«На войне чудес не бывает»

Владимир РЫБИН. НА ВОЙНЕ ЧУДЕС НЕ БЫВАЕТ

Пулеметы ударили внезапно, когда солдаты, наломав ноги на бездорожье, выбрались наконец на шоссе и не просто поняли, а прямо-таки ногами и боками своими ощутили близкий отдых. Городок, открывшийся впереди, в каких-нибудь полутора километрах, был невелик, и название у него было необнадеживающее — Кляйндорф — «Маленькая деревня», где уж устроиться всей дивизии, — но известно: когда ноги подкашиваются, и пеньку рад. И вот заспешили взводы и роты к черной ленте шоссе, обрадованно затопали по асфальту раскисшими ботинками, сапогами, а кто и валенками, забыв, что выпятились будто мишени на этой шоссейке.

Комбат—один капитан Тимонин — инстинкт, что ли, какой подтолкнул — поднял глаза на темневший в полукилометре от дороги громадный дом с конусом кирки над полукружьями башен и вдруг увидел сразу несколько мельтешащих вспышек. Это его спасло. Падая, он услышал над головой частые хищные посвисты. Усатый пожилой солдат, только что обрадованно топавший по сухой тверди, рухнул рядом с капитаном и все дергался, вскидывал плащ-палатку, словно собирался прикрыться ею от пуль. Сползая в снежную жижу кювета, капитан сообразил, что солдат был убит сразу, а вздрагивал уже мертвый от ударов пуль. Может быть, тех самых, что предназначались ему, комбату.

По всему полю застучали винтовки, зачастили автоматы. И уже «максим» откуда-то подал голос, не солидный, как обычно, а какой-то торопливый, дерганый, словно испуганный. Но что тем, хорошо укрытым пулеметам эта беспорядочная стрельба? Похоже было, что тут и минометы не помогут, а нужны пушки, и не какие-нибудь сорокапятки, а потяжелее.

На шоссе вразброс лежало несколько солдат. Двое раненых пластались по асфальту, выгибались от напряжения, и фельдшерица Катюша была уже рядом, бесстрашно привставая, стаскивала их в кювет.

Тимонин мгновенно окинул глазом местность, оценивая обстановку. По всему выходило, что единственный путь к городку — эта дорога. А дорога нужна полку, а там и дивизии: хочешь не хочешь — надо атаковать.

Роты залегли в кювете, растянувшись неровным пунктиром чуть ли не до самого леса, из которого они только что вышли, чтобы по прямой пересечь поле и поскорей выбраться на дорогу, черно-серой змеей огибающей опушку.

Пулеметы уже не чесали дорогу, и с нашей стороны стрельба поутихла. И те и другие выжидали. Солдаты плотно набились в кювет. Никто не окапывался. Лежали, скорчившись, посматривали в сторону городка, ждали команды. С мутного неба падал мокрый снег, таял на асфальте, на плащ-палатках убитых.

— Матарыкин! — позвал Тимонин

— Лейтенанта Матарыкина к комбату! — понеслось разноголосо в обе стороны.

Через минуту он увидел командира разведвзвода Матарыкина бегущим по кювету. Маленький, он почти не пригибался, но все равно наверняка виден был от кирки. Но по нему немцы почему-то не стреляли.

— Ты докладывал, что впереди никого! — бросил Тимонин, не оборачиваясь.

— Так точно. Сам прошел по этой дороге. Тихо было. Городок пуст, только бабы с пацанами, и то немного…

— А церква?

— Церковь не успели. Но не стреляли ж…

— А ну давай своих в город! — закричал он. — Еще один такой сюрприз, и… сам знаешь.

Тимонин посмотрел вслед разведчикам, где ползком, где перебежками продвигавшимся по кювету, и махнул рукой радисту:

— Командира полка мне.

Не прошло и минуты, как радист протянул ему трубку. Но на связи, Тимонин сразу узнал по скрипучему голосу, был заместитель командира полка майор Авотин.

— Давай сюда быстро, — сказал Авотин, не дослушав доклада.

Решив, что его не поняли, Тимонин снова начал говорить о положении, в котором оказался батальон, но майор опять перебил его:

— Немедленно сюда. Мы тут рядом, в лесу.

— А где сам?..

Предчувствие недоброго сжало сердце. Были они земляками с командиром полка и, может, потому или по какой-то взаимной душевной симпатии тянулись друг к другу.

— Приказ ясен?! — повысил голос майор.

Растерянно оглянувшись, Тимонин поймал вопросительный взгляд своего начальника штаба лейтенанта Соснина и вдруг заторопился. Крикнув Соснину, чтобы оставался за него, он в сопровождении связного побежал по кювету, не замечая, что стылая вода порой захлестывает в голенища.

Снова застучали пулеметы, снова заныли рикошеты в серой мгле, и пришлось сгибаться в три погибели, порой и просто ползти на четвереньках, погружая ничего уж не чувствующие руки в снежную мокрядь.

Штабные машины стояли за леском, заполонив шоссе. И дальше, сколько было видно, угадывались машины, повозки, люди. Образовывалась пробка, какие так любят немецкие летчики. Тимонин машинально глянул на небо. Тучи висели низко, без просвета, сыпал мирный мокрый снежок.

Возле штабных машин была непривычная суматоха: кто-то куда-то бежал, кто-то кого-то звал, громко, в голос. Заместитель командира полка майор Авотин, замполит подполковник Преловский и еще несколько офицеров-штабников стояли почему-то возле санитарной машины и смотрели, как Тимонин, разбрызгивая сапогами снежную жижу, шагал к ним, чтобы доложиться по всей форме. Это была странная пара — невысокий и толстенький, почти круглый Авотин и длинный, сухой, в круглых очках на большом горбатом носу Преловский — в точности Дон Кихот и Санчо Панса. Когда они стояли рядом, смотреть на них без улыбки было невозможно, но сейчас Тимонину было не до смеха, он искал глазами командира полка и не находил его.

— Иди, тебя зовет! — хрипло, с одышкой еще издали крикнул майор, кивнув на санитарную машину.

И тут Тимонин понял и остановился в растерянности, сразу почувствовав холодящие прикосновения мокрой гимнастерки под ватником.

— Что?!

— Идите скорей, — поторопил его незнакомый офицер с узкими погонами медика на щегольской шинели.

Тимонин рывком влетел в раскрытую дверь санитарной машины, увидел на носилках белое лицо и не сразу узнал, что это и есть командир полка.

— Что ты там… топчешься? — услышал слабый голос.

— Я? — растерянно спросил он и шагнул ближе.

— Да не ты, а твой батальон.

— Так ведь пулеметы…

— Эка невидаль…

— Выбьем, товарищ майор, — торопливо заверил он

— Выбивай Видишь, что на дороге творится?..

Командир полка кашлянул тяжело, с надрывом и замолчал. Девушка-санитарка, сидевшая в углу, наклонилась над раненым, сердито заоглядывалась на Тимонина. Но раненый поднял руку, и санитарка отстранилась.

— Если что… тебя буду рекомендовать на зама. Заму по должности положено вместо меня. А ты на его место…

Минуту в машине было тихо. Снаружи переговаривались офицеры, вдали вразнобой стучали выстрелы. Тимонину казалось, что вот сейчас командир полка опомнится и скажет, что пошутил. Разве мало других офицеров?..

— Я знаю, что делаю, — тихо сказал командир полка, словно прочитав его мысли. — Знаю…

Тимонин вдруг ясно увидел перед собой заснеженное поле, огненные всплески пулеметных очередей, убитых солдат на асфальте, весь свой батальон, стынувший в этот миг в мокром кювете, и ему остро, до слез стало жаль своих ребят, которых, как ему в этот миг казалось, он навсегда покинул.

— Ну… что думаешь-то?

— А чего думать? Вот вызволю людей, тогда уж. Церкву брать надо.

— Церкву без тебя возьмут. — Он глянул на Тимонина из-под тяжелых, то и дело опадающих век, добавил насмешливо: — Кстати, это не церква, а замок.

— Восемь пулеметов усек. Автоматов много. Рота, никак не меньше Не пойму только, чего они из автоматов лупят на таком расстоянии?

— С перепугу, — послышался от дверей голос майора Авотина. Когда он вошел, Тимонин даже и не заметил.

— Точно, с перепугу. И вообще огонь какой-то неприцельный. Восемью-то пулеметами да при такой неожиданности можно было полбатальона скосить. В воздух, что ли, палят?

— Может, и в воздух. Не, тот теперь немец, пуганый…

— Авотин! — позвал командир полка. — Если что, бери Тимонина в замы. Он людей жалеет, не в пример некоторым.

— Вы уж…

— Да уж, — перебил его командир полка. — Не утешай, не барышня.

Он был ранен четыре дня назад при случайном воздушном налете. И небо то открылось всего на час. И из этого синего окошка вывалился нежданный «мессер», один единственный, обстрелял, сбросил две небольшие бомбочки. Осколок прошел через мякоть левой руки и застрял где то в груди. Комполка наотрез отказался от медсанбата, посчитав ранение плевым, да, видно, осколок зацепил еще легкое открылся кашель, началось удушье.

— Церкву брать надо, — невпопад повторил Тимонин.

— Надо, — согласился командир полка — Дорога нужна.

— Артиллерию бы. Хоть наши сорокапятки.

Комполка кивнул и закрыл глаза. Санитарка сразу подскочила к нему, натянула шинель до подбородка. Он слабо отодвинул ее рукой, помахал Тимонину, чтобы подошел ближе.

— Ты не юли, знаю я тебя.

Разговор был все о том же, о переходе Тимонина в штаб полка. Который раз поднимался этот вопрос, а все, как считал Тимонин, не вовремя, все в такой момент, когда никак нельзя было бросить батальон. И опять — можно ли?

— Не могу я сейчас, товарищ майор, — взмолился Тимонин. — Люди в кюветах лежат, не подняться. Вот возьмем церкву.

— Ладно, час подожду, бери.

Тимонин вышел из машины, осторожно прикрыв за собой дверь.

— Ну, что будем делать? — спросил Авотин.

— А чего делать? Брать надо церкву. — Тимонин поморщился как от зубной боли. — Пушки бы…

— Отстали пушки. Лошадей поубивало.

— К машинам надо цеплять сорокапятки, вот хоть к штабным.

— Не идут машины по снегу, буксуют.

— Так на руках, впервые, что ли?

И как раз в этот момент из за поворота дороги выскочила первая упряжка, за ней вторая и третья. Были они куцыми — в три четыре лошади. Но по асфальтовой глади неслись лихо, как в кино. Им навстречу кинулись солдаты, чтобы остановить, не дать выехать под огонь.

Пока сорокапятки выкатывали на огневые позиции, пулеметы на стенах замка, в окнах, в амбразурах захлебывались огнем и дали возможность хорошо засечь их. Но с первыми же выстрелами пушек они умолкли. Затаившись в кюветах, батальон наблюдал, как снаряды долбили стены. Были отмечены прямые по падания в окна. Когда пушки умолкли, Тимонин приказан первой роте выдвинуться к замку и покончить с засевшими там гитлеровцами.

Двигавшаяся через поле цепь казалась до ужаса редкой. Солдаты то и дело проваливались в какие то невидимые издали ямины, падали, тяжело вставали и шли, с трудом переставляя ноги. Снова ожили пулеметные точки, сначала одна, потом другая, словно пулеметчиками никто не командовал. Цепь залегла. Опять забухали от лесочка сорокапятки. И пулеметы снова умолкли. Но едва рота поднялась, как сырой холодный воздух вновь наполнится перехлестным треском. И без бинокля Тимонин видел, как оседали в снег раненые, как падали навзничь убитые. Отовсюду стучали винтовки, длинными очередями били по стенам и ручники и станкачи — все, что имелось в батальоне, но толку от этого, похоже, было мало.

Давно воевал Тимонин, с самого сорок первого. Тогда, да и позднее, не раз приходилось так вот идти на пулеметы. Потому что тогда рассчитывать на артиллерийскую, а тем более на какую-либо другую поддержку не приходилось, а приказ надо было выполнять. Но теперь-то не сорок первый?

Он лежал на краю кювета, неотрывно смотрел на черные стены, на конус церквушки и напивался злостью, не зная, что теперь предпринять. Поднять в атаку весь батальон? Но что от него останется после такой атаки?

— Никак связной бежит!

Лейтенант Соснин привстал, вглядываясь в сторону.

— Капитана Тимонина!. В штаб! — донеслось по цепи.

Он даже обрадовался возможности не принимать пока никакого решения, махнул рукой связному, чтобы не отставал, и, почти не пригибаясь, побежал вдоль дороги.

Еще издали увидел санитарной машины нет. Значит, уехала, увезла командира полка. Значит, новое начальство, новый приказ? Может, вообще не надо будет брать этот большой замок? Может, обойти, и делу конец? Разумнее не придумаешь. И совсем поверил в это свое предположение, когда увидел майора Авотина, склонившегося над картой.

— Подойди сюда, — сказал майор, не дав Тимонину даже доложиться о прибытии. — Гляди, — указал он на карту.

Карта была немецкая, такими нередко пользовались и прежде, на здесь, на чужой территории, они были просто незаменимы все нанесено с завидной дотошностью. Чужие буквы складывались в знакомые названия, встречавшиеся на дорожных указателях. Вот и Kleindorf — квадратики домов, вот и черный крестик замка в километре от городка. Вот она и дорога с нарисованной на ней красной стрелой, указывающей движение полка.

— Дивизия пошла другой дорогой Комдив приказал оставить тут один батальон.

— А полк? — спросил Тимонин.

— Полк не может задерживаться ни на час. Остаешься ты. Блокируешь этот узел обороны. И кончай с ним побыстрей, догоняй полк.

Вот этого Тимонин никак не ожидал.

— Какая остается поддержка? — спросил он.

— Какая поддержка! Комдив и роты не оставлял, а я выпросил батальон. Считай, повезло тебе, отдохнешь в городке, а там со свежими силами догонишь.

— Мы же с сорокапятками не можем взять их.

— Разговорчивый ты, Тимонин. Придется хорошенько подумать о предложении командира полка.

— Да разве в этом дело.

— И в этом тоже. Пошевели мозгами, считай, что я даю тебе возможность самостоятельно развернуться.

— От батальона сами знаете что осталось.

— Гляди сюда, — перебил его майор и ткнул пальцем в черный крестик замка на карте, в сдвинутые плотно коричневые горизонтали возле него. — Тут поле, а по ту сторону — речка, скрытые подходы. Ясно?.

Все было правильно. Конечно, хорошо бы раздраконить этот дом бомбовыми ударами или тяжелой артиллерией Хорошо бы атаковать, прикрывшись броней танков. Но авиация сидит, привязанная непогодой к аэродромам, но артиллерия и танки догоняют отступающего противника, и никто не будет возвращать их из-за какой-то группы фанатиков. Был бы он на месте майора, тоже бы удивлялся щедрости командира дивизии, оставившего тут целый батальон. Все правильно. Только Тимонину от этого было не легче. Он понимал: непросто будет разгрызть этот орешек, ох, непросто.

Городок с этого краю казался совершенно пустым Аккуратные домики выглядели игрушечными, словно кто-то сложил их из кубиков, огородил миниатюрные дворики, натыкал под окна березок да елочек. Перед каждым домом — калиточка в невысокой, по пояс, оградке, от каждой калиточки ведет к крыльцу дорожка, чистая даже сейчас, в снежную непогодь. Словно жители, все до единого, почистили, прибрали свои дворики, прежде чем бежать отсюда.

«Вот ведь, — зло думал Тимонин, оглядывая домики, выбирая, в каком разместить штаб батальона. — Наши деревни, отступая, жгли, а на свои рука не поднимается?!» Он толкнул ногой ближайшую калитку, открывшуюся легко, без звука, пошел к дому. В узком оконце над двустворчатой дверью увидел кружевную занавеску и почему-то еще больше разозлился. Уже не жалеючи пнул дверь, но и она раскрылась словно бы сама собой — входи, располагайся; И в доме тоже все было чисто прибрано. Белая кафельная печь пестрела синим замысловатым рисунком, одинаковым на каждой плитке. На окнах длиннющие гардины. У стены большой застекленный шкаф, полный посуды.

Шустрый ординарец, сержант Поспелов, затопал мокрыми валенками по чистому полу.

— Здесь ночуем, товарищ капитан?

Только что сам намеревавшийся устроиться поудобнее, Тимонин вдруг подумал, что этот уют после полевой неустроенности может расслабить солдат. Было бы время, дал бы он славянам отоспаться на перинах. Но где оно, время? Эта возможность самостоятельно развернуться, о которой говорил майор, была лишь кажущейся. Надо было сейчас же организовать разведку, разузнать, что там за силы, в замке? И надо было выставить посты на дороге, а то, не дай бог, кто-нибудь выскочит под огонь. И требовалось немедленно блокировать немцев со всех сторон, чтобы никто не ушел. И бой надо было готовить немедленно. Когда уж на перинах валяться?!

— Нет, не здесь, — сухо сказал Тимонин.

— Жаль, домик-то богатенький. Хотя они все тут богатенькие. Мягко спят, зар-разы! Содрать бы занавески-то на портянки, а?. Сколько портянок бы вышло. Или из автомата по этим шкафам. Чтоб не блестело…

— Ну-ну, — сердито сказал Тимонин и вышел, хлопнув дверью. В нем самом кипела эта злость на прилизанность немецкого быта.

Штаб батальона расположился в каменном сарае на окраине городка, откуда был виден замок. Сержант Поспелов приволок пару перин, бросил их в углу, растопил чугунную печь, и скоро в сарае стало невпродых жарко. Ротные, которых Тимонин собрал, чтобы поставить задачу каждому, разомлели в тепле, порасстегивались, заклевали носами.

— Может, не топить? — спросил Поспелов, каким-то своим чутьем уловив недовольство начальства.

— Топить, — сказал Тимонин, сам борясь с желанием расслабиться и поспать хоть немного. — Пускай каждый старшина устроит такую сушилку. Сушилку, не более того. — Последнее относилось к ротным, и они закивали понятливо, принялись застегиваться.

Когда командиры рот разошлись по своим подразделениям, Тимонин вышел во двор, остановился у забора. Снегопад прекратился, и небо светлело местами чуть не до голубизны. С севера задувало. Ветер был сухой, обещавший мороз.

Повернувшись, чтобы идти назад, он вдруг застыл от глухого вскрика:

— Хенде хох!

Привычным рывком перекинул из-за спины автомат, огляделся. Вокруг никого не было.

— Хенде хох! — снова услышал он. — Хайль Гитлер! — И леденящий душу сумасшедший хохот.

Теперь он разглядел сидевшего у крыльца человека — не человека, а какого-то карлика.

Держа палец на спусковом крючке, Тнмонин пошел к этому странному человеку и еще издали увидел, что это инвалид. Он сидел на низкой колясочке. Ног у него не было.

— Вот зар-раза! — выругался на спиной сержант Поспелов. Как он подошел, Тимонин даже и не слышал. — Ноги оторвало, так теперь руками размахивает.

— Вроде… и руки тоже, — выговорил Тимонин, отходя от напряжения, сжавшего его, как пружину, при этом вскрике.

Рука у инвалида была только одна, левая, да и та лишь с тремя пальцами, которыми он судорожно цеплялся за колесо. Вместо правой висела култышка по локоть. Редкие волосы на непокрытой голове слиплись.

— Хайль Гитлер! — снова выкрикнул инвалид, выкинув вперед обрубок правой руки. И вдруг забулькал, как маленький, давясь желтой пеной.

— Там кто-то есть! — быстро сказал Поспелов, указывая автоматом на колыхнувшуюся занавеску.

Через минуту он выволок из двери невысокую женщину. Женщина цеплялась за косяки и что-то кричала. Тимонин разобрал только одно слово «besser» — «лучше», — почему-то помнившееся ему со школы.

— Ты знаешь, что она кричит? — спросил лейтенант Соснин, наклонившись сзади к Тимонину. — Зачем, говорит, вам старая фрау, в городке молодые есть.

— Чего болтаешь?! — отмахнулся он.

— Это не я, это она болтает.

— Погоди-ка. — Тимонин сразу забыл об инвалиде. Надо опросить жителей, кого найдем. Может, кто-то скажет о замке.

— Переводчика нет, — напомнил Соснин.

— Ты же учил немецкий?

— Самостоятельно.

— Теперь практикуйся. Объясни сначала этой бабе, что мы не звери какие-нибудь. И пускай заберет своего… крикуна. Можешь объяснить?

С трудом подбирая слова, Соснин заговорил с женщиной, и по тому, как исчезал страх в ее глазах, как проступало в них осмысленное, Тимонин понял: доходит.

— Хайль Гитлер! — опять выкрикнул инвалид.

Страх снова метнулся в глазах женщины, но тут же погас. Она взяла инвалида за плечи, подтолкнула к крыльцу, неожиданно легко подняла его и, ни слова не говоря, внесла в дом.

— Хайль Гитлер! — послышалось из-за закрытой двери, и какой-то пустой хохот, от которого мурашки побежали по спине.

— Не знаешь, то ли злорадствовать, то ли жалеть, — сказал Соснин.

— Прожалеешь! — сам не понимая почему, со злостью отозвался Тимонин. И хотел еще добавить что-нибудь этакое.

— Товарищ капитан! — позвали его от штабного сарая. — Вызывают!..

Он с трудом узнал голос подполковника Преловского, удивился, почему именно он на связи, и потому совсем уж коротко доложил, что пока изучает обстановку и готовится.

— Долго собираетесь готовиться? — спросил Преловский.

— Вы же знаете, какие потери понес батальон в последнее время! — кричал Тимонин. Слышимость была плохая. — И опять без поддержки на пулеметы?! Замполита и того нет, — не упустил он случая напомнить обещание Преловского прислать кого-нибудь вместо выбывшего по ранению заместителя командира батальона по политчасти старшего лейтенанта Ковригина. Замполиты в ротах были надежные, каждого можно было ста- вить на батальон. Но не ему решать такие вопросы, и тут без согласия Преловского никак не обойтись.

— Будет замполит. И поддержка тоже будет.

— Какая? — сразу насторожился он. Замахал рукой, чтобы помолчали вокруг, не мешали слушать.

— Из армии направляется… подразделение майора Дмитренкова. Встретьте там как положено…

Гнетущее настроение, висевшее на нем целый день, вмиг исчезло. Поддержка аж из армии, подразделение под началом майора! Это не взводишко какой-нибудь. Может, «катюши»?

— Кто такой майор Дмитренков? — спросил Соснина.

Тот пожал плечами.

— Слышал, а где — не припомню. Что-то нерядовое.

— Вот и я думаю… Ну да ладно, дареному коню, как говорится… Дадут завалящую батарею или хоть один танк — и на том спасибо.

Он распорядился усилить посты на дорогах, чтобы подкрепление не выскочило под огонь или, не дай бог, не проехало мимо, приказал Соснину лично облазить дома, расспросить о замке всех, кто будет отвечать на вопросы, а сам отправился на НП, оборудованный сержантом Поспеловым в одном из окраинных домов.

Дом этот был необычный — с башней непонятного назначения. Крутая деревянная лестница вела наверх, где на высоте третьего этажа была застекленная с трех сторон комната, уставленная горшками с цветами, — нечто вроде зимнего сада. Связисты, устанавливая телефон, столкнули несколько горшков, и теперь под ногами хрустели черепки.

— Смети черепки-то, — недовольно сказал Тимонин. — А цветы поставь на место. Не дураки ж там, тоже небось смотрят за нами.

До замка было около километра, ну да пулемет достанет.

Стараясь не шевелить большие мягкие листья, он внимательно оглядывал местность. Отсюда хорошо просматривалось поле, замок, все подходы к нему. С той стороны, где была речка, близко к замку подступали редкие заросли кустарника на пологам склоне. От них до замка было не больше трехсот метров. Триста метров можно преодолеть броском даже и под сильным огнем. А потом начнется другой бой — гранатный, штыковой, — там можно будет драться на равных. В победном исходе боя на равных Тимонин не сомневался. Надо только решить вопрос: как преодолевать стену? Взорвать ее было нечем. Оставалось надеяться, что разведчики, в эту минуту изучающие замок со всех сторон, найдут какой-нибудь не заложенный кирпичом ход. Должен быть такой ход, обязательно должен.

Был и еще один способ преодолеть стену — с помощью лестниц и веревок с крючьями-кошками на концах. Как в древности. Вспомнился какой-то фильм, где солдаты в дыму и огне лезли по лестницам, размахивая саблями. Смешно, конечно, несовременно. Ну да на войне все способы хороши, даже и несовременные.

Пискнул телефон. Соснин доложил, что жителей в городке, похоже, немало: в первых же четырех домах, в подвалах, нашел семерых, женщин и девчонок, только женщин и девчонок, ни мужчин, ни мальчишек ни одного. Ну, мужчин, понятно, Гитлер в армию позабирал, а куда мальчишки, подростки подевались?

— Запуганы, страшно смотреть, трясутся, твердят «найн», и все тут.

— А ты расспроси как следует, других найди…

Он еще не положил трубку, как увидел что-то темное, катящееся вдоль дороги от лесочка. Вскинул бинокль и сразу поймал много раз виденную на пленных ненавистную кепчонку и шинель без петлиц, типичную немецкую шинель. Сжался весь, как всегда, при виде немцев, но тут же разглядел и наших — кого-то в щегольском белом полушубке и еще солдата в ватнике — своего.

— Кажись, пленного взяли, — сказал Соснину. — Встреть там, я сейчас буду.

Он еще понаблюдал — пленный со стороны чем мог быть полезен? — и не спеша спустился вниз. Но когда увидел немца, насторожился: вел тот себя как-то странно, будто и не в плену был, прохаживался один возле сарая, покуривал. Тимонин остановился в десяти шагах от него.

— Здрав-ствуй-те! — увидев Тимонина, сказал немец.

И тут в дверях сарая появился лейтенант Соснин, а следом за ним тот самый человек в белом полушубке, которого он видел в бинокль… Знаков различия на полушубке не было, и Тимонин не знал, что делать, — докладывать или дождаться, когда доложат ему.

— Вот, пополнение прибыло, — почему-то ехидно сказал Соснин.

Человек в полушубке игриво, как могут только ни от кого не зависящие тыловики, махнул рукой возле шапки-ушанки и громко, почти радостно доложил:

— Командир ПВЗУ старший лейтенант Карманов прибыл в ваше расположение.

Тимонин так нетерпеливо ждал тех, кто должен был прибыть ему в помощь, в его распоряжение, что не уловил разницы в словах и тем более не обратил внимания на незнакомое ему словосочетание ПВЗУ.

— Какая техника? — машинально спросил он.

— Хорошая техника. Там, за леском, стоит.

— А мне говорили о майоре Дмитренкове.

— Майор Дмитренков — командир нашего отделения.

— Какого отделения?

— Седьмого, товарищ капитан. Седьмого отделения политотдела армии.

— И это все? — изумился Тимонин

— Никак нет. Со мной Курт Штробель, представитель НКСГ, Национального комитета «Свободная Германия». Он бывший лейтенант вермахта.

Вот, значит, почему занимался этим замполит полка, вот какое «пополнение» выпросил он в армии?! ПВЗУ — передвижную звуковещательную установку. Не будет ни танков, ни пушек, а будут эти говоруны вести душеспасительные беседы с противником. Как глухому анекдоты! То, что фашисты туги на ухо, Тимонин усвоил давно и крепко — они слышат, лишь когда рвутся бомбы и стреляют пушки… А эти поговорят и уедут, только разворошив улей. Чудес на фронте не бывает. Не на кого рассчитывать пехоте, кроме как на саму себя. О победных маршах только в песнях поется, а в жизни к победе приходится ползти на брюхе.

— Штробелей тут только и не хватает! — зло сказал он и повернулся, чтобы снова идти на свой НП. Но вдруг сообразил, что эти говоруны не чета Соснину в немецком-то. Опять же живой немец. Вот кто поможет вытянуть из местных жителей все об этом проклятом замке, а может, и о его гарнизоне. С паршивой овцы, как говорится, хоть шерсти клок…

Старший лейтенант Карманов много поползал по передовой с громкоговорителями и хорошо знал, что делать. Лежали у него в кармане листовки с разными эмоциональными призывами: бери, используй вместо текста агитпередачи. Случалось, что так и поступал, и ночью, когда тихо и далеко слышно, давал какую-нибудь печальную песенку, чтобы растрогать, а потом: «Achtung! Achtung! Сдавайтесь в плен. Это единственное, что может вас спасти Покажите путем выброса белого флага, что вы собираетесь прекратить боевые действия. Не дожидайтесь начала наступления. Не подчиняйтесь офицерам, которые принуждают вас драться до конца. Разоружайте лиц, пытающихся воспрепятствовать вашим действиям!..» Конечно, немецкие солдаты сразу не бежали сдаваться Но многие задумывались, это точно. Впрочем, бывало, сдавались и сразу. Даже целыми гарнизонами. Особенно в последнее время. В последнее время «пленоспособность» немцев что ни день, то выше. Это они, спецпропагандисты, хорошо знали.

Но это плохо знали в частях. Вот и комбат смотрит на него недоверчиво, как на театрального гастролера. Рассказать бы ему, как немецкие солдаты десятками и сотнями сдаются в плен, предъявляя как пропуска агитационные листовки. Десятками и сотнями! Если бы подсчитать, сколько пуль не выстрелено в наших солдат, сколько жизней спасено!.. Впрочем, возможно, он и расскажет все это недоверчивому капитану. Если будет время.

Карманов посмотрел на небо, темнеющее, вечернее, увидел блеснувшую звезду и заторопился. Надо было, пока совсем не стемнело, приготовить аппаратуру, осмотреться на местности и решить, откуда вести передачу. А для этого требовалось еще добраться до машины, стоявшей по ту сторону поля, в лесу…

— Послушай, старшой, — прервал его раздумья капитан Тимонин. — Говорильня — дело твое. Но помоги ты нам за-ради бога. С языком-то у нас, сам знаешь, только «хальт!» да «хенде хох!». Тут немки есть, по подвалам прячутся, расспроси ты их об этом проклятом доме или замке, чтоб его… Какие там входы-выходы? Может, и о фрицах что скажут?

Карманов задумался. Не очень любил он, когда намеченному плану работы мешало непредвиденное, но отказать в такой малости не мог.

— Мы вот что сделаем. — И повернулся, позвал немца. — Я проведу агитпередачу, как намечено, а товарищ Штробель побеседует с немцами… Да вы не беспокойтесь, Курт — человек проверенный, — добавил он, заметив, что капитан недоверчиво скосился на немца. — По-русски он понимает, так что договоритесь.

— А, пускай, — махнул рукой Тимонин. И подумал: «При-ставлю-ка я к этому немцу лейтенанта Матарыкина. На всякий случай». — Только ты, старшой, поторопись с говорильней-то. Нам ведь ждать некогда, разберемся — штурмовать будем.

Старший лейтенант ничего не сказал, словно бы даже и не слышал его слов, повернулся к немцу, о чем-то поговорил с ним.

— Ну вот, задача ясна… Э, нет, — сказал он, догадавшись, что комбат собирается кого-то послать вслед за Куртом. — Не надо, товарищ капитан. Он лучше сам.

Немец пошел один по брусчатому тротуару, спокойно пошел, словно был дома. Оставшиеся молча провожали его глазами, одни с недоверием, другие с любопытством, пока он не скрылся за углом. Темнело, в пустынных улицах висела серая муть.

— Не передоверимся? — спросил Тимонин.

Карманов вздохнул.

— Если бы вы знали, скольких мы пленных отпускаем?!

— Это еще зачем?

— А они возвращаются и приводят других. Иногда целыми подразделениями…

— В плену они, конечно, сразу перевоспитываются, — ехидно перебил Тимонин.

— Кто сразу, а кто погодя, но перевоспитываются. Даже такие, как фельдмаршал Паулюс. — Он порылся в планшетке, достал листовку. — Вот, совсем недавно написано, четыре месяца назад: «Мой долг по отношению к родине и лежащая на мне, как на фельдмаршале, особая ответственность обязывают меня заявить своим товарищам и всему нашему народу, что из нашего положения, кажущегося безвыходным, теперь остался только один выход — разрыв с Гитлером и окончание войны…»

— Остался один выход, — с прежним ехидством сказал Тимонин. — Приперли к стенке, вот и запел. Где он раньше был, в сорок втором?

— Вы правы, главную роль в этом перевоспитании играют наши победы. Но и слово тоже оружие, особенно теперь, на заключительном этапе войны… Ну, мне пора к машине, товарищ капитан.

Шлепая по кювету следом за двумя солдатами, которых комбат выделил ему в помощь, Карманов обдумывал предстоящую передачу. Этот разговор подсказал ему тему, и теперь он почти точно знал, что говорить. Продумать только первые фразы, а там и читать ничего не надо будет — на память знал одну весьма убедительную листовку. Сочинять особый текст было некогда.

Снежная гуща под ногами, черная, перемешанная с грязью, застывала, льдинки царапали голенища. Карманов морщился, жалея свои хромовые сапоги, но на дорогу вылезать не решался: замок громоздился над полем тупыми башнями и острыми шпилями и теперь, в сумерках, казался совсем близким. Лишь возле самого леса, в какой-нибудь сотне метров от него, Карманов не выдержал, вылез на дорогу, ровнехонькую, как танцплощадка, высушенную морозцем. Постоял на краю в готовности снова спрыгнуть в кювет. И два сопровождавших его солдата тоже вылезли, медленно, настороженно выпрямились. Тишина была какая-то звонкая, то ли льдинки потрескивали по всему полю, то ли под слабым ветром позванивали замерзшие ветки в близком лесу.

Они пошли, все убыстряя шаг, потом побежали. Пулемет застучал, когда все трое были уже за деревьями. Пули прошли высоко, не было слышно, чтобы хоть одна ударила в ствол или в ветку. Так можно стрелять либо спросонья, либо в стельку пьяным. «Ерунда!» — одернул себя Карманов. Не потому одернул, что такой уж невероятной была мысль, просто в этом случае намеченная им звукопередача частично теряла смысл.

Но возникшее ощущение, что тут что-то не так, не проходило. И когда уже в темноте они тащили через поле громоздкие громкоговорители, ложась после каждой пробежки, смутным раздражением все жило в нем это чувство напраслины. Нападавший за день тонкий слой мокрого снега смерзся, и наст кряхтел и вздыхал при каждом шаге.

Над замком вспорхнула белая ракета. Обледенелое поле заискрилось. Едва она погасла, как взлетела другая, красная. Затем — зеленая, желтая, снова красная. И непонятно было, какой смысл в этом фейерверке.

А пулеметы все не стреляли. Каждый раз, когда гасла очередная ракета, солдаты вскакивали и бежали в темноте сколько могли, стараясь подтащить громкоговорители как можно ближе. Потом солдаты отбежали в сторону, оставив старшего лейтенанта одного, спрятавшегося в неглубокой выбоине, где нельзя было даже встать на колени, чтобы не обнаружить себя.

Подключив микрофон, Карманов спрятал его за пазуху и стал ждать, когда немцы прекратят бросать ракеты. Он лежал на спине и глядел в небо. Низко висели звезды, одни дрожали в вышине, словно вот-вот готовы были сорваться, другие светили ровно и сильно. Великая тишь ощутимо заполняла пространство, не было слышно даже отдаленного грохота орудий, видно, фронт ушел далеко. На востоке светлело небо. Но это не было заревом пожара. Всходила луна.

— Achtung! Achtung! — потеряв терпение, сказал Карманов в микрофон и замер прислушиваясь.

Ракеты, словно испугавшись, сразу погасли.

Он приподнялся, сел поудобнее и поднес микрофон к губам.

— Achtung! Achtung! Deutsche Soldaten!

Неторопливо и спокойно он говорил о том, что русские армии ушли далеко вперед и сопротивление окруженных бессмысленно, говорил уверенно, заученно, как делал это уже много раз.

— …Единственное, что может спасти вам жизнь, — это сдача в плен. Не надейтесь на чудо оружие, обещанное Гитлером. Гитлер обманывает вас, как обманывал много раз прежде. «Я столько раз в своей жизни был пророком», — говорил Гитлер. Немецкие солдаты! Вам хорошо известны эти слова Гитлера. Что ж, возьмите и проверьте оправдалось ли хоть одно его «пророчество»?..

Дальше можно было говорить, даже и не думая, поскольку это было из листовки которую он знал наизусть.

— В октябре сорок первого года Гитлер пророчествовал: «Сегодня я могу сказать, что противник сломлен и никогда уже не поднимется». Красная Армия ответила «пророку» зимней битвой под Москвой. Потребуйте от фюрера отчета: сколько немцев погубил он под Москвой? В сентябре сорок второго года Гитлер говорил: «Мы ворвались в Сталинград, и никто не сдвинет нас с этого места». Красная Армия ответила «пророку» окружением и уничтожением шестой немецкой армии под Сталинградом. Потребуйте от фюрера отчета: сколько сгубил он немцев под Сталинградом?

Старший лейтенант замолчал на минуту, и сразу же, словно спохватившись, взлетели ракеты. Коротко простучал пулемет мельтешащие трассы скользнули высоко над полем, снова удивив такой неумелой стрельбой наугад. И опять все затихло.

— …О своих союзниках Гитлер пророчествовал: «Все надежды наших врагов, рассчитывающих разрушить наш союз, являются безумием». «Союзники» Гитчера ответили «пророку» тем, что один за другим порвали с ним чтобы спасти себя от катастрофы. Так выглядят гитлеровские «пророчества» и действительные факты. У Гитлера что ни слово — то ложь. Таков фюрер. Солдаты! Миллионы немцев, которые верили этому банкроту погиб ли понапрасну. Так погибнете и вы если будете верить ему.

Всплеснулась белая ракета, а затем еще и еще, ярко осветив весь этот громадный треугольник замок — лес — окраинные дома городка. И пулемет вдруг начал бить прицельно. Хлесткие шлепки пуль прошлись совсем близко. В следующий миг Карманову показалось, что его ударили по руке, по боку. Он упал в спасительную выбоинку, подумав сначала, что камнем ударило или куском льда, отколотым пулей. Но тут же почувствовал горячее в рукаве.

— Эй! — крикнул лежавшим неподалеку солдатам. — Ползите сюда, меня вроде бы ранило!

— Если не уверены, значит, не ранило, — отозвался спокойный голос.

— Отчего ж горячо-то?

— Мало ли от чего бывает горячо, — засмеялся тот же солдат. И спохватился: — Мы сейчас, сейчас мы…

Карманов терпеливо ждал, стыдясь позвать еще раз — вдруг ранение пустяковое, — и смотрел в небо. Над лесом расползалось бледное зарево лунного восхода.

Зревшее над лесом зарево медленно выдавило в блеклое небо багровый сгусток луны. Тимонин выругался: темноты, на которую ев рассчитывал, не предвиделось. Правда, и ракеты могли превратить ночь в день, но они загораются и гаснут. А луна!.. Все равно что днем атаковать — те же потери.

— Где там этот Штробель? — спросил он сквозь зубы.

Как он и думал, агитпередача только переполошила немцев — вон какой огонь открыли, закидали ракетами. Теперь офицеры не заснут, убоявшись, что солдаты будут слушать пропаганду, теперь уж не удастся незаметно подобраться к стенам.

— Пока не приходил, — ответил Соснин.

— Скажи, пусть разыщут.

Но тут он как раз и пришел, сам пришел, словно почувствовал, что долгое отсутствие беспокоит комбата. Темная фигура вынырнула из-за дома, заставив невольно насторожиться.

— Стой, кто идет? — как положено, окликнул часовой.

— Курт Штробель. Доложи командиру.

Через минуту он сидел возле печки, чинно сидел, не протягивая руки к огню, на довольно сносном русском языке спокойно рассказывал, где был да с кем говорил. И ничего хорошего не выходило из его рассказа: немки все больше сами расспрашивали о том, когда их будут выселять в Сибирь да что разрешат взять с собой. Когда же он заводил разговор о засевших в замке гитлеровцах, враз умолкали. Но все же ему удалось узнать, что замок специально приспосабливался к обороне, что там мощные стены и большие подвалы, в которых всю войну размещались какие-то склады.

— Они имеют много боеприпасы, — сказал Штробель.

— А входы, входы какие?!

— Входить цвай, два. Грос тор, во-ро-та, заложен кирпич, кляйн тюр, малый дверь — от река., Туда нельзя. Совсем нельзя. Там дети.

— Какие дети?

— Кнабе, юнге… маль-чи-ки, — выговорил он по складам. — Местная ди фрау, женщины страх, страшиться за свои мальчики..

— Вот сволочи! — Тимонин понял это так, что затворившиеся в замке фанатики взяли детей в качестве прикрытия.

— Они мобилизовать детей, все, кто могут стрелять…

— Мы с детьми не воюем. Но если они будут стрелять, то и мы будем. Вы им сказали об этом?

— Я сказал. Они вам не верить. Пропаганда доктор Геббельс.

— Геббельсу верят, а нам нет?

Штробель промолчал Трещали дрова в печке. В оконце сарая вливался лунный свет, пробивал пелену табачного дыма, споря со светом фонаря «летучая мышь», висевшего под потолком.

— Боятся они. Не понять: как сами виноваты.

— Конечно, виноваты. Их детям суют в руки оружие, а они в стороне? Вот теперь и помалкивают. Чует собака, чье мясо съела.

— Мясо нет, хлеб нет, ничего нет.

— Тьфу ты, черт, — выругался Тимонин. — Поговори с тобой.

Он уже понял, что никакого толку от Штробеля не будет, как и от всей этой говорильни, и пора отдавать приказ об атаке. Одновременно со всех сторон — это, пожалуй, самое верное. Где-нибудь да прорвутся к стенам. Удерживало его от немедленных действий лишь то, что он до сих пор не знал толком, как пробиться в замок. «Жалостливый», — сказал о нем командир полка. А каким еще быть? Безрассудным? Бросать людей на пулеметы, не зная зачем? Ну, дорвутся до стен, потеряв Многих. А дальше? В самом деле штурмовать с помощью лестниц? Хоть бы ящик тола. Но не было взрывчатки, только гранаты да немного мин у минометчиков. Затребовать? Ждать, когда привезут взрывчатку? А можно ли ждать?..

— Связался я с вами! — сквозь зубы процедил он, понимая, что несправедливо срывает на этом немце то раздражающе непонятное, что мучило его.

— Я думать, вы зря сидеть щуппен, сарай, — вдруг сказал Штробель. — Офицер должен жить дом.

— Что за новости? — удивился Тимонин, — Я сам решаю, где мне лучше.

— Они много лет слышал: вы дикарь. И вы жить сарай. Подтвердить пропаганда Геббельса. Надо жить дом.

— Дело говорит, — сказал Соснин.

— Мало ли кто что говорит. Фельдшерица Катенька, медпункт пускай размещаются в доме на перинах. А мне не до того.

— Теперь все надо учитывать.

Он сердито посмотрел на Соснина и промолчал. Прав лейтенант, что тут скажешь? Всю войну воевал не приспосабливаясь. Ну, разве что к обстановке да к настроению вышестоящего начальства. А тут, за границей, надо еще приспосабливаться к местным нравам. Кто они такие, немцы, чтобы к ним приспосабливаться?!

Он возмущался, спорил, но и сам думал о том, что поворачивается война какой-то неожиданной стороной: к привычной фронтовой прямолинейности примешивается что-то дипломатическое, и никуда от этого не деться.

— Там посмотрим, — сказал неопределенно. И хотел уж распорядиться разослать связных к командирам рот. Но тут услышал какой-то шумок во дворе, необычное движение.

И вдруг на пороге возник мальчишка лет пятнадцати, худой, с выпуклыми испуганными глазами. На нем была короткая куртка какого-то полувоенного покроя — видно, мать перешила из чего-то солдатского, — а на голове шапка с козырьком, точно такая же, как на Курте Штробеле.

— У реки поймали, — сказал сержант, доставивший мальчишку. — Мы ему: «Хальт!», а он бежать. Вот, нашли. — Сержант положил на стол парабеллум и шагнул в сторону, давая понять, что его дело сделано и теперь разбираться начальству

Глядя на пистолет, мальчишка заговорил что-то, заикаясь, не договаривая слова, словно у него для этого не хватало голоса.

— Он говорить жить тут, Кляйндорф. Его дом тут, — перевел Курт Штробель.

— Чего делал у реки ночью? — Тимонин даже привстал от неожиданной догадки: оттуда, из замка? Разведчик?

Это было так естественно: если засевшие в замке кого и пошлют на разведку, так только мальчишку. Подозрений меньше: мало ли мальчишек бродит? А самое главное было в том, что он как-то ведь вышел оттуда.

— Пускай идти домой, — сказал Штробель.

Тимонин сразу понял: отвести мальчишку домой и узнать, не врет ли он. Если врет, то сомнений не останется, что он оттуда, и стало быть, разговор с ним будет совсем другой.

— Отведи его, — сказал Штробелю. И оглянулся на Соснина: — Сходи с ними.

Соснин шел и оглядывался на окна, и все ему казалось, что занавески на окнах колышутся. Лунный свет перечеркивал улицу длинными тенями.

Все дома в городке были целы, стояли двумя шеренгами, как солдаты на смотру, поблескивали чистыми целыми стеклами, и никак не верилось, что и через этот город прокатилась война.

Шли долго, и Соснину начало казаться, что парень просто водит их по улицам, оттягивает время. Он уже хотел сказать об этом Курту, но тут мальчишка остановился у одного из домов, уверенно толкнул калиточку и взошел на крыльцо. Курт понаблюдал, как он открывает дверь, затем отстранил его и вошел первым. В доме было довольно светло. Поблескивал у стены полированный шкаф, стояла большая деревянная, аккуратно застланная кровать, а посередине комнаты — стол, покрытый свисающей чуть не до пола скатертью. Парень снял шапку и, держа ее в руках, пошел вокруг стола, что-то все говоря, отвечая на вопросы Курта. Отвечал быстро, непонятно для Соснина, и Соснин насторожился: что-то уж больно разговорились эти два немца, будто нашли общий язык.

Потом они вышли в коридор. Посвечивая фонариком, Курт открыл небольшую дверцу в стене. Вниз вела узкая каменная лестница, оттуда пахло сыростью подвала. Парень спустился на несколько ступенек, крикнул:

— Не бойтесь, это я!

Несколько минут снизу не доносилось ни звука, потом послышался тихий шорох. На цементной стене возник слабый призрачный свет, качнулась тень, и вдруг показалась рука со свечкой. Наверх поднималась женщина, замотанная платками по глаза, на вид совсем старуха.

— Это ты, Франц? — спросила она. — А где Алоиз?

Парень испуганно оглянулся на Соснина, стоявшего в темноте, а женщина, как видно, только теперь заметившая русского офицера, отшатнулась, свечка в ее руке мелко задрожала.

И тогда заговорил Курт. Он говорил долго, доверительно-тихо, не убеждая, не настаивая, а словно заговаривая, как заговаривают знахарки застарелую боль И с каждым его словом свечка дрожала все меньше, старуха распрямлялась, превращаясь, к удивлению Соснина, в довольно-таки молодую, лет тридцати пяти, и весьма красивую женщину. Когда Курт замолчал, она опять повернулась к парню и совсем другим голосом, не испуганным, а требовательным, повторила:

— Где мой Алоиз? Он был с вами.

— Жив Алоиз, — пробормотал парень, покосившись на — Соснина. — Он там, вместе со всеми.

— Почему?..

Дальше Соснин уже ничего не понимал, такой скороговоркой зачастила женщина. Только и улавливал частые «warum?» — «почему?». Потом в их разговор вмешался Курт. Он расспрашивал дотошно, въедливо, и голос у него был требовательным и настойчивым.

— Ясно, — наконец сказал он, обернувшись к Соснину. И заговорил, необычно волнуясь, то и дело вставляя немецкие слова: — Нет атака, найн. Юнге там, юноши, маль-чиш-ки. Только они. Их увел фельдфебель Граберт. Все из Кляйндорф и другие селения. Воевать не хочеют, нихт шисен, не уметь. Фон цен яре… от десять лет. Идут домой? Найн. Боятся фельдфебель Граберт…

— Та-ак, — угрюмо сказал Соснин. — Проясняется. Только ты, товарищ Курт, мозги-то не пудри. Найн атака? Как бы не так. Пускай сдаются, тогда не будет атаки. Понятно? Двенадцать человек мы из-за них потеряли. Убитыми и ранеными. Двенадцать! Дет-тишки!..

— Не можно с ним ernst, серьез, война.

— А что делать? Пулемет не разбирает, всерьез нажимают на спусковой крючок или играючи.

Курт снова принялся быстро и напористо переговариваться, и мальчишка в конце концов совсем умолк то ли от испуга, то ли заупрямившись, а женщина заплакала.

— Я сказать, что они должен прекратить сопротивление или их уничтожат.

— Правильно сказал. И пускай… — Он вдруг подумал, что раз пацаны из этого городка, то здесь сидят по подвалам их родичи. Собрать бы их да заставить высказаться по «звуковке», чтобы отговорили своих пацанов. Вот была бы лафа — обойтись без штурма: и задача выполнена, и люди целы. Но тут же подумал о невозможности такою исхода. Силком к микрофону не потянешь, а если кто и согласится, что с того? И без агитации ясно: не разойдутся. Из-за Граберта.

Надежда, неожиданно обрадовавшая его, угасла, оставив глухое раздражение. Нелепая получалась ситуация, нелепей не бывает.

— Айда к комбату, — сказал он. — Там разберемся.

Они вышли на улицу. Луна уже светила вовсю, пространство между домами словно было залито молоком. Сразу вспомнились Соснину любимые с детства сказки Андерсена. В книжках, которые он читал, были на картинках такие же залитые лунным светом аккуратные домики сказочного городка. Воспоминание задело нежной печалью, и он, понимая ее неуместность, прикрикнул на мальчишку:

— Шнель, шнель!

Но, видно, было в его голосе что-то неуверенное, и все уловили это, только среагировали по-разному: мальчишка ничуть не прибавил шагу, а женщина, остававшаяся возле, калитки, вдруг пошла следом без требований, без понуканий, сама пошла. Соснин не оборачивался, но ясно слышал ее частые шаги и определял по звуку: так и тащится метрах в тридцати. Потом к этим шагам прибавился еще перестук — он оглянулся и увидел, что женщин, уже две, и вновь затлела надежда: а вдруг из этого что-нибудь да выйдет?

В просвете между домами искрилось поле. Замок, подсвеченный луной, исчерченный тенями, громоздился на фоне черного неба. Это было уже не из сказки Андерсена, а из какой-то другой, зловещей.

И вдруг замок словно облился кровью, сверху донизу залитый красным светом ракет. И где-то посередине стены замельтешил, затрясся огонек пулеметной очереди. И одновременно с частым стуком пулемета Соснин услышал быстро приближавшийся шум.

Через несколько минут на улицу на полной скорости влетела крытая машина и остановилась в тени дома. Курт бросился к машине, распахнул дверцу и быстро затараторил по-немецки.

— Что случилось? — спросил Соснин шофера.

Кругленький, в щеголевато сидевшей на нем куртке, шофер стоял на подножке, с интересом оглядывал залитые лунным светом дома.

— Старшего лейтенанта нашего ранило, — сказал он спокойно, как о чем-то обыденном.

— Какого ж черта вы сюда-то ехали! — сдержанно сказал Соснин. — Знали, что дорога простреливается?

— Так я чего? Товарищ старший лейтенант приказали.

Из машины выскочил солдат — Соснин не успел разглядеть, кто именно, — крикнул на бегу:

— Фельдшера надо!..

В машине при тусклом свете автомобильной лампочки Соснин увидел улыбающегося старшего лейтенанта Карманова и вздохнул облегченно.

— Пустяки, в руку, — сказал старший лейтенант. — Испугался немного, а так ничего. — И засмеялся, счастливый тем, что легко отделался. — До свадьбы заживет.

Замолчали и услышали снаружи приглушенную немецкую речь. Женщины говорили что-то сбивчиво и торопливо, а мальчишеский голос деланным баском отвечал односложно.

— Вот, значит, какие дела, — медленно проговорил Карманов. — Мальчишки. Что делать-то, а? Надумаешься.

— Думай не думай, а выбивать их оттуда придется, — сказал Соснин.

— Тут похитрей надо.

— Конечно, перехитрить бы…

— Послать к ним кого-нибудь, разъяснить.

— Вы уж доразъяснялись, — усмехнулся Соснин.

— То ерунда… Мальчишку вот надо отпустить.

— Как отпустить? Разведчика?

Тут снаружи послышались голоса, и в машину втиснулись капитан Тимонин и военфельдшер Катюша.

— Послушай, что он предлагает. Отпустить, говорит, пацана-то

Карманов поморщился то ли от этих слов Соснина, то ли от боли, и гримаса на его лице в тусклом свете лампочки получилась какая-то жалостливая. Сказал, боязливо косясь на девушку, сдиравшую с его руки тряпки:

— Что от него толку, от пленного. А вернется к своим — агитатором станет.

— Агитатором! С автоматом у брюха. Наагитирует, только отпусти.

— По-моему, вы, товарищ лейтенант, не понимаете главного. — Карманов говорил медленно. — Задача не в том, чтобы уничтожить…

— Интересно, — перебил его Соснин. — Задача у всех у нас одна — задушить зверя в его собственной берлоге.

— Зверь — это фашизм, а не немецкий народ, — в свою очередь, перебил Карманов и вскрикнул от боли, укоризненно посмотрел на фельдшерицу. — Осторожней нельзя? Что у тебя, руки дергаются?

— Потому и дергаются, — подал голос до этого молчавший Тимонин. — Спроси, что они с ее деревней сделали. Нет уж, старшой, ты эту песню брось. Нам не жалеть, а ненавидеть надо.

— Великодушием велик человек, великодушием, а не ненавистью, — тотчас отозвался Карманов. Видно, была эта тема для него не в новинку,

— Вот раздавим фашистов, тогда можем позволить себе быть великодушными. Хотя я не представляю, как это у меня лично получится. Я, наверное, до смертного часа их ненавидеть буду.

— Кого их?

— Немцев! — Тимонина начала раздражать эта болтовня. — А немцы ли виноваты?

— Вот те раз! Кто же еще?

— Подумать надо…

— Ну, хватит, — прервал его Тимонин. — Болтаем впустую.

— Впустую ли? Нельзя отождествлять население Германии с преступной фашистской кликой.

Тимонин промолчал. Знал он эти слова, да только думал: пускай словами воюют такие, как этот старший лейтенант, а его дело стрелять, убивать, и чем больше, тем лучше. Убивать, не задумываясь, кто перед ним — отпетый фашист или равнодушный немецкий обыватель. Нельзя на фронте жалеть врага, нельзя думать, что он, дескать, тоже человек и у него есть мать, детки малые…

Закончив перевязку, Катюша погладила Карманова по плечу и, ни слова не говоря, выскользнула из машины. Курт тоже собрался было выйти, но старший лейтенант удержал его, сказав что-то по-немецки.

— Дайте нам возможность поговорить с этим мальчишкой наедине, — попросил он Тимонина.

— Допросить? Почему наедине?

— Побеседовать. Попробуем его распропагандировать.

— Этого сопляка? Что он поймет?

Старший лейтенант пожал плечами и не ответил.

— Пропагандируйте, чего меня-то спрашивать?

— Нужно, чтобы вы подождали с наступлением.

— Как это? — изумился Тимонин. — Вы что, рассчитываете уговорить немцев сдаться?. — Он засмеялся и оглянулся на Соснина, молча стоявшего у двери.

— Всякое бывало.

Тимонин в упор посмотрел на него. В тусклом свете автомобильной лампочки бледное лицо старшего лейтенанта казалось белым пятном. Подумал: подержать бы окружение недельку—другую, чтобы завыли в замке от голода или еще от чего, тогда можно бы и поверить в добровольную сдачу. Но чтобы сразу?..

Он открыл дверь и спрыгнул на землю

— Пойду сам посмотрю, как там подходы от реки, — сказал он спрыгнувшему следом Соснину. — Оставайся тут, вытяни из этою немчонка все, что можно, а я в первую роту.

Городок кончился сразу. Ни огородов, ни сараюшек на отшибе, как в наших городках и поселках. Только что был плитняк тротуаров и брусчатая дорога. За последним домом дорога раздвоилась, отсекая окраину от широкого поля, на котором все было как на ладони. Тимонин и сопровождавший его связной сначала передвигались по полю перебежками. От замка не стреляли. Тогда они пошли в рост. Торопливо пошли, согнувшись по привычке, не сводя глаз с темных стен, каждую секунду ожидая мельтешащих вспышек пулеметных очередей. Потом спустились в овражек, облегченно выпрямились, удивляясь беспечности немцев.

«Дрыхнут небось, — подумал Тимонин. — Пацаны, что с них взять. Поиграли и баиньки…»

Овражек вывел к реке, где, рассыпанная по редким кустам, окопалась первая рота. Окопались, правда, для отвода глаз, не окопались — обозначились.

— Где командир роты? — спросил у первого же встреченного им часового. Конечно, следовало бы поднять и отделенного и взводного, но он этого не сделал, пускай поспят.

— В будке, пожалуй, — ответил часовой, махнув рукой в сторону реки, незамерзшей, лежавшей черной бездной меж забеленных снегом берегов.

Будка была неподалеку, стояла у самой воды, должно быть, предназначенная для водозабора. Тимонин направился к ней и увидел бегущего навстречу лейтенанта Кондратьева.

— Спите?

— Никак нет. Греемся пока. — Он подождал и, видя, что комбат молчит, ждет еще каких-то слов, добавил. — Вы же сами велели оборудовать обогревалку.

Лейтенант был молод, совсем молод и неопытен для ротного. Но кого было еще назначать, если за последние две недели батальон потерял столько офицеров и в ротах никого не осталось старше лейтенанта.

— А замок? — спросил сдержанно.

— Что замок? Стоит.

— А вы, значит, греетесь?

— Не совсем так, товарищ капитан, — заторопился ротный, уловив недобрую иронию в словах начальника. — Стережем как надо.

— Нам не стеречь, а штурмовать предстоит. К стенам придется прорываться. От вас до стен ближе всего, вам и первое слово.

— А чего к ним прорываться, подползем потихоньку.

— Подползете? Пробовали? — живо заинтересовался Тимонин.

— Лейтенант Матарыкин только что оттуда. Да вон он бежит.

От будки, застегиваясь на бегу, спешил командир взвода разведки.

— Спал? — спросил Тимонин.

— Никак нет. Подсушиться пришлось. Канава там у стены. С водой.

— Ну и что стены?

— Стены как стены, каченные, холодные. Понизу сплошь валуны, а повыше кирпич.

— Это и так видно. А вот как в замок попасть?

— Там калиточка есть, железная. Подорвем гранатами.

Они стояли у самой воды, словно на краю черной пропасти, и то и дело взглядывали вверх, где за крутым склоном, поросшим кустарником, был невидимый отсюда замок. Луна тихо плыла в белесой пустоте неба, и было непонятно, почему при такой луне из замка не увидели подползавших разведчиков. Может, и в самом деле спят? Мальчишки, какой солдатский опыт? Но тот, кто руководит ими, должен же знать, что не оставят их тут в покое, и ему-то спать никак не подобает.

А может, нарочно не стреляют по одиночкам?

Ему нестерпимо захотелось обратно в городок, чтобы самому расспросить немчонка, вытрясти из него душу, но вызнать все.

— Покажи, — сказал он Матарыкину.

Кто-то сзади накинул на плечи Тимонина невесомое полотно маскхалата. Он продел руки в услужливо оттянутые рукава, запахнул пестрые, в пятнах грязи полы, стянул шнуром на поясе. Белый капюшон сваливался на глаза, и Тимонин подогнул его, аккуратно завязал тесемки под подбородком.

— За мной, товарищ капитан. Делайте как я.

Матарыкин чувствовал себя уверенно, видно, исползал тут все вдоль и поперек. Он перебегал от куста к кусту, приседал, замирал на открытых местах, и Тимонин послушно проделывал то же самое. Следом таким же образом передвигался лейтенант Кондратьев. По мере того как они шли, замок словно вырастал перед ними из земли, громоздил высокие стены, казалось, к самому небу, и лишь там, в вышине, пестрел рядами решетчатых окон.

— Где калиточка?

— Слева, в темноте не видать.

Отсюда до замка было метров двести пятьдесят — пустяковое расстояние, можно броском преодолеть. А дальше? Вся надежда на калиточку?

И снова все свелось к немчонку, который только и мог знать, как организована оборона.

Тимонин посмотрел на часы — было без четверти четыре, — покосился на Матарыкина, на Кондратьева, лежавших слева и справа. Оба неотрывно смотрели на замок, то ли наблюдали за чем, то ли делали вид, что наблюдают, чтобы не мешать начальству думать.

— Н-да, на ура тут не взять, — сказал Тимонин.

— На ура не взять, — как эхо повторил Матарыкин.

— Не взять, — подтвердил Кондратьев, и в голосе его послышалась неуверенность, безысходность.

Тимонину стало окончательно ясно: атаковать надо отсюда, и для начала не более чем одной ротой Другие пусть прикрывают.

Время от времени от замка доносились короткие пулеметные или автоматные очереди — осажденные бодрили себя стрельбой, — но стук очередей словно бы не нарушал тишины, не заглушал неясный звон, доносившийся неведомо откуда.

Городок замер в оцепенении, все эти перечеркнутые тенями улицы, крыши, стены, окна, заборчики походили на нагромождение черно-белых квадратов, прямоугольников, параллелепипедов гигантской картины то ли гениального, то ли сумасшедшего художника. Городок был тих, но едва Тимонин приблизился к крайнему дому, как оттуда, из глубокой тени, послышалось неожиданно громкое:

— Стой, кто идет!

Связной, бесшумно двигавшийся следом, скользнул вперед, в тень, послышалось тихое переругивание: «Своих не узнаешь?» — «Так темно же…»

Тимонин пошел по затененной стороне улицы и вдруг увидел вдалеке приближающиеся фигуры. Они все четче вырисовывались из дымки, приобретали знакомые очертания. Он узнал Соснина, и старшего лейтенанта Карманова, и немца в куцей шинелишке. К удивлению Тимонина, был с ними и немчонок, шел не впереди, а рядом, как равный. Было во всем этом что-то новое, непонятное, а потому тревожное.

— Франц согласился вернуться к своим, — сказал Карманов, увидев комбата.

— Что значит согласился? Он ведь за тем и выходил оттуда, чтобы вернуться. Почему это вы вдруг решили помочь ему?

Фраза звучала двусмысленно, но старший лейтенант, казалось, не обратил на это никакого внимания.

— Так лучше для дела.

— Это вы считаете?

— Я и начальник нашего отдела майор Дмитренков. Мы связывались по радио. На эту операцию получено разрешение.

Тимонин посмотрел на своего начальника штаба. Соснин молча кивнул: да, мол, такое разрешение получено.

— Но этот мальчишка нужен мне как «язык».

— Все, что знает, он рассказал.

Соснин снова кивнул.

— Чего киваешь? — взорвался Тимонин. — Говори толком.

— Рассказал, — опять кивнул Соснин.

— План этого проклятого замка? Входы-выходы? Калитка, что за ней?..

— Калитка — единственный оставленный выход. Подорвать дверь можно, но за ней — каменный мешок. Многих положим.

«Людей жалеет, не в пример некоторым», — вспомнил Тимонин слова командира полка. Он-то всегда думал о себе как раз обратное. Война, ужалеешь ли всех? Бывало, и на верную смерть посылал людей. Где он углядел жалость, командир полка? И теперь, как он думал, не было в нем жалости. Просто не видел он возможности пробиться в замок, а то уж давно бы приказал атаковать. Но ведь прикажет…

— Я бы сам с ним пошел, да не разрешили, — сказал Карманов.

— Куда? — не понял Тимонин.

— Туда, в замок.

— Как это пошел бы?

Курт, все время стоявший поодаль, вдруг шагнул почти вплотную, так что Тимонин уловил чужой одеколонно-табачно-шинельный запах.

— Я иду. Это есть моя дело, — сказал он сбивающимся от волнения голосом.

— Тоже разрешение получено? — спросил Тимонин, отступая от немца.

— Так точно. Согласовано с политотделом армии. — Старший лейтенант привалился к стене дома, сказал торопливо и раздраженно, как всегда говорят раненые, которым боль не дает отвлечься: — Вам, видать, в новинку, товарищ капитан. А у нас, я говорил, это обычное дело. Многих пленных отпускаем обратно в свои части.

— То пленных. Если поверили им. А добровольно идут в плен знаешь кто?

— Он идет… вроде парламентера.

— Война капут, — снова вмешался немец. — Германия остается. Кто остается? Кто строит новая жизнь? Другой немцы нихт, нет. Дорт киндер, там дети — будущий Дойчланд. Я иду разъясняйт. Это есть моя дело…

— Они тебе разъяснят, — проворчал Тимонин. Он понял: говори не говори — ничего не изменить. Старший лейтенант Карманов ему не подчиняется. Так пускай уж побыстрей делает свое дело. — Все выспросил? — повернулся он к Соснину.

— Все.

— Делай как знаешь, старшой… Чем черт не шутит…

Ему вдруг остро захотелось поверить в успех этой, как он считал, авантюры. Не понадобилось бы штурмовать замок.

Снова вспомнились слова командира полка о жалостливости — вот ведь засели, не забиваются, — но теперь они показались ему упреком, и он, рассердившись на свою нелепую мечту, начал думать о том, о чем только и были его думы все это время, — как сделать, чтобы поменьше было потерь.

Соснин в сопровождении двух разведчиков увел Курта Штробеля и немчонка к реке, откуда они должны были проползти к замку, а Тимонин и старший лейтенант Карманов пошли по ночному городку к штабу. Сапоги сочно цокали на сухой вымороженной брусчатке, наполняя улицу перестуками, и Тимонину все казалось, что следом идет еще кто-то.

Молча они дошли до сарайчика, открыв дверь, окунулись в душное тепло хорошо протопленного помещения, и здесь, повалившись на перину в углу и отдышавшись, отойдя от своей боли, Карманов начал рассказывать, как удалось уломать Франца.

Вначале не верилось, что можно послать его назад, да Франц и сам не хотел возвращаться, боялся фельдфебеля Граберта. Бьет он их там чем ни попадя, совсем запугал. Дорвался до власти и своевольничает как хочет. Вначале хотел Карманов просто организовать агитпередачу, чтобы Франц этот или немка, у которой там сын. Алоиз, выступили по звуковке. Но немка наотрез отказалась, побоявшись за судьбу сына. Тогда-то у Карманова возникла мысль пойти вместе с Францем в замок, попытаться открыть глаза мальчишкам и, если понадобится, попросту застрелить Граберта. Рискованный шаг, да не рискованнее штурма. При штурме мальчишки начнут со страху отстреливаться. Скольких погубят! Сколько их самих погибнет!..

Карманов умолк и несколько минут лежал неподвижно, словно заснул.

— Не разрешили мне идти из-за руки, — задыхаясь, как после пробежки, вновь заговорил он. — Тогда Курт запросился. «Это моя дело…» Да и немка эта стала сговорчивей, когда узнала, что — Курт пойдет выручать ребят. Письмо передала.

— Какое письмо?

— Алоизу. Я же говорил: у нее там сын. Алоизом зовут.

— Затея, конечно, глупая, — сказал Тимонин. — Кокнут этого Курта, только и всего. Но если уж надо идти, то ясно, что ему. Тебе-то, старшой, чего голову в петлю совать? А он немец, ему о немцах и заботиться.

— Не-ет, комбат, и нам не все равно. Войне месяц—другой остался А что потом? Еще в сорок втором году товарищ Сталин говорил: «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается». От того, каким оно будет, германское государство, зависит послевоенный мир.

Он снова затих на своей перине, и Тимонин тоже молчал, может быть, впервые за всю войну так вот задумавшись о послевоенном. Много было разговоров о прекрасной жизни, которая наступит после войны. Своей А о том, какая жизнь наступит для немцев, дум не было. В любом немце виделся враг, фашист. А чего желать врагу — известное дело. И только теперь, когда до победы осталось всего ничего, на первый план выходит это: не всякий немец — фашист. А таким, как Карманов, все время приходилось помнить: фашист и немец — не одно и то же.

Тимонин посмотрел в угол, где навзничь, с руками на животе, как покойник, лежал старший лейтенант, и вдруг остро пожалел его. это как же воевать, если заранее любить немца? И снова вспомнил сорок первый год, когда при виде немцев было больше недоумения, чем злости. Все казалось: под этими рогатыми касками и мышиными мундирами — обычные рабочие да крестьянские парни, которых обманули, запугали, погнали воевать Не было нетерпеливой готовности убивать их, хотелось разъяснять, что они не туда стреляют. Не сразу поняли чтобы побеждать, надо научиться люто ненавидеть. Научились Сами же немцы своей бесчеловечностью и помогли избавиться от благодушия.

Но кому-то всю войну непозволительно было такое избавление. Кто-то и на самом лютом ветру должен был оставаться вроде как хранителем огня. И может быть, им-то и было труднее всего.

За стеной, где сидел радист, послышался приглушенный говорок и почти сразу же громкий требовательный голос:

— Товарищ капитан, первый вызывает.

В трубке хрипел, пробивался сквозь шорохи и свисты встревоженный голос майора Авотина:

— Поторопись. Утром дорога должна быть свободной, понял?

— Так точно!

— Что «так точно»? Я говорю: к утру все надо сделать. Из дома не должно быть ни одного выстрела.

— Задача ясна.

— Ни одного, понял? Дорога должна быть открыта. Нужна будет дорога. Понятно тебе?

Авотин отключился, а он все стоял над притихшим радистом, думал

Майор повторялся, и это ясней ясного говорило, что утром по дороге пойдут свежие войска. Всего скорей будут вводиться в прорыв новые части. И немалые, раз они заполнят все дороги. Ясно, что все, иначе бы обошли. Значит, и по тем, другим дорогам тоже пойдут войска…

— Слушай, старшой, поторопились мы с Куртом-то, — сказал он, выходя из закутка радиста.

Карманов не ответил, должно быть, спал. Постояв возле него, Тимонин махнул рукой: все равно теперь. И вышел во двор. Морозец к утру еще усилился, но где ему было до русских морозов — не хватал за лицо, только освежал. Луна переползла довольно далеко, и городок, как-то по-другому перекошенный тенями, выглядел совсем иным, незнакомым.

В глубине улицы послышался перестук сапог, — и к штабу вышел Соснин с двумя разведчиками.

— Прошли? — спросил Тимонин.

— Там уж они, все в порядке.

— Н-да, все в порядке…

От замка донесся короткий треск автоматной очереди. Стреляли внутри — так глухо, еле слышно, прозвучала эта очередь. Затем еще одна, такая же короткая, в три—четыре патрона. Тимонин и Соснин перебежали за соседний дом, откуда был виден замок. Темная громада его высилась за полем, и ни одна ракета не всплеснулась над ним. Ни одна.

— Ну, гады! — выругался Тимонин.

— Погоди, — попытался успокоить его Соснин. — Еще ничего не известно.

— Да все ясно: кокнули того немца и немчонка тоже.

Чуда не произошло, на войне чудес не бывает. Только кровью добывается победа, только кровью…

Справа от замка светлело небо, чистое, без облачка. День обещал быть солнечным и теплым. А это значит, что ледяная корка быстро просядет и славянам придется бежать через протаявшее поле. И ползти по снежной жиже. И сколько их не доползет, навсегда останется здесь?!

Он пнул ледышку, подвернувшуюся под ногу, и выругался.

— Не психуй, комбат, — сказал Соснин, — не все еще потеряно.

— Жалко, что не выгорело с немцем, — сказал Тимонин. — Приказ получен: к утру выбить их. К утру. А утро — вот оно.

Он посмотрел на черный куб замка, резко выделяющийся на фоне неба. Темно-серая муть насыщалась светом, и обледенелая гладь поля зловеще поблескивала.

— В общем так: собирай командиров рот, начальник штаба, будем ставить задачу.

Курт Штробель шагнул вслед за Францем в темную нишу, и железная дверца с грохотом захлопнулась за спиной.

Они долго стояли в темноте, ждали.

— Кого ты притащил, Франц?

Голос доносился откуда-то сверху, должно быть, из одного из сводчатых окон. До окон было высоко. Штробель прикинул: даже если бы красноармейцы взорвали калитку и. ворвались сюда, они все равно тут бы и полегли, расстрелянные сверху, забросанные гранатами.

— Я пришел с лейтенантом Штробелем.

— Откуда он взялся?

— Он сам скажет. У него к нам какое-то дело.

Помолчали. Сверху доносился шорох или перешептывание, словно мыши скреблись в глухой тишине замкнутого пространства. Наконец тот же голос сказал:

— Иди, ты знаешь куда.

Почти в полной темноте, касаясь пальцами холодных стен, они прошли узким коридором, так же ощупью поднялись по лестнице с очень высокими ступенями и оказались на полуоткрытой площадке. Подвальный смрад остался внизу, а здесь был чистый морозный воздух полей. В открытые аркады под потолком — рукой не достать — вливался сумеречный свет.

В углу вспыхнул фонарик, луч метнулся, остановился на лице Франца.

— Не нагляделся, Хельмут? — спросил Франц, щуря глаза.

Луч перескочил на Штробеля, ощупал его с головы до ног.

— Ты тут один, что ли? — спросил Франц.

— Ребята спят. Всю ночь ждали, что русские полезут, теперь спят.

Рядом скрипнула дверь, послышался ломающийся голос подростка:

— Проснулись уже. Ты так орешь, Хельмут, мертвого разбудишь.

Фонарик погас, и через несколько минут, когда глаза привыкли к полумраку, Штробель разглядел перед собой долговязую фигурку Хельмута. Был он в очках, судя по голосу, ему можно было дать от силы четырнадцать лет.

— В войну играете? Ремень по вас скучает, шалопаи, — сказал Штробель.

— Ну ты, полегче! — взвизгнул парень.

— Тебя когда-нибудь учили со старшими разговаривать?

— А мы еще посмотрим, кто ты такой?

— Могу показать документы.

Он шагнул к нему, но Хельмут отскочил, крикнул истерично срывающимся на фальцет голосом.

— Не подходи! Стрелять буду!

Короткая, в четыре патрона, очередь оглушила. С потолка посыпалась кирпичная пыль. Хельмут, видно, и сам испугался, прижался спиной к стене, держа автомат перед собой стволом вверх, словно загораживаясь им. Очки у него съехали на нос.

Штробель подошел к нему вплотную, протянул руку.

— Дай-ка сюда.

Еще одна короткая очередь плеснула близким огнем. Тогда он заученным движением дернул автомат так, чтобы палец соскочил со спускового крючка.

— Сдать оружие!

Он выхватил автомат, перекинул его Францу и, подтолкнув Хельмута вперед, вошел следом за ним в низкую дверь. За дверью была не комната, как он ожидал, а всего лишь коридор, который терялся во тьме. На столе горели две плоские свечки. У стены стояли три железные койки с матрацами и подушками. На одной полулежал вихрастый, лет двенадцати мальчишка, подпирая голову рукой, тер глаза и никак не мог проснуться.

— Устроились как дома, — добродушно сказал Штробель и потянулся. — Эх, поспать бы сейчас! Проснуться и узнать, что никакой войны нет, можно выбраться из этого чертова замка и идти домой, к маме…

Все четверо заулыбались. Даже Хельмут, все время испуганно поглядывавший на свой автомат, висевший на плече Франца, посветлел лицом.

— Да, если бы не русские.

— Русские? Да они ждут не дождутся, когда вы уберетесь отсюда по своим домам.

— Так они и пустят. Вчера из пушек стреляли…

Из темноты донесся топот. Штробель определил: бегут двое. Но на свет вышел лишь один, круглолицый, розовощекий парень, одетый в длиннющую, до самого пола, шинель, у которой ему пришлось подвернуть рукава. Солдатская пилотка на его голове сидела как-то вызывающе — на макушке.

— Фельдфебель Граберт послал узнать, что тут за стрельба?

— Что ты говоришь, Гюнтер? — ехидно спросил Франц. — Разве Граберт в это время не спит?

— Может, и спит, — неопределенно ответил Гюнтер. — Но служба великой Германии остается. Так что тут у вас случилось?

— Ничего особенного. Небольшой салют в честь нашего прибытия, — сказал Курт и протянул Гюнтеру руку. — Честь имею, лейтенант Штробель, член НКСГ. Садись, послушай. И приятеля своего зови, что он там прячется?

Его беспокоил оставшийся в темном коридоре человек. И в то же время по реакции этих парней он видел, что НКСГ ничего не говорит им и едва ли тот, спрятавшийся в темноте, знает больше.

— Пускай стоит, где ему приказано, — сказал Гюнтер и сел на койку, положив автомат на колени.

— Так тебя, значит, обижает, что вчера русские стреляли из пушек? — сказал Штробель, обращаясь к Хельмуту. — Стреляли потому, что вы открыли огонь по шоссе из пулеметов и убили у них несколько человек. Убили! Вы понимаете это слово?! И они снова будут стрелять. Днем подойдет тяжелая артиллерия, и от этого замка останутся одни камни, а от вас — одни воспоминания.

— Граберт говорит: эти стены никакая пушка, не возьмет! — закричал Хельмут, и очки его огненно блеснули.

— Дурак твой Граберт.

— Посмотрим, как это вы ему скажете.

— Дурак твой Граберт, — повторил Штробель. — А вы все олухи, каких свет не видывал. Ни он, ни вы ничего не смыслите в войне. Это для вас игрушки. Думаете, постреляли и по домам? Как бы не так. Теперь вам придется узнать, что война — это кровь и боль, это оторванные ноги, размозженные черепа, это калеки на всю жизнь. Хотите стать такими, как Отто Ноглер?

Штробель нарочно заговорил о сумасшедшем инвалиде из Кляйндорфа, знал: смерти мальчишки еще не понимают, уродство для них страшнее смерти.

— Вы должны вернуться домой к своим матерям не слепыми, не увечными.

— Германия превыше всего! — нервно крикнул Хельмут.

— Да, Германия превыше всего. И уж во всяком случае, превыше приказов вашего дурака Граберта…

— Он выполняет приказ фюрера: «Победа или смерть!»

— Вот и пусть умирает один, если ему не терпится. Но он хочет, чтобы прежде всего погибли вы, молодые ребята, нужные послевоенной Германии живыми к здоровыми… Вы нужны Германии! — повысил он голос и встал. — Теперь рассуди сам, Хельмут. — Он обращался вроде как лично к нему, зная, что такой маленький педагогический прием делает всех остальных не оппонентами, а просто слушателями и, может быть, сочувствующими. — Рассуди, Хельмут, о Германии ли думает Граберт, если хочет, чтобы все вы, так нужные Германии, умерли сегодня?

— Русские пришли уничтожить Германию! — В голосе Хельмута уже слышалась растерянность.

— Русские пришли, чтобы уничтожить фашизм, принесший им, как, впрочем, ц. немецкому народу, так много зла. Русские уйдут, а Германия останется. Кто же в ней будет жить, если все погибнут? Пошевелите мозгами, вы же неглупые ребята.

— Кто вы такой? — спросил из тьмы парень, остававшийся стоять за углом.

— Алоиз? Это ты? — обрадованно воскликнул Франц. — Выходи, чего там прячешься?

Несколько гулких шагов прозвучали под сводом, и к свету вышел здоровенный парень. Тот самый Алоиз? А Франц-то оказался молодцом, не сробел, не растерялся.

— Алоиз Мёллер? Вот ты какой! — Штробель с интересом рассматривал парня с руками взрослого мужчины и с мягким девичьим лицом, точь-в-точь такого, каким описывала его мать.

— Откуда вы меня знаете?

— Да уж знаю. И ты обо мне узнаешь, если прочтешь вот это.

Он вынул пачку листовок и начал раздавать всем по одной Алоизу подал сложенную «вчетверо, в которую было вложено письмо матери.

— А может, я не хочу это читать?

— Прочти, может, захочешь. В листовке говорится о Национальном комитете «Свободная Германия», о том, как он борется за будущее подлинно великой Германии…

Хельмут неожиданно метнулся к Францу, схватился за автомат и вырвал бы его, если бы не очки, вдруг сорвавшиеся с носа и разлетевшиеся на кирпичном полу.

— Что вы стоите?! — близоруко щурясь, заорал он. — Эго же изменник.

Тишина, глухая подвальная тишина повисла под сводом, побеленным поверху отсветом зари, вливавшимся в стрельчатые окна.

— Фюрер приказал изменников расстреливать на месте!

Снова никто не пошевелился. Только мальчишка, так и не вставший с койки, испуганно засопел, натягивая одеяло себе на подбородок, и. сопение это походило на всхлипы.

— Надо Граберту доложить! — снова истеричным фальцетом крикнул Хельмут. — Я сам доложу.

Он бросился к темному зеву прохода, но то ли кто-то подставил ему ногу, то ли сам запнулся — этого Штробель так и не понял, — только Хельмут вдруг грохнулся на пол, едва не сбив с ног долговязого Алоиза, напряженно читавшего письмо при тусклом свете свечи и, как видно, не слушавшего всех этих выкриков

— Пойдем уж вместе, — сказал Штробель, вставая. Он понимал лучше явиться самому, застать Граберта врасплох.

Франц шагнул навстречу.

— И я пойду

— Ну зачем же Хельмут дорогу знает.

Конечно, явиться к Граберту с Францем было бы куда безопаснее. Но сейчас важнее оставить его здесь. Пусть рассказывает то, что говорил ему старший лейтенант Карманов, пусть агитирует В конце концов, не от Граберта, а от них самих будет зависеть обороняться или выходить в поле с белым флагом.

— Хельмут на посту, пусть стоит, где приказано Вы пойдете с нами — Гюнтер ткнул Штробеля автоматом и повел стволом в сторону темного прохода, показывая, куда идти.

— Пускай оружие отдаст! — крикнул Хельмут.

— Ты не умеешь с ним обращаться, — сказал Штробель и одного за другим оглядел всех столпившихся в узком коридоре. Никто не возразил — Франц, остаешься тут за старшего.

Он положил на край стола стопку листовок и пошел в темноту коридора. Он был уверен, что листовки эти не останутся непрочитанными. Оказывавшиеся в подобных ситуациях солдаты обычно живо интересовались всем, хоть немного проясняющим их положение. Листовки всегда оказывались последней надеждой отчаявшихся, искавших спасения. Конечно, это были не те листовки, какие сейчас требовались, они не предназначались для юнцов, но других не имелось.

«Подумай о себе и о своей семье, — говорилось в них — Гитлер привел преступную войну в твой дом, он рушится от бомб, и под его обломками могут оказаться погребенными и останки дорогих тебе людей; бесчисленные вереницы беженцев тянутся из конца в конец Германии, матери разыскивают своих детей, дети в отчаянии зовут своих матерей. Подумай, солдат! И помни: немецкий народ не будет уничтожен В твоих интересах, солдат, скорейший разгром Гитлера, скорейшее окончание проигранной войны. Рви с Гитлером и сдавайся в плен! Время не ждет.»

Из темноты коридора они неожиданно вышли в широкий двор Звезды уже гасли на бледнеющем чистом небе.

— День — будет прекрасный! — сказал Штробель, оглядывая небо, глубоко вдыхая морозный воздух.

— Для кого как, — угрюмо отозвался Гюнтер.

— Для меня, для тебя, для всех сколько вас тут?

— Ишь чего захотел, — осклабился Гюнтер, и щеки его смешно надулись — Тыща нас тут.

— Это хорошо, если тыща. Целая тысяча молодых ребят, обреченных на смерть, сегодня будут спасены для будущей свободной Германии…

— Сорок восемь нас всего-то, — сказал шагавший сзади Алоиз.

— И сорок восемь немало. Тут сорок восемь, да там, да еще где-то. Глядишь, когда кончится война, в немецких городах будут и мужчины, а не только одни женщины.

— Разговорился, — буркнул Гюнтер, впрочем, совсем беззлобно, и ловко, как заправский солдат сдвинул автомат за спину. — Что-то еще Граберт скажет.

— Главное — что скажете все вы.

— А мы что? Мы — как прикажут.

Парнишка в такой же, как у Хельмута, длинной, стелющейся полами по земле шинели, к которому они подошли, встал со ступеней крыльца, потянулся, зевнул звучно. Все было непомерно велико на нем.

— Ну чего? — снова зевнул он.

— Фельдфебеля зови.

— Спит он.

— Так ведь только что не спал.

— А теперь спит. Будить не велел. Сказал, до вечера русские все равно не полезут.

— Имя! — требовательно спросил Штробель своим хорошо поставленным командирским голосом, которому, бывало, завидовали и старшие офицеры.

— Обер-ефрейтор Кунце! — вытянулся паренек.

— Я спрашиваю, как твое имя?

— Пауль.

— Вот что, Пауль, проводи-ка меня к Граберту. Дело неотложное.

— Да-а, он дерется.

— Как это дерется?

— Обыкновенно. У него плетка…

Штробелю хотелось смеяться. И плакать тоже хотелось. Солдаты! Вояки с мокрыми носами! Выпороть бы их, и делу конец. Мелькнула мысль: выбраться как-нибудь отсюда да уговорить советское командование оставить их в покое. Посидят недельку—другую, от скуки сами по домам разбегутся. Но уж не выпустят его отсюда. Остается одно: во что бы то ни тало выполнить то, зачем он сюда шел. Еще два часа назад думал о возможной смерти. Не первый он и не последний. Сколько погибло членов Национального комитета «Свободная Германия»? Сколько не вернулось бывших солдат и офицеров вермахта, попавших в плен и согласившихся возвратиться в свои части с русскими листовками?! Но теперь даже погибнуть он не имел права.

Штробель подошел к окну и сильно постучал кулаком по раме.

— Тут он?

Пауль кивнул и попятился от крыльца. За закрытой дверью что-то упало, послышалась ругань, и на пороге появился здоровенный парень лет восемнадцати в накинутой на плечи шинели. На голове его красовалась новенькая фуражка, снятая, должно быть, с какого-то эсэсовца: под серебряным орлом поблескивала кокарда — мертвая голова.

Все застыли на месте, когда он вышел, и даже Штробель опешил на миг: Граберт был очень похож на Гитлера, каким его рисуют на советских плакатах-карикатурах, — те же усики, те же блеклые выпученные глаза. Только косая челка, смятая во сне, топорщилась редкой щеткой. Он был смешон, этот карикатурный двойник фюрера. Но для запуганных мальчишек он, как видно, и такой был страшен: лица у всех — это Штробель заметил краем глаза — сразу вытянулись.

— Я что приказал? — спросил Граберт часового, похлестывая себя плеткой по голенищу сапога.

— Это я тебя разбудил, — сказал Штробель.

— С тобой разберемся. А дисциплина должна быть дисциплиной, и этот щенок свое получит.

Голос у него был хриплый, низкий, Штробель подумал, что взывать к его разуму совершенно бессмысленно и самое верное было бы просто застрелить его. Пистолет лежал в кармане, и он успел бы выстрелить раньше, чем Граберт расстегнет свою кобуру. Удержало не опасение за себя — могли изрешетить пулями на месте, — а сознание, что такая смерть Граберта многим показалась бы геройской смертью. И тогда все, с чем Штробель шел сюда, оказалось бы напрасным. И тогда боя не избежать.

— Фельдфебель! — повысил он голос. — Не забывайтесь! Перед вами лейтенант. Как старший по званию, я приказываю…

— Приказываю здесь я, — перебил его Граберт. — А с тобой… Еще неизвестно, кому ты служишь, лейтенант.

— Я служу Германии.

— А фюреру? — осклабился Граберт и победно оглядел всех. Он явно нравился себе сейчас, этот фельдфебель, и всячески хотел показать свое превосходство над ним, лейтенантом.

— Германия превыше всего, Германия! — сказал Штробель, радуясь тому, что разговор получался здесь, на площади. Хуже было бы в помещении, в присутствии только этого ублюдка Граберта да двух—трех запуганных им охранников.

— А ты кто такой? Почему ты тут? — спросил Граберт, словно только теперь увидел постороннего в расположении своего подразделения.

— Я пришел разъяснить ваше положение, спасти вас…

— Наше спасение в сопротивлении до конца. Так сказал фюрер.

— Фронт уже под Одером, под Берлином. Вы остались в глубоком тылу русских армий, и вам никто не поможет. Вы обречены…

— Три года назад наши войска стояли под Москвой, на Волге, на. Кавказе. Теперь русские наступают, но скоро они опять побегут. Фюрер обещал новое чудо-оружие…

— Фюрер, как всегда, лжет! — выкрикнул Штробель и оглянулся: возле него стояли уже не меньше десятка человек. И все они молчали, никак не выказывая своего отношения к публичному оскорблению самого фюрера.

— Я тебя расстреляю за такие слова, лейтенант! — прорычал Граберт.

— Ни тебе, ни обманутым тобою мальчишкам это невыгодно. — Штробель нарочито громко произнес последние слова, чтобы все слышали. — Этим вы подпишете себе смертный приговор.

Граберт переступил с ноги на ногу, сошел на две ступеньки и остановился, все еще возвышаясь над всеми. На смятом после сна лице его выразилось крайнее напряжение. Он мучительно думал, выдавая этим свою неопытность. Кадровый военный, даже если он в чине фельдфебеля, не позволил бы вести такую дискуссию перед своими подчиненными. У него хватило бы ума понять, что не для него предназначены эти слова. А Гра-берт думал, как поступить. И должно быть, пришел к выводу, что может взять верх в этой дискуссии.

— Фюрер — величайший пророк! — с пафосом выкрикнул он.

— «Я столько раз в своей жизни был пророком» — так говорил Гитлер, — подтвердил Штробель.

— Слова фюрера всегда сбываются! — обрадованно провозгласил Граберт.

Не подозревая, Граберт сам напрашивался, чтобы ему ответили в духе листовки, уже знакомой этим недоросткам-солдатам, той самой, которую недавно читал по «звуковке» старший лейтенант Карманов. Листовка эта, как и многие другие, была у него с собой. Он выхватил из внутреннего кармана шинели стопку бумаг, мигом отыскал нужную.

— «Я столько раз в своей жизни был пророком». Солдаты! Вам хорошо — известны эти слова Гитлера. Что. ж, возьмите и проверьте: оправдалось ли хоть одно из его пророчеств?»

— Арестовать! — крикнул Граберт, спрыгнув с крыльца.

Ствол винтовки уперся Штробелю в спину. У него выхватили листовки, выдернули из кармана пистолет. Но он знал листовку наизусть и, уже схваченный кем-то сзади за руки, выкрикивал фразу за фразой своим хорошо поставленным еще в офицерской школе голосом, заботясь только об одном — чтобы не сорваться на крик.

— Гитлер пророчествовал каждый год, и каждый год получалось наоборот!..

— К стене!

Граберт кричал истерично, торопясь и задыхаясь, видимо, поняв наконец всю опасность этого публичного спора.

Удар в спину прикладом был сильным, но не болезненным, не удар, а толчок. Штробель отбежал несколько шагов, но устоял на ногах, подумав, что не должен, ни в коем случае не должен упасть на глазах у этих подростков. Такой уж это возраст безжалостный, не сочувствующий униженным. Оперся руками о кирпичную стену, выпрямился и обернулся. Перед ним был только один, один-единственный солдат, толстогубый, остроносый. Он-то, видать, и был главным исполнителем приказов Граберта. Из-под каски, в которой прямо-таки тонула его маленькая голова, выглядывали пустые, ничего не выражающие глаза. Остальные — а было их теперь на площади не меньше двадцати человек — стояли безучастные, кто с испугом, а кто с любопытством смотрели на происходящее. Сумрак все светлел, и двор теперь просматривался весь, до самых дальних углов.

Граберт снова поднялся на верхнюю ступеньку крыльца, прихорашивался, оправлял на себе шинель.

— У Гитлера что ни слово, то ложь. Таков он, фюрер. Миллионы немцев, которые верили этому банкроту, погибли понапрасну. Так погибнете и вы, если будете верить ему…

Штробель махнул рукой, указал на Граберта, Эхо получилось невольно, но получилось хорошо, наглядно И до Граберта дошла эта наглядность. Он спрыгнул с крыльца и пошел к Штробелю, дергая из кобуры пистолет…

— Ну что?

Голос у майора Авотина был какой-то спокойный, словно он и не ждал, что приказ о взятии замка к этому часу будет выполнен.

— Готовимся. Скоро начинаем.

— Погоди.

— Как?

— Погоди, говорю.

Он помолчал, и Тимонин во время этой короткой паузы надумался всякого. Может, отпала надобность в этой дороге? Может, батальон будет сменен каким-нибудь тыловым подразделением? Может, в политотделе армии решили продолжать уговоры?..

— Повезло тебе, небо открылось… Утром самолеты прилетят, жди.

— Там же одни мальчишки! — вырвалось у Тимонина, и он поморщился: видно, и в него влезли слова Карманова о будущих гражданах будущей Германии.

— Гитлерюгенды? Ну и что? Укажешь цель красными ракетами, и пускай поработают славные соколы. А ты не зевай после бомбежки. Понял? И чтобы потом ни одного выстрела оттуда не было, головой отвечаешь.

— А если получится раньше?.. — Он замялся: глупо сказал. На что надежда? На того немца, которого, может, и в живых то нет? Смешно. Смешно и глупо.

Майор понял по-своему, хмыкнул сердито:

— Ты там до бомбежки не рыпайся… А еще говорят — жалостливый. — Помолчал и добавил: — Если бомбежка не понадобится, дашь серию зеленых ракет. Авиаторы только рады будут. У них этг>. целей — знаешь?.. Серию зеленых, ясно? Но смотри у меня…

Тимонин отдал трубку радисту, медленно повернулся.

— Такие дела-а…

В сарае было тесно. У стола рядышком, как школьники, сидели командиры рот, которых он собрал, чтобы поставить задачу на атаку.

— Что случилось?

Карманов первый забеспокоился. Качавший руку вперед грудью, как куклу, он словно бы забыл о ней и встал с перины, на которой неслышно сидел в углу все это время.

— Отменяется атака, — сказал Тимонин. И поправился: — Не отменяется, а переносится.

Он стал пересказывать то, что сообщил ему майор Авотин, и по ходу пересказа формулировал задачи ротам. О создании штурмовых групп, о согласованности действий, о быстроте и решительности, которыми только и можно покончить с этим узлом обороны.

— Другой помощи, кроме бомбежки, не будет. И за это спасибо — вспомнили. А то и не знаю, что делали бы.

— Распропагандировать можно, — подал голос Карманов.

— А-а! — Тимонин махнул рукой. — Это дело нескорое, а нам ждать некогда, приказ. После бомбежки замок должен быть взят сразу.

— Надо еще что-то попробовать…

— Попробовал один…

— Еще ничего не известно.

— Известно. Сам слышал автоматные очереди.

— Ну, хватит! — поморщился. Тимонин. Ему вдруг подумалось: как бы командиры рот не сочли, что он колеблется, дискутируя с этим политотдельцем. А ни у кого не должно возникнуть и мысли о возможности другого исхода, кроме штурма. Чем ближе подобраться к замку во время бомбежки, тем меньше потери. Но легко ли ползти под падающие бомбы? Тут нужна особая готовность, и всякая закравшаяся в душу обманчивая надежда может оказаться гибельной.

В небольшое оконце сарая, словно светлый дым, вливался сумрачный рассвет. В наступившей тишине слышно было хриплое, простуженное дыхание кого-то из ротных и хруст ледышек под ногами часового, размеренно ходившего снаружи.

— Нужно провести еще одну агитпередачу, — сказал Карманов. — Надо сказать им, что они будут разбомблены.

— Как это — сказать? — удивился Тимонин. Хотел добавить, что сообщение противнику о предстоящей операции называется выдачей военной тайны. Но промолчал: страшно было выговорить такое обвинение.

— Они ведь и так попрячутся, увидев самолеты, — сказал Карманов. — Но будет лучше, если наши слова не разойдутся с делом. Мы предупредили о бомбежке, и на тебе — бомбежка. Такое убеждает или, если хотите, переубеждает. А переубежденный солдат, согласитесь, уже не тот солдат.

В словах старшего лейтенанта, Тимонин чувствовал, было что-то разумное, но соглашаться не хотел.

— Вы можете говорить и делать все, что угодно, но нам не мешайте.

— Хорошо, — сказал Карманов и вышел.

Тимонин сразу забыл о нем, потому что командиры рот все еще сидели и ждали. Но когда во дворе заурчала машина, он вдруг спохватился, что Карманов мог истолковать его слова как согласие на передачу, и крикнул стоявшему у дверей дежурному по батальону:

— Остановите их!

Дежурный выскочил на улицу, оставив дверь открытой, и Тимонин не выдержал, тоже выбежал следом Пестро раскрашенная «звуковка» уже выезжала на шоссе, ведущее мимо замка к лесу. То ли там, в машине, не слышали криков, то ли Карманов решил действовать совершенно самостоятельно, только «звуковка», набирая скорость, понеслась по дороге, четко выделяясь на белом фоне полей. И Тимонин, и все выбежавшие следом за ним к крайнему дому стояли и ждали, что вот сейчас, сию минуту зачастят пулеметы и машина заюлит, кувырнется в кювет. Но из замка не стреляли. Тишина разливалась над полями, над городком, над угрюмой глыбой замка, и только затихающий вдали рокот машины единственной сквозной нотой пронизывал эту тишину.

Вот когда Штробель пожалел, что не выстрелил раньше. Мысли торопились, обгоняли одна другую. А Граберт уже достал пистолет и теперь не шел — крался, пританцовывая, наслаждаясь беспомощностью жертвы. Его помощник стоял поодаль, вскинув винтовку, готовый выстрелить. Это был конец.

Он ждал выстрела, и все-таки выстрел прогремел неожиданно. Пуля ударила в стену над головой, осыпала кирпичной пылью. Граберт деланно засмеялся. Он стоял в четырех шагах от Штробеля, покачивался с пяток на носки, поигрывал пистолетом. Еще несколько человек, видимо привлеченные одиноким выстрелом во дворе, выскочили на площадь. Штробель увидел и Франца с автоматом в руке. За ним, как привязанный, бежал Хельмут. Посередине площади Хельмут догнал Франца, сзади повис на нем, стараясь отнять автомат Франц замахнулся на него, и парнишка отстал.

— Подумайте о себе! — крикнул Штробель. — Убьют эти двое, а отвечать придется вам всем.

Он специально крикнул это погромче, чтобы Франц побыстрей разобрался в обстановке. Впрочем, отважится ли он на решительную меру?

— Раздевайся! — громко скомандовал Граберт. — Стреляй так.

— Раздевайся!

Он подошел и больно ткнул стволом пистолета в бок. Не следовало выполнять его приказы перед этими юнцами, но другого способа тянуть время не было, и Штробель начал расстегивать шинель. Не торопился, внимательно глядел на мальчишек. Под немецкой шинелью была красноармейская гимнастерка, и он не знал, какую реакцию вызовет его новый вид.

— Ну!..

Шинель полукругом легла у ног. Толпа загудела, зашевелилась.

— Переодетый враг! — обрадованно закричал Граберт. — Теперь вы все видите: никакой не немец.

Штробель резко повернулся к нему, блеснул начищенной бляхой офицерского ремня.

— Снимай ремень!

— Понравился?

— Быстрее! Ну!

Медленно, очень медленно Штробель расстегнул ремень и вдруг, не размахиваясь, сильно ударил бляхой по руке Граберта. Пистолет отлетел, загремел по брусчатке. Штробель ударил еще раз, уже с оттяжкой, попал по воротнику мундира, торчавшему из-под шинели. Граберт покачнулся, и Штробель резким ударом ноги по щиколотке подкосил его.

Прогремел еще один выстрел. Пуля ударилась обо что-то наверху и ушла с завыванием. Метнув в сторону взгляд, Штробель увидел, что Алоиз отнимает винтовку у остроносого.

Он снова ударил Граберта тяжелой бляхой, не давая ему подняться.

— Ты что?! — заорал Граберт, извиваясь. — Больно же! — И вдруг, как был на карачках, побежал в сторону.

— К стене! — приказал Штробель, продолжая хлестать по туга обтянутому заду. Граберт послушно повернулся к стене. В толпе засмеялись.

Он не оглядывался, боясь, что Граберт опомнится и поднимется. Нельзя было позволить ему встать. Команды униженного фельдфебеля мальчишки выполнять не будут…

И вдруг красные кирпичи стены перед его глазами пошли трещинами от ударов пуль. В тот же миг его хлестнуло по боку, по ногам.

Очнулся он, должно быть, сразу, поскольку увидел перед собой все те же кирпичи. Стояла пугающая тишина. И в этой тишине звучал далекий знакомый голос:

— …Ваше положение совершенно безнадежное. Советское командование приняло решение подвергнуть замок бомбардировке. Но вы еще можете спастись, если немедленно сложите оружие. Поторопитесь, ваши матери и сестры ждут вас в Кляйндорфе…

Первая мысль была — выпрямиться, немедленно выпрямиться, чтобы юнцы не посчитали его поверженным. И он сделал это, сжимая зубы от боли. Левая нога подкашивалась, он оперся спиной о стену, боясь снова упасть. Солдаты эти стояли перед ним в нескольких шагах, плотно прижавшись друг к другу, вытянув длинные шеи, испуганно смотрели на него. Двое держали за руки бледного, совершенно белого как полотно Пауля. Автомат валялся у его ног. Мальчишка дрожал и все отпихивал ногой автомат.

— …У вас есть только один выход: немедленно вывесить белый флаг, немедленно…

Голос не убеждал, а торопил, в нем чувствовалась тревога, и Штробель ясно понимал это. Значит, там что-то изменилось, значит, надо спешить.

Он переводил взгляд с одного лица на другое, искал Грабер- та. Но его нигде не было. Потом догадался глянуть себе под ноги и увидел большие, мутные от боли, затягивающиеся пеленой беспамятства глаза фельдфебеля: Значит, и он тоже? Значит, Пауль стрелял по ним обоим? Или всего скорей по кому-то одному стрелял, а попал в обоих? Разбираться было некогда. Боясь снова потерять сознание, он глотнул воздуха и выкрикнул:

— Франц!.. Вывесь белый флаг!..

— А где его взять? — отозвался Франц.

— Рубашку… вывешивай! Быстро!..

Муть заливала двор, словно снова наступала ночь, и лица ребят странно смещались, наползая одно на другое.

— Алоиз! Принимай командование!.. Построить всех. Выходить наружу… с белым флагом. Оружие складывать у выхода!..

Сдвинув в сторону горшки с цветами, Тимонин рассматривал белое поле, замок, склон, уходящий к реке, хорошо видный отсюда, с НП. Тихо было вокруг, только далеко-далеко звенел неразборчивый голос старшего лейтенанта Карманова да откуда-то из-за домов доносились еле слышные выкрики инвалида.

Все команды были отданы, все роли распределены, и теперь оставалось только ждать. Бледная заря растекалась все шире, розовела над лесом, вот-вот готовая вытолкнуть красный шар солнца. Небо было совершенно чистым, без облачка, и Тимонин внимательно оглядывал горизонт, боясь прозевать момент, когда появятся самолеты. Бояться было нечего: если он проглядит, то другие наверняка увидят — десятки глаз следили за небом — и без дополнительной команды просигналят самолетам. Во все ракетницы, какие имелись в батальоне, были заложены красные ракеты, чтобы указать цель. Но он все глядел и волновался. Сколько прилетит самолетов? Сколько будет заходов? Этого он не знал и беспокоился, как бы не промедлили славяне, как бы не поспешили и не сунулись в проломы раньше времени.

— Ждем, ждем, а прилетит один самолет и сбросит листовки. Вот будет номер! — послышался сзади голос сержанта Поспелова, разговаривавшего, как видно, с телефонистом.

Поспелов был ординарцем, но его все в батальоне называли адъютантом, и он вел себя соответствующе бесцеремонно.

— Один раз нам уже прислали «подкрепление». Почему бы и теперь такое же…

Тимонин сердито двинул горшок с цветком, и сержант каким-то своим чутьем загадал недовольство начальства, замолчал. Но мысль, зароненная им, теперь не давала Тимонину покоя. А что, очень даже может быть… А этот говорун Карманов уже объявил о бомбежке. Вот будет смеху, когда мы без бомбежки начнем прыгать под стенами. Смех сквозь слезы Поскольку тогда-то уж наверняка гитлерюгенды начнут отбиваться по-настоящему. Это только так говорится — подростки, а на самом деле — безжалостные звереныши, не прощающие тем, кто смешон.

Он крутнул телефон, потребовал Соснина.

Соснин находился у реки и должен был руководить боем оттуда. Тимонин сам так распорядился, посчитав, что его, комбата, место на НП, откуда лучше видны все подходы к замку. А теперь ему хотелось туда, где лежали, изготовившись к броску, штурмовые группы. Теперь ему казалось, что на НП он окажется как бы отстраненным от боя.

— Как там у тебя?

— Все в порядке, — ответил Соснин. — Ждем.

— Ракетницы заряжены?

— Так точно, у всех красные ракеты, проверил. — Наблюдатели?

— И наблюдатели на месте… Да не беспокойся, комбат, не проглядим.

— В доме тихо?

— Тихо. Были какие-то выстрелы, но это там, внутри.

Тимонин хотел сказать, что это не иначе расстреливали Курта Штробеля, но вспомнил, что были другие выстрелы, когда тоже думалось, что расстреливают Курта Штробеля, и промолчал. Положив трубку, он подошел к окну. Ничего не изменилось ни в поле, ни в замке. Разве что заря стала шире, совсем избагровелась от натуги, как перед родами… Замок был подозрительно тих. И вообще после того, как туда ушел Штробель, что-то изменилось. Всю ночь оттуда светили ракетами, а теперь их нет ни одной. Посветлело? Но ведь и ночью было светло от полной луны. И не стреляют из окон, хотя всю ночь тешились стрельбой…

— Товарищ капитан, глядите!

Сержант Поспелов показывал на самый верх замковой башни. Там что-то розовело, мельтешило на ветру.

— Красный флаг вроде?

Но Тимонин уже понял, что это такое, и обрадовался.

— Не красный, а белый, заря подсвечивает, — сказал он, хва-таясй за телефон. — Соснин, видишь? — крикнул в трубку.

Соснин словно и не отходил от телефона или только что сам подошел к нему — «ответил сразу, не ответил, закричал взволнованно!

— Самолеты идут, слышно!.. И они выходят!

— Кто выходит?

— Они, из калитки, с белым флагом…

Не опуская трубки, Тимонин другой рукой ударил по раме.

Стекла осыпались, и он сразу услышал низкий отдаленный гул. Словно громы гремели за краем неба.

— Давай зеленые! Зеленые ракеты давай!

— А если…

— Бегом к замку! Оттуда должны быть ракеты. Зеленые!

В нем самом билось это «а если», и он, словно боясь сомнения, выхватил у сержанта ракетницу, переломил, выкинул картонный патрон с красными пупырышками на пыже, вставил другой — с зелеными, и выстрелил в окно.

— Поспелов! Хватай зеленые ракеты и к замку! Стреляй непрерывно, чтобы с самолетов видели, не перепутали… У кого еще ракетницы? Бегом за ним!

От НП побежали трое, Тимонин даже не разглядел, кто еще, кроме Поспелова А навстречу, обтекая стену замка, выползала редкая растянувшаяся колонна людей, на глаз — человек пятьдесят. В голове эта колонна уплотнялась. Тимонин разглядел в бинокль белый флаг или, во всяком случае, что-то белое, привязанное к палке, в руках впереди идущего долговязого парня, а за ним четверых с носилками. Видно было, что носилки эти тяжелы для них, парни гнулись, спотыкались.

А гул уже был отчетлив, и самолеты хорошо различались на фоне светлой зари. Много их было, и по низкому надсадному гулу определялось, что гружены они под самую завязку.

Люди, идущие от замка, сбились плотнее и побежали. Приостановились, увидев бегущих навстречу бойцов, но, когда те пробежали мимо, снова затрусили через поле, оступаясь на неровностях, проваливаясь в занесенные снегом ямины, то и дело падая.

От массы самолетов отделилась небольшая группа — штук девять, — пошла по широкой дуге к замку. Тимонин замер: вдруг сверху не разглядят цвета ракет? Теперь уж немцев там нет, теперь свои у замка. Ноги мелко и противно дрожали; хотелось самому побежать туда, в поле. Он ухватился за раму и так стоял, смотрел.

Зеленые ракеты взлетали одна за другой. Сначала их дуги сходились к замку — ракетчики стреляли на бегу, — потом ракеты стали взлетать из-под самых стен. Они образовывали в небе причудливый цветок.

Девятка самолетов снизилась, сделала круг над этим цветком и с набором высоты пошла на запад.

— Хайль Гитлер! — услышал Тимонин.

Выглянул, перевесившись через край разбитой рамы, увидел инвалида. Видимо, упавший со своей коляски, он полулежал на дороге и раз за разом вскидывал обрубок руки:

— Хайль, Гитлер! Хайль!..

Мальчишки в длинных не по росту солдатских шинелях испуганно шарахались от него…

Рисунки И. АЙДАРОВА

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?