«Резервисты»

Егор Лосев Резервисты Авторский сборник

Резервисты

Глава первая

Лexa, Зорик, Мишаня, Габассо и я — дружки. Все мы, кроме Габассо, конечно, родились на просторах несуществующей ныне, огромной и могучей страны. Всех нас родители увезли в Израиль, когда в начале девяностых эта страна начала трещать по швам. Габассо был не в счет, хотя потом и у него обнаружились русские корни.

Познакомились мы еще в «тиронуте», то есть на курсе молодого бойца. Тогда нам впервые доверили чистку оружия, Габассо сидел рядом со мной на плацу, мы с благоговением разобрали выданные нам два дня назад «М-16», разложили части затвора на чистых тряпках и неумело наводили блеск на все это хозяйство. Мимо пробегал крепкого телосложения блондин; около Габассо он споткнулся и заехал ногой по тряпке, разбросав все детали. Это и оказался Леха. Почему он споткнулся именно рядом с нами, навсегда осталось тайной. Минут десять мы втроем ползали по пыльным плитам плаца, собрали почти все, но «пин-шаббат» так и не нашли. «Пин-шаббат» — это маленький штырек, в сантиметр длиной, который фиксирует боек в механизме затвора «М-16». Называется он так, потому что тот, кто теряет его, остается на базе в шаббат (суббота, ивр.), то есть в тот уик-энд, когда всю роту отпускают в увольнительную. Тут я вспомнил, что по совету одноклассника купил этот чертов штырек в «Рикошете», а когда получил «собачий жетон», сразу приклеил его к медальону и зашил все это в кусок маскировочной сетки. Тогда оказалось, что ни у одного из нас нет ножа, чтобы извлечь злополучный «пин». К нам уже направлялся сержант, когда наблюдавший за этой возней Зорик извлек тактический нож «Эндуру» и спас положение. Нож поразил всех, даже у сержанта округлились глаза при виде лезвия непривычной, хищной формы, с дыркой, для открывания одной рукой.

Мишаня подружился с нашей компанией позже, когда на марш-броске сержант приказал положить Мишаню на носилки, которые мы четверо волокли пару километров, а Мишаня лежал и травил анекдоты, не боясь прикусить язык от тряски.

Потом мы принимали присягу. Две недели подряд лил дождь, и только в день церемонии тучи разошлись. В предгорьях стояла температура под ноль, но оказалось, что нельзя присягать в куртке. На наш вопрос: «Почему?» — сержант только рявкнул: «Не присягают в куртке, и все!!!» Можно подумать, в ней присяга потеряла бы силу. Не знаю, как другие, а я натянул две пары кальсон, штаны, две футболки, свитер, гимнастерку и еще один свитер. Мы стояли в колеблющемся свете факелов и произносили слова присяги. Из-за дождей у меня начался насморк, поэтому вместо: «Ани нишба!» (я присягаю — ивр.) у меня выходило: «Ани нишма!» (я слышу — ивр.).

После этого мы все попали в учебку.

Габассо вообще прижился в нашей компании чудом; в Израиль он приехал с родителями из Аргентины, но корни у него оказались русские. Сначала мы ничего не заподозрили, когда он заговорил с нами, смешно коверкая слова. В Израиле любой марокканец или эфиоп может вымучить, ломая язык, пару слов на русском, типа «билиядь», или послать «кебене мат». Однако Габассо так лихо строил фразы и предложения, что мы поняли: здесь что-то не так, не в Патрисе Лумумбе же он выучил язык, стати расспрашивать и чуть не упали от удивления. Оказалось, что русский он знает от прадеда, русского офицера (еврея!), воевавшего еще в первую империалистическую под командованием самого Брусилова и получившего из его рук офицерского Георгия за участие в прорыве, а после революции бежавшего в Южную Америку. Услышав имя Брусилова посреди холмов Самарии, в тренировочном лагере, мы почувствовали к парню симпатию, которая перешла в уважение, когда после наступления субботы Габассо, с отвращением глянув на местных, коренных израильтян, распивавших заменявший вино виноградный сок и оравших песни, позвал нас в палатку, чисто по-русски щелкнув пальцем по горлу. В палатке Габассо порылся в своем «чимидане» (необъятный солдатский баул с лямками) и выудил двухлитровую пластмассовую бутыль из-под спрайта. В бутыли оказалась текила! Через полчаса мы разлеглись на склоне оврага перед колючкой, огораживающей базу. Два литра текилы плескались в солдатских желудках, отчего казалось, раскручивалась и встряхивалась полная звезд простыня неба над нашими головами, а лысые, каменистые холмы превратились в цветущий сад, вопли шакалов — в классическую музыку, а наши чувства к Габассо — в обожание. Крики сержантов, муштра, скорпионы, песок в спальниках и несъедобная жратва остались где-то далеко, вокруг был только чудесный мир… Как оказалось, в запасе имелись еще две бутылки, поднимавшие наш боевой дух до небес в течение следующих трех недель, а потом была увольнительная. С этого события совместные пьянки по субботам стали традицией и продолжались до самого окончания учебки, прекратившись только в Южном Ливане, где такая пьянка вполне могла стоить жизни.

После той бутылки текилы мы стали неразлей-вода, а Габассо очень быстро начал свободно болтать по-русски. Мишаня, который тогда был упитанным увальнем, еще не контуженным, и уже довольно резким, пару раз заступался за аргентинца, когда местные прикалывались над его акцентом. В результате Мишаня провел неделю на губе, разбив кому-то морду, но над патологически добрым Габассо больше никто не смеялся. Все побаивались патологически злого Мишу.

Окончив учебку, мы получили долгожданные коричневые береты пехотной бригады Голани, пробежав для этого марш-бросок длиной примерно в полстраны. Последние 15 километров мы перли на носилках Мишаню, который споткнулся и угодил коленом в валун.

По окончании учебки наш батальон «вперед и с песней» отправился в Южный Ливан, и мы два долгих года с перерывами торчали на укрепленных пунктах, ходили на операции и в засады.

Как сейчас помню первый выезд в зону безопасности. Весь вечер роту тренировали на полигоне у самой границы на различные ситуации: обстрел колонны, подрыв колонны, экстренная остановка. Наконец наступила ночь, мы расселись по «Сафари». Сержант фломастером вывел каждому на тыльной стороне ладони «смертные номера». Теперь, если кто-то из нас будет в шоке или ранен и не сможет ответить, всегда можно узнать по номеру. Прозвучала очередная команда рассчитаться по номерам. Вскоре машины двинулись. Колонна ползла по извилистым ливанским дорогам, проваливаясь в «вади», огибая холмы. Длинная вереница машин. Грузовик с провизией, «Сафари» с солдатами, грузовик с запчастями, наливник с соляркой, за ним еще один грузовик с пехотой, джип комбата, грузовик технарей, с подъемным краном, бронированная «Скорая» с врачом и санитарами, джип командира роты, джип «радиоэлектронной войны».

По ту сторону бойницы лежала в темноте чужая, враждебная страна. Каждую секунду ночь могла расцвести разрывами и трассерами. Сердце прыгало от возбуждения, пальцы вцепились в цевье «М-16». Где-то впереди раздавался лязг гусениц: это танки, идущие перед колонной, как растопыренные пальцы руки, нащупывали дорогу. Ехать предстояло недалеко, меньше часа, страх все время маячил за спиной, обнимая за плечи. Напряжение просачивалось в тесную бронированную коробку грузовика и покалывало кожу тысячью иголок.

Наконец колонна въехала в муцав (укрепленный пункт — ивр.). Вокруг стоял плотный туман. Мы быстро вылезли из машин и побежали в укрытие. Навстречу неслись и запрыгивали в машины те, кто должен был отправляться домой. Все делалось максимально быстро, ведь в этот момент десятки солдат толпились на открытом пространстве: идеальный момент для минометного обстрела.

Когда впервые вваливаешься в бункер, испытываешь шок. Тусклый свет, железные распорки вдоль стен, напоминающие фильмы про подводные лодки, трехъярусные нары и запах, который кувалдой бьет в нос. Запах немытых тел, пота, грязного белья, солярки, смешанный с запахом оружейной смазки. И этому бункеру предстояло стать нашим домом на следующие четыре месяца.

Потянулись бесконечные караулы и наряды. Неделями не происходило ровным счетом ничего, кроме минометных и ракетных обстрелов. Караульные посты были двух типов: открытые и защищенные. Так как в бетонных укрытиях видимость ограниченная, обычно один дежурил внутри, а второй снаружи.

Через несколько дней лейтенант вывел нас в засаду. Это была даже не засада, а так, тренировка. Мы выдвинулись на двести метров от опорного пункта, в мертвую, не просматриваемую с постов, зону. Просидели ночь в кустах, наблюдая. В ту ночь никто не пришел. Да и кому захочется вылезать из теплой кровати в два часа ночи, чтобы заложить мину.

Через три недели случилась первая Мишанина контузия. В то утро ничто не предвещало беды, стояла тишина, зеленели окрестные холмы, какая-то птаха щебетала, сидя на антенне, но боевикам из хесболлы вся эта лирика была по барабану; первая мина снесла антенну вместе с птахой, за ней на муцав обрушился град мин и «катюш» (так здесь называли все типы реактивных снарядов). Меня вся эта «дискотека» застала в укрытии у пулемета. Остальная наша компания отсыпалась в бункере после ночного караула, а Мишаня с тремя пацанами укрепляли мешками с песком ход сообщения. Когда начался обстрел, они все рванулись в укрытие. Мишаня отстал от них, потому что уронил автомат, и это спасло ему жизнь; пробежать оставалось метра три, (когда в укрытие прямо перед ним попала мина. Она влетела в ход сообщения и, как баскетбольный мяч в кольцо, вошла в открытый люк, ведущий в защищенную бетоном щель. Я не понял, что произошло, I только видел, как Мишаню отбросило назад, а из укрытия повалил дым. Я схватил трубку полевого телефона, что-то заорал, но в этот момент наша артиллерия открыла огонь, все ориентиры были пристреляны за годы с точностью до миллиметра, поэтому снаряды ложились вплотную, и мир вокруг меня перевернулся.

Мишаню сильно контузило, от пацанов в укрытии осталась каша, которую раввин и добровольцы с крепкими нервами отскребали весь день.

Впервые смерть прошла рядом с нами. Все реагировали по разному. Местные прикалывались, выясняя с помощью детской считалочки, кто следующий, только при этом в их глазах стояла растерянность. Я старался не вникать в их игру. От судьбы все равно не уйдешь.

В часть Мишаня вернулся быстро, скрыв от врачей, что после контузии, по его собственным словам, голова временами становилась похожей на сломанный телевизор, в котором программы переключались сами, мельтешили помехи, в глазах рябило. Но главное, в его голову запала идея фикс — отомстить за пацанов. Это и послужило причиной, по которой он стал снайпером. Пройдя подготовительные курсы, Мишаня вернулся к нам с новеньким «ремингтоном» «М-24» с оптическим прицелом и полученными досрочно сержантскими нашивками.

Сержанта мы обмыли во время очередной увольнительной, махнув с палаткой в Хуршат-Таль. В кемпинге было мало народу, и мы отлично расслабились; Габассо, естественно, припер текилу, Лexa, как настоящий украинский еврей, притащил горилку с салом, а я, для разнообразия, принес бутылку граппы. Рядом с нами отдыхала только компания молодежи, а наутро мы обнаружили, что оставленные на опохмелку две коробки черешни исчезли из холодильника, но зато около машины соседей появилась гора косточек, а сами они плескались в озере неподалеку. Тогда-то мы и увидели, как у Миши «срывает башню», левое веко у него задергалось, глаза остекленели, и, зарычав «Порву!», он подхватил мою саперную лопатку и двинул к озеру. Мы вчетвером еле-еле держали Мишаню, пока он скрипел зубами. Спас ситуацию Зорик, достав «Эндуру» (предмет зависти всего батальона), он отжал задвижку бензобака соседской «Субару», вытерев и закрыв нож, протянул его Мишане, сказав: «Держи, сержант, подарок!»

Мишаня резко остыл. Не веря своему счастью, смотрел на «Эндуру» еще минут пять. Зорик тем временем ссыпал в бензобак пакет сахара и захлопнул крышку. Мишаня, все еще не оклемавшись, только и смог выдавить: «Спасибо, братан!»

Мы уехали, оставив записку, мол, нехорошо воровать, так и машина может сломаться.

На следующий день на базе Зорик хвастал новым ножиком «Чинук», присланным добрым дядей из Америки. Зорик вообще был помешан на ножах и на пулемете «негев», который таскал по долгу службы. Новый нож нам сначала не понравился, форма какая-то непривычная, но все потом оценили качество и крепость конструкции. Нож был сделан превосходно, толстое лезвие было мощным и в то же время как бритва острым. В тот день Зорик побрил предплечья у половины батальона, демонстрируя остроту лезвия. В инструкции было написано, что фиксатор «Чинука» выдерживает нагрузку 350 кг, полдня рота думала, как это можно проверить, но, к счастью, не придумала. Нож с честью прошел все испытания. В ту увольнительную я тоже купил себе нож — большой солдатский «Викторинокс», но хвастаться новинкой постеснялся. «Викс» явно проигрывал «Чинуку» в крепости, но зато у него имелась куча полезных инструментов.

До следующей контузии Мишане удалось подстрелить двух террористов. Во время очередной засады он засек два вмутных силуэта метрах в трехстах от нашей позиции. Получив разрешение открыть огонь, Мишаня завалил обоих. Утром цадальники (солдаты южноливанской армии — сленг) привезли на смешной бронемашине времен Второй мировой войны трупы обоих террористов. Сначала Мишаня решил с ними сфотографироваться, но мы его отговорили, тогда он завел блокнот с эмблемой «битахон саде» (аналог особого отдела, следящего за соблюдением секретности и т. д. — ивр.) на обложке. На каждой страничке было изречение типа «Враг подслушивает, будь начеку», туда он вписывал все подробности, расстояния до цели и прочее.

Через месяц Мишаню опять контузило; казалось, что смерть все время кружит рядом с ним, но пока держит дистанцию. Это был очередной боевой выход, воздушная разведка засекла скопление террористов в районе деревни N, и нас послали туда разбираться. Мы сидели в разных машинах, Мишаня ехал в головном танке (в «Меркаве», в отличие от русских танков, есть отделение для десанта), а остальная наша компания ехала в бронетранспортере сзади через две машины. Они наехали на 90-килограммовый фугас. Танк каким-то чудом уцелел, БК не сдетонировал, но мало им не показалось. Мишаню контузило и вырубило от удара, механику-водителю сломало позвоночник, остальные отделались царапинами и шоком. Башню заклинило в боковом положении.[1] Экипаж вытащили через верхние люки — всех, кроме водилы и Мишани. Когда разобрались, в чем дело, и фельдшер залез в танк, картина нарисовалась не радостная. Башню намертво заклинило, открыть «дверь» не получалось, а вытащить раненного водителя с такими травмами через верхний люк живым не удалось бы. Мишаню тоже пока побоялись трогать. Водителем был тихий и незаметный пацан по имени Зоар. Мне он запомнился только тем, что выменял у цадальников цевье от румынского «АК» с ручкой и умудрился присобачить его к своему «Глилону» (укороченный вариант автоматической винтовки «Галиль»).

Позади, на краю воронки, безжизненной громадой возвышалась «Меркава». Я лежал и думал о том, что только вчера мы прикалывались над Зоаром с его нелепым цевьем, а сейчас он загибается в этом железном гробу, а мы держим круговую оборону и ждем решений от начальства.

Вдруг в пятистах метрах перед нами с противным визгом упала мина, потом еще одна. В наушнике голос Габассо с характерным, певучим, южноамериканским акцентом произнес: «Грязнули справа!»

«Не стрелять! — тут же резанул ухо голос взводного Боаза. — Без нас справятся!» На правом фланге прогрохотала пулеметная очередь, сыпанули одиночные выстрелы, и все стихло. Снова полетели мины. Это было поганейшее ощущение — просто лежать и ждать, пока тебя разорвет на куски. Мины ухали все ближе, расшвыривая во все стороны комья земли и брызги грязи. От очередного удара взрывной волны в голове запрыгали невесть откуда взявшиеся строчки из «Василия Теркина»:

И какой ты вдруг покорный На груди лежишь земной, Заслонясь от смерти черной Только собственной спиной.

Страх погибнуть удавалось кое-как перебороть, точнее, привыкнуть к нему, смириться с тем, что в один момент тебя просто может не стать. Но страх остаться калекой был непобедим. Это пугало нас больше всего. У Зорика был знакомый сапер, которому взрывом оторвало ногу, парень не выходил из депрессии и уже пытался покончить с собой.

«Не ссать, девочки! МасКарим ба-дерех!» — рявкнул в наушнике Боаз. (Вертушки на подлете — ивр. МасКарим — сокращенно «маеокей крав», боевые вертолеты — ивр.)

По-моему, взводный вообще ничего не боялся. Точно таким же голосом он рычал на нас за плохо застеленные койки в учебном лагере. Мы вжимались в землю, разрывы слышались со всех сторон, каждый «бум» вытряхивал откуда-то из глубин памяти новые и новые строчки:

Ты лежишь ничком, парнишка Двадцати неполных лет. Вот сейчас тебе и крышка, Вот тебя уже и нет.

Это стихотворение я читал Девятого мая на утреннике перед ветеранами, в далекой, как другая планета, советской школе. С тех пор прошла вечность, я давно забыл и стихи и школу. Как взрыв на мелководье выбрасывает в воздух ил, водоросли и весь мусор, накопившийся на дне, так и обстрел каждым разрывом выворачивал закоулки моей памяти.

Вспомнился класс с портретами пионеров-героев на стенках, мальчики в синих пиджаках, девочки в коричневых форменных платьях с букетами в руках, седые ветераны с орденами на груди и звонкий мальчишеский голос, мечущийся под сводами…

Смерть грохочет в перепонках, И далек, далек, далек Вечер тот и та девчонка, Что любил ты и берег.

Лexa ткнул меня в плечо, показывая пальцем в ночное небо. Слышался нарастающий, дробный рокот — приближались вертолеты. Через несколько минут «Кобры» разобрались с минометчиками. Пошел дождь. Мы продолжали ждать. В конце концов пригнали еще один танк, с его помощью сдвинули заклиненную башню в переднее положение и открыли заднюю дверь, только Зоару уже было все равно, он умер за полчаса до того, как открыли люк.

Мишаня, извлеченный из танка, выглядел страшно, лицо было покрыто засохшей кровью, вытекшей из ссадины на лбу. У него отнялись ноги и пропал слух. Мы погрузили их обоих в вертушку и двинулись на базу.

Под ногами чавкала, налипая на ботинки, жирная, густая грязь… ливанская грязь — «боц леванони». В Израиле так и называли эту войну — ливанская грязь. Казалось, эта грязь заползла глубоко в нас навсегда.

Я шел рядом с Зориком и Габассо и думал об этой странной войне; где-то глубоко в душе я понимал, что если мы уйдем отсюда, она будет продолжаться на северной границе, то есть еще ближе к дому. Дом… Мой дом был далеко на юге. Там эта война не ощущалась никак, только заголовки газет и фотографии молодых лиц в рамочках на первом листе напоминали о ней. У Зорика все было по-другому, его родители жили в Кирьят-Шмоне, в нескольких километрах отсюда. Наверное, они сходили с ума, когда слышали канонаду за холмами. Зорик знал, что охраняет свой дом, а я так не чувствовал, может, потому что в отличие от Зорика не бегал до армии каждую неделю в бомбоубежище, спасаясь от «катюш», перелетавших через окрестные холмы. Местным, родившимся в Израиле пацанам, в этом отношении тоже было легче, а я не родился в Израиле, и мой отец не воевал в 82-м году, когда в ответ на постоянные вылазки террористов израильская армия вторглась в Ливан. Он не рассказывал, как бесконечные колонны грузовиков вывозили оттуда трофейное оружие, отбитое у террористов.

После этого батальон сменили, и мы смогли попасть на похороны Зоара. Даже Мишаня отпросился из больницы и поехал с нами. За прошедшие несколько дней он поправился, только, как он выразился, «телевизор» совсем сломался, стал пропадать звук, а временами телик из цветного становился черно-белым. Врачам он ничего не говорил, боялся, что комиссуют. Через неделю его обещали выписать окончательно, а пока он целыми днями читал книжки.

Похороны проходили в маленьком кибуце на севере, где жили родители Зоара. Мы не в первый раз хоронили наших товарищей, но эта смерть казалась какой-то нелепой, все были уверены, что его вытащат раньше, что он выживет. Когда отгремели залпы почетного караула, мы поехали в Кирьят-Шмону и сдали автоматы в полицию, от греха подальше. Купив водки и закуски, мы сели в парке на самую дальнюю скамейку, спрятавшись от чужих глаз за установленные здесь трофейные «саушки» советского производства, раскрашенные в веселые желтые цвета. Пили молча, не чокаясь, только Мишаня тянул пиво, опасаясь доломать «телевизор». Поздно ночью, мрачные и пьяные, мы завалились спать у Зорика в комнате.

После возвращения на базу оказалось, что нашу роту отправляют на Голанские высоты, там назревали очередные учения. Две недели мы ползали по камням в пыли, распугивая сусликов и змей, изображая условного противника для каких-то спецназеров. А потом наступил Лехин день рожденья. Подарок давно ждал своего часа. У Зорика дома лежал заказанный через его дядю нож: «Бенч Нимравус». Дело в том, что Леха не признавал складные ножи и таскал в ботинке какую-то дрянь китайского производства. Зорик, заразивший нас всех своей «ножеманией», решил, что Лехе пора завести приличный нож, что и было сделано с помощью Интернета и американского дяди. Леха жил в Нацерете с родителями и младшей сестрой. Вся наша компания приехала к нему в гости, и мы пошли в какой-то паб праздновать. От нашего подарка Леха малость обалдел, особенно ему понравились пластиковые ножны. От сестры он получил зажигалку-пистолет «Кольт-1911» с гравировкой и сидел с этими игрушками в руках, счастливый, как бегемот в болоте. А мы пили «ерш» и прикалывались над ним. Кроме «ерша», нашей солдатской зарплаты не хватало ни на что, только Миша скромно пил пиво без примесей. Веселые и пьяные, мы высыпали из паба и поплелись к Лехиному дому. По дороге вся компания завалилась в кусты отливать. Мишаня, пошатываясь, ждал нас на остановке, допивая свое пиво. Вдруг мы услышали, что он с кем-то разговаривает. Как оказалось потом, рядом с ним тормознула машина с четырьмя израильскими арабами, которые решили поиздеваться над пьяным; Мишаня ответил им фразой из недавно прочитанного в госпитале Пелевина, кажется, «Дженерейшен Пи». «Ничего, — процитировал он арабам, — под Кандагаром хуже было!» — и со всей дури швырнул бутылку пива в лобовое стекло. Примерно в этот момент я выпал из кустов на дорогу и увидел четырех здоровенных «детей Поволжья», идущих на нас; у одного в руках была бейсбольная бита, а напротив стоял Мишаня, у которого, по всем признакам, «снесло башню». Веко у него дергалось, глаза были просто бешеные. «Абзац! — подумал я. — Против биты нам не светит». В повисшей тишине раздался отчетливый «клац», в кулаке у Мишани тускло блеснуло хищное лезвие «Эндуры». Я зашарил глазами по земле в тщетной надежде найти какую-то железяку. Однако Леха спас ситуацию, вывалившись из кустов за моей спиной. Он выхватил зажигалку-пистолет и проорал фразу, которую знает каждый солдат Армии Обороны Израиля: «ВАКЕФ ВАНА БАТИХ!» (Стой, стреляю! — араб.). Этого они не ожидали, водитель медленно положил биту на асфальт, и все дружно попятились в сторону машины. Леха в полном экстазе махал зажигалкой и орал, уже на иврите, чтоб они убирались. Я молился о том, чтобы он в запарке не нажал на спусковой крючок, но арабы ничего не поняли, они погрузились в машину и дали по газам, Мишаня еще успел от души пнуть их в крыло напоследок. Пять минут мы катались от смеха по асфальту. А потом довольные побрели дальше, размахивая трофейной битой и горланя песню Розенбаума про то, как:

Санька Котов прошел пол-Европы И в Берлине закончил войну. Медсанбатами трижды заштопан, Долгожданную встретил весну…

Глава вторая

Мы снова оказались в Ливане. На иврите это называлось «делать линию» — ляасот кав.

Утром взводный, как обычно, поднял нас в полпятого. По мнению боевиков, идеальное время для атаки на опорный пункт. В лучах восходящего солнца труднее засечь огневые точки, а приборы ночного видения уже бесполезны. До шести мы проторчали в полной боевой готовности, ожидая атаки, но террористы, как обычно, решили выспаться.

В шесть мы с Мишаней заступили в караулы, остальных отправили на хозяйственные работы и обслуживание техники. Все наше времяпрепровождение в Ливане было прошито караулами, как ткань мелкими стежками нитки. Полтора часа на посту, три часа отдыха и снова на пост — и так четыре месяца, пока наше подразделение не сменят. Исключение делалось только для выхода на засады и патрулирования.

…После обеда отцы-командиры предприняли очередную попытку разминировать ведущую к муцаву дорогу. Неделю назад там подорвалась водовозка. Но из-за неправильно установленной мины никто не пострадал. Однако сколько еще «сюрпризов» удалось спрятать в зарослях на обочине, не мог сказать никто.

В охранение назначили наше отделение. Когда саперы приблизились к заминированному участку, мы рассредоточились, прикрывая их. Боаз остался на дороге с саперами и следопытом-друзом. Перед воронкой они разделились. Один сапер медленно двинулся вперед, а второй вместе с Боазом и следопытом остался позади. Я не видел, что случилось дальше, мы все внимательно осматривали окрестности, прикрывая саперов. Грохнул взрыв, и снова повисла тишина, нарушаемая только стуком двигателя БТР. Позади нас висел гриб, сотканный из пыли и дыма. Нигде не шелохнулась ни травинка, кто-то наблюдавший за нами просто нажал на кнопку… и все. Порыв ветра отогнал дым в сторону. Сапер неподвижно лежал в пыли. Санитар Ави подбежал к застывшему изломанному телу. По уставу мы должны были вынести раненого на безопасное место, но Ави забыл про все и побежал.

Он пытался сделать парню искусственное дыхание, у того текла кровь изо рта, из носа, из ушей. Боазу и второму саперу тоже досталось от взрывной волны, но они были целы, только слегка контужены. Лexy долбануло в грудь здоровенным булыжником, вывороченным взрывной волной.

Бесконечно долго Ави делал искусственное дыхание раненому. Весь перемазавшись в крови, он как заведенный повторял снова и снова одни и те же движения. Боаз кое-как поднялся на ноги, пошатываясь подошел и что-то сказал Ави. Тот не отреагировал, продолжая нажимать саперу на грудную клетку. Боаз схватил санитара за разгрузку и отташил в сторону, но Ави, крутанувшись, вырвался и снова бросился к распростертому в пыли саперу. С большим трудом взводный и уцелевший сапер оттащили санитара и запихали его в БТР. Следом загрузили носилки с раненым. И тут БТР заглох. Взводный побледнел. Пообещал пристрелить водителя. Но БТР не заводился. Мы подхватили носилки и побежали. Наверное, быстрее, чем тогда, я не бегал никогда в жизни. Уже у самых ворот позади взревел двигатель бронетранспортера.

Санитары и врач стояли у входа в бункер. Они подхватили носилки и спустились вниз.

Мы топтались у двери в санчасть.

— Он… это… сказал, что ему оборудование нужно… какое-то… — Леха нервно крутил в руках каску раненого сапера. — Пошел на ту сторону дороги, к БТРу, тут как рванет…

Ави плакал, слезы промывали на запыленном окровавленном лице грязные дорожки. Сквозь неплотно прикрытую дверь видна была лихорадочная возня. А потом… потом один из санитаров принес грубое армейское одеяло и накрыл тело с головой.

У всех, кто толпился в коридоре, на глазах выступили слезы. Леха шепотом матерился.

…Вечером вертолет забрал тело и привез начальство, разбираться.

Перед заступлением в очередной караул я решил позвонить домой. С «предками» мне не удавалось поговорить уже несколько дней, они, наверное, сильно волновались. На весь опорный пункт имелся один телефон для солдат. Зайдя в комнату, в голове длинной очереди я увидел Леху, который самозабвенно врал маме по телефону о наших буднях:

— Да, кормят неплохо (на самом деле плохо, так как дорогу заминировали, конвой задерживался и мы третий день жрали сухпай).

— Ну-у как, чем занимался, весь день штаны и рубашки на складе перекладывал (Леха потер ушибленную булыжником грудь).

— Да, конечно, только что принял душ (горячей воды не было уже неделю, полетел нагреватель, от нас пахнет как от бомжей).

— Конечно, мама, сейчас иду спать, сплю достаточно, подъем в семь утра (спать Лехе оставалось минут двадцать, потом в караул. А поспать дольше двух-трех часов подряд здесь не удавалось никому).

— Совсем не опасно, мне даже автомат не хотели выдавать.

При этих словах, точно по закону старика Мэрфи, во дворе разорвалась мина, начался обстрел. Даже я услышал, как вскрикнула в трубке Лехина мама. Затем в телефоне что-то хрюкнуло, и он замолчал.

— Черт, — выругался Леха, — теперь она точно не поверит!

Ремонт телефона обычно занимал пару дней, а пока наши родители сходили с ума от волнения.

…Дороги оставались заблокированными. Нас не выпускали домой, жратву доставляли вертолетами. Мишаня сказал, что слышал, как в одном из муцавов, кажется в Бофоре, организовали выход солдат пешком, и только через несколько километров посадили в грузовики. Такого боевики не ожидали. Леха предположил, что и нас погонят пехом. Казалось, дни тянулись так, как тянется липкая жвачка. Наконец цадальники на огромных, как средневековые осадные башни, бульдозерах «Д9», пропахали обочины, приняв на себя все осколки. Никто не пострадал.

Погибшему саперу оставалось всего пять дней до дембеля. Через месяц его отец написал в газете открытое письмо под заголовком «Я обвиняю!». Он считал, что его сын погиб зря.

О продолжении этой истории я узнал от ребят из другого батальона через несколько месяцев. Проведя расследование, командование пришло к выводу, что здесь действует одна и та же группа подрывников. Десять месяцев назад они умудрились заложить бомбу прямо у ворот опорного пункта, тогда погибли двое солдат и гражданский. Несколько раз после туманных ночей саперы находили целые системы мин, связанных друг с другом, и уничтожали их, но только последний случай что-то «сдвинул»: разведка и специальное подразделение саперов поняли, что против них «играет» одна и та же группа. Их прозвали «Туманные призраки», они действовали только туманными ночами, когда почти бесполезна аппаратура наблюдателей.

В плохую погоду туман в этих местах настолько сгущался, что видимость не превышала считаные метры. Подрывники наверняка были из местных, уж очень хорошо ориентировались, знали каждый овраг, каждую ложбинку. «Призраки» умудрялись подходить вплотную и ставить свои ловушки в самых неожиданных местах, куда, казалось, никому не подобраться незамеченным. Их всегда npuкрывали, и в случае обнаружения на муцав обрушивался шквальный огонь. Имелся у них и свой особый «почерк». Обычно «Туманные призраки» делали приманку. Ставили мину, но так, чтобы саперы могли ее обнаружить, или так, чтобы заряд срабатывал, но не взрывался полностью, будто бракованный. Естественно, в таких случаях саперы проверяли окружающую местность, и тут их ждали смертельные ловушки.

Охотиться на «Призраков» начали уже после того, как наш батальон сменился. Засады ничего не давали. Группа раз за разом подкладывала мины и уходила. Один раз их обнаружили, но «Призракам» удалось оторваться под прикрытием минометного обстрела.

Наконец, туманной декабрьской ночью, экипаж «Меркавы», находившийся в засаде, засек подозрительные силуэты всего в нескольких десятках метров от танка, когда порыв ветра на мгновение разорвал пелену тумана. Боевики поняли, что обнаружены, и, побросав взрывчатку, побежали. Драгоценные секунды ушли на опознание цели, танкисты боялись открыть огонь по своей пехоте. Только в последний момент, когда боевики подбегали к спасительному вади, танкисты выстрелили «флашет», выкосивший «Призраков» стальными дротиками.

Больше всех был доволен стрелок «Меркавы». Когда он учился в школе, его друг погиб во время ракетного обстрела Кирьят- Шмоны. Парень пообещал отцу погибшего мальчика отомстить и сдержал слово.

Через несколько недель у нас на базе появились гости. Ночью вертолеты доставили в муцав тех самых спецназовцев, которые тренировались с нами на Голанских высотах. Здоровенные парни быстро разгрузили кучу своих баулов, сумок, футляров с оборудованием и спустились в бункер. Я как раз стоял в карауле и успел приметить у них пару противотанковых ракет «ЛАУ». «Интересно, для чего им ракеты? — промелькнуло в голове. — Где они будут танки искать?»

Когда мы с Зориком сменились с поста, застали во дворе интересную картину. Двое спецназовцев атаковали третьего палками от швабр, а тот, голый по пояс, с ножом в руке, отбивался и уворачивался, каждый раз оставляя на одной из палок глубокую зарубку, нож так и мелькал вокруг него. Здесь же стоял Зорик и, открывши рот, наблюдал за происходящим.

— А вам слабо? — спросил он, заметив меня.

— Слабо, — честно признался я. — А что за нож-то?

— «Сог Пентагон», — ответил Зорик, не отрывая взгляд от «спектакля».

От палок летели щепки, наконец один из нападавших смог запятнать защищавшегося палкой в бок. Запятнанный засмеялся и метнул нож в столб с баскетбольным кольцом, в восьми метрах от него, нож, свистнув в воздухе, вошел в дерево сантиметра на четыре. У меня отвисла челюсть.

— Лихие ребята! — сказал Зорик. — Может, и мы как-нибудь попробуем?

— Ага, — сказал я, — только, чур, ты с ножом, а мы с Лехой возьмем палки.

Зорик в ответ только вздохнул. Спецназовцы выдрали нож из столба и ушли в столовку.

Той же ночью я стоял на посту у ворот. С раннего вечера лил проливной дождь, превращая все вокруг в грязное болото. Как говорится, в такую погоду плохой хозяин собаку на улицу не выгонит. Наш укрепленный пункт находился на высоком холме, поэтому иногда какое-то облако просто шло на таран, накрывая брюхом всю вершину. В такие моменты все вокруг погружалось в непроглядный белый туман. Ветер пробирал до костей даже через теплый комбинезон-«хермонит». Я оторвался от ПН В после очередной бесплодной попытки хоть что-то разглядеть, и вдруг замигала лампочка телефона.

«Шессстттой на сввввязи», — простучал я зубами в трубку.

«Спишь?» — спросила трубка голосом дежурного офицера.

«Ппплаваю, блиннн!!!» — проклацал я в ответ.

«Сейчас пойдут хевре (ребята, друзья — ивр.), выпустишь их!»

«Ккиббббальти!» (вас понял) — лязгнул зубами я.

«Рут» (конец связи), — отозвался из трубки голос.

Минут через десять спецназовцы вышли и гуськом направились в мою сторону. Я вылез под дождь и открыл ворота. Дождь промочил меня насквозь примерно за полминуты. Струи воды метались на ветру во всех направлениях и даже забирались снизу под плащ-палатку. Командир, идущий первым, махнул мне, а я пожелал ему удачи. Мужики скользнули мимо и бесшумно растворились в пелене дождя. Я закрыл ворота и вернулся на пост, выстукивая зубами песню про батальонную разведку, которая, как известно, без дел скучает редко. В ПНВ были видны удаляющиеся силуэты, у двоих за спиной покачивались тубусы противотанковых ракет. Я доложил, что они прошли. «Уходим в дождь, уходим в ночь, уходим в снег…» — вертелись в голове слова песни.

* Я представил, каково в такую погоду куда-то шагать, ожидая каждую секунду наступить на мину или попасть в засаду, и зубы застучали еще сильнее. Спальник в теплом бункере казался мне самым желанным местом на земле.

Еще через несколько дней, в полдень, я стоял в карауле на северном посту. Здесь открывался превосходный вид на холмы, под бетонным козырьком был установлен станковый пулемет и длиннющий стационарный бинокль, через который просматривалась территория километров на 20 в глубь Ливана. Дул резкий, порывистый ветер. Дождя не было, но небо закрывал сплошной ковер низких облаков. Только раз далеко впереди тучи разошлись, и я разглядел в небе беспилотный самолет-разведчик. Через какое-то время послышались звуки далекой канонады, я припал к биноклю, стараясь разглядеть что-нибудь, но тщетно. Прошло еще с полчаса, далеко впереди я смог различить крохотные фигурки, метавшиеся по грязи. Я доложил. На крыше бункера ожили установленные там видеокамеры. Они медленно вращались, изучая территорию.

Далеко у нас за спиной забухала артиллерия, но снаряды ложились на шоссе западнее, между нами и фигурками. В бинокль я уже смог рассмотреть подробности.

Часть фигурок была, видимо, нашими спецназовцами, остальные, естественно, террористы из хесболлы или из Амаля, в этих краях водились и те и эти. Странное заключалось в том, что спецназ действовал днем, обычно спецы «работали» по ночам.

Наши тяжело перебегали, время от времени залегая и отстреливаясь, впереди бежали четверо с носилками на плечах. Периодически задние догоняли и сменяли тех, кто нес носилки. Даже на таком расстоянии было заметно, что они устали и бегут, видимо, давно. Им предстояло пересечь шоссе, но с запада наперерез неслась колонна из четырех машин, я разглядел, как из окна передней высунулся ствол «РПК» с круглым магазином. Только теперь я понял, почему наша артиллерия била по шоссе, — полотно оказалось изрыто воронками. Одна машина попробовала проскочить в объезд, по грязи, но увязла. Остальные остановились, и в этот момент ударила артиллерия. Две машины просто исчезли в дыму и огне, только замелькали в воздухе двери, колеса и прочие запчасти. Оставшиеся машины задом, на бешеной скорости унеслись обратно.

Наверное, из-за низкой облачности и ветра вертолеты задерживались, а мы пока ничем не могли им помочь, судя по крикам и реву двигателей во дворе, наши готовились выслать мобильную группу. Оба танка, входившие в нашу систему обороны, выкатились на насыпь, окружавшую укрепления, но для их пушек дистанция была, видимо, слишком велика. Нас разделяли заброшенные поля и деревня.

Спецназовцы огибали деревню примерно в километре от домов, боевики начали потихоньку отставать, но, как оказалось, неспроста. На плоской крыше крайнего четырехэтажного дома началось какое-то суетливое движение. Наших там быть не могло, значит, ничего хорошего пацанам не светило. Когда я направил бинокль на крышу дома, холодный пот потек у меня по спине. Четверо боевиков устанавливали в одном углу крыши «ДШК», в другом углу еще один насаживал на ствол своей «М-16» винтовочную гранату.

Срыть артиллерией этот чертов дом вместе с деревней было нельзя. В 96-м году премьер-министр Израиля Шимон Перес решил задавить хесболлу одной авиацией и артиллерией, очень достали его обстрелы PC северных городов и поселений. Операция называлась «Гроздья гнева». Две недели обстрелов и бомбежек не смогли заставить хесболлу прекратить обстрелы, но стоили ей очень дорого. Кончилось все плачевно — террористы загнали машину с реактивными снарядами в толпу беженцев, скопившихся недалеко от деревни Кфар Кана, и оттуда выпустили все снаряды в сторону израильской границы. Артиллерия ЦАХАЛя открыла ответный огонь, смешав с землей и беженцев и боевиков. В результате этих действий погибли 102 беженца и несколько ооновских солдат. ООН подняла дикий шум, и операцию пришлось свернуть, правда, обстрелы севера после этого тоже прекратились. С тех пор артиллерией пользовались очень осторожно, стараясь не задевать населенные пункты.

…Граната легла рядом с теми, кто нес носилки; все четверо рухнули в грязь, один из упавших тут же вскинул винтовку с оптическим прицелом, и голова боевика взорвалась красным облаком, другой упал сам и пополз к двери. Двое других спецназовцев в это время склонились над одним из упавших, раскладывая еще одни носилки, в этот момент я почувствовал, что от волнения прокусил губу. И вдруг сквозь облачность донесся далекий шум вертолетных двигателей! Рокот явно приближался. Услышали этот рокот все: и боевики, и спецназовцы. Последние, не торопясь, разлеглись в грязи и открыли огонь, только четверо с носилками продолжали тяжело бежать в нашу сторону, вынося раненых из-под огня. С «ДШК» у террористов явно не ладилось: все четверо суетились вокруг пулемета, но огонь не открывали. Снайпер успел подстрелить еще одного из них, он был настоящим профессионалом, ведь до них, на мой взгляд, было метров восемьсот. Наконец из облаков вывалились две «Кобры» и, отстреливая имитаторы цели, понеслись в сторону деревни. На фюзеляже одной из них была нарисована нападающая гадюка, раскрывшая зубастую пасть. За ними появился «Блэк Хоук» и направился к пацанам с носилками. «Кобры» пронеслись над нашими головами и обрушили на дом шквал «НУРСов». Верхний этаж превратился в вулкан, оттуда летели куски бетона, арматуры и еще какого-то мусора. Когда пыль осела, вместо четвертого этажа и крыши торчало месиво арматуры и бетонных обломков. Одна «Кобра» развернулась и открыла огонь по преследователям, отсекая их от спецназовцев, второй вертолет, пройдясь по фасаду дома из пушки, полетел прикрывать «Блэк Хоук», на который в это время грузили раненых. Я пару минут пытался разогнуть пальцы, намертво вцепившиеся в цевье «М-16».

Через полчаса спецназовцы вылезали из бронемашин. Это были наши старые знакомые. Покрытые грязью с ног до головы, лица зачернены, в общем, на людей походили мало. На лицах была написана такая злость, что мы даже побоялись заговорить с парнями. Они молча спустились в бункер в свой отсек, ночью их забрал вертолет.

Пару лет спустя, на свадьбе у кого-то из знакомых, я встретил в баре того самого спецназовца, который тогда лихо работал ножом. Мы разговорились, и когда бармен поставил нам бутылку «Финляндии», чтобы мы сами наливали, я попытался его осторожно расспросить о той операции. Может быть, потому, что шел второй литр финской водки, а может, потому, что война давно закончилась, он рассказал мне почти все подробности той операции.

За несколько недель до тех событий террористам удалось убить заместителя генерала Антуана Лахада (командующего Южноливанской армией) Акеля Хашема, возглавлявшего разведывательный отдел ЦАДАЛя. Но, кроме него, погибли двое его маленьких детей, и цадальники, видимо, уломали наше командование провести операцию возмездия.

Отвлекаясь, скажу, что, по мнению военных экспертов, гибель Хашема, считавшегося наиболее вероятным преемником генерала Лахада на посту командующего, явилась одним из самых серьезных ударов по стратегическим интересам Израиля. Некоторые комментаторы даже полагают, что смерть Хашема можно рассматривать в качестве «последнего гвоздя, забитого в гроб Армии Южного Ливана», ибо был нанесен едва ли не фатальный удар по моральному духу солдат и офицеров ЦАДАЛя. Помимо того, что полковник Хашем был опытнейшим ливанским военным, он обладал еще и незаурядными лидерскими качествами и сильным характером. Боевики хесболлы неоднократно пытались ликвидировать этого человека, но каждый раз неудачно, за что подчиненные Акеля Хашема даже дали ему прозвище «Неуловимый кот».

Разведка вычислила того, кто спланировал и осуществил эту операцию, но «товарищ» находился в основном в отдаленных областях Ливана, где достать его было затруднительно. Его семья жила в деревне неподалеку от красной линии (за которой по неписаному договору наземные боевые действия не велись). Туда-то и направилась группа спецназа в ту дождливую ночь. План напоминал ловушку, в которой погиб сын дона Корлеоне Сонни в «Крестном отце». Вычислив дом семьи террориста, они передали координаты южноливанской артиллерии. Из 130-мм пушки снесли дом семьи. Террорист, узнав об обстреле деревни и гибели родственников, естественно, примчался… и попал в засаду. Четыре трофейные русские мины «МОН-50» не оставили двум машинам с охранниками никаких шансов уцелеть, а противотанковая ракета «ЛАУ» превратила его бронированный «Мерседес» в груду обгорелых обломков.

Когда группа уносила ноги, один из бойцов зацепил растяжку. Поперек тропинки вместо проволоки шел инфракрасный луч. Раненый умер через несколько часов, а вертолеты не могли подняться из-за нелетной погоды. Но главное, взрыв выдал их местоположение, и группе сели на хвост. Несколько раз им удавалось ненадолго отрываться от погони. Они прорвались к своим, но тогда в поле на окраине деревни они потеряли еще одного бойца. Винтовочная граната разорвалась в пяти метрах от него, и осколок, пробив глаз, попал в мозг. Именно поэтому мы увидели спецназовцев такими озверевшими.

За несколько дней до смены наши офицеры собрались ехать решать какие-то свои вопросы со штабом ЦАДАЛя. Мы пристроились к ним, чтобы закупить дешевое «Мальборо» «местного разлива». Сигареты здесь стоили в три раза дешевле, чем в Израиле, правда, качество было соответствующее. Но зато на сигаретных пачках не печатали надписи «Минздрав предупреждает…».

Колонна состояла из двух здоровенных бронированных «Мерседесов», чтобы не привлекать внимание военной техникой. Надо заметить, что и наши, и цадальники предпочитали ездить по небоевым делам на «Мерседесах», которых здесь было огромное количество, все старые, 70—80-х годов, но на ходу. Многие были бронированные, с толстыми не открывающимися стеклами.

С нами за компанию напросился Киса. Кису звали Сашок, и он служил минометчиком. Кадр это был уникальный, типичная карикатура на еврея. Высокий, сутулый, в очках с толстыми стеклами на горбатом, вечно сопливом носу. Форма на нем висела мешком и болталась, как на вешалке. Но зато его шестидесятимиллиметровое минометное хозяйство всегда блестело. Да и мину он, говорят, мог положить в баскетбольное кольцо. Однако главное его достоинство заключалось в том, что он неплохо пел и играл на гитаре. Кличку Киса Сашок получил после того, как выменял у кого-то из местных двухпудовую гирю. Чтобы облегчить ее, он просто спилил с нее лишний вес ножовкой и теперь по утрам тягал кастрированную гирю, накачивая мышцы. Киса не курил и на наш вопрос, зачем он едет, пробурчал что-то невнятное.

Взводный в это время находился на дежурстве. Мы как раз рассаживались по машинам, когда он показался в дверях бункера.

— Бехия-я-я-ят абук (иракское ругательство)! — возмутился Боаз. — Не вздумайте оставить своего командира без курева!

Леха успокоил лейтенанта, пообещав купить на его душу тоже.

Мы дружно передернули затворы и поехали. Поездка прошла без приключений. Приближаясь к базе цадальников, мы проехали через позиции их артиллерии. Пушки «М-46» стояли в капонирах, похожие на динозавров, уставив в небо длиннющие стволы, увенчанные набалдашниками дульных тормозов.

Пока мы ходили за сигаретами, Киса не терял времени даром. Подойдя к машине, нагруженные куревом, мы увидели, что он осторожно ставит в багажник зеленые снарядные ящики.

— Что это? — спросил Мишаня, заглядывая в багажник.

— Мины… — нехотя пробурчал Сашок себе под нос.

— Ты чего, Киса, охренел?! Зачем тебе мины?! Своих мало?

— Эти игольчатые… — пробубнил Сашок.

Оказалось, что он решил попробовать пострелять игольчатыми минами (флашет-мины вместо осколков разбрасывают сотни иголок). Для этого он выменял три яшика мин, которые собирался везти в багажнике. Уговаривать нас пришлось минут двадцать, ведь сдетонируй они, небо нам бы показалось с овчинку. Но все обошлось, и Сашок, очень довольный, пообещал выставить бутылку, когда приедем домой.

Когда мы вернулись, оказалось, что на базе случился аврал. Прорвало водопровод, несколько комнат в бункере затопило, в том числе одно из помещений в оружейке.

Нас сразу же припахали перетаскивать боеприпасы. Мы с Габассо носили ящики с выстрелами для «РПГ». Один из ящиков совсем прогнил, пришлось выложить его содержимое. К стенке пустого ящика приклеилась выцветшая бумажка. На ней можно было различить расплывшуюся фиолетовую печать и подпись: упаковщица Петрова, 1982 г.

«Вот такой привет из СССР», — подумал я.

Вечером озверевшие командиры провели с нами разъяснительную беседу. Накануне двух пацанов-танкистов поймали за игрой в «Ицика». Это игра в «русскую рулетку», только вместо револьвера используют автоматическую винтовку. После принятия на вооружение «М-16» она прочно прижилась в боевых подразделениях ЦАХАЛя. «Играют» в нее так: в «М-16» вставляется легко ходящий магазин, затвор клинится в заднем положении, затем одновременно нажимаются задвижка, освобождающая затвор, и кнопка, фиксирующая магазин. При этом винтовка держится на весу, так, чтоб магазин мог спокойно выскользнуть. Освобожденный затвор скользит вперед, магазин выпадает. Затем винтовка наводится на желаемую часть тела, а курок спускается. Смысл заключается в том, успел затвор дослать патрон в ствол или не успел.

Сейчас я понимаю, что это, мягко говоря, глупость, но тогда, в девятнадцать лет, я не видел в «Ицике» ничего предосудительного.

Армия старалась изжить эту игру всеми способами. Нас каждый раз пугали страшными карами, но всегда находился умник, бросавший: «Вам что, слабо?!» А другой умник доказывал, как ему «не слабо». Теперь горе-танкистов ждал суровый суд и вонючая камера «Келе арба» — четвертой армейской тюрьмы, где отбывали наказания за подобные провинности.

Наконец-то мы возвращаемся домой. Колонна ползет, извиваясь по дороге в сторону израильской границы. Самые опасные участки мы уже проехали — в бронированном брюхе «Сафари» царит расслабон. В машине почти все русские. Мы развалились на баулах и орем песню, Киса-Сашок подыгрывает на гитаре:

За рекой, где мой дом, Соловьи заливаются звонко. Зеленеют луга И деревья на той стороне.

«Хадаль лашир! Иштагатэм?! Ма корэ лахем?» (Прекратить пение, с ума посходили, что с вами происходит? — ивр.) — надрывается рация. Но мы не слышим, мы орем эту песню, которую пели еще советские солдаты в Афгане, и балдеем от того, что мы целы и что едем домой!

Над нами проносится звено «Апачей», глуша ревом двигателей последний куплет, из рации сыплются угрозы, мы продолжаем орать песню Розенбаума:

Под рукой теплый руль, А педали и ствол под ногами, И под боком страна, Мне плюющая пулей в лицо.

Несколько минут стоит тишина, потом водила стучит нам каской по броне. «Пацаны! — орет он. — Шухер! Манаеки (презрительная кличка военных полицейских — сленг) на границе! Только что по рации передали! Шмон будет!» Облом! Сигарет можно везти по блоку на человека, у нас же гораздо больше. Леха сдвигает задвижку на бойнице и орет водителю, высунувшись из окна: «Славик! Славик, тормозни на повороте, мы барахло скинем!» Водила показывает ему большой палец. В кузове в это время кипит лихорадочная деятельность, народ вытряхивает распиханные по карманам разгрузок пачки сигарет в большой полиэтиленовый мешок. Габассо подтаскивает его к двери и ждет. Через несколько километров будет зигзаг дороги, который закроет нас от передних и задних машин. Дождавшись, Габассо швыряет мешок в кювет. Место это известное в «узких кругах», мешок не будет видно с дороги, но пацаны, сопровождающие колонны в обратном направлении, обязательно заглянут сюда. Им сегодня повезло, а нам нет. Из-за поворота появляется следующий за нами грузовик, из кузова тоже вылетает мешок. Из одной бойницы в канаву летит пистолет — кто-то вез домой «сувенир». Мы снова разваливаемся на сумках и затягиваем новую песню, на этот раз группы «Сектор Газа»:

Вечером на нас находит грусть порой, порой… Сердце ноет, сердце просится домой, домой…

Колонна пересекает границу, втягивается в открытые ворота, и мы оказываемся в Израиле. Рота ссыпается с машин. Нас встречают военные полицейские с собаками на поводках. Собаки будут искать наркотики, но этого дерьма у нас нет. Никому неохота сидеть в тюрьме и потом переводиться в какой-нибудь стройбат.

Мы выстраиваемся в линию и задираем стволы на 60 градусов вверх, чтобы разрядить оружие. Никакой шмон нам не страшен, ведь мы дома! ДОМА!!!

Глава третья

Перед тем как батальон очередной раз бросили в Ливан, нас послали на учения в пустыню. На стрельбище Зорик дорвался до пулемета «МАГ 7,62». Постреляв, он вернулся к своему «негеву» и после первой же очереди заявил: «Не катит. Кураж не тот! Однозначно!» Мы как могли пытались его утешить, ссылаясь на то, что у «негева» вес стал вдвое легче, но у нас ничего не вышло, что поделаешь, кураж, видите ли, не тот!

С нами вместе тренировались бедуины из ГАДСАРа (бедуинский батальон израильской армии). Выглядело это очень интересно, так как между собой они разговаривали на арабском, но носили форму ЦАХАЛя. Однажды на привале один из них, укладывая гранаты в разгрузку, сказал другому: «Мухамад, джиб ли вахад пцаца!» (игра слов: «дай мне одну» сказано по-арабски, «бомбу» — на иврите). Мы долго хохотали, бедуины сначала не поняли, а потом ржали вместе с нами.

На привалах они поили нас настоящим бедуинским кофе в крохотных чашечках. Вместо того чтобы взбадривать, кофе одурманивал, как наркотик. В какой-то момент вдруг понимаешь, что пустыня вокруг вечна, что она поглощает время. Кажется, спешить больше некуда и незачем: пройдет еще десять тысяч лет, от нас не останется даже пыли, а пустыня будет все такой же… Так куда торопиться? Взводный Боаз с трудом загонял нас в строй после таких кофейных привалов.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Мы распрощались с бедуинами и разошлись каждый в свою сторону: они охранять границу с Газой, мы — в Ливан.

В стране творилось что-то непонятное. Премьер-министр Эхуд Барак заявил, что выведет войска из Ливана. Но все оставалось по-прежнему. Пацифисты из организации «Четыре матери» организовывали демонстрации на перекрестках, перекрывали дороги. Все они кричали: «Вернуть детей домой».

Но если всех вернуть домой, кто будет там, в Зоне безопасности.

Мы с Лехой ехали в Кирьят-Шмону, оттуда ночью должна была идти колонна. Перед Рош-Пиной застряли в пробке. Водитель подвозившей нас попутки, пожилой кибуцник, невозмутимо жевал сигарету. Мы вылезли и пошли вперед.

Перекресток перекрывала цепочка женщин. Они стояли поперек шоссе, взявшись за руки, и что-то скандировали. Махали плакатами, призывающими вывести войска. Полицейские в стороне пытались договорится с организаторами. Мы подошли ближе. Перед демонстрантами замер автобус с солдатами. Какие-то зеленые салаги с сержантом и двумя офицерами. Мы видели их растерянные лица за стеклами. Женщины орали, скандировали им:

«ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!! ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!! ПУШЕЧНОЕ МЯСО!!!»

Мы просто остолбенели.

«Почему полиция не разгонит их?» — пробормотал Леха.

Ярость ударила в голову. Мне захотелось вскинуть автомат и стрелять, положить их всех здесь, на этом перекрестке, этих женщин, политиков, всех тех, кто важно рассуждал по телевизору о ливанской проблеме, кто размахивал лозунгами, подрывал нашу веру в то, что мы делаем нужное дело, что мы защищаем границу, принимаем на себя ракеты, предназначенные гражданским там, в тылу.

«Ерунда все это! — бросил Леха, заметив мое выражение лица, и хлопнул меня по спине. — Не бери в голову!»

Постепенно полиция оттеснила демонстрантов, машины двинулись. Мелькнул красными огнями в темноте автобус, увозя растерянных салаг.

Не брать в голову! Легко сказать. Может, завтра мне придется сдохнуть там, в Ливане, а потом окажется, что все было зря, что мы сидели просто так, принимали огонь на себя. На иврите есть такое слово леитбазбез, «истратиться», но его применяют по отношению к людям. Я бы не хотел «истратиться», вот так, ни за что. А те ребята, которые погибли? Если давно пора было выйти оттуда, почему же мы сидели в Зоне безопасности, почему гибли люди. Нет, пожалуй, Леха прав, лучше не брать в голову.

На приграничном КПП все было как обычно. Комбат повторил инструктаж. Мы загрузились в «Сафари».

Мишаня достал жирный черный фломастер и написал нам номера на руках. Мне выпало быть наблюдателем. То есть стоять снаружи на открытой площадке и искать, не прилетит ли откуда-то огненный хвост ракеты, не хлопнет ли вылетающая из ствола мина. Я уже знал все наизусть. Знал, как тарахтит в полете «Саггер», как пляшет в воздухе оранжевая смертоносная звезда эрпэгэшной гранаты, как хлопает миномет, выплевывая из ствола мину.

Ворота распахнулись, и колонна вползла в Зону безопасности. Сначала машины разогнались, но через несколько километров снизили скорость и поплелись. На базе, наверное, сейчас собирали веши те, кого мы должны сменить. Собирать манатки заранее — плохая примета. Поэтому все бегут распихивать веши по сумкам только когда на дороге, далеко внизу, показываются первые машины.

…На следующий же день начались неприятности. Мы проверяли дорогу, ведущую к соседнему блокпосту. Это мероприятие называлось «птихат пир». Впереди шел следопыт и саперы с собакой. Взвод топал за ними, растянувшись по обеим сторонам дороги, сзади тащился «нагмаш» (бронетранспортер — ивр.) саперов и танк. Не знаю как других, но меня трясло от страха. Еще вчера я был дома, разговаривал за завтраком с родителями, а теперь я здесь, увешанный «сбруей», с «М-16» на шее, каждую секунду под ногой может рвануть мина, из кустов вылететь граната, а может, сейчас в оптический прицел меня изучает снайпер, выбирая, куда всадить пулю.

Холодный пот стекал по спине, мне с трудом удавалось затолкать страх куда-то глубоко внутрь, но через несколько минут он снова начинал обволакивать меня липкими щупальцами, что поделаешь — акклиматизация. Впереди маячила Лехина спина с надписью через весь бронежилет: «Динамо Киев». Я перевел взгляд на Зорика. Он шагал с новеньким «негевом» на изготовку, но выглядел, несмотря на свой бравый вид, довольно бледным. Заметив мой взгляд, он подмигнул мне, я подмигнул ему в ответ.

Часа через полтора саперы показали, что обнаружили очередной «сюрприз». Мы опустились на одно колено, лейтенант с радистом продвинулись вперед. Саперы снова просигналили, что нашли что-то неприятное, Боаз подал нам знак укрыться. Мы сдвинулись в кюветы по обе стороны дороги. Боаз и солдат-радист Моше присели на обочине. Еще через минуту справа прогремел взрыв. Над нами пронесся вихрь осколков, уши заложило. Словно в немом кино, солдат передо мной бесшумно орал, широко раскрывая рот: «Ховеш! Ховеш!» (санитар — ивр.) — по губам прочел я. Лейтенант неподвижно лежал поперек шоссе, из-под головы растекалась лужа крови. Рядом сидел Моше и тряс головой, на его плече расплывалось темное пятно. Сзади несся санитар, на ходу расстегивая карманы на разгрузке, за ним катил БТР. Звуки проявлялись, как сквозь вату. Страх сменился яростью, вызванной приливом адреналина, но воевать было не с кем.

Мину боевики установили на дереве, ее привел в действие либо радиосигнал, либо у саперов что-то не получилось и сдетонировал замыкатель, выдвинутый на дорогу. Это была русская «МОН-50», мина направленного действия. Если бы мы стояли на дороге, то пострадали бы многие. Спасло нас то, что мы находились в кювете, и то, что корпуса у этих мин вогнутые, то есть разброс осколков по высоте невелик. Была бы это американская мина «Клеймор», то досталось бы и нам, залегшим в кюветах. В момент взрыва Боаз сидел на обочине, основной вихрь осколков прошел над ним, но несколько штук все же попали в цель. Кевларовая каска мало помогла, однако санитар сказал, что пульс есть, может, и выживет. Моше осколок вошел в руку у самого плеча и застрял, пацанов на противоположном конце дороги поцарапало рикошетами и осколками камней. «Вертушку» уже вызвали парни из бронетранспортера.

Позже, когда Мы вернулись на базу, позвонили из округа и сказали, что Боаз жив, но состояние очень тяжелое.

…Для нас это был удар. Привыкать к новому командиру в боевой обстановке крайне тяжело, а Боаз командовал взводом почти год, мы верили ему, как себе.

Временно командиром назначили Мишаню, который уже стал старшим сержантом, да и блокнотик, который он завел, когда стал снайпером, потихоньку заполнялся. От гордости Мишаня раздулся, как дирижабль. Как только «серен» (капитан, командир роты — ивр.), объявивший нам эту новость, вышел из казармы, Мишаня радостно заорал: «Взвод, слушай мою команду! Упор лежа принять!» И тут же выскочил за дверь, спасаясь от ботинок и касок, которые в него полетели.

Мишанино счастье длилось недолго. Через два дня ночью прилетел вертолет, он завис, приткнувшись к площадке, не выключая двигатель. В этот момент вертолет наиболее уязвим, поэтому он ждет всего шестьдесят секунд, если не успели что-то сгрузить — наши проблемы. Сбить «вертушку» — это мечта боевиков, пока, слава богу, не осуществившаяся.

Только однажды, в 97-м году, два «Ясура», набитые пехотой, ожидавшие разрешения на пересечение границы с Ливаном, столкнулись в воздухе над поселком Шаар Ешув. Один вертолет рухнул и взорвался, второй совершил аварийную посадку, но от удара о землю возник пожар и сдетонировал боекомплект. Из-за рвущихся в огне боеприпасов спасатели не смогли приблизиться, им оставалось только смотреть, как гибнут уцелевшие при посадке люди. Не выжил никто из семидесяти четырех человек, находившихся в вертолетах. Для боевиков это был праздник, в Бейруте два дня продолжались народные гуляния. Для нас… для нас это были десятки молодых лиц на первых страницах газет, в черных рамочках, и краткая биография, почти у всех одинаковая: «Окончил школу, призвался, мечтал сделать то-то и то-то, возраст — девятнадцать лет, — и в завершение: — Да будет благословенна его память».

«Вертушка» доставила нового лейтенанта и молодого радиста, на замену Моше. Утром новый взводный познакомился с каждым из нас, сказал, что его зовут Галь. В Ливане он находился в общей сложности полгода, но показался нам нормальным парнем, правда, это еще ничего не значило, предстояло проверить его в боевой обстановке. «Молодого» звали Йоси, первое, что бросалось в глаза, — широченная улыбка, не слезавшая с его лица. Потом выяснилось и другое его достоинство, кроме улыбки. Йоси прекрасно шил и даже приташил с собой какую-то маленькую, ручную машинку.

На следующий день у боевиков, по Мишаниному выражению, начались «критические дни». Весь день на нас сыпались мины и «PC». Пока обходилось без, жертв, только несколько человек контузило разрывами. Артиллерия и вертолеты старались не давать нас в обиду, но нам немного досталось. Связистам посносило все антенны, связь работала с перебоями. Продырявило баки с водой. Мы сидели в бункере, играли в карты, в нарды или просто трепались, прислушиваясь к разрывам. Киса спел нам новую песню, вычитанную в какой-то книжке:

Мы прыгаем ночью с гремящих небес В пустыню, на джунгли, на скалы, на лес. Ножи, автоматы и боезапас — Завис над землею советский спецназ.

Глядя на его карикатурную еврейскую физиономию, трудно было представить себе советский спецназ, и если бы не обстановка казармы и не эхо взрывов наверху, мы бы его, наверное, засмеяли…

Вместе с нами сидел сапер Рахамим. Его боевой пес Тоби, зверская помесь овчарки, волкодава и десятка других свирепых пород, дрых в углу. Рахамим с интересом прислушивался к незнакомым словам, шевеля губами.

Скажите про это «зеленым беретам», Пусть знают они, с кем им дело иметь В ледовом просторе, в лесу или в поле, Везде, где со смертью встречается смерть.

При звуках последнего аккорда Тоби задрал хвост и шумно испортил воздух. Мишаня мрачно покосился на обоих.

Рахамим обрадовался:

— Когда пес пердит, он приносит счастье!

Мишаня заломил бровь и уставился на спящего «носителя счастья». Тот невозмутимо скребанул лапой ухо и выдал на «бис».

После двух контузий Мишаня вообще стал малоразговорчивым, предпочитая слову дело.

Он поднялся, взял пса за все четыре лапы, так охотники носят подстреленную дичь, вынес удивленно завертевшего башкой пса в коридор, сгрузил его у стены и вернулся, затворив дверь.

— Так и надо, — одобрил Киса, — пускай лучше научится обед с кухни носить или на худой конец газету по утрам.

…К ночи весь этот дурдом прекратился. Снова потянулись одинаковые дни, наряды, караулы. Несколько недель стояло затишье. Мы не вылезали за стены укреплений. Видимо, командование решило сменить тактику. Офицеры ругались между собой, говорили, что мы утрачиваем инициативу.

А однажды утром два взвода подняли по тревоге и двинули на БТРах в район N. Сказали, что нужно помочь спецназу.

Через некоторое время мы спешились и стали скрытно, чуть ли не ползком, продвигаться вперед. Скоро подобрались к холму. На пологом склоне росла оливковая роща. Офицеры объяснили нам, что в глубине спецназовцы обложили какой-то дом, но пока ничего не предпринимали. Нам приказали занять позиции у края рощи, образовать внешнее кольцо окружения, замаскироваться и ждать. Все это на тот случай, если снаружи кто-то захочет вмешаться. Когда мы поднялись на склон, из кучи листьев в двух метрах от нашего летехи неслышно поднялся снайпер в комбинезоне из маскировочной сетки и поманил его пальцем. Галь сначала шарахнулся от него, но потом, придав себе начальственный вид, вразвалочку подошел. Снайпер достал карту и, нашептав ему на ухо кучу ценных указаний, потыкав пальцем в карту, так же бесшумно растворился среди деревьев. Мы залегли, зарывшись в листья и репейник.

Высоко в небе кружил маленький беспилотный самолет-разведчик. Я представил себе, как сейчас операторы пялятся на нас в телевизор, курят, пьют кофе, шутят. И, наверное, если у нас будет идти бой и нам придется умирать у них на глазах, они будут так же смотреть, курить, пить кофе. В голове закрутились слова вчерашней песни:

И у генералов бывают помарки: Вдруг синюю стрелку резинкой сотрут… Но мы уже прыгнули, жизни на карте, А сданные карты назад не берут.

Успокаивало то, что здесь карты брали назад всегда и любой ценой. Неважно, какие карты: сданные или… битые. На тела и останки солдат менялись сотни живых террористов, только чтобы пацаны вернулись домой.

Сзади послышалось шуршание, и к нам вышел солдат, ведя на поводке огромную желтую псину с темной мордой. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что эта собака не занимается поисками наркотиков. Ростом с теленка, пес величаво шел рядом со спецназовцем, под шкурой его перекатывались мощные мышцы, а черная морда была серьезна и сосредоточена. И человек и пес легли рядом с Габассо.

— Не помешаю? — прошептал ему собаковод.

— Нисколько! — ответил Габассо, обменявшись с псом выразительными взглядами.

Повернувшись ко мне, он прошептал на своем ломаном русском: «Смотри, какой большой собака. У него, как это вы говорите… а, вспомнил, — «хнеборезка» как у крокодил, мой голова легко влезет!» От смеха я катался по траве, зажимая рот, так что даже пес с опаской подвинулся. Попытка перевести это собаководу успехом не увенчалась, на иврите это не звучало (не знают местные, что такое хлеборезка), так что он меня, к сожалению, не понял.

Прошло еще часа полтора, весеннее солнышко жгло нам спины. Мишаня рассказал, что наш новый радист Йоси даже спит с улыбкой в полморды, он специально ночью проверил.

Наконец что-то начало происходить. Галь напрягся и прижал к уху наушник, то же самое сделал собаковод. Потом он достал бинокль и забубнил в гарнитуру рации, осматривая склон.

Вдруг мы все заметили маленькую фигурку, возникшую на склоне в пятистах метрах от нас. Боевик появился как будто из-под земли (потом выяснилось, что так оно и было, там оказался подземный ход). Он бежал вниз по склону, пригибаясь и прячась за валунами. Команды открыть огонь мы не получили, Мишаня со своим «винтарем» слился в одну линию. «Ну! — хрипел он. — Ну!» Но команды не было.

Собачник вскочил на ноги, отцепил поводок и что-то скомандовал псу, показав рукой. Пес молча скользнул вперед. Он несся за террористом, прячась в высокой траве и за валунами. Боевик уже удалился от нас метров на восемьсот, когда пес догнал его и прыгнул, но за секунду до этого убегающий оглянулся. Увидев летящего на него зверя, он только успел сгруппироваться и увернуться от огромных белых зубов. От толчка боевик отлетел в сторону, но на ногах устоял. Автомат, крутанувшись на ремне, улетел ему за спину. Пес уже готовился к новому броску, но террорист моментально выхватил из ножен на разгрузке здоровенный нож. Зверь остановился и попытался напасть сбоку, боевик отмахнулся тесаком. Человек и собака кружили на каменистом склоне холма.

Двое спецназовцев и собаковод бежали к ним. Я отобрал у Мишани бинокль, остальные тоже наблюдали, затаив дыхание, за разворачивающимся поединком. Все случилось за секунды. Пес изобразил ложную атаку, боевик вытянул ему навстречу руку с ножом. Пес, увернувшись от ножа, моментально сомкнул зубы на запястье. Даже на расстоянии километра мне показалось, что я услышал хруст кости. Выпустив руку, пес молнией прыгнул. Мгновение спустя боевик лежал на спине, а пес стоял над ним, держа его зубами за горло. Поединок закончился.

Я думал, что зверь откусил террористу голову, но когда спецназовцы подбежали к ним и отозвали пса, оказалось, что пленный жив, пес просто придерживал его зубами за шею. Пока боевику перевязывали руку, пес подскочил к собачнику, поставил ему лапы на грудь и завилял хвостом. В это время нам скомандовали отступать. Из рощи выкатились спецназовцы, таща на себе двоих спеленатых боевиков. Еще один вел на поводке пса. Этот выглядел не меньше первого, только похож был на бельгийскую овчарку.

Мы быстро двигались обратно к бронетехнике. Нас догнали спецназовцы с пленным и пес с хозяином, который на ходу разглядывал потертый «Кабар» в кожаных ножнах. «Его трофей!» — кивнув на пса, сказал он, заметив мой взгляд.

В роще, где мы только что были, прозвучали несколько взрывов. «Сюрприз сработал», — ухмыльнулся один из спецов. Еще через несколько минут по нам открыли огонь со склона холма. А потом сели на хвост серьезно. На тропинку, вдоль которой мы двигались, с недолетом упали несколько мин. Мы уносили ноги уже бегом.

Впереди загрохотали мощные взрывы. Что-то орал в рацию командир роты, наводя «вертушки». Леха хлопнул меня по каске и показал рукой влево. Я на бегу повернул голову, и волосы у меня встали дыбом. На пригорке, в паре километров от нас, стояла какая-то колымага, в кузове был установлен лоток с «НУРСами», и вся эта конструкция лупила в нашу сторону прямой наводкой. Очередной залп упал с перелетом метров в двести, земля под ногами вздрогнула, взрывная волна шарахнула, как доской, но мы продолжали бежать дальше. «Как фрицы под Сталинградом!» — проорал Леха. Над нами наконец-то пронеслись «Кобры», плюясь огнем. Но до того как они успели разнести на хрен самодельную «катюшу», она выпустила еще с пол-лотка. Ракеты с ревом улетели вперед и взорвались в голове колонны. Кто-то дико заорал. Ведущая «вертушка» выпустила по установке залп ракет, и машина превратилась в огненный шар.

Разрывами зацепило двух солдат из первого взвода: одного в плечо, второму осколками почти оторвало ногу, несколько человек оглушило и сбило с ног. Врач и санитар бросились к раненым. Зорик стрелял из «негева» длинными очередями по зарослям неподалеку от нас, оттуда тоже мелькали вспышки выстрелов. Мимо пронесся Габассо, на бегу разворачивая носилки.

Пока перевязывали раненых, миной перебило ноги одной из собак. Пес, который был похож на кавказскую овчарку, лежал молча и даже не скулил, только смотрел красноречивым взглядом карих глаз. Не наложив повязку, нельзя было двигаться дальше. Наш санитар помог собаководу оттащить пса за гряду камней, там они, накладывая шины, начали лихорадочно бинтовать обе перебитые лапы. Мы уже сильно отставали, задерживаться на месте было опасно. Зорик и спецназовец с «ПК» прикрывали их. Сзади подлетел Галь. «Добивай своего пса, — закричал он, — из-за него все подохнем!» — «Я сначала тебя добью!» — заорал в ответ взбешенный собаковод, не отрываясь от дела. «Что?! — завопил Галь. — Что ты сказал?!» — и попытался направить автомат в сторону собаки. Один из спецназовцев схватил оружие за ствол, задирая его вверх. Ситуацию спас наушник рации, там кто-то забубнил, и Галь убежал, пообещав разобраться с нами позже. Половину своего еще не заработанного авторитета в наших глазах он только что потерял. Мы взвалили повеселевшего пса на носилки и рванули дальше.

Через полчаса мы уже сидели в «Накпадоне», который, ревя двигателем, вез нас на базу.

Раненых и спецназ забрали вертолеты. Сегодня вроде обошлось, хотя импровизированная «катюша» понаделала дел.

На базе летеха попытался накатать «телегу» по поводу того, что ему, мол, угрожали, но, естественно, не нашел свидетелей.

На следующее утро было тихо. Полчаса назад Габассо и Йоси сменили нас с Зориком в карауле, и все эти полчаса я безуспешно пытался выиграть партию в нарды у нашего второго пулеметчика — друза по имени Аюб. Но так как я научился играть сравнительно недавно, а Аюб играл в нарды с пеленок, то шансов выиграть у меня было немного. Мы играли на тосты, кто проигрывает, готовит тосты на всех. Один раз я уже сходил на кухню.

«Лошадью ходи, лошадью!» — раздалось с верхней кровати; это Леха проснулся и решил помочь советом.

Аюб невозмутимо посмотрел на него и хотел что-то ответить, но в это время наверху раздался взрыв. Сразу же по коридору пробежал дежурный офицер. «Взрыв на третьем посту!» — крикнул он. У меня упало сердце, именно там Габассо и Йоси сменили нас полчаса назад. Мы не сговариваясь рванули к выходу.

В воздухе стоял мерзкий запах горелой курицы. Вокруг были разбросаны мешки с песком, валялся сбитый со станка, покореженный пулемет. Габассо сидел в ходе сообщения, прислонившись к снарядным ящикам, залитым бетоном, и мычал, ворочая выпученными глазами. Вся правая половина лица была обожжена, опухшие пальцы на руке неестественно торчали в сторону. Ротный, сидя на корточках, тряс его за разгрузку. «Кто это?! — кричал он в лицо Габассо, показывая на распластанное в проходе тело. — Кто дежурил с тобой?!» Габассо только мычал и тряс головой.

— Не ори на него! — сказал подошедший сзади Галь. — Это был Йоси!

Я потянул Йоси за разгрузку, перевернул и тут же отпрыгнул назад, сбив с ног стоящего позади Галя. Спереди все тело превратилось в обугленный кусок мяса, кумулятивная струя «ПТУРа» сожгла все.

Габассо положили на носилки, над ним химичили врач и санитар. Ему сегодня крупно повезло. «ПТУР» летит примерно две с половиной секунды, он услышал характерный звук пуска и инстинктивно отпрыгнул назад, а Йоси не успел… или в тесной бетонной коробке не услышал. Взрывом Габассо швырнуло в ход сообщения, слегка опалив. При приземлении он вывихнул четыре пальца на правой руке и неслабо приложился о бетон. Врач вправил пальцы и, заклеив опаленное лицо, оставил его под наблюдением еще на день, проверить, не «протекла ли у него крыша». Мы вернулись в комнату. Через пару минут ввалился ротный. Он пробежал глазами расписание караулов. «Ты и ты! — капитан ткнул пальцем в Леху и Мишаню. — Возьмите в оружейке пулемет и двигайте на третий пост». Ротный повернулся и молча вышел. Пацаны побледнели, переглядываясь. Страх проступил на лицах у обоих. Наверное, у меня на лице тоже, но идти на открытый пост, такой же, как тот, на котором всего несколько минут назад погиб наш товарищ, предстояло им.

— Мужики! Не бойтесь, мы вас сменим через два часа, все будет нормально, — обнадежил Аюб.

Это мало кого утешило, но оба медленно собрали амуницию и побрели к оружейке.

На похороны нас не выпустили. Не было возможности вернутся в Израиль. Послали других солдат бригады и ротных секретарш, телефонисток. Главное, чтобы было много коричневых беретов, чтобы родители видели. Хотя несчастные родители вряд ли обращали внимание на подобные вещи.

В столовой, по телевизору, сквозь сетку помех, политики обсуждали вывод войск из Ливана. У нас же все оставалось по-прежнему, но кое-какие перемены чувствовались. Почти прекратились выходы на проверки дорог и в засады. Стали чаще отменять выезд конвоев, приходилось питаться сухим пайком. Разведка предупреждала, что у хесболлы появились ракеты «земля — воздух», поэтому вертолеты залетали очень редко. До недавнего времени потерь не было, но теперь боевики научились бить «ПТУРами» точно по сторожевым постам. Пятеро солдат уже погибли в других опорных пунктах, Йоси был шестым. Видимо, у террористов появился снайпер, которого они возили по разным районам. Погибшие и раненые солдаты отмечали маршрут снайпера. Все гадали, где он появится в следующий раз. Потом разведка подтвердила, это был снайпер, говорили даже, что он русский. Всаживал ракету прямо в смотровую щель бетонного укрытия, причем на предельной дистанции, часто кабель управления отрывался еще до подлета к цели и ракета продолжала полет неуправляемой, но все равно попадала в цель.

Наконец кто-то там, в штабе округа или в Генштабе, отдал приказ. К нам потянулись грузовики с цементом и жители окрестных деревень, преимущественно христиане, желающие подработать. Укрепления накрыли дополнительным слоем бетона. Саперы установили вокруг постов железные решетки, для защиты от ракет.

Почти каждый день приезжали цадальники, помогали нам в хозяйственных работах. Весь их вид говорил о неуверенности. Парикмахер, араб-христианин по имени (или кличке) Зузу, вечно ухмыляющийся парень, с прилипшей к губе сигаретой, прямо спросил, когда мы собираемся сматывать удочки?

Мишане, который в этот момент корчился на снарядном ящике, пока Зузу изображал на его голове модельную стрижку «кацуц» (коротко — ивр.), ответить было нечего. Я промычал ему что-то обнадеживающее, чувствуя себя полным дерьмом.

Зузу невозмутимо прикурил новую сигарету, выдрал своей тупой машинкой последний Мишанин клок волос и, ухмыльнувшись, ушел к своим.

Мы печально проводили его взглядами. Цадальники разбирали оружие и рассаживались по своим машинам. На территорию базы их пускали только безоружными.

Мишаня вздохнул, похлопал себя по выстриженной голове. Потом помахал им рукой. Парикмахер ухмыльнулся и махнул в ответ.

Вообще-то стрижек в запасе у Зузу имелось целых две. Первая называлась «кацуц» и означала обдирание головы под ноль. Соответственно вторая называлась «ле кацуц» и оставляла на голове сантиметр волос. Просто у Зузу была только одна насадка на машинку, с помощью которой он выполнял «ле кацуц» (не коротко — ивр.). Для «кацуц» насадки не требовалось.

В один из дней нам объявили, что мы выходим в засаду. Видимо, появилась точная информация.

Засада требовала тщательной подготовки. Нужно проверить все: оружие, магазины, батарейки в ПНВ, красный фильтр на фонарь, нож, сухпай, подогнать амуницию и многое другое. Главное было ничего не забыть, любая забытая мелочь в таком рейде могла дорого стоить.

Каждому довесили какой-либо груз, мне досталось тащить двадцатилитровую канистру.

Мы шли, вытянувшись в ряд, плавно «просачиваясь» сквозь окружающий пейзаж, держа дистанцию; прибор ночного виденья показывал все вокруг в призрачно-зеленом цвете. Впереди луна освещала цепочку голов, у каждого на каске был надет большой чехол из маскировочной сетки, что делало некоторых солдат похожими на гномов в колпаках, не хватало только Белоснежки. Было прохладно, но страх, старый знакомый, моментально согрел меня. Страх шел впереди, словно хороший экскурсовод: «Видишь во-о-он тот овражек? Это идеальная позиция для пулеметчика. А здесь наверняка стоит мина направленного действия, отсюда она накроет весь авангард… не забывай смотреть под ноги, зацепишь растяжку…» Мысли в голове скакали как бешеные, пот струился из-под каски, обтекая наглазник ПН В, а вокруг стояла тихая средиземноморская ночь, пели цикады, звезды перемигивались, словно посмеиваясь над нами.

Под утро мы окопались на каком-то стратегически важном перекрестке. Завесившись маскировочной сеткой, зарылись в землю. Потекли минуты ожидания. Офицеры периодически чего-то высматривали на карте и шепотом спорили; время тянулось мучительно медленно.

Все, так сказать, потребности мы справляли в бутылки и полиэтиленовые мешки, которые потом уносили с собой, чтобы не выдать место засады. Главное было не перепутать бутылки, поэтому мы их размалевывали как и чем могли. После двух-трех суток такого времяпрепровождения наступало состояние обалдения, и бутылки всегда кто-то путал; потом, хлебнув мочи, дико матерился шепотом, под смех — опять же шепотом — остальных.

Днем мимо нас проехали несколько машин, один джип был явно с боевиками, в камуфляже и с оружием, но команды атаковать не было… На закате на нашем левом фланге раздался какой-то шум, потом в яму, где мы прятались, свалился Галь, а за ним через все наши позиции пронесся дикий кабан, сердито хрюкая. Оказывается, он выскочил совершенно неожиданно, прямо у Галя перед носом. Пару секунд они смотрели друг на друга. Рефлекс, натасканный на бородатых, вооруженных джигитов, дал осечку. Такого животного Галь, выросший в Тель-Авиве, где нет даже нормального зоопарка, никогда прежде не видел. Кабан, наверное, тоже. Свин честно попытался высмотреть в нем знакомые черты брата по разуму, ведь такая же щетинистая морда, перемазанная землей. Но поняв, что обознался, кабан ломанулся вперед, спихнув вниз и без того растерянного взводного. Галь огреб за демаскировку, кабану удалось уйти безнаказанно. «Какое жаркое побежало! Свинина!» — причмокнув, прошептал ему на прощание Леха, тоскливо выковыривая из банки подаренным нами ножом остатки люфа (исключительно невкусной армейской тушенки). И снова потянулись томительные часы ожидания.

Ночь была беспокойная. Далеко восточнее нас вспыхнула стрельба, потом над нами протарахтели «вертушки». Еще через полчаса Галь, пошептавшись по рации, поднялся и жестом показал передать по цепочке, что мы начинаем движение. Одно отделение с командиром роты осталось на месте. Мы же куда-то медленно потащились. Я оказался в авангарде, передо мной были только Галь и Аюб. Какое-то время мы крались в темноте, луна пряталась за облаками, но иногда выглядывала и заливала окрестности довольно ярким светом. Мы пережидали и двигались дальше. Два раза Галь останавливался и, сверяясь с картой, менял направление. Мы прошли через какой-то овраг, вдруг Аюб остановился и показал влево — через ПНВ я увидел два низких размытых силуэта между деревьями. Галь вскинул кулак вверх, мы опустились на одно колено, обе подозрительные фигуры тоже присели. Затем он знаками приказал нам двоим открыть огонь. Захлопали выстрелы, оба силуэта повалились на землю. Время как будто остановилось. Мы медленно приблизились к ним. Тела лежали неподвижно. Луна вышла из-за облаков, заливая все мертвенно-бледным светом. Я поднял ПНВ, чтобы лучше видеть. По мере приближения картинки четко отпечатывались в мозгу. Первая — около тел лежали «М-16», а не «калаши», вторая — на касках такие же чехлы, как у нас, и третья — надпись «Динамо Киев» на бронике одного из них. Последняя мысль объединила все картинки в одну общую: кретин лейтенант не предупредил о том, что мы разворачиваемся, и мы открыли огонь по своему же хвосту. Я услышал рядом крик Аюба: «Ховееееш!» — и провалился в темноту…

…Темнота… кромешная тьма. Кто-то невидимый, оставаясь в тени, включил лампу, высветив круг на столе. Под свет лампы на стол падали фотографии, одна за другой: ночной лес в приборе ночного видения… два размытых силуэта… вспышки выстрелов… тела, «М-16» рядом с ними… надпись «Динамо Киев» на бронике. ЛЕХА!

Я моментально проснулся и вспомнил все. Меня аж подбросило на кровати: долбанув башкой об раму. Закинув руку на койку надо мной, я нащупал под пальцами грубую ткань спальника… пустого спальника. Леха…

Меня трясло мелкой дрожью, все тело покрылось липким потом. В темноте казармы красным светом вспыхнул фонарь. Призрачный луч метнулся по рядам коек и осветил заспанную Мишанину физиономию.

— Пойдем, покурим, — предложил он.

Мы сидели в укрытии для эвакуации раненых под толстой бетонной крышей, с непривычки я закашливался после каждой затяжки (бросил курить с год назад), но сигаретный дым привел меня в чувство.

Мишка рассказал, что засада, естественно, накрылась. Нас эвакуировали. В вертолете я два раза кидался на Галя, но пацаны каждый раз оттаскивали меня. Потом доктор вколол мне какую-то дрянь, и я отрубился. Галя сразу же отозвали, он улетел с теми же вертолетами, которые нас вывезли. Мишаня снова оказался командиром взвода. С пацанами дела плохи. Леху тяжело ранило, но керамический бронежилет спас ему жизнь, Хаим, тот, кого мы подстрелили вместе с Лехой, умер в вертолете, не долетев до госпиталя.

Меня опять затрясло, затягиваясь, я видел, как скачет перед глазами огонек сигареты. Так мы просидели до утра.

— Пойми, дурень! — «грузил» меня Мишаня. — Идет война! А на войне всякое может случиться. Не твоя вина, что этот мудак Галь заблудился!

Меня это не утешило. Утром я приплелся к врачу. Аюб как раз выходил от него, когда я подошел. Он хлопнул меня по плечу.

Ему все по фигу, у него предки еще с крестоносцами воевали, он, блин, воин в сотом поколении, психика устойчивей на такие дела. Все это мне объяснил врач. Я старался показать ему, что со мной все в порядке. Он не верил, конечно, и пришлось долго уговаривать его, отказываясь от горы разноцветных таблеток. Врач, резервист в чине капитана, с сомнением качал головой. «Зайди к командиру роты», — сказал он на прощание.

Капитан долго выспрашивал, что да как, смогу ли выполнять свои обязанности. Я сказал, что все в полном порядке. Он отпустил меня, освободив на сутки от караулов и нарядов. Вернувшись в казарму, я посмотрел на Лехину кровать: на глаза навернулись слезы.

Я лег, отвернувшись к стенке, чтоб не приставали; сон не шел, в голове была полная пустота.

Через какое-то время я провалился в сон, и все повторилось по новой: круг света на столе, фотографии, «Динамо Киев». Я подскочил весь взмокший, в голове одна мысль: я убил Хаима! Не знаю, сколько я просидел в прострации, потом ввалилась смена караула, Мишаня и Зорик потащили меня в столовку, через несколько минут к нам присоединился забинтованный Габассо.

Ребята набросились на еду, мне же кусок в горло не лез. От стола, где сидели офицеры, я чувствовал косые взгляды. Приходилось есть и делать вид, что все хорошо, — я не хотел, чтобы меня отправили в тыл к психиатру.

— Я достал лекарство, — произнес Мишаня.

Мы с удивлением посмотрели на него.

— На улице, — сказал он и встал.

Все заинтригованно поднялись за ним. Мимо проходили два связиста.

— Видал, — тихонько сказал один другому, не замечая меня, — вчера дружка своего завалил, а сегодня обед наворачивает как ни в чем не бывало!

В моей голове полыхнул взрыв ярости, тело, как освобожденная пружина, рванулось к связисту. Споткнувшись о чью-то ногу, я рухнул на Мишаню.

— Осторожно, — пробормотал Зорик, убирая ногу, — не споткнись!

Мишаня встряхнул меня, как игрушку, и поставил на землю. Перед глазами малость прояснилось. Мы вышли из бункера, пацаны запихнули меня в бронетранспортер и залезли следом. Мишаня достал бутылочку из-под минеральной воды.

«А доктор-то свой мужик оказался, в семидесятые годы из Минска приехал. Тебе привет передал, медицинский, девяностовосьмиградусный!» — Мишаня достал стаканчики и разлил спирт. Зорик разбавил спирт водой из фляжки, Габассо просто в шоке хлопал глазами.

— Ну вы, русские, и психи, — проворчал он, понюхав бутылку. — Вы же не будете пить ЭТО!

И в ответ получил полный стаканчик. Мы молча выпили, не чокаясь, потом еще. Меня немного отпустило, я расслабился, и горячая волна растопила лед внутри.

— Завтра прилетит новый мем-мем (командир взвода — ивр.) и следователь из МеЦаХа (следственный отдел военной полиций), — сказал Габассо. — Я у связистов подслушал.

— Та-а-ак! Доктор сказал, принимать перед сном, так что больные в койку, а с мем-мемом потом разберемся. — Мишаня разлил по стаканам остатки спирта.

Ночью кошмаров не было. Я спал как убитый. В полночь прилетел вертолет, привез провизию, газеты, следователя и нового взводного.

С десяти часов нас всех по очереди дергали к следователю. Я ответил на кучу его вопросов, а когда вышел в коридор, там уже собрался весь взвод. Мем-пей (комроты — ивр.) представил нам невысокого поджарого парня в погонах старшего лейтенанта.

— Знакомьтесь, это Эрез, ваш новый командир.

Эрез здоровался, с каждым из нас перебрасываясь парой фраз. Я заметил, что от его рукопожатия пацаны морщились: у израильтян не принято сильно жать руку. Мне же это нравится, я вечно таскал с собой резиновый мячик, так что меня ему было не удивить. Взводный подошел ко мне, взгляд светло-голубых глаз казался ледяным. От него веяло холодом, как из приоткрытого холодильника… в морге.

— Будем знакомы. — Руку зажал гидравлический пресс, но я держался, в его глазах вспыхнуло удивление.

— Очень приятно, — выдавил я с трудом, и пресс с хрустом дожал мою руку.

— Знаю о том, что у вас произошло, со мной можете быть спокойны. — Тиски на моей руке разжались. — Мы им еще порвем задницу! — сказал Эрез.

Я вгляделся в его глаза, но вместо намека на улыбку мне померещились ряды табличек с номерами на безымянном кладбище террористов в иорданской долине. Лейтенант отвернулся к Мишане.

— Серьезный парень! Только отмороженный какой-то! — прошептал мне Аюб.

— Еще посмотрим, — ответил я.

Эрез действительно оказался серьезным парнем, хотя и довольно странным, но эта война повлияла на всех нас по-разному.

Во-первых, он поселился у нас в казарме, а не в офицерской комнате на две койки. Во-вторых, он выбрал койку Хаима, и в-третьих, Эрез мог часами лежать неподвижно с открытыми глазами, глядя в потолок. Если к нему обращались по делам, не связанным с его обязанностями, он мог просто не заметить. Кроме того, Эрез чувствовал каким-то седьмым чувством фугасы, мины и боевиков вообще.

Через несколько дней взвод пылил, растянувшись в два ряда вдоль дороги, делая «птихат цир». Уже больше часа, разморенные майским солнцем, мы тащились за саперами, спотыкаясь о щебенку и глотая пыль. Дорога все время шла в гору, пот стекал из-под каски и щипал глаза, бронежилет огромным горчичником прилип к телу. Мы устали, однако в любую секунду были готовы огрызнуться огнем.

В ста метрах впереди дорога заворачивала, редкие кусты на обочине ближе к повороту переходили в густые заросли. Эрез в нарушение всех инструкций шел рядом со следопытом. Вдруг они остановились, мы тоже послушно встали и опустились на одно колено. В воздухе повисла тишина, прерываемая лишь завыванием ветра. Эрез стоял, прислушиваясь к чему-то. За его спиной, теребя антенну рации, в недоумении застыл недавно вернувшийся из госпиталя Моше. Саперы выдвинулись вперед и стали что-то изучать на обочине. Наконец Эрез шагнул вперед, жестом подозвав Аюба и Мишаню. Проходя мимо саперов, он перебросился с ними парой слов, затем все трое втянулись в заросли, шагая след в след по едва заметной тропке. Секунды тянулись, словно падающие капли воды из плохо завинченного крана, но ничего не происходило. Зорик достал было фляжку, но, почувствовав искрившее в воздухе напряжение, сунул ее обратно в чехол, и в этот момент за поворотом прозвучали выстрелы. Четко грохнула Мишанина винтовка, пулеметная очередь почти совпала с ней, и снова все стихло. Наконец саперы махнули нам и двинулись вперед. Сразу за поворотом, на обочине лежал боевик в новеньком камуфляже, все еще сжимая в руках винтовку. Голова его была разворочена пулей, на уцелевшей части лица зеленели разводы камуфляжной краски.

— М-да, — пробормотал Зорик, проходя мимо, — причина смерти типичная асфиксия!

Метрах в пятидесяти далее, около полузакопанного фугаса, лежало еще одно тело. Эрез стоял над ним, держа в руках трофейный «АК-47». Отстегнув магазин, он клацнул затвором, выщелкивая патрон из ствола, и аккуратно положил «калаш» на землю. Весь его облик говорил о том, что он испытывает ностальгию. Зорик тоже обратил внимание на то, каким взглядом лейтенант смотрел на «АК». За обедом мы поговорили с Зориком и пришли к выводу, что наш новый командир имел в прошлом отношение к морским коммандос, у них «калаш» — штатное оружие, вот он и загрустил. Через несколько лет я случайно встретил Эреза, и он подтвердил наши предположения.

В тот день мы с другом всплывали после погружения на затопленный ракетный катер в Эйлатском заливе. Было около десяти утра, солнце вставало над иорданским портом Акабой и светило нам в спину. До поверхности оставалось около десяти метров, мы оказались над пологим, покрытым белым мелким песком дном. Воздуха у нас в баллонах оставалось по восемьдесят атмосфер, так что торопиться было некуда. Мы зависли над дном, купаясь в косо пронизывающих воду солнечных лучах и балдея от невесомости. На песке плясали зайчики от волн. В полуметре от маски вертелась рыба-попугай, переливаясь всеми цветами радуги; мой напарник, перевернувшись на спину и вытащив загубник, пускал пузырьки колечками, как дым сигареты, чем несказанно удивил стайку бычеглазов.

Вдруг откуда-то из голубой бездны позади нас вылетела пара аквалангистов. Они пронеслись мимо, стелясь над дном. Затем, синхронно поменяв направление мощным гребком широких джет-финов, исчезли между валунами метрах в двадцати левее.

Испуганная рыба-попугай сломя голову унеслась в глубину. У обоих были акваланги замкнутого цикла (не выпускающие пузырьков), редко встречающиеся среди любителей подводного плаванья, но больше всего меня поразили их движения — обычно аквалангисты плывут не торопясь, чтобы тратить меньше воздуха и смотреть по сторонам, — эти же двигались быстро и резко, как хищные рыбы, и если мы чувствовали себя под водой в гостях, то эта пара была явно в родной стихии.

Когда мы вылезли из воды, они уже полоскали свои акваланги в специальном колодце с пресной водой под навесом клуба, и в одном из них я узнал Эреза. Пока мы брели к берегу по колено в воде, на пляже разыгралась любопытная сцена. Какой-то ублюдочного вида толстяк, загорающий на лежаке перед клубом, допив банку пива и известив об этом окружающих громкой отрыжкой, с довольным видом зашвырнул окурок прямо в море, туда, где в прозрачном ультрамариновом прибое резвились стайки ярких коралловых рыбок.

Эрез задумчиво проводил взглядом окурок и направился к толстяку. Подойдя к нему, он с ледяной вежливостью потребовал подобрать окурок и бросить его в урну. Толстяк, не глядя, послал его подальше, но потом поднял взгляд и, оцепенев, как кролик, увидевший удава, сразу будто сдулся. Бормоча извинения, толстый потрусил к воде. Его небритый товарищ с массивной золотой цепью на шее подскочил к Эрезу сзади и рванул за плечо. Эрез легко поймал его запястье и, заломив руку, усадил обратно на лежак. Небритый понял, что ему лучше еще позагорать. Толстяк, выловив в волнах бычок, с видом побитой собаки побрел к мусорке. Инцидент был исчерпан.

Прополоскав акваланг, я подошел к Эрезу. Поздоровавшись, я прямо сказал ему: «Ты ведь служил в шаетет (подразделение морского спецназа — ивр.)?» — «Угу, — пробурчал Эрез со свойственной ему «общительностью», — до четвертого сентября девяносто седьмого года, и больше не спрашивай меня об этом»'. Первый и единственный раз я увидел в его глазах не холодную ярость, а затаенную боль.

Но эта встреча произошла уже после нашего дембеля, а пока Эрез водил нас на патрулирования и засады. За полное отсутствие эмоций во всех ситуациях нового лейтенанта прозвали Терминатором.

Как-то раз мы сидели в бункере, пережидая очередной обстрел. Леха вдруг оторвался от газеты. «Во! Статья про Ливан!» — заявил он и начал читать вслух. Постепенно около него собрался почти весь взвод. В газете было напечатано интервью с десантником, который не встал в атаку, когда они напоролись на группу боевиков и ротный приказал: «Вперед!» Дело происходило на склоне холма, и хотя террористы были ниже десантников, из-за особенностей рельефа они оказались в более удачном положении.

Все рванулись вниз, навстречу боевикам, стреляя на ходу, а этот парень просто остался лежать на склоне. Впереди рухнул командир роты, получив пулю в лицо. Справа хрипел простреленной грудью лейтенант-взводный, а он просто лежал и смотрел. Перед ним бежали его товарищи, стреляли и падали от ответных выстрелов, но он не встал. Боевики забрали секретную рацию, сняли с кого-то из погибших ребят ПНВ, добили взводного и ушли, а этот урод просто хотел жить и ничего не сделал.

Несколько минут все молчали, переваривая статью, а затем казарма превратилась в студию «Попполитики».[2] Каждый хотел высказать свое мнение. Все орали, на шум подходили еще пацаны, читали статью и присоединялись к крикам.

Были такие, которые говорили, что десантник — дерьмо: «Кто бросает товарищей во время атаки, тот полное дерьмо!»

Но были и те, кто считал, что десантник, конечно, дерьмо, но его можно понять. Может, парень видел, что шансов нет, четверо погибших лучше, чем пятеро или шестеро.

Были и те, что молчали, но было ясно: они не осуждают этого парня, более того, в их глазах читались сомнение и неуверенность.

— Если уж в разведроте десантуры такое происходит, — пробормотал Мишаня, — значит, мы в полной заднице!

Дискуссию прекратил Эрез, пробежавший глазами статью и пообещавший зубами порвать того, кто попытается повторить «подвиг» десантника.

Глядя на него, я подумал, что так оно и будет. Статью Эрез торжественно спалил в снарядной гильзе, заменявшей пепельницу: «Здесь вам не десантура, здесь «махра», пехота! Только попробуйте опозорить честь батальона!»

Споры продолжались еще долго, статья надломила мотивацию в роте, в глазах у каждого читался немой вопрос: «А ты встанешь? А ты прикроешь мою спину?»

Что-то неуловимо изменилось в поведении солдат. На инструктажах перед выходом на задания задавались глупые вопросы: зачем и почему. Кое-кто пытался просто отказаться и не выполнить приказ.

Эрез старался задавить «бунт» на корню, но даже ему такое не удавалось, хотя в наших глазах он был сверхчеловеком. Они вместе с комбатом провели несколько бесед, пытаясь объяснить, что мы выполняем свой долг, но все равно, что-то сдвинулось в солдатских мозгах. Служба продолжалась.

Несколько раз по ночам вертолеты доставляли какую-нибудь шишку в погонах. Все они толкали речи о том, какую нужную работу мы делаем, но через несколько часов улетали домой. А мы оставались. Наша компания держалась вместе, уж друг в друге мы были уверены, как в себе.

Однажды днем нас вернули с середины очередного патрулирования. На базе выяснились плохие новости. Боевики организовали крупные демонстрации гражданских и под прикрытием толпы приблизились вплотную к нескольким укрепленным пунктам Южноливанской армии. Цадальники не захотели стрелять в толпу, а по-другому разогнать подстрекаемый террористами народ они не смогли. В результате солдаты разбежались, а хесболла завладела двумя стратегически важными точками на северо-востоке.

Система опорных пунктов покрывала всю зону безопасности в Южном Ливане. Часть из них занимали солдаты ЦАДАЛя, а часть — израильтяне. Эта система обороны была тесно взаимосвязана, образовывая линию, где каждый прикрывал соседа и контролировал определенный участок территории. Потеря двух звеньев в этой цепи открывала боевикам дорогу в наш тыл, к израильской границе.

К вечеру оказалось, что ЦАДАЛЬ отходит по всей зоне безопасности. Ночью пришел приказ готовиться к отступлению. Мы были в шоке. Хотя разговоры о выводе войск велись давно, даже вывозили потихоньку кое-какое оборудование, но никто не мог предположить, что все кончится в один день. Почти двадцать лет эта база была домом для нескольких поколений солдат, а теперь все полетело к черту. Почему-то это сразу было воспринято нами именно как бегство, может, из-за того, что все случилось так быстро. Ошарашенные, мы разошлись собираться. Даже Терминатор выглядел растерянным.

Укрепленный пункт стал похож на растревоженный муравейник. О сне можно было забыть. Саперы сразу начали готовить бункеры к подрыву. Остальные демонтировали оборудование. Командовавший базой подполковник заявил, что не оставит боевикам даже пустой консервной банки с клеймом Ц АХАЛ я.

Все, что нельзя было вывезти, — приказали сломать. Во дворе саперы бережно разбирали памятник, поставленный на месте гибели четверых солдат в 1982 году. Подполковник лично руководил работами.

Бронетранспортеры стояли с откинутыми задними аппарелями, по которым солдаты грузили оборудование связистов, пулеметы, тюки с формой, компьютеры. Часть барахла крепили на огромные бронированные бульдозеры «Д-9». Мы вкалывали до рассвета. Толстым слоем краски замазали все надписи, нацарапанные на стенах за многие годы. Закрасили нарисованные на стенах эмблемы подразделений.

Утром цадальники оставили все укрепления в нашем районе и смылись в сторону границы. Хорошо хоть предупредили в последний момент. Они бросили оружие, танки, бронетранспортеры и артиллерию, все это досталось врагу. Мы остались совсем одни. Я не винил цадальников. В отличие от нас, они рисковали всем, а главное — жизнями своих родных и близких.

Часть гарнизона должна была выехать раньше и объединиться с колонной из другого укрепленного пункта. Оставались только саперы, наблюдатели и минимум пехоты, в том числе и наш взвод. Ну и, конечно, необходимая нам «броня» с экипажами. В полдень колонна выехала из ворот.

Нас осталось пятьдесят шесть человек. Отход назначили на 23:50. Лихорадочная работа продолжалась. На складе лежало в общей сложности около пяти тонн взрывчатки. Один заряд приходился на каждые три метра. В полукилометре севернее начинались первые дома деревушки, прилепившейся к склону холма. Саперы попытались рассчитать все так, чтобы жителям не очень досталось от взрывной волны.

К обеду мы собрались в ободранном помещении каптерки, доедая оставшиеся деликатесы. В углу возвышалась целая гора консервов, каждый выбирал на вкус. Только Зорик примостился в коридоре на специальных распорках под потолком, помогая связистам снимать оставшиеся кабели.

Габассо выкопал пасхальную фаршированную рыбу, а Мишаня жевал тунца, аппетитно запивая шаббатным вином. В этот момент на склад ввалился Терминатор. Набив карманы консервами, он собрался уходить, но в последний момент засек бутылку. За вино Мишане влетело по самое не могу. Эрез прочитал ему лекцию о том, как важно сохранять бдительность, и пообещал отдать под суд на «большой земле». Полупустую бутылку взводный унес с собой. Когда его шаги затихли, под потолком коридора раздался взрыв хохота. Затем Зорик обрушился вниз, в облаке пыли, продолжая корчиться от смеха. Минут пять мы топтались вокруг, тщетно пытаясь понять, в чем же дело. Но он только катался по грязному полу и дико ржал, дрыгая ногами.

Наконец Зорик немного отдышался. Оказалось, что он видел, как наш взводный вышел из комнаты, достал из кармана бутылку и в один глоток опустошил ее.

— Ну, козел! — обиделся Мишаня.

Теперь настала наша очередь смеяться.

Хохот гулко перекатывался в пустой бетонной коробке, жутковатым эхом разлетаясь по помещениям.

Зорик поворошил кучу консервных банок на полу, выбрал тунца в масле и виноград. Взрезав банки ножом, он с аппетитом принялся за еду. Пару минут мы молча жевали, наблюдая за разносящими кругляши мин саперами.

Сигнал тревоги взвыл совсем неожиданно. По трансляции объявили занять позиции.

Первое, что я увидел, выглянув из траншеи, был танк: старый, бурый от ржавчины «Т-55» катил по дороге в нашу сторону, желтые флаги хесболлы торчали из всех щелей и люков. Танк наверняка бросили цадальники, причем совсем недавно. Своей бронетехники у террористов не было. За танком катили разномастные легковушки, набитые вооруженными боевиками, орала музыка, все размахивали флагами, стреляли в воздух. Видимо, заметив уехавшую часть гарнизона и отсутствие флага, боевики подумали, что мы уже ушли. За насыпью, окружавшей базу, прятался наш танк, недалеко от него стоял бронетранспортер «М-113», с установленным на нем шестиствольным «Вулканом». С дороги их было не видно, а значит, террористов ждал сюрприз. «Не высовывайся, — сказал оказавшийся рядом Эрез, сдергивая меня с бруствера. — Кажется, без нас разберутся». Он оказался прав. Когда до боевиков оставалось не более километра, танк и бронетранспортер, одновременно взревев двигателями, выкатились на насыпь. Первый снаряд попал «Т-55» под башню, в танке грохнуло, из люков повалил дым. В это время бронетранспортер прошелся очередью из «Вулкана» по замыкающему «Мерседесу», машина на глазах превратилась в решето, бензобак взорвался, выскочить не успел никто. Подбитый танк, по инерции продолжая катиться, съехал с дороги и взорвался, видимо, сдетонировал боекомплект. Башня, медленно кувыркаясь, поднялась в воздух и упала на обочину. Загрохотали наши пулеметы, танк тем временем уничтожил снарядом еще одну машину. Разгром довершили два «Апача», появившиеся над горящей колонной и прочесавшие остатки на дороге из своих пушек. Все было кончено.

Радости эта победа не прибавила, ведь предстояло ночью пробираться домой, а теперь нас точно ждали неприятности.

На укрепления посыпались было мины, но боевикам быстро надоело это занятие.

В 23.30 мы сидели в бронетранспортере. Мишаня расстроенно бормотал себе под нос: «А как же пацаны? Как я теперь отомщу?»

В ответ Зорик хлопнул его по каске и сказал свою знаменитую фразу: «Война никогда не кончается! По крайней мере, здесь, на этой земле. Ты что думаешь, мы уйдем, и все? Не-е-ет… просто война продолжится, только ближе к дому, на границе, или погаснет здесь, но полыхнет в другом месте!»

В назначенный час в небе зарокотали вертолеты, и мы тронулись.

Колонна разделилась на три группы. Основная часть, ‘ возглавляемая бульдозерами, ушла вперед, спускаясь вниз с холма. На пригорке задержались два танка и наш «Накпадон». Мы прикрывали колонну и остановившихся позади саперов, которым предстояло рвануть базу. Время пошло. Саперы возились у своих машин. Луна скрылась за облаками, и наступила полная темнота.

Внезапно в небо, искря, взмыла осветительная ракета, затем еще и еще. Казалось, им не будет конца. Штук пятнадцать «люстр» повисли в ночи, заливая все призрачным, колышащимся светом. Мы оказались букашками на освещенном стекле микроскопа, правда, букашками опасными. Ночь вокруг превратилась в ад. Мины посыпались со всех сторон. Трассеры перечеркивали небо. Вертолеты долбили по вспышкам выстрелов.

А над этим дурдомом безмолвно и величественно нависала громада муцава, печально наблюдавшего за нашей суетой.

Откуда-то с севера чиркнули огненными хвостами две ракеты, но обе с перелетом. Танки вертелись на дороге, стреляя из пушек и пулеметов. Один из них поставил дымовую завесу. Мы тоже выстрелили несколькими дымовыми гранатами. Перед тем, как все накрыл густой белый туман, очередная ракета врезалась в землю в нескольких метрах от «Накпадона», застучав осколками по броне.

Саперы потребовали дополнительное время, у них что-то не ладилось.

Больше никогда в жизни мне не довелось слышать, чтобы кто-то ругался так, как тогда наш подполковник. К сожалению, на самом интересном месте, там, где мать инженерных войск склонялась на все лады, он спохватился и отпустил кнопку трансляции.

Ветер начал сносить дым, ожидание становилось невыносимым. Наконец саперы предупредили, что сейчас будет взрыв. Через несколько минут над базой полыхнуло зарево, страшный грохот расколол ночь. Взрывной волной БТР толкнуло вперед. С неба посыпались куски бетона.

Машины саперов пронеслись мимо, и мы двинулись следом. Стрельба вокруг затихала. Я глядел сквозь триплекс на зарево и прощался с муцавом, таким он навсегда остался в моей памяти: темный холм, с объятой пламенем верхушкой.

Когда проезжали сожженные машины террористов, замыкающий бронетранспортер остановился, из него выскочил Эрез. Он подобрал что-то с обочины, сунул под разгрузку, и запрыгнул обратно на броню. БТР, рыкнув двигателем, рванул за нами.

Дорога домой запомнилась, как сумасшедшая ночная гонка, в темноте мелькали черно-зеленые силуэты, строчки трассеров летели во всех направлениях, несколько раз впереди стрелял танк. Сверху «вертушки», прикрывая нас, лупили на вспышки выстрелов ракетами. Всю дорогу водила, толстый прапорщик Дов,[3] приехавший в Израиль в семидесятые годы из Молдавии, крыл в шлемофон отборнейшим русским матом всех и вся. Каждую секунду мы ждали взрыва под днищем или попадания «РПГ» в борт, но все обошлось. В какой-то момент вертолеты отвалили; впереди показался расцвеченный прожекторами электронный забор границы, распахнутые ворота. Дов высунул башку из люка и пропел в наушники сорванным голосом: «Просто нужно очень верить этим синим маякам, и тогда желанный берег из тумана выйдет сам…»

Мы выползли на броню, кто-то на переднем бронетранспортере начал махать израильским флагом. Габассо тоже выудил откуда-то крохотный флажок и замахал им.

За воротами толпились люди: солдаты, телевидение, корреспонденты. Колонна свернула на проселок и остановилась. Офицеры ушли на совещание к головной машине. Дов грузно выбрался на броню и трясущимися руками попытался прикурить, роняя сигареты и ломая спички. Зорик сунул ему зажженную сигарету. «Ну, спасибо, дядь Миша, — сказал он, — довез!» Дов только молча курил, глубоко затягиваясь.

Войска все время прибывали, в ворота вкатывались новые танки и бронетехника. Через полчаса ротный приказал двигаться за его машиной. Проехав несколько километров на восток вдоль границы, мы наконец-то остановились на обочине шоссе, вдоль земляного вала, закрывавшего от нас забор и дорогу, которую патрулировали пограничники. Начинался рассвет. Осмотревшись, мы увидели, что впереди, в ста метрах от нас, находится КПП. По ту сторону границы тянулась длиннющая очередь людей, это были солдаты армии Южного Ливана и их семьи. Вдоль дороги на той стороне виднелся уходящий за поворот ряд брошенных ими машин. Эти люди были нашими боевыми товарищами. А теперь они давились в очереди, прижимая к себе детей и опасливо оглядываясь. Это было тяжелое зрелище.

Через какое-то время с той стороны началась стрельба, толпа повалилась на землю, мы тоже на всякий случай залегли. Стреляли из «Калашникова» по КПП, наши в несколько стволов отвечали, визжали женщины, резал уши детский плач. Наконец со стороны КПП ударил хлесткий, как удар плетки, выстрел из снайперской винтовки, и все стихло. Народ поднимался с земли, отряхиваясь. Мне происходящее напоминало фильмы про гетто и концлагеря Второй мировой. У Габассо стояли слезы в глазах. «Как же так? — спросил он. — Это ведь наши». Сзади окликнул командир роты, и мы вернулись к «коробочкам». Там уже вовсю шла раздача завтрака: низенький толстый прапор стоял в кузове «Интера», кидая бойцам упаковки с бутербродами и пакетиками какао.

Перекусив, мы снова пошли в сторону КПП и уселись в кустах, на насыпи. Очередь понемногу уменьшалась, но у ворот по-прежнему была страшная давка. Солнце уже пекло вовсю, солдаты бросали беженцам через забор бутылки с водой. На нашей стороне цадальников грузили в автобусы и сразу увозили. Брошенные автомобили грабили мародеры, даже не прячась, несколько машин уже горели. На душе было препоганейшее ощущение, но что мы могли изменить? Откуда-то притащились журналюги с камерами и фотоаппаратами, один с надписью CNN на спине говорил в камеру, показывая рукой на забор. Наконец вся очередь вдавилась на нашу сторону. С ливанской стороны к забору подтягивался народ, подошли несколько человек с оружием. С нашей стороны появились женщины и несколько парней в футболках с эмблемами организации «Арбаа имаот».[4] Они попытались раздавать булки и какао солдатам с КПП, но те встретили их прохладно и в разговоры не вступали. Нас эти «активисты», слава богу, не заметили. Поняв, что с солдатами им не светит, они направились к забору. На той стороне уже собралось человек сто, некоторые с оружием, многие размахивали желтыми флагами хесболлы. Поравнявшись с толпой, «активисты» развернули какие-то транспаранты и начали орать: «Peace! The war is over! It will be peace now! Well be friends!»[5] и прочую чушь.

В ответ с той стороны летели камни, народ радостно махал флагами и кричал: «Fuck you! Will kill you all! The war is just in the beginning!»[6]

С востока подкатил пограничный «баташит» (легкий патрульный грузовик) и заинтересованно остановился, направив три своих пулемета в ливанскую сторону.

«Why you hate us? It’s over, let’s be friends!»[7] — отвечали дуры с нашей стороны.

На крики подошел заспанный Эрез. Минут пять он слушал всю эту чушь, а потом бросил нам: «Прикройте!» — и пошел к забору.

Мы защелкали затворами, Мишаня радостно приник к своей оптике.

«Эй, вы! — заорал Терминатор. — Хватит лизать им жопу! Вы унижаете себя и всех нас, проваливайте отсюда!» Один из лохматых парней повернулся к нему и привычно запричитал: «Вы не имеете права, у нас демократия!»

Эрез схватил его за футболку и мощным пинком армейского ботинка отравил к нам. Габассо перехватил демонстранта на насыпи и таким же пинком отправил вниз к шоссе. Следующему «миротворцу» помог Зорик, по ту сторону границы раздавались свист и смех.

Женщины поняли, что демонстрация не получилась, и, подобрав свои плакаты, побрели к шоссе, обещая Эрезу трибунал, международный суд и другие страшные кары. Тот молча повернулся и зашагал обратно. В это время камень, брошенный из-за забора, попал ему в плечо. Командир затормозил и развернулся. Толпа взвыла от радости и чувства собственной безнаказанности перед израильским офицером. Взводный, зевнув во всю пасть, развернулся и направился к своему бронетранспортеру. Мы пошли за ним.

Ротный еще не вернулся, бойцы в большинстве дрыхли, кто на броне, кто в траве. Мы тоже разлеглись. Аюб вытащил нарды, и они с Зориком устроили побоище на щелбаны. Я закрыл глаза и вытянулся на горячем железе бронетранспортера. Ощущение предательства и бегства только усилилось после увиденного нами на границе. То ли мы кого-то предали, то ли нас. Как же так случилось, что в один день кончилась война, длившаяся почти двадцать лет? Что же будет дальше? В голове царил полный бардак. Услышав визг тормозов, я открыл глаза. На обочине напротив нас остановился старый, побитый пикап. Из-за руля выбрался живописного вида пожилой друз в черных шароварах и рубашке, с красной феской на голове. Огромные усы раздувались от гнева:

— Что, — закричал он, потрясая сучковатой тростью, — просрали?! За одну ночь весь Ливан просрали! Драпанули, вояки!

— Остынь, отец, — пожал плечами Зорик, — ты ж небось сам служил, понимать должен! Нам приказали, мы и ушли, прикажут — вернемся!

Друз вдруг начал плакать:

— У меня два сына там погибли! За что? Чтоб вы все бросили и свалили?.. Тьфу! Позор! Я сам семь лет гашашем (следопытом — ивр.) был! Нога моя там осталась!

Старик задрал штанину, показывая протез. Мы слезли с машин и обступили его. Он все бормотал ругательства, грозил кому-то своей палкой, мы пытались успокоить его, но нам нечего было сказать: не мы начали эту войну, не мы решили ее закончить. Успокоившись, дед открыл багажник и выволок огромный мешок красных яблок, сорта «хермон». «Ешьте, вояки», — сказал он, не обращая внимания на наши протесты, сел в свой пикап и уехал.

Мы стояли на дороге потерянные. Через несколько минут подъехал ротный, последовала команда: «По машинам».

На этом закончились наши приключения. Оставшиеся месяцы тихо пролетели на одной из баз на севере. К нашему дембелю выписали Леху, и мы вместе отпраздновали это событие. Только Мишаня остался на сверхсрочную.

«Раз война никогда не кончается, то я лучше пока не буду расслабляться», — объяснил он.

А меньше чем через полгода началась интифада Ель Акса, которая моментально перешла в новую войну.

Глава четвертая

«М-да, не долго музыка играла, не долго фраер танцевал», — подумал я, разглядывая извлеченный из почтового ящика казенный конверт. Такой конверт мог прийти только из армии. Правда, оставалась надежда, что это анкета уточнения личных данных, но на стол выпал стандартный бланк повестки, предписывающий явиться на резервную службу, сроком в 21 день, а получение повестки — подтвердить. ДВАДЦАТЬ ОДИН ДЕНЬ! В конце семестра! Экзамены пролетают! Потом, конечно, помогут подготовиться. Но это будет в другом семестре, короче — абзац полный. «В помойку его! — закричал внутренний голос. — Запечатывай эту дрянь обратно и в помойку, ничего мы не получали!» — «А дальше? — возразил я., — Следующая повестка заказным придет, и так далее, по военной полиции соскучился?»

Внутренний голос заткнулся. Я позвонил Лехе.

— Ага, — закричал он, — и ты получил? Ну что, косить будем?

Леха тоже студент.

— Думаешь, отменят?

— Вряд ли, но, может, перенесут. Хотя, если всех наших призвали, так чего мы косить будем?

Повестка пришла всем, кроме Мишани, он и так был сверхсрочником. По этому поводу мы с Лехой решили не косить, а вместе со всеми идти выполнять очередной долг перед Родиной.

«С кем» всегда важнее, чем «когда» и «где». Прошло полтора года после дембеля; мы честно пытались жить мирной жизнью, несмотря на кровавую карусель, завертевшую страну. Автобусы и машины взрывались, террористы проникали в кибуцы и поселки, убивая целые семьи. Я перестал открывать газеты и смотреть новости, после того как палестинский снайпер в Хевроне застрелил двухмесячную девочку. ЦАХАЛЬ тоже не оставался в долгу, танки утюжили улицы и дома, бомбардировщики «Ф-15» бомбили Газу, приводя в ужас население. Я пытался не обращать внимания и сосредоточиться на учебе; старшие сокурсники, возвращаясь со сборов, рассказывали, что идет самая настоящая война. То же говорил и Мишаня, когда мы встречались попить пивка. На северной границе ожидаемого спокойствия не наступило. Как только начался этот бардак на территориях и в Газе, боевики из хесболлы расстреляли ракетами патрульный джип и похитили троих солдат. Живых или мертвых, неизвестно. Ходили разные слухи. Вроде того, что бронированные джипы у солдат забрали для войны тут, на территориях, поэтому они патрулировали на обычных патрульных «баташитах». Или, солдаты, мол, торговали наркотиками и приехали за очередной партией. Только через несколько лет мы узнали, что солдаты погибли и что тела для маскировки вывезли в машинах ООН. Обменяли их через четыре года на четыреста живых террористов.

Родная бригада тоже отличилась, хотя Голани всегда считалась самым безбашенным подразделением. В этот раз бойцы устроили милое соревнование. Нужно было просочиться на территорию Ливана и утащить с постов хесболлы как можно больше флагов. Кто притащит больше всех, тот настоящий мужик! Боевики тоже заметили пропажу и начали минировать флаги. К счастью, все открылось начальству до того, как «детская забава» плохо кончилась.

Короче, война и не думала заканчиваться. Было понятно, что рано или поздно это болото всосет и нас.

За день до назначенного срока мы встретились у Зорика и пошли в паб. Зорик работал на какой-то хай-тековской фирме в группе технической поддержки, зарабатывая на билет к американскому дяде. Леха учился в хайфском университете, Габассо умотал в свою Аргентину почти на год и только недавно вернулся. К его чести надо заметить, что про повестку он узнал еще за границей и вполне мог переждать там пару месяцев, но вернулся. Мишаня продолжал служить и скоро должен был сменить сержантские нашивки с «фалафелями» на погоны прапорщика с «ситроенами». Первое, что он сделал, попав на сверхсрочную, это купил себе пистолет, старенький, надежный, тринадцатизарядный «FN». А через полгода пистолет спас ему жизнь.

В тот день Мишаня поехал по служебным делам в Центральный военный округ и возвращался вечером. На автобусной остановке в восточном Иерусалиме, под разбитым фонарем, возникли два араба, решившие, что Мишаня специально поджидал их, чтобы отдать им свой «Мекуцар» (укороченная версия «М-16»), Пока один пытался ткнуть его кухонным ножом, второй мертвой хваткой повис на автомате, стараясь оторвать или сдернуть ремень. Мишаня чудом увернулся, подставив под нож плечо в куртке. Клинок рассек плотную ткань и порезал бицепс, но Мишаня успел от души впечатать нападавшему в колено тяжелым армейским ботинком. Тот покатился по асфальту, шипя от боли. Второй продолжал перетягивать автомат, и пару минут они топтались по кругу, потом Мишаню осенило, он отдал автомат, достал «FN» и выстрелил террористу, уже передергивавшему затвор, в голову, опередив его буквально на секунды. Оставшийся в живых товарищ решил, что обещанные ему семьдесят две девственницы в раю могут пока потерпеть, и, бросив нож, поднял руки, видимо, он решил, что это будет не по-джентльменски — появиться перед дамами с дырой в башке. Подъехавший на выстрел пограничный патруль вызвал «амбуланс» (машина «Скорой помощи», ивр.). Довольный Мишаня получил три недели гимелов (больничный, армейский сленг, ивр.), на заживление шкуры.

Мы сидели, тянули холодный «Карлсберг» и вспоминали минувшие дни. Ливан и все, что мы там пережили, казалось нам ужасно далеким, хотя прошло всего полтора года. Мишаня сообщил, что нас должны послать на блокпосты. Он обещал, что постарается устроить всех на один пост, и сказал, что будет нас навещать.

На следующее утро Мишаня отбыл к месту несения службы, а мы погрузились в автобус, идущий в сторону Хайфы. Сидячих мест не было, и мы стояли, зажатые в хвосте. Леха рассказывал о недавней поездке на Украину. В переполненном автобусе многие русскоязычные пассажиры прислушивались. Леха заметил это и подмигнул нам, повысив голос. «Так вот, — продолжил он, — в трамвае еду, входит мужик с автоматом — шаровары, усы, словом, щирый украинец:

— А ну, хто мэни скажэ, котора годына?

Весь трамвай испуганно молчит. Наконец с одного из сиденьий приподнимается негр и дрожащим голосом говорит:

— Сим хвылын на восьму, дядьку!

— А ты, сынку, сидай — я и так бачу, що ты нэ москаль!»

Половина пассажиров прыснула со смеха, а Габассо невозмутимо стоял, дожидаясь объяснений. Русский он знал, а вот в украинском был пока не силен. Мы втолковали Габассо в чем дело, теперь все уже молчали, ржал один Габассо. Наконец, вывалившись на нашей остановке, мы пошли пересаживаться. Когда мы поднялись в автобус, сразу поняли, что случился очередной теракт. Радио над водительским сиденьем громко бубнило, каждые несколько минут передавая количество убитых и раненых, — цифры все время росли. Каждый входящий в автобус натыкался на настороженные взгляды пассажиров; хмурый водитель как будто просвечивал глазами сумки входящих. Наконец передали выпуск новостей. Террорист-самоубийца взорвался в иерусалимском автобусе, пока насчитали двенадцать погибших, среди них трое детей.

…На базу мы приехали подавленные, из-за теракта и последующих пробок опоздали многие. В основном здесь были те, кто служил с нами срочную, но присутствовали и мужики постарше. Все очень обрадовались; мы долго хлопали друг друга по плечам и рассказывали новости. Как будто время отмотали на полтора года назад. Наконец роту собрали. Временно командовали четыре девятнадцатилетние сержантки. Нашему взводу досталась особенно вредная, по имени Аелет. Она очень старалась «руководить», пока вела нас в каптерку получать форму. Народ вяло отшучивался. Собрав взвод, сержантка объявила — она будет командовать до завтра, а перед стрельбищем передаст нас «нормальным» командирам. Потом потребовала составить список личного состава.

Народ толпился около стенки склада, передавая друг другу ручку. Леха написал свое имя, подмигнул нам и вывел строчкой ниже ивритскими буквами русские слова: ХОЛОДИЛЬНИК САМОРАЗМОРАЖИВАЮЩИЙСЯ. В иврите почти нет гласных, поэтому такое выражение является для израильтян зубодробительным, шутка была проверена годами, проведенными в израильской школе, и каждый раз срабатывала безотказно.

Сержантка, получив лист, начала зачитывать имена; дойдя до «холодильника», Аелет запнулась, глядя в список. Потом осторожно, как человек, пробующий лед ногой, прежде чем ступить на него, попыталась выговорить «имя»:

— Хо-л-длу-нк! — Она с надеждой подняла глаза, но строй был нем.

— Холди-ли-ник! — Вторая попытка тоже безуспешна.

Кое-кто уже открыто засмеялся, тогда она сделала страшную ошибку и попыталась прочитать фамилию этого «нерусского» солдата. Сначала попробовала прочитать с ходу, но быстро увязла в согласных:

— Сморзмрживщсссь! — Хорошо, что мы стояли позади, — сержантка не видела, как нас качало от смеха. Аелет покраснела и снова пошла на штурм непонятной фамилии, на этот раз по слогам:

— Смо-рзмрж-ив-йш-си-я! — выпалила она с видом человека, прожевавшего горстку камней.

Мы сдерживались из последних сил. В соседних взводах перекличка закончилась, народ заинтересованно прислушивался, мы шатались, зажимая рот позади взвода, местные тоже прикалывались.

Сержантка исподлобья оглядела строй, бурея лицом, и попробовала еще раз вернуться к имени:

— Хулудиланк! — Стоявшие сзади попадали в пыль, дрыгая ногами; только первый ряд для приличия пытался стоять.

Тогда она приняла мудрое решение прочитать весь список; если кто останется, значит, он и есть этот страшный «хулдул…», тьфу, холодильник, короче. В конце никто, естественно, не отзывался. Она долго, громко возмущалась и не хотела отпускать нас на обед, но мы просто ее проигнорировали. Резервисты мы или срочники какие-нибудь?!

База служила учебкой для одной из пехотных бригад. Вокруг пулями летали задерганные курсанты, павлинами ходили сержанты и сержантки, командиры учебных взводов.

В столовой на лестнице стояла группка хасидов в черных шляпах и сюртуках. Хасиды предлагали каждому помолиться в честь праздника Ханука и пожертвовать денежку на их религиозные нужды; если солдат кидал мелочишку в копилку, откуда-то из глубины сюртука торжественно извлекалась бутылка копеечной водки «Тройка» и спонсору накапывали несколько капель в одноразовый стаканчик. Мы остановились на лестничной площадке позади хасидов, поджидая отставшего Габассо. Ручеек курсантов торопливо обтекал эту, не совсем уместную здесь, группу. Светские шарахались от них, ускоряя шаг, религиозные в основном давали какие-то медяки и, получив стакан, делали вид, что пьют: подносили ко рту и с гримасой отвращения бросали в урну. В очереди на лестнице выделялся здоровенный курсант, такой типично русский парень, блондин, нос картошкой. Приблизившись к хасидам, он торжественно выудил из кармана полшекеля и опустил в копилку. Потом под бормотание хасида «будь здоров, да благословит тебя господь» наложил свою лапищу на руку наливавшего водку. Нацедив полный стакан, он так же торжественно поднес его ко рту и выпил.

— Васылый, л-о-о-о!!! (Василий, н-е-е-ет! — ивр.) — простонала рядом с нами сержантка с зеленым аксельбантом, видимо, его взводная.

«Васылый» посмотрел на нее невинными глазами младенца, смачно занюхал не первой свежести рукавом и невозмутимо проследовал в столовую. У нескольких стоящих в очереди курсантов во взглядах, бросаемых на хасидов, появился неподдельный интерес, у сержантов, наоборот, озабоченность.

— Я всегда знал, что вы, русские, психи! Эта водка еще противнее, чем спирт, которым вы поили меня в Ливане! — сказал Габассо, догнав нас на лестнице.

За едой выяснилось, что если по армии какая-то ностальгия у нас появилась, то по армейской жратве никто не соскучился. Воскресенье — во всей армии вегетарианский день. Перемолов зубами безвкусный желтый рис и убив остатки аппетита кукурузным шницелем, сырым внутри и горелым снаружи, мы вышли из столовой. На улице стоял в строю взвод курсантов с уже знакомым нам Василием на правом фланге. Перед ними расхаживал сержант, постукивая себя шомполом по ноге.

— Я последний раз приказываю: те, кто пил водку, выйти из строя! — Взвод преданно таращился на своего командира, но выходить никто не спешил. Невысокая девушка-инструктор с зеленым аксельбантом на плече подошла к сержанту и что-то сказала ему на ухо.

— Та-а-ак! Васылый, выходи, тебя видели!

Василий с тяжелым вздохом вышел на два шага вперед.

— Выходите, ничего вам не будет! Честное слово! — продолжал сержант-инструктор.

Еще трое солдат, явно родившихся на просторах нашей доисторической родины, неуверенно шагнули из строя.

— То-то же! — удовлетворенно вздохнул сержант. — Взвод! Через десять минут в полной готовности быть на разводе караула! А вы — четверо, за мной в медпункт, на обследование!

Взвод унесся в облаке пыли, бросая на четверых оставшихся злобные взгляды. «Алкоголики» в сопровождении сержанта промаршировали в сторону медпункта. Инструкторша закричала вдогонку: «Я организую им замену в карауле, скажи доктору, что Васылый целый стакан выпил, его, наверное, госпитализируют!»

Ну не пьют израильтяне водку, что с них взять!

Потом начались занятия: нас грузили тонкостями общения с палестинским населением, рассказывали про Женевскую конвенцию, учили находить взрывчатку, потом был поход на стрельбище, пристрелка оружия. Через два дня командование решило, что мы созрели для выполнения боевой задачи. Нас погрузили в бронированные автобусы и развезли по блокпостам.

Как Мишаня и обещал, всех вместе определили в какую-то дыру под Дженином. Нас выгрузили в ближайшем еврейском поселении, и уже через двадцать минут бронированный «Абир» повез нас на блокпост. Вокруг расстилались холмы Самарии, в некоторых местах оливковые плантации вырубили: по словам водителя, улыбчивого эфиопа по имени Медисо, оттуда обстреливали машины. «Абир», обогнув бетонные блоки на шоссе, вкатился на территорию блокпоста.

Мы сменили группу резервистов, которые перед отъездом старательно запугали нас рассказами о собственном героизме. В укрытии из мешков с песком стоял «Хаммер», из открытых дверей над блокпостом разносился голос Александра Малинина: «Раздайте бокалы, поручик Голицын, корнет Оболенский — налейте вина». Ноги водителя свешивались из кабины, Габассо подкрался к машине и, заглянув внутрь, с радостным воплем дернул за ботинки. Из «Хаммера» вывалился заспанный Мишаня. «Явились, не запылились», — заорал он. Обнявшись, мы пошли в палатку занимать места. Леха, как и раньше, застолбил место надо мной. Потом был инструктаж, распределение секторов обстрела, позиций, учебная тревога и прочее. Командовал низенький, широкий, как комод, прапор Ави.

Через полтора часа первая смена заступила на пост.

Мишаня умотал на своем «Хаммере». В чем заключались его обязанности, мы так и не поняли, что-то вроде ответственного за резервистов батальона, разбросанных на нескольких блокпостах. Время было обеденное, никакого движения не наблюдалось, Габассо и Леха прохаживались между бетонных блоков в касках, зажатые в керамические бронежилеты. Через несколько часов народ будет возвращаться с работы, а пока царили тишина и спокойствие. Впереди раскинулся город Дженин, как будто кто-то разбросал по склонам множество детских кубиков, позади в нескольких километрах от нас высились минареты деревень, а на пасторальных холмах вдалеке белели домики двух еврейских поселений. В двухстах метрах проходила обязательная в наших «палестинах» обходная тропинка, по ней можно обойти блокпост и выйти на дорогу далеко позади. Но тропинка хорошо просматривалась, а снайпер с крыши мог помешать любой попытке обойти КПП, по крайней мере днем.

С другой стороны лежало заброшенное поле, на котором валялся всякий мусор, в том числе куски блоков, обломок огромной бетонной трубы. Ави сказал, что уже несколько раз просил начальство пригнать кран и убрать обломки: ведь это идеальное укрытие для снайпера; но в ответ получал только обещания.

Блокпост представлял собой несколько палаток, обложенных мешками с песком и бетонными блоками. На обоих въездах стояли будки с пулеметчиками внутри и с позицией для снайпера на крыше.

Через два часа мы тоже заступили, сменив пацанов. Постепенно начиналось движение: палестинцы из Дженина возвращались домой в деревни — сначала школьники, потом взрослые. Машин был мало, в основном желтые палестинские такси. Я проверял документы, Зорик страховал, каждые полчаса мы менялись. Рядом работали еще двое солдат: Аюб и Рони проверяли машины, на крыше снайпер следил за порядком. Школьники откровенно прикалывались над нами. Взрослые, наоборот, смотрели, как будто ожидали неприятностей. У одного деда не оказалось нужных документов, мы кое-как втолковали на смеси иврито-арабских слов, какие бумаги ему нужны, и отправили обратно в Дженин за документами. Потом подкатила машина «Скорой помощи», помятый «Юндай» с красными полумесяцами на бортах. Пока Аюб и Рони осматривали салон, водитель, усатый палестинец лет сорока, задумчиво слушал, как мы с Зориком трепались, затем по-русски сказал: «Добрый день».

Мы уставились на него.

— Я в Минске мединститут окончил, — продолжил он.

Мы разговорились. Оказалось, что Халед, так звали мужика, учился в конце восьмидесятых. Тогда же он женился на русской девушке Любе и привез ее сюда.

— А кто мог знать, — оправдывался он, — что такое здесь начнется, раньше-то тихо было. Я в частной клинике работал.

— Ялла, са (давай поезжай — ивр.) — Рони сунул ему в окно документы.

— Ну бывайте, — попрощался Халед, — еще увидимся, я здесь часто езжу.

Через некоторое время на горизонте возникла бабушка в платке и в традиционном платье с вышивкой, за ней на поводу тащился ишак, нагруженный мешками. Что-то в их поведении показалось мне странным, и по мере приближения поведение ишака и бабушки все больше вызывало какие-то смутные ассоциации: ишак тащился, пошатываясь и скалясь желтыми зубами, периодически он задирал башку и, растопыривая губы, издавал дикие вопли, норовя свернуть в кусты или зажевать бабкин подол. Та в ответ лупила его хворостиной и давала подзатыльники. Наконец меня пробило: это же сцена, описанная незабвенным Ярославом Гашеком: бравый солдат Швейк ведет домой пьяного фельдкурата Каца! Зорику эта картина напомнила нечто другое: «Боцман возвращает пьяного матроса на корабль!» — пробормотал он. На меня напал припадок смеха; тем временем эта процессия подошла прямо к нам с Зориком. На ишаке болтались прозрачные мешки с фруктами и овощами, даже проверять не надо, и так все видно. «Это у них такие тележки в супермаркетах», — прикололся над животным Зорик. Пока я читал документы, ишак нашел у меня под разгрузкой полу гимнастерки и с кайфом зажевал. Я вернул старухе документы:

— Тфаддалли, умми (пожалуйте, матушка — араб.), — сказал я ей, выдернув у ишака гимнастерку. Аюб что-то спросил на арабском у старухи, та сердито пробормотала ответ, тыча ишака кулаком под ребра. Аюб засмеялся и перевел: оказывается, окаянная скотина сожрала на рынке корзину перебродившего винограда. Вдруг за спиной раздался характерный звук, и сразу же потянуло ароматом свежеудобренного поля, одновременно Зорик обложил по-русски осла, бабку, блокпост, Дженин и Палестину трехэтажным матом; повернувшись, я увидел радостно задравшего хвост ишака, на морде у него было написано: «Ну и кто теперь тележка из супермаркета?!» Одна штанина у Зорика была заляпана навозом. Бабка пробормотала: «Мутаассиф» (извините — араб.) и пинками выгнала животное на дорогу. Ишак вырвал повод и удалился победоносным галопом, за ним с воплями побежала бабка, пытаясь догнать это дитя дикой природы. Зорик схватил «Моторолу» и потребовал, чтоб его заменили. «А в чем дело?» — спросил голос из рации. «В том, что на меня насрал осел!» — в бешенстве заорал Зорик. Снайпер с крыши от хохота чуть не уронил вниз винтовку. Мы тоже еще долго смеялись.

К вечеру дежурить стало менее приятно, заморосил дождь; выходя из тени на свет прожекторов, чувствуешь себя мишенью. Далеко позади раздались выстрелы, это обстреливали поселения. Поеживаясь, я задвинулся поглубже в укрытие из мешков с песком. Стрельба сзади усилилась, даже на таком расстоянии можно было разглядеть строчки трассеров.

Наше дежурство наконец закончилось. В палатке народ резался в карты. Спать сначала не хотелось, я честно достал учебник и попытался вникнуть в тайны решения интегральных уравнений, но сразу провалился в сон.

О-о-ох, какой же облом вставать в четыре утра! Особенно если на улице моросит мерзкий дождь. Пацаны рядом, поеживаясь и клацая зубами, утеплялись кто как мог. Палатка за ночь промерзла и даже кое-где покрылась инеем. Я натянул на себя всю теплую одежду, имевшуюся в наличии, плащ-палатку, шерстяную шапку, надел каску и вышел, как в холодную воду нырнул. На улице косые штрихи дождя мелькали в желтом свете прожекторов. Вокруг ни души, только протяжные стоны муэдзина доносились со всех минаретов в округе.

Краешек неба на востоке уже начал менять цвет с черного на фиолетовый, потом фиолетовый цвет посинел и разлился по всему небу.

Потихоньку начали скапливаться люди: в Дженин на работу ехали жители окрестных деревень, обратно двигались рабочие в Израиль. Около пяти часов подкатил белый «Опель», на бортах и на капоте синела надпись WATCH и эмблема в виде глаза. Из машины выбрались две женщины и пошли к очереди палестинцев. Одна — пожилая, прямая как палка, с очень строгим видом, вторая — помоложе и попроще. К ним сразу же бросился отфутболенный нами мужик с просроченными документами. Зорик припомнил, как смененные пацаны упоминали о каких-то старых грымзах, приезжающих по утрам и помогающих «угнетенному палестинскому народу». Та, которая постарше, подошла к нам и потребовала позвать командира. Я доложил о них по рации, в ответ раздался глухой мат. Мы с Зориком переглянулись и приняли это как руководство к действию, перестав их замечать. Но каждый раз, когда кого-то не пропускали, женщины названивали по телефонам, лезли нам под руку, пытались качать права и препираться. Когда наконец вылез прапорщик Ави, они тут же набросились на него, но он сразу заглушил крики дамочек мощным басом. Про себя я дал кличку старухе — «полковник», вторую назвал «русская» из-за акцента.

В полшестого со стороны поселений подъехал тендер «Мицубиси». Оттуда вылез здоровенный рыжий мужик в вязаной кипе и две его копии — помоложе, наверное, сыновья. Все трое с автоматами. Они выгрузили огромный мешок со свежими булочками и картонный ящик с пакетиками шоко (какао — ивр.). На баб-правозащитниц мужики смотрели, мягко говоря, волком. Мы поздоровались, поблагодарили их за угощение; поселенцы сказали, что заезжают сюда каждое утро, угощать бойцов. Папашу звали Клод, он приехал из Франции, а его сыновья были уже местного производства. Они пригласили нас в гости, Клод попросил передать Мишане привет.

Поток людей уменьшился, «русская» отошла в сторонку и достала сотовый телефон. Я, как бы невзначай, приблизился к ней и… так и есть, она говорила по-русски, я угадал, когда давал ей кличку.

Смена прошла без происшествий, только правозащитницы каждый раз ругались, если мы не давали кому-то пройти. Зорик обозлился и полсмены придумывал, как над ними поиздеваться.

Вечером мы вновь заступили на дежурство. Около шести часов в сторону Дженина подъехал серый «Мерседес». Из него выгрузились два бородатых джигита и две девушки совершенно не палестинского вида. У обеих в руках голубые израильские удостоверения личности. Я забрал у них документы, открыл и удивился еще больше: одну звали Татьяна, вторую — Марина. Я даже почему-то растерялся. «Вы че, — сказал я, — девчонки? Жить надоело?»

— Твое какое дело? — зло зашипела одна. — Документы в порядке?! Пропускай давай! Коз-з-зел!

Тут я заметил покрасневшие белки глаз у обеих. Девки, кажется, обкуренные в дымину.

— Кто козел?! — спросил Зорик, хватая за плечо Татьяну и толкая ее к «Мерседесу». — Руки в гору!

— Вы козлы! С кем хочу, с тем и гуляю, и где хочу! — завелась та.

Я развернул вторую к капоту. С другой стороны пацаны построили арабов. Те, видно, были опытные, помалкивали. Интересно, как девушки собрались в Дженин прогуляться? Ведь таких любителей острых ощущений отстреляли в самом начале: по телику показывали, по радио предупреждали, приказ вышел командующего округом, а все равно лезут. Понятно же, что убьют, и хахали не помогут, если это не боевики. Девки матерились, как сапожники, по-русски и на иврите. В основном почему-то ругали меня. Через двадцать минут их увез патруль пограничников. Арабов погранцы допросили и отпустили.

Сменившись, мы с Зориком привели в действие план одурачивания правозащитниц: в частности, Зорик подобрал старую кроссовку, и мы изготовили макет ноги, который воткнули в грязь в кювете, разбросав стреляные гильзы и разрыхлив все вокруг лопатой, бросив ее там же. Получилось довольно убедительно, хотя ужасно глупо.

На следующее утро, выбрав момент, когда «русская» дамочка оказалась рядом, я подмигнул Зорику и громко спросил, по-русски:

— Братан, я вчера бухой был, помню только, что застрелил кого-то, а что дальше случилось?

Зорик сразу включился в игру.

— Ты что, столько выпил, что не помнишь, как труп закапывал? — Женщина подпрыгнула, сделав квадратные глаза. Она тут же подошла поближе.

— Да, — ответил я, — после спиртяги память как тряпкой протерли! Башка трещит, ничего не помню.

— Бывает, — ответил Зорик, смачно щелкнув св'оим страшным «Спайдерко Чинук», — а я вчера забыл спьяну нож отмыть.

Женщина уставилась на нож и побледнела. Лезвие мы еще вчера заляпали кетчупом.

— Вон в той канаве, — Зорик показал ножом в кювет, на выглядывающую из грязи кроссовку на палке, — видишь, нога торчит, плохо зарыли!

— Дык темно ж было! — оправдался я. — Ладно, вечером еще вмажем и закопаем, пусть только эти овцы свалят, — произнес я, кивнув на «борцов за права угнетенных».

Женщина подобралась к канаве, со скучающим видом посматривая на небо и на холмы. Глянув на место преступления, она изменилась в лице. Потом прожгла меня таким взглядом, от которого настоящий убийца раскаялся бы на месте. С другого конца блокпоста раздались крики, наши кого-то не пропустили. Клиентка быстрым шагом ушла, еще раз расстреляв нас глазами. Мы с Зориком вытянули шеи и увидели прикольнейшую пантомиму: «русская» что-то шептала на ухо «полковнику», тыча пальцем в нас, но та не верила, крутила пальцем у виска. «Русская», не сдаваясь, потащила ее к канаве. Мы отвернулись и сделали вид, что помогаем шмонать машину с овощами. Обе приблизились к кювету, делая вид, что вышли прогуляться. «Русская», видя, что мы отвернулись, полезла в грязь. Осторожно потянула за кроссовку — та осталась у нее в руке. Из грязи осталась торчать только деревяшка. Сдерживаться мы больше не могли, на нас напал дикий хохот. Старуха зашипела на русскую, и постучала себя по голове. Все пацаны из нашей смены, предупрежденные заранее, заржали как ненормальные. Обе женщины покраснели и, испепелив нас взглядами, убрались на другой конец блокпоста.

На следующее утро приехали две другие волонтерши.

Днем Ави устроил нам субботник, опасаясь обстрелов со стороны бетонных обломков. Собрав всех свободных от нарядов, нам удалось откатить огромный кусок трубы к блокпосту, остальные обломки мы обмотали колючей проволокой, увешав ее пустыми консервными банками.

Потом несколько дней прошли без изменений, только по ночам нас обстреливали. Ответным огнем мы умудрились уничтожить двоих террористов. Утром обнаружили их тела.

Ночью через КПП прогрохотала колонна десантников. Длинный ряд танков, бронетранспортеров и бронированных джипов втянулся в город. Всю ночь были слышны выстрелы, гулко бухали танковые пушки. Под утро колонна проехала в обратном направлении. На следующий день все продолжалось как обычно. Правозащитницы мешали и переругивались. А около полудня мы увидели огромную толпу, с криками двигающуюся к нам и размахивающую палестинскими флагами. Вокруг же бегали иностранные корреспонденты, одетые в каски, бронежилеты, с надписью PRESS. У нас за спиной раздался визг покрышек: белый «Опель» с правозащитницами унесся в сторону «зеленой черты».[8] Им навстречу вылетел патруль пограничников, за ними еще два джипа с синими полицейскими мигалками. Толпа остановилась за пятьдесят метров до нас. Несколько человек с матюгальниками что-то кричали, наверное, заводили народ. Мне показалось, что сейчас они все заорут и бросятся на нас, как в фильме «Львиное сердце». Только в отличие от древних шотландцев у нас имелись пулеметы. Пограничники проскочили мимо и выстроили свои джипы в боевой порядок. Прикрывшись дверями, они выставили стволы с насадками для стрельбы резиновыми пулями. Рав самаль ришон (старший сержант — ивр.),[9] командовавший погранцами, рявкнул сорванным басом: «Целиться только выше паха, ниже горла! Кто нарушит — порву, лично!» Из толпы полетели первые камни. Наши выстрелили несколько гранат со слезоточивым газом. В ответ полетела туча камней, причем с помощью пращи палестинцы закидывали их на немыслимое расстояние. Один парень с «коктейлем Молотова» в руках выскочил из толпы и рванулся к нам. Бежал он медленно, рисуясь перед камерами журналистов. Наконец он швырнул бутылку и демонстративно упал, ни одного выстрела с нашей стороны не последовало. Бутылка упала метров за пятнадцать до переднего джипа, разлившись огненной лужей по асфальту. Журналисты в восторге снимали этот спектакль. К «раненому» подкатила машина «Скорой помощи», и санитары начинали взваливать его на носилки. Дальше произошло нечто странное: со стороны пограничников грохнул одинокий выстрел. Словно какая-то посторонняя сила подбросила тело «борца за свободу» в воздух, он издал дикий крик и, держась обеими руками за задницу, хромая и подпрыгивая, исчез в толпе, не переставая орать.

Растерянные санитары, пожав плечами, убрались с линии огня. Журналисты тоже были в легкой растерянности. Похоже, пограничник попал резиновой пулей куда-то в область заднего прохода, наверное, это было очень больно. Толпа взорвалась криками, снова полетели камни. Затем раздался звон стекла. «Римон (граната — ивр.)» — заорал кто-то из пограничников, все прикрылись дверьми джипов, через пару секунд раздался взрыв. Граната не долетела нескольких метров.

Про фокус с гранатой нам рассказывали на инструктаже. Этот палестинский «миномет» работает так: в стакан втыкается граната без чеки, но так, чтобы спусковой рычаг был заблокирован стенками стакана. Дальше эта конструкция пращой закидывается на желаемое расстояние, там стакан разбивается, рычаг отскакивает, и через три секунды — взрыв.

Пограничники открыли огонь резиновыми пулями. Несколько камнеметателей повалились на землю. Дальше толпа получила подкрепление, сзади двое взрослых привели целый класс детей лет десяти-двенадцати, скандируя какие-то лозунги. Их обогнал грузовичок, доверху нагруженный щебнем. Вывалив всю кучу на обочину, грузовик уехал, а дети разобрали камни, и на нас снова обрушился град булыжников. Магавники старались не подпускать демонстрантов близко, поэтому камни в основном не долетали, но несколько штук попали по джипам. Демонстранты попытались подобраться ближе под прикрытием мусорного контейнера на колесах. Этот «танк» медленно продвигался к нам, но весь асфальт был засыпан булыжниками и битыми бутылками, поэтому контейнер еле полз. Вдруг из толпы раздалась автоматная очередь, школьники на какой-то момент шарахнулись в стороны, открывая стрелка. Накачанный палестинец, с «узи» в руках, на секунду испуганно присел, рванулся в сторону, но сразу же получил в голову резиновую пулю от кого-то из пограничников. Боевик рухнул, обливаясь кровью. Автомат перешел в другие руки, кое-где в толпе раздались выстрелы, пограничники резво откатились к нам. И пошло-поехало: палестинцы стреляли, толпа расползалась по сторонам, мы тоже стреляли, но в основном поверх голов, боясь зацепить «мирных».

Еще одна граната, зазвенев битым стеклом, разорвалась в нескольких метрах от переднего джипа. Потом народ разбежался, а стрелки, оставшись без живого щита, решили не испытывать судьбу и тоже свалили. Причем двое вооруженных боевиков нагло влезли в машину «Скорой помощи». Группа журналистов выстроилась на обочине около «Форда» с буквами CNN на бортах. Оператор снимал пятна крови на асфальте. Наверное, рассказывали об очередной расправе над мирным населением.

Как только стемнело, блокпост стали обстреливать сразу с нескольких направлений, но не прицельно, а так, лишь бы не давать нам покоя. Обстрелы повторялись почти каждый час. Сменившись в два часа ночи, я улегся в койку, но сон не шел. Я лежал и непроизвольно прислушивался к воплям раций за стенкой. Каждая из них жила своей жизнью, на разных волнах что-то происходило. Одно из поселений охраняли резервисты, у них там было жарко.

— Говорит шестой, обстреливают шин-гимель (ворота — ивр.), мы не можем высунуться! — надрывался голос в рации.

— Шестой, шестой, отвечайте на огонь, отвечайте на огонь! — требовал командным голосом чей-то бас. — Не давайте им подобраться ближе!

— Помогите огнем, отвлеките их! — требовал шестой. — Мы не можем высунуться!»

На другой волне перекликались где-то патрули. Вдруг сквозь весь этот шум густой мужской голос спокойно, как в соседней комнате, произнес на чистом русском: «Михалыч, не спи, к тебе пидарасы ползут». Я чуть не выпал из койки, а голос продолжал давать целеуказания: «Слева, там где тропка в оливковую рощу, как раз две жопы виднеются». «Спасибо, Рувимыч! — отвечал прокуренный голос. — Ща я им организую!» Через пару минут снова заговорил Рувимыч: «Хорош шмалять, Михалыч, куда столько. Убежали они». — «Твою мать, — вздохнул Михалыч, — опять не попал». — «Ничего, ты вроде одного зацепил, он, сука, аж подпрыгнул». Затем воцарилась тишина, видно, «пидарасы» решили найти себе другой объект для домогательств. Уже засыпая, я услышал, как голос за стенкой протянул: «Михалыч, ты б сказал жене, пусть халат надевает, когда ночью попить идет, а то отвлекает доблестных бойцов народного ополчения».

На следующий день мы решили организовать экспедицию в ближайшее поселение. Пятница, как-никак конец недели, а у них там «маколет» (небольшая продуктовая лавка — ивр.) есть. Можно вкусного прикупить, запас сигарет пополнить.

Созвонившись с Мишаней, мы договорились, что он свозит нас на своем драндулете. В полдень, сменившись с дежурства, мы отпросились за покупками. Составив список на всех, погрузились в Мишанин «Хаммер» и двинули. Только Габассо предпочел поспать и остался. Через двадцать минут езды по серпантину мощное дитя американской автопромышленности легко вознесло нас на вершину холма. За двойным забором, густо опутанным колючей проволокой и спиралями Бруно, белели домики поселенцев. Справа от нас по склону спускалась красивая оливковая роща. Впереди за крепкими металлическими воротами стояла бетонная будка. Окна были заложены мешками с песком. Два аборигена в гражданском, но в бронежилетах внимательно изучали нас, глядя поверх стволов «М-16». Мишаня вылез из-за руля и громко поздоровался, наверное, его здесь хорошо знали, потому что ворота сразу поползли в сторону, а стволы винтовок опустились. Вкатившись в поселение и пропетляв между живописными белыми с красными черепичными крышами домиками, мы въехали на маленькую круглую площадь. Здесь располагалось здание местного совета с гордо вьющимся перед ним на флагштоке белоголубым флагом, и магазин. Несколько местных трепались на лавочке у выставленных товаров, на крыльце местного совета в прикольных позах грелись на солнышке три огромные дворняги. Над всем этим реял умопомрачительный запах шашлыка, который тянулся из палисадика одного из домов. Мы купили несколько блоков сигарет, два ящика кока-колы и кучу всякой ерунды. Я специально задержался и купил специи: еще вчера я увидел у нас на кухне целую коробку армейского шаббатного вина и решил сделать товарищам сюрприз — сварить ночью грог.

Покидав покупки в машину, Мишаня скомандовал: «За мной!» — и повел нас на шашлычный аромат. Когда мы подошли к калитке, нашим глазам открылся вкопанный в землю стол, на котором натюрмортом зеленела закуска: зеленый лучок, помидорчики, огурчики, питы. На чурбаках у стола сидели два мужика лет пятидесяти: один небольшого роста с животиком и лысиной, второй — высокий и жилистый, в тельнике под наброшенным на плечи дубоном (теплой армейской курткой). В стороне дымился мангал. Судя по пустой бутылке на земле и по одной «хорошо начатой» на столе, разговор шел серьёзный и по душам. Рыжий котяра лежал под столом и, жмурясь от удовольствия, покусывал кусок шашлыка, зацепив его когтистой лапой.

— Ты, Рувимыч, доиграешься, — говорил высокий, не выпуская изо рта сигарету, — я Розке расскажу, как ты на нее ночью через прибор пялился, она ж тебе этот прибор знаешь куда…

— Побойся бога, Михалыч, — с ужасом в голосе отвечал толстячок заплетающимся языком, — она ж у тебя это… огонь-баба, коня на скаку, это самое… в горящую избу заткнет… — а приборов всего два на весь поселок, я ж не специально, у меня сехтор наблюдения как раз краем в окно твоей кухни упирается.

— А ты, Рувимыч, попробуй свой сектор куды-нить в другое место упереть, например в спальню Хаиму, — сказал высокий, тыча сигаретой в окно соседнего дома.

— Здорово, мужики! — гаркнул Мишаня.

— А, бойцы, милости прошу к нашему шалашу, — толстяк, пошатываясь, двинулся к калитке, открыв её, пожал нам всем руки. Михалыч в это время вытащил из-под стола две скамейки.

— Вот, — сказал Мишаня, — знакомьтесь, местные силы самообороны.

— Рега (секунду — ивр.), — хором сказали мужики, разливая нам и себе водку.

Мишаня плеснул себе томатный сок и накрыл стакан ладонью.

— За знакомство! — провозгласил Леха, подняв одноразовый стаканчик.

Мы выпили.

— Кушайте, пацаны! — Высокий протянул нам тарелку, на которой дымились нанизанные на деревянные палочки куски мяса вперемешку с луком и помидорами. Мы взяли себе по палочке шашлыка.

— Теперь и познакомимся, — сказал Мишаня, представляя нас всех друг другу. Я уже давно понял, что именно этих мужиков я слышал ночью по рации.

Следующий тост выпили за дружбу. Мишаня опять пил сок.

— Вот гляжу я на тебя и поражаюсь, — сказал Михалыч, разглядывая Мишаню, — вот ты говоришь, контуженый, и не пьешь. Я вот тоже контуженый, а только я водкой и лечусь.

— Дык у вас, это, — встрял Рувимыч, — контузии, други мои, разные: тебя, небось, Розка сковородой огрела, а человек на боевом посту вражиной взорванный.

— Сам ты, Рувимыч, взорванный, я, между прочим, на Даманском в БТРе горел, косоглазые нас расколошматили, как бог — черепаху. Столько ребят положили, — глаза у Михалыча наполнились слезами. — Э-эх, — махнул он рукой, — давай третий!

Выпили, не чокаясь, третий тост. Мы тоже погрустнели, вспоминая…

Михалыч швырнул коту кусок баранины, кот ответил взглядом безграничной влюбленности.

— Ладно, мужики, — сказал Мишаня, поднимаясь, — пора нам!

— Шашлычки с собой возьмите, пацаны, потом доедите!

Рувимыч снял с мангала очередную партию шашлыка.

— И зелье тож, для аппетиту! — Михалыч завинтил початую бутылку.

— Спасибо, не надо, не можем же мы с пузырем водяры на пост вернуться! — вежливо отказался Зорик.

— Понял, айн минутен!

Михалыч, размахивая бутылкой, унесся в кухню и через пару минут вернулся, протянув нам бутылку из-под минеральной воды.

— Вот, мужики, берите водичку из источников Эйн-Геди, сейчас жарко, много пить нужно! — произнес он, кутаясь в теплый дубон.

Поблагодарив мужиков, мы, нагруженные покупками и подарками, двинулись в обратный путь.

«Хаммер» резво бежал под горку, от водки клонило в сон, но расслабляться не следовало. Был ранний вечер, уже начинались сумерки; все предметы на глазах становились размытыми и теряли резкость. Я крепче сжал ребристое цевье «М-16», прогоняя сонливость. Из динамика доносился усиленный радиообмен, но я не обращал внимания, пока Мишаня не прибавил громкости. Нам на заднем сиденье было плохо слышно, но отдельные фразы долетали и не внушали оптимизма. «Пятеро тяжело пострадавших… Машина расстреляна из засады… Двое взрослых, трое детей… Амбуланс приехал… Проводим осмотр местности». Мишаня притормозил на обочине, выудил из кармана пачку «Орбита» и протянул нам: «Там что-то случилось впереди, зажуйте, на всякий пожарный». Через пару километров мы увидели на дороге двоих солдат, один знаком показал нам, чтобы мы прижались к обочине и остановились. Приблизившись к ним, мы увидели дальше на дороге несколько армейских джипов, две машины «Скорой помощи» и одинокий гражданский «Фиат», ткнувшийся в кювет. Мишаня вышел из машины, к нему подошел майор с красным беретом десантника под погоном. Они о чем-то переговорили, и он указал нам место на обочине, попросив подождать и не мешать следственной группе. Мишаня съехал с дороги и тормознул около других джипов. Впереди стояли бронированные машины «Скорой помощи», подаренные, судя по надписям на бортах, американской еврейской общиной. В одной задние двери были распахнуты, там шла лихорадочная возня. Зорик доложил по рации, что дорога закрыта и мы задержимся.

Мишаня подошел к джипу пограничников и заговорил с водителем. Вернулся мрачный:

— Вон тот «Фиат» расстреляли из засады, видимо, дали очередь в лобовое, потом подошли и добили всех, кто находился в машине. Двое взрослых и трое детей, один жив, пытаются спасти.

Из «Скорой помощи» выбрался высокий мужик в мятом бете[10] и в окровавленных резиновых перчатках. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы понять, что там внутри все кончено. Он содрал перчатки, швырнув их на асфальт, сел на подножку машины и закрыл лицо руками. Следом вылезли двое хмурых санитаров в забрызганных кровью халатах, встали рядом и закурили.

Вокруг «Фиата» ходили полицейские в белых костюмах, снимали отпечатки, фотографировали. Когда они закончили, майор-десантник махнул нам рукой. Мишаня медленно тронул «Хаммер» вперед мимо расстрелянного автомобиля. Вблизи «Фиат» выглядел страшно: лобовое стекло в дырках от пуль, все окна справа выбиты, заднее стекло тоже осыпалось. Последнее, что бросилось мне в глаза, перед тем как Мишаня увез нас от этого жуткого места, был перепачканный кровью белый плюшевый мишка на заднем сиденье.

Ночью во время нашей с Зориком смены пост опять обстреляли. Примерно метрах в двухстах от нас мелькнули вспышки выстрелов. Очередь впечаталась в мешки с песком, защищавшие позицию на крыше будки. В эту ночь там дежурил настоящий снайпер, Ашер. Он служил срочную за два года до нас, поэтому мы познакомились только здесь, на сборах.

Кто-то с другой стороны блокпоста, услышав выстрелы, пустил осветительную ракету. В колышущемся оранжевом свете мы увидели смутную тень, убегающую в сторону города. У Зорика «сорвало крышу», он начал беспорядочно палить в темноту, крича: «Суки, твари!» У меня тоже вскипел в крови адреналин, я вскинул винтовку, от возбуждения палец сбросил флажок предохранителя до упора, на автоматический огонь, и полмагазина улетели в никуда. Спохватившись, я перевел флажок на одиночный огонь; темная фигурка бежала, петляя между кустов, я стрелял, вносил поправку, снова стрелял, каждый третий патрон, трассер, чиркал красной ниткой. Рядом грохотал автомат Зорика, пули срезали кусты вокруг фигурки, взметали фонтанчики земли, но дистанция была слишком велика. Меня как будто заклинило; поправка, выстрел, поправка, выстрел. Я должен попасть, должен! Ведь, может быть, эта сволочь расстреляла «Фиат» с детьми. Мой трассер прочертил красную полосу и уткнулся, кажется, прямо в беглеца, силуэт наконец упал, но тут же вскочил и прихрамывая побежал дальше. Выстрел, опять вылетел трассер, значит, кончается магазин, последние пять патронов — трассирующие. Еще три выстрела, затвор сухо клацнул, застряв в заднем положении. Тело действовало как автомат, указательный палец прижал задвижку магазина, тот выскользнул, звякнув об асфальт под ногами, левая рука лихорадочно вбила новый магазин, хлопнув ладонью по фиксатору затвора. Затвор сорвался, загоняя в ствол патрон. Снова выстрел, поправка, выстрел. Окончательную точку поставила пуля Ашера, сверху грохнуло, и силуэт повалился в кусты, словно подтверждая снайперский девиз: «Не беги, умрешь уставшим!»

— Такую стрельбу подняли, а я как раз задремал! — раздался сверху возглас.

Остаток смены мы гадали: утащат за ночь труп или нет. Ашер пообещал проследить, чтобы экспонат до утра не трогали. Утром труп лежал на месте, попадание имелось всего одно, в голову, рядом лежал китайский «АК-47». Нам осталось только поздравить Ашера.

Днем мы рассказали Мишане.

— Нужны ли тут слова? — заявил этот хренов полиглот, начитавшийся в госпиталях книжек. — Был человек, и нет человека. Жил себе невинный холостяк, как птица на ветке, — и вот он погиб из-за глупости. Пришел еврей, похожий на матроса, и выстрелил не в какую-нибудь бутылку с сюрпризом, а в живот человека. Нужны ли тут слова? — горестно вопросил Мишаня.

— В голову, а не в живот, — мрачно поправил Зорик, — и вообще, не смешно. Завтра любой из нас может получить такую же вентиляцию в башке, так что не остри.

— Это не я, — пробурчал Мишаня, — это Бабель.

— И Бабелю скажи, — строго наказал Зорик, — это всех касается.

Мишаня сел на землю и заржал как лошадь.

В субботу вечером мы увидели в новостях по телевизору уже знакомый расстрелянный «Фиат». Ведущий рассказал о погибшей семье.

Перед заступлением в караул я сварил грог, разбавив его подаренной Михалычем минералкой. Первый час мы с Зориком держались, но потом холод начал заползать в ботинки и за воротник. Оставшееся время мы подогревались грогом, так что в конце смены нас основательно штормило. Термос мы передали Лexe и Габассо, предупредив о крепости продукта. Утром голова ощутимо потрескивала, стоны муэдзина пилой врезались в мозг, но от свежего воздуха мне немного полегчало. Зорик, наоборот, выглядел как огурчик. «Опель» с борцами за права мирного населения уже стоял тут как тут. Приехал и Клод с сыновьями: оказалось, что погибшая в пятницу семья жила напротив его дома. Похороны назначили на двенадцать дня. Настроение у меня совсем упало. Клод сообщил интересную подробность: полицейские обнаружили в кустах оригинальный, четырехрядный магазин от итальянского пистолета-пулемета «Спектр». Никто из наших не знал, что это за «зверь».

Проверяя документы и вглядываясь в лица парней, я понимал, что убийцей мог быть любой из них. В тот день народу столпилось особенно много. Обе дамочки из WATCH цеплялись к нам каждый раз, когда у кого-то возникали проблемы с документами. Звонили в какие-то штабы, совали нам мобильник выслушать чьи-то указания.

Уже не помню, что было не так с документами у того небритого парня в куфие. Я сказал, что он не сможет пройти. Он закричал по-арабски, но, кроме ругательств, я ничего не понял; потом парень оттолкнул меня и сунул документы Зорику. Краем глаза я заметил, что правозащитницы стали пробираться к нам. Сжав зубы, я перехватил винтовку и медленно, стараясь не заводиться, отодвинул парня в сторону. Пожилая правозащитница, дотянувшись, выхватила у небритого документы и уставилась в них. В это время он заорал на иврите: «Ублюдки! Всех вас валить надо, как ту семейку на шоссе!» Планка у меня «упала» сразу, еще до того, как он в меня плюнул, а тут вообще потемнело в глазах. Приклад полетел парню в лицо, кроша зубы, ломая нос, нога сама въехала каблуком в колено, удар прикладом сверху попал в пустоту — это Зорик оттащил меня сзади за разгрузку. Парень отшатнулся, вскинув ладони к лицу, и, получив по ноге, свалился. Одновременно пожилая правозащитница выхватила из сумочки фотоаппарат. Но Аюб, «случайно» повернувшись, выбил фотоаппарат стволом. Только тогда у меня слегка прояснилось перед глазами. Что тут началось: крики, сирена моментально появившейся «Скорой», журналисты. Наш прапорщик первым делом приказал мне исчезнуть, Леха встал вместо меня. Полчаса я отсиживался в палатке, но наконец утихли вопли правозащитниц и хриплый бас прапора. Я снова сменил Леху. Только документы уже проверял Зорик. А меня до конца смены продержали на «страховке».

На следующее утро приехали офицеры военной полиции, часа два мотали нервы всем, снимая показания; потом чистенький, щеголеватый капитан неофициально рассказал мне, как правозащитницы честно подтвердили, что парень меня толкнул и плюнул. Палестинские свидетели в один голос заявили, что я набросился на ни в чем не повинного молодого человека, который мирно стоял в очереди, и запинал его почти до смерти. Но в деталях их версии сильно отличались друг от друга. «Короче, можно спать спокойно, — успокоил капитан, — ничего тебе не будет».

Во второй половине дня, когда мы осматривали какую-то машину, высоко над нами протарахтели два «Апача». Зависнув над городом, они саданули вниз ракету, потом еще одну. Шарахнуло так, что даже нас тряхнуло. «Апачи» неторопливо развернулись и поплыли обратно. Через полчаса по радио в выпуске новостей передали, что израильские ВВС ликвидировали в Дженине руководителя местного отделения террористической организации «Хамас».

…Наутро приехал Мишаня, сел на бетонное ограждение и трепался с нами, пока толпа рабочих и колонна машин продавливались сквозь блокпост. Вдруг в очереди послышались возмущенные гудки, вдоль ряда машин внаглую пер белый «Мерседес» прямо на нас. Мы шарахнулись за бетонные стенки, Мишаня тоже кувырнулся на землю, лязгнув затвором. «Уакеф!» (Стой! — араб.) — закричал Зорик, но водила, не слыша его, притормозил и втиснулся в очередь первым. Из-за руля медленно вылез долговязый парень в мятом белом костюме, он опасливо покосился на дула винтовок и что-то сказал на арабском, хамовато улыбаясь при этом. «Чего он там несет?» — произнес Мишаня голосом, который заставил нас с Зориком оглянуться. Так и есть, у Мишани «сорвало башню»: левое веко задергалось, лицо побледнело.

— Да это сын какой-то шишки из местной администрации, — перевел Аюб, испуганно глядя на Мишаню, — его тут все боятся.

И действительно, никто из водителей ничего не сказал, только бросали угрюмые взгляды.

— Он мой! — бросил Мишаня и двинулся к парню с таким выражением, что тот попятился.

Мишаня приказал ему отъехать в сторону. До конца нашей смены мы наблюдали, как парень под чуткой Мишаниной опекой разбирал на части свой злосчастный «мерс», стаскивая чехлы с сидений, снимая внутреннюю обшивку дверей, вынимая запасное колесо. Белый пиджак намок на спине, взгляд метал молнии, но бледное лицо нашего друга не сулило ему ничего хорошего. Водители одобрительно косились в их сторону. Наконец Мишаня удовлетворенно оглядел аккуратно разложенные на асфальте панели, чехлы, коврики, кучки заглушек и винтиков, перевел взгляд на взмыленного водителя, махнул рукой, показывая, что парень может ехать; тот сверкнул глазами и, побросав в салон «запчасти», развернулся и умчался обратно в город, визжа покрышками, провожаемый ухмылками палестинцев.

— Вот так и становятся террористами, — проворчал Рони. — Небось поехал автомат покупать.

После обеда Мишаня уехал, а мы завалились в палатку отдыхать. Поскольку резервистов бриться не заставляли, мы все порядочно заросли. Зорик как раз философски рассуждал о достоинствах и недостатках четырехдневной щетины, когда в палатку влетел прапорщик Ави.

— Мужики, подъем! — заорал он. — Ты, ты, ты, — он натыкал пальцем шесть человек, в том числе и нас с Зориком, — через минуту в машине в полной выкладке!

Судя по тому, что он остался прикрикивать на нас, случилось что-то серьезное. На улице кашлял черным дизельным выхлопом бронированный «Абир». Мы выстроились у борта. Ави быстро проверил, не забыли ли мы чего, рассказывая попутно в чем дело. Оказалось, что у перекрестка N поселенцы слышали сильную стрельбу, туда направился патруль пограничников, но они далеко, нам нужно было доехать до поселения и проверить дорогу, так как через полчаса туда должен был проехать школьный автобус.

— Ты за старшего, — Ави ткнул меня своим немаленьким кулаком в грудь. — Водила в курсе всего, докладывать каждые десять минут! Пошли!

Мы, дернув затворы, попрыгали в грузовик. До перекрестка домчались быстро. Свернув в сторону поселения, водитель притормозил, нашарил за сиденьем «Глилон» со сложенным прикладом, и, дослав патрон, пристроил его себе на колени. «Абир» медленно покатил вперед. Я доложил об обстановке Ави, пацаны сзади напряглись, внимательно глядя по сторонам. Проехав около двух километров, водитель резко затормозил, показывая вперед. Слева на обочине стояла машина, судя по силуэту, джип. Приблизившись немного, я и еще трое вылезли на обочину и медленно цепью двинулись вперед. Двое солдат остались в «Абире», который катил за нами. Я снова доложил Ави. Время, казалось, остановилось, тишину нарушал только стук двигателя. Тело привычно сгруппировалось, вспоминая рефлексы, приобретенные в Ливане. Зорик нагнулся, что-то поднял с обочины и бросил мне: это оказалась девятимиллиметровая гильза. Дальше на шоссе валялись кусочки битого стекла, то тут, то там желтели гильзы, несколько девятимиллиметровых, остальные 5,56.

Перед нами стоял джип «Исузу Трупер» черного цвета. Его заднее, покрытое сеткой трещин, стекло прогнулось внутрь, номеров нет. По мере приближения мы увидели еще одну машину, стоящую перед ним, с распахнутой водительской дверью. Старый белый «Форд Эскорт» модели конца восьмидесятых годов. Мы подошли к «Исузу»: на переднем стекле напротив водительского места были ясно видны пробоины от пуль. Сам водитель лежал на передних сиденьях, вместо головы — кровавое месиво. На полу валялся «узи» с деревянным прикладом. Зорик аккуратно за ремень вытянул «узи» из машины. Перед капотом «Трупера» нашим глазам открылась страшная картина: три тела на залитом кровью асфальте. Прямо перед джипом «отдыхали» двое, судя по одежде, палестинцы, рядом валялся «М-16».

В двух метрах перед ними у открытой передней дверцы «Форда» лежал мужик в кожаной куртке, в его побелевшем кулаке был намертво зажат пистолет, кажется, «CZ», с застывшим в заднем положении затвором. Вокруг россыпь гильз. Рубашка на груди залита кровью. Видимо, террористы расстреляли его машину, подошли, чтобы добить, тут-то он их и удивил. Эта панорама шокировала нас всех. Санитар Омер нерешительно проверил пульс сначала у одного террориста, потом — у другого, и отрицательно покачал головой. Вдруг водитель «Форда» страшно, с хрипом и бульканьем, вздохнул. Омер кинулся к нему, нащупывая что-то в разгрузке, я судорожно вдавил тангенту рации.

— Ави, пришли амбуланс, тут один «перах» наш, гражданский!

Мужик все хрипел, из входного отверстия на груди показалась розовая пена, значит, было пробито легкое. «Черт, — мелькнуло в голове, — наверное, пневмоторакс ему обеспечен». Мужик что-то шептал посиневшими губами, я наклонился к его лицу.

— Ничего, — прохрипел раненый по-русски, — в Афгане в танке горел, там хуже было.

— Держись, мужик, — попросил я, пока Омер колдовал над ним.

Остальные пацаны аккуратно собрали все оружие. Через пару минут послышались далекие завывания сирен. Сначала примчались пограничники, а затем из-за поворота вылетел армейский амбуланс, «Абир» с красными «маген Давидами» (звезда Давида, аналог «красного креста» — ивр.) на бортах, за ним через секунд двадцать выехала гражданская «Скорая». Пострадавшего загрузили в нее, причем разжать руку с пистолетом ни мы, ни санитары не смогли, так и положили внутрь. «Скорая» минут двадцать стояла, никак не могли стабилизировать состояние раненого. Наконец амбуланс взвыл сиреной и, набирая скорость, исчез за поворотом. Мы тоже вернулись на блокпост.

— М-да, — задумчиво протянул Зорик, пока мы ехали обратно, — товариш явно не за станком по жизни вкалывал, чтоб с такой дырой в груди из машины вылезти и троих нападавших завалить, на это навык нужен.

Нам оставалось только гадать, что это за человек, но в любом случае в наших глазах он был героем. В вечерних новостях не сказали ничего нового, кроме того, что раненый находится в тяжелом, но стабильном состоянии. Клод, приехавший, как всегда, утром, никаких подробностей рассказать не мог, раненого он знал только в лицо.

На утреннем инструктаже нам объявили «радостную» новость: на следующей неделе приедет большое начальство, в частности, командующий округом. Личный состав без воодушевления поскреб щетину и разошелся по постам. Уборку территории, то есть субботник, резонно решили провести в субботу вечером.

Около полудня притащился непривычно хмурый и молчаливый Халед на своей «Скорой». В салоне орала беременная палестинка с огромным животом; рядом с ней сидел незнакомый медбрат в белом халате. С документами у Халеда все было в порядке. Зорик остался с ним, а я пошел назад помочь пацанам; обе правозащитницы уже торчали там, причем орали, перекрикивая роженицу, о том, что медтранспорт осмотру не подлежит. Рони забрался в машину и проверял сумку у беременной и чемодан медбрата. Аюб стоял снаружи. Какое-то время я просто топтался рядом с ним. Сначала я тупо пялился на то, как Рони прощупывал сумки, и вдруг в голове замигала красная лампочка тревоги. Все панели внутренней обшивки в машине Халед давно поснимал, чтобы не мучиться при досмотре; сейчас же несколько панелей вдоль носилок, на которых полулежала беременная, были привинчены на место. Аюб тоже заметил это: он отошел в сторону и жестами показал Зорику привести Халеда. Тот с хмурым видом приплелся, чем еще больше возбудил мои подозрения. Аюб спросил у него про панели. Тот пробурчал, что так удобнее больным, вот он и вернул их на место. Все это время беременная стонала и вскрикивала, а правозащитницы разделились: одна давила нам на совесть, крича, что палестинка рожает, что мы садисты и не понимаем, что это такое, что ребенок и мать могут погибнуть, а вторая куда-то названивала и громко жаловалась на нас. Мы и сами все понимали, на душе было очень паршивое ощущение, но пропустить машину без досмотра означало подвергнуть опасности жизни наших близких.

— Снимай панели! — сказал Аюб.

— Так у меня инструментов нет, — попытался выкрутиться Халед.

— Снимай, снимай, — Рони протянул ему «лезерман» с открытой отверткой.

Халед вздохнул и полез в машину. Беременную отодвинули. Санитар вышел и встал между мной и Аюбом. Я показал ему место у машины, но через пару минут он снова влез, между Аюбом и Рони, по-моему, этот парень специально заслонял линию огня. Мне это нравилось все меньше и меньше. Я прикрикнул на него, подтолкнув обратно. Халед еле ковырялся, но потихоньку снимал панели; чем ближе к концу, тем громче кричала беременная. Когда он взялся за предпоследнюю, рука санитара поползла в карман халата. Сквозь тонкую белую ткань просвечивало что-то черное. Это мог быть мобильник, а мог быть самодельный пульт, и то и другое — опасно. Я решил, что лучше перегнуть палку, чем сдохнуть от взрыва бомбы на этом чертовом КПП. Медбрат внимательно смотрел на Халеда, пока я решал, как его обезвредить, чтобы рука в кармане не успела сделать никакой пакости. Конец моим сомнениям положил Зорик, аккуратно двинув парня прикладом в локоть, прямо перед носом у раскрывшей рот дамочки из WATCH. Медбрат взвыл от боли, выдернул руку и выронил мобильник, который я тут же подобрал. В это время Халед под присмотром Рони снял последнюю панель, обнажив коричневые пакеты, пучок разноцветных проводов и прикрученный изолентой мобильный телефон. Ничем, кроме взрывного устройства, это быть не могло. Беременная резко заткнулась, правозащитницы тоже. В следующую секунду произошло сразу несколько событий: с крыши раздался предостерегающий крик снайпера, санитар ударил Зорика ногой в пах и рванулся в сторону, а из чахлого кустарника на обочине в двухстах метрах от КПП прозвучала длинная, в целый рожок, автоматная очередь.

Услышав крик, мы все попадали на асфальт, причем Рони продолжал держать под прицелом всю компанию в машине. Санитар тоже рухнул, но как-то неестественно. Кустики мы размолотили подчистую, дружно открыв огонь из всех стволов; сзади из амбразуры, прикрывая нас, короткими очередями ударил пулемет, разметав остатки растительности. Мы осторожно приподнялись. «Санитар» лежал на спине, хрипя и кашляя. Кровь, заливая белый халат, стекала на асфальт — он поймал пулю прямо в грудь. Сзади противно визжала правозащитница. Через несколько минут приехала армейская «Скорая», врач и наш санитар пытались откачать раненого. Халед со связанными руками сидел в джипе погранцов. Мы с Зориком подошли к нему.

— Что ж ты, — начал по-русски Зорик, — сначала с нами за жизнь разговоры разговаривал, а потом взрывчатку привез!

— А, что вы понимаете, сопляки. Вот завалят к вам ночью человек восемь таких уродов, — он кивнул на «Скорую», — которым что таракана раздавить, что человека убить, и скажут: не повезешь взрывчатку, мы убьем твоего старшего сына, потом — среднего. Что б вы делали, герои? — закричал он с надрывом.

— М-да, — только и смог сказать я, — попал ты, мужик!

Пограничники увезли всю компанию, причем беременная оказалась только на восьмом месяце и, вообще, резко сменила тон и начала орать, что ее заставили и все такое. Обе дамочки-правозащитницы сидели около своей машины. Одна — рыдала в истерике, а вторая — отпаивала ее водой из бутылки. Вернулся Омер, весь перемазанный кровью.

— Если довезут, это — будет чудо! — сказал он.

«Юндай» Халеда увезли саперы.

В пятницу Мишаня снова договорился с Ави, и мы поехали за покупками; на этот раз заинтригованный Габассо отправился с нами. Мишаня подвез нас к дому погибшей семьи, которую расстреляли на шоссе. Мы скрепя сердце зашли в дом, но что мы могли сказать несчастным старикам, сидевшим шиву[11], враз потерявшим и детей и внуков. Мы только пробормотали слова сочувствия.

Накупив сигарет и всякой ерунды, мы уже собрались возвращаться, однако Мишаня решил, что не навестить местные силы самообороны будет невежливо. Запах шашлыка опять витал в воздухе, но в садике у Михалыча было пусто. Мишаня двинул «Хаммер» вниз по улочке, завернул в переулок, тормознув у второго дома слева. На веранде мы увидели знакомую картину: мангал, шашлычок, водочка, закусочка. Михалыч что-то рассказывал, жестикулируя, как летчик после вылета. Рувимыч слушал, открывши рот. Нам они обрадовались, сразу усадили за стол, положили на мангал еще мяса.

— Розочка сегодня рано вернулась, поэтому решили тут посидеть, — извиняющимся тоном сказал Михалыч.

— А он как раз про Даманский байки рассказывал, про контузию свою, — кивнул Рувимыч, разливая нам водку.

— Почему же байки! — обиделся тот.

— Ладно, мужики, не ссорьтесь! — прервал их Мишаня. — Расскажите лучше, что это за Терминатор местный, который на дороге троих террористов завалил?

— Да, Алекс мужик крутой, в Афгане служил, потом в милиции, опером. А тут я не знаю чем занимается, где-то в Тель-Авиве работает.

— Да, зверь-мужик, — поддержал Рувимыч, — иногда глянет в глаза, ну вылитый волчара!

— За здоровье волчары! — Мишаня поднял стаканчик с соком.

— Обломал уродов, они, небось, думали, опять на женщин и детей попадут, — поддержал Леха.

Мы чокнулись, выпили, налили по новой.

— Ну так вот, — продолжил Михалыч свой рассказ про контузию, — окончил я учебку, попал в ДальВО, механиком-водителем БТРа, и пошла служба, погранвойска — зеленая фуражка. Вокруг тайга, как море. Летом мошкара жрет, зимой — холодина лютая. Застава наша «Кулебякины сопки» называлась, на пятнадцать километров севернее острова Даманский стояла. Текла себе служба, наряды да караулы. Потом с китайцами начались заморочки: сперва все по мелочам. Просто границу по льду нарушали, ну мы их и гоняли, потом они драться стали, ну а нашим только дай, парни-то все больше деревенские, здоровые, стенка на стенку идти привычные. Вот и летали у нас косоглазые по льду, правда, увертливые, суки, были, хрен попадешь. Скоро им это надоело, стали палки приносить. А нашим что в лоб, что по лбу. Так и дрались, на кулачках. В тот день китайцы с ночи на острове залегли. Утром наряд с соседней заставы их засек, наши подмогу вызвали и пошли разбираться. А китайцы их поближе подпустили и почти всех из автоматов посекли. Кто остался — в снег зарылись, да только пограничникам тогда по два магазина полагалось, много не настреляешь. Нашу заставу по тревоге подняли. Летеха в БТР двадцать бойцов запихал, кого внутрь, кого на броню, оператор-наводчик двойной БК[12] для КПВТ[13] взял — и понеслись. Вылетели на лед, а там уже китайцы раненых добивали, кого — штыком, кого — в упор. Бойцы выскочили, в цепь развернулись и как вдарили, а мы с летехой им в тыл зашли, лейтенант сам за пулемет сел, двое через бойницы стреляли. В общем, ввалили им по полной. Китайцы отступать начали, тут я смотрю, двое наших ползут, раненых, след за ними кровавый по снегу. Летеха тоже их заметил. «Стой!» — кричит. Тормознул я: лейтенант с бойцами выскочили и давай их внутрь затаскивать. Одного втащили, и тут как свет выключили. Вот и все; пришел в себя на снегу, голова как погремушка. В стороне БТР догорает. Летеха как раз снаружи стоял, когда в нас граната из «РПГ» попала, он меня и вытащил. Еще раненый выжил, которого в БТР затащить не успели. На этом и кончилась моя служба, пока по госпиталям валялся, как раз дембель подошел.

— Эх, — заключил Михалыч, — давай выпьем за мир во всем мире!

Все усмехнулись, но за мир выпили.

За прозрачной дверью веранды в комнате я увидел компьютер и попросил хозяина зайти в Интернет, кое-что проверить. Рувимыч, естественно, разрешил. Оказавшись перед экраном компьютера, я наконец получил ответ на вопрос, мучивший меня целую неделю. Зайдя на rambler.ru, я написал в строке поиска: «Пистолет-пулемет «Спектр» — и нажал на «поиск». Получив кучу ссылок, я выбрал одну из них, world.guns.ru, и там нашел все, что меня интересовало, — характеристику и фотографию. Скинув все на принтер, я сунул лист в карман, выключил компьютер и вышел на веранду. Пацаны травили байки о жизни на блокпосту. А мужики в ответ рассказали о своем быте, о ежедневных поездках на работу по дорогам, на которых уже погибло несколько семей поселенцев. О том, с каким ощущением они сажали детей в бронированные автобусы по утрам, как с замиранием сердца хватались за телефоны звонить в школу детям, на работу жене при сообщениях о новых терактах в Иудее и Самарии. О том, как они сидят по ночам в караулах, охраняя свои семьи. Под эти грустные разговоры мы допили бутылку и попрощались. Пока ехали обратно, Мишаня поведал нам о своей теории. По его словам, выходило, что террористы, обстреливающие дороги, каждый раз уходили в Дженин, причем скорее всего обходя нас по кустам. Только в городе они могли затеряться, ведь окружающие деревни прочесывали пограничники и стоявшие неподалеку десантники. Он мечтал однажды устроить засаду на обходной тропинке, но начальство никогда бы не согласилось на такую авантюру. Мишаня даже тормознул у предполагаемого места засады и показал, как и где можно залечь. Идея всем понравилась, Габассо предложил поставить там растяжку, но мы это предложение отклонили.

Отстояв в карауле свою смену, я вернулся в палатку, залез в спальник и наконец развернул распечатанный лист. Пистолет-пулемет «Спектр» выглядел довольно интересно, ствол имел квадратный кожух с продолговатыми отверстиями воздушного охлаждения, как у «ППШ». Были и две рукоятки, между которых вставлялся четырехрядный магазин повышенной емкости, на 50 патронов. Имелся откидной металлический приклад, складывающийся поверх ствольной коробки. Интересный агрегат. Я сунул лист на Лехину кровать, чтобы он тоже впечатлился.

Пятница и суббота прошли спокойно; Мишаня остался ночевать с нами, так как подозревал, что начальство свалится на нас в воскресенье утром. Весь субботний вечер мы наводили марафет на КПП и на самих себя, подбирая окурки, подкрашивая бетонные ограждения, пришлось соскрести недельную щетину и даже почистить ботинки. Ави умудрился починить нагреватель и нагреть два бака горячей воды, так что мы все смогли в два захода помыться. Раньше водичка была чуть теплая, а на улице под ноль градусов. Утро началось как обычно, кроме того, что все были непривычно выбритые и чистые. Мишаня встал вместе с нами, они с Ави обходили КПП, наводя последний блеск. Наконец около полудня показалась колонна джипов. Свободные от службы мужики собрались у палатки. Из машин вылезла куча офицеров, от обилия погон зарябило в глазах. Был там и командующий округом, и комбат, и еще офицеры. Сделав обход, они подошли к нам, командующий — мощный, кряжистый мужик, сразу видно, бывалый вояка — перебросился с каждым парой фраз, пожал руки. Какой-то полковник из свиты вышел вперед и начал громко говорить о долге каждого, о том, что Родина нуждается в нас. От этой демагогии нас слегка затошнило. Габассо демонстративно зевнул, чуть не вывернув челюсть, прямо ему в лицо.

О наших долгах Родине мы знали без напоминаний и честно отдавали их, а вот вспомнит ли Родина об этом, когда надо будет пересдавать пропущенные экзамены и окажется, что всем наплевать, почему ты пропустил целый месяц? Может, некоторые преподаватели отнесутся с пониманием, а может, и нет. А пока твои сокурсники, давно закосившие под психов и списанные из армии, будут получать хорошие оценки и ездить на каникулы за границу.

Поможет ли Родина, когда нас будут увольнять с работы за пропущенные недели сборов?

Сделает ли Родина что-нибудь, когда будет выколачивать долги из тех, чей бизнес разорился, пока они торчали на блокпостах и подставляли головы под пули?

Заплатит ли Родина тем, чьи жены разрывались в эти недели между детьми и работой, тратя на нянек сотни шекелей?

На эти вопросы никто не мог дать нам утвердительный ответ.

Так что лучше молчи, полковник, не надо громких слов.

Генерал, наверное, прочитал многое на наших лицах, он тихо бросил пару слов, и полковник заткнулся. Командующий округом подошел к нам и громко произнес:

— Спасибо, мужики, спасибо за то, что вы делаете!

После этого они поговорили с Ави и Мишаней, комбат отдал пару ценных указаний, затем все погрузились в машины и поехали дальше. Народ разочарованно разбрелся по своим местам. Мишаня тоже умчался объезжать другие блокпосты. А мы пошли заступать на дежурство.

Во время нашей смены на дороге вдруг показался темно-зеленый блейзер со знаками палестинской полиции. Метров за триста джип остановился. Из него вылезли трое усатых полицейских и офицер с золотыми орлами на погонах. Полицейские небрежно облокотились на машину, «калаши» свободно болтались у них на груди, а офицер, отстегнув кобуру и бросив ее на капот, неторопливо направился к нам. Ави, предупрежденный по рации, лично вышел ему навстречу. Они о чем-то поговорили и разошлись.

— Сейчас два черных «мерса» поедут, пропустите без досмотра, это начальство местное, — бросил он, проходя мимо нас.

И действительно, через десять минут два черных лимузина проехали через КПП. Палестинцы, увидев машины, вытянулись в струнку, а затем попрыгали в джип и, оглашая окрестности сиреной, умчались в сторону города.

Следующим утром в Иерусалиме взорвали автобус, потом атаковали патруль, и командование объявило «опер», то есть приказало перекрыть все движение. Пропускались только машины «Скорой помощи». Дежурить стало скучно, но так как движение было перекрыто и проезд транспорта прекратился, мы дежурили по двое, а не по четверо. Появилось больше свободного времени, мне даже удавалось позаниматься, но по ночам нас обстреливали с завидным постоянством.

В один из этих дней Мишане удалось воплотить в жизнь свою мечту о засаде. Он в очередной раз остался у нас ночевать, они с Ави допоздна провозились с барахлящим генератором. Вечером я и Зорик валялись в палатке, лениво перекидываясь в «дурака». Габассо и Леха стояли в карауле, остальные, свободные от дежурств, смотрели по телику в столовке какую-то тупую передачу. В палатку влетел перемазанный машинным маслом Мишаня.

— Мужики, — заорал он, — только что на шоссе машину обстреляли, я Ави уломал на засаду, он, типа, ничего не знает!

Мы, не думая дважды, попрыгали в броники и натянули разгрузки. Мишаня на улице выгрузил из «Хаммера» свой «шахпод». Мы быстро проверили друг друга и вышли. Леха и Габассо пожелали нам удачи. Вся эта идея была глупостью, но Мишаня нас заразил, я еще подумал тогда, что есть неплохие шансы загреметь под трибунал.

ПНВ имелся только у Мишани, но ночь выдалась лунная, с хорошей видимостью. Морды пришлось намазать грязью из лужи, так как краски у нас не имелось. Место засады находилось в километре от блокпоста. Мы быстро добрались до тропинки. Пока Мишаня стоял на стреме со своим прибором, мы нарезали ветки с оливковых деревьев и замаскировались. Я лежал и подсчитывал в уме, сколько всего мы нарушили и на какой срок можно рассчитывать. Зорик, видимо, думал о том же, он наклонился ко мне и прошептал:

— Как ты думаешь, в «Келе-4» прилично кормят?

Я послал его подальше. Минут двадцать мы лежали молча, Зорик приготовил нож, но «Чинук» отсвечивал, и он сунул его в самодельные ножны. Холод медленно забирался под куртку. Наконец Мишаня мигнул красным светом фонарика. Кто-то приближался. Мы замерли. По обочине шоссе скользила, приближаясь, тень, на груди можно было разглядеть короткий автомат. Мишка показал, что он сам нападет сзади. Мы сгруппировались на случай непредвиденных обстоятельств. Но Мишаня сделал все как надо. Когда человек свернул с шоссе на тропинку, за спиной террориста бесшумно взмыла в воздух тень и обрушилась него. Боевик оказался крепким парнем и даже попытался вывернуться, но Зорик «выключил» его ударом приклада в голову. Мишаня надел террористу на руки «азикон» и перевернул. На груди у боевика лежал знакомый нам автомат «Спектр»!

— Это же тот урод, который «Фиат» расстрелял! — прошептал Зорик, запихивая ему в рот тряпку. В кармане обнаружился запасной магазин, маленький бинокль и связка ключей. Мишаня надел снятый перед прыжком ПНВ и осмотрелся; вокруг все было спокойно. Я плеснул на парня воды из фляги. Террорист пришел в себя: сначала на его лице промелькнул испуг, а потом он яростно замычал. Зорик поднес к его глазам нож, и мычание сразу стихло.

— Иврит понимаешь? — спросил Зорик, не убирая нож.

Боевик кивнул. Я медленно вытянул кляп.

— Я требую следователя и адвоката! — крикнул пленный.

Мишаня сразу завелся. Отшвырнув нас, он прыгнул на него сверху и схватил за горло.

— Адвоката тебе, сука! Что ж ты адвоката не требовал, когда сегодня машину расстрелял! А когда ты троих детей в том «Фиате» в упор добивал, тогда ты о следователе думал, тварь?!

Пленный весь побелел, но, с ненавистью глядя Мишане в лицо, прохрипел:

— Да, я их убил, я! Ну, что ты мне сделаешь, что?! Да ты меня пальцем тронуть права не имеешь! Давай, передавай меня в ваш ШАБАК, не боюсь я тебя! Понял! Ну посадите, так потом все равно обменяете на тела ваших вонючих солдат!

Мишаня выпустил парня и уселся на него верхом.

— Права, говоришь, не имею, — задумчиво проговорил он.

В это время замигал огонек рации. Зорик заткнул пленному рот.

— У нас все тихо, — прошептал Мишаня в микрофон, — никто не проходил.

Мы удивленно посмотрели на него. Мишка отложил рацию.

— Трогать я тебя не буду, — сказал он, — я тебя лучше поселенцам отдам, они тебя точно ни на кого не обменяют, у них-то рука не дрогнет!

Боевик сразу задергался, замычал и заизвивался. Мишаня порылся в подсумках, выудил мобильник и включил его. Поселение, в котором была антенна, находилось недалеко, прибор работал. Набрав номер, он пошептался с кем-то.

— Сейчас Клод приедет, — объявил Мишаня, — пусть он разбирается.

Пять минут боевик бесился и мычал, пока Мишаня не успокоил его кулаком под дых. Наконец послышался шум мотора. Зорик вышел на обочину и посигналил фонарем. Это подъехал Клод со старшим сыном. Мы передали ему боевика со всем имуществом и осторожно вернулись на КПП. Пацаны все еще смотрели телевизор, так что нашего отсутствия никто, кроме Лехи и Габассо, не заметил, на посту снайпера дежурил Аюб. Ави Мишаня ничего не сказал. Но все-таки после нашей авантюры одним террористом стало меньше.

Через час мы, сидя в столовке, смотрели по телику выпуск новостей. Диктор рассказал о том, как полтора часа назад, на дороге, ведущей в N-ское поселение, была расстреляна машина; водитель, пожилая женщина, получив ранение средней тяжести, смогла все-таки вывести машину из-под огня. Ее двенадцатилетняя дочь, легко раненная осколками стекла, вызвала помощь. Террорист, видимо, был один, задержать его пока не удалось.

Мы удовлетворенно переглянулись и пошли спать: служить отечеству оставалось четыре дня.

Утром мы с Зориком, позевывая, прогуливались вдоль бетонных ограждений. Из-за «оцера» не приехали даже правозащитницы. Спать хотелось ужасно, не спасало и привезенное Клодом шоко. Позади нас в будке дремал Рони, закинув ноги на пулемет. Наверху, в гнезде снайпера, торчал Ашер со своей «М-16 A3».

Выстрел явился для всех нас полной неожиданностью: первым делом я рухнул на асфальт под прикрытие бетонного блока. Падая, я увидел, как Зорик валится на землю в трех метрах от меня, заливая все вокруг кровью, хлещущей из раны на шее. На какое-то мгновение время застыло, а потом все завертелось с бешеной скоростью. Зорик хрипел, зажимая руками рану. Сзади коротко ударил пулемет и тут же заткнулся. Повернувшись, я услышал только стук упавшего на бетонный пол тела — по противоположной стенке будки стекали красные брызги… «Стрельба с запада!» — прозвучал в рации голос Ашера. Следующий выстрел ударил, когда в амбразуре появился ствол «А-3» снайпера. Винтовка дернулась и наполовину свесилась за бруствер, уставясь на меня разбитым оптическим прицелом.

Страх накатил локомотивом, сминая, сдавливая сознание и вжимая меня в асфальт. Прошло, наверное всего секунд двадцать. За это время я успел выдрать из кармана разгрузки «Моторолу».

— Почему никто не отвечает? — прохрипел Ави. — Есть пострадавшие?

— Все! Все, кроме меня! — закричал я, судорожно давя на кнопку.

— Кибальти (понял — ивр.) — ответил Ави.

В голове вертелся сплошной мат. Передо мной хрипел Зорик, обливаясь кровью, но между нами были три метра открытого пространства, попытаться преодолеть их — значило умереть. Подняв винтовку над головой, я выпустил полмагазина в сторону предполагаемого укрытия стрелка. В ответ несколько пуль чиркнули по стенке будки, я тут же почувствовал тупой удар в ногу повыше колена и резкую боль. Меня зацепило рикошетом.

В это время со стороны палаток выскочил Омер и побежал к нам.

— Ложись! — заорал я во всю силу легких, опередив на секунду очередной выстрел.

Омер рухнул за будку.

— Зацепил, гад! Но не сильно! — раздался голос из-за угла.

Я представил в голове общую картину и начал понимать, что стрельба ведется с запада, а там — голое поле и несколько бетонных блоков, которые нам обещали убрать, но так и не убрали. Снайпер мог бить только оттуда: наверное укрылся ночью, а с рассветом начал стрелять. Омер заполз в будку, через минуту он выполз и аккуратно, прячась за блоками, подполз ко мне. Его разгрузка и одна штанина были густо перемазаны кровью. «Это не моя, — сказал он, заметив мой взгляд. — Рони больше нет…»

Омер достал шприц-тюбик из подсумка и вколол мне, прямо сквозь штанину, затем наложил жгут и забинтовал.

— Что с ним? — спросил он, показывая на Зорика.

— Ранение в шею, — ответил я.

— Я попытаюсь прыгнуть к нему.

— Там открытое пространство, Омер, — сказал я, — снайпер все простреливает, ты умрешь!

— Иначе умрет он, я ведь ховеш (санитар, ивр.), значит — я должен!

Наш спор прервал джип пограничников, подъехавший с противоположного конца блокпоста. Пацаны заорали ему, но водитель не расслышал и вылез наружу.

Выстрел. Водилу отбросило назад, и он начал сползать вниз, цепляясь за дверь. В этот момент Омер прыгнул, рассчитывая на то, что внимание снайпера отвлечено джипом. Пуля чиркнула об асфальт рядом с его ногами. Но он успел. И сразу, нагнувшись над Зориком, начал что-то делать. Я снова поднял автомат и вслепую высадил остатки магазина в сторону снайпера.

Кто-то из солдат в джипе попытался втащить водителя за разгрузку обратно. Опять ударил выстрел, и водитель выпал на асфальт. Снайпер, видимо, бил прямо в приоткрытую дверь машины. Я видел, как пацаны возились внутри, наконец они захлопнули дверь, и джип, газанув, резко сдал назад, выкатившись из моего поля зрения. Сразу послышалась сильная стрельба, видимо, пограничники засекли стрелка. Все это время Омер бинтовал горло Зорику.

— Как он? — крикнул я, но Омер только покачал головой.

Все остальное мне запомнилось кусками. Наверное, из-за обезболивающего. Резкая боль, когда меня переложили на носилки… Тела ребят, накрытые одеялами… Огромный «Ясур», зависающий над шоссе… Вибрация вертолета… Грохот отстреливаемых «имитаторов цели» за бортом. Рядом на носилках лежал Зорик, я нащупал его руку и ощутил слабое пожатие в ответ.

Окончательно я очнулся только после операции, в палате больницы Тель-Ха Шомер.

Эпилог

Прошли два месяца. Нога зажила полностью. Зорик тоже потихоньку выздоравливал, разговаривать он стал новым, хрипучим голосом. Тогда он чуть не умер от потери крови. Габассо, Леха и Мишаня вообще не пострадали.

Мне удалось сдать пол зимней сессии, и я готовился ко второй половине. На лекциях я ничего не понимал, потому что много пропустил.

Я сидел и зубрил очередной конспект, когда зазвонил телефон.

— Шалом (приветствие — ивр.) — сказал приятный женский голос.

— Хай! — ответил я, не подозревая ничего плохого.

— Говорит Моран из канцелярии батальона, — девушка назвала мое имя и личный номер.

— Все верно, — мрачно подтвердил я, понимая, что очередной раз влип.

— Завтра приезжай на базу в восемь утра, срок неизвестен, «цав шмоне» получишь в канцелярии.

— Ни хрена себе! — только и смог выдавить я. — Война, что ли, началась?

— А она разве когда-нибудь кончалась? — ответила девушка и отключилась.

Прощание славянки

Хочу поблагодарить Комбата за помощь в написании произведения, а также за предоставленную им ценную информацию.

Вечернее солнце плыло над Газой, готовясь приводниться в синь Средиземного моря. Внизу тянулся пограничный забор, разделяющий территорию Израиля и палестинской автономии. На полях с палестинской стороны возились несколько крестьян, возделывая грядки, скучал, лениво отмахиваясь от мух, осел, привязанный к двери сарая. На крыше, вглядываясь в бинокль, распластался парень в грязной футболке и джинсах. Через мощные линзы прекрасно просматривался пограничный забор и проходящая рядом дорога. Люди в мешковатой зеленой форме с закинутыми за спину автоматами суетились вокруг поврежденного ограждения. Казалось, они находились совсем рядом, хотя от сарая их отделяло почти полтора километра. Хусейн Абу-Найда оторвался от бинокля и покрутил головой, разминая затекшую шею. Курить хотелось ужасно, но дымок могли заметить. Он достал из заднего кармана мобильник и несколько раз ткнул в кнопки. В двухстах метрах южнее, за остатками разрушенного дома сидели четверо человек в камуфляже, лица у них были закрашены, у каждого вокруг лба шла зеленая повязка с арабской вязью. Один из них поднес к уху мобильник.

— Хамид! — зашептал в трубку Хусейн. — Начинайте, они ничего не подозревают!

— Хорошо! — прохрипел Хамид. — Продолжай наблюдать!

Четверо разобрали прислоненные к стене гранатометы и, разделившись на пары, скользнули в грядки.

Хусейн вступил в хамас два года назад, когда ему надоело ходить в школу. Сначала он был на побегушках, но постепенно продвинулся. Теперь ему доверяли наблюдать и координировать действия групп боевиков.

Террористы медленно ползли к забору. Хамид хотел занять позицию под растущими у кромки полей эвкалиптами. Вторая пара ползла к штабелю мешков с удобрениями в тридцати метрах от дороги.

Между пограничным забором и полями на возвышенности, покрытой чахлыми кустиками, лежал человек и внимательно наблюдал за тем, как Хусейн, покрутив затекшей шеей, припал к биноклю. Комбинезон и маска из маскировочной сетки делали его неотличимым от кустарника вокруг. Крупнокалиберная винтовка перед ним тоже была заботливо укрыта маскировочной тканью.

За свои сорок с лишним лет снайпер лежал в засадах сотни раз. Сначала в Афганистане, потом в Сербии. Теперь, после длинного перерыва, Газа.

— Аталеф 3, это Аталеф 1, доложите обстановку… — зазвучал голос в наушнике.

— Цель наблюдаю, жду команду, — прошептал снайпер. Диалог велся на русском языке.

У подножья эвкалиптов зарылись в траву две фигуры в таких же комбинезонах из маскировочной сетки. Один, вооруженный снайперской винтовкой Драгунова, шептал в трубку рации, на его загорелом предплечье синела татуировка: парашют и буквы ВДВ. Второй, в зеленом платке на голове, замер, изучая местность поверх пулемета «негев».

— Гнездо, это Аталеф 1! Вижу вооруженного противника, вероятность 100 %, они подбираются к саперам. Прошу разрешения открыть огонь. — На этот раз радиообмен звучал на иврите.

— Огня не открывать, повторяю, Первый, нет разрешения на огонь!

Человек с «СВД» коротко выматерился и снова вскинул к глазам бинокль.

— Что, не дали, суки? — прошептал пулеметчик.

— Прошу разрешения открыть огонь, через несколько минут будут поздно! — снова понеслось в эфир.

В пяти километрах от них, на командном пункте укрепления Хардон, четверо офицеров склонились над картой.

— Там на полях всегда полно мирных… крестьян всяких! — задумчиво проговорил лысый грузный подполковник. — Опять эти «чеченцы» устраивают балаган, и опять никто, кроме них, не видит боевиков.

— Не называй их так! — обиделся сидящий напротив майор. — Это все равно, что тебя палестинаи (палестинец — ивр.) обозвать!

— Они работают уже десятый месяц, ни одного недоразумения, ни одного убитого гражданского! — вступился старший лейтенант. — Все трупы как на подбор — боевики с оружием. Их работу сам комдив координирует.

— Все равно я им не доверяю. Я несу ответственность за этот участок, и только мне решать, будут они стрелять или нет, — не сдавался подполковник, — здесь им не Красная армия и не Чечня!

— Там работают сапёры, их прикрывает отделение пехоты, они пока ничего не заметили, — вмешался другой старлей, — потом может быть поздно. Разреши «русским» открыть огонь.

— Ну, хорошо, хорошо! — раздраженно пробурчал подполковник и потянул на себя микрофон.

— Аталеф 1, прием!

— Аталеф 1 на связи.

— Открыть огонь разрешаю.

Человек под эвкалиптами показал пулеметчику большой палец и приник к прицелу «СВД».

— Аталеф 3, приготовиться, — прошептал он по-русски в микрофон второй рации.

Хусейн увидел, как один из пехотинцев, охранявших ремонтников, подошел к другому и протянул ему трубку рации. Тот внимательно выслушал и удивленно завертел головой, глядя по сторонам. Затем Хусейн услышал гром, и мир вокруг погас. Пуля калибром 12,7 мм, прокрутившись по нарезам, покинула ствол «барретта» со скоростью 853 метра в секунду и, преодолев разделяющий их километр, разнесла Хусейну голову. От удара труп слетел с крыши, напугав осла внизу.

Одновременно другой снайпер и пулеметчик открыли огонь. Два выстрела из «СВД» и несколько коротких пулеметных очередей оставили боевиков лежать под вечерним солнцем. Повисла звенящая тишина.

Саперы и охранявшие их пехотинцы, лежа в кювете, пытались понять, в чем дело, кто в кого стреляет.

— Гнездо! Гнездо! Что происходит? — запрашивал командовавший пехотинцами лейтенант штаба батальона. — Слева от нас перестрелка, стреляли с нашей стороны.

— Аталеф 3, Аталеф 1, цель поражена.

— Понял, отходи.

— Гнездо, Гнездо…

— Гнездо на связи.

— Все цели поражены.

— Вас понял, Первый. Возвращайтесь.

Через час лейтенант, командовавший охранением, стоял перед майором и подполковником на КП муцава Хардон (укрепленный пункт — ивр.).

— Вот что, Хаим, — подполковник наставил на лейтенанта карандаш, — это сделали снайперы… э-э-!э, «русские» снайперы из дивизии, — нехотя добавил он, наткнувшись на неодобрительный взгляд майора, — есть такое специальное подразделение. Боевиков мы запишем на батальон, а ты держи язык за зубами. Понял?!

— Есть держать язык за зубами!

— Свободен!

Когда за лейтенантом закрылась дверь, комбат уставился на майора.

— Не нравятся они мне, понимаешь? Не нравятся, и все!

— Они опять отлично сработали, в чем дело, Ави?

— В том, что это самодеятельность, а мы регулярная армия! А-Р-М-И-Я, а не ополчение.

— Так они и не ополченцы, они солдаты-добровольцы! Да и в армии некоторые прослужили не меньше нас с тобой. Правда, не в ЦАХАЛе…

— Вот именно, что не в ЦАХАЛе. Короче, на предстоящую операцию в Зейтун я решил их не брать. Пускай соседям на севере помогают.

— Зря…

— Я так решил.

* * *

Сашка брел по улице. Под ногами похрустывал щебень, серые громады домов нависали по обеим сторонам, глядя на него безжизненными провалами окон. В пустых дверных проемах виднелись испещренные пулевыми отметинами стены. Страшная, давящая тишина висела над руинами. Солнце разбрасывало вокруг кривые диковатого вида тени. Где-то впереди маячил над разрушенными домами церковный крест. Невдалеке торчал продырявленный снарядом минарет с покосившимся ржавым полумесяцем. Сашка шел вперед, пытаясь найти дорогу к церкви. Казалось, будто тысячи взглядов жгут ему спину, словно жители попрятались и теперь осторожно выглядывают из выбитых окон и пробитых снарядами дыр. Несколько раз он резко оборачивался, но не замечал никого, кроме греющихся на камнях ящериц. Относительно целые дома сменились ломаными бетонными плитами, остатками лестничных пролетов и горами битого кирпича, видимо, в этом районе бой был особенно сильным, даже на дороге остались несколько воронок. Прутья арматуры засохшими ветками торчали из развалин. Змеями вились по поросшим сорняками тротуарам оборванные провода. Словно в поклоне застыл переломленный взрывом телеграфный столб.

Сашка зацепил ногой клубок арматуры. Чертыхнулся, удержавшись на ногах. На земле лежал раскатанный в лепешку автомобиль, ржавое железо все еше хранило отпечатки танковых гусениц. Справа чернело провалами окон трехэтажное здание с выцветшей, выщербленной пулями табличкой, извещавшей на английском и на арабском: «Golan Hospital».

Он засмотрелся и опять споткнулся. Отскочил и, налетев на очередную арматурину, растянулся в пыли. Сашка сел и вдруг замер, глядя на разгибающиеся со скрипом прутья арматуры. «Не может быть! — мелькнуло в голове. — Это игра тени!» Он поднялся и увидел, как оборванные провода, свисающие с покосившегося столба, словно живые, протянулись к его ногам. Саша повернулся и побежал по улице, перескакивая через выползающую на дорогу ржавую проволоку, увертываясь от причудливых переплетений арматуры, тянувшейся из развалин. Улица сузилась, сзади слышались скрип и шуршание щебня. Он припустил еще быстрее, завернул за угол и встал как вкопанный. Церковь вдруг открылась перед ним во всей своей красе. Сложенная из черных базальтовых кирпичей, она безмолвно возвышалась над заброшенным городом: две арочные колокольни, разделенные портиком, круглые окна, ржавая витая ограда.

…Прямо перед входом улицу перегораживала цепь сирийских солдат. Их глаза на смуглых усатых лицах щурились поверх вскинутых к плечу автоматов. На правом фланге подтянутый офицер взмахнул пистолетом и пролаял команду. Сашка замер, глядя в круглые зрачки стволов. Солдаты защелкали предохранителями. Залп бабахнул, отразившись от осыпающихся стен, гулкое эхо шарахнулось по пустынным улицам.

Саша сел на кровати, сразу проснувшись. За окнами на шоссе громыхнул пустым прицепом грузовик. Рука сама дернулась было под подушку, проверить оружие, но сознание уже включилось… он дома. Лоб покрылся мелкими капельками пота, Сашка вытер лицо одеялом и глянул на часы — спать оставалось сорок минут, последние сорок минут отпуска.

Уснуть он уже не смог, так и провалялся, пока не зазвонил будильник. Завтракать в такую рань не хотелось, Сашка принял душ, смыв остатки ночного кошмара, надел выглаженную мамой форму, закинул в сумку приготовленные с вечера бутерброды. Поцеловал на прошание проснувшихся родителей и вышел из дома.

Идти было недалеко. Склоны холмов прорисовывались сквозь утреннюю дымку, город медленно просыпался. Из некоторых окон слышался писк и звон будильников. Сашка шел через парк. На газонах застыли покрытые росой самоходные орудия. Старые советские «САУ-100», захваченные у сирийцев. Самоходки были раскрашены в разные цвета — одна в желтый, одна в зеленый, одна в красный. Парк, украшенный таким образом, вызывал ощущение полного сюрреализма. Остановка в такое время еще пустовала. Сашка передвинул винтовку на живот, прислонился к столбу и стал ждать. Через пять минут подъехала старая «Мазда». С пассажирского сиденья выскочил Юсуф, попрощался с отцом, вытянул вещмешок с заднего сиденья, закинул за спину «М-16» и направился к остановке.

— Здорово, ахи (братан — сленг, ивр.)

— Ахлян, ахлян (привет, привет — сленг, ивр.)

— Как жизнь?

— Со вчера ничего не изменилось.

Подошел автобус, они сели на заднее сиденье и, обняв винтовки, задремали, ехать им предстояло далеко на юг.

* * *

В воскресное утро центральная автобусная станция Беер-Шевы походила на растревоженный муравейник. Солдаты всех родов войск суетились, бегали, распихивали по багажным отделениям вещмешки, с боем захватывали места в автобусе.

Стрелки огромных часов подползали к восьми тридцати. В закусочной с непонятным заморским названием «Донкей Донате» сидели двое солдат. Оба молодых человека носили под погоном фиолетовый берет, указывающий на их принадлежность к пехотной бригаде «Гивати». Один, приземистый и плотный, жевал пончик. Делал он это профессионально, смакуя каждый кусок. На столе лежал еще один пончик, который солдат поедал глазами, пока жевал. Таким образом, удовольствие удваивалось. Второй, высокий и худощавый, в узких овальных очках, на пончики смотрел нетерпеливо и без должного уважения. Его гораздо больше интересовала витрина расположенного напротив «Рикошета».

— Давай, Серега, заканчивай! — то и дело поторапливал он поедателя пончиков.

— Не кипятись, Леха, до автобуса еще куча времени.

Серега продолжал размеренно жевать, лаская взглядом лежащую на столе добавку. Наконец последний пончик перестал существовать. Леха облегченно вздохнул и вскочил. Серега, наоборот, медленно, с достоинством поднялся, отряхнув крошки, и с чувством вытер руки об штаны. Каждый взял прислоненную к столу винтовку и закинул за спину. Оба подхватили по огромному зеленому баулу и вышли из кафе.

В любой армии есть десятки мелочей, по которым можно отличить бывалого солдата от салаги, ЦАХАЛЬ не исключение. Эти двое явно принадлежали к «бывалым», или, как говорят на иврите, «пазамникам». У Лехи и Сергея береты аккуратно лежали на плечах, а не торчали колом, как у «молодых», видимо, их хозяева по древней армейской традиции провели над беретами немало минут, скобля их ножом или бритвой для придания соответствующей формы. Пехотные кокарды, приколотые к беретам, были потерты и слегка выгнуты. Гимнастерки, расстегнутые на две пуговицы вместо одной уставной, выглядели поношенными и выгоревшими. На рукавах у каждого выделялись три косые голубые сержантские нашивки. Брюки с накладными карманами по бокам не сильно отличались от гимнастерок. Оба носили добытые где-то в недрах каптерки выгоревшие ремни цвета хаки. Ремни нового образца имели зеленый цвет, и добыть «старорежимные» ремни было не просто. Из наколенного кармана каждого из них выглядывал, по армейской моде, зеленый кончик резинового жгута, на всякий пожарный случай. Довершали вид бывалых солдат разбитые берцы облегченного типа, оттоптавшие немало километров, но сегодня надраенные до блеска. На спинах болтались «М-16 А2» с коллиматорными прицелами типа «триджикон».

Серега критически оглядел висящую за стеклом пластмассовою винтовку, увешанную прицелами, фонарями, сошками и рукоятками. Приложил к стеклу свою «А2» с «триджиконом» и протянул:

— М-да… может, докупить запчастей?

Лexa в это время изучал стеллаж с ножами, тоскливо поглядывая на ценники. Соседний магазин торговал книгами, а также дисками и кассетами, о чем извещала красочная вывеска на русском языке. Оттуда выскочил еще один солдат, похожий на изучающую витрину пару. Этот экземпляр имел огненно-рыжие волосы и маленький рост. Зато вооружен он был не в пример Лехе и Сереге серьезнее. Под стволом его винтовки черной трубой торчал подствольный гранатомет.

Обладателя тяжелой артиллерии звали Генка, и соответственно кличку он имел Крокодил. Кличкой Гена был очень доволен, могли ведь назвать Шапокляк или Чебурашка, с них станется. Веснушчатая Генкина физиономия сияла от счастья.

— Вот! — он протянул друзьям диск, с нарисованной на коробке буденновкой и шашкой.

— Ма-рши Красной ар-ми-и, — по слогам прочитал Сере га, — ну ты даешь, Крокодил, и на кой тебе этот мусор?

— Слушать! — отрезал Генка. — А то уши вянут от музыки, под которую мы в четверг маршировали!

— Деньги некуда девать? — возмутился Леха.

В этот момент водитель автобуса открыл двери, и толпа солдат ринулась на «абордаж». Подхватив сумки, троица побежала к кипящему у багажного отсека водовороту, привычно уклоняясь от мельтешащих перед глазами стволов, прикладов и локтей. Вещмешки полетели в багажный отсек. Разноцветная мозаика солдатских беретов, заправленных под погон, вливаясь в узкий проход, раскладывалась по цветам, как краски в коробке. Мелькали голубые береты артиллеристов, черные — танкистов. Своими фиолетовыми беретами компания пехотинцев тоже вносила свой вклад в разнообразие цветов.

Серый шел первым, как ледокол, прокладывая дорогу. Ему удалось занять свободное сиденье у окна. Генка плюхнулся рядом с ним, Лexe осталось только стоять в проходе, зависая на поручнях. Вокруг бушевал неописуемый гвалт. Автобус напоминал Вавилонскую башню, набитую солдатами и солдатками всех национальностей и цветов кожи: «эфиопы», «марокканцы», «иракцы», «йеменцы», «англосаксы», ну и, естественно, «русские». Примерно половина трепалась по мобильным телефонам, пребывая где-то в параллельных мирах, остальные громко переговаривались, перекрикивая друг друга. Серый тоже достал мобильник и отключился от реальности. После слова «Приветик!» в трубку полилось бесконечное: «золотце, солнышко, радость, любовь моя, скучаю, умираю, не могу больше…» и так далее.

Генка, зевнув, выудил из кармана побитый дискмен и включил свое приобретение.

Автобус немного попетлял, выбираясь из тесноты улиц на шоссе, покатил между пыльными холмами пустыни Негев. На склонах выделялись разбросанные тут и там бедуинские лачуги. Между ними величаво бродили верблюды, переступая через возящихся в грязи детей.

На заднем сиденье двое солдат саперной роты что-то обсуждали. Один — Сашка, невысокий, худощавый со слегка раскосыми глазами, что-то объяснял, возбужденно жестикулируя. Его собеседник — Юсуф, смуглый и черноволосый, внимательно слушал, иногда переспрашивая. Оба говорили на иврите с сильным акцентом. Только у одного акцент был русский, у другого — арабский.

Пассажиры немного притихли: кто-то задремал, кто-то смотрел в окно. Из Гениных наушников еле слышно звучала мелодия. Леха прислушался: «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон!» — бабахал дискмен, лицо Крокодила выражало полное блаженство.

Сидящий впереди танкист рассказывал соседу историю одинокого эвкалипта, растущего на шоссе Дир аль Балах — Хан-Юнее. Раньше вдоль всего шоссе тянулась эвкалиптовая аллея. Но в самом начале войны боевики под прикрытием деревьев устроили засаду и подорвали школьный автобус, везущий детей домой. Взрывное устройство было усилено стодвадцатимиллиметровым минометным снарядом (мину боевикам передал лично Сулейман Абу Мутлак, один из руководителей службы безопасности в Газе). В результате взрыва осколки прошили бронированный автобус насквозь, как консервную банку. Двое сопровождающих погибли, троим детям оторвало ноги. Армейские бульдозеры срыли аллею до самого Дирэль-Балаха, но одно дерево все же пощадили. Ответственным за эту территорию был комдив «Голани», а дерево своей формой напомнило ему оливковое дерево на эмблеме родной бригады.

Вскоре исчезли даже бедуины. Вокруг, насколько хватало взгляда, расстилалась пустыня.

Через некоторое время автобус подрулил к воротам учебки артиллерийских войск. Пока «боги войны» выгружались, пассажиры разглядывали команду штрафников с местной гауптвахты. Унылые губари в красных панамах, пыля, подметали грунтовку, судя по указателю, ведущую на полигон.

Лexa плюхнулся на освободившееся сиденье. Снова вдоль шоссе потянулся унылый пустынный пейзаж. «По долинам и по взго-о-орьям, — били литавры в Генкиных наушниках, — шла дивизия впе-ре-е-ед!» Под эту «колыбельную» Алексей задремал. Генка разбудил всех уже на остановке.

В одиннадцать на базе ожидался большой «тарарам»: построение батальона по поводу приезда настоящего генерала. Два дня разведбат и саперов гоняли строем по плацу под веселенькие израильские марши, тренируя к сегодняшней церемонии.

От ворот исходило стойкое ощущение мандража, всегда лихорадившего дивизию в ожидании большого начальства. За забором носились солдаты и офицеры, вдалеке слышался грозный рык Главного прапорщика.[14] Так в ночной саванне холодит кровь рев вышедшего на охоту льва.

Бойцы, не сговариваясь, подтянулись, пробежав пальцами по берету под левым погоном, «собачьему жетону» на шее, нащупали обязательный пакет первой помощи в левом нагрудном кармане. КПП оставался последним островком спокойствия, за которым бушевал шторм кипучей и бестолковой суеты, в которой круглое обычно тащили, а квадратное катали.

У самых ворот каждый изобразил привычный ритуал проверки оружия: разворот на 180 градусов, ствол вверх, пальцы оттягивают затвор «М-16», взгляд в патронник — пусто, освобожденный затвор с лязгом встает на место, большой палец сдвигает предохранитель, указательный жмет на спусковой крючок. Щелчок бойка, теперь снова передернуть затвор, вернуть предохранитель в исходное положение. Пока они щелкали затворами, у КПП притормозил белый микроавтобус со шторками на окнах. Дежурный ефрейтор, не торопясь, подошел. Водитель, крепкий дядька лет сорока, в форме без знаков различия протянул документы. На мускулистом предплечье выделялась татуировка: парашют и какие-то три буквы. Что за буквы, ефрейтор не разобрал, но точно не иврит и не английский. Документы оказались в порядке, однако в салоне сидели еще люди. Дежурный обошел машину и сдвинул в сторону боковую дверь. Внутри развалились на сиденьях пятеро таких же здоровых, коротко стриженных мужиков, в рабочей форме, без знаков различия. Все документы оказались в порядке, однако что-то было не так. Обычные среднестатистические резервисты всегда заросшие, бородатые, с переваливающимся через ремень животом, а эти как на подбор — Терминаторы какие-то. Водитель вообще в комбезе камуфляжном, явно не цахалевском.

— Рак рега (одну секунду — ивр.) — пробормотал ефрейтор и ушел в будку вместе с документами.

— Начинается… — тоскливо протянул сидевший за рулем.

— Как обычно, — бросил один из пассажиров. — Не привык еще, Комбат?

Дежурный позвонил в штаб, где ему на удивление быстро приказали пропустить всю компанию.

— Проезжайте, — буркнул дежурный, возвращая бумаги водителю.

«Странные милуимники (резервисты — сленг, ивр.), — думал он, нажимая на кнопку, открывающую ворота. — Уж больно здоровые».

Микроавтобус прокатил мимо КПП в глубь базы, свернул у столовой, обогнул автопарк и затормозил у сборного домика. Рядом стоял большой морской контейнер, выкрашенный в защитный зеленый цвет. На рифленом боку белела эмблема: оскаленная медвежья морда. Надпись под медведем гласила: «Гдуд — Алия» (батальон «Алия» — ивр.). Пассажиры выгрузились из машины, потянулись, разминаясь, и направились к контейнеру.

Помощник прапорщика друз Хусам, по кличке Бомба, натирал газетой зеркало, прибитое на стене будки КПП под грозной надписью: «Солдат! Приведи себя в порядок!»

— Доброе утро! — прогнусавил Хусам. — До построения не высовывайтесь из палаток, начальство рвет и мечет!

— Спасибо, Бомба! — за всех ответил Генка, протягивая наушники. — Хочешь послушать настоящую музыку, не ту дрянь, под которую нас гоняет твой командир?

Хусам хотел, он вставил в уши наушники и застыл. Извечная его улыбка расползлась еще шире. Минут пять Бомба проникался маршами Красной армии, а потом конфисковал дискмен, пообещав вернуть перед построением.

Хусам представлял собой яркую личность, эдакую смесь бравого солдата Швейка с Терминатором. Всего год назад он был таким же пехотинцем, как остальные ребята, но террористы, прорывшие тоннель под опорным пунктом «Термит» и рванувшие там тонну взрывчатки, изменили всю его жизнь. Сильная контузия и обрушившаяся на голову балка привели к болезни, называемой на иврите «птиль кацар», что в переводе означает: короткий фитиль. А поскольку Хусам был крепким парнем, когда фитиль догорал, бабахало довольно мощно.

Первооткрывателем довелось стать ни много ни мало арабскому депутату кнессета. Взвод тогда успокаивал очередную демонстрацию палестинцев, возмущенных сносом домов в Рафиахе. Ситуация осложнялась тем, что депутат с целой командой правозащитников старательно провоцировали и без того взвинченный народ. Хусам стоял вместе со всеми в цепи и отстреливал в толпу гранаты со слезоточивым газом, когда демонстранты забрасывали солдат камнями. В какой-то момент дистанция сократилась. Депутат, вглядевшись, понял, что перед ним друз, и что-то проорал на арабском. Никто так и не узнал, что он сказал, однако улыбка Хусама будто примерзла к лицу, это был верный признак затлевшего фитиля. Следующая газовая граната попала точно в лицо парламентарию. Скандал поднялся страшный, хорошо хоть депутат выжил. После следствия суд отправил Хусама на месяц в армейскую тюрягу, создав тем самым опасный прецедент. Ребята в роте единогласно решили, что суд продешевил, за месяц тюрьмы многие были готовы разбить депутату морду. В тюрьме недоумок надзиратель ругнул Хусама по матери. Друзы свято чтят родителей, поэтому надзиратель поехал в больницу со сломанной в двух местах челюстью, а Хусам вернулся только через четыре месяца. Следующий инцидент произошел за ужином в столовой. Во время горячего спора о политике с каптершиком Бомба быстро исчерпал «конвенциональные» аргументы, и фитиль задымил. Свою точку зрения он защитил, ударив оппонента кувшином с компотом по голове. Облитый спорщик воспользовался «помощью зала», пехота тоже вступились за своего. «Товарищеский матч» плавно перешел на «губу», где Лexa две недели переводил Хусаму песню Высоцкого «Честь шахматной короны». Фраза: «Если он меня прикончит матом, так я его — через бедро с захватом, или — ход конем — по голове!» очень напоминала произошедший случай.

После этого Бомба прошел повторную медкомиссию и был «списан на берег», а заодно получил свою замечательную кличку. Собственно, с такой биографией Хусам вполне мог комиссоваться и выйти на гражданку, но не тут-то было. Бомба родился и вырос в друзской деревне Усофие, где в армии испокон веков служили все мужчины, а если не в армии, то в крайнем случае в полиции или в пограничной страже. Совсем убогие и инвалиды шли в пожарную охрану. Так что дома его не пустили бы на порог.

Главный прапорщик как раз искал солдата посмекалистей, заменить демобилизовавшегося заместителя. Бомба согласился на новую должность, правда, со смекалкой у него было туго. Соображал он медленно, придерживаясь мнения, что приказы не обсуждаются, а выполняются, и без лишних вопросов.

Для начала он заправил дизельный «Форд» прапора бензином вместо солярки. Помпотех, длинный, нескладный сверхсрочник по кличке Дыня, реанимировавший «Форд», обиделся и долго называл Бомбу не иначе как «муденышем». На вопрос, почему такая интересная кличка, Дыня ответил, что на полного мудака он все же не тянет, не то что кретин из второго взвода, умудрившийся заправить БТР питьевой водой.

Потом Бомба покрасил кабинет подполковника. По какому недоразумению краска в банке оказалась черной, история умалчивает, но приказы, как известно, не обсуждаются.

После двадцати пяти лет службы мало что могло удивить Главного прапорщика, и постепенно они притерлись, хотя полного доверия Бомба так и не заслужил.

В полутьме палатки уже валялись на койках несколько человек. Все трое тоже растянулись, разминая затекшие в автобусе мышцы.

— Хевре (снайпер — ивр.), — Томер приподнялся на локте, — нас вроде опять в рейд посылают, может, даже завтра.

Подруга Томера служила секретаршей у какой-то большой шишки в штабе округа, так что информация, скорее всего, была достоверной.

Пулеметчик — эфиоп Абеба сонно пробормотал:

— Куда рейд?

— Куда, куда! — огрызнулся Томер. — На Северный полюс!

Наконец в палатку заглянул взводный Цвика и выгнал всех строиться.

Батальон топтался на плацу, утыканном по периметру флагами. Пацаны натягивали береты на стриженые головы, матеря шепотком организаторов этого гадского мероприятия. Позади трибуны Генка о чем-то спорил с Бомбой, крутя пальцем у виска и тыкая в установленную рядом стереосистему. Батальон уже вытянулся в три шеренги, когда ротный заорал:

— Генади! Канес ле шура! (Геннадий, встань в строй! — ивр.)

Крокодил последний раз постучал кулаком по лбу и, пожав плечами, занял свое место между Серым и Абебой. На левом фланге строилась саперная рота. Командир одного из взводов Моти был Лехиным соседом по двору. Моти напоминал цаплю, такой же высокий и сутулый. Ему стукнуло целых двадцать пять лет, и на гражданке лейтенанта ждала невеста. В армию он попал после института по какой-то туманной специальности. Приколы девятнадцатилетних подчиненных его порядком раздражали. Вот и сейчас один уже рассказывал что-то, а весь строй посмеивался.

На подобных мероприятиях кто-нибудь всегда перегревался и падал в обморок. Поэтому позади под тенью хилого эвкалипта дежурил санитар Адар.

Главный прапорщик материализовался словно из воздуха: идеально сидящая форма, до зеркального блеска надраенные ботинки, густые усы, воинственно торчащие в стороны. Первые ряды сразу подтянулись и притихли, ежась под суровым взглядом. Прапор оглядел строй, постукал пальцем по микрофону, удовлетворенно вслушался и произнес:

— Ахат, штаим… ахат, штаим… (Раз, два, раз, два… — ивр.)

Спустившись, он подозрительно уставился на скучающего у стереосистемы Бомбу. Тот втянул живот, подлил серьезности в несмываемую улыбку и наконец изобразил лицом: «Не извольте сумлеваться, ваше бродие!»

Солнце вскарабкалось в зенит, как старый угрюмый король на трон, будто поерзало там, усаживаясь поудобнее, и запалило в полную силу.

На трибуне появился комбат. Позади толпилась генеральская свита. Прапорщик рявкнул:

— Амод дом!!! (Смирно! — ивр.)

Строй вытянулся и застыл.

Комбат заговорил. Солнце медленно накаляло воздух. Кант берета обручем сжимал голову, капли пота срывались с кончика носа на ботинки и, казалось, шипели на них, как на сковородке. Лexa даже не пытался вслушиваться, чувствуя, что плавится.

% «Подполковник у нас что надо, — думал он. — Слуга царю, отец солдатам». Хоть низенький, плешивый, с пузом, а на операциях бегает, как молодой. Свой мужик. Закончил бы только поскорей этот трындеж!»

После комбата к микрофону подошел генерал. Прапорщик скомандовал:

— Амод ноах! (Вольно! — ивр.)

Ряды слегка расслабились. В отличие от комбата четкий генеральский речитатив выбрасывал слова размеренными очередями крупнокалиберного пулемета. Отдельные фразы проникали в кипящий от жары мозг:

Благодарность за умелые действия… проявленное мужество… Особо отметить… уничтожение террористов, совершивших нападение… не удалось предотвратить… трагические последствия теракта…

При слове «теракт» Алексей поежился, а Серый потер пожелтевший синяк на скуле.

Теракт… как говорят на иврите: «пигуа»… неделю назад их отделение патрулировало шоссе Кисуфим, ведущее в Гуш Катиф. Услышали сильную стрельбу с тыла, развернулись и за изгибом дороги обнаружили стоящую поперек шоссе белого цвета легковушку с множеством пулевых пробоин. Две фигуры в зеленом камуфляже убегали в сторону Хан-Юнеса, однако, заметив солдат, залегли и открыли огонь. Пехотинцы разделились на группы: одна перестреливалась с боевиками, а вторая, под прикрытием БТРа, двинулась к машине. Первым до места теракта добежал пулеметчик Абеба. Он запинающимся, от волнения срывающимся голосом доложил по рации о находящихся в легковушке телах четырех детей и беременной женщины. Сирены «Скорой помощи» взвыли за поворотом буквально через минуту. Одновременно с ними примчался комбат.

К тому времени одного боевика застрелил Томер. Второй укрылся за песчаным холмом, но Генка накрыл его из подствольника. Взрывом террориста отбросило в одну сторону, покореженный «калаш» в другую.

Тут комбат приказал прекратить огонь. Раненый террорист громко стонал и пытался ползти, оставляя на песке бурый след. Приближаться к нему не имело смысла: боевики почти всегда надевали пояс со взрывчаткой. Комбат объявил, что террорист находится на заминированной местности, и вызвал по рации саперов. Патруль перекрыл движение по шоссе. Санитары возились с телами, бережно выгружая их из расстрелянной легковушки на асфальт.

Боевик душераздирающе стонал, копошась в песке. Облокотившийся на «Хаммер» подполковник, чернея лицом, курил одну сигарету за другой.

Несколько раз начальство запрашивало обстановку, комбат отвечал, что все под контролем, только саперы задерживаются. Наконец подъехали саперы. «Батя» втоптал недокуренную сигарету в горку бычков у колеса, и только тогда дал команду добить террориста.

«Чтоб не думал, что сдохнуть так просто…» — пробурчал он. Машины «Скорой помощи» к тому времени увезли тела погибших. Когда все закончилось, на шоссе появилась машина с желтым израильским номером, летевшая как сумасшедшая. Водитель резко затормозил у перегораживавшего шоссе бронетранспортера, выскочил и побежал к расстрелянной легковушке. Несколько человек пытались остановить его, но он вырвался. Последней преградой оказался Серый, который, неуклюже расставив руки, попробовал загородить расстрелянный автомобиль. Мужик остановился на секунду, посмотрел сквозь Серегу безумным взглядом и влепил ему такой удар в челюсть, что тот свалился на асфальт. Мужчина рванул изрешеченную пулями дверцу и, увидев залитый кровью салон, рухнул как подкошенный. Санитары с трудом оторвали его от машины и унесли. Серого отлили водой… Лейтенант Цвика после этого не спал две ночи, просто сидел за палаткой и смотрел в небо. Его родители жили в Гуш-Катифе и дважды в день ездили по шоссе Кисуфим.

Взводный Цвика был тихий худощавый парнишка. Вроде мямля такой, да и заикался немного. Но чувствовался в нем стержень. Поговоришь пару минут, сразу чувствуешь: такого не сломать, да переубедить тоже не просто.

Голос генерала вернул Леху к действительности:

…и далее проявлять… мужество… будущие операции… охрана мирных граждан.

В той части строя, где стояли девчонки из батальонной канцелярии, послышался тихий стон и звук падающего тела. Туда сразу подбежал Адар. Потерявшую сознание девушку погрузили на носилки и унесли в медпункт.

Генерал понял намек и закруглился по-быстрому. Прозвучала команда:

— Дом!

Все снова вытянулись и приготовились маршировать. Прапорщик кивнул Бомбе, тот нажал на кнопку стереосистемы.

И случилось неописуемое! Леха все же не думал, что балка, долбанувшая Хусама по башке, привела к таким тяжелым последствиям. Из динамиков на плац сокрушительной океанской волной выплеснулись аккорды марша. Нет, не того, под который они тренировались. Над желтыми песками Газы, над стройной коробкой пехотного батальона «Гивати» загремел, чуть не срывая с голов береты, до боли родной марш «Прощание славянки». Порывом ветра он стряхнул птиц с деревьев, погнал по дорожкам клубы пыли. На лицах солдат в строю проступило удивление, перешедшее у «русских» в торжественную серьезность. И хотя марш звучал без слов, они словно всплывали откуда-то из памяти…

Этот марш не смолкал на перронах В дни, когда полыхал горизонт. С ним отцов наших в дымных вагонах Поезда увозили на фронт.

Батальон четко развернулся и, вколачивая ботинки в раскаленные плиты, двинулся по плацу. Местные тоже прониклись и маршировали с серьезными, сосредоточенными лицами. Марш накатывал на строй, вызывая смешанные чувства: с одной стороны, ностальгию по прошлому, с другой, гордость за настоящее. Словно исчез песок и чахлые эвкалипты вокруг, а бетон под ногами превратился в брусчатку Красной площади, с которой когда-то в далеком сорок первом ушел на фронт Лешкин дед.

На трибуне царило легкое замешательство. Генерал с вопросительной полуулыбкой повернулся к комбату. Комбат растерянно посмотрел на прапорщика. Прапорщик не мигая глядел вытаращенными глазами в голубое безоблачное небо, усы его торчали вертикально, губа задралась, обнажая клыки, ладони сжимались в огромные кулаки. А в двух метрах левее застыл Бомба, парадная форма сидела на нем мятой пижамой, берет напоминал флотскую бескозырку, по лицу расплылась счастливая улыбка.

Генерал снова улыбнулся и что-то поощрительно шепнул подполковнику, тот расцвел и наклонился к прапорщику. Прапорщик моргнул, дрогнули усы, поменяв позицию с вертикальной на горизонтальную. Цвет лица начал медленно меняться с красного на розовый.

Замыкающая саперная рота, гулко бухая берцами, вышла с плаца. Заходя за здание столовой, офицеры командовали: «Вольно!» Стройные ряды сразу рассыпались, кто хлебать воду, кто курить. «Русские» столпились в тени, под козырьком столовой.

— Откуда? — недоумевал кто-то. — Новый марш в армии приняли, что ли?

— А мне понравилось!

— Это все русские подстроили! — засмеялся кто-то. — Зуб даю!

— А чего, — улыбнулся Серега, — как на параде побывал 9 Мая!

В толпе размахивал руками Генка.

— Я ему говорил! — кричал он, смешно подпрыгивая. — Я Бомбу предупреждал, что его прапор порвет, а он говорит, не порвет, я, говорит, псих с дипломом, вот справка!

— Плакал теперь твой диск! — сказал Серый. — Прапорщик его на обед сожрет, а Бомбой закусит!

Дежурный из наряда по кухне распахнул двери в столовую и подпер их табуретками, приглашая внутрь.

Воскресенье — начало недели, в армии всегда вегетарианский день. Бойцы лениво ковыряли запеканку. Обычно большинство «русских» в батальоне усаживалось за одним столом. Сегодня к ним присоединился Горан из саперного взвода. Горан приехал из Югославии, за что с ходу получил кличку Серби. Своей войны ему оказалось мало, решил повоевать еще и тут, благо возраст подходящий.

— Слушайте, что за музыка такая знакомая была? — спросил он. — Вроде русская?

— Русская, русская! — подтвердил Гришка, водитель БТРа. — Прямо как из детства!

К столу подошел Цвика и сказал, чтоб к 16.00 все снова явились в столовую на инструктаж. Томер оказался прав.

* * *

Черная южная ночь укрыла побережье. На севере Газы, в израильском поселении Дугит, только что сменились караулы. Заступившие внимательно изучали территорию за опутанным колючкой, ощетинившимся пулеметами периметром, ярко расцвеченным прожекторами. Наступило время ужина, в столовой шумели солдаты и офицеры. Сменившиеся караульные, устало бряцая амуницией, накладывали полные тарелки и миски еды.

Четверо солдат за одним из столов уплетали омлет из синих «молочных» тарелок. Один — высокий белобрысый сержант поучительным тоном что-то рассказывал двоим сидящим напротив салагам, то и дело обращаясь за подтверждением к чернявому очкарику с французской бородкой. Тот каждый раз с авторитетным видом кивал.

Салаги, оба худощавые и смуглые, слушали, раскрыв рот.

— А однажды, — вдохновенно врал блондин, — русские снайперы двадцать «хамасников» за раз положили — скажи, Ленчик!

Ленчик важно кивнул.

— Ка-а-ак? — восхищенно протянул один из салабонов.

— А просто, на похоронах очередного главаря сделали засаду и всех, кто был с оружием, перещелкали.

— Кла-а-асс! А где они расквартированы? — спросил другой салага.

— Возле автопарка, в дивизии. Там у них еще контейнер стоит, на нем оскаленная морда медведя нарисована. Это эмблема батальона «Алия», а они все оттуда.

Ленчик невозмутимо жевал.

Шестеро крепких стриженных почти под ноль мужчин гуськом вошли в столовую. Шум сразу стих, только отчетливо звякнула упавшая на пол вилка. Все головы повернулись к вошедшим. Шестеро прошли прилавок, разобрали тарелки и двинулись вдоль контейнеров с едой. Все они были гораздо старше 19—20-летних солдат, слишком подтянуты для резервистов, никаких знаков различия на их форме не было.

— Это они! — прошептал блондин. — Те самые снайперы!

Мужики уселись за стол и принялись за еду. Шум вокруг медленно достиг прежнего уровня.

Ленчик доел, культурно промокнул губы салфеткой и поднялся, прихватив грязную посуду. За ним потянулись остальные.

— А еще, — не унимался блондин, — они у пэвэошников хотели «Вулкан» одолжить и с ним в засаду идти, но комбат не позволил.

Командир снайперов расслышал последнюю фразу и улыбнулся.

Солдаты тем временем вышли из столовой и направились к беседке напротив. Там кучковались несколько «русских», тренькала гитара, перекатывался смех. Струны звякнули, выдавая красивый перебор, и чей-то хриплый голос запел:

Приклад винтовки черный Ты обнимаешь нежно, «Кассам» со свистом громким пронзит тугую высь. Качнется купол неба — большой и звездно-снежный. Не отдыхать же все мы здесь сегодня собрались.

Около десяти часов вечера шесть фигур в сопровождении офуцера разведки бесшумно возникли из темноты у сторожевого поста. В этом месте забор подступал к вади (пересохшее русло реки, овраг, араб.). Здесь два года назад боевики попытались проникнуть внутрь и прорезали забор. Нарушителей обнаружили и уничтожили в перестрелке. Однако проход в заборе оставили, лишь выставив здесь сторожевой пост. Место оказалось очень удобным для скрытных выходов за периметр. Лейтенант переговорил с часовыми, и шестеро человек, увешанных амуницией и оружием, скользнули в темноту.

Далеко впереди перемигивались огни Бейт-Лахие. Группа медленно продвигалась к разрушенному дому, одиноко громоздящемуся среди полей. Они словно просачивались сквозь горы мусора, заросли сорняков. За несколько десятков метров до цели группа разделилась. Трое, скинув все лишнее, оставив только личное оружие, отправились проверять руины.

— Аталеф 3 вызывает Аталеф 1.

— Аталеф 1 на связи.

— Все чисто.

— Понял, Аталеф 3.

Шесть силуэтов растворились в развалинах, заняв круговую оборону. Наступило время ожидания.

Светящиеся стрелки часов проползли полночь, командир натянул на циферблат защитный чехол и поежился. Местность вокруг выглядела абсолютно безлюдной.

Рядом скучал пулеметчик Влад, по кличке Боевой Покемон. В СССР он служил во флотском спецназе, бывший морской дьявол.

Шепоток в наушнике…

— Комбат.

— Чего тебе?

— Слыхал, что русские пацаны в дивизии учинили?

— Что?

— На строевом смотре диск подменили, «Прощание славянки» поставили, прапора чуть кондратий не хватил.

— Круто! А комдив что?

— А генерал не просек ничего.

— Да, веселится детвора…

Метнулась летучая мышь под стропилами, стряхнула пыль. Снова ночь, тишина.

«Прощание славянки»… жара, десантники в парадке, построенные в каре… «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных сил, принимаю Присягу и торжественно клянусь…» Строй, чеканящий шаг мимо трибуны под аккорды марша. Казалось, сто лет прошло. Потом Афган…

Командир снова посмотрел на стрелки.

Зеленая, безлюдная ночь в приборе ночного видения, ни малейшего движения, только шепот в наушниках.

— А я помню, в Ханкале в 2001-м генерал Трошев под этот марш парад принимал, — это вспомнил Аталеф 2, он же Андрей, он же капитан ОМОНа, командир подразделения снайперов… бывший. Обе чеченские войны прошел. Из рук Путина орден Мужества получил.

— А мы в 96-м под этот марш в Чечню отправлялись, — вздохнул Семен по кличке Толстый, бывший ротный «краповых беретов».

Снова тишина. Где-то далеко вспыхнула стрельба. Наверное, палестинцы между собой что-то не поделили.

Наконец голос в наушнике:

— Аталеф 6 на связи, сюда народ приближается.

— Разговоры отставить, наблюдаем!

Призрачно переливающиеся фигуры, пригибаясь, двигались на восток, волоча две длинные трубы. У двоих виднелись висящие на спине автоматы.

— Это Аталеф 4, кажись, они «Кассамы» волокут на исходную, двое с «калашами».

— Аталеф 1 вызывает Цемах.

— Цемах на связи.

— Цемах, видим противника, пятеро «гостей» с оружием. Предположительно, несут две ракеты «Кассам».

— Аталеф 1, вы уверены?

— Цемах, уверен.

— Аталеф 1, ждите.

Командир глянул в ночной прицел винтовки, на этот раз «ремингтон М-24». В перекрестье оптики неуклюжие силуэты тащили два цилиндра, на которых четко выделялись стабилизаторы.

— Аталеф 5 на связи, они обходят нас, удаляются в сторону Бейт-Хануна.

— Аталеф 1 вызывает Цемах.

— Что еще, Аталеф 1?

— «Гости» удаляются в направлении Бейт-Хануна. Прошу разрешения открыть огонь.

— Ждите, Аталеф 1.

— Цемах, это стопроцентно «гости»! Еще пара минут, и будет поздно.

Напряжение возникло в воздухе, даже сверчок, пиликавший всю ночь, заткнулся.

В наушниках полная тишина… и наконец:

— Аталеф 1, прием.

— Аталеф 1 на связи!

— Это Цемах, открыть огонь разрешаю.

— Вас понял, Цемах.

— Рут.

Все цели были давно распределены, громыхнул залп, и пять террористов повалились в песок.

Повисла напряженная тишина.

— Аталеф 1 вызывает Цемах.

— Цемах на связи.

— Цели поражены.

— Отлично, Аталеф 1, возвращайтесь.

Под утро двое солдат скучали на посту у прорезанного в заборе прохода. Один украдкой покуривал, пряча огонек в рукаве. Второй лениво поглядывал в ПНВ. Раздавшиеся сзади тихие шаги расслышали оба. Первый резво затоптал бычок и сыпанул в рот полкоробки «Тик-Така», второй громко зевнул.

— Бдим? — тихо спросил подошедший офицер-разведчик, подозрительно принюхиваясь.

— Так точно, пока все тихо, только палестинцы между собой постреливают, — ответил один из караульных. Второй молчал, казалось, покрываясь инеем от таявших за щекой мятных конфет.

— Сейчас разведгруппа должна вернуться.

— Рус им? (Русские? — ивр.)

— Они, а ты откуда знаешь?

— Сменщики рассказали.

— Болтуны…

Минут десять стояла тишина.

— Аталеф 1 вызывает Цемах, — ожила рация.

— Цемах на связи.

— Мы на подходе.

— Отлично, Аталеф 1, жду.

— Понял.

Из дымки утреннего тумана возникали силуэты, они медленно и бесшумно приближались. У забора командир развернулся назад и опустился на одно колено, прикрывая группу. Мимо один за другим шли бойцы: Влад, аккуратно придерживая пулемет, за ним Семен, неся на плечах длинную жердину «барретта», следом Андрей, в зеленой повязке на голове. Последними шли Игорь, бывший спецназовец МВД, и Толян — боец ОМОНа, нагруженный спец-аппаратурой.

Командир последний раз осмотрелся и, пригнувшись, скользнул в дыру.

— С возвращением, Аталеф.

— Спасибо, Уди.

— Как прошло?

— Как обычно, все тихо.

— Ну, спокойной ночи, завтра увидимся.

— Бывай.

В бараке горел свет. Вдоль стен протянулись шесть кроватей, рядом с каждой аккуратно сложенное снаряжение и оружие. В углу негромко урчал холодильник. Под лампочкой стол, на столе фляжка со спиртом, стаканы, бутылка воды, вскрытая банка тушенки.

Андрей разлил спирт, остальные столпились вокруг стола, молча разобрали стаканы.

Командир внимательно оглядел пятерых бойцов, стоявших напротив. Лучших из всех приехавших в Израиль за последние пятнадцать лет. Они дважды добровольцы. Первый раз, когда пришли в батальон «Алия», организацию, состоящую из бывших офицеров советской и российской армий, воевавших в горячих точках. Второй раз, когда вызвались и попали сюда, в «Кармель Ярок», подразделение снайперов. Каждого ждали дома жены и дети, но вместо спокойной жизни они находились в Газе, выходя в засады каждую ночь, каждый день.

Пять пар глаз вопросительно смотрели на него.

— Вздрогнули, — произнес командир.

Все, не чокаясь, выпили и поставили стаканы на стол.

— Отбой! — пробасил Семен. — Не будить, не кантовать, при пожаре выносить в первую очередь.

За окном начинался рассвет.

* * *

Ефрейтор саперной роты Сашка Кацман, по кличке Китаец, считал, что ему не повезло в армии. Кликуху Саша получил за чуть раскосые глаза, видимо, доставшиеся от деда-калмыка. Перед самым призывом его семья переехала из Хайфы в Кирьят-Шмону, где отец нашел хорошую работу. Друзья остались на старом месте, а познакомиться с кем-то новым он не успел, призвали. Попал Сашка в саперы. Пришлось выдерживать бесконечные подначки друзей, по сто раз выслушивать тупые анекдоты. Например, приходит сапер в бар и заказывает: «Три кружки пива, пожалуйста!» Показывает большой, указательный палец на одной руке и мизинец на другой, остальные, типа, оторвало.

Но это мелочи, главное же заключалось в том, что во всей роте не было ни одного «русского». Были эфиопы, были аргентинцы, имелся один друз, а вот «русских» ни единого, даже самого завалящего. Дружить с местными у Сашки не получалось — ментальность слишком разная.

Понять израильтян невозможно. Как-то на учениях в соседнем взводе увяз БТР. Зима, дождь, Голаны, грязь по шею. Вот Сашок и спросил утром у соседского водителя: «Как дела?» Тот весь грязью покрыт, всю ночь с БТРом провозился, голодный, замерзший, а отвечает: «Нифла!» (Изумительно! — ивр.) Любой «русский» на вопрос ответил бы: «Да вот, мать-перемать, растуды ее в качель!» Глядишь, другим на душе полегчает. Ан нет, сидит в грязи по уши и дела у него — нифла! Ну, как с такими общаться? Дружил Саня в основном с «тремя мушкетерами» из разведбата: Серым, Генкой и Лехой, да только виделись они редко.

Ну, еще с друзом сдружился. Однажды в увольнительную вместе ехали. Пилить предстояло через всю страну, вот и разговорились. Оказалось, почти соседи: Саша из Кирьят-Шмоны, а Юсуф из Мадж дель Шамса — деревни на склоне горы Хермон. Друзы народ гостеприимный, однажды Юсуф пригласил сослуживца в гости на свадьбу старшего брата. Сашка никогда раньше теми краями не интересовался, у друзов бывал всего пару раз проездом, однако следующим утром, глядя на желтеющие на востоке холмы Голанских высот, решил поехать, да и сослуживца обижать не хотелось.

Гуляли друзы на широкую ногу. Столы ломились от всяких интересных блюд. Многие пришли в национальных костюмах: мужчины в широченных черных шароварах и в похожих на тюбетейки шапках, женщины — в белых платках. Почти все мужчины носили «буденновские» усы. Из алкоголя на столах присутствовало только вино, да и то почти никто не пил. Курение тоже не приветствовалось. Зато играла веселая музыка, и все танцевали. На десерт в сад вынесли огромные чаны со спелой черешней. Друзы гуляли еще два дня, но Сашка вежливо отказался от продолжения. После свадьбы Саша и Юсуф быстро подружились, несмотря на абсолютно разную ментальность. Сблизил их один общий интерес: оба любили в свободное от службы время ходить в походы по местам боев. Голанские высоты вдоль и поперек перерыты траншеями, окопами и противотанковыми рвами. Часть рыли сирийцы, часть израильтяне. На вершинах почти всех холмов находились опорные пункты, действующие и заброшенные, ржавели подбитые танки, автомобили. Если Сашка лазил по бункерам из любопытства, не очень интересуясь историей, то Юсуф знал об этих местах все, ведь его предки жили здесь сотни лет, и войны его семья испытала на своей шкуре. До сих пор часть родственников осталась в Сирии, и по праздникам они перекрикивались через пограничный забор.

Свободного времени у солдат почти не было. Тех редких суббот, когда их выпускали домой, едва хватало, чтоб увидеться с родителями, отмыться, поспать, вкусить настоящей маминой еды. Поэтому о походах они только мечтали, трясясь в автобусе по дороге на базу или домой. Однажды они сидели у Юсуфа на веранде, обсуждали места, где побывали раньше, закусывали черешней и яблоками, которые отец Юсуфа выращивал на небольших, отвоеванных у скал участках, разбросанных по склону горы Хермон. По краю таких плантаций всегда громоздилась насыпь камней, которые приходилось выкапывать, чтобы расчистить клочки земли и сделать их пригодными к земледелию. В тот вечер Сашка предложил взять им обоим отпуск одновременно. Юсуф согласился.

Рано или поздно в жизни у каждого солдата наступает праздник. Событие это называется «регила», что в переводе означает отпуск и представляет собой целую неделю свободной жизни. Первые два дня прошли в домашнем расслабоне, а затем друзья собрались и отправились по тем местам, где оба еще ни разу не были. Передвигались на временно конфискованном у Сашкиного брата мотороллере. Конечно, выросший в этих краях Юсуф знал все интересные места в округе и роль экскурсовода исполнял именно он, но и Саня смог кое-чему научить друза, например передвижению по минным полям. Голанские высоты, как и многие другие места в мире, где много лет полыхали военные конфликты, густо покрыты минами. Ставили их обе стороны, а поскольку Израиль и Сирия до сих пор находятся в состоянии войны, поля не трогают, на всякий случай. Посреди минных полей можно найти много интересного: подбитые и брошенные танки, машины, здания, где из-за тех же мин не ступала нога мародеров и туристов. А способ передвижения по полям довольно простой: на Голанах очень каменистая почва, соответственно под валуны мины никто класть не будет, вот и придумал Сашка перепрыгивать с камня на камень, как горный козел.

— Ну ты даешь! — восхищенно воскликнул Юсуф, когда на третий день они, смешно перескакивая по камням, пробрались в заброшенные сирийские казармы. Изрешеченное пулями здание встретило непрошеных гостей зловещим молчанием, лишь посвистывал ветер в пустых проемах окон, да поскрипывала уцелевшая ставня. Во дворе ржавел на спущенных, вросших в землю колесах «ГАЗ-69» с поднятым капотом. Видно, подвел хозяев, не завелся в нужный момент.

В пустых коридорах лежал слой пыли и валялись россыпи гильз. В кабинетах разваливалась от прикосновения трухлявая мебель. В одном шкафу уцелела пожелтевшая папка с бумагами. Юсуф поглядел на расплывшиеся закорючки арабских букв и заявил, что это накладные на получение продуктов. Второй этаж мало отличался от первого. Оставался чердак.

На чердак когда-то вела железная лестница, проржавевшая и осыпавшаяся с годами. Юсуф влез Сашке на плечи, подтянулся, но тут же свалился обратно.

— Там череп, — испуганно пробормотал он.

Однако снова влез наверх и, свесив руку, втянул друга.

Солнечные лучи проникали сквозь крохотное оконце и через пробитую снарядом дыру в стене, освещая разбросанные по полу кости, осколки железа, гильзы. На середине лежал на боку череп, недобро уставясь на друзей пустыми глазницами. Несмотря на жару, у Сашки по спине пробежал холодок. Рядом с черепом валялась проржавевшая каска, а в углу — остатки «калаша». Ствольная коробка да развалившийся магазин с кучкой потемневших патронов, вот и все, что осталось от грозного оружия. У окна целая гора гильз и несколько пустых магазинов объясняли, за что по чердаку долбанули снарядом. Друзья ушли, не решившись беспокоить вечный сон сирийского солдата.

Уже по пути домой Саша завернул в Мером Голан. Там на высоком холме был когда-то опорный пункт ЦАХАЛя, теперь превращенный в музей. Отсюда территория Сирии просматривалась на много километров. Здесь же можно было заказать чашечку кофе, любуясь открывающейся панорамой. Заказав по бутерброду и отдохнув, ребята пошли осматривать бункеры. В одном из помещений был установлен армейский стационарный бинокль специально для туристов. Около бинокля друзья застряли надолго, изучая сирийские деревни и линию границы.

Сашкино внимание привлекли какие-то полуразрушенные дома, заросшие деревьями и кустарником, находящиеся на сирийской стороне, недалеко от границы. Часть домов была разрушена полностью, остальные выглядели сильно пострадавшими. Торчал указывающим в небо пальцем минарет мечети, явно пробитый снарядом. Неподалеку возвышалась целая на вид церковь с двумя красивыми колокольнями. Сашка и раньше видел эти развалины, да все не собрался спросить.

— Это Кунейтра, — пояснил Юсуф, — мертвый город!

— Что значит мертвый? — удивился Саня.

— А то и значит, — пояснил Юсуф, — не живут в нем. Во время войны, в 67-м, за него тяжелый бой случился, а потом, когда перемирие заключали, сирийцы его назад потребовали, чтобы беженцев обратно вернуть. Но никаких беженцев не пустили, вместо этого в руины возят экскурсии показывать зверства сионистских солдат.

Сашка снова уставился в бинокль, изучая пустые глазницы окон и горы битого кирпича, переплетенные арматурой. Над серыми развалинами возвышалось современное здание смотровой вышки.

В лучах заходящего солнца город-призрак зловеще манил к себе. Перекошенный полумесяц на минарете и крест на куполе церкви словно демонстрировали равенство всех религий перед войнами. На мгновение Сане показалось, что искореженные прутья арматуры сложились в корявую руку и поманили его пальцем.

По дороге домой, на одном из поворотов, Юсуф прокричал ему в ухо:

— Вот поворот на Кунейтру!

Саша остановил мотороллер и стянул с головы шлем. Впереди лежал Т-образный перекресток. Шоссе убегало налево, а направо шла разбитая грунтовка, упирающаяся в противотанковое заграждение. Заграждение представляло собой две кучи каменных глыб высотой метров шесть. Дорога, изгибаясь, скрывалась за камнями. Невозможно проскочить такое заграждение на скорости, тем более на тяжелой бронированной машине, а объехать сбоку мешали минные поля или противотанковый ров. У поворота большой желтый указатель извещал: «Закрытая военная зона. Вход запрещен». Внизу маленькими буквами пояснялось: «От заката до рассвета».

Медленно переваливаясь на колдобинах, мотороллер обогнул заграждение и остановился на очередной развилке. В пятидесяти метрах впереди дорогу перекрывал ржавый шлагбаум с покосившейся голубой будкой на обочине. Из высокой травы торчала вышка с черными буквами UN на боку.

Слева за кедровой аллеей высилось двухэтажное, побитое снарядами здание.

— Это бывший сирийский госпиталь, — сказал сзади Юсуф, — а дорога ведет прямо в Кунейтру, через ооновский блокпост.

— Ты откуда знаешь? — удивился Сашка.

— Знаю, — отрезал Юсуф, — мой старший брат пару раз туда за сувенирами лазил. Поехали отсюда, — добавил он, — скоро совсем стемнеет.

Они натянули шлемы, и мотороллер, тарахтя двигателем, вернулся на шоссе. В тот день Сашка долго не мог уснуть; призрачный город не выходил из головы. Как он ни убеждал себя, что ничего особенного там нет — обычные развалины, перед глазами снова и снова вставали серые здания, испещренные пулевыми выбоинами, колокольни с уцелевшим крестом. Он твердо решил при первой возможности поговорить с Аюбом, братом Юсуфа, чтобы разузнать про Кунейтру поподробнее, и провалился в сон.

На следующий день они отправились в гости к брату. Аюб сидел на веранде и, морщась, массировал ногу, покалеченную фугасом. Когда-то он отслужил шесть лет в пехоте, пока не подорвался в Южном Ливане.

Вежливо поговорив о здоровье родственников и о погоде, Сашка толкнул Юсуфа локтем в бок. Тот затараторил по-арабски, несколько раз произнеся слово «Кунейтра», а потом перешел на иврит. Аюб тяжело поднялся и ушел в дом.

— Куда он? — спросил Саня, испугавшись, что хозяин обиделся.

— Не боись! — успокоил Юсуф. — За кофе пошел. — Через несколько минут Аюб вернулся с горячей джезвой и чашечками.

Разлил всем густой ароматный напиток. Сел, пристроив поудобнее больную ногу, и начал рассказывать.

— В Кунейтру мы пробирались, когда были совсем еще пацанами. ЦАХАЛЬ те места не патрулировал, вроде как демилитаризованная зона. Делать-то там особо нечего, так, из любопытства, на туристов посмотреть, сувенир какой-нибудь на память притащить, перед друзьями прихвастнуть. Пробирались мимо заброшенной больницы, через вади, огибали ооновский КПП, потом несколько зданий, тоже ооновских, и проникали в город. Прятались в развалинах, слушали, как экскурсоводы туристам лапшу на уши вешают. Мы, когда в Кунейтру шли, маскировочные накидки себе делали: брали мешковину, втыкали в нее сухой травы побольше и прикрывались, когда ползли. А потом я в армию попал, там уже не до прогулок стало.

Аюб помолчал, отхлебнул кофе.

— Где-то в начале девяностых друзья рассказывали, что нарвались в развалинах на сирийских солдат, еле ноги унесли. С тех пор я ни разу не слышал, чтобы кто-то бывал в Кунейтре.

* * *

К 16.00, как было приказано, все явились в столовку на инструктаж. От утреннего великолепия ничего не осталось. Парадку заменила мешковатая и мятая рабочая форма. Вместо беретов из-под погон торчали кепки и панамы.

Ротный водил указкой по слайду аэрофотосъемки. Подразделению очередной раз предстояло зайти в Газу, покрутиться там, разрушить несколько мастерских по производству ракет «Кассам» и под утро выйти обратно. Сущий пустяк.

Лexa тоскливо изучал квадратики домов, черточки улиц, разноцветную россыпь автомобилей. Сверху город выглядел мирным и игрушечным, а в реальной жизни представлял собой смертельную ловушку.

На этот раз целью операции был район Зейтун. Задача: закрепиться по периметру и держаться, пока саперы будут искать, минировать, подрывать мастерские. Роте придавались танки, с воздуха прикрывали вертолеты.

Инструктаж затянулся до позднего вечера. Каждый взвод, каждое отделение получили свою конкретную задачу.

Все разбредались по своим палаткам, Леха с Генкой оживленно обсуждали предстоящий рейд. Серый, наоборот, курил, сосредоточенно помалкивая. За автопарком, на затянутой камуфляжной сеткой веранде сборного домика четверо крепких мужиков с азартом «забивали козла», двое других громко «болели».

Заинтересованные парни замедлили шаг, впечатленные внешним видом игроков.

Один носил потертый камуфляжный комбинезон, явно не имеющий отношения к израильской армии. На голове второго игрока красовалась темно-зеленая бандана. Двое других были скромно одеты в цахалевские штаны и в майки-тельняшки российских десантников.

Со стены стоящего рядом контейнера скалилась намалеванная белой краской, недобрая медвежья морда. Покачивающийся на ветру фонарь освещал аккуратно сложенное у стены оружие. Леха прошелся взглядом по прислоненным к стенке укороченным «М-16», тут же стоял на сошках громоздкий костыль «барретта», рядом помещался ручной пулемет «негев». Две американские снайперские винтовки «М-24» лежали поверх сложенных разгрузок. Рядом на сошке стояло стройное вытянутое тело снайперской винтовки Драгунова. Это была фантастика. Среди солдат давно ходили слухи о палестинских снайперах, вооруженных «СВД». Однако живьем этого «зверя» не видел никто.

— Там у них «СВД»! — прошептал Леха.

— Ты что, не выспался? Галлюцинации начались? — отозвался Генка. — Какая «СВД»? Мы же в ЦАХАЛе, не в «Хамасе»!

— Да посмотри ты, дурило! — настаивал на своем Леха. — Давайте подойдем, попросим глянуть!

— Давайте правда подойдем, интересно ведь, — поддержал Серый.

Они медленно направились к столу.

Тем временем игроки продолжали со всей дури хлопать костяшками о доски стола. Затем раздался взрыв хохота.

— Ну, ты даешь, Покемон! — сквозь смех проговорил «комбинезон». — Опять «рыба»!

— Дык, это не я, Комбат! — оправдывался Покемон. — Это Толстый!

Толстый молча улыбался, похрустывая костяшками в кулачище. На могучем плече перекатывалась татуировка: свирепо оскалившаяся морда саблезубого тигра.

Леха решил обратиться к тому, которого назвали Толстым, больно внушительно выглядел этот дядя.

— Извините, пожалуйста, — вежливо обратился он к переворачивающему костяшки амбалу. — Это ваша винтовка?

— Которая из них? — уточнил тот.

— Ну, — замялся Леха, — во-о-о-он эта!

— Эта — Комбата! — Толстый ткнул пальцем в сторону «комбинезона». — А мы тяжелая артиллерия.

— Вам чего, ребята? — Тот, кого называли Комбатом, упруго вскочил с табуретки и подошел, остальные тоже уставились на пришельцев.

— А это у вас «СВД»? — поинтересовался Генка.

— Она самая, — подтвердил Комбат.

— А почему она на сошках? — встрял Серый.

— Это улучшенный вариант, мы внесли некоторые изменения в конструкцию, — пояснил владелец винтовки. — Так из «щуки» стрелять удобнее.

— Вы, пацаны, чего стоите? Раз пришли, то заходите, садитесь. Может, с нами «козла» забьете? — спросил колоритный дядька в тельняшке и с выколотым на плече тигром, гораздо более добродушным, чем у Толстого. Под клыкастым зверем синели две буквы: «МП».

— Спасибо, а можно «СВД» в руках подержать? — по-детски взмолился Леха.

— А вы чьи вообще, орлы? — поинтересовался Покемон, мужик с «добрым тигром».

— Из разведбата мы, — за всех ответил Серый.

— Ну, раз разведка, подержите, — смилостивился Комбат, подымая винтовку, — только осторожно!

Он отомкнул магазин, передернул затвор, проверяя, что в стволе нет патрона, и протянул «СВД» Лехе.

Тот благоговейно принял оружие, осмотрел, приложил к плечу, затем приник к резиновому наглазнику.

— А вы те самые «русские снайперы», которых все «чеченами» называют? — спросил Генка.

— Сам ты «чечен»! — сердито прогудел Толстый, вместе со стулом разворачиваясь к ним. — И местным скажи, чтобы нас так не называли! А то, не ровен час, кому-нибудь язык прищемим затвором, чтобы не нес всякую ересь!

Леха оторвался от прицела и передал винтовку Серому. Тот с любопытством щелкнул затвором.

В кармане у Комбата заверещал мобильник. Тот, глянув на номер, ответил. Выслушал невидимого оппонента, отключил телефон и бросил, отбирая у Генки винтовку:

— По коням!

Мужики вскочили и стали молча, по-деловому собираться.

— Извините, пацаны! — произнес Комбат. — У нас работа, в другой раз поговорим.

Пожав снайперам руки, компания отправилась в палатку спать.

Наутро все метались по базе, готовя технику и оружие. Серега с Генкой наваливали на бронетранспортер мешки с песком, служившие дополнительной защитой и бруствером. БТР МПЗ «Касман» представляет собой бронированную коробку на гусеницах. Спереди по левую сторону располагается водитель, а справа от него двигатель. За водителем — место командира, за ним десантный отсек. Заднюю стенку «коробки» заменяет откидная аппарель, в ней имеется дополнительно маленькая дверца, но во время десантирования откидывают обычно всю аппарель.

Саперы возились рядом с пехотой, раскладывая оборудование. Взмыленный Моти командовал погрузкой каких-то зеленых ящиков. На расстеленных у БТРов кусках брезента лежали детонаторы, кабели, заряды взрывчатки.

Подобные рейды проводились часто. Батальону и раньше доводилось входить в города и в лагеря беженцев.

Террористы устраивали мастерские, производящие ракеты и мины, в подвалах школ, детских садов или высотных жилых зданий. Залпы ракет «Кассам» обрушивались на город Сдерот и на приграничные кибуцы, не оставляя армии выбора. В рейдах гибли солдаты, страдало мирное население, огромные, тяжело бронированные бульдозеры «Д9» рушили жилые дома.

Готовясь к рейду, никто не мог знать, вернется он или нет. Многие солдаты оставляли в палатке фотографию, которую в случае гибели печатали в газете вместе с некрологом. Некоторые сами писали текст для заметки. У каждого имелся какой-нибудь талисман. Генка запихивал в подшлемник каски бубновую даму, Серый надевал «счастливые» трусы, в которых его старший брат прошел Южный Ливан без единой царапины, Абеба носил в подсумке какую-то африканскую штуковину. Алексей вешал на шею расплющенную пулю, попавшую однажды ему в спину и выковырянную из керамического бронежилета.

После ужина состоялся последний инструктаж. Ротный Моше — огромный детина, заросший черной, как у гориллы, шерстью, расхаживал по столовой, тыча указкой в фотографии. Он родился и вырос в трущобах тель-авивского района Ха-Тиква и прекрасно ориентировался в беспорядочном нагромождении домов.

Лехиному взводу в некотором отношении повезло, он должен был блокировать двор и окружающие его дома. В одном из них, по данным разведки, имелся склад «Кассамов» и минометных снарядов. Дома на первый взгляд, четыре частных и один квартирный, четырехэтажный, выглядели трущобами даже сверху. Четырехэтажный дом господствовал над перекрестком и целым кварталом двух-трехэтажных лачуг.

Ротный уступил место командиру полка и, тяжело, казалось, прогибая пол, протопал к своему стулу. Глядя на него, Лешка вспомнил, как однажды столкнулся с Моше на рынке в районе Ха-Тиква, куда ездил за покупками с родителями. Ротный перегружал мешки с картошкой в одной из лавчонок, при каждом его движении под грязной майкой перекатывались мощные бугры мышц.

За кассой скрюченный ревматизмом старик, близоруко щурясь, тыкал в кнопки. Леха подумал — обознался, но Моше сам подмигнул ему и попросил закурить. Леха не понял, что за откровение нашло на ротного, но, сидя на задворках лавки, он вывернул всю душу, рассказав про больную мать, лежащую дома, про престарелого отца, с трудом сводящего концы с концами. Про брата-наркомана, унесшего из дома телевизор. В отпуске приходилось подрабатывать в лавке, помогая отцу.

— Ладно, ахи (братишка — ивр.), — спохватился он и затоптал бычок, — извини, что грузанул тебя — накипело!

Леха ушел потрясенный, незаметно оставив Моше всю пачку.

Сейчас, когда он видел перед собой излучающую уверенность фигуру командира, словно влитую в форму, встреча на рынке показалась сном.

Наконец закончились последние формальности. На улице зафыркали БТРы, прогревая двигатели.

По откинутой аппарели солдаты зашли внутрь и расселись по местам. Последними загрузились двое: гранатометчик Ариель и радист Габи.

Водитель оглядел всех сквозь узкий лаз и пальцем показал, что поднимает аппарель. Тяжелая стальная плита поползла вверх, закрывая собой свет прожекторов. Через некоторое время по броне простучали каблуки, распахнулся командирский люк. Цвика соскользнул сверху и заерзал, устраиваясь на сиденье. Водитель протянул ему шлемофон. Лейтенант снял кипу, аккуратно сложил ее и сунул в карман. Пристроив на голове шлемофон, он переговорил с водителем, затем зажег фонарь, осмотрел всех и успокоенно прислонился к стенке.

Абеба прокомментировал вечной шуткой: «Томера не забыли?» Томер в ответ криво улыбнулся. Эта шутка сопровождала его уже год. С тех пор как Томера «забыли».

Дело было на учениях. Рота совершала зверской продолжительности марш-бросок. На третий день измотанные пехотинцы держались с трудом. Томер тащил на себе личное оружие, снайперскую винтовку, двадцатилитровую канистру с водой и в довесок станок от гранатомета — «макляра». Каждый раз, когда лейтенант сверялся с картой, все тяжело опускались на одно колено — передохнуть. Мало кто мог подняться сам, гора навьюченного барахла прижимала к земле. Летеха протягивал руку первому, тот помогал подняться следующему и так дальше по цепочке. Томер тащился в конце, сильно отстав. Поэтому обернувшийся Габи его просто не заметил, подумав, что Томер сошел с дистанции. Ситуация сложилась прямо по Джеку Лондону, почти «Жажда жизни». Струившийся из-под каски пот заливал глаза, Томер проводил глазами удаляющиеся в ночь силуэты сослуживцев. Вместо крика из пересохшей глотки вырвался только хрип, в душе была полная растерянность. Подняться на дрожавшие от напряжения ноги не хватало сил. С полчаса Томер простоял на одном колене, уныло изучая пустыню, переливающуюся зеленью в приборе ночного виденья, а потом опустился на землю и заснул. Утром его разбудило припекавшее солнце. С десять минут Томер вспоминал, где он и что же случилось. Вокруг до горизонта расстилались голые, запыленные холмы. Несколько часов прошли в бесплодных попытках выбрать подходящее направление. В Израиль Томер приехал из Канады, только чтобы послужить в армии, — в стране он ориентировался плохо. От долгих безрезультатных раздумий его спас появившийся на горизонте бедуин с верблюдом на поводу. После короткого англо-арабо-ивритского диалога бедуин был взят «в плен», а корабль пустыни реквизирован на нужды армии.

Через некоторое время маленький караван пришел в деревню, где, по заявлению бедуина, имелся мобильный телефон.

Куда звонить, Томер не знал, хитрая бедуинская мобила не соединяла ни с полицией, ни со «Скорой помощью». Последний засевший в памяти номер принадлежал секретариату тель-авивского университета. Секретарша, услышав путаные объяснения, засмеялась и положила трубку. Тогда он собрался с мыслями и снова набрал номер. Ответила другая девушка.

— Не вешайте трубку! — заполошно завопил Томер. — Это не шутка! Я солдат ЦАХАЛЬ, вот мой личный номер! Меня похитили террористы и держат в деревне…

— Эй, дядя, — крикнул он возящемуся с верблюдом бедуину, прикрыв микрофон, — как называется ваша деревня?

— Мансур, — пробурчал кочевник.

— …они держат меня в деревне Мансур! Обещают убить, — жалобно добавил он. — Сообщите в полицию!

Нажав отбой, Томер растянулся в тени шатра, удобно положив голову на канистру, и закрыл глаза.

Первые вертолеты затарахтели над деревней через двадцать минут…

Тем временем рота продолжала топать, пока колонна джипов не перекрыла дорогу. Тогда Леха первый и последний раз увидел рукоприкладство в армии: комбат влепил пощечину командовавшему взводом летехе.

С тех пор шутка намертво приклеилась к Томеру, но больше его не теряли и не забывали.

Минут пятнадцать прошли в ожидании сигнала, наконец БТР взревел двигателем и тронулся с места.

Следующая остановка произошла в точке рандеву с танками. Впереди тускло отсвечивал в лунном свете электронный забор границы. За ним начиналась Газа. Колонна остановилась, Гена откинул люк, и все высунулись поглядеть на приближающиеся «Магахи». На броне последнего была нарисована ракета, перечеркнутая крестом: значит, экипажу удалось уничтожить расчет «Кассама». За танками, натужно ревя, катили бронированные монстры — бульдозеры «Д9». Эти машины напоминали древние осадные башни. Весом в 55 тонн, высотой более четырех метров, тяжело бронированные трактора использовались для разминирования, они также сносили дома, в которых находились огневые точки противника. Увешанные броней бульдозеры имели сюрреалистический вид. Они возглавили колонну, чтобы в случае чего расчищать дорогу своими жуткими ножами.

Мимо прошел комбат, напяливая каску на лысину. Он жестом приказал закрыть люк. Еше несколько минут ожидания, и БТР дернулся, трогаясь с места.

Тяжело покачиваясь, бронетранспортер словно плыл по песку, затем качка прекратилась, колонна вышла на асфальт. Шесть перемазанных черной краской лиц тряслись в тесном пространстве десантного отсека.

Наконец Цвика махнул рукой, показывая: приготовиться. Все заерзали, в который раз проверяя снаряжение. В кровь потоком пошел адреналин. БТР несколько раз свернул и остановился. Аппарель с грохотом откинулась вниз, открывая зловещий ночной город, притихший в первом испуге.

«Яалла! Яалла! Яалла!» — закричал кто-то, перекрывая шум двигателя. Пехота, опустив на глаза приборы ночного видения, ломилась наружу. Зеленые силуэты привидениями передвигались по ночному городу, между домами мелькали БТРы и джи-. пы. Цвика показал на четырехэтажную «свечку». Темные громады домов угрожающе нависали над улицей, из любого окна могла ударить очередь.

В проулке рядом с подъездом уже пристроился танк, тот самый «Магах» с перечеркнутой ракетой. Другой проулок предстояло прикрыть Лехе с Абебой. Где-то правее шел бой, перекатывались очереди танкового пулемета. С неба осыпался стрекот вертолетных лопастей.

Запах помоев ударил в нос. Вдоль стены струился вонючий ручеек канализации. Вблизи дом выглядел совсем дряхлым, с ржавой наружной лестницей. На каждом этаже — по одной квартире. Леха плюхнулся на колени за кучей строительного мусора, контролируя проход между домами и кусок улицы. Напротив, за обломком бетонной трубы пристроил свой «негев» Абеба.

Сверху застучали двери, донесся шум голосов: солдаты занимали дом. В окне над головой Абебы метнулись лучи фонарей.

Леха внимательно оглядел тускло освещенную улицу. На противоположной стороне горбатились лачуги, огороженные высоким, по самую крышу, бетонным забором. Несколько трассеров чиркнули вдоль ограды, ткнувшись в бордюр, и с визгом ушли вверх. Адреналин бушевал в крови, сердце стучало как сумасшедшее.

Абеба показал рукой за угол дома. В метре перед фасадом обнаружился проволочный забор. Между забором и стеной оставалась щель шириной в метр. Леха доложил Цвике. Тот приказал проверить щель, Абебе прикрыть.

Алексей несколько раз глубоко вздохнул, успокаивая сердцебиение. Сделав два шага вперед, он замер у самого угла. Отсюда он увидел, что между забором и стеной сохнет белье. Сзади подбежали Генка и Габи и взяли на прицел улицу. У противоположной стены Абеба ободряюще поводил пулеметным стволом.

Только сейчас на Лexy накатил страх. Страх перед неизвестностью затаивается за углом, страх перед снайпером, который может держать на прицеле проулок. Спина сразу намокла. Глубоким вдохом он слегка успокоил сердце и положил палец на спусковой крючок, толкнув предохранитель на запрещенный уставом автоматический огонь. Выдох — па-а-аш-шел!

Бесшумно скользнув за угол, Леха оказался в узком пространстве, ограниченном висящим бельем и стеной. Пусто, лишь покачивались на сквозняке белые простыни. Вдох, выдох, кровь стучала в ушах. За развешанным бельем ничего не было видно. Сердце снова учащенно билось, пот струйками стекал между лопаток. Медленно, медленно он протянул руку к простыне и резко дернул вниз.

Простыня слетела с веревки, открывая человека в вязаной шапке, натянутой на лицо. В прорези сверкали глаза. На нем была черная футболка и камуфляжные штаны, в руках автомат. Все это Леха отметил в сознании за какую-то долю секунды, после чего адреналин превратил происходящее в карусель впечатавшихся в мозг картинок. Метнувшееся вперед тело. Грохот уходящей мимо цели очереди. Вспышка в голове от удара в нос. Застилающие глаза слезы. Простыни, путающиеся под руками. Хрип дыхания, вырывающийся из пережатого горла. Смрад чужого разгоряченного схваткой тела. Ненависть, плещущая из глаз в глаза.

«Н-на! На-а-а!» — Леха раз за разом молотил головой, одетой в кевларовую каску, по закрытому шапкой лицу. С каждым ударом кровь из носа брызгала на простыни. ПНВ с хрустом отскочил в темноту.

Карусель замерла…

Чьи-то руки дернули Лexy вверх, ставя на ноги. Санитар Адар отволок его за угол и прислонил к стене.

— Живой? — спросил он.

— Пока да, — прохрипел Алексей чужим, тонким, прыгающим голосом.

Адар озабоченно изучил распоротый рукав, мазнул плечо чем-то жгучим. Кроме расквашенного носа и пореза на плече, все нормально. «Заходи в дом!» — он сунул Лехе под нос марлевый тампон.

У подъезда стоял БТР саперов. В квартире следы аккуратного, но основательного обыска. Оглядев темный салон, Алексей медленно сполз по стенке. Кровь из носа не унималась, пульс грохотал в висках. Резко распахнулась входная дверь. Зашел Цвика и наклонился над ним. Сунул в руку сломанный прибор ночного видения. «К-кроме ПНВ, тебе нечем б-было его уд-дарить?» — проворчал он. Леха криво улыбнулся в ответ.

В соседней комнате мелькали лучи фонарей, бубнили голоса. Отдышавшись, Алексей поднялся и зашел вслед за Цвикой.

За дверью находился мини-завод по производству минометных снарядов, точнее, склад готовой продукции. Сам цех находился в пристройке: станки, какие-то механизмы, гора заготовок. Тут же у стенки стоял миномет.

Саперы ходили вокруг, аккуратно минируя все это хозяйство.

Цвика осведомился о самочувствии, Леха, потрогав нос, ответил, мол, жить можно.

— Вернись на свое м-место, — приказал Цвика.

Недалеко ухнул взрыв. Из-за угла с ревом выполз похожий на динозавра бульдозер «Д9», судя по доносящимся звукам, где-то рядом рушили дом с еще одной обнаруженной ракетной или минометной мастерской. Из темноты выкатился «Хаммер» комбата и тормознул у подъезда. За углом было относительно тихо, хотя рядом громыхала пальба, эхом перекатываясь по пустынным улицам. Абеба торчал на прежнем месте. Перепачканные кровью простыни белели на земле. Боевика уже увели.

С полчаса Леха вслушивался в канонаду, стрельба то нарастала, то затихала. Изредка вдоль улицы чертили красные нитки трассирующих пуль. Вдруг над забором напротив возникла голова и сразу исчезла. Солдат, притаившихся в темноте, видимо, так и не заметили, потому что в следующую секунду чьи-то руки осторожно положили на забор автомат и переместились вправо, человек явно собирался подтянуться. Леха прижался щекой к прикладу и положил палец на спусковой крючок, наводя зеленую полоску «триджикона» между лежащими на заборе ладонями. Над оградой рывком вознеслась фигура в черном, но Абеба короткой очередью отбросил прошитое пулями тело обратно. За забором завозились, звякнуло железо. Леха уже выдернул из кармана разгрузки гранату, но тут загрохотали выстрелы, вмешался кто-то из солдат, находившихся на верхних этажах. Пули крошили забор, рикошетили, противно визжа. Автомат слетел и с дребезгом упал на асфальт. По ту сторону раздался стон, и все стихло.

Больше происшествий не было. Наконец Цвика приказал сворачиваться.

Парни юркнули в десантный отсек, следом забежал Серый. Через минуту ввалились остальные. Водитель поднял аппарель, и БТР покатился, набирая скорость. Завернув, они снова остановились, видимо, заняв свое место в колонне.

Наступил самый неприятный момент: ожидание. Леха с трудом терпел эти минуты: сидишь в темном, тесном брюхе БТРа, за бортом стрельба и взрывы, а ты даже не можешь привычно прижаться к земле, зарыться, найти укрытие, остается только ждать.

Все сидели в напряженных позах. Снаружи донесся мощный взрыв, казалось, качнуло даже БТР.

Время тянулось, словно разматывался бесконечный клубок ниток, а колонна все не двигалась. Что-то явно пошло не так…

Ожидание становилось просто невыносимым. Цвика внимательно прислушивался, придерживая шлемофон рукой. Леха протиснулся поближе к нему и спросил жестом, может ли он выглянуть. Цвика молча подвинулся в сторону водителя и показал на правый триплекс.

Снаружи все тонуло в серой предрассветной мгле. Вокруг не было ни души, лишь темнел напротив скелет сгоревшего микроавтобуса, правее виднелись БТРы роты. Уже повернувшись, чтобы вернуться на свое место, Алексей вдруг осознал увиденное. Мороз продрал по спине, когда он снова припал к триплексу. То, что он принял за сгоревший автобус, оказшюсь бронетранспортером. Вернее, остатками. БТР был уничтожен чудовищным взрывом.

От «М-113» частично уцелел лишь каркас. Шокированный Леха оторвался от триплекса и наткнулся на немигающий взгляд взводного. Леха перелез на свое место, содрал каску и вытер вспотевший лоб. Пять пар глаз вопросительно уставились на него.

Алексей растерянно захлопал глазами, не зная, как поступить, но в этот момент БТР, ревя и перегазовывая, тронулся, куда-то свернул и встал. Аппарель поползла вниз. Цвика приказал занять старые позиции. Леха с Абебой снова очутились в том же проулке. Медленно светало, город начал просыпаться.

Стрельба усилилась. Под ногами валялись траки, куски брони, посреди двора лежал вывороченный взрывом водительский люк БТРа.

У бронетранспортера во дворе Цвика, радист Габи и Томер слушали рацию. Водитель заглушил двигатель, из динамика сквозь хрип помех донесся голос комбата.

— Мы попали в тяжелую ситуацию, — говорил он совсем не тем, что на параде, голосом, теперь это был четкий и властный командный голос. — БТР саперов был атакован и сильно пострадал. Взрывом останки наших солдат разбросало вокруг. Мы не можем позволить террористам надругаться над ними. Я принял решение остаться в Зейтуне до тех пор, пока мы не соберем ВСЕ!

Пару минут они подавленно молчали, переваривая, даже стрельба, казалось, поутихла.

— Что же дальше? — нарушил тишину Абеба.

— Т-тебе все сказали! — ответил Цвика. — Без работы не осттанешься. Сюда идет подкрепление, второй в-взвод занимается сбором останков. Потом мы их смменим.

Взводный ушел. Позади разгружались несколько джипов, у соседнего дома приткнулись два санитарных «абира» с красными «магендавидами» на бортах. По двору бродила группа солдат в резиновых перчатках. Уже совсем рассвело. В небе барражировали «Апачи». Леха подумал о Моти, Горане и остальных саперах. Обычно в БТРе ехали шестеро. Естественно, взрывчатку они везли с собой, потому и рвануло так сильно.

Кто же из ребят погиб? Лучший друг Абебы — Медисо был водителем БТРа саперов.

Абеба под Лешкиным неодобрительным взглядом сунулся было за угол, но пуля сразу смачно тюкнула растрескавшийся асфальт в полуметре от стены. В ответ по соседству бабахнула танковая пушка, да так, что у обоих зазвенело в голове.

В девять часов Моше привел на смену двух солдат.

Ротный с мрачным лицом подошел к Абебе и обнял его за плечи.

— Медисо погиб… держись, ахи…

Абеба вцепился в разгрузку ротного, его темное, перемазанное краской лицо побелело, а стокилограммовая туша задергалась от беззвучного плача. Моше обнял «эфиопа» как ребенка.

— Моше, — прошептал Леха, цепенея, — кто еще?

— Моти, Горан, больше пока не знаю… — скрипнул зубами ротный, затем показал на вход в четырехэтажку и ушел.

Солдаты в белых перчатках прочесывали двор, подбирая что-то. Один из них стоял на крыше сарая, держа в руках разодранный армейский ботинок. Около санитарных машин лежали два обгоревших шлемофона, обрывки разгрузки и обломки «М-16».

Отделение отдыхало в квартире, на первом этаже двухэтажной халупы. Серый вскрывал ножом банки тушенки, остальные бросали на клинок завистливые взгляды. Генка раскладывал мясо по одноразовым тарелкам.

Этот тесак со странным названием «Глок» Серега выиграл у ооновского солдата в пабе на Голанах, когда батальон находился там на учениях и их отпустили в увольнительную. Леха, Серый и Генка сидели в баре и обсуждали официантку. За соседним столиком два огромных скандинава в голубых беретах насмешливо наблюдали за ними. Наконец шведы (судя по флагу на плече) подгребли к столику и, расточая улыбки, предложили пари. Кто первый не дойдет до туалета — проиграл, контроль через каждые пол-литра. На вопрос о ставках швед достал из сумки штык-нож «Глок-81» и ткнул пальцем во флизовую куртку Серого, с эмблемой разведбата «Гивати» на всю спину. Не принять вызов означало опозорить честь израильской армии вообще и разведбата в частности. Серый не сомневался ни минуты. От сборной «викингов» участвовал напоминающий медведя-блондина Йоганн — остальные играли роль секундантов. Шведы излучали самоуверенные улыбки и перемигивались.

Серый тоже подмигнул Лехе и кивнул подошедшей официантке на кружки, с просьбой повторить. Та мигом принесла два полулитровых стакана. Генка разбил спорщикам руки и скомандовал: «Start!»

Спортсмены отпили, и Иоганн удивленно вскинул глаза.

— What’s that? (Что это? — англ.)

— It’s a beer (Это пиво, англ.), — скромно ответил Серега, тихо добавив: — Mixed with vodka (смешанное с водкой, англ.). Улыбки у обоих шведов слегка потускнели, такого оборота они не учли.

— Are you russians? (Вы что, русские? — англ.) — подозрительно спросил «секундант» Иоганна.

— Yes! — гордо отчеканили пацаны.

Надо отдать шведу должное, первую пол-литру «ерша» он осилил. Контрольную прогулку до туалета жюри засчитало обоим. На половине второй банки захмелевший Серый научил Иоганна швейковской игре «Тигр идет». Правила были изменены. Каждые три минуты Генка восклицал: «Tiger is coming!» (Тигр идет! — англ.), и участники под наблюдением жюри прятались под стол. На четвертый раз Иоганн заявил: «Fuck the tiger!» (К черту тигра! — англ.) и уютно улегся под столом. Серый с трудом взгромоздился на стул и потребовал нож. Кое-как шведа доволокли до машины, два раза уронив, так как жюри тоже основательно нагрузилось.

Глубокой ночью три шатающиеся фигуры, спотыкаясь, плелись по обочине шоссе, точнее, плелись двое, с трудом волоча третьего, периодически роняя его в пыль. Все трое истошно орали песню.

Батальонная разведка. Мы без дел скучаем редко, Что ни день, то снова поиск, снова бой. Ты, сестричка в медсанбате, Не тревожься, бога ради, Мы до свадьбы доживем еще с тобой!

— разносились над темными холмами дикие вопли, наводя ужас на шакалов, сусликов и сирийских часовых по ту сторону границы.

Весь следующий день Серый страдал «русским народным праздником» — похмельем. Он лежал на койке, прикладывая к гудящей голове прохладное лезвие ножа, и стонал.

Квартира принадлежала какой-то нищей палестинской семье. Из мебели в комнате имелись только сложенные матрацы да подушки в углу, ну и телевизор на тумбочке. Над матрацами висела совершенно неуместная здесь картина, изображающая березовую рощу.

— А где мирные? — спросил Абеба, устраиваясь на полу.

— Там! — Габи ткнул вилкой в дверь за спиной. — Мужик, жена (всего одна почему-то!), ну и детей штуки три.

Леха тоже сел на пол. Гора матрасов выглядела заманчиво, но трогать вещи мирных строго запрещалось. Взвод мог вломиться в дом, взорвав стену, но присесть в этом доме на кровать никто не мог. Иногда приходилось торчать в захваченных домах по несколько дней, но даже если хозяев не было, приходилось спать в спальниках на полу.

Все молча жевали с мрачными и злыми лицами. Сквозь дверной проем виднелся дежуривший у выходящего на улицу окна Ариель.

— Вот если бы наступил мир, — сказал Генка, дожевывая. — Ты бы сюда приехал?

— Еще не хватало! — отмахнулся Леха. — Что тут делать, в этой помойке?!

— А я бы приехал, — Генка обвел рукой облезлую комнату, — вспомнить, как воевал, что чувствовал тогда.

— Мой брат так сделал! — вмешался Серый. — В Ливан съездил.

— Да ну! — не поверил Леха. — В Ливане любого израильтянина прямо в аэропорту на куски порвут!

— А он после армии русское гражданство восстановил и с российским паспортом поехал по местам боевой славы.

— Ну и как? — поинтересовался Гена.

— Говорит — понравилось. Хесболлоны в Бофоре, музей сделали. «Т-55» сгоревший поставили и подпись: «Сионистский танк «Меркава», уничтоженный борцами за свободу». Экскурсовод рассказывал: мол, там полк израильтян завалили при штурме.

— Круто! — произнес Генка. — Я тоже туда хочу!

Серега вдруг серьезно спросил:

— Мужики, у меня крыша поехала, или «палы» там за дверью «Мурку» поют?

Леха с Геной прислушались.

Как-то шли на дело. Выпить захотелось. Мы зашли в шика-а-арный рестора-а-ан,

— выводил за стенкой хриплый женский голос, а несколько тонких, детских голосов подпевали:

Там сидела Мурка в кожаной тужурке, А из-под полы торчал наган.

Гена уронил тарелку на пол. Леха почему-то испугался. Израильтяне вокруг продолжали невозмутимо наворачивать тушенку.

* * *

С тех пор как Сашка увидел Кунейтру в бинокль, проклятый город не выходил у него из головы. Как ни пытался он убедить себя в том, что это просто пустые развалины, ничего не получалось. Город приходил во сне, церковь померещилась ему, когда он разглядывал в бинокль Газу. Поиск в Интернете дал всего несколько мутных фотографий и живописные бредовые истории о том, как подразделения ЦАХАЛя специально разрушили все дома до единого, перед тем как вернуть город сирийцам. Сашку это позабавило, почитав кое-какой материал об арабо-израильских войнах, он представил себе, что могло уцелеть в городе, который три раза переходил из рук в руки, противники не стесняли себя ограничениями, используя танки, артиллерию и авиацию по полной программе. К семьдесят третьему году город уже был брошен жителями, так что атакующие боеприпасы не экономили.

В очередную увольнительную Сашка порылся в чулане и выудил привезенную отцом из России мощную подзорную трубу. Не ту складную игрушку, которая продавалась во всех спортивных магазинах, а настоящую пятидесятикратную. Вооружившись оптикой, он специально подъехал на один из холмов, откуда Кунейтра хорошо просматривалась. Изучая разрушенные дома, он заметил туристические автобусы, припаркованные у обзорной башни. Это здание и стоянка перед ним выглядели единственным островком цивилизации среди зловещих развалин. Стайки туристов разноцветными точками перемещались по заросшим травой и деревьями тротуарам. Тогда, глядя в круглые окна заброшенной церкви, он понял, что хочет попасть туда, увидеть вблизи этот мертвый город, побродить между руинами, заглянуть в церковь, подняться на пробитый снарядом минарет мечети.

Сашка так и не смог объяснить себе, зачем ему это понадобилось, просто внутри что-то тянуло и говорило: «Хочу!»

Сидя на перерытом старыми траншеями холме, он попытался прикинуть, как можно удовлетворить это ненасытное внутреннее «хочу».

Сашка влез на броню навсегда застывшего в капонире «Центуриона», пристроил трубу в ржавый пулеметный штатив и стал изучать подходы. Все дороги, ведущие из города в сторону Израиля, через пару десятков метров упирались в каменные или земляные завалы, на камнях висели желтые таблички, очень похожие на висящие по эту сторону границы и предостерегающие: «Осторожно, мины!»

Только две дороги оставались свободными. Одна заканчивалась среди множества белых блочных домиков и контейнеров с четкими черными буквами UN на стенах.

Вторая через несколько сот метров подходила к трехэтажным домам, утопающим в зелени. Сашка так и не смог разглядеть, обитаемы они или нет. Дорога, огибая здания, продолжала бежать прямо, еше метров через двести явственно наблюдался ооновский блокпост, за ним дорога проходила вплотную к щербатым стенам заброшенного сирийского госпиталя, того, где они с Юсуфом останавливались в прошлый раз. Далее дорожное полотно протискивалось сквозь противотанковое заграждение и утыкалось в шоссе, по которому Сашка приехал на перекопанный старыми траншеями холм.

В голове боролись две мысли, боролись не на жизнь, а на смерть. Первая мысль кричала: «Идиот! Кретин! Даже не думай! Обе страны до сих пор находятся в состоянии войны! Зачем лезть между молотом и наковальней! Мало приключений на службе, в Газе?!» Вторая была та самая «хочу!». От их противостояния у Сашки зазвенело в ушах. Он оторвался от трубы и вытянулся на ржавой, нагретой солнцем броне. Казалось, мысли сплелись в клубок, но в конце концов выбор был сделан. Сашка с облегчением слез с танка и направился к мотороллеру. Он подъехал к повороту на госпиталь и покатил по грунтовке. На этот раз около блокпоста стоял белый джип. Сашка внимательно огляделся. Далеко впереди виднелись те самые замеченные им ранее трехэтажные дома. Госпиталь отделял от дороги невысокий каменный забор, за которым росли кипарисы и эвкалипты, зеленой стеной скрывая здание от белой с голубой полосой будки. Пока Сашка глазел по сторонам, джип медленно покатил в его сторону. Встреча с «голубыми касками» не входила в Сашкины планы. Он плавно развернулся и выехал за каменные глыбы противотанкового заграждения. Загнав мотороллер в кусты, он выключил двигатель и аккуратно завалил свое транспортное средство на бок. Каменный завал Саня обошел через заросли и увидел, как джип ооновцев вернулся на прежнее место. Сашка поправил подзорную трубу на плече, перепрыгнул через шлагбаум и направился к госпиталю.

Здание напоминало русскую букву «П», причем по углам крылья здания упирались в две кирпичные башенки, возвышающиеся над госпиталем еще на один этаж. Сашка взбежал по щербатым ступеням в то, что когда-то было вестибюлем, и остановился, осматриваясь. Внутри все напоминало брошенные дома в округе: изрешеченные пулями стены, отваливающиеся с потолка пласты штукатурки и неизбежные гильзы, рассыпанные по полу. В полумраке облезлых коридоров гулял ветер, перекатывая старые газеты и полиэтиленовые мешки. Сашка нерешительно потоптался на месте и двинулся вперед по коридору. На стенах еще проступала выцветшая голубая краска. В туалете, будто раскрошенные зубы, скалились битые унитазы. В башенках находились лестничные пролеты. Ему нужна была восточная сторона, наиболее близкая к городу.

На лестнице кое-где уцелело остекление. Такие стекла, небольшие, квадратные, мутные Сашка помнил с детства. Когда еще в России, в больнице ему вырезали аппендицит, он пытался выглянуть сквозь толстые квадраты таких же стекол из палаты на улицу.

На лестнице торчали в разные стороны покореженные перила. Будка ооновской вышки маячила сквозь зелень за окнами. Сашка, стараясь не шуметь, медленно поднимался наверх. Второй этаж был изрисован граффити. В основном преобладали армейские мудрости. Вылезать на крышу он не стал, над местностью господствовали холмы, с военными базами как на израильской стороне, так наверняка и на сирийской. Снаружи, за маленькими чердачными окошками, что-то обсуждали «голубые каски». Двое стояли у джипа внизу, третий трепался с ними, перегнувшись через подоконник вышки. За окном, выходящим на восток, желтели поля. Сашка достал трубу и навел резкость. Город лежал перед ним как на ладони. За церковью обнаружилась заасфальтированная площадь с монументом посередине. На флагштоке над стелой реял сирийский флаг. Рядом высилось какое-то административное здание. Как и другие, оно было изрешечено снарядами. Но главное, у входа стояла будка, а рядом двое вооруженных «калашами» солдат готовили кофе на костре.

Трехэтажные дома, находящиеся между городом и госпиталем, занимали ооновцы, об этом свидетельствовал клочок голубой материи на флагштоке, над крышей одного из домов. Вдоль дороги тянулась канава, на дне которой поблескивал ручей. Он, изгибаясь, подныривал под ограждение у трехэтажек и, по всей видимости, продолжал течь к городу. Однако казавшийся с вершины холма хилым и несерьезным забор вблизи превратился в добротное электронное ограждение. Более того, с юга на север вдоль забора медленно и бесшумно скользили фигурки людей в приплюснутых, мешковатых чехлах из маскировочной сетки на касках. Саня навел трубу на одного из них, и легко узнал у него на шее пулемет «негев». Это был израильский патруль, причем не простой, а какое-то спецподразделение. Спецназовцы медленно и незаметно перемешались с внешней стороны забора. Что-то волчье проскальзывало в их движениях, такая неторопливая, обманчивая расслабленность, готовая в любую минуту обернуться смертельным броском. Сашка вспомнил, как прошлой зимой сирийские солдаты рискнули обстрелять такой патруль. В результате один сириец погиб, второго, раненого, взяли в плен.

Понаблюдав еще с полчаса, Сашка понял, его мечта умерла. Только псих мог пытаться перейти здесь границу, а затем вернуться назад. Той же дорогой он вышел обратно к шоссе, вытащил на асфальт своего «железного коня» и медленно покатил в сторону дома.

Назавтра они с Юсуфом уже чинили поврежденное ограждение у КПП «Кисуфим». Ночью оба дежурили на вышке. Вокруг стояла относительная тишина, стрельба почти не слышалась. Сашка поделился с другом своим провалившимся планом.

— Ну и хорошо! — ответил Юсуф. — Одни неприятности бы нажил. — Он помолчал и добавил: — В Кунейтру я бы тоже попасть не отказался… интересно все-таки.

* * *

Екатерина Михайлова никогда не думала, что окажется в Палестине. Родилась она в городе Микунь, в Республике Коми. Городишко это маленький, пристанционный, в 37-м году основанный. Видно, из начальства кто-то решил, что место подходящее политических шлепать. Сначала, как водится, лагерь построили, следом поселок. И пошли составы да эшелоны. Потом кончились политические, стали нормальных зэков присылать, уголовных. Не шлепать, конечно, сидеть. Так и рос поселок, и даже городком стал. Жители все или зэки бывшие или вохра. Интеллигенция кой-какая сохранилась, из недобитых политических. Бабка Катеринина как раз из этих самых была, недострелянных, а дед из уголовных, известный майданщик. Пока с поезда не навернулся, все на гастроли ездил, а как покалечился, осел в Микуне, женился, дочку заделал. Дочка с блатными якшалась, по малолетке за гоп-стоп на зону загремела. Потом остепенилась, да и завязала.

По отцовой линии вообще одна блатата беспросветная: деда за бандитизм расстреляли в пятьдесят втором. Бабка всю жизнь малину содержала да краденым торговала, ну и сынишка помогал, пока сам по хулиганке не зачалился. Вышел, женился и снова сел, на этот раз за то, что фраера бомбанул.

Так что наследственность у девушки была что надо. То, что Катерина из Микуня в Москву по лимиту подалась, уже чудо. Ей бы углы на майдане двигать, ан нет, поехала девка в столицу честно работать. Все бы ничего, но только с языком проблема, девочка с малолетства по фене ботала, как тут отучишься — воспитание такое. Приходилось все больше помалкивать, а то пару первых кавалеров словно ветром сдуло, стоило ей открыть рот. Еще интимная подробность такая, привыкла Катерина с финкой или на крайняк с заточкой ходить. Всегда! Да и пользоваться умела, если припрет. А в остальном она в столице нормально устроилась, главное, болтать поменьше. Конец восьмидесятых: дискотеки, видеосалоны, иностранцы. Вот и угораздило такого иностранца в нее втюриться. Мухаммедом звали, непьющий, образованный, в институте учился, кальян курил. Наверное, феня ему не так уши резала, вроде туземного диалекта воспринималась. Пацаны, что в общагу к подружкам заходили, Мухаммеда не любили, а тех, которые «за речкой» успели повоевать, вообще перекашивало. Один как-то «арабской сукой» ее обозвал. Но Катька за словом никогда в карман не лезла, воспитание не то. Обматерила его так, что у парня челюсть отвисла, даром что «афганец».

Мухаммеду от парней попадало иногда, однажды даже зуб выбили. Но Катька пообещала на них знакомых урок натравить, отстали пацаны.

Когда Мухаммед институт закончил, предложил он Катерине руку, сердце, пальмы, море, верблюдов, ну и все, что у них там, в Газе, есть. А она, дура, возьми и согласись, откуда ей знать, что за сказочная Газа такая, по глобусу вроде место подходящее, теплое, море рядом. Повелась — как фраер дешевый.

Ну чего, взяла с собой картину с березами на память о родине, и двинули в дальние страны.

Добирались через Египет, одни пески вокруг, да пальмы с верблюдами. Наконец к границе приехали. Египетские солдаты все с усами, в белой форме, важные такие. Евреи тоже не подкачали, подтянутые, какими-то подсумками увешанные. Один солдатик, когда вещи шмонали, все на картину пялился да вздыхал. Небось тоже из тех краев.

Приехали к мужа родителям, а там натурально «Белое солнце пустыни», только без товарища Сухова. Бабье в паранджах сквозит туда-сюда, какие-то подносы разносит. Мужики такими взглядами смотрят, ну чисто животные. Особенно брат старший, Халед.

Катерина мужу сразу сказала: «Я тряпье не надену!» А он засмеялся: «Не надо, — говорит, — я не религиозный, только ты осторожней будь».

Осмотрелись они, квартиру сняли, картину с березами на стену пристроили. Вроде жить начали. Кисло, конечно, солдатня вокруг, не поедешь никуда. Море, правда, рядом — искупаться можно, но только в платье. Мухаммед в школу устроился, учителем. Через месяц братья мужнины ей предъяву кинули. Мухаммеда отвлекли куда-то, а Халед давай ей тереть чего-то, одеваться, мол, надо скромней. Катька поначалу сдерживалась, тот глаза обкуренные вылупил и попер как на буфет, сам огромный, бородатый. Остальные братья рядом стояли, пялились, суки позорные. Ну не стерпела Катерина да послала его на своем ломаном арабском, пускай своей бабе порожняк гонит, она на то у него и есть и ходит как пугало, вся замотанная. Жаль только, что по-арабски как на фене не выдашь. У Халеда глаза по блюдцу стали, рванул ее за плечо, чуть руку не выдернул. Да не на ту напал, сразу по шарам заработал, а как упал, еще и табуреткой ему по батареям торцанула, чтоб знал, гнида парашная, на кого клювом щелкать. Пока старший брат по полу катался, младший тоже сунулся было, но ему перо показать хватило. На шум Мухаммед прибежал с отцом. Ох и сказала ему Катька, но это разве переведешь. Больше они на семейные праздники не ходили.

А дальше дети пошли, Катерина троих подряд родила, как выкормили, хрен его знает. Больницы убогие, условий никаких, одно слово, зона. Хорошо хоть родители Мухаммеда деньгами помогали.

А дальше война началась. Кто против кого, не поймешь. Раньше как на зоне жили, а теперь как в ШИЗО, в штрафном изоляторе в смысле. На улицах толпы с оружием. Сверху евреи бомбят, то вертолетами, то еще непонятно чем. Хоть стекла подчистую вынимай. Иногда танки с пехотой по улицам гоняют, выйти страшно.

Халед в боевики подался. Однажды в гости зашел, хвастаться. В камуфляже весь, с «калашом», гордый, как медный чайник. «У меня, — говорит, — группа, трое бойцов в подчинении». Катька сразу мужу сказала, мол, фуфло все это, дешевка твой Халед, а под законника канает, грохнут его не за хрен собачий.

Как в воду глядела, через неделю евреи всю кодлу шлепнули. Из танка шарахнули, да не простым снарядом, а хитрым, тем, что в воздухе иголки стальные разбрасывает. Катя даже посмотреть пошла. Нашпиговало их иголками по самое не могу, ну вылитые дикобразы. На похоронах — опять толпа с волынами, беспредел полный.

Как еще школу, где Мухаммед работал, не закрыли. Дети все, вон, на улицах с оружием бегают. Хорошо хоть своих пока дома кое-как удерживала.

Недавно Мухаммед с кем-то на улице сцепился, даже непонятно из-за чего. Ногу ему прострелили, хорошо хоть совсем не убили.

При такой жизни ко всему привыкаешь, так что, когда среди ночи заревели под окнами танковые моторы и застучали по ступенькам тяжелые солдатские башмаки, она не удивилась. Оделась только и стала ждать.

Дождалась, загрохотали кулаком по двери, ввалилась целая кодла и давай по углам стволами да фонарями шарить. Вежливые, правда, не то что вертухаи на зоне. Попросили всех в одну комнату зайти. Там до утра и просидели, Катька от безделья бигуди накрутила. Утром тоскливо как-то стало, стрельба за окнами, жрать нечего, в магазин не пойти. Вот и решили они с детьми попеть, чтоб не так страшно было. Обняла Катька своих малявок, и затянули они «Мурку».

* * *

Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая. Здравствуй, моя Мурка, и прощай,

— неслось сквозь тонкую дверь. Наконец Гена ткнул пальцем в картину на стене, изображающую березовый лес.

Серега встал и решительно постучал в дверь. Открыл пацан лет пяти с бандитской мордахой.

— Мамку позови! — сурово потребовал Серый по-русски.

Пацан исчез. За дверью послышался шум, затем выглянула цыганистая баба в цветастом платье и в бигудях. Пацан высунул голову из-за двери и ткнул в Серегу пальцем.

— Это вы, гражданка, тут «Мурку» распеваете? — поинтересовался Леха, удивившись собственной смелости. И тут же огреб суровый ответ.

— Тамбовский волк тебе гражданка! — заявила женщина и повернулась к Серому. — Ты, што ль, меня звал, фраерок? — прищурилась она.

Серый растерялся и стал мямлить: мол, русскую речь услышал, земляки.

— Ага, еще скажи навестить заехал на бандуре своей! — Женщина кивнула за окно, туда, где в переулке стоял танк. — Лучше пожрать оставьте, раз земляки, на улице беспредел, носа не высунешь! — сверкнула баба золотой фиксой. — А дети со вчера голодные!

Генка, который до этого момента откровенно прикалывался, повернулся к коробкам с сухпаем и наткнулся на Цвику.

— Чего ей надо? — спросил Цвика и ворчливо добавил: — Вы, русские, везде друзей находите, даже тут!

— Она жрать требует! Говорит, они голодные сидят, — перевел Серый.

— Тебе какое дело? — насупился Цвика. — Это их проблемы!

— Но там же дети! — не отставал Генка.

— Ну ты достал, джинджи (рыжий, ивр.) — сдался лейтенант. — Ладно, отдай им сухпай.

Генка облегченно вздохнул и сунул женщине три оставшиеся коробки.

— Благодарствуем, — кивнула та и захлопнула дверь.

— А чего у нее с головой, — удивился Габи. — Инопланетянка она, что ли?

— Поговорите с ней? — попросил Томер. — Может, она нам телик включит?

Леха нерешительно стукнул в дверь, хозяйка высунула голову в бигудях.

— Чего тебе, служивый?

— А можно телик включить? — спросил Леха.

— Да на здоровье. — Баба выудила из тумбочки пульт, щелкнула кнопкой и вручила Лехе, захлопнув у него перед носом дверь.

Телевизор был настроен на катарский телеканал «Аль Джазира». Шел выпуск новостей, ведущая в платке что-то говорила, справа от нее помещалась карта Израиля с полоской Газы снизу. В самом низу Газы пульсировала красная точка с арабской вязью под ней, явно обозначавшая Рафиах. Ведущая замолчала, многозначительно уставившись в камеру. На экране замелькали кадры: толпа вооруженных людей с улюлюканьем бежала по узкой улице. Передние, в камуфляже с закрытыми масками лицами, несли в руках что-то заштрихованное квадратиками цензуры. Люди передавали ЭТО друг другу, махали перед камерой испачканными красным руками. Кадр сменился на шестерку вооруженных боевиков, на переднем плане опять разложены заштрихованные квадраты, а рядом в кучки сложены обломки снаряжения, обрывки формы. Снова смена кадра: толпа, топчущая и пинающая лежавший на земле люк десантного отсека БТРа.

— Звери! — прошептал Томер.

— Халляс (хватит — сленг, араб.). — рявкнул Цвика, выдернув вилку телевизора из розетки.

Все угрюмо уставились на него.

— Отдохнули?! — зло ощерился лейтенант. — Идите к «амбулансам», смените второй взвод! Мы не закончили здесь!

На улице вроде стало тише, стрельба почти прекратилась.

Ротный, бряцая металлом в голосе, поставил задачу по поиску останков, разделив взвод на пары.

В белых резиновых перчатках на руках Леха с Цвикой медленно осматривали наружную лестницу четырехэтажного дома. Внизу Серый с Геной ползали по крыше хибары.

Между вторым и третьим этажом в стене застрял кусок железа. За зазубрины зацепились рваные лохмотья цвета хаки. Леха осторожно попытался выдернуть железяку, но та застряла крепко. Тогда он снял тряпки и положил их в мешок. На площадке Цвика тампоном оттирал с пола бурые куски. С каждой минутой у Лехи в душе нарастала злость. Внутри горела ненависть ко всему окружающему. «Почему, — думал он, — нельзя разнести все здесь авиацией? Пацаны остались бы живы!» Потом он подумал о картине с березами на стене и слегка остыл.

Вскоре лестница была тщательно осмотрена, и они выползли на крышу. Передвигаться приходилось на коленях, потому что стоило кому-то мелькнуть со стороны улицы, как боевики открывали по крыше стрельбу. Цвика нашел здесь окровавленный рукав гимнастерки. Леха обнаружил сиденье из БТРа.

Сверху открывался вид на дома в тылу. Тут и там по крышам, лестницам и дворам ползали солдаты поисковых групп. А справа, словно назло все этой земной суете, синело безмятежной гладью Средиземное море.

Снизу ротный обнаружил кровавое пятно на боковой стенке, метра на полтора ниже уровня крыши. Стена простреливалась с улицы, однако он приказал смыть все. Леха конфисковал в одной из квартир палку от швабры. Цвика обмотал ее конец марлей и облил водой из фляжки. Осталось самое «простое»: высунуться под пули и смыть пятно. Моше обещал прикрытие, и действительно один из «Апачей» заложил над двором крутой вираж, поливая куда-то из пушки. Снизу ударил пулемет «Магаха». Цвика накинул Лехин бронежилет поверх своего, вскочил и перегнулся через бортик. Леха страховал его за ремень.

«Стоят ли чьи-то останки такого риска? — думал Алексей, пока лейтенант скоблил стену. И, вспомнив увиденные по телевизору кадры, сам себе ответил: — Стоят!»

Несколько пуль смачно чмокнули в стену, но лейтенант остервенело продолжал мыть. Наконец Цвика закончил работу и сел на крышу. Трясущимися руками он содрал каску с головы и вытер пот.

— Цвика! — проорал снизу кто-то из солдат. — Ты крут! У тебя просто стальные яйца!

— Да п-пошли вы, — прошептал взводный и стал стаскивать Лехин броник.

Внизу ухнул взрыв. Во дворе рванула эрпэгэшная граната. Окна брызнули осколками, двое солдат во дворе поднимались на ноги, тряся головами и отряхиваясь. Вроде бы все остались целы. Взвод продолжал осматривать дома у самого места взрыва. Дело пошло быстрее, так как здесь почти не стреляли. Плохо только, что находки попадались одна страшнее другой: окровавленные обрывки формы, обломки оборудования. Позеленевший Генка принес к санитарной машине ботинок с торчавшим из голенища обломком кости. Внизу саперный танк со стрелой, громыхая железом, грузил на трейлер остов бронетранспортера.

Поиски продолжались до позднего вечера.

Наконец ротный объявил, что ночью роту выведут. Вскоре действительно прибыла замена. В предрассветной мгле колонна БТР и машин пересекла границу.

Утро Леха встретил на пустыре недалеко от пограничного забора, но уже за пределами Газы. Уцелевшие саперы молча вылезли, встали в круг и обнялись. Постепенно к ним подходили новые и новые солдаты, вклиниваясь в круг. Так они и стояли — кто-то шептал слова молитвы, но большинство молча, сжимая плечи товарищей, скорбя. Почти у всех на глазах блестели слезы.

Постепенно усталость брала свое, все разбрелись и завалились спать кто где. Офицеры уехали на совещание. К полудню привезли обед и боеприпасы.

* * *

После смотра, закончившегося «Прощанием славянки», Саша долго объяснял Юсуфу, что это за марш и почему все так удивились. Юсуф вроде все осознал и даже сказал, что у друзов тоже такие песни есть, за душу берущие. После смотра Сашкин взвод отправили в опорный пункт «Хардон», где через два дня они узнали о БТРе саперов, который наехал на мину, да и взрыв слышали многие. Конкретной информации не было, но слухов ходило множество.

Только к вечеру стали известны подробности. Правительство готовилось перевернуть Газу или целый Ближний Восток, только бы вернуть все до кусочка. Разведка пока оставалась в Зейтуне. На следующий день стали известны имена погибших. Юсуф и Саша знали почти всех.

Около девяти Сашка обустроился на НП, бетонном бункере размером полтора на полтора метра с двумя прямоугольными амбразурами, затянутыми камуфляжной сеткой. У одной из амбразур был установлен пулемет «маг».

Через окуляры бинокля просматривалось кладбище на окраине Рафиаха. С этого уголка успокоения мусульманских душ палестинцы регулярно обстреливали поселения и укрепленный пункт, поэтому за кладбищем велось постоянное наблюдение. Сейчас, утром, это унылое место выглядело заброшенным, только ветерок лениво перекатывал мусор между покосившихся могильных камней. К кладбищу примыкали поля, на которых палестинские фермеры выращивали зелень. Сашка зевнул, покопался в подсумке и выудил маленький радиоприемник. Он покрутил колесико настройки и припрятал радио за полевым телефоном.

…Бииип… бииип… биип… Говорит Иерусалим, вы слушаете «Голос Израиля», в эфире новости, у микрофона Малахи Хизкия.

Подразделения ЦАХАЛя продолжают оставаться в пригородах Газы и в районе Зейтун, занимаясь сбором останков солдат, погибших во вторник во время спецоперации ЦАХАЛя в Зейтуне…

Сотрудники Международного Красного Креста передали представителям израильской армии останки погибших солдат, полученные вчера вечером от террористических организаций в Газе.

Сегодня пройдут похороны двоих из шестерых погибших.

Похороны старшего лейтенанта Моти Бермана состоятся в три часа дня на военном кладбище Натании. Сержант Элияху Турджиман будет похоронен в шесть вечера на военном кладбище кибуца «Мишмар ХаНегев». Тело старшего сержанта Горана Зилича будет отправлено на родину, в Сербию, по просьбе его семьи.

Дата похорон остальных погибших пока неизвестна.

Глава правительства Ариель Шарон выступил в кнессете, перед комиссией…

Снаружи послышались шаги, Сашка быстро выключил приемник и сунул его за пазуху.

В бункер зашел нежданный гость — крепкий, коротко стриженный мужик, в форме без знаков различия и с зеленой банданой на голове.

— Не помешаю? — поинтересовался он на иврите с сильным русским акцентом.

— Да нет, — удивленно ответил Сашка по-русски.

— Андрей, — представился гость, чуть не сломав ему ладонь рукопожатием.

Надо сказать, что Сашка и раньше видел этих загадочных мужиков. На укрепленных пунктах солдаты почему-то называли их «чеченцами». Говорили, что они охотятся на палестинских снайперов, и действительно, после их появления интенсивность обстрелов позиций и сторожевых постов резко снижалась. «Чеченцы» неожиданно возникали в самых разных местах, делали несколько выстрелов и так же неожиданно исчезали.

Саша не понимал, как они могли попасть в Газу. Бросить работу, жену, детей и каждую ночь ползать в засадах под пулями.

Тем временем Андрей уставился в принесенный с собой бинокль. С полчаса они оба молча изучали территорию.

— Оп-паньки! — произнес вдруг Андрей, оторвавшись от окуляров. — Смотри!

Со стороны кладбища, вдоль полей, шла группа молодежи. Прилично одетые, явно не крестьяне, они резко выделялись среди полей, засаженных капустой и салатом. На первый взгляд ничего подозрительного в этом не было. Молодые люди могли быть студентами или учениками старших классов, сбежавшими с уроков.

Однако «чеченец» имел в виду другое. Завидев эту группу, крестьяне разгибались, разглядывали пришельцев, потирая затекшие спины, затем, не сговариваясь, подбирали свой инвентарь и уходили в сторону города.

Андрей вытащил рацию и стал вызывать какого-то Аталефа. Саша тоже доложил об увиденном.

Группа палестинцев зашла в сарай, где крестьяне хранили инструмент. Только один остался скучать у двери, присев в тени.

Пожилой крестьянин, работавший неподалеку, торопливо направился к сараю. По его жестам можно было догадаться, что он о чем-то спорит со стоящим у дверей молодым человеком. Из сарая выглянул другой парень и без долгих разговоров ударил фермера ногой в живот, а затем кулаком в лицо. Этого оказалось достаточно, крестьянин, прижимая руки к животу, заковылял прочь.

В это время в бетонное пространство НП втиснулись два колоритных персонажа. Один в потертом комбинезоне явно не израильского покроя, с «СВД» в руках, и второй, «квадратный», с тяжелой снайперской винтовкой «барретт».

— Что, Андрюха, у тебя тут творится? — спросил человек в комбинезоне.

— Да странные они какие-то, Комбат, — Андрей уступил ему место у бинокля. — На крестьян не похожи, и народ с полей как ветром сдуло.

— Давайте посмотрим, что у вас делается, — потирая руки, пробасил Комбат.

Дверной проем сарая смотрел прямо на наблюдательный пункт, видно было, как парни внутри возятся вокруг какой-то конструкции.

— Да они там «Кассам» собирают! — констатировал наблюдатель, оторвав глаза от окуляров бинокля.

«Этого только не хватало!» — подумал Сашка. Влепить ракетой из сарая по укрепленному пункту, разумеется, невозможно, а вот из-за теплиц, расположенных рядом, вполне.

— Аталеф 1 вызывает Гнездо.

— Гнездо на связи.

— Наблюдаю группу палестинцев, вероятно, они готовят к запуску «Кассам».

— Аталеф L, они вооружены?

— Шлили, Гнездо (отрицательно, радиокод — ивр.).

— Аталеф 1, продолжайте наблюдение.

Минут десять все молча наблюдали, пытаясь разглядеть через открытую дверь, что происходит в сарае.

Наконец командир снайперов произнес:

— Да, там точно «Кассам».

— Аталеф 1 вызывает Гнездо.

— Слушаю, Аталеф 1.

— «Гости» занимаются «Кассамом», прошу разрешения немедленно открыть огонь — это те, что «работают» по нам с кладбища!

— Аталеф 1, ты не путаешь? Какая ракета средь бела дня? Не вздумай стрелять!

— Гнездо! Ты понял, что я тебе сказал? Тут рядом со мной твой наблюдатель, он может подтвердить, что в сарае ракета. Прием.

— Аталеф 1, дай мне моего наблюдателя!

— Это Гнездо. Кто ты? — донесся сквозь треск эфира голос комбата.

Сашка доложил обстановку, и комбат потребовал передать радио снайперу.

— Аталеф 1, ты слышишь, продолжайте наблюдение! Там только что работали мирные крестьяне, стрелять запрещаю!

Командир снайперов завернул матом такую фразу, что Саша восхищенно зашарил по карманам в поисках бумажки — записать.

— Все, он меня достал, ничего не хочет делать. Его тут каждую ночь «Кассамами» долбят, а он чего-то ждет! — возмущался командир снайперов. — Звоню комбригу.

Дело принимало крутой оборот. «Звонок командиру бригады — это не с комбатом собачиться, — подумал Сашка, — сейчас он его пошлет, и на этом все закончится».

Однако командир снайперов набрал номер на мобильнике спецсвязи и спокойно поговорил с комбригом.

Из обрывков разговора Сашка понял, что «чеченцы» имеют какое-то специальное разрешение и их командир ставит комбрига в известность о том, что он собирается предпринять, а не просит разрешения на открытие огня.

Почти за два года службы в Газе Сашка такого не видел: три минуты, и все решено.

Командир закончил разговор и тут же начал «закручивать» войну: «Барретт», быстро на крышу, «маг» — приготовиться».

Мужики молча, без суеты выполнили приказ. Через минуту наверху клацнул затвор «барретта», Андрей занял место за пулеметом и виртуозно вставил ленту. Все застыли в ожидании.

Пока «чеченцы» готовились к «войне», Саша доложил начальству, что снайперы сейчас будут стрелять. Эту новость восприняли как-то вяло, никаких дополнительных вопросов не возникло.

Около одиннадцати из распахнутой двери сарая вышли двое парней и быстрым шагом направились в сторону кладбища.

— Уходят, суки! Атальвы, приготовиться! — командир отдал команду, не отрываясь от бинокля.

— Да готовы давно… — протрещало радио.

— Толстый, этих двоих отпускаем. Работаем по сараю, бронебойными через стену. Андрюха, работаешь по двери, и чтобы все там остались. Понятно? — четко поставил задачу Комбат. — Даю отсчет.

— Три, два, один. Огонь! — Пушечно грохнул «барретт». Пуля выломала кусок блока в стене. Пулеметчик дал несколько коротких очередей по дверному проему.

Сарай огрызнулся короткой очередью, но после четырех выстрелов «барретта» и нескольких пулеметных очередей всякое движение внутри прекратилось.

На часах было одиннадцать часов восемь минут.

— Толстый! Отбой, — прокричал Комбат. — Теперь подождем «амбуланс».

И действительно, через несколько минут завыла сирена приближающейся машины «Скорой помощи».

«Скорая» въехала на проселочную дорогу и, подпрыгивая на ухабах, понеслась к сараю, оставляя за собой шлейф пыли.

Комбат позвонил кому-то по мобильнику спецсвязи и доложил о том, что они закончили «работу» и снимаются с места.

«Чеченцы» подхватили оборудование и направились к джипу.

О происшествии напоминала только кучка гильз на полу.

…Сейчас 11.30, передаем короткую сводку новостей.

Солдаты Армии Обороны Израиля ведут ожесточенную перестрелку с палестинскими террористами в Газе. Как стало известно на этот час, бой завязался на окраинах Хан-Юнеса, где вооруженные террористы попытались атаковать опорный пункт ЦАХАЛя.

На этот час нам стало известно о двух убитых боевиках, о потерях с израильской стороны ничего не сообщается…

* * *

Под вечер Саня дежурил на наблюдательном пункте. Снаружи расстилался лагерь беженцев Рафиах — жуткое нагромождение лачуг, строений и даже палаток. Правее протянулась «Ось Филадельфия».

Прошлой ночью в Рафиахе началась операция по обнаружению тоннелей. Пехота и «пещерные» саперы заняли несколько зданий и занимались в прямом смысле прощупыванием почвы в поисках тоннелей. Палестинцы тем временем изо всех сил старались подстрелить кого-нибудь.

«Филадельфией» называется узкая полоса песка, длиной примерно в десять километров, тянущаяся от моря в глубь материка и разделяющая территорию Египта и палестинской автономии. Граница делит город Рафиах на две части, египетский и палестинский. Почва здесь мягкая, позволяющая рыть подземные ходы под пограничным забором. Для палестинцев это нормальный бизнес. Тоннелями владеют семейные кланы — «хамулы». Под землей в Газу переправляется контрабанда, наркотики, проститутки, люди, не имевшие возможности легально пересечь границу. Первые два тоннеля обнаружил следопыт ЦАХАЛя в 1993 году, однако армии понадобилось еще несколько лет, чтобы осознать всю опасность этого явления. С началом боевых действий палестинцам постоянно требовались оружие и боеприпасы. Побережье надежно блокировал израильский флот, оставались только тоннели. Сперва армия действовала вслепую. Саперы наугад копали каналы и шахты, пытаясь что-либо обнаружить. Большую проблему представляли жилые дома, вплотную подступавшие к границе, именно оттуда начинались подземные ходы.

В 2001 году инженерные войска залили водой часть «филадельфийского коридора», в результате один из тоннелей обрушился, похоронив в себе троих палестинцев. Глава клана Шаэр, к которому принадлежали погибшие, обратился к ответственному за территорию офицеру ЦАХАЛя с просьбой помочь достать тела. Хитрый офицер согласился, но при условии, что ему позволят осмотреть пещеру изнутри. Вернулся он потрясенным. Подземный ход был глубиной 13 и длиной в 250 метров. Внутри у обоих выходов имелся интерком для переговоров, по всей протяженности тоннель был освещен лампами. Из-за узости прохода через определенное расстояние находились «комнаты отдыха», где встречные могли разминуться, там же стояли кислородные баллоны.

Только тогда в армии забили тревогу. Разведка занялась сбором информации. Оказалось, что тоннели сдавались на время террористическим организациям, час пользования стоил около 400 долларов. Владелец тоннеля получал дополнительно десять процентов от стоимости контрабанды. Процесс выкапывания занимал около трех месяцев, столько же проходило до обнаружения тоннеля ЦАХАЛем. Стоимость работ оценивалась примерно в сто тысяч долларов. Подкопы совершались по планам и чертежам, разработанным инженерами. В некоторых имелись даже рельсы.

Инженерные войска создали специальное «пещерное» подразделение, занимавшееся обнаружением и уничтожением подземных коммуникаций. По колебанию цен на боеприпасы разведка отслеживала, насколько удалось нарушить подземное сообщение.

Обе стороны придумывали бесконечные ухищрения, пытаясь обмануть друг друга. Палестинцы рыли и минировали ложные ходы, старались охотиться именно на «пещерных» саперов. Те тоже изощрялись как могли.

Египетские власти обещали бороться с подземной контрабандой, но на деле не предпринимали ничего.

На пограничной полосе находится опорный пункт «Термит», сильно усложняющий жизнь копателям. В первые дни войны на него обрушился шквал мин и противотанковых ракет. Защитникам приходилось жарко, террористы стреляли с крыш окружающих домов, провоцируя солдат на ответный огонь. Днем журналисты снимали расстрелянные дома и несчастных мирных жителей, в ужасе бегущих подальше от границы, а ночью боевики открывали огонь, пытаясь отвлечь внимание от кипящей под землей деятельности. Опорный пункт был костью в горле у палестинцев. Однажды им удалось сделать подкоп, почти доведя его до ворот «Термита». Взрыв тонны взрывчатки поднял в воздух бетонные блоки укреплений, но все аккуратно рухнуло на свои места. Именно тогда контузило Бомбу. Хотя внешне опорный пункт почти не изменился, внутренние повреждения оказались тяжелыми. После этого армия взялась за дело всерьез. Все дома, господствующие над пограничной полосой, были снесены. Вдоль «Филадельфии» до самого берега моря протянулась защитная стена, под прикрытием которой саперы могли бурить шурфы и подрывать тон нели. В одну ночь был построен заново «Термит». Вечером пехота и танки вошли в Рафиах и заняли оборону, прикрывая строителей. У них в тылу закипела работа: подъемные краны и бульдозеры разобрали старый опорный пункт. Затем тяжелые грузовики привезли готовый новенький «Термит», изготовленный на оборонном заводе в виде нескольких модулей, как конструктор «Лero». Оставалось лишь снять их с прицепов и соединить, внутри уже имелось все необходимое. Неподалеку был возведен еще один опорный пункт — «Хардон». После этого интенсивность боевых действий упала. Террористам пришлось копать новые тоннели в обход. Таким образом продолжалась подземная война: палестинцы рыли ходы, через какое-то время саперы обнаруживали их, подрывали, и все начиналось сначала.

Через окуляры бинокля Сашка мог разглядеть громаду «Термита» и медленно ползущий за защитной стеной БТР саперов. Эти «пещерные саперы» были крутыми ребятами, пару раз Сашка видел, как они лезли в обнаруженные шахты и тоннели, вооруженные только фонарем и пистолетом.

Его смена подходила к концу, вот-вот должен был прийти Юсуф. Солнце висело над муцавом огромным огненным шаром, собираясь охладиться в море. Операция по поиску тоннелей в Рафиахе, видимо, подошла к концу. Стрельба поутихла. Коротенькая колонна из двух БТРов, возглавляемая бульдозером «Д9», выползла из города, направляясь к стальной защитной стене на границе, чтобы под ее прикрытием вернуться на базу. Наконец Юсуф протиснулся в лаз и хлопнул Саню по плечу. В этот момент ударил взрыв. Бульдозер окутался дымным облаком. Оба БТРа притормозили, но тут же газанули, плюясь черным выхлопом, и начали объезжать бульдозер. В это время в развалинах, метрах в шестидесяти от них, что-то мелькнуло. Сашка развернул в их сторону громоздкую бандуру стодвадцати кратного бинокля, заглянул в окуляры и тут же отшатнулся: яркая вспышка резанула по глазам. Граната огненной кометой скользнула над развалинами и уткнулась в борт заднего БТРа. Бронетранспортер исчез в яркой вспышке, грохнуло так, что заложило уши, а взрывной волной чуть не сбило с ног. Сразу поднялась бешеная стрельба, стреляли из муцава, стрелял уцелевший БТР, вылетевший из клубов дыма. Развалины заволокло пылью, во все стороны летели осколки камней.

С неба сыпались куски бронетранспортера. На египетскую сторону перелетел, медленно кувыркаясь, шлемофон с болтающимся проводом. К месту взрыва неслись два патрульных джипа. Дым и пыль расползались облаком.

— Это были саперы… — пробормотал Юсуф, — наверно, тоже везли взрывчатку, как те, в Зейтуне!

Несколько солдат сновали вокруг догорающих остатков БТРа, один поливал из огнетушителя, к ним на помощь двигался армейский «амбуланс», хотя даже на расстоянии было видно, что из экипажа не выжил никто. Еще долго Сашка сидел на НП, наблюдая за скорбной суетой солдат внизу, позабыв о том, что его смена давно закончилась.

Всю ночь рота «Гивати» при поддержке танков занимала дома вдоль «Филадельфии».

С рассветом всех свободных от дежурств солдат собрали во дворе опорного пункта. Командир роты стоял, подавшись вперед, катая желваки под побледневшей кожей. Наконец ротный заговорил.

— Вчера погибли наши товарищи, мы обязаны предать земле их останки. — Лейтенант вытер лоб, переступил с ноги на ногу и продолжил: — Нам предстоит тяжелая работа: нужно проползти вдоль «Филадельфии» отрезок длиной в километр, просеивая песок в поисках останков погибших.

Все застыли в шоке, уставясь на ротного. Тот снова вытер пот и свирепо уставился на солдат, всем своим видом отметая любые вопросы.

— Боевики подумают, что мы рехнулись! — прошептал Юсуф.

— Решат, что для них организовали курсы по повышению квалификации! — сострил кто-то.

Дома Рафиаха стояли всего в нескольких десятках метров от «Филадельфии», и хотя в большинстве из них находились солдаты, стопроцентную гарантию не мог дать никто.

Офицеры вывели две шеренги солдат. Все опустились на колени и медленно поползли вперед, перебирая песок. Сашка с Юсуфом находились в первой шеренге.

Палестинцы, по всей вероятности, пока не поняли, что к чему. В небе тарахтели вертолеты.

Все происходящее казалось страшным сном. По мере приближения к эпицентру взрыва все чаще попадались немые свидетельства трагедии. На правом фланге одного из солдат выворачивало наизнанку. Его сосед, белый как полотно, запихивал в мешок кровавое месиво с зелеными кусками формы. Солдат слева от Сашки беспрестанно шептал слова молитвы. Некоторые, не стесняясь, утирали слезы. Пот капал из-под каски, смешиваясь с пятнами крови на песке. Палестинцы наконец опомнились и открыли ураганный огонь. Пули шлепались в песок, кувалдами ударяли в железную разделительную стену. В ответ стреляли все: танки, вертолеты, пехота, засевшая в домах.

По ту сторону границы египетские полицейские в белой форме тоже прочесывали территорию, осматривали крыши домов и дворы. На одной из улиц небольшая толпа, размахивая палестинскими флагами, что-то орала, их сдерживала жиденькая цепочка полицейских. Из толпы вылетел камень, затем бутылка. Полицейские резво вскинули «калаши» и защелкали затворами. На следующий камень последовал залп поверх голов, после чего стволы автоматов недвусмысленно опустились вниз. Народ сразу притих и начал расходиться.

— Нам бы так демонстрации разгонять, — пробормотал водитель израильской машины «Скорой помощи», куда солдаты относили найденное, — дак нет, у нас все интеллигентно: газовые гранаты, резиновые пули.

Сашка и Юсуф медленно ползли по песку. Солнце палило все сильнее, в душе тоже жгло. Жгло так, что, наверное, должно было спалить дотла эту проклятую богом полоску земли. То, чем они занимались, казалось неоправданным риском. Однако… Никто не хотел, чтобы его останки бросили на растерзание террористам, так что все помалкивали.

Мимо пробежали двое солдат с синими нашивками пресс-службы ЦАХАЛя на погонах. Один из них присел на колени и поднял фотоаппарат. Тут Сашка не выдержал, вскочил и рванулся к фотографу.

— Тебе больше снимать нечего? — заорал он. — А ну проваливайте отсюда!

— Тихо, спокойно! — Второй солдат вытянул руки Сашке навстречу. — У тебя свой приказ, у нас свой!

— Убери камеру! — орал Сашка, чувствуя, что срывается.

Незнакомый подполковник подошел откуда-то сзади:

— В чем дело, солдат?! — Его голос звенел от напряжения.

— Ни в чем! — неуставно рявкнул Сашка, упершись в него взглядом. Тот не отвел глаз, на мгновение воздух между ними, казалось, заискрился, словно от электрических разрядов.

— Продолжай работать! — весомо проговорил подполковник, словно бетонную плиту уронил.

Сашке вдруг стало стыдно за этот срыв.

— Кен хамефакед (есть, командир — ивр.) — отчеканил он и опустился на песок.

В городе с новой силой вспыхнула стрельба. Далеко впереди в небе возник медленно увеличивающийся силуэт «Ясура». Не долетев до пограничного забора, вертолет пошел на посадку, затем снова взмыл в воздух.

— Смотри, вертушка, — хмуро пробормотал Юсуф, — значит, зацепило кого-то, раненых вывозят.

Несколько мин с воем разорвались впереди, но «Апачи» в небе пустили вниз ракеты, видимо, накрыв минометный расчет.

Юсуф нашел покореженную кевларовую каску с выдранным подшлемником. Сашка — пустую, оторванную штанину, залитую кровью.

Казалось, песочной полосе не будет конца. Все новые и новые находки солдаты относили в грузовик, стоящий за защитной стеной.

После полудня этот кошмар наконец закончился. Саперов сменили и отправили на базу.

Тем временем в один из дворов южной окраины Рафиаха въехал ооновский джип с гуманитарной помощью для палестинцев. Дома уже второй день занимали пехотные подразделения, соответственно местное население оказалось отрезанным от центральной части города.

Динамик, прикрепленный к крыше джипа, призывал жителей выходить и получать гуманитарную помощь. Желающих было немного. Человек десять стариков и детей, пугливо прижимаясь к стенам домов, пробирались к заветной машине, перелезая через развалины и груды земли, вывороченной бульдозерами.

На недостроенном третьем этаже одного из домов лежал палестинский снайпер. Прикрытый сверху пластом штукатурки, он дом за домом внимательно изучал улицу, по которой несколько минут назад проехал джип.

Во всех домах находились солдаты. Иногда он видел их тени, слышал голоса, но обнаружить реальную цель пока не удавалось. И не удивительно. После того, как собрали по частям то, что осталось от взорванного БТРа, солдаты старались не высовываться.

В белом двухэтажном доме, расположенном в конце узкого переулка, прямо напротив снайперской лежки, бойцы собрали всех жильцов в одну комнату на первом этаже. В комнате царил полумрак и было душно, но приказ гласил: «До окончания операции никого не выпускать», а приказы — не обсуждаются.

Восемь находившихся в доме детей постоянно просились в туалет, а их мамашу приходилось выпускать на кухню, готовить еду.

К обеду второго дня палестинская мамаша начала что-то лопотать по-арабски и показывать пустую кастрюлю. С горем пополам солдаты выяснили, что у нее закончились продукты и нечем кормить детей. Ситуация была непростой, и сержант запросил у комвзвода разрешение на то, чтобы выпустить кого-нибудь из жильцов за продуктами.

Радио долго молчало, но в конце концов разрешили выпустить самую старшую из женщин. Счастливицей оказалась пожилая палестинка, лет шестидесяти, которая, подхватив две хозяйственные сумки, выбралась из дому и довольно прытко направилась к ооновской машине.

Когда в переулке скрипнула дверь, снайпер слился с винтовкой, уставился в выбоину в стене, выходящую во двор, но никого, кроме старухи, не увидел. «Надо ждать», — говорил ему внутренний голос. Через полчаса женшина с двумя нагруженными сумками появилась в переулке. Она медленно шла к дому, и у снайпера было достаточно времени, чтобы изготовиться.

Поставив тяжеленные сумки на землю, палестинка постучала в металлическую дверь. Контролирующий вход боец глянул в прорезь и, убедившись в том, что это вернулась «кормилица», открыл дверь. Женщина с трудом подняла одну из сумок и поставила ее на порог дома…

Жалость. Солдат потянулся к тяжелой сумке, чтобы помочь. Может быть, вспомнил свою бабушку или маму, в любом случае это осталось его последним воспоминанием. Пуля пробила переносицу и разворотила мозг.

Боец, страховавший товарища, очумев от случившегося, кинулся к рухнувшему на пол телу и мелькнул в створе дверного проема.

Выстрел. Пуля вошла точно над вырезом керамического бронежилета, прошила легкое, отразилась от задней пластины бронежилета и пошла гулять по телу, кромсая попадающиеся по дороге органы. Громко голосила старая палестинка, но солдат уже не слышал ничего, в мозгу промелькнула вся его короткая жизнь, и свет погас.

Снайпер бесшумно выбрался из-под своего укрытия и быстро спустился вниз.

«Охота» удалась.

* * *

В тот день с утра все пошло наперекосяк. В пять зазвонил мобильник спецсвязи. Мобильник сначала настойчиво жужжал, потом начал исполнять «Хаву нагилу». Ничего хорошего от этого звонка ждать не приходилось. В штабе дивизии знали, что снайперы вернулись с операции в районе Кфар-Даром четыре часа назад и позвонить могли только в экстренном случае.

Командир снайперов матюгнулся про себя и рявкнул в трубку: «Да, кто это?» Это оказался начальник разведки дивизии. Веселый мужик лет сорока, которого бессонные ночи и ситуация в Газе превратили в философа.

Молча выслушав своего собеседника, Комбат сказал, что они могут быть на месте через сорок минут. Дал отбой и опять лег на кровать. За окном светало.

Разведка получила информацию о том, что боевики готовят прорывы в поселения и надо ехать помогать бойцам «Гивати» прикрывать разделительную линию в районе Кисуфим.

— Подъем! Двигаем! — скомандовал Комбат. — Андрюха, Толян, хватит дрыхнуть, ставьте чайник. Выезжаем через двадцать минут.

Реакция «Атальвов» — это от их позывного Аталеф (летучая мышь — ивр.) — была обычной. Андрюха сел на кровати в позе буддистского монаха и спросил:

— Зачем и куда?

— В эвкалиптовую рощу, пить кофе и французский коньяк, — отшутился Комбат. — Сегодня должно быть весело. Толян, ты проснулся?

Будить Толяна было бесполезно. Он вставал, одевался, собирал свой снайперский скарб в состоянии летаргического сна и просыпался только тогда, когда заводил джип.

Через двадцать минут бронированная «Суфа» выехала на дорогу и под проблесковыми огнями полетела в сторону КПП «Кисуфим».

Дорога шла по шоссе, потом проселком, к эвкалиптовым рощам, протянувшимся вдоль разделительного забора от КПП на север. Издалека эвкалипты была похожи на березы, а поля, принадлежащие соседнему кибуцу, напоминали поля среднерусской полосы. Иллюзия эта была недолгой и заканчивалась, когда солнце поднималось чуть выше в зените.

Первым делом, въехав в рощу, снайперы наткнулись на спящих в БТРе бойцов инженерных войск. Пришлось объезжать тупорылый БТР по раздолбанной танковыми гусеницами просеке. Из-за выбитых танками рытвин джип пару раз грозился лечь на бок. Когда добрались до отметки 114, обнаружили стоящий «в засаде» на виду у палестинцев танк и его экипаж. Танкисты сидели на башне и с радостными криками «Чеченим игию!» (чеченцы приехали — ивр.) приветствовали появление джипа снайперов.

Переговорив со штабом батальона, Комбат дал команду спешиться. Мужики замаскировали джип в кустах, надели маскхалаты из синтетической сетки и пошли к позициям, подготовленным на этом участке еще неделю назад.

Комбат нес большой бинокль, «СВД» и треногу; Андрюха с «негевом» и радиостанцией шел за ним, а Толян с «М-24» и мешком продуктов досыпал в конце колонны.

Палестинская сторона выглядела какой-то притихшей. За апельсиновыми садами громкоговорители созывали народ на демонстрацию. На полях было пусто. Все застыло в ожидании чего-то нехорошего.

Севернее, в районе Нецарим, ухнул танк. Были слышны пулеметные очереди. Потом все смолкло.

Толян залег в кустах у дороги, которая шла вдоль разделительного забора. Это было его излюбленное место. Он по-змеиному заползал в кусты, замирал там и мог часами наблюдать за «палами» (палестинцы — сленг), копавшимися на своих полях. Однако сегодня единственными персонажами на поле были серый осел и небольшие белые цапли, которые важно расхаживали вокруг.

Комбат установил треногу с биноклем и начал изучать местность. Стояла необычная тишина, никакого движения. Даже женщины, обычно сновавшие между домами, сегодня попрятались. На расположенной неподалеку базе палестинской полиции часовой укрылся за песчаным бруствером, не было видно даже любителей попить кофе, которые каждое утро варили его у входа в казарму.

В кармане комбинезона зажужжал мобильник. Не отрываясь от окуляров бинокля, он краем глаза глянул на номер, высветившийся на экране. Звонила Авиталь, смешливая девочка с погонами капитана. Она была замом у начальника разведки, и так сложилось, что комдив поручил ей обеспечение снайперов необходимыми разведывательными данными. На этот звонок следовало ответить.

— Андрюха! Побудь за меня! — прошептал Комбат и, пригибаясь, ушел к джипу, чтобы переговорить с Авиталь. Через пять минут он вернулся с мрачным выражением лица.

— Быстро собираемся и тихонько уходим! — объявил Комбат. — Подробности по дороге.

Для «Атальвов» сюжет развивался привычно.

Опять где-то возникла проблема, и потребовалась «срочная хирургическая помощь».

Спустя десять минут джип пробивался в глубь рощи, а командир рассказывал о том, что они направляются в укрепленный пункт Каланит. По данным разведки, в том районе палестинцы готовят прорыв в еврейское поселение. Ситуация осложнялась тем, что акция планировалась под прикрытием женщин и детей.

Путь к опорному пункту лежал через поселение. Дорога петляла между теплицами, где ничего не подозревающие таиландские рабочие «поднимали» урожайность израильского сельского хозяйства. Они без всякого удивления смотрели вслед джипу и продолжали свой муравьиный труд среди кустов помидоров и цветного перца.

Сам по себе Каланит мало чем отличался от десятка других мини-крепостей, разбросанных вдоль разделительной полосы, которая идет от шоссе «Кисуфим» до печально знаменитой «Оси Филадельфия». Бетонные кубики дотов и земляной вал между ними — вот и вся крепость.

Единственное отличие — в том, что разделительный забор здесь делал резкий изгиб, от которого до ближайших домов Хан-Юнеса оставалось всего 150 метров, а сразу же за забором на израильской стороне начинались теплицы. Именно это место вызывало обеспокоенность у отцов-командиров.

Джип въехал вовнутрь под радостное улюлюканье садирников (солдаты срочной службы — сленг, ивр.). Из месяца в месяц «Атальвы» заезжали «поработать», их знали многие солдаты, которым «посчастливилось» служить в этом районе Газы.

…Командир пункта — совсем молодой лейтенант с ходу начал вводить Комбата в курс дела. Оказалось, что в течение нескольких последних часов в районе глинобитных хижин лагеря беженцев, на окраине Хан-Юнеса, собирается толпа. Сейчас там человек триста, и люди подходят и подходят. Лейтенант явно нервничал и несказанно обрадовался приезду «русских» снайперов.

Пока Толян и Андрей доставали из джипа оружие и снаряжение, Комбат с лейтенантом обошли все наблюдательные пункты и спустились вниз к машине.

— Значица, так! — сымитировал Жеглова командир. — Ты, Толян, идешь на крышу северного дота, там оборудована позиция, можно держать под контролем северное и северо-восточное направление. Будешь отсекать от забора особо прытких. По женщинам и детям не стрелять. В крайнем случае, если подойдут к забору — предупредительный выстрел под ноги в землю. Мы с Андрюхой берем бинокли и двигаем на восточный дот. Никому не стрелять без моей команды!

Надо сказать, что позиции на крышах дотов были не лучшим местом, но когда строили укрепления, никто не думал о снайперах, если думал вообще. Доты возвели в полукилометре от трех девятиэтажных домов — подарка австрийского народа палестинцам. В силу «природной доброты» террористы превратили дома в линию обороны. В результате многоэтажки очень скоро стали напоминать голландский сыр: начиная с третьего этажа — стены украшали пробоины от всех видов оружия.

Именно эти дыры и беспокоили Комбата. Палестинцы, укрывшись в глубине пустующих комнат, могли через пробоины вести прицельный огонь по укреппункту и поселению. Вычислить террористов в таких условиях было делом почти бесперспективным, оставалось надеяться лишь на интуицию и удачу. Сектора обстрела в Каланите имели названия цветов, высотки находились в зеленой зоне, и каждый дом имел свое название, по буквам алфавита: зеленый алеф, зеленый бет и так далее.

Вооружившись пятидесятикратным биноклем, Комбат расположился в восточном доте и начал прощупывать этаж за этажом, окно за окном. Андрей, прикрываясь мешками с песком, наблюдал за заросшим кустами северным участком кладбища, расположенного неподалеку от девятиэтажек.

Прошло около получаса, когда в лоджии первого обитаемого этажа одного из домов Комбат обнаружил человека с телекамерой. Объектив камеры был направлен в их сторону. Сам оператор, укрывшись в тени лоджии, просматривался не очень хорошо, но был абсолютно реален и, скорее всего, находился там не один. Прошло несколько минут, в лоджии появился еще один человек, который что-то рассказывал оператору, указывая рукой в сторону поселения. Скорее всего, оператор и его собеседник предполагали, что их нельзя увидеть с израильских позиций, а потому чувствовали себя достаточно свободно, практически не прячась в глубине комнаты.

Выждав еще некоторое время, Комбат набрал номер комбрига.

— Рафи, это командир снайперов. Наблюдаю людей с телекамерой на первом этаже «алеф ярок» (зеленого а — ивр.).

— Что ты сказал? Люди с телекамерой? — Командира бригады эта новость явно обеспокоила. — Подожди минуту на линии. — Было слышно, что Рафи звонил кому-то и передавал информацию об обнаруженных телевизионщиках.

— Ты должен за ними наблюдать беспрерывно, понял? — Рафи был сосредоточен и выговаривал слова так, словно отстукивал их на пишущей машинке. — Звони мне через каждые полчаса. Я хочу знать об их перемещении все!

Закончив разговор с комбригом, Комбат вызвал по радио своих бойцов и обрадовал известием о телекамере. Ответственным за «Голливуд» он назначил Андрюху, который своим 120-кратным «Фуджи» моментально нашел телекамеру и начал ее «пасти».

Тем временем толпа заметно увеличилась. Толян обратил внимание на нескольких молодых парней с мобильными телефонами, сновавших среди людей и дававших какие-то указания. Когда Комбат присоединился к Толяну, они очень быстро вычислили «главного массовика-затейника», управляющего вроде бы стихийной демонстрацией. Это был смуглый парень лет двадцати трех, в белой мусульманской шапочке. Именно к нему подходили люди с мобильными телефонами и о чем-то совещались. После каждого такого разговора человек в белой шапочке принимался звонить по мобильнику, видимо, докладывая обстановку в районе демонстрации.

Так продолжалось несколько часов. Толпа то начинала двигаться в сторону забора, то отходила назад в глубь лагеря беженцев, отогнанная слезоточивым газом и резиновыми пулями. Телеоператор торчал на том же месте, только установил камеру на штатив.

Около трех снова отзвонилась Авиталь. По поступившим данным, в районе кладбища сосредоточилась группа боевиков, человек пятнадцать-двадцать. Скорее всего, именно они планируют прорываться в поселение. После этой радостной новости в голове Комбата из отдельных элементов сложилась мозаика происходящего.

Если «палы» сосредоточились в районе кладбища, то оператор здесь для того, чтобы снимать прорыв в поселение. В лагере беженцев готовят толпу к прорыву. Сейчас «палы» начнут просачиваться со стороны кладбища к толпе демонстрантов, это займет немного времени. Максимум час.

У боевиков имелись две возможности попасть в лагерь: либо пробираться вокруг ооновской школы, либо от кладбища мимо девятиэтажек. Если пойдут вокруг, то обнаружить их будет невозможно. Единственный шанс — это сто метров, отделяющие кладбище от крайнего дома. Там можно кого-то «выцепить».

— Аталеф 1 вызывает Аталеф 3.

— Аталеф 1, слушаю, — отозвался разморенным, послеобеденным голосом Толян.

— Твоя цель — «Белая шапочка». Если начнется прорыв — его «списать» первым. Понял? — не терпящим возражений голосом приказал Комбат.

— Понял, — отозвался Толян.

— До связи.

Комбат с Андрюхой сидели на крыше восточного дота. Вдвоем оказалось тесновато. Мешки с песком, выложенные срочниками как попало, служили слабой защитой, но выбора не оставалось. Из амбразуры дота дорога, по которой могли пройти боевики, вообще не просматривалась. Приходилось сидеть на крыше и ждать. Единственной радостью оказалась облачность, то и дело закрывавшая их от палящих солнечных лучей.

Командир рассчитывал обнаружить и уничтожить хотя бы одного боевика до того, как они соединятся с толпой. Если это удастся, можно сорвать «палам» весь сценарий. Как обычно, толпа рванется к месту происшествия. Пока будут эвакуировать тело, пока будут голосить по отправившемуся к гуриям бойцу джихада, пройдет время, а там, глядишь, и народ подустанет, так что тянуть время сегодня — самое важное. Но минуты шли, а на «стометровке» никто, кроме детей, не показывался.

Поглядывая через ПСО на стометровку, Комбат поделился с Андрюхой воспоминаниями о том, как много лет назад сидел ночью в засаде на мусульманском кладбище. Прошло двадцать лет, опять мусульманское кладбище и снова засада. Странная штука жизнь. Все возвращается на круги своя.

На стометровке появились трое. Один в «американке» с куфией на шее, за ним двое в черных куртках, явно не по сезону.

— Андрюха, идут. Просмотри их. — Комбат снял «СВД» с предохранителя.

— У первого под американкой на груди «АК», второй и третий тоже вооружены, — поставил «диагноз» Андрюха. — Работаем, Комбат.

Выстрел прозвучал одновременно с последним словом Андрея. Боевик в американке рухнул, как от удара невидимым молотом. Двое его спутников метнулись в разные стороны.

— Астра, Астра! Вызывает Аталеф 1, — отложив винтовку, начал вызывать командный пункт Комбат. — 750 метров, восток, у «алеф ярок» уничтожен вооруженный боевик. Как понял?

— Аталеф 1, это Аталеф 3. «Белая шапочка» рванул в сторону «алеф ярок», — доложил Толян.

— Аталеф 1, вызывает Астра, подтвердите информацию! — отозвался командный пункт батальона.

— Астра, Аталеф 1, прием. Уничтожен вооруженный боевик у «алеф ярок». Как слышите?

— Уничтожен боевик у «алеф ярок», вас понял, Аталеф 1.

На позицию Комбата и Андрюхи приполз командир Каланита. Он понаблюдал в бинокль за погрузкой тела боевика на тележку, запряженную мулом. Затем лейтенант вернулся в ход сообщения и оттуда по радио сообщил об увиденном в штаб батальона. Через минуту он опять приполз и спросил снайперов о дальнейших планах.

Вопрос был, как говорят, интересный. Требовалось срочно менять позицию, но менять ее было просто не на что. Оставаться же на крыше восточного дота — глупо и опасно.

«Палы» моментально просчитали, откуда стреляли. В бинокль было видно, что «Белая шапочка» звонит по мобильнику и одновременно показывает жестами в сторону восточного дота. Он разговаривал по телефону минут пять, потом зашел в проулок и скрылся из виду.

— Так, Андрюха, валим отсюда, и чем быстрее, тем лучше. Они сейчас притянут гранатометчика или снайпера. Быстро меняем позицию! — подвел итог своим наблюдениям Комбат. — Ты давай с биноклем в дот, а я пойду к Толяну. Может быть, там найду где присесть.

Внизу в ходе сообщения собрались срочники. Они были возбуждены последними событиями и хотели поговорить со снайперами. Опустившись в ход сообщения, Комбат сначала принял у Андрюхи бинокль с треногой, потом пулемет и бронежилеты. Когда весь скарб был на месте, командир извлек из кармана комбинезона трубку и с наслаждением закурил. Потихоньку ход сообщения наполнился ароматом хорошего табака и кофе, который снайперам принесли из кухни.

Как всегда среди солдат — началось обсуждение боевых качеств «СВД», которую живьем они видели впервые в жизни. Белобрысый сержант, явно не выходец из Марокко, с чувством превосходства рассказывал своему товарищу эфиопу о том, что «СВД» — лучшая снайперская винтовка, а Василий Зайцев — лучший в мире снайпер.

Докурив трубку, Комбат направился к северному доту. Войдя внутрь бетонной коробки, он столкнулся с невысоким веснушчатым малым — наблюдателем, который пытался рассмотреть что-нибудь в бинокль через грязное бронестекло. Пользы это занятие не приносило, поскольку какой-то крупный специалист в маскировке покрыл стекло снаружи двумя слоями маскировочной сетки. Вид, открывавшийся через эту конструкцию, мало вдохновил Комбата.

Пришлось идти в северо-западный дот, и хотя он находился в пяти метрах от северного, чтобы добраться до него, требовалось вернуться по ходу сообщения к восточному доту, спуститься вниз и пройти через жилую часть бункеров в обратном направлении. Этот полет инженерной мысли никакой логике не подчинялся, и Комбат, вынужденный совершать эту прогулку, в сердцах сказал пару ласковых в адрес проектировщиков сооружения.

С нового места просматривались несколько улиц и переулков лагеря беженцев, а также часть разделительного забора. Отсутствие на крыше мешков с песком не позволяло устроиться на простреливаемом отовсюду железобетонном пятачке.

С горем пополам, спрятавшись за бетонным выступом дота, Комбат начал наблюдать. Хотя люди по-прежнему толпились на улочках, в воздухе, казалось, возникло нервное затишье. Появилось много бородатых молодых людей, которые то собирались в группы, то расходились, стараясь не высовываться на открытое пространство. Очевидно, опасались снайперского огня.

— Аталеф 1, это Аталеф 2. Слышишь меня?

— Аталеф 2, слушаю.

— Аталеф 1, наблюдаю «Белую шапочку» и с ним европейца в камуфляжной куртке. Прием!

«Только нам этого не хватало! — подумал Комбат. — Какого лешего тут надо европейцу? Придется идти смотреть».

То, что это не араб, он понял сразу, как только увидел человека, с которым разговаривал «Белая шапочка». Среднего роста, с прямыми русыми волосами, в камуфляжной куртке американских морпехов, он выделялся в окружающей толпе. «Белая шапочка» что-то объяснял ему, время от времени указывая в сторону Каланита. Они вместе прошли по улочке к забору, выложенному из блоков, на пару минут скрылись из виду и вновь появились в поле зрения в переулке напротив восточного дота.

— Андрюха, даю голову на отсечение — «палы» притащили снайпера, — недобро усмехнулся Комбат. — Аталеф 3, это Аталеф 1. Видишь человека рядом с «Белой шапочкой»?

— Аталеф 1, я его давно пасу! — Толян был начеку.

— Аталеф 3, это стрелок. Я иду к тебе.

Комбат схватил винтовку и рванул к северному доту. Только оттуда имелась возможность достать снайпера. Лезть наверх к Толяну не имело смысла, двоим там не уместиться. Значит, придется быстро устраивать позицию для стрельбы рядом с дотом.

Справа от бетонной коробки ничего не получилось. Сразу от стенки начинался земляной вал, на котором не спрятаться даже кошке. А вот с левой стороны, если прорезать камуфляжную сетку, можно было «прилечь» и стрелять.

Оставалась сущая ерунда: на несколько секунд высунуться из-за бетонной стены, и ножом разрезать сетку, натянутую над земляным валом.

«Пока они там ходят-бродят, я быстренько чикну сетку и заползу под нее. Всех дел — секунда», — примерно так рассуждал Комбат, прикидывая, как быстрее проделать эту операцию.

И-и раз, он, стоя на коленях, подался вперед и полоснул по сетке своим «свинорезом».

И-и два — но два не получилось.

Грохот выстрела и сильный удар в правое плечо отбросили командира назад.

В ушах зазвучал вопль Толяна:

— По нам стреляют! — и сразу же ответный выстрел.

— Чего орать-то? В нас уже попали, — констатировал Комбат. — Толян! Ты его сделал?!

Толян матюгался с крыши дота всеми известными ему украинскими, русскими и ивритскими ругательствами.

— Ну, тварь ирландская! — Почему именно ирландская, он и сам не знал. — Стрелок хренов, сейчас тебе катафалк подвезут! — Сверху показалась красная рожа Толяна. — Командир, ты жив?!

— Да вроде цел. — Комбат ощупывал набухавший кровью рукав. — Похоже, он меня цепанул навылет! Толян, сиди там и смотри, что будет. Не пропусти, когда «Скорая» приедет. Андрюхе скажи, чтобы спустился к джипу. — Он подобрал винтовку и слез в ход сообщения.

Когда Комбат спустился к машине, его встретили Андрюха, командир укреппункта и медбрат.

— Андрюха, дай индивидуальный пакет, — скомандовал Комбат, стягивая с себя комбинезон. — Та-а-ак, что тут у нас?

Медбрат и лейтенант пытались уговорить Комбата лечь на кушетку, стоящую у командирского барака, но тот отказался, заявив, что это лишнее и нет никакой надобности устраивать здесь лазарет.

— Сквозняк! Буду жить! — отшутился раненый, осмотрев повреждения. — Бинтуемся и продолжаем воевать.

Залепив раны индивидуальными пакетами и укрепив конструкцию пластырем, командир снайперов вернулся к северно-восточному доту. Через пару минут туда же пришел Толян. Оказалось, что Комбат не ошибся — человек в камуфляжной куртке был снайпером, он выстрелил, спрятавшись за группу женщин. Однако и Толян попал в цель. «Амбуланс» приехал через минут пять и увез тело. Оставалось дождаться подтверждения от разведки.

Пока Толян с Комбатом обсуждали произошедшее, на укреппункт начали съезжаться начальники — командир роты, командир батальона и зам-комбрига. Последним примчался армейский «амбуланс» с русским доктором Мишей.

— Где раненый? — Замкомбрига с удивлением смотрел на подходящего к нему Комбата.

— Я раненый, — ответил тот, приведя подполковника в полное недоумение.

— Врач, быстро ко мне! Осмотри рану и вызывай вертолет, Рафи приказал эвакуировать его в «Сороку» немедленно.

— Какой вертолет? Да тут сквозное ранение! — Комбат явно никуда не собирался уезжать. — Док, я обработал рану и не думаю, что ее надо трогать.

Доктор доходчивыми словами объяснил раненому, что рану придется осмотреть еще раз.

Надев резиновые перчатки, Миша снял повязку. По кислому выражению на лице доктора стало понятно, что рана столь пустячной не оказалась. Пуля прошла навылет, вырвав кусок ткани, и доктор решил ее зашить. Но раненый вовремя отказался от такого сомнительного удовольствия и согласился ехать в больницу. Обрадованный доктор вколол ему обезболивающие, вакцину и промыл рану обеззараживающим раствором.

Через час «амбуланс» проехал КПП «Кисуфим» и, сверкая проблесковыми огнями, полетел в сторону Беер-Шевы. За спиной Комбата осталась Газа и война, которая теперь навсегда застряла в его сердце.

* * *

Желтый диск луны снизился над расцвеченным оранжевым светом прожекторов военным городком. В одной из палаток шумели голоса. Внутри свет лампочки, с трудом пробиваясь сквозь сигаретный дым, освещал бледные лица солдат, разложенные на стуле газетные вырезки с фотографиями погибших. Вместо традиционного стакана, накрытого ломтем хлеба, на стуле горели тринадцать толстых поминальных свечей. Розенбаум тянул из магнитофона:

В отпуск бессрочный, Рваные в клочья… Им никогда, никогда Не обнять теплых плеч.

В палатке находились только свои, «русские». Леха разливал водку, для конспирации налитую в бутылку из-под минеральной воды. Две банки галет представляли собой нехитрую закуску. Генка сидел на стреме, периодически выглядывая за полог. Серега зло затягивался сигаретой. Сашка щурил сквозь дым и без того раскосые глаза. Остальные угрюмо прислушивались к словам песни.

Посиделки подходили к концу, водки в бутылке плескалось меньше половины.

Леха набулькал по стаканчикам очередную порцию. Из колонок неслись слова «Черного тюльпана»:

Опять на душу класть тяжелый камень, Опять нести на Родину героев, Которым в двадцать лет могилы роют, Которым в двадцать лет могилы роют.

— Шухер! — шепнул Генка. — Бомба тащится!

— Бомба свой пацан! — сказал кто-то.

— Точняк, махни ему, пускай с нами выпьет! — поддержал сквозь дым другой голос.

Бомба откинул полог палатки и тут же получил из рук Генки стаканчик с водкой. Хусам помахал рукой, разгоняя дым, оглядел скромную закусь, тоскливые физиономии, помрачнел, заметив вырезки на стуле и свечи. Уперся взглядом в стоящий на койке магнитофон и гору дисков рядом с ним. Бомба отставил стакан и шагнул к койке. Поворошив диски, он выудил один, сунул вместо Розенбаума и включил. В палатке повисла тишина, а затем ударил так понравившийся ему в прошлый раз марш. Всколыхнулась плотная ткань палатки, качнулись огоньки свечей. На этот раз аккорды звучали не так сокрушительно, как на параде. Марш вызывал в душе торжественную настроенность и пронзительную грусть, напоминая о том, как совсем недавно печатали шаг на плацу: те, кто сейчас комкал в руках стаканчики с водкой, и те, чьи лица смотрели из черных рамок газетного листа.

Пару минут Бомба удовлетворенно слушал грохот «Прощания славянки» в тесном пространстве палатки, затем поднял стакан и произнес:

— Лехаей эле ше хазру! Лехаехем, хевре! (За вернувшихся! За вас, пацаны! — ивр.)

Ночь длиною в жизнь

— Ты нарисовал целый ряд картин, пока рассказывал, — заметил я.

— Да, — кивнул он. — Но все они без начала и без конца.

— Самая последняя имела конец, — возразил я.

— Да, — ответил он. — Но какой?

— Это был кусок жизни, — сказал я.

— Да, кусок жизни, — подтвердил он.

Джек Лондон. «Тропой ложных солнц»

«В заброшенном доме на улице Амир, около центральной автобусной станции Тель-Авива, обнаружено тело неизвестного мужчины, скончавшегося от огнестрельного ранения в голову. Возраст — примерно 28–30 лет. Рост 1,75. Волосы — черные. На плече татуировка: оливковое дерево и надпись: «Голани шели».[15] Располагающих какой-либо информацией просьба обращаться в полицию, округ Яркон, к инспектору М. Мизрахи по телефону 03-…»

Заметка в газете «Едиот ахронот» 15.12.200…

«Махсом» можно перевести как блокпост, или как КПП, можно придумать еще какое-то название, но все равно не удастся передать все, что всплывает в голове при слове «махсом». За три года армии и за пять лет службы в резерве я наелся «махсомов» сполна. Я стоял на блокпосту в Газе, когда главным палестинским оружием были камни, а палестинской полиции не существовало в природе. Я истекал потом на «махсоме» в иорданской долине, когда столбик термометра подбирался к 50 градусам, а бронежилет, каска и ботинки «берцы», казались изобретением инквизиции. Если на горизонте возникала машина, приходилось трясти головой и тереть глаза, чтобы понять, что это не мираж в плывущем горячем воздухе между красными скалами Иудейских гор и синей гладью Мертвого моря.

Я торчал на КПП в Мардж-Аюне, в Ливане, на подъезде к штабу ЦАХАЛя в «зоне безопасности». Меня угораздило быть на «махсоме» под Шхемом в 96-м, когда палестинские полицейские решили, что автоматы им выдали только для одной цели: убивать евреев, и с воодушевлением начали палить в нашу сторону.

После вывода войск из Ливана я попал на сборы, на «махсом» в деревне Раджар, половина которой была на ливанской территории, а половина на нашей, и чтобы попасть домой, жителям приходилось терпеть тотальный обыск.

Вот сейчас, на закате, я сижу на вышке, на крыше очередного «махсома», над обложенной блоками палаткой. В этой бетонной коробке, обмотанной маскировочной сеткой, вообще-то позиция снайпера, но снайпер у нас всего один — Санек, не сутки же ему здесь сидеть. Вон он, внизу, как раз умыться выполз, после ночного дежурства. Санек еще на срочке в нашем взводе снайпером служил, именно он попал в голову палестинскому полковнику в 96-м. Тогда мы все утро перестреливались с палестинцами, хотя за день до этого вместе с ними патрулировали и в перерывах пили кофе, а с утра они вдруг взбесились. Наш комбат договорился с палестинским полковником по рации о встрече. Сошлись они на шоссе, каждый нес белую тряпку. Палестинец приблизился и без разговоров всадил в батю пол-рожка, а Сашок снес «полкану» голову.

У бетонных кубиков, на дороге, Толстый на «страховке» стоит, у Толстого и кликуха такая, потому что он на вид толстый. У него «будка» в каску не влезает. На самом деле он не толстый, а здоровый, как бык. Вырастили это чудо в США, а в тринадцать лет перевезли в Израиль. Гирю, двухпудовку, купленную на «бухарском» рынке, он тягает играючи. Помню, еще когда мы срочную служили, махнули однажды в самоволку, в какой-то паб, в Нагарии. Сашок с одним гражданским девушку не поделил. Ну и пошло-поехало, нас семеро, их человек десять. Зато мы два дня как из Ливана сменились, озверевшие все. Толстый их как кегли разметал, а затем и пограничный патруль на улице тоже. Мы тогда еле ноги унесли, километров пять через банановые плантации драпали, шарахаясь от сирен и мигалок полицейских. Сейчас Толстый студент, а заодно за сборную тель-авивского универа штангу поднимает.

Перед Толстым Ашер и Давид стоят, документы проверяют. Ашер на стрелковом оружии помешан: на пистолетах особенно. Вот и сейчас у него «Глок» сзади из-под разгрузки выпирает. Ашер на гражданке инструктором по стрельбе работает, два месяца назад мы на его свадьбе гуляли. Всем взводом скинулись тогда на этот самый «Глок».

Давид, наоборот, оружие ненавидит, про таких говорят: «левее только стенка». Он за мир борется в движении «Шалом ахшав».[16] Говорит, если все территории отдать, войска убрать, сразу мир наступит. Правда, пока мира нету, приходится ему служить с оружием в руках. Каждый раз как мы на сборах встречаемся, он всех за мир агитирует. В гражданской жизни Давид тоже студент, как и Толстый, только в хайфском университете.

Перед ними длинная очередь палестинцев тянется, все с работы возвращаются. Вдоль очереди Ибрагим со своей тележкой скачет, чай, кофе, напитки разные продает и бейгале[17] на закуску. Оно ведь как бывает, «кому война, а кому мать родна», вот он и зарабатывает на хлеб с маслицем. Нас Ибрагим любит, кормильцами называет, все норовит угостить бесплатно.

Теперь на другую сторону выглянем: оттуда движения почти нет, там Хаим с Лехой-Вурдалаком дежурят. Кликуха эта к Лехе еще в Ливане приклеилась, он тогда только курсы санинструкторов окончил. На одной операции танк на фугасе подорвался, водиле позвоночник сломало, а так как башня была вбок повернута, через задний люк его вытащить не могли. Пока командиры думали, Леха с водилой сидел, как мог пытался его вытянуть, искусственное дыхание делал, но танкист все равно умер. Когда Леха вылез из танка, видок у него был, доложу я вам! Глаза сверкают, морда вся в крови, вурдалак, да и только. Оттуда кличка пошла. Да и потом приходилось Лexe кровушку чужую пить. Сапера, помню, одного после подрыва откачивал, весь в крови перемазался, глаза дикие, но отстоял, прямо из рук у «костлявой» выдернул. Прибор у него такой имелся искусственное дыхание делать, типа клизмы с раструбом. Так он всегда сам делал изо рта в рот, не доверял прибору. Сейчас Леха фельдшером на «Скорой» вкалывает.

Рядом Хаим стоит и молится, мне сверху видно, как он тихонько качается. Хаим религиозный, «датишный» по-нашему. Не просто, а ультрарелигиозный, кипа у него под каской черная, борода, пейсы, цицит[18] из-под разгрузки свисает, детей уже пять штук «наклепал», это в двадцать девять лет! Ему бы в ешиве учиться да государственные деньги проедать, но он хоть и «хареди»,[19] а работает в какой-то религиозной организации и на сборы армейские каждый год ходит, как все мы. Только с едой ему тяжко приходится, кошерность у нас только формальная, на самом деле в таких условиях трудно кашрут соблюдать, вот и приходится Хаиму консервами из сухпая питаться. А ведь когда с нами срочную пулеметчиком служил, нормальный пацан был — светский. Это потом, на гражданке, он «ушел». Однажды автобус ждал на остановке. Подошел автобус, а Хаим стоит и двинуться не может, словно столбняк на него напал. Так и ушел автобус без Хаима. Только недалеко, метров на сто, а там разнесло автобус взрывом: террорист-самоубийца внутри ехал. Вот и решил наш пулеметчик, что бог его специально спас, и ударился в религию.

Еще Петруха, командир наш, где-то внизу ходит, израильтяне его имя никак выговорить не могут, все коверкают, Пиотр, Питер. Они его, по-моему, боятся. Есть за что: два метра роста, сто кэгэ мускулов. Петруха вообще чисто русский, православный. Он даже крест на шее носит, Хаим как увидел, шарахается от него, как черт от ладана.

Служить нам здесь еще две недели осталось, до конца сборов. Мы — это отделение резервистов пехотной бригады «Голани». Здесь, это на «махсоме», у деревни Эйн Арик.

Вот и Сашок наверх карабкается, кончилась смена. Теперь мое дежурство только ночью.

Ночь эту мне никогда не забыть. Сашка я сменил в десять вечера, все было как обычно. Внизу патрулировали Давид с Ашером. Луна не выходила из-за облаков, вокруг поднимался легкий туман. Я внимательно смотрел по сторонам, думая о том, как вернусь к жене с дочкой. Дочке уже исполнилось два года, а я все не мог осознать, что у меня есть дочь, я даже достал ее фотографию, хотя в темноте не смог ничего разглядеть.

Этих двоих на дороге я засек метров за сто. Они шли не скрываясь, держа в поднятых руках документы. Один из них повторял слово «доктор». «Не стреляйте! Нам нужен доктор!» — громко кричал он. Как только я их заметил, сразу предупредил Давида и Ашера внизу.

Дальше все завертелось с бешеной скоростью. Я прицелился в одного из палестинцев. Но второй вдруг вцепился в «М-16» Давида, а первый выхватил откуда-то из-за спины пистолет и выстрелил Ашеру в лицо. Как Давид получил следующую пулю, я не видел. За секунду до того, как мой палец нажал на спусковой крючок, красная точка лазерного целеуказателя мазнула по подоконнику амбразуры передо мной и исчезла. Выстрел грохнул через мгновение после того, как я бросился на пол с воплем «Акпаца!!!».[20] Слишком поздно… Террористы уже ворвались в казарму, где спали свободные от караула. Внизу загрохотали автоматные очереди. Я лежал за бетонной стенкой, не зная, что делать. От лаза вниз и от пристроенной деревянной лестницы меня отделяло два метра открытого пространства, красная точка гуляла на стене перед глазами, словно говоря: «Давай, попробуй!» Внизу гибли мои товарищи, а я ничем не мог им помочь. Направив вниз «М-16», я сделал несколько выстрелов в лаз, только чтобы показать, что я жив. Тут же грохнул ответный выстрел, на меня посыпались обломки стоявшей на полке «Моторолы», сбив на пол фотографию дочери. Время замерло, я смотрел на медленно планирующую на пол фотографию и понимал, что ради этого маленького человечка я не могу заставить себя броситься вниз и погибнуть вместе со всеми, не могу… Из этого состояния меня вывел визг рикошетивших от бетонной стенки пуль, снайпер снова открыл огонь. Одна ощутимо ударила в заднюю пластину бронежилета, но керамика выдержала.

Не помню, сколько времени я лежал там, плача и размазывая по лицу бетонную крошку. Давно исчезла красная точка на стене, смолкли выстрелы. Наконец, на негнущихся ногах, я спустился вниз. В казарме стоял запах пороха, все было почти таким же, как полтора часа назад, кроме одного — живых там больше не осталось.

Я не помню, как достал резервную рацию и доложил, как обошел всех, проверяя пульс, в памяти остался только вылетевший из тумана «Хаммер» командира батальона, за ним переливались в ночи мигалки машин «Скорой помощи».

Моя жизнь остановилась на этой ночи. Я должен был погибнуть вместе со всеми.

Комбат облазил всю территорию и не захотел со мной разговаривать. Следователь военной полиции разглядывал меня брезгливо, как дерьмо, хотя сам он наверняка рисковал жизнью только за рулем, превышая скорость. Прямо меня никто ни в чем не обвинял. Им все было понятно и так. Жена Ашера набросилась на меня во время похорон и исцарапала все лицо, комбат и остальные офицеры смотрели таким взглядом, что больше ни на чьи похороны я не пошел. Жена Хаима постоянно звонила мне и спрашивала, как ей теперь жить, с пятью детьми на руках, почему я остался жив, а не он? Однажды я не выдержал и расколотил мобильник об асфальт прямо посреди улицы.

Было проведено расследование, о результатах мне, естественно, никто не сообщил. Армия вообще забыла о моем существовании. Я начал пить. Спать я не мог уже давно, лица ребят мерещились мне на улице, в толпе прохожих, в стеклах машин. Меня уволили с работы. Затем убежала жена, забрав дочку. Я пил все больше, потом ушел из дому, жизнь напоминала разваливающийся автомобиль, несущийся под откос. Не знаю, как я оказался в этом полуразрушенном доме, все, что у меня осталось, — это полбутылки дрянной водки да купленный после дембеля шестнадцатизарядный «иерихо-941», зажатый в потной руке…

23.2.2004

Инспектор израильской полиции Моше Мизрахи встал «не с той ноги», он всегда просыпался не в духе после ночной смены. На этот раз его разбудил запах горелого кускуса. Жена умудрилась спалить его любимое блюдо!

Мизрахи орал на жену так, что соседи начали выглядывать из окна. Еще бы, эта дура совсем готовить разучилась!

Сегодня он опять работал в ночную смену. В пятьдесят два года эти смены выводили его из равновесия, но что поделаешь. Мизрахи поцеловал мезузу[21] на двери, поправил кипу, пришпиленную специальным зажимом к редким волосам, и вышел из дому. Уже стемнело. Во дворе, за самодельным столом, пили «русский» сосед с друзьями. Самого Моше родители привезли из Ирака в младенческом возрасте, может, поэтому он не понимал «русских». Вообще-то сосед был нормальный мужик, работал водителем грузовика, но иногда на него «находило», и тогда он надевал свою смешную майку в бело-голубую полоску и напивался. Мизрахи с ним не связывался: во-первых, живет на той же площадке, а во-вторых, однажды он видел, как сосед, поспорив с Шаломом с первого этажа на пятьдесят шекелей, разбил об свою голову бутылку без каких-либо последствий. Иногда к нему приходили друзья, всегда в таких же полосатых майках, один был без руки. Они сидели во дворе полночи, пели какие-то грустные песни под гитару и пили. Пили они воду, зачем-то перелитую в бутылки из-под водки. В этом он был уверен, потому что ни один человек не смог бы выпить столько водки. Мизрахи поежился, вспомнив, как на свадьбе у брата выпил аж шесть рюмок арака и как ему потом было плохо. Из всех их песен Мизрахи улавливал только одно слово «Афган». Он давно хотел спросить, что это значит, у патрульного Алекса, но все забывал. Наверное, они бывшие участники какой-то рок-группы. А полосатые майки — это их отличительный знак.

Приехав на работу, Мизрахи сразу попал в родную среду, шум, суета, крики и скандалы задержанных, все это было частью его работы. В кабинете напарник допрашивал неопределенного возраста наркомана. То, что задержанный кололся и нюхал, бросалось в глаза сразу, характерная худоба, постоянное хлюпанье носом.

— Присоединяйся, — махнул рукой напарник, — как раз по твоему делу, тот труп, в заброшенном доме, помнишь?

Парень монотонно бормотал, напарник записывал:

«…я в тот вечер как раз дозу вколол. Только кайф пошел, Хаджби-продавец ввалился, я ему уже кучу денег должен был. Он на меня наорал, потом избил, взять-то с меня больше нечего, потом нож достал, ухо мне порезал. Ну, я испугался, больно же, и сказал ему, что деньги «русский» забрал, который на втором этаже ночевал, я как раз видел, когда он к себе поднимался. Хаджби совсем озверел, потащил меня на второй этаж, дверь ногой выбил, и как был с окровавленным ножом в руках, так и зашел. А там этот «русский» сидит: глаза горят, в одной руке бутылка водки, в другой ствол. Хаджби чего-то зарычал, а «русский» ему в башку бабахнул, и все. Я убежал сразу, тупой я, что ли…

…а про татуировку… Хаджби мне как-то, по обкурке, рассказал… сам он поваром служил в Тель-Авиве, но наколку «Голани» сделал, чтоб девчонкам на пляже заливать…»

Деревяха

Деревяха лежал на захламленном полу комнаты и задумчиво фильтровал запахи, раскладывая их на составляющие. От стен несло затхлостью, прелыми газетами, мышами. Люди на полу пахли потом, несвежей одеждой, армейскими ботинками, а еще порохом и ружейным маслом. Спящий рядом собаковод Симха, к поясу которого цеплялся поводок Деревяхи, благоухал собачьей едой «Догли». Но самый вкусный аромат струился из заднего кармана разгрузки, там лежали купленные Симхой собачьи «конфеты». «Ммм… — При воспоминании о них Деревяха облизнулся. — Хорошо бы выпросить одну, но Хозяин сейчас спит, придется подождать». Пес уткнулся мокрым носом в разгрузку, пытаясь вдохнуть как можно больше аппетитного запаха. Храпевший слева на полу санитар Алекс вонял лекарствами, как ветеринарная клиника, и портил все удовольствие.

Заброшенная недостроенная школа, где группа спецназа пряталась третий день, криво возвышалась на отшибе, в двух километрах от деревни. Они поджидали местного полевого командира, который, по данным разведки, встречался здесь со своим агентом, офицером Армии Южного Ливана.

…Время с каждым часом тянулось все медленнее, подползая к полудню. Командир группы, худощавый, заросший рыжей щетиной лейтенант только что закончил сеанс связи и теперь, глухо матерясь, водил лезвием ножа по расстеленной на коленях карте. Деревяха не любил ножи, блеск лезвия напрягал его, словно сжимал какую-то внутреннюю пружину. Лейтенант почувствовал неодобрительный собачий взгляд, направленный на клинок, и поднял глаза. На его лице отразилось недоумение, быстро сменившееся пониманием. Он усмехнулся и сунул «Сог» в ножны. Деревяха с облегчением отвернулся.

В углу снайпер с пулеметчиком собирались «приговорить» банку армейской тушенки «Люф». Гарниром служили апельсины, набранные в примыкающей к зданию роще. Снайпер Марко складной открывашкой взрезал банку с двух концов, выдавив тушенку на подстеленный полиэтиленовый пакет. Особый запах армейской говядины заполнил комнату.

«Командир, тушеночки?» — просипел шепотом пулеметчик Ави.

«Нет уж, эту дрянь жрите сами!» — пробормотал лейтенант и, сложив карту, бесшумно выскользнул из комнаты.

Деревяха потянул носом воздух и жалобно вздохнул. Бойцы, видимо, не расслышали, продолжая возиться с сухпайком. Пес демонстративно вздохнул, прибавив громкость.

Ави оглянулся и замер, наткнувшись на пару возмущенных собачьих глаз. Не устояв, он швырнул Деревяхе кусок мяса. Пес сглотнул тушенку в полете, всем видом продемонстрировав: такой мизер, как слону дробина. Следом сломался Марко, бросив шматок пообъемнее. Больше выклянчить не удалось.

Деревяха повернулся на бок, поерзал, прижимаясь к теплой Симхиной спине, и погрузился в дрему.

Сны у него были разные: на базе почему-то всегда снились вкусные веши, а в рейдах — бег. Он бежал по лесу, петляя между деревьями, или по берегу моря, прямо по линии прибоя. Обычно во сне к нему присоединялись другие собаки, живые и погибшие. Они неслись рядом с ним, потом отставали. В этом сне за ним мчалась Нелли, красивая дворняга, помесь ирландского волкодава неизвестно с кем.

Деревяха знал, что это сон, потому что Нелли погибла, бросившись на террориста, несшего фугас. Солдаты боялись, что заряд сдетонирует от выстрелов, и пустили собак. Нелли и Тим рванулись вперед, а Деревяху оставили в резерве. Нелли загрызла боевика, но тот успел достать пистолет и из последних сил всадил ей в грудь пол-обоймы. Террорист, на которого бросился Тим, вскинул «Калашников», но тут же рухнул, получив от Марко пулю в лоб. Тогда из зарослей в полсотне метров от них выскочил еще один боевик и, выпустив от живота очередь, бросился бежать. Тим, как наведенная на цель ракета, понесся в погоню.

Грохот выстрелов выдал группу, ей пришлось уходить, а Тим так и не вернулся. Всю дорогу обратно Деревяха бежал рядом с носилками, на которых лежала Нелли, и жалобно скулил. Потом по отступающим стали стрелять из минометов, и носилки пришлось освободить для раненого. Тогда Моти, собаковод Нелли, нес ее на плечах, пока не добрались до вертолетов.

Через два дня Симха привел Деревяху в ту часть базы, где раньше они никогда не были. Там в траве лежали плиты с именами погибших собак и стоял белый мраморный памятник: солдат, преклонивший колено рядом с собакой.

Пришли все бойцы из их группы. Нелли опустили в яму, командир сказал короткую речь, потом громыхнул залп почетного караула. Моти плакал, а Деревяха с Симхой его утешали.

Тим вернулся через месяц. Худой, облезлый, со сбитыми в кровь подушками лап, он вышел к блокпосту южноливанской армии. Цадальники перевязали рваную рану на боку и передали пса израильтянам. От радости Деревяха прыгал и визжал как щенок.

Своей нелепой кличкой он был обязан двум инструкторам в тренировочном центре. В том, где собак обучали Работать. Работать против палки или ножа, против пистолета или автомата. Учили догонять, атаковать и валить наземь людей в чужой, пропахшей дымом костра камуфляжной форме. Инструктор Павел считал, что Деревяха медленно соображает. Просто у него занимало больше времени, чем у других собак, усвоить, что же требует инструктор. Но, уловив что к чему, Деревяха становился одним из лучших.

«Дубина ты моя стоеросовая», — ласково приговаривал Павел, глядя на таращившего глаза пса, в который раз повторяя упражнение.

«Ну и дуболом», — удивился инструктор Саги, когда Деревяха случайно проломил головой стенку, через которую должен был перепрыгнуть.

Однажды инструкторы приготовили странный напиток. Уже несколько дней под кроватью у Павла стояло полведра армейского шаббатного вина. В вине плавали проспиртованные салфетки, украденные в санчасти. В субботу инструкторы отжал и и выбросили салфетки, остальное процедили через марлю, при этом называя напиток «Кагором». Вечером вино было выпито, а пес получил свою знаменитую кличку. Сначала в шутку, но потом кличка прижилась, заменив предыдущую.

Деревяха не жаловался. «Кличка как кличка, не хуже других», — думал он.

Сладкую дрему прервала боль в животе. Казалось, в желудке все закипело и забулькало. Пес вскочил, заметался по комнате, скуля и дергая поводок. Симха проснулся и сразу понял в чем дело.

— Опять пса какой-то дрянью накормили! — рявкнул он.

— Блин, «Люф» бракованный какой-то! — простонал из своего угла Ави.

Симха схватил поджавшего обрубок хвоста Деревяху за ошейник, и оба помчались в другую комнату. Процесс справления естественных нужд в засаде был довольно сложным. И люди, и собаки делали это в полиэтиленовые мешки или в бутылки, которые потом уносили с собой, чтобы не выдать место засады. Симха вытащил из кармана на разгрузке мешок, но на полдороге Деревяха осознал, что не добежит. Он дернулся и жалобно взвыл, глядя в расширившиеся от ужаса глаза Ави. Пахучие коричневые брызги полетели прямо на непонятную железяку, установленную у окна на газетке. «Только не на…» — поперхнулся Ави.

Если бы собаки могли краснеть, Деревяха, наверное, стал бы пурпурным. Но Симха спокойно сказал: «Я вас предупреждал! Отмывай теперь свой «негев»!»

Последствия аварии устраняли долго, пулемет пришлось протирать тряпками. Вскоре на помощь пришел Марко, который приполз в комнату с мешком собственных «отходов производства» в руках. «Похоже, террористы добрались до службы тыла… — предположил он, — это ж настоящая диверсия».

Пока заметали следы, пес не знал куда деваться. Он тоскливо тыкался головой в Симхину ногу и скулил. Наконец они снова растянулись на грязном полу.

Радист разбудил кемарившего в соседней комнате командира через два часа. Лейтенант с ходу включился в происходящее, выслушал трубку рации, а затем три раза нажал на тангенту.

«Зазну (двинули — ивр.)» — шепнул он, вешая на шею «М-16».

Через подвальное окно группа по одному выкатилась в апельсиновую рощу. «Ну и слоняра!» — прохрипел здоровяк санитар, подсаживая семидесятикилограммового пса. Симха в это время тянул его снаружи за лапы и ошейник. Деревяха кряхтел и пыхтел за двоих, старательно пробуксовывая задними лапами по стенке.

На крыше школы оставались только наблюдатель и снайпер.

Спецназовцы полукругом обложили полянку, густо усыпанную гнилыми апельсинами. Через двадцать минут, грохоча двигателем, туда въехал ржавый «Мерседес» синего когда-то цвета. Из-за руля выбрался невзрачный мужичонка лет сорока, в мятой рубахе, с куфией на голове. Ветерок лениво шевелил полы распахнутой рубашки, обнажая торчащую из джинсов рукоять пистолета. Он неторопливо огляделся и отошел в тень ближайшего дерева, оказавшись в пяти метрах от поваленного ствола, за которым укрылись Симха, Деревяха и «негевист»[22] Ави.

Это был «клиент» номер два: двойной агент, служивший в разведотделе Армии Южного Ливана и параллельно сливавший информацию хесболле.

Симха осторожно покосился на пса. В карих песьих глазах легко читалось: «Не бойся, Хозяин, не первый раз замужем, не подведу!» Собаковод, успокоившись, отвернулся. Тем временем снова раздался гул мотора. На этот раз на поляну вкатился тендер «Тойота». Из кабины вылезли два парня, вооруженные автоматами. Оглядевшись по сторонам, один распахнул заднюю дверь. На землю спрыгнул бородатый здоровяк с пивным животом, в футболке и камуфляжных брюках. Из сдвинутой на живот кобуры выглядывала «беретта». Он подошел к ожидающему в стороне мужичку, и оба оживленно заговорили.

Деревяха лежал не шевелясь, только шерсть на загривке встала дыбом.

Бородатый пузан, видимо, обладал завидной интуицией. Буквально за секунду до того, как четыре приглушенных выстрела слились в один хлопок, он молча бросился в глубь рощи, петляя между деревьями. Симха шепнул команду. Деревяха запечатлел Хозяина взглядом, на случай если не выпадет удача, и рывком бросил вперед поджарое мускулистое тело.

Для преследовавшего жертву пса не существовало ни солнца, ни деревьев вокруг, он видел лишь черный коридор, в конце которого мелькала спина, обтянутая зеленой футболкой. За мгновение до прыжка Деревяха заметил в руке врага пистолет и изменил траекторию. Сомкнув зубы на предплечье, он крутанулся, разворачивая человека, заламывая руку в попытке свалить его на землю. Бородатый вскрикнул, падая, но сумел извернуться и сунуть левую руку в карман. Раздался щелчок, а затем огненный шквал ударил Деревяху, оглушив и отбросив его от разорванного осколками гранаты человеческого тела.

Пес пришел в себя и сгоряча попытался скакануть на трех лапах навстречу подбегающим спецназовцам. Боль вспышкой затмила мозг. Он неуклюже упал и лишь виновато дергал хвостом, пока Симха звал Алекса в гарнитуру рации. Вдвоем они обработали и перевязали множество ран, и хотя большинство осколков достались террористу, Алекс лишь мрачно качал головой. Группа находилась далеко за красной линией, на вертушки надеяться не приходилось. Всю дорогу обратно Деревяха трясся на носилках, ныряя в забытье и снова приходя в сознание. Ему то слышался вой Нелли, зовущий куда-то в темноту, то вдруг голос Симхи окликал, возвращая к действительности. «Держись, братишка, — уговаривал он, — дотяни до вертушек. Раненых собак списывают, а у меня скоро дембель. Обещаю, я тебя заберу, только держись! Мы еще побесимся с тобой в парке Яркон!»

Когда впереди послышался рокот вертолетных двигателей, Деревяха был без сознания.

Июньское солнце нещадно палило, зависнув в зените, как вертолет огневой поддержки. По улице Леванон в северном Тель-Авиве двигалась живописная пара: огромный желтый пес в наморднике волок на поводке парня в белой майке.

Деревяха был недоволен, происходящее вокруг его бесило. Враги в камуфляже были везде: на улицах, в магазинах; мужчины, женщины и даже малыши. Хотя от них не пахло дымом, но все они носили ненавистную пятнистую форму. Происходящее не укладывалось в собачьих мозгах. Без команды Деревяха никого не трогал, но сдерживался q трудом.

Симха тоже был раздражен: надо же, какой-то кретин придумал моду на камуфляж как раз тогда, когда они с Деревяхой демобилизовались. В разноцветных пятнистых штанах щеголяли даже младенцы в колясках. Поначалу пес кидался на всех, гулять с ним приходилось ночью.

Но все это ерунда. Главное, что они остались вместе, и в этом Деревяха был с ним полностью согласен.

P.S.

В реальной жизни пса звали Wooden (Деревянный).

Имена остальных собак забыл, пришлось выдумать.

Год примерно 96—98-й.

Барашек

Взял барашек карандашик… взял барашек карандашик…

Зубы второй час выстукивали намертво въевшийся в сознание детский стишок.

Данька ковылял вдоль обсыпанных инеем палаток.

При какой же температуре появляется иней? Небось под ноль градусов. А еще говорят — в Израиле жарко…

Он поглубже просунул задубевшие ладони в рукава, обнял винтовку и захромал по заляпанным грязью бетонным плитам.

С неба сквозь оранжевые лучи прожекторов валила морось. Хорошо хоть не полноценный дождь. Данька дошкандыбал до «своей» палатки, оглянулся по сторонам и юркнул за полог погреться.

Температура внутри не отличалась от наружной. Единственная лампочка освещала пятнадцать складных коек, на которых закутанные во все, что оказалось под рукой, дрыхли новобранцы. Над кроватями таяли облачка пара.

Надо ж так влипнуть. КМБ ноль второй для всяких технарей и шоферов хоть и не обещал быть развлекухой, но чем-то вроде пионерской «Зарницы» на морском бережке у Ашкелона или еще лучше у Хадеры, где КМБ проходят девушки. Вместо этого колонна автобусов свернула в противоположное от моря направление, миновав указатель на Ариель и какой-то Кфар Касем, уперлась в блокпост. Сопровождавшие автобус девки-иструкторши бодро проинформировали о том, что они въезжают на «территории», рассказали как себя вести, что делать при попадании в автобус «зажигательной» бутылки, при обстреле, при экстренной остановке. Затем выскочили на обочину и защелкали затворами. Перед автобусом замигал синим маячком патрульный джип.

Размазанная в грязи база наползала парком техники на склон холма. Дождик, бодро зарядивший на следующий день, превратил всю территорию в жидкое болото, да так основательно, что смена караула не могла пешком «доплыть» до постов. «Не база, а настоящая дыра!» — пожаловался Каркуша, счищая грязь с ботинок. И оказался недалек от истины. Название базы являлось производным от ивритского «хор» — дыра. Вот тебе и море с девушками.

Дождик заканчиваться даже не думал, лил дни и ночи напролет, для разнообразия меняя густоту и направление, лишь иногда прерываясь, видимо, небесный сантехник удалялся на перекур.

Данька зябко поежился, затянул резинку на капюшоне и шагнул обратно в промозглую декабрьскую ночь, туда, где за пеленой мороси и тумана маячил часовой первого взвода. Заметив Даньку, он подгреб поближе, выражая липом неподдельный ужас.

— Ух, х… х… холодина какая! — пролязгал зубами часовой. — С… с… скока т-т-там нат-т-тикало?

«Лэтом, мальчик, приходи, лэтом!» — чуть не сорвалась у Даньки с языка фраза из анекдота. Одна мысль о том, что надо достать руку и взглянуть на часы, вызвала озноб.

— Часа четыре, наверное, подъем скоро.

Часовой помолчал, сосредоточенно переваривая информацию.

— Не, ч-ч-четырех еще нет, с-с-смена с постов не вернулась.

И словно в подтверждение взревел где-то за палатками «нун-нун», развозящий караулы. Мазнул по клочьям тумана свет фар.

Данька молчал, разглядывая товарища по несчастью. Маленький смуглый «таймани»[23] посерел от холода.

— Вот ты мне скажи, — «таймани» уловил у собеседника дубовый русский акцент, — там у вас, «вэ Сыбыр», тоже такая холодина?

— Не всегда, — повел плечами Данька, — только очень жарким летом.

Отвернулся от округлившихся глаз часового и зашагал обратно.

Зачем нужен часовой у палатки, им объяснили на занятиях. Данька, пригревшийся в теплом классе, то проваливался в сон, то испуганно вскидывался, и в результате частично прослушал. Вроде традиция пошла с «Ночи дельтапланеристов», когда террорист из Ливана перелетел границу, сел на территории лагеря и закидал палатки гранатами, или с «Ночи вил», когда местные арабы порезали забор, подобрались к палаткам и перекололи спящих солдат. В общем, из каждого учебного взвода у палаток сутки напролет торчал часовой, сменяясь раз в два часа.

Где-то в тумане громыхнул «нун-нун».[24]

Капли воды на очках превращали окружающий мир в калейдоскоп. Надо бы протереть, но это опять же руками…

В небе, над облаками, косо завис поселок. Окруженный по периметру прожекторами, торчал он на вершине скрытого туманом холма, напоминая летающий остров Лапуту из «Гулливера».

Вскоре со стороны столовки, покачиваясь и бряцая железом, потянулись силуэты в островерхих балахонах плащ-палаток — караул сменили.

Часы в рукаве тоненько пропищали. Сжав зубы, Данька выдернул руку. Цифры на экранчике высветили пять восемнадцать, время будить сменщика.

С третьей попытки сменщик Меир — высокий и тощий пацан, сел на кровати, обвел палатку ошалелым взглядом и пробормотал:

— Все, все, встал.

Данька отошел, но, стоя у полога, следил, чтобы Меир часом не задрых. Тот наконец зашнуровал ботинки и нацепил на себя дубон.[25]

Через полторы секунды, скинув мокрую разгрузку и куртку, сунув под голову винтовку, Данька провалился в сон, как в колодец.

…и тут же проснулся от пинка по кровати. Полчаса промелькнули одной секундой.

— Подъем!!! — орал Меир. — Через пять минут построение!!!

Данька сел, стряхивая сон. Бойцы вокруг метались по утренним делам.

Интересно все-таки устроен организм. Когда просыпаешься в такую холодрыгу, первая мысль — отлить. Из-за этого желания даже холод не так чувствуется. Вот и вылетают кое-как одетые новобранцы из палатки. Только облегчиться по-человечески им не светит, на то она и армия, «тут вам не там!». На всю учебную роту в сто тридцать гавриков — двенадцать очков, еще двенадцать душевых и двенадцать раковин. Занять утром очко (не унитаз, а ностальгически родную дыру в цементном полу) задача для КМСа по боксу, да и он может нарваться, народ-то озверевший. Вот и носятся солдатики между палатками, озираясь, чтоб инструктор не заметил. Темно на улице, холодно, состояние со сна обалдевшее, поскорее хочется дела закончить и обратно под мокрый брезент. А между палаток растяжки натянуты. Вот и слышен периодически тонкий дзынь растяжки, смачный шлепок в грязь и матюги, спо-ткнууууулся, милай, а ты в туалет ходи, как человек.

Данька предусмотрительно облегчился в карауле и теперь чистил зубы, полоща водой из фляжки и сплевывая прямо на пол, палатка все равно протекла, за пару часов все смоет.

— Ты чего расселся? — На соседней койке Хрюша, матерясь, натягивал ватные штаны, — построение проспишь, по жизни.

Даня вздохнул и сунул ноги в ботинки. Даже ботинки в армии шнуровали по-хитрому, не как у людей. На одном конце шнурка завязывался узел, чтоб не проскочил в дырку, а вторым концом шнуровался весь ботинок доверху. Поначалу непривычно как-то, но прав был рыжий ефрейтор в БАКУМе, показывавший, как надо вязать, одним концом побыстрее будет.

Остаток шнурка заплетался в хитроумную косичку, но это уже для «продвинутых пацанов», Данька его просто в носок затолкал, напялил куртку, плащ-палатку, навесил винтарь и выбежал наружу.

Бойцы месили берцами грязь, сбиваясь в компактный строй. Тут же покачивалась с пятки на носок инструкторша, кося на часы.

Положенное время истекло. Инструкторша хмуро оглядела взвод, спиной учуяла запоздавшего, летевшего из палатки, и, не оглядываясь, ткнула пальцем за спину:

— Стоять!!!

Боец буксанул в луже, застывая.

— Упор лежа принять!

Солдатик бухнулся на руки, с трудом пристроив поверх ладоней «М-16».

— Двадцать раз, — тихо уронила инструкторша.

— Раз! — запыхтел солдат, тыкаясь пузом в лужу. — Два! Три…

Первый и третий взводы, построившись, без приключений унеслись на зарядку. Второй взвод, пользуясь задержкой, дозастегивал пуговицы, молнии, довязывал шнурки.

Русских было четверо. Данькин друг детства Антоха, с которым они чуть ли не в роддоме в Питере познакомились, Димка и Ромка. Началось все с Димки, уж очень у него лицо напоминало Хрюшу, того самого, из «Спокойной ночи, малыши», кличка к нему прилипла намертво и сразу. Ромка тоже неуловимо напоминал Каркушу, а потом уже и остальных окрестили, чтоб не обидно было. Антоха стал Филей, а Данька — Степашкой.

Держались они вместе, в отличие от местных, которые пока не сдружились и были каждый за себя. Только вот командирам такое землячество не понравилось, распихали их по разным отделениям.

— Двадцать! — прохрипел солдат, застыв на руках.

— В строй.

— Для приветствия командира взвод выполнит команду «Смирно!» — это дежурный по взводу вылез.

И тут же рявкнул простуженным басом: «Сми-ирррна!!!»

Взвод вразнобой проревел «Акшев!»[26] и застыл.

Пока дежурный докладывал состояние личного состава, инструкторша неторопливо прошагала вдоль строя, постреливая раскосыми глазами из-под козырька. За глаза у нее и кликуха была — Китаянка.

Вторую инструкторшу, низенькую пухлую блондинку, прозвали Блонда.

Чистенькая, в идеально подогнанной форме, в сверкающих ботинках, Китаянка резко отличалась от чумазых, трясущихся от холода подчиненных.

Вскоре взвод, плюхая по грязи, мчался на зарядку.

Разминка разогнала кровь, утренний озноб понемногу отступил, сменившись чувством умопомрачительного голода. От съеденного двенадцать часов назад ужина переварились даже воспоминания. Китаянка объявила «гальцах» — время для чистки-мойки-бритья, выделив целых десять минут.

— Везет тебе, — Хрюша, перемазанный пеной, прятал в сумку мыльно-рыльные принадлежности, — раз в три дня побрился и всех делов, а нам с Филей каждый день харю скрести, по жизни.

— Пену вытри, за ушами, — подсказал Данька, — и пошли стволы чистить.

Чистить оружие в палатке, да и вообще в помещении, уставом запрещалось. Антоха с Серым уже устроились на торчащем из грязи бетонном люке. Каркуша свинчивал суставы запасливо приобретенного (брательник подсказал) складного шомпола (казенных — три на взвод, поди дождись в очереди). Хрюша нарвал на полоски фланельку. Антоха-Филя, высунув от усердия язык, собирал затвор, шепча все еще непривычные названия: «розочка», «телевизор», «пин-шаббат», «боек». Данька вышиб штырь-фиксатор и переломил «М-16» пополам, вытряхивая затвор.

…Рассвет топил все вокруг в тусклом молочном свете. Китаянка важно прошлась вдоль строя, поглядела в стволы и, влепив кому-то двадцатку отжиманий за «слона», так в армии называют соринки в стволе, «отпустила» взвод завтракать.

По дороге к столовой, чтоб бойцы не заскучали, она называла ориентир, около которого следовало построиться в колонну по трое, отведенное время варьировалось в зависимости от расстояния до объекта.

В первые дни взвод в нормативные двадцать секунд не укладывался, как-никак сорок с лишним незнакомых пацанов.

Вылечили их просто. Насупленный сержант вывел взвод на пустырь, где строил новобранцев «от забора и до обеда». Через час стандартная «колонна по трое» сержанту наскучила.

— А изобразите-ка мне латинскую «G», — командовал он.

— Большую или маленькую, командир? — уточнял целеуказания дежурный.

— Большую… — отвечал сержант и капризно поправлял, путая бестолково толкущихся солдат, — …нет, пожалуй, маленькую.

Тут же открылось свойство армии, как любой другой агрессивной среды, вскрывать внутреннюю, настоящую сущность человеческой натуры. Сначала незаметно, но все сильнее и сильнее проявлялось то, что обычно спрятано под слоем хороших манер и условностей. Кто-то переругивался, кто-то, наоборот, старался помочь, а кто-то с дурным понтом принялся руководить.

Бойцы бестолково топтались, отдавливая друг другу ноги, огрызались.

Насчет рукоприкладства их предупредили сразу, за драку посадят обоих, не разбираясь. Так что кулаки пока держали в карманах.

Победило со скрипом зарождавшееся чувство локтя.

К обеду второй взвод за двадцать секунд выстраивался хоть императорским вензелем.

Перекусив, бойцы расселись вдоль стены, куда косые струи дождя не доставали. Хрюша с Филей быстрыми затяжками курили «Ноблесс», докурить все равно не дадут, так хоть успеть подымить подольше.

Они вообще похожи были друг на друга, оба среднего роста, коренастые, крепкие. Только у Фили нос картошкой и волосы черные, а Хрюша, наоборот, блондин, и нос вытянутый, массивный, как натуральный свиной пятак. А у Каркуши нос на вороний клюв смахивает, и вид вечно удивленный немного, да еще и картавит, ну вылитая Каркуша.

Да и все они каких-то дурацких зверей напоминали в этих собачьих ушанках на рыбьем меху, только Каркуша в вязаной черной шапке ходит. А еще у него подруга есть, он каждый вечер, вместо того чтоб спать, по телефонам-автоматам бегает, ей звонит. Однажды фотку показывал… красивая.

У Даньки подруги нет. И у Хрюши нет. А у Антохи-Фили есть, правда, далеко, аж в Питере. У него и родители в Питере остались. Говорят, раз в год армия отпускает съездить проведать.

— Слышь, Степашычь! — Хрюша пустил через ноздри струйки дыма. — Я вчера с друганом разговаривал, который год уже служит, он говорит, мол, на губу тебя могут определить, по жизни.

— То есть как по жизни?! — подскочил Данька.

— Ну это… в смысле… вообще могут.

Данька только плечами пожал: на губу так на губу, сам виноват.

На губу, ясное дело, никому неохота. Губари в красных ремнях и кепках по базе ходят, разные полезные работы делают. Например, два дня метровые бетонные плиты таскали: прапору приспичило плац перенести. А потом, как закончили, приперся прапор, здоровенный бугай, похожий на Розенбаума, без усов только. Ковырнул плиты красным десантным ботинком и пробурчал: «Некрасиво как-то получилось, верните все как было…»

Теперь губари обратно плиты носят.

Сама-то губа ладно, страшно занятия пропустить, тогда КМБ придется по новой делать.

Дежурный глянул на часы и отлепился от стены. Взвод привычно вытянулся, подравнялся, гавкнул Китаянке: «Смирно!»

Та принюхалась подозрительно:

— Опять кто-то в строю курит?

В строю уже никто не курил. Поначалу, конечно, пытались разные несознательные личности, кому охота полсигареты бычковать, да быстро отучились. Наказание за эти дела оказалось простое, как все гениальное. Двести бычков собрать, на ниточку нанизать и пронумеровать. Не успеешь к сроку, добавят, а будешь буреть, Китаянка тысячу окурков закажет, да еще весь взвод припашет, чтоб неповадно было, ну и домой тоже не поедешь, будешь по базе ползать, бычки собирать.

Домом пугали постоянно, то обещали задержать на час-два, то вообще не выпустить. Пока что, по-любому, домой не пускали, первый армейский шаббат проторчали в караулах.

— В класс, на занятия, бегом марш! — скомандовала инструкторша.

Дождь из прямого и мелкого превратился в крупный и косой, в облаках многообещающе громыхнуло.

…полевая рация 77-й модели имеет сменные антенны, короткую и длинную…

Монотонный голос лейтенантши погружал в сон, сил на сопротивление почти не оставалось.

Поначалу Данька, чтоб не уснуть, тыкал себя отверткой. Не помогало, просыпался от того, что отвертка на пол падала. Взгляд пытался переводить с места на место, тоже отрубался. Хорошо бы такие очки придумать, чтоб за стеклами открытые глаза были нарисованы. Надел и спи сколько влезет.

…при переговорах по радио необходимо соблюдать осторожность. Не называть свое местоположение. Узнав, где вы находитесь, авиация противника может нанести по вам бомбовый удар…

…Тысячную долю этого самого удара они испытали пару дней назад, когда под неизбежным дождем возились на пустыре, переползая через лужи и колючки. В облаках жутко загрохотало, а затем им на голову вывалились два звена «Фантомов» и, стелясь над самой землей, врубили форсаж.

— Ты почувствовал?! Почувствовал?! — допытывался за обедом Каркуша. — Я вот сразу такую гордость ощутил! За то, что я тоже часть всей этой огромной военной машины!

— Угу… — пробурчал Филя, которого «Фантомы» застали несколько врасплох. — Да я чуть маген-давидами не обделался от этой самой гордости!

— Это в тебе патриотизма не хватает, — поставил шуточный диагноз Каркуша.

Патриотизма действительно не ощущалось, его место занимала отчетливо осознаваемая необходимость. Необходимость регулярно подтверждалась то сообщением в СМИ об очередном теракте, то полицейскими машинами у соседней с домом стройки, где рабочий-палестинец зарубил подрядчика, то автобусом, взорванным у любимого кафе на улице Дизенгоф. На новой Родине скучать не приходилось.

Хотя, если подумать, с Родиной тоже неясность. Четырнадцать лет Родина отчетливо ощущалась там, где течет между закованных в гранит берегов Нева, где синеет на стене надпись: «При артобстреле эта сторона наиболее опасна!», где каменеет под стеклом блокадная пайка хлеба и вздымаются в небо разведенные мосты, и еще там, где разбросаны по Преображенскому кладбищу трех поколений могилы.

Много всего вмещало слово Родина. Леса, в которых знаешь название каждой ягоды, каждого дерева. Финский залив, безбрежная гладь Ладоги, лыжня, петляющая меж сосен.

Было, правда, и другое. Непонятные демонстрации у метро, на которых раздавали листовки с непонятными лозунгами, но с понятными даже ребенку карикатурами, надпись «Жиды», вырезанная на почтовом ящике. Новенький ученик в классе, принесший с собой новое ругательство «сука жидовская», старшеклассники, вваливающиеся на перемене в класс и с гоготом листающие журнал: «Где тут национальность, сейчас мы явреям наваляем».

Здесь же все было новое, чужое. Природа какая-то колючая, выжженная солнцем, леса нормального нету, все вручную посажено. Местные — загадка, то шипят, мол, понаехали тут, вонючие русские, то соседи постучатся, спрашивают, чем помочь, мебель предлагают, плиту газовую.

Не поймешь, свой ты здесь или чужой… чувства Родины как-то не ощущалось… пока.

Данька особого расстройства по этому поводу не испытывал, ему жизнь вообще затянувшийся отпуск напоминала: солнце, море, бананы.

И только коснувшись камней Стены Плача, проникнувшись их шершавой вечностью, ощутил он словно толчок изнутри: нет, не чужак ты здесь, может, еще не совсем вписался, но не чужак, свой.

…Чего они у тебя такие сонные, сержант? Проветри их, что ли!

— Взвод! Строиться! До столовой и обратно, минута… бегом марш!

Когда сержант впервые погнал взвод «проветриться», двое остались стоять. В сонном взгляде сержанта промелькнуло любопытство.

— У меня справка! — Высокий тощий солдат порылся в кармане и затряс в воздухе бумажкой.

Сержант засунул большие пальцы за ремень и снизу вверх оглядел наглеца.

— И что в справке?

— Освобождение от бега… типа… мозоль…

— От бега, значит…

— Так точно.

— А на велосипеде тебе можно?

— Э-э, можно, наверное…

— Молодец! Лег! Ноги вверх! На девяносто градусов! Крути педали!

Высокий, сморщившись, «закрутил педали». Грязь сыпалась с ботинок на лицо, на шею, скатывалась за воротник.

Сержант перешел к следующему.

Следующий, щекастый толстяк с наглой мордой, был зашоколаден «по самое не могу».

— Вот! Бегать нельзя! Физические нагрузки нельзя! — грязными пальцами-сосисками он отсчитывал справки словно ассигнации, и с каждым новым листком в его голосе расцветали торжествующие интонации. — Отжиматься нельзя, тяжести поднимать тоже нельзя, вот.

— Тебе дышать-то можно? — участливо осведомился сержант.

— Дышать врачи разрешают, — сообщил толстяк уклончиво, и добавил: — Пока…

— А чего ж ты у нас, а не в КМБ[27] для «почти мертвых»?

Толстяк помрачнел.

— Не взяли, сказали, к строевой годен…

— Ну, раз годен… — Сержант сделал паузу. — Слушай мою команду! Приказываю моргать!!! Чаще моргать!!! Это тебе не тяжести поднимать, веки легкие! А вы повторите пробежку! — рявкнул он на построившийся взвод.

Велосипедист после этого забыл про мозоли и начал бегать как все, а толстяк упорствовал, хотя после пяти минут моргания словил таких «зайчиков», что шел как пьяный. Каждый раз для него находили новый способ «не тяжелых» физических нагрузок. Сегодня он, пыхтя, крутил на вытянутых руках винтовку.

Проветрившиеся бойцы приступили к следующему уроку, изучению «Галиля».

Данька тоскливо думал о губе, печальные мысли мешали заснуть.

Вляпался он третьего дня, когда его в ротную канцелярию послали за носилками. А он, дурак, в палатку заскочил, пожрать. Жрать хотелось зверски, ужин-то он в наряде простоял. Пацаны ему бутерброды принесли, вот он и не выдержал. И как назло нарвался на ротную. Теперь, значит, судить будут, и ничего не попишешь. Охарактеризовали прегрешение как нарушение возложенного доверия. Что теперь делать…

Звенящую тишину в столовой нарушали лишь тяжелые шаги прапорщика. Сидевшие за столами бойцы тянулись в струнку, заложив руки за спину.

Прапор изрекал основы поддержания воинской дисциплины, помогая себе рубящими движениями ладони. Свет ламп, отражаясь на гладко выбритом черепе, создавал нимб, придающий прапорщику вид святого.

При этом сам прапор интересовал бойцов не больше, чем стоящий позади столовой мусорный контейнер. Взгляды новобранцев приковывали поблескивающие между мисок с салатами металлические подносы со шницелями. На каждом подносе, рядом с ядовито-желтыми кусками картошки, дымились ровно шесть рыжих, обвалянных сухарями шницелей. Шесть взглядов прожигали поднос, выискивая кусок покрупнее, шесть рук прикидывали способ опередить других на пути к этому самому куску. Шесть глоток судорожно сглатывали слюну. Кое-кто заранее сжимал в потном кулаке вилку, надеясь таким образом раньше всех добраться до вожделенного мяса.

Заключительная фраза прапора «Приятного аппетита!» разорвала тишину выстрелом стартового пистолета. Шницеля на подносах испарились в секунду, несколько вилок по инерции ударили в пустой поднос, это особо голодные надеялись урвать отвалившийся у соседа кусок.

Когда возмущенный шумом прапорщик взревел: «Смиррррно!» — большинство шницелей существенно уменьшились в размерах.

Высказав строгое предупреждение и пообещав изгнать нарушителей из столовой, прапор сам уселся за офицерский стол. Дальнейший обед проходил без приключений.

После еды, занятий и стрельб «всухую» рота в полной боевой готовности выстроилась у столовки. Кроме обычных «М-16» каждый получил в оружейке «Галиль» и тащил его в руках, потому что ремней для «Галилей» не дали.

«Галиль» на Даньку произвел впечатление, «М-16» ему досталась разболтанная, люфтящая, со старым треугольным цевьем, и почему-то с отражателем для левши. А «Галиль» сразу «купил» новеньким воронением, складным прикладом и фосфоресцирующими точками на мушке.

Рота догрузилась письменным столом для офицеров, канистрами с водой, средствами связи, мишенями, БК и, вытянувшись в длинную живую гусеницу, поползла учиться стрелять.

До стрельбищ, расположенных вне базы, предстояло топать километра четыре по раскисшему полю.

Ноги вязли, грязь налипала на ботинки, дурацкий «Галиль», оттягивал правую руку, а в ладонь левой впивалась ручка патронного ящика. В душе ощущалось полное отупение, которое не прошибала даже боль в затекшей руке.

…Армейская машина постепенно закручивала гайки, словно гигантский пресс давил стакан орехов.

Орехи сюда отбирались разные: те, чьи мозги армия оценила слишком дорого для того, чтобы подставлять под пули, и наоборот, те, у кого по армейским критериям мозгов для службы в боевых частях не хватало, были здесь и единственные дети в семье, которые без разрешения родителей в боевые части не принимались. Эти делились на тех, кого это положение дел вполне устраивало, и на таких идеалистов, как Каркуша, который не сумел выбить из родителей разрешение и подделал его, будучи разоблачен перед самым призывом.

Еще были «кадацники», как Филя с Хрюшей, то есть прошедшие «кадац», еше в школе получившие профессию автомобильных механиков.

Гнилые и слабые лопались, сминались, не выдержав. Кто-то требовал психолога, обещая перестрелять себя и окружающих. Таких обычно списывали сразу.

Другие не выдерживали дисциплины, жестких рамок, девок-инструкторов, давали в морду сержанту или товарищу по несчастью. Этим путь назад оставался открытым для второй попытки, но после тюрьмы или губы.

У третьих внутри ломался какой-то стержень, они становились мягкие словно пластилин, в них исчезали задор и злость, а в глазах стояло равнодушие ко всему. Эти косили, придумывали болячки, а иногда и стрелялись. В первом взводе один попытался, не всерьез, для понта, ствол в рот засунул, но начальству хватило.

И первых, и вторых, и третьих были единицы, большинство молча тянули лямку, привыкая к службе.

Психолог — легендарный КАБАН,[28] вообще тема отдельная. Легендарный потому, что ходит о нем множество историй и анекдотов, как правдивых, так и выдуманных. Смысл у всех один, от армии закосить. КАБАН, он все равно что стоп-кран в поезде: дернул и сошел. Правда, неизвестно, как потом повернется и где этот стоп-кран всплывет. Могут на хорошую работу не взять или водительские права отобрать, а как же, раз ступил на тернистый путь «психа», будь готов.

Так сломался закадычный Данькин дружок Сашка, призвавшийся на полгода раньше. Выдержал он всего полторы недели, потом заявил, что застрелится. Получив долгожданный белый билет, он сидел в пабе и запивал пивом рассказы об армейских ужасах. Данька тогда зарекся, что к КАБАНу он ни при каких обстоятельствах не подойдет.

Вторую ручку злосчастного патронного ящика волок Каркуша. С его ростом под метр девяносто переть ящик было явно тяжелее.

Каркуша интеллигент. Матом не ругается, анекдоты все про Эйнштейна или там про Толстого, словечки умные знает… грузина Джорджика «эксгибиционистом» обозвал, за то, что тот по вечерам с голым торсом разгуливает, мускулатурой хвастается. Джорджик сперва обиделся, даже обещал по возвращении домой морду набить. А потом ему не до того стало, оказалось, что он на гражданке всю шерсть сбрил, для красоты, а тут красотой не очень-то займешься, вот и стал Джорджик щетиной покрываться, кончился «эксгибиционизм».

Под бетонные навесы дождь почти не залетал. Гулкое эхо металось по холмам.

Тоскливо мокли на насыпи наблюдатели. Отделения по очереди ложились на бетон, выкрикивали команды, повторяя за командирами. Выстрелы напоминали удары молотком по листу железа. Размокшие мишени, распятые на колючке, безропотно принимали пули, шлепавшие в земляной вал позади.

Отстреляв положенное, Данька попросил Каркушу посторожить «Галиль» и отпросился у Китаянки по малой нужде. Та в ответ озадачила приказом не отходить далеко.

«Вот она, глупая интеллигентская натура, — думал Данька, осторожно слезая в глинистый кювет. — Поссать на виду не можешь! И кого стесняться-то, баб этих…»

На дне выступал из бурой жижи край бетонной трубы, на нем Данька и примостился, чтобы сделать свое дело.

Дождевые капли взбивали грязь вокруг, размеренно бабахали выстрелы наверху.

Закончив, Данька попытался вылезти. Ботинки соскальзывали и разъезжались, кустик, за который он ухватился, остался в кулаке.

Минут десять Данька безуспешно буксовал, весь перемазавшись грязью. Оставалось слезть в воду и топать по чертовой канаве до места, где края окажутся пониже, но на это Данька не решился, уж очень непривлекательно выглядела бурая жижа. Звать на помощь ему показалось как-то несолидно, и он, сжав зубы, упрямо карабкался вверх, помогая себе прикладом, пока не выдохся.

Через некоторое время над канавой возникло удивленное Каркушино лицо:

— Ты че, Степашка, уснул?

Невозмутимо переждав поток бессвязной ругани, Каркуша почесал оранжевую от грязи щеку:

— Ты это… Степан, не нервничай… побудь тут пока, а я Филю позову.

Совместными усилиями Даньку извлекли и кое-как почистили. Мероприятие продолжалось. Походы на стрельбища задумывались так, чтобы организовать и дневную стрельбу, и ночную. В этот раз дождь спутал карты. Еще не все отстрелялись при дневном свете, а небо уже заволокло густыми тучами, стало стремительно темнеть.

А главное, дождь превратился в ливень. Мишени размокали до того, как в них попадали. Наблюдатели ни черта не видели. Ротный, покумекав со взводными, решил закругляться. К тому времени стемнело окончательно.

Какой-то «вояка», заслоненный стопкой мишеней, задремал, обняв два «Галиля»: свой и «того парня», полученный от кого-то из командиров. Полчаса рота, не досчитавшаяся бойца и двух стволов, рыла носом раскисшую красную землю. Наконец подсевший луч сержантского фонарика осветил посапывающую «пропажу», обнимающую свой арсенал. Вопли сержанта заглушили даже раскаты грома.

По дороге обратно виновник носился вокруг ротной колонны и считал круги.

— Еще лей! Боком вертайся! — командовал Филя, направляя шланг. Данька изворачивался под струей, подставляя филейные части тела. Другого средства отмыть грязь со штанов не существовало, а идти в таком виде на ужин, пред ясны очи прапора, лучше сразу застрелиться.

Штаны эти, синего почему-то цвета, казалось, долго и вдумчиво изобретал какой-то юморист. Нет, грели они исправно и воду не пропускали, да и карманов на них была нашита прорва, вот только размер у всех штанов был один, на борца сумо средней категории. А самое пикантное заключалось в том, что никаких петелек для ремня на штанах не имелось. Зато имелись три маленьких железных колечка, пришитые по бокам и сзади.

Озадаченные новобранцы вертели непонятный предмет гардероба и так и эдак. Самые догадливые подтянули до подмышек и перехватили брючным ремнем. В результате штаны из-под ремня выбивались и спадали в самый неподходящий момент. Потом кто-то добыл моток веревки, и бойцы попытались укрепить штаны веревкой, что в общем-то успеха не имело. В конце концов Даньку осенило, и он повесил штаны на оружейный ремень, прицепив карабины к колечкам и перекинув ремень через плечо. Ремень был куплен на свои кровные перед призывом, по совету одноклассника. Оружие теперь пришлось носить на казенном ремешке, узком и неудобном, но съесть рыбку и сесть в лодочку, как гласит известная истина, в жизни удается крайне редко.

После штанов пришла очередь оружия. «Галили» почистили и сдали сразу по возвращении, а с «М-16» Данька не церемонился, обыкновенный душ в этом случае самое лучшее средство.

А потом разобрать, протереть, смазать, и будет как новенькая. Иначе запаришься песок и грязь выковыривать, хотя если инструкторша заметит, порвет как Тузик тряпку.

Взвод, нажравшийся хлеба с творогом, четко повернулся и зашлепал на развод караула.

Вообще, кормили отвратительно, а главное, мало. Не так чтоб ноги протянуть, но чувство голода присутствовало постоянно. Спасали наряды на кухню. А на кухне спасали бездонные карманы загадочных синих штанов. Главный навар добывался во фруктово-овощной кладовой. Пацаны распихивали по карманам бананы с яблоками, и потом гуляй, душа.

Штаны, правда, это палка о двух концах. Затаится в одном из многочисленных карманов забытое яблоко, а ты на нем три дня ползаешь, сидишь, прыгаешь. Потом руку в карман сунешь, и сюрприз.

Сожрать добычу тоже надо исхитриться. Повара застукают — мало не покажется. Самое подходящее место — туалет, типа сортир. Вот однажды Данька в него ломанулся добытыми яблоками голод заглушить, а там занято. Через десять минут опять попробовал, опять занято. Выругался он вслух, а из-за двери голос:

— Степан, ты?

— Я.

Щеколда клацнула.

— Заходи, угощайся.

Шагнул Данька внутрь.

Филя-Антоха, устроившись на унитазе, разложив на коленях полбатона и банку армейской халвы, наворачивал бутерброды.

— Правой! Левой! — сорванным фальцетом командовал дежурный. Кто-то в хвосте посоветовал ему заткнуться. Дежурный вяло огрызнулся и смолк. Какое-то время топали молча, и вдруг баритон в середине строя завел игриво-нерешительно:

В спокойные минуты Джинис Джоплин Мне напевает старый блюз…

Инструкторша, в этот раз Блонда, молчала. Баритон осмелел. В строю подхватили, и вскоре весь взвод орал:

Но я теперь солдат И не плачь, девчонка, Ведь я теперь солдат…

Данька завистливо покосился на Каркушу, тот подпевал, улыбаясь, и слова ведь знал, подлец. А Данька только припев подхватывал. Его вообще музыка как-то не увлекала, ну разве что бардов уважал: Высоцкого, естественно, Окуджаву. Высоцкого так вообще наизусть знал и напевал про себя что-нибудь подходящее к жизненной ситуации. Последнее время все больше «Солдат всегда здоров» или «Рядовой Борисов», когда инструктора сильно «доставали».

…Лейтенантша вместо вечернего урока демонстрировала кино о том, как плохо ездить на попутках. Даньку угораздило сесть в первый ряд, где спать невозможно. Весь фильм он просидел в отключке, но с выпученными открытыми глазами.

На последующей беседе стало совсем плохо. Чтоб не сорваться в сон, он думал о чем-то своем.

А думалось о вольной гражданской жизни. О девушках, о пиве. О нормальной человеческой постели с хрустящим крахмальным бельем, о горячем душе.

Но от приятных мыслей опять в сон потянуло. Тогда он вспомнил школу, сразу затошнило, да и сон отступил.

Не прижился Данька в израильской школе. Сидел себе на задней парте, книжечки почитывал из русской библиотеки. А если учителя спросят, так он «нихт ферштейн». Только на математике да на английском приходилось учиться. Еще, пожалуй, на уроках русского языка и литературы он с удовольствием сидел, а на остальных скучал. Школа поначалу вообще шокировала. Школьная форма заключалась в простой футболке желтого цвета. Никаких глупостей типа паркета, сменной обуви или шкафов с пособиями не было и в помине. Голые классы и еще решетки на окнах для полноты картины — чисто зона.

Новый сосед по парте озадачил вопросом:

— В «чпок» играть будешь? — Сосед был похож на хомяка, звали его Ромой. Рома приехал год назад, вот классная руководительница и доверила ему введение новичка в курс дела. И Рома «вводил».

— Да это просто! Во, учись пока я жив!

Ромкин палец нацелился в спину сидящей впереди девчонки.

И ррраз! Палец лихо прошелся от шеи вниз по позвоночнику. И два! Палец зацепил резинку от лифчика.

Чччпок! — смачно отозвался лифчик, расстегиваясь.

— Элементарно, Ватсон! — Ромка уклонился от пощечины. — С первого раза расстегнул — зачет. Главное, не дрейфь, она в таком виде много не навоюет. Только вон ту не трогай, Шарон.

— Почему? — спросил Данька, краснея.

— А она шуток не понимает, а главное, у нее разряд по дзюдо.

В этой школе Данька проучился год и перешел в тихон, это где учатся последние три класса.

Там он осознал, что книжки читать, конечно, интересно, но вместо этого можно на велике гонять и объявления на столбы клеить, в смысле деньги зарабатывать.

Учителя, суки, стучали классной. Та родителей вызывала, жаловалась на прогулы. Мать у нее в кабинете плакала. А Данька в отместку классной колеса дырявил, чтоб не выступала, зараза. Через год с прогулами пришлось завязывать, заставили «русских» ивритские предметы учить. А подрабатывал Данька после учебы. В магазинах-то все есть, глаза разбегаются, а денег у родителей просить неудобно, они и так вкалывают как папа Карло. Отец — инженер-металлург, на заводе патроны для лампочек собирает, а по вечерам лестницы моет. Хорошо хоть мать более или менее пристроилась, инженер-строитель, а теперь экскурсии в музее водит, про жизнь евреев в изгнании рассказывает.

В последний год повестки из армии стали приходить, на медосмотры всякие, психотесты, проверки. На первой же беседе солдатка спросила советский адрес.

Ну Данька ответил, мол, улица Кораблестроителей.

У солдатки аж зубы лязгнули. Минут пятнадцать тужилась: кара-бара-рара, повтори еще раз. Насилу записала.

Армия пацану, ясное дело, — романтика. Но это только у Окуджавы в песнях армия такая веселенькая: «Иду себе играю автоматом, как просто быть солдатом». А в жизни, рядом со школой — больница стоит. Вертолетная площадка как раз через дорогу. Периодически плюхалась туда зеленая туша «Ясура», из который перегружали в «амбулансы» раненых: забинтованных, окровавленных, иногда стонущих. Пацаны бегали поглазеть, а потом обсуждали, тем более у многих старшие братья там, «на линии».[29]

Вот тебе и романтика.

— Вы поняли, почему запрещено ездить на попутках? — разогнал мысли голос лейтенантши. — Помните, совсем недавно из-за этого погиб солдат Нахшон Ваксман.

— Снаружи, в колонну по трое, — меланхолично протянул сержант и повысил голос: — Двадцать секунд!

Угревшиеся в сухости бойцы с грохотом ломанулись за дверь. В оранжевом свете прожекторов струи дождя походили на трассеры.

Лицо сержанта искажала напряженная работа мысли, обычно ничего хорошего не сулившая. Взвод преданно поедал глазами начальство.

— Кто умеет играть на гитаре, выйти из строя.

Данька, про эти штучки предупрежденный друзьями, молчал, да и на гитаре все равно играть не умел, что в общем-то значения не имело.

Трое добровольцев шагнули вперед. Сержант нахмурился:

— А на других струнных инструментах?

Вышли еще двое.

Сержант осклабился:

— Для начала на швабрах в сортире поиграйте, чтоб через пятнадцать минут блестело все! Остальные свободны.

До заступления первой смены в караул оставался час. Наступило личное время.

У телефона-автомата завивалась очередь. Хрюша сжимал в руках трубку. За ним нетерпеливо приплясывал Каркуша. Данька прислушался.

— Батя, — кричал в трубку Хрюша, — у нас все путем. Нас гребут, но мы крепчаем, курево кончается, пиши номер полевой почты… да, блока хватит…

Данька сосчитал народ в очереди, понял, что сегодня позвонить не светит, и уныло потащился в душевые.

Горячая вода пропала на второй день службы. Однажды они все четверо, набравшись мужества, помылись холодной, но больше на такой подвиг духу не хватало. Удостоверившись в том, что вода из трубы идет ледяная, без намека на потепление, Данька шагнул в туалетную кабинку.

Поход в сортир заменял вечернюю сказку. Дверь и стены покрывала густая роспись, чтение которой превращало справление естественных нужд в познавательнейший процесс. Данька повесил винтарь на крючок, спустил штаны и погрузился в чтение.

В основном это были различные армейские мудрости, но попадались и неожиданные находки.

В центре двери красовался уже знакомый русский стишок про барашка.

Вопрос, с какого бодуна неизвестный новобранец вывел на сортирной двери произведение Корнея Чуковского, мучил Даньку уже два дня, с момента открытия этого образца настенной живописи. До разумного объяснения он так и не додумался. Зато дурацкий стишок вертелся в голове постоянно.

Пониже стишка помещалась наклейка с призывом экономить туалетную бумагу и использовать обе ее стороны. Шутка это или нет, было неясно, армия вещь непредсказуемая.

Частично скрытый наклейкой, выделялся написанный красным фломастером перевод на иврит песни «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой». Под песней извечная армейская мудрость призывала испражняться помедленнее, чтобы за это время прошел как можно больший срок службы.

Остальное дверное пространство занимала пошлятина и рисунки соответствующих органов, а также наглядные инструкции по их применению.

На правой стенке было начертано набившее оскомину выражение: «У каждого шаббата есть исход шаббата». Это к тому, что в шаббат солдат нельзя наказывать, вот и ходят инструктора да ворчат, подождите, мол, суббота закончится…

Снизу синела приписка: «А у каждого инструктора есть домашний адрес». Это намек на встречу с инструктором на гражданке.

В дверь грохнули и недовольно напомнили:

— Але! Тут очередь!

Пришлось закругляться.

Начкар — хмурый очкастый капитан — вышагивал вдоль строя, обходя лужи. Вся его нахохлившаяся фигура — шея, втянутая в воротник, руки, засунутые глубоко в карманы куртки-американки, — излучала недовольство. За ним тащился дежурный сержант.

Выстроившаяся в ряд смена угрюмо тыкала сержанту магазины для проверки. Тот, с автоматизмом робота, вжимал пальцем верхний патрон.

— Пароль? — бросил капитан, поравнявшись с Хрюшей.

— Работа хорошая… — просипел тот.

Капитан отвернулся.

— Боеготовность я проверил, все в порядке, — доложил сержант, закончив осмотр.

Бойцы распихали боезапас по подсумкам.

— Ну да, — ухмыльнулся капитан, — только так не бывает. И рыкнул: — Фляги к осмотру!!!

Сорок с лишним зеленых армейских фляг, зашуршав «липучками», застыли, протянутые к начкару.

Тот обвел взглядом помятые физиономии новобранцев, шагнул к одному и открутил пробку. Из фляжки потянулся пар.

— Чай… — разочарованно протянул капитан. — Молодец.

Фляжка следующего зашипела у капитана под рукой.

— Тю, — оживился начкар. — Кола. Нарушаем.

— Извините, — не по-уставному пискнул новобранец.

— «Извините» в армии не существует! — успокоил начкар. — Колу в лужу, сам туда же — двадцать раз, вперед.

Загрустивший солдат перевернул флягу — шипящая жидкость плеснула на асфальт.

Сержант кивнул на будку сортира:

— Потом воды наберешь, вон кран.

Из-за угла с ревом вынырнул «нун-нун», раздвигая фарами дождь.

Сержант остановился под фонарем, расправил список, так чтобы свет падал на лист, и зачитал, кого — куда. Данька с Хрюшей попали на Восьмерку.

— Шин-гимель и Драгон в машину! Остальные разошлись по местам.

Караульные влезли в кузов. «Нун-нун» обдал солярным выхлопом и укатил, оставляя на асфальте грязный след.

Бойцы побрели к заранее обговоренным местам, откуда машина подбросит их до постов.

До ворот в парк техники Данька с Хрюшей дотопали за три минуты. Дождь вяло капал с серого ватного неба. Трепаться не хотелось. После дневной беготни все тело ныло, хотелось спать. Они облокотились на сетку забора и молча ждали.

Хрюша похлопал по карманам, выудил украденный на кухне банан. Аккуратно снял шкуру, зашвырнул ее через забор в ковш бульдозера, банан он разломил и протянул половину другу.

Данька, кивком отблагодарив, сглотнул угощение. Его собственная заначка — пачка халвы — пока грелась в наколенном кармане.

Грузовик показался на дороге и, вздымая фонтаны брызг, подкатил к ним, завизжали тормоза. Данька подтянулся, перевалился через борт и сел на жесткую скамейку. У противоположного борта сидели еще двое. Хрюша уселся у кабины и хлопнул рукой по полиэтиленовому окну, крикнув по-русски: «Поехали!» (Водилы поголовно были русские, так что Хрюша не боялся ошибиться.)

«Нун-нун» газанул, заставив пассажиров вцепиться в стойки кузова. Вскоре машина съехала с асфальта в грязь и поплыла, буксуя и взревывая. Капли дождя барабанили по брезенту. В причудливом красноватом свете габаритов из-под задних колес разлеталась грязь.

Наконец выбрались на грунтовку, и, проехав немного, водила ударил по тормозам. Все дернулись.

— Але! — возмутился один из караульных. — Людей везешь!

— Шток,[30] мля, кусмартабок,[31] мля, я цаир![32] — внятно произнес водила и завершил тираду выразительным: — Ннннах…

Новобранец заглох, озадаченный обилием непонятных междометий.

— Седьмой пост, на выход! — пролаял сидевший рядом с водителем разводящий.

Караульные с грохотом посыпались с вышки.

— Оружие на 60 градусов!

Снаружи защелкали затворы. Через минуту в кузов свалился первый и, клацая зубами, забился в угол, за ним уже лез второй, скользя по железному борту и срываясь.

Хрюша дернул его за лямки разгрузки.

— С-с-спасибо… — пробормотал солдат.

— С-са-а![33] — стукнул в окно первый.

Снова море грязи и взревывания двигателя, и крик:

— Восьмерка!

Выползли из кузова в ночь. Справа забор под прожекторами, слева — стеной роща. На обочине переминались с ноги на ногу закоченевшие караульные.

Разводящий не торопясь выбрался из кабины:

— Оружие на 60 градусов.

Стволы взметнулись вверх.

Разводящий, подсвечивая фонариком, проверил патронники. Данька с Хрюшей по команде вставили магазины.

— Вверх, налево по тропинке, — выдал целеуказание разводящий, садясь в машину. «Нун-нун» рыкнул и укатил в ночь.

Тропинка карабкалась по склону, огибая деревья. Через десяток метров поворот влево, и вот она, Восьмерка.

Пост состоял из вкопанной в землю железной конструкции и полевого телефона. Конструкция — два толстых стальных листа, загнутых буквой «с», напоминала письменный стол, с внутренней стороны в ней имелись полочки, на самой широкой помещался телефон.

Панорама с поста открывалась что надо. Внизу белела дорога, за ней высвеченный прожекторами забор, потом сплошное поле грязи и где-то метрах в трехстах — шоссе. Причем сам пост оставался невидимым за деревьями и кустарником.

— Телефон какой-то странный… — Хрюша, вытянув из «стола» телефон, изучал конструкцию, в поисках привычной рукоятки. Внезапно телефон ожил, запищал и сердито замигал красной лампочкой.

Данька снял трубку, вжал тангенту:

— Восьмой, на связи.

— Сменились там, а чего не докладываете? По губе соскучились? — зарокотал голос в трубке.

— Тут, эта… — забормотал Данька, — телефон какой-то непонятный… ручки на нем нету.

— Салаги! Кнопка там сверху! — сердито пояснил голос.

— Ага, спасибо! — Данька нащупал рядом с лампочкой кнопку.

— На здоровье.

Хрюша озабоченно осматривал окрестности.

— Сидят-то они как?

— Дык нельзя же на посту сидеть? — удивился Данька.

— Ага, и все по два часа стоят, по жизни! Ты чего, Степан, вчера призвался? На вышках и то бочки стоят, чтоб на них сидеть.

Хрюша обшарил полки рядом с телефоном.

— О! Нашел! — Он бережно извлек деревянную крышку от снарядного ящика, сунул под зад и поерзал, устраиваясь. — Давай, присаживайся.

Уселись спиной к спине, так и теплее, и наблюдать удобнее. Дождь почти перестал.

За шоссе перемигивались зелеными огоньками минаретов две деревни. Изредка проносились машины по шоссе. В тишине каждый звук, казалось, разносился на километры.

Хрюша повозился, чиркнул зажигалкой и закурил. Пахнуло едким дымом «Ноблесса».

Данька недовольно поморщился, но промолчал.

Ночной холодок лез за ворот. Согревал чай во фляжках, но ненадолго, фляжка-то пластмассовая, тепло не держит.

Вроде четыре года в Израиле прожил, а о таком холоде не подозревал. Даже той военной зимой 91-го, когда весь Гущ-Дан[34] засыпало градом по щиколотку, и то не так морозило.

…Веселая была зима. Дети с противогазами в школу ходили. В каждой квартире, по указанию службы тыла, одну комнату загерметизировали полиэтиленом и липкой лентой. В ней и отсиживались всей семьей, когда завывала за окном сирена воздушной тревоги.

Бабушка хваталась за сердце, блокаду вспоминала, дед, наоборот, спокойно читал газету, нацепив очки на противогаз. Сирены выли каждый вечер, страшно ухало где-то вдалеке, а минут через десять объявляли отбой. Вроде этим все и ограничивалось до поры, пока шальной «Скад» не сбили прямо над их улицей. Ухнуло так, что уши заложило, окна вместе с полиэтиленом вынесло напрочь, жалюзи переломало, люстры порушило, одним словом, здравствуй, жареный петух.

Когда домочадцы немного оклемались, семейный совет постановил: с сегодняшнего дня только бомбоубежище, благо этаж первый, а если химическая война, не дай бог, так неизвестно еще, что лучше, сразу окочуриться или выжить.

Вскоре соседи стали брать пример с хитрых «русских», так до конца войны и бегали всем домом в убежище. Потом война кончилась.

Хрюша молчал — то ли дремал, то ли думал о чем-то своем. Он вообще предпочитал рот открывать только по делу.

Чай остыл, ноги замерзли. Данька поднялся, попрыгал, пытаясь согреться. Туман медленно сгущался над шоссе, наползая на забор.

— Сейчас бы влить граммов двести… — ожил Хрюша.

— Пачка халвы подойдет?

— Разливай…

Звук мотора возник в самый неподходящий момент, когда они жевали халву. Есть халву устав караульной службы запрещает, как запрещает сидеть, курить, пить колу, опускать уши дурацкой собачьей шапки[35] и многое другое.

Огни фар вынырнули из-за поворота и понеслись к ним.

— Урроды! — Хрюша глотнул чаю, чтоб перебить запах халвы. — Пожрать спокойно не дадут!

— Чего-то рановато, — Данька бросил взгляд на часы.

Грузовик остановился у тропинки, несколько фигур, тяжело перемахнув через борт, метнулись в лес.

Хрюша положил пальцы на ручку затвора:

— Какого хера…

Снизу подошли трое, а трое других возникли сбоку.

— Вы чего, салаги?! Приборзели? — Квадратный крепыш, по всему видно старшой, опустил «Глилон», за его спиной кто-то сплюнул. — Почему на телефон не отвечаем?

— Дык… это… он и не звонил… вроде…

Квадратный шагнул вперед, извлек телефон из «стола». Что-то потрогал, покрутил, нажал, затем поднял трубку.

Отбой, провод выскочил. — Старшой вернул трубку на место, включил фонарик с красным фильтром. — Втыкайте, салаги, эти два провода должны быть зажаты, иначе не звонит. Ясно?

— Так точно, командир, — хором откликнулись пацаны.

— Приятной смены.

Гости развернулись и зашагали к «нун-нуну».

— Фига себе! — Данька снял шапку и почесал короткий ежик волос. — Они ж ради нас группу быстрого реагирования подняли.

Хрюша невозмутимо достал из кустов заныканную крышку и уселся. Данька последовал его примеру. Минут двадцать протекли в молчании, клонило в сон.

— Хрюша, не спишь?

— Нет пока.

— Чего там лейтенантша рассказывала про Ваксмана? Я-то опять все проспал. Его ж недалеко от моего дома похитили.

— Да ничего интересного, похитили, убили.

— А про штурм она не рассказывала?

— Нет, сказала, мол, убили при штурме, и все.

— Странно, там же Саерет Маткаль воевали, они ж крутые.

— Крутые-то крутые, а тут обделались, по жизни.

— Ты-то откуда знаешь, мало ли, как оно там повернуться могло.

Хрюша пожал плечами и прикурил очередной «Ноблесс».

Тучи немного разошлись, открыв черное, испещренное звездами небо и красивый, словно нарисованный, полумесяц.

— У меня дядька в ЯМАМе[36] служит, — помолчав буркнул Хрюша, — это они должны были тот дом штурмовать, а потом маткалисты приехали, пальцы веером, хвост трубой, ну и отдали операцию им.

— А внутри-то что случилось? — Данька от любопытства повернулся к другу лицом.

— Чего-чего… дядька сказал, в том доме одна дверь была и люк в крыше, а на всех окнах решетки. Они сначала посоветовались и решили разом навалиться, чтоб стволов побольше. Ваксмана на втором этаже держали, вот они и хотели специальными зарядами решетки посносить, и внутрь, ну и в люк и в дверь тоже. А тут приехали эти… Саерет Маткаль, короче. Им и перепоручили операцию. Маткалисты сказали, мол, мы их и так сделаем, через дверь и через люк, не надо нам эти каскадерские штучки с окнами.

— Ну…

— Чего ну? Дверь снесли, а за ней еще одна, железная. Пока ее взрывали, террористы сообразили что к чему, Вакмсана грохнули, ну и первого, кто зашел, командира ихнего, тоже завалили. А люк на крыше вообще не смогли открыть, он замурован был наглухо.

— Хрена себе…

Хрюша затянулся и щелчком отправил бычок в темноту.

— Смена, подъем!!!

В распахнутый дневальным спальник хлынул ледяной воздух. Умопомрачительно хотелось спать. Данька глянул на часы, полчетвертого. Он выбрался из мешка и сел, врубаясь в происходящее. Зубы свело от холода.

Гимнастерка, свитер, дубон. За неимением шарфа четыре связанных шерстяных носка.

Опухшие за ночь, намятые не разношенными ботинками ноги не лезли в голенища.

В голове звенела пустота, ни одной мысли. Все движения на автомате.

Плащ-палатка, подсумки, каска, «берданку» не забыть. Все.

На улице прохаживалась Китаянка, косясь из-под козырька. В полчетвертого утра даже она ленилась злиться.

Пересчитав караульных, Китаянка мотнула головой:

— В столовку.

Бойцы, стуча зубами и спотыкаясь, побрели к столовой.

Данька принял из рук повара фляжки с чаем, рассовал по чехлам и вышел на крыльцо. Пододвинул к стене подпиравший дверь стул, сел на него задом наперед, нацепил на голову каску, ткнулся башкой в стену и отключился.

Эту систему он изобрел сам. Пока остальная смена набирает чай, можно урвать еще пяток минут сна. Весь фокус в том, чтобы со стула не сверзиться.

А для этого нужно сидеть задом наперед, обняв спинку, а голову упереть в стену. Но стена больно давит на башку, для того и каска.

Разбудил выходящий последним Хрюша.

Сонный начкар огласил список, напомнил правила применения оружия и ушел в теплую дежурку. На этот раз Хрюша залетел на Драгон, а Данька на Шин-Гимель.[37] Разводящий сказал, что к КПП подскочит через пару минут, а лезть в тряский кузов не хотелось.

До Шин-Гимеля вела нормальная асфальтовая дорога. Через сто метров на небесах спохватились, и неизбежный дождь замолотил по лужам, разбивая вдребезги отражения фонарей.

На КПП Данька еще не попадал, хотя слышал о нем много. Уж очень новобранцы не любили там дежурить. Да и за что его любить? Дежурят с тобой двое «дедов», а развлечение у них одно — над молодым прикалываться. А главное, «деды» сидят в будке, а салага должен снаружи гулять. Да еще и в бронежилете.

В освещенной будке торчали двое бойцов-старослужащих. Снаружи нетерпеливо вышагивал толстяк Уди, тот самый обладатель пачки справок на все случаи жизни.

От караулов у него тоже имелась справочка. Сержант, ознакомившись, радостно сообщил, что освобожденные от караулов будут из солидарности с караульными по ночам драить сортиры, коих на базе имеется множество. Из двух зол Уди выбрал меньшее.

— Ты где таскался, я хара![38] — возмущенно заговорил толстый.

Отвечать Даньке не хотелось, тем более этому уроду, и он просто презрительно сплюнул в ответ.

Вскоре взревел позади «нун-нун», подкатил к КПП и лихо, с заносом, тормознул. Из кузова, солидно и не торопясь, выбрались два ефрейтора.

Разводящий проверил оружие, тыча мизинцем в патронник. Угостился у дедов сигаретой и уехал, загрузив в кузов сменившихся.

Один ефрейтор, высокий и тощий, уселся в будке, пристроив оружие на животе. Второй потянулся, вдыхая ночной воздух, повел широкими плечами. В вороте куртки четко виднелись полоски тельняшки. Данька его немного знал, ефрейтора звали Сева, служил он в оружейке, будучи оружейником или кем-то вроде того. Позавчера они с Филей помогали ему перекладывать по стеллажам тяжеленные пулеметы. Тогда же и выяснилось, что они все трое питерские.

— Здорово, земеля, — зевнул Сева.

— Здорово.

Сева клацнул прикладом «Глилона», сложил-разложил, потом снова сложил и полез в будку. Данька сдвинулся с места, переставляя замерзшие ноги.

Деды о чем-то трепались внутри. Протарахтел в ночном небе вертолет.

Данька не любил предутренние смены, не зря на флоте их называют «собачьими вахтами». После такой смены уже и не поспишь, целый день потом ползаешь, засыпаешь на ходу. Да еше протяжные вопли муэдзина…

Где-то в кустах засвистел сверчок, другой сверчок откликнулся за дорогой.

Сон и усталость накатывали волной. Данька открутил крышку фляги, глотнул, чувствуя, как разливается по телу тепло.

Первые капли дождя зашлепали по асфальту. Данька выматерился, нахлобучил капюшон плащ-палатки. Вообще с матюгами дело обстояло плохо. До армии он, конечно, ругался, но как-то не так часто. А тут… матерились все постоянно, на всех известных языках. Раньше Данька недооценивал тот огромный запас ругательных слов и выражений, что отложился в голове после четырехлетнего школьного общения с детьми со всех уголков СССР, а здесь как поперло.

Иногда он ловил себя на мысли, что в высказанном предложении приличными оставались лишь союзы. Телефонный разговор с родителями превращался в комедию, с паузами, запинаниями и «блинами» через каждое слово.

Хрюша в этом отношении не стеснялся, резал в трубку как оно есть, видимо, предки относились к мату с пониманием, а Данька не мог, гнилая интеллигентская натура не позволяла.

Чай остыл и уже не грел. Зато дождь усилился, косо поливая шоссе и кусты. За дорогой протяжно запел муэдзин, нагоняя тоску. Его поддержат еще один.

В будке скрипнуло окно:

— Алле, земеля! — Сева высунул голову в образовавшуюся щель. — Заползай, погреешься.

В теплом нутре будки тихонько напевало радио, гудела под столом печка. Севин напарник дремал, прислонившись к стенке.

— Спасибо… — Данька с трудом уместился между дверью и стульями. С плащ-палатки натекла лужа.

— Курить нету? — поинтересовался Сева, разворачиваясь вполоборота.

— Нету…

— Плохо. Ты где живешь-то?

— В Петах-Тикве.

— Смотри-ка, почти рядом, а я в Пардес-Каце. А кого из пацанов знаешь?

— Ну… Литовца, Бородавку, Наца…

— Гену-Афганца знаешь?

— Знаю…

— Мой кореш.

Гена-Афганец числился местной достопримечательностью, вроде столетнего эвкалипта, растущего в центре города рядом с мемориальной доской. Светловолосый амбал со сбитым набок носом и поломанными ушами, он воевал когда-то в Афганистане, где заработал сильную контузию. В трезвом состоянии Гена ничем не выделялся, но вот «под газом» он, словно локатор ПВО, впадал в состояние поиска достойного соперника для спарринга. Может, где-то в городке таковой и имелся, но до поры скрывался. Гена же руководствовался принципом льва в публичном доме: раз нет львицы — кошек насыпьте на сто рублей, то есть старайся компенсировать качество количеством.

Особенно Гене полюбилось кафе «Крещатик».

То ли сам он приехал с Украины, то ли публика там отдыхала подходящая.

С полгода назад в кафе забрел за сигаретами израильтянин, показавшийся Гене достойным соперником. Иврит Гена знал не очень, но настоящие мужчины понимают друг друга без слов. От первого удара израильтянин увернулся, и «Крешатик» лишился картины «Днепр в половодье». Неизвестно, как сложился бы первый раунд, у израильтянина под футболкой ясно вырисовывалась кобура с «Йерихо», но Гена споткнулся об подвернувшийся стул, и соперник бежал. Бежал недалеко. До телефона-автомата, по которому состоявший в местном аналоге народной дружины израильтянин вызвал наряд.

— Вот это я понимаю! — обрадовался Гена, увидев в дверях двоих полицейских и выглядывающего из-за их спин соперника. — Ты бы еще маму привел.

Хозяин кафе Саша, сидя под стойкой, набирал номер страхового агента, чтобы не тянуть с оценкой ущерба.

Может, нью-йоркским полицейским удалось бы справиться с ситуацией, но Петах-Тиква не Нью-Йорк и кадры здесь послабее. Пока Гена крушил мебель и имидж израильской полиции, тот же неутомимый израильтянин подобрал с пола выпавшую рацию и повторно вызвал подкрепление, случайно подключив к конфликту третью сторону — израильскую армию. На вызов примчались два джипа пограничной охраны. Таким образом, к посетителям «Крещатика» прибавились шестеро тоших, вооруженных винтовками эфиопов. Шесть эфиопов для Гены были теми самыми «кошками на сто рублей», и драка могла бы продолжаться долго, но сержант-пограничник поднял с пола бутылку и с пяти метров засадил нарушителю спокойствия прямо в голову.

Эфиопы вообще обладают потрясающим даром метания предметов, Вильгельм Телль должен был родиться в Эфиопии.

С тех пор Гена-Афганец исчез, а кафе «Крещатик» закрыли.

Сева рассказал последние новости: Гена отмазался от тюрьмы и улетел обратно в Россию.

Минут пятнадцать протекли в поиске других общих знакомых.

Дальнейшее общение Севе наскучило, и он выставил Даньку на улицу, растолкал напарника и задрых сам.

Светало. Дождь вяло моросил. Предутренний ветерок моментально пролез в рукава и за ворот, зубы застучали дурацкий стишок про барашка. Немного спасал от холода бронежилет, без него было бы совсем плохо.

Когда послышался шум мотора, Данька встрепенулся. Шум приближался, пробежал по кустам отсвет фар. Данька видел, как напарник пихнул Севу локтем и встал.

Из-за поворота, громыхнув подвеской, выехала древняя «Субару» и резко встала, увидев прожектора, колючку и бетонные заграждения. Две бородатые физиономии белели за лобовым стеклом.

По спине пробежал озноб. Данька уставился на «Субару» в надежде на то, что пассажиры сообразят и сдадут назад. За спиной хлопнула дверь будки.

Севин напарник внимательно уставился на пришельцев. С полминуты стояла тишина, потом напарник неторопливо клацнул прикладом «Глилона».

— Ну что, салага? Иди, скажи им, чтоб уматывали отсюда!

— Как?! — удивился Данька.

— Ялла! Я цаир! — разозлился напарник. — Молча слетал!

— Ну… типа… — хмуро замычал Данька, десятым чувством сознавая, что это неправильно, ведь из машины и на выстрел можно нарваться, да и не учили их тачки шмонать, целая ж наука.

— Ты мне понукай, «тлуну»[39] захотел? Иди скажи, чтоб валили «кебене мат».

Страх провалился куда-то в живот, смешавшись с поднимающейся злостью. Захотелось вмазать прикладом под челюсть этому заспанному уроду в шапке, а потом вызвать начкара, чтоб он разбирался. Данька облизнул пересохшие губы, развернулся и, переставляя непослушные ноги, двинул к машине, почему-то не с водительской стороны, а с пассажирской.

Боковые стекла у «Субары» оказались тонированы напрочь. В голове прыгала шальная мысль дослать патрон. Пальцы правой руки Данька загодя положил на рукоятку затвора. Потом снял с цевья левую руку и покрутил в воздухе, требуя открыть окно.

Тонированное стекло поползло вниз. Пожилой палестинец дернул кадыком на небритой шее, что-то залопотал, протягивая документы, но вдруг отшатнулся в сторону, и нечто серое, вырвавшись из окна, со страшной силой ударило в грудь.

Данька потерял равновесие и рухнул навзничь, в придорожную канаву.

От приземления сбилась дыхалка. Очки повисли на дужке, размыв происходящее.

Данька зашелся от злости, первым делом дослав-таки злополучный патрон в патронник. Крутанул стволом, ощущая острое желание всадить в кого-нибудь все двадцать девять патронов. От КПП донеслись вопли Севы, еще кого-то, испуганное лопотание палестинцев. Рядом тяжело копошилась темная масса. Данька вернул очки на нос и ткнул в массу стволом. В ответ ночь пронизало возмущенное блеянье.

Со стороны КПП вспыхнул луч света. Желтая полоса, слепя, прошла над головой и ткнулась в канаву. Высвеченный прожектором, в грязи копошился здоровенный баран, который разбрасывал грязь стреноженными ногами.

В канаву спрыгнул Сева:

— Живой? На секунду оставить нельзя! — И добавил возмущенно: — Берут детей на флот!

Баран снова заблеял, смешно вытаращив круглые глаза.

Данька поднялся на ноги. У будки уже стоял начкар и еще кто-то. Оба палестинца понуро топтались у машины. Севин напарник что-то выговаривал на арабском.

Сева потянул барана за ребристый изогнутый рог и толкнул к «Субаре».

— Ялла! Удруп, удруп![40] — закруглился напарник.

— Зверюгу не забудьте! — буркнул на иврите Сева, пинком отправляя барана в салон, и добавил по-русски: — Оленеводы, мля!

Баран ловко увернулся от пинка и, набычась, засопел, целя рогами в обидчика.

Но палестинцы не стали усугублять ситуацию, барана водворили в машину, и «Субару» задним ходом отъехала за поворот.

«Вот тебе и барашек!» — мелькнуло в голове. Данька ошарашенно разглядывал отпечатки копыт на обочине. Сева пихнул его плечом.

— Чего встал, двигай обратно!

Патрон из ствола Данька украдкой вышелкнул, предварительно отстегнув магазин. Ну его, от греха… только расскажи кому-нибудь — неприятностей не оберешься.

Рассвет вычертил призрачным синим светом очертания холмов. Ошалелое от долгого отсутствия солнце раскаляло автобус. Данька, развалясь на сиденье, блаженно жмурился. В то, что их отпустили по домам, не верилось. Как не верилось в то, что перестал идти бесконечный дождь.

С утра Китаянке словно вожжа под хвост попала. Двое опоздавших на утренний смотр огребли двухчасовую задержку выхода домой. А потом проезжавший мимо «интер»[41] обрызгал инструкторшу из лужи, а в строю кто-то хихикнул. И наступил тот самый писец, дальний родственник северного пушного зверька.

Взвод, уже переодевшийся в выходную форму «алеф» и собравший сумки, мотался по плацу в попытке выполнить невыполнимое, а именно: за двадцать секунд расставить сумки в колонну по трое справа, а самим построиться в такую же колонну слева. Не уложившись, взвод получал новую вводную: сумки слева, личный состав справа. Через полчаса от взмыленного строя начал валить пар.

Утомилась Китаянка еще через час, разрешив грузиться по автобусам.

Радио над головой водителя пело, словно на заказ: Я иду домой, я и моя гитара…

Толстяк Уди попытался назло всем переключить станцию, но Хрюша, пользуясь отсутствием отцов-командиров, без труда заломил толстому руку, пообещав начистить морду по прибытии на автовокзал.

Вскоре Китаянка вместе с Блондой поднялись в автобус и устроили перекличку. Убедившись в наличии всех подчиненых, Китаянка проинструктировала о действиях в случае нападения на конвой.

Данька все еще не верил, что сейчас они поедут домой на целые сутки с половиной. Можно будет принять горячий душ, лечь в настоящую постель и спать до воскресенья. А еще мамин обед…

С судом тоже все обошлось. Не суд, а ерунда какая-то. Данька уже представил себе скамью подсудимых, конвой, но все оказалось проще.

Завели в кабинет к ротному, который спросил, признает ли рядовой свою вину. Данька признал. Ротный объявил, что выносит ему «атрау», и на этом суд закончился. Что это за «атрау» такая, Данька выяснил у местных в палатке. Оказалось, что-то типа предупреждения. Обидно, конечно, службу начинать с предупреждения, ну да где наша не пропадала.

Автобусы один за другим вывернули на шоссе и запетляли между холмов. Стадо овец на обочине провожало их взглядами. Пастух — сгорбленный старик — палкой сгонял скотину с дороги, а крупная вислоухая псина одобрительно наблюдала за его действиями, периодически лая, словно давала советы.

Один из баранов, очень напоминающий недавнего Данькиного знакомого, поднял голову и заблеял.

Взял барашек карандашик… — думал Данька, погружаясь в дрему. — Взял и написал…

Словарь армейских и специальных терминов

«Абир» — многоцелевой грузовичок повышенной проходимости.

АТС — автоматический гранатомет станковый.

«Азикон» — одноразовая пластмассовая удавка.

«Бет» — рабочая форма одежды, в ней также ходят резервисты.

Бофор — опорный пункт ЦАХАЛя в Южном Ливане. Был взорван при отступлении в 2000 году.

«Вулкан» — шестиствольный пулемет.

ГАД САР — бедуинский батальон израильской армии.

«Галиль» — штурмовая винтовка.

«Глилон» — укороченная модель той же винтовки.

«Грязнули» — условное обозначение террористов.

«Джет-финн» — широкие и короткие резиновые ласты фирмы «Скубапро».

ДШК — Дегтярев-Шпагин Крупнокалиберный — пулемет.

Зона безопасности — территория Южного Ливана, контролируемая ЦАХАЛем и ЦАДАЛем.

Кашрут — особые религиозные требования к пище, в ЦАХАЛе строго соблюдаются правила кашрута, в том числе разделение мясного и молочного. Кухонь две, холодильников два, посуда делится на молочную — голубого цвета и мясную — бежевого.

«Келе 4» — название армейской тюрьмы «Кобра» — вертолет огневой поддержки «М-16» — автоматическая винтовка MAG 7,62 — ручной пулемет.

МАГАВ — пограничные войска Израиля.

«Накпадон» — тяжелый БТР, созданный на базе танка «Центурион» специально для действий в Южном Ливане.

«Попполитика» — популярная политическая телепередача, известная своими жаркими дебатами.

«Сафари» — тяжело бронированные грузовики, в которых перевозили войска в Южном Ливане.

«Сорока» — название крупной больницы в г. Беэр-Шева

«Уродец» — «накпадон», тяжело бронированный БТР, переделанный из танка, предназначенный для эвакуации под огнем.

ШАБАК — служба безопасности Израиля.

«Шахпод» — сокращение от шахпац (бронежилет) + эфод (стандартная разгрузка).

«Шалом ахшав» — левая политическая организация, требующая мира любой ценой.

«Цав шмоне» — дословно переводится как «восьмая» повестка, повестка, вручаемая при чрезвычайной ситуации. Срок призыва не ограничен.

ЦАДАЛЬ (АЮЛ) — Армия Южного Ливана.

ЦАХАЛЬ — Армия Обороны Израиля.

«Эндура» — тактический перочинный нож фирмы «Спай-дерко».

«Ясур» — грузовой вертолет Sikorsky СН53

Примечания

1

В танке «Меркава» двигатель находится в передней части корпуса, в задней части находится отсек для десанта, в этот отсек ведет люк, расположенный в корме танка, крышка которого по форме больше напоминает дверь, когда башня повернута набок, водитель оказывается отрезанным от заднего выхода и может вылезти только через люк над головой.

(обратно)

2

В ночь с 4 на 5 сентября 1997 года израильские морские коммандос, высадившиеся на ливанском побережье, попали в засаду и приняли неравный бой с превосходящими силами врага. Погибла почти вся группа бойцов морского спецназа, включая командира, подполковника Йоси Куракина. С большим трудом удалось эвакуировать тела погибших. Во время эвакуации погиб врач прилетевшей на выручку группы поддержки.

(обратно)

3

Дова до приезда в Израиль звали Миша.

(обратно)

4

«Четыре матери» — пацифистская организация, образованная четырьмя женщинами, потерявшими сыновей в Южном Ливане. На протяжении всей войны требовали вывести войска.

(обратно)

5

Мир! Война закончена! Будет мир теперь! Мы сможем стать друзьями, (англ.)

(обратно)

6

Убирайтесь! Мы убьем вас всех! Война только начинается! (англ.)

(обратно)

7

Почему вы ненавидите нас? Все закончено, давайте будем друзьями, (англ.)

(обратно)

8

'Зеленая черта — граница между Израилем и территорией палестинской автономии.

(обратно)

9

В пограничной охране звания идентичны полицейским.

(обратно)

10

Бет— рабочая форма, в ней также ходят резервисты.

(обратно)

11

Семидневное оплакивание умершего родственниками.

(обратно)

12

Боекомплект.

(обратно)

13

КПВТ — крупнокалиберный пулемет Владимирова танковый.

(обратно)

14

Главный прапорщик — на иврите расар басис, но не

(обратно)

15

Голани шели — дословно переводится как «моя Голани», как бы девиз служивших в «Голани», оливковое дерево — символ этой бригады.

(обратно)

16

«Шалом ахшав» — левая политическая организация, требующая мира любой ценой.

(обратно)

17

Бейгале — баранки.

(обратно)

18

Цицит — кисти с узелками, свисают поверх одежды у религиозных евреев.

(обратно)

19

Хареди — ультрарелигиозный.

(обратно)

20

Акпаца — тревога (ивр.).

(обратно)

21

Мезуза — это такая коробочка, прибитая к косяку входной двери, с вложенной бумажкой, на которой напечатаны молитвы. Религиозные должны целовать ее, входя и выходя. Народ эту процедуру несколько упростил: прикасаются рукой к мезузе, а потом к губам.

(обратно)

22

Негевист — пулеметчик, пошло от названия пулемета «негев».

(обратно)

23

Таймани — выходец из Йемена.

(обратно)

24

Нун-нун — сокращенное название грузовика повышенной проходимости.

(обратно)

25

Дубон — теплая армейская куртка.

(обратно)

26

Акшев — смирно (ивр.).

(обратно)

27

КМБ для инвалидов и солдат с физическими ограничениями назывался «ограниченной годности», на иврите это сокращение можно перевести как «почти мертвый».

(обратно)

28

КАБАН — офицер психического здоровья (сокр.).

(обратно)

29

Налинии — в Ливане (сленг.).

(обратно)

30

Шток — заткнись (ивр.).

(обратно)

31

Кусмартабок — иракское ругательство.

(обратно)

32

Я цаир — ты, молодой (сленг).

(обратно)

33

Са! — поехали (ивр.).

(обратно)

34

Гуш-Дан — центральный район Израиля, включающий в себя Тель-Авив и окрестности.

(обратно)

35

Собачья шапка — синтетическая армейская шапка-ушанка (сленг).

(обратно)

36

ЯМАМ — полицейский спецназ.

(обратно)

37

Шин-Гимель — КПП.

(обратно)

38

Я хара — ты, дерьмо (ивр.).

(обратно)

39

Тлуна — доклад командиру о нарушение дисциплины.

(обратно)

40

Ялла удруп — давай быстрее (араб.).

(обратно)

41

Интер — грузовик марки «Интернейшнал».

(обратно)

Оглавление

Резервисты

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Эпилог

Прощание славянки

Ночь длиною в жизнь

Деревяха

Барашек

Словарь армейских и специальных терминов

Реклама на сайте