«В аду говорят по-русски. Снайпер, танкист, смертник»

В аду говорят по–русски Авторский сборник

Юрий Стукалин, Михаил Парфенов. Убей или умри!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

День не задался. Сперва нас обстреливали русские, потом появился Штайнберг.

Я предупреждал его. Предупреждал много раз:

— Штайнберг, не играй с судьбой. Удача не бывает бесконечной.

— Понимаю… Знаю… — кивал он в ответ на мои увещевания, но по глазам его я видел, что делается это лишь для того, чтобы я отвязался. Ему было наплевать на мои слова, на мое мнение, да и вообще на всех и вся. Штайнберг считал себя лучшим, мир крутился вокруг его «эго».

Он и вправду оказался лучшим из всех присланных нам за последний год новобранцев. То, как он стрелял, восхищало. В снайперском деле Штайнберг был сродни музыканту, способному извлечь изумительные мелодии даже из самого захудалого инструмента, а снайперская модификация 7,92–мм карабина «Маузер» 98k не такой уж плохой инструмент в умелых руках. Те, кто слышал его «музыку» в исполнении Штайнберга, уже не могли ничего рассказать. Они умирали мгновенно. Штайнберг никогда не промахивался, всегда бил точно в цель: сердце, лоб, висок.

Все прибывающие в наш полк снайперы–новобранцы сразу попадали под мою опеку. Одно дело учебка, другое дело передовая. Там за ошибки получишь нагоняй, здесь ошибка может стоить жизни. Мне надлежало проверить навыки новичков и объяснить им все тонкости проведения боевых операций на линии фронта.

Не скажу, что в учебке их плохо дрессировали, — напротив, все, что нужно знать и уметь снайперу, было доведено до автоматизма. Но там, в тылу, тренировки проходят в игровой манере, и «враг», подстерегающий тебя во время полевых учений, не собирается тебя убивать. На передовой же противник реальный, и снайпер для него сущее зло, которое следует искоренять в зародыше. Снайпер забирает жизни врагов в самый неожиданный момент. Хороший стрелок ценится порой гораздо выше целого взвода бывалых бойцов со всем его вооружением, пулеметами, гранатами и тупыми фельдфебелями. Обезглавив отделение, взвод или роту противника, снайпер сеет панику среди вражеских солдат, превращая их из сплоченной боевой единицы в перепуганное стадо. Мы — бич для противника, мы жалим в самые чувствительные места, а потому враги ненавидят нас люто. Нас не берут в плен, уничтожая на месте. Пойманный снайпер не может рассчитывать ни на йоту милосердия. Его удел лишь молиться о быстрой смерти. Таковы реалии любой войны.

Снайпер — хладнокровный, расчетливый хищник–одиночка, способный часами таиться, выжидая подходящего момента, чтобы не оставить своей добыче ни единого шанса. Снайпер — это тень, это часть пейзажа. Нужны месяцы тренировок на местности, чтобы научиться быть незаметным, сливаться с окружающей природой так, что, даже пройдя в двух шагах от тебя, враг остается в полном неведении о твоем присутствии. От этого зависит успех операции, да и сама жизнь стрелка, в конце концов. Поэтому на меня возлагалась задача проверить знания новобранцев на практике и, в случае необходимости, подкорректировать их и исправить ошибки.

Обычно новобранец пару недель проводил под моим надзором, прежде чем мог самостоятельно отправляться на вылазки. Штайнберг, в отличие от остальных, в дополнительном обучении не нуждался. Двигался он бесшумно, как кошка, и в мгновение ока выбирал лучшую позицию и становился невидимым на любой местности — будь то редкий лесок, густые заросли или голая степь, поросшая низкой травой. А стрелком Штайнберг был от Бога… Или от дьявола, что, пожалуй, вернее. Есть такие люди. Все сходились во мнении, что способность убивать людей с одного выстрела дарована ему свыше. Стрельба была его призванием. Когда дело доходило до стрельбы, Штайнберг сливался со своим оружием воедино, и винтовка казалась продолжением его рук, неотделимой частью тела. Признаюсь, он был лучшим из всех снайперов, которых я когда–либо встречал. И, без сомнения, набравшись опыта, превзошел бы меня во многом.

Даже внешне он выделялся среди толпы облаченных в мешковатые мундиры «желторотиков». Статный, красивый парень, умеющий преподнести себя, Штайнберг был выше всех на голову. Форма на нем сидела безукоризненно, взгляд излучал уверенность. С самого начала становилось ясно, что этот парень знает себе цену. Когда он брал в руки винтовку и, прищурив глаз, всматривался в «цейсовский» прицел, он не дрожал и не волновался, как остальные. Он находился на своем месте.

Человек с явными задатками лидера, с чистой арийской кровью, Штайнберг мог бы витать в заоблачных синекурах, глядя на нас с высоты. Он происходил из достойной семьи, его отец имел знакомства среди бонз, и легко мог устроить сына на теплое местечко. Сынок же показал строптивый характер, вляпался в Берлине в какую–то грязную историю и под аккомпанемент материнского плача отправился на Восточный фронт в общем вагоне с ничем не примечательной массой других новобранцев.

Несмотря на то что Штайнберг был новичком, он быстро расположил к себе ветеранов. Ребята одобрительно похлопывали его по плечу, а он делал вид, что так и надо, воспринимая похвалу старших, как данность — ни больше ни меньше. Ему не хватало умения быть в тени, а для снайпера это одно из основных качеств. Гордыня, чрезмерное честолюбие и желание показать всем, что ты лучший, в определенный момент лишают человека осторожности. Упиваясь собственной значимостью и обманчивой безнаказанностью, человек теряет ощущение опасности. Это не смогли вбить в его голову в учебке, не удалось сделать этого и мне.

— Эй, парень, — окликнул его я однажды, когда Штайнберг возвращался с очередного задания. В маскировочном халате, весь измазанный в грязи, он походил на чудом ожившее дерево, оторвавшееся от корней и передвигающееся по земле.

— Да, — он остановился передо мной и удивленно повел бровью.

— Покажи–ка, сынок, свою винтовку, — попросил я.

Штайнберг неохотно стянул ее с плеча и протянул мне.

— Что это? — я указал ему на располагающиеся параллельно друг другу насечки на прикладе. Их было десятка полтора. Вырезанные ножом, они явно выделялись на фоне темно–коричневого дерева.

— Это мои победы, — равнодушно пожал плечами Штайнберг, — сейчас еще две сделаю, только пожру сначала.

— Ты понимаешь, чем это может для тебя закончиться? — спросил я, поднося приклад ему к носу.

— Ничем, герр обер–ефрейтор, — отчеканил он, глядя в пустоту. Ну и упрямая же сволочь!

Его явно сейчас тяготило общение с кем–либо, но он соблюдал субординацию и оставался подчеркнуто вежлив, даже изобразил нечто похожее на строевую стойку. Что ж, и на том спасибо.

— А ну–ка присядь, — уже более спокойно предложил ему я, и он послушно опустился на лавку рядом со мной. На позициях тихо. Русские постреливали, но редко. Лето в полной своей красе, все утопает в зелени, небо чистое без единого облачка. Легкий ветерок слегка колышет листья на деревьях.

— Закуришь? — протянул ему сигарету, но он отрицательно покачал головой.

— Это хорошо, — сказал я, — курение — враг стрелка.

Человек, испытывающий долгое время никотиновое голодание, становится нервным, раздражительным и невнимательным. Рука тянется к сигарете, все остальное отходит на задний план, мысли только об одном — закурить. А для снайпера поддаться слабости, значит сразу выдать себя. Проще тогда вывесить белую простыню с надписью «Русские, я тут!». Некоторые жуют табак, но и это не панацея.

— Ты понимаешь, что делаешь? — спросил я, стараясь говорить дружески.

— Да, герр обер–ефрейтор, — он искренен, в его голубых глазах непонимание.

— Ты, идиот, — не выдержал я. Он хороший парень, но не понимает, какой опасности себя подвергает. — Отправился к русским позициям с такими отметинами на прикладе. А если тебя выловят?! Думаешь, с оптикой и пятнадцатью зарубками сойдешь за простого топтуна–пехотинца, потерявшегося в лесу? А? Герой, твою мать… Представляешь, что с тобой сделают? От тебя мокрого места не останется. Будешь молиться, чтобы тебе пулю пустили в башку.

— Я не попадусь, — уверенно заявил он мне. — Не беспокойтесь, герр обер–ефрейтор, все будет хорошо.

Что еще я мог сказать этому самоуверенному тщеславному парню? Что его самоуверенность обернется бедой? Он хотел, чтобы его успехи были на виду и мои слова казались для него пустой болтовней. Жалел ли я его? Да, жалел. Потому что опыт подсказывал — добром для него это не кончится. Я не ошибся…

Около полудня дозорные подняли тревогу. Человек в немецкой форме со связанными за спиной руками и кляпом во рту, пугаясь ногами в полностью спущенных брюках, семенил со стороны русских позиций, пошатываясь и спотыкаясь. Лицо его было перекошено от боли, низ живота и бедра залиты кровью. Штайнберга в нем признали не сразу — слишком не похож он был на того холеного гордеца, к которому все привыкли. Несколько солдат побежали ему навстречу, и обессиленный он рухнул на заботливо подставленные ими руки.

Его сразу отнесли в лазарет, и когда хирург обработал бедолаге страшную рану и закончил делать перевязку, мне удалось переговорить с ним и выяснить, что же произошло.

В глазах Штайнберга застыл ужас, а красивое прежде лицо стало каким–то сморщенным, старческим и постоянно искажалось гримасой прорывавшихся наружу внутренних переживаний и стыда. Перед собой я видел теперь совсем иного человека. Русские сбили с него всю спесь.

Слова давались Штайнбергу с большим трудом — он потерял очень много крови и все еще находился в состоянии шока. Чтобы услышать его сдавленный шепот, приходилось наклонять голову почти вплотную к его губам.

О том, что вдвоем с другим молодым снайпером, силезцем Кальтом, он перед рассветом ушел к позициям русских, я знал. Сам отправлял их, давая последние наставления. Но вернулся Штайнберг один. Их подвели излишняя самоуверенность и пренебрежение к врагу. Меткая стрельба важна, но это не самое главное для снайпера. Девяносто процентов успеха — это хорошая маскировка и умение отойти с позиции живым, и только десять остаются на умение бить точно в цель. Чтобы выследить снайпера среди буйства красок русского пейзажа, необходимо иметь очень зоркий глаз. Обнаружить профессионального стрелка сложно, а иногда просто нереально. Если только он осторожен и не слишком самонадеян. Штайнберг с силезцем должным образом не скрыли оптику, и по бликам русские засекли их местоположение. Непростительная для снайпера ошибка.

Обойдя с тыла, иваны легко застигли их врасплох. О присутствии русских наши парни узнали только когда в их головы уперлись стволы автоматов. Сопротивляться было бессмысленно, ничего они не могли сделать в такой ситуации. После обыска Кальта без лишних разговоров тихо зарезали, а вот Штайнберга ждала иная участь. К тому времени на прикладе его снайперской винтовки красовалось уже тридцать две насечки. Ему скрутили руки за спину, туго связали их, а в рот, чтобы не закричал, затолкали грязную вонючую портянку. Штайнбергу было все равно, как с ним поступят, он готовился умереть с честью.

Русских было трое. Несколько минут они совещались, что делать с оставшимся пленником. Двое явно хотели прикончить его, но третий, главный, только хмурил брови и качал головой. Его мрачный, холодный взгляд буравил Штайнберга. В руках он держал его винтовку, то и дело задумчиво проводя пальцем по насечкам.

Штайнберг не отвел взгляда, хуже того — губы его растянулись в высокомерной ухмылке. Мальчишка! Черт подери, русский наверняка вспоминал скольких его товарищей убили пули немецких снайперов, наверняка прикидывал в уме, а нет ли среди этих насечек одной–двух, поставленных за головы его друзей!

Строптивец по–настоящему испугался, когда русские крепко схватили его, стянули с него брюки и трусы, после чего подтащили лицом к стволу дерева. Один из Иванов извлек из кармана большой ржавый гвоздь. Зачем он таскал его с собой по лесу, неизвестно, но в этой ситуации железяка явно пришлась как нельзя кстати. Теперь Штайнбергу оставалось позавидовать валявшемуся рядом мертвому силезцу.

Иваны прибили пленника к дереву. Как ни сопротивлялся он, как ни пытался вырваться, как ни брыкался, ничего не помогло. Один из русских схватил его за член, прижал плоть к дереву и приставил к ней острие ржавого гвоздя, а второй коротко ударил по кованой шляпке прикладом. Штайнберг взвыл от резкой боли, колени его подогнулись, и он едва не потерял сознание, с трудом удержавшись, чтобы не упасть. Его пригвоздили так, что стоять он мог только на мысках — опустись бедняга на пятки, крупная, размером с монету шляпка разодрала бы ему член на полоски, оскопив его.

Русские ушли, оставив его в одиночестве. Штайнберг исступленно мычал, звал на помощь, но кляп не давал возможности кричать громко. Превозмогая мучительную боль пленник стоически держался на месте, и старался не шевелиться, надеясь, что его услышит кто–нибудь из наших. Но лес был пуст. Как долго он мог выдержать эту пытку?! Кровь заливала бедра, стекала на спущенные штаны, впитываясь в ткань. С каждой минутой он все больше слабел от потери крови, и теперь уже думал не о том, как остаться полноценным мужчиной, а о том, как не потерять сознание и не упасть. Каждое движение приносило невыносимую боль, отдавалось жгучей, пронзающей судорогой по всему телу. Теперь Штайнберг уже не звал на помощь, он просто выл. Голова кружилась, ноги затекали, дрожали от напряжения, а член распух, увеличился в размерах.

Штайнберг не мог долго балансировать у дерева, понимал, что промедление грозит ему гибелью. Собрав волю в кулак, он сделал резкое движение назад, оставив кусок плоти прибитым к дереву. От чудовищной боли в глазах потемнело, ноги запутались в спущенных штанинах, и бедняга упал на спину. Что происходило дальше, как он поднялся и добрел до наших позиций, Штайнберг не помнил. Удивительно, как он не заблудился и не умер по дороге от потери крови.

— Звери! Изверги! — возмущался сидевший рядом хирург, слушая рассказ Штайнберга. Я невольно горько усмехнулся. Словно не знал он, что мы делали с русскими пленными с первых же дней войны, как доводили их до скотского существования, морили голодом, принуждая есть кору с деревьев, как расстреливали просто за то, что они уже не могли передвигать ноги от слабости, как наши солдаты сжигали людей целыми деревнями, как вешали стариков и старух только за то, что они славяне. Теперь, когда нас гонят с этой земли, мы получаем то, что заслужили.

Штайнберг выжил, и это главное. Русские могли пристрелить его, но посчитали, что смерть для снайпера с таким количеством трупов на счету будет слишком легким избавлением. Иваны сохранили ему жизнь, но убили его изнутри, превратили из самоуверенного бойца в жалкое ничтожество, сломали тот внутренний стержень, на который опиралось его безграничное эго. Да и черт с ним, с этим внутренним стержнем. Пройдет несколько лет, и он будет благодарить судьбу, что ему дарована возможность видеть синее небо. Не знаю как он, а я хочу лишь одного — выжить в этом аду.

Глава 2

Захожу в блиндаж к командиру роты, приветствую его. Капитан Бауер мечет молнии. Он раздраженно машет рукой, указывая на стул возле стола. Я остаюсь стоять. Невысокого роста, кривоногий и щуплый, Бауер скорее походит на школьного учителя, чем на командира роты. Говорят, что военная форма идет каждому мужчине. Бауер — исключение. Он кажется сугубо штатским человеком, но первое впечатление обманчиво. Капитан бесстрашен в бою, и требует того же от подчиненных. Бауер редко бывает резким, но поблажек никому не делает. Солдаты его слегка побаиваются, однако уважают. Ко мне, впрочем, он относится достаточно снисходительно. Он ко всем без исключения обращается на «вы», будь то опытный ветеран или обосравшийся от страха новобранец. «Тыкает» он только двум–трем людям в полку, и это означает его полнейшее расположение. Я вхожу в их число. Мне капитан тоже весьма симпатичен. Офицер старой школы, без всей этой расовой истерии, он просто делает свое дело.

— Ты вообще занимаешься ими? — Капитан опирается ладонями на стол и подается вперед, неотрывно глядя мне в глаза. — Угробили двух человек! Чему ты их там учишь, я тебя спрашиваю?!

— Я делаю все, что от меня зависит…

— Значит, вы делаете недостаточно! — резко перебивает меня капитан, переходя на «вы». Это нехороший признак, и я благоразумно решаю промолчать. Потеря двух снайперов — тяжелая утрата для нас. Урон, который мы наносим противнику, огромен. Я понимаю, почему у Бауера сдали нервы. Постоянное напряжение все чаще дает о себе знать, порой превращая нас во взвинченных, ничего не соображающих существ. Война, которая так победоносно началась, разгорается адским пламенем, готовым поглотить всех нас. Русские оправились от поражений и теперь наступают на всех фронтах. Они давят на нас напористо, не считаясь с потерями. Мы выкашиваем их сотнями, но они накатываются волна за волной, отбрасывая нас все дальше и дальше на запад.

Бауер тяжело вздыхает, в сердцах машет рукой:

— Ну, черт с ним, с силезцем, тот вечно был как вареная курица, но Штайнберг! Это же способный стрелок!

— Они действовали в сложной обстановке…

— Прекратите! — снова обрывает меня Бауер. — Майор фон Хельц уже звонил и устроил мне истерику. Вы думаете приятно выслушивать нотации этого болвана?! — Капитан хмурит брови, угрюмо смотрит на меня исподлобья.

Майор фон Хельц действительно редкостная скотина. Он командует нашим полком всего месяц, но мы уже успели досыта наесться его руководством. Карьерист до мозга костей, фон Хельц достает нас бесконечными, но по сути бессмысленными приказами. Человек для него ничего не значит. Национальная идея — вот что он ставит во главу угла. Великая Германия и Великий Фюрер! Все остальное пыль. Фюрер — его идеал, и он искренне боготворит его, никогда не упуская возможности упоминать об этом к месту и не к месту. Когда русские ухлопали нашего командира полка, образовавшуюся «дыру» заткнули фон Хельцем. Главным критерием того, что выбор пал именно на него, судя по всему, послужило не его знание военного дела, а слепая, беззаветная преданность. С начала войны он был штабным офицером, но так настойчиво рвался на фронт, что в итоге добился своего. Фон Хельц по какой–то одному ему ведомой причине полагал, что обладает исключительными способностями, мнил себя непревзойденным стратегом и, несмотря на то, что мы повсеместно отступали, считал, что может исправить ситуацию и вернуться в Германию фронтовым героем на зависть «тыловым крысам», как он теперь называл своих прежних кабинетных соратников.

На прошлой неделе этот напыщенный индюк уже угробил целую роту, пытаясь захватить никому не нужную высоту. Операция не давала нам никаких стратегических выгод, и все, кроме майора, это понимали. Он бросил в атаку три роты, иваны постреляли немного, а потом отошли. Фон Хельц упивался победой, тогда как командиры рот недоумевали, что они должны делать на этой небольшой плоской возвышенности, находившейся в стороне от основных позиций. Три роты оказались на ровной, без единого естественного укрытия площадке метров семьдесят длиной и шириной метров тридцать. Русские и не думали отбивать ее. Едва мы там расположились, они просто «причесали» площадку таким массированным артиллерийским огнем, что мы едва ноги унесли. В итоге потери составили полноценную роту. Я лично занимался погрузкой раненых на машины и телеги. Кровь и стоны. Я по уши перемазался в чужой крови. Фон Хельц отправил «наверх» рапорт о «героическом сражении за высоту № 14» и получил похвалу от высшего командования. Им там, наверху, было неведомо, что майор зазря угробил почти сотню солдат…

— Я теряю людей! — продолжает кипятиться Бауер. — Этот идиот фон Хельц думает, что мы тут играемся в игрушки! Я не могу позволить себе быть таким расточительным и лишаться специалистов. Иначе вас всех скоро заменят мальчишки из Гитлерюгенда! Приказываю, усильте контроль!

— Так точно, герр капитан.

Что еще я могу ему сказать в ответ? Бауеру нужно выговориться, и я готов дать ему такую возможность. Быть подчиненным майора фон Хельца, командовать ротой потерявших всяческую надежду солдат — должность незавидная. Мы вместе воюем уже почти год. Бауер прекрасно понимает, что я делал все, от меня зависящее. Но свои мозги другому не вставишь, как ни старайся. Конечно, эта война лишила иллюзий большинство наших солдат, теперь мы стараемся, по большому счету, лишь спасти свои жизни, хотя остаются еще «герои» вроде бедняги Штайнберга.

Капитан тяжело вздыхает, стараясь унять гнев, затем, не глядя на меня, машет рукой:

— Идите, Курт.

Он склоняется над расстеленной на столе картой, и я молча выхожу из блиндажа. Скоро стемнеет, надо готовиться к работе. Сегодня хочу поближе подобраться к русским позициям. Вчера мне это почти удалось.

— Подожди, Курт, — раздается за спиной голос Бауера, останавливая меня.

Он стоит в проеме блиндажа, примирительно протягивает мне сигарету. Мы закуриваем.

— У иванов где–то засел хороший наблюдатель и корректировщик, — капитан нервничает, но как ни пытается скрыть эмоций, получается у него это плохо. — Русские бьют по нам, как будто у них на руках наши карты. Не верю, что это случайность. Их снаряды ложатся точно по целям. Постарайся найти и вывести его из игры.

— Хорошо, герр капитан, сделаю что смогу, — киваю я.

Мы оба знаем, что это сложная задача. Русские, да еще на своей родной земле, порой показывают чудеса маскировки. Но и я тоже кое–что умею, подтверждением чему служит то, что я все еще жив и боеспособен. Да и число уничтоженного мной противника говорит само за себя. Записи о проделанной работе в блокноте последнее время я вел с грехом пополам, и точную цифру назвать уже не смог бы, но за сотню перевалило точно.

До сегодняшнего дня нас, снайперов, было шесть человек. Теперь — четверо. Я и трое практически не обстрелянных ребят. Мы подчиняемся исключительно командиру роты, к которой приписаны. Нас берегут. Мы не ходим в караулы, не занимаемся повседневной солдатской рутиной, не привлекаемся на работы. Стрелки делают лишь то, что хорошо умеют — уничтожают цели.

Работаю я в одиночку. Иногда, конечно, не помешает хороший наблюдатель, но я предпочитаю все делать самостоятельно. Так проще и удобнее. Ни за кого не отвечаешь, никто не мешает, ничья ошибка не приведет тебя к гибели. История с Кальтом и Штайнбергом в очередной раз подтверждает правильность моего подхода к снайперскому делу.

Бауер больше ничего не говорит, и я чувствую, что лучше его сейчас не трогать, не донимать расспросами. Курим молча. Проходящий мимо солдат сообщает, что наконец пришла долгожданная почта. Я невольно глубоко затягиваюсь, ощутив на пальцах жар от огонька сигареты. Это не ускользает от внимания Бауера, он понимающе улыбается:

— Ладно, не буду задерживать. Иди, может, порадует тебя чем почта. И осторожнее сегодня. Удачи тебе.

Капитан тушит сигарету и скрывается в темном проеме блиндажа, а я спешу узнать, нет ли для меня письма. Последняя весточка от жены приходила месяц назад, и я уже начинаю волноваться.

Мне повезло. Крепко зажав письмо, нахожу тихое местечко и, присев, поспешно вскрываю конверт. Давно замечено, что большинство солдат, получив заветные весточки от родных, первым делом торопятся уединиться, и никто при этом старается им не мешать. Интимность при чтении присланного из дома письма помогает отрешиться от фронтовых будней. Никто не будет хлопать тебя по плечу или отвлекать, если видит, что ты склонился над клочком бумаги, исписанным убористым, или наоборот четким и ровным почерком. И только потом, когда каждая закорючка изучена и запомнена наизусть, начинается обсуждение. Теперь солдат наоборот ищет возможности поделиться новостями из дома. Один хвастается, что его маленький сынишка подрос, и даже разбил футбольным мячом соседское окно, другой взахлеб рассказывает о школьных друзьях, в последнем бою надравших задницу американцам на Западном фронте. В ответ сыплются реплики, что «надрать жопу гринго не такая уж большая проблема, а вот здесь бы они попробовали с иванами потягаться». Кто–то прерывает спор, цитируя строки из письма любимой женщины, где слова люблю, целую, жду, повторяются снова и снова. Каждому есть, чем поделиться. Письма заучиваются и воспроизводятся по памяти.

Я не исключение и потому, сидя в траншее, оглядываюсь по сторонам и нетерпеливо разворачиваю сложенный вдвое лист письма. Жена пишет, что все у них хорошо, а мелкие трудности и неурядицы ее не пугают. Она работает на заводе и, к сожалению, мало времени уделяет воспитанию двух наших дочек. С ними сидит в это время тетя Инга, которая раньше преподавала географию в соседней школе. Отец мой последнее время чувствует себя неважно, и жена старается по возможности чаще его навещать. Господи, как же далеко я от них! Многое бы отдал, чтобы поскорее увидеть моих девчушек и жену. Каждый день, рискуя жизнью, я борюсь за право снова обнять их троих.

Дочитав письмо, еще некоторое время неподвижно сижу, держа в руках исписанный мелким почерком жены листок бумаги. Он словно некой невидимой нитью соединяет нас, дает возможность почувствовать друг друга, увидеть скрытые между строк невысказанные мысли и тревоги. Хочется снова и снова перечитывать написанное, но времени на это сейчас нет. Мне предстоит тяжелая ночь на вражеской территории, а возможно, придется провести там и долгий завтрашний день. Неплохо было бы перед выходом подкрепиться, и я искренне надеюсь, что у кашеваров найдется что–нибудь горячее. Тактика позиционной войны выматывает нервы, питание поступает с критическими перебоями.

Получаю полный котелок горячего горохового супа, хлеб и порцию колбасы. Сидя в окопе и с удовольствием поглощая обжигающий густой суп, думаю о словах Бауера. Капитан прав, этот наводчик действительно большая заноза в заднице. И чем быстрее я его найду и убью, тем лучше для нас всех.

Глава 3

Готовиться начинаю вечером до наступления темноты. Сгущаются темные облака, ночь по всем признакам обещает быть безлунной. Мне это только на руку — сама природа дает шанс раствориться, стать невидимым. Поверх униформы надеваю камуфляжный комбинезон, который с большим трудом выпросил у танкистов СС. Он не сковывает движений, очень удобен, а рисунок «дубовый лист» прекрасно подходит для окружающей местности.

В сборах мне помогает молодой начинающий снайпер по фамилии Земмер, один из оставшейся в нашей роте четверки. Остроносый, с веснушчатым лицом, он выглядит совсем мальчишкой, но рука у него твердая, стреляет он неплохо, хотя часто слишком торопится. Прежде до серьезных заданий я его не допускал, однако теперь, после выбывших Штайнберга и силезца, придется рассчитывать и на этого юнца.

Земмер надел на мою каску проволочный каркас и аккуратно прикрепляет к нему маскировку. Я должен слиться с местным пейзажем, и тут нельзя допустить промашку. Пожухлая листва, трава не того оттенка, все это может быть обнаружено противником, а со снайпером не церемонятся, его сразу накрывают минометным или артиллерийским огнем. Закончив с каской, Земмер «украшает» мой камуфляжный комбинезон пучками травы и лоскутами ткани. Я подтягиваю ремни, несколько раз слегка подпрыгиваю на мысках. Ни одна деталь экипировки не должна издавать шума. Ночью любые звуки далеко слышны. А сейчас тихо, русские нас не беспокоят, видимо, к чему–то готовятся. Я постепенно превращаюсь в некое подобие ходячего куста.

— Разрешите обратиться, герр обер–ефрейтор, — чуть запинаясь, робко спрашивает Земмер.

— Обращайся.

— Когда вы позволите мне выходить на операции? — Он смотрит вопросительно, в глазах явно проскальзывает обида. — Или хотя бы с собой возьмете?

— Когда профессии своей обучишься до конца, — равнодушно отвечаю я. Мальчишка рвется в бой, внутренне злится на меня за то, что не выпускаю его с позиций. — Когда поймешь, что твоя задача не только уничтожить цель, но и живым уйти.

— Но я же снайпер…

— Ты не снайпер, ты недоучка, — мне не хочется его обижать, но он не понимает, что я лишь пытаюсь сохранить ему жизнь. — Вон силезец этот, Кальт, поторопился, и двоих нет. Так что пока не научишься быть терпеливым, привязывать тебе траву к каскам.

— Но ведь вы сами, герр обер–ефрейтор, говорили, что настоящий опыт можно получить только в реальных условиях, — упрямый мальчишка начинает мне надоедать, продолжает настаивать на своем.

— Куда ты вечно торопишься? Хладнокровный расчет, сосредоточенность и полное спокойствие — вот самые ценные качества нашей профессии. А в тебе этого нет. И кто вас только натаскивал в учебке?! Второго выстрела у тебя может не быть. Научись концентрироваться на первом, вкладывать в него все свое умение. Никогда не спеши. Понял?

— Так точно! — слегка насупившись, отвечает Земмер.

Он недоволен, я снова уничтожил в нем всяческую надежду. Становится его жалко, но виду не подаю. Пусть считает меня упертым козлом, зато проживет дольше.

— Подай винтовку, — приказываю ему, всем видом давая понять, что разговор закончен.

Земмер послушно протягивает мне оружие.

В работе я использую К98к образца 1935 года. Винтовка меня полностью устраивает, особенно после того, как поменял штатный полуторакратный прицел на четырехкратный и переместил его немного ближе, поскольку стандартное крепление неудобно. Рассчитывалось оно на то, что стрелок сможет одновременно смотреть в прицел и наблюдать за обстановкой. Однако вышло так, что подобное крепление не позволяет качественно прицелиться. Кое–кто использует трофейные русские винтовки Мосина, благо недостатка в патронах нет, после каждого боя их остаются целые россыпи, но я неплохо управляюсь и с отечественным оружием. Винтовка закамуфлирована, обмотана тряпками, и в лесу неотличима от обыкновенной коряги или заросшей мохом ветки. К оптике прицела и бинокля заранее прикреплены картонные кругляшки с узкими прямоугольными прорезями. Это снижает вероятность того, что русские заметят блики.

— Штайнберг умер, — вдруг торопливо бормочет Земмер, опуская глаза.

— Господи! — ошеломленно восклицаю я. — Откуда узнал?

— Ребята повезли его из лазарета в госпиталь, — сбивчиво продолжает Земмер, едва сдерживая слезы. — И километра не отъехали, как он дышать перестал. Говорят, слишком много крови потерял, пока шел к нам.

— Жаль, — сухо подытоживаю я, а в голове невольно мелькает циничная мысль, что его родственникам в похоронке вполне можно написать: «Геройски погиб, оторвав член от дерева».

На самом деле, Штайнберга мне не жаль. Он решил поиграть с судьбой и проиграл. Да и силезца с собой потащил только ради того, чтобы тот потом рассказывал всем, насколько Штайнберг хорош в деле. Земмер этого не понимает, а объяснять ему бесполезно. Для него Штайнберг — настоящий герой. Земмеру предстоит еще многое узнать, прежде чем он поймет, в какое дерьмо наши бонзы запихнули нас по самую макушку. Пока они отсиживаются в теплых берлинских кабинетах, жрут за чистыми столами с чистых тарелок, носят чистое белье и спят в чистых постелях, прижимаясь к теплым жопам своих жен и любовниц, мы живем в сырых землянках, жрем там же, где срем, носим завшивленное, давно не стиранное тряпье, а спать готовы где придется, лишь бы была возможность прикорнуть. Наши жены не помнят уже наших объятий, наши дети не узнают в нас своих отцов. Если что и прижимаем мы к себе во сне, так это холодную сталь оружия, чтобы было под рукой в случае внезапного нападения врага. Мы платим кровью за их пламенные речи, мы умираем за их глупость и бредовые идеи. Мы, немцы, хорошие солдаты, но сами не заметили, как бонзы превратили нас в зверей, в псов ада, послушно уничтожающих все и вся на своем пути. Я давно не понимаю, зачем и за что воюю. Бонзы сломали в нас умение думать собственными мозгами, чувствовать собственным сердцем, а иваны выдрали нам клыки и теперь гонят прочь со своей земли. Если Земмер осознает это, у него появится шанс выжить, если нет — сдохнет здесь, подобно тысячам других немцев. Как и он, я сначала глубоко переживал смерть близких мне людей, впадал в отчаяние. Меня одолевала злоба на врага, накатывая горячей волной и обжигая сердце. Мы здесь каждый день теряем товарищей, и если каждую смерть пропускать через свою душу, легко сжечь себя изнутри. Нельзя. Надо отрешиться. Я научился этому, а ему еще только предстоит…

Русский корректировщик огня, несомненно, пасется где–то недалеко от наших траншей. Можно, конечно, наобум накрыть предполагаемые точки его местонахождения минометами и артиллерией, но после придется с голой задницей встречать толпу русских. Мы сейчас не в том положении, чтобы впустую расходовать и без того скудный боезапас, не будучи уверенными в выполнении задачи. Сталин людей не жалеет, иваны напирают, к ним постоянно подходит подкрепление. Вермахт этим похвастаться не может. Недавно прилетал транспортный Ю–52, доставивший боеприпасы, но после русские предприняли несколько серьезных атак, которые, к счастью, удалось отбить, хотя и с огромными потерями. А безумные приказы майора фон Хельца делают наше существование еще более отвратительным.

Мы давно уже топчемся в этом районе, то захватывая позиции русских, то откатываясь. Местность я знаю наизусть, детали ее изучил по картам, а по нашим позициям способен ходить с завязанными глазами. Чтобы понять, где может укрываться русский корректировщик огня, нужно поставить себя на его место. Мне некому помогать в этом, я все должен сделать сам.

Наша теперешняя позиция выбрана довольно удачно, что дает возможность удерживать ее до сих пор. Равнина впереди хорошо простреливается, все видно как на ладони, что, однако, не мешает Иванам атаковать нас с этого направления с завидным постоянством. Развороченная техника, подбитые «тридцатьчетверки» с понуро опущенными стволами, выгоревшие остовы наших T–III не подходят для лежбища корректировщика. Там может, конечно, затаиться неопытный снайпер, но стоит ему произвести выстрел, его тут же сровняют с землей. Несмотря на жестокие бои, на равнине еще остается несколько отдельно стоящих лиственных деревьев и редких пятен кустарника, но прятаться среди них может только дурак. Обзор для наблюдения оттуда минимален, а опасность быть замеченным и погибнуть велика. В любом случае, артиллерия русских бьет слишком точно, и разброс избираемых ею целей слишком велик, чтобы корректировщик мог скрываться на равнине. Этот вариант отпадает.

Правый фланг тоже не подходит, так как весь усеян минами, и для русских это не секрет. Там однажды даже наша группа разведчиков взлетела на воздух, несмотря на то, что с ними был сапер, якобы знавший безопасный проход через минные поля. Иваны туда не суются, мы тоже.

Будь я на месте наводчика, расположился бы несколько левее. Место лесистое, есть где спрятаться, и возможностей отойти незамеченным хватает. Обзор наших позиций оттуда почти идеальный, как, впрочем, и русских. Патрули и разведгруппы с обеих сторон постоянно курсируют там, углубляясь в чащу, а потому риск попасть в засаду очень велик. То и дело в лесу происходят мелкие стычки, но территория пока остается ничейной. Штайнберг с Кальтом угодили в лапы русских именно там.

Есть в этом лесу одно местечко, которое наиболее подходит для вражеского наводчика. Будь я русским, выбрал бы его. Недели три назад начал донимать нас советский стрелок. Ничего нового — и наши снайперы постоянно наносили урон русским, и русские снайперы пополняли свой счет, убивая наших солдат прямо в окопах. На всем протяжении позиций нашего полка работало не меньше полутора десятков моих коллег–иванов. Но этот стрелок бил всегда в горло и только офицеров. В течение трех дней он прикончил семнадцать человек! Почерк его был узнаваем, но вот засечь, откуда он вел огонь, никак не удавалось. Попытка выманить его на манекен в полковничьей форме с треском провалилась. Русский легко вычислил обман, обнаружил нашего снайпера, поджидавшего в засаде, когда он раскроет свое местоположение выстрелом, и отправил его к праотцам. Бауер поручил мне найти его и уничтожить, дав в распоряжение десяток ребят из разведчиков, но на следующий день русский сам исчез так же внезапно, как и появился. Уверенности, что он не появится снова, не было, а потому мы все равно проработали несколько точек, откуда им могла вестись стрельба. Долго думали, чертили схемы, сравнивали и остановились на нескольких наиболее вероятных. Обследовали их внимательно, но если русский и бывал в какой–то из них, то не оставил следов. Мы уже отчаялись найти хоть какие–то свидетельства его пребывания, когда я нутром почувствовал — это его место! Возможно, сказался опыт, не знаю. Я был уверен, что русский побывал именно здесь, тогда как ребята из разведки, не найдя ни единого подтверждения, ни даже примятой травинки или сломанной ветки, посчитали, что я переутомился, и мне уже мерещится всякая дребедень. Я настаивал, что нужно забраться на несколько деревьев, казавшихся мне наиболее подходящими для работы по нашим позициям. После долгих убеждений разведчики с неохотой влезли на них и осмотрели. Я оказался прав. В густой кроне одного из деревьев обнаружилось мастерски сработанное «лежбище», которое невозможно было разглядеть не только снизу, с земли, но даже с верхушки соседнего дерева. Мы устроили засаду, ждали русского снайпера несколько дней, но безрезультатно. Снайпер исчез. И убийства наших офицеров с характерным для него выстрелом в горло прекратились. Тогда мы решили, что русский или погиб в одном из боев, или его перебросили служить в другое место. А сейчас мне вдруг подумалось, что его специально убрали с такой великолепной позиции, дабы не выдать ее, и в нужный момент использовать для корректировщика огня. О том, что место нами обнаружено, иваны едва ли знают. Мы, по крайней мере, предприняли все меры, чтобы скрыть там свое присутствие.

Я намереваюсь отправиться туда, благо и место для меня с прошлого раза уже подготовлено. Метрах в тридцати от «лежбища» русского снайпера, среди кустов с другой стороны оврага стоит невысокий полуразвалившийся трухлявый пень. Аккуратно проковыряв в нем небольшую дыру и тщательно спрятав труху, разведчики устроили для меня за ним наблюдательный пункт. Пень, кусты и накинутая на спину маскировочная сеть делали меня неотличимым от угрюмого пейзажа. Даже присев на пенек было сложно разглядеть прячущегося возле него человека. Но русский снайпер тогда так и не появился. Зато несколько дней назад появился русский корректировщик, и, мне кажется, я знаю, где его нужно искать.

Помимо винтовки я беру с собой пистолет «Вальтер П–38» и две «колотушки» М–24. Стоило бы прихватить пистолет–пулемет МП–40, в случае обнаружения он может пригодиться, но тащить почти пять килограммов дополнительного веса плюс еще магазины к нему не хочется. Насколько возможно, нужно идти налегке. Выигрывая в боевой мощи, я теряю маневренность. Поэтому обычно обхожусь пистолетом. Проверяю заточку боевого ножа «Наркампфмессер». Замечательная вещь, как в хозяйстве, так и в рукопашном бою.

— А, Курт Брюннер собственной персоной! — окликает меня проходящий мимо сапер. — Отправляешься?

— Да. У вас там все без изменений? Нет желания подорваться на собственной мине.

— Со вчерашнего дня ничего не изменилось. Русские головы не дают поднять, — с сожалением разводит руками сапер.

— Понятно, — киваю я, вкладывая «Наркампфмессер» в ножны.

— Давай, удачи тебе, — хлопает он меня по плечу и отправляется дальше.

По траншее направляюсь к левому флангу, Земмер неотступно следует в двух шагах за спиной. Попадающиеся на пути солдаты уважительно здороваются со мной, желают вернуться живым. Все знают, что приключилось с Кальтом и Штайнбергом.

Темнеет, небо затянуто облаками. Как я и предполагал, ночь наступает безлунная, лишь редкие звезды еле проглядывают сквозь черную вату облаков. Обе стороны время от времени запускают вверх осветительные ракеты, но меня это не пугает. Пока ракета взметнется ввысь, раскроется там ярким бутоном, я успею застыть на месте, превратившись в обычный, ничем не примечательный бугорок. Зато, пока она, догорая, будет падать на землю, я успею оценить обстановку и в случае чего заметить опасность.

Присев на дно окопа, собираюсь с мыслями, втягиваю через ноздри полные легкие воздуха и медленно выдыхаю сквозь сомкнутые губы. Достаю из кармана две таблетки первитина, запиваю их водой из фляги — это поможет не уснуть, оставаться в тонусе всю ночь и не чувствовать голода. Из еды с собой не беру ничего, кроме нескольких шоколадных конфет «Panzerschokolade»[1]. Их вполне достаточно, чтобы продержаться сутки.

Жду, когда окончательно опустится темнота. Земмер завороженно глядит на меня. Бедный мальчик, который, возможно, скоро тоже станет хорошим стрелком. Он еще никого не убивал и не понимает, что не так просто хладнокровно прикончить человека в первый раз. Не в бою, не в рукопашной схватке, там все понятно. Враг несется на тебя, выставив перед собой жало штыка, а ты со всех ног мчишься на него, и тут уже нет времени на размышления — либо ты его, либо он тебя. Но стрелять в противника, который в данный момент даже не помышляет нападать, а греется у маленького костерка или, допустим, запускает ложку в котелок с едой, а потом подносит ее ко рту, чтобы наконец утолить чувство голода… это совсем другое. Ты смотришь на него через оптический прицел, он беззащитен перед тобой, он полностью в твоей власти, ты знаешь, что на этой чертовой войне он страдает точно так же, как ты, что как и тебя, его ждут дома родные и близкие, они так же, как и твои, молятся, чтобы он вернулся домой целый и невредимый, его дети мечтают вновь кинуться ему в объятия, обхватить крепко и прижаться, долго не отпуская, пока по его обветренной щеке не потечет скупая слеза… Ты можешь пощадить его, но вместо этого плавно нажимаешь на спусковой крючок и видишь, как разлетается его голова…

Свой первый выстрел я помню до сих пор. В тот раз, зимой 1943–го, у меня просто не было иного выбора. Я убивал прежде, но то было в бою. А тут из снайперской винтовки. Стрелять я умел с детства, и делал это отлично. Отец часто таскал меня в тир, а потом с гордостью хвалился моими успехами перед своими друзьями и, кажется, иногда даже спорил с ними на деньги, делал на меня ставку. Мне, мальчишке, нравилось быть в центре внимания, но я не помышлял о профессии снайпера. После призыва служил в пехоте, и был обыкновенным топтуном–грязедавом.

Той зимой мы попали в жуткую передрягу. Русские обложили нас, но, не сумев уничтожить сразу, решили брать измором. Мы очутились в настоящем котле. Иваны не торопились — знали, что без продовольствия на этом жутком холоде мы сами либо отдадим Господу душу, либо выйдем к ним с задранными кверху лапами. Для нас наступили ужасные дни: израненные, обмороженные, изголодавшиеся мы потеряли всяческую надежду на спасение. Обретались мы в импровизированных берлогах, вырытых в снегу и обложенных лапником. Наши бородатые физиономии покрывали льдинки. Вонь на позициях стояла ужасающая, да и сами мы смердели дерьмом, мочой и страхом. Даже отлить было проблемой — отмороженные пальцы не слушались, холод тут же пронизывал все тело. У многих начался цистит и недержание мочи, мороз сразу схватывал намокшие штаны, и несчастные выли от боли. Легкие раны гноились, от тяжелых начиналась гангрена. Шинели тепло не держали, и хотя мы обкладывали тела под униформой тряпьем, бумагой, газетами и пачками листовок, в которых иванов призывали «бросать оружие и сдаваться» все равно не могли согреться. Полчища злосчастных вшей изводили наши немытые исхудавшие тела. Лекарства вскоре закончились, солдаты пытались промывать раны мочой, но от этого становилось только хуже.

Глава 4

Некоторое время мы держались, надеясь, что командование бросит на помощь обещанные резервы, которые прорвут кольцо русских и вызволят нас. Ничего не произошло. Обещания так и остались обещаниями. Когда положение стало совсем невыносимым, и пришло осознание, что бонзы бросили нас на съедение русским волкам и помощи не будет, мы решили пробиваться. Особых надежд никто не питал, но получишь ты пулю, или замерзнешь в этом аду, разница небольшая, а так хотя бы смутный шанс выжить появлялся.

После долгих обсуждений было выбрано направление прорыва. Идея казалась безумной, но именно потому могла сработать. С северной стороны обступающий нас лес разрывала совершенно голая, шириной в километр, равнина. Если лес кишел красноармейцами, то белое заснеженное пространство, по данным нашей разведки, охраняло всего около двадцати иванов, на вооружении у которых было два пулемета «Максим». Ничего удивительного — даже будь наши солдаты полны сил, прежде чем они преодолели бы пятьсот метров до позиции русских, их бы перестреляли, как мишени в тире. А наши парни едва держались на ногах. Быстро бежать вперед по колено в снегу не получится, а укрыться там негде.

Все понимали, что проскользнуть незаметно не удастся. На равнине пулеметы и автоматчики будут косить нас десятками, а если кому все же посчастливится достигнуть линии русских, то придется драться врукопашную. Смазка в оружии замерзла, и многим нашим солдатам нечем защищаться, кроме как ножами и саперными лопатками. По глазам собравшихся было видно, что на рукопашную схватку никто и не надеялся. Никто не думал, что до нее дойдет — русские не смыкали глаз, проход отлично простреливался, и им не составляло большого труда беспощадным, шквальным огнем превратить нас в кровавое месиво, так и не дав приблизиться. Но все согласились, что стоит попробовать.

Идея была проста: ночью подобраться насколько можно ближе, снять пулеметчиков и, стреляя из всего оружия, что еще действовало, вырваться из окружения.

Обер–лейтенант Рубер подошел ко мне:

— Говорят, Курт, ты отменный стрелок, — сказал он. — Нужно снять пулеметчиков, иначе все наши ребята тут полягут.

— У меня карабин клинит, — ответил я. — Все замерзло так, что ничего не могу поделать.

— Я найду тебе оружие, обер–лейтенант помолчал немного, а потом пристально посмотрел на меня и проговорил с отчаянием в голосе: — Курт, мы должны выбраться отсюда во что бы то ни стало. Иначе все здесь подохнем.

— Я… постараюсь, герр обер–лейтенант, — проговорил я нерешительно, совершенно не представляя, как выполню эту задачу.

Оружие нашлось, даже с полуторакратным прицелом. Но замерзшие пальцы не слушались, я еле мог удержать карабин в руках, а от голода перед глазами стояла белесая пелена. Все мы к тому времени больше походили на тени, чем на людей.

Получалось, что успех операции во многом зависел именно от меня. Прорыв должен был начаться сразу после моих выстрелов. Если удастся убрать пулеметчиков, для кого–то появится шанс выбраться отсюда, если я промахнусь, мы все умрем на равнине. Чувство ответственности заставило меня внутренне собраться, перестать волноваться. У меня не было права на промах.

Ребята приготовились. Три с половиной сотни бойцов, еще способных пойти в бой. Около двухсот человек — тяжелораненых и тех обмороженных, которые не могли быстро передвигаться, мы оставили в лесу. Участь их была предрешена. Они сами знали, что являются обузой, и с ними нам не выбраться. Некоторые раненые просили пристрелить их, но мы не могли шуметь и тратить жалкие остатки патронов, а прирезать или удавить своего боевого товарища ни у кого не поднялась рука. Другие цеплялись за рукава, умоляли забрать с собой, вынести на своих плечах. Бесполезно. Чтобы выжить самим, мы должны были проявить твердость. Ни о ком из тех, кто остался в ту ночь в обложенном русскими лесу, я больше никогда ничего не слышал. Хочу забыть о них, но не могу, не получается. Говорят, что смерть от обморожения легкая, просто засыпаешь, и все. Не знаю, да и не хочу знать.

К краю равнины мы подошли, как можно тише. Сквозь оптический прицел я увидел русских. Они особо не прятались и грелись у небольшого костерка, как охотники на отдыхе. Несколько человек спали прямо на снегу. Облаченные в валенки, тулупы и зимние шапки, привычные к этим диким погодным условиям, иваны чувствовали себя прекрасно. Пулеметы располагались метрах в пятидесяти друг от друга, у каждого дежурило по человеку. Нужно было успеть сделать два точных выстрела, пока пулеметчики не очухаются.

Снял перчатки, растер пальцы снегом, взял карабин, стараясь не касаться металла. Мороз стоял такой, что кожа прилипала даже к деревянным частям оружия. Мысленно прикидывая очередность стрельбы, я вдруг перестал ощущать холод. Жар разлился по венам.

Подполз лейтенант Рубер, поднес к глазам бинокль и несколько минут разглядывал русских.

— Мы все верим в тебя, Курт, — прошептал он, пытаясь приободрить меня.

Звездная ночь, белый снег, все это играло мне на руку. Силуэты русских солдат в отблесках костра были мне хорошо видны, но не они были моей целью. Один из пулеметчиков курил, и огонек его сигареты горел ярким рубином в этом ледяном царстве. Другой лежал возле второго пулемета, вероятно, спал.

Я протер заиндевевшую оптику и прицелился. Расслабленные позы иванов, их полная безмятежность на какое–то время зародили сомнения, но я сумел совладать с собой, отбросил всякую нерешительность. Резко пошевелил пальцами, чтобы разогнать кровь, припал к оптике, задержал дыхание и плавно нажал на спусковой крючок.

Я бил прямо в рубиновый огонек сигареты во рту. Звук выстрела разорвал ночную тишину. Голова русского дернулась, он упал. Не медля ни секунды, я перевел ствол левее. Второй пулеметчик как раз приподнял голову, пробуждаясь ото сна. Бац! Пуля вошла ему в глаз. Русские мгновенно заняли позиции. Один из них, пригибаясь, побежал к пулемету. Я поймал его в перекрестье прицела и выстрелил. Красноармеец выгнулся в спине, повалился на снег и больше не двинулся. Три патрона — три трупа. Обер–лейтенант Рубер поднял людей в атаку, и мы понеслись вперед. Иваны не ожидали прорыва, но сражались яростно. Нам удалось смять их числом прежде, чем к ним подошло подкрепление. Потом еще несколько дней мы блуждали по лесу, спасаясь от преследовавших нас русских. Из трехсот пятидесяти наших солдат добраться до своих удалось всего сорока двум. Остальные либо погибли от пуль, либо попали в плен, либо замерзли в лесу.

Позже я получил Железный крест второго класса. Рубер долго жал мне руку, вручая его перед строем солдат.

— Ты спас нас, Курт, — торжественно объявил он во всеуслышание. — Я горжусь тобой. Мы все, вырвавшиеся из того кошмара, обязаны жизнью тебе и твоему мастерству стрелка.

Похоже, он был прав. Я умел обращаться с оружием и осознавал, что мне тесно в рамках простого пехотинца. Рубер вселил в меня уверенность, дав почувствовать себя больше, чем просто маленьким винтиком в громадной махине вермахта.

В начале войны наши бонзы не уделяли должного внимания профессии. Они рассчитывали на блицкриг. Они думали, что Россия ничем не отличается от Франции, Польши и других стран, через несколько недель боевых действий вставших на колени перед Третьим рейхом. В сорок первом, сделав ставку на силу боевой техники и молниеносность ударов, руководство вермахта сочло ненужным тратить время, деньги и силы на подготовку высококлассных специалистов снайперского дела.

Русские же, напротив, получив хорошего пинка от финских стрелков в конце тридцать девятого года, усвоили и приняли на вооружение эту тактику. Особенно досталось нам от них в Сталинграде, где русские снайперы со всем блеском показали свое умение. В отличие от вермахта, Красная Армия не испытывала недостатка в этих бойцах–невидимках.

Только начав замерзать в этих ужасных условиях, борясь за ничтожные метры этой земли, наши бонзы поняли, что снайперы необходимы как воздух. Там, где не могли пройти танки, увязали в грязи артиллерийские расчеты, лишь человек с винтовкой и оптическим прицелом мог противостоять врагу. Только после многочисленных потерь и кровопролитных боев командование оценило искусство хорошего стрелка. Стали создаваться школы, в которых преподавали снайперы — ветераны Первой мировой. В одну из таких снайперских учебок и направили меня на переподготовку с легкой руки обер–лейтенанта Рубера после того, как мы вырвались из окружения…

Глава 5

Стемнело. Земмер жмет мне руку, желает удачи, и я выбираюсь из траншеи. Метров пятьдесят до первого кустарника бегу на полусогнутых ногах, пригнувшись. Возле него падаю на живот, осматриваюсь и перевожу дыхание. Все чисто. Дальше можно передвигаться лишь ползком. Впереди плотной стеной чернеет полоса леса. Иногда в небо взлетают осветительные ракеты, и я замираю. Русские изредка постреливают, но больше для острастки, как напоминание о том, что они здесь и готовы разделаться с нами. Ни для кого не секрет, что иваны готовят мощную, решительную атаку. Но когда? Без артподготовки они не пойдут, и чем быстрее я выполню свою задачу, тем больше жизней спасу. Наши войска спешно перегруппировываются, а новых разведданных русский наводчик ночью в темноте не соберет.

Чем ближе пробираюсь, тем медленней и осторожней. У кромки леса застываю и прислушиваюсь, но подозрительных звуков не отмечаю. Слабый ветерок колышет листву деревьев, длинные ветви которых при вспышках осветительных ракет отбрасывают корявые уродливые тени. Пахнет сырой землей и прелой травой. Лес кажется мертвым, угрюмым, и в то же время загадочным.

Очутившись между деревьями, поднимаюсь и делаю первый шаг. Аккуратно наступаю на землю всей стопой, переношу вес тела на ногу и замираю. Вокруг такая тишина, что любой звук разносится далеко по округе. Двигаться в темном лесу, не задевая торчащих во все стороны веток и не создавая шума, крайне тяжело. То и дело приходится останавливаться и озираться по сторонам. Мышцы болят от напряжения, кожа влажная от пота.

На то, чтобы преодолеть километр пути до своей лежанки у пня, уходит около часа. Место заранее тщательно замаскировано, и мне остается только занять позицию и укрыться сетью. Предстоит бессонная ночь, когда ты должен неподвижно лежать, сконцентрировав все внимание на окружающей обстановке. Ни на мгновение не следует забывать, что из охотника ты легко можешь превратиться в жертву, потому что добыча — такой же хищник, как и ты сам. Малейшая ошибка, и ты труп.

Самое трудное в снайперском деле — ожидание. Нельзя позволить себе резких движений, даже лишний раз пошевелиться. Тело постепенно немеет, затекают ноги и руки, иногда начинает сводить мышцы. Ночи здесь влажные, и под утро вся одежда насквозь пропитывается влагой. Сырая земля забирает твое тепло, с каждой минутой становится все холоднее и холоднее, тело пробивает озноб. Ко всему прочему начинают заедать вши, от которых, кажется, я теперь до самой смерти никогда не избавлюсь. Словно чувствуя, что ты, наконец, беззащитен перед ними, они резвятся на тебе сильнее прежнего.

Важно уметь отстраниться, выкинуть из головы все переживания, не думать о неудобствах, а сосредоточиться на поставленной задаче. Каждый делает это по–своему. Кто–то углубляется в воспоминания, кто–то мысленно представляет место своей мечты, куда обязательно отправится после окончания войны. При этом важно не уйти в грезы, не потерять концентрацию и, самое главное, не уснуть. Последнее весьма не просто. Даже самому могучему организму тяжело противостоять постоянной усталости и отсутствию нормального сна, а темнота и абсолютная тишина довершают дело, убаюкивают, заставляют закрыть глаза хотя бы на секунду, и в тот же миг ты теряешь контроль за действительностью, уже не сознаешь, где явь, а где полудрема, и проваливаешься в мягкие объятия сна. Если на сладко похрапывающего снайпера наткнется собственный разведотряд, он лишь станет объектом колких насмешек сослуживцев, но если его застигнет враг, живым ему не уйти…

Забрезжил долгожданный рассвет. С вершин деревьев доносится щебетание птиц, в траве стрекочут кузнечики. Впечатление такое, будто совсем и нет войны. Меня беспокоит, что русский наводчик ночью тут так и не объявился. Будет жаль, если я ошибся в расчетах. Провалялся в сыром лесу несколько часов и уйду ни с чем. Пропустить русского я не мог. Пробраться сюда ночью или перед рассветом невидимой тенью, не издав ни звука, способны многие, но вот неслышно влезть на дерево в это время невозможно.

Поежившись, одним глазом разглядываю подступы к цели в половинку шестикратного «цейсовского» бинокля. Это дает мне возможность другим глазом держать под контролем окрестности. Если оба глаза приникли к биноклю, ты не видишь, что происходит вокруг тебя, не можешь быть полностью начеку, а полагаться только на слух по меньшей мере наивно.

Не стереть из памяти случай годовой давности, когда мы с напарником Вальзом отправились на охоту за советскими офицерами. Расположились в зарослях недалеко от русских окопов и залегли на достаточном расстоянии друг от друга, чтобы в случае обнаружения одного другой мог оказать помощь или скрыться. Общались посредством заранее обговоренных сигналов.

Вальз наблюдал, а я держал палец на спуске. Поджидали удобного случая несколько часов. Стояла ранняя весна, прошел мелкий дождь, и мы вынуждены были лежать по шею в ледяной грязи. Вальз разглядывал русских в свой новехонький бинокль, предмет моей черной зависти. При обнаружении подходящей цели Вальз должен был жестами показать направление, а я произвести выстрел. Русский патруль появился неожиданно. Шестеро иванов в бурых шинелях вынырнули из деревьев за нашей спиной. Прильнувший к биноклю Вальз не видел, что в его направлении идут враги. Я попытался подать ему сигнал. Бесполезно. Он был слишком увлечен наблюдением за позициями противника.

Передо мной стоял выбор — стрелять и подвергнуть опасности нас обоих или понадеяться, что русские пройдут мимо Вальза, не приметив его. Я выбрал последнее, и это стоило Вальзу жизни. Иваны наскочили прямо на него и расстреляли в упор. Пытаться уложить всех шестерых было бессмысленно, они успели бы спрятаться и открыть ответный огонь. К тому же всполошились русские на позициях, и несколько человек бежало на выстрелы. Мне пришлось спешно уходить, оставив истерзанное пулями тело Вальза врагам. В тот день мне повезло, иваны так и не заметили меня.

Смерть Вальза я переживал мучительно. Он был отличным парнем и единственным человеком, с кем в этом аду я мог спокойно поговорить на любую тему. Мы понимали друг друга с полуслова. До сих пор виню себя в его смерти, и в том, что тогда смалодушничал. Теперь на работу я всегда выхожу в одиночку.

Глава 6

Светлеет, ветер разметал облака. День наступает ясный, солнечный, что совсем неплохо. Солнце встает у меня за спиной, и до полудня этот фактор будет играть мне на руку. Снова подношу к глазу половинку бинокля и вглядываюсь в просветы между ветвями деревьев. Время тянется чертовски медленно.

От долгого лежания тело затекло. Едва заметно меняю положение, попеременно напрягаю, а затем расслабляю мышцы. Меня начинает охватывать азарт, словно я участвую в игре, ставка в которой — жизнь. Я не мог ошибиться, здесь лучшее место для наблюдения за немецкими позициями. Уверен, что русский обязательно появится.

Стараюсь отвлечься, размышляя, как русский передает своим информацию. Наверняка он работает не через радиста, и тем более не тянет сюда телефонный провод. Все это слишком громоздко, создает лишний шум. Группа всегда более заметна, оставляет больше следов. Одному легче миновать засады и просочиться сквозь расставленные ловушки. Возможно, наводчик делает необходимые записи, а вернувшись, докладывает руководству. Но, скорее всего, с ним в паре работает связной, доставляющий сведения своим.

В нашем полку в разведгруппе был один парень, обладавший феноменальной памятью. Он ничего толком не умел, даже в цель с нескольких шагов попадал с трудом. Обыкновенный бледный, тощий мальчишка, чья внешность вызывала у всех жалость. Сперва над ним подшучивали, но потом слухи о его необычных способностях начали вызывать бурный интерес сослуживцев. Вскоре прознало и начальство. Парня приписали к разведчикам. Его изумительная память оказалась настоящим кладом для них. Не всегда у разведчика есть возможность набросать схему местности, а нашему феномену хватало лишь взгляда. На задания с ним всегда отправляли несколько человек для сопровождения и охраны. Парень фактически взглядом фотографировал местность и вражеские позиции, а потом изображал все на листке бумаги с удивительной точностью, вплоть до небольшого кустика. Командование этого юнца боготворило.

Он подорвался на мине по недосмотру «опекунов». Командир полка рвал и метал, едва не отправил их за недосмотр в штрафную роту. К счастью, все успокоилось…

Появление врагов я ощущаю физически за минуту до того, как неподалеку хрустнула ветка. Цепочка иванов мелькает среди деревьев. Двигаются они неслышно, как кошки. Только случайная оплошность одного из них, наступившего на сухую ветку, выдала их присутствие. Но идти по лесу совершенно беззвучно невозможно, обязательно попадется под ноги сокрытый в траве сушняк, зашуршит пожухлая листва.

Вижу их отчетливо. Высокие, крепкие ребята, затянутые в маскхалаты, с ППШ наперевес, за поясными ремнями — гранаты. Их человек десять. Направляются они к нашим позициям, идут осторожно, след в след. Лица сосредоточенные, глаза цепкие. Затаившись, наблюдаю за ними.

Идущий впереди иван внимательно смотрит под ноги, опасаясь мин и растяжек. Остальные зорко скользят взглядами по зарослям. Во всех их движениях чувствуется профессионализм. Они явно не те, кого я жду. Судя по вооружению, у них иная цель, нежели наблюдение и корректировка. У двоих тяжелые заплечные мешки, в которых наверняка находится серьезный боезапас. Это диверсионная группа, пробирающаяся к нашим позициям. Они совсем рядом, но я не могу их остановить. Не зря, видимо, припомнилась мне сегодня ситуация с Вальзем. Снова передо мной выбор — пропустить врагов, либо ценой собственной жизни остановить их. Десять человек мне не перестрелять. Одну–две пули я успею пустить, а затем они накроют меня автоматным огнем из укрытия. Прикончат и пойдут дальше выполнять свою задачу. Так и остаюсь тихо лежать, не шелохнувшись.

Русские проходят мимо, скрываются за деревьями, а я, облегченно вздохнув, навожу оптический прицел туда, где, по моим расчетам, должен появиться наблюдатель. Все так же спокойно, как и прежде. Листва чуть колышется на ветру, стайка птиц спокойно сидит на ветвях, бойко чирикая. Ничего подозрительного, все спокойно и умиротворенно. Неужто чутье подвело меня?! Представляю, как на меня будет смотреть капитан Бауер.

— Не ожидал от тебя, Курт, — скажет он укоризненно. — Не ожидал от тебя, старого волка, что ты сутки потратишь впустую, пока русские опять будут «срисовывать» наши позиции.

Да что там капитан, это серьезный удар по моему самолюбию. Начинаю подумывать о том, что стоит признать свою ошибку, плюнуть на все и выбираться к своим. По крайней мере, предупрежу наших о диверсионной группе. Как вдруг! Господи! Что это?!

Одна ветка дернулась чуть резче, чем следовало на таком ветру! Еле заметное движение, но мне все тут же становится ясно. Он там! Густая листва кроны дерева закрывает обзор, ветки мешают ему, и он придержал одну рукой. Роковая ошибка. Внимательно присмотревшись, различаю едва заметную фигуру. Русский настолько сливается с пейзажем, что если бы не это единственное движение, я бы никогда его не заметил. Когда же он успел занять позицию? Пока я отвлекался на диверсионную группу?

Русский сам дает мне ответ — он начинает спускаться с дерева. Значит, или я пропустил его появление ночью, или он был там еще до меня. Проведя всю ночь в засаде, я ничего не знал об этом! Надо отдать ему должное: отличный специалист, с великолепной выдержкой. Столько времени находиться на дереве в неудобном положении и ничем не выдать себя! Все факторы учел: свет, маскировку. Не учел он только одного — меня.

Наблюдатель не спешит, каждое действие его продумано. Он до предела насторожен, лишних движений не делает. Слишком хитер, чтобы быть легкой добычей. Для меня сейчас главное — не допустить никаких резких движений, не выдать себя, иначе у него появится шанс улизнуть. Хуже всего, что группа диверсантов не успела уйти далеко, и если я ввяжусь с наблюдателем в перестрелку, они могут вернуться. Тогда уже мне придется молиться, чтобы вырваться отсюда живым. Нужно работать по схеме «один выстрел — один труп», после чего срочно сматываться.

Русский спускается по стволу, ветви и листва скрывают его от меня, лишь изредка мелькают в крохотных просветах части его тела. Он двигается так плавно, что даже не тревожит сидящих на дереве птиц. Я выжидаю, превратившись в изваяние. Минута–вторая… На какой–то миг лицо наводчика оказывается в перекрестии прицела, и я плавно нажимаю на спусковой крючок. Грохочет выстрел, приклад ударяет в плечо, и пуля пробивает русскому лоб. Мгновенная смерть! Голова его резко дергается, тело неуклюже, цепляясь за ветки, летит вниз. Все кончено. Теперь можно уходить.

Но поспешный отход погубил не одного хорошего снайпера. Пока ты выслеживаешь добычу, кто–то вполне может выслеживать тебя. Отползаю чуть вправо и, затаившись, на всякий случай, осматриваюсь. Снова меняю позицию, теперь уже быстро на четвереньках. Выжидаю несколько секунд, оставаясь неподвижным, но ничего не происходит. Чисто. Кроме меня и убитого русского наводчика, здесь никого нет. Если бы против меня работал русский снайпер, он бы проявил себя после моего выстрела. Ждать дольше нет смысла.

Земля под ногами вдруг содрогается, тишину разрывает страшный гул рвущихся вдали снарядов — заговорила русская артиллерия, и бьют иваны нещадно. Кажется, что небеса разверзлись и обрушили на наши позиции наказание Господне. Началось наступление, которое мы давно и напряженно ожидали. Нервы и выдержка у меня крепкие, но творящееся буйство кого угодно заставит встревожиться. Как бы не пришлось теперь прорываться к своим сквозь ряды атакующих врагов.

Уже на подходе к кромке леса, вслушиваясь в канонаду, понимаю, что до своих мне не добраться. Зрелище, открывающееся моим глазам, ужасает. Снаряды ложатся очень кучно по всей линии обороны. Русские так добросовестно утюжат наши позиции, что видно только стену вздымающейся вверх земли, зарево огня и заволакивающий все вокруг черный дым. Высунуться сейчас из леса самоубийственно. Да и задерживаться здесь неразумно. Мало того, что часть наступающих войск иваны наверняка скрытно проведут через лес, и тогда я окажусь прямо у них на пути, но и шальные снаряды то и дело разрываются среди деревьев. Желания попасть под один из них у меня нет. Единственное, что мне остается, так это углубиться в лес и переждать, отсидеться в какой–нибудь яме.

Ухожу подальше от кромки леса, отыскиваю подходящее местечко в небольшом овраге. Заползаю в углубление под хитросплетение растущих прямо из стенки оврага перекрученных толстых корней, ложусь под ними, набросив на себя маскировочную сетку. Место удачное. Заметить прячущегося здесь человека практически невозможно. Сверху меня скрывают от чужих глаз ощетинившиеся щупальца черных, с комьями земли на них, корней, а спереди непроницаемый, густой кустарник. Тут сухо и по–своему уютно. Особенно если сравнить с тем, что сейчас творится на наших позициях.

Несколько раз меня заставляют вздрогнуть человеческие голоса. Русские действительно перебрасывают войска через лес. Они наверняка организуют атаку по всей линии нашего полка, и Бауеру не позавидуешь, сражение предстоит серьезное. Даже здесь, вдали от побоища, земля трясется так, что край оврага осыпается. Что же говорить о тех парнях, которым сейчас падают на головы сотни снарядов. Может, и к лучшему, что пропущу участие в очередной кровавой бойне.

Звуки артподготовки понемногу смолкают, из тысяч глоток вырывается громогласное «урррраааа». Русские вопят так истошно, что у меня по спине пробегает леденящий озноб. Иваны пошли в атаку. Стрельба сотен карабинов, автоматов, пулеметов, минометов и пушек смешивается в один непрекращающийся отвратительный гул. Господи, помоги нашим солдатам, позволь им выстоять перед этой ордой!

Мне же остается только ждать. Когда бой закончится, буду пробираться к своим траншеям, а сейчас от меня ничего не зависит. Надеюсь, что вермахт сдюжит. Жутко хочется закурить, но рисковать ради этого жизнью не самая толковая идея. Устраиваюсь поудобнее и закрываю глаза. Усталость накатывается теплыми волнами, позволяю себе расслабиться и отрешиться от происходящего. Рядом не рвутся снаряды, не накатывает волна обезумевших от ярости красноармейцев, готовых проткнуть меня штыком. В отличие от моих товарищей, сегодня мне повезло.

Я заслужил право поспать, пока не прекратится весь этот чертов бедлам.

Глава 7

Никогда не считал себя везунчиком. Всего, чего достиг, приходилось добиваться с большим трудом. Еще в школе мой меланхоличный, спокойный характер постоянно становился причиной драк с одноклассниками. Первое время каждый норовил задеть меня, зная, что я не отвечу. Безнаказанность притупляла в них все человеческое, с каждым разом на меня сыпались все более изощренные шутки и оскорбления. Я переносил их стоически, но сверстники донимали и донимали.

Драться я не умел и не любил, хотя пареньком был крепким. Замыкался в себе, отходил в сторону, но однажды не выдержал. После очередной шутки накинулся на обидчика, схватил его за грудки и ударил головой об стену. Ярость затмевала рассудок, и если бы меня не оторвали от него, наверняка бы убил. Заступников было несколько человек, и они отделали меня по первое число. Домой пришел с разбитым лицом. Мама жалела меня, прикладывала к синякам мокрое полотенце, а отец только посмеивался в усы. Он всегда считал, что я стану настоящим мужчиной и без вмешательства со стороны родителей. Ну, таков мой отец. Может, и прав он был, предоставив мне самому научиться решать собственные проблемы.

Парни–одноклассники не сразу осознали произошедшие во мне перемены. Я продолжал оставаться меланхоличным, но лишь до той поры, пока кто–то не начинал меня допекать. Без лишних слов я сразу бил жестко и уже не мог остановиться. Поверженных обидчиков затаптывал ногами, их выбитые зубы застревали в костяшках моих пальцев. Доставалось и мне, конечно. В ушах после потасовок постоянно звенело, разбитые пальцы опухали, превращая кисти рук в подобие боксерских перчаток. Так продолжалось несколько дней, потом меня оставили в покое. Никто не хотел связываться с «этим сумасшедшим придурком».

В учебном центре перед отправкой на фронт мне тоже сперва пришлось туго. Тяжело было привыкнуть к муштре, все мое естество боролось с постоянным давлением над личностью. Постоянные взыскания и наряды стали для меня нормой. Мне казалось, что весь мир настроен только на то, чтобы вывести меня из равновесия, выбить почву у меня из–под ног. Я считал себя вполне сформированной гармоничной личностью, и всяческие попытки особо рьяных курсантов переделать меня, подстроить под чьи–то желания, воспринимал озлобленно. Драки снова стали частью моей жизни.

Если начальство прознавало о них, меня строго наказывали. Пришлось познакомиться с темным карцером. Я сидел в нем на хлебе и воде, и моей компанией были только клопы и крысы. От перенесенных лишений злоба закипала во мне с новой силой, и я ждал освобождения, чтобы мстить обидчикам. Друзей среди курсантов у меня не было, да я и не стремился к дружбе. Мне никто не был нужен.

Помог мне решить все мои проблемы один старый фельдфебель. Он заведовал подсобным хозяйством, куда направляли на работы хулиганов вроде меня ковырять лопатой навоз и пилить дрова.

— Зачем ты кипятишься так, парень? — спрашивал он меня, когда мы сидели после работы за чашкой кофе, уплетая хлеб с припасенным им яблочным повидлом.

В его конторке царила особенная атмосфера. Было в ней очень тихо, спокойно, и, несмотря на странную смесь запахов скотного двора, стружки и свежескошенной травы, как–то по–домашнему. Казалось, весь остальной мир где–то далеко, он нереален. Осязаемыми были лишь этот старик с морщинистым лицом, горячий кофе в жестяной кружке, толстые ломти хлеба да сладкое повидло.

— Ты сам провоцируешь агрессию, — тихо говорил мне фельдфебель, указывая на мои сбитые в кровь костяшки кулаков. — Это замкнутый круг, из которого ты никогда не выберешься, если не призадумаешься. Будешь себя так вести, не видать тебе армии, отправят тебя в лагерь гнить. Научись контролировать свои эмоции, стань спокойным внутри себя.

Старик был ветераном Первой мировой войны и в учебке к нему все относились с почтением, даже командование.

— Никого первым не трогаю, — оправдывался я, вгрызаясь в хлебную мякоть, и повидло расползалось по подбородку. — Бью только, когда меня задевают.

— Парень, тебя не хватит на всех, — улыбался старик. — Поверь мне. Самоконтроль и внутренняя дисциплина намного важнее, чем безрассудная показная доблесть. С твоими заскоками и несдержанностью тебя в первом же бою прикончат.

Я слушал вполуха, более увлеченный едой, чем рассудительными нравоучениями фельдфебеля.

— Вот скажи, кто важнее всего для тебя сейчас? — вопрошал он.

— Эм… Фюрер… Рейх, — начинал мямлить я, отправляя в рот очередной кусок бутерброда.

— Твои дети, пустоголовый юнец, важнее всего на свете, — старик в сердцах хлопнул ладонью по столу, разлив кофе. — Ты должен научиться выживать, Курт, чтобы вернуться к ним после войны, вырастить их и воспитать! Не все зависит от тебя, но многое. Продолжишь себя так вести, докатишься до трибунала еще здесь, в учебке. Мозги у тебя, конечно, прочистятся, только поздно будет. Ничто тебя не должно сбивать с пути. Ни болваны–курсанты, ни кретины–унтера. Понял?

Я кивнул, но, честно говоря, тогда не воспринял его слов.

— А если все же попадешь на фронт, — продолжал он полушепотом, — дерись храбро, но помни, что ради них, своих дочек, ты должен выжить и вернуться. Не лезь на рожон, как делал это до сих пор. Будь храбр, дерись честно, но не подставляй себя под пули с таким смиренным упоением, как делают это наслушавшиеся разной брехни тупицы. Стань мудрым, наконец. Пойми, что для тебя в этой жизни важнее всего. Иначе, как бы ни повернулась твоя жизнь, все равно проиграешь.

Я действительно понял его. Не сразу, но понял.

Глава 8

Бой разгорается. Судя по доносящимся до меня по звукам, сражение идет ожесточенное. Нашим обескровленным войскам отражение каждой такой атаки дается с величайшим трудом. Голод, бессонные ночи, отсутствие боеприпасов — все это сказывается на боеспособности и моральном духе солдат. Ко всем прочим невзгодам присовокупляется еще этот поганый майор фон Хельц! Он удерживает полк на никому не нужной позиции, губя жизни наших парней. Любому ветерану ясно, что единственно правильным решением в сложившейся ситуации было бы планомерное отступление с последующим выравниванием линии фронта, подтягиванием резерва и продуманным контрнаступлением. Нужны укрепления, свежие силы, пропитание, патроны. Нет же, фон Хельц боится прослыть трусом, хочет проявить свои «полководческие таланты», чтобы о нем заговорили!

Насколько хреново приходится капитану Бауеру, я понимаю. Даже немного жалею его. Находиться между бесноватым командиром и потерявшими остатки веры в победу солдатами крайне тяжело и опасно. Тонкая грань между пулей в спину и пулей в висок. Он не может не исполнить приказа, это не в его правилах. За каждого солдата капитан стоит горой, старается уберечь, но как это сделать в таких жесточайших условиях, когда ты балансируешь между долгом и честью? Надеюсь, он выживет в сегодняшней мясорубке.

Снова недалеко от меня проходит отряд русских солдат. Глубже вжимаюсь в углубление под навесом торчащих корней и замираю. Под рукой наготове держу гранату. Судя по поднимаемому иванами шуму, отряд их крупный, человек в сто, не меньше. Идут они не таясь, будто лес принадлежит только им. Прислушиваюсь к грубой русской речи, приблизительно определяю разделяющее нас расстояние. Метров двадцать. Если кому–то из них взбредет в голову подойти к оврагу, надеюсь, что маскировка не подведет. Заметь они меня, шансов выжить нет никаких. Только метнуть в самую гущу иванов гранаты, а потом постараться прикончить еще нескольких из карабина и пистолета. Долго продержаться не смогу, да и куда там устоять против нескольких десятков изрыгающих пули стволов. К счастью, русские проходят мимо, не обнаружив меня. Постепенно их голоса стихают, заглушаемые отзвуками разгоравшегося вдали побоища.

Высвобождаю руку, смотрю на часы. Бой длится уже семь часов. Значит, проспал я часов пять. Что ж, неплохо. Силы мне понадобятся. Судя по тому, как сместились отзвуки боя, русским, похоже, удалось овладеть нашими позициями. Во всяком случае, гул стрельбы явно отдалился. Неужто вермахт оставляет траншеи первой линии обороны?! Не хватает только оказаться отрезанным от своих чудовищной толпой противника! Что мне тогда предпринять? Как выбираться отсюда и куда? От подобных мыслей ощущаю мерзкий холодок в животе. Разметают Иваны наших, погонят, и где их тогда искать? Остается только молиться, чтобы наши удержались.

Бой постепенно стихает, взрывы все еще сотрясают землю, стрельба продолжается, но уже не так интенсивно. День близится к закату. Во время сумерек можно потихоньку начать пробираться к нашим рубежам. Самое сложное — преодолевать открытые участки, но вечерний сумрак будет моим помощником.

Подкрепляюсь шоколадными конфетами с первитином, делаю пару глотков из фляги. Голод дает о себе знать, но я давно привык довольствоваться малым. Прошли те времена, когда из–за отсутствия еды я впадал в отчаяние. Война научила выживать в любых условиях. Мальчишкам–новобранцам, которых бросают в эту бойню, гораздо тяжелее. Особенно когда по прибытии на фронт эти юнцы начинают понимать, насколько действительность отличается от бравурных выпусков кинохроник «Ди Фронтшау», и что они не доблестные солдаты Третьего рейха, а всего лишь пушечное мясо.

Стрельба стихла как–то разом, над лесом нависает странная тишина. Где–то вдали иногда раздаются отдельные автоматные очереди и взрывы гранат, но уже ясно, что битва закончена. Думать, о том, кто в ней победил, не хочется. Впрочем, и так понятно, что русский медведь намял нам бока. Вне зависимости от результата, нужно скорее попасть к своим. Солнце садится, раскрасив верхушки деревьев в багряные тона. Темнеет в этих краях быстро.

Осторожно выбираюсь из оврага, стою, прижавшись к толстому стволу дерева, прислушиваюсь и осматриваю окрестности. Чисто. Медленно двигаюсь вперед, лавируя между деревьями. Карабин держу на изготовку, но главным моим оружием станут теперь мои навыки. Все, что мне необходимо, это скрытно дойти до кромки леса и разузнать обстановку. Особых надежд не питаю, но вдруг нашим все же удалось удержать позиции.

Как же наше командование после стольких побед в Европе так позорно провалило эту кампанию? Я лично иллюзий давно не питаю, молюсь только, чтобы война закончилась у границ Германии и русские не вошли на нашу территорию. Как бы ни тужилась пропаганда, мало у кого возникают сомнения, что нас гонят с этой земли. Постоянные перебои с продовольствием, боеприпасами, почтой, наконец! Рейх выжимает все оставшиеся соки из страны, пытаясь противостоять натиску русских. Все в Германии закручено в этом дьявольском маховике под названием Восточный фронт. Женщины, старики, дети. Западный фронт доставляет неудобства, но скорее как назойливая муха, не дающая покоя постоянным жужжанием. Здесь, на Востоке, все иначе.

Я на Восточном фронте с самого начала кампании. Радовался первым успехам, первым блистательным победам, был глуп и неопытен. Но уже в ноябре сорок первого года, замерзая под Москвой, даже я понимал, что не учтен один важнейший, решающий фактор! И имя этому фактору — русский. Плевать на морозы! К ним можно привыкнуть, их можно перетерпеть. План «Барбаросса» был почти идеален. Мы вихрем пронеслись по Советскому Союзу, и никто не рассчитывал зимовать тут. Многие солдаты сдавали шинели в обозы, и жалели об этом в декабре, обматываясь тряпьем и газетами. Мы наткнулись на стену. Безоружную, малограмотную, полуголодную, но твердокаменную стену! Красная Армия быстро училась на своих ошибках, иначе Третий рейх давно бы делил эти громадные территории на жирные куски. Я видел много атак иванов. Создалось впечатление, что тут не переводятся люди. Советское командование расточительно, но оно добивается своих целей. Русских как песчинок в пустыне. Ни одна песчинка не имеет ценности, но если вас завалит кучей песка, попробуйте выбраться. Она просто погребет вас под собой, и вы сгинете под ее тяжестью. А если эти «песчинки» еще и дерутся так самоотверженно, упорно и свирепо, если они готовы ценой собственной жизни остановить вас, никакая армия, никакое оружие не поможет. Однажды наступит миг, когда они переломят вам хребет. Уже тогда я понимал, как нас обманывали, когда говорили, что на Востоке мы столкнемся со стадом безропотных скотов, подчиняемых жидо–большевистской гниде, и победа будет легкой. Скоты так не воюют, не защищают с такой яростью свою землю.

А потом начались поражения. Страшные бои в Сталинграде, где мне посчастливилось не участвовать, показали нам всю ничтожность обещаний берлинских бонз. Я вдоволь наслушался душераздирающих рассказов тех немногих бедолаг, которым удалось вырваться оттуда. Сотни тысяч наших солдат в Сталинграде были преданы верховным командованием, брошены на растерзание русским, доведены до отчаяния голодом и лютыми морозами. Пока бонзы отсиживались в тепле, наши обезумевшие от голода солдаты жрали вареные в котелках ремни.

Но мне придется и дальше воевать. И не потому, что присягал на верность фюреру. Мне глубоко на него плевать. Я больше не верю ему. Мне придется сражаться, чтобы не дать русским возможности прийти на мою землю и добраться до моей семьи. После того что мы сделали с их страной, будет ли нам пощада, когда мы проиграем? У меня было много времени подумать над этим, поставить себя на их место. Я бы не простил. Стер бы всех с лица земли, не оставив ни одного города, ни одной деревушки, ни одного дома. В этой войне нет правил, и не будет их до ее конца. Нет таких понятий, как воинская честь. Я могу назвать лишь несколько человек среди известных мне офицеров, имеющих хоть небольшое представление об офицерской чести. Капитан Бауер один из них. Будет жаль, если он погиб в сегодняшнем бою.

Прячась за деревьями, добираюсь, наконец, к краю леса и внимательно осматриваю через половинку бинокля наши прежние позиции. Поле перед ними усеяно трупами и сгоревшей техникой. Солнце уже скрылось, в небе повисла полная луна. Слабая надежда, что полк удержался, исчезает. Из траншей доносятся звуки аккордеона и пение. Иваны празднуют свою победу. В небо взлетают осветительные ракеты, и я хорошо вижу зеленые каски. Странно, но жгучей, испепеляющей ненависти к врагам я не испытываю. Война есть война. Она давно притупила мои ощущения. Вероятно, защитная реакция, чтобы не сойти с ума.

Русские мне настолько хорошо видны, что могу снять любого из них, но делать этого не стану. Выдать себя, а потом бегать от них по лесам? Бессмысленное и опасное занятие. Штайнберг наверняка бы подстрелил парочку. Но потому я еще и жив, что не Штайнберг.

Итак, я нахожусь в русском тылу. Чтобы пройти к своим, придется топать в обход траншей по лесу, а это огромный крюк. Ко всему прочему, мне неизвестно, насколько далеко русские отбросили наши войска. Если они отступили, я найду их быстро. А если в фон Хельце заговорил разум, и он поспешно уводит войска на запад? Вот тогда положение мое действительно незавидное, и придется плутать по этим опасным дебрям черт знает сколько времени.

Лес наверняка кишит патрулями иванов, зачищающих его от не успевших отойти остатков наших войск. Время явно работает не на меня, а потому пора двигаться. Чем скорее догоню своих, тем лучше. Поскольку мы обретаемся в этих краях уже пару месяцев, я неплохо ориентируюсь в округе без карты. Мысленно прокладываю маршрут и, тихо ступая, возвращаюсь в лес.

Глава 9

Несколько раз натыкаюсь на небольшие группы русских солдат, но без труда обхожу их. Однажды все же пришлось затаиться. Иваны двигались в ночи так тихо, что я заметил их в последний момент. Красноармейцы прошли как раз там, где бы через минуту оказался я, не задень случайно кто–то из них ветку. В тусклом лунном свете, пробивающемся сквозь кроны деревьев, мне удалось разглядеть их хмурые, сосредоточенные лица. Это были ветераны, имеющие боевой опыт, поучаствовавшие во множестве сражений, а потому представлявшие серьезную угрозу. Такого противника нельзя недооценивать. Меня они не заметили и проследовали дальше, а я еще несколько минут стоял, вжавшись в ствол дерева и боясь шелохнуться. Однако больше никого не появилось.

Проглотив таблетку первитина и допив из фляги остатки воды, продолжаю путь. Я уже достаточно удалился от опасной близости наших бывших позиций, когда небо заволокли облака, скрыв луну и звезды. Стало совсем темно, не видно ничего на расстоянии вытянутой руки. Можно сверять путь по компасу, но идти вслепую, зная, что вражеские патрули снуют повсюду, крайне неразумно. Возможно, к утру русские успокоятся и пробираться станет легче. Решаю воспользоваться ситуацией и отдохнуть. Зарываюсь в кустах, накрываюсь маскировочной сетью. Вдали иногда постреливают, в ближайших зарослях шуршат мыши. В первый год войны я выматывался так, что мог спокойно спать даже на танке, идущем в бой и стреляющем на ходу. Бывало и такое. Теперь все иначе. Война и профессия научили меня спать чутко и просыпаться в заданное время. Вот и сейчас открываю глаза за час до рассвета.

Я намереваюсь сократить путь и пересечь небольшую речку по перекинутым через нее бревнам, но судьба решает создать мне лишние трудности. Группа из пяти русских солдат поджидает там таких, как я. Они устроили засаду за пригорком на поросшем ивняком берегу, откуда «мостик» хорошо просматривается. Трое спят, закутавшись в шинели, а двое сидят, вяло переговариваясь.

Мне повезло, что вышел именно с этой стороны речушки, оказавшись позади них. Появись я на другом берегу, уже бы плыл по течению кверху брюхом с простреленной башкой.

Светает, и я отчетливо вижу каждого из них. Бодрствующие русские выглядят уставшими, но на небритых лицах читается полная умиротворенность. Задание их явно совсем не тяготит, и, судя по всему, они рады немного расслабиться вдали от линии фронта.

Обдумываю, как поступить. Можно уйти дальше по реке, переправиться вплавь. Но в воде я беззащитен. Переплывать в одежде тяжело, да и бродить потом мокрым желания большого не испытываю, а раздеваться и пересекать реку с водруженным на голову свертком одежды и оружием, или сооружать для скарба плотик из веток, опасно. Что, если в этот момент попадусь на глаза одному из шатающихся по лесу иванов? Голый посреди реки, руки заняты тем, чтобы не замочить вещи! Никакой сноровки не хватит выпутаться из такой говенной ситуации. Точно пристрелят или возьмут в плен. А если действительно умудришься улизнуть? Будешь бегать потом по лесу дни напролет с искусанной мошкарой голой жопой.

Небо за кронами деревьев быстро светлеет, стелется густой туман, трава и листья вокруг влажные от росы. Может, попробовать снять сидящих в засаде Иванов? Завалить сразу пятерых сложно, но при определенной доле везения… У одного из них ППШ с рожковым магазином на тридцать пять патронов, у второго трехлинейная винтовка Мосина. За поясом по две гранаты Ф–1. Возле спящих солдат лежат «трехлинейка» и два ППШ… Забросать их для начала «колотушками»? Шум на весь лес поднимется, а рядом могут быть и другие иваны. Малейшая ошибка, и придется ввязываться в бой, прорываться или бежать. Едва ли получится скрыться здесь, на территории, полностью контролируемой советскими войсками. Прочешут чащу, пустят по пятам собак… Я решил не рисковать.

Отклонение от маршрута выматывает меня. Иду по заболоченному участку, сапоги увязают в вязкой грязи. Лицо сплошь покрыто липкой паутиной, шея и руки чешутся от укусов комаров. Одежда пропиталась влагой, и создается впечатление, что на меня надеты средневековые доспехи, тяжелые и холодные. Сверяюсь с компасом. По моим представлениям, остается пройти еще километров двадцать. Я в глубоком русском тылу, скоро должна показаться дорога, извилистой лентой прорезающая лес. Наверняка иваны активно используют ее, но эту преграду пересечь просто необходимо.

Участок леса, окаймлявший грунтовую дорогу, оказывается не очень удобным для перехода. Деревья редкие, кустарника почти нет, а трава всего по щиколотку, не выше. К тому же между лесом и дорогой с обеих сторон открытое пространство шириной метров по двадцать, да еще и местность холмистая. Дорога идет то в горку, то под уклон и оттого плохо просматривается.

Прячусь на линии деревьев, стараясь слиться с пейзажем, осматриваюсь и прислушиваюсь. Тихо, только птицы щебечут, перелетая с ветки на ветку. Искать другое место для перехода нет смысла. Один рывок, и через несколько секунд я уже буду на другой стороне. Нужно преодолеть всего–то пятьдесят метров открытого пространства. Кажется совсем мало, пока не представишь, как на дороге неожиданно появляется пара десятков красноармейцев, и прошивает тебя очередями из ППШ.

Уже собираюсь ринуться вперед, когда раздается глухой рокот мотора. Вжимаюсь в землю. Мимо проносится русский офицер на мотоцикле с пустой коляской, оставляя за собой клубы пыли. Приходится ждать, пока осядет пыль, ведь русский мог оказаться не один. Едва вдали растворяется треск двигателя мотоцикла, со всех ног бегу через дорогу, и падаю между деревьями. Пытаюсь отдышаться, сердце готово выпрыгнуть из груди от радости.

Улавливаю очередной шум. На этот раз пешая колонна. Черт! Они никогда не спят, что ли? В лесу чуть ли не за каждым деревом по ивану, на дороге их столько, что не протиснешься. Кто у них на позициях сидит?!

Колонна появляется со стороны фронта, и я вздрагиваю от удивления. Наши! Но радость быстро сменяется горечью и разочарованием. Колонна немецких солдат понуро бредет в сопровождении нескольких красноармейцев. Пленные! Их около полусотни.

Колонна немцев напоминает похоронную процессию. Опустив головы, они покорно идут, не помышляя о сопротивлении. У некоторых связаны руки за спиной, кое–кто ранен. Грязные, оборванные, отрешенные и смирившиеся с незавидной судьбой. Унизительное зрелище. Нескольких пленников я знаю, это люди из нашего полка. Их либо взяли во время боя на позициях, либо потом отловили в лесу. Впрочем, неважно, как это произошло. Незавидная участь их ожидает. Уж лучше пулю в лоб, чем советский плен.

Колонна проходит прямо передо мной. Когда они исчезнут из виду, я смогу спокойно продолжить путь, будучи не замеченным. Разум увещевает, что надо пропустить их, не выдавая своего присутствия, но сердце сопротивляется. Это же мои товарищи! Я должен хотя бы дать им шанс спастись. Ведь не зря я оказался здесь в тот же момент, что и они. Необходимо попытаться, прочь колебания.

Конвоируют их пятеро молодых ребят. Они в касках, затянуты в накидки. Двое вышагивают с другой стороны колонны, их знаков отличия не видно. Узнать, кто из конвоиров командир, становится основной задачей. Начинать снимать охранников надо именно с него, успех во многом зависит от этого. Лишить их «головы», посеять панику.

Внимательно разглядываю иванов, одновременно готовясь к стрельбе. На одном из русских сапоги отличного качества и пошива. Да, они перепачканы в грязи, покрыты пылью, но хорошее качество обуви грязью не скроешь. Конечно, сапоги можно стянуть с трупа, но дело не только в них. Русский держится как–то более свободно, в нем чувствуется военная выправка. Прямая осанка, идет не сутулясь. На шее его болтается наш МП–40. Иван чуть оборачивается удостовериться, что колонна не растянулась, и полы его накидки слегка расходятся. Вижу добротную кожаную кобуру и часть портупеи. Первая цель найдена. Вторым решаю обезвредить рядового с ППШ, замыкающего колонну. У него удобная позиция, чтобы скосить разбегающихся пленников автоматными очередями, а значит, он представляет наибольшую опасность.

Вычисления огня и подготовку к стрельбе произвожу за считаные секунды. С такого расстояния могу снимать русских и без оптики. Конец колонны поравнялся со мной, я прицеливаюсь и беру командира в перекрестье прицела. Жду, чтобы колонна максимально отдалилась от меня, и плавно нажимаю на спусковой крючок. Голова командира дергается, он неуклюже валится в пыль. Передергиваю затвор, и всаживаю вторую пулю в шею замыкающего солдата. Он подскакивает на месте, схватившись обеими руками за горло, сквозь пальцы сочится кровь. Наводя прицел на спину третьего конвоира, ору во всю глотку:

— Бегитееее!

Снова нажимаю на спусковой крючок, но под пулю попадает один из разбегающихся врассыпную пленников. Ноги его подламываются, он падает, прижимая пальцы к животу. Троица русских уже опомнилась, бьет спасающихся пленников из автоматов. Пули прореживают толпу беглецов. Рад бы подстрелить еще кого–нибудь из конвоиров, но слишком поздно. Теперь между ними и мной несколько десятков мечущихся под прицельным огнем пленников.

На дороге появляется грузовик. В шуме перестрелки я не услышал звук мотора. Машина останавливается, из кузова высыпают красноармейцы. Не хватало только попасть под шальную пулю. Моя миссия закончена, я ничем больше не могу помочь пленникам, только уповать на то, что кому–то из них удастся скрыться в лесу. Откатываюсь с пригорка, по–пластунски отползаю в глубь леса и поднимаюсь.

Отовсюду доносится стрельба, хруст ломаемых веток, крики. Сколько же шума из–за меня! Теперь главное, не попасть в лапы к красным. В душе ругаю себя, но что сделано — то сделано. Естественно, иваны пошлют погоню, и не допустят у себя в тылу разгуливающего врага. Они вскоре поймут, что по колонне работал снайпер, и тогда бросят на мои поиски дополнительные силы. Тем быстрее мне надо покинуть это проклятое место, бежать без оглядки. Когда русские очухаются, я уже буду далеко.

Перепрыгиваю через небольшой овражек, оказываюсь в густой чаще. Мчусь не осторожничая, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветки. Метров через сорок едва не налетаю на немецкого солдата. Он стоит скорчившись, упираясь руками в ствол дерева, его тошнит. Резко останавливаюсь, хватаю его за плечо. Солдат вздрагивает, тело его пробивает судорожная дрожь. Словно затравленный зверек он поворачивает ко мне голову. Господи! Малыш Земмер! Уставился мне в переносицу обезумевшим взглядом, не узнавая. Его лицо искажает гримаса боли и ужаса. Без лишних разговоров ладонью бью его по щеке. Шлепок такой звонкий, что с дерева вверх взмывает испуганная стайка птиц:

— Очнись, солдат! — кричу ему прямо в лицо.

Глава 10

Земмер постепенно приходит в себя. Его еще бьет дрожь, но он узнает меня.

— Герр обер–ефрейтор, вы?! — смотрит на меня расширенными от удивления глазами.

— Соберись, солдат! — трясу его за плечи. — У нас нет времени. Ноги отсюда уносить надо.

Земмер, трясет головой, снова сгибается пополам, и блюет на мыски собственных сапог. Я тяну его за воротник.

— Ну же! Что ты как баба беременная?!

Не разгибаясь, он поворачивает голову ко мне, испуганно косится снизу.

— Смотри мне в глаза, солдат! Слышишь меня?

Земмер кивает.

— Блевать и пускать сопли будешь потом, — зло рявкаю на него сквозь зубы, окончательно срываясь. Если парня не привести в чувство, он точно погибнет: — Бежишь за мной. Отстанешь — возвращаться не буду. Все понял?

Он снова кивает, и я выпускаю его ворот.

— Возьми, — протягиваю ему свой «вальтер».

— Спасибо, Курт, — мямлит Земмер и нерешительно берет пистолет.

— Отвечать по уставу, солдат! — приходится вновь влепить ему пощечину.

— Так точно, герр обер–ефрейтор! — громко чеканит он слова, вытягиваясь в струнку.

— Другое дело, — уже спокойнее говорю я. — Выполняйте приказ, рядовой.

Взор его прояснился, в глазах появилась некая уверенность. Замечательно. Позже извинюсь за то, что был резок, а сейчас нужно убираться отсюда. У меня много вопросов к нему, но с этим можно подождать.

Земмер сжимает «вальтер», который явно прибавляет в нем бодрости духа.

Тяжелый топот заставляет нас обернуться. Солнце светит нам в глаза, и четверых русских мы замечаем не сразу. Как, впрочем, и они нас. Нас спасают мой опыт и мгновенная реакция. Вскидываю к плечу приклад карабина, стреляю, и один из преследователей оступается, сминая кусты. В ответ иваны открывают беспорядочную пальбу.

Отскакиваю за ствол, а Земмер плюхается на землю. Частой ошибкой неопытных солдат является то, что в тот момент, когда их обнаруживают, они на открытом пространстве вжимаются в землю и замирают. Они надеются, что вражеские пули не достигнут их. Не осознают, что через долю секунды противник направит на них всю свою огневую мощь. Уж куда лучше в такой ситуации постараться найти укрытие, даже если до него придется стремительно бежать, петляя и пригибаясь. А уж в лесу, среди деревьев, проделать это гораздо проще. Затея весьма опасная, и требует огромной выдержки и самообладания, но это единственное, что может спасти солдата. Ведь попасть в движущуюся цель намного сложнее.

— Земмер, за мной! — ору ему. Он резко поднимается и кидается ко мне.

Я срываюсь с места и бегу, продираясь сквозь гущу леса. Земмер не отстает, усердно следует за мной. Слышу за спиной его тяжелое дыхание, хруст сминаемых кустов. Сердце бешено колотится, пули свистят совсем рядом, выбивая щепки из деревьев и сбивая ветки рядом с нашими головами. Один из русских палит из автоматического оружия и патронов не жалеет. Еще пятнадцать метров и мы скроемся за большой поваленной сосной, уйдем из зоны прямой видимости.

Иваны близко, я слышу их крики. Они загоняют нас как зайцев, пытаясь зайти с двух сторон. Оглядываться нет времени. К стрекоту ППШ присоединяются хлопки двух трехлинеек. Но русские слишком спешат, и их пальба не причиняет нам вреда. Будь я на их месте, то не бежал бы сейчас, как олень, перескакивая через пни и коряги, а остановился, перевел дыхание и с колена прицельными выстрелами разворотил бы нам затылки. Но они, на наше счастье, судя по всему, не профессиональные солдаты, а обыкновенные крестьяне, которым Сталин доверил оружие, и которых командиры, толком не научив с ним обращаться, бросили в эту кашу.

Мы зигзагами несемся к поваленной сосне, остается лишь прыгнуть через нее, когда Земмер сильно налетает мне на спину, и я только чудом не теряю равновесия. Он завывает от боли. Все–таки они попали в него!

Кубарем перелетаю через ствол поваленного дерева, не теряя ни секунды, направляю карабин на преследователей. Краем глаза замечаю, как Земмер валится рядом, и со стонами хватается за левую ногу. Отвлекаться некогда. Ловлю в прицел красноармейца с ППШ и нажимаю на спусковой крючок. Русский падает, как подкошенный, несколько раз дергается и затихает. Теперь их остается двое, и оба с винтовками.

Они резко пригнулись и крадутся, отклячив зады. А ведь и вправду неумехи–крестьяне! Но надо торопиться, иначе к этим клоунам могут присоединиться другие, более профессиональные «артисты». Пора прекращать их концерт. Мне, как снайперу, не сложно представить, где у согнувшегося человек находится голова. Снимаю первого, второй поворачивается и неуклюже бежит прочь. Всаживаю ему пулю чуть ниже левой лопатки. Все кончено, теперь следует заняться раненым Земмером и побыстрее отсюда сматываться.

Парнишка сидит, зажав руками бедро, и покачивается, подвывая. Его пальцы в крови, из–под ладоней на штанине расплывается темное пятно. Не теряя драгоценного времени, отрываю его руки от раны, разрезаю ножом брючину. Пуля прошла по касательной, прорвав кусок мышцы и не задев кость. Не так уж и плохо. Наспех перевязываю Земмеру рану бинтом из индивидуального пакета. Он морщится, вздрагивает от боли, но я не обращаю внимания — не место и не время для сантиментов и жалости. И хотя ранение легкое, меня оно беспокоит, поскольку предстоит преодолеть много километров, и бедняга вынужден будет постоянно нагружать ногу. Ладно, если кровотечение не остановится, можно попробовать прижечь рану порохом. Метод варварский и чертовски болезненный, чреватый возможностью заражения и отмирания тканей, но тем не менее действенный. Но сделаем это только в крайнем случае.

— Все в порядке, парень, — успокаивающе говорю ему. — Опирайся на мое плечо, и уходим. Подобие костыля тебе по дороге найдем, оставаться здесь нельзя.

Он повинуется, я помогаю ему подняться. Сперва двигаемся медленно, чтобы Земмер привык, подстроился. Он держится молодцом. Видно, что при каждом шаге он испытывает мучение, но старается не показать виду. Как только на пути попадается молодое деревце толщиной в два пальца, срезаю его ножом, обстругиваю тонкие веточки. Теперь Земмеру идти гораздо легче, но я все равно предупреждаю его:

— На раненую ногу старайся не наступать.

— Да, герр обер–ефрейтор, — благодарно кивает он. — Постараюсь.

Минут двадцать идем быстро. Земмер плетется рядом, но виду не показывает, что устал. Иногда приходится останавливаться, замирать и вслушиваться. Это дает бедолаге возможность немного отдышаться и передохнуть. Ни на кого пока не наткнулись и слава богу. Ни русских, ни немцев. Пора бы ненадолго устроить привал, но я опасаюсь, хочется подальше отдалиться от дороги. Кто знает, вдруг русские, обнаружив трупы четверых солдат, пошлют по следу собак. Маловероятно, но все же.

Земмер пыхтит, лицо у него красное от напряжения, покрыто бисеринками пота. Ясно, что долго так не протянет, и я сдаюсь, даю ему десять минут на отдых. Он тут же бухается в траву. Растянувшись, ловит воздух широко открытым ртом.

— Молодец, — хвалю его я, слегка толкая пальцами в плечо. — Хорошо держишься.

— Стараюсь, герр обер–ефрейтор, — вздыхает он.

— Ладно, пока сидим, рассказывай, как в плену оказался.

Земмер усаживается поудобнее, чтоб не тревожить раненую ногу, вытирает тыльной стороной ладони пот со лба и начинает сбивчиво говорить:

— Русские устроили большое наступление. Капитан Бауер приказал мне с фланга отсекать командиров и автоматчиков. Но они шли волна за волной. Мы делали все, что от нас зависело, но их натиск сдержать было невозможно. В итоге они смяли нас, герр обер–ефрейтор, смяли как листок бумаги… — голос Земмера вновь начинает дрожать.

— Только давай без истерики.

— Это было ужасно… Кругом взрывы, стрельба–трупы… Я думал нас всех прикончат… — он тяжело сглатывает и умолкает.

— Как оказался в плену? — спрашиваю я, понимая, что сам он говорить не начнет — слишком тяжелый шок пережил.

— Ну… — он сухо кашляет, прочищая горло, и стыдливо опускает глаза.

— Продолжай, — настаиваю я.

— Испугался я. Русские меня заприметили, стали подбираться… Бросил я винтовку и побежал. Кругом рвались снаряды, и я уже никак не мог вернуться на наши позиции. Ничего не понимал. Все перепуталось. Не знал, где наши, где русские. Упал в какую–то воронку, полную трупов… вперемешку там и наши были, и русские… Не знаю, сколько пролежал среди них, среди мертвецов этих. Страх меня сковал. Потом иваны меня и нашли там. Сначала хотели пристрелить, но, на счастье, их командир появился, запретил им.

Земмер смолкает, смотрит отрешенно перед собой.

— Что было дальше?

— А что дальше? — бормочет он, пожимая плечами. — Согнали всех пленных к траншеям, заставили трупы наших убирать. Своих русские сами собирали и хоронили. Потом отсортировывали нас по группам. Старших офицеров отдельно, солдатню отдельно. Продержали под дулами до рассвета и погнали в неизвестном направлении.

— Вас били?

— Нет. Даже… — он с опаской переводит на меня взгляд, словно хочет сообщить что–то, но побаивается. — Даже пожрать дали перед тем, как в колонну построить.

— Ты Бауера видел?

— Нет, — Земмер отрицательно машет головой.

— Хорошо, — я поднимаюсь и сверяюсь с компасом. — Ты готов?

— Да.

— Тогда вперед.

Долго пробираемся по лесу без каких–либо злоключений, пока не выходим к небольшой поляне. Сил нет уже ни у Земмера, ни у меня. Грязные, голодные, измотанные. Плутаем, сверяемся с компасом, бредем дальше. Из леса выбираемся ближе к вечеру. Впереди открытое пространство. Сейчас идти по нему нельзя, нужно дождаться темноты. Пока Земмер отдыхает, в бинокль осматриваю из укрытия местность. Замечаю людей вдали… Наши! Наши позиции, никаких сомнений!

— Земмер, — радостно окликаю его через плечо. — Мы добрались!

Полагаю, что услышу от него восторженный вопль, но никакого ответа нет. Земмер свернулся калачиком на траве и крепко спит. Растормошить его удается с огромным трудом. Первые несколько секунд он не понимает, о чем я ему говорю, а потом вдруг хватает меня за рукав и на лице его расплывается широкая улыбка от уха до уха. Если бы мне полчаса назад сказали, что мы с Земмером скоро будем пританцовывать и весело напевать под нос какую–то дурацкую песенку, не поверил бы!

Вынырнувший невесть откуда часовой направляет на нас карабин.

— Стой! Кто идет? — строго вопрошает он.

— Сейчас по каске прикладом тебе треснем, — беззлобно бурчит Земмер. — Будешь впредь своих узнавать!

Часовой в замешательстве открывает рот, а я удовлетворенно киваю в подтверждение шутливой угрозы Земмера.

Мы вернулись. Все остальное уже не важно.

Глава 11

Впервые за двое суток позволяю себе немного расслабиться. Мы попали в расположение тыловой резервной группы, в срочном порядке распределяющей новобранцев по поредевшим полкам. Новость о прибытии нескольких сотен «желторотиков» радует. Наконец наши части доукомплектуют личным составом, и тогда, возможно, удастся удержать линию обороны. Командование еще надеется выровнять зыбкую полосу фронта, что, впрочем, неплохо. Хотя мне лично все эти потуги кажутся неоправданной растратой сил и людей.

Деревенька, около которой готовятся фортификационные сооружения и роются траншеи, чудом уцелела, но местные жители покинули ее. Может, сбежали к партизанам в леса, а может, всех их отправили на тот свет, чтобы под ногами не мешались. Здесь царит полнейший беспорядок, и суета, но меня все это мало волнует. Единственное, что сейчас занимает меня — местонахождение роты Бауера и судьба самого капитана. Вразумительного ответа от кого–либо добиться сложно.

Когда часовой препровождает нас к своему командиру, возникают небольшие сложности. Отправляясь на задание, я никогда не брал документы, оставляя их у Бауера, а карманы Земмера, понятное дело, обчистили иваны. Но много людей знают меня в лицо либо наслышано о моих успехах, а потому проблема вскоре решается, и нас отпускают. Земмером тут же начинает заниматься ротный санитар, сразу замечая, что у парня нет никаких шансов отдохнуть в госпитале.

— Тут ребята и с более тяжелыми ранениями воюют, — ворчит он.

— Жаль, парень на грани срыва, я его еле дотащил. Передышка ему бы не помешала, — пытаюсь выбить для Земмера несколько дней.

— Тут много кому нужна передышка, — сварливо бурчит санитар, видимо имея в первую очередь себя.

Обработав рану антисептиком и перебинтовав, он Отпускает нас.

Мы находим приют в избе, занимаемой уроженцем Тюрингии капитаном Калле. Изнуренный многодневными боями, худой и нервный офицер, он рад обменяться с нами новостями. Его рота находится при штабе и якобы держится в качестве резерва, хотя на самом деле охраняет толстую жопу командира полка фон Хельца. Едва мы с Земмером приканчиваем принесенную пухлым румяным ординарцем Калле с полевой кухни еду, он настойчиво просит поведать ему подробности наших «приключений». Немного изменив историю о том, как Земмер сдался в плен, рассказываю обо всем, что с нами произошло. Калле с интересом слушает, иногда покачивая головой и хмуря брови. Закончив, спрашиваю его о нашей роте.

— Знаю, что им не удалось удержать позиции, — чешет затылок Калле, но это мне и самому известно, видел собственными глазами. — Они отступили и закрепились на каком–то участке. Связь с ними еще не налажена. Я уже две группы связистов посылал, они не вернулись. По всем сводкам, наш полк понес большие потери, — и добавляет горделиво: — Но благодаря майору фон Хельцу устоял.

— Понятно, — говорю я скептически, с трудом сдерживаясь, чтобы не ляпнуть какую–нибудь колкость в адрес фон Хельца.

— Вот майор Зонненберг, командир соседнего полка, — грустно морщится Калле, — погиб. Самолично пытался поднять струсивших солдат в контратаку. Безрассудный поступок. Солдат так и не поднял, а самого разорвало снарядом в клочья. Даже хоронить нечего.

— Жаль, — киваю я.

Майор Зонненберг был отличным офицером, я знал его немного. Он переживал за каждого бойца, относился ко всем подчиненным, как к родным сыновьям. Майор действительно был отцом для солдат и храбрецом, каких мало. Если бы у нас был такой командир, столько бы ребят не гибло. Но Калле, похоже, не разделяет моего мнения. Искренне восхищаясь отсиживающимся в тылу напыщенным индюком фон Хельцем, он считает поступок Зонненберга проявлением глупости.

— Так вот, фон Хельц удержал основные позиции, давая тем самым нам возможность успеть подготовить линию обороны. Великолепная хватка! Наши солдаты тут неделями не спят, рвы копают, траншеи, укрепления строят. Майор придает им веру, а среди них, сам знаешь, есть такие элементы, которые ни во что уже не верят. Ни в победу Великой Германии, ни в фюрера, ни в самого Господа. А без веры и солдат не солдат, таково мое мнение. Но фон Хельцу удалось выстоять! Он вернул в души сомневающихся веру в победу Великой Германии.

— Он был во время боя на передовой? — спрашиваю я, но Калле не замечает иронии.

— Зачем? — он обескураженно взирает на меня. — Чтобы попасть под пули, как Зонненберг? Майор отсюда управлял битвой.

Я пожимаю плечами, борясь с нарастающим внутри чувством склизкой, липкой гадливости к «мудрому» Хельцу, прячущемуся за спины простых солдат. Калле бесполезно объяснять, что майор хитрый жук, а потому перевожу тему разговора:

— А что слышно от высшего командования? Наверху знают здешнюю обстановку?

— Ты не первый день воюешь, Курт, — кривится капитан и, посмотрев на дверь, тихо продолжает: — Сам все должен понимать. Там еще больше бардака и неразберихи, чем на местах. Мы хотя бы видим истинное положение дел. А они там колдуют над картами и трясутся за свои погоны.

Калле странный человек. Он не цепляется, как многие, за национальную идею, тысячелетний рейх и прочую ерунду. Он, как я и как капитан Бауер, просто вояка, выполняющий свою работу. Калле хочет победить, но удобно пригрелся возле не лезущего на рожон фон Хельца, и это ему нравится. Слышал я также, что капитан любит лично поучаствовать в расстрелах пленных, чтобы, как он говорит, «рука не потеряла сноровку».

В избу снова вваливается ординарец.

— Герр капитан, еще несколько человек с передовой вернулись.

— Зовите.

В дверях появляется офицер, о чем, впрочем, по внешнему виду сразу и не догадаешься. Знаки отличия сорваны, правое ухо в запекшейся крови, с ног до головы перемазан в грязи.

— Обер–лейтенант Пильке, — вытянувшись по струнке, представляется он.

Он оказывается командиром 3–й роты соседнего с нами пехотного полка.

Калле предлагает ему присесть, а ординарца просит найти еще что–нибудь из еды. Обер–лейтенант дрожащими руками принимает предложенную ему сигарету и закуривает.

Жутко клонит в сон, и я с трудом сдерживаюсь, чтобы не заснуть. Земмер уже задремал, примостившись в углу на лавке, но мне хочется выслушать историю Пильке, ведь он может знать что–то про мой полк.

— Сколько человек вы привели? — деловито спрашивает Калле.

— Мы вырвались из плена, — поясняет Пильке. — Со мной два солдата и унтер–офицер.

— Вот те раз! — Калле аж присвистнул. — Вы сегодня не первый, кому удалось улизнуть из грязных лап этих скотов! А как угораздило–то в плен попасть?

— Иваны в этот раз хорошо подготовились, — нервно выпуская струйку дыма, отвечает Пильке. — После артподготовки и первых минут боя я потерял половину роты. А когда русские стали приближаться, солдаты дрогнули, — продолжал обер–лейтенант, — я лично пристрелил одного, но должного действия не возымело. Эти трусы бежали. Несколько ветеранов, пара унтеров и я пытались остановить позорное бегство. Тщетно. Нам тоже пришлось отступить. Русские гнались по пятам, стреляли в спины. Нас накрыло минометами, я упал, заваленный землей. Как позже выяснилось, при обстреле я единственный остался в живых. Тела моих товарищей лежали рядом.

Обер–лейтенант замолчал, прикусив нижнюю губу, словно горько ему вспоминать потерю боевых товарищей, но мне почему то казалось, что он лукавит.

— Да, — словно очнувшись, заговорил он вновь. — Когда я пришел в сознание, русские уже прочесывали отвоеванные ими позиции, собирая оставшихся в живых и легкораненых. Вот и меня тоже подобрали.

— Как с вами обращались? — интересуется Калле.

— Нормально. — Пильке тушит окурок в служившей пепельницей маленькой жестяной банке из–под рыбных консервов. — Надавали слегка по морде, отобрали документы. Я, честно говоря, ожидал, что пристрелят сразу или измываться будут. Нас отсортировали по группам для отправки в тыл. Я давно воюю, Железный крест имею, штурмовой знак и «Мороженое мясо», конечно, но такого страху, как у них натерпелся, не припомню.

— А погоны где? — сухо спрашивает капитан.

— Все знаки отличия русские сорвали, — помедлив, отвечает обер–лейтенант, и я понимаю, что он врет. Догадался ли Калле, не знаю.

— Хорошо, продолжайте. Что было дальше?

В избе тепло, душно, но если отбросить некоторые недостатки, уютно. Видно, что капитан любит комфорт, и чистоту. В углу даже патефон стоит, вещь, на мой взгляд, тут совершенно неуместная. Для полной идиллии не хватает лишь темной тяжелой портьеры и камина. Слушая рассказ Пильке, не замечаю, как впадаю в дрему. Голос Пильке затихает, затем пропадает вовсе. Кто–то хлопает меня по плечу, тормошит. Открываю глаза.

— Эй, герой! — Калле стоит, склонившись надо мной. — Очнись!

— Что? — я протираю глаза. Голова тяжелая, во рту пересохло.

— Вот он ваш спаситель, дрыхнет, — капитан поворачивается к Пильке, тыча в меня пальцем.

Половину истории обер–лейтенанта я проспал и не слышал, как он рассказывал о неизвестном стрелке, благодаря которому им удалось спастись из плена на лесной дороге. Лица Пильке я не помнил. Да и как запомнить, они брели там все сплошной серой массой.

Пильке подскакивает ко мне, обнимает, а потом принимается трясти мою ладонь в рукопожатии. Чуть не переломав мне пальцы, он выпускает ладонь и начинает ходить по земляному полу из угла в угол, возбужденно приговаривая:

— Я сразу! Сразу сообразил, что работал отличный стрелок. Мы бросились врассыпную, но многих покосило огнем. Да еще как назло грузовик, набитый иванами, на дороге появился, — он снова кидается ко мне и жмет руку. — Не думал, что спасти нас под силу одному человеку! Искренне вас благодарю! Вы подарили жизнь по крайней мере четверым верным солдатам вермахта!

Он надоедает мне своими душевными излияниями еще пару минут. Смущаться, как девушка, я не стал, но чувствую некоторую неловкость из–за того, что тогда не сразу принял решение об освобождении пленных, и какое–то время колебался. Радостному обер–лейтенанту об этом, конечно, говорить не собираюсь.

— А вот это надо отметить, господа, — прерывает скачущего вокруг меня обер–лейтенанта капитан Калле, за горлышко вытягивая из большого кожаного саквояжа бутылку и ставя ее на стол. — Берег для важного случая, а тут как раз такой и подвернулся.

Шнапс плескают в услужливо расставленные ординарцем жестяные кружки, он обжигает горло, но прочищает мозги. Пильке моментально пьянеет и начинает нести всякую чушь.

Сначала он горячо вселяет в нас надежду на скорое окончание войны, причем в Москве. Долго и путано вещает о победе рейха, о величии арийской расы, о могуществе и дальновидности фюрера. Мы не разуверяем «бравого» офицера, чокаемся с ним пустыми кружками и поддакиваем. Калле снисходительно позволяет Пильке опустошать бутылку, посчитав, что обер–лейтенанту надо снять шок после пережитого. Мы с капитаном больше не пьем.

— Все это часть грандиозного плана! — кипятится Пильке, обводя нас вытаращенными глазами. — Наш фюрер знает, что делает. — Пильке назидательно возносит палец вверх: — Скоро мы будем пить в Кремле! Сталину конец!

Потом обер–лейтенант впадает в отвратительную сентиментальность, глаза его становятся влажными, и он порывается показать нам с Калле фотографию «женушки и деток», забыв, что ее отобрали русские вместе с документами. Пошатываясь, он хлопает себя по карманам и ругается на чем свет стоит.

Опустившись задом на пол и облокотившись на ящик из–под боеприпасов, он опрокидывает в себя новую порцию шнапса. Алкогольная струя, вливающаяся в его глотку, в конечном итоге выводит Пильке на тему женщин.

— А вот мы славянок таскали с собой, да… — мечтательно протягивает он.

— Как таскали? — любопытствую я в надежде отвлечь его от женушки, фюрера и предстоящего парада в Москве, хотя движемся мы не в направлении русской столицы, а от нее.

— Все чертовски просто и удобно, — склабится Пильке. — Брали пять–шесть девок с собой в обоз из какой–нибудь деревни, и вперед — на Восток! Драли мы их, господа, во все дыры, я вам скажу.

— И долго таскали их? — странно крякнув, спрашивает Калле. — Их же надо поить, кормить, содержать.

— Нет, зачем долго? — отмахивается обер–лейтенант. — Когда надоедали девки, мы их в канаву и новых брали. Чего зверье–то жалеть? Много его еще, на всех нас хватит…

Сидящий напротив меня за столом Земмер тихо встает, удаляется в угол, устраивается на лавке и засыпает. Мне треп Пильке тоже порядком осточертел. Терпеть не могу идейных нацистов. Засрали нам мозги, втянули в эту молотилку и продолжают бряцать шпорами, отказываясь поверить, что война проиграна, и весь вопрос лишь в том, где она закончится. Слабо верится, что русские остановятся у границы. Слишком много мы натворили здесь, разозлили медведя, растревожили его берлогу. И в первую очередь это их рук дело — таких фанатичных приверженцев бредовых идей. Они сжигали села, убивали мирных жителей, насиловали, грабили. Сея зло на этой земле, они породили еще большее зло. Что бы делал любой из нас с врагом, сотворившим такое?! Что мы будем делать, когда русские то же самое начнут творить с нашими женами и матерями? Да, я буду сражаться, но только для того, чтобы не пустить их к себе в дом. Ради жены и дочек, ради отца, который, оставшись один после смерти мамы, совсем раскис. А этим сукам, вроде Пильке, все неймется! Эти горлопаны больны, и больны неизлечимо. Сколько из–за них крови на мне самом?! Смогу ли я когда–нибудь отмыться от нее?

— Прозит! — кричит он, осоловелыми глазами глядя сквозь меня. — Мы еще покажем всем этим сволочам–недочеловекам!

То ли шнапс так разогнал мою кровь, то ли злость, накопившаяся за последние месяцы, полезла наружу, но я начинаю жалеть, что спас этого недоумка. Но устроенное Пильке представление длится недолго. Внезапно он сникает, голова его склоняется к груди, а из полуоткрытых губ вырывается храп.

С позволения капитана тоже остаюсь ночевать в избе, ложусь прямо на деревянном полу. У Калле уйма работы, он уходит проверять посты. Обер–лейтенант видит уже десятый сон, и старательно храпит, а мне не спится. Думаю о майоре фон Хельце. Как по–разному можно воспринимать одного и того же человека! Ведь из того, что мне о нем известно, рисуется портрет эгоистичного карьериста, полной скотины. А Калле им восхищается — «благодаря фон Хельцу», «полк устоял». Может, я слишком категоричен, и майор не так уж и плох? Ведь удержал он наших людей от панического бегства. Да, половина полка кормит теперь червей, зато не пустили иванов дальше, остановили. Хм… Калле считает, что наш полк хоть и отошел, но дал время другим полкам подготовиться и выровнять линию фронта. Что наши солдаты показали отличный пример другим, вернули им боевой дух, а это в наше тяжелое время немаловажно… Тьфу… Никуда мы не отошли. Достаточно послушать рассказы Земмера и Пильке. Драпал и наш полк, и полк Пильке. Покойный Зонненберг, жалея солдат, отступил бы, перегруппировался и дал противнику достойный отпор, а фон Хельц отдал наших ребят иванам на растерзание, спрятав свою задницу в тылу…

Поворочавшись на полу, все же засыпаю. Даже вши не в силах помешать моему крепкому сну. На рассвете меня расталкивает ординарец капитана.

— Налажена связь, вас с рядовым отвезут к месту дислокации полка.

— Спасибо, — благодарю его. Однако как бы я ни беспокоился за своих, уезжать отсюда не хочется. Тут хоть присутствует иллюзия спокойствия. В любой момент могут атаковать русские самолеты, Иванам ничего не стоит прорвать линию обороны, но, черт меня подери, давно я не чувствовал себя так спокойно, как здесь. Возвращаться в ад?! Не хочу, но ничего нельзя поделать. Приходится подниматься и будить Земмера.

Калле все еще нет или он снова куда–то ушел, Пильке так и дрыхнет у ящика.

— Герр капитан приказал доставить вас к месту службы на мотоцикле, — важно продолжает розовощекий ординарец. — Все готово, герр обер–ефрейтор.

Появляется желание треснуть кулаком по его тыловой роже, но, с другой стороны, какое мне дело до этого рядового? Каждый устраивается, как может. А пуля, и я это знал, как никто другой, всегда найдет свою цель. Пора собираться. Выхожу из избы в утренний туман. Поежившись, закуриваю сигарету из любезно оставленной мне капитаном пачки и отправляюсь в отхожее место. Там, у похожих на большие скворечни туалетов, уже толпится очередь из новобранцев. Им непривычна местная солдатская кухня. Отвратительная по качеству, она действует на желудки не лучшим образом. Вообще, диарея — постоянный спутник солдата на этой войне. Сам первое время бегал под кусты каждые пять минут, а потом при первой возможности стыдливо застирывал коричневые пятна. На линии фронта проблема еще серьезнее. Срать в окопах — самое последнее дело, а головы не высунешь. Поэтому в траншеях всегда делаются ответвления в сторону тыла, где и устраивается импровизированный туалет.

После вчерашнего шнапса в голове пусто, ни одна мысль не роится и не отягощает мозги. Присаживаюсь на корточки в ожидании своей очереди, отгоняя от лица огромных сине–зеленых навозных мух.

Тому, что нас на мотоцикле капитан отправляет на передовую, я не удивляюсь. Он знает, что чем больше нас там, тем спокойней ему здесь. Поэтому такая честь и забота.

— Крыса… — бормочу я и зло сплевываю под ноги.

— Герр обер–ефрейтор, рядовой Земмер прибыл в ваше распоряжение, — слышится сверху знакомый голос. Поднимаю голову и вижу моего ученика, вытянувшегося передо мной по стойке смирно. Забавная картина возле очереди в сортир. К тому же одной брючины у него как не бывало, а голая нога плотно замотана бинтом. Тонкая бледная голень уходит в широченное голенище сапога. Я невольно улыбаюсь. Он перехватывает мой взгляд:

— Штаны новые мне выдали, только я их потом надену, не хочу пока пачкать.

Мальчишка… Совсем мальчишка…

— Отлично. Готовься, сынок.

— К чему, герр обер–ефрейтор? — спрашивает он.

— К подвигам, чертеняка, к подвигам… Только сперва посрать надо.

Глава 12

Фельдъегерский «Цундапп» лихо несется по дороге, подскакивая на каждой кочке. Сижу в коляске, задыхаясь от пыли, а Земмер восседает за водителем, крепко вцепившись ему в бока. Передо мной на коляске закреплен пулемет МГ–34. Фельдъегерь так ловко варьирует между ям и обломков техники, что меня мотает из стороны в сторону и приходится постоянно держаться за поручень.

Мы возвращаемся на войну. С каждым километром приближение фронтовой линии ощущается все явственнее. Запах разложения и гари, отзвуки взрывов, резкие трели пулеметов. Сгоревшие остовы боевой техники, разграбленные и брошенные телеги, трупы лошадей и людей по обочинам. Мы едем домой.

Украдкой бросаю взгляд на Земмера. Глаза у парня отрешенные, как у коровы на бойне. Придется вправлять мозги, чтоб не раскис совсем.

Калле, хитрая лисица, простился со мной достаточно сдержанно, но сунул в дорогу пару банок деликатесных мясных консервов, которые получают только самые высшие чины. Я, конечно, не прослезился от такого жеста доброты сердечной, но был искренне рад подарку. На передовой с продовольствием туго.

— Все. Дальше не проеду, — сообщает мотоциклист, останавливается и глушит мотор. — Здесь вам пешком недалеко, а если в объезд мотануть, то часа два потеряете, да и то неизвестно — вдруг там не лучше.

Дороги дальше и правда нет. Земля перепахана снарядами, изрыта, завалена какими–то палками, досками, колесами телег, расщепленными стволами деревьев. Добраться до позиций на мотоцикле кажется действительно невозможным. С трудом вылезаю из коляски, хватаясь за ноющую поясницу. Ноги затекли, и я встряхиваю ими, а потом пару раз приседаю, чтобы разогнать кровь. Земмер, глядя на меня, тоже пытается присесть, но с его раненой ногой такие упражнения явно противопоказаны, и он быстро это понимает. Он стягивает с себя сапоги и старые обрезанные штаны и надевает новые. Зря он не примерил их сразу, как получил. Они оказываются на пару размеров больше, чем ему надо. Земмер чертыхается, затягивая ремень, и оттого выглядит в них еще комичнее.

— Дальше сами дойдете? — спрашивает фельдъегерь, заранее зная ответ. Или он ожидает, что мы попросим его проводить нас?

— Не беспокойтесь, доберемся.

Мотоциклист удовлетворенно кивает, и тут же, заведя двигатель, трогается с места. Обдав нас с Земмером клубами пыли, он лихо разворачивается и мчится обратно в тыл. Я понимаю, ему не терпится убраться с передовой, поближе к кухне и подальше от вездесущих иванов.

— Вот они герои, — замечаю я, глядя, как быстро он удаляется.

Земмер не отвечает, он занят спадающими брюками.

— Что ж ты размер не посмотрел заранее? — отвлекаю его я от попытки остаться в штанах.

— Да я специально попросил чуть побольше, — уныло ворчит он. — Чтобы посвободнее было, нога же вся в бинтах.

— Ладно, — пытаюсь сдержать смех, но выходит плохо. — Держи их руками на пузе, а как доберемся, возьмешь иголку с ниткой и ушьешь.

Минут через тридцать мы уже подходим к нашим позициям.

— Ба! Да это сам Курт Брюннер и малыш Земмер! — радостно встречают нас пехотинцы. — Живые! А мы думали, что нет вас уже на этом свете. Где же вас носило?

— Осматривали достопримечательности в русском тылу, — отмахиваюсь я, хотя искренне рад вернуться в полк и увидеть старых вояк живыми и здоровыми.

— Где капитан? — спрашиваю одного солдата. Весь измазанный в грязи он сидит на дне окопа и, сняв сапоги, невозмутимо копается в пальцах чумазых ног.

— Брюннер! — удивленно улыбается он и протягивает мне руку. — А говорили, что шлепнули тебя красные.

— Это не так просто, — от рукопожатия я воздерживаюсь.

— Капитан в блиндаже должен быть, — нисколько не обидевшись, солдат указывает направление. — Или пошел к церкви, где минометчики сидят.

— Спасибо, — благодарю его я и слышу уже в спину:

— Здорово, что ты с нами, Брюннер.

Меня немного смущает неподдельная радость, так открыто выражаемая товарищами–фронтовиками по поводу моего возвращения. Подталкивая Земмера, иду к блиндажу. Перешагивая через тела отдыхающих солдат, мы, наконец, добираемся до него и заглядываем внутрь. Пусто. Из темноты несет гарью и нечистотами. Видимо, Бауер обходит позиции.

— Подождем его тут, надо доложить о прибытии, — говорю Земмеру.

Шляться по траншеям не хочется. Русские периодически постреливают и нарваться на пулю или осколок здесь проще, чем справить нужду. Смотрю на церквушку, которая высится на холме рядом с нашими окопами чуть позади линии обороны. Полуразрушенная, она торчит как обломанный зуб. Купол свален, окна выбиты, на стенах видно несколько прямых попаданий из орудий, а у подножия груда разбитого кирпича. Но она стоически держится, словно надеется, что люди одумаются и наконец–то повернутся к богу лицом. Много таких церквушек я повидал на Восточном фронте. Большевики небрежно относятся к религии. Коммунисты презирают верующих людей и превращают эти произведения искусства в ремонтные мастерские, склады либо разрушают их, предварительно обчистив. Наши солдаты тоже приложили руку к разрушению и разграблению храмов. Многие хотели привезти домой детям сувениры из Советского Союза. А великолепные христианские иконы стоят на черном рынке недешево. Но простой народ здесь все еще почитает бога, я сам тому свидетель. Находились места, где церкви в обиду не давали.

— Сейчас бы поесть, — жалуется Земмер.

— На, возьми, — протягиваю ему банку консервов. Мне есть после тряски на мотоцикле не очень хочется. Оставшейся банкой деликатеса собираюсь порадовать Бауера.

День в самом разгаре. Очередной солнечный день. Русские пока не предпринимают активных действий, лишь устраивая небольшие артобстрелы для острастки. Их бомбардировщики пролетают высоко, нацелившись на другие участки фронта. Все не так уж и плохо.

Только сейчас, оказавшись в этих окопах, отчетливо понимаю, как за последние несколько дней рисковал жизнью. До этого момента такая мысль в голову не приходила. Самое удивительное, что, снова попав на передовую, где смерть ходит совсем рядом и ее дыхание физически чувствуешь затылком, я ощущаю покой. И уже немного стыжусь своего малодушия, когда, находясь в уютной избе у капитана Калле, не хотел возвращаться назад. Парадокс, но это так. Странно…

Бауера замечаю первым. Узрев меня, он резко останавливается, замирает и удивленно таращится.

— Ты?! — вырывается у него.

— Так точно, — я поднимаюсь. Окопы в этом месте выше человеческого роста, и я не опасаюсь шальной пули.

— Ты откуда взялся? — он подскакивает и крепко жмет руку.

— Вы не поверите, герр капитан, — улыбаюсь я, — прямо из русского тыла.

— В плену был? — брови Бауера озабоченно сходятся на переносице.

— Я нет, а вот ему… — тычу пальцем через плечо на Земмера, — посчастливилось.

— Здравствуйте, рядовой, — капитан только теперь замечает его и тоже протягивает ладонь для рукопожатия.

Земмер явно тушуется от оказанной чести.

— Пойдем ко мне в блиндаж, злодей, — подталкивает меня Бауер к двери, — расскажешь все подробно и без утайки. Договорились?

— Конечно, — киваю.

Отпускаем Земмера и заходим внутрь. В обители капитана, несмотря на пробивающийся в узкие окошки солнечный день, темно. Кругом валяются ящики из–под боеприпасов, какие–то мятые газеты, на земляном полу поблескивают осколки. Сразу вспоминаются обустроенные «апартаменты» Калле.

— Чем тут так воняет, герр капитан?

— Скоро выветрится, — зажигая коптилку, отвечает Бауер. — Трагическая история. Здесь рядовой застрелился. Мы когда отходили с рубежа и заняли эти позиции, обнаружили этого беднягу. Труп дня два уже пролежал, гнить начал. Пустил паренек себе пулю в висок и обосрался. А может, сначала обосрался, а потом прострелил себе висок. Впрочем, неважно.

— Откуда такая уверенность, что застрелился?

— Парень лежал с дыркой в голове, а в руке сжимал пистолет. На виске следы пороха. Не надо обладать чрезмерным умом, чтобы догадаться, как дело было. — Бауер снимает каску и кладет ее на стол. Он сильно сдал за последние три дня. Похудел, осунулся.

— Теперь это входит в норму, — продолжает он. — Раньше наши парни стреляли в себя, чтобы убраться отсюда домой или попасть в госпиталь, а теперь отправляются сразу в райские кущи на небеса.

Да, у многих сдают нервы. Измученные голодом, постоянными боями, не спавшие многими днями пехотинцы последнее время нередко кончают жизнь самоубийством. Не у каждого хватает сил и мужества находиться в постоянном страхе, ежеминутно борясь за жалкое существование.

— У меня для вас небольшой презент, — меняю я тему разговора, выставляя на грязный стол припасенную банку консервов.

— Вот за это спасибо! — Капитан вскрывает ее ножом, достает миску.

— Я не хочу, наелся вдоволь, — поясняю ему, зная, что он сейчас начнет делить содержимое пополам.

— Ладно, — Бауер пожимает плечами и улыбается. — Настаивать не буду. Рассказывай, как выбрался из этой передряги?

Внимательно слушая, капитан кивает головой, поглощая деликатес прямо из банки. Запах мяса восхитительный. Его не может заглушить даже затхлая вонь блиндажа. Удивительно, кем мы стали на этой чудовищной войне. Можем за обе щеки уплетать еду в крытой бревнами земляной яме, в которой еще вчера валялся червивый труп обосранного мальчишки с пулей в башке. И не просто можем, а получая от этого громадное удовольствие…

— И все–таки ты снял наводчика, — резюмирует Бауер, когда я заканчиваю рассказ.

— Снял, но слишком поздно.

— Все равно. Главное, что ты сделал это, — поднимает вверх указательный палец капитан.

— Как тут у вас обстановка?

— Дерьмовая обстановка, — говорит Бауер. — Слышишь их артиллерию? Они вот–вот снова пойдут вперед. Фон Хельц дал нам недвусмысленно понять — ни шагу назад! А кто их будет удерживать? Кто?!

— О нем хорошо отзывается командование, — замечаю я, взглянув на Бауера.

Капитан перестает есть, молча ставит банку на стол.

— Брюннер, вы давно воюете со мной? — спрашивает он, переходя на «вы».

— Еще пара дней, и будет целая вечность, герр капитан, — отвечаю я.

— Вы верите моим словам?

— Безусловно.

— Так вот, этот, с позволения сказать, майор, приняв командование полком и отдав тактически неверные приказы вверенному ему подразделению, менее чем за месяц уменьшил численность личного состава ровно наполовину. Наполовину! Задумайся, Курт! Из–за него выкосило половину полка. И вот что я тебе скажу, Курт, — голос Бауера стал значительно тише. — Это не русские убили столько наших солдат. Это фон Хельц их убил. Их кровь на его руках.

— Но командование хвалит его, — вставляю я, — за то, что полк не дрогнул и отстоял свои позиции.

— Не дрогнул? — Бауер удивленно смотрит на меня. — Отстоял позиции? Курт, ты же сам видишь, насколько нас отбросили.

— Вероятно наверху об этом не знают, — вздыхаю я.

— Они не могут не знать! — голос капитана становится резче. — Просто им удобно не заметить некоторого отхода назад, провозгласить его верным тактическим решением, наградить, в конце концов, всех оставшихся в мясорубке живых… Лишь бы не побежали! А мы — дра–па–ем, — по слогам произносит Бауер, — и драпаем повсюду. Нас выдавливают с этой земли, и процесс этот уже не остановить. И чем быстрее поймут это наверху, тем больше шансов у нас спасти хотя бы остатки былой империи.

— Фон Хельц… — начинаю я, но капитан резко обрывает меня.

— Эта свинья ради карьеры погубила несколько сотен хороших солдат. В штабе им довольны, но посмотри, в каком дерьме находимся мы! Я устал посылать необстрелянных мальчиков на верную смерть. И ведь фон Хельц делает это моими руками.

— Вы думаете, все настолько плохо?

Вместо ответа Бауер грязно ругается.

Он собирается что–то сказать, но рядом с блиндажом взрывается снаряд, сверху нам на головы сыплется земля. Я инстинктивно пригибаюсь, но Бауер даже не шелохнулся. Отряхиваемся, в ушах стоит противный звон.

— Это ерунда, — он беспечно машет рукой. — Русские бьют не прицельно, просто не дают нам расслабиться.

— Я слышал, погиб майор Зонненберг?

— Разорвало на части снарядом. Прямое попадание. Узнав, что его солдаты сдают позиции, он примчался на передовую. Ринулся в контратаку, повел солдат, вселил в них уверенность. Это был единственно возможный шанс попытаться сдержать жуткий натиск русских. А наш горе–полководец, — с горечью произносит Бауер, — так ни разу и не появлялся здесь, все в штабе задницу греет.

Мы молчим.

— Я рад, что ты жив, — продолжает капитан. — Сейчас каждый хороший солдат на счету. Ты мне очень нужен, Курт. Ты и твой парень.

— А что с остальными двумя снайперами?

— Погибли. Один попал под минометный огонь, второго снял русский снайпер.

— Плохо.

Слова капитана расстроили меня. Искренне жаль мальчишек. Моей вины в их смерти нет, я просто не успел бы доучить их при таком стремительном развитии событий на фронте, но все равно на душе тяжело.

— Связь работает отвратительно. Ты там не слышал случайно, нам еще дадут пополнение, боеприпасы?

— Думаю, да. Видел, там кучу новобранцев пригнали.

— Жаркие деньки предстоят, — подытоживает, тяжело вздыхая, Бауер и не согласиться с ним невозможно.

Глава 13

Земмер никуда не ушел. Он сидит на дне окопа, положив подбородок на колени, и ждет меня.

— Пошли, — зову его. — Надо произвести рекогносцировку местности.

Он резко вскакивает, голова его высовывается из окопа так, что становится хорошей мишенью.

— Пригнись! — делаю страшные глаза. Он быстро соображает и пригибается. — Ты же сам снайпер, ну куда ты вечно спешишь?

Земмер знает, что ответа не требуется, а потому мы молча идем вдоль траншей.

Тяжело смотреть на наших ребят. Грязные, изодранные мундиры, впалые от усталости и недоедания щеки, заросшие многодневной щетиной, сальные волосы, колтунами свисающие из–под касок. Огромные горящие лихорадочным огнем глаза смотрят сквозь меня. Им уже многое пришлось пережить, а впереди только пугающая неизвестность.

Обращаю внимание на кучку новобранцев, собравшихся в самом дальнем конце траншеи. Они нервно курят, затравленно глядя по сторонам. Совсем мальчишки, дети, которым еще надо доигрывать в игрушки, а не сидеть на передовой Восточного фронта в грязи и крови. Среди них выделяется высокий блондин. Мой взгляд сразу вычленяет его из этой стайки. Блондин выглядит уверенно, его глаза не бегают. Он не жмется к холодным земляным стенкам траншей, и более того — он без каски. Мне становится интересно, я подхожу поближе. Слышу обрывки разговора. Парень ораторствует, остальные его слушают, раскрыв рот.

— Попомните мои слова — это будет последний рывок! — горячится блондин. — Фюрер и рейх знают, как дать под зад этим звероподобным недочеловекам. Советы увязнут здесь, и мы сожмем их в стальном кулаке. Даю голову на отсечение, осенью мы уже будем в Москве.

«А ты не так уж далек от истины, — думаю я, — тут уже не одну оторванную блондинистую голову видел с выклеванными вороньем глазами».

Откуда еще берутся эти безумцы? Я надеялся хоть на передовой больше не встречать таких идиотов, как спасенный мною недавно обер–лейтенант Пильке. А тут вон какой молодчик. И форма на нем новая, и волосы набриолинены, и щеки наетые. Глупые парни, с таким лидером им жить до первой атаки!

Проходя мимо, задеваю парня плечом. Не сильно, но чувствительно. Блондин пробует возмутиться, бравирует перед товарищами, пытаясь сыграть роль лидера до конца. Останавливаюсь, мрачно окидываю его взглядом. Глазки белокурого выскочки мечут молнии, щечки зарумянились, он что–то хочет сказать, но я опережаю.

— Размер сапог, рядовой?! — спрашиваю тихо, сквозь зубы.

— Что? — не понимает блондин.

Он удивленно смотрит на меня, обводит взглядом товарищей. Я повторяю вопрос и он, глянув на свои ноги, обутые в новехонькие сапоги, называет размер.

— Отлично. Когда русские пойдут в атаку, я буду рядом.

— Что это значит, герр обер–ефрейтор? — потухает на глазах блондин, хлопая глазами.

— Когда тебя иваны шлепнут, а ты поверь мне, так в ближайшее время и будет, я заберу твои сапоги. Они мне, как вижу, впору. — Не дожидаясь продолжения диалога, отворачиваюсь и иду дальше. Краем глаза вижу, что «белокурая бестия» стоит как оплеванный, растерянно глядя мне в спину. Земмер, молчаливо наблюдавший эту интермедию, ухмыляясь, следует за мной:

— Ловко вы его, герр обер–ефрейтор.

— Щенок, — рявкаю я.

— Кто? — удивленный Земмер даже приостанавливается.

— Этот блондинистый выскочка, — и уже чуть спокойнее, с улыбкой, добавляю: — Да и ты тоже, щенок. Пойдем покажи мне позицию, которую займешь, когда иваны снова попрут на нас.

— Эм… — мнется и закусывает губу Земмер. Он полон сомнений.

— Давай! — тороплю его.

— Мне кажется, что удобнее расположиться вот тут на левом фланге или же засесть на той церквушке, — неуверенно выдавливает он.

— Слушай, чертеняка, и запоминай. Потом это, возможно, спасет твою никчемную и никому не нужную жизнь. Церковь сразу бросается в глаза, и русские огнем сметут ее в первую очередь. Слишком очевидная позиция. Разок ты с нее, может, и пальнешь, но потом тебе конец. Дальше. На этом фланге у тебя плохой обзор, практически никакой видимости. Плюс ко всему веселая компания из тупых новобранцев. Эти дети и есть настоящее пушечное мясо, они от страха полезут из окопов и станут хорошими мишенями. Противник не упустит возможности сровнять их с землей. И тебя вместе с ними.

Земмер слушает, приоткрыв рот, и согласно кивает.

— Так, — продолжаю я, — мой тебе совет. Бери правее, там глубокие траншеи, достаточно ходов для смены позиции. Обзор тоже, конечно, не лучший, но когда русские пойдут, ты справишься. Бей по возможности командиров и сержантов. Снимай пехоту с танков — это легкая мишень. Твоя основная задача посеять панику в их рядах. Не старайся бить точно в голову или в сердце — просто лишай боеспособности, обездвиживай. Чем громче они орут от боли, тем лучше. Перемещайся как можно чаще. Патронов не жалей.

Он все кивает.

— Надеюсь, винтовку ты в порядок привел?

— Да, мне выдали карабин, и я его уже почистил.

— Отлично. Пристреляй его, пока есть время, — хлопаю его по плечу. — И самое главное. Увидишь, что наши отступают, не засиживайся.

— А вы, герр обер–ефрейтор? — спрашивает он, и по глазам его вижу, что он все еще надеется попасть ко мне в напарники.

— Я себе дело найду, не беспокойся.

Глава 14

Русские устраивают массированную артподготовку. Нам достается солидная порция сокрушительных снарядов, выпущенных «сталинскими органами». Бьют в основном по соседям, но и нам перепадает.

Раньше никогда не видел вживую то, что могут делать эти установки. Иваны называют этих ужасных монстров красивым русским именем «Катюша». Извращенное чувство юмора, ничего не скажешь. Небо терзают огненные молнии. В одну минуту расположенная позади нас небольшая деревушка, наполовину разрушенная и давно покинутая, превращается в прах. Дикий грохот бьет по ушам, земля сотрясается от взрывов. Все вокруг тонет в черном дыму. Вижу, как поднятая невероятной взрывной силой здоровенная телега взлетает вверх, повисает в воздухе на мгновение, а затем падает, рассыпавшись на щепки. Вражеские снаряды, превращая лес в чистое поле, перемалывая все живое вокруг в мелкую крошку, вздымают ввысь громадные волны земли.

Приходится постоянно открывать рот, чтобы уменьшить давление на барабанные перепонки. Молодой пулеметчик, оказавшийся в окопе рядом со мной, плачет навзрыд, у него истерика.

— Нам всем конец! — кричит он. — Они сровняют нас с землей!

— Заткнись и приготовься! — сильно бью его ладонью по спине. Удар возымел действие. Солдат немного успокаивается и только ошарашенно косится на меня.

— Русские скоро пойдут, — стараясь переорать грохот взрывов, кричу ему я. — Вставь лучше ленту в пулемет.

— Да–да, — повторяет парень и трясущимися руками пытается заправить ленту в МГ–34. Приходится ему помогать, иначе провозится до конца света. А конец, судя по всему, вот–вот наступит. Русские запускают в небо ракеты — сигнал к атаке.

— Отсекай пехоту, солдат, — хлопаю его по каске, — и ни о чем не думай, понял? Тебя вообще учили обращению с пулеметом?

— Да–да, — кивает он.

— Где твой второй номер?

Солдат пожимает плечами. Он не знает, куда делся его помощник.

Я желаю ему удачи, мне пора уходить. После артобстрела в окопах снайперу делать нечего. Русские как обычно пойдут большой толпой, и мне надо устроиться поудобнее чуть в стороне, и уже оттуда делать свою работу. А то не ровен час, накроет здесь снарядом.

Немного беспокоюсь за своего ученика Земмера, но искренне надеюсь, что парень не струсит. Главное, чтобы его не убили в предстоящей молотилке. Он уже кое–что повидал на этой войне и хоть немного подготовлен в отличие от этих «желторотиков». Теперь Германия шлет на фронт стариков и детей — печальная концовка «блистательного» похода на Восток. Скоро воевать станет некому, наверное, начнут присылать дряхлых старух. Никогда не был пессимистом, но исход этой кампании мне понятен. Великой Германии конец. У нас не осталось резервов, чтобы затыкать дыры по всем фронтам. И все мы давно устали от этого безумия.

Артподготовка заканчивается, становится до боли в ушах тихо, слышны только крики и стоны раненых. С трудом пробираюсь вдоль траншеи.

— Эй, Брюннер, ты уже готов сдохнуть? — весело окликает меня один из бойцов. Ветеран, мы с ним воюем достаточно давно. Он мне по–человечески противен, хотя я этого особо не показываю. Зовут его Стайер. На правой щеке у него старый ожог, делающий его обезображенное лицо похожим на маску. Пару лет назад Стайер и еще несколько солдат развлекались от безделья — согнали крестьян из какой–то деревеньки в большую яму, набросали в нее сухих веток и, облив ни в чем не повинных людей бензином, подожгли. Пьяный вдрабадан Стайер балансировал на самом краю ямы и в итоге свалился прямо на вопящих от боли, пылающих факелами людей. Друзья, ничуть не трезвее Стайера, не сразу смогли вытащить обожженного идиота из живого костра. Сам он, правда, не любит распространяться о той истории, говорит обычно, что горел в танке, но те, кто воюет с ним давно, хорошо знают правду о его геройстве.

— Только после твоей подгоревшей задницы, — бросаю я, не поворачивая головы.

— Все мы надеемся на твой острый глаз, Курт, — он тянет меня за рукав, останавливая. — У тебя есть закурить?

— Возьми, — протягиваю ему сигарету и закуриваю сам.

— На сигаретку пока есть время, а то потом некогда будет, — довольно склабится Стайер. — Иваны обычно долго раскачиваются перед атакой. Зато, если пошли вперед, то только держись за штаны.

— Мне пора, тороплюсь на выбранную позицию.

— Давай, дружище, — кивает он. — Держись сам, и нас поддержи огнем.

Любопытно, что когда я официально стал снайпером, то сразу заметил некоторую настороженность к своей персоне среди сослуживцев. Долго этого не мог понять, но однажды разгадал загадку. Любой солдат считает работу снайпера нечестной. Стрелок знает свою цель, видит ее и работает по ней издалека, оставаясь невидимым и, соответственно, невредимым. В то время как регулярные части вынуждены соприкасаться с врагом лицом к лицу. Многих задевало именно это. В их отношении ко мне была смесь зависти и брезгливого пренебрежения. Но я старался не обращать на это внимания. Зато позднее, когда я своими меткими выстрелами спас многие жизни, ребята стали относиться ко мне по–другому. Взять хотя бы Стайера. Когда мы только познакомились, он называл меня «девчонкой, держащейся за свою палку с обломком бинокля». Но после одного боя изменил мнение и проникся ко мне глубочайшим уважением.

Наша атака тогда захлебнулась, и мы попали под мощный артиллерийский огонь. Снаряды врага перемалывали все в кашу, двигаться дальше было невозможно. Выход был только один — устранить артиллерийский расчет. Но как?! К советским позициям не подобраться, иваны все вокруг поливали пулеметным огнем.

Помогла моя снайперская винтовка. Русские особенно не прятались, били нас практически прямой наводкой, думая, что мы их не достанем. Они ошиблись. С четырехсот метров одним выстрелом я снял командира орудия. Это был сложный выстрел, дул сильный ветер, и рассчитать траекторию полета пули было непросто. Я попал ему в грудь, русский упал, а расчет, лишившись командира, замешкался, орудие смолкло. Я решил не останавливаться на достигнутом и снял командира второго орудия, затем третьего. Русские прекратили огонь буквально на минуту, но нашим солдатам этого времени хватило. Пехота пошла вперед, сминая иванов. Мы взяли высоту. После боя ребята подходили ко мне и с благодарностью жали руку. К благодарностям присовокуплялся джем, шоколад, сигареты, пара банок консервов, и даже бутылка шнапса. Я был не против этих подношений…

Последствия артподготовки в некоторых местах нашей линии обороны катастрофические. Траншеи засыпаны, приходится переползать по поверхности, рискуя быть подстреленным. Дым, гарь, стоны раненых и умирающих. Изувеченные тела и части человеческих тел. Страшно слушать и страшно смотреть.

Один солдат, оглушенный взрывом, сидит, обхватив голову. Из его ушей течет кровь. Он, монотонно покачиваясь из стороны в сторону, воет, как раненый волк. Чуть дальше два пехотинца со слезами на глазах вытаскивают засыпанного землей друга, не замечая, что тот уже мертв, у него распорот живот и из земли вместе с телом ползут длинные, похожие на перепачканных змей, ленты кишок. Сколько человек мы потеряли, сложно сказать. Надо абстрагироваться от всего, действовать быстро и скорее добраться до цели.

Возле меня в окоп сваливается человек. Он принимается отряхивать с плеч землю, потом стаскивает каску, и только тогда я узнаю его. Передо мной, пошатываясь, стоит капитан Бауер. Он весь перемазан в грязи, черные пятна крови покрывают его мундир. Приглядевшись, с облегчением вздыхаю — Бауер цел и невредим, кровь на мундире чужая.

— Ты в порядке? — спрашивает он меня, отдышавшись.

— Вроде да. Много наших полегло?

— А как тут узнаешь? — разводит руками капитан. — Хорошо, что русские в этот раз не очень точно по позициям били. Но все равно нам досталось. Я связался со штабом, фон Хельц приказывает стоять насмерть, чертов идиот. Ты–то хоть знаешь, что тебе конкретно делать?

— Конечно.

— Тогда вперед! — Бауер хлопает меня по плечу и, пригнувшись, спешит дальше по траншее. Я тоже бегу. Мне нужно добраться до холма. Залягу там и, когда пойдут русские, займусь делом. Там я буду находиться чуть правее линии обороны и, надеюсь, долго смогу оставаться незамеченным во время атаки русских. Патронов у меня достаточно.

Атака начинается. С ревом движутся на нас «тридцатьчетверки» с пехотинцами на бортах. Стоит чуть высунуться из окопа, тут же рядом свистят пули. Прямо передо мной раздается страшный взрыв. Уши закладывает, земля летит во все стороны. Инстинктивно пригибаюсь, комья бьют по спине. Рядом со мной сидит мертвый пехотинец, в каске его зияет огромная дыра, а лицо полностью залито кровью.

Холм уже рядом, остается лишь перемахнуть через бруствер. Наступив сапогом на плечо мертвого солдата, я рывком перелетаю через земляную насыпь и укрываюсь на холме. Выбор позиции кажется мне наиболее удачным — я имею хороший обзор и нахожусь чуть в стороне от линии атаки. Первым делом осматриваю карабин. Слава богу, оптика цела, и я могу приступить к работе.

Танки все ближе, русские пехотинцы соскакивают с брони, растягиваются цепью. Слышатся хлопки наших минометов, находящихся у церквушки. Подключается артиллерия. Б–амц! Снаряд ударяет по броне русского танка, но тот лишь чуть притормаживает и, взревев двигателем, ползет дальше. Зрелище ужасающее.

Выискиваю в оптический прицел среди иванов командиров и сержантов, снимаю двоих. Надеюсь, что Земмер на другом фланге занимается тем же самым. Из–за стелющегося дыма трудно найти цель. Поняв, что впустую трачу время, выискивая при такой видимости командиров, начинаю стрелять по солдатам не жалея патронов. Минометчики усиленно обрабатывают толпу вопящих «Урраааа!!!» русских, но не наносят им особого урона.

Артиллерии удается вывести из строя три танка на подступах и два расстрелять прямой наводкой в упор. Черные столбы дыма тянутся от них вверх, расползаясь по небу. Но оставшиеся восемь прорываются и теперь утюжат наши траншеи, пытаясь сровнять с землей укрывающихся в них пехотинцев. Больше всего боюсь, что наши ребята дрогнут и побегут. Но они стоят насмерть, вступая в борьбу со стальными машинами. Одна из «тридцатьчетверок» закидана гранатами, топливные баки взрываются с оглушительным треском, превращая оставшийся внутри экипаж в жареное мясо. Другой танк увязает в траншее, заваливается на бок, беспомощно вращая гусеницами. Выстрелами двух панцерфаустов его превращают в груду опаленного и искореженного металла.

Меня заметили, над головой роем свистят пули. Нужно срочно менять позицию. Откатываюсь назад, ползу и сваливаюсь в траншею на труп солдата с пробитой каской. Наши пулеметы строчат не смолкая, сухо щелкают карабины. Сколько времени мы сможем продержаться, не представляю. То и дело ловлю в прицел очередного ивана и нажимаю на спусковой крючок. С такого расстояния не промахиваюсь, и каждая выпущенная мной пуля достигает цели. Толку от этого немного, натиск русских яростен и сокрушителен.

Дым заполоняет все пространство, я почти ничего не вижу. На левом фланге ребята отбиваются, вступив врукопашную с русскими пехотинцами. Непроизвольно проверяю, на месте ли нож.

— Эй! — кто–то меня хлопает по плечу. Резко оборачиваюсь, готовый ударить прикладом, но это оказывается Стайер.

— Потише, приятель, так можно мне и лицо подпортить, — щерится он в улыбке поломанными зубами.

— Как думаешь, продержимся? — выкрикиваю я.

— Не думаю, — Стайер затравленно оглядывается. — Бежать надо.

— А приказ?

— К черту все приказы! Нас сейчас все равно сомнут! Еще полчаса, и мы все покойники!

— Нельзя! — ору я ему в ухо. — Надо держаться!

— Ты еще не понял, — скрежеща зубами, впивается в меня взглядом Стайер. Его обожженное лицо сейчас кажется демоническим. — Нам всем конец! Они прут напролом. Мы не остановим… Танки уже прорвались! А в окопах мальчишки обосранные сидят, что с них толку!

— Хватит! — стараюсь переорать шум боя. — Где Бауер?!

— В жопу твоего Бауера, и всех вас вместе с ним! Я ухожу, а ты делай, что хочешь. Можешь, застрелиться из этого своего дерьма, — Стайер тычет пальцем в мой карабин. — С оптикой не промахнешься.

— Где Бауер?! — хватаю его за грудки.

— Возится с этими сопляками там, пытаясь удержать весь этот сброд. Убери руки!

Он вырывается и перебирается через окопы. Низко пригибаясь к земле, бежит в сторону тыла. К нему присоединяются еще несколько человек. Безумец! Если его арестуют жандармы, ему не отвертеться. Расстреляют на месте. Уж лучше здесь подохнуть.

Бегу вдоль траншеи, спотыкаясь на расстрелянных гильзах и поскальзываясь на лужах крови. Мимо, в другую сторону, проскакивают несколько пехотинцев. Они сильно торопятся, на их лицах застыл испуг.

— Стоять! — ору я. Последний останавливается и поворачивается.

— Вы куда?! — направляю на них карабин, и они все замирают в нерешительности. — Вас прямо здесь пристрелить?

— Там русские! — дрожа всем телом, показывает рукой один из новобранцев.

— И что?! А кого вы хотели там увидеть?! Держать линию обороны, суки трусливые!

Мой грозный вид и направленное на них дуло карабина возымели действие. Солдаты стоят, переминаясь в нерешительности, а потом нехотя направляются обратно.

Капитана Бауера нигде видно, а огонь настолько плотный, что словить пулю проще простого. Стоит только высунуться, и конец. На наших позициях творится полный бардак. Солдаты бегают в разные стороны, раненые истошно кричат, зовя на помощь. Санитары с работой не справляются, оберегая свои жизни, и без крайней необходимости на рожон не лезут. Небо почернело от гари, пороховой дым повсюду, едко разъедает ноздри. Все вокруг превратилось в сплошной кошмар. Безумие, кругом абсолютное безумие!

На меня кидается один из новобранцев, сует под нос руку. Кисть оторвана. Обожженный кусок плоти, с которого свисают черные горелые лохмотья кожи. Рядовой дико визжит, и я не могу разобрать ни слова. Может, он принимает меня за санитара? Не знаю, и знать не хочу. Я цинично отмахиваюсь от него, отталкиваю и пробираюсь дальше. В таком состоянии трудно контролировать эмоции.

Бауера нахожу за пулеметом на позиции. Он стоит, прищурив один глаз, и короткими очередями стреляет по наступающим русским из пулемета МГ–34. Отстрелянные дымящиеся гильзы сыплются на труп «желторотика», которому я совсем недавно помогал зарядить ленту. Парню пуля вошла точно в глаз. Из черной глазницы вытекает бурая жижа.

— Что делать?! — кричу капитану в ухо.

— Стоять насмерть, — не оборачиваясь и продолжая стрелять, отвечает Бауер.

— Но мы погибнем, их слишком много!

— Сам пристрелю любого, кто дернется, — капитан отрывается от пулемета, и пристально смотрит мне в глаза. Я решаю не говорить Бауеру про позорный побег Стайера и его друзей. Капитан делает свое дело до конца, и я отчетливо понимаю, что он умрет здесь, но не отступит. С пробитой головой, с оторванной конечностью, он будет держать позиции до последнего вздоха и требовать того же от каждого бойца.

— Ладно, справимся, — киваю я. — Не в первый раз.

— Иди к черту, не отвлекай! — отмахивается от меня Бауер и продолжает стрелять из пулемета.

— Где Земмер, вы видели его?

— Он в церкви, фон Хельц приказал устроить там огневую точку.

— Что?! — в ужасе восклицаю я и стремглав бросаюсь к церкви. Парня надо спасать, там он слишком хорошая мишень. Если он расположился в церкви, артиллерия и танки рано или поздно сровняют с землей вместе с храмом.

Теперь бегу, одержимый лишь одной мыслью — спасти мальчишку! Я чувствую ответственность за него. Приказы сумасбродного майора фон Хельца не стоят ни гроша. Я видел местность и знаю, как нам тут воевать. В штабе по карте этого не понять, и тонкости снайперской работы ему не известны. Мальчишка обречен, и что хуже всего, я его об этом предупреждал. А что толку?! Капитан Бауер, который чтит приказы сверху, посылает людей на смерть, следуя распоряжениям. Огневая точка на башне? Прекрасно!

Натыкаюсь на блондинистого юнца, еще недавно пытавшегося казаться героем среди друзей. Он сидит на дне окопа и визжит, обхватив руками голову. Визжит, как свинья, идущая под нож. Рядом с ним распластался его товарищ, грудная клетка его разворочена, парень еще жив, сучит руками и зовет на помощь, захлебываясь кровью. Блондин не делает ничего, он сидит на жопе и орет. Страх превратил его в животное. Молодой ариец обезумел, увидев происходящее. Война открылась ему другой стороной. Своей истинной и страшной стороной. Весь ад вывалился на него. А чего он хотел? Бравурных маршей? Веселых марш–бросков по Советскому Союзу, где можно трахать молоденьких крестьянок и обирать местное население? Эти времена прошли! Сейчас здесь страшно. Тут убивают, и делают это легко.

После ада Восточного фронта мне никогда уже не стать нормальным человеком, и я смирился с этим. Знаю, что превратился в скотину, которая убивает не задумываясь, жрет что попало, отвыкла от нормальной жизни. Но я хотя бы осознаю этот факт, оцениваю ситуацию и способен иногда мыслить человеческими нормами. А психика этих сосунков ломается, как тоненькая веточка на сильном ветру. Еще недавно он лапал девчонок за сиськи, бравируя новенькой формой с орлом на груди. Ему казалось, что мир открыт для него, он может спокойно изгваздать его вдоль и поперек своими грязными сапожищами. А теперь сидит весь в дерьме и воет свиньей, глядя как у его товарища из развороченной осколком груди вытекают с кровью остатки жизни. Смотри, Великая Германия, на своих героев! При взгляде на этого гаденыша мне становится невыносимо тошно. Вот кто теперь защищает Родину! Он сидит, бросив винтовку, и любой русский может взять его голыми руками.

Но мне надо спешить, Земмер в опасности. Один из танков уже разворачивается, намереваясь атаковать церковь. Бежать недалеко, но иваны напирают и, чтобы туда попасть, мне нужно перелезть через окопы. Какое–то время я останусь незащищенным. Но рискнуть нужно! Только так я могу спасти этого глупого паренька.

Набрав полные легкие воздуха, мчусь к церкви. Этот бросок стоит мне пары седых волос, но я добираюсь до цели. Пули пролетают в воздухе, врезаясь в стену, выбивая из нее кирпичную крошку. Спрятавшись за обломок стены, пытаюсь отдышаться. Наконец выглядываю и вижу, как к нам медленно, но упорно движется «тридцатьчетверка».

Справа от церкви до сих пор работает минометный расчет. Остервенело машу минометчикам, меня замечают. Старший расчета вопросительно разводит руками в стороны. Указываю на запад, откуда приближается русский танк. Старший смотрит туда и в знак признательности машет мне в ответ. Он тут же заставляет одного из бойцов взять гранаты и отправляет остановить махину. Убеждаться, справится ли парень с задачей, у меня времени нет. Заскакиваю в церквушку. Тут сумрачно и сыро, пахнет землей, пылью и порохом. Все звуки внутри помещения отдаются гулким эхом. Осторожно поднимаюсь по скрипящей деревянной лестнице наверх.

Земмер располагается у окна. Он сделал все правильно: лежит в глубине темного помещения, не прямо, а чуть левее, где шальная пуля не достанет его. Снаружи парня не видно, и он может не опасаться, что его засекут по бликам или вспышкам выстрелов. Но ученик не учел одного и самого главного — тут просто нельзя находиться.

Земмер быстро реагирует на присутствие постороннего. Я не успеваю и подняться, как на меня смотрит дуло моего же «вальтера», который ученик мне так и не отдал после всех наших перипетий. А я о нем совсем позабыл в этой суете. Что ж, молодец, ничего не скажешь.

— Герр обер–ефрейтор? — спрашивает он меня. — Что вы тут делаете?

— По тебе, мудаку, соскучился, — резко отвечаю я. — Собирайся.

— Но я выполняю приказ капитана Бауера, — возмущается парень.

— Ты сейчас превратишься в кучку пепла, если не будешь выполнять приказы обер–ефрейтора Брюннера. Пошли!

— Мой долг… — начинает он, но я перебиваю его.

— Слушай меня, маленький засранец! Если ты сейчас не поднимешь свою задницу, я тебя лично пристрелю. Живее!

Он понимает, что ослушаться меня будет дорого стоить, и резво поднимается.

— Не светись у окна, — приказываю ему. Все–таки еще учить да учить этого щенка.

Быстро сбегаем по лестнице вниз, и тут раздается сильнейший взрыв. То ли случайный снаряд угодил в церковь, то ли танк выстрелил. Кусок стены рядом со мной рассыпается, образовывая здоровенную брешь. Лестница с треском разваливается на щепки, на нас сыплются куски битого кирпича. Заваливаемся на пол, прикрывая головы. Помещение заполоняет дым и пыль, ничего нельзя разглядеть. Секунду спустя рядом со мной с грохотом падает на землю огромный блок кирпичной стены. Нужно срочно убираться прочь отсюда!

— Земмер! — истошно ору, но не слышу своего голоса. Парень поднимает голову и поправляет сползшую на лицо каску. Вижу шевеление его губ, озабоченное лицо, но ничего не слышу. В ушах лишь противный шум и гул, голова кружится так, что, кажется, сейчас отвалится — возможно, получил контузию или сотрясение мозга, не знаю. В висках пульсирует одно — я оглох, оглох!

Земмер что–то кричит, указывая в сторону дверного проема. Да, бежать! С трудом поднимаюсь, пошатываясь бреду на выход. Земмер меня бережно поддерживает.

На улице прислоняюсь к стене и пытаюсь собраться с силами. «Ты можешь!» — говорю себе, повторяя эту фразу, как заклинание. Слух постепенно возвращается, я начинаю слышать далекие звуки взрывов и пулеметной стрельбы. Земмер хватает меня и тащит, а я послушно плетусь за ним.

За секунду до очередного взрыва мы падаем туда, где минуту назад находился минометный расчет. Теперь здесь огромная воронка, все вокруг засыпано землей, кругом валяются обгорелые, бесформенные куски мяса, кое–где на них фрагменты немецкой униформы. Я падаю, лицом утыкаюсь во что–то теплое и мягкое. Кровь. Меня выворачивает наизнанку. Рвет долго и судорожно, сдавливая горло.

— Паршиво вы выглядите, — раздается издалека голос Земмера. Он смотрит участливо и порывается рукавом обтереть с моего лица кровь и остатки рвоты. Хороший ученик, не теряет самообладания, и к тому же его желудок оказывается крепче моего.

— Где танк? — спрашиваю еле слышно, но Земмер понимает меня по губам.

— Подбит. И экипажу конец, валяются вон около своей машины.

Я слышу его более отчетливо, слух возвращается.

Танк действительно подбит. Он стоит с опущенным вниз дулом, гусеницы лентой сползли с колес. Топливные баки не взорвались, но корпус дымится, кое–где виднеются языки пламени. Два мертвых русских танкиста валяются метрах в трех от «тридцатьчетверки».

— Минометчики танк подбили, а их самих потом артиллерией разворотило, — поясняет Земмер.

Мог бы и не говорить, сам знаю, что разворотило. Вытираю ладонью губы. Во рту отвратительный металлический привкус, желудок сводит спазмами.

— Так, чертеняка, давай из этого дерьма выбираться.

Глава 15

Земмер оттаскивает меня к нашим траншеям. Валимся в окопы, и он сразу бросается искать санитаров. Дрожащими руками нащупываю в нагрудном кармане пачку сигарет, достаю ее. Пальцы не слушаются. С трудом вытащив мятую сигарету, закуриваю. Со всех сторон строчат наши пулеметы, пехотинцы бьют из стрелкового оружия, но что больше всего радует меня, так это канонада нашей артиллерии. Хороший признак. Значит, выдюжили, не дали Иванам прорваться, и пушки сохранили!

В глазах двоится, чувствую себя на редкость паршиво. Рядом никого нет, только в проходе в ответвлении траншей валяется лицом вниз труп нашего солдата. Осматриваю свой карабин. Он не пострадал, оптика не разбита, и это славно.

Прибегает запыхавшийся Земмер вместе с измазанным в крови санитаром. Тот, ни слова не говоря, грубо хватает меня за плечи и принимается ворочать, осматривая.

— Да цел я, цел, — отмахиваюсь я от него. — Иди лучше делом займись.

Тот, не говоря ни слова, поворачивается и убегает по траншее. Ему и так ясно, что со мной все в порядке, что тратить время на пустую болтовню.

— Что там творится? — спрашиваю Земмера.

— Удержались вроде, — вытирает он пот со лба ладонью. — Атаку сдержали, русские отошли и залегли метрах в трехстах.

— И то хорошо. Помоги мне встать.

Земмер поднимает меня, и я осторожно выглядываю из траншеи на поле боя. Да, иванов мы сумели отбросить, но уходить они не собираются. Ведут по нам огонь, окопавшись в пределах видимости.

— Пошли, — пошатываясь, направляюсь вдоль траншеи, и Земмер послушно следует за мной.

Теперь главное — не дать противнику пересечь рубеж, держать его на расстоянии и подавлять попытки подобраться ближе массированным огнем. Только бы хватило у нас этого огня. Наша артиллерия смолкла, обе стороны затаились, не предпринимая никаких активных движений. Русские подтянули пулеметы, обстреливают наши позиции, не жалея патронов. У нас боеприпасов осталось немного, мы не можем отплатить им той же монетой.

Ко мне подбегает Бауер.

— Все нормально? — участливо спрашивает он.

— Да, все хорошо, — отвечаю, хотя это далеко не так. Мне, конечно, хочется спустить всех собак на капитана, обложить последними словами его исполнительность и верность приказам, но ситуация не та. Не время нам ссориться, враг рядом. С трудом укладываю на бруствер мешки с песком, пытаясь сделать себе хоть какое–то подобие защиты от пуль.

— Русский снайпер бьет, — жалуется Бауер, — лупит, сука, не переставая. Он один чуть ли не половину взвода уже уложил.

— Я ничего в такой свалке поделать не смогу. Как его выследишь, если голову даже поднять нельзя?

— Люди гибнут, — умоляюще смотрит на меня капитан. — И поддержки артиллерии мы лишились, не знаю почему, но связь со штабом пропала. А ведь фон Хельц обещал прикрывать нас огнем.

— Опять фон Хельц, — сквозь зубы цежу я.

— Как только иваны поймут, что мы без прикрытия здесь торчим, тут же возобновят атаку, — будто не слыша моей реплики, говорит капитан.

— Да, ситуация паршивая, ничего не скажешь…

Русские пулеметы строчат не умолкая, невозможно высунуться. Пули с глухим звуком застревают в бруствере, выбивая фонтанчики земли.

— Если они сейчас опять пойдут в атаку, мы их не удержим, — орет мне на ухо Бауер.

Я киваю. Без дополнительных сил нам не продержаться и получаса, это точно. Пора отступать. Спасительная артиллерия смолкла по никому не ведомой причине.

Неожиданно русские пулеметы стихают, стрельба прекращается. Даже сухое чихание карабинов пропало. Что происходит? Неужели русские решили прекратить наступление на этом участке? Но в чудеса тут никто давно не верит. Смотрю на поле через маленькую щель между двумя мешками с песком. Русские на месте, они никуда не делись. То тут, то там мелькают в окопах и воронках зеленые каски. Но почему не стреляют?! И тут я вижу причину. Мы все ее увидели…

Белая лошадь с маленьким жеребенком бредут по полю между противоборствующими сторонами. Лошадь едва передвигает ноги, склонив голову к самой земле. В ее левом боку огромная рваная рана, из которой струйками стекает кровь, заливая брюхо благородного животного. Скорее всего, в бок попал осколок. Лошадь пошатывается. Пегий жеребенок неуклюже семенит за ней, тычась ей в другой бок, словно подталкивает. Он как будто чувствует, что все происходит не так как надо, и пытается помочь матери.

Господи, среди всего хаоса и ужаса, что мы тут натворили, на эту картину смотреть особенно больно! Чья это лошадь? Может, отбилась от немецкого обоза, а может, от русского. Или идет от сожженной недавно деревни, спасая себя и своего жеребенка от войны. Да какая разница, черт подери! Бедное животное пересекает поле, на котором только что рвались снаряды и свистели пули. Видимо, жуткая боль окончательно притупила в ней инстинкт самосохранения. Ей теперь все равно куда идти, лишь бы спрятаться от этой кошмарной бойни, устроенной людьми. Спрятаться и спасти своего детеныша.

— Че–е–ерт, — снимает каску и протирает вспотевший лоб Бауер. Лошадь кажется миражом, чем–то мистическим. Само ее появление говорит нам: «Что вы творите, люди?! Зачем так бессмысленно и жестоко убиваете друг друга?! За что мы, бессловесные твари, не причинившие вам вреда, страдаем в вашей безумной бойне?!»

Кровь на ее белом боку блестит огромным ярко–красным пятном.

Никто не решается возобновить стрельбу. Сотни глаз с обеих сторон завороженно глядят на печальное шествие. Сотни людей сейчас думают об одном и том же.

— Курт, добей эту беднягу! — умоляюще просит Земмер. На его глазах слезы.

— У них там снайпер работает, — резонно отказываюсь я. — И высунуться не успею, как он меня снимет.

— Но только ты со своей оптикой сможешь мгновенно избавить ее от мучений.

У меня сердце сжимается от боли. Это животное олицетворяет сейчас всех наших жен, дочек, матерей, которых пожирает бессмысленная война. Черт с нами со всеми! Мужчина не может не воевать, это заложено в его крови, но они… Они просто несчастные жертвы безумных мужских игрищ.

И я понимаю, что должен сделать это. Сделать прямо сейчас, несмотря на русского снайпера и пулеметы. Обязан добить бедное животное, избавить его от страданий. Капитан Бауер и Земмер смотрят на меня.

Пригнувшись, перебираюсь чуть правее. Там хорошее место для снайперской позиции. Вот только и русский стрелок наверняка об этом знает. Отчетливо понимая, что подвергаю себя серьезному риску, твердо решаю пристрелить лошадь.

Чуть–чуть высунувшись, быстро определяю расстояние и прячусь обратно. Без малого сто метров. Попасть в такую крупную мишень не составляет особого труда. Приседаю на дно окопа и внутренне собираюсь. Всего один выстрел. Решаю бить в голову. Капитан, не отрываясь, смотрит на меня, но не торопит. Он знает, как я рискую.

Секунду помедлив, высовываюсь из окопа, тут же припадаю к оптике. Ловлю цель, задерживаю дыхание и нажимаю на спусковой крючок.

Сквозь прицел вижу, как пуля бьет лошади в голову, и в тот же миг с русских позиций грохочет выстрел.

— Сссука! — восклицаю я, ожидая, что вот сейчас пуля русского снайпера войдет мне в лоб, мысленно кляну себя за то, что согласился на бездумный поступок… Но ничего не происходит… Сквозь оптический прицел вижу, как образуется новая черная дырочка в голове лошади — пуля русского прошла навылет… Он нажал на спусковой крючок долей секунды позже меня… Он рисковал жизнью так же, как я…

Несчастное животное умирает мгновенно. Замечаю ивана по блику его оптики. Он не прячется. Русский точно так же, как и я смотрит в свой прицел. Он видит меня, я вижу его. Мы одновременно с ним приняли это трудное решение и избавили бедную лошадь от мук, а теперь разглядываем друг друга. И я знаю, я никогда прежде ни в чем не был так уверен! Я знаю, что мой враг не собирается стрелять в меня. И он знает, что я не нажму на спусковой крючок. У нас обоих есть отличная возможность покончить с неприятелем, но мы не сделаем этого. Есть нечто большее сейчас между нами двумя, чем взаимная ненависть… Уважение друг к другу… Я вижу в прицел, как русский чуть отрывает ладонь правой руки от винтовки и слегка машет мне открытой ладонью. Я повторяю его жест.

Жеребенок, напуганный выстрелами, быстро, но неуклюже скачет через поле и скрывается в подлеске. Все провожают его взглядами, больше не раздается ни одного выстрела.

Русский исчезает из виду, а я, совершенно обессиленный, опускаюсь на дно траншеи, крепко сжимая винтовку побелевшими пальцами. Перед глазами все расплывается. Возможно, это последствия контузии в церквушке. Бауер подсовывает мне флягу со шнапсом, и я делаю несколько глотков. Кто–то угощает меня сигаретой. Мое сознание витает в каких–то других мирах, в другой действительности, спасая от окружающего безумия. Сколько я провел времени в таком состоянии, не помню. Прихожу в чувство от жжения в пальцах. Удивленно смотрю на зажатую в них истлевшую сигарету. Она рассыпается в пыль.

— Поднимайся, герой.

Поморгав, стараюсь сфокусировать взгляд, и вижу бледное лицо капитана Бауера.

— Русские отошли на свои позиции, они не взяли нашу высоту! — с гордостью говорит он. — Слышишь, Курт?!

Да, я хорошо слышу его. Мы опять удержались, это великолепно, но какой ценой? Что мы тут отстаиваем, спрашивается? Никому не нужное поле, полуразрушенную церковь? Ради этого полегло столько наших пехотинцев? Все эти выбитые из голов мозги и вывалившиеся внутренности ради этого говенного куска земли?! Держаться тут до конца, когда в нескольких километрах подготовлена отличная линия обороны, и туда стянуты резервные силы? Я видел все это вчера собственными глазами. Мы могли отойти, и обороняться там, обойдясь без таких чудовищных потерь! В голове моей роится множество вопросов, на которые никогда, кажется, не найду ответа. Пелена застилает глаза. С трудом поднимаюсь, и ненавидящим взглядом смотрю на капитана, который бережно держит меня под локоть.

— Отстояли позиции? — резким движением вырываю локоть. Бауер не видел русского снайпера, по–рыцарски поднявшего для меня открытую ладонь. Иван убрал пальцы со спускового крючка, давая мне понять, что не собирается стрелять. Это был знак уважения и предназначался он только мне. Русский снайпер знал, что я могу убить его. Он был в моей власти, у меня на мушке, но показал бесстрашие и благородство. И этих людей выблядки типа фон Хельца называют недочеловеками?! И этих людей они хотят победить?!

— Сссуки, — сдавленно, через сжатые зубы, рявкаю я. — Крошите дальше! Убивайте! Вам все равно, а я не хочу больше!

— Успокойся, Курт, угомонись, — капитан пытается удержать меня, но меня уже несет и остановиться я не могу.

— Скоты! Вы, уроды, не понимаете, что творите! Вам мало того, что вы сделали?! Кто будет воскрешать этих мертвецов, этих мальчишек? Ты?! — поворачиваюсь к Бауеру, исподлобья смотрю ему в глаза. Не ожидая от меня такого натиска и несоблюдения субординации, капитан даже тушуется. — Я тебя спрашиваю?!

— Курт, успокойся, все хорошо, — снова говорит он.

Меня трясет от ярости.

— Курт, мы побеседуем позже, а сейчас приедет майор фон Хельц. Пожалуйста, держи себя в руках. Ты отличный боец, ты сможешь.

Злоба кипит во мне, но я пытаюсь взять себя в руки. «Самоконтроль, — говорю себе. — Только самоконтроль! Плевать на урода фон Хельца. Поднимайся и веди себя как настоящий мужчина. Твои дочки должны тобой гордиться, и будут это делать, если ты успокоишься».

— Все в порядке, герр капитан, — трудно произносить слова сквозь плотно сжатые челюсти, но я пытаюсь совладать с гневом и говорить спокойно. — Все нормально, извините меня. Знаю, что нет вашей вины.

— Нам обязательно надо вместе обсудить многое, Курт. Но только позже, вечером. А сейчас приведи себя в порядок.

— Слушаюсь, герр капитан! — отчеканиваю я.

— А теперь иди, отдыхай.

Глава 16

Еще один ужасный долгий летний день на Восточном фронте угасает, подходит к концу. К нам прибыли дополнительные силы из резерва. Добирается до нас и полевая кухня, что оказывается весьма кстати. Всем достаются большие порции каши с черносливом и солидные куски колбасы. Делим между собой порции погибших солдат, и теперь все выжившие могут наесться до отвала.

После еды слоняюсь без дела. Караульная служба несет дозоры, вернувшиеся разведчики доложили, что русские перегруппировываются и в ближайшее время вряд ли предпримут новый штурм. Можно расслабиться. К капитану Бауеру подходить после произошедшего не хочется, нам обоим нужно немного остыть.

Подсаживаюсь к ветеранам. Они расположились кучкой, покуривают и болтают. Мне любезно освобождают место и угощают сигаретой.

— Вот скажи, Курт, что в жизни самое отвратительное? — спрашивает меня старый знакомец по имени Нойманн. Он опытный вояка, но уж слишком жестокий. В сорок первом году взял в плен трех русских солдат и привел их к штабу дивизии. Когда выяснилось, что там пленных и так огромное количество и девать их некуда, позаимствовал у пулеметчика МГ–34, отвел троицу в ближайший лесок и расстрелял со словами: «Моя добыча, что хочу, то с ней и делаю».

— И что? — лениво переспрашиваю его.

— А то, — наставительным тоном говорит Нойманн, — самое отвратительное, что я только вчера из отпуска. Еще несколько дней назад вот этими пальцами водил по нежной коже жены, а сегодня без конца нажимал на спусковой крючок. Каждый вечер, перед тем как лечь с ней в постель, я принимал благоухающую ванну, и кожа моя источала запах ароматного мыла, а сейчас провонял порохом и дерьмом.

— А почему дерьмом–то? — интересуется кто–то из солдат.

— Неважно, — огрызается Нойманн и замолкает.

Все ржут.

— Тебе хорошо, — говорю я. — Ты весь положенный срок отпуска отгулял, а я только два дня дома побыл, и меня обратно на фронт отозвали.

Солдаты сочувственно кивают. Я хоть тогда успел до дома добраться, а некоторых бедолаг из вагонов вытаскивали, порой применяя силу, и назад отправляли. И таких я навидался достаточно. Тяжело было смотреть на лица тех, кому сначала дали путевку в рай, а перед самими вратами ее на их изумленных глазах порвали и снова отправили в ад.

Свой отпуск я долго ждал, но когда пришел приказ, очень удивился. Слишком сложная была обстановка на фронте, многим задерживали поездки к родным. Чтобы лишний раз не мучить себя, махнул рукой. И когда меня направили в штаб, не подозревал, что получу документы на двухнедельный отпуск.

Оформление документов не заняло много времени, я быстро на перекладных добрался до железнодорожной станции. А вот состав пришлось ждать долго, и я вместе еще с несколькими счастливчиками–отпускниками томился на станции, потеряв сутки драгоценного времени.

Ехал домой, глядя на проносящиеся за окном пейзажи, и уже в Польше понял, насколько отвык от мирной жизни. А уж в Германии и вовсе затосковал. Мы так одичали на Восточном фронте, что обыкновенный мирный сельский пейзаж заставлял наши сердца сжиматься, и на глаза наворачивались слезы. Уткнувшись лбами в оконные стекла и толкаясь, мы пожирали взглядами эти обыденные ранее виды. Чистые деревенские домики, палисадники, мирно пасущийся скот — все это вызывало у нас бурю эмоций.

Мой небольшой городок бомбежки миновали, и тут была до удивления спокойная атмосфера. Словно и нет войны. На каждой улице воспоминания детства и юности накатывали на меня. Вот тут меня, семилетнего, били местные мальчишки, но я все равно день за днем ходил по этому маршруту, и они в конце концов не только отстали, но и прониклись уважением к моему упорству. Здесь в кафе я познакомился со своей женой, мы вместе сюда потом частенько захаживали, кельнер нас узнавал и приветственно раскланивался, рассыпаясь в комплиментах симпатичной фройляйн.

Хоть и спешил, но не удержался, присел за столик в ожидании кельнера. А скорее просто боялся себе признаться, что страшусь встречи с женой и дочками. Младшая, наверное, и не узнает своего отца.

Подошел незнакомый парень со смешными старомодными усиками и в белом переднике. Чистейший накрахмаленный передник ассоциировался у меня с халатами санитаров, и я невольно подивился, что на нем нет пятен крови.

— Чего изволит защитник отечества? — подхалимски спросил он, заинтересованно оглядывая награды на моем кителе.

— Кружку пива. И я очень спешу, поэтому желательно побыстрее.

— Светлого или темного? — извивался кельнер.

— Темного.

Летнее кафе огораживала цветочная изгородь, на брусчатой мостовой лежали рваные тени от тополей, кругом спокойно и чинно прохаживались люди, не боясь выстрелов и взрывов, кошка неподалеку преспокойно вылизывала себе лапы.

— Прошу, — кельнер принес кружку пива с огромной шапкой пены и поставил передо мной.

— Как дела на фронте? — подлизывался он ко мне, видимо, рассчитывая получить хорошие чаевые. Интересно, как он избежал призыва?

— Отлично, — достаточно резко сказал я, чтобы отвязаться от него. — Вы все можете сами узнать из сводок.

Он как–то по–женски обиженно дернул головой, но удалился горделиво. Дождавшись, когда пена немного осядет, жадно присосался к кружке, отпив сразу половину. Надо же, а я и забыл вкус хорошего пива. Вторую половину смаковал уже под сигарету, внутренне готовясь к встрече с женой.

Расплатившись и не оставив чаевых, направился к своему дому: На лавочке сидела старая фрау Зельцер, полуслепая и до невозможности вредная старуха. Я всегда ее не любил, но сейчас был искренне рад лицезреть и вежливо поздоровался.

Фрау Зельцер затеяла какую–то сварливую тираду. Про тяжелые времена и солдат, которые шляются по тылу, а не воюют, но я быстро ретировался в подъезд.

Поднялся на свой этаж и постучал в дверь. Послышались детские голоса, топот маленьких ножек. Щелчок, и дверь распахнулась. На пороге стояла моя младшая дочь и, не узнавая, смотрела на меня.

— Здравствуй, Эльза, — сказал я срывающимся голосом.

— А вы кто? — она комично по–взрослому нахмурила брови.

— Я твой папа, — как можно ласковее произнес я.

— Мама, мама, тут дядя пришел и говорит, что он мой папа!

В дверях появилась жена, мокрые руки она вытирала полотенцем. Увидев меня, она широко открыла рот и застыла в онемении.

— В… отпуск, — только и смог промямлить я.

Неуверенно шагнул через порог. В квартире все оставалось по–прежнему. Я вдыхал забытые родные запахи. Старшая дочь и жена повисли на мне, пытаясь разорвать пополам. Жену после некоторого молчаливого оцепенения вдруг резко прорвало, и она вываливала на меня все, что наболело. Она почти не изменилась, лишь похудела немного. Все те же зеленые глаза с озорной чертовщинкой. Не знаю почему, но я, глядя на нее, чуть было не расплакался. Ощущение, что я попал в другую жизнь, не покидало меня.

Потом она суетилась, готовя мне ужин и собирая на стол, а я доставал из ранца для моих девочек подарки и гостинцы. Мы чудесно посидели, болтая и общаясь. Хотя болтала в основном жена, а я слушал ее и глупо улыбался. Младшей дочери со смехом объяснили, кто я такой, и она, уперев ручки в бока, с серьезным видом укоризненно заявила:

— И где же ты так долго пропадал?

Повисла пауза, мы засмеялись, не зная, что и ответить этой не по возрасту рассудительной фройляйн. Но когда жена начала меня расспрашивать о ситуации на фронте и о жизни там, я потупился и не мог ничего толком рассказать, бросая лишь шаблонные фразы из фронтовых сводок. Разговор не клеился, да и пора была ложиться спать. Жена укладывала дочек, а я курил сидя на кухне и нервничал. Я слишком давно не обнимал свою жену и боялся, что все пойдет не так. Волновался как мальчишка, будто в первый раз. Но все оказалось хорошо. Жена обняла меня за шею, поцеловала в макушку и потащила в постель.

О волшебной силе чистых постелей и ласковых объятиях жены можно написать целую книгу. Я спал, как бревно, и меня не мучили кошмары, без которых не обходились ночи на фронте.

Утро тоже выдалось великолепное. У жены нашлось немного настоящего кофе, и мы, провалявшись в постели до двенадцати часов, теперь, обжигаясь, пили ароматный напиток. Нужно было сходить отметиться в комендатуре, а так как день был воскресным и жена не работала, мы отправилась туда вместе.

Мы гуляли по городку, она держала меня под руку, и все было замечательно. Я почти забыл об ужасах войны. Человек быстро привыкает к хорошему. Но война меня не желала отпускать. Отпуск прервали, и мне приказали срочно вернуться к месту службы. Сперва, разозлившись, я решил проигнорировать предписание, но внял голосу разума. Меньше всего хотелось попасть под трибунал. Жена и дочки плакали, а мое сердце разрывалось от жалости к себе и к ним.

Они провожали меня на вокзале, махали руками, а я был готов выпрыгнуть из поезда и вернуться в их объятия. Младшенькая Эльза рыдала у жены на руках, и я отвернулся от окна. Мне казалось, еще немного и я этого не вынесу. Хорошо, что поезд тронулся и сократил тягостные минуты провожания. Обратное путешествие походило на медленную изуверскую душевную пытку. Порой мне казалось, что я зря поехал, добился в итоге еще нескольких ран на сердце. Прощайте, родные места, я приветствую тебя, Восточный фронт, будь ты проклят!

— Эх, парни, если б вы знали, какие у моей жены сиськи, — отрывает меня от воспоминаний мечтательный голос Нойманна.

— Какие? — возвращает меня к суровой реальности чей–то взбудораженный голос.

— Такие, — разводит руками Нойманн, рисуя два огромных арбуза.

Ребята покатываются со смеху. Нойманн маленького роста, и всем представляется веселая картина: Нойманн придавленный огромными грудями. Тема стремительно развивается, так и сыплются остроты одна перченее другой.

Ко мне подходит Земмер.

— Герр обер–ефрейтор, майор фон Хельц прибыл на позиции.

— И что? — удивляюсь я. — Какое мне до этого дело?

— Он привез дезертиров и требует присутствия всего личного состава, не задействованного по службе.

— Ладно, пойдем глянем, — я поднимаюсь.

Фон Хельц, худой высокий мужчина лет сорока. Он одет в мундир с иголочки, на его до блеска начищенных сапогах тускло отражается заходящее солнце. Фуражка с высокой тульей лихо сидит на его аккуратно подстриженном затылке. Он холеный и румяный, от него за сто метров разит духами.

Здесь, на передовой, майор фон Хельц выглядит настолько нелепо, что кажется галлюцинацией. Среди голодных и заросших бородами пехотинцев фон Хельц, как белое пятно на черном фоне. В руке у него стек, которым майор лениво хлопает себя по голенищу. Командиры рот, докладывающие обстановку, смотрятся рядом с ним полными оборванцами. Фон Хельц слушает их с налетом ленцы, словно с трудом скрывая брезгливое к ним отношение. В окопах среди всей этой рвани ему явно неуютно, и он старается ни до чего не дотрагиваться. Кисти его затянуты в шикарные кожаные перчатки. Конечно, он не пошел к переднему краю, а обходит дальнюю линию обороны. До «передка» метров триста, а тут хоть и есть риск схлопотать кусок свинца в башку, но он минимален.

— Вот фрукт, — заявляет Нойманн.

— И не говори.

— Хороший мундир на нем, — протягивает мечтательно Нойманн.

— И не говори, — повторяю, оглядывая прожженные лохмотья нашего бравого рядового.

— Мы тут вовсю гнием, и этому парню не помешало бы чаще бывать у нас в гостях. — Нойманн зажимает одну ноздрю и сморкается прямо мне под ноги.

— Ты бы заткнулся, — прерываю я его критические излияния.

Мы живем во время стукачей. Есть такие, кто норовит спровоцировать собеседника, и потом сдать его, чтобы после получить благосклонность начальства. Поэтому не люблю я вести пространные беседы о падении Третьего рейха, о слабости нашего фюрера, о немощи командования. Все и так понятно без слов. Нойманн — бывалый солдат, но я не уверен в нем даже на десять процентов. Он темная лошадка. Не удивлюсь, если он дрочит на портрет фюрера. А может, я ошибаюсь.

Бауер — другое дело. Нас многое связывает, с ним я могу быть откровенен. Капитан умен, не является китайским болванчиком, но его пунктик — офицерская честь и выполнение приказов. Он не выслуживается, он воюет, и будет воевать, если прикажут. Но будет делать это грамотно, по науке, по возможности не гробя солдат впустую, за что и ценим подчиненными.

Не зря фон Хельц сюда пожаловал, у него есть конкретная цель. Привезли троих дезертиров. Они бежали с линии фронта и были задержаны эсэсовским патрулем. Обычно все решалось на месте, но тут вмешался фон Хельц. Он решил устроить показательную казнь.

Все это мы выясняем у водителя, который привез сюда командира полка. Любой водитель всегда кладезь информации, разносчик слухов, хитрый меняла и пройдоха. Пара сигарет, и мы с Нойманном в курсе всего.

Вместе с автомобилем фон Хельца прибыл «Опель Блиц», на котором привезли дезертиров под охраной команды СС. Ребят поймали в деревеньке, которую эсэсовцы прочесывали на предмет наличия партизан. Зная, что с беглецами не церемонятся, те открыли огонь. Завязалась перестрелка, в ходе которой почти все дезертиры были убиты, но троих удалось захватить живыми.

— И что, их привезли сюда, чтобы расстрелять? — возмущается Нойманн. — Стоило проделать по этим ухабам такой путь, да сжечь столько бензину, чтобы прикончить пару бедняг, уставших от войны.

— Так и есть, — водитель разводит руками, показывая, что все нам выложил без утайки.

Молча соглашаюсь с Нойманном. Поступок майора не лишен пафоса, но уж очень гадко смердит.

Майор дает указания командирам и с облегчением выбирается из траншеи, удаляясь в глубь позиций. Эсэсовцы вытаскивают дезертиров из кузова.

Среди них с ужасом узнаю Стайера. Он стоит, обводит всех нас затравленным взглядом. Все–таки попался старый заяц! Двое других не из нашей роты. Плечо одного из них наспех перевязано окровавленным куском ткани.

— Что сейчас будет, герр обер–ефрейтор? — спрашивает молчавший до этого Земмер.

— Хлопнут их, — отвечает за меня Нойманн, — и дело с концом.

Глаза мальчишки удивленно расширяются — с таким он еще не сталкивался.

— Не ссы, — успокаивает его Нойманн. — Это быстро. Успеем еще пойти вздремнуть.

Ко мне подходит Бауер.

— Приказано построить личный состав… Надеюсь, ты успокоился?

— Так точно, герр капитан. Я в норме.

— Ну, хорошо, — о чем–то задумывается Бауер, а потом, словно очнувшись, обращается к Нойманну: — А вам следует привести в порядок свою форму. Вы позорите вермахт своим видом!

Нойманн делает виноватое лицо, и настолько ненатурально, что я невольно улыбаюсь. Но Бауер слишком озабочен, чтобы обращать на это внимание.

Майор фон Хельц, все так же похлопывая стеком по сапогам, проходится вдоль рядов. Он весь раздулся от важности и упивается своей значимостью. Трое дезертиров стоят чуть в стороне, руки их связаны за спиной. Эсэсовцы караулят рядом. В очередной раз испытываю чувство нереальности происходящего. Не надо быть гением, чтобы понять — то, что сейчас произойдет, трагично и ужасно до безумия. Рейх довел собственных солдат до скотского состояния, вынуждая их стреляться или трусливо бежать с поля боя, а потом наказывает за это смертью. Ладно, эти двое… Я их не знаю. Но Стайер! Опытный боец, и тот дрогнул, впал в отчаяние. Сколько можно терпеть издевательства?! Не может нормальный человек постоянно находиться в таких условиях и не сойти с ума, не струсить, не поддаться панике. Мы все тут на волоске от паники.

— Так, — начинает свою речь майор. — В этот переломный момент для всей Великой Германии еще находятся трусливые свиньи, которые предают Родину и нашего фюрера!

«Какой переломный момент, он что, спятил?» — проносится у меня в голове, и я украдкой оглядываю солдат. Лица у всех каменные, мало кто верит в эту чушь. — «Нет никакого переломного момента, просто мы драпаем быстрее ветра!»

— Я не буду произносить пред вами пламенных речей, — продолжает фон Хельц, — каждый настоящий немец все знает и чувствует без лишних слов! Именно в этот момент мы должны сплотиться, как никогда, и ударить по жидо–большевистской гниде и сворам недочеловеков!

«Вот майор загибает», — думаю я, поглядывая на непроницаемое лицо капитана Бауера.

— Каждый солдат должен быть готов отдать свою жизнь за Фюрера!

Он еще что–то несет, но я уже не слушаю этот бред. Думаю о том, что мы опозорили себя в этой войне. И теперь вместо признания ошибок, в надежде хоть на какое–то снисхождение, находятся безумцы, раздувающие затухающие угли, вместо того, чтобы погасить этот костер раз и навсегда. Ведь в этом разгоревшемся пламени мы сгорим все, без исключения…

— Этим дезертирам! Этим трусам, сбежавшим с передовой, — майор меняет патетический тон на приказной и указывает на троих пленных, — уже вынесен приговор. И я хочу, — фон Хельц выдерживает театральную паузу, — увидеть среди вас добровольцев, которые приведут его в исполнение.

«Зря надеешься, тыловая сволочь!»

— Я жду, — майор закладывает руки за спину и, покачиваясь на мысках, оглядывает солдат.

Повисает тяжелая пауза. Даже звуки далекой канонады как–то стихают и уходят на задний план. Минуту ничего не происходит и, когда я уже начинаю подумывать о том, какие действия предпримет фон Хельц, если никто не выйдет, раздается неуверенный ГОЛОСОК:

— Я…

Все вздрагивают и вертят головами, пытаясь увидеть выскочку. Шаг вперед делает блондинчик, несший перед новобранцами бравурные речи, а после визжащий от страха в окопах. Сейчас он стоит по стойке смирно, гордо выпятив грудь. Глядя на него, никто бы не поверил мне теперь, расскажи я, что видел эту свинью с побелевшим от страха лицом, бросившим свое оружие на поле сражения. Настоящий «боец»! Он делает еще шаг вперед… Единственный доброволец… Но майору и этого сосунка достаточно.

— Есть еще герои, как я погляжу, — удовлетворенно произносит фон Хельц, выяснив фамилию юнца и откуда тот родом. — Приговор приведете в исполнение вместе с отделением СС.

— Так точно, герр майор, — орет блондин так подобострастно, что у меня аж заныли зубы.

— У меня все, — фон Хельц одобрительно смотрит на новобранца и, чуть помедлив, разворачивается на каблуках. — Командиры рот ко мне, остальные — вольно. Приступайте.

— Ну, сейчас начнется цирк, — зло сплевывает стоящий за мной Нойманн.

Дезертиры, поняв, что минуты жизни их сочтены, задергались. Стайер лезет грудью на эсэсовцев, забыв, что у него руки связаны за спиной. Он энергично двигает локтями, пытаясь освободиться и врезать кому–нибудь из них по морде, но безуспешно. Получив удар прикладом под дых, он падает на колени, жадно хватая широко открытым ртом воздух. Его страшное лицо искажает гримаса боли, изо рта на китель капает слюна. Второй пленный садится на. землю и плачет. Делает он это беззвучно, отрешенно, лишь слезы текут по его щекам. Третий стоит, как истукан, и невидящим взглядом смотрит в даль — либо он обладает огромной выдержкой, либо помутился рассудком и не понимает, что сейчас произойдет.

Фон Хельц машет рукой, и командир отделения эсэсовцев, молодой парень в звании унтершарфюрера СС, приказывает своим людям подтащить дезертиров к ближайшей воронке. Те быстро хватают пленных под мышки. Стайер хрипит и изрыгает проклятия, за что получает еще пару ударов по голове. Из рассеченной брови на его обожженное лицо стекает кровь. Двое других не сопротивляются. Троицу сталкивают на дно глубокой старой воронки, на четверть заполненной зеленой тухлой водой.

Вот так теперь в вермахте солдатам поднимают боевой дух! Очень удобно — не надо никакой идеологии, пространных речей о величии расы, промывания мозгов… Страх! Все просто — не хочешь сдохнуть, как собака в канаве, — воюй. Смотри и запоминай, что на их месте легко можешь оказаться ты. А страх делает с людьми невероятные вещи, и на войне это очень четко осознаешь. Примеров тому масса.

Нам приходится стоять истуканами и смотреть на дикое абсурдное представление. Никому не хочется оказаться в вонючей яме. Дико жалею, что вовремя не смылся, а остался наблюдать за казнью. При моей работе можно было легко исчезнуть, и уж лучше рисковать своей жизнью у вражеских позиций, чем находиться здесь.

Унтершарфюрер манит пальцем блондинчика, тот быстро подходит, снимая с плеча карабин. Отделение строится возле воронки, взяв карабины на изготовку, и ожидает приказа.

— Побыстрее, — прикрикивает майор. Он явно торопится свалить отсюда. Каждая лишняя минута на передовой — риск быть убитым, а в планы фон Хельца это явно не входит.

— Огонь! — командует унтершарфюрер, и выстрелы звучат одновременно.

Давненько я при звуке выстрела так не вздрагивал…

Все кончено. Я с отвращением смотрю на фон Хельца, на его лице играет довольная ухмылка. Он кивком благодарит унтершарфюрера и оборачивается к нам.

— Вы, истинные немцы, должны помнить — Фюрер смотрит на вас, на своих героев! От командиров рот жду документов на представление к наградам. Хайль Гитлер!

«Мерседес» фон Хельца уже стоит с заведенным двигателем. Майор ныряет в заботливо открытую дверь, водитель бережно захлопывает ее за ним. Обдав нас пылью, машина трогается с места и шуршит шинами по разбитой дороге в сторону штаба. Эсэсовцы спешно запрыгивают в кузов грузовика, и тот следует за «Мерседесом» майора.

Тянусь за сигаретами, но выясняется, что они кончились. Нойманн протягивает мне свою уже прикуренную сигарету. Я хочу его поблагодарить, но в горле першит, и не могу выдавить ни слова. Нойманн все понимает и просто кивает.

Мы возвращаемся на позиции. Я думаю о том, что на войне человеческая жизнь не стоит ничего, и к этому, как ни ужасно, привыкаешь. Но когда твоего товарища вот так обыденно казнят, словно угрюмого русского партизана, невольно берет оторопь. Как после этого можно спокойно жить, обнимать жену, играть с дочерьми? Как?! Что я им скажу, когда они подрастут и спросят:

— Папа, а что ты делал на войне?

— Я, любимые мои, убивал людей. Много убивал. Мы казнили за малейшую провинность, мы обирали нищих, мы сжигали деревни, мы вешали мирных жителей, мы насиловали женщин. А теперь, дочки, ложитесь спать, и пусть вам приснятся добрые сны…

Это должен буду им рассказать, если когда–нибудь увижу их снова?

— Как же так, господин обер–ефрейтор? — подбегает ко мне Земмер. Губы его трясутся, в глазах застыл страх. Ну вот и доказательство того, о чем я думал ранее. Фон Хельц добился своего — парень в штаны наложил и готов на все.

— Успокойся, сынок, — передаю ему окурок сигареты, но парень отрицательно мотает головой. — При нашей профессии волноваться вредно. А что не куришь, так это хорошо.

Мы забираемся в траншеи. Тут все по–прежнему. Грязь, вонь, а на застоявшейся воде причудливые разводы. Это кровь. Чья–то каска валяется в проходе. В ней отверстие от пули. Трупы уже убрали, и на том спасибо. Чувство отрешенности не покидает меня. Русские почти не стреляют, видимо готовясь к новому броску, и от того становится еще хуже. Бездействие давит на мозг, и мысли одна тоскливее другой лезут в голову. Жутко хочется выпить.

— Нойманн, у тебя выпить есть?

— Не–а, я бы и сам не прочь, да где возьмешь, — грустно отвечает Нойманн.

— Пойду к саперам, у них должно быть, — говорю ему я.

— Не забудь про своего старого приятеля, — напутствует меня Нойманн, тыча грязным пальцем себя в грудь.

Проходя по окопам, натыкаюсь на блондинчика. Он сидит один, крепко зажав руками карабин, и смотрит перед собой. Заметив меня, резко поднимается, глаза его злобно сужаются, ствол карабина склоняется в мою сторону. Блондин по–рыбьи открывает рот, желая что–то сказать, но я коротко бью его в лицо. Из рассеченной нижней губы брызгает кровь, блондинчик поскальзывается и падает на задницу. Мысок сапога врезается ему в солнечное сплетение. Он складывается пополам, ловя ртом воздух. Нависаю над ним, хватаю за горло. Он хрипит. Стоит сдавить пальцы… Но я разжимаю их и, вытерев об его китель окровавленный кулак, ухожу.

Теперь надо найти саперов. Наверняка у них есть шнапс, а это единственное, что мне сейчас нужно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Саперы оказались ребятами понятливыми. Поделились не только бутылкой шнапса, но и сунули мне в придачу банку шпрот и немного хлеба. Хочется промочить горло, забыться хотя бы на время. Только не в одиночку. Поскольку от прямого разговора с Бауером теперь не отвертеться, я направляюсь к нему в блиндаж. Нам действительно следует поговорить по душам, чтобы не держать обиды друг на друга.

Капитан оказывается на месте и, завидев меня, поднимается навстречу.

— Заходи, Курт, присаживайся, — доброжелательно говорит он, указывая на табуретку.

— Я не с пустыми руками, герр капитан, — показываю ему бутылку.

— Совсем не помешает в довершение сегодняшнего дня, — он достает две кружки, ставит их на грубо сколоченный стол. Затем водружает рядом алюминиевую тарелку и выуживает из своих запасов круг копченой колбасы. Режет ее неровными ломтями, после чего садится напротив меня.

Пьем молча, закусывая шпротами, колбасой и хлебом.

— Что происходит с нами? — спрашиваю его, когда еда уже прикончена, а бутылка ополовинена. — В кого нас превратили?

— Мы — солдаты, — близоруко щурясь, поглядывает на меня Бауер.

Я лишь угрюмо хмурюсь.

— Знаешь, я ведь до войны учителем был, — прерывает затянувшуюся паузу капитан.

Удивленно смотрю на него — всегда полагал, что он профессиональный военный. Словно уловив мои мысли, Бауер слегка улыбается, глаза его становятся мечтательными, и резкие черты лица странным образом сглаживаются.

— Да–да, — кивает он, — обыкновенным сельским учителем. Занимался с детьми, старался сделать их добрее, лучше… А теперь… Теперь этих же детей отправляю под пули. Как я, по–твоему, должен себя чувствовать?!

— Не знаю.

— И я вот тоже не знаю. Иной раз, когда чищу пистолет, посещают мысли приставить ствол к голове и нажать спусковой крючок, чтобы избавиться от всепоглощающего отчаяния. Только не могу я позволить себе такую роскошь. Потому что без меня в окопах эти неопытные мальчишки еще меньше дней проживут. Я хоть как–то пытаюсь им жизнь сохранить. Незавидная участь, да? — Бауер горько усмехается.

— Да, — киваю, заново наполняя кружки.

— Думаешь, не понимаю, почему ты сегодня так сорвался?

— Понимаете. Иначе бы мы не сидели сейчас вот так. Да и не пришел бы я к вам, если бы думал по–другому.

Капитан выпивает и закашливается.

— Проклятый шнапс, — морщится он. — Раньше помогал, а теперь и он не берет… Бывало, затуманишь мозг, и вроде все хорошо. Превращаешься в болвана и радуешься. Я историк, Курт, и еще в сорок первом прекрасно себе представлял, чем может закончиться этот поход на Восток. До нас тут Наполеон побывал. И чем ему это обернулось?! Русские медленно раскачиваются, но если растревожить это осиное гнездо — пощады не жди!

— Но почему вы тогда тут?!

— Потому что я немец, — вздыхает капитан. — Я тут со своим народом. У тебя разве есть желание находиться здесь? Вот и у меня нет. Но оба мы выполняем свой долг.

— Д–долг… — скривившись, ворчу я. — Перед кем? Перед неврастеничным…

— Тише, Курт, — Бауер прикладывает палец к губам. — Некоторые мысли лучше держать при себе… Всегда.

— Но посмотрите, что творится вокруг, — обвожу вокруг руками. — Любому дураку ясно, что…

— Да, любому дураку ясно, — прерывает меня Бауер. — Но мы давали присягу и подчиняемся приказам.

— Мы упрямо держимся за проклятую позицию, которая не представляет никакой стратегической важности.

— Фон Хельц пытается доказать, что германский солдат еще может что–то сделать в этой ситуации, — пожимает плечами капитан.

— Как он это доказывает, мы уже видели сегодня. Мы теряем людей зазря. Русские не отступятся, они упрямы. Они злы, как сто чертей, и пощады нам от них ждать глупо. Вот увидите, в случае их прорыва этот самодовольный индюк увезет свою задницу подальше отсюда. А нас оставит стоять до конца, чтобы иваны его догнать не смогли.

— Скажу тебе честно, Курт. Будь моя воля, я бы отступил до нашей границы, а вот там бы уже вцепился в землю и держался бы до конца. Ну а для начала хотя бы отвел войска отсюда на те укрепленные позиции, которые подготовлены в тылу.

Заметив изумление на моем лице, Бауер машет рукой:

— Чему ты удивляешься? До сих пор думаешь, что они остановятся у границы? Нет, дорогой товарищ, они не остановятся, они пойдут до конца, пока не останется ни одного немецкого солдата или пока все мы не сложим оружие. Только так можно еще попытаться спасти наших родных и близких в Германии. Вермахт должен отступить. Мы так нагадили на этой земле, что ждать от русских снисхождения неразумно. Я бы на их месте нас не простил. Нас привели сюда бороться с варварами, а на деле варварами оказались мы сами.

Мы молчим. Действительно, не завидую участи этого человека. Я лишь спасаю собственную шкуру, а ему необходимо еще заботиться о роте отчаявшихся солдат и показывать пример. Тяжелая работенка, ничего не скажешь.

— Герр капитан…

— Курт, прекрати, — Бауер в сердцах машет рукой. — При солдатах обращайся по уставу, но когда мы вдвоем… Зачем? …У меня нет здесь никого, с кем могу говорить так же откровенно, как с тобой. Ты мой друг, Курт, которому доверяю, как себе…

— Договорились, — киваю я. — И что ты собираешься делать дальше?

— Сражаться, стоять насмерть. Я не могу нарушить присягу, как бы глупо это ни звучало.

— Но это самоубийство, оставаться тут!

— Да! Но пока майор фон Хельц не даст приказа к отступлению, мы будем стоять.

Повисает тягостная пауза. Думаю о том, что мы действительно будем стоять, и иного выхода у нас нет. Вернее, есть, но перспектива валяться с простреленной своими же солдатами башкой в вонючей яме, как Стайер, меня пугает.

— Эх, патефона нет, — вздыхаю, переводя тему разговора.

— Чего нет? — не расслышав, спрашивает Бауер.

— У капитана Калле патефон в избе видел. Сейчас бы музыку послушал с удовольствием.

— Музыки скоро у нас будет достаточно, — грустно усмехается капитан.

Разговор дальше не клеится, решаем лечь спать. Едва закрываю глаза, начинает дико болеть зуб. Только этого мне не хватало! Приходится подниматься и полоскать рот остатками шнапса. Челюсть немеет, боль успокаивается и, немного поворочавшись, я засыпаю…

Иваны нападают снова и на этот раз без всякой артподготовки. Едва забрезжил рассвет, всех будят треск наших пулеметов и отчаянные крики. Вылетаю из блиндажа, на ходу застегивая мундир. Следом выскакивает Бауер, в одной руке он сжимает бинокль, в другой МП–40. Вверх взмывают осветительные и сигнальные ракеты, раскрашивая небо яркими пятнами.

— Что случилось?! — орет Бауер, хотя и так все понятно. Небо еще темное, только на горизонте начинает понемногу светлеть. Стелется густой туман, но даже невооруженным взглядом на поле заметны маленькие бегущие фигуры. Пулеметы выплевывают трассирующие пули, и видно, как они валят нападающих.

— К бою! — что есть силы кричит капитан.

Вскидываю карабин, смотрю в оптику. Иваны очень близко. Принимаюсь стрелять, благо патронов у меня в достатке, хорошо, что вчера нам, наконец, подвезли боеприпасы. Рядом Бауер бьет по русским короткими очередями.

— Что же артиллерия молчит?! — сокрушается он. — Если русские прорвутся сюда, сломят нас!

Будто услышав мольбы Бауера, наша артиллерия вспахивает землю среди врагов. Взрывы взметают вверх снопы земли и тела нападающих. В рядах русских пехотинцев появляются огромные бреши. Солдат рвет в клочья.

— Не зевай! — кричит кому–то капитан. — Свяжитесь с командиром полка, нужно подкрепление!

— Откуда его взять?! — ору ему в ухо.

— Мне плевать откуда!! Иначе не удержимся!

Русские напирают. Видимо, знают, что у нас нет дополнительных резервов, и решают выбить нас, пользуясь численным превосходством. Воистину варварский, но на деле действенный подход. Их задача предельно ясна — как можно быстрее оказаться у нас в траншеях и смешаться с немецкими солдатами. Тогда наша артиллерия будет бесполезна, а в рукопашной они нас передавят, как блох. Еще немного и это русским удастся.

— Приготовить гранаты!!

Стреляю без остановки. Каждая моя пуля достигает цели, но толку от этого мало. Волна русских приближается настолько близко, что начинаем с ними «обмениваться» гранатами. Одна из них рвется совсем рядом. Солдат с оторванной рукой и пробитым осколком черепом валится прямо на меня. Отталкиваю труп, вытираю рукавом лицо от чужой крови. Иваны впрыгивают в наши траншеи, начинается рукопашная.

— Держать оборону! — доносится до меня крик Бауера.

Пехотинцы отбиваются, как могут. Повсюду слышны крики, стоны. Теперь стреляю, не прибегая к оптике, и стараюсь выпустить как можно больше пуль. Пальцы ноют. В самый неподходящий момент опять разболелся зуб. Да так сильно, будто в челюсть вбивают тупой гвоздь. Я морщусь, щека дергается, и это снижает меткость стрельбы.

Самое удивительное, что раньше никогда не мучился зубной болью, а тут на тебе! Вокруг идет яростное сражение, гибнут люди, моя жизнь может оборваться в любой миг, а меня сейчас больше волнует, куда деться от этой кошмарной зубной боли, чем ее заглушить.

Глава 2

Встретив ожесточенное сопротивление на нашем участке, русские немного утихомиривают свой пыл, сбавляют темп. Тех, кто уже забрался в наши окопы, бьют лопатками, колют штыками, расстреливают в упор. Иваны увязают. Каждый солдат и с той и с другой стороны дерется отчаянно, не щадя жизни. Перевес сил на их стороне, но мы стоим грудью. То тут, то там возникают ожесточенные схватки. Гранаты взрываются прямо среди дерущихся.

Наш участок мы пока держим, не подпуская врага слишком близко, но долго это продолжаться не может. Неожиданно появляется Нойманн с пулеметом на плече.

— Не ждали? — объявляет он, проверяя ленту и ставя пулемет на сошки.

— Ты как раз вовремя! — кричу ему радостно.

Нойманн в ответ салютует и прищуривается, целясь в русских.

— Огонь! — сам себе командует он и открывает огонь. Невысокий, с огромным пулеметом, Нойманн смотрится нелепо. Ему пришлось встать на ящик, чтобы высунуться из окопа и получить хороший обзор. Хватаю за рукав пробегающего мимо рядового.

— Будешь помогать ему! — указываю солдату на Нойманна. — Вторым номером.

— Но я… — начинает оправдываться боец, но, посмотрев на меня, осекается.

— Хорошо.

— Действуй!

Сам перемещаюсь правее, стреляю без перерыва, когда очередная граната падает к моим ногам. Выскакиваю из траншеи и бросаюсь на живот, прикрывая голову руками. Грохочет взрыв, меня засыпает комьями земли. Откашливаясь, поднимаю голову. Моего карабина нигде не видно. Черт! Времени на поиски нет. Быстро оглядываюсь. Рядом лежит труп нашего солдата, в руке зажат МП–40. Хватаю оружие, но пальцы мертвеца не желают выпускать пистолет–пулемет. Приходится с силой ударить по застывшей руке каблуком, высвобождая оружие. На поясе убитого два полных магазина к нему. Становится чуть повеселее, даже боль поутихла. Возвращаюсь на свое место и открываю огонь.

Русские продолжают наступление. Если огонь выкашивает передние ряды, за ними вырастают очередные фигуры, и этому нет конца. Иваны укрываются за трупами своих товарищей и яростно обстреливают нас. Неотступное ощущение, что наш конец близок, мешает сосредоточиться. Бауер что–то кричит мне, но из–за грохота не могу разобрать слов.

МП–40 заглох, истощив боезапас. Бросаю его и отбегаю в сторону, оглядываясь в поисках оружия. Я беззащитен, отбиваться нечем, кроме ножа. Нойманн все еще жив и короткими очередями из пулемета отсекает русских. Напарник его лежит, уткнувшись лицом в землю.

Внимание привлекает что–то блеснувшее на земле. Вглядываюсь и вижу свою оптику! Встающее солнце отразилось в стекле прицела. Мое оружие просто отбросило взрывом и присыпало землей. Быстро подхватив карабин, осматриваю его. Все оказывается целым, только приклад треснул, но это сущая ерунда.

Вижу, как русские подбегают к траншеям и прыгают в них. Замечаю нескольких красноармейцев в дальнем конце собственного отсека и понимаю, что пора убираться прочь. Мне одному их явно не одолеть, и инстинкт самосохранения гонит меня подальше отсюда.

Немцы в спешке покидают окопы. Бой проигран, в этом нет никаких сомнений. Нежелающие становиться трупами солдаты выныривают из траншей и, стреляя на ходу, отступают. Среди беглецов вижу маленького Нойманна. Он оставил пулемет и теперь отстреливается из русской винтовки.

Пригнувшись, бегу зигзагами.

— Ты куда?! — слышу резкий окрик. Бауер, укрывшись за чахлым деревцем, ведет огонь по неприятелю.

— Назад! — машу ему рукой.

— Не сметь! Держи оборону! — он явно помешался. Какая на хрен оборона?!

Подбежав к нему, что есть силы кричу:

— Беги! Беги, дурак!

— Стоять! Пристрелю! — орет он в ответ, но я не слушаю этого упрямого осла. Мы покидаем эту позицию. Нет, не так! Мы драпаем отсюда без оглядки.

Единственное, что беспокоит меня в данный момент, так это не получить пулю в задницу. Надеюсь, что русские, заняв позиции, не станут развивать успех и устроят себе небольшую передышку. Ведь мы их тоже сильно потрепали.

Запыхавшись, прячусь между деревьями в небольшой рощице и в бинокль смотрю назад. Все, кто может передвигаться без посторонней помощи, покидают высоту. Раненых, задерживающих движение, бесцеремонно оставляют. Те просят помощи, протягивают руки в мольбах не оставлять их, но безуспешно. Каждый спасает свою шкуру.

Слева от меня в кустарнике раздается треск. Кто–то усиленно пробирался сквозь заросли. Беру на изготовку карабин, но через секунду передо мной возникает закопченная физиономия Нойманна.

— О, старина! — радостно восклицает он. — А я смотрю, ты скачешь по полю. Дай думаю, за тобой пристроюсь.

— Я тоже видел, как ты улепетывал, — отвечаю, тяжело дыша.

— Я отступал согласно уставу, — обижается Нойманн. — Выдавили нас все–таки.

— Да, выдавили, — с ним трудно не согласиться.

— Что теперь делать–то?

— Идти дальше. Но сначала надо найти хоть какого–нибудь командира. Тогда будем считаться подразделением. Меня участь Стайера пугает.

— Вот это ты правильно заметил, Курт, — серьезно заявляет Нойманн, — я как–то сразу об этом не подумал.

— Теперь нам о многом приходится думать.

— Ты о чем? — прищуривается Нойманн.

— Ни о чем, пошли.

Долго плутаем по роще, пытаясь собрать солдат. Мы явно вступаем в заключительную фазу этой «победоносной» войны. В ту фазу, когда каждый будет способен на любой ужасный поступок, лишь бы остаться в живых. Страх порождает самые низкие черты человеческого характера.

Как я и предполагал, русские, заняв наши позиции, успокоились. У них там тоже командиры и начальники, а инициативу проявлять, да еще под градом пуль никому не нужно. Нас собирается около двадцати человек. Старшим по званию оказывается фельдфебель из соседней роты. Устроив небольшой привал, мы двигаемся к штабу полка и резервной линии обороны. Вот обрадуется мне капитан Калле, когда я опять появлюсь там, но выйдя с другой стороны. По дороге к нам понемногу присоединяются другие беглецы и маленькие группы солдат, появляется некое подобие организованности. Из офицерского состава никого нет.

Зуб опять болит со страшной силой, но даже глотка спиртного ни у кого нет. Да что там говорить о шнапсе, если на некоторых солдатах нет даже сапог. Один рядовой бредет в трусах и черной от грязи и пыли майке и тащит на плечах пулемет. Зато на голову надета каска. Милое зрелище: вот он, славный боец вермахта с разбитыми в кровь коленками, босой и в каске. Хоть сейчас награждайте его Железным крестом.

— Ты Бауера не видел? — спрашиваю Нойманна.

— Нет, — отрицательно качает тот головой. — Я, пока бежал, мало что углядел, не до того было.

Только сейчас, когда непосредственная угроза моей жизни прошла, ощущаю страх. Дикий, панический страх. Остался в живых, не получил ни единой царапины. Может, у меня заботливые ангелы–хранители? Это вряд ли. Слепой случай. Вон как тому юнцу, тело которого упало на меня после разрыва гранаты, пробило череп. Брызги крови во все стороны, он даже пикнуть не успел. А ведь тоже, поди, думал, что он единственный и неповторимый арийский мальчик, и ничего с ним не будет. Венец творения Господнего…

Мы продвигаемся через подлесок, кругом растут колючие кусты малины. Мундир от росы весь мокрый. Хорошо, что я спал в блиндаже Бауера не раздеваясь. А то сейчас тоже щеголял бы в нижнем белье.

— О чем задумался? — любопытствует Нойманн.

— Пытаюсь понять, как наша разведка наступление прощелкала.

— А–а, — разочарованно тянет Нойманн. — Я думал, что о смысле жизни размышляешь. Уж больно философская рожа у тебя была.

Приближаемся к месту, где размещается штаб нашего полка. Двигаемся по лесу осторожно, зная, что нарваться на партизан тут проще простого. Они, конечно, лазают там, где потише, но мало ли что. Внимательно смотрю себе под ноги. Тут везде могут быть неприятные сюрпризы. Мы с Нойманном, как наиболее опытные бойцы, продвигаемся в арьергарде, и в случае чего можем прикрыть отход нашей группы.

— А как ты с пулеметом оказался? — интересуюсь у него, чтобы не так тошно было идти молча. Разговор отогнал бы печальные мысли.

— Все просто. Мы с тобой разминулись. Меня ребята из соседней роты к себе позвали. А когда загрохотало, сначала понять не мог, где нахожусь. Побежал вдоль траншеи. Смотрю, парня–пулеметчика гранатой разворотило. Подхватил его пулемет, и дальше.

— А Земмер тебе в этой свалке не попадался?

— Кто это? — удивляется Нойманн.

— Да снайпер молодой, — поясняю я. — Он еще на казни рядом с нами стоял.

— Нет, — подумав, отвечает Нойманн. — Не видел.

В такой мясорубке парень мог и погибнуть. Я, честно говоря, за последнее время прикипел к нему, и совсем не хотелось бы узнать, что мальчишка убит. Из него бы со временем вышел неплохой стрелок.

Фельдфебель предупреждающе поднимает руку, и мы замираем.

Толкаю Нойманна, чтобы он сходил и узнал в чем дело, а сам превращаюсь в слух. От русских мы вроде бы оторвались достаточно далеко, да и посторонних звуков я не замечаю. Этот участок леса выглядит нехоженым, не испоганенным войной.

— Выходим, — сообщает вернувшийся Нойманн. — Фельдфебель послал пару ребят на разведку, что там и как.

— Ты думаешь, что русские и тут прорвались? — тихо спрашиваю его, приложив ладонь к щеке и надеясь таким образом унять ноющий зуб.

— Ничего я не думаю. Мне за каждым кустом иван теперь мерещится.

— Ты, Нойманн, таким раньше никогда не был, — усмехаюсь я.

— А теперь стал, — бурчит он. — Жить вдруг захотелось, знаешь ли. Мы все тут как скот на бойне. Знаешь, когда мне тут в первый раз стало по–настоящему страшно?

— Когда? — Действительно интересно, что случилось с этим бесстрашным парнем, когда произошел перелом. Может, в его словах я найду ответы на некоторые свои вопросы, не дававшие покоя.

— Нас послали в одну деревню искать партизан. Она вся почти разрушена и сожжена была, пара убогих домов осталась. В одной избе бабка слепая жила, что с нее возьмешь. А в другой семья.

— И чего же тебя так напугало там? — спрашиваю, не скрывая иронии.

— Там был здоровенный русский мужик, — не заметив моей подначки, продолжает Нойманн. — Безногий, и поэтому не подлежал мобилизации. Но у него могла быть связь с партизанами и недобитыми красноармейцами, ползающими по нашей территории. Мы допрашивали его, били, пытали. Бесполезно! Он молчал, насупив брови, и только зло глядел на нас своими белесыми глазами. Тогда наши ребята трахнули его жену, прямо на его глазах. По очереди. Он стоял, как скала, и смотрел. Связанный здоровый такой мужик, — Нойманн разводит руки в стороны, показывая его ширину плеч. — Стоит и смотрит. Только желваки играют на скулах. Она орет, а он ни звука. Потом ее застрелили.

— Может, он немой был?

— Не–ет, — отмахивается Нойманн. — Я сам слышал, как он со своей семьей разговаривал, когда мы пришли.

— Вот дела…

— Так вот, — продолжает он. — Ничего от него не добились. Взяли его детей, они визжали как паршивые свиньи, действовали на нервы. Мальчишка и девчонка, мы пристрелили их у него на глазах. Все вокруг в кровище, а он молчит. Мать его, старую бабку, стащили с печки, и закололи ножом — нет реакции.

— И что потом?

— Поняли, что все бессмысленно. Повесили, и дело с концом. А что еще сделаешь? Дальше–то уж некуда! Но главное, что в доме потом нашли тайник партизанский. Оружие, листовки разные. Он мог бы спасти семью, но молчал. Ты понимаешь, Курт?! Одно слово или жест, и мы никого бы и не тронули. Ну, жену–то, может, и трахнули все равно… Но оставили бы в живых. Я тогда сразу понял, что с такими людьми воевать страшно. Мы выхлебаем с этими чертями полные котелки дерьма. Они из другого теста.

Я с ним полностью согласен. Особенно после случая с русским снайпером, не ставшим убивать меня. Эти люди шли на самые дикие с точки зрения цивилизованного человека самопожертвования, что меня самого порой пробивала дрожь. Они совершали отчаянные поступки, не останавливаясь ни перед чем. Их не волновала судьба близких, а на свою им вообще наплевать. Они бросаются под танки, обвязанные гранатами, кидаются грудью на пулеметы…

Случись со мной такая история, которую только что рассказал Нойманн, окажись я в шкуре того русского, сразу бы все выложил, сделал бы все, лишь бы спасти жену и детей. Все возможное и невозможное! Представляю себе эту картину и меня передергивает. Тем более мы должны во что бы то ни стало не пустить их на нашу территорию. А может, Бауер и прав? Если закрепимся у границы, то спасем близких от мести Советской армии? Хотя с русскими ничего не предугадаешь заранее. Если среди них много таких, как тот снайпер…

Глава 3

Штаб нашего полка по–прежнему в этой деревне. Здесь царит полный хаос, как и в прошлый раз. Ничего не изменилось. В спешном порядке полк готовится к удержанию русских сил. О том, что наш участок прорван, командованию, конечно, известно. На нас — ободранных, полуголых, бредущих с опустошенными глазами, местные пехотинцы смотрят настороженно. В их взглядах читаются смешанные чувства. В них видится и сожаление, и товарищеское сопереживание, но среди некоторых улавливаю долю презрения. Тут все понятно: мы не удержались, сдали позиции, и теперь им придется отдуваться за нас. Каждому ясно, что русские будут стремиться развить успех на этом участке фронта. Даже желторотый юнец догадается, что к чему.

Кстати, юнцов здесь хватает. Опять пригнали партию совсем молодых ребят из Германии. Снова эти затравленные взгляды, перепуганные детские лица.

Среди нас, вышедших из леса, практически не было новобранцев. Выжили в основном опытные солдаты. Мальчишки остались лежать на поле боя.

— Ну, надеюсь, тут хоть пожрать дадут, — ворчит Нойманн.

— Я бы на твоем месте особой надежды не питал.

— Это как же так? Они тут земельку лопатами рыхлят, лениво окапываются, артиллерии и танков нагнали, а нас с передовой и не покормить.

— Слушай, Нойманн, отстань. Я знаю не больше твоего.

— Тогда дай закурить.

— Нет у меня.

— Чего ты такой злой? — останавливает меня Нойманн.

— Чертов зуб разболелся вчера, — морщусь я. — До сих пор покоя не дает.

— В лазарет тебе надо было сходить.

— Нойманн! — восклицаю я. — Какой лазарет?! Когда? Утром? Пока русские нас мутузили?

— Ну, да, — пожимает он плечами. — Соль можно приложить или сало.

— Вот ты сказал! Где я тебе сало найду?!

— Соль–то можно будет разыскать, я думаю.

— Посмотрим.

Нашему взору предстают хорошо укрепленные траншеи, доты, артиллерия. Здесь все говорит о том, что командование рассчитывает сдержать напор русских. Новобранцы натягивают колючую проволоку и устанавливают противотанковые заграждения. Наш фельдфебель отправился разыскивать штаб, а мы располагаемся на небольшой поляне. Ярко светит солнце, и уже почти не верится, что несколько часов назад мы находились в аду.

Нойманн умудрился раздобыть сигарет, и мы, валяясь на траве, отрешенно покуриваем. Говорить ни о чем не хочется. Закрываю глаза, и тут же всплывают картины недавнего боя.

Господи, сколько подобных моментов я могу вспомнить? Кажется, что кроме этого в моей жизни ничего больше и не было. Словно с рождения живу этой войной. Жена с дочками вспоминается, как сон, приснившийся в череде кошмаров. Великолепное зыбкое, расплывающееся видение, которое никогда не было и не будет правдой.

— Что, девчонки, сдали позиции? — слышу грубый голос и открываю глаза. Перед нами стоит на широко расставленных ногах унтер–офицер. По всему видно, что боец он опытный. В петле виднеется лента Железного креста 2–го класса, к груди приколот черный знак «За ранение», серебряный знак «За рукопашный бой», Штурмовой знак…

— Чего тебе? — устало спрашивает Нойманн.

— Мне?! — театрально изумляется унтер. — Мне интересно глянуть на ваши обосранные штаны.

К нам начинают подходить пехотинцы. Назревает представление, и никто не хочет его пропустить. Солдаты, копавшие рядом с нами траншею, прекращают работу и заинтересованно замирают.

Нойманн медленно поднимается, отряхивает брюки. Делает это он скорее автоматически, ибо мундир его похож на выброшенную на помойку рваную половую тряпку. У унтера, напротив, хоть заношенный и подлатанный, но чистый мундир. Унтер оказывается на две головы выше Нойманна, самодовольная улыбка не покидает его лицо.

— С какой целью интересуетесь, герр унтер–офицер, — хитро прищуривается Нойманн, — не затем ли, что желаете отведать нашего дерьма?

— Что–о? — кривит лицо унтер, и это выражение лица так и остается, потому что Нойманн головой ударяет унтера в челюсть, и тут же ему засаживает ногой в промежность. Унтер заваливается набок, схватившись за пах. Нойманн приседает рядом с ним на корточки и наслаждается муками задиры. Пехотинцы одобрительно галдят. Я даже не двигаюсь с места, зная, что только помешаю Нойманну в расправе над зарвавшимся хамом. Пусть сам развлекается.

— Ты, скотина, еще не видел и доли того, что выпало сегодня нам, — зло нашептывает он в ухо унтеру. — Но ты не ссы, у тебя еще все впереди. И вот тогда уже я буду насмехаться над тобой, свинья. Понял меня?

Нойманн легонько хлопает его ладонью по затылку. Унтер, мучаясь от боли в паху, ничего не отвечает.

— А за беспокойство, я возьму у тебя пару сигарет, да? — Нойманн вынимает из его кармана почти полную пачку, достает две сигареты, и сует их в карман унтеру. Пачку же забирает себе, предварительно передав мне одну сигарету.

— Концерт окончен, товарищи! — обращается он к собравшимся. — Прошу более не отвлекаться и всех вернуться к служению Великой Германии.

Унтер с кряхтением поднимается и, сгорбившись, удаляется под хохот пехотинцев. Нойманн присаживается рядом со мной.

— Не нарывайся особенно, — предостерегаю его я.

— Это он нарывался, — сплевывает Нойманн. — А я защищал честь нашей роты. А ты как бы поступил?

— Хрен знает. Дай лучше прикурить.

— Как зуб?

— Херово.

— Давай выбью, а то я уже завелся! — хохочет Нойманн.

— Пошел к черту, — скривившись в улыбке, отвечаю ему я.

Появляется наш фельдфебель.

— Ну, что? — спрашиваем.

— Доложил о ситуации лично майору фон Хельцу. Он мечет молнии. Орал, что всех под трибунал отдаст за сдачу позиций.

— Он скор на расправу, — сетует Нойманн.

— Если он нас всех под трибунал отдаст, — успокаиваю его я, — ему свою жопу самостоятельно защищать придется. А он этого вряд ли хочет.

Все смеются, а Нойманн спрашивает фельдфебеля:

— И что с нами будет?

— Люди еще прибывают, много раненых. Нас, скорее всего, пополнят личным составом или же передадут в другие роты. А пока чистим перышки, ждем кухню и дальнейших распоряжений.

— Обед будет?! — удивленно присвистывает Нойманн.

— Обещали.

— Хорошая логика у фон Хельца, ничего не скажешь, — не может успокоиться Нойманн. — Мы должны были там все до одного подохнуть, и русские все равно бы заняли нашу позицию. В чем смысл, откуда это баранье упорство? Чего он добивается? Скотина!

— Я так думаю, — вставляю я, — мы живы, и это главное. Займем тут оборону, и здесь уже будем держаться. Наверняка сейчас сюда подтянут и другие силы, дополнительные резервы.

— Возможно.

Признаться, я лично ни во что это не верю. Никто к нам на помощь не идет, мы тут одни, как на необитаемом острове. Надо рассчитывать только на себя и никого больше. Я к этому привык, и с детства надеюсь только на себя, но остальные? Умереть за никому не нужный клочок земли, что может быть печальнее…

— Пойду проведаю тут кое–кого, — поднимаюсь с земли и подхватываю карабин. Я надеюсь увидеть капитана Калле, если он еще туг. Может, он знает что–то большее.

Калле оказывается цел, невредим. Он возится с новобранцами. Выстроил их и отчитывает за внешний вид на потеху ветеранам. Заметив меня, улыбается и жестом просит подождать. Устраиваюсь поудобнее, усевшись на бревно рядом с другими «зрителями» и подключаюсь к просмотру «концерта».

Капитан начинает вешать юнцам такую лапшу на уши, что даже я открываю рот. Он вещает им о долге и чести, о защите Отечества, о солдатском товариществе. Все нормально — он поднимает их боевой дух. Иначе они давно разбежались бы по лесам, надеясь вернуться к маминым юбкам. Правильно он тогда мне говорил, что без веры солдат не солдат. Хотя какая там вера! Калле в данный момент создает перед этими детьми иллюзию, играет на чувстве патриотизма. Но такая уж у него работа. Ветераны, слушая всю эту чушь, лишь угрюмо ухмыляются.

— Вольно! Разойдись! — командует наконец он, и новобранцы опять превращаются в кучку испуганных детей.

— Вот он, герой! — радостно приветствует меня Калле. — Как дела?

Молча отдаю честь. И так все понятно по моему виду.

— У меня, Курт, к тебе разговор есть. Пойдем вон за тот стол присядем.

Мы идем к небольшому палисаднику. Забор сломан, в покосившейся хате разместились пехотинцы. На бельевой веревке сохнет форма, нижнее белье. Солдаты используют любую возможность, чтобы привести себя в порядок и хоть на минуту забыть о том, что им если не сегодня, то завтра предстоит. Человек не может долгое время оставаться в унынии, ему нужна разрядка, или подзарядка, как угодно. Солдаты занимаются хозяйственными делами, кто–то даже убежал купаться на речку, хотя это строго воспрещается. Свободные от работ отдыхают, некоторые строчат письма. Так уж устроен человек — от любых горестей пытается отвлечь свое сознание житейскими заботами.

У невысокой яблоньки в огороде стоят врытые в землю стол и лавка.

— Присаживайся.

— Вы сказали, что есть разговор, герр капитан.

— Да. — Калле вздыхает. — По последним данным, наш полк расколошматили вдребезги, осталось немного людей, и полк, скорее всего, будут пополнять новобранцами. Формирование взводов, рот, и все такое прочее. Слушай, вся эта канонада и у нас тут была хорошо слышна. Страшный был бой?

Я молча киваю. Тот, кто там побывал и сам все поймет, а кто не был — тому не расскажешь.

— Майор фон Хельц настроен на контрудар. Он считает, что мы еще можем на этом участке повлиять на ситуацию. И я в целом с ним согласен. Майор толковый командир и хороший стратег.

«Сколько же вас, дураков?» — думаю я.

— Так вот, — продолжает Калле. — Моя рота тоже в этом будет участвовать, а мне нужны бывалые люди, опытные обстрелянные солдаты. О тебе я уже договорился — пойдешь под мое командование.

«Вот счастье мне привалило»…

— Но я числюсь в роте Бауера.

— Неизвестно, жив ли он. И вообще, сколько человек из вашей роты в живых осталось? Сейчас идет спешная доукомплектация подразделений. А капитана Бауера нет.

Да, судя по тому, как Бауер вгрызался в этот проклятый рубеж обороны, он точно уже мертв. Я бы не дал и десяти процентов, что он выберется.

— Кстати, как там твой парень, ученик, он жив? — интересуется Калле.

— Не знаю. Там такая каша была… Надеюсь, что жив.

— Эх, побольше бы мне таких, как ты и твой ученик, — капитан задумывается, и вдруг его осеняет: — А ты ел?

— Да как–то не до того было.

Капитан подзывает своего пухлого ординарца, что–то шепчет ему, и тот резво убегает.

— Ты, главное, набирайся сил. Время пока есть, — говорит Калле.

Ординарец вскоре возвращается и ставит передо мной миску горячего картофельного супа с куском курицы и огромную жестяную кружку эрзац–кофе. Запах восхитительный. Я накидываюсь на еду. Пока уплетаю суп, капитан достает флягу и что–то заботливо, как родная мать, доливает мне в кофе. Как только я покончил с супом и вылакал кружку щедро разбавленного ромом кофе, Калле протягивает сигарету.

Все, что со мной произошло до этого, уже не имеет значения… Невзгоды и лишения отошли на задний план. Блаженство и истома овладевают мной. Зуб побаливает, но я не обращаю сейчас на это внимания. Лишь одна мысль крутится у меня в голове, пока я затягиваюсь едким дымом — а выдержит ли всю эту вкусную пищу мой бедный желудок. Жаль было бы переводить эти яства, без толку перегоняя их через мой истощенный организм. Калле, посмеиваясь, глядит на меня.

— Откуда такие деликатесы, герр капитан? — спрашиваю его.

— Я же говорю тебе, планируется контрудар, полевая кухня работает на всю катушку, сейчас всех накормят, — сообщает Калле. — Плюс ко всему мои личные запасы да расторопность ординарца.

После еды и кофе с ромом меня клонит в сон. Капитан замечает это.

— Иди в избу, поспи.

— Герр капитан, не могу не задать вам этот вопрос, — я с трудом поднимаюсь с лавки, — отчего мне такие почести?

— Все очень просто, Курт. Я много повидал вояк, но ты один из лучших.

Я не стал вдумываться в слова капитана, ему виднее, наверное, но решаю действительно поспать, пока есть такая возможность, и искренне надеюсь, что столь сытный обед успешно переварится. Иду в избу, тут прохладно, пахнет, как и во всех избах, где расположились на постой солдаты, потом и немытыми ногами. Видя, что я только недавно с передовой, мне уступают место. Завалившись на грубо сколоченную деревянную кровать, тут же проваливаюсь в глубокий сон.

Глава 4

Расталкивает меня Нойманн.

— Что ты трясешь меня?

— Вставай, Бауер вернулся!

— Что–о?!

Быстро вскакиваю, протираю глаза и, схватив карабин, отправляюсь за Нойманном. День в самом разгаре, стоит душная летняя жара. Ветра нет, на деревьях даже листики не дрожат. Смотрю на часы — я поспал всего пару часов.

— Где он?

— Там! — указывает рукой Нойманн. — Ребята его держат.

— Зачем?!

— Бауер рвется к фон Хельцу, хочет отношения с ним выяснять.

— Вот дела! Побежали!

Капитан Бауер выглядит ужасно. Он весь перемазан в грязи и крови, мундир порван. Левая кисть замотана грязной тряпкой, покрытой бурыми пятнами. Он тяжело дышит и вырывается. Двое ребят крепко держат его под локти. Наш фельдфебель, ухватив капитана за грудки, что–то говорит ему.

— Герр капитан! — кричу я, подбегая, и тоже пытаюсь успокоить Бауера, но слова на него не действуют.

Кое–как мы валим его на землю и крепко прижимаем. Минуту он еще тщетно вырывается, но, поняв бесполезность этого, затихает. На всякий случай ждем еще немного, и только потом ослабляем хватку.

— Хорошо, что вроде никто не видел, — замечает фельдфебель.

— Он тут, как дьявол бушевал, — жалуется один из солдат, вытирая разбитый в схватке с капитаном нос.

— Герр капитан, — повторяю я, пытаясь посмотреть Бауеру в глаза. Капитан мутным взором оглядывает меня.

— Ты здесь? — спрашивает меня срывающимся голосом.

— А где же мне еще быть? — стараюсь произнести это как можно веселее.

— Отпустите меня! — хрипит Бауер. — А то всех под трибунал отдам на съедение фон Хельцу.

Он усаживается на траве и смотрит на нас по очереди, нахмурив брови.

— Где моя фуражка?

— На вас ее не было, — говорит один из солдат, разведя руками.

— А каска?

— Ее тоже нет.

— Курт, помоги встать.

Мы с фельдфебелем берем его под локти и поднимаем. Его пошатывает.

— Вы куда–то собрались, герр капитан? — спрашиваю как можно спокойнее.

— Да! Поговорить с напыщенным индюком.

— Подождите, герр капитан, вам нужно хотя бы отдышаться, — пытаюсь его успокоить. — Кто–нибудь, принесите воды капитану!

Воду подносят в котелке, он сначала жадно выпивает половину, а остальное выливает себе на голову. Это Бауера немного остужает. Я киваю Нойманну. Тот, быстро сообразив, достает сигарету, прикуривает ее и сует капитану в зубы.

Капитан жадно затягивается, взгляд его постепенно проясняется. Запал постепенно уходит, Бауер теперь не рвется в штаб к фон Хельцу. Я оглядываюсь. Капитан выбрался не один, привел с собой человек тридцать солдат. Выглядят они еще более ужасно, чем мы. Это люди, которые до последнего патрона сражались в окопах, настоящие воины–смертники. Мы с Нойманном чувствуем себя неловко, за то, что сбежали, тогда как эти ребята сражались с намного превосходящими их числом противниками.

— Герр капитан, — обращаюсь к Бауеру, видя, что тот уже может нормально соображать, — вы вывели людей, но теперь их необходимо покормить, да и вам тоже надо поесть и отдохнуть. А доклад подождет.

— Да, Курт, — капитан оглядывает свое «войско». — Ребятам нужен отдых.

— Вот и правильно, мы распорядимся. Надеюсь, у кашеваров еще что–нибудь осталось.

С этими словами отвожу его в сторону, подальше от штаба. Нойманн в это время отдает распоряжения новобранцам, чтобы те поторопились на кухню за едой. Мы с капитаном присаживаемся в тени березы.

— Как вам удалось вырваться, герр капитан? — спрашиваю его, и тут же об этом жалею. Чувство стыда переполняет меня, ведь я бросил своего товарища и командира. Знаю, что Бауер не будет устраивать скандал по поводу нашего бегства с позиций, но дело не в этом. Все–таки я его предал. Бауер долго молчит, глядя в одну точку. Я его не тороплю с рассказом, просто курю и жду.

— Ты был прав, — нарушает, наконец, молчание Бауер. — Нам надо было отступать еще тогда, наплевав на приказы… Я угробил почти всю роту. У нас кончились патроны, но мы еще долго пытались вернуться в траншеи и драться, отняв оружие у врага. Ничего не вышло.

Капитан мотает головой и крепко сжимает кулаки:

— И я принял решение отступать. Так хотя бы смог спасти остатки роты. Выхода у меня не было, понимаешь, Курт? Если дело касалось бы только меня, то я и шагу не сделал, сдох бы там. Но со мной остались самые преданные бойцы, и я не решился гробить их жизни.

При словосочетании «самые преданные» у меня неприятно колет в сердце.

— А фон Хельц за это заплатит! Жалею, что не послушался тебя. В тебе, Курт, говорил разум. Уже тогда надо было отступать. Я ничего не добился. Только потерял еще несколько мальчишек. И это очередной груз на мои плечи.

Можно было, конечно, придумать какие–нибудь успокаивающие слова, но они все равно не имели бы смысла. Ясно одно — ничего не закончилось, и чует мое сердце, что нам еще предстоят жаркие деньки. Но главную вещь я сделал. Удержал разъяренного капитана от встречи с фон Хельцем. Может, этим и спас его жизнь. С майором шутки подобного рода, как я понимаю, не проходят.

Солдаты приносят еду, я сую котелок капитану в руки:

— Поешьте, герр капитан.

— Черт, у меня и ложки нет, — огорчается Бауер.

— Возьмите мою.

— Благодарю, — капитан набрасывается на еду. Я не мешаю, отхожу в сторонку. Боюсь даже предположить, что с нами со всеми скоро будет. Глядя на голубое чистое небо, с горечью думаю, что эти рубежи могут стать последним пристанищем для нас всех. Смерть уже близко, и то, что мы пока играем с ней в игры и умудряемся остаться в живых, ничего не значит. Скорее всего, это она играет с нами как кошка с мышкой, наперед зная, что из ее лап нам не выбраться. Мы барахтаемся в глубокой луже и, зная, что все равно утонем, гребем из последних сил, вместо того чтобы отдаться судьбе и уйти на дно.

От печальных мыслей меня отрывает Нойманн.

— Ты бы сходил к капитану Калле.

— А что такое?

— Ну, он все–таки ближе к штабу, чем мы. А у вас доверительные отношения. Чувствую, жареным пахнет, — и как бы в подтверждение своих слов, Нойманн жадно втягивает носом воздух.

— Прекращай говорить загадками.

— Народ вокруг волнуется. Похоже, предстоит нам марш–бросок на иванов. Кормежку привезли, шнапс. Боеприпасы раздают, обозы подошли. Может, и почта до нас доберется. Тут все признаки наступления налицо.

— Так это и без Калле понятно. К тому же он намекал на что–то подобное. Сформируют подразделения и вперед! Он меня к себе в роту зачислить хочет. Никак фон Хельц не успокоится, не дает ему покоя слава лучшего полководца Третьего рейха. Ему наплевать, что мы подохнем на никому не нужной позиции.

— Присосался к ней, как клещ, — поддакивает мне Нойманн.

— Ладно, поглядим.

Я устраиваюсь за тем же столом, где меня кормил капитан, и осматриваю свой карабин. Оптика, несмотря на все несчастья, осталась цела, а трещина в прикладе оказалась небольшой. Остается только починить приклад, почистить оружие и заново его потом пристрелять. Этим и занимаюсь.

— Разрешите обратиться, герр обер–ефрейтор! — отвлекает меня от работы знакомый голосок. Резко поднимаю голову. Передо мной стоит малыш Земмер.

— Надо же! — восклицаю, удивленно разглядывая своего ученика.

Парень выглядит ужасно. Рожа чумазая, волосы торчат в разные стороны, на правой щеке запекшаяся кровь. Левый рукав кителя оторван, поясного ремня нет, мундир перепачкан черт знает чем. Больше всего меня поражает его взгляд. На меня смотрит уже не мальчик, а настоящий боец, многое повидавший. Последнее сражение прибавило этому парню лет пять, не меньше. Да, война быстро старит людей.

— Присаживайся.

Он аккуратно снимает свой карабин с плеча, приставляет к столу, а затем опускается на лавку.

— Рассказывай! Я уж думал, что тебя и в живых нет.

— Я и сам так думал, — отрешенно произносит Земмер. — Не верится до сих пор, что выбрался живым оттуда.

Понимаю, что лучше пока не беспокоить парня расспросами. Вернулся целый и ладно. Что лишний раз бередить его душевные раны. Мы молчим…

— Что нас ждет дальше? — спрашивает Земмер.

— Мы будем дальше сражаться за Великую Германию, — произношу без особого энтузиазма.

Земмер понуро кивает.

— Не отчаивайся, парень, — хлопаю его по плечу, — пойдем с тобой в паре.

— Как?

— Просто. Нас осталось двое. Фон Хельц вот–вот даст приказ к наступлению. Мы пойдем чуть раньше и займем позицию. Наша задача — ослабить оборонительную мощь противника. А это офицеры, командиры артиллерийских расчетов, пулеметные гнезда, дозоры и прочее. Понял?

— Да, герр обер–ефрейтор! — не сказать, что Земмер сияет, но уныние сошло с его лица.

— Так мы сможем хоть немного снизить процент потерь среди наших ребят. Иди умойся и приведи себя в порядок, отдохни.

Ясно, что от наступления нам не отвертеться. Правильно сказал Нойманн: фон Хельц не отступится от своего и пошлет нас в очередную бойню. Как обычно, рассчитывать приходится только на себя. Раз уж не спастись от всего этого безумия, то нужно хотя бы продумать, как умудриться не пропасть зазря и дать возможность товарищам взять нашу проклятую прежнюю позицию снова под свой контроль.

Помочь разобраться в ситуации мне может Калле, и я отправляюсь на его поиски. Солдаты из его роты подсказывают, что он в штабе у командира полка. Ничего не остается делать, как сидеть на солнцепеке и ждать его. Главное, чтобы Бауер там на совещании не устроил истерики. Я искренне переживаю за его душевное состояние.

Подходит задиристый унтер, которому Нойманн преподал ускоренный курс хороших манер. Он мнется, не знает, как подступиться.

— Еще что–то нужно? — спрашиваю, исподлобья глядя на него.

— Некрасиво получилось, — извиняющемся тоном произносит унтер.

— Бывает, — меньше всего сейчас хочется общаться с этим идиотом.

— Мне ребята сказали, что ты классный стрелок, и многим жизнь спас, — слова даются унтеру с трудом, он явно не специалист в таких вещах, как извинение.

— От меня тебе что надо? — я уже понял причину появления унтера. Он боялся, что во время наступления может схлопотать от меня или Нойманна пулю в спину, и пытается подлизаться. Как ни страшно это звучит, но нам всем здесь приходится бояться не только врага, но и своих. Конфликты разрешаются просто — бах! — и нет человека. Кто будет устраивать расследование, почему и как этот солдат получил пулю в затылок? Я давно уже уяснил это правило — не нарываться на скандалы с сослуживцами. Мне это давалось легко, я никогда не был излишне общительным человеком. Но некоторые, казалось, так и старались нарываться на пулю. И чем дальше мы увязали в этой войне, тем больше разочаровывались в тех истинах, которые нам вдалбливали с детства. Безнаказанность развращает, я это видел не раз.

— Да ничего, в общем–то, — отвечает унтер, поскребывая чисто выбритый подбородок. Он минуту стоит в нерешительности, а потом поворачивается и уходит. Еще год назад он мог бы легко засунуть меня в штрафбат за несоблюдение субординации, а Нойманна за избиение старшего по званию могли бы и расстрелять.

Глава 5

Совещание закончилось, командиры рот выходят из избы, переговариваясь между собой. По их озабоченным лицам видно, что они не в большом восторге от поставленных задач.

Я поднимаюсь, направляюсь к Калле.

— Все решено, — поясняет мне капитан. — Делаем бросок завтра на рассвете. Ты со своим учеником зачислен в мою роту.

— А Бауер?

— Капитан Бауер понижен майором фон Хельцем до командира взвода за невыполнение приказа. Ты что–то хотел?

— Герр капитан, у меня есть кое–какие соображения по поводу завтрашней операции, и я хотел с вами все обсудить.

— Пойдем.

Направляемся в его благоустроенную избу. По пути замечаю капитана Бауера, бредущего, понурив голову. Даже вообразить не могу, что у него сейчас на душе! Понизить этого героя до командира взвода? Человека, который оставался на позициях до последнего! Идиот фон Хельц явно не разбирается в людях.

В избе капитана Калле так же уютно, как и раньше, и патефон цел. Замечаю лежащую на столе фотографию молодой симпатичной женщины.

— Это моя жена, — заметив мой интерес, произносит Калле. — Нравится?

— Красивая, — искренне говорю я. Женщина действительно великолепна: шикарная блондинка в вечернем платье со здоровенным бантом на груди. Калле оказался эстетом во всем.

— Ладно, хватит лирики. К делу. Что ты хотел мне сказать? — спрашивает он.

— Герр капитан, мне нужно взглянуть на карту местности.

— Смотри. Что тебя интересует?

Я склоняюсь над картой. Местность, естественно, хорошо мне известна, слишком долго мы на этом участке топчемся, но важно понять, как фон Хельц пойдет на прорыв.

— Мы выступаем и направляемся вот сюда, — Калле водит карандашом по карте. — По данным разведки, у русских вот тут слабое место. Будем бить здесь.

— Герр капитан, я в этих траншеях как у себя дома. Смотрите, — начинаю ему отмечать на карте, где у иванов могут быть огневые точки: — И учтите, что за сутки они могли легко подтянуть артиллерию. Действовать надо осторожно.

— И что ты предлагаешь, стратег? — ухмыляясь, интересуется Калле.

— Я не командир полка, это ему виднее, как поступать, но мне кажется, что бить надо вот сюда, — указываю капитану место на карте. — Мы в этих окопах уже порядком нахлебались. Вот здесь место узкое, они поставят пулеметное гнездо, не более. Мы с Земмером постараемся дать вам возможность добраться до траншей, снимем пулеметчиков. Во всяком случае, попробуем сделать это.

— Ты молодец, Курт, — улыбается Калле.

— Мы с Земмером пойдем ночью и займем позиции вот тут, — я делаю на карте отметки. — Мы будем чуть в стороне, но на всякий случай предупредите людей. Не хочется быть убитым своими же товарищами.

— Я все понял, — капитан свернул карту и теперь пристально смотрит на меня, — Вижу, ты переживаешь из–за Бауера.

— Да, естественно.

— Он получил по заслугам. Не удержал линию обороны. И еще легко отделался.

— Герр капитан, я тоже там был и скажу вам, что он делал все возможное.

— Понимаю. Но мне это не очень интересно, — капитан всем своим видом показывает, что ему глубоко наплевать на Бауера.

Ни черта он не понимает! Он верит майору фон Хельцу, и в этом его основная ошибка. Этот человек искренне полагает, что мы снова возьмем наши позиции под свой контроль и выбьем русских. И, конечно же, Калле получит за это очередную награду. Да и ведь никак не втолкуешь им, до сих пор живущим в мире иллюзий, что самая важная награда сейчас — это жизнь. Кому сейчас нужны всякие побрякушки?

— Разрешите идти, герр капитан?

— Да, идите.

Выхожу из блиндажа с чувством гадливости. Будто произошло что–то мерзкое. Странно, но зуб перестал болеть. Видимо, мой организм решает, что пока хватит с меня душевных переживаний, и физическая боль в дополнение к ней стала бы перебором.

— Эй, где тебя носит? — окликает меня Нойманн. Он уже порядком пьян и стоит, слегка пошатываясь. На нем новый мундир, и я не сразу узнаю нашего «героя».

— У капитана Калле был.

— Ну ты даешь! Я бегаю, ищу этого засранца, а он все с капитанами общается.

— А ты был у портного? — любопытствую я.

— Нет, — мотает головой Нойманн. — Лучше! Пошел к снабженцам, а там земляк мой сидит. То–се, посидели, выпили. И как костюмчик?

Я осматриваю Нойманна с ног до головы. Мундир не новый, уже залатанный в нескольких местах, но не так уж и плох.

— Наверное, с мертвеца, — говорю я, чтобы хоть как–то подпортить его настроение.

— И что? — разводит руками Нойманн. — А мертвецы не люди? Поносил — дай другому, таково мое представление.

Спорить с ним бесполезно, логика его кажется безукоризненной.

— Бауера видел?

— Нет, — Нойманн подходит ко мне вплотную. Встав на мыски, обхватывает меня за шею и шепчет в ухо, дыша перегаром: — На рассвете выступаем драть жопы русским. Сведения точные, практически из первых уст. Только никому!

Смеясь про себя, отстраняюсь от него.

— Серьезно? — делаю удивленное лицо, хотя дается это с трудом. — А не ты ли будешь командовать?

— Что? — не понимает Нойманн. — Куда командовать?

— Иди проспись, герой, — хлопаю его по плечу. Вот рядом с кем приходится воевать. Один боится пули в спину, другой пьян в дугу, а руководит этим сбродом параноидальный майор, жаждущий крови и славы.

Мне обязательно нужно встретиться с Бауером и поговорить с ним. Капитана я нахожу возле траншей. Он сидит на пустом ящике из–под патронов и делает какие–то пометки в блокноте. Судя по всему, он уже в порядке. Я здороваюсь.

— А, Курт, — поднимает он на меня глаза. — Присаживайся. Сигарету?

— Благодарю, у меня есть. Капитан Калле обхаживает меня последнее время как девушку.

— Ну, я не исключаю возможности, что он немного того… — Бауер делает недвусмысленный жест рукой, намекая на ориентацию Калле, и ухмыляется: — А ты парень у нас видный.

— Учту ваши предостережения и не буду поворачиваться к нему спиной.

Мы смеемся.

— О наступлении уже, надеюсь, слышал? — спрашивает капитан.

— Да.

— И что думаешь?

— Безумие. Онанизм.

— Да, только онанизм дело личное, а фон Хельц хочет сделать его достоянием всего полка.

— Но выбора у нас ведь нет?

— Нет, — вздыхает капитан.

Я рассказываю ему о своих планах.

— Правильно мыслишь. Этот болван Калле не был там, а я каждую извилину в траншеях знаю. Русские не дураки, и посты с дозорами расставили на подходе. Единственное, что нас может спасти, так это внезапность и напор. Ответим им тем же. Но если они артиллерию подтянули, то нам несдобровать. А вы с Земмером большую услугу окажете полку. Только не забывай, что и у них снайперы есть.

— Я помню, — история с убитой лошадью не выходит у меня из головы. — Там у иванов один человек очень опытный.

— Вот и будь настороже.

— Хорошо!

Закончив говорить с Бауером, отправляюсь на поиски Земмера. Надо проинструктировать юнца. Тот ждет меня, сидя на лавочке возле забора.

— Ты готов? — спрашиваю его.

— Да, герр обер–ефрейтор.

— Значит так: мы пойдем с наступлением темноты. Твоя задача сейчас — пополнить наш боезапас и решить вопросы с продовольствием. Перед выходом нам надо хорошенько пожрать и выспаться.

Земмер послушно кивает головой, запоминая указания.

— Если кто будет чинить тебе препоны, скажешь, что выполняешь мои предписания, а если и этого будет недостаточно, то вали все на капитана Калле. Этот довод будет достаточно весомым. Через полчаса жду тебя на этом самом месте, уяснил?

— Так точно, герр обер–ефрейтор.

— Тогда вперед, чертеняка!

Земмер с готовностью убегает, а я прохаживаюсь вдоль лавочки и обдумываю детали предстоящей операции. Дело предстоит хлопотное. Добраться до русских позиций наши солдаты смогут без труда, но что дальше? Будет ли результат от этой вылазки? Без поддержки артиллерии, при малом количестве боевой техники и лишь на голом энтузиазме сможем ли мы отвоевать эти чертовы окопы? Одной храбрости здесь недостаточно. А еще в сердцах многих наших солдат давно поселился страх. Плохое сочетание для победы. Я видел атаки русских. В глазах их читалась ненависть, но никак не страх… И это еще одно доказательство того, что нам тут конец.

Майор фон Хельц находится во власти иллюзий либо полностью сошел с ума. И что самое страшное, я вынужден подчиняться его дебильным приказам. Вспоминаю блондинчика… А вот не вернулся он. Наверняка валяется где–нибудь с разбитой головой и бредовые идеи вытекают из его глупой башки вместе с черной кровью, впитываются в землю. Вот и вся польза от чистокровного арийского парня. Стоило ли рождаться и жить, чтобы стать во цвете лет банальным удобрением для полевых цветов? Хотя, если вдуматься, не такая уж и плачевная участь…

Земмер притаскивает котелки, наполненные горячей едой. Я пододвигаюсь, он усаживается рядом, и мы принимаемся за горячую, обжигающую нёбо кашу. Каска Земмера на треть наполнена патронами. Что ж, парень справился с заданием на «отлично».

После еды с удовольствием закуриваю и выпускаю в вечернее небо густую струю дыма.

— Ну что, рядовой, уяснил боевую задачу? — спрашиваю я Земмера.

— Так точно, герр обер–ефрейтор, — браво отчеканивает мой ученик, невольно заставляя меня рассмеяться. Уж как–то все это картинно получилось. Нас поджидает смерть, уже занесла над нами остро заточенную косу, а мы тут соблюдаем субординацию, играем в начальников и подчиненных. Хотя конец один для всех, будь ты рядовой или генерал.

Смотрю на часы. Пора собираться. Зная местность и понимая опасность всей этой затеи, решаю, что необходимо иметь запас времени.

Пока, не торопясь, готовимся к выходу, подходит чуть протрезвевший Нойманн.

— Удачи вам, ребята.

— Тебе того же.

— Я думаю, нам всем она пригодится, — грустно замечает Нойманн.

Остается доложиться капитану Калле, но в избе ни его, ни ординарца не нахожу. Проходящий мимо солдат сообщает, что командир роты «практикуется» неподалеку. Направляюсь на поиски и вижу столпившихся пехотинцев. Спрашиваю рослого рядового:

— Что тут происходит?

— Лазутчика поймали, — равнодушно отвечает тот, — сейчас расстреляют.

Лазутчиком оказывается бородатый дед лет шестидесяти в рваной заношенной рубахе–косоворотке. Откуда он тут взялся, и где его нашли? Дед стоит, прислонившись к белой покрашенной известью стене, затравленно глядя на нас. Под правым глазом у него расплывается лиловый синяк, из носа на бороду течет кровь. Трое пехотинцев держат его на мушке, а капитан Калле, лениво ковыряясь спичкой в зубах, смотрит на заходящее солнце, будто ничего его больше не волнует. Подхожу к нему:

— Что тут происходит, герр капитан?

— Курт? — отрывается от своего медитативного занятия капитан. — Ты еще не отправился?

— Вот, пришел доложить.

— Хорошо, — произносит капитан, изучающе рассматривая «лазутчика». — Вот, видишь, какого фрукта наши ребята выловили.

— И кто он?

— Лазутчик, конечно. Разве не видно?

Честно говоря, видно не было. Обыкновенный русский мужик, деревенщина. Лицо, покрытое сеточкой морщин, спутанная борода, руки типичного крестьянина — обыкновенный сельский житель, избежавший мобилизации в силу возраста и чудом выживший в этой бойне. Хотя, как тут узнаешь…

— Я бы его допросил, конечно, — говорит, обращаясь ко мне капитан, — но их языка не знаю.

Он медленно расстегивает кобуру и достает «люгер». «Лазутчик», заметив его действия, принимается истово креститься, шепча молитвы на своем языке.

— Вот ты, Курт, снайпер, — продолжает Калле, — но и я кое–что могу. Смотри на его правый глаз.

Капитан быстро поворачивается спиной к мужику, расстояние между ними метров десять. Калле усмехается, подмигивает мне. Резко обернувшись, он вскидывает руку и стреляет.

Пуля вошла старику точно в правый глаз, выбив затылок, и разбрызгав мозги на белую стену. Дед еще секунду стоит с отрешенным лицом и заваливается боком на землю. На стене расплывается большое красное пятно.

— Как? — спрашивает меня капитан.

Что могу ему сказать? Что только что стал свидетелем очередного бессмысленного убийства? Что мы увидели еще одну жертву этой безумной войны? Мало нам смертей?! Но говорить этого я не стал, смалодушничал:

— Меткий выстрел, герр капитан.

— Знаю, — самодовольно отвечает Калле, засовывая «люгер» обратно в кобуру. — Уберите эту падаль, — обращается он к солдатам, и те, взяв труп старика за ноги, тащат его к канаве. Кровь выливается из огромной дыры в затылке, оставляя широкий след на песке.

— Слушаю тебя, — говорит Калле, закуривая сигарету. Складывается впечатление, что он уже забыл о хладнокровном расстреле.

— Мы с Земмером уходим на позиции и ждем вашего наступления. Цели — пулеметные гнезда, командиры артиллерийских расчетов, сержанты и офицеры.

— Отлично.

— Разрешите идти, герр капитан?

— Да–да, иди, — равнодушно машет рукой Калле.

Глава 6

С наступлением темноты отправляемся в путь. Земмер явно волнуется. Я понимаю его состояние — он боится ударить передо мной лицом в грязь.

Часовые заранее предупреждены, и мы без проблем пробираемся к нашим бывшим позициям, занятым теперь русскими. Снова чувствую охотничий азарт, и все переживания отходят на задний план. Мы делаем важное дело, и, не скрою, приятно ощущать себя в некоторой степени незаменимым человеком. Мы с Земмером не просто винтики в огромном механизме. Мы важная деталь этого механизма — специалисты, выполняющие сложную боевую задачу. По крайней мере мы с ним не пушечное мясо.

Минные поля и противотанковые заграждения мы обходим стороной, углубляемся в лес. Я уже неплохо в нем ориентируюсь. Специально беру чуть левее, стараясь выйти прямо к тому месту, которое наметил на карте. Если я прав, то там русские действительно окажутся у нас как на ладони.

Вся затея фон Хельца отдает нехорошим душком, но что мы можем поделать? Раз уж послали нас на бойню, то надо хотя бы попытаться снизить число потерь среди солдат вермахта. А кто, как не я и малыш Земмер сделают это?

Иду впереди, внимательно вглядываясь перед собой. Земмер старается двигаться со мной след в след. По моим подсчетам, до позиции мы должны добраться часа за три. Стоит душная ночь, светит яркая луна. Я бы с удовольствием сейчас шел под дождем, так нас труднее заметить. Проходим больше половины пути, и пока удача сопутствует нам.

Соблюдаем полную тишину, идем молча несмотря на то, что пока еще передвигаемся по «своей» земле. Что ни говори, а природа здесь великолепная, если смотреть на нее со стороны. Есть что–то прекрасное в ее дикой, неухоженной красоте. У русских не бывает полумер. Если мороз, то градусов за тридцать, если жара, то иссушающая. Если болота, то непролазные, и тучи жужжащих комаров в качестве довеска. Европейцу, привыкшему к умеренному климату, сложно в этих местах.

Вспоминается осень сорок первого года. Мы тогда упорно выбивали русских, но сама природа встала им на защиту. Наше триумфальное продвижение вперед тормозила именно окружающая среда, а вовсе не жалкие разрозненные кучки драпающих иванов. Дикие ливни размывали дороги, которые и без того были в отвратительном состоянии. Танковые колонны растягивались на многие километры, горючее заканчивалось, машины глохли на обочинах. Солдаты стаптывали сапоги, плетясь по бескрайним русским полям. Нас изматывала жара, сменяющаяся дикими ливнями. Тот, кто не тащился долгие часы под проливным дождем по скользкой русской дороге в облепленных глиной тяжеленных сапогах, да еще в полной боевой выкладке, никогда не поймет меня.

А зима? Это сущий ад. Я всегда представлял себе преисподнюю как нечто жаркое, как сталеплавильный цех или что–то в этом роде. То есть белые от жара котлы, тягучая оранжевая лава, зыбкое марево от огня, духота и сожженная от горячего воздуха глотка.

Ничего подобного! Ад — это сорокаградусный мороз в русском лесу. Все с точностью до наоборот. Мороз, добирающийся до костей, гноящиеся на холоде раны, чудовищная влажность. Голод, обмороженные ноги, примерзающие к заиндевевшему металлу руки. Оружие, которое отказывается стрелять из–за того, что замерзала смазка. Вот настоящая преисподняя! И, как ни было грустно это сознавать, мы все туда скоро попадем.

У Земмера под ногой хрустит ветка, я замираю.

— Тихо! — шиплю на него. — Аккуратнее ступай.

— Так точно, герр обер–ефрейтор, — шепотом произносит Земмер.

— Давай здесь без всякой строевой ерунды. Меня зовут Курт, понял?

— Так точно, герр обер… Курт, — запинаясь, поправляется Земмер.

— Мы почти подошли уже. Предельная осторожность!

— Я…

Внезапно улавливаю посторонний шум. Жестом приказываю Земмеру замолчать. Где–то впереди негромко разговаривают. На каком языке, понять сложно, и мы превращаемся в слух, пытаясь разобрать речь. Вряд ли это наши, слишком далеко мы уже забрались. Различаю некоторые русские слова. Немного подумав, принимаю решение обойти этих людей — вступать в перестрелку с русским дозором не наша цель. Жестом поманив Земмера, ухожу чуть левее.

Это действительно оказывается красноармейский наблюдательный пункт. Они неплохо устроились. Место выбрано очень удачно. Иваны расположились на небольшом холме, и если бы мы пошли прежним маршрутом, то стали бы для них легкими мишенями. Их выдала самоуверенность. Они считали, что мы долго не сможем оклематься после разгрома и не предпримем попытки атаковать. Хорошо было бы нейтрализовать красноармейцев, но бесшумно подобраться к русским мне кажется проблематичным. Малейший шорох — они начнут пальбу, и что нам тогда останется? Закидать их гранатами, обнаружить себя, дав тем самым русским понять, что мы что–то замышляем?

Решаю не связываться. Сколько там человек залегло, неясно, но когда наши основные силы пойдут, у русских не будет шансов, этот пост попросту сметут.

Нам с Земмером необходимо выйти напрямую к траншеям, устроить там засаду, и я намерен эту задачу выполнить. Скрытые ночной темнотой, мы все дальше забираемся в глубь леса. Теперь двигаемся очень осторожно, понимая, что такие посты, как тот, который нам удалось благополучно обойти, русские могут понаставить где угодно. И пусть они сейчас опьянены быстрыми победами, глупцами их не считаю.

Мы уже подбираемся к русским окопам и можем разглядеть их в бинокль. Иваны не спят. Они запускают в небо осветительные ракеты, многие солдаты бодрствуют, бродят в окопах, особенно не прячась. Столь наглое их поведение раздражает. Русские не боятся ничего и никого. Они оказались настолько беспечными, что не подтянули на эти позиции ни тяжелую артиллерию, ни танки. Теоретически их можно брать голыми руками, вот только… «Эх, ну почему они не французы и не поляки… — проносится в голове мысль. — Мы бы их за полчаса сделали…»

Жестом указываю направление Земмеру, который следует за мной, как тень. Мы почти на месте. Окопы русских просматриваются отсюда великолепно. Земмер находится в метре от меня. Роли распределены заранее, у каждого своя конкретная задача — он в бинокль должен наблюдать за русскими позициями, выискивать командный состав и указывать мне на его местонахождение. Моя работа заключается в ликвидации противника.

Смотрю на часы: до рассвета остается не так уж и много времени. С первой частью нашего задания мы благополучно справились. Теперь надо ждать подхода основных сил. Надо постараться предусмотреть все. Русские, судя по всему, не ждут нападения. Что ж, тем хуже для них. Справа от меня небольшой овражек, который можно использовать для перемещения вдоль позиции. К тому же меня беспокоил русский стрелок. Он был асом, в этом я убедился еще по истории с лошадью. Русский снайпер мог пристрелить меня, но не сделал этого тогда, но это вовсе не значит, что он сохранит мне жизнь и в следующий раз. Маловероятно, что он сейчас находится в засаде и выискивает очередную жертву. И все–таки я не могу избавиться от симпатии к советскому стрелку. Многие, окажись на его месте, не преминули бы воспользоваться ситуацией и нажать на спусковой крючок. Даже я, наверное, не сдержался бы, ведь это редкий шанс — устранить настоящего стрелка–профессионала.

— Курт, — тихо зовет меня Земмер. Уже светает. Поворачиваюсь к нему. Земмер показывает мне два пальца и потом — направление. Смотрю в оптику. Вдоль траншей расхаживает лейтенант. Русские кутаются в брезентовые накидки и ватники, а этот прогуливается в одной гимнастерке. На его здоровенных погонах поблескивают две маленьких звезды. Солнце медленно встает из–за горизонта, но наши пока еще не появились, и я начинаю потихоньку волноваться.

Я показываю Земмеру, что принял к сведению его информацию и буду отслеживать этого лейтенанта. Наверняка он командир взвода или роты. Также мы обнаруживаем неплохо замаскированное пулеметное гнездо. Они хорошо расположились. Перед ними отлично простреливаемый участок, и я в очередной раз подумал, что правильно выбрал место. Пулеметчика сниму без проблем и дам нашим солдатам возможность пройти этот кусок земли с наименьшими потерями.

Земмер немного нервничает. Понимаю его чувства: вот она, выгодная позиция, и лейтенант с пулеметчиком легкие мишени. Почему бы их не снять и не убраться восвояси, выполнив свою задачу? Но этого делать нельзя. Мы не можем начать заваруху, выдав себя. О нашем присутствии тут никто не знает, из этого преимущества нужно получить всю возможную выгоду. Когда по сигналу ракеты наши пехотинцы ринутся на врага, я надеюсь, что наше с Земмером мастерство в значительной степени облегчит им задачу.

Позади нас раздаются выстрелы. Несколько щелчков карабинов, затем разливаются трелями автоматные очереди. Значит, наши добрались до русских дозоров. Там завязывается ожесточенная перестрелка, которая быстро стихает. Как я и предполагал, вермахт смел дозоры. Русские в окопах заметно оживляются. Лейтенант куда–то пропал, и я держу на прицеле пулеметчика. Земмер выразительно смотрит на меня, но я жестом «еще рано» успокаиваю его. Опять противно начинает ныть зуб, боль усиливается до рези в глазах. Как не вовремя, мало других проблем и неурядиц в моей жизни! От боли на секунду крепко зажмуриваю глаза и чуть не взвываю, по щеке течет слеза. Только бы не упустить лейтенанта, пулеметчик никуда не денется.

Пехотинцы быстро наступают, их уже видно. Главное, использовать фактор внезапности, и пока нашим подразделениям это удается. Они стремительно бегут на врага.

В небо взметнулась ракета — сигнал к массированной атаке. Морщась от боли в зубе, указываю Земмеру на свою первую цель и касаюсь своего плеча двумя пальцами, что означает «ищи лейтенанта».

Русские мечутся по окопам, готовясь к отпору. Начинается пальба. «Мой» пулеметчик готовится открыть огонь. Рядом с ним второй номер, но его я разглядеть через узкую амбразуру не могу. Они хотят подпустить пехоту поближе, чтобы бить в упор и наверняка. Тут я им собирался помешать, и не дать их плану осуществиться.

Рассвело, мне хорошо видно сосредоточенное лицо русского пулеметчика. Он облизывает пересохшие губы, выжидает подходящего момента. Прицеливаюсь и задерживаю дыхание. Боль в зубе пульсирует, но я пытаюсь на секунду отстраниться от нее, и плавно нажимаю на спусковой крючок. Грохочет выстрел. Земмер жестами подтверждает, что противник уничтожен. Замираю, надеясь, что все внимание иванов направлено на атакующих, и они не заметят, что по ним работает снайпер.

Наши пехотинцы отважно наступают, ведя стрельбу по вражеским укреплениям. Но русские стреляют яростно, и есть высокая вероятность того, что атака вскоре захлебнется. Чем все закончится, не знаю и знать не хочу. Мне надо помогать нашим. Немного высовываюсь из укрытия. Земмер в бинокль наблюдает за местностью, потом показывает мне два пальца и направление. Значит, русский лейтенант вновь объявился. Теперь он стал моей первоочередной задачей. Необходимо обезглавить его подразделение, посеять среди врагов неуверенность.

Смотрю через оптический прицел на траншеи русских, пытаюсь высмотреть лейтенанта, но он не высовывается. Гляжу на Земмера, тот кивком головы подтверждает, что русский где–то там. Я жду. Тратить патроны на рядовых не буду, иначе могут меня обнаружить из–за простого солдата. Бой разгорается нешуточный. Наши ребята пытаются пробиться к окопам, но сильный огонь противника их сдерживает. Уходят драгоценные минуты. Вот–вот к русским может подойти подкрепление, и тогда операции конец. Солдаты вермахта уже втянули иванов в бой, и теперь я вижу замаскированные гнезда, откуда раздается стрекот пулеметов. Пока русский офицер не высовывается, решаю попробовать снять пулеметчика, засевшего намного правее нас метрах в трехстах. Это сложно, я плохо вижу ивана, только плечо.

Указав Земмеру, что собираюсь поменять цель, располагаюсь поудобнее и, глядя в оптику, принимаюсь прикидывать расстояние. Да, точно — около трехсот метров. Высчитав поправку на легкий ветерок, прицеливаюсь, и замираю. С такого расстояния сложно попасть, но мне достаточно хотя бы ранить его. Плечо для этого вполне подходит, и я стреляю. Русский дергается и пропадает, пулемет смолкает. Еще одним врагом меньше. Оглядываю поле боя и понимаю, что теперь в этой свалке и беспорядочной пальбе русские едва ли станут выискивать снайперов. Это радует, нам проще работать. Но я все равно перемещаюсь немного, а Земмер как наблюдатель остается на своем месте.

Еще немного, и пехотинцы окажутся в окопах. В траншее мелькнул погон русского лейтенанта, и я стреляю, не задумываясь. Времени на выжидания у меня уже нет, не та обстановка. Я редко так поступал, но тут приходится. Попал или нет, мне не видно.

Наши подразделения приближаются. Еще чуть–чуть, и завяжется рукопашная. Но одна мысль, не дававшая все это время покоя, тревожит меня. Почему у русских тут такая слабая линия обороны? Они захватили плацдарм и не удосужились выставить достаточно грамотного боевого охранения? Они, что, потеряли все навыки, приобретенные в этой войне? Это же элементарные вещи! Что если они хотят заманить нас в ловушку?

И тут я начинаю замечать те мелочи, которые раньше упускал. Мы с Земмером шли почти напролом и повстречали только один дозор. Мин русские не наставили и о других оборонительных сооружениях не позаботились. И хотя мне сложно судить в этой перестрелке, но их снайпер, или снайперы, себя пока никак не проявляют.

Нас заманивали сюда — вот единственно верный ответ. Поэтому русские и не спали. Они ждали нас. И я это заметил лишь потому, что пробрался слишком близко к их позициям. Все эти пулеметные гнезда стоят тут только для того, чтобы наши основные силы ввязались в бой, и более того — увязли в нем. Нас провели, как детей.

— Земмер! — ору я. — Уходим отсюда!

Парень непонимающе глядит на меня.

— Отходим в сторону! Они нас сейчас накроют! Так уже было!

Земмер быстро ползет за мной. Надо срочно уходить, вот–вот вступит в дьявольскую игру советская артиллерия. Мы отходим на безопасное, как мне кажется, расстояние и укрываемся за небольшим бугорком. Траншеи иванов отсюда просматриваются плохо, но наши пехотинцы видны как на ладони.

Четко вижу, как капитан Калле подгоняет своих солдат. В бинокль можно разглядеть его напряженное лицо. Он что–то кричит, размахивая пистолетом, и указывает на русские позиции.

И тут ударяет русская артиллерия! Я вжимаюсь в землю. Иваны бьют точно и прицельно. Что там на поле боя творится, не вижу, но уши мои пронзают истошные вопли. Земля содрогается, взрывы, крики, все смешалось в дикую музыку смерти. Сколько это продолжается, не знаю — время тянется медленно. Меня трясет, словно в лихорадке. Господи, как бессмысленно гибнут люди. Я уже много дерьма повидал на этой войне, но сейчас все окружающее походит на истребление, бойню. Майор фон Хельц упрямо губит своих людей.

Когда грохот идет на убыль, я осторожно высовываю голову. То место, где мы еще недавно находились с Земмером, превратилось в изрытую снарядами грядку. Ученик с благодарностью поглядывает на меня. А на поле боя творится кошмар! Поле перепахано вдоль и поперек, усеяно телами наших солдат и страшного вида кровавыми тряпками. Все, что осталось от моих товарищей. Дикие вопли сменяются стонами раненых. Они умирают там, беспомощные жертвы чужой воли, и никто им уже не может помочь. Но это не самое ужасное. Едва стихла артиллерия, русские выскочили из своих укрытий и набросились на оставшихся в живых, закалывая их штыками. Кое–кому из пехотинцев удается укрыться в воронках, оврагах. С дикими криками «Ура!» русские несутся на жалкие остатки нашего полка, чтобы стереть их с лица земли.

Я должен им хоть чем–то помочь, спасти хоть кого–то.

— Земмер! Бей!

Ученик и сам уже сообразил, он целится в русских. Мы стреляем одновременно. Потом еще раз. Но русская пехота смешивается с солдатами вермахта. Завязалась кровавая резня. В ход идет все, что попадается под руку: штык, саперная лопатка, приклад карабина, ножи, кулаки. Солдаты так быстро перемещались, что мы рискуем попасть в своих. Но мне все же удается сделать еще один выстрел. Оставшиеся в живых пехотинцы бегут. Да, кое–кому удалось выжить под градом снарядов, но лишь для того, чтобы тут же быть нанизанным на русский штык. Наши бегут без оглядки, побросав оружие, оглушенные, раненные, доведенные до отчаяния, фактически растоптанные русской пехотой. Единственное их желание сейчас — убраться подальше от этого страшного места. Нам тоже надо уходить.

— Земмер, быстрее. Тут нам больше делать нечего.

На его вымазанном глиной лице застыла полнейшая растерянность, но он послушно кивает.

Глава 7

Возвращаемся на наши позиции. Тут царит атмосфера полного отчаяния. Вермахт в нашем лице потерпел полное поражение. Катастрофическое. Остатки полка спасло лишь то, что фон Хельц догадался установить заградительный отряд. Когда русские бросились догонять отступающих немцев в надежде закрепить успех и вырваться вперед, их встретил массированный пулеметный и минометный огонь. План иванов воспользоваться ситуацией и продвинуться вперед, провалился, и они ретировались. Но надолго ли?

Все это узнаю у Нойманна, которому чудом удалось остаться живым. Но это касается только его физического здоровья. Нойманн сидит, остекленевшими глазами глядя перед собой, вертит в руках патрон и молчит. Мне удалось раздобыть шнапса, и я вливаю в него порядочную порцию. Он не сопротивляется. И это старый вояка, побывавший не в одной ожесточенной схватке! Что же говорить о новичках, для которых первый их бой оказался таким кровавым. Хорошее боевое крещение, ничего не скажешь.

— Мне повезло, струхнул я сразу и позади пристроился, — Нойманн так и сидит, не меняя позы, и говорит, глядя себе под ноги. — Бауер послал новобранцев впереди.

Меня как по голове ударяет от этих слов! Капитан Бауер, этот учитель, глубоко переживающий смерти немецких мальчишек, бросает впереди всех роту необстрелянных, обделавшихся еще на подходе к русским траншеям юнцов?! Все это никак не увязывается с образом мыслей нашего капитана. Или он тоже сошел с ума, как фон Хельц? Они все тут умалишенные, может, что–то такое витает в воздухе на советской земле, что все рано или поздно слетают с катушек? Да как он мог так поступить?!

От этих размышлений меня отрывает Нойманн:

— Благодаря им мы выжили… Все благодаря этим мальчишкам.

— Что?!

— Если бы он вперед послал ветеранов, то тогда бы никто вообще не выжил. С «желторотиками» русские бы быстро разделались. А так видишь, я сижу тут, живехонький.

Он горько усмехается. И тут я понимаю, что Бауер совершил, и почему он принял такое нелегкое решение. Господи, я даже представить себе не могу, что творилось у него на душе, когда он гнал новобранцев под русские пули.

Бауер знал и понимал, что вся эта глупая затея фон Хельца обречена на провал. Они все там полягут, капитан нисколько в этом не сомневался, но для него — любой приказ следует исполнять. Перед ним была дилемма — положить всю роту или дать возможность хоть кому–нибудь спастись. А так у них был хоть минимальный шанс. Более опытные бойцы шли позади новичков, а те стали чем–то вроде щита. Русские пули косили молодых мальчишек, но ветераны могли достигнуть траншей. Боевой опыт, умение сражаться давали возможность старым воякам сломить врага в окопах.

И при отступлении ветераны не метались по полю, как необстрелянные птенцы, и потом валились замертво, сраженные русскими пулеметами, а отходили слаженно. Бауер сохранил этим закаленным в боях людям жизни, пожертвовав новичками. Я и раньше не завидовал его участи, но теперь…

— Подожди… Но ведь фон Хельц разжаловал его до командира взвода. Почему же он вел роту в бой?

— Смиловался этот гондон перед самым боем, опять над ротой его поставил. Идиот, а понимает, что от такого командира больше пользы, если он роту поведет.

— Бауер выжил?

— Да. Ранило его слегка, и кажется, контузило. Он же вместе с «желторотиками» вперед пошел.

Одна из изб отведена под полевой госпиталь. Тут занимаются исключительно тяжелоранеными, требующими немедленных операций. Хотя какие могут происходить тут операции — сплошная ампутация конечностей, да вытаскивание пуль и осколков.

Бауера я не нашел, зато встречаю нескольких ребят из нашей роты. Все они измучены, и я не лезу к ним с расспросами. Мне гораздо лучше их, я избежал мясорубки, ну а больной зуб — это не так страшно. От стонов раненых и умирающих становится совсем тошно. Не всякий, кто покинул поле боя, доживет до завтрашнего дня. Кое–кто отдаст концы здесь, в лазарете.

— Курт, — кто–то окликает меня, и я оборачиваюсь. Это один из бойцов роты капитана Калле. — Старый волк, ты живой?

— Пока живой, — пытаюсь говорить уверенно, но голос дрожит. — Как ты сам?

— И не спрашивай, вон видишь, зацепило, — солдат показывает руку, до локтя замотанную серыми бинтами. — Осколок вошел. Хорошо хоть кость не задета. Хочешь на него глянуть? Здоровенный, я его у хирургов отобрал.

— Давай крепись, — говорю ему и уже собираюсь уйти, но солдат придерживает меня за рукав:

— Ты, Курт, везде бываешь, с офицерами на дружеской ноге.

— Ну и что?

— Скажи, может, знаешь, что с нами теперь будет? — пехотинец понижает голос. — Что в штабе говорят?

— Извини, ничего не знаю. Кстати, а что с Калле? Что–то его не видно.

Вместо ответа солдат показывает на крупные темные пятна крови на своем кителе. Я вопросительно смотрю на пятна, ничего не понимая.

— Это все, что осталось от капитана. Я рядом был, когда его разворотило. Прямое попадание. Я осколок в руку схлопотал и упал, а на меня кусок туловища капитана свалился, — солдат брезгливо морщится. — Вот его кровью и забрызгало.

Сочувственно качаю головой. Догордился майором фон Хельцем наш бравый капитан Калле, эстет и ценитель красивых женщин. Что ж, он отдал дань восхищения майором до конца. Только оценит ли майор все его старания. Ну, во всяком случае, Калле оказался не трусом. Видел, как он бойцов в атаку гнал под пулями, а не бежал назад, навалив полные штаны. Честно говоря, я не ожидал от Калле такого бесстрашия.

— А ординарец его, пухлый?

— Свинья эта тыловая? — кривится солдат. — Он один из первых драпать начал. Получил свою порцию свинца в спину, трусливая скотина.

— От русских или от своих?

— Кто знает, — пожимает плечами пехотинец, хотя и так понятно, что ему все известно. Ординарцев на фронте никто не жалует. Вечно чистенькие, гладенькие и сытые прячутся за спинами своих непосредственных командиров, пока остальные воюют. Связываться с ординарцем опасно, он может и нашептать своему командиру о недругах. Может, этот толстяк дорогу кому перешел? Но мне его смерть, по большому счету, безразлична. Мне он и тогда еще не понравился.

— Давай, набирайся сил, — я протягиваю ему сигарету.

— А шнапса у тебя нет случайно? — простодушно спрашивает солдат.

— Не наглей.

Шнапс у меня есть, но берегу я его для Бауера. Но капитана и след простыл. Отправляюсь на поиски полевой кухни в надежде, что кормить нас все–таки будут. Кормежка есть, как обычно скверная, но ее опять много.

Вспоминается случай, как на наших глазах весной сорок второго года русский Ил сбросил бомбу на кухню. Мы как раз готовились к ужину. В воздухе витал аромат горохового супа, наши пустые желудки издавали трели, которые один из пехотинцев называл «симфонией голода». Вечерело, весеннее небо было подернуто небольшими тучками. Наша рота томилась в предвкушении сытной еды. Мы курили и трепались о разной ерунде. И тут услышали рев русских штурмовиков. Их звено неслось достаточно высоко, и они летели не по нашу душу. Но один штурмовик отделился и спикировал. Он пронесся над нами, как вихрь, и устремился дальше. Но все же успел сбросить бомбу. Она летела с пронзительным свистом. Спасаясь, мы разбежались в разные стороны. Бомба упала прямо на полевую кухню, расколотив ее вдребезги и оставив солидную воронку. Одно колесо мы потом нашли метров за двадцать в канаве. Котел разворотило, и все его содержимое расплескалось по весенней жиже. Повар отошел по нужде, это его спасло. Я не думал, что летчик рассчитывал так «удачно» попасть в нашу кухню, ему просто повезло. Но факт оставался фактом — целое подразделение осталось без ужина. А может, он действительно был настоящим асом и обладал при этом своеобразным чувством юмора. Не знаю, как на самом деле, но проклинали мы его на чем свет стоит. Ночь прошла под урчание пустых животов. А утром в соседней деревне нашими солдатами был вырезан весь оставшийся немногочисленный скот — две тощих пегих коровы и полуживая, безобразно блеющая коза. У одной женщины нашлась курица. Также были подчищены все амбары, солдаты забрали муку и картофель. В общем, местное население лишилось всего. И это было весной, когда на огороде ничего еще не росло. В деревне оставались маленькие дети. Тогда мы обрекли эту деревню на голодную смерть…

Пока я ем, вслушиваюсь в разговоры солдат. Хочется понять всю картину случившегося. Люди, которые сейчас понемногу отходят от шока, едят, начинают беседовать, хотя еще недавно побывали в настоящем аду. Но они оживают.

Мне повезло с моей профессией, иначе я гнил бы сейчас на том поле. Либо сидел в прострации и, вперяясь взглядом в одну точку, пережевывал бы это дерьмо, называемое кашей, удивляясь, как меня не разорвало на куски. Хотя на все воля Господа. Не подумай я об уловке русских, нас с Земмером тоже бы накрыло.

— Эй, Хорнст, а наш Дылда, что, не вернулся? — спрашивает один солдат.

— Укоротили Дылду, ровно на голову, — отвечает другой. — Подчистую.

— А ты видел, как эту свинью Калле разорвало? Ужас!

— Не, я в воронке в штаны наваливал и ничего не мог видеть.

Еще немного, и они отойдут от всего этого, набьют брюхо и завалятся спать, если выдастся такая возможность. Ведь завтра, а может, уже и сегодня снова повторится это нескончаемое сумасшествие. И боль, и кровь, и яростная борьба за жизнь. Ты только что видел, как погиб твой товарищ, и ты чувствовал жгучий огонь в груди и дикую ярость, но спустя какое–то время вспоминаешь об этом, как о чем–то очень печальном, но боль утраты уже не сжигает твое сердце. Остается только страх.

— Жаль, молодняк почти весь покосило. Теперь самим окопы рыть.

— Зато наедимся.

— А мне Мартин денег должен был…

— Иди у иванов попроси. Они тебе вернут.

Цинизм, но иначе не выжить. Мне почему–то вспоминается рассказ Бауера о застрелившемся в блиндаже парне. Тот мальчишка, видимо, не смог научиться вот так абстрагироваться от всего, ведь это нелегко дается — отпускать шуточки после того, как ты чудом выжил, и ужасов, которые видел. Этому надо научиться, вытолкнуть всю боль из себя, забыть о ней на какое–то время. Но только на время, ибо она обязательно вернется в кошмарах, обуздать которые еще никому не удавалось.

— На меня иван летит, а у меня карабин заклинило…

— И что?

— Ничего, в страхе бросаю карабин и бегу от него. А у русского штык сантиметров сорок, и вот–вот моей жопы коснется.

— А чего он не стрелял?

— Может, патроны кончились.

— Убежал?

— Ну, видишь же, сижу тут, и жопа цела.

Да, четырехгранный русский штык — штука опасная. Входит в тело глубоко, как в масло, но рана от него маленькая. И как следствие — обильное внутреннее кровотечение. А русские умеют обращаться со своим оружием, научились. И в рукопашном бою иван — опасный враг.

Больно смотреть на осунувшиеся лица солдат. Хотя я, наверное, и сам выгляжу сейчас не лучше. Я мечтаю о ванне и бритве. И, конечно же, о спокойном сне. Люди долго могут обходиться без пищи, но если они неделями недосыпают, то превращаются в безумных болванчиков, которые ничего не соображают. О какой боеспособности этой армии можно говорить? Я сам порой хотел завалиться, уснуть на траве и послать все к чертовой матери, пусть меня русские прикончат во сне. Стыдился потом этих упаднических мыслей, но избавиться от них не мог.

Что говорить, это уже не та могущественная армия. Не те бравые солдаты, которые, переполняемые гордостью за Великую Германию, печатали шаг по улочкам Франции. И это уже не та армия, которая победоносно прошлась по Советскому Союзу и почти добралась до Москвы.

Теперь это кучка голодных, затравленных псов, которые пытаются спасти свои шкуры и подобрать кость, чтобы не сдохнуть с голоду. Они озлобленно огрызаются, щерят гнилые клыки, но укусить уже никогда не смогут. Мне тоже тяжело, ведь я один из этих животных, такой же забитый, голодный и потерянный.

Глава 8

Отправляюсь на поиски Бауера. Один из солдат рассказывает мне, что видел капитана около избы Калле. В ней его и нахожу наконец. Капитан сидит за столом и курит сигарету, выпуская дым в потолок.

— Проходи.

— Я опять с гостинцем, — улыбаюсь.

— Хорошо, — капитан указывает на стул напротив себя.

— За наших мальчишек–новобранцев, — поднимает кружку Бауер и тут же опрокидывает все содержимое себе в глотку.

У него перевязано плечо, и выглядит он паршиво, крути под глазами, лоб исцарапан. Но при этом Бауер чисто выбрит, и от него пахнет одеколоном. Заметив мой удивленный взгляд, капитан произносит:

— Наследство Калле, — усмехается он, обведя руками избу. — Воспользовался его бритвой, чтобы хоть немного стать на человека похожим. Тяжело бриться одной рукой, я тебе скажу.

Он на секунду задумывается, а потом продолжает:

— А ты, Курт, прав — у капитана неплохой патефон. Он теперь по праву принадлежит мне. Теперь я единственный старший офицер, оставшийся в живых после боя, за исключением командира полка, конечно. Все подразделения обезглавлены. Третьей ротой, вернее, тем, что от нее осталось, командует пожилой фельдфебель. Хороший карьерный рост для деревенщины, не правда ли?

— Такие кадровые перестановки мы уже с вами наблюдали не раз, герр капитан.

— Да, не спорю, но не в таких масштабах, — закуривает новую сигарету Бауер. Он на удивление спокоен, я ожидал увидеть развалину, заламывающую руки, бьющуюся головой о бревенчатые стены. Но Бауер, казалось, не беспокоится ни о чем, не переживает о гибели этих парней, несмотря на то, что прошло всего несколько часов с момента полного фиаско. Или, может, он глубоко запрятал свои чувства, засунул их в самые удаленные уголки души, чтобы оставаться в здравом уме? Я всегда уважал Бауера, но теперь просто поражаюсь его выдержке и хладнокровию.

— Мне пришла в голову одна идея, — продолжает капитан. — Ведь только на войне можно так быстро забраться по карьерной лестнице. В мирное время человек должен стараться, лезть из кожи вон, строить козни, делать гадости, подсиживая других. А тут все просто — пуля решает все. Причем ты не виноват, не ты же нажимал на спусковой крючок. Твоя совесть чиста. Ведь так?

— В чем–то вы правы, — замечаю я. Мне кажется, что капитан нарочно говорит на отвлеченные темы, чтобы не касаться того, что нас больше всего беспокоит. Или я просто не понимаю, к чему он клонит.

— Не в «чем–то», а во всем. Лучшие кадровые офицеры гибнут, но это их прямой долг перед Отчизной, и тут все понятно. Они давали присягу защищать Родину, и умереть за нее для них почетно. Но на их места приходят необученные болваны. Тупицы, которые не имеют должной подготовки, разные нарциссы и просто люди, абсолютно не способные командовать. Что тогда происходит с армией?

— Кризис, герр капитан, — отвечаю, понимая, что Бауер вовсе не хочет знать моего мнения и не ждет от меня ответа.

— Конец приходит этой армии, Курт! — Бауер дергает в волнении раненой рукой, и его лицо искажает гримаса боли. Он вскакивает и расхаживает по блиндажу. — Конец нам всем приходит. Тебе, мне, и другим соплякам, которые придут на место тех мальчишек, которых я сегодня на рассвете угробил!

— Но вы выполняли приказ майора фон Хельца.

— Ах, оставьте, — переходит на «вы» капитан. — Я действительно пытаюсь забить себе голову успокаивающими мыслями, что это не я этих детей убивал, а русские, и не я их туда послал, а фон Хельц. Но есть факты: я туг сижу, а рядом чудесный патефон, который мы с вами можем завести и послушать, ну, например, Марлен Дитрих. А там, — Бауер указывает рукой в сторону русских позиций, — куча бездыханных тел молодых мальчишек. И это не русские их убили. Их убил я, фон Хельц, и нам подобные.

Капитан касается пальцами кружки, я ее тут же наполняю. Бауер снова опрокидывает ее залпом и, даже не поморщившись, продолжает:

— А из них могли вырасти великие ученые, прекрасные врачи, учителя, разумные политики, наконец! Я же срубил на корню эти маленькие деревца, которые еще не успели принести плодов. И кого я взамен оставил в живых? Кучку профессиональных убийц, людей, научившихся за последнее время только одному — истреблять себе подобных! Безжалостные убийцы и насильники! Вот кто мы все! И ты тоже, Курт!

Капитан усаживается за стол и пытается прикурить сигарету здоровой рукой, но она у него сильно трясется, и он никак не может поднести огонек к сигарете. Свет мерцающего пламени ярко освещает его лицо, и оно кажется страшной маской. Я помогаю ему, чиркнув своей зажигалкой.

— Но почему вы сделали такой выбор?

— Да потому что теперь надо спасать Германию, и сделать это могут только такие, как ты!

— Какие, герр капитан?

— Сильные, опытные и понимающие, что происходит. Иначе Германии конец. А в данной ситуации только мы можем спасти нашу Родину и наших близких. Ты же женат, у тебя две дочери, и ты будешь стоять за них до конца и, следовательно, нужен Германии. Будешь действовать разумно, используя весь свой опыт и умение.

— Мне кажется, герр капитан, что вы все–таки несколько сгущаете краски. Зачем вы вините себя? Ведь приказ отдавал фон Хельц.

— Я не хочу больше слышать об этой скотине! — вскрикивает капитан. — Тем более что мне еще предстоит сегодня лицезреть эту рожу на совещании в штабе полка!

Бауер с силой проводит ладонью по лицу, кажется, что он вот–вот заплачет. Я чувствую себя неловко, ведь он долго держался, но тут его накрывает. А может, это и хорошо, что с моей помощью прорывается его душевный нарыв, желтоватый мутный гной его душевных переживаний вышел наружу.

— Ты знаешь, Курт, — капитан поднимает на меня влажные глаза, — а ведь я хотел сегодня погибнуть. Я шел с этими юнцами и молил Господа, чтобы он послал мне смерть. Но Господь отвернулся. Он нарочно оставляет меня в этом дерьме, чтобы я дальше мучился, и это моя кара. Он оставил меня гореть в этом аду, и я боюсь, что это навеки.

Бауер роняет голову на грудь. Ему очень плохо, и я понимаю, что мне пора уходить. Я прошу разрешения уйти, но капитан, казалось, не слышит меня. Он погряз в своих мыслях, и что–то тихо шепчет. Возможно, он общается со своими демонами. Я с облегчением выбираюсь из избы. У меня трясутся руки.

Бреду по нашим позициям и натыкаюсь на чистенький, похожий на грузного жука «Мерседес» майора. Водитель фон Хельца сосредоточенно ковыряется в двигателе. Я встаю у него за спиной и наблюдаю, как он там что–то подкручивает, чертыхаясь, то и дело вытирая грязной промасленной тряпкой лоб. Водитель меня некоторое время не замечает, а я его не отвлекаю. Потом он отрывается от машины и поворачивается.

— О, Курт, привет! — радостно приветствует он меня и протягивает грязную руку, но вовремя спохватывается и убирает ее за спину.

Я киваю:

— Передохни.

— Да, не помешает. Жара–то какая, черт! — мы закуриваем.

— Как колымага твоя? — я хлопаю по нагретому летним солнцем капоту «Мерседеса», ощущая ладонью горячий металл.

— Пока ездит, — вздыхает водитель. — У меня вся жопа в мыле. Случись что с машиной, майор с меня три шкуры сдерет, наизнанку вывернет и опять наденет.

— Он скор на расправу, — поддакиваю. — Тяжелая у тебя служба.

— А то, — отзывается водитель, — балансирую между штрафной ротой или того хуже.

Что может быть хуже штрафной роты, я уточнять не собираюсь. Заглядываю в салон и вижу на заднем сиденье «Мерседеса» добротный пузатый чемодан из темно–коричневой кожи и несколько тюков.

— Что это, майор в отпуск собирается? — как бы между делом лениво спрашиваю я, зевнув и потянувшись.

— А ты не в курсе? — удивляется водитель.

— Не–а. А почему я должен все знать? Мне никто ничего не докладывает. Тут порой не знаешь, чего ждать в следующую секунду. Это ты у нас все знаешь, ты же рядом с таким высоким начальством.

— Уезжает майор. Штаб переносят отсюда, — лицо водителя светлеет от моей грубой лести.

— Далеко?

— Километров за десять. В глубь линии обороны.

Я чешу затылок и угощаю водителя сигаретой:

— А полк?

— Полк стоять будет и дальше. Судя по всем данным, русские планируют прорыв на этом участке фронта. Тут грядут тяжеленькие деньки, — водитель сконфуженно осекается, понимая, что я–то остаюсь здесь, а он вместе с фон Хельцом удаляется подальше от бомбежек, туда, где не стреляют и можно целыми днями симулировать трудовую деятельность, копаясь в двигателе.

Конечно, нигде нельзя застраховаться от опасности. Можно нарваться на партизан или диверсионную группу. Русские снайперы тоже не дают расслабиться. Но там риск минимален, а тут каждую минуту нас ждет смерть. А майор–то зашевелил задницей! Понял, что тут будет прорыв и решил убраться подальше. Ведь мы для него лишь марионетки, а он наш кукловод. А за нитки можно дергать и за пять, и за десять километров отсюда, сидя в просторной избе. Скотина!

— Понятно. Ты смотри, аккуратнее, сейчас на дорогах постреливают. — Я хлопаю его по плечу. — До темноты–то успеете? Когда отправляетесь?

— Не знаю. Они совещание устраивают с командирами рот. Как закончат, так и двинемся.

— Слушай, а у тебя шоколада случайно не завалялось?

— Для тебя, может, и есть, — улыбается водитель и лезет в бардачок. Вымениваю у него за несколько сигарет небольшую плитку и убираю ее в нагрудный карман.

— Ну, удачи тебе!

— Счастливо, Курт!

Все ясно. Эта тварь бежит, как крыса с тонущего корабля. Он уже наделал ошибок, но останавливаться на достигнутом не собирается. Да, у нас здесь укрепленные позиции, расставлены мины и заграждения, велика вероятность, что мы сдержим на этом участке напор русских. Но тогда, какого черта ему бежать? Оставайся со своим полком. Или он опять что–то затеял? Может, чувствует, что тут разразится что–то страшное? Скорее всего, так и есть.

Я благодарен водителю, что он по своей доброте душевной или глупости мне все рассказал.

Подбегает запыхавшийся Земмер.

— Герр обер–ефрейтор, нас с вами вызывает к себе капитан Бауер, — произносит он. — Срочно!

— Хорошо, пойдем.

Двигаемся вдоль наших позиций, и я смотрю на брошенную местными жителями деревеньку с покосившимися избами, где сейчас хозяйничают солдаты вермахта. Мне не хочется верить, что скоро и здесь все превратится в пепел. Сколько я таких мест уже видел, и все равно сердце замирает. Жить для того, чтобы убивать все живое, выжигать, сровнивать с землей, в этом ли смысл человеческого предназначения? Что же нас ждет на небесах? Даже страшно подумать, ибо Бауер был прав, когда говорил, что мы и тут давно находимся в аду. И уже неважно, кто из нас поднесет факел к соломенной крыше одной из этих изб. Мы сеем зло и пожинаем его чудовищные всходы. Но кто это все остановит? Кто отважится сделать первый шаг? Уж точно не я. Для этого я слишком слаб. Не физически — духовно. А вот Бауер смог бы.

У меня не выходят из головы его слова: «Вот только так мы и сможем их спасти». Но почему он рвался на русские штыки вместе с «желторотиками»? Хотел получить пулю в лоб, потому что не смог застрелиться, как тот мальчик в блиндаже? Ждал избавления и хотел, чтобы его пристрелил русский? Тогда чего стоят его слова? Просто сотрясание воздуха.

Мы входим в избу и по форме докладываем о прибытии. Трудно поверить, что Бауер еще некоторое время назад был морально раздавлен. Он по–прежнему выглядит уставшим, измученным, но теперь я вижу в нем боевого офицера, готового к дальнейшим действиям. До нашего прихода он, видимо, занимался изучением карты. На меня Бауер смотрит как обычно, будто ничего не было, и я не видел его истерики.

— Прошу, — приглашает он нас приблизиться к карте.

— В данный момент у нас серьезная нехватка сил, — произносит он официальным тоном, — но и в такой ситуации мы должны делать все, от нас зависящее. Вот здесь, — капитан указывает нам место на карте, — русским легче всего пройти. Они сейчас усиленно перегруппировываются и готовят массированный удар. Заняв наш участок, они будут иметь огромное преимущество. Они фактически вклинятся в нашу линию обороны. Дыры нам залатать нечем, и они это прекрасно знают. Последнее время русские обо всем прекрасно осведомлены. — Бауер морщится и гладит свой локоть.

— Как рука, герр капитан? — участливо спрашиваю я.

— Не отвлекайтесь, обер–ефрейтор, — сурово смотрит на меня Бауер. — Необходимо внимательно следить за местностью и уничтожать диверсионные группы русских. Задача весьма сложная. И, конечно, в первую очередь охрана командира полка. Понятно?

— Так точно, герр капитан, мы с рядовым Земмером тотчас отправимся на позицию.

— Не «мы», а рядовой Земмер, — чеканя каждое слово, произносит капитан: — Он будет вести наблюдение на западном участке. Есть распоряжение майора фон Хельца об усилении именно там. Есть разведданные, что русский снайпер, или даже группа стрелков, собираются произвести на нашем участке зачистку. Им дано задание устранять наш командный состав, лишая подразделения командиров, и сея панику в наших рядах.

— Но… — начинаю я.

— Никаких «но», — обрывает меня Бауер, пристально и жестко посмотрев мне в глаза: — Вам не ясен приказ?

— Ясен, герр капитан, — я непонимающе взираю на Бауера.

— Отлично, — резюмирует капитан. — Вы, рядовой Земмер, отправляетесь в распоряжение взвода охраны на западный участок. Будете заниматься личной охраной майора фон Хельца.

— Так точно, герр капитан, — рапортует Земмер.

— Рядовой свободен, приступить к выполнению боевой задачи.

Земмер, выходя из блиндажа, чуть медлит и смотрит на меня удивленным взглядом, но я еле заметно киваю ему «иди». Ученик повинуется и удаляется.

— Что происходит, герр капитан? — спрашиваю я, когда Земмер вышел.

— Что ты имеешь в виду, Курт? — непонимающе вскидывает брови Бауер.

— Надеюсь, я могу говорить откровенно?

Капитан секунду медлит:

— Да.

Мне кажется, что он стыдится того, что показал при мне свою слабость и теперь подчеркнуто официален.

— Что происходит? Почему вдруг такая забота об этом идиоте?

— О чем вы говорите, обер–ефрейтор? — он опять переходит на «вы».

— То, о чем мы с вами ранее говорили. Я хочу знать. Хватит играть в кошки–мышки. Мы все тут слишком истощены, чтобы делать вид, будто ничего не происходит.

— Мне кажется, обер–ефрейтор, — капитан говорит медленно, будто подбирая слова и тщательно взвешивая каждое из них, — вы забываетесь. Я могу вас даже арестовать за несоблюдение субординации.

— Арестуйте, — я непреклонен, ибо должен узнать правду. Меня охватывает злость.

— Ладно, Брюннер, — устало вздыхает Бауер. — Чего вы от меня хотите?

— Зачем вы посылаете Земмера прикрывать жопу фон Хельца, когда для нас и так дел невпроворот?

— Это приказ майора. Я не могу не подчиниться приказу.

— Очередной идиотский приказ этого…

— Курт, я простой солдат, — сдавленно отвечает Бауер. — Вы ждете от меня слишком многого.

— Но вы, надеюсь, согласитесь со мной, что фон Хельц — безмозглая тупица? И, знаете ли вы, что он трусливо уезжает отсюда за десять километров?

— Да, соглашусь, и конечно знаю, что штаб переносится. Но пока он командует полком, мы будем выполнять его приказы. Откуда бы он их ни отдавал.

— Вы хотели сказать «остатками полка», герр капитан?

— Не придирайтесь к словам. Итак: ваша задача, как опытного стрелка и солдата, отлично ориентирующегося на местности, занять позицию на восточном участке по своему усмотрению и устроить наблюдательный пункт на предмет выявления лазутчиков и диверсионных групп противника. Особое внимание уделите вражеским снайперам. Обнаруженные группы тут же ликвидировать всеми доступными средствами. Кстати, если вам это интересно, то майор хотел, чтобы именно вы занимались его охраной. И мне стоило большого труда убедить его, что вы нужны на другом участке.

— Я должен этим гордиться, герр капитан?

— Не иронизируйте, Брюннер, вам это не идет.

Понимаю, что вести дальнейшие разговоры бесполезно, отдаю честь и выхожу из блиндажа.

Глава 9

Сборы не занимают много времени. Я примерно представляю место, где можно устроить засаду. Там находится небольшая возвышенность, откуда прекрасный обзор, видны как наши позиции, так и подступы к ним.

Во избежание различных недоразумений предупреждаю ребят и указываю им на карте, где буду находиться. Пригнувшись, короткими перебежками добираюсь до небольшой рощицы. Стараюсь действовать быстро, но аккуратно, не исключая возможности, что русские снайперы ведут наблюдение за нашими позициями.

Понятно, что приказ об усилении западного участка Бауеру отдал фон Хельц, трясясь исключительно о своей заднице. Он подстраховывается, как может. Самое удивительное в этой ситуации то, что к западному участку нашей линии обороны очень сложно подобраться незамеченным. Там открытая местность, заграждения и натыкано множество мин. Едва ли русские будут так рисковать, посылая на верную гибель опытного человека — они и без этого нас выгонят отсюда взашей. Весь вопрос только во времени. Но в данный момент фон Хельцу там ничего не угрожало, и Бауер это знает. Поэтому капитан и послал малыша Земмера туда, где опасность нападения минимальна, и в этом он прав. На меня Бауер рассчитывает и отправляет туда, где вероятность появления русских намного выше, и я, конечно, его не подведу.

Пройдя рощицу, останавливаюсь. Дальше начинается открытый участок местности, я решаю не торопиться и осмотреться. Русские могут уже давно наблюдать за нами, и тут надо держать ухо востро.

Все кажется спокойным, ветер слегка шевелит кусты и ветки деревьев. Но я выжидаю еще полчаса и лишь потом по–пластунски пересекаю поле. По–прежнему вокруг тихо. Забираюсь на возвышенность и занимаю позицию. Как и предполагал, обзор здесь отличный. Не только наши позиции как на ладони, но и подступы к ним. Что ж, мне остается только наблюдать. Бауер прав — они должны появиться хотя бы для того, чтобы разведать подступы, а может, даже постараться взять «языка». Русские просто так напролом не пойдут. За годы войны они многому научились.

Можно было пробраться еще немного дальше, там место удобнее, но я не хочу рисковать. Вся эта бесполезная и бессмысленная бойня вывела меня из равновесия. Не то чтобы я трушу, просто не хочется просто так становиться покойником. Глупо умереть из–за блажи командира полка и никогда не увидеть жену и дочек. Нет уж, увольте! Бауер говорил разумные вещи — мы действительно должны отойти, подготовить серьезную линию обороны и встретить врага во всеоружии. Только тогда мы сможем остановить русских. А здесь, затыкая дыры, перетягивая силы с одного участка фронта на другой, мы попросту теряем людей. Но фон Хельц настолько обезумел, что не видит, что творится вокруг. Мы теряем лучших командиров, убиваем мальчишек ротами, превращаемся в скот. А нашему «стратегу» этого мало, он готов погубить здесь всех, но доказать, что мы еще можем сражаться на этой земле. Не можем!

Еще раз внимательно оглядываю пространство вокруг. Тишина. Становится любопытно, что происходит у нас. Четко вижу, как пехотинцы готовятся к обороне, стелется дымок, поднимающийся вверх от полевой кухни. Командиры собираются на совещание. Замечаю Бауера, он идет к штабу сутулясь, на лице полнейшее разочарование в происходящем, апатия. Перевожу окуляр бинокля чуть левее. Интересно посмотреть, как ведет себя мой ученик.

Земмер, судя по всему, чувствует себя прекрасно. Он и без меня знает, что этот участок совершенно безопасен, и он там нужен исключительно для галочки. В оптику вижу его абсолютно спокойную физиономию. Земмер болтает о чем–то с солдатами, и если бы я захотел его сейчас снять, то легко попал бы в глаз, даже не попортив «шкурку». Он открыт и, кажется, забыл все премудрости, которые я вбивал в его молодую, но, как оказывается, дурную голову.

Просто идеальная мишень! Голова торчит из траншеи, рядом с ним унтер–офицер с зажатой в зубах тлеющей сигаретой. На автомате прикидываю расстояние, делаю поправку на ветер и представляю, что сейчас размозжу Земмеру его глупую башку. И всего–то каких–нибудь пятьсот метров. В глаз я ему все–таки, может, и не попаду, но череп точно разворочу. Ученик хренов! Расслабился и стоит, травит байки, какой он герой. Для себя решаю, что по возвращении устрою этому сосунку серьезнейшую порку.

Русские активности не проявляют и нашими делами не интересуются. Напрашивается два вывода: либо они уже и так всю нашу диспозицию знают, заранее проведя разведку, либо просто плюнули на это дело. Им и так понятно — вермахт выжимает из себя последние силы. Мы пятимся назад, спасая задницы, бросая раненых, обозы, технику. Один массированный удар, и они опять нас выдавят и будут выдавливать дальше.

В кустах справа что–то зашуршало, и я резко поворачиваюсь в ту сторону. Направляю карабин и вглядываюсь в оптику, сердце бешено заколотилось… Птица. Она выпархивает из кустов и, шурша крыльями, улетает. Уф! Еще раз внимательно осматриваю подступы к нашим позициям. Все тот же пейзаж. На поле лежит труп солдата. От жары он начал раздуваться, коричневое обезображенное смертью лицо, вместо одного глаза пустая черная глазница, и только ярко белеют зубы. Немец он или русский — не понять. Мы все отличаемся друг от друга только пока живы, а смерть нас уравнивает. Мы превращаемся в куски гниющего мяса, разлагаемся, как и заложено природой, и уже не имеют смысла никакие бравурные идеалы, стремления, цели. Конец один.

Помню, как позапрошлым летом маршем пересекали какое–то поле, взбивая ногами белый песок. Он оседал у нас на волосах, скрипел на зубах, и никуда от него нельзя было деться. Солнце палило нещадно. Пот лился по спине, въедаясь в форму, и оставляя на ней белые разводы. Мы умирали от жажды. Вокруг валялась разбитая техника. Ржавели русские, «тридцатьчетверки». Телеги, перевернутые вверх колесами, какие–то тряпки, одежда. На дороге лежал детский ботинок. Маленький коричневый ботиночек, брошенный в спешке при отступлении беженцев. При виде него у меня тогда защемило сердце. В первый раз тогда что–то щелкнуло у меня в голове. То ли укол совести, то ли чувство стыда за все содеянное нами, не знаю. Но мне впервые показалось, что я в своей жизни что–то не так делаю. Мы все что–то не так делаем.

И трупы. Горы трупов по обочинам. Там до нас были жаркие бои, и мы искренне радовались, что все произошло без нашего участия. В канаве валялся труп русского солдата. Он лежал на спине, раскинув руки. Он был в одном сапоге, виднелась желтая грязная пятка. Пальцы рук неестественно скрючены, будто он перед смертью жадно хватался за жизнь, сопротивлялся, не хотел умирать. Немецкая пуля обезобразила его лицо, превратила в мерзкую маску. А на иване ничком лежал немецкий пехотинец, сраженный русской пулей. Жара успешно помогала разложению, еще немного и трупы станут одним целым, превратятся в единую безобразную субстанцию. А после их вместе вберет в себя земля. Смерть объединила их, показав, насколько абсурдным было противоборство этих двух молодых людей, двух бессмысленных идеологий…

Смотрю в бинокль на наши позиции. Совещание еще не закончилось. Солдаты наслаждаются передышкой от войны, крови и боли. Земмер уже не маячит в окопе. Куда–то успел подеваться. Нет, он точно схлопочет у меня, после того как я вернусь! Сколько их уже полегло… Один Штайнберг, если бы не его тупая самоуверенность, мог принести вермахту огромную пользу. Ах, Земмер, глупый щенок!

Совещание наконец–то подошло к концу, офицеры выходят из избы. Не знаю, что там происходило, но лица у всех удрученные. Они расходятся по своим подразделениям. Капитан Бауер останавливается на крыльце, задумчиво глядит вдаль. Мне в оптику хорошо видно его осунувшееся и постаревшее лицо. Он долго пытается прикурить сигарету, а затем с такой силой бьет стоящее на крыльце ведро, что оно, переворачиваясь в воздухе, отлетает метра на четыре. Капитан морщится и бредет к своей избе.

Все ясно, полк остается на позициях и должен дальше сопротивляться натиску русских. Понятно одно — мы все покойники. Я знаю, что на этом участке иваны достаточно сильны, и нам их не сдержать. Чертов фон Хельц не даст нам отступить, он будет упорствовать и дальше. Судьба полка висит на волоске. Моя судьба тоже. Думаю о жене и дочках. Больше всего на свете я хочу сейчас увидеть их, обнять, но, боюсь, мне этого сделать не суждено…

На подступах к нашим позициям по–прежнему мертвая тишина. Земмер на посту до сих пор не виден, и я мечтаю надрать ему задницу. У штабной избы начинается суета. К крыльцу подъезжает «Мерседес» майора, водитель выскакивает и подобострастно открывает заднюю дверцу.

Фон Хельц выходит из дома. Все его движения преисполнены достоинства. Он выглядит безукоризненно, будто вышел не из грязной русской избы, а из ложи театра после спектакля. Вглядываюсь в его гладко выбритое лицо и пытаюсь найти проявления хоть каких–нибудь чувств. Меня могли успокоить нахмуренные брови, опущенные уголки рта, или тяжелый взгляд. Нет! Этот человек выглядит совершенно спокойно. Он напоминает мне моего соседа, который работал в ночную смену на заводе, днем отсыпался и под вечер входил вот так во двор: отдохнувшим, выспавшимся и готовым к общению.

Майор неторопливо направляется к своей машине, лениво похлопывая неизменным стеком. Он оказывается в перекрестии моего прицела, я вижу, как губы фон Хельца шевелятся. Он напевает песню! Майор у меня в перекрестии прицела, я разглядываю его. Может, в первый раз за свою богатую практику я полностью отстранился от окружающего мира, и мной всецело теперь владеет моя цель. Только она! Сейчас меня можно легко застать врасплох, я не замечаю ничего вокруг. Весь мир сузился до того, что я вижу в прицел. Больше ничего не существует. Сам не замечаю того, что не просто разглядываю фон Хельца в оптику, а готовлюсь к выстрелу. Поигрываю пальцем на спусковом крючке, а левая рука поудобнее перехватывает деревянное ложе. Ведь столько раз я и мой карабин становились одним целым, и сейчас опять ищу единения с ним.

Понимаю, что настал момент в моей жизни, когда точно знаю, что мне делать. Так бывает, когда пытаешься навести резкость, глядя в бинокль. Контуры расплывчаты, туман, и вдруг, лишь немного повернув колесико, ты видишь окружающий мир ярким, контрастным, четким до боли в глазах. Может, это и есть прозрение, не знаю.

На удивление, чувствую себя спокойно. Не волнуюсь, дышу ровно. Просто слежу в прицел за этой холеной рожей и жду подходящего момента. Ублюдок заслужил смерть. Он бежит с этого рубежа в надежде спастись и не знает, что погибель ожидает его тут. Он никуда не уедет. Сотни его солдат сложили голову на этой земле, и он не станет исключением. Я не дам ему уйти. Отомщу за бессмысленные смерти сотен мальчишек.

Этим выстрелом я спасаю многие жизни. Я много убивал, и не всегда, спасаясь от непосредственной угрозы собственной жизни. Дошло до того, что даже стал считать свои убийства ремеслом, профессией. Господи, в каком мире мы живем, если считаем эти ужасы нормой? Живем в этом дерьме, и еще умудряемся шутить, веселиться. Ведь если задуматься, то выращено целое поколение уродов, умеющих только одно — убивать! Не сеять, не пахать, не строить! У–би–вать! Если в это вдуматься, то становится страшно до дрожи.

Я должен сделать еще один выстрел, и, возможно, для меня он будет последним. Заберу эту жизнь, чтобы спасти много других. Мы с этим человеком одной крови, но у нас разные взгляды на жизнь. Как снайпер, могу четко сказать — жизнь бесценна, как бы это глупо ни звучало из моих уст. На моем карабине не хватит места, чтобы поместились все зарубки. И я, как Штайнберг, когда–то втайне гордился своими победами, но сейчас только осознал — это мое проклятие, я поплачусь за все мной содеянное. Может, не сейчас, может, чуть позже. Но все равно кара постигнет меня. И майор фон Хельц не избежит своей участи.

Он уже подходит к машине, довольный, гордый собой. Фон Хельц стоит у «Мерседеса», но медлит садиться в машину. Он оглядывает наши позиции, как бы прощаясь с ними и вместе с тем с нами… На его лице появляется легкая усмешка, и я понимаю, что момент настал.

Я нажимаю на спусковой крючок.

Пуля входит ему ровно в лоб. Это хороший выстрел. С такого большого расстояния я попал точно туда, куда целился. Словно Господь направил меня, помог сделать это. Фон Хельца отбрасывает на машину, новенькая фуражка отлетает в сторону и падает в пыль. Мне кажется, что она летит целую вечность. Майор медленно оседает в пыль, голова свешивается набок. Труп фон Хельца напоминает тряпичную куклу. Он больше не кукловод, он превратился в марионетку, у которой обрезаны все ниточки. Водитель в панике мечется над телом и кричит, зыркая глазами в разные стороны. Я сделал то, что велела моя совесть. Я выполнил свою миссию.

Резкая зубная боль так неожиданно пронзает челюсть, что я резко вздрагиваю, и в тот же миг что–то сильно обжигает мне ухо. Припадаю к земле и замираю. В меня стреляли! Чувствую, как горячая кровь течет по щеке. Жжение сильное, но не могу пошевелиться, мне надо выждать еще некоторое время, пусть тот, кто стрелял, думает, что я мертв.

Боль нестерпимая, кажется, что мне отстрелили полголовы. Немного подождав, отползаю назад, достав бинт надрываю упаковку и прикладываю его к ране. Пуля оторвала кусок уха. Надо срочно убираться отсюда. С меня хватит!

* * *

На обратном пути не прячусь и не таюсь, мне совершенно наплевать на окружающую действительность. Кажется, выскочи сейчас из зарослей русские, просто стоял бы столбом, ожидая своей участи. Что бы со мной ни произошло после смерти фон Хельца, меня это не интересует.

Добравшись до наших позиций, не сразу соображаю, когда меня окликает часовой. Хорошо, что он знает меня в лицо, а то мог бы и пристрелить. Обстановка на нашем участке и так напряженная, а тут еще и смерть командира полка наверное всполошила всех.

Спрыгиваю в окопы и сажусь, прислонившись к деревянной стенке. Жутко болит зуб, адским пламенем горит ухо, а в голове полнейшая пустота и туман. Как же мне все осточертело! Кто–то сует мне сигарету, флягу, но я отмахиваюсь и пытаюсь подняться. Мне помогают.

— Где капитан Бауер? — спрашиваю я.

— В штабе. Майор фон Хельц убит русским снайпером.

— Да? — мутным взором обвожу солдат. — Когда это случилось?

— Только что.

Повернувшись, бреду вдоль траншей к штабу. У автомобиля фон Хельца невольно замедляю шаг. Труп уже убрали. Окидываю взглядом то место, где еще недавно находилось его тело. На песке темные пятна. За рулем «Мерседеса» сидит водитель, положив руки и голову на руль, и рыдает. Что ж, ему есть о чем горевать — он потерял теплое местечко.

Медленно, стуча каблуками по поскрипывающим доскам, поднимаюсь по крыльцу.

Заглядываю в дверной проем, в избе полно народу, стоит галдеж. Мне не хочется туда заходить, я возвращаюсь на крыльцо, присаживаюсь, и выуживаю из пачки сигарету. Она последняя. Закуриваю и механически сминаю пустую пачку в руках.

В дверях появляется Бауер.

— Что ты здесь делаешь, Курт? Почему покинул пост? — спрашивает он. В голосе слышится раздражение.

— Не видите, я ранен, — огрызаюсь я, не оглядываясь.

— Майор фон Хельц погиб, — произносит капитан.

— Как? — пытаюсь сделать удивленное лицо, хотя мимика моя со спины капитану не видна.

— Русский снайпер. Пуля вошла точно в лоб, — отчеканивает Бауер, спускаясь с крыльца, и пристально разглядывает меня.

— Значит, вас можно поздравить, герр капитан?

— С чем? — теперь удивляется Бауер. Вид у него несколько потерянный.

— С новой должностью. Вы как самый старший по званию офицер теперь примете должность командира полка, не так ли? Помните, что вы говорили о карьерной лестнице?

— Да–да… Я пока как–то об этом не думал, не до этого сейчас, — растерянно говорит капитан. — У тебя кровь, кто это тебя?

— Думаю, тот же русский снайпер.

— Давай быстро в лазарет, — приказывает Бауер.

— Разрешите доложить, герр капитан, — подбегает запыхавшийся Земмер. И где этого чертяку носило? Вспоминаю, что хотел устроить ему хорошую трепку, но сейчас нет сил. Обязательно сделаю это позже.

— Слушаю вас, рядовой, — оборачивается к нему Бауер.

— Я снял русского снайпера, герр капитан! — гордо произносит Земмер и весь светится от собственной значимости, разве что хвостом не виляет.

— Не понимаю, изъясняйтесь точнее, — хмурится капитан.

— Я следил за местностью на своем участке и тут увидел блики вон с того холма, — Земмер очень волнуется и постоянно глядит то на меня, то на Бауера. — Я тихо ушел с позиции и решил подловить русского стрелка. Выбрал место, как учил обер–ефрейтор Брюннер, залег, замаскировался и стал дожидаться момента, когда он себя проявит.

— И что? — спрашиваем мы с капитаном одновременно.

— Он проявил, я выстрелил на вспышку, и — хоп! — точно в цель, — щелкает пальцами Земмер.

— Та–ак. Где находился снайпер? — Бауер кряхтя, присаживается рядом со мной, достает из планшета карту и протягивает ее Земмеру. Тот некоторое время водит грязным пальцем по карте и, наконец, радостно тыкает в то место, где еще недавно располагался я на восточном участке.

«Вот тебе и щенок»!

— Вы отличный солдат, Земмер, — встает и хлопает его по плечу капитан. — Да, именно оттуда и был произведен выстрел в майора фон Хельца. Ну что ж, буду писать рапорт о вашем награждении! А теперь ступайте.

Довольный Земмер козыряет и удаляется. Бауер долго и внимательно смотрит мне в глаза. Я не отвожу взгляда.

— Я не хотел при нем говорить, — Бауер немного медлит, — но мне кажется, что вы плохо обучаете стрельбе своих подопечных. Должен вам сделать замечание, обер–ефрейтор Брюннер.

С этими словами он закладывает руки за спину и собирается войти в избу.

— А что будет с нашим полком, герр капитан? — говорю я ему вслед.

Он оборачивается, щурит свои близорукие глаза и произносит:

— Как командир полка, могу вас заверить, что завтра мы оставляем эти позиции.

Лезу в карман за сигаретами и с удивлением обнаруживаю в руке пустую мятую пачку. Бросаю ее в пыль. Зубная боль меня больше не беспокоит. Пусть болит. Черт с ним…

Юрий Стукалин, Михаил Парфенов. Оскал «Тигра»

ГЛАВА 1

— Левее! Угробить нас хочешь?! — заорал я, прижимая к горлу ларингофон и с трудом подавляя желание закрыться в башне.

— Делаю, что могу, — раздался в наушниках искаженный помехами и оттого казавшийся несколько нереальным глухой голос механика–водителя Карла Ланге. Он находился всего в метре от меня, но казалось, что вещал откуда–то издалека, из–под земли.

«Тигр» остановился, крутанулся и, сминая мотки колючей проволоки, так резко рванул влево, что я чуть не расшиб голову о край люка.

— Карл, полный газ!

Ланге переключился на восьмую передачу, и мы на полной скорости проскочили вдоль края глубокого противотанкового рва, в который едва не угодили из–за плохой видимости и обстрела замаскированной русской пушки, неожиданно ударившей из редкого пролеска.

Только теперь стала понятна хитрость Иванов, рискнувших бить по нам в лоб с двухсот метров. Причинить нам вреда они не могли, да и одного нашего выстрела было бы достаточно, чтобы разметать их в клочья. Даже промахнись наводчик Томас Зигель, Ланге менее чем через пару минут раздавил бы их вместе с пушкой, смешал с землей. Их поступок походил на акт отчаяния, на истерику, но на самом деле русские парни проявили холодный расчет и изрядную долю мужества. Они выманивали нас на себя, завлекали ко рву, чтобы таким варварским способом вывести из строя один из немногих, участвовавших в бою «тигров» — настоящую стальную крепость. Еще несколько метров, и мы в азарте могли рухнуть «мордой» танка с отвесного склона. Вытянуть назад тяжелую машину без тягачей невозможно, к тому же наверняка весь экипаж при таком падении переломает кости.

Видимость была отвратительной: дым от горящих машин, выхлопные газы, клубы поднятой пыли, и земля, дождем сыплющаяся вниз после разрывов снарядов и авиабомб. На зубах хрустел песок, а едкий дым просачивался сквозь неплотно прилегающие пылезащитные очки, разъедая глаза. Дышать в этом аду было просто невозможно.

Но я не мог позволить себе удовольствия закрыть люк и не высовываться наружу. Иначе наш танк потеряет глаза, станет слепым на изрытом русскими снарядами поле. Внутри, конечно, спокойнее, можно не остерегаться шальной пули, хотя дышать там тоже хреново из–за пороховых газов, которыми баловала нас каждая отстрелянная гильза.

Благодаря своевременному маневру нам удалось избежать падения в чертову яму, но мы подставили борт артиллеристам. Мощную лобовую броню «тигра» им не пробить, а вот бок, опорные катки или траки вполне под силу. Нас разделял противотанковый ров, оставалось либо уйти из–под обстрела, либо погасить пушкарей огнем.

Пушка теперь находилась справа от нас, и открывающийся в эту сторону люк полностью закрывал мне обзор их позиции. В смотровую щель командирской башенки я с трудом различал суетившихся возле орудия красноармейцев и уже готов был отдать наводчику приказ повернуть башню, когда на месте русской пушки взрыв взметнул огромный столб земли, уничтожив ее. Кто–то выполнил эту работу за нас.

Я чуть приподнял голову из башенки, осматриваясь, но в этот момент снаряд угодил нам в лобовую броню корпуса и, сбив закрепленные там дополнительные траки, со страшным звоном отскочил в сторону. Попадание лишний раз напомнило мне, что не следует забывать об осторожности. «Тигр» тряхануло, а я с усилием подавил дурноту и невольно опустился ниже. Попади снаряд выше, смел бы командирскую башенку вместе с моей головой.

— «Тридцатьчетверки» лупят, — равнодушным тоном резюмировал всегда спокойный, как слон, Зигель. — Сейчас мы им дадим просраться.

Томас был прав — Т–34 с такого расстояния ударом в лоб «тигру» большого ущерба не нанесет, его 76–миллиметровый снаряд нам не страшен, если только не попадет в маску пушки или в сочленение корпуса с башней. Но сейчас не это меня пугало. Мы каким–то немыслимым образом выползли на минное поле, о котором никто не знал. На моих глазах подорвалось несколько гренадеров и один T–III. Ни на каких картах это поле не значилось, а, следовательно, действовать теперь надлежало весьма осторожно.

— Разве «Штуки» их не поутюжили? — послышался в наушниках расстроенный голос Хуберта Шварца, заряжающего. — Думал, их там всех в кашу перемолотило.

Действительно, такой массированной работы Люфтваффе я давненько не видел. Всего несколько часов назад, прямо перед нашим наступлением на Южном фасе Курской дуги утром 5 июля 1943 года, эскадрильи самолетов как коршуны ринулись на русские позиции. Ю–87 с ужасающим ревом проносились над нашими головами и сравнивали с землей первую линию обороны русских, расчищая нам проход для атаки. Земля сотрясалась от чудовищных взрывов, вся линия фронта в расположении советских войск покрылась всполохами огня и сокрылась в дыму.

Мы дружно аплодировали нашим воздушным асам, полагая, что все живое там превратится в пепел и нам останется только занять намеченные позиции. Но, как выяснилось, не все.

По курсу появился небольшой, покрытый низким густым кустарником овражек и, как мне казалось, там можно было, аккуратно лавируя, обойти заминированный участок. Я надеялся, что саперы, чьи бы они ни были, русские или наши, не стали тратить мины на этот и без того труднопроходимый кусок земли. Во всяком случае, «тигр» мог там проползти. Главное, чтобы сдюжил двигатель. Рядом с оврагом, понуро повесив дуло, горел T–IV, языки пламени усердно лизали его мощные бока. Экипаж, судя по всему, не успел выбраться и сгорел в танке. Мы аккуратно объехали «труп» искореженной «четверки».

— Бедолаги, — скупо проронил Зигель.

Да, парням не повезло. Еще и не начался настоящий бой, мы только выдвинулись вперед, как уже понесли первые потери. Конечно, T–IV, пусть даже модернизированный, подбить из современных орудий проще, но ребят было чертовски жаль. Я и сам когда–то командовал таким танком.

В начале атаки мы выдвинулись клином. Несколько наших «тигров» в центре, а по бокам «трешки» и наскоро модернизированные «четверки», с установленными на них длинноствольными орудиями. И, конечно, две сотни новеньких «пантер», прибывших на фронт партиями в течение последних двух дней. Именно на них, «панцеркампфваген–V», делало ставку руководство, но они подвели самым досадным образом.

Этот уникальный танк мы ждали с нетерпением. Все, что с ним было связано, держалось в секрете, в воздухе витали лишь разные слухи. Именно тут, в районе Курска, он должен был впервые проявить себя, надрать русским задницу и переломить ход событий.

Увидели мы «пантеры», только когда они маршем добрались до наших позиций. Красавец–танк, по форме немного напоминавший советский Т–34. 75–миллиметровая пушка, спереди 80–миллиметровая броня корпуса расположена под углом 55 градусов, 12–цилиндровый V–образный карбюраторный двигатель «Майбах». Мощная, элегантная машина! Рядом с ней наш широкий угловатый «тигр» внешне смотрелся, как доисторический мастодонт.

Их пришло двести штук, и мы гордились, что именно нашей гренадерской танковой дивизии «Великая Германия» выпала честь первыми использовать эти новые танки в бою. «Пантера», как и «тигр», тоже способна бить русские «тридцатьчетверки» за полторы–две тысячи метров, тогда как те могли надеяться на победу максимум с пятисот. С KB та же история. А другие, более ранние, модели советских танков вообще не представляли для нас опасности и в расчет не шли — никчемные железяки, обитые фольгой гробы для своих экипажей.

В отличие от «пантер», наши «тигры» уже были опробованы в битвах и вызывали у врага страх своим появлением. Мой бравый наводчик ефрейтор Томас Зигель отлично знал свое дело и порой, не дожидаясь в бою приказаний, сам наводил пушку на цель. Танкисту–ивану предстояло проехать километр под нашим огнем, прежде чем он сможет попытаться нанести нам хоть какой–то урон. Нас можно подбить, но для этого к нам надо еще подобраться. Пока ни у кого не получалось. Попробуй приблизиться, если с расстояния в полтора километра «тигр» изуродует любую цель, а башня танка делает полный оборот за минуту. Наводчику и надо было только нажать на педаль: носком вперед — башня направо, пяткой назад — влево. Зигель оказался настолько хорош в своем деле, что ему даже ручная доводка не требовалась.

Каждый «тигр» был не просто самоходной боевой машиной. Ремонтная служба, заправщики, а также гренадерские подразделения для подавления пехоты противника — все это ради нашей безопасности и поддержания боеспособности. «Тигр» — дорогая «игрушка» и требует особого ухода. Поговаривали, что за деньги, потраченные на его производство, можно изготовить три «Мессершмита».

С появлением «тигров» и «пантер» ситуация изменилась к лучшему. Страшные некогда «тридцатьчетверки» теперь оказались беззащитными перед нами. Но «тигров» дивизии «Великая Германия» на нашем участке фронта было всего четырнадцать штук, а потому все надежды возлагались на стальной кулак из «пантер». Так что несколько сотен таких стальных кошек — могучая сила на любом поле боя. Так мы думали…

Однако несколько «пантер» сломались еще по дороге на позиции. Сначала особых переживаний это у нас не вызвало, мы надеялись на техническую часть — ребята подкрутят и привинтят, если чего необходимо. Но, к нашему великому удивлению, на старте еще три танка не завелись, и их заменили «трешками», а по пути у четырех «пантер» полетели двигатели, и нам пришлось срочно перегруппироваться.

Враг должен был видеть сокрушающую мощь немецкой армии, и мы не могли ударить лицом в грязь. О том, что сюда подтянуты последние силы, задействованы все резервы, этим чертовым русским знать ни к чему. Поэтому по приказу командования машины были расставлены на расстоянии друг от друга, растянувшись по всей линии нашего участка наступления. Но как только началась интенсивная пальба, танки скучились, и образовалась сутолока, дающая дополнительный козырь противнику.

Связь между подразделениями оказалась отвратительной, в совместных действиях экипажей никакой согласованности и координации. «Пантеры» вели себя странным образом, напоминая безмозглое стадо, не понимающее ни стоящих перед ними задач, ни как надо вести себя в бою. Строй сломался, начался полнейший разброд! Это в немецкой–то армии!

Огонь русских нарастал с каждой минутой. Их артиллерия и находившиеся в укрытии танки лупили по нам, норовя поджарить, а мы увязли посреди минного поля. Еще несколько снарядов ударили по броне, но она выдержала. Сейчас мы были уязвимы — двигались вдоль линии фронта, подставив правый борт русским, и каждый из нас в напряжении ожидал, что в любой миг может случиться непоправимое. Впервые за сегодняшний бой стало по–настоящему страшно.

Ланге — водитель опытный, да и «тигр» легок в управлении, но в таких серьезных условиях, да еще под шквальным огнем, дело не столько в навыках экипажа, сколько в его удаче.

— Давай, Карл, в овраг! — закричал я, хотя и так было ясно, что это единственная возможность уйти с линии огня, обогнуть минное поле и противотанковый ров, а затем лбом выехать на позиции русских.

Молодчина Ланге проворно вырулил в овражек, будто дело происходило на тренировочной площадке, а не посреди битвы, где рядом рвались, вздымая землю, снаряды, и я наконец вздохнул с облегчением. Сердце бешено колотилось в груди, но настроение немного улучшилось.

Мы миновали опасный участок и, перемалывая гусеницами кустарник и комья земли, выбрались на равнину. Пока выруливали, обходя минное поле, наша машина отстала от основной группы, и теперь необходимо было догнать ее.

— Приказывают выровнять линию! — раздался в наушниках голос стрелка–радиста Вилли Херманна.

— Ланге, полный газ! — скомандовал я.

С обеих сторон от нас шли новенькие «пантеры». Я присмотрелся к ним внимательнее, ведь на одной из них сейчас находился мой давний друг Отто Рау. Вместе с ним мы проходили курсы повышения квалификации в сорок втором, потом командовали «четверками» и утюжили русские просторы гусеница к гусенице. Но затем наши пути разошлись, я попал после ранения в госпиталь, а Отто ушел дальше с нашей танковой ротой. Я мечтал присоединиться к своим ребятам, однако судьба распорядилась иначе. Мы с Отто переписывались, но чем дальше, тем реже, а в начале сорок третьего он вообще пропал. Пропал, чтобы объявиться тут, на Курской дуге.

И вот мы снова рядом, сражаемся, как прежде, бок о бок.

После долгого перерыва я случайно увидел Отто только вчера. Он сидел на корме одной из прибывших «пантер», сосредоточенно отдавая приказания экипажу. Меня он сперва не заметил, но я помахал ему и окликнул.

Отто взглянул на меня, а узнав, радостно воздел вверх руки:

— Пауль Беккерт, дружище! Неужели ты?!

Он соскочил с танка, подбежал ко мне, и мы обнялись.

— Привет, старина! — широко улыбнулся он, глядя на меня сверху вниз.

Отто был высок ростом и в танковые войска попал поистине чудом, иначе не скажешь. Парень жаждал стать танкистом, однако был чуть выше допустимой нормы и потому в танковые войска не годился. Некий добряк посоветовал ему абсолютно идиотический способ решения возникшей проблемы: за два дня до комиссии вообще не пить воды и усиленно поднимать штангу. Ни один нормальный человек не стал бы заниматься подобной ерундой, но Рау слишком стремился в элиту Вермахта. Он соорудил из лома и двух старых наковален штангу и, изнывая от жажды, поднимал ее в течение двух дней, покуда оставались силы. Удивительно, но от нескольких сантиметров ему действительно удалось на время избавиться. Не знаю, как уж там работает физиология, но, если верить словам Отто, вроде усыхает какая–то жидкость меж позвонками. Добавить к этому чуть подсогнутые в нужный момент колени, и результат достигнут. Врач, когда–то уже проверявший его рост, недоуменно поглядел на новобранца, измерил его еще раз, после чего с приподнятыми от удивления бровями поставил в документах свою закорючку, решив, должно быть, что Отто странным образом начал расти вниз.

— Рад тебя видеть! — ответил я ему. — Каким чертом тебя сюда занесло?

— Причислили к тридцать девятому танковому полку, — пояснил он.

Тридцать девятый полк, сформированный перед началом операции «Цитадель» из пятьдесят первого и пятьдесят второго танковых батальонов, вместе с танковым полком «Великой Германии» входил в состав десятой танковой бригады, которая оперативно подчинялась нашей дивизии.

— Отлично! — я не мог скрыть радости. — Значит, опять вместе?

— Ага! Командую вон ей, — Отто указал пальцем на свою «пантеру».

Я для себя отметил номер его машины — «408», и спросил, уточняя:

— Судя по номеру, ты в четвертой роте пятьдесят первого батальона?

— Точно! — снова расплывшись в улыбке, подтвердил Отто.

— Теперь буду знать, где тебя найти.

Отто хотел еще что–то сказать, но его позвали. Сделав недовольное лицо, он развел руками и извиняющимся тоном произнес:

— Пора, дружище. Увидимся позже.

— Обязательно!

Отто побежал к своему танку, потом обернулся и, сложив ладони рупором, прокричал сквозь шум двигателей:

— Поговорим, когда выбьем Иванов! — донеслось до меня.

Его силуэт скрылся в клубах поднятой проходящей техникой пыли, а я отправился по своим делам.

Все мы в тот день находились в состоянии эйфории. Наконец, после долгой подготовки, топтания на месте и томительного ожидания германская армия нанесет Советам сокрушительный удар в районе Курского выступа, возьмет реванш за позорное поражение под Сталинградом и продолжит наступление по всем фронтам. Каждый из нас с надеждой и восхищением смотрел на прибывающие колонны «пантер» — секретное оружие, которое должно было помочь нам уничтожить врага. Ожидания не оправдались. Русским даже не нужно было утруждать себя стрельбой по ним — сверхсовременные машины сами ломались на ходу и без их помощи…

Быстро нагнав основные силы, мы продолжили наступление. Гренадеры «Великой Германии» бежали рядом с нами, готовые, как и мы, встретиться с врагом лицом к лицу. Впереди вновь замаячили проволочные заграждения. Уже и без бинокля можно было разглядеть ощетинившиеся ежами русские позиции.

Я сверился с картой. Согласно разведданным, впереди снова предстоит столкнуться с противотанковыми рвами. Авиаразведка сослужила нам хорошую службу. Каждый экипаж имел среди документов фотографии местности весьма неплохого качества. Глядя на них, я испытывал некоторый трепет. За месяцы подготовки к предстоящей и неизбежной битве иваны совершили невозможное. Широкие рвы, извилистые ленты траншей, насыпи и окопы по всему периметру плотными линиями обороны уходили на много километров в глубь их территории! Уму непостижимо, сколько земли перелопатили русские крестьяне. Страшно представить, как мы будем преодолевать все эти преграды. Оставалось только надеяться, что артиллерия, Люфтваффе и группы саперов–подрывников расчистят для нас проходы в позициях иванов и сровняют их ямы, чтобы могли пройти танки.

Нашей основной задачей было пробить оборону противника, развить успех, захватить село Черкасское и двигаться дальше в направлении села Яковлево.

Наступление развивалось совсем не так, как изначально планировалось командованием. Черкасское предполагалось захватить сорок восьмым танковым корпусом к десяти часам утра, но из этого ничего не вышло. Советы слишком хорошо окопались и были готовы встретить нас всей своей мощью. Стоило признать, что их инженеры поработали на славу — оборонительные линии были настолько грамотно спланированы с учетом рельефа местности и заболоченных участков, что в начале боя основная масса танков оказалась скучена в узких, танкодоступных проходах, образовались заторы. Прибавить к этому сильный огонь их артиллерии и авиации да еще и отвратительное взаимодействие между нашими танковыми и пехотными частями, и становилось ясно, что смять русских быстрым, сокрушительным ударом не получится.

Если в начале наступления казалось, что сосредоточенные на нашем участке сто двадцать девять танков «Великой Германии», семьдесят три САУ и двести «пантер» десятой танковой бригады сомнут любую преграду, то теперь эйфория спадала. Иваны не дрогнули и сопротивлялись не только яростно, но и умно. Отрезав в момент первой атаки боевую группу третьего батальона фузилерского полка от танковой поддержки, они покромсали наших парней в мясо…

Я ясно видел мелькавшие то тут, то там зеленые каски. В окопах пряталось огромное количество русских солдат. Отлично замаскированная советская артиллерия била теперь по нам из всех стволов.

— Командир, «С 11» просит поддержки! — сообщил стрелок–радист Вилли Херманн.

«Тигр» с этим номером двигался впереди нас и уже ввязался в жестокий бой с тремя выскочившими из укрытий «тридцатьчетверками». Русские танки накинулись на него и пытались уничтожить, норовя зайти с боков. «Одиннадцатому» пока удавалось оставаться в бою благодаря мощной броне, хорошей маневренности танка и опыту механика–водителя. Следовало поспешить ему на помощь, и я приказал Ланге дать полный газ.

Шансов у трех «тридцатьчетверок» против двух «тигров» не было, но они не собирались оставлять поле боя и лезли вперед, словно их экипажи напичкали чокнутыми самоубийцами.

Не дожидаясь моей команды, Шварц загнал в ствол бронебойный снаряд, а наводчик Зигель уловил в прицел первую цель. Спустя секунду грохнул выстрел, и в танке остро запахло пороховыми газами. Ближайший Т–34 завертелся на месте, его гусеница медленно сползала, как чулок.

Второй выстрел попал русскому танку в корпус, и «тридцатьчетверку» затянуло клубами дыма. Все произошло за считанные секунды. Люк танка откинулся, один русский выбрался наружу и начал вытягивать изнутри раненого товарища. Херманн срезал обоих из пулемета, и я увидел, как их мертвые тела безвольно скатились с брони.

Пока Шварц вставлял следующий бронебойный, Херманн полоснул очередью по вражеской пехоте, которая уже выбралась из окопов и бежала на нас. Его пулемет отсекал ее, не давая приблизиться к нам и забросать гранатами.

Вторая «тридцатьчетверка» развернула башню в нашу сторону, облако дыма вырвалось из ее ствола. Попадание было точным, снаряд ударил нам в лобовую броню, но, не причинив вреда, отскочил в сторону. Ответом им был очередной наш выстрел. Топливные баки взорвались, объяв русскую машину всепоглощающим огнем. С ними было покончено.

С третьим вражеским танком расправился «С 11», выпустивший снаряд почти в упор.

Мы снова начали выравнивать строй, но в небе раздался рев советских самолетов. Они звеньями по пять штук пикировали на нас и сбрасывали бомбы. Самолеты пролетали низко и бомб не жалели. Казалось, им не будет конца. Каждая могла превратить нашу машину в могилу для пятерых отчаянных бойцов Вермахта. Взрывы поглотили округу черным дымом, атака захлебывалась. О продвижении вперед не могло быть и речи, так как спереди нас обстреливала русская артиллерия, а сверху сыпались бомбы.

Нам бы пришлось совсем плохо, если бы на советских летчиков не набросились эскадрильи Люфтваффе. Завязался жестокий воздушный бой. Силы оказались равны, то один, то другой самолет с воем рушился вниз, разбиваясь о землю. Нескольким летчикам удалось воспользоваться парашютами, но их убивали еще в воздухе, и они становились похожими на куклы–марионетки, которым внезапно обрезали невидимые зрителю нитки. Как бы там ни было, Люфтваффе удалось отвлечь русских от нас.

Из–за плотной завесы поднявшихся после многочисленных взрывов, дыма и пыли видимость стала нулевой.

— Какие указания, командир? — уточнил Карл Ланге.

— Движемся вперед на самой малой скорости.

— В таком дыму напоремся на что–нибудь, — засомневался Карл, — или своих парней подавим.

— Выполнять приказ! — заорал я. — Останемся на месте, нас точно подобьют. Жми!

— Мое дело маленькое, только я не вижу ни хрена, — пробурчал Ланге.

Он разозлил меня, но я не стал ему ничего говорить, не та ситуация. Главное, сейчас выжить в бою, а когда выберемся из этого безумия, обязательно устрою ему взбучку за несоблюдение субординации и слишком длинный язык.

Насчет видимости Ланге был, конечно, прав. Пришлось, рискуя получить в голову осколок или пулю, снова вылезти из люка и корректировать движение машины. Рот я прикрыл платком, но это слабо помогало — пыль проникала всюду.

Солнце стояло высоко, но казалось, что наступили сумерки. Впереди едва различались темные силуэты. Были это наши танки или вражеские, разобрать в таком бардаке с полной уверенностью не представлялось возможным. Нам ничего не оставалось делать, как медленно двигаться в этом аду среди взрывов, гари и копоти.

— Давай понемногу, не торопись! — уже спокойнее приказал я Ланге, но как мы ни старались с ним быть внимательными, все равно въехали в какую–то воронку и чуть было не воткнулись стволом в землю. Танк взревел, будто раненый зверь, и задним ходом вылез из ямы.

Я заглянул в люк проверить, как там ребята. Ефрейтор Зигель плотно прильнул к оптическому прицелу в поисках цели. Что он мог узреть в такой пыли?

— Сейчас, сейчас… — без остановки повторял он, — сейчас достану его!

Кого он пытался достать, мне понятно не было. Но если Зигель находил цель, то уж только держись. Глаз у него острый и наметанный.

Из сектора обстрела русских удалось выбраться, но впереди нас ждали заграждения, противотанковые рвы и минные поля. Последние были очень опасны, но как в этой свалке разобрать, где они? Русские за время подготовки напихали в землю столько смертоносного металла, что страшно представить.

Мы двигались медленно, гренадеры обогнали нас и уже сражались с иванами возле их окопов, пытаясь прорваться сквозь нагромождения мотков колючей проволоки. Поддержать их огнем мы не могли, опасаясь попасть в своих. Все перемешалось на этой проклятой земле. Ох, не так планировали мы провести сегодняшний день. Молниеносной атаки не получилось, мы увязли в этом дерьме, и что самое отвратительное, не имели понятия, как действовать дальше.

— Дитрих! — закричал я командиру соседнего «тигра», в горячке боя позабыв, что по связи следует использовать только кодовые имена, данные нам на время операции. — Дитрих, не стой! Иди за нами на заграждения!

«Тигр» Дитриха подтянулся к нашему танку, и мы одновременно наехали на колючую проволоку, подмяли ее, давая пехотинцам возможность пробраться вплотную к окопам.

Я обернулся. Несколько «пантер» последовали за моим танком. Их командиры направили машины в образовавшуюся брешь. Я невольно выругался. Из–за неналаженной связи «пантеры» выбрали тактику следовать за головной машиной и вели себя, как слепые котята.

Херманн нещадно поливал красноармейцев из пулемета, а Шварц затолкал осколочный снаряд, и Зигель нажал на спуск, разворотив пулеметное гнездо русских, создававшее проблемы нашей пехоте. Гренадеры ринулись вперед. Ураганный огонь нескольких танков вынудил Иванов отступать. Тех, кто не успел, гренадеры добили в окопах.

Первый рубеж мы взяли!

Дым понемногу рассеивался, вдалеке можно было различить вторую линию обороны русских и небольшое село. Не останавливаясь на достигнутом, я дал приказ Ланге двигаться дальше, развивая успех. Мы легко перевалили через окопы, но тут удача повернулась к нам спиной. Свежие батареи русских, усиленные «тридцатьчетверками», обрушили на нас такую лавину огня, что дальше продвигаться мы не могли, слишком плотно русские покрывали снарядами наш участок. Сначала одна машина вспыхнула пламенем, затем другая. Осмелившихся идти с нами гренадеров, не защищенных броней, осколки резали в куски. Теперь отступали мы. Атака вновь захлебнулась.

По рации прошло сообщение от командования закрепиться и ждать дальнейших распоряжений. Я огляделся. От искореженных машин в небо поднимались густые столбы черного дыма. Русские повредили много нашей техники, а мы уничтожили их машин еще больше. Столько подбитых танков мне еще видеть не доводилось.

— Ланге, — окликнул я водителя, — встань там за холмом и глуши двигатель. Отдыхать будем.

Что ж, мы прорвали первую линию обороны русских, и нам всем нужна была передышка. Пехотинцы заняли окопы иванов и устанавливали на бруствере пулеметы.

Наш «тигр» дернулся и замер.

ГЛАВА 2

Я с трудом вылез из танка. Руки дрожали, ноги подкашивались, голова раскалывалась от непрекращающегося, заунывного гула в ушах. Быстро окинув взглядом нашу позицию, пришел к выводу, что здесь относительно безопасно и можно немного расслабиться. Русским тоже нужна передышка, к тому же с такого расстояния они вряд ли нас достанут, даже если очень захотят.

Осмотрев «тигр», убедился, что он практически не пострадал. Тот снаряд, что влетел нам в лобовую броню, оставил лишь глубокий скользящий след. Броня была толстой и крепкой, не крошилась, и попадание вражеского заряда походило на след от горячего паяльника на олове. Никакого вреда ни машине, ни экипажу. А шрамы лишь украсят нашего стального зверя.

Однако итог самого боя оказался неутешительным. «Пантеры», как выяснилось, были не готовы к возложенным на них задачам, а наши старые модели танков не отвечали современным требованиям, и многие были подбиты. Прямое попадание русской противотанковой пушки превращало их в бесполезную груду металлолома.

Оставалось только благодарить Господа, что я командую такой мощной машиной, как «тигр». Недаром экипажи остальных танков с завистью посматривали на нашего «зверя». Танк показал себя превосходно. Несмотря на габариты и солидный вес в пятьдесят шесть тонн, он был маневренным, достаточно быстроходным, а пушка его при точном попадании сокрушала любую боевую технику русских, раскалывая, как скорлупу, даже лобовую броню некогда грозных «тридцатьчетверок».

Но, пускай этот бой оказался труден, иванам долго не устоять.

— Эй, Ланге, — позвал я водителя, — что у нас с горючим?

— Пока порядок, командир, а вот расход масла большой, — из люка высунулась сначала закопченная улыбающаяся рожа нашего механика–водителя, а потом и он сам. Его комбинезон был рваным, местами прожженным и чудовищно грязным. Я тысячу раз делал ему замечание, но Ланге упорно не хотел слушаться и переодеваться в новый комбинезон. Мне даже «посчастливилось» получить из–за него нагоняй от командира роты. Конечно, я мог надавить на Карла, но уж больно он был хорошим специалистом. В конце концов, я плюнул на это и стал делать вид, что не замечаю его затрапезного вида. Если вдуматься, у нас у каждого туг на Восточном фронте куча недостатков: мы уже не обращаем внимания на всклоченные бороды, на надорванные карманы на мундирах. Казалось бы, мы — бойцы самой мощной армии, несокрушимая сила, опора Германии… Да что там Германия — мы надежда всей Европы! И вот чистокровные немцы, славящиеся своей педантичностью во всем, ходят, как грязные цыгане.

Но у Карла Ланге было оправдание. Он когда–то горел в танке и единственный остался в живых из всего экипажа. Горел он именно в этом комбинезоне. Теперь он считает его своим талисманом, и сам дьявол не сможет стащить с него это тряпье.

Наверное, у каждого солдата, прошедшего тяжелые испытания Восточного фронта, есть свой талисман или амулет, защищающий от шальной пули или осколка. Я в эти вещи никогда не верил, но мои ребята не исключение. Например, наш невозмутимый наводчик Томас Зигель носит на шее осколок, который выковыряли из его ноги после ранения осенью сорок первого. С тех пор, как он уверяет, смерть ему не страшна, и пока мы находимся рядом с ним, нам тоже. Но таков наш Зигель, самоуверенности у него хоть отбавляй.

Наш заряжающий обер–ефрейтор Хуберт Шварц всегда во время боя надевает кепку задом наперед. Однажды он забыл так сделать, и нас чуть не подбили. Я, как разумный человек, не связывал эти два случая, но он другого мнения.

Ну а унтер–офицер Вилли Херманн — стрелок–радист, постоянно таскает с собой русский патрон, который уже блестит, как вылизанные яйца кота, оттого что он вечно крутит его в руках. Где он его взял, непонятно, а добиться вразумительного ответа от упрямого молчуна сложнее, чем победить в этой проклятой войне.

Каждый из них по–своему безумен, но нам на это наплевать. Мы одна семья, мы сражаемся плечом к плечу, и каждый грудью будет защищать другого. Иначе на фронте не выжить. Мне, как командиру этого небольшого сумасшедшего дома, приходилось сложнее всего. Ребята вечно влипали в различные переделки, а мне приходилось их выгораживать.

Когда недавно нашей дивизии «Великая Германия» было присвоено почетное звание гренадерской, они перепились в дым и чуть не наломали дров. Двадцать третьего июня фюрер подписал указ о присвоении дивизии этого высокого звания. Нашей гордости, конечно, не было предела, и мы широко праздновали это событие, шнапс тек рекой.

Подготовка к операции «Цитадель» занимала много времени. Все, что возможно, было стянуто на этот участок, тут должен был наконец–то начаться долгожданный перелом в войне, которого так все ждали. Волнение витало в воздухе. Все было брошено в этот котел и варилось в нем.

Мы продолжительное время проводили на тренировках, отрабатывали тактические особенности ведения боя и палили боевыми, не жалея снарядов. Занятия вели опытные инструктора, ветераны.

Но, несмотря на усиленную подготовку, бойцы находили время для различных развлечений. Было приятно передохнуть после страшных боев, а к учениям мы, уже тертые бойцы, порой относились как к детским забавам, что часто злило инструкторов.

Иногда удавалось раздобыть бутылку–другую шнапса и промочить глотку, но до попоек не доходило. По крайней мере, у нас. Ланге однажды очень верно подметил общее настроение, сказав: «Хочется нажраться до свинского состояния — так, чтобы рухнуть в отключке в каком–нибудь теплом хлеву и проспать трое суток не поднимаясь и чтобы не снилась эта сраная война». Однако без происшествий все же не обошлось. Механики двух экипажей «тигров», переусердствовав слегка с алкоголем, поспорили, чья машина сильнее. Заключили пари и под бурные возгласы собутыльников зацепили свои танки тросами. «Тигры» по команде должны были двигаться в разные стороны. Я в тот момент вместе с другими командирами танков был на совещании, и мы, к сожалению, не смогли остановить «представление». Но я хорошо могу представить эту картину: два пятидесятишеститонных гиганта рвутся вперед, нещадно ревут двигатели, земля комьями летит из–под траков, дым вырывается из выхлопных труб, окутывая зевак и болельщиков!

Итог выходки был трагичным. У одного танка погорело сцепление, а стальной трос не выдержал чудовищного давления и лопнул, как бельевая веревка. Концом его отрубило руку не в меру любопытного зеваки, который, будучи в подпитии, слишком близко подошел к машинам поглазеть на весь этот цирк.

С большим трудом удалось дело замять. Раненого отправили в госпиталь с пояснением, что травму он получил при ремонтных работах, а это бывало и потому не вызвало кривотолков. Провинившихся механиков командиры экипажей предупредили, что в случае еще одного малейшего проступка те не доживут даже до трибунала — их пристрелят на месте как саботажников.

Своих парней, наблюдавших за «соревнованием» и активно делавших ставки, я заставил пару дней не отходить от нашего «тигра», надраивая и выскабливая его. Парни до сих пор злились на меня, но в бою мы все равно были одним целым, становились частью нашего «тигра» и действовали слаженно, понимая, что от этого зависят наши жизни…

— Хуберт, как с боезапасом? — поинтересовался я у заряжающего.

— В достаточном количестве. А вот мой внутренний боезапас иссяк, — с этими словами Шварц красноречиво похлопал себя по животу.

— Мне очень странно, обер–ефрейтор, что вас в такой ситуации интересует исключительно ваше брюхо, — резко осек его я, и он стушевался.

— Пауль, — окликнул меня стрелок–радист Вилли Херманн, высовываясь из люка. — Клог тебя вызывает на совещание командиров «тигров».

Я чертыхнулся, представляя, какую взбучку нам сейчас устроит гауптман. Шварц криво ухмыльнулся. Я ожидал от него язвительной ремарки, но он лишь хитро сощурился и промолчал.

— Ладно, посчитаешь точное количество оставшихся боеприпасов, — строго сказал ему я, — потом доложишь, когда вернусь. Ланге, проверь уровень масла. Унтер–офицер Вилли Херманн — за старшего. От танка не отлучаться, находиться в полной готовности. Касается всех.

Иногда на них, конечно, следовало и прикрикнуть, чтобы не расслаблялись, но я всегда старался не повышать голоса. Ребята это ценили. Они тут же занялись работой, а я отправился к командирскому танку.

Несмотря на то что огонь русской артиллерии заметно стих, передвигаться приходилось с осторожностью из–за опаски попасть под пулю снайпера. Лучше всего было спрыгнуть в русские траншеи и идти, хорошенько пригнув голову, что я и сделал.

Окопы поразили меня. Иваны всегда умели вгрызаться в землю, но тут превзошли сами себя. Нам было известно, что для рытья укреплений русские привлекли местное население, но, глядя на бесконечные извилистые ленты траншей, я даже представить не мог, сколько времени все это могло занять! Траншеи были глубокие, с укрепленными досками стенками. Теперь тут расположились наши гренадеры. Они отдыхали после трудного боя, кое–кто даже умудрился дремать.

Многие со мной почтительно здоровались. Я отвечал кивками. Наш «тигр» не раз прикрывал их атаки. Мы для них были больше, чем просто огневая поддержка. Когда солдаты видели, что вместе с ними в атаку идет «тигр», их боевой дух повышался, они верили, что впереди победа. Психологически мы только своим присутствием уже давали пехоте надежду, веру в несокрушимость Вермахта, а это самое главное в бою. Вместе с такой мощью наступать нашим ребятам гораздо спокойнее.

А бой тут действительно был жарким. В окопах вперемешку лежали тела русских и немецких пехотинцев, под ногами повсюду россыпи стреляных гильз. Пару раз споткнулся об окровавленные куски тел. Когда–то я от этого впадал в оторопь, но теперь чувства атрофировались, слишком много пришлось повидать на Восточном фронте. Когда ты постоянно хоронишь своих товарищей, тебя трудно чем–то удивить.

Командир нашей роты «тигров» гауптман Клог метал молнии. Он сидел на ящике из–под снарядов возле развороченной русской пушки и что–то звучно вещал, беспрерывно жестикулируя затянутыми в черные кожаные перчатки руками. Сбоку, меньше чем в метре от него, валялся труп русского артиллериста с оторванной головой, но гауптман не обращал на это ни малейшего внимания.

Я подошел ближе, встал с краю, не желая попадаться ему на глаза.

Клог даже не пытался говорить сдержанно, он не скрывал ярости, и было от чего. При наступлении мы не сделали и доли намеченного по плану. Командиры танков понуро слушали его монолог.

— Вместо того чтобы сейчас уже быть в Черкасском, мы увязли здесь, — раздраженно продолжал Клог, — а теперь дожидаемся, пока нас выбьет противник. Мы по уши в дерьме, господа!

Кто–то попытался высказаться, но гауптман остановил его движением руки.

— Я не хочу ничего слышать в оправдание! — рявкнул он, обводя нас тяжелым взглядом. — Дивизии «Великая Германия» фюрером оказана высокая честь! Наша рота должна быть на острие удара, но что я вижу?! Наши «тигры» танцуют вальсы на минных полях, а гренадеры в этот момент без танковой поддержки топчутся на рубежах! — Гауптман хлопнул кулаком по колену. — Почему экипажи действуют несогласованно, как недоучки из тридцать девятого полка на своих хваленых «пантерах»?

Командиры «тигров» стояли, понуро глядя на Клога. Никто не сомневался, что гауптман прекрасно сознает причины неудачного наступления. Он и сам побывал в бою, чтобы увидеть, насколько серьезно верховное командование изначально недооценило оборону русских. Проще всего теперь винить солдат, натолкнувшихся на жесточайший отпор врага. Но перечить гауптману и ввязываться в спор никто не решался. Все понимали, что Клогу необходимо излить накопившиеся эмоции.

— Приказано наверстать упущенное. Дальше двинемся «колоколом». «Тигры» по–прежнему в центре, а «пантеры» и остальная техника — широкой дугой.

— Но, герр гауптман, — не сдержался один из лейтенантов, — нас же первыми пожгут! Накроют шквальным огнем и перебьют одного за другим.

Клог пристально посмотрел на лейтенанта из–под сдвинутых бровей:

— Если кого–то не устраивает его нахождение в роте «тигров», посодействую в его переводе на «трешку».

Лейтенант благоразумно смолк и опустил глаза.

— Двигаться организованно, — уже более спокойно продолжил гауптман. — Держать связь, темп не сбавлять. На готовность дается, — гауптман помедлил, бросив взгляд на циферблат часов, — двадцать минут. Выступаем сразу после артобстрела русских позиций. Нам помогут Люфтваффе. На карту поставлено слишком многое, господа! Горючее и боеприпасы уже подвезли. Еще вопросы?

Вопросов ни у кого не возникло. Все было и так понятно: нам нужно во что бы то ни стало скорее добраться до Черкасского, иначе все планы верхового командования сухопутных войск полетят к чертям, и генералу фон Хейерляйну, командующему дивизией «Великая Германия», да и всему остальному штабу операции «Цитадель» придется выслушать немало нелестных слов от берлинских бонз, а то и погон лишиться.

Обратно я возвращался, размышляя, что совещания в остальных ротах наверняка прошли в таких же резких тонах. Мы действительно слишком долго провозились на этом участке, выбивая русских.

Карл Ланге курил, высунувшись из своего люка. Двигатель «тигра» уже был заведен и тихо урчал. Я подошел и расстелил перед Карлом карту на броне.

— Будь внимательнее. Дальше начнется заболоченная местность, там огромный ров. Затем несколько речек, но переправу нам должны обеспечить. Мы идем по центру, остальные прикрывают нас с флангов. Русские тут порядком потрудились, чертовых заграждений будет еще больше. Командование полагает, что они хотят расчленить наши танки и зажать в узких коридорах вот здесь и здесь. Надо постараться этого избежать.

— Ясно, командир, — Карл выплюнул окурок. — Я постараюсь.

— Давай, — похлопал я его по плечу. На ладони остался жирный масляный след, пришлось вытереть ее о штанину.

Я залез на танк и пробрался к ящику для амуниции, закрепленному с тыльной стороны башни. Там мы хранили теплую одежду, каски, основные личные вещи, а также кое–какой инструмент. Во время боя ящик слегка помяло шальным осколком, замок сломался. Я боялся, что при езде по русским просторам мы растеряем весь наш скарб, и решил закрепить его на первое время хотя бы проволокой.

В ящике творился страшный бардак, и у меня никак не доходили руки заставить ребят разобраться и выкинуть все лишнее. Зигель вообще устроил в нем настоящий склад из своих трофеев. У него тут были какие–то позаимствованные в русских деревнях тряпки, иконы, посуда. Имелся даже небольшой самовар, которым Зигель очень гордился. Глядя на все это безобразие, я твердо решил после боя устроить ему выволочку и провести ревизию в его «кладовке». Давно пора было заняться этим, ведь его хламом завалены даже наши каски. Случись, что нас подобьют и придется занимать оборону вне танка, у нас даже не будет времени выковырять эти стальные «ночные горшки» из зигелевской помойки.

В поисках проволоки я наткнулся на свою каску, достал ее и покрутил в руках. Сколь часто, высовываясь из башенного люка, я хотел, чтобы на голове была хотя бы эта иллюзорная защита! Вот и сейчас поймал себя на мысли — а не прихватить ли ее на всякий случай? Бой предстоял еще более жестокий, снова придется выглядывать из командирской башенки, подставляя голову свистящим вокруг пулям и осколкам. Но надеть ее я не мог: с каской на голове невозможно приладить наушники, а потому командир всегда рисковал, но остаться без связи позволить себе не мог.

Я положил каску на место, закрыл крышку ящика и прикрутил ее проволокой.

Любопытно, но русские, в отличие от нас, обычно шли в бой с накрепко задраенными люками. Мало того что экипаж «тридцатьчетверок» состоял из четырех человек и им постоянно в бою не хватало рук, но и их командир, сидя внутри танка, имел плохой обзор местности.

В наших войсках мы старались этого не делать. И хотя смертность среди командиров была высокой, оправдывало их гибель то, что зачастую именно благодаря бдительности командира, который не задраивает люк, а следит за ситуацией, экипаж оставался цел. Мои глаза уже не раз спасали нас от смерти.

Наконец ударили наши тяжелые орудия, и земля вновь пошла ходуном. Даже находясь на высоте около двух метров, я чувствовал вибрацию. Вдалеке, в том месте, которое нам предстояло атаковать, все покрылось густым дымом. Снаряды ложились на позиции Иванов кучно, мне это было хорошо видно в цейссовский бинокль. Не успела смолкнуть артиллерия, над головой со страшным ревом пронеслись «Штуки». Снова они утюжили русские позиции, как всегда усердно и точно. Обладая такой мощью, мы не могли не победить в этой битве! Наверное, каждый солдат Вермахта, в эту минуту наблюдавший артобстрел и бомбардировку самолетов Люфтваффе, думал о том же.

В наушниках раздалась команда с головного танка, взревели моторы, и десятки танков с гренадерами на броне рванули вперед.

Мы надеялись быстро достигнуть цели, но все оказалось не так просто. Снова возникли проблемы. Не проехали мы и двухсот метров, как прямо перед нами заглохла и преградила путь нарушившая строй и вырвавшаяся вперед «пантера». Судя по номеру «416», танк был из пятьдесят первого батальона, из четвертой роты, в которой служил Отто Рау. Значит, и и он где–то рядом. Остановившаяся «пантера» стала отличной мишенью для русских, и по ней уже пристреливалась артиллерия.

Нужно было что–то срочно предпринять, чтобы спасти парней, и решение пришло мгновенно. Если мы подтолкнем их сзади, возможно, запустится двигатель!

— Зигель, башню на девять часов! — закричал я. — Ланге, упрись в «пантеру», думаю, мы сможем подтолкнуть ребят!

— Слушаюсь, — рапортовал Ланге и переключил на шестую передачу.

«Тигр» качнулся, перевалил через небольшой вал и уперся в корму «пантеры». Тут же из башни по пояс высунулся молодой унтер–офицер и отчаянно замахал мне рукой. Видно было, что он очень взволнован и не знает, что делать в такой ситуации. Я показал ему, что все в порядке, и мы им поможем, а затем жестом приказал скрыться внутри танка и не подставлять себя так бездумно под пули. Он растерянно улыбнулся, а я еще раз ткнул рукой в направлении линии противника: «Не теряй бдительности!», после чего унтер–офицер наконец поспешно нырнул внутрь своего танка.

Несколько метров мы безрезультатно толкали «пантеру», пока ее двигатель не взревел, обдав «морду» нашего «тигра» черным облаком выхлопных газов. Удушливый смрад мгновенно просочился через смотровые щели, и кто–то из парней громко закашлялся.

Молодой унтер–офицер снова на мгновение выглянул из люка и с благодарностью помахал мне ладонью.

Ланге переключил передачу, быстро сдал назад и минутой позже лихо объехал «пантеру». Зигель к тому времени уже развернул башню. Мы снова были в строю и вступили в бой.

Русские на удивление быстро очухались после такого массированного огня. Я, честно говоря, не ожидал от них подобной прыти. Либо наша авиация и артиллерия не принесли им существенного ущерба, либо иваны успели подтянуть резервы. Мы не знали, сколько их там и какие силы нам противостоят, — сведения разведки были весьма противоречивы. Зато мы, о чем я давно догадался, стянули сюда все, что можно.

Несколько дней назад нашу роту выдвинули на марш без объяснения задачи. Танки под завязку заполнили горючим да еще выделили дополнительные канистры с бензином, которые ребята закрепили на броне. Горючки хватило бы добраться до Москвы, и мы недоумевали, куда нас отправляют. Сухой паек выдали на несколько суток. Все это выглядело весьма странным.

Позже мы поняли, чего от нас хотело командование. Наши танки колонной двигались по дороге, параллельной линии фронта. Дальше мы заезжали в лес, а потом через буреломы возвращались обратно на дорогу. И так целых два дня. Оказывается, мы жгли бензин, чтобы сбить с толку русскую разведку. Целый день мы уродовали танки по лесным оврагам, чтобы враг думал, будто все новые и новые колонны «тигров» прибывают на позиции. Не знаю, удалось ли дезориентировать русских этим маневром, но утомились мы жутко. Ланге ругался на чем свет стоит, и даже увеличенный сухой паек не смог поднять ему настроения. Зато Зигель умудрился выспаться, и ничто не могло ему помешать.

Ходили слухи, что заводы не успевают поставить в войска необходимое количество бронетехники, а как раз от нее во многом зависел успех всей операции. Якобы именно по этой причине так долго откладывалось начало наступления. Командование все поставило на карту, и наше «путешествие по кругу» могло способствовать победе, добавив неуверенности русским военачальникам. Ведь сомневающийся в своих силах враг уже наполовину побежден. Не знаю, прибавили ли наши маневры неуверенности иванам, но нам — точно. Помню, что даже обычно немногословный Херманн тогда буркнул себе под нос:

— Если мы сейчас проиграем, нам всем конец…

Наш «тигр» шел на предельной скорости. Связь с другими танками снова была отвратительной, ориентироваться приходилось по головным машинам. «Пантеры» вообще в эфире почти не появлялись, что было дурным знаком. Из–за плохой связи танки местами двигались гуськом, и если какая–нибудь машина случайно забирала в сторону, за ней увязывались идущие следом.

Краем глаза я зафиксировал вспышку. Русская противотанковая пушка! Они неплохо ее замаскировали. Если бы не поторопились с выстрелом и подпустили нас ближе, могли задать нам отменную трепку. Выстрел демаскировал орудие.

— Пушка на два часа, пятьсот метров! — закричал я.

Томас быстро развернул башню в нужном направлении. Снаряд уже был в стволе, молодчина Шварц никогда не зевал. Спуск у пушки электрический, достаточно легонько нажать на кнопку. Танк остановился, и Зигель надавил на спуск. Раздался выстрел.

Я прильнул к биноклю и скривился — мы промахнулись.

— Еще!

Грянул второй выстрел. Теперь мы попали. Орудие перевернулось, а расчет можно было собирать по кусочкам. Что ж, одной опасностью меньше!

Неожиданно моим глазам предстала странная картина. Я едва не разинул рот от удивления, настолько был поражен действиями иванов. Вдоль линии нашего наступления на большой скорости друг за другом мчались два русских грузовика. Они подскакивали на кочках, и казалось, вот–вот развалятся на части. Русские очень торопились, но было совсем непонятно, куда и зачем. Я бы понял, если бы они двигались от нас, улепетывая или даже если бы самоубийственно ехали на нас. От русских можно всего ожидать. Но поперек! Вызывать огонь на себя!? Глупо. Снарядов у нас на всех хватит…

Вдруг грузовики резко остановились, из кузовов выскочили солдаты и принялись что–то быстро сгружать на землю. Спустя минуту они так же споро заскочили обратно, и грузовики рванули с места. Через метров пятьдесят процедура повторились и еще через пятьдесят.

И тут до меня дошло!

— Мины! Они минируют поле! Передайте всем машинам! Огонь!

От наглости русских я несколько опешил. Что же это за солдаты такие? Ведь надо быть глупцом либо безумцем, чтобы решиться на такое! Минировать внаглую поле прямо перед наступающей армадой вражеских танков. Может, это смертники из штрафбата, не знаю. В любом случае, следовало отдать должное их храбрости.

Зигель навел ствол на один из грузовиков, и я скомандовал:

— Огонь!

Сразу несколько танков дало залп по грузовикам. Кто был точнее, неважно, но от прямого попадания одна из машин разлетелась на моих глазах. Находившиеся в кузове бойцы огненными факелами полетели в разные стороны. Второй грузовик, петляя, ринулся прочь от нас в сторону своих и, растворившись в клубах дыма, безнаказанно улизнул.

— Они либо сумасшедшие, либо отчаянные храбрецы, — раздался голос механика–водителя.

— Это в принципе одно и то же, — подытожил Шварц.

— Ланге, смотри не напорись на их «гостинцы», — приказал я, придерживая рукой ларингофон.

— Слушаюсь.

Господи, с кем мы воюем!? Я не переставал удивляться русским и их методам ведения войны с самого начала Восточной кампании. Немудрено, что мы уже два года сражаемся с ними и конца этому не видно.

ГЛАВА 3

Несмотря на то что мы спугнули русских саперов, два танка и одна САУ подорвались на минах. САУ была выведена из стоя, а танки лишь повредили гусеницы. Экипажам не позавидуешь — менять траки в боевых условиях под шквальным огнем противника задача не из легких.

Русская артиллерия вдруг смолкла, и на нас выдвинулись русские танки: «тридцатьчетверки», несколько KB и совсем устаревшие Т–26 и Т–70. Они быстро приближались, но были еще довольно далеко, чтобы причинить нам вред. Мы же вполне могли их достать.

Ланге затормозил, остановил танк. Пока гренадеры спрыгивали с нашей брони, Зигель навел пушку на первую цель. Громыхнул выстрел, взрыв взметнул землю возле «тридцатьчетверки», не задев ее. Промах! Пока Шварц заряжал следующий бронебойный снаряд, русский танк скрылся в стелющемся по равнине густом черном дыму и исчез из поля зрения. Но я не винил Зигеля — вести огонь по Т–34 всегда сложно, слишком это быстрый и маневренный танк.

Здесь, на ровной поверхности, нашим «тиграм» не было равных. Наша пушка с дальнобойностью в две тысячи метров против русской, не способной поразить нас с дистанции свыше пятисот. Наша задача была довольно простой — уничтожить противника, пока он не приблизился к нам ближе пятисот метров.

Численный перевес на этом участке битвы был на нашей стороне, и мы устроили иванам настоящее пекло. Я видел, как один за другим вспыхивали их танки в попытке добраться до нас. На месте командования я бы сейчас дал приказ остановиться и бить вражеские машины с безопасного расстояния, пока их контратака не захлебнется, и только потом продолжил наступление. Но у командования были иные планы, и мы неслись навстречу друг другу, чтобы схлестнуться в смертоносном бою.

Внезапно справа выскочило несколько «тридцатьчетверок», умудрившихся скрытно подобраться достаточно близко. Они шли наперерез нам.

— Зигель, танк на три часа! Шестьсот метров! — заорал я, срываясь на хрип. — Карл, не дай им обойти нас с фланга!

Ланге повернул «тигр», направив его на стремительно сближавшиеся с нами «тридцатьчетверки». Они неслись на предельной скорости, стреляя с ходу Русские, в отличие от нас, часто били не останавливая своих машин. Это крайне сложно, любой холмик или выемка на поверхности смещали прицел, но, надо сказать, у многих иванов получалось наносить урон нашей технике таким способом. А если они били по окопам или бегущей пехоте, то там даже смещение прицела не играло особой роли — кого–то все равно секло осколками.

Несколько снарядов, выпущенных прорвавшимися «тридцатьчетверками», разорвались совсем близко, а один даже царапнул нас по броне. Но толку от их огня пока не было. Ланге остановил «тигр», и Зигель дал ответный выстрел. На этот раз он не промахнулся! Снаряд ударил передовой русский танк возле люка механика, и машину обволокло дымом. «Тридцатьчетверка» еще какое–то время двигалась на нас, но потом замерла на месте. Если из экипажа кто–то остался в живых, то не вылез, опасаясь пулеметной очереди.

— Предпочитают задохнуться от гари в своей консервной банке, — зло прошипел Вилли Херманн.

— Не беспокойся, — успокоил его я, — еще настреляешься.

Вдруг сильный удар сотряс наш «тигр». Я резко обернулся, вглядываясь в смотровую щель командирской башенки. Одна из «тридцатьчетверок» все же обошла нас с фланга и теперь представляла реальную угрозу! Снаряд попал в боковую броню, но нам сильно повезло: он прошел по касательной. Ударь он ниже на десяток сантиметров, и конец нашей гусенице. Мы бы надолго встали здесь. А если бы русский не спешил и остановился для точного выстрела, то вполне мог разворотить нам бензобаки.

На разворот башни и выстрел у нас времени не было, но, к счастью, «пантера» справа от нас не дала русскому танку сделать повторный выстрел, уничтожив его из своей мощной пушки.

Оставшиеся на фланге две «тридцатьчетверки» поспешно отступили, не пожелав оказаться сожженными. Мудрое решение. Продолжи они вдвоем атаку на десяток «тигров» и «пантер», участь их была бы предрешена, а толку от героизма никакого. Только потеряли бы свои машины и сами погибли.

Пока мы отвлекались на «тридцатьчетверки», наши гренадеры при поддержке других танков успешно продвигались вперед. Им предстояло захватить небольшое село, где закрепились русские артиллеристы и пехота. Это село являлось промежуточной целью, но нам во что бы то ни стало необходимо было взять его под контроль, чтобы не иметь в тылу сильной огневой позиции врага.

Там уже завязался жестокий бой, несколько наших машин горело. Ланге включил восьмую передачу, и «тигр» на полной скорости рванул к селу. Следом за нами шло несколько «пантер».

Я видел, что гренадерам приходится тяжко. Русские шквальным огнем вынудили их залечь и передвигаться только ползком. Стрельба наших САУ и танков наносила противнику серьезный урон, но русские продолжали остервенело драться, не желая сдавать позиций. Им даже удалось на время остановить продвижение нашей техники. В немалой степени этому способствовало нагромождение защитных рвов, ежей, колючки и минных полей.

Гренадеров подняли в атаку, и они бросились вперед, пытаясь преодолеть заграждения. Русские не стали ждать, ощетинились штыками, ринулись в атаку.

Нашим пехотинцам приходилось пока рассчитывать лишь на собственные силы. И, судя по всему, им вряд ли выдержать такой яростный напор русских, готовых биться до конца за каждый метр своей земли.

Мы спешили гренадерам на подмогу, но были еще далеко. Херманн, стараясь не попасть по своим, отсекал подбирающихся иванов пулеметным огнем, а Зигель выискивал в прицел новые жертвы для своей пушки.

Вокруг все пылало в огне, взрывы и стрельба были нескончаемыми, запах гари становился невыносимым. Русские явно старались загнать нас в узкое место, и это им почти удалось, так как связь между танками периодически прерывалась, и каждому приходилось принимать решения в одиночку. Об организованном ведении боя уже речи не было, все смешалось, вокруг творилась полная неразбериха.

— Командир! — раздался напряженный голос заряжающего. — Бронебойные на исходе.

— Используй фугасные!

Это были плохие новости. Еще неизвестно, что ожидало нас в этом селе и чем нам отбиваться в случае серьезной контратаки. Больше всего я опасался, что русские подтянут авиацию, и тогда нам крышка. Мы на открытом участке, некоторые танки завязли в хитросплетении заградительных укреплений и минных полей, другие, пытаясь обойти их, ушли далеко в сторону. Мы были, как на ладони, и забросать нас бомбами оказалось бы проще простого. На наше счастье, этого не произошло, и мы упорно продолжали продвигаться вперед.

Русские понимали, что в итоге мы их выдавим, но все равно упрямо сопротивлялись.

— Карл, жми! Надо пехоту поддержать огнем! Зигель, артиллерийский расчет на одиннадцать часов!

— Вижу, командир, — отозвался Томас, — и правее еще одна пушка.

Да, он был совершенно прав, пушку справа я не заметил, она была хорошо замаскирована поленницей дров. Пришлось снова тормозить. «Тигр» не приспособлен к стрельбе на ходу, каждый раз необходимо останавливаться. Последовал выстрел, и дрова поленницы разлетелись во все стороны. Пушка была уничтожена.

— Вот это выстрел! — радовался Зигель.

— Не отвлекаемся! Ланге, полный ход!

Наш «тигр» оказался ближе всех к селу, и мы не стали медлить. Я наизусть помнил правила, которым нас обучали. Одно из них гласило: «Если противотанковая оборона обнаружила себя на короткой дистанции, остановка равнозначна самоубийству! Ситуацию может спасти только немедленная агрессивная атака противника на полной скорости со стрельбой из всех стволов». И хотя ствол был у нас только один, а снаряды заканчивались, я решил действовать.

Ланге направил танк на ближайший дом, Зигель быстро развернул башню, чтобы не повредить ствол. Нырнув вниз, я еле успел захлопнуть люк. Мы влетели в избу на полном ходу, и она рассыпалась, как карточный домик. По крышке люка застучали доски.

За избой обнаружилась батарея из трех орудий, иваны готовились открыть стрельбу по подходящим танкам. Наше появление «из дома» заставило их артиллерийские расчеты опешить, и этого времени Ланге вполне хватило. Не сбавляя скорости, он прошелся по пушкам гусеницами, легко сминая их и превращая в груду железа. «Тигр» лишь слегка накренился, проезжая по ним. Русские артиллеристы разбежались, кто–то даже успел бросить гранату, которая, однако, отскочив от брони, не причинила нам никакого вреда. Если бы иван закинул ее под гусеницы, могли возникнуть проблемы с траками, но он спешил.

Замешкавшийся Вилли Херманн начал строчить из пулемета, не жалея патронов, но, насколько я видел, иваны успели попрятаться, выйдя из зоны обстрела, и потерь среди них не было. Подоспевшие гренадеры оттеснили их, заставив отступить.

Чуть высунувшись из люка, я огляделся. Гренадеры вели перестрелку с русскими, в село с разных сторон один за другим входили наши танки. Через несколько минут русские начали организованно отходить, сдавая позиции, но все равно продолжали ожесточенно огрызаться. Спустя полчаса вражеские позиции были окончательно заняты, и гренадерам оставалось только добить раненых красноармейцев, которые не смогли самостоятельно выбраться из этого ада. Вскоре все было кончено.

День близился к концу, и мы получили приказ закрепиться здесь, так как в темноте, без боезапаса и с заканчивающимся горючим нам впереди искать было нечего, кроме собственной гибели.

Село было практически полностью разрушено, мирные жители давно покинули его. Многие дома пылали, огонь быстро пожирал их. Лишь несколько построек каким–то неведомым образом остались целы — обычные покосившиеся саманные дома и бревенчатые избы, каковых я много повидал за два года войны. Это не Европа, где любая захудалая деревня выглядит куда гораздо ухоженней, но мы настолько вымотались за этот день, что сейчас были бы рады провести ночь не в танке, а в какой–нибудь избе. Кругом уже хозяйничали гренадеры, располагались и готовились к отдыху. Легкоранеными занимались санитары, а тех, кто получил сложные и тяжелые ранения, готовили к отправке в тыл.

Боевое охранение по периметру наконец выставили, и можно было расслабиться. Не исключались, конечно, ночные налеты русской авиации, но война есть война, мы привыкли.

— А вот интересно, кормить нас будут? — первым делом спросил, высовываясь из люка, чумазый Ланге. В зубах его уже была зажата незажженная сигарета.

— Да, — отозвался вечно голодный Шварц. — Пожрать бы.

— Ничего не могу сказать, ребята, — ответил я, пожимая плечами. — Должны подвезти боеприпасы, а там и ужин, наверное, подоспеет.

Все было не так уж и паршиво. Несмотря на то что войска продвинулись вперед совсем ненамного и наша основная задача на сегодня оказалась невыполненной, мы остались в этой молотилке целы и невредимы.

По рации сообщили, что транспорт с боеприпасами и горючим уже на подходе, но кухня задерживается.

— Я уже ничему не удивляюсь, — сплюнул Шварц. — Вперед, «Великая Германия», к победам на пустой желудок.

— Не кипятись, перекусим сухим пайком.

— Вот это разговор, — обрадовался Шварц и сунул голову в люк. — Эй, девчонки, доставайте сухой паек!

— Стоп! Стоп, — остановил его я. — Хуберт, остынь! Работы предстоит уйма. Сначала дело сделаем, а потом со спокойной душой и себя подзаправим.

— Как всегда, — загундосил Шварц. — Мне на голодный желудок работать тяжело.

— Разговоры, обер–ефрейтор, — оборвал его я. — Займитесь лучше делом. Чем быстрее закончим, тем быстрее набьешь брюхо. Сперва пополним боезапас. Или ты хочешь в случае внезапной контратаки русских закидывать их «Шока–колой»?

— Нет, конечно, — пробубнил Шварц, понимая, что в моих словах есть рациональное зерно.

Лично мне после сегодняшних треволнений и тряски есть совсем не хотелось, но даже если бы я чувствовал себя иначе, сперва следовало позаботиться о нашем «тигре». Необходимо было в срочном порядке получить снаряды и горючее и устроить «тигру» небольшое ТО.

В отличие от русских Т–34, которые изготавливались в своей массе из штампованных деталей, наши танки были сложны в производстве, а соответственно и в эксплуатации. Такова была плата за мощь и маневренность. Тем более что последнее время техника явно делалась в большой спешке, доставлялась на позиции с недоделками, и ряд неисправностей приходилось устранять фактически на ходу.

Экипаж выбрался из танка и принялся за выполнение своих обязанностей. Лица у всех были недовольные, но они помалкивали, ибо знали, что я прав. И дело тут не в том, что я их командир, я работал всегда наравне с ними. Просто они знали, что от того, как мы будем ухаживать за нашей машиной, в бою зависит наша жизнь и жизни многих других солдат Вермахта.

Шварц и Зигель сняли закрепленные на борту лом и лопату, и принялись счищать грязь с опорных катков, из которых состояла ходовая часть танка. Катки располагались вдоль гусеницы в шахматном порядке и перекрывали друг друга. В сочетании с широкими 725–миллиметровыми боевыми гусеницами этот порядок давал возможность равномерно распределять массу «тигра». Но тут были и свои нюансы. Между здоровенными катками набивалась грязь, глина, перемолотые ветки и прочая хрень, что могло привести к срыву гусеницы.

Зимой туда забивался снег, и это было ужасно. В январе этого года я на собственной шкуре испытал, каково в лютый мороз натягивать гусеницы и менять траки. Чуть руку тогда не отморозил. Русские, прознав о наших проблемах, полюбили устраивать атаки с утра пораньше, когда все вокруг обледенело и механизмы отказывались работать. Смазка замерзает, опорные катки намертво забиваются, даже стрелковое оружие становится бесполезным. Много наших парней полегло тогда.

Поэтому я первым делом всегда заставлял своих ребят вычищать грязь и почаще смазывать ходовую часть.

Ланге и Херманн занялись чисткой ствола, я им помогал. Канал ствола пушки всегда надо держать в чистоте, особенно после того, как израсходован весь боезапас. В теории ствол мог выдержать не одну сотню выстрелов, но тут, в России, среди всей этой ужасной пыли и грязи канал забивался мгновенно. Это влияло на Точность стрельбы. А если учесть, что от первого выстрела порой зависела твоя жизнь и второго уже могло и не быть, то вопрос, чистить или нет, отпадал сам собой. А мы сегодня постреляли достаточно.

Чистка ствола — занятие не из легких. Масса пушки составляла тысячу триста килограммов, а длина ствола около пяти метров. Ланге с бортов отцепил банники, их было шесть штук в комплекте, по три на каждой стороне танка, передал нам по одному, и, соединив их, мы получили шомпол. Нам повезло, что они прилагались к танку. Последнее время постоянно чего–то не хватало, с заводов порой приходил недокомплект, и экипажам приходилось ходить и клянчить инструмент у других. Конечно, никто не отказывал, но это было неприятно само по себе и доставляло массу хлопот.

Обычно чисткой занимались все вместе, но сейчас времени было в обрез, и пришлось поднатужиться. Херманн поначалу пытался сально шутить, намекая на различные медицинские процедуры и проводя сексуальные ассоциации с чисткой ствола, но, обвиненный в извращенном восприятии действительности, быстро сдулся и лишь недовольно сопел.

Когда Шварц и Зигель справились с катками, мы еще елозили шомполом в стволе туда–сюда. Шварца я отправил караулить подход машин со снарядами и горючим, а Томас подменил Карла Ланге, который тут же полез ковыряться в двигателе.

Когда мы закончили, уже начало темнеть. Хуберт прислал молодого пехотинца сказать нам, что подвезли боеприпасы и бензин, и мы отправились их получать. Наши желудки к тому времени выводили громкие трели, жутко ныли руки и болели спины.

Шварц поджидал у грузовиков и, заметив нас, призывно замахал руками.

Снаряды транспортировались в деревянных ящиках, по три заряда в каждом. Отдельно — бронебойные, отдельно — кумулятивные. Сгружали их из кузова самостоятельно. Делали это впятером, иначе легко можно было надорваться.

Загрузкой снарядов в танк, естественно, тоже занимались всем экипажем, никто не ленился. Десятикилограммовые болванки вытаскивали из ящиков и передавали друг другу. Сначала подавали их через люк механика–водителя, где Шварц их бережно принимал и распределял в укладках на днище боевого отделения, а потом уже поднимали на башню и, опуская через люк заряжающего, укладывали на бортах корпуса и в башне. Всего в «тигр» умещалось девяносто два снаряда. Мы расстреляли не весь боекомплект, а потому получили восемьдесят болванок, большинство из которых были бронебойными.

Когда погрузка закончилась, сил у нас уже не оставалось. Арифметика простая — мы восемьсот килограммов перегрузили в нашу машину, руки наши отваливались, и единственным желанием было завалиться на землю и тихо сдохнуть.

Но на этом не закончилось.

В довершение всего нас ожидало «веселое» путешествие к танку с двадцатилитровыми канистрами с бензином. «Тигру» для полной заправки нужно двадцать семь канистр, но, слава Господу, мы не израсходовали и половины. Бедняга Ланге дополнительно еще мотался за маслом.

Бесчисленное количество ходок с канистрами и ящиками со снарядами вымотало нас окончательно, и когда привезли ужин, мы едва держались на ногах. Отдыхающие рядом гренадеры, глядя на наши измученные физиономии, сжалились над нами и послали бойцов принести нам еду.

Пехота всегда относилась к танкистам с уважением, а после сегодняшнего случая, когда наша машина помогла им в сложной обстановке и мы своим появлением в селе спасли много жизней, на нас смотрели восторженно. Поблагодарив ребят за помощь, мы с жадностью набросились на еду.

Ужин был горячим, и мы, обжигая глотки, запихивали в себя картошку со свининой, нещадно скребя ложками по алюминиевым котелкам. На десерт нам досталось по чашке дымящегося эрзац–кофе и крекеры с джемом.

У кого–то из пехотинцев нашелся шнапс, они предложили нам присоединиться, и вместе мы не преминули слегка отпраздновать сегодняшнюю победу. «Великой Германии» удалось отвоевать у русских немного земли, а это в нынешних условиях было важно.

— Ну и дали вы жару! — восторгался один из гренадеров. Голова его была перебинтована, но он держался молодцом. — Без вашей поддержки Иваны выдавили бы нас из села.

— Да! — подхватил другой. — Они тут когтями за землю держались. Мы за каждую чертову избу сражались.

— Раз так, то тогда еще понемногу, — заулыбался Ланге, довольный, что ему оказывают такие почести. — Наливай мне побольше, ребята!

Но я сурово глянул на него, и он осекся:

— Мне чуть–чуть, на самое донышко, — Ланге сник, косясь на меня, и подставил кружку разливавшему шнапс гренадеру.

— Герр фельдфебель, — окликнул меня сидящий слева гренадер.

Я обернулся к нему, но краем глаза успел заметить, что кружка Ланге наполняется до краев. Едва я хотел остановить его, как он опрокинул содержимое себе в глотку и удовлетворенно крякнул.

— Вот прохвосты! — гаркнул я, понимая, что меня обвели вокруг пальца, как нерадивого мальчишку.

Ланге виновато пожал плечами и опустил глаза, но на лице его играла лицемерная ухмылка. Отвлекавший меня гренадер прыснул в кулак, не сдержавшись, а Шварц громко заржал. Его поддержала вся компания, но смеялись все без издевки, по–доброму.

— Черт с тобой, — махнул я рукой, глядя на Ланге. — На первый раз прощу. Но если еще…

— Ни–ког–да! — отрапортовал он, скрывая притворство за маской напускной серьезности.

Я и сам был не против немного промочить горло, но слишком хорошо знал свой экипаж, чтобы дать им переусердствовать со спиртным. Все хорошо в меру, тем более в боевой обстановке. Завтра снова предстоял жаркий день, в этом был уверен каждый, кто тут находился. И мне нужна была полная отдача от каждого члена нашей маленькой команды. Трезвые и рассудительные мозги, вот что нам завтра понадобится.

Поблагодарив гостеприимных гренадеров, мы откланялись и вернулись к танку. День выдался чертовски тяжелым, и еще неясно было, кто кому задал трепку — мы русским или они нам.

Парни начали располагаться ко сну, но мне, несмотря на смертельную усталость, спать не хотелось — сказывалось нервное перенапряжение. Захотелось побыть в одиночестве, и я подумал, что неплохо было бы просто немного пройтись, чтобы забыться на время, если это возможно в наших условиях.

Послонявшись по разрушенной деревушке, я нашел какое–то бревно, из которого русский крестьянин соорудил подобие лавочки, сел и достал сигарету. Долго смотрел, как дым тонкой струйкой поднимается вверх. Небо было чистым, усыпанным мириадами ярких точек звезд.

ГЛАВА 4

— Вот ты где, дружище!

Я резко поднял голову. Передо мной стоял Отто Рау, целый и невредимый, а рядом с ним молодой унтер–офицер, командир «пантеры», которую мы подтолкнули во время боя.

— Отто! Рад, что ты живой! — я радостно вскочил, и мы пожали друг другу руки. — Присаживайтесь!

— Да, живой. Хотя потрепали нас сильно, — он опустился на бревно рядом со мной.

Унтер остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.

Посмотрев на него, Отто обратился ко мне:

— Позволь, Пауль, представить тебе моего приятеля Бруно Фишера, — затем указал унтеру на меня и добавил: — А это Пауль Беккерт, героический командир «тигра».

Я попытался изобразить на лице смущение, но Отто отмахнулся:

— Ничего не хочу знать! Настоящий герой! — засмеялся он. — Я видел, как ты в село ворвался.

— Да брось, — мне вдруг и правда стало неловко от его слов. — Там даже времени подумать как следует не было.

— Бруно рассказал мне, как ты вытащил его из передряги, — продолжил Отто. — Вот, хочет поблагодарить тебя лично.

Парень кивнул, он явно волновался:

— Да, спасибо от всего экипажа. Я думал, нам крышка. Это ведь мой первый бой. По нам снаряды лупят, я уже молиться начал, а тут вы подоспели.

— Ты присаживайся, день тяжелый был.

— Спасибо, — он присел, но по–прежнему в нем чувствовалась неуверенность.

Мы с Отто для него были настоящими танковыми асами, и он стыдился, что так оконфузился в бою. Вероятно, как и большинство подобных ему юнцов, полагал прежде, что в первом же бою начнет крушить врага направо и налево и о нем тут же напишут в газетах.

— Расслабься, Бруно, — сильно хлопнул его по плечу Отто. — Я в первом бою чуть в штаны не наложил, и ничего. Пауль эту историю знает. Я тогда на «трешке» разъезжал. Снаряд долбанул прямо в смотровую щель, внутри все болты и клепки повылетали. Пороховыми газами и гарью весь нос и глотку выжгло. Грохот, звон страшный стоит, я ничего не слышу, в глазах темнота кромешная. Даже сознание на время потерял. Танк остановился. Меня из машины вытащили, я очухиваться стал. Себя ощупываю — вроде цел. Но чувствую, что–то теплое по ногам течет. Думаю — вот позор, обосрался перед друзьями, боевыми товарищами! Оказалось, отлетевшим болтом мне ногу зацепило, и кровь по бедрам течет.

— Да, помню эту историю, — засмеялся я. — Не беспокойся, Бруно. Твой дебют, в отличие от старика Отто, прошел нормально. А то, что растерялся, так это с кем не бывает. Я, например, первое время блевал постоянно с непривычки. Мы — солдаты, и нам не зазорно бояться. Не боится только сумасшедший. Главное, страх направлять в нужное русло. А остальное придет с опытом.

— Верно, Пауль, — подтвердил Отто.

— Послушайте, — мне не давало покоя странное поведение «пантер» на нашем участке, и я не мог не задать этого вопроса. — Что там с вашими «пантерами» случилось?

— И не спрашивай, — тяжело вздохнул Отто. — Мы с ними намаялись, еще пока сюда шли.

— ?

— Мало того что танки не готовы для боя, — Отто чуть склонился ко мне и заговорил тише, — так еще этот чертов режим секретности. Представляешь, на занятиях по изучению танка нам было запрещено что–либо записывать. Ты сидишь в душном кабинете, тебя в сон клонит, голова тяжелая, а записи вести нельзя. Запоминай! И инструктора, эти чертовы свиньи, лекции тоже читали по памяти. Мы даже толком на «пантерах» не ездили и не стреляли. Пару раз погоняли по полигону, и довольно. А действия подразделений в боевых условиях на уровне рот и батальонов? Да мы и слыхом об этом не слыхивали. Только на уровне взводов немного потренировались. Вот в реальном бою экипажи и превратились в безмозглое стадо.

Я прекрасно понимал Отто, ведь тоже первое время долго привыкал к «тигру» и сидел в машине с инструкцией, лихорадочно ее изучая. Командование требовало быстрых действий, и обучение проводилось в спешке, фронт нуждался в бронированной технике, на нас надеялись. А как тут все усвоишь, если неделями недосыпаешь?

— Я так тебе скажу, Пауль, — продолжал Отто. — Нам просто не хватило времени. Все делалось в спешке, «пантеры» не прошли должных испытаний. И вот теперь мы имеем потери. Я со своим танком тоже намаялся. То одно отлетит, то другое. Мы когда на станции их получили и пошли сюда маршем, два танка просто сгорели по дороге.

— Мины?

— Какие, к черту, мины? — Отто посмотрел на меня как на умалишенного. — Еще партизан приплети! Чертовы двигатели, чертовы конструкторы! В карбюраторах топливо сгорает не до конца и попадает в выхлопные коллекторы. Растекается, и сам понимаешь, как легко может вспыхнуть. Электропроводка горела от этого. Вот мы два танка на дороге и оставили. Бруно свидетель.

Фишер в подтверждение кивнул.

— А экипажи?! В основном необстрелянные ребята типа Бруно. Ты извини, приятель, — Отто повернулся к Фишеру. — Не ваша вина, но это так. Бруно славный парень, но ему доверили чудо–агрегат, который выходит из строя без участия противника. Отлично! Русские могут ложиться спать, мы сами себя угробим!

— Не кипятись, — постарался я его успокоить. — Чего ты завелся?

— А завелся я оттого, что, по сравнению с «пантерой», у русских танки сейчас — дерьмо. Я их могу на ствол насаживать с любой позиции, но они накатывают волна за волной, ты сам видел. И если мы их берем мощью и дальностью стрельбы, то этого, друг мой, недостаточно. Мы тут второй день и уже потеряли несколько машин только из–за недоработок. Я — солдат и буду сражаться, даже сидя в консервной банке из–под датских шпрот, но куда смотрит командование?

Словно услышав смелое заявление Отто «сражаться, даже сидя в банке», русские неожиданно открыли огонь по селу. Большинство снарядов не долетало, и «концерт» был исполнен ими скорее для острастки, но шороху они понаделали. Все вокруг засуетились, забегали в поисках укрытий, благо иваны и тут постарались нарыть длинные, глубокие траншеи. Я вжался в землю, закрыв уши ладонями. Отто и Фишер залегли рядом. В темноте яркими бутонами расцветали взрывы. Грохот стоял неимоверный.

Обстрел длился всего пару минут — русские показали, что нам рано расслабляться. Судя по отсутствию новых разрушений в этом богом забытом селе, они даже не особо целились. Мы встали и отряхнулись. Отто и я выглядели совершенно спокойными, а вот Фишер заметно нервничал. Отто достал пачку «Р 6», дал нам по сигарете и прикурил сам. Мы снова, как ни в чем не бывало, уселись на лавочке. Некоторое время молчали, выпуская ароматный дым в небо.

— А связь? — вдруг в сердцах проворчал Бруно. — Представляешь, Пауль, нам запретили настраивать рации и выходить в эфир до начала атаки. Мой радист настраивал станцию, когда уже бой начался, и первое время я не мог понять, как действовать, куда двигаться.

— Так и было, — подтвердил его слова Отто. — Я лично поначалу надеялся исключительно на свои глаза и уши. А этого для такого массированного наступления маловато. Я должен взаимодействовать с другими машинами, работать в команде, а у меня в наушниках сплошной треск.

— Удивили вы меня, конечно, — сказал я. — В эфире «пантер» не слышно, оглядываюсь, танки идут вразброд. Как действовать — непонятно. Впереди минные поля, а вы туда прете.

— А ты, Пауль, — Отто хитро прищурился, — поменяйся с нами машиной, тогда посмотрим, кто вразброд пойдет в бою.

— Ты же «тигр» не знаешь, — ухмыльнулся я.

— Но ты–то ездишь, значит, и я научусь.

— Да, «тигр» великолепная машина, — ответил я, глубоко затягиваясь. — Меня после ранения отправили на переподготовку, посадили на «тигр», долго учили управлять им и только потом направили в дивизию «Великая Германия». Я сначала расстроился, ты–то с нашим пятьсот вторым батальоном остался. А я один, без наших ребят. Но, как увидел танк, — обомлел. Я и раньше видел «тигр», но осознание того, что это твой танк… Великолепная, мощная машина! Броня толстенная, в управлении легок. Вершина современной техники.

— Так, я и говорю… — начал Отто, но я его перебил:

— У «тигра» тоже были свои «детские болезни». И в твоем рассказе про «пантеры» нет ничего нового. У наших тоже поначалу часто горела трансмиссия, перегревался двигатель, с ходовой проблемы были. Мы тоже намучились.

— Но не так же!

— Ясно одно, — спокойно продолжил я, — и сегодняшний день доказал это.

Отто смолк, вопросительно глядя на меня.

— Русским нечего нам противопоставить, кроме своей дикарской ярости и упрямства. Если во время атаки мы будем держать их на расстоянии, они вообще ничего не смогут сделать. Мелкие поломки «пантер» не в счет. Можно подумать, что у русских машины не ломаются. Да и грех тебе жаловаться. У тебя лобовая броня такая, что им ничем ее не пробить.

— Да, — задумчиво подтвердил Отто. — Восемьдесят миллиметров им не взять своими пушками.

— А у русских «тридцатьчетверок» всего сорок пять. Хоть иваны и сумасшедшие, и в лобовую с нами идут, но только толку от этого для них никакого. Вот когда обходят сбоку, у них шанс появляется. Так что не надо жаловаться на мелкие поломки. У тебя такая мощная машина, что подобные жалобы больше напоминают придирки. Если бы у иванов появилось такое оружие, нам бы туго пришлось. А так — жги их и жги одного за другим, старайся просто близко не подпускать. И вот что я еще заметил.

Я поднялся, приглашая Отто и Бруно следовать за мной:

— Пойдемте, покажу вам кое–что.

Неподалеку стоял подбитый Т–34. Втроем подошли к нему, и я посветил фонариком. Из пробоины и открытых люков все еще вился слабый дымок. Русская машина сгорела изнутри вместе с экипажем.

Танк схлопотал выпущенный «пантерой» бронебойный снаряд. Удар был настолько сильным, что люк механика–водителя сорвало с одной петли и стальную пластину завернуло внутрь.

— И что? — удивился Отто. — Много уже таких повидал.

Я провел рукой по броне танка, она была еще теплой.

— Потрогай.

Отто непонимающе поводил рукой по броне.

— Ну и что? — повторил он удивленно.

— А то, что поверхность стала более грубой и цвет брони, я еще днем углядел, более темной. Качество у стали хуже. Русские тоже штампуют танки в спешке. Погляди на сварные швы. Я удивлен, что эта колымага не развалилась пополам после попадания снаряда. Понимаю, ты расстроен из–за наших недостатков и недоделок. Но то, что несколько «пантер» поломалось, не большая проблема. Ведь основная их часть в строю и крошит русских. И там, где русские пытаются взять числом, мы возьмем мощью наших танков. Пойми, в наших руках сейчас самое совершенное оружие.

— Прав ты, конечно, — тяжело вздохнул Отто. — Просто устал я за последнее время. Мы должны были прибыть на место еще третьего. Дорога после сильных ливней раскисла, постоянные поломки, все на нервах. И сразу в бой. У кого хочешь нервы сдадут.

Фишер стоял, восхищенно осматривая подбитую «тридцатьчетверку», затем долго разглядывал входное отверстие.

— А ты, Бруно, как отстрелялся сегодня?

— Мы, кажется, никуда не попали… Израсходовали почти весь боекомплект, и все как–то мимо.

— Ничего, дружище, — успокоил его Отто. — У тебя все впереди. Будет столько же наград, как у нашего Пауля.

— Не слушай его, — улыбнулся я. — Всего–то Железный крест второго класса.

— А за танковое сражение? А за рукопашный бой? — не унимался Отто. — Видишь, Бруно, как он любит у нас поскромничать.

— Хватит, — отрезал я. — И вообще, Бруно, как ты умудрился сдружиться с таким болтуном? Я еще в сорок втором хотел его пристрелить.

Мы дружно рассмеялись.

Конечно, Отто был прав, и награды у меня имелись. Больше всего я гордился знаком «За рукопашный бой». Может показаться странным, откуда у танкиста награда пехотинца, но на этой войне всякое бывало. Мои танки несколько раз были подбиты на линии фронта, и нам с экипажем приходилось выбираться, используя исключительно свои силы и стрелковое оружие.

Один раз пришлось особенно тяжело. Было это весной сорок третьего года на подступах к Харькову. Погода стояла отвратительная, земля была еще мерзлой, но постоянно лили дожди, и на изъезженных дорогах мы едва ли не по самую башню утопали в грязи. Измотанные, грязные и продрогшие, мы медленно продвигались по раскисшим русским дорогам, чтобы сразу вступить в бой. Наши войска долго не могли взять одну высоту, и для этого им понадобились мы.

Едва первые «тигры» сошли с конвейера, командование было радо заполучить такую мощную бронетехнику в поддержку пехоте, но использовало ее самым идиотским образом. Впервые «тигры» применили в боях под Ленинградом, где они сразу увязали на узких просеках, на которых тяжелые машины могли двигаться только в колонну по одному. Естественно, они становились легкой мишенью для советской артиллерии. Собственными глазами видел, как намертво застрявший в болоте танк пришлось подорвать, предварительно сняв с него все оптические приборы.

Также не учитывали, что «тигр» совершенно не приспособлен к боям в городских условиях. На открытом пространстве это маневренная и быстроходная, несмотря на габариты и большой вес, машина. В поле ему не было равных, да и сейчас нет. Но в большом населенном пункте, где бой идет за каждый дом, где в каждом окне может находиться солдат с противотанковым ружьем или связкой гранат, а в любом подвале поджидать хорошо замаскированная пушка, «тигр» походил на слона в посудной лавке. Он сразу становился неуклюжим и неповоротливым, ему было тесно в городе. Так же тесно ему было в лесной, заболоченной зоне.

Мы тогда атаковали стратегически важную высоту, но наткнулись на ожесточенное сопротивление русских. Наше командование, наученное горьким опытом, уже не отправляло в бой тяжелые машины в одиночку. «Тигры» теперь использовались исключительно в составе взводов и рот. Обычно мы клином врывались на вражеские позиции, предварительно обстреляв их с дальней дистанции, а дальше действовали средние танки и гренадеры.

В тот день поступили так же. Но два танка из нашего взвода подорвались на минах, повреждения были несерьезными, однако дальше двигаться они не могли. Третий был расстрелян из противотанкового орудия с близкого расстояния и сгорел. Хорошо, что экипажу удалось спастись. «Трешки», участвовавшие в прорыве, безнадежно плелись позади, и толку от них не было никакого.

Наш «тигр» остался один, и русские направили на него всю мощь своих орудий. Снаряды били по танку не переставая, каждый удар отдавался звоном в ушах. Нас подбрасывало и раскачивало. Казалось, еще одно точное попадание, и танк расколется, но броня выдерживала.

Мы находились посередине поля, когда русским удалось повредить трак. Гусеница сползла, танк замер. Так как мы были ближе всех к позициям русских, а атака фактически захлебнулась, Иваны решили провести контрудар и захватить наш танк.

Сначала мы держали их на расстоянии, стреляя из пушки, но один вражеский снаряд повредил механизм вращения башни, ее заклинило. Орудие оказалось бесполезным, рация была повреждена. Мы отстреливались от наступавшей пехоты из пулеметов, но долго так продолжаться не могло. Наше командование, в свою очередь, отдавать такой шикарный трофей в лапы иванов не собиралось, и нас, как могли, прикрывали, тоже готовясь предпринять бросок

Надеясь на это, мы решили сидеть в танке до конца. К несчастью, вражеский снаряд попал в одну из защитных дымовых шашек, которые крепятся на башне по три штуки с обеих сторон. Шашки сдетонировали, и «тигр» заволокло едким дымом. Мы полностью утратили видимость, оставаться на месте стало рискованно. Пришлось выбираться через эвакуационный люк.

Дым разъедал глаза и раздирал горло, дышать невозможно. Вооружены мы были пистолетами «люгер» и «вальтер», еще имелся один «МП–40» с тремя запасными магазинами. Снаружи сразу попали под обстрел пехоты и вынуждены были закрепиться в ближайшей воронке. Нас взяли в кольцо, и до сих пор удивляюсь, как мы со Шварцем тогда остались целы.

Потом было много различных ситуаций, но тогда я в первый раз по–настоящему испугался. Мы были совершенно одни на этом чертовом поле, нас окружал противник, и мы уже не надеялись на спасение, даже попрощались друг с другом.

Патроны быстро закончились. Красноармейцы в бурых шинелях накинулись на нас, началась рукопашная схватка. Меня повалил в грязь здоровенный русский и уже хотел прирезать, как свинью, занеся надо мной нож, но тут подоспел Шварц, сбил его с меня. Я лежал в грязной жиже не в силах подняться, и оставалось только молиться, но тут, на счастье, подоспели наши «трешки» и гренадеры. Иванам пришлось отступить ни с чем. Командование было довольно, что дорогостоящий «тигр» не достался врагу, вот только трое из нашего экипажа были мертвы. Позже их место заняли Ланге, Херманн и Зигель…

Было глубоко за полночь. Утром предстояли жаркие бои, нужно было отдохнуть и набраться сил. Мы стали прощаться.

— Рад был повидать тебя, дружище, — сказал Отто.

— Взаимно, старина.

Мы обнялись.

— Спасибо тебе, Пауль, — протянул руку Бруно. — Ты вселил в меня уверенность.

— Пустяки, — я отмахнулся.

— А знаете что, друзья, — лицо Отто осветила ракета, и при свете ее оно показалось серым и морщинистым, оледеневшей маской.

— Что? — спросили мы одновременно.

— У меня в танке припасены гостинцы из дома. Настоящий коньяк, шоколад. Предлагаю завтра после боя распить эту бутылку, устроить небольшую пирушку.

— Согласен, — кивнул я.

— С удовольствием присоединюсь, — радостно подхватил Бруно.

— Отлично! Тогда до завтра, дружище.

— До завтра, — я еще раз пожал им руки, и они исчезли в темноте, а я побрел к своему экипажу.

Ночь была теплая, и мои ребята спали у танка. Пижон Зигель достал из ящика свою подушку и похрапывал, растянувшись на броне. С наших позиций вверх запускали осветительные ракеты. Они падали медленно, лениво, и ночь уже не казалась такой темной. На душе становилось тоскливо, когда яркий огонек затухал во тьме.

Я присел, облокотившись о гусеницу, закурил сигарету и долго смотрел на звездное небо. «Сколько человек по обе стороны линии фронта, — думалось мне, — вот так сидят сейчас, глядя на звезды, и размышляют об одном и том же — удастся ли им еще разок увидеть это небо…»

ГЛАВА 5

Выспаться не удалось. Ночью нас растолкал адъютант командира роты и передал приказ срочно выступать к Черкасскому на помощь гренадерам. Войска там увязли в уличных боях, и им требовалась мощная огневая поддержка. А что может быть мощнее закованной в стальную броню 88–миллиметровой пушки, поставленной на гусеницы, которые в движение приводит двенадцатицилиндровый карбюраторный двигатель с водяным охлаждением!

Я чувствовал себя полностью разбитым, но ребятам было еще хуже. Вчера они все–таки перебрали с гренадерами и теперь страдали не только болями в мышцах, но и суровым похмельем. Виду они, конечно, старались не подавать, опасаясь моего гнева, но это и так было слишком заметно. Херманн даже пытался показушно насвистывать пересохшими губами бравурную песенку, но я с ними воевал не первый день и сразу все понял.

Перед боем выговаривать им — себе хуже: начнут нервничать, суетиться. Хуже того, наверняка будут лезть в бою на рожон, дабы выгородить себя. Но я и без того знал, что могу на этих парней положиться, и они никогда не подведут, в каком бы состоянии ни были. А потому не стал ругаться и сделал вид, что ничего не заметил.

На помощь авиации при проведении операции в кромешной темноте надежды не было, поскольку противоборствующие стороны в Черкасском так перемешались, что была высокая вероятность ударить по своим. С «тиграми» гораздо проще: корректировщики огня передавали нам координаты, и мы отсылали снаряд за снарядом по намеченным целям. Так до самого рассвета обстреливали русские позиции, израсходовав почти весь боезапас.

Бой закончился только ближе к утру, когда начала заниматься заря, и серое небо едва стало светлеть. Огромными усилиями удалось выбить русских из Черкасского, да и то лишь сровняв все вокруг с землей. От села не осталось и следа. Не уцелел ни один дом, все было сожжено дотла.

Утреннее солнце осветило ужасающую картину: торчащие из пепелищ обугленные кирпичные печи, выкорчеванные с корнем деревья вдоль дорог, искореженная техника, трупы людей и лошадей. То, что не разбомбили мы, довершал огонь. Смрад стоял такой, что хотелось прикрыть нос рукой. Я оглядывал развалины, и мне не верилось, что за каких–то несколько часов мы превратили большой населенный пункт в часть истории. Мы стерли его начисто с географических карт, оставив в памяти только название.

Потом была пара часов крепкого сна. Мы отдыхали на своих местах, не в силах даже выбраться из танка. Гренадеры еле разбудили нас, крича и долго колошматя прикладами по броне. Пока мы отдыхали, вокруг произошли серьезные перемены. То, что еще недавно было передним краем, становилось глубоким тылом. Вокруг сновали пехотные подразделения, подтягивалась техника, подъезжали тыловые и ремонтные службы.

Мы выбрались из «тигра», попытались размять затекшие члены. Оказывается, подвезли боеприпасы, которые нужно было срочно перекидать в наш танк. Услышав новость, Ланге обхватил голову руками и простонал:

— Когда же это все кончится?!

У нас не было сил, но, слава Господу, на выручку пришли ребята из пехотных подразделений. С их помощью мы снова загрузили «тигр» под завязку. Хотя командирам танков не рекомендовалось привлекать гренадеров для личных нужд, мне сейчас было наплевать на уставы. К тому же мы делали общее дело, а взаимовыручка в Вермахте стояла не на последнем месте.

После погрузки нам удалось плотно перекусить. Тем временем передислокация частей продолжалась. Новые подразделения подходили к селу, а точнее к тому, что от него осталось. К Черкасскому подтянулся и тридцать девятый полк. Я пытался разглядеть машину Отто, но во всей этой суете его машины и «пантеры» Бруно заметно не было.

Гауптман Клог, вернувшись с совещания ротных, собрал командиров экипажей у своего «тигра» и сообщил, что на этот раз нам предстоит после авиационной и артиллерийской подготовки выступить к селу Луханино и сегодня же взять его. Совещание командиров машин было коротким. Клог завершил его словами:

— Я знаю, друзья, сейчас всем тяжело, и мы несем неоправданно большие потери. Но успех не за горами. Мы несколько отстали от графика, но сейчас усиленно наращиваем темп и, закрепившись в Луханино, выйдем ко второму оборонительному рубежу русских. Основной нашей целью, как и прежде, является Обоянь. А сейчас, господа, сверим часы.

Все было предельно ясно. Чтобы не дать Иванам опомниться, наши передовые отряды должны на крейсерской скорости ворваться в Луханино и взять село под свой контроль. На словах звучало незатейливо, на деле снова обернется тяжелейшими кровопролитными боями. Русские нам уже вчера успели показать, что они думают о грандиозных планах нашего командования.

Я вернулся к своей машине, чтобы донести до экипажа новые сведения. Пока я был у Клога, мои парни успели умыться и выглядели если не свежо, то хотя бы перестали быть похожими на мертвецов, вылезших из могил.

— Действуем по той же схеме, — начал я, расстелив карту. — Самое важное — суметь обойти минные поля вот здесь и здесь, — я карандашом обвел на карте места, где по донесениям разведки были заложены мины. — Вот тут по сторонам русские наверняка устроят засады, поставив орудийные расчеты. Скорее всего, будут загонять нас на минные поля или вынудят подставить им бок. Схема старая и, к сожалению, пока действующая.

— Может, постараемся их обойти здесь? — спросил Ланге и грязным обломанным ногтем провел линию на карте.

— Не получится, — ответил я. — Тут понатыкано ежей, и заболоченные глубокие рвы. Мы или уткнемся, или утопим машину.

— Что же делать? — сдвинул кепку на затылок Зигель. — Иначе нам не пройти.

— Будем двигаться, как и предполагается, но в нужный момент вот тут ты, Карл, даешь по тормозам и резко берешь вправо. Поворачиваемся и в лоб расстреливаем артиллерию.

— А если там никого не будет? — задумчиво спросил Шварц. — Мы же будем выглядеть полными идиотами. Ехали–ехали, а потом бок подставили да еще в кусты постреляли. Клог башку нам оторвет, а остальные экипажи ржать над нами будут до парада в Москве.

— Не волнуйся, — обнадежил его я, — они там будут. Слишком выгодная позиция, чтобы ей пренебречь.

— Как скажешь, — Шварц равнодушно пожал плечами.

— А теперь по местам. Сейчас начнется концерт в исполнении 8–го авиакорпуса «Люфтваффе», артиллерии «Лейбштандарта» и «Дас Рейх», а я не хочу его пропустить.

— Такое не пропустишь, если даже очень захочешь, — ухмыльнулся Херманн. — У нас билеты в первом ряду.

— Хоть и обожаю я такие представления, — потянулся Ланге, залезая в люк, — но лучше бы сейчас поспать.

— В Луханино отоспишься, — отрезал я.

За ночь все вокруг обильно покрылось росой и, залезая на танк, я поскользнулся и чуть не завалился на спину.

— Аккуратнее, командир, — зевнул Ланге. — Если свернете себе шею, то я в бой без вас не пойду. Горевать тут останусь.

— Спасибо за теплые слова, — пробурчал я.

Настроение было паршивым. Все тело после вчерашних физических упражнений и тяжелого ночного боя ныло, любое движение вызывало на лице гримасу боли. Остальные члены команды чувствовали себя не лучше. Экипаж с кряхтеньем и недовольным ворчаньем занял свои места.

— Вилли, ты ленты заправил? — на всякий случай спросил я по внутренней связи, посчитав, что в таком состоянии парни могут что–то и подзабыть.

— Да, — ответил стрелок–радист.

— Рацию проверил?

— Так точно!

— Ефрейтор Ланге! С проводкой все в порядке? Проблем не будет?

— Все в порядке, — в наушниках было слышно, как Карл подавил очередной зевок.

— Герр фельдфебель, — не дожидаясь моего вопроса, отчеканил Томас. — Ефрейтор Зигель занял свое место, проблем не обнаружено. К бою готов!

— Молодец. Обер–ефрейтор Шварц?

В ответ тишина.

— Шварц! — гаркнул я.

— Что? — раздался встревоженный голос заряжающего.

— Ты спишь там, что ли?!

— Никак нет, герр фельдфебель.

— Смотри у меня! — пригрозил я и взглянул на часы. Было без двадцати девять, вот–вот должен был начаться обстрел русских позиций: — Ланге, заводи!

Одновременно взревели десятки двигателей, сотни солдат в ожидании приказа к началу наступления поправляли амуницию, смотрели на часы и выкуривали по сигарете, которая для многих могла стать последней. Вермахт был готов к очередному броску, а русские усиленно готовились к обороне. Наверняка и ночью у них не стихала работа. Порой я поражался их трудолюбию и упорству, иногда мне казалось, что отчаянные подвиги они совершают по велению сердца, а не из–под хлыста жидо–большевистской гниды во главе со Сталиным. Слишком рьяно они сражались. Хотя чему тут удивляться — ведь мы ходили по их земле. Как бы я поступил на их месте? От одной этой мысли о возможности такого становилось не по себе.

Сначала, как обычно, вперед ринулись «Юнкерсы». Шварц вылез из люка и попытался их сосчитать, но где–то на сорока сбился. Я высказал предположение, что их вдвое больше. Они сначала летели высоко, но затем теряли высоту и устремлялись на иванов. Порой казалось, что один из них вот–вот не сможет выйти из пике и воткнется в землю, но все обошлось. Стоял ужасающий вой, который вскоре сменился грохотом разрывов.

— Ну и молотилка! — восхищенно орал во все горло Шварц, но его было едва слышно.

Артиллерия не заставила себя долго ждать. Десятки дальнобойных орудий и шестиствольных минометов «Небельверфер» разноголосо ухнули по русским. Снаряды, выпущенные минометом, оставляли дымовые следы, и мы с упоением глядели вдаль. Интенсивный огонь длился несколько минут, потом резко оборвался.

Я надеялся, что разведданные у летчиков и артиллеристов были верными и мощь нашего огня отобьет у русских желание драться. Хотелось верить, что «пантеры» больше не будут двигаться «стадом» и их проблемы со связью решены.

Артобстрел взбудоражил, поднял настроение, и я почувствовал себя гораздо бодрее, будто и не было этой бессонной ночи, ужасного боя в темноте, тяжелых физических и моральных испытаний. Я ощутил прилив сил, мне уже не казалось, что нас ждет впереди нечто страшное, и теперь искренне верил, что там, за этим полем, Вермахт ожидает очередная победа. Похоже, что мое настроение передалось и всему экипажу. Зигель затянул «Танковую песнь»:

В шторма или в снег,

Или в солнечный зной,

И в жаркий денёк,

И в ночи ледяной…

Песню подхватил Шварц, за ним забасил и Херманн:

Покрыты пылью лица,

Но прочь ушла печаль,

Ушла печаль,

Проносятся танки,

Бронёй грохоча.

А потом уже и мы с Ланге, у которого с рождения не было слуха, и он всегда отчаянно фальшивил, присоединились к остальным и допели ее до конца:

Когда шальные пули

Сердца пронзят стрелой,

Пронзят стрелой,

Нам станет могилой

Наш танк боевой[2]

Эту старую песню танкистов написал некий обер–лейтенант аж в тридцать третьем году, но она как нельзя лучше передавала наш теперешний боевой дух. Мы почувствовали себя намного лучше, из пятерых измотанных тяжелыми боями и недосыпанием солдат снова превратились в единый стальной кулак.

Надо понимать, насколько каждый член экипажа ценен в отдельности и в то же время является неотъемлемой частью, незаменимым винтиком огромного и сложного механизма под названием «тигр». Со стороны может показаться, что у каждого есть только свои непосредственные обязанности и он должен их выполнять, тогда танк будет максимально боеспособен. Наводчик занимается орудием и башней, механик–водитель — управлением танка, заряжающий — вставляет снаряды в казенник орудия и выбрасывает отстреленные гильзы, стрелок–радист — обслуживает рацию, отвечает за связь и строчит из пулемета. А командир лишь следит за точным исполнением работы экипажа. На деле все гораздо сложнее.

Многие задачи выполняются в комплексе. Например, наводчик имеет в своем распоряжении сочлененный бинокулярный прицел, окуляры которого неподвижно закреплены и дают весьма скромный обзор — всего порядка двадцати трех градусов. Естественно, обнаружение потенциальных целей ложится на мои плечи, так как из командирской башенки я имею отличный обзор. Вычисление примерного расстояния до них — тоже моя забота. Наводчику дистанцию определить в бинокулярный прицел весьма сложно, ибо он увеличивает объект в два с половиной раза.

Здесь незаменим механик–водитель, который мне помогает определить расстояние до цели. Я провожу необходимые расчеты и сообщаю данные наводчику, который, руководствуясь ими, наводит орудие. Заряжающий получает от меня команду о типе снаряда. Стрелок–радист в это время контролирует подступы к танку. То есть каждый выстрел — это совокупность действий всего экипажа. И такие вещи, как взаимопонимание, а если говорить по–другому — психологическая совместимость, являются очень важными факторами.

Наш «тигр» со стороны выглядит огромным и массивным. Зато внутри достаточно места. Насколько я знаю, «тигр» — единственный в мире танк, в котором экипажу просторно, что является предметом черной зависти остальных танкистов. Здесь нет ничего лишнего. Отто, например, поведал мне, что их «пантеры» оснащены приборами для подводного вождения. Мало того что оно в поле совсем неуместно, так еще занимает много места.

С другой стороны, каждый полезный сантиметр в «тигре» занят необходимыми вещами. Позади моего сиденья укреплены ящики с сигнальными ракетами и запасными деталями к оптике, брезентовые карманы, держатели с флягами, противогаз, а справа — совсем близко казенная часть орудия, которая делит башню надвое.

Подо мной располагается наводчик Зигель, его место оборудовано, кроме оптики, еще и циферблатным указателем положения башни. С орудием спарен 7,92–миллиметровый пулемет, стрельба осуществляется Зигелем механически при помощи педали.

Справа от наводчика, отделенного казенником пушки, восседает наш заряжающий Шварц. Мы втроем занимаем башню. Место механика–водителя Ланге слева в передней части корпуса, а стрелка–радиста Вилли Херманна справа. У Вилли по левую руку рация, а справа ящики с патронами. В бою он использует модифицированный пулемет МГ–34. Механику и стрелку удобнее всего, у них больше места, и они при желании могут спать там, вытянувшись во весь рост.

Естественно, огромную часть пространства занимают боекомплект и запасные канистры с бензином. Но, несмотря на все это, мы впятером всегда чувствуем себя в танке комфортно.

Я натянул очки и поправил головные телефоны. Одно ухо я всегда оставлял открытым, ибо оба наушника заглушали и притупляли остальные чувства. Так делали почти все наши танкисты. Конечно, для командира главное глаза. Он первым видит вспышку выстрела и отмечает, откуда он был произведен. Но и слух тоже весьма важен в бою.

— Вперед! — скомандовал я.

Мы рванули с места, обогнули развалины Черкасского и понеслись навстречу русским позициям. Нам предстояло пересечь большое открытое пространство, и я искренне надеялся, что на моей карте обозначены все минные поля. Мы шли на предельной скорости по русской степи. Казалось, что иванов и след простыл. Создавалась иллюзия, что их не существует, они давно драпают, и мы вот так без боя доедем до нашей цели.

Но русские были там. И они нас ждали.

ГЛАВА 6

Целый рой «Ил–2» с ревом обрушился на нас. Иваны платили нам той же монетой. Я испытал жуткий страх, видя, как на меня на небольшой высоте, на полной скорости мчатся русские самолеты, которые мы между собой называли «Черная смерть» или «Чума».

«Чума» сбрасывает противотанковые авиабомбы с кумулятивной боевой частью, прожигающие танк насквозь. «Ил–2» уже успели показать себя раньше, и я видел, что происходит с танками и их экипажами после такого «гостинца». Теперь наша жизнь зависела от случая. Ничего не оставалось, как продолжать движение и надеяться на лучшее. В моей голове бешено закрутились строчки «Танковой песни», которые могли оказаться пророческими:

Злодейка–судьба

Вдруг исчезнет вдали,

Уже не увидим

Родной мы земли.

Я с трудом поборол желание выбраться к чертям из машины и бежать обратно в тыл.

…Нам станет могилой наш танк боевой…

Наверное, каждый из нас сейчас боялся такой участи. Бомбы падали со страшным свистом. Тонны вырванной ими при взрывах земли летели во все стороны. Все вокруг снова сокрылось в дыму и пыли, я практически ничего не видел. Тем более ничего не видел и Ланге.

— Продолжай движение! — крикнул я ему, одной рукой протирая очки, а другой крепко уцепившись за край командирской башенки.

Слева раздался чудовищный грохот, лицо обожгло мощной горячей волной, метрах в трех от нашего «тигра» пролетела башня соседнего танка. Она пронеслась в воздухе, будто и не весила несколько тонн. Пролети она чуть ближе, и снесла бы нас. Все произошло настолько быстро, что никто из экипажа этого не заметил, да я и сам минуту спустя сомневался, что такое могло произойти в действительности.

Другая бомба рванула справа, подняв в воздух и бросив на наш танк целый водопад земли. Ударь снаряд немного ближе, и я бы не удивился, если бы нас перевернуло, и мы, как поставленная на панцирь черепаха, барахтались, беспомощно вращая гусеницами.

Мы попали в тяжелую ситуацию. Одно меткое попадание авиабомбы, и нам всем конец. Такая «игрушка» может легко пробить «тигр» насквозь. Здесь, на равнине, мы были для советских летчиков отличными мишенями, и они не жалели для нас бомб. Единственное, о чем я сейчас молился, так о быстрой смерти. Лучше погибнуть мгновенно, чем гореть заживо.

Но и русским пришлось не сладко. Нам на выручку прилетели «Фокке–Вульфы». Они не уступали «Чуме» в вооружении и были так же хорошо бронированы спереди, но отличались большей маневренностью, а потому русские опасались вступать с ними в бой один на один.

Сквозь пелену дыма я видел, как «Фокке–Вульфы» начали выдавливать русские самолеты. Воздушный бой был яростным и жестоким. Вот один из «Ил–2» загорелся, в секунду превратился в огненную комету и с грохотом врезался в землю. Рванули топливные баки, столб огня и черного дыма взвился вверх. Другой самолет развалился на наших глазах. Длинное крыло, выделывая в воздухе кульбиты, упало далеко позади нас.

Иванам удалось подбить один «Фокке–Вульф». Оставляя за собой длинный след, он с воем пронесся над нашими головами, пошел по большой дуге, постепенно снижаясь, и исчез из поля зрения. Оглушительный взрыв довершил его полет.

Русские летчики отступили, и мы могли продолжать движение, не боясь авиабомб. Я оглянулся и обмер: эскадрильи «Чумы» успели вывести из строя несколько САУ и танков, среди них «пантеру». Маловероятно, что их экипажи выжили. Я надеялся, что моего друга Отто сия кара миновала, да и застенчивый Бруно пришелся мне по душе.

Не успели мы перевести дух, как ударила русская артиллерия. Я забрался внутрь танка и закрыл люк. Карл Ланге показывал чудеса вождения, лавируя между воронками. В «тигр» несколько раз попали, но болванки отлетали от брони. Удары стучали по корпусу, гулом отдаваясь в ушах, но даже мало–мальского ущерба машине снаряды не причиняли.

Обстрел артиллерии тоже нанес некоторый ущерб нашим войскам. Я слушал переговоры командиров других танков, и временами до меня доносились искаженные помехами крики о том, что та или иная машина выведена из строя. Я боялся в одном из этих сообщений услышать голос Отто Рау.

Внезапно русская дальнобойная артиллерия прекратила пальбу, и это означало только одно — сейчас в контратаку пойдут их танки. Приказав Ланге сбавить скорость, я высунулся из люка и прильнул к биноклю. Даже на открытом участке местности из–за дыма и гари после разрывов авиабомб и снарядов видимость была отвратительной. И все же вдалеке я разглядел маленькие точки приближающихся русских танков.

«Тигры» нашей роты по–прежнему шли в авангарде. Мы замедлили ход и приготовились к стрельбе. Уже можно было различить отдельные машины. Особенно четко выделялись высокие, несуразные башни двух танков «КВ–2». Они всегда были хорошими мишенями, и, несмотря на мощную броню, им редко удавалось подойти к нам достаточно близко, а потому их все реже можно было встретить на поле боя.

— Цель на одиннадцать часов, семьсот метров, бронебойным!

Мы остановились, грохнул выстрел.

— Промах! — резюмировал я, разглядывая в бинокль надвигающуюся махину «КВ–2».

Только с третьего выстрела наш снаряд подбил его, и танк замер. Тем, кто находился внутри, не позавидуешь. Второй русский «КВ–2» тоже остановился, подбитый кем–то из наших с правого края.

Вражеские танки стремительно сокращали расстояние. Пока они не представляли для нас угрозы, а мы били их одного за другим. Но русские уже показали в предшествующих боях, что сил и средств они не жалеют и жалеть не собираются. Различить силуэты их машин можно уже было и без бинокля. В бой неслись «тридцатьчетверки», за ними тащились английские пехотные танки «Черчилль» и несколько американских М3 «Ли». Последние напоминали скорее пресс–папье, чем боевую машину, а «Черчилль» был черепахой среди танков — имел хороший панцирь и так же медленно ползал. Лобовая броня его не уступала толщине брони «тигра», но с близкого расстояния наше орудие с легкостью разделывалось с ним, чем не мог похвастаться экипаж самого «Черчилля», имевший всего сорокамиллиметровую пушку. Ну а М3 при прямом попадании просто разлетался в щепки.

Вспомнил, как читал в газете «Восточный фронт», что русским эти танки передавали в безвозмездное пользование американцы. Хитрые янки опасались за свою шкуру и держали оборону чужими руками. Самое забавное, что по договору после окончания боевых действий оставшаяся целой и невредимой техника должна была возвратиться обратно в Америку. Но возвращать американцам будет нечего да и некому. Когда мы сломаем хребет Советам, настанет очередь янки.

Сейчас нашей первейшей задачей было уничтожить в первую очередь как можно больше проворных «тридцатьчетверок», прежде чем они выйдут на пятисотметровую дистанцию.

— Цель — двенадцать, шестьсот, бронебойным! — отдал я распоряжение, и тут же грохнул выстрел. В бинокль я видел, как «тридцатьчетверка» завертелась на месте. Мы повредили ей гусеницу.

— Томас, — крикнул я наводчику, — в следующий раз бери чуть выше.

— Слушаюсь командир!

Я волновался. Каждое попадание засчитывали экипажу танка, велся строгий учет побед. И мне не хотелось, чтобы мои победы присваивал кто–то другой.

Рядом с танками бежала русская пехота, некоторые красноармейцы забрались на броню своих машин и мчались на них навстречу смерти. Одна из «пантер» очень удачно попала в Т–34, и пехотинцев разметало, как тряпичных кукол. Танк загорелся, экипаж быстро покидал объятую пламенем машину.

С нами поравнялись «пантеры», и тоже открыли ураганный огонь. Я поискал глазами и увидел среди них машину с номером «408». Отто чуть ли не по пояс высунулся из люка и разглядывал цели в бинокль. Я был рад, что он снова рядом, живой и здоровый. «Ничего, — сказал я себе, — займем это чертово Луханино и отпразднуем победу хорошим коньяком!»

Русские, несмотря на потери, продолжали наступать. Они по–прежнему пытались подобраться к нам на расстояние выстрела. Мы же, оставаясь на месте, стреляли без остановки, сокращая их количество. Упрямству иванов можно было позавидовать. Мы превосходили их в мощи и, возможно, в числе. Слишком много наших танков пожгли советские самолеты.

Бой был в самом разгаре.

— Два часа! Пятьсот! Бронебойным! — командовал я, а Зигель разворачивал башню в нужном направлении и выпускал снаряд за снарядом. — Три часа! «Тридцатьчетверка»! Бей!

Мы потеряли счет времени и выпущенным снарядам. Наши танки рассредоточились на позиции, и теперь экипажи отыгрывались за вчерашний день, когда иваны зажимали нас в узких местах и расстреливали в упор.

Ситуация понемногу начала стабилизироваться, численный перевес был уже точно за нами, и роте «тигров» был дан приказ продолжить наступление и занять один из рубежей. Мы двинулись вперед. Я еще раз сверился с картой. Впереди было то узкое место, где, как мне казалось, могли поджидать русские пушки.

— Ланге! Проходим еще сто метров и резко вправо!

— Боюсь, командир, — взволнованно произнес Карл, — что они начнут бить раньше!

— Выполняй!

Ланге мог оказаться прав, но я полагал, что, если в том месте действительно укрылась русская батарея, они подпустят нас максимально близко. Им надо ударить по нам наверняка, попасть в топливные баки, уничтожить машину, сжечь ее. Надеяться, что у них не выдержат нервы и они раскроют себя раньше, не приходилось — у иванов крепкие нервы, выжидать они умеют.

— Помоги нам, Господи… — раздался в наушниках голос Херманна.

У меня от напряжения взмокла спина. А вдруг просчитался? Вдруг чего–то не учел? Русские не раз уже выкидывали различные фокусы, и от них всего можно ожидать. Меня одолевали сомнения, но менять что–либо было уже поздно. Конечно, я своими действиями подставлял под удар весь экипаж и сейчас молился, чтобы все обошлось. Выстрел в бок в бензобаки с близкого расстояния даже сорокапятимиллиметровой пушки мог стать для нас роковым. Если я прав, то план иванов заключался в том, чтобы подбить передовой танк и закрыть им коридор, вынуждая остальные прорвавшиеся машины лезть либо на минное поле, либо отступить и сделать большой крюк.

Мы двигались по узкому участку, и тут наконец я разглядел в бинокль хорошо замаскированные русские позиции. Мне показалось, что там установлено не менее трех орудий.

— Еще чуть–чуть, — проговорил я Ланге. — У того чахлого куста бери резко вправо. Шварц — бронебойный!

Напряжение в танке ощущалось физически. Ланге, доехав до куста, резко крутанул руль, и «тигр» повернулся, подставляя лоб. Зигель, не дожидаясь приказа, нажал на спуск, раздался выстрел, и мы накрыли одно орудие. Остальные два тут же дали по нам залп, но снаряды отскочили от брони, не причинив вреда. Наш маневр оказался неожиданным для русских пушкарей. Не соверши мы его, сейчас бы горели внутри раскаленной стали.

Зигель выпустил еще три снаряда, и с пушками было покончено. Мы расчистили коридор. За нами шли гренадеры, и они ринулись вперед на русские траншеи. Завязалась отчаянная перестрелка. Херманн прикрывал гренадеров из пулемета, бил прицельно, короткими очередями по выскочившим из своих окопов с криками «Ура!» красноармейцам.

Несколько гренадеров держались вблизи нашего «тигра», защищая его от иванов, пытавшихся обездвижить танк. Уже несколько раз они подбирались к «тигру» со связками гранат, но либо были вовремя замечены Херманном, либо гренадерами.

Мы находились в опасном месте. Из траншей нас могли обстрелять из противотанковых ружей, подбить траки связками гранат или поджечь «коктейлем Молотова». Оставалось лишь расстреливать русскую пехоту из двух пулеметов и давить гусеницами. Так продолжалось несколько минут, пока наконец не подтянулось два «тигра» нашей роты и несколько «пантер» тридцать девятого полка. Мы расчистили коридор и уже двигались на вторую линию русской обороны.

Снова все вокруг заволокло дымом настолько, что трудно было разобрать, где свои, а где чужие. Порыв взрывной волны всколыхнул черную пелену, и в образовавшийся просвет я с удивлением увидел, что рядом с нашим «тигром» в одном с нами направлении борт к борту едет русская «тридцатьчетверка». Она шла так близко, что, поверни мы башню, задели бы ее стволом.

— Ланге! — заорал я во всю глотку. — Стоп!

Механик тут же нажал на тормоз, но было поздно — русский секундой раньше остановился и дал задний ход. Его ствол слегка повело вправо. Он целился в нас сзади с расстояния пяти метров! Я застыл в ужасе, не понимая, что могу предпринять в такой ситуации. Мгновение, и выпущенный русским танком прямо в упор снаряд разнесет нас на части! Уже не оставалось времени свернуть с линии огня или хотя бы выскочить из танка и спасти свою шкуру! Мне оставалось только безропотно ждать, как вырвется из дула облако дыма, и готовиться к встрече со Всевышним. Никогда прежде не был я столь близок к гибели. От безысходности я не мог вымолвить ни слова, не мог предупредить парней. Хотя слова мои не помогли бы им спастись. Я ожидал, что вот сейчас русский наводчик нажмет на спуск, и жизнь моя оборвется, но в этот момент башню «тридцатьчетверки» пробил снаряд, и долей секунды позже второй ударил ее в бок. Танк дернулся и застыл, изнутри него повалил густой черный дым, а длинный ствол медленно опустился. Никто не мог выжить после такого попадания. Танк больше не представлял опасности.

Опешивший, словно в забытьи, я повернул голову и увидел наших спасителей: «тигра» метрах в двадцати от нас, и «пантеру» чуть дальше. Они успели выстрелить по Т–34 практически одновременно, на миг опередив русского танкиста, и тем самым даровав нам жизнь. Я смотрел на них, как завороженный, не в силах оторвать взгляда, сознавая, что это мгновение оказалось роковым для русского и спасло нас. Ничтожный промежуток времени, цена которому — жизнь. Вероятно, русский не успел зарядить пушку — технически «тридцатьчетверка» была устроена так, что ее пушка заряжалась секунд двенадцать, тогда как экипаж «тигра» тратил на это всего шесть. То есть на каждый выстрел лучшего советского танка наш отвечал двумя.

Выручивший нас «тигр» перевалил через траншею и продолжил атаку, скрывшись за клубами вырывавшегося из горящей «тридцатьчетверки» дыма. Я даже не успел разглядеть его номер, не сообразил, пребывая в растерянности, взглянуть на него, чтобы позже поблагодарить за помощь. Но номер «пантеры» увидел четко — «четыреста восьмая»! Из люка ее высунулась голова Отто, и он подбадривающее помахал мне рукой. Кивком я поблагодарил его и сполз внутрь башни. Я был опустошен, и все еще не мог вымолвить ни слова. Руки дрожали, тело бил мерзкий озноб.

ГЛАВА 7

Парням я ничего не сказал. Незачем им знать пока, как только что мы прошли по краю.

Перед глазами плыло, слабость накатывала волнами, появилось ощущение, что какая–то неведомая сила навалилась на меня, вдавила в сиденье…

— Командир! — раздался в наушниках взволнованный оклик Ланге. Казалось, он кричит откуда–то издалека. — Ты в порядке?!

— Все нормально, — с трудом выдавил я и не узнал собственного голоса.

— Пауль, ты не ранен? — забеспокоился Зигель.

— Нет, — я постарался ответить как можно бодрее. — Все в порядке. Ланге, предельная скорость!

Механик–водитель послушно переключил передачу, и танк устремился вперед. В окопах творилось нечто ужасное. Солдаты схлестнулись в рукопашную, крики и стрельба отдавались звоном в ушах. Эти звуки сливались в сплошную вязкую массу, которая хотела меня поглотить. Попытался подняться, но меня пошатывало из стороны в сторону, тошнота комом давила горло. Пришлось сделать усилие над собой. Протерев кулаками глаза и тряхнув головой, постарался выбраться из тягучей бездны ледяного страха. Я не рискнул высунуться из командирской башенки и оглядел округу через смотровые щели.

Ланге уверенно вел машину вдоль нагромождения надолбов и ежей, пока я не увидел открытый участок. Переехав блиндаж, бревенчатый потолок которого поддался под нашим весом и посыпался вниз, мы проскочили в глубь русской оборонительной линии.

До Луханино оставалось чуть более километра, но из небольшого подлеска метрах в трехстах от нас выскочили две «тридцатьчетверки». Земмер тут же среагировал. Раздался выстрел, но мы промахнулись. Ответом нам были два снаряда, один из которых попал в башню. Меня отбросило, я опустился на сиденье. «Тигр» сильно тряхнуло на неровной поверхности, потом еще раз и еще. Танк тяжело переваливался через попадавшиеся на пути бугры, то задирая «морду», открывая противнику часть днища, то снова клонясь к земле. Не хватало еще, чтобы иваны влепили нам заряд в днище, где толщина брони всего двадцать восемь миллиметров. Новая опасность отрезвила меня, звуки вокруг обрели обычную резкость и четкость.

— Ланге! — захрипел я. — Не подставляй им «пузо».

Я с трудом поднялся и выглянул из люка. Одна «тридцатьчетверка» уже горела, а вторая уходила от нас, пытаясь скрыться за небольшим холмом. Ланге ринулся вдогонку, пытаясь настигнуть ее.

— Ланге, назад! — крикнул я изо всех сил. — Стоп! Это ловушка!

Но было поздно. Нас, как зайцев, заманили на этот участок. Теперь я отчетливо видел притаившиеся в засаде русские гаубицы. Они были великолепно замаскированы — очень сложно засечь, пока совсем не уткнешься в них. Выходило, что «тридцатьчетверки» специально заманили нас сюда. В их задачу входило уничтожение самых мощных, самых опасных германских танков.

— Беккерт, дай задний! — услышал я прорывающийся через треск наушников голос, показавшийся мне очень знакомым.

Обернувшись, увидел, как к нам приближаются две «пантеры». Номеров в дыму я не разглядел, но не было ни малейшего сомнения, что на одной из них находится мой друг Отто Рау.

Ланге уже все понял и чуть развернулся, подставляя противнику крепкую лобовую броню, затем переключил на заднюю передачу и стал выезжать из опасной зоны кормой. Зигель тем временем готовился к выстрелу. Херманн поливал позицию русских из пулемета, надеясь попасть в артиллеристов.

Обе «пантеры» выстрелили одновременно, их снаряды взорвались чуть ближе русских гаубиц, не задев их. Но и это было нам на руку. На какое–то время артиллеристы потеряли ориентиры из–за дыма и взметнувшейся на месте взрывов земли. Небольшая задержка могла дать нам еще немного дополнительных секунд для маневра, но русские не хотели упускать свой шанс. Заманить «тигр» в ловушку и теперь упустить его они не имели права. По нам открыли огонь вслепую, в надежде, что хоть один снаряд достигнет цели.

Зигель нажал на спуск, выстрелив по вражеской батарее. «Пантеры» тоже не безмолвствовали и накрыли ее шквальным огнем. Но и нам досталось.

— Двигатель, кажется, задели! — прокричал механик–водитель Ланге. — Вот–вот заглохнет!

И действительно, машина стала двигаться сильными рывками. Ко всему прочему у Херманна оказался поврежден МГ–34. Оставался только спаренный пулемет Зигеля, но ему было не до того — он ловил позицию русских в прицел пушки.

Я высунулся из люка и сорвал защитные очки. На пальцах что–то липкое — кровь! Правое ухо саднило. Видимо, ранее ударился о край командирской башенки, не заметив этого.

«Тигр» продолжал оставаться великолепной мишенью. Хуже того, русские успели занять позицию с другой стороны и палили с фланга из противотанковых ружей. Упорство, с которым они пытались нас достать, восхитило бы меня, если бы я не находился на краю гибели.

Одна из «пантер» горела, наш «тигр» мог двигаться только на малой скорости, но машина Рау была еще боеспособна. Однако это продолжалось недолго. Иванам удалось повредить пушку «четыреста восьмой». Ситуация оказалась чертовски сложной.

— Уходи, Отто! — заорал я в ларингофон. — Нам их не смять!

Шварц и Зигель показывали чудеса скорости и точности стрельбы, оставив учебные нормативы далеко позади. Им удалось уничтожить две русские гаубицы, но третья продолжала бить по нам.

Оставалось либо уходить из зоны поражения, либо добить вражескую батарею и рассредоточившихся пехотинцев с противотанковыми ружьями, которые обложили нас, словно охотники. Если им удастся повредить нам траки или поразить топливные баки, выпутаться из этой истории уже не получится.

Но самое ужасное, что в пылу боя я совсем забыл про оставшуюся «тридцатьчетверку», укрывшуюся за холмом. Мы были так заняты расправой над русскими стрелками, что не заметили, как она выскочила с фланга. Первый же выстрел, сделанный ею на ходу, заклинил нам башню. Еще немного, и Т–34 окажется рядом. Тогда нам конец. Иваны уничтожит нас, а мы даже не сможем сопротивляться.

— Держись, Пауль! — услышал я голос Отто.

«Пантера» Рау подошла к нам слишком близко, почти вплотную, и закрыла своим бортом от надвигавшейся «тридцатьчетверки».

— Что ты делаешь?! — завопил я во все горло, поняв его намерения. — Отходи!

— Сматывайся, пока есть возможность, а за меня не беспокойся, — был мне ответ.

Говорил Отто спокойно и уверенно, будто мы находились не на поле боя, где рвались снаряды, а сидели в Мюнхене в маленьком уютном кафе, лениво потягивая «Портер».

— Отходи, а я следом за тобой! Развернись, и врежь им, Пауль!

Поняв, что с заклинившей башней я не успею развернуть танк, Отто закрывал меня и давал возможность вывести машину на позицию для стрельбы по Т–34. Только такое положение сразу ставило нас боком к русской гаубице и было не менее опасным. Однако отчаянный поступок Отто давал нам защиту от более реальной угрозы — если пушкари могли промахнуться, то подошедшая вплотную «тридцатьчетверка» едва ли. Только надолго ли это спасет нас?

— Отто! Уходи!

Но было поздно.

«Тридцатьчетверка» уже заходила с правого бока «пантеры». Танк имел множественные повреждения, но двигался резво. На башне отчетливо был виден его номер «303». Сноп огня и дыма вырвался из ствола вражеской машины, но самого выстрела я не услышал. Снаряд практически в упор ударил в бок корпуса «пантеры», пробил топливные баки и повредил двигатель. Краем глаза я заметил вспышку со стороны гаубицы, и еще один заряд поразил «пантеру». Русские с двух сторон убивали обездвиженный теперь танк. Вытекающее топливо мгновенно воспламенилось, и спустя секунду раздался оглушительный взрыв.

У экипажа «пантеры» не было ни единого шанса выжить. Отто Рау, наполовину высунувшийся из командирской башенки, в момент превратился в горящий факел. Он размахивал руками и пытался выбраться из охваченной пламенем машины, но ему это никак не удавалось. Он кричал так, что я в ужасе закрыл уши ладонями. Зрелище было чудовищным. Настолько чудовищным, что я не мог пошевелиться.

— Не–е–ет! — закричал я, осознавая, что ничем не могу помочь близкому другу. Не могу даже прекратить его страдания: — Не–е–е–ет!

Отто еще долю секунды бился в конвульсиях, а затем затих, навалившись на край башенки. Огонь продолжал пожирать его бездыханное тело.

— Зигель! Бронебойным! — орал я, позабыв, что башню заклинило и наводчик не сможет навести ствол на вражеский танк.

«Тридцатьчетверка» резко рванула с места, обходя горящую «пантеру» Отто, чтобы достать нас, но вдруг крутанулась на месте и на полной скорости ушла за холм. Я оглянулся. Нам на помощь спешили несколько танков тридцать девятого полка, и они были уже близко. Появись они минутой раньше, Отто остался бы жив.

Я сорвал с себя головные телефоны и отбросил их, выбрался на трясущихся ногах из «тигра» и уселся на землю, обхватив голову руками.

ГЛАВА 8

Очнулся я, сидя на крыльце какой–то полуразрушенной хибары. Меня немного мутило, глаза застилала белесая ватная пелена. Попытался приподняться, но голова закружилась, и я снова сел, прикрыв глаза. Медленно поднес руку к голове, ощупал ее. Она была перемотана бинтом, в районе затылка слабая, ноющая боль. В висках пульсировало, сердце бешено колотилось и, казалось, готово было выпрыгнуть из груди. Я несколько раз глубоко вдохнул. Постепенно пелена спадала, и я стал четче различать звуки, ощущать запахи.

Наступали сумерки. Мы находились в деревне: покосившиеся избы, некоторые из них разбиты, кое–где еще не утих пожар. Вдали изредка раздавались стрельба и взрывы, но бой уже явно закончился. Перед домом, проломив изгородь и поломав куцые деревца в палисаднике, стоял наш «тигр». Вид его потряс меня — весь корпус и башню испещряли отметины от попаданий снарядов. Экипаж отсутствовал, поблизости ни души.

Кто–то тронул меня за плечо, заставив вздрогнуть. С трудом повернул голову. Передо мной стоял Карл Ланге. Как он умудрился так бесшумно подойти? Или просто я еще окончательно не пришел в себя от произошедшего?

Вид у Ланге был потрепанный, лицо сплошь покрыто черной сажей. Он походил на театрального актера, загримированного для роли негра — густым слоем черной краски покрашено только лицо, а уши и шея гораздо светлее. Правда, у Ланге шея и уши были темно–серого землистого оттенка.

— На, выпей, — протянул он мне флягу. — Тебе сейчас необходимо.

— Что это? — с трудом выдавил я из себя вопрос. Голос был хриплым, слова давались с трудом.

— Святая вода, — мрачно ухмыльнулся Карл. — Пей.

Я принял флягу и поднес горлышко к губам. Руки сильно дрожали. Сделал большой глоток и поперхнулся — спиртное обожгло саднящее горло и потрескавшиеся губы.

— Коньяк? — прохрипел я. — Откуда?

— Выменял у ребят из ремонтного взвода. Тебе лучше?

— Погоди, — я еще дважды глотнул, после чего Ланге протянул мне уже зажженную сигарету. Я глубоко затянулся, выпустил дым: — На что выменял? На свою душу?

— Да, так, пустяки, — отмахнулся Карл. — Как ты?

— Лучше. Но ни черта не помню. Где мы находимся?

— В Луханино.

— Значит, взяли…

— Почти. На окраине бои еще идут, но основные силы Иванов выбиты.

Мы замолчали. Я задумчиво вертел в руках флягу, в которой плескался коньяк. Сердце сжималось от воспоминаний об Отто, Ведь он хотел сегодня после боя устроить пирушку. Мы планировали вместе с Бруно втроем посидеть по случаю встречи старых друзей, выпить за новые боевые победы. Теперь его нет в живых. Теперь я могу выпить только за упокой его души… Подумал вдруг, что если бы Отто не закрыл наш «тигр» бортом своего танка, то мог бы сейчас сидеть вот так и пить коньяк, но потом понял, что пить ему пришлось бы за упокой моей души… Перед глазами всплыли картины недавнего боя, вспомнилось, как из ствола «тридцатьчетверки» с бортовым номером «303» вырвался сноп дыма… и весь этот недавно пережитый кошмар снова заполнил меня. Я в который раз услышал истошные крики горящего друга, как наяву, увидел его агонию. Перед глазами застыла жуткая картина гибели Отто. Показалось, что даже чувствую запах горелого мяса.

— Что с тобой? — забеспокоился Карл. — Ты бледный стал, как смерть.

Вместо ответа я приник губами к фляге, жадно осушил ее в несколько глотков. Затем глубоко затянулся и прикрыл глаза. Тепло медленно разливалось по телу. На пустой желудок и после всего пережитого алкоголь действовал быстро.

— Где остальные? — спросил я, пытаясь сменить тему и отвлечься от кошмарных воспоминаний.

— Ребята пошли узнавать о горючем и боеприпасах, а я с нашим «тигром» ковырялся да тебя сторожил.

— Зачем?

— Да ты то без сознания был, то в бреду куда–то порывался бежать, догонять кого–то.

— Странно, — я равнодушно пожал плечами.

— Приложился ты хорошенько о люк, когда снаряд долбанул.

— Ты меня перевязал?

— Нет, Херманн. У меня руки грязные, — в доказательство он протянул свои замасленные ладони.

— Что с машиной? — поинтересовался я.

— Чудо, что остались целы, — вздохнул Карл. — Один снаряд все же достал нас. Проводку кое–где перебило, вот и засбоило. Заряд на корпус пошел, а там…

— Ладно, — я отмахнулся, — все равно не пойму ни черта. Но сейчас «тигр» на ходу?

— Теперь в полном порядке, — не без самодовольства ответил механик–водитель. — Спасибо «четыреста восьмой», прикрыла нас.

Произнеся эти слова, он осекся и опасливо покосился на меня.

— Все в порядке, — сухо сказал я.

Ланге достал из кармана комбинезона грязную тряпку и, потупив глаза, принялся усиленно тереть ею руки, хотя, как мне показалось, это было бессмысленной затеей.

Я на него не злился. Все я прекрасно понимал. На войне гибнут тысячи солдат, многие умирают, спасая своих товарищей. К этому привыкаешь. Иначе невозможно жить дальше. Для Карла и остальных членов экипажа Отто Рау был просто еще одним геройским солдатом, пожертвовавшим собственной жизнью ради своих товарищей. Герой, конечно, но один из сотен. Они ему благодарны, но быстро забудут и вспомнят лишь, травя байки с себе подобными о том, как и в какие передряги попадали сами. Но для меня Отто был другом, и его смерть я переживал всем сердцем.

— Не напрягайся, — сказал я Карлу. — Давай лучше выпьем за нашего спасителя.

— Это все, что было, — замялся он, указывая на опустошенную мною флягу. — Если хочешь, я могу поспрашивать у ребят…

— Не надо, — остановил его я. — Дай лучше сигарету еще.

Ланге достал пачку, и мы закурили. Вдали послышалась серия оглушительных взрывов, потом трескотня пулеметов.

— Окраину села зачищают, — сказал Карл. — Русские там за каждый дом насмерть стоят. И не выкурить их никак. Кончится тем, что поступят, как в Черкасском. Ни одного целого дома, и снова ночуй в танке.

— Да, потрепали они нас сегодня, — указал я на «тигра».

— Ты не поверишь, — оживился механик–водитель, — двадцать шесть попаданий! В основном сорок пятый и семьдесят шестой калибр. Кое–где следы от противотанкового ружья, но это так, мелочь. И ведь гусеницы не задело! Там дыра в броне есть, я тебе покажу. Еще сантиметр ниже, и мы бы на том пятачке точно встали. В общем, только благодаря броне мы с тобой живы.

Я кивнул, не став поправлять его, что живы мы только благодаря Отто.

— Да, кстати! — вдруг заржал Ланге. — Самоварчик–то Зигеля тю–тю. И подушка тоже!

— Что? — не понял я.

— Патрон из противотанкового ружья пробил наш забашенный ящик. И трофеи Томаса изничтожил. Самоварчик прошил насквозь. Дыра вот такая! Зигель так матерился, что говном весь чуть не изошел. Мы еле его успокоили, пообещали, что другой найдем.

Если Ланге пытался меня отвлечь от тяжелых мыслей, то делал он это неумело. Мне было не до смеха, и его веселое настроение вызывало раздражение. Вероятно, я бы даже сорвался на него, но подошли остальные члены экипажа.

Шварц с довольным лицом грыз зеленое яблоко, в карманах комбинезона угадывалось еще несколько штук. Херманн бережно нес котелок с едой для меня, а лицо Зигеля выражало крайнюю степень озабоченности. Наверное, он глубоко переживал потерю ценного самовара. Что ж, ему можно только позавидовать. Томас давно уже ко всему происходящему на Восточном фронте относился просто. Убивают — ну и ладно — это же война. Единственное, что его интересовало, так это чтобы на горизонте была цель, в которую нужно попасть. Ну и еще возможность поживиться. Зигель из бедной семьи, видимо, поэтому крохоборство у него в крови. Чего он только не тащил в танк, и сколько раз я с ним по этому поводу ругался, уже не припомнить. Но зато благодаря ему у нас всегда было что пожрать. Дай ему волю — он развел бы в танке курятник и свиноферму.

— Ты как, командир? — участливо спросил Херманн, передавая мне котелок.

— Спасибо, бывало и получше, — ответил я, отстраняя котелок рукой.

Есть совсем не хотелось, и я предложил парням разделить мою порцию, но они и слышать ничего не желали.

— Тебе надо поесть, командир, — пробубнил набитым ртом Шварц.

— Давай, Пауль, не робей, — отозвался Зигель.

— Ладно, — в итоге согласился я и взял котелок.

Херманн протянул мне ложку и ломоть хлеба.

В котелке был густой гороховый суп, по консистенции больше похожий на кашу, с большими кусками мяса. Причем мяса было явно больше, чем супа. Я принялся есть и только тогда понял, насколько голоден.

— Вкусно, — похвалил я. — Откуда такое пиршество?

— Лошадей русских осколками побило, — зевнув, ответил Вилли. — Они при артиллеристах были, а когда молотилка началась, их и пошинковало. Нескольких лошадок ранило, вот кашевары и решили, чтоб добро не пропадало, в котел их. Так что едим сегодня от пуза.

— Что с нашей ротой? — спросил я, облизывая ложку. Шварц протянул мне яблоко, но я отказался. Дизентерии мне только не хватало. Это у Хуберта железный желудок, он, наверное, и патроны переварит, а я не мог этим похвастаться.

— Минус три, — сказал Херманн.

Ясно. Три «тигра» уничтожено врагом и восстановлению не подлежат.

— А с поломками?

— Еще четыре, включая наш.

— Но Карл сказал, что починил, — я недоумевающе посмотрел на механика–водителя, но тот сделал вид, будто его разговор не интересует.

— Так этот болван только сейчас ремонт закончил, — скривил лицо Шварц, — а с позиций его тягачами тащили. Так что в Луханино мы въехали не на коне, а на «ФАМО».

Тащить тяжеленный «тигр» — дело не легкое. Для буксировки обычно использовались восемнадцатитонные полугусеничные тягачи «ФАМО». Ремонтные службы работали не покладая рук, и мы преклонялись перед их стойкостью. Нередки бывали случаи, когда они вытаскивали подбитые машины под вражеским огнем. Многие из этих отчаянных парней погибали, так и не выполнив свою миссию, а экипажи подбитых танков выживали. Нам было проще — между боями мы имели возможность отдохнуть, у нас существовал какой–то досуг, в то время как ремонтники порой работали сутками без сна.

Зигель вдруг посерьезнел и, трагически заломив руки, пропел куплет из песни «Синие драгуны»:

Синие драгуны верхом выезжают

Через ворота, подковами звеня,

И фанфары их сопровождают,

Высоко над холмами звуча[3].

— Прекрати, — оборвал его я. — И без того голова раскалывается.

— Спасибо технической службе, — выплюнул оказавшееся червивым яблоко Шварц. — Три тягача нашего зверя тянули. Два раза трос лопался.

— С «пантерами» из тридцать девятого еще хуже, — сказал Ланге. — Говорил с ребятами из ремонтного взвода. Пятнадцать танков потеряли по техническим причинам. Причем на месте эти проблемы не решить, и их отгонят в тыл. Еще два десятка русские уничтожили. Много танков подорвалось на минах, но это мелкие поломки. Парни сейчас меняют траки.

Я подумал о Бруно Фишере. Пережил ли парень этот бой? Мне захотелось повидаться с ним, ведь они с Отто дружили.

— Да, — вспомнил Херманн, — гауптман Клог интересовался тобой.

— Что ему еще надо?

— Ничего особенного, — улыбнулся Вилли. — Он знает о твоем состоянии. Хотел тебя видеть. Сказал, что ты герой, потому что первым просчитал замаскированную русскую батарею.

— Ну и мы вместе с тобой герои, — хохотнул Ланге.

Чувствовал я себя уже вполне сносно и потому решил отправиться к командиру роты прямо сейчас, не откладывая.

— Где он?

— Там, за тем домом с проваленной крышей, видишь? — показал направление Шварц.

Я кивнул.

— Туда переместился штаб. Там же и санчасть. Загляни к медикам.

— Обойдусь. Вы пока «тигром» займитесь.

Идти было тяжело, меня слегка пошатывало.

В воздухе стоял запах гари, но небо было чистым, дождя вроде не предполагалось. Не хотелось бы по уши в грязи вгрызаться в глубь русских позиций. Хорошо хоть погода пока нам благоприятствовала.

Луханино выглядело паршиво. Может, и не так худо, как Черкасское, но все вокруг говорило о жарких боях. Вокруг валялись трупы убитых. Нашими покойниками занимались похоронные команды, а русские так и оставались валяться в тех местах, где их застала смерть. Глядя на растерзанные тела, меня вновь охватило чувство безысходности.

Еще недавно мы с Отто мило беседовали, а теперь он обугленный кусок мяса. Вряд ли он попал в рай, на этот счет я не питал иллюзий. Всем нам, кто взял в руки оружие, давно уготовлено «тепленькое» местечко в преисподней. Я давно заметил — лучшие люди гибнут в этой войне, тогда как всякая дрянь вроде вчерашнего тупорылого эсэсовца продолжает коптить воздух, отравляя его своим смердящим дыханием.

Ребята из «Дас Рейх» захватили вчера в плен человек двадцать русских. Иваны бились, обороняя позицию, а когда поняли, что уйти не удастся, что их слишком крепко обложили, то приняли решение сдаться. Конечно, плена боятся все, но смерть страшнее, и солдаты вышли с поднятыми руками.

Ничего не могу сказать про ребят из СС, они храбрые бойцы, у них как нигде сильна взаимовыручка, они фактически одна семья. Но они столь же жестоки, сколь и храбры. На многое мы насмотрелись. И на повешенных мирных жителей, якобы партизан, и на изнасилованных женщин, и на трупы маленьких детей. Никогда никого не судил, и не мое это дело, но парни из СС перегибали палку. Сердцем чувствую, что придет им расплата за эти грехи.

Они согнали всех пленных в кучу, насмехались над ними, били, а потом бесцеремонно расстреляли из пулемета. Когда убедились, что все солдаты мертвы, принялись фотографироваться на фоне горы трупов. Особенно веселился высокий эсэсовец с туповатым выражением лица. В этом светловолосом громиле было столько извращенной жестокости, что, наверное, хватило бы на десятерых. Он позировал, наступая на головы убитых, засовывал дуло карабина в мертвые рты.

Мы с Ланге видели все это своими глазами. Стало противно, мы развернулись и ушли. У меня во рту был металлический привкус.

Карл тогда сказал:

— Мне кажется, командир, что это выше всякой мерзости. Ведь те иваны храбро сражались и заслужили, чтобы не быть декорациями на снимках этих придурков.

Я был согласен, но промолчал…

Кругом сновали пехотинцы, в Луханино подтягивались все новые силы. Переходя дорогу, я задумался и едва не попал под колеса «Опель Блица», битком набитого гренадерами. Водитель резко нажал на тормоза, и грузовик с визгом встал передо мной, а солдаты, свесившись из кузова, беззлобно обругали меня.

— Эй, не спи раззява, твою мать! — крикнул один.

— Да эта девчонка дрыхнет на ходу! — подхватил второй, указывая на меня пальцем.

Я не стал их разубеждать, пусть веселятся. Дело в том, что перед началом операции «Цитадель» в целях соблюдения режима секретности было строгое распоряжение нигде не появляться в черной форме танкиста. Мы, в не зависимости от звания и занимаемой должности, ходили в рабочих комбинезонах без знаков отличия. Так что откуда было этим весельчакам знать, что перед ними не простой работяга из ремонтного взвода, а командир «тигра», фельдфебель, удостоенный многих наград.

Лично мне всегда нравилась униформа танкиста. Мы выигрышно выделялись среди остальных родов войск Вермахта: черный цвет формы был одновременно стильным и немарким. Двубортная короткая куртка с розовым кантом на воротнике очень удобна. Длинные, немного зауженные книзу брюки не сковывают движений. Все было продумано до мелочей, чтобы в тесноте танка чувствовать себя свободно. Покрой куртки и эмблема «мертвая голова» в петлицах была взята у германской конницы. На правом рукаве красуется манжетная лента с надписью Grossdeutschland, выполненная зютерлинским письмом.

Нашу форму враги часто путали с черной формой эсэсовцев, рьяно и жестоко доказывающих превосходство арийской расы над остальными. В детали никто не вдавался, и малограмотная часть русских солдат, и страшные бородатые партизаны с танкистами не церемонились. Черный цвет формы и череп в петлицах — этого им было достаточно для моментального вынесения смертного приговора. На снисхождение пленному танкисту рассчитывать не приходилось…

Гауптмана Клога в штабе я не застал, но там мне сказали, что наша рота пока должна заниматься техническим обслуживанием вверенной ей техники и ждать дальнейших распоряжений. А так как к медикам я заходить не собирался, то сразу направился на поиски Бруно Фишера.

По пути наткнулся на двух танкистов из тридцать девятого полка. Они увлеченно ковырялись в двигателе «пантеры». На броне танка не было видно внешних повреждений, он выглядел, словно только сошел с конвейера и тут же проехался по болоту: грязный, запыленный, с огромными комьями глины на гусеницах и опорных катках.

Мы с парнями обменялись приветствиями, и я поинтересовался:

— Что с машиной?

— Проводка к чертям сгорела, — буркнул один.

— Еще на старте, — поддакнул другой.

— А как же вы тут оказались?

— Ленц что–то там подкрутил, мы и помчались своих догонять, — словно оправдываясь, принялся быстро говорить первый. — А танк через пятьсот метров опять заглох. Ленц снова подкрутил, но уже под пулями и схлопотал одну.

В подтверждение слов второй показал перебинтованную левую руку. Бинт был весь измазан в машинном масле, и поэтому в сумерках я не сразу приметил его.

— Так и дотащились. Командир сейчас получает нагоняй. А за что?! Он что, сам «пантеру» должен был толкать?!

— Конечно, не должен, — согласился я.

— Вот и я о том же. Дерьмо!

— Ладно, не буду вам мешать, вы только скажите, где командир «четыреста шестнадцатой»?

— Фишер?

— Да.

— Он в лазарете.

— А что с ним?

— Так, пустяки. Зацепило слегка.

— Спасибо.

Пришлось повернуть обратно и «прогуляться» по разрушенному Луханино. Мирное население нескоро сможет вернуться сюда. Еще один населенный пункт мы разрушили почти до основания, и сотни людей остались без крова.

Мы много повидали беженцев еще в сорок первом. Они снимались с насиженных мест, длинной вереницей пытаясь уйти от войны. Они плелись по ужасным российским дорогам, волоча на себе нехитрый скарб и ревущих детей. Старики постоянно отставали, многим становилось плохо, и они умирали прямо на дорогах в пыли и забвении.

Наши войска победоносно продвигались вперед, и жандармы сгоняли беженцев на обочины, давая зеленый свет колоннам солдат. Я тогда не задумывался над всем этим. Гражданские люди мелькали у меня перед глазами, как части пейзажа, не более. Нам было на все плевать, мы вершили историю, и нам не было никакого дела до этих оборвашек с тюками и телегами.

Только намного позже, когда мы получили от русских хорошего пинка зимой сорок первого, когда словно наткнулись на стену, у многих начали потихоньку работать мозги. Я уже не смотрел на этих людей, как на стадо, мне было даже немного жаль, что так все произошло. Придя сюда, мы считали себя освободителями, а они видели в нас агрессоров. Они дрались с нами, как разъяренные тигры. Но сильнее всего на меня повлиял случай с древней русской старухой. После встречи с ней я что–то начал понимать в этих людях, по–иному смотреть на происходящее.

Никогда не забуду эту дряхлую бабку, приютившую нас в своем убогом жилище. Как–то ночью в лютый мороз мы возвращались из ремонтной мастерской в надежде нагнать полк, и наш T–III заглох по дороге прямо посреди степи. Мы пытались разводить костры под днищем, стараясь прогреть двигатель и при этом рискуя сжечь танк, но тщетно. Машина не желала заводиться, масло попросту замерзло. Ночевать в ледяной жестянке невозможно, мы бы сдохли в ней от холода, а потому бросили танк и потащились к ближайшему селу, обозначенному на нашей карте в трех километрах от дороги. Мы рисковали, конечно, попасть в лапы партизан, которые могли в этой деревне находиться, но все так продрогли, что инстинкт самосохранения одержал победу над разумом. Партизан могло не оказаться, а мороз — крепчал. Как мы дотащились до села, утопая по пояс в снегу, лучше не вспоминать.

По счастью, партизан в селе не было, но и деревня оказалась разрушенной и покинутой. Лишь в одной ветхой, утопающей в снегу хибаре горел слабый огонек. Там жила древняя, как мир, русская бабка, и она приютила нас, словно родных сыновей. Она помогла нам раздеться, натерла каждого жутко пахнувшим самогоном и напоила потом им же. Даже нашла какие–то крохи и покормила нас. А потом мы грелись у печки, закутанные в вонючие тряпки, которыми она нас укрыла.

В углу, как у русских водится, висели старые потрескавшиеся от времени иконы, а на стене напротив — фотографии родных старухи. Я заинтересовался, принялся их разглядывать. На одной совсем пожелтевшей была изображена сидящая на стуле видная женщина лет пятидесяти, а рядом, положив ей руку на плечо, стоял мужчина в костюме старого покроя. Голову мужчины украшали вьющиеся кудри и шикарные усы. По–видимому, это была сама хозяйка хибары с супругом. Ниже висели рядышком три фотографии молодых ребят, одетых в военную русскую форму. Правый нижний угол каждой из них пересекала черная траурная лента.

Наш механик–водитель немного говорил по–русски, изучал его, будучи студентом. Я попросил его узнать, кто запечатлен на фотографиях.

Бабка долго жевала беззубым ртом, щурила старческие слезящиеся глаза, а потом, указывая на каждое изображение грязным сучковатым пальцем, рассказала о своей семье. Механик переводил:

— Это я с мужем моим. Он утонул в речке по осени, когда рыбачили они. Хороший был человек, добрый, дурного слова про него никто не мог сказать. А это сынок наш. Он в Первую мировую погиб.

Старуха вытерла углом платка глаза и продолжила:

— А это внучки мои. После смерти сына и невестки я их выхаживала. И вот выходила, а тут война пришла, значит. Забрали их на фронт. Председатель приходил, бумаги читал. Тот внучок, что постарше был — его призвали, а младшенький добровольцем убег. Потом похоронки на них пришли, погибли ребятушки мои. Вот одна я старая и осталась. Никак боженька меня не заберет к себе. Уж молюсь я ему денно и нощно, ан нет, живу еще.

От этой истории у меня мороз пошел по коже. Я чувствовал смятение в душе. Ведь это благодаря нам на этих фотографиях траурные ленты. Сперва подумал, что ведь не мы убивали ее внуков, мы были лишь частью этой машины. А потом мысль прошибла — а вдруг наша вина в том?! А вдруг на наших руках кровь ее внуков?! Кто знает?! Мы должны быть наипервейшими и заклятыми врагами этой старухи, а она принимает нас, выхаживает. И ведь видно, что не со страху, чего ей бояться? Она за свою долгую и тяжелую жизнь уже свое давно отбоялась.

У меня даже мелькнула мысль, что бабка специально нас заманила к себе, чтобы отравить или опоить и сдать потом партизанам. Я приказал экипажу держать ухо востро, назначил дежурства. Всю ночь сжимал в руках свой пистолет, глаз почти не сомкнул, несмотря на усталость. Все время прислушивался к завыванию ветра на улице, пытаясь уловить подозрительные шорохи и вовремя среагировать. Мне мерещились бородатые физиономии партизан в окне. Казалось, что кто–то скрипит половицами на чердаке, глухо кашляет. Лишь под утро я забылся тяжелым сном.

Ребята меня с трудом растолкали. За окошком ярко светило морозное солнце, снег слепил глаза. В печке умиротворенно потрескивали дрова, а на крюке висел котелок, в котором булькала закипавшая вода. Все было, как прежде. Бабка вышла из сеней, неся пучок каких–то душистых трав.

На вопрос, что это, ответила:

— Травки разные полезные, сейчас чай будем пить.

Еды у нее в доме больше не было, и мы ограничились душистым обжигающим напитком.

Когда собирались уходить, она долго копалась в углу, выудила кое–какие теплые вещи и отдала нам. Я решительно ничего не понимал. Ведь старуха должна люто ненавидеть нас! Она должна мечтать лицезреть нас в аду, варящимися в огненных котлах, но вместо этого поит чаем и дает теплые вещи. Мой мозг отказывался найти разумное объяснение ее поступкам. Старуха хоть и была древней, на умалишенную совсем не походила. Когда мы прощались, я не вытерпел и через механика–водителя спросил у нее о странном поведении, просто не мог удержаться. Ее слова я помню до сих пор.

— Жалко мне вас, сынков.

— Но ведь мы воюем с вашими мужьями, сыновьями и внуками! — поражался я.

— Войну–то начинают те, кто наверху сидит, все поделить чего–то не могут, а умирать другим приходится, простым людям. Вы все мне сынки. Всех вас жалко.

Старуха не смотрела на расовую принадлежность, на чистоту крови. Ей было жаль всех, кто волей или неволей очутился на этой войне. Ей было все равно, кто ты, она сострадала всем. Я был удивлен и только спустя некоторое время осознал, что в ней, в этой дряхлой русской старухе, заключалась настоящая великая мудрость — то, чему учит нас Бог, и то, что мы так старательно пытаемся растерять, от чего так старательно пытаемся избавиться, — милосердие для каждого.

И теперь я по–другому смотрел на эти выгоревшие и разбомбленные дома, каждый раз вспоминая ту бабку…

Я заглянул в походный лазарет, но Фишера там не оказалось. Санитары в белых окровавленных халатах суетились, не успевая оказать помощь всем нуждающимся. В палатке было полно раненых, они стонали, кричали. На хирургическом столе лежал несчастный, которого крепко держали два дюжих санитара, пока хирург, ловко и деловито орудуя пилой, отпиливал ему ногу в районе колена. Раненый бился в истерике, во рту его была зажата короткая палка, в которую парень впился зубами. Меня замутило, и я пулей вылетел из палатки.

Правильно я поступил, что не послушался Шварца. Мне с моими смешными проблемами тут делать нечего.

ГЛАВА 9

Бруно я нашел неподалеку от лазарета. Он сидел, отрешенно глядя на закат. Голова его тоже была перебинтована, но повязка сделана туго и аккуратно. Конечно, в отличие от меня, ему повязку накладывал опытный, поднаторевший в этих делах санитар, а не старина Херманн.

Я подошел к нему, но он меня даже не заметил. Я уже привык к таким затуманенным глазам, которые смотрят сквозь тебя невидящим взглядом. Так смотрели многие, прошедшие сквозь ад тяжелого боя.

— Привет, — сказал я, разглядывая парня сверху вниз.

Бруно вместо приветствия молча кивнул. Я присел рядом.

— Как ты?

Фишер флегматично пожал плечами.

— Закуришь? — я пытался разговорить его, но Бруно лишь отрицательно мотнул головой в ответ.

— Ты все знаешь, да? — спросил я.

— Знаю, — голос у него был тихим, едва слышным и хриплым.

— Я просил его не лезть на рожон, — словно оправдываясь, сказал я.

Бруно снова кивнул.

— Как тебя ранило? — я решил сменить тему разговора.

— Пуля черканула. Из башенки высунулся, и меня зацепило. Не сильно, — Бруно потрогал повязку, — но крови много было. А у тебя что?

— Стыдно сказать, — замялся я, — башкой треснулся.

— Твоя повязка больше на тюрбан смахивает, — он впервые слегка улыбнулся.

— Это мои заботливые парни оказали первую медицинскую помощь. Поможешь мне ее снять? А то я в ней выгляжу как последний болван.

— Да, конечно.

Фишер понемногу начинал приходить в себя, и это хорошо. Не надо ему сейчас быть одному, ему надо выговориться, иначе в следующем сражении он может чего–нибудь напортачить. Даже опытные солдаты после такого стресса начинали в бою лезть на рожон. Я не исключение, а что тогда говорить об этом молодом парне.

— Посмотри, что там у меня, — попросил я, когда Бруно размотал грязный бинт.

— Ссадина и кровь запекшаяся. Жить будешь.

— Это обнадеживает.

— Как он погиб? — неожиданно спросил Бруно.

Об этом мне говорить не хотелось, я попытался отвертеться:

— Знаешь, мы на войне, тут постоянно гибнут люди. Ты сегодня потерял друга, и я тоже. Но это не значит, что мы должны сопли распускать. В моей роте три «тигра» сгорело. А я этих ребят хорошо знал и уважал. За каждого готов был поручиться. Всех не оплачешь.

— И все же? — настаивал Бруно.

Я отнекивался, но Фишер продолжал пытать меня расспросами, теребить душу, и в итоге я махнул рукой:

— Черт с тобой, слушай! Я попал в глубокую задницу и понял это слишком поздно. А Отто ринулся меня спасать. Одного в толк не могу взять — ведь он опытный танкист, видел же, что тоже лезет в ловушку. Что теперь говорить… Его «тридцатьчетверка» в упор…

Не стал я ему рассказывать, что запомнил номер того танка и никогда эти три цифры не забуду. Не сказал, как жажду поквитаться. Меня охватила злость и на русского танкиста, уничтожившего Отто, и на Бруно, заставившего в который раз вспомнить ужасную картину гибели друга.

— Буду мстить, — сквозь зубы процедил Фишер, словно прочитав мои мысли. Глаза его сузились, вспыхнули ненавистью.

Перехватив его взгляд, я вздрогнул, но Бруно ничего не заметил, слишком погружен был в свою злобу. В моей душе сейчас тоже все кипело и клокотало, но я не мог дать волю эмоциям, позволить им вылиться наружу. Парень еще слишком слаб, он подвластен порыву, его психика расшатана. Ему нужно научиться быть хладнокровным, иначе не выживет:

— Ты не мстить должен, а воевать, причем воевать хорошо. Месть разжигает эмоции, человек не способен собой управлять. Понимаешь?

Бруно посмотрел на меня, как на ребенка, говорящего глупости.

— Ладно, не буду тебе морали читать, сам все потом поймешь. Если выживешь. — Последнюю фразу я постарался произнести как можно более резко и цинично. И добился–таки результата. Бруно смотрел теперь на меня с вызовом.

— А что? — я словно не понял выражения его лица. — Ты же, наверное, в следующем бою за русскими танками гоняться начнешь. Вот тебя и накроют. Заманят в ловушку, как меня сегодня, и порвут на части.

— Я… — начал было возмущаться Бруно, но вдруг осекся и сник. Он понял, что я прав и знаю, какие мысли одолевают его.

— Ты теперь осторожным должен быть, — продолжил я. — У тебя есть преимущество — твой бронированный танк. И силу свою надо использовать с умом. Русские видят, что мы их с большого расстояния бьем, и ищут другие способы вывести нас из игры. Иваны быстро учатся на своих ошибках. Они знают слабые места наших машин. Но ты–то их тоже знаешь, поэтому продумывай каждое движение, не подставляйся.

Я замолчал, давая ему возможность переварить сказанное, а затем сменил тему разговора:

— Кстати, как твой экипаж?

— Нормальные ребята, — пожал плечами Фишер. — Один моложе меня, только что из–за парты. А трое других уже год как воюют.

— Вот видишь, — похлопал я его по плечу. — Значит, опытные парни. Ты у них спроси, как мы раньше с русскими бились.

— А что?

— Да ничего. Я когда в первый раз Т–34 увидел, думал — все, переломят они нам хребет! Так что спроси, не стесняйся. Они тебе расскажут.

В сорок первом, в начале Восточной кампании, мы ощущали сладкий вкус победы. Мы думали, что вот она, Москва, совсем рядом. Войдем маршем в их столицу, а русские сами лапки кверху поднимут. Но мы ошиблись. Иваны не собирались выбрасывать белый флаг и выползать к нам на карачках, они дрались люто и яростно.

Много мы натерпелись тогда от «тридцатьчетверок». Быстрая, маневренная машина. Проходимость по чертовому русскому бездорожью великолепная. Корпус обтекаемый, лобовая броня — сорок миллиметров. Калибр пушки семьдесят шесть миллиметров против наших тридцати семи. Двигатель у Т–34 — пятьсот лошадей, и запас хода почти вдвое больше нашего.

Сейчас, в сорок третьем, может показаться странным, но мы их жутко тогда боялись. Это сегодня мы имеем наисовременнейшую технику, какой нет у русских, — «тигры», «пантеры». А тогда ставка была на блицкриг, как в Польше, где за месяц всех причесали. Думали взять нахрапом. Кто же знал, что русские медведи такие упертые и сообразительные. Недооценили мы тогда врага.

— А ты женат? — ни с того ни с сего вдруг спросил Бруно.

— Да, — ответил я после некоторой заминки. — Правда, и сам об этом уже забывать начал. А что?

— Просто Отто ведь тоже был женат, а теперь… — Фишер запнулся, голос его дрогнул, — теперь она вдова.

— Женой солдата нелегко быть, — вздохнул я. — Свою супругу я не видел с сорокового года.

— Ни разу?!

— Не получалось как–то, — я замолчал, погрузившись в воспоминания.

У меня было две возможности увидеть семью. В первый раз мне полагался небольшой отпуск после ранения, но я твердо решил им не воспользоваться. Во–первых, я чувствовал себя калекой. Шрамы не до конца затянулись, я прихрамывал и не хотел, чтобы моя жена, мать, и маленький сын видели меня таким. Убогий и потрепанный войной — таким я себя ощущал. К тому же я втянулся в тяжелую жизнь и знал от друзей, что возвращение на фронт после отпуска сильно ломает и травмирует даже крепкие души. Тешил себя надеждой, что война скоро закончится, и я смогу вернуться домой насовсем. Наивно полагал, что могу внести серьезную лепту в ускорение нашей победы, рвался к своим сослуживцам поближе к линии фронта. Мы все были одержимы идеей быстрой победы, жертвовали всем ради нее.

Во второй раз я получил отпуск уже после переподготовки и твердо решил поехать. Я слишком устал на фронте. Казалось, как только приеду домой, обниму жену и сына, увижу мать, то все ужасы войны, которые последнее время стояли у меня перед глазами, все мои внутренние демоны вмиг исчезнут, растворятся.

Получив отпускные документы и паек, я на попутке ехал к вокзалу, рисовал себе радужные картины, смаковал их. Блаженная улыбка не сходила с моего лица, я радовался удаляющемуся гулу взрывов.

У меня в ранце бережно хранилась форменная фуражка, я ее ни разу не надевал, вместо нее носил затасканную, провонявшую потом и выгоревшую пилотку. А тут ее достал, водрузил на голову. Мне казалось, что так я выгляжу солидно. Мне было плевать, что новенькая фуражка мало подходит к моему застиранному поношенному мундиру.

Три недели отпуска! Я рассчитывал, что десять дней уйдет на дорогу туда и обратно, а остальное время посвящу семье. Три долгих года я не видел своих. Это все равно, что целую вечность. Жена писала мне часто и присылала фотографии, но это не то. Что мне до куска картона, когда я вот–вот смогу обнять ее, ощутить тепло ее тела, вдыхать ее запахи, такие родные и такие забытые!

Все пошло наперекосяк с самого начала. Два дня я проторчал на вокзале. Поезда шли крайне нерегулярно и раньше, но именно в этот момент русские дважды бомбили железнодорожный узел, устраивая дикие налеты. Людей не хватало, и мне приходилось тушить вагоны, оттаскивать раненых, заниматься погрузкой–разгрузкой боеприпасов.

Во время второй бомбардировки бомба попала в здание вокзала. Я как раз стоял у окна. Трещали стекла, падали с хрустом потолочные перекрытия, меня взрывной волной выбросило на улицу. Я растянулся на дороге, обхватив руками голову и молясь о возможности хотя бы добраться до дома, а там уж и помирать можно. К счастью, сам не пострадал, но моя фуражка… Мало того что она вся была в грязи, ее осколок прошил насквозь. Как он не пробил мне череп, для меня осталось загадкой. Кляня русских последними словами, я выкинул фуражку и напялил свою боевую пилотку.

Когда наконец подали поезд, радости моей не было предела. Единственным развлечением в пути были сон и игра в карты. Поскольку я не являлся хорошим игроком, а отпускники–пехотинцы оказались поднаторевшими в этом деле ребятами, почти половину жалованья я проиграл им в первые же дни. Кормили нас на убой, и я, если не играл в карты, валялся на полке, отсыпаясь.

Я наблюдал в окно, как менялся пейзаж за окном, становясь менее диким и более европейским, ухоженным. Сердце мое пело. Наша компания постепенно редела, ребята пересаживались на другие поезда, все стремились скорее попасть домой. Семье об отпуске я не писал, рассчитывая устроить сюрприз. Как потом выяснилось, поступил правильно.

Поздно вечером пятого дня на одной из станций, уже на территории Германии, наш поезд надолго задержали. У вагонов стояли жандармы, никого не выпускали. Мы начали волноваться, решили поинтересоваться, что случилось. Я высунулся из окна и обратился к офицеру, пытаясь узнать о причине задержки, но тот не удостоил меня ответом. Лишь глянул на меня, как на дохлую мышь. Награды на моей груди не произвели на него никакого впечатления. Тыловая крыса!

Тревожное чувство охватывало нас. Мы видели, что все вагоны проверяются и некоторых солдат высаживают с поезда вместе с вещами.

— Вот и погуляли, — стукнув по столу, прорычал пехотинец в звании унтер–офицера. — Я третий раз в отпуск собираюсь и никак не могу доехать! Меня снимают и отправляют обратно на эту бойню!

Тревожное настроение передалось всем, солдаты притихли. Стук каблуков в тамбуре громким эхом разлетелся по вагону. Щуплый обер–лейтенант, сощурив холодные близорукие глаза, проверял документы, освещая фонариком солдатские книжки и лица бойцов. За его спиной высились два дюжих жандарма с МП–40 наперевес. В нашем вагоне ехало много раненых, отправленных на поправку, но и им не было поблажек.

— Куда следуете? — сухим бесцветным голосом вопрошал обер–лейтенант у солдат, хотя место прибытия было указано в документах. Жандарм дотошно проверял каждую бумажку, а у некоторых бедолаг осматривал места ранений, интересовался, как они их получили.

Когда он козырял и резюмировал «можете следовать!», по вагону разносился вздох облегчения, но если он резко говорил «на выход!», слышались стоны и проклятия. Одного рядового с перевязанной по локоть левой рукой вытянули из вагона чуть ли не за шкирку. Парень, заикаясь, указывал на руку, на сопроводительные документы из госпиталя, но жандарм только больше вскипал:

— Германия воюет, а вы прохлаждаться едете?! — шипел на бедолагу обер–лейтенант, будто эта несправедливость затрагивала его лично, хотя сам, гнида, преспокойно околачивался в глубоком тылу: — К сиське прижаться? На выход!

Унтера, который никак не мог доехать до дома, жандармы, не обращая внимания на мольбы и причитания, тоже выпихнули из вагона.

Когда процессия добралась до меня, спина моя была мокрой от пота. Передавая этой гниде документы, я изо всех сил старался, чтобы он не заметил, как у меня дрожат пальцы. Но ему на это было наплевать, он всякого навидался.

Обер–лейтенант задал мне вопрос о цели поездки. Я ответил. Он чертовски медленно водил глазами по документам, шевелил губами, читая. Мне жутко хотелось съездить ему по морде, но я знал, что последует. Трибунал. Штрафная рота мне будет обеспечена. Жандарм тянул время, наслаждаясь предоставленной властью. Он упивался своим положением, прекрасно сознавая, что, дай нам волю, его бы растерзали на куски, но сейчас никто не осмелится даже пальцем его тронуть.

— На выход! — протянул мне документы жандарм.

— Может, вы все–таки объясните ситуацию, герр обер–лейтенант? — спросил я, понимая, что зря я все это начал, но остановиться не мог.

Он холодно полоснул меня презрительным взглядом, направил луч света прямо в лицо, а потом перевел его на мои награды. Мне показалось, что прошла вечность, пока он соизволил ответить.

— Вам, — он произнес «вам» с таким выражением, будто собирался плюнуть, — я отвечу. Мой кузен тоже служит в танковых войсках, он воюет во Франции. Я уважаю этот род войск, но он, в отличие от вас, — еще один «плевок», — сейчас на фронте…

Я едва сдержался от ремарки, что Франция — курорт по сравнению с Восточным фронтом, но предательская ухмылка все равно выдала меня. И жандарм понял без слов, глаза его сузились еще больше:

— Так вот, довожу до вас, что пришло распоряжение об отмене отпусков, оно также касается легкораненых и идущих на поправку военнослужащих. Все обязаны в кратчайшие сроки вернуться в свои воинские части. Неисполнение — трибунал. Ясно?

С этими словами он швырнул мне документы, с чувством выполненного долга развернулся на каблуках и направился продолжать свою «нелегкую» работу. Слезы наворачивались у меня на глаза. Но ничего нельзя было поделать.

Обратно я добрался за трое суток. Поезда на восток шли гораздо быстрее, чем на запад. Нас гнали на фронт, во всех сводках сообщалось, что Германия ведет победоносные наступательные бои, хотя ясно было каждому — иваны в очередной раз надрали нам задницу, и мы едем затыкать дыры. Гостинцы, пайки, кое–что из личных вещей мы обменяли на шнапс, и все время путешествия обратно на фронт я пил, не приходя в сознание. До конца войны я не подумаю больше поехать домой. Только когда все это кончится, не раньше.

— Да и тебе я не советую ехать в отпуск, — сказал я Бруно. — Откажись, если дадут возможность съездить домой. Потом раны на сердце вот такие будут, — я растопырил пальцы. — У тебя–то жена есть?

— Нет, — поджал губы Фишер.

— А девушка? — поинтересовался я. — Ждет тебя кто–нибудь дома?

— Ждут. Родители, — скупо сообщил он.

— Ты девственник? — я улыбнулся.

Лицо Бруно вдруг сделалось злым, покрылось бурыми пятнами, он весь как–то напрягся, и я пожалел, что задал этот бестактный вопрос.

— Нет, — выдавил он после короткого молчания. Я заметил, что слова ему дались с трудом: — Я не девственник. У меня была любовь. До войны. Но теперь все в прошлом.

— Ладно, извини, не будем продолжать эту тему, — сказал я мягко.

Мне стало неловко. Фишер только сегодня потерял друга, наставника, а тут я еще своими расспросами разбередил его душу.

— Все нормально, — попробовал улыбнуться Бруно, но улыбка получилась больше похожей на оскал. — Просто… Просто она меня предала.

«Обычное дело, — подумал я, — через безумную мальчишескую влюбленность всякий проходит. И почти всегда объект любви не стоит этих чувств. Красотка либо в итоге грубо отвергает влюбленного, нанося ему глубочайшую рану, либо, если поумнее и поопытнее, играется с его чувствами. Так что все нормально — школа жизни».

— Ее звали Эрика. Эрика Блюмляйн, — произнес он так, будто ему противно выговаривать это имя.

— Ух, ты! — не удержался я. — Прямо как в песне[4]… Вот совпадение!

— Да, я тоже сначала удивлялся, — грустно буркнул Фишер. — А потом умилялся, ведь это было так символично. А сейчас меня просто тошнит. Тем больнее мне, что марш этот звучит на каждом шагу…

— И что, она тебя бросила? Изменила? — я готовился выслушать очередную сопливую историю.

— Мы с ней познакомились совершенно случайно в кафе…

Фишер, судя по всему, намеревался поведать мне историю с Эрикой с самого начала. Ну, что ж, я надеялся, что это отвлечет его от войны — парень должен был в конце концов выговориться.

— Я туда часто захаживал с друзьями, — продолжал Бруно, — но никогда ее раньше не видел. Она сидела с подругами у окошка и смеялась. У нее был такой заразительный смех… В знакомствах с девушками я всегда был не очень силен, но тут помог мой приятель, весельчак и ловелас. Он быстро подсел к ним, и не прошло пяти минут, как мы всей компанией оказались за одним столом. Я всегда очень стеснялся девчонок, тушевался и обычно не мог и слова вымолвить. А в присутствии Эрики впервые не чувствовал себя полным болваном, мне было легко и весело. Я даже пару раз удачно пошутил, а она смеялась. У нее были великолепные ровные белые зубы.

Стоит ли говорить, что мы подружились. У нас было много общего — нам нравились одни и те же книги, фильмы, музыка. Мы вместе проводили много времени, и нам ни секунды не было скучно. До этого я и не думал, что с девушкой может быть так интересно общаться. Иногда даже бывало, что мы произносили какую–нибудь фразу одновременно, не сговариваясь, или же вместе высказывали одну и ту же мысль.

Оказалось, что она с семьей переехала в наш город недавно. Вернее, с матерью, отец их то ли бросил, то ли ее мать сама от него ушла, не знаю. Вдаваться в подробности их жизни мне не позволяло воспитание, а она сама не рассказывала. Мать Эрики произвела на меня самое благоприятное впечатление. Моложавая светловолосая женщина, она сразу отнеслась ко мне по–доброму. Не знаю, как там отец, его фото у них в доме не было, но мать с Эрикой были очень похожи. Мать преподавала в школе физику, Эрика работала на фабрике, они обе были благонадежными женщинами.

— Хм, — удивился я, но Фишер этого не заметил. Слово «благонадежные» меня несколько покоробило. К тому же Бруно сделал на нем акцент, произнес его с каким–то тщедушным надрывом. Для меня лично понятие «женщина плюс благонадежность» ничего не значило и являлось пустым звуком. Мне больше по душе была градация: «женщина — нравится» либо «женщина — не нравится». Второе понятие, как водится среди большинства мужчин, корректировалось количеством влитого внутрь спиртного, и по мере заполнения организма алкоголем постепенно переходило в первое.

Бруно продолжил:

— Мои родители тоже благосклонно смотрели на мою Эрику. Ну а друзья, так те просто откровенно завидовали. Мне приходилось быть настороже, чтобы никто не смог ее у меня отнять. Я ревниво замечал заинтересованные взгляды парней в сторону Эрики, а один раз даже подрался. Битву я проиграл, мне расквасили нос, но зато она восприняла это как мою победу и называла меня не иначе, как «мой рыцарь». Представляешь?

— Да, — механически ответил я. Мне уже начинала наскучивать вся эта любовная тягомотина, и я почти в открытую зевал. Благо, увлеченный рассказом Фишер не обращал на это никакого внимания:

— Со временем я стал подумывать о женитьбе. Все шло как–то само собой, плавно, без изъянов и всяких перипетий. Чем дольше мы общались, тем теснее становились наши отношения. Мне раньше казалось, что все бывает наоборот, люди наскучивают друг другу, и все такое. Я не мог поверить своему счастью. Среди миллионов людей найти ту единственную и неповторимую половинку! Многие ради того, что у меня уже было, продали бы душу дьяволу не задумываясь.

Наши матери с радостью восприняли тот факт, что мы решили пожениться. К тому времени меня всецело захлестнули идеи национал–социализма, я ходил на собрания и намеревался сделать карьеру в партии. Но чтобы стать полноправным гражданином, мне по статусу необходимо было иметь жену. Ты понимаешь, Пауль, все сходилось к одному! И карьера, и чувства. Я знал, что у многих присутствует что–то одно — кто–то женится на деньгах и славе, а некоторые предпочитают жить с любимыми, но в бедности. А моя карта разыгрывалась удачно. Ко всему прочему, Эрика была беременна. Она носила под сердцем моего ребенка.

Глаза Бруно горели огнем, он стал говорить очень эмоционально. Мне показалось, что эту историю он рассказывает мне первому, и даже погибший Отто Рау не знал столько о его любовных переживаниях. Уже стемнело, меня клонило в сон, и я с нетерпением ждал, когда Бруно дойдет наконец до той части рассказа, где она наставит ему рога, и я, немного «попереживав» за него и посочувствовав, сказав что–то типа «все бабы такие», пойду со спокойной душой к своему экипажу.

— Мы с Эрикой пошли регистрировать наш брак. Выбрали день, я надел новый костюм, а Эрика — красивое платье. Настроение у меня было чудесное: лето, кругом цветы, и мы идем, держась за руки. Отстояли небольшую очередь, подали документы, и тут… выяснилось ужасное!

Последнюю фразу Бруно воскликнул так громко, что я даже вздрогнул от неожиданности.

— Что?

— Ты не поверишь, Пауль, как я был обманут! Это просто не укладывалось в моей голове! Она!…

— Да что «она»? — раздраженно переспросил я.

— Выяснилось, — Фишер сглотнул и понизил голос до шепота, — что она… еврейка…

— И?

— Вернее, на четверть еврейка, да только разницы никакой. Ее отец был наполовину евреем. И хотя мать с ним развелась, его грязная кровь текла в ее венах!

— Постой, — прервал я его, — ведь такие браки регистрируют.

— Да! — зло огрызнулся Бруно. — Но на это нужно разрешение.

— Взял бы тогда разрешение, тоже мне помеха! Оформил бумаги и вперед — счастливое отцовство и прочие семейные прелести.

— Ты разве не понял?! — зашипел Бруно, лицо его исказилось болью. — Эта мерзота умолчала о своем жиде–отце, пользуясь моей беспечностью!

— Она обманывала тебя? Говорила, что он — чистокровный немец?

— Она ничего не говорила! Вообще ничего!

— А ты спрашивал?

— Нет! Я думал, что ей больно рассказывать о разводе отца с матерью, и потому не спрашивал о нем. Ты пойми, Пауль, я вырос в интеллигентной семье, мое воспитание не позволяло задавать ей лишних вопросов. Но она сразу должна была предупредить. Получается, что она только прикидывалась благонадежной! Я не мог поверить, что она так со мной поступила. Как мог я после этого смотреть в глаза моим родителям, друзьям, наставникам? Как?!

— Но ты же ее любил, — я никак не мог уловить его логики и по легкомыслию пытался разобраться, где в этой ситуации «ужас».

— Пауль, ты же понимаешь, я не мог сочетаться браком с жидовкой. Это противоречит всему, во что мы верим!

— Так она же только на четверть еврейка, ваши дети по закону считались бы немцами по крови, — начал я, но Бруно не дал мне закончить.

— Не бывает жида на четверть, Пауль! — он заходился все больше. — Если есть хоть капля жидовской крови, это уже — животное в образе человека. Я ей так и сказал! Она валялась у меня в ногах, умоляла, но я был непреклонен. Мать ее приползала, что–то бурчала, но я и ее выгнал. Все было кончено, мосты сожжены. Она испоганила мою жизнь. Это же слизь на поверхности земли! Я до сих пор не могу себе простить, что прикасался к жидовской мерзости, признавался в любви жидовке!

Он замолчал, нервно потирая вспотевшие ладони, и я спросил его:

— А как же ребенок?

Бруно перестал теребить руки и повернулся, непонимающе глядя на меня:

— Какой ребенок?

— Ты же сам сказал, что она была беременна, — напомнил я. — Ребенок с ней остался?

— Ты издеваешься? — глаза Бруно округлились, он пристально смотрел на меня не мигая. — Чтобы я позволил родиться выблядку, называющему меня отцом?!

— Не понимаю, — честно признался я.

Бруно зло усмехнулся, ноздри его раздулись, глаза стали стеклянными, а на скулах заходили желваки:

— Я отпинал ее раздутое жидовское пузо так, что она впредь никогда больше не сможет плодить этих червей.

Я не мог поверить в то, что только что услышал. Сонливости моей как не бывало. Передо мной сидел вроде бы вполне нормальный немецкий парень, образованный, без видимых изъянов, даже симпатичный. Но то, что извергал его рот, было немыслимо.

Он умолк, а я сидел и не знал, как себя вести. До этого момента мне казалось, что меня уже удивить чем–то сложно, повидал я в жизни много, но оказалось — нет. По спине бежали мурашки, настолько дикой была исповедь этого сосунка. Не знаю, что бы я ему сказал, если бы на выручку не пришел Томас Зигель. Вернее, не пришел, а прибежал, весь запыхавшийся. Он остановился передо мной, перевел дух, и выпалил:

— Еле нашел тебя, Пауль. Командир роты всех собирает.

Я поднялся, посмотрел на Бруно. Он уже успокоился и раскуривал сигарету. Меня, напротив, всего колотило.

Ничего не сказав ему, я пошел за Зигелем.

ГЛАВА 10

Пока мы шли к дому, где ротный собрал командиров танков, Томас настоятельно рекомендовал быть осторожнее и сетовал:

— Не нарваться бы на пулю.

— Так иванов всех выдавили отсюда, — ответил я, не понимая его переживаний. — Да и гренадеры прошлись по селу, зачистили все.

— Пройти–то прошлись, повытаскивали из щелей, кто сбежать не успел. Только они же, как тараканы. До конца не вытравишь. Вон на северной стороне Луханино час назад двух наших парней подстрелили.

— Как?! — изумился я.

— А недобиток какой–то в кустах прятался. Его бы и не нашел никто, если б он сам стрельбу не открыл.

Я невольно покосился на развалины, дымящиеся избы с вывороченными рамами и вынужден был согласиться с Томасом. Несмотря на то что село заполонено нашими солдатами, нор, где может сейчас сидеть затаившийся иван, здесь предостаточно.

Мы прошли между разрушенными домами по изрытой воронками дороге мимо разбитого зенитного орудия. Пушка стояла, задрав ствол вертикально вверх, а вокруг нее валялись убитые русские солдаты. Один из них до сих пор крепко сжимал в окоченевших руках снаряд. Иваны оставались тут до конца, пока не погибли. Я в очередной раз подивился тому, с каким упрямым врагом нам приходится драться.

Зигель указал на избу, где находился командир роты, а сам отправился обратно к «тигру». У избы стоял «Фольксваген» Клога, за рулем скучал водитель.

— Как настроение у старика? — поинтересовался я.

Водитель руками сделал жест, означающий «лучше не спрашивай» и «гауптман Клог зол, как тысяча чертей».

— Понятно.

«А с чего ему быть веселым?» — подумалось мне. Мы теряем драгоценное время, топчемся на этом участке уже вторые сутки, а результата как не было, так и нет. Наша основная цель — взятие Обояни — до сих пор остается недосягаемой. Русские вгрызаются в землю и не уступают без кровопролитного боя ни единого метра. Захват каждой захудалой деревеньки, коих тут во множестве, любой траншеи — дается нам тяжело. Три «тигра» утрачены безвозвратно, а это для нашей роты серьезная потеря, ибо, как показала практика, — «пантерами» улучшить результативность на южном фасе Курской дуги особо не удалось.

Естественно, вся ответственность ложится на командиров рот, которым приходится на месте принимать решения и подстраиваться под конкретную ситуацию. А это тяжелая доля. Инициатива поощряется, любой командир может действовать в соответствии с обстановкой. Но в случае провала операции наказание не заставит себя ждать.

Гауптман Клог был прирожденным стратегом. Мы его глубоко уважали, но немного побаивались. По характеру он был прям, как шпала, и не лебезил перед начальством, в чем я не раз убеждался. Если ему что–то не нравилось в плане, он до хрипоты отстаивал свою точку зрения. Чувствуя хоть малейший изъян в операции, выискивал его и пытался найти альтернативные решения. Клог почти всегда оказывался прав, и за это ему многое прощалось. Может, потому и не любили его наверху и всячески зажимали с продвижением по службе. Гауптману это и не нужно. Он на своем месте и чувствует себя со своей ротой как рыба в воде. Он не прячется за подчиненных, всегда рядом и готов подсказать верное решение. Он сам отважен и требует того же от нас. Гауптман не жалел для своих бойцов ни наград, ни тумаков. За глаза мы называем его стариком.

Я вошел в избу и отдал честь. Окна в избе были тщательно завешены, чтобы русские не заметили огней. Тут было накурено, на столе лежала карта, в углу за рацией склонился радист. Командиры «тигров» уже собрались. Гауптман Клог — невысокий, узкоплечий седой мужчина лет сорока, хотя измучен был не меньше других, даже в замасленном комбинезоне выглядел статно, в отличие от расхристанных подчиненных. Любому несведущему человеку было бы очевидно, кто здесь главный. Когда я вошел, гауптман распекал командиров подбитых машин.

— Для чего у вас глаза, унтер–офицер? — сверлил он взглядом одного из командиров. — Вы отдаете своим подчиненным приказ двигаться вперед, когда на карте ясно обозначено минное поле!

Виновный стоял по стойке «смирно», не мигал и, судя по его виду, старался не дышать. Лицо у него было пунцовым, как у молоденькой девушки, которой рассказали скабрезный анекдот.

— И вы, дурная голова, застреваете там, ставя под удар не только свою машину, но и ремонтный взвод, который, пытаясь вытащить вас оттуда, теряет технику. Я вас спрашиваю!

Командир продолжал молча изображать статую, прекрасно сознавая, что оправдываться бесполезно.

— Мне плевать, как вы оттуда вытянете свой танк, даю вам два часа! Можете хоть русских попросить, благо они недалеко ушли и с радостью вам помогут, болван вы этакий! Выполнять немедленно!

Командир так резко дернулся с места, что, проходя к двери, задел меня плечом. Клог проводил его долгим взглядом и остановился на моей персоне. Я весь внутренне сжался, ожидая расправы, но ее, к счастью, не последовало.

— А, Беккерт, — произнес он уже совсем другим тоном. — Мне доложили, что вы ранены.

— Со мной все в порядке, герр гауптман, — отрапортовал я.

— Хорошо. Всем бы вам, — он оглядел командиров, — равняться на этого парня. Он еще во вчерашнем бою себя проявил, пока вы все топтались на месте. Одним танком разогнал противника, грамотно просчитал ситуацию и вырвался вперед, посеяв сумятицу в рядах врага.

Все было не совсем так, и я действовал скорее из–за безвыходности положения, но не стал разубеждать командира.

— И в сражении за Луханино фельдфебель Беккерт сумел вычислить и уничтожить отлично замаскированную вражескую артиллерийскую батарею. Правда, не обошлось без потерь, но в целом это обстоятельство дало возможность прорвать на фланге оборону — и глубоко проникнуть в тыл к русским.

— Герр лейтенант, — обратился гауптман к командиру моего взвода Дитриху Золлену, — подготовьте документы к награждению фельдфебеля Беккерта.

— Слушаюсь! — отчеканил Дитрих.

— Ну а теперь о насущном, — Клог уперся ладонями в стол. — Возможно, нам предстоит трудная ночь.

Он жестом пригласил нас к карте, взял в руки карандаш и указал на деревню Луханино.

— Мы, господа, тут, — сообщил он нам, будто мы сами этого не знали, — что есть прискорбный факт. Через час с небольшим окончательно стемнеет, и о дальнейшем продвижении не может быть и речи. А согласно генеральному плану, мы должны в данный момент находиться вот туг.

Острие карандаша Клога сместилось достаточно далеко от Луханино. Я прикинул расстояние и мысленно присвистнул. Это примерно в два с половиной раза больше, чем мы прошли за двое суток. Гауптман провел на карте жирную черту, сломав грифель. Он отбросил карандаш в сторону и посмотрел на нас выжидающе. Мы молчали.

— Нет сомнений, что русские попытаются отбить Луханино, заставить нас увязнуть тут в боях за незначительные со стратегической точки зрения пункты, отвлекая силы от удара по решающим целям. Возможна попытка контратаки пехотными частями противника численностью до полка плюс бронетехника. По–моему мнению, ожидать наступательных действий русских нам следует ближе к рассвету либо в течение нескольких часов после него.

Гауптман выдержал паузу:

— Теперь слушайте внимательно. Перед нашей танковой ротой поставлена задача по возможности скрытно вывести «тигры» на юго–восточную оконечность Луханино, рассредоточиться по периметру и нести дежурство. В случае попытки прорыва противника держать позицию до дальнейших распоряжений. И так, парни, я на вас надеюсь. Мы не должны посрамить «Великую Германию».

Мы стояли по стойке «смирно». Клог оглядел нас долгим взглядом, брови его удивленно поползли вверх:

— Вы еще тут? Выполняйте, господа!

Я возвращался к «тигру» в подавленном настроении. Чувствовал себя полностью разбитым, опустошенным. Слишком многое пришлось сегодня пережить, и даже похвала Клога не улучшила моего состояния, хотя услышать такое из его уст дорогого стоило. Нам предстояла очередная бессонная ночь. Единственное, чего мне сейчас хотелось, так это забыть все и завалиться спать.

Заприметив по пути колодец, я решил, что ледяная колодезная вода пойдет мне на пользу, и направился к нему. Рядом, крепко вцепившись в карабин, дремал пехотинец. Услышав мои шаги, он встрепенулся.

— Свои, — произнес я. — Мне бы воды.

— Со всем уважением, дружище, — зевнул солдат, — но нельзя.

— Почему? — удивился я.

— Русские могли отравить, — ответил пехотинец. — Я, конечно, в это не верю, но наш командир все равно запретил.

— Слушай, да мне не пить, мне башку отрезвить слегка.

— Ааа… — протянул солдат, — это можно.

Он нехотя поднялся и принялся крутить ручку колодца. Звякнула цепь, начиная медленно наматываться на барабан. Вскоре показалось мятое жестяное ведро. Солдат бережно взял его в руки и, широко расставив ноги и отклячив зад, приготовился поливать. Я нагнулся, подставил шею. Ледяная вода обожгла затылок, у меня перехватило дыхание.

— Уф! — мне действительно полегчало. — Спасибо!

Вода залилась за воротник, я почувствовал, как легкий ветерок продувает намокшую одежду.

— Всегда пожалуйста, — снова зевнул солдат и подытожил: — Завидую я вам танкистам.

— Это почему же?

— И паек у вас улучшенный, и отношение командования. Коньячок, поди, попиваете.

— Бывает, — ответил я, подумав, что солдат не совсем правильно истолковал мое состояние. — Удачи тебе.

— И тебе.

Мой экипаж пребывал в расслабленно–благообразном состоянии. Ланге с Херманном дрыхли на своих местах, а Зигель со Шварцем о чем–то спорили и, вероятно, уже давно. Томас махал руками перед носом Хуберта, а тот кивал головой и скептически ухмылялся:

— Ну да. Конечно. Ага. Так я тебе и поверил.

— Эй, спорщики! — обратился я к ним. — Будите этих клоунов и в путь.

— Опять вперед на восток? — скривился Зигель.

— Почти. Будем в боевом охранении.

На сборы ушло минут десять. Ланге все это время ворчал, что наш «тигр» точно не сдюжит такой усиленной эксплуатации. Пришлось на него прикрикнуть и заставить замолчать.

Когда взревели двигатели, я не стал забираться в башню, а устроился на корпусе слева от пушки. Фары мы не включали, а в сумерках одних глаз механика–водителя маловато. Не хватало нам еще застрять в какой–нибудь яме.

До окраины деревни добрались без проблем, если не считать того, что Зигель, тоже не желавший торчать внутри танка и потому усевшийся справа от меня на броне, задремал и начал клевать носом. Я по опыту знал, чем такой сон может закончиться.

Однажды зимой мы из жалости взяли к себе на корму замерзающих пехотинцев. Больно было смотреть, как они волочатся по обледенелой, запорошенной снегом дороге. Гренадеры тащились со всем своим снаряжением, кто–то едва держался на ногах, и тогда товарищи помогали ему, распределяя его скарб между сослуживцами.

Я посадил на свою машину несколько человек. Желающих было вдоволь, но не мог же я уместить всю роту. Большая часть гренадеров расположилась на корме, а четверо солдат спереди. Ночь, завывание ветра, монотонное урчание двигателя, а главное, дикая усталость сделали свое дело. Солдаты, укутавшись, задремали на броне танка.

Один молоденький пехотинец, сидевший спереди, крепко заснул и незаметно для всех наклонился вперед. На разбитой дороге «тигр» дернулся, и парень носом нырнул прямо под гусеницы. Его перемолотило в кашу. Мы бы и не заметили ничего — когда траки «тигра» дробили его кости, танк даже не качнуло. Заметил это происшествие командир следующего за мной танка, фары которого осветили кучу кровавого тряпья на белой от снега и льда дороге.

Мы остановились и осмотрели тело, хотя телом это уже можно было назвать весьма условно. Нам лишь оставалось надеяться, что парень умер мгновенно, не успев проснуться. Я, как командир танка, получил строгий нагоняй. Дело могло кончиться трибуналом, но за меня вступился Клог, который люто возмущался, что не моя вина в том, что командиры пехотных подразделений не обеспечили должным образом своих подчиненных необходимым транспортом. Но в любом случае история была прескверная. Парня жалко — так глупо погибнуть! После этого я гонял пехоту палкой от нашего «тигра» и брал на борт гренадеров только в тех случаях, когда этого требовала боевая ситуация.

— Зигель, твою мать! — крикнул я.

Томас даже не дернулся, продолжая дрыхнуть.

— Просыпайся! — я приподнялся и сильно щелкнул его по носу.

Томас встрепенулся, принялся тереть глаза:

— Сморило меня. Может, споем, командир, чтобы не заснуть, а?

— Ты тут уже чуть под траками не спел. Соберись. Первым будешь дежурить.

— А вот это не очень правильно, — обиделся Зигель. — Херманн и Ланге уже поспали. Они должны сначала нести дежурство.

— Ты меня поучи еще, — хмыкнул я. — Вмиг все твое барахло из ящика выкину к чертям.

— Да не осталось там барахла, — опечаленно проговорил он. — Все в негодность пришло после того, как русские в ящик жахнули.

— Значит, на ящик впредь замок повешу, — подначивал я. — Ведь наверняка успел поспать, не так ли?

— Так, — буркнул Зигель. — Успел. Но они дольше кимарили.

— Вот и подежуришь первым, — строго сказал я, — чтобы впредь не спорил и не врал.

Томас насупился и молчал, пока мы наконец не подъехали к окраине деревни.

Здесь Луханино пострадало значительнее всего. В небо время от времени взлетали осветительные ракеты, давая возможность разглядеть остатки села. Что не уничтожили снаряды и авиабомбы, пожрал огонь. Кое–где на развалинах еще вился дымок, но основная часть деревянных построек уже превратилась в остывшие угли. Обугленные печи высились тут и там, словно молчаливый укор человеческому безумию.

Мы поставили танк возле разрушенной взрывами избы. Прежде дом этот утопал в зелени яблоневого сада, о чем теперь напоминали лишь обломки торчащих из земли стволов. «Тигр» хорошо сливался с нагромождением бревен и торчащих в разные стороны досок, и распознать издали его силуэт было непросто. Для дополнительной маскировки мы набросали на броню найденные поблизости ветки.

Зигель уже заступал на дежурство, а мы собирались ложиться спать, когда мне показалось, что при вспышке очередной осветительной ракеты я заметил движение около покосившегося сарая. Чудом уцелевший во вчерашнем побоище, он находился метрах в пятидесяти от нас.

— Там кто–то есть, — шепотом предупредил я ребят.

— Тебе показалось, — лениво проворчал Зигель. — Может, тряпка какая на ветру колыхнулась.

— Томас, нет ветра, — разумно вставил Карл Ланге, высовываясь из люка.

— Изрешетим из пулемета, и дело с концом, — бойко встрял Шварц. — Если иваны там, то накроем их, а если обычная тряпка, так она не обидится.

— А если там наши парни из разведки? — предположил Херманн. — Или гренадеры пост выставили, не предупредив нас?

Я призадумался. В темноте тяжело было что–то разобрать.

— А может, действительно, почудилось? — не унимался Зигель.

— Проверить все равно надо, — ответил я. — Мало ли что. Вдруг и правда русские там засели.

Можно было оповестить Клога или экипаж «тигра», занявшего позицию где–то левее нас. И, наверное, так было бы правильнее, но я опасался, что, если в сарае никого не окажется, меня надолго сделают в роте объектом язвительных шуток. Да и весь мой экипаж тоже. Едва ли приятно, когда при виде тебя, прыская от смеха, будут отпускать разного рода колкости. Живо представил себе, как какой–нибудь прыщавый топтун–пехотинец гнусавит: «А это не тот ли герой, который тряпки в ночи испугался и всю дивизию на помощь вызвал?» А уж командиры остальных «тигров», которым Клог сегодня ставил меня в пример, непременно отыграются за мою минуту славы. Этих размышлений мне хватило, чтобы принять решение — если действовать, то только самим.

— Давайте туда Вилли пошлем, — не удержался любивший позлословить Шварц. — От него все равно толку мало, только мешается в танке.

— Да пошел ты, — обиделся Херманн.

— А можно Зигелю сказать, — не унимался Шварц, — что иваны забыли в сарае самовар, и его даже просить туда сгонять не придется.

— Хватит галдеть, — пресек я назревавший конфликт.

Новая осветительная ракета взвилась ввысь, и я впился взглядом в полуразрушенный сарай. Он стоял среди развалин, обнесенный покосившимся забором, и казался полностью необитаемым.

— Может, прокатимся туда? — спросил Ланге.

— Нет, — помедлил я. — Надо скрытно подобраться. Шварц и Херманн со мной, будете прикрывать. Ланге и Зигель — остаетесь в машине. Если возникнут проблемы, сразу рвите к нам. Я пойду первым, разведаю обстановку. Если там чисто, два раза мигну фонариком.

— Вы там поаккуратнее, — напряженно проговорил Ланге.

— Херманн, бери мой МП–40 и магазины к нему, а ты, Шварц, захвати пару гранат. Обойдем сарай с южной стороны. Действуем осторожно, поменьше шума. Если там кто–то есть, они наверняка начеку. В бой не ввязываемся. Если русские там, просто аккуратно уходим, а потом накроем их из пушки.

Дождавшись, когда потухнут в небе очередные вспышки, мы начали пробираться к сараю. Было на удивление тихо. Полной тишиной это назвать нельзя, на войне нет такого понятия вовсе, но боеприпасы этой ночью впустую тратить никто не хотел. Редкие трассеры, желтыми стрелами иногда пролетавшие от позиций к позициям, пускали скорее для развлечения.

Половину пути мы проделали пригнувшись, двигаясь перебежками. Остановившись, я подал рукой сигнал «стой» и прислушался. Посторонних звуков из сарая не доносилось, и мы продолжили путь, но уже по–пластунски.

На небе светила яркая луна, но видно было все равно плохо. Постоянно приходилось преодолевать валявшиеся повсюду обломки, ветки, бревна. Когда вверх летели осветительные ракеты, мы замирали и в ожидании лежали, уткнувшись лицами в землю.

Сколько времени мы добирались до сарая, я не знал, но мне показалось, что минут десять. Притаились в кустах в паре метров от деревянной стены. По–прежнему ни одного постороннего звука. Я шепнул на ухо Херманну:

— Идешь первым, потом мы.

Херманн кивнул и по–кошачьи подобрался вплотную к сараю. Следом двинулся я, замыкал нашу процессию Шварц.

Вблизи сарай оказался намного больше, чем выглядел издалека. Потолок был проломлен, половина постройки выгорела. Это был амбар для хранения зерна или коровник. Вдруг я услышал, как внутри него скрипнула доска. Спина моя мгновенно взмокла. Там кто–то был! Но кто?! Могли и наши разведчики забрести, ведь в таком бардаке, который здесь творился, левая рука не знала, что делает правая. Но могли быть и русские. Я повесил пистолет–пулемет за спину и достал нож. То же сделал и Херманн. Шварц остался с гранатой в руке на случай, если придется пошуметь.

Я старался двигаться как можно тише, но казалось, что мое учащенное дыхание слышно за километр по всей округе. Застыл у края стены, дождался очередной вспышки. Фффух! Взлетело вверх сразу три ракеты, и в тот же момент я заглянул в сарай через щель между досками. Черт! Там, в трех метрах от меня, копошился русский. Я успел заметить камуфляжный комбинезон советского образца и русские армейские ботинки.

При вспышках ракет он рассматривал в бинокль наши позиции, а потом делал пометки в блокноте, аккуратно подсвечивая себе маленьким фонариком. Показав ребятам один палец, я жестами объяснил, что собираюсь проникнуть в сарай через северную сторону, где есть провал в разбитой стене, и взять ивана живым. Вилли должен мне помочь, а Хуберт будет прикрывать. Шварц убрал гранату и взял у меня пистолет–пулемет. Мы с Херманном замерли в ожидании очередной вспышки, чтобы накинуться на русского и скрутить его.

Нужно было одним коротким броском преодолеть всего пару метров. Задача казалась несложной. Но все пошло не по плану.

Русский оказался опытным разведчиком и среагировал на движение моментально. Едва услышав слабый шорох, он резко вскочил с места и развернулся. Поскольку руки его были заняты записыванием разведданных, он не успел выхватить оружия, лишь выронил блокнот. Херманн оказался чуть впереди меня, и тут же получил такой удар кулаком в лоб, что мгновенно отключился. Я же не успел воспользоваться пистолетом — слишком русский оказался быстр. Он легко выбил «люгер» из моей руки, подсечкой повалил меня на землю и придавил сверху. Дальнейшие действия ивана на миг озадачили меня. Я ожидал, что он сейчас выхватит нож и прирежет, но его левая ладонь зажала мне рот, а пальцы правой руки вонзились в шею в районе сонной артерии. Мало того что я не мог пошевелиться и оказать хоть мало–мальское сопротивление, так еще и почувствовал, как поплыло перед глазами.

Голова закружилась, и мне показалось, что я проваливаюсь в бездну. Наглость русского оказалась безмерной! Застигнутый врасплох, он не собирался убить нас и поскорее удрать! Если уж так подфартило, что мы, два идиота, сами пришли к нему, то почему бы не прихватить «языка»! И надо признать, что ему вполне бы удалось утащить меня, если бы не появившийся Шварц с МП–40 наизготовку.

— Стоять! — громко заорал Хуберт, сразу оценив ситуацию.

Будучи слегка придушенным, я не видел, что произошло после грозного окрика Шварца. Херманн тоже этого не видел, потому как валялся в нокауте с отбитым лбом. А Шварц позже сумбурно объяснил, что не успел он еще и рта закрыть, как русский извернулся змеей, прыгнул на него леопардом и впечатал ему лбом в нос, как бешеный слон. Шварц с испугу нажал на спусковой крючок МП–40 и дал очередь. Пули выбили фонтанчики земли рядом с моей головой, и одна из них чирканула правое плечо Херманна.

Русский после появления Шварца, видимо, предположил, что снаружи стоит очередь из желающих помериться с ним силой немецких танкистов, и предпочел ретироваться, скрывшись в ночи. И мы должны были благодарить Бога за это.

Когда я пришел в себя, Херманн сидел на полу, одной рукой держась за лоб, а другой зажимая кровоточащее плечо. Шварц двумя ладонями прикрывал разбитый нос и бубнил какие–то ругательства.

— Спасибо, — сказал я Шварцу, а Вилли обматерил его и всех его родственников.

Снаружи раздалось рычание мотора «тигра» и треск ломаемой древесины, — услышав стрельбу, Ланге и Зигель спешили нам на помощь.

Я поднял брошенный русским разведчиком блокнот. Он был испещрен какими–то записями и схемами. Шварц поспешил прихватить себе оставленный иваном ППШ.

Рана на плече у Херманна оказалась пустяковой, просто царапина. Пока я в свете фонарика его перевязывал, он выплескивал на Хуберта такую витиеватую нецензурщину, каковой слышать мне прежде не доводилось.

— Спокойно, Вилли, спокойно, — втолковывал я ему, — все обошлось.

— Обошлось?! — шипел Херманн. — Я этой свинье еще покажу!

— Тихо, приятель, он спас нас.

— Все равно я ему это не прощу никогда, — говорил мне Вилли, делая вид, что не замечает Шварца. Тот тем временем не обращал на нас никакого внимания, пытаясь остановить текущую из ноздрей кровь. Нос его распух, увеличившись размером раза в два.

В проеме показалась голова Ланге. Он внимательно оглядел нас, посветил фонариком на залитое кровью лицо Шварца и перевязанное плечо Херманна. Потом взволнованно спросил:

— Сильно их?

— Ерунда, — отмахнулся я. — Шварцу нос расквасили, а Херманну кожу поцарапало.

— Испугали вы нас, девчонки, — облегченно выдохнул Карл.

Я вкратце рассказал ему о происшествии, и он, молча дослушав историю до конца, присвистнул:

— Вот дела!

— Ладно, времени нет удивляться. Херманн, ковыляй на свое место и соедини меня напрямую с Клогом.

Ланге тронул меня за рукав и задумчиво промямлил:

— Пауль, над нами же вся дивизия ржать будет.

— Не будет, — отстранился я.

Мы вернулись к танку, и когда Вилли соединил меня с гауптманом, я доложил ему, что нашим экипажем была обнаружена русская разведгруппа из десяти человек, пытавшаяся проникнуть в Луханино. Мы вступили с ними в неравный бой, в результате которого двое членов экипажа получили легкие ранения и трое иванов были убиты. Трупы своих русским удалось вынести, но мы захватили блокнот, в котором, вероятно, содержится ценная информация.

Внимательно выслушав мой доклад и координаты нашего танка, Клог довольно произнес:

— Я все понял, Беккерт. Сейчас вышлю к вам адъютанта, и вы ему передадите записи русских разведчиков. На всякий случай усилим ваш участок взводом гренадеров. Вы снова отличились, фельдфебель. Я горжусь вами!

ГЛАВА 11

Ланге растолкал меня на рассвете.

— Как обстановка? — шепотом спросил я, поеживаясь от утренней прохлады.

— Иваны постреливали, но активных действий не было.

— Ну, активные действия мы бы не проспали, — потянулся я, зевая во весь рот. — Давай, иди, отдохни.

— Уже наотдыхался, — ухмыльнулся Ланге, — а вот присланные Клогом грязедавы[5] после твоих россказней про десять русских разведчиков всю ночь глаз не смыкали.

Однако дважды Карла уговаривать не пришлось, спустя минуту с места механика–водителя раздавался громкий храп. Остальные члены экипажа ему вторили. Я уселся на башне и закурил.

Над полем стелился густой туман. День обещал быть теплым и солнечным. Больше всего меня мучил вопрос: почему русские не предприняли попытку выбить нас ночью? Исчерпали резервы или готовят нам особенный «подарочек»? Клог редко ошибался, неужто чутье подвело старика? Для себя я решил, что надо быть готовым ко всему. Что бы ни произошло, я должен держаться. Снова меня по сердцу полоснули воспоминания о гибели Отто. Я корил себя за собственную глупость. Так наивно попасть в ловушку и подставить друга. Мне наплевать, что он сам принял это решение. Я вынудил Отто его принять, как ни крути. Не лезь я напролом, все были бы живы.

Русские не могут нам ничего противопоставить, кроме пушечного мяса, и поэтому хитрят и изворачиваются. «Ничего, — утешал себя я, — надеюсь, что «тридцатьчетверка» с номером «303» еще не вышла из строя, и никто из наших ее не подбил». С этим танком должен разделаться именно я.

В небо с русской стороны взмыли ракеты. Несомненно, что–то должно было сейчас начаться. Я взглянул на часы — пять пятнадцать утра. Собрался было разбудить экипаж, но начался такой артобстрел наших позиций, что ребята сами повыскакивали из люков. Земля дрожала от взрывов, грохот стоял неимоверный.

Деревне Луханино доставалось второй раз. То, что не разрушили мы, безжалостно довершали русские. Клог правильно поступил, что рассредоточил бронетехнику по окраинам, у Иванов стало меньше шансов попасть по «тиграм». А как показали последние бои — только на нас и надежда.

Русские решили провести контратаку и попытаться выбить нас из Луханино, пока не подошли наши резервы. Ночью могла возникнуть неразбериха, опять же минные поля кругом. Они решили с утра пораньше нанести нам визит. Что ж, мы готовы к встрече. Странно, но сегодня русские не использовали авиацию.

Мы не долго томились в ожидании. Еще не успели отгреметь звуки разрывов, как мы увидели поднимающую клубы пыли армаду русских танков. На бортах их сидела пехота. Русские мчались на наши позиции, не боясь попасть под огонь собственной дальнобойной артиллерии. Клог правильно рассчитал действия русских. Рассредоточив тяжелые и хорошо замаскированные машины по периметру и оставив по фронту среднюю технику, мы давали возможность Иванам вклиниться в наши ряды, увязнуть в битве и потом расстрелять противника с флангов.

Мы завороженно наблюдали, как русские несутся вперед. Рев двигателей, лязг гусениц, крики пехотинцев, звуки выстрелов — все это смешалось в один сплошной нарастающий гул.

— Вы представляете, сколько у них танков? — задумчиво спросил Зигель.

— Много, — буркнул расстроенный Херманн. Он все еще злился на Шварца и никак не мог взять в толк, что, если бы не Хуберт, мы сейчас находились бы в советском плену.

— Если представить, что и на северном фасе происходит нечто подобное, то от одной такой мысли у меня волосы дыбом встают, — заметил Ланге. — Настоящая орда.

— Они лезут в лоб, напролом, — сказал я. — Это глупо и расточительно.

— Их расточительность нам слишком дорого обходится, — резюмировал Шварц.

После этих слов мое сердце снова болезненно защемило. Мне не терпелось начать охоту на их «тридцатьчетверки». Наш «тигр» был забит снарядами под завязку, мы имели достаточно «гостинцев» для них.

— Слушай, Хуберт, — вкрадчиво спросил Зигель, — а поменяй мне свой ППШ?

— На что?

— На что хочешь.

— Может, на твой пробитый самовар? — хохотнул Шварц.

— Скотина, — процедил Томас.

— Так! — прикрикнул я. — Заткнитесь и будьте внимательны.

Русские уже подошли на расстояние выстрела. Нашей артиллерии не удалось остановить их или хотя бы замедлить темп продвижения.

— Зигель, приготовиться! Шварц — бронебойный! — скомандовал я, жадно, до боли в глазах, разглядывая русские танки в бинокль. Поймал себя на мысли, что безумно хочу увидеть среди всей этой вражеской армады только один–единственный танк, мою «тридцатьчетверку». Я походил на охотника, перед которым бегает множество различного зверья, но он воротит от него нос, выжидая добычу покрупнее.

Моя одержимость не помешала заметить вспышки выстрелов с левого фланга. На нашей позиции я мог действовать по своему усмотрению и ориентироваться на собственное чутье.

— Рано, — придержал я Зигеля, — погоди немного.

Я выжидал, чтобы бить наверняка.

— Одиннадцать часов, бронебойным, тысяча двести!

Орудие дернулось, и я прильнул к биноклю. На мое удивление, Зигелю не пришлось даже пристреливаться, он точно рассчитал траекторию полета. Мы попали в Т–34. Танк охватило пламя.

«Это вам за Отто, — мысленно злорадствовал я. — Почувствуйте и вы, что ему пришлось терпеть перед смертью!»

— Пауль, тебя Золлен вызывает, — воскликнул Херманн и переключил меня на командира взвода.

В головных телефонах слышался отвратительный треск, посторонние шумы и шорохи. Дитриха было еле слышно, но я все же смог разобрать, что нам приказано начать контратаку. Я передал приказ Ланге, и мы покинули наше укрытие.

Невооруженным глазом было видно, что атака русских захлебнулась, и теперь они стараются держать оборону. Мы их давили с трех сторон. Тяжелая бронетехника и артиллерия массированным огнем крушили русские позиции. Теперь мы неслись на врага. По пути пару раз останавливались, чтобы произвести выстрелы.

Мы быстро сближались. Вокруг рвались снаряды, горючее из подбитых танков вытекало, воспламенялось, и казалось, что горит земля. Дышать невозможно, видимость нулевая. Мне пришлось высунуться по пояс, чтобы хоть как–то различать дорогу. Здесь творилось невообразимое: где свой, где чужой, было сложно определить. Кругом расплывчатые силуэты солдат, но наши это или враги, понять невозможно. В эфире полнейший сумбур, практически ничего нельзя разобрать, все сливалось в сплошной крик.

Если бы мне кто–нибудь сказал, что сейчас раннее утро, я бы не поверил. Казалось, что сгущаются темные тучи, вот–вот разверзнутся небеса, и начнется страшный ураган. Хотя ураган уже начался — сама природа не могла создать такого ужасного катаклизма, который здесь устроил человек.

Херманн и Зигель строчили из пулеметов, отсекая русскую пехоту, не давая ей возможности прорваться. Я не исключал возможности, что часть наших пуль досталась и своим, ибо в этой свалке и такое могло приключиться.

Постепенно картина начала проясняться — русские ослабили натиск. Мы раздробили их кулак на части и теперь начинали господствовать на этом поле. Главное — не потерять темпа, наращивать его, перейти от обороны к наступлению. Так и происходило. Иваны отходили. В головных телефонах я наконец разобрал приказ командира нашей роты Клога.

— Держать темп! Вперед! Не выбиваться из строя!

Нам удалось влиться в общий поток. Отступающие иваны были хорошей мишенью, и мы этим пользовались в полной мере. Столько покореженной техники в одном месте мне еще видеть не приходилось. «Тигр» постоянно натыкался на страшные исковерканные обломки, Ланге показывал чудеса маневрирования, танк трясло и раскачивало. Двигатель, казалось, вот–вот не сдюжит, но пока обходилось.

Во рту пересохло, но я надсадно кричал приказания экипажу. Нашим танкам удалось выровняться, и мы выдавливали русских с поля боя. Рядом с нами бежали гренадеры, стреляя по врагам из карабинов.

И тут метрах в восьмидесяти левее от нас я заметил «тридцатьчетверку» с номером «303»! Она двигалась не как остальные русские машины, поэтому мой глаз на ней зацепился. Другие танки отступали, пятясь назад, надеясь, что лобовая броня спасет их от наших снарядов. Разворачиваться у них не было времени. А «триста третий» быстро несся вдоль линии атаки, повернув башню на девяносто градусов в сторону наших машин. Находясь в движении, он умудрялся огрызаться огнем, не теряя при этом скорости. Вокруг него рвались снаряды, но удача пока была на его стороне. Да и результативность выстрелов была великолепной. Я видел, как ему удалось поразить две цели!

Сердце мое едва не выпрыгнуло из груди, в висках застучало.

— Зигель, цель на десять! Бронебойным! Ланге — стоп!

Орудие ухнуло, выплескивая снаряд, но мы промахнулись. «Триста третий» уверенно набирал темп и уходил в сторону, где был небольшой лесок. Еще немного, и русский мог достичь его кромки, скрыться. А потом может объявиться у нас на фланге и будет безнаказанно бить по бортам с малой дистанции. Нельзя терять ни секунды!

— Ланге! Преследовать цель!

— Командир! — встревожился механик–водитель. — Мы рушим строй!

— Плевать! Шварц! Бронебойный!

— Командир, — попытался образумить меня Зигель, — нам его не догнать!

Я должен был достать этот танк, это было делом чести:

— Выполнять! Ланге — восьмую передачу! Шварц — снаряд!

Поглощенный слепой ненавистью, я ничего не соображал. Не думал о том, что в движущуюся «тридцатьчетверку» наш наводчик не попадет. Не приспособлен «тигр» для этого. Я ни о чем не думал, кроме как о моей цели. Мне казалось, что еще чуть–чуть, и я выпрыгну из машины и сам побегу за «триста третьим», так медленно мы тащились.

В наушниках раздался надрывный крик Клога:

— Беккерт, держать строй!

Но мне было наплевать. В Т–34 находился танковый ас, и он был моим личным врагом.

Русский механик–водитель лихо лавировал между разбитыми машинами и максимально использовал местность для укрытия от снарядов. Каждый холмик был ему помощником, любой овражек защищал его.

В этой погоне я совсем потерял голову, сосредоточившись на своей цели, и упустил из виду, что мы оторвались от основной группы. Теперь из охотников мы сами превратились в жертву. На нас посыпался град снарядов. Ланге, следуя моему приказу, гнал на полной скорости, но расстояние между нами и «триста третьим» не сокращалось. Удача отвернулась от нас. «Тигр» сильно тряхануло, он завертелся на месте, лишенный левой гусеницы.

— Мы подбиты! — орал Херманн, но я и сам понимал, что мы влипли. «Триста третий» победно въехал на холм, чуть притормозил и тут же скрылся в чаще леса.

— Все из машины! — хрипел я. — Менять траки! Быстро!

Но никто не желал подчиниться вздорному приказу. Менять траки на гусенице в разгар боя под шквальным огнем — неоправданное самоубийство. Тяжелая, сложная процедура, занимающая много времени и требующая серьезных физических затрат.

Я сам выскочил из люка, забрался на корму и вытащил инструмент. Вокруг свистели пули, рядом рвались снаряды, но я не обращал на это никакого внимания. Я ползал у разбитой и сползшей с опорных катков гусеницы, кляня все на свете, и остервенело пытался ее приподнять.

Первым не выдержал Карл Ланге. Он выскочил из своего люка и попытался оттащить меня с линии огня. Я отбивался, материл его последними словами.

Взрыва я не услышал. Просто увидел, как Ланге выпрямился во весь рост и посмотрел на меня с удивлением, будто в первый раз видел. Мне показалось, что Карл простоял целую вечность, как вдруг он дернулся и завалился на меня, заливая кровью из пробитой осколком груди.

Только тогда я понял, что произошло непоправимое. И причиной тому охватившее меня в пылу боя безумие.

Мой механик–водитель ефрейтор Карл Ланге, мой друг — погиб, и ничего уже нельзя изменить. Ничего! Как я мечтал в эти минуты, чтобы время повернулось вспять! Откатилось всего на каких–то пару минут!

— Господи! — ревел я, стоя на коленях перед лежащим телом моего друга. — Господи, почему?!…

Я не помню, сколько простоял на коленях возле тела Ланге. Наши танки успешно продвигались вперед, оттесняя русских, бой шел уже где–то вдали. Карл лежал ничком, а я рыдал возле него, не видя, что «тигр» горит, и Зигель, Шварц и Херманн пытаются сбить пламя из огнетушителей.

Дальнейшее тоже было, словно в тумане. Зигель обожженными трясущимися руками передал каждому по сигарете. Не знаю, что ощущали мои друзья, но я чувствовал себя выпотрошенным и опустошенным до дна. Казалось, что мою душу вынули из меня, оставив только бренную плоть, убив во мне все человеческое.

ГЛАВА 12

Мы пробыли в ремонте несколько дней. Повреждения нашего «тигра» оказались столь серьезными, что рабочие над ним трудились в несколько смен беспрерывно. Помимо разного рода мелких проблем, был сильно поврежден двигатель, его пришлось полностью перебирать. Злосчастный вражеский снаряд не только погубил нашего механика–водителя Карла Ланге, но и едва не угробил машину. Если говорить о танке, как о человеке, то наш «тигр» был фактически при смерти, и ремонтники без отдыха пытались воскресить его к жизни.

Я смотрел на парней из ремонтных мастерских с сочувствием, понимая необходимость на передовой каждого танка. Ребята не отходили от искалеченных стальных машин ни на минуту, спали урывками тут же на месте. Видел, как один ремонтник умудрился соорудить себе лежанку прямо между опорными катками и гусеницей танка T–III. Вокруг стоял грохот инструмента, несмолкаемый звон бил по ушам, а измученный механик спокойно спал, не обращая на весь этот шум никакого внимания.

Карла мы похоронили с теми почестями, на которые был способен в данных обстоятельствах Вермахт. Его и других погибших в том бою солдат предали земле здесь, где уже был глубокий тыл. Похоронная команда подготовила могилы и деревянные кресты, на которых были написаны имена и звания погибших. Дивизионный капеллан читал отходную молитву, а мы стояли, склонив головы, отдавая последнюю дань нашим парням.

Слезы текли у меня по щекам, я был не в силах скрывать их. За два дня я потерял двух близких людей, и в обоих случаях их смерть непосильным грузом ложилась на мои плечи.

Выстрелы прощального салюта громким, раскатистым эхом прокатились по округе, заставив меня вздрогнуть. Каждая пуля, выпущенная в небо, казалось, ранила мое сердце.

Церемония закончилась, а я еще долго стоял, глядя на свежеструганый крест с написанными на нем готическим шрифтом буквами. Издалека доносился грохот канонады, ставший уже неотъемлемой частью окружающей действительности. Подумал вдруг, что теперь мне всегда суждено слышать его, и оттого стало еще горше на душе. Я повернулся и быстро зашагал прочь от могил.

Наш экипаж разместили в одном из домов вместе с гренадерами «Великой Германии». Эти ребята находились в резерве и наслаждались каждой свободной минутой нахождения в тылу. Кто–то играл на аккордеоне или губной гармошке, кто–то резался в карты, а остальные, и таких было большинство, — отсыпались.

Нашему экипажу было не до веселья. Мы потеряли отличного парня и первоклассного механика–водителя, а наш «тигр», словно шрамами, покрытый следами попадания снарядов, был сейчас бесполезной грудой металла. Какое, к черту, веселье?!

Больше всего я боялся, что после произошедшего мой экипаж отвернется от меня, но этого не произошло. Напротив, парни старались растормошить меня, как умели. Сквалыга Зигель задаривал «Шока–колой» и сигаретами, Херманн порывался вести со мной отвлеченные беседы, а Шварц постоянно рассказывал забавные истории о своей бурной юности. Никто не обвинял меня. Напротив, они всячески давали понять, что сорваться в бою легко мог каждый из них. Я был искренне им благодарен.

Если у меня на душе висел тяжкий груз, то ребята достаточно быстро оправились после потери. Мы были на войне и не в первый раз теряли здесь близких людей. Я же чем дальше, тем глубже переживал произошедшее и находился на грани отчаяния. Время тянулось медленно, бездействие утомляло сильнее любой тяжелой работы. Я жаждал скорее оказаться на линии фронта и даже не для того, чтобы мстить за смерти друзей, а в надежде забыться, почувствовать скоротечность времени, где день — мгновение, а ночь — секунда.

И конечно, я жаждал расправы над неуязвимым «триста третьим». Как только я не уничтожал его в своих грезах, как только я не мстил за Отто и Карла! Говорят, что нельзя жить только ненавистью и жаждой мщения, эти чувства выжигают человека изнутри. Человек становится засохшим комком грязи. Но я только тем и подпитывал себя, а что произойдет после, меня не волновало. У меня было незаконченное дело, и только ради него я еще не пустил себе пулю в лоб, хотя такая крамольная мысль приходила на ум.

Наступление продолжалось, хотя и не так успешно, как предполагалось вначале. Борьба шла за каждый метр, мы каждую минуту теряли людей и технику. Все это мы узнавали от раненых, поступавших с линии фронта. У многих прибывших оттуда в глазах читался страх и непонимание. Впрочем, все люди, пережившие тяжелейший психологический шок, выглядели одинаково. Наверное, и мы вернулись с такими же выражениями лиц.

Кормили нас здесь неплохо, мы получали свежие газеты, которые иначе как «сортирными новостями» и не называли, реже письма из дома. Зигелю в письме пришли фотографии подросших детей, и целый день он бегал радостный, светился от счастья и порядком всем поднадоел. Мне тоже передали весточку от жены, я жадно пробежал ее глазами и убрал подальше. Перечитывать и уж тем более отвечать на письмо я пока не собирался. У меня не было на это ни желания, ни сил. Нужно было сначала разобраться в себе, мои душевные раны должны были хоть немного затянуться. Но пока этого не происходило.

Ребята за прошедшие дни успели наладить свой быт, ходили гладко выбритые, подстриженные. Мне было безразлично, как я выгляжу, но добряк Херманн настоял на своем и простирал мой комбинезон, сплошь покрытый грязью и запекшейся кровью. Наше командование было далеко впереди, и тут нас никто не трогал. Каждый понимал, что мы вынесли и в каком состоянии находятся сейчас наши расшатанные нервы. Достаточно одной искры, и человек мог вспыхнуть, сорваться. Никому это не было нужно. Штабная шушера, чистенькие адъютанты и прочий тыловой ливер обходили нас стороной, не без основания опасаясь спровоцировать «психованного ветерана» — так они называли нас за глаза.

При мне был случай, когда унтер–офицер, занимающий непыльную должность адъютанта, был чудесным образом побит ветераном под веселый смех гренадеров. Я не расслышал, что сказал унтер, но, проходя мимо, он случайно споткнулся о спавшего прямо на земле изнуренного долгими боями пехотинца. Одетый в покрытую засохшей грязью форму, гренадер сливался с пейзажем, и не заметить его было проще простого. Адъютант, брезгливо воротя нос, смотрел на встрепенувшегося и ничего не соображавшего спросонья солдата, как на выброшенную вещь. По движениям его скривившихся пухлых губ я понял, что он произносит нечто оскорбительное. Гренадер удивленно выслушал унтера и медленно поднялся.

— Это ты кому все говоришь? — пробасил он. — Это я развалился, как свинья?

Унтер побледнел, как полотно, понимая, что не на того нарвался, сделал скорбное лицо и что–то промямлил.

— А мне твои извинения ни к чему, — сощурил глаза гренадер и толкнул адъютанта в грудь. Чистюля потерял равновесие и шлепнулся на задницу, подняв клубы пыли. Пехотинец уселся на унтера и здоровенными, как лопаты, ладонями принялся выдавать ему шлепки по лицу. Никто не вмешивался. Адъютант трепыхался, пытаясь вырваться, что в конце концов ему удалось. Он вскочил и тут же рванул с места, сопровождаемый громкими насмешками зрителей.

— И эта тыловая слизь будет мне такие вещи говорить?! — возмущался гренадер.

— Ты бы полегче, Франц, — подошел к нему другой пехотинец. — Настучит он на тебя, и в штрафную роту пойдешь.

— Там тоже люди воюют! — отмахнулся Франц. — Мне после прошлого боя уже ничего не страшно. Нас танками в окопах давили! Ты видел когда–нибудь, как твоего лучшего друга на гусеницу наматывает, а ты лежишь рядом и сделать ничего не можешь? Потому что танк в сантиметре от тебя, и вот–вот по тебе так же пройдется. И ты в землю зарываешься, потому что жить вдруг захотелось?! А?!

— Успокойся, — продолжал увещевать его приятель. Он схватил Франца за локоть, пытаясь утихомирить.

— Пусти! — вырвался тот. — Да я впервые за последние двое суток заснул! До этого даже спать не мог!

Минут через пять его все–таки удалось успокоить, и он снова свернулся на земле и уснул. Жизнь гренадера была удручающей. Нас, танкистов, хотя бы защищала броня, и шальная пуля нам не страшна при условии, что ты не высовываешься из люка по самые яйца. Хотя и в нашем положении были свои минусы. Постоянное нахождение в замкнутом пространстве давит на психику. Мы считали за счастье провести ночь снаружи танка. У многих бывали нервные срывы на этой почве. С другой стороны, прямое попадание снаряда превращает танк в братскую могилу. И ты не отползешь и не откатишься, как это может сделать простой пехотинец. Ты сидишь в трясущемся и раскачивающемся из стороны в сторону металлическом гробу, физически ощущая, как снаряды бьются о броню. В лучшем случае ты после боя выскакиваешь из люка и радуешься, что на этот раз пронесло, а в худшем — все, что осталось от тебя, — куски мяса, которые были когда–то преданным фюреру бойцом и защитником Фатерлянда, а теперь прилипают к раскаленной броне и медленно поджариваются, пока твоя душа мечется между раем и адом.

Ко мне подошел улыбающийся Зигель, рядом с ним бежала грязная и чем–то похожая на самого Томаса собака. Такая же худая, немного неуклюжая, она вилась у ног Зигеля и неотрывно обнюхивала оттопыренный карман его брюк.

— Привет! — коротко поздоровался со мной Томас.

— Откуда псина?

— Да вот, прибилась, — Зигель ласково погладил по голове собаку, та изловчилась и лизнула ему руку. — Смотрю — под танком сидит и поскуливает. Давай ее возьмем в экипаж?

— Чтобы гауптман Клог мне голову оторвал?

Псина подошла ко мне, предварительно глянув на Зигеля преданными глазами. Томас разрешающе кивнул, и собака принялась обнюхивать меня.

— Погладь, не укусит, — разрешил Томас.

Я потрепал пса по холке.

— Блохастый?

— Ты ему про своих вшей расскажи, а он тебе про своих блох, может, махнетесь, — ухмыльнулся наводчик. — Я его решил назвать Партизаном.

— Почему вдруг? — изумился я, убирая руку.

— Ну а кто он еще? — хохотнул Зигель. — Русских солдат тут нет, а он бегает, все вокруг вынюхивает, продукты наши таскает. Партизан и есть.

Словно соглашаясь на такое прозвище, пес звонко тявкнул.

— Вот видишь? — обрадовался Зигель и вытащил из кармана галету. — Смотри, фокус покажу.

Пес, завидев еду, сел, задрал голову и принялся энергично подметать землю хвостом. Зигель сделал движение, будто кидает галету, но не бросил ее. Пес дернулся, вхолостую клацнув зубами, потом посмотрел на Томаса недоуменными глазами и громко сглотнул.

— Не мучай животное.

— Сейчас, — сделав театральный жест, Зигель, как заправский иллюзионист, высоко подбросил галету. — Вуаля!

Партизан, до этого ни на миг не сводивший взгляда с руки, прыгнул и на лету поймал еду. Два энергичных движения челюстями, и галета отправилась перевариваться в желудок пса.

— Вот так, — раскланялся невидимой публике Томас, будто и не пес сейчас показал трюк, а он сам. — Давай возьмем, пропадет он тут на пепелище.

— Не мели ерунды, — отрезал я, хотя пес мне действительно понравился.

Было в нем что–то такое, чего мне не хватало. Может, уверенности какой–то, умения радоваться сегодняшнему дню. Вон, дали ему поесть, погладили, и можно дальше жить, а что после — видно будет.

— Ты лучше скажи, не узнал ничего про нового механика–водителя?

— Обещали сегодня прислать, — почесал затылок Зигель. — Говорят, толковый парень.

— Хорошо бы.

— Нашего Ланге никто не заме… — начал Томас, но осекся.

— Ладно, — махнул я рукой, давая понять, что я не девушка и не надо со мной миндальничать. — Это и так понятно.

— Пойду я, — сказал Зигель. — Там грязедавы в картишки дуются, надеюсь отыграть вчерашнее.

— Иди.

Томас повернулся, легонько хлопнул себя по ноге, подзывая пса и зашагал по дороге. Партизан преданно засеменил рядом с ним.

Мы все очень переживали, кто займет место механика–водителя на нашей машине. От механика зависело многое, к тому же экипаж — это организм, и новая часть может не прижиться, произойдет отторжение. Без взаимопонимания экипажу воевать трудно.

Но выбора у нас не было, оставалось только ждать. «Тигр» был почти готов, и вскоре нам предстояло вернуться на фронт. Не знаю, как ребята, но я места себе не находил и ждал этого момента с нетерпением.

Механик–водитель объявился под вечер, и привел его конечно же вездесущий Зигель. Парень лет двадцати, он выглядел весьма забавно — невысокий, плотный, с лицом обиженной старушки, хитрыми глазками и носом картошкой. С виду обыкновенный фермер с копной светлых, выцветших на солнце волос. В руках он бережно держал свой ранец, хотя больше ему подошел бы мешок с мукой или бочонок с пивом.

Звали его Мартин Кох. Я повнимательнее оглядел его — он был в чине ефрейтора, в петлице продета лента Железного креста второго класса, знак за ранение и знак «За танковые сражения». Руки крепкие — крестьянские, привыкшие к постоянному труду.

— На «тигре» давно ездишь? — спросил я его.

— Так точно, герр фельдфебель, — он по–простецки улыбнулся.

— В боях участвовал?

Кох кивнул.

— Тогда обойдемся без церемоний. Добро пожаловать, товарищ, — сказал я, бегло просмотрев документы. Спрашивать его о боевом пути у меня сейчас желания не было, за меня это сделают ребята.

— Помогите механику–водителю освоиться, — обратился я к ним. — Я схожу к нашей машине, посмотрю, что там и как.

В стане ремонтников все напоминало потревоженный улей: шум, лязг, гомон. Они трудились, не останавливаясь. В сумерках ярко видны были ослепляющие вспышки сварки, белые искры летели вверх, напоминая маленькие фейерверки.

Наш танк был почти готов, о чем мне сообщил пожилого вида рабочий с красными от недосыпания глазами.

— Передохните немного, — я угостил его сигаретой.

— Спасибо, — устало ответил он, прикурил и с наслаждением выпустил струю дыма. — Ну и поработали над вашим «тигром» русские. Вам повезло, что у нас нашлись запасные детали. Одной машине из «Лейбштандарта» сорвало прямым попаданием башню. Экипажу — конец, всех пятерых разметало в клочья, — рабочий поморщился, — но движок на удивление оказался цел. Вот вам детали с него и достались.

— Хорошо, — ответил я.

У кормы нашей машины был припаркован пятитонный грузовик «Бюссинг» с установленным на нём краном. Мастера аккуратно придерживали висевший на цепях двигатель, а крановщик подтравливал трос.

— Эй, аккуратнее там, болваны, не уроните! — прикрикнул на мастеров рабочий, и потом извиняющимся тоном сообщил мне: — Парни с ног валятся.

— Понимаю, — согласился я, — сейчас всем тяжело.

— То ли еще будет, — сказал рабочий и понизил голос. — Поговаривают, что англичашки и янки уже высадились в Сицилии.

— Да? — будучи погруженным в свои мысли, я слабо следил за последними событиями. — И что?

— Это ужасно, — нахмурился рабочий. — Германия стянула к Курску все силы, а теперь потребуется затыкать там дыры. А кем? Столько разбитой бронетехники я в своей жизни не видел. Мы валимся с ног, выполняя приказ: «Срочно вернуть все танки на фронт!» Не мне вам говорить, герр фельдфебель, что нам придется еще хуже. Рассказывают, что под Прохоровкой были страшные бои.

— Ладно, не расстраивайся, все будет нормально, — похлопал я его по плечу. — Лучше скажи, когда «тигр» будет готов?

— К утру закончим, — ответил рабочий.

— Спасибо! — я пожал его замасленную руку. — Удачи!

— С нами Господь, — устало произнес рабочий и, сутулясь, направился к танку.

Я побрел к своему экипажу, на ходу размышляя над увиденным и словами ремонтника.

Действительно, в мастерских и около них в очереди на ремонт скопилось множество изувеченных бронемашин. Тут стояли самоходки «Штуг III» и «Мардер», «пантеры», «тигры», множество средних танков, а также грузовики, автомобили и мототехника. Русские упорно не хотели нас пускать вперед, не давали сомкнуть кольцо. Но мы должны были переломить им хребет. Здесь, на Курской дуге, все было поставлено на карту.

Потери, судя по увиденному мной, были огромными. Я с профессиональным интересом оглядывал повреждения бронетехники. Прямых попаданий в лоб, приведших к выходу танка из строя, было крайне мало, и это давало надежду, что наша броня все еще сильнее русских снарядов. В основном «больные» прибывали в ремонтные мастерские с обычными диагнозами: выбитые или заклинившие от попадания болванки опорные катки, раскуроченные двигатели, заклинившие башни, разбитые стволы орудий. По–прежнему много было технических повреждений, вызванных недоработками. Этому были подвержены в основном новые «пантеры».

Еще я отметил множество следов попаданий на каждом танке, включая и мой. Русские до сих пор брали числом и умением, а не калибром.

Удивительно, но иваны почти перестали использовать авиацию. С чем это связано, я не понимал, но это было хорошим знаком. Я поежился, вспомнив, как несколько дней назад русские самолеты утюжили нас на поле.

Я брел, погруженный в свои мысли, как вдруг меня кто–то окликнул.

— Пауль? Пауль Беккерт!

Вздрогнув, я обернулся. Передо мной стоял Руди Винтерманн, вместе с которым мы были на переподготовке, где изучали «тигры».

— Вот так встреча! — обрадовался я.

Руди воевал на «тигре» в 3–й танковой дивизии СС «Тотенкопф». Невысокий, худощавый, с прилизанными волосами, он всегда был пижоном и сейчас не изменил своим привычкам. На нем был надет чистый мундир, на петлице красовался знак гауптшарфюрера СС, начищенные сапоги сверкали. Только лицо выдавало, насколько он устал — щеки ввалились, глаза лихорадочно блестели. По сравнению с ним я выглядел босяком, выброшенным на помойку. Руди попытался меня обнять, но я отстранился.

— Ты какими судьбами тут? — поинтересовался он.

— Подбили нашего «тигра», — вздохнул я.

— Мой тоже в ремонте. Эти свиньи совсем работать разучились, — негодующе проворчал Винтерманн. — Я им сейчас устрою взбучку! Ты знаешь, через что мы прошли?! А?!

— Думаю, Руди, мы все через это прошли, — ответил я.

— Да–да, извини. Нервы расшатались. Пойдем, присядем, потолкуем? Ты ведь не торопишься?

— До завтра свободен, — улыбнулся я. — Пошли.

Мы расположились в небольшом скверике, чудом уцелевшем после боевых действий. Винтерманн, прежде чем присесть, критически осмотрел лавочку и провел по дереву пальцем.

— А ты неплохо выглядишь, — сказал я.

— Да, — оглядел он себя, — пришлось надеть новенькую форму. Все остальное пришло в негодность.

— И где тебя?

— Под Прохоровкой, — ответил он и задумался, уставившись в одну точку.

— Говорят, там были серьезные бои? — поинтересовался я.

— Да уж, — отвлекся от размышлений Винтерманн, — до сих пор поверить не могу в свою удачу, что жив и сижу на лавочке в компании старого приятеля. Выпьешь?

— Не откажусь.

— У меня есть отменный коньяк, — Руди покопался в кармане куртки, извлек и протянул мне узкую, но достаточно вместительную флягу с выгравированной аббревиатурой «СС» на боку. — Отметим встречу!

— Прозит, — я сделал большой глоток и передал флягу ему.

Он отсалютовал мне и тоже приложился к горлышку. Мы закурили.

— Что там произошло? — поинтересовался я.

— Там был полный кошмар! — воскликнул Винтерманн. — Угробили столько техники и народу, а все впустую!

— Как это? — изумился я.

— Ты вообще ничего не знаешь? — удивился Руди.

— Вроде того, — вздохнул я.

— Русские планировали масштабное наступление в районе Прохоровки — у командования были точные данные разведки. Решили опередить их. Ночью подтянули резервы, никто не спал. Мы выступили на рассвете и пересекли эту чертову реку, как ее там? Вспомнил — Плес! Чертовы русские названия… Ты представляешь — грунт раскис совсем, а нам надо свои пятидесятишеститонные махины по берегу наверх поднять! Ну мы и намучились там! Понтоны навели, а все равно не перебраться. «Лейбштандарт» и «Дас Рейх» уже на позициях, в бой ввязались, а мы топчемся на месте. Полдня на переправу убили.

Иваны встретили нас весьма сурово, хотя их предварительно причесали хорошенько огнем. Там было до хера артиллерии, за каждым кустом сидело по русскому. Ну и молотилка же началась!

Винтерманн сделал последнюю затяжку и щелчком направил горящий окурок вдаль, следя за его полетом. Он замолчал.

— И? — поторопил я его.

— Мы целый день в танке тряслись по полям. Дым во все стороны. Ни черта не видно. Ад кромешный. Русские навстречу двинулись. Через какое–то время все перемешалось, где — наши, где — русские? В эфире шум и гвалт, крики истошные, ничего не разобрать. Своих опознать можно было только по силуэтам танков. Я кричу наводчику: «Бей бронебойным!» Мы жахнули по «тридцатьчетверке», а это свои на трофейном танке. Креста–то на нем я и не увидел. Представляешь?!

— Да уж, та еще ситуация, — покачал я головой.

— Что ты… Представь себе — все в огне, ни черта не разобрать. Двое суток непрерывных боев. И продвинулись всего километров на пять–шесть. Я глаз не сомкнул. Танки разлетались в щепки. На моих глазах, представь, T–IV развалился на части от прямого попадания. Все вокруг в кашу. Мы столько народу на гусеницы намотали, и своих, и русских, страшно представить. До сих пор перед глазами жутчайшая картина стоит.

Руди взял флягу и, запрокинув голову, присосался к горлышку. Глотнув спиртного, он долго сидел, вращая глазами, и никак не мог отдышаться.

— А подбили тебя как? — спросил я.

— Банально, — пожал плечами Винтерманн. — Сели на мину, кругом иваны, наша доблестная пехота отстает… Снаряды рвутся, мы отстреливаемся… Наводчику взрывом руку оторвало… Они по двигателю из противотанкового ружья…

Руди запнулся и умолк, изменившись в лице. Он сидел рядом со мной, крепко сжимая флягу, и по его щекам текли слезы. Я таким его еще не видел и не мог поверить, что заносчивый холеный чистоплюй в чине гауптшарфюрера СС подвержен чувствам. Они всегда их тщательно скрывали, считая себя белой костью, людьми высшей расы, этакими рыцарями, сверхчеловеками.

Я всегда недолюбливал парней из СС. Напыщенные индюки, глядящие на всех остальных с высоты своего полета. Лучшее вооружение, новая форма, усиленные пайки — все это доставалось этим баловням судьбы. «Великая Германия» — элитная дивизия, но мы не задирали нос, мы просто воевали. Эсэсовцы смотрели на нас как на мягкотелых слюнтяев, которые не умеют обращаться с низшими расами. Ну что ж, показали эти представители низшей расы трем дивизиям СС.

Несмотря на все это, мне было Винтерманна жаль. Я сам до сих пор был в разладе с собой после последнего боя, а у Руди наверняка еще выстрелы в ушах звучат.

— Все будет нормально, — сказал я и ободряюще похлопал его по плечу. — Ремонтные бригады ночами не спят, обещали, что мой «тигр» завтра уже готов будет. Мы еще повоюем.

— Конечно, всех этих выродков пожжем на хер, — сквозь зубы зло проговорил Руди. — Никого не оставим. Ни баб, ни выблядков их. Эта земля принадлежит нам, а славянским скотам уготовано место в аду. И мы претворим эту насущную задачу в реальность…

— Ладно, — поднялся я.

Пора было уходить, Винтерманн заметно опьянел и начинал нести всякую чушь.

— Мне нужно к экипажу.

— Всех до единого, Пауль! — Руди вскочил, крепко сжал мою руку и, глядя на меня мутноватыми глазами, принялся восклицать, брызгая слюной: — Знал бы ты, скольких я гнид этих раздавил! Скольких пострелял лично! И давить буду! Во славу фюрера! Недавно накрыли мы целую деревню партизан! Всех сожгли на хер! Ты знаешь, Пауль…

— Да–да, — я кое–как высвободился и быстро зашагал прочь.

Винтерманн что–то еще выкрикивал вслед, но у меня не было желания его слушать.

ГЛАВА 13

Экипаж был на месте почти в полном составе. Только Томас Зигель, как всегда, отсутствовал — наверняка до сих пор резался с пехотинцами в карты. Новый механик–водитель Мартин Кох уже освоился и мило беседовал с Хубертом и Вилли.

— Командир, ты вовремя, — обрадовался Херманн. — Ужин готов.

— Вот и славно, — потер я руки. — Тащи котелки.

Ужин был плотным и вкусным. К тому же влившийся в наши ряды Мартин выставил бутылку шнапса и кое–что из домашних харчей. Выяснилось, что ему с последней почтой пришла посылка, набитая заботливой мамашей всякого рода снедью. Мамаша, видимо, полагала, что ее сынка здесь не кормят. Мы ели молча, усердно работая челюстями.

— Оставьте Зигелю, — сказал я, облизывая ложку.

— Обойдется, — проворчал Хуберт. — Будет знать, как шляться неизвестно где.

Словно услышав, что мы о нем говорим, появился Томас в сопровождении своего нового четвероногого друга. Он насвистывал какую–то мелодию и выглядел вполне довольным собой.

— Чего склабишься? — спросил Шварц. — Опять гренадеров в карты раздел?

— Есть немного, — подмигнул Зигель и тут же встревоженно втянул носом воздух. — Нам с Партизаном оставили?

— Садись, — недовольно пробурчал Шварц. — Только на собаку твою блохастую мы не рассчитывали.

— Сейчас, Хуберт, честное слово, ее на тебя натравлю, — нарочито строго сдвинув брови, пригрозил Зигель.

— Откуда у вас такой зверь? — лениво поинтересовался Мартин Кох, угощая всех сигаретами.

— Случайно его нашел, — сквозь набитый рот проговорил Зигель.

Пес тем временем преданно заглядывал ему в глаза и беспокойно крутил хвостом в надежде на ужин.

— Ты прожуй сначала, а то подавишься, — посоветовал я.

Томас сглотнул и продолжил:

— Иду я, значит, от грязедавов, смотрю — под танком сидит это чудище и скулит вовсю. Я его поманил, галеткой угостил, погладил, и он увязался за мной. Идем мы с ним, тут он увидал подбитый T–IV, залез под него и давай опять поскуливать и потявкивать. Еле выгнал его из–под днища танка. А теперь хрен отвяжешься от него, словно прилип…

Мартин Кох, слушавший до этого историю Зигеля рассеянно, вдруг весь напрягся и резко перебил словесные излияния Зигеля:

— Так ты его под танком нашел?

— Ну да, — пожал плечами Томас, давая собаке большой кусок колбасы.

— И этот блохастый снова под танк полез?

— Ага, еле выманил, — ответил Зигель.

— Вот дела! — хлопнул себя по коленкам Мартин и залился смехом. Мы же, ничего не понимая, смотрели на нового механика–водителя, как на идиота. Если его так смешат обыкновенные истории… Нам только истерика в экипаже не хватало.

— Да это же русская противотанковая собака, «собачья мина»! — сквозь смех выдавил из себя Мартин. — Ой, уморил! Пригрел на груди изверга! Ха–ха–ха–ха!

Видя, что мы растеряны и не до конца понимаем ситуацию, он, отсмеявшись, снизошел до объяснений:

— Так, русская это псина, натасканная под танки бросаться! — и снова забился в судорожном смехе. — Этот экземпляр, видимо, от Иванов сбежал. — Мартин протянул руку к собаке и почесал ее за ухом. — Что, псина, не захотел лезть с гранатами под танки и ноги сделал от своих хозяев?! Я пару раз видел таких собак в бою. Один танк прямо при мне был подорван. Собаку сразу заметили, но попасть не смогли. Уж больно шустрая оказалась.

Тут уже до нас до всех дошло, и мы дружно завалились от хохота, а Шварц сквозь слезы постанывал:

— Ну, Зигель! Хо–хо–хо! Врага пригрел на груди!

Херманн ему вторил:

— Это не Партизан, он Диверсант!

Я тоже угорал вместе со всеми. Мне и в голову бы не пришло, что это дворовое, блохастое и довольно милое создание — противотанковая собака. Множество бездомных псов, брошенных при отступлении хозяевами, бродило по разрушенным деревням и селам в поисках пропитания, но наш бравый Зигель подцепил именно натасканную на немецкие танки собаку.

Нас всех инструктировали о возможности применения русскими специально обученных собак и показывали принцип действия укрепленной на них мины. Все было достаточно просто — иваны пса долгое время не кормили, а потом клали пищу под танк, постепенно вырабатывая у животного инстинкт — еда находится только под танком. Через какое–то время на собаку надевали муляж мины для того, чтобы пес привык к дополнительной нагрузке.

Когда животное было готово к операции и исправно выполняло необходимые действия, то ее уже снаряжали боевой миной. Это была тяжелая фугасная противоднищевая мина со штыревым датчиком цели. На собаку надевали брезентовый чехол с двумя карманами, в которые помещали два заряда тротила по шесть килограммов. Сверху конструкции крепилось деревянное седло, на котором размещалось само взрывное устройство. Датчиком являлся подпружиненный деревянный штырь высотой около двадцати — двадцати пяти сантиметров.

Как только на позиции выдвигались танки противника, собаку спускали с поводка, предварительно сняв предохранительную чеку с взрывного устройства. С этого момента штырь удерживался в вертикальном положении только за счет упругости пружины. Мина оказывалась в полном боевом положении. Животное, натасканное на то, что еда находится под танком, устремлялась к нему, штырь задевал за днище, отклонялся назад и заставлял срабатывать взрыватель. Слабо защищенное днище танка повреждалось, взрывом уничтожался экипаж, и детонировали размещенные в машине боеприпасы. Собака, естественно, погибала.

Идея была проста в теории, но оказалась совсем не эффективной на практике. Собаки, по природе своей плохо разбиравшиеся в военной технике, нередко путались на поле боя и иногда кидались под русские бронемашины. Некоторые животные, напуганные грохотом стрельбы и разрывами, норовили вернуться обратно в окопы, подвергая риску подрыва своих дрессировщиков. Но иногда такие «фокусы» проходили. Животное было трудно заметить из–за его маленького роста и большой скорости движения. К тому же бортовой станковый пулемет не был рассчитан на такую низкую цель. Поэтому при первом появлении собак на поле боя они безжалостно уничтожались гренадерами.

Отсмеявшись, мы переводили дух. У меня даже закололо в животе. Зигель сидел весь пунцовый и прятал взгляд.

— Не–ет! Теперь это даже не Диверсант, это — Перебежчик! — прыснул Херманн, вызвав вторую бурю хохота.

— Ну и что? — серьезно сказал Зигель, погладив собаку. — Не захотел пес воевать против Вермахта и перешел к нам.

— А вдруг это шпионская собака? — хохотнул Шварц. — Разведает, что у нас здесь и как, нарисует карту и к русским опять мотанет! Сейчас мы будем пытать ее колбасой, пока не выдаст нам все военные тайны русских!

— Да перестаньте вы уже, — начал злиться Зигель.

— Ты ему скажи, чтобы он вернулся к иванам и остальных собак заставил сдаться, — вытирая слезящиеся от смеха глаза, постепенно успокаивался Шварц. — Пусть выходят всей стаей с поднятыми лапами.

— Ладно, хрен с ней, с этой псиной, — подытожил я и обратился к новому механику–водителю. — Ты–то как у нас оказался? Что с твоей машиной случилось?

Херманн и Шварц, судя по всему, уже знали историю Мартина Коха, а мы с Зигелем приготовились слушать. Наевшийся пес тоже заинтересованно глядел на механика–водителя, лежа у Томаса в ногах.

— В дыму ничего видно не было, мы вперед перли практически напролом. Кто слева, кто справа, я лично понятия не имел. Заехали в воронку — командир решил, что там будет хорошая огневая точка. Подбили русскую машину, а потом нас заметили.

Я вижу, как трассеры летят, и совсем рядом со стеклом мне бьют. Оно хоть и бронированное, но все равно — весь на нервах. Кричу командиру, что, мол, дальше? Ведь могут и болванкой садануть. Он в ответ — выбираемся. Я вперед, — никакого эффекта! Назад — то же самое.

Оказалось, мы в воронке днищем сели на груду каких–то торчащих искореженных железяк — противотанкового ежа или что–то в этом роде. Въехать–то с ходу въехали, даже скорее прыгнули на них, а вот выехать никак. Я передачи дергаю, руль кручу во все стороны. Сам потный, думаю — все, конец, отъездился. Экипаж меня материт, а что я могу сделать?!

Крутился, вертелся на одном месте, как голой жопой на гвозде, а тут и артиллерия по нам бить стала. Видят, что «тигр» в беспомощном состоянии, — конечно, для них удача! А мы время теряем и по воронке елозим.

Как у меня вышло соскочить — ума не приложу. Машина дернулась, и я почувствовал, что двинулись с места. Я пониженную передачу воткнул, думаю, если сейчас и двигатель накроется, то командир меня самолично пристрелит, если только русские первыми не успеют.

Мартин, даже рассказывая эту историю, покрылся потом. С глазами навыкате и перекошенным ртом он очень натурально изображал повороты руля и переключение передач. В общем картинку ярко нам нарисовал.

— Ка–ак рванул, что есть силы, — «тигр» выскочил из воронки, и только я вздохнул с облегчением… Ба–бах! По левой стороне! Бум! Еще раз! Машину опять на месте завертело, я понимаю, что гусеницу сорвало, но сказать боюсь! Газую, а нас закручивает. Командир орет — глуши мотор, а я сдуру снова на газ… Запаниковал я.

— Ну, с кем не бывает, — подбодрил его Зигель.

— Тебе хорошо, — посмотрел на него Кох, — а у меня почти полные штаны. И это несмотря на то, что я давно воюю, и это не первый мой «тигр».

Как бы в подтверждение своих слов, Мартин машинально потрогал прикрепленный на груди знак «За танковые сражения»:

— А тут «тридцатьчетверка» вынырнула. Как ей не воспользоваться ситуацией?! И прямо нам справа в бочину со всей своей дури! Нас чуть не перевернуло. Грохот в танке такой был, что я думал, голова отвалится. Слышу — ребята орут, что выбираться надо, дернул люк и вылетел. Как вылетел, не помню, сознание ко мне пришло, когда я уже на земле очутился и в песок рожей уткнулся. Поднимаю голову — а мой командир на башенке валяется, свесив руки, а на броню из виска кровища хлещет. Я вскочил и к танку.

— Зачем? — спросил я. — Ведь боекомплект мог рвануть.

— Это сейчас я сто раз бы подумал, — ответил Мартин, вытирая рукавом пот со лба, — а тогда думать некогда было. У нашего стрелка–радиста люк заклинило от попаданий русских болванок. Я к нему! С башни наводчик выбрался, и мне на помощь кинулся. Дергали–дергали люк, еле открыли. Схватили радиста за кисти, и наверх. Чуть руки не оторвали. Я наводчику кричу: «Лютер, где Йорген?!» Это заряжающий наш. Тот рукой машет, мол, давай быстрее, потом расскажу. Только мы укрылись в окопах, ка–ак рвануло! И давай громыхать, прямо фейерверк на ярмарке. Только мы трое и спаслись…

Мартин замолчал, а Херманн тут же с понимающим видом поднес ему кружку. Тот быстро сглотнул шнапс, вытер рукавом губы и принялся искать по карманам сигареты. Я протянул ему одну, и он с благодарностью кивнул.

— А заряжающий? — спросил Зигель.

— Снарядом броню пробило, он на своем месте погиб, — вздохнул Мартин. — Эх, мы впятером год как вместе были. И командир у нас был — чистое золото.

— Да–а… — протянул Зигель, остальные промолчали. За последнее время мы выслушали множество подобных историй, каждая трагичнее другой.

— Давайте спать, — я решил прервать этот разговор, он навевал тяжелые мысли, от которых я так рьяно стремился избавиться. — Завтра сложный день. Для тебя, Мартин, особенно.

Где–то вдалеке снова послышалась канонада. Судя по звукам, русские опять устроили массированный обстрел наших позиций.

— Чертовы иваны, — проворчал Мартин, ни к кому собственно не обращаясь. — Иногда мне кажется, что они вообще никогда не спят.

— А я знаю, как разбогатею после войны, — выпалил вдруг Зигель.

— Будешь продавать барахло, которое снова натаскаешь в забашенный ящик? — ухмыльнулся Шварц.

— Бесполезно, Томас, я все равно когда–нибудь повыкидываю твой хлам к чертям, — предупредил я его.

— Можете смеяться, — Зигель сделал вид, что не расслышал моего замечания, хотя лицо его приняло сосредоточенное выражение, — но я сказочно разбогатею, а вам, голодранцам даже пфеннига не займу.

— Не тяни, чего ты опять задумал? — спросил Херманн. — Поделись уж с нами, убогими.

— Ладно, скажу, — расплылся в улыбке Зигель. — Все равно у вас ни у кого нет коммерческой жилки. Я буду продавать граммофонные пластинки.

— Какие? — приподнялся на локте Шварц. — Уж не военные ли марши, которые ты так любишь горлопанить и от которых у меня уже мигрень начинается? А?

— Вы ни черта не понимаете! Я буду продавать звуки войны, — сообщил Томас и надулся важно, словно индюк.

— В смысле? — не понял я.

— Приедете вы после войны домой, нажретесь от пуза, залезете на своих жен или подруг. А потом спать завалитесь сытые и опустошенные, так?

— В общих чертах так, — сказал Херманн.

— И попробуйте уснуть в полнейшей тишине, — победно оглядел нас предприимчивый Зигель. — Да только ни черта у вас не получится! Вы будете ворочаться, пытаясь уснуть под урчание вашего переполненного желудка и храп удовлетворенной жены, но тщетно! Вам чего–то не будет хватать, но, чего, вы и не сообразите. Ха–ха!

— Вот козел, — пробурчал Хуберт.

— И тут на помощь приду я, — постучал себя по груди наш бравый наводчик. — Вы утром с опухшими глазами, постоянно зевая и спотыкаясь на ходу, придете ко мне в маленький магазинчик с таким примерно названием — «Звуки войны Томаса Зигеля». Или что–то в этом роде, я пока еще не придумал. Вы выстроитесь в длиннющую очередь, чтобы купить пластинку для сна. В моем ассортименте будет что угодно! Хотите рев ужасных «Сталинских органов» — выложите три рейхсмарки. Нужна утренняя артподготовка, когда сердце готово выпрыгнуть из груди и земля содрогается, будто начался конец света? Пожалуйста! Легкий стрекот МГ–34 действует на вас как снотворное? Пожалуйста — покупайте!

Мы молчали, пораженные дальновидностью этого пройдохи. И ведь действительно парень прав — мы последние пару лет и ночи не спали без сопутствующих войне звуков, и наверняка первое время страшно будет засыпать в тишине, ибо тишина на войне — всегда предвестник чего–то плохого.

— Ай да Зигель! — вскинул руки Шварц. — Ай да срань ты господня!

— Хватит, — сказал я. Пора было прекращать этот балаган: — Ефрейтор Зигель!

— Я!

— Завтра перед маршем устроим ревизию в ящике на предмет посторонних, не учтенных Уставом вещей. Кстати, это касается всех.

Началось недовольное сопение и кряхтенье, но постепенно все успокоилось, и экипаж погрузился в сон. Я выкурил сигарету, прислушиваясь к грохоту русских орудий и размышляя, удастся ли нам переломить здесь, в районе Курска, упорство иванов, но потом меня тоже сморило. Спал я хорошо и без сновидений, видимо, идея Зигеля была действительно гениальной.

На рассвете, поеживаясь от утренней прохлады, мы отправились забирать нашего «красавца». Настроение у всех, кроме меня, было паршивое. Парней можно понять: после вынужденного отдыха, возможности понежиться на солнышке, не опасаясь схлопотать пулю, сносного сна и хорошей пищи отправляться обратно на Курскую молотилку, на встречу с разъяренными русскими… Кого это обрадует?

Я же чувствовал себя бодрым, отдохнувшим и жаждал действий. Задержки меня только расстраивали. Сначала мы не могли найти нашу машину — оказалось, ее перегнали в другое место, а вместо «тигра» стояла получившая хорошую трепку «пантера». Мы насчитали около сорока попаданий разнокалиберных болванок, но, как сообщили рабочие, причина вывода из строя «пантеры» — обыкновенный пожар в двигателе. Как банально — выстоять перед натиском русских, выдержать удары сорока снарядов и сгореть из–за недоделок на родном заводе.

— Может, это саботаж? — высказал общее мнение Шварц.

— Не думаю, — возразил я. — Помните с «тиграми» так же было поначалу. Просто «пантеру» не успели обкатать, а сразу бросили в эту бойню, рассчитывая на внезапность и страх у врага перед новой техникой. А итог вон какой — машины ломаются, не доехав до передовой, или же в самый ответственный момент выходят из строя, подвергая экипажи опасности. Ладно, нечего на нее глазеть. Пошли искать наш «тигр».

Вскоре пропажа нашлась. Мы с гордостью глядели на нашего покрытого шрамами «зверя».

— Давай, — кивнул я Мартину, и он, зачем–то поплевав на ладони, полез в люк. Мы в ожидании замерли. Танк долго не заводился, и я уже готов был занервничать, когда раздался рев двигателя. Довольное лицо Мартина Коха высунулось из люка:

— Готово! Всех прошу!

Экипаж занял свои места, а я остался снаружи. Мне необходимо было направиться в штаб, доложить о готовности машины и выяснить наше новое место дислокации.

— Заправьте «зверя» и пополните боезапас, — велел я высунувшемуся из люка Зигелю. — Я скоро буду.

Как выяснилось, наша дивизия продвинулась недалеко и уже пару дней топталась на месте, отражая яростные атаки русских. Мне рассказали, что в нашей роте пока потерь не было, гауптман Клог не давал пускать «тигры» в самое пекло, держа их на большой дистанции от линии фронта, используя лишь мощь пушек. Это была приятная новость — значит, все ребята живы. Плохо было другое. Русские вот–вот могли нас выдавить с захваченных большой кровью территорий. Не хватало сил, каждая машина требовалась на фронте, и нам приказано было поспешить. Многие отремонтированные танки после очередного боя снова возвращались обратно в мастерские.

Наверняка русские в своих сводках указывали жуткое число уничтоженных танков, не задумываясь о том, что подбивали те же машины, которые быстро возвращались в строй. Они думали, что тут, на Курской дуге, сосредоточено ужасающее количество бронетехники. Как же они ошибались! Хотя и мы, несомненно, попадались на ту же удочку.

Вскоре мы были готовы к маршу. Мартин Кох освоился с обязанностями механика–водителя очень быстро, благо у него был большой опыт вождения «тигра». Томас Зигель, будущий продавец граммофонных пластинок со звуками войны, получил неприкасаемый запас и завтрак. Хорошенько подкрепившись, мы выдвинулись в путь.

Мы выехали на извилистую пыльную русскую дорогу и, объезжая разбитую технику, устремились к точке нашего назначения. Ох уж эти дороги! Я не уставал удивляться просторам русской земли. Населенные пункты находились на огромном расстоянии друг от друга, к ним извилистыми лентами тянулись разбитые ухабистые колеи, которые только с огромной натяжкой можно было назвать дорогами. Танк тяжело переваливался на буграх и глубоких колеях, и Кох прилагал массу усилий, чтобы не задеть двигающиеся в сторону фронта гренадерские подразделения, запряженные лошадьми телеги и снующих в обе стороны мотоциклистов. Мы объезжали оставленные на обочине поломанные и брошенные машины, преодолевали гигантские лужи, больше походившие на небольшие озерца.

Надо отдать должное Мартину, он оказался неплохим водителем. Кох аккуратно вел пятидесятишеститонную машину, умудряясь держать при этом хорошую скорость. Высунувшись из командирской башенки, я оглядывался по сторонам, поражаясь встречавшимся на пути разрушениям. Многие маленькие деревеньки были сожжены дотла, беспомощно торчали вверх обугленные остовы кирпичных печей. Раскидистые яблони, коих вокруг было посажено множество, стояли, обнажив опаленные огнем голые ветви. Коричневые запеченные яблоки висели на деревьях, готовые вот–вот упасть на землю.

Все вокруг будто вымерло. Необъятные поля, где еще недавно росла пшеница, казались давно заброшенными. Огромные проплешины после пожарищ испещряли их, всюду стояли разбитые танки и другая техника.

Человеку свойственно саморазрушение — это я четко уяснил на Восточном фронте. Жалости тут не было места. Мы уничтожали поля, леса, лишая себя того, что природа готова была нам дать в изобилии. Мы упорно орошали плодородные прежде земли кровью и вытекающим из пробитых баков горючим. Все было подчинено одной только цели — убивать.

Пес, сначала прирученный Томасом Зигелем, а теперь брошенный, долго семенил за нами, иногда пытаясь забежать вперед, рискуя быть задавленным. Вскоре он устал, остановился и, усевшись посреди пыльной дороги, задрал кверху лапу и принялся остервенело выгрызать блох. Мне было жаль пса, но беспокойства на его счет я не испытывал — такой не пропадет. Своими умными и жалостливыми глазами он легко растопит сердце солдата любой армии. И солдат, поддавшись обаянию пса, наверняка достанет из сухарной сумки еду и накормит его. Ведь все мы по сути — псы, и все мы чем–то напоминаем его.

А вот наше будущее рисовалось с трудом. Мы двигались туда, где огонь оплавляет сталь, смертоносные осколки врезаются в тела, гибнет множество людей, и конца этому не видно. Я побывал во многих переделках, всякого повидал, но в такой бойне участвовать мне еще не приходилось. За эти несколько дней было уничтожено столько техники, израсходовано такое количество снарядов и пуль, что уму непостижимо. Я уже не говорю о людях — погибшим не было числа.

Кто мы здесь? Песчинки в безбрежном океане скорби, и только. Старуха с косой собирает богатый урожай, а мы в этой жатве неплохо ей помогаем сами. Если честно, то я уже не верил в нашу победу, я просто хотел отомстить врагам.

Мне не давал покоя русский танк. Его экипаж действовал нагло и отчаянно, ведя машину в самую гущу боя, невзирая на опасности. Русские играли на грани фола, рискуя схлопотать снаряд. Несомненно, командиром «триста третьей» был настоящий ас, знаток своего дела. Но я сомневался, что он сможет безнаказанно действовать долгое время. Наверняка «триста третий» превратился за эти несколько дней ожесточенных боев в груду металлического лома, а экипажем набило желудки вездесущее воронье. И все же я ловил себя на крамольной мысли, что русский ас все еще в строю — так мне самому хотелось расправиться с «триста третьим».

Мы продвигались вперед. Мимо прошла колонна военнопленных, конвоируемая несколькими пехотинцами. Я вглядывался в лица русских и никак не мог взять в толк, как эти грязные оборванные парни так долго держат нас тут, выдавливая с позиций, громя наши «непобедимые» танки, сокращая нашу великую армию? Они стояли насмерть, бились до последнего. Они бросались на наши танки с гранатами и подрывали себя, наплевав на собственные жизни. Даже сейчас я не видел в их лицах страха. Что же это за люди, что же это за народ такой?!

ГЛАВА 14

Когда мы добрались до наших позиций, я доложил о прибытии гауптману Клогу. Он как раз проводил совещание. Командир нашего взвода Дитрих Золлен, как выяснилось, вчера погиб вместе с экипажем, попав под мощный артиллерийский огонь, и его место пока оставалось вакантным. Раскуроченный взрывом танк Золлена стоял в поле, являясь могилой и одновременно памятником герою.

Ситуация складывалась паршивая. Русские остервенело пытались отвоевать захваченные нами участки. Победы, одержанные в ходе кровопролитных боев в районе станции Прохоровка, придали им сил и уверенности.

— Мы теряем людей, у нас убивают высококлассных специалистов! — рычал на подчиненных Клог. — Наши танки топчутся на месте. Почти половина, заметьте, половина бронетехники в ремонте. Завтра мы обязаны совершить мощный бросок вперед и отбросить русских! От каждого, от командира до простого рядового, потребуется полнейшая отдача! Это будет решающий день!

Заметив меня, Клог скривил губы:

— От вас, Беккерт, не ожидал такого. Вы здесь не гончая, чтобы по минным полям скакать за русскими танками! Вы давно гнили бы в штрафной роте, если бы нам не нужен был каждый человек. Молите Господа нашего, что все обошлось, — гауптман выразительно потряс указательным пальцем, — но уж поверьте мне, старому вояке, к вопросу о вашем поведении на поле боя еще вернусь! Каждое повреждение в машине буду осматривать лично! Саботажа и разгильдяйства не допущу! Ясно?! Теперь к делу, господа.

Мы склонились над картой. Бой завтра предстоял тяжелый. Русские умудрились быстро перейти от обороны к наступлению, задействовав резервы, и пытались теперь выровнять линию фронта.

«Великая Германия» должна была сделать рывок. Мощный, молниеносный. Поддержка Люфтваффе и артиллерии гарантировалась командованием. На Северном фасе дела шли еще хуже, и мы должны были не посрамить честь мундира.

Что творилось на наших позициях — сложно описать! Изрытая взрывами земля, в воронках спящие вповалку измученные боями гренадеры. Палатки лазаретов с красными крестами на крышах, из которых слышались истошные крики оперируемых солдат и стоны раненых. Заторы из различной техники и обозов на разбитых дорогах. Крики, ругань — и все это под аккомпанемент русской артиллерии. Множество обезображенных мертвых тел по обочинам. Вот они пейзажи Курской дуги!

Я вернулся к экипажу. Ребята молча, внимательно выслушали информацию о предстоящей операции.

— Горючее? — поинтересовался с крестьянской рачительностью Мартин Кох после того, как я закончил.

— Заправимся до отказа. Грузовики уже в пути.

— Кормежка? — спросил Зигель.

— С этим хуже. По всей линии фронта перебои с полевыми кухнями. Поэтому надо рассчитывать на свои запасы. У нас остались пакетики супа «Магги»?

— Да.

— Надо заварить. А то есть охота. Займись, Томас.

— Эх, жалко самовар пропал, — вздохнул Зигель. Сегодня была его очередь заниматься готовкой, и он, тяжело вздохнув, приступил к выполнению обязанностей повара.

Горячего нам поесть после долгой дороги и правда не помешало бы. Сухие супы «Магги» поставлялись в армейских пайках. Достаточно было налить кипятка в кружку с сухим содержимым, три минуты — и еда готова. Я помню, мы эти пакеты всегда брали с женой, когда ходили в лес на пикник. Быстро, удобно и не надо тащить с собой много провизии. Тогда мы наслаждались ими, но сейчас от них уже тошнило.

Конечно, от хорошего бифштекса или круга кровяной колбасы сейчас никто бы не отказался, но мы давно научились довольствоваться малым. После супа мы собирались выпить можжевелового чая. Изготовлялся он в Нюрнберге и поставлялся в пакетах, каждого из которых хватало на литр воды. Чай заливали холодной водой, кипятили и настаивали около пятнадцати минут. Питье подслащивали кристаллизированным подсластителем. Делался он из нефтепродуктов, но, несмотря на горьковатое металлическое послевкусие, был весьма популярен — настоящий сахар на фронте найти трудно.

После скудной трапезы мы закурили. Шварц и Зигель умчались играть в карты с гренадерами, Мартин добросовестно ковырялся в двигателе, в десятый раз проверяя работу наших механиков, а Вилли Херманн завалился спать под очередные бравурные марши, которые источала наша рация. Гонять радиостанцию в своих интересах запрещалось, к тому же садились батареи, но кто тут выполняет такие приказы? Запрети я Вилли слушать марши, он просто не понял бы меня. Я знал, что Херманн, не задумываясь, отдаст за меня свою жизнь, но исполнение глупого приказа толстозадых командиров?!

Как любил повторять Томас Зигель, примерный семьянин: «Я не прошу многого, дайте мне хорошо пожрать, стройную арийскую блондинку и выспаться. Тогда я буду воевать, и к тому же хорошо!»

В чем–то он был прав. Мы дрались в нечеловеческих условиях, забыв о простейших земных радостях. Мы ели сухой корм, подтирали задницу газетами, которые были напичканы пропагандистской лабудой о победах Третьего рейха на всех фронтах, а слух наш услаждали «победоносные» сводки и бравурные марши, которые Херманн называл лучшим снотворным.

Зигель и Шварц вскоре вернулись. Лица у них были довольные и хитрые. Видно, они успели где–то слегка приложиться к бутылке. В качестве извинений нам троим досталось по банке тушенки, причем советской. Мартин тут же филигранно вскрыл свою банку ножом, сунул в желтовато–коричневую ароматно пахнущую бурду грязную ложку, слизал волокна мяса. Херманн тут же спросил его с серьезным видом:

— Слышал, что русские специально подбрасывают нам отравленную тушенку?

Мартин поднял на него глаза и кивнул:

— Конечно. У них несколько специальных заводов работает, но в ней такой состав, что травятся только баварцы. Так что можешь отдать мне свою порцию.

Баварец Херманн помотал головой, сделав вид, что не заметил иронии, и принялся открывать свою банку.

Мясо после полуфабрикатного «Магги», вызывавшего сильную изжогу, пришлось очень кстати.

Мартин деликатно подождал, пока я доем тушенку, и легонько тронул за плечо:

— Пауль, есть мысль.

— Слушаю, — посмотрел я на него.

— Может, нам тоже нашего «зверя» опоясать?

— Что ты имеешь в виду?

— Ребята у нас на борта танков прикручивали колючую проволоку, чтобы обезопасить машины от пехоты противника. Вот я и подумал, что, может, и нам так сделать?

Мысль Мартина мне понравилась. Никому не нужна заброшенная в люк граната. Мы не раз пресекали попытки врагов забраться на броню, но в пылу боя за этим уследить очень сложно.

— А где взять колючку? — поинтересовался я.

— С заграждений, конечно, полно их тут, — развел руками Зигель. — Опутаем «тигра» в несколько слоев, и все.

— Хорошо, — согласился я. — Идея отличная.

Мартин что–то показал жестами Шварцу, и они исчезли в темноте.

Мы же завалились спать, надеясь, что русские нас сегодня ночью не потревожат. И действительно, было достаточно тихо, пока не вернулись с «добычей» Мартин и Хуберт и не принялись прилаживать колючку к броне. Пришлось им помогать. Провозились мы почти пару часов. Поспать удалось лишь часа четыре, да и то урывками.

Выступали мы рано. Решено было начать движение в пять утра сразу после проведения артподготовки.

Я занял свое место, приладил на шее ларингофон, поправил головные телефоны и теперь ждал сигнала. Сейчас должны были в небе вспыхнуть три красные ракеты — сигнал к атаке. Ладони вспотели, нервы — как нити, мне дико хотелось окунуться в безумие битвы, и было плевать, прилетит пуля в голову или разорвет грудину осколок. Какая разница? «Триста третий» — мой краеугольный камень! Страшно признаться, но я впервые думал о своем экипаже лишь как о винтиках, решающих мои личные проблемы. Части механизма, ничего более. Они — мои друзья, мои товарищи по оружию, даже жена давно дальше от сердца, чем они. Но я словно в бреду твердил себе, как молитву: «Найти! Найти и уничтожить!»

Взвились три ракеты, распустились в голубом небе ядовито–красными бутонами. Едва в наушниках прозвучал приказ о начале наступления, я заорал во всю глотку:

— Вперед!

Мы рванули с места и понеслись навстречу неизвестности.

Смерть меня не пугала. Может, даже притягивала. Не знаю. Поймет меня только тот, кто был в этой Курской молотилке, взирал на весь этот ужас с командирской башенки, терял друзей и понимал, что здесь вершится история.

Ударила русская артиллерия. Земля перед нами была полностью перепахана. В небо взметались огромные столбы земли, опадая комьями на броню. Я видел, как взрывной волной подбросило труп гренадера. Казалось, он на мгновение повис в воздухе, а потом рухнул под гусеницы нашего танка. Жутчайшее зрелище, от которого мурашки пробежали по телу. Осколки, куски железа и части разорванных тел пролетали мимо меня.

Наш «тигр» мчался вперед. Бой обещал быть жестоким. Иваны кинули на нас резервы. Советам необходимо было устоять на этом рубеже, а нам — выдавить их отсюда, заставить бежать без оглядки. Все было поставлено на карту. Даже мы, простые солдаты, уже понимали, что проиграть Курскую битву — проиграть войну.

Снаряды ложились плотной стеной, советская дальнобойная артиллерия била не переставая. Казалось, мы никогда не преодолеем это чертово поле. После артобстрела иваны пустили вперед танки. На таком расстоянии они нам были пока не страшны, но оно стремительно сокращалось.

За десять минут экипаж расстрелял треть боезапаса. Стоило пожалеть нашего заряжающего Хуберта Шварца. У парня наверняка руки покрылись мозолями и кровавыми волдырями. Пока на нашем счету уже было записано две легкие бронемашины.

Постепенно волна наших войск продвигалась вперед. Тяжело, медленно, но мы выдавливали противника. В эфире стоял невероятный гвалт. Десятки надсаженных глоток кричали что–то, отдавали приказы, стонали и ругались. Наша армада надвигалась на укрепленные позиции русских, и «тигры» были в первых рядах.

Русские чертовски быстро учились. Я видел, как танки иванов при поддержке своей пехоты сожгли две «пантеры».

— Карл, вперед! — крикнул я, позабыв совсем, что место Ланге занимает теперь Мартин Кох.

— Я понял, командир, — отозвался новый механик–водитель. Обид не было и быть не могло, Мартин знал уже, как мы любили Карла Ланге.

— «Тридцатьчетверка» на десять! Семьсот метров! — скомандовал я.

— Вижу! — отозвался Зигель.

Шварц загнал очередной бронебойный снаряд в казенник орудия. Мартин остановил машину, и Зигель нажал на спуск. Выстрел! Снаряд врезался в землю рядом с гусеницей русского танка, не причинив тому вреда. Я застонал.

— Черт, выше!

— Вижу, — ответил раздосадованный Томас.

Второй выстрел покончил с машиной противника, попав тому в башню. От сильного удара она отделилась от кормы, боезапас сдетонировал, окончательно сорвав башню. Изуродованный танк охватило бушующее пламя.

— Отлично! — обрадовался я. — Так держать!

— Вижу, без нас тут никто и не воевал нормально, — донесся голос Вилли.

— Мартин, полный ход!

Но в этот момент застыл идущий впереди командирский «тигр» Клога. Танк замер на месте, потом дернулся и больше не двигался. Русские вели по нему интенсивный огонь и могли сжечь. Следовало прикрыть танк. Сквозь пелену дыма я не мог разглядеть причину остановки машины гауптмана. Клога на башне не было, а на мои позывные по рации никто не отзывался.

— Херманн, вызывай командира! Мартин, постарайся зайти так, чтобы закрыть танк.

— Повреждений пока не видно! — раздался в наушниках голос Зигеля.

— Артиллерия на одиннадцать! Восемьсот метров! Бронебойным!

Мы были уже достаточно близко, когда из командирского танка выбрался перемазанный механик–водитель и побежал нам навстречу.

— Что случилось?! — заорал я, но он показывал руками, что не слышит меня.

Только тут я заметил, что из его ушей течет кровь, возможно, парень был контужен. Быстро выбравшись из машины, я жестами спросил его, что с экипажем, особенно с гауптманом Клогом.

Выяснилось, что вражеский снаряд повредил танк сбоку справа, стрелок–радист и заряжающий погибли сразу, наводчик вроде тоже мертв, а гауптман ранен в голову и находится без сознания. Механик оглушен, растерян и в одиночку не может вызволить Клога из танка. Все это механик произносил отрывисто, задыхаясь. Он дрожал от страха.

— Подмогу вызвал?! — крикнул я, но сразу понял, что орать парню бесполезно, да и нельзя на него полагаться — оглушенного и готового обосраться от страха в любую минуту. Я повернулся к высунувшемуся из своего люка Херманну.

— Вызывай санитаров, срочно! Скажи — ранение тяжелое! Я попытаюсь вытащить Клога.

Мы с механиком–водителем командирского «тигра» подбежали к танку и забрались на башню. Могли рвануть снаряды, а потому действовать следовало незамедлительно. Я заглянул внутрь машины: все было в дыму, проводка искрила. Наводчик действительно был мертв, а гауптман оказался жив. Он сидел на своем месте, склонив окровавленную голову на грудь, и тяжело дышал открытым ртом.

Я схватил Клога за ворот, что есть силы потянул тело вверх. Механик, как мог, мне помогал. Вдвоем с ним мы под непрерывным огнем русских вытянули гауптмана из танка и оттащили в ближайшую воронку. Пули свистели вокруг, но я надеялся, что обойдется. Херманн и Зигель тем временем прикрывали нас из пулеметов, отсекая вражескую пехоту. Иваны залегли, но рассчитывать на то, что они долго проваляются, не приходилось. К ним на подмогу шло два «Черчилля». Один из них Зигель остановил прямым попаданием из пушки, а второй благополучно ретировался сам.

Механик быстро перевязал голову Клога. Раненый уже пришел в себя и стонал. Больше нужды во мне здесь не было, следовало вернуться к экипажу.

— Жди рядом с ним, мы сейчас вызовем санитарную машину, — приказал я механику и побежал к своему «тигру».

Надо отдать медицинской службе должное, санитары подоспели быстро. Обычно врач и санитары следовали за наступающими на своем транспорте и по рации принимали сигналы о помощи. Машина оборудовалась собственной рацией для полной мобильности. Потом отвозили раненых в тыл и снова возвращались, чтобы рисковать своими жизнями ради спасения других.

Наши спасители прибыли на полугусеничном бронетранспортере «Кранкенпанцерваген», на лобовой части и бортах которого были намалеваны огромные красные кресты на фоне белого круга. Знаки медицинской службы, нарисованные на транспорте, были слабой надеждой на спасение в бою и не давали никаких преимуществ. На этой войне не было ни чести, ни благородства. Противника, уничтожали, даже будь он под защитой Красного Креста. Мы поступали точно так же, санитарные автомобили и поезда русских сжигались без сожаления. К тому же русские при плохой видимости или в разгаре сражения легко могли красные кресты принять за черные.

Транспорт для вывоза раненых с поля боя обязан был соответствовать определенным требованиям. Он должен был развивать достаточную скорость и при этом иметь хорошую проходимость. Поэтому часто использовался гусеничный или полугусеничный транспорт. Естественно, он был бронированным, чтобы защитить раненых и персонал, ибо часто становился мишенью. Ну и конечно же важно, чтобы внутри него было достаточно места для раненых солдат и офицеров.

На этой войне порой приходилось импровизировать, и для эвакуации раненых использовали все что угодно. Широко применялись мотоциклы с коляской, а также полугусеничные мотоциклы «Кеттенкард», которых, правда, было не очень много. Иногда использовались танки T–III со снятым вооружением. Дабы враг не заметил, что у танка отсутствует пушка, вместо нее устанавливали крашеную деревянную палку в качестве макета. Здесь, на Курской дуге, я даже видел санитарный трофейный Т–34 со снятой башней. В нем было немного места для раненых, зато их защищала мощная броня.

«Кранкенпанцерваген», корпус которого был испещрен множеством вмятин, подрулил к командирскому «тигру». Из него выскочили два дюжих санитара с носилками и врач. Я подбежал к ним и указал место, где оставил Клога с его механиком–водителем. Вместе мы поспешили к воронке.

Врач быстро и деловито осмотрел раненого. Клог тихо стонал, прикрыв глаза. Повязка, в спешке криво наложенная механиком, сползла, кровь заливала лицо.

— Давайте быстро! — скомандовал врач.

Санитары погрузили стонущего гауптмана на носилки и быстро побежали к машине. Рука гауптмана соскользнула с носилок и мерно болталась в такт движениям санитаров.

Механик семенил за ними. В глазах бедолаги читалось столько ужаса и боли, что я невольно пожалел его. Этот парень был новеньким, я его плохо знал и даже не помнил имени, но чувства его понимал прекрасно. Убраться отсюда немедленно было его наиважнейшим желанием. Санитарный автомобиль был для него в данный момент спасательной лодкой и возможностью покинуть этот ад, пусть лишь на время. Он мечтал оказаться подальше от ледяных прикосновений смерти, а тут такой шанс!

Врач пристально посмотрел на механика–водителя. У парня не было серьезных ранений, он был лишь оглушен и вполне годился для продолжения боя. Мы в конце концов могли сунуть ему в руки пистолет–пулемет и отправить к гренадерам, сейчас необходим каждый боец.

Но врач после секундного колебания приглашающим жестом указал парню на машину.

Внутри «Кранкенпанцервагена» было достаточно места для экипажа, состоящего, как правило, из четырех человек: водителя, врача и двух санитаров. Кроме экипажа, там легко размещалось несколько легкораненых солдат и двое тяжелораненых на носилках вдоль борта друг над другом.

На верхних носилках уже лежал гренадер в бессознательном состоянии. Санитары сноровисто затолкали носилки с Клогом и полезли внутрь, пропустив вперед врача и механика. Водитель нажал на газ, машина сорвалась с места. У этих ребят сегодня было много работы, как, впрочем, и всегда во время боевых действий. Переваливаясь через воронки и ухабы, автомобиль направился в сторону тыла. На все было затрачено несколько минут, но для меня они показались вечностью.

Вокруг гремели взрывы, слышался пулеметный стрекот, сухие щелчки карабинов. Мы были так близко от смерти, что в любой момент санитарный автомобиль нам мог и не понадобиться. Я проводил взглядом удаляющийся «Кранкенпанцерваген», пожелав мысленно ребятам удачи и надеясь, что гауптман Клог выкарабкается.

Повернувшись, я побежал к «тигру», когда позади раздался страшный грохот. Понимая, что сейчас увижу, и оттого ужасаясь, я оглянулся.

Скорее всего, в «Кранкенпанцерваген» влетел дальнобойный снаряд, а может, и два сразу. Такое здесь тоже не редкость. От санитарной машины мало что осталось — искореженная, дымящаяся груда металла. Выжить в машине никто не мог.

ГЛАВА 15

Ко мне подбежал Зигель и принялся трясти за плечи:

— Быстрее! Их не вернуть! Иначе мы сами сейчас превратимся в кучу окровавленного тряпья!

Очнувшись от оцепенения, я пулей взлетел на башню.

— Мартин, заводи! Давай!

Наша рота обезглавлена, и пока никто из командиров взводов не взял на себя руководство, я решил действовать по прежнему плану, двигаясь вперед и обстреливая противника. Бой шел жестокий, вокруг снова творилась жуткая неразбериха. Наши и вражеские танки перемешались, повсюду сновали русские пехотинцы и гренадеры Вермахта, сходясь в рукопашную, убивая друг друга. Нам приходилось использовать все свое мастерство, чтобы не попасть в собственных солдат.

Вспомнил вдруг, как ремонтники из мастерской рассказывали, что в начале операции «Цитадель» наши артиллеристы, не разобрав, палили по «пантерам», путая их с русскими «тридцатьчетверками». И виной тому был чертов режим секретности, спешка, с которой ввели в бой «пантеры», и некомпетентность некоторых наших начальников. Танки действительно издали были похожи, а в этом проклятом дыму и с двух метров ничего не разобрать.

Сколько глупых смертей! Люди гибли не от рук врагов, они попадали под обстрел своих. Дерьмовое взаимодействие между подразделениями, где каждый командиришка — напыщенный индюк, мог вообразить себя маленьким царьком. Таких командиров, как Клог, в армии всегда мало. Что с нами происходит?! Что с нами сделала эта ненасытная жажда прибрать к рукам весь мир, эта расовая истерия, эти ребята в черной форме, свирепствующие в захваченных деревнях?! Стройная, годами выкристаллизованная система давно дала сбой. Я уже не понимал, зачем мы здесь?! За что погибаем?! Не знал, кто мне друг — а кто враг?! Руди Винтерманн? Мы вместе на этих бескрайних русских полях хотим совершить перелом в войне, но Руди мне противен как человек, как личность. «Всех сжечь!» Кого сжечь? Сжечь ту русскую бабку, которая ледяной зимой приютила нас, дала кров, устроила на ночлег, спасла от обморожения и смерти? Да, парни из СС сожгут ее походя. А великолепный Бруно Фишер, герой–любовник?! История с Эрикой, женщиной, носившей под сердцем его ребенка, не выходила у меня из головы! Рецепт Бруно прост — сапогом в живот да посильнее. Бей! И это мои товарищи по оружию?! Иваны беспощадны, они рвут зубами, но они на своей земле!

Я благодарен Господу, что мне хотя бы повезло с экипажем: предприимчивый, но очень добрый ефрейтор Томас Зигель, башенный наводчик; заботливый, как родная мать, унтер–офицер Вилли Херманн, стрелок–радист; внешне грубоватый, но в душе мягкий обер–ефрейтор Хуберт Шварц, заряжающий. Они настоящие друзья, и они все еще остаются людьми. Стараются ими оставаться, по крайней мере. Они, как и я, оказались здесь по чьей–то чужой воле. Хотят ли они воевать? Конечно, нет. Им сказали, что они солдаты, и у них есть долг перед родной страной. Отдай долг или умри в лагере. Но что есть моя родная страна?! Моя земля, где жили мои предки, или бесноватый вождь с непомерными амбициями?!

Бой разгорелся с новой силой. Камнем преткновения стал небольшой участок земли. Ничего особенного, если смотреть со стороны, но здесь была весьма удачная позиция, чтобы закрепиться надолго. Если мы возьмем ее, выбить нас будет очень сложно: множество противотанковых рвов и ежей, отлично продуманная система траншей с похожими на паутину ответвлениями в разные стороны.

Чуть правее нас шли «пантеры» тридцать девятого полка. В очередной раз атака русских захлебнулась, и пока мы одерживали верх. Я искренне надеялся, что Господь не видел того, что происходило здесь. Смерть собирала богатый урожай. Мы ехали по трупам, части тел забивались между траками и опорными катками.

Но мне сегодня благоволила Удача! Дух перехватило, когда я вдруг заметил «триста третьего»! Они еще живы, их миновала участь многих танков в эти жаркие дни. Они еще живы, но лишь для того, чтобы я смог уничтожить их!

В очередной раз я подивился мастерству и профессионализму экипажа этой русской машины. «Триста третий» находился чуть в стороне, соблюдая дистанцию, дабы не схлопотать снаряд, но при этом направлял всю свою огневую мощь, стреляя по нашим «трешкам» и «четверкам», которые были ему по зубам. Механик–водитель этого танка мастерски использовал любое прикрытие для защиты, и машина постоянно находилась в движении.

— Мартин, бери правее! — приказал я водителю. — Ориентир — русский танк на два часа!

— Понял! — был ответ.

Сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Я чувствовал, что в этот раз мы не упустим нашу «добычу». Мы не имели на это права. Поквитаться за Отто и Карла, вот чего я хотел сейчас больше всего на свете.

Отто спас меня в сорок втором. Спас, рискуя собственной жизнью, и я был благодарен ему. Мой танк горел. Наша колонна попала в жуткую передрягу на дороге. Это была классическая западня. Русские из засады подбили первую машину, а потом последнюю, не дав нам возможности маневрировать на узкой дороге. Далее они планомерно начали истреблять остальные машины. В этом огненном аду мы спасали свои жизни, выпрыгивали из люков, попадая под пули автоматчиков и снайперов. Кто–то пытался укрыться за бронетехникой, но советская артиллерия лупила по машинам, превращая их в огненные факелы.

Я вывалился из танка ровно за секунду до того, как он взорвался. Остальные ребята поджарились в огне. Творилось нечто невообразимое. Никто не знал, куда бежать и где прятаться. Свинцовый дождь поливал дорогу, людей косило десятками. Стоны, крики — все смешалось в какофонии смертельной музыки.

Я куда–то полз, пытаясь найти укрытие, спастись от града пуль. Мне хотелось лишь одного — выжить в этом безумии. Мертвецы валялись повсюду, я укрывался за их телами и видел, как в них вгрызаются русские пули. Знал, что долго удача мне не будет сопутствовать, рано или поздно свой кусок свинца я тоже получу. Кроме дикого желания выжить, больше ничего мной не владело.

Два попадания я не почувствовал. Не до того мне было. Только когда мое тело онемело и стало тяжело передвигаться, я понял, что в меня попали. Две пули — одна в левую голень, вторая — в район поясницы. Я хотел укрыться под выгоревшей машиной, но тщетно. Ноги меня не слушались. На холме засел русский пулеметчик, и он видел меня. Еще немного, и он бы меня добил.

Вдруг какая–то сила резко рванула меня вверх и отбросила в сторону. Это был Отто Рау. Он подбежал ко мне, схватил под руки и стянул в канаву, прикрывая собой.

Ему повезло, русские угомонились, решив, что дело сделано, колонна уничтожена, а добивать оставшихся солдат они, видимо, не собирались. На Отто не было ни царапины, хотя его легко могли изрешетить.

Как позже выяснилось, его танк шел предпоследним, и у Отто была хорошая возможность скрыться в кустах, пока иваны истребляли нашу технику в начале колонны. Но он, зная, что я впереди, и видя, как подбили мой танк, ринулся на помощь. Нашел меня и спас. Он не думал о себе, он спасал меня и закрыл меня собой.

Он же оказал мне первую медицинскую помощь, перевязал раны. Сделав все возможное и оставив меня в канаве, Отто поспешил помогать другим раненым и занимался этим, пока не подошла подмога. Я, обездвиженный, наблюдал за ним и удивлялся его силе.

Потом я провалился в небытие, сознание оставило меня.

Этот человек дважды меня спас, второй раз ценой собственной жизни… Отто Рау… В прошлое, довоенное, время обычный кондитер, державший в своем городке небольшую лавку… Что сделала с нами эта проклятая война?!

Экипаж «триста третьего» обязан был заплатить за его гибель!

— Мартин! — повторил я. — Держись «тридцатьчетверки», что на два часа. Она не должна уйти!

— Понял, командир.

— Шварц, бронебойный!

Я испытывал небывалое волнение. Очень боялся опять упустить врага, «мою цель». «Триста третий» двигался легко и уверенно, словно перышко по воде. Казалось, в нем нет двадцати пяти тонн веса. Русские, зная слабые места наших машин, стремились подобраться как можно ближе, зайти с тыла или с боков.

— Огонь, — скомандовал я, танк дернулся.

Прижав к глазам бинокль, я надеялся увидеть, как пламя охватывает «триста третий», а экипаж горящими факелами выбирается из танка и валится на землю, скошенный очередями. Но этого не произошло. Мы промахнулись.

— Зигель, твою мать! Стрелять разучился?!

— Они маневрируют, — попытался оправдаться Томас.

Я понимал, что сейчас срываю зло на ребятах, но ничего с собой не мог поделать.

— Догнать танк! — орал я. — Мартин, выжимай все, что сможешь! Если он уйдет — сам тебя пристрелю!

— Командир, — вмешался Херманн, — там действительно опытные ребята… это видно.

— Молчать!

Такой прыти от нашего «тигра» мне видеть еще не доводилось. Мартин Кох оказался отличным механиком–водителем. Но, несмотря на наши усилия, «тридцатьчетверка» улизнула, затерявшись среди других танков.

Впереди было узкое место, справа и слева стояли противотанковые заграждения, и нам пришлось притормозить, пропуская вперед «четверки» и «трешки» с пехотинцами на бортах. Я скрежетал зубами от злости.

— Уйдет! — вопил я, но что толку. Мы упустили момент. Наступление продолжалось, техника и гренадеры рвались вперед, отдаляя меня от «триста третьего».

Когда мы преодолели сужение, «тридцатьчетверки» видно уже не было. На какое–то время про нее пришлось забыть, поскольку на нас обрушился шквал огня. Иваны не жалели снарядов.

Бойня продолжалась. Каждый сражался беспощадно, стараясь уничтожить как можно больше врагов. Наш «тигр» схлестнулся с русским КВ–2, но бой оказался недолгим. Мы двинулись дальше, а KB остался стоять с оторванной башней в черном дыму, объятый пламенем.

Сквозь дым я вдруг вновь углядел знакомый силуэт. У меня было странное чувство, что «триста третий» обязательно появится снова, и теперь я понимал — почему! «Тигр» — самый мощный танк на поле боя, он наносит врагу самый серьезный урон, а потому его пытаются уничтожить во что бы то ни стало. Я искал «триста третьего», не сознавая еще, что он обязательно найдет меня сам. Теперь становилось ясно, почему мы так часто встречались прежде на поле боя. Мой «тигр» — его цель!

— Мартин, бери левее. Ориентир — разбитая «четверка». Видишь?

— Да.

Никто из экипажа не задавал мне вопросов. Если я отдавал приказ, они его выполняли. Левее, так левее — командир знает, что делает.

И снова на пути возникло препятствие! «Пантера» забуксовала на крутом подъеме, прямо передо мной. Ситуация для нее незавидная, танк становился отличной мишенью. «Пантера» походила сейчас на большого грузного жука, упорно карабкающегося вверх. Русские не заставили себя ждать, открыли по ней массированный огонь.

— Вот дурак! — в сердцах выругался я. — Что его туда понесло?!

Рядом с «пантерой» образовалась опасная зона. Вокруг рвались снаряды. Пойди он чуть правее, как планировал я, и не застрял бы тут. Командир высунулся из башенки, оглядываясь вокруг. Это был Бруно Фишер.

Как он умудрился увязнуть, было для меня загадкой. По словам Фишера, у него был отличный экипаж, опытные ребята. Но ответа на этот вопрос получить мне уже не удастся. Снаряд с треском вошел в башню, «пантера» содрогнулась. Удар был такой силы, что машину снесло с подъема, а командира танка, Бруно Фишера, сбросило с башни. Неуклюже кувыркаясь, он пролетел несколько метров и застыл на земле. Неестественно разбросанные руки и ноги, вывернутая шея. Идейный борец за расовую чистоту был мертв. Остальные члены экипажа остались внутри загоревшегося танка. Никто не выжил.

— Объезжай, — сухо сказал я Мартину.

Мы теряли время. Я уже не надеялся во всем этом аду увидеть «триста третьего», но танк неожиданно выскочил справа, выплывая из клубов дыма, словно лодка из утреннего тумана. «Тридцатьчетверка» выглядела чудовищно. Вся во вмятинах, на броне множественные следы попаданий снарядов, левое крыло сорвано. Я в который раз подивился опыту русского командира. Он использовал любую возможность, чтобы ударить в уязвимые места, и скрывался, когда понимал, что находится в зоне обстрела. Этот человек учитывал все факторы — и дымовую завесу, и рельеф местности. Зная, что в лобовой атаке шансов у него никаких, он маневрировал на поле и выжимал из своей машины все, что только возможно.

Сделать мы ничего бы не успели при всем желании. Слишком быстро он вынырнул. Я успел только крикнуть:

— Зигель! Справа!

С такого расстояния 76–миллиметровая пушка была очень опасна. Танк мог пальнуть и покончить с нами с одного выстрела. Но выстрела не произошло. Вероятно, они истощили свой боезапас. И все же на нас обрушился страшный удар — «тридцатьчетверка» на полной скорости пошла на таран. Что это было — жест отчаяния или железная воля командира, я не знал.

«Триста третий» врезался на полном ходу в наш правый борт, разрывая гусеницу, ломая траки и выбивая опорные катки. Он лишил нас возможности передвижения, мы стояли теперь посреди жаркого боя, совершенно беспомощные. «Тигр» тряхнуло так сильно, будто в него ударили разом несколько снарядов. Мне показалось, что на секунду моя душа вылетела из тела.

Как не сдетонировали от удара боеприпасы, непонятно. Все было объято дымом, что–то загорелось. Я ударился зубами об люк, выбив передние, и теперь захлебывался кровью. В ушах звенело, перед глазами все плыло и раскачивалось. Я упал внутрь танка и, задыхаясь от гари, надсадно кричал:

— Зигель! Шварц!

В ответ была тишина.

— Вилли! Мартин!

Я боялся, что другие русские, поняв, что наш танк обездвижен, взорвут его.

«Быстро, — повторял я себе, — надо действовать быстро. Ты сможешь!»

Томас сидел, уткнувшись в оптику, из рассеченного затылка текла кровь, он был мертв. Херманн, Шварц и Кох тоже не откликались.

Я принялся выбираться из танка. Жутко болела голова, металлический привкус во рту вызывал тошноту, но я крепился. Задыхаясь и кашляя, я выполз из люка. Неимоверным усилием воли старался держаться в сознании. Меня все–таки стошнило. На ладонях кровь. Чья это кровь, я не понимал. Зигеля, Шварца или моя собственная? Я ранен?! Но я мог двигаться, руки и ноги слушались. Быстрее из танка! Сейчас он взорвется!

Вылезая из «тигра», я посмотрел в сторону русского танка. Он тоже стоял обездвиженный. Из башни шел густой черный дым, поднимаясь ввысь.

Скатился по броне на землю. Перед глазами все плыло, казалось, кто–то нарочно раскачивает землю, стараясь досадить мне. В спине резкая боль. Ощупал ее, почувствовал на руке что–то теплое и липкое… Кровь…

Мутным взором я оглядел «тридцатьчетверку». Она стояла, уткнувшись носом в борт нашего «тигра». Эта машина принесла мне много горя, из–за нее погибли Отто, Карл, Зигель и, возможно, остальные бойцы моего экипажа.

У гусениц русского танка сидел, прислонившись к опорным каткам, окровавленный парень в темном комбинезоне. В одной руке он сжимал планшет, в другой — револьвер… Командир «триста третьего»… Наконец мы встретились… Он был серьезно ранен, из груди его лилась кровь, но он не обращал внимания, даже не пытался остановить ее. Парень стянул с себя шлем, обнажив копну пшеничных волос. На вид русскому было лет восемнадцать, Мальчишка! Он смотрел на меня, и в его глазах читалась усмешка. Он умирал, но был доволен тем, что сделал.

Я не верил своим глазам! Все это время, движимый местью, я гонялся за ним, словно за неуловимой тенью, и теперь вижу перед собой сопляка! И это он — русский ас?!

Силы покидали меня, сильно мутило, я распластался на земле, не в состоянии подняться. С трудом повернул шею, снова посмотрел на русского. Он все так же сидел, оперевшись спиной на катки «триста третьего», глядя в небо спокойными остекленевшими глазами. Чертовы иваны! В моей голове пронеслась фраза «старого Фрица», прусского короля Фридриха Великого: «Русского солдата мало убить, его надо ещё и повалить».

Этого русского солдата мне повалить не удалось.

Он был мертв, но он победил…

Примечания

1

Panzerschokolade — нем. «танковый шоколад». Шоколадные конфеты с начинкой из первитина — наркотика–психостимулятора, разработанного фармацевтами берлинской фирмы Temmler Werke в 1930–е гг. Считалось, что первитин оказывает менее пагубное влияние на организм, чем кофе. Широко использовался в немецкой армии в годы Второй мировой войны в качестве стимулятора. Адольф Гитлер получал инъекции первитина с 1936 г., а после 1943 г. по нескольку раз в день. Конфеты с начинкой из первитина можно было купить в свободной продаже.

(обратно)

2

Перевод Р. Фёдорова.

(обратно)

3

Перевод М. Парфенова.

(обратно)

4

«Эрика» — одна из наиболее одиозных маршевых песен германской армии периода Второй мировой войны. Написана ок. 1939 г. Автор — Хермс Ниль. Текст песни бесхитростен и наивен (цветочки, любовь, разлука с любимой девушкой). Имя Эрика (Erika) по–немецки означает — вереск, фамилия Blümelein — цветочек.

(обратно)

5

Так в немецкой армии называли пехотинцев.

(обратно)

Оглавление

Юрий Стукалин, Михаил Парфенов. Убей или умри!

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

Юрий Стукалин, Михаил Парфенов. Оскал «Тигра»

  ГЛАВА 1

  ГЛАВА 2

  ГЛАВА 3

  ГЛАВА 4

  ГЛАВА 5

  ГЛАВА 6

  ГЛАВА 7

  ГЛАВА 8

  ГЛАВА 9

  ГЛАВА 10

  ГЛАВА 11

  ГЛАВА 12

  ГЛАВА 13

  ГЛАВА 14

  ГЛАВА 15 X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?