«В чужой стране»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЛДАТЫ СРАЖАЮТСЯ ДО КОНЦА

«На территории Бельгии длительное время действовала русская партизанская бригада «За Родину». Она участвовала во многих боях по освобождению от немцев городов и сел Бельгии».

Газета «Правда», 1945 год

Последний патрон

Бои за Великие Луки, ожесточенные, не прекращавшиеся ни на один час, бушевали уже двадцать дней и ночей. Советские части, сдерживая бешеный натиск врага, снова и снова выбивали его из города.

20 августа танковый полк Шукшина, занимавший позиции на основном направлении обороны дивизии по берегу реки Ловать, отбил девять атак противника. В полку не осталось ни одного танка и ни одного орудия. Половина бойцов и командиров погибла в неравных схватках с врагом.

21 августа сообщили, что небольшие танковые группы противника прорвались в тыл армии. Для борьбы с ними были созданы специальные отряды. По приказу командира дивизии подполковник Шукшин выделил в отряд 80 человек. Роты полка совсем поредели…

22 и 23 августа шли бои с танками в тылу армии. Стало ясно, что прорвались не отдельные малочисленные группы, а крупные силы. Противник вводил в прорыв новые части. К вечеру 23 августа прекратилась связь со штабом дивизии. Командир дивизии успел передать полкам по радио:

— Держаться до последнего! Не отходить!

24 августа генерал, возглавивший оборону города, собрал командиров полков на окраине Великих Лук.

— Штаб дивизии отрезан. Кажется, ему удалось пробиться на Торопец. Мне приказано принять командование дивизией, — негромко говорил генерал, вглядываясь в усталые, черные от дыма и бессонных ночей лица командиров полков. — Обстановка серьезная. Противник прорвал фронт слева и справа. Кольцо окружения сомкнулось. Город приказано оставить. В 16.00 сняться с позиций. Всем полкам отходить строго против своего участка обороны, на восток.

Враг, все время встречавший сильное, ожесточенное сопротивление, не ожидал отхода советских частей. Полки отступали в боевых порядках, никем не преследуемые.

Отойдя от Великих Лук, полк Шукшина построился в колонну и полевой дорогой двинулся в сторону Торопца. За ним вышли и другие полки.

Глубокой ночью Шукшина потребовал к себе командир дивизии. Шукшин нашел генерала на хуторе, в низкой тесной хате с выбитыми окнами. Комдив сидел за столом, подперев кулаком седую голов, молча всматривался в карту, испещренную красными и синими стрелами. Коптилка, сделанная из гильзы артиллерийского снаряда, освещала его широкий морщинистый лоб; косматые брови, тяжело нависшие над глазами, сомкнулись в сплошную линию. Рядом с генералом стоял незнакомый полковник, новый начальник штаба. Поодаль, у окна, вполголоса переговаривались командиры полков.

Шукшин подошел к генералу. Комдив оторвался от карты, молча невидящими глазами посмотрел на Шукшина и снова склонился над картой. Через минуту резко поднялся, вышел из-за стола, заговорил глухим, спокойным голосом.

— Обстановка изменилась. На Торопец нам не пробиться. Я принял решение прорывать кольцо окружения в районе совхоза Ушица. — Генерал жестом пригласил командиров полков к карте. — Вот здесь мы прорвемся! — Он тупым концом карандаша прочертил длинную линию. — Речка тут неглубокая, возьмем с хода… — Генерал не отрывая карандаша от карты, повернул голову к Шукшину. — В авангарде ваш полк, подполковник. Задача — сбить противника и, не считаясь ни с какими потерями, уходить на север. — Генерал выпрямился, повторил решительно — Да, строго на север! В семи километрах будет лес. Когда войдем в него, повернем на восток… — Генерал, минуту подумав, снова обратился к Шукшину: — Если не прорветесь, назад не отходите. Ни шагу! Слева и справа от вас вступят в бой остальные полки… Задача ясна, подполковник?

— Ясна, товарищ генерал!

— Тогда вперед! С богом!

Шукшин выделил в авангард два батальона под командованием капитана Кузнецова. Перед рассветом, перейдя речку вброд, авангард внезапно атаковал находившегося в Ушице противника, сжег пять вражеских танков и уничтожил стоявшую у дороги артиллерийскую батарею. Преследуя гитлеровцев, батальоны устремились к железной дороге.

Когда совсем рассвело, полк уже пересекал железнодорожную линию. Шукшин, увидев с высокой насыпи лес, обрадованно крикнул:

— Вот он, вот!

Лес темнел над степью ровной, сплошной и, казалось, бесконечной стеной. До него оставалось не больше двух километров. «Там наше спасение, — думал Шукшин. — Еще натиск — и мы прорвемся…»

Но где же остальные полки? Связь с ними прервалась, и восстановить ее не удается. Ждать невозможно. Надо пробиваться вперед.

Цепи пересекли железнодорожную линию и двинулись в сторону леса. Но в последний момент, когда до леса оставалось меньше километра, появились танки врага. Они выкатились из-за высот, развернулись дугой и на большой скорости, наполняя степь чугунным гулом и громом пушечных выстрелов, устремились наперерез наступавшему Полку. Танков было не меньше пятидесяти. Они охватывали полк полукружьем, захлестывали с флангов.

И сразу же появились вражеские самолеты. Один за другим с устрашающим воем они кидались к земле, осыпая редкие цепи, залегшие на открытой, выжженной зноем равнине, пушечным и пулеметным огнем.

Вражеская пехота, отступавшая под натиском полка, теперь остановилась и, как только ушли самолеты, перешла в наступление.

Танки врага все глубже врезались в боевой порядок полка, рассекали его на части. Остановить их было нечем…

«Где же полки дивизии? Почему они не приходят на помощь?» — с отчаянием думал Шукшин, время от времени бросая взгляды назад, в сторону железной дороги. Полков не было…

Только пять лег спустя, после войны, случайно встретив одного из командиров полков своей дивизии, полковника Николаева, он узнал, как все произошло.

Когда полк Шукшина сбил противника у совхоза Ушица и, освободив дорогу на Торопец, стал прорываться к лесу, командир дивизии принял решение повернуть остальные полки на Торопец. Изменившаяся обстановка подсказывала, что это единственная возможность вывести дивизию. Полки прорвались, вышли из окружения. Но повернуть полк Шукшина обратно уже не было возможности. Враг бросил на дорогу танки и артиллерию и быстро закрыл брешь. Оставалась надежда, что полк Шукшина успеет выйти к лесу.

…Танки врага все туже сжимают железное кольцо окружения. Со всех сторон атакуют автоматчики. Силы полка быстро тают. Только в трех-четырех местах еще идут схватки.

Рядом с Шукшиным небольшая группа автоматчиков и лейтенант Василий Кучеренко — офицер одного из полков дивизии, присланный для связи. Кучеренко Шукшин знает хорошо. Когда они ехали на фронт и попали в пути под бомбежку, этот лейтенант, прозванный за огромный рост Голиафом, на ходу отцепил загоревшийся вагон с боеприпасами. О его подвигах в боях под Невелем и в Великих Луках дважды писала армейская газета.

Шукшин подполз к Кучеренко, толкнув в плечо, показал пистолетом влево, в сторону невысокого холма, где во главе горстки солдат дрался командир батальона капитан Кузнецов.

— Пробиваться к ним! Уходить к лесу!

Схватив винтовку, Шукшин рванулся вперед.

— За мной! Вперед!

Он выстрелил во вражеского автоматчика, штыком свалил другого и продолжал бежать. До холма оставалось теперь несколько десятков метров.

— Держись, держись! — кричал Шукшин, не слыша своего охрипшего голоса. — Пробивайтесь к лесу… К лесу!

Его опередил, заслонил собой Кучеренко. Огромный, в окровавленной и разорванной в клочья гимнастерке, он бросился навстречу гитлеровцам, схватился врукопашную. Винтовка, казавшаяся в руках этого богатыря игрушкой, со свистом обрушивалась на головы врагов.

Разбросав вражеских автоматчиков, Кучеренко, Шукшин и несколько красноармейцев прорвались к холму, залегли в мелком, редком кустарнике. Гитлеровцы открыли по холму бешеный огонь из автоматов и пулеметов. Пули неслись над головой, взрезали землю, поднимая фонтаны пыли, косили кустарник — ни пошевельнуться, ни приподнять головы. Но надо во что бы то ни стало прорваться вперед — только в этом спасение.

Шукшин, приподняв голову, бросил взгляд влево, вправо.

— Вперед!

Первым вскочил Кучеренко. За ним разом поднялись красноармейцы.

— Бей их, круши! — крикнул Кучеренко, опережая бойцов, и в ту же секунду остановился, словно ударился грудью о что-то твердое, схватился рукой за плечо. Но удержался на ногах. Пересилив себя, зажав рану, кинулся вперед.

Возможно, что эта небольшая группка, или хотя бы часть ее, пробилась к лесу, если бы в этот момент не повернули вражеские танки. Красноармейцы залегли на ровном поле, поросшем редкой бурой травой. Танки стремительно приближались, били из пулеметов; бойцы прижались к жесткой земле, вцепились глазами в надвигавшиеся грохочущие громадины. Нет, они не считали себя побежденными. Они думали в эти минуты только об одном — надо бить, уничтожать врага.

Передний танк уже в ста метрах. Еще минута, и он сомнет, раздавит… Кучеренко сжимает в руках гранаты. Он весь напружинился. Секунда… еще секунда… Чуть приподнявшись, Кучеренко кидает гранату, за ней вторую и припадает грудью к земле. Танк загорелся. Гранаты рвутся слева и справа. Но танки уже не остановить. Шукшин бьет из пистолета по бегущим автоматчикам, а в смятенном мозгу проносится мысль: «Только бы не взяли живым!»

Шукшин даже и на мгновение не мог допустить возможности плена. У Шукшина не дрогнула бы рука убить родного брата, если бы брат поднял перед врагом руки. Всей жизнью он воспитан так: биться с врагами Родины до последней капли крови…

Семнадцатилетним юношей, сын шахтера и сам шахтер, Шукшин вступил в отряд сибирских партизан, стал пулеметчиком. Дрался против Колчака, был бойцом кавалерийского отряда особого назначения по борьбе с контрреволюцией, потом ушел бить Врангеля, исколесил всю Украину, сражался против банд Махно, Петлюры, участвовал в подавлении антоновского мятежа на Тамбовщине…

После гражданской войны, став командиром РККА, обучал и воспитывал красноармейцев — сначала конников, Потом танкистов. До назначения командиром полка, с которым отправился на фронт, был заместителем начальника Саратовского танкового училища. Он учил красноармейцев не только боевому мастерству. Он учил их священной верности народу и жгучей, непримиримой ненависти к врагам Родины.

…Нет, живыми их враг не возьмет, они все погибнут на этом поле, но не сдадутся и не отступят перед врагом! Шукшин, втолкнув в рукоять пистолета последнюю обойму, бьет по автоматчикам. Бьет без промаха — еще в кавалерийском корпусе Котовского он был лучшим стрелком — и считает каждый выстрел: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь… Нет, последний патрон он не израсходует!

Только горстка танкистов еще продолжает драться — все остальные убиты, раздавлены танками. Оставшиеся в живых ближе прижимаются к командиру полка. Справа от Шукшина — Кучеренко. Он отбивается гранатами.

К Шукшину подполз сержант, лежавший слева, хрипло, срывающимся голосом крикнул:

— Бейте, бейте… — Сержант смертельно ранен. Он силится подняться, но падает, затихает.

Шукшин берет его винтовку. Патронов в ней нет. Он вскакивает:

— Вперед! Вперед!..

Винтовка падает из рук. Шукшин, схватившись за голову, медленно оседает на траву, черная пелена застилает глаза.

Последний патрон, хранившийся в «ТТ», остался неиспользованным.

Конец?

Шукшин очнулся от острой, нестерпимой боли. Кто-то тяжелый, огромный навалился на него и давит, давит к земле, а в спину, в голову, в руки и ноги впиваются острые камни. Все тело горит. Он силится закричать, но не может: горло сдавила спазма. Шукшин мучительно силится понять, что с ним, где он. И вдруг его словно ударило током — он рванулся, вскрикнул.

— Лиге! Нихт рюре! Лежи! Не шевелись! — огромный волосатый кулак толкнул его в грудь, он больно ударился головой о что-то и открыл глаза. Он лежал на броне вражеского танка, двигавшегося в колонне по полевой дороге. Его цепко держал за плечо, придавливая к броне, немецкий солдат. «Куда меня везут? — проносилось в голове.—

Плен! Я в плену… — Рука скользнула под гимнастерку, за пояс — туда он заткнул пистолет, когда последний раз кинулся в атаку. Но пистолета не было. — Все, плен…»

От сильной потери крови голова кружилась, в глазах мелькали, бешено крутились красные пятна. Он опять впал в забытье.

Когда он снова пришел в сознание, солнце уже клонилось к горизонту. Танк стоял на обочине дороги. Солдат, державший Шукшина за плечо, что-то быстро говорил офицеру, сидевшему в сером «оппеле». Офицер небрежно махнул перчаткой:

— Не нужен! Бросить!

Машина помчалась дальше, тесня к обочине нескончаемую колонну пленных красноармейцев, медленно двигавшуюся в густых облаках пыли.

Немец разжал руку, отпустил пленного и с силой толкнул ногой. Шукшин свалился с танка в пухлую, теплую пыль. Немец стал снимать автомат, болтавшийся у него за спиной, но кто-то успел подхватить Шукшина, спрятать в толпе. Немец зло выругался, но стрелять не стал.

Шукшин не мог идти. Он был ранен в плечо и голову. Его по очереди, взяв с обеих сторон под руки, вели красноармейцы. Потом рядом с ним оказался высокий, очень худой, сутуловатый военинженер третьего ранга. Он протянул Шукшину флягу.

— Выпейте… Вы потеряли много крови… — Военинженер, протягивая флягу, полуобнял Шукшина. — Крепче обопритесь на меня, так будет легче…

Шукшин молчал. Его охватило отчаяние. «Я в плену, в плену… Что же делать, что делать?» Единственное, чего он желал теперь, была смерть, скорая смерть.

Военинженера сменил пожилой усатый майор. Этот майор вел Шукшина до самых Великих Лук и за весь путь не проронил ни слова.

Сражение в районе Великих Лук уже закончилось, но неожиданно то в одном, то в другом месте вспыхивала сильная перестрелка. Отдельные группы красноармейцев, потерявшие надежду вырваться из окружения, открыто нападали на вражеские колонны и дрались до последнего патрона. Вдоль дороги, по которой брели пленные, все чаще встречались опрокинутые немецкие машины, разбитые пушки и танки.

Перед Великими Луками колонну пленных остановили: где-то впереди раздавались частые, резкие орудийные выстрелы. Стрельба продолжалась недолго — минут десять. Как только она прекратилась, пленных погнали дальше.

Скоро за поворотом дороги показалась небольшая березовая роща. У самой дороги, в кустарнике, сильно пожелтевшем от жары, чернела маленькая противотанковая пушка «сорокопятка». Ствол ее был изогнут, весь щит во вмятинах и рваных дырах. В двух шагах от пушки, уткнувшись лицом в траву, лежал убитый советский артиллерист, судя по плечевым ремням, командир. На дороге и на обочине догорали три фашистских танка.

Шукшин бросил взгляд на танки, на пушку и понял все: этот артиллерист, решив дорого продать свою жизнь, вступил в бой с вражеской колонной, в упор ударил по танкам. Рядом с ним валялась куча пустых гильз. Левая рука, вытянутая вперед, сжимала снаряд — последний снаряд… Проходя мимо артиллериста, Шукшин на секунду задержался, посмотрел на его могучее, распластанное на земле тело, подумал. «Он сделал все, что мог сделать, и не узнал позора плена…» Он завидовал этому безвестному герою.

Из Великих Лук пленных пешком погнали в Полоцк. Шли десять суток. Жара не спадала. Обессилевшие, страдавшие от ран, голода и жажды люди с каждым днем все больше слабели. Отставших гитлеровцы пристреливали. Половина пленных осталась лежать на обочинах дорог. Шукшина спасли товарищи. Последние километры они несли его на себе.

В Полоцке пленных загнали в вагоны и отправили в Каунас. Там, выгрузив из эшелона, построили на платформе.

— Жиды и комиссары, три шага вперед! Стоявший рядом с Шукшиным высокий, курчавый, со смуглым, цыганским лицом политрук оставил строй. В гробовой тишине вышло еще несколько человек.

К политруку, заложив руки за спину, неторопливо подошел офицер, молодой, девически стройный. Холеное, интеллигентское лицо офицера не выражало ничего — ни ненависти, ни любопытства. Он не спеша вынул из кобуры пистолет, щелчком сбил приставшую к длинному стволу соринку. Потом медленно повернулся к политруку и выстрелил в голову.

Остальных закололи штыками полицаи, зверствовавшие не меньше немцев.

Часть пленных направили в старые форты, за город, часть — в лагерь «Ф», находившийся около моста через Неман. Шукшин, военинженер третьего ранга и пожилой молчаливый майор (Шукшин уже знал его фамилию — Сальников) попали в лагерь «Ф».

Пленных загнали в дощатые сараи и впервые за несколько дней дали хлеба — буханку на семь человек.

Шукшин, обессиленный, изможденный, лежал на земле, закрыв глаза. Военинженер хотел поднять его, но Сальников остановил:

— Не трогайте, пусть лежит. — Он снял с себя гимнастерку, положил Шукшину под голову. Тот скоро забылся тяжелым сном, начал бредить. Очнулся только к вечеру.

В огромном переполненном сарае было полутемно. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь узкие щели, путались в густом, душном сумраке. Шукшин лежал на спине с открытыми глазами, смотрел на призрачные нити и никак не мог вспомнить, как он сюда попал.

— А, очнулись! — послышался рядом глуховатый голос Сальникова. — Вот горячая вода. Целая кружка настоящего кипятку! Пейте. И вот еще, это ваша доля, — Сальников протянул Шукшину кусок сахара, который он нашел у кого-то из пленных.

Этот молчаливый, с хмурым, суровым лицом пожилой майор с первого дня стал для всех, кто находился в сарае, старшим. Каждое его слово выполнялось без пререканий. Почувствовав в этом человеке твердую волю, люди с радостью подчинялись ему.

Сальников сам делил пищу, отдавая большую часть больным и сильно ослабевшим. Когда гитлеровцы брали партию пленных на работу, он посылал туда тех, кто был покрепче и мог раздобыть что-нибудь для товарищей. И каждый раз сам отправлялся на работу, какой бы тяжелой она ни была. Он не отличался крепким здоровьем, к тому же был контужен, его мучили страшные головные боли. С работы Сальников возвращался совершенно обессиленным, с трудом держался на ногах, руки его, не привыкшие к физической работе, были в кровавых мозолях и ссадинах. Но никто не слышал от него ни стона, ни жалобы.

Сегодня было особенно тяжело. С трудом добравшись до барака, Сальников в изнеможении опустился на землю, прислонился к сырой от дождя стене, закрыл глаза. Посидев полчаса молча, отдышавшись, подошел к Шукшину, лежавшему в углу сарая, сел рядом на клочке соломы.

— Не пробовали подняться? Надо как-то встать… Иначе пропадете.

— Скорее бы конец!

— Ерунду говорите. Пропадать рано. Надо сначала Гитлера в гроб загнать. — Он достал из-за пазухи кусок хлеба, немного сала — все, что удалось добыть, отдал Шукшину. — Вам надо собраться с духом, с волей. Отчаяние и уныние в нашем положении равносильно гибели. Знаете, есть такая пословица? Уныние — море: утонешь безвозвратно; решимость — лодка: сядешь и переплывешь… Плен — это еще не все. Не конец. Пленный остается солдатом. — Сальников высыпал из карманов остатки махорки, почти одну пыль, долго дул на нее, пересыпая из ладони в ладонь. Потом свернул из клочка бумаги тонкую папироску, несколько раз затянулся и передал ее Шукшину. — Да, мы неправильно понимали плен. Раз я остаюсь человеком, раз во мне еще бьется сердце — я не потерян для Родины. Я еще способен бороться.

Прошло несколько дней. Шукшин начал подниматься, понемногу двигаться. Еще недавно статный, крепкий, с мужественным, энергичным лицом, он теперь походил на изможденного, сгорбившегося старика. Но в глазах его, глубоко ввалившихся, уже теплилась жизнь.

Однажды небольшую партию пленных отправили работать на литейный завод. В этой партии оказались Шукшин и Сальников.

Когда их ввели на территорию завода, один из гитлеровцев, охранявших пленных, пошел в контору докладывать. Другой небрежно, стволом вниз, повесил на плечо карабин и стал разглядывать афишу на дверях конторы. Немец стоял всего в нескольких шагах. Шукшин посмотрел на карабин. «Вырвать, бежать!» Сердце так часто заколотилось, что он задохнулся. Сдерживая волнение, чуть скосил глаза в сторону третьего солдата, стоявшего позади, у ворот. Немец, будто почувствовав опасность, настороженно следил за пленными. Автомат, до этого висевший у него на груди, теперь был в руках. Шукшин отвел взгляд от конвоира и оглядел заводской двор. Со всех стопой высокий забор. На углах вышки. Нет, не убежишь! Совсем нет сил… Даже стоять трудно…

Он, Сальников и еще трое пленных попали работать на склад. Кладовщик, пожилой литовец с неприветливым, сердитым лицом, подвел их к груде громоздких, окованных железом ящиков и распорядился:

— Перетащите это туда, в конец.

Обессиленные пленные с большим трудом передвигали многопудовые ящики, со скрежетом волоча их по неровному цементному полу. Шукшин обливался потом, ноги дрожали. Выпустив ящик, он схватился за каменную стену, чтобы не упасть.

К пленным подошел литовец.

— Что, тяжело? Сейчас еще трех пришлют, а вы пока посидите. — Литовец тронул Шукшина за плечо. — А вы ступайте за мной, слышите? Поможете упаковывать детали. Живо!

Шукшин, пошатываясь, держась за стену, пошел за кладовщиком. В полутемном складе на стеллажах поблескивали мелкие части машин и инструменты, разложенные с большой аккуратностью. Литовец негромко, чтобы не услышал конвоир, сидевший у двери, сказал:

— Садитесь, товарищ. Я один управлюсь с этим. — Он засучил рукава и молча, неторопливо стал укладывать в большой деревянный ящик металлические части, завернутые в тонкую промасленную бумагу. Когда ящик наполовину был уложен, литовец выпрямился и, держась за поясницу, посмотрел на Шукшина:

— Вы кто — командир?

— Командир, — нерешительно ответил Шукшин. — А что?

— Я сразу догадался… Я служил в Красной Армии. В гражданскую войну. В 15-й сибирской, кавалерийской дивизии…

— Где? — Шукшин встрепенулся. — В пятнадцатой дивизии?

— Да, в пятнадцатой. Литовские рабочие всегда были с русскими!

— Так мы же из одной дивизии! Я тоже был в пятнадцатой, в гражданскую…

— Уж не из нашего ли, первого, полка? — изумленно, обрадованно проговорил литовец.

— Из первого, друг. Командиром эскадрона у нас Кукушкин был. Помнишь его?

— Да, да, Кукушкин! Как же… Геройский командир был, геройский! — Литовец покачал головой, вздохнул. — На Врангеля ходили, Деникина били, Махно били, интервентов… Всех били! Какая сила была, товарищ, какая сила!.. — Он, волнуясь, достал из кармана синей рабочей куртки коротенькую, обгоревшую трубочку, набил ее табаком и протянул жестяную коробку Шукшину. — Ничего, эта сила еще покажет себя. Сломим шею Гитлеру! — Литовец помолчал и, придвинувшись к Шукшину, спросил: — Чем я могу тебе помочь?

Шукшин посмотрел ему в глаза, в самую глубину глаз — небольших, серых, окруженных сеткой мелких морщинок.

— Бежать. Мне нужно бежать… Но я обессилен… От голода… И вот товарищи у меня, тоже… Им тоже надо помочь…

— Бежать? — литовец громко пососал потухшую трубку. — Это очень трудно — отсюда бежать… Но есть люди, которые могут помочь. Я поговорю. Потом скажу… Идет немец, поднимай ящик, поднимай!..

Скоро литовец ушел. Вернулся он со свертком в руках. Осторожно, чтобы не заметил гитлеровец, сунул сверток Шукшину.

— Здесь немного хлеба, рыба. Больше у меня нет… Завтра я что-нибудь достану. Ну, давай работать. Эта сволочь посматривает в нашу сторону.

Шукшин подошел к стеллажу, стал подавать литовцу детали.

— Если тебе удастся бежать, можешь приходить ко мне. Моя фамилия Дамулис. Станислав Бенедиктович Дамулис. Запомни адрес…

Он назвал улицу, номер дома.

— Завтра постарайся попасть сюда. Если на склад не пошлют, дай мне знать через рабочих. Нашим ребятам можно верить.

Но встретиться больше не пришлось. Из лагеря «Ф» всех пленных (из четырех тысяч их осталось в живых не больше тысячи) перевели в форт № 7.

В этом форту мог разместиться гарнизон в четыреста — самое большее пятьсот человек. Гитлеровцы согнали сюда десять тысяч военнопленных. В казематы втиснулась лишь небольшая часть. Тысячи людей остались под открытым небом.

Был конец октября. С Немана дул холодный, пронизывающий ветер, сыпал и сыпал дождь — в мглистом, тяжелом небе ни разу не показывалось солнце. Полураздетые, голодные люди, дрожавшие от холода, призраками бродили по площади, обнесенной земляным валом и несколькими рядами проволоки. Они шагали из конца в конец до тех пор, пока в изнеможении не падали на глинистую землю, превращенную тысячами ног в густое месиво.

Шукшин, потеряв последние силы, припал к мокрой, скользкой стене каземата, медленно сполз на землю. Сальников, пристроившись рядом, прильнул к нему плечом, обнял ослабевшей, синей от холода рукой. Другой рукой вытащил из-за пазухи маленький, со спичечную коробку, кусок хлеба.

— Твоя порция, возьми…

На день пленным выдают по ломтю хлеба из отрубей и древесины и десяток гнилых картофелин. Но бывают дни, когда совсем ничего не дают. Поэтому Сальников часть пайка приберегает.

Хмурое небо лениво светлеет. Низко над землей тянутся грязно-серые, косматые облака. Вырисовываются очертания казематов, земляного вала, пулеметных вышек. Тут и там в грязи, среди отливающих свинцом луж, чернеют тела умерших. Пленные продолжают молча бродить по двору, с трудом вытаскивая ноги из вязкой, чавкающей глины.

Появляются с носилками могильщики — в лагере существует специальная команда могильщиков. Трупы умерших сбрасывают в ров тут же, за казематами.

Становится совсем светло. Пленные бродят по двору, низко нагнувшись, их воспаленные, ввалившиеся глаза, светящиеся голодным блеском, обшаривают землю: не попадется ли какая-нибудь травинка? Но травы во дворе лагеря давно уже нет, все вырвано с корнями и съедено, даже там, у самой проволоки, приближение к которой грозит смертью.

Ворота лагеря открываются, во двор въезжает длинная повозка, уставленная железными бочками с водой. Пленные кидаются ей навстречу, сбиваясь в кучу и тесня друг друга. Сейчас появится другая повозка — с картошкой и хлебом. Но второй повозки сегодня не видно. Ворота закрываются.

— Р-разойдись! Геть! Геть! — кричит здоровенный полицай в кубанке, лихо сбитой на затылок. — Жратвы сегодня нема, выходной. На том свите жратва буде… Геть! Геть! — полицай наступает на пленных, размахивая плеткой. За полицаем идут немецкие солдаты.

Толпа отступает медленно, неохотно, с глухим ропотом. Изредка слышатся возмущенные гневные выкрики. Пожилой красноармеец, с горбоносым коричневым лицом, изуродованным глубоким шрамом от виска до подбородка, останавливается перед полицаем, стискивает кулаки.

— Чего размахался, шкура! У, проклятый!

Полицай замахнулся на пленного, но ударить не успел — красноармеец схватил его за руку. В ту же секунду полицай ударом сапога сбил его с ног, опрокинул навзничь. Шагавший слева от полицая солдат, коротконогий, толстощекий, неторопливо развернул автомат и дал очередь. Красноармеец, силившийся подняться, упал на спину, затих. Гитлеровец безразлично посмотрел на убитого, потом на толпу и, не целясь, дал еще одну очередь. Несколько человек упало. Послышались стоны, проклятья.

Солдаты и полицай ушли. Но через час они появились во дворе снова. На этот раз солдат было не меньше взвода. Пленные уже знали, зачем пришли солдаты: опять будут расстреливать. Редкий день в лагере не бывает расстрелов.

Полицай выкрикивает номера, солдаты шныряют среди толпы:

— Выходи! Живо! Выходи!

Сопротивление бессмысленно. Пленные, номера которых назвали, послушно выходят, выстраиваются вдоль земляного вала. Вчера расстреляли двадцать человек. Сегодня выстроили тридцать.

Когда выстрелы за казематами смолкли, Сальников сказал хриплым, глухим голосом:

— Жестокость — не есть признак силы… Совершенно наоборот. Почему они нас истребляют? Они нас боятся.

К весне в форту № 7 из десяти тысяч советских военнопленных в живых осталось не больше двух тысяч (теперь все они вмещались в казематы). Гитлеровцы решили, что русские пленные уже сломлены, превращены в послушных рабов.

В лагерь приехал немецкий полковник. Пленных вытолкнули из казематов, погнали к крепостному валу. Тех, кто не мог идти, охранники подгоняли штыками и прикладами. Толпа пленных, ежившихся под холодным моросящим дождем, медленно растекалась вдоль вала, с высоты которого, покуривая сигару, на них смотрел полковник.

Комендант лагеря через переводчика объявил:

— Пленные! С вами будет говорить полковник германской армии. Господин полковник является уполномоченным высшего командования германской армии.

Полковник, высокий, поджарый, щегольски одетый, небрежно бросил сигару и заговорил на чистом русском языке:

— Русские пленные! Вы находитесь в трудном, я бы сказал, в безнадежном положении. Вам очень плохо. В такой обстановке, — полковник показал на казематы, — вы долго не протянете. Погибнут все, даже самые сильные из вас. Бежать из лагеря вы не можете. Вам некуда бежать. Если вы и проберетесь к своим, вас расстреляют или сошлют в Сибирь, на каторгу. Я могу прочитать приказ Сталина, но вы отлично знаете, как большевики расправляются с изменниками. У вас есть только один выход, одна возможность сохранить свою жизнь. Вы должны вступить в русскую освободительную армию, которая создается под руководством нашего фюрера и будет вместе с доблестной германской армией уничтожать большевизм. Русские офицеры и солдаты должны пойти в эту армию. Вы будете получать жалованье, обмундирование и питание наравне с военнослужащими немецкой армии. Всем офицерам и сержантам сохраняются их военные звания. Я думаю, это лучше, чем подыхать в этих казематах. Я сказал все. Кто хочет пойти в русскую освободительную армию — пять шагов вперед!

Полковник был уверен, что эти голодные, в лохмотьях, умирающие люди сейчас же бросятся к валу, начнут давить друг друга.

Но шли секунды, минуты, а пленные не шевелились. Ни одного вопроса, ни одного движения.

Полковник посмотрел влево, затем вправо. Никто не вышел из строя!

— Вы меня не поняли? Я повторю еще раз…

Он слово в слово повторил свою речь.

— Кто хочет пойти служить в русскую освободительную армию… — Полковник сделал паузу. — Кто хочет жить — пять шагов вперед!

Из толпы, пошатываясь, низко опустив голову, вышел пленный. Остановился перед валом.

И все! Больше ни одного человека! Толпа пленных, мрачно молчала. Где-то на левом фланге на минуту возникло движение: упал пленный, товарищи поднимали; его. И снова тишина.

Шукшин, стоявший в переднем ряду, в центре, пристально смотрел на полковника. Вначале, когда тот заговорил, он решил, что это русский. Уж очень хорошо он владел русским языком. Но потом понял, что перед ним немец: только тот, кто совсем не знает русских, советских людей, мог с такой наглостью предложить пойти на измену.

Толпа продолжала молчать. Выражение злобы на лице полковника сменилось недоумением и растерянностью. Он снова выкрикнул:

— Вы меня поняли или не поняли?

— Поняли! Как не понять! — послышались голоса из толпы.

Полковник, потеряв самообладание, сбежал с крепостного вала вниз, нервным, быстрым шагом направился к толпе.

— Слышите, кто хочет жить — пять шагов вперед! Молчите? Боитесь своих большевистских главарей? — полковник обвел пленных острым взглядом и подошел к стоявшему недалеко от Шукшина лысому, сгорбленному человеку в изодранной зеленой шинели.

— Вы — офицер?

— Офицер.

— Звание?

— Майор.

— Вы, майор, уже старый человек, вы хорошо понимаете обстановку. Почему вы не идете служить в русскую армию? Вам дадут роту, батальон! — Немец пристально смотрел в лицо майора. — Ну, что вы молчите? Отвечайте, майор!

Шукшин жил с майором в одном сарае в лагере «Ф» и знал, что он служил подпоручиком в царской армии. В 1937 году был обвинен в антисоветских связях и арестован. Из тюрьмы вышел незадолго до войны.

Шукшин настороженно смотрел в сторону майора: что ответит этот человек теперь, как он себя поведет?

Майор поднял голову, посмотрел полковнику в лицо.

— Господин полковник, русская армия может быть только одна. Эта армия сражается против врагов своей Родины… против немецких захватчиков. И она уничтожит их вместе с предателями, продавшими Родину. А смерти… смерти я не страшусь, господин полковник.

Немец вскинул голову, глаза его сверкнули. Шукшин с испугом подумал: «Сейчас он выхватит пистолет…» Но полковник сдержал себя.

— Ну и сдыхай! Все вы тут сдохнете, все! — Он повернулся к коменданту лагеря:

— Не кормить! Ни грамма хлеба, ни капли воды! Посмотрим, как они заговорят…

Комендант точно выполнил приказ. День без пищи, второй, третий. Пленные лежат неподвижно на грязном цементном полу, стараются сберечь последние, еле теплящиеся силы. Глаза все глубже уходят в орбиты, все больше впадают щеки, резче обнажаются скулы. Мертвенно бледные лица становятся черными. Мертвых уже не выносят — нет сил.

На третий день у Шукшина сильно отекли руки и ноги. На четвертые сутки он стал терять сознание, бредить.

Ночью пошел дождь. Все, кто еще мог двигаться, стали выбираться из казематов. Одни шли, держась за стены, с трудом переступая через тела товарищей, другие ползли на коленях, бренча о цемент зажатыми в руках котелками.

Сальников, пошатываясь, вышел во двор. От свежего весеннего воздуха закружилась голова. Он опустился на влажную землю, подставляя под дождь лицо с жадно раскрытым ртом. Отдышавшись, подполз к ямке, горстями наполнил котелок мутной густой водой и вернулся в каземат. Наклонившись над Шукшиным, тронул за плечо:

— Костя! Ты слышишь меня, Костя!

— Слышу, — из пересохшего горла Шукшина вырвался хрип.

— Вот вода, пей. Дождик на улице… На, пей. — Сальников помог Шукшину приподняться, подал ему котелок.

— Шукшин, сделав несколько судорожных глотков, лег, тяжело дыша.

— Плохо тебе?

— Плохо, брат, ослаб…

— Ничего, они сдадутся. Не мы, а они сдадутся, убийцы. Всех убить все равно не смогут.

В низком глухом каземате тихо, слышатся лишь слабые стоны. Но вот сквозь толстые каменные стены доносится какой-то неясный гул. Кажется, что гудит где-то там, внизу, в толще земли. Сальников приподнимается, вслушивается. Гул нарастает. Нет, это не под землей, это там, наверху…

— Костя! Костя! — Сальников крепко сжимает руку Шукшина. — Ты слышишь, Костя? Наши… Наши прилетели!

Шукшин приподнимает голову, подставляет ладонь к уху.

— Да, это самолеты! Неужели… Неужели наши! Боже мой, наши…

Каземат оживает. Люди, которые еще минуту назад лежали неподвижно, совершенно обессиленные, поднимаются, тянутся к выходу. Сальников помогает Шукшину встать, и они тоже покидают каземат.

Дождь прошел. Порывистый ветер разогнал тучи, в широких разрывах между облаками светятся звезды. Пленные стоят, запрокинув головы. Самолетов не видно, но гул моторов, ровный, звенящий, слышен все громче, отчетливее. Он звучит в ушах пленных радостным благовестом.

Где-то рядом ударили зенитки, в темном небе сполохами замелькали" разрывы снарядов. И почти тотчас вспыхнули лучи прожекторов, заскользили, заметались по небу. Чаще, захлебываясь, застучали зенитки.

В луче прожектора сверкнул самолет. Сразу же туда метнулось несколько прожекторов. Самолет тщетно пытается вырваться из перекрестия, лучи прожекторов цепко держат его, передвигаясь вместе с ним на юго-запад. Слева и справа вокруг него взблескивают разрывы снарядов.

— Им надо помочь, показать цель! — закричал Шукшин. — За фортами немецкие казармы, склады… — Сердце так колотится в груди, что он чувствует, как от головы отливает кровь. Вот-вот он потеряет сознание… — Товарищи! Свет… Свет!

Пленные бросились к казематам, вцепились в толстые доски, которыми были заколочены небольшие продолговатые окна. И почти одновременно, сразу в нескольких местах, пробились длинные полосы света.

Во двор лагеря ворвались автоматчики, открыли стрельбу. Но где-то совсем рядом, за крепостным валом, ахнула тяжелая бомба, за ней еще, еще… За фортом, там, где были вражеские склады, взметнулось пламя.

На другой день оставшихся в живых пленных отправили из Каунаса под Лейпциг, в лагерь Сталаг 304-1V-H, один из самых больших в Германии. Здесь осенью 1941 года гитлеровцы сосредоточили 35 тысяч советских военнопленных. К весне осталось в живых не больше трех тысяч. Теперь огромные шлакоблочные бараки, совсем опустевшие, снова набивали до предела.

Сталаг 304-1V-H… Гитлеровцы в полной мере показали здесь свою изобретательность. Широкая, в несколько рядов, полоса из колючей, густо переплетенной проволоки, вьющейся громадными спиралями. Через проволоку пропущен электрический ток. Кругом пулеметные вышки, автоматически действующая сигнализация. Стоит приблизиться к проволоке на 20–30 метров, и пулеметы открывают огонь.

Ночью в лагере светло, как днем. Со всех сторон на двор лагеря, бараки нацелены сильные прожекторы. За проволокой идет широкая зона, охраняемая автоматчиками и собаками. На работу не посылают, из лагеря — ни шагу. Присмотревшись к лагерю, к системе охраны, Шукшин сказал Сальникову:

— Умеют, сволочи, строить. Но вырваться надо, а то конец.

— Конец, Костя, будет, когда мы потеряем надежду…

Через несколько дней группа пленных попыталась бежать. Ночью подобрались к проволоке, отключили ток и стали прорезать проход в проволочном заграждении. Перерезая одну проволочную спираль за другой, они к рассвету прошли почти всю десятиметровую полосу заграждений. Осталось не больше полуметра, когда их заметил часовой и открыл огонь. Беглецам удалось скрыться в бараке.

Через две недели побег повторился. На этот раз пленные прорыли глубоко под землей тоннель, который вел из барака под проволочное заграждение. Гитлеровцы обнаружили подкоп в самый последний момент, когда пленные уже подбирались к самой проволоке. Беглецам снова удалось скрыться.

— Вот видишь, возможность бежать есть! — сказал Сальников Шукшину. — Два раза им не удалось, а на третий уйдут!

— Надо найти этих ребят, связаться с ними, — ответил Шукшин. — Это сильные, смелые люди!

Но все попытки найти людей, готовивших побег, ничего не дали. Каждый пленный проявлял острую настороженность, боялся вступать в разговоры.

В один из дней, когда Шукшин стоял в длинной очереди за порцией похлебки, к нему протиснулся немолодой, высокий человек с желтым скуластым лицом, казах или киргиз. Шукшин с первого взгляда, по выправке, твердому, строгому выражению лица, угадал в нем кадрового командира. Улучив момент, незнакомец тронул Шукшина за локоть и заговорил быстрым, горячим шепотом:

— Немецкой пропаганде не верьте. Наши войска не уничтожены и не окружены… Это ложь. Враг остановлен под Воронежем. Наши контратакуют. Сильные бои на Дону… Это — последняя сводка. Передайте товарищам…

В Шукшине все затрепетало от радостного волнения. Он даже не смог ничего ответить, только крепко стиснул руку незнакомца. Тот в ответ коротко кивнул головой и незаметно отодвинулся, скрылся в толпе.

Позабыв о похлебке, Шукшин бросился в барак, к Сальникову, который уже несколько дней не поднимался — у него был сильный жар. Шукшин слово в слово передал другу все, что ему сообщил незнакомец.

— Контратакуют, слышишь, контратакуют! Значит, наши силы крепнут… А немцы кричат о полном разгроме войск Юго-Западного и Южного фронтов… Нет! Нет! — Шукшин до боли сжал кулаки, задохнулся от волнения. — Скоро погоним… Запомни мое слово — скоро!

— Не знаю… — Сальников, тяжело дыша, отер со лба пот. — Обстановка на фронте очень тяжелая. Зимой… Зимой погонят… — Сальников помолчал, со стоном повернулся на бок, пристально посмотрел в лицо Шукшину блестящими от жара глазами.

— Костя, где он мог услышать сводку Совинформбюро? Ты не подумал об этом?

— Сводку? Нет, не подумал… Постой, разберемся. Как она могла проникнуть в лагерь? Только через людей, которые находятся на свободе. С этими людьми связан кто-то из пленных. И сводки распространяются. Этот парень, разумеется, сообщил не только мне. И велел передать товарищам. Что это значит?

— Это значит, что здесь действует организация. Подпольная организация!

— Ты прав! Организация… Надо установить с ней связь. Во что бы то ни стало!

— Но это нелегко сделать. У них строжайшая конспирация… Но главное — организация существует!

— С крепкой организацией можно сделать все. Весь лагерь поднять… — Шукшин придвинулся к Сальникову, лег рядом. — В лагере почти двадцать тысяч. Это же две дивизии… Если поднять восстание — оружие добудем. А с оружием мы… Пусть тогда попробуют взять!

С подпольной организацией Шукшину связаться не удалось. Он дважды заговаривал с незнакомцем, передавшим ему сводку Совинформбюро, но тот упорно молчал: нет, он ничего не знает, сводку ему передали, как он передал Шукшину.

В Бельгии

Осенью 1942 года Германия стала испытывать острый недостаток в рабочей силе: ожесточенная, не ослабевающая ни на один день борьба в России поглощала все людские и материальные резервы. Гитлер приказал использовать на тяжелых работах военнопленных. Их тысячами стали отправлять в шахты, рудники, на подземные заводы.

В первых числах сентября в лагерь 304-IV-H прибыла отборочная комиссия. Пленных выгнали из бараков во двор, построили. Многие так ослабли, что с трудом держались на ногах, стояли, поддерживая друг друга. Приехавший из управления лагерей эсэсовец в сопровождении лагерного начальства быстро прошел вдоль всего строя. Шукшин слышал, как он зло, отрывисто бросил коменданту лагеря:

— Куда они годятся, эти люди? Дохлятина! Комендант что-то ответил, и эсэсовец громко захохотал:

— Кросс! Хорошо, хорошо… Кросс!

Обойдя весь строй, эсэсовец приказал одному из унтер-офицеров отмерить сто шагов и вбить колышки. Когда колышки были вбиты, он через переводчика обратился к пленным:

— Мы вас будем отправлять на работу. Да, вы поедете работать, русские пленные. Кто пробежит эти сто метров… Надо пробежать сто метров, и вы поедете работать…

Комендант что-то сказал эсэсовцу, тот кивнул головой и добавил:

— Время не ограничивается. Надо только пробежать эти сто метров. Лос! Лос! Пошуль!

Пленные знали, что их отправят на самые тяжелые работы, на каторгу. Но это все-таки лучше, чем умирать медленной смертью в этих бараках. Оттуда, с шахт или рудников, быть может, легче вырваться. В лагерь проникали слухи, что многих русских немцы отправляют в оккупированные страны — во Францию, в Чехословакию, Бельгию, Норвегию. Попасть в эти страны — значит оказаться среди людей, ненавидящих гитлеровцев и готовых помочь русским. Все это пленные хорошо понимали, и каждый был готов отправиться на любую каторгу, лишь бы выбраться из этого проклятого лагеря смерти. Но как преодолеть эти сто метров?..

Рядом с Шукшиным стоит молодой парень-красноармеец Павел Яковлев. Он был спортсменом, а сейчас держится за плечо Шукшина, чтобы не упасть. Одни кости, обтянутые пепельной кожей…

— Я не пробегу, ноги подкашиваются… — шепчет Яковлев.

— Надо пройти, надо! — говорит Шукшин. — Собери все силы…

Слева от Шукшина Сальников. Глаза его закрыты. Он едва поднялся. Но побелевшие, потрескавшиеся губы его плотно сжаты, кулаки стиснуты. Шукшин взглянул на него и невольно распрямился.

Толпа медленно продвигается к «старту». Достигнув колышка, пленный отделяется от толпы и торопливо, спотыкаясь и пошатываясь, устремляется вперед. Один быстро пробегает дистанцию, даже пытается высоко поднимать ноги, а второй, сделав несколько шагов, падает. Эсэсовец машет белой лайковой перчаткой, солдаты хватают лежащего без движения или силящегося подняться человека, отбрасывают в сторону. Пленные из команды могильщиков несут его к железнодорожным платформам, которые стоят неподалеку, на узкоколейке.

Очередь идти Яковлеву.

— Давай, друг, давай, — подбадривает его Шукшин, а у самого перед глазами плывут красные круги.

Яковлев бежит, быстро-быстро перебирает ногами. И вдруг останавливается, хватается рукой за горло. Его бросает из стороны в сторону… Гитлеровцы с любопытством наблюдают. Эсэсовец уже поднимает перчатку… Но Яковлев каким-то невероятным последним усилием воли удерживается на ногах и снова бежит к финишу.

Шукшин и Сальников тоже проходят дистанцию. Но чем дольше длится этот «кросс», тем чаще и чаще падают люди. День жаркий, душный, изнуренные голодом люди теряют сознание, падают, еще стоя в толпе, не дождавшись своей очереди выйти на «дистанцию». Железнодорожные платформы быстро нагружаются. Белая перчатка эсэсовца взлетает беспрерывно — все резче, резче.

«Отбор» закончен. Медленно подходит паровоз, лязгают буфера, и платформа трогается. Обессилевших, неподвижно лежащих людей вывозят за территорию лагеря, живыми сбрасывают в глубокие заранее приготовленные ямы.

А тех, кто признан годным, пересчитывают, строят. Наконец — «марш!» Колонна пленных, около трех тысяч человек, направляется на железнодорожную станцию Якобсталь, в полукилометре от лагеря.

Эшелон идет вторые сутки. Товарный вагон, плотно набитый людьми, закрыт на замок, за весь путь его еще ни разу не открывали. Пленным не дают ни хлеба, ни воды.

В вагоне полутемно. Свет проникает лишь через маленькое верхнее окошко, затянутое сеткой из колючей проволоки и забитое накрест досками. Шукшин лежит у самой стены, недалеко от окошка. Время от времени он поднимается, выглядывает в окно.

Куда их везут?

Вдалеке движутся черные корпуса огромного завода. Целый лес труб. Белые, желто-красные, черные дымы столбами упираются в густые, с багряными подпалинами, облака. Кажется, что эти облака образовались от заводских дымов. Завод проплывает мимо, показывается окраина какого-то большого города. Серые каменные дома. Развалины, много развалин… Город остается позади. Снова мелькают квадраты полей, аккуратные, яркие, словно намалеванные рощицы, лужайки, чистенькие кирпичные домики с высокими острыми крышами из черепицы. Чужой край, неведомая земля…

Шукшин пробует определить движение эшелона по солнцу, но это ему не удается: поезд то идет на запад, то резко поворачивает на север, то отклоняется на восток и опять забирает на запад, на запад… «Куда же везут? Кажется, еще Германия… Или Франция? Нет, не походит… А может быть, Голландия? О, как далеко теперь Россия… Все дальше, дальше от Родины!»

На пятые сутки пути, перед рассветом, состав прибыл на большую станцию. Шукшин посмотрел в люк: в темноте вырисовываются составы, много составов. Людей нет. Кто-то из пленных дергает за рукав, просит: дайте взглянуть! Шукшин жадно вдыхает свежий воздух и опускается на пол.

Скоро появляется железнодорожник с фонарем, простукивает молотком бандажи колес. Пленный, подобравшийся к люку, знает немецкий язык. Он окликает железнодорожника:

— Алло, камрад! Что за станция?

Железнодорожник останавливается и, посмотрев по сторонам — нет ли поблизости часового, — на плохом немецком языке, с сильным акцентом отвечает:

— Хасселт, Бельгия. А вы кто такие?

— Русские, военнопленные.

— О! Друзья! Москва, Ленинград, немцам капут!

— Как дела, как живете?

— Худо. Но нам ничего, вот вам плохо. — Железнодорожник торопливо обшаривает свои карманы, тянется к окну, в руке у него сигареты, зажигалка. — Здесь вас расформируют. В Айсден, в Цварберг, в Винтерсляг… Шахты, шахты!

Приближается часовой. Железнодорожник начинает усердно простукивать колеса вагона.

— Что он сказал? — Пленного, разговаривавшего с бельгийцем, мгновенно окружают, каждый старается протиснуться к нему ближе.

— Мы в Бельгии. Он сказал, что русские — их друзья. Он сказал, что они готовы нам помочь…

Серые, исхудавшие и заросшие щетиной лица пленных светлеют, глаза загораются надеждой.

Проходит час, другой. В люк вагона пробивается блеклый свет. На станции становится шумно: где-то гремит марш, слышится топот башмаков, голоса. Эшелон не отправляют дальше и не разгружают. Пленные стоят плотно один к другому, настороженно вслушиваются в гул, доносящийся с улицы. Наконец, гремит замок, тяжелые двери, откатываются, и в вагон запрыгивает солдат.

— Лос, лос! Шнель! Бистро!

Высыпав на платформу, русские удивленно, растерянно озираются. За долгие месяцы плена они привыкли видеть только бараки лагерей, колючую проволоку, немецкую охрану. О городах с их шумной жизнью, с потоком людей они уже забыли. С изумлением, словно очнувшись он долгого мучительного сна, смотрят они на чистый, нарядный вокзал, на шумную толпу хорошо одетых людей, спешащих к поездам.

— Стройся по пять! Стройся по пять! — кричит, бегая от вагона к вагону, чубастый полицай и подталкивает пленных кулаком.

Построив вдоль состава, их начинают сортировать: одного налево, второго направо, третьему стоять на месте. Гитлеровцы решили разъединить пленных, разбросать по разным лагерям.

Сальников оказался в другой колонне. Шукшин даже не смог проститься с ним. Когда колонна, в которой стоял Сальников, тронулась, он бросился к другу, но полицай отшвырнул его, ударил в лицо. Машинально вытирая окровавленные губы, Шукшин неотрывным, окаменевшим взглядом провожал медленно удалявшуюся колонну. Вот Сальников, шедший в хвосте колонны, остановился, повернул голову, помахал рукой. Сердце Шукшина сжалось, по щекам покатились слезы. Дороже родного брата стал ему этот человек.

Пленных пересчитали, погрузили в открытые железные полувагоны для угля, повезли.

Утро хмурое, небо закрыто плотным слоем серых облаков. Прохладно. Шукшин все время озирается, осматривает местность пристальным, изучающим взглядом: надо запомнить все, все! Кто знает, быть может, еще придется пробираться по этой самой земле…

Местность почти пустынная. По обеим сторонам дороги тянется низкорослый сосновый лес, маленькими островками желтеют убранные поля, изредка проплывают деревни. Шукшину Бельгия представлялась совсем другой. В книгах он читал о ней как о самой густо населенной стране в мире. Особенно запомнилось описание Черной Бельгии — края заводов, угольных шахт, рудников. И земля, и небо этого края рисовались черными от заводских дымов и угольной пыли, пропитавшей все: и листья деревьев, и дома, и лица шахтеров. Но здесь ничего этого не было. Кругом — зелень, воздух, влажный и солоноватый от близости моря, свеж и прозрачен.

Рядом с Шукшиным сидит Яковлев. Окидывая местность равнодушным взглядом, говорит задумчиво:

— Вот он, бельгийский лес… В Бельгии леса имеются в Арденнах, в горах и вблизи голландской границы. Гор не видно. Значит, мы где-то недалеко от Голландии.

Яковлев — учитель, хорошо знает историю и географию. Шукшин спрашивает его о Черной Бельгии.

— Да, Черная Бельгия существует. И она такая, какой вы ее себе представляете. Но мы не в Черной Бельгии, нет.

Поезд приближается к Айсдену. Над садами, ярко расцвеченными осенью, возвышаются причудливые башни вилл. Богатством и изяществом архитектуры эти виллы напоминают замки. Справа показался маленький городок из стандартных двухэтажных особняков. За ними потянулись большие мрачные поселки, теснившиеся один к другому. Среди приземистых невзрачных домиков кое-где высятся многоэтажные здания. И эти здания-острова, и многочисленные домики, которые лепятся вокруг них, издали кажутся темно-серыми: не то покрыты пылью, не то потемнели от времени и ветров, дующих с моря.

— Рабочий люд живет, шахтеры, — проговорил Шукшин, вглядываясь в серые поселки.

За поселками открылись террикон шахты, копер, громоздкие производственные здания. Дальше — горы бурой породы. Справа над каналом, цепляясь за черные облака, медленно движутся стрелы кранов: там, должно быть, идет погрузка угля.

Поселки остаются позади, поезд вползает на территорию шахты. Двор шахты заполнен народом. Рабочие взобрались на высокую транспортерную галерею, облепили громадный мостовой кран. Они в черных спецовках и кожаных шлемах, у многих бантом повязаны красные шарфы. Машут руками, кричат, скандируя: ура, русский! Ура, русский! Вверх поднимаются крепко сжатые кулаки: рот-фронт!

Все это так неожиданно, что пленные растерялись. Они изумленно смотрят на шахтеров, улыбаются, в глазах блестят слезы. В растерянности и немецкий конвой. Солдаты первый раз в Бельгии и не знают, что делать.

Пленных выгружают из вагонов, строят во дворе. Шахтеры, не обращая внимания на конвой, обступают русских со всех сторон, что-то возбужденно кричат, бросают в толпу пачки сигарет, яблоки, груши. Пленные уже немного пришли в себя, радостно кивают головами, прижимают руки к груди:

— Спасибо, камрад!

— Привет от русского народа!

— Спасибо! Спасибо!

Конвоиры, отталкивая бельгийцев, загоняют пленных в шахтное здание, в огромный душевой зал. Шахтеры не расходятся. Они рассаживаются прямо на земле и, оживленно переговариваясь, покуривая сигареты и короткие трубки, терпеливо ждут, когда выведут русских. В поселках уже узнали, что привезли русских военнопленных, отовсюду сбегаются женщины, дети. В руках у них узелки с бутербродами, яблоками, буханки хлеба.

Часа через два двери надшахтного здания распахнулись, и показались пленные. Толпы людей кинулись им навстречу. Гитлеровцы попытались было оттеснить шахтеров, но сразу поднялся такой яростный гул, что солдаты отступили, продолжая угрожающе кричать и стараясь не подпустить толпу вплотную к пленным.

Внезапно из-за угла выскочил длинный черный лимузин и, громко сигналя, врезался в толпу шахтеров. Из машины выскочили два немецких офицера. Послышались брань, резкие команды, и колонна пленных, окруженная толпами бельгийцев, тронулась.

До лагеря полтора километра. Широкое асфальтированное шоссе идет вдоль канала. Справа — плоская равнина, слева — та же равнина, и только на западе длинной полосой зеленеет лес. Небо совсем уже очистилось от облаков, ярко светит солнце, и лес кажется таким светлым, нарядным, так и манит, зовет к себе. Шукшин подталкивает локтем задумавшегося Яковлева:

— Смотри, лес какой…

Яковлев вглядывается в синюю волнистую полосу.

— Он не широк, этот лес. Больших лесов в Бельгии нет. В большинстве это посадки.

— Ничего, и тут можно неплохо укрыться, — раздается сзади глухой, грубый голос. Шукшин поворачивает голову. За ним шагает высокий, черный парень со скуластым злым лицом. Из-под рваной немецкой куртки виднеется матросская тельняшка.

— На шахту гонят, суки, — снова заговорил моряк. — Хрена с два они заставят меня работать. Сдохну с голоду, а работать на фашистов не буду.

— Не шуми, браток. Ни к чему, — спокойно останавливает его сосед.

Голова длинной колонны — пленных полторы тысячи человек — уже втягивается в ворота.

Снова в несколько рядов, высотою в четыре метра стена колючей проволоки, снова гулкие шаги часовых, нацеленные на лагерь прожекторы, вороненые стволы пулеметов.

Пленные входят в приземистые бараки и удивленно, с недоумением переглядываются: в бараках деревянный пол, на двухъярусных нарах лежат соломенные маты, одеяла. В узких проходах — железные печи. После фортов Каунаса, германских лагерей смерти эти мрачные бараки кажутся раем.

Наутро пленных выстраивают во дворе, пересчитывают, разбивают по сменам, баракам. Появляется начальство: комендант лагеря, лагерь-фюрер и зондер-фюрер (особый, чрезвычайный). С немцами идет бельгиец, небольшого роста, сухощавый, с рыжеватыми усиками. Он что-то объясняет коменданту лагеря, жестикулируя короткими руками. Это Купфершлегер — помощник главного инженера шахты и представитель дирекции шахты по делам лагеря.

За начальством следуют «воспитатели» — русские, из эмигрантов.

Комендант, молча слушая бельгийца, не спеша идет вдоль строя, пристально всматривается в лица пленных. Взгляд у него неприязненный, настороженный. Обойдя весь строй, он возвращается обратно и останавливается посредине, продолжает молча, наклонив голову и чуть покачиваясь на носках, смотреть на пленных. Купфершлегер подходит к нему ближе, негромко говорит по-немецки:

— Они совсем обессилены. Видите, едва стоят. Им надо дать хорошо отдохнуть и хорошо кормить. С такими рабочими угля не добудешь!

— Не волнуйтесь, Купфершлегер. Я заставлю этих скотов работать! Они сейчас же отправятся в шахту.

— Нам нужны рабочие руки, господин комендант, а не рабочие номера. Не забывайте, что мы вместе отвечаем перед германским правительством за добычу угля! — Сухощавое лицо бельгийца становится жестким.

— Предатель! Старается дать немцам больше угля! — глухо проговорил высоченный, богатырского сложения парень, стоявший через два человека от Шукшина. Парень молод, ему не больше двадцати лет, но смуглое, выразительное лицо его мужественно, с первого взгляда в этом человеке угадывается крутой, сильный характер. Шукшин посмотрел на парня, спросил:

— Вы знаете немецкий язык?

— Да, изучал в институте…

Комендант и бельгиец уходят. К середине строя приближаются лагерь-фюрер, зондер-фюрер и один из «воспитателей». Лагерь-фюрер Виганд, плотный, толстозадый, с чисто выбритым румяным лицом, вышагивает, высоко подняв голову и заложив левую руку за борт мундира. Все в нем — самодовольство, власть. Остановившись, он медленным, надменным взглядом обводит пленных.

— Кто будет хорошо работать, тот будет есть и получит шесть сигарет в день. Кто не захочет работать — тому будет плохо. Очень плохо. Надо всем хорошо работать, помогать Германии. Когда Германия уничтожит большевизм, вы, русские пленные, поедете домой. Нам всем надо хорошо помогать германской армии…

Лагерь-фюрер говорит долго. Должно быть, он любит произносить речь. Рядом навытяжку стоит «воспитатель» и переводит.

Зондер-фюрер — высокий, стройный старик, с длинными закрученными кверху усами «а-ля Вильгельм» — посматривает то на лагерь-фюрера, то на пленных и утвердительно кивает головой.

Наговорившись, лагерь-фюрер снова закладывает руку за борт мундира и неторопливым шагом направляется к баракам. Зондер-фюрер идет за ним, но скоро возвращается обратно и, к удивлению пленных, обращается к ним по-русски:

— Я должен сказать вам несколько слов… Я — зондер-фюрер Траксдорф. Меня зовут Артур Карлович. Я хорошо знаю русских… — Старик покручивает кончики усов. Мне бы не хотелось, чтобы у вас были неприятности. Надо выполнять порядки, и все будет как следует… Я хочу, чтобы вы это поняли. Хочу вам добра…

Пленные смотрят на зондер-фюрера настороженно. Этот старик не внушает доверия. Говорит добрые слова, а глаза жесткие.

— Мы должны сделать, чтобы все было хорошо, — продолжает Траксдорф. — Для вас, русских, я хочу быть отцом…

— Знаем мы таких отцов! — слышится из задней шеренги. — Нагляделись в Германии!

— Нашелся папаша! — бросает кто-то.

Зондер-фюрер не слышит или делает вид, что не слышит. Он заканчивает речь и приказывает конвою развести русских по баракам.

Каждый день пленным понемногу прибавляют хлеба. Люди так сильно истощены, что сразу выдать им всю положенную порцию нельзя. Только на четвертый день они получили полную норму — 600 граммов хлеба. А на пятый день, в четыре часа утра, первую смену подняли, погнали в шахту.

В надшахтном помещении — нарядной — конвой сдал пленных старшим мастерам — шеф-пурьонам. Пересчитывали, как скот: по головам. Затем выдали кожаные шлемы, куртки с огромными буквами «SU» (Советский Союз), шахтерские лампы, вручили рабочие номера.

Шукшин, получив жетон, повернул его к свету: № 82… Теперь у него два номера — лагерный и рабочий. За год плена Шукшина ни разу не назвали по фамилии. Пленный может иметь только номер…

Команда спускаться вниз. Шукшин вешает на грудь тяжелую аккумуляторную лампу, направляется к стволу. Стоя в тесной железной клетке, он вспоминает, как много лет назад, подростком, впервые спускался в шахту. Тогда рядом был отец…

Клеть с огромной быстротой летит вниз. И как тогда» в юности, от быстрого падения захватывает дыхание, подступает к горлу тошнота… Шукшин считает этажи: первый, второй, третий, четвертый… Клеть останавливается, лишь достигнув самого последнего горизонта. Здесь, на глубине восьмисот метров, отныне будут работать русские.

Шеф-пурьон — старый шахтер югослав, черный, крепкий, с длинными косматыми бровями, из-под которых холодно, неприязненно смотрят маленькие острые глаза, — показывает рукой на поезд вагонеток и кричит по-русски: — Иди! Здесь!

Пленные молча, не спеша грузятся в вагонетки. Пронзительно свистит электровоз, и поезд, стремительно набирая скорость, с грохотом несется по узкому и темному тоннелю. В тусклом свете редких электрических фонарей поблескивают мокрые стены.

Через десять-двенадцать минут, промчавшись по лабиринту подземных коридоров, поезд останавливается у забоя. Пленных встречает молодой рослый бельгиец. На левом плече он держит отбойный молоток, на правом у него висит большая кожаная сумка. Шеф-пурьон говорит ему что-то по-фламандски, потом объясняет русским, что этот бельгиец — инструктор, будет учить их рубить уголь и что его надо слушаться.

Шеф-пурьон куда-то уходит, а инструктор, оказавшийся приветливым, общительным человеком, начинает знакомиться со своими новыми товарищами. Широко, простодушно улыбаясь, он тычет себя кулаком в грудь: «Жеф! Жеф! Иван? О, Иван! Коста? Констан… Констан! Камерад, ве мутен бей элкар блейвен, алс ейн ман, бехрейп йе» камерад?»

— Что он говорит? — Шукшин повертывается к высоченному парню. За эти дни они познакомились, Шукшин уже знает не только его имя, но и короткую биографию: перед войной Виталий Трефилов — так зовут этого парня — учился в Новосибирске, в институте инженеров железнодорожного транспорта. В армию пошел добровольцем. В плен попал раненым, гитлеровцы захватили его, безоружного, в медсанбате. Не сказал лишь Трефилов, что он работал в Особом отделе.

— Он говорит, что мы должны быть вместе, как одна рука, — перевел Трефилов и, протянув Жефу руку, сказал с волнением:

— Мы будем вместе!

Жеф заулыбался, крепко стиснул в шершавых черных ладонях большую руку Трефилова, не выпуская ее, подал знак следовать за ним и полез в забой.

Высота забоя не больше метра. Пробираться по нему можно, только низко согнувшись или на четвереньках. Багровый свет шахтерских ламп вырывает из темноты угловато изломанные серые глыбы камня, металлические крепежные стойки.

В забое работали. Отбойные молотки трещали так оглушительно, точно одновременно били десятки крупнокалиберных пулеметов. Но когда русские добрались до места работы, треск отбойных молотков стих. Забойщики один за другим пробрались к пленным. Они без рубах. По черным от угольной пыли спинам струйками катится пот. Забойщики садятся около русских, вглядываются в их лица и о чем-то переговариваются между собой, кивают головами.

Рядом с Шукшиным, на крепежной балке, устраивается пожилой шахтер. Шукшин слышит его тяжелое, свистящее дыхание. Старик пытается заговорить, но его душит кашель. Он лезет в карман штанов, достает листовой табак, скрученный в тугой, длиною с карандаш, жгут. Откусив добрую половину, закладывает за щеку: в шахте курить нельзя, бельгийские шахтеры привыкли сосать табак. Вторую половину жгута забойщик протягивает Шукшину. Их взгляды встречаются. Нет, этот шахтер не так уж стар. Он очень худ, черное от въевшейся угольной пыли лицо изборождено морщинами, щеки ввалились — торчат одни скулы, но глаза его глядят твердо, горячо.

— Антуан, Антуан Кесслер, — говорит забойщик, всматриваясь в лицо Шукшина.

Появляется шеф-пурьон.

— Работать! Уголь! Уголь! — сердито кричит он, пробираясь вперед.

Антуан Кесслер зло смотрит в сторону мастера, негромко, предостерегающе говорит, касаясь рукой колена Шукшина: «Шварта! Шварта!»

Шукшин знает это слово: шварта — черный. По голосу забойщика он чувствует, что тот ненавидит мастера.

Бельгийцы расходятся по своим местам. Русским еще не доверяют отбойные молотки. Они должны сначала присмотреться. Шукшин, Трефилов и еще четверо встали на погрузку угля. Кидать уголь надо на рештак — своеобразный транспортер, подающий уголь вперед сильными, короткими толчками.

Большая совковая лопата вырывается из дрожащих, ослабевших рук, каждый бросок стоит больших усилий. С начала работы не прошло и двух часов, а Шукшин уже с трудом стоит на ногах. Выбились из сил и другие. Трефилов опустился на землю, смахнул ладонью пот, заливавший глаза, прерывисто, задыхаясь, проговорил: «Воздуха… воздуха совсем нет!..»

Работа прекратилась. Отбойные молотки заглохли. К Трефилову подполз Кесслер.

— Тяжело, парень? Тяжело… Воздуху тут мало. Это газовый уголь… Голодным людям совсем плохо!

Кесслер отполз в сторону, исчез в темноте, но через минуту появился снова с большой кожаной сумкой. Он извлек из нее флягу с кофе, два бутерброда и протянул русским.

— Нет, не надо, — замотал головой Трефилов.

— Разделим пополам, парень. Тебе кусок, мне кусок, — сказал Кесслер.

Жеф поделился своим обедом с Шукшиным. Кофе не сладкий, без молока, кусок хлеба помазан тонким слоем маргарина.

Опять появляется шеф-пурьон, что-то сердито говорит Жефу. Тот огрызается, размахивает руками. Вмешивается в разговор Антуан Кесслер. Трефилов улавливает отдельные слова:

— Они голодные, нельзя заставлять…

— С нас требуют… Хотите лишиться пайка?

— Черт с ним, с пайком… Люди мы или нет?

Шеф-пурьон приближается к русским, громко, сердито кричит:

— Работать! Уголь! Уголь! Все работать!

И опять, когда мастер удаляется, Шукшин слышит со злобой сказанное слово: «шварта!»

Под землей пленных продержали восемь часов. Когда их подняли наверх, людей шатало так, словно они вступили на землю после страшного, длившегося неделю шторма. В лагерь брели молча, низко опустив головы, шаркая по бетонным плитам тяжелыми деревянными колодками.

В бараке было душно, пахло прелью и слежавшейся соломой.

Трефилов долго ворочался, наконец, не выдержал, сел на нары.

— Нас тут надолго не хватит… Газовый уголь! Надо беречь силы… Нам этот уголь не нужен.

— Верно, нам уголь не нужен, — отозвался Маринов, старший политрук. — А немцам этот уголь нужен позарез! Из этого угля авиационный бензин делают… — Маринов замолчал.

Трефилов осторожно спросил Шукшина:

— Вы — подполковник? Полком командовали? В нашем лагере много командиров и политработников. Я человек десять знаю. Если хотите, познакомлю.

Шукшин, приподняв голову, внимательно посмотрел на Трефилова. «Куда он гнет? Пять дней в лагере, а уж знает людей. Кто ему сказал, что я командовал полком?»

Через неделю Шукшину вручили отбойный молоток. Рядом с ним поставили работать Трефилова, Маринова и матроса Михаила Модлинского, Братка, как называли его товарищи.

Браток отказался взять лопату. Сел, прислонившись к стенке забоя.

— Браток, зря на рожон не лезь, слышишь? — бросил Шукшин. — Надо разобраться сначала что к чему. Понял?

— Пошли вы все… — Браток выругался, сплюнул. — Сказал, что на фашистов не работаю, и точка.

Шукшин вздохнул и, включив молоток, налег на него всей грудью.

Пришел шеф-пурьон. Увидев Братка, крикнул:

— Встать! Встать! — Шеф-пурьон, сжав кулаки, придвинулся к Братку.

Браток не шелохнулся, продолжал сидеть на корточках, уставившись в одну точку. Шеф-пурьон закричал громче: «Встать! Работать!»

— А я не хочу работать. Понял? — Браток говорил, продолжая смотреть в одну точку перед собой.

— Тебя заставят работать, русский. Кто не хочет работать — нет хлеба, есть карцер. Знаешь — карцер?

— Иди ты к черту! Карцером пугаешь, зануда! — жесткие цыганские глаза Братка вспыхнули яростью.

Шеф-пурьон замахнулся на него, но не ударил. Взбешенный, он выскочил из забоя и позвонил наверх по телефону: русский отказался работать!

К Братку подполз Трефилов.

— Послушай, так ты ничего не сделаешь.

— Не бойся, что мне надо — сделаю. Сказал, не буду работать на фашистскую сволочь, — и не буду. Понял?

— А чего ты добьешься? Лишат еды, бить будут.

— Пусть бьют, у меня тело привыкшее. — Он распахнул куртку. В свете фонаря Трефилов увидел синеватые выпуклые рубцы. — Это они меня в Севастополе… Они меня последним взяли, в гроте. Я подняться не мог, а то бы…

— Ты кто — матрос?

— Старшина второй статьи. — Браток помолчал, потом сказал решительно. — Дьявол с ними, пусть бьют. Я тут не задержусь. Им меня не укараулить!

Не прошло и часа, как в забое появились немцы. Братка схватили за руки, поволокли. Он рванулся, освободил руки, схватился за камень. Глаза его налились кровью, губы дрожали от злости.

— Не тронь, зануда!..

Гитлеровцы отступили. Моряк бросил камень и, согнувшись, пошел вперед.

Как только кончилась смена и пленных привели в лагерь, Шукшин пошел искать моряка. Браток лежал на нарах лицом вниз, вытянув вперед руки. Он молчал, слышалось только трудное, прерывистое дыхание. Его руки были сплошь синие, в кровоточащих ссадинах. Осторожно дотронувшись до его плеча, Шукшин окликнул. Браток молчал. Шукшин позвал его снова:

— Миша, слышишь меня? Может, воды дать, а?

— Ничего он не хочет, — сказал сосед. — Я и хлеба ему принес, не берет.

На другой день Братка отправили в шахту. И опять повторилось то же, что и накануне. Товарищи пробовали убеждать матроса, но он отмалчивался. Сидел неподвижно у стенки забоя, уставившись злыми глазами в одну точку. На него было страшно смотреть. Лицо черное, глаза затекли.

— Убьют они тебя, парень, — сказал Шукшин. — Пропадешь без всякой пользы…

— Не убьют, я живучий…

В забое появились шеф-пурьон и инженер участка бельгиец Броншар. Шеф-пурьон, увидев Братка, выругался и прошел дальше, а Броншар задержался, спросил по-немецки:

— Болен?

Браток не ответил. Броншар обратился к работавшим рядом русским: кто может говорить по-немецки?

К нему подошел лейтенант Комаров, высокий, худой, черный.

— Я говорю по-немецки.

Настоящая фамилия лейтенанта — Маранцман. Он еврей, но в лагере об этом не знают. Если его разоблачат, — больше часа лейтенанту не жить.

— Я хочу знать, что с этим человеком? Почему он не работает?

— Этого человека избили. Разве вы не видите? Живого места нет! — Комаров недружелюбно посмотрел на бельгийца.

Броншар сердито сдвинул брови.

— Шеф-пурьон!

— Здесь я!

— Сейчас же отправьте больного наверх, в санитарную часть.

Броншар пошел в глубину забоя, но скоро вернулся, подозвал Комарова.

— Пойдемте со мной.

Как только они вышли из лавы, Броншар забросал Комарова вопросами: кто он, откуда родом, какое у него образование, на каком фронте сражался. Комаров рассказал. Броншар, дружески взяв его за руку, стал расспрашивать, в каких условиях живут пленные в лагере, как их кормят, много ли больных, какие настроения у пленных.

— Вы еще верите в победу? — спросил Броншар, прямо взглянув в глаза Комарову.

— Мы хотим вырваться из плена и снова взяться за оружие!

Броншар промолчал.

— Идемте…

Несколько минут они шли по штреку молча.

— Не знаю, быть может, здесь, в Бельгии, ваши мечты осуществятся, не знаю, — проговорил Броншар. — Посоветуйте своим товарищам не надрываться на работе.

Шахта у нас тяжелая, они могут окончательно потерять силы. Да, вам надо поберечь свои силы, вы люди молодые, у вас еще все впереди… Ко мне можете обращаться по любому вопросу. Вы будете здесь, в девятой лаве, переводчиком…

Комаров возвратился в забой. Его сразу обступили. — О чем говорил этот инженер?

— Спрашивал о нашей жизни, интересовался, как мы думаем работать. Кажется, парень неплохой.

— Как там, на фронте, ты не спрашивал?

— Нет, не спрашивал. Положение на фронте ясное. Немцы выдыхаются. Наступит зима, и их опять погонят. Помните, как было под Москвой?

— Погонят, погонят… — послышался из темноты чей-то раздраженный голос. — До самой Волги немцы дошли. Погонят… Пропало все!

— А ну, не каркай! — оборвал Трефилов. — Все власовские газетки почитываешь? Ты бельгийцев спроси. Они тебе скажут правду. Вот у Антуана спроси.

Но Кесслер не вступает в разговор. Шахтеры расходятся по своим местам. Кесслер, задержавшись, что-то быстро-быстро говорит Трефилову. Шукшин снова слышит знакомое слово «шварта».

Вечером в лагере он спросил Трефилова:

— Кого это Кесслер называет «черными»?

— В Бельгии существует «Черная бригада». Это фашистская организация. И есть «Белая бригада» — организация бельгийских патриотов. Их в сотни раз больше, чем черных. Но Антуан предупреждает, что надо быть осторожными. Немцы имеют среди шахтеров свою агентуру.

— Кажется, они и среди пленных пытаются ее насадить.

Через три дня Браток убежал. Как и откуда он убежал — из шахты или из лагеря, — никто не знал. Браток действовал один.

— Теперь начнут бежать! — сказал Трефилов Шукшину. — Еще несколько человек собирается… Я думаю, что матрос с шахты ушел. С шахты легче уйти, чем из лагеря. Как вы думаете?

Поняв, к чему клонит Трефилов, Шукшин ответил:

— Надо знать, куда бежать. Мы находимся в Западной Европе, до линии фронта тысячи километров.

— Да, вы правы, Константин Дмитриевич. — Трефилов задумался. — Войск тут фашистских немало, гестапо, местные фашисты. И языка ребята не знают. Много народу погибнет… Начнутся побеги — немцы еще больше усилят охрану. Надо находить людей из местных, из бельгийцев. Что вы скажете о Кесслере? Я думаю, это смелый человек. А Жеф?

— С бельгийцами у нас должны быть хорошие отношения. Легче будет жить, — осторожно ответил Шукшин. — Ты знаешь язык, тебе свободнее с ними разговаривать. Я

— Меня, кажется, назначат переводчиком.

— Это неплохо, соглашайся!

Разговор происходил в штреке — Шукшин и Трефилов откатывали груженные углем вагонетки.

Скоро вышел из строя рештак — последнее время в шахте участились поломки, — подача угля в штрек прекратилась. Шукшин и Трефилов пошли в забой. Увидев их, Жеф подозвал к себе.

— Поломка большая, долго стоять. Садитесь, будем обедать, чем бог послал.

С тех пор как в забое стали работать русские военнопленные, каждый бельгиец считает своим долгом захватить еды на трех-четырех человек. Вытащив из сумки большую краюху хлеба, Жеф делит ее на три части, дает каждому по куску, достает вареную картошку, лук и отрезает по тонкому пластику сала.

— Совсем плохо стало с продуктами, — вздыхает он. — Боши последнее забирают.

Жеф — крестьянин, у него свое хозяйство, даже есть лошадь. Но земли совсем мало: своего хлеба хватает только на три-четыре месяца. Вот он и вынужден работать в шахте. Здесь почти все шахтеры из крестьян.

Шукшину не терпится, поговорить с бельгийцем, но Жеф не знает русского языка. Напротив сидит запальщик Жан — пожилой, лысый, с длинными сильно обкуренными усами. Жан фламандец, но долго жил в Чехословакии, в Болгарии, в Западной Украине. Он немного говорит по-русски. Правда, Жан побаивается беседовать с пленными. Гитлеровцы запретили вступать в разговоры с русскими, предупредив, что за нарушение приказа будут строго наказывать. Но шеф-пурьона поблизости нет, может быть, старик и разговорится.

Присев рядом с Жаном, Шукшин поднял лежавшую под ногами измятую газету, молча стал рассматривать ее. Потом повернулся к старику.

— Где фронт, знаешь? Там, у нас, в России, где проходит фронт?

— Россия? Фронт? Понимаю… — шахтер устало качает головой, молчит минуту-другую. — Россия плохо. Плохо… — Он взял из рук Шукшина газету, ткнул пальцем. — Волга. Сталинград. Здесь… Сталинград — конец, Констан. Россия — плохо…

— Немцы взяли Сталинград? — Шукшин почувствовал, как оборвалось, замерло сердце. — Не может быть… Не может быть!

Жан молчал. Шукшин вскочил.

— Констан, — негромко позвал старик. — Мне нужно сказать…

Шукшин остановился.

— Ваш русский… Этот парень, Мишель… Его видели у нашей деревни.

— Матроса? Братка? — Шукшин схватил Жана за руку. — Братка?

Старик качнул головой.

— Его ищут боши, Констан. Опасно…

— Помогите ему, спрячьте его! — Шукшин умоляюще смотрел на Жана. — Это такой человек… Спрячьте!

— Мишель ушел в лес, один. Он боится нас. Опасно, очень опасно…

Рештак, наконец, пустили, снова затрещали отбойные молотки. Но через час опять произошла авария — вышел из строя воздухопровод, прекратилась подача сжатого воздуха для отбойных молотков. Шеф-пурьон, скрипя зубами, метался по штреку, отыскивая неисправность, но никак не мог ее найти. Поломка была устранена только к концу смены. Лава не дала и четвертой части дневной выработки.

Когда после смены шахтеры выползли из забоя в штрек, их встретил помощник главного инженера шахты.

Выслушав доклад шеф-пурьона, он через переводчика Комарова обратился к русским:

— Старший мастер говорит, что вы плохо работаете. Он говорит, что воздухопровод был кем-то выведен из строя… Я не хочу сказать, что это сделали вы. Бывают всякие поломки. Но я хочу сказать, что шахта должна давать уголь. Если шахта не будет давать угля, то могут быть серьезные неприятности. Вас об этом предупредили.

Пленные молча, один за другим направились к вагонеткам, не торопясь стали рассаживаться.

— Они вас не поняли, господин Купфершлегер, — сказал Комаров.

— Почему? Разве я сказал недостаточно ясно?

Комаров прямо, испытующим взглядом смотрел в лицо инженеру.

— Им было бы понятно, если бы с такой речью обратился немец. Они считают, что бельгийцы, как и русские, не заинтересованы в добыче угля, который идет в Германию.

Купфершлегер недовольно нахмурился.

— Я вас не понимаю. Что вы хотите сказать?

— Вы меня поняли правильно. Русским тут не для чего надрывать свои силы. Это не нужно ни вам, ни нам!

Купфершлегер, не ответив, повернулся, пошел по штреку. Комаров последовал за ним. Неожиданно инженер остановился.

— Конечно, вы не должны надрываться на работе, понимаю… Люди истощены, обессилены. Но вы должны работать ритмично. Ритмично, понимаете? Нужно давать определенную продукцию. А как сегодня… Немецкие власти предъявят нам требования!

— Можно так организовать работу, господин Купфершлегер, что и угля не будет, и немцы ничего не сделают.

Купфершлегер промолчал.

Поднявшись наверх, в надшахтное помещение, пленные направились в душ. Около своего шкафа Шукшин присел на скамейку, стал снимать куртку. «Сталинград… неужели они взяли Сталинград?» Погруженный в свои думы, он не услышал, как рядом сел заведующий душевой поляк Стефан Видзинский — старый шахтер, много лет проработавший под землей. Он страдает туберкулезом. Администрация шахты из жалости поставила его в душевую. Живется Видзинскому очень трудно. Семья у него большая, а получает гроши.

— Камерад, на душе плохо, да? Не надо печалиться, камерад. — Видзинский вырос в Польше, неплохо говорит по-русски. Он не упускает случая потолковать с пленными, — Думаешь о России, о доме? Да, тяжело, камерад, я понимаю… Польша, моя Польша, тоже страдает…

Видзинский глубоко вздыхает, сокрушенно качает головой.

— Война, тяжелая эта война! — Он придвигается ближе к Шукшину, кладет свою маленькую, сухую, горячую ладонь на руку Шукшину. — Ничего, будем дома, будем. Я сегодня слушал радио. Москву…

— Москву? — Шукшин встрепенулся.

— Москву… Русские бьют бошей. Сильно бьют! Сталинград не возьмут, нет! Сталин сказал…

— Сталин?!

— Сталин… — горячо зашептал поляк. — Сталин сказал, что у нас будет праздник. Будет победа! Нет, русские не отдадут Сталинград!

Видзинский еще что-то; хочет сказать, но в душевую входит немец. Поляк протягивает Шукшину кусочек мыла и поднимается. — Добже, камерад, добже!

— Спасибо, товарищ, — шепчет Шукшин. Глаза его блестят радостью. — Спасибо…

Шукшин идет мыться, а Видзинский, глухо покашливая, направляется вдоль шкафов, раздает мыло, добродушно подшучивает над пленными. Убедившись, что немец не глядит в его сторону, на секунду задерживается около Комарова, незаметно сует ему листок бумаги, на котором начерчена линия советско-германского фронта.

Борьба продолжается

Однажды утром, когда пленных ввели в надшахтное помещение, красноармеец — совсем еще молодой парень — подбежал к шахтному стволу, схватился за поручни и, обернувшись к товарищам, стоявшим в очереди за инструментом, исступленно, срывающимся голосом крикнул:

— Я не могу на них работать… Я не могу!.. — По его щекам катились слезы, широко раскрытые светлые глаза горели безумной решимостью. — Прощайте, товарищи!

Несколько человек кинулись к стволу, но было уже поздно.

Люди застыли в оцепенении. Молча, не глядя друг на друга, обнажили головы.

За всю дорогу в лаву никто не проронил ни слова. Все были подавлены, на душе было невыносимо тяжело. Войдя в забой, со злостью побросали инструмент, расселись вдоль стены.

— Надо работать, время начинать! — крикнул Жеф.

— Пошел ты к черту, сам работай! — раздалось в ответ сразу несколько голосов. — Не будем работать!

Жеф посмотрел в сумрачные лица русских и отошел в сторону.

— Товарищи, я считаю, что этот человек сделал неправильно, — послышался голос Шукшина. — Покончить с собой — легче всего. Кому от этого польза? Кому, я спрашиваю?

В концлагерях в Каунасе и в Германии он не раз был свидетелем того, как пленные, не выдержав позора плена, издевательства, голода, бросались на проволочные заграждения, подставляли грудь под очередь пуль. Так поступали люди душевно слабые, сломленные врагом. Но этот не был слабым душой. Разве условия здешнего лагеря сравнишь с тем, что он перенес в фортах Каунаса, в лагере под Лейпцигом? Тут их все-таки кормят. Помогают бельгийцы… И спят они под крышей, даже под одеялами. Парень вынес все, но не мог вынести этого — работать на врага. Решил, что лучше убить себя, чем своими руками добывать уголь для фашистов. И все-таки он не был прав. Отказаться добывать уголь — мало. Если даже всех русских расстреляют — добыча угля в шахте не прекратится и не снизится. Гитлеровцы заставят работать других, пригонят рабочих из разных оккупированных стран. И разве совсем исчезла надежда вырваться из плена? Здесь, в Бельгии, она возросла. Они еще могут вырваться, взяться за оружие! Смерть оправдана только в одном случае: если она несет гибель врагу.

Позабыв об осторожности, уже не в силах сдержать себя, Шукшин сказал вздрагивающим от волнения голосом:

— Сопротивляться, бороться надо, а не убивать себя. У нас нет оружия, но мы солдаты… Нет оружия, так есть же руки! А этими руками… — Шукшин вытянул вперед руки, сжал кисти в кулаки, — все можно сделать! Можно работать и можно уничтожать!

Товарищи молчали. Но Шукшину это молчание говорило больше огненных слов: люди поняли его.

В этот день в девятой лаве почти никто не работал. Сразу же вышел из строя транспортер. Потом начали ломаться отбойные молотки. Инструктор едва успевал наладить один, как отказывал второй. Кто-то ударил киркой по воздушному шлангу. Отбойный молоток перестал работать.

— Але, Жеф, воздуха нет. Шланг пробило!

— О, черт! — Жеф хватается за голову. — Иди на склад, получи новый.

Слышится грубая площадная брань. По забою мечется шеф-пурьон.

— Работать! Уголь, уголь… Скоты! Собаки!

В лаве усиливается грохот, отбойные молотки работают, но угля все-таки нет, на рештаке пусто. Шеф-пурьон подскакивает к одному забойщику, к другому.

— Работать! Работать!

— А я стою? Не видишь, что ли?

— Уголь, где уголь?

— Не получается, не научился еще.

— Смотри! — Шеф-пурьон выхватывает из рук пленного отбойный молоток, с бешеной силой, со злостью запускает пику в крепкую, отливающую маслянистым глянцем породу. Мгновенно вырастает куча угля.

— Понял? Так работать — уголь!..

Шеф-пурьон пробирается к другому забойщику. А первый смотрит ему вслед, показывает кулак. «Работать!.. А этого не хочешь?»

И опять отбойный молоток трещит впустую. Шуму много, а угля нет.

Наутро в лаве появились немецкие надсмотрщики. Теперь, кажется, уже ничего не сделаешь: надо работать. По конвейеру потоком идет уголь — жирный газовый уголь, в котором так нуждается германская промышленность.

Шеф-пурьон доволен. «Хорошо, русский… О, русский хорошо работать!..» Он обещает попросить администрацию, чтобы сегодня за хорошую работу пленным выдали двойную норму сигарет.

— Рано радуется, — говорит старший политрук Маринов, кивая в сторону шеф-пурьона, и бросает лопату.

— Хоть бы конвейер остановился, что ли… Тяжело! — Шукшин вытирает рукой потное лицо, в изнеможении припадает спиной к острым камням. — Кто на главном моторе работает? Яковлев?

— Он.

— Хороший парень.

Маринов, оглянувшись, отполз в сторону и скрылся в темноте. Незаметно выбравшись из забоя, он кинулся к площадке, выдолбленной в каменной стене. Там гудит мотор. Около мотора с молотком в руке сидит Яковлев.

— Паша, ребята в забое сильно устали. И тут вагонетки откатывать не поспевают…

— Ясно!

Через пятнадцать-двадцать минут конвейер останавливается. Яковлев разыскивает шеф-пурьона, торопливо говорит:

— Господин шеф-пурьон, большая поломка… мотор… Я плохо разбираюсь, но подшипники… Кажется, полетели подшипники.

Шеф-пурьон, взбешенный, покидает забой. К Шукшину придвигается Антуан Кесслер, жмет руку выше локтя:

— Гут, камерад! Гут!

Администрация шахты встревожена. К концу смены появляются Броншар и Купфершлегер. Помощник главного инженера, заметно нервничая, говорит шеф-пурьону, что он недоволен его работой.

— С этими простоями надо кончать. Шахта срывает план!

— А что я сделаю? Эти русские… Они саботируют, эти скоты…

— Отвечаете вы, шеф-пурьон!

Купфершлегер покидает забой. За ним уходят Броншар и переводчик Комаров. Броншар задерживается у бездействующего мотора. Мельком оглядев его, поворачивает лицо к Комарову.

— Видите?

— Да, работа грубая. Пустили в ход лом.

— Господин Броншар, надо убрать немецких надсмотрщиков. Скажите директору, что это может привести к осложнению. Русские ненавидят гитлеровцев. Может произойти кровавая расправа… Ломы и кирки здесь, под землей, — неплохое оружие.

Броншар снова смотрит в лицо Комарова. Этот человек не просит, а приказывает! Комаров выдерживает его взгляд, настойчиво повторяет:

— Надо убрать надсмотрщиков, они только мешают. Нам и вам.

— Хорошо, я постараюсь убедить их…

Саботаж, возникший стихийно, усиливался с каждым днем и скоро охватил всю шахту. Вместе с русскими начали действовать бельгийцы, поляки, чехи, словенцы, французы. Все чаще останавливались конвейеры, выходили из строя воздухопроводы, летели моторы, неизвестно куда исчезали отбойные молотки, металлические крепления, в которых так остро нуждалась шахта. Добыча падала с каждым днем. А диверсии проводились все смелее. Вчера с высоты 700 метров оборвалась клеть, в которой спускались в шахту немецкие надсмотрщики. Сегодня произошел большой обвал в семнадцатой лаве. Лаву не расчистить и за сутки…

Взвешивая все, Шукшин начинал понимать, что это ужа не стихийные действия. Кто-то руководит пленными. Он осторожно заговаривал с одним, с другим, с третьим, но люди ничего не знали или не хотели сказать. После долгого раздумья Шукшин решил открыто поговорить с Трефиловым.

Трефилов обычно знал все, что делается в лагере. Но тут он ответил уклончиво:

— Возможно, что и работает кто-то. Но связаться с ними трудно, проявляют осторожность. Немцы подсылают разную сволочь. Я думаю, что, если организация есть, — она найдет нас. Надо только, чтобы они убедились на деле…

Организацию искал не один Шукшин. В тот же день, когда он говорил с Трефиловым, к нему подошел матрос Марченко, такой же смуглый, крепкий и решительный, как Браток. Но Браток все молчал, ходил угрюмый, злой, а Марченко любит поговорить, побалагурить, а то и песню затянет. В его твердой походке, во взгляде живых, веселых глаз, в привычке резко вскидывать голову что-то лихое, гордое.

Марченко начал без обиняков, напрямую. Отозвав Шукшина в сторону (они курили во дворе лагеря, около барака), он сказал, точно речь шла о самом обычном деле:

— Товарищ подполковник, сдается мне, что в лагере есть организация. Мне кто-то листок в спецовку положил. Вот, глядите… — Он достал небольшую листовку, отпечатанную на гектографе, и, не обращая ни на кого внимания, отдал Шукшину. — Здорово написано! Это наши, русские, писали. И чего хлопцы хоронятся? Тут же все свои, свой народ. Вы-то знаете этих ребят, товарищ подполковник, вам по чину положено.

— Ты думаешь, что есть организация?

— Ну, если ее нет, так надо создать. Нас партия как учила, товарищ подполковник? Первое дело — организация. Без организации нам труба. Сомнут, это факт. А с организацией ни хрена не сделают. Можно весь лагерь освободить. — Марченко докуривал сигарету, обжигая пальцы. — Затянуться хорошенько не успеешь, а уже вся… Он сплюнул, подул на желтые, обкуренные пальцы. — Мы так считаем, товарищ подполковник, вы тут по званию старший, так вам и руль в руки. А я с братками живо договорюсь. Хлопцы тут — во!

Шукшин не сомневался в честности Марченко. Но матрос казался ему человеком невыдержанным, недисциплинированным, с мальчишеской горячностью. Такому доверять опасно.

— Несерьезный разговор, Марченко. Куда бежать? И люди больные, истощенные. А я что? Я и сам убежать не в состоянии, не только людей вести…

— Выходит, боитесь, подполковник? Ладно, тогда будем действовать, как знаем. Я лично, к примеру, тут задерживаться не собираюсь. Братка-то, Модлинского, не поймали… — Марченко поднялся, направился к бараку.

Шукшин хотел было остановить его, но сдержался. «Нет, не нужно. Возможно, матроса провоцируют… Откуда у него эта листовка?» — Шукшин нащупал в кармане тонкий хрустящий листок.

Уже темнело, пленные расходились по баракам. Шукшин посмотрел вокруг, отошел за барак, к огромной раскидистой липе, прислонился к стволу. Достал листовку. Ветви дерева заслоняли свет, но буквы были крупные, бьющие в глаза. «Товарищ, брат! Наша армия героически сражается с ненавистным врагом — фашизмом. Ты должен быть с ней, должен бороться. Уголь, который ты даешь врагу, — это горючее для фашистских самолетов и танков, это пушки и пулеметы, стреляющие в твоих братьев, в твоего отца, сына. Саботируй, срывай добычу угля, уничтожай оборудование шахты, выводи из строя все, что можешь вывести. Смерть фашизму! Да здравствует Советская Родина!»

Эта листовка, слова Марченко взбудоражили Шукшина. «Ты коммунист, старше их всех, — говорил он себе, пряча на груди листок. — Кто, как не ты, должен поднимать людей? Да, опасно, но надо искать… Найти организацию, во что бы то ни стало найти! Она есть! Есть! Эта листовка… Как она могла появиться в лагере? Пора начинать. Люди ждут, ждут!»

Вернувшись в барак, Шукшин разыскал Маринова, с которым сошелся особенно близко, показал листовку. Тот мельком взглянул на нее, отдал обратно.

— Я ее видел. Написано хорошо.

— Это могла «сделать только организация. Сильная организация, связанная с бельгийским подпольем. Но как найти этих людей? Знать, что они рядом, и… Что придумать, Григорий?

Через два дня в забое Маринов сказал Шукшину: Как придем в лагерь, задержись в бараке. Похлебку я твою принесу. К тебе подойдет Тюрморезов. Номер 186. Можешь говорить откровенно.

«Номер 186? Тюрморезов?» Что он знает о Тюрморезове? Ничего. Этот приземистый, облысевший человек кажется каким-то уставшим, надломленным, всегда держится в стороне, обособленно, а если и появится среди товарищей, то сидит молча, только слушает…

— Григорий, ты хорошо его знаешь?

— Кто он? Кадровый офицер, коммунист. Был помощником начальника штаба артиллерийского полка по разведке. Это крепкий человек. Помнишь там, в Германии, был подкоп? В лагере 304?

— Да, конечно.

— Это он. И еще была попытка к побегу, когда сделали проход в проволоке. Это тоже Тюрморезов. Они вчетвером работали: он, старший лейтенант Дубровский, младший лейтенант Базунов — белесый такой, хромает… И младший лейтенант Гагуев…

— Вот оно что! — удивленно проговорил Шукшин. — И этот самый Тюрморезов…

— Во главе. В том лагере он сумел достать карту, компас, ножницы… — В том лагере!

* * *

Встретившись после смены в бараке, они отошли в дальний угол, к окну. Тюрморезов протянул Шукшину руку, сказал:

— Я знал, что мы будем вместе! — Он посмотрел в окно, прислушался, заговорил быстро, приглушенным, но твердым голосом: — Я должен познакомить вас с обстановкой в Бельгии. Население, за небольшим исключением, относится к немцам враждебно. В Бельгии действуют различные патриотические организации. Они многочисленны, Но еще недостаточно активны. Все зависит от положения на советско-германском фронте. Последние сводки Совинформбюро хорошие… В Сталинграде враг остановлен. Как только наступит перелом, патриотические силы здесь сейчас же активизируются. Компартия создает боезые отряды. Как я понял, их пока немного. Плохо с оружием… Но это уже настоящая борьба. Мы должны быть с ними. В шахтах Бельгии больше двадцати тысяч русских военнопленных. Вы понимаете, что они могут сделать, если им дать оружие?

Шукшин, слушая Тюрморезова, внимательно следил за выражением его лица. Только что человек казался усталым, надломленным. Сейчас же все в нем говорило о силе, решимости, собранной воле.

— В нашем лагере много командиров, опытных политработников. Наша задача — организовать людей. Партизанские группы должны создаваться здесь, в лагере. Надо готовить побеги. Массовые побеги…

— Но это может сделать только организация, — перебил Шукшин. — Без сильной организации мы людей не поднимем.

— Организация существует, Константин Дмитриевич. Есть крепкое ядро. Пройдет три-четыре месяца, и организация будет многочисленной. Спешить нельзя, надо лучше изучить людей… О вашей работе в забое мы знаем. Только будьте осторожней. Гестапо усиливает слежку, вербует среди пленных агентуру. Кое-кого мы засекли. Двое из вашего барака… Вам потом скажут. Диверсии надо продолжать и усиливать, они дают хорошие результаты. Шахта на тридцать пять процентов сократила добычу угля. Немцы прибегнут к репрессиям. Попробуют взять нас голодом. К этому надо быть готовым. Если сплотим людей, гитлеровцы ничего не сделают. Им нужен уголь. Всех на голодный паек не посадят. И бельгийцы будут поддерживать… — Тюрморезов отошел от окна и, приблизившись к Шукшину вплотную, сказал шепотом: — В вашем забое работает Антуан Кесслер. Он коммунист.

— Старик Кесслер?

— Да. Поговорите с ним. Поляк Стефан Видзинский… Коммунист, член подпольного комитета. Через него будете получать сводки Совинформбюро.

— Ясно… Идут!

— Слышу. Подбирайте людей. Связь со мной через Дубровского.

После разговора с Тюрморезовым Шукшин ожил, воспрянул духом, он даже внешне как-будто переменился: спина распрямилась, глаза посветлели. Он опять почувствовал себя бойцом. Нет, теперь они не одиночки, убитые горем, боящиеся один другого. Снова рядом крепкое плечо товарища, снова есть коллектив! «Ты еще не кончил, Шукшин… Это не конец, не конец борьбы! — он подумал об этом, и перед его глазами встало лицо майора Сальникова. — Боже мой, какие у нас люди!»

* * *

Тюрморезов не ошибся. На следующий же день, когда пленных построили во дворе, появились лагерь-фюрер Виганд и зондер-фюрер Траксдорф. Полное розовощекое лицо Виганда, обычно не выражавшее ничего, кроме самодовольства, сейчас было злым. Расхаживая вдоль строя, нервно постукивая прутом по высокому твердому голенищу, он выкрикивал:

— Германское командование не позволит саботировать! Все диверсанты будут пойманы и уничтожены! За диверсию на шахте — смертная казнь через повешение. Я повторяю: за диверсию, за попытку к диверсии на шахте — смертная казнь. Немедленно! Норма выработки должна выполняться всеми пленными. Объявляю приказ коменданта!

Слушать! Кто выполняет норму — получает полный паек. Кто перевыполняет норму — получает дополнительный паек, сахар, сигареты. Кто не выполняет норму — двести граммов хлеба и вода. Кто саботирует — идет в карцер. Ни хлеба, ни воды! Я сказал все! Надо работать, черт бы вас взял. Слышите, надо давать уголь!

Лагерь-фюрер подал знак начальнику конвоя отправлять колонну и удалился. Зондер-фюрер Траксдорф, переводивший речь Виганда, задержался около пленных.

— Я же вам говорил. Вот! — Траксдорф сердито крутит свои длинные усы. — Надо выполнять порядок, а выслушаете этих цивилистов. Зачем вы слушаете этих цивилистов? («Цивилистами» зондер-фюрер называет бельгийских шахтеров). Я вам говорю, как отец, а вы не слушаете…

Начальник конвоя выкрикивает команду, и колонна молча, лениво трогается.

Драконовские меры, принятые гитлеровцами, возымели действие. Часть пленных продолжала упорствовать, саботировать добычу угля, а остальные начали работать. Диверсии почти совсем прекратились, добыча угля стала увеличиваться.

После работы к Шукшину подошел старший лейтенант Дубровский, работавший в соседней лаве.

— Как стемнеет, проберитесь за второй барак. В противовоздушной щели, ближней к проволоке…

Шукшин кивнул головой.

Ходить разрешалось по всему большому двору лагеря, поэтому Шукшину не стоило большого труда выйти за второй, самый крайний барак и скрыться в глубоком узком окопе. Такие окопы-щели на случай бомбежки были отрыты по всему лагерю: гитлеровцы берегли рабочую силу, нужда в которой сказывалась все острее.

В окопе ждали Тюрморезов, Дубровский, Базунов. Шукшин уже знал, что Дубровский и Базунов — старшие групп.

Тюрморезов смотрит в сторону часового, шагающего за проволокой по бетонной дорожке. В свете фонаря хорошо виден силуэт часового. Убедившись, что все спокойно, он садится на дно окопа.

— Расчет немцев оправдался. Вчера шахта дала угля на триста тонн больше…

— Голод не тетка, будешь работать, — зло сказал Дубровский. — И надсмотрщики… Их теперь вдвое больше. Бельгийцы боятся к нам подходить. Надо переждать, потом опять начнем…

— Чего ждать? — нетерпеливо перебил Базунов. — Надо идти на диверсии, такие диверсии, чтобы сразу… Они наступают, и мы должны наступать…

— Правильно, наступать! — сказал Тюрморезов. — И бить по самым чувствительным местам. Можно устроить такой обвал, что лава на неделю выйдет из строя. Стойки в забоях клиновые, выбиваются просто…

— Сделаем, беру на себя, — решительно проговорил Базунов.

— Да, сделаешь ты, — согласился Тюрморезов. Он хорошо знает Базунова, его волю и упорство. Это он в лагере под Лейпцигом проделывал проход в полосе проволочного заграждения, проделывал один, с вечера до рассвета резал ножницами толстую четырехгранную проволоку.

— Самое уязвимое место — воздух. Все двигатели работают на сжатом воздухе, — продолжал быстрым шепотом Тюрморезов. — Вывести из строя воздухопровод — вывести все…

— На сборку воздушных труб поставили Сипягина, — вполголоса проговорил Шукшин. — Парень надежный.

— Сипягин — в организации, — ответил Тюрморезов. — Передайте ему наше решение. В помощь Сипягину — Семенова и Гурьянова. Старший — Сипягин… На рештаках будет работать Яковлев. Он специалист по моторам. На рештаках надо рвать болтовые соединения. Немного отпустить болты, и все… Рештачные ключи, Шукшин, вам передаст Кесслер. Двигатели работают на сжатом воздухе. Если бы проникнуть в компрессорную! Она наверху. Как нам туда пробраться? Трудно!

— Надсмотрщиков надо убрать, — заговорил Дубровский. — Под землей хозяевами должны быть мы. Несколько гадов стукнем, остальные притихнут.

— Верно, — поддержал Шукшин.

— Действуйте! — согласился Тюрморезов. — Теперь о положении на фронте…

Тюрморезов передал сообщения советского и лондонского радио, рассказал о тревожных сводках германского командования. Все сообщения говорили о том, что немцам под Сталинградом приходится туго.

— Рассказывайте товарищам о борьбе, о подвигах Красной Армии. Сообщения Совинформбюро должны знать все… И еще. Надо воздействовать на тех, кто усердно работает на немцев. Надо, чтобы эти «ударники» почувствовали презрение товарищей.

— Мы это делаем, — ответил Шукшин. — Сегодня ребята чуть не убили одного, едва отнял…

— Все! — Тюрморезов поднялся, вгляделся в темноту, прислушался. — Уходить по одному…

* * *

В девятом забое с утра начались неполадки. Сначала порвались крепления на рештаке, потом отказал мотор. Только его пустили — пробило два воздушных шланга. Шеф-пурьон охрип от ругани.

— Я вам покажу, скоты, я вам покажу!..

Надсмотрщики тоже взбесились, пускают в ход кулаки.

Особенно старается рыжий верзила, который тенью ходит за шеф-пурьоном. Он только и ищет предлога придраться к русским. Но кто устраивает поломки? Никто из русских не замечен. И это еще больше злит гитлеровцев.

Бранясь, толкая всех, кто попадается на дороге, рыжий идет в штрек — шеф-пурьон велел ему принести шланги. Мимо него в тучах черной пыли промчался состав вагонеток с углем. Рыжий выругался, протер глаза и торопливо пошел дальше по мрачному, слабо освещенному штреку. Но не сделал он и десяти шагов, как споткнулся о каменную глыбу. Едва удержавшись на ногах, схватился рукой за стену. И в этот миг над его головой сверкнуло острие кирки. Гитлеровец упал поперек рельсов. А из-за поворота, наполняя штрек светом фар и грохотом, уже вырвался поезд с вагонетками.

Часа через два в штреке появляются гестаповцы, обследуют труп, место гибели. Никаких следов! Рыжий так изуродован, что установить ничего невозможно. Гестаповцы долго не задерживаются под землей, спешат покинуть штрек.

Смена подходит к концу. Из девятого забоя выбираются трое русских. Они «приехали» на рештаке, распластавшись на грудах угля. Спрыгнув с рештака, оглядываются и бросаются в верхний, вентиляционный штрек.

Проходит еще немного времени, и из забоев группами, в одиночку выползают шахтеры. Поезда еще нет. Уставшие, голодные люди молча рассаживаются вдоль штрека. Никто не замечает как в девятый, уже опустевший забой проскальзывают трое, бесшумно исчезают в его глубине.

Подошел поезд. Пленные тяжело поднимаются, молча грузятся в вагонетки. Шукшин и Яковлев садятся в последнюю вагонетку. Оба заметно нервничают, все время поглядывают в сторону девятого забоя.

Резкий свисток, поезд тронулся. Шукшин судорожно схватил руку Яковлева: «Что делать?» Но в эту секунду, будто выскочив из-под земли, появились трое, прыгнули в вагонетку. Рядом с Шукшиным — Маринов. Он тяжело, прерывисто дышит. Шукшин придвинулся к нему: «Порядок?» Маринов держится рукой за горло, с трудом выдыхает: «Порядок».

Пленных подняли наверх, они могут идти в душевую. И вдруг — сигнал тревоги: обвал в девятом забое!

* * *

На другой день во всех забоях, где работали русские, появились листовки, написанные большими печатными буквами: «Товарищ! Друг! Красная Армия под Сталинградом одержала великую победу. Трехсоттысячная фашистская армия окружена. Наши войска идут на запад. Да здравствует Советская Родина! Смерть фашизму!»

В этот день забои, в которых работали русские, не дали и десятой части того, что давали раньше, когда здесь находились вольнонаемные рабочие.

Четырнадцать человек за отказ от работы гитлеровцы избили до полусмерти и бросили в карцер, свыше ста человек лишили еды, посадили на двести граммов хлеба и воду. Но ни на следующий день, ни в другие дни добыча угля не поднялась.

Гитлеровцы растерялись. Трефилов, подслушавший разговор коменданта лагеря с лагерь-фюрером, передал Шукшину: немцы не могут понять, что происходит в лагере.

Люди на голодном пайке, а не хотят работать. О листовках, о бельгийских пайках они не знают.

«Бельгийские пайки» — это продукты, которые подпольный комитет компартии Айсдена передает в шахту через бельгийских патриотов. Старшие групп следят, чтобы продукты передавались только тем, кто сильно истощен или лишается пищи. «Саботажники» теперь живут неплохо. Кроме бельгийского пайка, им часто удается получить еще обед в лагере. Каким-то образом, к удивлению их самих, «саботажники» попадают в списки «ударников», получают полный паек, а иногда и дополнительный кусок сахару и шесть сигарет. «Ударники» же часто оказываются в списках штрафников.

Сегодня на кухне опять скандал: «ударник» стал требовать полную норму, кричать, что он работает лучше всех, а ему второй день не дают супа. Гитлеровец, дежуривший по кухне, посмотрел в бумаги и, найдя рабочий номер «ударника» в списке «саботажников», набросился на него с кулаками.

— Я тебе покажу, скотина! Саботаж! Пошел отсюда!

Сведения в лагерь передавались шеф-пурьонами, и в них все было правильно. А в списках, которые подавались на кухню — сплошная путаница. Кто это делал, чья работа? Шукшин спросил Тюрморезова, но тот только пожал плечами.

— Не знаю. Это не наши… Кто-то действует помимо организации! Но где, как — ничего не могу понять…

Спустя несколько дней в шахте опять появилась листовка, на этот раз напечатанная в типографии, на хорошей бумаге.

В ответ на эту листовку был выведен из строя 17-й забой, самый крупный забой шахты Айсден.

А еще через три дня взлетела на воздух компрессорная станция. Шахта остановилась.

Айсден наводнили гестаповцы, приехало начальство из управления лагерей, находившегося в Лувене. В лагере, в домах шахтеров начались повальные обыски. И снова — никаких следов.

Шахта не работала только шесть дней. Но этот взрыв был началом нового этапа борьбы: острой, ожесточенной, беспощадной. Враг понял, что в Айсдене действует сильная подпольная организация.

Когда Шукшин и Тюрморезов встретились, чтобы обсудить обстановку, Шукшин, возбужденно поблескивая глазами, сказал:

— Здорово сработано! Молодцы ребята. Взорвать компрессорную! Это же…

— Наши люди тут ни при чем. Я об этом ничего не знаю.

— Как? Ведь ставилась задача… — Шукшин недоуменно посмотрел на Тюрморезова.

— Нас опередили. Пока мы искали пути, как проникнуть в компрессорную, они сделали. И обвал в семнадцатой лаве… Это тоже они!

— Бельгийцы?

— Возможно. Но, кажется, что работают пленные. Почерк наш… Разумеется, вместе с бельгийцами. Вы листовки видели? Напечатаны в типографии. Печатают бельгийцы, а пишут русские.

— Я считал, что это наша организация…

— Нет, не наша. Параллельно с нами действует другая организация. Крепкая, хорошо связанная с бельгийским подпольем. Надо установить с ними связь. Предупредите своих людей. Я думаю, что они нас тоже ищут. Но будьте осторожны! Гестапо все подняло на ноги. Они пойдут на любые меры, чтобы нас нащупать. Кажется, из вашего барака завербовали еще двоих. Их обрабатывали в тюрьме… Одного я приметил. Спит недалеко от вас, лицо угреватое, узкоглазый.

— Монгол?

— Да, Монгол.

Первым «нащупал» вторую, отдельно действующую организацию старший лейтенант Дубровский. Он сообщил Тюрморезову:

— Якова Семенова, татарина, знаете? Маленький такой, рябой…

— Уфинский?

— Да, этот… Он меня все прощупывал, а потом предложил провести с ним операцию. Мы с ним в штреке вагонетки опрокинули, затор устроили…

— А это не провокация? Татарин и Шукшина пытался вербовать.

— Нет, не провокация. Я за ним неделю следил. Они хорошо работают. Как я понял, он старший тройки. Вчера они пневматический мотор долбанули… А сегодня я заметил, как он одному листовку подсунул. Рисково работает…

— Хорошо. Что он тебе сказал?

— Намекает, что есть организация.

— Ладно, проверим, — решительно проговорил Тюрморезов. — Сведи меня с ним.

Яков долго запирался: он ничего не знает, ни с кем не связан, он только хотел «намекнуть», что надо создавать подпольную организацию.

— Вот что, товарищ, ты не крути! — строго сказал Тюрморезов. — Дубровского ты знаешь. Тот, кто идет на диверсии, — на немцев не работает. Кто у вас старший? Ты должен свести меня с ним. Это необходимо. Совершенно необходимо!

Семенов поднял голову, посмотрел в глаза Тюрморезову.

— Я не могу говорить, понимаешь? Не знаю… Товарища надо спросить. Понимаешь?

— Хорошо, скажешь завтра. После смены, в душевой, когда я пойду одеваться, подойдешь ко мне. Ясно?

На другой день Яков передал Тюрморезову, что старший с ним встретится.

— Завтра, когда вторая смена уйдет, он будет в умывальнике котелки мыть. Понимаешь? Ты придешь стирать полотенце. На работу не ходи, получишь освобождение.

— Пароль?

— «Вы Якова знаете?» «Встречал в Уфе». Понимаешь?

— Хорошо. Спасибо, Яков!

* * *

В умывальнике, большом, темном и грязном помещении, с отсыревшими и облупившимися стенами, почти никого не было. Ночная смена еще не вернулась, дневная ушла. В бараках оставались только больные.

Тюрморезов, оглядевшись, заметил в дальнем углу старшего писаря Тягунова, старательно мывшего котелок. «Неужели он? Быть не может»…

Ко всем, кто работал в канцелярии, пленные относились с большим недоверием, презрительно называли их «придурками». Тягунов вызывал у Тюрморезова особенную настороженность. Старший писарь у гитлеровцев свой человек, на привилегированном положении. Тюрморезов слышал, как однажды лагерь-фюрер дружески назвал его: Борис. «Неужели этот Борис и есть…» После минутного колебания он направился к Тягунову, встал рядом с ним и, сняв с плеча полотенце, подставил под струю воды.

— Вы Якова знаете?

— Встречался в Уфе… — Тягунов придвинулся к Тюрморезову, мокрыми пальцами крепко стиснул его руку пониже локтя. — Наконец-то! Наконец-то!

Он проговорил это с такой радостью, что у Тюрморезова как-то сразу исчезло чувство недоверия.

Тягунов, склонившись над котелком, начал рассказывать об организации, ее делах и людях. Негромкий, глуховатый голос его звучал спокойно, ровно, но это только подчеркивало твердость, убежденность, с которой он говорил.

— Диверсии я не считаю нашей главной задачей. Люди… Мы обязаны сохранить для Родины наших людей. Вражеской пропаганде надо противопоставить нашу, большевистскую. Мы должны зажечь в людях надежду на освобождение. Время готовить восстание…

Он коротко сообщил об обстановке в Бельгии, о связях с бельгийскими коммунистами, с подпольной патриотической организацией бельгийцев «Белой бригадой», о том, как организован выпуск листовок.

— Через неделю — две мы получим первый номер нашей русской газеты. Она будет называться «Известия». Материал из лагеря уже передан. Печатают бельгийские коммунисты. Газета пойдет во все русские лагеря…

Тюрморезов хорошо знал, что скрывается за этой скупой информацией: каждодневная работа, смертельно опасная, требующая неимоверного напряжения нервов, нечеловеческой выдержки. Слушая Тягунова, он ни на секунду не отрывал взгляда от его лица — задумчивого, с прозрачно-светлыми, мягко прищуренными глазами.

Действует группа Тягунова

Военинженер третьего ранга Борис Иванович Тягунов попал в Бельгию, пробыв в концлагерях около года. На фронте под Ленинградом, оказавшись во вражеском окружении, он собрал группу бойцов и командиров и больше месяца действовал с нею в тылу врага. Фашисты схватили его, когда он с горсткой солдат пробивался через линию фронта к своим. Попав в плен, Тягунов дважды пытался бежать. Оба раза его ловили, и только чудом он оставался жив. Неудачи не сломили его. Они лишь помогли прийти к единственно правильному выводу: в одиночку ничего не сделаешь, надо создавать подпольную организацию.

Небольшую группу подпольщиков ему удалось сколотить в лагере 304-1V-H, под Лейпцигом. Но через месяц его отправили в Бельгию.

Первым, с кем Тягунов сошелся здесь, в Айсдене, был лейтенант Михаил Петрович Бещиков, москвич, преподаватель истории. Вторым вступил в организацию Борис Комаров (Маранцман), третьим — капитан Федор Сайковский, кадровый командир Красной Армии.

На совещании четверки было решено действовать, не дожидаясь, когда группа станет многочисленной. Организовывать диверсии, вести среди пленных пропаганду, искать связи с бельгийскими подпольщиками.

Тягунов, Бещиков и капитан Сайковский попали в четвертый, «немецкий», забой, как его называли в шахте. В этом забое работали почти одни немцы. Большинство из них было настроено против русских.

Мастер забоя Макс сам работал, как зверь, и заставлял работать других до седьмого пота. Стоило русскому на минуту остановиться, как уже раздавалась дикая брань.

Однако, хорошенько приглядевшись к Максу, Тягунов понял, что мастер не так опасен, как показалось вначале. Макс, разумеется, не против Гитлера, нет. Он выбился в мастера, в «пурьоны», неплохо зарабатывает. Но этот человек, двадцать лет проработавший под землей, честен. В ею душе еще не погасла шахтерская, рабочая совесть. Макс любит свой тяжелый труд и гордится им. Мастер мог бы и не рубить уголь. А он встает туда, где опаснее. Большая физическая сила в нем сочетается с удивительной сноровкой, смелостью и необычайным шахтерским чутьем. Подрубая подорванную породу при проходке штрека, Макс выскакивает из-под обваливающейся груды в последнюю секунду. С ловкостью кошки отскочив в сторону, он с восторгом смотрит на летящие камни, восклицает:

— Эгей, как идет! Эгей!

В Тягунове Макс вызывал двойное чувство: ненависти и уважения. И второе постепенно брало верх. Чутье подсказывало, что в решающую минуту Макс не выдаст.

В «немецком» забое работало двое бельгийцев и словенец Петро, родом из Югославии. Шахтеры звали его Петером, он разговаривал на немецком языке, и русские долго не знали, что Петро словенец. Первое время он ничем не проявлял своего дружеского отношения к пленным, хотя и старался держаться поближе к ним. Сядет неподалеку, молча слушает. Не догадываясь, что он отлично понимает их (Петро в совершенстве владел шестью иностранными языками), пленные разговаривали при нем открыто. Так он узнал их настроения, убедился, что перед ним люди, которым можно доверять. Только после этого Петро начал сближаться с русскими.

Тягунов, подружившись с Петро, решил попытаться установить через него связь с бельгийскими коммунистами. Случай для откровенного разговора представился скоро.

В лагерь часто наезжали власовские «представители» разных рангов, от лейтенанта до генерала. Собрав военнопленных, они начинали их убеждать, что Советский Союз проиграл войну, что Красная Армия доживает последние дни, и призывали вступить во власовскую армию, помочь Гитлеру скорее «освободить Россию от большевиков». Тем, кто пойдет во власовскую «освободительную» армию, обещались всяческие блага. Вражеская пропаганда успеха не имела. Но находились слабовольные, малодушные люди, которые, не выдержав мук плена, каторжной работы, шли к предателям. Попадались и такие, которые только ждали случая пробраться к Власову. Один из таких оказался в четвертом забое вместе с Тягуновым. Когда в лагерь приехал власовский «генерал» Севастьянов, этот изменник сам подошел к нему и записался в РОА. Он думал, что его сразу же выпустят из лагеря. Но на другой день власовца послали в шахту.

— Успеешь еще, — сказал зондер-фюрер, когда он утром пришел в канцелярию. — Когда будешь нужен, тебя позовут. А сейчас отправляйся в шахту. Во время перерыва пленные, работавшие в штреке, собрались кучкой. Власовец робко подошел к ним, но сидевший рядом с Бещиковым парень, рыжеголовый, с обнаженной, блестевшей от пота широкой грудью, угрожающе крикнул:

— Не подходи, паскуда! Прочь!

— Ну-ну, не пужай…

Парень рванулся, схватил каменную глыбу.

— Убью, зараза, предатель!

Бещиков поймал парня за руки. «Пропадать из-за этой мрази… Брось!» Парень вырывался, скрипел зубами.

— Советскую власть продал, шкура…

Власовец отошел, сел у стены штрека и, задыхаясь от злобы, начал выкрикивать:

— Что она дала людям-то, ваша советская власть? Две коровы имеешь — значит, кулак. В колхоз не хочешь идти — кулак. А раз кулак — раскулачивай, в Сибирь гони… Да, все забирали, все! Говорили, к войне готовимся, на оборону давай, на танки, на самолеты. А где они, ваши танки, самолеты? Вона — на Волгу немец пришел. Продали вас большевички… Кончилася советская власть!

— Замолчи, гад! — На власовца сразу бросилось несколько человек. Но в эту секунду появился Макс. В низком, глухом штреке загремел его голос:

— Э-эй, работать, дьявол вас возьми!

Пленные, возбужденно переговариваясь, потянулись к нагруженным углем вагонеткам. Вместе с русскими шел Петро Он был свидетелем схватки с власовцем. Тягунов подошел к нему вплотную, сказал угрюмо:

— Ты не верь таким мерзавцам. Они клевещут на нашу страну, на Советскую власть. Это враг, изменник… Он враг наш и твой, Петро.

— Зачем ты мне это говоришь, Борис? Ты плохо обо мне подумал! — с обидой проговорил Петро. — Если мне скажут: умри, Петро, за советский народ, за Советскую класть — я умру. А ты…

Тягунов крепко сжал его руку.

— Спасибо, Петро… — Тягунов огляделся и, не выпуская руки Петро, негромко сказал: — Нам надо поговорить. Отстанем…

Улучив момент, они поднялись в верхний штрек, где никто не мог их подслушать. Тягунов сказал прямо:

— Нам надо вырваться отсюда. Мы будем бороться с врагом вместе с бельгийцами. Вы должны помочь вырваться… А сейчас, пока мы в шахте, надо вредить им, срывать добычу угля. Мы готовы… Но мне надо связаться с коммунистами.

— С коммунистами? — Петро хитровато прищурил глаз. — Считай, что ты это сделал. Я — коммунист.

— Сердце меня не обмануло! — невольно вырвалось у Тягунова. — Ты должен связать нас с комитетом.

— Свяжу. Здесь, в шахте, мы будем работать с тобой вместе.

Через Петро был налажен выпуск листовок. Кем и где они печатались, долгое время не знал даже Тягунов. Петро был блестящим конспиратором. Он смело брался за самую черновую, опасную работу, приносил в шахту пачки листовок, проводил одну диверсию за другой и оставался вне всякого подозрения. Гитлеровцы с доверием относились к этому тихому, безотказному «работяге».

Позже Тягунов узнал, что Петро — старый коммунист, профессиональный революционер. Он работал во многих странах Европы — в Чехословакии, Венгрии, Польше, Франции, Германии, сражался в Испании против Франко рядовым бойцом интернациональной бригады.

Только Тягунов установил связь с подпольным комитетом и начал налаживать работу среди военнопленных, как его неожиданно вызвали в канцелярию лагеря. «В чем дело? Неужели пронюхали?» Тягунов шел в канцелярию, охваченный тревогой. Но, войдя в помещение, взял себя в руки. Обращаясь к сидевшему за столом «воспитателю» белоэмигранту Шрейдеру, спокойно спросил:

— Кто меня вызывал?

— Вы — Тягунов? — Шрейдер, покуривая сигарету, смотрел на Тягунова пристальным, колючим взглядом.

— Тягунов, господин Шрейдер.

— Гвардейский ротмистр фон Шрейдер. — «Воспитатель» сделал ударение на слове «фон». — Кем вы были» Красной Армии? Звание?

— Военинженер третьего ранга.

— Так-так… — Шрейдер, гася сигарету о край пепельницы, продолжал пристально смотреть на Тягунова. — Вот что, Тягунов. Такие люди, как вы, нам нужны. Вы инженер и хорошо знаете немецкий язык. Я думаю взять вас работать сюда, в канцелярию. Что вы скажете?

Тягунов молчал. Только сейчас он почувствовал, как напряжены его нервы.

— Что же вы молчите, Тягунов? Идемте, к лагерь-фюреру.

Лагерь-фюрер Виганд, сидя за большим столом, долго и открыто, выкатив круглые бесцветные глаза, разглядывал Тягунова.

— Садитесь, Тягунов, — неожиданно проговорил он, показывая рукой на стул. — Вы инженер, интеллигентный человек, мы это понимаем… Мы, немцы, умеем ценить людей. Да, да, Тягунов, умеем! Вы не будете больше работать под землей. Я назначаю вас старшим писарем. Мне нужны такие люди.

— Спасибо за внимание, господин лагерь-фюрер. Но я бы хотел остаться в шахте. Там я принесу больше пользы…

Виганд, взявшийся уже за карандаш, чтобы написать распоряжение, вскинул голову, с недоумением посмотрел на Тягунова.

— Вы не хотите идти в канцелярию?

— Разрешите мне подумать. Я могу просить об этом?

Лагерь-фюрер переменился в лице. Казалось, он сейчас выскочит из-за стола и ударит дерзкого пленного. Но он сдержался.

— Ладно, завтра скажете Шрейдеру!

Когда Тягунов вышел, Виганд недоуменно сказал Шрейдеру:

— У него, наверное, не все дома. Впрочем, все эти ученые — ненормальные люди. Я давно в этом убедился, Шрейдер.

— Фон Шрейдер, господин лагерь-фюрер.

— Ладно, ладно, господин фо-он Шрейдер!

* * *

Как только Тягунов показался во дворе лагеря, к нему бросились Бещиков и Сайковский.

— Ну слава богу, пришел! — Сайковский облегченно вздохнул. — А мы уж думали… Зачем вызывали?

— Хотят, чтобы я работал в канцелярии старшим писарем. Этого еще недоставало!

— Старшим писарем? — переспросил Бещиков. — Мне кажется, Борис, это не так уж плохо. Если войдешь к ним в доверие, они передадут документы, списки, ты станешь хозяином канцелярии…

— Михаил прав, — согласился Сайковский. — Эти мерзавцы работать не любят. Им нужен человек, который бы за них вел все дела. В канцелярии ты много сделаешь для организации.

Тягунов молчал. Высокий лоб прорезали морщины.

— Что же ты решил? — нетерпеливо спросил Бещиков.

— Я понимаю, что это нужно… А товарищи? Они ведь не знают, с какой целью…

— Борис Иванович, но этого требует дело, — глухо проговорил Сайковский. — Дело!

— Хорошо, я соглашусь. Завтра…

Но утром Тягунов не пошел к Шрейдеру. Когда подняли их смену, он встал в строй вместе с товарищами.

— Ты что — решил отказаться? — спросил Бещиков.

— Нет. Но сегодня еще поработаю. Надо попрощаться с Петро.

Петро сразу же оценил все преимущества новой «должности».

— Отлично, Борис! Войдешь к ним в доверие — все будешь знать. Понял? Чем ближе к ним, тем меньше подозрений. В канцелярии будешь часто встречаться с Купфершлегером. Попробуй его использовать. Возможно, он не пойдет на активную помощь. Но ручаюсь, что не продаст.

— Хорошо, пора идти. Связь со мною через Бещикова.

* * *

Тягунова, Сайковского и Бещикова в этот день поставили на подкатку вагонеток с породой. Вагонетки с породой подавались с верхнего горизонта по наклонному штреку лебедкой, целыми поездами, по пятнадцать-двадцать штук. Наклонный участок штрека, проходивший выше забоя, достигал полкилометра. Поезда здесь развивали такую бешеную скорость, что, выскочив на горизонтальный участок штрека, продолжали нестись вперед самоходом. Навстречу им шли поезда вагонеток. Там, где поезда встречались, Тягунов однажды устроил завал. В тот раз диверсия не вызвала подозрений. Сегодня он решил повторить ее.

Наверху, где загружали породой вагонетки, произошла задержка. Макс послал Тягунова узнать, что там случилось, а сам пошел в забой, темневший в стене.

Тягунов скрылся в сумраке штрека. Пробежав сотню метров, остановился, погасил лампу, огляделся. Никого… Он опустился на колени, выдернул из кармана ключ, нащупал рельс. Каждое движение точно рассчитано, руки работают с поразительной быстротой. Минута, и гайки ослаблены, рельс сдвинут. Тягунов вскочил. Задыхаясь от крутого подъема, побежал дальше наверх. Но он не преодолел и половины подъема, как послышался гул поезда. Тягунов прижался спиной к стене штрека, замер. Поезд пронесся мимо. Он продолжал стоять неподвижно. «Сейчас, сейчас…» В штреке внизу раздался страшный треск и грохот. Казалось, там взорвалась гора…

Отдышавшись, он спустился вниз. Вагонетки, врезавшись одна в другую, громоздились до самого потолка. Весь штрек забит породой.

Слева, из темноты забоя, выскочил Макс. Он чуть не столкнулся с Тягуновым, подходившим к завалу.

— А, это ты…

Макс шагнул к нему, глянул в лицо, потом бросил взгляд на груду искореженных вагонеток и снова посмотрел на Тягунова — колюче, подозрительно. Не сказав ни слова, резко повернулся, закричал на сбежавшихся рабочих:

— Что стоите, дьявол вас разорви! Гоните сюда вагонетки, разгружайте… Скоты, мерзавцы!

Догадался Макс или нет, что завал сделали русские? Быть может, решил, что это — случайная авария? Но этот его взгляд… Нет, Макс понял. И не выдал.

На другой день Тягунов явился в канцелярию, занял свой «пост» старшего писаря.

В канцелярии уже работал один пленный — Александр Ременников. Его взяли сюда сразу же, как только русские прибыли в Айсден.

— Что вы делаете? Ваши обязанности? — с плохо скрываемой неприязнью спросил старший писарь.

— Сижу на сигаретах. По указанию господина фон Шрейдера выписываю сигареты и раздаю. Отличная работа, должен вам сказать! — ответил Ременников и грустно улыбнулся. После минутного молчания, продолжая разглядывать лежавший перед ним большой список, проговорил негромко, с неожиданным волнением — Это замечательно, что вас сюда прислали. Один бы я здесь пропал. А теперь уже можно жить.

Тягунов задумчиво смотрел в окно.

— Значит, командуете сигаретами?

— Да, сигаретами… Я, право, не знаю, почему они посадили меня сюда. Наверное, потому, что я хорошо пишу объявления. Я архитектор. Перед самой войной институт окончил. Мечтал поработать, и вот… выписываю сигареты в немецкой канцелярии…

В голосе Ременникова звучала такая боль, что Тягунов невольно подошел к нему, положил руку на плечо.

— Ничего, вы еще будете строить города.

Ременников поднял голову, их взгляды встретились.

— Я верю в это. Верю в победу… Даже если они дойдут до Урала…

Тягунов промолчал. Сел за стол и начал разбирать бумаги.

Ременников оказался сердечным, добродушным парнем. Он удивительно быстро сходился с людьми, в лагере у него было много друзей. Но, приглядевшись к нему, Тягунов понял, что за добродушием у него скрывается крепкий характер и расчет. Да, он далеко не так прост, этот Ременников!

Его общительность совсем не случайна. Ременников изучает людей, их прошлое, настроения. От него Тягунов много узнал о своих товарищах по несчастью. И Ременников работает с пленными. Беседует с ними осторожно, больше говорит намеками и шутками, но смысл его слов хорошо понятен: надо быть сплоченней, надо держаться!

Убедившись, что на Ременникова можно положиться, Тягунов решил поговорить с ним напрямую. Однажды утром, когда они оказались в канцелярии одни, Тягунов сказал:

— Было бы неплохо создать в лагере организацию. Подпольную боевую группу… Как вы считаете? — Тягунов, стоя спиной к окну, смотрел Ременникову в глаза.

— Организацию?! — Ременников встал, лицо его побледнело. — Да, да! Это совершенно… это… — Он не мог говорить от волнения.

Тягунов рассказал о плане создания многочисленной группы, о том, что уже сделано. Ременников без колебаний согласился вступить в организацию.

Разговор с Тягуновым сильно подействовал на него. Он как-то сразу переменился, стал необычно молчалив. Лицо строгое, сосредоточенное, в глазах беспокойный блеск. Тягунов, весь день пристально наблюдавший за Ременниковым, видел, что он ждет минуты поговорить с ним. Как только немцы и «воспитатели» ушли из канцелярии, Ременников сразу же подошел к Тягунову и сказал решительно:

— Если что случится, валите все на меня. Так будет лучше… Пусть уж я один…

— Надо работать так, чтобы не было провала. Главное — правильно подбирать людей.

Ременников оказался хорошим подпольщиком. В нем счастливо сочетались выдержка, осмотрительность и смелость. В короткое время он вовлек в организацию десять человек и позже возглавил самую большую и активную группу подпольщиков.

Тягунов вошел в доверие к начальству быстрее, чем рассчитывал. Он работал с такой быстротой и четкостью, с таким знанием дела, что уже через месяц лагерь-фюрер передал ему все дела канцелярии — и картотеку пленных, и расчеты с шахтой, и распределение людей по баракам, и освобождение пленных от работы. Скоро в руки Тягунова попала даже переписка с управлением лагерями. Старший писарь составлял отчеты и доклады.

— О, этот Борис — голова. Профессорская голова! — восхищался лагерь-фюрер, с удовольствием подписывая отлично составленные бумаги.

Начальники поменьше тоже стали сваливать свою работу на Тягунова. Шрейдер, гордившийся тем, что отыскал такого писаря, однажды сказал Тягунову:

— Я говорил с лагерь-фюрером. Подберите себе помощника.

На второй день помощник — капитан Сайковский уже сидел за столом, рядом с Ременниковым. Еще через месяц по рекомендации Тягунова в канцелярию был переведен лейтенант Бещиков.

Первая «командная высота» в лагере была завоевана.

Старший писарь и его помощники с каждым днем получали все большие права и свободу действий. Теперь уже, помимо лагерь-фюрера и «воспитателей», шли на кухню списки, по которым одним выдавалась дополнительная порция похлебки, а другие вовсе ее лишались. Распоряжения Тягунова было достаточно, чтобы перевести пленного из одного барака в другой. Он расставлял людей так, чтобы в каждом бараке, в каждой смене были подпольщики. Старательные писаря помогали немцам подбирать лагерную команду. Скоро в девяти бараках из двенадцати старостами оказались члены подпольной организации. Свои люди были поставлены и на кухню.

Лагерь-фюрер был доволен работой русских писарей. Внутренний порядок в лагере обеспечивается без его особого вмешательства. Канцелярия работает превосходно. Можно сидеть дома и попивать коньяк или пропадать в городе.

* * *

Как-то к концу рабочего дня, когда в канцелярии остались только русские писаря, вошел зондер-фюрер Траксдорф. Шумно дыша, он опустился в кресло рядом с Тягуновым, стал разглядывать бумаги на столе. Потом аккуратно собрал листочки, подмигнул Тягунову.

— Иду я сейчас сюда, в канцелярию, и думаю: «Этого Тягунова послал сам господь бог». Клянусь честью… Терпеть не могу все эти канцелярские дела, проклятые бумаги. А им все пиши, пиши… — Он минуту молчит, почесывает пальцем за ухом. — Тут надо опять писать доклад в управление лагерями, в Лувен. Солят они там эти доклады, что ли?

— Не беспокойтесь, господин зондер-фюрер. Завтра утром будет готово. Это не так сложно.

— Да, с вашими способностями… — Траксдорф достает сигареты, протягивает старшему писарю. — Где вы изучали немецкий язык? Разговариваете, как настоящий берлинец!

— А вы неплохо владеете русским. Конечно, не как настоящий москвич, но…

— Я долго жил в России, Тягунов. — Зондер-фюрер посматривает по сторонам. — Я больше русский, чем немец. Душа у меня русская!

Канцелярия пустеет. В большой, заставленной столами и шкафами разных размеров комнате становится полутемно. Но зондер-фюрер не спешит уходить. Подождав, когда они останутся вдвоем, Траксдорф начинает рассказывать Тягунову свою биографию. Он попал в Россию, в Петербург, ребенком. Отец его был переплетчиком. Траксдорф пошел по стопам отца, стал работать в русской типографии. Но незадолго до первой мировой войны семья вернулась в Германию. И в первые же дни войны Траксдорфа забрали в армию, послали на фронт. Он воевал только один месяц — попал к русским в плен, оказался в Сибири, работал в какой-то деревне у крестьян.

— Они были добрые люди, эти крестьяне. Они ко мне хорошо относились. О, у русских добрая душа. Я знаю русских людей…

Тягунов внимательно слушает, смотрит на Траксдорфа. «Кто же ты, Траксдорф?..»

— Господин зондер-фюрер…

— Меня зовут Артур Карлович. Называйте меня Артуром Карловичем!

— Артур Карлович, вы говорите, что уважаете русских людей. В лагере больные пухнут с голоду. Им вдвое сокращают норму… А что сокращать?

Траксдорф молчит, хмурится. Потом произносит ворчливо:

— Да, зачем эта жестокость… Они не понимают русских людей. Чего добьешься этой жестокостью? Ничего. Надо хорошо кормить пленных — они будут хорошо работать.

«Да, знаешь ты русских людей…» — усмехается в душе Тягунов. Но глаза его, задумчивые, мягкие, с прежней сосредоточенностью и вниманием смотрят на зондер-фюрера.

— Артур Карлович, у вас доброе сердце. Вы могли бы помочь больным. Если вы распорядитесь, им будут передавать кое-что из продуктов.

— А комендант? — зондер-фюрер смотрит с опаской на Тягунова. — Комендант! За это… вот! — зондер-фюрер энергично проводит рукой по шее.

— Но продуктами ведает канцелярия, господин зондер-фюрер.

Траксдорф затягивается сигаретой и долго кашляет. Вытерев кулаком глаза, говорит нерешительно:

— Хорошо, Тягунов, я попытаюсь. Только чтобы они ничего не узнали…

«Они» — это немцы, «начальство». Зондер-фюрер не хочет причислять себя к ним.

— Ив тюрьме, в карцере, Артур Карлович. Вода и кусок хлеба. А люди и без этого совсем истощены. Как же они будут работать? А ведь уголь нужен. Берлин требует угля!..

— Вы правы, Тягунов. Они это зря делают. Я уж и не захожу в тюрьму, жалко смотреть на этих людей.

— Но им можно помочь, Артур Карлович.

Траксдорф снова хмурится, долго думает.

— Да, им надо помочь. Правильно. Не понимают они русских, не понимают! Зачем морить голодом? Зачем их бить? Я вас спрашиваю — зачем? — Траксдорф смотрит на Тягунова такими глазами, точно это старший писарь отдал приказ лишать пищи и избивать до полусмерти русских военнопленных.

На завтра же, без ведома коменданта и лагерь-фюрера, в лазарет и тюрьму отправили двойную порцию супа. На кухне теперь командует член подпольной организации лейтенант Солодилов, о том, что для больных и арестованных выделяется пища, никто не узнает.

Через несколько дней в конце работы зондер-фюрер опять пришел в канцелярию. Молча уселся около старшего писаря, косо, с неприязнью поглядел в сторону «воспитателей» Шрейдера и Леонтовича, сидевших за своими столами. Зондер-фюрер этих типов терпеть не может. Все другие немцы относятся к ним свысока, с пренебрежением, но все-таки считают своими людьми, вместе с ними пьянствуют. Траксдорф же вообще старается не замечать их, в ответ на приветствие «воспитателей» что-то сердито бормочет под нос.

Шрейдер кричит на всю канцелярию, «отчитывает» стоящих перед ним трех пленных. За день он вызвал человек сто. Эти трое — последние. На столе перед Шрейдером лежит длинный список «саботажников». Против каждого рабочего номера пометка: одного в концлагерь, второго в тюрьму, третьего лишить хлеба. Разговор с пленными у него всегда короткий: объявит приговор и выгонит вон. Но с этими тремя он что-то разговаривает долго.

— Подлецы, мерзавцы! Мы вам покажем, как саботировать, мы вам отобьем охоту саботировать. Большевистские агитаторы… Кто вас подстрекает, кто? Мы все знаем, все… И про листовки знаем! — Шрейдер вскакивает. Тусклое, желтое лицо его покрывается красными пятнами. — На виселицу пойдете, мерзавцы… Всех вздернем, подлецы!

— Господин Шрейдер… Господин фон Шрейдер, вы напрасно на нас кричите, — спокойно, негромко говорит пожилой, сутуловатый пленный. — Какой же из меня саботажник? Видите, едва на ногах держусь. Голодные мы, больные…

— Знаю я тебя. Больной… Знаю, какими ты разговорами занимаешься. Завтра тебя здесь не будет. В концлагерь! Там ты недолго будешь болтать…

За соседним столом сидит другой «воспитатель», бывший ротмистр и бывший сахарозаводчик Леонтович. Он не вмешивается в разговор. Сидит, облокотившись о стол, подперев ладонью щеку, и смотрит осоловелыми глазами в окно. Его опустошенную душу ничто не может оживить, даже ненависть. Пленными он занимается только в отсутствие Шрейдера, когда приходится разбирать дела «саботажников». Разговаривает он с ними без злобы, лениво. Равнодушным, сонным голосом, позевывая, объявляет: «Под арест, голубчик… без хлеба, голубчик». Исполнение наложенных взысканий Леонтович никогда не проверяет. Лень. Старший писарь это знает, и списки «штрафников» с «приговором» Леонтовича остаются в канцелярии.

…Красноречие Шрейдера, наконец, иссякает, он выгоняет пленных и уходит сам. Леонтович поднимается и идет следом за Шрейдером.

Зондер-фюрер Траксдорф, проводив «воспитателей» сердитым взглядом, достает сигареты, закуривает. Ему что-то нужно сказать старшему писарю, но он по обыкновению долго молчит. Выкурив одну сигарету, достает вторую. Брови зондер-фюрера насуплены, лицо сердитое. Не поднимая глаз, начинает ворчать:

— И что они опять придумали?.. Сами орут, что уголь нужен, а людям отдохнуть не дают. И что искать? Я им говорю, что нечего искать, а они свое… Опять что-то искать собираются! И обязательно ночью. Людям спать надо, а они… — Зондер-фюрер замолкает, сердито сопит. Посидев молча минут десять-пятнадцать, встает, направляется к двери, но, сделав несколько шагов, останавливается, о чем-то думает. Потом возвращается, подходит к Тягунову.

— Вы с этим фоном… осторожнее. Он плохо сказал о вас коменданту. Он следит за вами…

Зондер-фюрер уходит. Тягунов смотрит на Бещикова, сидящего за столом напротив.

— Значит, сегодня ночью опять повальный обыск?

— Да, надо предупредить всех. Ребята оставляют у себя листовки…

Тягунов может не принимать никаких мер предосторожности. Гитлеровцы обыскивают все: каждый барак, каждый матрац, одежду пленных, кухню, лазарет, умывальник, уборные, но канцелярия — неприкосновенна!

Утром первым заявляется Шрейдер. Старший писарь встает, приветствует его.

— А, вы уже тут… — Шрейдер носком сапога отбрасывает с дороги стул, стремительными, короткими шажками меряет канцелярию. Он зол, как черт, колючие глазки бегают по комнате — ищет к чему бы придраться.

— Вам бы следовало пойти отдохнуть, господин фон Шрейдер, — говорит Тягунов, копаясь в бумагах. — Вы всю ночь работали. У вас плохой вид, господин Шрейдер.

Шрейдер поднимает голову, пристально, с ненавистью смотрит на старшего писаря. Он чувствует скрытую издевку, но придраться нельзя. Лицо старшего писаря серьезно.

— Ничего, Тягунов. Мы найдем тех, кто подбрасывает эти пакостные листовки. От нас не уйдешь! — Слова звучат как угроза лично ему, Тягунову.

— На вашем месте, господин фон Шрейдер, я бы так не расстраивался. Прежде всего — здоровье! Оно еще пригодится. — Тягунов спокойно смотрит Шрейдеру в глаза. «Траксдорф прав, он меня подозревает. Ничего, у меня есть против него хорошее средство…»

Побегав по комнате, Шрейдер останавливается у шкафа с картотекой, начинает рыться в ней.

— Господин фон Шрейдер, я давно хотел вас спросить… У меня был друг детства… Большой друг. Мы с ним вместе кончали среднюю школу в Орле. Он сын бывшего штабс-капитана генерального штаба царской армии Шрейдера.

— Штабс-капитана Шрейдера? Орловского? — Шрейдер резко поворачивает голову, изумленно смотрит на Тягунова. — Что вы о нем знаете? — Шрейдер бросает картотеку, быстрым шагом подходит к Тягунову. Он сильна взволнован. — Расскажите… Ведь это мой брат!

— Они жили хорошо. Очень хорошо. Ваш брат занимал в Красной Армии крупные посты. Он умер в 1936 или в 1937 году…

— Умер?

— Да, я это знаю точно. Его хоронили с почестями. И семья пользовалась большим уважением…

Шрейдер садится у стола, задумывается. Гладко выбритое, но тусклое, какое-то измятое лицо его приняло необычайно скорбное выражение.

— Да, штабс-капитан Шрейдер… Так, говорите, он занимал у красных большие посты? Как они жили, где? Да рассказывайте же!

Тягунов начинает рассказывать, но в это время входит Леонтович. От него сильно несет вином: «воспитатель» всю ночь пьянствовал. Он против обыкновения оживлен, на тонких блеклых губах обозначается что-то вроде улыбки.

— Господа… Господин фон… фон Шрейдер! Я хочу задать вам одну загадку. Оригинальную загадку! — Леонтович слегка покачивается. — Скажите, пожалуйста, господа, какой самый большой город в мире?

— Лондон, — отвечает Шрейдер.

— Ничего подобного.

— Нью-Йорк?

— Ничего подобного… Сталинград!

— Почему Сталинград? — Шрейдер недоуменно смотрит на Леонтовича.

— Немцы сто дней идут от его окраины до центра и никак не могут дойти! Ха-ха-ха…

— Леонтович! — Шрейдер багровеет. — Отправляйтесь спать!

— С удовольствием, мой друг, с величайшим удовольствием! — бормочет Леонтович и идет к двери.

— Да, так вы знали трейдеров… — вздыхает Шрейдер. — Наш род знаменитый, Тягунов. Шрейдеры! Раньше это звучало… — Он минуту молчит, потом негромко, доверительно говорит — Я думаю поехать в восточные области, в Россию. Думаю, что плохо там мне не будет. Где живут ваши родные, Тягунов?

— В Ленинграде.

— В Ленинграде? Я туда обязательно поеду. Петербург, Петербург!.. Мы его скоро возьмем, не волнуйтесь. И я вам обещаю, Тягунов, что передам привет вашей семье!

— Буду вам благодарен, господин Шрейдер.

— Фон Шрейдер!

* * *

На другой день Шрейдер опять приходит в канцелярию мрачный, как туча, ненавидящим взглядом смотрит на писарей. «Какая собака его укусила? Наверное, попало от коменданта!»— думает Тягунов, незаметно наблюдая за «воспитателем».

Следом за Шрейдером вваливается Леонтович. Он опять пьян.

— Как вам это нравится, фон Шрейдер, а? Всю армию Паулюса… — Он вытягивает руку, широко растопыривает длинные тонкие пальцы и энергично сжимает их в кулак: — Фьють! В котел! Нет, господин фон Шрейдер, русская армия остается русской армией. Это вам не…

— Замолчите! — Щеки Шрейдера трясутся от злости, пальцы маленьких рук сжимаются и разжимаются. — Замолчите!

Тягунов смотрит на Леонтовича, на Шрейдера, и его наполняет, захлестывает радость. «Фашистская армия под Сталинградом окружена!» Хочется броситься к друзьям, кричать, но надо сдержать себя… Тягунов смотрит горячими глазами на Бещикова, тот смотрит на него и трет от волнения щеки, а в глазах — слезы…

Леонтович осоловело глядит на Шрейдера, машет рукой и направляется к выходу. Но у порога останавливается, оборачивается к Шрейдеру.

— А вы знаете, фон Шрейдер, в этой неприятной истории для нас есть кое-что приятное. Эти канальи бельгийцы держут нос по ветру. Когда у большевиков дела на фронте поправляются, продукты в Бельгии дешевеют…

— Уходите, слышите!

* * *

Известие об окружении фашистской армии под Сталинградом окрылило пленных. Диверсии следовали одна за другой. Лагерь воспрянул духом. Все жили наступлением Красной Армии, связывая с ним надежды на скорое освобождение, говорили и думали только об этом. Но сообщения в лагерь проникали редко. Бельгийцы не могли часто передавать листовки и сводки Совинформбюро. А гитлеровская пропаганда, изо всех сил старалась сбить пленных с толку, посеять сомнения.

Как-то после смены Комаров встретил Тягунова.

— Люди ждут сообщения с фронтов, Борис Иванович. Такое у всех состояние, а мы получаем сведения раз в три-четыре дня. Что-то надо делать. Хоть выдумывай сообщения из головы!..

— Да, рассчитывать только на листовки мы не можем. Вот уже неделю листовок нет, — с горечью ответил Тягунов. — Бельгийцам тяжело их печатать… Нужно что-то придумать, что-то придумать!..

Но шли дни, а положение не изменялось. Сообщения с фронта передавались в лагерь с перебоями.

Тягунов, Комаров, Сайковский, Ременников, Бещиков: собрались вечером в канцелярии, чтобы обсудить создавшееся положение. Выдвигались самые различные варианты, но все они упирались в одно: получать сообщения через бельгийцев опасно — гестапо усилило слежку, за каждым бельгийцем, который как-то соприкасается с русскими, пристально следят. В домах шахтеров идут обыски, принимать сообщения становится все труднее.

— Я думаю, что выход у нас один, — сказал капитан Сайковский. — Нужен приемник…

— Но где его взять? Кто вам даст? Комендант? Лагерь-фюрер? — запальчиво проговорил Комаров. — Фантазерство!

— Приемник достать можно, — спокойно сказал Сайковский. — Надо использовать Купфершлегера. Он может, например, подарить приемник коменданту…

— Купфершлегер? Так, так! — Тягунов сразу схватил мысль Сайковского. — Но этот Купфершлегер… Я ему не раз намекал, что мы нуждаемся в его помощи. Он проявляет нерешительность, побаивается!

— Это было до Сталинграда, Борис Иванович, — возразил Сайковский. — После Сталинграда настроение поднялось. Помните, как сказал Леонтович? Когда у большевиков на фронте успехи — на бельгийских рынках дешевеют продукты. И настроения тоже меняются!..

— Хорошо, я поговорю с ним прямо. Его бояться нечего… Теперь вот что. Последние диверсии, обвал в девятой лаве подтверждают, что независимо от нас действует другая подпольная организация.

— И очень смело действует! — проговорил Ременников. — Я убежден, что у них есть тоже связь с бельгийцами. Возможно, что и с теми, которые работают на нас. Бельгийцы не скажут ни им, ни нам о своих связях!

— Правильно, Александр, — согласился Тягунов, подумав, — но найти их мы должны. Что ты предпринял?

— Одного из той организации мы уже нащупали. Дубровский, старший лейтенант. За ним наблюдает Семенов, татарин. Этот Дубровский — парень надежный. На его счету три диверсии. Работает не один, мы уже установили…

— Передайте Семенову: действовать смелее. Мы не можем ждать! А с Купфершлегером я поговорю…

— Борис Иванович, на Купфершлегера можно нажать через Броншара, — заговорил Комаров. — Они друзья. Я могу встретиться с Броншаром завтра же.

— Нет, этого делать не следует. Купфершлегер поймет, что Броншар с нами связан. Раскрывать Броншара мы не имеем права. Поговорю с Купфершлегером сам.

* * *

Купфершлегер заходит в канцелярию почти каждый день. И он не упускает случая поговорить с русскими, особенно с Тягуновым, к которому питает большую симпатию. Через Купфершлегера кое-что уже удалось сделать. Пользуясь правами представителя шахты по делам военнопленных, он несколько раз отправлял в лагерь продукты сверх положенной нормы, хотя в документах указывался вес, точно соответствовавший лагерным нормам. Оказал Купфершлегер и еще одну услугу. По «заявкам» Тягунова он переставлял нужных людей в шахте по сменам, забоям, рабочим местам. Но все это Купфершлегер мог делать просто по своей доброте, из симпатии к русским, не догадываясь, что он работает на подпольную организацию. И до сих пор, помогая пленным, он не подвергал себя большому риску. Пойдет ли Купфершлегер на сотрудничество с подпольной организацией, станет ли он рисковать жизнью ради русских? Тягунов не был в этом уверен. Но он помнил слова Петро: Купфершлегер не предаст.

Тягунов ждал Купфершлегера весь день. Но он пришел в канцелярию только перед концом работы.

В канцелярии, кроме писарей, сидели лагерь-фюрер Виганд и зондер-фюрер Траксдорф. Купфершлегер дружески с ними поздоровался, уселся за свободный стол.

— У вас, кажется, свежая газета, господин лагерь-фюрер? — обратился он к Виганду, читавшему газету. — Что там новенького, хорошего?

— Можете прочитать. — Виганд снял очки и протянул газету. — Наши выпрямляют линию фронта…

Купфершлегер взял газету, стал читать сводку.

— Ого! «Сбито двенадцать английских и тридцать шесть советских самолетов! Два наших истребителя не вернулись на свою базу…» — Купфершлегер опустил газету и спросил с серьезным видом: — Вы слышали, господин лагерь-фюрер, Гитлер сказал, что все сбитые немецкие летчики попадают прямо в рай?

— Да, конечно.

— А сколько вчера вы потеряли самолетов?

— Вчера? Ни одного. Наши летчики дерутся прекрасно. О, немецкие асы!

— Да, да, разумеется… Но представьте себе, господин лагерь-фюрер, как раз вчера у врат рая произошла неприятная сцена. Пришли несколько немецких летчиков, немного, человек так десять-пятнадцать, а их в рай не пускают. Что? Как? Почему? Нам сам фюрер обещал рай! А им отвечают: правильно, мы всех сбитых немецких летчиков без всяких формальностей пропускаем в рай. Пожалуйста! Но ведь сегодня, согласно вашей сводке, не сбито ни одного немецкого самолета…

Лагерь-фюрер смотрит на Купфершлегера, по-бычьи наклонив голову, выставив тяжелый лоб. Он не знает, как ему поступить: разразиться бранью или рассмеяться. Но на лице бельгийца такая добродушная, невинная улыбка! Лагерь-фюрер оглушительно хохочет, крутит большой, коротко стриженой головой.

— Придумают же, подлецы!

Помощнику главного инженера шахты дозволительны такие шутки. Он с немцами в дружбе. Лагерь-фюрер не раз хорошо угощался в богатом коттедже Купфершлегера. Бывает там и сам господин комендант…

Лагерь-фюрер уходит к коменданту. Траксдорф копается в бумагах и что-то сердито бубнит себе под нос. Купфершлегер подходит к старшему писарю, просит найти какую-то справку. Тягунов передает справку вместе с запиской: «Нам необходимо встретиться. Здесь, после работы».

Купфершлегер приходит ровно в семь. Кроме старшего писаря, в канцелярии уже никого нет. Купфершлегер садится у стола, молча закуривает. Лицо его серьезно, — губы плотно сжаты. Он понимает, что предстоит важный разговор.

Тягунов сразу объяснил, для каких целей нужен приемник, и сказал, что русские рассчитывают на его помощь.

— Хорошо! — Купфершлегер кивнул головой. — Все, что в моих силах, я сделаю… Но как подойти к ним, к этим болванам? — Напряженно думая, он постукивал пальцами по столу. — Постойте, постойте… Здесь есть микрофон! Из этой комнаты Шрейдер вызывает бараки… Репродукторы во всех бараках?

— Да, во всех.

— Хорошо!.. — Купфершлегер быстро поднялся. — Я не могу задерживаться, Борис. — Он первый раз назвал его так: Борис. — Кажется, у нас это получится!

На другой день Купфершлегер направился прямо к коменданту. Он застал там Траксдорфа.

— О, и господин зондер-фюрер здесь! Чудесно… — Купфершлегер по обыкновению добродушно улыбается. — Вы знаете, у меня возникла превосходная мысль. Да, да… Я даже сказал себе: молодец, Купфершлегер, твоя голова еще на что-то годится…

— Вы в этом сомневались, господин Купфершлегер? — комендант, протягивая руку помощнику главного инженера, ухмыльнулся.

— Я убедился, что мы с вами плохо работаем. Не можем выжать из этих русских побольше… Я не против карцера, голодных пайков. Все это надо, надо… Но ведь нет результатов, господин комендант! Результатов нет! — Купфершлегер сокрушенно разводит руками. — Боюсь, что нам придется отвечать перед Берлином. Выработка падает и падает! А в Берлине шутить не любят…

— Что вы тянете? — недовольно перебивает комендант. — Если есть дело, так выкладывайте! — Комендант не хочет подать вида, но он страшно заинтригован. Еще бы! Добыча угля срывается, а он ничего не может с этим поделать.

— Этим русским надо поднять настроение, дух поднять, господин комендант.

— Уж не хотите ли вы, чтобы я их коньяком поил или духовой оркестр в лагере завел?

— Нет, духовой оркестр не обязательно, господин комендант. Хотя, может быть, и это следует сделать… На первый случай можно предавать немецкую музыку. Немецкие марши! Господин Геббельс именно так делает… Пропаганда! Создать настроение! Пусть они слушают немецкие передачи, немецкую музыку. Это подействует лучше, чем тюрьма, могу вас уверить!

— Господин Купфершлегер говорит правильно. Это не дело — тюрьма… Надо знать русского человека! — произносит Траксдорф, многозначительно поднимая вверх указательный палец.

Комендант молчит, щурит глаза.

— Но у меня нет приемника… Где я возьму приемник? Не покупать же мне его!

— Приемник даст шахта. Это в наших интересах. Нам нужен уголь, господин лагерь-фюрер. Мы не хотим остаться без головы…

— Шахта? Тогда другое дело… Один приемник? А может быть, вы два дадите?

— Будет сделано! — Купфершлегер понимающе подмигивает коменданту. — Для вас я устрою превосходный приемник…

Через два дня в канцелярии уже стоял мощный многоволновый супер первого класса фирмы Филлипс. В присутствии коменданта приемник поместили в обитый железом ящик и закрыли на замок. Ключ забрал комендант.

— Шрейдер, без моего разрешения не включать. И не отходить от приемника, когда он работает! Головой ответите! И вообще надо поменьше его включать. Ну его к черту, этого Купфершлегера, с его выдумкой… Музыки им надо! Я бы дал им музыку…

Приемник есть. Теперь надо перестроить работу канцелярии так, чтобы писаря могли находиться в ее помещении в любое время, особенно рано утром и поздно вечером, когда нет ни немцев, ни «воспитателей». Но как это сделать? Как убедить лагерь-фюрера, что писарям необходимо находиться в канцелярии круглые сутки? Правда, повод для этого имеется, и довольно убедительный: ночью переводчиков нет, поэтому солдатам конвоя приходится бродить по затемненному лагерю в поисках бараков очередной смены. Часто происходит путаница, поднимают не те бараки, которые нужны, и из-за этого колонны с опозданием прибывают в шахту. Ничего этого не было бы, будь ночью дежурный писарь. Довод основательный. Но как начать разговор об этом с лагерь-фюрером? Не вызовет ли эта «старательность» у него подозрений? Надо выждать удобный случай. И сделать так, чтобы лагерь-фюрер сам пришел к этому решению…

Повод для разговора нашелся на другой же день. Солдаты не разбудили вовремя поваров, завтрак для утренней смены запоздал. Вместо пяти часов утра пленных отправили на шахту в шесть. Комендант посадил на гауптвахту старшего конвоя и накричал на лагерь-фюрера, отвечающего за внутренний порядок.

Виганд весь день ходил надутый, распекал всех, кто попадался под руку. Досталось от лагерь-фюрера и Тягунову.

— Никакого порядка! Смотрите у меня, смотрите… Поваров не могли разбудить! Подлецы! Канальи!

— Порядка у нас действительно нет, господин лагерь-фюрер, — покорно ответил Тягунов. — Но что мы могли сделать? Ведь ночью нет дежурного писаря. Если бы был дежурный…

— Дежурный? — Виганд, сердито шагавший по канцелярии, остановился, поглядел на Тягунова. — Дежурный должен быть! Он разбудит этих чертей, поваров, и поможет конвою поднять бараки…

— Отлично придумано, господин лагерь-фюрер! Писарь может сделать все это и без конвоя. Он поднимет нужные бараки через микрофон из канцелярии и в шесть утро примет по телефону с шахты все сообщения о ночной смене. К вашему приходу у вас на столе будет лежать рапорт о ночной смене и за прошлые сутки. Вы будете готовы каждую минуту доложить господину коменданту или в Лувеи…

— С сегодняшнего дня я назначаю дежурных писарей! Я покончу с этими беспорядками! — Виганд, толстый, краснощекий, картинно заложил руку за борт мундира. — Покончу! Тягунов, сегодня же назначить дежурного писаря!

— Нужно отдать приказ начальнику охраны. Ночью сюда не пропустят.

— Вызовите ко мне начальника охраны! Быстро!

* * *

…В три часа пятьдесят минут утра дежурный писарь Тягунов подходит к главным воротам лагеря. Канцелярия находится на территории лагеря, но отгорожена от него проволокой, пройти в нее можно только через главные ворота; рядом с ними устроена калитка, ведущая в коридор аз колючей проволоки. Этот узкий коридор — единственный ход в канцелярию.

Часовой, увидев писаря, молча открывает главные ворота и калитку в проход к канцелярии.

В пустой канцелярии — тишина. Окна плотно закрыты изнутри ставнями и задернуты шторами. Старательные писаря тщательно выполняют приказ о полной светомаскировке. В последнее время над Бельгией все чаще пролетают англо-американские бомбардировщики.

Включить микрофон и репродукторы бараков утренней смены, объявить подъем — дело одной минуты. Дежурные повара уже разбужены — они ведь живут в одном бараке с Тягуновым. Все, что нужно к выходу смены на работу, подготовлено еще накануне, с вечера.

Он выключает репродукторы бараков, микрофон. Прислушивается. Глубокая тишина. Звонко, настораживающе пощелкивают стенные часы. Тягунов быстро извлекает из тайника, устроенного в ножке стола, ключ от ящика. Нет, это не тот ключ, который забрал себе комендант. Как-то Шрейдер, получив у коменданта ключ от ящика, на несколько минут оставил его на столе. И в тот же день член подпольной организации москвич Костя Кулайчуг; сделал точно такой же ключ.

Тягунов быстро идет к ящику, в котором стоит приемник. Сейчас он услышит Москву, голос Родины!

Ящик приоткрыт. Шкала приемника изучена тщательно, искать станцию не нужно. Три быстрых поворота ручки, и стрелка на московской волне. Лампы уже нагрелись. Слышится легкое потрескивание, и сразу же раздается отчетливый и близкий, родной до слез голос: «Говорит Москва…»

Сейчас передадут сводку. Он приготовился записывать. Рука, крепко сжимающая карандаш, подрагивает.

— В последний час… На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших город Ленинград…

Тягунов припал к приемнику, вцепился в него. «Блокада прорвана, прорвана!» Сердце так бешено колотится, что трудно дышать. В Ленинграде семья Тягунова, жена и двухлетний ребенок. Полтора года он оторван от них, полтора года тяжелых, тревожных дум о семье. Не было дня, часа, чтобы он не вспомнил о них, чтобы сердце не сжималось от острой, нестерпимой боли.

— … Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда. В ходе наступления наших войск разгромлены…

Тягунов совсем забыл о том, что ему нужно записать последние известия. Карандаш валяется на полу. Да и зачем записывать? Каждое слово западает в сердце на всю жизнь.

Передача последних известий окончена. Он отрывается от приемника. «Скорее к товарищам, скорее сообщить радостную весть!» Но он сдерживает себя. Нет, время еще есть, надо послушать, что говорят Лондон, Нью-Йорк, Швейцария…

Вращая ручку, Тягунов все время прислушивается: не гремит ли замок калитки. Только шесть-семь секунд требуется для того, чтобы дойти от калитки до двери канцелярии. За эти шесть-семь секунд надо успеть выключить приемник, переключить диапазон, перевести стрелку на Берлин и закрыть ящик. Все рассчитано, продумано каждое движение. Если работать быстро, останется еще в запасе одна-две секунды. Надо только услышать звук открываемого замка, звон цепей.

Несколько дней назад Бещиков чуть не был застигнут комендантом — часовой не закрыл калитку, рассчитывая, что писарь скоро пойдет обратно. Оставлять калитку открытой для немцев безопасно: если писарь и вздумает бежать, то он все равно наткнется на часового. Но открытая калитка делала опасным прием последних известий. Надо было заставить немцев закрывать ее на замок.

На помощь пришел работающий в канцелярии бельгиец Юресен, член Белой бригады. Выбрав подходящий случай, он завел с лагерь-фюрером разговор о достоинствах солдат различных армий.

— Я считаю, что самые исполнительные и дисциплинированные солдаты — это негры, — сказал Юресен.

Лагерь-фюрер взбесился. Как этот «паршивый бельгиец» может с кем-то сравнивать немецких солдат, да еще с этими «скотами неграми»! Лагерь-фюрер готов был накинуться на бельгийца с кулаками. Но Юресен этого только и ждал.

— Я не спорю, герр лагерь-фюрер, не спорю… Но вчера был такой случай. Я задержался вечером в канцелярии, выхожу и что вижу? Калитка открыта! Прошел, а часовой меня даже не заметил. Сегодня я пришел пораньше, в канцелярии еще никого не было. А калитка опять открыта!

— Врешь, Юресен. Немецкие солдаты так не делают! Врешь!

— Ну, значит, тут на посту стоял негр!

На другое утро, когда Тягунов прошел через калитку, солдат мгновенно закрыл за ним дверь на замок.

— Боишься, что убегу? — бросил ему Тягунов.

— Что там убежишь! Вчера комендант такую сигару вставил за эту калитку, что до сих пор чешется…

Теперь можно не опасаться. Тяжелый замок с цепью гремит так, что слышно за километр. Сигнал надежный!

Приняв известия, Тягунов достает из-под шкафа карту Европейской части СССР, ее передал Купфершлегер. Из предосторожности пометки на карте не делаются, но и одного взгляда на нее достаточно, чтобы отчетливо представить обстановку на советско-германском фронте.

… Утренняя смена еще не ушла. Пленных строят во дворе лагеря, пересчитывают. Переводчик Комаров сообщает сводку главного штаба германских вооруженных сил — это он делает по приказу «воспитателя» Шрейдера. Комаров уже получил сведения от Тягунова. Под видом немецкой сводки он передает сообщения Москвы.

Этот день принес Тягунову еще одну большую радость: Ременников сообщил, что связь с подпольной группой, действующей самостоятельно, установлена.

— Вам надо встретиться с Тюрморезовым. Руководит группой он. И он настаивает на встрече со старшим.

— Тюрморезов? — удивленно, с недоверием проговорил Тягунов.

— Да, он. Рабочий № 186.

— Знаю, знаю… Тюрморезов! Я его считал… Да, попробуй догадайся!

— Но ведь встреча со старшим писарем, которому покровительствует сам комендант, для него тоже будет неожиданностью!.. — усмехнулся Ременников.

При встрече Тягунов и Тюрморезов решили объединить подпольные организации и согласовали цели и задачи борьбы: противопоставить немецкой и власовской пропаганде большевистскую пропаганду, информировать военнопленных о положении на фронтах и о международном положении; организовывать прямой саботаж и диверсии; организовывать побеги военнопленных и создавать на территории Бельгии советские партизанские отряды; всю работу проводить в тесном союзе с бельгийскими подпольными организациями, прежде всего с Айсденским подпольным комитетом коммунистической партии Бельгии.

Тюрморезов вошел в руководящее ядро организации, сообщил рабочие номера членов своей группы. Теперь в организации стало девяносто четыре человека.

Меницкий проходит проверку

Тюрморезов восьмой день лежит в лагерном лазарете: поранил в шахте ногу. Рана небольшая, она могла бы уже затянуться, но он усердно растравливает ее кислотой.

От долгого лежания на жестком соломенном тюфяке болят бока. Тюрморезов поднимается, выходит в коридор. В кабинете врача идет прием больных. Дверь приоткрыта, Тюрморезову видна почти вся небольшая комната, полная людей. Осматривает больных бельгийский врач Кюперс — высокий, седобородый старик. Справа за столом врача сидит русский переводчик Меницкий, а слева немецкий санитар ефрейтор Дерфель, контролирующий работу врача. Кюперса можно было бы и не контролировать, он служит немцам не за страх, а за совесть. Из десяти больных дает освобождения двум-трем — не больше. То и дело из кабинета доносится его громкий, сердитый голос: «Але, работать!»

Первое время прием больных вели еще два бельгийских врача, Фаллес и Декстерс. Они освобождали от работы всех, кто приходил в лазарет, больных и здоровых. Каждый день тогда не выходило на работу до двухсот военнопленных. Гитлеровцы переполошились, в лагерь приехал немецкий врач, осмотрел больных и из двухсот сто семьдесят отправил в шахту. Фаллесу и Декстерсу, к большому удовольствию Кюперса, запретили вести прием больных в лагере и перевели их в амбулаторию шахты. Кюперс теперь хозяйничает в лазарете один.

К столу врача робко приближается очередной больной, держит в руках серую, наполовину истлевшую рубашку. Все его исхудавшее тело усыпано огромными красно-синими фурункулами. Фурункулезом страдают почти все пленные. Ночами в бараках не утихает стон, люди, измученные тяжелой работой, не могут уснуть.

Кюперс окидывает прищуренным и каким-то хищным взглядом тело больного, поворачивает его спиной к свету. Не отрывая глаз от спины больного, берет скальпель и коротким, резким движением руки запускает его в тело больного. Пленный исступленно кричит, изгибается от боли, тело его покрывается потом, но Кюперс только крепче стискивает плечо больного и, прищелкивая от удовольствия языком, снова и снова запускает тонкий блестящий нож. Исполосовав спину пленного, Кюперс толкает его:

— Але, работать!

У стены, молча, с ненавистью наблюдая за Бородой, как зовут Кюперса в лагере, стоят человек десять-двенадцать пленных. Во рту у них торчат термометры. Немецкий санитар, лично измеряющий температуру, не разрешает ставить градусники под мышку.

— Эти русские шельмы нагоняют температуру! — ругается он. — Ловко подстукивают, канальи… Но меня не проведешь, нет!

Но санитара все-таки надувают. Отправляясь в лазарет, пленный наполняет кипятком фляжку и прячет под куртку. Улучив момент, он берет в рот немного горячей воды. Вставляя в рот градусник, одновременно сглатывает воду. Температура тридцать девять с десятыми…

У двери стоит татарин Семенов. Он потирает плечо, морщится от боли и тихо стонет. Все плечо у него синее. «Здорово парень работает!» — усмехается Тюрморезов, наблюдая за Семеновым. Тюрморезов знает, как делаются такие «ушибы». Надо только достать синий и коричневый карандаши, умело натереть… Рядом с Семеновым с забинтованной рукой стоит Павел Яковлев. Худое, изможденное лицо его мертвенно бледно. Яковлев подставил под колесо вагонетки левую руку. Сорвало ногти, мясо до костей… Так делают многие. Лучше изувечить руки, чем этими руками добывать врагу уголь.

В лазарет идут и идут люди. Всех сразу к врачу не пускают, пленные толпятся в коридоре. Появляется старший лейтенант Дубровский. Дубровский — единственный, кто получает указания непосредственно от Тюрморезова. Даже старшие групп и звеньев не знают, что Тюрморезов в руководстве подпольной организации.

Они отходят в конец коридора. Дубровский информирует о делах на шахте, получает новые задания. Лазарет — самое безопасное место для таких встреч.

Из кабинета врача выходит переводчик Меницкий.

— Ну, как с этим? — спрашивает Дубровский, показывая на него взглядом.

— На разговор не идет. Не прощупаешь… Кажется, сволочь.

Кюперс орудует с такой быстротой, что через полчаса прием уже заканчивается. Четверо больных, и среди них Яковлев, остаются в лазарете. Меницкий отводит их в палату.

Кюперс и немецкий санитар, громко споря, покидают лазарет. Из-за двери, озираясь, выходит военнопленный. Убедившись, что ни Кюперса, ни ефрейтора нет, он идет к палате, машет рукой Меницкому. Тот выходит в коридор.

— Что вам?

— Друг, устрой освобождение. Ты же можешь… У меня сигареты есть. Я сам некурящий. Вот, целая пачка!.. — пленный лезет в карман.

— Я не даю освобождений. Их дает доктор Кюперс. Ступайте!

Меницкий поворачивается, прямой, негнущийся, и, высоко держа голову, направляется в палату.

— У, стерва! — зло плюет пленный и уходит из лазарета.

Тюрморезов, проводив Дубровского, останавливается у окна, с неприязнью думает о Меницком: «С этим не договоришься…» А как много мог бы сделать он для подпольной организации. Он переводчик, ведет всю картотеку с историями болезней, составляет и передает в канцелярию списки освобожденных. Он ежедневно встречается с Фаллесом и Декстерсом, членами Белой бригады, в амбулатории шахты. Через Меницкого подпольная организация могла бы установить оперативную и безопасную связь с Белой бригадой. Но Меницкий держится обособленно. Живет он отдельно, в лазарете, общается главным образом с немецким санитаром и избегает всяких разговоров с русскими. Его пытались «прощупать» уже несколько раз, и все безуспешно.

С улицы донесся крик. Тюрморезов, вздрогнув, приник к окну. Напротив лазарета — тюрьма. Там пытают пленного. Гитлеровцы, не в силах сломить сопротивление русских, звереют все больше. В тюрьме пленных избивают до полусмерти, пропускают через тело электрический ток, щипцами вырывают ногти, выворачивают суставы.

Снова крик, страшный, душераздирающий. Тюрморезов вцепился в раму с такой силой, что пальцы побелели, его затрясло.

— Палачи, что они с ним делают, палачи!..

— Отойдите от окна, зайдите в палату! — послышался сзади голос Меницкого.

Тюрморезов резко повернулся.

— Сейчас же зайдите в палату! — строгим голосом повторил Меницкий. Бледное лицо его было непроницаемым, казалось каменным. Сквозь большие очки в роговой оправе требовательно, властно смотрели острые светлые глаза.

Тюрморезов смерил Меницкого ненавидящим взглядом, пошел в палату.

Спустя несколько дней, выйдя из лазарета, Тюрморезов говорил о Меницком с Тягуновым.

— С Меницким мы не договоримся. Я в этом убедился. Надо заменить его. Там должен быть наш человек.

— А я все-таки не теряю надежды, — возразил Тягунов. — Меницкий нужен нам, нужен! Держится он обособленно, не идет на откровенный разговор, это правда. И его постоянное общение с немецким санитаром и с этим Бородой… Все это, действительно, настораживает. Но мы установили его прошлое. Меницкий — ленинградец, с «Электросилы». Работал начальником пирометрической лаборатории, добровольцем пошел в народное ополчение. Как он попал в плен? Нам это тоже известно. Взяли тяжелораненым… Нет, Меницкий честный человек и будет с нами!

— Сомневаюсь. Пристроился в лазарет и…

— Меницкий не использует своего положения в личных целях! Он заботится о больных, достает для них продукты. Нет, такой человек не может стать сволочью… — Тягунов минуту молчит, морщит большой лоб и произносит решительно: — Меницкий должен быть в организации!

На другой день, вечером, Меницкий пришел в канцелярию со списком освобожденных от работы. В канцелярии, кроме Ременникова и Тягунова, никого не было.

Меницкий сухо поздоровался и молча протянул Тягунову список, намереваясь сразу же покинуть канцелярию.

— Вы торопитесь, Леонард Фортунатович?

— Не очень, а что? — в голосе Меницкого настороженность.

— Я хотел вместе с вами разобраться в списках освобожденных. У меня тут какая-то путаница. Присаживайтесь, пожалуйста… Как там, на улице, сильный дождь?

— Порядочный. — Меницкий садится на стул.

— Вы, кажется, работали на «Электросиле»? Я бывал на вашем заводе, — говорит Тягунов, листая в папке бумаги. — Чудесный завод, первоклассный.

— «Электросила» — гордость Ленинграда. — Меницкий снимает очки, старательно протирает их полой короткой куртки, устало щурит глаза. — Уцелел ли он? Фронт проходил так близко…

Тягунов закрывает папку, встает. Походив по комнате, останавливается против Меницкого и неожиданно спрашивает:

— Хотите послушать Москву?

Меницкий удивленно, с испугом глядит на Тягунова. В канцелярии напряженная тишина. Слышно, как по крыше стучит дождь.

— Москву?!

Ременников с недоумением уставился на Тягунова. Он мог ожидать всего, но только не этого… Тягунов, не глядя на Ременникова, подходит к ящику, открывает его и включает приемник.

Передают итоги шахматного турнира. Знакомые имена советских шахматистов — Ботвинника, Рагозина, Левенфиша…

Тягунов не сводит с Меницкого глаз. Тот стоит по-прежнему прямой, негнущийся, как статуя, ни один мускул не дрогнет на его лице, твердые губы строго поджаты. А в глазах слезы. В руках дрожит список.

— Говорит Москва! Продолжаем трансляцию из Большого театра Союза ССР оперы…

Тягунов выключает приемник. Полные слез глаза Меницкого светятся радостью, он пытается ее скрыть и не может.

— Да-а… Москва… — глухо произносит он и, не простившись, идет к выходу. Открыв дверь, — ее вырывает из рук ветер, — он останавливается, медленно поворачивает голову. Но вдруг, словно спохватившись, нагнулся, нырнул в холодную дождливую темноту.

— С ним надо поговорить серьезно, — раздумчиво сказал Тягунов, глядя на дверь, за которой только что скрылся Меницкий. — Сделает это Бещиков. Да, связь с ним установит он…

На следующий день Бещиков сообщил Тягунову:

— С Меницким все в порядке. О, это человек, с большим опытом! Он давно работает, один…

— Почему же он нас сторонился? Сколько раз его пытались вызвать на разговор!

— У него были основания оберегаться…

Подпольная деятельность Меницкого началась еще тогда, когда он, тяжело раненный, попал в Ригу, в лазарет для военнопленных. Гитлеровцы вызнали, что он владеет несколькими иностранными языками, и отправили его работать в управление лагерями, писарем в картотеку. Здесь, оказавшись один среди врагов, он и начал действовать.

Рижский лагерь был лагерем-фильтром, как его называли сами гитлеровцы. Пленных здесь или уничтожали, или рассылали по разным лагерям и рабочим командам. Писаря заводили на каждого пленного специальную карточку и потом отмечали, куда он выбыл. В картотеке велся также учет военнопленных, завербованных немецкой контрразведкой.

Офицеры контрразведки (третьего отдела) часто разыскивали карточки военнопленных, выбывших в другие лагеря. Меницкий узнал, что контрразведчики берут карточки людей, которых им удалось разоблачить, на которых поступили доносы.

И Меницкий поставил своей целью мешать контрразведчикам, сбивать их со следа. Однако, несмотря на все старания, долгое время ему ничего не удавалось сделать: среди писарей были агенты гестапо. Но позже он получил некоторую свободу действий. Войдя в доверие к обер-лейтенанту, начальнику картотеки, Меницкий убедил его, что надо ввести в картотеке новую систему учета, более строгую, четкую, и не позволять рыться в карточках каждому.

Обер-лейтенант согласился. Он любил порядок, особенно если он создается руками других.

Когда «новая система» в картотеке была введена, то карточки по запросам контрразведки мог выдавать один Меницкий. Получив очередной запрос, он отбирал не меньше дюжины карточек с одинаковой фамилией и именем. Через лагерь-фильтр проходили десятки тысяч людей, однофамильцев всегда находилось много. Меницкий посылал в третий отдел дюжину карточек, но ту, которая требовалась контрразведке, — уничтожал. Гестаповцы запутывались, сбивались со следа. Так он спас от смерти и пыток десятки советских людей.

Весной 1942 года гитлеровцы начали усиленно вербовать агентуру среди военнопленных. Внимательно изучая карточки, которые возвращались в картотеку из третьего отдела, Меницкий стал обнаруживать на некоторых непонятные отметки, условные обозначения. Проследив за судьбой нескольких людей, на карточках которых третий отдел сделал пометки, за их движением, Меницкий пришел к заключению, что эти люди завербованы контрразведкой. Догадку вскоре подтвердили сами контрразведчики. Один из офицеров третьего отдела, придя в картотеку, лично отобрал пачку карточек. Когда он уже заканчивал составлять список, в картотеку вошел ефрейтор и сказал, что майора срочно требует шеф. Офицер вручил карточки Меницкому и на ходу бросил:

— Положите на место.

Меницкий осмотрел карточки. Все они были с пометками…

На другой день он вынес из управления лагеря список, в котором значились фамилии и адреса агентов контрразведки. Меницкий надеялся как-нибудь переправить список через линию фронта.

Но за ним уже следили. Латышский переводчик, действовавший по заданию третьего отдела, обнаружил в карточках подделку: Меницкий записал четырех советских офицеров-летчиков рядовыми солдатами. К счастью, до обыска он успел изъять и уничтожить список вражеской агентуры. Меницкого избили, бросили в тюрьму, а потом отправили в Германию, в лагерь под Дрезденом.

Попав в Айсден, он скоро стал переводчиком в лазарете. Его рекомендовал туда Тягунов, рассчитывая вовлечь в организацию. Но именно Тягунова Меницкий особенно остерегался. Попытки Тягунова и работавших с ним писарей вызвать его на откровенный разговор казались Меницкому провокацией. Чудом избежав расстрела, он теперь проявлял острую настороженность, готов был в каждом подозревать агента гестапо. Но Меницкий не отказался от борьбы. Он снова стал работать. И снова — один.

Когда в лазарете вели прием бельгийцы Фаллес и Декетерс, Меницкому было легко действовать, требовалось только подсказать бельгийцам, чтобы они не скупились, освобождали как можно больше людей и не писали заключений «не годен для подземной работы» (всех, кто признавался негодным для работы под землей, немцы немедленно отправляли в концлагеря, на верную смерть).

Но когда прием стал вести один Кюперс, число освобожденных резко сократилось. Договориться с Бородой было невозможно. Однако Меницкий все-таки не терял надежды.

Изучая кривую изменения количества освобожденных от работы за две недели (выходной давался раз в полмесяца), он обнаружил такую особенность. В понедельник число больных было от 40 до 70 человек, в последующие дни оно поднималось от 150 до 180 человек, а в понедельник, после отдыха, снова резко падало. И так повторялось каждые полмесяца. Это объяснялось тем, что к концу двух недель люди совершенно обессиливали, внимание их притуплялось, и это приводило к травмам, ранениям. Увеличивались и заболевания, особенно простудные. Но в лагере находились люди молодые, физически крепкие, которые смогли выжить в лагерях смерти, в фортах Каунаса.

Отдохнув день, основная масса освобожденных поправлялась, и врач выписывал их на работу.

Меницкий установил и другое. Немецкое медицинское начальство, от санитара до штабного врача, штабартца, проверяет правильность освобождения от работы только тогда, когда количество больных достигает большой цифры.

Он решил действовать. Техника его была очень простой. В субботу, когда число больных становилось предельно большим, он давал в лагерь правильные сведения, ничего не изменяя. Но в понедельник, когда Кюперс освобождал только 40 человек, Меницкий передавал в лагерь список, в котором была другая цифра—135. Кюперс об этой цифре ничего не знал, освобождение в карточке больного не записывалось, списки посылал сам Меницкий. Во вторник и в последующие дни цифра освобожденных понемногу снижалась — на четыре-пять человек.

Немецкий санитар Дерфель, просматривая сводки, вручаемые переводчиком, был доволен.

— Смотри, Меницкий, как у нас хорошо идут дела. Вчера было 135 больных, а сегодня уже 128… Если дальше так пойдет, то наши неприятности со штабартцем кончатся. Верно я говорю, а?

Ефрейтор оставался веселым до субботы, пока числа больных по сводкам убывало. В субботу же, когда количество освобожденных резко возрастало, он хватался за голову. Приезжал штабартц, и начиналась поголовная проверка больных. Но все больные действительно оказывались больными — либо температура, либо травма.

Неприятности Меницкому доставляли только сами больные. Кюперс отправлял их на работу, а вечером им объявляли, что они в списке освобожденных. По лагерю пошел слух, что это «работает» переводчик Меницкий. Его стали осаждать военнопленные. Но Меницкому ничего не оставалось делать, как заявлять, что он никого от работы не освобождает, что на это имеет право только врач. Люди отходили от него с обидой, с затаенной злобой.

Какие-то слухи дошли до старосты лагеря Федулова, «русского коменданта», как все его называли. Он заподозрил, что среди освобожденных от работы оказывается немало здоровых. Федулов — военнопленный, но он из кожи лезет вон, стараясь выслужиться перед гитлеровцами. Десятки советских людей он выдал гестапо, отправил в лагеря смерти.

Однажды Федулов пришел в лазарет и самым дружеским тоном, заискивающе стал объяснять ефрейтору Дерфелю, что если бы он, Дерфель, почаще обращался к «русскому коменданту», то ему было бы гораздо легче работать, он смог бы сразу покончить с симулянтами.

Федулов плохо говорил по-немецки, ему пришлось объясняться с Дерфелем с помощью Меницкого. С первых же слов «русского коменданта» переводчик почувствовал опасность. Если Федулов сдружится с Дерфелем, получит доступ в лазарет, то его, Меницкого, могут быстро разоблачить. Федулов хитер и опытен.

Осторожно подбирая выражения, так, чтобы не понял Федулов, знавший отдельные слова, Меницкий перевел речь «коменданта»:

— Я — русский комендант. Почему вы без моего ведома выписываете на работу больных? Я требую, чтобы вы впредь согласовывали все свои действия со мной.

Дерфель вскочил, как ошпаренный, сжал кулаки.

— Я еще не сошел с ума, чтобы слушать приказы военнопленного коменданта. Вон из лазарета!

Меницкий перевел несколько мягче:

— Дерфель говорит, что знать тебя не желает, убирайся ко всем чертям и не попадайся ему на глаза.

Федулов попытался возражать, но Дерфель в ярости накинулся на него:

— Вон! Вон!

«Комендант» пулей выскочил из лазарета.

— Идиот! Скотина! — долго еще не мог успокоиться ефрейтор. — Я ему покомандую, я ему…

В лазарете всегда находилось не меньше двадцати тяжелобольных. Гитлеровцы держали их на голодном пайке. Лишний бачок чечевичной похлебки (Траксдорф сдержал свое слово) был плохой поддержкой истощенным, больным людям. Надо было где-то доставать для них продукты. Меницкий решил действовать через Фаллеса и Декстерса.

С врачами бельгийцами он встречался ежедневно, когда приводил в амбулаторию военнопленных, получивших в забоях травмы. В амбулатории переводчика знали к всегда встречали радушно.

— Браво, русский! — первым приветствовал Меницкого старший фельдшер Жан, совсем уже седой, но очень подвижный человек. Он сердечно любил русских и открыто презирал гитлеровцев. В осенние месяцы 1942 года, когда гитлеровцы тщетно пытались взять Сталинград, Жан каждый раз встречал Меницкого радостным возгласом: Вот уже два месяца, а Сталинград не капут… Вот уже три месяца, а Сталинград не капут!» Когда Жан узнал о разгроме фашистов под Сталинградом, он от радости чуть не задушил Меницкого в объятиях. Жестикулируя и сверкая глазами, он восторженно восклицал: «Немцам капут! Немцам капут! Браво, русский, браво!»

С тех пор он всегда приветствовал Меницкого словами: браво, русский!», не обращая внимания на косые взгляды другого фельдшера — Жака, обрюзгшего угрюмого старика.

Вести откровенные беседы в присутствии Жака опасно. К тому же в кабинете врача постоянно торчит немецкий санитар-контролер. Фаллес, познакомившись с Меницким поближе, предложил ему изучить французский язык.

— Я валлонец[1], будем говорить на французском. Знание еще одного языка вам не помешает! — На другой же день он вручил Меницкому словари и учебники грамматики.

Этот маленький худощавый валлонец с курчавой и черной, как у негра, шевелюрой обладал поразительной энергией и смелостью. Постоянно находясь под контролем немецкого санитара, в окружении медицинского персонала, он в короткое время установил связь со многими русскими и всем им помогал. Но Фаллес никогда не раскрывал своих связей, ни одному из русских он не говорил о контакте с другими военнопленными.

Меницкий считал, что ему первому удалось близко сойтись с Фаллесом. Он держался осторожно, старался получить от доктора помощь так, чтобы тот не догадался о его работе, целях. Но Фаллеса, опытного подпольщика, трудно было обмануть. Наблюдая, как Меницкий тонко «подбирается» к нему, врач с улыбкой думал: «Если бы ты знал Фаллеса, его дела…» На счету валлонца было немало крупных диверсий, в том числе взрыв компрессорной. Позже, когда Тягунова, Тюрморезова, Комарова не стало в лагере и Меницкий оказался во главе подпольной организации, когда он и Фаллес стали большими друзьями, Меницкий узнал подробности этой диверсии. Взрывчатку доставила из Брюсселя жена Фаллеса. По дороге поезд, в котором она ехала, был оцеплен эсэсовцами, и все пассажиры подверглись поголовному обыску. Но храбрая бельгийка проскользнула под носом у эсэсовцев и благополучно доставила взрывчатку в Айсден. Фаллес пронес взрывчатку в шахту и в своем кабинете передал подпольщикам. Мины были заложены под все шесть компрессоров, но один компрессор уцелел — не сработала мина. Спустя несколько месяцев гестаповцам удалось схватить одного из диверсантов — бельгийца. Он погиб, никого не выдав…

Но в то время, когда Меницкий решил говорить с Фаллесом о продовольственной помощи больным, он ничего этого не знал.

Зайдя в кабинет Фаллеса с группой больных, Меницкий присел у стола врача. В кабинете были оба фельдшера — Жан и Жак.

— Как жизнь, как настроение? — спросил по-немецки Фаллес, оглядывая больных.

— Наша армия наступает, значит, настроение у нас неплохое, — ответил по-французски Меницкий. — Вы слушали сегодня радио? Какие сообщения с фронтов?

— Вы так успешно изучаете французский, что каждый раз заставляете меня удивляться, — сказал Фаллес, с уважением посмотрев на Меницкого.

— Я его немного знал, доктор.

— Теперь мы можем беседовать свободно. Французский они не знают!

Осмотрев больных и отправив их с фельдшером в перевязочную, Фаллес спросил Меницкого:

— Как у вас дела в лазарете?

— Очень плохо, доктор. Больные страдают от голода. Я все сделал, что мог, но наши возможности так ничтожны! Товарищи, работающие в забоях, отдают больным последнее. Сами голодные, и отдают.

— Русские люди… — задумчиво проговорил Фаллес. — Мы их совсем не знали, русских людей…

В кабинет входит врач Декстерс — высокий розовощекий блондин. Фаллес встает, отводит своего друга от двери, говорит быстро и требовательно:

— Ваш Красный крест обязан помочь русским! Если не разрешат немцы, — передадим продукты через своих людей, шахтеров. Декстерс, это надо сделать!

— Да, это надо сделать, Фаллес! — согласно кивает головой Декстерс и подходит к Меницкому. — Мы поможем больным. Средства у нас есть. Поможем! — Против обыкновения Декстерс взволнован. Должно быть, ему неловко, что сам он, руководитель местного отделения Красного креста, не догадался о помощи больным военнопленным.

* * *

Приняв Меницкого в подпольную организацию, руководящий центр возложил на него связь с Фаллесом и Декстерсом, а через них с руководителями Белой бригады.

Через несколько дней Меницкий пришел к Фаллесу с первым заданием.

— Доктор, надо помочь двум нашим товарищам бежать из лагеря.

— Вот это дело, Меницкий! — Фаллес весело, с хитрой улыбкой посмотрел на переводчика. — Что я должен сделать?

— К вам домой придет рабочий, бельгиец. Вы дадите два гражданских костюма.

— Можете быть уверены!

Через день Фаллес сообщил Меницкому:

— Все в порядке… — Помолчав, Фаллес взял Меницкого за руку, проговорил с волнением — Это очень хорошо, что мы вместе. Вместе в такой борьбе…

Пора! Пора!

Гитлеровцы пригоняли на шахту все новые и новые партии пленных, но положение не изменялось. К весне 1943 года на шахте Айсден суточная добыча угля упала до двух тысяч тонн. А раньше, до прибытия русских, из Айсдена каждый день отгружалось в Германию по пять-шесть тысяч тонн.

Гитлеровцы усилили репрессии. Лагерная тюрьма была забита, две партии пленных отправили в лагеря смерти — Дахау и Бухенвальд. Ежедневно сотни людей лишались пищи. Лагерь ответил на эти репрессии новыми диверсиями, массовым саботажем. Все чаще стали появляться листовки, газета «Известия».

* * *

… Поезд с грохотом катится по штреку. Машинисты электровозов, молодые бельгийские парни, любят ездить с «ветерком». В последней вагонетке едут четверо — Шукшин, Зуев, Трефилов, Маринов. Как только поезд подходит к крутому изгибу, Зуев вынимает из-за пазухи тонкую пачку листовок, опускает руку вниз, за вагонетку. Ветер взвихривает маленькие листочки, они далеко разлетаются по штреку.

Через пять-шесть минут опять крутой поворот, и снова бумажки белыми лепестками садятся на черную, обильно усыпанную углем землю.

Листовки перед самым спуском в забой Шукшину сунул Стефан Видзинский. В них всего четыре строчки, но каждое слово звучит набатом. «Товарищ! Друг! Брат! Красная Армия наступает, час освобождения близок. Будь стоек до конца, как сталинградцы. Помни: каждая тонна добытого тобою угля — удар по матери-Родине. Ни грамма угля врагу! Смерть фашизму! Да здравствует наша победа!»

Около девятого забоя поезд останавливается. Шукшин с трудом вылезает из вагонетки, идет последним. Он сильно ослаб.

Около входа в забой стоит Тюрморезов, подбивает камнем каблук башмака. Шукшин подходит к нему.

— Стефан передал? — шепотом спрашивает Тюрморезов.

— Все сделано.

— Вечером в окопе за вторым бараком. Дубровский предупредит.

— Ясно! — Шукшин порывисто пожимает руку Тюрморезова и скрывается в черной дыре забоя.

Тюрморезов, приколотив каблук, идет в свой, седьмой, забой. По дороге его догоняет мастер Альберт Перен.

— Это ты, Мишель? Здравствуй, старина!

Альберт молод, но уже десять лет проработал под землей и считается в шахте лучшим мастером. Годы тяжелой подземной работы не согнули этого человека, как многих его товарищей. Он всегда бодр, оживлен, под большим, низко нависшим лбом весело, задорно светятся маленькие глаза, чистые и ясные, как капельки родниковой воды. С русскими, особенно с Тюрморезовым, у Альберта большая дружба. Мастер действует заодно с пленными, помогает выводить из строя механизмы, инструмент.

Альберт расстегивает свою сумку, достает завернутый в газету бутерброд.

— Мия послала тебе, Мишель… На, бери!

У Перена большая семья, живет он бедно. Продукты на вес золота, а заработок совсем плохой. Когда добыча угля сокращается, какой уж тут заработок!

Тюрморезов отказывается от бутерброда.

— Не надо, Альберт. Оставь детям.

— Зачем обижаешь, камерад? Моя Мия тебе послала…

В забое Альберт сказал, чтобы Тюрморезов шел работать к Ивану Ольшанскому.

— Есть разговор. Иди!

Ольшанский, вольнонаемный шахтер, родом из Западной Украины, ставил крепежные стойки в самом конце забоя. Увидев Тюрморезова, он бросил кувалду, опустился на доску.

— Садись, Михаило Табаку не хочешь? Дуже гарный табак. — Ольшанский вынул из кисета свернутый в тугую трубку табак, оторвал добрый кусок, заложил за щеку. — Ну, как ночевал, парень, не заболели твои бока от мягкой перины? А что там поделывает наш друг — господин комендант? Бедняга комендант! — Ольшанский вздыхает, качает головой. — Говорят, совсем с ног сбился. Столько у него хлопот!

Ольшанский смотрит на Тюрморезова с лукавой, доброй улыбкой. Этот пожилой одинокий человек — у него нет ни семьи, ни дома — удивляет своим добродушием и какой-то беспечной веселостью. Он и с немецким начальством разговаривает с шутками и прибаутками. Сразу не поймешь: то ли серьезно говорит, то ли подсмеивается.

К Ольшанскому тянутся люди, у него друзья во всех забоях. Шахтеры знают, что за внешней веселостью и добродушием в этом человеке скрываются сильная воля, острый ум и жгучая ненависть к врагу. Ольшанский — руководитель подпольной коммунистической организации шахты.

— Поговорим о деле, Михайло. Наши старшие товарищи одобряют ваше решение… — Лицо Ольшанского, только что светившееся улыбкой, теперь сосредоточенно. — Партизанам нужны смелые, опытные люди. Вы крепко поможете бельгийским партизанам. Но бежать трудно. Тут много фашистских войск, гестапо. Потом эти, черные… Они для вас особенно опасны.

Разве вы поймете, где наш бельгиец, где черный? На лбу у них не написано. Много людей погибнет при побегах! Может быть, надо ждать, когда подойдут англичане и американцы? Сколько они еще будут отсиживаться там, за Ла-Маншем!.. Когда приблизится фронт, партизаны нападут на лагерь и освободят людей. К тому времени мы будем иметь оружие. Вот так… Так велели сказать тебе наши товарищи, Михайло.

— Ждать? Нет, Иван, ждать мы не можем. Не о спасении своем думаем… В такой борьбе жертвы неизбежны. Мы готовы на все. Так и передай.

— Я знал, Михайло, что ты это скажешь…

— Надо начинать побеги. Зима кончилась. Теперь самое время… Если организованно — жертв будет меньше. Уходить придется отсюда, с шахты.

— Только с шахты, — ответил Ольшанский. — Здесь мы поможем. Шахта меньше охраняется. — Ольшанский положил ладонь на колено Тюрморезова, придвинулся к нему ближе. — Стефан Видзинский будет передавать одежду. В ваших куртках далеко не уйдешь. За шахтой встретит Альберт, отведет к себе. Антуан Кесслер переправит к партизанам. Один он знает дорогу…

— Хорошо. Первая группа уже готова. Марченко знаешь, матроса?

— Знаю.

— Он пойдет, сержант Новоженов…

— Петро?

— Он. Потом Маринов…

— Тихо! — Ольшанский настороженно поднял голову. — Идут… Ну, бери стойку, Михайло. Так разъелся на лагерных харчах, что и повернуться уже не можешь… Работать надо, работать!

* * *

Шукшину к концу смены стало совсем плохо. Он тяжело, прерывисто дышал, все тело покрылось холодным потом, голова кружилась. Политрук Зуев положил его на доску, сунул свою куртку под голову, сел рядом. Он и сам трудно дышит, кровь бьет в виски, в уши. Зуев стискивает голову ладонями: кажется, не выдержат, лопнут перепонки.

— Совсем воздуха нет, дышать нечем. Всех они тут убьют… — Зуев откинулся к стенке забоя, припал головой к холодным, мокрым камням. Долго сидел неподвижно, закрыв глаза, погруженный в свои думы. Потом наклонился к Шукшину:

— Надо бежать, Константин Дмитриевич. Пора! Братка не поймали, ушел… Зимой ушел, а теперь весна. Пора!

— Пора, Александр, — хрипло проговорил Шукшин. — Теперь пора…

Из глубины забоя донеслось:

— Кончай работу, ребята! Шабаш!

Зуев помог Шукшину подняться.

Пленных привели в лагерь, но не распускают и не ведут на кухню. Колонна стоит посредине двора. Солдаты, держа карабины наперевес, прохаживаются вдоль строя, посматривают в сторону канцелярии. Пленные уже знают: сейчас с ними будет говорить начальство.

На этот раз появляется сам комендант. Он идет быстро, по-бычьи наклонив голову, и зло смотрит по сторонам. На почтительном расстоянии от коменданта шагает переводчик Трефилов.

Дойдя до середины колонны, комендант вскидывает голову и разражается бранью.

Трефилов выходит вперед, переводит:

— Господин комендант говорит, что вы скоты, мерзавцы и грязные свиньи. Господин комендант говорит, что он заставит вас работать на Германию, всех посадит на 200 граммов хлеба и воду. Господин комендант требует сказать, кто дает листовки, кто занимается этим делом. Он уверен, что вы выдадите этих людей… Я перевел, господин комендант!

— Втолкуйте им хорошенько, переводчик! Хорошенько втолкуйте этим скотам! — в бешенстве выкрикивает комендант. — Мы уничтожим всех саботажников, всех уничтожим! Мы заставим сказать… Переводите же, черт вас побрал, переводите!

— Господин комендант говорит, что пошлет вас в лагеря смерти, будет всех расстреливать… — Трефилов прямо смотрит в глаза товарищам. В сердце его бушует ярость, он силится ее сдержать и не может. Лицо его побледнело, голос дрожит. — Комендант говорит, что мы, русские, — малодушные, слабые люди. Он нас как следует прижмет, и мы заговорим… Ну, говорите, выдавайте… Выдавайте! Я перевел, господин комендант…

— Поняли, мерзавцы? Я заставлю говорить! — Комендант поворачивается к начальнику конвоя — Не кормить!

* * *

…Шукшин лежит на нарах в полузабытьи. В бараке душный, свинцовый сумрак. Глаза Шукшина открыты, в памяти без всякой связи проносятся картины пережитого. Вот он в Георгиевском зале Большого кремлевского дворца. Празднично накрытые столы сверкают хрусталем. В зале светло, весело, шумно… За столами сидят красные командиры — конники. Это в их честь правительство устроило прием в Кремле. Рядом с Шукшиным сидят прославленные командиры, военачальники, имена которых известны всему народу. К группе котовцев подходит Буденный. Тронув рукой пышные седеющие усы, протягивает бокал:

— За молодых командиров-котовцев! За красных орлов!

Шукшин встает вместе с товарищами. Как он счастлив, сколько в нем силы!

…Сверкающий огнями зал отодвигается, уплывает. Перед глазами мелькают, несутся, кружатся красные, белые пятна. Круги исчезают. Туман, густой белый туман… Нет, это не туман, а снег. Белая мгла. Какая страшная пурга! Ветер захватывает дыхание, сбивает с ног, совсем нет сил идти. Отряд где-то впереди, он потерял его из виду, он один а этой белой круговерти. А по пятам идут беляки. Он пытается бежать, но ноги тонут в сугробах, он падает, а за спиной уже слышится горячее дыхание лошади…

— Константин Дмитриевич, Константин Дмитриевич! — над Шукшиным наклонился Дубровский, тормошит за рукав. — Выйдем… Вам надо выйти…

— А? Что? — Шукшин вскакивает, непонимающе глядит на Дубровского. — Это ты, Алексей?..

— Ждут!

— Кто? А, сейчас, сейчас! — Шукшин слез с нар.

— Подождите немного.

Дубровский вышел из барака. Подождав минут пять, за ним направился Шукшин. Но только он сделал несколько шагов, как рядом с ним оказался молодой, щуплый парень со скуластым, угреватым лицом. Парень этот русский, родом откуда-то из Сибири, но очень похож на монгола. Глаза у него узкие, раскосые. В бараке его все зовут Монголом. О нем и предупреждал Тюрморезов.

Шукшин не спеша направился на улицу. Монгол идет за ним, чуть позади. «Привязался, сволочь, — со злобой думает Шукшин. — Как от него отделаться?»

Выйдя во двор, он сел на пенек около барака, сжал голову ладонями. Парень устроился рядом.

— У меня табак есть. Закурите?

— Отстань ты… Без твоего табаку голова кружится.

— Закружится, небось… Теперича и этой баланды не получишь. — Монгол вынул из кармана кусок серого хлеба, разломил пополам.

— Нате!

— Не надо, не хочу, — Шукшин отстранил от себя руку с куском хлеба. Монгол не настаивал, спрятал хлеб.

— Кто-то листовки кидает, а тебе с голоду подыхать. Они все равно узнают, кто этим занимается. И на кой черт сдались эти листовки, какая от них польза? Так, может, еще домой возвернешься, а с этими делами всем каюк…

«На разговор вызывает, гад, — думает Шукшин, поглядывая по сторонам. — Как же отделаться?»

— Это ты верно говоришь, насчет листовок. От них одна смута…

Из-за барака выходит Дубровский.

— Монгол, эй, Монгол! Иди в барак, староста зовет. Живо!

Монгол нехотя поднялся. Дубровский, проводив его взглядом, метнулся к Шукшину.

— Идите! За вторым первая траншея…

— Смотри за этим…

— Понял!

Шукшин проскочил ко второму бараку, стоявшему в тылу лагеря, обогнул его, прижимаясь к стене, и ползком пробрался к противовоздушной щели. Осмотревшись, спрыгнул. Под ногами хлюпнула вода.

— Кто? — послышался из темноты шепот.

— Костя.

— Сюда, левее!

В траншее ждали Тюрморезов и Тягунов.

— Почему задержались? — спросил Тюрморезов.

— Монгол привязался.

— Мы его изолируем, завтра он уйдет из вашего барака, — проговорил Тягунов. — На шахту я уже передал… — Он придвинулся к ним ближе, прислушался. — Дело вот в чем, товарищи. Наступление Красной Армии благоприятствует открытию второго фронта… Союзные армии могут высадиться в любой момент, мы должны быть к этому готовыми… Как только союзные войска подойдут к Бельгии, нас отсюда уберут. Безусловно. Могут отправить в Германию. А если обстановка не позволит им сделать это — расстреляют… Мы поднимем восстание в лагере, как только союзники выйдут к границам Бельгии… Лагерь разбит на батальоны, роты, взводы. Командиры назначены. Утвержден штаб. Руководите операцией вы, Шукшин. Начальник штаба — Сайковский. Кадровый офицер…

— Знаю. Кто командиры?

— Тюрморезов, Бещиков, Ременников, Трефилов, Дубровский, Базунов, Солодилов, Комаров… Комаров возглавляет боевую группу первого удара, разоружает караул в лагере и уничтожает связь. В конвойной команде 90 автоматов и винтовок, шесть пулеметов…

— На две тысячи человек этого мало, — нетерпеливо перебил Шукшин. — Тут же кругом вражеские части… Бельгийцы дадут оружие?

— Комитет компартии и Белая бригада способны вооружить только боевую группу. Дадут пятнадцать пистолетов и четыре-пять автоматов… Купфершлегер сообщил сегодня, что Белая бригада обеспечит продовольствием на двенадцать дней…

— Продовольствие — не главное. Надо иметь оружие. Без оружия нас истребят. Мы не имеем права подвергать людей такой опасности…

— Бельгийцы рассчитывают, что англичане сбросят оружие.

— Англичане? Когда сбросят? — Шукшин старается разглядеть в темноте лицо Тягунова.

— Это неизвестно. Купфершлегер дал понять, что это может быть приурочено к открытию второго фронта.

— Второго фронта!.. — Шукшин помолчал. — Все связывается со вторым фронтом… А когда его откроют? Нет, ждать мы не можем!

— Поднять восстание до вторжения союзников невозможно, — глухо заговорил Тюрморезов. — Нас истребят!

— В Бельгии растет партизанское движение. Мы можем создать русские отряды… Сильные отряды освободят лагерь!..

— А потом что? — спокойно возразил Тягунов. — Где мы укроем тысячи людей? Леса небольшие… Но отряды мы создадим. Немногочисленные, хорошо вооруженные группы! Одна крупная диверсия здесь, в глубоком тылу, стоит операции двух дивизий…

— Время начинать побеги! — Шукшин придвинулся к Тягунову, вцепился в его плечо. — Надо начинать!

— Побеги готовятся. Через несколько дней уйдут четверо. Готовится вторая группа…

— Я должен идти с этими людьми, — решительно сказал Шукшин.

— Нет, вы пойдете потом, когда в лесах накопится достаточно людей. Объедините в отряд… С первыми группами пойдет старший политрук Маринов. За ним — Базунов…

— Решение правильное, — согласился Тюрморезов. — Шукшин должен идти позже.

— Вам надо набраться сил, — сказал Тягунов. — Решено вас поставить старостой барака. Отдохните. Перед побегом снова пошлем в шахту… Теперь вот что. В лагерь приезжает начальство, особо уполномоченный комиссар. Вчера он был на шахте Цварберг… Саботаж на всех шахтах. Они сейчас пойдут на самые крайние меры. Надо усилить работу с людьми. Действуйте смелее. Обстановка на фронте позволяет…

Послышался слабый, чуть слышный свист. — Уходим! — шепнул Тюрморезов и выбрался из окопа.

* * *

У своего барака Шукшин увидел немецких солдат, волочивших пленного за ноги. Один из солдат открыл дверь, а остальные, подхватив пленного за руки и за ноги, раскачали его и бросили в барак.

Солдаты закурили и направились к воротам.

Шукшин вошел в барак. Около двери, широко разметав руки, лежал пленный. Одежда на нем была изорвана в клочья, тело сплошь покрыто синяками и кровоточащими ссадинами. Шукшин склонился над пленным, приподнял его голову и вздрогнул.

— Браток!

Со всех сторон подходили люди. Братка подняли, отнесли на нары. Шукшин расстегнул на его груди рубашку и, намочив тряпки, обложил ими грудь Братка, голову, осторожно обтер распухшее, окровавленное лицо.

— Не выживет, должно, — проговорил кто-то. — Все легкие ему отбили.

— Выживет, — откликнулся другой. — Такого не убьешь…

Появился староста барака, приказал разойтись по местам. Около Братка остался один Шукшин. Пощупав пульс, прислушался к дыханию, сел рядом на нары. Усталость скоро взяла свое, он задремал. Очнулся от толчка. Браток метался, скрипя зубами, мотал головой. Шукшин обнял его, прижал голову к своей груди.

— Успокойся, Михаил, успокойся!.. Может, попьешь? — Шукшин взял котелок с водой. Но Браток так крепко сжал рот, что котелок стучал о зубы и вода лилась на грудь.

— Я подсоблю, подниму ему голову…

Шукшин повернулся, поднял глаза. Рядом стоял Монгол.

— Это ты… Я сам, не надо. Уходи!

Браток успокоился, затих. Монгол продолжал стоять, прислонившись спиной к деревянному столбу.

— Что не уходишь, чего тут тебе надо? — зло прикрикнул Шукшин.

— Мне сказать… Я хотел предупредить вас… — Парень отодвинулся от столба, наклонился к Шукшину. — Они знают про организацию. Следят…

— Что ты плетешь? Какую организацию? Уходи!

Монгол схватил Шукшина за плечо, торопливо, захлебываясь, зашептал:

— Подозревают вас, Маринова, Марченко, матроса… Велели следить мне и еще одному. Я вам покажу его… Я видел, как вы с Зуевым кидали листовки, но я не скажу.

Сдохну, а не скажу… Совесть замучила, я все ночи не сплю. Я там, на фронте… Когда из окружения выходили, я выбился из сил и не пошел. Ребята ушли, а я в деревню… Сдался… и тут сподличал, на гестапу работать согласился. Я не хотел… Они бить начали. Лучше бы совсем убили. Гады… Я слабый человек, не могу, когда бьют… — Монгол отпустил плечо Шукшина, замолчал. Его душили слезы.

— Я видел, как они Братка… пытали. Он им ни слова… — Монгол громко всхлипнул, вытер кулаками глаза.

Его бил озноб, колени, касавшиеся ноги Шукшина, дрожали.

Шукшин молчал. В душной, тяжелой полутьме барака громко стонали, храпели люди.

— Иди спать, — проговорил он после долгого молчания. — Если совесть у тебя осталась — дорогу найдешь. Иди, ступай…

— Вот Братку! — Монгол отдал Шукшину большой кусок сахару, завернутый в тряпку. Постояв еще минуту, тяжело вздохнул и побрел на свое место.

На другой день, когда Шукшин вернулся с шахты, Браток уже пришел в себя. Лежал на боку, закрыв лицо одеялом. Товарищи пытались с ним заговорить, но он не отвечал. Шукшин сел с ним рядом, осторожно дотронулся до плеча.

— Очухался, орел? Молодец, живучий!

— Это вы… — Браток откинул одеяло, медленно, осторожно повернулся на спину, заскрипел от боли зубами. — Живого места не оставили, стервы…

— Да, отделали тебя здорово. Они это умеют… На вот тебе гостинцы, держи. Бельгийцы передали. Гляди, какой огурец! Парниковый, а аромат какой! Жеф послал… Хороший народ — бельгийцы, сердечный. На хлеб, держи.

Михаил съел огурец, от хлеба отказался.

— Не могу, горит все…

Шукшин завернул хлеб в газету, положил под подушку Братка, сел на нары.

— Как же они взяли тебя? Наверное, в деревни заходил?

— Заходил. Жил в лесу, в землянке, а потом… кто-то из черных выдал. Я только зашел в дом к бельгийцу, а они… Целый взвод наскочил. Ждали…

— А партизаны? Партизан не нашел?

Браток закрыл глаза, повел головой из стороны в сторону.

— Ну, отдыхай, спи. Потом поговорим. — Шукшин поднялся, но Браток взял его за руку:

— Погодите. Шукшин сел.

— Как вы тут? Как… ребята?

— Работаем, Браток, только угля от нашей работы не прибавляется… Научились. Война идет жестокая…

— Мне тут не оставаться, — проговорил Браток, уже думая о своем. — Отдохну и уйду. На карачках, а уйду…

Он долго лежал неподвижно, уставясь в потолок, в одну точку. Потом повернул голову к Шукшину, слабым движением руки велел придвинуться ближе.

— Бежать так… Вправо — нельзя: канал, шоссе… Машин много, патрули. Двигай наискось, влево… Как выйдешь из шахты — влево, к горе… А от нее прямо, пря… — Браток закашлялся, отстранив рукой Шукшина, приподнялся, выплюнул черный кровяной комок. Отдышавшись, заговорил снова. — От горы лесом иди. Деревни справа. Только осторожно, не нарвись… — Браток замолчал.

— Ты откуда бежал? С шахты?

— С шахты… в трубе до ночи сидел. У забора штабели труб… Они искали, с собаками. Один в трубу заглянул, а не увидел! Мне только бы немного поправиться…

— Поправишься. В шахте бельгийский врач работает, Фаллес. Он тебя живо поднимет. И едой помогут.

* * *

Приехавший из Берлина особый уполномоченный перевернул весь лагерь. Маленький, жилистый, подвижной, как пружина, он за какой-нибудь час обежал все двенадцать бараков, канцелярию, лазарет, тюрьму, кухню…

— Бездельники, остолопы, бабы! Вам не русских солдат охранять, а слепых котят. Я вас научу работать. Я научу! — разносился по всему лагерю его резкий, визгливый голос. Комендант ходил за ним по пятам с вытянувшимся от страха лицом и только повторял: «Виноват, господин комиссар, виноват».

— Виноват, виноват!.. Это лагерь? Это санаторий, пансион! Для русских скотов они устроили тут пансион… Два раза в день супом кормят! Брюква, брюква, только брюква… Слышите, вы!

— Но, господин комендант, с нас требуют угля… Их кормит шахта… Администрация требует…

— К черту администрацию, к дьяволу! Я покажу этой администрации! Сколько саботажников вы расстреляли? Двух… Расстреляйте двадцать, пятьдесят, сто… Они дадут уголь! Вы не умеете работать, комендант, вы — тряпка, а не комендант!

— Они убивают надсмотрщиков. В шахту нельзя спуститься, господин комиссар…

— Баба! Трус! Убивают надсмотрщиков… За одного убитого повесить пятьдесят пленных. И все! Второго не убьют… Я сам пойду в шахту!

— Господин комиссар…

— Я один пойду, вы мне не нужны!

Комиссар отправился на шахту. В сопровождении Купфершлегера, он облазил все забои. Но осмотр не удовлетворил его. Работала подготовительная смена, а он хотел видеть, как рубят уголь.

На другой день комиссар опять был в штреке.

— Какой у вас самый крупный забой? — спросил он Броншара, которому было поручено сопровождать начальство.

— Девятый, господин комиссар.

— Сколько дает этот забой в сутки?

— Двести-триста тонн.

— А сколько он должен давать, сколько давал раньше?

— Несколько больше…

— Сейчас посмотрим… — гитлеровец достал из кармана блокнот. — А ну, посветите! Что вы стоите!..

— Пожалуйста, господин комиссар! — Броншар направил луч лампы на развернутый блокнот.

— Ха, несколько больше!.. К вашему сведению, господин инженер, девятый забой должен давать в сутки семьсот пятьдесят тонн угля! Идемте!.. Несколько больше… Саботажники!

В забое не работали, что-то случилось с воздухопроводом. Шахтеры сидели у стен, в темноте желтыми пятнами светились их лампы.

— Почему не работают? — спросил комиссар. Трефилов объяснил, в чем дело.

— У вас это каждый день. Вы больше стоите, чем работаете.

— Люди стараются, сколько хватает сил, — ответил Трефилов.

— Стараются… Надо семьсот пятьдесят тонн давать, а вы даете двести!

— Шахтеры не виноваты, господин комиссар. Механизмы, моторы изношены, инструмента, отбойных молотков не хватает.

— Не хватает… А сколько отбойных молотков завалено породой? Ты знаешь?

— Я не занимаюсь учетом инструмента, господин комиссар. Я переводчик.

— Саботажники… Не хотите работать. Мы заставим работать! Переведите им: когда они будут давать семьсот пятьдесят тонн, — им дадут кушать. Сначала уголь, потом кушать. Вы дадите норму! Я сделаю из вас… как это называется?.. Ударников!

Комиссар и Броншар ушли.

— Плохо, Констан, — сказал Антуан Кесслер, придвинувшись к Шукшину. — Этот комиссар… Плохо! Они совсем не будут кормить.

— Ничего, Антуан, как-нибудь продержимся.

Появился Жеф, работавший теперь в соседнем забое.

Усаживаясь рядом с Шукшиным, устало сказал:

— Наш забой тоже стоит. Ваши ребята это умеют делать… Как там Мишель?

— Браток-то? Жив. Скоро поднимется.

— Мишель… Хороший парень! — Жеф помолчал, выплюнул табак и предложил: — Надо петь. Петь очень хорошо! Виталий, иди сюда. Будем петь!

Это было так неожиданно, что даже Трефилов, лучше других владевший фламандским языком, не понял Жефа.

— Что ты сказал, Жеф?

— Петь! Песня… Очень хорошо петь!

— А, ты хочешь, чтобы мы спели! — понял, наконец, Трефилов. — Что же, больше делать нечего. Петь, так петь! Вот только какую песню? В плену, брат, петь мы разучились…

— Слушай, Жеф, ты про Катюшу знаешь? — спросил парень, сидевший за Шукшиным.

— Катьюша? А, Катерин, девушка! Нет, не знаю…

— А про Москву? Москва моя, ты самая любимая… Знаешь?

— Москва! Знаю, знаю! — обрадованно закивал головой Жеф. — Столица Советского Союза…

— Я про песню, Жеф, про песню!

— Мы знаем это, — проговорил Антуан Кесслер и негромко, хриплым, подрагивающим от волнения голосом запел:

Вставай,   проклятьем   заклейменный, Весь   мир   голодных   и   рабов! Кипит   наш   разум   возмущенный И   в   смертный   бой   вести   готов…

В темном, низком забое звучал только голос Антуана. Он был слаб, как огонек свечи. Еще один порыв ветра, и огонек погаснет… Но вот к голосу Антуана присоединяется еще один голос, потом еще, еще, еще… Русские поют на своем языке, бельгийцы — на своем. Поют негромко, песня глухо рокочет в тесном забое, кажется, она пробивается откуда-то из-под земли.

В тусклом свете шахтерских ламп появляется громадная согнувшаяся фигура шеф-пурьона.

— Прекратите, эй! — кричит он. — Работать!

Но шеф-пурьона не слышат или не хотят слышать. В забое зазвучало громче:

Это   есть   наш   последний И   решительный   бой…

Шеф-пурьон опустился на камень, поднял лампу и осветил лица шахтеров. Он не сказал больше ни слова. Он понял, что ему ничего не сделать с этими людьми.

Главный мотор конвейера исправили, снова загрохотал, загремел рештак. Шахтеры потянулись к своим местам. В это время в забое появились Купфершлегер и переводчик Комаров. Купфершлегер заговорил о чем-то с шеф-пурьоном, а Комаров отыскал Шукшина и незаметно, притиснувшись к нему вплотную, передал газету.

— Спрячьте!

Как только Комаров отошел, Шукшин разыскал Маринова. Они отползли вглубь просторной квадратной пещеры, образовавшейся после того, как здесь вырубили пласт угля.

— Ближе, сюда! — Шукшин отодвинулся к самой стене, в угол. — Смотри…

Он осторожно развернул газету, осветил фонарем. Это была газета «Известия», печатавшаяся в Льеже. Заголовок ее сделан в точности так, как у московских «Известий». На четырех небольших страничках напечатаны сообщения с фронтов, материалы о жизни и борьбе советского народа, письма русских военнопленных!

— Вот статья Тягунова! — Шукшин поднес газету к глазам, всмотрелся в серые строчки. Статья призывала ответить на репрессии врага усилением борьбы, диверсиями, массовыми побегами из плена.

— Хорошо написано, молодец, — с волнением проговорил Шукшин, передавая газету Маринову. — Дашь почитать ребятам. Смотри, осторожней!

После смены, когда в штреке пленные качали рассаживаться по вагонеткам, к Шукшину подошел матрос Марченко.

— Вон в ту сядем, там никого нет, — он повел Шукшина к задней вагонетке. Как только состав тронулся, Марченко наклонился к уху Шукшина:

— Сегодня трое ушло… Нормально! Завтра я поднимаю якорь.

— Поговори с Братком, он скажет как…

— Говорил.

— Костюмы будут?

— Сделает Комаров.

— В лесу уже много наших. Со всех шахт уходят. Старайся находить людей, устанавливай связь. Я тут не задержусь. Моя кличка Котовец.

— Ясно.

Шукшин нащупал в темноте руку Марченко, крепко сжал ее.

— Счастливо… До встречи… Там! Не забудь: Котовец…

* * *

Марченко убежал ночью с сержантом Петром Новоженовым, ловким, сильным и не по возрасту строгим парнем. Новоженов до этого пытался бежать дважды и оба раза один. Последний раз он уходил из лагеря, спрятавшись под кузовом автомашины, привозившей на кухню уголь. Его заметили, когда машина выходила из ворот лагеря. Избили, долго держали в тюрьме. Комендант ему сказал:

— Попытаешься бежать еще раз — повешу. Вот на этом суку повешу! — Комендант показал на большой старый тополь около тюрьмы.

Новоженов поглядел на тополь, подумал: «Неужели не вырваться? Надо бежать вдвоем. Вдвоем легче». И в тот же день договорился о побеге с матросом.

Следом за Марченко и Новоженовым, на другой же день, ушел с двумя товарищами лейтенант Базунов. Потом бежали еще трое, после них парами с интервалами в два-три дня ушло еще шесть человек. За ними сразу в один день сбежало пятеро.

В Айсдене заменили начальника гестапо и половину его помощников, сменили коменданта лагеря. Комендантом назначили эсэсовца, специалиста по лагерям, работавшего в Освенциме.

Первые четыре дня новый комендант ничем не проявлял себя. Молча ходил по лагерю, заложив за спину непомерно длинные сухие руки, и равнодушно смотрел на пленных. На пятый день он пришел в канцелярию, уселся на стул, подозвал к себе лагерь-фюрера и спокойно, безразличным тоном, покачивая ногой, сказал:

— Пленные должны находиться под землей не восемь часов, а до тех пор, пока не выполнят норму. Если нужно — держите двое, трое суток в забое. Вам ясно, лагерь-фюрер.

— Ясно, господин комендант.

— Превосходно… За неповиновение и саботаж — расстреливать. За нарушение порядка: первый раз — три дня без пищи, второй раз — тюрьма. Всю дорогу от лагеря до шахты с обеих сторон обнести проволокой. Конвойной команде передать мой приказ: если пленный приближается к проволоке или отстает от колонны на пять шагов — стрелять без предупреждения. Пленных спускать в шахту под охраной. Заводить в забои под охраной.

— Ясно, господин комендант! — лагерь-фюрер стоял, вытянувшись в струнку.

— Превосходно, превосходно… У меня, лагерь-фюрер, не только пленный — мышь не проскочит. Надо уметь работать с русскими!

Указания коменданта были выполнены в точности. Он сам спустился в шахту и проверил, все ли делается так, как приказано.

Несколько дней прошло спокойно. Коменданту уже казалось, что он достиг своей цели; русские притихли, проходили по проволочному коридору в угрюмом молчании. Даже деревянные башмаки стали стучать глуше, слышалось только скрипучее шарканье подошв.

Но не прошло и десяти дней, как побеги снова возобновились. Ушли двое, потом, через ночь, еще двое. Гитлеровцы рыскали по всему Айсдену, по деревням, ближним лесам, подняли на ноги всю жандармерию, полицию, воинские части, но схватить никого не удалось.

Переждав несколько дней, подпольная организация решила отправить еще четырех человек. Вывести их с шахты было поручено Стефану Видзинскому.

… Ночная смена прибыла на шахту. Пленные заполнили почти все огромное помещение нарядной. Смена опаздывает на работу, но они не торопятся: не спеша переодеваются, слоняются по нарядной, делая вид, что получают инструмент. Шеф-пурьоны нервничают, снуют в толпе, подгоняют пленных. Но те не обращают на них внимания, лениво огрызаются. Шеф-пурьоны начинают кричать громче. Вмешивается конвой. Кого-то ударили, кто-то замахнулся на конвоира шахтерской лампой… В нарядной — шум, толкотня.

Воспользовавшись тем, что гитлеровцы ослабили внимание, Видзинский кивает низкорослому черному парню и идет к душевым кабинам. Черный, а за ним еще трое идут за Видзинским.

Он провел их к дальним кабинам, предназначенным для начальства и охраны. Эти кабины всегда на замке, ключ от них у Видзинского. Но сейчас они открыты.

Пленные, не оглядываясь, проскальзывают в кабины. Щелкают замки. Видзинский прячет связку ключей в карман и направляется на свое место.

Нарядная, наконец, опустела. В помещении остается только начальник конвоя. Но и он задерживается здесь недолго. Проверив в табельной, все ли четыреста двенадцать пленных получили лампы, он покидает надшахтное помещение.

Проводив взглядом начальника конвоя, Видзинский неторопливо, зорко осматривает нарядную, прислушивается. Никого! Слышны лишь шаги часового, расхаживающего за дверью по бетонной дорожке.

Он выжидает две-три минуты и идет к кабинам. Пленные уже переоделись. Они в чистых костюмах, кепках. На плечах кожаные сумки, с какими обычно бельгийцы ходят на работу.

Одному ему известными ходами Стефан ведет русских к галерее, по которой уголь подается к железнодорожным бункерам. Галерея затемнена и выходит далеко за шахтное здание. По ней можно пробраться вглубь двора, минуя здание шахты, за которым гитлеровцы ведут усиленное наблюдение.

Стефан заводит русских в галерею, торопливо шепчет старшему группы, черному парню: «В посадках встретит Альберт Перен… Пароль — «Москва». Перепрыгните через забор — вправо…»

Парень молча, порывисто обнял Видзинского и быстро, почти бегом, устремился по галерее. За ним, прижимаясь к стене и держась друг от друга в трех-четырех шагах, пошли остальные.

Видзинский останавливается у маленького оконца галереи, смотрит во двор. «Их совсем не видно. Хорошо. Наверное, уже подходят к забору… Вот они, вот!» Над забором в темноте промелькнули тени. «Ушли!»

Видзинский постоял еще немного, прислушиваясь к звукам, доносившимся с улицы сквозь тонкие стенки галереи, и направился в нарядную Он был спокоен.

Утром, когда ночная смена возвращалась в лагерь, пленные увидели на обочине дороги четыре изуродованных, исколотых штыками трупа. В темноте беглецы сбились с пути, вышли не к посадкам, где их ждал Альберт, а к какому-то поселку. Их зверски убили на месте и трупы привезли сюда, бросили у дороги, чтобы все видели, что ждет тех, кто пытается бежать.

На другой день гестаповцы схватили в лесу Марченко и Новоженова. Перед вечером их привезли в лагерь. В это время как раз вернулась с шахты утренняя смена. Проходя мимо своих товарищей, лежавших на земле со связанными руками и ногами, пленные низко опускали головы.

Проводив машину с гестаповцами, комендант лагеря что-то сказал одному из солдат охраны и тот бросился к тюрьме. Вернулся он с длинной черной плетью в руках. Это была личная плеть коменданта, изготовленная по его заказу. Внутри плети, под тугой кожей перекатывались свинцовые шарики. Плеть была тяжелой, упругой и извивалась в руках, как змея.

Комендант приказал развязать беглецов. Солдаты, торопясь, мешая друг другу, бросились перепиливать ножами толстые веревки.

— Быстрее! Быстрее, — нетерпеливо покрикивал эсэсовец.

Беглецов подняли, комендант сбросил с себя мундир, засучил рукава рубашки, обнажив волосатые, мускулистые руки.

— Уберите этого! — показал он рукоятью плети на Новоженова. Солдаты схватили сержанта за руки, оттолкнули в сторону. Комендант шагнул к Марченко, глядя ему в лицо. Рыжие глаза эсэсовца по-кошачьи сузились, Стали острыми.

Марченко стоял неподвижно, глядел на коменданта исподлобья, напряженно вытянув руки и сжав пальцы в кулаки. Комендант, пригнувшись, размахнулся, ударил. Длинная плеть, со свистом разрезав воздух, хлестнула Марченко по плечу и груди. Рубашка лопнула, брызнула кровь. Суженные глаза коменданта хищно блеснули. Он размахнулся сильнее, ударил с потягом, разорвав мясо до костей. Марченко замычал, заскрипел зубами, но не пошевельнулся. Плеть, змеей сверкнув в воздухе, хлестнула по лицу. Матрос схватился руками за голову, зашатался и вдруг, дико вскрикнув, кинулся на коменданта. Солдаты отбросили его прикладами. Плеть защелкала чаще, удары посыпались градом, раздирая залитую кровью рубашку в клочья. Эсэсовец хлестал исступленно, впившись глазами в свою жертву, вид брызгавшей крови распалял его.

— Тридцать пять, тридцать шесть, — считал он сквозь стиснутые зубы, — тридцать семь, тридцать восемь…

Когда комендант досчитал до пятидесяти, Марченко уже лежал на земле неподвижно. Эсэсовец, вытирая плеть пучком травы, смотрел на окровавленное тело. В глазах его блуждала хищная улыбка. Он неторопливо опустил рукава рубашки, надел свой мундир и повернулся к пленным.

— Слушайте, вы! Так я отделаю каждого, кому захочется бежать из лагеря. Неплохая работа, а?

Пленные молча, угрожающе смотрели на коменданта. Он почувствовал их взгляды и закричал солдатам:

— Убрать, убрать! А этого в карцер. Дать ему, чтобы помнил…

Комендант резко повернулся, пошел из лагеря.

Марченко выжил. Отлежавшись в тюрьме, через две недели пришел в барак.

Пленные в это время были в шахте. Встретил матроса Шукшин, назначенный старостой барака.

— Что, подполковник, в начальники вышел? — криво усмехнулся матрос, усаживаясь на нары. — Решил, значит, на мировую с фрицами идти? — он сплюнул через зубы. — Эх вы, люди!

— Брось, Марченко, — строго сказал Шукшин. — Так нужно. Понял?

Марченко поглядел на Шукшина.

— А-а-а, вон как! Ну, садись. Покурить не найдется?

— Найдется, только выйдем за барак. Ходить-то можешь?

— Ходить — могу, а лежать трудно. Вот бьет, стерва. Сразу до костей…

— А Новоженов как?

— Ему повезло. Был бы тот комендант — все, крышка. Тот его повесить обещал… Били Петра, кто бежать помогал, допытывались. Ну, из этого хлопца не выколотишь. В одиночке сидит. Дня два-три подержат еще и выпустят.

Они вышли за барак, сели на траву около глухой стены. Шукшин, протягивая Марченко сигарету, спросил:

— Как там, на воле? Где странствовал?

Марченко закурил, жадно затянулся и схватился за Шукшина.

— Голова закружилась… — Он закрыл глаза, прислонился головой к стене.

— Ты не кури, окрепнуть надо, — сказал Шукшин.

— Ничего, пройдет. Я живучий, как Браток… — матрос выпрямился. — Не убежал он еще?

— Сухари копит.

— Уйдет. Этого им не удержать… — Марченко помолчал, думая о чем-то своем, и глубоко вздохнул. — Душно как, прямо дышать нечем. Это от сырости… У нас-то, дома, благодать в эту пору. Сады цветут, соловьи по ночам… А воздух легкий такой, надышаться не можешь. Нету лучше нашей, русской, земли, нету…

— Верно, друг. Нету! Ну, где же ты бродил, далеко ли ушел?

Матрос рассказал, что ушли они километров за сорок-пятьдесят. Бельгийцы их укрывали в деревне, а потом увели в лес, помогли связаться с партизанами.

— Значит, успел связаться? Хорошо!.. Ну, рассказывай, рассказывай!

— Рассказывать особенно нечего, Константин Дмитриевич. Встретили они нас хорошо, по-братски, а на операции не захотели брать. Говорят, что русским идти на дело опасно. Гестапо, дескать, вас ищет. А потом, говорят, у них оружия лишнего нету. Может и так, а может и не так. Не знаю… В общем поглядели мы с Петром, поглядели, да и начали сами действовать. Одного гестаповца на дороге стукнули, пистолет забрали. Ну, а на второй раз не вышло. На засаду напоролись.

— Одним не надо было идти, — сказал с досадой Шукшин. — Ты должен был искать людей, наших людей…

* * *

Жестокие расправы не помогли. Снова убежал Браток. Потом еще двое, еще один, еще трое, еще и еще. Одних ловили, забивали до смерти на глазах пленных или закапывали в землю живыми, а на следующий день или через два-три дня бежала новая группа.

Союзники и враги

Колонна пленных бредет по шоссе, превращенному в коридор из колючей проволоки. Измученные тяжелой работой, голодные люди с трудом волокут отекшие, в кровавых ссадинах, черные от угольной пыли ноги. Неожиданно доносится гул самолетов. Лица пленных мгновенно оживают, раздаются возбужденные возгласы: «Летят! Летят!»

Сотни глаз устремляются в ясное солнечное небо, ловят серебристые точки, уже поблескивающие на далеком горизонте. Это летят союзники.

От свободной воюющей Англии Бельгия отделена лишь узким проливом. Союзники — англичане и американцы — находятся совсем рядом. Пленные знают, что встреча с ними может произойти раньше, чем с Красной Армией, сражающейся за две тысячи километров, и с нетерпением ждут союзников, с надеждой вслушиваются в гул «летающих крепостей». Налеты союзной авиации на Германию усиливаются с каждым днем. Теперь самолеты проходят над Бельгией не только ночью, но и днем.

Бомбардировщики летят группами по 50–60 машин на высоте четырех-пяти километров. Они быстро приближаются, гул их моторов заполняет все небо.

Откуда-то сбоку выскакивают немецкие истребители. Их немного, штук десять. Круто пикируя, они несутся на группу бомбардировщиков, идущую впереди армады. Эскадрилья «летающих крепостей» встречает их сильным огнем. Немецкие истребители отворачивают, взмывают вверх, а один, поврежденный, быстро снижается.

В колонне пленных раздаются радостные восклицания: «Ага, попало на орехи! Дают им янки! Лупи их, чего там!»

Истребители пытаются повторить атаку, но близко подойти боятся, ведут огонь с большой дистанции. Пленные смеются: «Что, фриц, кишка тонка? Гляди-ка, ребяты, ровно зайцы, разлетелись…»

Конвойные тоже наблюдают за воздушным боем. Лица у них невеселые, сумрачные. Начальник конвоя, унтер-офицер, пытается подбодрить солдат:

— Смотрите, он стреляет, он стреляет! — громко кричит он, показывая на небо.

Переводчик Комаров, идущий в толпе пленных, выкрикивает следом за немцем:

— Смотрите, он улепетывает, он улепетывает!

В колонне раздается громкий хохот.

— Молчать! Скоты! Мерзавцы! — унтер-офицер срывает с плеча карабин, кидается к колонне. — А ну, дайте им хорошенько! Вон тем, тем… Что стоите, болваны! — кричит он солдатам.

Пятеро солдат приближаются к колонне, а остальные отходят дальше к проволоке, держа оружие наготове. Пленные, как по команде, разом останавливаются, поворачиваются к солдатам. Руки их сжаты в кулаки, глаза светятся злобой.

Солдаты в нерешительности смотрят на унтер-офицера, боятся войти в колонну. Они видят, что, если сейчас тронуть хоть одного русского, — разъяренная толпа бросится на них и растерзает. Никакое оружие не поможет…

— Лос, лос! Шнэль! — испуганно кричит начальник конвоя. — Лос!

Колонна трогается. Пленные торжествующе, с открытой издевкой поглядывают на немцев.

Американские бомбардировщики уже пролетают над Айсденом. От их гула дрожат стены бараков, со звоном вибрируют стекла окон. Провожаемые взглядом русских, эскадрильи уходят на восток, к Германии. А с запада появляются новые и новые группы бомбардировщиков.

Впереди, где-то над германской границей, вспыхивают белые облачка. Они растут, ложатся все гуще, плотнее, на пути самолетов вырастает стена разрывов.

Такая же стена поднялась позади, на западе, в направлении Брюсселя. Скоро белые облачка покрывают все небо. Самолеты входят в гущу разрывов, медленно движутся среди мелькающих белых пятен. Русские молча, напряженно следят за самолетами.

Еще один эшелон «летающих крепостей» проходит сквозь первую, западную, стену заградительного огня. Бомбардировщики приближаются к Айсдену. Скоро они войдут во вторую зону заградительного огня, над германской границей. Но неожиданно от группы самолетов, только что вышедшей из стены разрывов, отделяется один. Расстояние между ним и уходящей на восток группой быстро увеличивается. За самолетом тянется струя серого дыма. Бомбардировщик ныряет в одну сторону, в другую, пытаясь сбить пламя Но струя дыма уже превратилась в черный шлейф. Ниже и сзади бомбардировщика вспыхивают купола парашютов. Пленные с тревогой всматриваются в небо, считают вслух: третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой…

Самолет с воем несется к земле. В нем должны быть еще двое. Почему они не выпрыгивают? Убиты? Ранены? Или все еще пытаются сбить пламя? С болью в душе русские следят за падающим самолетом. Нет, они уже не выпрыгнут… Самолет скрывается за дальними деревьями, и через минуту раздается глухой взрыв.

А парашюты приближаются, уже отчетливо видны черные фигурки, раскачивающиеся под белоснежными куполами.

На вахте тревога. Гитлеровцы на автомашинах, мотоциклах, велосипедах мчатся к шахте, за которой снижаются парашютисты. Бельгийцы тоже спешат туда. Сумеют ли они опередить немцев, успеют ли спрятать парашютистов?

В лагере все затихло в напряженном ожидании. Американские самолеты уже давно ушли за горизонт, пересекли границу Германии, надвигается вечер, а гитлеровцы все не появляются. Всех волнует один вопрос: «Успели бельгийцы или нет? Успели или нет?»

Наконец, прибывает одна машина с солдатами, за нею вторая. По усталым, злым лицам гитлеровцев видно, что они и на этот раз опоздали. Русские облегченно вздыхают, начинают расходиться по баракам. Но вдруг раздается тревожный возглас: «Ведут! Летчика ведут!»

По шоссе к лагерю приближается группа немецких солдат. Они идут пешком, с велосипедами в руках. На одном из велосипедов лежит скомканный парашют. Впереди шагает крепкий белобрысый парень, с обнаженной головой, в какой-то полугражданской одежде: ярко-желтые ботинки, дымчатого цвета брюки на выпуск, темная куртка с «молниями».

Толпа бросается к проволоке, не обращая внимания на окрики часовых. Парень кивает пленным головой, дружески подмигивает.

Всего лишь несколько часов назад он садился в самолет на одном из английских аэродромов, был свободным человеком, и вот он уже пленный.

Русские с сочувствием смотрят на американского летчика. В эту минуту они не думают о себе, о том, что сами уже полтора года томятся в неволе, за колючей проволокой.

Пленные идут толпой вдоль проволоки, рядом с американцем. Кто-то выкрикивает по-английски — Комрид, уирашэн, фрэндэ![2]

— Хэлло, рашэн! — улыбается в ответ американец, машет рукой. На лице его нет ни страха, ни уныния.

— Хлопци, вин, мабудь, курить хочет, а? — обращается к товарищам рослый, черный, как цыган, парень и лезет в карман своих изодранных в клочья, сваливающихся с костлявых бедер штанов. Достав измятую пачку сигарет, заглядывает в нее. — Трохи есть!..

В пачке всего две сигареты. Парень их берег, как самую большую ценность. Но для американского летчика, для союзника, ему не жалко последних сигарет. Он протискивается поближе к проволоке, сжимая пачку в кулаке.

— Эй, друг, погодь! — К парню тянется чья-то рука с сигаретой. — На, положь! От меня!

— И от меня, вот!

— От меня!

К парню протягивается сразу несколько рук. Он торопливо вставляет сигареты в пачку и, окликнув американца, кидает сигареты через ряды проволоки. Пачка падает у самых ног летчика.

Немцы, конвоирующие американца, что-то кричат, но летчик уже схватил сигареты и тут же, размахнувшись, бросил их обратно через проволоку. Русские недоуменно смотрят на американца, а тот кивает головой, улыбается, прижимая руку к сердцу.

Американца уводят в караульное помещение. Русские не расходятся.

К Тягунову подходит Ременников.

— Как вы думаете, удастся с ним поговорить? Наверное, его сразу отправят отсюда, американцев в таких лагерях не держат.

— Да, он здесь не задержится, — отвечает Тягунов. — Но до отправки на пару дней его могут оставить в нашем лагере. Тогда мы узнаем самые свежие новости! Ведь этот парень читал сегодняшние английские газеты…

На машине прикатил оберет — контрольный офицер комендатуры лагерей в Бельгии. Пленных загнали в бараки. Тягунов и Ременников направились в канцелярию. У писарей вечерами всегда находится работа. Только они разложили свои бумаги — в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Положив в сейф деньги и документы, отобранные у американского летчика, он сердито проговорил:

— Вот когда они хотят, так они умеют обходиться с людьми. Этому янки оставили даже шоколад…

Тягунов понимает, что хочет сказать Траксдорф: гитлеровцы по-разному относятся к русским и к американцам. Старший писарь осторожно задает вопросы, старается выпытать, как вел себя на допросе пленный летчик.

— О, этот парень держится так, будто не он попал к ним в плен, а они к нему… — Траксдорф упорно не хочет причислять себя к немцам, по-прежнему говорит «они».

Поговорить с летчиком не удалось. На ночь его поместили в тюрьму.

На вторую ночь, в первом часу, когда Тягунов покидал канцелярию, к воротам лагеря подошла машина полевой жандармерии. Эта машина объезжала все немецкие команды и забирала пойманных американских и английских летчиков. В открытой машине под охраной немецких жандармов сидело трое пленных летчиков.

Из тюрьмы вывели американца. Он шел в сопровождении двух солдат и караульного начальника, унтер-офицера.

— Вот вам еще птичка! Забирайте! — сказал унтер-офицер фельдфебелю полевой жандармерии, стоявшему у кабины машины. — Это мы его сцапали, наша команда!

— Молодцы, молодцы… Ну, давай скорее документы, мне еще в два лагеря ехать!

Фельдфебель расписался в приеме пленного, американец прыгнул в кузов, и машина тронулась, быстро скрылась в темноте.

— Куда теперь его? Наверное, в Германию, — подумал с болью в душе Тягунов, прислушиваясь к затихающему гулу мотора.

Придя утром в канцелярию, Тягунов сразу же понял, что произошло что-то важное. Все немецкое начальство было на месте. Зондер-фюрер Траксдорф, расхаживая по канцелярии, сердито крутил усы и что-то бормотал себе под нос. Шрейдер, сидевший за своим столом, нервно дергал сухим, острым плечом, возмущенно выкрикивая:

— Олухи, идиоты! Теперь из-за них начнутся неприятности… Мало у нас этих неприятностей! Этого Курта мало расстрелять, идиота!

Курт — караульный начальник, тот самый, который ночью сдавал пленного американца. Почему-то его сменили раньше времени. Когда Тягунов проходил через ворота лагеря, он заметил, что вместо Курта вел смену на пост другой унтер-офицер. «Да, что-то ночью случилось, — решил Тягунов. — Но что? С шахты в эту ночь побеги не намечались… Что же случилось?»

Через полчаса из своего кабинета выскочил комендант. Бросив сердитый взгляд на писарей, быстро вышел на улицу. За ним последовал Шрейдер. Траксдорф продолжает расхаживать по канцелярии. Тягунов время от времени посматривает на него: «Старик скажет. Сейчас намекнет…»

Действительно зондер-фюрер подсаживается к старшему писарю и говорит сердитым голосом:

— Что хорошего от этих побегов? Ничего… — Он делает паузу, хмурит косматые, клочкастые брови. — Один убежит, а всем неприятности. И зачем это? Зачем? — Траксдорф опять замолкает, крутит кончики усов. — И эти листовки! Зачем они нужны? Это все цивильные устраивают, цивильные… А они думают на пленных! Газету какую-то выдумали печатать… Может быть, еще и нету никакой газеты, а разговоры идут… Опять ночью искать надо А что тут хорошего? — Траксдорф громко сопит, потом зло восклицает: — Я бы этих подлецов отстегал хорошенько за разговоры, а они их слушают. Газета! Откуда газета? А эти дураки из пятого барака говорят, что видели красную газету. Врут, паршивцы, врут! Я бы им розог всыпал, а господин комендант велел дать им добавочный паек… Паршивцы! — зондер-фюрер поднимается и идет к выходу.

Тягунов встревожен.

— Проверьте записки коменданта, — говорит он Ременникову. — Пятый барак… Нужно сегодня же установить, кто работает на гестапо… Сообщите мне их номера.

— Будет сделано.

Ременников садится за свой стол. А Тягунова не покидает мысль: «Что же все-таки случилось ночью? Артур Карлович дал понять, что кто-то ушел. Но кто. И почему исчез караульный начальник? Старик не захотел сказать…»

Перед вечером в канцелярию зашел Купфершлегер. Он оживлен, в глазах веселая, хитроватая улыбка.

— Приветствую, друзья, приветствую! — говорит он, обращаясь к русским. — У себя ли господин комендант? Вызвали в Лувен? Очень жаль, очень…

Ременников и Бещиков роются в бумагах и уходят. Купфершлегер, присев на край стола, раскрывает массивный золотой портсигар, протягивает Тягунову.

— Ну как, неплохо сделано, а?

— Вы о чем? — Тягунов вопросительно смотрит на Купфершлегера.

— Так вы ничего не знаете? Я говорю об этом американце, о летчике. Его ночью выкрали. И еще двух летчиков. У немцев переполох, все части подняли. Как это вы, русские, говорите?.. Беги за ветром в поле!

— Ищи ветра в поле! — рассмеялся Тягунов. — Но как это удалось?.. Я же сам видел, как американца посадили в машину и увезли!

— Да, да, посадили и увезли! — в свою очередь рассмеялся Купфершлегер. — А кто приехал на машине? Наши, бельгийцы, подпольщики! Только летчики были настоящие. Два американца и англичанин… Здорово они клюнули на этих летчиков! Даже документов у «фельдфебеля» не спросили! Наши ребята рассчитали отлично. Они опередили машину полевой жандармерии как раз на полчаса. Из Лувена сюда позвонили, что вышла машина с жандармами, ну наши и приехали ко времени… Партизаны забрали летчика, а через полчаса прилетели жандармы. Они могли забрать только караульного начальника. Отдают под суд!

— Превосходно! Этот Курт — большая сволочь.

— Ну, господину коменданту тоже достанется!

— О, я представляю, как он выкручивается сейчас там, в Лувене! У этого садиста заячья душа. Жестокость — всегда признак трусости… Да, господин Купфершлегер, у нас к вам есть просьба. Трех человек из первой смены нужно изолировать. Запишите их номера. Доносчики… — Тягунов нахмурил лоб, отвернулся. Ему было стыдно перед Купфершлегером, стыдно за то, что среди русских нашлись агенты врага.

— Как это вы, русские, говорите? — Купфершлегер пощелкал пальцами. — В семье не без урода… У нас, к несчастью, тоже есть. Вы слышали о «черных»? Но это все-таки только кучка. Да, боши тут среди врагов. А вы, русские, среди друзей… Знаете, эта война многому научила людей. Что мы знали о вас, о русских? Верили этой грязной пропаганде… Но теперь нас не собьют с толку… — Купфершлегер положил руку на плечо Тягунова, мягко улыбнулся. — Ну, я пошел. А этим приятелям мы найдем работу, будьте уверены!

Купфершлегер, направляясь к выходу, глянул в окно, выходившее во двор лагеря.

— Кто это идет с лагерь-фюрером? Какой-то немецкий лейтенант…

Тягунов подошел к окну.

— Грищенко, власовец. Приехал вести фашистскую пропаганду среди пленных. Сгоняют людей в третий барак, на беседу… Надо послушать.

Грищенко уже несколько раз приезжал в лагерь. Ходил по баракам, заговаривал с пленными, пытаясь узнать их настроение, расхваливал немцев и власовскую армию. Пленные смотрели на этого русского в немецкой форме (его отличал от немцев только значок с буквами РОА на левом рукаве) с ненавистью. Гитлеровцы, начиная от коменданта и кончая последним солдатом конвойной команды, относились к нему с нескрываемым пренебрежением.

* * *

…Грищенко сидел за столом багрово-красный, о чем-то перешептывался с «русским комендантом» Федуловым. В бараке стоял глухой гул, с разных сторон неслись выкрики: «Слыхали эту басню! Пусть в другом месте дураков поищет! Погодите, скоро за все получите!»

С нижних нар поднялся староста первого барака Николай Соловьев. Продвинувшись вперед, почти к самому столу, он поднял руку. Голоса смолкли, наступила тишина. Тогда Соловьев повернулся к Грищенко и, глядя на него в упор, громко, так, чтобы слышали все, спросил:

— Послушайте, как могли вы, лейтенант Красной Армии, которого вырастила, вскормила и вспоила Советская власть, как вы могли надеть немецкую форму и поднять оружие против своей Родины?

Грищенко, оперевшись кулаками о стол, поднялся, уставился на Соловьева налитыми кровью глазами.

— Каждый честный человек для борьбы с большевиками должен идти на все! Гитлер несет нам освобождение от большевиков!

— Видели мы это «освобождение»! — крикнул кто-то на верхних нарах.

— Да, видели! — повторил Соловьев. — Видели, как немцы жгли наши города и деревни, наши хаты, школы, в которых мы учились. Видели… повешенных, расстрелянных матерей и отцов. Братьев и сестренок наших, угнанных в рабство… Видели…

— Довольно! — Грищенко в ярости ударил кулаком по столу. — Разводите большевистскую агитацию?

— Правда, а не агитация! Правда! — раздались голоса сразу в нескольких местах.

Грищенко забегал глазами по толпе, стараясь запомнить, кто выкрикивает.

— Я знаю, почему вы шумите! Думаете, если немецкая армия сейчас отступает, так уже все, конец Германии? Это отступление временное! Так надо — отступать… Скоро немецкая армия прекратит отход на заранее…

— И начнет улепетывать! — раздается откуда-то сверху звонкий веселый голос.

— Кто это сказал? — Грищенко выскакивает из-за стола… — Кто?

— Все говорят!

В бараке шум, смех.

Тягунов смотрит на пленных, на Грищенко, с тревогой думает: «Надо было предупредить людей, это может кончиться плохо… Как же мы не догадались!»

«Беседа закончилась. Пленные выходят из барака, возбужденно переговариваясь: «Ну и дали ему жару!» «Тля поганая, захотел нас распропагандировать!» «Душонка-то у него в пятках! Чувствует, сука, что отвечать придется!»

Барак опустел, а Грищенко и Федулов все еще сидят за столом, перешептываются. Грищенко что-то записывает в свою книжку…

* * *

Спустя несколько дней, под вечер, в канцелярию пришел комендант лагеря и сам отобрал в картотеке тринадцать карточек пленных. Тягунова это не очень обеспокоило, подобные случаи бывали и раньше. Но капитан Сайковский, сидевший на картотеке, сразу же выписал фамилии пленных, карточки которых были отобраны комендантом, и незаметно положил список на стол старшего писаря. В списке значились староста первого барака старшина Николай Соловьев и двенадцать рядовых шахтеров. Среди них был только один член подпольной организации. «Ничего серьезного, — подумал Тягунов. — Комендант не первый раз берет карточки. Наверное, опять поступил запрос…»

Но скоро на территории лагеря появился наряд немцев, человек двенадцать. Разбившись на группы, солдаты пошли к баракам. Сайковский шепнул Тягунову:

— Посмотрите во двор…

Увидев вооруженных гитлеровцев, Тягунов побледнел. Торопливо схватив список, только что переданный Сайковским, он начал сверять его с рабочей картотекой. Из тринадцати человек девять находятся в лагере, четверо — на шахте, в вечерней смене…

«Что делать? Как спасти товарищей?»— Тягунов бросает тревожные, вопрошающие взгляды на Сайковского, Ременникова, Бещикова. Сказать им он ничего не может — в канцелярии находятся лагерь-фюрер и «воспитатель» Голубов.

Между тем из бараков уже выводят пленных. Девять человек… Все девять значатся в списке… «Что делать?.. Что делать?.. Надо спасти хотя бы тех, четырех!»

Арестованных подвели к тюрьме, тщательно обыскали, отобрали узелки с вещичками, загнали в камеры.

«В шахте их арестовывать не будут, — напряженно думает Тягунов. — Немцы подождут, когда смену приведут в лагерь. Они вернутся в двенадцать… Ночная смена уйдет на шахту раньше. Они должны встретиться под землей. Смена производится теперь в забоях… Значит, можно предупредить. Они должны бежать немедленно…»

Лагерь-фюрер направился в столовую ужинать. Голубов еще посидел немного и тоже ушел. Как только за ним закрылась дверь, Тягунов бросился к Ременникову.

— Четверо в шахте. Вот их номера…

— Понял, Борис Иванович! Они будут предупреждены.

— Передайте, чтобы бежали немедленно. Тысяча девятнадцатому сообщите явку: Альберт Перен…

— Ясно!

Ременников, убрав бумаги в шкаф, пошел в лагерь. Сейчас он встретится с одним из подпольщиков, работающих в ночной смене, и передает через него все, что нужно… Время близится к полуночи, но писаря все еще в канцелярии. Сидят молча, настороженно вслушиваются в тишину. С минуты на минуту должна вернуться с шахты вечерняя смена. Удалось ли четырем товарищам бежать? Успели или нет их предупредить? Только об этом думают сейчас Тягунов и его товарищи. Они отлично понимают, какой опасности подвергают себя, спасая товарищей. Независимо от того, удастся или не удастся побег, писаря будут в ответе. Лишь они могли предупредить пленных…

— Если что случится, — тихо говорит Ременников, — я беру на себя. Я один…

— Почему вы? — спокойно возразил Сайковский. — На картотеке ведь сижу я. Остальные могли ничего не знать. И я постарше всех, Саша. Я все-таки пожил…

Ровно в двенадцать за стенами канцелярии послышался грохот деревянных башмаков, заскрипели ворота. Смена вернулась! Тягунов и Ременников вышли во двор.

Колонна уже входила в ворота. От тюрьмы двигалась группа солдат. Тягунов перебежал дорогу перед головой колонны, встал так, чтобы колонна скрыла его от немцев. Выждав минуту, он вплотную приблизился к пленным, вглядываясь в лица, негромко позвал:

— Тысяча девятнадцатый! Тысяча девятнадцатый, отзовись!

Колонна молчала. «Ушли, ушли!»— Тягунов облегченно вздохнул. Но вдруг кто-то поймал его за руку. «Я здесь!» Тягунов вздрогнул, испуганно посмотрел в лицо пленного. Это был он, тысяча девятнадцатый…

— Почему вы… Вас не предупредили?

— Я не поверил… Я решил…

Он не договорил. Налетели солдаты, вытолкнули из колонны.

— Лос! Лос!

Подпольщика и еще трех пленных погнали в тюрьму.

«Не поверил, решил, что провокация…» — растерянно, в смятении думал Тягунов, стоя посредине двора. От горя сдавило сердце.

На рассвете всех тринадцать увезли. Но куда — никто не знал. Лишь спустя четырнадцать лет Тягунову стало известно о судьбе одного из них. В книге «Война за колючей проволокой» он прочитал о Николае Соловьеве. Соловьев попал в лагерь смерти — Бухенвальд и там стал активным подпольщиком.

* * *

…Рано утром в канцелярию вошел зондер-фюрер Траксдорф. Лицо сердитое, хмурое. Не поздоровавшись, сел за стол, у окна. В канцелярии одни русские писаря, но Артур Карлович не спешит вступать в разговор. Русские выжидающе поглядывают на зондер-фюрера. Наконец, он поворачивается к ним всем корпусом, минуту-другую строго, исподлобья смотрит на писарей и шумно вздыхает.

— Вот… Я же вам говорил! А вы все по-своему делаете. Что теперь будет этим ребятам?! Я же предупреждал — надо меньше разговаривать. Думаешь свое — и думай себе на здоровье. Зачем говорить? Надо меньше говорить! Это все цивилисты подбивают… Ну их к дьяволу, этих цивилистов! Может быть плохо, очень плохо. Они теперь начнут отправлять. Я уж знаю — они начнут!..

Траксдорф тяжело поднимается, подходит к окну и долго смотрит во двор, о чем-то раздумывая. Потом, резко повернувшись, скомкав фуражку, идет к двери.

— У старика какая-то неприятность, — говорит Сайковский. — Его вызвали в Лувен, в управление лагерями.

Перед вечером зондер-фюрер снова заходит в канцелярию, молча роется в своем столе, рвет старые бумаги. Покончив с этим, подсаживается к Тягунову.

— Вот, ухожу я… Ухожу! — зондер-фюрер долго, по-стариковски глухо кашляет. — Вытерев красным платком глаза, с грустью и обидой повторяет — Ухожу! Забирают меня от вас…

— Как забирают?! — невольно вырывается у Тягунова.

— Совсем забирают. Они говорят, что я слишком хорошо отношусь к вам. Но я же человек, и вы люди. — Он поднимается, подходит к окну. Вечер ясный, теплый, около бараков много пленных. Траксдорф поворачивается к Тягунову и решительно приказывает:

— Включить мне бараки! Все! Я скажу! Пусть все знают!

Ременников, опережая Тягунова, выскакивает из-за стола, включает микрофон и все репродукторы, установленные в лагере.

Траксдорф нервно покручивает острые кончики усов и подходит к микрофону. Откашлявшись, начинает выкрикивать резким, прерывающимся голосом:

— Ребята, это говорю я, Артур Карлович… Вот! Забирают меня от вас! Совсем забирают! Говорят, что слишком хорошо отношусь к вам! А чем я хорошо отношусь?!

Я только хотел, чтобы все было хорошо! И чтобы справедливо все было! А они не понимают… Голодного человека нельзя заставлять работать! А они… И еще раз говорю!

Подальше от цивилистов! Они вас до добра не доведут. Это говорю вам я, Артур Карлович…

Траксдорф сердито машет рукой, всхлипывает и, не простившись, уходит.

Со всего лагеря к канцелярии сходятся военнопленные. Толпа провожает Артура Карловича до самых ворот. Он садится на велосипед и едет в сторону поселка. Русские молча смотрят ему вслед. Может быть, старик остановится, обернется? Но он не оглядывается…

В лагере становится как-то особенно тихо, тоскливо.

Часа через полтора или два, когда уже совсем стемнело, откуда-то из-за проволоки, со стороны шоссе неожиданно донеслась русская песня.

Последний   нонешний   денечек Гуляю   с   вами   я,   друзья…

Пленные выскочили во двор лагеря, кинулись к воротам. По дороге, огибающей лагерь, на велосипеде ехал зондер-фюрер Траксдорф. Старик с горя напился.

Больше его в лагере Айсден не видели.

Вольные птицы

В конце мая из лагеря бежали старший политрук Маринов и сержант Новоженов. Новоженов должен был помочь Маринову найти русских, скрывающихся в лесах близ голландской границы. Из лагеря уже ушло около тридцати человек.

Начал готовиться к побегу Шукшин. Тягунов «освободил» его от должности старосты барака, направил работать в вечернюю смену, самую удобную для побегов. День и час побега зависел от того, как Видзинскому удастся раздобыть костюмы и пронести их в шахту. Гитлеровцы дознались, что шахтеры помогают устраивать побеги, и усилили за ними слежку. Участились обыски и облавы.

Встречаясь с Видзинским в нарядной, Шукшин каждый раз нетерпеливо спрашивал:

— Как дела, как наша жизнь, господин Видзинский?

— Ничего, живем понемногу, — хмуро отвечал старик. — Пока без перемен…

Наконец, в субботу, перед выходным днем, Видзинский подошел к нему, как только пленных подняли наверх, и сказал, протягивая сигареты:

— Вот племянник гостинцы привез. Добрые сигареты, еще довоенные… Жалко, что парень погостить у меня не может. Во вторник надо провожать. И время такое неудобное — как раз мне надо встречать ночную смену. Придется просить начальство, чтобы отпустили. Как вы думаете, отпустят?

Шукшин кивнул головой. Сердце бешено заколотилось. «Во вторник, в конце смены!..»

В выходной день утром Шукшин сидел за бараком, возле тополя, охваченный тревожным волнением. Кажется, за эти дни и бессонные ночи все было обдумано и передумано. Мысленно он уже тысячу раз выбирался из шахты, уходил от погони, скрывался в лесу, в деревнях. Подготовлены десятки вариантов, и каждый из них разработан с той необыкновенной тщательностью и точностью, с той удивительной изобретательностью, на которые способны лишь узники, вынашивающие свой замысел месяцами. Продуманы действия на каждый случай, рассчитан каждый шаг, каждая минута. Но теперь, когда уже все решено, в разгоряченном мозгу рождаются новые и новые варианты; то, что вчера казалось верным, надежным, сейчас вызывает сомнение.

Охваченный раздумьем, Шукшин не заметил, как к нему подошел «воспитатель» Голубов.

— Здравствуйте, господин Шукшин. О чем это вы так задумались?

Шукшин поднял голову, настороженно посмотрел на «воспитателя». Но лицо Голубова не выражало ничего такого, что могло бы вызвать беспокойство. Он был настроен мирно, что случалось с ним очень редко.

Пленные зовут Голубова Бородавкой, должно быть потому, что на щеке у него, рядом с большим бесформенным носом, красуется бородавка, увесистая, круглая, как спелая клюква. И сам Голубов, как эта бородавка, круглый, красный. В широкое бабье лицо, лишенное растительности, будто вдавлены маленькие суетливые глазки, зоркие, ядовитые.

Голубов усаживается около Шукшина, снимает шляпу, ладонью вытирает большую и круглую бритую голову. Отдышавшись, достает из кармана коротенькую с медным ободком трубочку, набивает ее табаком. Долго раскуривает, громко пыхтя и сопя мясистым носом. Несколько раз затянувшись, смачно сплевывает.

— Выходит, господин Шукшин, что мы с вами одного ранга? Я казачий войсковой старшина, что равнозначно чину полковника. — Голубов повернул голову в сторону шоссе, которое виднеется за проволокой, косит глаза на Шукшина.

«Вызнал, гад! Откуда, вызнал?» — Шукшин старается не выдать волнения, крутит в пальцах щепочку, но весь он охвачен тревогой.

— Полком командовали, господин Шукшин?

— Полком, господин Голубов.

— И давно вы служите?

— С начала революции.

— Выходит, и в гражданской участвовали?

— Было дело.

— В каком роде войск изволили быть? В пехоте?

— Нет, в кавалерии.

— Кавалерист? — Голубов поворачивает голову. — У Буденного, что ли?

— Нет, у Буденного не довелось. У Котовского.

— А, у Котовского! С котовцами мы встречались, как же…

— Ну и как? Какое впечатление, господин Голубов? — Шукшин в свою очередь искоса поглядывает на «воспитателя».

— Ничего, конники неплохие… Но наша конница была сильнее! Сильнее! Вы чем брали? Массой! И опять же обстановка… Обстановка вам помогла! А конники наши были крепче. Га, казачья конница! Это вам не какой-нибудь сброд… Я у Мамонтова был! Знаете конницу Мамонтова?

— Как не знать… — в прищуренных от солнца глазах Шукшина промелькнула усмешка. — Не скажу, что она была плохой. Но тягу ей давать приходилось не раз…

— Так я же говорю — вы массой брали… — Голубов сует трубку в рот, громко, с причмокиванием сосет, стараясь раскурить. — Дайте зажигалку!

Шукшин протягивает круглую никелированную зажигалку.

— Где это вы такую раздобыли?

— Один бельгиец подарил.

— А, бельгиец… Друзья-приятели! — Голубов, раскурив трубку, пристально смотрит на Шукшина. — А ведь мы могли, господин Шукшин, встретиться с вами в бою!

— Вполне возможно, господин Голубов.

— И уж не уступили бы друг другу дороги, а? Нет, пощады бы не было… Между прочим, я был неплохим рубакой.

— Я тоже рубил ладно!

— Возможно, возможно… А уж войсковой старшина Голубов мог полоснуть! Ох, и удар был у меня!.. Немало красных уложила эта рука! — Голубов вытягивает правую руку, сжимает и разжимает пальцы. — Так что вам бы плохо пришлось, господин Шукшин, если бы мы столкнулись.

— Не знаю. Беляков я положил порядочно… А что пощады бы не было — это вы говорите правильно.

Голубов молчит. Заплывшие жиром глаза его сузились. Но ссориться с Шукшиным он почему-то не хочет.

— Выходит, господин Шукшин, немцы нас примирили. Кончится война, вместе домой поедем, в Россию. Я думаю, что война кончится скоро. Красные пытаются наступать, но это только ускорит их конец. У немцев новые танки появились. Сила страшная. Ни одно орудие их не берет…

Голубов умолкает, думает, потирая переносицу.

— Конечно, красные еще могут отыграться. Черт их знает! Тогда, в восемнадцатом, тоже думали, что им крышка… — Голубов делает паузу, ерзает, будто ему неловко сидеть, осторожно спрашивает — Вот вы как думаете… Как поступят с нами большевики, если они возьмут верх? Я о себе говорю… Если хорошенько разобраться, так худого я им ничего не делаю. К пленным я отношусь… Ну, не без того, что другой раз стукнешь. Без этого нельзя. А вообще я стараюсь… Мне вот известно, что вы подполковник, а я не кричу об этом… Понимаете? Вот я и думаю, что со мной будет, если вы победите. Наверное, расстреляют?

— Нет, не думаю. Не расстреляют. Таких, как вы, вешают. Только вешают! — Шукшин потерял самообладание, не помнил себя от гнева, ненависти. Он забыл, что стоит Голубову донести коменданту, и с ним будет сразу покончено.

Сначала Голубов побледнел, потом его лицо, шея и даже низкий морщинистый лоб побагровели. Он молча встал, выбил трубку и, засовывая ее в карман, уставился на Шукшина налитыми злобой глазами:

— Говорите, повесят, господин Шукшин? Что же, поглядим… Поглядим, кому из нас первым болтаться на суку!

* * *

Вечерняя смена уходила на шахту. Шукшин, услышав команду «стройся!», поднялся с нар, поплелся к выходу.

В дверях он столкнулся с Тюрморезовым, только что пришедшим из лазарета. По его встревоженному взгляду Шукшин сразу понял, что случилось недоброе.

— Уходите сегодня. Завтра может быть поздно. Обязательно найдите Маринова. Идите к деревне Опутро. Запомните: Опутро… — Больше Тюрморезов ничего не успел сказать. Подскочил солдат, замахнулся на Шукшина прикладом карабина:

— Шнэль! Быстро!

* * *

Войдя в нарядную, Шукшин окинул быстрым взглядом помещение. Стефана Видзинского не было. «Неужели он не придет сегодня?..» Шукшин, с трудом сдерживая волнение, подошел к пареньку, раздававшему шахтерские лампы.

— А где дядя Стефан?

— Заболел. Но он сказал, что завтра придет. Разве ему можно лежать, когда у него такая семья? А легкие у дяди Стефана совсем никуда не годятся…

В груди у Шукшина похолодело. Он плотно сжал побелевшие губы, растерянно посмотрел на Зуева, стоявшего рядом.

В забое Шукшин сказал Зуеву:

— Мне приказано уходить сегодня. Немедленно.

— А Видзинский? Его же нет…

— Я пойду один. Тебя выведут завтра. Тюрморезов скажет, кто пойдет с тобой.

— Нет, я пойду с вами. Одному вам нельзя. Решили вместе, так и пойдем вместе!

— Я не имею права рисковать твоей жизнью.

— Константин Дмитриевич, я пойду! — твердо ответил Зуев.

— Хорошо, вдвоем. Думай, как выбраться во двор…

Найди Марченко!

Шукшин расспросил матроса, как тот добирался до леса, в каком направлении деревня Опутро. Марченко рассказал.

— К лесу выйдете, так горы держитесь. Прямо на нее! Гора недалеко… Ну, а я следом. Я не задержусь!

— Завтра Видзинский должен приготовить костюмы. В конце смены… Скажешь ему, что меня поторопили. Пойдешь вместо…

— Есть! Спасибо… — Марченко сжал руку Шукшина. — До встречи! Счастливо вам, батя…

* * *

За полчаса до конца смены случилось несчастье: обвалилась порода, Шукшину и Зуеву, работавшим рядом, изранило руки.

Подбежал шеф-пурьон. Увидев на руках пленных кровь, со злостью крикнул:

— А, дьявол вас возьми! Идите к доктору, я позвоню наверх… Пропасть с такой работой!

Когда поднялись в надшахтное помещение, там уже толпились люди. Бельгийцы, французы, итальянцы, югославы, поляки, работавшие в верхних горизонтах, сдавали инструмент, переодевались. В нарядной стоял разноязычный говор.

Шукшин, выставив вперед залитые кровью руки, быстро пошел к выходу. Зуев поспешил за ним, держа исковерканную левую руку на груди. Кровь просачивалась между пальцами, заливала черную спецовку.

Солдат, стоявший в дверях, схватился за автомат.

— Хальт! Цурюк!

Шукшин протянул окровавленные руки.

— Видишь? В санчасть!

Солдат отпрянул, замахнулся автоматом. Но тут подошел унтер-офицер, начальник конвоя, приказал:

— Отведи их в санчасть, Карл.

Солдат сердито посмотрел на пленных, отошел в сторону, пропуская вперед.

— Шнэль! Шнэль!

Шел дождь, двор шахты, освещенный прожекторами, блестел множеством лужиц. В низком небе неслись облака. Шукшин заметил все — и лужи и эти облака. Сейчас, когда наступила решающая минута, он был спокоен. Мозг работал с необыкновенной быстротой и ясностью.

Санчасть помещалась в здании шахты, за углом, в глубоком подвале, куда вела крутая и узкая каменная лестница. «Идет дождь, немец не останется ждать нас наверху, у входа в санчасть, — спокойно размышлял Шукшин, шагая по лужам — Он спустится с нами. На лестнице темно. Я оступлюсь, упаду… Схвачу за ноги, опрокину. Надо только успеть зажать ему рот».

Гитлеровец действительно не захотел стоять под дождем, стал спускаться в санчасть следом за пленными. Но он, будто почувствовав опасность, шел настороженно.

Как только они прошли половину длинной лестницы, Шукшин «оступился», упал, негромко вскрикнув. По его расчету, спускавшийся следом солдат должен был сделать по инерции один-два шага. Но гитлеровец мгновенно остановился и отскочил назад, наверх.

— Лос! Лос! Пошел! — угрожающе крикнул он.

Шукшин со стоном поднялся и стал медленно, опираясь на перила, спускаться вниз. Гитлеровец продолжал стоять, держа автомат наготове. Он ждал, когда пленные откроют дверь санчасти.

В небольшой комнате, перевязочной, куда они вошли, несколько бельгийских шахтеров ждали очереди на перевязку. После окончания смены в санчасти всегда собиралось много людей.

Медицинская сестра, миловидная девушка, бинтовала голову здоровенному рыжему парню, сидевшему перед ней на табурете, и весело переговаривалась с обступившими ее шахтерами. Зуев подошел к девушке, показал руки. Сестра поморщилась.

— О, как сильно… Идите к доктору!

Доктор сидел в соседней, смежной комнате. В его кабинете тоже было много людей. Шукшин и Зуев встали к стене, напротив двери.

Солдат остался в перевязочной. Навалившись грудью на низкий белый шкаф с медикаментами, он заговорил с хорошенькой сестрой, чему-то громко засмеялся. Автомат лежал рядом, у локтя. Шукшин и Зуев не спускали с солдата глаз. В открытую дверь им были видны его спина и ствол автомата.

В санчасть вошла еще группа бельгийцев. Солдат не обратил на них внимания, даже не обернулся. Шукшин тронул ногой Зуева и незаметно подвинулся к двери. Полшага, еще полшага, еще…

Только что вошедшие бельгийцы встали так, что солдата теперь не видно. Шукшин и Зуев вошли в перевязочную и, прячась за спины шахтеров, выскользнули из комнаты. Через минуту они уже были наверху, во дворе шахты. Все дальнейшее продумано и рассчитано. Прижимаясь к темной стене, они крадутся вдоль здания. Останавливаются, быстро снимают куртки, выворачивают наизнанку и надевают снова. Теперь огромных белых букв «SU», намалеванных на груди и спине, не видно.

Зажав в руке большой складной нож, Шукшин быстро отделяется от стены, выскакивает на бетонную дорожку, ведущую к северным воротам, через которые пропускают бельгийских шахтеров. Зуев — за ним.

На северных воротах обычно стоят полицейские из бельгийцев. Видзинскии однажды намекнул, что среди них есть «свои парни». Так или иначе, но от бельгийцев легче уйти, чем от немцев: бельгийские полицейские несут службу не столь ревностно. Только бы не оказалось близко немецких автоматчиков! Они несут охрану внутри двора, следят за зданием шахты и заборами. К воротам автоматчики подходят редко. Разве русский пленный осмелится пойти через ворота, где стоят полицейские? Еще не было такого случая!

Впереди, метрах в пятидесяти, идет группа бельгийцев. «Нужно догнать их, идти вплотную за ними!» — Шукшин прибавляет шаг.

До ворот остается уже не больше сотни метров. Они открыты настежь, должно быть, только что проходила машину. Прямо в воротах, прислонившись к столбу, стоит полицейский. Второй в сторонке разговаривает с немецким солдатом, держащим на коротком поводу овчарку. В свете прожектора поблескивает ствол автомата.

Шукшин и Зуев догоняют шахтеров, идут за ними в нескольких шагах, слева. Полицейский и солдат сейчас их не видят. Но как проскочить мимо полицейского, стоящего в воротах? Если бы на них были такие же костюмы, как на бельгийцах!

До ворот остается несколько шагов. Полицейский стоит слева. Шукшин и Зуев, прячась за бельгийцев, переходят на правую сторону. Нервы напряжены до предела, сердце бьется так, что кажется — стук его слышит полицейский. Шукшин сильнее стискивает рукоятку ножа. Если полицейский бросится к ним — ударить и бежать…

Они уже в воротах… уже проходят ворота…

— Камерад… камерад! — Окрик негромкий, почти шепотом.

Шукшин и Зуев не оглядываются, идут, не ускоряя шага, за бельгийцами.

Тихо. Слышно только, как стучат об асфальт деревянные башмаки.

Бельгийцы направляются в поселок. Долго идти за ними нельзя — впереди на перекрестке патруль. Шукшин и Зуев отстают от бельгийцев, оглядываются и, перебежав неширокое поле, скрываются в посадках.

Мокрые от дождя, тугие ветки низкорослых густых деревьев больно бьют в лицо, в кровь царапают руки. Но они не замечают этого и торопливо пробираются сквозь густые заросли.

Внезапно деревья расступаются, в дождливой темноте матово светлеет канал.

Переплыть через канал не хватит сил. Кроме того, сразу же за каналом шоссе, по которому то и дело проходят машины. Но оставаться в посадках тоже нельзя. Солдат, наверное, уже поднял тревогу. Каждую минуту посадки могут оцепить.

Шукшин, затаив дыхание, прислушивается. Тихо.

— Идем быстрее! Нам надо влево…

Они пытаются пробраться посадками, но скоро выходят на дорогу. Это опасно, но все-таки лучше, чем идти сквозь чащу. Посадками далеко не уйдешь.

Вдоль шоссе тянется высокий черный забор шахты. Конца его не видно. Однако, где-то тут, недалеко, должны быть еще одни ворота, третьи. Ага, вон они… Около будки прохаживается полицейский. Дальше, на углу, вышка. Часовой не страшен: если он откроет стрельбу, они сразу уйдут вправо, к мосту, проскочат его и побегут к лесу. Только бы пройти этот проклятый забор!..

Полицейский уже близко, отчетливо видна его черная фигура, чуть освещенная фонарем.

— Не торопись, я устал, — говорит по-фламандски Шукшин и, замедлив шаг, достает из кармана сигареты, зажигалку.

Покуривая, они неторопливо, краем шоссе, проходят мимо полицейского. Он поворачивается в их сторону, вглядывается. Каких неимоверных усилий воли стоит сдерживать шаг под пристальным взглядом полицейского. «Мост уже близко… Один рывок — и там»…

Нет, спешить нельзя. Только не спешить! Они идут, не ускоряя шага. Наверное, полицейский все еще смотрит им вслед. Как назло, дождь перестал, сквозь поредевшие облака светит круглая, полная луна.

Вон и вышка. Шукшин старается разглядеть часового. Его не видно, скрывает тень от крыши. Зато как хорошо видны они на открытом, освещенном луной шоссе…

Сколько времени прошло с тех пор, как они вышли из санитарной части? Кажется, прошли не минуты, а вечность. Тревога на шахте еще не поднята. Конвоир, отводивший их в санчасть, мог решить, что русские сами ушли в нарядную, которую уже успели заполнить пленные, вернувшиеся из забоев.

Часового по-прежнему не видно. Они доходят до угла, поворачивают к мосту. За мостом — спасение! Еще только сотню метров…

Мост освещен, но на нем — ни души. «Быстрее, быстрее к лесу!»

К счастью, снова наплывают тучи, дорога и поле, отделяющие беглецов от леса, погружаются в темноту. Они бросаются в сторону, бегут по картофельному полю. Влажная глинистая земля облепила тяжелые башмаки. Бежать трудно, ноги путаются в высокой, густой ботве. Они спотыкаются, падают и снова бегут…

Мелькает молния, выхватывая из темноты низкие тучи, опушку леса. Лес уже, рядом, совсем рядом!

Только они пересекли поле — на шоссе, за мостом, засверкали фары машины, послышались отрывистые выкрики. Но теперь уже не так страшно. Под ногами мягко шуршит хвоя, пахнет мокрой сосной. Лес сплошь сосновый. Молодые деревья невысокие, но растут так часто, что их длинные, мохнатые ветки смыкаются. Лишь кое-где проглядывает небо.

Откуда-то слева доносятся сигналы машин, треск мотоциклов. Через минуту-другую они затихают. Можно остановиться, передохнуть, но Шукшин и Зуев продолжают идти. Ни усталости, ни боли в израненных руках они не чувствуют. Идут молча, настороженно вслушиваясь в легкий шум сосен. Им все еще не верится, что они на свободе. Идти, идти, как можно быстрее!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РОДИНУ ЗАЩИЩАЮТ ВЕЗДЕ

Лесные жители

Они идут сутки, вторые, третьи, четвертые, пятые. И без того ветхая, рваная одежда превратилась в лохмотья. Кроме картошки, которую они съедают полусырой, у них ничего нет. У Зуева совсем развалились башмаки. Он их бросил, идёт босиком. На его ноги страшно смотреть — они все в ссадинах и ранах, кровоточат.

Надежда встретить в лесу своих не оправдалась. Единственный выход — зайти в ближнюю деревню, раздобыть еды и узнать, где Опутро. Если они шли правильно, не сбились с пути, то Опутро должна быть недалеко. Неужели за пять ночей они не прошли тридцати пяти километров?

На шестые сутки Шукшин и Зуев вышли к деревне. Она стояла в нескольких стах метрах от леса, по обеим сторонам широкого асфальтированного шоссе.

В огородах и садах работали крестьяне. Доносился стук молотилки, на пруду около огородов громко крякали, хлопали крыльями большие белые утки. Слышались голоса детей. И аккуратные кирпичные домики, видневшиеся среди деревьев, и ровный стук молотилки, и этот пруд с застоявшейся зеленой водой, усыпанный белым пухом, — все казалось таким покойным, мирным. Но этот покой мог быть обманчивым? По деревням шныряют гестаповцы, и среди фермеров немало членов фашистской Черной бригады, агентов гестапо.

Поглядев издали на деревню, Шукшин сказал:

— Нет, сейчас входить нельзя. Подождем вечера. Вечером легче скрыться.

— А я бы пошел. Сил больше нету… — проговорил Зуев, но послушно опустился на траву.

Они лежат на опушке, под сосной, низко опустившей свои тяжелые ветви. На разные голоса заливаются лесные пичужки, жужжат шмели, стрекочут кузнечики. Ветерок доносит из садов тонкий аромат поспевающих яблок, меда. «Совсем как у нас дома…» — думает Шукшин и с тоской смотрит на солнце, которое никак не хочет клониться к горизонту.

Если бы удалось заснуть! Но голод не дает забыться. Под ложечкой, у самого сердца, нестерпимая ноющая боль.

— Римский император Марк Аврелий — он был философом — говорил, что боль есть только живое представление о боли. Откинь это представление, перестань жаловаться, и боль исчезнет… — Шукшин морщится, трет ладонью под ложечкой. — Интересно, был ли хоть раз этот Аврелий голодным…

Зуев не отвечает. Закрыл глаза, не шевелится. Лицо худое, изможденное, торчат одни острые, обтянутые коричневой кожей скулы. Кто поверит, что этому человеку еще нет тридцати лет. Лежит старик…

— Сколько теперь времени? — задумчиво говорит Шукшин.

— Наверное, уже часа четыре.

Зуев открывает глаза, приподнимает голову, долго смотрит в сторону деревни.

— Хлебом печеным пахнет… — ноздри его тонкого носа раздуваются, он громко глотает слюну.

— Слушай, Александр, ты заметил, какие у них поля? — снова заговаривает Шукшин. — Будто лоскутное одеяло. У нас мать, бывало, все такие шила — пестрота одна…

— Заметил… все ноги об эту проволоку искровенил! Если дома рассказать, что поле проволокой огораживают, — не поверят. Все на клеточки разгорожено. Тут, поди, и корову выгнать некуда. — Зуев умолкает, лежит неподвижно, закрыв глаза. Кажется, уснул. Но после долгого молчания продолжает: — А у нас земли-то… Боже ты мой! — Он поворачивается к Шукшину. — Как хлеба в степи поднимутся — ну просто море. А здесь и машину некуда пустить. Только повернешься — проволока соседа…

— Вот домой вернешься, расскажешь об этом на политзанятиях; конкретный пример преимущества колхозного строя…

— Нет, мне уже больше политзанятий не проводить! — Зуев вздохнул. — Не доверят… Да и сам бы отказался. Какое право я имею учить красноармейцев? Я им говорил, что советские воины в плен не попадают. А сам вот попал. Живым… Не хватило воли себя кончить. Не поднялась рука.

— Убить себя легче, чем перенести все, что мы перенесли. У меня товарищ был, майор один. Он говорил: плен еще не все, не конец. У тебя нет оружия, так остались мужество, руки. Мы еще будем бить врага. Будем! А мертвые врага не бьют…

Солнце склонилось к горизонту, село за дальним лесом. На землю легла вечерняя тень.

По улице лениво пробрело небольшое стадо коров. Галопом на гнедом коне проскакал мальчуган. Потом на велосипедах проехали крестьяне, вернувшиеся с работы. Следом за ними прогромыхала повозка. И сразу все стихло, улица опустела.

— Идем! Пора! — проговорил Шукшин.

Дом, к которому они решили идти, стоял на отшибе, на краю деревни, тылом к лесу. Около огорода, примыкавшего к дому, они остановились, огляделись. Людей не было видно. Шукшин подал знак Зуеву оставаться на месте, а сам, раздвинув проволоку, пролез в огород и направился во двор.

На открытой широкой веранде играли две девочки в розовых платьицах, белокурые, чистенькие. Рядом в палисаднике сидел мужчина, должно быть хозяин, читал газету. Под навесом молодая дородная женщина в белой косынке доила корову.

Первыми увидели Шукшина девочки. Бросив игрушки, они испуганно прижались к двери, вытаращили глазенки. Женщина перестала доить корову, но не двигалась с места, недоуменно глядела на пришельца — оборванного, обросшего, с ввалившимися глазами.

Из палисадника навстречу Шукшину неторопливо вышел хозяин. Он был молод. Расстегнутый пиджак плотно облегал широкие плечи. На темной жилетке поблескивала массивная золотая цепочка.

— Русишь? Плен? — спросил он, показывая рукой на восток. — Хэт камп ис дар, дар!..

Шукшин замотал головой. Нет, лагерь ему не нужен!

— Брот… хлеб… Эссен, эссен… — Он поднял с земли корку хлеба, показал хозяину. — Брот, эссен!

Хозяин, не спуская глаз с Шукшина, что-то крикнул жене. Она вскочила и, держась стороной, прошмыгнула к воротам.

«Фашист, черный» — понял Шукшин. Он смерил хозяина ненавидящим взглядом и ушел.

Обойдя деревню лесом, Шукшин и Зуев вышли к мельнице. Сразу за мельницей виднелся небольшой кирпичный домик. Около крыльца пожилой крестьянин снимал с велосипеда мешок картошки. Крестьянин, должно быть, проделал большой путь, маленькое морщинистое лицо его, с белыми, обвислыми усами, было покрыто, пылью. Увидев странно одетых людей, он положил мешок на землю и пошел им навстречу.

— Мы русские, — сказал Шукшин, — нам надо помочь. Понимаете, мы русские военнопленные, — стал объяснять он старику, произнося слово по-фламандски, два по-русски.

— Русски… Русишь? О, камерад, камерад! — усталое лицо крестьянина выразило одновременно и радость, и растерянность. — О, камерад! — Он начал обшаривать свои карманы.

— Возьмите! — Крестьянин протянул сигарету Шукшину. — Хлеба нет…

— Где Опутра? Нам надо найти Опутру.

— Опутерен? Нет… — крестьянин, секунду подумав, показал рукой куда-то за мельницу. — Нерутерен, Нерутерен!

— Наши, русские, тут есть? — спросил Зуев. — Русских не видал?

Старик отрицательно покачал головой.

— А, может, партизан знаешь? Партизан? Нам надо найти партизан, ты понял? — растолковывал Зуев, используя весь свой запас немецких и фламандских слов.

— Партизаны? О, партизаны! — старик закивал головой и начал что-то горячо, торопливо объяснять. Глаза его, маленькие, выцветшие, оживились. Он показывал рукой то на лес, то на мельницу, то на село, оставшееся позади. Но русские никак не могли понять, что он им толкует. Убедившись, что его не понимают, старик огорченно почмокал губами. Потом, что-то сообразив, он подал знак идти за ним, отвел их в сторону, дальше от дороги.

— Ждите здесь. Есть камерад. Я приведу!

Оставив русских, старик быстро зашагал по дороге в сторону мельницы. Зуев, поглядев ему вслед, проговорил:

— А если он немцев приведет? Или «черных»?

— Не похоже… На всякий случай отойдем к тем кустам. Мы их увидим первыми.

Старик вернулся, когда уже стемнело. Рядом с ним шел очень высокий человек — старик едва доставал ему до плеча.

— Камерад, камерад! — негромко позвал старик.

Шукшин и Зуев вышли из кустов.

Здоровяк оказался совсем молодым, безусым парнем. В руках у него была большая бутыль с молоком и буханка хлеба.

Они сели у кустов. Шукшин стал расспрашивать парня, нет ли тут поблизости русских, бежавших из лагерей.

— Двое, — Шукшин показал на пальцах. — Двое: Григорий, Петр…

— Питер?.. О, Питер, Питер! — парень обрадованно закивал головой. — Есть, есть! Питер! — Он вскочил на ноги, махнул рукой, приглашая идти за ним, и быстро зашагал по тропинке влево.

Через полчаса пути парень остановился.

— Камерад, вахт… хир… вахт, вахт!

— Ждать тут? Ясно.

Парень пошел вперед, старик остался с русскими. Ждать пришлось долго. Было около полуночи, когда послышался хруст веток, приглушенные голоса.

— Кто идет? — окликнул Шукшин, невольно схватившись за нож и прижимаясь к дереву.

— Свои! — донесся из темноты знакомый голос. Шукшин кинулся вперед. Навстречу ему шли трое.

— Костя!..

— Петя! Маринов! Наконец-то!..

Они бросились друг другу в объятия.

Бельгийцы ушли, сказав, что придут утром. Русские сели под соснами, и Маринов с Новоженовым стали рассказывать. Живут они в четырех километрах отсюда, в землянке. Лес небольшой, но укрыться можно. С другими русскими, бежавшими из лагерей, связь установить пока не удалось, а с местными партизанами контакт налажен. Молодой парень, что принес еду — его зовут Мартин, — партизан, старший группы. Старика они не знают. Мартин сказал, что он патриот, состоит в Белой бригаде и ему доверяют.

— Партизаны очень осторожны, — сказал Маринов. — Действовать тут трудно. Как я понял, крупных операций они не проводят, работают одиночками. Подкараулил гитлеровца, шлепнул и скрылся… Нас они в свои дела не посвящают. Им кажется, что в здешних условиях мы не сможем драться. Прямо об этом не говорят, но я это чувствую.

— Не хотят подвергать нас риску, — проговорил Новоженов. — Я это так понимаю, Константин Дмитриевич. И оружия они дать не могут…

— Возможно, что и так, — согласился Маринов. — Мартин обещал свести меня с комендантом района. Он о нас знает. Посмотрим, что этот скажет. Говорят, комендант у них геройский.

Шукшин задумался. После долгого молчания, поглаживая ладонью лоб, сказал:

— Надо собрать людей — это главное. Соберем людей, тогда сразу все решится. Бельгийцы должны убедиться, что мы представляем серьезную силу. Тогда разговор будет другой.

— Ну, как там в лагере, как ребята? — спросил Новоженов.

За разговором они не заметили, как прошла ночь. Небо над лесом посветлело.

— Пошли в хату, — сказал Маринов, поднимаясь. — Утро уже.

Часа через полтора, перейдя глубокую впадину, они поднялись на взгорье, поросшее молодыми соснами.

— Вот мы и дома. Тут наша землянка, — сказал Маринов. Прошу входить!

Шукшин и Зуев огляделись. Никакой землянки не было видно. Под соснами, которые стояли тут не густо, росла ярко-зеленая, кустистая трава. Ее длинные стебли так переплелись, что образовался сплошной ковер, закрывавший всю землю и мягко пружинивший под ногами.

— Что, не найдете? — весело сказал Новоженов. — Лесная жизнь научит… — Он ухватился за траву обеими руками, приподнял крепко сплетенные стебли. Под травой образовалось свободное пространство. — Ползите за мной! — Новоженов нырнул под траву.

Землянка, вырытая под травой, оказалась довольно просторной и обжитой. Нары закрыты одеялами, на столе керосиновая лампа, на стене полка с посудой, вешалка.

— Смотри-ка ты, настоящий дворец! — удивленно проговорил Зуев. — Молодцы, ребята!

— Иначе нельзя. Нам тут жить не один день, — серьезно ответил Маринов.

* * *

Скоро пришел Мартин, принес жареной рыбы, хлеба, сыра. Пока русские завтракали, он молча сидел на нарах, с любопытством разглядывая новых лесных жителей. Потом наклонился к Новоженову, негромко спросил по-фламандски, показывая глазами на Шукшина:

— Офицер?

— Офицер, офицер! Грос офицер! — ответил Новоженов.

— Хорошо! Какой чин?

— Подполковник. Полком командовал.

Мартин не понял.

— Ну, полковник, понимаешь, полковник?

Мартин молчал.

— Генерал — знаешь? Генерал?

— Генерал?! — Мартин изумленно посмотрел на Шукшина, поднялся. — О, генерал!

— Немного меньше. Полковник… — все еще пытался объяснить Новоженов, но Мартин уже не слушал его. Он заторопился, сказал, что его ждут в деревне.

— Я приду скоро. С товарищем…

Появился он на другой день, в полдень. С ним пришел рослый, щегольски одетый парень с трубкой в зубах. На нем был дорогой серый костюм, мягкая светлая шляпа, низко надвинутая на брови. Темные глаза смотрели твердо и смело, и все лицо его, красивое, смуглое, со шрамом у подбородка, выражало волю, крепкий характер.

Он подошел к русским, сидевшим под деревьями, небрежно кинул в траву нарядную шляпу и широко улыбнулся.

— Здравствуйте, друзья. Я Жульян. Жульян Макенбек! Как вы тут поживаете? Что поделываете? — Парень по-свойски уселся рядом с русскими.

Шукшин вопросительно и вместе с тем настороженно взглянул на Маринова. Жульян заметил этот взгляд, дружески подмигнул Шукшину:

— Я партизан. У меня есть паспорт! — Жульян откинул полу пиджака и вытащил из-за пояса большой пятнадцатизарядный пистолет. — Вот мой документ! — Жульян подбросил пистолет на ладони и громко рассмеялся.

— Документ солидный! — проговорил Новоженов, с завистью поглядывая на пистолет.

— Вы старший, командир? — спросил Жульяна Маринов.

— Старший. Комендант. — Жульян сунул пистолет за пояс и, обломив ветку, очертил ею большой круг. Ткнул веткой в центр круга, проговорил — Мазайк. Город Мазайк! — Убедившись, что его поняли, он повел веткой по кругу — Опитер, Опутерен, Нерутерен, Опповен, Ротэм, Эллен… Я комендант района. Главный!

— Ясно! — ответил Маринов и показал рукой на Шукшина: — А это наш главный.

Жульян, взглянув на Шукшина, удовлетворенно кивнул головой и принялся набивать табаком трубку.

— Что русские собираются делать, какие у них планы?

— Мы собираемся бить врага, — ответил Шукшин. — Мы бежали из лагерей для того, чтобы помочь вам бить фашистов. Нас сейчас мало, но будет больше. Мы хотим драться против общего врага вместе с вами.

— Будем вместе! Будем бить бошей вместе! — горячо проговорил Жульян и протянул Шукшину руку. — Русские — смелые парни… Сталинград! О!..

— Из лагерей ушло много русских. Их надо найти, собрать, — сказал Шукшин. — Вы поможете их найти?

— Поможем! Мы их знаем.

— А как у вас с оружием? — осторожно спросил Шукшин.

— С оружием плохо, камерад.

— Меня зовут Константином. Констан по вашему.

— Плохо, Констан! — Жульян озабоченно потер щеку и неожиданно улыбнулся. — Ничего, у бошей много оружия. Возьмем, друг!

— Возьмем! — ответил Шукшин, восхищенно глядя на Жульяна. Этот парень нравился ему все больше.

На другой день Жульян приехал в лес вместе со своим помощником и другом Трисом, маленьким, толстым и на вид добродушным человеком. К багажникам их велосипедов были привязаны большие свертки. В свертках оказались костюмы для Шукшина и Зуева, шляпа, кепка, две рубашки, галстуки и прочие принадлежности туалета, вплоть до запонок.

Вручая Шукшину шляпу, Жульян пошутил:

— Вы будете настоящий бельгийский фермер, бауэр. Только надо живот иметь. У богатого бауэра большой живот.

Костюмы пришлись впору. Новоженов, похаживая вокруг Шукшина и Зуева, приговаривал:

— Гляди-ка ты, прямо джентльмены. Жалко, бельгийская королева в Англию уехала, а то бы прямым ходом в гости… На худой конец к коменданту лагеря визит нанести можно. Вот было бы дело!

— Погоди, придет время! — ответил Зуев, повязывая галстук. — Теперь только ботинки раздобыть — и порядок, можно работать!

— Ботинки потом, товарищ из Мазайка привезет, — сказал Жульян.

Шукшин спросил коменданта, не видел ли он кого-нибудь из русских. Жульян ответил, что завтра отправится их искать, объедет всех русских, которые живут в его районе.

— Вы сможете передать им мое письмо?

— Пишите! — Жульян достал блокнот и карандаш.

Шукшин опустился на траву, подумав, написал крупными буквами:

«Красные орлы! Вы совершили героический подвиг, вырвавшись из фашистского плена. Теперь вы имеете возможность сражаться с ненавистным врагом.

Я призываю всех, в ком бьется русское сердце, кто смел и любит свою Родину, объединиться для вооруженной борьбы здесь, в тылу врага, вступить в русский партизанский отряд»

Да здравствует Советская Родина!

Смерть фашистским захватчикам!

Командир отряда Котовец, подполковник Красной Армии».

— Русский отряд — это хорошо! — одобрительно сказал Жульян. — Я понимаю… Хорошо! — Он снял шляпу, спрятал письмо под подкладку и стал собираться в дорогу.

Проводив бельгийцев, русские спустились в землянку.

— Ребята, видать, толковые, — проговорил Шукшин, закуривая. — Они нам помогут сколотить отряд.

— Считай, что он уже есть, — ответил Маринов. — Людей мы соберем быстро.

Жульян приехал через три дня. Положив велосипед на траву, он устало отер платком запыленное лицо, снял шляпу и извлек из нее пачку разноцветных бумажек. Это были записки, переданные русскими. Один написал на газете, другой — на обрывке какого-то плаката, третий — на коробке из-под сигарет…

Шукшин взял записки. Маринов, Зуев, Новоженова обступили его, всем не терпелось узнать их содержание.

— «Для того и бежал, чтобы драться, — начал читать вслух Шукшин — Со мной трое. Марченко…»

— Марченко! Яков Марченко! — воскликнул Новоженов. — Быстро же он добрался… А это от кого? Базунов…

— Он, мать честна! — обрадованно проговорил Зуев. — Я его еще там, в Германии, знал. — Поговорка у него такая — мать честна…

— Постой, Зуев, никак не разберу…

Прочитать очередную записку было делом нелегким. Шукшин с трудом разобрал каракули: «Я живу ниче, хоша и один. В отряд итти желам. Пропишите свой адрис. Митрий».

— Сурьезный, видать, мужчина! — расхохотался Новоженов. — Адрес прописать требует!.. Лесной проспект, тридцатая сосна, звонить четыре раза…

— Да уж не наш ли это Митя, рыжий? — проговорил Зуев, беря у Шукшина записку. — Помните, в третьем бараке увалень такой был, дурачком все прикидывался? Хитрый мужик, хоть с виду лопух лопухом…

Было решено, что сегодня же ночью Шукшин и Жульян пойдут по лесам, чтобы встретиться с русскими.

— Познакомьте меня с обстановкой, — попросил Шукшин. — Какие предприятия расположены в окрестности, где проходят железные дороги, где стоят немецкие части, много ли тут «черных»?

Жульян рассказал, что они находятся в северо-восточной части провинции Лимбург, недалеко от голландской границы. Ближняя железная дорога километрах в шести. Поблизости больших заводов нет. Только шахты. Немецких войск много на побережье, особенно в Антверпене. Крупные части стоят в Лувене, Хасселте, Мазайке, Брее. Сюда, в Бельгию, перебрасываются остатки войск, разбитых на советско-германском фронте. Они тут переформировываются, несут охранную службу. Потом их снова отправляют на Восток. «Черных», фашистов, в районе Мазайка больше, чем в других местах: тут немало выходцев из Германии, богатых фермеров, которые сотрудничают с немцами. Но зато в Лимбурге есть леса, здесь легче скрываться. Население хорошо поддерживает партизан. Сопротивление врагу после Сталинграда усилилось.

Внимательно выслушав Жульяна, Шукшин сказал:

— Мы рассчитываем, что вы поможете нам хорошо разведать район, изучить местность. Мы должны знать в деревнях людей — «белых» и «черных». Каждая наша группа должна быть связана с вашими партизанами, которые находятся в ее районе.

— Я смотрю, вы не собираетесь сидеть без дела! — Жульян с уважением посмотрел на Шукшина. — Все сделаем, Констан. Будем жить, как братья!

— Вот это хорошо! — ответил Шукшин. — Нам нада начинать. Скорее начинать!

* * *

Как только стемнело, Жульян и Шукшин отправились в путь. К полуночи они вышли к узкой балке, заросшей кустарником.

— Здесь, — сказал Жульян и громко свистнул. Словно эхо, долетел ответный свист.

Жульян уселся на траву. Шукшин остался стоять ца тропинке, настороженно вслушиваясь в ночную тишину.

Неожиданно рядом с ним появился человек. Шукшин невольно вздрогнул.

— Кто?

Человек бросился к нему, схватил за руку.

— Мать честна, Шукшин! Константин Дмитриевич, неужто вы?

— Базунов? Здравствуй, Борис! Ну, веди в свой дворец.

В землянке, кроме Базунова, жило еще двое, оба с шахты Айсден.

— Всего я собрал восемь человек. Люди с разных шахт, — рассказывал Базунов. — Живем по три человека. Держаться кучкой опасно. Да и с продовольствием так легче. Нам с одной деревни харч дают, а остальным с соседней. Это товарищ Жульян о нас позаботился! — Базунов дружески улыбнулся Жульяну. — Сперва бельгийцы сюда в лес приходили, а теперь мы сами к деревне выходим. Провизию оставляют в условленном месте. Бывает, что и горячий обед приносят. В кастрюлях… Ну, друзья, придвигайтесь. Поужинаем, чем бог послал!

Жульян от еды отказался. Докурив трубку, растянулся на полу во весь свой богатырский рост и сразу уснул.

Базунов рассказал, что уже неплохо изучил окрестности и завел дружбу не только с партизанами, но и с членами Белой бригады.

— Как они действуют? — спросил Шукшин.

— Террором. Охотятся больше за гестаповцами. Как я понял, у них существуют боевые пятерки. Член пятерки, кроме своего старшего, никого не знает. Старший комендант имеет дело только с подчиненным ему комендантом, рядовые его не знают. Дисциплина у них — будь здоров! Не выполнил приказа — смерть. Потери несут большие. Почти один к одному. Немца убьет и сам гибнет…

— Да, такая тактика нам не подходит, — раздумчиво проговорил Шукшин. — Не кусаться, а бить надо!

— Верно, Константин Дмитриевич! Эх, достать бы нам оружие! Мы бы показали, мать честна… Ребята они хорошие, а опыта, хватки той нету!

— Ты не ходил с ними на операции?

— Один раз ходил. Офицера шлепнули, из гестапо. Но все это не то, Константин Дмитриевич, не то! А за настоящее дело браться не с чем. На девятерых один обрез…

— Оружия нам никто не даст. Возьмем у врага. С сегодняшнего дня ваша девятка — взвод. Первый взвод отряда. Командир — младший лейтенант Базунов…

— Слушаюсь! — Базунов поднялся, лицо стало строгим.

— Взвод строится так: три человека — боевая группа, со старшим во главе. Две тройки — отделение. Взвод будет иметь не больше двадцати человек, иначе он будет сильно разбросан.

— Правильно, — согласился Базунов. — Наш лес как раз для такого взвода…

— Потом, когда соберется больше людей, мы создадим еще полуотряды. Главным образом будем действовать небольшими группами. По крайней мере, первое время. А потом обстановка покажет. Старшими групп ставь крепких людей, способных действовать самостоятельно. И вот еще что, Борис. Парень ты горячий, гляди не зарывайся. Без бельгийцев, одним, на операиии ходить не разрешаю. Жульян даст команду своим… Ну, нам отправляться надо. — Шукшин посмотрел на крепко спавшего Жульяна. — Жалко будить, уже которую ночь без сна, да ничего не поделаешь…

* * *

На рассвете они перебрались через канал и вошли в лес, где скрывался Марченко.

Яков Марченко так обрадовался Шукшину, что на глазах выступили слезы.

— Вот… вырвались… на воле… встретились… — от волнения матрос не мог говорить.

— Ты на другой день бежал? Видзинский вывел?

— На другой… А Братка опять схватили…

— Братка? — Шукшин побледнел. — Боже ты мой!.. Теперь ему уже не вырваться.

— В лесу взяли, во время облавы. В ту ночь, когда вы бежали, его в лагерь привезли. В тюрьму бросили. Живой или нет — не знаю.

В землянке воцарилось молчание. Шукшин шумно вздохнул.

— Да, Браток… — Он достал сигареты, закурил. — Ну, рассказывай, как ты тут устроился.

— Место мне знакомое, Константин Дмитриевич, обжился сразу. Вот ребят нашел, — матрос показал головой на трех парней, сидевших на полу, на сосновых ветках. — В лесу встретились.

— Значит, Марченко, так, — сказал Шукшин. — Вас тут четверо, в соседнем лесу еще четверо есть. Вот тебе взвод. Второй взвод первого отряда. Командиром взвода назначаю тебя. Думаю, что справишься.

Марченко молча кивнул головой.

— Связь со мной пока будешь держать через бельгийцев. Жульян скажет, кто будет связным.

— Ясно. Я, товарищ подполковник, по одному делу посоветоваться хотел. В соседней деревне гестаповский начальник живет. Житья от него народу нету. Изверг, какого свет не видал. Мы решили его прикончить. Оружие у нас есть. Вот, взяли вчера, — Марченко извлек из-под веток карабин. — У леса одного схватили. Сам в руки дался.

— Вы этого гада прикончите, а немцы полсела потом расстреляют!.. Что ты скажешь, Жульян? — Шукшин повернулся к Макенбеку, молча курившему трубку.

— Надо убить, правильно, — согласился Жульян.

— А бельгийцам ничего не сделают?

— В деревне нельзя, нет! На дороге поймать надо. Он по деревням ездит… Мои ребята помогут, Констан.

— Вот это дело! — обрадованно сказал Марченко. — Мы его в два счета кокнем! И оружие заберем… Оружие для нас сейчас — первое дело.

— Точно, — кивнул головой Шукшин. — Первое дело — оружие. Своим людям ты так и скажи, Марченко: каждый обязан достать себе оружие.

Вернувшись через два дня в свою землянку, Шукшин узнал, что пришло еще трое русских, и среди них «Митрий». Это оказался тот самый Митя рыжий, которого они видели в лагере. Он убежал первым, прожил в лесу уже полгода и выглядел так, словно только что приехал с курорта.

— Видать, тебе тут не худо жилось, парень, а? — спросил Шукшин, с улыбкой поглядывая на краснощекого здоровяка.

— Ниче, камрады меня не обижают, — серьезно ответил Митя. — Хлеба дают, картошки, сала. Ниче, справный стал…

Шукшин поговорил с новичками и сказал Новоженову:

— Что же, Петр, принимай товарищей под свое начальство. Формируй взвод. Третий взвод… Жить будешь с ними.

— Мы отрыли землянку в километре отсюда. Там в лощине такая чаща, что не продерешься.

Шукшин рассказал о встрече с Базуновым и Марченко.

— И нам без дела сидеть нечего, — недовольным голосом сказал Зуев. — Не для того бежали, чтобы отсиживаться!

— Нет, Александр, отсиживаться мы не будем. Только оглядеться надо… Завтра придет сюда один бельгиец, Жеф. Жульян его выделил для связи с нами. Он будет постоянно здесь. Я видел его. Парень опытный, солдатом был. Он познакомит с местностью, сведет с надежными людьми. Завтра с ним пойдете. Ты, Маринов и Новоженов. Хорошенько изучите район железной дороги, найдите скрытые подходы к ней, присмотритесь, где лучше рвать линию.

— А взрывчатка будет? — спросил Зуев.

— Динамита пока нет, но Жульян достанет. Между прочим, я когда партизанил в Сибири, так мы разрушали дорогу и без взрывчатки. Метод самый простой… — Он вытащил из кармана нож, прочертил на земляном полу две длинные линии, затем нанес короткие поперечные линии. — Вот вам полотно дороги. Берем, к примеру, эту шпалу и с левой стороны делаем под ней подкоп. Только поглубже, ясно? Теперь делаем подкоп под второй шпалой, только уже не с левой, а с правой стороны. А третью шпалу опять подкапываем с этого конца, с левой стороны. В общем, шахматным порядком… Почему так делается подкоп? А вот смотрите, что получается. Паровоз надавил на этот рельс — просело слева, надавил на другой рельс — просело справа. И пошел он плясать! Паровоз своей тяжестью сам разваливает полотно. Поняли?

— Толково! — восхищенно сказал Новоженов. — Это мы испробуем…

— Разведаем хорошо район и начнем. Сейчас, товарищи, главное — разведка, изучение обстановки, людей, налаживание связей. — Шукшин прикурил от лампы, стоявшей на нарах, убавил фитиль. Помолчав, проговорил — Да, без хорошей разведки мы пропадем. Тщательная разведка и дисциплина. Строжайшая дисциплина!

* * *

Рано утром Мартин провел Жефа. Шел сильный дождь, оба они промокли до нитки. Ввалившись в землянку, Жеф весело поздоровался с русскими и с шуточками начал скидывать мокрую одежду. С его приходом в землянке сразу стало шумно, тесно и как будто светлее.

Оставшись в одних трусах, он уселся и пошлепал себя по широкой мускулистой груди.

— Жеф больной… совсем больной! — Бельгиец хитровато подмигнул Шукшину: — Папир кранк — на бумаге больной…

Он объяснил, что числится шофером на соседней шахте, но по месяцу там не бывает: болеет. Если верить документам, которые ему выдали врачи, то этому крепышу осталось жить три дня…

Жеф (настоящее имя его Иозеф Курчис) не захотел ждать наступления ночи. В средине дня, как только прошел дождь, он надел еще влажный, топорщившийся костюм и велел партизанам собираться в дорогу.

— Не лучше ли вам отправиться вечером? — сказал Шукшин.

— Ничего не случится, командир, я знаю, как надо ходить!

Партизаны, отправившиеся с Жефом, вернулись поздно ночью, уже перед рассветом, одни. Они валились с ног от усталости, но были радостно возбуждены.

— Ну как? — нетерпеливо спросил Шукшин, когда они спустились в землянку.

— Порядок, — ответил Новоженов. — С этим Жефом не пропадешь. Отчаянный парень. Я ему только намекнул насчет шпал, а он сразу ухватился. Чин чином подкоп сделали, в точности, как вы объясняли. Жеф еще сообразил ямы травой заложить, а сверху песочком. В трех шагах…

— Кто вам разрешил? — сердито оборвал Шукшин, глядя в упор на Новоженова.

— Не утерпели, товарищ командир… А потом Жеф сказал… Давай, говорит, навернем… — Новоженов виновато опустил голову.

— Чтобы этого больше не было! Понятно?

— Зря ругаешь, Костя! — резко бросил Маринов. — Боевую инициативу положено поддерживать!

— Это не боевая инициатива, а неоправданный риск! — так же резко ответил Шукшин. — Идти на такое дело без подготовки, не зная местности — преступление.

Под вечер явился Жеф. Увидев Шукшина и Маринова, сидевших недалеко от землянки, он приветливо махнул им шляпой:

— Камерад, есть подарок… Жульян послал хороший подарок!

Жеф уселся рядом с Мариновым, снял с плеча туго набитую кожаную сумку и, расстегнув ее, извлек тяжелый, поблескивающий от жирной смазки пистолет, весело поглядел на Маринова, на Шукшина.

— Хорошая машина, а? Бери, командир, тебе! А это — ребятам… — Жеф вытащил из-за пояса четыре гранаты с длинными деревянными ручками и, бережно положив на траву, повернулся к Шукшину: — Констан, твои парни — смелые партизаны. Я видел, как летел под откос состав с углем. О, это получилось неплохо… Русские парни умеют работать!

Маринов взял гранату, взвесил в руке.

— Это нам за работу дали, Костя. А ты ругался… Ребята пришли окрыленные — первая удача, а ты с руганью… Как мы могли отказаться, если предложил это дело Жеф?

Шукшин промолчал, недовольно насупил брови. А про себя подумал: «Зря я обидел ребят, прав Маринов».

Как только бельгиец ушел, командир отряда отправился в землянку Новоженова.

Партизаны ужинали, полулежа на широких нарах. В большой белой миске дымилась картошка, горкой лежали огурцы, помидоры, яблоки.

— Ого, богато живете! — сказал Шукшин, усаживаясь на чурку.

— Присоединяйтесь к нам, товарищ подполковник, — пригласил Новоженов.

— Спасибо. — Шукшин вынул из-за пояса пистолет и протянул Новоженову.

— Возьми, Петр, это твой.

Новоженов изумленно посмотрел на пистолет, на Шукшина.

— Бери, бери. Это тебе за работу… Жеф сейчас приходил. Говорит, что состав с углем под откос ушел… Вот и есть у нас оружие. Начинать есть с чем!..

* * *

Маринов, Зуев, Новоженов и Жеф уничтожили на шоссе близ Опповена двух солдат немецкой полевой жандармерии, конвоировавших арестованного бельгийца. На другой день эта же группа захватила немецкого унтер-офицера, ехавшего на мотоцикле с документами в Лувен, в управление лагерями.

На машинах нагрянул отряд немцев, в ближних деревнях начались облавы, обыски, но никаких следов партизан обнаружить не удалось.

Спустя несколько дней, когда все успокоилось, взвод Новоженова устроил засаду на проселочной дороге, напал на фашистских «заготовителей», везших на пяти подводах отобранные у крестьян продукты. Во взводе теперь было два карабина, четыре пистолета и винтовка.

Взвод Базунова тоже действовал успешно, а вот Марченко не везло. В его районе, на ближних лесных дорогах, гитлеровцы не встречались. Они проезжали только по главному шоссе и большими группами, на машинах.

Марченко, посоветовавшись с помощником Жульяна Трисом, который часто наведывался к матросу, решил выдвинуться поближе к Мазайку. Солдаты и офицеры охранных батальонов, расквартированных в городе, часто заглядывали в соседние деревни.

Трис раздобыл для Марченко велосипед, и они отправились в дальний путь, на разведку.

Отъехав километров пятнадцать, партизаны остановились вблизи большой, богатой усадьбы, стоявшей отдельно от деревни, у самого леса.

— Хозяин мне знаком. Он богат, но с партизанами в дружбе. Сын его в отряде, в Арденнах… Ты подожди тут, а я к нему зайду. Есть дело.

Трис вернулся скоро и встревоженно сказал:

— У него в доме немецкий лейтенант.

— Один?

— Один.

— Пошли!

Перемахнув через забор, они прошли через сад к крыльцу и неторопливо вошли в дом.

В большой столовой были только двое — хозяин и гитлеровец. Хозяин прохаживался по комнате, а офицер сидел за столом, развалившись в кресле и вытянув длинные тонкие ноги в щегольских сапогах. Мундир его был расстегнут, на соседнем кресле лежал ремень с пистолетом.

Марченко снял шляпу, поздоровался. Он неплохо говорил по-фламандски. Хозяин, увидев незнакомого человека, остановился, всмотрелся в него.

— Вы ко мне?

— Нет, у меня дело к господину лейтенанту. — Марченко решительно направился к офицеру. Короткое, точно рассчитанное движение, и пистолет в его руках.

— Встать! За мной!

Оторопевший гитлеровец поднялся, глаза испуганно заметались.

— Шнэль! — Марченко схватил офицера за плечо, толкнул к двери. Гитлеровца расстреляли в лесу, бросили труп в озеро.

Разведав новый район, Марченко выдвинул сюда свою группу и провел несколько операций. Гитлеровские солдаты исчезали бесследно. Марченко действовал настолько искусно, что у немцев не возникало никаких подозрений. Бесследно исчезнувших солдат объявляли дезертирами.

Через месяц у всех, кто пришел в отряд первым, уже было оружие. Исключение составлял один Митя. «Митрию» решительно не везло. Новоженов часто брал его на операции, но пока этот увалень повернется, сообразит, как лучше наскочить на гитлеровца, другие партизаны уже скрутят его. По приказу командира отряда оружие передавалось тому, кто добыл его в схватке или проявил при выполнении задания особую решительность и отвагу.

Новоженов часто поругивал его за неповоротливость.

— Ты же не в шахте, Митя, тут работать надо! — сердито выговаривал командир взвода. — Как хочешь, друг, а оружие чтобы было!

— Не везет мне, товарищ командир. Невезучий я, ядрена палка, — отвечал Митя, виновато моргая рыжими ресницами.

— Невезучий… Да разве партизан так может говорить, а? Взять оружие — значит взять. Ты об этом только и должен думать. Ночи не спать, об этом думать! Уразумел?

Митя вздыхает, почесывает свою широченную сутуловатую спину.

— Уразумел…

— Уразумел… Привык тут бродяжничать! Думаешь, если в лесу гауптвахты нету, так шаляй-валяй можно? Я тебя без губы уму-разуму научу. У меня, друг, не задержится!

На другой день Новоженов спрашивал:

— Ну что, думаешь?

— Думаю. Всю ночь ноне не спал, товарищ сержант, ажио в голове гудет. Вот те крест!..

— Придумал?

— Вроде бы как придумал.

— Выкладывай! — Новоженов садится на траву, закуривает. Митя продолжает стоять, переминается с ноги на ногу.

— Яшка Марченко, я слыхал, в Мазайк ходил. Фрицев там шатается до черта. Я тоже туды подамся. Мне бы только повстречать. Я в силе, товарищ сержант!

— В силе… Сущий ты младенец, Митя! Слушай, что я тебе скажу. Хорошенько слушай…

— Слушаю! — Митя уставился немигающими глазами на Новоженова.

— Село Эллен знаешь?

— Знаем. Я здеся все облазил… Я не слоняюсь абы как, я гляжу…

— Глядишь? Ну, это хорошо. Нашему брату, партизану, в оба глядеть надо, все примечать, — примирительно проговорил Новоженов. — Так вот, слушай. В этом селе бургомистр сволочь из сволочей. Фашистская шкура, одним словом. А пистолет у него… — Новоженов прищелкнул языком. — Мечта! Два автомата отдал бы за такую машинку.

— Ух ты, ядрена палка! — Митя не спускает глаз с Новоженова.

— Бельгийцы этому предателю смертный приговор вынесли. Выследи гада и хлопни. Считай, что пистолет твой. Живет бургомистр в усадьбе, за деревней. Смотри, в деревню не заходи!

— Понимаем…

Целую неделю Митя охотился за фашистом, но так и не взял его. Мите положительно не везло! Он ждал бургомистра на одной дороге, а тот, как нарочно, поехал по другой. На второй день Митя залег у той дороги, где бургомистр ехал вчера, так нет же — проклятый фашист опять отправился другой дорогой. На седьмой день Митя решился на отчаянный шаг — забрался к бургомистру в сад. «Ну, теперь ужо ты от меня не уйдешь, скотина!» — со злостью думал Митя, сидя в кустах малины. Но фашист в этот день совсем домой не явился. Прямо из управления уехал в город.

Митя приуныл. Хоть на глаза партизанам не показывайся. Каждый норовит посмеяться над ним. Даже Маринов, человек строгий, и тот не удержался, сказал со смехом:

— Ты, Митя, как неудачливый ухажер. Знаешь, частушка такая есть: понапрасну, парень, ходишь, понапрасну ножки бьешь…

— А я виноватый, что его хвороба носит? Я сюды, а он туды…

— Сюды, туды! — сердито передразнил Новоженов. — Виновата лошадь, что телега не смазана. Эх, ты, Митрий… Горе мне одно с тобой!

Как-то среди дня в лес пришел Жеф и сообщил, что в Нерутру на трех подводах приехали гитлеровцы — шесть солдат и унтер-офицер. Рыскают по домам, ищут партизан, оружие, а заодно забирают продовольствие.

Шукшин решил сделать засаду на дороге, по которой должны были возвращаться немцы. Дорога на большом участке шла лесом. Незаметно выдвинуться к ней и выбрать подходящее место для засады было делом несложным.

Партизаны — их было десять человек — залегли по обеим сторонам дороги, в густом кустарнике. Впереди, метрах в тридцати от основной группы, расположились Зуев и Новоженов. Расчет был простой: как только гитлеровцы приблизятся, Новоженов кинет гранату. Фашисты бросятся назад, и тут по ним ударит основная группа…

Гитлеровцы не спешили выезжать из деревни. Солнце уже село за лесом и в неподвижном теплом вечернем воздухе стали сгущаться сумерки, когда на дороге показались повозки. Сытые лошади бежали ленивой трусцой. Солдаты лежали и сидели на мешках. Кто-то из них негромко напевал.

Новоженов и Зуев, затаившись, с нетерпением ждут, когда гитлеровцы приблизятся. Но вот уже видны лоснящиеся крупы коней, длинная зеленая повозка. Новоженов, бросил гранату. Она взорвалась под телегой, не задев ни солдат, ни лошадей. Испуганные кони бешено рванули, понесли. Другие повозки с громом покатились за ними. Партизаны открыли огонь, но было уже поздно. Они просчитались: гитлеровцы бросились вперед, а не назад… И тут партизаны услышали дикий, отчаянный крик:

— Держи! Держи!

По дороге, размахивая руками и истошно крича, бежал Митя. Можно было подумать, что гитлеровцы ограбили Митю и увозят его добро…

— Держи! Держи!

Повозки и Митя скрылись за поворотом.

Новоженов не успел опомниться, как неожиданно справа показалась машина с немецкими автоматчиками. Оставалось только одно — быстро отойти в лес.

Домой партизаны вернулись мрачные, удрученные неудачей. Ужинать никто не стал. Молча, не глядя друг на друга, разбрелись по землянкам.

Больше всех переживал Новоженов. Всю ночь ворочался с боку на бок, сокрушенно думал: «Эх, растяпы, растяпы… Разве так надо было делать засаду? И Митю потеряли! Митя, Митя…»

Новоженов поднялся, как только рассвело. Он должен был вместе с Шукшиным отправиться за канал, к Марченко. «И как я в глаза командиру посмотрю… Ни слова вчера не сказал. Лучше бы уж выругал!»

Выйдя из землянки, Новоженов оторопело остановился. На стволе поваленной сосны сидел Митя и чинил пиджак. Рядом на траве лежала новенькая винтовка.

— Митрий! Чертяка ты рыжий! — радостно закричал Новоженов. — Где же ты пропадал, увалень проклятый?

— Вчерась еще возвернулся, к ночи.

— Куда вернулся? Сюда?

— А куды ж еще-то? Дом наш далеко. На Байкале живем. Гляди-ка, ядрена палка, что эти чертовы фрицы сделали! — Митя поднял свой серый, довольно потрепанный пиджак, в двух местах пробитый пулями. — Вещь еще гожая, можно сказать новая, а они дыр понаделали, стервы…

— Ты мне мозги не вкручивай. Я тебя спрашиваю: где ты был? Почему ты мне не доложил о своем прибытии?

— Я же говорю, что тута был. В траве ночевал. — Митя надел пиджак, обиженно вздохнул. — Опять бы ребята смеяться начали, ежели пошел в землянку…

— Это ты зря, Митя. Ребята по-дружески с тобой, а ты… — Новоженов взял винтовку, передернул затвор. — Добрая винтовка! Как же ты ее взял?

— Она мне, ядрена палка, сама в руки далась, — заулыбался Митя. — Телегу-то как о сосну навернет: одна колесо сюды, другое туды… Фрицы, значит, кто куды, а винтовки в кусты полетели. Я бы и вторую взял, вот те крест, да малость не поспел. Автоматчики, паскуды, налетели. Кой-как убег…

Эту историю партизаны не могли без смеха вспоминать. Но с тех пор отношение, к Мите изменилось. Он добыл оружие, стал полноправным бойцом партизанского отряда.

* * *

Шукшин и Новоженов пришли в лес к Марченко. Матрос, увидев их на тропе, обрадованно кинулся навстречу.

— Знаете, кто пришел? Михаил Модлинский!

— Браток?! Да где же он? — Шукшин, нетерпеливо отстранив Марченко, пошел вперед.

— Здесь я, Константин Дмитриевич! — Браток, лежавший у дерева, с трудом приподнялся. Шукшин взглянул на него и вздрогнул. Все лицо Братка было покрыто багровыми шрамами, в коротко остриженных жестких волосах блестела седина.

— Все-таки пришел… На карачках… Спасибо вот другу, вывел! — Браток взглянул на высоченного парня, стоявшего в стороне.

«Везет нам на богатырей. Один к одному!»— подумал Шукшин, разглядывая парня.

— Ты из нашего лагеря? Я тебя там не видел…

— Не видели, — коротко кивнул парень. — Я всего десять дней был в лагере. Лагерь для меня место неподходящее!

— О, вот ты какой! — улыбнулся Шукшин. — Ну, давай познакомимся. Я подполковник Шукшин, командир отряда.

— Матрос Сергей Белинский! — Парень протянул огромную ручищу.

Он рассказал о себе: до войны плавал на торговых судах машинистом. Бывал во многих странах, был и тут, в Бельгии, — привозили лес для бельгийских шахт. Дрался в Севастополе, в морской пехоте. Взяли в плен раненым.

— У самой воды они меня взяли, в Камышовой бухте. Я видел, как они кинулись ко мне, а подняться не мог… — закончил он короткий рассказ, и лицо его стало угрюмым.

— Камышовая бухта… — шумно вздохнул Браток. — Увижу ли ее?

— Поправишься, Браток, поправишься, — сказал Марченко, ласково обняв друга за плечи. — Мы с тобой живучие. Меня тоже порядком помяли… Тут сосны, море близко. Слышишь, как морем пахнет? Я его за сто верст чую.

Шукшин сел на траву, расспросил партизан о делах. На счету взвода Марченко было уже четыре значительных операции, почти все партизаны раздобыли оружие.

«Теперь можно начинать, — подумал Шукшин, выслушав Марченко. — Да, пора браться за настоящие дела…»

Здравствуй, Мать!

Поздно вечером в лес приехал командир бельгийских партизан Жульян Макенбек. По лицу его струился пот, шляпа сбилась на затылок. Бросив велосипед в кусты, он торопливо зашагал к Шукшину, выходившему из землянки.

— Констан, боши готовят облаву, утром прибудут два батальона! — встревоженно заговорил Жульян. — Боши узнали, что действуют русские… Надо уходить. Немедленно.

Фашисты будут прочесывать весь лес!

Шукшин послал связных к Марченко и Базунову предупредить об облаве. Только они вышли из землянки — появился Трис. С ним пришел невысокий, коренастый старик.

Трис что-то негромко сказал Жульяну, тот кивнул головой и повернулся к Шукшину:

— Констан, идем! Ты со мной и еще двое. Остальные пойдут с Жаном, — Жульян показал взглядом на старика. — Трис говорит, что облава начнется с рассветом… Мы спрячем вас в домах. Идем!

С Жульяном отправились Шукшин, Маринов и Зуев. Обойдя лесом деревни, они вышли к каналу и долго шагали вдоль него посадками.

Под ногами мягко похрустывали опавшие листья. Молодые клены и невысокие кудрявые дубки были ярко расцвечены: светлые, огненные краски перемежались с темными, холодными. В сосновом лесу, где жили партизаны, наступление осени еще не чувствовалось. А здесь все говорило о ее приходе. Пахло увядшей, высохшей на корню травой, от потемневшего канала тянуло холодком, сыростью. «Скоро зима, — невесело размышлял Шукшин, оглядываясь по сторонам. — Зимою нам будет труднее. Люди раздеты…»

Невдалеке показался мост. Жульян пошел на разведку.

Убедившись, что патрулей нет, подал сигнал:

— Быстро вперед!

Только партизаны перешли через канал — к мосту подлетела машина с солдатами. Гитлеровцы, готовя облаву, спешили выставить на мостах заставы.

Поздно вечером они пришли в деревню Опповен, стоявшую у самой голландской границы. Жульян ввел своих друзей в каменный домик, потемневший от времени и облупившийся. Домик принадлежал старому шахтеру Хендриксу, человеку болезненному, не работавшему уже много лет. Единственный сын его погиб в шахте, все хозяйство держалось на двадцатилетней дочери Гертруде. Гертруда была любимицей всей деревни. Гибкая, стройная и светлая, как молодая березка, она покоряла всех своей веселостью. Парни ухаживали за нею наперебой, каждый был бы рад взять ее в жены, но Гертруда никому не отдавала предпочтения. Со всеми она была одинаково приветлива и на объяснения в любви отвечала шутками, звонким смехом.

Дома была одна Гертруда. Увидев Жульяна, бросилась ему навстречу.

— О, это ты… Как давно тебя не было у нас! Жульян обнял Гертруду.

— А где отец?

— В Мазайк уехал, в больницу. Совсем плох наш старик…

— Вот что, Гертруда, — Жульян подвел ее к своим друзьям. — Это русские… Вот их, — Жульян показал на Маринова и Зуева, — отведешь к Артуру. Он у немцев на хорошем счету, у него не станут искать, а товарища Констана ты проводишь в Мазайк, к Елене. Это нужно сделать сегодня же. Поняла?

Гертруда кивнула головой.

— Так ступай, сестренка!

Гертруда увела Маринова и Зуева в соседний дом.

— Ну, я пойду. Мне здесь задерживаться нельзя, — сказал Жульян Шукшину, когда они остались вдвоем. — Петер Новоженов тоже придет в Мазайк. Его приведет Жан… До встречи, Констан! Я буду скоро!

Вернулась Гертруда.

— Уже ушел?.. — она вздохнула, обиженно поджала губы, но, встретив взгляд Шукшина, улыбнулась. — Он всегда так, Жульян. Покажется на минуту и пропадет…

Давайте, камерад, ужинать. Нам далеко идти! — Она принесла кувшин с молоком, хлеб. — Пойдемте, я покажу, где умыться. О, и ваш костюм надо привести в порядок… В таком виде в Мазайк идти нельзя. Ничего, мы сейчас наведем блеск!

Если идти по главному шоссе, то до Мазайка не так далеко, километров десять-двенадцать. Но Гертруда повела Шукшина кружным путем, проселочными дорогами. Они подошли к Мазайку только на рассвете. Город стоял за каналом. В предутренней синеве едва угадывались очертания зданий. Но на острой башне костела, возвышавшегося над каналом, уже розовели отблески занимающейся зари.

Гертруда на минуту остановилась, окинула город зорким, быстрым взглядом и решительно направилась к мосту.

Каналы окружают Мазайк со всех сторон, войти в город, минуя мосты, невозможно. А на мостах днем и ночью дежурят полицейские или солдаты.

Когда они приблизились к мосту, Гертруда взяла Шукшина под руку.

— Вы мой папа. Мы идем на работу…

Дорога пустынна. Только у моста прохаживаются немецкие автоматчики.

Гертруда говорит нарочито громко, со смехом, будто рассказывает своему спутнику что-то очень веселое. Шукшин в тон ей восклицает по-фламандски:

— О, да! Да, да… Очень хорошо, дочка, очень хорошо!

Автоматчики смотрят в их сторону. Гертруда не обращает на них никакого внимания, продолжает увлеченно рассказывать. Поравнявшись с солдатами, она дружески кивает им головой:

— Доброе утро, приятели! Как дежурилось?

— Барышня, подожди, барышня! — Один из солдат устремился за ними.

— Тороплюсь на работу, некогда! — крикнула Гертруда и помахала солдату рукой. — Приходи в гости!

Они вышли на главную улицу. Небо уже посветлело, но фонари еще горели. Прохожие не встречались.

Из большого серого здания вышло несколько вооруженных немецких солдат. Шукшин прибавил шаг, но Гертруда сжала его руку, заставила идти медленнее. Послышалась громкая отрывистая команда, солдаты вскочили в открытый грузовик, стоявший у подъезда, и машина с бешеной скоростью пронеслась мимо Шукшина и Гертруды.

В следующем квартале их окликнул жандарм-бельгиец, стоявший у высоких железных ворот.

— Эй вы, куда вас несет? Комендантский час еще не кончился!

— На работу, приятель! — крикнула Гертруда. — Нам далеко идти. Может, проводишь, парень?

— Я провожу тебя, чертовка, в полицию!

— Ого, какой сердитый!

Наконец, большие здания кончились, пошли маленькие домишки. Гертруда облегченно вздохнула: «Ну, теперь мы дома!» Только потом Шукшин узнал, что девушка вела его самой опасной улицей — мимо гестапо, жандармерии, казармы охранного батальона. Почему она выбрала этот путь? Гитлеровцам никогда не придет в голову, что партизаны могут пойти ночью главной улицей — мимо гестапо и жандармерии. Гертруда, связная партизан, умела проникнуть в город в любое время.

Они дошли до конечной остановки трамвая и повернули к небольшому двухэтажному дому. Шукшин остался у крыльца, Гертруда вошла в палисадник и постучала во второе окно: три быстрых коротких удара, пауза и еще два удара.

Дверь открылась, и Шукшин увидел пожилую женщину со свечой в руках. Она была в длинном черном платье, наглухо закрывавшем шею; на груди блестел большой железный крест. Она походила на монахиню и одеждой и строгим лицом.

Гертруда объяснила, что привела русского. Женщина, прищурив глаза, всмотрелась в Шукшина и проговорила глухим грубоватым голосом:

— Идите в дом!

Скоро пришли Новоженов и Жан. Хозяйка по узкой крутой лестнице проводила русских наверх и в одной из трех комнат, окна которой выходили на улицу, постелила постель. Несмотря на страшную усталость, Шукшин спал чутко, тревожно. Настороженность не оставляла его даже во сне. Проснулся он от легкого шороха. Открыл глаза и увидел хозяйку. Она, неслышно ступая, подошла к Новоженову, спавшему на узкой кушетке, поправила на нем одеяло. Окна были занавешены плотными шторами, в комнате стоял полумрак. Хозяйка присела на край стула, уставилась на Петра задумчивым, печальным взглядом. Долго сидела неподвижно. Потом, вздохнув, взяла костюм Новоженова, его запыленные ботинки и вышла из комнаты.

Шукшин поворочался с боку на бок на мягкой, пружинившей под тяжестью тела кровати (два года не спал он в кровати!) и, убедившись, что ему все равно не уснуть, начал одеваться. Он уже был наполовину одет, когда снова вошла хозяйка.

— Рано еще, надо спать, спать! — сердитым шепотом проговорила она.

— Не спится, Мать.

— Не спится? Понимаю. Мне тоже не спится. — Она положила на место почищенные костюм и ботинки, посмотрела на Петра. Он спал, запрокинув голову, русые мягкие волосы разметались на подушке.

— Молодой… Там, в России, у него мать?

— Да, мать…

— Бедные матери! А у вас есть дети?

— Нет, только жена. Наверное, думает, что меня давно нет в живых.

Хозяйка опустилась на стул, заговорила задумчиво, глухим голосом:

— А у меня три сына. Три… Один был солдатом, жив ли — не знаю. Может быть, пробрался за Ла-Манш. Говорят, что в Англии много бельгийских солдат. Второй партизанил в Арденнах… — Хозяйка вздохнула, помолчала. Глаза ее, жесткие, сухие, смотрели на Петра. — А младшего фашисты на работы угнали. Где-то в Германии. Я их одна воспитала. Мужа в шахте задавило. Давно это было, давно…

Она поднялась.

— Как зовут-то тебя?

— Константин.

— А, Констан… Мне говорили о тебе, говорили… А меня Елена зовут. Елена Янссен.

* * *

Перед вечером пришел Жеф и сказал, что облава еще продолжается. Гитлеровцы охватили большой район, прочесывают леса. Кроме двух батальонов, они мобилизовали жандармерию и отряд Черной бригады. За каналом, в лесу, фашисты схватили трех русских. Эти ребята только что убежали из лагеря. Крестьяне говорят, что на них были куртки военнопленных.

— Слушай, Констан, в Мазайке тоже может быть облава. Квартира Елены надежная, но ее надо оборудовать. Давай сделаем потайной ход в кухне, — предложил Жеф.

Шукшин согласился.

— А в этой комнате надо устроить вторую стену. Да, тебе записка, Констан…

Записка была от Виталия Трефилова. Он сообщал, что бежал с лейтенантом Михаилом Чаловым и находится в доме Старика. Старик — это шахтер Антуан Кесслер.

Шукшин несказанно обрадовался. Трефилов отважен, решителен, и у него опыт работы в разведке. Кроме того, он свободно владеет немецким и фламандским языками. Как нужны отряду такие люди!

— Когда их приведешь? — спросил Шукшин, сжигая записку.

— Сейчас опасно. Пусть поживут у Антуана дня три…

* * *

Остаток дня и ночь прошли спокойно. На следующий день вечером на улице появились машины с солдатами и жандармами. Шукшин, наблюдавший за ними из-за шторы, насчитал одиннадцать грузовиков и больше десятка мотоциклов с колясками. По запыленным машинам не трудно было определить, что это возвращался отряд карателей.

Проводив взглядом колонну, Шукшин сказал Новоженову, чинившему башмаки:

— Немцы бросили на облаву крупные силы. Значит, решили, что нас здесь много.

— И пускай считают. Нам это на руку!

— Правильно, Петр. Наша главная задача — отвлечь больше сил врага, заставить гитлеровцев держать здесь войска. Надо так развернуться, чтобы наш отряд им дивизией показался.

Незаметно наступила темнота. Чтобы не зажигать огня, Шукшин и Новоженов улеглись спать.

Шукшин лежал на спине с открытыми глазами и думал, думал. Сердце сжимала тревога: как там ребята, надежно ли они укрылись? Не допустил ли он ошибки, рассредоточив, рассеяв отряд? Не должен ли он был, узнав об опасности, быстро стянуть отряд и вывести в другой район, а в случае необходимости дать бой? Что сделает маленькая группа, если ее окружит враг?

Внизу, в комнате хозяйки, уже много раз отбивали часы. Звонкий, гудящий бой их слышался отчетливо. Наступила глубокая ночь, а он все еще никак не может уснуть, ворочается.

— Вы не спите? — негромко спросил Новоженов. — Я тоже не сплю… Митю рыжего вспомнил. Как бы он, чертяка, не забрел куда. Ни за что на месте не усидит, только бы ему бродить… Он тут всех крестьян знает.

— Да, сейчас надо быть осторожным… Гитлеровцы засад понаставили!

— Ничего, наши хлопцы не растеряются. Народ тертый. Это мы правильно сделали, Константин Дмитриевич, что так людей разбросали. Связь, конечно, держать трудно, как сейчас, к примеру… Зато надежней. Попробуй, нащупай… Самое основное, чтобы ребята научились действовать самостоятельно. А народ у нас боевой. С нашими хлопцами, такое можно сделать, что фашисты век будут помнить…

— Верно, Петя, ребята хорошие, огневые…

«Вот бывает ведь так, — думал Шукшин, — поговорил с человеком и на душе легче, спокойнее стало». Он закрыл глаза.

— Ну, Петя, давай спать.

Шукшин быстро заснул и не слышал, как в комнату вошла Елена. Отодвинув штору, она долго глядела на асфальт, облитый лунным светом. На улице было пустынно и тихо. Елена опустила штору, бесшумно вышла из комнаты.

Было уже три часа ночи, но она не ложилась спать. Присев поближе к свету, накинув на плечи платок, принялась штопать чулки.

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. Елена выронила из рук чулок. Несколько секунд сидела неподвижно, лицо ее побледнело. Стук повторился. Елена бросилась к лестнице, схватилась за перила. «Скорее наверх, предупредить Констана!» Но в дверь забарабанили с такой силой, что она остановилась.

— Кто там? Кого вам нужно?

— Открывай, патруль!

Вошли два немца. Третий остался на улице, у дверей.

— Почему не открывала? Кто здесь живет? А ну, отойди! — накинулся на женщину долговязый, белобрысый ефрейтор, обшаривая глазами низкую и большую, наполовину пустую комнату.

— Я здесь живу. С дочерью. Врываетесь ночью, кричите, как вам не стыдно, молодые люди!

— Я тебе поговорю! — Ефрейтор, отстранив хозяйку рукой, прошел в кухню, принялся шарить по углам, гремя ведрами и кастрюлями, забрался в кладовку.

Солдат, постояв в нерешительности у дверей, вошел в маленькую смежную комнату, в которой спала пятнадцатилетняя дочь Елены Мия. Посмотрев на спящую девушку, он улыбнулся чему-то и вернулся в большую комнату.

Хозяйка в это время успела отойти к лестнице. Одной рукой она держалась за перила, а вторая ее рука, спрятанная за спину, сжимала большой кухонный нож. Смятение, охватившее ее вначале, сменилось решимостью, темные глаза смотрели гневно.

Появился ефрейтор, весь в пыли и известке. Он что-то жевал, под мышкой торчал большой кусок сала.

— Что у тебя там наверху, старая? — сказал он, подходя к лестнице.

— Там ничего нет, пустые комнаты, — спокойно ответила Елена и выпрямилась. «Если он подойдет, я закричу и…»

— Отто, я там уже смотрел! — крикнул солдат. — Пойдем дальше…

Ефрейтор недружелюбно поглядел на хозяйку, поправил автомат и неохотно пошел за солдатом, уже открывшим дверь на улицу.

Немцы ушли, затихли в ночи их шаги.

— О, господи… — прошептала Елена и выронила нож — он воткнулся в пол, задрожал.

На лестнице показался Новоженов, негромко спросил:

— Ушли?

У женщины не было сил ответить. Она с трудом дошла до стола, бессильно опустилась на стул.

* * *

Днем Жеф привез пол машины досок. За ночь Шукшин и Новоженов успели сделать вторую стену и оклеить комнату обоями.

На рассвете заявились Трефилов и Чалов. Их привела в Мазайк Гертруда.

Несмотря на усталость — они шли всю ночь, — все трое были оживлены, с шутками и смехом рассказывали, как пробирались сюда из Айсдена, дважды уходили от патрулей.

— Гертруда обведет самого дьявола! Ох, и смелая девушка! — восхищенно сказал Трефилов, поглядывая на Гертруду. — Мы с ней обязательно будем друзьями. Правда, Гертруда?

— Да, да, друзьями! — Гертруда тряхнула головой, по-мужски протянула руку Трефилову. — Дружба, парень!

Все весело рассмеялись.

Шукшин смотрел на молодых людей и думал: «Вот она, сила жизни, сила молодости. Ничто не сломит их, не согнет…»

Гертруда скоро ушла. Оставшись одни, партизаны заговорили о делах.

— Как в лагере? — спросил Шукшин.

— Плохо, Константин Дмитриевич, — мрачно ответил Трефилов. — Немцы лютуют, расправляются беспощадно. Многих отправили в Бухенвальд, тюрьма переполнена… Бежать становится все труднее. Ловят каждого второго. Забивают насмерть… Люди живут надеждой на освобождение, на партизан…

Шукшин слушал, наклонив голову, потирая ладонью нахмуренный, изрезанный глубокими складками лоб.

— Как у вас с оружием? — спросил Чалов.

— Шесть винтовок и карабинов, два автомата, двенадцать пистолетов. Не густо! И людей мало! Пока только тридцать пять человек.

— Ну, это не так мало! — заметил Трефилов, с жадностью куривший сигарету. — А вот с оружием…

Трефилов не договорил. В комнату вошел Жульян Макенбек.

— Боши остались с носом! — сказал он, усаживаясь на кровать и озорно поблескивая глазами. — А уж как они старались! У Нерутры прочесали лес три раза… Констан, а что же ты не знакомишь меня с твоими друзьями?

Жульян внимательно посмотрел на Трефилова и Чалова.

Трефилов, сидевший на полу, на брусе, поднялся, подошел к Жульяну и протянул ему руку:

— Меня зовут Виталий.

Жульян, пожимая руку Трефилову и глядя на него снизу вверх, с улыбкой проговорил:

— Русский богатырь, о! Я не завидую тому, кто попадется такому в схватке.

— Тебя тоже бог силенкой не обидел! — Трефилов дружески ткнул Жульяна кулаком в тугое плечо. Оба рассмеялись.

Наблюдая за ними со стороны, можно было подумать, что встретились два брата. Оба темнокожие, широкие, крепкие.

Усадив Трефилова рядом с собой, Жульян обратился к Шукшину:

— Завтра Трис привезет вам немного продуктов. Крестьяне в Опповене для вас кое-что собрали. Туго вам тут приходится?

— Ничего, потерпим, — ответил Шукшин. — С одеждой вот плохо, с обувью… А зима подходит.

— Будем собирать, Констан. Народ живет трудно, но для вас найдут.

— А купить нельзя? — спросил Трефилов.

— Можно, но все так дорого! — Жульян сунул в рот трубку, погрыз мундштук. — Как-нибудь соберем…

— Нет ли все-таки возможности раздобыть денег? — снова спросил Трефилов. — Это не дело — брать у бельгийцев последнее!

— К сожалению, в банке нам денег не дают, — усмехнулся Шукшин. — Чековой книжки нету!

— Но у нас есть оружие, Константин Дмитриевич, — Трефилов достал новую сигарету, прикурил от окурка. — Надо будет познакомиться с банком!

Жульян посмотрел сбоку на Трефилова, перевел взгляд на Шукшина.

— Констан, Виталий говорит дело. Честное слово, это неплохо придумано — банк!

— Налет на банк здесь, в Мазайке? — брови Шукшина приподнялись. — Нет, это слишком рискованно. Мы даже не знаем города!

— Город небольшой, познакомиться с ним нетрудно, — ответил Трефилов. — Разведаем, посмотрим.

На следующий день Трефилов и Гертруда, громко, весело переговариваясь, с велосипедами вышли на улицу. Девушка окинула Виталия критическим взглядом:

— Ничего, хорош парень. Только шляпу надо надеть немного набок. У нас все щеголи так носят. Жалко, нет цветка, ты был бы настоящий жених… Знаешь, как у нас влюбленные ездят? А ну, садись, поехали! Ближе ко мне, ближе, не бойся!

Их велосипеды поравнялись. Гертруда положила руку на плечо Трефилова.

— А ты обними меня. Да смелее же, смелее! Какой робкий кавалер… Я управляю левой рукой, ты правой. Поехали!

Обнявшись, они покатили по асфальтированной улице. Прохожие с улыбкой посматривали на влюбленную парочку.

Гертруда, не переставая шутить и смеяться, называла каждую улицу, объясняла, что помещается в каждом из больших зданий, мимо которых они проезжали.

— А где банк? Скоро? — нетерпеливо спрашивал Трефилов.

— Смотри: налево — жандармерия, а тот серый дом — гестапо… У тебя нет желания навестить господина гауптмана? Он так был бы рад встрече… А банк дальше. Вон тот красивый дом…

Проехав два квартала, они поравнялись с большим зданием, увенчанным многочисленными башнями. Над крышей высился шпиль.

— Здание солидное. А этот полицейский всегда тут торчит? — сказал Трефилов, окидывая дом быстрым взглядом.

— Всегда. И в помещении, внизу, двое полицейских.

— Может быть зайдем, а?

— Нет, завтра. У меня будет сюда дело.

— Отлично… Интересно, когда здесь больше денег — утром или к вечеру?

— Не знаю… Через три дня немцы будут выплачивать деньги за поставки. Тогда уж денег будет много!

— Через три дня? Откуда ты знаешь?

— Я сегодня видела бургомистра соседней деревни Кювилье. Эта толстопузая каналья все пристает ко мне с ухаживаниями… Он приехал получить деньги за скот, а ему сказали, что будут выплачивать через три дня. Послушал бы ты, как он ругался…

Когда на другой день пришел Жульян, Трефилов, уже успевший побывать в банке, сказал ему:

— Взять деньги нетрудно. Надо только подобрать смелых ребят.

— За этим дело не станет. Как ты думаешь проникнуть туда?

— Очень просто. Туда же пускают всех…

— Ты решил это провести днем? — Жульян удивленно посмотрел на Виталия.

— Только днем! Вот мой план…

Трефилов со всеми подробностями, до мельчайших деталей изложил Макенбеку план операции. Тот сразу загорелся.

— Здорово, черт возьми! Жалко, что мне нельзя пойти с тобой. Меня в Мазайке каждая собака знает…

На операцию пошли вшестером — четыре бельгийца и двое русских. К банку подъехали по одному, с разных сторон.

Как и было рассчитано, Трефилов прибыл последним. Подъезжая к зданию банка, он помахал рукой монтеру, сидевшему высоко на столбе.

— Привет, дружище Эмиль! Как жизнь?

— А, это ты Жак! Живем потихоньку…

— Заходи в гости!

Значит, все в порядке, можно действовать — обрывай телефонные провода и заходи в здание.

Банк только что открыли, в просторном вестибюле почти никого не было. Около двери, заложив руки за спину и выставив огромный живот, прохаживался полицейский — низкорослый, краснощекий толстяк. Второй полицейский неподвижно застыл у входа наверх, куда вела широкая мраморная лестница. Позади этого полицейского стояли, оживленно разговаривая, два хорошо одетых представительных бельгийца. Один из них держал в руках большой коричневый портфель с блестящими застежками. В стороне от бельгийцев прогуливался Чалов, делавший вид, что он кого-то ожидает.

Как только Трефилов прошел через вестибюль и оказался на лестнице, Чалов направился к полицейскому, расхаживавшему около двери. Вынув пачку дорогих сигарет, он протянул ее толстяку. Полицейский охотно взял сигарету, почтительно поблагодарил. Чалов полез в карман за спичками. Полицейский стоял, приготовившись закурить. Чалов выхватил пистолет, направил в лицо оторопевшему полицейскому. Вторая рука Чалова уже извлекала из кобуры полицейского большой старый револьвер.

В ту же минуту был обезоружен и другой полицейский. Это очень ловко, без всякого шума, сделали «представительные» бельгийцы.

Трефилов и два бельгийских партизана на глазах остолбеневших от ужаса, чуть живых кассиров уже набивали сумки тугими пачками денег.

Едва Трефилов показался на лестнице, Чалов открыл дверь на улицу, громко окликнул часового и, махнув ему рукой, быстро вошел в вестибюль. Встревоженный полицейский бросился за ним. В дверях его схватили, обезоружили.

Вся операция длилась не больше пяти минут. Полицейские и служащие банка не успели прийти в себя, а партизаны уже скрылись. Трефилова за углом ждала машина…

Партизаны взяли в банке восемьдесят тысяч франков. Большую часть денег бельгийцы выделили русским. Шукшин сказал, что это несправедливо, что русских участвовало в операции только двое, но Жульян решительно возразил:

— Нет, Констан, вам надо купить одежду и одеяла. Зимой в землянках без одежды нельзя.

— Ладно, Жульян, мы в долгу не останемся, — растроганно ответил Шукшин.

Случай помочь бельгийцам представился скоро.

За Мазайком находился завод технических авиационных масел, полностью работавший на германскую авиацию. Бельгийские коммунисты убедили рабочих уйти с завода, организовали массовый саботаж. Гитлеровцы лишили рабочих продовольственных карточек, оставили без хлеба. Люди голодали.

Жульян рассказал об этом своим русским друзьям, попросил у них совета.

— Рабочие долго не продержатся. Сами-то они вытерпели бы, а вот семьи… Ребятишек голодными не оставишь! Что делать, что делать? — сокрушенно говорил Жульян.

Одни предлагали захватить продовольственный оклад, вторые советовали напасть на транспорты с хлебом или мясом, которые направлялись в Германию. Но все это по разным причинам отвергалось.

— Есть еще один выход, — сказал Трефилов, по обыкновению усердно дымивший сигаретой. — Самый верный выход…

Все повернулись к Трефилову, но он не спешил излагать свой план, продолжал курить.

— Да, это можно сделать! — проговорил он наконец он поднялся. — Пусть рабочие выходят на завод. А мы через несколько дней, ночью, ворвемся туда и уничтожим оборудование. Рабочие за партизан не в ответе… Допустим, что и в этом случае немцы лишат их пайка. Но мы можем забрать на заводе продовольственные карточки! Они наверняка хранятся в конторе завода.

— Верно, в конторе, — подтвердил Жульян. — Значит, бьем сразу двух зайцев: выводим из строя завод и обеспечиваем хлебом рабочих? Нам это подходит! — Жульян оживился, в глазах вспыхнули озорные искорки. — Черт возьми, с вами можно дела делать… Когда поедем?

Было решено, что завтра в район завода отправятся Трефилов, Новоженов и Чалов. С ними поедет дочь хозяйки Мия. Как только они проведут разведку и установят время операции, в лесу, недалеко от завода, сосредоточится группа русских и бельгийских партизан.

Прошло четыре дня. Партизаны не возвращались, и никаких известий от них не было. Шукшин, оставшийся один в доме Елены, не находил себе места. В тысячу раз легче лицом к лицу встретить опасность, чем оставаться в неведении, бездействовать, когда, быть может, твои товарищи схвачены…

Елена тоже встревожилась, подолгу простаивала у окон, часто выходила на улицу. Но она старалась не подавать вида и успокаивала Шукшина:

— Ты напрасно волнуешься, Констан. Если бы с нашими детьми что-нибудь случилось, так Жульян давно бы сообщил. Жульян все видит и все знает, что делается кругом…

— Ты права, Мать, Жульян бы сообщил. Наверное, им пришлось ждать, вот они и задержались, — отвечал Шукшин, но тревога не оставляла его.

На пятые сутки вернулась Мия. С нею пришел Браток. Шукшин бросился ему навстречу.

— Что случилось?.. Где Трефилов?

— В деревне, у нас. На завод поедем завтра. Там недалеко гитлеровская часть остановилась, с фронта пришла. Надо было разведать, оглядеться… Я за взрывчаткой пришел. Жульян передал, чтобы забрали тут, в Мазайке. Мия сейчас сбегает…

— Вот оно что! — Шукшин облегченно вздохнул. — Значит, завтра?

— Завтра. Дело верное, только бы без шума обезоружить охрану!

— А если поднимут тревогу?

— Солдаты раньше чем через полчаса не подойдут. За это время успеем взорвать.

— Предупреди Трефилова, Браток, чтобы хорошо продумал отход. Если часть поднимут по тревоге, солдаты наверняка кинутся и к заводу и к лесу. Они постараются вас отрезать. Запомни: при таких налетах самое трудное — отход… Ну, а теперь рассказывай, как вы там живете, как устроились.

Браток ответил, что к новым условиям партизаны приспособились, в домах не отсиживаются. Группа Марченко ликвидировала трех гестаповцев. Браток расстегнул пиджак, с гордостью показал пистолет, который на манер бельгийских партизан был заткнут у него за пояс.

— Сам добыл, Константин Дмитриевич!

Шукшин посмотрел на Братка, подумал: «Ожил парень!»

— Да, Марченко вот что велел передать. Мы приняли в группу одного сержанта, бежал с шахты Цварберг. Он сказал, что с их шахты ушло много людей. Они собирают партизанский отряд. Этот парень искал своих, а набрел на нас.

— Это интересно!.. А где живут его товарищи, он знает? — спросил Шукшин.

— Нет, не знает. У них такой организации, как в нашем лагере, нет. Бегут, как придется, наугад.

— Откуда же он знает, что формируется отряд?

— Говорит, у них там был один лейтенант, боевой парень. Не то Дятлов, не то Дядькин… Он многих подбил бежать из лагеря и сам ушел. А теперь передает в лагерь письма, чтобы еще, значит, бежали.

— Будем их искать. Но Жульян мне сказал, что в этом районе, кроме нашего отряда, русских нет! Интересно… Наверное, они в других лесах. Может быть, в Арденны ушли? В Арденнах много партизан…

С большой сумкой в руках вошла Мия.

— Принесла, — сказала она и, отдав сумку Братку, молча прошла в свою комнатку, упала на кровать, не раздеваясь.

Браток высыпал картошку, которой была прикрыта взрывчатка, переложил толовые шашки в рюкзак.

— Ну, мне надо уходить!

— Да, время! — Шукшин поднялся.

Хозяйка окликнула Мию, но та не отвечала.

— Как крепко уснула, бедняжка! Пойду растормошу ее…

— Не надо, Мать! — остановил Браток. — Я один доберусь. Мия так устала, что ей не дойти.

— Нет, ты один не пойдешь. Нельзя, мой сын! — Она торопливо сняла с вешалки свое пальто, шаль. — Я пойду с тобой. Идем же! — Елена говорила с такой решительностью, что Браток не возразил.

Операция прошла удачно. Трефилов, вернувшись в Мазайк, скупо доложил Шукшину:

— Охрану убрали легко. Какая там охрана! Двое полицейских… Обошлись без взрывчатки. Искарежили машины так, что не восстановишь. Браток специалист насчет этого… Я его едва оторвал. Уходить надо, а ему все мало. Горячий парень, как бы не было с ним беды… Продовольственных карточек забрали порядком.

На другой день после возвращения Трефилова и Елены пришел Жульян.

— Констан, с твоими ребятами можно самому Гитлеру башку оторвать! — шумно заговорил он, дружески обнимая Шукшина. — Этот Виталий — настоящий дьявол. Он тебе сказал, как мы попали на завод? Не говорил? Ну, я так и знал… Он туда пришел с Мишелем, с братом…

— С Братком?

— Да, да… Виталий сказал, что он комиссар. Из Берлина приехал! Важный, большой начальник, понимаешь? Их сразу пропустили… Виталий не стрелял, нет! Они совсем тихо это сделали, совсем… Вдвоем убрали охрану! Совсем тихо… Русские парни, о! Один десяти стоит. Двадцати!

Шукшин, расспросив Жульяна об обстановке, сказал, что отсиживаться в населенных пунктах довольно, надо выходить в лес и браться за настоящие дела.

Жульян согласился.

— Я ухожу далеко, Констан, к нашему начальнику. К большому начальнику, понял? Я им там скажу, что русские работают здорово, что вы настоящие герои… Я им скажу, что русским надо хорошо помочь оружием!

— Спасибо, Жульян! — взволнованно ответил Шукшин. — Вы убедитесь, что русские партизаны умеют бить врага…

— Вместе, вместе! — Жульян крепко сцепил свои руки, потряс ими над головой. — Я приду через четыре дня. Ты жди меня здесь.

Но встретиться с Жульяном Макенбеком им больше не пришлось.

Утром пришел Трис. Не снимая пальто, с которого ручьями стекала вода, он молча сел у стола и, низко опустив голову, принялся старательно разминать в пальцах сигарету.

Шукшин сразу понял, что бельгиец пришел с недоброй вестью.

— Что случилось, Трис? — спросил он, глядя ему в лицо.

— Они схватили Жульяна, Констан, — не поднимая головы, ответил Трис.

— Жульяна? — Шукшин невольно отпрянул. — Не может быть…

— Да, Жульяна…

Жульян остался ночевать в Мазайке, утренним поездом он должен был уехать. Ночью его дом окружили гестаповцы. Под подушкой у Жульяна лежал пистолет, но он не стал стрелять: документы у него были надежные и он надеялся, что снова проведет немцев, как проводил до этого не один раз. Но гитлеровцы знали, что перед ними Жульян Макенбек, партизанский комендант. Его выдал кто-то из «черных».

— Какого товарища потеряли… — с болью сказал Шукшин.

— Ночью взяли еще четырех наших, здесь, в Мазайке, — сказал Трис. — Вам надо уходить отсюда. Быстро уходить. Скоро придет Гертруда. Идите с ней.

— А ты останешься здесь?

— Да. Я должен все узнать. Мы пойдем на все, чтобы спасти командира.

Гертруда пришла уже перед вечером. Она знала об аресте Жульяна, но лицо ее, казалось, не выражало ни беспокойства, ни горя. Только в глазах больше не было ни веселого, озорного блеска, ни улыбки.

Не раздеваясь, она сказала русским:

— Жеф ждет вас в лесу у Нерутры. Он сказал, что надо спешить, в городе готовится облава.

Хозяйка молча стояла у двери и с тревогой посматривала то на Шукшина, то на Гертруду. Она понимала, что партизанам угрожает большая опасность.

— Хорошо, сейчас пойдем, — Шукшин постучал в стену тайника, в котором находились Трефилов и Чалов. — Собирайтесь, уходим!

Елена подошла к Шукшину, тронула за руку.

— Оставайтесь… В моем доме вас не тронут. Кому нужна старая Елена? Я выходила на улицу… В городе много бошей, солдаты стоят на всех углах.

— Нет, Мать, мы пойдем. Там мы рискуем одни, а здесь и тебя… У тебя дочь. Нельзя!

Елена вышла из комнаты.

— Как пойдем, Виталий? — спросил Шукшин Трефилова, засовывая пистолет в карман пиджака.

— Вы с Гертрудой, а я с Чаловым. Сначала выйдем мы. Через город поезжайте в трамвае…

Трефилов и Чалов спустились вниз. Шукшин подошел к окну, проследил, как они пересекли улицу и скрылись в густой сетке дождя.

— Ну, пойдем, Гертруда! Где же Мать? Надо проститься с ней.

Елена встретила их на лестнице.

— Здесь белье, Констан. Тебе и ребятам… — она протянула большой сверток.

— Спасибо, Мать!

— Ступайте, с богом! — Елена перекрестила их, поцеловала Гертруду. — Дети мои…

Трефилов входит в роль

Жеф встретил Шукшина недалеко от деревни Нерутры, у мельницы. Он сказал, что взвод Базунова ушел в район Эллена, Марченко со своими партизанами занял лес между Нерутрой и Опутрой. Маринов и Новоженов ушли и свою старую землянку.

— Они ждут тебя.

— Трефилов и Чалов не проезжали?

— Нет. Я их встречу, не беспокойся.

Несмотря на позднюю ночь, Маринова и Новоженова Шукшин застал за работой. Один вычерпывал банкой воду, заливавшую землянку, а второй делал настил из сосновых веток.

— С самого утра авралим! — зло проговорил Маринов, с трудом разгибая спину и держась за поясницу. — По колено воды было… В декабре такой дождь! Хоть пожарную помпу ставь.

— Завтра канавы для стока воды выроем, меньше заливать будет, — ответил Шукшин, усаживаясь на кучу веток. Ноги его гудели от долгой ходьбы, во всем теле ощущалась слабость. Последнее время он снова стал плохо себя чувствовать, все чаще мучили приступы головокружения.

Новоженов и Маринов сели рядом с командиром. — Может, покушаете, Константин Дмитриевич? — спросил Петр.

— Нет, не хочу.

— А то мы тут телкой разжились…

— Какой телкой? — Шукшин косо, настороженно взглянул на Новоженова.

— Немцы гнали стадо, а телка отбилась. Я ее тут, в лесу, поймал. У крестьян не возьмем. Разве я не понимаю?

— Смотри, Петр! Читал, что гитлеровцы о нас в газетах пишут? Пугают население русскими бандитами.

— Надо предупредить ребят, Константин Дмитриевич, чтобы они не связывались с «черными», — сказал Маринов, отжимая брюки. — Я считаю, что расправа с бельгийскими предателями — это дело самих бельгийцев.

— А ежели они в гестапо работают, я тоже должен их обходить? — недовольно проговорил Новоженов. — Он в меня из пистолета, а я перед ним кланяйся? С добрым утром, герр фашист… Так? Так, Константин Дмитриевич?

Шукшин, раздумывая, снимал с губ крошки табака.

— Тут дело политическое, Петр, можно дров наломать. Черт ее знает, как тут сложится после войны. Еще скажут, что вмешивались в их внутренние дела. Нет! Без особой нужды ввязываться не надо. — Шукшин повернулся к Маринову, спросил — Радио слушал, какие новости?

— Новости отличные, Константин Дмитриевич. Красная Армия наступает на фронте от Гомеля до Днепропетровска. Битва за Днепр выиграна, это ясно. Вчера освободили Черкассы и Александрию… Расчеты немцев задержать наступление наших войск на Днепре провалились!

— Да, наступление идет безостановочно, — раздумчиво проговорил Шукшин. — По всему видно, что враг надломлен, что у него уже нет сил изменить положение на фронте.

— Безусловно! — горячо сказал Маринов. — Безусловно! Но сопротивляется он бешено. Много крови еще прольется… А второго фронта так и нет!

— Черчилль — он Черчилль и есть. «Друг» известный! — вставил Новоженов. — Империалистам нашей крови не жалко…

— Что верно, то верно! — отозвался Маринов. — Хотят на чужой шее в рай въехать… Вы деритесь, истекайте кровью, а мы придем на готовое и вам и немцам свою волю продиктуем… Сволочи!

— Как бы они с этими расчетами на мель не сели, — зло усмехнулся Шукшин. — Они нашей сущности не понимают. Разве Красная Армия слабее стала за два года войны? В десять раз сильнее! — Шукшин придвинулся поближе к коптилке, посмотрел на часы. — Четвертый час… Где же Трефилов с Чаловым? — Помолчав, он обратился к Маринову: — Завтра пойдем с тобой, Григорий Федорович, по взводам. Надо поговорить с людьми, разъяснить обстановку. Партийно — политическая работа в этих условиях особенно необходима. Много всяких вопросов… Я решил назначить Трефилова комиссаром отряда. Парень он политически подготовленный, в Особом отделе работал, и народ его любит.

— Правильно! — согласился Маринов. — За Трефиловым ребята пойдут в огонь и в воду.

— Ты ему, конечно, поможешь, Григорий Федорович. Будешь при нем вроде начальника пропаганды… — попробовал пошутить Шукшин. — Но где же все-таки Виталий?

В полдень Шукшин, не выдержав, послал Новоженова в Нерутру к Жефу. Новоженов вернулся к вечеру, но Жефа он не нашел.

— Один крестьянин сказал мне, что на рассвете около леса была стрельба. Говорит, немцы увезли на машине убитого. Я видел на дороге следы крови.

Это сообщение еще больше встревожило Шукшина. Встретить Трефилова и Чалова должен был Жеф, а его нет в Нерутре… Что же случилось? И как теперь Трефилов и Чалов найдут их землянку, если они не встретились с Жефом? Ведь оба ни разу не были в этом лесу!

На рассвете Новоженов с двумя разведчиками отправился в сторону Мазайка. Но они не прошли и полкилометра, как увидели на лесной тропе Трефилова, Чалова и Жефа. Трефилов шел, держась за Чалова, сильно хромая. Пальто его было порвано, на лбу запеклась кровь.

Новоженов, ни о чем не спрашивая, вернулся с друзьями в командирскую землянку.

— Пришли?! — обрадованно воскликнул Шукшин, увидев в дверях Трефилова. — Ого, как разукрасился!

— Разукрасишься… — поморщился Трефилов, усаживаясь на пол. — Патруль на патруле…

Оказывается, на полпути к Нерутре их остановили мотоциклисты, потребовали паспорта. Немцев было двое — солдат и унтер-офицер. Партизаны, делая вид, что достают паспорта, выхватили пистолеты и открыли огонь. Но едва они успели завладеть оружием и полевой сумкой унтер-офицера, послышался гул автомобиля: мчался наряд полевой жандармерии. Трефилов и Чалов кинулись к лесу. Вдогонку им раздались частые выстрелы.

В темноте они потеряли друг друга. Трефилов, пробродил в лесу до рассвета, решил идти к Нерутре, надеясь встретиться там с Чаловым. Но только он приблизился к деревне — из засады выскочили гитлеровцы. Трефилов выстрелил в упор в жандарма, кинувшегося на него, сбил с ног второго и бросился к лесу. Засвистели пули. Однако Трефилов быстро скрылся, благо стоял плотный туман и до леса было недалеко.

Жеф находился в деревне и слышал выстрелы. Как только совсем рассвело и на дорогах началось движение, он отправился в лес искать русских друзей. В полдень он набрел на Трефилова, а потом, уже вдвоем, они разыскали Чалова.

Пока Трефилов и Чалов рассказывали, Новоженов вскипятил чаю, напластал гору холодной телятины, положил на стол буханку хлеба.

— Давай, бродяги, наворачивай!..

«Бродяги» с жадностью набросились на еду. Телятина показалась необыкновенно вкусной.

Трефилов устроился на нарах, закурил, достал из кармана документы, взятые у унтер-офицера, и стал внимательно их рассматривать. Протягивая Жефу удостоверение личности, сказал:

— Смотри, можно сделать неплохой документ. Надо только заменить фотографию. Печать подделать нетрудно.

— О, у нас есть мастера! — Жеф хитровато подмигнул. — Любой документ сделают!

— А паспорта для наших людей вы можете организовать?

— Паспорта? — Жеф подумал. — В Мазайке есть один наш парень, работает в полиции. Я поговорю!

— От бельгийских паспортов нам мало пользы, Трефилов, — проговорил Маринов, рассматривая удостоверение. — Тебе, конечно, можно иметь паспорт, ты хорошо владеешь языком.

— Я-то могу обойтись и без паспорта. А ребятам, особенно связным, паспорта нужны. Кто получше знает фламандский язык, сойдет за бельгийского шахтера. А остальных сделаем поляками. Среди шахтеров немало поляков…

— Хорошая мысль, Виталий! — поддержал Шукшин. — Хотя бы десяток паспортов раздобыть!

— Надо раздобыть обязательно. Здесь, в лесу, можно только отсиживаться. Мы должны быть в городах, селах, быть всюду… Сейчас уже трудно пробираться по дорогам, а что будет, когда развернемся по-настоящему? Нет, надо искать выход! — Трефилов снова закурил. Темные глаза его возбужденно поблескивали.

— Паспорта — не единственная возможность. Мы можем работать под немцев. Чем больше дерзости — тем вернее удача! В мундире гестаповца я проберусь хоть к самому Гиммлеру… Ничего не попишешь, — Трефилов усмехнулся, — придется играть эту роль…

— Действуй, комиссар! — решительно проговорил Шукшин. Идея Трефилова ему понравилась. Он был уверен, что Виталий отлично справится с этой ролью. — Вот только задача — раздобыть мундиры.

— Получим у немцев. Пишите доверенность! — шутливо бросил Чалов.

— Печати нет, Михаил, вот беда! — Шукшин развел руками.

* * *

Шукшин и Маринов пробыли во взводах Марченко и Базунова два дня. Вернувшись, они застали в своей землянке Триса. Он сидел на нарах рядом с Трефиловым и чистил пистолет.

— Ну что? Что с Жульяном? — торопливо проговорил Шукшин.

Трис, не поднимая головы, продолжал протирать пистолет. Шукшин снял с головы шляпу. Опустившись на нары, спросил упавшим голосом:

— Когда?

— Вчера. Тех четырех тоже убили. Их пытали каленым железом… Мы думали освободить Жульяна, когда его поведут в тюрьму. Но они убили его в гестапо… Фотографию повесили у входа в костел. Жульяна нельзя узнать, так они изувечили…

Трис умолк. Партизаны сидели неподвижно, подавленные горем. После долгого молчания Трефилов проговорил:

— Надо найти и уничтожить предателя, выдавшего Жульяна. «Черные» должны знать, что каждого, кто выдаст партизана, ждет смерть. Судить партизанским судом и карать! Беспощадно! — Трефилов говорил негромко, но в голосе его звенела сталь. — Трис, у вас в полиции есть свои люди. Через них можно нащупать.

— Мы одного подозреваем. У него богатая усадьба около Мазайка… Наши люди видели, как этот гад вечером выходил из гестапо, а ночью Жульяна взяли. Мы подозреваем, что он и других наших товарищей предал.

— Вынести приговор и расстрелять! — Трефилов гневно сверкнул глазами. — Другим неповадно будет!

— Но сначала надо проверить, — спокойно сказал Маринов. — Обязательно проверить. Можно сыграть на руку врагу, ты понимаешь?

— Проверить… Это не так-то просто! — Трефилов, раздумывая, постучал кулаком по колену. — А это точно, Трис, что этот тип в тот вечер приходил в гестапо?

— Да, приходил. Но что он там говорил, мы не знаем.

— Ладно, проверим. Я им займусь!

В землянку вошли Жеф и Новоженов. Едва переступив порог, Жеф встревоженно заговорил:

— Констан, мы подслушали разговор… Бургомистру позвонили из Мазайка, велели подготовить помещение для команды. Двадцать солдат и офицер, лейтенант… Они хотят установить здесь какой-то пост!

— Пост в Нерутре? — переспросил Шукшин. — Это плохо!

— Двадцать солдат и офицер… — проговорил, что-то соображая, Трефилов. — Когда приедут?

— Утром выедут из Мазайка, — ответил Жеф.

— Тем лучше! — Трефилов поднялся, повернулся к Шукшину. — Надо их перехватить на дороге, Константин Дмитриевич, — на полпути от Мазайка есть отличное место для засады.

— Что скажешь? — Шукшин взглянул на Жефа.

Жеф не ожидал такого оборота дела. Он пришел к русским, чтобы предупредить их об опасности, сказать, чтобы они не подходили близко к селу, а тут…

— А что я могу сказать? Надо их стукнуть, Констан!

Обсудив операцию, решили на рассвете выдвинуть взвод Новоженова и одно отделение из взвода Марченко в лес между Нерутрой и Мазайком. Жеф сказал, что он придет с пятью партизанами. Командовать группой поручили Трефилову.

Через полчаса связной командира отряда Михаил Резенков уже шел лесной тропой за канал к Марченко.

* * *

Моросит дождь, невидимый, мелкий, как пыль. И лес, и шоссе, и сиротливые вымокшие поля за дорогой — все окутано серой мглой. Лежа на мокрой траве, поеживаясь от холода, партизаны нетерпеливо посматривают на шоссе. Уже два часа они лежат в засаде, а машина с солдатами не появляется.

Трефилов с отделением Братка залег с левой стороны шоссе, в узкой, но густой полосе кустарника. Напротив, немного правее, где сосны близко подступают к дороге, укрылся со своими партизанами Новоженов. Бельгийцы отошли дальше метров на сто пятьдесят. Они должны подать сигнал, когда покажется машина, а во время боя наблюдать за дорогой, чтобы внезапно не наскочила колонна противника.

Ближе к бельгийцам, отдельно от взвода, лежат Митя и связной Резенков. Как только машина поравняется с ними, Резенков бросит гранату. Взрыв гранаты — сигнал атаки.

Трефилов не случайно поставил сюда Резенкова. Этот парень молод, но необычайно смел и тверд. Из лагеря он пытался бежать пять раз. Его ловили, избивали до полусмерти, но он бежал снова и снова. Только на шестой раз Резенкову удалось добраться до леса.

В отряде он по собственной инициативе стал связным. Не зная ни немецкого, ни фламандского языка, без документов Резенков среди белого дня появлялся на дорогах, уходил за десять, двадцать, а то и тридцать километров. Вернется, доложит, что выполнил приказание, и дело с концом. Свидетелей того, как проходил через посты, охраняемые немцами, как уходил от патрулей, не было…

…Резенков, прижимаясь грудью к мокрой траве, напряженно вглядывается в туманную мглу, прислушивается.

— Наскрозь промок, ядрена палка, — ворчит Митя. — Где их леший носит…

— Тихо! — резким движением руки остановил Резенков. Он услышал шум моторов.

Через несколько минут из-за поворота выскочили два мотоцикла. Они пронеслись мимо с такой бешеной скоростью и так близко, что Резенков почувствовал, как вместе с едким запахом бензина на него пахнуло сырым ветром.

Снова тихо, пустынно. Митя не выдерживает, опять начинает разговор:

— Придется их бить, сволочей, поаккуратней. Комиссар велел одежу с фрицев снять. Вот теперь и задача, ядрена палка. Стукнуть, значит, надо и чтобы одежу зазря не попортить.

Послышался свист: Жеф предупреждал, что появилась машина. Резенков, не отрывая глаз от дороги, взял гранату и, раздвинув кусты, подался вперед.

Грузовик быстро приближается. Уже можно различить лицо офицера, сидящего в кабине. В открытом кузове, вдоль обоих бортов, жмутся друг к другу солдаты.

Грузовик близко, совсем рядом. «Только бы не промахнуться, вторую гранату бросить не успею…»

Ударил взрыв. Машина метнулась в сторону, стукнулась бортом о старую сосну у обочины дороги и врезалась в кустарник. Со всех сторон затрещали выстрелы. Гитлеровцы, прячась за борта, открыли ответный огонь.

— Бей гадов, круши! — на дорогу, размахивая пистолетом, вылетел Браток.

Резенков, опережая Братка, кинулся к машине. Прямо на него, перемахнув через борт, падал здоровенный солдат. Выстрел — и солдат свалился под ноги. Схватившись за борт, Резенков стремительно подтянулся, но вдруг руки его разжались, и он, теряя сознание, упал на асфальт.

Браток с разлета запрыгнул в машину, выхватил нож и кинулся на немецкого автоматчика. Рядом с Братком бросились в схватку Маринов, Зуев, Чалов… Крики, выстрелы, удары прикладов, блеск ножей…

Бой был коротким и яростным. Только двум гитлеровцам удалось прорваться, все остальные были уничтожены.

— Взять патроны! — крикнул Трефилов. Партизаны принялись разбивать прикладами ящики, но вдруг раздался громкий свист. Надо уходить!

Забрав оружие, партизаны скрылись в лесу, небольшими группами разошлись в разные стороны.

Браток увел свое отделение в сторону канала. Партизаны взвода Новоженова и бельгийцы встретились в глубине леса, около небольшого, сильно заболоченного озера, лежавшего на дне глубокой впадины.

Трефилов проверил, все ли собрались. Не было Чалова, Зуева и Мити. Зуев и Чалов несли тяжело раненого Резенкова к командирской землянке. А где же Митя?

— С кем он шел? — спросил Трефилов, обеспокоенно посматривая на партизан. Все молчали. Митю никто не видел.

— Он сидел в засаде рядом с Резенковым, — проговорил Маринов. — Но потом, когда началась схватка… Нет, в бою его не было!

— Верно ведь, не было! — спохватился Новоженов. — Куда ж он исчез, черт рыжий! Вот я ему…

— Не сбежал же он! — сердито прервал Трефилов. — Придется возвращаться.

— К дороге сейчас не выйдешь, — сказал Маринов. — Немцев туда понаехало! Придется ждать.

— Да, придется, — согласился Трефилов. — Новоженов, останешься здесь. Как стемнеет, выйдешь к дороге. Возьмешь двух человек… Пошли!

Партизаны направились в свой лес, к Нерутре. Трефилов шел впереди рядом с Жефом, молчал, лицо его было сумрачно. Жеф, взглянув на него сбоку, спросил:

— Почему злой, комиссар? Операцию провели хорошо. Ваши ребята умеют драться.

Трефилов не ответил. Он был зол оттого, что не успели захватить патроны. Столько было в машине патронов, и почти ничего не взяли! И лейтенант выскользнул… Трефилов уже считал, что раздобыл офицерский мундир, а лейтенант удрал! «Когда он успел проскочить, скотина? — раздумывал Трефилов. — И Мити нет… Убит или немцы захватили?»

Новоженов вернулся поздно ночью, доложил, что обшарил каждый куст, но Мити не нашел.

На другой день рано утром Трефилов и Чалов отправились на велосипедах в село Молиберсен, за пятнадцать километров, чтобы установить связь с группой бельгийской Секретной армии — подпольной организацией, действовавшей параллельно с Белой бригадой. С партизанами отправился доктор Фаллес, приезжавший к раненому Резенкову. Фаллес часто наведывался к партизанам.

Выйдя к проселочной дороге, проходившей лесом, они неожиданно встретили Митю. Он шел не спеша своей тяжелой походкой, переваливаясь с ноги на ногу; на плече у него лежала винтовка, которую он держал за конец ствола.

— Где ты шатался? Кто разрешил оставить взвод во время выполнения боевой операции? — накинулся Трефилов на Митю. Он был готов ударить его.

— Не, мы не шатались, товарищ комиссар, — маленькие глаза Мити виновато замигали. — Тут такое дело получилось, ядрена палка… — Митя, шмыгая носом, расстегнул ремень, туго перехватывавший его непомерно широкое пальто, извлек из-за пазухи тужурку и штаны. — Во, мундир раздобыл. Офицерский! — Митя, боязливо поглядывая на комиссара, пощупал сукно, прищелкнул языком. — Ой и зда-аровая гитлерюга попалась, товарищ комиссар! Насилу управился. Еще поболе тебя верзила будет… Я сразу прикинул, что тебе в аккурат подойдет… Держи!

Трефилов недоуменно смотрел то на Митю, то на мундир, который тот держал в руках.

— Ты стукнул лейтенанта?

— Ага. Я его аккуратно, ты не сумлевайся. Гляди, целехонький! — Митя потряс тужурку и штаны.

Трефилов расхохотался.

— Молодец, друже, молодец! Но где ты был, где тебя носила нечистая?

Митя, польщенный похвалой, блаженно заулыбался.

— Я за нем до самой ночи гонялся, товарищ комиссар. Ежели бы стрелять — так я бы его в один секунд… А как тут стрелять? Мундир попортить можно, ядрена палка! Ну, я за ними пошел. Он в меня с пистолета пуляет, а я за нем… Возле ручья я его, стерву, настиг. Ой, и зда-аровая гитлерюга! Кой-как придушил. Однако целый час душил, вот те крест!

* * *

Трефилов и Чалов вернулись из Молиберсена поздно вечером. В командирской землянке они застали Триса и Жефа.

— Ну как они? Согласились с нами работать? — нетерпеливо спросил Трис.

— Согласились, — ответил Трефилов. — Командир у них боевой парень. Если, говорит, мои начальники запретят мне действовать, я их пошлю ко всем чертям и пойду к партизанам. Интересное дело, создали Секретную армию, а действовать своим людям не разрешают!

— Тут политика, комиссар, — ответил Трис. — Ты послушай, что говорит господин Спаак! Он только и делает, что выступает по лондонскому радио и призывает бельгийцев сидеть тихо и смирно, «не раздражать немцев». Секретная армия и Белая бригада имеют директивы не начинать действий, пока в Европе не высадятся англо-американцы. Они, видите ли, боятся за наши жилища и жизни! Не поймешь, чего хотят… Не то заигрывают с немцами, не то ждут, когда Бельгию освободят союзники… Неужели они не понимают, что своей борьбой мы помогаем Красной Армии громить бошей?

— В том-то и дело, дорогой товарищ Трис, что они это понимают! — сказал, поднимаясь, Маринов. — Очень хорошо понимают! Беру г пример с Черчилля… Второго фронта нет и нет! — Маринов, горячась, зашагал по землянке. — Хотят, чтобы русские истекли кровью!..

— Григорий, люди все понимают, — проговорил Жеф, сидевший у входа в землянку с сигаретой в зубах. — Патриоты не будут сидеть сложа руки. Нет! Я не знаю, как там, в центре, а здесь ребята из Белой бригады берутся за дело. Даже некоторые бургомистры хотят с нами сотрудничать… Да, да!

— Есть и жандармы, которые на нас работают, — усмехнулся Трис. — Красная Армия наступает, настроения меняются!..

— С жандармами и бургомистрами вы полегче, — насторожился Трефилов. — О панике среди врага говорить рано! Забываете, что гестапо старается подослать нам своих людей?

— Бдительность нельзя ослаблять, ты прав, Виталий, — отозвался Шукшин, лежавший на нарах под одеялом. — Но бургомистров все-таки использовать надо. Есть среди них и честные люди.

— Верно, Констан, верно! — закивал головой Трис. — Есть хорошие бургомистры. И теперь они больше боятся нас, партизан, чем фашистов. О, мы их немного воспитываем…

— Слушай, Трис, — перебил Трефилов. — А тот гад, что выдал Жульяна, жив и здоров? Надо с ним кончать. Я придумал, как его проверить. Завтра сделаем!

* * *

…На перекрестке около богатого особняка, окруженного живой зеленой изгородью, показались трое: высокий, щегольски одетый лейтенант и двое в гражданских костюмах. Остановившись недалеко от дома, они оживленно заговорили, показывая то на лес, темневший неподалеку, та на дорогу, то на особняк.

Из дома вышел хозяин с сигарой в зубах. Он был в одной жилетке и шляпе. Увидев немецкого офицера и двух гражданских, хозяин решил, что это гестаповцы. Агенты гестапо часто разъезжают в гражданских костюмах. Он вернулся в дом, надел пиджак и поспешил к стоявшим на дороге немцам. Подошел, снял шляпу, поклонился.

— Послушайте, полчаса назад по этой дороге проехали на велосипедах двое русских, — не ответив на поклон и подозрительно глядя на хозяина, заговорил лейтенант. — В какую сторону они направились?

Нет, хозяин русских сегодня не встречал, и вообще партизаны около его усадьбы не появляются.

— Они знают, что я им не партнер, — льстиво улыбнулся хозяин. — Но русские в этих лесах есть, господин лейтенант. Они появляются в деревнях. Я их видел своими глазами… И здесь есть бельгийцы, которые им помогают. Я уже доложил куда следует, господин лейтенант.

— Хорошо, хорошо! — лейтенант одобрительно кивнул головой, сел на велосипед. — Вперед!

Перед вечером, когда движение на дороге прекратилось, они снова появились около особняка. Один остался у калитки, двое вошли в дом.

Лейтенант накинулся на хозяина с руганью.

— Ты обманул нас, негодяй! Ты скрываешь у себя русских партизан! Я прикажу повесить тебя, паршивая свинья!

— Что вы, что вы, господин лейтенант! — хозяин побледнел, испуганно замахал руками. — Клянусь богом, своими детками… У меня никогда не было русских, я их никогда… Клянусь богом, господин… э-ээ…

— Не прикидывайся дураком! Где партизаны, где они спрятаны? — кричал лейтенант, наступая на хозяина.

Господин лейтенант, вы напрасно обвиняете моего мужа, вступилась хозяйка. Ее толстые, дряблые щеки тряслись. — Мой муж сам помогает гестапо ловить партизан…

— Да, да, вы можете спросить господина гауптмана в Мазайке. Господин гауптман меня знает… Это я помог изловить их главаря, этого бандита Макенбека…

— Показывай, где подвал, живо!

— Пожалуйста, господин лейтенант, пожалуйста! — хозяин, взяв свечу, заспешил во двор.

Когда они спустились в глубокий подвал и, открыв тяжелую дверь, вошли в большое хранилище, сопровождавший лейтенанта гражданский вынул из-за пояса пистолет и наставил на предателя.

— Слушай приговор партизанского суда. За измену Родине, за выдачу врагу партизан, за смерть Жульяна Макенбека именем Бельгии и народа…

В низком глухом подвале грянул выстрел.

— Пойдем, Жеф! — сказал Трефилов, поднимаясь по лестнице.

* * *

Операции следовали одна за другой. Между взводами, действовавшими отдельно, началось своеобразное состязание — кто больше уничтожит врагов и кто проявит в операциях больше выдумки, дерзости, отваги.

Марченко добился разрешения командира отряда провести «глубокий рейд», как он громко назвал задуманную операцию. Взвод ушел лесами за двадцать с лишним километров, в двух местах взорвал полотно железной дороги, ночью напал на пост противовоздушной обороны и снял его без единого выстрела, а в заключение уничтожил на шоссе легковую машину с тремя немецкими офицерами. Как выяснилось позже, в этой машине находился полковник — представитель штаба армии, ехавший инспектировать части II район Мазанка.

Взвод Марченко едва успел перейти канал, как весь район наводнили гитлеровцы. Несколько батальонов пехоты и отряды фельджандармерии начали прочесывать леса.

Партизаны взвода Новоженова, вовремя предупрежденные бельгийцами, ушли лесом к голландской границе, к деревне Опповен. Вместе с ним были командир и комиссар отряда.

К Опповену взвод вышел поздно вечером. Трефилов отправился в Село на разведку. Уставшие и голодные, партизаны расположились под деревьями.

Сильно похолодало. Дул северный ледяной ветер, угрюмо шумел лес, зябко дрожали длинные ветви сосен. Просеки побелели от снега.

Шукшин, прижимаясь к гладкому стволу дерева, с тревогой думал: «Успел ли взвод Марченко вернуться? Предупредили бельгийцы Базунова или нет? Лучше бы он увел людей в деревни… Нет, наверное, остались в лесу… Фашисты теперь начнут облавы! Чем дальше, тем будет труднее… Хоть бы один пулемет, хоть бы сотню гранат… И холод проклятый. Люди раздеты, одно пальто на двоих, плохо с обувью. И с питанием не лучше… Неделями без горячей пиши. Трудно ребятам, трудно…»

Трефилов вернулся в полночь. С ним была Гертруда.

— В селе немцев нет, дорога к каналу свободна. Но долго оставаться здесь нельзя. Утром могут оцепить и этот лес.

— Что же ты предлагаешь, Виталий?

— Надо уходить в Мазайк. В городе сейчас безопасней.

— А Резенков? Он же идти не в состоянии, рана открылась…

— Резенкова оставим в Опповене. И еще троих можно. Гертруда спрячет.

Шукшин согласился. Небольшую группу партизан Гертруда повела к деревне. Остальные пошли опушкой леса к каналу.

* * *

И вот Шукшин снова у небольшого каменного дома на окраине Мазайка. Как и в перзый раз, он пришел сюда с Петром Новоженовым. Трефилов и Чалов идут где-то следом. Остальные укроются в других домах.

Условный стук в окно, и дверь открылась. На пороге Елена.

— О, Констан! Вы вернулись… Идите же скорее в дом, такой холод!

— Вот и опять у тебя гости, Мать! — проговорил Шукшин, входя в знакомую комнату, пахнущую теплом и печеным хлебом.

— Разве вы гости, Констан? Вы родные люди… А Питер как изменился! Ты стал настоящим мужчиной, Питер…

Елена подала им есть, а сама села в сторонке, сложив на груди натруженные руки и глядя на «сыновей» мягким материнским взглядом.

Ян Бос

В дом Елены пришел Трис. С ним был незнакомый русским бельгиец, по виду художник или артист. Он был одет изысканно и вместе с тем с какой-то небрежностью. Свободное коричневое пальто застегнуто на одну пуговицу, светлая шляпа сдвинута набок, яркий галстук небрежно повязан большим узлом.

«Как он похож на Жульяна Макенбека!»— подумал Шукшин, взглянув на бельгийца. Нет, у этого бельгийца совсем другое лицо, лицо интеллигента. И ростом он меньше Жульяна. Но этот смелый, твердый взгляд… Так смотрел Жульян.

Трис, пропуская незнакомца вперед, сказал: — Это Силиве. Наш партизанский комендант! Прислан вместо Жульяна.

Силиве поздоровался с русскими, сняв с плеча кожаную сумку, бросил на стол. Раздался характерный металлический звон.

— Патроны? — спросил Трефилов.

— Патроны, — ответил Силиве, снимая пальто и вешая его на спинку стула. — Весь запас боеприпасов с собой вожу. Влезешь в драку, так домой ехать некогда. — Силиве прошелся по комнате, зябко потирая руки. Бельгиец был отлично сложен и крепок.

— Командование партизан велело передать вам, товарищ Констан, что оно знает о вашем отряде и высоко ценит действия русских. Здесь, в провинции Лимбург, о вас рассказывают настоящие легенды…

— Вот именно — легенды! — недовольно проговорил Трефилов, протягивая Силиве сигареты. — Мы не провели ни одной настоящей операции. Оружия нет. Какое это оружие! — Трефилов хлопнул себя по боку, где был спрятан пистолет. — Не бьем немцев, а щиплем. Ущипнем и в кусты…

Силиве подробно расспросил об отряде, его организации, вооружении, о проведенных операциях.

— Выходит, прибедняешься, товарищ комиссар! — проговорил он с улыбкой и сел рядом с Шукшиным. — Немцы не зря так напуганы действиями русских партизан. По нашим сведениям, сюда перебрасывается крупная немецкая часть.

— Это неплохо, — ответил Шукшин. — Наша задача в том и состоит, чтобы сковывать силы врага, заставить немцев держать в Бельгии больше войск. Раздобыть бы нам оружие! Здесь, товарищ Силиве, можно создать русское партизанское соединение, бригаду, дивизию! Дайте нам оружие, мы освободим все лагеря!

— Оружие… Мало у нас его, товарищ Констан, очень мало. Разве мы не дали бы его вам? — Силиве задумался. — Товарищ Констан, в районе города Пеера действует значительная группа русских. — Силиве достал из кармана небольшую карту. — Вот здесь. Это тоже в провинции Лимбург… Вы знаете об этой группе?

— Нет, не знаю. Кто командует ею?

— Ян Бос. Это бельгийцы его так зовут. Имя этого парня Иван Дядькин.

— Дядькин?! — воскликнул Шукшин. — Я слышал о Дядькине… Вы встречались с ним?

— Нет, но я разговаривал с комендантом их района. Он говорит, что Ян Бос — отчаянный парень. Отряд его дерется здорово.

— Когда мы с ним можем встретиться? — нетерпеливо спросил Трефилов. — Пеер не так далеко, можно быстро туда добраться.

— Надо немножко подождать. Пусть сначала туда поедет Жеф, разведает.

К Дядькину Шукшин послал старшего политрука Маринова. Надо было хорошо присмотреться к отряду Яна Боса. Особенно Шукшина интересовал командир. По рассказам бельгийцев, он представлялся ему ухарем, сорвиголовой. Захочет ли этот Дядькин объединить отряды, войти под чье-то командование, подчиниться жесткой дисциплине?

До Пеера Маринов и Жеф добирались на велосипедах. Ехать было трудно: все время дул резкий встречный ветер, шоссе обледенело. К тому же Маринов не был хорошим велосипедистом.

За два дня путешествия, к большому удивлению партизан, их ни разу не остановили патрули. Дежурившие на мостах жандармы и солдаты почтительно посматривали на представительного, хорошо одетого мужчину средних лет, неторопливо проезжавшего мимо них в сопровождении молодого человека. Они принимали Маринова за какую-то важную особу.

— Григорий, с тобой хорошо ездить. Ты — настоящий бельгийский доктор! — говорил Жеф дорогой. — Может быть, ты на самом деле доктор? А? Ты, Григорий, не из простых людей, я слышал. Из самых простых, Жеф, — Маринов усмехнулся. — Отец мой был бедным, необразованным человеком, всю свою жизнь батрачил. Так и умер в батраках. Сам я тоже побывал в батраках…

— В батраках? — переспросил Жеф, недоверчиво посматривая на Маринова.

— Да, в батраках… Есть на Волге такое село — Инясево. Хорошее село!.. Вот в этом Инясеве я и вырос. Жизнь моя нелегкой была. Отец умер рано, мать осталась с четырьмя ребятишками, один другого меньше. Я самый старший был. Что делать, как жить? Пошел я в пастухи, а потом, когда немного подрос, в батраки к кулаку нанялся. По-вашему — к богатому бауэру, фермеру… Но тогда у нас уже установилась Советская власть. А при Советской власти, Жеф, человек не пропадет. Учиться меня направили. Окончил курсы, рабфак… Что такое рабфак? Как бы тебе это объяснить… В общем, что-то вроде подготовительной школы. Специально для рабочих и крестьян, чтобы они дальше учиться могли. Понимаешь? Поучился, а этом самом рабфаке и дальше пошел. Университет окончил, директором школы стал…

Жеф внимательно слушал его, морща лоб и не то удивленно, не то с сомнением поводя головой. Он уже многое знал о жизни Советской России, но представить, как батрак, не имевший ни гроша в кармане, мог стать образованным человеком, — ему было трудно.

Миновав Пеер, партизаны прибыли в деревню Марлоо. Жеф привел Маринова к зажиточному крестьянину Джеку Сурсу — его новый, из светлого кирпича дом стоял в центре села.

Хозяин чистил под навесом вороную лошадь, сердито покрикивая на нее: конь не стоял на месте, нетерпеливо перебирал ногами.

Увидев гостей, хозяин повесил на гвоздь скребок и неторопливо пошел навстречу. Это был коренастый, широкоплечий человек средних лет. Маленькие темные глаза его смотрели неприветливо.

Жеф дружески поздоровался с хозяином.

— Джек, это тот самый товарищ, который должен повидаться с Яном Босом.

— Тот самый? — Джек не то с любопытством, не то с недоверием посмотрел на Маринова. Этот человек не походил на молодых русских ребят, что живут в соседних лесах.

— Вам нужен Ян? Он вас ждет. Идемте в дом.

Маринов подумал, что Дядькин сейчас у этого крестьянина, но в доме он увидел белокурого бельгийского паренька, читавшего двум девочкам — дочерям Сурса — книжку.

— Вот этот парень, Пьер, — Джек кивнул на паренька, — поведет вас к Яну. Но сначала немного подкрепитесь.

Обедали молча. Хозяин и гости незаметно, но внимательно изучали друг друга. Когда они собрались в дорогу, Суре сказал Жефу:

— Передай Яну, чтобы он приходил с ребятами. Надо же им согреться. Такая нынче зима! В моем доме не так уж опасно… Мать! — окликнул он хозяйку, хлопотавшую на кухне. — Собери там что-нибудь для Яна!

— Я уже собрала! — Хозяйка вошла в комнату с кожаной туго набитой сумкой. — Вот нашему Яну!

Лесов в районе Пеера было меньше, чем в Мазайке, сосняк здесь стоял небольшими делянами. Но часа через полтора пути, когда Маринов, Жеф и сопровождавший их молодой бельгиец поднялись, на высокий холм, перед ними оказался большой массив леса. Он занимал почти всю просторную низину.

— Здесь живет Ян Бос! — Пьер вошел в лес и оглушительно свистнул. В ответ раздался крик совы. — Идемте! — Пьер углубился в чащу.

На едва приметной тропе стоял партизан с немецким автоматом. Он молча пропустил Маринова и Жефа, о чем-то спросил Пьера и бесшумно скрылся за деревьями.

В землянке было трое. Посредине стоял богатырского роста широченный человек и протирал пистолет. Землянка была довольно высока, но богатырь стоял согнувшись, голова его касалась потолка. Второй сидел за столиком, уткнувшись в учебник немецкого языка. Увидев Маринова, он поднялся, приветливо улыбнулся. Его широкое, сильно изрытое оспой лицо сразу стало добрым и мягким.

— Начальник штаба лейтенант Воронков!

— Старший политрук Маринов. Послан к вам командованием отряда. Так сказать, полномочный представитель… — Маринов крепко ползал руку Воронкова и повернулся к богатырю: — товарищ Ян Бос?

— Нет, я лейтенант Кучеренко, заместитель командира отряда. Ян Бос — вот! — Кучеренко показах рукой на сидевшего в тени на топчане человека, которого Маринов вначале не заметил.

Дядькин встал. Протягивая руку, прямо, пристально посмотрел в лицо Маринову. Дядькин молод, ему не больше двадцати двух-двадцати трех лет. Серые острые глаза смотрят из-под густых бровей твердо, требовательно, губы властно подобраны. «Парень с характером» — подумал Маринов.

— Значит, вы от Котовца? — сказал Дядькин, чиркая зажигалкой.

— Да, от Котовца. Вы знали о нашем отряде?

— Знали. К нам попал один документ — донесение начальника гестапо Мазайка. Развернулись вы неплохо!

— Мы тут тоже без дела не сидим, — недовольно проговорил Кучеренко. — У них, Иван Афанасьевич, район лучше.

— Брось ты, район… Оружие! Оружия хорошего нет! — Дядькин нахмурился.

— С оружием у нас тоже плохо, — примиряюще сказал Маринов. — С бельгийцами контакт есть?

— Налаживаем. — Дядькин взял с пола огромный закопченный чайник, разлил по стаканам кипяток. — Прошу, товарищи! Вина нет… Да, так о связях с бельгийцами. Партизан в нашем районе мало. А местная организация Белой бригады вначале нас не признавала, не считала, должно быть, серьезной силой. Положение тогда у нас было трудное… Народ из лагерей бежит, чтобы с врагом драться — у нас тут почти все из Цварберга и Беерингена, жизнь на карту ставят, а тут такое дело… Есть дают а насчет оружия или чтобы вместе операцию провести — никаких разговоров. И людей собрать никак не можем. Живут по три-четыре человека, кто где. Нас тут всего человек двести пятьдесят было. Одни в горы давай пробираться, другие во Францию — там, мы слышали, партизаны стихийно действуют. А кое-кто решил идти к фронту, в Россию.

— К фронту? — Маринов покачал головой. — Через всю Германию, Польшу, Украину… Разве проберешься?

— Люди были готовы на все, лишь бы снова бить врага! — с волнением проговорил Воронков. — Понимаете, враг рядом, а бить нечем… Хоть бы какая завалящая винтовка!

— Спасибо, рабочие из Пеера помогли, — снова заговорил Дядькин. — Понимаете, сами нас нашли… Сами! Мы их до конца жизни помнить будем! — Он взял со стола яблоко, финским ножом разрезал на дольки, бросил в чай — в землянке запахло медом. — Да, таких людей не забудешь… Первыми к нам Мария Давенс и Густав Кительбутерс пришли, рабочие. В деревне Марлоо они появились, в той самой, где вы сейчас были. Мы, говорят, пришли сюда, чтобы помочь русским товарищам.

— Коммунисты? — спросил Маринов.

— Нет. Оба в Белой бригаде состоят. Помогли они нам хорошо. Организовали в городе сбор одежды — целую повозку сюда, в Марлоо, доставили: и костюмы, и обувь, и свитры теплые… Потом по ближним деревням поехали. Вдвоем. Густав и Мария — муж и жена… Ездят из деревни в деревню и рассказывают крестьянам правду о русских. Фашисты нас бандитами объявили. Ну, а они и разъяснили крестьянам, кто мы такие… Мария свела меня с Джеком Сурсом. Он тут человек влиятельный…

— У Сурса мы первый раз слушали Москву, — заговорил Воронков, громко прихлебывая горячий чай. — Помнишь, Иван Афанасьевич?

— Еще бы… Я когда голос нашего диктора, Левитана, услыхал — у меня слезы покатились. Понимаете, в комнате чужие люди, а я с собой справиться не могу — градом слезы… Такое на сердце было, будто я домой, в Россию, попал.

— Мы тоже это испытали, — глухо сказал Маринов. — Кажется, только здесь, на чужбине, мы поняли в полную меру, что для нас Родина…

В землянке наступила тишина. Каждому вспомнилось свое.

После долгого молчания Маринов спросил Дядькина:

— Как же вам удалось собрать людей?

— Густав и Мария помогли. Да вот Кучеренко… Он раньше всех из лагеря убежал, все ближние леса и деревни знает. Он занимает у нас два поста — заместителя командира и начальник разведки… Так вот, собрали мы всех людей около Марлоо — всего человек сорок набралось — и давай митинговать, думать, что делать, как жить дальше. Решили сформировать отряд. Сформировали, начальство избрали, разбили людей по взводам, отделениям. А дальше что? Оружия-то нету! Решил я договориться с командиром Белой бригады. Думаю, одну-другую операцию с ними проведем вместе, разживемся оружием, сориентируемся в обстановке, а там дело пойдет. Maрия Давенс связала меня со своим начальником. Ну, поехал я к нему вместе с Боборыкиным, помощником начальника штаба. Мы ему заявили, что готовы к борьбе, и ребром поставили вопрос насчет оружия. Коля Боборыкин — парень горячий, так прямо и резанул: отсиживаться нечего, надо гадов бить!

— Ну, а он что? — нетерпеливо спросил Маринов.

— Он? А мы, говорит, и не сомневаемся в том, что вы готовы драться, знаем ваше настроение. Но только, говорит, рано еще начинать. Бельгийские патриотические организации считают, мол, что время для партизанских действий в Бельгии еще не наступило. Когда, говорит, оно наступит, так русских в стороне не оставят и оружие дадут. Ну, думаю, успокоил ты меня, приятель…

— А есть у них оружие? — снова перебил Маринов.

— Намекают, что получат оружие от англичан.

— Значит, ждут открытия второго фронта?

— Да, конечно, — Дядькин прищурил глаза, отодвинул стакан. — Возвращался я в Марлоо с тяжелым сердцем. Что я мог сказать партизанам? Отсиживайтесь, ждите, когда Красная Армия вас освободит? Без оружия борьбу не начнешь, только людей погубишь… А тут над нами стали сгущаться тучи. Бургомистр Пеера долее немецкому командованию, что здесь, в районе Марлоо, появились русские. Гитлеровцы бросили против нас полтысячи автоматчиков. Все леса и поля вокруг Марлоо прочесали, каждый куст обшарили. Спасибо, бельгийцы успели предупредить. Мы по домам, по тайникам попрятались. Ко мне Джек Суре прибежал. Под самым носом у немцев проскочил. Только они у деревни показались — он сразу сюда, в лес… Фашисты после той облавы по всем деревням приказ развесили: за помощь русским партизанам — расстрел.

— Да, трудные были дни, — проговорил Воронков и шумно вздохнул. — Одна облава за другой… А потом они засады стали делать на дорогах, в лесу. Пятнадцать человек погибло в схватках… Каких людей потеряли!

Он закурил, помолчал и начал рассказывать.

…Ранним утром, как только посветлело, партизан Дмитрий Крюков пошел в село Гройтруд. Он накануне раздобыл себе винтовку, сделал из нее обрез и отправился к знакомому бельгийцу за патронами. Только вошел в село — со всех сторон набросились гитлеровцы. Крюков схватился с ними, но силы были слишком неравные. Его сбили с ног, скрутили руки.

Офицер, обер-лейтенант, начал допытываться, где находятся его товарищи, кто из крестьян им дает пищу, к кому он шел. Крюков молчал. Офицер, рассвирепев, крикнул солдатам: «Бейте!»

Когда его подняли с земли, он уже не мог держаться на ногах. Все лицо было залито кровью.

— Ну, теперь ты скажешь? — обер-лейтенант наставил на Крюкова пистолет. — Говори, ну!

Крюков взглянул на офицера и плюнул ему в лицо сгустком крови.

Гитлеровец выстрелил партизану в голову, а когда тот упал, — разрядил в него всю обойму.

— Нам рассказали о его гибели крестьяне, — с болью в голосе сказал Дядькин.

— А Жеребятьев… — негромко заговорил Кучеренко. — Мы даже не знаем, откуда он родом, где семья у него. Парень только успел вырваться из лагеря. Его в селе Линдэ схватили, безоружного.

— Вот он, Пьер, видел…

— Да, да, Жеребятьев… Я видел, да, да! — закивал головой Пьер. Молодой бельгиец постоянно жил с партизанами в лесу, был у Дядькина связным, и уже неплохо говорил по-русски.

— Боши поймали его в огород. Они его привязали к столбу. На улице столб… Я видел, я все видел!.. Они били его, долго били. Кололи штыками… Они спрашивали, где русский партизан… Они говорили, иди в лес показать, где русский партизан… Жеребятьев не пошел, нет! — Пьер замотал головой. — Нет! Он закричал, иди к черта мать, сволочь! Боши привязали его к мотоциклу, потащили на длинный веревка… — Пьер не мог говорить, его душили слезы. — На веревка по шоссе…

— Вот они, наши люди! — Дядькин поднялся, прикурил от лампы, стоявшей на столе, прошелся по землянке. — Бельгийцы мне после гибели Крюкова сказали: если бы мы не видели этого своими глазами, никто бы из нас не поверил, что человек способен на такое… Пятнадцать партизан схватили гитлеровцы, и ни один не выдал товарищей. Ни один! Бельгийцы нам теперь верят больше, чем себе…

Дядькин сел рядом с Воронковым. Маринов с уважением смотрел на него. Он почувствовал в этом молодом командире человека хорошей, светлой души.

— Но как же теперь у вас с оружием? Достали что-нибудь?

— Достали. Голыми руками… Когда облавы начались, мы порядком приуныли. Мне казалось, что теперь уже не до операций, лишь бы как-нибудь продержаться. Из леса выйти никак нельзя… Связь с группами нарушилась. Сижу тут, у Марлоо, а что в соседних лесах — не знаю. Нет, думаю, так не годится. Пошли мы с Пьером по лесам, с народом толковать. Заходим в одну землянку, а там битком набито, человек двадцать. Меня аж затрясло от злости. Кругом облавы, а они тут собрались взводом! Да какой там взвод, из других взводов тоже ребята были… В чем дело, спрашиваю, кто разрешил нарушить приказ? Они молчат, а сами все в одну сторону, на стену смотрят. В землянке было темновато, я с улицы-то сразу не разглядел… А как увидел, так от радости задохнулся… На стене был портрет Ленина. Ребята рамку ему из цветов сделали. В ту пору на полях много васильков было… Да, они смотрят на Ильича, и я смотрю на него, глаз оторвать не могу. Поглядел я на Ленина, потом на ребят, и все мне стало ясно. Понял я, о чем люди думают и что они хотят от своего командира…

Пламя в лампе совсем упало, замигало тонкими желтыми язычками Лица партизан, освещенные колеблющимся светом, казались строгими, суровыми.

Воронков, заметив, что лампа гаснет, неслышно поднялся, отыскал в углу бутылку с керосином и осторожно заправил лампу. Огонь ожил, весело затрепетал. В землянке сразу стало как-то теплее, уютнее.

Дядькин вспомнил о потухшей сигарете, потянулся к лампе, прикурил.

— Разговор у нас получился тогда короткий, но горячий, что называется, в полный накал. Решили так: хватит хорониться по землянкам, пускай фрицы от нас хоронятся.

Нет автоматов, пулеметов, так есть ножи. С того дня мы и начали. Первым счет открыл взвод лейтенанта Никитенко. Они вчетвером на операцию пошли: Никитенко, Старцев, Эдемский и Грудцын, политрук отряда. Пошли без всего, с голыми руками, а вернулись с двумя автоматами и пистолетом. Патруль на дороге разоружили…

— Да, по-разному оружие брать приходится, — проговорил Кучеренко, зябко поводя плечами. — Каждый раз головой рискуешь. Командир наш с Пьером однажды такое сообразили, что бельгийцы до сих пор ахают. А коменданту Пеера после того по шее дали. Какой ты, мол, к хрену комендант, если твоих гестаповцев при всем честном народе, как котят, давят…

— О, это было здоров! — заулыбался Пьер, озорно поблескивая глазами. — Ян Бос пошел танцевать фокстрот, потом он подходил к это гестапо… В кафе было много много публика…

— Брось, нашел о чем рассказывать! — прикрикнул Дядькин и нахмурился. Но Пьера уже нельзя было остановить. Горячий, темпераментный, как большинство валлонов, он весь загорелся, заговорил с такой быстротой, что Маринов с трудом понимал его. Русские слова у Пьера перемежались с французскими и фламандскими.

…Дядькин и Пьер отправились на велосипедах в село Лозен, недалеко от которого их ждал командир группы Белой бригады. Надо было договориться о совместном проведении первой крупной операции.

Дорога была дальняя. Проделав половину пути, они свернули к маленькому кафе на берегу канала, чтобы немного отдохнуть и освежиться стаканом пива.

— Друзья, причаливайте к нашему берегу! — окликнули их знакомые бельгийцы, сидевшие за столиками на открытой высокой веранде.

Оставив, велосипеды внизу, у входа, они поднялись по широкой лестнице на веранду.

— О, Ян Бос! Здравствуй, Ян Бос! — радостно приветствовали бельгийцы командира, русского отряда. — Сюда садись! К нам! К нам!

Дядькин и Пьер устроились за столиком в углу, вплотную к перилам. С других столиков к ним пересело несколько бельгийцев, шахтеров с соседней шахты.

Вечер выдался тихий и теплый. С деревьев падали золотистые листья, неслышно опускались на асфальт шоссе, на неподвижную гладь канала, расцвеченную отблесками заката. Все вокруг дышало покоем. В кафе звучала радиола, приятный баритон пел под гитару что-то нежное и грустное. Дядькин, слушая рассказы друзей о делах на шахте, с наслаждением, небольшими глотками пил холодное пиво и любовался погожим вечером. Давно у него не было так спокойно на душе. Все тревоги забылись, отодвинулись…

Однако пора было уходить. Дядькин взялся за шляпу. Но неожиданно показался белоснежный глиссер. Стремительно развернувшись, он подошел к бетонной стене. На берег вышли два молодых, рослых немца, направились в кафе.

— Гестапо, идем! — встревоженно шепнул Пьер.

— Немного подождем! — ответил Дядькин и, положив шляпу на место, заказал еще пива.

Хозяин кафе, маленький, тучный фламандец, заспешил навстречу немцам. Официантка уже несла на подносе бутылку коньяка и рюмки. Видно, гестаповцы заглядывали сюда частенько.

Народу в кафе прибавлялось. Появились девушки. На веранде начались танцы.

Сейчас был самый удобный момент незаметно покинуть кафе. Но Дядькин продолжал сидеть. Отпивая из бокала пиво, он все время поглядывал на гестаповцев. Серые жесткие глаза его загорались азартом.

Гестаповцы, подвыпив, пошли танцевать. Здоровенные, неуклюжие, как мясники, они бесцеремонно обнимали своих игривых партнерш, громко смеялись собственным шуткам. Бельгийцы бросали на гитлеровцев злобные взгляды.

Наблюдая за немцами, Дядькин негромко сказал Пьеру:

— Смотри, у них «жепе», пятнадцатизарядные!..

Пьер вопросительно взглянул на Дядькина: неужели Ян Бос решил напасть на этих гестаповцев? Здесь, в кафе?

Гестаповцы с девушками сели за столик. Официантка принесла им еще вина.

Дядькин посмотрел на шоссе. Ни жандармов, ни солдат поблизости не было, вдоль канала прогуливались местные жители. Он внимательно оглядел веранду, спросил бельгийца:

— Артур, «черных» здесь нет?

— Нет, Ян, тут все наши.

Еще раз взглянув на шоссе, Дядькин дотронулся до руки Пьера.

— Берем!

Радиола заиграла быстрый, шумный фокстрот. Дядькин встал, решительно подошел к молодой женщине, сидевшей через столик, пригласил ее танцевать. Она окинула быстрым взглядом стройного, хорошо одетого молодого человека и, мило улыбнувшись, поднялась.

Танцуя, Дядькин не спускал глаз с гестаповцев. Один из них, расстегнув мундир, пьяно откинулся на перила. Другой, облапив девушку, угощал ее вином и гоготал на все кафе. Оба они не обращали никакого внимания на людей, находившихся на веранде.

Дядькин, танцуя, приблизился к столику, за которым сидели гитлеровцы. Быстрый, ловкий поворот, и он у самого столика. Отставив в сторону партнершу, мгновенно выхватил «вальтер» и наставил его на немца, откинувшегося на перила: «Руки!». Гитлеровец, вытаращив глаза, стал медленно поднимать дрожащие руки. Второй гитлеровец, оттолкнув от себя девушку, схватился за оружие. Но его опередил Пьер. Раздался выстрел, гестаповец повалился на стол, сбивая бутылки и бокалы с недопитым вином.

Дядькин забрал пистолеты, сунул их за пояс, и партизаны спокойным шагом направились через веранду к выходу. Обомлевшие бельгийцы молча смотрели им вслед. Все произошло так неожиданно и быстро, что они не сразу поняли, что случилось.

Вскочив на велосипеды, партизаны понеслись по шоссе. Радиола продолжала греметь, в вечерней тишине далеко слышались звуки веселого фокстрота…

Выслушав сбивчивый рассказ Пьера, Маринов невольно поглядел на Дядькина, подумал: «Так вот ты какой» Ян Бос. Отчаянная, однако, голова!»

Дядькин, занятый своими мыслями, задумчиво проговорил:

— Мало мы еще делаем, мало… Мы же в таком глубоком тылу! В самое сердце врага можем бить, в самое сердце…

Маринов, раздумывая, поглаживал пальцами висок. Потом твердо сказал:

— Чтобы наносить врагу чувствительные удары, надо, прежде всего, объединить наши отряды. Мы станем сильнее, сможем вести серьезные бои. Кроме наших отрядов, здесь есть еще отдельные разрозненные группы. Их надо найти и собрать в один кулак. Побеги с шахт участились. Люди идут к нам. Будем создавать партизанскую часть, соединение. С крупной организацией будут больше считаться, скорее получим оружие… Командование нашего отряда предлагает объединиться. Что вы скажете? — Маринов поочередно посмотрел на Дядькина, Воронкова, Кучеренко.

— Вопрос ясен. Необходимо единое командование! — решительно проговорил Дядькин. Мы не ради чинов пришли сюда драться… — Дядькин встал, зашагал по землянке. — Котовец на фронте полком командовал?

— Полком, танковым. А до этого был заместителем начальника танкового училища, в Саратове. Опыт у него большой! С двадцатого года в партии…

— С двадцатого? — Дядькин удовлетворенно кивнул головой. — Мы в двадцатом еще пешком под стол ходили… Когда мы можем встретиться с командованием отряда?

— В ближайшие дни. За вами приедет вот он, Жеф.

Мстители

Прожив несколько дней в Мазайке у Матери, партизаны снова ушли в лес, обосновались недалеко от Нерутры.

Наступила оттепель, а вместе с нею беспрерывные дожди. Землянки заливало. Спали по очереди: надо было беспрерывно откачивать воду. Одежда не просыхала. Обсушиться, согреться негде. Кругом рыскают гитлеровцы, каждую минуту можно ожидать облаву, поэтому командир отряда запретил разводить костры.

…Шукшин лежал на нарах, накрывшись двумя одеялами и пальто. Его знобило, голова раскалывалась от нестерпимой боли. И ни на минуту не оставляли тревожные думы. Трис с Новоженовым отправились за канал, к Марченко. Должны были вернуться еще к вечеру, а уже утро, а их все нет. И Жеф куда-то пропал! Уже пятый день пошел, как уехал к Дядькину… Разведчики сообщили, что в район Мазайка переброшена новая эсэсовская часть. По всем дорогам курсируют сильно вооруженные патрули. «Обстановка дьявольски трудная», — думал Шукшин, ворочаясь под тяжелыми отсыревшими одеялами. — А выжидать не будешь. Легче не станет, нет».

В землянке с Шукшиным были Маринов, Трефилов и Чалов. Маринов, сидя на корточках у двери, черпал банкой воду и сердито басил:

— Зима называется… Льет и льет! Сдохнешь от этой проклятой сырости…

— Хреновина одна, а не зима, это верно, — отозвался Чалов. — Вот у нас, в Сибири, зима… Это действительно! Идешь — снег под ногами поет. Да! А солнце такое яркое, что глазам больно. Кругом снега, снега, чистые, белые… — Чалов мечтательно закрывает глаза. — Даже вот чувствую, как снегом, морозом пахнет… Хорошо! Одно слово, братцы, Россия…

Трефилов полулежит на нарах, жадно курит, о чем-то сосредоточенно думает: брови его насуплены, на лбу глубокие складки. Внезапно он приподнимается, поворачивает голову к Шукшину.

— Не спите, Константин Дмитриевич?

— Не сплю. — Шукшин откинул одеяло.

— Дай закурить!

Трефилов пересел к Шукшину, протянул пачку сигарет.

— Я вот о чем думаю, Константин Дмитриевич. Надо браться за крупные операции. Если уж бить, так со всего плеча. А то мы только людей растеряем, а настоящего дела не сделаем. Надо взять под контроль дороги. Мы должны знать о каждом воинском эшелоне, который тут пройдет. Надо налаживать разведку. Глубокую разведку…

— Виталий прав! — горячо проговорил Маринов, поднимаясь и отбрасывая в сторону консервную банку, которой он вычерпывал воду. — Уничтожить десяток вражеских солдат — это слишком незначительная помощь Красной Армий. Больше риска, чем результатов… Да, Виталий, дороги! В Бельгии густая сеть железных дорог, самая густая в мире. Важнейшие коммуникации врага… Идут эшелоны с войсками, с углем, с машинами, продовольствием, с оружием… Вот это будут ощутительные удары! И Дядькина на это надо нацеливать. Они там увлеклись террором, охотятся за гитлеровцами, а эшелоны идут…

— Это верно! — Шукшин поднялся, но сразу же схватился за голову — в глазах поплыли красные круги. — Вот черт, опять… — Он лег, минуту-другую лежал молча, закрыв глаза. Потом проговорил через силу — Мазайк — крупный узел. Если его взорвать — движение остановится надолго…

— Взорвать обязательно! — решительно сказал Трефилов. — Я продумал эту операцию. Нужно уничтожить водонапорную башню и мост. Но где достать взрывчатку? Много ее потребуется…

В землянке раздался тонкий металлический звон. Гирька три раза звякнула о стальной брус, висевший у входа. Это партизан с опушки леса передавал по проволочному «телеграфу», что к землянке идут люди. Три удара означали: «идут свои».

Трефилов вышел из землянки. Вернулся он вместе с Силиве и Трисом.

— А где Новоженов? — встревоженно спросил Шукшин.

— Ушел к своим ребятам, — ответил Силиве, сбрасывая сумку с патронами. — Его немного поцарапало…

— Как у Марченко? Все живы?

— Все! Они вчера засаду на шоссе устроили, а сегодня опять уходят туда, на дорогу…

— Правильно, Марченко! — Трефилов тряхнул буйно-волнистой шевелюрой. — Волков бояться — в лес не ходить… Ну, Силиве, какие новости у тебя? — Трефилов сел рядом с Силиве на нары.

— Новости неплохие, комиссар, товарищ из Брюсселя приехал, говорит, что они помогут нам оружием, дадут немного автоматов.

— Слушай, а взрывчатки нельзя раздобыть? Ты бы объяснил товарищам, что взрывчатка нам важнее. Автоматы как-нибудь сами добудем… Понимаешь, Силиве, мы тут задумали одну операцию…

— Наверное, решили гестапо в Мазайке взорвать? — улыбнулся Силиве.

— Нет, не то. Надо взорвать станцию. Через Мазайк проходит много немецких составов…

— О, станцию! — Силиве набил табаком трубку, старательно примял большим пальцем. — Это можно сделать, черт побери!

— А взрывчатку достанешь?

— Поговорю с товарищем из Брюсселя. Если он не поможет, так мы достанем в Арденнах. У арденских партизан есть взрывчатка, я знаю.

— Дело! — обрадованно проговорил Трефилов. — И опытные подрывники найдутся?

— Я сам могу взрывать, я в шахте работал. — Силиве раскурил трубку, помолчал. — Констан, мы пришли посоветоваться с вами. Очень серьезное дело, Констан!

— Я тебя слушаю.

— В Дьюпенбеке живет начальник «черных». Он руководит всей агентурой гестапо в этом районе. Изверг, палач — Силиве скрипнул зубами. — Этот негодяй убил сотни бельгийских патриотов…

— Мы знаем о его делах. Его давно ждет петля!

— Мне сегодня сказали, что он имеет сведения о людях, помогающих вам, русским. Он замышляет большую облаву… И у него списки бельгийцев, которых они собрались отправить на работу в Германию.

— Он живет в самом Дьюпенбеке? — спросил Трефилов.

— Рядом. У него большая усадьба, вилла, — ответил Трис. — Я думаю, документы у него дома, в сейфе. Он больше дома сидит. Я это точно знаю. Кабинет на втором этаже…

— Думать тут нечего, — сказал Шукшин. — Надо разделаться с ним и уничтожить документы.

— Медлить нельзя! Нельзя! — Трефилов резко поднялся, повернулся к Силиве: — Ты хочешь, чтобы мы провели операцию вместе?

— Да, комиссар.

— Хорошо. Я сегодня поеду в Дьюпенбек, разведаю, а завтра… Жеф тебе скажет, где мы встретимся.

— Будем наготове! — Силиве встал. — Отправляемся, Трис. Надо предупредить людей.

* * *

Съездив на разведку в Дьюпенбек, Трефилов решил, что налет на дом фашистского главаря надо провести ранним вечером, как только станет темно. Днем около усадьбы появляться опасно: неподалеку стоит немецкая воинская часть, а ночью на дорогах много патрулей. И большую группу в Дьюпенбек посылать не следует — достаточно восьми человек.

Силиве одобрил план Трефилова. Он выделил шестерых партизан во главе с Мартином. Силиве сам хотел отправиться на операцию, но пришлось срочно выехать в Мазайк, там его ждал товарищ из партизанского полка, действующего в горах: нужно было договориться об отправке из Арденн взрывчатки и оружия.

На другой день, как только стемнело, группа Трефилова собралась за каналом и посадками двинулась к усадьбе. С комиссаром был Михаил Чалов.

Приблизившись к усадьбе, партизаны вышли из посадок.

Трефилов, шагавший впереди, шел с такой уверенностью, словно бывал здесь десятки раз.

Почти все окна особняка были освещены. Во дворе, у крыльца, поблескивал длинный, черный лимузин.

Трефилов ухватился за невысокую изгородь, но Мартин схватил его за плечо:

— Опасно, потом. У него гости…

— Завтра будет поздно, — шепотом ответил Трефилов. — Оставайтесь здесь, ждите сигнала. — И, тронув локтем Чалова, легко перемахнул через изгородь. Михаил последовал за ним.

Когда они подошли к дому, Трефилов подал знак Ча-лову остановиться и подошел к машине. В кабине, навалившись грудью на руль, дремал шофер.

— А, это ты, приятель… Кого привез?

— Обереста и лейтенанта Гоффена, герр лейтенант, — отозвался солдат и выпрямился.

— Дай огня!

Шофер торопливо полез в карман. Вытащив зажигалку, он поднял голову и… отшатнулся: в лицо ему смотрел ствол пистолета.

— Не шевелись! — негромко приказал Трефилов.

Подскочил Чалов. Шофера обезоружили, вставили в рот кляп и скрутили руки. Закрыв дверцу машины, Трефилов подошел к окну, первому от крыльца, заглянул внутрь. Небольшая, богато обставленная комната, вся в коврах. На тахте полулежит женщина, читает книгу. Лица ее не видно. В зале, за круглым столом, сидят четверо. Двое в военных мундирах.

Трефилов поднялся на крыльцо, позвонил. Чалов встал рядом, прижался к стене.

Дверь открыла высокая пожилая женщина.

— Вы к господину…

— Да! — Трефилов шагнул вперед, схватил женщину за руку, зажал ей рот ладонью. Передав женщину Чалову, он посигналил фонарем Мартину. Бельгийцы быстро подошли. Все шестеро были в масках.

— Стойте здесь, — шепнул Трефилов и, поправив фуражку с бархатным околышем и высокой тульей, решительно, вошел в дом. Чалов направился за ним.

Через просторную прихожую они вошли в большую комнату, в которой, кроме рояля, нескольких кресел и множества картин, ничего не было. В соседней комнате, гостиной, слышались голоса.

Дверь в гостиную была полуоткрыта. Трефилов остановился, окинул взглядом людей, сидевших в глубоких креслах. На столе стояли бутылки с вином, поблескивали хрусталем бокалы.

Он снял фуражку, бросил ее на рояль и, широко открыв дверь, вошел в гостиную.

— Добрый вечер, господа! — Трефилов, приветствуя, выбросил вперед руку и, глядя на гестаповцев, быстрым шагом направился к столу. Гестаповцы молча смотрели на незнакомого высоченного офицера. Один из них, тучный, лысый, взялся было рукою за стол, намереваясь встать, но в эту секунду Трефилов выхватил два пистолета.

— Руки вверх!..

Остолбеневшие гестаповцы подняли руки.

Чалов наставил пистолет на толстяка.

— Хозяин?

— Нет, нет, не хозяин!.. Хозяин ушел…

— Обыскивай! — бросил Трефилов.

Чалов обезоружил гестаповцев.

— Зови ребят!

В тот момент, когда Чалов выходил из гостиной, со второго этажа по лестнице спускался хозяин дома. Должно быть, он услышал шум: шел торопливо, держа в руках пистолет. Чалов увидел его первым, но стрелять он не мог: Трефилов предупредил, что фашистского главаря во что бы то ни стало надо захватить живым.

Прежде чем фашист заметил его, Чалов рванулся вперед. Гестаповец, метнувшись в сторону, выстрелил, но промахнулся. В ту же секунду Чалов сбил его с ног, и они покатились по ковру. На шум вбежали бельгийцы. Гестаповцу скрутили руки и увели наверх. Допрашивал его Трефилов. Главарь держался нагло, наотрез отказался отвечать на вопросы. Сухопарый, с длинным узким лицом, он стоял, наклонив коротко стриженную седую голову, и злобно, громко выкрикивал:

— С бандитами я не разговариваю. Сейчас же покиньте мой дом, иначе все вы будете повешены. От имени германского командования приказываю…

— Ах ты, сволочь фашистская! — Трефилов схватил его за грудь, стукнул о стену. — Кому хочешь приказывать, русским партизанам?

Гитлеровец вздрогнул.

— Русским?..

— Будешь говорить?

— Я… Я…

Фашист не только передал все документы, но и назвал имена и адреса агентов, работавших на гестапо.

— Я могу быть вам полезен. Я понимаю обстановку. Германия проиграет войну… Я могу сделать русским большую услугу, мне многое известно!..

— Что тебе известно? — Трефилов смотрел на фашиста в упор.

— Но моя жизнь…

— Я спрашиваю, что тебе известно, слышишь? О твоей жизни решим, когда скажешь.

Фашист сообщил, что гестапо знает об отрядах Котовца и Яна Боса. Комендант Лимбурга готовит большую карательную операцию. За каждого пойманного русского партизана комендант будет платить четыре тысячи франков, а за командира — пятьдесят тысяч.

— Мы знаем, что недавно ваши командиры встречались. Яна Боса мы ждали на мосту, а он ушел лесом… Вы хотите создать большую часть, нам известно о планах…

— Откуда вам известно? Кто сообщил?

Гестаповец замолчал.

— Я спрашиваю, кто? — Трефилов вскинул пистолет.

— К вам проник наш человек. Он русский, с шахты Цварберг.

— Имя?

— Николай. Больше я о нем не знаю. Он пришел недавно, только десять дней…

— Еще что?

— Я сказал все… Я прошу учесть, что сказал, я…

— Учтем, — ответил Трефилов, глядя в глаза гестаповцу. — За твои зверства тебя надо четвертовать. Но мы сделаем снисхождение — расстреляем!

Рождение бригады

Через два дня после этой операции в лес к русским приехал Силиве. Хлопнул Трефилова по плечу, весело сказал:

— Наши ребята говорят, что теперь они знают, как надо работать! Молодец, комиссар! Спасибо!

— Слушай, Силиве, гестаповцы много знают о партизанах, — встревоженно заговорил Трефилов. — Надо быть осторожнее!

— Ничего, теперь мы разделаемся с их агентурой. Двух мы уже убрали… А этого Николая вы нашли?

— Да. Но я боюсь, что гестаповцы сказали не все.

Кажется, гестапо знает о тебе. Трис им известен, это я установил точно.

— Ничего, мы их тоже знаем!

— Нет, ты все-таки будь осмотрительней! Так и ездишь со своей сумкой?

— А что, я должен рвать карманы этими патронами? — отшутился Силиве. — Я же парень холостой, зашивать некому… Вот разобьем бошей, закончим войну и жениться будем, верно, комиссар? Девушкам ты нравишься, особенно одной сероглазой… — Силиве потрепал Трефилова за плечо, полез за трубкой. Закурив, сел на нары, сказал серьезно — Через три дня вернутся наши товарищи, привезут взрывчатку.

— Вот это славно! — обрадовался Шукшин. — Много нам дашь?

— Разделим по-братски, пополам.

— Куда они привезут, в Мазайк? — спросил Трефилов.

— В Мазайк. Через три дня присылай людей.

— Я сам поеду, — ответил Трефилов.

Проводив бельгийцев, Шукшин и Трефилов присели на ствол поваленного дерева и закурили. Неожиданно на тропе показался Жеф. Следом за ним шли Дядькин и Кучеренко. Все трое вели в руках велосипеды. Шукшин и Трефилов радостно переглянулись, пошли навстречу.

Взгляд Шукшина остановился на Кучеренко. «Где я видел этого богатыря?» Шукшин зашагал быстрее, всматриваясь в его лицо, затененное широкополой черной шляпой, надвинутой на брови. Вдруг он остановился, изумленно воскликнул: — лейтенант Кучеренко!

Кучеренко вскинул голову, вгляделся в лицо Шукшина.

— Неужели… Подполковник Шукшин? Константин Дмитриевич! — Кучеренко кинулся к Шукшину, схватил его своими огромными ручищами.

— Константин Дмитриевич… Жив! Жив!

— Жив!.. Совсем задушил, окаянный… — Шукшин улыбнулся, смахнул пальцем слезу. — Вот где мы с тобой встретились, лейтенант Кучеренко. А я тебя погибшим считал… Но что же мы тут стоим! — спохватился Шукшин и подошел к Дядькину. — Прошу в хату!

По случаю прихода таких высоких гостей Чалов вытащил из-под нар остатки продовольственных запасов и бутылку трофейного коньяку, приберегавшегося на особый случай. Партизаны сгрудились вокруг маленького столика, врытого в землю, выпили за встречу, за дружбу.

— Маринов нам доложил, что вы согласны объединить наши отряды? — сказал Шукшин, внимательно глядя на Дядькина.

— Да, безусловно. Этого требуют интересы дела. — Дядькин отодвинул стакан с недопитым коньяком. — Но, как я понимаю, речь о слиянии отрядов не идет. Руководство единое, один штаб, а отрядов будет два. Сливать их не к чему. Громоздкие отряды в здешних условиях не нужны.

— Правильно, отряды должны быть небольшими, — согласился Шукшин.

— Я считаю, что наши отряды следует переформировать, создать три отряда, — предложил Маринов. — Лучше будет управлять. Взводы сильно разбросаны… И надо учитывать, что отряды пополняются людьми.

— Согласен! — Дядькин тряхнул копной густых, жестких волос, падавших на лоб. — Кроме нас, в здешних лесах есть еще небольшие группы русских. Их надо объединить. У меня есть сведения, что некоторые группы действуют неправильно, подпадают под влияние различных местных организаций… Между прочим, в Бельгии имеется русская антифашистская организация. Эмигранты, бывшие белогвардейцы… Они не пытались с вами связаться?

— Один бельгиец из Белой бригады мне говорил, что эмигранты готовы с нами сотрудничать, — ответил Шукшин. — Мы в переговоры не вступили.

— Какие там переговоры, с кем? — недовольно бросил Трефилов. — С белыми нам говорить не о чем. Пусть не попадаются на дороге…

— Я думаю, их следует прощупать. — Дядькин зажег сигарету, затянулся, медленно, струйкой выпустил изо рта дым. — Я не знаю, какие у них цели. Ясно одно, что командовать нами им не придется… А от их помощи отказываться не следует. Надо учитывать условия, в которых мы находимся… Как вы считаете, товарищ подполковник?

— Посмотрим, Иван Афанасьевич, посмотрим… — Шукшин, постукивая пустым стаканом, поглядывал на Дядькина. Этот молодой лейтенант все больше нравился ему.

— Как вы думаете формировать штаб, командование отрядами? — спросил Маринов Дядькина.

— Начальства над нами нет, назначать на должности некому. Соберем представителей от обоих отрядов, пусть выбирают себе командиров. — Дядькин улыбнулся: — как в Запорожской сечи…

— Это правильно, — поддержал Шукшин. — Так и договоримся, Иван Афанасьевич. Мы приедем к вам в лес небольшой группой. Вы соберете своих людей, от каждого взвода. Если удастся к этому времени установить связь с другими группами, — приглашайте и их. Только надо обеспечить надежную охрану.

— Сделаем! — кивнул Дядькин. — Когда можно будет собрать людей, я вам сообщу.

— Что же касается взаимодействия, то его нужно организовать немедленно, — предложил Шукшин.

— Для связи у вас останется Кучеренко, — сказал Дядькин. — Так сказать, наш офицер связи…

— История повторяется вновь! — рассмеялся Кучеренко. — Опять иду офицером связи к подполковнику Шукшину…

— Будем надеяться, что на этот раз ваша миссия окончится более благополучно, — пошутил Трефилов.

Дядькин уехал. Жеф хотел проводить его, но он решительно возразил, сказал, что хорошо запомнил дорогу и доберется один. Скоро покинули землянку Трефилов и Чалов — отправились за канал к Марченко. Следом за ними ушел Жеф. Маринов тоже поднялся. Надевая шляпу, сказал:

— Пойду к Новоженову. Надо с ребятами потолковать…

Шукшин и Кучеренко остались вдвоем.

— Ну, рассказывай, Василий! — Шукшин прилег на нары, набросил на себя пальто: его снова знобило. — Где же тебя схватили? Прорвался кто-нибудь к лесу? Я упал, когда мы бросились в атаку. Ты был рядом… Ну, рассказывай. Обо всем!..

— Обо всем, Константин Дмитриевич, не расскажешь. За эти два года столько выстрадал, что на двадцать жизней хватило бы с добрым гаком… — Кучеренко подсел поближе к Шукшину. — Я тогда все-таки вырвался. Там дальше небольшая балка была, мы ее проскочили — и к лесу. Со мной четверо было…

— Это все, что осталось от полка?

— Да, все… Две недели пробивались к фронту, ночами шли. Около одной речушки натолкнулись на фашистов.

Нас рассеяли, я остался один с сержантом. Он из другого полка, дорогой к нам пристал… С этим сержантом мы бродили еще четыре дня. Совсем выбились из сил. На рассвете укрылись в кустах, уснули, а тут немцы. Оказывается, мы вышли к их переднему краю. До наших оставалось всего километра два… Ну увидели они нас, закричали. От ихнего крика я и очнулся. Схватил винтовку, начал стрелять. Одного уложил, а остальные рассыпались, окружают. Стрелял, пока патроны были. Потом про пистолет вспомнил. Только схватился за него, а тут сержант что-то закричал — он из автомата бил… Ну, я оглянулся, а меня в этот момент по голове прикладом. Так вот я и оказался в плену. Сначала Полоцк, потом Каунас, а оттуда в Германию. Три раза бежал. В третий раз двадцать семь суток на воле прожил, до Вильнюса добрался. Поймали, гады. И сюда, в Бельгию…

— Ты в Цварберг попал?

— В Цварберг… В шахте я работал недолго, «нечаянно» угодил под вагонетку. Искорежило здорово, четыре месяца лечился. Валялся на койке и фламандский язык изучал, к побегу готовился… Между прочим, главный инженер на шахте Цварберг русский, Пономаренко, не слышали? Из эмигрантов. К русским военнопленным относился хорошо. Когда меня в шахте покалечило, так он на директорской машине в лазарет отправил. А потом раза два о моем здоровье справлялся, добрый кусок сливочного масла передал. Удивил меня этот Пономаренко… — Кучеренко помолчал. — Враг ведь наш, от революции убежал, а вот помог!

— Да, бывает… — раздумчиво проговорил Шукшин. — В нашем лагере, в Айсдене, был зондер-фюрер Траксдорф. Он много хорошего для русских сделал…

— Я так думаю, что этот Пономаренко нам еще пригодится. Он у начальства авторитетом пользуется, большой специалист.

— У Дядькина разведкой командуешь?

— Разведкой. У меня почти вся разведка из бельгийцев.

— Им легче работать!

— Конечно. Ребята верные. Есть у нас один хлопец, Гарри. Скажи этому Гарри: поезжай, друже, в Берлин, узнай, что там Гитлер замышляет, — поедет и сделает. Он у нас под спекулянта работает… И еще один учитель в разведке, Жан Колл. В Бохолте живет. Этот человек нам великую службу сослужить может, Константин Дмитриевич. У него с жандармерией есть связь. В общем, планы у меня серьезные. Разведку мы развернем!

— Без хорошей разведки здесь действовать нельзя. Пропадем! — Шукшин приподнялся, посмотрел в лицо Кучеренко. — Это очень хорошо, Василий, что мы вместе. — Шукшин положил горячую ладонь на большую, шершавую руку Кучеренко. — Да, это очень хорошо!

* * *

Собрание состоялось в лесу, недалеко от села Бохолт. Съехалось сорок с лишним человек. Кроме представителей двух отрядов, прибыли еще делегации от нескольких отдельных групп Шукшин приехал с. Трефиловым, Мариновым и Новоженовым.

После долгого ненастья, как по заказу, выдался теплый, по-весеннему яркий день. Партизаны расселись на склоне пологого холма, поросшего редкими соснами. Командиры отрядов и групп расположились у вершины холма лицом к партизанам. Это был как бы президиум собрания.

Шукшин сидел рядом с Дядькиным на низком пеньке, внимательно всматривался в лица партизан. Тут были и совсем молодые ребята, и люди средних лет, рядовые солдаты, матросы, и опытные командиры и политработники Красной Армии. Многие в хороших костюмах, в шляпах, беретах. Внешне они, пожалуй, ничем не отличаются от бельгийцев, каждый сойдет за местного жителя. Но Шукшин и среди тысячи людей сразу отличит солдата, вырвавшегося из фашистского плена, партизана. Вон полулежит, прислонившись к плечу друга, светлоглазый, большеголовый паренек. Взгляд настороженный, жесткий, между бровями упрямая складка, а лицо мальчишеское. Наверное, ушел воевать прямо со школьной скамьи. А этот вот немолодой усатый боец, что сидит, привалившись широкой спиной к голому стволу сосны, и держит на коленях винтовку, воевал, видать, еще в гражданскую. Какой сосредоточенный, твердый взгляд… А тот, чубатый, должно быть, лихой, отчаянный парень. Сидит, обхватив руками колено, склонил голову набок и чему-то улыбается. Глаза быстрые, озорные. Наверное, с Дона хлопец, из казаков… Да, люди разные, а дела и думы одни…

Дядькин докурил сигарету и обратился к партизанам:

— Будем говорить, товарищи, как нам жить и драться с фашизмом дальше. Вопрос о том, чтобы объединить всех русских которые находятся в здешних лесах. К нам приехал командир партизанского отряда Котовец. Вы знаете об этом отряде, о его боевых делах. Вот он, товарищ Котовец подполковник Шукшин! — Дядькин с уважением посмотрел на Шукшина. Раздались возгласы одобрения. — Так с чего начнем, товарищи партизаны? Может быть, послушаем подполковника Шукшина? Он расскажет нам об обстановке, о наших задачах…

Снова послышались одобрительные возгласы. Шукшин поднялся, неторопливым, пристальным взглядом обвел притихших партизан.

— Товарищи, друзья… — голос Шукшина подрагивал от волнения. — Мы вырвались из плена. Ни зверства фашистов, ни голод, ни болезни, ни пытки — ничто не сломило нас. Теперь мы снова в строю бойцов, снова бьем ненавистного врага! — Шукшин сделал несколько шагов вперед, вплотную подошел к партизанам. — Товарищи! Красная Армия успешно наступает, громит врага на всех фронтах. Большие победы одержаны под Ленинградом и Новгородом, части Красной Армии вышли на западный берег Нарвы, начали освобождать Эстонию… Освобождается от врага Правобережная Украина. Советские войска выходят к Южному Бугу и Днестру. Но каждый метр земли, отвоеванный Красной Армией, обильно поливается кровью наших бойцов. Враг еще силен, оказывает бешеное сопротивление. Союзники медлят, выжидают. Из Франции, Германии, Бельгии, Голландии гитлеровское командование перебрасывает на советский фронт одну дивизию за другой. Здесь, в Бельгии, переформировываются дивизии, разбитые Красной Армией. Можем ли мы, товарищи, спокойно смотреть, как тут отдыхают гитлеровские головорезы, убивавшие наших матерей, детей, отцов, превратившие в руины наши города и села? Можем ли мы спокойно смотреть, как идут на фронт вражеские эшелоны?

— Мы тут зря не сидим! — выкрикнул чубатый парень и поднял над головой автомат. — Мы их бьем, бьем, товарищ подполковник!

— Плохо! Плохо бьем! — Шукшин зло, с силой взмахнул кулаком. — Нет, товарищи, уничтожать отдельных гитлеровских солдат и офицеров, гестаповцев, нападать на мелкие группы противника — этого мало. Мы должны так развернуться, чтобы у врага земля под ногами горела, чтобы ни днем, ни ночью, ни одного часа не знал он покоя. А для этого надо прежде всего объединить отряды и группы русских партизан, подчинить их одному руководству…

— Правильно! Верно! — послышалось со всех сторон.

— Объединившись, мы станем сильнее и своей борьбой воодушевим, поднимем бельгийцев, научим их, как надо бить оккупантов… Бельгийцы — храбрый народ, фашистов они ненавидят. Но тут, в провинции Лимбург, борьба еще по-настоящему не развернута. Мы поможем патриотам поднять народ… Бить врага надо всюду, не ждать, когда он придет в леса, а искать и уничтожать беспощадно. Немец, убитый в Бельгии, не попадет в Россию… Так? Так! Но истреблять живую силу врага — это еще не все. Надо подрывать вражеский тыл, срывать снабжение гитлеровской армии. Германия испытывает большие трудности в горючем, в угле. Много угля идет из Бельгии. С заводов идет вооружение, машины… Надо пускать под откос эшелоны, останавливать движение на дорогах. Будет от этого помощь Красной Армии, фронту? Будет, товарищи, и очень большая.

— Маловато нас тут, товарищ подполковник… — послышался голос.

Шукшин повернул голову, встретился взглядом с молоденьким светлоглазым пареньком.

— Мало, говоришь? Да, пока мало, ты прав. Но батальон может быть сильнее дивизии! Об этом еще Лев Толстой говорил. Мы должны сделать свою часть такой, чтобы она была сильнее корпуса, сильнее целой вражеской армии! — Шукшин замолчал. Достал из кармана сигареты и, закурив, проговорил: — Наш отряд согласен объединиться с другими отрядами и группами, подчиниться единому командованию, которое мы тут изберем. Это я заявляю от имени всех. А теперь слово за вами!

— А как с оружием? Оружие будет? — раздалось сразу несколько голосов.

— Оружия много у врага. Значит, будет оно и у нас. Брать надо оружие!

— Верно, товарищ подполковник! Возьмем, чего там! На то мы и партизаны! — зашумели кругом.

Дядькин, взявший на себя обязанности председателя, поднял руку, требуя тишины.

— Так какое наше решение, товарищи партизаны? Кто хочет сказать?

— Разрешите мне, товарищ лейтенант! — поднялся немолодой коренастый партизан. — Красноармеец Дресвянкин… — назвал он себя, как это принято в армии, и, обращаясь к товарищам, заговорил негромко, спокойно — Подполковник Шукшин сказал правильно. Нам нужна одна партизанская часть, одно командование. Мы, люди военные, хорошо знаем, что растопыренными пальцами не бьют. Надо собраться в один кулак. И о дисциплине я хочу сказать. Без твердой дисциплины мы ни жить, ни бороться не сможем. А среди нас находятся люди, которые думают, что партизану дисциплина не нужна. В общем, товарищи, так: я за то, чтобы объединить отряды и чтобы командование было единым. У меня все…

— Я хочу сказать! — порывисто поднялся невысокий, ладный парень, сидевший в окружении большой группы партизан. Он сжимал в руке черный берет, ветерок трепал его мягкие льняные волосы.

— Давай, Братка, давай! — подбадривали товарищи.

— Я вот что хотел сказать, товарищи партизаны. Как нам тут доложил товарищ подполковник, Красная Армия наступает здорово. Вовсю наступает. Может получиться, что фашистская Германия вместе с извергом рода человеческого Гитлером скоро окочурится. Без нас с вами, выходит, врага-то разобьют! Вот какая, Братка, история может получиться…

— Ближе к делу!

— Конкретнее!

— Вот я про эту самую, про конкретность-то, и говорю, — заторопился парень, боясь, что ему не дадут договорить. — Врага разобьют, а мы с чем домой возвернемся, с какими итогами-показателями? Вот она, конкретность-то какая… Понял, братка? Гитлеры, будь они трижды прокляты, всю жизнь нашу изломали. Как они только над нашими людьми не измывались, сколько городов наших и деревень пожгли да порушили… Так им, стервам, пощады нету и быть не должно. Всех их, подлюг проклятых, убивать надо, чтобы ни одного фашиста на семя не осталось!

— Кто этот парень? — спросил Шукшин Дядькина.

— Сержант Григорий Станкевич. Боевой хлопец! — Дядькин мягко улыбнулся. — У нас его Браткой зовут…

— Мы в своей резолюции должны дать наказ нашим командирам, которых изберем тут, чтобы действовали смело, чтобы дали нам развернуться… Мы, товарищи командир, — Станкевич повернулся к «президиуму», — одного желаем: драться с фашистами. Для уничтожения врага нашей крови щадить не надо…

— Хорошо сказал, Братка! Молодец! — послышались голоса.

После Станкевича говорил старший лейтенант Михаил Ольшевский. Этот рослый, богатырского сложения человек ив гражданском костюме сохранил командирскую выправку. Он стоял прямо, держа руки по швам, говорил четко, разделяя слова короткими паузами.

— Нас двести пятьдесят человек. Каждый из нас будет сражаться за десятерых. Значит, нас не двести пятьдесят, а две тысячи пятьсот. Я предлагаю формировать отдельную партизанскую бригаду…

— Бригаду! Даешь бригаду! — зашумели партизаны.

— И мы должны действовать по всем законам Красной Армии. У нас должно быть боевое знамя. Боевое знамя бригады! У этого знамени мы поклянемся, что умрем, но не отступим перед врагом, что никакие пытки не заставят нас выдать тайну, предать товарищей…

— Правильно, товарищ старший лейтенант! — сказал, поднимаясь, Маринов. — У нас должно быть боевое знамя! И я предлагаю дать бригаде имя… — Маринов обвел товарищей горячим взглядом. — Я предлагаю именовать ее русской партизанской бригадой «За Родину».

— Да здравствует бригада «За Родину»! — крикнул Дядькин.

Партизаны вскочили, подняли над головами оружие.

— За Родину! Ура!

Ура-ра-а-а! — понеслось по лесу. — За Родину!

Родина… В этом слове слилось все: их чувства и думы, их надежды и устремления, их прошлое и будущее, все, чем они живут и для чего живут на земле. Нет ничего дороже Родины. Она была с ними все эти годы борьбы и величайших страданий, она согревала их, своих сыновей, на чужбине, давала им силы вынести все страшные невзгоды и муки, выпавшие на их долю. Во имя ее они снова взялись за оружие, чтобы совершить такие подвиги, которые с годами будут казаться легендой…

Когда шум утих, Маринов продолжал:

— Я предлагаю принять такое решение. Первое. Отряды и все отдельные группы советских партизан, действующие в провинции Лимбург, объединить в русскую партизанскую бригаду «За Родину». Второе. Развернуть активные наступательные действия, охватив ими как можно большую территорию. Уничтожать врага всюду и всеми силами. Третье. Сражаться с немецко-фашистскими захватчиками, не щадя крови и жизни своей. Четвертое. Действовать в тесном взаимодействии с бельгийскими партизанами и всеми патриотами. Пятое. Поручить штабу бригады утвердить программу и устав бригады «За Родину».

— Кто за предложение товарища Маринова, прошу поднять руки! — обратился Дядькин к собранию. — Так, единогласно… Теперь надо решить вопрос о командовании. Я считаю, что командовать бригадой должен подполковник Шукшин. Это опытный, боевой командир, участник гражданской войны…

— Шукшина! Подполковника Шукшина! — раздалось сразу несколько голосов.

— Голосуем, товарищи… Единогласно! — Дядькин повернулся к Шукшину — Прошу, товарищ комбриг, вести собрание.

Заместителем командира бригады избрали Дядькина, заместителем по политической части Маринова, начальником штаба лейтенанта Воронкова, начальником разведки лейтенанта Кучеренко, помощниками начальника штаба сержантов Зенкова и Боборыкина.

Когда вопрос о командовании был решен, Шукшин обратился к партизанам:

— За доверие спасибо, товарищи. Я коммунист, я оправдаю ваше доверие. Сейчас я хочу сказать одно. Нас ждет суровая борьба. Наша бригада находится в глубине Западной Европы. Единственная советская часть… Связи с Родиной нет, ни оружия, ни продовольствия нам не сбросят. Чтобы выстоять в этих условиях, нужны не только храбрость — я в вашей храбрости не сомневаюсь, — но величайшая дисциплина и организованность. Товарищ Дресвянкин здесь верно сказал: без железной дисциплины пропадем… Я уверен, что наша бригада станет грозой для врага. Пусть знамя ее овеется боевыми подвигами, достойными нашего народа. Да живет, здравствует и побеждает врагов русская партизанская бригада «За Родину!»

В лесу загремело красноармейское «ура». Все поднялись, сгрудились вокруг командиров.

Сразу после собрания партизаны разошлись по своим лесам и укрытиям. Осталось только командование, работники штаба, командиры групп. Нужно было решить вопрос о формировании бригады и утвердить командиров отрядов.

— Я считаю, что мы должны создать четыре отряда, — заговорил Дядькин. — Наш отряд и отряд Шукшина следует разукрупнить, создать из них три отряда. Четвертый отряд составить из новых групп.

— У меня возражений нет, — ответил Шукшин и вопросительно посмотрел на Маринова и Воронкова. Те тоже согласились.

— Командирами отрядов я предлагаю назначить лейтенантов Иванова, Трефилова, младшего лейтенанта Никитенко и воентехника Пекшева, — продолжал Дядькин. — Считаю, что эти командиры проверены на боевой работе, способны действовать самостоятельно, что в наших условиях совершенно необходимо.

И это предложение Дядькина было принято.

— Отдайте приказ о назначении командиров отрядов, — распорядился Шукшин, обращаясь к Воронкову. — Первый отряд — Никитенко, второй — Иванов, третий — Пекшев, четвертый — Трефилов. Теперь о программе и уставе бригады. Поручим подготовить проект Дядькину и Воронкову. Что касается дисциплины, взаимоотношений командиров и подчиненных, обязанностей бойцов, то надо целиком исходить из уставов Красной Армии. Тактика действий определяется обстановкой. Основой остаются мелкие группы, взводы. Отсюда самостоятельность командиров, боевая инициатива групп. Удар внезапный и короткий, с заранее продуманным отходом.

— Я считаю, что в программе мы должны записать о полной самостоятельности бригады, — заявил Трефилов. — Необходимо указать, что мы независимы от всех других существующих в Бельгии антифашистских организаций.

— Но держать связь с этими организациями мы будем! — ответил Дядькин. — Одно не исключает другого, Трефилов. Надо так и записать в программе: всемерно укреплять связи с местными патриотическими организациями и, прежде всего, с бельгийскими партизанами, с коммунистами.

— Вопрос не простой… — Шукшин задумался. — Ладно, потом обсудим. Теперь о знамени…

— Я это беру на себя, — сказал Дядькин.

* * *

«Дома», в отряде, Шукшина ждали гости. И какие гости!

Из лагеря вырвались подпольщики — старший лейтенант Тюрморезов и старший лейтенант Дубровский. Для Шукшина их приход в лес был неожиданностью. Он знал о решении руководящего ядра организации, которое обязывало Тюрморезова, Тягунова, Комарова и Ременникова оставаться до освобождения лагеря. Увидев в землянке Тюрморезова и Дубровского, Шукшин бросился к ним с радостным криком, обнял, но тут же, отстранившись, с тревогой посмотрел в их лица:

— Как там?.. Что случилось?

— Пришлось уйти. — Тюрморезов сел на нары, потер ладонью заросшие щетиной щеки. — Напали на след, сволочи. Грищенко, власовец, меня заподозрил. Раньше они Тягунова выследили. Тягунов убежал в самую последнюю минуту. Ушел с Комаровым, с Борисом… Бельгийцы отправили их в Антверпен. Гестаповцы знают Тягунова в лицо, пришлось отправлять дальше…

— Да, дела невеселые, — угрюмо проговорил Шукшин, садясь рядом с Тюрморезовым. — Выходит, организация осталась без головы?

— В руководящее ядро ввели Меницкого, Яковлева и Сипягина. Сипягин руководит диверсионной группой… Трудно им будет… Следят за каждым шагом. Перед нашим побегом двоих в девятой лаве схватили. Живыми в землю зарыли…

— Очень тяжело ребятам, Константин Дмитриевич, — вздохнул Дубровский. — Много людей гибнет… Вырываться теперь редко кому удается. Из нашего барака четверо в бельгийский забой пробрались, пробили ход в верхний горизонт. Два месяца пробивали… С ними Монгол был. Помните Монгола? Он искупил вину, с нами работал… Пробрались они в верхний горизонт и вышли из шахты вместе с бельгийцами. А на дороге их поймали. Били страшно, собаками рвали… Так и этого мало показалось, глаза выкололи… — Дубровский зачерпнул воды из ведра, с трудом сделал несколько глотков. — Принесли их, убитых, в барак, бросили в умывальнике, чтобы все видели. Три дня трупы не убирали. Живого места не оставили, гады… А Монгола даже имени никто не знает…

Шукшин сидел, уронив голову на грудь. Там, в лагере, живут надеждой на освобождение, ждут, когда придут партизаны, вызволят из неволи. Но что можно сделать без оружия? И где укрыть столько людей?

Шукшин поднялся, зашагал по тесной землянке.

— Как вы ушли?

— Видзинский вывел, — ответил Тюрморезов. — Пять дней в Айсдене у Альберта Перена жили. Облавы кругом шли, нельзя было выйти… Туда, к Альберту, секретарь партийного комитета Айсдена приходил. Его зовут Вилли, он шахтер… Я говорил с ним об освобождении лагеря. Он сказал, что время еще не пришло, но скоро может появиться такая возможность. Вилли придет сюда, в отряд. Ему надо говорить с тобой.

— Вилли знает, что мы формируем бригаду?

— Знает. Силиве держит с ним связь. Вилли сказал мне, что командование партизанскими силами высоко ценит боевую деятельность русских отрядов. Командующий приказал комендантам провинции Лимбург установить с нами контакт и оказывать помощь.

— Ну, на бельгийцев мы не обижаемся. А когда Вилли будет здесь?

— Сказал, что придет скоро. Сегодня он должен уехать в Льеж. У них там, как я понял, какое-то очень важное совещание… — Тюрморезов помолчал, сняв пиджак, прилег на нары. — Куда ты думаешь нас определить?

— Поживите пока в этой землянке, мы с Мариновым завтра уходим. Надо с новыми людьми познакомиться.

Знакомясь с партизанами, влившимися в бригаду, Шукшин и Маринов две недели ходили по лесам, от землянки к землянке. Нередко отправлялись на операцию вместе с партизанами. Это было самым лучшим знакомством с людьми. И партизаны могли сразу оценить достоинства командира и комиссара.

Так, пробираясь от взвода к взводу, Шукшин и Маринов пришли в землянку Дядькина. Заместитель командира бригады оставался на прежнем месте, осуществляя руководство первым, вторым и третьим отрядами, сосредоточенными близ городов Пеера и Брея. В землянке Дядькина разместился штаб бригады.

Спустившись в землянку, Шукшин устало, с глухим стоном сел на топчан, застеленный красным ватным одеялом. Голову пронизывала острая боль, в глазах стало темно.

— Плохо, Константин Дмитриевич? — Дядькин наклонился над Шукшиным. — Ложитесь, ложитесь… Может, чаю дать?

— Нет, подожди… — с трудом проговорил Шукшин. Он лег, закрыл глаза. Скоро боль немного утихла, он уснул. Маринов, прислушиваясь к его прерывистому дыханию, сказал:

— Тяжело ему, Иван Афанасьевич, ездить по отрядам. Боялся я, что дорогой свалится… Должно быть, тебе командовать придется.

— По отрядам ему мотаться не надо. Я буду ездить. А главные вопросы будем решать вместе. У него же большой опыт, разве я с ним сравнюсь… Может быть, Шукшину лучше жить с четвертым отрядом? Отряд самый большой, и обстановка там трудная…

— Пожалуй, это целесообразно. Мы с тобой в четвертом отряде часто бывать не сможем. И через Мазайк у нас связь с партизанским командованием, с коммунистами…

Подумаем!

Шукшин проснулся уже поздно вечером. Над столом ярко горела лампа. На ящике из-под консервов (накануне перехватили на шоссе немецкую машину с продовольствием) сидела молодая, миловидная женщина. Дядькин, глядя на нее с доброй улыбкой, сказал Шукшину:

— Вот, Константин Дмитриевич, наша спасительница… Мария Давенс!

— Мария Давенс? — Шукшин поднялся. Женщина подошла к нему, протянула руку.

— Вот вы какая, оказывается… — Шукшин представлял себе Марию Давенс, о которой так много слышал от партизан, совсем другой. Трудно было предположить, что эта маленькая, похожая на девочку женщина с кроткими голубыми глазами и есть бесстрашная Мария Давенс.

— Смотрите, Константин Дмитриевич, что Мария привезла нам! — Воронков взял со стола небольшой сверток, развернул.

— Бог ты мой… Знамя! — Шукшин нетерпеливо схватил хрустящее, отливающее пламенем шелковое полотнище. — Знамя! — Посредине, вверху, горел золотом герб Советского Союза. По всему полотнищу крупными буквами было вышито: «Русская партизанская бригада «За Родину».

Шукшин долго, не отрываясь, смотрел на пурпурное полотнище, потом порывисто поднес его к лицу и поцеловал. Не стесняясь набежавших на глаза слез, повернулся к Марии Давенс.

— Спасибо вам, родная, от всех партизан спасибо!

— О, что вы, камерад… Это не я… Это знамя вышивали другие женщины, много женщин, — Давенс застенчиво, мягко улыбнулась. — Оно ходило из дома в дом. Каждая женщина хотела немного вышить… Как это вам объяснить… Они хотели выразить свои чувства… Вы понимаете?

В землянку вошел Кучеренко. Обращаясь к Давенс, сказал:

— Идем сейчас!

Он вытащил из-под топчана ящик с патронами, положил две большие горсти в карман. Затем, проверив оружие, кивнул женщине и молча вышел из землянки. Мария пошла за ним.

— В Пеер отправились? — спросил Шукшин, провожая их взглядом.

— Нет, в Брей, — ответил Дядькин. — Он должен встретиться с бургомистром. Кажется, этот бургомистр будет на нас работать.

— Опасное это дело, Дядькин, — проговорил Маринов, раздумывая. — Где они встретятся?

— В доме одного бельгийца, — ответил Дядькин. — Человек надежный… Константин Дмитриевич, проект программы и устава бригады я подготовил. Вот документы… — Он взял со стола пачку больших листов, вырванных из какой-то бухгалтерской книги, и подал Шукшину вместе с целой кипой записок. Проект программы и устава обсуждался во всех отрядах, передавался от одной группы партизан к другой. В записках были замечания и предложения. Шукшин, просмотрев записки, спросил Дядькина:

— Вы разобрались с этим? Тут немало дельных замечаний!

— Разобрались и внесли много изменений. Можно сказать, программу и устав составляла вся бригада!

Шукшин присел ближе к свету, рядом с ним устроились Дядькин, Воронков, Маринов.

Началось обсуждение каждой статьи, каждого параграфа. Устав утвердили быстро. Но программа бригады вызвала острый спор. Собственно, спор разгорелся вокруг одного вопроса — об отношениях бригады с различными организациями, существующими в Бельгии, с иностранцами. После горячей дискуссии большинством голосов программу утвердили в следующей редакции:

1. Русская партизанская бригада является военно-политической организацией, объединяющей в своих рядах русских военнопленных, сумевших вырваться из немецкого плена, с целью возобновления борьбы с фашистскими захватчиками до окончательного их разгрома под знаменем СССР.

2. В целом организация составляется из граждан советского подданства и своей задачей ставит проведение в жизнь политики Коммунистической партии и Правительства СССР.

3. В военном отношении организация строится на основе уставов Красной Армии.

4. С подданными других государств командование бригады имеет право вступать в любые отношения и переговоры. Заключать соглашения с любыми представителями от имени организации, если это идет на пользу общего дела для уничтожения фашизма.

5. Переход организации в зависимость или подчинение каким-либо представителям иностранных государств, не имеющих на то соглашения с правительством СССР, запрещается.

6. Передать руководство организацией руководители бригады могут только лицам, имеющим полномочия и документы от правительства СССР.

7. Политическое руководство возлагается на партийную организацию. Работа ведется под руководством заместителя командира бригады по политической части.

8. Для повседневного руководства в настоящих условиях организация пользуется программой и уставом.

Взрыв в Мазайке

Все небо затянуто неподвижными облаками, моросит дождь, невидимый и неслышный. Улицы погружены в темноту — нигде ни огонька. Кажется, город вымер. Глубокая и какая-то тревожная, напряженная тишина.

Гертруда идет впереди. Ее не видно, но когда Трефилов, останавливаясь, прислушивается, он улавливает легкий, быстрый стук ее каблучков.

Трефилов идет с Чаловым. За спиной у них рюкзаки, набитые толовыми шашками. Соседней улицей с такой же ношей пробираются Трис и Жеф.

Трефилов, шагая серединой улицы, до боли в глазах вглядывается в промозглую темноту. Только бы не потерять Гертруду, не отстать! Приближаться к ней близко нельзя. Если встретится патруль, Гертруда подаст сигнал. Надо идти на таком расстоянии, чтобы в случае опасности успеть скрыться.

Гертруда идет торопливо, не разбирая дороги, то и дело попадая в глубокие лужи. Девушка сильно устала, боль не только в ногах, но и во всем теле. И так ломит глаза! Ведь она не спит уже третьи сутки. Нужно было развезти по деревням листовки, а потом встретить товарищей, приехавших из Арденн со взрывчаткой. Теперь она должна вывести русских в лес…

Ужасно ломит глаза! И такая тьма… Сколько времени они идут по этой улице к каналу? Сегодня она кажется бесконечно длинной… Но что это белеет там, впереди? Стенка канала… Наконец-то! Сейчас повернуть вправо, к посадкам. Посадками можно дойти до самого моста. «Теперь только проскочить мост. Стоит ли там часовой? Вчера его не было… Лучше бы переправиться в лодке. Надо сказать Жефу, чтобы он раздобыл лодку…»

Гертруда остановилась, прислушалась. «Идут… Надо подождать, теперь уже не опасно…» Когда в темноте обозначились силуэты, Гертруда пошла дальше. Но она не сделала, и трех шагов, как перед глазами тускло блеснули штыки винтовок. На дороге стояли солдаты. Гертруда вздрогнула, отшатнулась. Подавать сигналы Трефилову и Чалову уже поздно. Солдат, стоящий впереди, снимает с плеча винтовку…

— Спасите! Грабят! Спасите! — не своим голосом закричала Гертруда и кинулась к солдату, схватила его за руки.

— Спасите! О, спасите!

Трефилов и Чалов рванулись в сторону. Ударил выстрел, второй, но партизаны уже перескочили невысокую живую изгородь и побежали дворами на другую улицу.

Перед рассветом Трефилов и Чалов, сделав большой круг, добрались до леса. За шоссе, у опушки, их встретил Трис.

— А я уж думал, беда случилась, — проговорил ов глухо. — Что так долго?

— Гертруда здесь? — вместо ответа спросил Трефилов.

— Нет, Герта не приходила…

— Ее взяли, Трис.

— Герту?!

— Что же теперь делать, что делать? — в голосе Трефилова звучало отчаяние.

Трис молчал, опустив голову.

— Куда они ее отправят? В комендатуру?

— Куда же еще…

— Слушай, друг, — Трефилов взял Триса за руку, — ворвемся туда… У меня есть гранаты! Ворвемся и заберем ее.

— Нельзя, Виталий. Сам знаешь — нельзя… Будем ждать.

Они вошли в угрюмо-темный лес, сели на рюкзаки. Дул холодный северный ветер. Мокрые сосны жалобно, сиротливо скрипели. Поеживаясь, Трефилов с тревогой посматривал на небо, начавшее светлеть. Задерживаться тут нельзя, вокруг города все время рыскают патрули, надо скорее уходить в Нерутру, но нет сил подняться. Сердце сжимает острая боль. «Гертруда, Гертруда… Как страшен был ее крик!.. Я должен был броситься к ней, должен. Нет, это было бы безумием! У нас — взрывчатка… Что будет с тобой, родная, что будет?» — в смятении думает Трефилов.

Небо совсем посветлело, отчетливо стали видны стволы деревьев, а Гертруды все нет.

— Виталий, надо идти! — проговорил Трис, поднимаясь.

Трефилов продолжал сидеть.

— Совсем уже светло, Виталий! — снова проговорил Трис.

Трефилов встал, закинул тяжелый рюкзак за спину: брезентовые ремни, натянувшись, врезались в плечи.

— Идем! — проговорил он решительно и вдруг замер: послышался свист… Тонкий, протяжный. Так свистит только Гертруда! Трефилов задохнулся. — Гертруда!.. — Он бросился к ней, прижал к груди.

— Вырвалась… вырвалась! Как же ты… как…

— Пойдемте скорее, расскажу дорогой… За мостом машины…

Солдаты вначале поверили Гертруде, что за ней гнались грабители. Выругали, чтобы не шлялась ночью, и отпустили. Но не прошла она и половины квартала, послышалась команда «хальт!» Солдаты, догнав ее, потребовали паспорт. Документы были в порядке, однако они все-таки отвели ее в комендатуру. Дежурный офицер тщательно допросил Гертруду: зачем приехала в Мазайк, куда шла, где живут в Мазайке родственники, знакомые?

— Едва отделалась. Такой въедливый гестаповец…

— Теперь они знают твое имя и твой адрес… — огорченно сказал Трефилов.

— Да, пришлось показать паспорт. А что?

— За тобой будут следить… Как нехорошо получилось! Я хотел завтра вместе с тобой поехать на станцию…

— Ну и что же? Поедем! Я возьму документы у подруги.

— Нет, теперь нельзя. Они тебя знают в лицо.

Гертруда стала доказывать, что она может так переодеться, что ее и родной отец не узнает, но Трефилов решительно возражал.

* * *

На другой день Трефилов приехал к Елене Янссен. Мать радостно встретила его, расспросила о Шукшине, о всех своих «детях». Потом проводила Виталия наверх и достала из тайника отлично выутюженный немецкий мундир, фуражку, новые хромовые сапоги. Неделю назад, командир взвода Базунов с группой партизан перехватил на шоссе легковую машину, в которой ехал гестаповец, прибывший на отдых с фронта. Мундир и документы гестаповца Базунов отправил командиру с запиской: «За такой мундир одной бутылкой не отделаешься, понял? Присылай две. Мать честна».

Трефилов надел мундир, фуражку и, оглядев себя в зеркало, стал не спеша спускаться по лестнице. Мать, увидев его, всплеснула руками.

— О, какой красивый офицер!.. Ты настоящий немецкий офицер, Виталий…

Трефилов свысока, холодно посмотрел на Елену:

— Где мой чемодан? Чемодан! Быстро!

Елена еще раз изумленно поглядела на него и заспешила за чемоданом. Но едва она подошла к двери, из комнаты вышла Гертруда с небольшим кожаным чемоданом в руках. Теперь изумляться должен был Трефилов. Гертруда была в нарядном светлом пальто, яркой шляпе с пером. На правой щеке крупная родинка, брови — тонкая ниточка, локоны… Но главное — совершенно изменилось выражение ее лица. Сколько спеси, какое высокомерие!..

Протягивая чемодан Трефилову, она сказала строго:

— Ты заставил ждать свою невесту, Ганс. Но ты сегодня уезжаешь на фронт, и я прощаю тебя…

— Какой это Ганс у тебя на уме? Я Отто! Отто Рейнгольд! — Он смотрел на нее с веселой улыбкой и думал: «Отличная пара офицеру гестапо… Действительно, отец, родной не узнает!»

Они приехали на вокзал за полчаса до отхода поезда. Обер-лейтенант не захотел ждать в помещении вокзала. Выпив в буфете вина, он взял невесту под руку и вышел на перрон. Дюжие жандармы, стоявшие у дверей, вытянулись в струнку, проводили высокого, стройного офицера почтительным взглядом.

Они прогуливались по перрону, оживленно разговаривая, прижимаясь друг к другу. Проходившие мимо бельгийцы бросали в их сторону неприязненные, косые взгляды. Побродив около вокзала, они не спеша направились к водонапорной башне, высившейся в стороне.

Около башни стоял дежурный. Трефилов махнул ему рукой, подозвал к себе.

— Слушаю вас, герр обер-лейтенант! — подбежав, откозырял дежурный. Он оказался немцем из местных.

— Спичку!

— Сию минуту! — Немец торопливо достал из кармана зажигалку, чиркнул и с подобострастием подал. — Прошу, герр обер-лейтенант!

Трефилов прикурил, небрежно протянул дежурному пачку дорогих, с золотым ободком сигарет.

— Что вы здесь делаете?

— Обслуживаю башню, герр обер-лейтенант!

— Один управляетесь? — Трефилов посмотрел на башню.

— Нет, нас двое. Дежурим сутками. Только утром нас сменят. Трудно приходится, но что поделаешь, война, охотно отвечал дежурный, обрадовавшись случаю поговорить с таким важным лицом. После короткой паузы, заискивающе посмотрев в лицо офицеру, он нерешительно спросил: — Осмелюсь спросить, герр обер-лейтенант… Как там, на фронте? У меня сын воюет с русскими, он унтер-офицер СС…

— Есть трудности, но скоро наши дела поправятся. Не беспокойся, старина, победа будет, за нами!

— О, да-да… Я очень рад, герр обер-лейтенант…

Трефилов во время разговора успел рассмотреть и запомнить все: слева склад, около него часовой. Со стороны улицы к башне выходит небольшой сад. За башней, метрах в трехстах, виден небольшой мост. По этой линии идут поезда из Айсдена, с углем… Около моста охрана. Вдоль полотна прогуливаются два солдата.

Поговорив с дежурным, Трефилов и Гертруда направились в другой конец станции. Навстречу им пронеслась дрезина с вооруженными немцами. «Проверяют линию, — отметил про себя Трефилов. — Здорово же они напуганы!»

Прибыл поезд на Брюссель. Трефилов, обняв Гертруду, поднялся в вагон, помахал перчаткой.

— Не забывай, пиши!

Гертруда грустно кивнула. Поезд тронулся.

Проехав несколько остановок, Трефилов сошел. Вечером он уже докладывал Шукшину, Маринову и Силиве результаты разведки, рисуя схему железнодорожной станции и точно отмечая на ней объекты, которые надо уничтожить.

— Я считаю, что необходимо действовать двумя группами, — сказал Шукшин, внимательно выслушав Трефилова. — Одна группа уничтожает башню, вторая взрывает линию. Одновременно, разумеется… Первая группа — двенадцать человек. Командуешь ты, Трефилов. Возьмешь Базунова, Резенкова, Новоженова, Белинского и Тюрморезова. Шесть человек выделяет в эту группу Силиве. Согласен, Силиве?

— Да, меньше нельзя, — ответил Силиве, вглядываясь в схему, набросанную Трефиловым. — Взрывчатку я сам буду закладывать. Помощников подобрал…

— Отлично, Силиве. — Шукшин придвинул к себе исчерченный лист бумаги, раздумывая, постучал пальцем по столу. — Башню надо оцепить постами. Если неожиданно налетят немцы, — посты откроют огонь, обеспечат выполнение задачи и отход.

— Посты надо ставить вот здесь, здесь и вот тут, — проговорил Трефилов, делая карандашом пометки на схеме. — Часового снимут Базунов и Белинский.

— Так, правильно, — согласился Шукшин. — Вторая группа взрывает мост и линию. Сделает это Марченко…

— С группой Марченко пойду я, — сказал Маринов, полулежавший на нарах. — Больно народ у него отчаянный!..

— Я так и намечал, Григорий Федорович. — Шукшин повернул голову к Маринову. — Учти, местность у моста открытая, охрану выдвигай подальше. Дрезины с солдатами курсируют…

— За станцией есть роща, так, Трефилов? — спросил Маринов, поднимаясь.

— Есть. И недалеко от полотна.

— Превосходно. Мы к самой роще дозор вышлем. Дмитрий Тельных пойдет со своей четверкой…

— Дмитрий? Этот парень живет у деревни Ватерлос? — спросил Силиве.

— Да, этот. Он политработник, политрук…

— Знаю, — Силиве кивнул головой, — это смелый партизан!

— Основное — выдвинуться к объектам незаметно и действовать быстро, — заключил Шукшин.

* * *

Партизаны подошли к станции ровно в два часа ночи. Трефилов подал сигнал, и группа Марченко стала выдвигаться по мосту. Ночь была светлой, Трефилов, стоя в придорожном кустарнике, хорошо различал черные фигурки, перебегавшие от строения к строению. Выждав минут десять, Трефилов тронул за плечо Силиве и негромко свистнул. Партизаны, один за другим перебежав дорогу, скрылись в небольшом саду, недалеко от башни.

От станции, медленно набирая скорость, отходил товарный поезд. Паровоз тяжело пыхтел, заволакивая вагоны густым белым паром. По пустынному, слабо освещенному перрону проходили двое в черных шинелях с какими-то ящиками в руках, должно быть, железнодорожники. Около длинного каменного склада взад и вперед прохаживался часовой. Выждав, когда пройдут двое, Базунов и Белинский бесшумно перелезли через изгородь и устремились к складу. Часовой, дойдя до угла, пошел обратно, вдоль склада. Партизаны, проскочив открытый участок дороги, припали к стене, выдвинулись к углу — впереди Белинский, за ним — Базунов. Через две-три минуты часовой повернул обратно. Белинский, вслушиваясь в его гулкие, размеренные шаги, все плотнее прижимался к стене. Шаги ближе, громче… «Дойдет он до угла или нет? Только бы дошел…» Выждав две-три секунды, Белинский подался всем корпусом вперед, схватился рукою за угол. И в этот миг увидел часового — он был в двух шагах от него. Они встретились взглядами. Солдат, оторопев, промедлил какую-то долю секунды. И это решило все. Белинский прыгнул на него, навалился всем телом.

Партизаны вошли во внутрь водонапорной башни. Пока Трефилов, Новоженов и Тюрморезов изолировали дежурных, Силиве со своими помощниками закладывал в стену взрывчатку. Бельгийцы работали молча и с поразительной быстротой.

Когда Силиве закончил, Трефилов взглянул на часы: двадцать минут третьего… В их распоряжении еще целых пятнадцать минут.

Подождав, когда партизаны достигнут сада, Силиве зажег шнуры.

Едва они выбежали в поле, за которым начинались лесные посадки, как позади ахнул взрыв и небо осветилось багряной вспышкой. И сразу один за другим ударило еще несколько взрывов.

Поезда не ходили неделю. Из Антверпена в Мазайк перебросили еще один батальон пехоты. Его готовили к отправке на фронт, а пришлось поставить на охрану дороги…

Прощай, друг…

Шукшин лежал на топчане, дремал. Начальник штаба Воронков и его помощник Боборыкин сидели за столом, вполголоса переговаривались — они сочиняли листовку, которую надо было разослать по шахтам.

Из второго отряда вернулся Дядькин. Он проделал на велосипеде больше двадцати километров, но на его скуластом, энергичном лице не было и тени усталости, глаза возбужденно поблескивали. Ставя на пол объемистый чемодан, весело сказал:

— Гостинцы от Иванова! — Дядькин сел на топчан, отер тыльной стороной ладони мокрый лоб и достал из кармана горсть сигар. — Угощайтесь, други. Сигары добрые, голландские…

Боборыкин раскрыл чемодан и изумленно воскликнул:

— Вот это да! Масло, ветчина, сыр, шоколад… Где это они раздобыли? — Он приподнял голову, вопросительно посмотрел на Дядькина.

— Две машины возле Эсселя перехватили. Из Голландии шли…

— Что это Иванова туда занесло? — спросил Шукшин.

— Группой к Нерпельту ходили. Пост воздушного наблюдения уничтожили. Ну, а машины попутно… Воронков, надо отметить боевую инициативу второго отряда. Пиши приказ! Смело работают! Борзову, Лобанову, Морозову благодарность… — Дядькин закашлялся, сердито швырнул сигару. — Ну и дрянь!.. А Литвиненко наградить часами. И горазд же на выдумки этот Литвиненко! — Дядькин усмехнулся. — Отчаянная башка!

— Что он опять сообразил? — спросил Воронков, отодвигая исписанные листки и устало потягиваясь.

— Машины шли с охраной, а у ребят ни одной гранаты. Как возьмешь? Тут Литвиненко и сообразил. Хоронись, говорит, хлопцы, в кусты, а я их сейчас остановлю. Глядите как щука на карася пойдет… Только машины выскочили из-за поворота — он велосипед бросил и — шасть в кусты… Немцы, конечно, остановили машины и за ним. Ну, тут их, в кустах, и расхлестали!..

— Продовольствия много взяли? — спросил Шукшин.

— Порядком. Я приказал распределить по отрядам. Может, поужинаем? Проголодался, как волк…

После ужина, который на этот раз был настоящим пиршеством, прибыл связной четвертого отряда Резенков. Он передал, что ночью в Нерутру приедут Силиве и руководитель айсденских коммунистов Вилли.

— Листовка готова? — спросил Шукшин Боборыкина, чинившего свой велосипед.

— Готова, Константин Дмитриевич! Написали так, что за самое сердце берет…

— Читай!

Боборыкин развернул листок и, заметно волнуясь, начал читать:

«Товарищ! Родина спрашивает тебя, своего сына: что ты сделал для своего народа и советского Отечества в час грозного испытания? Этот вопрос страшен для тех, кто работает на немцев, вольно или невольно помогает врагу. Что ты скажешь своей матери, своей жене, детям своим, когда вернешься после победы домой? Как посмотришь им в глаза?

Товарищ! Добытый тобой уголь помогает врагу сражаться против твоей Родины. Ломай технику, оборудование и беги в леса, к партизанам. Здесь ты получишь оружие для борьбы с извергами-фашистами, станешь в ряды бойцов Красной Армии…»

— Как, хорошо?

— По-моему, неплохо, — одобрительно проговорил Шукшин и тронул за плечо Резенкова. — Поедем, брат, время…

Дядькин пошел проводить Шукшина.

— Вы останетесь в четвертом отряде?

— Да, останусь. — Шукшин помолчал и проговорил со вздохом — Плохи мои дела, Афанасьич. Болею. Придется, видно, командовать тебе. Бери бригаду в свои руки! Потребуется мой совет — спрашивай. Главные вопросы будем решать вместе…

* * *

В доме Жефа, кроме Силиве и Вилли, Шукшин застал Маринова, Трефилова, Тюрморезова и трех незнакомых бельгийцев — комендантов соседних партизанских районов.

Вилли, только что вернувшийся из Льежа, где он встретился с одним из руководителей Коммунистической партии Бельгии, срочно собрал партизан, чтобы сообщить об обстановке на фронтах и передать директивы партии.

Небольшого роста, сухощавый, он неторопливо расхаживал около стола, за которым сидели партизаны, говорил негромким, жестковатым голосом:

— Обстановка во всем мире определяется борьбой на советско-германском фронте. Красная Армия выходит к границам Румынии и Польши… Немцы бросают на советско-германский фронт все силы. Снимают дивизии из Франции, Дании, Голландии. Перехвачено донесение главнокомандующего войсками Западного фронта Рундштедта… Он бьет тревогу. Побережье обнажено. Войска второразрядные, основу их составляют старики. Вооружение устаревшее. Попытки создать подвижные резервы не удаются — всю боеспособную живую силу и боевую технику поглощает Россия… Сейчас имеются условия для того, чтобы активизировать партизанскую борьбу. Надо поднимать народ, готовить Бельгию к восстанию. Наши министры, которые отсиживаются в Лондоне, говорят, что мы должны сидеть тут смирно, сложа руки. Господин Спаак заявил, что надо «с мужественным спокойствием» ждать открытия второго фронта…

— Дождешься его, второго фронта! — зло проговорил Маринов.

— Красная Армия вклинилась в глубину Европы. Теперь они откроют второй фронт! Надо готовить восстание…

Шукшин, внимательно слушая Вилли, не отрывал взгляда от его лица. Он встречал этого человека в шахте, даже разговаривал с ним два или три раза, не догадываясь, что говорит с секретарем подпольного городского комитета. Этот шахтер еще тогда вызвал в нем симпатию. Его умные спокойные глаза смотрели так внимательно, моложавое, худощавое лицо освещала добрая, мягкая улыбка. Теперь же Шукшин видел это лицо другим — гневным, решительным.

— Что нужно для того, чтобы по-настоящему разжечь пламя борьбы, поднять всех патриотов страны? — продолжал Вилли, остановившись у стола и окидывая горячим взглядом сосредоточенные лица партизан. — Во-первых, мы должны рассказать населению о победах Красной Армии Победы Красной Армии воодушевляют наш народ, зовут к борьбе. Во-вторых, надо крепче бить фашистов. Нужно, чтобы народ убедился, что в тылу врага действуют большие силы. Это лучшая агитация… С появлением русских партизанских отрядов в Лимбурге борьба получила серьезный размах. О русских отрядах знает вся Бельгия. Только одно сознание, что русские действуют рядом, укрепляет силы бельгийцев… Враг уже ощущает наши удары. Но это лишь начало наступления. Надо наступать! Русские товарищи помогут поднять людей. Хорошо помогут. Бельгийских партизан должно быть больше. В десять раз больше! И драться мы должны так же решительно и смело, как русские…

Вилли закурил и снова зашагал по комнате.

— Задача состоит в том, чтобы объединить в борьбе против врага все патриотические национальные силы. Секретная армия и Белая бригада имеют директивы из Лондона не начинать действия до вторжения союзников. Но мы должны убедить патриотов из Белой бригады и Секретной армии, что время действовать пришло. Довольно ждать! Патриоты пойдут за нами. Пойдут! Обстановка переменилась… Кто вчера еще не верил в победу, — сегодня готов быть с нами. Даже барон Деларуа… — Вилли улыбнулся. — Даже сам барон Деларуа, глава финансово-промышленного концерна «Банк де Брюссель», теперь сотрудничает с Сопротивлением…

— Но он сотрудничает и с немцами, — зло бросил Силиве.

— Я говорю это к тому, Силиве, что положение стало другим. Надо использовать всех, кто может принести нам пользу в борьбе с фашизмом. Помнишь, что говорил Ленин? Надо разбить главного врага…

— Товарищ Вилли, как с оружием? — перебил Шукшин. — Можем мы рассчитывать на помощь бельгийских организаций?

Вилли долго вышагивал молча. Остановившись напротив Шукшина, положил ему на плечо руку.

— Товарищ Констан, мы с тобой коммунисты. Будем смотреть правде в глаза. У наших партизан оружия меньше, чем у вас. Вы теперь богаче! А на англичан и американцев надежды немного. Партизанам оружия не дадут, я в этом убежден. Но Белой бригаде они могут дать оружие. «Белым» и секретчикам получить его легче…

— Мы можем встретиться с руководителями Белой бригады нашего района? — спросил Тюрморезов.

— Попробуем. Командир у них Мадесто, офицер жандармерии. Кажется, человек решительный…

— Ясно! Вот что, Вилли, — Шукшин вытащил из потайного кармана, сделанного в манжете штанины, листовку. — Надо разослать эту листовку по всем шахтам. Когда вы сможете размножить?

— Завтра отправим в Льеж… Ну, надо уходить!

Вилли взялся за шляпу, но в эту минуту вбежал партизан Мартин. Сдерживая дыхание, выкрикнул:

— Жандармы… Они окружили дом старика Жозефа!

Все вскочили. Шукшин бросил вопросительный взгляд на Силиве.

— Уходить садами, к лесу… — Силиве вынул из-за пояса пистолет, положил в карман.

— Сколько жандармов? — спросил Трефилов.

— Семь или восемь, все с карабинами, с автоматами…

— Надо их взять, Силиве, — спокойно проговорил Трефилов, надевая пальто.

Силиве взглянул на Трефилова, на Вилли.

— Правильно! Их надо взять! Мартин, скажи своим, ребятам, чтобы шли сюда! Идемте, товарищи…

Они подоспели в тот момент, когда жандармы выводили старика из дома. Растерявшиеся жандармы даже не попытались сопротивляться. Офицер гестапо схватился было за пистолет, но Трефилов сбил его с ног.

— Ведите жандармов в дом! — приказал Шукшин.

В доме все было перевернуто вверх дном; весь пол засыпан битой посудой, пухом.

— Это не мы, это он, гестаповец, — лепетал грузный усатый жандарм, выкатив от испуга глаза. — Немец, немец!.. — Он бросился к Шукшину, схватил его за руки.

— Не расстреливайте, у нас дети… Мы будем вам помогать… мы… будем честно служить… Пощадите!

Шукшин, брезгливо отстранив жандарма, кинул Силиве: «Пусть живут, ладно…» и, повернувшись к жандармам, строго сказал:

— Мы вас отпустим. Но если вы тронете хоть одного патриота… Понимаете? Из-под земли достанем. Это вам говорят русские партизаны!

— Понимаем, понимаем! — закивал жандарм. — О, русские партизаны, о!

— А теперь шагом марш! Чтобы духу вашего не было…

— Оружие… — жалостливо проговорил толстяк, глядя на Шукшина. — Начальник нас под суд отдаст… Это такой фашист! Он хуже зверя, этот Матье.

— Надо отдать им оружие, — сказал Маринов. — Эти люди нам пригодятся.

— Как это отдать? — вспылил Трефилов. — Я бы их всех…

— Отдать оружие! — твердо сказал Шукшин.

— Вот посмотрите, надуют…

* * *

Трефилов на этот раз ошибся. Не прошло и недели, как произошел случай, подтвердивший, что жандармы не обманули партизан.

Поздно вечером в землянку командира отряда ввалился Силиве. Он был бледен, на подбородке запеклась кровь.

— У, дьявол, чуть не попался! — проговорил он, зло покусывая губы. — Не выручи этот толстяк, плохо бы пришлось! Молодец, старик…

— Какой старик? — Трефилов недоуменно посмотрел на Силиве.

— Да тот усатый жандарм, которого мы чуть не шлепнули в Нерутре. Помнишь? — Силиве поднял с пола чайник. — Полей!

— Ну-ну, помню… Как же он тебя выручил? — Трефилов, взяв чайник, нетерпеливо уставился на Силиве.

— Никогда бы не подумал, что этот толстяк такой ловкий парень! Когда они на меня бросились, сбили с велосипеда, он первым подскочил. Делает вид, что хватает меня, а сам заслоняет своей тушей… Господин Матье опять остался с носом! Ну, поливай же…

— Послушай, Силиве, ты не случайно нарвался на эту засаду. Они за тобой охотятся… Брось ездить открыто, схватят!

— Не схватят! Силиве умеет стрелять…

— А этого Матье я бы уничтожил. Он тебя наверняка знает.

— Дойдет очередь и до Матье. — Силиве, умывшись, сел на топчан. — Я к тебе вот зачем приехал, командир. В Ротэм пришли два взвода солдат, для охраны… Что ты скажешь?

— Надо разведать, Силиве. Если обстановка подходящая, — ударим.

— Я сегодня поеду в Ротэм, а ты готовься. Сообщу тебе через Жефа… — Силиве помолчал, поднялся. — Я поехал. Прощай, Виталий! — Силиве крепко пожал руку Трефилову, улыбнулся.

— Прощай, друг Силиве! — Трефилов проводил взглядом Силиве, и на сердце стало как-то тоскливо, тревожно.

* * *

Силиве отправился в Ротэм рано утром. Проезжая через Опповен, он завернул в кафе. Народу было мало. Не снимая пальто, Силиве сел за столик у окна, повесил сумку с патронами на спинку стула. Подошел хозяин, маленький, сухонький старичок в длинном белом пиджаке, похожем на фрак.

— Что угодно? Есть хороший мускат… На первое кролика? Пожалуйста… — Хозяин, принимая заказ, все время искоса с беспокойством посматривал на рыжего парня, сидевшего за спиной Силиве, через столик. Силиве не обратил на это внимания.

— Прошу побыстрее!

— Слушаюсь…

Хозяин, ставя на стол кофе, опять бросил быстрый, встревоженный взгляд в сторону рыжего. Но Силиве снова ничего не заметил.

В ту минуту, когда старик отошел от столика, из помещения, где находилась кухня, вышли трое. Один из них, шедший впереди, кивнул рыжему. Тот поднялся, достал из заднего кармана пистолет, метнулся к Силиве. Сразу бросились и эти трое. Силиве, вскочив, толкнул ногой столик, сбил рыжего и, не целясь, выстрелил в гестаповца. Кинулся к двери. Рванув ее, на миг обернулся, выстрелил еще раз. Силиве бил без промаха: двое из четырех гестаповцев были убиты. Он бросился на улицу, но вдруг остановился, на секунду замер. Потом безвольно опустил руки, выгнулся, будто распрямлял спину от усталости, и, медленно повернувшись назад, упал головой на порог. Пуля пришлась прямо в сердце.

В отряде о гибели Силиве стало известно только через четыре дня. Эту горькую весть принес Браток, ходивший по заданию в район Опповена.

— У меня там один дружок есть, у бургомистра служит, — докладывал Браток Шукшину и Трефилову, — он мне рассказал про Силиве… Между прочим, у этого дружка брат в Мазайке, в гестапо работает, писарем.

— В гестапо? — Шукшин настороженно вскинул голову. — Почему ты не сказал об этом раньше?

— Он парень свой, вы не беспокойтесь, товарищ подполковник. С осени одного нашего у себя спрятал. Обещал мне надежный документ сделать…

— Ты с ним осторожней, Михаил, — остановил Трефилов. — Об отряде ни слова!

— Я что — не понимаю? — обиделся Браток. — Кроме меня, он никого не знает и знать не будет!

— Ну, ну, докладывай! — поторопил Шукшин.

— В общем писарь мне намекнул — он как раз дома, в Опповене, оказался, — что Силиве выследил Матье. Он за ним давно охотился. Этот Матье, кажется, нащупал к нам дорогу. Надо убрать его, товарищ подполковник, а то он наделает делов.

— Точно! — Трефилов стремительно поднялся. — Его надо убрать немедленно!

— Убрать надо, правильно, — проговорил Шукшин. — Только сделают это сами бельгийцы.

— Но он же на немцев работает! Он убил Силиве! — вскипел Трефилов.

— Виталий, я уже говорил тебе: мы не знаем, что будет в Бельгии после освобождения. Объявят таких, как эта сволочь Матье, жертвами русских коммунистов… Нет, бельгийцев стрелять нельзя.

— А если в бою? Если он в меня стреляет? — выкрикнул Браток, сверкнув глазами.

— Бой есть бой, а террор… Значит, так и решим — пусть бельгийцы сами судят.

— Дипломатия… — Трефилов крепко выругался, встал, заходил по землянке. — Ничего, я с этим Матье счеты сведу!

* * *

В воскресенье, в полдень, Трефилов и партизан Дмитрий Тельных появились в Нерутре. День выдался теплый, солнечный, на улице было оживленно. Неторопливо прогуливались парочки, то и дело проезжали велосипедисты, около кафе шумно разговаривала группа пестро одетых людей.

Миновав кафе, Трефилов и Тельных остановились около большого каменного дома, обнесенного высокой изгородью. В этом доме жил начальник жандармерии Матье.

Партизаны вошли во двор. Трефилов был в мундире офицера гестапо, Тельных — в гражданском костюме. Для «солидности» он надел очки. Жандарм сгребал в саду почерневшие прошлогодние листья. Увидев «гестаповцев», он бросил грабли и заспешил им навстречу. Его огромный живот колыхался, как студень. Жандарм был без пиджака, в одной рубашке, рукава засучены выше локтя.

— Извините, господа, за мой вид. — Жандарм развел руками. — Решил заняться хозяйством. Сад — моя слабость… Прошу в дом!

— Вы хорошо занимаетесь своим хозяйством и очень плохо интересуетесь службой! — начальственным тоном сказал Трефилов. — Рекомендую вам выбирать что-нибудь одно — заниматься хозяйством или сидеть в тюрьме за невыполнение приказов германского командования!

Жандарм побледнел.

— Я стараюсь, герр обер-лейтенант, я честный патриот…

Трефилов, не обращая на него внимания, поднялся на веранду, вошел в дом.

— Быть может, герр обер-лейтенант выпьет вина? — засуетился жандарм. — У меня есть великолепный коньяк…

Трефилов сел в кресло, снял перчатки, небрежно бросил на стол и повернулся к стоявшему перед ним навытяжку Тельных:

— Возьмите у начальника жандармерии оружие. Оно ему больше не потребуется!

Тельных схватил жандарма за плечо.

— Сдать оружие!

Жандарм испуганно посмотрел на Трефилова, хотел что-то сказать, но Тельных грубо толкнул его. Жандарм пошел в смежную комнату. Тельных последовал за ним. Через минуту он вернулся с тяжелым пистолетом и сумкой с патронами.

— Господин обер-лейтенант, — сказал Тельных по-немецки Трефилову, — этот жандарм нам сегодня не нужен?

— Не нужен! — Трефилов поднялся, надменно, с презрением посмотрел на жандарма. — Завтра явишься в Мазайк, к гауптману, расскажешь, как ты потворствуешь партизанам… Партизаны у него орудуют под носом, днем нападают на машины, а он занимается хозяйством! — Трефилов резко повернулся и быстро вышел из комнаты.

…Рано утром Браток отправился в Мазайк. Он должен был оставить у Матери письмо для айсденских подпольщиков и повидаться с писарем из гестапо. Вернулся матрос в тот же день. Он был необычайно взволнован.

— Вот документ, настоящий! С таким документом я хоть куда пройду! — Он достал из кармана пиджака паспорт, протянул Трефилову и неожиданно громко расхохотался. — А этот жандарм Матье… Ну и история, товарищ командир… В тюрьму угодил! Я чуть со смеху не подох, когда он рассказывал…

— Кто рассказывал, говори толком!

— Писарь рассказывал… Жандарм-то в понедельник к гауптману пришел, докладывает… А тот ничего понять не может… Ой и умора! — Браток махнул рукой, вытер слезы. — А потом-то он сообразил, в чем дело… Выскочил из-за стола, да как треснет жандарма, как даст ему под зад… Матье пробкой вылетел! А гауптман бегает по кабинету, орет, как бешеный… Я, кричит, покажу этой бельгийской свинье, как снабжать партизан оружием. В тюрьму, его, мерзавца, в тюрьму!..

Шукшин и Трефилов покатились со смеху.

Метеор

Метеор — так звали начальника разведки Василия Кучеренко. Это была не кличка, а прозвище. Кличка у него другая — Вильям. Первый паспорт, который он раздобыл с помощью бургомистра города Брея, был на имя бельгийского шахтера Вильяма Адлера. Потом у Кучеренко появились другие паспорта, но он так и остался Вильямом. Под этой кличкой его знали бельгийцы. Русские же называли Кучеренко не иначе, как Метеор. Прозвали его так за удивительную подвижность. За одни сутки Метеор успевал побывать в двух, а то и в трех отрядах. Утром его видели на улицах Брея, а вечером он уже мчался на велосипеде по Мазайку, который был от Брея в сорока километрах. И, не отдыхая, в тот же вечер Метеор мог отправиться в «гости» к голландским партизанам.

Он появлялся то в мундире немецкого солдата или офицера, то в сутане священника, то в скромной одежде шахтера, то отправлялся в путь под видом коммерсанта, коммивояжера.

У Кучеренко везде были свои люди. И самых различных профессий — шахтеры, крестьяне, священники, торговцы и жандармы, даже бургомистры. Начальник разведки знал обо всем, что происходило в провинции, о каждом передвижении противника, всегда вовремя узнавал о готовящихся облавах. Особенно ценную информацию он получал от людей, которые по его заданию проникали в немецкие воинские части.

Одним из таких разведчиков был член Белой бригады старик Вилош из села Бохолт. Он устроился дворником в полк, прибывший из Италии. Вилош подробнейшим образом докладывал обо всем, что делается в полку. Этот живой, словоохотливый старичок с веселым прищуром зорких глаз, аппетитно попыхивавший трубочкой, выведывал у врага такие секреты, что не раз заставлял удивляться даже самого Кучеренко.

Однажды Вилош через связного передал: «Завтра с утра в Пеер пойдет машина за деньгами. Охрана — четыре автоматчика и фельдфебель».

Дядькин решил захватить машину. Кучеренко тотчас же помчался в первый отряд.

На следующий день, поздно ночью, он ввалился в землянку, устало опустился на топчан. «Умаялся, аж ноги Гудят…» Но лицо его светилось радостным возбуждением.

Дядькин сидел у столика, ужинал: перед ним стояла банка мясных консервов. Взглянув на Кучеренко, коротко спросил:

— Сколько взяли?

— Семьсот тысяч.

— Есть хочешь? Придвигайся… Чей взвод ходил на операцию?

— Акимова. Боевой хлопец! В огне не сгорит и в воде не потонет… И люди у него во взводе на подбор, орлы. — Кучеренко присел к столу, отрезал от буханки добрый ломоть хлеба, положил на него мяса. — Машину мы грохнули гранатой, да неудачно. Мотор повредило, и все… Гитлерюги с перепугу зашпарили с автоматов, як очумелые. Ну, думаю себе, плакали наши карбованцы, не взять… А тут Акимов как кинулся, прямо на огонь… И хлопцы разом за ним: Иван Федоров, Петр Ефремов, Иван Гужов, Вася Кабанов, Грудцын…

— И политрук там был?

— Разве Грудцын останется? Настоящий политрук!..

Услышав голос Кучеренко, проснулся Маринов.

— А, Метеор прилетел… Ну что?

— Порядок, товарищ комиссар. Семьсот тысяч.

— Неплохо. Надо будет бельгийцам дать, Иван Афанасьевич. Им тоже трудно живется. Крестьяне еще так-сяк, а рабочим совсем туго. Силиве говорил, что семьи брюссельских подпольщиков голодают.

— Можно половину отдать, обойдемся, — проговорил Дядькин, раздумывая. — Да пользы от этих денег немного. Мало что купишь на них.

Кучеренко отодвинул банку с консервами, закурил сигарету и растянулся на топчане во весь свой громадный рост.

— Есть у меня одно соображение, — проговорил он, закрывая глаза. — Можно продовольствие раздобыть. Мабудь, что и выйдет…

На другой день Кучеренко приехал в третий отряд, к Пекшеву. Командир отряда сидел возле землянки, что-то увлеченно объяснял своему связному Григорию Станкевичу. Кучеренко сошел с велосипеда, отвязал от багажника чемоданчик, бросил к ногам Пекшева.

— Возьми, Михайло, Никитенко тебе трохи деньжонок прислал, а то, говорит, Пекшев со своими хлопцами с голоду ноги протянет. — Кучеренко сел рядом с Пекшевым, вытащил из кармана кусок хлеба с сыром, принялся с аппетитом уписывать его. — Як побачу, Михайло, дуже гарно ты живешь (Кучеренко, когда он бывал в веселом настроении, густо пересыпал свою речь украинскими словами), краще помещика живешь либо того барона, с Эллена… Все отряды на тебя работают. Иванов тебе — сыру, масла. Никитенко — деньжонок… Между прочим, Михайло, Никитенко всю бригаду обеспечил деньгами, да еще бельгийцам добре дал. Первый отряд может работать!

Пекшев молча слушает Кучеренко, недовольно хмурится.

— Велико дело — деньги! Можешь увезти их обратно Никитенко. Если потребуются, — без него достанем… — Пекшев не глядит на Кучеренко, нервно пощипывает ухо.

Начальник разведки незаметно поглядывает на командира отряда, в глазах его прячется хитроватая улыбка. Кучеренко хорошо знает самолюбие Пекшева. Третий отряд, действует активно и смело, проводит одну операцию за другой, но Пекшеву все кажется, что он делает меньше других отрядов.

Кучеренко, сделав паузу, равнодушным голосом, будто между прочим, говорит:

— Мои хлопцы в Кинрой ездили. Говорят, на маслозаводе все склады маслом забиты. Должны в Германию отправить, транспорт ждут. Надо будет Никитенке сказать, чтобы не упустил…

Пекшев снова хмурится, ерзает.

— Кинрой мне ближе, чем Никитенке. Это наш район!

— Расстояние, друже, одинаковое. А ему выдвинуться, проще. Да и с оружием… У Никитенко оружия побольше. Там рядом гитлеровский батальон стоит…

— Батальон… — Пекшев недовольно передергивает плечами. — От завода казарма полтора километра!

— На заводе — охрана.

— Испугал, охрана… Я десять человек возьму, так они склады вместе с заводом опрокинут… Охрана! Будто первый раз…

— Значит, берешь на себя, Михайло? — Кучеренко подумал. — Ладно, как ты есть мой наикращий друг — бери. Целый склад масла… Что только для друга не сделаешь! — Кучеренко вздохнул. — Когда думаешь посылать, хлопцев?

— Сегодня ночью. Мы и без тебя на этот завод нацеливались.

— Нет, ночью не надо. Утром поезжай, раненько. Машину я тебе дам. Она сюда подойдет, к мосту. Только получше маслом нагрузи. Она в Брюссель пойдет. Дядькин так приказал. Подпольщикам Брюсселя помочь надо!

— Понимаю…

* * *

Рано утром, за час до начала работы, к воротам маслозавода подошла грузовая машина. В кузове ее стояли два солдата-автоматчика, в кабине, рядом с шофером, сидел плечистый, полнощекий фельдфебель. Это был командира отряда Михаил Пекшев.

В калитке показался полицейский. Пекшев сердито посмотрел на него из-под припухших век, громко крикнул:

— Открывай ворота, долго я буду ждать!

— Сию минуту, господин фельдфебель!

Загремел замок, заскрипели тяжелые чугунные ворота. Машина въехала во двор.

Как только ворота закрылись, Григорий Станкевич и Иван Горбатенко выпрыгнули из кузова и в одно мгновение связали полицейского. Второго полицейского нашли в конторе, он храпел на директорском диване, положив винтовку рядом. Станкевич взял оружие, толкнул полицейского прикладом.

— Эй, вставай! Ишь ты, разоспался!

Полицейский вскочил, ничего не понимая. Он не успел прийти в себя, как был связан и с кляпом во рту брошен на диван.

Пока Станкевич и Горбатенко обезоруживали охрану, вторая группа, в которой находились Петр Бохан, Алексей Федюшин, Григорий Дресвянкин и четверо бельгийцев, уже орудовала в складе.

Машину нагрузили ящиками с маслом так, что пришлось обвязывать ее веревками. Так же щедро нагрузили и подводу, которая въехала во двор следом за автомашиной (лошадь дал Джек Суре). Оставшиеся штабеля ящиков облили бензином, оборудование цехов, моторы разбили ломами.

Машина выехала из ворот и, свернув на шоссе, помчалась с большой скоростью. Когда она поравнялась с казармой немецкого батальона, Григорий Станкевич, сидевший на ящиках, помахал часовому: «Гутэн моргэн!» Часовой что-то крикнул в ответ и громко рассмеялся.

В четырех километрах от Кинроя, где дорога проходила около леса, машина остановилась. Русских партизан сменили бельгийцы. Машина пошла в Брюссель…

* * *

Из третьего отряда Кучеренко поехал в Бохолт, к учителю Жану Коллу, своему большому другу и первому помощнику. Колл, внешне тихий, робкий человек, в делах был смел до дерзости, находчив и, подобно Метеору, неутомим. Он постоянно разъезжал между городами Бреем, Пеером, Аасселтом, встречался с десятками людей, сотрудничавших с партизанами, добывал ценные сведения о противнике. Жан Колл вошел в контакт с некоторыми жандармами, бургомистрами. Через бургомистра Реппела он не раз доставал для партизан одежду и продовольствие. Сын бургомистра, молодой священник, снабдил Кучеренко сутаной. Жан Колл установил связь с бургомистром города Брея Мартенсом, человеком влиятельным и решительным. Мартене выведывал у немцев их планы, предупреждал о готовящихся карательных операциях.

На этот раз Жан Колл должен был достать через Мартенса документы, необходимые для проведения одной важной операции, которая уже много времени готовилась Кучеренко.

Голова начальника разведки всегда была полна всевозможных замыслов и планов. Он мог одновременно вынашивать несколько операций, вести упорную разведку, разрабатывать вариант за вариантом, до поры до времени ничего не докладывая командиру бригады. Он выкладывал свой замысел только после того, как убеждался в реальности его осуществления, отчетливо видел все детали.

У Кучеренко давно возникла мысль использовать в интересах бригады главного инженера шахты Цварберг русского эмигранта Пономаренко. Он долго и настойчиво думал над тем, как заставить этого человека, пользующегося доверием у немцев и властью, работать на партизан. Переходя от одного варианта к другому, он пришел к плану, осуществление которого давало возможность сразу решить две задачи: сорвать добычу угля и одновременно получить с шахты материалы, в которых партизаны остро нуждались.

Когда Кучеренко сообщил о своем замысле командованию бригады, то и Шукшину, и Дядькину, и Маринову он показался неосуществимым.

— Авантюра, друг Василий! — недовольно сказал Шукшин. — Голову потеряешь наверняка.

— Да, уж больно нахально, Кучеренко. Нельзя! — согласился с Шукшиным Дядькин.

Но Кучеренко и не думал сдаваться. Да, замысел дерзкий, он не спорит. Но он взвесил все: и обстановку, и характер, настроения людей, с которыми придется иметь дело, и последствия провала.

— Риск, основанный на трезвом расчете, оправдан, — говорил он. Я еду туда с крепкими документами.

— Но ты же решил играть с Пономаренко в открытую? — заметил Шукшин.

— Пономаренко я не боюсь. Я в нем уверен.

Кучеренко убедил, что замысел реален. Теперь настало время его осуществить.

…Жан Колл встретил Кучеренко на окраине Бохолта и вручил документы — распоряжение оберст-фюрера кантона Брея о передаче материалов и продовольствия с шахты Цварберг и доверенность. Документы были отличные: их изготовили в жандармерии Брея. Организовал это сам бургомистр города Мартене.

Колл сообщил Кучеренко, что Гарри раздобыл две автомашины. Завтра он их пригонит сюда, в Бохолт. Гарри, партизанский разведчик, работающий под крупного спекулянта, может достать все что угодно, даже грузовые автомашины. Надо только снабдить его деньгами.

* * *

В приемную главного инженера шахты Цварберг ввалились трое солдат и огромный, богатырского сложения лейтенант с широким, грубоватым лицом. Лейтенант, не взглянув на секретаршу, прошел в кабинет. Солдаты бесцеремонно уселись на стулья.

Пономаренко сидел за массивным черным столом, просматривал какие-то бумаги. Увидев немецкого лейтенанта, вышел из-за стола, представился и показал рукою на кресло.

Они сели друг против друга. Кучеренко — это был он — закурил сигарету и, спокойно, внимательно глядя в лицо Пономаренко, сказал по-русски:

— Я — русский партизан, послан к вам нашим командованием…

Пономаренко вздрогнул, вцепился руками в кожаные подлокотники кресла. Лицо его побледнело, но светлые глаза смотрели на лейтенанта без испуга — в них были недоумение и настороженность.

— Я вас не понимаю, господин лейтенант. К чему прибегать к таким…

— Ясно: вы мне не верите, — перебил Кучеренко. — Вы решили, что это провокация гестапо. Сейчас мы устраним это недоразумение… — Кучеренко улыбнулся, стряхнул с сигареты пепел. — Вы помните, как один русский военнопленный попал под вагонетку? Он имел лагерный номер 419… Вы отправили этого пленного в лазарет на машине директора и дважды справлялись, жив ли он. Вы передали ему масло. Этот пленный…

— Но как вы могли… Здесь же немцы, кругом немцы! — Пономаренко говорил, пристально вглядываясь в лицо лейтенанта. — Как вы могли среди дня появиться на шахте…

— Господин Пономаренко, если мы могли бороться с врагом там, за колючей проволокой, — Кучеренко кивнул на окно, в сторону лагеря, — то теперь фашисты нам не страшны. Теперь у нас оружие. Что касается вас, — Кучеренко взглянул главному инженеру в глаза, — вы меня не выдадите. Во-первых, вы честный человек. Во-вторых, вы знаете, что за предательство партизаны карают беспощадно.

— Зачем вы пришли ко мне? Что вам нужно?

— Нам нужно, чтобы вы вспомнили о своем долге, господин Пономаренко, долге русского человека. Вы не имеете права бездействовать, раболепно служить фашистам. Вы в ответе за это перед русскими и бельгийцами. Да, ни русские, ни бельгийцы вам не простят! Вы находитесь у руководства предприятием, имеете большие возможности… Или вы не понимаете, куда идет уголь, который вы добываете?

Пономаренко сидел взволнованный и молчал. Но вот он поднялся, подрагивающими тонкими пальцами взял сигарету. Глядя перед собой, выше головы Кучеренко, тихо проговорил:

— Для России я готов пожертвовать не только шахтой, но и собой… Что я должен делать?

— Всеми способами срывать добычу угля. Как это делать — вы хорошо знаете, вы специалист. И вы должны помогать нашим людям, военнопленным и партизанам. — Кучеренко достал «распоряжение оберст-фюрера кантона Брея», подал главному инженеру. — Нам надо получить по этому документу взрывчатку, одежду, обувь, муку. Все это на шахте есть!

Пономаренко надел очки, прочитал распоряжение.

— М-да-а… — Он снял очки, поглядел на Кучеренко. — Даже подпись оберста… Все правильно!

— Вот видите, вам остается только наложить резолюцию. Никакой ответственности!

— Да, но требуется еще подпись директора! Я не вправе решать такие вопросы… Придется идти к директору.

— Хорошо, я пойду к нему. — Кучеренко поднялся. — А вы распорядитесь, чтобы подготовили накладные.

Директор шахты был бельгиец, но служил немцам не за страх, а за совесть. Прочитав распоряжение оберста, он резко вскинул голову, снизу вверх сердито посмотрел на лейтенанта.

— Ничего я не дам. Мне самому нечем кормить рабочих! Сто пар ботинок… Где я возьму сто пар ботинок! Я должен одеть рабочих…

— Слушайте, вы! — Кучеренко шагнул вперед, уставился на директора угрожающим взглядом. — Вы кому служите — Германии или коммунистам?

Директор вскочил, как ошпаренный, выбросил вперед руку.

— Хайль Гитлер!

— Хайль Гитлер! — ответил лейтенант, не сводя с бельгийца гневного взгляда. — Пишите! Быстро!

Кучеренко перестарался. Он выписал столько продовольствия и материалов, что в двух машинах все это не уместилось, и директор шахты одолжил «господину лейтенанту» свою грузовую машину.

Пока приехавшие с Кучеренко разведчики Петр Савичев, Василий Маланов и Иосиф Мандрыка в поте лица нагружали машины, начальник разведки снова зашел к Пономаренко.

— Помните, — сказал он, — за каждым вашим шагом следят партизаны. Если возникнет опасность, вас предупредят. Действуйте смело. Директора не бойтесь, теперь он в наших руках. Со мной будете держать связь через нашего человека, он работает на шахте. Пароль: «Вам привет от Вильяма».

Три нагруженных доверху автомашины пересекли поселок, проехали мимо лагеря, немецких казарм и вырвались на широкое, прямое шоссе, ведущее к Брею.

На передней машине, которую вел шофер с шахты, ехал Кучеренко. Как только Цварберг остался позади, он приказал бельгийцу остановиться.

— Лезь в кузов, я сам поведу машину. Живо!

Шофер недоуменно посмотрел на лейтенанта, но, встретив грозный взгляд, послушно полез в кузов. Партизаны завязали ему глаза, накрыли брезентом. Колонна помчалась вперед.

Кучеренко не обманул директора шахты. Когда машину разгрузили и вывели из леса, он развязал бельгийцу глаза, извинился за то, что пришлось так невежливо обойтись с ним, и вручил письмо, адресованное лично директору шахты. Машина со скоростью ветра понеслась в Цварберг…

Вот это письмо директору шахты, как запомнилось оно его автору, лейтенанту Кучеренко.

«Господин директор!

Сегодня — исторический день в вашей жизни. Вы сделали доброе дело для своей родины, Бельгии. Вы, разумеется, отлично знали, что даете взрывчатку, одежду, обувь, муку и все прочее не фашистам, а партизанам. Не беспокойтесь — пока вы с нами, немцы ничего не узнают. Принимая к сведению Ваш благородный поступок, партизаны отменяют вынесенный Вам смертный приговор, как предателю и изменнику Родины. Отныне Вы можете спокойно ступать по родной земле.

С искренним признанием Метеор».

Барон приглашает в гости

Вернувшись из Мазайка, Шукшин застал в своей землянке Дядькина и Кучеренко. Они спали на нарах, накрывшись одним пальто.

— Давно приехали? — спросил он Трефилова, сидевшего у стола и чинившего рубашку.

— Час назад. Ну что там, в Мазайке? Встретились с Вилли?

— Встретился. — Шукшин устало сел на ящик. — Вилли говорит, что надо ждать облаву. Затишье перед бурей…

Проснулся Дядькин. Увидев Шукшина, поднялся.

— Ух и заснул крепко… — Он потер кулаками глаза. — Вставай, Метеор! Дома, под боком у жинки, дрыхнуть будешь!

— Надо еще заиметь ее, жинку, — недовольным голосом откликнулся Кучеренко и повернулся на спину, полез за сигаретами.

Шукшин пересел на нары к Дядькину, посмотрел в его помятое, не выспавшееся лицо с красными глазами.

— Как наши дела, Иван Афанасьевич?

— Вроде неплохо, — ответил Дядькин, поеживаясь и потягиваясь. — Ребята пообвыкли, действуют свободней. Вчера Иванов с одним взводом атаковал группу немцев. Около Леля… Гестаповцы засаду сделали на проселочной дороге. Жеф Пинкстен их засек, предупредил…

— Кто это — Пинкстен?

— Крестьянин из Леля. У него трое наших ребят после побега жили. Последний кусок хлеба отдавал… Он дочку в лес прислал, Жени. Знаешь ее, Кучеренко? Ну, Иванов окружил немцев и на рассвете жахнул.

— Немцы ведут разведку, — сказал Шукшин, морща лоб. — Эта засада — с целью разведки! Они задумали крупную операцию. В Мазайк переброшен батальон морской пехоты. В Каулель прибыла власовская часть, из Франции… Вилли имеет сведения, что немцы готовят большие облавы, хотят прочесать все леса. Все сразу. Сейчас они нас особенно не тревожат, хотят, чтобы мы ослабили бдительность, а потом сразу, одним ударом…

— Точно! — проговорил Кучеренко и резко, одним движением поднялся. — Гестаповцы шныряют по всем дорогам. Нащупывают! Расположение отрядов им неизвестно. Это ясно. Стянут побольше сил и оцепят весь район. Я разведчиков кругом расставил…

— Оснований для паники я не вижу, надо только вовремя предупредить отряды, — проговорил Трефилов. — Если немцы начнут прочесывать леса, укроем людей у бельгийцев. Опыт у нас есть… Только вовремя уйти. В населенных пунктах немцы искать не станут. Они отлично знают, что мы живем в лесу.

— О панике никто не говорит, Виталий, — сердито пробасил Кучеренко. — Я о разведке толкую, чтоб не прошляпить… — Кучеренко повернулся к Шукшину — Константин Дмитриевич, я вошел в контакт с бургомистром Эллена, с бароном. Он может нам хорошо помочь. У немцев барон вне всяких подозрений! В его усадьбе пол-отряда можно спрятать!

— Барон из Эллена? — Шукшин подумал. — Чем мы гарантированы, что он нас не выдаст?

— Тем, что ему нет расчета нас выдавать, — ответил Дядькин. Губы его тронула усмешка. — Богатым бельгийцам сейчас приходится хуже, чем бедным. У бедняков брать больше нечего, гитлеровцы теперь за богатых взялись. У барона почти весь скот взяли. А главное, Константин Дмитриевич, война приближается к границам Германии. Бароны тоже кое-что понимают! В Золдере барон де Вилленфань живет. Наши хлопцы к нему в гости ходят. Когда облава была, он пятерых у себя укрыл. И деньжат подбрасывает…[3]

— Я так думаю, что этот барон из Эллена больше партизан боится, чем немцев, — заметил Кучеренко, хитровато щуря глаза. — Ой, и богат же! Одного леса тысяча гектаров. Костел собственный имеет…

— Какой разговор был у тебя с бароном? — спросил Шукшин.

— Разговор был правильный. Я ему прямо вопрос поставил: считает ли он себя патриотом или не считает? Да, говорит, я патриот Бельгии и слуга короля. В таком разе, господин барон, отвечаю ему, вы должны помогать не немцам, а партизанам. А то вам достанется. Насчет короля говорить не берусь, а уж партизаны всыпят!

— Так и сказал? — рассмеялся Трефилов.

— Ну, не совсем так… Я дипломатически! С бароном ведь разговаривал!

— И о чем же вы договорились? — Шукшин вопросительно посмотрел на Кучеренко.

— Он хочет встретиться с вами. Если вы согласны, встреча может состояться завтра же.

— Хорошо. Я согласен. Сюда мы его не пустим, тут ему делать нечего. Мне же идти к нему в имение — не резон… Пусть приходит за Эллен, к озеру. Охрану выставить подальше, он ее не должен видеть!..

* * *

После долгих туманов и холодных дождей, перемежавшихся со снегом, наступило тепло. Клонившееся к закату солнце ласково пригревало. Пахло набухающими почками; прелой листвой — сквозь нее уже пробивалась ярко-зеленая трава. Шукшин сидел на пеньке под раскидистым дубом у самого озера и думал: «Вот и пережили зиму… Скоро лето! Что оно принесет нам? Новые большие испытания. Приходит время открытых боев, настоящих схваток… Что же, отряды окрепли, люди приобрели опыт. Уже скоро год… И бельгийцы развертываются крепко. Да, лето будет жарким…»

Из-за деревьев вышел Кучеренко. За ним шел высокий стройный блондин, лет сорока. На нем был простого покроя черный костюм с жилеткой, какие носят местные зажиточные фермеры. В руках он держал шляпу.

Шукшин поднялся, поздоровался. Барон пристально, изучающе посмотрел на партизанского командира. Взгляд у него был твердый, властный и открытый.

Разговор пошел сразу о деле. Барон говорил с грубоватой откровенностью сухим, резким голосом:

— Я не друг большевиков, я капиталист. Но мы убедились, что вы, русские партизаны, справедливые и честные люди, с которыми можно серьезно разговаривать. Я решил вам помогать, будучи убежденным, что вы ставите перед собой только одну цель — борьбу против Гитлера. Я надеюсь, что русские партизаны не будут вмешиваться в наши внутренние дела? Я хочу, чтобы вы мне заявили об этом!

— Вы сказали правильно, господин барон, у нас одна цель — уничтожать немецких фашистов, ослаблять мощь гитлеровской Германии. В этом мы видим свою помощь Красной Армии и бельгийскому народу. Бельгийцы стали для нас родными людьми. Я говорю о бельгийцах, которые борются за свободу своей Родины…

Последние слова Шукшина, должно быть, задели барона, он бросил на Шукшина холодный, недовольный взгляд.

— Вы недостаточно знакомы с условиями Запада, чтобы безошибочно определять, кто действительно борется за свободную Бельгию… Но мы встретились не для политических дискуссий. Я убедился, что вы хорошо бьете бошей, и готов с вами сотрудничать. Положение бургомистра позволит мне быть вам полезным. В чем я могу помочь?

— Барон, вам известны определенные планы немцев. Я говорю об операциях против партизан.

— Немцы мне доверяют меньше, чем вы думаете. Но если мне станет известно о готовящихся операциях, вы немедленно будете извещены.

— Договорились. Нет ли у вас возможности добыть оружие?

— Нет. Я могу дать только деньги. Если сможете купить, — покупайте.

— Мы это выясним… Теперь, еще вопрос. В случае крайней необходимости мы можем укрыть группу людей в вашем имении?

— Да, можете. Я разрешаю вашим людям находиться в имении постоянно. В моем саду есть пустующий флигель. Питанием они будут обеспечены. Безопасность я гарантирую… Мне известно, что вы испытываете трудности. Пришлите своих людей, я велю дать кое-что из одежды и одеяла. Что вам еще нужно?

— Благодарю, барон. Мы привыкли жить за счет врага.

— О, я знаю! — барон поднялся, надел шляпу. Секунду подумав, протянул Шукшину руку. — Вы, русские, для нас навсегда останетесь загадкой.

— Почему же — навсегда? — Шукшин улыбнулся. — Нас понять просто, мы народ открытый, с ясной душой!

— Я хотел сказать, что только вы, русские, могли стать партизанами в чужой стране, в Бельгии. Вас не заставляли браться за оружие, вы могли спокойно сидеть в этих лесах… — Барон еще раз прямо, пристально посмотрел в лицо Шукшину. — Вы мне понравились. Приходите в гости. Не во флигель, нет, а в мой дом. Вы поняли меня?

Молодость, молодость…

Браток и Маринов поселились в небольшом кирпичном домике, стоявшем на краю Нерутры, у самого леса. Домик почернел от времени, черепица на его крыше разрушилась от дождей и ветров. Но внутри домика, в его маленьких, бедно обставленных комнатах, было уютно, чисто, как-то по-особенному хорошо, приветливо.

Здесь жила шахтерская вдова с двумя дочерьми. Хозяин погиб еще в молодые годы — завалило в шахте. Женщина одна воспитывала дочек. Вечная нужда, тяжелый труд рано изнурили ее. Она сгорбилась, высохла. Зато дочери у нее — красавицы. Мать будто отдала им свои силы, свою женскую стать. Старшая Елизавета — настоящая фламандка: рослая, широкая в кости, голубоглазая. В работе с ней не каждый парень сравнится. А младшая, смуглянка Луиза, тонкая и гибкая. И глаза у нее совсем другие — темные, горячие, трепетные. И сама она трепетная, как лань. Но Луиза тоже работает в поле от зари до зари. И в решительности, настойчивости не уступит старшей сестре. Обе они — партизанские разведчицы, связные.

Браток и Маринов скоро почувствовали себя в этом доме, как в родной семье. Хозяйка старалась им во всем угодить, ухаживала за ними, словно это были не чужие люди, а ее сыновья. С особенным уважением она относилась к Маринову. Ей нравилось, что этот образованный серьезный человек так внимателен к ней. Вечерами, когда можно было выйти из тайника (он был устроен в кухне и имел выход в сад), Маринов часто расспрашивал ее о жизни бельгийских крестьян, обычаях, рассказывал о России, о своей семье. В Саратовской области у него остались жена и дочь.

Браток подружился с девушками. Он помогает им по хозяйству, а они учат его фламандскому языку и фламандским песням. Браток любит петь. Голос у него небольшой, но задушевный, теплый. Девушки не знают русского языка, но они всегда с таким вниманием слушают матроса, особенно Луиза. Когда Браток поет, глаза ее то затуманиваются грустью, то освещаются доброй, теплой улыбкой.

Сегодня Браток один. Маринов еще на рассвете уехал в соседнее село, где укрылось отделение из взвода Марченко, и до сих пор еще не вернулся, хотя уже давно стемнело.

Браток перекладывает в комнате печь. Ему помогает Луиза, готовит раствор, подает кирпичи. Браток работает весело, с удовольствием, кладет кирпичи с такой сноровкой, точно занимался этим делом всю жизнь.

— Мишель, ты работаешь, совсем как наш печник Артур! — ласково говорит старушка, наблюдая за Братком. Она сидит у стола, вяжет носок — спицы мелькают мотыльками в ее маленьких, темных руках. — Дома ты тоже перекладывал печи, Мишель?

— Нет, не перекладывал, — смеется Браток. — Я, мамаша, моряк. Из Севастополя! Слыхала о таком городе?

— Нет, Мишель, не слыхала. — Старушка откладывает в сторону работу, поднимается. — Будем ужинать, дети… Ступай мыться, Мишель.

Браток распрямил спину, поглядел на кладку и, довольный своей работой, проговорил по-русски: «А что? Неплохо!»

— Что ты сказал, Мишель? Что это — не-пле-хо?

Браток снял фартук, подал Луизе.

— Я сказал, что ты славная, милая девушка…

— Мишель, а как сказать по-русски: «Парень, не надо шутить?»

— Ты мне очень нравишься. Запомнила? Очень нравишься… — Браток смотрел на Луизу и улыбался.

— Ты обманываешь меня, нехороший. Ты не так сказал… — Она медленно произнесла по-русски: «нравишься»… Потом, быстро подняв на него свои темные глаза, робко спросила — Мишель, а как сказать по-русски: люблю… — Она смутилась, убежала на кухню.

Браток, глядя ей вслед, глубоко вздохнул. Но на смуглом, почти коричневом лице его все еще светилась улыбка. В этом доме у него отогрелось сердце. В нем сейчас трудно было узнать того ожесточенного, злого матроса, каким его знали в лагере.

* * *

Только собрались сесть за стол, пришел Маринов. Раздеваясь в кухне, негромко позвал Братка.

— Ночью уходим. Трефилов собирает отряд у Опутры. Карателей надо перехватить.

— Дело! Вернемся сюда?

— Сюда. В лес уходить рано.

— Порядок…

Во время ужина пришел сосед, плотный коренастый старик, глава большой зажиточной семьи. Немцы его изрядно пощипали, но у старика еще достаточно коров и овец. Гитлеровцев он ненавидит, но с партизанами никаких дел не имеет. В Белую бригаду тоже не вступил. Все еще присматривается, выжидает. К соседке старый хитрец приходит, чтобы поговорить с русскими о политике, «прощупать этих русских парней», как он говорит своей жене.

Как всегда, старик садится у двери в старое дубовое кресло, кладет свои большие, натруженные руки на суковатую, крепкую трость и прислушивается к разговору. Потом, опустив широкий, мясистый подбородок на руки и кося свои рыжеватые, с лукавинкой, глаза на Маринова, негромко спрашивает:

— Григор, немцы говорят, что скоро пустят против вас какое-то секретное оружие. Ты не слыхал, а?

— Про оружие? Как же, Густав, слыхал! — Маринов продолжает с аппетитом есть, подкладывает в тарелку тушеной капусты.

Старик, чуть повернув голову, наблюдает за Мариновым.

Ему надо видеть, какое впечатление его «новость» произвела на русского. Но лицо Маринова ничего не выражает.

— Так и ты слышал об этом, Григор? — произносит старик после минутного молчания. — Наверное, у них что-то есть…

— Густав, когда противник готовится применить секретное оружие, он держит это в величайшей тайне. Кто же кричит о секретах, а? Дурачков ищут! Геббельс решил подбодрить немцев. Что им еще делать…

Старик молчит. По выражению его лица трудно понять, доволен он ответом Маринова или нет: Посидев молча минут десять, он опять спрашивает:

— Григор, они тотальную мобилизацию объявили. Ты не слыхал? Как я понимаю, Григор, дело это серьезное.

— Ты отстаешь от жизни, Густав. Они уже сверхтотальную мобилизацию объявили. Тотальная уже была… Сейчас остатки подчищают. Мальчишек, сосунков да разных калек под ружье ставят. Нет, отец, песня Гитлера спета! Спета, понимаешь? Он еще, конечно, держится, пытается кусаться. Но исход войны уже предрешен…

В дверь постучали. Луиза посмотрела в окно, открыла. Вошли двое — Жеф Курчис и его сосед, молодой парень, шахтер из Айсдена.

— А, и ты тут! — шутливо говорит парень Густаву. — Ну, будет сегодня разговор…

Старик не обращает на парня никакого внимания. «Что взять с этой голытьбы…» Он достает трубку, набивает ее табаком, передает кисет Маринову.

— Григор, ты кто — коммунист?

— Коммунист.

— Настоящий?

— Настоящий. Комиссаром в армии был.

Старик с сомнением смотрит на Маринова. Он верит ему и не верит. Коммунистов он представлял себе другими. Их рисовали в газетах не иначе, как с кинжалами в зубах. А этот Григор такой добрый, культурный человек.

— Мишель, а ты тоже коммунист? — Густав повертывает голову к Братку.

— Нет, отец, я еще не дорос. Чтобы стать коммунистом — заслужить надо.

Шахтер, сосед Жефа, начинает расспрашивать о России: какая там весна, лето, есть ли сады, какие города, на чем ездят зимой. В его представлении вся Россия засыпана снегом, ездить можно только на тройках, да еще на оленях. Маринов с увлечением рассказывает о своей стране, ее природе, несметных богатствах, о культуре народа. Он уже настолько свободно говорит по-фламандски, что ему почти не приходится прибегать к жестам или искать сравнения. Бельгийцы слушают его внимательно, не перебивая, особенно Густав. Старик не сводит с Григора пристальных глаз, светящихся под мохнатыми бровями. Он слушает и напряженно думает. В его душе борются противоречивые чувства. Слишком долго фашистская пропаганда отравляла его сознание, чтобы сразу поверить русскому. Вот если бы ему поехать в эту Россию (она все больше занимает его мысли), пощупать все своими руками…

— А зачем вы убиваете священников? — неожиданно спрашивает Густав. — Вы не верите в бога, закрываете церкви и убиваете священников! Я знаю… Зачем вы это делаете? — Лицо старика становится злым. Как и большинство фламандцев, он очень набожен. Вопрос религии для него самый острый.

— Правильно, Густав, мы, коммунисты, не верим в бога. Не верим! Что церквей у нас поубавилось — тоже верно. Народ поумнел, не хочет в церкви ходить. Пришлось закрыть лишние. Это уж сам народ так решил… А что касается священников — ложь. Священников мы не трогаем!

— Ты говоришь неправду, Григор. Неправду! Я видел в Мазайке русскую женщину. Она из России. Ее муж был священником, она показала мне фотографию… Вы его расстреляли. Священника!

— А она не сказала тебе, за что его расстреляли? Что бы вы сделали с пастором, если бы он изменил народу, Бельгии, стал служить фашистам? Что бы вы с ним сделали, а?

Густав молчит, сердито двигает бровями.

— Пасторы бывают разные, — проговорил Жеф. — Сколько патриотов выдал немцам пастор из Хасселта… Партизаны с ним еше рассчитаются!

— Ты говоришь, Густав, что коммунисты убивают священников, — продолжает Маринов. — А вот два дня назад Москва передавала по радио, что Сталин принял главу русской православной церкви патриарха Московского и всея Руси Алексия, беседовал с ним… Сам Сталин с патриархом беседовал!

— Сталин? — Густав поднял голову, рот его приоткрылся. — Сталин?

— Да, Сталин. Наши священники, все верующие люди молятся за победу Красной Армии. Не Папа Римский, а коммунисты, Красная Армия избавляют народы от фашизма. Вот так-то оно, отец!

Старик не отвечает. Он думает. Не все улеглось в его мозгу, у него есть еще сомнения, много сомнений, но предубеждение против русских, коммунистов уже поколеблено.

Посидев еще немного, старик уходит. А Жеф и шахтер засиживаются до ночи. Разговор все идет вокруг одного — о наступлении Красной Армии, о втором фронте. «Какого дьявола тянут эти янки!» Наконец, поднимаются и эти двое.

— Спасибо, Григор, за хорошие слова, — шахтер крепко жмет руку Маринову. — И тебе, Мишель, спасибо… Поговоришь с добрыми людьми, так и на душе потеплеет…

Прощайте!

Браток, закрыв за гостями дверь, ушел на кухню, в тайник, достал автоматы, мешочек с патронами. Луиза, услышав звон патронов, вошла в кухню, спросила встревоженно:

— Мишель, ты опять уходишь? Ты скоро вернешься, Мишель?

— Скоро, Луиза. Завтра ночью я буду здесь… дома.

Ей хочется броситься к нему, обнять его, сказать, что ее сердце с ним, что она будет думать о нем каждую минуту, но Луиза стоит молча, с тревогой в глазах глядит на него.

Браток вешает на грудь автомат, надевает пальто. Луиза спохватывается, подбегает к шкафу, торопливо завертывает в газету хлеб…

Браток и Маринов уходят. Луиза, проводив их, долго стоит во дворе, вслушивается в глубокую и какую-то тревожную ночную тишину.

* * *

Перед утром в окно осторожно, чуть слышно постучали. Луиза, лежавшая с открытыми глазами, — она так и не уснула в эту ночь, — испуганно вскочила. «Боже, это они… Что с ним?..»

Не помня себя от волнения, она подбежала к двери, спросила прерывающимся голосом:

— Кто… Кто там?

— Откройте, быстрее! — послышался незнакомый голос.

Пальцы плохо слушались, Луиза с трудом вставила в дверную скважину ключ.

Какой-то чужой человек, очень высокий, курчавый, ввел Братка. Михаил закрывал лицо окровавленным платком, руки его и пальто тоже были в крови.

— Мишель! Мишель! — Луиза бросилась к Братку, потом к незнакомцу. — Что они сделали… Что с ним?

— Ранен в лицо… Его нужно перевязать!

Луиза заметалась по комнате, не зная, что делать. Поднялась хозяйка. Увидав окровавленного Братка, вздрогнула, но проговорила спокойно:

— Положите его на кровать! Луиза, приготовь горячей воды… Где же у нас бинты? Ах да, я убрала их в стол…

Пуля прошла под скулой, распоров щеку. Рана была неопасной, но Браток потерял много крови и не мог говорить. Пока хозяйка его перевязывала, высокий незнакомец — командир взвода Сергей Белинский — успел рассказать Луизе о том, что приключилось с Михаилом. Когда они небольшой группой перебрались на лодке через канал и выдвинулись к дороге, внезапно, будто из-под земли, появился патруль. Браток кинулся на немцев, ударом ножа свалил солдата, но в ту же минуту был ранен выстрелом из пистолета. Маринов приказал Белинскому доставить Братка в Нерутру, а сам с людьми пошел дальше к Опутре.

Днем, уже к вечеру, приехал доктор Фаллес. Сняв с Братка повязку, закрывавшую почти все его лицо, Фаллес удивленно воскликнул:

— О, мой старый пациент! Здравствуй, камерад, здравствуй… Рана подходящая, но для вас, молодой человек, это совершенный пустяк. Как это русские говорят… до свадьбы заживет!

Наложив шов, Фаллес поднялся, сказал с усталой улыбкой:

— Надеюсь, эта рана будет последней. Скажите этим проклятым бошам, что больше живого места на вашем теле не осталось. Я могу выдать в этом справку!

* * *

Через три дня в Нерутру приехал Сергей Белинский. Он нашел Братка в саду. Тот сидел на дереве, отпиливал ножовкой засохшие сучья. Внизу, под деревом, стояла Луиза. Запрокинув голову, она смотрела на Михаила и тихо, ласково смеялась. Браток, орудуя ножовкой, что-то увлеченно рассказывал ей.

— Ожил, братишка! — обрадованно крикнул Белинский. — Приземляйся, разговор есть!

Модлинский спрыгнул.

— Уходим?

— Уходим. Командир приказал разойтись по землянкам. Немцы два дня прочесывали леса. Ни одного человека не схватили. Теперь они начнут по деревням искать. Наш взвод сегодня уходит. А мы с тобой завтра в ночь якоря поднимем. Маринова приказано здесь дождаться…

— А где он?

— В третьем отряде.

— Ну, пойдем в хату.

Расположившись в кухне, они принялись приводить в порядок свои велосипеды. Скоро пришел старик Густав.

— О, тут настоящая мастерская… А где Григор?

— Поспорить захотелось? Григора нет.

Старик уселся у печки, положил руки на трость.

— Эти проклятые боши забирают у меня последних коров. Я поехал жаловаться к коменданту в Мазайк, а он мне по шее дал. Я хотел спросить Григора, что мне делать… Проклятые боши!

— Мы тебе и без Григора скажем, что надо делать, — ответил Браток, усердно протиравший втулку. — Фашистов бить надо, понял, батя? Бить! Так, чтобы сами зареклись и внукам своим заказали не зариться на чужое. Драться надо, понял? А ты ни нашим, ни вашим!

Старик насупился, сердито проговорил:

— Ты еще молод меня учить… Густав знает, как надо жить. Густав честный патриот!

— Я не хотел обидеть тебя, отец, — примирительно сказал Браток и поднялся. — Давай закурим. Табак у тебя больно хорош.

Они закурили. Густав, попыхивая трубкой, с интересом следил за Белинским, собиравшим велосипед. Моряк работал быстро и ловко.

— Ты, парень, рабочий? На заводе работал?

— Нет, не на заводе. Но машины знаю.

— А что у вас в России много машин?

— Да побольше, чем у вас, в Бельгии. Вот ты мужик зажиточный, а пашешь на конях.

— Ay вас в деревне есть трактора?

— У нас-то? А как же им не быть, тракторам, если у нас колхозы? — Белинский бросил велосипед, сел рядом с Густавом. — Ты знаешь, отец, что такое колхоз? Четыре-пять тысяч гектаров пахотной земли, а то и больше. Море земли, море!.. А засевают ее за пять дней. Видал?! У нас как тракторы в поле выйдут — вся степь гудит. Едешь ночью — огни, огни… И песня где-то звенит! До чего же хорошо… — Белинский задумался, глаза его потеплели.

— Так у вас трактора… — нарушает молчание Густав. — И хорошие машины?

— Звери! Возьми хоть, к примеру, СТЗ или «Челябинца». Мощь! А комбайны какие у нас? Ого! Сам хлеб косит, сам подбирает и сам молотит.

Густав недоверчиво качает головой:

— Я что-то не слыхал о таких машинах, парень. — Помолчав минуту, выколотив из трубки пепел, он опять спрашивает Белинского — Так, значит, ты знаешь толк в машинах?

— Знаю, отец. У нас, в Советском Союзе, техника — первое дело.

— А мотор исправить можешь? У меня молотилка встала… Работа небольшая, а исправить некому. Возьмешься? Я уплачу хорошо! — Густав смотрит на Белинского хитровато суженными глазами.

— Можно посмотреть, отчего же… — соглашается Белинский.

— Так я тебя буду ждать. — Старик поднимается, уходит.

Браток, проводив его взглядом, усмехается — Вот хитрая бестия! Проверить хочет… Ничего не попишешь — придется ремонтировать…

Рано утром Браток и Белинский пришли к Густаву. Молотилка стояла в сарае, заваленная разной рухлядью. Должно быть, она бездействовала уже не один год. Осмотрев мотор, Браток зло проговорил:

— Старый хрен! Подсунул работенку… Ведь знает же, хрыч, что мотор выбросить пора!

— Надо сделать. В случае чего, так я в Эллен махну. Там в мастерской парень знакомый есть… Марку надо выдержать!

Густав принес ящик с инструментом, и они принялись за работу. Гитлеровцев можно не опасаться. Если они и появятся в селе, так примут их за рабочих. Паспорта у обоих надежные…

С мотором пришлось повозиться до позднего вечера, друзья устали страшно, но молотилку все-таки пустили в ход. Густав своим глазам не верил.

— О! Работает… А этот Андрэ… — Старик чуть не проговорился, что ему еще три года назад советовали выбросить эту молотилку на свалку.

Случай этот окончательно разоружил старого Густава. «Если эти русские парни так знают технику, — говорил он крестьянам, — то мне уже ясно, какая у них страна! У них там, в России, такие машины, что нам еще и не снились. Вы знаете, что такое комбайн? Нет, вы не знаете! А они знают! И электричество для них — пустяк. Как для меня вот эта трубка… Да! Они исправили мотор в два счета, а наш механик, этот лодырь Андрэ, сказал, что его надо выбросить на свалку. Вот я ему теперь утру нос, этому господину Андрэ!»

Рано утром к русским пришли трое крестьян. У них большая просьба: в селе есть общинный трактор, но он совсем не работает. Конечно, он далеко не новый, но русские — такие мастера…

Браток и Белинский переглянулись.

— Да, дела… — Браток почесал затылок. — Придется механическую мастерскую открывать…

Только ушли крестьяне, заявился шахтер, приятель Жефа.

— Говорят, вы все умеете делать! У меня вот часы… Совсем еще хорошие часы, а не идут. Черт их знает, почему они вдруг встали! Может быть, отремонтируете?

— Давай, какая разница… Сделаю! — Белинский взял у парня часы.

Когда шахтер вышел, Браток, восторженно глядя на Белинского, крутившего в руках массивные серебряные часы, сказал:

— Я не знал, что ты такой специалист… Слушай, у меня тоже часы хандрят.

— Пошел ты к лешему! Я такой же часовой мастер, как ты архиерей… В лес унесу. Во взводе Базунова есть один парень — блоху подкует.

Перед вечером приехал Маринов. Он был необычно возбужден.

— Поздравляю, Сергей. Твоя Одесса свободна! Москва передала приказ Сталина…

— Одесса! — глаза Белинского расширились, заблестели. — Родная моя… — Он не мог говорить от волнения. — Когда же… когда освободили?

— Вчера. Я сам приказ слышал. Только включили приемник, а тут приказ передают. Бои завязываются на подступах к Севастополю. Слышишь, Браток, к Севастополю! Скоро вся наша земля будет освобождена от фашистов. Вся!

— Красная Армия сражается, родную землю освобождает, а мы тут сидим, по хатам да лесам хоронимся. — Браток вскинул на Маринова свои темные, жесткие глаза. — Не так надо врага бить, комиссар!

— Ты хочешь, Браток, чтобы мы начали открытые бои? — Маринов сел у стола, раздумывая, пригладил ладонью коробившуюся льняную скатерть. — Рано! Не забывай, что нас только четыреста человек. И ни одного пулемета… Открытые бои еще будут. Возможно, что скоро… Теперь же задача другая: наносить врагу чувствительные удары и готовиться к решающей схватке…

— А если немцы рядом? Я что — должен отойти, спрятаться? Или бить? — Лицо Братка стало злым.

— А это по обстановке. Ты не первый день в лесу… На рожон не лезь! В партизанской борьбе, Браток, нужна не только храбрость, но и выдержка. Я думал, ты это понял…

Браток махнул рукой:

— Сердце не терпит, Григорий Федорович…

— Понимаю… Уходим сейчас, как стемнеет. В Мазайк, а потом в лес…

Вошла хозяйка. В одной руке у нее была тарелка с хлебом, а в другой сковородка с розовым шипящим салом.

— Садитесь ужинать. Куда это Луиза ушла…

— Она в огороде, я позову ее, — сказал Браток и вышел во двор.

Луиза равняла граблями вскопанную грядку. Увидев Братка, улыбнулась, поправила косынку.

— Пришел мне мешать, да?

Браток сел на круглое сосновое бревнышко, возле грядки.

— Я ухожу, Луиза…

— Уходишь… — Она выронила грабли, подошла к нему. — Я знаю, тебе нужно уйти…

— Посиди со мной!

Солнце клонилось к горизонту, над полем, которое начиналось сразу за огородами, над лесом, темневшим невдалеке поднимался легкий туман. Пахло пригретой солнцем влажной землей, травою, зацветающей липой. Они сидели рядом, прижавшись друг к другу, и молчали.

— Весна… — задумчиво проговорил Браток, глядя в сторону леса. — Хорошо в эту пору…

— У вас, в России, сейчас тоже весна?

— Весна. Наверное, яблони уже зацвели… У нас там солнечно. Выйдешь в море, а оно горит все. Светлое такое, ласковое… как твои глаза.

— Светлое… Но ведь оно черное! Черное море…

— Только называется так — Черное… Когда солнце, так оно очень даже светлое. Искрится все… Да, Черное море… Последний раз я вернулся из плавания как раз в эту пору. Поднялся ранним утром, вышел на палубу, гляжу — берег вдали, Севастополь. Солнце только поднималось, яркое такое, как огонь… Город весь был в солнце. Казалось, будто он излучает эти ослепительные лучи… — Браток помолчал. — Город у нас красивый. Горы кругом, сады. Берег еще далеко-далеко, а аромат садов слышишь… Одна ока такая — Россия…

— Ты так хорошо говоришь, Мишель, о своей стране, — взволнованно сказала Луиза. — Мне иногда кажется, что я тоже там жила, в твоей России… Как бы я хотела увидеть твою родину, Мишель! — Голос Луизы дрогнул. — Нет, наверное, это невозможно, это только мои мечты. Мне сердце говорит…

— Оно ошибается, твое сердце, Луиза.

На крыльцо вышла мать. Она хотела позвать Луизу и Братка к столу. Но, увидев их, только покачала головой и вздохнула. «Молодость, молодость!» Постояв минуту в раздумье, вернулась в дом.

Вито Дюйвол

Кучеренко не вошел, а влетел в землянку:

— Нашел! Нашел этого дьявола! — загремел он, тормоша Дядькина, который спал на топчане.

— Какого дьявола? Отстань ты… — Дядькин сердито завозился под одеялом.

— Да очнись же, говорят тебе, Вито Дюйвола нашел!

— Вито Дюйвола? — Дядькин отбросил одеяло, поднялся. Сон как рукой сняло. — Ну-ну, докладывай!

Штабу бригады еще месяц назад стало известно, что в районе городов Хасселта и Диета действуют группы русских партизан. С тремя небольшими группами, оказавшимися за Дистом, связь установили сразу же. Туда поехал Дядькин, объединил разрозненные группы, создал из них новый, пятый, отряд бригады под командованием старшины Семена Дубкова. С партизанами, действовавшими в районе Хасселта, до последнего дня, несмотря на все старания разведчиков, связь установить не удавалось: о хасселтекой группе штаб узнал не через бельгийцев, а из документов фельджандармерии, перехваченных Никитенко.

По этим документам можно было заключить, что группа многочисленна, хорошо вооружена и действует активно. Начальник управления фельджандармерии Хасселта доносил: «Русскими партизанами руководит советский командир, имеющий хорошую военную подготовку и опыт диверсионной работы. Он связан с местной партизанской коммунистической организацией и возглавляет операции… По имеющимся у нас сведениям, бежал из лагеря Хоутхален. Приметы: рост средний, широкоплеч, волосы светлорусые, на бровях почти белые. Среди бельгийцев известен под кличкой Белый Дьявол…»

Связаться с группой Белого Дьявола Кучеренко удалось только через штаб бельгийских партизан в Льеже. Штаб связал его с комендантом района Хасселта Матье Нюленсом, а тот в свою очередь связал начальника разведки русской бригады с командиром группы бельгийских партизан района Люммен — Мельдерт Дезиреем Янсом. Яне взаимодействовал с группой русских, и только он знал, где живет Вито Дюйвол.

— У них отряд, — докладывал Кучеренко. — Отряд небольшой, сорок два человека, но крепкий.

— Я по донесению жандармов понял, что командир там опытный. Руку кадрового командира сразу видать!

— Хо, кадровый… Да ему всего двадцать лет, ну, мабудь, двадцать один… Сержант, комсомолец.

— Сержант? — Дядькин удивленно вскинул брови.

— Сержант. Соколов, Дмитрий Михайлович, родом из Сибири… А Вито Дюйволом бельгийцы его недаром прозвали… Что дьявол, то дьявол. Огонь, парень, кремень!

— Огонь, кремень… Поэтом бы тебе быть, Вася, а не разведкой командовать. Расхваливаешь, будто ты с ним два года вместе воевал. Долго ты у них в отряде был?

— Полдня.

— Вот видишь, полдня…

— Так я же разведчик! Я сердцем человека чувствую! — загорячился Кучеренко. — У этого хлопца, Иван, такая биография, дай бог каждому… — Кучеренко закурил, сказал задумчиво: — Слушал я его, а сам думал: «Неужели же обыкновенный человек может иметь в себе такую силу?.. Знаю, что он говорит святую правду, сам через такое прошел, а вот гляжу на него и удивляюсь: как ты мог выдержать, откуда взялась в тебе эта недюжинная сила?» Да, Иван, удивительная сила в человеке… — Кучеренко прилег на топчан рядом с Дядькиным, замолчал. В землянке было полутемно, чуть светил огонек в лампе. Кучеренко курил, уставясь неподвижным взглядом на этот трепетный огонек. Лицо его казалось мягким, усталым.

— В плену Соколов был недолго, — снова заговорил он, — меньше года. Взяли его в августе сорок второго, на сталинградском направлении. В окружение попал… Побыл в лагере неделю и бежал. Поймали. Это еще в Цимлянском лагере было… Потом он из вагона пытался уйти, в полу Дыру прорезал. Опять поймали. В третий раз он здесь, в Бельгии, бежал. С Костей Тарбаевым. Это его первый Друг… Пробрались они в лес, связались с партизанами. Оружие у них сразу появилось — автоматы, пистолеты…

Бельгийцы дали?

— Нет, сами добыли. Соколов парень с головой. Бить гестаповцев, говорит, это полдела. Надо дороги из строя выводить, предприятия… Взялись они за диверсии, эшелон с гитлеровцами под откос пустили. А на второй операции засыпались — на засаду наскочили. Соколова и Тарбаева схватили. Так дубасили, что кожу на сто лет выдубили…

— Гестаповцы умеют!

— Подержали их в гестапо и отправили в лагерь. В карцер при караульном помещении посадили. Когда их в камеру вели, Тарбаев успел перочинный нож взять. Солдаты за столом в карты резались, а нож с краю лежал… Сначала они хотели решетку вынуть. Попробовали — не выходит. Решетка в потолке, никак не достать. Тогда начали дверь резать. Тарбаев слушает шаги часового, а Соколов ножичком работает… Всю ночь резали. Утром стружки схоронили в солому, разрез пылью затерли. А полицай, который баланду в камеру приносил, заметил. Понимаешь, заметил — и не сказал. Вечером, когда второй раз пришел в камеру, шепнул Соколову: «Если, мол, что задумали, — так делайте, завтра будет поздно». Видать, у этого полицая в душе еще что-то осталось… Ну, наступила ночь, и они опять работать начали. А дверь толщиной в два моих кулака… Попробуй-ка прорежь перочинным ножичком! Соколов все руки искровянил. Мозоли кровяные полопались, кости повылазили, а он режет. Да, у этого парня воля! К концу ночи кончили. Дождались, когда часовой зашел в дежурную комнату — он часто туда заходил, — и вынули доску. Соколов вылез первым, стал у двери дежурной комнаты. Только часовой вышел, он его за глотку. Без звука прикончил. Взяли автомат и ушли. Можно сказать, с того света вырвались… Ты не спишь, Иван?

— Нет. Думаю…

— Что же, будем спать. А Воронков где? Опять в первом отряде… Генштаб наш все в командировках! — Кучеренко поднялся, погасил лампу. Вытянувшись на нарах, неожиданно рассмеялся. — А знаешь, Иван, что сообразил этот Вито Дюйвол? Вернулся в лес и спрашивает своих хлопцев: «Ну как операция прошла, как вражеский эшелон — навернули?» Те переглядываются, никак не поймут — не то шутит командир, не то всерьез спрашивает. А он и говорит: «Выходит, если командир в гестапо попал, так и в кусты можно? Я же, говорит, не отменял приказа. Уничтожить — значит уничтожить! Точка». И в ту же ночь повел хлопцев железную дорогу рвать…

— Вот это молодец! — откликнулся Дядькин. — Это — командирский характер… Когда мы с ним встретимся?

— Договорились, что приедешь через два дня. Ехать за Хасселт, в Стокрой. От нас километров тридцать пять — сорок. В Стокрое найдешь ППД…

— Что это еще за ППД?

— Конечно, не пистолет-пулемет Дегтярева. Ребята так одного бельгийца прозвали, Вальтера Кютэ. Говорит, как с пулемета шпарит… Старикан надежный. Через дом этого Кютэ около сотни наших прошло. Не дом, а перевалочный пункт…

* * *

Миновав Хасселт, Дядькин и Пьер к вечеру въехали в Стокрой. Маленький ветхий домик Вальтера Кютэ с подслеповатыми окнами и почерневшей от времени черепичной крышей отыскать было не трудно. Дядькин смело подъехал к усадьбе и спросил стоявшего возле ворот рослого стройного юношу, дома ли Вальтер.

— Дома, заходите, — ответил юноша, внимательно поглядев на Дядькина.

Посреди двора, у колодца, спиною к воротам стоял старик в большой войлочной шляпе, до того рваной, что из дыр вылезали пучки сивых волос. Старый суконный пиджак был залатан разноцветными и разношерстными лоскутьями.

У ног старика копошились пестрые, взъерошенные куры. Он пальцем сбрасывал им корм с большого круглого подноса, который держал, прижав к животу.

Пьер окликнул старика. Старик поставил поднос на колодец и медленно повернулся. Лица его не было видно: под ярким солнцем блестели одни очки, непомерно большие; сивые перепутанные волосы, вылезшие из-под удивительной шляпы, закрывали весь лоб. Одеяние старика спереди было еще пестрее, чем сзади. Из-под бахромы штанин выглядывали деревянные туфли, потрескавшиеся от старости и скрепленные в целое полосками белой жести.

Догадавшись, что перед ним русский, старик издал радостный крик и бросился к Дядькину, гулко шлепая деревяшками.

— О! Камерад… О! Я рад видеть тебя, я ждал весь день… Мне сказали еще вчера, что ты придешь. Тут был наш Дезире, потом еще парень оттуда, от вас… О, грос парень! Великан! О! — старик сыпал словами, как из пулемета. Дядькин усмехнулся: «Действительно, ППД…»

Старик снял очки, и теперь Дядькин мог видеть его лицо, сплошь испещренное мелкими морщинами. На этом маленьком, необычайно добром лице светились, как два огонька, яркие, веселые глаза.

— Смотри, отец, они весь корм съедят! — сказал Пьер, показывая на кур, облепивших блюдо.

— Пусть едят на здоровье, сынок. У меня праздник, и у этих пеструх пусть тоже будет праздник. Когда ко мне приходит русский — у меня праздник! — На лице старика появилась радостная улыбка.

У этого маленького старичка было большое, доброе сердце. Днем и ночью он ходил по лесам, окружавшим Стокрой, разыскивал русских военнопленных, бежавших из лагерей Хоутхален, Бееринген, Цварберг. В молодости старик был охотником. Он знал все лесные дороги и тайные тропы, умел ночью пробираться по лесной чаще так же быстро и бесшумно, как и днем. Он безошибочно угадывал, где и когда прошел беглец, отыскивал его, укрывал в своем доме, одевал и кормил, отдавая последнее, а потом переправлял к партизанам.

Дмитрий Соколов, его друг Костя Тарбаев и еще четверо русских, которых Вальтер встретил первыми, жили недалеко от села. Вальтер часто приходил к ним, приносил продукты, одежду.

Старик ввел гостей в дом. В комнате, низкой, но довольно просторной, было чисто и прохладно. Вошла худенькая, болезненно-бледная девушка. Застенчиво улыбнувшись Дядькину и Пьеру, поставила на стол большую сковороду золотистых карпов и миску дымящейся картошки.

— Хорошие люди всегда приходят к ужину, — проговорил старик, приглашая к столу. — У меня и вино найдется! — Старик хитровато подмигнул Дядькину и полез в буфет. — Ого! Почти полная бутылка… Это доброе, старое вино, камерад! — Старик постучал пальцем по бутылке и снова подмигнул Дядькину. — Русские парни любят крепкое вино. О, русская водка! Я знаю, камерад…

— Вито Дюйвол сюда придет?

— Сюда, сюда. Вот станет темно, и он придет. Вита Дюйвол ничего не боится. О! Мы сердцами сошлись. Я, когда был молодым, тоже храбрым был. Я люблю, камерад, храбрых людей. С Вито Дюйволом нам стало веселее жить. Вито Дюйвол… О! Я слышал, у вас еще есть Ян Бос. Он где-то далеко, этот Ян Бос, но я слышал! От бельгийцев слышал… Может быть, ты видел этого Яна Боса, парень?

— Приходилось. — Дядькин положил в тарелку жирного карпа, незаметно улыбнулся.

— Какой же он, этот Ян Бос? — Старик поближе подсел к Дядькину. — Грос, богатырь, а?

— Да нет, какой он богатырь. — Дядькин переглянулся с Пьером, который с трудом сдерживал смех. — Небольшой такой, худой…

— А у нас говорили, что богатырь. Русский богатырь, — разочарованно ответил старик. Он отпил немного вина, громко почмокал и опять поглядел в лицо Дядькину, хитровато прищурив глаза. — А может, парень, ты и не видел этого Яна Боса? Шутишь, наверное, а?

— Да нет, не шучу. Когда-нибудь я познакомлю тебя с ним.

— Познакомишь? О! Я тебе скажу спасибо, камерад. Ян Бос… О! Давай выпьем за этого храброго парня!

— Можно. Парень он, кажется, неплохой…

Старик выпил, поставил на стол рюмку и, повертев ее, сказал с неожиданной взволнованностью:

— Меня другой раз спрашивают: «За что ты их так любишь, старый Вальтер, этих русских ребят? Можно подумать, что они принесли в твой дом богатство!» Что они понимают эти люди, что понимают… Русские — это наша свобода. С Красной Армией к нам идет свобода, жизнь. Мы слышим ее шаги, камерад, сердцем слышим…

В комнату вошли Соколов и Тарбаев. Соколов, низкорослый, широкий, крепкий, неторопливо подошел к Дядькину, протянул руку и скупо, сдержанно улыбнулся. Усевшись рядом со стариком, стал спрашивать его о каких-то бельгийцах. Дядькин уловил два имени: Дезире, Морис.

Только когда ужин был закончен и Вальтер поставил на стол железную банку с табаком, Соколов, повернувшись к Дядькину, спросил:

— Значит, решили с нами познакомиться? Дело неплохое! Можно сказать, соседи, а друг друга не знаем.

— Кое-как вас нашли. Замаскировались так, что даже наш Метеор не мог нащупать… Как вы тут живете?

— Как живем? — Соколов неторопливо скрутил папироску, стряхнул с брюк табачную пыль. — Трудно живем, товарищ Дядькин. Разве тут леса? Раскидались на двадцать верст…

— Взводами живете?

— Были группы, а теперь взводы. Один у Шхаферена, в десяти километрах. Ахрара Мирзаев командует. А второй взвод, Павла Шурыгина, туда, к Диету… Народ у нас со всех лагерей — из Цварберга, Беерингена, Хоутхалена, Ватарше.

— Есть ребята из Франции, из Голландии, — добавил Тарбаев.

— Командиры взводов из комсостава? — спросил Дядькин.

— Сержанты. Комсостава у нас нет. Недавно, верно, к Мирзаеву пришел один старший лейтенант. Андрей Лавриненко. Парень толковый, учителем до войны был. Но опыта еще нет…

Дядькин стал расспрашивать о боевой работе отряда, об операциях, но Соколов отвечал неохотно, сдержанно.

— Кой-что делаем, товарищ Дядькин. Не так, конечно, чтобы… Нас тут не дивизия, а сорок два человека. Ну, гестаповцев бьем, диверсии… Два эшелона сбросили, в Шхулене гестапо разгромили, со всей конторой… Завод еще в Мельдерте…

— А Антверпен? — подсказал Тарбаев.

— Да, Антверпен… Подходящая операция… — В спокойных светлых глазах Соколова мелькнула улыбка.

— Что это вы так далеко забрались? — заинтересовался Дядькин.

— Пришлось… — Соколов скрутил новую папиросу и без видимой охоты начал рассказывать.

Гестапо схватило трех бельгийцев, активных организаторов Сопротивления. Всем троим грозила смертная казнь. Партизаны решили освободить товарищей. Соколов, Тарбаев и шесть бельгийцев во главе с комендантом района Матье Нюленсом отправились в Льеж. Но группа опоздала: арестованных отправили в Антверпен.

— В Антверпен ехать нельзя, — сказал Нюленс. — Город забит войсками.

— Ну и что? — возразил Соколов. — Откуда гитлеровцам знать, что мы появимся в Антверпене? Больше дерзости — вернее удача!

— Надо ехать, Матье, — поддержал Тарбаев. — Возвращаться не резон!

Матье Нюленс задумался. Большой, очень большой риск… Но эти русские парни ходили и не на такие дела! Чего доброго, еще подумают, что он струсил…

Группа отправилась в Антверпен. Двое суток караулили, когда арестованных повезут из гестапо в тюрьму. Машину перехватили днем, на небольшой узкой улице, прилегавшей к порту. Соколов ударил из автомата по кабине — очередь прошила стекло. Машина рванулась в сторону, ударилась о столб. В ту же секунду Тарбаев в упор выстрелил в унтер-офицера, сидевшего рядом с шофером. Из закрытого железного кузова выпрыгнули два жандарма. Матье Нюленс и Соколов разделались с ними прежде, чем те успели выхватить пистолеты.

Со всех сторон к порту мчались машины с солдатами, наряды жандармерии. Но партизаны, а вместе с ними освобожденные бельгийцы уже успели скрыться.

— Вот и вся история, товарищ Дядькин, — проговорил Соколов. — А больше ничего такого не было. Мы только развертываемся…

— А про склад в Бокте забыл? — Тарбаев улыбнулся. — Ой и было ж дело в этом Бокте! Как вспомню про Чепинского… — Тарбаев махнул Рукой, расхохотался…

— Что же там приключилось? — спросил Дядькин, глядя на Тарбаева, У которого от смеха слезы на глазах выступили.

— Мы в этом Бокте продовольственный склад накрыли, — начал рассказывать Тарбаев, вытирая кулаком глаза. — Целились мы на него давно, загодя все подходы изучили, где посты расположены, когда часовые сменяются… Как раз после смены часовых подошли, в двенадцать ночи. Я с командиром, Вееелкин, Киркин, Сапрыкин, Туркин со стороны села вышли, а Чепинский с Шашко и Михайленко с тыла, от канала пошли. Да. Убрали мы часовых, спрятались недалеко, а Чепинский по веревке в окно полез. Окно под самой крышей было… Только это он подобрался к окну, начал его выставлять, глядим — полицейские идут. В аккурат у самого склада бетонная дорожка проходила. Они по ней и топают… А ночь светлая! Полицейских хорошо видать, и Чепинского хорошо видать. Он, бедняга, за доску уцепился и висит, не дышит. А полицейские идут себе потихоньку, калякают… Да. Только это они подошли к тому месту, где Григорий висит, а тут доска как треснет… — Тарбаев прыснул со смеху. — Прямо на них свалился… Ей-бог! Как черт, сверху свалился… Полицейские-то так и обмерли, остолбенели… А Чепинский выхватил пистолет и — «хэндэ хох!» И тут наши выскочили… Один полицай все-таки успел выстрелить. Никого не убил, а шуму, подлец, наделал. Село рядом, народ начал сбегаться. Мы полицейских обезоружили — и в склад. Продовольствия там — гора! Думали подводу нагрузить, а остальное сжечь, а тут такое дело — народ. Командир говорит: не сметь поджигать, пускай крестьяне берут… Только это командир сказал, как народ кинется в склад… Хватают кто что — мешки, ящики, банки… Светопреставление, ей-бог! А полицейские глядят на это дело и от жадности слюну пускают. Один из них не вытерпел, говорит Чепинскому: разрешите, говорит, господин партизан, принять участие в освобождении фашистского склада… — Тарбаев опять расхохотался, замотал головой. — Так и сказал, подлец, в освобождении…

— А Чепинский что?

— Хрен с вами, говорит, действуйте! Те и бросились в склад, как угорелые. А народ-то не знает в чем дело. Видят, полицаи ворвались, — кто куда… Ой и потеха! Потом этих полицейских… в каталажку. За грабеж склада! Потеха, ей-бог…

Тише! — Соколов предостерегающе поднял руку, подошел к окну, прислушался. — Машины по шоссе идут, колонна… Зашевелились гитлеровцы. На побережье части подтягивают, доты на каналах строят. Видать, дело ко второму фронту… Разведка у немцев работает!

— Тут без разведки ясно, — ответил Дядькин. — Красная Армия вступила в Румынию, вышла к границам Чехословакии… Да, теперь они должны высадиться! Надо ждать в скором времени… Наша задача — хорошо помочь союзникам. Мы находимся в тылу гитлеровских войск. Что же, нас теперь тут не так мало. С вами будет пятьсот человек… Вы, конечно, войдете в бригаду? — Дядькин прямо посмотрел в лицо Соколову.

— В бригаду? — Соколов отошел от окна, сел за стол, — обдумать надо, товарищ Дядькин. Может быть, нам и не с руки входить к вам в подчинение…

— Боитесь дисциплины? — Острые глаза Дядькина прищурились. — Или самостоятельность не хотите потерять?

— Дисциплины нам бояться нечего, товарищ Дядькин, у самих дисциплина твердая. А вот в смысле самостоятельности… — Соколов наморщил лоб. — Далеко вы от нас, вот в чем дело! Мне же тут виднее, как действовать. Мне, к примеру, ударить надо, а я должен к вам за разрешением посылать. Этот вопрос меня смущает. У заместителя моего, Григория Чепинского, тоже насчет этого сомнение имеется. Ну, и ребята…

«А ты, оказывается, хитер, Вито Дюйвол! — подумал Дядькин. — Хочешь, чтобы мы тебе гарантировали самостоятельность? Что же, ты прав».

— Вот я и гляжу, товарищ Дядькин, как для дела лучше…

— Мы у отрядов самостоятельности и инициативы не отнимаем. Обстановка позволяет — бей… Мы планируем главные операции. Ясно? Но уж если штаб бригады тебе поставил задачу… Точка!

— Понятно, товарищ Дядькин, — Соколов коротко кивнул головой.

— Дело идет к открытым боям. Тогда стянем бригаду в кулак…

— Ну, если так, то мы согласны вступить в бригаду. Метеор мне говорил, что у вас программа и устав имеются. Надо бы познакомиться.

— К вам приедет представитель штаба, старший лейтенант Ольшевский. Он привезет документы… В хорошее время мы соединились, Дмитрий Михайлович. Самая жаркая пора наступает!

— Бригаду не подведем! — Соколов поднялся. — Ну, мы поехали. С рассветом в Мельдерт отправляемся… Теперь веселее жизнь пойдет. Бригада! — Он крепко пожал Дядькину руку.

Дядькин решил остаться у Вальтера до утра. Ночью по шоссе ехать опасно — патрули теперь на каждом шагу. Старик уступил ему свою кровать, а сам устроился в комнатушке дочери.

Только Дядькин задремал, в окно легонько постучали. Послышались торопливые шаги старика, прошлепавшего босиком в кухню. Дядькин, прислушиваясь, приподнялся. Он знал, что это свои, — гестаповцы так не стучат, — но рука инстинктивно потянулась к подушке, под которой лежал пистолет.

Старик зажег лампу. В комнату вошли двое, оба молодые, стройные, в дорогих, отлично сшитых костюмах. Один голубоглазый, белокурый, а второй жгуче-черный. Старик, показав глазами на Дядькина, сказал им:

— Это ваш товарищ. К Вито Дюйволу приехал… Вито Дюйвол только ушел…

Черноволосый рванулся к Дядькину, протянул сразу обе руки.

— Здорово, друже! Вот это дило… У меня будто сердце чуяло, что тебя повстречаю! — На лице Чепинского был такой восторг, что посторонний человек мог подумать, будто он встретил своего давнего друга. Между тем, Чепинский видел Дядькина впервые. — Вставай, по чарке горилки выпьем. Така встреча… Дезире, это ж Дядькин, Ян Бос!

Старик, стоявший у двери, от удивления вытянулся, глазки его округлились, забегали.

— О, Ян Бос… Этот парень — Ян Бос… — залепетал он и бросился из комнаты во двор.

Белокурый подошел к Дядькину, положил ему руку на плечо и весело подмигнул.

— Мы тебя знаем, Ян Бос…

— Мы тебя тоже знаем, Дезире! — Дядькин с улыбкой посмотрел на бельгийца. В этом худощавом парне было что-то мальчишеское… Глаза озорные, уши торчком.

Чепинский принес из кухни большой, туго набитый портфель, высыпал на стол гору хлебных карточек. Потом принялся вытаскивать пачки из карманов, из-за пазухи.

— Целый мильон! — рассмеялся он, бросив на стол последнюю пачку. — Будет что хлопцам жевать…

— Где это вы разжились? — спросил Дядькин, показывая на груду хлебных карточек.

— В Беерингене. До дому, на шахту в гости поихалы…

Вошел старик. В руках у него была черная бутылка вина. Видно, она хранилась в погребе не один год. Бутылка была покрыта пылью, облеплена соломинками.

— О! Это есть доброе вино… Я хранил к свадьбе сына, но для такого гостя… О, Ян Бос! Я в молодости тоже был Ян Бос! Люблю храбрых людей…

Или вино оказалось крепким, или Чепинский и Дезире были большими весельчаками, но в комнате вдруг стало шумно. Чепинский под общий хохот принялся рассказывать, что с ним приключилось дорогой.

— О це вин мне удружил, Вальтер. Где ты, Вальтер, нашел цей проклятый портфель, на свалке, чи що?

— Ты сказал, тебе надо большой портфель, так я и нашел большой!..

— Що велыкий, то велыкий, а замки?.. Замки-то ни хрена ни держуть… Я ж из-за твоего портфеля чуть не згинув! Едем мы вдоль канала, Дезире впереди, за ним Морис и Шашко, а я позади. Автомат с патронами у меня в портфеле. Еду себе як велыкий начальник. Костюм на мне добрый, шляпа, все як слид… Подъезжаем к мосту, а там четыре гитлерюги. Часовые. Я бы напрямик через мост поихав, бис с ними, с фрицами. Их четверо, так и нас четверо. А Дезире под мост поихав, там недалеко плот стоял. Нехай соби, думаю, на плоту переберемся. И что ты думаешь, друже, тут приключилось? — Чепинский тронул Дядькина за руку и обвел всех вопрошающим взглядом. — Тильки я из-под мосту на дорожку выскочил, а руль у меня — шасть! А портфель промеж рамой и колесом оказался… Я со всего ходу и грохнулся, на пузяке поихав! А портфель, хай его бис, расстегнулся, все мое хозяйство повылетело. Автомат в одну сторону, а патроны в другу… А фрицы наверху стоят и на меня дивлятся. Вот тебе — спектакль! А комедия, чи трагедия… Закрыл я грудью автомат и делаю вид, что подняться пытаюсь, а сам левою рукою запихиваю автомат в этот бисов портфель… Потом встал на колено и давай патроны хватать. Схвачу горсть и будто поднимаюсь. Трохи поднимусь и знову падаю, ни як будто подняться не могу, дуже зашибся… А немцы стоят на мосту и ржуть, як жеребцы. Ладно, думаю себе, смейтесь. Ще побачим, подлюги, хто останий смеяться будет! Собрал я патроны, поднял велосипед и шкандыбаю по дороге, рукой за колено держусь. А эти подлюги все ржуть…

— Вы что же, прямо в шахте карточки взяли? — спросил Дядькин.

— Нет, на улице. Возле кафе машину грохнули. Хлопцы из Беерингена с нами действовали, бельгийцы… Обратно мы другой дорогой поехали, мимо лагеря. Як раз колонну пленных из ворот выводили. Третья смена на работу пошла… Подывився я на них — сердце вид боли зашлось. Не люди, а тени идут по шоссе, гремят колодками. — Лицо Чепинского, только что светившееся веселым возбуждением, помрачнело. — Идут, а их ветром качае… Так бы и крикнул: братцы, ридни, мы здесь, мы помятаемо о вас, товарищи ваши, помятаем! — Чепинский помолчал, проговорил со вздохом: — Ждут они нас, одна надия на нас…

— Да, ждут… — Дядькин наклонил голову, закрыл глаза ладонью. — Нет, сейчас мы не можем их освободить, не можем…

За беседой быстро пролетел остаток ночи. На рассвете Дядькин собрался в дорогу. Прощаясь с Чепинским, сказал горячо:

— Значит, теперь мы вместе. Рады принять в бригаду таких орлов… Верю я, что ваш отряд не будет в бригаде последним.

— Драться готовы до последнего! Так и скажите своим хлопцам, — ответил Чепинский. — До последнего!

Через неделю к Соколову прибыл старший лейтенант Михаил Ольшевский, назначенный вторым заместителем командира бригады. Штаб возложил на него руководство пятым и шестым отрядами, охватившими весь район между Хасселтом и Дистом.

Дипломаты

К Дядькину приехал комендант партизанского района из города Леопольдсбурга Жак Гастон. Он проделал на велосипеде сорок километров, чтобы поговорить с «отважным Яном Босом», посоветоваться, как лучше провести одну очень трудную операцию.

— Ребята у нас смелые, а военной подготовки нет, все они такие же рабочие и крестьяне, как я, — объяснял Гастон, расстилая на нарах (они беседовали в землянке) большой план города. — Вот мы и решили, что надо ехать к тебе, Ян… Смотри, фашистский батальон стоит здесь. — Гастон ткнул пальцем в чертеж. — Склад с оружием рядом, здесь… О, если взять этот склад!

— В Леопольдсбурге не один батальон, а три! — сказал Дядькин, придвигая ближе к себе план города. — Где они стоят?

— Вот тут, у шоссе, и здесь…

— Да, задача нелегкая! — Дядькин посмотрел на стоявшего рядом Воронкова. — Что скажет наш генштаб?

— Три батальона… — Воронков, разглядывавший план города, поднял голову, прищурил глаза, подумал. — Надо прикинуть… — Воронков повернулся к Гастону: — Сколько вы сможете послать людей?

— Сто человек. Парни крепкие!

— Тут решает не количество, Андрей, — проговорил Дядькин. — Тут главное — внезапно налететь и быстро уйти… — Дядькин, напряженно думая, прошелся по землянке. — Рискованно, Гастон, рискованно… Тут хорошо подготовить надо, рассчитать!

— Слушай, Ян, а ты не взял бы на себя… Не можешь пойти с нами? Если ты пойдешь, мы возьмем у бошей оружие!

— Я не могу оставить бригаду. Обстановка у нас трудная, ты знаешь. И мы наметили несколько больших операций.

— Да, я понимаю, — огорченно проговорил Гастон. — На тебе бригада, понимаю… …

— Могу я поехать, — сказал Воронков, обращаясь к Дядькину.

— Ты? — Дядькин минуту подумал. — Правильно! У тебя опыта не меньше, чем у меня.

Только уехали Гастон и Воронков, заявился Кучеренко. Он доложил, что приехал с чехом священником Алексеем, который имеет поручение к командиру русских партизан от антифашистской организации русских эмигрантов. Об отце Алексее Дядькин уже знал. Чех давно сотрудничает с бельгийскими партизанами и несколько раз выполнял поручения Кучеренко, которые ему передавались через бельгийцев. Отец Алексей, разумеется, и не догадывался, что работает на разведку бригады. Действовать ему было много легче, чем другим: священник отлично знал не только Бельгию, но и Францию, Голландию, свободно владел немецким, фламандским, английским, французским, русским и польским языками. Для партизанской разведки он был настоящей находкой.

— Где ты оставил священника? — спросил Дядькин.

— Ждет в Элликуме, недалеко от дороги.

— Хорошо, поедем!

Дядькин ожидал увидеть пожилого, убеленного сединами священника, а перед ним стоял совсем еще молодой человек, лет двадцати восьми, стройный, с энергичным и умным лицом. Небольшая русая бородка клинышком и пенсне с черным шнурком делали его очень похожим на Чехова.

Кучеренко, знакомя Дядькина с отцом Алексеем, сказал:

— Вот наш командир, с которым вы хотели встретиться.

Священник, должно быть, тоже представлял себе партизанского командира совсем другим. С минуту он смотрел на него удивленно и вместе с тем испытующе. Затем, сняв шляпу, проговорил с искренним волнением:

— Я счастлив пожать вашу руку. Сам бог помог мне найти к вам дорогу… Теперь я буду молить всевышнего, чтобы он открыл мне дорогу к вашим мужественным сердцам. Поверьте, я ваш друг!

— Друзьям мы рады, отец Алексей, — ответил Дядькин. — Русские люди беспощадны к врагам, а за друзей, за настоящих друзей, они жизни не пожалеют.

— Мы это знаем! — Священник поправил пенсне и после длительной паузы произнес задумчиво: — Да, теперь мы знаем, кто враги и кто друзья, с кем идти дальше. Эта война не только ожесточила сердца людей, она сделала нас мудрее, открыла глаза на правду. Сколько было заблуждений…

— Вы приехали по поручению русской эмигрантской организации? — спросил Дядькин. — Чем занимается эта организация, какие у нее цели?

Священник сообщил, что русские эмигранты «участвуют в саботаже против оккупантов» и имеют в своем распоряжении большие средства. Он дал понять, что эта организация имеет поддержку союзников, каким-то образом связана с ними.

— Эти люди могут быть вам полезны, иначе я не приехал бы, — убежденно проговорил отец Алексей.

— Они хотят со мной встретиться?

— Да. Если вы согласны, назначьте место и время встречи. К вам приедет поручик Жириков, их представитель.

— Хорошо, передайте, что я согласен. Через три дня здесь, в это время. Поручик должен быть один. Прощайте, — Дядькин, взяв велосипед, направился к дороге. Кучеренко последовал за ним.

Отец Алексей пошел по тропе к кустам, где он оставил свой велосипед, но вдруг остановился, громко окликнул Дядькина:

— Подождите! Прошу вас…

Дядькин и Кучеренко остановились. Священник подошел к ним и, нервно теребя шляпу, несмело проговорил:

— Я мог бы сделать для вас… я хотел бы чем-то помочь русским. Может быть, у вас найдется для меня поручение?

Кучеренко посмотрел на Дядькина и сказал решительно:

— Мы вам верим, отец Алексей. Работа для вас найдется… Вы, кажется, собираетесь ехать в Хасселт? Нам надо найти в Хасселте одного человека, бельгийца. Он работает на железной дороге, адрес его сообщит вам Жан Колл. Жана вы встретите завтра, в Бохолте. Задание получите от него. Из Хасселта приедете в Бохолт…

— Я сделаю все, что вы скажете! — Священник положил руку на большой серебряный крест, блестевший у него на груди. — Спасибо вам… — Он повернулся, пошел быстрым, широким шагом — стройный, прямой, в длинной черной сутане. Кучеренко, посмотрев ему вслед, проговорил с улыбкой:

— Я этого батю обращу в свою веру, добрый разведчик будет… Семь языков знает, чертяка!

Дядькин ехал молча и, казалось, не слушал Кучеренко. На сердце у него было неспокойно. «Черт их знает, этих эмигрантов, какие у них планы, на кого они работают…»

Решение вступить в переговоры с антифашистской организацией русских эмигрантов Дядькин принял не единолично. Как только стало известно о том, что эмигранты хотят войти в контакт с партизанами, вопрос этот обсудили на Особом совещании штаба, в котором, кроме Шукшина, Маринова и Воронкова, участвовали командиры отрядов. Мнения были различные. Трефилов заявил с присущей ему резкостью: «Пошли они к дьяволу! Чтобы я стал разговаривать с этой сволочью? Никогда!» Воронков спокойно возразил ему: «Надо понимать политику. Политика это есть политика… Кто такой Черчиль? Ангел небесный или враг? Враг, самый лютый враг Советской власти. А с ним сам Сталин ведет переговоры… Политика? Понимать надо…» Маринов подошел к вопросу философски: «Кто такие русские эмигранты? Белогвардейцы, капиталисты и их сынки. Одним словом, наш классовый враг. Это с одной стороны. А теперь возьмем другую сторону. Как русские эмигранты относятся к гитлеровцам? Большинство их ненавидит. Немало эмигрантов состоит в отрядах Сопротивления. Национальные чувства нельзя сбрасывать со счета… Как они поведут себя после войны, мы не знаем. Друзьями Советской власти, я думаю, они не станут! Но теперь, когда идет антифашистская война, они могут сотрудничать с нами… Вывод? В интересах борьбы с главным врагом можно использовать помощь эмигрантов». Шукшин рассудил так: «Надо их разведать. Если дадут оружие, — брать. Не дадут — послать к черту. В общем, ухо надо держать востро, помнить, с кем мы имеем дело… Могут так подвести, что потом не расхлебаешь!»

Дядькин хорошо понимал, какую ответственность штаб берет на себя, вступая в переговоры с белыми, понимал, что потом им придется давать объяснения… Но это — потом. А сейчас надо любой ценой добывать оружие. Наступает время решающих схваток, а у них ни одного пулемета!

* * *

Встретившись с Дядькиным, поручик Жириков решил, по-видимому, что он имеет дело с человеком неопытным, мало искушенным в политике. Стараясь придать своему тусклому, вялому лицу с коричневыми мешками под глазами властное выражение, он заговорил начальственным тоном:

— Наша организация имеет значительные силы и опытное руководство. В наших рядах боевые офицеры… — Поручик осторожно потрогал мизинцем свои темные нафабренные усики. — Чтобы принять вас под свое руководство, мы должны знать численность вашего отряда и его возможности. Вы будете получать задания в соответствии с вашими силами…

— Вот что, поручик, — глаза Дядькина зло блеснули, — в вашем руководстве мы не нуждаемся. У нас хватает командиров… Что касается заданий, то мы сами знаем, что нам надо делать. Если вы хотите нам помочь делом, — выкладывайте. У меня нет времени заниматься пустыми разговорами!

Жириков сразу утратил начальственный тон, на губах появилась растерянная улыбка.

— Вы не так поняли меня… Простите, я не имею чести знать вашего чина…

— Лейтенант.

— Господин лейтенант, я могу вас заверить, что мы окажем помощь. Мы, русские люди, восхищены вашей борьбой, мы гордимся…

— Конкретнее, поручик. Оружие вы нам дадите?

— К сожалению, я не уполномочен вести об этом разговор. Мне поручено установить с вами связь и выяснить возможности.

— Хорошо. Мы подождем, когда вы получите полномочия. А лучше бы нам встретиться с вашим руководителем. Кто стоит во главе организации? Или это секрет?

Поручик поднял глаза на Дядькина, секунду подумал.

— Я знаю, что вам можно доверить все! Организацию возглавляет княгиня Елена Павловна…

— Княгиня? — переспросил Дядькин.

— Смею вас уверить, что эта женщина обладает большим мужеством.

Через несколько дней Дядькин снова встретился с Жириковым. Но и на этот раз ничего определенного поручик не сообщил. Стало ясно, что оружия у эмигрантов нет. Они надеются получить его от англичан.

После второй встречи с Жириковым Дядькин повидался с Шукшиным.

— Оружие обещают и не обещают… Не поймешь. Но то, что у них связь с Лондоном, — факт.

— Надо говорить с самой княгиней, — решил Шукшин. — Передай, что я с ней хочу встретиться. Пусть приедет в Нерутру.

* * *

Дядькин сообщил через Братка, ездившего в штаб с поручением Шукшина, что княгиня согласна встретиться и будет в Нерутре завтра в полдень.

— Скажи, Браток, Резенкову, что он поедет со мной. С утра двинемся.

— Может, лучше мне поехать с вами, товарищ подполковник? — нерешительно проговорил Браток. — Со мной вам безопаснее, я в Нерутре всех знаю…

— Как ты о моей жизни печешься! — Шукшин посмотрел на Братка, усмехнулся. — А может, еще по какой причине охота в Нерутру съездить?

— Я там жил, друзья там у меня…

— А, друзья!.. Это кто же у тебя друг — Елизавета или Луиза? Наверное, Луиза. Хорошая девушка!

— Очень она хорошая, Константин Дмитриевич. Я для нее как брат…

— Знаю я вас, таких братишек! Закрутишь девке голову, а потом что? Она же иностранка… Ты отдаешь себе отчет?

— Значит, не берете, товарищ подполковник! — Глаза Братка мгновенно потемнели.

— Ладно, поедешь.

* * *

Княгиня прибыла в Нерутру раньше Шукшина. Приехавший с ней отец Алексей проводил ее в дом Луизы. Когда вошел Шукшин, она была в комнате одна, смотрела в окно, придерживая рукой штору. Услышав шаги, неторопливо повернула голову.

— Подполковник Котовец, — представился Шукшин. — Извините, княгиня, что заставил вас ждать. Патруль был в селе.

— Здравствуйте, полковник, — она протянула ему руку в черной перчатке, доходившей почти до локтя. Их взгляды встретились. — Вот видите, судьба свела русскую княгиню с красным полковником! — Уголки ее губ тронула улыбка. Она прошлась по комнате, немолодая, но девически стройная, гибкая. — О чем вы хотели со мною говорить?

— Ваш представитель не смог сказать ничего определенного. Нам нужно оружие. Вы его можете дать?

— Я сделаю все возможное, чтобы вы получили оружие. Здесь, в Бельгии, лучше вас его никто не использует. Мне известно, что говорят о русских партизанах друзья и враги. Оружие вам сбросят с самолетов. Вы должны сообщить координаты. О технике, сигнализации и прочем договоритесь с поручиком Жириковым.

— Когда это будет? Я имею в виду оружие.

— Надеюсь, что скоро. Возможно, в ближайшие дни. О времени выброски оружия вас известят. Кроме оружия, мы можем помочь деньгами. Насколько мне известно, бельгийские организации не помогают вам материально?

— Вы имеете в виду Белую бригаду? Нам помогает народ, крестьяне, рабочие. Мы им тоже помогаем… Деньги для нас не представляют особой проблемы, но если вы хотите помочь, — мы примем с благодарностью.

— Хорошо, вы их получите. Кстати, на деньги можно купить оружие, например пистолеты. В Бельгии можно купить все. — Она достала из сумочки сигареты, закурила. — Жириков мне сказал, что вы отказались действовать с нами по общему плану?

— Что вы называете общим планом? Общий план — это бить немецких фашистов. Мы твёрдо следуем этому плану и будем рады узнать, что вы так же активно боретесь с врагом.

— Вам нельзя отказать, полковник, в дипломатических способностях… Вы ведь хорошо понимаете, что предлагает наша организация?

— Княгиня, партизаны есть партизаны. Мы живем в лесу, у нас свои задачи и своя тактика. Кроме того, наша программа не позволяет нам принимать в свои ряды людей, которые не являются подданными Советского Союза, или объединяться с другими организациями. Мы — советские солдаты и офицеры…

— Я понимаю вас, полковник. — Княгиня подошла к окну, в раздумье постучала по стеклу тонкими, длинными пальцами. Затем, повернувшись к Шукшину, сказала — Поверьте, мы хотим только одного — помочь вам.

— Верю… — Шукшин пристально посмотрел на княгиню. — Скажите, что заставляет вас помогать нам? С таким же успехом вы могли бы помогать бельгийским партизанам. Им помощь нужна не меньше, чем нам…

Княгиня присела к столу, зажгла новую сигарету.

— Мы не знаем, что будет после этой войны, полковник. Быть может, что-нибудь изменится в нашей судьбе?.. Мы хотим, чтобы о нашей помощи вам, советским партизанам, знало ваше правительство, Сталин. Вы это можете обещать?

— Да, конечно, — ответил Шукшин. — Итак, поручик Жириков приедет к нам, чтобы установить место выброски оружия? Мы будем ждать его.

— Он будет здесь завтра же.

Княгиня попрощалась, ушла.

Шукшин, расхаживая по комнате, думал: «Они связаны с англичанами. Несомненно. Англичане теперь знают о нас. Значит, оружие мы действительно можем получить… А княгиня — с дальним прицелом! Как она сказала? Мы не знаем, что будет после этой войны… Думает, что им разрешат вернуться в Россию? Нет, скорее всего она заботится о другом. Княгиня боится, что в Бельгии переменится строй, что у власти может оказаться народ… Да, да, она имела в виду это!»

Взяв шляпу, Шукшин вышел на крыльцо. Около сарая хозяйка кормила кур. Шукшин подошел к старушке:

— Здравствуй, мать! Как здоровье?

— Спасибо, Констан, болеть мне некогда… — Она высыпала из фартука остатки зерна. — Может быть, выпьешь чашку кофе?

— Нет, спасибо. — Шукшин уселся на бочонок, стоявший у сарая. — Как хорошо греет солнышко! Весна… А где Луиза? Я ее не видел сегодня.

— Убежала к Мишелю. Он там, за дорогой, в посадках… Они друзья, Констан!

— Я знаю, мать. Кажется, больше, чем друзья… Луиза два раза приходила к нам в лес. Она говорила тебе?

— Я знаю все, Констан! — Старушка глубоко вздохнула, покачала головой. — Что теперь поделаешь!

— Но это может плохо кончиться. Мишель уедет домой. Ты человек пожилой, понимаешь. Луизе будет тяжело.

— Констан, они любят друг друга. Не надо им мешать… Кто знает, что ждет их завтра? Пусть… Их зовет жизнь, Констан. — Старушка печально смотрела куда-то далеко-далеко, за канал. — Нет, не надо им мешать… Пусть они любят…

Шукшин не отвечал, сидел, глубоко задумавшись. Потом тяжело поднялся, негромко проговорил:

— Да, жизнь… Все в ней сложно…

* * *

Шукшин с нетерпением ждал вестей от Дядькина. Шесть дней назад поручик Жириков согласовал с Дядькиным все вопросы, связанные с выброской оружия. Самолеты должны были появиться на третью ночь, но от Дядькина до сих пор ничего нет. Шукшин, не дождавшись известия, решил послать к Дядькину связного. Но в самую последнюю минуту, когда уже связной Резенков выходил из землянки, появился Маринов.

Шукшин глянул в его усталое, злое лицо и понял, что оружия нет. Усевшись на нары, он закурил, проговорил раздумчиво:

— Та-ак… Значит, обманули. Интересно, какая тут игра?

— Игра ясная, Константин Дмитриевич, — сердито бросил Трефилов. — Хотели разведать, запутать и все. Эту белую сволочь на пистолет надо брать, а вы…

— Ты погоди шуметь, может быть, они и не виноваты, — остановил Маринов. — Оружие должны были сбросить англичане. — Маринов устало опустился на ящик, стоявший у двери. — Да, сначала им могли обещать, а потом переиграли… Могло так получиться?

— Не верю… — Шукшин встал, прошелся по землянке. — Они же наши союзники, Григорий. Как они могут не дать оружия нам, русским? В общем всякие отношения с эмигрантами надо кончать. Близко их к нам не пускать!

— Вот это верно! — одобрительно пробасил Трефилов. — Пошли они ко всем чертям!

— Между прочим, деньги Жириков привез, — сказал Маринов, черпая из ведра воду. — Сто двадцать тысяч франков…

— С паршивой овцы хоть шерсти клок! — Шукшин подошел к столу, поднял фитиль в лампе. В землянке стало светлее. — Да, сорвалось с оружием! — Он озабоченно потер лоб. — Драться нечем… А время наступает горячее!

— Я видел в Нерутре Жефа. Он мне сказал, что Вилли договорился о встрече с комендантом Белой бригады и с командиром Секретной армии…

— Опять переговоры! — Шукшин недовольно махнул рукой. — Хоть дипломатический отдел создавай!

— Встретиться с ними необходимо, — твердо сказал Маринов. — С бельгийскими патриотическими организациями у нас должен быть контакт. Надо брать их под свое влияние! Мадесто — жандармский офицер, но он может быть с нами… Встретимся с ними завтра в лесу у Мазайка.

— Встретиться надо, я понимаю… я сам просил Вилли об этом. Но получить через них оружие… Ладно, посмотрим!

— Насчет оружия и у меня большой надежды нет — ответил Маринов. — Тут так: переговоры вести надо, а рассчитывать только на себя. Пока мы тут возились с белыми, бельгийцы атаковали склад с оружием в Леопольдсбурге. Вчера Воронков оттуда вернулся. Он руководил операцией. Сорок новеньких автоматов взяли, пистолеты, патроны… Пять автоматов и семь пистолетов бельгийцы передали нам. За руководство…

— Вот это здорово! — Трефилов, сидевший на топчане, поднялся, глаза заблестели. — Молодец Андрей… В Леопольдсбурге склад накрыть! Черт побери, аж зависть берет… Где бы нам такой склад нащупать? А?

Мадесто приехал в легковом автомобиле. Оставив машину в густых придорожных посадках, он направился к лесу. Вместе с ним шел, все время забегая вперед, маленький, сухощавый человек. Он что-то возбужденно говорил Мадесто, сильно размахивая руками и поминутно дергая свою широкополую зеленую шляпу — то отбрасывал ее на затылок, то надвигал на брови. Это был командир местной организации Секретной армии.

Навстречу им вышел Жеф, проводил в глубь леса, где их ждали партизанские командиры. От бригады на совещание приехали Шукшин, Маринов и Трефилов. От бельгийских партизан — Вилли и Трис. Для охраны в лес пришел третий взвод во главе с Петром Новоженовым.

Мадесто произвел на Шукшина хорошее впечатление. Все в нем говорило о собранности, силе, крепком характере. Он был высокого роста и широк в плечах, темные глаза смотрели прямо и твердо. Небольшая курчавая борода, черная, как смоль, подчеркивала мужественность его смуглого лица.

Усевшись на траву, Мадесто достал из кармана трубку и, повертев ее в руках, обратился к Шукшину:

— Вы имеете здесь значительные и хорошо организованные силы, господин Котовец. Я могу судить об этом по вашим операциям. Жандармерия знает о ваших делах…

— Да, мы создали сильную партизанскую часть, — ответил Шукшин. — Если освободить все лагеря военнопленных, здесь будут две дивизии русских партизан. Кадровых, отлично подготовленных солдат и офицеров, господин Мадесто! Дайте нам оружие, и мы это сделаем.

— У вас оружия больше, чем у нас, господин Котовец, — ответил Мадесто, раскуривая трубку. — Боши говорят, что у вас есть пулеметы…

— А про артиллерию и танки они не говорят? — усмехнулся Трефилов.

— Даже с тем оружием, которое у нас имеется, мы могли бы наносить сильные удары, громить крупные отряды врага, — заговорил Маринов. — Надо объединить наши силы, действовать вместе… Нет, о том, чтобы у нас была одна организация, я не говорю. Нет! Мы так вопрос не ставим… Но мы должны драться с бошами вместе. Пока активно действуют только партизаны, господин Мадесто.

— Мы ждем, когда перейдут Ла-Манш союзники. Мы имеем такой приказ… Когда союзники высадятся на побережье, подойдут к границам Бельгии, мы поднимем восстание, ударим бошей с тыла.

— Но мы же не знаем, Мадесто, когда союзники высадятся, — заметил Трис. — Как русские говорят, в ту осень лет через восемь! Сидеть у моря и ждать погоды… Нет, мы должны действовать теперь, патриоты хотят бороться с врагом, бить проклятых бошей, а вы заставляете их сидеть…

— А что дает ваш террор? Что? — вызывающе, с нескрываемой неприязнью проговорил маленький бельгиец, командир «секретчиков». — Подумаешь, герои! Убьете там десяток бошей, гестаповцев… А, ерунда!

— Что? — Трис вскочил, выхватил пистолет. Всегда спокойный, Трис разъярился так, что не схвати его за руку Трефилов, он бы разрядил пистолет. Маленький бельгиец отскочил в сторону, стоял бледный, как полотно.

— Пардон, камрады… — Трис бросил злобный взгляд на «секретчика», сунул пистолет за пояс. — Я один из этого пистолета десять фашистов убил и еще убью двадцать… Если каждый бельгийский патриот убьет только одного боша, у Гитлера не станет десяти дивизий… Отдайте нам оружие! Вы же не хотите бить врага… Отдайте оружие!

Трис долго не мог успокоиться, нервно шагал взад и вперед. Слова «секретчика» глубоко оскорбили его.

Когда страсти улеглись, Шукшин сказал, обращаясь к Мадесто:

— Вы ждете наступления союзников. Но ведь Красная Армия наступает! Красная Армия уже недалеко от границ Германии! Есть все условия для развертывания активной борьбы. Конечно, эта борьба потребует жертв. Но ведь советский народ не жалеет своей крови. Красная Армия борется не только за свободу своей Родины…

— Господин Котовец, — запальчиво перебил «секретчик», — у вас нет чувства реализма. Вы не хотите считаться с нашей обстановкой. Белая бригада и Секретная армия могут выступить только после того, как немецкие части будут атакованы войсками союзников здесь, во Франции, в Бельгии… Мы будем с ними взаимодействовать. Если мы окажемся в трудном положении, они быстро придут к нам на помощь.

— Это правильно, — проговорил Мадесто. — Мы должны выполнять директивы командования…

Убедившись, что дальше вести об этом разговор бесполезно, Шукшин сказал:

— Итак, вы начнете действовать с открытием второго фронта? Хорошо. Но вы говорите, что у вас мало оружия. Как я понимаю, вы получите оружие от англичан?

— Да, нам обещают. Нам сбросят оружие!

— Я могу рассчитывать, что русские партизаны тоже получат оружие и боеприпасы?

— Мы не знаем, сколько получим оружия, господин Котовец, — ответил уклончиво «секретчик». — У нас много людей. Секретная армия и Белая бригада — это десятки, сотни тысяч…

— Камерад, мы будем драться вместе! — Мадесто положил руку на плечо Шукшина. — Понял, вместе? Я получу оружие — ты получишь. Вместе! — Мадесто поднялся. — Я хочу верить, что второй фронт откроется скоро. Тогда уж мы дадим этим мерзавцам!

Мадесто и «секретчик» ушли. Глядя им вслед, Шукшин проговорил:

— Ну, что скажете?

— Если у Мадесто будет оружие, то мы его получим, — ответил Вилли. — Наверняка! Он пошлет к дьяволу все директивы…

— Не хочу быть пророком, Вилли, но оружия не будет, — сказал Трефилов. — Почему англичане поддерживают «секретчиков» и «белых»? Потому что они выступают под девизом: «Да здравствует король». Но если английская разведка узнает, что «белые» сотрудничают с партизанами, с коммунистами… Да, у нас одна возможность добыть оружие — взять его у врага. Это наш самый надежный арсенал.

Весенние грозы

Небо затягивается черными, с фиолетовым подбоем тучами. Воздух неподвижен, деревья, невидимые в густой темноте, замерли, не дрогнет ни один листочек. Даже лягушки, громко квакавшие в низине, на озере, приумолкли.

Дядькин сидит у костра, разведенного на дне глубокой, узкой ямы. Лицо его, освещенное слабым светом, струящимся между ветвями, кажется угрюмым. Острые серые глаза прищурены, напряженно смотрят в одну точку.

Сегодня ночью партизаны должны нанести по врагу сильный удар в нескольких местах одновременно. Дядькин задумал эту операцию давно, готовил ее долго и тщательно. В этой операции участвуют все шесть отрядов бригады и несколько групп бельгийских партизан. Они охватят большой район, от Мазайка до Леопольдсбурга. Взлетят на воздух мосты и склады, эшелоны с боеприпасами и вражескими войсками, перебрасываемыми на советско-германский фронт из Франции и побережья Бельгии. Сведения о воинских эшелонах передаются из Брея, Хаеселта, Леопольдсбурга: на станциях работают разведчики Кучеренко, бельгийцы.

В эту же ночь второй отряд атакует гестаповцев, готовящих облаву в Кинрое. По сведениям, переданным разведкой бельгийских партизан (эти сведения доставила Гертруда Хендрикс), машины с карателями подойдут к Кинрою в четыре часа ночи. Второй отряд и группа бельгийцев перехватят их на дороге, далеко от села. Этой операцией будет руководить Дядькин. Через час он, Маринов, Воронков, помощники начальника штаба Боборыкин и Зевков двинутся в Кинрой, к месту засады. Их проведет туда связной командира отряда Станкевич. Он уже здесь, сидит поодаль от Дядькина, в кругу партизан, негромко напевает.

«Мы заставим врага метаться, — думает Дядькин. Враг решит, что весь район, вся провинция наводнены крупными партизанскими силами. Перебросят сюда новые охранные части, возможно, перекинут войска из Антверпена. Ответят облавами… Что же, мы знали, на что идем. Не ждать же сложа руки прихода союзных войск! Нет, решение правильное… Партизаны могут все простить, но бездействия не простят…»

Из задумчивости Дядькина вывел Маринов. Выбравшись из землянки, присаживаясь к костру, сказал:

— Гроза надвигается, чувствуешь, Иван?

— Гроза нашему брату не помеха, а помощник.

Ослепительно блеснула молния, лениво прогромыхал гром. И снова стало тихо.

— Хорошее дело — весенние грозы, к урожаю, — проговорил Тихон Зенков. Он сидел напротив Дядькина, рядом со своим другом Боборыкиным и, обхватив руками колено, мечтательно глядел на золотистые отсветы костра. — Выйдешь, бывало, после весенних дождей в степь — бог ты мой! — все расцвело, зазеленело. Будто ковер кто расстелил… Я с малых лет в степи. В колхозе все по части животноводства работал. Как трава немного поднялась, так сразу и в степь! Эх и степи у нас…

— Наша земля красивая, это верно, — сказал Боборыкин, ломая сухие ветки и кидая их в костер. — А главное — просторно.

— Что земли много, это действительно, — отозвался кто-то из партизан, сидевших поодаль. — Только тутошняя земля богаче родит. И опять же она обжитее. Вон у них дороги какие! Кругом асфальт. Деревня в пятьдесят дворов, а улица какая… И дома каменные, электричество. У нас только в райцентре электричество пустили, перед самой войной, а у них по всем деревням.

— Спорить тут, конешно дело, не будешь, — послышался глухой хрипловатый голос, — земля у них обжитее. Сады хорошие, виноградники. Ну и дороги, конешно дело, электричество… Водопровод в каждой деревне имеется. Культурно… — Голос умолк, но через минуту послышался снова: — Им, бельгийцам-то, конешно дело, легче. Всей земли у них, может, не боле, чем в нашем районе, а людей живет густо. Деревня на деревне стоит и в город задом упирается. Тут тебе не то что дороги, а всю территорию можно под асфальт…

Маринов всматривается в темноту, стараясь различить лицо говорившего. Но тот сидит под деревом, его совсем ке видно: «Сейчас начнется разговор, — думает Маринов. — Ну-ну, пускай говорят, полезно!»

В беседу вступает Тихон Зенков. Это человек молодой, но рассудительный и хозяйственный. Официально он считается помощником начальника штаба по связи, а фактически командует всей хозяйственной частью. Зенков ко всему внимательно приглядывается, скоропалительных выводов делать не любит.

— Ты, друг, говоришь о водопроводе, об электричестве. Электричество, между прочим, в нашей деревне есть. Водопровода нету. Что правда, то правда. Сколько я воевал, чтобы к фермам воду подвести, так и не пробил. Буду жив, возвернусь домой, так уж добьюсь своего… Да, водопровода у нас нету. И в смысле электричества в деревнях тоже плохо. Где есть, а где как при царе Горохе… Ну, и постройки у них получше, каменные. А все-таки, если разобраться, наши крестьяне справнее здешних живут. О богатых я не говорю, а средний крестьянин на своей земле прокормиться не может. Факт! Тут почти каждый хозяин либо сын его в шахте работает. Без шахты они пропали бы!

— Пропали бы… — слышится голос партизана, начавшего спор. — Погляди, как они ходят. В шляпах да при галстуках!

— Эко диво, шляпа! — рассмеялся Станкевич. — Кроме шляпы, братка, ты, видать, ни хрена не разглядел… Шляпа! Он в шляпе ходит, а на коняге пашет.

— Пошто не разглядел, разглядел, — снова послышалось из темноты. — Я суды-то, в Бельгию, из Франции пробился. Половину Франции прошел. И в Голландию с Кучеренкой ходил. Нет, здесь живут чище нашего. Это ты мне, приятель, не доказывай! Бауэр по деревне идет так, что тебе барин, городской…

— В шляпе и при жилетке, верно, — кивает головой Зенков. — Только ты жизнь шляпой не меряй. Этой шляпе цена — три раза плюнуть. Ты, друг-товарищ, в корень гляди. Ты кто — колхозник? Так, колхозник… Не знаю, какой у вас колхоз, богатый или бедный, а ты все равно на земле хозяином жил, твердо на ногах стоял. Верно я говорю?

— Так и тут хозяева. В каждом доме хозяин. А как же! Дом свой, скотина, земля. Хозяева!

— Эх ты, братка-братка… — с иронией протянул Станкевич. — Глаза видят, а мозга не берет! Какие они хозяева? В межах запутались. Всю землю проволокой опутали… Дальше своей межи у этого хозяина жизни нету. Вся жизнь в куске земли. А кусок-то — с пятак…

Снова сверкнула молния, громыхнул гром — теперь уже сильнее, с тяжелым раскатом. Пахнуло свежестью, солоноватым запахом далекого моря. По листьям деревьев застучали крупные дождевые капли. Но, увлеченные горячей беседой, партизаны не замечали дождя.

— Люди здесь хорошие, — раздумчиво заговорил Боборыкин. — Работать любят и умеют. И душою добрый народ. А жизнь у них нелегкая, это правильно. Трудно тут человеку жить. Товарищества нашего у них нет.

— Я об этом и толкую, — горячо сказал Зенков. — У них к жизни нашего интересу нет. Он только о своем хозяйстве думает, а я о колхозе… А если хочешь, так я за всю страну думаю! Потому как жизнь у меня с нею одна…

— Хорошо сказал, Тихон! — проговорил Маринов. — Судьба Советского Союза — это судьба всего народа и каждого из нас. Власть наша и страна наша, родная до боли сердечной. — Маринов достал сигареты, закурил. Все молчали, ждали, когда снова заговорит комиссар. Он повернул голову к партизану, сидевшему в темноте, под деревом. — Вот ты говорил о бауэрах, дескать, хорошо, легко живут, в шляпах и при галстуках ходят. Ты в Марлоо бывал?

— Я тут везде бывал.

— Джека Сурса знаешь?

— Знаем. Богатый мужик!

— Правильно, живет лучше многих. А ты спроси Сурса: уверен он в своем завтрашнем дне или не уверен? Я, например, ему такой вопрос задавал. И знаешь, что он мне ответил? Все от бога, говорит. Если случится беда — хлеб погибнет или скот падет, — что ему делать? Нищим человек станет. Можно, конечно, в шахту пойти работать. А если он уже стар? И на шахтах работа не каждому есть. Знаешь, какая тут была до войны безработица? Нет, друг, надо в жизни серьезней разбираться. По шляпе о ней не судят!

— Правильно вы сказали, товарищ комиссар, — послышался задумчивый, негромкий голос. — Жизнь наша… как бы это сказать… в общем крепче у нас жизнь, надежнее. Всякое, конечно, и у нас случиться может. В нашей местности один год такая засуха была, что, как говорится, не приведи господь. Туго пришлось, а ведь не пропали, никто по миру не пошел. Колхоз, советская власть! Да не будь этой проклятой войны… Я, понимаешь, собрался учиться на комбайнера, заявление подал, а тут — война…

— Я тоже учиться собирался, — вздохнул Зенков. Бригадиром на ферме работал, а грамотежка-то маловатая. Теперь с учебой погодить придется. Работы дома невпроворот… До того, ребята, работать охота, прямо терпежу нет! — Он извлек из костра уголек, прикурил. — Ничего. Теперь уж недолго. Так развернемся, что весь мир честной ахнет…

Дядькин, сидевший неподвижно и молча, внимательно слушал партизан. Тревожное чувство, которое не оставляло его сегодня весь вечер, улеглось. Он думал с волнением: «Вот какие они, наши люди. Судьбою страны живут. За всю страну, за будущее ее в ответе. Да, без советской власти, без Советской Родины жизни для них нету… Кто их заставил идти в партизаны, взяться за оружие? Ни командиров над ними, ни начальников не было. Попрятались бы по лесам или к бельгийцам пристроились, работать стали, кто бы их тронул? Бельгийцы не выдадут… А нет — не могли мы так поступить, не могли!..»

Дождь затих, но в черном небе все чаще сверкали далекие молнии. Дядькин придвинулся к костру, взглянул на часы. Десять минут двенадцатого. Отправляться через полчаса… Он повернулся к Маринову, положил руку ему на плечо:

— Споем, комиссар?

— Нашу, партизанскую?

— Нашу!

Маринов запел несильным, но густым, приятным голосом:

По долинам и по взгорьям Шла дивизия  вперед…

Партизаны подхватили песню, она сразу разлилась широко, мощно.

Чтобы с бою взять Приморье, Белой армии оплот…

Чей-то юношески звонкий, чистый голос поднимается над другими, он будто зовет их ввысь, на простор: так смелый, сильный голубь тянет за собою вверх, к облакам, всю летучую стаю. Песня поднимается все выше, звучит громче:

И   останутся,   как   в   сказке. Как манящие огни, Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни…

Дядькин вполголоса подпевает, а сам смотрит в темное небо, думает: «Далеко же занесло тебя, партизанская песня, далеко… С Тихого океана в Бельгию… Да, как в сказке!»

Песня затихла. Партизаны сидят молча. В темноте вспыхивают огоньки папирос. Песня навеяла воспоминания, думы о доме.

— Хорошая песня, братка, как лесной родник, — задумчиво проговорил Станкевич. — Будто ключевой воды испил…

Дядькин встал, поправил пистолет за поясом.

— Пора, товарищи!

Партизаны бесшумно поднялись, следом за Дядькиным вышли на тропу.

Оглушающе, словно залпом ударила тяжелая батарея, раскатился гром. Все небо засветилось, заблистало вспышками. Дядькин на секунду остановился, бросил взгляд на небо и повернулся к шагавшему рядом Маринову:

— Соколов уже должен начинать. Да, им время начинать!..

* * *

Группа Соколова вышла из леса, когда на западе еще горели отсветы затухающего заката. На горизонте, подернутом багрянцем, четкими силуэтами вырисовывались фабричные трубы Хасселта. Перед городом узкой ровной линией светлел канал Альберта.

Партизаны огляделись, пошли цепочкой через поле молодой, темно-зеленой ржи. Внезапно надвинувшиеся с севера тучи погасили отблески заката, и все сразу погрузилось в темноту: уже не видно ни леса, ни канала, ни межи, по которой они идут.

Где-то впереди деревня. Соколов поворачивает влево, ведет группу огородами. Потом они пересекают шоссе и долго пробираются зарослями кустарника.

За кустарником должно быть озеро. Соколов остановил группу, а сам пошел вперед. Скоро до его слуха донесся еле слышный всплеск и сухой шорох. Он вгляделся в темноту, зоркие глаза различили в разводьях камыша густо-фиолетовую воду.

Соколов негромко свистнул, группа вышла к озеру и следом за командиром поднялась на плотину, утонувшую в зарослях камыша. Отыскать ночью среди этого моря камыша узкую плотину мог, наверное, только Соколов, обладавший удивительной памятью и зоркостью. Он вырос в Сибири, с малых лет охотничал в тайге.

Придерживая тяжелые шашки, стараясь не задевать камыша, партизаны осторожно пробираются по неровной, местами обвалившейся земляной плотине. Между тучами засветилась луна, идти стало легче, но зато как далеко теперь видны они, идущие во весь рост по гребню плотины.

Рядом послышался громкий всплеск. Соколов, шагавший впереди группы, остановился, замер. Нет, все тихо… По воде, светлеющей среди камыша, разбегаются концентрические круги.

Плотина, наконец, кончилась. Среди темного поля камыша Соколов уже различает белую крышу рыбачьей хижины. Здесь живет друг русских — старый, белый, как лунь, Шарли.

Он встретил их на тропе у плотины. Лица старика в темноте не видно, белеет одна голова.

— А, Вито Дюйвол! — негромко проговорил он, узнав Соколова. — Иди, они уже здесь.

В домике их ждали шестеро бельгийцев. Командир партизан Дезире и сын старика Морис сидели на лавке у стола, остальные расположились прямо на полу. С Соколовым пришло восемь человек. В хижине сразу стало тесно и шумно. Бельгийцы и русские хорошо знали друг друга, не один раз вместе ходили на операции.

Соколов сел рядом с Дезире.

— Новостей нет?

— Нет. Сейчас был человек из Хасселта. Эшелон они отправят в двенадцать. Но он предупредил, что немцы могут пустить вперед пассажирский поезд…

— Сволочи! — Соколов сдвинул к переносью белесые брови. — Взрывчатки маловато… Половину отдал Шурыгину. Они к Леопольдсбургу ушли…

— Мост?

— Да, мост.

— Ничего, мы тоже немного достали… Смотри, какой я инструмент приготовил! — Дезире достал из-под лавки три длинных стальных щупа.

Соколов потрогал пальцем острие.

— Хорошая штучка! Когда выходим? — Он взглянул на часы. — В одиннадцать тридцать надо начинать…

Выждав время, партизаны вышли из хижины. Темнота ослепила. Пришлось немного постоять, чтобы привыкли глаза и можно было различить тропинку.

За озером начался мелкий кустарник, потом пошли выгоны. Весь широкий луг был перегорожен проволокой, разделен на тесные квадраты. Пришлось преодолевать одну изгородь за другой. Коровы испуганно сбивались в кучу, тревожно мычали. Звенела проволока.

Скоро впереди между деревьями робкими светлячками замерцали огни. Обойдя дома стороной, партизаны вышли к дороге на канал. Издали донесся гул моторов. Дезире тронул Соколова за руку: «Обождем!»

Они залегли недалеко от дороги, в кустах. Из-за поворота, разрезав тьму сильным светом фар, стаей вынеслись мотоциклы. Соколов невольно потянулся к карману, где лежала граната. «Нет, нельзя!» Они пропустили мотоциклы, перебежали шоссе.

Теперь надо только пересечь картофельное поле, и они выйдут к железной дороге. Григорий Чепинский, накануне разведывавший местность, приметил неглубокую, поросшую мелким кустарником балку, которая пересекает все поле. Сейчас он быстро отыскал ее. Партизаны спустились в балку, двинулись к железной дороге.

Не дойдя до насыпи метров сто, Соколов подал команду остановиться. Трое отделились от группы и быстро пошли влево, в сторону Хасселта. Они залягут в километре и, как только появится воинский эшелон, подадут сигнал ракетой. Другие трое выдвинулись вправо. Если неожиданно появится враг, они откроют огонь, дадут возможность основной группе сделать свое дело и отойти.

Соколов посветил фонариком на часы. Пятнадцать минут двенадцатого. Закладывать шашки еще рано. По линии то и дело проходят дрезины с солдатами, проезжают обходчики, подкоп могут обнаружить. Надо закладывать в последний момент…

На землю, еще не остывшую после жаркого дня, упали тяжелые дождевые капли. Запахло полынью. Этот горьковатый, такой знакомый с детства запах напомнил Соколову родной дом. Сжалось сердце. «Суждено ли еще увидеть родных… Наверное, дома уже и не ждут, давно похоронили. А я лежу в этом поле… Все время рядом смерть…» Он толкнул в плечо лежавшего рядом Чепинского. — Давай!

Подрывники приготовили толовые шашки, провод. Соколов, Чепинский, а за ними Дезире, Морис и Тарбаев поползли к насыпи. Но только они достигли крутого откоса — слева вспыхнул белый луч и послышался гул приближающейся дрезины. Отползать в сторону было уже поздно. Партизаны прижались к голому, покрытому мелким гравием откосу.

Дрезина быстро приближается, освещая длинным лучом все полотно дороги. Соколову, припавшему головой к камням, кажется, что гудит не мотор, а земля. Только бы не посыпался гравий, только бы не сорваться… Яркий луч зажег рельсы, отсвет его скользнул по спинам партизан. Дрезина прокатилась мимо с мягким ровным гулом. Соколов приподнял голову. На дрезине сидели солдаты…

Быстро вскарабкавшись наверх, нащупав руками рельсы, они острыми стальными щупами начинают отрывать под шпалами углубления.

Внизу, окружив место работы цепочкой, лежат партизаны — шестеро русских и трое бельгийцев. Они держат автоматы и карабины наготове, ловят каждый шорох, каждый звук. Насыпь жесткая, острые щупы то и дело натыкаются на крупные камни, и тогда раздается громкий скрежет. Этот звук каждый раз заставляет настороженно поднимать голову, вслушиваться.

Наконец углубления сделаны. Дезире подсовывает Соколову под руку шашку, тот кладет ее в яму, закрывает землей, опускает вниз, под откос шнур. В пяти метрах закладывается вторая шашка, еще через пять метров — третья… Все! Только сейчас, когда надо отползать с насыпи, Соколов чувствует, что глаза его, все лицо заливает горячий пот.

Партизаны, держа в руках шнуры, спускаются вниз. Чепинский шепчет Соколову: «Десять минут»…

Сверкает молния, сердито перекатывается гром. Снова тишина. Партизаны лежат неподвижно, ждут, напряженно.

Но вот Соколов приподнимается. Он скорее почувствовал, чем услышал, приближение поезда. Показалось, что дрогнула земля. Слева должен показаться поезд. Гул идущего состава слышен уже отчетливо. А сигнала нет. Значит, это не эшелон. А что если они ошиблись? Нет, не может быть. Там, где выставлен дозор, — крутой подъем, составы идут тихо, в любой темноте можно отличить пассажирский поезд от воинского эшелона. А если он не заметил сигнала? Такая ночь…

Слева стремительно приближаются два белых круга. Грохот нарастает, гудят рельсы. Состав идет под уклон… Соколов приподнимается на руках, старается разглядеть вагоны. Обдавая ветром, грохотом, свистом, мимо проносится пассажирский поезд. Окна затемнены. Пассажиры спят, не подозревая, какой страшной опасности их подвергли гитлеровцы…

Снова глухая мертвая тишина. Низко над землей лениво идут тучи, изредка освещаемые короткими вспышками молний. Вот-вот разразится гроза. Но пока воздух неподвижен, все замерло, затаилось в ожидании грозы.

В глубокой тишине слышится едва различимый стук, и через минуту-другую далеко за поворотом вспыхивает розовый отблеск. Состава еще не видно, но он идет, он уже недалеко. В черное небо взлетает ракета…

— Зажигай! — крикнул Соколов. — Уходим…

Они бегут по вязкому, неровному картофельному полю. Поезд уже совсем близко. За спиной слышно громкое, свистящее пыхтение паровоза… Быстрее достигнуть шоссе, перескочить через него! Как трудно бежать — ноги подламываются, тонут в рыхлой земле, пот заливает глаза… Впереди тускло блеснул асфальт шоссе. Скорее, скорее!

Только они перебежали дорогу — сзади рванул взрыв. Ослепительная вспышка осветила дорогу, кусты, деревья — обозначилась каждая веточка, каждый листок.

Охваченные огнем вагоны с артиллерийскими снарядами и минами летели под откос. Взрывы сотрясали землю и небо. Огненные языки вонзались в низкие кипящие тучи.

Небо, словно только и ждавшее этой минуты, вдруг разразилось оглушительным громом, засверкало молниями, и на землю обрушилась стена воды: казалось, там, в черной вышине, что-то лопнуло, разорвалось.

Партизаны уходили все дальше, к озеру. Зарево пожара, острые всплески молний освещали грозовое небо, крыши домов, спрятавшихся среди садов, зубчатую стену далекого леса. Среди сухих, трескучих раскатов грома глухо ухали взрывы.

Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Когда партизаны подошли к лесу, половина неба очистилась от туч, под лунным небом засеребрились потоки, с шумом катившиеся по глубоким колеям проселочной дороги. Чепинский, громко шлепая по воде босыми ногами, весело сказал шагавшему сзади Соколову:

— Гроза як по заказу. Поработали — будь ласка под душ. А я до ППД собрался, в баню…

— Да, искупало здорово, — откликнулся Соколов. — Курить есть?

Чепинский полез в карман брюк, но вместо сигарет извлек табачную кашицу.

— Да, невесело… — Соколов остановился. — Подождем ребят.

В лесу стояла тишина, было слышно, как стекают, падают с листвы дождевые капли. Соколов присел на пенек у дороги, устало вытянул ноги, гудевшие от долгой ходьбы. Далеко-далеко, как эхо пушечного залпа, прокатился гром.

— Что это? — Соколов вскинул голову. — Взрыв… Где-то у Пеера. Наверное, наши…

* * *

Соколов не ошибся: у города Пеера взлетел на воздух мост, минированный партизанами первого отряда.

Операция, проведенная первым отрядом, была сложной. Мост охранялся немецкими солдатами. Кроме того, в километре находилась рота егерей, недавно переброшенная с побережья для охраны дорог и промышленных объектов. Чтобы успешно провести операцию, надо было быстро и бесшумно, без единого выстрела снять часовых. Но этого сделать не удалось. Кто-то из партизан, подползавших к мосту, задел карабином о камень, раздался выстрел. Часовые подняли стрельбу. Охрану ликвидировали, но на это ушло время. Подрывники еще не успели установить мины, как на шоссе, идущему параллельно с железнодорожной линией, появились машины с егерями. Партизаны, прикрывавшие подходы к мосту, открыли огонь. В кромешной тьме ослепительно рванули гранаты, засверкали выстрелы. Гитлеровцы рассыпались, залегли. Они, по-видимому, решили, что столкнулись с крупным отрядом противника. Завязалась яростная перестрелка. Подрывники, находившиеся на мосту, тем временем закладывали мину за миной. Командовавший группой сержант Акимов будто не слышал грохота боя. Он повернул голову к шоссе только после того, как все было сделано.

— За мной! Вперед! — Акимов, зажав в руке автомат, спрыгнул с моста, побежал к шоссе, где вела бой группа прикрытия. С этой группой находились командир отряда Никитенко и политрук Грудцын.

Как только Акимов со своей группой оставил мост, Никитенко приказал отходить. Ведя бой, перебегая по одному, по двое, партизаны оттянулись вправо, перешли через шоссе и стали отходить к лесу. Егеря бросились за ними. Стараясь обойти партизан, отрезать им путь к лесу, они все дальше отходили от моста. А это и требовалось партизанам! С минуты на минуту должен появиться эшелон с вражескими солдатами: из Франции, с «Атлантического вала», на советско-германский фронт перебрасывалась пехотная дивизия.

Потеряв в бою двух человек, партизаны ушли в лес. Егеря, выйдя к опушке, остановились. Пока их командир размышлял, что делать дальше — уходить или ждать рассвета, чтобы прочесать лес, показался эшелон. Через несколько минут он влетел на заминированный мост…

Участвовавший в операции взвод Акимова ушел к Эликуму. Никитенко и Грудцын около села Гройтруд свернули в лес, где находился третий взвод отряда.

Ни командира взвода Захара Старцева, ни партизан в лесу не оказалось. Взвод ушел разрушать многопроводную линию связи, которую немцы спешно строили вдоль шоссе Леопольдсбург — Мазайк, и все еще не вернулся. Отыскав землянку командира взвода, Никитенко и Грудцын, не зажитая огня, улеглись на нары и мгновенно заснули.

Первым проснулся Грудцын. В приоткрытую дверь врывался сноп ярких лучей. Грудцын посмотрел на часы — без четверти девять. Он осторожно, чтобы не разбудить Никитенко, поднялся, выбрался из землянки.

На поляне, окруженной молодым, густым сосняком, отдыхали партизаны. Кто спал, растянувшись на душистой траве, кто курил, беседуя с другом, кто чистил оружие. Грудцын присел рядом с командиром взвода Захаром Старцевым.

— Давно вернулись?

— С рассветом. Опять выскочила проклятая! — Старцев никак не мог продеть нитку в иголку.

— Плохой из тебя сапожник, Захар, — проговорил Грудцын, посмотрев на ботинок. — Дай, я зашью… Так, значит, с рассветом? А почему люди не разошлись по местам?

— Я разрешил. С политруком народ потолковать хочет. Расскажи, Виктор Константинович, что хорошего на свете.

— Хорошего много, Захар. Два дня назад освободили Севастополь. Красная Армия перешла границу Румынии…

Услышав голос политрука, партизаны подсели к нему поближе. Поднялись и те, кто спал.

— Враг уже не в состоянии остановить могучего наступления Красной Армии. Недалек день, когда Красная Армия выйдет к границам Германии…

Сидевший напротив Грудцына пожилой партизан, с добрым, усталым лицом, проговорил убежденно:

— Верьте, ребята, моему слову — быть нам скоро дома. Быть!

— Верно, Иван Федорович! — весело откликнулся его сосед, черный, как цыган, поджарый парень, и озорно подмигнул товарищу: — Посылай телеграмму до жинки, нехай баню топит да пироги печет. Эх, жалко, я не женатый! — Парень вздохнул. — Никто меня, бобыля, не ждет. Ни хаты, ни маты, ни жинки…

— Не горюй, Гриша! — Иван Федорович похлопал парня по плечу. — Со мной поедем. Хату тебе построим, свадебку сыграем. Народ наш, вологодский, хороший…

— А девки у вас гарни?

— Девки-то? Ого, лучше наших девок и не найдешь!

— Ну, тогда пойдет. Едем!

Партизаны шумно, весело смеются. А Иван Федорович, «вологодский старичок», как зовут его в отряде, смотрит на них и как-то по-особенному ласково улыбается. У этого пожилого человека, прожившего трудную, тяжелую жизнь, испытавшего ужасы фашистского плена, душа осталась доброй и мягкой.

Когда смех утих, Захар Старцев проговорил, обращаясь к Грудцыну:

— Я думаю, Виктор Константинович, что гитлеровцы не случайно тянут линию связи на Мазайк, к своим границам. И дороги начали ремонтировать, доты на мостах через каналы ставят. Видать, союзники скоро высадятся. Немцы к боям готовятся…

— Скорей бы уж высаживались! — проговорил коренастый, плотный парень, снимая с ветки дерева свою высохшую одежду. На его смуглом мускулистом теле розовели рубцы. — Уж дадим мы тогда фрицам, так дадим, чтобы тыщу лет помнили… За все сквитаемся! — Светлые глаза парня злобно сверкнули.

— Когда союзники высадятся, мы с тобой, Капишников, не знаем, — ответил парню Грудцын. — Но я так тебе скажу: время настоящих схваток наступило. После сегодняшней ночи начнутся дела…

Грудцын рассказал об операциях, проведенных бригадой, о бое, который вел ночью взвод Акимова.

— Везде Акимов да Акимов, — недовольно бросил Капишников. — Акимову только и доверяют настоящие операции. Конечно, Акимов — герой. Что там наш взвод супротив Акимова… Они мосты взрывают, а нам столбы на дороге валить…

Акимов был любимцем командира отряда Никитенко. Он верил в него, как в самого себя, поручал ему самые рискованные операции, требовавшие особой выдержки, смелости, дерзости. Отчасти это объяснялось тем, что у Никитенко и Акимова много общего. На первый взгляд вяловатый, мягкий, командир был человеком решительным, способным на самый отчаянный риск. Когда другие терялись, не могли выполнить задачу, Никитенко, как он любит выражаться, «брал дело на себя».

Грудцын знал, что партизаны третьего взвода в обиде на Никитенко за то, что он «выделяет» Акимова. С улыбкой посмотрев на Капишникова, на командира взвода Захара Старцева, сидевшего молча, политрук сказал примиряюще:

— Каждая операция, которую мы выполняем, важна.

Конечно, это здорово — ворваться в дом гестаповца или ухлопать немецкого офицера в кафе. Риску много, переполох… А ваша сегодняшняя операция? Вывести из строя многопроводную линию связи — это не менее важно, чем взорвать мост… Вы далеко уходили, Захар?

— Немного до Леопольдсбурга не добрались, — ответил Старцев, оживляясь. — Мы тремя группами работали. Столбов навалили — до черта… У Бохолта на Дядькина натолкнулись. Глядим, весь генштаб опушкой топает. Воронков, Зенков, Коля Боборыкин… Дядькин нас похвалил. Хорошо, говорит, сработали… Он с отрядом Пекшева под Кинрой ходил. Бой, говорит, был крепкий. Карателей распатронили подчистую…

— Тихо! — Капишников предостерегающе поднял руку и, прислушиваясь, рванулся вперед, в чащу. Партизаны схватились за оружие, поднялись.

На поляну, сопровождаемый Капишниковым, вышел мальчик лет двенадцати-тринадцати. Это был Ян — сын бельгийского партизана Тилинса из села Мивэ.

— Что случилось, Ян? Тебя послал отец? — спросил Грудцын.

Ян так запыхался, что не мог говорить.

— Боши… много… там… — он задохнулся, — там… идут…

— Где немцы, в Мивэ?

— Нет, — мальчик замотал головой. — Они приехали в Мивэ на двух машинах. Машины оставили на шоссе… Они идут сюда, к лесу, их много, сорок человек, пулеметы… Я видел…

«Да, отдача быстрая… прочесывают леса», — подумал Грудцын и вопросительно посмотрел на Старцева.

— Распатронить их — и все! — решительно сказал Старцев.

— Правильно, бить надо! — запальчиво проговорил Капишников. — В лесу мы хозяева, не возьмут.

— Буди командира, Захар, докладывай.

Из землянки вышел Никитенко. Щурясь от яркого солнца, окликнул связного.

— Величко, быстро к Акимову! Пусть идет в Мивэ, на опушку…

— Есть!

— За мной!

Партизаны, привыкшие ходить по лесу, выдвигались вперед быстро и бесшумно. Впереди взвода, пригнувшись, как-то по-кошачьи пружиня ноги, шел «вологодский старичок» Иван Федорович. Он пробирался сквозь чащу легко, с большой ловкостью.

Достигнув опушки леса, Федоров осторожно раздвинул ветки и, кинув быстрый взгляд на поле, резко поднял руку. Метрах в двухстах, межой, сильно растянувшись, двигалась колонна немцев. Пересекая поле, гитлеровцы направлялись прямо к тому месту, где находились партизаны.

Никитенко приказал развернуться в цепь и занять широкую канаву, проходившую перед опушкой леса. Канава эта, достаточно глубокая, с насыпью, поросшей травой, служила хорошей защитой от пуль и позволяла скрытно передвигаться влево и вправо.

Партизаны приготовились к бою. От одного к другому шепотом передался приказ: «без команды не стрелять!»

Колонна приближается. Гитлеровцы идут по двое. Сбоку, прямо по полю, шагает офицер — под каской поблескивают очки. Впереди — долговязый солдат с ручным пулеметом.

Никитенко спокойно думает: «Рассчитывают дойти до опушки и развернуться в цепь. Сейчас мы вас развернем, сволочи…»

Колонна уже совсем близко, не дальше, чем в ста метрах. Партизаны, стискивая оружие, бросают в сторону командира быстрые, нетерпеливые взгляды. Но Никитенко продолжает лежать неподвижно. Девяносто, восемьдесят, семьдесят метров…

— Огонь! — во весь голос крикнул Никитенко. Торопливо, наперебой захлопали винтовочные выстрелы, раскатились, сливаясь в оглушительный треск, автоматные очереди. Внезапный шквал огня разметал колонну. Офицер и несколько солдат, сраженных наповал, остались лежать перед канавой. Остальные гитлеровцы отскочили назад, рассыпались по полю и открыли сильный ответный огонь. В трескотню винтовок и автоматов ворвался гулкий стук пулеметов.

Противник скоро понял, что перед ним небольшая группа плохо вооруженных партизан. Солдаты, находившиеся на флангах, под прикрытием пулеметного огня, ползком и короткими перебежками стали выдвигаться к лесу. Намерение противника было ясно: охватить, зажать партизан с флангов, отсечь огнем от леса. Никитенко толкнул локтем лежавшего рядом Грудцына, показал пистолетом вправо. Грудцын, а за ним Капишников и Федоров отошли в сторону, указанную Никитенко. Их огонь заставил гитлеровцев залечь. На левом фланге противника прижал к земле лейтенант Старцев, рядом с которым были партизаны Кабанов и Сабадин — лучшие стрелки отряда.

В то время как гитлеровцы усиливали огонь, осыпая позицию партизан градом пуль, огонь партизан, частый вначале, ослабевал: кончались патроны. И несколько человек уже было ранено. Грудцын, стрелявший по врагу из винтовки, все чаще бросал встревоженный взгляд в сторону Никитенко. «Надо отходить, пора…» Но Никитенко медлил: он ждал Акимова.

В пылу боя Грудцын не заметил, когда его ранило. Кровь струей текла из-под рукава. Он чуть отполз назад, выхватил из кармана кусок бинта, перетянул руку выше локтя. Вставив новую обойму, рванулся вперед. И в ту же секунду его ударило в предплечье. Перевязать новую рану было нечем. Он стиснул от боли зубы и продолжал стрелять. А в голове металась тревожная мысль: «Что медлит Никитенко? Пора!..»

Никогда раньше партизаны не вступали в затяжной, бой. Их тактика — нанести стремительный, внезапный удар и уйти. Необычное упорство партизан в перестрелке было противнику непонятным. Гитлеровцы проявляли осторожность, не лезли вперед, боясь, по-видимому, какой-нибудь неожиданности. Огневой бой затягивался. Партизаны стреляли реже и реже. Наконец, видя, что огонь противника совсем ослаб, гитлеровцы бросились в атаку. С флангов, захлебываясь, били пулеметы.

Казалось, еще минута — и гитлеровцы ворвутся на позицию партизан. Но в этот миг из леса выбежав Акимов. Взметнув над головой автомат, кинулся вперед:

— Ур-ра! Ур-ра!

За Акимовым бежали бойцы взвода. Их было всего пятнадцать человек, но появление взвода решило судьбу боя. Партизаны, отбивавшиеся от врага гранатами, стремительно поднялись, кинулись в контратаку. Однако сильный пулеметный огонь заставил их залечь.

Вырвавшийся вперед взвод Акимова и часть бойцов третьего взвода оказались на открытом поле. Грудцын, лежавший недалеко от Акимова в низкорослой траве, чуть приподнял голову. Справа из-за бугра хлестал длинными очередями станковый пулемет. Он-то и прижимал партизан к земле. Отцепив гранату, Грудцын взял ее в левую руку и пополз вперед. Полз он медленно, с трудом: обессилел от большой потери крови. Преодолев десять метров, остановился, уронил голову в траву. К нему подполз Федоров, «вологодский старичок». Он взял из ослабевшей руки политрука гранату и, прижимаясь всем телом к земле, пополз к едва приметной ложбинке. Эта ложбинка, густо заросшая травой, выводила к бугру, за которым был пулемет. Следом за Федоровым пополз Капишников.

Вражеский пулеметчик не видел подбирающихся к нему партизан. Очереди проносились слева от них. Федоров, зажав в левой руке винтовку, а в правой гранату, продолжал ползти. За ним, уже почти вплотную, пробирался Капишников. Грудцын с тревогой следил за партизанами. «Быстрее же, быстрее!» До бугра оставалось не больше сорока метров. Можно бросать гранату, а Федоров мед лит… «Наверное, не видит пулемета…» Но вот Федоров приподнимает голову, вытягивает руку. «Давай, старик, давай!» Нет, опять пополз. «Боится промахнуться…» Еще метр, еще… Бугор совсем уже рядом. Федоров вскакивает и, откинувшись назад, кидает гранату. Пулемет замолк. Партизаны бросились вперед…

Капишников метнулся к Федорову. Он лежит на боку» положив голову на вытянутую руку. Из виска темной струйкой бьет кровь… Капишников бежит вперед, к пулемету, хватает его, оттолкнув ногою убитого солдата. Первый пулемет, добытый в бою, первый пулемет бригады!

Бой длится уже час. Половина вражеского отряда истреблена. Надо отрезать гитлеровцам путь к отступлению, выскочить к дороге. Грудцын, Кабанов, Самусенко, Любченко уже обходят врага слева. Еще бросок — и они отрежут от дороги… Но в эту минуту Никитенко замечает на шоссе колонну машин с вражескими солдатами.

— Отходить!

Гитлеровцы, выскочив из машин и рассыпавшись в цепь, бегут по полю. Достигнув опушки леса, где только что скрылись партизаны, останавливаются, залегают, наугад бьют из автоматов и пулеметов. Углубиться в лес каратели не рискуют, хотя их не меньше роты.

Этот первый открытый бой, разыгравшийся у деревни Мивэ, был началом ожесточенных схваток, активных наступательных действий.

Смерть за смерть

Командир третьего отряда Пекшев встретился в пограничной деревне Краел с командиром группы голландских партизан, договорился о совместных действиях.

Пекшева сопровождал связной Станкевич. В отряд они возвращались проселочной дорогой, проходившей у самой границы. Надвигался вечер, в низинах и над лесом уже копилась дымка, но было все еще знойно и душно. Партизаны не спеша ехали на велосипедах, вполголоса переговаривались. Оба чувствовали усталость: выехали из отряда еще до рассвета.

Обогнув темную буковую рощу, которая подступала к самой дороге, партизаны чуть не столкнулись с солдатами-пограничниками. Немцев было двое: солдат и унтер-офицер. Оба вооружены, рядом с солдатом бежала огромная овчарка.

Поворачивать к роще было поздно. Пекшев и Станкевич продолжали ехать вперед.

Поравнявшись, гитлеровцы соскочили с велосипедов.

— Стой! — Унтер-офицер, тучный, приземистый, окинул партизан подозрительным взглядом. — Паспорт!

Документы были в полном порядке, но унтер все-таки стал придираться.

— Так, вы из Бохолта… А по какому делу сюда, в Краел, приехали?

— Тут один бауэр хотел дать работу, но он куда-то уехал, — бойко ответил Станкевич по-фламандски.

— Работу… В Германию вы не хотите ехать на работу! — Унтер положил паспорта себе в карман. — Пойдемте с нами, в Краеле разберемся…

Пекшев и Станкевич идут впереди, гитлеровцы немного сзади. Унтер все время отирает платком лицо, багровую и тяжело пыхтит. Солдат, тонкий, поджарый, шагает и насвистывает, треплет за уши овчарку. Пекшев приблизился к Станкевичу вплотную, незаметно толкнул плечом.

— Ясно!

Пекшев наклонился, снял туфель и, не разгибаясь, стал вытряхивать из него песок. Гитлеровцы поравнялись.

— Иди, иди! — солдат подтолкнул Пекшева. Тот стремительно выпрямился, прыгнул на солдата, сбил с ног — карабин полетел в одну сторону, велосипед в другую.

Станкевич схватил за горло унтера, прижал грудью к земле.

У Пекшева недюжинная сила, но он тяжеловат, а гитлеровец и силен и верток, как уж. Они схватились, покатились по дороге, поднимая пыль. Наконец, изловчившись, Пекшев поймал солдата за голову, зажал между рукой и туловищем. Гитлеровец захрипел. Но тут набросилась овчарка, вцепилась в ногу. Немец вывернулся. Пекшев оказался внизу. Солдат выхватил нож. В последнюю секунду подоспел Станкевич. Вырвав нож, со всей силой ударил немца меж лопаток.

Гитлеровцев оттащили подальше в лес, закопали в одной яме с собакой. В другом месте спрятали трофейные велосипеды.

Выходить на дорогу теперь было опасно, пришлось пробираться лесом. В отряд они пришли глубокой ночью.

В землянке было темно, кто-то храпел на нарах. Пекшев зажег коптилку. Перевязал ногу. Станкевич положил перед ним хлеб, кусок холодного мяса.

— Нет, не хочу.

Он, не раздеваясь, лег на нары. Станкевич устроился рядом. Но оба, несмотря на сильную усталость, не могли уснуть. Пекшев поднялся, достал откуда-то из-под нар тетрадку, придвинулся к высокому фанерному ящику, заменявшему стол. Он долго сидел неподвижно, подперев ладонями скулы, глядя на багровое пламя коптилки. Потом склонился над тетрадкой, начал писать, пришептывая.

Станкевич приподнялся, посмотрел на Пекшева. «Опять стихи пишет!..»

Об этой слабости командира отряда, кроме Станкевича, никто не знает. В бригаде Пекшев известен как человек суровый и строгий. Иным он кажется даже черствым. Вчера кто-то из партизан, новичок, сказал о нем с обидой: «Командир он, конечно, крепкий, а только без души. Доброго слова от него не дождешься!..» Станкевич рассмеялся. «Эх, Братка, ничего ты не понимаешь. Душевнее нашего командира, может, на всем свете нет. Может, он поэт, стихи пишет… Не знаешь? А я вот знаю! Такие, Братка, стихи, что слезу прошибает…»

Партизаны не поверили Станкевичу. Пекшев, их Пекшев — и вдруг стишки… «Ну и может же загнуть этот Братка!»

Но связной сказал правду. Командир отряда действительно писал стихи…

Станкевич снова улегся, но ему не спалось. Поворочавшись, опять поднялся, подсел к Пекшеву.

— Закурить не хочешь?

Пекшев не ответил, покусывал карандаш, морща лоб. Станкевич подсушил над коптилкой сигарету, размял ее в пальцах, проговорил задумчиво:

— Про степь ты больно хорошо написал. У меня даже ладони зазудились, так работать захотелось… Будь другом, прочитай еще.

Пекшев искоса взглянул на Станкевича, полные губы тронула улыбка.

— Ладно, тебе можно…

Кажется, Станкевич и Пекшев совсем разные люди, а вот поди ты — самые близкие, сердечные друзья. Больше брата родного любит Пекшев, человек нелюдимый и суровый, этого веселого, шустрого паренька, первого в отряде балагура. Только иногда прикрикнет на связного: «Гляди у меня, Братка, допрыгаешься! Бельгийцы говорят, что опять на патрулей наскочил… Смотри!»

— А я виноватый? — оправдывается в таких случаях Станкевич. — Гоняются за мной, будто я им барышня какая. Скажи им, пожалуйста, чтобы не гонялись, стервы… Я же осерчать могу! — Станкевич говорит, а в светлых плутоватых глазах так и прыгают озорные искорки. Поглядит на него командир и улыбнется…

Пекшев минуту-другую молчит, щурит глаза и начинает читать — негромко, почти шепотом. Станкевич слушает, чуть покачивая головой и беззвучно шевеля губами. Пекшев рассказывает в стихах о своей юности, о том, как он первый раз в жизни вывел в степь трактор, как радостно забилось его сердце, когда он ощутил в руках могучую силу машины, почуял запах земли, взрезанной лемехами, а Станкевичу кажется, что это стихи о нем, о его юности. И перед ним сейчас не заволжская степь, а поля родной Белоруссии.

Пекшев кончил читать. Они сидят молча. В глазах Станкевича — задумчивость, теплая грусть.

— Миша, а о любви… Может, про любовь у тебя есты? А?

— Про любовь? — Пекшев закрыл тетрадку, вздохнул. Нет, любить он не успел… Еще девятнадцати не было — ушел добровольцем в Красную Армию: начались бои на Хасане… У Хасана, правда, драться ему не пришлось, Монголии, на Халхин-Голе, — воевал. Там первую рану получил… Только демобилизовался, приехал домой, а тут война. Начал бой на Украине, за Днепром, а война привела его к порогу родного дома, в Сталинград. Осенней ненастной ночью его взвод проделывал проход в минном поле. Кто-то из солдат поторопился, мина взорвалась. Пекшев, тяжело раненный, попал в руки врага. Нет, он раньше не был молчаливым и суровым. Суровым его сделала жизнь.

— Отдыхать пора! — Пекшев пересел на нары, откинул одеяло. Но в эту минуту скрипнула дверь. В землянку вошли Шукшин и Тюрморезов. Они завернули в третий отряд попутно, направляясь в Мазайк: гитлеровцы усилили охрану дорог и мостов через каналы, на шоссе Леопольдсбург — Мазайк беспрерывно курсируют патрули, поэтому им пришлось идти кружным путем, вдоль голландской границы.

Здороваясь с Пекшевым, Шукшин разглядел на его лице вспухшие царапины.

— Где это тебя разукрасили?

— Известно где, не на свадьбе! — недовольным голосом ответил Пекшев и полез в карман за сигаретами. — Кстати пришли. По одному делу посоветоваться надо. Садитесь. Вчера из Кинроя ушла рота. На побережье перебросили.

Теперь тут только пост воздушного наблюдения и погранпункт. Их можно ликвидировать. Лео, командир голландцев, меня поддержит. Вот только с патронами худо.

— Погранпункт, говоришь, ликвидировать? — Шукшин, раздумывая, опустился на нары, погладил колено. — Надо подождать, Михаил. Вот съездим в Мазайк, видно будет. Кажется, другие дела предстоят, поважнее… Ну, как у тебя в отряде, как люди?

— Ребята настоящего дела хотят, Константин Дмитриевич. — Хорошая операция для них, как праздник. Скоро, говорят, домой ехать, а с чем поедем, с какими делами? — Пекшев помолчал, искоса поглядел на Шукшина. — Разгромить бы этот погранпост неплохо, главное, оружие можно взять! Оружия, патронов там немало… Пока вы в Мазайк ездите, я бы с Лео это дело провел.

— Без команды штаба не ходить, — твердо сказал Шукшин. — Пока разведывай, думай… Кажется, гитлеровцы что-то готовят. Предупреди людей, чтобы осторожней были.

* * *

Поздно вечером Шукшин и Тюрморезов подъехали к знакомому каменному домику на окраине Мазайка. Шукшин вошел в палисадник, постучал в окно: три удара, пауза, еще два удара.

Дверь открыла сама Мать.

— О, Констан… Давно ты не был в моем доме! Проходите же скорее… Мия! Ты слышишь, Мия! Констан и Мишель пришли… Помоги приготовить ужин!

— Не беспокойся, Мать, мы не голодны.

— Ты всегда не голоден, я уж тебя знаю, Констан… У нас теперь неплохо с продуктами. Ты же прислал так много денег… Слава богу, теперь мне есть чем покормить твоих товарищей.

Скоро на столе появились жареная картошка, пирог с рыбой, яйца. Шукшин и Тюрморезов сели ужинать. Мать тоже присела к столу, сложила на коленях руки, спросила:

— Послушай, Констан, у нас в Мазайке все говорят, что этим проклятым бошам скоро конец. Ваша армия, рассказывают, уже в Чехословакии. Теперь уж и до нас не далеко, правда? А англичан и этих янки, американцев, так и не видно. Что они там сидят, Констан, за этим Ла-Маншем? Бошей ведь там нет, за Ла-Маншем… Я все ждала, когда ты придешь, чтобы хорошенько расспросить тебя. Ты уж мне объясни, старухе, сама-то я что-то с этим не разберусь…

— Тут разобраться, Мать, трудно. Мы сами кое-чего не понимаем. — Шукшин посмотрел на Тюрморезова, усмехнулся. — Политика — дело хитрое…

Послышался стук в окно.

— Наши… Стефан пришел. — Мать пошла открывать дверь.

Вошли двое — Стефан Видзинский и Трис. Трис устало снял шляпу, отер ладонью влажный лоб.

— Давно ждете, камрады? Кое-как проскочили, везде патрули.

— Садитесь к столу. — Мать достала из буфета еще две тарелки.

— Спасибо, надо уходить, — ответил Трис. — Констан, пройдем наверх, поговорим.

Когда они поднялись в комнату, где был тайник, Трис подошел к окну, посмотрел на улицу, прислушался, негромко сказал:

— Вчера я видел Мадесто. Он говорит, что получена директива из Берлина. Требуют покончить с партизанами… Приказано прочесать все леса, все сразу. — Трис раскурил трубку, сильно затянулся. — Приказано арестовать всех, кто находится на подозрении, брать заложников. За каждого пойманного русского партизана будут платить десять тысяч франков…

— Десять тысяч? Растем в цене! Раньше давали только четыре…

— А за твою голову и за голову Яна Боса они обещают сто тысяч.

— Смотри-ка ты! — Шукшин усмехнулся. — Можно сказать, золотые головы, а?

— Из Брюсселя приезжает специальная группа гестапо. Они сейчас усилят разведку, постараются забросить к нам своих агентов. Мадесто говорит, что с этой группой приедет Черный Голландец, специалист по партизанам. Во Франции работал…

— Мадесто не говорил, когда ждать облаву?

— Еще ничего не удалось узнать. Наверное, ждут, когда прибудет группа из Брюсселя.

— Так, понятно… Кто с Мадесто держит связь?

— Жеф.

— Об оружии он ничего не сказал?

— Ждут… Мы достали немного взрывчатки, на шахте. Иван Ольшанский привезет в лес.

— Спасибо!

— Ну, пойдем. Меня ждут…

За окном послышался гул. Он быстро усиливался, нарастал.

— Американцы! — проговорил Трис, пряча в карман трубку. — Каждую ночь начали летать. Над самыми шахтами пролетают, а ни одной бомбы не сбросили… Говорят, хозяева шахт не разрешают бомбить, не хотят нести убытки. Я бы их повесил, этих мерзавцев…

Трис ушел. Шукшин подсел к Видзинскому и Тюрморезову, беседовавшим за столом.

— Что там на шахте, Стефан?

— Хорошего мало, Констан. Вчера отправили в концлагерь еще тридцать восемь человек. Офицеров отправили…

— Офицеров? — Шукшин встревоженно посмотрел на Видзинского. — Кто попал из подпольщиков?

— Много… — Видзинский вздохнул, покачал головой. — Много, Констан…

— Взяли Бещикова, Сайковского, Ременникова… Из руководящего ядра остался Сипягин, — заговорил Тюрморезов. — Сипягин возглавит организацию, у него есть опыт и смелость… В руководящее ядро войдут Павел Яковлев и Леонид Солодилов. Организация должна действовать, несмотря ни на что…

— Солодилов должен уйти, — сказал Видзинский. — Он заподозрен, ему надо скорее уйти!

— Солодилову трудно вырваться, — проговорил Шукшин. — Если бы он работал в шахте… В шахту ему не попасть, нет!

— Они делают подкоп, — ответил Видзинский. — Подкоп из барака…

— Есть ли известия от Тягунова и Комарова? Где они? До сих пор мы не имеем с ними связи! — Шукшин поднялся, заходил по комнате.

— Тягунов и Комаров были в Антверпене, — сказал Видзинский. — Кажется, они связались с Брюсселем, со штабом партизанской армии. Я думаю, они работают по заданию штаба…

— Листовки получаете? — спросил Тюрморезов.

— Да, сегодня привезут еще, сюда, в Мазайк. — Видзинский вынул из кармана жилетки массивные серебряные часы. — Скоро товарищ из Льежа приедет. Я должен встретить его. А к пяти утра мне надо попасть на шахту… — Видзинский спрятал часы, устало откинулся на высокую спинку стула, закрыл глаза. Маленький, мертвенно-бледный, с редкими, сильно поседевшими и какими-то тусклыми, неживыми волосами, он казался сейчас стариком. Шукшин с жалостью подумал: «Совсем он плох, совсем… Где только берет силы…»

— Что же, я пойду. — Видзинский встал. — Передайте привет товарищам.

Шукшин и Тюрморезов остались вдвоем. Мать хозяйничала на кухне, Мия уже спала.

— Трис предупредил, что немцы готовят большие облавы, — проговорил Шукшин. — Кажется, они берутся за нас по-настоящему… Ну, пойдем спать. С рассветом двинемся. Ты останешься в отряде, а я — в штаб бригады…

* * *

В лес, где находился штаб бригады, Шукшин въехал вечером. В лесу было сыро, сумрачно и глухо. Накрапывал дождь, над головой тревожно шуршали листья. Выбравшись на знакомую тропинку, Шукшин присел отдохнуть. Он так устал, что одеревенело все тело. Сняв шляпу, прислонился щекой к шершавому стволу дерева, закрыл глаза. И сразу поплыли красные круги… Нет, лучше идти. Пересилив себя, поднялся, взял велосипед и, пошатываясь, пошел по тропе.

Спустившись в землянку, он молча, держась за холодную, влажную стену, добрался до топчана. Под потолком, сильно чадя, горела лампа без стекла. В землянке стояла тяжелая полутьма, пахло керосином и застоявшейся сыростью. У стола, наклонив голову, сидел Дядькин. В углу кто-то глухо кашлянул. Шукшин, вглядевшись, узнал связного третьего отряда Станкевича.

— Это ты… Пекшев прислал?

— Пекшев погиб, — проговорил Дядькин, не поднимая головы.

— Пекшев! — Шукшин вскочил. — Как же?..

— Пошли на разведку в Краел… Он, Васильев, Филиппов. Там на них наскочили.

— Я еще сказал командиру: возьми меня, я же там все знаю… — заговорил Станкевич каким-то чужим, деревянным голосом. — Всегда с собой брал, а тут не взял. А у меня будто сердце чувствовало…

— В самом Краеле случилось? — сдавленным голосом спросил Шукшин.

— Они к Яну зашли, дом его на отшибе… Только дверь открыли, а тут гестаповцы. Ждали их… Пекшева раненым схватили, он еще жив был… Все патроны расстрелял, до последнего… А мне говорил, если что случится, так последнюю пулю себе… Один раз, говорит, они меня взяли, я тогда без сознания был, а второй раз не возьмут… А разве в такой схватке станешь патроны считать… Потом его в Бохолт увезли. Я оттуда пришел… Они его пытали. В гестапо били, а потом на улице, чтобы народ видел. Они пытают, а он ни слова… В крови весь, лицо черное, а ни слова… На кладбище… живым… в землю живым…

Плечи Станкевича затряслись в беззвучном плаче, он закрыл лицо руками. Дядькин подошел к нему, сел рядом на нарах.

— Не надо, Братка. Не вернешь его… — Дядькин рукавом смахнул слезу, губы его дрожали. — Дорого они заплатят нам за Пекшева, так отомстим, что небу жарко станет…

В землянку вошли Маринов и Воронков, вернувшиеся из первого отряда. О гибели Пекшева они уже знали.

— Надо ехать в третий отряд, — сказал Маринов. — Я отправлюсь туда сейчас. Соберу утром людей, поговорю… Кого назначим командиром — Ивана Горбатенко?

— Можно его. — Дядькин вопросительно посмотрел на Шукшина.

— Согласен… — Шукшин кивнул головой, тяжело опустился на топчан. — Иван Афанасьевич, я сейчас из Мазайка, видел Триса. Есть новости.

Шукшин передал все, что узнал от коменданта партизанского района.

— Судя по всему, операцию они задумали широко. Надо решить, что делать. Если бы знать, когда они начнут облаву!.. Кучеренко ничего не нащупал?

— Кучеренко только что получил важные сведения от бургомистра Брея Мартенса, — сказал Воронков. — В Элликум высылается крупный карательный отряд — около батальона солдат и жандармы. Гестапо известно, что в районе Элликума находится главная база партизан. Знают, что здесь Ян Бос. Отряд ждет команды к выступлению.

— Ясно, ясно! — Шукшин ударил кулаком по колену, глаза прищурились, стали острыми, жесткими. — Хотят охватить весь район от Брея до Мазайка, одновременно. Основные силы бросят сюда, к Элликуму… Кучеренко где?

— Уехал в Элликум, предупредить бельгийцев. Как только отряд выедет из Брея, мы будем знать. Передадут в Элликум по телефону, в Брей отправился Жан Колл. Никитенко и Иванов выдвинули к дороге наблюдателей… — Дядькин развернул лежавшую на столе карту провинции Лимбург, всмотрелся в нее. — Место там только не совсем выгодное… Был бы поближе лес!

— Ты решил ударить? — Шукшин подошел к столу, наклонился над картой; Густая сеть дорог, сплошь рассыпаны населенные пункты, лентами, островами тянется лес…

— Да, на шоссе бить нельзя. Тут пашни, тут луга, местами они сильно заболочены… Значит, надо делать засады по опушке леса. Только так!

— Но мы же дадим им возможность развернуться! — возразил Дядькин, пристально вглядываясь в карту.

— Шукшин прав, — горячо заговорил Маринов. — Если завяжем бой на шоссе, нас могут отрезать от леса. Позади поля и канал. Пусть они перейдут через канал, пусть! Видишь, как он тут проходит? Элликум охватывается полукольцом. Все мосты будут под нашим огнем… Сплошного леса тут нет, они пойдут к этим массивам. Так?

— Так, так… — Глаза Дядькина сузились, блеснули. — Значит, отряд карателей разобьется на несколько групп. Правильно, тут кругом мосты — на Арпукум, на Ленд, Грото-Брогол…

— Что они охватят все эти леса — сомнения нет, — проговорил Шукшин. — Пойдут от Элликума сюда, сюда, сюда! — Шукшин прочертил три линии, расходящиеся лучами из одной точки. — Связь между группами у них нарушается… Пропустить через канал, пропустить к опушкам вплотную. Тут можно стукнуть крепко! От мостов отсечь огнем… Согласен? — Шукшин смотрел на Дядькина. Тот, раздумывая, покусывал губы.

— Да! Ударить — и быстро уйти. Стянем сюда первый, второй и третий отряды. Остальные останутся в своих районах. Четвертый отряд надо бы усилить!

— Четвертому поможет Трис, — сказал Шукшин. — Я отправлюсь в Мазайк.

— Хорошо. Я буду здесь с Воронковым и Зенковым, а Маринов — в третий… Григорий Федорович, передайте Горбатенко, чтобы был наготове. Займите этот лес, западную опушку. В длительный бой не ввязываться! Рассредоточитесь по деревням. Первый отряд уйдет к Бохолту. Четвертый перейдет голландскую границу… Все!

Маринов и Станкевич ушли. В третий отряд можно было пробраться проселочными дорогами, лесными тропами, не рискуя встретиться с патрулями. Шукшину же пришлось ждать рассвета. Теперь ночью через мосты не пройдешь…

* * *

Каратели нагрянули на другой день. В районе Эллена они появились в одиннадцать утра. Сидевший на вершине высокого старого дуба наблюдатель крикнул:

— Едут! Машин десять… А впереди мотоциклы чешут… К мосту подходят!

Базунов, лежавший недалеко от дерева, в придорожном кустарнике, подал сигнал приготовиться к бою.

Послышался треск мотоциклов. Базунов раздвинул ветки, чтобы лучше видеть дорогу. Мотоциклы неслись стайкой — четыре машины почти рядом, а пятая на сотню метров вырвалась вперед. «Разведчики, — подумал Базунов, прижимаясь к земле. — Эх, ударить бы, мать честна!..»

Мотоциклы проскочили вперед и умчались к Нерутре.

Выждав одну-две минуты, Базунов подал сигнал. Партизаны короткими перебежками пересекли луг, скрылись в кустарнике. Только они залегли — на шоссе показалась колонна. Впереди шла легковая машина — новенький блестящий «оппель-адмирал». За «оппелем» — штабной зеленый автобус. За ним — длинные тупорылые грузовики с солдатами.

Рядом с Базуновым лежит Браток. Крепко стиснув деревянную ручку гранаты, он впился взглядом в быстро приближающийся «оппель». Браток старается рассмотреть, кто сидит рядом с шофером, но солнце слепит глаза — видно только лакированный козырек фуражки и поблескивающий на мундире орден. Первую машину должен подорвать он. У Братка наметанный глаз и крепкая рука: он не промахнется. «оппель» уже близко. Браток, не отрывая от него взгляда, приподнимается, отводит назад руку, и в эту секунду он внезапно увидел лицо гестаповца, длинное, с тяжелым, широким подбородком. Это был начальник гестапо района Мазайка.

Граната разорвалась под мотором. «оппель» опрокинулся» загорелся. Штабной автобус едва не наскочил на него. Шофер так резко застопорил машину, что ее развернуло поперек дороги. Шоссе оказалось закрытым. А в колонну уже летели гранаты, по машинам хлестали автоматные очереди. Гитлеровцы выскакивали из машин и бросались в сторону от шоссе. Но и там их встречал сильный огонь: за дорогой, в кустарнике, примыкавшем к роще, находились бельгийские партизаны.

Как только поднялась стрельба, ехавшие в автобусе офицеры кинулись к выходу. Но ни один из них не успел выскочить — в окно автобуса влетела граната, метко брошенная Братком.

Ударив по колонне, партизаны мгновенно отскочили к лесу и, рассыпавшись, двинулись к голландской границе. На дороге горели машины, тут и там на асфальте, по обочинам дороги валялись трупы убитых.

А в это время другой отряд карателей, более крупный, появился у Элликума. Каратели тремя колоннами прошли через мосты и, развернувшись за каналом в цепи, лугом, пашнями двинулись к лесу — в трех направлениях.

Лес уже так близко, что солдаты чувствуют его прохладу, запах хвои. Еще сорок-пятьдесят метров, и они войдут в густой темный сосняк… Офицер, шагавший впереди, повернулся к солдатам, чтобы подать команду. И вдруг ахнули взрывы гранат, опушки засверкали вспышками пулеметных и автоматных очередей. Гитлеровцы бросились назад, к мостам. Но мосты были хорошо пристреляны. Солдаты заметались, в панике стали прыгать в воду. Партизаны выскочили из засад, кинулись к каналу, но тут Дядькин подал сигнал отходить: к Элликуму мчались броневики.

Конец Черного Голландца

Фашистское командование бросило в район Мазайк — Элликум два полка и несколько отрядов жандармерии. Гитлеровцы охватили все леса, двинулись через них плотными цепями. Впереди автоматчиков по просекам шли броневики и легкие танки. Они беспрерывно вели огонь. Снаряды с корнем выворачивали деревья, градом сыпались ветки, срезаемые пулеметными и автоматными очередями. Все вокруг гремело и стонало.

Немецкий полковник, руководивший операцией, сказал командиру отряда жандармов Мадесто:

— Вот так надо уничтожать партизан! Я уверен, что в этих лесах не останется ни одного живого партизана!

— Вы совершенно правы, господин полковник, — ответил Мадесто и усмехнулся в душе: «В этих лесах не было ни одного партизана еще вчера…»

Одни отряды перешли голландскую границу, укрылись в дальних лесах, другие, рассредоточившись мелкими группами, скрылись в населенных пунктах.

Прошло несколько дней, и снова начались диверсии. Партизанские группы просачивались все дальше — к Лёопольдсбургу, Лувену, Льежу, выводили из строя дороги, линии связи, обстреливали из засад небольшие колонны противника.

Убедившись, что большие облавы не дают результатов, враг прибегнул к засадам, по существу принял тактику партизан. Небольшими группами, скрытно, только ночами, гитлеровцы пробирались к лесным опушкам, к селам, куда, по их сведениям, приходили русские партизаны, и устраивали засады. Усиленно действовала вражеская агентура. Выслеживая партизан, гитлеровцы рыскали по лесным дорогам и населенным пунктам. Гестапо использовало все средства и способы, чтобы проникнуть в партизанские отряды, заслать туда своих агентов. Под видом бежавших из лагерей военнопленных в лесах стали появляться власовцы. Гестапо также стремилось завербовать агентов среди бельгийцев, пользовавшихся доверием партизан.

Для борьбы с вражеской агентурой штаб бригады создал отдел контрразведки. Возглавил его Трефилов, который в то же время оставался командиром четвертого отряда.

* * *

…Браток, ездивший по заданию в Нерутру, доложил Трефилову:

— Я встретился с одним бельгийцем. Он приехал сюда из Антверпена, ищет нас. Парень, видать, крепкий. Может дать оружие. Намекнул, что был во Франции, в партизанах…

— Как ты с ним сошелся? — спросил Трефилов.

— Он родственник Луизы. Когда-то, еще мальчишкой, жил здесь, в Нерутре.

— Где же у него оружие, сколько?

— Ну, про это он мне не сказал. Намекнул, что ему надо встретиться с нашим главным.

— Так, говоришь, парень крепкий? — Трефилов раздумывая прищурил глаза. — Ладно, приведешь его в тот лесок за Нерутрой. Скажешь, что мы живем в том лесу.

Трефилов пришел в лес к Нерутре с Тюрморезовым, Чаловым, Резенковым и Белинским. Партизаны расположились около старой, заброшенной землянки, развели в яме небольшой, бездымный костер, повесили над ним чайник.

Скоро на тропе появились Браток и бельгиец. Бельгийцу было не больше тридцати лет. Стройный, крепкий, он шел быстрым, твердым шагом, энергично размахивая руками. Увидев расположившихся вокруг костра партизан, широко улыбнулся, сверкнул золотыми зубами.

О, камрады! Наконец-то я с вами… — Окинув взглядом партизан, он подошел к Тюрморезову, сидевшему поодаль от других.

— Меня зовут Жан. Я пришел к вам, чтобы помочь. Я ваш друг…

— Друзьям мы рады, — ответил Тюрморезов. — Садись… Резенков, принеси-ка выпить! Надо же угостить камрада…

Резенков спустился в землянку, принес вина, стаканы. Все это партизаны предусмотрительно захватили с собой, отправляясь на свидание с бельгийцем. Он должен убедиться, что они живут здесь, в этом лесу.

Трефилов, наблюдая за гостем, подумал: «Принимаете Тюрморезова за командира. Думает, наверное, что перед ним Шукшин…»

— Так вы приехали из Антверпена? — спросил Тюрморезов, разливая по стаканам вино.

— Да, из Антверпена. Сам-то я местный, из Нерутры. Жил в Брюсселе, потом пришлось перебраться во Францию. Я коммунист… Теперь партия сказала, что тут я нужнее. Да, дела развернулись настоящие! Узнал вот, что тут русские, и решил найти… О вас вся Бельгия говорит! О, русские!..

— Ты говорил, что можешь помочь оружием? — остановил Тюрморезов. — Много дашь?

— Много не дам, много у меня нет! — Бельгиец улыбнулся. — Ну, десяток автоматов, сотню гранат найдем. Толовых шашек дадим. На первый случай устроит, а? С русскими мы готовы поделиться последним!

— Спасибо, камрад, — ответил Тюрморезов. — Когда сможешь передать оружие?

— Мне надо сначала поехать в Антверпен, увидеть одного человека. Если со мной поедет ваш человек, так мы сразу кое-что захватим.

— Ты там договоришься, все подготовишь, тогда мы пошлем наших людей, — сказал Трефилов, выливая в стакан гостя остатки вина.

— Когда тебя ждать? — спросил Тюрморезов.

— Я вернусь через два дня. Где я вас найду?

— Здесь. Тут наше местожительство.

— А вдруг вам придется уйти? Может быть облава! Я сегодня был в Опповене, видел, как прошли три машины с солдатами. Смотрите, друзья, как бы они не сделали сегодня облаву!

Тюрморезов переглянулся с Трефиловым.

— Если нас тут не будет, приходи к Опповену. На северной окраине тебя встретит Браток. К вечеру приходи.

— Значит, через два дня! — Бельгиец поднялся, протянул Тюрморезову руку. — Тебя зовут Констан? Я слышал…

— Нет, я не Констан…

— Констан вернется ночью, — сказал Трефилов, поднимаясь. — Встретишься с ним, когда придешь.

* * *

На другой день Браток, вернувшись из Эллена, куда он ездил на разведку, доложил Трефилову, что в Нерутре была облава. Гитлеровцы прочесали лес, в котором партизаны встретились с Жаном, и соседние леса.

— А ты знаешь, чья это работа? — спросил Трефилов, строго глядя на Братка. — Это Жан, твой «родственничек». Его работа!

— Жан? Брось ты!.. Он же сам предупредил, что может быть облава!

— Предупредил… Эх ты, разведчик!.. Хитрый ход… Хитрый, но не новый! Подсунули нам своего агента…

— Но он же двоюродный брат Луизы!..

— Двоюродный брат, которого она не знает. Сам же говоришь, что он уехал из Нерутры двадцать лет назад. Может быть, того Жана давно и в живых нет.

— Ну, если так… — глаза Братка потемнели. — Не уйдет он от меня, гад!

* * *

Они встретились у Опповена. Жан, схватив Братка за руку, взволнованно, с тревогой в глазах, проговорил:

— Мне сказали, что была облава! Все ваши успели уйти?

— Все. Хорошо, что ты предупредил… Идем, Констан тебя ждет.

…При обыске у «Жана» нашли удостоверение, выданное брюссельским гестапо. Он настолько был уверен в успехе, в том, что ему удалось войти в доверие к партизанам, что оставил удостоверение в кармане… Он долго запирался, но когда Браток, потеряв терпение, сдавил ему горло, сразу заговорил. Гестаповец сообщил, что приехал с группой Черного Голландца. Найти дорогу к русским ему помог бургомистр из Опповена, пользовавшийся доверием партизан. Как только русские вернулись с голландской границы, бургомистр сразу же предупредил гестапо. Гестаповец сообщил и еще об одном агенте, более опасном. Из лагеря Ватарше бежал красноармеец Коваленко. Его схватили на дороге гестаповцы. Под именем Коваленко в лес отправлен власовец. Он уже у партизан, за каналом… Допросив гестаповца, Трефилов тотчас же послал связного за Жефом. Через несколько часов он уже был в лесу. Когда Трефилов рассказал ему о предательстве бургомистра из Опповена, Жеф схватился за пистолет и рванулся к двери.

— Мерзавец, собака… Я с ним разделаюсь!

— Стой, Жеф! А если гестаповец наврал? Он мог решить, что его выдал бургомистр, и…

— Да? Я об этом не подумал!.. Так что же теперь делать, отпускать его? — Жеф уставился на Трефилова горячими, нетерпеливо бегающими глазами.

— Попробуем проверить. Придется прибегнуть к нашему старому способу…

— А, вон как ты… Давай! Я буду ждать в Нерутре. Если эта скотина… — Жеф снова схватился за пистолет. — Ну, я поехал!

На другой день Трефилов и Браток в немецких мундирах отправились в Опповен. Бургомистр их встретил радушно, на столе появились вина, закуски. Трефилов, наполнив высокую серебряную рюмку коньяком, дружески чокнулся с бургомистром.

— Мой шеф велел заехать к вам и сказать, что он доволен вами… За нашу победу!

— За нашу победу! — бургомистр торопливо выпил. — Вы накрыли их, герр лейтенант, этих русских бандитов?

— Разумеется, но главарь, этот Констан, ускользнул. — В том лесу их было немного…

— Я помогу вам схватить всю их шайку! — Бургомистр придвинулся к Трефилову и поднес палец к губам. — В Нерутре живет Йозеф Курчис, партизан, большой партизан… Надо следить за ним, он приведет вас к Констану! У русских есть еще один вожак. Валентин. Он был здесь, в Опповене, но я его не видел. О нем такое рассказывают, об этом Валентине! Я не хотел бы попасть к нему в руки… Да, здесь, в Опповене, живет одна… Тоже связана с русскими! Сейчас я покажу вам ее фотографию. — Бургомистр прошел в свой кабинет.

Партизаны переглянулись. Браток провел по горлу пальцем: убрать! Трефилов отрицательно покачал головой.

Вернулся бургомистр, подал Трефилову карточку Гертруды…

— Это важная птица! О, если ее заставить говорить… Почему вы не пьете? Разве у меня плохой коньяк?

— Очень хороший, выпьем!

Трефилов осторожно, как бы между прочим, расспросил, кого еще подозревает бургомистр, кто ему помогает следить за партизанами.

— Ну, нам нужно ехать. — Он дружески протянул бургомистру руку. — Мы я вам завернули попутно…

Когда они вышли на дорогу, Браток сердито бросил:

— Что с ним возиться? Шлепнуть — и весь разговор. Фашистская сволочь!

— Его будут судить бельгийцы. Как говорит Маринов, это вопрос их компетенции…

— Тьфу ты!.. — Браток зло сплюнул. — Компетенция… Раз враг — бей! Жеф ему сейчас пропишет компетенцию…

Бургомистра в ту же ночь судил партизанский суд. Приговор привели в исполнение немедленно.

Власовец, проникший в группу Марченко, также был уничтожен.

* * *

Спустя несколько дней после этой истории из Мазайка приехал Трис. Увидев Шукшина и Трефилова, сидевших в стороне от землянки, под сосной, он бросил в траву велосипед и, шумно дыша, поспешил к ним.

— Камрады, есть возможность получить оружие. Склад оружия!

— Ты хочешь сказать, что можно сделать налет на склад? — Трефилов выпрямился, глаза загорелись.

— Нам удалось завербовать немца, ефрейтора… Он работает на складе оружия! Этот немец сделает все!

— Немец? Это интересно… — Трефилов достал сигареты, закурил.

— Встретиться с этим ефрейтором можно? — спросил Шукшин.

— Он боится. Я передал, чтобы он пришел к нашему человеку на квартиру. Не пришел, боится.

— Понятно… Может быть, он в лес приедет? Мы обеспечим безопасность… Понимаешь, Трис, с этим нельзя медлить. Сегодня он здесь, а завтра его на фронт отправят… — Шукшин помолчал. — Да, накрыть бы этот склад… Ефрейтор может хорошо помочь! Но с ним надо осторожно. Сам понимаешь!

«Да, немец… Нет ли тут ловушки? — размышлял Трефилов. — Кажется, нет… Гестапо не станет подсовывать нам немца, солдата. Они же понимают, что мы сразу насторожимся… А может быть, на это и расчет?»»

— Ефрейтор давно в этом батальоне?

— Нет, недавно. Он с фронта сюда попал, раненый.

— Встретиться с ним стоит, — проговорил Трефилов. — Как говорится, игра стоит свеч… Да, учти вот что. Если он согласится приехать в лес, место встречи не назначайте. Он не должен знать, где мы будем ждать его. Кто-нибудь из ваших встретит его за Мазайком и приедет с ним к Нерутре.

На другой день Трис передал через Гертруду, что ефрейтор согласился встретиться с партизанами. Шукшин, решил поехать на переговоры сам, но Трефилов убедил, его, что этого делать не следует.

— Я с ним познакомлюсь, Константин Дмитриевич, а потом, если надо будет, встретитесь вы.

С ефрейтором приехала Луиза. Браток встретил их на дороге и лугом повел в лес.

Ефрейтор был немолод, шел, заметно припадая на правую ногу. Но Трефилов, наблюдавший за ним из-за деревьев, сразу заметил хорошую солдатскую выправку.

Войдя в лес, немец прислонил к дереву велосипед и, морщась, погладил правую ногу ниже колена: «болит, очень болит!».

Подошел Трефилов. Ефрейтор внимательно посмотрел ему в лицо.

— Здравствуй, гэносэ. Это ты хотел видеть меня?

— Я. Пойдемте подальше…

— Да, да, надо подальше!

Браток и Луиза остались на опушке, а Трефилов повел ефрейтора в глубь леса.

— Хорошо как тут, в лесу! — немец глубоко вздохнул. — Кто выдумал эту проклятую войну… Живи себе человек, наслаждайся жизнью, так нет же, нет! Сиди в окопах, голодай, мерзни… Я, гэносэ, полтора года был на фронте. Я знаю войну… — Он снова вздохнул. — У меня семья погибла. В Гамбурге… Бомба разорвалась прямо в моем доме. Ни семьи, ни дома…

— Сядем вот тут, на полянке. — Трефилов устроился на пеньке, снял шляпу. Ефрейтор медленно, держась за больную ногу, опустился на траву.

— Два раза меня ранило, и все в эту несчастную ногу…

— Значит, вы из Гамбурга? Я много слышал об этом городе…

— Из Гамбурга. Я рабочий, металлист… — Ефрейтор встретился с Трефиловым взглядом. — Вы хорошо говорите по-немецки. Я бы никогда не подумал, что вы русский… Вы правда русский?

— Русский. — Трефилов протянул немцу сигареты. — Курите!

— Скоро домой вернетесь, скоро… Ваша армия идет к границам Германии. Конец Гитлеру! Что ждет теперь нашу несчастную страну? Гибель, уничтожение… Вот что сделал с нами Гитлер! Теперь мы, немцы, задумались над своей судьбой. Но слишком поздно…

— Вы решили порвать с гитлеровцами и помочь нам, партизанам? — проговорил Трефилов, незаметно рассматривая ефрейтора. Этот человек мало походил на немца.

Сухощавое лицо его было темным, почти коричневым. Нос горбинкой, черные, чуть тронутые сединой, курчавые волосы.

— Я готов на все, — ответил ефрейтор. — Я понимаю, что лучший исход для немцев — скорее покончить с гитлеровским режимом. Так думаю не я один. У меня есть товарищи… — Ефрейтор повернул голову к Трефилову, снова твердо посмотрел ему в лицо. — Вам нужно оружие? Я помогу вам достать его.

— Какое оружие на складе?

— Автоматы, десять минометов, пулеметы… Пулеметы старой системы, но они еще годятся. Гранат много, патронов.

— Как вы думаете это сделать? Ефрейтор помолчал.

— Могу я знать, с кем говорю?

— Меня уполномочил главный начальник. Самый главный, поняли? Если будет надобность, вы встретитесь.

— Хорошо! — немец кивнул головой. — Склад взять нетрудно. Можно сделать подкоп. Там рядом есть домик, один бельгиец живет. С ним можно договориться. А еще лучше подождать, когда часовыми поставят моих друзей. Нас четверо. Я посоветуюсь со своими друзьями. Мы придумаем, как это сделать. Я приеду через два дня, с товарищем. Он тоже в складе работает. Встретимся и договоримся, как действовать. Ваш начальник будет?

— Будет. Когда вас ждать?

— Послезавтра, в это же время. Мы захватим патронов. Куда приезжать?

— Сюда, гэносэ. Мы будем здесь… — Трефилов говорил, дружелюбно посматривая на ефрейтора, а сам думал: «Заход далекий, а работа грубая. Тонкости вам, гестаповцы, не хватает. Недооцениваете противника. По виду тебе за сорок, значит, взят из запаса. А выправка отличная, кадровая, офицерская выправка… И мундир на тебе новый, еще не обмялся как следует. Нет, ты на фронте не был… А руки? «Рабочий, металлист. На фронте солдатом воевал»… Нет, эти руки окопы не рыли! Руки офицера…

Вон даже след от кольца. Да, грубо работаете. И этот стандарт: каждый раз одна и та же приманка — оружие… Знаете, сволочи, что с оружием у нас плохо! А лицо волевое, крепкий, видать, орешек. Черный, как наш Браток… Черный… не ты ли пожаловал к нам собственной персоной, Черный Голландец? Ход главным козырем…»

Трефилов проводил ефрейтора до шоссе, постоял, пока тот не скрылся из вида.

— Ну как, командир, будет оружие? — спросил Браток.

— Будет!

* * *

В назначенное время ефрейтор появился на дороге. Сойдя с велосипеда, он окинул быстрым взглядом лес и отер белым платком лицо. Постояв на шоссе, неторопливо, сильно хромая, пошел через луг.

В это время опушкой леса, прячась за деревья и кустарник, двигались немецкие автоматчики. Они шли с двух сторон к тому месту, где в прошлый раз Трефилов встретился с ефрейтором.

Партизаны, находившиеся в засаде, их хорошо видели. Гитлеровцы шли в приготовленную для них западню…

Черного Голландца взяли живым, привели на допрос в командирскую землянку. Шукшин, с усмешкой взглянув на него, спросил:

— Так сколько ты должен получить за меня — сто тысяч? Что же, свою задачу ты выполнил: Констан перед тобой… Только деньги получишь от Гитлера на том свете. Не беспокойся, долго фюрера тебе ждать не придется.

Люди, поклонитесь их праху!

Ночь по-настоящему летняя, теплая, тихая, звездная. Партизаны расположились на небольшой, круглой полянке окруженной стеною густого сосняка. Небольшой костер, спрятанный в яме, под тяжелыми ветвями, догорает. Лица людей, сидящих близко к костру, кажутся бронзовыми.

Шукшин рассеянно смотрит перед собой, на отсветы слабого пламени. Около него, заложив руки за голову, лежит Зуев. Он приехал к Шукшину вместе с Марченко, чтобы посоветоваться насчет одной операции, которую они задумали провести. Шукшин и командир отряда Трефилов одобрили замысел. Прямо отсюда Зуев, Марченко и Браток отправятся на разведку.

— Интересная штука — небо… — задумчиво говорит Зуев. — Звезды тут совсем, как у нас дома. Вон Большая Медведица, семизвездный ковш, а это вот Венера светит. Красивая звезда… Самой последней гаснет. Замечали, как она блестит на рассвете? Небо уже совсем светлое, все звезды погасли, а Венера все блестит. Как алмазная капля…

Зуев умолкает, смотрит в небо. Потом, вздохнув, говорит:

— Может, сейчас на эти звезды глядит мать или жена… Наверное, погибшим считают. Да, не ждут, не чают, а мы приедем. Думаю я, Константин Дмитриевич, что войне скоро конец… Вот вернемся мы домой, а добрые люди спросят: на каких фронтах воевали, молодцы, много ли орденов-медалей заслужили? А что мы им ответим? Из плена вернулись… Про нашу эту борьбу, про все наши муки мы одни знаем… А вот что мы в плену были — об этом узнают. Это теперь на всю жизнь! Кто он такой, попавший в плен? Изменник, предатель.

— Брось, Александр, не трави душу. — Шукшин сердито шевельнул бровями. — Узнает о нас народ правду! А если и не узнает… Лишь бы, Саша, совесть чистой была, чтобы мог в глаза людям смотреть. Не за славой и не для оправдания вины своей пришли мы в лес.

Подошел Браток. Присев на корточки, поворошил палкой затухающий костер, подбросил сухих сучьев. Когда костер ожил, он пристроил над огнем чайник и негромко позвал:

— Луиза! Иди сюда…

Луиза перед вечером приехала в лес со стариком Густавом, привезла продукты, собранные крестьянами для русских партизан. Густав вернулся в деревню, а Луиза осталась. Утром она пройдет по землянкам, чтобы починить одежду и постирать белье.

Луиза подошла к костру.

— Сейчас мы с тобой чай будем пить, — весело сказал Браток, поднимаясь. — Проголодалась?

— Правда, проголодалась! — Луиза тихо засмеялась, положила голову на плечо Братка. — Так хорошо на сердце, Мишель… Мне всегда хорошо, когда я с тобой. Почему ты не хочешь, чтобы я жила в отряде? Я бы не была здесь лишней!

— Нет, Луиза. Здесь опасно… Ни за что! Кто-то громко, радостно воскликнул:

— Комиссар приехал!

Шукшин повернул голову и увидел Маринова. Последние дни Маринов находился в новых отрядах бригады, в районе Диета и Хасселта. Что заставило его приехать в четвертый отряд ночью? Шукшин встал, протягивая руку, встревоженно спросил:

— С какими вестями, комиссар?

— С добрыми! Союзники высадились на побережье Франции!.. Вчера высадились…

Партизаны вскочили, обступили комиссара. На поляне сразу стало шумно. Шукшин с трудом водворил тишину.

— Тихо, товарищи! Садись, Григорий, и рассказывай! Все, что слышал…

— Дайте закурить!

К Маринову сразу потянулся десяток рук. Он закурил, сел у костра, рядом с Братком.

— Слушал я английское радио и Берлин. Союзники высадились крупными силами, бои идут большие. Это, конечно, не частная операция. Второй фронт… Англичане сообщают, что за берег зацепились. Сил у немцев тут не много, наверное, нет и пятой части того, что стоит против Красной Армии. Да и дивизии тут больше потрепанные…

— Через неделю здесь будут, в Бельгии! — нетерпеливо перебил Зуев. — Тут же рядом!

— Нет, на это не походит, — ответил Маринов. — По сообщениям чувствуется, что союзникам приходится туго…

— Это тебе не Красная Армия! — проговорил Марченко — Наши бы их так шибанули, что и тут, в Бельгии, не задержались бы!

— Известное дело — Черчилль! — послышался бас Мити. Пузо у него, ядрена палка, больно большое…

Раздался дружный хохот.

— Гадать, когда союзные войска освободят Бельгию, трудно, — сказал Маринов. — Ясно одно, товарищи: бригаде предстоят решающие бои.

— Наше дело — бить по коммуникациям! — проговорил Марченко. — Дороги надо рвать, мосты…

— Дороги — это верно. А насчет мостов — подожди! — возразил Новоженов. — Ты мосты уничтожишь, а как союзникам через каналы идти? Захватывать мосты надо!

— А я бы туда, во Францию рванул! — горячо сказал Браток и сбил на затылок кепку. — К союзникам пробиться можно!

— Хо, сказал! — Новоженов покачал головой. — Они десанты будут выбрасывать, чтобы по тылам бить, а мы к фронту пойдем… Стратегия! Завязался спор.

— Ну что вы шумите? — примиряюще сказал Чалов. — Такие дела, а они спорят… Домой скоро, друзья-приятели! Эх, баяна нету… Спеть бы, сплясать! — Чалов хлопнул по спине Новоженова, сидевшего с ним рядом. — Давай, Петро, споем! — Чалов весело поглядел на друзей, обнял Новоженова за плечи и запел сильным, звонким голосом:

Ты сторонка,  сторонка  родная, Нет  на  свете  привольней  тебя, Уж ты поле мое золотое Да высокие наши хлеба…

Шукшин и Маринов, посидев немного с партизанами, ушли в землянку. Поднялся и Марченко, тронул Зуева за плечо:

— Пора уходить. Проселочной дорогой пойдем, а с рассветом на шоссе, к каналу… Браток, возьми в землянке пару гранат!

— Есгь!

Браток встал. Луиза с тревогой посмотрела на него.

Она не поняла, о чем говорил Марченко, но сердце ей подсказало: уходят на задание! Она тоже поднялась, пошла следом за Братком по тропинке.

Мишель, вы сейчас уходите?

— Да. Но я завтра к вечеру вернусь. — Браток остановился, взял Луизу за руки, прижал к груди. — Хорошая ты моя…

— О, Мишель…

— Ну, прощай! — Он отстранил Луизу.

Марченко, Зуев и Браток ушли. Партизаны стали расходиться по землянкам. Новоженова окликнул связной:

— Петр, Шукшин вызывает.

Шукшин решил послать Новоженова и Чалова в Мазайк. Надо срочно связаться с Вилли и Трисом, выяснить обстановку, договориться о совместных действиях на случай приближения союзников. А главное — нужно узнать, какие сообщения получены Мадесто из Англии. Ведь союзники обещали сбросить оружие бельгийцам с открытием второго фронта!

— Как начнет светать, отправляйтесь, — сказал Шукшин. — Мать пошлите в Айсден, к Вилли. Триса найдете в Мазайке. Вернуться завтра к ночи!

Новоженов и Чалов вернулись только на третий день. Шли медленно по тропе, едва передвигая ноги. Чалов обхватил Новоженова за шею, он был бледен, сильно хромал.

— Что случилось? Где вы пропадали? — резким голосом спросил Шукшин. — Нашли Триса?

— Все в порядке, — ответил Чалов, опускаясь на траву. — Трис ждет Вилли, они приедут вместе. Скоро… — Чалов, снимая ботинок, застонал.

— Ранен, что ли?

Чалов осторожно распрямил сильно опухшую окровавленную ногу.

— Патрулей на дорогах — до черта. На мостах поставили пулеметы. В Мазайк новая часть пришла, морская пехота… Боятся немцы за коммуникации!

— Ладно, отдыхайте. Утром пойдете в Эллен… — Шукшин направился в землянку, с тревогой подумал: «Почему же так долго не возвращается Марченко? Как там они…»

Перед вечером приехали Трис и Вилли. Недалеко от землянки их встретил Трефилов. Трис обрадованно заулыбался.

— О, Виталий! Давно я тебя не видел… — Трис обнял друга, и они пошли вместе по тропе. Вилли, шагавший сзади, посмотрел на них и невольно усмехнулся: рядом с высоченным Трефиловым толстяк Трис казался крошечным, он не доставал ему до плеча.

В землянке ждали Шукшин и Тюрморезов. Здороваясь с ними, Вилли возбужденно проговорил:

— Ну, свершилось! Высадились все-таки союзники!

— Что передают по радио? — спросил Тюрморезов.

— Бои идут на плацдарме. Кажется, союзные войска закрепились прочно. Бельгия готовится к восстанию. Поднимутся сотни тысяч… Да, в этот решающий час с нами будет весь народ!

— Ас оружием? — Шукшин вопросительно посмотрел Вилли в лицо. — Что говорит Мадесто, какие у него сведения?

Вилли ответил не сразу. Прикурил от лампы, сел рядом с Тюрморезовым.

— Мадесто я видел, Констан, говорил с ним. Но он мне ничего не сказал. Англичане молчат.

— Мадесто думает, что союзники нам сбросят оружие, когда их войска подойдут к границам Бельгии, — добавил Трис.

— Да, руководство Секретной армии и Белой бригады считает, что надо развертывать активные действия после того, как немцев выбьют из Франции, — сказал Вилли. — Они не торопятся!..

— Я не понимаю политики союзников, — заговорил Шукшин, постукивая кулаком по колену. — Они же превосходно знают, что здесь действуют партизаны. Немцы перебрасывают на побережье войска, боеприпасы, а англичане и американцы не хотят сбросить оружие, чтобы бить по коммуникациям врага… Не понимаю!

— Кроме военных, существуют соображения политические… — заметил Тюрморезов. — Время покажет… Нам надо договориться с руководителями местных организаций Белой бригады и Секретной армии. Надо, чтобы они действовали вместе с нами.

— Правильно! И откладывать это нельзя, — поддержал Шукшин. — Мы не знаем, как развернутся военные действия во Франции. Может случиться, что союзные войска через неделю окажутся у границ Бельгии. Надо договориться о совместных действиях, наметить основные опорные пункты, дороги, мосты, где мы преградим врагу путь отступления. — Шукшин встал, прибавил огонь в лампе. — Мы с Трефиловым наметили план обороны мостов…

Все склонились над картой. Шукшин, излагая план, очерчивал карандашом мосты и населенные пункты, где партизаны должны занять оборону.

— Значит, на нашем участке главный узел — Ротэмские мосты? — спросил Трис.

— Да, я считаю, что противник устремится сюда, — ответил Шукшин.

— Все дороги мы не перекроем, у нас не хватит сил, — добавил Трефилов. — Главный узел обороны на Ротэмских мостах. — Но мы должны создать подвижные маневренные группы, которые будут бить по отходящим колоннам на всех дорогах района…

План обсудили и приняли.

Когда разговор был окончен, Тюрморезов спросил Вилли:

— Что в лагере? Сипягина видел?

— Видел. Они готовят побеги. Завтра уходит группа, пять человек. Сипягин тоже хочет уйти. Он велел сказать…

— Нет, нет! — Тюрморезов замотал головой. — Нельзя! Он должен оставаться в лагере до последнего!..

— Я ему тоже так сказал. — Вилли расстегнул пиджак, отпорол внизу подкладку и извлек свернутый листок бумаги. — Это передал Яковлев…

На листе был начерчен план лагеря, нанесено расположение всех постов, караульного помещения, казармы.

— Они ждут, — сказал Вилли, передавая план Тюрморезову. — Лагерь могут отправить из Бельгии…

— Да, могут… — Тюрморезов задумался. — Но мы не можем сейчас поднимать лагерь, ты это знаешь, Вилли. Где мы укроем безоружных людей?

— Они велели сказать, что готовы на все!

— Нет! — решительно проговорил Трефилов. — Поднимать в лагере восстание сейчас невозможно. В Мазайке три батальона, части морской пехоты. Как только поднимем восстание, гитлеровцы перебросят несколько полков с побережья. Через несколько часов они будут здесь… Нет, мы не имеем права!

— Да, нельзя! — Шукшин тяжело, сильно сутулясь, прошелся по землянке. — У нас только одна возможность освободить лагерь: когда приблизятся войска союзников. Если конечно, не добудем оружия… Так и передай товарищам, Вилли. Нам дороги их жизни…

Шукшин и Тюрморезов пошли проводить Вилли и Триса до проселочной дороги. Когда они вернулись в землянку, там были Резенков и Белинский. Трефилов показывал им на карте район, куда ушла группа Марченко.

— В Опповене зайдите к Гертруде. Она пойдет с вами.

Они могли уйти далеко за Опповен…

— Ясно, — сказал Белинский. — Можно отправляться?

— Идите!

Резенков и Белинский, проверив пистолеты, вышли. Но через полчаса они вернулись. С ними был Жеф. Шукшин взглянул на бельгийца, и сердце его дрогнуло.

Жеф, держась за стену, сполз в землянку, двумя руками поднял ведро с водой, припал к нему. Пил громкими глотками, вода текла на грудь.

Шукшин и Трефилов молча ждали. Жеф поставил ведро, снял шляпу. Лицо его, всегда такое живое, энергичное, казалось сейчас каменным. Глядя куда-то в темный угол землянки, он проговорил глухо:

— Браток и Александр… Они погибли, Констан.

Шукшин сел на нары, медленно провел рукой по лицу.

— А Марченко?

— Марченко ранен. Они увезли его…

— Где это случилось? — спросил дрогнувшим голосом Трефилов.

— В Опутре.

— В Опутре? Но зачем они зашли туда?

— Не знаю.

* * *

Через несколько дней Шукшин приехал в Опутру, чтобы узнать обстоятельства гибели группы Марченко. Однако бельгийцы много сообщить ему не могли. Они только знали, что около четырех часов ночи дом, в котором помещается кафе, был окружен большим отрядом карателей. Поднялась сильная стрельба. Жители думали, что в селе много партизан, но утром стало известно, что русских было только трое. Двоих нашли убитыми во дворе, а третьего гитлеровцы увезли.

— Я видел, как они его тащили к машине, — рассказал старик-шахтер, живший по соседству с кафе. — Я как раз из дома вышел, хотел до работы огород полить… Этот парень был весь в крови, без сознания…

Старик повел Шукшина к лесу, где бельгийцы похоронили Братка и Зуева.

Глинистая земля на могиле уже успела высохнуть, стала сизой, а высокий шестигранный столбик, увенчанный тяжелым крестом, еще пахнул сосной. И крупные красные розы, рассыпанные по краям могилы и у столбика, были тоже свежи. Должно быть, их сорвали только сегодня.

Шукшин снял шляпу, сел на траву рядом с могилой, пригладил ладонью высохшие комочки земли.

— Камерад, — тихо сказал старик, — мы потом хороший памятник поставим. Из мрамора. И ограду сделаем. Мы уж так решили. Всей деревней памятник поставим…

— Спасибо, отец. А что здесь написано? — Шукшин наклонился над квадратной доской, прислоненной к столбику, всмотрелся в коричневые, чем-то выжженные буквы.

— Мы долго думали, что здесь написать. Никто не знал, как зовут твоих товарищей… Но мы знали, что это русские партизаны. Они отдали жизнь за то, чтобы мы были свободными… — Старик помолчал, поправил доску и прочел со вздохом: — «Люди, поклонитесь их праху»… Здесь написаны эти слова, камерад…

* * *

Друг Михаила Модлинского Сергей Белинский сохранил охотничий нож Братка и его тетрадь, которую тот завел, когда изучал фламандский язык. На одной из страниц тетради рукой Братка написано: «Вычитал в книжке завещание древнего мудреца: «Узнай, о человек! И слушайся меня, ибо я стар, как кора земли. Для меня и для всех, кто прожил на земле столько лет, сколько я, любовь выше бессмертия…» Но мне не нужно бессмертия. Мне нужна Родина! И любовь… Если верить этой книге, я должен забыть Родину, ибо я люблю на чужбине. Но разве можно забыть Родину? Нет, легче умереть! Я люблю Родину с тех пор, как стал мыслить, она во мне, в сердце, я живу надеждой увидеть ее. И я люблю девушку-чужеземку. Люблю! Можно ли соединить эти две любви в одну? Можно ли?»

Партизанские отряды занимают города…

Англо-американские войска, высадившиеся 6 июня на побережье Северной Франции, не проявляли большой активности, развертывали боевые действия против немецко-фашистских войск медленно. В то время как Красная Армия, наступавшая на огромном фронте, менее чем за 40 дней продвинулась на запад на 550–600 километров, англо-американские войска вели затяжные бои и продвигались вперед не более чем полкилометра-километр в сутки. Катастрофическое поражение на советско-германском фронте (Красная Армия выходила к границам Восточной Пруссии к Висле) заставило германское командование отдать приказ об отводе своих войск из Франции и Бельгии на более выгодные для обороны рубежи — по западно-германской границе. Немцы начали поспешный отход.

Несмотря на то, что англо-американские войска имели огромное превосходство в силах на земле и в воздухе, располагали большим количеством танков и автотранспорта, им не удалось отрезать противнику пути отступления. Гитлеровские войска оторвались от преследующих их армий и быстро откатывались к границам Бельгии и Голландии.

В ночь на 30 августа недалеко от голландской границы, в районе бельгийской деревни Гройтруд, высадились английские парашютисты. На одного из них наткнулся партизан первого отряда Петр Ефремов, отправившийся на рассвете в деревню за продуктами.

Парашютист пробирался по лесной тропе, боязливо озираясь и часто останавливаясь. Он шел прямо на партизана, который притаился за деревом и наблюдал за ним. Ефремов принял парашютиста за гитлеровца. «Давай, давай, подходи! Ишь ты, какой робкий… Сейчас мы тебя навернем, гитлерюга проклятая!» Ефремова в отряде все звали «батей», но он был еще крепок и обладал той лесной хваткой, которую дает долгая партизанская жизнь. Пропустив парашютиста, он накинулся на него сзади и в мгновение ока обезоружил.

— Вот и порядок! У нас с вашим братом разговор короткий, понял? Раз, два — и в дамки! — Ефремов взял автомат на изготовку. «Давай, давай, топай! Сейчас наш командир поговорит с тобой, подлюга… Он с вашим братом умеет разговаривать!»

Ефремов, сияющий, привел парашютиста к Никитенко, доложил с гордостью:

— Во, боша взял, товарищ командир. Автоматчика!

Парашютист, молодой долговязый парень, стоял с поднятыми руками и испуганно смотрел на вооруженных людей в гражданских костюмах.

Никитенко внимательно поглядел на парня, на его черный берет, куртку с молниями, на компас, который у него был на руке, и спросил по-немецки:

— Ты кто? Летчик?

Парень не понял.

— Опусти руки, — Никитенко взял его за плечо, усмехнулся. — Здорово же ты перетрухнул! Ничего, бывает… Мы русские, понимаешь? Русские! Россия! СССР, Москва…

— Москва? — парашютист недоуменно смотрел на партизан, переводя быстрый взгляд от одного к другому. — Рашэн?

— Рашэн, рашэн! — сказал Игорь Акимов. Он немного знал английский язык и объяснил парашютисту, что перед ним русские партизаны.

Парашютист понял, радостно заулыбался, заговорил быстро-быстро, показывая рукой в ту сторону, откуда его привел Ефремов.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил Никитенко Акимова.

— Сам не пойму… Камрад, постой, ты не торопись. Там, — Акимов показал рукой на север, — твои товарищи?

— Да, да! — Англичанин закивал головой и, схватив валявшуюся у ног сухую ветку, быстро начертил самолет, парашюты. Теперь ему нетрудно было объяснить, что в лесу находятся десантники.

Никитенко отправил на поиски парашютистов группу партизан и послал связного в штаб бригады сообщить, что высадился английский десант.

К полудню десантники — их было пятнадцать человек — пришли в лес к партизанам. В это же время в отряд приехал Дядькин. Никитенко пригласил командира десантников, рослого, поджарого капитана, в землянку. Капитан до войны несколько лет жил в Бельгии, знал фламандский язык. Объясняться с ним можно было без переводчика.

Пока командиры беседовали в землянке, партизаны успели познакомиться с английскими солдатами. Не беда, что русские не знают английского языка, а англичане ни слова не понимают по-русски! Иногда открытая улыбка, дружеский взгляд, прижатая к сердцу рука скажут больше слов.

Партизаны и солдаты сидят под соснами, вместе, тесным кругом. Русские угощают английских парней хлебом, яблоками, помидорами, а те их — сигаретами, шоколадом. Слышатся восклицания, смех. Рыжий сержант с широким лицом, щедро усыпанным веснушками, извлекает из-под куртки объемистую никелированную флягу, отвинчивает пробку и, хитровато подмигнув Игорю Акимову, наливает в нее ром.

Акимов выпил, крякнул.

— Ой и крепкая!

Сержант сунул ему плитку шоколада, но Акимов отмахнулся j не надо! Рыжий шумно рассмеялся, хлопнул Акимова по спине.

— Рашэн! О! — он наполнил пробку снова. — Как тебя зовут?

— Игорь.

— Игорь? А я Джон! — сержант снова хлопнул Акимова по спине и крепко пожал его руку…

Из землянки вышел Никитенко, объявил решение: отряд будет действовать вместе с английским десантом, двумя группами. Одна пойдет к Пееру, вторая будет действовать на участках Мивэ — Брей, Мивэ — Гройтруд. Задача: бить по колоннам отступающего противника, минировать дороги.

Первая группа, в которую вошли взвод Максимова, шесть английских парашютистов и шесть бельгийских партизан под командованием шахтера Кординалса Петера, вечером устроила засаду на шоссе в трех километрах от деревни Вейсаген. Командовавший группой политрук Грудцын расположил людей по опушке леса вдоль шоссе на участке в триста метров. Слева заняли позицию бельгийцы и англичане, в центре взвод Максимова, а справа, у крутого изгиба дороги, залегли сержант-парашютист, Грудцын, Кабанов и бельгиец Кординалс.

С Кординалсом Грудцына связывает давняя и сердечная дружба. Они подружились еще в шахте: вместе устраивали диверсии. Кординалс помог Грудцыну и его товарищу Василию Кабанову бежать из плена, спрятал их в своем доме, а потом увел в лес, к Дядькину. Петер Кординалс часто ходил с русскими на операции, он был не только хорошим забойщиком, но и отважным солдатом.

Вражескую колонну долго ждать не пришлось. Только партизаны рассыпались по опушке, как слева на шоссе показались автомашины. На трех передних грузовиках ехали солдаты, остальные машины шли с грузом. «Идут плотно, отлично!» — подумал Грудцын, наблюдая за машинами, мчавшимися с большой скоростью, и тронул за локоть сержанта: — Приготовься!

Партизаны дали колонне втянуться в лес. Когда головные машины прошли весь участок засады и приблизились к повороту, раздался взрыв: сержант-парашютист бросил зажигательную гранату. Граната разорвалась под мотором, машина запылала. Это был сигнал к действию. Сразу же загремели автоматные очереди, захлопали винтовочные выстрелы.

Неожиданно слева выскочила машина с автоматчиками. Солдаты, рассыпавшись в цепь, стали окружать бельгийцев и англичан, дравшихся на левом фланге. Увидев, что друзья попали в беду, туда с группой партизан бросился Максимов. Партизан была горстка. Однако они ударили столь стремительно, что гитлеровцы попятились, отскочили за дорогу. Но в это время немцы перешли в атаку на правом фланге. Грудцын, Кабанов, Кординалс и сержант-парашютист встретили врага гранатами. Гитлеровцы залегли. Тогда Кардинале и Кабанов, прикрываясь дымом, которым была окутана горевшая машина, перебежали шоссе и, укрывшись в кустарнике, открыли огонь по врагу с фланга.

Нанеся удар, партизаны и десантники скрылись в глубине леса. На шоссе пылало семь костров, дым от них упирался в темные облака, низко стоявшие над лесом.

Взвод Акимова тоже успешно провел операцию. Он уничтожил две автомашины противника, на большом участке минировал шоссе, разрушил линию связи.

Партизаны и парашютисты действовали вместе четыре дня, наносили противнику удар за ударом. Англичане были довольны. Рыжий сержант восторженно говорил Игорю Акимову:

— Это настоящая работа! Я давно хотел такой работы… Я готов остаться с вами, дьявол меня возьми!

На пятый день капитан, командир десантников, сказал Никитенко, что его группа должна уйти.

— Идут большие колонны, на всех дорогах моторизованные патрульные отряды, — объяснил он. — Дальше здесь оставаться нельзя, мы будем пробираться к своим.

— Ничего, капитан, можно работать! Больше врагов — легче бить… Такой орел, как ты, любому черту рога обломает, — шутливо ответил Никитенко. — У тебя же еще много мин. Не тащить же их обратно!

Капитан подумал, согласился. Ночью, перед рассветом, его группа ушла со взводом Акимова в сторону Пеера. Отправляя партизан, Никитенко сказал Акимову:

— Смотри, чтобы англичане под удар не попали. Хоть они и десантники, а опыта-то нет… Ты за них в ответе! Если до вечера не вернетесь, выходи к Брею, на северную сторону канала. Дядькин стягивает отряды к Брею…

Акимов вернулся на другой день, поздно вечером. Лицо черное, в ссадинах, костюм изодран в клочья.

— А где англичане? — обеспокоенно спросил Никитенко.

— А черт их знает где! — зло ответил Акимов и выругался. — Друзья…

— Что случилось? Скажи толком!

— Ушли десантники. Мы со своим взводом остались в засаде у Гройтруда, а они отправились к каналу, минировать. Полчаса не прошло — патрульный отряд появился. Мы бой завязали, чтобы не пропустить немцев к каналу, англичан под удар не поставить… До последнего держались, думали, англичане подскочат, ударят с тыла… А они ушли. Бросили нас, и ушли… — Акимов обиженно закусил губу, покачал головой. — Нехорошо… Солдаты тут, конечно, не виноваты. Капитан их увел… Да, нехорошо! — Акимов подошел к костру, устало опустился на траву.

— Выходит, кишка-то тонка! — проговорил смуглолицый партизан Иван Гужов, зарывая в золу картошку.

— А может, заплутались где? — послышался чей-то негромкий голос.

— Во-во, заплутались… Не в ту сторону наступал, вместо «ура» «караул» кричал…

В слабом свете костра появилась стройная, сухощавая фигура Дядькина. С ним пришли Пьер и помощник начальника штаба Зенков. Дядькин молча сел рядом с Никитенко, зажег ветку, прикурил от нее. Лицо его было сумрачным, широкие брови тяжело нависли над глазами. Никитенко, посмотрев на Дядькина, спросил осторожно:

— Какие вести, Иван Афанасьевич?

— Плохие, Ефим Романович! — Дядькин бросил ветку в костер, помолчал. — Увезли людей… Из всех лагерей увезли. В одну ночь. — Дядькин повел плечами, словно ему было холодно. — Еще бы дня четыре… Союзные войска уже на границе!

— Да, опоздали… — тяжело вздохнул Никитенко. — Если бы нам сбросили оружие!

Дядькин молча, угрюмо смотрел в огонь. Молчали и партизаны.

— Англичане от нас ушли, — сказал Никитенко.

— Почему ушли? Дядькин настороженно повернул голову.

— Капитан мне сказал что дальше действовать невозможно.

— Вон как… Обойдемся без них! — Дядькин уставился на огонь. Потом повернулся к Зенкову, сидевшему сзади, попросил карту. Развернув на коленях, долго вглядывался в нее, потирая кулаком заросший жесткой щетиной подбородок.

— Надо, Никитенко, за Элликум группу выслать. Вот сюда, смотри… — Дядькин ткнул пальцем в карту. — Хорошее место для засады! Где взвод Максимова?

— Недалеко, за каналом.

— Его взвод и пошли.

— Сейчас дам команду… Сабадин! — Никитенко приподнялся, отыскивая глазами связного.

— Не надо, я иду к Максимову, — сказал Грудцын, неторопливо набивавший диск автомата патронами.

Дядькин посмотрел на политрука и одобрительно кивнул головой. «Это очень хорошо, что политрук пойдет со взводом…»

— Вторую группу надо поближе к Пееру выдвинуть, — сказал Дядькин. — Зенков поведет ее. Говорит, засиделся в штабе…

— Засиделся! — негромко рассмеялся Никитенко и поглядел на Зенкова. — Один нос от человека остался…

Грудцын поднялся.

— Ефим Романович, я пошел. Отправь кого-нибудь в деревню принять сводку Совинформбюро. У Вальтера хороший приемник…

Неожиданно из темноты вынырнул Кучеренко. Рядом с ним шел бельгийский разведчик Жан Колл. Увидев начальника разведки, Дядькин и Никитенко поднялись.

— Что в Брее? — нетерпеливо спросил Дядькин. — Где союзники?

— От Брея далеко… Есть карта?

— Идем в землянку!

Дядькин, Никитенко и разведчики ушли. У костра продолжалась негромкая беседа. Иван Гужов, ворочая в золе картошку, мечтательно говорил:

— Как вернусь домой, первым делом за хозяйство возьмусь. Сад думаю развести. У нас на Кубани, знаешь, какая земля? Палку в землю воткни — расти будет… Да, — сад надо будет развести. И хату хорошую поставлю. Не какую-нибудь там, а чтоб две-три комнаты было. С верандой. Под стекло…

— Ишь ты, с верандой, под стекло! — ехидно вставил пулеметчик Щукин. Он лежит на животе около самого костра, подперев кулаком подбородок. На лице его, мальчишеском, с коротким, будто подрубленным носом, светится улыбка. — Нагляделся тут на капитализм… На частную собственность потянуло!

— Пошел ты к лешему… По-человечески пожить охота. И хозяйствовать я страсть как люблю. Я по хозяйственной части человек способный. Столярничать могу, сапожничать, по печному делу… В садоводстве кой-чего тоже понимаю. Между прочим, по части винограда я тут пригляделся. Бельгийцы толково его выращивают… Виноград надо завести обязательно. Так что кто будет в наших краях — просим в гости. Хорошим вином угощу!

— Пиши первым, Иван Семеныч! — со смехом сказал Щукин. — А пока вино твое не поспело — картошечкой угости. Спеклась, наверное.

— Сейчас поглядим! — Гужов разгреб прутом золу, извлек несколько крупных, аппетитно пахнувших картофелин. — Лови, Коля!

Щукин поймал картофелину и, дуя на нее, перебрасывая с ладони на ладонь, принялся сдирать жесткую корку.

— Эх, и хороша картошечка!

Откуда-то издалека донесся едва различимый гул.

— Гром, что ли… — Гужов поднялся, прислушался. — Нет, не гром… Вроде бы орудия, артиллерия!

— Союзники! Близко фронт, совсем близко!.. — с волнением проговорил немолодой, коренастый партизан Григорий Дресвянкин, придвигаясь к костру.

— Вместе с союзниками вперед пойдем! — горячо сказал Гужов. — Навстречу Красной Армии.

— С союзниками? — Дресвянкин повернул голову к Гужову, подумал. — Нет, мы должны требовать, чтобы нас отправили в Россию. Мы с Красной Армией на врага пойдем!

— Верно! Правильно, Григорий Иванович! С Красной Армией пойдем! — партизаны вскочили, зашумели.

— Будем требовать, чтобы сразу отправили, — громче всех раздавался звонкий голос Щукина. — И чтобы всей бригадой. Тут вместе воевали и там должны быть вместе!..

— Правильно, Коля. Требовать!

— А как же мы к своим-то попадем? — сказал, раздумывая, Гужов. — Разве что морем плыть…

— Ну и что? Можно морем!

— Верно! Пускай командиры требуют!

— Зря горячитесь, товарищи, — спокойно сказал Дресвянкин. — Сейчас нам надо думать о том, как лучше союзникам помочь, как крепче по врагу с тыла ударить…

К костру подошли Дядькин и Никитенко.

— О чем это спор?

— Слышно, как орудия бьют, товарищ командир, вот мы и говорим…

— Да, союзные войска в Брюсселе… — Дядькин помолчал, подбросил в огонь веток. — Штаб решил взять Брей. Склады врагу вывести не дадим, промышленные объекты взорвать не дадим и дорогу закроем… Как думаете, товарищи партизаны?

— Даешь Брей! — весело крикнул Щукин. — Побреем фрицев в этом Брее… По-русски!

— Взять город! Взять! — послышалось со всех сторон.

— Когда выступаем? — спросил Акимов. — Надо быстрее ворваться!

— Ворваться-то нетрудно, а вот удержать… — Дядькин полез в карман за сигаретами… — Союзники могут задержаться. Здесь много каналов…

— Бельгийцы нам помогут! С патронами вот только худо… — проговорил Никитенко, устраиваясь у костра. Он выкатил из золы картофелину, разломил ее пополам — заблестела белоснежная, крупитчатая мякоть. — А что это песни не слышно? Давай, Григорий Иванович. Нашу, бригадную!

— Можно, Ефим Романович! — улыбнулся Дресвянкин. Он испытывал большую гордость оттого, что сочиненная им песня «Бригадная партизанская» пришлась партизанам по душе. Ее поют во всех отрядах. Дресвянкин сел рядом со Щукиным, обнял пулеметчика за плечи, и они запели вдвоем:

По тропинкам глухим, по дорогам лесным Партизанский отряд шел с боями. На бельгийской земле в незнакомой стране Партизаны сражались с врагами…

Партизаны подхватили песню. Лица стали строгими, суровыми. Пусть не так уж хорошо сложена эта песня, яо в ней — их жизнь и борьба, их чувства и думы.

Вдалеке от тебя, от родной стороны, Мы с тобою, Россия святая, Мы из вражьего плена сумели уйти, Честь советских людей сберегая. И ни холод, ни голод не смогут сломить Нашу волю в борьбе за свободу. Мы всем сердцем Россию умеем любить, И верны до конца мы народу. Ни облавы, ни зверства фашистских подлюг, Не свернут нас с пути боевого. Нас на подвиги тысячи мертвых зовут, И наш путь — лишь к победе дорога…

Песня кончилась. Партизаны сидят молча, неподвижно.

Потрескивает костер, прохладный ветерок колеблет пламя, багряные отсветы прыгают, мечутся, выхватывая из темноты то длинные ветви сосен, то пулемет, чернеющий возле кустов, то велосипеды, лежащие горой в стороне, скользят по задумчивым лицам партизан.

— Хорошую песню ты сочинил, Григорий Иванович, спасибо, — негромко проговорил Дядькин. — Вот уедем отсюда, вернемся в Россию, а песня останется. Бельгийцы петь ее будут…

Вечером 14 сентября первый, второй и третий отряды бригады «За Родину», поддержанные бельгийскими партизанами, вступили в Брей».

Жители города толпами бросились им навстречу. «Свобода! Победа! Победа! Да здравствуют русские! Победа!» На улицах, уже погруженных в темноту, яркими мотыльками закружились огоньки: это бельгийцы с тротуаров, с балконов, из распахнутых окон приветствовали освободителей, размахивая карманными фонариками.

Войдя в Брей, партизаны выставили на мостах и дорогах сильные заставы, далеко вперед выдвинули секреты. Попытки противника прорваться в город успеха не имели. Партизанские отряды отбивали одну атаку за другой.

16 сентября ночью Кучеренко доложил, что в Пеере концентрируется сильная группа противника. Как показал на допросе пленный унтер-офицер, перед ней поставлена задача отбить Брей и разрушить мосты через канал.

Дядькин вызвал в штаб, разместившийся в здании бывшей немецкой комендатуры, командиров отрядов. Начальник штаба Воронков доложил обстановку.

— Положение, товарищи, серьезное, — проговорил Я Дядькин, придвигая ближе к себе карту. Дядькин не спал третьи сутки, смуглое лицо его стало совсем черным, еще резче обозначились острые скулы. — Да, положение серьезное… Англичане далеко, они бьют слева. А город мы должны удержать во что бы то ни стало!

Он ударил кулаком по столу, посмотрел на Воронкова, на Маринова, на командиров отрядов. — Я решил дать бой. Встретим гитлеровцев у моста.

— Решаете подпустить к самому мосту? — проговорил Никитенко, придвигаясь к карте. — А не лучше ли ударить на дороге? — Он взял высокий бронзовый подсвечник, поднял над головой, чтобы лучше видеть карту. — Я считаю, что на дороге атаковать выгоднее. Вот тут, у этого леска…

Дядькин молчал, раздумывая.

— Мне кажется, Никитенко прав, — сказал Маринов. — Гитлеровцы знают, что мы их ждем на мосту. Догадаться не трудно. А на шоссе… На шоссе удар будет внезапным! И чем дальше от Брея встретим, тем лучше.

— А вы как думаете? — Дядькин посмотрел на командиров отрядов Иванова и Горбатенко.

— Никитенко говорит правильно! — кивнул Горбатенко. Тактика проверенная.

— Я тоже так считаю, — поддержал Иванов. — Стукнуть на дороге, а у моста само собой…

— Принято! — решительно проговорил Дядькин. — Атакуем на шоссе. Нас слишком мало, чтобы сидеть в обороне и ждать. Пошлем группу, два-три взвода. Тут решает не число людей, а внезапность.

— Правильно! — поддержал Никитенко. — Пошлем взводы Акимова и Максимова. У них насчет засад опыт хороший. Командовать группой будет Тихон Зенков.

Утверждаешь?

— Хорошо! Давай команду!

Никитенко и его связной Сабадин ушли. Дядькин, взяв карандаш, сделал на карте пометки, проговорил раздумчиво:

— Тут они не проскочат, со стороны Пеера… Но Бохолт! Бохолт меня сильно тревожит… Ладно, будем маневрировать! Но один взвод все-таки придется выдвинуть сюда… Горбатенко, возьми эту дорогу на себя. Секреты надо выставить дальше. Отряд Иванова держит мост на Пеер. Сколько у тебя пулеметов, Иванов?

— Три. Вчера станковый взяли, новенький.

— Всё, по коням! — Дядькин хлопнул ладонью по карте, повернул голову к Маринову. — Ты сейчас куда?

— На мост, к Иванову.

— Воронков с тобой поедет. А Боборыкин — в третий…

Командиры отрядов, Маринов и Воронков, оживленно переговариваясь, направились к выходу. За ними было пошел Кучеренко, но Дядькин остановил его.

— В четвертый не удалось пробраться?

— Послал, еще не вернулись. Там все дороги колоннами забиты, никак за канал не проскочишь.

— Да, четвертый отряд отрезан… Обстановка там чувствую, трудная. На Мазайк идут крупные колонны…

— Ничего, справятся. Шукшину опыта не занимать… Бельгийцы говорят, что весь Мазайк поднялся, все шахтеры в леса двинулись. Только бы оружия побольше сбросили!

— Оружие… — Дядькин откинулся на высокую спинку кресла, закрыл глаза. Он просидел несколько минут неподвижно, потом, резко тряхнув головой, поднялся, энергично заходил по комнате.

— Слушай, Василий, а что если прощупать Бохолтский мост? Очень важное направление!

— Сейчас туда не сунешься.

— Я понимаю. Я говорю, что надо момент не прозевать… Взрывать они будут, когда отведут части за канал. Поднимаешь? Надо вести разведку!.. И соседние мосты тоже держать под наблюдением. Да, вовремя надо туда выдвинуться! — Дядькин остановился у стола. — Вот что. С рассветом поедем к Бохолту. Часа два поспим и двинемся.

— Ты отдыхай, а мне еще Жана Колла надо увидеть. Он ждет на квартире Марии Давенс…

— Добро!

Кучеренко ушел. Дядькин поднялся на второй этаж, лег на диван, на котором по очереди отсыпались работники штаба.

В большой, наполовину пустой комнате наступила тишина. Но скоро из дальнего угла, куда не доставал свет свечи, послышался голос:

— Жрать охота — спасу нет… Нет ли чего закусить, ребята?

— Найдется, — откликнулся кто-то из другого угла. — С моим дружком Трофимовым не пропадешь. Везет ему на харчишки. Одна добрая молодуха целого поросенка отвалила…

— Понравился, значит, — послышался чей-то густой басок. — Мужчина он видный, в силе…

Комната огласилась смехом, начались разговоры про разные веселые истории, про то, что было и чего не было…

— Будет вам, охальники! — прикрикнул Гужов, отличавшийся степенностью. — Только дай вам позубоскалить…

— Надо ж, Ваня, ночь скоротать, — ответил Трофимов. — Нам не пора идти сменять?

Гужов приблизился к свече, посмотрел на часы.

— Пора, Федя! — Он забросил за спину винтовку.

…Идет сильный дождь. Город будто вымер. Ни душа! По обеим сторонам узкой улицы мрачно темнеют каменные дома. По асфальту катится шумный поток. Трофимов и Гужов, вымокшие, продрогшие, идут по щиколотку в воде, настороженно вглядываются в темноту.

Из подъезда навстречу партизанам выскочил человек в черной накидке с капюшоном:

— Не найдется ли сигареты? — сказал он по-фламандски. — Какой сильный дождь…

— Найдется, — Гужов достал сигареты.

— О, русские партизаны! — проговорил бельгиец и, отвернувшись от ветра, чиркнул зажигалку. Огонек на секунду осветил немолодое, бровастое лицо. — Ребенок заболел… Иду в аптеку… — Он снова нырнул в темноту.

Гужов и Трофимов зашагали дальше. Но не сделали и десяти шагов, как из глубокой ниши магазина, с которым они поравнялись, выскочили вооруженные гитлеровцы. Раньше чем партизаны схватились за винтовки, их сбили с ног и обезоружили. С гитлеровцами был человек в черной накидке, который только что просил у партизан сигарету. Он подошел к Трофимову, вцепился сильными пальцами в его плечо:

— Веди за канал. Встретится ваша застава — назовешь пароль. Если вздумаешь что — пуля! Понял? Веди! — гитлеровец толкнул Трофимова стволом пистолета в спину.

— Федор, на наш пост! — успел крикнуть Гужов.

Трофимов идет впереди, за ним вплотную шагают два рослых солдата. Гужова ведут метрах в пятнадцати. Его окружают трое солдат и высокий в черной накидке, должно быть, офицер. Высокий все время тычет ему в бок пистолетом.

«Вот и кончил ты, Иван Семенович, — думает Гужов. — Ребята скоро домой поедут, а тебе оставаться, в чужой земле лежать! Не суждено, значит, было дом родной повидать… Через такие муки прошел, тыщу раз от смерти уходил, а в последний час погибать…» Все пережитое проходит перед его глазами — фронт, лагери… Воевал он больше года, минером. Чего только не испытал на фронте — два раза ранен был, неделю голодный из окружения пробивался, зимой в реке тонул… Осенью 1942 года, сильно контуженный, попал в руки врага. И пошел по лагерям… Во Францию судьба забросила, в шахты. Подкрепился немного — и бежать. Вырвался из лагеря, а куда идти, в какой стороне Россия, — неизвестно. Двадцать дней по Франции шел. Схватили у какой-то реки, избили до полусмерти. А в лагере еще добавили — пятьдесят ударов резиновым шлангом… Потом в Бельгию отправили. Два раза бежал — ловили. На третий все-таки ушел… Пройти через такое и погибнуть, погибнуть, когда надо домой собираться… А Федя? Федя Трофимов тоже горя по горло хватил. Живого места на нем нет — весь изранен. Из лагеря смерти ушел, из Германии. Рейн переплыл, в Голландию пробрался, а потом в Бельгию пошел, русских партизан искать… Гужов помнит, как Трофимов появился в отряде. Его никто не знал, никто не мог за него поручиться: а может, подослан врагом? Трофимов, не сказав ни слова, ушел. Он убивал гитлеровцев там, где встречал: на дорогах, на улице. Он заслужил доверие партизан, вернулся в отряд с двумя пистолетами и автоматом.

И вот оба они отвоевались… «Неужели это все, конец?» В душе Гужова нет страха, не в первый раз ему смотреть смерти в глаза. Но так хочется жить, так хочется увидеть родной дом. Все его существо, каждая клеточка существа кричит: «Жить! Жить! Жить!».

Трофимов сворачивает влево, еще через квартал — вправо. «Сейчас застава…»— Гужов чувствует, как по спине пробегает холод.

Дождь прошел, из-за косматой, рваной тучи выползает луна. Впереди блеснул канал. Гужов старается различить очертания моста: там, у моста, — их застава, там лежит сейчас за пулеметом Коля Щукин. Но луна скрылась опять за тучу, все погружается в непроглядную тьму.

Улица кончается, шоссе выходит в поле. Теперь до моста не больше двухсот метров. Гужов сует в карман брюк руку, нащупывает перочинный нож, неслышно раскрывает его. Офицер берет Гужова за плечо, заставляет идти медленнее. Гитлеровцы стараются двигаться бесшумно, слышно только, как позвякивает оторвавшаяся у кого-то из солдат подковка.

«Сейчас мост, вот он…» — Сердце Гужова замирает, останавливается, но рука крепко-крепко стискивает нож. «Почему они не окликают, почему…»

— Стой! Кто идет? — долетает из темноты звонкий голос Щукина.

В ответ слышится шум падающего тела и голос Трофимова:

— Стреляй! Немцы!

Гужов ударил гитлеровца, державшего его за плечо, и, рванувшись в сторону, упал в кювет. В тот же миг тьму разорвали ослепительные вспышки выстрелов.

На мокром асфальте осталось два трупа. Третьего гитлеровца схватили за дорогой и сразу же допросили. Оказывается, эта группа не успела уйти из города, внезапно атакованного партизанами. Гитлеровцы двое суток отсиживались в подвале магазина, надеясь, что гитлеровские части освободят город. На третью ночь, потеряв надежду, они вышли из подвала.

Занимается рассвет. В засаде остаются Щукин, Гужов, Трофимов и четверо бельгийцев.

Щукин лежит возле пулемета, зябко поеживается. Одежда на нем промокла насквозь.

— Дай сигаретку, — обращается он к Трофимову, — душу дымком согреть…

— А ты ступай в штаб, обогрейся, — Трофимов протягивает портсигар. — Я с пулеметом управлюсь, не бойся.

— С каким другим, может, и управишься, а этот только мне подчиняется. Машина добрая, но с характером!

Пулемет у Щукина старый, наверное, старше своего хозяина. Но пусть попробует кто-нибудь сказать, что этот пулемет пора на свалку! Щукин не простит такой кровной обиды. Он добыл свою «машину» в бою, она ему дороже самого лучшего оружия. Трофимов знает об этом и потому не спорит.

Гужов сидит на большом камне, жует хлеб и задумчиво смотрит за канал, на зарю, пробивающуюся сквозь облака.

— Скажи, пожалуйста, как в жизни бывает, — негромко произносит он. — Я ведь было решил, что все, кончилась моя песня… И как ты, Коля, ловко полосанул. Над самой головой пули просвистела, и хоть бы тебе царапнуло…

— Так я же с расчетом, Иван Семенович. Хлопну, думаю, Гужова, а к кому в гости ехать? — Хитроватые глаза Щукина весело поблескивают. — Ты же меня хорошим вином угощать собирался!

День и ночь прошли спокойно. Рано утром партизаны заставы, выдвинутой далеко за город, в сторону Бохолта, увидели на шоссе большую, сильно растянувшуюся пешую колонну, за которой двигался обоз.

Командир взвода Матвей Локтионов подал команду приготовиться к бою. Надо во что бы то ни стало задержать врага, дать возможность отрядам выдвинуться на шоссе Брей — Бохолт.

Подпустив колонну поближе, взвод открыл огонь. Завязался бой. Партизаны медленно оттягивались к городу, всеми силами сдерживая врага. Но гитлеровцы все-таки» прорвались. Захлестывай слева, они стали заходить партизанам в тыл.

Командир взвода приказал отходить. А сам с автоматчиком Владимиром Борзовым по глубокой осушительной канаве выдвинулся влево и почти в упор открыл огонь по гитлеровцам, бежавшим к шоссе. Солдаты отскочили назад, залегли. Но через несколько минут они снова бросились вперед. Локтионов кинул гранату. Однако остановить гитлеровцев было уже невозможно, они зажимали слева и справа… Локтионов и Борзов продолжали бить из автоматов, думая только об одном: хоть немного еще продержаться, чтобы взвод оторвался, не попал в окружение… Но скоро автомат Локтионова замолк.

— Патронов, патронов! — командир взвода судорожно, протянул руку к Борзову.

— Все патроны! Отходите! Товарищ командир… Скорее!

Борзов остался один. Это был любимец всего второго, отряда. Партизаны ласково называли его Володей, сынком. Он был в отряде самым молодым, но в лес пришел одним из первых. Больше полутора лет Володя Борзов сражался с врагом на бельгийской земле…

…Володю ранило в плечо, в голову, кровь заливает глаза, но он бьет, бьет! Гитлеровцы совсем рядом, обходят… Борзов выхватывает гранату и, не приподнимаясь — приподняться уже нет сил, бросает гранату. Последнюю гранату…

Взрыва ее он не слышал. Когда враги подбежали к нему, он уже был мертв. Гитлеровцы недоуменно, пугливо озирались. Где же партизаны? Неужели этот русский дрался один… Он лежал, уткнувшись лицом в мелкий колючий кустарник. У локтя дымились еще горячие гильзы. А вокруг валялись трупы убитых гитлеровцев.

Противник продвигался к городу осторожно. Солдаты шли цепью по обеим сторонам шоссе. На ярком утреннем солнце поблескивали стволы выставленных вперед автоматов и карабинов. В центре цепи и на флангах двигались расчеты станковых пулеметов.

Местность была открытой. Партизаны, занявшие позицию на окраине города, хорошо видели противника. Дядькин, находившийся в середине цепи, рядом с командиром второго отряда Ивановым, не давал команды. Он лежал на боку, углублял свой окопчик, откалывая финским ножом крупные, жесткие комья земли, и, казалось, не обращал на противника никакого внимания. У партизан было мало патронов, весь запас они носили с собой в карманах, за пазухой, в шахтерских кожаных сумках, перекинутых через плечо. Дядькин решил подпустить гитлеровцев ближе, чтобы бить наверняка. Впереди, в двухстах метрах, одиноко стоит старый, весь иссеченный грозами дуб. Этот дуб — рубеж, до которого они допустят врага.

Дядькин перебросил сюда, на шоссе Брей — Бохолт, все силы, оставив на других дорогах лишь малочисленные заставы… Рядом с русскими заняли оборону бельгийские патриоты. Но солдат противника все-таки больше раза в четыре. «Ничего, отобьемся, — думает Дядькин, быстро работая ножом. — Лишь бы с другой стороны не ударили…»

Цепь приближается к дереву. Дядькин, не отрывая от противника взгляда, отстегивает от пояса две гранаты, кладет их перед собой и берет в руки карабин. Цепь поравнялась с деревом, несколько солдат уже впереди его.

— Ог-гонь! — зычно крикнул Дядькин и нажал на спусковой крючок.

Грянул залп, гулко заработали пулеметы.

Гитлеровцы предприняли одну попытку прорваться вперед, вторую, но сильный огонь партизан каждый раз прижимал их к земле.

Прошло полчаса. Гитлеровцы снова и снова бросались в атаку. На одном участке им удалось прорваться, они залегли в канаве, в пятидесяти метрах от позиции партизан. Еще один рывок, и враг опрокинет редкую цепь…

— Контратакуем! — крикнул командир отряда Иванов и приподнялся, вырвал из-за пояса пистолет.

— Стой! Рано! — Дядькин схватил Иванова за руку. Давай на фланг!..

Дядькин знает, что партизаны поднимутся в контратаку, как один, и отбросят врага — не первый раз с ними в бою. Но у противника много пулеметов, контратака будет дорого стоить. «Нет, выждать! Пусть враг атакует, пусть устилает поле трупами…», — думает Дядькин, выпуская пулю за пулей. Его лицо густо покрыто пылью и пороховым дымом, блестят одни зубы и белки глаз. К мокрому лбу прилипли волосы.

На правом фланге врага удалось отбросить: партизаны Лобанов и Литвиненко ложбинкой пробрались к гитлеровцам, залегшим в канаве, забросали их гранатами.

Противник уже понес большие потери. Еще немного, я он откажется от попыток прорваться в город, отступит. Но огонь партизан начинает слабеть — на исходе патроны.

Автоматных очередей уже совсем не слышно, гремят одни винтовочные выстрелы. Замолк пулемет на левом фланге. Замолк пулемет в центре. Враг, предчувствуя скорую победу, остервенело бросился вперед. Снова яростно затакали пулеметы, дробью рассыпались автоматные очереди. Но гитлеровцы бегут, они уже рядом.

— Огонь! Огонь! — охрипшим, чужим голосом кричит Дядькин и хватает гранаты. — На, в душу мать!..

Кажется, атака уже захлебнулась. Но нет, гитлеровцы опять поднялись, прорываются в центре. Они так близко, что, если бы не шум боя, можно было бы услышать тяжелое дыхание солдат. И в эту минуту у Щукина отказал пулемет. Пулеметчик судорожно вцепился в рукоять замка» но вдруг отпрянул назад и, схватившись рукой за плечо, упал. Ближе всех к пулемету лежал Григорий Дресвянкин. Увидев, что пулеметчик упал, он метнулся к пулемету.

Бывают минуты, а в бою это могут быть и секунды, когда неожиданно раскрывается вся сила души человека, когда он сам познает крепость своего сердца, свою волю. Григорий Иванович Дресвянкин — главный бухгалтер из Рязани — не считал себя человеком геройским, способным на большой подвиг. Правда, он бежал из лагеря одним из первых и участвовал во многих операциях, но разве мог он сравниться с такими удальцами, как Акимов, Соколов или Трефилов? Дресвянкин завидовал этим людям. «Нет, у меня другой характер…»

Чтобы отвести назад замок, вытащить перекошенный патрон и продернуть ленту, Дресвянкину потребовалось не больше минуты.

Однако какая необыкновенная выдержка, какая сила души нужны, чтобы спокойно проделать все это под градом пуль, на глазах у противника!

Пулемет ударил, когда гитлеровцы уже были в трех-четырех шагах. Длинная очередь скосила передних, остальные бросились назад.

— За мной! — вскочил Дядькин. — Ура!

— Ура-ра! Ур-р-ра! — партизаны разом поднялись в атаку. — Круши! Бей гадов! Ур-р-ра!

В это время с группой бельгийцев подоспел помощник, начальника штаба Зенков. Он доставил патроны. Теперь партизаны могли держаться.

О'кэй, рашэн!

В этот день и на следующий у Брея появлялись отдельные небольшие группы отступающего противника. Но все они, натолкнувшись на огонь партизанских засад, без боя отходили назад, сворачивали на другие дороги или пробирались на восток лесом.

Артиллерийская канонада с каждым часом становилась все слышнее, над городом проносились эскадрильи английских и американских самолетов. Союзные войска приближались к Брею.

Вечером на южной окраине города, в маленьком кирпичном домике бельгийского рабочего, собрались Дядькин». Маринов, Воронков и командиры отрядов, действовавших в Брее.

— Через канал проходят последние части врага, — говорил Дядькин, возбужденно блестя глазами. — Как только враг уйдет за канал, мосты будут взорваны. Надо захватить мосты и держать до подхода союзников. Завтра будет уже поздно!.. — Дядькин облизал сухие, потрескавшиеся губы, посмотрел на товарищей. — Прежде всего — взять Бохолтский мост. Мы были там с Кучеренко. Охрана большая, не меньше пол роты. Справа, в кирпичном доме, караульное помещение. На крыше станковый пулемет… — Дядькин минуту подумал, проговорил решительно — Никитенко, мост берет твой отряд! Атакуете с наступлением ночи. Держать до последнего человека, поняли.

— Для того и берем, чтобы держать!

Первый отряд подошел к мосту глубокой ночью. Был сильный туман. В густой серой мгле мелькали белые и зеленые ракеты. Гитлеровцы пытались осветить подходы к мосту, но это им не удавалось.

Туман позволял отряду вплотную приблизиться к мосту, но в то же время он сильно затруднял его действия: в трех шагах ничего не видно.

Перед выступлением из Брея Никитенко объявил партизанам план захвата моста. Главное — внезапность и стремительность удара.

— Затяжкой бой приведет отряд к поражению, — сказал он. — У нас мало боеприпасов, и, кроме того, отряд могут атаковать с тыла отходящие к каналу части противника. Требуется стремительный, ошеломляющий удар. Я хочу, чтобы каждый из вас помнил об одном: он дерется не просто за бельгийский Бохолтский мост, а за свою Родину. Это наш последний бой здесь, на бельгийской земле…

…Взводы, двигаясь полем, подошли к мосту на двести пятьдесят-триста метров, залегли по обеим сторонам шоссе. Никитенко тронул за руку лежавшего рядом Кузнецова: давай!

Кузнецов вынул из-за пояса нож и пополз. За ним двинулись Петр Едемский, Николай Симонов, Василий Кабанов.

Партизаны крадутся осторожно, прислушиваясь к каждому звуку и вглядываясь в густую туманную мглу, которую то и дело прочерчивают ракеты. Впереди ползет Иван Кузнецов. В отряде его зовут Иваном Поддубным. Большого роста — косая сажень в плечах, — Кузнецов обладает недюжинной физической силой. Вместе с тем он очень подвижен и ловок…

Совсем рядом взлетела ракета. Кузнецов припал к мокрой траве. Ракета чуть осветила столбы у моста, на секунду обозначились силуэты часовых. Солдаты стояли не дальше, чем в двадцати шагах.

Ракета погасла. Кузнецов удобнее взял нож и, не отрывая взгляда от той точки, где только что исчезли силуэты часовых, метнулся вперед…

Кузнецов появился так неожиданно, что Никитенко раньше услышал его голос, чем увидел самого партизана.

— Убрали! Ребята у моста…

Отряд неслышно двинулся вперед. Противник заметил партизан, когда они проскочили уже половину моста.

В туманной мгле засветились, задрожали белые вспышки очередей. Партизаны залегли, прижались к бетону, открыли огонь. Над мостом перекрещиваются нити трасс. Пучками взлетают ракеты. Гул боя все жарче, противник засыпает мост свинцом. Ни пошевельнуться, ни приподнять головы.

— Пулеметы! Вперед пулеметы! — крикнул Никитенко.

Пулеметчики ползком, по краям моста, выдвинулись вперед, открыли огонь.

Пошел дождь, туман стал быстро редеть. Обозначились здания вдоль канала, высокий каменный вал, за которым засел противник. Задерживаться на мосту нельзя: либо отступать, либо прорываться любой ценой…

— Вперед! — Никитенко вскочил. — Вперед!

Партизаны поднялись, бросились за командиром. Упал сраженный насмерть партизан Петр Едемский, первым пришедший в лес. Убит храбрый партизан Андрей Ступак. Убит лучший друг Никитенко, донбасский шахтер Андрей Рыбин… Но партизаны рвутся сквозь сплошной огонь, рвутся к валу, за которым укрылись враги.

— Вперед! Вперед! — зычно, яростно кричит Никитенко и влетает на вал…

Гитлеровцы отступили к большому кирпичному зданию, стоящему в ста метрах от моста, засели в нем, бьют из окон, из подвала. Никитенко, укрывшись за камень, строчит из автомата, а сам с тревогой думает: «Нет, так их не возьмешь… Ворваться в здание, завязать рукопашную!» Но как проскочить к дому? С чердака станковый пулемет простреливает все пространство между мостом и зданием. А время идет, каждую минуту с запада может подойти колонна противника, и тогда отряд будет отрезан и разбит.

«Надо отвести третий взвод за мост, пусть прикроет с тыла», — решает Никитенко и отодвигается влево, где; за бревнами лежит командир взвода Максимов.

Но только он приблизился к Максимову, как на крыше здания сверкнуло пламя. Вражеский пулемет замолк. Никитенко поднял голову и заметил на крыше двух людей. Они пробирались с пулеметом к лестнице. Это были Михаил Пожидаев и Петр Ефремов, закадычные друзья. Они работали в одном забое на шахте Айсден, вместе бежали из плена и в лесу были неразлучны, как пара влюбленных. В этом бою Пожидаев и Ефремов тоже держались рядом. Заметив на крыше вражеский пулемет, они, ни слова не сказав друг другу, поползли вперед, обошли здание с тыла и по лестнице забрались на крышу. Подкравшись к чердаку, кинули гранаты…

Как только пулемет замолк, партизаны рванулись вперед. Кто-то упал, сраженный пулей, кто-то залег, прижатый огнем к земле, но политрук Грудцын с кучкой храбрецов уже проскочил к зданию. В окна полетели гранаты. Следом за ними во внутрь дома ворвались партизаны, кинулись по лестнице на второй этаж…

Бой, длившийся полтора часа, закончен. Мост в руках партизан. Уставшие бойцы, еще разгоряченные боем, принимаются сооружать баррикады. В ход пошли бревна, дрова, штабеля которых стояли недалеко от моста. Третий взвод начал было разбирать берег канала, но Капишников сообщил, что метрах в трехстах стоит баржа с камнем.

— Организуй в деревне подводы! Быстро! — приказал Никитенко.

Только Капишников вышел на дорогу — послышался стук колес. Из-за поворота вырвалась пара крепких красно-рыжих коней. За первой упряжкой показалась вторая. Длинные телеги были доверху нагружены бидонами с молоком, мешками с хлебом, яблоками…

На передней подводе рядом с усатым, грузным стариком сидел Жан Колл. Увидев стоявшего на дороге партизана, он спрыгнул с телеги, схватил русского парня в объятия.

— О, вы взяли этот мост… Сейчас здесь будут все жители Бохолта! А где мой друг Метеор, где Кучеренко?

К мосту стекались шумные, пестрые толпы. Здесь были и юноши, и старики, и даже женщины. Партизаны, внезапно выбив гитлеровцев, спасли Бохолт от разграбления.

Бельгийцы шли к каналу, чтобы приветствовать своих освободителей и вместе с ними встать на оборону моста.

Никитенко разбил бельгийцев на группы, и они вместе с партизанами принялись строить баррикады.

Приехали Маринов и Боборыкин, находившиеся с третьим отрядом, который брал мост у Беека. Никитенко заспешил им навстречу:

— Как там, у Горбатенко?

— С налета взяли, — ответил Маринов, вытирая вспотевший лоб. Его глубоко запавшие глаза лихорадочно блестели. — Мост пришлось взорвать. Все мосты держать невозможно, не хватит сил… Сейчас сюда придут два взвода второго отряда. Через час подойдет группа бельгийских партизан, человек тридцать. Как у тебя с патронами?

— Добыли порядочно. В подвале караульного помещения целый склад!..

— Товарищ командир! Идут! — крикнул пулеметчик, наблюдавший за дорогой с крыши здания, которое только что штурмовали партизаны.

По шоссе и обочинам нестройно двигалась вражеская пехота — остатки какой-то разбитой «стационарной» дивизии, оборонявшей «Атлантический вал». Эти дивизии, слабо вооруженные, укомплектованные солдатами старших возрастов, совсем не имели автотранспорта.

Никитенко приказал приготовиться к бою и стал наблюдать за противником. Солдаты брели медленно, устало; должно быть, они шли без отдыха всю ночь, спеша добраться до канала. Теперь они считали себя уже вне опасности: мосты через канал охраняют свои части…

Партизаны, подпустив гитлеровцев к самому мосту, ударили залпом. Гитлеровцы заметались. Колонна, не приняв боя, отступила, свернула на соседнюю дорогу. Но через час на дороге показалась новая колонна. На этот раз шли автомашины. Это отходил оторвавшийся от противника арьергард немцев. На прицепах катились пушки. Противник, развернув орудия, ударил по баррикадам, по кирпичным зданиям, в которых партизаны расположили пулеметы. Восточный берег окутался дымом, облаками красной пыли. Под прикрытием сильного артиллерийского огня гитлеровцы — их было не меньше двух батальонов — подошли к каналу вплотную и бросились на мост. Но баррикады мгновенно ожили, по мосту градом застучали пули.

Гитлеровцы атаковали снова и снова, с отчаянием обреченных: с минуты на минуту могли подойти английские части, следовавшие по пятам. Был момент, когда враг уже проскочил мост, ворвался на баррикады, но в это время подоспели партизаны второго отряда. Увидев Михаила Иванова, бежавшего к мосту во главе большой группы партизан, Никитенко вскочил, одним прыжком взлетел на гребень каменного вала. — За мной! За мной!

Партизаны отбросили противника за канал. Гитлеровцы, убедившись в бесплодности атак, поспешно отошли.

Не успели они скрыться, как на шоссе снова появились машины. Вглядевшись, Никитенко различил, что это идут броневики. Сердце его радостно дрогнуло: «Союзники! Разведка союзников!» К мосту подошел английский разведывательный отряд. Партизаны выскочили из укрытий, обгоняя друг друга, бросились к броневикам.

— Ура-ра! Ура-ра! — несся над каналом ликующий гул.

Из переднего броневика вылез лейтенант. Он недружелюбно смотрел на странных людей в гражданских костюмах, окруживших машину.

— Кто вы? Что вы тут делаете? — спросил он по-английски.

— Мы русские партизаны! Русские, ваши союзники! — ответил Маринов.

— Рашэн? — широкие белесые брови лейтенанта поднялись. Он недоуменно поглядел в черное от дыма лицо Маринова, на его запыленный, изодранный костюм. Но вдруг серые глаза лейтенанта оживились.

— О, я понял! Вы русский десант! Вас забросили так далеко… Когда вас сюда забросили? Вчера?

— Два года назад, — усмехнулся Маринов. — Два года назад нас сюда забросили немцы…

Лейтенант опять ничего не понял. Видя, что ему трудно растолковать, кто они такие, Маринов показал рукой в сторону, где только что скрылась вражеская колонна.

— Там немцы, их можно настигнуть. На той дороге взорван мост…

— Мне приказано разведать переправу здесь, — ответил лейтенант. — Мы считали, что Бохолтский мост уничтожен… Вы нам оказали такую услугу! О'кэй, рашэн, о'кэй! Я хочу пожать вам руку, руку первого русского солдата, которого я встретил…

— Помогать союзникам — наш долг, — сказал Маринов, протягивая руку англичанину. — Мы вместе бьем фашистов!

Подошли английские танки. Танкисты, выскакивая из машин, бежали к мосту. Солдаты и партизаны обнимались, кругом раздавались радостные возгласы, слышался смех.

— Григорий Федорович, скажи лейтенанту, что мы можем дать проводников. Наши люди лучше знают местность, — сказал Никитенко.

— Вери уэлл! Спасибо! — ответил лейтенант и снова крепко пожал руку Маринову.

Николай Боборыкин с тремя партизанами разместился на головном броневике. Колонна пошла через мост…

— Ну, Ефим Романович, сделали мы свое дело! Неужели они их выпустят, не смогут отрезать? Наши не выпустили бы, нет… — проговорил Маринов, провожая взглядом колонну. — А кто это там на коне скачет, что за кавалерист?

По шоссе, идущему вдоль канала, мчался всадник.

— Вроде наш! — ответил Никитенко.

Всадник на всем скаку влетел на мост. Ловко спрыгнув с коня, подбежал к Маринову, выпалил разом:

— Разрешите обратиться, товарищ комиссар… Связной шестого отряда направлен в город Брей в штаб бригады с донесением от старшего лейтенанта Ольшевского…

— От Ольшевского? Ну, ну, что там, как у вас?

— Отлично, товарищ комиссар! Диет взяли, Хасселт взяли… Ой, и было же там, товарищ комиссар! Как жахнули их в Хасселте — дым пошел… До подхода союзников ворвались! Наши и бельгийцы… Потом наш отряд за канал рванул. Ой, и жахнули их там, товарищ комиссар! Четыре пулемета, пушку, а пленных сколько… В нашем отряде, товарищ комиссар, такие ребята! Огонь! Чепинский, Тарбаев, Михайленко, Широкий… И сам старший лейтенант Ольшевский с нами был… Ой, и жахнули их, товарищ комиссар! — маленькие черные глаза паренька так и сверкали. — А что в Хасселте было…

— Погоди, погоди! — остановил Маринов связного. — Где теперь шестой отряд?

— В районе Люммена, товарищ комиссар. Помогаем англичанам доколачивать окруженную группу врага. Ой, и пришпилили их, гадов! Сто шестьдесят пленных взяли…

— А где пятый отряд?

— В Диете. Дубков передал союзникам тридцать пять, пленных… А группа Белюкова взяла мост у Баль-Неета. На шоссе у Гольмена они большую колонну разгрохали. Так жахнули — только дым… Какие будут указания, товарищ комиссар? — паренек вскинул руку к берету.

— Поезжай в Брей, там Дядькин. Передай ему, что через канал прошли английские войска.

— Есть! — Партизан лихо вскочил на коня, во весь опор помчался по мосту.

— Так, в пятом и шестом отрядах обстановка ясна, — раздумчиво проговорил Маринов, провожая взглядом быстро удалявшегося всадника. — А что там, у Мазайка? Уже неделя, как их отрезали…

Огни на высотах

Как только англо-американские войска, преследуя отходящего противника, углубились в Бельгию, Мадесто и Трис, договорившись о совместных действиях, отдали приказ своим людям собраться в лесу, в районе Опутры, Нерутры и Ротэма. Из Мазайка, Айсдена, из многочисленных шахтерских поселков и сел, со всей округи потянулись в лес бельгийцы. Они шли по дорогам в одиночку, небольшими группами, а иногда и толпами, всей деревней. Шли проселочными дорогами, просеками, лесными тропами. Шли мужчины, юноши, женщины. Шли шахтеры, крестьяне, бывшие солдаты и офицеры, торговцы и священники. Шли коммунисты, те, кто был душою Сопротивления, все годы оккупации вел активную борьбу против фашистов. Шли католики, члены Белой бригады и Секретной армии, паролем которых был лозунг «Да здравствует король!» Всех их объединяла ненависть к немецко-фашистским захватчикам и любовь к Родине. Они шли драться с врагом, освобождать от врага родную землю. Правда, у них мало оружия: один держит на плече тяжелую дедовскую винтовку, у другого за спиной охотничье ружье, у третьего болтается на поясе старый, почерневший от времени револьвер. У многих и совсем ничего нет. Но это не беда: им дадут оружие в лесу, им помогут союзники!

На опушке леса стояли Шукшин, Трефилов, Тюрморезов, Трис и Жеф.

— Смотри, Виталий, сколько народу к нам идёт! — сказал с волнением Трис, обращаясь к Трефилову. — Уже весь лес забит…

— Если мы не организуем этих людей, не вооружим их, будут большие жертвы, — ответил Трефилов. — Надо сейчас же их рассредоточить…

— Где займет позицию твой отряд?

— У Ротэма, против моста. Здесь — главное направление. Вражеские колонны хлынут сюда…

— И той дорогой они пойдут. — Шукшин показал рукой влево, в сторону канала. — Туда бы надо поставить твой отряд, Трис.

— Да, правильно, — кивнул Трис — Ты Мадесто еще не видел, Констан?

— Нет. Его командный пункт на южной высоте…

К лесу приближалась большая группа крестьян. Впереди важно шествовал толстый усатый жандармский унтер-офицер. На его черном, наглухо застегнутом мундире, поблескивали медали.

— Где-то я видел этого жандарма! — проговорил Шукшин, вглядываясь в лицо толстяка.

Толстяк увидел Шукшина, заулыбался.

— О, камерад! Русский партизан! — радостно воскликнул он и широко раскинул руки, словно хотел броситься Шукшину в объятия. — Ты не узнаешь меня? Я — Люви, жандарм из Нерутерен!

— А, старый знакомый! — Шукшин узнал в толстяке унтер-офицера, которого вместе с его жандармами партизаны разоружили в Нерутре. Силиве еще хотел их всех расстрелять, а Шукшин велел отпустить и отдал им оружие. И вот теперь жандармский унтер-офицер вместе с крестьянами идет бить «бошей»…

На дороге показалась еще одна большая группа людей. Впереди шли двое — высокий, атлетического сложения парень в черном свитре, плотно обжимавшем его крутые плечи, и пожилой сутулый человек в немецком мундире. Оба с автоматами. Остальные тоже были вооружены.

— Да ведь это Лео! — изумленно проговорил Трефилов, не отрывавший взгляда от парня в черном свитере. — Константин Дмитриевич, партизаны из Голландии пришли!

Лео был командиром действовавшего в Голландии партизанского отряда. Трефилов окликнул голландца. Тот, увидев командира русского отряда, бросился к нему.

— Виталий! Это здорово, вместе драться будем? Здорово! — парень радостно улыбался, сверкая ослепительно-белыми зубами.

— Ты будешь с нами, Лео, вон там, за тем лесом, — сказал Трис.

— Ладно, начальник! — Лео хлопнул Триса по спине. — Русские, бельгийцы, голландцы… Все вместе! Хорошо! У нас и немец есть… Вот он, Франц! — Лео кивнул на человека в зеленом солдатском мундире, стоявшего на дороге. — Дезертир, сам к нам пришел… Так куда мне вести своих людей?

— Идем, парень! — Жеф обнял голландца, и они вместе зашагали по лесной дороге.

А люди все шли и шли. Увидев партизан, дружески им улыбались, махали руками.

Среди небольшой группы шахтеров из Айсдена Шукшин увидел Антуана Кесслера. Он подбежал к нему, порывисто обнял. У обоих на глазах блестели слезы.

— Вот и встретились мы с тобой, Констан! — проговорил Антуан дрожащим голосом. — Дожил-таки старый Кесслер до этого дня…

— А где Вилли? — спросил Тюрморезов.

— Он сейчас придет. Все наши коммунисты придут сюда, Мишель!

Тюрморезов, Трефилов пошли с шахтерами в лес. Трис, глядя им вслед, сказал со вздохом:

— А Силиве с нами нет… И Жульяна Макенбека нет, и Братка…

— Да, много людей потеряли… — Шукшин покачал головой, задумался. Потом озабоченно проговорил: — Мадесто уверяет, что союзники сбросят оружие обязательно. Но время идет… А если англичане обманут? Страшно подумать об этом!

— Ты идешь сейчас к Мадесто?

— Нет, к Ротэму. Надо выбрать позиции. Завтра с утра выдвинем отряд. Немцы здесь могут оказаться раньше, чем мы их ждем.

— Да, надо занимать позиции, — ответил Трис. — Я пошел к своим!

* * *

Шукшин и Трефилов, изучив местность у Ротэма и определив рубежи обороны, направились к Мадесто.

Они нашли его около палатки, стоявшей на пологом склоне высоты, среди деревьев. Мадесто что-то возбужденно объяснял своему начальнику штаба. Он был в черном жандармском мундире, в новых желтых крагах.

Крепко пожав русским руки, Мадесто спросил нетерпеливо:

— Где находятся ваши люди?

— Дома! — ответил с улыбкой Шукшин и широким жестом руки показал на лес, обступавший высоту.

— В таком случае прошу извинить, что мы так бесцеремонно заняли ваш дом! — пошутил Мадесто.

— Таким гостям мы рады! — сказал Трефилов, протягивая Мадесто сигареты. — К сожалению, можем угостить только этим… Уж очень много гостей собралось!

— Да, пять тысяч пришло! — с гордостью проговорил Мадесто. — О снабжении продовольствием мы побеспокоились. Можем и ваших взять на довольствие.

— Спасибо, на первые дни нам хватит своего, — ответил Шукшин. — Нас беспокоит другое — оружие, боепри пасы! У ваших людей почти никакого оружия…

— Оружие будет, не беспокойтесь, — убежденно проговорил Мадесто. — Два часа назад я получил радиограмму. Мне сообщили, что самолеты сбросят оружие сегодня ночью. Я приказал выставить посты. Сбросят в долину, между высотами…

— Отлично! — глаза Шукшина посветлели.

— Я думаю, они сбросят не только автоматы, но и пулеметы. Нам надо больше пулеметов!

— Все это хорошо, — проговорил Трефилов, раскуривая тугую, отсыревшую сигарету. — Но надо мобилизовать оружие у населения. Я думаю, кое-что у бельгийцев найдется.

Мадесто, резко повернув голову к Трефилову, настороженно и сердито посмотрел ему в лицо.

— Ты не веришь радиограмме?

— Одно другому не мешает, Мадесто. Ты же сам сказал, что уже собралось пять тысяч…

Подошли Вилли и Трис. Мадесто позвал всех в палатку. Поставив на маленький походный столик две бутылки вина, он устроился на кучке свежего сена и пригласил гостей садиться.

— Какой вы предлагаете план обороны мостов? — Мадесто, наливая в стакан вино, вопросительно посмотрел на Шукшина.

Шукшин подробно изложил свои соображения: надо перекрыть все дороги, ведущие к Ротэмским мостам. В центре, у Ротэма, займут оборону русские партизаны. Слева — отряд Триса и голландцы, справа — Белая бригада. Далеко вперед надо выставить посты и сильные подвижные заставы.

— Оборона должна быть активной. Сидеть здесь в бездействии, ждать, когда противник выйдет к каналу и атакует мосты, — значит заранее обречь себя на поражение, — горячо говорил Шукшин. — Мы должны бить противника на дальних подходах к мостам. Смотрите! Вот сюда, сюда и сюда мы выдвинем крепкие подвижные группы! Да, на десять, пятнадцать километров… — Шукшин, остро прищурив глаза, вгляделся в карту, затем повернул голову к Мадесто. — Мы заставим их развернуться далеко от канала, заставим пройти с боем весь этот лес! В лесу все преимущества на нашей стороне. Враг понесет большие потери, будет обескровлен прежде, чем достигнет канала.

План Шукшина был принят. Мадесто, делая пометки на своей карте, сказал:

— Союзники хорошо понимают, что значат мосты через канал. Как только мы завяжем сражение, они поспешат сюда.

— Да, если союзные войска быстро подойдут к каналу, то гитлеровцы будут здесь отрезаны и разбиты наголову, — ответил Вилли. — Враг окажется между молотом и наковальней!

Уточнив границы своих участков, договорившись об условных сигналах и связи, партизаны поднялись. Трефилов подошел к Мадесто, сказал с обычной для него жесткостью:

— Твои люди, Мадесто, забили весь лес перед каналом. Прикажи, чтобы они немедленно ушли в глубину. Надо рассредоточить людей… В вашем районе ни дозоров, ни охранения!

Мадесто нахмурился, в жгуче-черных глазах вспыхнул недобрый огонек. Он достал трубку, погрыз жесткий мундштук.

— Ладно, сделаем. Пожалуй, время… — Мадесто быстро вышел из палатки.

Шукшин недовольно заметил Трефилову:

— Виталий, так нельзя. Мадесто командовать собой не позволит…

— Ну, я не дипломат, — вскипел Трефилов. — Никакого порядка. Я не в бирюльки играть сюда пришел.

* * *

С наступлением ночи на высотах зажглись сигнальные огни. Тысячи людей, находившихся в лесу, с нетерпением и надеждой устремили взоры в глубокое звездное небо. Хотя по всей долине были выставлены многочисленные посты, никто в эту ночь не спал.

Самолеты проходили над лесом часто. И каждый раз, как только доносился рокот моторов, раздавались радостные возгласы: «Идут! Идут!»

Рокот моторов быстро приближался, нарастал и так же быстро затихал, удалялся. Люди, запрокинув головы, молча прослеживали путь удалявшихся бомбардировщиков по звездам: самолет, закрывая звезды, как бы прочерчивал пунктиром свой путь… Эскадрильи шли куда-то далеко, за границу Германии. Когда их гул совсем замирал, из сотен грудей вырывался тяжелый вздох.

Так прошла вся эта ночь. Утром Шукшин отправился на командный пункт Мадесто.

Поднимаясь по склону высоты, он увидел у вершины ее, среди редких сосен, большую палатку. Над входом чернел крест. Неподалеку от палатки возле немецкой легковой машины стояли бойцы в серых комбинезонах — связные Мадесто. Самого Мадесто Шукшин нашел за палаткой, на обратном скате высоты, в окружении большой группы бельгийцев, в большинстве людей пожилых. Шукшин догадался, что это собрался командный состав «белых».

Мадесто представил Шукшина своим товарищам.

— Это командир русских партизан Констан!

Бельгийцы с нескрываемым любопытством рассматривали Шукшина, негромко переговаривались, кивали головами. Один из них, такой же огромный и черный, как Мадесто, в защитном френче, подошел к Шукшину, сказал, дружески улыбаясь:

— Мы тебя знаем, Констан… Твои парни умеют бить немцев. — Он положил руку на плечо Шукшина, заговорщически подмигнул — Послушай, Констан, дай мне в помощники двух ребят. С ними мне будет веселее!

— Мы рядом будем драться, камерад, рядом… — Шукшин, отвечая, смотрел на Мадесто. Он думал найти его расстроенным, озабоченным, но лицо Мадесто хотя и казалось утомленным — он, конечно, тоже не спал всю ночь, — не выражало беспокойства.

— Что думаете делать? — спросил Шукшин.

— Молиться! — ответил Мадесто. — Сейчас придет пастор, и мы начнем молебен. У католиков всегда служат молебен перед боем. Если вы желаете, можете присутствовать…

— Молиться не умею! — Шукшин развел руками. — Я коммунист, Мадесто. И ваш пастор, наверное, не разрешит присутствовать…

Черный великан, который только что просил у Шукшина «двоих ребят» в помощники, авторитетно сказал:

— Пастор не имеет права не пустить этого человека. Он коммунист, но он офицер Красной Армии, он дерется за Бельгию…

В сопровождении небольшой группы бельгийцев пришел пастор. Мадесто что-то негромко сказал ему. Пастор молча кивнул головой и подошел к Шукшину, подал ему тонкую, длиннопалую, горячую руку.

— Мы будем молиться за победу над нашим общим врагом, за победу всех людей, поднявших меч против поработителей… Останьтесь! А молиться не обязательно…

Шукшин почувствовал, что, если он не пойдет на молебен, бельгийцы обидятся.

Пастор направился к палатке. За ним на почтительном удалении молча следовали командиры.

В глубине длинной палатки зажглись свечи, и Шукшин, остановившийся у входа, увидел высокий алтарь, накрытый золотой ризой, спускавшейся до пола. Над алтарем возвышалось изваяние: сердце, якорь и крест в ореоле из золотистого пламени — символ веры, надежды и любви.

Бельгийцы опустились на колени. В наступившей тишине зазвучал дрожащий от волнения голос пастора. Он говорил страстно, порывисто вознося распростертые руки к небу, и так быстро, что Шукшин улавливал только отдельные фразы. Но он видел темные горящие глаза священника (казалось, в них отражается пламя свечей), видел одухотворенные, строгие, светившиеся решимостью лица патриотов и хорошо понимал, о чем говорит священник. Бельгийцы готовились к решительному бою, готовились к смерти. Этот молебен был их клятвой умереть, но не отступить перед врагом…

Сразу же после молебна командиры разошлись. Шукшин и Мадесто остались вдвоем. — Почему они не сбросили оружия?

— Не знаю. Радиосвязь прекратилась. — Мадесто достал из кармана трубку, повертел ее в руках. — Сбросят! Это же в их интересах — сбросить нам оружие. Для них мы берем эти мосты, черт возьми! Нет, союзники нас не подведут, ты не беспокойся!

* * *

Прошла еще одна ночь.

На рассвете Шукшин вышел из своей землянки, окликнул часового — Митю. Митя подошел, сказал, не дожидаясь вопроса:

— Нету, ядрена палка, не сбросили!

— Так… — Шукшин посмотрел на высоты: там еще горели костры, в светлеющем небе стояли серые столбы дыма. — Есть закурить, Митя?

— Найдем… Все мимо куда-то летят, хворобу им в душу!

Шукшин, закурив, пошел по тропе к дороге, где находился в засаде первый взвод отряда.

В низине, куда вела тропа, стоял густой туман. Потянуло сыростью, холодом. Шукшин поднял воротник пиджака, поежился. Середина сентября, а осень уже чувствуется по-настоящему. Вон сколько листвы насыпало… Шукшин услышал мягкое похрустывание листвы под ногами, почувствовал запах увядшей травы, и сердце его вдруг защемило. На минуту показалось, что он идет берегом Волги. Вот так же пахло сыростью и увядшей травой, так же падали под ноги звонкие листья кленов, когда он ранним осенним утром выходил с курсантами на тактические занятия в поле. И так же проглядывал меж деревьев белый туман, стелившийся внизу, над Волгой… «Боже мой, так истосковалась душа… Будто целая вечность прошла!»

Когда Шукшин нашел первый взвод, солнце уже выкатывалось из-за леса. Партизаны сидели в молодом сосняке, у костра. Взвод завтракал: прямо на земле кучками лежали помидоры, огурцы, ломти хлеба, перед каждым стояла банка консервов. Взглянув на партизан, Шукшин сразу понял, что они были где-то далеко и только что вернулись. Одежда и обувь на людях мокрая, у, командира взвода Базунова перебинтована голова. Тюрморезов держит на повязке левую руку. Среди партизан Жеф, Гертруда и еще несколько бельгийцев.

— Где были? — спросил Шукшин, усаживаясь рядом с Тюрморезовым.

— За Элленом. Колонна с продовольствием шла…

— Расколотили?

— Почти всю… Тельных около Опутры перехватил, легковую машину. Какой-то чин ехал, эсэсовец, с двумя офицерами.

— Взяли?

— Нет, уничтожили. Сопротивлялись. А мы взяли пятерых… — Тюрморезов осторожно поправил повязку, прижал раненую руку к груди. — Тельных ушел со своей группой в Ваторлос. Минируют дорогу.

— А где Трефилов?

— Пленных допрашивает. Да вот он…

Трефилов шел, сердито раздвигая ветки, лицо его было усталым и озабоченным.

— Ну, что они говорят? — спросил Шукшин.

— Союзники прорвались справа. Вражеские колонны поворачивают сюда, на Ротэм. — Трефилов присел к костру, налил в кружку кипятку. — Что нового у Мадесто? Все еще надеется, что ему сбросят оружие? Черта с два они сбросят! — Трефилов резко повернул голову к Шукшину. — Надо действовать, ждать больше нельзя! Сейчас идут небольшие колонны, тылы. Надо немедленно двинуть на дороги боевые группы, захватывать оружие, боеприпасы. С патронами совсем плохо…

— Да, медлить нельзя! — согласился Шукшин.

— Я сам пойду с группой, — продолжал Трефилов, горячась. — Мною людей не надо. Человек двенадцать покрепче — и все. Чалов со мной пойдет, Дубровский, Поярков, Глаголев… Ну, и Солодилов. Если придется разделиться на две группы, так он одну возглавит.

Леонид Солодилов вырвался из лагеря только месяц назад, перед самой отправкой военнопленных в Германию, но он уже снискал в отряде славу отважного партизана.

Шукшин вынул из внутреннего кармана пиджака небольшую карту провинции Лимбург, расстелил ее на земле.

— Мы пошлем пять-шесть групп, а возможно, и больше. Одну сформирует Трис. Четыре или пять групп пошлет Мадесто, у него людей много. Я сейчас пойду к нему, думаю, что договоримся… Давайте решим, куда высылать группы.

Как только маршруты групп были определены, Шукшин поднялся. Обращаясь к Тюрморезову, сказал:

— Ты пойдешь со мной, Михаил Христофорович. От Мадесто направимся во второй взвод. Придется тебе командовать вторым взводом. Эх, Марченко, Марченко! Как он нужен сейчас…

— Хорошо, пойдем… — Тюрморезов, придерживая раненую руку, поднялся.

В глубине леса, на полянках и вокруг небольшого озера, блестевшего на дне котловины, группами сидели бельгийцы. Тут и там дымили костры.

Когда Шукшин и Тюрморезов спустились к озеру, туда в это время подошли две повозки, на которых стояли большие белые бидоны с горячей пищей. Отовсюду группами и в одиночку с котелками в руках к повозкам потянулись люди. Они шли молча, понуро, словно были утомлены какой-то тяжелой, непосильной работой. Получив свою порцию, так же молча усаживались на траве. Лениво черпая из котелков, время от времени посматривали на небо.

Шукшин вглядывался в лица бельгийцев и не узнавал их. Несколько дней назад он видел этих крестьян и шахтеров воодушевленными и полными решимости, они шли в леса с гордо поднятой головой. Теперь же перед ним проходили люди подавленные, с потупленными взорами. Казалось, они боятся взглянуть друг другу в глаза.

Шукшин хорошо понимал состояние этих людей: они чувствовали себя виноватыми. Их товарищи, имеющие оружие, находятся далеко впереди, в засадах, а они сидят здесь в глубине леса без всякого дела, да им еще привозят обед…

— Камерад Констан! — окликнул Шукшина коренастый, розовощекий старик. В одной руке он держал объемистый термос, а другой опирался на толстую суковатую трость. Шукшин, узнав в старике Густава — богатого крестьянина из Нерутры, с удовлетворением подумал: «И ты здесь, старик! Молодчина!»

— Ну как, отец, как вы тут?

— А, что говорить! Сидим тут, а что сидим, я спрашиваю? Обещали оружие, а где оно? — старик глянул на небо и, подняв свою тяжелую трость, зло потряс ею. — Смерло нонтэ джу!.. Мерзавцы паршивые!

Узнав, что пришли русские партизаны, бельгийцы мгновенно их окружили. Обед был забыт.

— Камерад, что нам делать? Долго мы будем так сидеть? Где оружие, которое нам обещали? — кричали в толпе.

— Я думаю, что мы не получим оружия, — сказал Шукшин. — А без оружия сидеть здесь нельзя. Будут только напрасные жертвы.

— Мы пришли драться с бошами, камерад! Мы не уйдем отсюда! — раздались гневные возгласы.

— Если вы хотите драться с врагом, так надо добывать оружие. У врага есть и автоматы, и пулеметы, и патроны. Надо отнимать оружие! — Шукшин расстегнул пиджак, показал на пистолеты, которые были у него за поясом. — Нам этого не сбросили с самолетов. Мы взяли оружие у врага!

— И мы возьмем! Возьмем! — зашумели бельгийцы. — Довольно тут сидеть! Довольно!

— Партизаны вам помогут достать оружие, друзья, — пообещал Шукшин. — Мы поделимся с вами последним…

Когда они вышли из котловины, Тюрморезов сказал с горечью:

— Плохо дело. Весь лес забит людьми. В бою они нам будут только мешать. Не лучше ли отправить их по домам?

— Нет, Михаил Христофорович, они не уйдут. Если бы удалось вооружить хоть половину этих людей! Мы должны им помочь…

* * *

Вечером группа Трефилова, к которой присоединился Жеф Курчис с двумя товарищами, подошла к Ротэму. Бельгийцы сообщили, что в селе остановилось несколько вражеских колонн: повозки и автомашины стоят во дворах и прямо на улице, половина домов занята солдатами.

На разведку в село пошел Иван Литвинов. Он смелый и опытный разведчик, хотя в отряде всех моложе и ни одного дня не был солдатом: Литвинова гитлеровцы завезли в Германию вместе с тысячами других советских юношей!

Вернулся он часа через полтора. Глаза его весело поблескивали.

— Возле кафе стоят три машины, крытые брезентом. Во всех патроны! Белые цинковые ящики…

— Как же ты разглядел ящики, если машины закрыты брезентом? — перебил Трефилов, с недоверием посмотрев на Литвинова.

— Очень просто: залез под брезент и посмотрел!

— А часовой? — недоуменно проговорил Солодилов.

— Мы с этим часовым, можно сказать, друзья до гроба! — расплылся в улыбке Литвинов. — Выпил с ним неплохо! Фрицы все кафе забили, пьянствуют, песни орут, а он, бедняга, у машин ходит… Ну, я и пожалел его. Зашел в кафе, взял бутылку коньяку — хозяин мне малость знакомый…

— Так, ясно, — сказал Трефилов. — То-то глаза у тебя веселые!

— Пришлось, товарищ командир…

— Ночью они ехать не рискнут, дождутся утра, — раздумывая, проговорил Трефилов. — Придется ждать!

— А если в селе ударить? — сказал Дубровский. — Снять часовых и ударить. Их там сотню положить можно!

— А утром гитлеровцы всех жителей села расстреляют… Нет, в селе бить нельзя! — Трефилов, сидевший на пеньке, поднялся. — Отойдем километра полтора, там встретим.

* * *

Чуть рассвело — на шоссе показались автомашины. Литвинов, лежавший рядом с Трефиловым под старым могучим дубом, выдвинулся поближе к дороге. Шли четыре машины, все с открытыми кузовами. Литвинов отполз назад.

— Не наши.

Минут через десять показалась еще одна колонна. Впереди шел грузовик с автоматчиками, сзади двигался тягач с противотанковой пушкой.

Колонна промчалась, и дорога снова опустела. Проходит десять минут, двадцать, полчаса, уже над красными черепичными крышами деревни встает солнце, а машины с боеприпасами все не появляются.

— Опохмеляются, стервецы! — проворчал Литвинов, нетерпеливо поглядывая на дорогу.

Наконец из деревни вышли еще три машины. Дорога прямая, как стрела, их хорошо видно. Грузовики мчатся с большой скоростью, брезент, которым накрыты кузова, раздувается, трепещет, гулко хлопает на ветру.

— Эти! — крикнул Литвинов, не отрывая взгляда от машин.

Колонна быстро приближается.

— Действуй! — Трефилов локтем толкнул Литвинова.

Партизан выбежал на шоссе, бросился навстречу колонне.

— Опасно! Опасно! — закричал он по-фламандски, неистово размахивая руками.

Колонна остановилась. Из кабины переднего грузовика высунулся обер-лейтенант.

— Что ты орешь? Что случилось?

— Опасно! Опасно! — продолжал кричать не своим голосом Литвинов, подбегая к машине. Офицер вылез из кабины. Литвинов выхватил пистолет и выстрелил в упор. В ту же секунду из кустов выскочили партизаны, кинулись к машинам. Полупьяные солдаты, спавшие на ящиках под брезентом, не успели прийти в себя, как были обезоружены и связаны.

Машины свернули на проселочную дорогу, пошли к лесу. Вели их немецкие шоферы. Рядом в кабинах сидели партизаны.

Перегонять машины к мостам днем было опасно. Трефилов решил оставить их до ночи в лесу, а тем временем пойти к Нерутре, где шоссе на большом участке проходило среди густого сосняка и было удобно делать засады.

Вернулась группа ночью. Литвинов, дежуривший у землянки, нетерпеливо кинулся на шум шагов:

— Ну как, взяли?

— Взяли, — пробасил Дубровский. — Четырнадцать автоматов, пять карабинов, два ручных пулемета…

— Ого! Здорово! — радостно воскликнул Литвинов. — Эх, а я тут с этими сидел…

Трефилов приказал выводить машины из леса. Чтобы попасть к каналу, к мостам, надо было выбраться на шоссе и проскочить большой участок дороги, контролируемый врагом. Для безопасности Трефилов велел надеть немецкую форму. Сам он вырядился в мундир обер-лейтенанта. Тужурка оказалась ему коротка, рукава едва закрывали локти, но делать было нечего.

— Ладно, не на свадьбу едем! — махнул он рукой и полез в кабину грузовика.

Машины выехали на просеку и медленно, с потушенными фарами, двинулись к шоссе. Пошел дождь. Стало так темно, что Трефилов с трудом различал деревья, обступавшие широкую и ровную просеку. Но сидевший за рулем Жеф уверенно вел тяжело нагруженный грузовик. Через полчаса колонна подошла к шоссе. Трефилов вышел из машины. Никого! Слышно лишь, как шумит под дождем сухая, жесткая листва деревьев, темнеющих вдоль дороги». Трефилов сел в машину.

— Давай, жми!

Машины выехали на асфальт, водители включили подфарники, и колонна пошла вперед. Но только она миновала первый поворот — дорогу преградил патруль. На шоссе стоял броневик, около него толпились солдаты. Трефилов велел остановиться. К машине подошел рослый фельдфебель в черном резиновом плаще, осветил кабину ручным фонарем. Увидев офицера, отдал честь.

— Герр обер-лейтенант, этой дорогой ехать нельзя. В лесу противник!

— Проскочу! Мне надо догнать полк! За речкой свернем влево.

— Там тоже обстреливают. Нам приказано не пропускать машины.

— А мне приказано догнать полк, черт вас побери! Вперед!

Жеф включил скорость, машина рванулась вперед. Фельдфебель едва успел отскочить в сторону.

Меньше чем через час колонна подошла к мостам. Узнав, что русские привезли боеприпасы и оружие, к каналу стали стекаться бельгийцы. Скоро пришел Мадесто. Трефилов сказал ему, что все боеприпасы и оружие русские передают в его распоряжение.

— Спасибо, камерад! — Мадесто пожал Трефилову руку.

Бельгийцы бросились разгружать машины. Взяв оружие, спешили к костру. С восторгом рассматривали карабины, автоматы, пулеметы, щелкали затворами. Слышались возбужденные голоса: «Русские берут оружие, а мы тут сидим! Мы тоже пойдем добывать оружие! Довольно! Нас предают! Что думает Мадесто!» Мадесто приблизился к костру.

— Кто пойдет брать оружие? Добровольцы, ко мне! Бельгийцы толпой хлынули к своему командиру.

— Мы все пойдем, Мадесто! Веди нас! Все пойдем!

С рассветом группа Трефилова снова отправилась в путь. Все дальше удаляясь от канала, нанося короткие, внезапные удары по небольшим колоннам, партизаны захватывали оружие и переправляли его в лес, к мостам.

Но район, где действовала группа Трефилова, быстро наводнялся отступающими войсками немцев. Партизаны были вынуждены уйти к голландской границе, где большого скопления частей противника еще не было.

Группа партизан обосновалась в лесу недалеко от Опповена. Здесь к ней присоединились бельгийцы и голландцы из пограничных сел. Партизаны взяли у врага немало оружия. Но переправить его, пробиться к мостам они больше не смогли. Все пути к Ротэму были отрезаны.

Трагедия на Ротэмских мостах

Партизанские отряды и Белая бригада прочно перекрыли все подступы к Ротэмским мостам. Колонны противника, натолкнувшись на сильные заставы, сворачивали на другие дороги. В коротких, но ожесточенных схватках враг нес большие потери.

На седьмой день боев, с рассветом, русские и бельгийские партизаны выдвинулись вперед, атаковали противника, вступившего в Опутру, выбили его и заняли позиции за селом.

Весь этот день колонны не появлялись. Шли лишь стычки с небольшими вражескими группами, пытавшимися просочиться к каналу лесом.

— Кажется, немцы больше не сунутся сюда, — сказал Трис Шукшину, когда они перед вечером встретились на окраине Опутры. — Всыпали мы им неплохо!

— Нет, Трис, Ротэмские мосты они так не оставят, — возразил Шукшин. — Подтянут силы и ударят. Эти мелкие группы, которые появлялись сегодня, — разведка. Я сейчас допрашивал пленных. Гитлеровцы считают, что у канала высадился десант союзных войск. Нет, это затишье перед бурей…

Предположение Шукшина оправдалось. Ходившие в разведку Резенков и Белинский донесли, что в пятнадцати километрах от Ротэма сосредоточивается крупная часть противника. Разведчики-бельгийцы заметили на дороге, ведущей к Нерутре, артиллерийскую колонну. Не оставалось сомнения, что гитлеровцы готовят удар по мостам.

Утром следующего дня батальон противника, сбив партизанские заставы, ворвался в Опутру. Партизаны отошли в лес. Под прикрытием батальона, занявшего позиции по восточной окраине Опутры, в село вступило еще несколько подразделений противника. Перед вечером гитлеровцы попытались прорваться вперед, выбить партизан из ближнего леса, но были отброшены к селу. Бой затих только поздно вечером.

Шукшин решил отвести отряд ближе к мостам. Два взвода заняли позиции на склонах высоты, недалеко от, дороги, а взвод Тюрморезова расположился впереди, перед высотой. Слева от высоты, по другую сторону дороги, занял позиции отряд Триса.

С наступлением ночи в лесу стало сыро и холодно. У подножья высоты, в лощине, замелькали огоньки костров. Партизаны располагались поближе к огню и, получив у Мити, который ведал продовольствием, по куску черного, хлеба и пяток помидоров, молча ужинали. Сегодня не было слышно ни песни, ни оживленного говора.

Сергей Белинский, разламывая помидор, вздохнул:

— К этим бы помидорам да кило колбасы… Плохой ты у нас интендант, Митя!

— С таких харчей уж и ноги не держат, — послышался недовольный голос. — А завтра еще горячей будет. Завтра они покажут, только держись…

Митя молча поднялся, пошел в свою землянку. Вернулся он со свертком в руках. Постояв минуту в раздумье, развернул белую тряпку, достал кусок сала.

— Вот, ребяты. Боле у меня нету. Последний…

— Не надо, Митя, — ответил Тюрморезов, сидевший поодаль от костра. — Неизвестно, как будет завтра…

— И то верно, — откликнулся Белинский. — Со всех концов зажали.

— Еще поглядим, кто кого зажал, — сказал сердито Петр Новоженов, чинивший у костра рубашку. — Завтра американцы либо англичане обязательно подойдут. Орудия где-то недалеко били… Они с одной стороны навалятся, мы с другой. Так зажмем гадов, что ни один не выскочит!

— Что-то уж больно долго идут они, союзники-то. Который день стрельбу слыхать, а все не показываются. Вроде как на одном месте стоят, — проговорил Белинский, старательно чистивший автомат. — Прямо сказать, непонятное дело. Немцы уходят, а они стоят…

К костру подошли Шукшин и Гертруда. У Гертруды был автомат и большая санитарная сумка, переброшенная через плечо. Во время боя девушка появлялась то в одном взводе, то в другом, оказывая помощь раненым. Сейчас она переходила от костра к костру, осматривала раны, делала перевязки.

Шукшин прилег рядом с Тюрморезовым. Он сильно изменился за эти дни. Щеки ввалились, в глазах тревога.

— В Нерутру вошла большая колонна немцев, на машинах. Обложили кругом, сволочи. — Шукшин помолчал, полез в карман за сигаретами. — Они, конечно, постараются отрезать нас от мостов.

— Мадесто видел?

— Только от него. Мадесто послал связных к союзникам. Сюда подходят американцы.

— Долго подходят!

— Да, что-то медлят… Они прорвались южнее, вышли к германской границе у Аахена. А тут медлят! Можно подумать, будто сознательно хотят выпустить врага. Да, непонятно… Ведь отсюда, через Ротэм, можно прорваться к Маасу, ударить по Голландии, отрезать всю северную группировку врага! Неужели они не понимают этого?

— Завтрашний день ответит на все наши вопросы, — раздумчиво проговорил Тюрморезов. — Я не думаю, что американские и английские генералы глупее нас с тобой. Они хорошо понимают значение Ротэмских мостов. Но у них могут быть свои соображения…

* * *

На рассвете Шукшин направился на командный пункт Мадесто. Он нашел командира Белой бригады возле штабной палатки. Мадесто нервно шагал взад и вперед по мокрой от росы траве, крепко зажав в зубах потухшую трубку. Черные глаза его сверкали яростью. Около палатки стояли два рослых парня — связные. Их лица, серые от усталости, были угрюмы. Догадавшись, что это вернулись люди, ходившие к союзникам, Шукшин нетерпеливо спросил:

— Ну что? Как?

Мадесто остановился. Глядя суженными глазами куда-то вдаль, в низину, окутанную туманом, вынул изо рта трубку и вдруг с силой ударил о землю.

— Мерзавцы! — Он снова заметался по траве взад и вперед. — Американцы не хотят идти к мостам, они не хотят нас знать…

— Где они сейчас?

— Танки в пятнадцати километрах, на опушке. Выстроились в линию и стоят… Мерзавцы!

Шукшин повернул голову к связным:

— С кем вы говорили? Что сказали американцам?

— Нас привели к майору. Кто он такой, этот майор, я не знаю, какой-то командир, — заговорил охрипшим голосом широколицый, рябой парень. — Я передал майору все, как велел Мадесто. Сказал, что мы держим мосты, но у нас мало оружия, и мы долго тут не продержимся. Если, говорю, вы не хотите, чтобы боши взорвали Ротэмские мосты, так торопитесь… — Парень помолчал, облизнул сухие шершавые губы. — Майор спросил, сколько нас тут, в лесах, кто нами командует, и отправился к своему начальнику. Мы ждали долго. Но он так и не пришел. Какой-то лейтенант потом с нами разговаривал. Обо всем, говорит, доложено в штаб, можете отправляться. Тогда вот он, Арий, — парень показал на своего товарища, — говорит ему, лейтенанту: «Так что же мы скажем своему командиру Мадесто? Скоро вы придете к мостам или нет?» Он ответил: «Наш штаб будет действовать в соответствии с планом операции. Так и передайте вашему Мадесто…»

— Сказано ясно! — Шукшин в ярости покусывал губы. Потом повернулся к Мадесто: — Ну, что ты решаешь?

— А что тут решать, Констан? — Мадесто поднял с земли трубку, опустился на пенек, уронил голову в колени. — Мосты мы не можем оставить! Разве мы трусы, чтобы бежать? — Он поднял голову, взглянул на Шукшина. — Придут же сюда когда-нибудь союзники!

— Верно, Мадесто! Только бы выстоять этот день. Судьба мостов решится сегодня. — Шукшин сел на траву рядом с Мадесто. — Гитлеровцы будут стремиться отрезать нас от мостов и окружить. Ни в коем случае не пускать их к мостам! Если ты увидишь, что их не сдержать, уводи людей за канал. Отрежут от мостов — будет плохо.

— Понимаю!

— И надо усилить заставы за каналом. Боши могут ударить и с той стороны, от Мазайка…

Справа, где находился русский отряд, послышались частые выстрелы. Через минуту они раздались слева, перед высотой.

— Атакуют! — Шукшин вскочил, торопливо стал спускаться по склону.

* * *

Туман быстро редел. Только в глубоких лощинах он еще был плотным и белым. Скаты высоты, полянки, обильно смоченные росой, чуть дымились. Все дышало покоем. Даже далекие раскаты орудий, доносившиеся на рассвете откуда-то со стороны Брея, теперь не были слышны. Робко, словно пробуя голос, защелкала лесная пичужка.

Тюрморезов, положив перед собою гранаты, проговорил со вздохом:

— До чего же хороша ты, земля-матушка… В такой день и умирать неохота!

— Что ты сказал, Мишель? — спросил молоденький бельгиец; его светлые, как лен, спутанные кудри резко выделялись на темной траве.

— День, говорю, сегодня хороший… — Тюрморезов лег на грудь, устало положил голову на руки.

На голую, почерневшую ветку старой сосны, под которой они лежали, уселась маленькая пестрая птаха с длинным черным хвостиком. Она весело запрыгала, закружилась, постукивая острым клювом по ветке. Паренек тихонько свистнул. Птаха перестала прыгать, прислушалась, наклонив головку набок. Бельгиец снова посвистел. Пичужка встрепенулась, защелкала, залилась звонкой трелью. Глаза паренька заискрились.

— Мишель, ты слышишь, Мишель! Птицы меня понимают…

Тюрморезов поднял голову, поглядел на паренька, и губы его тронула улыбка.

— Чудной ты, Клим!

Тюрморезова удивляла любовь этого простого, грубоватого паренька к природе, к птицам. Он знал, что Клим с малых лет батрачил у барона в Эллене, детство его прошло в непосильной работе. Только бы добыть кусок хлеба, прокормить больную мать и сестренку… Но каким светлым, счастливым становилось лицо Клима, когда он входил в лес! Он мог часами сидеть неподвижно, слушая птиц, перекликаясь с ними.

Пичужка улетела. Клим, проводив ее взглядом, настороженно прислушался.

— Мишель, я выдвинусь вон туда, к тому холму, оттуда лучше наблюдать!

— Давай!

Клим взял карабин, огляделся и, резко вскочив, пригибаясь, кинулся вперед. Пробежав сотню метров, залег на холме, поросшем травою.

Над лесом появились бомбардировщики союзников. Они шли на небольшой высоте, сотрясая воздух громом моторов. Неожиданно из-за кучевых облаков навстречу бомбардировщикам выскочила пятерка немецких истребителей. С воем моторов слились дробные, трескучие пушечные и пулеметные очереди. Крайний бомбардировщик задымил, пошел вниз… Клим, запрокинув голову, позабыв обо всем на свете, следил за воздушным боем.

Он опомнился лишь, когда над самой его головой засвистели пули. Схватив карабин, Клим глянул перед собой, и сердце его дрогнуло. Совсем рядом шли гитлеровцы. Они двигались редкой, изломанной цепью, тут и там среди сосен мелькали их мутно-зеленые мундиры.

Клим судорожно нажал на спусковой крючок. Охваченный смятением, он стрелял торопливо, не целясь. А гитлеровцы, строча из автоматов, перебегая от дерева к дереву, быстро приближались к холму.

Клим отбежал назад и, упав под сосну, снова открыл огонь. Страх и смятение прошли. Он стрелял теперь спокойно. Выпустив несколько пуль, опять вскочил, пробежал несколько метров и упал в кустарник. Автоматные и пулеметные очереди срезали ветки сосен, косили вокруг кустарник, но юноша каким-то чудом оставался невредимым.

Еще перебежка, еще… Цепь партизан уже близко, до нее тридцать-сорок метров. Теперь Клим чувствует себя увереннее, гитлеровцам уже не отрезать его. Можно задержаться в этих густых зарослях травы, отсюда удобно бить по врагу…

Между деревьями показался рослый, широкий автоматчик. Он был так близко, что Клим хорошо видел его лицо с белыми бровями, обнаженные по локоть руки, сжимавшие автомат. Гитлеровец не замечал Клима, бил куда-то дальше, выше его. Автомат дымился, дрожал в руках солдата. Клим, неторопливо прицелившись, выстрелил. Гитлеровец выронил автомат, повалился на сосну.

Рядом появились еще два автоматчика. Клим нажал на спусковой крючок, но выстрела не последовало: кончились патроны! Он торопливо сунул руку за пазуху, выхватил горсть патронов, но в тот же миг всем телом дернулся назад и, прижав кулак к груди, упал в траву.

Тюрморезов видел, как Клим перебегал, приближаясь к цепи, но когда бельгиец упал, он не заметил. Однако как только тот перестал стрелять, Тюрморезова будто кто-то толкнул. Выпустив очередь, он скосил глаза в сторону Клима.

Юноша лежал неподвижно. Гитлеровцы, перебегая от дерева к дереву, приближались к нему. Тюрморезов хлестнул по ним очередью, заставил залечь. Но через минуту гитлеровцы снова бросились вперед. Слева и справа показалось еще несколько солдат. Враг охватывал взвод с флангов. Тюрморезов скашивал автоматчиков одного за другим и полз вперед, к Климу Он приближался к нему с одной стороны, а гитлеровцы с другой. Тюрморезов, шумно дыша, прижимаясь всем телом к земле, полз все быстрее, быстрее. Гитлеровцы, прятавшиеся за деревьями, кинулись наперерез. Тюрморезов бросил гранату и, выждав секунду, метнулся к Климу, схватил его.

— Отходите! Скорее! — услышал он за спиной хриплый голос Сергея Белинского. — Скорее!

Белинский взвалил Клима на спину и быстро пополз. Тюрморезов и подоспевший ему на помощь Борис Хватов, прикрывая Белинского, открыли огонь по гитлеровцам.

На участке обороны, занимаемом русскими партизанами, гитлеровцам удалось продвинуться не больше чем на сто-двести метров: они залегли, боясь углубляться в лес, который с каждым метром становился гуще и темнее. Перестрелка, однако, не ослабевала.

В разгар боя в расположении взвода Тюрморезова появилась Гертруда. Ее мокрое платье — она выносила раненых за речку — было разорвано, на голых ногах кровоточили ссадины. Увидев Клима, лежавшего в неглубокой ложбинке, Гертруда подбежала к нему. Пощупав руку юноши, торопливо расстегнула на нем рубашку, припала щекой к груди.

Кустами к ложбинке пробрался Тюрморезов.

— Ну что? Как он? — Тюрморезов, упав на траву, взглянул в осунувшееся лицо Клима. Глаза юноши были закрыты, из уголка обветренных, по-детски припухлых губ, над которыми едва пробился рыжеватый пушок, текла струйка крови.

Гертруда молча прикрыла лицо юноши платком. Из груди Тюрморезова вырвался стон. Не сказав ни слова, он бросился к цепи. Гертруда, зажав в одной руке автомат, а в другой санитарную сумку, тоже стала пробираться вперед.

Противник охватил лес полукольцом. Наступление началось одновременно по всему району, занятому партизанами и Белой бригадой. И если на участке русского отряда гитлеровцам не удалось значительно вклиниться в район обороны, то на всех других участках они далеко углубились в лес. Подразделения Белой бригады и отряд Триса были оттеснены к мостам.

Ближе к полудню, получив подкрепление, гитлеровцы начали продвигаться вперед и на участке русского отряда. Партизаны, отстреливаясь, медленно оттягивались к каналу. Удерживать позиции дальше было уже невозможно: фланги отряда после отхода бельгийцев оказались открытыми.

К Шукшину пробрался связной Мадесто. Упав рядом в траву, тяжело дыша, закричал срывающимся голосом:

— Уходим… за мосты… Отходите скорее…

— Стой, молчи! — Шукшин схватил связного за руку. — Где Мадесто?

— Там… у моста…

Шукшин поспешил к мосту. Мадесто стоял возле стенки канала в окружении своих помощников. Голова его была перебинтована, правая рука, пробитая пулей, висела, как плеть. К нему то и дело подбегали связные командиров подразделений. Размахивая пистолетом, зажатым в левой руке, возбужденно блестя глазами, он громким голосом отдавал приказания.

Вдоль канала вереницей тянулись раненые. Одних вели под руки товарищи, другие брели, опираясь на палку либо держась за бетонную стенку канала. Ни у кого не было оружия. Они передали его патриотам, находившимся в резерве, ждавшим своей очереди вступить в бой.

— Констан! Камерад Кометан!

Шукшин повернул голову влево, вправо, скользя взглядом по лицам проходивших мимо раненых.

— Констан, это я… Антуан…

— Антуан! — Шукшин бросился к своему другу Антуану Кесслеру, которого несли на носилках, сделанных из больших сосновых веток. Длинная, сухая рука Антуана задевала асфальт загрубевшими черными пальцами. Но лицо его не выражало ни боли, ни отчаяния.

— Ты ранен? — Шукшин схватился за носилки, заглянул в глаза шахтера.

— Ничего, Констан, ничего. Вот мосты… Неужели мы зря тут бились, а? — Антуан насупился, в глазах блеснули слезы.

Мадесто, увидев Шукшина, быстрым, нервным шагом подошел к нему.

— Как у вас, Констан?

— Высоту оставили… Сдерживаем, сюда их не пустим!

— Долго не продержаться. Я приказал отступать за мосты. Держи со мной связь, смотри, чтобы не отсекли от мостов.

К Мадесто подбежал пожилой, заросший огненно-рыжей щетиной бельгиец.

— Командир, боши… прорвались… Справа!..

Мадесто, круто повернувшись, вскинул над головой тяжелый пистолет, бросился через шоссе в лес.

Обстановка продолжала осложняться. Гитлеровцы, наступавшие вдоль канала с двух сторон, прорвались слева и справа. Бельгийские патриоты, плохо вооруженные, вынужденные экономить каждый патрон, сражались с величайшим героизмом, сдерживали врага ценою больших потерь. Лес, по которому они отходили к мостам, был усеян трупами. Теперь уже карабин и автомат имелся у каждого — в резерве не осталось людей…

И командиры, и рядовые бойцы понимали, что долго им не продержаться. Но они продолжали драться с прежним упорством. Еще была надежда, что в последнюю минуту подойдут войска союзников, и они удержат мосты… Держаться, как можно дольше держаться! Еще час, еще полчаса! Они снова и снова бросались в контратаки. То тут, то там закипали рукопашные схватки.

Ударили пушки. Треск автоматов и пулеметов потонул в громовом грохоте разрывов. В черном дыму, окутавшем лес, взблескивали багряные вспышки, взлетали вверх молодые сосны и, падая, укрывали своими пышными ветвями убитых.

Слева над лесом взметнулось пламя пожара. Подразделение Белой бригады дрогнуло, бросилось к каналу. Паника, словно пламя, перебрасываемое ветром, быстро охватила и другие подразделения. Люди, черные от дыма, выскакивали из леса и толпами бежали к мостам.

В эту критическую минуту положение спасли отряды партизан, продолжавшие стойко драться с врагом. Неся потери, истекая кровью, они сдерживали противника, превосходившего их численностью в десятки раз.

* * *

Шукшин, оглушенный взрывами, в изорванной и окровавленной рубашке, лежит за деревом и с яростью, с ожесточением бьет из горячего автомата. Гитлеровцы рвутся со всех сторон. Вот они опять поднялись, опять бегут… Он хватает гранаты, приподнимается…

— Нате! Нате!

Рядом упала Гертруда, схватила за плечо.

— Констан, уходите… Мадесто передал… скорее уходить!

— Все прошли через мосты?

— Нет, еще идут… Скорее!

— Я понял. Иди! В лощине раненые… Выносите раненых! — Шукшин бросил быстрый взгляд влево, вправо. Партизаны еще держатся, отбиваясь гранатами, в упор расстреливая озверело атакующих немцев. Но надолго ли их еще хватит? Гитлеровцы все глубже охватывают с флангов…

До канала еще полкилометра. Можно оторваться от наседающего врага, густо заросшими лощинами проскочить к мосту. Но успеют ли отойти подразделения Белой бригады, успеют ли вынести раненых? Нет, уходить рано, надо драться, надо сдерживать врага!

Бой достиг предельного накала. Гитлеровцы сжимают слева и справа, заходят в тыл. Взвод Тюрморезова быстро отодвигается к холму и бьет по автоматчикам, захлестывающим отряд с фланга, заставляет их залечь. Но гитлеровцы прорываются с другой стороны, окружают взвод Базунова. Сквозь треск выстрелов и грохот гранатных разрывов Шукшин слышит зычный голос командира взвода:

— За мной! Круши! А-а-а!

Снова поднялись в контратаку…

Но Шукшин уже видит, что больше держаться невозможно. Локтем толкает Резенкова, хрипло кричит:

— Передай Тюрморезову и Базунову — отходить к мостам. Влево, лощиной… Новоженову — прикрыть!

— Есть! — Резенков вскочил, низко пригнувшись, побежал позади цепи.

Лощина заросла непроходимым колючим кустарником. Шукшин идет в голове отряда, продирается сквозь заросли, не чувствуя боли, не замечая крови на руках… В сердце — смятение. «Успели или нет уйти за канал бельгийцы? Держит ли еще Мадесто мосты? Что делать, если мосты уже заняты немцами?».

Наконец лощина кончилась. Впереди, между поредевшими соснами, блеснул канал. Шоссе вдоль канала пустынно. Только там и тут чернеют на асфальте трупы убитых и разбитые повозки… Шукшин кинулся вперед, взглянул влево, на мост, и сердце его оборвалось, захолонуло. Два вражеских танка стояли на мосту. Они били из пулеметов по противоположному берегу, по отступающим бельгийцам. На шоссе показалось еще три танка. Гремя гусеницами, разрывая асфальт, они неслись к мостам.

Положение казалось безвыходным. О том, чтобы прорваться через мост, нечего было и думать. Что сделает горстка людей, вооруженных одними винтовками и автоматами, против танков? Броситься назад, прорваться к союзникам? Нет, там не прорвешься…

Шукшин отер со лба холодный пот, с тревогой взглянул на Тюрморезова. Решение нужно принимать без промедления. Сзади стрельба уже затихает. Значит, взвод Новоженова больше не сдерживает врага. Сейчас к мостам прорвутся автоматчики…

Тюрморезов, прищурив глаза, смотрит на вражеские танки. Лицо его бледное, но в глазах нет испуга — они глядят жестко.

— Под каналом должны быть трубы! — Тюрморезов резко поворачивает голову к Шукшину. — Где проходят трубы?

— Я знаю! — крикнул Резенков, подбежал к Шукшину. — Они здесь, за складами…

— Веди!

Партизаны лесом просрочили вправо, обошли тянувшиеся вдоль канала угольные склады и по одному, по двое стремительными бросками пересекли шоссе.

Резенков, первым достигший канала, мгновенно скрылся в черном зеве громадной трубы, вделанной в основание бетонной стенки. За ним втиснулся Сергей Белинский…

Шукшин, прижавшись к стене канала, короткими, резкими взмахами руки подгонял людей: «быстрее, быстрее…», а сам неотрывно смотрел на ту сторону канала, за мост. Равнина, простиравшаяся за каналом, быстро окутывалась дымом, оттуда доносилась частая стрельба, усиливавшаяся с каждой минутой. «Что там происходит? Немцы через мост еще не прошли. Неужели…»— Шукшин почувствовал, как по спине пробежал обжигающий холод.

— Костя, скорее! — крикнул Тюрморезов, берясь рукой за трубу. Уже все скрылись под каналом, остались только они одни. Шукшин не слышал. В смятенном мозгу металась мысль: «Немцы ударили со стороны Мазайка, бельгийцы окружены… их истребят всех… Что делать, что делать?»

— Шукшин, немцы! — Тюрморезов с силой рванул его за руку. Из леса цепь за цепью выскакивали вражеские автоматчики, устремляясь к мостам.

Шукшин наклонился, влез в трубу. Его обдало могильным холодом, сыростью.

Партизаны ползли на четвереньках в непроглядной тьме, по горло в обжигающе-холодной воде. Острые мелкие камни, осевшие вместе с песком на дне трубы, врезались в колени и руки, раня до крови. Голодные, измученные боями, коченеющие от холода люди собирали последние силы и молча — слышалось только тяжелое прерывистое дыхание и всплески воды — упорно пробивались вперед по тесной трубе. Этой проклятой трубе, казалось, не будет конца.

Когда Михаил Резенков вылез из трубы, уже гасли вечерние сумерки и в темнеющем безоблачном небе зажигались первые робкие звездочки. Он жадно, захлебываясь, вобрал в легкие воздух, пахнущий сосной, сеном, посмотрел в чистое небо и упал грудью на землю. Кажется, он больше был не в состоянии сделать ни одного движения.

Партизаны выползали один за другим. Вода с них катилась потоком. Шумно дыша, ложились на жесткую, выгоревшую траву. Последним вышел Шукшин. С трудом распрямив спину, пошатываясь, точно пьяный, он провел ладонью по мокрому лицу и посмотрел в сторону Ротэма — на фоне посветлевших садов смутно вырисовывались очертания кирпичных строений. Оттуда доносились редкие выстрелы. Где-то далеко за лесом глухо били орудия. Прислушиваясь, Шукшин определил: возле Опутры или дальше нее. Значит, части союзников не продвинулись, все еще стоят на месте!

Оставаться здесь, на этой стороне канала, равнинной и совершенно безлесной, нельзя. Единственный выход — под покровом ночи снова перейти канал и лесом пробиться к Опутре, к союзникам.

Шукшин отозвал в сторону Тюрморезова и Базунова, сказал, стаскивая прилипшую к телу рубаху:

— Надежды на то, что союзники ночью выйдут к каналу, — нет. Оставаться здесь нельзя.

— Правильно, надо уходить, — отозвался Базунов. — Если до рассвета не уйдем, могут зажать.

— Остались немцы в лесу, за мостом, или нет? — проговорил Тюрморезов. — Я думаю, что автоматчики уже здесь, за каналом. На той стороне им достаточно одних танков… Надо послать разведчиков, Константин Дмитриевич.

— Снова по трубе?

— Другого пути нет!

— Да, нет… Резенков!

Резенков поднялся, покачиваясь, стуча зубами от холода, подошел к Шукшину.

— Надо идти на ту сторону, Резенков, разведать лес… Оставаться нам здесь нельзя, понимаешь?

— Понимаю, товарищ подполковник.

— Как ты… дойдешь? — Шукшин посмотрел в его серое, с почерневшими, распухшими губами лицо.

— Смогу. — Резенков выпрямился. — Смогу, товарищ подполковник!

— С Белинским пойдешь. Давай, родной!

Шукшин, проводив разведчиков, подошел к партизанам.

Гертруда, сидевшая возле кустов у оросительной канавы, подняла на него тревожные глаза, сказала негромко:

— Констан, Питер остался там… Там раненые, им нужна помощь… Констан я должна пойти туда…

Шукшин сел рядом с Гертрудой, обнял ее мокрые, вздрагивающие плечи.

— Мы все пойдем туда, дочка, все! Вернутся разведчики, и пойдем… — Он говорил, а сам сокрушенно думал: «Живы ли они? Удалось ли кому-нибудь вырваться из окружения? Или все полегли там, в сосновом лесу?»

Гертруда, прижавшись к Шукшину, тяжело вздохнула.

— И Виталия нет… Уже пять дней, как они ушли, Констан!

— Да, пять дней… Наверное, присоединились к союзникам. За Виталия я спокоен. Не пропадет!

— О, Виталий… — с какой-то необыкновенной теплотой проговорила Гертруда, и ее посиневшие губы тронула улыбка.

Резенков и Белинский вернулись перед рассветом. Они подтвердили, что немцев в лесу уже нет. Автоматчики перешли канал, закрепились на этой стороне. У мостов стоят танки.

Шукшин поднял отряд. Голодные, дрожавшие от холода люди один за другим входили в ледяную воду.

Когда поднялось солнце, они уже были на той стороне, шли по лесу, держа направление на Опутру, занятую частями союзников. Повсюду были видны следы недавнего боя. Чернели обожженные, искалеченные сосны, тут и там поблескивали в траве цинковые коробки из-под патронов, пробитые пулями немецкие каски. На тропах, между деревьями, в кустарнике лежали убитые.

Бойцов взвода Новоженова среди убитых не было. Ни одного!

«Быть может, их схватили ранеными? — думал Шукшин, уронив голову на грудь. — Нет, с партизанами фашисты возиться не будут, их расстреляли бы тут же, на месте… Но и уйти, прорваться к каналу они не могли. Я же видел, как высыпали из леса автоматчики… Что же с ними, что?»

Из раздумья его вывел резкий окрик:

— Стой! Кто идет?

Шукшин вскинул голову, остановился. Из-за ветвей на него настороженно, не узнавая, смотрел Митя.

— Митя? Это я, Шукшин! — он метнулся вперед, с треском ломая сучья. — Где люди, где Петр?

— Все тута, — спокойно ответил Митя. — Эвон на поляне дрыхнут…

На куче сена, тесно прижавшись друг к другу, крепко спали бойцы третьего взвода. Отыскав среди спящих Новоженова, Шукшин потряс его за плечо. Но сержант только сердито промычал и дернул ногой.

— Да проснись же ты, черт бы тебя побрал!

Новоженов вскочил, изумленно уставился на Шукшина.

— Константин Дмитриевич, товарищ подполковник… вы?

— Нет! Елена Прекрасная… Спишь тут!

— Константин Дмитриевич! Батя! — Новоженов схватил Шукшина за плечи, прижал к груди. — Как же вы тут оказались? Мы уж решили…

— Как мы тут оказались — понятно, из-за канала пришли. А вот как вы тут очутились — не пойму!

— Так мы же и не уходили отсюда, — ответил Новоженов, и в глазах его мелькнула хитроватая улыбка. — Мы фрицев объегорили — будь здоров!

Услышав разговор, поднялись бойцы взвода. На полянке сразу стало тесно и шумно. Новоженов начал рассказывать, как они оказались здесь, в глубине леса.

Прикрывая отход отряда, взвод Новоженова удерживал рубеж до тех пор, пока враг не начал заходить в тыл. В последний момент взвод откатился назад, занял новый рубеж и вновь обрушил на гитлеровцев сильный огонь. Но наступила минута, когда Новоженов увидел, что больше им не продержаться: гитлеровцы вышли к каналу слева и справа, отрезали дорогу к мостам. О том, что в стороне от мостов под каналом проходят трубы, Новоженов знал. Но туда проскочить уже было невозможно: противник занял шоссе. Опрокинуть автоматчиков, прорваться в направлении Опутры тоже было невозможно. Партизан только девятнадцать, а автоматчиков — сотни. Казалось, участь взвода решена, бойцам остается лишь думать, как дороже продать свои жизни. Но полтора года лесной жизни, острой беспощадной борьбы научили Новоженова самообладанию, умению находить выход из самого отчаянного положения.

Он знал, что где-то слева, совсем недалеко, должна быть широкая прогалина, заросшая геем. Чудесный бархатистый гей! Сколько раз он спасал партизан, укрывая их в своих непроницаемо густых, стелющихся по земле зарослях! И теперь Новоженов решил прибегнуть к его защите. Оторвавшись от врага, партизаны бросились в лощину, покрытую молодым сосняком, и по ней проскочили к прогалине. Приподняв тяжелые, сплетенные в толстый ковер стебли, они один за другим ныряли в живые, зеленые пещеры, быстро скрывались в глубине зарослей.

Автоматчики, выйдя к широкой открытой прогалине, побоялись пересекать ее, решили, что партизаны засели впереди в лесной чаще. Они двинулись по краям прогалины, прячась за деревья и беспрерывно строча из автоматов.

Цепь ушла вперед, взвод Новоженова остался в тылу. Теперь партизаны были вне опасности. Но Новоженову пришла дерзкая мысль нанести врагу еще один удар. Оставив укрытие, партизаны пошли следом за гитлеровцами. Укрываясь за деревьями, в кустарнике, они неторопливо выбирали цели и выбивали из цепи одного автоматчика за другим. Сильная пальба не позволяла немцам определить, откуда бьют партизаны. Они продолжали идти вперед, не оглядываясь, стреляя перед собой. На тропах под соснами оставались убитые…

— Сыграли мы с ними в кошки-мышки! — рассмеялся Новоженов, закончив рассказ.

За лесом, где-то около Опутры, загремели орудийные выстрелы. Тотчас же за каналом откликнулись орудия немцев. Над головой с шелестом пронеслись снаряды.

— Вперед! — подал команду Шукшин и вышел на тропу. За ним, вытянувшись цепочкой, двинулся отряд.

* * *

В километре от Опутры партизаны увидели американские танки. Они стояли на возвышенностях, выстроившись в линию, и методично, с ровными паузами били, из пушек.

Обогнув лесом позиции танкистов, отряд вступил в Опутру. По улицам шумными толпами бродили американские солдаты. Увидев оборванных, запыленных людей, шагавших строем серединой шоссе, с автоматами и карабинами за плечами, они останавливались, изумленно смотрели на них.

Возле кафе, которое, несмотря на артиллерийскую стрельбу, было открыто, стояла группа американских офицеров. Шукшин направился к ним. Но раньше, чем он подошел к офицерам, один из них, молодой высокий лейтенант, отделился от группы и направился ему навстречу. Отдав честь, он дружески протянул руку и спросил на хорошем русском языке:

— Вы — командир партизан?

— Да, командир русских партизан. С кем имею честь говорить?

Лейтенант ответил, что он является офицером штаба корпуса, прибыл сюда с поручением.

— Я рад видеть русских людей. Россия — родина моей матери…

— Кто здесь старший?

— Я проведу вас к командиру полка. Он здесь, в кафе. Идемте!

В кафе было пусто. За столиком у окна сидел грузный, похожий на борца-тяжеловеса, майор. Коротко остриженные жесткие волосы на его большой голове отливали медью. В углу рта дымилась сигара. Шукшин, сопровождаемый лейтенантом, подошел к майору.

— Я командир русской партизанской бригады подполковник Шукшин.

Лейтенант перевел. Майор коротко кивнул головой.

— Садитесь, подполковник. Будем завтракать.

— Благодарю вас, майор. Я сначала должен позаботиться о своих людях. Они вторые сутки без пищи.

Американец снова кивнул, вынул изо рта сигару, щелчком стряхнул на скатерть пепел и уставился на Шукшина выпуклыми, ничего не выражающими глазами:

— Когда вас сюда забросили? Почему наше командование не было предупреждено о выброске советского десанта?

Шукшин коротко объяснил, как оказалась в Бельгии русская бригада.

— Мы военнопленные, понимаете? Бежали из лагерей и стали партизанами.

Майор кивнул головой, но по лицу его было видно, что он не верит.

— Бельгийские и русские партизаны держали Ротэмские мосты десять дней, — сказал Шукшин. — Мы думали, что они вам нужны, чтобы быстрее проскочить к Маасу… Почему, майор, ваши танки не вышли к мостам? Теперь вам придется брать эти мосты. Брать их будет не легко… Майор молча попыхивал сигарой.

— Мосты мы сдали только вчера, в полдень… — проговорил Шукшин, уставившись на американца твердым взглядом.

Хозяйка кафе принесла бутылку вина. Майор придвинул к себе бокал, до краев наполнил вином и, поднимая его, встретился с Шукшиным взглядом.

— Мне все известно, подполковник. И моему начальнику известно. Я докладывал, что вы держите мосты. Было бы здорово проскочить с хода этот канал, здорово! Но мы не имели приказа идти вперед. Мы с вами солдаты, подполковник. — Он опустил бокал. — Может быть, все-таки позавтракаете со мной?

Шукшин отказался, встал. Говорить с майором было не о чем. С тяжелым сердцем он вышел из кафе. Не такой представлялась ему долгожданная встреча с союзниками… Партизан окружала большая толпа американских солдат. Тут же были и жители села — среди зеленых курток и стальных шлемов виднелись пиджаки, шляпы и береты. Стоял такой гомон, что его не заглушали даже пушечные выстрелы, гремевшие за селом. Переводчик здесь не требовался. Слова «товарищ», «дружба», «смерть фашизму» были одинаково понятны всем, на каком бы языке они ни произносились — русском, английском или фламандском. Подходили новые и новые группы американцев. Солдаты, приветливо улыбаясь, еще издали кричали русским: «Хелло, бойск!» «Здорово ребята!»

Отряд Шукшина вышел за село, расположился в саду какого-то богача. Партизаны принялись приводить себя в порядок: мыться, чинить одежду, чистить оружие. Со всего села сюда потянулись друзья партизан — шахтеры, крестьяне. Несли хлеб, молоко, яблоки, сигареты, белье, рубашки…

Бельгийцы расспрашивали о боях на мостах, о своих сыновьях, братьях, мужьях, сражавшихся вместе с русскими.

К Шукшину подошел сгорбленный старик, с изможденным, мертвенно-бледным лицом, на котором ярко светились темные, строгие и какие-то тревожные глаза. Положив обе руки на посох, он спросил Шукшина, глядя ему в лицо:

— А где Мадесто? Скоро придет Мадесто? С ним ушли три моих сына…

Эти люди еще ничего не знали о судьбе бельгийцев, оборонявших мосты.

— Наверное, они скоро вернутся, твои сыновья, — ответил Шукшин и отвел глаза в сторону…

Неожиданно на широкой аллее, окаймленной белым штакетником, появился Трис в сопровождении небольшой группы партизан. Шукшин поднялся, с тревогой вглядываясь в приближавшихся бельгийцев. Лицо Триса, всегда такое свежее, румяное, как у девушки, было черным. На щеках запекшаяся кровь. Шея перевязана тряпкой, бурой от крови. Шукшин встретился с Трисом взглядом и не сказал ни слова…

Перешагнув через штакетник, Трис подошел к русским, сидевшим под старой яблоней, молча взял кувшин с молоком, жадно припал к нему сухими губами. Напившись, взялся рукой за сук, тяжело задышал. Воспаленные глаза его лихорадочно блестели. Постояв минуту, он опустился на землю, усыпанную опавшей листвой, привалился спиною к шершавому стволу яблони, закрыл глаза. Шукшин подумал, что Трис задремал, но тот заговорил хриплым голосом, прерывисто:

— Мы ушли по мосту… В последнюю минуту ушли. Я ждал вас, хотели отойти вместе… Мадесто уже был там, за каналом… Мы только успели пройти мост, а тут — автоматчики… Два батальона автоматчиков, на машинах… У них было много пулеметов, а мы в открытом поле. Оглянулся на мосты — поздно… По мостам шли танки… — Трис замолчал, долго сидел неподвижно. Потом открыл глаза, уставился тяжелым, невидящим взглядом на дорогу, видневшуюся за деревьями. — Констан, это было страшно, Констан… Люди метались по полю, а их косили пулеметы, давили танки… Нас прорвалось совсем немного, из нашего отряда только десять человек. И Лео, командир голландцев… они все погибли. Мадесто… — Трис замолчал. — Дай, Констан, сигарету… Мадесто дрался, как дьявол, я видел, когда он упал… Что мы могли сделать против танков с голыми руками? — Трис вытянул перед собой короткие, израненные, черные руки, посмотрел на них, потом перевел взгляд на Шукшина. Они прижали нас танками к каналу. Там легло не меньше тысячи человек, а человек пятьсот боши взяли живыми. Они убили их всех… Там недалеко, в поле, был сарай. В непогоду в нем укрывали скот… Боши загнали их в сарай, забили двери и подожгли…

Трис не мог говорить, закрыл глаза. Плечи его вздрагивали. Партизаны сидели молча.

На дороге показалась колонна грузовиков с солдатами, с пушками на прицепах. Впереди колонны в длинной открытой машине ехали американские офицеры. Услышав гул моторов, Трис поднял голову. Глаза его вспыхнули, короткие пальцы сжались в кулаки.

— Там гибли люди, гибли, чтобы помочь им разбить врага, а они ждали, когда немцы с нами покончат!

Трис, медленно поворачивая голову, провожал взглядом штабную машину. В его взгляде были и гнев, и горький упрек, и обида.

— Куда ты теперь идешь? — спросил Шукшин.

— Домой, в Мазайк, — ответил Трис, глядя вслед колонне.

— Но там еще немцы!

— Выбьем. Поднимем народ и выбьем. Бельгийцы не сложат оружия, пока не будет свободной вся страна… А вы куда пойдете, Констан?

— «Нам надо собрать бригаду. Я послал людей в Брей и в Хасселт, жду их возвращения.

* * *

На другой день, как только рассвело, американские танки пошли к каналу. Шукшин с горечью, с болью в сердце думал: «Тысячи жизней отданы напрасно, тысячи жизней! Мосты в руках врага! Сколько погибнет солдат, пока удастся форсировать канал, выйти к Маасу… Много еще прольется крови на этом канале, много…»

Американские и английские части простояли на каналах почти месяц. Монтгомери попытался выбросить в тыл немцам, за Маас, воздушный десант, но это не дало результатов. Десантная дивизия была полностью истреблена врагом, который, выиграв время, сумел сосредоточить на этом направлении значительные силы и закрепиться на выгодных рубежах. В руках врага оставалась и Голландия. С ее побережья гитлеровцы продолжали обстреливать летающими снарядами Лондон, били по Антверпену — основному порту снабжения союзников в Западной Европе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, МЫ — СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ

Прощай, Бельгия!

Бригада вступила в Леопольдсбург. Город был забит английскими войсками. Несмотря на близость фронта, солдаты толпами бродили по улицам в поисках развлечений, осаждали кафе и бары. На площадях совершенно открыто стояли колонны грузовиков, танки. Немецкие самолеты уже много дней не появлялись.

Бригада расположилась на южной окраине города, в бывшем лагере немецкой воинской части. С помощью бельгийцев помещения были быстро приведены в порядок и оборудованы. Кучеренко, у которого повсюду оказывались свои люди и который всегда знал, что и где можно найти, раздобыл мебель, одеяла, одежду, продовольствие. Делегация рабочих Леопольдсбурга передала бригаде полный комплект инструментов духового оркестра…

Бригада выстроилась на плацу, и начальник штаба Воронков зачитал приказ, в котором объявлялся установленный командиром бригады распорядок дня. Старший политрук Маринов, обращаясь к партизанам, сказал:

— С завтрашнего дня начинаются организованные занятия по боевой и политической подготовке. Мы не знаем, когда нас отправят в Советский Союз и мы вступим в бои в составе Красной Армии. Возможно, придется действовать здесь, вместе с союзными войсками. Это решит Советское правительство. Сейчас наша задача — готовиться к новым боям… — Маринов говорил, прохаживаясь вдоль строя и зорко, пристально вглядываясь в лица партизан. — Я не буду напоминать вам, что каждый из нас здесь, на чужой земле, должен высоко держать звание советского человека. Я только хочу сказать вам об одном: каждый наш поступок, каждый шаг должен быть проникнут ответственностью перед Родиной… Лесная жизнь кончилась. На другой день, в шесть часов утра, над лагерем звонко запела труба. Партизаны, раздетые по пояс, высыпали во двор городка.

— На физическую зарядку — становись! — подал команду дежурный по бригаде.

После завтрака политруки отрядов провели политическую информацию, а потом на плацу начались занятия по строевой подготовке. Английские солдаты столпились у проволочной изгороди, которой был обнесен лагерь, с удивлением смотрели на вооруженных людей в гражданских костюмах, шляпах и кепках, маршировавших по широкому плацу.

В полдень в бригаду приехал английский офицер. Он передал, что в Леопольдсбург прибыл представитель штаба армии, полковник, и просит командира русских партизан срочно явиться к нему для разрешения неотложных вопросов.

В английский штаб поехали Шукшин, Дядькин и Маринов. В качестве переводчика с ними отправился отец Алексей.

Комната, куда ввели русских, была узкой и непомерно длинной. В самом конце ее за массивным черным столом сидел плотный розовощекий полковник. Наклонив набок крупную, совершенно белую голову, прищурив светлые, проницательные глаза, он с живым интересом, изучающе смотрел на русских. Слева от полковника стояли два офицера. Один из них, высокий, поджарый майор, был в американской форме.

Кивком головы ответив на приветствие русских, полковник спросил резким, грубоватым голосом:

— Кто вы? Кто у вас начальник?

Шукшин посмотрел на полковника, бросил на диван шляпу и молча, не спеша уселся в глубокое кожаное кресла у стола.

— Перед вами, полковник, командир русской партизанской бригады полковник Красной Армии (Шукшин, задетый тоном англичанина, повысил себя в звании). С кем я имею честь говорить?

Полковник поднялся, представился. Повернувшись к Дядькину и Маринову, предложил им сесть. «Вот так бы сразу!»— усмехнулся в душе Шукшин.

Англичанин придвинул коробку с сигарами.

— Прошу, господа… Я рад случаю познакомиться с русскими партизанами. Ваши люди хорошо дрались на мостах. Я слышал, слышал… Чем вы теперь занимаетесь, полковник?

— Приводим себя в порядок. Война ведь еще не окончена.

— Да, да, война еще не окончена… — Полковник повернулся к капитану, что-то негромко сказал ему. Тот вышел. Полковник взял из коробки сигару, ножом срезал конец, чиркнул зажигалкой. Глядя на вспыхнувший огонек, проговорил:

— Мы надеемся, господин полковник, что люди вашей бригады будут рады вступить в союзную армию, продолжать войну вместе с нами? В ближайшие два-три дня мы сможем обеспечить вашу бригаду обмундированием. Я думаю, что наша военная форма понравится вам…

Шукшин переглянулся с Мариновым.

— Бригада может действовать только как самостоятельная часть Красной Армии. Войти в подчинение союзной армии без приказа Верховного Главнокомандующего мы не имеем права.

Вернулся капитан. Следом за ним шел долговязый солдат с большим блестящим подносом.

Полковник, наполнив бокалы, шутливо сказал:

— Я знаю, что вы с большим удовольствием пьете водку. Русские знают, что надо пить!

— Русские знают толк не только в водке, — ответил Маринов, поднимая высокий хрустальный бокал, наполненный игристым, янтарно-светлым вином. — Хорошее шампанское мы тоже любим…

Американский майор, молча наблюдавший за русскими, что-то сказал полковнику. Тот кивнул головой и обратился к Шукшину:

— Как питаются ваши люди? Вы не испытываете трудности со снабжением?

— Мы тут жители старые, господин полковник. Бельгийцы о нас заботятся!

— Можем взять вас на довольствие. В английской армии неплохо кормят, вы в этом убедитесь. Сообщите, сколько у вас людей, и я отдам приказ интендантам… Сколько в вашей бригаде людей?

— Благодарю за внимание, господин полковник. Но нам не хочется обременять вас лишними заботами. Пока нам хватает продовольствия. Если у нас будет нужда, я с удовольствием воспользуюсь вашей помощью.

Наступило молчание. Полковник бросил быстрый взгляд на американца, поднялся и зашагал по комнате. Его желтые ботинки громко скрипели.

Шукшин, раскуривая потухшую сигару, встревоженно думал: «Хотят, чтобы мы надели их форму, вошли в их подчинение. Потом поставят своих офицеров… Зачем это им нужно?»

Полковник подошел к столу, уперся в него растопыренными пальцами и сказал, в упор глядя на Шукшина:

— Господин полковник, имеется приказ командования, обязывающий всех гражданских лиц немедленно сдать оружие. Я должен принять оружие от вас. Сдать нужно пулеметы, автоматы, винтовки, пистолеты… Впрочем, пистолеты можно оставить. Я имею в виду командиров. Нужно сдать, господин полковник, и все боеприпасы…

«Вот оно что! Теперь ясно…» — Шукшин, раздумывая, тер кулаком подбородок. В прищуренных глазах вспыхнул злой огонек.

Дядькин, опередив Шукшина, обратился к отцу Алексею:

— Переведите полковнику: солдаты сдают оружие только в двух случаях — когда их берут в плен или когда им приказывает сдать оружие тот, кто вручил его. Мы в плен вам не сдавались, господин полковник. Мы солдаты Красной Армии… Никаких разговоров о сдаче оружия быть не может!..

Дядькин, с трудом сдерживавший гнев, говорил так быстро, что отец Алексей едва успевал переводить. Полковник бросил на Дядькина сердитый взгляд. — «Что вмешивается этот мальчишка!»— и повернул голову к Шукшину.

— Господин полковник, я имею приказ принять от вас оружие!..

— Но я не имею приказа его сдать! — отпарировал Шукшин. — Не сможете ли вы помочь мне связаться с командованием Красной Армии?

— Я не уполномочен решать такие вопросы, — ответил полковник и нервно, нетерпеливо постучал ладонью по столу. — Не уполномочен!

Шукшин встал.

— Благодарю, господин полковник, за приятную беседу. Я был рад познакомиться с вами…

— Надеюсь, что мы еще увидимся. — Полковник протянул руку Шукшину. Шукшин, встретившись с ним взглядом, спросил:

— Вы не сможете доложить о моей просьбе фельдмаршалу Монтгомери?

— Монтгомери будет знать о нашем разговоре.

Шукшин, Дядькин и Маринов вышли из штаба возмущенные.

— Ишь ты, какие прыткие — оружие им сдать!.. — горячился Дядькин. — Чего доброго, еще пушки против нас выставят!

— Да, обстановка сложная… — озабоченно проговорил Шукшин. — Очень сложная… Тут надо подумать…

Они вошли в небольшой пустынный сквер, сели на скамейку возле клумбы, сплошь усыпанной пышными огненно-красными цветами. День был теплый, тихий и светлый, только пестрая листва на асфальтированных дорожках напоминала о наступившей осени.

Шукшин, раздумывая, поднял с земли коричневый лист каштана, покрутил его в ладонях.

— Не уйти ли нам отсюда? Надо держаться поближе к бельгийским партизанам… Как вы думаете?

— Правильно, — согласился Дядькин. — И надо сегодня же связаться с главным штабом партизанской армии.

— Связь со штабом необходима, — проговорил Маринов. — Штаб поможет разобраться в обстановке. Мне кажется, что Монтгомери не будет спешить докладывать о нас Сталину… — Маринов, напряженно думая, сощурил глаза. — А что если послать письмо советскому послу в Лондоне? С Лондоном-то у них связь отличная!

— Идея! — поддержал Дядькин. — Как это мы сразу не сообразили… Сегодня же пошлем бумагу. А пока придется уйти в другой город. Пошлем в Брюссель Кучеренко, посоветуемся с партизанами…

Кучеренко, побывав в Брюсселе, в штабе партизанской армии, сообщил, что бельгийцы советуют перебазироваться в Хасселт.

— В городе одни партизаны. Ни английских, ни американских частей нет.

— А чья зона? — спросил Шукшин.

— Американская.

— Ладно, поедем. Посмотрим, что скажут нам господа американцы.

На рассвете бригада была поднята по тревоге. Отряды построились по границе строевого плаца, образовав букву П. Шукшин, выйдя на середину плаца, обратился к партизанам с короткой речью:

— Бригада уходит в Хасселт. Передвинемся ближе к нашим друзьям-партизанам, к нашему старому дому, к лесам… Переход в Хасселт проведем как тактическое учение. Отряды должны показать на марше высокую дисциплину, организованность и бдительность. В Хасселте проведем разбор, определим, чей отряд показал себя на марше лучше…

Шукшин уже хотел было подать команду к выступлению, как вдруг стоявший рядом Воронков воскликнул:

— Трефилов! Трефилов вернулся!

В ворота лагеря входила группа вооруженных людей. Впереди шагал Трефилов. Шукшин подал команду «вольно» и заспешил навстречу партизанам.

Группа под командованием Трефилова действовала самостоятельно, в отрыве от бригады, почти месяц. Не трудно представить себе радость партизан четвертого отряда, увидевших своего командира, своих боевых товарищей. Как только Шукшин скомандовал «вольно», весь четвертый отряд кинулся к Трефилову. Плац огласился ликующими возгласами.

Новоженов бросился к своему другу Чалову.

— Миша! Друг!

— Петро! Братишка!

К Дубровскому подбежал Базунов.

— Мать честна, Дубровский, Алеша!.. Эх ты, чертяка! — Базунов ударил друга по широкой спине, смахнул слезу, набежавшую от радости. — Гляди, ребята, он вроде еще здоровше стал… Дай же я тебя обниму, леший!

Трефилов коротко доложил о боевых операциях, проведенных группой. Когда союзные части вышли к голландской границе, он передал им восемьдесят солдат и офицеров противника, захваченных в плен, и повел партизан на Мазайк. Недалеко от города группа соединилась с отрядом Триса. В Мазайке находилась не меньше двух батальонов вражеской пехоты, но партизаны, хотя их было только двести человек, решили ворваться в город, чтобы спасти его от разрушения: гитлеровцы заминировали промышленные объекты, железнодорожную станцию.

— Еще бы несколько часов, и все взлетело бы на воздух, — рассказывал Трефилов, дымя сигаретой. — Станцию мы захватили почти без боя — немцы не ждали удара с той стороны. А на улицах сильный бой разгорелся… Хорошо, что помощь подоспела, шахтеры из Айсдена пришли, а то бы нам туго пришлось. Мы восемь часов город держали! Англичане только ночью подошли… Приготовились штурмовать, а в городе ни одного фашиста!

— Как там наша Мать, Елена Янссен? — спросил Шукшин. — Не вернулись ее сыновья?

— Нет, не вернулись. Вам всем привет передавала. Скажи, говорит, чтобы берегли себя… — Трефилов помолчал, проговорил с волнением — Если бы вы видели, Константин Дмитриевич, как нас встречал Мазайк! Пальба еще идет, пули свистят, а народ на улицы высыпал. Бегут к нам, обнимают… Верно говорят, что друзья познаются в беде. Бельгийский народ нас не забудет… Нет!

Перед вечером бригада вступила в Хасселт. Власть в городе осуществлял штаб местных партизан. Комендант района Матье Нюленс, давний друг Дмитрия Соколова, отвел бригаде самое лучшее здание.

Каждое утро отряды с песнями проходили по городу. Бельгийцы, заслышав красноармейскую песню, бросали все свои дела и выбегали на улицу. Толпы мальчишек провожали отряды в поле.

Но эта мирная жизнь продолжалась только несколько дней. 27 сентября в бригаду прибыл офицер связи главного штаба партизанской армии и вручил приказ командующего, Национального коменданта Диспи. Приказ требовал:

«…Немедленно войти в контакт с колонной корпуса 04 (Брюссель), сражающейся в секторе Рети — Арендок, в пункте, расположенном перед мостам № 5 (пространства между городом Арендок и каналом).

Миссия: войти под командование шефа колонны корпуса 04 (командир Анрар). Показать ему сей приказ.

Отряд направляется для подкрепления и помощи колонне для уничтожения вражеской переправы на канале.

Прошу всех командиров союзных войск оказывать помощь в выполнении данной миссии: горючим, продовольствием, оружием и амуницией:

Национальный комендант Р. Диспи».

* * *

Шукшина в штабе не оказалось — уехал по делам в город. Дядькин, не дожидаясь его возвращения, вызвал к себе командиров отрядов.

Офицер связи, доставивший пакет, в сопровождении большой группы партизан отправился в столовую. Он оказался родом из Болгарии, неплохо говорил по-русски. Невысокий крепыш, с румянцем на загорелом лице, живой и общительный, болгарин сразу почувствовал себя среди русских, как в родной семье.

— Другари, вам привет! От Бориса Тягунов привет, командир русского батальона. О, ваши другари славно сражались, замечательно сражались! — быстро говорил болгарин. — Борис Тягунов — настоящий командир, смелый командир…

— Где он, Тягунов?

— Где они дрались? Расскажи, друг!

Офицер связи, как можно было заключить из его рассказа, не часто бывал в русском батальоне; кроме Тягунова и начальника штаба Комарова, никого там не знал. Но о русском батальоне, действовавшем в составе 3-го Брюссельского полка, которым командовал коммунист Пьер Франсуа, в партизанской армии шла столь широкая молва, что болгарину не трудно было рассказать о его боевых делах. Оказывается, бельгийские партизанские полки вошли в Брюссель еще задолго до подхода союзных войск к бельгийской столице. Русские партизаны дрались на улицах Брюсселя рядом с бельгийцами. Группа партизан под командованием лейтенанта Ермишкина захватила мост через канал и держала его трое суток. Механизированные колонны союзных войск, проскочив по этому мосту за канал, вынудили противника поспешно отступить. Восточнее Брюсселя, в тылу отступавших вражеских войск, отважно действовала группа русских партизан под командованием политрука Красулина.

После освобождения Брюсселя русский батальон вместе со вторым и третьим полками бельгийской партизанской армии был переброшен в район восточнее Антверпена, еще не занятого союзниками. С хода вступив в бой, батальон отбросил противника за канал Альберта и захватил мост, не дал противнику взорвать его. Партизаны захватили 13 пулеметов, 2 зенитные пушки, 2 миномета и легкий танк.

— После боя на канале Альберта командующий Диспи сказал нам: эти русские ребята — герои. Настоящие герои! — восторженно рассказывал болгарин, позабыв про обед, стоявший перед ним. Партизаны с жадностью слушали.

— Батальону Диспи объявил благодарность. Я был с ним, когда он приезжал в батальон Тягунова… Диспи наградил всех русских другарей, он дал Тягунов хороший документ, хороший грамота…

— Молодец, Борис Иванович! — проговорил Тюрморезов, слушавший болгарина с особым вниманием. — А где батальон Тягунова теперь?

— Я видел его в Брюсселе. Он получил приказ идти к Тюрвюрену. В лесах много бошей…

Пока офицер связи беседовал с партизанами, командование бригады решало, как быстрее выдвинуть отряд в Арендок, находившийся от Хасселта в ста километрах.

— Дороги контролируются американцами, — сказал Кучеренко. — Придется этот вопрос согласовать с ними. Они могут нас не пропустить.

— Как это — не пропустить? — Дядькин, разглядывавший карту, вскинул голову. — Мы же получили приказ командующего армии… Андрей Васильевич! — Дядькин повернулся к Воронкову. — Дай команду построить бригаду. Отряд сформируем из добровольцев — двести человек. Передадим ему все автоматическое оружие и пулеметы… Командуй! А Шукшина еще нет?

— Вернется через час, — ответил Кучеренко.

— Придется ехать к американцам самому. Выбивай машину!

В комнату вошел дежурный по бригаде младший лейтенант Базунов и доложил, что прибыл представитель американского штаба капитан Сойр.

— Кстати приехал! Веди сюда.

В сопровождении переводчика-сержанта в кабинет вошел рослый, стройный капитан. Дядькин приветливо поздоровался с ним, предложил сесть.

— Рад, капитан, видеть у себя представителя союзной армии. Вы с поручением?

— Да, с поручением. Но я приехал к вам как добрый гость… Приехал познакомиться с вами. Это здорово, черт возьми: русские — в Бельгии, в Хасселте! Признаться, для нас это приятная неожиданность! — капитан улыбнулся, небрежно откинулся на спинку кресла. — Как вы сюда попали, лейтенант, с какой задачей?

Дядькин в нескольких словах рассказал историю бригады.

— Так вы были в плену? Вы — партизаны? — капитан изучающе смотрел на Дядькина. — Но нам известно, лейтенант, что вы есть отлично организованная воинская часть!

— Я вам сказал, капитан: мы — партизанская бригада. Порядок у нас, разумеется, военный, поскольку мы люди военные. Живем по уставам нашей армии.

— Понимаю… — Капитан достал трубку, набил ее табаком. — Мне поручено передать вам, что до согласования некоторых вопросов с представителями вашего командования ваша часть не должна оставлять пределов этой территории, — капитан показал трубкой на окно и очертил маленький круг, — территории этой усадьбы. Вооруженные люди в штатском платье не должны появляться на улицах города и на дорогах. Могут быть неприятности. Что касается обеспечения… Вы будете получать все необходимое от нас. Мы рады сделать приятное союзникам!

«Хотят нас изолировать от населения? Или они знают о приказе Диспи? Интересно!»— Дядькин поднялся и, твердо глядя в лицо капитану, сказал:

— Запрещают выходить арестованным, господин капитан. Мы же не арестованные, а солдаты и офицеры союзной армии… — Дядькин взял со стола приказ Диспи, протянул американцу. — Вот приказ командующего бельгийской партизанской армии. Наш отряд должен немедленно выступить в Арендок!

Капитан взял приказ и, мельком взглянув на него, возвратил Дядькину.

— Американское командование не может разрешить передвижение отряда. Вам запрещается выполнять этот приказ. Отряд не будет пропущен!

— Что? — Дядькин вскипел. — Какое вы имеете право…

— Иван, спокойней! — сказал негромко Воронков, стоявший у окна. — Разговор бесполезный.

Дядькин протянул американцу руку.

— Не смею задерживать, капитан.

— Вери уэлл! — капитан поднялся, выбил о край стола трубку. — Я думаю, у нас не возникнут неприятности, лейтенант?

Капитан и переводчик вышли. Дядькин заметался по комнате, нервно покусывая губы.

— Что же делать? Ведь нас ждут в Арендоке! Что делать, Андрей?

Воронков сел за стол, закурил.

— Выступать нельзя, Иван. Давать повод для конфликта… Нет, нельзя! Дипломатия…

— Черт бы побрал такую дипломатию! — Дядькин еще раз прочитал приказ. Подошел к столу, размашисто написал на приказе: «Американский капитан Сойр от имени командования выполнять приказ запретил. Дядькин. 27 сентября 1944 года».

— Сохрани, Воронков, эту бумагу. Для истории!

* * *

Через два дня в бригаду снова приехали американцы, на этот раз полковник и майор. Дежурный по бригаде привел их к Шукшину. Полковник, тучный, с красным лицом, начал без обиняков:

— Кто вы такие? Как вы попали сюда, в Бельгию?

Шукшин поглядел на полковника, мысленно улыбнулся: «История повторяется. Все будет, как в Леопольдсбурге. Сначала — кто вы такие, сколько вас, а потом — сдайте оружие…»

Он вышел из-за стола, сел в кресло напротив американцев и, усадив рядом с собою переводчика, начал терпеливо объяснять. Но полковник перебил его:

— Я знаю: десант… В такой глубокий тыл — десант! — Он хитровато, дружески подмигнул Шукшину и громко рассмеялся. — Русские хорошо, смело действуют!

— Русские хотят ближе изучить страны Европы, не правда ли, господин подполковник? — сказал майор, бесцеремонно разглядывая Шукшина. — Я слышал, что в Бельгии у вас много друзей…

— Да, много, господин майор, — ответил Шукшин, поняв намек американца. — У русских во всех странах много-друзей. Красная Армия спасла народы от фашистского порабощения.

— Американский народ тоже высоко ценит заслуги русских в этой войне, — сказал полковник. — Ваша армия сражается превосходно. Я рад сказать это вам, офицеру союзной армии. Как вы живете, подполковник, в чем вам надо помочь?

— Благодарю, господин полковник. Пока мы ни в чем не нуждаемся. Бельгийские власти заботятся о нас.

— Вы хотите сказать — бельгийские партизаны? — заметил майор. — В Хасселте хозяйничают партизаны, коммунисты…

— Господин майор, мы не вмешиваемся в бельгийские дела, — резко ответил Шукшин. — Мы разговариваем с организациями, официально представляющими местное управление.

Наступила пауза. «Сейчас они заговорят об оружии», — подумал Шукшин и выжидающе посмотрел на полковника. Американец, постучав кулаком по колену, спросил:

— Вам известно, что все гражданские лица должны сдать оружие? Этот приказ относится и к вам, поскольку ваши люди не имеют военной формы. Когда мы сможем принять от вас оружие?

— Мы с удовольствием выполнили бы ваше требование, господин полковник, но, к большому сожалению, не имеем на это права! — Шукшин развел руками. — Вам необходимо решить этот вопрос со Ставкой Верховного Главнокомандующего.

— Но мы не имеем связи с вашей Ставкой! — раздраженно проговорил майор.

— Это верно, мы не имеем связи, — подтвердил полковник. — Вам придется выполнить приказ.

— Доложите генералу Эйзенхауэру. Он имеет связь!

— Эйзенхауэру? — полковник переглянулся с майором, сунул в рот потухшую сигару. — Мы примем меры… А оружие вы все-таки сдайте. Я имею приказ!

— Господин полковник, пусть решают этот вопрос дипломаты. Зачем нам, военным, впутываться в это дело? Могут быть серьезные неприятности для нас обоих…

Отец Алексей, переведя ответ Шукшина, улыбнулся и негромко сказал Шукшину: «Очень хорошо…»

— Я с вами согласен, пусть бы решали такие дела дипломаты, — ответил полковник. — Ну их к дьяволу… Давайте договоримся так. Оставляйте оружие у себя, но сложите его в ящики и опечатайте. Вот вместе с майором…

— Но оружие нам может понадобиться для выполнения боевых задач. Война еще, к сожалению, не окончена… Вот приказ командующего партизанской армии, — Шукшин, достав из стола приказ Диспи, подал его полковнику. — Мы должны выступить в Арендок!

— Я знаю об этом приказе. Вам выступать нельзя. Дороги забиты войсками. Кроме того, нет необходимости использовать в дальнейшем партизанские силы.

— Но эти силы весьма значительны, господин полковник. Насколько мне известно, полки бельгийской партизанской армии состоят из опытных бойцов. Они действовали отлично…

— Сколько полков имеет партизанская армия? — спросил майор.

— Я такими сведениями не располагаю, — ответил Шукшин и, чтобы закончить бесполезный разговор, предложил — Быть может, господин полковник желает посмотреть, как мы живем?

— С удовольствием!

Шукшин повел американцев в казарму.

В комнатах, через которые они проходили, был образцовый воинский порядок: койки заправлены безукоризненно, навощенный паркетный пол сиял янтарем, винтовки и автоматы, стоявшие в пирамидах, под замком, поблескивали стволами. Дежурные по отрядам отдавали рапорты четко, с той молодцеватостью, которая отличает хорошо обученных солдат.

Американцы удивленно переглядывались между собой. Заметив пирамиду с оружием, полковник подошел к ней, попросил открыть. Взяв карабин, он повернулся к свету, открыл затвор.

— У вас хорошие солдаты, подполковник. Они любят оружие!

— Это оружие партизаны добыли в боях. Оно очень дорого.

— Я понимаю вас…

Партизаны занимались в учебных классах. Шукшин провел гостей в комнату, где находился взвод сержанта Акимова.

— Взвод, смирно! — подал команду Акимов и, печатая шаг, пошел навстречу Шукшину. — Товарищ подполковник! Второй взвод первого отряда изучает материальную часть пулемета…

— Вольно! Посмотрим, товарищ сержант, как ваши подчиненные знают оружие. — Шукшин вместе с американцами подошел к столу, на котором стояли два станковых пулемета, и потребовал разобрать и собрать оружие. К пулеметам встали Щукин и Капишников. Американский полковник сел на край стола, уставился на партизан.

— О, это очень интересно…

— Начинайте! — скомандовал Акимов и засек время. Щукин и Капишников действовали с такой быстротой, что полковник, пристально следивший за их работой, с трудом улавливал движения рук. Глаза американца разгорелись, он выбросил сигару, весь подался вперед, ухватившись обеими руками за стол.

— Уэлл! Вери уэлл! О!

Первым собрал пулемет Щукин. Американец с силой хлопнул его по плечу.

— О'кэй, рашэн! Молодец! — Полковник повернулся к майору, стоявшему за его спиной. — Нет, русские побеждают не только храбростью… Это нужно хорошо понимать!

Закончив обход казармы, американцы направились к выходу. Шукшин проводил их до ворот. Глядя вслед «джипу», с места взявшему бешеную скорость, он думал: «Что они хотят, для чего потребовалось нас разоружать? Пугает наша дружба с бельгийцами?..»

На другой день полковник приехал снова. Входя в кабинет Шукшина, он поднял руку, улыбнулся как старому знакомому:

— У меня к вам дружеская просьба, подполковник. Завтра в Хасселт прибывают наши части, но я не знаю, где их разместить. Не согласитесь ли вы перебраться в Льеж? Вам там будет неплохо. Это отличный город!..

Шукшин вопросительно посмотрел на Дядькина и Маринова, сидевших на диване.

— Что скажут мои коллеги?

— Я думаю, что в Льеж перебраться можно. Город неплохой, — ответил Дядькин. — Мы всегда рады оказать услугу своим союзникам.

Маринов тоже не возражал. Льеж — крупный промышленный город, там у партизан будет хорошая поддержка.

— Так завтра я пришлю колонну машин, — сказал полковник. — Для офицеров дадим два автобуса. Этого будет достаточно?

— Да, вполне.

— Ол райт! Колонна придет в 9.00.

Утром бригада повзводно построилась во дворе. На правом фланге стояли знаменосцы. Тяжелое шелковое полотнище чуть колыхалось под слабыми порывами ветра.

Точно в назначенный час на шоссе, против здания, которое занимала бригада, остановилась колонна «студебеккеров». С нею прибыл сам полковник. Оставив свой «джип» у ворот, он вошел во двор. В это время из казармы вышли Шукшин, Дядькин и Маринов. Воронков, стоявший перед строем, зычным голосом подал команду: «Бригада, смирно! Равнение направо!» Партизаны, повернув головы в сторону командира бригады, замерли. Шукшин, приняв рапорт, подошел к полковнику.

— Я вижу, вы уже готовы выступить? — сказал американец, дымя сигарой. — А мне говорили, что русским не хватает организованности…

— Очень рад, что вы убедились в обратном. Кажется, эта война поможет нам лучше узнать друг друга.

— Вы совершенно правы. Представления о России меняются… — Американец говорил, не отрывая взгляда от четких, застывших в неподвижности, будто отлитых из стали колонн партизан. — Я бы хотел командовать такими людьми!

— Вы хотите что-нибудь сказать нашим партизанам?

— Да, с удовольствием! — полковник обвел строгим взглядом ряды партизан.

— Русские солдаты! С вами говорит американский солдат, ваш союзник… Вы мне нравитесь, русские солдаты. Вы отличные солдаты. Я вами доволен. Я буду вам помогать, русские солдаты. Да здравствует дружба русских и американских солдат!

Шукшин незаметно подал знак рукой, раздалось оглушающе громкое «ура». Полковник вздрогнул, выпрямился, вытянул руки по швам.

Шукшин, Воронков, американец и переводчик направились к машинам. Около ворот стоял «джип» полковника, за ним — два небольших автобуса, а дальше, плотно один к другому, вытянулись новенькие «студебеккеры». Окинув взглядом колонну, Шукшин неожиданно увидел вторую колонну — она стояла метрах в ста за первой. В машинах сидели американские автоматчики.

— Что это значит, господин полковник? — Шукшин вопросительно взглянул на американца. — Вы хотите отправить нас под конвоем? В таком случае машины нам не понадобятся…

— Какой конвой? — полковник недоуменно вскинул брови. — Это недоразумение, я не требовал охрану… Но, может быть, они вам не помешают, эти автоматчики?

— Я заявляю категорически: под охраной мы не поедем! — глаза Шукшина холодно блеснули.

Американец подозвал шофера.

— Передайте майору — отправить колонну!

Через полчаса бригада погрузилась, машины тронулись. Шоссе было широким и ровным, «студебеккеры», управляемые шоферами-неграми, неслись с огромной скоростью. Над головной машиной струилось, горело огнем боевое знамя бригады. В сухом осеннем воздухе звонко звучали песни. Жители городов и сел, через которые проезжала бригада, выходили на улицу, шумно приветствовали русских партизан.

Американский полковник, ехавший с Шукшиным в «джипе», добродушно посмеивался:

— С вами весело путешествовать! Я не знал, что русские любят песню… Это хорошо — любить песню — хорошо! Я кое-что в этом понимаю…

Всю дорогу между ним и Шукшиным не прекращалась дружеская беседа. Узнав, что Шукшин в прошлом командовал эскадроном, полковник обрадованно воскликнул:

— Я тоже кавалерист! Я сразу почувствовал, что имею дело с настоящим солдатом… Солдат всегда поймет солдата, не так ли? А эти дипломаты…

Через несколько часов колонна въехала в Льеж, остановилась на набережной Мааса. Сразу же около машин собралась толпа бельгийцев, среди которых оказалось несколько партизан из четвертого арденского полка. На «виллисе» подъехали два американских майора, подошли к полковнику. Шукшин беседовал с бельгийцами и не слышал, о чем говорили американцы. Но по сердитому лицу полковника он понял, что его спутник чем-то сильно разгневан. Американцы разговаривали долго, полковник что-то запальчиво объяснял майору. Наконец, он вернулся к Шукшину.

— Я должен извиниться перед вами, подполковник. Помещение, которое отводилось вашей бригаде, заняла другая часть. Вам придется разместиться в манеже. Я поеду с вами! — Полковник сел в «джип».

К машине подошел Кучеренко, отозвал Шукшина в сторону.

— Константин Дмитриевич, партизаны мне сказали, что американцы приготовили для нас тюрьму…

— Тюрьму?!

— Да, она свободна… Кажется, теперь они передумали. Полковник сказал этим майорам, что с нами связываться опасно.

Партизаны расположились в огромном крытом манеже, который был совершенно пуст: под его стеклянным куполом носились стрижи. Командир бригады тотчас же приказал выставить часовых и запретил партизанам без разрешения уходить в город.

На следующее утро в манеж приехала группа американских офицеров. Среди них были два майора, которые накануне встречали бригаду на набережной Мааса.

Офицеров встретил Дядькин.

— Приехали посмотреть, как мы тут устроились? На тесноту пожаловаться не можем… — Дядькин усмехнулся.

— Нет, мы по делу, лейтенант — сухо ответил высокий майор. — Вам предлагается немедленно сдать оружие.

— Опять оружие?! — Дядькин переменился в лице. — Никакого разговора об оружии. Довольно об этом!

Резкий тон Дядькина подействовал. Майор, пожав сухими плечами, ответил примиряюще:

— Но мы выполняем приказ. Мы только…

— Вот что, господа, — остановил Дядькин. — Мы слов на ветер не бросаем: без приказа советского командования оружие не будет сдано. Мы все объяснили полковнику и договорились с ним. Почему снова поднимается этот вопрос? Прошу поехать вместе с нами к полковнику!

— Но мы имеем приказ…

— Разговор бесполезен, господин майор. Едем к полковнику!

В американский штаб отправились Дядькин, Шукшин а отец Алексей. Полковник их встретил, как добрых друзей.

— О мой товарищ кавалерист! — Он вышел из-за стола, протянул Шукшину руку. — Рад вас видеть, рад…

— Господин полковник, с нами поступают нечестно, — возбужденно заговорил Шукшин. — Снова требуют сдать оружие… Мы же договорились! Нас вынуждают идти на крайность…

— Но я не отдавал приказа! — полковник вопросительно посмотрел на майора, сопровождавшего русских. Тот молча насупил рыжие брови.

— Происходит непонятное… Нас лишают возможности установить связь с советским командованием и требуют сдать оружие. Дошло до того, что нас хотели поместить в тюрьму… Как все это объяснить?

Полковник грузно прошелся по кабинету. Затем молча сел за стол и нервно, крупными буквами написал на листе бумаги: «Я знаю русскую партизанскую бригаду и разрешил им иметь оружие…»

Выйдя из штаба, Шукшин глубоко вздохнул:

— Эх-хо-хо… дела! Вот тебе и дипломатия!..

— Но теперь, кажется, уже порядок, — ответил Дядькин. — Бумагу он выдал крепкую!

— Да, бумага неплохая. Только не пойму я этого полковника. Что-то они придумают еще?

Через два дня Шукшина пригласили в штаб американского корпуса и объявили, что в Льеж прибывают новые союзные части и поэтому из-за неимения свободных зданий русская бригада должна выехать во Францию, в Сент-Аман.

Партизанам не хотелось покидать Бельгию — здесь у них много друзей, готовых оказать русским любую помощь. Кроме того, командование сообщило послу Советского Союза в Англии, что бригада находится в Бельгии. Но Шукшин понимал, что возражать бесполезно. Обстановка в Бельгии сложная, англичане и американцы боятся влияния партизан, завоевавших в народе большую любовь. «Да, именно из этих соображений нас отправляют во Францию, — размышлял он. — Там мы люди новые, связей у нас нет…»

В тот же день во Францию, в Сент-Аман, выехали Кучеренко и Зенков, назначенный помощником командира бригады по хозяйственной части. Вернувшись, они сообщили, что бригаде отведен курорт, находящийся недалеко от города. Бригада может с комфортом разместиться в большом отеле.

— Смотри-ка! — удивился Шукшин. — Даже курорт отдали, лишь бы быстрее убрались отсюда

Во Франции

Из дневника партизана Дресвянкина

8 октября. Мы — в Северной Франции, в небольшом городе Сент-Аман, что недалеко от Валенсьенна. Местность очень живописная: синие горы, лес, парки. Занимаем курортную гостиницу «Гранд-отель». Гостиница с шиком! Тут большие богачи жили. А теперь наша братия квартирует, «лесники».

Отдыхать начальство не дает. Распорядок дня зело жесткий. Отрядов у нас больше нет. Дядькин объявил: «С партизанщиной кончено». Сформировали три батальона. Я оказался во втором, у Тюрморезова. «Нажимает» Тюрморезов крепко. А поначалу показался мягковатым…

Живем мы тут роскошно, только вот с «харчишками» туговато. Хлопцы под любым предлогом стараются съездить в Бельгию, «к теще на блины». Бельгийцы угощают их знатно, да еще с собой продуктов дают. Настоящие у нас друзья там, в Бельгии!

15 октября. Мне и старшему лейтенанту Ольшевскому поручили писать историю бригады. Сидим вечерами и пишем. Трудное это дело — писать историю… Надо же рассказать о всех боевых делах, а от ребят ничего путного не добьешься. «Сделали дело — и ладно, что там расписывать!». А с меня требуют. Дядькин сказал, что история должна быть — и никаких разговоров. Да еще, говорит, чтобы с «художественным оформлением»…

Жалко, что не вел в лесу дневника, сейчас бы пригодилось. Теперь буду записывать все подробно. А наша жизнь тут дьявольски интересная! С кем только не сталкиваемся — и с французами, и с англичанами, и с американцами, и с чехами, и с поляками. Чужая страна, чужая жизнь…

Но друзья у нас появились и тут. Вчера приезжала делегация французских шахтеров. Были у нас в гостях французские партизаны. Боевой народ!

Сегодня явился с визитом бургомистр Сент-Амана. Наш порядок ему понравился. Обещал помочь продовольствием.

17 октября. Этот день я запомню на всю жизнь. Такая радость, что, кажется, и писать не в состоянии. А не писать я не могу.

Утром неожиданно объявили построение бригады. Построились мы на улице, на асфальтовой дорожке возле отеля (даже день сегодня выдался необыкновенный: было солнечно и тепло, будто летом). Смотрим, появляются Дядькин и Воронков. Как только я увидел их, так сразу понял, что случилось что-то важное.

Дядькин остановился посередине строя, как раз против меня, и объявил, что получено письмо из Советского посольства в Англии. Он прочитал это письмо. Что тут было — никакими словами не описать! Ребята бросились обнимать друг друга, давай качать Дядькина, Воронкова… А у меня от радости — слезы. Ничего поделать с собой не могу… Коля Щукин глядит на меня, смеется, а у самого тоже слезы в глазах.

Это письмо сейчас лежит передо мною. Маринов мне его дал, чтобы занести в Историю бригады. Но прежде я занесу его в свой дневник.

Командиру русской партизанской бригады «За Родину»

лейтенанту И. А. Дядькину.

гор. Бург-Леопольд, Бельгия.

Посольство СССР в Англии, получило Ваше письмо, из которого узнало о существовании вашей бригады и об организованной борьбе советских людей с оружием в руках в тылу врага на территории Бельгии. В этой борьбе в тылу противника вы следовали лучшим традициям советских патриотов: советские патриоты в Отечественной войне бьют врага там, где они его находят. Как и подобает советским людям, вы в трудных условиях немецкого плена нашли в себе силу и мужество продолжать борьбу с фашистскими варварами.

Советское посольство приняло меры к вашему возвращению на Родину, как организованной воинской части.

Да здравствует наша Родина!

Да здравствуют советские патриоты!

Поверенный в делах СССР в Англии К. Кукин

Понять чувства, которые вызвало в наших сердцах это письмо, могут только люди, познавшие несчастье плена, горькую участь пленных. Мы прошли в плену через кошмарные, нечеловеческие муки и страдания. Нас обрекали на голодную смерть, истязали, живыми закапывали в землю. И все-таки самым страшным для нас было не это. День и ночь мы думали: что мы скажем своим родным, своим женам, детям, братьям, товарищам, если суждено будет вернуться домой? Ведь пленный — изменник, предатель… Как это несправедливо, как чудовищно несправедливо! Я пишу эти строки, а перед глазами моими проходят мои товарищи по плену, по партизанской борьбе. Нет, и здесь, в плену, они остались советскими людьми. Ничто не сломило их! Ничто…

Я не хочу сказать, что не было малодушных или подлецов. Я видел полицаев, видел власовцев — немцы не раз бросали эту сволочь против нас, партизан. Они были беспощаднее, чем эсэсовцы. Но сколько их, этих мерзазцев? Разве отвечают за них тысячи, десятки тысяч пленных, которые попали в руки врага не по своей воле?

Каждый из нас думал: оправдают ли нас там, дома. Простят ли нам плен? Не поставят ли нас, партизан, рядом с изменниками, предателями?

Нет, Родина справедлива. Родина примет своих сынов…

Полпред пишет, что мы скоро вернемся в Советский Союз. В Советский Союз! Неужели это сбудется, неужели я увижу тебя, родная земля?

21 октября. Жизнь наша налаживается. Французские партизаны организовали среди крестьян сбор продуктов для бригады. Положение с продовольствием во Франции тяжелое, но для нас все-таки кое-что находят. Сегодня прибыли три подводы с овощами и фруктами из какой-то дальней деревни.

У нас открылась собственная сапожная мастерская. Заведует ею Гужов. Нашего Ивана Семеновича теперь не узнать: с таким важным видом ходит… Сдается мне, что никогда раньше сапожником он не был. Но латает башмаки здорово. Говорит, что может сработать сапоги «хоть самому генералу». Возможно, что и «сработает».

Еще одно событие! Начали работать курсы шоферов. Это по инициативе Дядькина. Надо, говорит, думать о завтрашнем дне. Если достанем трактор, то откроем курсы трактористов.

25 октября. Боевая учеба идет полным ходом. Готовимся к боям. Но когда же нас отправят на фронт? Все только и говорят об этом.

Нашего полку прибыло! Приняли в бригаду двадцать восемь советских женщин, освобожденных союзниками в немецком городе Аахене. Событие это внесло в нашу жизнь большое оживление. Ребят будто подменили! Бывало, комбат Тюрморезов все совестит: почему штаны не выглажены, почему рубашка помята. «На тебя вся Европа смотрит, а ты, сукин сын, в неглаженых штанах!» Теперь эта «протирка» уже не требуется. Наши «лесники» вырядились, как настоящие кавалеры.

Больше всех, конечно, доволен помкомхоз Тихон Зенков: у него теперь будет прачечная, или, как он выражается, комбинат бытового обслуживания. Тихон — парень с фантазией!

4 ноября. Только что пришел со стадиона. В голове гудит. Вот это была игра! Никогда не видал такого матча. Бог ты мой, что творилось!

Но опишу по порядку. Как только мы приехали во Францию, у нас организовалась футбольная команда. Французские спортсмены, узнав об этом, прислали делегацию, предложили провести матч в честь их товарища — футболиста, погибшего в бою с фашистами. Наши ребята только еще начали тренироваться, но отказаться было невозможно.

Еще за две недели до игры сообщение о матче появилось чуть ли не во всех французских газетах. Кругом громадные афиши. Можно было подумать, что в Сент-Аман приехала сборная СССР…

Дядькин, видя такое дело, собрал всю нашу команду и сказал: «Вы понимаете, други, какую ответственность на себя взяли? На афишах что написано? Русские партизаны, Советский Союз… Хоть кровь из носу, а чтобы выиграть матч. Ясно?»

Народу на матч собралось видимо-невидимо. Не только весь Сент-Аман собрался, но и из других городов болельщики приехали. Американцы, англичане пришли. Вся площадь возле стадиона была заставлена машинами, повозками, велосипедами.

Вначале наши играли робко. Французы раз прорвались к воротам, второй, третий… Гриша Станкевич, наш вратарь, крутился чертом. Такие мячи брал, что стадион от восторга стонал и охал. Но на девятой минуте французы все-таки забили гол.

Признаться, тут я упал духом. Ну, думаю, — все, всыпят, как пить дать. Но тут нашу команду будто подменили. Разъярились ребята, и как пошли, как пошли! Михаил Чалов — огонь, а не нападающий. Будто гроза рвется… И Сергей Белинский хорош! По воротам бьет, аж мяч звенит. Силища! Вратарю, бедняге, досталось…

Семь голов настукали… На стадионе творилось что-то невообразимое Нет, нашим болельщикам до здешних далеко. Куда там!

Окружили французы Гришу Станкевича, допытываются: профессионал?

— Нет, что вы! — смеется Станкевич. — У нас любой так может играть, пожалуйста!

Французы многозначительно переглядываются, удивленно покачивают головами…

Спасибо, дорогие хлопцы, не посрамили чести бригады!

8 ноября. 27 годовщину Великой Октябрьской социалистической революции встречали с большой торжественностью. 6 ноября в клубе было собрание, на которое мы пригласили своих друзей — французов и бельгийцев. Нашему второму батальону — лучшему по итогам боевой и политической подготовки — передали на хранение боевое знамя бригады. Потом состоялся большой концерт самодеятельности. Выступали наши партизаны, французы.

Утром 7 ноября приехал к нам первый секретарь Посольства СССР во Франции. Состоялся парад: бригада прошла торжественным маршем, под боевым знаменем, с оркестром. Потом Воронков зачитал перед строем приветственное письмо Уполномоченного Советского Правительства. Каким волнением наполнились наши сердца, когда мы услышали эти слова: «Товарищи офицеры, сержанты, красноармейцы русской партизанской бригады «За Родину»! Поздравляю вас с 27 годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции…» Стоило жить, бороться, пройти через все муки и страдания, чтобы услышать это!

В письме дана высокая оценка нашим боевым делам: «Борясь в тылу врага, вы внесли свой вклад в дело общей победы над ненавистным врагом, и Родина ждет вас, сынов своих, для участия в окончательном разгроме врага…»

Родина ждет нас! Когда же нас отправят? Боюсь, что когда мы попадем на фронт, война уже кончится.

20 ноября. Шукшин, Маринов и Воронков от нас ушли, работают в Советской военной миссии. — Начальство у нас из самых молодых… Как теперь справится Дядькин? В лесу он был на высоте. Но там его авторитет, влияние на людей определялись личной храбростью, бесстрашием, способностью идти на самый отчаянный риск. Сможет ли Дядькин командовать бригадой в новой обстановке, сумеет ли обеспечить жесткий порядок и дисциплину? Условия у нас сложные, необычные. Мы — среди чужих людей… А хлопцы привыкли к вольной лесной жизни. Для некоторых дисциплина — нож острый.

24 ноября. Бригада завоевывает во Франции все большую популярность. Наших футболистов приглашают все города. И они повсюду одерживают победы! Ребята смеются: скоро у французов кубков не останется, все увезем в Советский Союз… Но еще большей славой пользуется наша концертная группа (начальник клуба Соколов именует ее не иначе, как «театрализованный ансамбль»). Неделю назад были у нас на концерте бургомистр и хозяин отеля, человек тут очень влиятельный. Выступление партизан им так понравилось, что они пригласили нас выступить в городском театре. (Я говорю «нас», так как тоже принимаю участие в самодеятельности — читаю свои стихи. Откуда только смелость взялась!)

Вчера состоялось выступление в театре. Народу собралось — яблоку упасть негде. Вдоль стен, в проходах публика стояла. Конечно, дело тут не в славе наших «артистов». Люди пришли посмотреть на русских.

Первым выступал Сергей Белинский. Голос у него громоподобный. Как всегда, начал он песней «Широка страна моя родная». Столько силы, гордости в этой песне, когда ее поет Сергей Белинский! Аплодировали страшно.

Хорошо выступал хор. От русских народных песен Французы пришли в восторг. И музыканты наши им понравились, особенно «трио». Кто бы подумал, что старый лесник Леня Говстюк, отчаянный парень, так чудесно играет на скрипке? Очень чуткая душа у него… А Соколов? А Лобанов? Прямо музыканты-профессионалы!

Украшением нашего концерта была, конечно, Нина Твердохлеб. И где она научилась стольким танцам — русским, украинским, молдавским, чешским, испанским… Вчера, когда она танцевала, я вспомнил ее рассказ о том, что пришлось ей вынести, пережить в фашистском рабстве. Невольно подумалось о силе нашего, советского человека. Казалось, совсем сердце от горя закаменело, а вот — живое оно. Нет, не согнулся наш характер под тяжестью испытаний, не померк разум, не опустошилась душа…

Самое замечательное вчера, пожалуй, было после концерта. Конферансье объявил, что концерт окончен, а публика не расходится. Кто-то из французов, в середине зала, запел «Интернационал». Через минуту пел весь зал. Пели французы, русские, поляки, английские и американские солдаты… Гимн звучал, как клятва на вечную дружбу. Да будет так!

5 декабря. Сегодня — День Конституции СССР. По этому случаю в клубе бригады был устроен вечер. Много было гостей — французов, англичан, американцев.

Часто приглашают к себе в гости рабочие. Вчера были на вечере, устроенном в честь партизан русскими, украинскими и польскими шахтерами. Угощали нас от всей души, не пожалели последних франков. Эти люди работают на здешних шахтах по два, по три десятка лет. Но по родине они сильно тоскуют. Один русский шахтер, старик, сказал мне: «И жить тяжело на чужой земле и помирать. Да, брат, тяжело ложиться в чужую землю…»

20 декабря. Немцы предприняли контрнаступление в Арденнах. Прорвались к французской границе, взяли город Рошфор. Мы слышим гул орудий. Судя по всему, американские войска в панике бегут. Франция наводнена дезертирами. Газеты сообщают, что во Франции скрывается сто тысяч американских солдат. Кругом идут облавы…

Почему американские войска, так хорошо вооруженные техникой, не могли справиться с немцами в Арденнах? Ведь немцы не имеют здесь, на западе, больших сил! Об этом среди наших партизан много разговоров. Объясняют по-разному. Многое нам не понятно…

Только что прослушал сообщение о новых победах Красной Армии. Наши войска вышли к Будапешту, освобождают Чехословакию… Красная Армия спасает народы от гибели. Какое это счастье — быть ее солдатом!

24 декабря. Молодец Дядькин, молодец! Вот тебе и лейтенант, 24 года… Нет, не только возрастом и чином определяются качества человека! Рука у него умная и твердая. Кое-кто хотел не признавать власть, да ожегся. «Строптивые» побывали на гауптвахте. Не понимают эти люди, что мы среди чужих, что за каждым нашим шагом следят и по нашему поведению судят о русских, о Красной Армии…

В Брюсселе

В глубоком раздумье, поеживаясь от холода и потирая озябшие руки, Шукшин шагал по большому, неуютному кабинету. За окном сыпал густой снег. Тяжелые влажные хлопья, подгоняемые ветром, неслись сплошным потоком.

В комнате было полутемно, и от этого казалось еще холоднее.

Зима в этом году не баловала. Бельгийская столица замерзала: шахты не работали, в городе совсем не было угля. Хлеба в Брюсселе тоже не было. Приехавшим из Лондона бельгийским министрам некогда было заниматься снабжением населения. У них были другие дела…

Об этих-то делах, о положении в стране и размышлял помощник начальника Советской военной миссии Шукшин, шагая взад и вперед по кабинету. У него только что был Вилли, руководитель айсденских коммунистов: приехал по делам в Брюссель и зашел навестить друзей. То, что рассказал Вилли, взволновало Шукшина и встревожило.

Да, обстановка в Бельгии сложная. Сразу не разберешься… Куда ведет линию правительство Пьерло? Когда Пьерло сидел в Лондоне, он был против восстания, его правительство заклеймило призыв Фронта независимости к восстанию против фашистских оккупантов, как авантюру. Шукшин хорошо помнит выступления по радио министра иностранных дел Спаака, призывавшего бельгийцев сидеть спокойно, не «раздражать» врага. Бельгийские патриоты не послушались министров, отсиживавшихся в Лондоне. Партизанские полки и отряды отважно дрались на улицах Брюсселя, в арденнских горах, на бесчисленных каналах. Когда же Пьерло и его министры в обозе английской армии приехали в освобожденный Брюссель, они объявили себя инициаторами и вдохновителями народного восстания.

Шукшину вспомнилось собрание в Королевском оперном театре «Монне». Пьерло, в экстазе вскидывая к небу распростертые руки, восклицал: «Мы гордимся нашими славными патриотами — храбрыми бойцами Сопротивления! Слава им, героям, слава им — сынам Бельгии, отстоявшим честь нашей нации… Слава!»

Это было осенью. А что произошло потом? Когда гитлеровцев вышибли из Бельгии, партизанские полки бросили на самый тяжелый участок фронта — в устье Шельды. Гитлеровцы, чтобы держать под ударом главную базу снабжения союзных армий — порт Антверпен, оставили в Зеландии отборные части. Антверпен беспрерывно бомбардировался летающими снарядами. Англичане не смогли выбить гитлеровские войска из Зеландии: немцы, взорвав плотины, залили всю низменность водой. С суши к их укрепленным пунктам не могли приблизиться ни танки, ни артиллерия, с моря позиции врага прикрывали мощные форты. Бельгийским партизанам пришлось пробиваться к опорным пунктам врага на плотах, в рыбачьих лодках, а часто просто вплавь или по горло в воде. Отряды Сопротивления, не получавшие поддержки, истекали кровью.

Тысячи храбрецов нашли могилу под водами, затопившими долину Шельды. Но правительство Пьерло, не считаясь с огромными потерями, бросало на штурм сильно укрепленных опорных пунктов врага новые и новые отряды партизан, обрекая их на гибель.

Шукшин шагает в раздумье по кабинету, а в ушах его звучит голос Вилли, подрагивающий от гнева и полный душевной боли: «Они хотели обескровить силы Сопротивления, они хотели покончить с нами руками немцев, как сделали это американцы, там, на канале у Ротэма… Одна рука действует, Констан, одна рука!»

Сегодня правительство Пьерло уже открыто требует роспуска и разоружения отрядов Сопротивления. По городу распространяются провокационные слухи, будто «коммунистические» отряды готовят вооруженное выступление против «законного бельгийского правительства и его союзников». Пьерло вчера заявил, что силами внутреннего Сопротивления «дирижируют из одного зарубежного центра». Газеты, как по команде, подняли кампанию против Сопротивления.

Шукшин останавливается у окна, прищурив глаза, смотрит на косые струи снега, думает: «Какую цель они ставят? Эта пропаганда — подготовка к следующему, решающему шагу. Они хотят разгромить силы внутреннего Сопротивления! Сначала заигрывали с народом, а теперь решили расправиться. Чувствуют за своей спиной поддержку… А может быть, их подталкивают? Но партизаны так просто оружия не отдадут. Чем все это кончится? Да, могут быть осложнения! Вчера в Королевском цирке должен был состояться митинг партизан. Интересно, что они решили?»

Вошел Тягунов, весь облепленный снегом. Партизанский батальон, которым он командовал, стоял в Брюсселе, и Тягунов часто заходил к Шукшину.

— А я только хотел тебе звонить… Садись! — Шукшин доказал рукой на стул. — Ну, как там? Что? Мне нельзя было пойти на митинг, надо держаться подальше от этих дел…

— Понимаю! — Тягунов положил на стол мокрую шляпу, закурил. — От нашего батальона была только небольшая делегация. И мы были без оружия. А бельгийские партизаны даже ручные пулеметы захватили… К цирку отрядами подходили.

— Только брюссельцы были?

— Четвертый брюссельский корпус пришел весь, а от других соединений прибыли представители.

— Без потасовки обошлось?

— Без потасовки. Отряды жандармерии оцепили весь цирк, заняли соседние кварталы. Но остановить вооруженные колонны они не решились. В помещении цирка тоже были жандармы — стояли в проходах, в фойе. Партизаны предложили им убраться… Митинг прошел с накалом! Сам знаешь, народ горячий… Соскакивают с мест, кричат хором: «Позор предателям!», «Не сдадим оружия!» И автоматами потрясают… Картина была внушительная!

— Что же решил митинг?

— Заявили правительству протест. Я думаю, что до вооруженного столкновения не дойдет. Впрочем, Пьерло может пойти на провокацию. Они понимают, что партизаны — главная сила Фронта независимости. Фронт независимости Пьерло признал только на словах…

— Они были вынуждены считаться с Фронтом независимости. Это — большая сила, народ! Не будь за спиной у Пьерло американских и английских войск, он бы так не распоясался…

— Значит, приложили руку союзники?

— Еще как! — Шукшин подошел к столу, взял сигарету, нервно размял ее в пальцах. — Английский посол Ничбелл Хьюджессен при первой же встрече со Опааком здесь, в Брюсселе, потребовал роспуска отрядов Сопротивления. Командует Черчилль… и, конечно, американцы. Знаешь, что заявил Эйзенхауэр? Он не потерпит, чтоб на его коммуникациях находились «коммунистические отряды»… Ты заметил, что в Брюсселе появились новые части союзников.

— Да. Говорят, что перебросили с фронта на отдых.

— Предлог! Рядом с королевским дворцом расположилась английская танковая бригада…

Раздался телефонный звонок. Шукшин снял трубку.

— Тебя, Борис Иванович. Из батальона.

— Тягунов слушает. Что? Что такое? — Тягунов поднялся, лицо побледнело. — Не пускать! Никого не пускать! — Я выезжаю… — Тягунов бросил трубку, схватил шляпу. — Ворвался отряд жандармов, хотят разоружать…

— Еще раз решили попробовать? Держитесь твердо, никаких разговоров о сдаче оружия!

Пока Тягунов мчался в машине по узким, обледеневшим улицам Брюсселя, в батальоне разыгрывались бурные события. Отряд бельгийских жандармов, разоружив стоявшего у входа часового, ворвался в здание, которое занимал батальон. Партизаны, услышав шум, высыпали в вестибюль, стали стеною против жандармов, загородили дорогу в помещения первого этажа и на лестницу, которая вела наверх, к складу оружия. Из толпы жандармов, занявших половину большого вестибюля (часть отряда оставалась на улице), вышел майор. Выхватив из кобуры пистолет, он угрожающе крикнул:

— Прочь! Дорогу!

— Стой! Назад! — крикнул кто-то из партизан и тоже выхватил пистолет.

Неизвестно, чем бы все кончилось, не появись в эту минуту начальник штаба батальона Комаров.

— Товарищи, спокойно! Убрать пистолеты! — Комаров подошел к жандармскому офицеру. — Прошу вас немедленно вывести своих людей из здания, занимаемого русским батальоном.

— Вы должны немедленно сдать оружие! Я имею приказ…

— Господин майор, уберите жандармов. Пока вы не уберете жандармов…

— Но я их не для того сюда привел, чтобы убирать, черт возьми! — выкрикнул жандарм.

— Еще раз прошу вас немедленно оставить помещение!

— А я требую немедленно сдать оружие!

Растолкав жандармов, на середину вестибюля вышел Тягунов (жандармов и партизан разделяло узкое свободное пространство). Подойдя к майору, продолжавшему яростно размахивать пистолетом, он спокойно, негромким, но твердым голосом сказал:

— Я — командир батальона. Вы ко мне? Прошу пройти в мой кабинет!

Спокойный и властный тон Тягунова подействовал на майора.

— Хорошо, идемте. — Майор спрятал пистолет и последовал за Тягуновым на второй этаж. Жандармы и партизаны остались стоять в прежнем положении.

Когда они вошли в кабинет и майор сел в предложенное ему кресло, Тягунов сказал:

— В таких случаях горячиться опасно, господин майор. Вы имеете дело с русскими, с представителями союзной армии. Если произойдет неприятный инцидент, то в ответе будете вы. Да, вы, а не те, кто послал вас…

— Но я получил приказ!

— Но его не получили мы! Вам придется обратиться в Советскую военную миссию. Мы можем поехать туда вместе. Моя машина стоит у подъезда.

— Пожалуй, я поеду… — согласился майор. — Да, так будет лучше!

Шукшин не сразу принял жандарма. Майору пришлось посидеть в приемной минут сорок. Он заметно остыл, присмирел. Наконец, секретарь сказал ему, что он может войти к начальнику.

Как только он вошел в кабинет, Шукшин, стоявший за столом, резко спросил:

— В чем дело? Что вам угодно?

Строгий взгляд советского подполковника (Шукшин носил теперь военную форму) заставил жандарма остановиться у двери, вытянуться в струнку.

— Я имею приказ разоружить… имею приказ принять оружие от партизан…

— От каких партизан? Вы имеете право разговаривать об этом только с бельгийскими партизанами. Вы начальник бельгийской жандармерии… Что же касается русского батальона, то вопрос о сдаче им оружия могут решать только представители Советского правительства.

— Но мне приказано…

— Я еще раз повторяю вам, что решать такие вопросы не входит в компетенцию жандармов. Вы взяли на себя ответственность за серьезный дипломатический конфликт!

— Но я исполнитель, господин полковник… Я сейчас же прикажу моим жандармам оставить…

— Вот телефон, звоните!

Майор передал приказ жандармам оставить помещение русского батальона.

— Это не моя вина, клянусь вам, — оправдывался он, повесив трубку. — Нам приказывают! Приказывают!

— Не смею задерживать, господин майор! Будьте здоровы!

Шукшин, оставшись один, подумал: «Пожалуй, они не посмеют… Хотели взять на испуг. Но лучше бы батальону уйти из Брюсселя. Да, обстановка…»

Вошел секретарь, доложил, что прибыл русский партизан Марченко. Приехал из Льежа.

— Марченко? Какой Марченко? Неужели… — Шукшин бросился к двери, с силой распахнул ее. Перед ним стоял пожилой, изможденный, сильно ссутулившийся человек. Нет, Шукшин этого человека не знает. «Однофамилец»…

— Проходите, товарищ.

— Константин Дмитриевич… — хриплым, каким-то свистящим голосом проговорил партизан, уставившись на Шукшина. — Это же я, Марченко, Яков…

Шукшин вздрогнул, выпрямился, всмотрелся в лицо.

— Марченко… Так что же ты стоишь? Проходи, проходи!

Он усадил его на диван, сел рядом.

— Где же ты был, Яков? Мы ведь считали тебя… считали, что ты погиб… — Шукшин продолжал всматриваться в лицо партизана. Он узнавал его и не узнавал. — Курить хочешь? Вот сигареты, кури… Что же ты молчишь, Яков?

— Трудно рассказывать, Константин Дмитриевич, сердце слабое стало… Что так глядите на меня? Узнать не можете? — губы Марченко скривила усмешка. — Разделали меня здорово. В гестапо — мастера… А забить до смерти все-таки не сумели. Только не человек я уже, дядя Костя…

— Постой, ты же голоден, наверное? Может быть, пойдем пообедаем?

— Нет, есть не хочу. Если выпить чего найдется, — выпью.

Шукшин вызвал секретаря, приказал принести вина. Марченко налил себе полный стакан, выпил с жадностью, не отрываясь. Поставив пустой стакан на стол, вытер тыльной стороной ладони рот, вздохнул. Секунду подумав, налил стакан снова и так же молча с жадностью выпил. Потом сел на диван, закурил и начал рассказывать.

… Выполнив задание, группа ночью подошла к Опутре.

Марченко надо было зайти в село, передать связной, чтобы она утром нашла Жефа и прислала в отряд. Браток и Зуев тоже решили войти в село: они сильно проголодались, а у связной, наверное, найдется поесть. Стояла глубокая тишина, в селе — ни огонька; ничего не предвещало опасности. Марченко, минуту поколебавшись, согласился.

Немного отдохнув и подкрепившись в доме бельгийки, партизаны поднялись, чтобы снова отправиться в путь. Нотолько Марченко взялся за дверь, внизу (связная жила на втором этаже каменного дома, внизу которого помещалось кафе) раздался громкий стук. Марченко метнулся к окну, откинул штору. Под окнами стояли солдаты. Свет луны поблескивал на стволах винтовок. А внизу барабанили все сильнее. Под ударами прикладов трещали доски.

— Браток, гранату! — быстрым шепотом сказал Марченко. — Я открою дверь…

— Есть! — Браток выхватил гранату, приготовился. Он с первого слова понял Марченко: как только тот откроет дверь, надо тотчас кинуть гранату. Всех одной гранатой не прикончишь, но ошеломить наверняка удастся.

Марченко сошел вниз, повернул ключ и, рывком распахнув дверь, отскочил к стене. В ту же секунду Браток кинул гранату. Но взрыва не последовало, граната не разорвалась. Гитлеровцы бросились на лестницу. Браток и Зуев в схватке были убиты, а Марченко удалось вырваться во двор. Отстреливаясь, он кинулся к изгороди. Однако гитлеровцы уже успели оцепить весь двор. В перестрелке Марченко убил четырех гитлеровцев. Его схватили, когда он, весь израненный, потерял сознание.

Матроса отвезли в Льеж, поместили в тюремную больницу. Когда раны немного затянулись, гестаповцы начали допросы, рассчитывая через Марченко найти дорогу к партизанам. Его били плетьми, запускали под ногти иголки, пропускали через тело электрический ток. Ему выбили все зубы, сломали челюсть, переломали ребра. Но Марченко не сказал ни слова.

Расстрелять матроса не успели: перед отступлением фашистских войск в тюрьму ворвались бельгийские партизаны. Марченко едва живого увезли в горы. Надежд на выздоровление было мало, но бельгийцы выходили русского друга. И вот он, Яков Марченко, пришел к Шукшину…

— Когда мы уходили на задание, Трефилов нам еще сказал: будьте осторожней, помните, что нам дано ошибаться только раз — второй уже не придется…

— Да, он предупредил. А мы все-таки зашли. Нельзя нам было заходить в село! Кругом же шли облавы…

Шукшин слушал молча, сокрушенно покачивая головой.

— Таких людей потеряли! Браток, Браток… — Шукшин вздохнул. — А с Зуевым мы вместе из плена бежали… Хороший был человек! Да, Яков, обидно. Мы вот с тобой уедем, а им лежать тут…

Марченко сжал лицо ладонями, зарыдал. Шукшин испуганно метнулся к нему, обнял за плечи, прижал к себе.

— Не надо, Яша, прости меня… Ну, хватит, не надо!

Марченко оттолкнул Шукшина, подошел к столу, вылил в стакан остатки вина. Рука его дрожала, стакан стучал о зубы.

Зазвонил телефон. Шукшин провел ладонью по глазам, машинально взял трубку. Звонила Гертруда.

— Я в Брюсселе, Констан. Через пятнадцать минут буду в миссии. Вы сможете поехать со мной к Луизе? Ее сегодня выписывают.

— Хорошо, Герта, я жду тебя. — Шукшин положил трубку, посмотрел на громадные черные часы, стоявшие в углу на тумбе.

— Половина третьего… Яков, ты знал Луизу?

— Луизу? Какую Луизу?

— Подругу Братка, жену…

— А-а-а… Луиза! Помню…

— У нее ребенок. Сегодня выписывается из больницы… Я с Гертрудой поеду к ней. Ты не поедешь с нами?

— Так у них ребенок… — Марченко помолчал, погладил щеку, покрытую бугристыми шрамами. — Нет, я не поеду. Я не могу…

— Тогда я отведу тебя к себе. Живу рядом… Да, надо подарок купить! В таких случаях преподносят цветы. Попробую найти…

Скоро приехала Гертруда, и Шукшин вместе с нею отправился в больницу. Луиза ждала их в вестибюле. Она сильно переменилась: лицо болезненно-бледное, а глаза стали еще больше и, кажется, темнее. Да, совсем другие глаза… И эта горькая морщинка у губ…

Увидев Шукшина, Луиза порывисто бросилась к нему.

— Констан, Констан! — губы ее задрожали, в глазах заблестели слезы. Но она быстро справилась с собой, виновато улыбнулась. — Вот мой мальчик, посмотри… — Она осторожно откинула край одеяла. — Мишель. Миша…

— Ты назвала его Михаилом? — голос Шукшина дрогнул.

— Миша… Мой сын — русский. Он русский, Констан!

— Какой хороший парень! Ты смотри, Герта, какой парень… — Шукшин незаметно смахнул слезы. — Смуглый, как Браток! Нет, ты только посмотри — вылитый Браток…

Проводив Луизу, Шукшин вернулся в миссию. В кабинете его дожидался Тягунов. Он сообщил, что по приказу Советского командования партизанский батальон направляется в район Льежа — на фронтовые склады боеприпасов первой американской армии.

— Я сегодня выезжаю в Льеж, — сказал Тягунов. — Признаться, это задание меня мало радует…

— Но это все-таки лучше, чем оставаться в Брюсселе, — ответил Шукшин. — Сам понимаешь, какая тут обстановка… Да, как-то развернутся события?

Кровь на мостовой

Трефилов по делам бригады приехал в Бельгию, в Брюссель. В Брюсселе он рассчитывал пробыть недолго, надеясь завтра, с утренним поездом, отправиться в Мазайк.

Сознание того, что он снова в Бельгии, что скоро увидит своих друзей, наполняло его хорошим, радостным чувством. Да и день сегодня такой светлый — после мокрого снега и туманов так приятно увидеть чистое небо, почувствовать тепло солнечных лучей.

Направляясь к Шукшину в военную миссию, Трефилов не спеша шагал по улицам, любуясь величественными старинными зданиями-дворцами, задерживаясь возле каждого памятника.

На одном из перекрестков он увидел тяжелый танк «Черчилль». За ним, в глубине улицы, стояла большая группа английских солдат в касках и с автоматами.

Трефилов без особого любопытства взглянул на громоздкий, неуклюжий танк и пошел дальше. Но на следующем углу он снова увидел английский танк и солдат. «Что случилось? — встревоженно подумал Трефилов. — Может быть, немцы выбросили десант?» Он пошел быстрее, поглядывая по сторонам. Только сейчас Трефилов заметил, что улицы столицы сегодня необычно пустынны. Прохожих совсем мало, машины идут редкой цепочкой… Вот навстречу шагает военный патруль — здоровенные молодцы из Королевской гвардии, составляющей основу создаваемой вновь бельгийской армии. А по другой стороне улицы молча, неторопливо шествует английский патруль. «Идут с ручными пулеметами! — отметил про себя Трефилов. — Да, что-то случилось…»

Показалась знакомая площадь с большим черным монументом в центре. На площади, выстроившись по два в ряд, стоят танки…

Трефилова все больше охватывала тревога. Он ускорил шаг. Надо быстрее попасть в миссию и узнать, что происходит в Брюсселе…

Свернув на улицу, ведущую в центр, он неожиданно увидел большую колонну демонстрантов. Бельгийцы шли шумно, доносились возбужденные возгласы: «Долой! Долой!» За первой колонной показалась вторая. Огромные толпы людей вливались на главную магистраль и с другой, боковой, улицы. Не прошло и десяти минут, как шумный людской поток заполнил всю улицу и устремился к площади.

Трефилов, остановившись на углу, изумленно смотрел на это необычное шествие. По лицам и костюмам он узнавал простых людей Бельгии — рабочих, ремесленников, крестьян, мелких торговцев. Шли мужчины, женщины, старики, молодежь. Особенно много молодежи. И здесь были не только брюссельцы. За колоннами рабочих столицы двигались колонны провинций — каждая провинция послала в Брюссель своих представителей… Улица грозно бурлила, гудела. Колонны проходили, громко скандируя: «Долой Пьерло! Долой Пьерло! Долой! Долой! Долой!» Над толпами колыхались плакаты. Трефилов с волнением, торопливо читал написанные небрежно, огромными буквами слова: «Да здравствуют патриоты Бельгии!», «Мы не против союзников, мы за активную помощь союзникам. Мы — против немецких агентов и их покровителей!», «Не позволим уничтожить отряды Сопротивления!»

Теперь Трефилов знал, что происходит в Брюсселе: народ протестует против разоружения и роспуска сил внутреннего Сопротивления, народ выступает против правительства, преследующего патриотов Бельгии, лучших ее сынов, добывавших свободу Родине в боях с оккупантами.

То же самое в эти дни происходило и во Франции…

Неожиданно Трефилова окликнули:

— Виталий! Иди к нам! Виталий!

Глаза Трефилова забегали по толпе. Вдруг его лицо осветилось радостью: он увидел своего друга Жефа Курчиса, несшего в руках большой квадратный плакат. Рядом с Жефом шагали Трис, Альберт Перен, Антуан Кесслер, Гертруда… О, да тут идет весь Мазайк!

— Привет, друзья, привет! — Трефилов замахал шляпой.

Жеф передал плакат старику Кесслеру и сквозь толпу пробрался к Трефилову.

— Идем же с нами, Виталий! Почему ты стоишь? Мы покажем этому Пьерло, мы им покажем…

— Нельзя мне, Жеф. Понимаешь — нельзя!

— Нельзя? — Жеф недоуменно посмотрел на Трефилова, но тут же кивнул головой. — А, понимаю… — Он помолчал, оглядывая взглядом колонну, конца которой не было видно, и проговорил с гневом — Вот, Виталий, мы боролись, а правители хотят нас разогнать, угрожают нам тюрьмами. Не выйдет у них, а? Не выйдет! Смотри, сколько нас вышло… Смотри! Мы сбросим эту свинью Пьерло… — Жеф крепко, порывисто стиснул руку Трефилова и бросился в толпу догонять своих товарищей.

Трефилов пошел дальше, но пройти далеко ему не удалось — вся улица уже была запружена народом. Захваченные людским потоком, помимо воли, он пошел в другую сторону, к центру, куда устремлялись демонстранты.

Обогнав Трефилова, шагавшего по тротуару, к колонне приблизились двое бельгийцев: один — в солдатском мундире без погонов, второй — молодой рослый парень в черном пальто и серой кепке.

— Товарищи! Больше организованности! Не поддавайтесь на провокации! — выкрикнул солдат.

— Они нас хотят попугать… Но мы не из пугливых! — задорно добавил парень.

— Не запугают! Мы проучим этого Пьерло! — зашумела колонна.

Солдат и парень, обгоняя колонну, пошли вперед.

— Не поддавайтесь на провокации! Больше выдержки, товарищи! — доносился грубоватый, резкий голос солдата.

Скоро колонна остановилась. Впереди, за крутым изгибом улицы, что-то случилось: оттуда доносились крики. Колонна заволновалась, зашумела громче. Но через несколько минут плакаты, пестревшие над толпой, дрогнули и, покачиваясь, медленно поплыли вперед — колонна тронулась.

Возле Трефилова опять появился парень в черном пальто. Обращаясь к кому-то в колонне, он крикнул:

— Они не пускают нас на площадь. Колонны пойдут соседними улицами… Они не посмеют стрелять!

Скоро колонна снова остановилась. Впереди раздались крики, гулко ударили выстрелы. Ударили — и затихли. Колонна закипела, улица наполнилась грозным гулом. Сзади напирали новые толпы, началась давка.

— Товарищи, спокойно! — слышался чей-то властный, громкий голос. — Товарищи, не поддавайтесь на провокации!

Трефилов, позабыв об осторожности, пошел тротуаром вперед. Сердце его билось тревожно. Он знал, что там, на площади, английские танки. «Неужели они станут стрелять в безоружных людей, в мирных демонстрантов? Не может этого быть!» Но охватившее его чувство тревоги все усиливалось, он, работая локтями, все быстрее пробивался вперед — там, впереди, колонна провинции Лимбург, там его друзья…

Где-то в стороне раздалась автоматная очередь — длинная, злая. Гулко, тяжело затакал пулемет. На несколько секунд толпа, заполнявшая улицу, замерла, затихла. Но неожиданно раздался страшный, душераздирающий крик:

— Убивают! Наших детей… Что же мы стоим… Убивают!

Кричала пожилая женщина. Она зажала в поднятой руке черный платок, седые волосы ее были растрепаны.

Толпа, будто разбуженная этим страшным криком, хлынула вперед, загудела.

Кто-то кричал:

— Идите влево, идите влево! Товарищи, спокойствие! Товарищи… — Голос потонул в гневном гуле, но толпа все-таки свернула, хлынула в узкую, искривленную улицу. Однако она тотчас же остановилась: навстречу, заняв всю улицу, плотной цепью шли солдаты. За ними двигался тяжелый танк «Черчилль». На крыше большого красного дома Трефилов увидел станковый пулемет, нацеленный на толпу.

Впереди, ближе к площади, началась стычка. Солдаты, угрожающе размахивая автоматами, теснили демонстрантов. Но сзади напирали, толпа отходила медленно, то тут, то там снова прорывалась вперед. Солдаты, за которыми шли танки, стали стрелять вверх, в воздух, а потом послышались глухие удары. Находившиеся в колонне бойцы партизанских отрядов не выдержали и пустили в ход кулаки. Ярость все больше овладевала и толпой и солдатами. Снова загремели выстрелы. Но теперь солдаты уже стреляли не вверх, а в толпу…

Когда Трефилов подошел к площади, колонна демонстрантов уже отхлынула. Посреди площади лежали убитые. Полицейские торопливо хватали трупы, прятали в закрытую машину. Трефилов остановился, постоял минуту в каком-то оцепенении и быстрым шагом, не разбирая дороги, пошел прочь. Вдруг до него донесся стон. Оглянувшись, он увидел юношу, лежавшего в стороне, на тротуаре. Юноша уткнулся рыжекудрой головой в кирпичную стену дома, широко раскинув руки. Белый пушистый свитер на его груди был залит кровью, кровь густеющей струйкой бежала по холодному пыльному асфальту… Трефилов бросился к юноше, но его опередил жандарм, крикнул, грубо толкнув:

— Уходи! Прочь!

Трефилов стиснул кулаки, глаза его потемнели, налились кровью, но усилием воли он сдержал себя. Повернувшись, пошел дальше.

Где-то недалеко, на соседней улице, гремели английские танки, раздавались выстрелы. Но Трефилов уже ничего не слышал — перед глазами его был белый свитер, напитанный кровью, запрокинутая рыжекудрая голова…

* * *

Ни в этот, ни на следующий день Трефилов не выехал в Мазайк. Охваченный тяжелым раздумьем, сидел один в квартире Шукшина, мерил большими шагами комнату и беспрерывно курил. У него было такое состояние, словно это в него стреляли солдаты, на него шли английские танки. Он хорошо понимал, что испытывают сейчас его бельгийские друзья, с такой самоотверженностью боровшиеся с врагом, как им теперь тяжело. Именно поэтому он и не поехал в Мазайк.

Перед отъездом в бригаду, во Францию, Трефилов вместе с Шукшиным отправился в штаб бельгийской партизанской армии: нужно было получить для партизан бригады документы, удостоверяющие их «участие в борьбе против фашистов на территории Бельгии.

Они отправились пешком — хотелось пройтись, поговорить: эти два дня они почти не виделись, Шукшин выезжал по делам военной миссии то в один город, то в другой.

День выдался солнечный, но на улицах было необычно пустынно. Трамваи, автобусы, такси не ходили. Проносились только английские и американские военные машины да изредка, блеснув никелем и лаком, стремительно проскальзывали роскошные лимузины. Невдалеке, около большого правительственного здания, сплошь сверкавшего стек лом, толпились пестро одетые мужчины и женщины с плакатами в руках.

— Собираются на демонстрацию, — сказал Шукшин, показывая взглядом на толпу. — Даже государственные служащие забастовали… Да, забастовка сильная! Городской транспорт, железнодорожники бастуют второй день. Придется тебя отправить на машине, поездом не доберешься.

— Народ не простит правительству расстрела демонстрации, — проговорил Трефилов. — Нет, они не простят…

— Смотри! — Шукшин тронул Трефилова локтем, показывая на кирпичное здание, стоявшее наискосок. На нем во всю стену белой краской было написано: «Долой Пьерло!»

У перекрестка стояли два английских танка. Солдат возле них не было, должно быть, они зашли в соседнее кафе. На броне переднего танка кто-то начертил мелом: «Позор!»

— Здорово работают! — улыбнулся Трефилов.

— Англичане боятся выводить из города танки, боятся народного восстания, — проговорил Шукшин, закуривая. — Монтгомери перебросил с фронта еще одну часть. Фашистов добивать не торопятся, на фронте у них затишье, а вот тут действуют активно. Ходят слухи, что штаб Монтгомери разработал план оккупации Брюсселя…

— Они его и без этого плана оккупировали, — проговорил Трефилов, с неприязнью поглядывая на патрули английских солдат. — Хозяйничают, как оккупанты. Пьерло только их прислужник, марионетка. Разве без приказа Черчилля он посмел бы расстрелять демонстрацию?

— В госпиталь привезли сорок человек раненых. Есть убитые…

— Я их видел. Там, на площади… там лежал один, совсем еще мальчишка, лет шестнадцати… Я раньше знал о политике империалистов по книгам, по газетам. Это было чем-то далеким, отвлеченным и иногда малопонятным. Теперь увидел эту политику в действии…

Они незаметно вышли на авеню Луиз. Навстречу нестройно двигалась большая колонна демонстрантов. Люди шли в угрюмом, суровом молчании. Если бы не полотнища лозунгов, трепетавшие над их головами, эту колонну можно было бы принять за похоронную процессию. Впрочем, нет — лица людей были угрюмы, но в глазах их светилась не печаль, а решимость и гнев.

Наблюдая за колонной, Шукшин и Трефилов на минуту остановились. Неожиданно к ним подошел английский сержант (он стоял в воротах соседнего дома, как и русские, наблюдал за демонстрантами). Отдав честь, сержант торопливо, сбивчиво заговорил. Шукшин и Трефилов могли понять только несколько слов, но по встревоженному, взволнованному лицу сержанта они догадались, о чем он говорит. «Скажите своим товарищам: английские солдаты не виноваты, нас обманули. Мы уважаем бельгийский народ, патриотов… — сержант прижал руку к сердцу. — Клянусь вам, солдаты не хотели этого…» — Он замолчал, отвернулся. Его худое, с редкими, но крупными морщинами, веснушчатое лицо выражало боль и стыд.

Шукшин и Трефилов молча пошли дальше. Навстречу двигались новые и новые колонны демонстрантов. На домах, на мостовой, на тротуаре пестрели надписи: «Долой изменников!», «Долой правительство Пьерло!», «Позор! Позор!»

— Я верю этому сержанту, — проговорил Шукшин…

* * *

Штаб партизанской армии помещался в небольшом старинном особняке. У подъезда стояла вооруженная охрана. Узнав русских, бельгийцы окружили их, радостно зашумели:

— О, русские друзья! Проходите, проходите…

Командующий беседовал с пожилым, лысым человеком в военном френче, сидевшим у стола в кресле. Увидев русских партизан, он поднялся из-за стола, подошел к ним, пожал руки. Лицо командующего казалось усталым, веки его глаз сильно припухли, на скулах нездоровая желтизна. Должно быть, этот уже не молодой человек, столько лет работавший в подполье, руководивший тяжелой и опасной борьбой, и теперь не знал отдыха.

Бельгиец, сидевший в кресле, проговорил, внимательно глядя на Трефилова:

— А я вас знаю. Вас зовут… Виталий! Я видел вас в Мазайке. Ваш отряд там дрался геройски… Диспи, — бельгиец повернул голову к командующему. — Это тот самый командир отряда, о котором я тебе говорил!

Командующий посмотрел на Трефилова снизу вверх, улыбнулся:

— О, какой большой… русский богатырь! Садитесь, садитесь!

Вошел работник штаба с большой пачкой партизанских удостоверений. Диспи взял из его рук документы, передал Шукшину.

— Это будет память от нас, от ваших бельгийских товарищей. Бельгийский народ никогда не забудет подвига русских партизан, вашей бригады… Если мне суждено будет после победы приехать в Москву, я расскажу о вас Сталину…

— Штаб потребовал представить отличившихся партизан к награждению орденами, — сказал Шукшин. — Вот список…

Диспи взял протянутый документ, пробежал глазами.

— Вы представили тридцать человек, этого мало. У вас больше партизан, достойных награды, больше! Мы же знаем о делах бригады «За Родину»… — Диспи помолчал, прошелся по комнате. — Впрочем, теперь вопрос о награждении отпадает…

— Они уже наградили нас! — зло бросил бельгиец, сидевший в кресле. — Вместо золота орденов — свинец.

Диспи заговорил об обстановке в Бельгии. Англичане и американцы торопят Пьерло, требуют быстрее расправиться с патриотами, с коммунистическими отрядами. Коммунистическими они объявили все силы внутреннего Сопротивления, за которым стоит весь бельгийский народ. Фронт независимости единодушно поддерживают рабочие, крестьяне, интеллигенция. По первому зову Коммунистической партии на улицу вышли десятки тысяч трудящихся. На расстрел мирной, безоружной демонстрации рабочий класс ответил массовой забастовкой.

— Нет, им не сломить волю народа! — Диспи гневно взмахнул кулаком. Подойдя к столу, взял сигарету, нервно чиркнул зажигалкой. Закурив, встал у, окна и, глядя на улицу, проговорил раздумчиво — Конечно, мы не будем обострять обстановку внутри страны. Мы понимаем, что главное сейчас — обеспечить разгром гитлеровской Германии…

— Но Пьерло все равно полетит! Не быть этому жалкому холую правителем! — с ненавистью сказал бельгиец в военном френче и резко встал, заходил по кабинету. — Пьерло не спасут ни английские танки, ни американские бомбы. Народный гнев сметет его…

— Да, народ заставит Пьерло уйти! — Командующий повернулся к Трефилову. — Вы едете в бригаду, во Францию? Передайте своим товарищам от всех нас привет и большое, большое спасибо!

Шукшин и Трефилов направились к выходу, но Диспи их остановил.

— Товарищ Констан, я хотел бы подарить вам что-нибудь на память… — Он огляделся кругом, ощупал свои карманы. — Что же вам подарить… Ничего нет! — Диспи растерянно улыбнулся. — Вот возьмите мою визитную карточку. Я только распишусь на ней… Пожалуйста, возьмите. Память сердца!..

Шукшин снял свои наручные часы, подал командующему.

— Это вам. От меня и от наших партизан.

Дресвянкин продолжает дневник

15 января. Вот уже прошла неделя, как бригада прибыла в Камп де Маиль. Здесь самый большой в Западной Европе лагерь немецких военнопленных — тут их около ста тысяч. По приказу Советской военной миссии охраняем пленных. Вместе с нами здесь находятся два американских полка — «белый» и «черный». «Белые» несут охранную службу, а негры строят казармы — военный городок. Интересно, для чего американцам эти казармы? Не собираются же они жить здесь, во Франции?

Когда мы ехали в Камп де Маиль, наши ребята, вспоминая, как издевались над ними фашисты, говорили: «Ну, теперь мы им все припомним, за все рассчитаемся…» Но советский человек неспособен мстить безоружному врагу. Когда мы увидели гитлеровцев за колючей проволокой, злоба к ним не то что прошла, но уступила место другому чувству — презрения и брезгливости. И редко кто, в припадке гнева, даст фрицу затрещину или пинок под зад.

Да, поменялись мы ролями! Теперь не мы, а они за колючей проволокой. Коля Щукин, Митя Рыжий, Иван Гужов указывают «чистокровным арийцам», что и как надо делать (гитлеровцы работают, разбирают развалины), а эти «победители мира» только трусливо лепечут: «Я, я! Гут! Айн момент!»

В лагере мы навели порядок. До нас отсюда бежали десятками. Среди американцев есть такие хлюсты, что за взятку самого Гитлера отпустят… К слову сказать, американское начальство неплохо заботится о немецких пленных. Хлеб только белый. По воскресеньям усиленный паек. Даже церковь в лагере построили — грехи замаливать…

24 января. Сколько разных людей познали мы за годы плена, партизанской жизни! С кем только не сводила нас судьба — и с немцами, и с англичанами, и с французами, и с чехами, и с итальянцами, и с голландцами, и с американцами… Чем больше я встречаюсь с людьми разных национальностей, тем все больше убеждаюсь в том, что у них много общего. И в то же время они так различны…

Сегодня в нашем взводе разгорелся спор. Мой друг Коля сказал, что все немцы — гады, что их надо истреблять поголовно. «Прикончим одного Гитлера — второй найдется. И они опять попрут против нас…» Нет, Коля неправ! Немцы разные. Разве среди них нет коммунистов? Разве мы не встречали немецких солдат с хорошим, честным сердцем?

Вот американцы… Интересный народ! Я все к ним приглядываюсь. Добродушные, славные парни. Но как они относятся к неграм? Им ничего не стоит оскорбить, ударить негра — просто так, ни за что ни про что. И понятие о чести, о достоинстве человека у них свое. Спекулируют поголовно все. Часы, золото, оружие… Ребята шутят: «Янки могут папу с мамой продать, да еще бабушку дадут в придачу…» Чем все это объяснить? Может быть, это национальная особенность, черта характера? Думал я над этим много и прихожу к выводу: нет. Такими их делает жизнь. Воспитываются на «чистогане». К этой мысли мне помог прийти Фишеров. Фишеров — американский офицер, но он русский — даже родился у нас, в России. Чем он отличается от других американских офицеров? Ничем. Спекулирует не меньше других. Вчера видел его в городе — стоит на углу, торгует барахлом — на руках висят ожерелья, цепочки, часы. Фишеров родился в России, но вырос в Америке…

Еще об их психологии. Сегодня с помощью Фишерова беседовал с одним американцем, сержантом. Он спросил меня, сколько у нас, в Союзе, зарабатывает слесарь средней квалификации. Я ему ответил, что около тысячи рублей. Тогда он начал меня расспрашивать: сколько у нас стоит костюм, квартира, почем мясо, молоко. Прикинул все это в уме и говорит: если дадите мне две тысячи в месяц — поеду в Россию. Мне, говорит, все равно где жить: лишь бы хорошо платили.

Да, трудно все это понять…

Американские солдаты к нам относятся очень хорошо. Особенная дружба у нас с неграми. Чудесные парни! Офицеры к нам относятся по-разному. Некоторые с открытой неприязнью, даже злобой. А вот начальник лагеря, майор, добрый, душевный человек. Нас он по-настоящему уважает. Есть американцы и американцы. Так, наверное, у каждого народа, только в разной пропорции… Или я ошибаюсь?

28 января. Уже глубокая ночь, а я никак не могу уснуть. Вот поднялся, взял свой дневник… Взволнован до глубины души. Будто это не их, а меня самого оскорбили. О том, что янки плохо относятся к неграм, я знал, нагляделся тут достаточно. Для негров другая столовая, другой клуб, негр не имеет права спать в одном помещении с белыми, если даже он офицер. Все это я уже знаю. И все-таки то, что произошло сегодня, — поразило меня, перевернуло всю душу.

Наш самодеятельный ансамбль выступал с концертом в помещении городского кинотеатра. Дядькин велел пригласить американцев. Начальник клуба передал это приглашение «белым» и «черным». Командир «белого» полка заявил, что если на концерте будут присутствовать негры, то «американцы не придут» (как будто негры — жители США — не американцы!) Начальник клуба доложил об этом Трефилову. Трефилов вскипел: ну и ладно, пусть катятся ко всем чертям! Дядькин, поразмыслив, сказал, что мы все-таки должны считаться с существующим у американцев положением и «не идти на конфликт». Надо, говорит, сделать так, чтобы и негров не обидеть и чтобы «белые» на концерт пришли. Начальник клуба нашел выход. Он решил сначала впустить в зал «белых», а потом, когда погаснет свет, пустить «черных». Дядькин эту идею поддержал.

Но начальник клуба допустил промашку — он забыл об антракте. И на кой черт надо было делать этот антракт! Когда в зале зажегся свет, «белые» увидели негров, сидевших в задних рядах. Поднялся шум. Американский капитан схватил негра, сидевшего с краю, за шиворот и ударил в лицо. Наши ребята вскочили со своих мест… Хорошо, что в это время появился начальник лагеря, остановил капитана. Все американцы демонстративно покинули зал. Когда они уходили, в зале вдруг стало так тихо, что слышен был только топот башмаков. Я смотрел в эту минуту на негра, которого ударил офицер. Из его рассеченных губ текла кровь. Но на лице негра я не видел гнева. Он стоял неподвижно, повернув курчавую голову, печально смотрел вслед уходившим «белым». Я глядел на этого парня, и мне было стыдно. Да, стыдно перед ним за этих белых зверей.

Американцы уже ушли, а наши ребята еще несколько минут стояли молча, подавленные случившимся. Потом окружили негров. Негры как-то растерянно, извиняюще улыбались. Я понял, что у них невыносимо тяжело на душе.

Привыкнуть к этому нельзя!

2 февраля. Начальника лагеря, майора, сняли… за слишком хорошее отношение к нам, русским. Новый начальник лагеря старается нас «прижать», где только может. До этого мы питались в одной столовой с американцами. Теперь нас отделили.

10 февраля. Сегодня получилась интересная перепалка с лейтенантом Фишеровым. С этим Фишеровым мы разговариваем часто, и каждый раз беседа наша кончается схваткой. Не знаю почему, но Фишерова тянет к нам, он ищет повода потолковать с нами, поспорить.

Свою враждебность к советскому строю Фишеров не скрывает, расхваливает американский образ жизни. Если верить этому Фишерову, так в Америке всем людям открыта дорога к благоденствию. Конечно, ему самому повезло: имеет собственную фабрику по производству «молний». Но от американских солдат, простых парней, я что-то не слышу разговоров о «благоденствии». У меня тут есть друг, Ричард. Скромный парень, без этого нахальства, которым отличаются его некоторые собратья. Ричард мне как-то сказал: «Война — дело плохое, и все-таки это лучше, чем сидеть без работы… Что будет после войны? Я год ходил без дела, целый год, пока не попал в армию…». Ричард говорил, а в глазах его были тревога, страх. Будто в бездну человек смотрел…

Сегодня Фишеров пригласил меня сыграть партию в шахматы. Играет он неплохо, я согласился. За шахматами зашел разговор о политике. Фишеров начал доказывать, что только в Америке существует настоящая свобода и каждый, кто этого хочет, может жить обеспеченно: равные возможности для всех! Я его спросил, какие у него доходы, сколько он зарабатывает.

Он не понял, к чему я веду разговор, и начал хвастать своими доходами, виллой, автомобилями.

— А сколько у вас в среднем зарабатывает рабочий? — спросил я его.

Фишеров сразу осекся. Попался, любезный! Давай мы тут подсчитывать. Конечно, хозяин кладет в карман в тысячу раз больше, чем рабочий! Старший лейтенант Ольшевский, присутствовавший при этой беседе, с усмешкой сказал Фишерову: «Вот вам и равноправие, господин лейтенант. Это все равно, что ехать на осле, погонять его палкой и приговаривать: это не ты меня везешь, осел, а я тебя. Я сено даю да еще палкой тебя погоняю…»

Слова Ольшевского взбесили Фишерова. Он бросил шахматы, забегал по комнате. Вы, говорит, ничего не понимаете, вас напичкали пропагандой, и вы это повторяете, как попугаи, а сами вы мыслить не в состоянии. Ну, и пошел опять доказывать. «Если хотите знать, говорит, то в Америке рабочий является таким же хозяином предприятия, как его владелец». А я ему опять вопрос: почему бы вам в таком случае не передать фабрику в распоряжение рабочих? Раз они хозяева… Он, конечно, вытаращил глаза: «Как это, говорит, передать? Фабрика-то моя, мой капитал в нее вложен! Пускай вкладывают свои деньги в предприятие и получают проценты…» Хорошо, отвечаю я ему, а где им взять деньги? Они же едва концы с концами сводят… Фишеров не сдается: «Но я-то смог нажить капитал, я-то стал богатым!»

Ольшевский тут ему вопрос: «А рабочие фабрики согласны с тем, что это он сам, своим трудом нажил капитал? Был бы у вас, господин Фишеров, капитал, работай вы на своей фабрике один, без рабочих?»

В общем досталось Фишерову на орехи. «Политбой», как мы называем такие разговоры с американцами, закончился полным разгромом противника.

14 февраля. Новый начальник лагеря открыто проявляет свое враждебное отношение к русским. Глядя на начальство, изменили к нам отношение и другие американские офицеры. Фишеров больше не приходит играть в шахматы. Начальник лагеря боится нашего общения с американскими солдатами, нашего влияния. Он даже запретил своим солдатам петь советские песни. Но солдаты все-таки поют. Особенно хорошо у них получаются «Москва моя» и «Катюша».

25 февраля. Сегодня я был свидетелем такой сцены, что до сих пор не могу прийти в себя.

Мы были в бане. Мы и «белые» американцы. Баня у нас небольшая, приходится долго ждать, пока подойдет очередь мыться. День был теплый, мы ждали своей очереди на улице. Американцы от нечего делать играли в кости. К ним подошел негр — шофер с машины, на которой мы приехали. Он стал играть с сержантом, рыжим верзилой. Негру везло, он выигрывал раз за разом; рыжий спустил все свои наличные деньги, часы, а потом и серебряный портсигар. Американцы и наши, окружив играющих, весело гоготали, «подзуживали» рыжего. Негр тоже добродушно смеялся. Желая, видимо, подшутить над своим «противником», он вытащил из кармана выигранный портсигар и со смехом протянул рыжему: «На, закури, сержант… Из такого портсигара одно удовольствие закурить!» Рыжий, вспыхнув, выхватил пистолет и разрядил его в лицо негра.

Все это было так неожиданно, что мы растерялись, недоуменно смотрели друг на друга и на окровавленного, неподвижно лежавшего на земле негра.

Из бани вышел капрал. Взглянув на убитого негра, сердито спросил:

— Что тут произошло? Кто это его?

— Я! — ответил рыжий. — Вздумал надо мной смеяться, черная скотина!

— Так что же он тут валяется? Бросьте его в машину!

Я смотрел на американцев и ничего не понимал. Они были спокойны, беседовали между собой, словно ничего не случилось. Двое солдат продолжали играть в кости.

Через несколько минут дежурный подал команду заходить в баню. Мой приятель Ричард окликнул рыжего, который стоял в стороне, у машины, и солдаты гурьбой, с шутками пошли мыться.

1 марта. Наши отношения с американцами осложняются. Начальник лагеря приказал перевести нас на «русскую кухню»— кормят одной кашей. Дядькин заявил американскому начальству решительный протест. Из Советской военной миссии получен приказ немедленно снять бригаду с охраны лагеря и отказаться от американских «услуг».

Идут разговоры, что нас вот-вот отправят на Родину. Скорей бы!

«Мы знаем друг друга…»

К Шукшину приехал представитель Общества советско-бельгийской дружбы. Моложавый, необычайно подвижный, с веселым, хитроватым прищуром быстрых глаз, он сразу перешел на дружеский гон.

— Меня зовут Жорж… Так и называйте меня, камерад, — Жорж… Мы ведь с вами друзья! — Бельгиец неплохо говорил по-русски. Он был научным работником, считался в Брюсселе лучшим знатоком русской литературы. Жоржа Шукшин видел впервые, но много слышал о нем от своих бельгийских друзей: Жорж геройски сражался с фашистами, командовал отрядом.

От имени Общества Жорж попросил Шукшина и начальника штаба бригады Воронкова, работавшего теперь в миссии, вместе с ним выехать в Гент.

— Они там устраивают собрание в честь Красной Армии и просят, чтобы приехали русские партизаны. Вы не пожалеете, что посетите Гент, уверяю вас. Это замечательный город, там есть что посмотреть…

Шукшин и Воронков не пожалели о том, что поехали в Гент. Но не красота этого действительно прекрасного, древнего города покорила сердца русских партизан, а его люди…

Собрание состоялось в городской ратуше, помещавшейся в большом старинном здании, напоминавшем своими высокими башнями рыцарский замок.

Миновав величественную колоннаду, Шукшин и Воронков, сопровождаемые Жоржем, оказались на широкой мраморной лестнице, которая вела наверх. По обеим сторонам лестницы, через ступень, стояли стражи: неподвижные, словно статуи, со строгими застывшими лицами, в старинных фламандских костюмах, сверкавших золотом.

Как только они поднялись на второй этаж, стражи молча, торжественно распахнули перед ними огромные, как ворота, сводчатые дубовые двери. Несколько метров по коридору — и снова двери-ворота. Они бесшумно, медленно раздвигаются, и гости оказываются в громадном зале, наполненном народом. Посередине зала — широкий проход, устланный красным ковром. Слева и справа стеною стоят люди. Две сплошные цепочки жандармов отгораживают их от прохода.

Шукшин и Воронков идут через весь зал к высокой, покрытой коврами площадке. В глубине площадки виден массивный, отливающий бронзой постамент, на котором лежит необыкновенной величины книга. По обеим сторонам постамента застыли стражи.

Когда Шукшин и Воронков приблизились к площадке, навстречу им вышел маленький, сухонький старичок в длинном черном фраке — бургомистр города Гента. Он пригласил гостей подняться на возвышение.

— Дамы и господа, — обратился бургомистр к публике, — русские офицеры, командиры русских партизан, оказали нам большую честь, приехав в наш город на это собрание. Я с удовольствием предоставляю слово господину Шукшину.

Шукшин почтительно поклонился бургомистру, собираясь с мыслями, медленным взглядом обвел притихший зал. Он не думал, что здесь все будет так торжественно. Ему много раз приходилось выступать на митингах — только вчера они ездили с Воронковым в крупнейший промышленный центр Бельгии Шерлеруа. Но там он выступал на площади, перед рабочими, а здесь… Слева от площадки, образуя четкий квадрат, стоят офицеры бельгийской, английской и американской армий, среди них два генерала. Впереди — вся знать города, высшие чиновники, у многих на фраках поблескивают ордена. Присутствуют в зале и простые горожане, но они стоят там, дальше, Шукшину их не видно.

Рядом встал Жорж, выполнявший обязанности переводчика. Шукшин начал говорить. Сначала его речь была вялой, он с трудом находил нужные слова, но скоро голос его окреп. Он рассказывал о своей стране, ее достижениях, об истоках великого мужества советского народа.

— Я горжусь тем, что мне и моим товарищам — русским солдатам — довелось сражаться против ненавистного фашизма рядом с бельгийскими патриотами, рядом с от важными бельгийскими патриотами, — сказал Шукшин в заключение своей речи. — Наша дружба, русских и бельгийцев, скреплена кровью. Это крепкая дружба! Никакие козни врагов не смогут ее подорвать… Пусть будет, друзья, наша дружба нерушимой и вечной!

В зале вспыхнули аплодисменты, в задних рядах раздались возгласы: «Виват!», «Ура!», «Виват!», «Русским виват!»

Бургомистру подали открытую черную коробку. В ней» сверкая позолотой, лежала памятная медаль города Гента «Бургомистр, заметно волнуясь, взял тяжелую медаль и подал ее Шукшину.

— Я вручаю эту медаль от всего сердца… Я преклоняюсь перед русским человеком!

Шукшин пожал протянутую ему руку, а потом порывисто, по-русски горячо обнял, поцеловал старика.

Зал загудел от бурного восторга, от аплодисментов. Когда шум утих, бургомистр, взяв Шукшина и Воронкова под руки, подвел к пьедесталу, на котором лежала огромная книга в богатом кожаном переплете.

— Это Золотая книга города Гента, — сказал бургомистр. — В этой книге расписываются самые почетные гости города. Прошу вас, господа…

За сотню лет в книге было исписано только несколько страниц. «Здесь расписывались короли, премьер-министры, графы и князья, а теперь распишется русский партизан, — подумал Шукшин, вглядываясь в надписи, сделанные на самых различных языках. — Но что же пишут в таких случаях?» Минуту подумав, он написал: «Я был в славное городе Генте. Меня, представителя русского народа, здесь приняли с почетом и любовью. Я желаю бельгийскому народу мира и процветания. Русский партизан Константин Шукшин».

Собрание закончилось. Шукшин, Воронков и бургомистр сошли с площадки, направились к выходу. Публика заволновалась, с обеих сторон устремилась к проходу. Жандармы попытались остановить ее, но сделать это было невозможно. Убедившись в своей беспомощности, они вместе с публикой бросились к русским, стараясь протиснуться поближе. Шукшин и Воронков растерялись. Их сжимали в объятиях, целовали, к ним протягивались десятки рук… Прошло не меньше получаса, пока они, наконец вышли на улицу.

У ратуши собралась многотысячная толпа. Трудовой народ Гента пришел приветствовать русских партизан, представителей советского народа. Со всех сторон летели букеты цветов.

Шукшин и Воронков должны были проехать на площадь, которая находилась недалеко от ратуши, чтобы возложить венки на могилу Неизвестного солдата. Но сделать это оказалось нелегко: пришлось ехать на площадь дружным путем, боковыми улицами.

Когда они, возложив венки, садились в машину, к Шукшину подошел высокий немолодой бельгиец в плаще.

— Я вас приглашаю к себе, — тронув Шукшина за руку, сказал он. — Моя семья будет рада видеть в своем доме русских.

Шукшин поблагодарил за приглашение, но сказал, что не может принять его — их ждет бургомистр.

— А мне хотелось угостить вас добрым вином! — огорченно проговорил бельгиец. — Секунду подумав, он вынул из кармана пиджака визитную карточку. — Если будете еще в Генте, — заходите… как к доброму товарищу. Мы ведь теперь знаем друг друга!

Бургомистр принял Шукшина и Воронкова в гостиной. Познакомив их с дочерью, миловидной и очень просто одетой девушкой, и со своим гостем — английским генералом, должно быть, командиром соединения, штаб которого находился в Генте, — пригласил к столу.

Хозяин оказался общительным, веселым и остроумным человеком, гости чувствовали себя непринужденно, сразу завязался оживленный дружеский разговор.

— Из-за господ русских мне сегодня изрядно намяли бока, — говорил со смехом бургомистр. — Одна дама от избытка чувств меня даже поцеловала…

— То-то ты помолодел сегодня на десять лет! — пошутила дочь.

— В таком случае наш молодой друг, господин лейтенант, — бургомистр с улыбкой посмотрел на Воронкова, — мог бы стать младенцем. Дамы так горячо награждали его поцелуями… Господину подполковнику, кажется, тоже досталось!

Шукшин охотно поддерживал беседу, отвечал на шутки шутками, а перед глазами его все стояла толпа людей, так восторженно встречавшая их. Он вспомнил незнакомца, пригласившего в гости. «Хорошо он сказал: мы ведь теперь знаем друг друга!..»

Воронков незаметно тронул Шукшина за локоть, показал взглядом на великолепие гостиной, сверкавшей позолотой и хрусталем, негромко проговорил:

— Мне наша землянка вспомнилась…

— Да, да… — Шукшин улыбнулся. — Землянка и этот дворец…

* * *

Только Шукшин вернулся из Гента, ему сообщили, что в честь русских партизан бургомистр Брюсселя устраивает прием.

Здесь, в Брюсселе, все было иначе, чем в Генте. В ратушу допустили только официальных лиц. В короткой речи бургомистр поблагодарил русских за героическую борьбу против немецко-фашистских захватчиков и передал Шукшину Красное знамя и грамоту, в которой говорилось о заслугах советских людей — партизан в освобождении Бельгии от оккупантов.

Принимая знамя, Шукшин невольно обратил внимание, что его бронзовый наконечник, потемневший от времени, сделан в точности так, как на советских знаменах: в заостренном венце пятиконечная звезда, серп и молот. Заметив, что русский партизан удивленно рассматривает наконечник знамени, представительница Общества бельгийско-советской дружбы Татьяна Дебонт сказала:

— Эта вещь имеет свою историю. Я потом расскажу…

Когда церемония кончилась, Дебонт пошла проводить Шукшина. И вот что она рассказала.

В 1943 году с советско-германского фронта приехал в Брюссель на отдых один эсэсовец. В качестве трофея он привез наконечник боевого знамени советской воинской части. Гитлеровец очень гордился этим трофеем, показывал всем своим знакомым. Об этом узнали бельгийские партизаны и решили отобрать трофей. «Они считали это своим долгом, камерад Констан, своим долгом перед русскими солдатами…» Ночью партизаны ворвались в дом, где жил немецкий офицер, убили его и взяли наконечник знамени. Бельгийцы хранили его, как бесценное сокровище. Узнав, что бургомистр Брюсселя должен вручить русским Красное знамя, они пришли в ратушу, передали наконечник и велели украсить им знамя.

* * *

В миссии Шукшина ждал Дядькин, только что приехавший из Франции. Увидев Шукшина, кинулся навстречу:

— Получена телеграмма! Бригада едет домой! Шукшин остановился, глаза загорелись, расширились.

— Бог ты мой… Когда же, когда?

— Через четыре дня за нами придет пароход. В Марсель…

— Значит, домой! Как обидно, что мне нельзя уехать с вами… — Шукшин устало снял фуражку, опустился на диван. — Наверное, не скоро меня отпустят отсюда. Много работы. Никогда не думал, что репатриация наших людей будет связана с такими трудностями. Американцы чинят препятствия на каждом шагу… Средиземным морем поедете?

— Да. Я уже справлялся: через три дня будем в Одессе. Значит, через неделю — дома! Все еще не верится… Такое на душе, Константин Дмитриевич!

— Скоро вы будете дома… Я думаю, что бригада еще успеет попасть на фронт. Слышал последние известия? Красная Армия в ста километрах от Берлина…

— Вот бы нас бросили на Берлин! Мы будем просить, пошлем телеграмму Сталину…

— Ты в штабе армии, у Диспи, был?

— Только что оттуда. Заезжал проститься. Диспи выдал нам документ… Вот! — Дядькин достал из внутреннего кармана пиджака бумагу, подал Шукшину.

Шукшин бережно развернул бумагу, прочитал вслух:

Армия бельгийских партизан

Брюссель 14 апреля 1945 г.

Главный штаб

Удостоверение

Русским солдатам, вывезенным немецкими захватчиками с востока в Бельгию, где они должны были работать, как рабы и животные, в бельгийских шахтах, удалось сломить цепи фашистского рабства и убежать из немецких лагерей, чтобы продолжать борьбу против немцев и всех их сотрудников и отомстить за все их злодеяния.

Для проведения партизанской борьбы по инициативе русских товарищей подполковника Шукшина К. Д., лейтенанта Дядькина И. А., лейтенанта Воронкова А. В., старшего политрука Маринова Г. Ф, сержанта Зенкова Т. В., сержанта Боборыкина Н. Г. и командиров групп была организована одна боевая единица под именем «Русская партизанская бригада «За Родину».

Бригада «За Родину» состояла из шести групп (отрядов) и действовала против немцев в провинции Лимбург с июля месяца 1943 года.

Бригада «За Родину», действуя самостоятельно, была связана с партизанами Бельгии и дралась против общего врага цивилизованного мира в крепкой связи со всеми бельгийскими патриотами.

Бригада «За Родину» управлялась своим штабом, в состав которого входили: подполковник Шукшин, лейтенант Дядькин» лейтенант Воронков, старший политрук Маринов, лейтенант Кучеренко, сержант Зенков, сержант Боборыкин.

Первая группа действовала под командованием младшего лейтенанта Никитенко в местности Элликум, Брогель, Репель.

Вторая группа действовала под командованием лейтенанта Иванова в местности Бохолт, Колиль, Лиль — Сент.

Третья группа действовала под командованием техника-лейтенанта Пекшева, павшего героем в борьбе с противником, в местности Кинрой.

Четвертая группа действовала под командованием лейтенанта Трефилова в местности Мазайк, Опповен, Нерутра, Эллен, Опутра.

Пятая и шестая группы действовали под командованием старшего лейтенанта Ольшевского в местности Хасселт, Диет.

Десять процентов их состава осталось на поле битвы.

Настоящее удостоверение им выдано в знак благодарности бельгийских партизан за их превосходную деятельность.

Национальный комендант Р. Диспи.

На Родину

Прощаться со своими бельгийскими друзьями ездили все партизаны бригады. У каждого был в Бельгии близкий сердечный друг, друг, который останется в его сердце до последнего часа жизни.

Делегация от четвертого отряда — в ее составе были Трефилов, Тюрморезов, Чалов и Новоженов — побывала на шахте Айсден, встретилась с Иваном Ольшанским, Антуаном Кесслером, Стефаном Видзинеким, Альбертом Переном и другими шахтерами, с которыми русские работали в забоях. В кафе, за кружкой пива, они вспомнили, как вместе устраивали диверсии, водили за нос «этих чертовых бошей», как готовили побеги. Беседа была шумной, горячей, веселой. Наблюдая за ними со стороны, можно было подумать, что эти люди вспоминают о чем-то приятном, радостном.

На обратном пути делегация в полном составе явилась к Елене Янсеен. Нужно ли рассказывать, с какой радостью Елена встретила своих «сыновей»? По ее щекам катились слезы.

Когда все поднялись на второй этаж, в комнату, где раньше скрывались партизаны, Трефилов подошел к одной из стен, постучал.

— Мать, что же вы не уберете перегородку? Больше этот тайник нам не понадобится! — Трефилов приподнял обои, открыл дверь в тайник, заглянул в него: узкие нары, устроенные в три яруса, были целы. — А ну, орлы, за работу! Мы строили, нам и убирать… Давай, Мать, топор!

— Нет, нет! — Елена замотала головой. — Нет, Виталий… Пусть это останется. Когда ко мне будут приходить люди, я им буду показывать этот тайник. — Я приведу их в эту комнату и скажу: смотрите, здесь жили русские…

Поезд, расцвеченный флагами, украшенный портретами и гирляндами цветов, с бешеной скоростью мчит на юг, к морю, пересекая живописную равнину, освещенную лучами заходящего солнца.

Вдалеке показалась гряда мягко очерченных зеленых холмов. На их склонах виднеются домики — рыжие и серые коробочки. От полотна железной дороги и до самых холмов — сады, виноградники, поля, снова сады. Между ними бегут ленты дорог, обрамленные темными цепочками каштанов, тополей, сосен, елей.

Дядькин стоит у открытого окна, смотрит на землю Франции, такую прекрасную в весеннем цветении, а мысли его далеко-далеко — там, в России… И сердце бьется так сильно и часто, радостно и тревожно. Что ждет его дома? Три года он был на чужбине…

Трефилов, подставив лицо упругому, душистому ветру, бьющему в окно, говорит задумчиво:

— Какая она теперь, наша земля? Сколько городов и сел уничтожено, сожжено… Нелегко будет все это восстановить!

— Восстановим! Быстро восстановим… Такая сила в народе! — Дядькин, волнуясь, закурил. — Я в деревню вернусь. Я ведь зоотехник… В сельском хозяйстве сейчас самые большие трудности…

Поезд с ходу пролетает небольшую станцию. Рабочие, ремонтирующие путь, приветливо улыбаются, кивают головами. Один из них выдергивает из земли сигнальный красный флажок, несколько раз взмахивает им над головой, а затем вскидывает руку, крепко сжатую в кулак. Он стоит так до тех пор, пока поезд не скрывается за дальним поворотом, не стихает его грохот.

Снова равнина, поля. Ветер доносит запах моря. Скоро Марсель…

* * *

Прибыв в порт, бригада построилась вдоль причальной стенки, близ громадного, ослепительно белого корабля, прибывшего в Марсель, чтобы принять на борт русских партизан.

Появился Дядькин. Окинув взглядом четкий строй, сорвал с головы кепку, крикнул чужим, хриплым голосом:

— Товарищи солдаты и офицеры, боевые друзья!.. — Он задохнулся, сжал в кулаке кепку. Партизаны стояли не шелохнувшись. Было слышно, как шелестит на легком ветру шелк боевого знамени. Справившись с волнением, Дядькин заговорил громким, твердым голосом: — Настал долгожданный час — мы едем на Родину! В эту историческую, незабываемую для нас минуту я хочу сказать вам нот что. Все эти годы Советская Родина была в нашем сердце. Мы не изменили ей, нашей Отчизне. Во имя ее свободы мы сражались с врагами здесь, на чужой земле.

Много наших товарищей похоронено на чужбине. Почтим их память.

Партизаны сняли кепки, шляпы, береты. Долго стояли в суровом молчании.

— Через несколько дней мы будем в Одессе, — снова зазвучал голос Дядькина. — Красная Армия, штурмует Берлин… Если нам доведется, — двинемся на фронт добивать врага. Если Родина прикажет идти работать, строить, восстанавливать хозяйство, — пойдем. Поклянемся же в этот час друг перед другом, перед боевым знаменем нашей славной бригады, что никогда не уроним нашей солдатской, партизанской чести, что никогда не угаснет в наших сердцах тот священный огонь, что поднял нас с вами на подвиги, дал силы бороться и побеждать…

Над портом, над притихшим морем зазвучал государственный гимн СССР. Партизаны пели. В глазах у них блестели слезы.

Гимн исполнен. Дядькин подает команду, и первая рота под звуки марша поднимается по трапу. Впереди идут знаменосцы…

Дядькин стоит неподвижно, провожает взглядом роты.

— Пойдем, Иван Афанасьевич! — Трефилов трогает за руку Дядькина.

— Да, идем!

Он легко поднимается по крутому трапу, а сердце стучит: на Родину! на Родину! на Родину!

Пятнадцать лет спустя. Вместо эпилога

Три часа назад самолет «ТУ-104» поднялся с московского аэродрома, и вот уже под крылом могучего лайнера — столица Бельгии Брюссель. Тонкими паутинками поблескивают каналы, все отчетливее вырисовываются островерхие башни старинных зданий — замков. Земля окутана синей дымкой, кажется, что эти причудливые, сказочные башни поднимаются навстречу из морской пучины.

Шукшин прижался лбом к холодному стеклу, глядит на город. Он весь охвачен волнением. «Неужели уже прошло пятнадцать лет с тех пор, как я сражался здесь, на этой земле? Кажется, все это было совсем недавно, вчера…»

Самолет уже несется над аэродромом, минута — и колеса касаются земли. Справа большая группа людей. Это бельгийцы пришли встретить советскую делегацию, прибывшую на празднование 15-летия освобождения Бельгии от фашистских оккупантов.

Шукшин, спускаясь по трапу, вглядывается в толпу людей, устремившихся к самолету. Улыбки, цветы, вскинутые вверх шляпы, трепещущие ладони… Взгляд Шукшина быстро скользит по лицам, он ищет знакомых. Нет, кажется, никого…

— Констан! — К Шукшину прорывается плотный, коренастый человек в темном костюме. — Камерад Констан, здравствуй!

Шукшин всматривается в его лицо.

— Товарищ командующий… товарищ Диспи?

— Конечно же, это я, Диспи! — он улыбается какой-то скупой, сдержанной и в то же время очень теплой, хорошей улыбкой. — Значит, приехали?

— А как же иначе? Помните, вы вручили мне свою визитную карточку? Должен же я был когда-нибудь нанести визит!

* * *

Города, города, города… Кончается один, начинается второй. И каждый город хочет видеть у себя советскую делегацию, представителя русской партизанской бригады «За Родину». Брюссель, Антверпен, Ру, Льеж, Шерлеруа, Лувен, Сувре, Гент… В одном городе еще идет митинг дружбы или официальный прием у бургомистра, губернатора, а в соседнем городе делегацию уже ждут толпы людей.

Через 15 лет Шукшин, на этот раз член советской делегации, снова расписался в Золотой книге Гента. В Курселе преподнесли ему почетную медаль города. Фронт независимости вручил партизанскую награду — медаль «За доблесть»…

Маршрут делегации проходил по большим городам, промышленным районам страны. Шукшин никак не мог попасть в провинцию Лимбург, к голландской границе, где действовала бригада. А сердцем и мыслями он все время был там, ему не терпелось встретиться со своими друзьями, взглянуть на леса, где он жил. Только перед самым отъездом из Бельгии удалось, наконец, отправиться в Мазайк. Когда машина подошла к каналу Альберта, он велел шоферу остановиться. Вот они, Ротэмские мосты, где дралась бригада, дрались бельгийские патриоты… Ничего не изменилось здесь, только молодой сосновый лес стал выше и еще темнее. Шукшин перешел через мост, зашагал вдоль канала. Где же труба, по которой они тогда ушли на тот берег? Вот она, вот… А на этом месте он видел последний раз Мадесто…

Шукшин вернулся в машину и всю дорогу до Мазайка молчал. Чувство обиды и горечи, которое он испытал здесь пятнадцать лет назад, снова овладело им.

Машина уже едет по Маэайку. Неширокая улица, обсаженная могучими тополями и каштанами. Сколько раз по этой улице он пробирался к дому партизанской Матери. На этом вот углу всегда встречался патруль, а в том мрачном здании находилась фельджандармерия…

Еще несколько кварталов — и покажется домик Матери. Шукшин нетерпеливо приподнимается, вглядывается в колеи улицы. Вон домик Янссен! Маленький, потемневший от времени и туманов каменный домик… Как дорог он его сердцу!

Лимузин остановился у крыльца. Шукшин, побледневший от волнения, входит в палисадник, подходит к крайнему окну и выстукивает условный сигнал: три коротких быстрых удара, пауза, еще два удара — неторопливых.

Дверь открывается, на пороге — Мать. Шукшин молча смотрит в ее лицо: глубокие морщины, почти совсем белые волосы… А глаза не изменились — взгляд твердый и спокойный.

Она тоже смотрит на него. И взгляд ее глаз меняется, она бледнеет, хватается руками за грудь.

— Констан… Боже мой! Констан…

Мать долго не может справиться с собой.

— Вот так встретила гостя… — виновато говорит она, вытирая трясущейся рукой глаза. — Пойдем же, Констан, пойдем…

Шукшин бережно берет ее под руку, они входят в дом, садятся друг против друга за большим столом, накрытым старенькой, но сверкающей белизной, накрахмаленной скатертью.

— Ну, как живешь, Мать? Где твои сыновья, где Мия?

— Сыновья? — Мать тяжело, всей грудью вздыхает, долго молчит. У рта — глубокие горькие складки. — Не вернулись мои сыновья, Констан… — Она снова молчит. — А Мия рядом живет, через два дома. — Замуж вышла. Я сейчас позову ее… — Мать поднимается, берет со спинки стула черный платок, но спохватывается: — Ты же голоден, Констан… Ох, я, старая… Сейчас тебя покормлю!

— Не нужно, Мать, я сыт!

— Ты всегда сыт… Разве я не знаю тебя!

— На этот раз я действительно сыт! — Шукшин, улыбнувшись, поднялся, обнял Мать за плечи. — Посиди, поговорим.

— Я все-таки позову Мию. Она рядом, я через минуту вернусь…

Оставшись один, Шукшин прошелся по комнате, внимательно осмотрел каждый предмет. Как все здесь знакомо… Взгляд остановился на лестнице, ведущей на второй этаж. Там, наверху, комната, где был тайник.

Шукшин поднимается по узкой лестнице, поскрипывающей под ногами. Вот и их комната… Почему-то она кажется ему сейчас ниже и темнее. «А, другие обои! Тогда были светлые…» Постояв у порога, он подошел к стене, где был тайник, постучал.

— Тайника нет, жандармы велели его убрать…

Шукшин обернулся. В комнату входила дородная, лет тридцати, женщина.

— Мия! Неужели… О, какая дама! Дай же я обниму тебя…

— А меня ты не узнаешь, Констан? Неужели я так изменилась…

Только теперь, когда она заговорила, Шукшин увидел высокую, стройную женщину в темном длинном жакете, стоявшую у двери. Голос такой знакомый, что Шукшин даже вздрогнул. Но лицо…

— Герта… Гертруда Хендрикс? — неуверенно произнес он, сделав шаг вперед.

— Да, Констан, Герта… Что так смотришь на меня? Постарела? Нелегкая жизнь, Констан. Одинокая жизнь… — Она подошла к нему, обняла. — Но что же ты молчишь, почему не рассказываешь о наших ребятах? Где Виталий? Как он живет? — Гертруда подошла к стене, на которой висело множество фотографий. Здесь был представлен чуть ли не весь четвертый отряд. Уезжая из Бельгии, русские партизаны подарили Янссен свои фотографии. В самом центре — карточка командира отряда Виталия Трефилова.

— Как живет Виталий? — повторила она, глядя на фотографию. — Ты встречал его после войны?

— Мы живем с ним в одном городе, в Саратове, — ответил Шукшин. — Виталий стал инженером, работает на большом заводе… Жизнь у него сложилась хорошо.

— А меня он помнит?

— Разве тебя можно забыть, Гертруда? Ты нам была сестрой, родной сестрой!..

— Констан, а где теперь вот этот парень, Мишель? — спросила Мия с улыбкой, показывая на портрет Михаила Чалова. — Я была немного влюблена в него… Да, да!

— Чалов у себя на родине живет, в Сибири. Есть у нас такой новый город — Ангарск… Михаил большим начальником стал — главным механиком завода работает…

Подошла Мать, взглянула на фотографии, вздохнула.

— Сыновья…

Она покачала головой, задумалась. Потом приблизилась к фотографиям и старчески щуря глаза, долго-долго смотрела на них молча.

— Они счастливы, Констан?

— Ты спрашиваешь, счастливы ли они? — Шукшин всматривается в лица своих боевых товарищей. Он знает о судьбе каждого из них. Со многими переписывается, со многими встречался. Совсем недавно Шукшин ездил в Сталинградскую область, в гости к Ивану Афанасьевичу Дядькину, отважному Яну Босу. Все такой же худощавый,

стройный, порывистый, Дядькин весь день водил его по своему колхозу, по полям и фермам, горячо, с юношеской увлеченностью рассказывал о делах. Дядькин работает председателем колхоза. С рассвета и до поздней ночи на ногах, забот — по горло: хозяйство большое и трудное. Давно ли колхоз имени Крупской, в котором он работает, по животноводству был самым отстающим в районе? Теперь же он занимает одно из первых мест. Иван Афанасьевич удостоен высокой правительственной награды. Но сколько труда, энергии, бессонных ночей потребовалось, чтобы выправить положение!

Он весь в заботах, в работе, в мечтах о будущем.

— Сколько еще не решенных вопросов, Константин Дмитриевич! У нас же такие возможности… Такие возможности! Если развернуться по-настоящему — через три-четыре года американцев за пояс заткнем! Ты знаешь, каких успехов достиг Тихон Зенков? Его ферма на всю Воронежскую область знаменита. Он, брат, три раза на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку ездил, вся грудь в наградах… Мы с ним соревнуемся! Еще там, в Бельгии, договорились… Ничего, еще годик-другой — и наш колхоз добьется… Интересно жить, Константин Дмитриевич, чертовски интересно!

Шукшин вспоминает этот разговор и с необычайной отчетливостью видит лицо Дядькина — коричневое от загара, с горячими, возбужденно поблескивающими глазами.

В разных концах страны живут бывшие партизаны, герои бригады «За Родину», по-разному сложилась их жизнь. Начальник разведки Василий Федотович Кучеренко, знаменитый Метеор, окончил институт, работает инженером в Черкассах. Начальник штаба Андрей Васильевич Воронков — тоже инженер, строит дома в родной Белоруссии. Командир отряда Ефим Романович Никитенко — передовой рабочий киевского завода «Укркабель». Имя его уже много лет не сходит с Доски почета… Политрук отряда Виктор Константинович Грудцын учительствует на Кубани.

Недавно Шукшину позвонил из Сибири, из Сталинска командир отряда Дмитрий Михайлович Соколов. Вито Дюйвол стал знатным металлургом. А первый друг его Коба — Константин Николаевич Тарбаев, — тот самый Коба, что вместе с Соколовым ездил на операцию в Антверпен, теперь сельский механизатор, трудится в Озинском районе, Саратовской области. Помощник Соколова Григорий Иванович Чепинский рубит уголь в Черемховском бассейне.

Перед самым отъездом в Бельгию Шукшин получил письмо от Григория Ивановича Дресвянкина. Он живет в своей родной Рязани, по-прежнему работает главбухом… Григорий Иванович сообщил, что стал дедом. Старший сын его уже успел окончить военную академию.

Бывший второй заместитель командира бригады Михаил Иосифович Ольшевский трудится на электрифицированных железнодорожных магистралях Сибири — начальником дистанции контактной сети.

В Москве Шукшин повидал Бориса Ивановича Тягунова. Руководитель подпольной организации лагеря теперь старший конструктор Энергетического института Академии наук СССР. Недавно награжден орденом. Второй руководитель подпольной организации — Михаил Христофорович Тюрморезов — работает в Саратове геодезистом. А Леонард Фортунатович Меницкий, возглавивший подпольную организацию после побега Тягунова и Тюрморезова, ныне главный специалист института «Проектавтоматика» в Ленинграде…

Многих, многих своих товарищей по борьбе вспомнил в эту минуту Шукшин. Разные специальности, профессии, разные отрасли народного хозяйства, большие и небольшие государственные посты… Но все они, бывшие партизаны, находятся в строю, все славно трудятся на великом фронте строительства коммунизма…

Шукшин, продолжая всматриваться в фотографии, ответил:

— Да, Мать, они счастливы!..

Примечания

1

Основное население Бельгии — фламандцы и валлоны. Валлоны по языку и культуре близки к французам, фламандцы говорят на фламандском языке, близком немецкому и голландскому.

(обратно)

2

Товарищ, мы русские, друзья!

(обратно)

3

Среди документов бригады «За Родину» имеется справка: «Я, бургомистр Золдера, удостоверяю в том, что группа русских партизан членов русской партизанской бригады в Бельгии — находилась в нашей местности с 5 августа 1943 года. Часть этих людей находилась в моем имении. Во время пребывания здесь они активно действовали саботажем против немецких оккупантов. Они убили 6 немцев и взяли в плен 20 немцев и 3 гестаповцев. Русские партизаны действовали также вместе с бельгийскими партизанами.

Из-за их патриотизма я им помогал пищей и дал им 6600 франков для покупки необходимых вещей.

Бургомистр барон де Вилленфань»

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СОЛДАТЫ СРАЖАЮТСЯ ДО КОНЦА

  Последний патрон

  Конец?

  В Бельгии

  Борьба продолжается

  Действует группа Тягунова

  Меницкий проходит проверку

  Пора! Пора!

  Союзники и враги

  Вольные птицы

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. РОДИНУ ЗАЩИЩАЮТ ВЕЗДЕ

  Лесные жители

  Здравствуй, Мать!

  Трефилов входит в роль

  Ян Бос

  Мстители

  Рождение бригады

  Взрыв в Мазайке

  Прощай, друг…

  Метеор

  Барон приглашает в гости

  Молодость, молодость…

  Вито Дюйвол

  Дипломаты

  Весенние грозы

  Смерть за смерть

  Конец Черного Голландца

  Люди, поклонитесь их праху!

  Партизанские отряды занимают города…

  О'кэй, рашэн!

  Огни на высотах

  Трагедия на Ротэмских мостах

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ, МЫ — СОВЕТСКИЕ ЛЮДИ

  Прощай, Бельгия!

  Во Франции

  В Брюсселе

  Кровь на мостовой

  Дресвянкин продолжает дневник

  «Мы знаем друг друга…»

  На Родину

  Пятнадцать лет спустя. Вместо эпилога . . . .

Реклама на сайте