«Прощайте, скалистые горы!»

Юрий Семенов. Прощайте, скалистые горы! Роман

ГЛАВА 1

Тёмная августовская ночь. Тонут во мраке скалистые сопки Заполярья, клокочущей бездной кажется море. Не переставая, дуют упругие ветры… Транспорт «Вятка» совершает обычный рейс из Мурманска во вражеский тыл на полуостров Рыбачий. Он идёт в мёртвой зоне немецких батарей, прижимаясь к скалистому берегу, занятому врагом. Транспорт затемнён. В положенное время не отбивают склянки и лишь иногда раздаются негромкие команды. Сигнальщики, пулемётчики — все, кто несёт верхнюю вахту, напряжённо всматриваются в ночь.

Лейтенант Сергей Ломов оказался единственным пассажиром на «Вятке». Ему не спалось. Он сидел на койке в каюте штурмана и, опершись подбородком о сцепленные в замок руки, думал.

Только одного его из всех окончивших с отличием военно-морское училище назначили командиром взвода в бригаду морской пехоты. Надежда получить назначение на боевой корабль не сбылась. И сейчас ещё Ломов с болью вспоминал шутку одного из друзей по училищу: «Значит, Серёжа, пехота. Сто километров прошёл — и ещё охота». Тогда Ломов промолчал, никому не сказал, что недоволен назначением. Приказ есть приказ. Он выполнит свой долг и в пехоте. Но вот этой ночью, совершая первый боевой поход на корабль, Сергей Ломов особенно загрустил по несбывшейся мечте.

В каюту вошёл пожилой штурман, бросил взгляд на неразобранную койку.

— Почему не спите? — спросил с укоризной он. — Страшновато?

— Что вы! — удивлённо ответил Ломов, расцепив пальцы и протирая глаза.

— Подходим к Рыбачьему. Сейчас будете дома, — сказал штурман.

Взяв со стола пачку папирос, он внимательно посмотрел на розовощёкое лицо Ломова, на его прямой, чуть вздёрнутый нос и только сейчас заметил, как молод лейтенант. Когда Ломов появился на палубе «Вятки» в морской шинели и фуражке, он показался штурману взрослее.

— Дома… — тихо повторил Ломов. Он повернул лицо к штурману и попросил: — Расскажите мне об этом полуострове.

— Полуостров не велик, да любить себя велит. Вы только вдумайтесь в одно обстоятельство, — штурман присел на койку и положил на стол незажжённую папиросу, — враг перешёл всю западную границу от Чёрного моря до Баренцева. А вот первый, самый северный погранзнак на Рыбачьем, не перешёл и всё ещё топчется около него. Полуостров — база наших кораблей, авиации… Бывает, американцы с англичанами спасаются на нём. С трёх сторон полуострова — море, с четвёртой — немцы. А матросы стоят, крепко стоят на «малой земле» и вот-вот погонят фашистских егерей. Гордитесь, лейтенант: «Не каждому в жизни даётся здесь быть, ты, видно, из лучших направлен служить», — так сказал наш фронтовой поэт.

Ломову хотелось ещё о многом расспросить штурмана, но тот быстро ушёл наверх, на ходовой мостик.

Слабая килевая качка убаюкивала. За бортом шуршала вода, доносился однотонный стук машин. Ломов оделся и тоже вышел на палубу.

В лунном свете уже различались очертания Рыбачьего. Далеко прямо по курсу взлетали и быстро гасли белые ракеты. Широкий залив между «большой землёй» и полуостровом становился всё уже. И вот наконец транспорт стал отходить от берега «большой земли», вышел из мёртвой зоны немецких батарей, взял курс на бухту полуострова Рыбачий.

— Справа по борту человек в море! — неожиданно донеслось с ходового мостика. Потом кто-то повторил эти слова, застучали по палубе каблуки бегущих в темноте матросов. Транспорт изменил курс, застопорил машины.

О борт «Вятки» гулко ударился бревенчатый плотик, и Ломов различил на нём двоих людей. Первым на палубу подняли окоченевшего матроса. Второй взобрался по штормтрапу сам. Оба они дрожали, как в лихорадке, не в состоянии были сказать ни одного слова. Спасённых отвели в каюту. На транспорт подняли и плот, состоящий из двух брёвен, вдетых в широкие штанины матросских брюк. Плот отнесли на корму, и кто-то сказал:

— Здорово сделано! Его бы в музей. И надпись к нему — короткую, выразительную.

Часа через два Ломов спустился в каюту, в которой поместили спасённых матросов. Они уже сидели на койках друг против друга, жадно пили горячий чай. Один был круглолицый и рябой с насмешливыми глазами, другой — застенчивый, тихий.

— Служили мы на морском охотнике, — рассказывал матрос с насмешливыми глазами. — Я пулемётчиком, а он вот, Вася Громов, — сигнальщиком. Дней десять назад ушли в операцию к норвежским берегам. Там много наших кораблей было. Разгромили немецкий караван в Варангер-фиорде, идём, значит, обратно. И вот где-то здесь, в створе Рыбачьего, хлебнули мы водицы. Немецкая подводная лодка всплыла перед нами. Глядим: идёт боевым курсом на эсминец. Она полным ходом жмёт, а мы ещё быстрее… Не упомнил я всего. В общем, протаранили мы её — и всё, как утюги, ко дну… Когда вынырнул, пробковый пояс еле держит на воде, холод. К счастью, под руку попал спасательный круг, обломки катера всплыли. Оглядываюсь — и вижу: Вася на волне бултыхается. Появится — и опять ко дну, только пузыри из воды выскакивают.

— А ты, Андрей, небось своих-то пузырей не заметил? — тихо спросил Громов.

— Подплываю к Васе, а он как раз начал пикировать ко дну. Я его хвать за волосы — и на воздух. Еле отдышался. Ещё бы раз нырнул, и конец — выдохся, значит. Правильно, Вася?

Громов молча кивнул головой и стал приглаживать торчащие мокрые волосы.

— Добрались мы до берега, пришли к Рыбачьему, а на кого как попадёшь, через перешеек? На нём Муста-Тунтури, чёрный хребет, во-он какой! Там линия фронта, а мы без оружия. Натолкнулись случайно на ложную батарею, сняли два бревна с «пушек», штаны на них надели, связать нечем было, и поплыли через залив. — Андрей попросил табаку, а когда Ломов дал ему папиросу, закурил и продолжал: — Теперь, по всему видать, пойдём в пехоту. На земле оно, конечно, твёрдо и не качает, а случаем ранит — лежи, санитары вынесут. На волокушу тебя — и в госпиталь. Глотай кислород вдоволь, тепло, вода кипячёная. Потом медицинская сестричка около тебя, хлопоты разные… Нет, в пехоте тоже хорошо. Главное, сухо и чуть чего — вода солёная в рот не лезет. Только вот думаю, товарищ лейтенант, какие же мы будем моряки без корабля?

Ломов не сразу нашёлся что сказать. Он смущённо улыбнулся, но, вспомнив рассказ штурмана, ответил:

— Полуостров Рыбачий, говорят, как линкор в море. Ну, а на таком корабле известно кто служит — моряки.

— Да-а, это верно, — согласился Андрей и, пересев на койку к Громову, положил ему на плечо руку.

— Ну вот, Васёк, а ты говорил, не переберёмся через залив, утонем. До коммунизма ещё доживём и первыми в ворота заходить будем!

Громов неожиданно что-то вспомнил, поставил на стол кружку с чаем и, торопливо прощупав на себе прилипшую к телу тельняшку, достал из-под неё намокший партийный билет.

Заволновался и Андрей. Бросив в пепельницу недокуренную папиросу, он тоже запустил руку, под тельняшку…

По транспорту били немецкие батареи. Один за другим в залив падали крупнокалиберные снаряды, поднимая огромные столбы воды. Команда «Вятки» стояла по боевым постам. Транспорт, меняя курс, полным ходом прошёл залив и, укрывшись за мысом полуострова, направился к одинокому деревянному пирсу.

«Вятка» прижалась бортом к высокой стене пирса. Небольшая бухта, носящая название Оленье озерко, слабо освещалась луной. С транспорта были видны клочок берега и очертания сопок. Хлюпая, бились волны о толстые сваи под пирсом.

Ломов поднялся на палубу и посмотрел на берег. Мрачным и таинственным казалось ему всё вокруг, особенно сопки, куда он должен пойти сейчас.

С берега доносились людские голоса, ржанье лошадей. Слышались они всё ближе, громче, и вскоре на пирсе показалось с полроты морских пехотинцев, одетых в телогрейки, ватные шаровары и сапоги.

Ломов старался разглядеть лица людей, но не мог. Неожиданно он услышал смех, донесшийся с берега, и почувствовал облегчение. Как будто бы ожили и даже приветливо звали к себе суровые сопки. Не дожидаясь, пока подадут трап, Ломов спрыгнул с борта на пирс.

— Жду с победой! — вслед ему крикнул штурман, помахивая рукой.

— Спасибо! Желаю вам удачи, — ответил Ломов и быстро пошёл к дороге.

Остановился он около повозки, на которой сидели трое матросов в ватниках и бескозырках.

— Товарищи! Где находится бригада морской пехоты? — спросил Ломов и, не получив сразу ответа, добавил: — Я на «Вятке» приехал, первый раз…

Матросы рассмеялись. Один из них слез с повозки и, подойдя к Ломову, сказал:

— Ездят только на подводах, а по морю ходят, товарищ лейтенант.

Ночной мрак скрыл краску, выступившую на лице Ломова.

— Я командир взвода морской пехоты, — Ломов сделал ударение на последнем слове, он сел на подводу и с подчёркнутой серьёзностью продолжил: — Вижу, вы старые подводники. А вот я вчера интересный случай наблюдал, могу рассказать?

Матросы согласились, чувствуя, что лейтенант не хочет уйти от них побеждённым.

— Был я на «большой земле» в Доме флота. До начала кинокартины разговорился с капитаном, лётчиком, моим соседом, который вдруг шепнул мне: «Вот врёт парняга, давай послушаем». И он указал на сидящего перед нами сержанта с авиационными погонами. Тот рассказывал девушке: «Сбил я и этого, топаю на аэродром. Кругом вода, жуть. Вдруг смотрю «рама» летит, это самолёт у них есть такой «хенкель». Я за ним, подстроился в хвост, строчу на всю катушку из пулемёта, но, беда, кончились патроны. Что делать?»… Сержант в азарте даже пригнул голову и растопырил пальцы. А мой сосед лётчик шепчет ему на ухо: «А ты бы его кнутом, кнутом!» Недовольный сержант резко посмотрел в нашу сторону. Я хорошо запомнил его вытянувшееся лицо и большие, круглые, мигающие глаза.

— Почему ему так сказал капитан? — спросил матрос, подтрунивавший над Ломовым.

— Я тоже поинтересовался у капитана. Оказалось, что сержант — просто ездовой, как и вы, — подчеркнул Ломов. — Он возил в бочке пресную воду на аэродром… А уж если строго говорить, то корабли ходят, моряки плавают, а пассажиры ездят. Я же был на «Вятке» пассажиром.

— Два ноль в пользу лейтенанта морской пехоты, — без обиды сказал матрос.

— Так как же мне добраться до бригады? — снова спросил Ломов.

— До бригады далеко, товарищ лейтенант. Кругом сопки, не объяснишь. Переждали бы до утра в сапёрном батальоне, там расскажут, — посоветовали матросы и объяснили, как дойти к сапёрам.

Ломов распрощался и не спеша стал подниматься на сопку. В небе вспыхнул осветительный снаряд. Медленно опускаясь, он осветил море и сопки. Донеслись отдалённые выстрелы и очередь пулемёта. Так же неожиданно всё смолкло. Ломов понял, что идёт в противоположную сторону от переднего края. Пройдя сопку, он остановился. Дорогу преградила бурная, клокочущая речка, бежавшая в море. Ломов ступил на мокрые и скользкие валуны, выступающие из воды цепочкой. Время и вода сгладили неровные рёбра камней. Лейтенант невольно подумал, что эти камни, может быть, сброшены в речку сотни лет назад древним помором или рыбаком, обосновавшим здесь свой стан.

Ломов перебрался на другой берег речки, обошёл сопку. Около землянок сапёрного батальона его остановил часовой. А через несколько минут лейтенант уже сидел около чугунной «буржуйки» и грел руки.

Дежурный по батальону, пожилой сержант, приветливо встретил Ломова, говоря: «Сюда все заходят, у нас своего рода местная гостиница». Одет он был, как и те матросы у пирса, только на левом рукаве его телогрейки желтел вышитый жёлтый якорь. Было что-то отцовское, добродушное в выражении серьёзного лица хозяина «местной гостиницы». Он заметно радовался гостю.

В чугунке потрескивал догорающий хворост. Угрожающе подмигивала коптилка, намереваясь погаснуть.

Суровое фронтовое жильё Ломову показалось уютным. Он перебирал в памяти события этой ночи: и прорыв «Вятки» мимо немецких батарей, и спасённые матросы, и разговор с ездовыми у пирса, и ночной путь по полуострову — всё это представлялось молодому лейтенанту настоящим вступлением во фронтовую жизнь. Он с нетерпением ждал утра, начала своей боевой службы.

Остаток ночи прошёл незаметно в беседе с сержантом, который расспрашивал лейтенанта о «большой земле». И вот с окна сошла тёмная пелена, в Заполярье наступил поздний осенний рассвет.

Ломов оделся, расспросил о дороге в бригаду, простился и вышел из землянки. Отсюда не было видно ни моря, ни залива. Несколько чаек, покружившись, скрылись за ближней сопкой. Значит, там залив, а дальше — море. Ломов вдохнул свежий воздух осеннего утра, огляделся и поднялся на гребень сопки. Причал Оленьего озерка был пуст; на месте, где стояла «Вятка», качалась на волне шлюпка. Транспорт ночью же ушёл на «большую землю», чтобы до рассвета проскочить мимо берега, занятого врагом.

Темнело, когда Ломов, уставший, с попутчиком — почтальоном, подошёл к расположению штаба бригады.

Начальник штаба капитан второго ранга Антушенко не дослушал доклада Ломова.

— Знаю, знаю, приказ мы получили… Садитесь, — предложил он, прислоняясь спиной к стене землянки, оклеенной газетой. Белёсые широкие брови его подпрыгнули, на большой открытый лоб набежали морщинки.

Антушенко произносил слова отрывисто, быстро, потряхивая петушиным хохолком на голове. Ломову он показался похожим на Суворова. Позже лейтенант узнал, что начальника штаба и в самом деле чаще называли Суворовым, чем по фамилии.

— С желанием приехал?

— Если по-честному признаться, то вначале без особого желания.

Антушенко нахмурился, но откровенность молодого лейтенанта понравилась ему.

— Отчего же так?

— Как же, товарищ подполковник, заканчивая училище, я мечтал о корабле, а попал в пехоту.

— Э-э, батенька мой, да ты, я смотрю, солёный насквозь, в ракушках весь — и вдруг в пехоту, ай, ай, ай, какая несправедливость, — с насмешливым сожалением проговорил Антушенко, тряся петушиным хохолком.

— Так это ж было вначале, товарищ подполковник, а когда узнал, что Рыбачий…

— Вот об этом я и хочу сказать, — прервал начальник штаба и пощупал тонкими пальцами свои полевые погоны. — Говоришь, пехота, подполковник… Так вот, разреши доложить тебе, что я семнадцать с лишним лет плавал на боевом корабле. И не подполковник, а капитан второго ранга Антушенко теперь шагает по скалистым сопкам. А ты пешком сюда шёл?… Значит, уже огляделся на Рыбачьем. Для первого разговора в наставления я не буду пускаться. Поживешь, понюхаешь порох, узнаешь всё сам…

Антушенко позвонил командиру роты разведки, приказал прислать за Ломовым матроса.

— А теперь, пока ещё время есть, расскажи о себе подробней, — обратился он к лейтенанту.

Ломов рассказал, что добровольцем воевал под Ленинградом, участвовал в освобождении Тихвина, был ранен в феврале 1942 года и только после госпиталя попал в военно-морское училище, где находился два года. Антушенко слушал его, светлея и улыбаясь.

— …Стало быть, суровой жизни отведал, — одобрительно произнёс он. — Ну, а как на «большой земле» жизнь идёт? Заскучаешь иной раз по ней… Знаешь ли, я однажды во сне по Москве ходил, в Большом театре слушал «Князя Игоря», и до того ясно, — утром проснулся, а в ушах увертюра звучит. Комбригу рассказал, а он мне говорит: «Пусти на свою койку, я в МХАТе хочу «Горячее сердце» посмотреть».

«Душевный он, как видно, человек», — подумал Ломов.

В дверь постучали. Вошел широкоплечий, высокого роста матрос-богатырь.

— Товарищ капитан второго ранга, матрос Борисов прибыл по вашему приказанию, — густым басом доложил он.

— А, Борисов! Проводите лейтенанта Ломова до командира роты, и, кстати, к вам просьба.

— Слушаю вас, — отчеканил Борисов. Антушенко порывисто поднялся, быстро обогнул стол и в упор взглянул на матроса.

— Очень хорошо, что у вас такие кулаки, но нельзя ли, батенька мой, чуть понежней. Приведённый вами «язык» к вечеру только пришёл в себя, но и сейчас ещё заикается. «Язык» без языка получается — нехорошо.

— Сопротивлялся, товарищ капитан второго ранга, — Борисов виновато посмотрел на свои чугунные кулаки.

— Я не думаю, что он с радостью попал к вам в руки. Учтите замечание в следующий раз.

Антушенко подал Ломову руку.

— Если что — заходите, не стесняйтесь. Они крепко пожали руки.

Ломов вышел за Борисовым и осторожно закрыл за собой дверь.

Землянки роты разведки находились в трёхстах метрах от штаба бригады, около дороги, ведущей на передний край. Они были оборудованы уютнее других. В них имелись даже деревянные нары, чугунные печи-буржуйки, карбидные лампы.

Только что кончился ужин. Одни матросы отдыхали, другие чинили порванные в бою телогрейки и ватные шаровары. Любители домино звонко стучали косточками по столу. Медсестра роты Евстолия Макеева, или, как все называли её, Толя, перевязывала руку матроса Козлова, щупленького, но энергичного и бывалого разведчика, прибывшего недавно из батальона. Он молча смотрел на кровоточащую рану.

— Хорошо, кость не задело, а то бы прямо в госпиталь, — сострадательно проговорила медсестра. Худенькая, небольшого роста, с короткими косичками, она походила на школьницу, ухаживающую за больными в подшефном госпитале.

В дальнем углу землянки зазвенела мандолина.

«Тихо вокруг, сопки покрылись мглой…» — запел мягкий голос где-то на нижних нарах. Песню подхватили другие. Кто спал — проснулся; кто играл в «козла» — осторожно опустил занесённую вверх косточку домино. Дружно и задушевно пели матросы песню, родившуюся ещё во время Русско-японской войны 1905 года.

В это время в землянку вошли Ломов и встретивший его на дороге командир роты капитан-лейтенант Федин. Услыхав песню, они переглянулись и остановились около двери. Дневальный тихо доложил:

— Товарищ капитан-лейтенант, во взводе всё в порядке, личный состав готовится ко сну.

— Споём и мы, лейтенант… «Подготовимся» тоже ко сну. Боюсь только, после песен долго не усну, — шёпотом сказал Федин.

Офицеры прошли в конец землянки и сели на свободные нары. Ломову было неловко, он «явствовал себя пока ещё чужим среди этих закалённых в боях людей. Лейтенант смотрел пытливо в обветренные лица матросов и не мог ещё представить себе, как же он будет командовать ими, как будет жить с ними, как поведёт их в бой. Ведь все они старше его и во многом опытнее. И он был благодарен Федину за то, что тот не стал прерывать поющих матросов, чтобы представить взводу нового командира.

Когда окончилась песня, Федин сказал:

— Товарищи! Лейтенант Ломов назначен командиром вашего взвода. А для знакомства споём ещё одну любимую — и спать.

Матрос Мельников, игравший на мандолине, сутулый, но быстрый, поднялся и принял позу дирижёра. Его угловатое, розовощёкое лицо вытянулось.

— Споём, орлы, «Полярный вальс». Я играю, командир запевает, вы подхватываете. Возражений нет?

— Нет! — ответили дружно матросы.

Спокойно, тихо Федин запел:

Прощайте, скалистые горы…

Видно, он был запевалой не впервые. Все разом подхватили:

На подвиг отчизна зовёт…

И снова Ломов был благодарен Федину. Матросы рассматривали его тепло и доброжелательно. Знакомство состоялось просто.

И радостно встретит героев Рыбачий, Родимая наша земля…

«Вот это песня! — подумал Ломов. — А слова-то какие! Кто б мог написать их, не пережив, не перечувствовав всё сам?»

Теперь и ему хотелось присоединиться к поющим, но он не знал слов песни.

Когда в землянке наступила тишина, Федин показал Ломову нары в небольшой отгороженной комнатушке.

— Располагайтесь. А это, — он указал на спящего второго обитателя комнатушки, — старшина роты Чистяков. Ему досталось ночью, устал, спит как убитый. Завтра днём зайдите ко мне, потолкуем, а сейчас — спать. Я тоже здорово устал. Всю ночь лазили на передовой.

Федин, пряча лицо, зевнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел из землянки.

Расстелив полушубок на нары, Ломов сел. Низкий потолок комнатушки не позволял ему стоять во весь рост. Две койки из досок от ящиков из-под консервов образовали угол. Небольшое окно затянуто промасленным полотном. У окна — небольшой, как в вагонном купе, стол, рядом — грубо сбитая скамейка. За неимением досок защитники Рыбачьего строили жилища из камня и торфа. Рубили кустарник, плели плетень. Со стен, с потолка осыпалась земля, в трещины прорывалась поземка. Оклеивали землянки газетами. Становилось светлее, уютнее. Но газеты быстро тускнели от коптилок и карбидных ламп, рвались, обвисая лохмотьями. С получением почты оклеивали снова.

В комнатушку вошли матросы.

— Товарищ лейтенант, возьмите телогрейку, а то у нас прохладненько стало, — предложил с виду самый старший из матросов Шубный. Ломов заметил в его курчавых волосах густую седину.

— Спасибо… товарищи.

Шубный немного помялся и с ласковым добродушием сказал:

— Мы вот с Титовым сейчас за хворостом пойдём для бани. Утром приходите помыться, с дороги — самый раз.

Разговаривал он певуче, с говорком на «ё». Чувствовался настоящий северянин.

— И за это спасибо. Обязательно приду, — ответил Ломов.

— Товарищ лейтенант, вы издалека? Не земляк ли? — спросил матрос Борисов.

— С Волги, саратовский.

— Издалека, — разочарованно произнёс Борисов. — Я ленинградский.

— Какой ты, Мишка, ленинградский! Твои же Струги Красные к Псковской отошли. Ты уж говори: «Мы псковские», — подшутил Мельников.

Рядом с землянкой вдруг грохнул разрыв снаряда, потом ухнуло где-то в стороне. Ломов накинул шинель и вышел из землянки. За ним выбежали матросы.

В небе разорвался осветительный снаряд и, плавно покачиваясь, стал опускаться над полуостровом.

— Осветительные бросает, дрожит, собака, — произнёс кто-то.

К Шубному подошёл Титов, дал ему клинковый штык.

— Пойдём, Фома, а то без дровишек останемся, — сказал он, расправляя чёрную пушистую бороду.

Они быстро скрылись в темноте, направляясь в сторону переднего края, где ещё сохранился небольшой кустарник.

Старшина роты мичман Чистяков проснулся раньше обычного. Его богатырское тело не умещалось на нарах. Спал он «калачиком» или подымал ноги на фанерную стену. Часто ругал тех, кто строил эти нары, не рассчитывая на его рост.

Под соломенной подушкой мичмана лежал большой кисет, в который можно было поместить три месячных пайка махорки. Курил он много и даже ночью.

Вставать Чистякову не хотелось. Он набил трубку махоркой, зажёг спичку и увидел лежащего Ломова. Соображая, кто бы это мог быть, он опять зажёг спичку.

— Дневальный! — вполголоса позвал Чистяков.

Никто не ответил. Слышалось ровное дыхание спящих, кто-то громко храпел. Чистяков встал, вышел из комнаты.

— Мельников! Ты оглох, что ли?

— Вроде нет, товарищ мичман, письмом увлёкся, а что?

— Кто это у меня там спит, лейтенант какой-то?

— Не какой-то, а командир нашего взвода, — ответил Мельников, кладя карандаш.

— Когда прибыл?

— Вчера, перед отбоем.

— Что же меня не разбудили?

— Он с командиром пришёл. Песни пели, а потом фрицы так долбили по нашей сопке, аж страсть, — приврал Мельников. — В такую трескотню нельзя было не проснуться. Вас будить, знаете как… а пушек в роте нет.

— Это зря, я очень чуткий.

Мельников не выдержал и рассмеялся.

— Баню ушли топить?

— Ушли Титов с Шубным.

— Порядок, — сказал Чистяков и направился в комнатушку.

Мичман зажёг спичку, стряхнул со стола хлебные крошки и, передвинув из-под своих нар к нарам Ломова серую оленью шкуру, взял свёрток с бельём и направился в баню. У порога он остановился и, подозвав Мельникова, строго сказал:

— Смотрите, чтоб порядок был!

ГЛАВА 2

Капитан-лейтенант Федин в первые дни войны командовал торпедным катером. В одном из боёв катер был сильно повреждён и вышел из строя. Федин попал на сухопутный фронт в морской отряд, дрался на подступах к Мурманску во время тяжёлых декабрьских боёв 1941 года, воевал у реки Западная Лица. Потом получил назначение в бригаду морской пехоты и с тех пор связал с нею свою жизнь. Он полюбил морскую пехоту. А когда выходил к морю и видел корабль, подолгу смотрел на него задумчиво и печально.

Федину было около тридцати лет. Неторопливый, с добродушным выражением лица и глубокими ямочками на щеках, он казался покладистым и невозмутимым офицером. В то же время он был строгим, волевым командиром, в меру серьёзным и весёлым, а в бою бесстрашным.

Ломов пришёл к Федину сразу же после завтрака. Командир роты усадил его напротив себя, застегнул воротник заметно поношенного, но аккуратно сидевшего на нём тёмно-синего кителя, вытер платком большую лысину и сказал:

— Автобиографию твою по лицу вижу: до вчерашнего дня учился, теперь, та-скать, женили на взводе и отделили… — Федин говорил тихим и глухим голосом. — Однако коротко расскажи о себе…

Ломова такое начало разговора ободрило. Он думал, что командир роты для продолжения знакомства устроит ему экзамен по сухопутной тактике.

Федин внимательно выслушал Ломова, потом рассказал о боевом пути бригады морской пехоты, о роте и незаметно перешёл к недостаткам во взводе, которым будет командовать лейтенант.

— Взвод долго был без офицера. А это сказалось на многом, — заключил командир роты.

— У меня сейчас большое желание взяться за дело, а сил и энергии, думаю, хватит.

— Вижу, — согласился Федин и его приветливые глаза, сузившись, улыбнулись. — Составь расписание занятий с матросами взвода. Политбеседы проводить приходилось?

— Один раз в училище. — Ломов покраснел, вспомнив, как он провалил эту политбеседу, хотя усердно готовился к ней. Он тогда без остановки прочитал за несколько минут конспект. Прочитанные листы подкладывал друг под друга и до того увлёкся, что не заметил, как перешёл к той страничке, с которой начал.

И он рассказал об этом Федину.

— Она у всех памятна, первая политбеседа. Я тоже, помню, минут за пятнадцать отмахал конспект и перекур объявил. Начальство поругало меня и говорит, что к занятиям, та-скать, готовиться надо. Но дело разве в этом только? Чтобы провести хорошую политбеседу, много знать надо. Вот попробуй, хотя бы неделю не почитай газеты — и… отстал от событий. Надо каждый день работать над собой. То, что ты познал нового сегодня, пригодится тебе завтра, через месяц, год. Когда будет багаж политических знаний, тебе захочется не читать конспект, а много рассказывать. Политическое воспитание личного состава — одна из основных задач командира, это, та-скать, большого калибра снаряд, которым бьём по врагу. А ты должен стремиться к тому, чтобы этот снаряд у тебя не был холостым.

Федин говорил по-дружески, и Ломов не пожалел, что пооткровенничал с командиром.

— Как там, на «большой земле»? — неожиданно спросил Федин.

Ломов ответил не сразу. Он вспомнил беседу с сержантом, разговор с начальником штаба бригады и особенно отчётливо почувствовал, с какой любовью думают и говорят о «большой земле» защитники Рыбачьего.

…После обеда Чистяков принёс со склада полушубок, телогрейку, ватные шаровары, шапку и две пары полевых погон.

— Это вам, товарищ лейтенант, — сказал он, складывая всё на койку Ломова. Потом тряхнул головой, поправил длинные рыжеватые волосы и продекламировал:

Пусть хранят вас эти латы От свинца и непогоды, А износятся — заплаты Вам напомнят дни и годы.

Чистяков любил стихи. Иногда сочинял сам. Эти четыре строчки принадлежали ему.

Услышав столь необычное обращение, Ломов удивился, но ничего не сказал. Надел телогрейку и ватные шаровары, с гордым удовлетворением осмотрел себя в большой осколок прожекторного рефлектора.

Потом Чистяков сдавал Ломову дела взвода. Мичман обрадовался прибытию лейтенанта, так как он был старшиной роты и заменял погибшего командира взвода. Совмещая эти должности, он с утра до ночи был в делах.

Ломов просмотрел журналы боевой и политической подготовки, учёта оружия и боеприпасов, расписание занятий. Он читал внимательно, но пока ни о чём не спрашивал Чистякова.

Старшина быстро раскрывал перед Ломовым документ за документом. Когда Чистяков положил на стол расписание занятий и прочитал: «…на май 1944 г.», он вдруг неловко и быстро стал приглаживать свои длинные волосы и, поняв вопросительный взгляд Ломова, объяснил:

— Война, знаете ли, мешает, здесь не училище. Да и матросам надоело, ведь по седьмому, восьмому году служат.

Ломов покачал головой. Он только что осмотрел два крупнокалиберных пулемёта, приданные взводу для охранения штаба бригады, нашёл в них серьёзные недостатки.

— Неисправная боевая техника, мичман, — всё равно, что часовой, спящий на посту.

«И какая в роте техника!» — подумал Чистяков.

Как бы читая его мысли, Ломов добавил:

— Техника — это оружие, наши крупнокалиберные пулемёты. А у вас на прицелах кольцевые визиры перепутаны и не выверены.

Ломов стал чертить на бумаге получающееся при стрельбе расхождение, и чем больше рассказывал он, тем внимательнее слушал его Чистяков.

— А где строевые занятия проводите? — спросил Ломов, смотря в расписание, в котором значилось: «Строевая подготовка — ежедневно два часа, проводят командиры отделений».

— Строевая? — удивился Чистяков. — Это для приличия записано.

— Большая роскошь — ежедневно по два часа и «для приличия». Матросов учёбой надо заинтересовать, чтобы они больше думали, а не бродили по другим землянкам.

— Их больше разведка интересует, немецкие опорные пункты… — неуверенно ответил мичман.

Чистяков, прошедший суровую школу войны на сопках Заполярья, деливший с матросами сухарь и щепотку махорки, ставший из матроса командиром, признавал единственное занятие — бой. «Здесь тебе и учёба, и практика, и опыт», — говорил он. Но сейчас Чистяков безоговорочно признавал справедливыми все замечания молодого лейтенанта.

Матросы громко разговаривали в землянке. Один из них запел:

Однажды я шёл торопливо, Ж-жена меня дома ж-ждала…

Ломов вопросительно посмотрел на смутившегося Чистякова, заглянул за перегородку.

Пел Борисов, дирижируя сильными руками. Он был навеселе. Ломов вошёл в кубрик к матросам. Все замолчали, как по команде, и столпились около него. Подошёл и Чистяков.

— Пора познакомиться поближе, — начал Ломов, осматривая матросов. — Кто сейчас пел? — неожиданно спросил он.

— Я, товарищ лейтенант, — пробасил Борисов и, пошатнувшись, вышел вперёд.

— Кто — я? У вас есть звание, фамилия, — жёстко проговорил Ломов, заметив, что все насторожились.

— Ну, матрос Борисов.

Ломов почувствовал, как у него на лице выступает краска.

— За пьянку… арестовываю вас, матрос Борисов, на трое суток с содержанием на гауптвахте.

— Есть трое суток ареста, — тихо и удивлённо протянул Борисов, трезвея.

Ломов осмотрел кубрик и пристыдил матросов за беспорядок. Он приказал Чистякову начать авральную приборку. И пошла работа. Матросы забрались на нары, стали разбирать свои вещи. Появилась колючая проволока, её разрубили на мелкие куски и редко набили в дощечки от консервных ящиков. Вскоре шинели аккуратно висели на стене. Выделялся ровный ряд рукавов с жёлтым якорьком в зелёном овале. Смотря на работающих матросов, мичман сказал:

— Всё это, конечно, правильно. Но нам после снежных укрытий, торфяных и каменных нар эти землянки кажутся дворцом. Таких ни в одном батальоне нет. А на некоторые посмотришь — и вспомнишь историю до нашей эры.

Ломов ушёл к себе в комнатушку и оттуда услышал чей-то разговор:

— Ну, Миша, как новый командир? Хороший парень, говоришь?

— Хоть бы предупредил, а то бац — и влупил.

— Тебя разве не предупреждали? — раздался голос Чистякова.

— Было разок, — ответил Борисов. — Лейтенант-то об этом не знает…

— А ты, наверное, думал, командир с тобой чокаться будет? — спросил Шубный. — Не-е, брат, шалишь. Тебя целиком ему доверили, он и в ответе.

— Здорово отрубил он концы, — сказал Титов и отбарабанил на столе дробь.

Ломову с двумя пулемётными расчётами было приказано перед вечером приехать в бухту Тихую, которая находилась напротив Оленьего Озерка. Ночью ожидалось прибытие транспортов с «большой земли», поэтому готовили усиленную охрану воздуха около причалов.

Двое саней, выделенные в распоряжение Ломова, покатились по извилистой, ухабистой дороге к бухте Тихой.

Миновали штаб, тылы бригады, бывший рыбацкий посёлок Приманки, в котором сохранилось лишь три домика, свернули за сопку. Дорога пошла на юг, вдоль залива, где совсем недавно Ломов впервые шёл в бригаду.

— Вот так же, бывало, в деревне, запряжёшь гнедого и едешь в районный центр к секретарю райкома, — начал рассказывать Мельников, работающий до войны председателем колхоза на Смоленщине. — Всё попалили фашисты, — сокрушённо сказал он, опустив голову.

— Не горюй, Ваня. Вернёшься, а у тебя там такая хата отстроена будет, лучше прежней, — сочувственно произнёс Шубный.

— Гм, хату! Не о том речь, — ответил Мельников, повернувшись к нему, и начал рассказывать о былом богатстве колхоза. Он перечислял цифры с хозяйственной аккуратностью, как по бухгалтерской книге.

Матросы не впервые слушали его рассказ о колхозе и МТС, знали по фамилии лучших бригадиров, трактористов, комбайнёров, даже запомнили некоторые цифры. Они уже не удивлялись исключительной памяти Мельникова. Понимали, что он постоянно думает о любимом колхозе.

Умолк Мельников, когда сани остановились иод скалой в бухте Тихой. Пулемётчикам уже приходилось бывать здесь. Около залива на двух небольших высотах сохранились временные огневые позиции. Ломов осмотрел их, проверил сектор обстрела, взглянул на пустой пирс по ту сторону залива и приказал установить пулемёты. В огневые позиции перенесли боезапас, соединили их телефонной связью, начали готовить укрытия для отдыха.

До вечера время прошло спокойно. Только раз батареи били по самолёту-разведчику. Но он летел на большой высоте, оставляя за собой, как паук, белую нить.

Ночь показалась очень длинной. Вахтенные в двух огневых позициях, накрытых плащ-палатками, через каждые полчаса будили спящих, предлагая повернуться на другой бок. Матросы сразу засыпали. Недаром говорят, что нигде так сладко не спится, как на открытом воздухе в Заполярье.

С рассветом все поднялись. Умылись снегом и, ежась от холода, подталкивали друг друга. Борисов стоял около пулемёта на вахте. Под ногу ему попала ледяшка. Он отшвырнул её в сторону, попал в Титова, тот послал Шубному, но Мельников, подставив ногу, перехватил её. Игра началась.

Ломов наблюдал, как играют взрослые люди в детскую игру «юлу». Ледяшка разбилась, но разыгравшиеся матросы не думали останавливаться. Шубный незаметно лёг сзади Мельникова, Титов чуть подтолкнул его, и бывший председатель колхоза, задрав ноги, упал в снег. В ясном утреннем воздухе далеко над заливом прокатился дружный хохот.

Ломов никак не мог согреться. Он постукивал ногами, ёжился, до боли сводил лопатки, наблюдая за матросами.

— Товарищ лейтенант! А хочется, наверное, попрыгать, поиграть? — спросил Борисов. В его голосе и выражении лица Ломов не уловил нотки иронии или шутки.

— Старость подкралась, — с улыбкой ответил он.

У причала и под скалой стояли три транспорта. Среди них была «Вятка». Ломов вбежал на пригорок и долго глядел на неё.

По дороге шли два морских пехотинца. Они свернули к огневой позиции, стали подыматься на высоту.

— Товарищи! Вправо или влево идти к штабу бригады? — спросил один из них, с рябоватым лицом.

— Вы что, пополнение в бригаду или резерв главного командования? — пошутил Борисов, выходя из укрытия.

Ломову показались знакомыми лица идущих матросов, и, когда они подошли близко, он узнал в них матросов, которых «Вятка» подобрала в заливе.

Но те не сразу узнали Ломова. И когда он напомнил, рябоватый хлопнул себя по коленке.

— Вы в морской форме были? Теперь хорошо помню. Моя фамилия Ерошин, — представился он Ломову.

— Где же вы были эти дни? — спросил Ломов.

— У артиллеристов на батарее. Отдохнули, два дня просили начальство направить нас в морскую пехоту и, видите, упросили. Ты чего, Вася, как барышня, стоишь? — повернулся Ерошин к своему другу и, обращаясь к Ломову, добавил: — Стеснительный он, ну прямо как дева перед свадьбой. А по фамилии видать, родня буйная была. Верно, в семье не без тихони.

Второй назвал себя. Когда матросы услышали его фамилию: «Громов», заулыбались.

— Братишки! Дайте закурить, а то у меня ещё на той неделе треска табак слопала, — попросил Ерошин, облокотившись на бруствер огневой позиции.

Не курил один Громов. Матросы смотрели больше на весёлого Ерошина, знали — такой нигде не пропадёт. И действительно, он чувствовал себя как дома: быстро перезнакомился со всеми, после первой же перекурки считал себя здесь своим и шутил с матросами, как со старыми боевыми друзьями.

— Возьми табачку, всё одно стрелять будешь, пока не получишь. — Борисов развернул свой красный кисет.

— Это верно, — согласился Ерошин, отсыпая на газету махорки. — Я ведь, признаться, больше за этим и зашёл к вам.

Неожиданно в воздухе повисли три красные ракеты, сигнал «Самолёты врага». Громов с Ерошиным, чтобы не мешать пулемётным расчётам, спустились под скалу, где стояли две лошади и санки.

Первыми открыли огонь скорострельные пушки «бобики», как называли их матросы. Потом заговорили крупнокалиберные пулемёты на перешейке со стороны залива, выходящего к морю. В бухте Тихой ещё не было видно самолётов. Но шум моторов нарастал. Внезапно из-за сопки выскочил один торпедоносец, за ним ещё два. Под корпусом каждого из них виднелась висевшая, как большая сигара, торпеда.

— По головному — огонь! — крикнул Ломов, махнув руками.

Одновременно гулко заработали два пулемёта. Огненные трассы пролегли ниже и сзади самолёта. Ломов управлял огнём, внося поправки на скорость и высоту.

Торпедоносцы пролетели над мысом и, спускаясь ниже к воде, пошли вдоль залива.

Борисов стрелял длинной очередью. Он словно прирос к наплечникам пулемёта, ничего не слышал и не видел, кроме головного самолёта. Вдруг пулемёт его замолчал.

— Задержка?! — Ломов подскочил к расчёту.

Оказалось, кончились патроны в ленте. Заряжающий держал наготове новую коробку. Пулемёт быстро перезарядили. То же сделали и на втором — у Мельникова.

Головной самолёт развернулся, лёг боевым курсом прямо на пирс. Борисов ждал этого момента, посиневшими руками сдавил рукоятки пулемёта и плавно нажал на спусковой рычаг. Он стрелял, прицеливаясь через центр кольцевого визира, прямой наводкой без учёта скорости.

С торпедоносцев ответили пулемётным огнём. То на одном, то на другом самолёте вспыхивал и дрожал огненный пучок. Немцы били по огневым точкам. Над головами пулемётных расчётов хлыстнула трассирующая очередь, вторая прошла по земле. Мельников отшатнулся от наплечников. Пулемёт его замолчал. Когда совсем близко свистнули пули, Ломов, забрав голову в плечи, присел, но не удержался на ногах и упал под валун. Он быстро поднялся и, смотря на матросов, спокойно стоящих в огневой позиции, подбежал к пулемёту. Лейтенант чувствовал, как краска с лица перешла на уши, стало жарко.

Борисов бил длинной очередью. Ломов стоял рядом, наблюдая за трассой, изредка корректировал огонь. Наводчик стрелял правильно.

Головной торпедоносец достиг середины залива. Мотор его вдруг заревел. Правое крыло лизнул язык пламени; было видно, как остановился один пропеллер. Самолёт накренился, сразу от него отделилась торпеда, пролетела немного вперёд и зарылась в воду. Торпедоносец так и не выровнялся. Он, видимо, рассчитывал с одним мотором дотянуть до своего берега, но его прижало к воде. Вот он разрезал левым крылом поверхность залива, круто развернулся, и бурун воды опустился над ним. Одновременно раздался гулкий взрыв, потрясший воздух над заливом. Торпеда попала в пирс, разрушила его угол, сделала пробоину в транспорте.

Ломов видел, как ранило Мельникова, как к пулемёту подскочил Ерошин, прицелился и начал стрелять. Огонь перенесли на другие торпедоносцы.

После гибели головного самолёта остальные два поспешили сбросить торпеды в воду и бреющим полётом над сопками ушли в сторону «большой земли». Сброшенные ими торпеды попали в скалу.

Ломов подал команду «Отбой!», побежал ко второму пулёмету. Мельников сидел на камне, разрезанный левый рукав его гимнастёрки был в крови. Пуля задела наплечник пулемёта и отрикошетила в руку. После перевязки Мельникова отправили на санях в бригадный госпиталь.

Матросы, кроме вахтенных, собрались около пулемёта Мельникова, жали руки Ерошину. А тот, сгорбившись, отмахивался.

— Что вы! Его же до меня подбили.

— А те почему торпеды в воду побросали? Тоже не ты? Давай лапу, — наседал Шубный.

Ломов подумал: «Неплохо бы оставить его во взводе наводчиком пулемёта». Когда он сказал об этом Ерошину, тот даже вытянулся перед лейтенантом:

— Прошу вас, товарищ лейтенант, походатайствуйте о нас… Мы с Громовым хотим вместе, только сейчас говорили…

К вечеру заделали пробоину в транспорте. С наступлением темноты он первым ушёл на «большую землю». Последней отдала концы «Вятка». Спокойно, не торопясь, она развернулась в бухте Оленье Озерко и почти бесшумно направилась к скалистому берегу, занятому врагом.

В полночь Ломов с двумя пулемётными расчётами вернулся к себе в землянку. С ним приехали Ерошин и Громов. Чистяков лежал в комнатушке, тяжело храпел. Ломов повернул его со спины на бок, накрыл телогрейкой и вышел в матросский кубрик. В землянке было тихо, все быстро уснули. Не спалось только одному Ломову. Он закурил, позвал дневального:

— Как Мельников себя чувствует, не знаете?

— Неплохо, товарищ лейтенант, рана пустяковая.

Ломов хотел что-то ещё спросить, но забыл о чём, и без шапки вышел из землянки. Он остановился около валуна, положил на холодный камень руку, стал смотреть в море. Вспомнил слова начальника штаба: «Поживёте, понюхаете порох — узнаете всё сами».

Ломов не мог простить себе трусости: когда над головой в первый раз просвистели пули, он упал. Было стыдно перед матросами, которых он недавно отчитывал за неполадки в землянке. «Ты должен не только передавать матросам свои знания, но и учиться у них, а главное — быть примером в бою. Вот где твой авторитет, Сережа!» — наставлял себя лейтенант.

ГЛАВА 3

Спустя минуту после того, как вахтенный Титов через печную трубу объявил боевую тревогу, в землянке не осталось никого. Матросы, не надевая телогреек, хватая на ходу автоматы и гранаты, выбегали на сопку, занимали оборону вдоль побережья.

Ломов находился на огневой точке около крупнокалиберного пулемёта и смотрел на море. Но ночь скрыла и воду, и небо, и сопки. Доносились хлопки выстрелов вражеских пушек, снаряды рвались где-то в море.

— Кто приказал дать тревогу? — спросил Титова лейтенант.

— Никто не приказывал, товарищ лейтенант! Сам узрел посудинку в море. Прожектор засветил с того берега. Смотрю, к нам жмёт… Теперь сам ничего не пойму.

Рота рассредоточилась вдоль берега. Десятки глаз всматривались в море.

— Не десант ли? — произнёс Титов.

— Откуда ему быть-то? — ответил Шубный. — Пускай идёт, встретим.

Низко над водой с немецкой стороны хлестнул луч прожектора и тут же погас. На какое-то мгновение среди волн показалось судёнышко. Сомнений не было: к полуострову шёл одинокий мотобот. Чаще загрохотали орудия врага. Снаряды теперь рвались у самого берега. Снова блеснул луч прожектора и, уткнувшись в мотобот, задрожал над ним.

— Никак норвежский «селёдочник» тикает к нам, — воскликнул Шубный. — Ай, яй, яй, как засветили его!

— Селёдочник, говоришь? — произнёс Ломов, отвлекаясь от мысли о вражеском десанте.

— Да у нас в Архангельской так зовут их.

Бот уклонялся вправо, влево. По сторонам от него снопами поднималась вода. Визжали снаряды, шумел прибой. Матросы высыпали на берег.

Вдруг бот качнулся, накренился на левый борт. Но, подгоняемый волной, он продолжал идти к полуострову.

— Подбили! Ничего, дойдёт! — слышалось на берегу.

Неожиданно все ахнули. На борту появилась женщина с грудным ребенком и подросток. Они как будто не замечали рвущихся в воде снарядов. Лица их были обращены в сторону «малой земли». Мотобот врезался в волну прибоя, поднялся на ней и сел на грунт, как поплавок, раскачиваясь из стороны в сторону. Несколько снарядов разорвалось на берегу. Кто-то прыгнул в ледяную воду и с волной скатился в море.

— Давай! За мной, держи… руки! — волна накрыла с головой смельчака, но по голосу все узнали Чистякова.

Матросы бросились за старшиной, и мгновенно живая цепочка скользнула в воду к мотоботу.

У Ломова захватило дыхание. Ледяная вода хлестнула за ворот телогрейки. Луч прожектора мешал смотреть вперёд. Вода искрилась, ярко блестела, будто зажжённая. Звонко цокали о воду снаряды всё ближе и ближе к сидевшему на мели мотоботу.

Чистяков первым достиг «селёдочника». Он протянул руки к женщине, а она, обхватив мачту руками, крепко прижала к себе ребенка. Запрокинув окровавленную голову за борт, на палубе лежал бородатый мужчина. Над ним склонился плачущий подросток.

Чистяков, как кошка, взобрался на бот, подскочил к женщине и остановился. Женщина смотрела на него широко открытыми глазами, полными ужаса и горя. Мичман не мог оторвать её от мачты. Ему помог взобравшийся на палубу Громов. Из рук в руки матросы передавали грудного ребенка и подростка. Женщина судорожно вцепилась в шею Борисова, когда он поднял её на руки и один понёс на берег.

С полуострова наша артиллерия дала несколько залпов, прожектор погас. Вскоре засветил другой. Он шарил по воде в расположении бота, гас, снова светил.

С палубы сняли убитого. Из трюма Чистяков вынес туго набитый мешок, небольшой сундук. Под руку ему попал топор.

— Дельная штука… Держи! — крикнул он, передавая Громову мешок и сундучок, и несколькими ударами топора срубил мачту.

Мотобот разбирали по дощечке и от матроса к матросу переправляли на берег.

С берега Ломова окликнул Федин. Прижав переданную ему доску, лейтенант направился к командиру. В этот момент волна накрыла Ломова и, подтолкнув, распластала на гальке. Он только сейчас почувствовал холод и дрожь во всём теле, будто в воде было теплее.

На берегу толпилось несколько матросов. Титов держал на руках ребенка, завёрнутого в телогрейку. Рядом стояла женщина с подростком.

— С-с-слушаю вас!… — едва выговорил непослушными губами Ломов, подходя к Федину.

— Да ты промок насквозь… Тогда я сам отвезу их в санроту, — сказал командир роты, направляясь к подъехавшим санкам.

Женщину с ребёнком и подростка посадили на солому, рядом положили убитого. Отъезжая, Федин крикнул:

— Всех быстро в землянку. Топите печь. Сушитесь…

Антушенко долго ночью сидел над картой и с рассветом вышел на сопку. Он неторопливо дошёл до обрыва, за которым начиналось море, сел на камень.

Наблюдая за начальником штаба из огневых точек, матросы-разведчики догадывались, что готовится операция: «Суворов» всегда сидит на этой сойке, как с корабля, смотрит вдаль на цель, которую надо уничтожить. И по тому, сколько начальник штаба пробудет на сопке, спокоен он или не сидится ему, — матросы старались определить важность готовящейся операции.

Антушенко действительно обдумывал предстоящую операцию и вышел на сопку, чтобы, как он говорил, дать простор мыслям. Но на этот раз начальник штаба быстро вернулся в землянку. Следом за ним в назначенное время пришёл командир роты разведки. Антушенко молча указал ему на скамейку, а сам, не отрываясь, смотрел на карту. Потом взглянул на Федина и откинулся к стенке землянки.

— Ну как, батенька мой, небось засиделись на Рыбачьем?

— Отдохнули, как никогда, товарищ капитан второго ранга. Дело есть? — спросил Федин, присаживаясь к столу.

— Да, сегодня ночью пойдёшь во главе отряда. Норвежка сообщила ценные сведения. Немцы согнали много рыбаков в бухту, за мыс Суура-Ниеми. Используют их с посудинками на оборонных работах. Жили, говорит, как на каторге… Решили с мужем бежать к нам. Жаль, не дожил рыбак до свободы. Норвежка рассказала, что немцы на днях закончили установку дальнобойной батареи на Суура-Ниеми. Вот откуда, сатана, начал лупить по нас. Батарея расположена на этих высотах, — Антушенко снова склонился над столом, а его упрямый хохолок вяло повалился на лоб.

Федин слушал начальника штаба, делая пометки на своей карте.

— Взвод сапёров подорвёт пушки? — скороговоркой спросил Антушенко.

— Вполне.

— А сколько автоматчиков на прикрытие?

— Два взвода достаточно. Пока немцы очухаются и доберутся до перешейка, мы уйдём.

— Всё, готовьтесь! — закончил Антушенко и, когда Федин ушёл, вытянулся на койке.

Но начальнику штаба не лежалось. Какая-то недосказанная мысль вертелась в голове, и он никак не мог её уловить. Антушенко снова сел за стол, склонился над картой и, когда поднял глаза, увидел перед собой обрамленную траурной лентой фотографию сына в форме младшего лейтенанта. Знакомое лицо смотрело на начальника штаба, весело улыбаясь. Небольшой портрет сына напомнил о Ломове… Да, именно о нём хотел он сказать командиру роты. Антушенко быстро встал, вышел из землянки, но Федина уже не было видно.

В землянках взводов наступило оживление. Матросы готовились к десанту. Чистили автоматы, набивали патронами запасные диски, точили и без того острые самодельные ножи с разноцветными ручками. Движения всех были неторопливые, привычные, не чувствовалось суеты.

Ломов ждал вызова командира роты. Но полевой телефон молчал.

— И куда же мы пойдём? — ни к кому не обращаясь, спросил Шубный. — Может, на Тунтури?

— Не-ет, — живо возразил Титов, стоявший утром на вахте. — Начальник штаба смотрел в сторону Печенги.

— А что ты думаешь, взяли бы её? — пробасил Борисов. — В финскую десант Северного флота высаживался на причалы печенгской базы. Город заняли с ходу.

— Да, не нужно было тогда отдавать Печенги финнам, — сказал Шубный. — Древняя русская земля, какое у них на неё право? Никакого. Там, может быть, гранит блестит от пота и крови моих прадедов.

— Помню по истории, жил в Заполярье князь Печенгский, а вот в каком веке, забыл, — вступил в разговор Ломов.

— Может, был и какой-нибудь князёк или воевода Шубный? — сказал Борисов, пряча улыбку.

— Чего мелешь! — возмутился Шубный. — Мой род не от счастья по Северу разбрёлся. Всю жизнь лес валил, а умирал — на гроб не было ни денег, ни досок.

— Брось прибедняться. Ты всё-таки Шубный, а не Опоркин какой-нибудь или Топоркин. Видать, в роду шубы носили, енотовые с бобровыми воротниками, а то был бы ты Зипунов или, скажем… — Борисов не нашёл подходящего сравнения и, посмотрев на смеющегося Шубного, не выдержал и тоже заулыбался.

Не так-то просто было разыграть этого бывалого матроса. Обычно Шубный выдерживал атаку шутника, давал ему повод войти в азарт, чтобы было больше слушателей, и вдруг начинал рассказывать какую-нибудь историю из своей жизни, над которой все продолжительно хохотали. Шубный часто внушал молодым матросам: «Ты не злись. Разыгрывают тебя, а ты смейся да поддакивай. Глядишь, насмешник-то и умолкнет. Будешь оправдываться — изведут».

Ломов, слушая разговор матроса, думал о будущей операции. Он чувствовал, что бой предстоит необычный, и не только потому, что он впервые должен командовать на вражеском берегу. Ему хотелось быть в этом бою не таким, как тогда, в бухте Тихой, доказать всем и самому себе, что он не трус, не слабовольный юноша с офицерскими погонами. Лейтенант последнее время засиживался над боевым уставом пехоты. Перечитывая обязанности командира взвода в бою, он глубоко понял смысл слов: «Командир взвода личным примером увлекает бойцов…» В землянке появился Чистяков с коробкой запалов к гранатам. Следом за ним пришёл связной от командира роты. Федин вызывал Ломова к себе.

Около землянки командира роты Ломов встретил командира другого взвода разведки — старшего лейтенанта Великанова. Низенький и худенький, уже в годах, старший лейтенант поздоровался с Ломовым, поправил на носу большие очки в роговой оправе и открыл дверь землянки. Федин готовился к совещанию с командирами приданных взводов.

На столе лежала карта, на ней — газета, исчерченная красным карандашом. Ломов заметил много чёрточек, кружочков, стрелок, пересекающихся нитей и два слова — «Суура-Ниеми». Это был набросок плана будущего боя, взаимодействия всех сил отряда, пути движения вперед и отхода. Ломову казались непонятными хитросплетения всех этих красных нитей, и он подумал: «Не заблужусь ли я на незнакомой местности?»

Совещание началось. Федин говорил о боевой задаче отряда, и Ломов впервые увидел лицо командира строгим и напряжённым. Федин заново чертил на газете красным карандашом мыс Суура-Ниеми, отметил два дальнобойных орудия на северной его части, выступающей «языком» в море, одно орудие на восточном берегу и небольшой гарнизон на западной стороне мыса. Перед тем как поставить боевую задачу перед каждым взводом в отдельности, командир роты сделал паузу. Ещё до совещания он думал о Ломове. Молодой лейтенант не имел боевого опыта, но командовал взводом, который был намного больше, чем у Великанова, и поэтому должен получить более ответственную боевую задачу. Так и решил Федин. Но сейчас, смотря на пожилого, опытного Великанова и годного ему в сыновья Ломова, чуть было не изменил своё решение. Федину хотелось, чтобы Ломов встретил первый бой с меньшей опасностью.

— На уничтожение двух орудий, — начал он после паузы, — пойду со взводом я, к третьему, на восточный берег…

— Товарищ капитан-лейтенант, разрешите мне, — не дал договорить Ломов, боясь что Федин назовёт Великанова и тогда невозможно будет уже изменить решение командира.

В глазах капитан-лейтенанта сверкнули приветливые огоньки.

— К третьему орудию пойдёт… взвод Ломова, — продолжал он. — Ты, Великанов, высадишься на западном берегу, там десятка полтора землянок, уничтожишь небольшой гарнизон и поможешь нам.

Зазвонил телефон. Федин взял трубку.

— Слушаю!… Нет, всё время в землянке, товарищ капитан второго ранга… Да, да… — Федин несколько раз взглянул на Ломова, молча слушая начальника штаба по телефону, а когда тот, видимо, закончил, ответил: — Поздно уже… Есть, учту.

Ломов, склонившись над столом, не заметил, что говорили о нём. Он всматривался в красные стрелки и кружки, исчертившие газету, и видел вместо них двигающиеся взводы и группы отряда, командиров. Теперь он уже ясно представлял план операции от высадки десанта до возвращения на Рыбачий.

ГЛАВА 4

Полуостров окружала ночная темнота, хотя времени ещё было мало. Не переставая, шёл снег. Он крупными хлопьями падал на землю. В землянках разведчиков заканчивались последние приготовления перед высадкой в тыл к немцам.

— Все готовы? — спросил Ломов, возвратившийся от командира роты.

— Мы, как пионеры, всегда готовы, — сказал Борисов, подходя ближе к Ломову, — а вот куда высадят, не знаем.

Ломова обступил весь взвод, но никто больше не спрашивал, видя, что командир хочет говорить.

— Давайте-ка сюда стол, лампу, садитесь поближе, — предложил лейтенант и, расстелив на столе карту, продолжал: — Товарищи! Сегодня в 23.00 мы должны в полном боевом снаряжении прибыть к причалу у посёлка Приманки и в 23.30 на катерах выйти в море. Высаживаться будем на мыс Суура-Ниеми.

— А что я говорил?! — воскликнул Борисов, прихлопнув на затылке шапку.

Ломов чертил на газете план операции, как это делал Федин, говорил о боевой задаче, не замечая, что всё громче и громче звучат его слова. Казалось, он чувствовал себя не в землянке, а там, на вражеском берегу, в бою.

Бывалые матросы с еле заметной улыбкой слушали лейтенанта, думая про себя: «Растолковывает, как новичкам, а сам-то и боя порядочного не видел». Ломов замолчал и вопросительно посмотрел на окружающих: не знал, ставить ли боевую задачу каждому матросу, как это сделал Федин перед командирами взводов. Но долго размышлять он не стал и, садясь к столу, добавил:

— Наша задача — уничтожить гарнизон, взорвать пушки, сравнять с землёй жилища врага. Не так-то уж много, правда? А как это сделать, думаю, вы лучше меня знаете. Есть вопросы?

— Нет. Всё ясно.

— Прошу сдать документы. Поторопитесь, товарищи, время на исходе.

Взгляд Ломова задержался на Громове и Ерошине. Вспомнил, как они и слушать не хотели о том, чтобы остаться в землянке. С разрешения Ломова они ходили к Федину просить его взять их в операцию. Узнав, как Ерошин с Громовым попали на Рыбачий, матросы отнеслись к ним с особенным уважением. Новички быстро привыкли к новому коллективу, знали почти всех по фамилии, но пока ещё держались друг друга. Выйдет Ерошин из землянки — Громов за ним. Сел Громов писать письмо — и Ерошин тоже. Но к Федину с просьбой ходил один Ерошин. Громов всё подбадривал друга, но когда подошли к землянке командира роты, он остался у входа, сославшись, что коллективно обращаться не положено. Федин разрешил взять друзей в операцию.

Документы, ордена и медали складывали на столе. Ломов достал свой комсомольский билет, раскрыл его и увидел небольшое фото вождя. Он торопливо сделал короткую надпись на обороте портрета и положил его во внутренний карман кителя.

Десантники были готовы к маршу. Курили, не зная, когда снова удастся затянуться махорочным дымом. В новых белых маскировочных халатах они словно помолодели. Матросы теснились около входа в землянку, подшучивали над Шубным. Тот, нисколько не смущаясь, сидел на корточках около чугунной «буржуйки», жёг немецкие листовки, подобранные около землянки. Изредка он посматривал в котелок с супом, качал головой и снова бросал в огонь разноцветные листовки.

— Фома! Ты же хотел баню истопить этими бумажками, а у тебя разогреть котелок супа не хватило, — посмеялся Титов, присаживаясь около «буржуйки».

— Обеднели «фрицы», мало бросают агитации. Наверно, толку не видят… — сказал Шубный, ставя на стол котелок с горячим супом. — Товарищ лейтенант! Поешьте, ведь целый день не ели.

Острый запах супа из солёной трески разжёг аппетит. Ломов быстро опустошил котелок.

В это время прибежал запыхавшийся Чистяков.

— Товарищ лейтенант! Командир роты дал команду на марш.

— Ясно! Кончай курить, выходи строиться, — приказал Ломов и торопливо начал надевать маскировочный халат, принесённый мичманом вместе с новым автоматом.

Чистяков достал из-под телогрейки два запасных диска, гранаты, сложил всё на столе перед Ломовым и быстро ушёл.

Десантники торопливо один за другим выходили из землянки. На верхних нарах остался сидеть один раненый Козлов, за которым заботливо ухаживала медсестра Евстолия. Он тоскующим взглядом провожал матросов. Ломов уходил последним.

— Товарищ лейтенант! — остановил его Козлов. — Возьмите мой автомат, не подведёт.

— Не беспокойтесь, у меня тоже хороший.

— Возьмите, товарищ лейтенант. Всё может быть, смазка заводская, вдруг не протёрта где-нибудь, а на дворе зима…

Тронутый заботой раненого матроса, Ломов не мог отказать. Козлов переживал, что не может уйти со всеми, и, видимо, хотел, чтобы хоть его автомат участвовал в этом бою.

Шёл снег. Иногда будто из-за угла налетал ветер, слабо свистел, и, как по зову, мчались за ним снежинки. И снова тишина. Прибрежные сопки и всё вокруг казалось белоснежной равниной, как заволжская степь. И только поблескивала при свете луны даль моря.

Матросы взвода Ломова расположились под скалой, выходящей к заливу. Сидели плотным кольцом на берегу, около разбитого причала. Ломов пошёл искать Федина.

Коротая время, матросы балагурили.

— А мне, — рассказывал Борисов, — девушка пишет: «И что это за морская пехота? Чего она делает? Армейская пехота — ещё туда-сюда, представляю, а вот чтобы на море… под водой, что ли? Мы, пишет, с девчатами так и решили, что морская пехота в водолазных костюмах охотится за вражескими кораблями. Страшно, наверно, на дне морском, а интересно небось?!» Просит описать.

— А ты, Миша, страшнее и не придумаешь? — спросил Титов.

— Ой, нет. Я сфантазировал чуднее. Пишу: есть у нас лыжи специальные, сами по воде катятся. Корабль немец может услышать, а морскую пехоту — никогда в жизни. Крадёмся мы между волн, как между гор, к вражескому кораблю, прилепляем к нему сильнейшую мину с часовым механизмом — и врассыпную домой, на Рыбачий. А вражеский корабль через несколько минут только раз — и вдребезги!

— Ох и травила ты, Мишка, — засмеялся Ерошин.

— Хватит пустое болтать, о деле потолковать надо, — строго сказал Шубный, и шутки смолкли. — Десант серьёзный. Правда, нам не впервой, а командир… как бы это сказать, ну долго ли до беды… Вот и должны мы его беречь от всех случайностей, пока не обвыкнется. Поняли? — властно закончил Шубный.

Доложив Федину о прибытии взвода, Ломов вернулся к матросам. Он подошёл к воде, облокотился на валун и стал смотреть через залив в море. Волны вяло ползли на каменистый берег, забивались в трещины скал, ручейками стекали обратно, прилизывая взъерошенные лохмотья мха.

— Скучаешь, Сережа? — спросил подошедший Великанов, поправляя большие очки. — Смотришь на море, а перед глазами, наверно, Волга, Саратов, родные… Часто думается так перед боем…

— Когда скучать, Кирилл Васильич? — Ломов придвинулся к Великанову и указал рукой в сторону мыса Суура-Ниеми: — Смотрю я в эту непроглядную темь и вижу…

Великанов невольно посмотрел в сторону, куда показал Ломов, и только пожал плечами.

— Вижу, Кирилл Васильич! Всё вижу: мыс, дальнобойную батарею, врага. Знаю, взять его нелегко… — Ломов помолчал и раздумчиво проговорил: — А на Волге тоже сейчас не спят. Может, о нас кто вспомнил… Смотри, кажется, катера подходят.

— Идут. Я тебе, Сережа, вот что хотел сказать. — Великанов положил руку на плечо Ломова. — В бою всякое бывает. И решение другой раз сразу не примешь, а срок — секунды. Ты не стесняйся, у матросов спроси. Они бывалые, подскажут.

Ломов кивнул головой. Он и сам думал об этом.

Около разбитого пирса столпились матросы. Только сейчас стало видно, как велик отряд. Взвод за взводом спускался к досчатому трапу, и сразу смолкли голоса. Посадка на катера проходила в полной тишине.

Федин дал команду выходить в море. Небольшие «посудинки» обогнули выступающий далеко в море мыс полуострова и, расходясь, легли курсом к местам высадки. Далеко позади в районе Муста-Тунтури вспыхнула осветительная ракета, чуть слышно простучал пулемёт.

Ломов стоял на мостике около командира катера, всматривался в еле различимое очертание берега. Брызги разбивающихся о борт волн летели косым дождём к рубке и вместе с падающим снегом били в лицо.

Катера быстро шли к финскому берегу, подымаясь и опускаясь на волне.

Ломов сошёл на палубу и протиснулся к правому борту. Он опять вспомнил слова боевого устава пехоты: «Командир взвода личным примером…» и подумал, что должен первым прыгнуть за борт, первым встать на вражеский берег. Только бы не ошибиться на местности и точно выйти к орудию!

Сбавив ход, катер подходил к мысу. Вскоре он врезался в каменистый грунт, остановился. Выброшенный трап не доставал до берега.

— Опять в воду сигать, — сказал кто-то.

Ломов прыгнул с борта в ледяную воду, за ним — матросы. Несколько десантников пробежали по трапу и, загребая сапогами воду, первыми достигли берега.

Взвод залёг в прибрежных камнях. Ломов огляделся по сторонам. Понял, что десант не обнаружен. Спокойно и тихо скомандовал:

— За мной!

Рассредоточиваясь, матросы шли быстро, но осторожно… Остались позади склон первой сопки, два ряда проволочных заграждений, а вокруг по-прежнему было спокойно и тихо. Бледным отблеском светила луна.

Взвод двигался углом вперёд, и когда Ломов оглянулся, довольная улыбка скользнула по его лицу: он был остриём боевого строя.

Вдруг справа раздался одиночный выстрел, за ним — автоматная очередь. Одна за другой в воздухе поднялись три белые ракеты и, рассыпаясь, осветили местность.

Взвод залёг в камнях на снегу. Сердце Ломова учащённо забилось. Надо было решать, что делать. Матросы ждали его команды.

— Обнаружили! Это у Федина, — вполголоса сказал Борисов, следовавший за лейтенантом по пятам.

На сопке Ломов увидел громадный ствол дальнобойного орудия, ниже, у землянок, немецкий часовой, не понимая, смотрел на падающие ракеты.

Матросы только что пересекли снежную дорогу, некоторые ещё лежали на ней. Слева, в кювете, вверх колёсами лежала разбитая машина. Склоны сопки были крутые и обрывистые. «Где-то у землянок должен быть проход к пушке», — подумал Ломов.

В руке Борисова блеснул самодельный клинок с цветной ручкой. Ломов кивнул ему:

— Давайте!

Богатырь Борисов пополз к часовому, перерезал попавшийся на пути телефонный кабель, ловко, бесшумно двигался вперёд, и только было видно, как работали его локти. Матросы полукольцом охватили землянки. В той стороне, где только что стреляли, стояла тишина. Одна за другой погасли ракеты, и сразу темнота стала ещё гуще. Вдруг справа снова затрещали автоматы, послышались глухие разрывы гранат. Ломов понимал — медлить больше нельзя, пока на пути один вражеский часовой. Он встал во весь рост и, увидя поднявшихся матросов, рванулся вперёд, обогнав Борисова.

— Хальт! — окрикнул немецкий часовой и, не дожидаясь ответа, хотел скрыться за землянкой, со страха дав короткую очередь в воздух.

Ломов нажал на спусковой крючок. Немец пригнулся и медленно повалился на землю.

Сразу же ожил весь мыс. В трубы землянок полетели гранаты, звонко затараторили матросские автоматы, и бесконечное эхо прокатилось над сопками.

Ломов подбежал к двери одной из землянок, но перед ним вырос Борисов.

— Минутку! — предостерегающе пробасил он и ударом сапога раскрыл дверь. Дав автоматную очередь по проходу, матрос скрылся в землянке.

«Вот как надо», — подумал Ломов и быстро повёл взвод на сопку к пушке.

Около вражеских землянок задержалось несколько матросов. Ерошин догнал за валуном здорового егеря, выскочившего из землянки в нижнем белье, и навалился на него сзади. Матрос хотел взять немца живьём, но поскользнулся и оказался под егерем. Они катались по снегу, душили друг друга.

— Ва-ся! — услышал Громов голос друга.

Немец судорожно дёргал за ремень автомата, намереваясь снять его с шеи Ерошина, но в этот момент подскочил Громов. Схватив врага за подбородок и затылок, он так перегнул ему шею, что тот со стоном повалился на снег и разбросал руки.

— Ничего, Андрей, первый блин всегда комом, — тяжело дыша, проговорил Громов и, обхватив руками пленного, поставил его на ноги.

В землянке Борисов обстрелял из автомата все углы, прислушался, включил фонарик. У стены стояла неубранная койка. По обставленной с некоторым комфортом землянке можно было догадаться — в ней жил офицер. Борисов взял со стола объемистый планшет и уже хотел выйти из землянки, но в этот момент скрипнула низкая деревянная кровать. Он посмотрел на свисавшее до пола одеяло, не раздумывая, запустил под него руку.

— Ах ты, гад, кусаться! — Борисов отскочил к двери и скомандовал:

— Ханде хох! Иначе файр открою.

Из-под кровати появились руки. Немец полз по полу, зажмурив глаза. Борисов поднял его за шиворот, вытолкнул за дверь и передал Ерошину, конвоировавшему пленного, Борисов осторожно опустил в трубу землянки противотанковую гранату и бросился бегом догонять взвод.

Узкая траншея, ведущая на сопку, не давала матросам возможности рассредоточиться. Сверху совсем рядом ударил пулемёт. Шубный с силой дёрнул за руку Ломова, прижал к граниту. Над головами пропели пули. Цепляясь за камни, Шубный выдвинулся вперёд к неумолкающему пулемёту, швырнул гранату. Раздался взрыв. Шубный первым вырвался на открытое место, из автомата расчищая дорогу. Он что-то кричал, но в шуме стрельбы никто не разобрал его слов. Взвод рассыпался по сопке, захватил три землянки и огромный котлован, где стояло дальнобойное орудие.

Выскочившие из землянок полураздетые артиллеристы, отстреливаясь, уходили в сопки к перешейку мыса.

Ломов добежал до котлована, спустился к орудию. У пушки уже хозяйничали сапёры, укладывая рядом с ящиком со взрывчаткой крупнокалиберные немецкие снаряды.

— Товарищ лейтенант! С сопки уходить надо, от неё сейчас яма останется, кругом погреба снарядов, — крикнул сапёр.

Ломов задумался — отходить или выйти на помощь соседям. На северном, самом большом опорном пункте, где действовал Федин, всё ещё шёл бой. На перешейке у автоматчиков тоже навязалась перестрелка.

Ломов приказал сапёрам подрывать орудие и бегом по гранитным уступам выскочил из котлована.

С «большой земли» по мысу начал шарить луч прожектора. Он выхватил из темноты автоматчиков, прошёл их и снова вернулся. Сразу же заговорили вражеские миномёты.

«По автоматчикам бьют, гады!» — подумал Ломов и только сейчас вспомнил немецких артиллеристов, бежавших к перешейку.

— Порядок, товарищ лейтенант, дело за сапёрами, — доложил Шубный, вытирая шапкой лицо.

Слова бывалого матроса несколько успокоили Ломова. «Может быть, зря я волнуюсь за другие взводы, видно, всегда так в бою, одни раньше выполняют боевую задачу, другие позже», — подумал он. Но, вспомнив слова Федина: «Ты, Великанов, уничтожишь гарнизон и поможешь нам», — решил идти туда, где командир отряда всё ещё вёл бой.

Матросы один за другим подходили к Ломову.

— Товарищ лейтенант, автоматчики, кажется, отходят, — тревожно сказал Шубный прислушиваясь. — Не помочь ли им?

Ломов представил себе, что будет с отрядом, если немцы прорвутся на мыс, и, не раздумывая, кинулся к перешейку.

— Взвод! За мной! — во всю силу лёгких крикнул он на бегу.

Навстречу шёл со взводом Великанов. Ломов обрадовался встрече, громко сказал ему:

— Кирилл Васильич! Иди левее, сейчас пушку подорвут.

— Хорошо! Торопишься к автоматчикам?… Правильно! — ответил Великанов, сворачивая на север.

Ломов посмотрел вслед уходящему Великанову, и вдруг ему захотелось остановить его, обнять и расцеловать. «Что это я?» — подумал он, перепрыгивая через камни.

С помощью миномётного огня немцы прорвали правый фланг прикрывающих, устремились к перешейку.

В этом направлении и рассредоточил свой взвод Ломов. Матросы вперебежку заняли оборону, подпускали врага на близкое расстояние. Немцы были без маскировочных халатов и ясно выделялись на снегу.

— Приготовить гранаты! — скомандовал Ломов. В голове лейтенанта настойчиво работала мысль: «Любой ценой задержать. Что будет, если прорвутся…»

— Гранаты к бою! — крикнул Ломов и одну гранату за другой швырнул в цепь врага. Рядом взвились и другие гранаты, но сразу же длинные автоматные очереди заглушили их разрывы.

Наступила критическая минута, которая часто решает исход боя. Ломов поднялся во весь рост:

— Взвод! В атаку! За мной!

Ломов бежал по перешейку, с ходу стрелял, не давая опомниться врагу. Вдруг он почувствовал, как что-то тяжёлое и тупое ударило по голове. Всё вокруг поплыло, стало тихо. Лейтенант упал вниз лицом, а неумолкающий автомат в его застывших руках выпускал последние пули в землю, опустошая диск.

…Катера полным ходом шли к Рыбачьему. На головном поместили пленных. Они забились в угол каюты и, как воры, боялись смотреть матросам в глаза. В этой же каюте сидел с перевязанной головой Ломов. Рядом лежала раненная в грудь Толя. Она, как всегда, участвовала в операции. С Толи сняли шапку. Две короткие косички с бантиками из бинта тронули до слёз матросов. Они до боли сжимали зубы, глядя на медсестру. В глазах Чистякова накапливались слёзы. Тряхнув головой, он подошёл к насторожившимся пленным и за подбородок поднял вверх лицо долговязого офицера.

— Ты, «высшая раса»! — сжав кулаки, мичман тяжело дышал.

К Чистякову подошёл Титов.

— Что ты хочешь толковать им? Это же вот, — он постучал кулаком по стене. — Ты скажи им коротко: сала не будет!

Пленные смотрели то на Чистякова, то на Титова, жались друг к другу.

…Около разбитого пирса Приманки стояли Антушенко, офицеры штаба, санитары. Катера подходили к берегу. Немецкая артиллерия обрушила огонь на полуостров Рыбачий. В залив упали снаряды, подняв снопами воду.

— Наугад бьёт, по ошибке и попасть может, — как бы в шутку заметил Антушенко.

Начальник штаба подошёл к катеру, с которого уже сходили по трапу, прыгали через борт матросы. Вынесли раненых. У трапа появился Федин. Он легко спрыгнул на берег, но чувствовалось, нервы его всё ещё были напряжены. Федин доложил:

— Приказ выполнен. Двое убиты, трое тяжело ранены, несколько — легко. С того берега сняты все.

Антушенко не дал договорить Федину, обнял его за плечи и приказал:

— Тяжело раненых в землянку, врачи их ждут. Кто легко — на санки, в стационар. Мы — пешком.

Разведчики на руках вынесли из катера Толю. Санитары шли рядом, стараясь помочь разведчикам. Поддерживаемый под руку Борисовым, вышел Ломов.

— Ломова тоже ранило? — спросил Антушенко у Федина. — И что это за взвод, никак командиры не держатся: то ранит, то убьёт, — сожалел начальник штаба.

Всё ещё шёл снег. Спокойно было море. Близился рассвет.

ГЛАВА 5

— Жив-здоров, Егорыч? — спросил полковник Растокин своего ездового, усаживаясь в легковые санки.

— Так точно, товарищ полковник! Здравия и вам желаю! — отчеканил Егорыч и натянул вожжи.

Неугомонная лошадка Пулька рысцой побежала от аэродрома к штабу бригады. Светало. Около землянок суетились матросы. Они всматривались в проезжавшие санки и тут же исчезали в землянках, сообщая весть: «Приехал командир бригады».

Растокин прилетел с «большой земли». Он был на совещании у командующего флотом, поэтому в бригаде ждали его возвращения с особенным нетерпением, предполагая, что готовится наступление в Заполярье.

Санки быстро катились по извилистой дороге. Егорыч сдерживал Пульку на поворотах, потом расслаблял вожжи, и морозный утренний воздух снова бил в лицо.

— Глядишь, товарищ полковник, так мы и доедем втроём до конца войны, — весело сказал Егорыч, взглянув на Растокина.

Командир бригады кивнул головой, но ничего не ответил, вспомнив сорок первый год и день, когда Егорыч опытным глазом отобрал в тылах бригады суетливую лошадь и дал ей кличку Пулька.

— Что же ты, Егорыч, рассказывай, как на горизонте? — спросил немного погодя Растокин.

— Чисто, товарищ полковник. По ночам только тревожат…

— Кто?

— Да клопы появились, нечистая сила, и какие-то рыжие, видать германские…

— Смотрю я на тебя, Егорыч, и думаю, как ты изменился. Помнишь, в сорок первом снаряд во-он где разорвётся, а ты уже за валуны прячешься.

— Был грех. Да недолго… В том же сорок первом, во время декабрьских боёв, не помню, куда-то вы послали меня, а там немцы. Кругом стреляют и такой компот заварился, что не поймёшь, где свои, а где неприятель. Все в белых халатах, знаков никаких, подстрелят, думаю, сукины сыны, и меня, и кобылку и, стало быть, приказ не выполним…

— Об этом ты, наверное, не успел подумать, — пошутил Растокин, плотнее закрывая ноги оленьей шкурой.

— Думал, товарищ полковник, от того и живой остался. Пулька по брюхо залезла в снег, бьётся, не вылезет, саней не видать. И я, как воробей, в снегу бултыхаюсь, хотел дальше ползком двигаться, а тут начальник штаба Антушенко. Он-то мне и рассказал, как немцев от своих отличить. Наши стреляют басом: бу-бу-бу, а вражеские автоматы тенорком: дрррь-дрррь. Чего же мне с лошадью делать, бросить придётся? — спрашиваю я начальника штаба, а он мне: «Она овёс ест?» Конечно, — отвечаю. «А как желудок, исправно работает?» Нормально, — докладываю ему, а он, стало быть, только этого и ждал. «Да какое ты имеешь право, — говорит он, — разбрасываться такими ценностями». Уж так он распушил меня, так распушил! В том бою я дрался рядом с начальником штаба, а когда немцы отступили, мне помогли вытащить из снега Пульку, санки, и я помчался дальше. Вот с той поры, как впервые увидел улепетывающих егерей, и страх мой исчез.

— Об этом я и говорю, изменился ты так, что и не узнать. Да и не только ты, — Растокин задумчиво помолчал и добавил: — Все мы изменились.

Миновали последний поворот, за которым открылась прямая дорога, проложенная через лощину. Вдали виднелись землянки штаба бригады. Пулька взмахнула головой и весело, галопом рванулась вперёд. Егорыч присвистнул, натянул вожжи и вдруг неожиданно спросил:

— Наступление будет, товарищ полковник?

Растокин ответил не сразу. Занятый своими мыслями, он как бы не слышал вопроса. Но когда Пулька остановилась около землянки, громко сказал:

— Обязательно будет.

В землянке медсанроты горела коптилка, хотя уже наступил рассвет.

Медсестра Ира Вахрушева всё ещё не могла уснуть. Этой ночью она впервые в жизни делала перевязку раненым, прибывшим на катерах после боя на Суура-Ниеми, впервые видела убитых — и её девичье сердце не находило покоя. Она лежала на спине, заложив под голову руки. По щекам скатывались крупные слёзы, падая на толстые русые косы.

Ира Вахрушева совсем недавно приехала на Рыбачий с делегацией Новосибирской области — шефов Северного флота и, с разрешения командующего, осталась в бригаде. Она была награждена орденом Трудового Красного Знамени на оборонном заводе. Ночью раненый матрос сказал ей во время перевязки:

— Эх, сестричка, с орденом ты, а руки дрожат.

Вахрушевой хотелось сказать раненому матросу, что медсестра Евстолия всё ещё без сознания и, может быть… Но она промолчала, не в состоянии не только говорить, даже думать о возможной смерти подруги. Их короткая дружба с первых дней перешла в привязанность друг к другу. Они любили посидеть в землянке ранним осенним вечером и поговорить. Часто мечтали о дне, когда отгремят пушки и фронтовики вернутся к своим родным местам. Особенно больно было вспоминать Ире слова Евстолии: «Хочу быть врачом. После войны обязательно пойду учиться в медицинский институт».

И чем больше сейчас думала Ира об Евстолии, тем сильнее хотелось увидеть её, посидеть рядом, переплести её короткие тонкие косички, поухаживать за подругой. Она боялась только одного — увидит Евстолию и разрыдается. И сон не шёл. Ира быстро встала с нар, надела телогрейку, шапку, вытерла влажные, покрасневшие от слёз и усталости большие глаза и вышла из землянки. Она торопливо направилась по тропе.

Сопки утюжила неугомонная поземка. Низко над головой жалобно стонал ветер, уносясь к югу на «большую землю». Кругом снег и не так тоскливо, как было совсем недавно: черно и мрачно.

Ира вошла в стационар.

— Ты что не отдыхаешь? — спросил её дежурный врач, полная, со строгими чертами лица женщина. Но голос её прозвучал ласково.

— Я уже… Евстолия здесь?

— Нет. После перевязки её отправили на аэродром. Она уж, видно, в Мурманске, — врач взяла Иру за плечи и посмотрела прямо в глаза. — Будь мужественной и не плачь. Не забывай, ты — воин. Иди отдыхай, тебе сегодня дежурить.

Выйдя из стационара, Ира решила было и в самом деле пойти уснуть перед дежурством, но, увидев около землянки взвода разведки вахтенного, пошла к нему. Ей хотелось узнать подробности ранения Евстолии.

На вахте около землянки стоял Шубный. Он вяло повернул голову в сторону подходящей к нему медсестры и холодно посмотрел на неё.

— Здравствуйте — сказала Ира, подходя к нему.

— Здравия желаю, птичка-сестричка. В охоточку порхаете с сопки на сопку?… А в землянку, простите, нельзя. Там матросики ещё первый сон видят.

— Я к вам, — ответила Ира, намереваясь сесть на камень.

— Да ну?! — вырвалось у Шубного. Он рукавом стряхнул снег с камня, на котором летом играли в домино, широко улыбнулся и с поклоном предложил: — Садитесь. Погодка сегодня — отворотясь не насмотришься.

— Отвернуться-то некуда, кругом метёт.

По просьбе Иры матрос рассказал подробности ранения Евстолии и как её вынесли с поля боя.

— Я думаю, у всех у нас есть свой календарь жизни, — сказал Шубный после небольшого раздумья. — И только одна страничка в нём отпечатана чёрным шрифтом — это последняя.

— А может быть, вы её сегодня оторвали? — спросила Ира, представив себе большой календарь, на котором остался один траурный листок.

— Не-ет, — качнул головой Шубный и весело добавил: — Я половину своего календаря дома жене оставил. Зачем он мне здесь целиком?

— Значит, вы бессмертный, — задумчиво и тихо сказала Ира и неожиданно спросила: — Меня могут перевести в разведку медсестрой?

— Вместо Евстолии?… Могут, могут… — Шубный начал объяснять Ире, как написать рапорт, на чьё имя. А она слушала его, не моргая, как слушает первый урок счастливая первоклассница.

Днём в роте разведки стояла мрачная тишина. Не слышалось прежних песен. Лишь иногда у кого-нибудь вырвется шутка и оборвётся, словно прижатая рукой звонкая струна.

До землянок доносился гулкий звук кирки. Он, как эхо, отдавался в голове, сдавливал сердце.

Чистяков вышел на сопку. Сильный ветер перехватил дыхание, разбросал расстёгнутые полы телогрейки, обжигая холодом тело. Без шапки, подставив подымающемуся бурану открытую грудь, он шёл к месту, где матросы хоронили боевых друзей. Сюда не залетали ни снаряд, ни шальная пуля. Будто сама смерть охраняла покой братских могил, расположенных под упершейся лбом в небо однобокой сопкой. Матросы не рыли глубоко ямы, не бросали туда на прощание горсти земли. Киркой и ломом они расчищали площадку, тяжёлыми камнями навсегда закрывали друзей.

— Готово? — тихо спросил Чистяков, подходя к матросам, и посмотрел на могилу, как бы прикидывая: «Хватит ли?»

— Да, всё, — ответил Шубный, беря у Титова лом. — Я только вот эти острые углы отобью.

Две роты — разведчики и автоматчики хоронили погибших. Пришли сапёры, связисты — положить камень на гранитный холмик.

Троекратный салют с воем пурги унёс вдаль, на «большую землю» матросскую скорбь с Рыбачьего. Две бескозырки на камне с золотистыми буквами «Северный флот» заносила поземка, шевеля ленточки.

Не успел Растокин раздеться, как услышал траурный салют автоматов. Он резко повернул удивлённое лицо к Егорычу, но в это время зазвонил телефон. Комбриг привычным движением взял трубку.

Егорыч суетился в прихожей землянки. Когда зазвонил телефон, он сел на лавку и возмущённо покачал головой. «Загорелось, передохнуть не дадут человеку», — подумал он, внимательно рассматривая раскрасневшееся на морозе лицо комбрига и гладко зачёсанные назад тёмнорусые волосы. Потом взгляд его перешёл на гимнастёрку и задержался на орденах. Оглядев плотно сложенную фигуру комбрига, Егорыч только сейчас заметил, что тот, кажется, начал полнеть.

Растокин говорил но телефону недолго, нахмурившись, а когда положил трубку, посмотрел на ездового строго и недовольно.

— Значит, Егорыч, чисто на горизонте, клопы только тревожат? — серьёзно спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: — Сегодня ночью наши матросы пролили кровь, а ты хоть бы заикнулся об этом.

Егорыч смутился и оторопел. Он уехал на аэродром за Растокиным ещё ночью и ничего не знал о бое на Суура-Ниеми. Егорыч часто заморгал, хотел было объяснить, но в это время в землянку вошёл начальник политотдела полковник Хорев, ещё сравнительно молодой, стройный, с орлиными чертами лица мужчина.

— По лицу вижу, новостей… — пробасил он, вынимая изо рта давно потухшую трубку.

— Новостей, как говорят, целый воз, где прикажете свалить, — всё ещё находясь под впечатлением печальной вести, угрюмо пошутил Растокин.

Егорыч нахлобучил шапку и вышел из землянки.

— Где свалить? На вражеские опорные пункты. И не просто свалить, а завалить их, — тоже серьёзно пошутил Хорев.

— Метко, реально и, главное, доходчиво.

— Когда? — спросил Хорев, нетерпеливо глядя комбригу в лицо.

— Скоро.

Хорев опустил глаза, задумчивый сел к столу. И так говорили они всегда, с полуслова понимая друг друга.

— Вот также и я задумался, когда командующий флотом сказал на совещании: «Скоро», — Растокин сел около Хорева, положил ему на плечо руку. — А командующий подошёл ко мне и сказал: «Правильно сделали, товарищ Растокин, что задумались. Солдаты и матросы вышибут немцев из Заполярья, но изгнать врагов надо с минимальными потерями для нас и в короткий срок. Об этом должны немедленно задуматься командиры флота большие и маленькие».

На пороге появился Антушенко. Он смотрел то на Растокина, то на Хорева, намереваясь определить важность привезённых новостей.

— Разбор операции был? — спросил Растокин начальника штаба, вставая. Поднялся и Хорев.

— Нет, вернулись перед рассветом.

Растокин позвонил Федину и вызвал его к себе.

С минуту все стояли молча.

— Понимаю, товарищи, зачем вы пришли, — нарушил молчание Растокин. — Коротко, основное расскажу, а подробно — на совещании. Вызовите, Анатолий Прокопьич, к восемнадцати часам командиров частей, отдельных подразделений и начальников служб.

— Есть! Дам телефонограмму, — скороговоркой ответил Антушенко.

— Мы на пороге больших событий. Скоро Карельский фронт и части Северного флота начнут наступление. Перед бригадой уже поставлена боевая задача. Мы прорываем оборону врага на Муста-Тунтури и совершаем рейд по его тылам на важнейших коммуникациях, пока последний егерь не подымет руки. Командующий флотом напомнил: «Не забывайте тяжёлые природно-климатические условия, в которых будет действовать морская пехота, почти без поддержки танков и артиллерии. Эту поддержку должны будут осуществить авиация и корабли флота».

— Без артиллерии?! — вырвалось у Антушенко, но, собравшись с мыслями, он тихо сказал: — Я предчувствовал это.

— При такой маневренности бригады разве угонится за ней артиллерия? — заметил Растокин.

— Бог войны, не будь плох. Пусть учится по горам бегать, — вставил Хорев.

— На артиллеристах лежит не менее важная задача — обеспечить прорыв на Муста-Тунтури, а дальше нам хватит поддержки авиации и корабельной артиллерии, — Растокин прошёлся по землянке, что-то обдумывая и остановившись около Антушенко, добавил: — Скажу по секрету ещё одну новость: Финляндия запросила мира, вот-вот будет объявлено о прекращении боевых действий на Карельском перешейке. После этого, надо полагать, мы начнём гнать врага из Заполярья.

Антушенко хотел что-то сказать, но Растокин остановил его и попросил доложить обстановку. Хорев ушёл в политотдел бригады.

Федин поправил шапку, провёл пальцами по застёгнутым пуговицам телогрейки, вытер ноги и, отрывисто постучав в дверь, вошёл в землянку комбрига. Растокин и Федин приветливо поздоровались.

— Так и не отдыхал? — спросил Антушенко, отрываясь от карты.

— Работаем там, у фашистов, а здесь, у себя дома, на отдыхе, — ответил Федин и обратился к Растокину: — Извините, товарищ полковник, забегал в госпиталь, задержался.

— Правильно сделали. Докладывайте.

Растокин слушал Федина молча, смотря в окно по ту сторону залива, где находился мыс Суура-Ниеми. В его воображении вставали картины боя, люди. И чем дальше рассказывал Федин, тем сильнее чувство гордости за матросов бригады овладевало Растокиным. Он был доволен проведённой операцией и как отец жалел тех, кто пролил кровь на вражеском берегу.

Федин замолчал и, ожидая вопросов, посмотрел на Растокина, потом на Антушенко, делавшего пометки на карте.

— Выходит, пришлось бы вам туго, если бы Ломов, выполнив задание, не пошёл на прикрытие? — спросил начальник штаба.

— Да, можно себе представить положение автоматчиков… Фашисты чуть было не взяли в кольцо.

— Кто этот Ломов? — заинтересовался Растокин.

Антушенко рассказал, что знал, о новом командире взвода разведки, Федин добавил про сбитый вражеский самолёт.

— Наиболее отличившихся представить к награде. Напишите наградный лист и на Ломова. Молодой, а смотри… — Растокин что-то записал в блокноте и положил его обратно в карман.

— А с вами, капитан-лейтенант, я буду ссориться, — обратился к командиру роты Антушенко.

Федин, не понимая, пожал плечами.

— Вы рассчитываете, коли бой на чужом берегу, всё будет шито и крыто. Ошибаетесь. Наверное, думаете, если лично не возьмете «языка», так никто этого не сделает?

— Никогда не думал так, — обиженно вставил Федин.

— Так почему же вы один заскакиваете в землянки, лезете на доты, хватаете пленных?

— Попутно, под руку попадаются, товарищ капитан второго ранга, — тихо ответил Федин, вытирая платком вспотевшую лысину.

— Пока нет надобности, я запрещаю вам делать это, — продолжал Антушенко и придвинулся вплотную к Федину. — Вы командир отряда. Руководство всей операцией должно быть для вас главным. А остальное, батенька мой, матросы сделают сами. И не хуже.

— По боевому уставу пехоты, командир взвода личным примером увлекает своих бойцов в бой, — не сдавался Федин. — А я командовал отрядом и взводом, с которыми находился.

Антушенко вспомнил, что в роте разведки нет ещё одного командира взвода, и промолчал.

— Жми, жми на него, Анатолий Прокопьич… — Растокин засмеялся, подошёл к Федину. — Передайте мою благодарность личному составу роты, так и скажите: «Молодцы!»

Антушенко тем временем записал в блокнот: «Срочно подобрать командира взвода разведки» и обвёл написанное красным карандашом.

ГЛАВА 6

Ломов уснул под вечер. Спал недолго, тревожным сном. Проснулся, когда в стационаре ещё не зажигали огня и мутно блестели квадратные окна палат. Из операционной послышался стон. Ломов быстро встал, но, пошатнувшись, снова сел на койку. Болела голова. Он негромко позвал сестру. Никто не ответил. Из операционной вновь донёсся короткий стон.

— Операцию делают. Не отвлекайте сестру… — тихо сказал раненый матрос-автоматчик, сосед Ломова по койке и, слабо погремев коробкой спичек, добавил: — Засветите лампу, веселее будет.

Ломов зажёг лампу и снова повалился на койку. При свете он заметил, что глаза соседа забинтованы. «Зачем ему свет?» — удивился Ломов. На трётьей койке спал тяжело раненый разведчик взвода Великанова. Ломов закрыл глаза и явственно увидел перед собой землянку взвода, матросов, потом мыс Суура-Ниеми, бой… И неожиданно подумал: «Долго ли проваляюсь?… А если назначат нового командира взвода?» Нервно поправил повязку на голове, подвернул бинт над глазами, закурил папиросу. Но тут же закружилась голова, к горлу подступила тошнота, забил кашель.

В палату вошла медсестра Ира и строго сказала:

— Товарищ раненый, в палате курить нельзя.

Ломов открыл глаза, приподнявшись на койке, пристально посмотрел на медсестру и уронил папиросу.

Ира внезапно вся так и засияла в улыбке.

— Сережа?! — вскрикнула она, протягивая к Ломову руки, в которых были термометры.

В первый момент они растерялись от неожиданной встречи. Ломов вскочил с койки, хотел сказать что-то особенное, но только твердил:

— Ирочка! Да как же ты здесь, Ира!…

— А когда же ты приехал? — Ира осторожно коснулась забинтованной головы Сергея. Она поняла, где он был этой ночью.

Но Ломов ничего не успел объяснить. Открылась дверь, и в палате появился Растокин. За ним вошёл Хорев.

— Отдыхай, Сережа. Я дежурю, после зайду, — ласково проговорила Ира и, поздоровавшись с вошедшими, вышла из палаты.

Ломов слышал о приезде комбрига и, догадываясь, кто перед ним, смутился.

— Здравствуйте, лейтенант Ломов! — сказал Растокин и подал руку. — Слышал, вы тяжело ранены. Да как будто сестричка вас уже на ноги поставила?

— Знаете, как неожиданно… — начал было Ломов.

— Начальство всегда является неожиданно, — густым басом вставил Хорев, улыбаясь.

— Я о медсестре говорю. Мы встретились неожиданно, даже не верится… — освобождаясь от смущения, ответил ему Ломов и подумал: «На вид суровый он, а голос нестрогий, даже добрый».

Улыбка сошла с лица начальника политотдела. Он знал множество встреч на фронте: и радостных, и омраченных горечью неожиданных печальных известий.

Хорев переглянулся с Растокиным. Потом они усадили Ломова на койку, сами сели на табуретки и попросили рассказать о взволновавшей его встрече.

— Мы познакомились в Вологде, когда пересаживались на мурманский поезд, — рассказывал Ломов. — Вместе добирались до Полярного. Я знал всех сибиряков, приехавших на флот… Вместе прожили десять дней в гостинице. Я ждал назначения. Сибиряки каждый день бывали на кораблях и в частях. А в свободное время мы с Ириной были вместе. Однажды пришёл в гостиницу — и мне сказали, что сибиряки уехали, и я больше их не видел… Получил назначение в бригаду. Видите, попал в госпиталь — и несколько минут назад слышу знакомый голос: «Раненый, в палате курить нельзя…» Разговорился я, извините.

— Встреча интересная, и мы от души жалеем, что не пришли чуть позже, — сказал Хорев. — Ну, а как здоровье?

— Благодарю, уже лучше. Надоело здесь, в роту бы…

— Уже надоело? Вот народ пошёл, — усмехнулся Растокин. — Набирайтесь сил, не спешите, до свадьбы всё заживет.

— До неё, товарищ полковник, ещё далеко, а наступление близко…

«Вот почему тебе не лежится», — подумал Растокин и спросил:

— Сколько вам лет?

— Двадцатый.

— Значит, девятнадцать.

— Нет, двадцатый, так вроде больше.

— Признаться, я думал, вам и того меньше. Девятнадцать — уже много. В эти годы я тоже взводом командовал в гражданскую. А постареть успеете, ещё убавлять будете возраст. — Растокин увидел на тумбочке лейтенанта фотокарточку Сталина в маршальской форме, взял её и прочитал на обороте надпись: «Ни крови, ни жизни не пожалею для победы. Ломов».

Поговорив с Ломовым, комбриг и начальник политотдела подошли к матросу-автоматчику, а затем к тяжело раненому разведчику и только после этого направились в другую палату.

Снаружи донеслись гулкие хлопки залпов наших батарей. Вскоре на сопках разорвались ответные снаряды немцев. Началась артиллерийская дуэль.

В поздний час никто не вышел из землянок посмотреть на непродолжительную артиллерийскую перестрелку. Далеко на той стороне залива догорал вражеский транспорт. Поблескивающая от пожара поверхность воды постепенно тускнела. Мичман Чистяков бросил взгляд на угасающее зарево и, пригнув голову, нырнул в проход землянки.

Матросы, коротая вечер, были заняты каждый своим: чистили оружие, писали письма. Титов, поставив коптилку на скамейку, чинил кому-то сапоги. На нарах лежал один Громов. Отдыхая перед вахтой, он читал старые газеты. Чистяков прошёл по землянке, посмотрел на чистые нары, на вешалки с ровными рядами шинелей — это напомнило ему о Ломове. Привык уже мичман к требовательному лейтенанту, живее, интереснее пошли дни. А теперь не хотелось заходить в комнатушку, такую теперь без Ломова неуютную. Чистяков остановился, снял шапку, поправил длинные рыжеватые волосы и тихо продекламировал:

Что ж вы, друзья, не поёте, Иль запевалу всё ждёте? Нет запевалы, погиб он в бою, Я с вами песню его пропою.

Матросы повернулись к мичману, похоже, что многие из них так же, как и Чистяков, грустили по своему молодому командиру.

— Хорошо сказано, — похвалил Титов и громко хлопнул молотком по гвоздю.

— Товарищ мичман! Как здоровье лейтенанта? Говорят, лучше стало? — спросил Ерошин.

— Нормально. Он уже думает выписаться в роту.

— Силён!

Громов встал с нар, оделся, направился к двери землянки на вахту, но тут же вернулся. Прибрав постель, он, так же молча, вышел из землянки.

— Даже у меня совесть заговорила, — начал Борисов, ставя почищенный автомат в пирамиду. — Вот давеча после ужина развалился на нарах и не лежится что-то. Кажется, смотрит мне в глаза лейтенант и говорит: «Спать в неположенное время нельзя». Поди вот улежи. Да тут ещё Фома на меня так покосился, пришлось встать, вроде как бы за махоркой полез…

— Небось, думал, не заметил я, как ты на постель залез? — вставил Шубный.

— Что ж промолчал тогда?

— Тебе сказать не моги, сразу бр-бр-бр.

— Напугался, выходит? — с иронией спросил Борисов, прищуря и без того узкие глаза.

— Да не так, чтоб очень… — спокойно сказал Шубный. — Совесть твоя, о которой говоришь, тронула меня, вот и не сказал ничего…

Ира поставила на тумбочку маленькое зеркальце, чуть присела и, пригладив на висках короткие завитки волос, вышла в коридор.

В стационаре наступило то время, когда дежурный врач обычно садился к столу около лампы и читал книгу или чутко дремал в дежурной комнате. Медсестра в последний раз заглядывала в палаты и уходила в перевязочную, где до рассвета бодрствовала всю долгую осеннюю ночь, чутко прислушиваясь к тревожным стонам раненых.

Совершив вечерний обход, Ира подошла к палате, в которой лежал Ломов, и задержалась около двери. Ею овладело такое чувство, которое бывает перед встречей с человеком, давно ставшим хорошим другом. В самом деле, в первые дни жизни в Заполярье между нею и Сергеем Ломовым завязалась искренняя дружба. Вместе они восхищались морем, скалистыми, сурово-величавыми сопками. Ире было жаль, что дружба так неожиданно прервалась. И вот новая встреча. Но какая… Сережа ранен. Ранена и её новая, единственная подружка на Рыбачьем — Евстолия…

Девушка осторожно открыла дверь и вошла в палату. На тумбочке слабо горела лампа, освещая белую повязку и лицо спящего Ломова. Спали и его соседи по койкам.

«Какой у него большой открытый лоб… А как он вдруг осунулся…» — подумала Ира, глядя в лицо Ломова, и ей стало жалко его.

Ира присела было на табурет. Но жалость, сострадание, пробудившись в ней, вызвали желание что-то делать. Она встала, разгладила салфетку на тумбочке, взяла недокуренную папиросу и уже хотела было смять её в руке, но, подумав, положила на перевернутый стакан. Неожиданно она вздрогнула, отдёрнула руку и снова торопливо опустилась на табурет.

Сергей уже не спал. Его глаза весело, с радостным удивлением смотрели на девушку.

— Я помешала, да? — спросила Ира.

— Нет, не помешала. Мне снилось, что мы были с тобой в Доме флота в Полярном вот, проснувшись, я не мог понять, как мы очутились здесь.

Ира улыбнулась.

— Лежи спокойно, поправляйся, — она хотела уйти, но Сергей удержал её за руку.

— Когда ваша делегация уехала, — сказал он, — такие скучные дни потянулись в гостинице. Еле дождался назначения. Но как ты оказалась в нашей бригаде? Это же чудо.

Ира рассказала Сергею, как делегация сибиряков приехала на Рыбачий и как она с разрешения командующего осталась в бригаде.

— Я очень переживала, что не успела тебе оставить свой адрес. Так неожиданно мы уехали, — закончила она свой рассказ.

Ира говорила, наклонившись над Сергеем, и он, слушая, чувствовал её тёплое дыхание.

— Ты помнишь, читал мне стихи? — неожиданно спросила она и тихо продекламировала:

…Друзья, друзья! На новых перепутьях, — Пройдут года, — мы встретимся опять, Обнимемся, друзья мои, пошутим И по старинке по цигарке скрутим, Затем начнём о прошлом вспоминать.

— Встретились… Все ещё не верится, что встретились, — задумчиво сказал Ломов, садясь на койке и плотнее закрываясь халатом.

Из соседней палаты кто-то громко позвал «Сестра!», потом донёсся короткий стон, и снова наступила тишина. Ира порывисто встала, но тут же нагнулась к Сергею, посмотрела ему в глаза. Она хотела сказать ему что-то ласковое, приятное, но покраснела, смутилась и торопливо вышла из палаты.

ГЛАВА 7

Наступила неожиданная оттепель. Из-под талого снега пробивался жёлто-красный, кое-где ещё зелёный покров прибрежных сопок. Спокойное море дымилось легким туманом, скрывая горизонт. Стояла тишина. Только иногда чайка с разлёта вдруг громко вскрикивала над берегом и падала с высоты в море.

Тишина казалась Ломову напряжённой и грозной, как будто вот-вот воздух разрежут торжественные звуки победного марша и поплывут они неудержимой лавиной на «большую землю», увлекая за собой наступающие части.

Главный врач разрешил выписать Ломова. Но, как нарочно, сестра-хозяйка стационара после обеда уехала в прачечную и ещё не возвратилась. Мучительно долгими показались Сергею часы ожидания, пока выдадут обмундирование.

Великанов сидел на койке Ломова, тоже нетерпеливо прислушивался к каждому стуку: вот-вот в клубе должно начаться вручение наград.

— Ты знаешь, какого немца схватил Борисов? — спросил Великанов. — Командира батареи, которую мы уничтожили. Охотно рассказывает обо всём. «Язык», что называется, пальчики оближешь.

— Да, конечно, — рассеянно ответил Ломов.

— И чего ты задумался, никак загрустил? — кладя руку на плечо Ломова, сказал Великанов. — Радоваться надо: может, через несколько минут тебе комбриг правительственную награду вручит.

— За то, что меня ранило, чуть-чуть царапнуло по голове?

— Нет, не за это. Иначе бы меня и не посылали за тобой… Вчера интересный разговор слышал у тебя во взводе. Захожу в землянку, смотрю — матросы окружили Борисова и Шубного. С чего у них спор зашёл — не знаю, только слышу, Борисов говорит Шубному: «При всех повторю, ротозей ты! На берегу перед высадкой агитировал: «Должны мы беречь командира от всех случайностей, пока не обвыкнется». И уберёг, Фома Кузьмич».

— Это кого же, меня? — спросил Ломов, смущаясь и радуясь в одно и то же время.

— Уж не знаю, о каком командире у них был разговор, — с улыбкой ответил Великанов. — Удивительно только, Шубный всегда был такой говорун и шутник, а тут промолчал и только развел руками. Вот какие дела, Сережа.

— Не слышно, когда наступление будет? — Ломову хотелось перевести разговор на другую тему.

— Скоро, — ответил Великанов, поправляя очки. — Сегодня с командиром роты решали вопросы подготовки к наступлению. Да, забыл сказать, в бригаду большое пополнение прибыло. Мы теперь процентов на двести укомплектовались.

В палату вошла сестра-хозяйка. Великанов помог Ломову одеться, и они торопливо, чуть ли не бегом, вышли из стационара.

…Клуб бригады находился за штабом, в стороне от других землянок. Около входа в клуб росла кривая одинокая берёзка. Она как бы специально была посажена здесь в мирное время, чтобы прохожий брался за неё рукой, поднимаясь по каменным уступам. От рук на белой коре образовалось тёмное кольцо. Берёзка кланялась своими ветвями прохожим, теряя ещё зелёные листья.

На земляном полу клуба в пять рядов стояли скамейки, за ними шли сидения из торфа. Пришли бригадные разведчики, автоматчики, сапёры, офицеры штаба. На низкой сцене стоял стол, накрытый красным полотном. Часто стучал смонтированный недавно моторчик, слабо горели лампочки.

Растокин заканчивал вручение наград. Раздавались звонкие аплодисменты.

Ломов с Великановым сели на свободные места около входа. И не успели ещё осмотреться по сторонам, как Сергею послышалось, будто назвали его фамилию.

— Иди, чего сидишь, комбриг ждёт, — Великанов подтолкнул растерявшегося Ломова.

Сергей встал и неторопливо пошёл к сцене. Он остановился около комбрига и, когда услышал поздравление с наградой орденом Красного Знамени, почувствовал, как учащенно забилось сердце и кровь прилила к лицу. Аплодисменты прокатились по низкой землянке. Ломов сошёл со сцены. Он смотрел на присутствующих, но лица расплывались.

Ира Вахрушева с застывшей улыбкой наблюдала за Сергеем, хотела, чтобы он заметил её, сел рядом. Девушка даже чуть привстала со скамейки, но Ломов, растерянный и счастливый, прошёл в конец клубной землянки и сел рядом с Великановым.

Внезапно голоса и аплодисменты смолкли. Больно сжались сердца моряков, когда Растокин зачитал приказ о посмертном награждении матросов, погибших в бою. Все встали. В эту минуту вспомнили многих, кто отдал жизнь за Родину.

…Над сценой с потолка спустили белое полотно, натянутое на водопроводную трубу. Матросы нетерпеливо ожидали начала кинокартины. Ира порывисто встала, прошла между скамеек и села рядом с Ломовым.

— Поздравляю, Сережа! — радостно сказала она и близко придвинулась к нему.

ГЛАВА 8

Прошло три дня. На рассвете вахтенный доложил Ломову:

— Товарищ лейтенант, в заливе, недалеко от немецкого берега, горит транспорт.

Все вышли из землянки на сопку. Ломов смотрел в бинокль на море, где сквозь стену дыма пробивались языки пламени. Чёрные клубы гари тянулись к небу, застилали горизонт.

— Коробка не немецкая, вроде союзников, — сообщил Громов, стоящий на вахте.

— Тоже мне сигнальщик. Чего же тогда немцы её прикрывают-то? — спросил Борисов.

— Странно, конечно, — мичман Чистяков опустил бинокль. — Если немецкий транспорт догорает, почему наши катерники спасают людей? Если транспорт союзников, как он, во-первых, попал туда? Во-вторых, почему его прикрывают немецкие батареи?

— Как почему? Не дают спасти людей.

— Почему же они не сделали по транспорту ни одного выстрела?

— Чего же по нему стрелять-то, когда он вот-вот затонет.

— Опознавательные знаки какие были? — спросил Ломов у вахтенного.

— Шли без опознавательных. Но я же знаю типы транспортов союзников, — обиженно ответил Громов.

— Катерники небось «языков» подбирают, — пошутил Борисов.

Снег таял. Со стороны «большой земли» поднималось багровое зарево. Оно будто принесло с собой оттепель, окутав туманом лощины. Оживали застывшие листья. Они искрились капельками воды, желтели. Стаей пролетели синицы.

— Да, скучный у них там разговор, — сказал Ерошин, присаживаясь около Чистякова и Ломова. — Вам, товарищ мичман, не приходилось тонуть в море, вот так? — он показал рукой в сторону горящего корабля.

— Не привелось.

— А я дважды испытал, весёлый разговор получился. И, знаете, второй раз, как-то не страшно было… Да-а… Вот смотрю на них и представляю, вроде я там. Даже вкус воды ощущаю.

Чаще загрохотали немецкие батареи. Катера, маневрируя, шли к полуострову под прикрытие отвесных скал, выступающих в море.

— Недолёт!

— Эх! Смотрите, куда бьёт!

— По треске целит. Там много её. Давай, давай, не промахнешься! — восклицали матросы.

Из штаба бригады вышли пять человек; среди них Ломов узнал Антушенко. Они скрылись в сопках, направляясь к заливу. Ломов и находящиеся с ним матросы тоже быстрым шагом пошли к заливу.

…С торпедных катеров первыми сошли двое в гражданском платье, за ними пять матросов, среди которых было два негра. Они улыбались, довольные тем, что спасены и снова на земле.

Антушенко вышел навстречу. Морские пехотинцы полукольцом стояли у берега, смотрели на спасённых. Первым шёл высокий и худой мужчина в светлом костюме, испачканном в мазуте. Розовый шрам пересекал его правую щеку и верхнюю губу, придавая лицу озлобленное выражение. Подняв руку над головой, мужчина приветствовал собравшихся на берегу.

— Дорогим нашим спасителям большая благодарность, — сказал он по-русски, опустив голову.

— Здравствуйте. С кем имею честь говорить? — спросил Антушенко.

— Мы… Я коммерсант — Ланге. А это корреспондент газеты «Утренняя звезда» — Стемсон.

Солидный, с болезненно жёлтым лицом, корреспондент улыбнулся и поднял руку.

— А эти, — Ланге кивнул головой, — оставшийся экипаж американского судна «Т. А.» Я и Стемсон были пассажирами. И надо случиться такому несчастью: заблудились, испугались русских торпедных катеров, думали — преследуют немцы. Да тут ещё на транспорте возник пожар… Трудно простить капитану, но Бог судья ему на том свете, — Ланге, скрестив руки на груди, уставился на небо, потом достал носовой платок, провёл по глазам, хотя слёз не было. К нему подошёл раненый негр и по-английски пробасил:

— Прошу, передайте нашу благодарность русским…

— Ол-райт, — не дослушал его Ланге и, обращаясь к Антушенко, сказал: — Негр не говорит по-русски. Он просит передать благодарность…

Антушенко остановил жестом Ланге, подал негру руку и спросил по-английски:

— За что вы благодарите?

— За спасение… — ответил негр. В больших глазах его блеснули слёзы. Две струйки побежали но тёмно-коричневому лицу.

— Товарищи матросы, помогите спасённым добраться до штаба бригады, — распорядился Антушенко, а сам направился к катерам.

С этими словами как бы окончилась официальная часть. Спасённые жали руки защитникам Рыбачьего и уходили с ними по тропе в сопки.

— Товарищ капитан второго ранга! Давайте сядем к этому валуну, — предложил командир торпедного катера, моложавый старший лейтенант.

— Расшиби меня громом, товарищ капитан второго ранга, но здесь что-то нечистое, — начал старший лейтенант. — Воздушная разведка донесла, что к Печенге идут два немецких транспорта. Мы всю ночь караулили. Перед рассветом смотрим — идут. Мы атаковали, один удрал в залив, а второй выкинул американский флаг и просемафорил: «Терплю бедствие!», а сам вовсю драпает. Мы хотели сопровождать его конвоем в базу, там, мол, разберутся, вдруг транспорт ни с того, ни с сего загорелся. А этот длинный, хитрый чёрт, хотел уйти на шлюпке с тем корреспондентом. Когда мы перехватили шлюпку, длинный сказал: «Мы думали, нас немецкие катера преследуют…» Думали, а сами американский флаг подняли? Ей-ей, что-то нечистое. Расшиби меня…

— Ты подожди, это «расшиби, расшиби». Напиши подробный рапорт. И немедленно доложи. Я сейчас же сообщу командующему, — Антушенко распрощался с катерниками и, озабоченный, направился по тропе к штабу бригады.

Ланге шёл, держа правую руку с потухшей трубкой у сердца, а левой опираясь на палку. Рядом по обочине тропы семенил Стемсон.

— Если бы не этот трус капитан, мы бы ушли, — недовольно прошептал Ланге, смотря по ту сторону залива.

— Боже мой! — тяжело вздохнул Стемсон. — Сообщат в посольство, дойдёт… Прощай служба.

— Перестаньте хныкать, — не грубо, а скорее участливо посоветовал Ланге. — Давайте лучше подумаем, как выпутаться из этого дурацкого положения.

— Не много ли на сегодня?… Быть в пекле и не сгореть, тонуть в море и спастись…

— О-о! Это так мало. Вернуться домой нищим — это не спасение, а самоубийство. Мы должны быть на Никеле. Вы забыли?

— Вы ещё надеетесь попасть туда? — ничего не понимая, спросил Стемсон.

— Я удивлён вашим малодушием, мой друг.

— Здесь же фронт. Вы не перейдёте…

— Для коммерции не существует ни фронтов, ни границ. Я не политик и не военный; я делаю деньги, а не пушки.

— Но наша экспедиция в Заполярье похожа на контрабанду.

— По-вашему, мы совершили преступление?… Нет, — Ланге усмехнулся. — Если я и виноват в чём, то, в худшем случае, в неосмотрительности.

Глаза Стемсона округлились, он повысил голос:

— Ваша неосмотрительность стоит не одной жизни!

— Тихо, вы! — выпалил Ланге и длинными костлявыми пальцами сдавил плечо Стемсона. — Не советую ссориться со мной. Если вы дрожите за жизнь и карьеру, то молчите и слушайтесь.

— Я не дрожу, а ценю…

— Не будем говорить о деталях, тем более о тех, которых я не различаю, — Ланге взял Стемсона под руку и, продолжая идти по тропе, с минуту подумал, после чего тихо сказал: — Сегодня же ночью мы перейдём линию фронта, найдём Уайта — и наши дела пойдут, как надо.

В первый момент Стемсона привлекла было затея Уайта, но в его душу вдруг вкралась тревожная догадка. Корреспондент покосился на Ланге и по выражению сурового, настороженного лица его окончательно убедился, что соотечественник задумал недоброе. На русской земле Стемсон впервые за долгое время почувствовал себя в безопасности. Он насторожился и ответил уклончиво:

— Надо подумать. Пожалуй, вы нашли выход…

— Со мной не пропадёте, — подбодрил Ланге и, задумавшись, отстал, пошёл дальше один.

Над горизонтом таяло тёмное облако, оставшееся от сгоревшего транспорта. Торфянистая почва хлюпала под ногами. Было тепло, тихо.

Проводником шёл Шубный. Прыгая с камня на камень, он забегал вперёд, останавливался. Увидев Чистякова, идущего с раненым негром, Шубный довольно улыбнулся. Негр держал сильную руку на плече мичмана, обхватив его шею. Можно было подумать: идут лучшие друзья.

— Сфотографировать вас, товарищ мичман, и подписать: «Союзники в африканских сопках», — засмеялся Шубный.

Чистяков улыбался. Не понимая сказанных слов, смеялся негр.

Остановились около штаба бригады. Подошли Ланге со Стемсоном. Они сели, тихо разговаривая. Ланге всё ещё держал на сердце руку, лицо его было болезненно бледным.

Стемсон без умолку болтал. Ланге думал о своём, не слушая соотечественника.

— Помолчите, Стемсон! У меня без вас голова болит, — оборвал его Ланге.

Матросы принесли спасённым телогрейки, брюки, бельё. Не стали переодеваться только Ланге и Стемсон, но от предложенных телогреек и шапок ни тот, ни другой не отказались.

Раненому негру телогрейку и брюки дал «по знакомству» Чистяков, иначе бы ему не подобрать по себе. Другому принёс Борисов.

— Бери! В коленках не жмёт? — пошутил он.

— Ноу, — качал головой улыбающийся негр, поняв, о чём идёт речь.

Матросы из фляг наливали в кружки водку, предлагая выпить. Ломов вдруг заговорил с американцами на английском языке, и разведчики засыпали его вопросами. Просили узнать, как живётся в Америке, сколько американцы получают хлеба по карточкам, что говорят о наступлении Красной армии, почему плохо воюют союзники.

— Расскажите им, как жили мы до войны, — просил один.

— О трудовом фронте, тыловиках наших, как они для фронта… просили другие.

И Ломов рассказывал.

Хитро улыбаясь, Ланге громко обратился к Ломову:

— Вы хотите сказать, у вас лучше живётся?

— Конечно!

— О-о! Вот как?! — Ланге, помолчав, добавил: — Помогаем-то всё-таки мы вам, — он будто от солнца прищурил глаза, вопросительно смотря на Ломова.

— Чем? — спросил лейтенант.

— Странно.

— Вот именно странно. По-вашему, продать — значит помочь?

Ланге, сдвинув брови, прокашлялся. Матросы и офицеры плотнее встали около говоривших, настороженно слушали. Спасённая команда стояла в стороне, выжимала мокрую одежду.

Стемсон, молчавший с тех пор как одёрнул его Ланге, вдруг заговорил:

— Вы обижаете нас, господин лейтенант. Американцы искренне помогают русским. Есть хорошая пословица: «Дружба — дружбой, а долларам счёт».

— Это и есть, по-вашему, искренняя помощь друзьям? — Ломов усмехнулся, хотел ещё что-то сказать, но не успел. Подошёл Антушенко, за ним — врач. Санитары принесли носилки.

Раненым сделали перевязку. Ломов не спеша пошёл к своей землянке, но, услышав слабый протяжный окрик: «Сережа-а-а!» — остановился. Его звала Ира Вахрушева, стоявшая в стороне и слышавшая весь разговор. Ломов быстро подошёл к ней. Они сбежали с бугра и пошли по дороге.

— Ты знаешь английский язык? — с удивлением спросила девушка.

— Немного… лучше знаю немецкий, — ответил Ломов и, сорвав мокрый куст голубики с крупными ягодами, дал его Ире.

Неторопливо они пошли дальше.

— А откуда ты знаешь немецкий язык? — не успокаивалась девушка.

— Соседка в доме, там, в Саратове, была преподавательницей немецкого языка. Она говорила: «Не допущу, чтобы школьники, живущие рядом со мной, не знали в совершенстве немецкого языка». Теперь вот всю жизнь ей благодарен. А английский в школе учил.

Ира посмотрела на Ломова и подумала, что там, на «большой земле», она ещё не знала его как следует.

— Где же лучше: в госпитале или у нас в роте? — спросил Ломов девушку после короткого молчания.

— Конечно, в разведке. Я с радостью перешла вчера, как только комбриг разрешил мне заменить раненую Евстолию.

— Матросы взвода обижаются, что ты ещё не заходила к нам в землянку.

— А ты?

— За матросов и я в обиде.

— Есть, товарищ лейтенант, сегодня же приду после обеда и сделаю саносмотр, — отрапортовала Ира.

— Какой официальный тон, — Ломов серьёзно посмотрел на Иру, и они рассмеялись.

— Знаешь, никак не могу привыкнуть называть тебя «товарищ лейтенант». Можно, когда никого не будет, я буду по-старому — «Сережа»?

Ломов кивнул и, подумав, сказал:

— Лучше бы ты осталась в госпитале и всегда называла меня по имени, а в роте… Нет, пусть будет так, как есть.

— Даже в разведку будем ходить вместе, — мечтательно сказала Ира.

Ломов и не заметил, как они подошли к землянке девушек медсанроты. Он остановился и сказал:

— А как мне хочется, чтобы скорее окончилась эта война! Сколько бы солдат и матросов вернулось домой! Сколько бы слёз радости было выплакано!… Я часто думаю об этом, — он провёл ладонью по лбу, прищурил глаза, что-то припоминая, и тихо начал читать стихи:

Где-нибудь во мгле чужого края, На границе чьей-нибудь страны Девушка, от пыли вся седая, Документы наши проверяя, Скажет нам: «Конец, конец войны!»

— Понимаешь, Ирочка, вернёмся навсегда домой, войдём уже не в класс, а в аудиторию, будем слушать лекции, потом часами сидеть в библиотеке… Эх, если бы не война, был бы я на третьем курсе университета.

— Ты на каком факультете хотел учиться?

— На филологическом. И ты знаешь, Ирочка, за эти три года моё желание нисколько не изменилось. Я даже, кажется, больше стал разбираться в литературе. Бывало, прочитаешь стихотворение или рассказ — и подумаешь только: «Хорошо написано!» или «Так, ничего интересного». А сейчас нет. Хочется вдуматься в каждую строчку, за что-то похвалить автора, за другое поругать, поспорить с ним… Размечтался я. Несколько строк всколыхнули всего. Да и как иначе, когда такие слова…

Ломов замолчал, а Ире хотелось, чтобы он продолжал говорить, чтобы он сказал, какими они будут друзьями после войны. Вдруг она улыбнулась уголками губ и, попросив Сергея подождать, скрылась за дверью землянки.

Ломов отошёл к камню, сел на него и сразу представил себе по рассказам Иры большой сибирский город, оборонный завод, механический цех. Сергей только никак не мог представить фрезерный станок, за которым работала Ира, и то, как она выполняла план более чем на тысячу процентов. «Гвардейская бригада», — говорила Ира о своих подругах, также награждённых орденами. «Какая она! Я бы, наверное, не смог», — подумал Сергей и встал.

Из землянки вышла Ира. Она держала в руках подушку, завёрнутую в одеяло, и ещё маленький свёрток, который дала Ломову.

— Тебе, — сказала она и пошла к дороге.

— Что это? — спросил Ломов, поравнявшись с Ирой и заглядывая в свёрток.

— Не смотри, Сережа! — предостерегающе остановила Ира, но уже было поздно.

Ломов раскрыл свёрток и, увидев в нём серые шерстяные носки, растерялся.

— Что ты, Ирочка! Зачем, у меня же есть.

— У тебя летние, а на дворе зима. Возьми, а то ой как обижусь.

Ломов был растроган заботой девушки. Они спустились в лощину и разошлись в разные стороны к своим землянкам.

…Антушенко недолго стоял около спасённых, пошёл к комбригу. Растокин завтракал. Вместо обычного приглашения к столу он протянул Антушенко шифровку из штаба командующего и сказал коротко, но возбуждённо:

— Читай!

Антушенко смотрел на весёлое лицо комбрига и, ещё не читая шифровки, догадался, что есть какие-то приятные новости. Он подсел к Растокину, начал читать.

— Завтра, Анатолий Прокопьич, с вечера начнём смену частей на передовой, — сказал Растокин и, опустив на край стола сжатые кулаки, добавил: — Потом — залпы пушек всего Рыбачьего… и… пойдут батальоны на запад… Теперь, видимо, днями.

— Отлично. Время работает на нас, — сказал Антушенко, кладя прочитанную шифровку на стол, и спросил: — Чего же нам со спасёнными делать?

— С первой оказией отправим в Мурманск.

— Нет, надо разобраться, — Антушенко подробно передал рассказ командира катера.

— Документы проверили? — спросил Растокин.

— Обязательно. Все они американцы, говорят по-английски. Потом негры… — Антушенко не договорил, пожал плечами. — Возможно, конечно, и заблудились они, только что-то мало я в это верю.

— Удивительное дело. Какой ненормальный рискнёт послать транспорты во вражеские воды без охранения?… Кроме того, вы знаете, американцы и англичане неплохо знают норвежские фиорды и в такую погоду исключена возможность заблудиться.

— Я тоже так думаю, — вставил Антушенко.

— А может быть… — Растокин не договорил, махнул рукой. — Не будем зря тратить время. Помести их к разведчикам, и чтоб глаз с них не спускали. Отправим на «большую землю», там разберутся. А теперь за дела, у нас их столько, Анатолий Прокопьич…

ГЛАВА 9

Весть о смене частей на переднем крае Муста-Тунтури быстро облетела все землянки бригады.

Четвёртый год стояли части на Рыбачьем. Подразделения менялись боевыми участками весной и осенью. Одни уходили с Муста-Тунтури, другие заступали на их место после отдыха в глубине полуострова.

С хребта немцы простреливали пулемётным огнём весь первый боевой участок, но связь с передовой не прекращалась. От камня к камню под огнём спешили связные, подносчики боеприпасов и продуктов, почтальоны подразделений, штабные работники, политотдельцы. Они шли на глазах у немцев, появлялись, исчезали. Вокруг рикошетили пули, выли мины, с визгом свистели осколки, а они двигались по «перешейку смерти», устремляясь к чёрному хребту, к мёртвому пространству.

…Ночью части бригады свернули свое хозяйство, готовясь к маршу. Задолго до рассвета навстречу друг другу потянулись колонны пехоты, повозок, автомашин. Тихо, бесшумно подходили всё ближе к переднему краю части бригады морской пехоты.

Забыв о предосторожности, с шумом шли с передовой сменившиеся подразделения. Они уходили на второй боевой участок, в тыл. Кончилась для них напряжённая обстановка боевой готовности, — идут на отдых. А какой там отдых? Опять занятия, учебные стрельбы, марши.

— Да, на передовой спокойнее, — соглашались матросы и всё шли, шли в тылы дальше от Муста-Тунтури.

К исходу четвёртого сентября было доложено командующему о полной передислокации частей бригады.

Рота разведки группами разошлась по опорным пунктам передовой.

Ломов с двенадцатью матросами взвода находился на правом фланге. Ему было приказано разведать оборону немцев и доложить о возможности захвата «языка». В белых маскировочных халатах и наброшенных на плечи плащ-палатках разведчики перевалили за гребень хребта и залегли в камнях около высокого проволочного заграждения. В десяти-пятнадцати метрах проходили немецкие траншеи, огневые точки. Оттуда доносились обрывки гортанной речи, стук о гранит кованых егерских ботинок.

На несколько минут местами редел туман, и снова всё заволакивалось непроглядной бело-голубой пеленой. Но и за эти короткие минуты разведчики успевали засечь огневые точки противника, ходы сообщения.

Ломова удивило заметное движение в дальних траншеях, тогда как на первой линии, около проволочного заграждения, было тихо, сохранился нетронутым снег. На бруствере окопа лежало несколько касок, некоторые висели на кольях.

С первым снегом немцы заново минировали весь передний край. Наступившая оттепель демаскировала их минные поля и проходы в них. Чёрные мины так и остались лежать, будто открыто предупреждая: «Не трогать — смертельно!»

Показался немецкий развод. Прошёл по второй линии обороны и не появился на первой… Немцы оставили её. Туман редел, прижимался к земле, опускался в лощины. У Ломова возникал план ночного поиска и захвата «языка». Подполз Борисов. Ломов повернулся к нему:

— Передайте по цепи о возвращении на опорный пункт и быстренько ко мне.

Борисов кивнул и пополз вдоль проволоки. Ломов смотрел в бинокль, что-то отмечал на плане обороны. В трёхстах метрах внизу на открытой позиции стояли немецкие миномёты. Около них возилось три солдата. По дороге к хребту двигались две груженые повозки. Слева чернела разрушенная огневая точка. От неё на полуостров шла лощина, вся опутанная проволокой. Чуть дальше начиналась сопка — другой опорный пункт.

К сопке справа по воздуху двигалась тёмная точка. Она быстро увеличивалась, потом остановилась. «Подвесная дорога», — вспомнил Ломов рассказ матросов. Весной она была перерезана во многих местах. «Восстановили», — решил он.

Вернулся Борисов.

— Отходят, товарищ лейтенант.

— Пошли и мы, пока целы, — пошутил Ломов отползая.

— Берите левее, в камни, а то немецкий снайпер снимет, здесь очень голо на верхотуре, — посоветовал Борисов и, посмотрев назад, пополз за командиром.

Еле заметными среди камней и торфа ползли разведчики за хребет к своим. Около развалившейся, давно заброшенной землянки Ломов остановился.

— Перекурим? — спросил он подошедших матросов и спрыгнул в яму.

Под мокрым снегом была вода. Она быстро заполняла следы подошв. Матросы сели на плиты, которые когда-то покрывали крышу этого жилья. Ломов развернул карту и план немецкой обороны на правофланговом опорном пункте. Одного за другим слушал он матросов обо всём, что они видели, делал пометки.

Антушенко, прибыв на опорный пункт, прошёл все дзоты, пулемётные точки, спустился на миномётную позицию, вспомнил о разведчиках.

Командир опорного пункта доложил начальнику штаба, что разведчики с лейтенантом Ломовым за хребтом и ещё не возвращались. Антушенко забеспокоился. «Может быть, залегли и не могут выйти?» — подумал он и вслух сказал:

— В такой туман нечего было лезть. Что там увидишь?

Как из-под земли выросли тринадцать разведчиков.

— А мы думали, вы сквозь землю провалились, — пошутил довольный Антушенко.

Ломов доложил о результатах разведки. Он хотел развернуть карту, но начальник штаба остановил его.

— Немецкую передовую я знаю наизусть. Скажите, как лучше взять «языка».

Ломов почему-то посмотрел на разведчиков, потом в глаза Антушенко и ответил:

— Думаю, товарищ капитан второго ранга, спуститься во вражескую траншею и сделать «развод» за пятнадцать минут до настоящей смены. Немецкий язык знаю.

Антушенко, подумав немного, одобрительно улыбнулся.

— Хорошо. Отработайте с Фединым детали операции, я к вечеру приду.

С утра мичман Чистяков с двумя матросами — Громовым и Ерошиным — переносил оставшееся имущество роты в одну землянку, где располагался взвод Ломова и куда поместили матросов с американского транспорта. Они помогли разведчикам перенести боезапас.

Чистяков кое-как дозвонился до оперативного дежурного бригады. Узнав, что рота на переднем крае, просил напомнить командиру, чтобы быстрее выслали транспорт. Мичман был не в духе.

— С тряпками воюю, — вслух проговорил он, кладя трубку полевого телефона.

В дверях показались Громов и Ерошин. Пригнувшись, они с трудом вкатили большую чугунную печь, стоявшую в землянке командира роты.

— Это ещё зачем? Зимовать думаете? Осрамить на передовой хотите? — подскочил Чистяков, но, посмотрев на вспотевшие, смущённые лица матросов, только махнул рукой. Сел на «буржуйку» и предложил: — Давайте закурим. Скоро транспорт пришлют за нами.

— Какой? Тпру-тпру или др-др-др? — спросил Ерошин.

— Какой угодно, только бы скорее в роту.

После завтрака Ланге и Стемсон легли спать в комнате командира взвода. Вчера до позднего вечера они о чём-то говорили вполголоса, и когда Чистяков вошёл к ним, Ланге отложил карандаш и торопливо сунул в карман какой-то исчерченный лист.

Чистяков, вспомнив совет Антушенко быть со спасёнными вежливым и осторожным, ещё больше насторожился и не спускал с иностранцев глаз.

Чистякову нужно было отправляться на склад за продуктами и, перед тем как выйти из землянки, он шепнул Громову:

— Смотри, сигнальщик, чтоб эти господа, — мичман кивнул на Ланге и Стемсона, — не выкинули какой-нибудь номер. Рот не разевай, а то мне кажется, что-то нечисто на горизонте.

Громов в ответ кивнул головой и, когда Чистяков с Ершовым ушли, заходил по землянке. Он заглянул в комнату, где спали Ланге со Стемсоном, и, увидев, что они не собираются «выкинуть какой-нибудь номер», решил сбегать к землянке командира роты за жестяными трубами для «буржуйки». Он нахлобучил шапку и выбежал из землянки.

Там, где лежали трубы, было пусто. Громов обыскал сопку около землянки, но труб нигде не было. Какой-то хозяйственный матрос раньше его захватил их с собой.

Громов вернулся в свою землянку нескоро и облегчённо вздохнул, не видя Чистякова с Ерошиным. Но радость его была недолгой. Он увидел пустые нары, на которых спал Ланге. В землянке его не было. Сначала Громов успокаивал себя тем, что тот, видимо, вышел по нужде, но чем дольше ждал его возвращения, тем сильнее тревожился. Он два раза выходил на сопку, смотрел вокруг с тоскливой надеждой и, опечаленный, возвращался в землянку. Когда около двери послышались шаги, Громов затаил дыхание, но тут же опустил глаза. В землянку вошли Чистяков и Ерошин.

Мичман не ругал Громова. Он посмотрел на него уничтожающим взглядом, закурил трубку и, подумав, приказал матросам найти Ланге, пусть даже если он провалился сквозь землю.

Но Ерошин с Громовым вернулись ни с чем, потные, усталые, недовольные и с виноватыми лицами.

Обедали молча и как будто нехотя. Только спасённые матросы съели свою норму с большим аппетитом и снова повалились на нары.

К концу дня возвратился Ланге. Прихрамывая, он прошёл по землянке, сел на нары. Он был без шапки, на левой щеке розовела ссадина. К нему подбежал Стемсон.

— Что-нибудь случилось? Надо перевязать?

Ланге смотрел себе на ноги, тяжело дышал.

Помолчав немного, он ответил:

— Я упал, скользко. Перевязывать нечего, — Ланге потрогал рукой ссадину, залпом выпил два стакана чая и, не раздеваясь, лёг на постель в комнате командира.

Как ни томительны были часы ожидания транспорта, вечер наступил быстро. Ерошин зажёг лампу. Ланге и Стемсон громко разговаривали в комнатушке. Чистяков прошёл к ним и положил на стол обеденный паёк.

— Вы у немцев в тылу бывали? — неожиданно спросил его Ланге.

— А сейчас мы где?

— Нет там, дальше, — в Финляндии, в Норвегии?

Чистяков усмехнулся, как будто удивляясь наивности этого вопроса.

— На никелевых рудниках тоже были? — вступил в разговор Стемсон.

— Был, везде на своем пузе излазил: и на Никеле, и на Западной Лице, в Норвегии, — Чистяков начал нервничать.

— Ох, эти рудники! Они дали немцам много никеля, — Стемсон покачал головой. — До последних дней работают шахты… У меня идея! — вдруг воскликнул корреспондент. — Мичман! Вы можете хорошо заработать.

— На чём? — насторожился Чистяков.

— Напишите статью для нашей газеты. Ну… — он сделал большую паузу, взглянул на своего соотечественника. — Ну, например: «Концессия "Монд Никель" последние дни в руках врага». Вы интригующе должны изложить материал. Рудники работают до последнего дня. Вдруг наступление, русские выбивают врага из Заполярья — и Никель ваш. Вы видите шахты, ценнейшее американское оборудование — оно брошено врагом в панике.

Чистяков стоял задумчивый, пытаясь понять, чего от него хотят. Опять вспомнил совет Антушенко.

— Знаете, что я скажу вам? Раз последние дни в руках врага, пока суть да дело… Сами всё увидите.

— Напрасно беспокоитесь. Деньги сразу. У нас очень быстро делается… Решено! — перебил Стемсон, протянув карандаш и бумагу.

Чистяков сел на скамейку, положил на колени руки. С минуту он молча смотрел на Ланге и Стемсона.

— Я охотой в своё время увлекался, — нарушая молчание, начал мичман. — Для приманки на озеро сажал деревянную утку. Как живая была, ничего не скажешь, чистая работа. Поверите, даже крякала. Волна чуть качнет её, а она кряк-кряк. Но вот как раз в этом был изъян. Не умела она по-настоящему крякать, и я часто возвращался с охоты без пуха и пера. А однажды рассердился, сжёг это чучело на костре, — Чистяков достал кисет, стал закуривать.

— К чему вы рассказали эту сказку? — спросил Ланге, прислонившись к стенке землянки.

— А к тому рассказал, что вы грубо крякаете! Свернут вам шеи хозяева… — Чистяков не выдержал, сплюнул и вышел в матросский кубрик.

Когда мичман ушёл, Ланге наклонился к Стемсону и тихо шепнул ему на ухо:

— Болван!

— Что это?

— Значит, дурак. Учите русский язык. Чёрт вас надоумил с этой корреспонденцией. Американское оборудование… Молчите, умнее будете, — Ланге возмущённо покачал головой и вытянулся на койке. Он представил себе сопку около моря, обрыв. «Да, если бы не тот кустарник, лежать бы мне мёртвым на граните под скалой», — подумал Ланге, вспоминая, как он сорвался с гребня сопки, изучая местность. Холодок прошёл по его телу. Он снова подозвал Стемсона.

— Медлить больше нельзя. Сегодня ночью мы перейдём линию фронта. Дорогу теперь знаю.

Стемсон промолчал.

Ланге поднял глаза в потолок, нижняя челюсть его отвисла, голова наклонилась. С большими паузами между словами он проговорил:

— Бог услышит нашу мольбу.

Тревожно всматривались в ночную темь матросы роты разведки, Антушенко и Федин. Уже час они лежали на гребне Муста-Тунтури, ждали возвращения Ломова с пятью матросами. На опорном пункте немцев ещё не раздалось ни одного выстрела, и это как-то успокаивало. Прошло ещё два часа, но по-прежнему стояла тишина. Терпеливое ожидание стало постепенно переходить в тревогу.

— Молодец! Действует обдуманно, не горячится, — шепнул Антушенко на ухо Федину, но по голосу чувствовалось, начальник штаба волнуется.

— Может быть, мне с одним взводом выдвинуться вперёд? — спросил Федин.

— Пока незачем.

Ломов сидел в траншее, соединяющей первую и вторую линии обороны противника. Только что мимо него дважды прошёл немецкий развод в три человека. Сергей даже перестал дышать, прижался к граниту траншеи, но быстро успокоился; за несколько часов он впервые почувствовал тяжесть автомата и разложенных по карманам гранат.

За ним в двух шагах сидели Борисов и Шубный. Троих матросов во главе с Титовым лейтенант оставил в стороне для прикрытия отхода.

Ломов устал сидеть в одной позе. Затекли ноги, хотелось встать во весь рост, расправить плечи и идти куда угодно, только не сидеть сгорбившись.

— Может, пора? — спросил подползший Борисов.

Матросу казалось бесцельным долгое ожидание. Ведь можно выскочить в траншею второй линии вражеской обороны, наделать шума, схватить первого попавшегося немца.

— Ждите! — сухо ответил Ломов и посмотрел на часы.

Шёл второй час ночи. Лейтенанту и самому надоело ждать, но перед тем, как начать действовать, нужно было узнать, через сколько часов меняются у немцев посты, численность ночного развода, спрашивают ли пароль. Ломов вспомнил слова Антушенко: «Только тогда действуйте, когда убедитесь, что успех обязательно будет».

Установив, через какое время меняются посты, Ломов за пятнадцать минут до появления немецкого развода поднялся. За ним молча встали Борисов и Шубный. Они вошли в траншею второй линии обороны и стали продвигаться к вражескому посту. Ломов шёл первым, он сдавил в руках автомат и напряжённо смотрел в темноту. Ему стало вдруг жарко и душно, захотелось расстегнуть ворот телогрейки, но руки будто приросли к автомату. «Развод» Ломова наткнулся на изгиб траншей, свернул вправо и неожиданно замер на месте.

— Ефрейтор Штонц! Про меня забыли? — окликнул Ломова немец, принявший его за разводящего.

— Темнота, чёрт возьми! — скороговоркой ответил по-немецки лейтенант.

Борисов шагнул к немцу и ударом кулака в челюсть сбил его с ног. Потом матрос всем телом навалился на часового, но тот даже не шевельнулся.

— Опять, видно, не рассчитал, — сказал Борисов подбежавшему Ломову.

— Что такое?

— Уж не убил ли? — Борисов прощупал пульс немца и заключил: — Будет жить.

Матрос заткнул немцу рот, взвалил его на плечо и широкими шагами пошёл по траншее Ломов отходил последним. Добежав до места, где он недавно просидел несколько часов, остановился. В ночной тиши ясно донеслись шаги немецкого развода.

Ломов присел у стыка траншеи, вскинул автомат, вслушиваясь в ясно различимый стук егерских ботинок. Теперь он не озирался по сторонам, не жался к обледенелому граниту, а спокойно выжидал, преградив путь врагу.

Появилась расплывчатая фигура впереди идущего егеря. Ломов плавно нажал на спусковой крючок, долго не отпускал его и не заметил, как встал во весь рост. Он не слышал ни криков, ни стонов фашистов, бежал по траншее, потом между валунов на голой вершине Муста-Тунтури, пересёк по проходу проволочное заграждение и упал у камня. К нему подполз Шубный, который ни на шаг не отставал от командира, оберегая его от всех случайностей.

Немцы открыли пулемётный огонь по вершине хребта, без конца жгли ракеты. А Ломов с Шубным сидели за валуном, потом поползли. Сергей ликовал. Впервые за всю его фронтовую жизнь он почувствовал волнующую радость успеха операции, которую он сам разработал и осуществил.

Через Муста-Тунтури, улетая в пространство к морю, визжали вражеские пули. Холодный ветер трепал полы телогреек, весело насвистывал. Ломов с Шубным перевалили через хребет, догнали Борисова и попали в объятия начальника штаба и командира роты.

— Молодцом! — единственное, что сказал Антушенко.

Разведчики собрались в длинной и мрачной землянке полевого караула. На столе около коптилки сидел Титов, раненный при отходе в правую ногу. Ира заканчивала перевязку. Рядом стоял Шубный, жалобно смотрел на своего друга.

— Неужели, Фома, отвоевал я с тобой? — вздохнув, сказал Титов.

— Ежели кость не задета, заживёт быстро. На «большую» не отправят, — успокаивал Шубный, помогая раненому одеться.

— Кость-то вроде не тронута.

— Больно? Ничего, мы потихоньку…

Разведчики шли к своему новому жилью. Они не торопились и по всему чувствовалось, не думали об отдыхе.

ГЛАВА 10

Дождливым и пасмурным утром 6 сентября по «малой земле» разнеслась весть: с Финляндией заключено предварительное соглашение о прекращении военных действий.

В роту разведки это известие первым принёс Чистяков. Ночью он отправил американцев на автомашине в Оленье Озерко, а утром приехали две повозки за имуществом роты. Новость мичман узнал по дороге к переднему краю. Не дожидаясь, пока стемнеет, он побежал в роту на перешеек полуострова, прячась за валунами от вражеских пуль. А Громов с Ерошиным остались охранять повозки, расположившись под сопкой около дороги.

После бессонной ночи рота разведки спала и ещё не знала новость. Чистяков разбудил Ломова, потом отыскал Федина, доложил ему, а через несколько минут рота была на ногах. Заговорили все сразу. Многие ещё ничего не понимали, спрашивали друг друга.

— Говорят тебе — капитулировала. Выходит, штыки в землю, а руки к небу — и шабаш, — объяснял Шубный молодому матросу, прибывшему с последним пополнением.

— Не-е, Фома Кузьмич, не капитулировала. Вот Италия в прошлом году, та, верно, капитулировала. А тут просто прекратили военные действия.

— Чего же тогда спрашиваете? — обиделся Шубный и, разыскав Ломова, тайком спросил его: — Финляндия, значит, того, как её?…

— Товарищи! — громко сказал Федин, и гул смолк. — Это событие, та-скать, приближает день нашего наступления. Сейчас командованию надо знать, что будет на стороне врага с выходом Финляндии из войны. Наш ночной «язык» к утру устарел. Это говорит о многом.

На стихийно возникшем митинге говорили долго. Каждому хотелось сказать что-то своё, накипевшее за многие месяцы обороны.

Антушенко прискакал из батальона. Спешился около комендантского взвода и быстро пошёл к землянке командира бригады.

Растокин только что вернулся из штаба. Он сидел на полу и рассматривал большую карту. Лицо комбрига было чем-то озабочено.

— Легок на помине, Анатолий Прокопьич. Заходи, очень нужен, — Растокин передвинул карту, давая место Антушенко. — Приказано направить небольшой отряд в десять человек к посёлку Леастарес для уничтожения бензохранилища. Пойдёт группа, состоящая из командира, радиста, сапёров и разведчиков.

Антушенко разделся, сел около Растокина на полу. Комбриг провёл карандашом по карте от Муста-Тунтури до местечка, обведённого двумя красными кружочками, и сказал:

— Основной запас бензина у северной группировки немецких войск сконцентрирован на Леастарес. Вы понимаете смысл операции?!

— Там же аэродром, усиленная охрана, — предостерёг Антушенко, разглаживая карту от Муста-Тунтури до Леастарес.

— Вот поэтому-то и нужна небольшая группа разведчиков. Предлагают командиром лейтенанта Ломова, — Растокин вопросительно взглянул на Антушенко и добавил: — Кандидатура вполне подходящая. Владеет немецким языком, а это большое дело.

— Федин знает, кого рекомендовать. Ломов снимет часовых на Леастарес, как сегодня ночью…

— Я не сомневаюсь в этом, — весело сказал Растокин, вставая с пола, и предупредил: — Но пока в бригаде об этом приказе знаем только мы с вами. Ломова рекомендую я.

Антушенко удивлённо посмотрел на комбрига.

На пороге появился Егорыч, неумело козырнул и доложил:

— К вам тут два человека просятся, товарищ полковник, с голубыми погонами, стало быть, авиация…

— Пусть заходят, — разрешил Растокин.

В землянку вошли смуглолицый, немолодой, но очень подвижный лейтенант и белокурая девушка — сержант, с туго набитой зелёной сумкой.

— Товарищ полковник, — доложил лейтенант, — прибыли в ваше распоряжение из авиаполка.

— Ласточки опускаются к земле перед самым дождём, — приветливо сказал Растокин, знакомясь. И спросил: — А какими птичками поддержит нас авиация?

— Что прикажете, товарищ полковник, — отчеканил лейтенант и, улыбнувшись, добавил: — Когда наши ласточки в небе летают, говорят, у вас в пехоте хлопот мало.

— Хлопот всем хватит, — ответил Растокин и, увидя, что Антушенко направился к двери, остановил его:

— Анатолий Прокопьич! Отыщи свободную землянку в стороне от штаба, это для тех товарищей, о которых говорили. А о приказе — ни одному человеку, сам понимаешь. Как освободишься — быстрее заходи, тогда и остальное решим.

ГЛАВА 11

Растокин и Антушенко давали последние указания Ломову, взволнованному до глубины души доверием, которое ему оказало командование, посылая на Леастарес. Это были не просто указания, а советы боевых командиров, видевших виды в тылу врага на сопках Заполярья. Глядя на Ломова, Растокин представил себе полыхающие в огне бензохранилища, подумал, что враг будет наверняка преследовать смелую десятку разведчиков. «Вырвутся ли они из вражеских тисков?»

— Я приглашаю вас на день победы к себе. Плясать русского можете? — неожиданно спросил комбриг.

— Плохо, — улыбаясь, ответил Ломов.

— Это уже не годится. Мы закатим такой бал — сопки задрожат!

Вошёл Федин и доложил комбригу, что все отобранные для операции люди разместились в отдельной землянке.

— Отлично, — сказал Растокин и повернулся к Ломову. — Да, вот ещё что. Очень трудно будет пробиваться сюда, идите на Мурманск, к Карельскому фронту, тем более, если он начнёт наступление. Мы с Рыбачьего пойдём к нему навстречу спустя сорок восемь часов.

— Учту, товарищ полковник.

— В крайнем случае отсидитесь в сопках, дождитесь подхода частей фронта. После взрыва хранилища немцы так просто не отпустят вас. Об этом не забывайте. Избегайте боя, иначе долго не продержитесь.

— Благодарю вас за советы, товарищ полковник.

— Не теряйте времени, — Растокин протянул Ломову руку, ласково посмотрел ему в глаза и тихо сказал: — Желаем успеха… Ждём с победой!

Федин и Ломов вышли из землянки, спустились в лощину и быстро пошли к подножью противоположной сопки. Здесь стояла одинокая землянка. Сейчас в ней было весело и оживлённо. Матросы встали, окружили своих командиров. Глядя на крепкие фигуры матросов, Ломов почувствовал и себя сильнее. Готовясь к опасной операции, они не думали о смерти, шутили, смеялись, и в этой неподдельной радости Ломов видел нерушимую силу русского моряка.

Перед ним стояли богатыри Чистяков и Борисов, худенький матрос Козлов, поправившийся после лёгкого ранения. Неразлучные Громов и Ерошин стояли, как в строю. За ними виднелось довольное, чему-то улыбающееся лицо Шубного. Влюблёнными глазами смотрел на командира отряда такой же молоденький, как и Ломов, радист Башев из роты связи.

Скрипнула дверь, и в землянку вошли неторопливые, даже, на первый взгляд, угрюмые, два сапёра. У каждого из них было по два ящика со взрывчаткой. Они хотели было доложить Федину о прибытии, но тот кивнул на Ломова и отошёл в сторону. Сапёров Чупина и Драгунова, лучших подрывников бригады, разведчики знали давно. И тот, и другой окали. Они были земляки, ходили по-медвежьи, вразвалку, сами шутили редко, но посмеяться любили. Матрос Чупин, находясь с первых дней на сухопутном фронте, имел столько лёгких ранений, что со счёта сбился. И часто после ранения он говорил: «Чёрт семерым нёс осколки, а мне одному достались». Драгунова, наоборот, ни разу даже не царапнуло, хотя нередко случалось, что он чудом спасался от гибели.

Началась подготовка к рейду. Вскоре к разведчикам пришли Хорев и Антушенко. Начальник политотдела принёс с собой свежие газеты, последнюю сводку информбюро. Он прочитал её, сидя среди матросов. Сама собой началась непринуждённая беседа.

— Вы будете заместителем Ломова по политчасти, — обращаясь к Чистякову, сказал Хорев. — Сколько коммунистов у вас?

— Пять человек: Борисов, Громов, Ерошин, Драгунов и я.

— Комсомольцев?

— Радист Башев и командир.

— Отлично, — сказал Хорев, доставая трубку. — Выходит, беспартийных… — начальник политотдела задумался, подсчитывая.

Шубный быстро достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист бумаги.

— Разрешите обратиться, товарищ полковник, — сказал он, вставая.

Развернув бумагу, Шубный подал её Хореву. Тот внимательно прочитал и, посмотрев на всех, зачитал вслух: «В партийную организацию роты разведки бригады. Прошу принять меня в нашу Коммунистическую партию большевиков. Идя в бой, буду громить врагов по-русски, до смерти. Если что случится, прошу считать коммунистом. Не сомневайтесь, знайте, Шубный честно прожил свою жизнь. К сему матрос Шубный».

Хорев, помолчав, прочитал короткую дописку на обороте заявления: «Мне завтра будет сорок лет». Встал, крепко пожал руку Шубному.

— Товарищ полковник! Разрешите, — встал с места матрос Козлов, подавая Хореву заявление о принятии в комсомол. За ним подошёл матрос Чупин. Он не успел ещё написать заявление и поэтому со смущением поднял курносое лицо на начальника политотдела. Сапёр на словах высказал просьбу о принятии его в комсомол и отошёл к столу писать заявление.

— Товарищи коммунисты и комсомольцы! — начал Хорев. — Где бы вы ни были, высоко несите знамя нашей партии и комсомола. Храните, оберегайте это почётное звание. Просьбу товарищей удовлетворяем. За неимением времени документы оформим после вашего возвращения. Считайте, что ваша кандидатская карточка, матрос Шубный, и ваши комсомольские билеты, матросы Козлов и Чупин, находятся у меня. — Хорев подозвал Чистякова. — Помогайте во всём командиру, вы — первый помощник его. И вот ещё что, мичман. За несколько часов до выполнения операции проведите открытое партийное собрание. С Ломовым я уже говорил об этом. Призовите отряд на выполнение ответственного задания и покажите пример. Знаю, агитировать некого, а по душам поговорить перед боем само сердце просит. А сейчас соберите все документы, ордена. Заодно захвачу, чтобы вам не ходить.

Через некоторое время полковник Хорев принял от Чистякова большой свёрток с документами и орденами разведчиков. Пожелав успеха и победы, он с каждым тепло распрощался и, переговорив с Антушенко, ушёл.

К вечеру была закончена подготовка к операции. До мельчайших подробностей были изучены маршрут движения на Леастарес, детали взрыва хранилища, действия каждого участника небольшого отряда.

— Окончательное решение примете на месте, там будет виднее, — сказал в заключение начальник штаба Ломову.

Предстояло перенести на себе большой груз за сто с лишним километров по бездорожью скалистой тундры. «Тяжело будет», — подумал Антушенко, смотря на ящики со взрывчаткой, на боезапас, продукты. Ломов решил проверить, как будет выглядеть отряд, когда снимется с места. Матросы оделись, как можно удобнее погрузили на себя всё подготовленное для операции.

Потом Ломов приказал раздеться и отдыхать Кое-кто стал писать письма.

Сел писать и Ломов. Он сунул руку за ватник, чтобы достать карандаш, и нащупал небольшой свёрток. Бережно достал его, развернул и, глядя на аккуратно сложенные серые шерстяные носки, вспомнил Иру Вахрушеву. Растроганный её заботой, он припоминал последние встречи. Сейчас, как никогда ещё раньше, ему захотелось увидеть Иру… Как будто очнувшись, он неожиданно встал, аккуратно уложил носки в вещевой мешок и снова сел к столу.

Только один Громов уловил мысли Ломова. Тогда, на сопке, он случайно видел, как медсестра подарила лейтенанту какой-то свёрток, как тот отказывался, а придя в землянку, долго смотрел на обыкновенные носки, как будто никогда такие не видел.

Ломов писал: «Здравствуйте, дорогие мама, папа! Решил черкнуть вам очередную весточку. Дела на службе идут хорошо, сам здоров. Новостей пока нет, да и не предвидится. С нетерпением жду от вас первой ласточки. Как-то вы там живёте? У нас здесь наступает полярная ночь. Выпадал снег, но растаял. Интересный край. Я полюбил его сразу, и чем дальше, тем больше он нравится мне. Пишите. Целую, ваш Сергей».

— А вы что не пишете? — спросил Антушенко Чистякова.

— Мне некому писать, родные погибли в Ленинграде.

Ломов отдал письмо начальнику штаба и подошёл к столу, открыл коробку с шахматами и молча расставил фигуры. Матросы один за другим отдавали Антушенко письма, не спеша собирались. Начало смеркаться.

— Кто хочет сыграть в шахматы? — спросил Ломов.

— Давайте со мной, — предложил радист Башев, снял шапку и пригладил зачёсанные набок белёсые волосы. Около играющих собрались матросы, и Антушенко не хотелось прерывать задумчивую тишину в землянке. А уже пора было выступать.

— У меня есть предложение, — оказал он, кладя руки на плечи Ломова и Башева. — Вы закончите эту партию, когда вернётесь. Хорошо?

— Согласен, — сказал Ломов, двинув через квадрат пешку и спросил: — Что ж, пора, товарищ капитан второго ранга?

— Да, батенька мой, вам пора.

Через несколько минут отряд был на сопке. Первыми шли Антушенко и Ломов. За ними Шубный, Чистяков, радист Башев, Борисов, Ерошин с Громовым, сапёры, замыкающими — Козлов с Фединым. Разведчики миновали лощину, перевалили через сопку, вышли на перешеек. Впереди высился еле различимый в ночном сумраке хребет Муста-Тунтури. Отряд подошёл к речке. Один за другим перебрались по перекинутым доскам на другую сторону и направились вдоль хребта к левому флангу.

Антушенко остановился, окинул взглядом растянувшуюся цепочку людей. Свернув с тропы, он стал подниматься на хребет к землянке левофлангового опорного пункта. Ещё никто не чувствовал усталости, неся тяжёлый груз, но двигались за начальником штаба медленно.

Перед тем как перевалить отряду через хребет, Антушенко завёл разведчиков в землянку. В ней сидели три матроса и сержант. Один из них тихо играл на гармошке. Увидя вошедшего начальника штаба, он отложил гармонь, все четверо встали.

— Играйте, играйте, — сказал Антушенко.

Разведчики сняли с себя тяжёлый груз, закурили.

— Я плоховато играю, — сказал матрос, надевая ремень двухрядки.

— Не скромничайте, сыграйте, — предложил Федин.

— Давай, жми, чего там, — послышались голоса разведчиков. — Мы споём.

— Правильно, товарищи, давайте споём, — поддержал Антушенко. — Только тихонько.

Матрос быстрыми пальцами пробежал по клавишам, медленно растягивая меха двухрядки. Он будто догадался, куда уходят разведчики, и, может быть, поэтому заиграл «Вечер на рейде».

Тихо запело несколько голосов:

Споёмте, друзья, ведь завтра в поход Уйдём в предрассветный туман…

Их сразу поддержали другие. Ломов пел и думал. Он вспомнил первый вечер на Рыбачьем. Вот так же он стоял с Фединым около двери землянки, так же пели тогда матросы… Но теперь уж не было в Ломове прежней застенчивости и смущения.

— Идём посмотрим на Рыбачий, — предложил Федин.

Они вышли из землянки. Дул ветер, сырой, холодный. Лица стали влажными.

— Единственная молчаливая спутница наша, — сказал Федин, глядя на мелькающую из-за туч луну.

Рыбачий скрыла тёмная осенняя ночь.

— У тебя никакой просьбы не будет? — спросил Федин.

— Вроде нет. Книгу только забыл вернуть матросу из взвода Великанова.

— Это алгебру, что ли?

— Да, пришёл матрос, просит помочь, не выходит, говорит, задача. Стали вместе решать, не выходит. Стыд: матрос попросил, а я не сделал.

— Книгу отдам. А больше никому ничего передавать не надо?…

Ломову показалось, Федин назвал имя «Ира» Он повернулся к командиру и, не слыша его последних слов, хотел было попросить, чтобы Федин передал ей: «Сережа сейчас далеко от нас, но он обязательно вернётся, и вы снова встретитесь…» Но Ломов так и не ответил на вопрос Федина.

Из землянки кто-то вышел, и через открывшуюся дверь донеслись слова песни:

…Обратно вернусь я не скоро, Но хватит для битвы огня… И радостно встретит героев Рыбачий, Родимая наша земля…

Захлопнулась дверь землянки, песня сразу оборвалась. И хотя её не было слышно здесь, она ещё долго звучала в ушах Ломова.

ГЛАВА 12

Выход Финляндии из войны всполошил части северной группировки войск немцев в Заполярье.

В предчувствии наступления русских немецкие солдаты, фельдфебели и офицеры всё чаще подходили к карте. Они меньше смотрели на восток, где их недавно интересовали Мурманск, Архангельск. Они смотрели на запад, на весь Скандинавский полуостров, представляя себе, как далёк будет путь отхода. Но куда? Этот вопрос каждый задавал себе, не говоря вслух. Немцы надеялись на «чудодейственную интуицию» фюрера, который должен спасти их от гибели, вывести из заполярных сопок, или, как говорили они, — «голого, мёртвого края полуночного солнца».

Отступление гитлеровской армии на Центральном фронте, выход Финляндии из войны давали основание немецким солдатам предполагать об оставлении оккупированной Норвегии. Предположение их оправдалось. Вечером 7 сентября 1944 года до переднего края обороны на Муста-Тунтури докатилась обнадёживающая весть. От солдата к солдату передавалось заявление Гитлера, сообщенное по радио, о выводе в ближайшее время всех частей из Скандинавии.

Положение переставало казаться безвыходным. И только одна мысль — о неизбежном наступлении русских уже не покидала никого.

В землянке третьего опорного участка на Муста-Тунтури спали солдаты. Бодрствовал один разводящий ефрейтор Штонц. Скоро смена постов. Он спешил написать донесение, изредка бросая косой взгляд на нары. Когда он отрывал карандаш от бумаги, рука его заметно дрожала.

А через несколько минут Штонц уже шагал во главе цепочки в пять человек. Сменив солдат в огневых точках, он отпустил продрогших постовых, спрыгнул в траншею и, дойдя до крутого поворота, стал ждать. Шёл мелкий дождь, ветер холодил лицо. Кругом неприятная, неуютная сырость, темно. Штонц нащупал в кармане шинели сложенный вчетверо лист, поднял ворот шинели и быстро направился к крайней огневой точке.

Слабая перестрелка на соседних опорных участках перекинулась и на третий, но быстро смолкла.

Штонц, пригнувшись, протиснулся в укрытие огневой точки, прилёг около молодого солдата Даутенфельса, прибывшего с последним резервом с юга Норвегии.

— В кого стреляешь? — громко спросил ефрейтор.

— Проверяю автомат, — не задумываясь ответил Даутенфельс.

— Два дня на передовой, а отвечаешь, как бывалый вояка, — пробурчал Штонц, глядя через амбразуру на еле заметный клочок неба, висящий над горизонтом. Он думал о своём. Лист бумаги в кармане не давал покоя. Ему хотелось скорее отдать его капитану из гестапо, но тот сегодня, к удивлению ефрейтора, опаздывал. Штонц повернулся к солдату, спросил:

— Наверно, новичкам не по душе передовая? О чём мечтают? Боятся нашествия русских?

— Не знаю. Спросите их, — осторожно ответил Даутенфельс.

— А как думаешь ты?

— Никогда не думаю вслух. Мой приятель недавно размечтался вслух и попал на рога.

— Кому?

— Гестапо.

— О-о! Да ты не глуп, я смотрю…

Штонц выполз из укрытия, спустился в траншею.

Капитан Гросс был в условленном месте, в траншее, у разбитой огневой точки. Облокотившись на бруствер окопа, он напряжённо смотрел на очертание хребта, будто видел его впервые. Длинное лицо Гросса расплывалось в темноте. Капитан был не в духе. Появившиеся случаи дезертирства, донесения агентуры о паническом настроении в дивизии бесили его. Ему хотелось всё видеть, всё знать, предотвращать преступления в зародыше. Властолюбивый и самоуверенный, он смотрел на работу в гестапо как на службу, которая вознесёт его к власти и богатству. Но последнее время ему не везло. Не везло так, что сон не шёл к нему. Он часто в мыслях видел перед собой злое, выцветшее лицо Радиеса — начальника гестапо оккупационных войск в Норвегии, слышал его упрёк: «Ловите мелкую рыбёшку, капитан! Боюсь, вам придётся обидеться на свою судьбу». Гросс знал смысл этих слов, знал, что Радиес не забывает своих обещаний. Он думал сейчас об этом. Подошедший Штонц оборвал его мысли.

— Что нового? — хриплым голосом спросил капитан.

Штонц торопливо достал сложенный вчетверо лист бумаги.

— Здесь всё изложено, господин капитан…

— Я перестаю доверять вам, — резко оборвал Гросс. — Почему вы обманули меня в тот раз и не выполнили задания? Почему у вас бездельничают люди?!

— Виноват! Но я всё выполнил, господин капитан!

Гросс тяжело задышал. Он ухватил Штонца обеими руками за ворот шинели, привлёк к себе так, что у того заныла шея.

— Где же Кляуст?! Где Крумм?! Где, я тебя спрашиваю?! У русских, в Финляндии… — прошипел Гросс.

В укрытии соседней огневой точки раздался глухой выстрел и короткий вскрик. Гросс не слышал свиста пули. «Самострел», — мелькнуло у него в голове. Он кинулся к огневой точке, Штонц бежал по пятам. За поворотом траншеи Гросс нырнул в укрытие. До Штонца дошёл слабый стон и невнятный короткий разговор. Из укрытия первым выполз солдат. Придерживая раненую правую руку, он с трудом поднялся. Из темноты вырос Гросс.

— Фамилия? — резко спросил он.

— Солдат Даутенфельс, — ответил раненый.

— Вам придётся обидеться на свою судьбу! Ефрейтор Штонц! Конвоируйте его за мной, — приказал гестаповец.

Через несколько минут они уже были в землянке опорного участка. Находившиеся в ней солдаты робко полукольцом встали в стороне, наблюдая за гестаповцем.

Не дожидаясь вызванного из госпиталя врача, Гросс до пояса раздел солдата, осмотрел рану. Красная от крови рука Даутенфельса безжизненно повисла. Его помутневшие, испуганные глаза шарили по окружавшим лицам, которых он почти не знал. Нижняя челюсть солдата медленно отвисла, обнажив ровные, белые зубы. Он не чувствовал боли, которую причинял ему Гросс, исследовавший пулевую рану. В землянку ввалился полный, с выпяченным подбородком, врач.

— Что вы делаете, капитан? — удивлённо спросил врач, бесцеремонно отстраняя Гросса от раненого. — Будет заражение. Необходимо перевязать и отправить в госпиталь.

— У меня к вам вопрос, — сказал Гросс врачу.

— Хоть десять, — не подымая головы, ответил врач, разрывая обёртку широкого бинта.

— Только один. Какое ранение — осколочное или пулевое? Если пулевое, то здесь налицо пуля «дум-дум».

— Не время любопытству. К тому же я врач и в ваших «дум-дум» не разбираюсь.

— Я — капитан!… — сказал Гросс, показывая жетон гестапо. — Мне нужно знать, какое ранение — от разрывной пули или простой?

Врач внимательно посмотрел на Даутенфельса, потом на Гросса и, сообразив, в чём дело, ответил:

— Разрывной.

— А этот болван утверждает, что его ранили русские.

— Может быть, — согласился врач.

Усмешка прошла по лицу Гросса. Он нервно достал сигарету, щёлкнул зажигалкой и, пустив густое кольцо дыма, сел у стола.

— Вы ошибаетесь! — сказал он. Злые прищуренные глаза его смотрели то на Даутенфельса, то на врача. — Забыли одну важную деталь — русские не применяют разрывных пуль.

— Ах! Да, да, да, — закивал головой врач.

— Может быть, ты расскажешь правду, — повернувшись к Даутенфельсу, спросил Гросс. — Русская сторона, как видишь, отпадает.

Перед глазами Даутенфельса стояли плачущая мать и отец-инвалид. Услышав вопрос Гросса, он вздрогнул и тихо ответил:

— Русские.

Бросив сигарету на пол, Гросс приказал Штонцу:

— Сопроводите в гестапо!

Штонц накинул шинель на Даутенфельса и вывел его из землянки. Врач пожал плечами, нагнулся над чемоданом, закрыл крышку и тоже быстро исчез за дверью.

Только сейчас в землянке услышали частую автоматную трескотню. Небольшое окошко блеснуло светом. Солдаты, похватав оружие, выбежали на сопку. За ними вышел Гросс. Одна за другой вспыхивали белые ракеты, высоко свистели пули. Русские усилили огонь. Над Гроссом завыла мина. Он прикрыл руками голову, сел в траншее. Сопка загудела. Мина разорвалась в стороне.

Вскоре всё смолкло. Гросс выпрямился. Неожиданно он услышал речь на ломаном немецком языке. Гестаповец пригнулся, выхватив парабеллум. Вскоре он рассмотрел двоих немецких солдат, кого-то конвоировавших. Солдаты подталкивали пленника, торопились, боясь нового обстрела.

Гросс вслед за ними вошёл в землянку. При виде капитана солдаты вытянулись, один из них доложил:

— Перебежчик с русской стороны, просит, чтобы его отправили на Никель.

Гросс внимательно осмотрел высокого и худого пленника в шапке со звездой и телогрейке, под которой был светлый штатский костюм. Дряблое, с отвисшей кожей лицо неизвестного было покрыто редкой рыжеватой щетиной. Ни на кого не глядя, он сел около стола, пододвинул к себе чайник и прямо из дудочки начал жадно пить.

Гроссом овладело странное оцепенение. Он молча наблюдал за неизвестным, который держал себя хладнокровно, как дома. Казалось, все ждали, когда он заговорит сам. Так и случилось. Напившись, перебежчик сказал по-немецки:

— Я не рассчитывал попасть на Никель с востока, да ещё под пулями. Мне чертовски повезло…

— Кто вы? — не дослушал Гросс, которому явно не терпелось узнать личность перебежчика, внушающего своим внешним видом и поведением доверие. И он решил, что неизвестный, видимо, разведчик, работающий на немцев, перешёл линию фронта неспроста: либо с большими срочными новостями, либо после провала у русских.

— Моя фамилия Ланге. Больше я не скажу ничего, — проговорил перебежчик, вставая, и, подойдя к Гроссу, добавил: — Прошу помочь мне добраться до Никеля.

Эти слова ещё больше убедили Гросса в его предположении. Он решил поговорить с Ланге наедине. Взяв с собой на всякий случай солдата, они втроём вышли из землянки. Гросс задумался, куда идти: к себе в гестапо или в штаб дивизии, а может быть, на месте убедиться в личности Ланге и, если у того действительно срочное дело, отправить его на Никель.

«Но почему на Никель? — недоверчиво подумал Гросс. — Какое может быть дело у неизвестного в захудалом поселке рудника, где, кроме коменданта, нет ни начальства, ни порядочных немцев?»

Гросс шёл первым. Он не спеша спустился с хребта, круто свернув направо к дороге, направляясь в гестапо.

ГЛАВА 13

Порт Лиинахамари, окружённый неуклюжими, обрывистыми сопками, был главной базой немцев, через которую шло снабжение фронта. Но по заливу, похожему на большое озеро, редко ходили корабли. Окрашенные под цвет камня, они заходили в него ночью и прятались под скалами. Пять причалов редкими зубцами выдавались в залив. Днём они пустовали.

На сопках лепились одинокие домики, землянки, и только около плавучих мастерских, расположенных в самой узкой части залива, выделялись на фоне чёрных мрачных сопок три больших бензохранилища. Вдоль берега шла единственная широкая, укатанная дорога. Она подымалась на сопку, расплывалась ровной площадкой около трёхэтажного каменного здания штаба командующего 20-й горно-стрелковой Лапландской армии, снова выравнивалась у противотанковых ворот и бежала дальше змейкой между озёр и сопок на Печенгу, а за Печенгой разветвлялась: одна дорога шла на Мурманск, другая — через Никель, в Норвегию.

После выхода Финляндии из войны дорога оживилась. День и ночь автомашины, повозки, колонны пеших вереницей тянулись к фронту. Спешно снимались воинские части с юга Норвегии, строились новые опорные участки на побережье Баренцева моря, в предполагаемых местах высадки русского десанта. Тысячи людей занимали оборону на голых сопках, под открытым небом.

Грязь и слякоть покрыли заполярные тропы. Стрелковые части, вырвавшиеся по бездорожью к морю, уже 8 сентября оказались без продовольствия. Тыловые части застряли в пути, а первая партия навьюченных лошадей заблудилась в сопках и вышла на Печенгу.

На третьи сутки суматоха первых дней начала затихать. На побережье стрелковые части 6-й горно-егерской дивизии (ГЕД) занимали новые рубежи. И только 2-я ГЕД на Мурманском участке фронта и в районе Муста-Тунтури осталась на месте. Командир этой дивизии генерал Кайфер был вызван на совещание к новому командующему армией, где пробыл недолго. Не по годам быстрой походкой сбежал он с третьего этажа штаба. У подъезда адъютант ловко открыл дверцу «опель-адмирала». Машина покатила по укатанной дороге между сопок.

Сложив руки на коленях, Кайфер сидел на заднем сиденье, раскачивался всем телом, хрипло прокашливался. Адъютант обер-лейтенант Зимбель, молодой блондин с круглым, немного сплющенным лицом и большими воспалёнными глазами, сидел рядом с шофёром и, как сова, смотрел на дорогу. Его голова, казалось, не держалась на тонкой длинной шее, сильно наклоняясь вперёд, а губы недовольно выпячивались.

Не случайно Кайфер третий год возил с собой Зимбеля по фронтам и оккупированным странам. Он любил его за услужливую исполнительность, осторожность, за находчивость и исключительную изобретательность в исполнении желаний генерала, когда тому хотелось весело провести время.

Два месяца назад Кайфер прибыл в Норвегию из Берлина командовать дивизией, которая сменяла части на побережье, прилегающем к Рыбачьему. Новое назначение Кайфер принял как обиду. Но ничего не оставалось делать. Восточный фронт его устраивал ещё менее.

Сейчас он ехал всю дорогу молча, изредка подымая морщинистые отяжелевшие веки. Мелкий дождь дрожащими струйками скатывался по стеклам машины. Кайфер не любил сырой погоды. Он говорил, что от дождя у него всегда бывает пасмурное настроение и неуютно на душе.

Кайфер остановил «опель-адмирал» около небольшой деревянной часовни, одиноко стоящей на пригорке, перед въездом в Печенгу. Вылез из машины. Большим полем раскинулось перед ним кладбище в четыре с лишним тысячи берёзовых крестов. Они, как строй погибших солдат, окружили гранитный постамент, над которым возвышался большой чёрный крест из мрамора. На бронзовой дощечке были выбиты слова памяти погибшему командующему армией.

Кайфер прочитал несколько надписей на крестах, прошёл по краю огромного кладбища и остановился около ветхой часовни, рассматривая висящий в ней большой бронзовый колокол. По его ободку в один ряд выступали крупные буквы старинного русского шрифта. Генерал с трудом по слогам прочитал: «Подарок князя Печенгского…» — дальше не было видно, а заходить в часовню он побоялся, она могла рухнуть…

Машина круто развернулась и, свернув с главной дороги, закачалась, запрыгала по грязной прифронтовой широкой тропе, направляясь к Чаравара — гарнизону и штабу дивизии около Муста-Тунтури. Кайфер вспомнил почему-то последний виденный им в Лейпциге парад войск. Шум и звон отдавались в ушах. Всё сильнее и чаще дребезжали барабаны, визжали фаготы и трубы. Быстрым маршем проходили войска трёхколонным строем, мелькали ровные ряды высоко подымающихся ног… Потом всё это мгновенно исчезло. Вместо войск мысленному взору представились ряды берёзовых крестов, тянувшихся до бесконечности. Кайфера передёрнуло, по телу прошла дрожь.

— Боже мой! Когда наступит этому конец! — вслух сказал он и тут же подумал: «Пусть лучше его не будет».

Машина пробуксовала на гальке, спустилась в лощину и остановилась около одноэтажного каменного домика. В нём было темно. Зимбель открыл наружную дверь, зажёг свет в прихожей.

— Где часовой? Почему нет охраны дома? — резко спросил Кайфер.

Зимбель пожал плечами, помогая раздеться генералу.

— Где же эта… Эмма? Спит, что ли? — удивился Кайфер, доставая сигару, и вдруг бросился в угол комнаты.

Зимбель отпрянул в сторону и увидел стоящий в углу автомат. В соседней комнате послышались стук и шарканье ног. Кайфер постучал костяшками пальцев в дверь, но тут же сел в кресло, задыхаясь от гнева. Зимбель хотел было открыть дверь силой, но из комнаты донеслось:

— Минутку, дорогой, я открою.

Эмма вышла раскрасневшаяся, непричёсанная, испуганная. Длинный серый халат с вышитыми чёрными оленями был не застёгнут.

— Мой милый!… Ты так быстро вернулся… Что-нибудь случилось в дороге? — Она взяла сигарету, села на низкую спинку кресла. — Почему ты молчишь? — Эмма положила руку на плечо Кайфера, но сразу убрала её. — Прикажи обер-лейтенанту пойти погулять. Я слышала, он так любит природу…

— Кто ещё есть в доме? — спросил Кайфер.

— Мне было скучно. Сегодня ужасная погода. Я пригласила…

Кайфер оттолкнул женщину и кивнул Зимбелю на дверь.

Адъютант выволок за шиворот солдата. Тот, дрожа, вытянулся перед генералом.

— Напишите приказ, — спокойно начал Кайфер, — за оставление поста, солдата… узнайте фамилию… расстрелять. Подпись моя.

Эмма вскрикнула и замерла.

— Без суда? — спросил Зимбель.

— Да! Вот он приказ фюрера 00370, — Кайфер потряс перед носом солдата свёрнутым вдвое листом. — Этот будет первым. А вы! — Кайфер круто повернулся к Эмме, — вы немедленно покиньте этот дом. Зимбель! Выведите эту женщину.

Генерал ушёл в свою комнату.

В доме быстро наступила тишина. На дребезжащий телефонный звонок никто не отвечал. Ровно тикали стенные часы. За окном стучали о гранит подбитые шипами ботинки заступившего на пост егеря. Кайфер сидел за столом, шарил глазами по карте. Видел себя во Франции, Польше, потом в Чехословакии, Румынии, и наконец в России. Неожиданно пришли на память слова Бисмарка о том, что русский ямщик долго запрягает, но уж коли он поехал, скоро не остановишь. Вздыбленной представилась ему Россия у ворот оставшейся одинокой Германии. «Какой роковой конец заготовила нам судьба!» — подумал Кайфер и опять вспомнил большое кладбище с берёзовыми крестами.

— Спирту! — приказал генерал Зимбелю, когда тот вернулся.

Зимбель знал, что Кайфер пил спирт редко, когда ему нужно было заглушить невыносимую душевную боль. Начало этому было положено ровно тридцать лет назад. Кайфер до безумия любил свою жену. На второй год совместной жизни у них родился сын. Жена после неудачных тяжёлых родов сошла с ума и до начала войны находилась в психиатрической больнице, где и умерла. Всё это время Кайфер ждал её выздоровления, да так и состарился с надеждой.

Генерал и адъютант пили вместе. Зимбель старался быстрее проглотить разбавленный спирт. Пил большими глотками. Потом долго вдыхал носом свежий воздух и, отворачиваясь в сторону, выдыхал ртом. Кайфер, развалившись в кресле, тянул чистый спирт, бросал в рот клюкву, без конца курил. Мрачный, насупившийся, смотрел на затемнённое окно. Он быстро пьянел. Голова его наклонилась, губы отвисли. Он продолжал о чём-то думать, иногда высказывая вслух обрывки обуявших его мрачных мыслей. Видение кладбища с берёзовыми крестами не покидало его. Зимбель делал вид, что слушает генерала, но ему хотелось спать. Он начал икать. Сначала неожиданно громко, потом всё чаще, так, что стало больно в животе.

Кайфер допил остаток спирта в стакане, хотел подняться, но тяжело опустился в кресло и, вытянув длинные худые ноги, попросил адъютанта раздеть его.

Зимбель проснулся от выстрела около дома. Подскочил на койке, прежде чем открыл глаза. Болела голова, во рту пересохло. «Перепил, видно», — подумал он, снова укладываясь спать.

Опять выстрел. Донёсся женский плач. Адъютант вскочил, заметался по комнате. Выбежав в прихожую, хотел вернуться, но ударился лицом о ребро полуоткрытой двери и со стоном повалился на пол.

Кайфера охватил ужас, когда он вышел в прихожую. Свет из его комнаты, как луч прожектора, падал на недвижное тело адъютанта с окровавленным лицом. Хмель из головы как выдуло. Генерал похолодел, выставив перед собою дрожащую руку с парабеллумом.

В дверь сильно постучали. Кайфер затрясся, озираясь по сторонам. Он кинулся в освещённую комнату, захлопнул за собой дверь, дважды щёлкнул замком. Никто не преследовал его. «Но кто убил Зимбеля?» Генерал торопливо выключил свет.

В дверь продолжали стучать. Снова заплакала женщина. Слышалась ругань часового.

«Что это такое? Не русские ли?» — думал Кайфер. Он снял телефонную трубку.

— Дайте… где этот… — Кайфер забыл, кого хотел вызвать по телефону.

— Слушаю, господин генерал! — донёсся из трубки бодрый голос, успокаивающе подействовавший на Кайфера.

— Дежурного по дивизии, — ответил он и прокашлялся. — Что там у вас?! — громко спросил дежурного, когда тот ответил.

— Где, господин генерал?

— Здесь! У меня в прихожей убит адъютант… Вышлите роту к моему дому. — Кайфер бросил телефонную трубку.

В прихожей кто-то зашаркал ногами.

«Сейчас до меня доберутся», — подумал Кайфер, забиваясь в дальний угол спальни.

Зимбель очнулся. Тяжело дыша, опираясь, обеими руками о стенку, он добрался до двери. Запрокинув назад голову, старался остановить кровь, всё ещё бежавшую из носа по подбородку. Нащупав ручку, он открыл дверь. Струя холодного воздуха освежила его. Перед ним стояла Эмма. Полураздетая, она жалась от холода.

— Об-бер лейтенант, вы ранены? Что с генералом? — с дрожью в голосе спросила Эмма и взяла Зимбеля за плечи. Но руки её скользнули вниз. Она медленно опустилась у ног Зимбеля.

— Что здесь происходит? — выдавил адъютант.

— Я не пускал её, как было приказано, господин обер-лейтенант, — доложил часовой и добавил: — Она, как сумасшедшая, под пулю лезет. Я не пускал!…

Зимбель окончательно пришёл в себя. Он только сейчас увидел, что стоит босой, в нижнем белье.

— Эмма! Встаньте, не смешите людей. Идите в комнату или я закрою дверь.

— А генерал? Меня приказано не впускать, — со слезами проговорила Эмма.

— Да, я забыл…

Из затруднительного положения их вывел сам Кайфер. Он узнал говоривших, вышел в прихожую.

— Эмма! Пройдите в комнату, — без злобы сказал он, отстраняя рукой Зимбеля. — Идите же, я не сержусь на вас.

Эмма в эту ночь почувствовала себя заброшенной, никому не нужной. Не хватало сил наложить на себя руки. Её не впускали в дома, одиноко стоящие в гарнизоне Чаравара. «Так приказано генералом», — слышала она всюду ответ. И вот сам Кайфер стоял перед ней и не сердился… Эмма робко переступила порог и прошмыгнула в комнату генерала.

К дому цепью подходили солдаты.

— Так и утащат русские, пока эти молодчики выручат. Часовой! Остановите и верните их назад, — приказал генерал.

Он за руку втащил в прихожую Зимбеля и захлопнул наружную дверь.

— Что с вами? Кто разукрасил вас?

— Не помню, кажется, о дверь.

— А я думал… — Кайфер усмехнулся. — Отдыхайте. Эмма будет у меня. Зачем себе отказывать перед смертью в том, чего не увидишь на том свете…

Генерал ушёл к себе. Шатаясь, Зимбель прошёл в другую комнату. Сбросив на пол подушку, лёг на койку, задрал подбородок. Он начал вспоминать всё, что произошло со вчерашнего вечера. «Почему так напился? Ведь этого давно не было. Почему Кайфер сказал: перед смертью… на том свете?… Пожалуй, он прав». Больше всего обер-лейтенант страшился смерти. Он вскочил с койки и заходил из угла в угол. «Неужели конец, неужели не будет спасения?» — спрашивал он себя и не находил ответа.

Из соседней комнаты донёсся короткий смех Эммы и звон рюмок. Зимбель повернулся к двери. Душила злоба, хотелось кричать, рвать, ломать всё, что попадается под руку, и бежать. Впервые он ощутил страшное отвращение к генералу и горькую жалость к самому себе. Всхлипывая, он повалился на койку, но плакал без слёз. И даже не плакал, а жалобно скулил, чувствуя тошноту и слабость во всём теле.

ГЛАВА 14

Около мыса Крестовый, находящегося напротив порта Лиинахамари, стоял большой транспорт и рядом — быстроходная моторная шхуна. Они находились в распоряжении финансиста и крупного ростовщика Уайта, американца по происхождению, прибывшего в Финляндию и оккупированную Норвегию.

Уайт спал, когда в дверь его каюты нетерпеливо постучали. Он открыл глаза, но не подымался. «Не во сне ли?» — подумал Уайт, смотря на чёрную металлическую дверь, покрытую застывшими пузырьками краски. В полумраке каюты на белой подушке выделялось его смуглое, овальное лицо, с большим горбатым носом. Густые каштановые волосы перепутались, закрывая небольшой плоский лоб. Уайт закрыл глаза, широко зевнул, оскалив редкие белые зубы. Стук повторился.

— Сделайте одолжение — войдите, — недовольно пробурчал Уайт и… увидел перед собой Ланге. — Что за кошмарный сон! Ущипните меня, Ланге, — сказал вскочивший с постели Уайт.

— Мне тоже кажется, что это — сон. Но в сегодняшнем мире, видите, не без чудес, — Ланге опустился на стул около небольшого квадратного столика под иллюминатором, включил свет и, глядя на торопливо одевающегося Уайта, начал рассказывать.

Он говорил, раскладывая на столе спички, изображая линию фронта, и вдруг замолк, увидев перед собой толстые сигары с золотыми кольцами этикеток. Последние дни он не курил, почти привыкнув к этому. Ланге нетерпеливо взял сигару, отгрыз кончик и, прикурив, несколько раз глубоко затянулся. Сразу закружилась голова.

Уайт решил, что Ланге, видимо, так же хочет есть, как и курить. Он распорядился, чтобы принесли завтрак.

— Сколько я пережил из-за этих рудников, будь они прокляты, — продолжал Ланге. — Хотел бежать в первую ночь, но это оказалось невозможным. Я не знал, как перейти линию фронта. Стал изучать местность, подходы к хребту. Подготовился очень хорошо, и вдруг Стемсон не решился идти со мной. Этот человек оказался тёмным, как пивная бутылка, и порядочным мерзавцем… Я ещё сквитаюсь с ним когда-нибудь! — Ланге отложил сигару, посмотрел в иллюминатор, через который был виден светлый круг неба. Начиналось утро.

— Нас отвезли к причалу, где должны были посадить на транспорт и отправить на «большую землю». С наступлением темноты я сбежал. Но в этих чёртовых сопках я проблуждал до рассвета и не успел пересечь Муста-Тунтури. Весь день пролежал в камнях и не зря пролежал. Сегодня ночью я удачно обошёл полевые караулы, — Ланге снова зажал в зубах сигару.

— Молодчина, Ланге! — с восхищением сказал Уайт. — Вы просто герой. За мной не пропадёт, я награжу вас за усердие и находчивость по заслугам.

Ланге сидя поклонился, удовлетворённый похвалой.

Принесли какао, паштет в двух небольших жёлтых банках, сыр, масло, два бруска сухого варенья, пачку пиленого тростникового сахара и бутылку виски. Ланге набросился на еду.

— После войны Северная Финляндия отойдёт России, — с сожалением заговорил Уайт. — А с ней и никелевые рудники…

— Северная Финляндия… Рудники тоже. Лишиться такой концессии… Неужели наши не придумали ничего лучшего?

— Предпринять что-либо невозможно, мой друг, — рассеянно ответил Уайт, присаживаясь к столу. — Северная Финляндия объявлена исконно русской землёй.

— Да, а как дела на рудниках? — спохватился Ланге.

— Откровенно говоря, неважно. На транспорт пока не погрузили ни одной детали. Я ещё не был на рудниках. Но сегодня свободен, и мы сможем к вечеру проехать на Никель.

— С удовольствием, — обрадовался Ланге и забарабанил пальцами по столу.

— Не дай бог, русские в самом деле начнут наступление. По всем расчётам в ближайшее время этого не должно случиться. Логика, дорогой Ланге, тоже главное в стратегии войны.

— Не уйти ли нам отсюда, пока не поздно? — с тревогой посоветовал Ланге. Вместо ответа Уайт предложил выйти на палубу подышать свежим воздухом. Они оделись и поднялись по узкому трапу наверх. Над заливом курился слабый туман, но в чистом, морозном воздухе хорошо были видны прибрежные сопки.

— Теперь отвечу на ваш вопрос, — не торопясь начал Уайт, уводя Ланге на корму. — Для вас важно вывезти ценные машины, оборудование — вашу собственность. Это же мизерные дела. Вы спешите удрать отсюда. Я же не тороплюсь. Рудники — не главное в моей экскурсии по северу. Вот-вот освободится Норвегия, а мы должны будем кое-что подготовить для возврата потерянного четыре года назад капитала, — взгляд Уайта остановился на шхуне, плавно покачивающейся на волнах. Он повернул Ланге за плечи в её сторону и добавил: — В случае необходимости моя шхуна — к вашим услугам. А пока не спешите с отъездом. Вам не придётся больше рисковать. Но только не попадайтесь русским — здесь вам не поставят памятника, — Уайт хрипло захохотал.

Бурная, неширокая речка бежит около Никеля. Она огибает сопки и, кажется, торопится скорее вырваться на простор в море. Вода в ней мутная, со стальным отблеском, как будто забеленная. И прохожий не решается пройти её вброд: неглубокую, но бурную и мутно-серую.

Ланге и Уайт осторожно встали на дощатый подвесной мост, покачивающийся из стороны в сторону, и, стараясь не смотреть на воду, перешли на другой берег.

— Отчего такая мутная речка? — спросил Уайт, опустив пальцы в воду.

— Промывают породу на рудниках, — ответил Ланге, направляясь к посёлку.

Ланге не был в этих местах несколько лет, и ему казалось, что за это время здесь ничего не изменилось. Только посёлок стал чуть больше, появились каменные дома, а в остальном всё то же: деревянные скрипучие бараки и низкие торфяные домики.

Они вышли на широкую, укатанную дорогу, идущую к обогатительному заводу. Шли молча, занятые: один — воспоминаниями, другой — изучением посёлка.

Около шлагбаума их остановил немец-автоматчик. Уайт неторопливо достал пропуск, подписанный рейхскомиссаром Норвегии Тербовеном.

— У меня неприятное ощущение, когда вижу перед собой вооружённого немца, — признался Уайт, оглянувшись в сторону шлагбаума.

— Хочется схватить его и задушить? — спросил Ланге.

— Не-ет, — протянул Уайт с усмешкой. — Встреча с тигром опасна в лесу, а когда он в клетке, — забавна, хотя зверь и не прочь броситься на тебя и растерзать.

Их обогнала автомашина с рабочими и скрылась за поворотом. Она напомнила Ланге о людях, которые когда-то жили в этом посёлке. У него здесь были знакомые, связи.

— Почему безлюдны улицы, чёрт возьми! — воскликнул Ланге с удивлением.

— Вас это должно радовать, мой друг, — вставил Уайт.

— Почему?

— Меньше свидетелей.

Навстречу им от барака, где расположилась команда с транспорта, принадлежащего Уайту, выбежал здоровенный матрос по прозвищу Томагаук. Широкие скулы его шевелились (он даже спал с жевательной резинкой). Томагаук громко сказал: «Добрый день!» — и, узнав Ланге, вытаращил на него глаза.

— Почему пустынны улицы? — спросил Ланге матроса.

— Немцы арестовали всех финнов и заставили работать в шахтах.

— Вот как!…

— Друзья до чёрного дня, — осклабился Уайт. — Шли под руку, а теперь… Забавная эта война.

— Почему не грузите на транспорт оборудование? — спросил Ланге Томагаука.

— Немцы только сегодня разрешили вывозить. А пока мы складываем оборудование вот здесь, — матрос повёл Ланге и Уайта за угол барака.

Ланге торопливо обошёл большой двор, заваленный техникой из подземных магистралей, и, побагровев, подскочил к Томагауку.

— Куда вы натащили эту дрянь? — закричал он, тряся головой. — Вагонетки, противовесы, шкивные колёса, стальные канаты, скреперные лебёдки… Боже мой! Вы, вообще-то, понимаете, что к чему?

Томагаук пожал плечами и вытянул губы, которые и без того у него обвисли. Только Уайт был безразлично спокоен. Ланге показалось, что тот в душе даже смеётся над ним.

— Я сам спущусь в шахты, — хвастливо заявил Ланге, подойдя к Уайту. Он впервые вспомнил горного инженера, погибшего на сгоревшем транспорте. Пожалел, что его нет.

Они обошли барак и сели на скамейку. По дороге быстро приближалась большая колонна людей под охраной немцев.

— И если мы ничего не вывезем… — тихо сказал Ланге, сунув в рот сигарету, и только когда прикурил, щуря правый глаз от дыма, добавил: — Я взорву вход в главный квершлаг.

— Что это за штука? — спросил Уайт.

— Основная транспортная магистраль рудника, — ответил Ланге, смотря на быстро проходящую колонну. Неожиданно он вскочил со скамейки и крикнул:

— Хекконен!

Но колонна уже скрылась за поворотом. Уайт вопросительно посмотрел на Ланге.

— Хекконен — финн, бывший заместитель управляющего рудника, наш человек, — шепнул Ланге на ухо Уайту.

Ланге обрадовался встрече с Хекконеном, который отлично знал все закоулки шахт и подземную технику. Зачем же Ланге лезть в тоннель, когда за него несравненно лучше всё сделает Хекконен?

Ланге и Уайт направились к немецкому коменданту.

Капитан фон Хадлер, начальник концентрационных лагерей и комендант поселка Никель, надел пенсне и, насвистывая, вышел на крыльцо каменного дома. Он не любил пускать к себе посторонних.

— А зачем нужен вам арестованный? — спросил фон Хадлер, выслушав просьбу Ланге и возвращая Уайту пропуск, подписанный Тербовеном.

— Как проводник, — по-немецки ответил Уайт.

— Я готов помочь вам, — нараспев сказал фон Хадлер и, приоткрыв дверь, позвал солдата: — Оскар! Назначаю тебя проводником к этим господам. — Глаза фон Хадлера открыто улыбались.

Ланге и Уайт переглянулись, не ожидая такого оборота дела, но долго благодарили капитана за внимание. В конце разговора они повторили просьбу о Хекконене.

Фон Хадлер снял пенсне, неторопливо протёр стёкла куском зелёной замши и вдруг ни с того, ни с сего захохотал. Потом приказал Оскару привести Хекконена и, сославшись на свою доброту, сказал отрывисто: «Разрешаю», — и скрылся за дверью.

Ланге и Уайт нетерпеливо ходили около дома коменданта из стороны в сторону, долго сидели на крыльце, курили, пока наконец не появился на дороге рыжебородый и дряхлый Хекконен в сопровождении немецкого солдата.

На крыльце снова появился фон Хадлер.

— Господа! Арестованный будет вашим проводником под охраной моего солдата. Оскар! Ночевать отведёшь его в лагерь.

— Благодарим вас, — расплылся в улыбке Ланге и, повернувшись к Хекконену, сказал по-английски: — Здравствуй! Пойдём!

— Куда? — спросил Хекконен, переступая с ноги на ногу.

— В шахту, покажешь… — Ланге взглянул на коменданта и потянул Хекконена за рукав.

— Не пойду! — отрезал финн, освобождая руку. — Работать за твою шкуру? А мою-то ты давно уже продал. — Хекконен отвернулся и пошёл обратно к руднику.

Солдат растерянно смотрел на коменданта, но фон Хадлер, насвистывая, захлопнул за собой дверь.

ГЛАВА 15

К исходу третьей ночи разведчики пересекли широкую дорогу Печенга-Мурманск и, торопя друг друга, снова ушли в сопки. Рассвет наступил, казалось, неожиданно рано. И так всякий раз, — разведчики едва успевали проходить расстояние, намеченное на каждую ночь.

Юго-восток белел, обнажая горизонт и склоны сопок. Морозило, но с севера тянуло теплом.

— Море дышит, Миша, — переводя дыхание, сказал Шубный, карабкаясь за Борисовым на сопку.

— Оно с нами, Фома. И почему так: с юга ветер всегда холодный, а с севера — тёплый? Особенно на зорьке. Так и ласкает тебя, согревает. Давай руку, а то свалишься.

Богатырь Борисов легко вытащил за собой Шубного, тот — радиста Башева, и снова один за другим змейкой полезли всё выше и выше на двухгорбую сопку.

— Это, Миша, от Гольфстрима дует теплом-то. Море не мёрзнет. Другое дело — у нас в Архангельской…

— Разговорчики! — прикрикнул Ломов.

С каждым днём на марше и на привале разведчики чувствовали себя всё свободнее. Шутники вовсю острили, а слушающие не могли сдержать смеха. Днём, во время отдыха, разведчики собирали ещё не потерявшие вкуса ягоды, которыми так богаты сопки Заполярья осенью. Увлекаясь, матросы уползали далеко от расположения лагеря, и их могли обнаружить. Нарушения дисциплины, даже невинные, могли привести к гибели отряда. Это беспокоило Ломова. На очередном привале он решил строго предупредить разведчиков.

Вскоре вошли в лощину, распластавшуюся ровной площадкой в седловине двугорбой сопки. Она была выше других окружающих её сопок. Ломов остановил отряд, выслал вперёд разведку, которая вскоре вернулась с приятными вестями: немцев на сопке нет. Удивительно было для разведчиков, почему на такой командной высоте немцы не организовали наблюдательного пункта?

Место вынужденного привала оказалось очень удобным и выгодным. Матросы сложили весь груз, свободно вздохнули, расстегнули ватники. Выбрали в камнях три наблюдательных поста. Ломов наметил план обороны на случай боя и отхода. Разведчики крутили самокрутки, но никто не закуривал.

— Только не все сразу, — разрешил Ломов. — Да табачок-то экономьте.

После завтрака повалились спать, трое ушли на вахту. В лагере дневалил Шубный.

Ломов с Чистяковым выползли на гребень сопки, устроили в камнях амбразуру для наблюдения. Молча смотрели вниз. Они отчётливо видели лощину, клочок дороги на противоположной сопке. Ломов развернул карту и только сейчас понял, почему так поздно они пересекли дорогу Печенга — Мурманск. Отряд ночью уклонился влево. Ломова беспокоили не только напрасно пройденные километры в сторону от цели, но даже сотни метров, так как на это тратились дорогое время, силы людей.

— Дорога идёт на Никель, мы около развилки, — сказал Ломов и замолчал.

Из-за сопки справа вывернулась колонна людей. Она двигалась по дороге, и, казалось, ей не было конца. Люди, одетые не по-осеннему, ёжились от холода, горбились. Над головами от дыханий клубился пар. Многие были в гражданском, некоторые в русской армейской форме, во флотских бушлатах. Спереди и по бокам шли немцы-автоматчики, почти каждый из них на поводу вёл собаку. Колонна окончилась и сразу появилась другая — женщины. Их было немного. Около бурной речки, которая на километр была видна Ломову слева, первая колонна остановилась, вторая скрылась за сопкой.

— Пленные, что ли? — шепнул Чистяков.

Ломов увидел одинокий домик у речки, во двор которого согнали людей. Через некоторое время люди стали расходиться в разные стороны с кирками, лопатами, носилками и тачками. Три двухколёсных тележки с длинными оглоблями и впряженными в них людьми выкатились на дорогу.

Разведчикам хотелось знать, зачем немцы согнали сюда людей, что собирались делать тут, далеко за линией фронта. Люди привычно принялись за работу, и Ломов понял, что они здесь не первый день.

По бурной, неширокой реке вниз по течению одна за другой удалялись лодки, груженные большими квадратными камнями. На каждой было по одному гребцу, едва успевавшему управлять лодкой. На берегу ждали люди с носилками. Камни несли до дороги, откуда на тачках и тележках доставляли к сопке, той самой, которая была напротив разведчиков. Тачки и тележки одна за другой куда-то исчезали.

— Вот так самодеятельность, — проговорил Чистяков.

Ломов в бинокль еле различил скрытый выступом скалы вход в тоннель. На вершине сопки в большом котловане виднелось чуть поднятое огромное жерло пушки, прикрытое маскировочной сетью.

— Далеко смотрим, а под носом не видим, — сказал Ломов, показывая мичману на орудие.

Вверх по течению лодки тянули лямками. Они скрывались за двугорбой сопкой и снова плыли вниз. От берега до дороги цепочкой двигались люди с носилками, а дальше вправо и влево по дороге они везли гружённые чем-то тележки и тачки. А рядом шли, покрикивая, надсмотрщики в егерской форме. «Кто эти люди? Русские или норвежцы, поляки или французы?» — думал Ломов. И он был уверен, что кто бы ни были эти люди, они с надеждой смотрят на восток, ждут освобождения и расплаты за свои муки и унижения.

Под сопкой, справа около дороги, четверо немцев закончили долбить нишу. Не спеша они скрылись за поворотом дороги и вскоре появились снова, неся какие-то ящики. Ломова удивило то, что немцы работают сами.

Ящики уложили в нишу, протянули провод на сопку и начали маскировать это сооружение.

— К обвалу готовят сопку, дорогу завалить хотят, — догадался Чистяков. — Чуют, товарищ командир, чуют — сопки накаляются.

— Верно, готовятся. Иначе, зачем бы им провод тянуть на сопку? Взяли бы бикфордов шнур и ахнули, — согласился Ломов.

У Чистякова озорным огоньком сверкнули глаза. Он придвинулся к Ломову:

— Поручите, товарищ лейтенант. Я с сапёром перед маршем одним махом обстряпаю. В критический момент и не будет взрыва. Разрешите?!

— И не придумывайте! — отрезал Ломов. — От вас ещё этого не хватало.

— Такой случай! Без звука…

— Прекратите, мичман. Здесь на каждом шагу хочется мстить врагу, — занятый своими мыслями, ответил Ломов, смотря на голубую нить, разрезавшую квадрат карты. — А неплохо было бы…

— Конечно, неплохо, — живо согласился Чистяков.

— Как думаешь, мичман, — заговорил о своём Ломов. — Вот бы нам по воде добраться до Леастарес, а? Смотри на карту. Речка течёт в Норвегию. В восьми километрах от места операции. Лодки стоят, видимо, под сопкой, за домом… Ночью взять пару лодок — и пошёл вниз. Посмотри, какое течение, еле успевают управлять вёслами.

Уставившись на Ломова, Чистяков сразу позабыл о своём плане. «Так вот что решалось сейчас в голове командира. Вот зачем он долго смотрел на карту!»

Обойдя наблюдательные посты, Ломов приказал вахтенным особо тщательно наблюдать за домиком у реки и засечь, сколько в нём немцев, все ли уйдут после окончания работ и запрут ли ворота.

После этого Ломов и Чистяков спустились к лагерю, где уже спали матросы. Плотно позавтракав, лейтенант снова развернул карту. Он достал циркуль, прошёлся им по голубой нити на карте и, прикинув скорость течения реки, подумал: «До рассвета километров пятьдесят отмахаем. Находка!» — этой мыслью Ломов поделился со стоящим на вахте Шубным. Искурив с Чистяковым самокрутку, Ломов улёгся спать.

…Шубный разбудил на вахту Ерошина, Борисова, Чупина. Проснулся и Громов. Шубный поудобнее улёгся на место разбуженных, но не закрывал глаз. Ему хотелось сообщить матросам новость, о которой знали пока что он — Шубный, мичман и командир.

— Лейтенант тут с мичманом давеча толковали, — начал он. — По реке дальше маршрут намечали, под сопкой шлюпки немецкие стоят. «Ты понимаешь, Шубный, находка-то какая», — говорит мне командир. «Как не понимать, — отвечаю. — Нам по воде, как птице в небе». А лейтенант подсчитал и говорит, что за одну ночь километров пятьдесят, не меньше, отмахаем и без устали.

— А ширина, глубина речушки какая? — спросил хмурый и озабоченный новостью сапёр Чупин. — По отмелям будем лазить, к немцам прибьёмся, река-то незнакомая.

— На сопках больше шансов напороться на фрицев, да ведь идём, — густо, ещё спросонья пробасил Борисов и перешёл на шепот: — А по воде и безопаснее, и не так измучаешься. Толково придумал.

— Насчёт незнакомой речки и отмелей разных это ты зря, Чупин, — снова заговорил Шубный. — У меня случай интересный был в жизни. Работал я на лесоразработках. Деньгу зашибить не удалось. Прихворнул. С месяц в таёжном шалаше провалялся. А как окреп, дал ходу на Двину! Прослышал я на берегу среди лесорубов, что нет лоцмана, который бы смог провести лес по реке. Весной Двина бурная, разливается, кое-где не разберёшь: русло это или приток на пути. В эту пору опасно плоты вести. Бригада сплавщиков есть, а лоцмана нет. Дай, думаю, я в лоцманы запишусь. Сплавщики — народ опытный, на всех верстах по Двине воду пили, подскажут, чуть чего. Порядки, команды и обычаи я знал сызмальства… Иду в контору к управляющему, для приличия перекрестился на пороге и — бац, паспорт на стол. В конторе сидели двое. Кто главный — и сейчас не знаю. Один спрашивает: «Вам в такую пору приходилось…» — а дальше какое-то слово завернул учёное, что я не разобрал, — в общем, приходилось ли проводить плоты? А я, так это, подбросил брови и говорю: «Я хочу завтра отдать концы. Как насчёт продуктов и водки, каков будет аванс?» И на мой вопрос был дан точнейший ответ… Познакомился немедля с бригадой сплавщиков, отобрал двух и ушёл в посёлок. Вернулись с закуской и двумя вёдрами водки. Угощал из большой кружки, а сам ни капли в рот не взял. Говорок пошёл: «Вот так лоцман! Душа человек! Бывало по стопочке перед походом давали, а этот — кружкой за свой счёт. Да мы с таким… Да мы за такого…» Утром подходят ко мне трое работяг с бородами и говорят: «Погодка-то сегодня — загляденье. Может, тронемся?… Рвутся все к работе». Я отвечаю им: «Без хорошего совета, как в море без привета. Что ж, я тоже думаю, пора». И мы поплыли. На вторую ночь подходит ко мне уже знакомый бородач и советует: «Не переждать ли до утра? Погодка-то разгулялась, место, сами знаете… Не напороться бы… Долго ли до беды». Отвечаю: «Бережёного, как говорят, и Бог бережёт. Переночуем около берега, согласен». А утром дальше тронулись. Не упомнил я всех советов, да только с помощью и смекалкой сплавщиков сдал лес целёхонек. Получил деньги, рассчитался со всеми, и пошли мы в чайную. Заказал я себе пивную кружку водки, чокнулся с каждым и сказал маленькую речь: «Лоцманом я никогда не был, на плотах только рыбу ловил мальчишкой, да и то мужики прогоняли, а на реках плавал больше без штанов, да на лодке за пятак около берега. Спасибо вам за службу». Сказал так, залпом выпил водку, схватил картуз, поклонился в землю и ушёл. Хотелось мне посмотреть на них после этой речи, да побоялся вернуться.

— Ох, и травила ты, Фома, — Ерошин подтолкнул в бок Шубного и заулыбался.

— Порядок, — вставил Борисов. — У нас есть командир, боцман, есть сигнальщик, радист, матросы. А теперь и лоцман объявился. На баржу хватит команды. Верно, Шубный?

Но Шубный ничего не ответил. Он уже спал, укутавшись с головой плащ-палаткой.

Короток поздней осенью день в Заполярье. Без солнца, пасмурный, по-вечернему серый. Поэтому ночь наступает так же неожиданно быстро, как и рассвет. Сопки сливаются в неясную чёрную тень, а далеко в море исчезает полоса горизонта. Птицы не щебечут, и только неугомонный ручеёк где-нибудь под камнем шелестит день и ночь, пока не скует его зимняя стужа. К ночи задувают упругие холодные ветры. Они пронизывают насквозь одежду людей, покрывают коркой льда землю и камень.

…На сопке, где разместился отряд Ломова, к вечеру засвистел ветер и потом, как бы окрепнув, завыл, как перед бурей, захватывая дыхание. Плащ-палатки пришлось снять. Они надувались парусом и готовы были улететь.

С наступлением темноты Ломов снял посты, выслушал сменившихся с вахты наблюдателей. За день у немцев ничего особенного не произошло. Перед вечером колонны людей провели обратно по дороге, немцы ушли с ними. Инструмент, тачки и тележки были сложены во дворе. Ворота остались открытыми. Из-за наступившей темноты наблюдатели не видели, остался ли кто в доме.

Ломов собрал всех разведчиков и, присев к ветру спиной, рассказал план нового движения по воде. Лейтенант назначил Чистякова, Борисова и Ерошина в разведку места посадки отряда. Поручил им разыскать во дворе дома весла и выбрать у реки две больших шлюпки. Потом он решил поговорить о дисциплине. В беседе Ломов умышленно преувеличил нарушения маскировки и хоть не видел лиц разведчиков, чувствовал, что никто и не думал оправдываться; все ждали команды на марш.

Чистяков, Борисов и Ерошин ушли в разведку. По склонам сопки они спускались к реке. Ветер прижимал их к граниту, заглушал стук сапог.

Вытащенные на берег шлюпки лежали в ряд под скалой. Разведчики обошли их и вышли на пригорок, где стоял дом. Единственное окошко его светилось. Чистяков взмахнул рукой и первым пополз к дому. Всё сливалось перед глазами, в ушах выл ветер, руки и ноги тонули и скользили в грязи, разжиженной за день тысячами ног. Доползли. Осторожно опершись о стену, мичман дотянулся до окна и заглянул в него. В доме находились немецкий солдат и какой-то штатский человек. Чистяков нырнул в приоткрытые ворота — и замер. На него, рыча, кинулась овчарка. Свет из окошка, выходящего во двор, осветил её оскаленную пасть. Мичман ударил собаку в грудь ножом. Овчарка дико взвизгнула. Чистяков с подоспевшим Борисовым побежали к дому и на пороге столкнулись с немцем. Не успел он опомниться, как удар борисовского кулака свалил его на землю. Чистяков вбежал в дом.

В просторной комнате на табурете сидел обросший мужчина в залатанном свитере и кирзовых шлепанцах, привязанных к ногам мочальной верёвкой.

Он безразлично взглянул на Чистякова, отложил шпагат, которым связывал пружину кресла, но когда в открытой двери показались Борисов и Ерошин с обезоруженным немцем, вскочил со скамейки. Незнакомец смотрел удивлёнными глазами на разведчиков, связывавших руки немца. Он выпрямился и, не обращая внимания на выставленный Ерошиным автомат, подскочил к фашисту, огромным кулачищем ударил его по голове. Чистяков схватил неизвестного за руку, но тот как-то размяк, будто всю свою силу вложил в удар, уткнулся головой в грудь мичмана и зарыдал. А когда поднял лицо, из усталых, покрасневших глаз бежали к усам две струйки.

— Руссиш! Совьет Руссиш! Норвеги… — радостно бормотал он.

Чистяков подошёл к норвежцу и, приложив палец к губам, сказал:

— Тсс, тихо.

Мичман взял со стола увесистый замок, погасил свет. Когда все вышли со двора, он запер ворота. Пять тёмных фигур растворились в темноте.

Когда разведчики возвратились, Ломов сразу опросил пленного, пожилого немца — фельдфебеля. Сбивчиво, скороговоркой он рассказал, что немцев близко нет, есть небольшой гарнизон артиллеристов на сопках, где устанавливают тяжёлую, дальнобойную батарею и поблизости около лагеря пленных — конвойный батальон. Река не охраняется в таком далёком тылу, но около неё расположены воинские части.

Вскоре отряд снялся с места, подошёл к берегу. Матросы стали спускать на воду две шлюпки. Ломов решил сообщить сведения в штаб бригады. Он позвал Башева, накрылся с ним плащ-палаткой. Радист дал позывные. Ему сразу ответили. Ломов начал диктовать шифровку.

Ветер и быстрое течение прижимали шлюпки к берегу. Разведчики оттолкнули их, когда командир и радист сели на носовую слань около пленного немца и освобождённого норвежца. Шлюпки закружились, выравниваясь, одна за другой быстро поплыли на середину реки, гонимые сильным течением и попутным ветром.

ГЛАВА 16

Наместник Гитлера в Норвегии — рейхскомиссар Тербовен, два часа беседовал с майором Квислингом.

Их встреча состоялась не в Осло, а на склоне холма Синнсакер, прилегающего к городу Тронхейму — бывшему когда-то королевской столицей и архиепископской резиденцией.

Рейхскомиссар был в ужасном настроении. После недавнего покушения на Видкуна Квислинга он стал осторожным, недоверчивым и беспокойным.

Они говорили о создании норвежских отрядов для защиты страны от русских. Вся надежда — члены норвежской квислинговской партии — и те уклонялись от призыва в вооруженные отряды своего вождя и тысячами скрывались в лесах, уходили в Швецию. В конце беседы рейхскомиссар приказал через неделю доложить о создании отрядов и выгнал Квислинга, как слугу, грубо и беззастенчиво.

Тербовен вылетел в Киркенес, самый северный норвежский порт в Баренцевом море, невдалеке от финской границы.

К вечеру самолёт приземлился на аэродроме около моря, а через несколько минут Тербовен тяжело поднялся на второй этаж своей временной резиденции в Киркенесе. На ходу отдал распоряжение дежурному офицеру узнать, все ли вызванные командиры дивизий и частей прибыли на совещание к рейхскомиссару.

В кабинете, неуютном и большом, с четырьмя высокими окнами, выходящими к морю, казалось, только что закончили ремонт. Вдоль голых стен один к одному стояли длинные ряды стульев. В углу, около окна, — широкий письменный стол, кожаное кресло, а над ним до потолка — портрет Гитлера. Все другие стены были пусты. Картин рейхскомиссар не любил.

Тербовен положил на стол толстую чёрную папку, разделся и подошёл к окну. Солидный, высокого роста, с лоснящейся бритой головой, он был похож на мясника. На его пухлом лице выделялись покрасневший длинный и прямой нос с разветвлёнными фиолетовыми прожилками и презрительно опущенные уголки губ. Смотрел он исподлобья, и это придавало лицу ещё более холодную суровость.

Он был одним из первых рейхскомиссаров, испечённых в гитлеровском адском котле для оккупированных стран. Тербовен и сейчас помнил, как в первые дни своего назначения, ещё будучи в Германии, он вслух повторял: «Рейхскомиссар! Хорошо, чёрт побери!» — и до самозабвения прислушивался к своему голосу. Прибыв в Норвегию, он встал во главе управления страны и исполнил всё, что приказал ему фюрер. 25 сентября 1940 года рейхскомиссар объявил, что стортинг считается распущенным, король лишённым престола, а все вопросы внешней политики отныне входят в компетенцию германских властей.

Норвежские политические партии были распущены, за исключением партии «Национальное единение», руководитель которой, Видкун Квислинг, объявлен «вождём национального движения». В стране был установлен новый политический порядок.

Началась война с Россией. И когда Эрика Коха, гаулейтера Восточной Пруссии, назначили рейхскомиссаром Украины, Тербовен, с завистью вздыхая, стал ненавидеть Норвегию. «Что это за страна?… Сопки. Лес. Тундра. Населения — морж наплакал. Угля, нефти нет, а о сельском хозяйстве и говорить не хочется. Много ли разживёшься на руде, китовом жире и треске, будь она проклята… Животноводство, разве, ещё осталось. Торговый флот был большой, да уплыл с англичанами. Что и говорить… Здоровье Норвегии подорвали ещё короли Швеции. В Россию бы!»

После разгрома немцев под Сталинградом эти мысли Тербовена уже не волновали. А когда советские войска освободили свою территорию и двинулись к Германии, он начал беспокоиться, как бы не лишиться Норвегии. Несколько дней назад Тербовен пал духом. Финляндия вышла из войны, в Заполярье немцы остались один на один с русскими. После уверений Гитлера о выводе войск из Скандинавии Тербовен примирился с мыслью покинуть пост рейхскомиссара и в то же время боялся возвращения в Германию, где начиналась паника.

Вчера Тербовен получил секретный приказ Гитлера, о котором он должен сейчас говорить на совещании. В приказе фюрер повелел стоять за Норвегию насмерть.

Тербовен отошёл от окна, раскрыл папку, достал сложенную карту и, как скатертью, накрыл ею стол. На карте было много пометок: чёрных, синих, зелёных точек и чёрточек. Взгляд его расплылся по чёрным точкам. Они усеяли Восточную Пруссию, Польшу, Румынию, Болгарию, неудержимой лавиной двигались на Берлин. Рейхскомиссар облокотился на стол, закрыл руками лицо, стоял, не шелохнувшись, и только манжеты рубашки с золотыми запонками, выглядывающие из рукавов пиджака, слабо дрожали.

В кабинет вошёл Радиес — начальник гестапо оккупационных войск. Он был полной противоположностью Тербовену — низкорослый, худой, с лицом, как высушенное яблоко, но очень подвижный и нервный. Радиес без конца поправлял узел чёрного галстука и подёргивал правым плечом.

— Коммунисты сколотили новый партизанский отряд. Он уже подымает голову, — сообщил Радиес, тоже склоняясь над картой.

— Надеюсь, гестапо знает, что делать с этой головой, — с иронией ответил рейхскомиссар, отходя к окну.

— Отряд дислоцируется не больше сотни миль отсюда и называется «Двадцать второй год компартии Норвегии», — продолжал Радиес. — Как видите, эта голова имеет солидный возраст и, как я уже убедился, глубокие корни.

— Удар в спину готовят?

— Да. Перехватили их связного, который показал на допросе, что отряд ждёт наступления Красной армии. К несчастью, он покончил с собой в камере. Но замысел ясен… Вы из Тронхейма прилетели? Что там за забастовка вспыхнула? — спросил Радиес, меняя тему разговора.

— Студенты политехникума начали забастовку. Они покинули город и сейчас находятся где-то около шведской границы.

— Они у партизан, уже с винтовками…

В кабинет вошёл дежурный офицер и доложил Тербовену о прибытии двоих американцев, ожидавших рейхскомиссара со вчерашнего дня. Тербовен разрешил пропустить их и добавил:

— Обычно крысы бегут с корабля, который должен погибнуть, а эти — наоборот.

— Должно быть, хорошая примета, — вставил Радиес, подёргивая плечами.

— Смотря для кого, — пробурчал Тербовен, садясь в кресло, и попросил Радиеса оставить его одного.

В кабинет вошли Уайт и Ланге, одинаково одетые в тёмно-синие мешковатые костюмы.

— Просим извинить!… Знаем, вы очень заняты. В приёмной столько офицеров, — начал Уайт. — Я с последней просьбой…

— Слушаю, — сухо ответил Тербовен, откинувшись к спинке кресла.

— В Осло есть старые коммерческие дела моего дряхлого отца. Сейчас удобный случай. Обрадую своего старика.

— Нужна виза на проезд? — спросил Тербовен.

— Да, поеду я и Ланге. Он поможет мне.

Тербовен задумался. Задумался не о том, дать визу или отказать. Он решил извлечь из этой встречи с Уайтом пользу и для себя. Всё-таки их связывало многолетнее, ещё довоенное знакомство. Правда, Тербовен никогда бы не вспомнил об Уайте и не пошёл на восстановление с ним связи, если бы не начал задумываться о своём будущем, которое уже стало вырисовываться в его сознании мрачными развалинами разбитой Германии. То, что Уайт сам дал о себе знать, добиваясь возврата капитала, оказавшегося волей судьбы под властью рейхскомиссара, радовало Тербовена. Как-никак около полумиллиона долларов осталось за Уайтом платежей. Деньги можно вернуть. Тербовен не вспоминал о них несколько лет. Увлёкшись политикой, он давно отбросил коммерческие сделки. Отбросил не потому, что его перестали интересовать прибыли. Напротив, политика помогла ему ворочать не тысячами, а миллионами. Но теперь…

При первой встрече с Уайтом, разрешая ему въезд на Никель, Тербовен из-за честолюбия не ставил больших условий. К тому же тогда помешал разговору вошедший Радиес. Сейчас же, особенно после приказа Гитлера держать сопки до последнего солдата, Тербовен, как никогда остро, задумался о себе. Ведь не собирается же он сложить голову за Норвегию!

Лицо рейхскомиссара, до этого суровое и непроницаемое, преобразилось в добродушно-хитроватое, и Уайт на мгновение почувствовал, что он сидит не перед грозным рейхскомиссаром, а перед прежним компаньоном, опытным маклером Тербовеном.

— Я распоряжусь, — согласился Тербовен, вставая из-за стола. — Немцы умеют ценить старую дружбу.

В ответ Уайт прикрыл глаза, склонил голову.

— Я иду вам навстречу, хотя ваше пребывание здесь противоречит… — Тербовен не договорил и круто повернул разговор. — У нас мало времени, поэтому будем кратки. Итак, вы вывозите оборудование рудников, едете в Осло, хоть к чёрту на рога, меня это не интересует, пропуск дам. Но… у моего дряхлого отца есть старые коммерческие дела в Америке. — Тербовен улыбнулся, не спускал глаз с лица Уайта, стараясь определить, какое впечатление произвёл его намёк.

— Нужна виза на проезд, — отшутился Уайт, не сразу поняв, на что намекает рейхскомиссар.

— Об этом я побеспокоюсь сам. Вы только доставите его с небольшим багажом к себе в Америку. Сейчас удобный случай, обрадую старика, — Тербовен хитро улыбнулся.

Уайт покосился на Ланге, подумал и ответил:

— За добрую услугу я готов отплатить вдвойне. Но как бы мне не сломать на этом шею…

— Если в этой сделке и потеряет кто, то только я, — поспешил убедить Тербовен. — У вашего спутника будет заграничный паспорт.

— Однако…

— Я не узнаю вас, Уайт! В молодости нам с вами приходилось рисковать куда больше.

— Хорошо. Я согласен только ради старой дружбы.

— В таком случае постарайтесь быстрее управиться с делами. Дай бог вам попутного ветра.

Уайт и Ланге откланялись и удалились. Тербовен грузно опустился в кресло.

На совещание прибыли командиры горноегерских дивизий, специальных частей, авиационной дивизии, старшие офицеры артиллерии, флота и один адмирал. Стульев не хватило, принесли из других кабинетов. Когда все уселись и наступила тишина, торопливо вошли опоздавшие — командующий армией генерал Фалькенхорст с начальником штаба. Выбросив перед собой правую руку, они в один голос гаркнули: «Хайль, Гитлер!» Все, кроме Тербовена, их приветствовали стоя.

Совещание длилось недолго. Говорил один Тербовен. Он рассказал о положении на фронтах и особенно подробно остановился на заполярном участке военных действий.

— Таким образом, обстановка изменилась, — сказал в заключение он. — Мы сковываем крупные сухопутные силы и флот противника, которые могут быть использованы против фатерлянда. Мы должны любой ценой держать фронт. С сегодняшнего дня всю ответственность за наш участок фронта фюрер возложил на меня. Он приказал нам стоять здесь до последнего солдата.

— Как же тогда понимать официальное заявление фюрера о выводе войск из Скандинавии? — недоумевая, спросил один из офицеров.

— Однажды доктор Геббельс сказал: «Нужно уметь не говорить правду, даже после того, как вам выбьют зубы». Зачем стыдиться лжи, когда она вызывается стратегической необходимостью?

— А что сказать солдатам? — спросил генерал Кайфер. — Держаться до последнего — значит умереть…

— А разве они вечно жить у вас думают? — резко перебил Тербовен. — Солдатам надо внушить, что, воюя здесь, они дерутся за Великую Германию. А лучше пресекать всякие попытки думать и размышлять. Паникёров, трусов, дезертиров расстреливать без суда перед строем. — Рейхскомиссар повернулся к командующему армией. — Спешите перебросить части… Танковую бригаду оттяните в Норвегию, может оказаться в котле, дороги завалят. С юга Норвегии снимите необходимые части, переведите к Петсамо. Прикажите войскам, отходящим на север Финляндии, уничтожать всё на своём пути. Ежедневно сообщайте данные разведки и о передислокации наших частей. А о начале наступления русских — немедленно, в любое время суток… — Тербовен встал, усталыми глазами медленно скользнул по лицам присутствующих и добавил: — Фюрер не забывает нас. Помните и вы о своём долге.

Совещание окончилось. Кабинет быстро опустел. Около двери остановились Радиес и Тербовен.

— Я разрешил этим коммерсантам, что были у меня перед совещанием, въезд в Осло. Сделайте так, чтобы они быстрее покинули Норвегию, — предложил Тербовен начальнику гестапо и посоветовал: — Только без шума.

ГЛАВА 17

На небольшом полуострове устья реки Нидельв, впадающей в широкий, никогда не замерзающий Тронхейм-фиорд, расположен город Тронхейм, — один из крупнейших портов Норвегии.

Уайт поручил Ланге тайно съездить в Тронхейм и попытаться восстановить связи с бывшими руководителями торговой палаты Норвегии. Сам Уайт вылетел в Осло по более важным делам, как выразился он.

Ланге сошёл с самолёта на нидаросском аэродроме, в семи километрах от Тронхейма, нанял первое попавшееся такси и через несколько минут въехал в город. Глядя на празднично одетых норвежцев, неторопливо гуляющих по улицам, Ланге вспомнил, что сегодня воскресный день, и ему вдруг захотелось отбросить все дела и зайти в ресторан, почувствовать себя свободным и отдохнуть.

Ланге запустил руку в левый внутренний карман пиджака, нащупал пачку немецких марок, которые ему дал Уайт, слабо улыбнулся. В правом кармане у него лежали норвежские кроны.

Машина обогнула Торвег[1], где пересекаются две главные улицы, и остановилась на углу. Ланге сунул шофёру три марки, приятно потянулся и скрылся в толпе. До вечера он решил всё же посетить два-три адреса, которые ему дал Уайт, а после весело отдохнуть.

Ланге остановил прохожего и спросил, где находится улица Конгенегаде[2]. Прохожий оказался немцем. Он погрозил Ланге кулаком и грозно ответил:

— Я тебе покажу — королевство!

Стоявшая рядом бодрая и суетливая старушка с улыбкой сказала Ланге:

— Вы стоите на этой улице, незнакомый человек.

А через несколько минут Ланге вошёл в узкий длинный двор, отыскал нужную квартиру и торопливо постучал в дверь.

На пороге появился сгорбленный и седой старик. Он приложил ко лбу ладонь и, щурясь как будто от солнца, посмотрел в лицо Ланге.

— Мусейд дома? — спросил Ланге.

Старик оказался глуховатым и не говорил по-немецки. Он приложил к уху ладонь и, когда Ланге повторил свой вопрос, скорее догадался, чем понял, о чём его спрашивают. Он несколько раз повторил: «Мусейд», покачал головой и, переступая ногами, постарался изобразить бегущего человека, говоря при этом: «Швеция».

«Сбежал», — догадался Ланге, торопливо откланялся и ушёл озабоченный. Он вёз Мусейду письмо Уайта и рассчитывал использовать норвежца как переводчика. Положение осложнялось, Ланге вышел во двор и в калитке столкнулся с человеком небольшого роста, широкоплечим, со смуглым лицом. Незнакомец извиняюще снял тёмно-синюю шляпу и молча уступил дорогу, Когда он снимал шляпу, Ланге увидел золотые часы на его белой руке, выделяющейся на фоне смуглого лица. «На лице загар», — решил Ланге и стал размышлять, как в Норвегии мог загореть этот человек.

Свернув за угол, Ланге прочитал название улицы — «Мункегаде»[3], заглянул в записную книжку и обрадовался, что сможет без расспросов найти второй адрес, где живёт норвежец Хамбро.

На этот раз Ланге пришлось долго ждать в коридоре.

Дверь открыл заспанный немец с реденькими усиками, закрученными вверх. Осмотрев Ланге, он приветливо улыбнулся, поздоровался и пропустил гостя в квартиру. «Опять неудача», — с огорчением подумал Ланге, когда увидел на стене в комнате портрет Гитлера.

— Хамбро давно умер, — сказал немец и, показывая рукой на белого шпица, добавил: — Осталась вот только его маленькая собачка…

Ланге не слушал немца, смотрел в окно, и вдруг глаза его округлились. На противоположной стороне улицы он увидел загорелого незнакомца, с которым столкнулся недавно. «Уж не следят ли?» — мелькнула мысль в голове. Незнакомец внимательно посмотрел в сторону парадного входа и, не прибавляя шага, прошёл дальше. «Бесспорно, следят», — решил Ланге.

— Зачем вам нужен Хамбро? — спросил немец, но Ланге не ответил, извинился и закрыл за собой дверь.

Когда он вышел в коридор, то посмотрел в щёлку парадной двери, но никого не увидел. Торопливо прошёл во двор. Ему повезло. Двор оказался проходным. Через минуту Ланге был на другой улице, тут же подвернулся свободный «опель». Ланге велел ехать до лучшего ресторана.

Шофёр скосил глаза на Ланге, усмехнулся и ответил:

— Он единственный в городе.

Ланге почувствовал, как неумело он ведёт себя. Ещё в Лиинахамари он хотел было отказаться от предложения Уайта поехать в Тронхейм, но, понадеявшись на свой большой жизненный опыт, согласился. К тому же он не хотел портить отношений с влиятельным соотечественником. Вспомнив о слежке, Ланге посмотрел в заднее окно машины и улыбнулся: «Потеряли». Но всё же он ехал злой и недовольный.

Ресторан находился на первом этаже, а на втором — гостиница. Ланге обрадовался такому сочетанию. Решил плотно закусить, снять номер и несколько часов отдохнуть.

Он вошёл в ресторан, сел в дальнем углу, так, чтоб была видна входная дверь, и осмотрелся. Как ни старался он упросить официанта, — хлеба ему не дали. Для этого нужен был талон хлебной карточки. Ланге заказал вина, трескового супа, жареную пикшу, миноги. И хоть без хлеба, но пообедал с большим аппетитом.

В гостинице его ожидало разочарование — не оказалось свободных мест. Гостиница была единственной в городе, как и ресторан. Ланге ничего не оставалось делать, как уйти на улицу. К вечеру стало холоднее, с моря потянуло сыростью, подул ветер. Прохожих становилось все меньше, да и те торопились по своим углам.

Ланге шёл через небольшой сквер. Он чувствовал усталость и, дойдя до первой скамейки, тяжело опустился на неё. Поднял ворот куртки, запустил руки в карманы брюк и, съёжившись, задумался. Вспомнил Америку, большие скверы, группы безработных и бездомных, отыскивающих место на ночлег вот под такой же скамейкой. От вина шумело в голове, клонило ко сну. Ланге закурил и повернулся на приближающиеся шаги. К нему шла бедно одетая, но миловидная молодая женщина, прижав к груди руки с плетёной сумкой из морской травы. Она протянула руку и на ломаном немецком языке попросила милостыню. Ланге сунул руку в карман, нащупал кроны, но не торопился доставать их. Смотрел в глаза женщины и думал: «Не переночевать ли у неё? В нужде и за деньги она поможет мне. Это находка». Он достал кроны, отсчитал пять, подумал и решил, что на первый раз хватит с неё. Женщина поблагодарила и, снова прижав к груди руки с сумкой и деньгами, тихо пошла дальше. Ланге встал и пошёл следом за ней.

— Послушайте! Разрешите проводить вас, — вкрадчиво сказал Ланге, догнав женщину.

Она согласилась. Они вышли из сквера и свернули за угол в глухую улицу.

Женщину звали Линой. Она рассказала Ланге, что живёт в Тронхейме с детства, имеет сына и старуху мать. Больше у неё никого и ничего нет. Летом этого года погиб муж, где — она не сказала. Вскоре её уволили с работы… И вот начались голодные скитания. Нужда заставила ходить с протянутой рукой. Но она стыдится и просит только с наступлением темноты. Женщина остановилась, всхлипнула и положила голову на грудь Ланге.

— Спасибо вам, добрый человек. Не знаю, как благодарить…

Ланге слушал рассеянно, зная, что теперь не придётся ночевать на улице. «Плохое начало дня всегда предсказывает хороший его конец», — подумал он, взял Лину под руку, и они пошли дальше.

— Плохо, я не могу вас пригласить к себе. Мы живём у хозяина на квартире, он не любит посторонних, потом мать, ребенок… Но вы не огорчайтесь. По знакомству всегда можно устроиться с ночлегом. У меня есть подруга детства, работает в гостинице, она поможет вам, я переговорю с ней.

— Вы не покинете меня? — неожиданно спросил Ланге и крепче прижал руку Лины.

— Если хотите, я останусь, но ненадолго, хорошо?

Лина действительно устроила номер в гостинице. Она познакомила Ланге с подругой, и та, беря деньги, просила приходить в любое время и, лукаво подмигнув, шепнула ему, что для друзей у неё всегда найдётся свободный номер.

Ланге спустился в ресторан, купил две бутылки вина, рыбных консервов, икры и быстро возвратился в номер. В нём стояла низкая деревянная кровать, стол, кресло и два стула. На стене небольшое зеркало. Окна закрыты чёрными маскировочными шторами.

Лина расставила закуску, Ланге открыл бутылку. Стакан был один, и они решили пить по очереди.

Ланге болтал о пустяках. Он не задал Лине ни одного вопроса о городе, немцах, обо всём том, что могло его интересовать. Когда открыли вторую бутылку, Ланге захмелел. Он говорил громче, а руки ни на секунду не были спокойны. Лина пила понемногу, сославшись, что почти никогда не брала в рот вина. Но всё же от выпитого у неё выступил румянец на щеках. Она расстегнула верхнюю пуговицу розовой блузки, потом вторую.

Ланге залпом выпил стакан вина, налил Лине и подошёл к ней.

— Выпей всё за нашу любовь, — чуть пошатываясь, сказал он.

В его голосе не прозвучало ни одной ласковой нотки.

— Не хочешь? — сказал Ланге, когда Лина, сделав два маленьких глотка, поставила стакан на стол. — Как хочешь.

Ланге обнял Лину за талию, привлёк к себе и повалил на кровать. Лина за плечи отстранила от себя Ланге, и вдруг улыбка сошла с её лица. Она вся сжалась и неожиданно со всей силой ударила его ногой в грудь. Ланге отлетел к столу и грохнулся на пол.

В номере раздался пронзительный женский крик. Лина стояла на кровати. Она разорвала на себе блузку, разлохматила волосы и кричала так, как будто в неё вонзили нож. Ланге провёл рукой по губам, увидел на ладони кровь. Он сразу отрезвел и с вытаращенными глазами тяжело встал с пола.

В дверь номера кто-то ломился. Ланге покосился на Лину, потом на ключ в замочной скважине, хладнокровно помедлил, оценивая обстановку. Потом он спокойно открыл дверь.

Сбежался народ, и тут же появились два полицейских. Наступила тишина, только тихо, без слёз рыдала Лина. Потом она, как будто окончательно успокоившись, начала объяснять полицейскому:

— Я работаю в гостинице уборщицей. Он, — она показала на Ланге, — вызвал меня прибрать в номере… Видите, что наделал нахал.

Ланге неторопливо достал носовой платок, вытер губы, потом облизал их и, неожиданно улыбнувшись, тихо сказал Лине:

— Молодец! Сожалею только, что эта игра не закончилась утром.

Он тут же вспомнил загорелого незнакомца, огляделся по сторонам, как будто искал кого-то. Теперь у Ланге не было сомнений, что гестапо продолжало за ним следить и в удобный момент подставило ему эту женщину. Но он был уверен, здесь его не арестуют с пропуском, подписанным Тербовеном, хотя, правда, ему разрешалось быть не в Тронхейме, а в Осло. «Выкручусь», — подумал он.

Полицейский просмотрел документы Ланге и предложил прогуляться до участка. Лина куда-то исчезла.

Утро в Тронхейме особенно туманно. Но ветер быстро разгоняет густые сизые хлопья, и только на рейде вода слабо дымится. На кораблях бьют склянки, и они гулко доносятся до города. «Сколько же сейчас времени?» — подумал Ланге, спускаясь к гавани. Всю ночь он просидел в полицейском участке. Два раза его допрашивали и утром выпустили, взяв подписку, что он до наступления темноты покинет Тронхейм.

Ланге решил как можно скорее встретиться с Уайтом. Невесело было у него на душе. Пропал аппетит, и он нервно курил. На морском вокзале Ланге купил билет на первый попавшийся транспорт, уходящий в Осло. За час до отхода транспорта, когда была окончена погрузка, Ланге уже стоял на баке и грустный смотрел на город. Он вспомнил транспорт, на котором приплыл в Заполярье, встречу с русскими катерами, то, с чего начались его беды. Потом полуостров Рыбачий, арест, побег, встречу с Хекконеном на Никеле и наконец Тронхейм. Вспомнил загорелого незнакомца, Лину, и его передёрнуло от этих воспоминаний. Успокаивая себя, Ланге решил: «Да, труднее стало работать…»

На транспорте вдруг зашевелился народ. Капитан объявил через мегафон:

— Выход в море запрещён, транспорт остаётся в Тронхейм-фиорде.

Группа людей с чемоданами оттеснила Ланге к трапу, он без сожаления поплёлся обратно в город и тут же выехал на аэродром, решив сегодня же вылететь на север в Лиинахамари.

Ланге купил билет на самолёт до Леастарес, прошёлся вдоль поля аэродрома, потом раздвинул кустарник, хотел сесть на скамейку — и остановился. В стороне под деревом стоял загорелый незнакомец. Посмотрев на Ланге, он неторопливо закурил, сунул в карман спички и, заложив назад руки, пошёл по тропе.

— Джентльмен, остановитесь! — крикнул Ланге и с ехидной усмешкой спросил: — Послушайте, сколько вам платят за то, что вы вторые сутки наступаете мне на пятки?

— Побольше, чем твой хозяин, — ответил тот и, вяло зевая, стал прохаживаться по тропе.

Ланге ушёл к полю аэродрома, смотрел на самолёты, и ему казалось, что вот-вот объявят о нелётной погоде… Гестапо могло придумать и не только это.

Но он всё-таки вылетел на Леастарес.

ГЛАВА 18

После совещания у рейхскомиссара Кайфер только на другой день возвратился в штаб дивизии, занимавший длинный дом с плоской крышей под гранитным выступом скалы. В многочисленных комнатах штаба стояла необычная тишина и, казалось, единственным человеком в этом доме был часовой у знамени в дежурной комнате. Но как только появился генерал, захлопали двери кабинетов, началась бестолковая суетня. Штабные офицеры ещё не знали, что ждёт дивизию. Предполагали, что ей придётся прикрывать отход войск в Норвегии, а это было равносильно гибели. Кайфер отдал первые распоряжения, и новость — держать фронт — мгновенно облетела все кабинеты штаба, и вскоре о ней заговорили в дивизии.

Генерал вызвал с докладом начальников служб. Он нервничал, перебивал их, наговорил грубостей начальнику армейской разведки.

— Русские готовятся к наступлению, а мы вторую неделю не знаем, что творится у них перед прорывом. Идите! — генерал карандашом показал на дверь и, глядя на покрасневшие шею и уши начальника разведслужбы, добавил: — Без доклада о захвате пленного не переступайте моего порога и пеняйте на себя.

С начальником инженерной службы разговор прошёл спокойней. Главное, что интересовало генерала, — минирование, установка проволочных препятствий, строительство огневых точек и укрытий от артиллерийского и миномётного огня, было выполнено. Инженер оказался предусмотрительным и уже составил план минирования дорог пехотными и противотанковыми минами.

— Я совершенно упустил это важное мероприятие обороны. Умница вы у меня! — похвалил Кайфер.

Последним докладывал офицер-связист. Он надеялся, что генерал останется доволен его предусмотрительностью и расчётливостью, но за это-то ему и досталось от Кайфера больше всех.

Готовясь к отходу дивизии и испытывая крайнюю нужду в телефонном кабеле, который давно не доставлялся в Заполярье, начальник связи приказал снять телефонную линию между передовыми подразделениями и некоторыми частями, расположенными в глубине обороны. Смотанный кабель отправили на склад в глубокий тыл.

— Это равносильно измене! — кричал генерал. — Под суд отдам, если к утру не восстановите связь!

Кайфер расстроился и быстро покинул штаб дивизии. Зимбель сопровождал его.

Наступил вечер. Генералу захотелось пройти по прифронтовой полосе, заглянуть на один из опорных участков, подышать свежим воздухом и отдохнуть от штабной суеты. Они медленно шли по тропе у подножья сопок, дымя сигаретами.

— Вы что нахмурились, обер-лейтенант? — спросил Кайфер.

— Я? Так, ничего, — встрепенулся Зимбель.

— Интересно, о чём вы думаете сейчас?

— О маме, — смущённо ответил Зимбель и тут же пожалел, что не соврал.

— Надо думать о фронте, о Германии, обер-лейтенант!

По лощине, между двух сопок, они вышли к Муста-Тунтури, пошли по ходам сообщений в проволочном заграждении. Здесь было многолюднее. Из землянок и огневых точек выглядывали солдаты, смотрели на командира дивизии.

Остановились около землянки полевого госпиталя. На фанерной двери был выжжен хромой солдат на костылях, с большим вещевым мешком. Из многочисленных карманов вещевого мешка торчали бутылки, колбаса, голова гуся, а из одного — свисала длинная цепочка с часами. Свободное место фанеры заполняли изображения берёзовых крестов.

Сверху на двери выжжена надпись:

Хоть без ноги, но я живой, Уехал к Одеру домой.

— Уничтожить! — поморщившись, приказал Кайфер.

Вошли в полевой госпиталь. Кайфера встретил дежурный врач, полный, с выпяченным подбородком, тот самый, который осматривал прострелянную руку Даутенфельса. Кайфер бегло осмотрел раненых и спросил врача:

— Почему у всех ранения в руку?

— Это отделение с лёгкими ранениями, господин генерал… напротив — тяжёлое отделение…

Кайфер остановился около последней койки справа. Раненый вскочил перед генералом, опустил руки по швам.

— Больно? — спросил его Кайфер.

— Уже зажило, господин генерал, — бойко ответил тот и, осмелев, добавил: — Жалко, уходим отсюда, я бы не одному русскому поломал когти.

— Молодец! Ты настоящий солдат Великой Германии! Давно в армии?

— С 1936 года, господин генерал. Воевал в Польше, Франции, Норвегии, а здесь, чёрт возьми, не успел приехать, ранили.

— Откуда «не успели приехать»?

— С юга Норвегии, месяц назад.

— У вас бодрый дух, который в госпитале может прокиснуть. Ваше место на передовой.

Врач принёс стул, услужливо поставил его около генерала.

— Вы чем расстроены? — спросил Кайфер молодого солдата на соседней койке и, увидев в его руке конверт, пошутил: — Жена изменила.

— Я не женат, — раненый вынул из конверта письмо и прочитал: «Спрятаться некуда… Город в развалинах. Фугасная бомба ночью попала в ваш дом. Отца с матерью не нашли…»

— Будьте мужчиной, — не дослушал Кайфер, увидя задрожавший в руке раненого солдата лист письма. — Кровь, пролитая за Великую Германию, будет отомщена…

В коридоре Кайфер подозвал врача.

— Всех до одного, кто может держать оружие, выписать в части, тяжело раненых — в тылы. Открыли богадельню, — недовольно пробурчал он и, не заходя в другие палаты, вышел из госпиталя.

Врач пожал плечами и остался на пороге.

Генерал и адъютант шли по горной тропе. Кайфер вспомнил тотальную мобилизацию в Германии и решил срочно провести её в дивизии: сократить комендантские взводы, хозяйственные подразделения, поставить в строи всех, кого только можно. «Всех на передовую. Всех, всех… Держать фронт до последнего солдата», — решил Кайфер.

Зимбель молча шёл рядом, думая о чём-то своём.

Вошли в офицерскую землянку опорного участка.

— Хайль, Гитлер! — скороговоркой выкрикнул Кайфер с порога, увидя вытянувшихся перед ним офицеров. — Как живёте, воюете, господа? — Генералу хотелось показать себя сейчас приветливым и радушным. Ведь вместе с этими офицерами ему предстояло пережить то страшное и тяжёлое, к чему готовилась в эти дни вся 20-я Лапландская армия.

— Ждём приказа, господин генерал, — за всех ответил из-за его спины рыжебородый офицер.

— Какого? — повернулся Кайфер.

— О возвращении в Германию, господин генерал.

— Отступать нехорошо. В спины легче стрелять, — пошутил Кайфер и сухо добавил: — Неужели вы думали, мы уйдём отсюда. Наша армия почти без боя заняла Норвегию, но без боя не отдаст ни одной сопки.

— А как же Германия, господин генерал, выстоит? — неуверенно спросил всё тот же офицер.

— Как бы вы ответили на это солдату? — Кайфер недобро усмехнулся.

— Выстоит, господин генерал!

Кайфер укоризненно покачал головой. Не поняв генерала, офицеры смотрели на него вытаращенными глазами.

— Надо пресекать дурацкие вопросы солдат, а не отвечать на них, — нахмурившись, сказал Кайфер. — А вам я отвечу. Воюя здесь, мы дерёмся за Великую Германию. Держим огромный фронт русских и флот…

Зимбель почувствовал, что разговор затеян надолго, и решил навестить своего двоюродного брата — ефрейтора Штонца. Он застал его спящим в солдатской землянке. Штонц всегда рассказывал солдатам о своём родственнике-офицере, который служит адъютантом у командира дивизии. Увидев Зимбеля, он весь просиял, радуясь встрече. Они вышли на сопку, встали в таком месте, чтобы видеть, когда выйдет генерал.

— Как живёшь, что нового? — спросил Зимбель.

— Ждём, как и все… Первый удар между ушей получим мы да и, наверно, останемся здесь. А ваше дело бежать.

— Сегодня генерал получил новый приказ, — нагнувшись к Штонцу, начал рассказывать Зимбель. — Фюрер отменил решение о выводе войск и приказал держать сопки до последнего солдата…

— Неужели!… Неужели нет выхода… ну скажи, что же делать?! — простонал Штонц.

Зимбель уже несколько дней сам думал об этом. Выход он видел один: плен. Он отгонял эту мысль, боялся её, но сегодня уже не мог сопротивляться. Обер-лейтенанту понравилось настроение Штонца. Он решил заговорить с ним откровенно, тем более они доверяли друг другу как родственники.

— Выход есть… Но можно ли с тобой говорить об этом? — осторожно начал Зимбель.

— Ты обижаешь меня. Клянусь прахом отца и живой матерью, что буду нем, как рыба. Говори, а то когда ещё увидимся, — сказал Штонц.

— Нужно махнуть через хребет…

— Когда? — спросил Штонц, судорожно сжимая руку Зимбеля.

— Я позвоню тебе днём завтра или послезавтра, спрошу, когда тебе принести продукты. Ты назначишь время, я приду. Где и как перейти фронт, тебе лучше знать. Договорились?

Почти стемнело. Зимбель быстро шагал к офицерской землянке, насвистывая победный марш.

ГЛАВА 19

Шлюпки с разведчиками быстро неслись по течению, несколько раз налетали на отмели, но сносились водой, постепенно выравнивались, и снова рулевые прятали одну руку за ватник, а другой, прижав локтем кормовик, управляли.

Ломову хотелось говорить, отвлечься и не вслушиваться больше в ночные шорохи ветра и воды. Но разговаривать нельзя было, и он думал. Вспоминая «большую землю», полуостров Рыбачий, он чувствовал, как его преследуют мысли об Ире Вахрушевой.

Вот она, весёлая, с нежной улыбкой на лице и опущенными на грудь косами, стоит около него. Они впервые видят голые, скалистые сопки Заполярья, Баренцево море, боевые корабли и, перебивая друг друга, восхищаются землёй без вишен и без пашен, но землей своей, родной. Потом он видит Иру смущённой и расстроенной в стационаре на Рыбачьем. А вот уж она строгий и боевой медик, делает перевязку раненому бородачу Титову, там, в землянке полевого караула на Муста-Тунтури. Неожиданно вспоминает подарок — носки. Они лежат в вещевом мешке за спиной, и ему кажется, ещё хранят тепло её ласковых рук.

Сергей считал Иру простым и чутким товарищем, а в разлуке обнаружил в своей душе к ней какое-то новое, не испытанное ещё никогда чувство, которое вдруг само охватило его, не хотело отпустить, и он целиком поддался ему, забыв, где сейчас находится.

«Ирочка! Хорошая моя…» — со смущением повторял про себя Ломов. Ему хотелось, чтобы она услышала его, ответила…

— Товарищ лейтенант, светает, — сказал тихо Борисов и таким тоном, как будто знал, что отвлекает командира от заветных дум.

Выбирать место причала не было смысла: кругом тянулись одинаковые сопки. Шлюпки врезались в берег у ближайшего поворота реки. Единственное, чего боялись, — пристать около немецкого гарнизона, который мог оказаться где-нибудь рядом. Пленного немца больше не спрашивали, да и он, видимо, точно не знал, где находится в этот момент. Шлюпки замаскировать на берегу было нечем, и разведчики перенесли их в кустарник на сопке.

Здесь сопки скалистые, мрачно-чёрные. Чем дальше на юг, тем чаще встречались кустарник, деревья, даже низкорослые рощи.

После завтрака Ломов подсел к освобождённому из лагеря бородачу, матросы улеглись рядом. Вахтенный Шубный остался с немцем в стороне.

Бородач-норвежец свободно владел немецким языком, и это помогло ему рассказать Ломову о себе.

— Родился я в рыбацком поселке Талахти, на берегу Баренцева моря, — начал он с охотой рассказывать о себе, и разведчики заметили, как оживилось его обросшее усталое лицо. — Там, а больше в море, я прожил тридцать два года. За год до немецкой оккупации женился. Потом у нас родился сын… Где они сейчас?… Старый и малый на побережье Варангер-фиорда знали Роми Реймо. Я ведь был чемпионом Норвегии по плаванию на дальние дистанции. Но спорт ушёл в прошлое. Быть чемпионом нынешней Норвегии — позор… В минувшем году почти не стало нашего Талахти. Рыбаки не выполнили налога. Тогда немцы набили машины здоровыми мужчинами и женщинами, как ящики — селедкой, и с тех пор я скитаюсь один без семьи. Работал на ремонте дорог, был грузчиком в порту Осло, а оттуда нас несколько человек отправили на остров Шуршэйа в Осло-фиорде. Здесь я тоже работал грузчиком на больших немецких военных складах. 31 августа произошёл большой взрыв на складе боеприпасов. Что-то ужасное случилось на острове. А тут ещё, говорят, покушение на Квислинга было. Начались аресты. Схватили и меня. Камеры забили народом, день и ночь допрашивали, били. Потом меня и ещё два десятка человек отправили в лагерь Лиинахамари, а оттуда в другой — поменьше, около той батареи, на стройку. Камни таскать мне не пришлось. В первое же утро опросили арестованных, кто умеет переплетать матрацы; один чудак, видимо, в шутку указал на меня. Вот в этом доме я и работал, пока вы не освободили.

Реймо замолчал, но Ломов всё смотрел на него и мысленно представлял себе сотни тысяч таких же простых людей Норвегии, с такой же судьбой, которые так же радостно встретили бы русских освободителей. Потом Ломов начал пересказывать разведчикам эту короткую и горькую историю, а Реймо рассматривал моряков, сильных, спокойных, так смело идущих по тылам врага всё ближе к его родине. Он не знал, куда идёт отряд, но о многом догадывался. Он хотел попросить автомат, который отобрали у немца, хотел быть воином этого небольшого отряда, мстить открыто, с оружием в руках, но решил, когда потребуется, разведчики сами дадут это оружие.

— Фашиста оставить здесь надо, — посоветовал Реймо, когда Ломов закончил рассказывать. — Он сильно мешает вам. Можно? — Реймо посмотрел на немца, и у него скрипнули зубы.

Немец не выдержал взгляда норвежца и виновато опустил глаза.

Ломов отрицательно покачал головой и задумался. Немец действительно — обуза, особенно, когда придут на Леастарес, его нужно будет охранять, а людей и без того мало. Что делать с ним при отходе?

— Роман чего-то просит, товарищ лейтенант? — спросил Чистяков, дав норвежцу русское имя.

— Да. Просит разрешить похоронить немца.

— Хоронить — не хоронить, а запрятать куда-нибудь надо, — проговорил Борисов.

— А что с ним нянчиться? Сколько он, поди, жизней-то загубил? Вы бы спросили его, товарищ лейтенант, — сурово вставил сапёр Драгунов.

— Жди, откроется он тебе, — сказал с расстановкой, тоже окая, сапёр Чупин.

И Ломов начал снова допрашивать пленного. Фашист, видя, что его не только не убивают, не бьют, но даже накормили, повеселел, охотно отвечал на вопросы.

— Нет, я никогда не стрелял в русских. Я и на передовой не был. У наших солдат паршивое настроение, фюрер приказал держать фронт, а мы рассчитывали уехать в Германию… Я доволен, что закончил войну. Думаю, теперь увижу своих детей, когда повесят Гитлера.

Ломов перевёл ответы немца и больше не спрашивал. «Обстановка подскажет», — решил он и приказал Шубному связать пленному руки и не спускать с него глаз.

— При малейшей попытке к бегству похороним здесь, — добавил Ломов, укладываясь спать. Он вспомнил домик у речки, где захватили пленного, представил себе, какой там произошёл переполох, когда обнаружили, что исчезли немец и норвежец. Конечно, обнаружили пропажу шлюпок, а может быть, сейчас организовали и поиски по реке. Ломов укутался с головой, решив: «Какое мне дело до того, чего они там думают? День поищут, а мы ночью будем у цели».

После обеда сменившиеся с постов наблюдатели доложили Ломову, что вокруг не появилось ни живой души, нигде не замечено ни домика, ни землянки. После вахты разведчики повалились спать. Уснули Ломов и Реймо. Бодрствующий Громов охранял немца.

Стояла тишина. Сладко похрапывал Чистяков. Громов широко зевнул. Его клонило ко сну. Он вынул клинковый нож, стал точить о камень и вдруг подскочил, будто обрезал себе палец. По спине прошёл холодок. Там, где только что лежал пленный, валялась спутанная веревка. Громов бросился бежать по узкой лощине, единственному направлению, в котором мог уйти немец, но след его уже простыл. Громов не чувствовал, как падал на камни, царапал себе руки и снова бежал. После безрезультатных поисков вернулся к своим.

— Немец! Ушёл немец! Товарищ лейтенант! — виновато повторял Громов, расталкивая спящих.

Разведчики повскакивали с мест, готовые броситься на поиски, но Ломов остановил их, подошёл к Громову и спросил:

— Когда?!

— Только сейчас! На глазах сбежал. Я хотел… добежал до обрыва…

— В каком направлении?!

— Не знаю. По лощине, больше некуда.

Ломов на мгновенье задумался. У немца было большое преимущество: он мог открыто бежать по сопкам, звать на помощь, понимая, что, если будет погоня, по нему не сделают ни одной автоматной очереди во избежание шума. Ему помогали и наступающие сумерки. Правда, немец ушёл без оружия, и поэтому его можно было искать, не прячась.

Лейтенант приказал оцепить сопку и во что бы то ни стало захватить немца. Сам он вместе с Борисовым побежал по лощине. У обрыва сопки их ждала ещё одна неожиданность. В укрытии из камней не оказалось наблюдателя Чупина. В стороне справа валялась плащ-палатка.

Они пробежали на другой конец обрыва, залегли. Отсюда шёл пологий подъём к другой сопке, а за ней по спускающемуся к воде обрыву карабкался человек.

— Подлец, куда ушёл, — процедил Ломов, глядя, как немец, прижимаясь всем телом к скале, прошёл над обрывом, спрыгнул ниже и исчез за сопкой. Но тут же появилась вторая фигура. «Чупин! Молодец!» — подумал лейтенант. Сапёр шаг в шаг прошёл за немцем и тоже скрылся за сопкой.

Борисов побежал к расположению отряда предупредить, чтобы прекратили поиски. Ломов подобрал плащ-палатку и снова вернулся к обрыву, откуда хорошо было видно противоположную сопку. Натолкнулся на телогрейку Чупина, поднял её. Лейтенант смотрел туда, где только что исчезли немец и сапёр: ждал, может быть, вот-вот Чупин покажется снова. Но сапёр не появлялся.

Быстро сгущались сумерки, и вскоре стало совсем темно. Неожиданно завыл ветер.

— Проклятие! — вырвалось у Ланге, когда окончилась бомбёжка.

Он стоял среди мазутных бочек, весь грязный и черный, смотрел на краснозвёздных бомбардировщиков, строем удаляющихся в море. «Этот високосный год полон коварных приключений. Как бы он не закончился печально для меня», — подумал Ланге, перелезая через бочки. Он удивился, как далеко убежал от берега. Несколько минут назад он сидел около весёлых самодовольных матросов, увлечённых игрой в «муху» у круглого стола в одном из кубриков транспорта.

Над столом летала большая чёрная муха. Перед каждым лежало что-либо съедобное: кусок сала, колбасы, хлеба. К кому садилась муха, тот выигрывал кон.

Так их застала воздушная тревога. Когда Ланге вернулся к берегу, он не узнал транспорта. Бомба попала в корму и разрушила надстройку. Транспорт сел на грунт, накренился на правый борт и прижался к скале.

Прибежал капитан. Он вернулся с Никеля. На матросов обрушилась его брань, как будто они были виновниками гибели корабля. Начали спасать имущество.

Ланге хотелось курить, но, с головы до ног измазанный мазутом, он боялся огня. Ему принесли керосин и тряпки. Он усердно оттирал керосиновой тряпкой лицо, руки. За этим занятием его и застал возвратившийся из Осло Уайт.

— О-о! Вы уже здесь, Ланге. Говорят, вас тут побеспокоили, — небрежно спросил Уайт, присаживаясь на камень.

— Врут. Нас навестили союзники, — Ланге не понравился безразличный тон Уайта.

— Ничего, ничего! Война требует и некоторых убытков, — Уайт усадил около себя Ланге и заулыбался.

— Можно подумать, вы вернулись в Америку и радуетесь своим уцелевшим костям, — сострил Ланге.

— О-о! Я буду хохотать не один, когда вернусь в нашу страну… Пойдёмте лучше отдохнём, — предложил Уайт.

Они направились к скале и расположились в заброшенной землянке. Ломиком подпёрли ветхую дверь, сели на нары один против другого.

— Думаете, было случайное попадание в наш транспорт? — первым начал Ланге. — Не пора ли нам сматывать удочки? Всё равно эта кампания сорвана.

— Ой, нет! Она только благоприятно начинается, мой разочарованный коллега, — Уайт медленно опустил на стол узкую ладонь и добавил: — Щупальца начинают опутывать жертву… Да, а как у вас дела, видели Мусейда?

— Нет, не видел, — тихо ответил Ланге и нехотя начал рассказывать о своих невесёлых приключениях в Тронхейме, но о случае с Линой промолчал.

— Между прочим, за мной тоже следили, но я обманул гестапо. Демонстративно купил билет на один из поездов, а уехал с другим, в противоположную сторону. Всё идёт хорошо, мой друг, — Уайт развалился на койке и, высоко задрав ноги на стену, продолжал: — Летом 1940 года англо-германская борьба за Норвегию окончилась победой немцев. А что у нас на сегодня? Союзные войска без труда прошли линию Зигфрида, немцы сидят за Рейном, а мы уже около бельгийско-голландской границы. Русская армия стучится в ворота Германии, но немцы не бегут из Норвегии. Это о чём-нибудь говорит?

— Вы неплохо разбираетесь в обстановке, — похвалил Ланге.

— Нет. Я только хорошо знаю, где и как можно добыть деньги. Дипломатия доллара минус логика совести — незаменимая теория в моей практике. На этот счёт хорошо сказал Адольф Гитлер. Он заявил: «Я лишу немцев этой химеры, которая называется совестью». В этом глубокий смысл. А какое будущее!? — Уайт заулыбался, широко зевнул и отвернулся к стене.

Ланге погасил карбидную лампу, тоже лёг. Он долго ворочался в темноте, хотел уснуть и не мог.

— Чертовщина всякая лезет в голову, — вдруг сказал Уайт. — У нас там в разгаре предвыборная кампания. Кто-то будет президентом?

— Очевидно, Рузвельт пройдёт… Да, а как же выберется отсюда команда разбитого транспорта? — вдруг вспомнил Ланге.

— Какое мне дело до них! — грубо оборвал Уайт, укрываясь с головой. Больше он не сказал ни слова и вскоре сладко захрапел.

ГЛАВА 20

Шлюпки плыли в непроглядной мгле, их сдерживал встречный ветер и вздыбленные, сбивающиеся волны. Не переставая, моросил дождь. Разведчикам казалось, вот-вот их накроет ледяной ливень. Горькие думы, как тяжёлые корабельные цепи, сдавили сердца матросов. Разведчики думали о Чупине, где он сейчас? Догнал ли он немца? А может быть, погиб? На берегу его ждали долго, с тревожной надеждой. Ломов молча сидел на камне, беспокойно посматривая на стрелки часов. И матросы чувствовали, как трудно ему дать первую команду, чтобы уйти с места стоянки, когда, может быть, совсем рядом сапёр Чупин карабкается по обрывистым скалам, торопится к своим. Но Ломов поднялся и громче, чем обычно, приказал спустить шлюпки на воду.

Сейчас он лежал на носовой слани, ждал, когда река сделает крутой поворот. А тогда ещё один бросок по сопкам к Леастарес — и бензохранилища будут пылать в огне… Неожиданно Ломов вспомнил Николая Островского, а с ним и его слова: «Жить — значит гореть! Кто не горит, тот коптит. Да здравствует пламя жизни!»

— Видно, здорово горят бензобаки… — вдруг вслух сказал Ломов.

— Я, товарищ лейтенант, тоже подумал об этом, — хрипло шепнул Борисов, придвинувшись к Ломову.

На повороте реки шлюпки врезались в берег. За кормой заворчала вода.

Сойдя на берег, Чистяков и Борисов отправились в разведку, а Ерошин стал отыскивать укрытие, где можно было бы замаскировать шлюпки.

Ломов приказал разгрузить шлюпки. Выпрямились, расправили плечи матросы, вставая на твёрдую землю. Тяжело было горбиться, тесниться в маленьких посудинках. Но привал был недолгим. Первым неслышно вернулся Ерошин. Ветер и начавшийся дождь глушили все звуки. Такой тёмной осенней ночью можно было встретиться с врагом только лицом к лицу. Шлюпки, по совету Ерошина, оттащили под сопку, за валуны, перевернули, замаскировали камнями. Вскоре вернулись Чистяков и Борисов. Ломов, укрытый плащ-палаткой, сидел над картой, освещая её узкой полоской света карманного фонаря.

— Всё в порядке, товарищ лейтенант. Путь открыт. За сопкой тянется лощина, правда, узкая, топкая… Мы думали, в погреб попали, — доложил мичман.

— Выходит, мы находимся вот здесь, — Ломов карандашом проткнул на карте точку, прочертил кривую линию. Остриё карандаша впилось в чёрный кружок с надписью «Леастарес».

Ломов изучал по карте последний бросок, как штурман прокладывал курс. «Через три километра выйдем к сопке, обойдём её справа, слева останется аэродром. А потом опять вправо и вдоль подножья сопок пройдём последние пять километров», — запоминая, про себя говорил Ломов. И впервые после неудачи с пленным немцем ему стало легче. Лицо его, усталое и строгое, повеселело.

Отряд снялся с места и задолго до рассвета был уже на сопке, на которой, по расчётам лейтенанта, находился Леастарес.

В свежем утреннем воздухе растаяла ночная темь, и над сопками закурился слабый туман. Шумел листопад. Кружась хороводом, опавшие разноцветные листья стекались в лощины и, гонимые ветром, неслись по ним бурным потоком. Светлело мрачное небо и, казалось, вот-вот где-нибудь пробьётся луч солнца. Но его не ждали уже до весны. Полярная ночь с каждым днём становилась длинней и длинней.

Разведчики по одному побывали на вновь оборудованном наблюдательном посту, на макушке сопки, подолгу изучали дно гигантского котлована.

Впереди, в полукилометре было разбросано около десятка деревянных одноэтажных домов. Из печных труб валил густой дым.

— Смотрите, дома, печки топятся, а в горнице небось жарко и щами пахнет, — нараспев проговорил Шубный, запустив пальцы в курчавые с сединой волосы.

Посёлок Леастарес казался мирным, безобидным селением, похожим на многие другие, разбросанные по скалистой тундре Заполярья.

Но чуть левее и ближе виднелись прижавшиеся к сопке круглые металлические каркасы бензохранилищ. Их было пять, маленьких и больших. Обнесённые тремя рядами колючей проволоки, охраняемые часовыми, они выглядели мрачными…

— Нет! Это не мирное, не безобидное селение, — говорил не громко, но отчётливо и твёрдо Ломов на открытом партийном собрании, созванном Чистяковым вечером. — Это берлога врага, откуда фашистские стервятники питаются горючим и бомбят, обстреливают на севере наши мирные города и села. Поклянёмся, товарищи, что уничтожим эту берлогу, не жалея крови и жизни.

— Клянёмся! — вразнобой ответили матросы и как-то встрепенулись, насторожились.

Разведчики говорили коротко, несколько торопливо, но душевно и торжественно.

Роми Реймо сидел в стороне. Он не спускал глаз с матросов, стараясь понять, о чём говорят они. Норвежец был одет в телогрейку и плащ-палатку Чупина, кто-то дал ему вязаный подшлемник. Теперь только борода и ноги в шлёпанцах отличали его от разведчиков.

Как только Чистяков закрыл партийное собрание, Башев с Козловым развернули рацию, настроились на Москву. Передавали сводку. Башев стал записывать…

— Ну, что там наши взяли, читай, — нетерпеливо попросил Чистяков, когда радист снял наушники и выключил питание рации.

— Войска Белорусского фронта овладели крепостью Прага — предместьем Варшавы и важным опорным пунктом обороны немцев на восточном берегу Вислы. Был массированный налёт нашей авиации на Будапешт. За десять дней сентября в Балтийском море потоплено 14 кораблей противника. Народ Румынии приветствует соглашение о перемирии…

Башев читал так, как будто за ним записывали, и Борисов не выдержал:

— Да не тяни ты!…

— Английское правительство прекратило эвакуацию из Большого Лондона и Южной Англии. Угроза налётов самолётов-снарядов миновала, — скороговоркой закончил радист.

— Мы о конце войны думаем, а они всё ещё переселяются из угла в угол, — вставил Шубный.

С вахты прибежал Ерошин и доложил Ломову, что к бензохранилищу идёт развод. Ломов с Чистяковым, а за ними и Ерошин кинулись к гребню сопки, залегли и ползком добрались до наблюдательного поста. По дороге от посёлка вдоль тройного проволочного заграждения шли четыре автоматчика. Они остановились около въездных ворот, закрытых шлагбаумом. Началась смена постов. Первый часовой стоял у будки в воротах, другие двое — в углах ограды, около крайних баков. Сменившиеся с постов быстро ушли в посёлок. Часовой около будки проверил исправность телефона, повесил трубку, облокотился на шлагбаум, широко расставив ноги, и застыл.

Наблюдая за часовыми, Ломов пришёл к окончательному решению.

Близилась полночь. Немцы дважды сменили часовых. Ломов с Борисовым затаились за валуном около сторожевой будки, слабо освещённой синим светом. Разведчики слышали, как первый часовой перед сменой останавливал развод окриком: «Стой! Пропуск, восемь»! Разводящий недовольным тоном нараспев отвечал: «Семь». Второй часовой назвал цифру двенадцать, разводящий ответил — три. Пропуск — пятнадцать, смена через два часа. Когда стихли шаги немцев, Ломов потянул Борисова за руку, и они поползли к отряду, ожидавшему их у дороги.

Ломов отыскал Чистякова, сел около него прямо на дороге.

— Лучше всего, думаю, сделать, как и в прошлый раз, «развод», — сказал он мичману и посмотрел на часы. — Ровно через час «сменим» их. Со мной пойдут трое. Ты с Громовым держи дорогу. А за нами следом посылай остальных. Как появится немецкий развод, уничтожишь его — и к нам. Запомни, твой выстрел — для нас сигнал к взрыву. — Он крепко обнял Чистякова, и тот почувствовал, сколько радости и силы было сейчас в командире.

Медленно двигалась стрелка часов. Волнение всё больше и больше охватывало разведчиков. Ведь в это же время немцы в караульном помещении тоже собирались выходить на посты.

Ломов перерезал телефонный кабель, вышел на дорогу. За ним продвигались Борисов, Ерошин, Шубный. Оставшиеся у дороги разведчики напрягали зрение и слух, смотрели по направлению дороги, где растворились в темноте силуэты первой четвёрки. Чуть левее слабо поблескивал синий кружочек света. Значит, где-то рядом стоял часовой. Пошла третья минута ожидания. Мичман приказал второй четвёрке тронуться в путь, как приказал командир, а сам с Громовым залёг в кювете.

Ломов шёл широким шагом, с немецким автоматом на груди. Накрытые плащ-палатками, разведчики не боялись разоблачения на расстоянии. Вот уже тридцать шагов до еле различимого силуэта часового, двадцать пять, двадцать…

— Стой! Пропуск! Девять, — неожиданно и торопливо выкрикнул часовой, и Ломов догадался, что немец их только что увидел.

— Шесть, — на немецком языке резко ответил Ломов.

Расстояние между ними быстро сокращалось. Немец пошёл вдоль шлагбаума к будке, где светил синий фонарь, остановился, посмотрел на часы.

— О-о! Мои часы отстают, — сказал он и поднял лицо.

Ломов вцепился обеими руками в автомат врага и так рванул к себе, что лопнул ремешок на шее немца, а сам он рухнул на дорогу. Остальное закончил Борисов.

— Становись! — спокойно приказал Ломов. Он действовал расчётливо, уверенно, но кровь прилила к его лицу, в висках часто стучало.

«Развод» ушёл в темноту. Около крайнего левого бензобака Ломов было замешкался. Темно, ничего не видно. Неизвестно, где находился пост…

— Ночка сегодня чудесная, — вдруг услышал Ломов немецкую речь. Часовой, видимо, не сомневался, что это идут его сменять, даже не окрикнул, не остановил и, весёлый, вырос около Ломова.

С ним возились тоже недолго, но немец успел вскрикнуть. Ломов приказал Шубному вернуться, быстро привести матросов со взрывчаткой и готовить к взрыву первый, третий и пятый баки.

Ломов посмотрел на часы. Оставалось восемь минут. «Вдруг раньше подойдёт немецкий развод, и Чистяков откроет огонь. Скорей к часовому у пятого бака», — подумал Ломов и быстро пошёл вдоль сопки, за ним Борисов и Ерошин. У пятого бака постояли, обошли его, натолкнулись на ряд колючей проволоки, но часового нигде не было. «Уж не услышал ли он тот крик?» — холодея, подумал Ломов.

Ерошин остался делать проход в проволочном заграждении. Квадратные ножницы щёлкали, перерезая проволоку. Ломов с Борисовым вернулись и около третьего бака встретили пять разведчиков. Они уже пристроили взрывчатку к металлической стенке, Драгунов вставил запал и протянул бикфордов шнур. Оставшуюся взрывчатку понесли к пятому баку. В это время темноту разрезали две длинных автоматных очереди. О третьем часовом думать было некогда.

— Товарищ лейтенант! Разрешите подрывать первый? — спросил сапёр Драгунов.

— Подрывайте! — приказал Ломов. Он смотрел на полоску света у шлагбаума, ждал. Вот она мигнула раз, другой — теперь уже ясно были слышны шаги бегущих Чистякова и Громова.

Драгунов добежал до первого бензобака, опустился на колено около взрывчатки и зажёг несколько спичек. Когда огонёк бикфордова шнура задрожал на камне, сапёра сбил с ног немец, убежавший с третьего поста. Его большой сапог затоптал огонёк. Драгунов собрал все силы и по-кошачьи прыгнул на немца. Они покатились по земле. Драгунов мысленно видел своих друзей рядом у третьего бака, но не звал их на помощь, чтобы не помешать им подготовить взрыв. Он до боли в пальцах сдавил горло врага, тот хрипел, но царапал лицо, кусал руки, неожиданно вывернулся и отскочил в сторону. «Только бы не убил», — думал Драгунов, кинувшись к ящику со взрывчаткой. Он торопливо достал из-за пазухи коробку спичек. В его сознании мелькнули неясные силуэты сына, матери, жены. А руки продолжали судорожно работать. Вот он нащупал конец бикфордова шнура, поджёг его и поднёс к запалу. Немец дал по сапёру длинную автоматную очередь.

Разведчики повернулись в сторону выстрелов. В этот же миг большой силы взрыв потряс воздух, и блеснувшее пламя накрыло две фигуры.

Горел бикфордов шнур у третьего бака, подожгли у пятого, и вот уже Ломов последним пробежал проход в трёх рядах колючей проволоки.

Пятый взрыв застал отряд за сопкой. Стало светло, как днём и, казалось, за спиной разведчиков горело море…

А утром на Рыбачьем комбриг читал радиограмму: «Бензохранилище взорвали, отходим. Ломов».

ГЛАВА 21

Когда утром Кайфер прочитал извещение о гибели сына на Восточном фронте, он даже вскрикнул. Стоял, тяжело дыша, как будто задыхался, держа руку на сердце. Потом лёг в постель. Никого не принимал, не отвечал на телефонные звонки, и Зимбелю показалось — генерал плачет.

Под вечер неожиданно приехал командующий армией Фалькенхорст. Зимбель доложил ему, что Кайфер болен и не встаёт.

Сутулый, но по-военному подтянутый, Фалькенхорст даже не наклонил седой головы, смотрел на лежащего в постели Кайфера. Он громко прокашлялся. Кайфер демонстративно спрятал выглядывающий из-под одеяла затылок, укутался с головой.

— Генерал Кайфер?! — протянул Фалькенхорст с миной удивления на лице. — Я приехал по поручению рейхскомиссара Тербовена, чтобы поздравить вас и лично вручить награду за исключительные заслуги в организации обороны… — Фалькенхорст хотел что-то ещё сказать, но, увидев протянутую из-под одеяла руку Кайфера, сунул ему коробку с крестом и тут же ушёл.

Зимбель запер наружную дверь, тревожно посмотрел на часы. Пора было выходить. Прошло около двух часов, как он говорил со Штонцем по телефону.

Адъютант прошёл в свою комнату, начал шарить на столе, в тумбочке, шкафу, даже под кроватью. Чугунную печь он набил старыми письмами, фотографиями друзей, толстыми тетрадями дневников. Всё то, что недавно было дорого, сейчас безжалостно сжигалось.

Потом Зимбель осторожно вошёл в комнату Кайфера. Генерал, закрыв голову подушкой, храпел. Адъютант запустил два пальца под большой коричневый приёмник, извлёк оттуда ключи от сейфа. Вот только когда руки его задрожали. Он даже почувствовал, как трепещет его сердце.

Зимбель торопился. Вот-вот должна была вернуться Эмма, а он хотел уйти к русским не с пустыми руками, чтобы иметь доказательства добровольного и обдуманного перехода.

Щёлкнул замок, пискнула тяжёлая дверца сейфа. Зимбель думал, что у него разорвётся сердце. Он схватил стопку бумаг и бесшумно закрыл дверцу. Ключ он сунул в карман. Торопливо разобрал бумаги.

Карту с обозначенной обороной, несколько приказов из ставки, оперативные сводки и письменные доклады начальников служб дивизии Зимбель разложил по карманам, за пазуху, даже в голенища сапог. Остальное выбросил в горящую печь.

В наружную дверь постучали. Зимбеля бросило в жар и в то же время, казалось, холодная струя пробежала по спине. Он прошёл в прихожую.

— А-а, Эмма. Быстро, быстро вы… — проговорил торопливо адъютант, выходя из дома.

— Что вы! — удивилась Эмма. — Я, наоборот, очень задержалась.

— Мне показалось… У генерала горе — погиб сын, не тревожьте его, он спит.

Зимбель захлопнул дверь, пошёл к штабу дивизии, но с полдороги свернул в сторону передовой.

Ещё с утра Штонц надел чистое бельё, побрился, сунул полотенце во внутренний карман шинели, не подумав, что, сдаваясь в плен ночью, ему не придётся махать белой тряпкой.

Давно стемнело, но Зимбель не появлялся. Штонц нервничал. Ему хотелось перевалить за хребет до полуночи, когда не спят солдаты на опорном участке и пока не наступило ночное напряжение передовой. А для броска через хребет нужен один миг.

Штонц сменил посты, долго стоял около входа в землянку, пока не замёрз. «Уж не случилось ли что с Зимбелем?», — тревожно подумал он, и мысль об опасности целиком овладела им. Он вошёл в землянку. Сменившиеся из огневых точек солдаты кончили ужинать, укладывались спать.

— Ганс! Не забудь разбудить меня позавтракать, — женским голосом сказал солидный, располневший во время войны солдат.

— Спи, Франц, желудок разбудит, если русские раньше не подымут, — ответил Ганс.

— Ты хочешь сказать, русские начнут наступление ночью или под утро? — спросил Франц и съёжился на нарах.

— Хватит болтать, спать пора, — недовольно пробурчал Ганс.

Штонц не смотрел на солдат, но внимательно слушал их разговор. Он вспомнил, как высаживался с ними на берег Берген-фиорда, мечтая о богатом будущем. Много воды утекло с тех пор, всё изменилось.

Неслышно в землянку вошёл Зимбель. «Наконец-то», — подумал Штонц и тяжело вздохнул. Они, как всегда, поздоровались за руку, начали болтать о пустяках.

— Да, Штонц, у меня есть срочное дело, — обрывая разговор, сообщил Зимбель, видя уставившиеся на него глаза солдат, лежащих на нарах. — Проводи меня.

После света в землянке ночь казалась непроглядной. Всё сливалось перед глазами. Зимбель отставал, шёл ощупью за Штонцем, вытянув вперёд руки. Они прошли высокое двухметровое проволочное заграждение, спустились в траншею, шли выше и выше на хребет.

Гранитная траншея кончилась. Проползли немного дальше, залегли. Совсем рядом возвышался гребень хребта. Стояла тишина, и было слышно тяжёлое дыхание Зимбеля.

— Здесь мины ещё не установлены, — шепнул Штонц. — Ползи прямо через эту седловину, видишь? Огневые точки повыше, справа и слева. Давай, только тише, а я следом…

Зимбель вынул парабеллум и быстро пополз. Штонц держал, прислушивался, озираясь по сторонам, и когда он решил тоже ползти, донеслись шаги. Кто-то шёл по траншее. Вспомнив всех святых, Штонц распластался на земле, раскинув руки, как будто держался за склон хребта, боясь скатиться. Но шаги быстро удалились, и тут-то случилось самое ужасное. В той стороне, где должен быть Зимбель, раздались одиночные выстрелы, за ними затрещали автоматы, небо прошили одна за другой три белых ракеты. Земля заходила под ногами Штонца, дрожали колени. Он свалился в траншею, огляделся и побежал обратно к землянке. Опорный участок гудел.

На повороте Штонц сбил с ног идущего солдата, кубарем перелетел через него, и, когда поднялся, ничего не слышал и не видел. Он подумал, что оглох и ослеп. Оказалось, просто погасли ракеты. С русской стороны не послышалось ни одного выстрела, и опорный участок замолчал. Штонц пощупал глаза, хлопнул себя по ушам и, чуть успокоившись, поплёлся к своей землянке.

Он остановился около двери, не решаясь открыть её, страшась показаться солдатам, которые, как ему казалось, прочтут на лице его мысли. «А что будет завтра? Узнают о побеге Зимбеля, спросят солдат. Они, конечно, расскажут, что обер-лейтенант был здесь и просил ефрейтора проводить его… А может быть, Зимбель не успел… Всё равно мне здесь смерть. Нет, надо бежать», — подумал Штонц, но в это время белая ракета упёрлась в небо и рассыпалась над Муста-Тунтури. Не успела она догореть на камне, в воздух взметнулась вторая, за ней — третья, четвёртая… Штонц тяжело вздохнул и вошёл в землянку. Солдаты ещё не спали и, к радости ефрейтора, на него никто не обратил внимания. Он разделся, лёг на свои одиночные нары, накрылся с головой шинелью, хотел уснуть, чтобы забыться от этого ужасного кошмара. Но сон не шёл к нему.

Ещё до рассвета Гроссу сообщили, что кто-то в офицерской форме ночью перешёл линию фронта. На опорных участках люди проверены, дезертиров нет. Гросс позвонил генералу Кайферу и, не услышав ответа, спешно выехал в штаб дивизии. Капитан взбесился. Давно не было случая, чтобы офицер дивизии переходил на сторону противника. «А может быть, солдатам показалось ночью, или переоделся кто. Впрочем, для плена нет большой нужды в маскараде», — подумал Гросс.

Дежурный в штабе дивизии, тучный, обрюзгший майор, сообщил гестаповцу, что о происшествии на третьем опорном участке только что доложили командиру дивизии. Оглянувшись по сторонам, дежурный шёпотом, чтобы никто не слышал, рассказал об исчезновении со вчерашнего вечера адъютанта генерала. Гросс помчался к особняку командира дивизии.

Узнав о дезертирстве Зимбеля, Кайфер вначале махнул рукой. Но когда обнаружил пропажу ключа от сейфа, беспокойно заходил по комнате. Одна мысль тревожила его: цела ли в сейфе карта переднего края. Он быстро оделся, попросил Эмму на время уйти.

Вскоре пришли два заспанных слесаря из артиллерийских мастерских. Они просверлили несколько отверстий около замка и стальным крючком, как отмычкой, открыли дверцу сейфа. Кайфер, бледный, опустился в кресло. Через полуоткрытый рот чуть вывалился язык, а нижняя челюсть задрожала. Глаза округлились, стали жалобными, просящими. Его поразил паралич.

Таким его застал Гросс. Он поудобнее усадил Кайфера в кресло, хотел положить его правую руку на колени и не мог. Она мёртвой хваткой вцепилась в штанину, и, когда Гросс освободил её, скрюченные пальцы сжались в грозящий кому-то кулак.

— Карр… карр… — Кайфер хотел сказать, что пропала карта, и не мог.

«Раскаркался старый ворон», — подумал Гросс и начал звонить на третий опорный участок. Он хорошо помнил рассказы Штонца о двоюродном брате Зимбеле, поэтому и больше доверял ему при встречах. «Адъютант перешёл линию фронта на третьем опорном, там, где служит Штонц. Логичное совпадение», — решил капитан.

Командир опорного пункта ответил, что ефрейтор Штонц на месте.

Уже рассветало, когда Гросс добрался до третьего опорного участка. Он бегло опросил нескольких солдат, стрелявших по Зимбелю, двоих из землянки, где жил Штонц, среди них оказался солдат, которого ефрейтор сбил с ног в траншее. Больше вопросов у Гросса не было. Он нервно застегнул шинель и быстро направился к землянке, где жил ефрейтор Штонц.

Было время завтрака. Солдаты сидели за столом, на нарах, хлебали из мисок остывший суп. Хлеб застрял в горле Штонца, когда он увидел в дверях гестаповца.

— Встать! — рявкнул с порога Гросс и, подойдя к Штонцу, дважды ударил его в лицо. Солдатам он рукой подал знак сесть.

Гросс обыскал Штонца, обшарил карманы шинели, и когда извлёк сложенное полотенце, Штонц обмер. Он всю ночь думал, как будет отвечать на вопросы, если попадёт в гестапо. «Да, был у меня Зимбель, он всегда заходит, когда бывает на опорном участке. Поболтали о всяких пустяках и он ушёл по каким-то делам. Я же не стану спрашивать офицера, куда и зачем он идёт. А если Зимбель перебежал к русским, при чём же здесь я? Если бы я был его единомышленник, то ушёл бы с ним», — так намеревался Штонц оправдать себя. Но теперь, увидя в руках гестаповца вещественное доказательство, почувствовал близость смерти.

Гросс начал рыться в постели ефрейтора. Он вытряхнул грязное бельё из вещевого мешка, стал прощупывать матрац.

Штонц блуждал глазами по сторонам, вспомнил, как на этом же месте стоял когда-то солдат Даутенфельс, расстрелянный перед строем. Знал, что будет с ним сегодня или завтра. И вдруг он увидел стоящий в углу ломик. Штонц схватил его, бросился в тамбур и, подперев ломиком дверь, выскочил на сопку.

Он бежал, не чувствуя ни земли, ни ног. Когда окончилась траншея, Штонц оглянулся и не увидел за собой погони. Но Гросс бежал ему наперерез. Вот он остановился, вскинул парабеллум и, опустив руку на камень, выстрелил, потом ещё, пока не разрядил обойму… Штонц повис на низком проволочном заграждении, а его выброшенные вперёд руки как будто просили помощи у Рыбачьего.

ГЛАВА 22

Две ночи разведчики пытались прорваться в сторону Мурманска, но в пути без конца наталкивались на немецкие гарнизоны, колонны пехоты, артиллерии и поневоле сворачивали на юг, на восток, на запад, кружась около аэродрома Леастарес. Разведчикам было непонятно такое скопление немецких частей. Но вот радист Башев принял последние известия из Москвы: «Немецко-фашистские войска начали отходить на север Финляндии. Они зверствуют, грабят население, сжигают жилища. Пожары видны даже со шведской границы…»

В Финляндии горели сёла. Далёкие зарницы полыхали ночами на юге, и разведчикам порой казалось, что они слышат артиллерийскую канонаду долгожданного наступления. Но его всё ещё не было. Главной целью теперь было вырваться из вражеского котла, идти к Рыбачьему. Все знали — не удастся избежать встречи с врагом, ждали неизбежного боя, знали, какой это будет бой!

Ночь была холодной. Гремели промерзшие плащ-палатки, звонко стучали сапоги о корку льда на граните, и колкий ветерок, насвистывая, налетал то справа, то слева. На рассвете повалила снежная крупа. Отряд спешно готовил два укрытия из камней. Их накрыли плащ-палатками, замаскировали низкорослыми кустами морошки. На этот раз организовали один наблюдательный пост.

Невысокая сопка господствовала над местностью. К ней прилегала широкая лощина, которую отделял от аэродрома и посёлка Леастарес гранитный хребет. В нескольких километрах на севере бежала река, по которой разведчики пришли сюда, а на востоке далеко виднелась скалистая тундра, похожая на гигантские волны внезапно окаменевшего моря.

— Немцев будем бить здесь, — сурово сказал Чистяков, глядя на запад.

— Вчера они проморгали нас, а этой ночью их часовые, видимо, засекли наш маршрут. Бить наверняка, патроны жалеть. Главное — продержаться до ночи, а там — оторвёмся. Кто умеет громко свистеть? — спросил Ломов.

— Известное дело кто. Старый голубятник у нас — Миша Борисов, — ответил Шубный. — Он гонял свистом тульских жёлтокрылых, чумаков сизых, а вот чтобы немцев — не слышал.

— Вот и хорошо, — сказал Ломов. — Борисов! Когда прикажу, свистом дадите сигнал отхода, больше нечем. Не позволим врагу окружить себя, отойдём на ближнюю сопку. Пока немцы перегруппируются, пройдёт время, а там и ночь. Потом мы ведь в выгодном положении, лежим в камнях, а они идут. Если есть вопросы, говорите, может быть, советы какие…

— Можно мне? — приподнялся Громов.

— Говорите, только лёжа, — разрешил Ломов.

— Насчёт боя тут все ясно. А вот дальше куда теперь пойдём? Может, нам к заливу у Рыбачьего путь держать? Там брёвна остались, переплывём с Ерошиным ещё раз, пришлём катера. Самое близкое — домой…

— Ты смотри, расхрабрился как! А ведь верно говорит, брёвна остались, — поддержал Ерошин и добавил: — Готовь, Васька, штаны.

Улыбка прошла по лицам разведчиков, вспомнивших, как эти два смельчака без оружия шли по немецкому тылу и пришли к своим на полуостров Рыбачий, который теперь называют домом.

Ломов согласился с Громовым. Это решение он обдумал ещё прошлой ночью, поэтому и свернул на север. Но катера он хотел вызвать по радио.

Не хватало продуктов. Как ни экономил Чистяков, их почти не осталось. Целым сохранился только спирт во флягах, о нём как бы забыли. Обросшие щетиной матросы словно постарели, и Реймо уже не раз повторил по-русски слово «борода».

Норвежец, видимо, понял смысл разговора, подполз к Ломову. Он нерешительно, смущаясь, предложил на шлюпках уйти в Норвегию, чтобы немцы потеряли след отряда. У себя на родине он найдёт шхуну, а на ней в море — хоть на край света. Реймо затаил дыхание, нетерпеливо ждал ответа.

Ломов перевёл слова норвежца и задумался.

— Товарищ лейтенант! Думаю, толковое предложение. Хоть бы не в Норвегию, а километров за тридцать уйти в сторону, — живо согласился Чистяков.

— У моря всегда шлюпку найдём, — поддержал Шубный, и все почувствовали, что положение не такое уж и безвыходное.

Но всё же невесело было на душе. Приказ выполнили, но среди разведчиков нет Чупина и Драгунова…

Ломов поднял немецкий автомат и протянул его норвежцу. Глаза Реймо блеснули влагой. Он прижал к груди автомат, закивал головой и на родном языке, понятном ему одному, благодарил командира, матросов за доверие.

Донёсся шум приближающегося самолёта. Разведчики нырнули в укрытия под плащ-палатки. Наблюдать за воздухом остались Ломов и Ерошин.

Снежная крупа уже не падала. В чистом воздухе далеко были видны сопки. Невысоко в небе беззаботно плыли белёсые барашки облаков. Истребитель Me-109 кружился над сопками и можно было догадаться, что он кого-то ищет.

— Много не налетаешь без горючего, — с усмешкой сказал Ломов.

Бреющим полётом прошёл над сопками по кругу и ещё долго шарил в стороне на востоке.

Укрытия от снежной крупы и ветра замаскировали разведчиков от авиации врага.

— И это предусмотрел командир, — сказал Громов, сидя в укрытии.

— Предусмотрел. Не то что некоторые с широким клёшем, которые спят на вахте, егерей упускают, — пошутил Борисов и, глядя на покрасневшего Громова, дружески похлопал его по плечу. — Я шучу, Васёк. Чего только на войне ни бывает? Ты же не сам отпустил, а упустил. Вот и успокой себя этой грамматикой. А стыдиться надо, виноват. Устрой себе драйку, ох и помогает. Я тоже иногда отпущу гайки, а потом так подкручу — дыхнуть невозможно. Ну, а если в разведку идёшь или на операцию какую, тут, брат ты мой, не только все гайки подкручивай до отказа, но чтоб ни задиринки-придиринки к тебе не было, понял? Подумай об этом, о дисциплине-то, — серьёзно добавил он, глядя в открытые голубые глаза Громова.

— Немцы идут! — сообщил Шубный.

Отряд рассыпался по сопке, заняв круговую оборону.

По лощине со стороны аэродрома шли два немца, а левее, на сопке, показались ещё три автоматчика. Они двигались, не торопясь, далеко друг от друга, озираясь по сторонам.

— Ищут неуверенно, но почти без страха, думают, мы далеко на востоке, — шепнул Ломов Чистякову и посмотрел на часы. До темноты оставалось больше двух часов.

Ждали недолго. Трое автоматчиков подымались на сопку всё ближе к отряду, а двое свернули на север. Ломов не спускал глаз с патруля, и когда передний немец подошёл совсем близко, нервы его сдали. Короткая автоматная очередь разрезала напряжённую тишину. За командиром нажал на спусковой крючок кто-то из матросов. Автоматную стрельбу услышали двое солдат, ушедших на север. Они побежали обратно к аэродрому, иногда оборачиваясь на сопку, где погиб патруль.

Реймо, с разрешения командира, обшарил убитых и приполз, нагруженный тремя автоматами, патронами, шестью гранатами. Прихватил он и документы. Ломов положил их к себе в карман.

Ломов разделил отряд на две части. Чистяков, Громов и Реймо ушли на соседнюю сопку. Оставлять эту командную высоту Ломов сейчас не хотел. С двух сопок можно было обстреливать в широком секторе, создать видимость большого отряда. Две позиции затрудняли и окружение отряда.

Время шло. Разведчики сделали укрытия из камней, оставив амбразуры, наполнили патронами запасные диски. Только сейчас Ломов заметил на головах матросов сдвинутые на затылки бескозырки. Ленточки с золотыми якорями обнимали их плечи. Из-под расстёгнутых ватников выглядывали полосатые тельняшки.

— Идут! Идут, товарищ командир, — пробасил Борисов, пододвинув к амбразуре ствол автомата.

По лощине, со стороны аэродрома, шло человек пятнадцать немцев с собаками. Они быстро приближались. Метров за триста они свернули на юг и скрылись за ближней сопкой, а на ней уже показались вражеские автоматчики

Немцы хотели окружить сопку, где погиб их патруль, но по ним открыла огонь группа Чистякова. Тогда немцы решили, что отряд отошёл, и начали окружать другую сопку.

«Не иначе как дали приказ взять живыми. Тем лучше», — подумал Ломов и, дав возможность немецким автоматчикам подняться на склоны противоположной сопки, где находилась группа Чистякова, открыл огонь с тыла.

В это время на сопку, где находился Ломов, забрался миномётный расчёт немцев. Услышав рядом автоматную стрельбу, миномётчики кинулись бежать, но были уничтожены Шубным и Ерошиным.

— Вот к чему приводит неорганизованность, — сказал Борисов командиру и, довольный, заулыбался.

По камням били пули, с визгом рикошетили, но разведчики прекратили огонь, время сейчас работало на них.

К Ломову подполз молоденький Козлов и попросил разрешения добыть миномёт, торчавший около убитых немцев. Заманчиво было приобрести эту «лёгкую артиллерию». Ломов разрешил.

Козлов быстро пополз к склону сопки, остановился и, сжавшись в комок, прыгнул вниз за валун. Немцы открыли по нему огонь, но отважного разведчика прикрыли с сопок. Тяжело нагруженный, Козлов приполз обратно.

— Ротный миномёт, товарищ командир, — доложил он и, отвязав от пояса верёвку, тянувшуюся за ним, стал её сматывать. На другом конце верёвки было привязано семь лотков с минами и автомат «шмайсер».

— Это я, чтобы два раза не ходить, — пояснил Козлов, доставая из-за ватника три мины. Оказалось, он освободил специально один лоток и насыпал в него патроны, собранные у убитых.

— Молодчина! — дружески похвалил его Ломов. — Миномётчика у нас только нет… Ничего, я сам.

— Как нет! Я зря, что ли, в учебном отряде учился? — сказал Козлов и провёл рукой по чёрной трубе миномёта, как будто боясь, что её сейчас отберут.

— Оборудуй позицию, — приказал Ломов и, глядя на «шмайсер», подумал: «Без оружия и патронов не останемся».

Немцы ударили снова. Свистели над головами пули. Протяжно взвизгнули мины. Теперь никто из разведчиков не думал, что их хотят взять живыми.

Козлов навёл миномёт и выпустил первую мину. Она разорвалась на склоне противоположной сопки, вторая дальше, третья — за сопкой. Козлов вносил поправку в прицел, сам корректировал огонь… Вражеский миномёт замолчал. Козлов, раскрасневшийся и потный, ликовал. Он так увлёкся, что даже встал во весь рост, но вовремя спохватился. Радость была недолгой. Снова завыли мины, теперь с двух сторон. Немецкие автоматчики хоть и наугад, но били не переставая.

Козлов суетился около миномёта, пока не осталось у него два нетронутых лотка. Их оставил на всякий случай. Он прислонился к камню и, всё так же радостно улыбаясь, заправил густые волосы под бескозырку… С воем проныла мина и разорвалась, ударившись о камень около Козлова. Ломов видел, как погиб разведчик, видел, как он повалился на землю. Не верилось глазам. Казалось, матрос Козлов всё ещё стоит перед ним радостный, улыбающийся.

Слева от Ломова простонал Башев, но остался лежать у амбразуры. Борисов подполз к нему.

— В руку, Миша, в левую, — сквозь зубы проговорил Башев.

Они отползли в сторону. Борисов разорвал индивидуальный пакет, стал перевязывать.

В это время, как по команде, замолчали миномёты, начала стихать автоматная перестрелка. Потом она прокатилась где-то за сопкой.

Никто из разведчиков не мог понять, в чём дело. Казалось, немцы дрались между собой. Но вот на макушке противоположной сопки, пригнувшись, пробежал человек в тельняшке и, с ходу стреляя из автомата, залёг. Ломов успел вскинуть бинокль, и у него вырвалось:

— Чупин!

Неизвестно откуда появившийся сапёр отвлёк немцев на себя. Разведчики теперь уже стреляли длинными очередями. Очень хотелось подняться во весь рост и гнать, гнать врагов!

Небо постепенно начало синеть, и дальние сопки слились в серую дымку. С юга потянуло сырым, холодным воздухом. Шубный и Ерошин перенесли тело Козлова в небольшую ложбинку, сняли шапки, опечаленные посмотрели на друга. Заложили тело камнями. К ним подошёл Ломов. Опустившись на колено, он несколько секунд молчал, потом встал и приказал Борисову дать сигнал отхода. Чистяков дважды подбросил в воздух бескозырку — сигнал принят, к прикрытию готовы.

Ломов с матросами, прихватив миномёт с двумя лотками мин, ползком спустились в лощину и короткими перебежками соединились с Чистяковым.

— Чупин на сопке дерётся! — сообщил мичман командиру.

— Знаю. У тебя все целы?

— Все. Кроме Романа. Ранен в ногу.

Стрельба затихла. На сопке, где был Чупин, шныряли немцы. Разведчикам не верилось, что он погиб.

Быстро смеркалось. Небо стало тёмно-синим, а над сопками сгущалась темь. Отряд занял оборону. Чистяков предложил уходить, иначе будет поздно. Он рассказал, что с северной стороны сопка крутая, обрывистая, но другого пути нет.

Ломов приказал связать ремни и подготовиться к спуску. Теперь беспокоило другое — как быть с ранеными Башевым и Реймо. Решили привязать их и по одному спускать вниз.

Когда всё было готово и начали отход, Ломов одну за другой выпустил шесть мин и спустился с сопки. А за ним последним — Борисов. Отряд вытянулся в цепочку. Реймо несли четверо в развёрнутой плащ-палатке. Он умолял командира бросить его и спасаться, но Ломов не слушал норвежца. Чистяков сообщил командиру, что Реймо дрался как моряк!

Отряд бесшумно миновал равнину, сопки и через то самое ущелье, по которому прошёл на Леастарес, вышел к реке.

В полночь две шлюпки миновали крутой изгиб реки и понеслись в сторону моря. Разведчики не заметили, как пересекли границу Норвегии.

ГЛАВА 23

В ту же ночь Гросс выехал к месту пожара на Леастарес. Допросы свидетелей не помогли ему разгадать, кто же сжёг бензобаки. Только на другой день гестаповцу принесли обгоревший ствол русского автомата, а вскоре доложили о большом отряде матросов, обнаруженном на востоке. Всё стало ясным. «Там, где были русские, мне расследовать нечего», — подумал Гросс и спешно выехал в штаб дивизии, а оттуда — к себе в гестапо.

Здесь ждали его неотложные дела. Он заканчивал групповое дело на пять солдат и одного офицера, обвиняемых в связях с иностранцами и подозреваемых в шпионаже.

Гросс позвонил дежурному внутренней тюремной камеры, приказал привести арестованного Вейле.

В небольшом кабинете стояли письменный стол, кресло, в углу около двери коричневый сейф и рядом стул. На столе, кроме ручки, бумаги и отверстия, куда была вделана чернильница, ничего не было. Через квадратное окно, защищённое с той и другой стороны решёткой, слабо проникал в комнату вечерний свет. Пахло сыростью и жареными грибами. Гросс сморщил нос, хотел пойти отругать надзирателей, но ввели арестованного.

Гросс включил свет, вынул из сейфа папку с протоколами допросов обвиняемых, свидетелей и несколькими фотоснимками. Он неторопливо сел за стол, закурил сигарету и, облокотившись на папку, вонзил свой взгляд в лицо арестованного. Тот стоял не шелохнувшись. Маленькие глаза его скользили по бумагам на столе, пытаясь прочитать в них улики. Почерневшее и обросшее лицо было испуганным, а отвисшие синие мешки под глазами судорожно вздрагивали. Он был в офицерской форме, но без погон.

— За эти два дня ты что-то вспомнил, Герман Вейле? — нараспев спросил Гросс.

— Теперь припоминаю. У меня отбили память немного… Я действительно заходил в тот барак, но я не знал, что там иностранцы. Откуда я мог знать? Вошёл, спросил закурить и ушёл.

— Это всё, что ты выдумал? Но у меня хорошее зрение и слух. Я умею подшивать к делу слова, события и даже мысли, — Гросс взял в руку два фотоснимка, вышел из-за стола.

— Я знаю всё, но долг службы обязывает меня услышать и от тебя правду. Я помогу тебе… — он не договорил, сильным ударом в челюсть сбил Вейле с ног и пнул сапогом в грудь.

— Правильно! Врагов так и надо бить, но я не враг, — задыхаясь и облизывая кровь на губах, проговорил арестованный, тяжело поднявшись с пола.

— Я помогу тебе вспомнить. В бараке ты пробыл сорок пять минут. Вошёл с пустыми руками, вышел со свёртком. Что тебе дали и за что?

— Это неправда, — с дрожью в голосе сказал Вейле, но получил очередной удар.

— А это что? — Гросс сунул к носу арестованного фотоснимки. На одном из них Вейле подходил большими шагами к бараку, на другом выходил из него со свёртком.

— Я не виноват, не виноват, — растерянно забормотал Вейле, прижав руки к груди. — Он хотел меня опутать, я не давал подписки…

— Какой подписки? — спокойным тоном спросил Гросс, садясь за стол.

— Я не знаю.

— Не знаешь! — гестаповец надел на руку кожаную перчатку.

— Не надо! Не надо! — замахал руками Вейле. — Я всё расскажу.

Гросс обмакнул перо и начал записывать показания арестованного.

— Мы познакомились случайно по дороге. Он подарил мне пачку сигарет, зная, что у нас плохо с табаком, и предложил зайти к нему, обещал дать ещё. Я согласился. Всю дорогу мы болтали. Он спросил меня…

— А вы не стесняйтесь, называйте его по кличке «Томагаук».

— Вы и о нём всё знаете?… Он всю дорогу расспрашивал о настроении в армии, думаем ли мы уходить с севера или будем держать фронт, поступают ли резервы на фронт или, наоборот, оттягиваются силы. Он так сочувственно подошёл ко мне, что я рассказал ему всё. А когда пришли к нему в барак, он поймал меня в ловушку. Запугал, что может сообщить в гестапо, будто я сам пришёл к ним, принёс ценные сведения и просил помочь перебраться в Америку. Я спросил, чего он от меня хочет. Томагаук сказал, что от меня потребуется только одна маленькая услуга после войны, когда я вернусь в Германию. Посоветовал при первой возможности сдаться в плен русским, так как это самый надёжный способ остаться живым и встретиться в Германии. О разговоре с ним приказал никогда и никому не говорить. Я согласился и даже обрадовался, что легко отделался от него.

— Значит, согласились?

— Только ради того, чтобы выпутаться из этой истории. Он взял моё удостоверение, выписал из него мои данные, жены, где живёт, даже забрал её последнее письмо. Первую страничку моего удостоверения с фотокарточкой раза три заснял на плёнку, потом дал мне коробку сигарет и четыре пачки аварийного морского пайка. Когда я вышел из землянки, Томагаук окликнул меня. Я обернулся и увидел, он щёлкает аппаратом, потом, оскалив зубы, махнул мне рукой, чтобы я уходил.

— Это всё? — спросил Гросс, кончая писать.

— Всё, — тяжело вздохнув, ответил Вейле, как будто освободившись от непосильной ноши.

Гросс прочитал протокол допроса и, тыча пальцем, указал Вейле, где подписывать. Гестаповец вызвал надзирателей.

— Вам придётся обидеться на свою судьбу, Герман Вейле! — сказал довольный Гросс, откинувшись к спинке кресла.

Вошли двое надзирателей.

— В камеру смертников! — приказал он солдатам.

— А-а?! — вскрикнул Вейле и, приложив к ушам ладони, подался вперёд.

— Идите! Завтра объяснят вам, — пропел Гросс и приятно потянулся в кресле.

Задребезжал телефонный звонок. Гросс оторвался от бумаг, сонными глазами посмотрел на часы, вяло снял трубку.

С Леастарес сообщали последние новости: «С отрядом матросов был бой. Понесли большие потери убитыми и ранеными. Русские исчезли в неизвестном направлении. Захвачен раненый матрос, которого следует направить не в лагерь, а в гестапо. Он убил многих наших солдат и двоих офицеров. Неизвестно, как оказался позади и во время перестрелки незаметно бил в спину. Матрос пришёл в сознание. Ранение серьёзное — в грудь, навылет и прикладом в голову, но он здоровый, выживет».

— Сделайте перевязку и к утру доставьте ко мне, — вяло ответил Гросс.

Только к середине дня явился переводчик из лагеря военнопленных: коротконогий, с выпученным, как тыква, животом и большой лысиной на шишковатой голове.

Гросс, как всегда в эти дни, был не в духе, сухо ответил на приветствие переводчика, предложил сесть к столу.

Надзиратели ввели в кабинет матроса и осторожно закрыли за ним дверь. Он остался стоять посредине комнаты, оглядел её, потом — немцев и так широко зевнул, что уставившийся на него переводчик не выдержал и тоже широко раскрыл рот.

Гросс впился глазами в избитое лицо матроса, перевязанную голову, потом перешёл на обвисшую клочьями тельняшку, из-под которой выглядывала жёлтая бумажная перевязка. Пленник смотрел на окно. Излюбленное начало допроса испытывающим взглядом не удалось.

— Смотреть сюда! — выкрикнул Гросс, звонко стукнув ладонью по столу.

Переводчик вздрогнул, начал переводить.

— Фамилия?!

Матрос уставился на гестаповца, плотно сжав челюсти, молчал. К нему подскочил переводчик и прочитал наколку на руке: «Дима».

— Димитра звать его, — перевёл он, возвращаясь к столу.

— Фамилия?! — повторил Гросс, начиная закипать. Он не умел продолжать допрос, не получив ответ на свой вопрос.

— Ну что ты кричишь — фамилию, фамилию, шубу, что ли, шить тебе из неё! Не видишь, моряк советский перед тобой! А то фамилию ему скажи. Я бил вас — не спрашивал фамилии! А вообще-то, лучше не трать нервишки свои и тому прочее…

Гросс подскочил к пленному, ударил его в челюсть. Он уже занёс ногу, чтобы ударить сапогом в живот, но как раз в этот момент матрос опустил откинувшуюся после удара голову, подался всем корпусом вперёд и, сколько было в нём силы, сжав руки в один кулак, как тараном, сунул гестаповцу в лицо.

Вскинув руки и закатив глаза, Гросс рухнул на пол, ударившись головой об угол стола. Он захрипел, а через сжатые челюсти запузырилась кровавая пена. Матрос зашатался, сделал к столу шаг и, потеряв сознание, повалился на Гросса. Через жёлтую повязку на груди выступила кровь.

Переводчик с испуга забрался на стол и писклявым голосом заорал:

— Люди!

ГЛАВА 24

Наступил октябрь. Уже прошли зазимки. Сопки, смоченные дождями и липким сырым снегом, сковал мороз. Повалил хрустящий снег, неугомонная пурга заметалась по бескрайним белым просторам Заполярья. Потом, обессилев, помела поземкой и стихла.

7 октября отряд Ломова вышел к морю. В самом счастливом состоянии духа смотрели на буро-зелёную воду изнурённые разведчики. Море казалось им последней ступенькой перед броском на родимый Рыбачий.

Роми Реймо вывел отряд к норвежскому посёлку, в котором жил брат его отца, горбатый старец Реймо. Роми не хотел рисковать и обходил встречавшиеся на пути посёлки, вёл отряд туда, где мог положиться на людей, как на себя. Он надеялся, что немцы не угнали его дядюшку-инвалида, и, конечно, он должен быть дома. Если дядя умер, то его жена или дочь должны были обязательно встретить их. Рана Роми оказалась неопасной: кость была цела, и он мог передвигаться с помощью палки. Другое дело — Башев. Разрывная пуля перебила предплечье, рана не заживала, и молоденький щупленький радист тяжело переносил боль.

Разведчики сделали укрытия на сопке, замаскировали их снегом. Прежде чем повалиться спать, все побывали на наблюдательном посту, чтобы посмотреть на море. Отсюда хорошо был виден посёлок, состоящий из семи домов и стольких же сараев. Небольшая бухта, а на берегу несколько рыбацких шхун, перевёрнутых вверх дном…

Реймо не спалось. Он почти весь день пробыл на наблюдательном посту. Да и как было ему уснуть! Его сознание переполнилось гордостью и радостью за события прошедших дней. Он смотрел на знакомый ему посёлок, где бегал ещё мальчишкой, швырял камни вот в этот спокойный залив. Теперь, спустя многие годы, он пришёл сюда крадучись.

У Роми больно сжалось сердце. Нахлынули воспоминания: семья, родные, друзья, разорённый посёлок Талахти. С этими мыслями он ушёл к заливу, когда стемнело. Разведчики тревожно, с надеждой ждали его возвращения, вспоминая пройденный путь.

Пошла вторая неделя с тех пор, как отряд оторвался от немцев. Шлюпки бросили на третью же ночь. Речка стала широкая, но начались отмели, перекаты. Разведчики без конца сходили в воду, тащили шлюпки. Однажды Громов, стаскивая шлюпку с мели, попал в яму и искупался в ледяной воде. Разведчики дали ему переодеться, кто что мог. Ломов дал Громову тёплые носки, но тот вернул их, показывая сухие портянки. Во время рейда Ломов не раз доставал из вещевого мешка носки, подаренные Ирой, потом осторожно и неторопливо укладывал их обратно. Не один Громов догадывался о мыслях командира. Разве мог матрос взять этот подарок, который был так дорог Ломову?

На другой день Громов заболел. Он никому не сказал об этом. Но поднялась высокая температуpa, и разведчики заметили, что с товарищем творится что-то неладное. Громов сказал, что болит горло. Чистяков осмотрел его и установил двустороннюю ангину в тяжёлой форме… Дальше на шлюпках плыть было невозможно, и Ломов принял решение идти пешком.

Положение отряда с каждым днём осложнялось. В ночь проходили не более десяти километров. Кончились запасы продуктов, а выпавший снег завалил последнюю поддержку — грибы.

Всё сильнее одолевали голод и холод. Забота о двух раненых и больном легла на пятерых изнурённых разведчиков.

Ломов и разведчики придумать ничего не могли. Однажды отряд остановился около затерявшейся в сопках малоезженой дороги. И вдруг под вечер увидели повозку с ящиками и бочкой. Немец-ездовой шёл рядом и, видимо, не торопился.

— Кажется, наши тылы подходят, — серьёзно сказал Ломов, повернувшись к Чистякову. Нельзя было не понять командира.

Чистяков позвал с собой Борисова. Они вышли наперерез повозке и навалились на немца у поворота дороги. В первый момент наступило разочарование. Ящики оказались пустыми, но бочка… была наполовину заполнена солёной треской и пикшей. Бочку свалили за дорогу, сняли вещевой мешок с убитого и остановились, не зная, что делать с лошадью и телегой. Решили пустить дальше. Борисов стегнул лошадь ремнём, она закивала головой и тихо поплелась. Скоро вся рыба была на сопке, в отряде.

С жадностью набросились на солёную треску, ел даже больной Громов. Прибавились силы, пошли быстрее. Перед тем как увидеть море, окончательно встали на ноги Громов и Реймо…

Сейчас на сопке тоскливо выла поземка. Матросы пригрелись в укрытиях, дремали. Чистяков старался уснуть и не мог. Он ворочался с боку на бок, вытягивал ноги, но, почувствовав холод, поджимал их.

— Расскажи что-нибудь, Фома, — сладко, вслух зевнув, попросил Чистяков.

— Хотите расскажу, как познакомился со своей женой? — с охотой ответил Шубный.

— Рассказывай, интересно, наверно, — поддержал Борисов, поворачиваясь на бок и закуривая.

— Да есть немного. Всю жизнь у меня так: с приключением да несчастием. Было это лет двадцать назад. Приехал я из Архангельска на родину, в деревню. Ребята, с кем рос, косятся на меня. Вишь, говорят, городской, свой в доску и портки в полоску. Так уж они донимали меня этими штанами, хотя я их брюками называл. А какие там брюки! Клетчатые с зелёной полоской. Раньше я их по праздникам надевал, долго носил, а они как новые. Короткие только стали и карманы порвались. Любил руки в карманах держать. На ногах ботинки «джимми». Носок у них, как у гуся, а нога у меня, сами знаете, большая. Иду я в этих «джиммях», больно, аж слёзы на глаза навёртываются. Я улыбаюсь, иду. Рубашку белую носил «апаше». Её мальчишки «шабаш» прозвали. Всё, значит, чин-чином. Хожу козырем по обочине дороги, где пыли меньше, чтобы «джимми» не запылить. До речки и обратно.

— Рыбу удить ходил или купаться? — спросил Чистяков.

— Да, больше некуда было идти, чтобы перед всей деревней щегольнуть. Вздумал я, нечистая сила, искупаться однажды. Жарко стало, а комаров — тьма, полсекунды спокойно не посидишь. Я с дури разденься в кустах — и в воду. Она чистая, прозрачная, камушки на дне видно. Неглубокая, а быстрая, так и несёт. Долго купался, а вылез из воды — обмер… Все кусты облазил, на четвереньках ползал, нигде нет…

— Чего нет-то? — спросил Борисов, отдавая Шубному дымящуюся самокрутку.

— Штанов моих нет. Ни рубахи, ни ботинок, ни… в общем, ничего не осталось. Я ещё долго ходил по кустам, стараясь найти злодея. Или, думаю, не спрятано ли где? Вдруг что-то загремит, покатится! Смотрю: девушка стоит, шабра Иннокентия дочь. Таз с бельём выронила и руками рот закрыла. Перепугалась, значит, моего вида. А я не меньше её оробел. Присел и кустами закрываюсь. Она, видно, узнала меня и начала быстро бельё собирать. Думаю, сейчас уйдёт, пропал я тогда. «Девушка! — говорю. — Не пужайся. У меня несчастье, бельё стащили. Богом прошу, выручи, сходи домой, принеси». Она подошла к дереву, закрыла веткой лицо, а сама нет-нет да и покосится на меня. Потом как рассмеется, а у меня слёзы на глазах навёртываются. Позор, думаю, какой! Осрамили. Она долго хохотала, потом отвернулась и молча ушла. Только издали крикнула мне: «Жди, сейчас принесу», — Шубный тяжело вздохнул, несколько раз глубоко затянулся самокруткой, разбрасывая в разные стороны хлопья дыма. — Помню, долго ждал. А время тянулось медленно, как перед сменой на вахте. Стал подумывать: наверно, обманула, не придёт. Но нет, пришла, принесла. Натянул я заплатанные штаны брата, и босиком пошли с ней вдоль речки. Разговорились. И так до темна гулял я с ней, своей Натальей, будущей женой, значит. — Шубный последний раз затянулся самокруткой, посмотрел на улыбающиеся лица разведчиков, определяя, какое впечатление произвел его рассказ…

Ломов так и не отдыхал, пролежав с наблюдателем за камнем на краю сопки, выходящей к заливу, пока не возвратился Реймо. Норвежец пришёл в валенках, полушубке, меховой шапке. Его нельзя было узнать.

— Товарищ командир! Всё в порядке, нас ждут, — по-матросски доложил он подошедшему Ломову. — Немцев нет, в посёлке одни старики и старухи…

Отряд снялся с места, вышел к заливу и осторожно добрался до дома дядюшки Реймо. Около приоткрытой двери в сенях остался на вахте Чистяков.

Дом был небольшой, ветхий, с покосившимися стенами и покатым неровным полом. Кроме стола, двух лавок и деревянной кровати из обстановки ничего не было. В одном углу, у двери, свалена куча сетей, в другом, у печки, — аккуратно сложен хворост. На широком подоконнике — ведро с водой и большая кружка. На столе блюдечко с тюленьим жиром и двумя горящими фитильками.

В первый момент разведчики растерялись, увидев убогое жилище, стояли, не зная, что делать. Старики встретили их приветливо, что-то говорили, и только по жестам можно было догадаться — просили быть как дома. Все разделись, расположились на полу, пока старик со старухой суетились около печки, с любопытством осматривая небывалых гостей. Ломову невольно вспомнилась сказка Пушкина о рыбаке и рыбке.

Роми суетился не меньше стариков. Он ковылял из угла в угол, помогал разместиться, напоил всех водой, а Башеву и Громову расстелил свой старенький, короткий полушубок.

Дядюшка Реймо — горбатый, безусый, с реденькой седой бородёнкой в виде полумесяца, был очень шустрый, энергичный. Он резко и звонко покрикивал на свою дряхлую, согнувшуюся старушонку.

— Торопит женку, — пояснил Роми. — Не видишь, говорит, гости какие у меня. Вот радость-то под старость лет. Кого увидели, кто навестил! Не хочу умирать, завтра же пожгу гробы.

Ломов перевёл слова Роми матросам.

— Неужто и впрямь гробы держат? — удивился Шубный, повернувшись к Ерошину.

— Кто её знает. Обычай, видно, такой. Так тебе лучше знать, северянин, — ответил Ерошин.

— Это же мне лучше знать? У нас старики чем старше, тем больше жить хотят. Здесь чудно как-то.

Стол был накрыт. На большой сковороде дымилось жареное мясо, наполнившее комнату вкусным запахом, кастрюля с пюре из сухого картофеля, миска солёных грибов и для каждого — по одной чёрной лепешке. Ложек нашлось только четыре. Старый Реймо перерыл сундучок, пошептался со старухой и тяжело вздохнул.

Он пригласил всех к столу. Плотно уселись разведчики. Сел и Роми. Когда Ломов поставил на стол отпотевшую флягу со спиртом, старик всплеснул руками, снова перевернул всё в сундучке, но на этот раз, довольный, поставил перед каждым маленький гранёный стаканчик. Его заставили взять и себе стопку.

Говорили на трёх языках. Старый Реймо — по-норвежски, Роми переводил по-немецки, а Ломов уже — по-русски.

Разведчики ели аккуратно, не торопясь. Старик со старухой сидели на кровати, чтобы не мешать. Они смотрели на разведчиков так, как смотрят мать с отцом на своих сынов, возвратившихся после тяжёлой работы. Ложка была на двоих, и Роми, то беря, то передавая её своему «напарнику» Шубному, поглядывал на стариков, как бы говоря: «Смотрите! Одной ложкой, из одной посуды ем с русским матросом». Он уже успел рассказать им всю свою историю, связанную с отрядом, и старики понимали его радость.

Разведчики поблагодарили хозяев, и старый Реймо стал расспрашивать их о том, что всегда пряталось от норвежского народа чёрным занавесом лжи.

Чистякова, стоявшего на вахте, подменил Ерошин. Мичман принялся за еду. А Ломов начал рассказ о Советском Союзе, о войне с Германией. Роми переводил его слова на родной язык. Ломов был уверен: придёт время — старики передадут его рассказ, и пойдёт эта правда из уст в уста по норвежской земле. Когда Ломов сказал, что Красная армия и Северный флот скоро прогонят немцев из Норвегии, старый Реймо внимательно посмотрел на матросов и, как будто убедившись, что они действительно могут сделать это, закивал головой.

— А вы не встречали мою дочку? Она рыженькая, кучерявая, с косичками, — вдруг спросил старый Реймо и добавил: — Вы, как ветер — везде бываете, всё видите, — и на отрицательный ответ разведчиков тяжело вздохнул. — Немцы угнали, загубили ребенка, надругались и выбросили где-нибудь…

Старушка всплакнула, встала с постели и начала убирать со стола посуду.

— Спите, матросики, отдыхайте. Извините меня, — сказал старик Реймо и уткнулся в подушку. Нельзя было понять — молча плачет он или шепчет молитву в наступивший час.

В доме было тепло и даже душно. Разведчики повалились спать и, крепко обняв автоматы, мгновенно засыпали.

Ломов оделся и сам встал на вахту в сенях около приоткрытой двери. Шушукался в щелях слабый ветер, смотрел свысока молодой месяц и, может быть, на него выла собака где-то далеко, на окраине посёлка.

Сергей смотрел на поблескивающую желтизной лунную дорожку залива, на белые сопки, за которыми находился полуостров Рыбачий, и ему так захотелось скорее вернуться обратно, что он готов был отказаться от сна и отдыха. Сергей задумался. Вспомнил последний день на Рыбачьем, разговор с Растокиным и Антушенко, слова комбрига: «Ждём с победой», — и сразу радостное чувство овладело им. Как будто не было трудностей похода, не было смертельной опасности. В душе остались только счастье победы и мечта о доме. И снова на Сергея смотрело нежное, весёлое лицо Иры. Он пожимает ей руки и видит в них термометры, как тогда в госпитале при неожиданной встрече. Входит комбриг, начальник политотдела, но Сергей и Ира не смущаются. Они вместе идут им навстречу. Появляется Федин, Антушенко, матросы, их много-много…

Ломов зажмурился, провёл ладонью по глазам. Прислонившись щекой к холодному косяку двери, он продолжал нести матросскую вахту.

ГЛАВА 25

Русские прорвали фронт. Эта новость страшной вестью летела в глубь фашистской обороны.

По бездорожью сопок потянулись поднятые по тревоге немецкие пехотные части. Наглухо закрывались железобетонные противотанковые ворота, снимались проволочные заграждения с минных полей, подрывались мосты, вновь минировались тропы на пути движения Красной армии.

Фронтовые дороги забили повозки, автомашины, артиллерия, колонны пеших.

Рухнула глубоко эшелонированная оборона немцев южнее Мурманска. Войска Карельского фронта под командованием генерала армии Мерецкова двинулись на Печенгу. Готовы были нанести удар с моря корабли и части Северного флота.

Штаб командующего немецкой армией начал эвакуацию. Около трехэтажного каменного здания сгрудились легковые и грузовые автомашины, танки, бронетранспортёры, оседланные лошади. Штабные офицеры, писари и солдаты из охраны носились по лестницам с ящиками, связками бумаг и ценным имуществом, грузились на автомашины. Всё ненужное и что нельзя было увезти, ломалось, сжигалось. В воздухе носились поднятые ветром чёрные хлопья недогоревшей бумаги, и откуда-то со стороны тянуло едким смрадом незатушенного пожара.

От машины к машине бегал, прихрамывая, взъерошенный корреспондент германского информационного бюро. Он умолял не бросать его с чемоданами, в которых, как уверял, находится ценный архив, просил «подбросить» до Киркенеса, как будто речь шла о двух-трёх километрах. Корреспондент сокрушённо вертел головой, бежал дальше, потом затерялся среди повозок. Около автомашины шофёр поднял сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и прочитал: «Берлин! Вильгельмштрассе, 14/3, генералу Дитмару[4]. Корреспонденция. Неприступность укреплений обороны на заполярном участке фронта… — шофёр перевернул лист, посмотрел на дату: 7 октября 1944 года», — и с тяжёлым вздохом порвал его на мелкие клочки.

Мимо штаба галопом пронеслась лошадь, впряженная в двухколёсную тележку. Сидящие в ней Ланге и матрос, вцепились друг в друга, чтобы не вывалиться. Немцы с ненавистью смотрели им вслед, кто-то дважды громко свистнул.

Ланге был на никелевых рудниках. Узнав о наступлении русских, он сломя голову прибежал к конюшне и с одним матросом тут же выехал в Лиинахамари. С трудом пробивались они до порта и свернули в сторону мыса Крестовый, как раз в тот момент, когда их освистали немцы.

Ланге остановил лошадь под сопкой и бегом направился к обрыву, выходящему к заливу. Оттуда он увидел быстроходную шхуну Уайта, уходящую в море. Ланге побелел. Он смотрел на удаляющуюся шхуну, пока она не вышла из залива и не скрылась за скалой.

— Ушёл подлец! Бросил на растерзание! — вырвалось у Ланге.

Объятый ужасом, он поплёлся к разрушенному транспорту.

Нешироки, ухабисты и круты дороги на севере Норвегии. Узкой лентой вьются они между сопок и больше похожи на малохоженные тропы. А когда посмотришь на них сверху, то они напоминают хитро запутанный лисий след. И попади человек в эти незнакомые края, — растеряется и не найдёт выхода из сопок скалистой тундры.

Ланге шёл всё дальше в сопки Норвегии, а ему казалось, он кружится вокруг одних и тех же обрывистых скал, похожих одна на другую. Ланге спешил на запад, подальше от русских. Надоедливо преследовали слова Уайта: «Не попадайтесь русским — здесь вам не поставят памятника». И он шёл и шёл, насупившийся и потный, забывая об усталости и голоде. С отвращением и ненавистью глядел он на сопки, которые, казалось, громоздились все выше, преграждая ему путь и ни за что не желая расступиться. Он шёл всё медленнее, чаще останавливался, отдыхал.

На одном повороте, где дорога круто сворачивала на север, ехал велосипедист. Подросток-норвежец быстро приближался, и Ланге не без зависти наблюдал за его ногами, обутыми в узорчатые пимы из оленьей шкуры. Не раздумывая, он решил завладеть велосипедом.

…Подросток полетел в кювет, едва поравнялся с Ланге. Американец, сам не зная зачем, погрозил ему кулаком, сел на велосипед и быстро скрылся.

Давно не ездил на велосипеде Ланге, но катил он по дороге все быстрее и спешивался только на крутых подъёмах.

Близился вечер, и Ланге решил заночевать в первом попавшемся посёлке. Теперь, даже на небольшом подъёме, он с трудом давил на педали, прижимался к рулю, потом окончательно выдохся, свернул с дороги и, не успев прислониться к камню, задремал и вскоре уснул. Но спал чутко. Как только услышал шум мотора, открыл глаза. Ежась от холода, посмотрел на небо. Оно было чистым. Хотел было подняться, но в этот момент из-за сопки вывернулся мотоциклист. Ехал немецкий солдат. Он быстро миновал лощину, переключил скорость и стал подыматься на сопку.

Ланге боялся драться с вооружённым немцем, но не мог отказаться от желания завладеть мотоциклом. Опять вспомнил слова Уайта, и какая-то неведомая сила сдавила его руку на пистолете, подняла на ноги и толкнула к дороге, когда мотоциклист был в нескольких шагах.

Ланге выстрелил в упор. Немец дёрнулся, вывалился из седла на дорогу, а мотоцикл описал полукруг, повалился на бок, продолжая тарахтеть. Ланге сунул пистолет в карман и быстро оттащил мёртвого немца от дороги. В ушах звенело от выстрела, и он со страхом посмотрел вокруг.

Заднее колесо мотоцикла всё ещё вращалось. Ланге недолго стоял на дороге, припоминал, как переключать скорость, но размышлять не стал. Когда-то он неплохо управлял мотоциклом, однако на крутом подъёме не смог сразу ехать дальше. Не включая газ, он спустился с сопки, и не успел развернуться, как из-за поворота дороги вывернулась грузовая машина с немецкими солдатами.

Ланге развернулся, дал газ, судорожно включил скорость и сам не ожидал, как ровно и быстро преодолел крутой подъём дороги. Сначала он ругал себя за то, что не поехал навстречу машине, чтобы не навлечь на себя подозрения солдат. Но когда оглянулся и увидел остановившуюся машину на том месте, где был убит немец-мотоциклист, ему стало душно. Оглянувшись ещё раз, он увидел: машина гонится за ним.

Дорога обогнула сопку и пошла с уклоном вниз. Ланге хотелось ехать быстрее, не ехать, а лететь, но он, балансируя, шаркал ногами по дороге, встречая на пути кочки и выбоины. Чаще оглядывался назад. Ему казалось, что расстояние между машиной и мотоциклом неумолимо сокращалось. Так было и в действительности. Машина шла ровно, на большой скорости, только подпрыгивая на дорожных кочках и выбоинах.

За поворотом Ланге увидел небольшой посёлок около моря и, не раздумывая, свернул с дороги. Он бросил в кустарнике мотоцикл и, выхватив пистолет, скрылся под сопкой.

Ланге знал, что его будут искать. Солдаты обшарят сопку и, конечно, найдут его. Он бежал, падал, скатывался по камням, царапая руки. И когда оглянулся, увидел: немцы цепью спускались по склону.

Ланге остановился около сарая, стоявшего на краю посёлка, и посмотрел вокруг так, как будто хотел запомнить, где придётся ему сложить голову. Потом нехотя, не спуская глаз с немцев, вошёл в сарай. И снова ему послышался навязчивый, неприятный голос Уайта: «…Здесь вам не поставят памятника». Он вяло закрыл за собой дверь и задвинул засов.

День над норвежским посёлком, в котором остановились разведчики, наступил обычный, какие были в эти тяжелые годы оккупации. Бывало, старый и малый, чуть забрезжит рассвет, суетятся около домов или на берегу залива, что-то делают, торопятся, и на каждом шагу была видна жизнь. Она чувствовалась в плаче и смехе ребенка, стуке топора и жужжании пилы, в весёлых голосах молодежи и даже в хриплой брани подвыпившего рыбака, уходящего от шинкарки. Теперь всё иначе: мрачно, тихо и безлюдно, как будто всё живое вокруг вымерло.

Вот почему в посёлке удивились небывалой прыти старого Реймо, когда он вышел к заливу, счистил шапку снега со своей шхуны и принялся её ремонтировать. К окнам сейчас же прилипли недоумевающие лица. Некоторые с сожалением думали, что у горбатого Реймо, видимо, что-то не в порядке с головой. Зачем здравомыслящему человеку в такое время тратить силы на ненужную работу?

Над заливом летали крылатые чайки, взмывали вверх и, пролетев над посёлком, снова устремлялись к воде.

Старый Реймо присвистывал им вслед, стучал молотком, забивая щели шхуны паклей и рейками. Он всегда быстро уставал, не мог долго работать согнувшись, а тут даже и не отрывался от работы, хотя бы перекурить.

Ветер нёс поземку, лизал кустарник, а старый Реймо щурил глаза на тёмно-синюю даль моря и снова стучал молотком. Он не заметил, как неслышно подошёл сзади сосед из крайнего дома, всегда хмурый Томассен.

— Помоги Бог от лишних хлопот!

— Бог-то поможет, только в рот не положит, — ответил Реймо, продолжая работу.

Сомнения Томассена моментально рассеялись. «Вовсе не сумасшедший он. Тогда зачем ему шхуна? В море выходить запрещено, да и опасно», — подумал Томассен, садясь на камень.

Старый Реймо работал быстро, умело. Он больше не промолвил ни слова, продолжал ремонт, а когда закончил, обошёл шхуну, постучал в борта ногой и присел около Томассена.

— Желание такое у меня перед смертью. На волне хочу покачаться, воду почувствовать под собой… Э-эх! Сейчас бы в море чайкой улетел! — Реймо развёл руками и звонко хлопнул в ладоши. Он достал кисет с русской махоркой, стал набивать трубку. — Кури, — предложил соседу.

У Томассена не оказалось трубки, но он насыпал махорку на ладонь, осмотрел её крупинки и, свернув папироску, спокойно сказал:

— Русский, хороший!

Над головой Реймо как будто выстрелила пушка. Он пригнулся и соскочил с камня.

— Какой? — спросил он, пряча кисет в карман.

— Хороший, говорю, табак. Куривал его в Архангельске. Не помнишь, привозил? Давно это было, лет тому двадцать.

— Не знаю, не знаю, — забормотал Реймо, завёртывая в тряпку инструмент. «Вот старый дурень, попался, как треска на поддев. Может быть, рассказать ему? Он свой, горемычник. Нет, лучше завтра, когда русским не будет грозить опасность», — подумал он и ответил: — А и впрямь видать, русская махорка. Прохожий, у которого выменял, оборванный, в серой шинели с номером на рукаве. Пленный, конечно.

— Он небось года три тебя с ней искал, а ты и не знал, — пошутил Томассен и, глядя вслед уходящему Реймо, подумал: «Ох и хитер, дьявол. Ведь что-то задумал. Дай Бог ему счастья».

Старый Реймо по пути прихватил в сарае вёсла, сломанный кормовик и, протиснувшись через двери, сложил всё посредине лачуги.

Разведчики чуть свет помылись в бане. Сейчас они брились. Все, кроме Башева, решили оставить усы. Дали зарок не брить их до дня победы. Как посвежели лица, рассыпались на головах хорошо промытые волосы! Ломова не узнали бы даже родные. Его осунувшееся, огрубевшее лицо украшали пушистые, правда, ещё короткие русые усы.

Шубный был за парикмахера. Он уже имел по этой части небольшую практику ещё на Рыбачьем и сейчас ловко щелкал ножницами. Смотря на него, Чистяков весело сказал:

— А я бы одну басню Крылова изменил и сказал так: «…И не беда, коль сапоги начнёт точать пирожник, а пироги печи сапожник. Во всяком деле как-никак Фома Кузьмич — на всё мастак».

Старушка ходила по комнате с литровой бутылкой и гранёным стаканчиком. В который раз она угощала всех рыбьим жиром и ни одного разведчика не пропускала, как бы он ни старался улизнуть. Когда она наливала в стаканчик жёлтую, маслянистую жидкость и протягивала матросу, тот залпом выпивал, довольной улыбкой благодарил заботливую старушку и отходил в сторону с такой гримасой на лице, как будто он проглотил ежа.

Старый Реймо усердно ремонтировал вёсла и кормовик. Он ещё утром хотел сходить к соседу за парусом, который был артельный на троих. Но Ломов сказал, что ходить не нужно. Парус решили сделать из плащ-палаток. За эту работу и принялись сейчас. Старый Реймо осмотрел плащ-палатки, пощупал их со всех концов и, отобрав четыре штуки, причмокнул языком. Разведчики поняли, он остался доволен материалом.

Теперь Шубный стал портным. Большой парусной иглой он зашил в плащ-палатках прорезы для рук, потом загнул угол, как советовал старый Реймо, и вскоре парус был готов.

Близился вечер. Снег на дворе, казалось, начал сереть, а небо хмуриться, как перед грозой. Разведчики в последний раз плотно закусили, свернули самокрутки, и когда разместились на полу, к ним подсел старый Реймо.

Он начал рассказывать о прошлом Норвегии. Роми переводил слова старика, и Ломов чувствовал в них вопрос: «Сколько же будет продолжаться так? Будем ли мы когда-нибудь свободны и самостоятельны?» Старый Реймо говорил о господстве Швеции над Норвегией, гнёте датской династии королей, хозяйничании в стране англичан, немцев…

Вдруг старый Реймо спохватился: вспомнил о мачте для шхуны. Он побежал к соседу просить её.

Разведчики под впечатлением его рассказа молча курили.

— Тёмный, забитый, а смотри, как в политику ударился, — первым нарушил тишину Шубный. — Чтобы вот так все проснулись, открыли глаза.

— Верно, Шубный, — поддержал Ломов.

— А вот прогоним немцев, и пусть живут по-новому, — пробасил Борисов. — А как же вы думаете?

— Правильно, Миша, — из угла откликнулся Ерошин. — Мы кровь прольём, освобождая норвежцев, да и они немало выстрадали не для того, чтобы на них снова какой-нибудь пришлый дядя верхом ездил.

В этот момент сломя голову влетел старик Реймо. Разведчики насторожились. Реймо говорил долго, забыв, что русские его не понимают. Роми перевёл всё по порядку, и, ещё не дослушав его, Ломов сообщил разведчикам о начале наступления войск Карельского фронта в Заполярье.

Оказывается, в посёлок возвратились два норвежца, бежавшие из лагеря. Они-то и принесли эту радостную весть. Старый Реймо столкнулся с ними в дверях соседа, когда уходил с мачтой.

Разведчики всполошились. Выйдя к морю, они надеялись до начала наступления возвратиться на Рыбачий. Известие старого Реймо обрадовало их и в то же время огорчило. Без них начиналось то большое, о чём они с надеждой мечтали три года.

— Товарищ лейтенант! — заглушая разговор, обратился Чистяков. — Может, нам навстречу выйти, быстрее дело будет?

Ломов поднял руку. Разговоры смолкли.

— Наступление началось ночью, можно сказать, сегодня утром, — тихо начал Ломов. — Морская пехота с Рыбачьего пойдёт навстречу Карельскому фронту через сорок восемь часов. Только завтра ночью, товарищи!

Больше говорить было не о чем. Матросы, возбужденные, подталкивали один другого, быстро одевались, шутили.

Из сеней торопливо вошёл Громов, стоявший на вахте, и тревожно сообщил:

— Немцы идут!

Ломов бросился к окну. За дорогой под сопкой он увидел около десятка немцев. Они полукольцом, охватили сарай на краю поселка, перебегали от валуна к валуну.

— Спокойно, товарищи! — остановил Ломов засуетившихся матросов.

Известие Громова всполошило разведчиков. Полуостров Рыбачий, казавшийся матросам до последней секунды таким близким, растаял как в тумане. Сознание каждого было занято мыслью о предстоящем бое, неожиданном для всех.

Немцы залегли около сарая, не больше чем в ста метрах от дома, в котором находились разведчики. Они открыли автоматный огонь по сараю, потом поползли к нему. Сначала Ломов подумал, что немцы напали на след разведчиков, но тут же понял, что ошибся.

— Товарищ лейтенант! Фашисты кого-то ловят, — вполголоса сказал Чистяков. — Не партизан ли? Смотрите, немца ранили! Отстреливаются…

Ломов согласился с предположением мичмана. Он уже не мог спокойно наблюдать за врагом, который настиг кого-то и готов был растерзать. Лейтенант разделил разведчиков на две группы, и вскоре матросы с двух сторон двинулись на немцев с тыла. Ломов с Борисовым и Шубным заходили со стороны поселка, Чистяков с остальными, среди них был и Роми, ползли от дороги, которая спускалась с сопки. И только радист Башев с тревогой наблюдал за разведчиками через окно.

Немцы прекратили автоматную стрельбу. Сарай стоял мрачный и молчаливый, казалось, в нём не было никого. Но стоило хотя бы одному из немецких солдат подняться и пробежать несколько шагов — из сарая гремел выстрел. Разведчики всё ещё ползли, когда неожиданно увидели бегущего к сопке немца. Он залёг, потом пробежал ещё и торопливо стал карабкаться вверх и вскоре исчез. Матросы только сейчас увидели на сопке грузовую машину. Немец вскоре появился снова, держа в руках моток пакли. Он спустился с сопки, свернул к сараю и залёг.

Ломов не сводил глаз с этого солдата. Матросы укрылись в камнях, не шевелились, ждали приказа командира.

Вскоре солдат приподнялся и швырнул горящий моток на крышу сарая. «Вот что задумали, — мелькнуло у Ломова, — решили сжечь. Не выйдет!»

Пламенем охватило угол ветхого сарая, огонь быстро пробежал по крыше. Ломов поднялся, вскинул автомат и, не спуская глаз с немцев, открыл огонь. Рванулись Борисов с Шубным. Они били в упор и только трое уцелевших немцев, как дикие козы, бросились бежать к сопке в сторону горящего сарая, потом метнулись к дороге, налетели на группу Чистякова и сразу были скошены несколькими автоматными очередями. Бой длился меньше минуты.

Немец, который поджигал сарай, даже не пытался убежать. Лезть на сопку к автомашине он не решился, его могли легко убить. Он поднял руки и, перепуганный, пошёл к разведчикам.

Огнём уже охватило крышу, стены сарая, а к небу потянулся сизый столб дыма.

Ломов с Борисовым бросились к горящему сараю. Когда они подбежали к двери, к ним навстречу, весь в дыму, выскочил высокий и худой человек. Он был страшен. Перекошенным в ужасе ртом незнакомец жадно хватал воздух. Ломову и Борисову показалось, что одежда на спасённом человеке горит. Они стащили с него куртку, но она не горела, как показалось вначале. Из кармана куртки вывалился пистолет с отведённым назад затвором. Ломов догадался: человек стрелял до последнего патрона.

Ломов участливо взял под руку неизвестного и, приглядевшись к нему, воскликнул:

— Ланге!

Тот протёр воспалённые, слезившиеся глаза и, часто моргая, посмотрел на разведчиков. Он уставился на подбежавшего Чистякова, и вдруг лицо его дёрнулось, застыло в ужасе.

— Как он очутился здесь? — недоумевая, спросил Чистяков. — Их же отправили в Мурманск.

— Странно… Немцы чуть не ухлопали его, — пожал плечами Ломов.

Ланге всхлипнул и зарыдал. Он распростёр руки и дрожащим голосом проговорил:

— Боже мой! Опять вытащили меня из могилы вы… Не гадайте, как я очутился здесь — Ланге снова вспомнил слова Уайта… — Я всё расскажу, когда у вас будет время.

Подбежавший Шубный доложил командиру, что в сарае больше никого нет.

— Все быстро в посёлок! — громко приказал Ломов.

Разведчики подобрали немецкие автоматы и вместе с пленным и Ланге поднялись на сопку. Они остановились около автомашины. В кузове лежало восемь туго набитых вещевых мешков с продуктами и бельём. Разведчики сняли вещевые мешки, свалили машину в кювет, разбили её так, как будто в неё попала бомба. Возвратились в посёлок, когда уже начало темнеть.

Около дома старого Реймо собралось несколько пожилых норвежцев. Они о чём-то возбужденно говорили, потом вдруг принялись обнимать матросов.

Все вошли в дом. Разведчики, разгорячённые и весёлые, присели было отдохнуть, стали угощать норвежцев махоркой, но Ломов приказал собираться.

Старый Реймо поил водой утомившихся матросов, гордый и счастливый поглядывал на своих друзей-норвежцев. Только сейчас разведчики заметили, что он одет по-праздничному.

Ломов подозвал Роми и велел ему раздать народу захваченные вещевые мешки.

Роми кивнул головой и спросил:

— А немецкие автоматы?

— Они твои, а что с ними делать, сам знаешь, — ответил Ломов.

Лейтенант первым подошёл к старушке, склонил голову и пожал её костлявую маленькую руку. Она встрепенулась, выпрямила сгорбившуюся спину и трижды перекрестила Сергея. За ним подошли остальные разведчики. В молчаливых рукопожатиях и выражениях лиц матросов старая норвежка чувствовала благодарность, простую и искреннюю.

Роми сидел на лавке, уныло опустив голову. До последней минуты он считал себя бойцом русского отряда. И вот разведчики уходят, может быть, навсегда, и он больше никогда не увидит своих освободителей. Тяжело и больно было у него на душе. Подошёл Ломов и провёл рукой по его голове. Роми встал.

— Ну, что же, Роми, с нами пойдёшь или останешься? Решай сам.

— Я должен остаться здесь. Вы научили меня бороться за свободу, честь моего народа. Раньше я боялся врага. У меня были голые руки, сейчас я говорю себе: «Буду бороться!» Сейчас нас двое, а завтра мы подымем сотни людей и будем драться с врагом, как научили меня вы. Наш народ день и ночь будет ждать своих освободителей — Красную армию и никогда не забудет братской крови, пролитой за его счастье.

— Ты хорошо и верно сказал, Роми. Благодарю тебя за помощь. Передай своим, что Красная армия и флот не оставят вас в беде.

Роми крепко обнял Ломова и на секунду застыл, глядя ему в глаза.

— Прощай, Сережа! — с тоской проговорил он.

— Нет, только не прощай, а до свиданья, до скорой встречи.

Первыми из дома вышли Ломов и старый Реймо с мачтой, за ними — Роми, пленные и один за другим шесть разведчиков, с парусом и вёслами. Старушка долго стояла в сенях раскрытой двери, чуть слышно шептала молитву, щуря глаза в сторону, куда ушли разведчики.

Шхуну осторожно опустили на воду. Недолго было прощанье на берегу. Ломов сказал, что разведчики вернут новую шхуну с рыбацкими снастями. Роми перевёл ответ старого Реймо:

— Брать и отдавать во время войны — одна путаница. Вот прогоните фашистов, тогда найдём ли мы чем отблагодарить вас, наших друзей?

Шхуна отвалила от берега, плавно скользнула по заливу, и когда Чистяков натянул концы раскрытого паруса, она рванулась вперед и полетела в море.

Заполярный ветер никогда не уставал дуть, особенно в море; он, казалось, все время крепчал, становился упруже. Чистяков управлял парусом. Остальные лежали на дне шхуны, укрытые оставшимися плащ-палатками.

Вскоре шхуна накренилась, описала полукруг и легла курсом на полуостров Рыбачий. Ломов следил за компасом и всматривался в горизонт. «Только бы не нарваться на вражеский корабль», — думал он. Сердце молодого лейтенанта переполнялось радостью. Окончилась почти месячная разлука с Рыбачьим. Ломов невольно представлял себе неожиданное возвращение отряда в родную бригаду, доклад Растокину и Антушенко, встречу с друзьями.

Стало холодно, брызги волн накрывали шхуну, текли за плащ-палатки на разведчиков. Чистяков, весь мокрый, всё чаще вытирал лицо рукавом телогрейки. Он стал как одно целое с парусом и шхуной, умело управлял ими. Ломов хотел сменить его, но мичман попросил разрешить ему управлять шхуной до места. Чувствовалось, он дорвался до моря и хотел насладиться им вдоволь.

В полночь стало тише. На небе то тут, то там вспыхивали радужные нити. Переливаясь, как бы играя, они неслись навстречу друг другу и, столкнувшись, расходились кругами, образуя гигантскую люстру северного сияния.

А шхуна неудержимо летела вперёд. Под утро в отблесках северного сияния разведчики ясно увидели выступающий в море полуостров Рыбачий. В борта шхуны била волна, и Чистяков невольно вспомнил слова песни:

А волны и стонут и плачут, И бьются о борт корабля, Растаял в далеком тумане Рыбачий, Родимая наша земля…

Чистяков сильнее натянул концы паруса, вытер мокрое лицо и простуженным хриплым голосом запел:

Прощайте, скалистые горы…

Запев подхватил весь отряд. Песня быстрее шхуны влетела в узкий залив, отозвалась эхом. Разведчикам показалось, что вместе с ними запели скалистые сопки Рыбачьего.

Примечания

1

Рыночная площадь в Тронхейме.

(обратно)

2

Королевская.

(обратно)

3

Монашечная.

(обратно)

4

Немецко-фашистский радиообозреватель.

(обратно)

Оглавление

.

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

ГЛАВА 18

ГЛАВА 19

ГЛАВА 20

ГЛАВА 21

ГЛАВА 22

ГЛАВА 23

ГЛАВА 24

ГЛАВА 25 . . . . .

Реклама на сайте