«Пистолет»

ПИСТОЛЕТ

Пер. с англ. В.П. Голышева

ГЛАВА 1

Седьмого декабря 1941 года, когда на аэродром Уилер упали первые бомбы, рядовой первого класса Ричард Маст завтракал. Кроме того, он был при пистолете. От пехотной казармы в военном городке Скофилд, где находился Маст, от маленькой ротной столовой, заполненной склоненными головами, тихим гулом голосов и позвякиванием вилок по тарелкам, до аэродрома было километра полтора, и звук взрыва, сотрясение почвы донеслись до него лишь через несколько секунд. Таким образом, хотя война уже началась, для Маста в эти несколько секунд Соединенные Штаты еще не воевали. А поэтому Маст еще и не помышлял оставить пистолет у себя.

С одной стороны, необычно, что в мирное время солдат завтракает с пистолетом, но, с другой стороны, ничего необычного в этом нет. Накануне, в субботу, по графику дежурств Масту и еще троим досталось идти во внутренний караул. Дежурство длилось сутки, и караульные, чаще всего из разных рот, получали в своих ротных каптерках пистолеты, пистолетные ремни, нарукавные повязки и шнуры к пистолетам. За эти вещи полагалось расписаться, носить их круглые сутки, кроме сна, а через двадцать четыре часа, придя из наряда, немедленно сдать. Порядок соблюдали строго. Исключения не допускались ни под каким видом. И вот почему.

В те далекие, давно минувшие времена пистолет у нас в армии очень ценился. Автоматический пистолет калибра 11,43 мм, принятый на вооружение в сухопутных войсках, был отличной штукой; к тому же в ближнем бою он был грозным оружием. Но что еще важнее – из-за небольшого размера его легко было украсть. Украсть винтовку, даже разобрав ее полностью, уволенному из армии довольно трудно. То ли дело пистолет; а прикарманить беспризорный пистолет, за которым не тянется твоя подпись в журнале, никто бы не отказался. Но это было почти невозможно. Мало того, что их держали на строгом учете, в пехотном полку их и было-то всего ничего: пистолеты полагались только офицерам, штабным и пулеметчикам. А в руки простого стрелка вроде Маста пистолет мог попасть только на сутки, когда его назначали в караул.

Вот почему Масту было так приятно целые сутки держать, носить и трогать пистолет. Но для девятнадцатилетнего и вдобавок впечатлительного Маста удовольствие этим не ограничивалось. С пистолетом на боку он чувствовал себя настоящим солдатом, мог провести свою родословную прямо к армии времен Дикого Запада, к кавалеристам Кастера, чувствовал, что он действительно в армии, – а по отношению к тому, что Маст называл про себя «наша квелая команда», такое чувство возникало редко. Пистолет почти примирил его с тем, что вместо увольнения в воскресный день он должен идти в караул.

После первых разрывов, когда их звук и подземная ударная волна достигли ротной столовой, там чуть ли не на целую минуту все недоуменно замолкли и уставились друг на друга. «Саперы рвут?» – сказал кто-то. Потом разорвалась новая серия бомб, и в тот же миг над казармой с ревом пронесся первый самолет, строча из пулеметов. Тут уж сомнений ни у кого не осталось, и все повалили из столовой на улицу.

Маст, прихватив воскресную бутылочку молока – чтобы не украли, бросился со всеми; пистолет на боку придавал ему уверенности. Пистолет, конечно, не годился против штурмовиков, но все равно было приятно, что он есть. У Маста даже походка стала горделивой. И, глядя, как заходит для атаки второй самолет, он пожалел, что сегодня вечером после дежурства пистолет придется сдать.

На улице перед казармой было довольно интересно. Над аэродромом Уилер, где бомбили, в чистое утреннее небо уже поднимался толстый столб черного дыма. В лучах солнца поблескивали самолеты. Выглядели они безобидно, как будто не имели отношения к разгрому, происходившему внизу.

Каждые несколько минут с воем и грохотом, поливая улицу из пулеметов, проносился самолет с красными кругами на крыльях и фюзеляже. Тогда все валили к стенам казармы. Как только он пролетал, все валили обратно и стояли, глазея на столб дыма, словно они сами это учинили и гордились своей работой. Вид у них был такой, как будто налет – исключительно их заслуга, а японцы здесь ни при чем.

Маст, метавшийся вместе с толпой, испытывал волнующее чувство, что он – участник истории, что история творится у него на глазах, и спрашивал себя, сознают ли это остальные. Вряд ли, думал он. Особенным умом, да и образованностью большинство из них не отличалось. Кроме Маста в роте всего двое кончили среднюю школу, и это мешало ему во многих отношениях. Из тех двоих один был ротным писарем и сержантом, а другой – техником-сержантом, и его забрали в батальонную разведку. Маст же упорно отказывался от таких соблазнительных должностей. Если бы он хотел стать писарем, то пошел бы в авиацию. Словом, во всей роте один Маст служил рядовым, имея среднее образование; большинство солдат не кончили и восьми классов, и такой человек не вызывал у них ни доверия, ни любви.

От волнения Маст сперва хотел вытащить пистолет и пальнуть но низко летящим самолетам, но потом испугался, что будет выглядеть смешно и глупо. На полигоне он стрелял из пистолета отлично, но сейчас почти не сомневался, что промажет. А если бы попасть, думал Маст, вот было бы дело! В одиночку сбить самолет из пистолета! Вот был бы героем – в девятнадцать-то лет! Черт, медаль, пожалуй, дали бы. Над ними опять заревел самолет, и, пятясь под напором передних, Маст представил себе картину: генерал, дивизионный плац, полковой оркестр играет перед строем и прочее. А что творилось бы на родине, в Мизери-вилле! Но он сробел, испугался, что его поднимут на смех, если он вытащит пистолет.

А между тем во всей толпе вооружен был один Маст, потому что остальные трое караульных должны были находиться в караулке и спать там же. Сидел бы там и он, но вчера при разводе его назначили вестовым. Жалея, что не может выстрелить, Маст опустил руку и погладил кобуру, которую ему предстояло сдать сегодня вместе с пистолетом.

Тут на плечо его опустилась тяжелая рука. Маст вздрогнул, обернулся – старшина Викофф, крупный, за тридцать лет мужчина, смотрел на него сердитыми глазами, с той же застывшей, глупой полуухмылкой, какая была на лицах у всех солдат, в том числе и у него, Маста.

– Маст, ты ведь сегодня вестовой в карауле?

– Что? А-а. Ну да. Вестовой.

– Дуй-ка ты в штаб, коли так, – добродушно сказал старшина. – Может, ты там нужен – с донесениями посылать.

– Ага, – сказал Маст. – Есть, сэр, – и стал протискиваться к казарме, допивая на ходу молоко. «Как же я сам об этом не подумал?» – удивлялся он.

Пройдя через казарму, Маст увидел, что громадный внутренний двор ее заполнен бегущими. Когда с ревом пролетал самолет, они рассыпались и падали, как кегли. Потом вскакивали и бежали дальше. Маст сам видел, как одного ранило в ногу. Он не поверил своим глазам. Раненый просто упал и лежал, подняв голову и колотя кулаками по земле – не то от боли, не то от злости, Маст не мог понять. Когда самолет пролетел, выскочили двое, подхватили его под мышки и поволокли, точь-в-точь как уволакивают с поля покалеченного футболиста.

На крыше казармы уже появлялись солдаты с пулеметами и автоматическими винтовками Браунинга и били по самолетам; из своего укрытия под крыльцом Маст наблюдал за ними с острой завистью. Надо же, чтобы именно сегодня его поставили в караул, и, самое обидное, вестовым.

Масту уже приходилось бывать в карауле, но вестовым его не назначали ни разу. Дело в том, что, когда доходило до рапорта, он терялся. При осмотре он всегда был подтянут, выглядел не хуже любого, приказ по части помнил наизусть. Но стоило дежурному офицеру задать ему вопрос, он цепенел и из головы у него все вылетало.

И надо же, чтобы именно сегодня, огорчался Маст, его назначили вестовым. Вообще это самая завидная должность, потому что всех делов у тебя – только сидеть при штабе, под дверью у полковника, ночью ты совсем свободен, а остальные целые сутки стоят, два часа отстоял, через четыре часа – снова.

«А чего еще было ожидать? – с грустью думал Маст. – На что рассчитывать? Везет, как всегда: в день, когда япошки напали на Оаху, угодил в караул вестовым».

Маст стоял под крыльцом, наблюдал за налетом, и в душу ему заползала тяжелая, горькая тоска. Ощущение того, что даже самая долгая жизнь коротка и в конце ее – уход, смерть, тлен, по пути же человеку нечего ждать, кроме разочарований и горечи, кроме вранья и ненависти всех, кто тебя окружает. Может быть, то, что он, окончив среднюю школу, служит в роте остолопов, способствовало такому настроению.

Считая ниже своего достоинства бежать вместе с остальными, хотя холодок пробирал его, Маст сложил губы в презрительную усмешку, вышел из-под крыльца и молодцом зашагал по двору, с пистолетом на бедре. Дважды, пока он шел, над двором пролетали штурмовики, брызгая огнем; пули взрывали в дерне двойную пыльную борозду и с визгом рикошетировали от кирпича, но Маст, хотя и чувствовал, как у него подергиваются мышцы на спине, не позволил себе побежать и даже прибавить шагу. В третьем батальоне из-под крыльца ему сердито, возмущенно закричал какой-то офицер:

– Ты что, дубина? Давай отсюда! С ума сошел? Бегом! Марш! Приказываю!

Маст повернул голову, посмотрел на него, но не остановился и не ускорил шага. И вдруг все его возбуждение выхлестнуло наружу, как кровь из раны.

– Пошел ты! – радостно гаркнул он, потому что сейчас даже офицер ничего не мог ему сделать.

Тут с ревом и треском выскочил еще один самолет, и глаза у Маста сами собой часто замигали, словно этим он мог защититься. Самолет пропал – был и нет его – за казармой. Странным образом чувство собственника, сознание, что пистолет при нем, на боку, придавали Масту храбрости. Ужасно не хотелось его сдавать. Не то что винтовка. Это другое дело. Правительство, чтоб ему пусто было, должно выдавать солдату и винтовку и пистолет. Давали же раньше. В кавалерии.

Когда Маст поднялся в штаб, там был содом. Бегали офицеры, налетали друг на друга, сталкивались. У всех были ошарашенные, бессмысленные, взволнованные лица, как у солдат в роте Маста, как – он ощущал это – у него самого; и вновь ему пришло в голову, что история творится у него на глазах.

Наконец от полковника вышел адъютант, и Маст отрапортовал ему о своем прибытии.

– Что? А-а-а, – пробормотал немолодой лейтенант, тоже обалделый и замотанный. – Ладно, сидите тут. Можете понадобиться. Отнести донесение или что-нибудь еще.

Он убежал. Маст сел в сторонке. Ничего себе занятие, когда бомбят Гавайи. Снаружи с ревом проносились японские штурмовики, стреляя из пулеметов. Внутри бегали старшие офицеры и налетали друг на друга. А Маст сидел.

Только через несколько часов после налета адъютант вспомнил про Маста и отпустил его обратно в роту. Он тут больше не нужен. За это время его несколько раз посылали к разным батальонным и ротным командирам с приказом полковника выступать, да два раза адъютант гонял его в автоколонну, узнать, почему не выходят грузовики, – только и всего.

Маст плелся обратно через двор, где уже кипела деятельность. Мало того, что он просидел весь налет, теперь его сняли с караула, отправили в роту, и он должен сдать пистолет; Маст только об одном мог думать: если японцы высаживаются (или уже высадились), какой прекрасной защитой был бы ему пистолет. Особенно от офицеров, от их самурайских сабель, про которые он столько читал. Когда остальные трое придут из караула, пистолеты им всем сразу надо сдать. Он мрачно пнул кусок дерна, вырванный японской очередью.

Однако едва он вернулся в расположение роты, кто-то из недовольных солдат, грузивших полевую кухню, первым делом сказал ему, что остальные трое караульных из роты остаются здесь. Всему внутреннему караулу, за исключением вестового, то есть, конечно, его, Маста, приказано оставаться на посту, пока не пришлют смену.

Услышав это, Маст сперва решил подняться наверх и спрятать пистолет в свой вещевой мешок. Конечно, никто его не хватится при такой суматохе, и, наверное, долго. Может быть, никогда. Вот что ему хотелось сделать. Но какой от пистолета толк, если он в вещевом мешке, а японцы уже высадились? Да все равно, безнадежно подумал Маст, он ведь за него расписался. И что-то вбитое в Маста с детства, какая-то извечная робость при мысли о том, чтобы пойти против начальства, какое-то виноватое чувство, стыд, что тебя поймают, удерживали его от этого. Вот если бы он не расписался... Тьфу, да и не честность тут никакая, обозлился на себя Маст, самый обыкновенный страх.

Он все равно не мог на это решиться. И стал тянуть время. С пистолетом и прочим снаряжением караульного он явился в канцелярию к старшине – посмотреть, что будет. А вдруг не заметит старшина?

– А? – сказал старшина Викофф, глядя на него усталыми глазами. Он сидел за столом, укладывал пайки и журналы. – Освободили? Ладно, сдай снаряжение и иди наверх собираться, Маст, – добродушно сказал он. – Форма полевая, полная походная выкладка, один казарменный мешок.

– Есть, сэр. – Маст помрачнел. Он повернулся к двери.

– И вот что, Маст, – окликнул его старшина.

Маст повернулся кругом; он чувствовал себя виноватым, и сердце у него сжалось. Попался.

– Сэр?

– Можешь не особенно торопиться, – сердито сказал старшина, не поднимая головы. – Времени у тебя на сборы до черта. – Он запихнул журнал дежурств в вещевой мешок.

– Есть, сэр.

Выйдя за дверь, Маст попробовал в этом разобраться. Старшина велел ему сдать снаряжение. Так. Это, надо понимать, приказ. С другой стороны, про пистолет Викофф отдельно не сказал и даже не поглядел на него. Но это, может, потому, что в походе он сам всегда носит пистолет. Кроме винтовки, с обидой вспомнил Маст. Но остальное сдать, а пистолет оставить – тоже нельзя. С неохотой, все еще наслаждаясь тяжестью пистолета на боку и трогая его любовней прежнего – особенно когда он вспоминал о самурайских саблях, – Маст направился к складу.

Спас его каптенармус. Этот тощий и длинный как жердь рядовой-итальянец, который прослужил в армии не меньше двенадцати лет, сидел сейчас позади кухонного грузовика и распоряжался недовольной, наспех собранной командой, грузившей продовольствие. Он только зарычал.

– Да ты что, ей-богу! Отстань от меня со своей повязкой и пистолетом, – набросился он на Маста, тыча в него 7,62 мм пулеметом с водяным охлаждением, который держал в руках. У меня поважнее дела. На берегу небось японцы уже кишат.

– Ладно, извини, – сказал Маст, старательно пряча радость под маской уязвленного самолюбия.

С чувством моральной правоты и облегчения, хотя и несколько пугаясь при мысли, что на берегу кишат японцы (кишат: как муравьи, всего тебя облепили), он пошел наверх укладываться. Пистолет по-нрежнему плотно прилегал к боку – тяжесть спрессованной мощи, символ чаемого спасения. Неудивительно, что всем хочется иметь пистолет. А в воровстве он не повинен: он пытался его сдать.

ГЛАВА 2

На втором этаже казармы копошилось множество людей: стоя на коленях, затягивали ремни на вещевых мешках, наклонившись над казарменными мешками, засовывали сменную одежду. Маст взялся за свой мешок и опять подумал, не спрятать ли пистолет подальше от чужих глаз. Если спрятать, про него, может, никогда и не вспомнят. Но если японцы действительно высадились на берегу, он понадобится сразу. И если рота пойдет в бой без мешков – с мешками-то вряд ли, – а пистолет останется в мешке...

Хорошо понимая, что так у него скорее отберут пистолет, Маст все же решил рискнуть и не снимать его. Какая от него польза, какая защита, если он будет лежать в мешке? Хорошо еще, что кобура армейская, а не такая, как у военной полиции. Оставалось только отцепить ее от матерчатого пистолетного пояса, прицепить к своему поясу и засунуть запасные обоймы в подсумок. Повязку и шнур он спрятал на дно казарменного мешка вместе с пистолетным поясом. Затем, придав своей каске особый, залихватский крен – не вполне соответствовавший тому, каким ему виделось будущее, – он перенес вещи во двор, где постепенно собиралась рота. Старшина Викофф, конечно, не ошибся насчет срока. Ждать пришлось еще полтора часа, и только к трем полковая колонна грузовиков пришла в движение.

По дороге к берегу с Мастом только раз заговорили о его пистолете. Ехавший в том же грузовике рядовой из другого взвода, огромный, черноволосый, выбритый до синевы двадцатидвухлетний ирландец О'Брайен, с завистью спросил его, где он достал пистолет.

– Этот? – равнодушно спросил Маст, хотя ум его лихорадочно работал. – Он у меня давно. Купил у одного малого.

На большом лице О'Брайена произошло непонятное оживление, он наморщил широкий лоб, облизнул губы, потом, не снимая локтей с колен, раз и другой сжал пудовые кулаки. Он жадно, почти униженно смотрел на кобуру пистолета. Потом повернул большую голову и поверх кабины, на которой перед самым выездом наспех установили пулемет, поглядел в ту сторону, где было море. Маст, с тех пор как попал в роту, несколько раз видел О'Брайена в грандиозных, прямо титанических драках, но сейчас вид у него был совсем не боевой. Он опять повернулся к Масту.

– Продашь? – хрипло спросил он.

– Продам? На кой черт? Не для того я его купил.

О'Брайен поднял толстопалую руку, расстегнул грудной карман и вытащил пачку денег.

– Выиграл вчера в кости, – сказал он как-то даже тоскливо. – Полсотни за него дам.

Маст был удивлен и подумал, что ослышался. Он и не подозревал, что его приобретение окажется таким ценным – для кого-нибудь, кроме него самого. И вот – О'Брайен, вот деньги. В грузовике за ними никто не наблюдал.

– Нет, – ответил Маст. – Извини. Самому нужен.

– Семьдесят дам, – тихо, просительным тоном сказал О'Брайен. – Больше у меня нет.

– Не пойдет. Я же говорю. Зачем я его купил-то? Чтобы он у меня был.

– Эх, черт, – вздохнул О'Брайен, медленно запихнул бесполезные деньги в карман и застегнул клапан. Он удрученно взялся за винтовку и снова повернул широкое, темное, мрачное лицо с зеленоватыми глазами к морю.

Больше никаких разговоров не было. Пистолета, наверное, никто не заметил, даже командир отделения. Все были заняты мыслями о том, что их ждет на берегу. Маст жалел О'Брайена несколько снисходительно – как человек, знающий, что у него есть спасение, жалеет того, у кого спасения нет; но, с другой стороны, чем он может помочь? Пистолет только один. По прихоти ли судьбы, благодаря ли удаче или неожиданному стечению обстоятельств он достался Масту, а не О'Брайену.

В сторону моря смотрели не только они двое. Если бы полковник знал, что японские войска не высадились, он, наверное, сказал бы командиру роты. Но если и сказал, командир роты не счел нужным сообщить об этом солдатам. А скорее всего, этого никто не знал. Во всяком случае, в их грузовике – никто. И пока колонна с задержками и остановками ползла по центральному плоскогорью острова, в просветах между горами то и дело открывался вид на дымящиеся останки Перл-Харбора и воздушной базы Хикам. Это зрелище заставило их еще больше задуматься. Насколько хватал глаз, километрами и километрами тянулась колонна: бампер в бампер, со скоростью пешего грузовики везли их к Гонолулу и неизвестно к чему еще.

Однако задолго до того, как колонна втянулась в город, все узнали, что японцев пока нет. Об этом кричали с грузовика на грузовик, и весть бежала назад быстрее, чем шли машины. Но она никого не успокоила. Не высадились сегодня – высадятся завтра или послезавтра. И когда колонна ехала по городу, люди в грузовиках не слишком тепло откликались на бурные приветствия гражданских, которые еще вчера вечером не желали иметь с солдатами ничего общего, кроме как получать с них деньги.

Порядок переброски полка с базы Скофилд был разработан заранее таким образом, чтобы людей и снаряжение для каждой береговой позиции грузить в одну машину или несколько машин подряд. Поэтому небольшая часть многокилометровой колонны, где была размещена рота Маста (их участок обороны тянулся от Вайлупе на восток через мыс Коко до мыса Макапуу), свернула с магистрали, прошла через город боковыми улицами и уже отдельно двинулась по шоссе Камехамехи[1] на восток; затем головные машины, поравнявшись со своими позициями, одна за другой стали отваливать в сторону, пока не осталось всего четыре: четыре грузовика, отряженные на последнюю и самую большую позицию роты – мыс Макапуу. В одном из них сидел Маст. Впечатление возникало дикое, если не сказать гнетущее: громадная, могучая колонна, где было людей и машин без счета, истаяла до четырех грузовиков, сиротливо двигавшихся по пустынному шоссе между горами и морем, – и этим тридцати пяти людишкам с восемнадцатью пулеметиками предстояло одним сражаться против всей императорской военной машины. Так, по крайней мере, казалось им самим. И Маста, хотя он еще радовался пистолету, пробирала дрожь.

Мыс Макапуу считался в роте самой нехорошей позицией. Прежде всего, в отличие от других позиций здесь на несколько километров вокруг не было гражданского жилья, а следовательно, и почтительного гражданского населения, у которого можно выцыганить еду. Во-вторых, харчи приезжали сюда в последнюю очередь и к тому времени, когда маленький тягач добирался от кухни до них, пища в больших алюминиевых котлах была уже холодная и покрывалась застывшим салом. В-третьих, на всем их участке обороны только Макапу (как они его сразу переименовали) был достаточно крупной позицией, чтобы иметь собственное начальство; на остальные позиции отправляли по четыре, пять или семь солдат под началом сержанта или капрала; не то – на Макапу: тридцать пять человек, свой лейтенант, шесть сержантов, по крайней мере, четыре капрала. А как известно всякому солдату, сержант при офицере ведет себя совсем не так, как сержант, над которым не стоит начальство.

В-четвертых, мыс Макапуу был самой макушкой того, что местные называли «наветренной» стороной Оаху. Он выдавался далеко в море, между ним и Сан-Франциско лежал только водяной простор, и ветер, который врывался в теснину Пали и бил там вверх с такой силой, что, бросившись с тридцатиметровой высоты, самоубийца мог самое большее сломать себе ноги, – тот же самый ветер обрушивался на Макапу исполинской воздушной рекой, океанами тугого воздуха. «Наветренный» – слабое определение для такого места, если ты должен жить там без смены. На Макапу ветер не оставлял человека в покое ни на секунду. Он дул не переставая. Даже в пулеметные гнезда, открытые месяц назад в скальной породе, просачивался, как вода, и между продрогших людей, которые пытались там спать, гуляли маленькие холодные вихри.

И в-пятых – словно прочего не хватало, чтобы назвать Макапу «ж... земли», – тут не было ни одного здания, чтобы укрыться, не было почвы на скале, чтобы забить колышек для палатки. Вот на какую береговую позицию угораздило попасть везучего Ричарда Маста; вот на какую береговую позицию спрыгнули они в этот день с грузовиков, чтобы сделать ее сперва обороноспособной, а потом уже пригодной для жизни.

В первую неделю, когда высадки ждали со дня на день, их старания решить эти задачи были суматошны и даже смешны. Сводились они главным образом (после того как были размещены пулеметы в гнездах) к установке в дневное время проволочных заграждений, которые чаще всего смывало море, к стоянию по полночи на часах, а в остальную часть ночи – к борьбе с ветром, который все время утаскивал твою полупалатку и оба твоих одеяла. Поэтому спать почти не удавалось. Как бы плотно и старательно ни укутывался человек, ветер, пробуя здесь, дергая там, находил-таки свободный уголок одеяла и затевал с ним бесконечную и дьявольски изобретательную маневренную войну. «Помещений», если можно так назвать норы в скале, на всех не хватало, и многие ложились снаружи, на каменистой земле, где безраздельно хозяйничал ветер. О том, чтобы солдатам было где спать, никто не позаботился.

Но ни эти неудобства, ни ожидаемая со дня на день высадка японцев, ни плохие сводки с Филиппин не вызывали такого волнения, как приблудный пистолет Маста, про который стало известно всем. И все его хотели. За первые пять дней после налета Маст отказал, по меньшей мере, семи покупателям, а также пресек два ночных покушения на кражу. Ни разу за весь год, что он служил в этой роте, Маст не был окружен таким вниманием.

Ясно, что О'Брайен рассказывал об этом. О том, что у них на Макапу завелся бесхозный незарегистрированный пистолет, который прибрал к рукам Маст. О'Брайен сам хотел его, получить не смог – рассказал кому-то, а может, и всем. Иначе откуда они узнали? Маст уже понимал, что совершил ошибку, соврав, будто купил его. Сделал он это инстинктивно, а кроме того, не хотел, чтобы о его пистолете напоминали каптенармусу: после двух лет службы в армии у Маста сложилось циническое убеждение, что тут найдутся желающие пойти в каптерку и накапать – просто потому, что у них самих такой вещи нет. В этом смысле соврал он все же ненапрасно. В каптерке, как видно, до сих пор не хватились пистолета. Зато теперь его ложь создавала другие трудности. Ею Маст зачеркнул свои права на пистолет: по сути дела, кинул его на шарап.

Маст был согласен держать пистолет и на таких условиях; да на любых. Ведь в воскресенье он думал, что пистолет придется вернуть через сутки, и даже не предполагал, каким странным образом он перейдет к нему в собственность; а за эти дни после налета он привык носить и беречь его. Отсюда был только один шаг до убеждения, что он действительно его купил, – можно сказать, единственный логичный шаг в таких обстоятельствах. То есть он знал, конечно, что где-то существует бумажка с его подписью, свидетельствующей, что он должен Богу – или Армии – один пистолет. Но, помня об этом, Маст в то же время как бы и не помнил. Пистолет он к у п и л. При необходимости он мог бы даже вспомнить лицо солдата из 8-го полка полевой артиллерии, который продал ему оружие. Так что в некотором смысле пистолет стал именно тем, чем его считали остальные. И Маст был готов защищать его на таких условиях. От любых посягательств.

Давали за него кто двадцать, а кто и шестьдесят долларов – до семидесяти, которые предложил О'Брайен под свежим впечатлением от налета, не доходило. Сам О'Брайен в торгах уже не участвовал, проиграв почти все свои семьдесят долларов в покер в одном из пулеметных гнезд. Покер остался чуть ли не единственным развлечением, и, поскольку ясно было, что в ближайшее время деньги тут никому не понадобятся, почти все, кто их имел, играли; а молодой лейтенант, командовавший позицией, был не в силах это прекратить. Как правило, выиграв приличную сумму, человек первым делом шел к Масту и предлагал продать пистолет. Маст, конечно, всем отказывал.

Что же касается двух покушений на кражу, Масту, к счастью, удалось их сорвать. Первое произошло на третью ночь после налета. Кобуру с пистолетом и пояс Маст клал под голову вместо подушки; сон его, беспокойный от бьющего в уши ветра, был нарушен тем, что пояс с кобурой медленно поползли из-под головы. Он поймал их, ухватился покрепче, рванул и отнял пистолет. Но когда поднялся, то смог разглядеть в безлунной тьме только согнутую спину убегавшего – шаги его были не слышны, потому что их глушил тугой ветер. После этого он решил спать, не снимая пояса. А еще через две ночи, когда кто-то, чью спину он тоже успел разглядеть, но не узнал в темноте, попытался вытащить пистолет из кобуры, он стал засовывать его на ночь за брючный ремень, под рубашку, под застегнутую куртку, под бояс с обоймами. Это причиняло неудобства во сне, но спать на Макапу было и так, по меньшей мере, неудобно, и он не огорчался. Пистолет принадлежал ему, и Маст не намерен был с ним расставаться.

Интересно было поразмыслить, почему все так тянутся именно к этому пистолету, и Маст размышлял – изредка. Иметь пистолет, конечно, хочется всем и всегда, но тут, чувствовал Маст, случай особый. Однако работа, которая длилась весь день, ночная борьба с бессонницей, а главное, охрана пистолета – все это отнимало столько сил, что было не до размышлений.

Понятно, многое объяснялось тем, что пистолет неучтенный, непрописанный. Все солдаты пулеметного взвода на Макапу тоже ходили с пистолетами, но те были выданы, и украсть их никто не пытался. Это не имело смысла – их номера регистрировались. А поскольку Маст свой купил (Купил? Да! Купил! Точно купил!) и нигде за него не расписывался, он был незарегистрированным; поэтому, у кого он в руках, тот ему и хозяин.

И все же кроме этой, очень существенной стороны, определенно было что-то еще, что-то, ставившее Маста в тупик. Все как будто помешались на его пистолете. И Маст не мог этого объяснить, не мог понять.

Маст одно знал: какое чувство испытывает он сам от обладания пистолетом. Чувство успокоения. И ночью, когда он лежал, завернувшись в оба одеяла и полупалатку, и камни вдавливались ему в бока, в ребра, а ветер бил по ушам, и весь день, когда от бесконечной возни с непослушной колючей проволокой до плеча немели руки, пистолет успокаивал его. Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. Посоха у него, может, и не было – разве что винтовку назвать посохом, – но у него был пистолет. Залог спасения. Однажды он спасет его. Он порождал могучее чувство личной защищенности. Маст даже представлял себе эту сцену: лежит один, раненный, винтовка потеряна, идти не может, и с занесенной саблей надвигается японский майор, чтобы развалить его надвое – вот тут пистолет и спасет его. Весь мир летел вверх тормашками; но если бы только сохранить пистолет, удержать при себе этот прекрасный, вороненый, беременный огнем инструмент спасения, – тогда, может быть, он сумеет остаться в живых.

ГЛАВА 3

Первое открытое покушение – в отличие от прежних, тайных – совершил все тот же большой, темноволосый косноязычный ирландец О'Брайен, который пытался купить у него пистолет в грузовике. Произошло это ночью, примерно через неделю после налета, когда оба они, Маст и О'Брайен, стояли на часах. Угроза высадки японцев еще не миновала, и все были напряжены.

В каждой огневой точке – «норе», как их быстро прозвали – всю ночь хоть один человек обязательно нес дежурство и до рези в глазах вглядывался в темное море под скалой, напрасно пытаясь различить там японское десантное судно. Из-за того что позиция была уязвима с суши, кроме этой охраны кругом выставляли еще часовых.

О'Брайен, который был из другой норы, в эту ночь оказался его соседом по посту, и за два часа они несколько раз сходились и разговаривали, стоя на пронизывающем, тугом ветру. Во время одной из таких встреч им обоим показалось, что сквозь гул ветра они услышали посторонний звук – как будто упал камень.

– Это что? – прошептал Маст. – Ты слыхал?

– Ага, – шепотом ответил О'Брайен. – Ага, слыхал.

Оба пригнулись, стали слушать, но больше ничего не услышали. Луны не было, тьма была кромешная, но они знали местность. Скала, где они стояли, кончалась метрах в десяти, там шла изгородь, отделявшая каменистый мыс от поля с тонким слоем почвы и редкой травой; поле принадлежало белому предпринимателю и служило пастбищем, а распоряжался там старательный, молчаливый японец. Слева, за изгородью, каменный мыс круто поднимался и переходил в невысокую гору; справа поле отлого спускалось к шоссе.

Маст показал туда, где начинался подъем.

– Вроде там шумело, – шепотом сказал он, и ветер сорвал слова прямо с губ.

– Ага, – прошептал О'Брайен без особой бодрости. – Точно.

Они опять прислушались.

– Ну, что будем делать? – наконец прошептал Маст.

– Не знаю, – прошептал О'Брайен. – А ты как думаешь?

Маст был изумлен. Большой, воинственный О'Брайен, которого Маст не раз видел в тяжелейших драках, спрашивает е г о, что делать. Ему это порядком польстило.

– Мы не можем разойтись по постам, пока не разберемся, в чем дело, – решительно прошептал он и вытащил пистолет. – Правильно я говорю?

– Пожалуй, – без энтузиазма согласился О'Брайен. – Но как это сделать?

Маст осторожно оттянул затвор и дослал патрон. Он поставил пистолет на предохранитель.

– Ты поосторожней со своей дурой, – нервно прошептал О'Брайен.

– Ладно, – пообещал Маст и поймал себя на том, что сам держит пистолет довольно боязливо. На позиции было запрещено ходить с оружием на взводе, патроны могли находиться только в магазинах и обоймах, но ни в коем случае не в патроннике. И Маст чувствовал себя виноватым, словно совершил проступок, зарядив пистолет. – Может, просто корова? – высказал он запоздалое п редположение.

– Не, – прошептал О'Брайен. – Их там пять было, всех увезли неделю назад.

– Тогда мне придется пойти разведать, – сказал Маст решительно. Тем не менее он испытывал такую же смутную боязнь, как в день налета, и у него опять задергались мышцы на спине. Но О'Брайену он этого не покажет. – Прикрой меня отсюда. Винтовку зарядил?

– Нет.

– Так заряди. Только поаккуратней, ради бога. Смотри, меня не подстрели.

В густой темноте их лица разделяло всего несколько сантиметров, и, хотя лицо О'Брайена явно выражало опаску, Масту показалось, что светло-зеленые глаза ирландца вдруг глянули на него с какой-то глубоко затаенной хитрецой.

– Слышь, – прошептал О'Брайен. – Дай пистолет, я схожу разведаю, а ты с винтовкой меня прикроешь.

Инстинктивная тревога за пистолет звонком отдалась по всему телу.

– Нет уж, – быстро сказал Маст. – Нет. Зачем тебе? Я сам.

– Я же здоровей тебя. Сильнее.

– Когда с пистолетом, это неважно. Давай прикрой меня. И ради бога, не подстрели. Я, может, не сразу вернусь, если меня не будет слышно, ты не паникуй, не стреляй, понял?

– Ладно, не беспокойся, – прошептал О'Брайен. – Я буду тут, если что случится, я тебя поддержу.

Эти слова согрели Маста; он, хоть и нервничал немного, смело пополз вперед и услышал, как О'Брайен осторожно отвел затвор «спрингфилда» и дослал патрон.

Тревога оказалась напрасной. Перед изгородью, ожидая каждый миг выстрела в лицо и уже жалея, что не пустил на разведку О'Брайена с пистолетом, он все-таки заставил себя встать и перелез на ту сторону. Потом он минут пять ползал по полю, и жухлые стебли травы скребли его по лицу, в нос лезли семена, а роса пропитывала одежду. Он ничего не увидел и ничего не услышал. Наконец он осторожно встал, а потом открыто пошел назад к изгороди, чувствуя себя дураком, но по-прежнему опасаясь, что его подстрелит О'Брайен.

– Это я, – предупредил он хриплым шепотом. – Теперь-то не подстрели, ради бога.

– Давай, – тихо отозвался О'Брайен.

Для Маста это было, так сказать, первое вооруженное столкновение с противником, и он считал, что показал себя молодцом. Хоть противника, как выяснилось, и не было. Кроме того, он был преисполнен самых теплых и дружеских чувств к О'Брайену, который разделил с ним это испытание.

– Ну, что там? – спросил О'Брайен. Он все еще стоял пригнувшись, с винтовкой наготове.

– Ничего, – ответил Маст в полный голос. – Наверное, камень от скалы отвалился.

О'Брайен разрядил винтовку и выпрямился. Он рассмеялся, правда немного натянуто, и с силой хлопнул Маста по спине:

– Честно тебе скажу, трухнул малость.

– Я тоже, – сердечно улыбнулся Маст.

– А пистолет для такого дела как раз то, что надо, – с завистью сказал О'Брайен.

– Точно. – Маст вынул из него обойму, а потом выбросил нестреляный патрон на ладонь другой руки – процедура всегда неудобная.

– Эй, давай помогу, – предложил О'Брайен. – Подержу его, пока вставляешь патрон в обойму.

– Держи, – улыбнулся Маст и отдал ему пистолет. И тут это случилось. Маст вставил патрон в обойму, но, когда он поднял голову и протянул руку, оказалось, что О'Брайен стоит в двух шагах, а пистолет у него за поясом.

– Слушай, брось дурака валять, – недовольно сказал Маст и протянул руку за пистолетом. О'Брайен отступил еще на два шага и стоял, нагло скаля зубы.

– Теперь он у меня, – сказал О'Брайен, – и будет мой. А что ты мне сделаешь?

– Но нельзя же так поступать! – сказал Маст. Он был до глубины души потрясен подлым мошенничеством О'Брайена. Минуту назад они были добрыми товарищами, вместе подвергались опасности. Он не мог поверить, что О'Брайен способен на такое дело. О'Брайен, наверно, пошутил. – Нельзя ведь так!

– Нельзя? – самодовольно усмехнулся О'Брайен. – А я могу, видишь? Что ты мне сделаешь? Отнять – не отнимешь. Сам знаешь. Драться со мной у тебя кишка тонка. – Он опять ухмыльнулся. – Ну, что ты мне сделаешь?

– Доложу сержанту Пендеру, – сказал Маст и сам себе стал неприятен; однако слепое бешенство, самый худший гнев на свете, – гнев, рожденный беспомощной обидой, разгорался в нем все сильнее.

А О'Брайен только ухмылялся.

– Чего доложишь? Что взял у тебя пистолет, которого у тебя и быть не должно? Этот пистолет незаписанный, сам знаешь. Сам сказал, что купил его. Значит, что? Значит, он украденный у армии. Кто-то украл. Пендер отберет у нас обоих, и больше ничего. – О'Брайен опять оскалился и заткнул пистолет поглубже за пояс. – А заложишь меня – легавым будешь, Маст. Тогда я из тебя фарш сделаю. А мне неохота.

У Маста ноги приросли к земле; оскорблены были все его представления о морали. Мало того что сама уловка подлая, но пойти на нее после того, как они по-товарищески разделили опасность! Опасность-то могла оказаться нешуточной. Это не укладывалось у него в голове. И главное, избить обещает! Еще бы, в драке с О'Брайеном шансов у него никаких, ни малейших. Маста переполняло беспомощное негодование.

– Ладно, ты можешь меня избить. И может, изобьешь. Но пистолета у тебя не будет, это я тебе обещаю. Он мой. Я купил его. Отдай.

– Да брось ты, Маст. Смеешься, что ли? Давай-ка мне лучше кобуру и обоймы. На что они тебе без пистолета?

– Никогда их не получишь. Тебе придется отнимать силой. Только я раньше кину их со скалы. – От мысли, что пистолета больше нет, что он ушел, отнят и с ним отнят дополнительный шанс на спасение, надежда уцелеть, в груди у Маста образовалась муторная пустота. – Из всех подлых, паскудных, двуличных воров и обманщиков ты самый паскудный, О'Брайен. Подлюга из подлюг. – Но слова были бесполезны, хуже, чем бесполезны. Чего стоят слова?

О'Брайен, как видно, был того же мнения – он только ухмыльнулся.

– Обзывай сколько влезет. А лучше дай обоймы и кобуру.

– Не дам.

О'Брайен пожал плечами.

– Пожалуйста, достану где-нибудь еще. Главная вещь у меня – пистолет. Слушай, Маст. Я с тобой по-умному хочу договориться. И ты попробуй разберись по-умному. Идет? – О'Брайен растопырил плечи, похлопал по своему новому пистолету, ухмыльнулся и заговорил рассудительно: – Тебе, Маст, этот пистолет не нужен. Зачем тебе пистолет? Ты, можно сказать, боец из задней шеренги, третьего отделения третьего взвода. Обыкновенная пех тура. Я – первый разведчик в моем взводе. Ты знаешь, что это такое? Куда мы ни идем, первым посылают меня, меня и моего напарника, второго разведчика. Мне первому ползти под нули. А если в плен возьмут? Ты видал, какие у ихних офицеров сабли? Знаешь, что они делают с пленными? Напополам их разрубают саблями. А я – первый разведчик. Мне-то он как раз и нужен, пистолет. Может, я благодаря ему когда-нибудь жизнь спасу. Слышь, он, может, мою жизнь спасет, меня спасет. – О'Брайен сделал внушительную паузу, чтобы Маст осознал. – Ты понял, что он значит? Для первого разведчика? – Он опять помолчал. – А тебя если взять: простой окопный боец с образованием. С образованием! Да тебя еще в писари могут взять. Ведь могут. Могут забрать и посадить писарем. Так на что тебе пистолет? – Он замолчал и с силой упер кулаки в бока, закончив свое рассуждение.

Маст слушал его негодуя и изумляясь. О'Брайен в самом деле думал, что имеет право на его, Маста, пистолет. Имеет право отнять пистолет. О'Брайен убедил себя, что он морально нрав в этой бесстыдной краже. Не только прав – еще праведником себя выставляет! И главное, сам в это верит. Маст кипел яростью, он жалел, что он слабее и меньше О'Врайена, не может избить его и отобрать пистолет. Не может.

– Я тебе честно скажу, Маст, – начал опять О'Брайен. – Нет, правда. Я бы дал тебе за него десять долларов, ей-богу, дал бы, да проиграл почти всё в покер. Ну, будь человеком, дай мне кобуру и обоймы.

– Не получишь. – Вдруг Маста осенила мысль, хитрая мысль. Он видел это в кино. Избить О'Брайена он, может, и не изобьет, но почему бы его не перехитрить? Будто бы смирившись с поражением, Маст отступил и повернулся, чтобы подобрать с земли винтовку, которая лежала рядом с винтовкой О'Брайена.

– И не вздумай отнимать, – сказал он. – Только попробуй, заеду тебе прикладом. – Он нагнулся, правой рукой взял винтовку посередине, а левой одновременно поднял с земли большой камень и спрятал за ногу. Потом с подавленным видом отступил.

– Не бойся, – усмехнулся О'Брайен. – Обоймы я всегда достану. – Он боком двинулся к своей винтовке. – Только смотри, без номеров. Мне тебя метелить неохота. А чтобы прикладом садануть человека, с которым за одну страну воюем, – продолжал он тоном праведника, – мне бы сроду такое в голову не пришло.

С улыбкой, уверенный в своем физическом превосходстве, он повернулся к Масту спиной и нагнулся к винтовке.

Маст только того и ждал. Он быстро поднял левую руку и, как ядро, толкнул тяжелый камень через голову О'Брайена в сторону изгороди; потом перехватил винтовку в левую руку и приготовился. Камень грохнулся на каменистый склон, звук его падения долетел до них сквозь шум ветра; О'Брайен вздрогнул, пригнулся и поднял ствол винтовки.

– Что это? – шепнул он.

– Ты тоже слышал? – шепнул Маст. Он тихо ступил вперед, чуть наклонился, протянул правую руку под правый локоть О'Брайена, который держал приклад под мышкой. Маст выдернул пистолет из-за его пояса и попятился.

О'Брайен резко обернулся и ошарашенно уставился на Маста.

– Не подходи, – сказал Маст. – Или получишь пистолетом по черепу. Гад буду. – Он кивнул в ответ на немой вопрос О'Брайена. – Да, это я. Я кинул камень.

О'Брайен медленно повернул большую голову в ту сторону, где упал камень, потом повернул обратно и зелеными глазами уставился на Маста.

– Гад ты паршивый! – с яростью сказал он. Казалось, вот он положит винтовку и кинется на Маста. – Хитрый, пронырливый, паршивый гад! – Но пистолет в руке Маста, готовый обрушиться ему на темя, определенно был слишком большим преимуществом.

– Ну, иди, – совсем уже смело дразнил Маст, видя нерешительность О'Брайена. – Иди, О'Брайен. Тебе нужен мой пистолет, так иди, я тебе дам – в зубы. – Все недавнее возмущение, вся бессильная ярость вскипели в нем снова, и ему захотелось, чтобы О'Брайен действительно подошел и можно было его ударить. О'Брайен лениво выпрямился, поставил винтовку прикладом на землю и облокотился на дуло, всем своим видом пытаясь изобразить безразличие, но ему это плохо удалось.

– Хитрец! – только и сказал он. – Хитрец какой выискался! – Но досаду и удрученность он скрыть не мог. Так недолго был у него пистолет, прижимался к его боку, надежно заткнутый за пояс, а уже стал его собственностью. Это был е г о пистолет, и он уплыл из рук.

– Да уж похитрее тебя, – сказал Маст и позволил себе улыбнуться. – Это точно. А теперь вались на свой пост и дежурь, где тебя поставили, нечего на моем торчать. Ворюга.

– Иди ты, хитрец, знаешь куда, – насмешливо сказал О'Брайен. Однако ушел сам. – Ну, хитрец, берегись теперь, – угрожающе крикнул он издали.

– Поберегусь, – отозвался Маст. – Особенно тебя, и оберегусь.

Довольный, с чувстом прямо-таки физиологической удовлетворенности от того, что пистолет опять при нем, и в то же время не переставая возмущаться выходкой О'Брайена, надругавшегося над всеми его представлениями о морали, Маст любовно потирал пистолет, разглядывал, и снова тихо согревала его эта надежда на спасение, эта маленькая фора, которой не дано бойцу без пистолета, этот лишний шанс уцелеть. При мысли о том, что он едва было не лишился пистолета совсем, на него накатывал ужас. Раза два он двинул взад-вперед затвором, как его учили в армии, чтобы проверить, не остался ли в патроннике патрон, потом загнал в рукоятку тяжеленную обойму и взвесил пистолет на ладони.

Какая же прекрасная вещь, ей-богу! Спохватившись, Маст вытащил из заднего кармана промасленный армейский платок, которым он протирал свое оружие, и энергично прошелся по пистолету. Хотелось стереть с не всякий след жирных, потных рук О'Брайена.

Может быть, впервые Маст осознал, как бдительно ему надо охранять пистолет. Семь или восемь предложений купить его и две попытки украсть ночью должны были бы подготовить Маста к тому, что учинил сегодня О'Брайен. Маст не был готов и допустил грубую ошибку. Но теперь он будет начеку. Он не только глаз не спустит с пистолета – из рук его не выпустит. Теперь Маста не проведешь. Сурово, уверенно Маст сунул его в кобуру и застегнул клапан. Он закинул за плечо винтовку и возобновил обход, повторяя про себя это обещание.

ГЛАВА 4

Каптенармус, который выдал Масту пистолет, – фамилия его была Муссо – впервые приехал на Макапу через несколько дней после случая с О'Брайеном. Склад его был развернут в двух палатках возле командного пункта – Маст и остальные на Макапу не видели его со дня налета. Он приехал с двумя новыми 12,7 мм пулеметами, только что поступившими в роту, и командир решил установить их в двух самых важных огневых точках на Макапу, самой важной позиции. До сих пор для борьбы с ожидаемым десантом они располагали только пулеметами калибра 7,62 мм с водяным охлаждением.

Маст, конечно, знал, что он сам с ними приедет. О новых пулеметах знали все. И Маста это сильно беспокоило: что, если Муссо вспомнит про пистолет, который он отказался принять в день налета? Из сплетен, привозимых шоферами с кухни, – а они почти все это время были единственной связью Макапу с миром – Маст узнал, что остальные трое из того воскресного караула тоже вернулись в роту. Поскольку из казарм на ротный КП их привезли вместе, пистолеты и прочее караульное снаряжение им пришлось, наверное, вернуть до того, как их разослали по позициям. Если так, рассуждал Маст, то за это время полагалось бы кому-нибудь приехать с КП и за его пистолетом. Однако никто не приехал. Позабыли, как он и надеялся? А тогда, если Муссо приедет с новыми крупнокалиберными пулеметами и увидит у Маста караульный пистолет? Куда его можно спрятать? Чтобы не нашли? Ну, спрятал; а что, если Муссо увидит самого Маста? Хотя бы и без пистолета? Может так быть, чтобы не вспомнил? И не потребовал?

Это было непереносимо, ум его просто отказывал и не принимал мысли, что теперь, через столько дней, так привыкнув к пистолету, он будет вынужден проститься с этой маленькой добавочной надеждой на спасение, с этим лишним шансом спастись, которого нет у солдат без пистолета, с этим тяжелым прекрасным черноносым защитником, который спасет его.

Известие, что Муссо приезжает с новыми пулеметами, заставило Маста сильно задуматься. В мыслях у него была странная раздвоенность: он знал, что получил этот пистолет у Муссо в каптерке, и вместе с тем ясно помнил, что купил его. И если подлинная история приобретения вызывала у него виноватый страх, то другая история, которую он сам себе внушил, вызывала светлую радость. При желании он мог теперь не только вспомнить лицо солдата из 8-го артиллерийского полка, у которого он купил пистолет, он мог припомнить, как происходила сама сделка, где и при каких обстоятельствах она совершилась. Этой линии он и стал держаться, а о Муссо просто забыл.

Поэтому, когда Маст вылез из самой верхней норы, номер шесть, где его сменили у пулемета, и увидел далеко внизу на шоссе маленький тягач, а в нем Муссо рядом с шофером и длинные стволы крупнокалиберных пулеметов, высовывавшиеся сзади, его вновь охватило это двойственное чувство, но тут же оно перешло в отчетливый страх.

Вообще-то в эти несколько дней, от случая с О'Брайеном до приезда Муссо, у Маста не было почти никаких хлопот с пистолетом. Ночью украсть его не пытались – все уже знали, что на ночь Маст засовывает его за ремень, под застегнутую рубашку. И продать его предлагали только трое, причем двое были из прежних покупателей – они выиграли в покер и теперь предлагали больше.

В остальном эти дни прошли для Маста спокойно, и теперь, когда он стоял возле шестой норы, наблюдая за машиной Муссо, переживания его, за недостатком более сильных слов, можно было охарактеризовать как болезненные.

Машина, видимо, только что остановилась – Муссо еще не вылез. Стоя на каменистой высоте, Маст наблюдал, как маленькая фигурка немолодого долговязого итальянца выпростала ноги из-под щитка и зашагала к часовому, который уже открывал проход в проволочном заграждении. Засов был отодвинут, и вдвоем они оттащили в сторону столб с гармошкой колючей проволоки, служившей воротами, тягач вслед за Муссо въехал внутрь, а потом с ревом полез к первой огневой точке, где кроме пулеметных расчетов размещался командный пункт молодого лейтенанта.

Маст следил за Муссо как зачарованный. В старике итальянце он видел только личного врага, мстителя. Если пистолет был для Маста спасением, спасителем, то Муссо был дьяволом, сатаной, явившимся, чтобы отнять его. Маст мог только ненавидеть каптенармуса, люто, бессильно и со страхом. С другой стороны, Муссо был гостем из внешнего мира, связью, которой они были лишены, если не считать кухонных грузовиков, и Маста подмывало кинуться к нему, радостно пожать ему руку, спросить, что там новенького, как дела на Филиппинах? Эти два чувства сталкивались и теснили друг друга в душе Маста, бились за ничейную землю, которой было его тело, а сам Маст только стоял и смотрел, оцепенело, завороженно, как голенастый дьявол шагает вверх по склону к лейтенантской норе, – и тут же перед ним замаячило другое лицо, хитро улыбающееся лицо того артиллериста, который так ловко торговался с Мастом, чтобы содрать за пистолет лишние пять долларов.

Выход у него, понятно, был только один. Убраться с глаз долой и не показываться, покуда не уедет Муссо. Подкрепляя это весьма разумное решение, перед мысленным взглядом Маста возникла еще одна сцена; словно кольцо киноленты, прокручиваемое снова и снова, она доказывала от противного, сколь спасителен для Маста этот пистолет: все в тех же джунглях, на том же неведомом острове, все тот же японский майор опять набегал на Маста с той же блестящей инкрустированной самурайской саблей, и все тот же Маст лежал один, с той же раной и все так же без ружья, но теперь уже и без пистолета. И в результате Маст видел, как тот Маст с трудом садится, а японский майор, расставив ноги над его ранеными ногами, заносит двуручную саблю и она, описав великолепный сверкающий полукруг, врубается под шею и разваливает сидящего Маста до пояса, точь-в-точь как тех пленных китайцев, которых снимали военные корреспонденты; и все еще живой Маст с мукой глядел на свою грудь и видел, как одна половина его тела отваливается от другой половины – на глазах у Маста, который с мукой наблюдал за тем Мастом. Снова и снова прокручивался у него в голове этот киносюжетик под названием «Страсти без пистолета», и Маст стоял, безнадежно наблюдая, как сабля раз за разом делит его пополам.

Но где ему скрыться? Быстрее всего – шмыгнуть обратно в шестую нору, где его только что сменили, но это значило навлечь на себя самые разные подозрения. Ни один человек в здравом уме не останется в этой гнусной яме, чтобы сидеть и болтать со своим подсменком после дежурства. Тогда другой выход: спрятаться «дома», в норе номер четыре, где лежит его имущество, сидеть там на казарменном мешке и надеяться, что его не вызовут.

Этот выход был тоже ненадежный, но третьего не было. Конечно, и его не удалось использовать. Если и была у Маста возможность спуститься туда незаметно, он потерял драгоценное время, пока стоял и глазел на Муссо и на картины из своего страшного будущего. Маст и близко не успел подойти к четвертой норе, как его заметил сержант Пендер, старший из позиции, и сделал именно то, чего боялся Маст, – позвал вниз выгружать пулеметы. Неохотно, удрученно, не имея уже ни того, ни другого выхода и с тоской поглядывая на неиспользованное убежище, нору номер четыре, он брел мимо нее вниз к машине, к которой сходилось еще пять или шесть человек, созванных на выгрузку. Медленно пробираясь вниз по каменистому склону, Маст думал о том, что по какой-то нелокчтной причине, которую он никогда не мог нащупать, вся его жизнь, сколько он себя помнил, была жизнью виноватого и осужденного человека, и вот еще одно наглядное подтверждение: этим пятерым солдатам, которых позвали разгружать машину, нечего страшиться или опасаться, они ни в чем не виноваты; виноватый тут только он, Маст. Они могут идти сюда весело, со спокойной совестью, могут шутить и смеяться; не может только он, Маст. И почти все, что с ним происходило в жизни, происходило вот так же, и хоть бы раз он был сам в этом виноват. Да ровно столько же виноват, сколько теперь: не крал он пистолета. Почему так – Маст не мог понять, но так было всегда, и, подходя к машине, которая стояла у подножия высоты, Маст вяло, безнадежно спрашивал себя: неужели так и будет продолжаться до конца его дней? Неужели он всегда должен быть виноватым и осужденным, и если да, то почему? – спрашивал себя Маст, подходя к остальным.

Разгрузка была настоящим мучением, Маст только тем утешал себя, что вряд ли такое может выпасть человеку дважды в жизни. Муссо не узнал пистолета и вроде бы даже не заметил его, но это не значило, что он не заметит через секунду. Поэтому за сорок пять минут, пока они снимали с грузовичка два тяжелых пулемета со станками-треногами, осторожно втаскивали по ухабистому каменному склону и устанавливали в окопах, у Маста душа была в пятках. Когда он спустился к машине, Муссо улыбнулся и поздоровался с ним и он поздоровался с Муссо. Больше ничего не оставалось. После этого он все время норовил загородиться кем-нибудь или чем-нибудь от Муссо. Тот стоял, облокотившись на грузовик, рядом со старым сержантом Пендером и наблюдал за разгрузкой, чтобы они, не дай бог, не уронили, не помяли, не поцарапали его драгоценные пулеметы, а когда их сняли с грузовика и потащили вверх по опасному склону, он шел следом за солдатами и продолжал наблюдать. В глазах Маста – а самому ему казалось, что от невыносимого напряжения они у него ошалело выкатились – этот старый солдат-итальянец с худым циничным лицом был живым воплощением зла. Слово «ненависть» даже бледно не обозначит того, что чувствовал Маст. Он ненавидел итальянца люто, смертельно, ненавидел с чистым воодушевлением паладина, всеми фибрами своего существа. Далеко не сразу – по меньшей мере через полчаса после того, как уехал Муссо, а сам Маст посидел на камне, подперев голову руками – до него по-настоящему дошло, что пистолет все же остался при нем. Маст был настолько потрясен всем пережитым, что мог ухватить сам факт, но не его значение. Однако немного погодя он осознал и это: все мучения позади, а его спаситель остался при нем. Доподлинно. Его пистолет принадлежит ему, и никому больше.

Очевидно, бумажка, которую он подписал, потерялась при сборах или переезде из Скофилда. А может быть, потерялась уже здесь. Здесь или там, но, что потерялась, ясно. И так же ясно было то, что сам Муссо забыл о нем. Маст все время ходил мимо Муссо, пистолет висел у него на поясе, Муссо смотрел на пистолет, но не заметил и не вспомнил.

Так что пистолет принадлежал ему, доподлинно и безраздельно, – может быть, впервые за все время. И снова в памяти у Маста всплыло лицо артиллериста, у которого он купил пистолет, и то место, где произошла покупка, и разговор, ее сопровождавший. Все это неопровержимо доказывало, что пистолет теперь принадлежит ему, что он его все-таки купил. Когда Маст поднял голову, весь мир выглядел совсем по-другому, по-новому, как будто Маст видел его впервые или как будто он весело искрился после чистого, освежающего дождя.

Спаситель Маста, маленький козырь Маста в партии со смертью, лишний шанс для Маста уцелеть, которого нет у простых пехотинцев без пистолетов и нет у пулеметчиков с пистолетами, но без винтовок, – он остался у Маста, все же остался. Теперь надо было только уберечь его. Уберечь от этих сбесившихся шакалов на береговой позиции Макапу, которые хотели его отнять.

ГЛАВА 5

Следующее покушение на пистолет Маста случилось через десять дней после того, как каптенармус Муссо привез пулеметы.

Со дня нападения на Перл-Харбор прошло почти три недели, страх перед высадкой японцев улегся, и жизнь на Макапу более или менее вошла в колею. Ясно, что, если бы японцы намеревались после воздушного налета высадить десант, они не стали бы ждать три недели. Кроме того, основная, самая тяжелая часть работы по установке проволочных заграждений на Макапу была выполнена, оставалось только внести кое-какие улучшения и усовершенствования; это и привело, так сказать, к фланговой атаке на пистолет Маста.

Маст, когда не дежурил у пулемета, работал в большой команде из двенадцати человек под началом сержанта – командира отделения; они обносили позицию с суши проволочным забором с оттяжками на одну или на обе стороны. Это была большая работа, и в одной команде с Мастом оказался его старый враг, О'Брайен, и маленький капрал с худым лицом, помощник командира отделения Винсток; под его командой было пулеметное гнездо и, кроме того, половина их строительного отряда.

Поскольку это была большая и важная работа, время у каждого было расписано так, что вне зависимости от того, кто нес дежурство у пулеметов, двенадцать человек для рабочей команды было всегда в наличии. Поэтому Маст нередко работал бок о бок со своим старым врагом О'Брайеном. После того как О'Брайен попытался отнять у Маста пистолет, они с Мастом не разговаривали и по возможности избегали друг друга. Но паяц и пролаза О'Брайен сумел подружиться с Винстоком. А после того как основная, самая тяжелая часть работы была закончена, большую команду разбили и Маста, опять вместе с О'Брайеном, в составе отряда из четырех человек под началом Винстока поставили исправлять огрехи. Для Маста это оказалось бедствием.

Установка проволочных заграждений вокруг всей позиции была изнурительной, немыслимо тяжелой работой. Надо было поставить триста пятьдесят – четыреста метров забора, при том что на глубине нескольких сантиметров под почвой залегала сплошная скала. Металлический винтовой кол, принятый в армии со времен прошлой, позиционной войны на Западном фронте, ввинчивался в эту землю не лучше, чем вбивался деревянный колышек для палатки. В самые первые дни они поставили на берегу перед позицией длинный забор в виде буквы П, упиравшейся основаниями в их высоту, и это был труд, приносивший удовлетворение, почти приятный, благодарный, хотя море дважды смывало заграждение, пока сержант, их начальник, не сообразил отнести его назад, выше отметки прилива. Стоило только вставить железный или деревянный рычаг в проушину, и кол чуть ли не сам ввинчивался в плотный податливый песок; колья, длинные и короткие, выстраивались ровно, как по нитке, услаждая глаз и эстетическое чувство. Заграждение получилось – прямо с картинки в учебнике.

Здесь же скала подходила к самой поверхности, а местами выпирала наружу, и работа была трагически-безнадежной, утомительной, никакого удовлетворения и услады она не приносила. Колья запрашивали по полевому телефону, а привозили их кухонные грузовики, и там, где не годились другие способы, под них в скале долбили ямы, а затем засыпали винтовые основания кольев битым камнем. Там, где можно было использовать природные трещины и разломы в скале, колья загоняли в них. Забор получался растрепанный, кое-где извилистый, с неровными прогонами; колья иногда торчали под самыми неправдоподобными углами, многие из них упали бы от одного хорошего рывка. А под тяжестью человеческого тела завалилось бы не меньше трех высоких, главных кольев, не говоря о коротких, для оттяжек.

Тем не менее они справились. Ценой непомерного, каторжного труда. Маст ложился спать на нестихающем ветру, завернувшись в два одеяла и полупалатку, небритый, немытый, чумазый, ощущая, как клинья грязи подпирают каждый ноготь, и с трудом перенося запах собственного тела; спина и руки ныли постоянно, как давно подгнивший зуб, но он знал, что через шесть часов его поднимут на боевое дежурство. Иной раз руки во сне затекали до самого плеча и, когда он просыпался, были как чужие, так что, неосторожно подняв руку, можно было заехать большим пальцем себе в глаз. Во всем этом он был не одинок. Но сознание того, что и другие страдают так же, нисколько не облегчало ему жизнь. И в эти часы пистолет, прикасавшийся под рубашкой к телу, был для него самым большим, если не единственным утешением.

С начала войны у них на позиции никто – кроме, конечно, молодого лейтенанта, который мог отправиться на ротный КП когда угодно – не мылся и не брился. Запертые в своем загоне из колючей проволоки, которой они сами же себя окружили, полностью отрезанные от мира, если не считать грузовика, трижды в день привозившего пищу и воду, они с каждым днем становились все грязнее, все обтрепаннее и все угрюмее. По мере того как ослабевала угроза немедленной высадки японцев, исчезало и объединявшее их чувство опасности: свары вспыхивали все чаще. Только к исходу третьей недели, немного разобравшись с более неотложными делами, кто-то из ротного начальства догадался наладить регулярное сообщение на грузовиках между командным пунктом, где была проточная вода, и позициями – так, чтобы раз в два или три дня каждый солдат мог приехать, принять душ и побриться. Это сильно подняло дух на Макапу. Это сильно подняло дух на всех отдельных позициях роты. Но эта же система поочередного мытья оказалась роковой для Маста и его пистолета.

Решено было – кем и на основании каких расчетов, неизвестно, – что с Макапу можно отпускать не больше четырех человек за раз. С других позиций, занятых всего десятком людей, отпускали троих, но на Макапу – с потолка взялась эта цифра или еще откуда – был приказ: четверо. И когда подошла очередь ехать Масту, ремонтно-заградительный отряд капрала Винстока отправился туда в полном составе, под командованием капрала Винстока. Они ехали мыться и бриться на большом 2,5-тонном грузовике, и по дороге к ним подсаживались люди с других изолированных и безводных позиций. Эти люди встретились впервые после начала войны и не могли наговориться, словно старые, соскучившиеся друг по другу приятели, хотя до войны они были едва знакомы. Грязные, небритые, с воспаленными глазами, они жались в кузове, как будто ища друг у друга защиты, и жадно глядели на редкие гражданские дома. Перед городом дома стали попадаться чаще, и, проезжая мимо какой-нибудь из ротных позиций, они с завистью рассуждали о стоящих поблизости гражданских домах – есть ли у хозяев дочка и пьют ли хозяева спиртное. А где гражданских домов поблизости не было, грузовик останавливался и подбирал очередную партию солдат. Командный пункт роты находился у подножия высоты на мысу Коко, напоминавшем горбатого кита. То есть похожим на кита он казался с моря пассажирам туристских судов, когда они еще ходили. Через низкую седловину, отделявшую его от горной гряды, шло шоссе, и в нескольких сотнях метров начинались окраины города. Здесь были и женщины и виски, и здесь стояла другая половина роты, «курортники» – их участок обороны тянулся по богатым приморским имениям.

Но, не добравшись до верха седловины, откуда можно было хотя бы полюбоваться на эту роскошь, их грузовик свернул налево, на извилистую дорогу. Тут, у основания мыса, располагалась парковая зона – до войны что-то вроде общественного парка. Между пятнадцатиметровой каменной грядой, в которой были вырублены ступени, и тихой бухточкой, известной под названием Ханаума, тянулся прекрасный пляжик с пальмами, с собственным танцевальным залом и маленьким рестораном, теперь запертыми, безмолвными и унылыми. На верху гряды, под деревьями парка, служившими прекрасной маскировкой и защитой от солнца, стояли палатки ротного КП. Неподалеку в той же роще были две общественные бани, мужская и женская, но в обеих теперь хозяйничала армия. К ним-то и направлялся грузовик Маста.

Маст почти уже забыл, какая это роскошь – душ и бритва; пояс с кобурой он из осторожности подвесил на виду, прямо перед открытой душевой кабинкой, а закончив омовение, спустился к берегу и уселся в одиночестве на ступеньках гулко-пустого танцевального зала, блаженствуя в непривычной теплой, солнечной тишине, которая после ветра на Макапу казалась оглушительной; штатских сюда уже не допускали, и безлюдные, с запертыми ставнями танцзал и ресторан нагоняли тоску о былом. Маст только сейчас понял, как он привык к ветру.

Здесь и углядел его капрал Винсток и с хитрым, как всегда, выражением на тощей крысиной мордочке подсел к нему. Маст уже тогда подумал: к чему бы это?

– Благодать, а? – с улыбочкой сказал Винсток, глядя на пальмы и мирную солнечную бухту, где вода едва колыхалась и блестела на солнце. – После нашего ветра, я думал, оглох здесь, честное слово. – Он медленно провел но свежевыбритому острому подбородку. – Жалко, шалман закрыли, а? – с грустью добавил он.

– Ага, – отозвался Маст. – Как подумаешь, что надо возвращаться, тошно делается, – рассеянно прибавил он. Подобно остальным, он только здесь, в укрытом тихом месте, ощутил свою опустошенность.

– А чего ты не попробуешь устроиться писарем? – закинул удочку Винсток. – С твоим-то образованием. Вот и сидел бы здесь все время. – Он лениво встал, спустился со ступеней на стриженую травку и пошел рядом с Мастом к пляжу с пальмами.

– Я не хочу быть писарем, – сказал Маст.

Винсток остановился и посмотрел на Маста.

– Ты, Маст! Я и не знал, что у тебя есть пистолет. Откуда? Ты же не пулеметчик. Тебе пистолет не положен. – Наглость этого заявления сама по себе насторожила Маста. За три недели Винсток не мог не заметить пистолет. На позиции о нем знали все, кроме главного начальства – молодого лейтенанта и двух взводных сержантов. И О'Брайен наверняка рассказывал Винстоку. Маст повернулся и внимательно посмотрел на хитрую мордочку капрала.

– Я его купил еще до войны, артиллерист из восьмого полка продавал, – сказал он.

– Кроме шуток? – с большим удивлением воскликнул Винсток. – Повезло! – Он опять задумчиво потер бритый подбородок. – Но это получается покупка и хранение краденого имущества, так ведь? Этот малый или еще кто, не обязательно он сам, украл пистолет. – Он опии, замолчал и грустно сморщил хитрую мордочку. – Ей-богу, Маст, прямо не знаю, что мне с тобой делать.

Маст впервые услышал от Винстока «ей-богу». Обычно Винсток обходился ругательствами.

– Что значит «делать»? – сказал Маст и еще больше насторожился.

– Да понимаешь ты... – Винсток, как бы извиняясь, пожал плечами. – Понимаешь, пистолет принадлежит армии. Ты-то, конечно, не крал, я знаю. Но ты ведь где-то его взял, кто-то ведь тебе его продал, значит, сперва его где-то украли – у а р м и и. Это же в каком я теперь положении?

– Не пойму, твое-то при чем положение? – пристально глядя на него, сказал Маст.

– При чем? Нет, Маст, очень даже при чем, очень даже. Не понимаешь, что ли? Ты в моем отряде, я твой начальник. Значит, и за это отвечаю. И не перед кем-нибудь, перед армией. Понял?

– С какой стати? – проворчал Маст. – Ты мне не начальник. Мы с тобой даже не в одном взводе. Мой начальник – командир моего отделения. Я под тобой только временно, тебе временно дали маленький отряд, только на время этой работы.

– А я про что толкую? – сказал Винсток. – Конечно, временно, но, пока ты тут, пока ты у меня в отряде, я за тебя отвечаю – а значит, что? Значит, и за пистолет. – Он опять замолчал и задумчиво глядел в сторону, потирая бритый подбородок: как и Маст, он, видно, еще не привык к этому ощущению. – Да, надо решать, что с этим делать. Вот такая штука.

– Делать? – раздраженно проворчал Маст. – Делать! Чего тут, на хрен, делать?

– Ну, забрать его у тебя, – Винсток, как бы извиняясь, пожал плечами, – и сдать. Вот тебе и положение, Маст, да еще какое. Честно говорю. – Он сделал грустное лицо.

– Да ты что, офонарел? – взорвался Маст и судорожно вскочил на ноги. Он постоял, глядя на Винстока, и опять сел. – Во-первых, ты мне не начальник! А во-вторых, этот пистолет – не твое собачье дело! Наша рота здесь вообще ни при чем! Сказано тебе, я его купил у артиллериста из восьмого полка!

– Нет, я на это смотрю по-другому, – грустно возразил Винсток. – Понимаешь, Маст, я за это вроде как морально отвечаю. Мне надо решить, что с ним делать. Ладно, я, значит, подумаю и сообщу тебе. Тут надо раскинуть мозгами. – Он виновато и дружелюбно хлопнул Маста по руке. – Не обижайся. Я подумаю, может, я и не обязан его отбирать. Ладно, пошли. Нам уже наверх пора. Машина скоро отправится.

– Сообщишь, значит? – проворчал Маст.

– А как же, – весело ответил Винсток. – А как же. Только вот соображу, что мне надо делать. – Он повернулся и пошел по траве к вырубленным в камне ступенькам.

Маст продолжал сидеть, глядя на воду, обрамленную тихо шуршащими пальмами, но пейзаж утратил в его глазах значительную долю своей прелести. Что-то он не помнил, чтобы раньше Винсток был таким салагой; как раз наоборот – у него вечно были неприятности от того, что он ловчил и хитрил. Маст нервно вытягивал пальцы один за другим, щелкая суставами. Потом он скусил ноготь на указательном пальце и со злостью выплюнул. Не надо ему было спускаться сюда, где Винсток мог открыто пристать к нему. Надо было остаться со всеми. При людях Винсток не посмел бы. Пистолет превращался в почти непосильную заботу. Она управляла всеми его мыслями и поступками. Еще немного, и он не выдержит.

Сверху, с лестницы, Винсток уже звал его в машину: все садятся, и, устало поднявшись, он окинул взглядом прекрасный тропический пейзаж, как раз такой, какие он видел в кинофильмах и мечтал увидеть в жизни; но сейчас эта картина представлялась ему в мрачном, горестном, трагическом свете, она вселяла печальное, меланхолическое смирение. Все это не для него, так же как «курортные» позиции на участке, занятом другой полуротой. Для него жизнь припасла только разные макапу и разных винстоков. Оттого, что он признал и принял это, ему стало даже приятно.

Возвращение на Макапу было еще хуже. Всем до смерти не хотелось расставаться с удобным и тихим командным пунктом, как бы убог он ни был по сравнению с береговыми позициями в самом городе. Когда седловина мыса Коко осталась позади и грузовик выехал на берег, ветер снова ударил по ним. Впереди, за кабиной, было потише, там сидели друг против друга Винсток и О'Брайен и, сдвинув головы, разговаривали, улыбались. За пенившимся на ветру прибоем, далеко в открытом море, как грозовая туча на горизонте, виднелся Молокаи, где жил когда-то Стивенсон и до сих пор существовал лепрозорий.

Масту было ясно, к какому решению придет Винсток. И все же, после того как они снова высадились на своем проволочном островке и сразу же все четверо принялись укреплять и поправлять колья, выпрямлять безнадежно неровную линию заграждения, весь остаток этого дня, покуда Винсток не подошел к нему после ужина, Маст пребывал в состоянии мучительной тревоги.

– Я все обдумал, Маст, – сказал Винсток, виновато сморщив худую, острую мордочку. – Основательно обдумал. Придется мне забрать у тебя пистолет и сдать его сержанту Пендеру, чтобы он сдал в каптерку. Противно мне это, Маст, – сказал он, – я знаю, ты думаешь, я перетрухал. А мне совесть не позволяет поступить по-другому. Это моя обязанность как капрала. Может, он так вернется к настоящему владельцу, – добавил капрал с видом святоши.

Маст молча глядел на него прищуренными глазами, а разум его отчаянно метался в поисках выхода. Выхода не было. Как ни крути, Винсток – капрал, начальство. Откажется Маст – он все равно доложит сержанту Пендеру. А старый сержант, как бы он к этому ни отнесся, поддержит, конечно, капрала, а не рядового. Маст медленно снял пояс, отстегнул пистолет и отдал Винстоку.

– Запасные обоймы тоже придется взять, – сказал тот.

Маст отдал их.

– Ты уж извини, Маст, – сказал Винсток, виновато скривившись.

– Чего там, – сказал Маст.

Он стоял и глядел вслед сухонькому капралу, который направлялся с его добром к норе номер один, командному пункту. Сам того не зная, капрал из-за каких-то никчемных, никому не понятных моральных соображений уносил с собой его надежду, больше чем надежду – его веру; Маст мог бы убить его и убил бы с легкостью, если бы существовал какой-нибудь способ сделать это безнаказанно.

Маст прожил целый день в ужасной тревоге, и еще несколько дней ему предстояло прожить в таком мраке, какой знаком разве что самоубийцам. Когда ты отнимаешь у человека надежду на спасение, снова и снова спрашивал себя Маст, изо дня в день просматривая терзающий киносюжетик, где японский майор разваливал его напополам, как дыню, когда ты так поступаешь с человеком, что ему остается?

Но один этот день ужасной тревоги и несколько дней самоубийственного мрака были пустяком по сравнению с тем, что пережил Маст через неделю, когда ремонтный отряд Винстока был уже расформирован и он, Маст, выходя на работу в составе другой команды, увидел на поясе у капрала Винстока свой пистолет.

ГЛАВА 6

Что побудило Винстока так поступить и щеголять недавно отнятым пистолетом – загадка, скорее всего, неразрешимая. А уж Масту в тот момент было определенно не до загадок. Во всяком случае, протерпевши целую неделю (скажет ли кто, какого нечеловеческого напряжения воли ему это стоило?), Винсток, наверное, больше не смог терпеть и надел его. И кто скажет, какие мучительные споры с самим собой пришлось ему выдержать, прежде чем он на это решился?

Маст обо всем этом, конечно, и думать не думал. Такие заряды возмущения, бешенства и ненависти вспыхивали, взрывались и тлели в нем, что его душа, будь она видна, напоминала бы ночной артналет, а сам Маст мог поклясться, что чует ноздрями запах озона. Сегодня он был не с Винстоком, которому дали отряд поменьше расчищать обочину шоссе за проволокой, поэтому увидел его только мельком, когда их команду вывели за проволоку и часовой закрывал за ними проход. Но и взгляда мельком было достаточно. В этот момент, конечно, Маст ничего не мог сделать. И он сомневался, можно ли тут вообще что-нибудь сделать.

Новая команда, куда попал Маст, не была постоянной, даже временной, она была одноразовая, на один день.

Еще в октябре и ноябре, когда рота Маста строила свои нынешние позиции, чуть поюжнее, за шоссе, саперная рота взрывала и раскапывала в скале штольню. Эта скала, черная вулканическая глыба, поднималась отвесно метров на тридцать и была как бы закраиной горного хребта, уходившего в глубь острова. Должно быть, раньше склон горы спускался здесь прямо в море, но его срезали взрывами, чтобы проложить вокруг горы шоссе. Шоссе крутым виражом спускалось отсюда в громадную плоскую выемку долины Канеохе. Стратеги из Гавайского штаба решили заложить здесь мощный заряд взрывчатки, с тем чтобы в случае нужды обрушить верхнюю часть горы на шоссе и на берег и перекрыть проход. Для этой цели и предназначалась штольня, которую пробила в октябре саперная рота. По существу, это была громадная мина.

Стратегический замысел, как было известно всем на Макапу, основывался на том, что противник (которого в октябре следовало считать безымянным и безликим, а теперь можно было открыто именовать «японцами»), вероятно, высадится основными силами на пляжах долины Канеохе, где рифы невысокие, а берег удобный. К Гонолулу через горы вели только две дороги: это шоссе через Макапу, и шоссе севернее, через знаменитое ущелье Пали, тоже заминированное; если обе дороги взорвать, противник окажется заперт в долине Канеохе и будет вынужден двигаться на север, в обход горной цепи, а потом возвращаться на юг через центральную часть острова.

Таков был стратегический замысел. Однако идея держать заряд в несколько тонн постоянно готовым к взрыву не улыбалась стратегам. В мирное время они так и не решились на это. Тут могли возникнуть и политические осложнения. А кроме того, не исключалась возможность, что заряд захотят взорвать диверсанты, если это будет на руку противнику. Готовая к взрыву, такая мина становилась уже не просто идеей, а физическим фактором. И в этом качестве могла так же хорошо послужить врагу, как и тем, кто ее заложил, в зависимости от боевой обстановки. Она – эта мина – могла очено просто и неожиданно обратиться в собственную противоположность и стать не полезной, а опасной.

По всем этим причинам до войны заряд так и не заложили. Потом, сразу после налета, ждали высадки, и возникло множество более неотложных дел. Поэтому глубокая, вырытая людьми пещера так и стояла пустой. Спустя месяц после первого налета и суматохи кто-то про нее вспомнил. Десанта уже не ждали со дня на день, но угроза высадки крупных сил еще не миновала. И вот, хоть и с запозданием, было решено закончить дело и заложить взрывчатку.

На эту работу отрядили Маста и еще несколько человек с Макапу. С подземных складов в городе грузовики привозили ящики со взрывчаткой. Маленький саперный отряд в пещере не мог управиться с таким грузом, и ему было приказано взять в помощь людей у лейтенанта, командовавшего на Макапу. Поэтому всех, кого можно было снять с большой позиции на мысу, и среди них Маста, послали разгружать взрывчатку.

До сих пор никто из них эту пещеру толком не видел. Ее охраняли четверо или пятеро саперов во главе с молодым лейтенантом – для чего и от кого охраняли, неизвестно, потому что пещера была совершенно пуста, если не считать самой охраны, которая благоразумно спала там во время дождя. Для солдат с Макапу, которых раньше туда не пускали, войти в пещеру и осмотреть ее было удовольствием, хотя на разгрузке они наломали спины. Если на то пошло, удовольствием для них было любое дело: любое задание, любое занятие, любая работа, лишь бы выйти из своего загона, из-за проволочной стены, которую они сами вокруг себя возвели и теперь ненавидели. Так что пещера была им вдвойне удовольствием. Вернее, удовольствием для всех, кроме Маста, который увидел на поясе у капрала Винстока свой пистолет.

В пещере было интересно, она уходила глубоко в гору и в конце расширялась зарядной камерой; сводчатый потолок множил и одновременно приглушал звуки работы, отражал хмурый свет саперных фонарей, а на стенах корячились фантастические, уродливые тени грузчиков, нелепо, издевательски, с юродскими, сумасшедшими вывертами передразнивая каждое их движение. Глядя на эти тени, даже необразованный человек усомнился бы в разумности человеческих начинаний, и это подействовало почти на всех. Только Маст мало что замечал. Он был слишком занят мыслями о пистолете, своем пистолете, висевшем на боку у Винстока, и о том, как его вернуть.

Грузчики, пятнадцать человек с позиции и четверо или пятеро саперов, с топотом двигались взад и вперед по сумрачной галерее между освещенной фонарями зарядной камерой и поверхностью, где ярко светило солнце и грузовики поднимали пыль, – две цепочки, одна с тяжелыми ящиками, другая, навстречу, за новым грузом. За день работы, с перерывом на обед, они разгрузили пять машин со взрывчаткой; штабель ящиков подошел под потолок и почти заполнил зарядную камеру. Люди испытывали одинаковое чувство – смесь страха и желания оказаться поблизости, но не слишком близко, когда все это взорвут. Будет на что посмотреть. Незадолго до ужина работу доделали и снова вернулись в ненавистный, осточертевший, собственными руками построенный загон, и часовой закрыл, запер за ними ворота. Экскурсия закончилась.

За этот день Маст набрался самых разных сплетен насчет Винстока и пистолета. Знали об этом все, но в слухах был разнобой: одни говорили, что Винсток купил его у Маста по баснословной цене, другие – что Винсток выиграл его на одной сдаче, поставив против пистолета еще более невероятную сумму. Во всяком случае, ясно было, что Винсток сказал кому-то или нескольким людям, что он купил его у Маста.

Маст не подтверждал и не опровергал этих слухов, а только загадочно улыбался, хотя внутри у него все кипело. Он до сих пор не придумал, как ему вернуть пистолет; разве что силой, но при свидетелях нельзя, за это отдадут под суд. Да хоть под суд – он был готов и на это, если бы мог остаться с Винстоком один на один, ибо уже не считал себя обязанным уважать его как старшего по званию. В этом Маст был совершенно тверд. Винсток сам себя лишил этого уважения, с праведным гневом рассуждал Маст, когда врал, обманывал и использовал свой чин, чтобы получить пистолет жульническим путем. Маст был оскорблен и возмущался тем, что это сделал капрал; человек, которого поставили старшим над солдатами, должен быть образцом честности и неподкупности, ему должны доверять. Маст знал, что, если бы он сам был капралом, он никогда бы не пошел на такую подлость. Он бы всерьез относился к своему долгу и своим обязанностям. Поэтому морально Маст считал себя вправе ударить такого капрала. А кроме того, Винсток был меньше Маста.

В этот вечер после ужина Маст подошел к норе номер два, где собралась компания вокруг двух гитаристов. Он заметил там и Винстока, и другого своего врага, О'Брайена. Не считая болтовни, игра на гитаре и песни (при условии, конечно, что гитаристы были расположены играть) остались, пожалуй, единственным развлечением для тех, кто по причине финансовой немощи не годился для покера.

Маст еще за ужином заметил, что между Винстоком и О'Брайеном пробежала черная кошка. Эта парочка спелась давно, наверное, за неделю до того, как Винсток провернул свою подлую аферу. А сейчас, если один что-нибудь говорил другому, тот немедленно поворачивался к нему спиной или просто смотрел в другую сторону.

Нетрудно было догадаться, что их размолвка как-то связана с пистолетом. Все эти дни они беспрерывно шушукались, и Маст подозревал, что О'Брайен участвовал в заговоре против него. Возможно, О'Брайен собирался купить пистолет у Винстока, когда тот его отберет, но, скорее, поскольку известно было, что О'Брайен на мели, Винсток обещал ему пистолет в обмен на какую-то услугу. А теперь, добыв пистолет, Винсток решил оставить его у себя. Примерно так, надо полагать, обстояло дело.

Вскоре гитаристы перестали играть, потому что с наступлением темноты курить на открытом месте запрещалось. Этого Маст и дожидался. Когда Винсток, смеясь и разговаривая, с пистолетом Маста, спокойно подрагивавшим на боку, отошел от компании и направился вверх по склону к своей норе, норе номер пять, Маст выждал несколько секунд, потом встал и двинулся за ним следом, чувствуя, как его самого провожают зеленоватые глаза О'Брайена. Против О'Брайена он, может, и слаб, но с Винстоком-то как-нибудь сладит.

– Винсток! – окликнул он, карабкаясь вслед за капралом.

Остальные тоже расходились: кто спал в норе – по норам, кто спал на воздухе – за одеялами; одни шли вниз, другие поднимались в красных сумерках вслед за Мастом. И хотя услышать Маста с Винстоком было нельзя, наедине они тоже не могли остаться – их видели. Маст учел это. Для драки здесь не место – найдутся для суда свидетели.

– А-а! Здорово, Маст, – приветливо сказал капрал Винсток. Он стоял чуть выше по склону, на каменном выступе. – Давно тебя не видел. Считай, с тех пор как распустили наш отрядик.

Маст стоял, глядел на него и изумлялся. Прямо не верилось, что у человека может быть столько бесстыдства.

– Ну, ты чего-то хотел от меня? – весело спросил Винсток. – Тебе чего-то надо, Маст?

– Чего мне надо? Пистолет отдай. Вот чего мне надо.

– Ч е г о тебе надо? – переспросил Винсток, вздернув брови.

– Пистолет мой, говорю, надо – прямо сейчас надо.

– Не пойму, чего ты говоришь, – весело сказал Винсток. В густых кроваво-красных сумерках, почти в темноте, он внимательно смотрел на Маста, повернув к нему узкую мордочку.

– Ага, не поймешь? – угрюмо сказал Маст. – Будешь отказываться, что отобрал у меня пистолет, к а к с т а р ш и й п о з в а н и ю, и хотел сдать его в каптерку?

– Чего? – весело сказал Винсток. – А-а, это? Ну, да. Ну, взял. Я же тебе говорю, мне самому не хотелось. О чем тут еще толковать-то? И с какой стати я буду отказываться?

– А что этот вот пистолет на тебе мой, тоже будешь отказываться?

– А как же, черт возьми! Черт возьми, конечно, буду – с удивленным и негодующим видом сказал Винсток. – А-а, я понял, чего ты волнуешься. Ты думаешь, этот вот пистолет – я у тебя его отобрал и не сдал, а себе оставил? – Он укоризненно покачал головой. – Ну, знаешь, Маст, обвинить в таком человека...

– Я, между прочим, знаю номер моего пистолета, – угрюмо напирал Маст. – Я его запомнил. Может, дашь мне свой, проверю номер?

Винсток оскорбился до глубины души.

– Еще чего! Да кто ты такой есть? Чтобы проверять меня? Ты мне что, начальство? Пистолет этот не твой, Маст, хочешь – верь, не хочешь – не надо.

– Где же ты его взял? – не отставал Маст.

– А где я его взял – не твое дело, – опять весело и спокойно сказал Винсток. – Если хочешь знать, я его купил.

– Купил! – передразнил Маст. – Где это ты купил, когда нас с позиции не выпускают?

– Я его сегодня у саперов купил, у этих, за дорогой.

– Как же ты сегодня купил, когда я его на тебе чуть свет сегодня видел?

– Я вчера купил, – не растерялся Винсток.

Маст замолчал. Он знал, что он прав, знал, что пистолет его, он з н а л это, и все же закрадывалось в душу сомнение, а вдруг Винсток не врет, вдруг он сдал его пистолет, а этот в самом деле купил у сапера. Больно правдиво глядел Винсток. И Маст уже не чувствовал за собой такой правоты. Зато неуверенность удвоила его отчаяние, и без того глубокое.

– Я мог бы дать тебе в морду, Винсток, – не утерпел он, – забрать его и посмотреть номер.

– Под суд пойдешь, – быстро нашелся Винсток. – Дураком будешь. – Он огляделся в быстро сгущавшейся тьме и кивнул: – Вон сколько народу увидит.

– Я тебя одного поймаю.

– Ха! – Винсток закинул голову и расхохотался. – Одного? На этой подлючей позиции? Да в ней кругом-то всего триста пятьдесят метров.

Спасение! Спасение! Спастись! Остаться в живых! Надежда на спасение! Слова эти гремели в голове у Маста, пока он смотрел на человека, который отнял у него спасение, – гремели голосом профессионального диктора, сопровождая его любительский кинофильм о том, как японский офицер рассекает его тело. От отчаяния он даже захотел признаться, как ему достался пистолет, что пистолет на самом деле за ним записан, но тут он вспомнил, что Муссо своим приездом подтвердил, удостоверил его право на пистолет, и вновь, свидетельствуя о том же, перед мысленным взором возникло лицо артиллериста, у которого он купил его. Маст не мог признаться. Это значило бы потерять пистолет навсегда.

– Слышишь, Винсток, – с вызовом сказал он. – Ты мне вот что объясни. Официально. Между нами. Как ты обоснуешь...

– Обосную? – переспросил Винсток.

– Оправдаешь. Как ты оправдаешь перед собой... ну, в голове у тебя как укладывается: ты отобрал у меня пистолет, потому что я его купил, и ты сдал его; а потом взял и сам купил пистолет? Как ты это объяснишь? Мне интересно.

– Ну, – спокойно сказал Винсток, – очень просто. Я просто передумал, и все. После того как твой отобрал. Сам жалею, что сдал его, до того как передумал. Конечно, тебе обидно.

– Да уж, – сказал Маст. – Ничего себе ответ, – с горечью добавил он, – хорош ответик.

– Слушай, Маст, – рассудительно начал Винсток и по-хозяйски положил ладонь на предмет, о котором шла дискуссия. – Я тебе кое-что объясню. Дело простое, сам бы мог понять. С твоим образованием. Но раз не понял, я тебе объясню. Откуда у тебя может быть пистолет? Нигде не записано, что у тебя вообще был пистолет. Так откуда он у тебя может быть? Не было его у тебя. Не понял? Этот вот, значит, пистолет, – не снимая с него руки, Винсток пошевелил пальцами, – он мой. Я купил его, и ты тут вообще ни при чем. Кроме того, мне он нужнее, чем тебе. И чем всем остальным. Я капрал. Я второй по старшинству в отделении. Я за людей отвечаю. Я о них заботиться должен. Вот для чего мне пистолет. Если со мной что случится, что будет с моими людьми? Если бы у начальства была голова на плечах, оно бы само выдало мне пистолет. Теперь, пошли мы в бой: командир отделения, считай, все время неизвестно где – это если его еще не убило, – и все как есть отделение – на мне. Так? Ты же понимаешь, что это значит, Маст. Когда ты командуешь отделением, ну, или заменяешь командира, ты – мишень. За кем первым охотятся ихние офицеры с ихними самурайскими саблями? За командиром отделения и за помощником командира отделения. Ты же знаешь. Этот пистолет, – с удовольствием сказал Винсток и, не снимая ладони с кожаной кобуры, для наглядности побарабанил по ней пальцами, – этот пистолет, он ведь, может, мне жизнь спасет, меня спасет. Понимаешь ты? Пистолет – лучшая защита против этих подлючих сабель. По мне уж лучше пуля. Теперь ты понял, почему мне этот пистолет нужнее, чем тебе? Фиг ли там, когда нас в бой пошлют, ты уж небось писарем где-нибудь будешь. С твоим образованием. Так что, если и был у тебя пистолет – хотя его не было, – на кой он тебе нужен? Так?

– Да не собираюсь я быть никаким писарем, – с отчаянием сказал Маст.

– Не знаю, как это у тебя получится, Маст, – озабоченно сказал Винсток и покачал головой. – С твоим образованием. А теперь кончай базар, отстань от меня и ступай к себе. Так? Я сам жалею, что сдал твой пистолет, до того как свой достал и передумал. Понятно? Но теперь никак не могу тебе помочь. – Он решительно кивнул и двинулся вверх по склону, все так же по-хозяйски упирая ладонь в кобуру.

Маст стоял тихо и только смотрел ему вслед, но им владело отчаяние: он понимал, что дело его безнадежно, что Винсток прав. Никогда не докажешь, что у тебя был пистолет. А если бы доказал – что толку? Кому доказывать-то? И насчет того, чтобы встретиться один на один и отнять пистолет силой, Винсток тоже прав: на тесной позиции это не удастся. Маст повернулся и стал спускаться к каменному выступу, под которым он держал одеяла. Интересно, что в отличие от прошлого разговора, с О'Брайеном, когда Маст грозился донести о пистолете сержанту Пендеру, нынче ни Маст, ни Винсток об этом даже не заикнулись. Оба понимали, что это бесполезно. Оставалось только одно. Если он вообще намерен вернуть пистолет, у него только один выход. Украсть обратно. Когда он проходил мимо норы номер два, О'Брайен еще стоял там и молча ощупывал его зеленоватыми глазами. О'Брайен, конечно, разглядел, что пистолета на нем нет.

Решив украсть его, Маст взялся за дело основательно и умно. Только решиться на это было не так просто. Затруднение было даже не моральное. Останавливало то, что он может попасться и опозориться перед всеми. И все же другого способа не было. Решившись наконец, он первым делом пошел на разведку: в четыре часа утра, когда его сменили, явился в нору номер пять – нору Винстока. На посту были двое, они тихо разговаривали, чтобы не уснуть, и невидящими глазами глядели в темноту через амбразуры, в которые уткнулись тупые рыла двух 7,62 мм пулеметов с водяным охлаждением. Маст поболтал с ними, в то же время оглядывая нору.

У входа, но правую руку от него, спал, завернувшись в одеяла, сам капрал Винсток. На неровном каменном полу в разных местах спали еще четверо. Винсток лежал головой к двери у начала лесенки, вырубленной в камне, но, когда Маст вошел, он не пошевелился. Ноги его были вытянуты в сторону темного угла, и там открыто, на казарменном мешке – его же, наверное – лежал пояс с кобурой. На такую редкостную удачу Маст не надеялся и даже слегка растерялся.

Среди прочего Маст отметил, что оба пулеметчика ни разу не оторвали глаз от невидимого в ночной черноте моря, даже когда разговаривали. Что касается этих двоих, Масту ничего не стоило бы взять пояс с кобурой, пистолетом и патронными сумками и выйти. Но Маст не рассчитывал, что цель окажется такой доступной, он пришел только для разведки. И не в силах был сделать последнее решительное движение рукой. Поболтав с пулеметчиками, он встал и вышел.

Ниже по склону было пологое место, где спали на ветру такие же, как Маст; он лег на каменистую землю, завернулся в одеяла, накрыл голову своей полупалаткой и закурил. Брать надо было сразу; теперь ничего не остается, как опять идти. В другой раз Винсток вряд ли его так оставит. Удивительно еще, что в этот раз оставил. Не знает, наверно, как его пробовали украсть ночью. Маст никому не рассказывал. Однако он долго не мог собраться с духом. Аккуратно загасив вторую сигарету рядом с первой, прежде чем открыть голову, Маст вылез из одеял и пошел наверх.

Все оказалось до смешного просто. Вначале Маста беспокоило еще и то, что надо взять пояс Винстока. Пояса в армии крали чрезвычайно редко, тем не менее на каждом с внутренней стороны была написана чернилами или проштемпелевана фамилия владельца и номер. Взять его – речь пойдет о краже военного имущества, в то время как к самому пистолету это не относится. Конечно, можно бросить пояс хотя бы со скалы, но вопрос о краже имущества все равно останется, и Винсток использует это официально – против Маста.

Он разрешил затруднение легко и просто. Просто спустился к норе, пробормотал что-то насчет бессонницы – в этом ветреном, каменистом, неуютном месте она ничьего удивления не вызывала, – а затем, продолжая разговаривать с двумя сонными пулеметчиками, которые отвечали ему, но ни разу при этом не обернулись, отстегнул кобуру с пистолетом от пояса Винстока, пристегнул к своему поясу, а его пояс положил на место. Собственная дерзость изумила Маста так же, как простота самой задачи. Снова застегнув на себе пояс с пистолетом, он вынул запасные обоймы из подсумка Винстока и засунул в свой. Потом он попрощался, вышел и снова улегся, с пистолетом на боку. Только и всего. Когда Маст застегнул поверх пистолета рубашку и поднял молнию на куртке, он испытал ни с чем не сравнимое облегчение. Он чувствовал, что опять спасен, что опять появилась надежда уцелеть. И к черту капрала Винстока. Гнездившееся где-то в глубине сомнение заставило его проверить номер на пистолете, он нехотя сделал это и убедился, что пистолет – его.

На другой день при встрече маленький капрал посмотрел на Маста с ненавистью, но кроме ненависти в его взгляде была изрядная доля почтения, которого Маст прежде не замечал. Судя по всему, Винсток смекнул, что именно произошло прошлой ночью. Маст ему ничего не сказал, и он ничего не сказал Масту. После этой истории Маст с Винстоком вообще не разговаривал – только по делам службы, – точно так же, как не разговаривал с О'Брайеном. Но О'Брайен, хоть и не разговаривал с Мастом, видимо, был доволен тем, что у Винстока сорвалась эта двойная афера, которую он хотел провернуть и с ним и с Мастом.

Когда наблюдатели, с бескорыстным любопытством следившие за эволюциями пистолета, спрашивали о нем Маста, тот отвечал, что просто передумал и выкупил его у Винстока.

Если Винсток и опровергал его объяснение, то Маст об этом ничего не слышал.

ГЛАВА 7

Минирование дороги вызвало несколько неожиданных перемен в жизни всех солдат на Макапу. Перемены эти не сразу стали очевидны, а обозначивались постепенно, с течением дней и даже недель. И были они, почти все, к лучшему. Первая перемена, сказавшаяся на всех – и на Масте с его пистолетом, – произошла через неделю с лишним после того, как Маст украл свой пистолет у Винстока. Для охраны шоссе перед минированным местом с их позиции выделили постоянный отряд в пять человек.

Предыстория у этого дорожного охранения была сложной. Но ее очень просто объяснить одной фразой, которая прекрасно служила и служит в армиях всего мира: «Кто-то напортачил». «Кто-то» забыл. И никогда, конечно, не узнать, кто был этот «кто-то».

Когда заряд был размещен, то есть стал фактором физическим и требовал, чтобы к нему относились как к таковому, в штабе вспомнили, что охрана этого важного и потенциально опасного объекта не обеспечена. При разработке и увязке планов обороны острова планировщики как-то забыли выделить людей, оружие и оборудовать закрытые позиции для охраны минированного участка на мысе Макапу. Поэтому в октябре и ноябре, когда строили позиции на берегу, тут не было построено ничего. Потом спохватились, что сильный неприятельский дозор, высланный с плацдарма где-то на тридцатикилометровой береговой линии в долине Канеохе (а что японцы в состоянии захватить плацдарм, никто не сомневался), сможет выйти ночным маршем к предгорью, вступит на шоссе и с легкостью захватит минированный перешеек. Все укрепления на Макапу смотрели в сторону моря. Выйдя из них, чтобы отразить нападение с тыла, люди были бы перебиты на месте. О том, чтобы противника остановили пятеро саперов, не приходилось и говорить. По существу, этот очень важный и очень опасный стратегический объект представлял собой большую брешь, в которую противнику оставалось только прыгнуть. И вот, чтобы исправить этот промах, через неделю после того, как заложили заряд, с пехотной позиции на Макапу было выслано пять человек для охраны дороги.

Событие это, хотя, конечно, и повлияло на жизнь их маленького гарнизона, самого Маста с его пистолетом могло бы и не затронуть. Но оказалось, что командовать заслоном молодой лейтенант приказал начальнику Маста – его отделенному. Того поставили командиром и, поскольку задание было гибельным, велели самому подобрать людей из числа добровольцев. Вот так и получилось, что однажды днем, когда свободный от дежурства Маст сидел и грелся на солнышке (работы у него тоже не было), к нему подошел командир отделения и спросил, не хочет ли он в этот новый отряд, охранять дорогу.

На Макапу все, конечно, знали про новый отряд. Солдаты любят рассмотреть профессиональным взглядом и обсудить всякие новые распоряжения начальства, которые решительным образом затрагивают их жизнь, – даже если от них самих тут ничего не зависит. Поэтому на Макапу солдаты всё понимали про заслон, про оплошность, которая вызвала его к жизни и которую он должен прикрыть, а также про новый план, который, будучи приведен в действие, превратит это дорожное охранение в самую настоящую западню, а солдат – в смертников. Пятеро солдат (из них один с автоматической винтовкой Браунинга) должны занять постоянную позицию у водопропускной трубы под склоном, где дорога поворачивала и спускалась на равнину. Если противник высадится, их задача – сдерживать разведывательные группы до тех пор, пока не подорвут заряд. После этого они действуют по своему усмотрению и могут пробираться к своим, как сумеют. Все понимали, что это значит. Вот почему они считались смертниками и отряд набирали из добровольцев.

Как ни странно, зная это, каждый на Макапу стремился попасть в отряд, и попавшему завидовали. Причину объяснить нетрудно. Кроме того, что доброволец выходил из опостылевшего загона, по этому шоссе ездили на городской базар грузовики. А в дополнение к неприятной обязанности сдерживать будущие японские дозоры отряд имел приказ останавливать все перевозочные средства и обыскивать их на предмет возможной диверсии. Как только охранение начало действовать, на позиции, охваченной кольцом колючей проволоки, сразу стали появляться свежие фрукты, бананы, конфеты, бутылочки кока-колы и «севен ап» ', а то и заветная 0,75 виски. Но если позиция в целом пользовалась этими благами в малой степени, пятеро на дороге жили, как цари. Впервые с начала войны солдаты на Макапу, по крайней мере пятеро из них, вкусили щедрой гражданской любви и обрели, можно сказать, приемных родителей, каких давно уже нашли в домах по соседству солдаты с лучших прибрежных позиций. Каждый из пятерых почти сразу выбрал себе любимого – если не любящего – поставщика, который ежедневно доставлял ему не только образчики своих рыночных товаров, но и кое-какие мелочи из дому. И что еще важнее – они, эти пятеро, могли разговаривать с л ю д ь м и, то есть не солдатами. Почти с любыми людьми. А среди них попадались женщины. С женщиной поговорить – лучше, чем ничего, хотя от разговоров голод только лютел. Не было такого рядового на Макапу, который не желал бы рискнуть отдаленным будущим, где маячил японский дозор, ради сегодняшних, маленьких, но для него роскошных благ.

И вот командир отделения, а теперь уже глава этой маленькой, но недоступной группы счастливцев, сам обратился к Масту. Высокий, спокойный, покладистый и умный – хотя на родине, в Новой Англии, успел кончить только восьмилетку, – сержант Томас Бёртон был хорошим командиром отделения. Он подошел к камню, где сидел Маст, поставил на камень длинную ногу и облокотился на колено с нерешительным и смущенным видом.

– Хочу с тобой поговорить.

Маст, сразу почуяв неладное, уставился прищуренными глазами в спокойные глаза Бёртона.

– Да? О чем?

Маст не забыл, как Винсток, тоже начальство, поймал его, когда он вот так же сидел один.

– О пистолете о твоем, – сказал Бёртон.

Продолжить ему не удалось. Маст сразу встал и, ни слова не говоря, пошел от него к людям.

– Эй! Подожди минуту! – позвал Бёртон. – Вернись сюда.

Маст остановился и нервно оглянулся на него. Как защититься от этих капралов-сержантов, которые могут тебе приказывать?

– Мой пистолет тебя не касается. Что тебе понадобилось знать о моем пистолете?

– Не волнуйся, не волнуйся. Вернись, – успокаивал его Бёртон. Из осторожности он даже не пошевелился.

Маст все еще колебался.

– Слушай, я знаю, как тебя прикупил Винсток, – сказал Бёртон. – Любому мало-мальски сообразительному человеку понятно: он отобрал у тебя пистолет вроде для того, чтобы сдать, а сам оставил его себе. Я такую гадость никогда не сделаю. Ты что, не понимаешь, Маст?

– Откуда ты про это узнал? – не глядя на него, угрюмо спросил Маст.

– Догадался, – ответил Бёртон. – Всего-навсего. – Он осторожно снял ногу с камня, словно рядом была зверюшка и он боялся ее спугнуть. – А ты у него ночью увел, верно?

– Угу, – нехотя буркнул Маст.

– Я догадался. Ловко. Тут еще смелость нужна.

– Чего тебе надо? – отрывисто спросил Маст, не клюнув на лесть.

– Поди сюда, сядь.

– Нет.

– Поди сюда. Я хочу с тобой просто поговорить. Хочу сделать тебе предложение, – сказал Бёртон. – Больше ничего. Насчет твоего пистолета.

Маст чуть не взвыл.

– Не хочу я никаких предложений насчет пистолета! Никаких не хочу предложений. Хочу, чтобы меня оставили в покое. Чтобы меня и мой пистолет оставили в покое, больше ничего не хочу.

– Не буду я выманивать у тебя пистолет, – сказал Бёртон, – иди сюда. Слушай, я сказал хоть слово про твой пистолет? Я знаю про твой пистолет с тех пор, как нас закинули на эту паскудную позицию, так или нет? А я хоть раз велел тебе сдать его или еще что-нибудь? Сказал тебе про него хоть слово, а?

– Нет, это верно, – нехотя ответил Маст.

– Так иди сюда, сядь, елки зеленые, – сказал Бёртон. – Не умрешь ты, если меня послушаешь. Не умрешь ты от разговора.

– Да не хочу я про него разговаривать, – сказал Маст, однако к камню вернулся. – Я и думать-то про него не хочу. Все ко мне лезут с этим пистолетом. Кто украсть хочет, кто выманить, кто еще чего. Не хочу я о нем разговаривать, думать не хочу, драться из-за него не хочу, ничего не хочу. Хочу, чтобы меня оставили в покое. Неужели это так много? Скажи?

– Сядь, – сказал Бёртон.

Маст сел.

– Только ничего не говори. Выслушай меня, –сказал Бёртон. – Не отвечай, сперва выслушай. Больше от тебя ничего не требуется. Не умрешь ты от этого. Ладно?

– Ладно, – сказал Маст.

– Ладно. Значит, так. Вот мое предложение, – сказал Бёртон. Он нерешительно замолчал, и лицо у него опять стало смущенным. – Понимаешь, за последние дни я много выиграл в покер, – пояснил он для начала и тут же взял быка за рога: – Вот мое предложение. Я дам тебе сто пятьдесят долларов. И возьму в охранение.

– За пистолет?

– За что же еще? Конечно, за пистолет.

Маст слушал, но рядом с такой щедростью слова теряли смысл.

– В охранение? – ушибленно повторил он.

– Ну да. Я это могу. Мне только сказать лейтенанту, что один из ребят не справляется, и попросить замену. Тебя на его место.

– Да... а... – по-дурацки протянул Маст. Это было потрясающее предложение. Полтораста долларов – почти пятимесячное жалованье рядового первого класса. – Хотя, – вырвалось у Маста как бы в ответ себе, – что толку от денег? На что их потратишь, кроме покера? За неделю все и проиграю.

– А ты заначь, – посоветовал Бёртон. – Похоже, что через месяц или два нам опять начнут давать увольнительные. Будет с чем поехать в город.

– Да... А если не будут давать увольнения?

– Ну, допустим, не будут. Но от охранения моего нос воротить не стоит, ты уж мне поверь.

– Да. Я знаю. Все туда хотят, – задумчиво сказал Маст. – Только почему, – спросил он немного погодя, – почему ты не предложил этого раньше? Когда набирали? Почему только сейчас?

На лице у Бёртона опять мелькнула нерешительность и смущение. Он пожал плечами.

– Мне надо было рассчитаться с ребятами за кое-какие услуги, – кратко объяснил он.

– Разве это честно? – сказал Маст. – Взять человека, а потом вышибить?

– А почему нет? За услугу рассчитался. Я же взял его.

– Откуда я знаю, что ты со мной так же не сделаешь?

– Слушай. Давай начистоту. Давай я тебе объясню, – настойчиво сказал Бёртон. – Я бы никогда не выгнал человека ради своего интереса или выгоды. Кого я выгоняю – его надо выгнать. Работу делает кое-как, всю дорогу сачкует. А я не вижу, почему мне не попользоваться, если в делах у меня порядок. То же самое с тобой. Будешь плохо работать, и тебя вышибу. Будешь хорошо – останешься. – И однако, несмотря на безупречную логику этого рассуждения, Маст заметил, что лицо у него слегка смущенное, как будто Бёртон еще не вполне себя убедил.

– Почему всем нужен мой пистолет? – чуть ли не жалобно сказал Маст.

– Всем – а тебе он зачем нужен? – спросил Бёртон.

– Сам не знаю. Наверно, из-за этих самурайских сабель. У меня предчувствие... Очень сильное предчувствие... Что когда-нибудь он спасет меня от сабли. А я хочу спастись. Мне с ним... ну, спокойнее.

– Ну и другие думают, как ты, можешь спорить, на что хочешь, – сказал Бёртон. – Не проспоришь – проверено. Ты же видел – у старшины тоже пистолет, кроме винтовки. И у старика Пендера.

– У сержанта Пендера пистолет с той войны.

– Какая разница? У него е с т ь. И у всех, кто сумел достать. А почему бы мне не иметь, если достану? Сам знаешь, Маст, за кем охотятся их офицеры – за командирами отделений и офицерами. Нам опасней, чем вам, рядовым. Я бы мог тебе завернуть, что отвечаю за людей и всякую такую ерунду, и притом не наврал бы. Но не это главное. Главное – что я хочу уцелеть на войне, не меньше тебя и всех остальных.

– И поэтому ты хочешь купить у меня мой шанс на спасение?

– Конечно, если удастся. Учти, такую цену, как я, тебе здесь никто не предложит.

– Ага, ладно. А что со мной будет, когда пойдем в бой?

– Что ты, Маст, наша часть, может, вообще не пойдет в бой. Может, всю войну здесь просидим, будем сторожить этот остров. Теперь-то ясно, что японцы вряд ли здесь высадятся. А коли так, коли мы здесь останемся, ну что же – я прогадал, ты выгадал, только и всего. Без риска игры не бывает.

– Ничего себе игра, – удрученно сказал Маст.

– А если рота и пойдет в бой, это еще не значит, что ты тоже пойдешь. С твоим образованием, – сказал Бёртон. – Со средней школой ты спокойно можешь попасть в канцелярию или вообще устроиться писарем – хоть в отделе личного состава, хоть в другой какой тыловой службе. Тебе только захотеть.

– Ага, это мне все говорят. Все, кому нужен мой пистолет. Не хочу я в тыловую службу. Я не трус.

– А может, там ты принесешь больше пользы.

– Плевать мне на пользу. Я не трус. Испугаться я могу, но я не трус.

– Ну, дело твое. По-моему, это глупо. Отказываться от теплого места. А все-таки, – продолжал Бёртон, – ты от моего предложения не отмахивайся. Я тебе дело говорю. Да ты знаешь, что мы там сами себе готовим? Местные нам каждый день привозят шницели. Бифштексы – через день. И виски у нас водится. Не думай, я тебе выгодное дело предлагаю.

– Да. Это я знаю, – удрученно согласился Маст.

– Подумай как следует, – сказал Бёртон. – Не торопись решать. Я знаю, тут решение принять тяжело. Я попозже подойду.

Он встал с камня, где они оба сидели, кивнул и пошел прочь. Но через несколько шагов обернулся.

– Ты не думай, я долго думал, пока решился сделать тебе предложение. И я не считаю, что оно плохое или не честное. Иначе я не предлагал бы.

В спокойном взгляде Бёртона была чуть ли не мольба, но Маст настолько погрузился в свои горестные переживания, что еле-еле ответил:

– Ага. Наверно. Ладно, я тебе скажу.

Ничего больше не добавив, словно он знал, что это и просьбу его не подкрепит, и на ответ не повлияет, Бёртон повернулся и пошел дальше. Маст смотрел ему в спину и сердито думал, что Бёртон не имел права взваливать на него такое решение. С тех пор как пистолет вернулся от Винстока, мысли о нем, заботы о нем требовали все больше и больше времени, внимания, сил. Почти все, что он делал или говорил, так или иначе было связано с пистолетом, с охраной его. А теперь свалилось еще и это.

Маст сердился, поэтому без труда убедил себя, что Бёртон сильно упал в его глазах, и он радостно ухватился за эту мысль, чтобы подкрепить свою решимость и негодование. Его же командир, которого он уважал и почитал! Пусть Бёртон не прибег к силе или принуждению, он все равно совершил преступление против морали, потому что использовал свою должность в корыстных целях. И этого Маст ему не простит, даже если ничего не скажет.

А с другой стороны – дорожное охранение; оно ждало его, оно его соблазняло. Масту ужасно хотелось туда попасть. И удержала его только твердая моральная решимость: не вступать в сделку с Бёртоном, не лишать какого-то ни в чем не повинного беднягу места в охранении.

Он дал ответ Бёртону на другой день во время обеда; высокий сержант только выслушал его и молча кивнул.

– Я так понимаю, по-другому в охранение мне не попасть? – спросил Маст.

– Нет, – подтвердил Бёртон. – Я тебе сказал. Если я кого и освобожу, то уж постараюсь, чтобы не тебя прислали на его место. Но если ты передумаешь, учти – предложение остается. Полторы сотни я отложил, тратить и проигрывать не собираюсь. Пистолет мне позарез нужен. Помни: если захочешь, уговор остается в силе.

Так что Масту пришлось теперь жить еще и с этой ношей, и она отнюдь не облегчала жизнь. Каждый день, за одной, за другой ли работой, Маста грызла печальная мысль, что он мог бы пойти в охранение и жить в относительной роскоши, стоит только передумать и продать пистолет.

ГЛАВА 8

По иронии судьбы, пожалуй, самые приятные дни за всю службу на Гавайях Маст пережил благодаря тому, что Бёртон отказался взять его в охранение иначе как за пистолет. Вернее, некоторые из этих дней были приятными. Потому что его пистолет и тут подвергся опасности.

Через несколько дней после того, как было организовано дорожное охранение, стратеги-планировщики из Гавайского командования обнаружили – во всяком случае, решили прикрыть – еще одну прореху в своих оборонительных рубежах по хребту Кулау, который заканчивался скалой на мысе Макапу. Они вспомнили о малоизвестном и труднодоступном месте в нескольких километрах от побережья, так называемом перевале Маркони. По существу, это была всего лишь маленькая впадина в основной цепи, мелкая седловина, но оказалось, что благодаря выветриванию и обвалам ее можно преодолеть с крутой стороны – со стороны Канеохе. На тактических учениях в 1940 году это доказал отборный пехотный отряд, причем без единой потери и травмы. Перевал Маркони был единственным проходом в горах на участке между Макапу и знаменитым Пали, где хребет загибался на север и уже не представлял такой угрозы городу; поэтому было решено поставить там заслон – четырех человек с двумя пулеметами; предполагалось, что два пулемета и несколько ящиков гранат остановят на перевале любые силы противника. Людей решили взять из роты Маста, потому что ее участок побережья был ближе всего к перевалу; а командир роты, прикинув свои материальные возможности, решил взять людей с Макапу. Одним из них был Маст.

Макапу, такой привычный со всеми его неудобствами, сильно изменился за те несколько недель, что существовало дорожное охранение. После инспекционной поездки штабное начальство решило, что эта позиция укреплена недостаточными силами, и командиру роты приказали усилить ее еще полувзводом. Эти два отделения, говорилось в приказе, взять из ротного резерва у бухты Ханаума. Таким образом, Макапу чуть-чуть омолодился с прибытием двух крайне недовольных отделений, которым вовсе не улыбалось сменить тишину и морские купания в бухте на ветра и грозы и беспалаточное житье на камнях мыса. Самой-то позиции это было на пользу, но угнетенный Маст видел только одно: явились еще девятнадцать человек (во всех отделениях был некомплект), которые постараются освободить его от пистолета.

Но что было еще важнее – по крайней мере, для солдат, – ротный воспользовался инспекцией, чтобы показать высокому начальству, в каких условиях вот уже два месяца живут его люди. В результате недели через две словно нехотя стали приезжать грузовики со штабелями сырых шпунтованных досок, штабелями пятидесятки, бочонками гвоздей, мешками цемента, с бумагой, варом и молотками. Маст среди многих прочих неожиданно для себя стал осваивать на практике плотницкое ремесло. К общему удивлению, на Макапу оказалось несколько настоящих плотников, почему-то вырядившихся пехотинцами. А старый сержант Пендер за двадцать восемь лет службы успел обучиться и этому делу, и десятку других. Его поставили над бывшими плотниками, плотникам дали помощь, и люди на Макапу начали сами строить жилье, которого никто не удосужился для них построить. Когда пришел приказ об охранении перевала Маркони, уже были вкопаны «стулья» – бочонки из-под гвоздей, залитые бетоном, – настелены балки и лаги, поставлены стойки, уложены стропила и кое-где принялись

Молодого лейтенанта, который пришел от полевого телефона с этим приказом и намеревался лично отобрать людей, сержант Пендер ловко оттер: он вышел из двери барака, где работал, вынул изо рта гвозди, задумчиво промокнул седую голову, потом выкликнул капрала Фондриера, заместителя Бёртона но отделению. Бёртон охранял шоссе, отделение его все равно распалось. Потом он проорал фамилии трех самых неспособных к плотницкому делу – а дела этого оставалось хоть отбавляй, – снова взял гвозди в рот и пошел работать. Одним из названных был Маст. Другим – О'Брайен. Третьим был высокий худой южанин по фамилии Грейс. Так образовалось историческое первое охранение перевала Маркони.

Грузовик забрал их, и с полным снаряжением они явились к старшине на КП. Ротный, которого они и в мирное-то время слышали раз в три месяца, если сами не просились на прием, лично объяснил им задание, лично показал на карте, где им сидеть и по каким тактическим-стратегическим причинам. Все, что им нужно, уже готовят, сказал он. Так что сейчас им остается только подождать. Ротный не сумел сказать им точно, сколько они там просидят, но по его расчетам выходило – недельку, дней десять. (На самом деле они просидели больше двух недель и почти все подъели, но никто не ворчал.) Потом ротный продолжил, что он просил людей отборных и знает, что они свое дело знают. Агитировать он их не будет, а скажет только, что они действуют по своему усмотрению, что начальства над ними нет, что Гавайское командование с них глаз не сводит и что он на них надеется. Он ласково улыбнулся: он извиняется, но его правда ждут дела. После этого они лениво прогуливались по роще, выходили на обрывчик, облокачивались на ограду, глядели в море, сосредоточенно скупали все конфеты, имевшиеся у обслуги КП, которая могла посылать деньги с кухонным грузовиком, ездившим в другую половину роты, городскую половину. Раздобыть виски им не удалось. Все четверо очень расположились к ротному. Какой он душевный и сколько потратил на них драгоценного времени! Они решили для него постараться. А виски на КП не то чтобы не было – они знали, что за одни только деньги никто с ним не расстанется.

У солдат в инстинкте сильное недоверие к ласке. Они настораживаются, когда им делают поблажки. Но они знают, что выбора у них все равно нет, и не брезгуют даже самым мелким благом. Так было и с этим историческим первым отрядом, посланным на перевал Маркони. Пока другие потели и ругались, таская в грузовик их снаряжение, сами они били баклуши, пили кофе и наслаждались своей известностью. Повара расчувствовались до того, что приготовили им особые горячие бутерброды, хотя время было необеденное. И чуть ли не каждый с КП подходил к ним и обсуждал с ними их задание. Но скоро, как и следовало ожидать, кончилось и лестное внимание, и особое обслуживание, и пошло взаправду: в грузовик, на шоссе и никаких слушателей.

Проводником у них был рядовой из войск связи, один из того небольшого отряда, который разведывал местность для Гавайского штаба. Его специально разыскали. Он ехал в кабине с водителем. Они четверо – в кузове. Кузов был забит их снаряжением, и они теснились у заднего борта. Тут были сорокалитровые молочные фляги с водой, ящики с сухим пайком, коробки с другим продовольствием, выданным кухней, – яйцами, консервированными бобами, беконом и так далее – топоры, кирки, веревки, сигнальные пистолеты Вери, оба их пулемета, ящики и ящики патронов и гранат. Снарядили их основательно, и вскоре они увидели, на какую высоту им все это втаскивать.

С командного пункта машина пошла на восток, к Макапу, но на полдороге свернула с шоссе в глубь острова, остановилась перед воротами в колючей проволоке, связист вылез и открыл их, и дальше пошла грунтовая дорога, а вернее сказать, просто колея поперек какого-то, видно, пастбища. Пока ползли по равнине, из ветхих хибарок, над которыми поднимался кухонный дым, высовывались старые гавайцы и японцы, должно быть приглядывавшие за фермой; но скоро начался подъем, и даже их не стало. Немного погодя колеи исчезли, и грузовик пошел по открытому, все круче поднимавшемуся полю, и чем дальше, тем чаще попадались на нем деревья и маленькие островки леса, словно тоже пробиравшиеся вверх между каменными обнажениями, которые становились все мощнее и мощнее. Наконец они добрались до места, которое искал связист, и дальше дороги не было. Здесь в крутое сухое русло сваливалась заросшая деревьями, заваленная камнями водороина, которую и руслом-то нельзя было назвать – так она была крута и камениста. Машина остановилась, они вылезли и с помощью шофера начали разгружаться.

Высоко над ними, за утыканным деревьями, усыпанным камнями, почти отвесным с виду склоном, который должен был стать им лестницей, громоздилась главная цепь Кулау. Внизу, далеко внизу, за последней прогалиной, которую одолел грузовик, виднелось шоссе, за ним – берег и море. Автомобиль на шоссе был не больше кремешка для зажигалки, и, пока он не скрылся, они не могли оторвать от него глаз. У всех было такое чувство, будто стоят они на самом виду, на крутом скате крыши, и высота рождала странный обман зрения: казалось, можно просто сесть на зад и съехать до самого шоссе. Но когда защитники перевала Маркони повернулись в другую сторону и поглядели вверх – вот тут они раскрыли рты и испугались не на шутку.

– Мы что же, все это т у д а попрем? – спросил кто-то.

Связист, который носил на брезентовом пистолетном поясе рядом с пистолетом большой нож в чехле и, видно, служил в какой-то саперно-строительной части, организовал разгрузку, разделил все снаряжение на отдельные грузы и собрался уезжать.

– А ты разве не поможешь таскать? – спросил капрал Фондриер.

– Нет уж, – сказал связист. – Я что, по-твоему, сумасшедший?

– А если мы заблудимся?

– Где ты тут заблудишься? Тут больше некуда идти. Разве совсем уйдешь из этой долины, за боковую цепь. Это если бы ты смог на нее влезть. Идите по этому... – он замолчал, подыскивая подходящее слово, не нашел его и показал головой на сухую, заросшую, заваленную камнями лестницу для великанов, – ... по этому сухому ручью до самого конца. Потом подниметесь еще на пару сотен метров – и вы на месте. Это проход между двумя горами. Из него никуда не денешься.

Он воинственно поглядел на них – попробуйте, мол, деньтесь!

– Я там был. Все видел. Какого лешего мне там надо? Все равно вам три дня таскать. Увидимся через неделю, когда смену привезу. Поехали, – сказал он шоферу.

Исторические первые защитники перевала Маркони молча наблюдали, как исчезает внизу их грузовик с проводником и шофером, и теперь, когда они остались одни, эта горная местность показалась им на редкость враждебной и дикой.

– Ну, начнем, – вздохнул капрал Фондриер.

Трех дней на подъем снаряжения им все же не понадобилось. На это ушло только два дня, два полных дня. Грузовик уехал, и они начали подъем в полдень, и в полдень же, ровно через двое суток, отправился наверх последний ящик гранат. Капрал Фондриер, который не был человеком властным и заработал свое капральство просто девятью годами службы, решил, что первым делом надо поднимать фляги с водой. Их было четыре штуки. Взяли все сразу, по фляге на человека. У большой глыбы, мимо которой пришлось карабкаться стороной, две фляги оставили, и получилось по два носильщика на флягу. Дальше, примерно в четверти пути от верха, там, где русло выходило из узкой расселины, начинавшейся на открытом склоне, третью флягу кое-как умостили на более или менее ровном камне, и у них осталась одна на четверых. Но и с одной едва-едва влезли.

Слава богу, в расселине хватало выступов и трещин и было на что опереть краешек фляги, пока кто-то из носильщиков переставлял ногу. Но когда они, задыхаясь, вылезли на открытый склон и думали, что самое худшее позади, выяснилось, во-первых, что склон этот, казавшийся снизу таким приветливым, уходит вверх под углом 50 или 60 градусов; а во-вторых, тут не за что, совсем не за что ухватиться, кроме травы, а она не держала. Деревья кончились еще внизу расселины. Тут они почувствовали, что действительно стоят на скате крыши. И картина была именно такой.

Преодолеть это новое препятствие можно было только одним способом: ползти по-крабьи – спереди двое тянут, сзади двое толкают – и таким манером волочить флягу все двести метров до верха. Стоило проползти десять метров, и кто-нибудь начинал соскальзывать, а остановиться можно было тоже только одним способом – перекатившись на спину и воткнув каблуки в склон. И отдохнуть было можно только одним способом: выскрести каблуками ямки в земле, поставить флягу стоймя и сидеть вокруг нее на корточках, потому что отпустить флягу значило потерять ее навсегда.

Наверху, на самой седловине, склон делался отложе, под конец – градусов двадцать, а потом обрывался на другую сторону. Тут они оставили четвертую флягу, осторожно слезли по расселине за третьей и втащили ее. Потом спустились обратно, почти до низу, за другими двумя флягами и повторили оба эти восхождения. Все остальное имущество: ящики, коробки, пулеметы, станки к ним – внесли таким же методом, поэтапно, но самым неудобным, опасным и, можно сказать, неподъемным грузом были все же эти первые четыре круглые фляги с водой. По дороге к расселине корни и сучья деревьев каждый раз цепляли людей, выбивали из равновесия на скользких камнях, а когда на них пробовали опереться сверху, они подавались. Гора приняла их, как своих врагов. Они работали весь остаток дня, до темноты, работали весь следующий день, работали все утро третьего дня.

Это была изнурительная, страшная, убийственная работа. Но все мучения были забыты, заслонены тем, что открылось перед ними, когда они в первый раз, с первой флягой воды, взошли на седловину. И переживание это повторялось всякий раз, когда они, валясь с ног, втаскивали туда очередной груз, – и всякий раз возвращало им силы. Как будто они поднялись сюда впервые.

От этого зрелища занимался дух. Под ними зеленой лоскутной картой раскинулась вся долина Канеохе, она уходила на север между горами и морем, теряясь в дымке, и выглядела, наверно, так же (разве только чуть цивилизованней), как в ту пору, когда ее увидели подданные Камехамехи, впервые поднявшись на Пали. Они стояли в свободно продуваемом пространстве, из-за ветра еще острее ощущая высоту, и у ног их – то есть уже как бы их владением – лежала почти пятая часть острова. От белой полосы прибоя на востоке до затянутых облаками гор на западе все было их собственностью, потому что они стояли над этим. Когда они влезли сюда и смотрели в первый раз, с аэродрома Белоуз в долине взлетел бомбардировщик Б-18, набрал высоту и стал выполнять фигуры. Он все равно был метров на триста ниже их, и они смотрели на него сперва с изумлением, а потом с превосходством.

Быть на перевале пусть не первыми, кто сюда поднялся, но первыми поселенцами и прожить здесь неделю или десять дней – для всех четверых это с лихвой окупало изнурительный подъем и переноску имущества. За все время (а сменили их только через семнадцать дней) они ни разу не ступили на ровное место и так привыкли ходить по склонам, что, спустившись вниз, удивлялись ровной земле. Сам перевал, седло его, втягивал все ветры, как сифон, дуло так, что ставить палатки и просто находиться там было невозможно – оставался только один, несший дежурство у пулеметов. Но, поразведав, они нашли другой, более или менее покатый склон за скалой, где и разбили лагерь: поставили обе палатки и сложили из камней очаг. Тут они стряпали, грели воду для бритья, мылись, когда была охота – а бывало это редко, – и жили. Спали всегда на скате. Однако они с самого начала сообразили поставить палатки выходом вниз, глухой стороной наверх, чтобы ноги были ниже головы. Поэтому в постель им каждый раз приходилось вползать – тоже необычное переживание. Он был настоящим приютом в горах, их маленький склон с двумя палатками и очагом посередине, с посудой, топорами и другим имуществом, валявшимся как попало, он укрывал их от ветра и непогоды и быстро стал каким-то обжитым, домашним. Почти все дни в свободное от дежурства время они, как возбужденные мальчишки, в одиночку или попарно рыскали по безлесным склонам главной цепи или внизу, по лесным опушкам.

С тех пор как роту Маста перебросили на побережье, а сам Маст стал обладателем пистолета, он впервые был счастлив. И причину этого, если бы он искал ее, Маст нашел бы без труда. Здесь ему не нужно было думать об охране пистолета.

Ощущение того, что они на войне, придававшее смысл пистолету, не покинуло Маста. Не покинуло оно и остальных, хотя, по правде говоря, здесь бывали минуты, особенно во время прогулок, когда Маст о ней забывал. Но большую часть времени эта туча (с которой они так свыклись за следующие несколько лет, что она как бы стала их частью) не давала о себе забыть, чернела в глубине сознания, тяготела над всем. Так что личный и неотлучный враг Маста, его демон – японский майор с саблей – никуда не делся. Он был тут. Но от привольной жизни в горах он обесплотел, из выпуклого живого образа превратился всего лишь в идею. А Маста, подобно многим другим, отвлеченные идеи совсем не так волновали, как непосредственная действительность.

Возможно, Маст не испытывал прежней тревоги за своего защитника, за пистолет, еще и потому, что здесь, среди горных вершин, вездесущая, неотвязная и неодолимая власть армии над каждой мельчайшей деталью их жизни кончилась, отодвинулась куда-то на средний план. Здесь эту власть представлял только снисходительный и добродушный начальник, капрал Фондриер.

А Фондриер и сам, как видно, испытывал нечто подобное: через несколько дней он даже перестал требовать, чтобы у пулеметов постоянно кто-то дежурил. В конце концов, сказал он, берег, где могут высадиться японцы, отсюда виден. Высадятся – часового поставить сто раз успеем. Он попросил только, чтобы в лагере всегда оставался хоть один человек. И тогда все это дело превратилось в сплошные каникулы.

На Макапу Маст жил в страшном напряжении – он старался сохранить пистолет и знал, что множество людей вокруг только и ждет случая захапать его. Из-за пистолета его ничто не радовало, даже сама жизнь. И теперь, когда он вздохнул с облегчением и расслабился, он расслабился до конца. Он расстался с неудобным обычаем засовывать на ночь пистолет под рубашку, за брючный ремень, и снимал перед сном пояс с кобурой и подсумками. Пояс он сворачивал и клал в головах, в глухой стороне палатки, и впервые за много недель стал высыпаться. Теперь он даже днем не носил пояса, а оставлял его в палатке, как другие. По скалам не больно полазаешь, когда на тебя навешано такое хозяйство.

В конце концов, рассудил он, их здесь только четверо. А лагерь у них такой маленький и живут они в такой тесноте, что, укравши, и спрятать-то негде. А потом тут, на верхотуре, в такой дали от мира, от войны, от армии, от всего, они четверо как бы заключили между собой перемирие, не только касательно пистолета, но и всего прочего. И оно их радовало. Нарушить его было бы страшной низостью, и, наверное, так считали все. Это было видно по О'Брайену.

Отношения у Маста с О'Брайеном оставались такими же, как на Макапу: они разговаривали только при крайней необходимости – по делам службы. Но здесь то ли от чувства, что они уже не под ногтем у армии, то ли от того, что они вместе своротили как будто бы и немыслимую работу – подняли сюда снаряжение, – то ли от того, что поневоле находились рядом, они стали разговаривать н е т о л ь к о по службе. Началось это с отрывистых, неприветливых «Здорово», причем смотрели друг на друга настороженно, готовые тут же отыграть назад, если другой осадит. Потом добавилось еще несколько натянутых слов, наконец, улыбка, другая. И вот однажды, когда Маст сидел на перевале и любовался видом долины, который им до сих пор не приелся, к нему подошел О'Брайен и сделал такое заявление:

– Слушай. Я знаю, что ты оставляешь пистолет в палатке. Так я тебе хочу сказать: ты не бойся, что я его стырю. Ну, пока мы тут.

Маст уже почувствовал это отношение не только у О'Брайена, но и у остальных, или так ему показалось; иначе он ни за что бы не оставлял пистолет без присмотра. Но теперь, когда О'Брайен высказал это вслух, Маст как-то застеснялся и не нашелся что ответить.

– Ладно, спасибо, О'Брайен.

О'Брайен принужденно сел и тоже окинул долину взглядом. Сегодня по ней бежали тени туч, а в нескольких километрах от них одна туча, только одна, пролилась дождем.

– Здесь как-то по-другому. Не знаю почему. Наверно, потому, что война далеко.

– Наверно, поэтому, – стесняясь, сказал Маст. Далеко внизу с аэродрома Белоуз взлетел самолет и, поблескивая на солнце, стал кругами набирать высоту – все еще далеко внизу.

– Здесь как-то по-другому. Не знаю почему. Наверно, потому, О'Брайен.

– Ага, непохоже.

– Но ты не думай, Маст. Пистолет мне все равно нужен. Я считаю, у меня на него больше прав, чем у тебя. Как вниз спустимся, я его у тебя добуду – не мытьем, так катаньем, понял? Тебе он не нужен. Мне – нужен. Хочешь так, хочешь, будем здесь товарищами. – Ладно; не хочешь – как хочешь.

– Ладно, пускай будет так, – принужденно сказал Маст.

– Ладно, – так же принужденно сказал О'Брайен и протянул большую, как окорок, руку. – А долина наша сегодня красивая, точно? – сказал он, немного выждав после рукопожатия.

– Да, красивая, – ответил Маст. Они, все четверо, называли ее «нашей долиной»: посмеивались над тем, что чувствуют себя хозяевами долины, глядя на нее сверху.

Вдруг ни с того ни с сего, будто бы без причины – по крайней мере, сам он причину не мог определить, – на Маста нахлынуло необъяснимое чувство, и такое сильное, что он испугался, как бы не расплакаться. Поэтому он вскочил и быстро пошел прочь, удивляясь самому себе.

Ну что ж, по крайней мере, пока они здесь, его пистолет в безопасности и можно жить спокойно. Так думал Маст. Веда только в том, что пистолет не был в безопасности – не был. На десятый день их дежурства на перевале Маркони четвертый солдат – высокий, худой, тихий южанин Грейс попытался украсть его, а вернее, просто взять.

ГЛАВА 9

В общем, если Маст обрел покой прежде всего благодаря тому, что избавился от армейской власти, в итоге из-за этого же самого безвластия он опять чуть не лишился пистолета.

Сосед Маста по палатке, долговязый, тихий, приветливый южанин Грейс, но-видимому, долго боролся с соблазном, с искушением, которым был для него незарегистрированный пистолет Маста, круглые сутки безнадзорно лежавший в изголовье. В конце концов он не устоял. На десятый день, облазив какой-то новый утес, Маст вернулся в лагерь и застал там Грейса, который уже отстегнул пистолет от его пояса и как раз пристегивал к своему.

– Эй! – всполошился Маст. – Эй! Что ты делаешь!

Южанин поднял голову, улыбнулся нехорошей, злой улыбкой и вдруг перестал быть тем тихим, приветливым человеком, с которым Маст уже десять дней спал бок о бок.

– Как выгляжу, Маст? – сказал он.

Маст так и остановился на повороте тропинки, которую они уже протоптали от перевала, в обход скалы; ему казалось, что глаза обманывают его.

– Но нельзя же! – закричал он, и разрозненные слова, клочки и обрывки мыслей беспорядочно понеслись у него в голове – мыслей не только о пистолете, но и о том, что означал для них этот перевал, о том, что сказал О'Брайен. – Нельзя же! Не здесь же! Не на перевале!

Грейс уже застегнул один ремешок кобуры и, прервав свое занятие, поднял голову и снова поглядел на Маста с жестокой, злой усмешкой, которая сделала его неузнаваемым.

– А кто мне запретит?

– Мы! – сказал Маст. – Мы все!

– Не-е, – сказал Грейс, не выпуская из рук пояса с наполовину прикрепленной кобурой. Маст двинулся к нему, но он не пошевелился. – Этим двоим – какое дело до тебя и до твоего пистолета? Думаешь, помогут? Не-е. А сам ты ничего со мной не сделаешь – маловат и кишка тонка.

Маст шел к нему по тропинке.

– Слушай, Маст, – сказал Грейс. – Ты говоришь, купил пистолет. А откуда я знаю, что ты купил? Может, ты украл. А если и купил, значит, другой украл, так? Ну вот, теперь я его украл. А попросту говоря – взял.

Маст все подходил, но в нескольких шагах остановился.

– Нельзя так. Неужели не понимаешь? Ну хоть не здесь, не на перевале. Ты человек или нет? Что же у тебя – ни чести, ни совести? Есть у тебя порядочность?

– А где твоя была, когда ты покупал ворованный пистолет? Я считаю, порядочности у меня не меньше, чем у других, – сказал Грейс с той же нехорошей, злой ухмылкой. – Слушай, Маст. Мы здесь последний день. Ротный сказал, через десять дней нас сменят, так? Так. Я дождался до последнего дня. Мне тоже тут понравилось. Я не хотел ничего портить. Потому и ждал. Потому что портить не хотел. Но дурак бы я был, если бы стал ждать дальше. Смена может приехать в любую минуту. А приедет – тогда все накрылось. Когда мы отсюда спустимся, все опять пойдет как раньше. Мы обратно в армии, и кто его знает, куда нас кинут через неделю. Ты, как спустишься с горы, обратно будешь спать с пистолетом под рубашкой. Доберусь я тогда до него?

– Но это обман! – сказал Маст. – Ты же знаешь, я всем верил.

– Ишь ты, обман, – равнодушно ответил Грейс. – Это еще как посмотреть. Я так смотрю, что это не обман. Я так смотрю, это ты меня обманывал. Потому что мне пистолет нужнее, чем тебе. Слушай, Маст, – рассудительно и настойчиво продолжал он, держа в руках пояс с наполовину пристегнутым пистолетом. – Ты ведь знаешь, какое мое место по штатному расписанию? Я связной. Нас, связных, трое в роте. Пеший посыльный. Кому достается хуже, чем ротному связному? Мне все время бегать одному, и, кто его знает, может, за линией фронта. А что, если я налечу там на патруль в одиночку? А с патрулем ихний уродский офицер с самурайской саблей? Что, если я потеряю винтовку и попаду в плен? С этим я хоть парочку офицеров уложу и для себя пуля останется. Сам знаешь, как они пытают пленных и кромсают саблями.

Голос у Грейса стал очень напряженным.

– А взять тебя, Маст. Тебе на роду написано быть писарем. С твоим образованием. Пока суд да дело, пристроишься в тыловом эшелоне ротным писарем – точно же?! На кой тебе там пистолет?

– Не собираюсь я быть писарем, – сказал Маст, и собственный голос показался ему старческим, просто от того, что столько раз приходилось это повторять.

– Собирайся не собирайся, а будешь, – убежденно возразил Грейс– Я не понимаю, почему он должен быть у тебя в тылу, когда он мне на фронте нужен.

– Говори что хочешь, – сказал Маст. – Ты вор. Прохвост и обманщик.

– А я думаю, что нет, – ответил Грейс. – И уверен, что нет.

Так они стояли, уставясь друг на друга и не придя к единому мнению, как вдруг Маст услышал за спиной шаги на тропинке, повернулся и увидел, что Фондриер и О'Брайен возвращаются из очередной экспедиции.

– Тебе этого не спустят! – крикнул он через плечо Грейсу, а потом, раскинув руки, пожаловался им на вероломство Грейса и рассказал, что сейчас произошло.

Грейс стоял у него за спиной и невозмутимо слушал, держа пояс с наполовину пристегнутой кобурой.

Маст указал, что Грейс, его сосед по палатке, не только обманул его доверие. Грейс не только повел себя как вор и наплевал на свою честь и совесть. Он поступил гораздо хуже: он погубил весь поход, перевал, долину и все, что с ними связано, – мирную жизнь, покой, тишину и все, что они тут вспоминали. За несколько секунд Маст сумел произнести довольно увлекательную речь.

– Неужели мы спустим ему это? – заключил он, снова раскинув руки.

Капрал Фондриер смущенно кашлянул и потупился, а сконфуженный О'Брайен отвернулся с напускным безразличием.

– Меня как командира твой пистолет не касается, – сказал Фондриер, – и моего задания тоже. Не понимаю, при чем тут мы с О'Брайеном. У тебя твой пистолет или у Грейса – мне от этого ни жарко ни холодно.

– Правильно, – сказал О'Брайен. – По-моему, это ваше с Грейсом дело. Мне от твоего пистолета пользы никакой. По-моему, ты даже просить нас не имеешь права.

Маст глядел на них, по-прежнему раскинув руки, и не мог поверить, что они не захотят помочь ему, хотя бы только из моральных соображений. Даже не принимая в расчет того, что он значит для них как человек. Вспышки и осколки самых разных мыслей и чувств пронизывали его: загубленный мир на перевале, поруганная его вера в людей, десять дней желанного покоя, тоже теперь пропавшего, низкое поведение этих двоих в таком глубоко нравственном деле, невообразимая бесчестность человека, который стоял у него за спиной. Маст даже не мог разобраться в этих чувствах – так они были перепутаны и так быстро проносились в его душе, но суммой, итогом их было праведное возмущение.

Вооруженный им, Маст резко обернулся и изо всей силы налетел на Грейса – протаранил головой в грудь и одновременно схватил рукой наполовину пристегнутую кобуру с пистолетом. Грейс стоял на тропинке перед палатками, где пологий склон переламывался и переходил в крутой, сбегавший к расселине в скале. От удара головой Грейс потерял равновесие. Он инстинктивно шагнул назад – нога нашла лишь воздух. Уступ под ним был невысокий, полметра, а то и меньше, но этого хватило, чтобы упасть, и, падая, он выпустил пояс с пистолетом. Пистолет снова перешел к Масту; он стоял на тропинке и, тяжело дыша, наблюдал, как Грейс катится но крутому склону к зеву расселины, готовому принять все, что падало или скатывалось с трех сторон.

Грейс прокатился метров тридцать или сорок по двухсотметровому склону, но все же сумел уткнуть в него каблуки и остановиться. Он встал и, припадая на руки, глядя вверх все с той. же нехорошей, коварной, злой усмешкой, скорее оскалом уже, а не усмешкой, побежал по склону к Масту.

Маст, наблюдая за ним, с лихорадочной торопливостью отстегивал кобуру от пояса. На его счастье, она была пристегнута только одним ремешком, иначе он не успел бы. Он бросил пояс за спину, к палаткам, но тяжелую кобуру с пистолетом выпустить из рук уже не решался, потому что не доверял никому.

За несколько шагов от тропинки Грейс предусмотрительно взял в сторону, хотя у Маста и в мыслях не было ударить его ногой. Таким образом, он вышел на тропинку на одном уровне с Мастом, но шагах в десяти от него. Он задержался на секунду, чтобы перевести дух, и с той же застывшей улыбкой кинулся с кулаками на Маста. Он был на голову выше Маста, хотя сложен чуть пожиже, и руки у него были, по крайней мере, на пятнадцать сантиметров длиннее. Маст пытался защищаться, не выпуская из рук кобуры с пистолетом, но первый же удар угодил ему в ухо, и в голове загудело. Удар сбил его с тропинки, но пистолета он не выпустил, а поэтому тяжело упал на бок и сразу же кубарем покатился по склону к расселине, как перед этим Грейс.

Он все равно не выпустил пистолета, но, скребя ногтями свободной руки по земле, стараясь уткнуть то мыски, то пятки в процессе вращения, в конце концов как-то развернул тело по ходу и остановился.

Затем он тоже стал карабкаться к тропинке. Теперь он понимал, что отнять пистолет мало. Надо заставить Грейса отказаться от пистолета, избить Грейса, а иначе Грейс его заставит отказаться. Но положить пистолет он не мог из страха, что его заберет О'Брайен или Фондриер. Опасаясь теперь удара ногой, он решил прибегнуть к той же тактике, что и Грейс, и заранее свернул в сторону. Однако Грейс, который первым это придумал, на маневр не попался. Он бежал по тропинке рядом с Мастом, все время держась прямо над ним.

За несколько шагов от тропинки, где Грейс еще не мог достать ногой, Маст остановился, тяжело дыша и по-прежнему сжимая пистолет в левой руке.

– Иди, гадюка, – протянул Грейс. – Я жду. Получишь ногой по рылу.

Ничего не оставалось, как подняться, и Маст, тяжело дыша и глядя вверх, собирался с духом. Но тут вмешался О'Брайен.

– Погодите! Маст, дай мне пистолет, я подержу.

– Тебе! – пропыхтел Маст.

– Подержать – честно. Я отдам тебе. Или Грейсу, если скажешь. Ты же не можешь так драться.

– Скажет, – пообещал Грейс со злой усмешкой.

– Ты думаешь? – сказал Маст. – Ладно, –ответил он уже О'Брайену. – Дай подняться, – обернулся он к Грейсу.

– Держи карман шире, – ухмыльнулся Грейс – Я от своей выгоды не отказываюсь.

– Эй, – сказал О'Брайен и спустился на тропинку недалеко от Грейса. – Тогда кинь мне.

Маст, тяжело дыша, поглядел на него долгим взглядом.

– Обещаю, что отдам тебе, – сказал О'Брайен. – Или Грейсу, как скажешь. Я не такая сволочь. Раз обещал.

Маст подумал немного, не сводя с него глаз, а потом молча кинул вверх пистолет и приготовился налететь на Грейса. Другого пути у него не было.

Маст следил за ногой и отдернул голову в сторону, удар скользнул по уху – опять по тому же, и всю эту сторону обожгло страшной болью. Обалдев от нее, он нырнул вперед, схватил другую ногу Грейса обеими руками, оторвал от земли, перекатился на бок и дернул еще раз. С яростным ругательством Грейс полетел через спину Маста и снова покатился вниз по склону; когда он затормозил, Маст уже господствовал на тропинке.

На этот раз, когда Грейс бросился наверх, Маст не позволил ему зайти сбоку, а, воспользовавшись его же системой, стал держаться над ним. Перед тропинкой Грейс тоже остановился, чтобы немного прийти в себя, набраться смелости и заодно отдышаться. Потом со злобной усмешкой, остервенело выкатив глаза, кинулся. В школе Маст полгода занимался боксом: он сделал обманное движение влево и, когда Грейс отклонил голову, нанес ему в лицо страшный удар ногой, в которой было вложено все праведное негодование, тлевшее в нем с тех пор, как он застал Грейса за кражей, – нет, тлевшее еще задолго до этого: с тех самых пор, когда первый человек в первый раз попытался отнять у него пистолет, его надежду на спасение. И этот удар в итоге решил дело.

Грейс вскрикнул от боли, упал и покатился, держась за лицо и не переставая ругаться. Наконец он остановился, сел на корточки, держась рукой за распухшую щеку, потом двинулся наверх. Маст торжествующе улыбался; на этот раз он не стал ждать, а, как только Грейс подошел ближе, сам бросился на него сверху, и они покатились вместе, колотя и хватая друг друга. Они прокатились больше половины расстояния до расселины и разумно решили прервать борьбу, пока еще можно остановиться.

После этого ни одному из них больше не удалось подняться на тропу. Стоило одному броситься наверх, как другой хватал его, оттаскивал назад и, получив таким образом преимущество, бил. После нескольких попыток и тот и другой перестали стремиться к тропинке.

Это была дикая, нелепая, безумная драка: на крутом склоне горы, под ошеломляюще синим и солнечным гавайским небом, но которому безмятежно плыли белейшие, пушистые комочки кучевых облаков. Далеко-далеко внизу, за крутым и ровным, как лыжный спуск, склоном горы, между черных скал, вдоль прерывистой полоски пляжей, белел прибой, а по шоссе, маленькие, как кремешок для зажигалки, ползли машины, словно не было на свете этих двоих, которые дрались наверху.

Маст дрался упрямо, стойко, то и дело оскальзываясь на крутом склоне, задыхаясь, хватая воздух ртом, и удары гудели в его голове и теле, как большой колокол. Он едва ли помнил уже, из-за чего драка, он знал только, что должен победить и что его бьют. У Грейса были гораздо длиннее руки; в силе он немного уступал Масту, зато доставал его втрое чаще, и Маст это понимал. Хотя он продолжал драться – опять удар, опять выдержал, опять оскользнулся, опять устоял, – он понимал, что побежден. Хотя он продолжал наносить удар за ударом, он уже смирился с поражением. Поэтому для него было полной неожиданностью и прямо чудом, когда после особенно тяжелого обмена ударами Грейс вытолкнул из разбитых губ: «Хватит. Сдаюсь. Твоя взяла».

Маст, с карикатурно распухшим лицом, согнув руку для удара, смотрел на него заплывшими глазами и не верил. Лицо у Грейса тоже распухло, и, пожалуй, еще хуже. Вся правая сторона, куда пришелся удар ногой, была желто-багровой, и глаз не открывался.

– Не могу, когда бьешь по разбитому глазу, – кое-как вылепил Грейс толстыми губами, но не без достоинства.

Маст опустил кулак, повернулся и пошел вверх но склону. Дважды он оскальзывался и падал на колени и совсем не был уверен, что взойдет. Но взошел и, взойдя, направился прямо к О'Брайену, взял у него из рук пистолет с кобурой, вернулся к палатке и пристегнул кобуру к поясу, с которого ее снял Грейс. Тогда он сел. Потом, словно вспомнив, взял пояс и застегнул на себе.

Чуть погодя приплелся Грейс и так же тупо уселся перед входом в палатку.

– И больше мой пистолет не трожь, – протолкнул сквозь распухшие губы Маст, глядя на него заплывшими глазами. – Или получишь по новой. А если захочу оставить пистолет в палатке, я оставлю, а ты оставь его в покое.

– Ладно, – хрипло сказал Грейс. – Но если бы ты не заехал ногой, ты бы со мной не справился. Может, мы с тобой еще потолкуем.

Но ясно было, что он просто храбрится, и в оставшуюся неделю он так и не собрался потолковать с Мастом. Маст был рад. И хотя он решительно заявил, что будет оставлять пистолет в палатке, он его больше не снимал. Рисковать не имело смысла. На ночь он опять засовывал пистолет под ремень и под застегнутую рубашку и даже пояс с кобурой и обоймами не снимал. Как только он смог двигаться – а смог он только к вечеру после драки, – он объявил Грейсу, что отселяется. Он не будет жить с обманщиком и вором. Он спустил палатку, отстегнул свою половину, забрал свою веревку, свою долю колышков и устроил себе ложе из полупалатки и одеял с другой стороны очага.

Впрочем, все это не имело значения. Ни палатка, ни ношение пистолета. Лад и согласие, царившие на перевале Маркони и в историческом первом охранении перевала, были поломаны. Грейс угрюмо продолжал стелить себе на месте бывшей палатки; остальные двое тихо сидели в своей. Все они опять уяснили, что они еще в армии, что эта армия и мир, окружающий их, воюют. Драка положила конец странным и почти идиллическим каникулам, вернула их в ту жизнь, какой им положено жить. Смена в тот день не явилась, не явилась и на следующий, но им было все равно. За день до драки они были бы рады-радехоньки, что смены нет, а теперь они не смотрели друг другу в глаза и разговаривали только при крайней необходимости. Само собой разумеется, Маст не разговаривал с Грейсом. Когда криками из расселины дала знать о себе, а потом и вскарабкалась на склон смена, у них оставалось полфляги воды, пол-ящика сухого пайка и они уже подумывали послать кого-нибудь вниз – выяснить, в чем дело. Никто не огорчился, что смена пришла, что им уходить.

Даже Маст не огорчился. Пока он скатывал одеяла и собирал свои вещи, мысли его были заняты в основном тем, что ему сказал неделю назад О'Брайен: что внизу он постарается каким угодно способом отобрать у Маста пистолет. Один раз он оторвался от мешка и поглядел вниз на длинный-длинный склон, сбегавший к равнине, где по ленточке шоссе ползли машины величиной с кремешок для зажигалки. Это была прекрасная картина, и, глядя на нее, трудно было представить себе, что внизу кишат люди, сговорившиеся отнять у него пистолет, его надежду на спасение. Но опять же, и здесь, наверху, прекрасная картина, если поглядеть снизу. А чем кончилось? Покоя как не бывало, сама намять о счастливых днях испарилась, правда, и лицо почти зажило; и вот со всем этим Маст вновь спускался в заверть Макапу, чтобы биться за свое спасение. Там хотя бы была власть. А где власть, там правила. Там хотя бы никто на него не набросится. Здесь, на горе, нет и этого. Маст, как и остальные трое, разочаровался в перевале Маркони.

Одно осталось при них – сознание, что они ветераны. Оно родилось, когда они вылезли из расселины, которой не видели две недели, и снизу посмотрели вверх, оно росло, пока они спускались к грузовику по водороине, загроможденной камнями, и продолжало расти, пока они ехали в грузовике – сперва к шоссе, а потом по нему к командному пункту. Они были первым охранением перевала Маркони, они были там, где никто из этих не был, и сделали то, чего никто не делал.

ГЛАВА 10

После возвращения на Макапу Масту пришлось недолго ждать покушения на своего защитника. А именно меньше недели. Его брали на пушку, ему заправляли арапа, ему совали лапу, его брали на храпок – в такой последовательности. Ему казалось, что он превзошел и на себе попробовал все, какие есть, методы. Но было еще одно, о чем он даже не подозревал: честный человек. Во многих отношениях это оказалось самым худшим.

Однако из своих испытаний Маст вынес кое-что другое, кое-что полезное. Уверенность, настоящую, подлинную уверенность, впервые за все время.

После налета на Перл-Харбор и после того, как Маст с пистолетом приехал на мыс Макапу, прошло больше трех месяцев. За эти три месяца, пока Маст отчаянно сражался, чтобы сохранить пистолет, выяснились две вещи. Первое – никто не нападал на него открыто и не пытался отобрать пистолет силой, даже Грейс. И никто не пытался его убить. Не потому, что не находилось желающих, догадывался Маст. Мешала сильная власть. Маст считал, что это само по себе внушает надежду.

А во-вторых, за эти отчаянные месяцы выяснилось, что никто не донес о пистолете высшему начальству – лейтенанту и двум взводным сержантам. Судя по всему, эти трое – и лейтенант, и сержанты Пендер и Каудер – ничего не знали о приблудном пистолете Маста. Он переходил из рук в руки, его пытались украсть, под него подбивали клинья, вокруг него кипели страсти, за него дрались и чуть не дрались – и все же три главных командира о нем не слышали. Житейская мудрость солдата, как всякого ходящего под начальством, велела все от начальства скрывать. И за все время ни разу, ни один человек, даже Маст – хотя он подумывал об этом, да, наверное, и не один он, – не пошел туда и не рассказал. Эту почетную миссию взял на себя сержант Паоли, честный человек.

Паоли подошел к Масту через четыре дня после их возвращения с перевала Маркони. Коротенький, плотный, черноволосый, этот бывший мясник из Бруклина командовал отделением в пулеметном взводе сержанта Пендера и сам носил пистолет. Педантичный службист, так и прозванный в роте Буквоедом, Паоли был глуп, лишен воображения, слова находил с трудом, зато был гением по части пулеметов.

– Я вижу, у тебя пистолет, – сказал он Масту, который спокойно работал в бригаде, обшивавшей новый барак. – Я вижу, ты давно с ним ходишь и нос дерешь. Я знаю, какие дела из-за него творятся.

– Да ну? – сказал Маст, не любивший Паоли. – Ну и что?

– Из-за него тут все перегрызлись. Вот что. От него непорядки и дисциплина падает. Вот что.

– Что-то я ни от кого больше не слыхал, что она падает.

– Вот как? – Паоли начальственно скрестил на груди короткие руки. – В уставе сказано...

– Я знаю, что сказано в уставе, Паоли, – ответил Маст.

– В уставе сказано, – долбил свое Паоли, – стрелки носят винтовки. Там не сказано, что они носят пистолеты. Пулеметчики носят пистолеты.

– Ну и что же?

Паоли показал головой за плечо, в сторону командирской норы.

– Я этот пистолет забираю. И сдаю сержанту Пендеру.

– Никуда ты его, Паоли, не забираешь, – веско произнес Маст. – И никто его не забирает. Этот пистолет у меня никто не отберет.

– Я отберу, – сказал Паоли. – Это приказ.

– Положил я на твой приказ. Пистолет я никому не отдам, кроме офицера или самого сержанта Пендера. Знаю я эти номера.

– Ты не подчиняешься моему приказу?

– Этому приказу – нет.

– В уставе сказано... – начал Паоли.

– Пошел ты со своим уставом! – вскипел Маст.

– В уставе сказано, – продолжал свое Паоли, – за неподчинение приказу сержанта – военный суд. – Он снова показал головой на командирскую нору. – Иди со мной.

– Пожалуйста, – сказал Маст. – Куда угодно.

Но чувствовал он себя совсем не так уверенно, как говорил. Теперь на него свалилось то, чего он больше всего страшился: о его пистолете доложат начальству. Он стоял и бессильно наблюдал за развитием событий; это еще не произошло, но его уже закрючило и потащило, и теперь никуда не денешься. У него схватило живот. Снова его старый приятель, японский майор, с криком набегал на него, подняв саблю, а он только сидел и глядел – без пистолета. И главное, после всех мытарств, после всего, что он вынес, погореть из-за какого-то Паоли. Он пошел за Паоли к норе.

– Я тебе так скажу, Маст. – Паоли замедлил шаги. Они пробирались между двумя глыбами. – Ты не имеешь права на пистолет. Ты где его взял?

– Купил, – устало ответил Маст. – У артиллериста из восьмого полка.

– Ты не имеешь на него права. Его кто-то украл. Ты купил краденое имущество. Это не дело. А мне, по-твоему, каково? Мне и ребятам в моем отделении? У нас есть пистолеты. Нам их выдали. Но винтовок у нас нет. У тебя есть винтовка. Тебе ее выдали. А пистолет тебе не выдали. А он у тебя есть. У тебя и пистолет и винтовка. – Он говорил с упреком.

– У сержанта Пендера тоже, – возразил Маст. – И у старшины тоже.

– Так то у них, – сказал Паоли. – А ты рядовой. Все знают, что пистолет – самое лучшее против ихних самурайских сабель. А против ихних стрелков – что? Тут уже нужна винтовка. У меня нет винтовки. Ни у меня, ни у ребят в моем отделении. У нас только пистолеты. А у тебя есть винтовка.

– Короче говоря, раз у тебя нет винтовки, у меня не должно быть пистолета? – сказал Маст.

– Вот именно, – сказал Паоли.

– Так купи себе винтовку.

– Где?

– Где угодно. Поспрошай.

Но Паоли, как всегда, счел, что последнее слово осталось за ним, и, не отвечая, топал дальше.

Сержант Пендер сидел на камне и чесался на солнышке. Когда они подошли, сержант безразлично поглядел на Паоли.

– Сержант, этот рядовой не подчинился приказу, – начал Паоли без предисловий.

– Да? – сказал Пендер. – Так. Какому приказу?

– Я приказал ему сдать мне пистолет. Чтобы я сдал его вам. Он отказался, сержант.

– Так, – сказал Пендер. Он поскреб свою трехдневную щетину.

– Он говорит, что купил его в восьмом артиллерийском полку, – долбил Паоли. – Так что это – краденое имущество. Он купил краденое имущество.

– Выходит, что так, а? – задумчиво произнес Пендер.

– За это полагается военный суд, – сказал Паоли, и Маст поглядел на него, на его тупое, вечно огорченное лицо, на этого нудного долбилу, которому даже невдомек, как он сам огорчил Маста, да и вообще может огорчить кого бы то ни было на свете. Знай долбит свое. Маст ненавидел его. Он вываливал на него ненависть, как кирпичи, как мешки с цементом.

– Да... верно, – сказал сержант Пендер.

– И он не подчинился моему приказу, – сказал Паоли. – Я вам и об этом хотел доложить. В уставе сказано...

– Я тоже знаю, что сказано в уставе, Паоли, – перебил Пендер.

– Так точно, сержант, – сказал Паоли.

– Маст ведь не в вашем отделении?

– Никак нет, сержант. Он в стрелковом взводе. А у него пистолет.

– Если он не из вашего отделения, почему вы сами взялись доложить о нем, Паоли?

– Потому что у него пистолет. Вот почему. В уставе сказано, что стрелкам положены винтовки, а не пистолеты.

– Ясно, Паоли, – сказал сержант Пендер. – Благодарю. Я этим займусь. Вы свободны.

– Слушаюсь, сержант, – сказал Паоли, сделал кругом и ушел; даже на короткой широкой спине его читалось сознание выполненного долга. Пендер задумчиво глядел ему вслед.

– Ну что. Маст, – сказал старый сержант и опять поскреб свою щетину. Он криво улыбнулся и покачал седой головой. – Видно, придется забрать у тебя пистолет и сдать в каптерку.

– Выходит, что так, – сказал Маст, ощущая пустоту под ложечкой. Он взялся за пояс и хотел уже снимать.

Он неплохо знал сержанта Пендера, хотя, конечно, никогда не гулял и не пил с ним, так же как с остальными стар шими сержантами.

– Слушайте, сержант, – вдруг сказал он. – А никак нельзя, чтобы он у меня остался? Чего-нибудь нельзя сделать? Это... это... важно для меня.

– Почему? – спросил Пендер.

– Ну, он... Ну, я купил его, понимаете? И с ним... я вроде как больше чувствую себя солдатом. Понимаете? Понимаете, это еще хорошая защита от их самурайских сабель.

– Да, это верно, – мягко по своему обыкновению согласился Пендер. – Для тебя он... ну, что ли, лишняя страховка.

– Да, наверное, вроде того.

– Да, но они не у всех есть, – сказал Пендер. – Ты же знаешь. Простым стрелкам их не дают, а пулеметчикам дают пистолеты, но не дают винтовок. Хочешь устроиться лучше, чем другие? – Хитро блеснув глазами, он посмотрел на Маста.

Маст не знал, что ответить: сказать ему правду или соврать. Соврать, сказать, что он не хочет устроиться лучше других, тогда, значит, пистолет ему не нужен. Да и сам старик догадается, что он врет.

– Ну... да, – сказал он наконец. – Да, наверное, хочу устроиться лучше других. Или, вернее, так, – поправился он, – скажем, я хочу устроиться как можно лучше. А уж как другие – это их дело. Но я же не хочу устроиться за их счет.

– Если они не хотят за твой, – сказал Пендер. Маст кивнул.

– Если не хотят за мой.

Глаза у Пендера опять блеснули, сильнее прежнего, и он вдруг улыбнулся, показав съеденные, щербатые, желтые зубы.

– Ну что ж, человек ищет, где лучше, а, Маст? – сказал он. Должно быть, ответ Маста ему чем-то понравился. Он поскреб седую голову. – Знаешь, я ведь видел тебя с этим пистолетом. Еще думаю: где он достал? А потом так решил: чего я не знаю, за то не отвечаю. И больше я его не видел. – Пендер поднял брови и грустно пожал плечами. – Но теперь Паоли доложил мне про него официально, все это знают, и что мне остается? Только забрать и сдать его.

– Сержант, вряд ли кто знает, что вам про него официально доложили, – возразил Маст. – Если только сам Паоли рассказал.

– Паоли расскажет, – ответил Пендер.

– Это наверно. Выходит, никак нельзя оставить?

– Да не знаю как, Маст.

Маст убрал голову в плечи.

– У вас же есть, сержант. И винтовка есть. У старшины тоже пистолет и винтовка.

– Мне пистолет положен по штату.

Маст опять пожал плечами.

– Все ведь знают, что у вас собственный, что вы пришли с ним в роту.

Пендер поглядел на свой грязный бок и хлопнул по кобуре.

– Этот вот? Он у меня с восемнадцатого года, с первой мировой войны.

– Позвольте мне оставить, – выдавил Маст.

Сержант Пендер снова поскреб седую голову.

– Слышишь, Маст, я вот что сделаю. Я просто забуду, что Паоли привел тебя и доложил про пистолет. Ну, как? Больше я ничего не обещаю. Если лейтенант или еще кто прикажет забрать его у тебя, тогда придется забрать. А до тех пор я забыл, что Паоли приводил тебя. Ну, как?

– Замечательно, – сказал Маст, расплывшись в улыбке. – Ну, прекрасно. – Потом он посерьезнел. – А как же Паоли?

– С Паоли я договорюсь. Когда пойдешь, пришли его сюда. С пулеметом Паоли – артист, – добавил он неизвестно к чему и без всякого выражения; потом отвернулся и поглядел на дорогу. Масту показалось, что этим он частично оправдывает Паоли.

– Знаете, сержант, он ведь может мне жизнь спасти, – с благодарностью сказал Маст. – Спасибо. Спасибо большое.

– Да, может, – сказал Пендер. – Может спасти. Маст собрался уходить.

– Сержант, а ваш вам как достался? В ту войну.

– Я стащил его у мертвого американца, – ответил сержант Пендер без всякого выражения.

– А-а, – сказал Маст.

– Его несчастье было для меня счастьем. Он меня сильно выручил. Этот пистолет два раза спас мне жизнь. – Сержант Пендер улыбнулся. Он почесал в бороде, и лицо его опять стало серьезным. – Если так-то подумать – ему он был не нужен. Как по-твоему? – спросил он.

– Да, – сказал Маст с каким-то непонятным чувством. – Зачем ему?

– Да... я об этом задумывался, – сказал сержант Пендер. – Иногда. –Он кашлянул. – Пришли сюда Паоли.

– Сейчас, сержант, – с готовностью сказал Маст и снова расплылся в улыбке.

Когда Маст подошел к Паоли с пистолетом и сообщил, что его хочет видеть сержант Пендер, на лице крепыша ничего не выразилось и он ничего не сказал, только бросил короткое и выразительное «ладно». Маст стоял и смотрел, как он топает вверх по склону. Потом он поднял свой молоток, но не сразу смог приняться за работу. Рука отчаянно дрожала, ноги тоже, и от мысли о том, какой удар миновал его, по всему телу разлилась слабость. Он сел на камень, бессильно свесив руку с молотком.

А вышло из этого самое лучшее, на что можно было надеяться: с тех пор как у него завелся пистолет, его положение никогда еще не было таким прочным. На его стороне сержант Пендер. Если лейтенант, вообще мало что замечавший, или какой-нибудь другой офицер не заметят его, тогда, можно считать, пистолет сохранен. А с чего бы офицеру его заметить? А если и заметит, так разве ему это не до фонаря?

Конечно, кое-кто еще попробует украсть. Или выторговать у Маста его спасение. Будут еще подвохи, будут каверзы. Но со всем этим, чувствовал Маст, он справится. А то, что больше всего тревожило его с тех пор, как он купил пистолет у артиллериста из 8-го полка, то, чего он больше всего страшился, – попасться начальству, – эта опасность больше не существовала. Как никогда прежде, Маст был спокоен за свой пистолет, уверен, что у него будет этот шанс на спасение. Что еще может с ним случиться?

Шли недели, и он все больше и больше утверждался в этом мнении.

ГЛАВА 11

Нельзя сказать, что на пистолет не покушались в последующие недели, пока пистолет был у него. Покушались, и не раз. Но происходило это совсем по-другому – подход изменился. Он изменился, потому что изменился сам Маст. Что-то, какая-то фраза, какое-то слово, сказанное сержантом Пендером, каким-то непонятным образом освободило Маста от чего-то необъяснимого. Может быть, от чувства вины из-за того, как он раздобыл пистолет, короче, купил его. А может быть, от бремени попроще, от бремени постоянного ожидания, когда на него донесут начальству. Если на то пошло, сержант Пендер и был начальством; и он поддержал Маста. А может быть, Маст просто выяснил, что истории, подобные его истории с пистолетом, происходили с людьми и раньше, что она не была чем-то исключительным, беспримерным, странствием без ориентиров. Мало этого, происходили бог знает когда, давным-давно, еще в первую мировую войну, то есть в глубокой древности.

Наверно, тут было всего помаленьку, все это сказалось на Масте и на отношении к его пистолету. Что бы это ни было, уверенности у него прибавилось. Он уверовал – пусть и рановато, – что пистолет в самом деле его. Благодаря этому он почти шутя отражал все нападения.

В эти недели самым настойчивым преследователем был О'Брайен. Однажды, когда они вместе мылись у бухты Ханаума, он изловчился было подменить пояс Маста своим, но Маст был начеку. В другой раз, когда Маст сидел на корточках в отхожем месте, О'Брайен появился возле ровика, явно рассчитывая воспользоваться его недееспособностью и выхватить пистолет, но Маст и тут не дал маху: пояс с пистолетом он держал между башмаками. Были другие подобные попытки. О'Брайен постоянно вертелся рядом, шнырял где-то за спиной; стоило только зазеваться, сделать один неверный шаг – и стервятник тут же вырвал бы у Маста орудие спасения.

О'Брайен был самым заядлым, но были и другие. Ни один из прежних – ни Винсток, ни Бёртон, ни Грейс, ни даже Паоли – не отказался от своих притязаний, и вдобавок появились новые, с жадными глазами. Маст был спокоен. Он мог управиться со всеми. А что ему постоянно надо быть начеку и нельзя расслабляться – это тоже не имело значения. Он всегда был готов на такую жертву ради пистолета.

За эти недели их Макапу сильно изменился. Бараки, с которыми они так долго возились, были построены, и теперь все могли спать в сухом месте, не на ветру. Другая перемена, еще существеннее, заключалась в том, что полк наконец довели до штатной численности. Пополнения – свежие, необтершиеся, только что призванные солдаты из Штатов – шли потоком и вливались в полки и роты, не доукомплектованные с 1920 года. Теперь на Макапу было почти вдвое больше народу, и уже ходили слухи, что всю дивизию сменят и отправят морем то ли на Атту, то ли куда-то на юг. На Макапу появились даже книги для чтения. К походным лавкам, которые обслуживал Красный Крест, добавилась разъездная библиотека – грузовик с книжными витринами по бортам. Он приезжал раз в неделю. Их Макапу сделался почти цивилизованным, а Маст, как и другие старики, не уставал рассказывать новичкам, пополнению, до чего тяжело тут было вначале.

В общем, если отбросить постоянную тревогу и настороженность, можно сказать, что Маст был доволен жизнью. А когда он задумывался о слухах насчет переброски – причем, возможно, на фронт, – это нервное напряжение и вовсе не казалось ему обременительным.

Теперь ничто не может лишить его пистолета, в этом он был уверен. Как еще его можно отнять?

Заря в тот день занялась холодная и ясная, и, как всегда, на рассвете и после заката неотвязный, бесконечный ветер над мысом Макапу улегся, и минут на пятнадцать установилась внезапная и жутковатая тишина, которая была громче любого звука. В пять часов Маста сменили у пулемета в норе номер пять; до рассвета оставалось недолго, Маст решил дождаться его и не лег. Тонкая фиолетовая черточка света на морском горизонте медленно набухала, расплывалась к зениту и медленно краснела, поджигая красным, а потом оранжевым редкие облака, и все росла, росла, неуклонно, неотвратимо вытесняя темноту из мира. Маст любил наблюдать зарю, когда нес дежурство.

Наглядевшись на это зрелище, с ощущением свежести, какое приносит только заря после бессонной ночи, Маст пошел в свой барак за столовыми принадлежностями для завтрака. Он только что провел два часа в кромешной тьме окопа, напряженно вглядываясь поверх пулеметного кожуха в еще более густую тьму, где японских кораблей не увидишь, если они и будут, так что глазам хотелось смотреть крест-накрест или совсем окостенеть открытыми. Напряженное вглядывание, ожидание измотали его, как изматывали всегда и всех, и вдобавок он проголодался. Но, голодный ли, усталый ли, он имел утешение – пистолет. Эта мысль всегда приходила ему в такие минуты, и сейчас, стоя в очереди к кухонному грузовику, он держал руку на кобуре. Полчаса он прождал, пока приедет грузовик с харчами, еще десять минут – пока подойдет его очередь, потом жадно похватал еду, вычистил посуду и отправился в барак за своей книжкой. Пока что день шел своим чередом, погожий день. Работы на Макапу стало меньше, хватало времени и побездельничать и почитать. Он сел на камень с книжкой.

Неподалеку на другом камне сидел О'Брайен и читал книжку комиксов, о которых предусмотрительная библиотека тоже позаботилась. Отношения у них не изменились с последнего дня на перевале Маркони, потому что О'Брайен все еще зарился на пистолет. Между ними было вооруженное перемирие. Говорили они друг с другом отрывисто и натянуто. Маст сел, О'Брайен оторвался от своих комиксов, холодно и пристально взглянул на него зелеными глазами и принужденно кивнул. Маст кивнул в ответ.

День как день, день как все.

Он читал, наверно, час, и было уже около девяти, когда на дороге зарычала еще одна машина и свернула к позиции. Для грузовика с обедом это было рано, а грузовик с завтраком только что уехал. Маст, как и все вокруг, поднял голову и смотрел: что бы это могло быть? Машина с КП всегда была большим событием. Часовой открыл ей ворота в проволоке, она въехала, и тогда Маст увидел, что в ней сидит Муссо.

Вот тут, может быть, и зародилось у него предчувствие. Во всяком случае, сердце у него оборвалось, а потом громко застучало где-то под горлом. Как бывает, когда наблюдаешь неудержимое, неотвратимое движение, все замедлилось в его глазах до кошмарной замедленности: маленький вездеход остановился, Муссо выпростал длинные ноги из-под щитка, вылез и зашагал к нему. На ходу он расстегивал карман рубашки. А Маст только сидел и смотрел, как он подходит.

Все оказалось проще простого. Пустяком, делом одной минуты. Маст и не почувствовал ничего, кроме стука сердца. Это пришло позже. Но само-то дело оказалось парой пустяков. И ужаснее всего – Муссо даже не понимал, что он творит, совсем не понимал. Он просто выполнял свою работу, и к тому же третьестепенную. Он не рассердился на Маста, он даже не улыбнулся – смотри, мол, какой прохиндей, – он просто нашел недостающий пистолет.

Он был для Маста – если бы Масту пришлось выразить это словами, при условии, конечно, что Маст смог бы их найти, а он не смог бы – самым что ни на есть простым и непререкаемым начальством. Олицетворением всесильной, непререкаемой и равнодушной Власти.

– Я его, гада, больше месяца ищу, – равнодушно сказал Муссо. – Ну не пойму, куда запропастился. Знаю, одного не хватает, а где он – хоть убей. В голову не приходило заглянуть в довоенный караульный список.

Он уже вытащил старую заявку, подписанную Мастом давным-давно, в те незапамятные времена, когда еще был мир. Масту понадобилось всего несколько секунд, чтобы снять пистолет и отдать его, и еще минута, чтобы зайти в барак и вынести нарукавную повязку, шнур и пистолетный пояс.

– Ну, порядок, спасибо, – сказал Муссо, повернулся и пошел, видимо уже думая о других, более важных делах. Маст все стоял и смотрел ему вслед. О'Брайен тоже поднялся и стоял неподалеку, остолбенев от ужаса и удивления. Он медленно подошел поближе к Масту, бессильно свесив руки. Маст его едва ли и замечал. Он думал, что самое худшее во всем этом – вопрос, который крутится и крутится у него в голове: неужели все было напрасно? все тревоги? все усилия? драка? все напряжение? Совсем напрасно? У него действительно выскочило из головы, что он расписался за этот пистолет. Ну не дурак ли? Он правда думал, что купил его.

Там, внизу, Муссо влез в машину, часовой открыл ворота, а Маст все стоял, и О'Брайен стоял рядом с ним. Когда машина выползла за ворота, О'Брайен свирепо закусил нижнюю губу, словно до него только что дошел смысл происшедшего. Слезы ярости и разочарования потекли из его зеленоватых глаз, и лицо потемнело от гнева.

Маленький вездеход рванул по шоссе и уже уменьшался вдали, как вдруг О'Брайен выбросил большой кулак и стал грозить убегавшей машине.

– Не имеешь права! – закричал он. – Не имеешь права! Это нечестно! Не имеешь права поступать так с нами!

От накала чувств он закинул голову и орал что было мочи; кулак его грозил машине, а сам О'Брайен с оскаленными зубами и гневно задранной головой словно орал небу.

– Это нечестно! – орал он вверх. – Не имеешь права! Это нечестно!

А рядом с ним стоял Маст и глядел на японского майора, который придет за ним в один прекрасный день.

Примечания

1

Камехамеха Великий, первый король Гавайских островов (прав. 1810–1819)

(обратно)

Оглавление

ПИСТОЛЕТ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?