унижения; в эту минуту я как-то не думал, что плачущий мужчина — тяжкое зрелище. И уж конечно не помнил, что совсем недавно, каких-нибудь три дня назад, я жалел, что оборвал выступление Каратая-ага в самом начале, поскольку потом, выбрав нужные мне места, смог бы смонтировать его выступление заново.

Репортаж "Дни и ночи Аджикуйи", переданный по радио, доконал меня. Если бы не он, я никогда бы не сделал того, что сделал: достал коробку со шкуркой сура и письмом, адресованным Каратаю-ага. Коробку отложил в сторону, письмо распечатал и дописал:

"Яшули! Может быть, вы слышали по радио мой рассказ о вас. Мне очень стыдно. Но не за себя, а за тех, кто использовал мое имя и мой рассказ, извратив его и придав ему совсем иной смысл. Шкурку сура я решил вам пока не посылать. Я думал, что след кончился, но он, похоже, идет дальше. Так что шкурка сура пригодится мне в дороге. Так же как ваши слова о положении, сложившемся этой зимой на отгонных пастбищах…"

Да, признаюсь, я не подумал в тот момент о Садап. Вот это и мучает меня сейчас больше всего. Но тогда я был как в чаду.

Письмо я опустил в ближайший почтовый ящик, а с коробкой поехал в город.

…Их, конечно, наказали. Касаевского шофера даже судили, как выяснилось, кстати, не в первый раз. Касаеву строго указали на беспринципность. Садап перевели в другой отдел. Впрочем, и я перешел в другую редакцию, подальше от нашего Мухаммедоразова.

Шкурка сура где-то затерялась; должно быть, невыделанная, она просто сгнила, пока фигурировала в качестве вещественного доказательства. Я искал ее, чтобы переправить Каратаю-ага, но так и не нашел.

Садап не простила меня. Мы стали ссориться с ней едва ли не каждый день, и в конце концов она переехала к своим родителям на другой конец Ашхабада. Когда мы встречаемся на совещаниях, то ведем себя вполне корректно: не только здороваемся, но и разговариваем — обмениваемся впечатлениями о том или ином выступлении, о прочитанных книгах.

Иногда мне кажется, что она вот-вот скажет: "Верблюжоночек! Как ты там? Без меня-то? Не пора ли помириться?"

Но иногда я вижу в ее глазах такую неприязнь, что поскорее отхожу в сторонку.

Перевод В.Комиссарова

Соседи

1

Я жил не особенно задумываясь, совершенно уверенный в том, что жизнь моя течет правильно. Я сам, без посторонней помощи, устроил свою жизнь и, кажется, достиг большего, чем мои аульные сверстники.

Правда, женился я после тридцати, и моему единственному сынишке всего шесть лет, а у моих ровесников сыновья — женихи и дочки на выданье. Ведь у нас, в ауле, как принято? Традиции соблюдаются строго. Если не женишься в восемнадцать лет, аульчане удивляются. Не появится ребенок до двадцати, начинают в тебе сомневаться. А если до двадцати пяти не станешь отцом троих детей, старшие неохотно с тобой здороваются. Жениться у нас — дело нехитрое, да хлопотное, а я хотел учиться. На меня давно уж махнули рукой, когда я встретился с Акджагуль и наконец обзавелся семьей.

К тому времени я вернулся из Москвы, окончив педагогический, два года учительствовал и всерьез подумывал о женитьбе. Акджагуль училась на последнем курсе библиотечного института и была по сравнению со мной совсем еще девочка. Такая серьезная, рассудительная девочка, не то чтобы красивая, она привлекала к себе мягкостью, умением слушать. Не могу утверждать, что она меня полюбила, но почему-то я был уверен, что она согласится выйти за меня замуж.

Почти с самого начала наша жизнь сложилась несколько странно: мы были каждый сам по себе. Акджагуль много работала, часто уходила на какие-то конференции. Это бы еще ничего, но она хотела, чтобы я ходил в магазин!

Я думал, что причина наших недоразумений — ее плохой характер и что со временем я переломлю его, воспитаю жену как мне нужно.

Но как я ошибался!

Ко мне явились нежданные гости — друзья детства. Акджагуль выглянула в коридор, поздоровалась и скрылась на кухне. Я пригласил земляков в столовую и в ожидании дастархана стал расспрашивать о здоровье стариков, о детях, о том, кто чем занимается, чем живет, — обычные разговоры. Расспрашивал, а сам прислушивался к тому, что делается на кухне: вот Акджагуль мост мясо, бросает его в казан, режет лук.

Но вместо шипения масла — звон разбитой тарелки.

Снова тишина. Я начал нервничать.

Распахнулась дверь. Акджагуль в выходном костюме, строго причесанная, как всегда, возникла на пороге. Но вместо угощения в ее руках был портфель.

— Извините, пожалуйста, — виновато сказала она, — но я должна уйти. Я сегодня веду конференцию. Плов готов, чай вскипел. Пожалуйста, угощайтесь. Еще раз извините меня. Желаю вам хорошо отдохнуть.

Хлопнула дверь.

Меня будто ошпарили — опустил голову, боюсь на гостей взглянуть. Где это видано: гости — в дом, а хозяйка — из дому? Что земляки подумают? А что они будут рассказывать в ауле — страшно подумать! Опозорила меня! Женщинам нашего аула и в голову не могло прийти перечить своим мужьям или нарушить вековые традиции.

В голове кровь молотом бьет.

— Где кухня? — Я поднял голову, земляк стоит, улыбается. — Есть с дороги хочется.

Повел я их на кухню. Надо бы налить чаю, тарелки достать, помидоры помыть, а у меня руки не поднимаются. Сел у окна и сижу.

Земляки сами себя угощали.

Ели да Акджагуль нахваливали: мол, красивая, молодая, а как вкусно готовит и порядок везде.

Но мне их слова казались насмешкой.

Сколько сидели гости, не могу сказать. Я вздохнул с облегчением, когда они ушли.

Закрыв за ними дверь, долго стоял в передней, рассматривал картину, на которую давно уже не обращал внимания.

В Фирюзе началась наша жизнь с Акджагуль. В Фирюзе мы часами ходили по песчаным дорожкам и не могли наговориться. Как точно передал мой товарищ голубой воздух Фирюзы, ее тепло, ее красоту!.. Неужели я так ошибся?

В комнате стояло пианино. Акджагуль вечерами играла на нем. Гельдишка стал учиться музыке.

Из гостиной в кабинет, из кабинета в комнату жены и Гельдишки… я ходил и не мог успокоиться. Казалось бы, мелкие недоразумения сейчас виделись мне зловещими. Не случайность то, что произошло сегодня.

Вот она не выгладила мою любимую рубашку. "Это что значит?" — спросил я у Акджагуль, уверенный, что она поспешит исправить оплошность. Но она продолжала как ни в чем не бывало собираться на работу и ответила небрежно: "Утюг испортился". — "Нужно немедленно отнести его в мастерскую!" — возмутился я. А она в ответ: "Это тоже моя обязанность? — Пожала плечами, пошла к двери, бросила с порога: — Ты же видел, я весь день стирала! У меня до сих пор спину ломит!"

Так и пришлось мне идти в мятой, оказалось, что остальные рубашки тоже не поглажены.

Уроки я давал кое-как, на переменах старался ни с кем не заговаривать, мне казалось, что все — и ученики, и учителя — смотрят на мою рубашку и втайне посмеиваются.

Уже ни в чем не сомневаясь, я решительно пошел из квартиры. Около пивнушки всегда можно найти любителей заработать. Помощники нашлись сразу — в полчаса вещи Акджагуль оказались перед подъездом.

Тоскливо было у меня на душе, пусто.

Сквер с мокрой скамьей, кинотеатр с дурацким фильмом, в столовой воздух, синий от дыма.

Мне казалось, я один, совсем один. Деревья голые. Ранняя весна едва угадывается. Воздух сырой, ветер холодный.

Помню еще один случай. После трудного, длинного дня я наконец добрался до дому. Конечно, в школе я пообедал. Но разве то была еда? Акджагуль же вместо ужина поставила передо мной красный чайник с пиалушкой.

Надо признаться, чай она заваривает превосходно.

Нисколько не сомневаясь, что исчерпала свои обязанности, она уселась на диване читать. Самое любимое ее занятие.

"Спасибо за чай, — начал я миролюбиво. Мне хотелось по-хорошему напомнить Акджагуль о ее долге. — Но только сейчас, по-моему, время ужина. Я есть хочу". Акджагуль повернула ко мне невозмутимое лицо. "Чтобы сварить обед, нужно мясо, не правда ли, мои милый? А ты приносил его?" Она неприятно улыбнулась.

Разумеется, слова жены "насытили" меня. Я лишь спросил: "Разве раньше я приносил мясо?" — взял сигареты и поспешил уйти к себе. Чего хочет эта женщина, думал я, чего добивается? Улегся спать, но уснуть не мог. От голода. От унижения. От неумения понять, объяснить, что происходит в моем доме. Лежал и прислушивался, скрипнет ли половица, стукнет ли посуда? Но не слышал ни звука.

Не знаю отчего, среди ночи проснулся. Включил свет. На журнальном столике стояла тарелка с едой и бутылка простокваши. Я тут же, помнится, готов был простить Акджагуль. Мне даже стало жалко ее. Но испугался: если прощу за то, что она подала ужин ночью, то, вероятно, в следующий раз она подаст его утром. "Не нужно трогать простоквашу и чебуреки!" — решил я и не выдержал: точно мальчишка, вскочил, съел все в одну минуту.

Только снова улегся, сытый и умиротворенный, скрипнула дверь, и не прошло секунды, как Акджагуль прилегла рядом. Прижалась ко мне, обняла.

Сделав вид, что крепко сплю, я пытался сообразить, как все это понимать? Если пришла, значит, чувствует себя виноватой, хочет просить у меня прощения. Простить или не простить? Я повернулся к ней лицом. Повернулся, но слов тратить не стал. Начала Акджагуль. "Поговоришь со мной или мне уйти?" — спросила очень тихо, и я уловил в ее голосе раскаяние. "О чем хочешь поговорить?" — "Пойми, мой родной, мне трудно, очень трудно". — "Что трудно?" — "Ничего я не успеваю. Возможно, я физически слабая, но я не могу справиться со всем, что на меня навалилось. Знаешь, каждый раз, когда мы ссоримся, я потом долго думаю, ищу свою вину. Плачу. Слышишь, родной?" — "Слышу. От меня какая помощь нужна?" Акджагуль продолжала свое: "Как ни стараюсь, ничего не получается: то одно, то другое не сделаю. Поэтому прошу тебя, если не успею вовремя подать попить-поесть, не смогу погладить рубашку, не обижайся, милый".

Я сразу не ответил, и Акджагуль продолжала: "Вообще-то вскипятить чай или разогреть готовую еду нисколько не унизительно для мужского достоинства. Наоборот, именно в этом проявится уважение к жене, которая не меньше твоего работает. — Акджагуль помолчала и убежденно добавила: — Ты можешь помочь мне. Понимаешь? Ты сильно облегчил бы мне жизнь, если бы делал то, что в твоих силах".

Вот тогда я и спросил ее первый раз: "Может быть, ты уволишься с работы?" В ту минуту я все беды валил на ее работу! Если скажу, что Акджагуль испугалась, это будет неточно, но лицо у нее изменилось. Она долго молчала, отвернувшись от меня, потом горько спросила: "Скажи, мой милый, готовы мы с тобой добровольно отказаться от половины того, что имеем? — Я молчал, что я мог сказать? — Но, конечно, кроме этой, есть еще более серьезная причина: я, как и ты, люблю свою работу и не могу без нее".

Акджагуль полежала еще немного, видимо ожидая моего ответа, потом глубоко вздохнула.

О чем бы я ни думал в тот бесконечно длинный день, что бы ни вспоминал, снова и снова мысли мои возвращались к Акджагуль.

Почему же нам было так хорошо в Фирюзе?

Сияло и ласкало нас своими лучами солнце. Небо над нами было чистым. И мы понимали друг друга.

Может, потому, что жизнь там особая. Дачный поселок у нас необычный, почти пансионат: работает прекрасная столовая, где очень вкусно кормят. Хозяйки собираются на громадной общей кухне не по обязанности, а скорее из удовольствия. В Фирюзе Акджагуль была освобождена от кухни. А в городе ей пришлось все делать самой.

Я не требовал от жены чего-то невыполнимого. Мы оба уставали, много работали. Нам было не до нежностей. Слова "люблю", "любимая" в нашем доме не звучали.

Правда, Акджагуль иногда намекала на то, что ей чего-то не хватает, например, скажет, что женщины любят ласку. И я старался сделать так, чтобы она не скучала. А вообще-то она быстро привыкла к тому, что я не умею говорить красивые слова.

Я, как умел, заботился, чтобы жена была хорошо одета, довольна. И она чисто по-женски встречала малейшую заботу о ней — благодарила, была нежна…

Первое время мы часто ходили в театр. А потом почему-то перестали. Вечерами читали, много говорили о книгах. Не говорили мы, но, наверное, все время думали о нашем будущем ребенке. Прошел год, два, три, а ребенка все не было. И наконец на четвертую зиму Акджагуль подарила мне сына. Желанного. Долгожданного. Казалось, с рождением его должны были исчезнуть недоразумения и недомолвки. Что теперь могло нарушить счастливое течение нашей жизни? Акджагуль-жена, превратившись в Акджагуль-мать, стала для меня святой. Как предупредителен я был к ней в тот период, как спешил домой после работы! Даже нежные слова старался произносить!

Но, как ни странно, именно со дня рождения сына наши отношения стали ухудшаться. Малыш рос, а мы с женой все более и более отходили друг от друга.

Было совсем темно, когда я добрел до своего дома. Над подъездом горел фонарь. Мебели уже не было.

Во всех наших окнах, обращенных во двор, горел свет. Медленно, не зная, что думать, поднялся я к себе на третий этаж. Когда доставал ключ, дверь распахнулась и мимо меня прошла женщина с мусорным ведром. Только когда она прошла, я понял, что это та самая Акджагуль, которую я выставил со всеми ее вещами из дома, с тем самым мусорным ведром, которое уже много лет стоит в нашей кухне.

Да, что скрывать, именно чувство облегчения и признательности судьбе испытал я в ту минуту, когда мима меня с мусорным ведром прошла жена, а рядом послышался голосок сына. Я взял его на руки, подбросил к потолку. Он радостно смеялся.

Сделать это в тот момент мне было особенно приятно.

Услышав шаги Акджагуль, я поспешил скрыться в кабинете. Но она вошла следом и плотно закрыла за собой дверь.

— Я хочу тебе сказать, — очень спокойно сказала она, — что это и мой дом тоже, нам дали его двоим, а потому в следующий раз придумай что-нибудь другое. И еще хочу сказать — я тоже человек. Слышишь? И будь любезен уважать меня. — Акджагуль ушла, осторожно прикрыв за собой дверь, а я продолжал стоять с незажженной сигаретой во рту.

В тот день я не вышел к ужину. И утром отправился на работу без завтрака. Спокойствие Акджагуль, ее решительные слова, ее достоинство ошеломили меня. Чего-чего, но такого я не ожидал. Я был уверен, что она попросит у меня прощения или, по крайней мере, попытается загладить свою вину, а тут… Передо мной стояла гордая, независимая, совсем незнакомая женщина. И я растерялся, я не знал, что делать и как вести себя.

Дни шли, сменяли друг друга, а в нашем доме воцарилась тишина. Мы, конечно, здоровались, встречаясь за одним столом, обсуждали расходы, но в воздухе повисло напряжение. У нас сохранялась видимость семьи, но мы жили как соседи в коммунальной квартире.

Гельдишка стал удивительно тихим. Не кричал, не бегал, все сидел со своими игрушками, шептал что-то себе под нос. Тишина стояла такая, словно в доме появился тяжелобольной.

Я наблюдал за Акджагуль. Она готовила, мыла посуду, кормила сына, склонялась над ним, собиралась на работу, говорила по телефону. Да, она, эта женщина, вовсе не знакома мне. Кто она? О чем думает? Что таит? Акджагуль стала для меня загадкой.

А может быть, все женщины такие? Многих ли я знаю? И я оглянулся вокруг себя. Вот, как обычно, на нашей длинной скамье у подъезда расположились женщины. Жены, матери, хозяйки нашего большого дома. Мои соседки. Может быть, кто-то из них плохо влияет на Акджагуль? Почему никогда раньше я не прислушивался к их разговорам? Я считал ниже своего достоинства обращать на них внимание. Пустое болтают, думал я.

2

— Самое противное для змеи — мята, а она растет у входа в ее нору, — услышал я первую фразу. — Ишь, сама — бесстыдница, а других осмеливается поучать! Не соображает, что не только разговаривать с такими, даже сидеть на одной скамье и то грех!

Этот всхлипывающий сиплый голос конечно же принадлежит Огулнияз, тучной женщине из соседнего подъезда, матери двух девушек и двенадцатилетнего мальчика. Ей насмешливо отвечает Майя, тоже мать двух девочек-подростков, но молодая, статная, веселая.

— Аллах, оказывается, послал нам благочестивую соседку! — В звонком чистом голосе Майи слышна ирония. — Не выпускаешь собственных дочерей из квартиры, погубить решила. Говорят, даже заключенных выводят на свежий воздух, а ты родных детей заморила, взаперти держишь, работать заставляешь. И вообще посмотри на себя, что ты за человек? Свою скамейку жалеешь, всегда на нашей сидишь. Разве я тебя приглашала к себе, скажи? Сюда приходишь, чтобы отравить чистый воздух у нашего подъезда.

— Тьфу, тьфу! — плюет себе за воротник Огулнияз. — Ишь чем стыдить вздумала! Воздух я ей отравляю. Если бы ты была чистой, не ходили бы к тебе посторонние мужчины. Что ж, прикажешь мне своих дочерей выводить во двор, чтобы они видели, как ты обнимаешься с мужиками? Погоди, вот возьму и заявлю куда следует!

— Не оставляй на завтра, — рассмеялась Майя, — заявляй побыстрее, а то продашь свою старшую дочь, как товар на базаре, и не успеешь пожаловаться, потому что тебя судить будут!

— Тот, кто будет меня судить, тоже свою дочь не бесплатно отдает, будь уверена. Бесплатно отдают только тех, которые опозорены и дольше их держать дома никак нельзя!

— Эй, женщина, не распускай язык! — включается в спор третий голос. — Я своих девочек не меньше твоего люблю, но не собираюсь менять их на деньги.

Голоса затихают, но это, конечно, еще не конец. Мне бы закрыть окно и сесть за стол, но меня разбирает любопытство.

Выходит, Майя ведет себя легкомысленно? У нее две дочери-старшеклассницы, и она аккуратно приходит в школу на родительские собрания — не раз я видел ее там и раскланивался с ней. Оказывается, Огулнияз держит своих дочерей взаперти. Ее дочери тоже учились у меня, но после седьмого класса исчезли. Почему-то я даже не задумался, где они могут быть, чем занимаются.

Конечно, нельзя сказать, что я совсем ничего не замечал из жизни соседей. Например, давно удивляюсь: куда делись мужчины, вселявшиеся в наш дом вместе с нами? Они частенько сиживали на скамейке перед нашим подъездом. И муж Майи и муж Соны. Попыхивали сигаретами, неторопливо беседовали…

По обыкновению, мы сели ужинать в семь часов. Акджагуль была сдержанна, на меня не смотрела, подкладывала сыну мясо, расспрашивала, чем он занимается в детском саду, слушала, улыбалась. Я был выключен из их жизни.

Наконец наступила пауза.

— Скажи мне, пожалуйста, — начал я, прорываясь сквозь молчаливую настороженность Акджагуль, — ты не знаешь, куда делись муж Майи и муж Соны?

Жена безразлично ответила:

— Майя полтора года назад прогнала мужа, а с тех пор, как Сона разошлась со своим, прошел год.

— Это почему же они разошлись? — вырвался у меня следующий вопрос.

— Раньше они жили во времянках, в таких же, что и мы с тобой, — Акджагуль пила чай, и получалось, что говорит она лениво, — мужья были им нужны. — Заметив мой удивленный взгляд, объяснила: — Крыши все время, как ты помнишь, протекали, вот мужья их и чинили.

Наверное, вид у меня был крайне растерянный, и Акджагуль усмехнулась. Я смотрел на нее во все глаза, а она продолжала спокойно пить чай.

— Это они тебе говорили или ты сама так думаешь? — спросил я.

Вместо ответа жена непонятно улыбнулась. Улыбка ее окончательно вывела меня из терпения. Не доев и не выпив чая, я взял сигареты и ушел к себе. Снова сигарета за сигаретой. Снова вспоминаются разговоры с женой, которым я раньше не придавал значения.

Как-то мы с ней были в кино. Сейчас не помню названия, но хорошо помню, что главная героиня в течение всего фильма вела себя крайне вызывающе. Без конца поучала, воспитывала своего мужа. И в конце концов забрала обоих детей и ушла от него. Когда мы пришли домой, то выяснилось, что наши с Акджагуль точки зрения на фильм диаметрально противоположны. "Бывают же такие наглые женщины, — возмущался я. — С этого и начинается разрушение вековых традиций нашего народа". Акджагуль отвела глаза. "Ты отстаешь от жизни", — сказала тихо.

Вот, значит, что имеет в виду Акджагуль! Значит, женщина может быть распущенной. Это у нее называется идти в ногу со временем. Таким отсталым я готов быть всю жизнь!

А может, Акджагуль имела в виду что-то совсем другое? Может, я действительно отстал от жизни? Огулнияз, Майя, Сона, непонятный фильм… Я должен понять, о чем думает, чем живет Акджагуль. О том, чтобы попросту поговорить с ней, как бывало, не могло быть и речи. Она часто гуляет с Гельдишкой вечерами, разговаривает с соседями. О чем?

Я распахнул окно, выглянул во двор. В наш подъезд входил высокий молодой человек. Он смотрел наверх, и я встретился с ним взглядом. Он тут же поспешно опустил голову и нырнул в подъезд, точно боялся, что его узнают. А я стал теряться в догадках: где-то видел я это круглое, большеглазое лицо с усиками. Мы даже разговаривали о чем-то. Но где? Когда? Я силился вспомнить и не мог. К кому он пришел? Похоже, к Майе.

В нашем трехэтажном доме три подъезда. Далеко не со всеми соседями я знаком, но кое-кто мне очень нравится.

Два родных брата Куртиевых — Посалак и Муса — живут во втором подъезде. Посалак на первом этаже, прямо под своим братом. Мы же с Акджагуль в первом подъезде, на третьем этаже.

Посалак был первым, кто встретил нас в этом доме, когда мы с Акджагуль через полтора года после свадьба получили квартиру. Он помогал втаскивать наши вещички на третий этаж. Две кошмы, железная кровать, неуклюжий большой шифоньер и еще кое-какие мелочи. Нам было, помню, стыдно за нашу утварь, однако Посалак, казалось, даже не замечал ее убожества. В полупустой квартире мы и "обмыли" наше переселение — распили первую общую бутылку водки.

Вышло легко и просто — Посалак с лоджии крикнул своим, чтобы нам дали закусить, и через минуту быстрая девочка-подросток притащила целую миску каурмы. За едой я узнал, что у Посалака три дочери-старшеклассницы.

С тех пор девочки незаметно выросли: старшая, Энеш, вышла замуж, средняя поступила в университет, а третья, в прошлом году окончив десятилетку, осталась дома. Она очень похожа на свою старшую сестру Энеш — те же громадные глаза, те же длинные косы, та же неторопливость и плавность в движениях. Ее лицо всегда освещено приятной улыбкой.

Я любил бывать в уютной чистой квартире Посалака, шутить с его домашними.

— Привет, Нурча, — здоровался с его младшей дочерью.

Та в ответ поначалу смущалась, краснела, опускала голову. Но позже отвечала уже свободно и спокойно:

— Здравствуйте.

Как-то я, не зная, о чем заговорить с ней, выдал традиционную шутку:

— Что, попалась в капкан? Говорят, продают тебя?

— Вай-ей, сосед, кто такое может говорить? — вместо дочери ответила тетушка Гумры. В ее голосе я уловил обиду. — Разве ты не знаешь ее отца? Он из тех, кто по любви замуж выдаст, да еще и отвалит в придачу!

Тетушка Гумры — моложавая, подвижная женщина. За минуту успевает сто дел переделать. Вот и сейчас говорит, а сама на стол собирает.

— Это почему так? — я прикинулся удивленным. — Зачем это дочь бесплатно отдавать? Да еще и деньги приплачивать? Что-то я не слышал о таком.

Тетушка Гумры уселась на тахту, пододвинула мне пиалу, начала пить чай.

Чай у туркмен — это беседа, душевный разговор, в котором никак нельзя торопиться. Чайник может остыть, но беседа… Чем дольше она, тем горячее.

Хорошо в доме Посалака, приятная у него семья. Но я впервые задумался, а чья это заслуга? Мне захотелось спуститься к ним, отвести душу.

Я застал Посалака и Гумры на топчане в виноградной беседке, устроенной прямо у их лоджии. Они сидели на красивой кошме, лицом друг к другу. Посалак был в пижаме, волосы мокрые, наверное только что из душа. А на тетушке Гумры синий рабочий халат, который бывает на ней ранним утром и поздним вечером, когда она подметает тротуары.

— Здравствуй, сосед, заходи, пожалуйста, — весело приветствовал меня Посалак. — А тебе, милая мать моих дочерей, — он покосился на жену, — неплохо бы переодеться. Всегда в халате… Видишь, к нам гость пришел. Доставь мне удовольствие. Ты мне нравишься в ситцевом домашнем платье, с платком в горошек на голове, в том самом, помнишь, что я подарил тебе на Восьмое марта?"

Посалак говорил эти слова с веселой и открытой ласковостью. Я слушал и с завистью думал, что никогда не смогу так обратиться к жене.

— А я горжусь своим рабочим халатом. — Гумры выпрямилась, сверкнула молодыми глазами и неожиданно взяла в руки метлу. — Ну как, идет мне эта метла, сосед, скажи-ка?

— Не хватает только фотографа! — заметил я.

Посалак довольно улыбнулся.

— Не скажешь, что обыкновенный дворник, прямо-таки вождь индейцев!

— Кому доверена такая большая метла, тот и в самом деле необыкновенный человек! — с улыбкой произнесла Гумры и добавила; — Я думаю, великое открытие сделал тот, кто изобрел метлу и веник. Доверили бы мне, я этой метлой подмела бы и в душах некоторых людишек! Представляю, что бы я из них повыгребла! Уж я бы навела порядок!

— Верю, душа моя, верю, — засмеялся Посалак. — Но ты пока оставь свою метлу и давай пить чай, а то остынет.

Посалак работает в сберкассе. И ездит туда на велосипеде. Соседи посмеиваются над Посалаком. Решил пошутить и я.

— В четвертой четверти двадцатого столетия велосипед смешон, дорогой сосед, — уверенно заявил я, — он делает тебя старомодным.

Посалак не умеет коротко ответить даже на пустяковый вопрос. Вот и сейчас он ласково, словно ребенку, улыбнулся мне и медленно заговорил:

— Разумеется, пусть тебе даже в голову не прилет такая мысль, что Посалак любит велосипед больше, чем, скажем, легковую машину или самолет. Конечно, не думаешь ты и о том, что у работников сберегательных касс лотерейные билеты выигрывают легковые машины. И наконец, — торжественно продолжал Посалак, — я хочу сказать следующее: не будешь же ты утверждать, что если я люблю легковую машину, то мне под силу ее купить. Верно? Поэтому я езжу именно на велосипеде. Теперь рассмотрим вопрос с другой стороны. В жизни существуют вещи первой необходимости: чай, сахар, хлеб, мясо, книги, газеты и тому подобное. А личную машину я не считаю предметом первой необходимости.

— Почему же тогда другие стараются поскорее приобрести машину? — перебила его тетушка Гумры.

— Кто это другие? Муса, что ли?

— Ну, допустим, он…

В лоджии второго этажа послышалось недовольное покашливание Огулнияз.

Посалак, не обращая на него никакого внимания, сказал:

— Ты, милая мать наших детей, хоть и заслуживаешь уважения, не всегда бываешь права — иной раз тебе мешает узость взглядов. Во-первых, не отождествляй Мусу со всем народом. Человека, который не считается с мнением общества, нельзя считать его представителем. Муса — не человек общества, он человек только своего дома. Он раб мебели и ковров, сервизов и серебра, собранных в его доме. Он им служит, только им.

— Пусть лопнут глаза завистников! — не выдержала Огулнияз.

— Пусть будет то, чего вы так желаете! — весело воскликнул Посалак, поглядев наверх, и как ни в чем не бывало, продолжал: — Теперь попробуем рассмотреть это с государственной точки зрения. Нет ничего удивительного в том, что государство продает машины населению. Машины обязательно должны быть реализованы и превращены в деньги, верно ведь? Иначе зачем бы они выпускались? Деньги, в свою очередь, должны быть тут же пущены в оборот — государству невыгодно, когда они лежат мертвым грузом. Верно? Мне придется снова привести вам в пример Мусу…

— Не можете обменять свою рухлядь, — перебила его Огулнияз, — свой велосипед на машину и потому обвиняете Мусу? О аллах, аллах, бывают же такие завистливые люди!

— Всякие люди бывают! — согласился Посалак, а сам почему-то уставился на меня. — Вот ты сколько лет здесь живешь… К тому же ты учитель, как я понимаю, а скажи, хоть раз ты переступил порог Мусы, у которого две дочери, твои бывшие ученицы, и сын, твой сегодняшний ученик? Нет, не переступил! И я не был у него. А ведь я ему родной брат. Мы с ним сыновья одной матери и одного отца. Но у нас с ним совершенно разные боги. Его бог — алчность, корысть, накопление, мой бог — моя чистая совесть.

— Бескорыстный человек, может быть, собирается отказаться от зарплаты? — тут же долетела до нас язвительная насмешка.

На этот раз Гумры опередила мужа:

— Вай-ей, Посалак с удовольствием отказался бы от своей зарплаты, но, поскольку фамилия у нас с вами одна и та же, он боится, что твой муж получит его зарплату. А так, что такое зарплата? Подумаешь! Нам и одной премии было бы достаточно, чтобы прокормить семью, — рассмеялась Гумры.

— Надо же, — раздался сверху голос, — им вдобавок к зарплате еще и премии выдают! Кто поверит, что ворочает громадными суммами, буквально сидит на деньгах и возвращается домой с пустыми карманами. Велосипед-то для отвода глаз! Известно! Всем давно известно!

То, что невестки меж собой не ладят, я знал, но вот как осмеливается Огулнияз спорить с Посалаком, непонятно. Во-первых, Посалак — мужчина, во-вторых, он — старший брат мужа. Я еще не встречал женщин, позволяющих себе все, что попало, говорить старшим мужчинам в семье мужа, да еще при посторонних. Посалак же, по-видимому, к подобным разговорам привык, по крайней мере он ничуть не удивился воплям и насмешкам Огулнияз. А та продолжала брюзжать:

— Завистники. Чужое добро покою не дает!

— Не болтай, как радио, над головой. Не кричи. Полезай-ка поскорее в свою конуру! — крикнула сердито тетя Гумры.

Огулнияз, конечно, ни секунды не помедлила с ответом:

— Я-то не выхожу из своей конуры, это вы детскую площадку превратили в свой сад — меллек. Воду-то отпускают на всех поровну, а вы льете ее только на свой огород, чтоб он у вас сгорел. Вот если бы под нами жили вы, сосед, — голос ее дрогнул, в нем послышались ласковые нотки, — такие обходительные люди, разве позволили бы себе такое самоуправство, и я была бы спокойна и счастлива…

— Что, позабыла уже, как приехала сюда из аула? — обиженно закричала тетушка Гумры. — Тогда для тебя лучше Посалака человека на свете не было, а все потому, что нужно было твоего мужа устраивать на работу. Неужели ты думаешь, тот, кто устроил, не сможет добиться его освобождения от доходной должности? Или ты думаешь, что у человека с велосипедом не хватит сил поставить на место человека с машиной?

— Ай, только от моего имени не говори, — тихо попросил Посалак жену.

Между тем Нурча расстелила на кошме большую скатерть-клеенку. Следом появились красивые пиалки и такой же синий веселый чайник.

— Что к чаю? — ласково спросила у матери Нурча. — Мед, сахар или конфеты?

— К каждому человеку нужен индивидуальный подход, — пошутил Посалак. — Мне, например, доченька, принеси, пожалуйста, меду.

— И мне, — улыбнулся я, впервые за много дней успокаиваясь в доброжелательной атмосфере этой семьи.

— А маме, радость моя, сама знаешь, — конфетки! — ответила Гумры.

— Долгоиграющие? — Нурча, не дожидаясь ответа, поспешила в квартиру. Через минуту все оказалось на скатерти. Нурча присела рядом с матерью — ей тоже налили чаю.

Все здесь было приятно: веселый рассказ Посалака о том, как в войну он решил сбежать на фронт и что из этого получилось, ласковый взгляд Гумры, обращенный на Посалака, заразительный смех Нурчи, точно она еще не заневестилась и оставалась маленькой девочкой, когда смеяться в обществе не возбраняется, чистота в беседке, вечерняя прохлада…

Не торопясь пил я настоявшийся, крепкий зеленый чай — он снимал усталость, бодрил. Впервые после разрыва с женой я легко вздохнул. Чувствовалось, что здесь все откровенны друг с другом, знают мысли, переживания каждого и любят общие застолья. Вот бы и мне такую семью.

Я разглядывал Нурчу. С юности я мечтал, что сначала у меня будет сын, а потом обязательно родится дочка, такая, как Нурча. Она подрастет, и я смогу, когда только захочу, любоваться ею, вот как Посалак любуется своей Нурчой. Она будет стирать мои носовые платки, а потом гладить их, будет по моему заказу готовить легкий ужин — одним словом, станет ухаживать за мной, как ухаживает за Посалаком и Гумры их Нурча, а мне останется любоваться, восхищаться ею…

Нурча зарделась, так пристально я смотрел на нее. В самом деле, вылитая Энеш, такая же красавица.

Кажется, прошлой зимой у нас испортился телефон, и я, как обычно, отправился к Посалаку. Дверь открыла нарядная, чуть располневшая Энеш. Она радостно поздоровалась, заулыбалась и провела меня в комнату, где стоял телефон. Тут я увидел Бике. Сначала я ее не узнал, так сильно она изменилась. Длинноногая, высокая, узкая в талии, с громадными глазами, она показалась мне совсем взрослой.

Я набрал помер, по он был занят.

— Как ты выросла, Бике, еле узнал тебя, — признался я. — Давно не видел, подумал, уж не продали ли тебя? — нескладно пошутил я.

— Вай, товарищ учитель, — насмешливо взглянула на меня Бпке. — Неужели ваша ученица такая слабохарактерная, что позволит продать себя?

— Откуда мне знать, — подхватил я разговор, — ведь бывают вот такие же, как ты, смелые, искры глазами мечут, а смотришь, и они попадают в ловушку. Не только за девушку, за себя становится обидно. Ведь учим мы их не только таблице умножения. И не только стихи наизусть читать. Верно?

Бике лишь взглянула на меня искоса. Может быть, приняла мои слова на свой счет?

Интересно, как сейчас живет Бике? За дочерей Посалака и Гумры я спокоен — в этой семье на удивление все хорошо и приятно. А как живется Бике с Гогерчин, дочерям Мусы и Огулнияз? Что их ждет?

Не хотелось, как всегда, уходить от Посалака, но пора и честь знать. Вышел из подъезда, смотрю, стоят Акджагуль с сыном и Огулнияз. Я очень удивился. Что у них может быть общего?

Мальчик подбежал ко мне. Я подхватил его на руки.

— Не понимаю, сосед, — ревниво заговорила Огулнияз, — почему вы так привязаны к Посалакам? Никакие могу себе объяснить этого. А вот наши сыновья так давно дружат…

Я с удивлением взглянул на своего малыша: ему всего шесть, а сын Огулнияз учится в пятом классе!

— Не грех бы и нам подружиться! — верещала Огулнияз. — Думаю, Гумры вас ничем, кроме чая и всяких сплетен, не угостит.

— А нам и не нужно ничего, правда, сын? — Я подкидывал Гельдишку, ловил его, он весело смеялся и болтал ножками.

— Зашли бы, — с удивлением уловил я в голосе Огулнияз просительные нотки. — Напою вас чаем. Для Какова я сегодня меду купила!

Вот случай, подумал я, познакомиться еще с одной семьей да заодно узнать, что происходит с моими бывшими ученицами Бике и Гогерчин. На следующий же вечер я отправился к Огулнияз. Мне долго не открывали, за дверью слышалось сдерживаемое сопение. Только после того, как я дважды назвал себя, дверь приотворилась.

Должен признаться, встретили меня радушно.

— Заходите, заходите, — суетилась хозяйка. — Не обращайте внимания на замки, у городской жизни свои законы. Это в ауле никому бы и в голову не пришло запираться.

— Конечно, — поддержал я ее. Мне сразу стало неловко и неуютно.

— Поздно не гуляйте теперь, сосед, — вместо приветствия сказал Муса. — Тут такие дела творятся, а вы еще молоды, вам еще жить и жить.

— Да, да, — подхватила Огулнияз, — не слышала насчет убийства, а вот ограблений сколько угодно. Да что далеко ходить, в доме напротив вчера ночью квартиру ограбили..

Я незаметно оглядывался. Квартира Мусы точно такая же, как наша. Только почему-то открыта одна комната, остальные, похоже, заперты. Неужели вся семья ютится в одной комнате? Сачак [33], лежащий на кошме, истерт и разорван, а грязная посуда скапливалась, наверное, целую неделю.

— Я и не думала, что вы так скоро к нам зайдете, — стала оправдываться Огулнияз, — думала, успею убраться.

Она торопилась навести чистоту: вытерла пыль, унесла на кухню грязную посуду, а теперь подметала пол. Тучная, грузная, она двигалась медленно, задыхалась. Мне стало жаль ее.

— Почему вам дочери не помогают? — нарушил я молчание, воцарившееся в комнате.

— Ай, я привыкла сама все делать, — улыбнулась хозяйка, унося совок с мусором и веник. Через минуту она снова стояла напротив меня. — Сейчас собственноручно заварю вам чай. Самый настоящий, тридцать четвертый номер. Муса, подай подушку соседу, — бодро распоряжалась она. От ее смущения не осталось и следа. — Нет, лучше я сама принесу. Оттуда!

За короткое время комната преобразилась. Передо мной с хрустом легла скатерть с ромбами и квадратами. Не успел оглянуться, как на скатерти появились совсем новый чайник, красивые пиалушки, конфеты, печенье.

Все эти превращения, по-моему, удивили Мусу чрезвычайно, он не отрывал глаз от неожиданного угощения и глотал слюнки.

— Смотри-ка, расщедрилась как сегодня! — с улыбкой посмотрел на жену.

— Не нужно беспокоиться, — сказал я.

— Никакого беспокойства, сосед, — важно ответила Огулнияз. — У меня характер такой. Я не устаю, когда ухаживаю за гостями. Не из тех, кто после хвастается всяк и каждому на улице и в магазине: "Я то сделала!", "Я это сделала!" Чай, тридцатьчетверка, совсем как повидло! Пейте, пожалуйста, приятного вам аппетита. — Она не сводила с меня глаз. — Как повидло, честное слово. А знаете, недавно ваш сыночек приходил к нам. Каковджан пригласил его по моей просьбе. Я их усадила рядом и обоих супом накормила. С удовольствием ели, надо сказать. А сейчас у Какова горло болит, уже два дня мальчик хандрит. Приходится покупать ему молоко. Ежедневно — бутылку молока! Знающие люди говорят, если в стакан горячего молока положить ложку меду и заставить больного выпить, простуду как рукой снимет.

Сегодня я уже на базаре побывала, купила стакан янтарного меду.

— И очень хорошо сделали. Молоко с медом не повредит и совершенно здоровому горлу, — подтвердил я.

— Дай-то бог, чтобы помогло, — в ее голосе звучала искренняя обеспокоенность. Какая она, оказывается, заботливая мать! — Поскорее бы выздоровел мой сынок, уж я ничего для него не пожалею. Берите конфеты, берите, пожалуйста. Пейте чай, — говорила она, но у меня почему-то совсем пропало желание пить чай.

— Спасибо.

— Не стоит. Пейте, пейте, чай нетрудно вскипятить. В любое время, когда захотите, приходите, не стесняйтесь. Вы оба с женой работаете. И вероятно, не всегда вас ждет свежий, горячий чай, не так ли?

— Бывает, — нехотя произнес я.

— Говорю так потому, что знаю ваше положение. Часто сразу после работы спешите к Посалаку. Когда я вижу это, мне становится жаль вас. А эта женщина, я про Гумры говорю, вместо того чтобы поскорее поставить перед вами чай, занимает пустыми разговорами. Слава аллаху, мы-то стараемся избегать всяких сплетен-пересудов. А эти… — Огулнияз вздохнула, — абсолютно все, мужчины-женщины, большие-малые, жить без сплетен не могут. Бывают же такие завистливые люди! — Я через силу глотал чай, вовсе не ощущая его вкуса. — Под вами тоже такая живет… Достойная презрения. Майя. Хоть у вас и нету взрослой дочери, но молодая жена есть. Будьте осторожны, сосед. Плохие примеры заразительны…

Самого больного места коснулась!

Муса, почувствовав неловкость, стал кашлять, словно просил жену замолчать. Я решил перевести разговор на другое.

— Дети в театр, что ли, ушли? — как можно безразличнее спросил я.

Муса заерзал, растерянно уставился на жену. Его взгляд молил о помощи. Я даже пожалел, что задал этот вопрос.

— Наши дети театр смотрят по телевизору, — ответила Огулнияз. — Стоит Каковджану сказать, что будут показывать интересный фильм, как я тотчас включаю телевизор. Вчера, нет, кажется, позавчера, мы собрались все вместе и смотрели кино, — важно сообщила Огулнияз.

Я представил, что ее дети сидят тихо, как мышата, в соседней комнате и ждут, когда же я наконец уйду. Только после этого они получат ужин.

— Что-то не видно ваших дочерей. Случайно, не выдали их замуж? — спросил я и сразу испугался: а вдруг Огулнияз сейчас закричит: "Какое тебе дело до чужих дочерей?" — что тогда?

Я боялся посмотреть на Огулнияз и взглянул на Мусу. Трудно было понять, то ли он хочет улыбнуться, то ли сердится. Он ждал, что ответит жена.

Вот уж кто-кто, а Муса меньше всего похож на хозяина, главу семьи. Жалкий, запуганный, он, видно, лишен права отвечать на какие бы то ни было вопросы, касающиеся этого дома. Я даже уверен: когда будут выдавать замуж дочерей, его совета наверняка не спросят.

Мой вопрос не только не обидел, а, наоборот, обрадовал Огулнияз. И правда, любая мать гордится, когда ее расспрашивают о дочерях, тем более если дочери красавицы. Огулнияз раздулась от важности. Она напомнила мне купца, которому хочется сбыть свой товар подороже, и он выдерживает долгое и значительное молчание, чтобы разохотить покупателя еще больше.

— Ах, сосед, — как бы нехотя заговорила она, — с какой легкостью вы, мужчины, рассуждаете о таких серьезных делах! Вот почему все заботы о воспитании детей ложатся на плечи матерей. Воспитать девушку тяжело, сосед! А в городе особенно. Чтобы не отстать от людей, семь лет проучила их. Если мы с Мусой заговорим по-русски, получится жалкий лепет, а дочери мои оба языка знают прекрасно. Но ведь, сами знаете, дочери — гости в родительском доме, они заведомо принадлежат другим. Наступит час, и уйдут в чужую семью. У моих девочек, — рдели щеки Огулнияз, — и руки и головы золотые. Семь лет они видели только книги и слушали только учителей. Теперь мать должна их немного поучить. Я к рукоделию их приохотила. И приготовить они могут что хочешь. Если правду сказать, сосед, когда я вижу других девушек, то еще больше горжусь своими. Разве можно назвать девушками тех, что гуляют по улицам с парнями, запросто болтают с ними? Мои девочки не такие. Незачем им по улицам болтаться. И так если не каждый день, то через день сваты приходят, А я отвечаю всем, что мои дочери еще молоды.

— Видимо, вы получаете удовольствие, когда смеетесь над сватами? — неохотно улыбнулся я. — Вы их одни принимаете или вместе с девушками?

— Не поняла, сосед? — Огулнияз приподняла брови.

— Меня интересует, со сватами вы говорите одна или девушки тоже принимают участие в разговоре?

— Ай, вы меня удивили, сосед. — В голосе Огулнияз прозвучало разочарование. Она замахала руками. — Смотрю, вы хотите взрослую девушку посадить перед сватами? Что это, правительственный прием, что ли? Сваты с одной стороны длинного стола, а мы с дочерьми — с другой? Вах-вах-ей, сосед, как смешно вы рассуждаете! Да я сейчас лопну от смеха! — заверила меня Огулнияз, хотя лицо ее оставалось серьезным. — Ваша голова набита науками, но азбуку жизни вы до сих пор не выучили.

Передо мной сидела женщина, в плоть и кровь которой, как в стены жилья отчаянного курильщика, впитался дым деспотизма, ограниченности, жадности, и ничего с этим, как я понимал, не поделаешь. Она была уверена, что люди, мыслящие иначе, чем она, нарушающие обычаи, неполноценны и не имеют права на существование.

— Самое лучшее качество девушки — скромность, — убежденно продолжала Огулнияз. — Голова у нее должна быть опущена. Когда с честью выдашь дочку замуж, гора с плеч. Тогда муж за нее отвечает. Пусть девчонка делает, что хочет. Выдала замуж — отойди, отдала на учение мастеру — молчи.

— Выходит, с замужеством дочери все заботы матери кончаются?

— А как же иначе? Главное — с честью выдать замуж. Такие мягкосердечные матери, как я, хоть всхлипнут, отдавая дочку замуж, хоть пожелают ей счастья, а другие вздыхают счастливо, что отделались наконец. Честно говоря, отдашь — и на сердце станет легче. Кто-кто, а я хорошо своих дочерей воспитала. — Она помолчала, в лице ее отразилась некоторая борьба, потом она, похоже, отогнала сомнения и торжественно произнесла: — Иди-ка сюда, сосед.

Длинным ключом открыла она гостиную и включила яркий свет. Большая просторная комната была полна ковров. Они закрывали все стены, были скатаны в рулоны и аккуратно разложены вдоль стен, точно приготовлены для продажи.

— Видишь? — шепотом спросила Огулнияз.

— Вижу, — так же тихо, ошеломленно ответил я.

— Девочки выткали. — Огулнияз подмигнула мужу. — Я ведь, сосед, с Мусой тоже не на улице познакомилась, и под деревом не стояла, и не думала, как там устроится моя жизнь. Я даже имени его не знала. А самого увидела утром после первой брачной ночи, из-под одеяла. Смотрю на него, а у него и глаза и щеки улыбаются. Закрываю лицо ладонями, стараюсь понять, покраснела или нет. А тело мое как огонь горит. Нужно стеснительной показаться, как меня мать учила, а мне страсть хочется поговорить. И не выдержала. "Скажи правду, парень, ты действительно старше меня на два года?" — спросила. Он в ответ еще больше заулыбался. Так и дочек замуж выдам. Вай-е-ей, когда переведут тебя за занавеску на приготовленную постель, ох и быстро познакомишься! Слава аллаху, судьбой своей я довольна. Сам видишь эту комнату, а там еще и спальня такая же. Мебель арабская, семь тысяч стоит. Люстра — пятьсот рублей, а та, что в спальне, триста. В серванте — хрусталь, а вон тот кувшинчик — из чистого серебра.

Она замолкла. Стало тихо. Хозяйка явно ждала от меня проявлений восторга.

— Эта комната больше похожа на выставку, — осторожно нарушил я молчание. — Столько вещей, да все новые, неиспользованные…

Не знаю уж, как поняла меня Огулнияз, но испугалась она страшно.

— Типун тебе на язык, сосед-учитель! В самом деле участились кражи. У нас-то всегда кто-нибудь дома, а вы будьте осторожны, — предостерегла она меня. — Оставьте на кого-нибудь квартиру, когда поедете в свою Фирюзу. Мы вот на все двери и окна решетки поставили.

— А ведь верно! — воскликнул я. — Я сперва испугался, увидев вашу железную дверь, подумал, что забрел совсем не туда, куда приглашали.

Огулнияз ласково осматривала вещи.

— На сердце неспокойно, — сказал Муса.

— Вот-вот, — нахмурилась Огулнияз. — Трудно приобрести вещи, но еще труднее их сохранить. Стоит мне задремать, как меня одолевают кошмары, и я просыпаюсь.

— Если бы просто просыпалась, это еще куда ни шло, а то и меня пугает! — обрадовался возможности пожаловаться Муса. — Вчера проснулся от страшного крика. Смотрю, сидит на кровати, глаза закрыты, руками в темноту тянется, будто хочет что-то поймать. А позавчера выхватила из-под подушки нож и ну бегать с ним по квартире!

Огулнияз и впрямь выглядела не особенно здоровой: глаза опухли, видно от бессонницы, и беспокойны, тревожны, точно стремятся увидеть то, что увидеть невозможно.

— И давно у вас так? — с невольным сочувствием спросил я ее.

— Раньше этого не было. Стоит только прикрыть глаза, как меня обступают люди и тащат из дома мои вещи. Я хочу броситься на них, отнять вещи, а не могу: тело немеет, руки-ноги не слушаются. А иногда мне снится, что я дерусь с басмачами. Главное — эта дверь. Как проснусь, так бегу скорее к ней.

— Зачем бегать? Лучше спать прямо в этой комнате, — посоветовал я.

— Если здесь спать, вещи испортятся. Если бы вы знали, что это за вещи. Войду сюда, каждую приласкаю, поглажу. Чем больше глажу, тем теплее и спокойнее становится на душе. Иногда осторожно, чтобы не повредить пружин, сажусь на диван, смотрю. Кто еще смог накопить столько? Вот под нами соседи всего на один день раньше телевизор купили, так, представляете, уже успели дважды отдать его в ремонт. А потому что каждый, от мала до велика, считает себя мастером, крутит-вертит все ручки подряд. А ведь сами знаете, начал ремонтировать вещь, все кончено. Если мастера что-нибудь украдут, и не узнаешь.

— "Под вами" — это Посалак-ага, что ли?

— Они, они самые. Знаете, я уверена, все их имущество можно навьючить на голодную курицу. А разговаривают как! Будто важные особы!

Впервые за весь вечер я искренне улыбнулся:

— Ба! И мы такие же богачи!

— А вам я хочу кое-что сказать, — Огулнияз уперла руки в бока. — Если вы будете столько тратить на еду, вам никогда ничего не удастся приобрести. Как-то пришел от вас Каковджан и рассказывает: "Мама, у них холодильник набит яблоками, виноградом, гранатами. Каждый день курицу жарят или плов варят". Я, конечно, объяснила ему, что вы оба работаете, а у нас только отец. Бедняжка мой говорит: "Я, когда вырасту, буду много зарабатывать!"

— Еда — наше слабое место, — признался я. — После плова с цыпленком хороша спелая сочная дыня! Поешь, и кажется, стало легче, на душе теплее.

Огулнияз оживилась.

— В прошлом году купила на базаре курицу, за семь рублей! Сварила плов. До чего вкусный был! — зачмокала она. И вдруг взяла меня за руку, повела в лоджию.

Только сейчас я заметил, что здесь тоже железная решетка. В углу стояло что-то укутанное брезентом.

— Мотоцикл с люлькой, — важно сказала Огулнияз. — Даже машинное масло не смыто. А у нижнего соседа один только развалившийся велосипед!

Я не смог сдержать раздражения.

— Говорят, велосипед — лучшее средство для укрепления здоровья. Самый лучший вид спорта, уверяю вас.

— Громыхать по улице на сломанном велосипеде — это не спорт, это позор! — воскликнула Огулнияз.

— Вы ездите на мотоцикле? — спросил я.

Подбоченилась Огулнияз, заулыбалась:

— Если у дверей стоит чудесный конь, который ржет от сытости и довольства, на него можно и не садиться. Им нужно гордиться! — Но тут же сникла. — Скоро машину купим, только что делать с ней, не знаем, на лоджии не уместится, а если бы даже и уместилась, то как ее сюда внести?

— Постройте гараж.

— Что вы, что вы! — замахала она руками. — Разве можно оставить машину во дворе и спокойно лечь спать? Помнишь, Муса, по телевизору показывали фильм? Так там подъемным краном подняли гараж, а в машину сели и поехали. Вот вам и гараж!

Больше выдержать я не мог. Вышел из лоджии — и прямиком в прихожую. Хозяева точно обрадовались, заспешили. Я обувался, а они уже распахнули дверь и стояли над душой.

— Здравствуйте, учитель.

Эти едва слышно сказанные слова произнесли Гогерчин и Бике. Я и не заметил, как они обе оказались возле меня.

— Здравствуйте, девушки, здравствуйте, милые! — Очень я обрадовался, увидев их. И обернулся к Огулнияз. — Действительно, дочери ваши прекрасно воспитаны.

Огулнияз шагнула между мной и девушками, оставив мне один путь — на лестницу.

— До свидания, девушки! — крикнул я, но мои слова остались со мной, а те, кому они предназначались, — за крепко хлопнувшей дверью.

3

Уф! Ну и семейка! Интересно, достанься Посалаку в жены не тетя Гумры, а Огулнияз, получился бы у него такой славный дом? Сам собой складывался ответ — какова хозяйка, таков и дом. А мой дом, хоть и были мы в ссоре с Акджагуль, был мне приятен, иного мне и не хотелось.

Я закурил. Уселся на скамью, с наслаждением затянулся. Акджагуль, наверное, готовит сейчас обед наследующий день, где-нибудь рядом с ней вертится Гельдишка. И я поймал себя на том, что впервые после разрыва подумал об Акджагуль без раздражения.

Опять этот, с усиками! Вышел из подъезда. В одной руке портфель, в другой — зажженная сигарета. Надо же, идет как хозяин.

Рядом с ним Майя. Похоже, провожает его. Во все века было наоборот: после тайного свидания мужчина провожал женщину.

Огулнияз здесь не хватает, уж она навела бы сейчас порядок. Ау, где ты, Огулнияз?

А молодец с усиками и Майя остановились на тротуаре большой улицы, на которую выходит наш дом, и разве что не обнимаются. Вернее, этот, с усиками, как бы пытается уйти, а Майя его не отпускает. Совсем хорошо!

Наконец Майя вернулась, напевая что-то себе под нос. Только подойдя к подъезду, она заметила меня.

— О-о-о! — протянула своим нежным голоском. Подумать только, и не смутилась ничуть! — Добрый вечер, дорогой сосед!

Лишь сейчас, увидев ее сверкающие глаза, улыбающиеся от счастья полные губы, я понял, как она красива, эта Майя!

А Майя, словно меня не было рядом, потянулась, с наслаждением зевнула.

— Что-то вы грустите последнее время. Уж не уехала ли жена в командировку, дорогой сосед? — Майя грациозно присела на скамью.

— Нет, она не в командировке, — ответил я.

— Так что же случилось? Поделитесь, — Майя весело засмеялась. Вытянула ноги, расслабилась.

— Да ничего, просто дышу свежим воздухом. Вы тоже, кажется, возвращаетесь после прогулки, не так ли?

Она рассмеялась, подобрала ноги, потом вытянула их опять и стала напевать ту же мелодию, с которой подходила к дому несколько минут назад. Вот еще одна соседка, а я ведь ничегошеньки о ней не знаю. Она работает, Но где, кем?

— Какое у вас образование? — вырвалось у меня.

Что-то в Майе располагает, мне нравится ее манера разговаривать и улыбаться, нравится ее голос, мягкий, нежный, чуть с придыханием.

— Образование? — удивилась Майя. — Незаконченное высшее! А что?

— А где вы работаете?

Майя удивленно посмотрела на меня:

— Вай-ей, дорогой сосед, что вас занимает! Какой же вы скучный! — Она встала. И я встал, неловко улыбнулся.

Майя в упор разглядывала меня. Пытливо, насмешливо и немного удивленно. И еще что-то было в ее глазах, надежда, что ли.

Не сговариваясь, мы пошли прочь от дома. Был уже поздний вечер. Окна гасли одно за другим. Редкие прохожие исчезали в подъездах. Фонари приподняли над засыпающим городом свои яркие головы.

— Какая тихая, славная ночь, — сказал я.

— Очень! — откликнулась Майя. И я еще острее почувствовал, как прекрасна эта ночь: свежесть, прохлада, легкий ветерок. И как хорошо, что Майя неслышно ступает рядом.

Вдруг она склонила голову мне на плечо. Я замер от неожиданности, потом, не зная, что делать, осторожно взял ее под руку. Так мы и шли в направлении к самому любимому месту жителей нашего города — высокой площадке в центре, с которой открывается широкий обзор. Туда, на перекресток множества дорог, мы и пришли. Остановились. Молчание затягивалось. Я не мог понять ее взгляда, обращенного ко мне, не знал, чего она ждет. И потому не мог начать разговор.

— Скажите что-нибудь, милый сосед! — попросила Майя, отстраняясь.

— Я только сегодня заметил, какая вы красивая! — невольно признался я.

— Вы тоже ни-ичего, симпатичный мужчина! — Майя кокетливо перебирала концы платка.

— Спасибо. А моя жена вам нравится? По-моему, она очень привлекательна. А?

— Вы привели меня сюда, чтобы сообщить об этом?

— Нет, — поспешил я исправить положение. — Я хотел поговорить с вами.

— Слушаю, — сказала Майя холодно и пошла в сторону дома. Ничего не оставалось, как последовать за ней.

— Вы только постарайтесь понять меня правильно, — заговорил я, стараясь не обращать внимания на ее холодность. — Я не собираюсь вмешиваться в вашу личную жизнь, она никого не касается, кроме вас самой. И не собираюсь читать вам нравоучений, потому что не считаю себя умнее. Вам еще не наскучили мои слова?

— Нет, нет, — откликнулась Майя. В ее голосе послышалось любопытство. — О-очень интересно.

— Спасибо. А ведь как часто встречаются люди, которые считают себя всегда правыми. Вы не замечали? И попробуй их разубеди! Вот с женой у нас совсем различное отношение к жизни, — сказал я и спохватился: получается, жалуюсь… и все-таки продолжал. — Представляете себе, — весело начал я, — сидим иной раз за столом, пьем чай. Начинаем говорить о чем-нибудь, и вдруг оказывается, что мы совсем по-разному смотрим на одно и то же. Ну, например, спрашиваю я у жены: "Как дела у нашей соседки Майи?" — "На седьмом небе от счастья!" — отвечает мне моя жена. Следующий вопрос задаю: "Видимо, она вышла замуж?" — "Не знаю, — она пожимает плечами, а потом ехидненько так спрашивает: — Только какое твое дело, вышла или нет?" А ведь могла ответить иначе. Не правда ли, Майя?

— Разумеется, вы правы, — тихо сказала Майя. Она остановилась, грустно и мягко, совсем по-новому, посмотрела на меня. — Если вы меня хоть изредка вспоминаете… спасибо вам. Я не могу сказать, что пребываю на седьмом небе от счастья, но жизнью довольна.

Казалось, слова эти говорит не та Майя, которая беззаботно кокетничала со мной пять минут назад, а совсем другая женщина. Она помолчала, словно собираясь с мыслями, и заговорила снова:

— В общем-то я понимаю, что беспокоит вас. Мой образ жизни… — она запнулась. — Вы, по-видимому, удивляетесь моему поведению и наверняка думаете обо мне, ну, скажем, не совсем хорошо. А может, и нет. Мне кажется, вы душевный, прямой человек. Я тоже буду откровенна с вами. Ваши слова: "Видимо, Майя вышла замуж" — я понимаю так: лучше бы Майя поскорее вышла замуж, чем просто так гулять! Верно, — сказала Майя грустно, — неплохо бы. Что и говорить! Я ведь знаю, что такое счастье. С отцом моих дочерей мы очень любили друг друга! Целых два с половиной года счастья! Для меня счастье состоит в том, чтобы любить и быть любимой. А что такое любовь? Любовь — это прежде всего верность. О, если бы все зависело только от женщины! — горько и подавленно воскликнула Майя. — После рождения первой дочери муж стал остывать ко мне. Холод распространился на весь дом. Сначала я ничего не понимала, в себе искала причину, думала, может быть, я чем-то его обидела? Я так любила его… В общем, он долго хитрил, клялся в верности. Признайся он мне, что изменил, может быть, я простила бы его! Я знаю, многие женщины мирятся с тем, что мужья им изменяют. А я не смогла. Мы разошлись. — Майя тяжело вздохнула. — Вы и представить себе не можете, каково мне было первое время одной! Все казалось, что я сплю и мне спится тяжелый сон. Вот сейчас проснусь, и снова мы вместе, как прежде… Второй мой брак быстро распался. Второй есть второй, сосед! Разве, когда соберешь урожай яблок, на яблоне много останется? Вы учитель. Вы учите моих дочерей. Вы боитесь, что я подаю плохой пример дочерям, ведь верно? — Майя пошла было, да снова остановилась. — Тот парень, которого я сейчас проводила, не любовник мне, он квартирант. И только. Хороший парень. — Майя положила руку на мое плечо. — Знаете, я совершенно уверена; дочерей моих ждет другая судьба. Я стараюсь предостеречь их от ошибок, избавить от иллюзий, от детской наивности. Не сердитесь, но вы сейчас такой же наивный, как я в детстве. Вы живете не в настоящей жизни — в мечтах. А сон, каким бы сладким он ни был, останется только сном. А о моих дочерях не беспокойтесь. Приведу я или не приведу в дом мужчину, неважно, на них это не отразится. Они сами построят свою жизнь. И я первая скажу им: "Живите, как считаете нужным, доченьки, как вам нравится". С кем захотят, с тем пусть и устраивают свою жизнь. Я замуж выходила, ни о чем таком помыслить не смела. А теперь сама об этом говорю. Такова логика жизни. Мои дети, ваши ученики, будут умнее нас с вами, милый сосед. Возможно, очень даже возможно, они будут диктовать условия своим мужьям. А вернее всего, так хорошо построят семью, как нам с вами и не снилось. Впрочем, ничего мы не знаем о будущем наших детей. Может быть, они будут исповедовать лозунг: "Свобода друг другу". — Майя усмехнулась. — И ведь окажутся счастливее нас с вами, сосед, наверняка. В одном я уверена: мои дочери придут ко мне за советом в любой сложной ситуации. А большего мне и не нужно!

До самого дома я шел молча.

Задрав голову, Майя оглядела наш дом. И я невольно посмотрел наверх. Светящиеся кое-где окна казались особенно яркими на фоне спящего дома.

— Каждый живет как может, — не то с удовольствием, не то с грустью сказала Майя. Опустила голову на грудь, сникла. — За каждой дверью свой мир, милый сосед. Люди бесконечно далеки друг от друга. У моих дочек есть два попугайчика. Живут они в клетке. А во-он там, видите, наверху, за решеткой того окна, не попугайчиков, двух человек держат в клетке. У нас-то один самец, другой — самочка, а там в клетке — две девушки. Неужели вам не жалко их? Кажется, и они были когда-то вашими ученицами?

— Да, — нехотя ответил я. — Я был сегодня у них. Здоровался с ними.

— Ну и как они живут?

— Как вы говорите, Майя, у них свой мир, совсем не похожий на тот, которым живете вы, которым живу я.

— До чего же мне их жаль! — грустно сказала Майя. — Особенно Бике. Она училась с моей старшей дочерью. Зачахнет в клетке, прежде чем ее продадут, с каждым днем становится бледнее… — Майя неожиданно засмеялась. — А знаете, о чем я думаю, сосед? Ведь по сравнению с ее жизнью моя-то много счастливее. На мою голову сама села птица счастья. Да, да, не смейтесь, я говорю о своем квартиранте, которого только что проводила на работу. Он своими ногами пришел ко мне в дом. Только бы подольше не давали ему квартиру. Пусть привыкнет ко мне. Если бы вы знали, как я хочу заботиться о нем! Да я пылинки буду с него сдувать! Я на руках буду его носить, в постели поить-кормить! Только бы он был рядом. Только бы не выпустить его из рук.

— А после свадьбы? — повернулся я к ней.

Майя вся светилась, и такая искренность, такая нежность были в ее словах!

— После того, как поженимся? — переспросила Майя удивленно. И внезапно прижалась ко мне, благодарная за мои слова. — Служить ему буду, как и служила. Преданно буду служить. Всю жизнь буду служить. Вон мои девочки идут из кино, я пошла. Спокойной ночи, милый сосед.

4

На следующий день утром, когда я собирался на работу, ко мне вошла Акджагуль. Подошла к окну, распахнула его настежь, поманила:

— Смотри.

Я выглянул во двор. Бике и Гогерчин держали за руки Какова и, задрав головы, смотрели на свое окно.

— Аю, девочки! — хрипло кричала Огулнияз. — Смотрите мне, вы отвечаете за его жизнь. Держите его в середке, не отпускайте рук. Идите, идите, я послежу отсюда. Как только переведете через улицу, бегом назад, домой!

Я объяснил себе распоряжения Огулнияз так: каждый знает, какая опасная у нас улица. С какой бы стороны ни налетела машина, пострадают девушки, а Каков в любом случае останется невредим — он посредине. Как только девушки переведут его через дорогу, они должны сразу возвращаться домой: дальше Каков может идти в школу сам, Огулнияз будет следить за ними со своего "наблюдательного пункта". Я уверен, если Какову будет угрожать опасность, она тут же слетит со своего второго этажа и не раздумывая кинется под машину, пожертвует собой.

— Ну как? — повернулась ко мне жена.

Две девушки и мальчик между ними дошли до шумной, многолюдной улицы, остановились под тутовниками, выстроившимися параллельно ряду фонарей, и ждали, когда кончится поток машин. Наконец зажегся зеленый свет.

— Ничего, — сказал я жене, — предосторожность никогда не помешает. Каков еще мал.

Она вопросительно продолжала смотреть на меня, и вдруг я понял, что вовсе не для того, чтобы показать мне Бике и Какова, зашла Акджагуль. Она сильно изменилась: побледнела, осунулась, стала неприступной и холодной. Последнее время я редко бывал дома, мы почти не видели друг друга.

Честно говоря, мне тоже, впервые за много трудных дней, захотелось поговорить с ней, как прежде.

Акджагуль так смотрела на меня, что я невольно отвел глаза. Взгляд упал на фотографию Гельдишки над моим рабочим столом. Сыну еще не исполнилось года, он напряженно разглядывал фотоаппарат, удивленный незнакомым предметом, и потому получился немного смешным. Сейчас он вырос, и меня мучило, что наш сынок не может не чувствовать того холода, который разъединил меня и Акджагуль. Жена продолжала смотреть на меня вопросительно.

Я положил обе руки на ее хрупкие плечи, улыбнулся.

— Что готовить сегодня на ужин? — спросила Акджагуль, опуская глаза.

— Если по заказу, то, конечно, плов.

Больше слов не было. Жена быстрыми шагами вышла. И я заторопился — люблю приходить в школу раньше учеников.

…Я попросил Какова подождать меня после уроков. Вышли из школы вместе. Но я никак не мог начать разговор. Мне хотелось знать, что он чувствует, шагая рядом с учителем. В свое время для нас, мальчишек аула, пройти рядом с учителем было большой честью. Кажется, Каков стеснялся, он опустил голову и старался идти в ногу со мной.

— Вчера я был у вас, пил с вашими чай, — начал я.

— Да, знаю, — тихо ответил мальчик.

— Тебя не было видно. Я думал, ты спишь или ушел в гости. Или ты в комнате девушек сидел? — спросил я и посмотрел на Какова.

Он еще ниже опустил голову.

— Да, — выдавил он, окончательно смутившись. — Мама говорит, запертые комнаты тоже мои. — Внезапно он вскинул голову. — Только пока мы не возьмем невесту, туда нельзя ходить, потому что вещи могут испортиться.

— "Пока не возьмем невесту", — повторил я его слова. — Ты ведь еще только в пятом классе учишься. Ну-ка, скажи, может, ты уже сейчас кого-нибудь полюбил? Тебе правится кто-нибудь? Да, кстати, с кем ты за партой сидишь?

Каков покраснел, но ответил быстро:

— С Аннамамедовой Зылыхой. Мама говорит, невесту будем брать не из города, мы ее из аула возьмем.

— А-ха. А кто тебе сказал, что невесту тебе будет "брать" мать? Разве не ты сам выберешь себе любимую? — Каков удивленно посмотрел на меня, но ничего не ответил. — Так ты, значит, в комнате девушек спишь? — переменил я тему разговора.

— Не-е, — Каков покачал головой. — С родителями сплю, а уроки делаю у сестер.

— Скажи, Бике тебя любит?

Каков ответил не сразу. Заговорил через силу:

— Ай, Бике даже с мамой ругается.

— Да? А по какому поводу? — Разговор сильно интересовал меня.

— Мама говорит, если показывают плохое кино, девушке нечего смотреть. А Бике хочет.

— Какие же фильмы мама считает плохими?

— Да в которых мужчина с женщиной обнимаются. Или фигурное катание.

— А ты любишь фигурное катание?

— Очень люблю. Только мама дома не разрешает смотреть, посылает меня к соседям. "Иди, — шепчет она мне потихоньку, — а то если ты сядешь смотреть, и девушки будут!"

— А как Гогерчин? Когда-то она прекрасно читала стихи, — вспомнил я.

— Как только мама куда-нибудь уйдет, она тут же бросает работу и начинает читать.

— А Бике разве не читает?

Каков пожал плечами.

— Мама говорит, что теперь ее книги — ковры и приданое, скоро, говорит, замуж ее будем отдавать.

— А что по этому поводу говорит сама Бике?

— Да ничего не говорит. Только улыбается.

Так мы дошли до дома.

— Что делаешь после обеда? — поинтересовался я. — Уроки готовишь?

— Уроки учу вечером, — сухо ответил Каков и прикусил язык. Он постоял возле меня, потом вопросительно посмотрел, словно спрашивая разрешения уйти, и пошел домой.

С тяжким чувством смотрел я на окна их квартиры.

Из подъезда вышла Огулнияз. Тут же следом появились Бике и Гогерчин. Каждая из них несла таз с бельем. Зажмурившись от яркого солнца, Огулнияз не заметила меня. Бике покосилась в мою сторону, слегка улыбнулась и чуть заметно кивнула головой. Гогерчин, не глядя по сторонам, направилась к длинной веревке, почти швырнула таз на землю и только после этого тоскливо посмотрела на шумную улицу.

Огулнияз стояла чуть в стороне от веревок, уперев руки в бока, и, точно надсмотрщик, следила, как девушки развешивают белье.

Внезапно послышался скрежет тормозов, грубая брань шоферов. Сразу же возник затор. Конечно, Огулнияз тут же кинулась в гущу толпы. Бике и Гогерчин, боясь сделать хоть один шаг, лишь смотрели вслед матери. Воспользовавшись отсутствием Огулнияз, я подошел к девушкам. Бике была очень грустная. Или усталая. А может быть, им досталось вчера за то, что вышли из своей комнаты и поздоровались со мной.

— Много работать заставляют? — спросил я сочувственно.

Бике отрицательно покачала головой, мило улыбнулась. И вдруг я уловил в ее лице совсем не покорное, совсем не усталое, не жалкое выражение — глаза ее, стрельнувшие в меня, блеснули торжеством.

В школе она часто и много смеялась, у нее был очень красивый смех. Теперь же она только улыбается. Я уверее, улыбка ее исходит из самой глубины души — иначе нельзя так красиво и так светло улыбаться.

Чей дом ты будешь украшать, Бике? Такой улыбкой можно согреть самую одинокую душу. Но чтобы улыбаться так сердечно, нужно выйти замуж за человека, которого любишь. Мне хочется видеть тебя счастливой, Бике.

— Бике! Мама идет, — испуганно вскрикнула Гогерчин.

— Ну и что из того, что идет? — грубо ответила та.

Гогерчин недовольно посмотрела на нас с Бике и стала торопливо развешивать белье. Я поспешно отошел от девушек и направился навстречу Огулнияз.

— Что там случилось, соседка? — спросил я, притворяясь заинтересованным.

Лицо ее было перекошено.

— Разве там, где толчется столько людей и машин, увидишь что-нибудь хорошее? На одного забулдыгу машина наехала. Ну, чего уставились? — крикнула Огулнияз, подозрительно оглядела дочерей, перевела взгляд на меня.

Спокойствие, возникшее после утреннего молчаливого примирения с женой, развеялось, как дым. Сейчас Акджагуль готовит для меня плов, а я не хочу, не могу идти домой.

Может быть, тираническая власть Огулнияз над своей семьей начиналась так же, как и у меня, — с невыглаженной сорочки?

Домой я пришел поздно. Акджагуль молча поставила передо мной чай, плов и ушла к себе.

В доме стояла тишина. Сын спал. Жена затаилась у себя. Я пил чай и ел плов. Плов был очень вкусный, вкуснее, чем всегда. Но я не мог выйти к жене и поблагодарить ее, не мог заговорить с ней. Что-то во мне сопротивлялось. Не было мира в моей душе.

И снова между нами восстановилось напряжение, которое ни я, ни Акджагуль не могли уничтожить.

5

Потянулись дни, похожие один на другой. Мы с женой много работали. Встречались только за ужином. Труднее было по воскресеньям — приходилось включаться в обсуждение хозяйственных, денежных забот, играть с сыном.

Однажды в послеобеденное время в воскресенье, когда я расположился с книгой на диване, вошла жена.

— Извини, что беспокою, — сказала она сдержанно. — Посалак вернулся с курорта, у Энеш родился сын, и они приглашают нас на той.

— Надо, наверное, что-то подарить? — спросил я.

Оказывается, Акджагуль уже позаботилась о подарке, она показала мне игрушку — ворсистого кутенка — и посоветовала мне прихватить коньяк либо водку.

Посалак ежегодно отдыхает на Черном море, и обязательно ранним летом. Приезжает помолодевшим, загорелым, веселым.

И на этот раз его не узнать. Морщины на лице и шее разгладились, взгляд игривый. Он совсем не похож на того Посалака, который каждый день после работы возвращается на стареньком велосипеде домой. Розовая льняная рубашка с короткими рукавами, с карманами по бокам, модные светлые брюки делают его еще моложе. Улыбающийся встретил он нас в своей виноградной лоджии перед длинным, тесно уставленным столом. Мужчины уже рассаживались, для женщин стол был накрыт отдельно.

Разодетая тетя Гумры ног под собой не чует; губы — улыбаются, глаза смеются. Бегает, тащит из дома все новые и новые блюда.

Как всегда, у них светло и уютно.

— Теперь нужно суметь устоять перед этим парнем! — показываю я на Посалака.

— Вай-ей, сосед, — тут же весело откликается тетя Гумры. — А я думаю, он там весь свой пыл оставил. Так бывает со всеми возвращающимися с курорта. Что-то я не вижу в нем ничего такого, перед чем невозможно устоять, — парирует тетя Гумры. — Наверное, погулял на славу, раздарил себя.

Посалак проводил взглядом Акджагуль с сыном и, удостоверившись, что, кроме Гумры, в беседке нет женщин, игриво воскликнул:

— А как же иначе! Разве можно оставаться равнодушным, если и в море, и на суше порхают вокруг тебя одни русалки да ангелы? Разве можно удержаться, ну-ка, скажи, милая мать моих дочерей?

Я перехватил взгляд тети Гумры, в котором гордость была смешана с неудовольствием.

— Ай, Муса, — вдруг раздался сверху знакомый голос. Он был грозен.

Только тут я заметил Мусу. Услышав зов жены, он вскочил, отошел от кипящего котла и запрокинул голову вверх.

— Ай, Муса, иди сюда, — потребовала Огулнияз.

Муса жалко скривился, посмотрел на брата, словно извиняясь перед ним, и поспешил уйти. Вскоре он вернулся. В руках у него был лохматый тряпичный кутенок. Такой же, как тот, которого купила Акджагуль. Похоже, Огулнияз смотрела сверху, кто что дарит. Не захотела отстать от других.

И я вспомнил.

Как-то в воскресенье мы с Акджагуль сидели у открытого окна, пили чай. Акджагуль тихонько сказала:

— Завтра Огулнияз тоже выроет очаг во дворе, на виду у всех будет жарить мясо.

Я не понял.

— Это почему?

— Посмотри, тетя Гумры жарит мясо, они купили барана. Уж завтра Огулнияз расстарается! На базаре не купит — в магазине возьмет, подешевле, не барана, так говядину, но жарить будет обязательно. Вот увидишь, она поставит свой казан у тамдыра, на самом видном месте.

И точно — на следующий день Огулнияз крутилась вокруг очага и тамдыра и, покрикивая на Мусу и дочерей, важно бросала куски мяса в раскаленный казан.

Вот и сейчас она заставила Мусу на виду у всех преподнести подарок. Пусть теперь попробуют сказать, что Огулнияз — скряга! Сама она прийти не захотела. У туркмен принято праздновать рождение сына в семье отца, а не матери. А уж кто лучше, чем Огулнияз, знает старинные обычаи и чтит их. Правда, когда ей это выгодно…

Женщины сидели в лоджии, и до нас доносился шум их голосов.

Я налил себе "Массандру", привезенную Посалаком из Крыма. Тамадой, как всегда, был Посалак. Меня усадили на почетное место, рядом с ним. Напротив сидел Ягмур — зять Посалака, симпатичный, улыбчивый парень. Сегодня я увидел его впервые.

— Ты заметил, как старается Муса, он торчит здесь с утра, помогает. А как верхняя тетя подарок преподнесла, видел? — спросил Посалак.

— Видеть-то видел, да никак не пойму, что произошло? Помирились?

— Ягмур — автоинспектор, — усмехнулся Посалак, — а Муса, как ты, наверное, слышал, на днях покупает машину. Теперь понятно? У них без расчета ничего не бывает: ни часа времени, ни улыбки. Вот с утра помогает мне. Плов готовит. — Посалак встал. — Люди, появился на свет человек, имеющий непосредственное отношение к семье Куртиевых. — Посалак гордо откинул голову. — Разумеется, появление на свет нового человека — дело хорошее, но в этом мире, полном наслаждений, жить не так-то просто. А потому я прежде всего желаю нашему малышу вырасти настоящим мужчиной. И пусть он долго живет! Думаю, вы все присоединитесь к моим пожеланиям и поднимете бокалы!

— Муса! — окликнул я. — Оторвись от плова.

Муса с чайником в руке нерешительно шагнул к столу.

— Чай после пьют, сосед! Сперва вот это, — я протянул ему рюмку с коньяком.

Послышалось покашливание Огулнияз, Муса тоскливо посмотрел наверх и оставил рюмку.

— Я не пью, — вяло сказал Муса. — Сами ешьте и пейте. — Он боязливо посмотрел на брата. Заметив, что Посалак не обращает на него никакого внимания, наклонился к Ягмуру. — Дома все благополучно? — спросил торопливо.

Тот вежливо кивнул, но ничего не ответил.

Разговаривая с Посалаком, я незаметно наблюдал за Мусой. Именно на таких торжествах проявляется все светлое и веселое, что есть в человеке. Однако Муса оставался бесцветным и вялым. Казалось, он все время ждет окрика, так растерянно, неприкаянно он оглядывался по сторонам, так осторожно протягивал руку к чайнику. И чай пил экономно, не разбрызгивая ни капельки.

Почему он так скован? Все его чувства, все его желания надежно заперты. Человек в футляре. Вот он кто, Более точных слов невозможно подобрать.

— Ай, Муса, — снова Огулнияз.

Муса не двинулся, только поднял глаза вверх и застыл словно перед фотоаппаратом.

— Девушек пошли сюда!

Муса поставил пиалушку на стол и направился в дом, к женщинам. Вскоре оттуда вышли Бике, Гогерчин и Энеш. Очевидно, Энеш решила проводить сестер. По сверкающим ярким глазам молодой матери было видно, что она довольна жизнью. Улыбаясь, прошла она мимо отца, приостановилась около мужа и что-то шепнула ему. Парень смущенно улыбнулся, кивнул.

— Аю, Бпке! Идите быстрее, я хочу немного подремать.

Это, конечно, означает совсем другое: а ну-ка, не задерживайтесь возле мужчин.

Муса вернулся, сел рядом со мной, снова потянулся к недопитой пиале.

— Что сказала тебе Энеш? — спросил Посалак у зятя.

— Много не пей, сказала.

— Если так, то давай-ка наливай, — весело приказал Посалак. — Нужно, конечно, уважать женщину, но действовать мужчина должен самостоятельно, по-мужски. — Посалак в упор посмотрел на Мусу, тот опустил глаза. — Давай-ка сейчас поднимем бокалы за здоровье наших милых женщин, которые так не любят, когда мы пьем! Слышишь, Гумры, за вас пьем! — зычно крикнул Посалак.

Голоса на мгновение стихли, а потом раздался взрыв смеха и нестройное "Спасибо!".

Ягмур налил в рюмки коньяк, пододвинул Мусе его нетронутую рюмку. Затем позвал Огулнияз:

— Тетя, аю, тетя! Слышите, на этот раз провозглашен тост лично за вас, за ваше здоровье! Очень просим, разрешите Мусе выпить глоток вина. Все гости просят вас об этом.

Ответа пришлось ждать недолго.

— Муса хорошо знает, что ему нужно делать, — загремел сверху ее голос. — О аллах, какой срам вы затеяли! Впервые вижу, чтобы зять сидел с тестем в его доме и пил водку. Спаси аллах! Подальше от нас!

— Хоть что-нибудь хорошее пожелайте, тетя! — обиделся Ягмур. — Разве можно людям, а тем более родственникам, желать разлуки? Наоборот, нужно желать их сближения. Разве есть что-нибудь лучше этого?

Огулнияз не дала Ягмуру договорить, — заглушая его последние слова, она крикнула:

— Ай, Муса, пока тебя не развратили окончательно, иди-ка домой поскорее. Кажется, получил достаточно в благодарность за свою помощь. Ай, слышишь?

Конечно, Муса слышал. Боясь, что жена позовет его вторично, смущенный оттого, что им так долго все занимаются, он отставил недопитый чай, поспешно поднялся.

6

Люблю раннее утро. Воробьи за окном начинают чирикать задолго до рассвета, будят меня, и я, улыбаясь, в полусне слушаю их. Особенно радостно поют птицы весной и в начале лета. В такие дни просыпаешься словно заново родившимся.

Подхожу к окну, распахиваю его пошире, и утренняя прохлада течет в мою комнату. Весенний воздух проникает в грудь.

Прямо под моим окном бегает человек в синем тренировочном костюме. Наверное, ему в это утро так же хорошо, как и мне. Да это же Майин друг! Совсем недавно он украдкой стучал в дверь Майи, а теперь бегает здесь, как хозяин. Недаром говорят: "Арендатор хозяина с земли сгонит!" У подъезда стоит Майя, разряженная как павлин, и что-то говорит своему усатику. А тот отмахивается и продолжает бегать.

Неожиданно я вспомнил, где встречался с ним. Это он подписывал мне прошлым летом курортную карту — я уезжал лечиться под Москву. Ловок доктор, ничего не скажешь, похоже, из тех, кто любит легкую жизнь. Вот и Майя до работы уже сбегала в магазин — две тяжелые сумки оттягивают ее руки.

Никто бы не сказал, что эта радостно улыбающаяся женщина — мать двух взрослых дочерей. Дни, месяцы, годы неумолимо старят людей. Но, видимо, этот закон действует не на всех. Мне кажется, ни буря, ни землетрясение на Майю не повлияют — всегда у нее будет легкая походка, светлая и молодая улыбка. Она из тех, кто смеется, когда им тяжело.

Майя угощает меня свежими огурчиками, а я разглядываю ее, не веря своим глазам.

— Уж не влюбились ли вы в меня, милый сосед? — смеется Майя.

— Почти, — признаюсь я. — Вы колдунья! Люди стареют, а вы молодеете!

Она снова с удовольствием засмеялась.

— В сказанном вами есть доля истины. Я еще могу кое-кого очаровать.

— Случаем, не терапевты изобрели омолаживающее средство?

— Что, нравится мой терапевт?

— Да ничего парень, не сглазить бы. Я желаю вам счастья, вы заслужили его.

— Спасибо на добром слове, — прошептала Майя едва слышно.

— Раньше, я замечал, он вроде прятался от всех, а теперь ходит открыто. Вы, случайно, не поженились?

— Пусть аллах услышит ваши слова! — воскликнула взволнованно Майя. — Только о том и забочусь.

— Кстати, он хоть совершеннолетний? — пошутил я.

— В самом соку. Двадцать пять ему! — Майя хитро подмигнула. — Я ведь тоже знаю, где нужно ставить капкан, милый сосед.

Недалеко от школы меня догнал Каков. Он, как и я, опаздывал. Мы пошли рядом. Одежда, лицо у него были белые, точно он вывалялся в мелу. Я поинтересовался:

— В чем это ты перепачкался? — И вдруг догадался: — Слушай-ка, не в магазине ли у своего отца ты так запылился сегодня?

Каков кивнул:

— Муку привезли, пришлось немного помочь.

Я даже остановился от растерянности.

— Ты что… Уж не работаешь ли ты?

Каков долго молчал, только сейчас, видимо, поняв, что сболтнул лишнее, а потом признался:

— Работаю… учеником.

Вот, значит, на какой путь определила своего любимца заботливая мамаша! Продавец в хлебном магазине.

— И сколько же времени ты там учишься?

— С лета прошлого года. Как вышли на каникулы, так меня и устроили, — нехотя ответил Каков. — Ровно год исполнится скоро.

— Погоди, но ведь тебя не имели права принимать на работу? Это запрещено законом.

Каков пожал плечами, втянул голову в плечи, точно я сейчас ударю его. Он совсем раскис, вот-вот заплачет.

Мне никогда не нравился Каков. Странный ребенок. Словно неживой. Скучный. Совсем без воображения. Каждый знает, как далеко уводит мальчишек их фантазия. Сегодня хотят стать конструкторами, завтра — космонавтами, послезавтра — врачами, путешественниками… А Каков? Внезапная злость охватила меня: Огулнияз не просто деспотичная мать, она — убийца. Самое страшное ее преступление — Каков. Постепенно она разрушала сыновнюю душу: запрещала читать, думать, выходить на улицу, играть со сверстниками, спорить и драться с ними. С солнечной улицы она гнала его в темный и душный магазин Мусы: вот твоя пристань, сынок, здесь делают деньги. А потом вместо мороженого и кинотеатра — запертые комнаты: смотри, сынок, твои ковры, твоя мебель, твой хрусталь, твои люстры, мотоцикл, машина…

Так-то, товарищ учитель! И от того, что ты так разволновался, пользы трем твоим гибнущим ученикам никакой. Ты не имеешь права оставаться сторонним наблюдателем! Ты так любишь сравнивать себя с садовником! Маленькие черенки, маленькие веточки, кустики превращаются в громадные деревья. Деревья эти дают тень жаждущим прохлады, плоды — голодным. Садовник гордится своими деревьями, как собственными детьми, потому что деревья служат людям.

Помню, таким же мальчишкой, как Каков, утром я шел в школу, а после уроков, не положив в рот и нескольких крошек хлеба, спешил в поле — из учащегося я превращался в табельщика: замерял выполненную колхозниками работу. И только когда ночь опускалась на наши поля, едва волоча ноги, брел домой. Дома пил чай, заваренный солодковым корнем, съедал первый за день кусок ячменного хлеба, величиной с ухо человека, и снова уходил работать. Теперь уже в контору колхоза. Три смены! Случалось, засыпал прямо на ходу, от голода не раз терял сознание. Но это было в тяжелые военные годы, это была временная необходимость. И у меня была другая, чем у Какова, забота — помочь родному колхозу, а не набить карман деньгами. Неужели мой отец и сотни других отцов погибли за то, чтобы среди нас жили такие Огулнияз? И я поспешил к директору. Стараясь говорить как можно спокойнее и все равно волнуясь, подробно рассказал ему про семейные обстоятельства Какова, Бике и Гогерчин. На другой день вечером, как раз перед ужином, мы услышали пронзительный крик нашего сына, а потом жалобный плач. Только что Акджагуль привела его из детского сада и разрешила до ужина поиграть во дворе. А теперь Гельдишка стоял передо мной, на лбу его алела громадная шишка.

— Что с тобой? — склонился я к нему.

— Каков стукнул, — громко плакал он. — Мама, у меня голова болит. — Слезы его текли безудержным потоком.

Акджагуль тоже заплакала.

— Теперь ребенку житья не будет. Ты думаешь, Каков просто так его стукнул? Да он без приказания матери шагу не ступит. Объясни мне сейчас же, что ты затеял, за что они нам мстят? Завтра и вовсе голову ему пробьют! Хорошо еще, что глаз цел.

Я коротко передал Акджагуль мой разговор с директором. Она расплакалась еще пуще.

— Неужели ты думаешь переделать их? — сказала она мне и повернулась к сыну: — Расскажи мне, как это случилось? Ты не дразнил Какова?

— Я его сначала и не видел. Играл в машину, а тут он подскочил и говорит: "Кто тебе разрешил торчать возле нашего подъезда?" И как стукнет! А потом еще. Когда я заплакал, тетя Огулнияз его позвала.

Я стоял у окна, в своем кабинете, не зная, что предпринять. Вижу — Муса. Нехотя бредет с работы. Я вышел ему навстречу. Заговорил с ним резко, не выбирая выражений, рассказал о случившемся. Потребовал, чтобы Каков извинился.

Муса посмотрел на свои окна.

— У Какова раньше такой привычки не было, — пробормотал он. — Ну-ка, попробую поговорить с его матерью…

— Судя по всему, с матерью вы поговорить не сумеете, но мои слова ей передайте. Так и передайте, что, если Каков не извинится, и с ним и с нею, направившей его руку, будут разговаривать совсем в другом месте. И буду говорить не только об этом, но и о многом другом.

Не успел я перешагнуть порог своего дома, как Муса с искаженным лицом догнал меня:

— Послушайте. Ничего пока не делайте, сосед, очень прошу вас. Поверьте, я сам разберусь в этом деле.

Последние слова заставили меня взглянуть на моего тихого соседа с удивлением. Он весь дрожал и все пытался прикусить прыгающую нижнюю губу.

Через несколько минут раздался душераздирающий женский крик. На шум выскочили тетя Гумры с Нурчой и другие соседки, все повернулись к окнам Огулнияз. Видимо, услышала крик и Акджагуль. Она сидела в другой половине квартиры, а тут вбежала ко мне и бросилась к окну.

— Эй, люди, на помощь! Вай-ей! — вопила Огулнияз.

— Поделом тебе, — злорадно бормотала жена. — Только так и нужно с тобой поступать. Дождались наконец.

Признаться, я был крайне удивлен. Оказывается, мой тихий сосед Муса не растерял еще мужских качеств. Кто знает, может, и вырвутся на свободу Бике и Гогерчин, может, станет человеком Каков? Если бы Муса вспомнил о своем назначении раньше, его бедным детям было бы намного легче жить. Хотя лучше поздно, чем никогда.

Удивила меня и моя жена, не терпящая никакого насилия. Как я понял, никто из соседей помогать Огулнияз не собирался. Видимо, женщины были единодушны в своем отношении к происходящему. Неужели ни одной из них не жаль Огулнияз? Все-таки избиение жены — не лучший способ наведения порядка в семье.

Вскоре Муса вышел из дома. По его лицу было видно, что он доволен собой. Наверное, впервые со дня женитьбы он выпрямился и гордо откинул голову. Женщины расступились перед ним, провожая его взглядами.

Через две минуты раздался стук в нашу дверь. Это был Муса. Делая вид, что ничего не слышал и ничего не знаю, я пригласил его в комнату.

— Нет, нет, я не задержу вас, не беспокойтесь, сейчас уйду. — Он уперся о косяк плечом. — Вместо Какова я пришел просить у вас извинения. Простите на этот раз! — с трудом выговорил он.

— Да ничего, — мне стало жаль его.

7

Как и следовало ожидать, это событие стало глазной темой разговоров жильцов нашего дома. Говорили только о Мусе. Никто не ожидал от запуганного, забитого человека такой прыти.

Но оказывается, бунт Мусы начался много раньше того случая. После тоя Муса перестал разговаривать с женой, а когда она открывала рот, затыкал уши и кричал, что она его опозорила. Но на большее он не отваживался. История с нашим сыном, видно, переполнила его терпение, он вошел в дом как хозяин, и не успели домашние оглянуться, как его рука обрушилась на Огулнияз. Дочери и не попытались защитить мать. А Каков неожиданно для всех закричал: "Так ей и надо!"

Огулнияз повалилась в кресло и окаменела. С трудом перетащили ее на кровать. Там и лежит почти неделю, рассказывают соседи: без движения, равнодушная ко всему на свете — похоже, потеряла рассудок.

Шло время. Стремительно приближались летние каникулы, а с ними и отпуск. Днем становилось все жарче. Вечерами на скамейке у подъезда соседи засиживались допоздна. В тот вечер на ней сидели Майя, тетя Гумры с Нурчой. Перед ними стояла светлолицая женщина и играла ключами от машины. Неподалеку стояла вишневая "Волга", въехавшая на самый тротуар. Женщина показалась мне красавицей. В длинном туркменском платье, с черными вьющимися волосами, она была очень привлекательна.

— Ну, до свидания, мои хорошие! — услышал я, подходя, ее слова. Села в машину и выехала со двора. Тетя Гумры и Нурча долго махали ей вслед.

— Что за прекрасная незнакомка? — присела Акджагуль рядом с тетей Гумры. Я нагнулся к сыну, помогая завести новый трактор.

— Это же Мелеке, моя родная сестра, разве ты ее не узнала? Она раньше часто приезжала ко мне. Подумайте, она старше меня на целых пять лет, а выглядит сама видишь как… — с восхищением воскликнула тетя Гумры.

Трактор поехал, и Гельдишка побежал за ним по двору, а я присел рядом с женщинами и закурил — чувствовал, что сейчас Гумры расскажет интересную историю.

— Были у нас трудные времена, — начала между тем тетя Гумры. — Сами знаете, как всем нам досталось в войну. Ели мало, работали много. Но не печалились, потому что были молоды. Быстро выросла Мелеке в красивую девушку. И, несмотря на то что война прибрала лучших мужчин, у нее не было отбоя от сватов. Ее косы толщиной в руку доходили до щиколоток. Кто увидит ее, большой или малый, замедлял шаг. Луноликая Мелеке была похожа на фею, подаренную небесами земле. Наш старинный аул назывался Акдашаяк. Есть легенда о том, что девушки нашего аула имеют общую кровь с феями. Но ведь и я из того же аула, а не похоже на то, что я хотя бы прошла рядом с феей, верно? — усмехнулась она. — Мелеке же была точно фея! — Тетушка Гумры глубоко вздохнула. — Но это не сделало ее счастливой. Красота позволяла нашей Мелеке выбрать себе жениха по сердцу, что редко бывало, как вы знаете. Жаль, она не смогла быть хозяйкой своей красоты, а стала ее жертвой, — снова тяжко вздохнула тетушка Гумры.

— Как жертвой? — удивилась Майя.

— Что удивительного? Все мы были когда-то девушками. А вы знаете, наверное, какая судьба ждет ту, которая, не выходя замуж, становится женщиной? Отец наш был строг и предприимчив, действовал быстро, и не успели мы оглянуться, как он отдал Мелеке за самого большого старца в Ашхабаде.

— Что значит "большой старец"? — перебила тетю Гумры Майя.

— "Большой старец" — значит миллионер, — объяснила тетя Гумры.

— Какой такой миллионер? Он что, в Америке живет?

— Да нет, в Ашхабаде жил, девушка. Всю свою жизнь он проработал завскладом на мясокомбинате. Люди уверяют, что даже у баев в старину не было таких дворов, как у него на окраине Ашхабада. Говорят, — тетя Гумры снизила голос до шепота, — у него под домом размещался громадный склад и чего только там не было! Огулнияз со своими коврами и люстрами ему в подметки не годится.

— За сколько же продали ему Мелеке? — снова перебила тетю Гумры Майя.

— За испорченную дыню много не требуют, — нахмурилась тетя Гумры. — Да и Мелеке долго не задержалась в его доме. Сбежала. В родительский дом, конечно, не вернулась. Она пошла учиться. И в Ашхабаде училась, и в Москве училась, большим человеком стала. Теперь в институте преподает. Когда ей было уже под сорок, вышла замуж за своего ученика. Пока живут. Окончит парень учебу и бросит ее.

— Вы так думаете? — резко повернулась к ней Акджагуль.

— Вы, тетя, оказывается, реалистка, — сказала Майя.

— Почему вы нападаете на меня, женщины? — обиделась тетя Гумры. — Что, судьба Мелеке задела вас за живое? Можете говорить все что угодно, называть меня любыми словами, можете смеяться надо мной, я не обижусь. Но в жизни существуют испытанные временем, веками законы; честь свою нужно беречь смолоду. Я — рабочий человек, два раза в день подметаю вот этот тротуар, поверьте, не только ради зарплаты. Когда крутом чисто, и вам, я думаю, приятно. Чистота всегда приятна, грязь всегда неприятна; разве нет? Я не держу в клетке своих дочерей, ибо считаю, что правильно их воспитала. Вы, не спорю, моложе, образованней, культурнее меня, как и Мелеке, но я не признаю культуры без чистоты.

— Правильно! — согласилась Майя. — Но жизнь у всех складывается по-разному — лучший пример вы сами, две сестры, и не всегда женщина виновата в том, что с ней произошло. Я уверена, Мелеке любила того, с кем согрешила, это он оказался подлецом. А расплачиваться пришлось ей. Почему? Разве это справедливо? — Майя помолчала, а потом очень тихо сказала: — Конечно, кто спорит, когда есть муж — и жизнь полная! Не правда ли? Иначе словно чужую одежду носишь. По улицам и то боишься ходить. Идешь и оглядываешься. Хоть и держишь голову гордо, а стоит знакомому мужчине окликнуть тебя или повелительно посмотреть, сразу опускаешь глаза. Твое одиночество, твоя слабость, твоя неудача дают ему право насмехаться над тобой. И я решила: раз мы не вызываем ни у кого жалости, то и нам некого и нечего жалеть. После того как я разошлась с мужем, я дала волю своим страстям.

— Вай-ей, о чем она говорит при мужчине! — застеснялась тетя Гумры.

— Учителя любят правду! — усмехнулась Майя. — Мне казалось, таким образом я мстила мужу, оскорбившему меня. — Майя замолчала. — А потом совсем другим голосом воскликнула — Сумасбродная Майя! Теперь я даже не узнала бы тех мужчин, которых приводила к себе. Да они, к сожалению, узнают меня. Видеть их не могу! — Она помолчала. — Знаете, когда изливаешь душу, честное слово, легче становится. Кстати, природа жалеет нас: и среди мужчин есть такие же дураки, как мы. Один из них своими ножками пришел ко мне домой. — Она обернулась к тетушке Гумры. — Я сделаю все, что возможно, чтобы он не ушел от меня. Я тоже заслужила немножко радости. — Голос ее сник. — Если он случайно спросит когда обо мне, прошу, похвалите меня. Пожалуйста! Хорошо, тетя? И дяде Посалаку передайте мою просьбу. Всех соседей буду просить об этом. А если счастье улыбнется мне, если я достигну того, о чем молю небо, такую свадьбу закачу! Всех вас приглашу, всех отблагодарю! О аллах, окажи свою милость!

Я подивился ее откровенности, а тетя Гумры рассмеялась:

— Когда тяжело стало, и аллаха вспомнила.

— Да нет, ни в рай, ни в ад я не верю, — призналась Майя. — Не знаю почему, то ли язык привык, то ли когда чего-то сильно хочешь, слова эти выскакивают сами собой. Скажешь — и вроде начинаешь верить в исполнение задуманного.

— Послушать тебя, чего ты только не испытала, однако свежесть сумела сохранить. А я вот совсем старуха, — грустно сказала тетя Гумры.

— Поменьше взваливайте на себя забот, лишние выбросьте к черту, — посоветовала Майя.

— Вай-ей, какие у меня заботы… Кроме как о детях, других нету, — засмущалась тетя Гумры.

— Все мы обременены заботами о детях, у всех дети. Куда от них денешься? А вот скажите, перед сном, случайно, не думаете о том, что хорошо бы подкупить еще три-четыре одеяла да столько же подушек?

— Откуда ты знаешь? Верно, думаю, — согласилась тетя Гумры.

— А вот сейчас наверняка ломаете голову над тем, будет ли в самую жару вода в вашем кране?

— И это верно. А что же делать, девочка моя?

— А вспомнив, что на следующей неделе у кого-то из ваших родственников или знакомых день рождения или намечается свадьба, не мучаетесь ли, какой подарок купить?

— Совершенно верно, девушка.

— Когда над горами сгущаются тучи, признайтесь, печалитесь о том, что могут пролиться сильные ливни и затопить ваш дом?

— Очень даже боюсь, очень даже печалюсь.

— Наверное, и о том вы беспокоитесь, как после вашей смерти будет жить ваша семья.

— Не без этого.

— Я не хочу сказать, что нужно ко всему в жизни относиться спокойно, это невозможно, — продолжала Майя, — но именно пустяки, никчемные заботы, суета больше всего старят женщину… Как здоровье Огулнияз, тетя Гумры?

— Мне жаль ее! — неожиданно мягко сказала Гумры. — Из-за детей жаль. Даже не верится, что когда-то мы были с ней близкими подругами.

Майя вздохнула.

— Хоть я и не люблю Огулнияз, а все же попросила своего терапевта излечить ее от ночного бреда и страхов. Он отличный врач. Кого хочешь вылечит! Интересно, муж и дочери навещают ее?

— Недавно Бике у нее была, — вставила Нурча.

— После того как Огулнияз положили в больницу, мой терапевт стал почему-то поздно приходить с работы, — неожиданно очень грустно сказала Майя.

— Гол! Молодцы! — кажется, из всех окон вырвался этот вопль. По телевидению передавали матч. Я подскочил, чуть не выронил сигареты и побежал домой.

8

Все кончается в этой жизни. Кончились и занятия в школе. Мы с Акджагуль и сыном поехали, как всегда, отдыхать в Фирюзу. Здесь все было дорого, все напоминало о том, как хорошо нам было прежде. Вечерами мы с женой снова стали говорить о книгах, о радиопередачах или о кинофильмах, которые смотрели вместе. Но напряжение, появившееся после нашего "развода", не исчезло. И, видимо, дело было во мне. Я не мог забыть тот злополучный день: гости из аула, Акджагуль, одетая в выходной костюм, ее слова: "Чайник вскипел… плов готов". Вспомнив об этом, я торопился поскорее уйти с дачи и, по своему обыкновению, шел бродить один.

Встречать восход солнца на горе стало моей привычкой. Я вставал ежедневно задолго до рассвета, по знакомой тропинке поднимался на вершину горы. Сколько лет прошло с тех пор, как я взбирался на самый высокий бархан вблизи моего аула и оглядывался вокруг? Теперь я знаю, что находится за бескрайними родными песками. Мой город Ашхабад, Москва, Лондон, Дальний Восток, Франция, Черное море, вот эта скромная Фирюза, где так легко дышится. И вот эта гора, с которой видно гораздо дальше, чем с бархана моего детства.

…Незаметно подошел последний день нашего пребывания в Фирюзе.

У Акджагуль кончался отпуск, ей нужно выходить на работу, а мы с сыном поедем на Черное море.

Закончив гимнастику, я стоял и смотрел, как встает солнце, и радовался, что мой день снова начинается с восходом. Глядя, как выплывает из-за горизонта солнце, я вспомнил лицо Акджагуль, когда она пришла мириться ко мне.

Долго я спускался с горы. Мне хотелось запомнить этот последний день, сберечь в душе тепло, возникшее к Акджагуль. Медленно шел я к бассейну. Шел, опустив голову, разглядывая желтую узкую тропинку, и думало том, как быстро течет время. Вот уже половина лета прошла, а потом, очень быстро, подбежит осень, а там и снова зима, обычная туркменская зима, мало чем отличающаяся от осени. Думал о Какове, о Бике и Гогерчин, о других своих учениках, которых мне предстоит вывести в жизнь. Думал и не заметил, как взял в рот сигарету. Не хватает сил бросить курить. Прикуривать не стал, так и шел с незажженной сигаретой. Подошел к иве, склонившейся над бассейном.

Сегодня воскресенье. В саду все скамейки заняты — люди вырвались на один день из душного Ашхабада, родители приехали навестить детишек, — в Фирюзе много пионерских лагерей.

Вдруг я увидел Майю. Помахивая хорошенькой сумкой, она шла навстречу. Заметив меня, Майя не убыстрила шага, не обрадовалась. На лице ее отразилось смятение. Она как-то натянуто улыбнулась.

— Как я рад вас видеть! — искренне обрадовался я. Но ее лицо заставило поинтересоваться: — У вас плохое настроение? Что-нибудь случилось?

— Настроение окончательно испортили, милый сосед.

— Что такое? Кажется, с девочками все в порядке. Здоровы, я видел.

— Да, дочки в порядке. Только мой квартирант струсил, сбежал от меня. Понимаете, сбежал! — Майя сидела ссутулившись, крепко сжимала сумочку и на меня не смотрела. — Столько старалась, столько надеялась! И все пошло прахом!

— Может, пойдем к нам, позавтракаем? — перебил я ее.

Но Майя словно не слышала меня. Она то открывала, то закрывала сумку.

— Знаете, я стесняюсь показываться на людях, — наконец сказала она. Долго молчала, и я все-таки закурил. — Вчера вечером, как обычно, часов около десяти, сидела я у нашего подъезда. С тех пор как он ушел от меня, так и сижу. Сижу и жду. А чего жду, сама не знаю. И вчера сидела я, значит, и думала, почему же это пять дней назад мой усатик ни с того ни с сего собрал свой чемодан и ушел. Я остановила его, спросила: "Что я тебе сделала плохого? Если обидела чем, скажи". Он — глаза в сторону, бормочет, что положено в таких случаях: "Что ты, я очень признателен тебе". — "Может, квартиру тебе дали?" — спрашиваю. Я в самом деле тогда еще ничего не понимала. "Нет, говорит, не дали. Просто один из наших сотрудников сдал мне комнату у себя во дворе. Это гораздо ближе к работе". Вот и все. Больше ничего не сказал. А я с той минуты так и сижу у подъезда, жду. Прежние люди, прежний двор, прежние разговоры. А я одна. Плачу. И вдруг подходит ко мне Бике. С чего бы это? Вроде мы с ней не подружки. Я уж и забыла, что мать у нее в больнице, спрашиваю: "Если мама тебя сейчас увидит, что с тобой сделает?" Она пожала плечами, усмехнулась: "Поцелует!" — "Раньше, — говорю я ей, — у тебя такой свободы не было". А она так спокойно отвечает: "Если свобода заключается в том, чтобы ходить по улице, то не так уж сложно и получить ее, а вот настоящей свободы пока нет". Рассказала она мне, что мама еще в больнице, а папа пошел, мол, маму навестить. Рассказала и спрашивает, сколько сейчас времени. Ответила я ей. Она встала, ходит взад-вперед. А я сижу. Смотрю на нее и точно не вижу, не до нее мне. Она прошла к самой улице. Не успела подойти, как возле нее оказался молодой человек. Стоят очень близко друг к другу и мило так разговаривают. Чувствуется, им есть о чем поговорить и не в первый раз они так разговаривают. Тут что-то кольнуло меня. Да это же мой усатик! Я глазам своим не поверила. Вскочила. Подошла поближе. Точно — он. Слышите?

— Конечно, слышу.

— Не верите?

— Почему не верю?

Наступило тягостное молчание.

— Никогда я не чувствовала себя такой беззащитной, такой жалкой, — продолжала Майя, сникнув. — Хотела подойти к ним и задушить обоих. Не смогла. Мой усатик побежал к автобусной остановке, а Бике стояла, смотрела ему вслед. Потом повернулась и пошла назад. Я уговаривала себя: "Нельзя желать другому зла. Навредив другому, не станешь счастливей". Бике прошла мимо меня, словно ничего и не случилось. Откуда она могла знать, что со мной? Всю ночь я то плакала, то сама себя успокаивала. Ну чем виновата передо мной Бике? Кто знает, быть может, он специально у меня поселился, в этом доме, чтобы быть поближе к Бике, — никаких клятв он мне не давал! Так уж, видно, мне на роду написано, милый сосед!

Мы встали. Майя как не поздоровалась, так и не попрощалась со мной — пошла к лагерю, куда уже тянулась вереница родителей.

Я поспешил на дачу. Меня, наверное, совсем заждались с завтраком. Но шаг мой невольно замедлился. Сколько раз мы ходили здесь, под могучими, много повидавшими и много слышавшими платанами с Акджагуль!

Да, девять лет назад здесь, в этом чудесном уголке, мы связали свои судьбы. Нашей совместной жизни не предшествовали бесконечные сладкие встречи, обещания, клятвы. Во всяком случае, я вовсе не хочу произносить это высокое слово — любовь. Не могу и не хочу хотя бы потому, что даже самая искренняя симпатия — еще не любовь.

Что же все-таки привело нас с Акджагуль к совместной жизни?

Акджагуль не из красавиц. Но мы много говорили с ней, и после каждого разговора Акджагуль становилась мне ближе. Помнится, она рассказала, как тайком уехала учиться в Ашхабад. Родители были категорически против. Уехала и окончила институт без всякой помощи с их стороны. А как жила без помощи, никогда не рассказывала.

Сочувствие к Акджагуль горячей волной окатило меня. Только сейчас, здесь, под древними платанами, я понял, что моя Акджагуль — личность.

Да, только сейчас, спустя столько лет после моего решения жениться на ней, мне стало ясно, какой смелый шаг я сделал тогда. Я не понимал ее. Не оттого ли все наши беды, что я не мог разобраться в ней, в себе?

Интуитивно я восстал против этого, когда вытаскивал вещи Акджагуль на улицу. Второй смелый шаг, на который я решился в своей жизни.

Раскаиваюсь ли я сейчас в этом?

Пожалуй, нет. Ни в первом, ни во втором поступке. И вовсе не оттого, что считаю себя правым. Мало кто из нас, мужчин, способен подвергать себя жестокой самокритике. Мы требуем ее от других, особенно от жен, но себя в глубине души считаем непогрешимыми.

Мне по душе жизнь семьи Посалаков. Гумры, безусловно, из тех, про которых не посмеешь сказать, что она несовременна или бездуховна. Она по-своему красива и умна.

Совсем другая Огулнияз. И хорошо, что жизнь ее семьи так резко изменилась.

А за окошками Майи — другой мир. Майин мир ближе всех к миру Акджагуль. Но Акджагуль живет этажом выше Майи — как в буквальном, так и в переносном смысле. Майя непосредственна и искренна, но ее кругозор замкнут на личной жизни. Крушение личной жизни для Майи — трагедия, для Акджагуль — нет…

Я вспыхнул от стыда, вспомнив сейчас, что значила для Акджагуль та конференция, на которую она убежала, бросив гостей. Это была конференция района, именно Акджагуль доверили вести ее. Да Акджагуль нужно было встретить цветами в тот день, нужно было устроить пир, а я… А я, самовлюбленный эгоист, выбросил ее вещи на улицу.

Кора громадного платана, под которым я остановился, изранена ножом: кто только не пытался увековечить на ней свое имя! Гордая крона могучего дерева покачивается в чистом голубом небе. Платан даже не заметил царапин, нанесенных его туловищу. Как гордо, с какой уверенной сдержанностью и достоинством несла Акджагуль бремя моего глупого самоутверждения! Я резал ее по живому, доказывая свое превосходство, мнимое, тщеславное превосходство. Осел!

Я оглянулся. По тенистым аллеям Фирюзы шли люди, весело журчала вода в арычках, радостно сияло солнце.

На душе у меня стало легко. Глубоко вздохнув, я почти побежал к Акджагуль.

Перевод Т.Ошаниной

Примечания

1

Бахши — музыкант и певец-импровизатор.

(обратно)

2

Яшмак — платок, которым замужняя женщина прикрывает нижнюю часть лица.

(обратно)

3

Пальван — силач, богатырь.

(обратно)

4

Чал — кислое верблюжье молоко.

(обратно)

5

Чокаи — кустарная кожаная обувь.

(обратно)

6

Каурма — жареное мясо.

(обратно)

7

Борук — головной убор замужней женщины.

(обратно)

8

Карта — участок хлопкового поля.

(обратно)

9

Чарыки — грубая обувь из сыромятной кожи.

(обратно)

10

Новруз-байрам — праздник Нового года, совпадает с днем весеннего равноденствия.

(обратно)

11

Дойдук, Бессир, Огульгерек, то есть: "Хватит", "Довольно", "Нужен сын" — такие имена давали девочкам в тех семьях, где долго не было сыновей.

(обратно)

12

Бушлук — дословно: радостная весть, в обыденной речи — подарок за радостное известие.

(обратно)

13

Тунче — самодельные, клепанные из листового железа котелки.

(обратно)

14

Гонри — кустарник, растущий весной необычайно быстро.

(обратно)

15

Тамдыр — глинобитная круглая печь, где туркмены пекут чуреки.

(обратно)

16

Созен — кустарник песчаных пустынь.

(обратно)

17

Селин — трава, растущая в песках.

(обратно)

18

В обыденной речи туркмены называют жену "мать детей наших", мужа — "отец детей наших".

(обратно)

19

Саккалдаш — одногодок, сверстник.

(обратно)

20

Потерять папаху — потерять честь мужчины.

(обратно)

21

Муса пигамбер — мусульманский святой, всесильный, всемогущий.

(обратно)

22

Тельпек — папаха из длинношерстной овчины.

(обратно)

23

Один из главарей басмачевских отрядов.

(обратно)

24

Сейчас в Туркмении русский алфавит (на момент написания книги — прим. ANSI).

(обратно)

25

Коюн — баран.

(обратно)

26

Арслан — лев.

(обратно)

27

Карун — жадный.

(обратно)

28

Дарак — здесь: специальный гребень, которым пользуются ковровщицы при изготовлении ковров.

(обратно)

29

Дастархан — скатерть.

(обратно)

30

Намазлык — специальный коврик, на котором стоят, совершая намаз.

(обратно)

31

Тайхар — ослик, осленок.

(обратно)

32

Италмаз — собаке и то не нужен.

(обратно)

33

Сачак — домотканое, из верблюжьей шерсти и хлопчатобумажных нитей полотенце для хранения хлеба. Употребляется вместо скатерти.

(обратно)

Оглавление

Об авторе

ЛЮДИ ПЕСКОВ (роман)

  Часть первая

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Часть вторая

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

  Часть третья

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Вместо послесловия

Повести

  "Сормово-27"

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Хошар

  Браслет матери

  Глаза следопыта

  Соседи Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg