«Крутыми верстами»

Николай Cташек Крутыми верстами

В написании романа мне оказала неоценимую помощь подруга жизни — Валентина Михайловна. Ей он и посвящается

Коротко об авторе

Николай Иванович Сташек родился в 1914 году. По путевке комсомола в 1934 году был направлен в гидроавиацию. Но вскоре судьба прочно связала его со службой в пограничных войсках.

Великая Отечественная война застала Николая Ивановича на учебе в Военной академии имени М. В. Фрунзе. Длинный путь прошел коммунист Сташек по дорогам войны. За мужество и отвагу, проявленные в боях, он был награжден несколькими орденами и медалями. Ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

После войны он закончил Академию Генерального штаба имени К. Е. Ворошилова, служил в войсках, а затем был заместителем начальника Военной академии имени М. В. Фрунзе. Защитил кандидатскую диссертацию. Ему была присуждена ученая степень кандидата военных, наук и присвоено ученое звание — доцент.

В настоящее время генерал-лейтенант Я. И. Сташек ведет большую военно-патриотическую работу среди молодежи. Многие годы занимается литературной деятельностью. Его стихи и песни публиковались в газетах и журналах.

Роман «Крутыми верстами» — его первое многоплановое произведение. Повествует оно о солдатах и офицерах, о героях Курской битвы и форсирования Днепра в 1943 году.

Часть первая Вздрогнула земля

1

Зимнее наступление, в котором участвовал полк Дремова, началось 26 января сорок третьего севернее Касторного, а в последнюю атаку на его завершающем этапе полк поднимался 17 марта.

Подразделениям полка не удалось прорвать укрепленную, заранее подготовленную оборону, и они залегли на открытой местности в 200–300 метрах от вражеского переднего края. Никто и не подозревал, что с этого времени на картах всех масштабов — от самой маленькой, истертой за пазухой у взводного, до самой большой, исполосованной разномастными стрелами, по которой маршалы докладывали Верховному обстановку на фронтах, — с правого фланга полка потянется та знаменитая Курская дуга, о которой спустя несколько месяцев узнает весь мир.

Перед личным составом полка встала задача как можно быстрее укрыться от обстрела противника и создать надежную систему огня.

Местность для обороны лучше и не надо: высотки, овражки, почерневший мелкий кустарник. Но как ни хороша, как ни удобна местность, это еще далеко не оборона. Чтобы сделать ее недоступной для противника, требовалось очень много сил и людского пота. Дело в том, что, работая лопатой, даже лежа на боку или стоя на коленях, боец непрерывно находится под неослабным наблюдением противника, а значит, и под огнем.

На первых порах бойцы укрывались в снежных окопах, но, когда солнце начало пригревать, находиться в них стало невозможно: окопы заливало талой водой.

Был лишь один выход — вгрызаться в мерзлую землю. Но как? Бойцы в ходе зимнего наступления растеряли шанцевый инструмент, а какими-либо запасами полк не располагал. В дивизии нашлись лишь лопаты, но и их было крайне мало. Недостающее пришлось изыскивать у местного населения прифронтовой зоны.

Благодаря стараниям старшин подразделений и полковых хозяйственников проблема была с горем пополам решена: роты дополнительно получили некоторое количество лопат, мотыг, ломов, топоров. Бойцы принялись за работу, не щадя сил, пренебрегая пулеметным и минометным огнем противника.

В ближайшие же дни на переднем крае появились ячейки не только для стрельбы с колена, но и стоя. Это был несомненный успех, но Дремов его расценивал лишь как первый шаг к созданию прочной обороны. Он никогда не забывал о том, что она должна быть прежде всего противотанковой.

Изучая местность на участке полка, Иван Николаевич строго выполнял приказ командарма о том, что основу обороны должна составлять система противотанкового огня и что позиции не только каждому противотанковому орудию, но и каждому противотанковому ружью обязан указывать непосредственно на местности лично командир полка. Дремов сделал еще больше. Он лично намечал позиции всем станковым пулеметам, места для дзотов [1] и сотов [2] и даже ручных пулеметов, добиваясь того, чтобы создать надежную плотность противотанкового огня хотя бы на основных направлениях и чтобы стрелковое оружие обеспечивало плотность не менее четырех пуль на погонный метр перед каждой позицией.

И несмотря на то, что работы в обороне хватало с избытком для всего личного состава, в подразделениях нашлось немало истых хлеборобов, которые, ощутив запах пробудившейся земли, тучного чернозема, стали тужить по домашнему труду, по работе в поле. Им виделись первые борозды, россыпи золотистого зерна на ладонях. Хотелось пахать, бороновать, сеять. Разделяя это чувство в душе, Дремов в то же время понимал, что при появлении у солдата таких настроений он начинает мякнуть, забывать о жестокости врага. «Для войны такой солдат негож», — думал он.

С переходом к обороне Дремов взял за правило в конце каждого дня заслушивать доклады командиров подразделений о выполненных инженерных работах и обстановке в их районах. Четвертая рота находилась у него под особым наблюдением. И не только потому, что ее позиция, врезаясь мыском в расположение обороны противника, в случае перехода в наступление могла служить выгодным исходным рубежом для одного из батальонов. Его беспокоила судьба ее командира — молодого горячего лейтенанта Сироты.

Прибыв в полк в форме сержанта-пограничника, Сирота в первом же бою, после ранения офицера, принял командование взводом на себя. Прорвавшись в тыл отступавшего вражеского полка, взвод разгромил его штаб. Захваченного в плен начальника штаба Сирота доставил Дремову на НП. Подвиги сержанта были замечены. Его наградили орденом, удостоили офицерского звания и назначили на должность командира взвода разведки. Когда же потребовалось заменить безвольного, трусоватого командира четвертой роты, Дремов не колеблясь остановил свой выбор на Сироте. Вызвав лейтенанта к себе, сказал:

— Разведчик из тебя получился неплохой, но, думаю, довольно тебе сидеть на взводе.

— Как понимать, товарищ командир?

— А вот так. Принимай четвертую роту.

Сирота пожал плечами.

— Так я не силен в этом… в тактике. Не учился.

— Что поделаешь? Придется учиться. Противник того и гляди попытается выбросить роту с занимаемого мыска, а он ведь и нам самим очень скоро может потребоваться. Понимаешь?

— Это-то ясно, но справлюсь ли? Оправдаю ли доверие?

— Думаю, что справишься. Что-то есть у тебя от Антея.

— Не слышал о таком, — вскинул брови Сирота.

— Из легенды это. Говорят, много веков назад жил такой человек, который в единоборстве был непобедим до той поры, пока его не оторвали от земли — его матери. Для нас, командиров, такой питательной почвой является крепкая связь с бойцами. У тебя, вижу, тут всегда лады. Находишь нужное слово для каждого бойца. А это главное. Так что давай. В чем не разберешься — спрашивай. Поможем.

Прибыв в роту, Сирота не стал задерживаться на НП. Сразу отправился к солдатам, считая, что ротный должен начинать свою службу там, вместе с ними. Встретив в самом начале траншеи затаившегося в ячейке пулеметчика, спросил:

— Так сколько здесь ты подстрелил фашистов? Небось счет им потерял?

Солдат еще плотнее прижался к земле и посмотрел на Сироту с удивлением.

— Да как его тут? Не дает головы поднять. Дашь зевка — продырявит котелок. Так что приходится больше на брюхе ползать.

— Вот это уже дрянь дело! Распустили гадов. Это они должны на брюхе ползать. Надо, чтобы они здесь света божьего не видели, чтобы трясло их как в лихорадке. А ты…

— Попробуй сам, — с недоверием покосился пулеметчик.

— А что пробовать? Земля наша, мы ее хозяева и не смеем допускать, чтобы он над ней глумился.

В первые же дни Сирота занялся бойцами, начиная с постановки на местности каждому конкретной задачи. Прошло немного времени, и дела пошли на поправку: люди оживились, заметно повысилась их огневая активность. Даже тот угрюмый пулеметчик, с которым Сирота вел разговор в день прибытия в роту, теперь выслеживал фрицев и накрывал огнем назначенные ему огневые точки. А как-то перед вечером, заставив умолкнуть вражеский пулемет, утирая губы, как после смачной еды, улыбнулся своему помощнику:

— А что, брат, теперь, пожалуй, можно и покурить.

— Почему бы и нет. Фашистам глотку заткнули. Можно сказать, становимся здесь хозяевами.

— Ну да. Даже кости распрямляются. А все потому, что башковитый у нас ротный. Толковал, что немчуру прижучит, вот своего и достиг. Ишь молчит, — кивнул он в сторону противника.

— То, что башковитый, верно, но главное — партийный он. Есть у него такие с вескостью слова, что тянется к нему наш брат. Говорят, что был он пограничником, войну начал где-то под Брестом.

— Видать, потому и ходит все в зеленой фуражке.

В течение ближайшей недели рота захватила инициативу, и ее огневое превосходство стало бесспорным. Правда, после этого Сирота, увлеченный делами роты, чтобы экономить время, начал совершать перебежки между взводами вне ходов сообщения. Заметив, Дремов строго предупредил:

— Смотри, не бронирован.

— А что, товарищ командир, мне перед этим гнилозубым гадом гнуть голову, да еще и ползать?! Плевать я на него хотел… Обязан рассчитаться и за своих солдат, и за офицерских ребятишек, оставшихся там, на границе, и за то, что мы недоучились, недогуляли, недолюбили.

Решив провести наступавшую ночь с бойцами на переднем крае, Дремов предупредил об этом начальника штаба и направился на стык с соседом справа, где проходила разграничительная линия не только между двумя полками или дивизиями, но и двумя соседними фронтами…

Оборону на этом фланге полка занимал первый батальон, которым командовал хотя и молодой, но опытный офицер, прошедший по дорогам войны чуть ли не от границы — сын уральских казаков, неугомонный капитан Василий Заикин.

В батальоне командира полка в ту ночь не ждали, но Дремов знал, что его приходу будут рады и солдаты, и особенно комбат. Тяготение молодого офицера к своему командиру было вполне объяснимо. Если присмотреться к Заикину, то нетрудно заметить, что отношением к службе и такими главными чертами характера, как смелость, решительность, трезвость в суждениях, он напоминал Дремова. Заикин был схож со своим командиром даже тоном и краткостью служебных разговоров. Дремов ценил в нем эти качества, а то, что комбат иногда «перехлестывал», относил на счет его молодости. «Побольше бы таких. Этот, как и Сирота, выгоды, легкой жизни не ищет», — думал он, идя в темноте по ходу сообщения.

Когда до передовых окопов оставался какой-то десяток метров, Дремов услышал разговор; «Понимать-то понимаю, но…» Приглушенный голос оборвался, однако после короткой паузы послышался другой: «Не стоит травить душу». Дремов узнал голос Заикина. «Успел и сюда. Час назад докладывал со своего НП», — отметил он, прижимаясь к не успевшей еще остыть стенке траншеи. Разговор продолжался: «Долго маялся, а ее, дуру, из головы никак не вышибу. Глубоко застряла». Послышался вздох, и вновь голос комбата: «Бывает, даст какой-то колесик пробуксовку в самом начале, да так его и не приладишь, но ты себя не изводи. Мало ли баб на свете? Встретишь другую, да все прежнее и позабудется, испарится, как роса в жаркий день. Случается. Не у тебя одного».

Дремов понял, что комбат вел разговор о житейских делах с пулеметчиком, сержантом Ладыгиным, державшим оборону на первых метрах полкового участка. Вот и не хотелось нарушать их беседу.

«А что это ты за нее так уцепился?» — снова спросил комбат, но Ладыгин начал говорить лишь погодя, да и то через силу. «Тут такое дело, что было у нас с ней… Мне бы тут и жениться, а я сдурел. Потянуло за длинным рублем на сплав. Вздумалось копейку сгоношить, чтобы к ней не с пустыми руками. А она осерчала, назло мне выскочила за Петра. Когда уходили на войну, провожала обоих. Прижимая к себе малого, посматривала то на своего Петра, то в мою сторону». — «Хлопец у ней?» — тихо спросил комбат. «Угу. Теперь годка четыре ему. Совсем еще клоп. А Петра накрыло где-то в морском десанте. Когда прощалась, подошла ко мне: «Прости, — говорит, — что не дождалась, а только мальца не забывай».

«Выходит, парень-то твой?»

Ладыгин не стал оспаривать, вместо ответа сказал:

«Если только останусь жив, заберу обоих».

Дремов, негромко кашлянув, тронулся с места, но был остановлен приглушенным окриком:

— Стой! Кто идет? Пропуск!

Отозвавшись, Иван Николаевич подошел к окопу.

— О чем толкуем? — спросил он.

— Да всякое. Больше про житье-бытье.

Прошло несколько минут, и к Дремову потянулись солдаты, стало тесно. Окоп наполнился дымом. Послышались первые вопросы:

— Когда же союзники второй фронт откроют?

Только подумал Дремов отвечать, как кто-то из солдат съязвил:

— Жди, когда рак свистнет, тогда и откроют второй фронт. Забыл, как Черчилль к нам еще в гражданку лез, аль ты тогда еще был у мамкиной сиськи?

По окопу прокатился озорной хохоток.

— Правильно толкует солдат, — проговорил Дремов, глядя в ту сторону, откуда послышалась реплика о Черчилле. — Было такое. Лезли со всех сторон, ничем не гнушались: жгли, вешали, расстреливали мирных людей. Но ничего у них не вышло. Сами получили по мордам.

Солдаты одобрительно зашумели.

— Что касается этого самого господина Черчилля, — продолжал Дремов, — то нового о нем ничего не скажешь. В гражданскую войну был самым заклятым врагом нашей страны. Из кожи вон лез, чтобы удушить Советскую власть в зародыше. Не стал он лучше и теперь. Хотя на словах премьер за то, чтобы вместе воевать против Гитлера, а на деле ждет, как бы побыстрее измотали мы свои силы, сражаясь в одиночку чуть ли не против всей Европы. Вот и старается затянуть открытие второго фронта.

Протиснулся к командиру солдат с рыжими опущенными усами.

— Мы тут, товарищ командир, судачим промеж себя, что наводят они там тень на плетень. А все же подмогнут или как?

— Надо полагать, что второй фронт в Европе союзники все же откроют. Но нам нельзя сидеть и ждать помощи. Рассчитывать надо прежде всего на себя. Все то время, которым мы располагаем, надо использовать разумно — каждый день и час учиться воевать по-настоящему, бить врага крепко. Подбрасывают нам сколько нужно и пулеметов, и пушек, и боеприпасов, получают новую технику и танкисты. Так что…

Не успел Дремов закончить мысль, как из темноты послышался твердый голос:

— Здесь бы сотворить Гитлеру «котел», как под Сталинградом.

— Все зависит от нас. Учитесь стрелять, смело атаковать.

Долго еще Дремов беседовал с солдатами, отвечал на их вопросы, а в заключение поинтересовался:

— Как у вас с харчем?

— О! Дело! — выкрикнул, приближаясь, круглолицый курносый парень. — Для солдата в обороне самое первейшее — харч. Вот бы еще чарку. То ли дружков помянуть, то ли просто повеселить грешную душу. А…

— Хватит тебе, — кто-то оборвал курносого. — Чарка да чарка. Только и сидит в голове!

— А как табачок? Не обижают?

— Хватает, — послышалось несколько голосов.

Перед фронтом полка и на соседних участках было спокойно. Лишь ближе к полуночи где-то далеко слева прогремели вначале одиночные разрывы, а затем и крепкая орудийная пальба. Можно было понять, что били с обеих сторон. В небе замерцали ракеты.

— Видать, разведка, — проговорил комбат.

— Вполне вероятно, — согласился Дремов, взглянув на часы.

Еще через полчаса Дремов направился во второй батальон. В ходе сообщения его встретил комбат Лаптев. Пошли вместе. Наткнувшись у подбрустверного блиндажика на группу солдат, остановились. Солдаты отдали честь.

— Как жизнь солдатская? — спросил Дремов у всех сразу. Отвечать первым никто не осмелился.

— Что так несмело? Вроде здесь не одни новички? — Есть всякие, — отозвался высокий паренек, выпячивая грудь.

— Это когда тебя? — спросил Дремов, присматриваясь к глубокому шраму у солдата на лице.

— Еще в прошлом году зацепило, в обороне на реке Олым.

— Не видит он левым, — вмешался в разговор еще один солдат.

— Правда? Почему не комиссовали?

— Так списали меня, только куда мне? Пойти в тыл и ждать, пока разобьют немца, чтобы потом на готовенькое? Тут все ж воюем. Правда, маловато осталось дружков. Повыбило зимой.

— Ты откуда же?

— С Гомелыцины мы. Осталось рукой подать. Пора бы начинать.

— У тебя кто там остался?

— Жена с двумя малыми. Живы ли?

— Думаю, скоро их выручим, — сказал Дремов, подумав: «Скоро ли? Где-то там и мои». — А противника знаете? Кто стоит перед вами?

— Маленько знаем, — поспешил белорус и, не говоря больше ни слова, торопливо направился в сторону от блиндажа. — Вот тут, товарищ командир, позиция нашего пулемета, — остановился он около замаскированной площадки, где дежурил его помощник. Указывая на колышки, вбитые в землю, пулеметчик спешил обо всем доложить. — Вот это ориентир номер один. Там у фрица пулемет. А вот эти рогульки — по цели номер два — по пехотному окопу. — Заморгав глазами, солдат потянулся к отесанной дощечке. — Она по ориентиру номер три. Там у фрица пушка. Подстерегли, как выкатывал на позицию. Не спускаем глаз.

— Хвалю. Молодцы. Пушку держите на прицеле, но, пока молчит, огня не открывайте. Пусть считают, что не обнаружили мы ее.

— Понятно, — ответил солдат.

— За возвращение в полк представим к награде.

Пулеметчик смущенно улыбнулся. Оглянувшись, Дремов увидел, что позади в окопе сгрудилось полно солдат, которым положено было отдыхать.

— Что, братцы, не спится?

— Тут, товарищ командир, хотели попросить, — заговорил крепыш в пилотке набекрень. — Был у нас отделенный, ранило его, когда зимой наступали, перешибло обе ноги, а в госпитале из него сделали «самовар». Была гангрена, так отпилили обе выше коленей. Жена его умерла еще в начале войны. Так что привезли его санитары к трем карапузам. Ни он им, ни они ему помочь не могут. Написал я женке, так согласна взять детишек, пока мы тут, а дальше будет видно. Да и его надо бы куда-то пристроить. Так что просьба у нас отпустить на несколько дней, пока здесь тихо, чтобы все это там… — Солдат умолк, но послышались голоса других:

— Пустить бы его, товарищ командир, мы тут управимся.

Дремов подумал и согласился:

— Вопрос ясен. Ты приходи с рассветом в штаб. Команда будет дана, — обратился он к тому, который просил отпуск. Солдат просиял, а со стороны послышалось:

— Боялся попросить. Теперь с женкой будет семь. Целый гарнизон. Вернешься — будешь командовать.

Раздался смех.

— Что есть еще, хлопцы? — спросил Дремов повеселевших солдат.

— Да вот у меня, товарищ командир: баба хворает, ребятенки малы, а с хаты снесло крышу. Заливает их. Помочь бы.

— Правильно. Надо помочь. Давай адрес. Завтра же напишу.

Дремов уже собрался уходить, но к нему подошел еще один солдат.

— У меня такое дело, товарищ командир. Отец затерялся. Матрос он, воевал на Волге, а с марта нет ни звука. Мать в слезах.

Дремов записал фамилию, другие данные.

— Напишем в кадры, пошлем письмо мамаше. Рано она загоревала. Отзовется он. Да и за тебя скажем ей спасибо. — Дремов хоть и в темноте, но разобрал, что к нему обращается тот самый снайпер, с которым ему уже приходилось встречаться. — Напишем, товарищ боец.

Когда забрезжил рассвет, Дремов простился с солдатами. Направляясь в сторону своего КП, он останавливался то в одном, то в другом месте на скатах, всматриваясь в местность как на участке полка, так и в расположении противника. Он старался себе представить, как может развиваться бой, если немцы вздумают перейти в наступление.

2

Заикин понимал, что личный состав батальона после напряженной работы по инженерному оборудованию узла обороны нуждается в отдыхе, но, помня, что кровь дороже пота, не мог позволить передышки ни себе, ни людям. Больше того, теперь он требовал, кроме совершенствования позиций, использовать каждую минуту для боевой учебы и досконального изучения противника. «Бить врага наверняка может только тот, кто его хорошо знает», — повторял он.

Некоторым офицерам, особенно молодым, требования комбата казались слишком жесткими. Кое-где начали роптать. Заикин насторожился, понял, что надо принимать срочные меры. Собрав в конце дня в одном из опорных пунктов командиров подразделений, он стал интересоваться, знают ли они противостоящего им противника. Ответы были далеко не утешительными.

— Так дело не пойдет! — сдержанно, но жестко произнес он. — Даю неделю на подготовку. Усилить наблюдение за противником. Выявить огневые точки… Повторный разговор будет короче.

— Правильно, товарищ комбат. Некоторые вместо того, чтобы потрудиться, болтают. Чешут языки. Лень-матушка одолевает! — вырвалось у командира второй роты старшего лейтенанта Супруна.

Взглянув на ротного, Заикин продолжил:

— Со знанием противника, можно сказать, разобрались, его вы не знаете… Давайте послушаем, как взводные командиры знают хотя бы своих подчиненных в пределах уставных требований. Начнем с вас, товарищ лейтенант, — обратился он к офицеру, прятавшемуся за других.

— Это ко мне?

— Ну да, к вам. Начинайте с командира первого отделения. Назовите его воинское звание, фамилию, имя, отчество и год рождения, семейное положение, чем занимался до войны, где семья, с какого времени на фронте, имеет ли награды, ранения, как подготовлен для ведения боя. Очень хотелось бы услышать, как знаете характер каждого своего подчиненного, наклонности, способности. И это не любопытства ради. Такие сведения вам очень пригодятся в сложной боевой обстановке. Вы поняли? — спросил он у взводного, обводя взглядом остальных офицеров.

Лейтенант переступил с ноги на ногу.

— Мы ждем, — поторопил его комбат. — А то рвутся другие докладывать…

Офицеры смущенно переглянулись.

— Так он… командир первого отделения. Сержант Шипов… Сашка…

— Видимо, Александр?

— Так точно, только он в медсанбате, потекла рана. — Не зная больше ничего о сержанте, лейтенант опустил голову. Офицеры зашевелились, послышался неодобрительный шепоток.

— Ладно. Пусть Сашка в медсанбате. Докладывайте о пулеметчике первого отделения, — потребовал комбат.

— Пулеметчик Федор Ершов, — поспешил офицер. — Так кто его не знает? Старик уже. Что еще о нем?

— Все то же, — подсказал Заикин.

Наступило молчание.

— Товарищ комбат, — приблизился к Заикину командир третьей роты. — Все ясно. Позвольте с офицером позаниматься, да по готовности и доложить.

Заикин согласился.

— Занимайтесь, но долго ждать не буду. На войне день считается за три!

Начали сгущаться сумерки, комбат взглянул на часы.

— Долго мы здесь задержались. А хочется еще посмотреть, как у вас подготовлены позиции.

Взглянув еще раз на часы, потом на заходящее солнце, Заикин чмокнул губами, сожалея, что не успеет сделать всего намеченного.

— Хорошо. Пусть офицеры передохнут. Посмотрим, как обстоят дела у старшины. Пойдемте, товарищ Хоменко, к вам.

— Слушаюсь! — вытянулся в струнку скуластый, с выгоревшими бровями на бронзовом лице, немолодой старшина. Офицеры поспешили за ним, посматривая на его изъеденную потом гимнастерку. Оказавшись на позиции, занятой взводом Хоменко, офицеры увидели, что тут ходы сообщения и ячейки искусно замаскированы. Все блиндажи для отдыха личного состава под крышей в три наката, полы подметены, как у опрятной хозяйки в хате, притрушены свежей мелкой травой.

— Траву-то где берешь, старшина? — спросил кто-то из офицеров.

— Там, где и бревна. Хорошенько посмотреть, то и можно найти.

— Ходы сообщения готовил по своему росту? — спросил Супрун, командир соседней роты.

— Так точно! Солдаты постарались. «Надо, — говорят, — уберечь старшину. Широкая спина. В наступлении за ней можно укрываться, что за самоходкой».

Скоро офицеры убедились, что не зря у старшины просолилась гимнастерка. Солдатам спуску не дает и сам пример трудолюбия им показывает.

— А теперь пойдемте к вам, товарищ младший лейтенант, — обратился Заикин еще к одному взводному. — Похвалитесь и вы, как живете.

— Да… Тут, понимаете, товарищ капитан… — Офицер заметно покраснел, не зная, что сказать.

— Пока обойдемся без объяснений. Дадите их там, на месте.

Как только подошли к опорному пункту лейтенанта, одни начали язвительно покашливать, другие крутить носом, а кто-то из шедших позади подпустил шпильку: «Те же кафтаны, да не те же карманы». После осмотра опорного пункта Заикин не стал делать разбор. Подозвав к себе взводного, сдержанно спросил:

— Так что, будем отдыхать?

Поспешно смахнув выступившие на носу росинки пота, офицер сконфуженно процедил:

— Ясно, товарищ капитан, рано отдыхать! Занятия пошли впрок. Люди поняли, что во время фронтового затишья об отдыхе не может быть и речи. Они с новой силой взялись за совершенствование обороны, но вскоре на их головы свалилась нежданная беда: у солдат началась «куриная слепота». Днем солдат как солдат. А наступают сумерки, он что курица — ничего не видит! Поразив сначала немногих, «куриная слепота» быстро расползлась по всему батальону. Комбат встревожился, доложил по команде. На следующий день с утра появились врачи. Походили, посмотрели, пошли докладывать выше, а когда в батальоне из посторонних никого не осталось, к Заикину подошел пожилой солдат с избитым оспой лицом:

— Довелось мне пройти всю империалистичну, а за ней и гражданку. Так и тогда не однажды донимала нашего брата эта самая слепота. И что думаешь, комбат? Сами мы ее одолели, проклятущую.

Заикин, сощурившись, внимательно посмотрел солдату в глаза.

— Ну-ка расскажи, как это вы ее?

Пригладив закопченные усы, солдат чмокнул обветренными губами.

— Как тебе сказать. Стреляли ворон да грачей и ели ихнюю печенку. Сырую. Пакость, не всякий проглотит, а помогала.

— Сколько же их надо, этих ворон?

— Считай, по две-три на каждого.

— Ого! Где же их столько взять?

— В том-то и дело, что немного их здеся. Но кое-что есть. Вон, гляди, как хлопочут над гнездами. Позволь, командир. Надо попробовать. Сама эта паскуда не отступится.

Комбат, естественно, не возлагал больших надежд на такое врачевание, но солдату все же уступил. «Не корысти ради печется. Да и есть же народные средства. Почему бы не попробовать?»

— Ладно. Только смотрите там. Без баловства.

По-стариковски повернувшись и переваливаясь с боку на бок, солдат зашагал по траншее в расположение своей роты. И скоро, нарушая тишину, то в одной, то в другой рощице послышались одиночные выстрелы. Несколько дней постреливали и спозаранок, но Заикин делал вид, что не замечает этого, о разговоре с солдатом никому не говорил, командиру полка не докладывал. «Хватает у него своих забот», — решил он.

Вскоре жарче стало пригревать солнце. Радуя глаз, дружно пошли в рост травы. По указанию командира полка в солдатский котел обильно повалила крапива, а затем и щавель. Может, это, а может, и воронья печенка свое дело сделала. Спустя десяток дней слепота стала отступать.

Тяжкая окопная жизнь просветлела. По вечерам, когда вокруг стихало, то в окопе, то на артиллерийской позиции стали собираться группками солдаты. Один с цигаркой в рукаве прижмется к неостывшей земле, другой привалится спиной к волглой стенке окопа, третий подопрет плечом пробудившееся деревце — и польется песня. Негромкая, протяжная, с грустинкой, и на душе становится легче. А как-то на днях Заикин услышал совсем новую:

За горами горы — дальние края, Синие просторы, реки да моря, Но на всей планете, сердцем знаю я, Всех милей и краше Родина моя.

Несколько басов тянули с натугой, а над ними, взвиваясь ввысь, звенел тенорок:

Мы Отчизну нашу бережем, как мать, За нее готовы жизнь свою отдать. За страну родную мы готовы в бой, Только с ней навеки связаны судьбой.

Защемило сердце.

— Эта откуда появилась? — спросил комбат у ординарца Кузьмича. Тот помедлил, видно, вспоминал, приходилось ли где слышать раньше.

— Должно быть, затянули те, которые прибыли из госпиталя.

Когда, не зная покоя ни днем ни ночью, вгрызались в землю, Заикин думал, что было бы самым большим счастьем упасть где попало и досыта выспаться, а вот теперь, когда уже можно выкроить минуту да отдохнуть побольше, он этого себе не позволял. А тут, вдруг расслабленно опустившись на приступок, уснул.

— Пойдем в блиндаж. Отдохни. Сколько вот так? — обратился Кузьмич.

Заикин очнулся.

— Кто-то зовет? — поднял он голову.

— Пока не зовут, а ежели и вздумают, то обратно же есть кому говорить. Давай стяну обувку. Ноги небось изопрели. — Бросив у ног капитана старые опорки, Кузьмич стащил с него сырые, набрякшие сапоги. — Пойдем в блиндаж, — потянул ординарец комбата за руку

Своего ординарца — Константина Бодрова — Заикиы знал давно. Был он у него во взводе стрелком, а затем в роте пулеметчиком. Под Ржевом Кузьмича тяжело ранило. Попав в госпиталь, он недолечился и бежал на фронт. Долго мотался, ища свой полк. Появившись с перевязанной рукой в роте, категорически заявил:

— Хватит. Хорошего понемножку.

Заикин не соглашался оставлять раненого на передовой.

— Куда тебе с ней? — посмотрел он на подвязанную руку.

— Как это куда? К своим, во взвод. Пока можно и одной.

Поняв, что уговоры напрасны и Бодров из роты не уйдет, комбат по-доброму крякнул:

— Ладно. Оставайся. Будешь у меня связным. Придется тебе воевать ногами, — серьезно, но мягко сказал комбат.

Так Бодров остался при ротном, а когда Заикин пошел на повышение, забрал с собой и его. На новом месте солдат получил звание ефрейтора, стал ординарцем у комбата.

В батальоне, как и в роте, никто не звал его ни Бодровым, ни Константином. Все звали Кузьмичом. Уважали не только за возраст — за храбрость, верность, доброту. Иногда новички, не разобравшись, кто тут комбат, принимали его за командира батальона. Заикин, не обижался, махнет, бывало, рукой, ухмыльнется. Так и продолжали они служить, помогая друг другу выполнять тяжелый долг солдата на войне…

3

Прошедший день Дремов провел на переднем крае. Уточнял с артиллеристами цели для ведения огня, кратчайшие маршруты выдвижения и рубежи развертывания противотанкового резерва, намечал дополнительные полосы минирования. Лишь на закате, умаявшись, добрался до своего НП. В блиндаже было темно и сыро. Накинув плащ-палатку, он намеревался немного отдохнуть на траве. Но как только лег у блиндажа и закрыл глаза, память унесла его в далекое прошлое.

Вспомнилось, как после гибели отца, воевавшего в гражданскую где-то под Херсоном, а вскоре и трагической смерти матери от руки бандита его, истощенного мальчишку, определили в детскую колонию, находившуюся в том самом помещичьем имении, где до революции батрачили родители. Там он окреп, подрос, там вступил в комсомол. Вскоре ему как активисту стали поручать ответственные задания. Одно из них сохранилось в его памяти на всю жизнь. Было это в двадцать третьем, в ту пору весны, когда звонко журчат ручьи, а во дворах расползаются талые лужи. В один из вечеров, когда Дремов возвратился из класса и собирался лечь спать, его срочно позвали в комсомольскую ячейку. Там он услышал страшную весть: кулаки разгромили в селе Журавке созданную бывшими партизанами небольшую коммуну, а нескольких коммунаров повесили на телеграфных столбах. «Иди, Ваня, — сказал ему худенький, такой же, как и он сам, секретарь ячейки Миша Чернега. — Надо выяснить и доложить в райком»! Ваня быстро оценил, чем это все может для него обернуться. «Голая степь, семь верст в кромешной темноте». Но без колебаний поспешил отправиться в путь.

Добежав до речки, на противоположном берегу которой находилось село, ужаснулся — лед уже тронулся, и толстые льдины, кроша одна другую, плыли вниз по течению. Поблизости никакой переправы.

Остановившись у воды и решая, как быть, он увидел в районе коммуны всполохи пламени. Он бросился на лед. Перепрыгивая с льдины на льдину, Ваня через несколько минут был уже рядом с противоположным берегом, но, окончательно закоченев, не рассчитал прыжка и оказался в воде. Каким-то чудом он ухватился за камень и вскарабкался на обрывистый берег.

И задание секретаря выполнил: выяснил все подробности погрома. После доклада в райкоме дальнейшие бесчинства кулаков были пресечены.

Через год он ушел добровольцем в военную школу, С того времени и началась его военная служба, которая длится вот уже без малого четверть века…

Засыпая, Дремов услышал приближавшиеся шаги и тонкое посвистывание. «Носков», — догадался он, зная, что такие звуки умеет издавать в минуты раздумья только замполит полка майор Носков.

Опустившись рядом и поглядывая на длинную фигуру командира, его седеющую темно-русую шевелюру, бугристый лоб, Носков вспомнил подробности разговора с Дремовым при их первой встрече. В тот вечер они долго сидели у командира в блиндаже. Не тая, Дремов рассказал, как по возвращении из Испании, где ему довелось воевать в составе одной из интернациональных бригад, его вызвали на «беседу» и задержали «до выяснения некоторых обстоятельств». Вызов был настолько поспешным, что ему не удалось ни с женой поговорить, ни тем более повидаться с дочуркой, находившейся с пеленок у родителей жены в Слониме.

«Там, в «местах не столь отдаленных», где выясняли обстоятельства, застала меня война. Видимо, она и ускорила разбор. Все сразу прояснилось. Так что, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло», — тяжело выдохнул тогда Дремов, а Носков удивился: почему, мол, так долго разбирались?

«Долго? — посмотрев на него, переспросил Дремов. — Уж слишком сложной оказалась «беседа». Дело в том, что у следствия не было веских оснований для обвинения, так же как у подследственного доказательств своей невиновности. Сам помнишь, время было тяжелое, муторное. Впрочем, следователь, который вел мое дело, оказался добрым человеком и при освобождении довольно подробно рассказал мне, что все обвинение основывалось на нескольких анонимках, поступивших из разных городов страны, но, как стало в конце концов очевидным, были они делом одних рук. Я читал их. Давали для опознания почерка. Он показался знакомым, но полной уверенности не было. А раз так, то не стал наводить подозрение на человека, в причастности которого не был убежден. Совесть не позволила…»

Вспомнил Носков и о выступлении командира на последнем партийном собрании. Говорил он просто, и люди слушали внимательно. С особым чувством были Дремовым произнесены слова из Памятки времен гражданской войны: «Товарищ коммунист! Ты должен в бой вступать первым, а выходить из боя последним… Во всякую минуту ты должен взять в руки винтовку и личным примером показать, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть!» Да, настоящий ой коммунист, порядочный человек. Волевой, требовательный командир, в принятии решений непоколебим, за спины других никогда не прячется, допущенные ошибки умеет признавать и быстро исправлять. А то, что иногда немного резковат, ему можно и простить.

Продолжая лежать с закрытыми глазами, Дремов делал вид, что не заметил оказавшегося рядом замполита. Лишь когда, защебетав, с дерева вспорхнула небольшая пичужка, поднялся на локоть.

— Что, комиссар, жарковато?

— Немного есть. Духота.

— Видно, к дождю. Мой барометр запрыгал уже со вчерашнего дня. — Дремов повел взглядом в сторону правого плеча. — Ноет, холера…

— Может, пока сидим на месте, избавиться бы от него — проговорил Носков, зная, что речь идет об осколке, застрявшем у командира под ключицей.

— Согласен, но врачи не решаются. Застрял рядом с веной.

— Да-а, — протянул Носков и переключился на другое: — Был весь день у Ефимова. Роет батальон. Ход сообщения дотянул уже чуть ли не до оврага.

— Значит, помог наш разговор? — садясь, проговорил Дремов. — Как себя чувствует молодежь?

— По-моему, нормально. Вот только многие плоховато владеют русским языком…

— Не знают русского? Им что, выступать с речами? Помнишь, зимой получали пополнение? Те тоже не умели говорить хорошо по-русски, однако солдатские обязанности усвоили отлично. И врага били так, как надо…

Носков кивнул в знак согласия и, покопавшись в сумке, подвинулся ближе к Дремову.

— Вот этих молодцов помните? — протянул он фотографию.

— Как же, — сказал Дремов, глядя на снимок, на котором рядом с ним были изображены два солдата. — А ты говоришь, не понимают по-русски. Где взял газету?

— Прислали их земляки. Обошла всю роту.

— Думаю, что было бы очень кстати практиковать нам посылку фотографий на родину. Была бы от этого немалая польза и там и здесь. Для подъема духа…

— Хотелось бы, да недостает самого простого — фотоаппарата.

— Как? А где тот старикан, который было к нам пристал со своим внуком Ваней в ходе зимнего наступления?

— Поломался аппарат, он его и бросил. И пошел вместе с внуком во второй батальон, к Лаптеву. Теперь оба автоматчики.

— Все уговаривал: «Давайте, товарищ командир, сделаю портрет, ахнут». Жаль, что поломал. А как ты смотришь на такое? Заиметь бы нам музыку, скажем, хотя бы гармошку. Пустить бы ее вечерами по окопам. Было бы людям все же веселей, а то был вчера у минометчиков, так что ты думаешь? Заполняют люди скучные вечерние пустоты другим.

— Что-то натворили? — насторожился замполит.

— Пока немного, но, как говорится, лиха беда начало. Пришлось задержаться, и оказалось, что не зря. Иду по ходу сообщения и вижу: в тупичке тянется из земли струйка дыма. Подошел ближе. Из-за дернины торчит разбитый кувшин. Из него-то и дымит, а в ходе сообщения на стенке растянута плащ-палатка. Поднял, а там подбрустверный блиндаж. В глубине еле-еле поблескивает огонек. Оказывается, слепили печурку, над ней подвесили ствол разбитого немецкого миномета, к нему пристроили бензопроводные трубки. На стене укрепили канистру с водой, для выгонки самогона большего не надо.

— Додумались, черти полосатые!

— В том-то и беда, что не черти. Смотрю, у печурки затаился солдатик. Прижал уши, что зайчонок, нос упрятал в угол. На оклик повернулся. Гляжу, глазенки горят. Под дровишками упрятал две фляги первача.

— Конечно, батарея при таком запасе не сопьется, но для того, чтобы ославить полк, достаточно и этого.

— Вот именно. Когда стал разбираться, то выяснилось, что начали солдаты украдкой похаживать на свекольное поле, оставшееся неубранным в прошлую осень. Буряк хотя и промерз зимой, но какая-то часть сахара в нем все же сохранилась. Дрожжей добыли в деревне. Позвал старшину Гнатюка, стал допытываться, мол, как так могло получиться, что в лучшем подразделении полка дошли до безобразия, так стоит осунувшийся и молчит. Когда спросил покруче, заплакал. Да, заплакал тот самый Гнатюк, которого совсем недавно все знали как лихого кавалериста в кубанке набекрень. «Виноват, товарищ командир. Недосмотрел». Из дальнейшего разговора узнал, что убит старшина тяжким горем: два сына погибли в боях чуть ли не в один месяц, одну невестку немцы повесили как заложницу, другую угнали в Германию, а теперь грянуло еще более страшное — власовцы растерзали жену. Из всей большой семьи остался один внук годиков шести. Не знает, где теперь сиротинка.

Дремов посмотрел на замполита. Тот, тяжело вздохнув, высказал свою мысль:

— Вот тебе и пойми. На первый взгляд может показаться все совсем просто. Допустил промах — накажи, чтобы наперед покрепче запомнил, что за службу спросят, а оно вон как получается. Можно наломать дров. Придется разобраться до конца да и выправить дело.

— Да, надо помочь и самому старшине.

— Обязательно. — Посмотрев на часы, Носков поспешно поднялся. — Побегу. Начинается заседание партбюро. Потолкуем и об этом.

Дремов тоже поднялся. На опушке рощи появилась Ядвига Соколова — врач полкового медпункта.

— Я к вам, — просто сказала она. — Капитан послал.

— Ну что ж. Раз попался — готов на казнь, — пошутил Дремов.

— Вот вам, — расстегнув медицинскую сумку, Ядвига протянула заранее приготовленные пакетики. — Это от бессонницы, но принимать только в самых крайних случаях, когда уж совсем невмоготу станет…

Иван Николаевич улыбнулся, а Ядвига, стараясь не выдать своего возбужденного состояния, быстро проговорила:

— Но капитан велел послушать вас, посмотреть…

— Тогда прошу в блиндаж.

Ядвига согласно кивнула головой.

Осторожно ступая, Дремов шел за ней, и казалось ему в эту минуту, что наступило на земле самое счастливое время, что нет никакой войны, нет ни ран, ни смертей. Только есть первая вечерняя роса, брызнувшая на крутую зелень листвы, чистое, усеянное россыпью мелких звезд синее небо да напоенный степной горечью воздух.

Глядя на стройную фигуру с покатыми плечами, на плавные, неторопливые движения, на несколько склоненную голову с пучком золотисто-русых волос и прислушиваясь к приятному грудному голосу, Дремов острее, чем когда-либо, ощутил, что появление женщины, да еще такой красивой, здесь, на переднем крае войны, где незримо витает смерть, смягчает очерствевшие, необласканные солдатские сердца. «Не зря раненые, взывая о помощи, кричат не иначе как «сестричка», «сестрица». Никакой «милосердный брат» ее заменить не может, а если он и попадается в боевых порядках атакующих, то и его зовут они «сестричкой», — подумал Иван Николаевич.

— Прошу. — Приглашая Ядвигу, Дремов легонько притронулся к ее плечу кончиками пальцев. Несмело шагнув, Ядвига покраснела, а оказавшись в блиндаже, остановилась в нерешительности.

Но как только Ядвига потянулась к сумке, Дремов остановил ее.

— Не спешите. Распорядком дня предусмотрена процедура принятия пищи. Давайте с неё и начнем. Как раз время, — пошутил Дремов.

— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз. Меня ждут раненые и больные…

— Жаль. Но, как говорится, потчевать можно, неволить грех.

Выслушивая командира, Ядвига вновь и вновь возвращались взглядом к рваному рубцу под правой ключицей, где прослушивались сухие хрипы.

— Надо бы снимочек, — тихо проговорила она, как бы лишь для себя, но Дремов услышал.

— Рентгеновский? Так он есть. Давно таскаю. Правда, несколько помят, но думаю, что нужное сохранилось. К сумке он.

Ядвига без труда отыскала снимок. Рассматривая против слабого света потемневшую пленку, она вздохнула.

— Кое-что можно разобрать, но надо бы вам показаться специалистам в медсанбате. Важно болезнь предупредить.

— Согласен, но теперь не до себя. Не это главное.

— Как сказать, — возразила Ядвига. — Время надо найти.

Проводив врача, Дремов еще долго смотрел ей вслед. «Может быть, сейчас где-то вот так же кого-то уговаривает и моя Аннушка».

4

Никогда не забывая о муже, Анна Павловна была уверена, что он непременно жив, а то, что о нем пока не удалось хотя бы что-нибудь узнать, она объясняла прежде всего тем, что с первых дней войны началось такое огромное движение людских масс в разных направлениях, что отыскать человека стало не проще, чем иголку в стоге сена. «Ему найти нас так же сложно, как и мне его. А что нет ответов из лагеря, так до этоли там теперь?» — рассуждала она.

Правда, в Москве после возвращения от следователя Анна Павловна на какой-то миг поверила «друзьям» — допустила мысль, что они говорили правду, и усомнилась в чистоте поступков и верности мужа, за что и казнила себя все эти годы. Заикаясь и перебивая друг друга, «друзья» настоятельно убеждали ее, что в молодости все возможно и что ее муж не составляет исключения. «Заграница. Масса соблазнов. Как не закружиться голове», — ухмылялись они.

«Друзья» настоятельно рекомендовали скрыть от дочурки, кто ее отец. «Нельзя калечить детскую душу». И хотя Анна Павловна их советы во внимание не приняла, на деле получилось так, что Зина своего отца не знала. Главной причиной было то, что родители Анны Павловны отнеслись к зятю далеко не доброжелательно. Его особенно недолюбливала мать, свалившая на Дремова всю вину за то, что Зина родилась вне брака, когда Анне только исполнилось восемнадцать. Внучку бабушка из рук не выпускала, а о том, чтобы ребенок находился у родителей, не хотела и слушать. Так что видел Иван Николаевич свою дочь всего несколько раз, и то когда она была совсем крошкой.

Поняв фальшь мнимых друзей, Анна Павловна поспешила с ними расстаться. Жила она в постоянной тревоге. Не спала ночами, ждала, что вот-вот постучатся в дверь. Боялась каждого шороха. Иногда возникала мысль бросить аспирантуру и уехать с глаз долой, но, с одной стороны, сдерживала ее почти завершенная работа над диссертацией, а с другой — понимание того, что, уйдя от людей, не уйдешь от себя.

Защитив диссертацию, она принялась настойчиво внедрять результаты своих исследований в практику нейрохирургии. А вскоре грянула война. В первый же день при налете фашистской авиации на Минск Анна Павловна была ранена: несколько бомб попало прямо в здание медицинского института. Очнувшись в санитарном поезде, она решила, что всем ее стремлениям, надеждам, да и горю пришел конец, что ей, раненной в голову, не выбраться из душного, задымленного вагона. Но такое тяжелое состояние продолжалось недолго. Увидев, вначале в поезде, а затем в госпитале, как, не щадя себя, трудятся не только врачи, но и санитарки, не отходя от раненых по нескольку суток кряду, лишь бы облегчить их муки, Анна Павловна переборола свой пессимизм. Она стала с нетерпением думать о том, как бы побыстрее выздороветь, а как только поднялась на ноги, не дожидаясь полного выздоровления, включилась в работу. Для госпиталя, не имевшего нейрохирурга, ее появление было счастливым случаем.

Прошло менее полугода, и об Анне Павловне пошла добрая молва. О ней стали говорить как о враче, знающем свое дело в совершенстве. Такого мнения было о ней и руководство и коллеги-врачи. Сама она испытывала особое удовлетворение, когда удавалось спасти от неминуемой гибели, казалось бы, почти безнадежных. Успехи в работе несколько заглушали точившую сердце тоску, но забыть о потере семьи Анна Павловна так и не могла. Когда же начинала оценивать возможные последствия, то приходила к заключению, что лучше не бередить раны.

5

После возвращения от Дремова Ядвига промаялась всю ночь, а поднявшись до восхода солнца, почувствовала расслабленность. Пошатываясь, она распахнула занавешенный плащ-палаткой вход в землянку и, опустившись на приступок, прислонилась спиной к сырой стенке. Хотелось наконец как-то избавиться от навязчивой мысли. Ей было обидно, что Дремов отнесся к ней как-то подчеркнуто учтиво, даже равнодушно. Ее появление на НП, как ей казалось, не произвело на него заметного впечатления. «А я-то любовалась им. Он такой мужественный, отважный, умный, что не полюбить его нельзя». Думая так, Ядвига вздрогнула. «Неужели вновь влюбилась? И опять с первого взгляда? Видно, первый урок не пошел впрок». Вспомнилось, как студенткой бегала с девчонками по анатомичкам, клиникам, стремясь прочно усвоить сложные науки, и о том, как перед выпуском совсем случайно познакомилась в пригородном поезде с чертовски симпатичным, рыжим, как огонь, лейтенантом-танкистом и с первого взгляда влюбилась в него по уши. Сразу после выпускного вечера пошли в загс, расписались, но радости только и было, что до свадьбы. Совсем скоро обнаружилась разность взглядов на самые важные вопросы жизни. Не проявляя терпимости к характеру своего огнеметного мужа, заявившего без всяких обиняков, что ему нужна домашняя женка, а не заумная докторша, сразу посчитала себя соломенной вдовой. Поэтому, когда его перевели в другой гарнизон, туда с ним не поехала. На том супружество и закончилось.

Потом Ядвига часто думала о своей несложившейся семейной жизни и, естественно, о муже, которого, очевидно, потому и оставила, что не успела по-настоящему узнать. «Молодость, в голове ветер. Вот и результат», — частенько вздыхала она. Слышала о нем в начале войны. Говорили, что здорово отличился в боях под Духовщиной.

Ядвиге казалось, что после разговора с Дремовым, состоявшегося недели две назад, когда он, заглянув в медпункт, поинтересовался ее службой, у нее появился повод надеяться, что ее приходу на НП Дремов будет особенно рад и воспользуется им для более близкого знакомства. Когда же надежды не сбылись и она почувствовала себя чуть ли не оскорбленной, у нее неожиданно возникла другая мысль: «Разве от него можно ждать скоропалительной любви? Хотя ты и мчалась к нему, словно втрескавшаяся девка, ты должна помнить, что он командир полка и обязан быть для подчиненных примером не только в бою, но и в личной жизни. Да не забывай и того, что Дремов человек несвободный. Тебе давно известно, что, потеряв семью, он не прекращает ее поисков и едва ли это можно объяснить только однолюбием, скорее за этим кроется сильная натура. Нельзя терять голову и мне».

И хотя Ядвига осуждала свои поступки, но проходили минуты, и у нее перед глазами вновь появлялся Дремов. И не просто появлялся. Она как наяву ощущала его легкое прикосновение к плечу. Замирая во власти неожиданно охватывавшего чувства, Ядвига слышала совсем рядом его голос и вроде даже видела его лицо. Казалось, вот он — ее несказанно любимый, суровый и сильный — такой, каким ей хотелось его постоянно ощущать. Накопленные за многие годы одиночества неистраченные любовь и ласка переполняли ее, и она была готова отдать их без остатка в любую минуту вместе с изболевшейся душой. Она лелеяла мысль прийти к нему на помощь, скрасить его нелегкий командирский труд.

О! Как дороги были ей эти ощущения! Ей хотелось, чтобы они сохранялись без конца, но где-то недалеко послышались выкрики, среди которых прозвучал и голос ее начальника — капитана Решетни. Очнувшись и вскинув горделиво голову, она поспешила к палатке тяжелораненых. Там она встретила главного хирурга медсанбата, прибывшего срочно оперировать на месте любимца командира полка, лучшего разведчика, черноглазого цыганенка. Споро ассистируя, она еще и еще раз торопила себя: «Спасти! Только спасти! Возможна, даже отдать свою кровь. Ведь Дремов так обожает этого мальчишку».

6

Заикина все больше и больше беспокоила слабая общая подготовка и крайне низкая огневая выучка молодого пополнения, составлявшего чуть ли не половину боевого состава батальона. Не давая покоя ни себе, ни своим офицерам, комбат упорно искал выход для устранения этого недостатка. Трудность заключалась в том, что надо было в короткий срок научить солдат ведению меткого огня без вывода подразделений в тыл, на глазах у противника. Наконец он его нашел. Оказалось, что сложный вопрос можно решить относительно просто.

— Эврика! — возбужденно закричал комбат, возвращаясь на НП с переднего края.

— Что это начал как-то не по-нашему? — удивился, встречая его, ординарец.

— Вот тебе и не по-нашему. Нашел! — усмехнулся Заикин. — Знаешь, что пришло в голову? — счастливо заговорил он, садясь на бруствер и опуская тяжелые ноги. — Помнишь, когда наступали, то где-то здесь, совсем недалеко, проходили мимо фрицевского кладбища? Видал, сколько там касок на березовых крестах понавешано?

— Ну и к чему теперь эти каски?

— Как к чему? Лучшей находки и не придумать. Выставим мы их ночью на нейтралке, подальше перед окопами, на каждый взвод по нескольку штук, а днем будем подтягивать к себе за привязанные к ним шнуры. А бойцам прикажем стрелять. Как стемнеет — подобьем бабки. Понял?

Кузьмич рассмеялся.

— Откуда у тебя все это берется? Как я думаю, на пробоинах можно делать отметины и продолжать стрельбу.

— В том-то и штука. Разумеется, надо каждый раз выставлять каски в новых секторах, чтобы солдаты выискивали цели. Считаю, что если хлопцы научатся стрелять по каскам, то бегущих фрицев они сумеют поражать и тем более. Вот тебе и эврика!

Ночью привезли целую повозку касок, а через день-другой о находчивости комбата стало известно командиру полка. «А что? Вроде дело стоящее», — размышлял Иван Николаевич, направляясь на следующий день утром по ходу сообщения на позицию второй роты.

Приближаясь к НП ротного, услышал разговор: «У тебя голова или макитра? Если рассуждать по-твоему, то нам осталось только одно — сидеть и ждать, пока придет фриц и всех нас здесь смешает с…»

Подойдя ближе, Дремов увидел Супруна, отчитывавшего лейтенанта.

— Что здесь у вас? — спросил он.

— Да вот, маленький разбор, — ответил ротный. — Обучаем, как уничтожать танки. Мнения разошлись. Хочу научить, чтобы солдат, бросив болванку, полз, за ней и обратно по-пластунски, а вот…

Дремов не дал договорить.

— Правильно считаешь, товарищ Супрун. Так и учи. Понятно, солдат без охоты ползет по открытой местности, зная, что противник ведет за ним наблюдение, но давно известно, что чем больше пота на ученье, тем меньше крови в бою. Как видишь, выбор простой. На днях обещают выделить нам на недельку пару танков из танковой бригады, так что проведем занятие по борьбе с танками врага, а попросту обкатаем танками наших солдат.

Супрун поднял вопросительно глаза.

— Что значит «обкатаем»?

— Не приходилось? Будем мы это делать просто: с переднего края ночью выведем по одной роте в тыл и расположим солдат по траншеям опорного пункта, а с рассветом пустим через траншеи танки. Солдаты на практике убедятся, что танки страшны только необученному бойцу, что с ними можно успешно бороться. И если не испугаться и пропустить танк через свой окоп, можно поразить его гранатой с тыла.

На ходу одергивая гимнастерку, подошел комбат. Дремов кратко повторил ранее сказанное Супруну, но Заикин, слушая командира, хорошо понимал, что он прибыл в батальон чуть свет не для того, чтобы рассказать, как намеревается обкатывать танками пехоту. И не ошибся. Как только на левом фланге роты послышались выстрелы, Дремов направился в ту сторону.

— Посмотрим вашу затею, — взглянул он на комбата. Тот не растерялся.

— Пока не все налажено, ведь это только начало, — сказал он. — Проверим, поправим, в общем, надо подумать. Очень важно, что солдаты стреляют со злостью. Не то что на стрельбище, по фанерным мишеням.

Дремов пробыл в батальоне весь день, еще раз внимательно просмотрел позиции рот первого эшелона, а уходя, сказал:

— Продолжай, комбат. Игра стоит свеч.

С каждым днем напряжение нарастало. Чувствовалось, что приближаются какие-то важные события. Ночью со стороны противника часто взмывали осветительные ракеты. Раздавались пулеметные и автоматные очереди, а то и пушечные выстрелы.

Из штаба дивизии приходили все новые и новые распоряжения об усилении бдительности и повышении боевой готовности подразделений.

7

Пятого июля на два тридцать ночи в полку готовился ночной поиск. Время выхода уже приближалось, но когда командир полка намеревался уйти на специально оборудованный у самого переднего края наблюдательный пункт, раздался резкий телефонный звонок. Зная, что такие тревожные вызовы бывают, лишь когда кто-то срочно требуется комдиву, он остановился.

— Эх ты! Не уйдешь.

Без каких-либо вступлений командир дивизии генерал Булатов сказал:

— Сосед слева захватил «языка». Противник снимает минные заграждения. Значит, переход его в наступление возможен в самое ближайшее время. Приведите полк в боевую готовность. Личный состав следует укрыть, оставить только наблюдателей. Обо всем замеченном докладывайте немедленно.

На том разговор и закончился. В трубке было слышно, как телефонистка торопилась вызвать другой полк.

В блиндаж почти одновременно вбежали начальник штаба, замполит и командир полковой артгруппы майор Кобзев. По их лицам Дремов все понял.

— Пошли на НП, там и будем разбираться, — поторопил он, но начальник штаба все же успел доложить, что в батальоны сигнал тревоги уже передан.

Короткая июльская ночь бледнела. В пойме речушки сгущался туман. Земля, притихнув, насторожилась. И не успели офицеры занять свои места на НП, как в воздухе загудело, разноголосо заклокотало — над головами понеслись тысячи снарядов. Под ногами и все вокруг вздрогнуло. Вслед за вспыхнувшим в нашем тылу огненным заревом в стороне противника грохнул потрясающий взрыв. И все вокруг озарилось бурым пламенем. Разрывы слились в общий грохот. Ни Дремов, ни другие офицеры не поняли, что могло так мгновенно произойти. На какое-то время все оглушенно застыли. Лишь после повторного залпа майор Кобзев выкрикнул:

— Вот это силища!

Стало ясно, что началась наша артиллерийская контрподготовка. Дремов посмотрел на часы. Стрелки показывали два часа двадцать минут. Так пятого июля сорок третьего, разорвав предрассветную тишину, на обширном участке фронта южнее Орла началась одна из решающих битв Отечественной войны.

Контрподготовка оборвалась так же внезапно, как и началась. Наступила гнетущая тревожная тишина, тянувшая за душу свыше двух часов. Наконец противник опомнился после нашего мощного удара, но начал он свою огневую подготовку недостаточно организованно и только в четыре часа тридцать минут. Спустя еще около получаса на НП полка послышалось резкое дребезжание телефона. Дремов поднял трубку и узнал голос командира второго батальона капитана Лаптева. Тот пытался доложить обстановку.

— Говоришь, танки выходят в исходное? Слышу! Шум двигателей доносится и из рощи севернее. — Понять комбата до конца Дремову не удалось: на правом фланге полка противник открыл такую сильную пальбу, что в трубке слышались лишь металлический лязг, грохот и треск. Дремов понял, что противник сосредоточивает главные усилия на правом фланге полка и будет вбивать клин в стык между ним и соседом справа. Прошло несколько минут, и появились танки.

— Смотри! — Дремов толкнул в бок Кобзева. Тот начал считать:

— Четыре, семь… Десятка полтора, но, по-моему, они на участке соседа.

— Пусть и так. Но мы тоже отвечаем за стык!

Пока Кобзев подавал команду на огневые позиции, из-за высоты появились вражеские самолеты. Одна их группа направилась к району позиций артгруппы, а вторая обрушила удар по району НП полка. Под ногами задрожала земля, а роща, вблизи которой находился наблюдательный пункт, заполыхала. В воздух взлетели раздробленные стволы деревьев, корневища, комья земли. Вскоре высотку затянуло едким дымом, пламя подступало и к НП. Несколько минут спустя вокруг установилась зловещая тишина. Только на дне тсода-сообщения надрывно зуммерил вывалившийся из ниши телефон.

Удержавшись на ногах, Дремов потянулся к телефону, но, шаря рукой в задымленном окопе, не мог найти трубку. Рядом появился начальник штаба майор Великий.

— Танки прорвались на стыке справа, — выкрикнул он.

Дремов направил бинокль в ту сторону.

— Как прорвались? Я вижу, что горят!

Впереди действительно горело несколько танков. Оглянувшись, Дремов встретился взглядом с радисткой.

— Заикин вас, — поспешно обратилась она.

По радио еще громче, чем по телефонной связи, раздавались помехи разразившегося боя. Из доклада комбата Дремов с трудом понял, что противник прорвался на участке соседнего полка и продвигается в глубину. Было Заикиным еще что-то сказано о пушках, но командир полка уже принимал решение, как предотвратить прорыв танков противника в тыл батальона. Его мускулистое лицо жестко напряглось, глаза покраснели от едкого дыма, туго сжимались кулаки. Отдав приказание майору Кобзеву усилить огонь на стыке, он велел вызвать комбата-два Лаптева, но не успел возвратить трубку радистке, как внезапно налетевший новый огненный вихрь швырнул девушку в конец траншеи. Над головой понеслись, сотрясая воздух, тяжелые снаряды. Дремов понял, что противник начал обстрел дальнобойной артиллерией. Вслед за разрывом он увидел, как на колючем кусте рядом повис окровавленный кусок чьей-то гимнастерки. Из колыхавшегося рукава торчала, кровоточа, раздробленная кисть руки. Не только роща, но и вся высота, продолжая вздрагивать, полыхала бурым пламенем.

Еще несколько снарядов разорвалось непосредственно у НП. Падая как подкошенный на дно траншеи, Дремов успел заметить, что тот ее угол, куда была отброшена радистка, сровняло с землей. Удушливый толовый дым, смешанный с пылью, сжал горло. А над районом обороны полка появилась новая группа вражеских бомбардировщиков. Пикируя с небольшой высоты, они бомбили район обороны первого батальона. Рядом: слышались надрывные команды майора Кобзева, но грохнули очередные разрывы, и команды оборвались. Дремов вздрогнул, что-то больно обожгло его изнутри. Преодолевая наступившее оцепенение, он заставил себя посмотреть назад: Кобзев с окровавленной головой лежал на краю разрушенной траншеи.

Дремов вместе с подбежавшим артиллерийским разведчиком бережно опустили майора на дно траншеи. На груди Кобзева поблескивал орден Красного Знамени, который был ему вручен всего лишь несколько дней назад, после возвращения из госпиталя.

Чувствуя, как перехватило горло, Дремов хотел глотнуть из фляги воды, но подбежал сержант-радист.

— Вас комдив!

Доложив обстановку, Дремов не стал обращаться с просьбами, понимая, что положение на его участке не сложнее, чем перед фронтом других частей дивизии. Заканчивая разговор, комдив обрадовал сам:

— Сейчас на вашем стыке нанесут удар штурмовики, обозначьте ракетами передний край полка.

Через полчаса в небе действительно появились самолеты. Дремов внимательно за ними наблюдал. Он был уверен, что штурмовики вот-вот нанесут удар по танкам. Но пришел в недоумение, когда самолеты пошли дальше, в тыл противника. Однако досада сразу прошла, когда часть рощи, находившейся в ближайшем вражеском тылу, после потрясающих взрывов буквально подняло в воздух. «Ясно. Нанесли удар по складу боеприпасов», — рассудил Дремов, а штурмовики, развернувшись в сторону правого фланга полка, дружно накрыли атаковавшего противника.

Оторвавшись от рации, майор Великий развернул карту и стал докладывать Дремову:

— Противник обходит правый фланг. Предлагаю один дивизион вместе с подвижным отрядом заграждения выдвинуть на первый рубеж, но подкрепить его надо хотя бы одной ротой от третьего батальона.

— Давай сигнал артиллеристам, а с ротой воздержимся. В военном деле ничего не может быть вреднее, чем дробить силы. Расточительством заниматься не будем. Батальон Ефимова нам совсем скоро потребуется в полном составе для нанесения контратаки или прикрытия стыка с соседом.

Великий поспешил передать приказание артиллеристам и ПОЗу [3], а Дремов, продолжая наблюдать за передним краем, схватил трубку дребезжавшего полевого телефона. Он сразу узнал голос Заикина, но выслушать доклад комбата до конца опять не удалось, так как связь снова оборвалась. И хотя она вскоре была восстановлена, Заикина на НП уже не оказалось. Ответил телефонист:

— Товарищ комбат побежали на правый фланг. Там прорвался противник.

8

Швырнув со злостью умолкшую трубку, Заикин прокричал начальнику штаба:

— Рындин! Остаешься здесь! Да смотри за первой ротой. Ни шагу назад! Помнишь такой приказ? — Мотнул головой, позвал ординарца: — Кузьмич! Где ты там? За мной! — И, выпрыгнув из окопа, не пригибаясь, рванул прямиком во вторую роту, а встретив через несколько минут ротного, торопливо спросил: — Как тут у тебя?

— Напирает, но пока держусь. Вон там, — Супрун бросил взгляд в сторону, где была во втором эшелоне третья рота, — там дело хужее. Как бы не смял роту.

Комбат нервно передернулся.

— Оставь пару пулеметов на позиции, пусть вместе с Ладыгиным и первой ротой сдерживают противника с фронта, а роту сними и быстро за мной! — скомандовал он, торопясь на позицию третьей роты, где неистово кипел бой. Не отстал от комбата и ординарец. Быстро пошарив в противогазной сумке, Кузьмич протянул Заикину две «лимонки».

— Возьми. Пригодятся.

Добежав до северо-западных скатов плоской высотки, где начиналась позиция второго эшелона батальона, комбат увидел, что противник пытается прорваться на высоту. Были хорошо видны и его пехота, и танки, полосовавшие из пулеметов по окопам длинными очередями. Местность на всем участке атаки утопала в дыму, но на переднем крае роты кое-где вспыхивали слабые светлячки. Заикин понял, что по танкам били противотанковые ружья.

— Ух, твою… — выругался он. — Иметь бы здесь хотя бы пару орудий. Как раз шуганули бы по борту. А так…

Несколько танков, оставляя за собой черные хвосты дыма, отвернули от наших пэтээровцев, но следовавшая за ними пехота, забыв о своем открытом фланге, лезла очертя голову вперед и только вперед.

По наступившему спаду огня было видно, что третья рота понесла значительные потери и что ей одной эту атаку противника не отразить.

Укрываясь под свист длинной пулеметной очереди за первую попавшуюся кочку, комбат прокричал:

— Зови быстрее ротного! Сейчас мы рубанем во фланг гадам вон из-за того бугра.

Кузьмич бросился навстречу подходившей роте и тут же возвратился вместе с Супруном.

— Слушаю вас! — падая рядом с Заикиным, прокричал ротный.

— Смотри! Танки пошли за высотку, пехота продолжает атаковать в лоб. Будем бить порознь. Как раз подходящий момент. А то, что у него числом поболее, не страшись! Развертывай роту вон по той опушке кустарника и долбай по ним так, чтобы чертям жарко, стало. Понял?

— Понятно! — ответил Супрун, вскакивая. Комбат поспешил за ним.

Услышав гул моторов над головой, Заикин толкнул ротного.

— Смотри! — Он указал на штурмовики, наносившие удар по танкам. Маневрируя, танкисты пытались уйти из-под бомбежки, но через несколько минут на поле запылали четыре танка.

Воспользовавшись ударом штурмовиков, бойцы развернулись в цепь и двинулись противнику во фланг.

Как только рота по кустарнику приблизилась к противнику почти вплотную, комбат, взмахнув зажатым в руке автоматом, закричал «ура!». Рота подхватила.

Удар был для противника неожиданным и ошеломляющим. Некоторая часть его пехоты была уничтожена, а среди уцелевших солдат нашлось немало таких, которые, бросив оружие, подняли руки вверх.

Шумно выдохнув, комбат позвал радиста.

— Вызывай полк!

Бросив у ног еще дымивший автомат, радист поторопился связаться с полком. И хотя ему тут же удалось это сделать, Заикин не смог доложить обстановку: слева, со стороны потемневшего кустарника, показались новые цепи атакующего противника. Не открывая огня, вражеская пехота шла на сближение.

— Вот это петрушка! — невольно вырвалось у комбата. Окликнув Супруна, он кивнул в сторону двигавшейся цепи.

— Смотри, сколько их прет!

— Вижу! — отозвался ротный.

— Развертывай вправо, на скат! Занимай отсечную позицию! А ты, — посмотрел он на радиста, — вызывай минроту Грищенко.

Упав на колени, солдат стал выкрикивать:

— «Пихта»! «Пихта»! Я — «Ольха»! — Рота тут же ответила. Заикин прокричал в трубку:

— Грищенко! Слушай да отмечай на карте. Бери левый фланг третьей роты, дальше курган — ноль восемь. Бей из всех своих «самоваров». Живо!

Еще не успели минометчики открыть огонь, как на помощь вражеской пехоте поспешили несколько танков из числа уцелевших после удара наших штурмовиков. Они открыли огонь по роте Супруна. Два снаряда врезались глубоко в землю рядом с ячейкой комбата.

— Видал? Уже по нас! — выкрикнул ординарец.

— Скажи спасибо, что бьют болванками, а то не уцелеть бы нам здесь.

Из-за бугра появилось еще несколько танков. Сердце у комбата екнуло. Казалось, на этот раз фортуна целиком повернулась в сторону противника: у него танки, да и пехоты раза в полтора больше. А что осталось у комбата-один? Третья рота еле дышит, первую нельзя снять с позиции, поскольку и против нее могут последовать атаки в любую минуту. Остается один Супрун да еще Грищенко со своими минометами. Правда, были у комбата в резерве еще две сорокапятки, но их он держал на самый крайний случай. «При умелой игре и этот маленький козырек может принести взятку. Их лучше, пока не поздно, поставить в засаду, на фланг», — рассуждал Заикин.

Заикина больше всего беспокоили танки, но его обрадовало то, что они, несколько изменив направление атаки, пошли по скатам лощины, где полковые саперы по его указанию еще месяц тому назад поставили довольно большое минное поле. Томительно тянулись минуты, а танки все шли и шли. «Неужели мины сняты противником? — рвалась у. него душа. — Вот же идут. Еще немного, и выйдут на фланг. Вот…» И тут настала счастливая минута, раздались один за другим два мощных взрыва. Вскочив на ноги, Заикин закричал:

— Передавай Грищенко, огонь! Огонь по пехоте!

Еще один танк закружился волчком с подорванной гусеницей. Остальные начали пятиться назад. И когда уже можно было считать, что вражеская атака отражена, две самоходки, вынырнув неожиданно из-за бугра, повели за собой очумевшую под минометным огнем пехоту. Одна из самоходок шла настолько стремительно на неглубокий окопчик, в котором в самый последний момент укрылся комбат, что представлялось, вот-вот он будет раздавлен.

Но случилось неожиданное: находившийся в ячейке рядом ординарец рванулся вперед. Заикин увидел, как Кузьмич, выхватив из сумки противотанковую гранату, бросился к самоходке. Грохнул взрыв. В дыму и пламени затрещали, словно подожженная копна пересохшего камыша, патроны. Оглушенный взрывом, комбат все же поднял голову. Рядом продолжало бесноваться черное пламя. Не могло быть сомнения, что Кузьмич погиб, но тут он заметил тень человека, метнувшегося из пламени. Комбат поспешил на помощь. Свалившись в неглубокую воронку, солдат отхаркивался кровью.

— Ты что, сдурел? — обрадованно вырвалось у комбата.

— Ладно, обошлось… — отозвался ординарец.

Воспользовавшись тем, что пехота противника осталась без танков, Заикин решил расправиться с ней до конца и повел своих солдат в рукопашную схватку.

В пороховом дыму слышался нараставший топот, выкрики обезумевших людей, треск автоматов, взрывы гранат. Заикин на какие-то доли секунды потерял равновесие, качнулся, а выпрямившись, оказался с глазу на глаз с долговязым унтером. Подслеповато сощурившись, фашист весь напрягся, сделал выпад, норовя нанести длинный укол в живот. Отпрыгнув назад и мгновенно изловчившись, Заикин ударом автомата вышиб у фашиста винтовку и с такой силой двинул его прикладом под нижнюю челюсть, что тот свалился замертво. Продолжая исступленно колошматить всех подряд прикладом, комбат забыл об опасности. Услышав окрик за спиной, повернулся. Рядом стоял Кузьмич. Продолжая держать ствол автомата направленным в грудь валявшемуся на земле гитлеровскому офицеру, он только и смог проговорить:

— Кузьмич, ты?

Осмотревшись, комбат понял, что роту Супруна поддержала еще и третья рота. Поэтому-то и образовалось некоторое равновесие сил.

Противник, не выдержав рукопашной схватки, стал откатываться назад. И когда со всех сторон вновь прозвучало дружное «ура», Заикин увидел, как с автоматом в руках ведет свою роту в атаку Супрун.

А тем временем к танкам, атаку которых отразил первый батальон, присоединилось еще несколько «пантер», прорвавшихся на участке соседа. Не встречая серьезного сопротивления, они вскоре вышли в район огневых позиций артиллеристов. И хотя появление небольшой группы танков в глубине обороны полка не представляло большой угрозы, Дремов посчитал, что и с ней надо покончить как можно быстрее.

— Артиллерист! Разведчик! — позвал он.

С потеками грязи на перекошенном лице как из-под земли появился тот остроглазый паренек, который помог Дремову уложить на дно окопа Кобзева.

— Слушаю вас, товарищ полковник! — поднял он руку под козырек. Дремов привлек паренька к себе и, взмахнув рукой в ту сторону, откуда доносился приглушенный грохот танков, спросил:

— Слышишь?

— Так точно!

— Второй пушечный дивизион, на рубеж номер два!

— Понял!

Паренек убежал, а спустя несколько минут дивизион, перемахнув высотку, развернулся на противоположном рубеже и тут же открыл огонь по «пантерам».

Поручив Великому уточнить обстановку у соседей, Дремов поспешил встретить бежавшего со стороны переднего края полкового разведчика капитана Сорокина. Взмахивая руками в сторону правого фланга, разведчик выкрикивал:

— Танки! Танки! Развернулись сюда!

Дремов увидел, как несколько танков неслись с сумасшедшей скоростью в сторону его НП. Через несколько минут они оказались совсем рядом.

— Ложись! — крикнул он во всю мощь своего голоса, как бы стараясь заглушить нараставший грохот. И тут, когда один из танков приблизился вплотную к траншеям наблюдательного пункта, в ходе сообщения вдруг появился солдатик с широко раскрытыми обезумевшими глазами. Ничего не видя перед собой, он бежал длинными прыжками, а оказавшись в конце хода сообщения, бросился на высокую земляную стенку, подпрыгнул, и намертво ухватился за колючий куст. Его тело безжизненно повисло в воздухе.

— Ты куда! — закричал Иван Николаевич, дернув солдата за ремень. Тот, вытянувшись, очумело моргал глазами, а когда гусеницы танка блеснули ему в лицо, упал на дно траншеи.

Один танк прорвался через НП, другие промчались рядом. Тут же послышался пушечный огонь за рощей. По танкам били артиллеристы.

— Рацию! — выкрикнул Дремов, а когда оглянулся, то увидел над ячейкой начальника штаба глубокий след гусеницы. Великий рванулся к нему и тут же упал навзничь.

— Что с тобой? — наклонился к нему Дремов.

— Да так… Пройдет, — простонал Великий.

— Садись отдышись, — проговорил Дремов, помогая майору выпрямиться. Опустив на грудь отяжелевшую голову, Великий слабо постанывал.

К Дремову поспешил немолодой рыжеусый сержант — начальник дивизионной радиостанции.

— Рацию починил, товарищ командир. Прикажете вызывать комдива?

— Да, да. Вызывай!

* * *

Ставя Дремову задачу по обеспечению контратаки, Булатов предупредил:

— Имейте в виду: полки второго эшелона после контратаки будут отведены в тыл для выполнения других задач.

Возвращая трубку сержанту, Дремов спросил:

— Тот бегун твой?

— Так точно, мой! — без задержки ответил сержант, догадавшись, что речь идет о его помощнике, бежавшем от танка. — Больше не побежит.

— Это почему же? — посмотрел на него Дремов.

— Всыпал я ему по-солдатски, а заодно и по-отцовски.

Подул ветерок, он несколько развеял дым. Дремов увидел, что на том месте, где была роща, остались лишь отдельные, будто обглоданные пламенем, деревца. Догорал валежник, тлели пни.

— Как там запасной НП? — спросил Дремов у появившегося разведчика.

— Цел, и разрешение получено на перемещение, — ответил вместо Сорокина майор Великий.

Дремов почувствовал, как у него немного отлегло на душе. «Оклемался», — подумал он о начальнике штаба и распорядился:

— Если так, то надо побыстрее перемещаться.

Офицеры заспешили. Засуетился и майор Великий, но, поднимаясь, не удержался на ногах. Упал, закашлялся. Дремов оставил основной НП через полчаса, а оглянувшись, подходя к запасному, увидел, что район оставленного НП вновь покрылся разрывами. В дыму и участок обороны батальона Лаптева. В самом начале хода сообщения к нему подбежал радист.

— Вас замполит, Носков.

Находясь на НП второго батальона, Носков торопливо докладывал, что противник прорвал передний край батальона.

— Танки обходят НП с тыла. Прошу огонь по высотке, — настаивал замполит.

— Да ты что? Туда танки не пройдут. На флангах батальона сплошные минные поля. Пусть лезут, а вот пехоту от них сейчас отрубим.

Из всех огневых средств, имевшихся в полку, не вел в эти минуты огонь лишь гаубичный дивизион. И разумеется, не потому, что для него не хватало целей. В ожесточенном бою, продолжавшемся с раннего утра, самые сложные ситуации возникали внезапно, и трудно сказать, чем бы все закончилось, забудь Дремов истину, усвоенную еще в предвоенное время, что всякий командир способен справляться с управлением в бою только до той поры, пока он в состоянии влиять на его ход имеющимися в его распоряжении силами и средствами. Поэтому, пустив в ход свой последний «кулак», Дремов подосадовал, что без крайней нужды поддался настояниям замполита. К счастью, в эти минуты в воздухе появилось несколько звеньев наших штурмовиков. Они дружно обрушили бомбы на противника, прорвавшегося на стыке с соседом справа. Вслед за ударом штурмовиков открыла беглый огонь не только дивизионная, но и корпусная артиллерийская группа. Дремов понял, что началась огневая подготовка для контратаки. Через несколько минут с тыла к участку полка приблизилось несколько небольших танковых колонн. За ними тянулись длинные шлейфы пыли.

— Видал? Выдвигаются с пехотным десантом, — прокричал он медленно подошедшему начальнику штаба.

В воздухе вновь появились штурмовики. Вслед за их ударом выдвигавшиеся полки развернулись в боевой порядок и перешли в атаку. Справа их поддержали части соседней дивизии.

Неся значительные потери, противник начал отступать, но, разобравшись, что в составе контратаковавших его наших частей имеются американские «Шерманы» [4], как бы воспрял духом и стал зло огрызаться. Темп контратаки заметно снизился.

— Вот тебе и заморская техника, — тяжело выдохнул Дремов, глядя, как на поле боя то в одном, то в другом месте ярко запылали «Шерманы». Но тут послышались хлесткие, характерные для противотанкового орудия выстрелы; Иван Николаевич понял, что в контратакующем полку, кроме танков, есть еще и самоходные установки отечественного производства. «Видно, ввели в бой их из второго эшелона. Значит, дела наши поправимы», — заметил он, вспомнив, как первые самоходки уже зимой 1942/43 года успешно расправлялись не только со средними, но и с тяжелыми танками противника. Вооруженная 122-миллиметровой пушкой, САУ прожигала броню любой толщины. Не случайно немцы прозвали нашу самоходку «черной смертью».

Когда противник, прорвавшийся на стыке с соседом в тыл первого батальона, не выдержав ударов контратаковавших частей, начал отступать, батальон Заикина был вынужден развернуться и выставить против него большую часть своих сил. Для обороны с фронта оставались лишь первая рота, два пулемета, оставленные Супруном, да станковый пулемет Ладыгина, все еще занимавший позицию на правом фланге полка.

Поскольку натиск несколько потрепанного противника составлял все же для батальона серьезную угрозу, Дремов задействовал для успешного завершения боя на этом направлении всю полковую артиллерийскую группу и противотанковый резерв.

На землю опускались сумерки, но бой продолжался.

9

У одного из пулеметов, оставленных Супруном для прикрытия ротной позиции, наводчиком был Федор Ершов. Получив задачу лично от командира роты, он поклялся в душе, что умрет, но противника через позицию не пропустит. «Будет она роте еще нужна», — бормотал он, устанавливая пулемет, а когда наводчик второго пулемета, отражая атаку, был смертельно ранен, Федор оценил создавшуюся обстановку довольно расчетливо: «Фронт должен оставаться фронтом. Два пулемета не один. Поставлю оба».

Мотаясь по траншее, он прочесывал длинными очередями пересеченную местность то из одного, то из другого пулемета. Этим Федор старался создать видимость сплошного фронта, а когда вражеская пехота повалила из нашего тыла — повернул пулемет в ее сторону. Долго он ее сдерживал, но всему бывает предел: у обоих пулеметов нагромоздились кучи гильз, а патронов осталось всего десятка полтора — лишь в диске левого пулемета, возле которого на дне разрушенного снарядом окопа неподвижно лежал пулеметчик. «Их сожрешь, а как дальше?» — стучала у солдата тревожная мысль.

Обшарив все ниши, Федор не нашел ни одного патрона. «Что искать? Патроны не лопухи, от сырости не вырастают», — подумал он.

Возвращаясь к правому пулемету, Федор услышал рядом в траншее торопливые шаги. Насторожился: «Немец!» Схватился за гранату. Еще секунда, и вырвал бы чеку, но… из-за угла траншеи, обливаясь потом, появился светловолосый сержант. Федор обрадовался, вспомнил недалекое прошлое. Когда его принимали в партию, сидел этот сержант на почерневшем пне, затягивался цигаркою и молчал: вопрос о приеме был уже решен, оставалось только проголосовать, и тут сержант поинтересовался: «Ты что это, в партию по убеждению идешь или так, за кумпанию?» Больно кольнуло тогда в сердце. «Это ж как «за кумпанию»? А в девятнадцатом годе прорвался через беляцкий фронт в конницу красную также за кумпанию? То ж и теперь влез в эшелон, чтобы попасть самовольно на фронт… Эх ты, паря. Кумпания». Так и застряло в нем это слово. «Ладыгин его фамилия», — вспомнил Федор.

— Ну, здоров! Что смолк? Выдохся, что ли? — спросил сержант.

Вопрос задел Федора за живое.

— Какой там хрен выдохся! — выкрикнул он как ужаленный, обжигая сержанта взглядом. — Вон, последние, — сердито ткнул солдат в диск пальцем, укороченным наполовину еще в гражданскую. — Патроны к концу. Все выпалил. Осталось с гулькин нос.

— Так что же ты? Вот чудак! У меня их целых три ящика. Склад! — через силу улыбнулся сержант.

Ловко подхватив Федора, Ладыгин чуть ли не силком потащил его за собой, ускоряя шаг:

— Давай, давай! Как мне одному отбить? Того и глади вновь попрет пехота.

Последние слова сержанта Федор истолковал по-своему, вроде того, что тот захотел его подчинить себе, взять в помощники.

— Это как так «давай»? Мне бы патроны, да и обратно. Фронт здеся, — взмахнул он головой назад. — Должон его удержать! Приказ самого ротного.

— А то как же? Фронт есть фронт. Его не оставим, а патронов бери побольше. Одному мне не управиться с фрицем. Будем бить вместе. Так, что ли?

— А то как еще? За кумпанию, — ответил Федор с явным нажимом на последнее слово.

Ладыгин взглянул на него, улыбнулся:

— Не забыл, значит!..

…Танки противника, пятясь под натиском контратаковавших частей, так и не наткнулись на тот участок обороны, который был оставлен ротой Супруна еще в середине дня. Какая-то неведомая сила толкала их через высотку к той полосе, которая к этому времени была прочно занята главными силами первого батальона. Здесь то и дело разгорались жестокие схватки, во Заикин слышал, как надрывался «максим» и на правом фланге. Там Ладыгин, вставляя ленты одну за другой в перегретый пулемет, бил без передыху. Не отставал от него и Федор, довольный, что удалось притащить целый ящик патронов. «Пулемет — это тебе не какая-то там пшикалка. Косит, что вострая коса. Только нажимай», — подбадривал он себя, все труднее перебегая от пулемета к пулемету. Когда выпалил еще один диск у правого пулемета, сплюнул вбок: «Больно быстро жрет. Не успеваешь набивать. Хорошо бы иметь несколько помощников или какую-нибудь штуковину для самозарядки». И был он до слез тронут, когда, подбежав ко второму пулемету, у которого по пути от Ладыгина оставил нераскупоренную цинку, увидел скорчившегося над ящиком пулеметчика, до этого не подававшего признаков жизни. Подобравшись к цинке, солдат свалился на бок и, сорвав зубами крышку, заливаясь потом, смешанным с грязью, почерневшими, дрожащими пальцами уцелевшей руки втыкал в приемник запасного магазина волглые от солдатского пота патроны.

— Чтой-то ты, сердяга? — бережно наклонился над ним Федор.

Пулеметчик еле слышно прохрипел и, судорожно вздрогнув всем телом, умолк. Федор все еще хотел солдату чем-то помочь, но послышалось приближение вражеской пехоты. Припав к пулемету, он неистово нажал на спусковой крючок. Когда же дал длинные очереди к Ладыгин, Федор побежал к своему второму пулемету, напротив которого противник также накапливался для очередной атаки. Выпуская длинные очереди, Федор с болью в сердце бросал взгляд в сторону оставленного им пулеметчика. «Возможно, еще жив. Помочь бы» — беззвучно шептали его сухие, потрескавшиеся губы.

Уже и солнце закатилось, над землей еще больше сгустились сумерки, но западная сторона неба оставалась золотисто-прозрачной. От ее свечения рождались блики на щитах орудий, окулярах панорам, лобовых стеклах притаившихся в капонирах машин. Становился тише. Утомленные люди валились с ног, но им надо было крепиться. Крепился и командир полка — Иван Дремов. Несмотря на то что положение полка было почти полностью восстановлено, Дремов, вглядываясь в глубину обороны противника и полосу своего переднего края, напряженно думал о завтрашнем дне. Услышав шум у дивизионной радиостанции, направился к ней. Там, болезненно подергивая головой, вел разговор Великий.

— Не выяснил, где обещанный гаубичный полк? — спросил он.

С трудом поднимаясь с земли, майор ответил с раздражением:

— Говорят, давно отправили, а куда девался — дьявол не сыщет.

— Дьявол не сыщет, а мы должны разыскать, да побыстрее. Дорого время, — проговорил Дремов как бы для себя, но Великий его понял.

— Сейчас пошлю, — сказал он, оглядываясь вокруг, но распорядиться не успел. Из темноты послышались разговоры приближавшихся к НП людей. — Вот, нашлись, — с облегчением выдохнул майор.

— Думаешь, они? — спросил Дремов, но, когда услышал знакомый окающий говорок, радостно выкрикнул:

— Точно, они! Артиллеристы. Старый друг Захар, Сомов!

Выбравшись по ступенькам из траншеи, Дремов сделал несколько шагов навстречу приближавшейся группе.

— Здравствуй, дружище! Здравствуй, бог войны! — громко прокричал он. — Мне уже издали послышался бас артиллерийского начальника. — Ему захотелось покрепче подчеркнуть то высокое положение, которого достиг Сомов в своей артиллерийской службе после их совместного участия в тяжелых боях под Ельней в сорок первом.

— Давненько не виделись! — протягивая Дремову руку, быстро проговорил Сомов, теперь уже подполковник, командир гаубичного полка. — Когда сказали, что направляют к Дремову, обрадовался. Уже раньше слышал, что ты где-то здесь, рядом.

— Рад, очень рад встрече, Захар! — И Дремов пригласил друга пройти на НП.

— Как тут у вас дела? — спросил Сомов, садясь за столик в блиндаже. — Говорят, здорово он здесь напирал. Мы из соседней дивизии. Там тоже было туго.

— Противник нас немного потеснил. Теперь положение мы восстановили. Осталась небольшая заноза на правом фланге. Вон, слышишь, грохочет? Первый батальон его доколачивает.

Ознакомивщись с обстановкой и перебросившись парой фраз о житье-бытье, Сомов захотел еще раз услышать, как Дремов оценивает противника.

— Много он бросил на это направление танков? — спросил он.

— Вообще немало, но нам удалось сделать солидную прополку. С рассветом увидишь. Некоторые дымят еще и сейчас.

— Ну да, посмотрим, — о чем-то думая, сказал Сомов. — Плохо, что не знаем здесь местности.

— Это не страшно. Мы ее знаем как свои пять пальцев. Поможем занять огневые позиции, наблюдательные пункты, да и саперов подбросим, чтобы побыстрее вам зарыться в землю. Самое же главное, что может гарантировать успех в борьбе с танками противника, состоит в другом…

— В чем же? — живо поинтересовался Захар.

— А вот в чем. Надо правильно оценить противника и наши противотанковые возможности. Первое мы уже сделали. На участке полка имеются два танкоопасных направления, каждое шириной в пределах километра. По опыту прошедшего дня вряд ли можно ожидать, что противник создаст здесь плотность в первом эшелоне более двадцати танков. Теперь нам известно, что хорошо окопанное и замаскированное орудие способно вести успешную борьбу с тремя танками. Отсюда следует, что мы сумеем предотвратить прорыв противника, если поставим на прямую наводку на каждом танкоопасном направлении хотя бы по одному вашему дивизиону. Как, подходяще?

Артиллеристы засуетились, переглянувшись, некоторые пожали плечами. Намеревался что-то возразить и Захар, но Дремов опередил:

— Понимаю, товарищи. Тут надо пойти на ломку некоторых артиллерийских традиций, но, уверен, нас за это никто не осудит. Мы убедились сами и других убедим, что на прямую наводку не только можно, но явно целесообразно ставить орудия даже больших калибров.

— Что же, наверное, ты прав, профессор, — согласился Сомов. — Так и поставим дивизионы. Создадим глубину сверхдальности прямого выстрела, окопаемся, и пусть попробует тут пролезть. Ясно? — спросил он у своих офицеров.

— Все ясно, — ответили ему в один голос.

— А раз все ясно, пошли! — скомандовал Захар, поднимаясь.

Проводив артиллеристов, Дремов остался в ходе сообщения. Было около двенадцати ночи. Избитая земля, казалось, продолжала вздрагивать. И на взгорках и в лощинах вспыхивали огоньки догоравших танков, автомашин, тягачей, самолетов. Кое-где продолжали рваться снаряды, воздух вспарывали длинные пулеметные трассы. Из-за речушки доносились удары кувалды по, звенящему металлу, «Видно, норовят немцы побыстрее восстановить подбитые танки. Надо им помешать».

Поразмыслив, Дремов позвал артиллериста. Через несколько минут прогремело несколько отдельных выстрелов.

* * *

Возвратившись с переднего края, Заикин не пошел в блиндаж. Опустившись на остывшую траву рядом с входом и поглядывая в сторону второй роты, он яростно ударил кулаком по земле. «Это как же? Опять получается, что немчура верх взяла! Ну, гады!» Потом долго сидел молча, подтянув к подбородку колени. А когда в расположении второй роты вспыхнула очередная огневая схватка — вскочил как ужаленный. Сбросив с плеч плащ-палатку, крикнул:

— Кузьмич, за мной!

Выбравшись из своей ячейки, ординарец бросился следом за своим командиром.

Заикин бежал изо всех сил, но, оказавшись за лощиной, на подступах к опорному пункту Супруна, вдруг остановился. Там схватки уже как не бывало. Все враз стихло.

— Что за дьявольщина? — посмотрел он на Кузьмича. Тот молчал. Через несколько секунд чуть ли не рядом послышалась команда Супруна:

— Сержант! Пулемет на позицию, а это дерьмо выбрасывай подальше, чтобы не смердило!

Заикин догадался, что рота полностью очистила от противника свой опорный пункт, и в душе похвалил Супруна за проявленное упорство, а тронувшись с места, услышал окрик:

— Ты, Зинка, не приставай! Не до тебя!

Остановившись, комбат подумал: «Ей-то что здесь надо?»

Заикин был вообще против посылки в боевые части «слабого пола» и при случае без стеснений заявлял: «Что за солдат в юбке? Не бабье это дело, война».

— Что за девчонка тут бегает? Развел детский сад! — подойдя, спросил он у ротного.

Зина знала комбата мало. Прибыв в батальон ранней весной, она за все прошедшее время видела его всего несколько раз, да и то издали. Но она знала, что Заикин пользуется авторитетом и уважением не только среди своих подчиненных, но и всего личного состава полка. Особенно много хорошего о нем говорили старослужащие бойцы, прошедшие рядом с ним по дорогам войны многие трудные версты.

Как-то ей пришлось слышать разговор о своем комбате раненых солдат, забравшихся в кусты рядом с палаткой медпункта; «…Этот не оставит в беде, а насчет того, что крутоват, то с нашим братом часто по-другому и нельзя. Размазню, слабачка солдаты на войне не стерпят, а за этим в огонь пойдут».

И вот теперь она столкнулась с комбатом, как говорится, нос к носу и, услышав его пренебрежительное слово о себе, остановилась как оглушенная, а когда спазм несколько прошел, с возмущением проговорила:

— Во-первых, товарищ комбат, никакая я вам не девчонка, а санинструктор батальонного медпункта. К тому же у меня и имя есть, и фамилия. Во-вторых, никакой тут не детский сад, а служба медицинская. — Зина умолкла. В ее больших, по-детски широко открытых, возмущенных глазах вспыхнула жгучая обида. Сдерживая себя, она сквозь слезы прошептала: — И как вам не стыдно, сами ничего не знаете, а сразу обижать…

Заикин почувствовал неловкость за причиненную девушке обиду, но в то же время и его самолюбие было задето. Переборов себя, подступил к Супруну.

— А это что? — спросил он, присматриваясь к его кровоточащей скуле.

— А, чепуха, товарищ комбат. Вон там. — Он мигнул назад, где солдаты выбрасывали из окопов убитых немцев. — Замахнулся один поганец. Норовил штыком… Больше не сунется.

— Вот вам детский сад! — Зина приблизилась к Заикину. — Бегай за ним, а ему все чепуха да чепуха. От такой чепухи люди гибнут.

— Ну вот, уже и комроты в детский сад записала! — улыбнувшись, отозвался Заикин, но на ротного все же прикрикнул: — Не упорствуй, Супрун! Садись! Будешь знать, как бегать. Так, что ли, сестричка?

— Так, так, братик, — смахнув выступившие слезинки, мягко улыбнулась Зина, а Супрун, переминаясь, буркнул:

— Вот жисть! Нельзя даже пошутить.

— Не до шуток. Смотрите сами, сколько раненых, а тут еще вы с норовом. Садитесь, товарищ старшин лейтенант.

Заикин взял ротного по-дружески за руку.

— Давай садись, а то и правда с этой блямбой на лице как бы не того… Сестричка говорит правду, ее не обижай.

Ухватив Супруна за потное плечо, Зина, стараясь усадить его поплотнее, строго сказала:

— От такой ерунды может быть столбняк. Понятно?!

Супрун будто нехотя подчинился.

— Ладно. Сдаюсь. Пей мою бешеную кровушку. — Придерживаясь за выступ окопа, вытянул к Зине жилистую шею: — На, бери!

Заикин опустился рядом. Зина метнула в его сторону быстрый взгляд. И хотя он блеснул в окопном сумраке всего лишь на миг, Василий нежданно ощутил, как им были задеты все его душевные струны. «Вот те детский сад! Насквозь пронзила».

Супрун вначале морщился, покряхтывал, но сидел смирно. Когда же Зина слегка дотронулась до его щеки ножницами, чтобы срезать клочки содранной кожи, он, заскрипев зубами, взмолился:

— Да потише ты, сестричка. Спасу нет!

— Как это потише? Какого еще спасу? Обработать надо? Надо! Не тряситесь, старший лейтенант! Сейчас кончаю. Тоже мне герой, боли боится.

Продолжая сидеть неподвижно, Заикин случайно поймал взглядом синюю жилку у Зины на шее, она слегка пульсировала… Он вновь ощутил какую-то неизведанную душевную тревогу. «Стучит, как сердечко». Он чуть было не прикоснулся к этому «сердечку» своими огрубевшими пальцами. А когда Зина, закончив перевязку, выпрямилась, проговорил:

— Спасибо тебе, сестричка, от нас, солдат. Будем всегда тебя любить и помнить. А сейчас иди-ка ты лучше на медпункт. Пусть тут управляется санитар. Ему сподручнее.

Зина промолчала. По ее губам скользнула горькая усмешка. «Да, ему теперь совсем сподручно». Она поняла, что комбату неизвестно, как вражеский танк час назад раздавил санитара вместе с тремя ранеными.

* * *

…Из рассказов Сомова Дремов узнал, что комдив, усиливая стрелковые полки артиллерией РВГК [5], полученной от командарма, оставил у себя свеженький ИПТАП [6] и два пушечных дальнобойных полка. Тут-то и вспомнился рассказ его заместителя о том, как третьего дня, оказавшись в армейском тылу, ему довелось здорово поплутать, разыскивая артсклад. «И что вы думаете, — говорил майор, — кругом регулировщики да всякие заслоны. То свои, войсковые, то эти, зеленые стражи тыловых порядков — пограничники, у которых хоть ухо отрежь, а слова не выдавишь. Одни суют тебя вправо, другие — влево. Тут объезд, там проезд. Мотают тебя, что сукиного сына. А кругом войско. Идет оно и идет. И где его столько набралось? Кажись, сколько на свете живу, такой его пропасти видать не приходилось. Да все новое, добротное. Любо глядеть. Спасло то, что как только начало развидняться — танки, пушки, «катюши» полезли под маски. Пехота и та затаилась. Менять нас будут, что ли?» — недоумевал тогда майор Безродный.

Вскоре разговоры ушедших в темноту артиллеристов стихли, а Дремов продолжал стоять, вслушиваться в тишину. Когда же кто-то неожиданно спрыгнул в темноту окопа, он вздрогнул. Оглянувшись, увидел шедшего к нему перетянутого ремнями вдоль и поперек артиллериста-майора. Энергично приложив руку к козырьку фуражки, тот поторопился доложить:

— Товарищ подполковник! Тысяча двенадцатый гвардейский…

— Ясно, ясно, — остановил его Дремов. — Истребительный противотанковый?

— Так точно, — подтвердил офицер. — Командир полка майор Кущ.

— И это ясно. Чем богаты? — спросил Дремов.

— В полном штате. Шесть по четыре. Пушки ЗИС-3. Любую броню прожигают насквозь. Башни летят.

«Выходит, шесть батарей по четыре орудия, а пушки самой последней модификации», — повторил Дремов про себя и громко спросил:

— Как с боеприпасами?

— Все в норме. Вернее, сверх нормы. Прихватываем побольше. Говорят, запас места не пролежит.

— Это верно. Запас никогда не помеха.

Дремов достал карту.

— Смотрите, здесь у нас первый батальон. — Он осветил участок карты, густо испещренный разноцветными карандашами. — За ним дальше — сосед. Это направление наиболее танкоопасное.

Майор, щелкнув пальцами, извлек из планшета неизмятую, новенькую карту.

— Хорошо. Смотрите сюда, — потянулся Дремов к карте майора и, ткнув карандашом в нужную точку, повторил: — Вот этот участок. Предполагаю, с утра самое жаркое начнется именно здесь. Надо спешить, чтобы успеть разобраться.

Торопливо бегая глазами по карте, майор оценивал и измерял циркулем ширину участка.

— Хорошо, — пробасил он. — Здесь будет участок номер один. Позывной — «Подкова».

— Не возражаю. Такой же надо наметить на левом фланге, на участке второго батальона.

— Пожалуйста. Пусть здесь будет «Шпора», — чиркнул по карте на левом фланге майор Кущ. — Поддержим и второй.

Скупо улыбаясь, Дремов посмотрел майору в глаза.

— Пока хватит. Потом назову вам еще пару рубежей в глубине, чтобы с запасом.

Уяснив полученную задачу, майор поспешил к прибывшим вместе с ним офицерам, а Дремов встретил подходившего начальника штаба, также провожавшего взглядом артиллериста.

— Видал, какого орла нам прислал комдив?

— Передали из штаба, что отправили к нам, а он уже здесь?

— Неудивительно. Тягачи у него — что звери, да, видно, и сам офицер с огоньком. Ни одного лишнего слова. Расчетлив.

Кажется, только наступила ночь, а уже вновь забрезжил рассвет. В восточной стороне неба над горизонтом золотом засветились пронизанные солнцем перистые облака. И тут же послышался тяжелый, надрывный гул моторов. Шагнув из-за палаточной шторы блиндажа в ход сообщения, Дремов увидел, как одна группа вражеских бомбардировщиков, перевалив передний край, направилась в тыл, а другая начала пикировать на район обороны первого батальона. «Но что это?» — удивился командир полка. Вместо бомбовых ударов со стороны переднего края донесся пронзительный вой сирены. Зазвенело в ушах, Дремов «взглянул на Великого. Тот, схватившись за голову, прижался к брустверу. Иван Николаевич увидел у него за ухом набрякшую синюю вену. «После контузии», — понял он, обращая взгляд к переднему краю.

По самолетам в отличие от вчерашнего дня открыли массированный огонь стрелковые подразделения. Тут Дремов вспомнил, как в полку еще весной появились самодельные зенитные установки. Вначале Супрун, а затем и командиры других подразделений приспособили часть ручных пулеметов для стрельбы по воздушным целям. Убедившись в выгоде простых устройств, пошли дальше: приспособили для стрельбы по самолетам и противотанковые ружья. Вскоре залповая стрельба из пэтээр отучила вражеских разведчиков от свободного барражирования над полковым участком. И сейчас после первого сбитого пэтээровцами самолета остальные, отказавшись от пикирования, стали поспешно удаляться в сторону…

Вдогонку им бросились наши истребители. Но их встретили огнем «мессеры» [7], и над полковыми позициями завязался ожесточенный воздушный бой. Через несколько минут в землю врезались один за другим три вражеских бомбардировщика, один «мессер» и два наших «ястребка»…

10

Двое суток полк Дремова отбивал атаки численно превосходившего противника, но уже на третий день боя опытный командир почувствовал, что сила вражеских ударов ослабела. Еще более заметно это стало с утра четвертого дня. Атака хотя и началась в обычное время, но не была похожа на атаки первых дней. «Федот, да не тот, — отметил Дремов. — Поубавилось спеси, у фашиста нет уже той наглости».

Активность противника снизилась и на других направлениях. И вполне закономерно: на огромном пространстве изуродованной земли за эти несколько дней было сожжено и уничтожено огромное количество танков, самоходных орудий, самолетов и другой боевой техники. Да и людские потери были велики. Гитлеровцы поняли — нашей обороны им не сломить!

Бойцы же наших передовых подразделений, находившихся в непосредственном соприкосновении с противником, почувствовали, что они способны не только отразить вражеские атаки, но и перехватить инициативу, перейти в наступление; начиная с утра четвертого дня они действовали еще более стойко и решительно. Казалось, стоит подать команду, и роты без особой подготовки бросятся в атаку.

Потерпев неудачи в утренних боях, противник на четвертый день битвы решил нанести мощный концентрированный удар перед закатом солнца.

Неожиданно в районе станции Проничи в вечернем небе появилось одновременно свыше двухсот бомбардировщиков. Вслед за авиацией двинулись в бой свежие пехотные и танковые дивизии — видимо, противник решил использовать свой последний резерв. Он все еще намеревался изменить ход сражения на Курской дуге в свою пользу. Ведь в случае успеха здесь, по его расчетам, открывался прямой путь на Москву!

Вслед за ударом на главном направлении враг активизировался и на других участках. Только успел Дремов доложить генералу Булатову, что на участке его полка установилось относительное затишье, как командир первого батальона сообщил, что перед его правым флангом опять появилось несколько танков, а из-за леса, что слева, к переднему краю потянулись группы пехоты.

Нацелив на это направление артиллерию, Дремов внимательно следил, чтобы не упустить подходящего момента для открытия огня. Но время шло, а ни танки, ни пехота в атаку не трогались. Наконец танки открыли огонь с места. Выпустив не менее сотни снарядов по окопам роты Супруна, они без видимой причины вдруг попятились назад за высотку.

— Ага. Не хватило пороху, — прохрипел капитан Рындин, обращаясь к Заикину.

— Пороху-то, вероятно, не хватило, а Супруна, по всему видать, перепахали. Видишь, не отвечает, — тряхнул трубкой комбат. — Так что ты тут командуй, а я смотаюсь посмотрю, что там творится.

Миновав все еще чадивший в лощине «фердинанд», Заикин, неожиданно обожженный упругой волной от разрыва снаряда, бросился в бурьян.

— Засек, ирод! — выругался он, спеша отскочить подальше. Разрывы повторились, на этот раз совсем рядом. Над головой зажужжали осколки, и Заикин, взмахнув руками, свалился в заполненную грязью авиационную воронку. Вспомнив всех чертей и святых, скользя ногами по глинистой стенке, он ухватился за раскисшие дернины на краю воронки, но, не удержавшись, шмякнулся назад.

Подбежал ординарец. Подавая руку, сердито буркнул:

— Несет тебя нечистая сила.

— Какого тебе… — не сдержавшись, ругнулся комбат. — И без тебя хватает.

— Думаю, как бы не было лишку. Сам сказывал, что этот битюг пристрелян, что теперь он у них за ориентир.

И действительно, за «фердинандом» взорвалась третья серия мин.

— Ну-ка, рванули! — скомандовал комбат и бросился вперед. А когда, запыхавшись, они оба свалились в ротную траншею, Заикин по-мальчишески расхохотался:

— Вот дали стрекача!

— Тебе смешно, а мне эти твои фортеля вот здеся, — ординарец похлопал себя по загривку. — Точно здеся!

Над головами полоснула длинная пулеметная очередь. Заикин, несколько выждав, высунулся из окопа, пытаясь определить, откуда палит пулемет, но Кузьмич, подскочив к нему, свалил на дно окопа.

— Тебе что, жисть надоела?!

Тут же взвизгнула вторая, еще более длинная очередь.

— Понял, как высовываться? Настигнет где и не ждешь.

— Ну что ж? Двум смертям не бывать, а одну трудно миновать. Бывает, что на войне убивают, — пошутил комбат, а про себя подумал: «Бывалый солдат, все наперед знает. Есть у него какое-то чутье. Не зря шагает по третьей войне».

Шумно вздохнув, Заикин поспешил вперед, но, оказавшись у изгиба траншеи, был остановлен окриком!

— Ложись!

Не успел комбат сообразить, в чем дело, как команда повторилась еще более настойчиво. Заикин присел. К нему тут же подбежал низко согнувшийся старший лейтенант Супрун.

— Товарищ комбат, дальше нельзя. Ход сообщения разрушен, а фашист бьет и бьет из пулеметов.

— А как ты, непробивной, что ли?

— Да я так, рывком, а вы не знаете, где он тут?

— Много, гады, наворочали?

— Хватает. Потери большие. Шестеро убитых, одиннадцать раненых. Да и вообще… Побил траншеи.

— Сколько у тебя осталось активных штыков?

— Всего ничего. Меньше сорока. По десятку штыков во взводе.

— Негусто, но, возможно, немного из резерва получим. А ты подумай о тех, кто остался. Накорми, дай отдохнуть. Видать, утром опять попытается еще атаковать. Так что смотри, а я пойду дальше. Разберусь, как у других.

Выяснив обстановку в первой, а затем и третьей роте, комбат направился на НП. Приближаясь к нему, услышал выкрики:

— Товарищ комбат, это вы? Спрашивают.

Выхватив у телефониста трубку, Заикин узнал голос Великого:

— Что же это ты? Давай быстрее, ждем!

— Бегу.

— Где Рындин? — обратился он к солдату.

— Ругал минометчиков, да к ним и пошел. Ранило там капитана.

На ходу заправляясь, Заикин спешил к Дремову, а оказавшись возле рощи, рядом с которой находился основной НП полка, остановился: «Смотри, как ее изуродовали. Остались одни пни», — прошептал он, глядя на поблескивавшие огоньки.

Торопясь в гору, запыхался, но вскоре потянуло табачным дымком, а когда оказался в ходе сообщения, был остановлен часовым:

: — Тебе куда? — спросил усатый солдат, преграждая путь.

— Где блиндаж командира?

Солдат присмотрелся, посветил фонариком.

— А, комбат? Там, — махнул головой куда-то в темноту дальше по ходу сообщения.

— Здесь они, товарищ капитан, — указал сержант-связист на струйку света в конце траншеи.

Отодвинув полу висевшей плащ-палатки, комбат заглянул внутрь. Оттуда пахнуло спертым, горячим воздухом.

— Заходи, заходи, товарищ Заикин, — услышал он голос Дремова.

Опускаясь на пол у самого входа, Заикин увидел напряженные лица офицеров. Вперемежку с полковыми сидели незнакомые офицеры-артиллеристы, утомленными глазами все смотрели на командира полка, ставившего подразделениям боевые задачи.

Встретив взглядом Заикина, Дремов сделал небольшую паузу, после которой продолжил в том же тоне:

— Сейчас дороже всего время. Оно диктует нам тактику. К двум ноль-ноль все подразделения должны бесшумно закончить смену, а к трем часам вся артиллерия и минометы должны быть готовы к участию в огневой подготовке. Никакие причины опоздания во внимание приниматься не будут. Все ясно?

— Ясно, — послышались голоса.

Провожая офицеров, Дремов кивнул Заикину.

— Ты, товарищ Заикин, останься да садись поближе.

Заикин пододвинулся, сел поудобнее.

— Так вот, то, что мы выстояли в обороне, — только первая часть победы. Вторую надо добывать в наступлении. Оно начинается на рассвете. Артподготовка назначена на три тридцать.

Слушая Дремова, Заикин в душе радовался его сильному, уверенному голосу. А Дремов, не подозревая, что о нем думал комбат, продолжал:

— Вашему батальону нужно занять исходное положение в опорном пункте Сироты. Справа уже садится второй батальон.

— Плотненько получается, товарищ командир.

— Ничего. В тесноте, да не в обиде. Учти, на твой батальон возлагаю главные надежды. Должен броситься в атаку коршуном, уничтожить противника на высоте «Плоская», в дальнейшем наступать на западную окраину Алексина, вот сюда, — указал Дремов на карте. — Понял?

— Так точно. Задача ясна!

— Тогда не задерживаю. — Дремов крепко пожал комбату руку.

Выскочив из блиндажа, Заикин понесся к себе на НП, стараясь представить, как батальон после огневого удара должен будет рвануться вперед и, прижимаясь к разрывам своих снарядов, развивать стремительную атаку. «Коршуном! Только коршуном!» — все настойчивей звучало у него в сознании.

Приближаясь к НП и заметив движение у блиндажа, окликнул:

— Рындин! Ты там?

— Так точно. Здесь я, — с заметной веселостью ответил капитан.

«Видать, опять «лечил» свои связки. Совсем не вовремя», — насупился комбат и, вскинув голову, спросил:

— Что там у минометчиков?

Рындин почувствовал, что комбат чем-то недоволен. За много месяцев совместной службы, часто хлебая щи из одного котелка, он всегда относился к Заикину с уважением. В душе он по-доброму завидовал комбату и старался ему подражать: быть прямым, смелым, честным и по-человечески добрым, а главное — чистым душой и всегда трезвым. К несчастью, последнее не всегда ему удавалось.

— Прошу простить, товарищ комбат. Давал слово, а не стерпел. На радостях. Вот, — протянул он измятый конверт. — Первое за все эти годы. Нашлись… На Кавказе, в Дербенте теперь живут…

Заикин, посмотрев на конверт, живо отозвался:

— Это прекрасно! Теперь будем драться еще злее!

— Простите, товарищ комбат.

Заикин промолчал.

— Так что же у минометчиков? — спросил он после паузы.

— Немного зацепило Грищенко. Несколько дней полежит в санбате и будет в строю.

— Нет у нас таких дней. Нет, понимаешь? Нет ни одного часа, — продолжал досадовать комбат, направляясь в блиндаж.

— Что-то случилось? — озабоченно спросил Рындин.

— В том-то и дело, что случилось. Наступаем! Сегодня утром. Понял?!

— Что? Что? — удивленно переспросил капитан.

— Вот тебе и «что». С рассветом — вперед! — Вскинув руку, Заикин посмотрел на часы. — Остается всего три часика. Беги в первую роту, и как только подойдет смена — по лощине, хоть ползком, но без единого звука к двум ноль-ноль должен занять исходное положение. И пока есть время, людей настропалить, чтобы глаза горели, чтоб шли в атаку со злостью. Понял? Давай. Жми!

Щелкнув каблуками, Рындин поспешил к выходу. Вскоре его торопливые шаги, удаляясь, стихли.

* * *

Коротка на Орловщине июльская ночь. Кажется, только сейчас опустились на землю сумерки, а уж вновь загорелась заря, безоблачное небо совсем посветлело.

Отдохнуть Дремову так и не удалось. Смена, подготовка наступления. Каждая минута в напряженном труде. И все же, собираясь отправиться на новый НП, он выхватил из чемоданчика бритву, взглянул на блеснувшее синевой лезвие и, поспешно скользнув им по шершавой ладони, стал брить наспех намыленные щеки. «Не только себя ради. Больше для людей. Надо, чтобы они и во внешности командира чувствовали уверенность в победе», — думал он, а от порога послышался голос замполита:

— Перед боем побриться — для командира не последнее дело.

— А, это ты? — оглянулся Дремов. — Уже отправляешься?

— Да, пора. Надо поговорить с людьми, хотя Заикин и доложил, что заряд заложен, нужен лишь детонатор.

— Толковал с ним, когда ставил задачу. Заверил, что заряда хватит, ну а искру, надеюсь, сумеешь высечь? — взглянул Дремов замполиту в глаза.

— Постараемся, — усмехнулся Носков, направляясь к двери, а когда оказался в тамбуре, оглянулся. Дремов отнял бритву.

— Смотри там. Поосторожнее.

Носков кивнул головой в знак согласия и, оправляя снаряжение, быстро скрылся.

Запищал телефон. Из трубки Дремов услышал приглушенный голос майора Великого:

— У нас все готово. По команде доложено.

— Хорошо. Сейчас буду.

Смахнув остатки мыла и торопливо застегивая пуговицы просоленного воротника, Дремов поспешил на подготовленный за ночь в исходном положении НП, чтобы с рассветом повести своих бойцов в наступление, пока еще не зная, каким грандиозным оно будет — летнее наступление сорок третьего.

Часть вторая Покатилось эхо

1

Приближаясь к НП, Дремов заметил в сереющем рассвете сновавших бойцов. То горбясь, взмахивая руками, то что-то разбрасывая, то поспешно переползая на четвереньках, они заканчивали маскировку линий связи. Обливаясь потом, солдаты спешили так все сделать, чтобы комар носа не подточил. Оказавшись у хода сообщения, он услышал голос вынырнувшего из темноты капитана Зубкова.

— Кончай ползать.

Начальник связи полка капитан Зубков был призван в армию из запаса в самом начале войны. Был он высок и худ, к тридцати годам все еще не женат, а находясь на фронте, к своему холостяцкому положению относился равнодушно. О том, что Зубков мог одновременно делать многое, было известно не только связистам полка, но и бойцам других подразделений. У него, как правило, не хватало времени даже спокойно поесть. Часто ел на ходу.

Дремову довелось слышать, как Зубкова распекал начальник штаба: «Все у тебя кругом-бегом. Доведешь, что буду привязывать за ногу или женю на Юльке. Тогда узнаешь кузькину мать. Побрился бы. Оброс щетиной, как дикобраз».

Остановившись на миг, чтобы взглянуть вокруг на просветлявшуюся местность, Дремов заметил, как Зубков, пробегая стороной, не сдержался и вновь зашумел на солдат:

— Ну-ка, бросай елозить!

Со стороны блиндажа послышался голос Великого:

— Сейчас, сейчас, товарищ восьмой. Передаю.

Наклонившись к телефону, Дремов поздоровался с комдивом.

— Как себя чувствуем? — спокойно спросил генерал и после короткого разговора предупредил: — Я рядом. Следите за сигналами.

Дремов знал прямой, открытый характер Булатова и хорошо усвоил, что, раз генерал ограничивается коротким разговором, дела в дивизии обстоят нормально. Именно уверенностью комдива в успехе предстоящего наступления и можно было объяснить сейчас не только эту краткость, но и кажущуюся его непричастность к сути дела. Для Булатова же хватало и такой краткости, чтобы по каким-то лишь ему одному понятным ноткам в голосе подчиненного командира судить не только о его внутреннем, душевном состоянии, но и о положении дел в части. Острый, пытливый ум генерала, обогащенный большим опытом работы с разными по своим характерам людьми, позволял ему проникать в думы других и нередко разгадывать их суть чуть ли не безошибочно.

Перенимая все хорошее в практике работы комдива, Дремов вместе с тем понимал, что совершенствование командирских знаний и способностей не может быть ограничено постижением действительности лишь в отдельных ее частях. Ее надо познавать и в целом. Каждый командир обязан в совершенстве овладевать философскими знаниями.

Время перехода войск в наступление приближалось, и напряжение у людей, поглощенных ожиданием сигнала, с каждой минутой усиливалось.

То заслушивая последние доклады подчиненных, то оценивая противника и местность, Дремов старался полнее нарисовать себе картину предстоящего боя и точнее определить те меры, которые должны быть предприняты им как общевойсковым командиром для успешного развития наступления.

Послышались грузные шаги. Дремов поднял голову и увидел, как, выпуская клубы табачного дыма и поблескивая широким металлическим зубом, к нему приближался Сомов. Поздоровавшись, Захар обратил внимание на висевший у Дремова на шее бинокль.

— Примитив! — иронически пощупал он простой шестикратный бинокль. Оглянувшись на своего офицера, мигнул: — Сбегай!

Офицер исполнил приказание в один миг. Возвратившись со стереотрубой, вытянулся перед Сомовым.

— Вот она, товарищ подполковник.

Дремов усмехнулся, похлопал Захара по плечу.

— Люблю артиллеристов. Понимают толк в службе.

Сомов посерьезнел и, приняв положение «смирно», доложил:

— Артиллерийская группа к выполнению задач готова!

— Как эрэсовцы? [8] — спросил Дремов, вспомнив, как сетовал на недостаток времени на подготовку командир дивизиона.

— Все успели. Времени хватило с лихвой. Куражился для форсу. Ребята молодые, с гонорцом, а вообще грамотные артиллеристы. Первый залп дадут, как приказал, по опорному пункту перед первым батальоном. В последующем — куда прикажешь.

Спросив разрешения, Сомов ушел на свой НП, а через несколько минут оттуда послышалась команда:

— Натянуть шнуры!

Взглянув на часы, Дремов убедился, что идут они верно. «Да, да. Захар прав. Пора натянуть шнуры. Время», — подумал он и тут же увидел, как в небе над НП комдива вспыхнули красные ракеты. Через несколько минут прохладный утренний воздух вздрогнул, обдал стоящих в окопе своими тугими волнами. В сторону противника хлестнуло раскаленным металлом. Кто-то из солдат возбужденно выкрикнул:

— Теперь, гад, узнает!

Вслед за первым огневым ударом, оставляя за собой длинные шлейфы бурого пламени, пропороли небо наши реактивные снаряды. Через несколько секунд в расположении противника вздыбились столбы земли и дыма. Оставаясь какое-то время во взвешенном состоянии, они долго трепыхались взлохмаченными космами, а потом медленно гасли.

Наши пехотинцы, прижимаясь друг к другу в тесных ячейках, ждали сигнала атаки. Эти тяжелые минуты перед броском тянутся мучительно долго и ложатся на душу гнетущим камнем. Кажется, что-то острое зацепило ее, но нарочно не отпускает и тянет с опаской, страшась, как бы она не оборвалась. Душа. Люди молча сидят. Каждый думает о своем, но ни один из них не допускает мысли, что атака, в которую он сейчас поднимется, будет для него последней. Нет! Нет! Об этом он не думает, хотя не сомневается, что уже через несколько минут погибнут многие из тех, кто сейчас находится рядом с ним, кто сейчас думает о том же. Но то они, а не он — думающий о них. И ему становится их жалко, у него появляется желание выразить каждому из них — тем, кто погибнет, свое сострадание. И лишь в самый последний миг он ожесточается, ему становится противно чувствовать свою расслабленность. «К черту! — отбрасывает он эту гнусную мысль. — Они тоже не погибнут. Никто не погибнет! Они будут атаковать вместе со мной долго-долго, а когда враг будет разбит, мы все вместе, исполнив свой солдатский долг, счастливо посмотрим друг другу в глаза».

За спиной из-за горизонта выглянул краешек солнца и осветил росистую траву розовыми лучами. И тут третий, наиболее мощный огневой налет обрушился на врага, а когда налет подходил уже к концу, с НП комдива передали сигнал: «Буря! 333… 333… 333…»

Дремов с нетерпением ожидал этого сигнала и, услышав его, скомандовал:

— Пламя! Пламя! В атаку, впере-ед!

Команда понеслась по окопам и, подняв людей, бросила их вперед, вслед за разрывами снарядов, на штурм вражеских позиций.

Чтобы атака была успешной, путь наступавшей пехоте прокладывали массированным огнем артиллеристы, а для подавления опорных пунктов в глубине обороны врага поднялась авиация. Над НП командира полка на бреющем полете пронеслось одна за другой несколько эскадрилий штурмовиков.

Атака полка была дружной, и Дремов вскоре увидел, как первый батальон, рота к роте, устремился вперед, показывая пример другим подразделениям. В окуляр стереотрубы Ивана Николаевича попал комбат Заикин, бежавший с поднятым над головой автоматом. Справа, слева и позади него стремительно продвигались бойцы батальона. Перед цепью наступающих рвались снаряды. Вражеская пехота, изредка отстреливаясь, поспешно отходила за высоту.

— Молодец комбат! Идет на полном заряде. Пора и нам двинуться вперед, — сказал Дремов майору Великому.

— Понял, — коротко ответил майор и скомандовал: — Свертывать НП! Зубков, рацию за командиром.

Прежде чем тронуться в путь, Дремов внимательно посмотрел по сторонам. Соседние полки не отставали, также подходили к гребню высоты. Дремову было неизвестно о том, что в наступление было брошено лишь несколько правофланговых дивизий, в то время как на левом крыле фронта продолжалось ожесточенное оборонительное сражение. Не знал он и конечных целей предпринятого наступления, но ясно понимал, что сам факт перехода в наступление свидетельствует о том, что ударная группировка противника потеряла шансы не только развить кое-где начатое продвижение, но и удержать свои заранее подготовленные позиции. «Следовательно, от каждого командира требуется предельное напряжение, чтобы закрепить перехваченную инициативу», — думал он.

Прибыв на новый НП, Дремов узнал, что первый батальон, достигнув речушки, был встречен сильным огнем противника.

— Вот видишь? — обратился он к начальнику штаба. — Тут мы с тобой допустили промах. Знать бы, что он здесь засядет, можно было бы готовить прорыв с ходу.

— Так разведчики, дивизионные…

— Не знал, говорят: на бога надейся, сам не плошай!

Противник обосновался прочно: поставил проволоку, минные поля, организовал систему огня. Особенно вредными оказались его минометчики, укрывшиеся в глубоком овраге, сползавшем черной пиявкой с высоты к речушке.

На этом рубеже полк столкнулся и с рядом других неожиданностей. Одной из них был залп реактивными снарядами шестиствольных минометов по правому флангу второго батальона, после которого группа бойцов из находившейся в том районе роты дрогнула. Сорвавшись с места, солдаты скопом бросились в тыл.

Увидев бегущих, Дремов не поверил своим глазам. «Галлюцинация, что ли?» — мелькнула у него мысль.

Ни к кому не обращаясь, Иван Николаевич выскочил из окопа и быстро побежал им наперерез. За командиром полка выпрыгнули несколько офицеров штаба во главе с Великим. Послышались выкрики:

— Стой! Ложись!

Оказавшись совсем рядом с НП, солдаты остановились, явно не зная, как себя вести. Молчал и Дремов. Обходя бойцов и вглядываясь в их лица, дал возможность им прийти в себя. Только после этого, не повышая голоса, спросил:

— Далеко ли, братцы, собрались?

Ответа не последовало. Некоторые взглянули на Дремова исподлобья.

— Напугались, что ли? Верю, бывает страшновато, когда рядом рвутся снаряды, но бегством с поля боя не спастись.

Тягостное молчание продолжалось. Оно было настолько гнетущим и невыносимым, что гремевший у речки бой не шел с ним в сравнение. Самым жестоким и нещадным в эти минуты был «бой», разгоревшийся в сознании каждого из оказавшихся здесь бойцов.

Выждав еще несколько секунд, Дремов без крика, спокойно и твердо приказал:

— А теперь кругом марш! И занять покинутый рубеж!

Солдаты подчинились команде и решительно побежали вперед. Возвращаясь на НП, Дремов продолжал думать: «Нет среди них ни трусов, ни паникеров, но дрогнули нервы у одного, не сдержался другой, на них глядя, подхватился третий. Командир убит, и вот результат — бежал целый взвод. Не оказалось среди них волевого, сильного человека, способного преградить путь бегущим».

Запыхавшись, Дремова нагнал майор Великий, успевший побывать у Лаптева.

— Что там у него?

— Батальону Лаптева самому не прорваться. Вероятно, противник занял старую тыловую позицию: глубокие траншеи, проволочное заграждение, минные поля. Ход сообщения тянется от речки за высоту.

— Выходит, придется прорывать боем, — подосадовал Дремов.

Подготовка к прорыву продолжалась всю ночь. У командира полка в таких случаях дел невпроворот. Ни на миг не забывая о противнике, Дремов спешил побывать во всех подразделениях, лично проверить и организовать взаимодействие, выдвинуть орудия на прямую наводку, проверить подвоз в батальоны боеприпасов и горячей пищи бойцам. Особенно беспокоился он об эвакуации раненых.

Возвращаясь на НП весь вымокший в обильной росе, услышал выкрики майора Великого: «Находится на переднем крае. Скоро должен быть. Сразу же доложу…»

Спрыгнув в окоп, Иван Николаевич потянулся к трубке, но майор уже успел ее положить.

— Кто спрашивал?

— Тридцать первый. Видать, новый замкомдив.

— Что хотел?

— Вначале интересовался обстановкой, а потом спросил, намереваемся ли мы наступать, недоволен, что задержались.

— Ну и как ты ответил?

— Сказал, что о готовности полка к атаке уже доложено комдиву.

— Ну что ж, ответил ты правильно. Это все?

— В том-то и дело, что нет. Начал допытываться, как это могло случиться, что ранило замполита. Ну что на это можно сказать? Ответил, что ранило, как случается со многими на войне.

— Ну что ж? И на этот вопрос ответил верно. Ты вот что, пока есть минута, ложись прикорни.

Великий послушался. Привалившись к стенке окопа, тут же уснул. Всхрапывая, нет-нет да покашливал. «Видно, все еще после того, когда хлебнул газов под танком», — подумал Дремов.

Поглядывая в сторону переднего края, он чувствовал, как из-за неожиданной задержки удачно начавшегося наступления заныла душа. Его мысленному взору представлялись те огромные пространства Родины, которые еще предстояло освободить. «Хотя и бились мы, начиная от границы, нещадно, часто до последнего патрона, до последнего вздоха, но нельзя забывать и того, что не все было гладко. Только титаническими усилиями всего народа врага удалось остановить чуть ли не у ворот столицы. Примечательно то, что здесь вражеская машина не просто застопорила, ее заставили захлебнуться на самом гребне исторического перевала. Под Москвой был развеян миф о непобедимости фашистской армии. Ну а затем сокрушительный разгром под Сталинградом, и, наконец, новое, теперь уже несомненное поражение здесь, на дуге. И тем не менее для полного разгрома вражеских полчищ потребуются огромные усилия и на фронте и в тылу. Ясно, что враг по своей воле не отступит. Союзники с открытием второго фронта не спешат, выжидают подходящего для себя момента».

2

Новый замкомдив полковник Соскин появился в дивизии нежданно-негаданно. И хотя в первое время он привлек к себе внимание разве что своим неказистым ростом да несоразмерно большой головой, совсем скоро было подмечено, что полковник умеет ловко уклоняться от ответственности, выходя при этом сухим из воды. Всякий раз, когда в сложной боевой обстановке кто-то из подчиненных обращался к нему с вопросом, требующим принятия решения, Соскин делал вид, что не слышит. Когда же деваться было некуда, резко переключался на другую тему, не имеющую отношения к делу, поднимал шум, делал вид, что именно это целиком поглощает его внимание.

Когда о неблаговидных поступках нового зама стало известно генералу Булатову, тот возмутился: «Такие трюки у нас не пройдут. Не потерпим». Но мер никаких тогда не принял.

Война застала Соскина в одном из городов Сибири, на службе в крайвоенкомате. И хотя в городах края в связи с тяжелым положением, создавшимся на фронтах, военкоматы были переполнены добровольцами разных возрастов, молодой еще кадровый офицер, полный сил, отправиться в действующую армию не спешил. Об этом он, даже приличия ради, никогда не заикался. Больше того, втершись в доверие к местному начальству, лез из кожи вон, чтобы показать свою незаменимость. Так все и сходило ему с рук. Правда, после перевода на службу в управление формирований ему как-то пришлось услышать вопрос вроде того, не пора ли полковнику применить свои знания и силы на более ответственном участке? Соскин, хорошо поняв намек, ловко отшутился. Однако после значительного улучшения дел на фронтах полковник стал все пристальнее присматриваться к продвижению по службе однокашников и бывших подчиненных. Встречая знакомые фамилии в числе награжденных, он морщился. «Так, чего доброго, можно остаться при пиковом интересе. А ведь и мы не лыком шиты», — размышлял Соскин, но рапорт об отправке на фронт подал лишь после того, когда в войне наступил окончательный перелом в нашу пользу. Для принятия такого решения у него было еще одно немаловажное обстоятельство: после расторжения брака с первой женой, которую он считал деревенской бабой, ему не удавалось встретить человека по душе. Лишь поздней осенью сорок первого, принимая эшелон с эвакуированными, он заметил в толпе симпатичную гражданочку. Его внимание она привлекла сначала яркой внешностью, а потом кротостью. Оказалась она артисткой Людмилой Журавлевой. Поначалу Соскин поежился, потом махнул рукой: «Что ж, артистка так артистка».

В течение нескольких месяцев артистка любезно его принимала, строила милые глазки, угощала им же принесенными лакомствами, поила чайком, иногда, как бы походя, чмокала в щеку, а когда полностью завладела квартирой, добытой им с большим трудом для себя, все резко изменилось. Дошло до того, что полковнику нередко приходилось ждать часами, чтобы попасть чуть ли не на правах квартиранта в отведенную ему маленькую неотапливаемую комнатку. Любя Журавлеву безумно, Соскин мирился и с этим. «Возможно, еще и перемелется», — рассуждал он. Но не перемололось. Как-то поздно вечером, когда Людмила Николаевна возвратилась навеселе с шумной компанией из театра, Соскин, проходя по коридору, услышал ее сетования: «Павел Васильевич в общем-то человек и ничего, но, согласитесь, во всех отношениях мелковат. Так что говорить об общих интересах не приходится, а тем более…» Журавлева не закончила фразу, но ее мысль была Соскину ясна и без того. Хотелось устроить скандал, разогнать компанию, но ему все же удалось себя сдержать, унять кипевший гнев. Закрыл тихонько дверь, как будто и не бывал в коридоре, но, войдя в комнату, почувствовал, как всего затрясло в бешенстве. «Видал, трясогузка! Ей подай генерала. Я тебе покажу! Еще посмотрим, кто мелковат. Это тебе припомнится!»

Оказавшись вскоре после этого по делам службы в столице, Соскин поспешил к старому дружку в кадры, помня, что тот не прочь побаловаться дарами сибирского леса.

— Сколько там еще сидеть? — хмуря брови, состроил он недовольное выражение на лице.

— Не торопись, Павел Васильевич. Успеешь повоевать. Насколько мне представляется, нужен не просто фронт. Надо получить должность с ближайшей перспективой. Так ведь?

Соскин ухмыльнулся.

Прошло несколько дней, и назначение состоялось. Соскин уехал в действующую армию, под Орел, живя надеждами на беспрепятственное продвижение по службе. «Винтики знают, в какую сторону следует крутиться, но их иногда надо подмазывать», — усмехнулся он в душе, довольно потирая руки.

Армейский кадровик встретил Соскина с удивлением.

— Наш план перемещения одобрен фронтом, и никаких уточнений не последовало. Тут какая-то ошибка.

— О какой ошибке может идти речь? — состроил Соскин строгую гримасу. — Смотрю, слишком вы смелы…

— Ничего. Вы, товарищ полковник, погуляйте. Мы разберемся.

Холодной была встреча и у командарма. От генерала Соскин только и услышал:

— Готовили мы помощника Булатову у себя, а тут…

О Булатове Соскин слышал, когда шла речь о его назначении с «перспективой». Был разговор о том, что комдива, как пожилого и частенько болеющего, вскоре переместят в тыл, а вот о кандидатуре его заместителя сказано ничего не было. Только теперь, толкаясь в коридорах, услышал, что на должность замкомдива вместо погибшего полковника Яркина предполагали выдвинуть хорошо в армии известного командира полка подполковника Дремова. Больше того, по перспективному плану Дремов рассматривался кандидатом на должность комдива.

Возвратившись в блиндаж после телефонного разговора с майором Великим, Соскин лег на раскладушку, но уснуть не мог. «Что ж, — думал он, — все, о чем услышал в кадрах армии, подтверждается. Булатов действительно тянет с большим скрипом, а Дремова метят на его место. Только и слышно: «Дремов, товарищ Дремов». Так что если не забыл, зачем сюда прибыл, то не хлопай ушами. Появилась наиболее подходящая, и вероятно, единственная возможность достичь намеченной цели. Не сумеешь сделать так, чтобы заменить Булатова, тогда ищи-свищи. Будешь у Дремова на побегушках. Надо войти в доверие комдива, поэтому каждое слово должно быть взвешено, продумано и применено уместно. Что касается всякого там героизма, то тут незачем лезть очертя голову. Она одна, и ее вновь не притачаешь. Надо начинать с Дремова и сделать так, чтобы о его промахах и даже незначительных ошибках знали не только в дивизии, но и в армии. Если их будет недостаточно — придумывать самому. Но, разумеется, с умом, так, чтобы комар носа не подточил. Нельзя забывать, что, если заподозрят, а тем более уличат во лжи, — сотрут в порошок. А из него, порошка, как известно, генералы не вырастают. Первым делом надо воспользоваться теми, хотя и скупыми, сведениями, которые были услышаны о прошлом Дремова. Для достижения цели все средства хороши. Капнешь раз, другой, третий, глядишь — и образуется проталинка. Ее для начала и хватит. Кто сунется на защиту? Ведь часто своя рубашка ближе к телу».

…На рассвете полк Дремова вместе с другими частями погнал противника… И как только его подразделения достигли гребня высоты, командир приказал свертывать НП, а сам позвал начальника штаба Великого.

— Трогайся, да не теряй связи с начальством, а я на минуту заскочу в медпункт. Носкова проведаю. Посмотрю, как там дела, да и ордена за боевую службу врачам вручить надо.

Вскочив на коня и дав шпоры, он тут же скрылся за бугром, а еще через несколько минут разгоряченная лошадь примчала его к разбросанным в кустарнике санитарным палаткам.

— Как дела? Где Носков? — спросил Дремов у выбежавшего навстречу старшего полкового врача капитана Решетни.

— Все нормально. Готовимся к перемещению. Майора Носкова отправил в медсанбат. Ничего опасного нет, но месяца три придется ему поваляться…

— Ничего опасного? — переспросил Дремов, вспомнив о разговоре замкомдива с майором Великим.

— Так точно. Ранение средней тяжести.

— Будем надеяться на лучшее. — Запустив руку в полевую сумку, Дремов достал две коробочки. — Ну, медицина. Подставляй могучую грудь.

Решетня подступился ближе, а когда на груди блеснул орден Отечественной войны, ответил строго по уставу:

— Служу Советскому Союзу!

— Где Соколова? Обрадовать бы и ее.

Позвали Ядвигу. Утомленная, она подошла неторопливо. Встретившись взглядом с Дремовым, зарделась.

— Поздравляю, доктор! Позвольте вручить, — поспешил Дремов, поняв ее волнение.

— Спасибо, если заслужила.

— За то и награждают, что заслужила.

Взглянув Дремову в глаза, Ядвига улыбнулась уголками губ и, сказав еще раз спасибо, поспешила к палаткам. Дремов заметил, что Решетня подал ей какой-то знак.

— Как с эвакуацией? — спросил он.

Врач несколько замялся.

— Вроде все в порядке. Но вот в третьем батальоне фельдшер оказался толстокожим разгильдяем. Только сейчас оттуда.

— Не в силах справиться? Ждешь, пока самому всыпят? Смотри, напакостит — спуску не будет. Пеняй на себя.

— Понимаю, — выдохнул врач.

— Раз понимаешь, хорошо. Что еще? — спросил Дремов, собираясь уйти.

— Товарищ командир! Позавтракать бы. Небось забыли, когда видели горячее?

— Верно, — смягчив взгляд, согласился Дремов. — Все всухомятку, но сейчас не могу. Видишь вот, — показал он на часы.

— Так все готово, — Решетня посмотрел в сторону палаток, где показалась Ядвига.

— Не могу. Надо торопиться…

Вскочив в седло, Иван Николаевич бросил короткий взгляд в сторону кустарника. Ядвига, опустив голову, стояла все там же у палатки, придерживаясь рукой за оттяжку. «Видно, обиделась», — с огорчением подумал он.

— О раненых не беспокойтесь! — бросил вдогонку Решетня.

Во все время своей многолетней службы Дремов остро переживал чье бы то ни было пренебрежительное отношение к солдату. Когда же проявляли безразличие к раненому, он был беспощаден.

С высоты он заметил в кустах слабый костерок, у которого кто-то копошился, а у самой речки — размеренно прогуливавшегося офицера с заложенными за спину руками. «Наверное, это и есть фельдшер-разгильдяй! Кому еще быть? Участок-то Ефимова». Приблизившись к речке, окликнул:

— Товарищ офицер!

И пока тот вразвалку преодолевал расстояние в каких-то сотню шагов, Дремов вспомнил, что с этим фельдшером он уже встречался в обороне и имел весьма серьезный разговор. «Неужели позабыл? Видно, из тех, которые нуждаются в напоминаниях», — с возмущением подумал он.

— Вы всегда так торопитесь? — спросил Дремов с иронией.

Поняв, что с ним разговаривает командир полка, офицер побагровел, большие карие глаза его льстиво заморгали. Весь он подтянулся. Ожиревшего живота как не бывало. Убрав под пилотку вывалившиеся волосы и одергивая гимнастерку, нерешительно подбежал:

— Товарищ… Товарищ подполковник! Я… Мы… — задергал он черной квадратной головой. — Товарищ…

— Что товарищ? — остановил его Дремов.

— Тут… Это… Медпункт.

— Вижу, что медпункт, и даже знаю, что третьего батальона. Так ведь? Раненых эвакуировали?

— Да… Почти…

— Сколько осталось?

— Восемнадцать-ть. Приме-е-ерно.

— Как примерно? Восемнадцать с половиною? Почему не отправляете?

— Повозки на передке. Повезли боеприпасы. Вот и…

Дремов не стал дальше слушать, направился к раненым.

Вначале рядышком, как по ранжиру, лежали несколько человек ногами к тропинке с подложенными под головы вещмешками. На некоторых были наброшены шинели. У одного на руке, у другого на голове, у третьего на ноге виднелись на грязных бинтах запекшиеся, потемневшие пятна крови. Ни один из них не мог самостоятельно передвигаться. Даже те, кто с трудом удерживался на ногах, отыскивали медпункт сами.

Встречаясь взглядом с бойцами, Дремов негромко здоровался, и ему отвечали кто как мог. Одни движением глаз, другие кивком головы. Некоторые болезненно кривились. А один, с орденом и тремя медалями на груди, стиснув зубы, слабо шевельнул ресницами глубоко запавших глаз. Было видно, что на большее у солдата не хватало сил.

Дальше раненые размещались как попало. Некоторые нашли укрытие от жгучих лучей солнца под обвисшими кустами. Пройдя за угол обрыва, Дремов натолкнулся еще на одну группу раненых. Судя по всему, эти получили ранения еще накануне и нуждались в медицинской помощи больше других.

— Вы доложили, что восемнадцать, а здесь кто?

Фельдшер, не находя слов, завилял:

— Так я… Это только наших, а эти…

Было ясно, что здесь могли оказаться и саперы из приданной полку саперной роты, и артиллеристы-наблюдатели, находившиеся вместе с пехотой на передовых НП, и бойцы первого батальона, вступавшего в бой перекатом через батальон Ефимова, а возможно, даже солдаты из соседнего полка. Всего человек сорок.

— Сколько вам лет? — спросил Дремов у фельдшера. Вопрос застигнул фельдшера врасплох. Насупившись, он промямлил:

— Пошел сорок второй.

— Где работали до призыва?

— Я… Мы… В Саратове… Санинспекция. На рынке.

— Вероятно, имеете детей?

— Трое… Два пацана и…

— Казалось бы, располагаете всем для того, чтобы честно служить Отечеству, приносить пользу людям, а вы?..

— Я… Я…

— Что я? Преступно вы исполняете свои служебные обязанности! Люди находятся в тяжелом состоянии и ждут от вас помощи, а вы: «Не наши». Перевязать раны, позаботиться об эвакуации — ваш долг!

Фельдшер повернулся и, закричав на санитаров, бросился к раненым.

Услышав нарастающий шум моторов, Дремов оглянулся. По пригорку в сторону медпункта катилось несколько пыльных шаров. Подпрыгивая, они стремительно двигались один за другим, а когда приблизились к обрыву и сбавили скорость — из пыли вынырнули три бортовых грузовика. Поблескивая лобовыми стеклами, они свернули на ту дорожку, по которой приехал Дремов. «Ну вот, теперь уж увезут раненых. А этого фельдшера Решетня должен держать под неослабным контролем».

Выскочив на гребень высоты, Дремов повел биноклем по холмистой, утопающей в утренней дымке местности. Вдоль побуревшей посадки двигалась небольшая колонна повозок с несколькими всадниками в голове. «Штаб», — определил он и пустил коня широким махом. Оказавшись через несколько минут рядом с начальником штаба, поспешно спросил:

— Что нового? Как противник?

— Противник отошел, в засадах оставил лишь прикрытие. Вон огрызается против наших разведчиков. — Великий взмахнул рукой в сторону доносившегося пулеметного рокота. — Ясно, что где-то подальше вновь сядет на подготовленный рубеж.

— Тут с тобой спорить трудно. Где батальоны?

Великий поднял к глазам бинокль и стал докладывать:

— Вон там, вдоль посадки, движутся роты Заикина, Лаптев левее, а батальона Ефимова не видно — уже перевалил через большак.

— То Заикин? — с удивлением переспросил Дремов, глядя в бинокль.

— Так точно. Его главные силы. Роту Супруна усилил минометчиками и выслал вперед.

— Гм-м, — протянул Дремов, не веря своим глазам. — Лошади, телеги. Все чем-то напоминает знаменитый «Железный поток» Серафимовича.

— Совершенно верно. Коров, правда, нет — быки. Теперь дело пойдет веселее.

— Молодцы! — похвалил Дремов подчиненных за находчивость, а про себя подумал: «На безрыбье и рак рыба».

Воспользовавшись тем, что батальоны свернулись в походные колонны, Дремов решил посмотреть, как они выглядят после многодневных тяжелых боев. Пришпорил коня; выскочив вперед, он остановился у обочины, всматриваясь в лица людей, здоровался с ротами и радовался тому, что они отвечали бодро, хотя и не так дружно, как на строевом смотре.

— Как видите, Иван Николаевич, — улыбнулся новый замполит, капитан Климов, — настроение на высоте. Вон они, молодцы, — указал капитан на двух закатывающихся от смеха солдат, разместившихся на проскочившей мимо телеге. — Им и черт не страшен!

— Что и говорить, — усмехнулся Дремов, а когда рядом появился широкий, кованный железом фургон, заваленный ранцами, вещмешками, ящиками с патронами, солдатскими скатками, показал замполиту: — А как тебе нравится вот это?

— Это еще что! Вон у соседей, так там на такую вот, — указал он на проходившую медленно, как баржа против течения, каурой масти трофейную лошадь, — приспособили на место седла пулемет «максим» на катках. Солдаты закатываются со смеху. «Настоящая самоходка, — говорят, — наводим промеж ушей и лупим длинными очередями с ходу».

— Действительно «самоходка», — от души рассмеялся и Дремов, доставая портсигар. — Но придется еще немного потерпеть и пользоваться вот такими «самоходками». Начальство обещает скоро подбросить несколько пушек, тягачей и грузовиков.

В общем плане наступление развивалось успешно, особенно на тех направлениях, где в сражение вводились свежие, подходившие из глубины танковые и механизированные корпуса. Что же до стрелковых частей, то темпы их продвижения в основном определялись боевыми и маршевыми возможностями пехоты. А она при всем желании не всегда могла угнаться за маневрировавшим при отходе противником. «Эх, матушка пехота!» — вздыхал Дремов, наблюдая по ночам, как далеко впереди вспыхивало огненное зарево боя вырвавшихся на оперативный простор подвижных соединений.

Вскоре Дремов убедился, что низкие темпы наступления претят не только ему, но и многим офицерам, сержантам и даже рядовым солдатам. «Нудно. Мышиная возня! Он отходит, а мы ползем, что черепахи. Хватить бы, чтобы искры полетели», — слышалось среди стариков, хлебнувших горя при отступлениях. К их голосам все чаще присоединялось и молодое пополнение. «Когда были в тылу, в запасе — там гоняли до седьмого пота, а тут…»

Прислушиваясь к разговорам, Дремов был доволен настроением солдат, так как обострившаяся у них ненависть к врагу могла способствовать успешному выполнению боевых задач. «Сложившиеся обстоятельства и настроение бойцов диктуют нам предпринимать какие-то экстренные меры для повышения темпов преследования», — рассуждал Иван Николаевич. В те дни и родилась у него идея бросать полк вперед по частям, по-эшелонно, вести боевые действия самостоятельными отрядами на широком фронте с выходом на фланги и в тыл противника. «Сплошного фронта теперь нет. Надо воспользоваться благоприятной обстановкой для расчленения боевых порядков противника. Чего еще ждать? Самая благоприятная обстановка для проявления широкой инициативы каждым командиром».

Приказав собрать в одну боевую колонну весь имевшийся в полку автотранспорт, Дремов направился к Заикину, намереваясь первым выслать вперед его батальон.

Заметив приближавшегося командира полка, Заикин остановился у обочины дороги.

— Давай сюда, комбат, — позвал Дремов, спрыгнув с коня на ходу. Поздоровавшись, он прислонил развернутую карту к крупу вспотевшего коня. — Вот, смотри, — чиркнул он по карте карандашом. — Через час подойдешь к этому лесу. Видно, лес сухой. В нем и остановись. Дай людям отдохнуть, накорми; если имеешь, не пожалей, выдай по чарке.

Глядя на карту командира, Заикин лишь смутно представлял, что от него потребуется, а Иван Николаевич, пока не раскрывая сути, спросил:

— Сколько у тебя активных штыков?

— В первой роте шестьдесят восемь, у Супруна около восьмидесяти, в третьей…

— Постой! — перебил Дремов. — Значит, в общем потребуется десятка два машин.

Поняв, что батальону предстоит выполнять задачу самостоятельно, Заикин поспешил высказать свое пожелание:

— Хотелось бы захватить побольше боеприпасов, особенно мин.

— Согласен, мины тебе будут нужны. Но учти, с тобой пойдет еще артиллерийский дивизион да Охрименко со своими «самоварами». Оба будут у тебя на своем транспорте за час до выступления. Дивизион желательно поставить в голову. В случае чего он обеспечит развертывание батальона.

— Вас понял.

— Что же ты понял?

— Гм-м! — удивленно улыбнулся комбат. — Раз отдаете все машины, значит, придется рвануть вперед!

— Ничего не скажешь, догадлив ты, но все же послушай задачу. Будешь ты действовать в отрыве от главных сил, и назовем мы тебя передовым отрядом. Ты должен стремительно пройти вот сюда, в Додорино. — Дремов хлопнул карандашом по карте. — Это небольшое село и железнодорожная станция. Немцы отходят по всему фронту. Надо помочь им побыстрее оставить эту станцию. Атакуешь ее внезапным ударом, с ходу.

— Додорино? Не нахожу, — бегая глазами по карте, признался комбат.

— Конечно, не найдешь. Смотришь по-пехотному. Разверни карту до конца. Вот оно, — ткнул Дремов карандашом в угол карты. — Рвись на оперативный простор. С этой минуты считай, что ты уже мехвойско, — усмехнулся Дремов. — Прямой тебе путь в полководцы. Только учти, что станция нам нужна не сама по себе. Есть другие, более важные обстоятельства. Утверждая мое решение, комдив предупредил, что где-то там находится лагерь военнопленных, а рядом с ним еще и концентрационный лагерь — там большая группа наших граждан подготовлена для отправки в Германию. И тех и других надо вызволить. Во-вторых, на станции у немцев большие склады. Их надо захватить и удерживать до подхода главных сил полка. Залог успеха — тщательная разведка и стремительность удара.

— Задачу понял, товарищ командир.

— Хорошо. Не буду задерживать. Выступление в двадцать два.

После встречи с Заикиным Дремов уточнил на ходу задачу Лаптеву, встретился с артиллеристами, побывал на батарее Охрименко. Порядочно вымотавшись, он нашел свой штаб лишь в сумерки.

— Заикин не докладывал о готовности? — спросил первым делом у Великого. — Надо бы с ним отправить кого-либо из штабников. Как считаешь?

— Конечно, надо, — согласился Великий. — Задача новая, да и войск там у него набирается немало. Новикова бы нам теперь в самый раз.

— Получил от него письмо из госпиталя. Поправляется он и больше лежать не намерен. Так что вот-вот может появиться.

Переминаясь, Великий нерешительно поднял глаза.

— Позвольте мне, Иван Николаевич, не подведу.

Дремов посмотрел на майора снизу вверх.

— Силен, нечего сказать! А штабом прикажешь мне заворачивать или разогнать его за ненадобностью? Думаю, больше других подойдет Сорокин. Парень с головой.

— Что ж, пусть идет, если не доверяете. Третий год все вот с ней. — Великий искоса посмотрел на грудь, где одиноко висела медаль «За боевые заслуги».

Дремов понял, о чем речь.

— Не за это Отечеству служим. Всему свой черед. Уверяю тебя, выполним задачу — нас не забудут, — по-дружески похлопал он майора по плечу.

Великий несколько сконфузился.

— Конечно, не в этом дело, но перед людьми стыдно. Возвращаясь из госпиталя, встретил тут одного хлюста. Вместе кончали училище. Подполковник. На груди целый иконостас. «Ты где это?» — спрашиваю. «Да все там же», — отвечает с ухмылкой. Оказалось, служит где-то в кадрах, да и то во втором эшелоне. Выстрела не слышал. О войне знает по сводкам Совинформбюро. А орденов, медалей — не перечесть!

— Ну и что? Сам говоришь, что хлюст. Встречаются, но такие не делают погоду ни на фронте, ни в тылу. Стоит ли завидовать?

— Да я и не завидую. Только как бы потом не сказали, что воевал плохо…

— Запомни, Петр Ильич, что самое трудное — отчитаться перед самим собой, перед своей совестью, а люди — они и без орденов поймут, кто как воевал.

— Как сказать! Его-то быстрее поймут.

— Будем надеяться, что и других поймут, но это потом, а сейчас есть дела более срочные и важные. Давай ими и займемся. Кстати, мы тоже представлены. Уверен, скоро свое получим. Все еще впереди.

— Да ладно! — И Великий поспешил к рации, распоряжаясь на ходу:

— Заикина, живо!

Дремов взглянул на часы. «Ух ты! Вот время летит!» Великий доложил, что у Заикина все готово

— Тогда поеду, провожу их, а ты продвигайся до совхоза.

В вечерних сумерках пахло перезрелыми травами. Дремов, пустив коня напрямик, не переставал думать о том, все ли сделано, чтобы батальон мог успешно выполнить сложную боевую задачу. Были минуты, когда он начинал сомневаться в целесообразности своих решений, но тут же прогонял эти мысли. «Кому не ясно, что опыта применения передовых отрядов стрелковыми частями еще нет, но его готовеньким на блюдечке никто не поднесет. Опыт надо приобретать в деле. Наступило то время, когда надо всем, от мала до велика, ковать то самое железо, пока оно горячо…»

Приближаясь к батальону, Дремов увидел выстроенных на опушке солдат, навстречу ему вышел комбат с докладом о готовности батальона и средств усиления.

Осматривая подразделения, Дремов, как бы думая вслух, громко повторял:

— У солдата все должно быть на своем месте, а боеприпасы — в избытке.

— Поднагрузились, товарищ командир, — послышалось из строя.

В заключение смотра Дремов решил поговорить с офицерами.

— Вам предстоит выполнять боевую задачу в значительном отрыве от главных сил полка. Задача новая, необычная и далеко не легкая. Дело не только в том, что даже в самой сложной обстановке вам не придется рассчитывать на немедленную помощь со стороны других подразделений полка, а противник к уже имеющимся в том районе силам сможет быстро подтянуть специальные охранные подразделения. Следовательно, батальон должен быть в готовности вести бой с численно превосходящим врагом, и довольно продолжительное время. Конечно, мы будем спешить с выходом в тот район, но надо рассчитывать на худшее. Может получиться даже так, что из-за отсутствия связи вы не сможете получить нашего совета. Так что каждому из вас предоставляется полная возможность проявить свою командирскую зрелость и способности. Особое внимание следует обращать на разведку. Только она может предотвратить внезапные удары противника. Это, конечно, ни в коем случае не означает, что вы должны излишне осторожничать. Нет. Каждый солдат и офицер, каждое подразделение и батальон в целом должны действовать дерзко, решительно, но не бездумно. Главное — расчет и смекалка.

Офицеры зашумели, Дремов, сделав паузу, спросил:

— Что-то неясно?

— Все ясно, товарищ командир! — ответили в один голос офицеры. — Задачу выполним.

Через несколько минут послышались приглушенные команды. Подразделения погрузились на машины, и батальон тронулся. Дремов поспешил к штабу, накоротке развернувшемуся в развалинах попавшегося на пути кирпичного завода. У стенки первой развалины ему бросилась в глаза запыленная легковая машина. «Чья может быть?» — подумал он, но, услышав доносившийся из темноты разговор, догадался, что в полк какими-то судьбами попал член Военного совета армии. Подойдя ближе, представился. Генерал полол руку.

— О делах в полку товарищ Великий уже обстоятельно доложил. Идут они у вас, как я понял, неплохо. Оказались вы впереди многих наших стрелковых частей. Что ж, так и дальше держать! — Генерал, вскинув голову, встретился с Дремовым взглядом. — Очень похвальны ваши начинания. Уверен, что инициативу, поддержанную комдивом, одобрит и командарм. Мне представляется, что, если мы начнем высылать усиленные передовые отряды от каждого полка, противник будет лишен возможности маневрировать. — О чем-то подумав, генерал спросил: — Приказы о присвоении званий и о награждениях получили?

Дремов переглянулся с Великим, оба пожали плечами.

— Видать, нет, — понял заминку генерал. — В таком случае мне представляется возможность сообщить, что вам обоим присвоены очередные воинские звания, а многие ваши солдаты и офицеры награждены правительственными наградами. Вы, товарищ Дремов, удостоены ордена Ленина, а Великий и Носков — орденов Красного Знамени. Так что поздравляю. Воевали умело и, несомненно, внесли свою лепту в разгром фашистов в ходе оборонительных боев. — Пожав руки, генерал привлек к себе Дремова. Поняв, что его присутствие излишне, Великий спросил разрешения удалиться.

— Так вот, — продолжил генерал, углубляясь в темноту, — хотел вам сообщить, что на рассвете на вашем направлении будут вводиться в сражение части свежего мехкорпуса. Поэтому высылка передового отряда тем более кстати. Решено с выходом на рубеж Додорино — Зимовище дать вашей дивизии небольшую передышку. Пополним вас и личным составом, и вооружением.

Передернув плечами, генерал звучно вздохнул:

— Ух! Видно, давление падает.

— Да, пахнет дождем, — согласился Дремов.

— Успехов вам, товарищ Дремов, ну а мне пора.

Когда «эмка» нырнула в темноту, Дремов подумал: «Всем достается. Вот и он мотается день и ночь, а ведь не молодой».

Стал накрапывать мелкий дождь. Дремов выругался:

— Черт подери! Тянул двое суток и все-таки пошел. Совсем некстати. Резина лысая, моторы изношены. Далеко ли ускачешь на такой технике по раскисшему проселку?

Направляясь в ту сторону, куда поспешил начальник штаба, он услышал доносившийся из развалин шорох в траве и сипловатый женский голос:

— Знаем вас, все вы такие. Коты!

В ответ пробасил мужской:

— Не все! Зачем так огульно? Люблю же…

— Так не любят. Отстань! Убери руки, не распускайся!

Послышалась звонкая пощечина, и вновь чуть ли не со слезами:

— С ним по-хорошему. Сережа да Сережа, а он все свое.

«Ах, Сережа? Значит, Зубков, по прозванию Робинзон. А сипит телефонистка Маруся. Видать, крепко это у них», — подумал Дремов и вспомнил случай, имевший место еще на дуге: когда во время очередного удара вражеской артиллерии оборвалась связь с первым батальоном, Маруся, не сказав никому ни слова, выпрыгнула из траншеи и, ухватившись за провод, бросилась в сторону переднего края, прямо в огненное пекло. Увидев, как она утонула в дыму, майор Великий успел выкрикнуть:

— Вот бес девка! Что, некому больше?

Вопрос был обращен к находившемуся в траншее Зубкову. И тот, не ответив майору, рванулся вслед за Марусей. «Я тебе покажу, чертова кукла!» — выругался капитан.

Через несколько минут Маруся, вся растрепанная, вытирая грязными кулаками слезы, возвратилась на НП. Ни на кого не глядя, шмыгнула к аппарату. Схватив трубку, стала вызывать батальон. Тут же возвратился и Зубков. Спрыгнув в окоп, прошипел:

— Только попробуй мне еще!

Девушка молчала, глядя в землю, но когда подняла глаза, можно было понять, что слова Зубкова ее не оскорбили. Скорее они были ей по душе.

«Вот тебе и Робинзон», — подумал Дремов.

3

В кузове первой машины, шедшей за ротой Супруна, накинув на головы отяжелевшие под дождем плащ-палатки, сидели, перебрасываясь короткими фразами, капитан Заикин, командир дивизиона майор Гранаткин, минометчик Охрименко, ординарец комбата, да радисты со своими «коробками» за спинами. Капитан Рындин, зажимая в кулак цигарку, трясся в кабине рядом с шофером. Комбат поручил ему вести колонну, и он вел. То и дело наклоняясь к ногам, капитан освещал карту, боясь сбиться с пути.

Перегруженные машины, пробуксовывая на подъемах, прижимались одна к другой. Рындин то и дело подталкивал шофера:

— Жми! Жми! Чего тянешь?

Через окошко, выбитое за спиной у Рындина, Заикин прислушивался к разговорам в кабине и считал, что тревога начальника штаба небезосновательна. А тут машина неожиданно остановилась.

— Что там? — повернув голову к кабине, спросил комбат.

— Сейчас, — прохрипел Рындин, вываливаясь на подножку. — Смотрите, — потянулся он к сбросившему плащ-палатку комбату. — Проехали Тетюшино, сейчас подошли к большаку…

— Постой! Что мне твои Тетюши-Матюши? Давай карту. — Натянув на голову плащ-палатку, Заикин стал водить по освещенному участку карты пальцем. — Ну вот оно, Тетюшино, а дальше? — посмотрел он на Рындина. Тот, в свою очередь, скривился на комбата: мол, что же еще? Неясно, что ли?

— Так вот же большак, а вон и Додорино, — ткнул Рындин.

— Значит, мы у этого лесочка? Справа должна быть лощина, а где-то рядом и окраина села.

— И я об этом, — невозмутимо подтвердил Рындин.

— Гаси! — оттолкнул комбат фонарь и сбросил плащ-палатку. — Никакого дождя. Скоро начнет светать.

Сбросив с плеч плащ-палатку, Заикин взглянул в сторону деревни.

— Где же Супрун? — спросил он.

Рындин не успел ответить. Подбежал радист.

— Товарищ комбат! Вас ротный, Супрун.

Ротный доложил, что вышел к окраине Додорина и что немцы всполошились. Их подразделения подняты по тревоге и занимают оборону, но по всему видно: их тут не очень много.

— Давай сигнал! Третью роту отправляй в сторону станции, роту Светличного — к водокачке, а Супруна вперед, — приказал комбат.

Прошло несколько минут, и долину пропороли длинные пулеметные очереди, вслед за которыми в небе рассыпались гроздья сигнальных ракет.

— Мы готовы к атаке, — сказал комбат следовавшему за ним артиллеристу. — Ждем от тебя огня.

Как только подразделения бросились в атаку, село словно взорвалось: стрельба, крики, разрывы. Особенно заклокотало в районе водокачки, куда с ротой Светличного направился капитан Сорокин.

— Подготовить огонь по району водокачки! — приказал Заикин Гранаткину, чтобы в случае необходимости поддержать атаку Светличного.

Когда Заикин со штабом и артиллеристами спустился в село и пошел вслед за ротой Супруна, все было уже кончено. Противник был смят и поспешно оставил Додорино. Только в стороне монастыря еще слышались отдельные выстрелы.

После теплого ночного дождя солнечное утро задымило паром. В долине неширокой речки, над порыжевшими камышами, повисли густые хлопья тумана. Откуда-то из осоки вспорхнула стайка чирков. Все это Дремов отметил лишь мельком. Голова его была занята другим. Выслушав короткий доклад Заикина о выполнении задачи, он спешил догнать штаб, надеясь там узнать новости из штаба дивизии. Выскочив на взгорок, он увидел впереди раскинувшееся село. «Золотухине», — прочитал он на карте.

Внизу послышались выкрики, команды. Дремов присмотрелся. Небольшая колонна, голова которой уже остановилась посередине села, подтягивалась. «Они», — уверился он и дернул поводья. Заметив приближение командира, к нему поспешил Великий.

— Решили малость подтянуться, — доложил он.

— Правильно решили, — с огорчением в голосе проговорил Дремов, ожидавший доклада о другом, но, услышав треск приближавшегося мотоцикла, почувствовал некоторое успокоение. «Легок на помине», — выдохнул он, глядя, как выпрыгнувший из коляски лейтенант поспешно направился к нему.

— Вам, товарищ командир, — протянул он пакет. Поняв, что офицер доставил приказ, Дремов позвал начальника штаба.

— На, разберись, а я послушаю разведчика. Выяснил, что творилось у монастыря? — спросил Дремов у Сорокина.

— Точно так, товарищ командир.

— Доложи самую суть.

— Вас понял. Как только рота пошла в атаку, у монастыря послышалась стрельба, но в ту минуту было не до нее. Когда же там грохнули разрывы гранат, спохватился. Взял один взвод и бегом. Только перебрался через глубокий овраг, взрывы стихли, но послышались выкрики и женский визг. Подбежали к ограде. Ворота были раскрыты. Смотрю, а там полный двор народу. Вокруг немецкая охрана с автоматами. Все фрицы в черном. Нас они не замечают. Стрелять? А в кого? — капитан скосился на Дремова, как бы спрашивая у него совета.

— Да. Тут сразу не поймешь, — согласился Иван Николаевич.

— Вижу, один в стороне, с черной повязкой через всю морду, сощурившись, куда-то целится. Посмотрел в ту сторону, а там мальчишка лет пяти привязан к столбу. Рядом, у стены, два здоровых верзилы заламывают растрепанной женщине руки. Догадался, что это она отчаянно кричала. Не успел прицелиться, палец сам нажал на крючок.

— Жаль. Этого стоило бы приволочь живьем.

— Так мы не всех порешили. Двоих прихватили. Ведут солдаты сюда.

— Ладно, сам допрошу. А что там были за взрывы?

— Понял вас. Это, видно, эсэсовцы перед отходом с населением расправлялись. Старуха одна показала канаву. Она вся завалена трупами. Некоторые раненые еще шевелились. — Сорокин потупился, на несколько секунд умолк. — А что были взрывы, так то рвались гранаты. Фашисты добивали людей в канаве.

Подошел майор Великий.

— Так что там? — спросил Дремов.

— Передышка, товарищ командир. Вроде суток на четверо.

— Вовремя, — потер руки Дремов. — Передай, чтобы батальоны выходили в районы, как намечалось ранее, а командиров ко мне. Поставим каждому задачи.

Подбежал помощник начальника штаба капитан Косичкин.

— Вам, товарищ командир, подобрали вон тот домик, под зеленой крышей. Вроде почище других.

У зеленого домика, стоявшего несколько на отшибе, им навстречу попался мужичок небольшого роста. Низко кланяясь, залебезил:

— Милости просим, наши дорогие освободители. Заждались.

Дремов обменялся с Климовым быстрым взглядом, пошел дальше, а оказавшись в просторной, чистой прихожей, удивленно протянул:

— Да-а-а! Не кажется ли тебе, что любезность этого дяденьки слишком приторна? Да и здесь что-то не то. — Он взглянул под ноги, на некрашеный, прозрачной желтизны пол с тонким рисунком многовековой сосны.

— Совершенно верно. Далеко не по-деревенски, — согласился замполит. Удивление было тем более велико, когда, толкнув обитую дерматином дверь, вошли в гостиную: ноги утонули в мягком, пушистом, с замысловатыми вензелями ковре. Овальный стол покрыт бархатной скатертью, на окнах — причудливый тюль. Диван завален разноцветными подушками, всю внутреннюю стену занимал забитый книгами шкаф.

— Да-а! — только и проговорил Дремов. И пока Климов бегло осматривал книги, прошел в соседнюю комнату. Там стоял полумрак. На задрапированном окне в ряд стояли рыжие горшки с ярко цветущей геранью. Воздух затхлый, несвежий.

Зашел замполит.

— Как тебе это гнездышко? — настороженно спросил Дремов.

Климов кисло поморщился.

На веранде появилась высокая пышногрудая женщина. Бросив короткий взгляд в сторону комнаты, на ходу процедила: «Здравс-с-с…» За ней выбежала девочка трех-четырех лет, зашаркала старуха с мальчиком постарше и еще одна молодица с двумя узелками в руках. Старуха, не поворачивая головы, поклонилась, молодая, уткнувшись глазами в землю, прошла не здороваясь.

— Что за чертовщина? Может быть, не стоило бы так бесцеремонно выживать людей? — посмотрел Дремов на замполита. — Ведь наши хлопцы знаешь как? Сугубо по-солдатски. Пришли и выдворили…

— Мы ненадолго. А уж если что — извинимся, — высказал свое мнение замполит.

Вышли на улицу. Невдалеке на поляне собрались командиры подразделений. С той стороны слышался оживленный говор, иногда смех.

— Пошли побеседуем с командирами, — позвал Дремов замполита.

Подойдя ближе, Дремов обратил внимание на то, что у всех без исключения офицеров покрасневшие от недосыпания глаза, обветренные лица. Выгоревшее обмундирование у большинства пропитано солью. Кое-кто оброс щетиной, но ни у одного в глазах он не заметил уныния. Встретившись взглядом со старшим лейтенантом Сиротой, Дремов спросил:

— Как ты там, товарищ Сирота, все крошишь гнилозубого гада?

— Не жалуемся, товарищ командир.

— Вот и хорошо. На войне некогда разбираться с жалобами. — Офицеры одобрительно зашумели. — Не до жалоб, — продолжил Дремов. — Теперь уже не только друзья, но и наши недруги перестали сомневаться, что недалек тот день, когда и на нашей улице будет великий праздник, но ускорить его приближение — наш солдатский долг. Этого от нас ждут соотечественники. После разгрома противника под Орлом мы прочно захватили инициативу, и теперь задача состоит в том, чтобы бить врага днем и ночью, не давать ему ни малейшей передышки. И все это в наших руках. Пример тому — бросок, совершенный батальоном Заикина в прошлую ночь. Его удар обрушился на голову противника неожиданно и с сокрушительной силой. А наши потери были минимальными. Мы намерены такие броски впредь совершать как можно чаще, так как стремительные действия пехоты, расширяя фронт активного преследования противника, способствуют общему оперативному успеху.

— Пехота в грязь лицом не ударит. Она себя еще покажет, — за всех ответил капитан Рындин.

— Верно, — поддержал капитана Дремов. — И надо, чтобы такие действия стали для нас обычными. А главное сейчас: смелость, решительность, дерзость.

— Это ясно, — сказал старший лейтенант Сирота.

— Нас остановили, — продолжал Дремов, — дня на три-четыре. Надо дать бойцам отдохнуть. Но это не значит, что все предоставленное время мы можем истратить для спячки. Передышка дана прежде всего для того, чтобы несколько доукомплектоваться да и подготовиться к выполнению новых задач. Так что работы на эти дни хватит. Распорядок дня и расписание занятий начальник штаба вам объявит… — И, помедлив, закончил: — Если все понятно, задерживать не буду. Мы с вами в эти дни будем встречаться часто и все вопросы разрешим.

Когда офицеры, записав распорядок дня и расписание занятий, стали расходиться, Дремов, улыбаясь, спросил Великого:

— Теперь-то позволишь подзаправиться? — И потряс ослабленным ремнем. — Ну а потом допрошу эсэсовцев. Так, что ли, капитан? — Он перевел взгляд на Сорокина.

У дома Дремов встретил ординарца. Забравшись с ножом в палисадник, солдат нарезал букет роскошных, с росинками на лепестках, роз.

— Ты смотри! — удивился Иван Николаевич, поймав на себе счастливый взгляд обветренного, обожженного пороховой гарью солдата, казалось, давно позабывшего о цветах, о ласке, о любви и вообще о нежностях, хотя в его возрасте в другое время они должны быть его неразлучными спутниками. — А я-то и не заметил, что они цветут, — с грустью произнес Дремов, а про себя подумал: «Одичали мы, ожесточились наши сердца».

Полузашторенные окна слабо пропускали свет, в доме стоял полумрак. Было тихо. Закурив и склонившись над развернутой картой, Дремов задумался. Надо было во всем разобраться и сделать все возможное для лучшей подготовки полка к предстоящим наступательным боям. «Судя по всему, — рассуждал он, — войска будут и дальше развивать преследование, а это значит, что самостоятельные боевые действия подразделений примут еще более широкие масштабы. Конечно, за эти несколько дней всех вопросов не охватить. Значит, надо обратить внимание на главное — на подготовку личного состава к форсированию рек. Впереди их предостаточно, и больших и малых: Десна, Сейм, а в полку немало таких бойцов, которые настоящей реки и в глаза не видели.

Обязательно надо провести занятия с офицерским составом. В полк пришло много молодых. Необходимо напомнить каждому об инициативе, смелости в принятии решений, пойти на риск во имя достижения решительной победы над врагом. Надо, чтобы офицеры понимали, что, хотя на войне без жертв не обойтись, они должны сделать все, чтобы этих жертв было как можно меньше. Нужно научить офицеров умению завоевывать доверие подчиненных, ибо только тогда командир может быть уверенным в том, что его подчиненные не пощадят себя для выполнения приказов, что они по его команде смело пойдут в бой. Вот только тогда он сможет себя считать настоящим командиром.

В общем дел предстояло много. И Дремов стал набрасывать для себя личный план на предстоящие четыре дня передышки.

— Отдохнули бы, товарищ полковник. Всю ночь глаз не смыкали, — предложил, переступив порог, ординарец.

— Не возражал бы, да только сейчас не до этого. — Поднявшись, Дремов хотел было идти к пленным, но с веранды донесся незнакомый голос. «Кто бы это?» — подумал Дремов, заправляя гимнастерку.

В комнату вошел низкорослый полковник. Дремов догадался: Соскин.

— Наконец добрался и до вас. — Поздоровавшись, полковник сел. — Все, знаете, подталкиваем отстающих. У вас-то дела обстоят успешно. Еле догнал. Солидно оторвались, товарищ Дремов, — льстиво посмотрел он на Ивана Николаевича. — Все здесь собрались? Хотелось ближе познакомиться с полком, его офицерским составом, а то все довольствовались разговорами по телефону.

Сказал это и тут же стал крутить ручку телефона. Связавшись с генералом Булатовым, доложил:

— Так я у Дремова. У него вроде все превосходно, занял чудную виллу, так что можно отдохнуть. Правда, товарищ Дремов выглядит далеко не свежо. Нельзя таких не щадить. У него ведь хватает старых ран. — Он покосился на Дремова с прищуром, от которого у Ивана Николаевича по спине побежал неприятный холодок. — Очень жаль, что надо возвращаться. Хотелось побыть здесь подольше. Есть, есть! Сейчас выезжаю. Вот видите, — обратился он к Дремову, — предполагал одно, а у начальства другие планы. А вам, Иван Николаевич, действительно надо бы подлечиться.

— Сейчас не до лечения! Не то сейчас время! Да и с чего вы взяли, что я болен? При чем здесь мои старые раны?

Соскин не дал ему закончить. Отмахнувшись, продолжал снисходительной скороговоркой:

— А-а! Ваша скромность ни к чему, хотя известно, что скромность украшает большевика.

Думая в дороге об этом сумбурном разговоре, Соскин одновременно с некоторым раздражением испытывал удовлетворение оттого, что ему удалось пустить пробную стрелу: «Пусть Дремов подумает, поломает голову. Авось и правда сляжет. Вначале в медсанбат, а там можно будет постараться и подальше отправить, с таким расчетом, чтобы в дивизию уже больше не возвратился».

Проводив Соскина, Дремов долго смотрел ему вслед, пытаясь понять, чем были вызваны его настойчивые рекомендации сейчас же ложиться в медсанбат. «Что-то тут нечисто. Не думаю, что здесь проявилась действительная забота», — заключил он.

Подошел капитан Сорокин.

— Пленных, товарищ полковник, привели. Оба эсэсовцы. Один ранен в ногу.

— Помощь оказана? — машинально спросил Дремов, не переставая думать о настоятельной рекомендации замкомдива.

— Перевязали…

Направляясь к пленным, Дремов встретил на тропинке Великого. Он бежал снизу, от речушки, на ходу вытирая мокрую голову.

— Водичка обжигающая, Иван Николаевич. Советую и вам освежиться…

— Хорошо. Попробую чуть позже. Ты отдохни пока, а я займусь вон этими, — кивнул он в сторону лип, куда солдаты привели пленных.

Разместившись на табуретке так, чтобы было видно лицо лежавшего на носилках фашиста, Дремов обратился к нему по-немецки:

— Ферштеен зи руссиш?

Пленный не ответил на вопрос, повернул голову в другую сторону. По его пустым глазам Дремов понял, что такой может бесстрастно смотреть на ужасные мучения любой жертвы, что такой не пощадит ни детей, ни стариков. «Палач», — подумал он.

— Я вас спрашиваю: понимаете ли вы по-русски? — Пленный и на этот раз промолчал. — Варум швайген зи? Почему молчите? — жестко спросил Дремов.

Фашист, что-то промычав, злобно сплюнул на траву.

— Долго будем дурака валять? — поднявшись, Дремов зашел с другой стороны, намереваясь взглянуть на пленного в упор.

Зло зыркнув глазами, фашист прошипел:

— Руссише швайн!

— А, что с ним нянчиться, товарищ командир?! — выхватив пистолет, шагнул к пленному Сорокин.

— Не смей! — одернул его Дремов и посмотрел на немца, как умел смотреть на злейшего врага. Тот сморщился. Подумав, Дремов приказал: — Убрать!

Такого оборота эсэсовец явно не ожидал.

— Я… Я буду говорить по-русски, — выкрикнул он, но Дремов не стал его слушать.

— Теперь я не буду вас слушать… — тем же спокойным голосом произнес он. — В дивизию. Там разберутся лучше нашего. С этим есть о чем поговорить.

4

Весь день провел Дремов в ротах и батареях, потолковал с рядовыми и сержантами, с командирами батальонов и рот и в штаб возвратился только поздним вечером. Опустившись на скамейку в прохладном палисаднике, прислушался к слабо доносившемуся грохоту. «Рванули гвардейцы километров на тридцать», — подумал он о бригадах мехкорпуса и только теперь по-настоящему понял, что находится в глубоком тылу — вблизи не строчат пулеметы, не рвутся снаряды, — что можно покурить, не пряча в кулак папиросу.

— Как тут хозяйничал? — спросил он у подошедшего ординарца.

— Все у нас чин по чину, — отозвался солдат, блеснув зубами.

Немного отдохнув, Дремов умылся, но, склонившись над остывшим ужином, почувствовал неодолимую усталость. Не было сил поесть. Отяжелевшую голову тянуло к столу, а когда засыпал, перед глазами в уплывающем тумане появлялась жена Анна. Вроде даже слышались ее приближающиеся шаги и приглушенный голос, а через какие-то секунды из-за ее спины показалась дочурка, точь-в-точь такая белокурая и с таким же голубым бантом, какой он видел сегодня на голове у девчушки здесь, в доме. «А возможно, Зина и не такая? — мелькнула мысль. — Что может остаться в памяти, если видел ее последний раз в возрасте пяти-шести лет. Было это в тридцать втором или тридцать третьем, что ли, когда ездили к родителям в Слоним».

Дремов вновь опустил голову. И как только она коснулась лежавших на столе рук, перед глазами тут же, как и в первый раз, появилась Анна. Подойдя к нему, она что-то шепнула, вроде чего-то попросила. Прощения? Неужели тогда ему читали ее письмо? Неужели то были действительно ее показания, на которых так упорно настаивал следователь? Нет! Не может быть, чтобы Аннушка давала такие показания.

И Аннушка и дочурка незаметно исчезли. Иван Николаевич пошарил по столу руками, тяжело вздохнул, а беспокойный сон продолжался. «Вот, я их не могу отыскать, а они сами появились, дали о себе знать. Только почему же скрылись?» — продолжал Иван Николаевич бредить во сне. Открыл глаза лишь после того, как на веранде гулко застучали каблуки. В комнату вошли Великий и Климов.

— Садитесь, — пригласил Дремов, выпрямляясь.

Когда Великий положил на стол стопку наградных листов, Иван Николаевич взглянул на замполита.

— Смотрел? — спросил он.

— Внимательно, вместе с Петром Ильичом. Думаю, все правильно. Вот только Заикина… Героя бы ему следовало.

Дремов поднял брови.

— Хотелось бы так, но надо, чтобы уж наверняка.

Климов промолчал, а Дремов продолжил свою мысль:

— Думаю, вскоре будут моменты и поярче.

Вбежал ординарец.

— Товарищ командир! Гражданочка тут одна, хозяйка. Просит что-то для детишек.

— Пусти.

В комнату вошла крупная женщина. Небрежно кивнув в знак приветствия, прошла в следующую комнату. Там задержалась недолго. Возвращаясь, остановилась у двери книжного шкафа, переложив кое-что с места на место, удрученно вздохнула, с трудом процедила:

— Кое-что ребятишкам…

Когда дверь закрылась, Климов взглянул вдогонку.

— Этой семейкой занимается СМЕРШ. Есть сведения, что сия мадам здесь проявляла серьезную активность — занималась «просвещением». Ходила в переводчицах и младшая, но с ней пока не все ясно.

— Селяне не очень-то лестно отзываются о хозяевах этого дома, но надо хорошенько во всем разобраться самим…

— Разберемся, — заключил Дремов. — СМЕРШ разберется, — тут же поправился он.

Тем для разговора нашлось бы еще много, но позвонил дежурный и доложил, что подполковника Великого срочно вызывают в штаб дивизии. Взглянув на Дремова, Великий недовольно чертыхнулся:

— Черт знает что, опять горячку порют…

Офицеры ушли, а Дремов решил наконец отдохнуть. В дверях показался ординарец с каким-то альбомом в руках.

— Это откуда? — спросил он у солдата.

— Это? — с отвращением посмотрел на альбом солдат. — Вон там, на нижней полке лежало. Дрянь какая-то…

Дремов взял альбом, открыл обложку и не поверил своим глазам: на него смотрела, нагло улыбаясь, совсем нагая, та самая гражданочка, которая только перед этим заходила «кое-что прихватить для ребятишек». «Неужели она?» — возмущаясь, задал сам себе вопрос Дремов.

Переворачивая толстые листы альбома, Иван Николаевич чувствовал, как его трясет какой-то озноб. Негодующе восклицая, он то яростно бил кулаком по валику дивана, то брезгливо морщился. Изредка попадалась на карточках и младшая сестра, наряженная в форму полицая. «Ишь, стерва! Натянула на себя шкуру!»

— Убери! — швырнул он альбом и поспешил в сени. — Бр-р. Дай-ка воды, горячей бы. Не враз такую грязь отмоешь.

В доме ему стало душно. Изо всех углов повеяло затхлостью, нечистотами. Вытирая руки, он толкнул наружную дверь.

— Какая мерзость! Ночевать будем вон там, в палатке.

— Слушаюсь! — с одобрением в голосе отозвался солдат.

Село уснуло под плотным пологом темной ночи, а воздух был чист и свеж, полон волнующих запахов ранней осени. Дремов прислушался. Где-то в конце села надрывалась собачонка.

Лежа на свежем сене в палатке, Дремов продолжал думать о том, как могло случиться, что люди дошли до такого падения. «Говорят, что старшая закончила педагогический институт, а младшая — сельскохозяйственный техникум».

Там, в конце деревни, где с цепи рвалась собака, послышалась песня:

Одержим победу, К тебе я приеду На горячем боевом коне.

Удаляясь, песня звучала все тише и тише. «А к кому придется возвращаться мне на «боевом коне»?» — неожиданно спросил себя Дремов.

Послышался быстро приближавшийся лошадиный топот. Дремов вышел, увидев Великого, сказал:

— А я думал, что будешь только к утру.

— О! К утру нам надо быть далеко отсюда, — быстро проговорил Великий, спрыгивая на ходу.

— Как так? Выкладывай. Что еще придумали? Давай к свету.

Развертывая карту, подполковник показал новый район, куда приказано переместиться полку, и маршруты движения.

— Говоришь, к рассвету? — посмотрел Дремов на часы.

— Так точно, — подтвердил Великий. — Тут около двадцати километров. Строго предупредили о маскировке. Двигаться только по проселку. На большак — ни-ни. Наказал сам комдив.

Все заспешили. И полк, поднятый по тревоге, к рассвету сосредоточился и тщательно замаскировался в назначенном районе.

До обеда Дремов успел побывать в батальонах и полковых батареях, а возвращаясь в штаб, почувствовал озноб. Укутавшись в шинель, Дремов сел в угол и прижался к чуть теплой печке. Весь вечер и ночь его трясло в лихорадке. Лекарства не помогали. Наутро Решетня предложил Дремову отвезти его в медсанбат, но Дремов категорически отказался. Удалось уговорить его лишь Ядвиге.

— Где он теперь, медсанбат этот? — спросил Дремов, когда подошел Решетня.

— Переместили в Золотухине, на наше место.

Врачи помогли Дремову забраться в машину, а когда Решетня заикнулся, что будет сопровождать командира до медсанбата, сам Иван Николаевич категорически запротестовал:

— Да ты что? На вас двоих целый полк, — оглянулся он на Ядвигу. — Сами доберемся.

— Тогда хоть фельдшера возьмите, — настаивал Решетня.

— Ладно. Фельдшера давай. — И «санитарка» тронулась.

Придерживаясь за поручни, чтобы меньше трясло, Дремов вспомнил, как когда-то, вот так же на рассвете, он вез в родильный дом жену, как она на ухабах вскрикивала, а он советовал ей крепче держаться руками за поручни сиденья. Когда росла Зина, Аннушка нет-нет да и подшучивала: «Держись, родненькая, руками за поручни».

Вспоминая Анну, Дремов не знал о том, что она в эти минуты в своем госпитале думала о нем и не могла уснуть.

В последние дни раненых в госпиталь поступало немного, обстановка была относительно спокойная, и Анна Павловна, закончив осмотр, ушла в свой кабинет. А там, просматривая стопку заранее подготовленных историй болезней, отбирала описания наиболее характерных случаев ранений в голову для своей будущей докторской диссертации. Увлекшись, она не заметила, как промелькнула ночь. Очнулась лишь после того, как старик дворник стал из шланга шумно поливать цветочные клумбы перед главным фасадом лечебного корпуса. Взглянув в окно, она увидела, что небо с восточной стороны стало бледнеть. Набросив на себя легкое одеяло, она отвернулась лицом к стене, но уснуть не могла. Когда же задремала, то увидела во сне, что она с мужем и дочуркой приехала к родителям в Слоним, а там, у настежь распахнутой калитки, появилась вся в белом ее старенькая мать. Поспешно приближаясь к ним, она издали тянула руки, но они были совсем короткие и никак ей не повиновались. А тут подошел Иван Николаевич. Мама прижала к себе девочку и не позволила ему к ней прикоснуться. Вскрикнув, Анна Павловна проснулась. Немного успокоившись, она не хотела подниматься, а когда поднялась, то почувствовала во всем теле страшную тяжесть. В эти минуты, чего не случалось раньше, ей до боли захотелось поделиться с кем-нибудь своим горем, своими страданиями, накопившимися за годы разлуки с мужем. «О, как тяжело в таком возрасте жить одинокой», — вздохнула она.

Она почему-то думала, что после исповеди ей станет легче переносить одиночество, но тут же возникло сомнение: «Кого ты удивишь своим горем? Оно ворвалось в каждый дом, в каждую семью, в нем теперь утопает вся страна».

5

…В Золотухине прикатили, когда на улице совсем рассвело, и Дремов без труда отыскал дом, над которым на слабом ветре полоскался белый флаг с красным крестом.

— Где Нырков? — спросил он у дежурного офицера.

— Подполковник отдыхает вон в том голубеньком доме, — указал дежурный, и Дремов понял, что командир медсанбата занял тот самый дом, из которого он ушел два дня назад.

В дом он входил неторопливо, стараясь не думать о том неприятном, что ему пришлось пережить здесь. А когда открыл дверь, ужаснулся: за большим столом, придвинутым к стене, сидел до неузнаваемости изменившийся майор Кущ. Их взгляды встретились, и Дремов понял, что невольно стал свидетелем тяжелой человеческой драмы… Прижимая к себе ребятишек, которых Дремов видел здесь раньше, майор не сводил с него переполненных нестерпимой болью глаз. На столе дымилась большая чугунная сковорода, рядом с ней куски наспех нарезанного черного хлеба, а под руками у майора лежала опрокинутая набок алюминиевая фляга, испещренная множеством цифр, инициалов, названий сел и городов. Наконец Дремов овладел собой:

— Здравствуй, Кущ!

Поддерживая ребят, майор приподнялся и, видно, только теперь понял, кто к нему обращается.

— Здравствуйте, Иван Николаевич, — с трудом произнес он и, прикрыв ладонью глаза, опустился на место. Чувствуя приступ боли, Дремов спросил:

— Кто тут у тебя?

Майор ответил не сразу. Прижал к себе одного, а затем второго ребенка, взглянул на каждого из них.

— Вот они, — выдохнул он. — Была и жена. Теперь ее нет. Забрали вместе с тестем, который здесь старостой при немцах служил. Возможно, что и так, но в чем может быть повинна она — жена моя, что плохого она могла совершить?

Слушая майора, Дремов пытался понять, есть ли хоть капля правды в том, что он говорит. Наконец спросил:

— Ты-то хорошо знаешь свою жену?

— Ну как же? Вместе учились, в комсомол вступали… Ну а потом тут, в Золотухине. Я директором школы был, она учительницей. Тут родились дети. И родители — люди как люди. Имели двух дочерей, одного сына. Правда, ему он не сын, пасынок. Служил где-то на Севере, теперь не знаю где. Во время коллективизации их немного пощипали, так ведь давно это было. После этого работали они в колхозе, тесть даже состоял в ак-ти-ве. А чем он при немцах занимался — чего не знаю, того не знаю. Но не думаю, чтобы сотрудничали…

Слушая майора, Дремов не сводил с него глаз. Кущ, заметив на себе его пристальный взгляд, покрутил шеей, как будто ему стал тесен воротник.

— Ходил тесть в активе, но был ли активистом? Встретился он мне здесь. Видно, такому изворотливости не занимать, пробьется в любой актив, и в наш, и в не наш. Впрочем, в СМЕРШе разберутся.

— Ну а при чем тут она?

Постучав в дверь, просунул голову фельдшер.

— Товарищ полковник! Вас ждут врачи.

— Сейчас, сейчас, — отозвался Дремов, чувствуя, как невыносимо жаль стало ему офицера, а тем более его несчастных детей. «Конечно, они не знают того, что самый родной для них человек — жена, мать — так низко пала. Больше того, она стала изменницей Родины, за что дают высшую меру наказания. Все они уже сегодня сироты. Для детей матери больше не будет. Мать бывает одна. Поэтому они должны будут знать, за что их мать должна понести столь суровое наказание. Надо, чтобы до них дошла правда. Об этом обязан им рассказать отец, когда найдет нужным. Никому другому они не поверят».

— Выйдем в коридор, — обратился Дремов к офицеру. А там без обиняков сказал: — Верю тебе, майор. Понимаю, что детям очень тяжело будет жить без матери, тем более таким крошкам, но надо разобраться, кто их осиротил. Не сама ли мать? Подожди здесь минуту, я сейчас вернусь. — Дремов вышел и через минуту снова появился с альбомом в руках. — Мы офицеры, — продолжил он разговор, — и я не могу допустить, чтобы ты заблуждался. Надо внести полную ясность.

У Куща вытянулось лицо, весь он напружился, красные, воспаленные глаза его вспыхнули.

— Знаю, чувствую душой, что для тебя мое сообщение будет тяжелым. Вот, — Дремов протянул альбом, но пока не выпускал его из рук, — думаю, ошибки здесь нет и ты сам разберешься, что к чему.

Возвратясь за стол, майор долго смотрел на первый снимок, казавшийся ему мутным пятном. Правда, временами он видел хохочущее, искаженное ужимками лицо незнакомой растрепанной женщины. Перевернул вторую, третью, четвертую страницы — листы быстро замелькали перед его глазами. Когда был перевернут последний лист, майор сорвался с места и, бросившись к стене, на которой висел портрет жены, сорвал его вместе с гвоздем и, швырнув к двери, стал неистово топтать ногами. Мальчик испуганно взвизгнул и, прижавшись к спинке стула, закрылся руками.

— Нет у нас мамки! Это не наша! — закричал майор не своим голосом, продолжая топтать портрет. — Шкура! Предательница! — Рухнув на диван, он забился в судорогах.

Пришел подполковник Нырков. Вместе с Дремовым ему удалось несколько успокоить офицера, и тот, поднявшись с дивана, снова сел за стол. Подперев руками голову, уставился в потемневшую от времени доску.

…Пробыл Дремов в медсанбате двое суток, а утром третьего дня, чувствуя себя лучше, уехал.

Садясь в «санитарку», распорядился:

— В штаб дивизии!

В хате, где разместился генерал Булатов, Дремов увидел за длинным столом, кроме комдива, начальника отдела СМЕРШ подполковника Логинова и председателя трибунала дивизии подполковника Корбуна. В двух шагах от стола стоял, опустив угловатую голову, давно не бритый мужчина неопределенного возраста, саженного роста, с огрубевшим, синим от самогона лицом. Он время от времени перекладывал из одной руки в другую измятую фуражку военного образца.

В комнате было тихо, пахло керосиновой копотью. Над головами повисла жидкая пелена табачного дыма. И генерал, и оба офицера просматривали наспех подготовленные дела арестованных. Заметив бесшумно вошедшего Дремова, комдив подал знак: «Садись».

— Ты что же, так сразу и поверил, что Красная Армия разбита и что Советской власти пришел конец? — Вопрос генерала повис в воздухе. Переступив с ноги на ногу, мужчина не ответил. — К тебе, Омутов, обращаюсь.

— Ничему не верил, — послышалось словно из подземелья.

— Не верил? Тогда зачем за людьми охотился? — спросил Логинов. — Зачем своих предавал?

— Посылали, насильно заставляли, — еле выдавил из себя Омутов и добавил: — Он это… Егор.

— Кто, кто? — переспросил Логинов.

— Староста. Кулацкий объедала, — зло зыркнул глазами Омутов.

— А Онучин как? — спросил Корбун.

— Тот еще почище. Смотался, собака. Бежал, волкодав.

— Далеко не уйдет, — заметил генерал.

После непродолжительного молчания Булатов вновь поднял на Омутова глаза.

— Люди на фронте воюют против немцев, в тылу партизанят, а ты, здоровый мужик, стал изменником, предателем. Служил фашистам, выслеживал партизан, — с болью в голосе говорил генерал.

Омутов вздрогнул как ужаленный, вскинул голову, встряхнулся всем телом и с гневом прокричал:

— Не предатель! Не служил! Это он, Егор, травил, что псами.

— Как мог кто-то принудить тебя переметнуться на сторону врага? — поднявшись с места, спросил Логинов.

— Да, да. Расскажи об этом подробнее. Все как было, — подтвердил Булатов. Омутов еще больше смял фуражку, что-то промычал, но сказать так ничего и не смог. — Что, туго? Язык не поворачивается или память изменила? — еще раз вмешался генерал.

— Так точно. Не поворачивается. Прилип. Никак не могу начать, — вздрогнувшим голосом проговорил Омутов, облизывая пересохшие губы. — А говорить тут просто. Когда мы оказались в окружении без своего командира, то и расползлись, как тараканы, кто куда. В Белоруссии это было. Остались мы с дружком. Он с «дегтярем», я с коробками. Порешили, пока имеем пулемет с патронами, фашисту живьем не сдаваться, драться до последнего и пробиться к своим, а оно так вышло, что скоро дружок растер рану, вздулась у него нога, что колода. Тащил я его еще несколько ден, а он все хуже. «Нет, — говорит, — оставь мне пулемет и коробки, а сам давай двигай. Мне не уйти, я для тебя помеха. Пробивайся, а если дойдешь, то и расскажи, как это мы…» Просил я его, так ни в какую. «Иди, — говорит, — а только меня вон на тот бугорок дотяни, чтобы было видно, как пойдут немцы, я их перед смертью из пулемета шарахну». Я и оставил его. А сам пошел. Где свои, где немцы — откуда знать? Осталась одна лишь тяга к дому. Она и вела. А там жена, считай, еще девчонка, да мать. Встретили, не прогнали. Полгода таился под полом. Так он, Егор, пронюхал. Ночью подстерег. А дальше что? Куда убежишь? Все, злодей, через своих подстроил так, что никуда не сунешься. Попытался к партизанам податься, так те ни в какую. Не хотели признавать. Боялись.

— Правильно делали. Как признавать предателя? — сказал Корбун.

Омутов, затрясшись закричал:

— На! Хоть стреляй. Не предатель я! Никого не ловил, не предавал! Еще на финской весь вот! — Он рванул штанину, оголил до колена ногу и показал здоровенный белый рубец. — А это что тебе? — Он рывком задрал рубашку, показывая еще один рубец на лопатке. — И теперь с ними не бежал! Не предавал! Так получилось. А тут эти… Егор да Онучин!

— Постой! Постой! Что так распалился, — остановил его Логинов.

— Распалило то, что не прятался, к своим шел. Искуплю! — выкрикивал Омутов.

— Ладно. Тебя поняли, но ты все же подумай на досуге. — Булатов поднял на Омутова усталые глаза, а когда того увели, негромко проговорил: — Здесь поспешность ни к чему. Следует разобраться. Пуля не вестовой, назад не возвращается.

— Совершенно верно, — охотно поддержал комдива Корбун, но Логинов был иного мнения.

— Нельзя ему верить. Ни ему, ни другим. Смотрите, их сколько еще. — Загибая пальцы, Логинов стал перечислять арестованных: — Староста Бурковский, его дочки, жена Онучина да этот, стервец, прикидывается теленком, и ему начинают верить… — Логинов не успел закончить мысль, Булатов перебил его:

— Говоришь, Бурковский? Егор? Староста, что ли? Какой он из себя?

— Как вам объяснить? Мужичишка среднего роста, лысый, глазенки колючие, сытенький. Да, вот еще, шрам у него на лице, у левого виска, — уточнил Логинов.

Булатов замер. На лбу выступил холодный пот. «Бурковский, Егор… Среднего роста, со шрамом», — торопливо замелькали мысли.

— Не может быть, чтобы этот был Егором! Егор погиб. Сам видел.

— Ну как же так? Бурковский. Егор. Вот он, — потряс подполковник жиденькой папкой.

— Тогда давай его сюда! — велел Булатов, садясь за стол. — Взглянем без твоих святцев. С него бы и начинать.

— Совершенно верно. Следует брать быка за рога, — вставил Корбун.

— Надо еще разобраться, где бык и какие у него рога, — возразил Логинов. — Не начни с Омутова, не много узнали бы о Бурковском. Докладывал же, что мы с него уже начинали. Не успели спросить, свалился в припадке.

— И все же давай посмотрим на этого припадочного.

Пока Логинов ходил распоряжаться в отношении старосты, у Булатова в сознании все яснее воскресали события далеких лет, когда он в гражданскую войну попал к буденновцам. Перед глазами встал, словно для показа вытянувшись, длинный, ширококостный, ясноглазый, на диво добрый его первый командир Егор Бурковский.

Ввели старосту. Тот, шаркая толстыми ногами, тяжело остановился посреди комнаты, как бы не зная, куда дальше деваться.

Булатов хотя и готовился к этой встрече, не смог сразу поднять на вошедшего глаза, а когда взглянул, почувствовал бешеное биение сердца. Задрожали руки, по спине пробежал озноб. Не мигая, он долго смотрел перед собою, как бы видя вошедшего в застывшем мареве. Лишь спустя несколько минут, когда ему удалось овладеть собой, он вдруг все понял.

— Так вот с кем пришлось встретиться, — тихо произнес он.

Убедившись, что имеет дело именно с тем палачом из деникинской армии, который под Воронежем допрашивал и Егора Бурковского, и его — Булатова, и многих других красноармейцев, генерал вспомнил и фамилию этого беляка: «Да, да! Это он — Стрижень».

Начался допрос. Поначалу у старосты не дрогнул на лице ни один мускул, голос звучал невозмутимо спокойно: «Какое пособничество? Какая измена? Получается похоже на то, как тогда, в тридцать втором, упрятали на Соловки, а потом…» — не закончив фразу, он перешел на шепот обиженного.

Прислушиваясь к уверткам старосты, Булатов вспомнил, как в девятнадцатом их разведотряд, отходя в темноте с захваченным в плен беляком, напоролся на вражескую засаду. Его конь на галопе был сражен пулеметной очередью, а он сам, вылетев из седла, был схвачен подбежавшими беляками. Особенно четко представилась ему казнь Бурковского.

Не добившись от Егора ни слова, каратели вывели его на площадь и, привязав к телефонному столбу, облили керосином. Егор рванулся в полыхнувшем пламени и, разорвав горевшую веревку, из последних сил закричал: «Держитесь, товарищи! Наши скоро придут. Победа…»

Каратели испугались его слов. Раздалось несколько выстрелов.

«Стрижень! Несомненно, это он — тот самый, который, пропуская пленных через свою «цирюльню», всех «нерасколовшихся» наделял особой прической или отправлял к очередному столбу на площадь».

Невольно прикоснувшись к своей изуродованной голове, Булатов наткнулся взглядом на короткие, словно обрубленные пальцы старосты. «Он это! Точно! Те же короткие мохнатые пальцы, тупой приплюснутый лоб, глубоко посаженные глаза, а главное — шрам! Глубокий поперечный шрам под левой скулой».

Внимательно вслушиваясь в вопросы и ответы, Булатов вспомнил, как его, до полусмерти избитого, ввели в «салон шефа». Стрижень даже поднялся из-за стола, сделал шаг навстречу: «А, садись, красный вояка! Потолкуем как русский с русским. Предлагаю одно простое, но для тебя выгодное дело.

Проводишь наших хлопцев ночью к своему штабу и, когда будут захвачены твои дуралеи командиры да продажные жиды-комиссары, получишь гарантию на жизнь и свободу. А иначе, — он кивнул в сторону площади, — «сковородка». Понял?»

Услышав категорический отказ, Стрижень полоснул Булатова через всю спину нагайкой со свинцом на конце, брезгливо плюнул и, приказав поставить «красную обезьяну» на голову, вверх ногами, ушел. И Булатов стоял на голове, захлебываясь кровью. Теряя сознание, замертво падал, но тут же его приводили в чувство «примочкой» — обливали водой. Так продолжалось до утра, а когда забрезжил рассвет и вернулся Стрижень, Булатов услышал команду: «Стричь!» Его поставили к стенке. На голову плеснули кружку бензина и Стрижень издали бросил зажженную спичку. Последнее, что услышал тогда Булатов, падая на пол со связанными руками, было зловеще произнесенное Стриженем: «Хе-хе!»

Не в силах больше сдержаться, Булатов остановил Логинова, увлекшегося выяснением мелких деталей, спросил:

— Не кажется ли вам, гражданин, что эта встреча у нас с вами не первая? Насколько мне помнится, вы одно время «цирюльничали»?

Стрижень всем корпусом подался назад, вздрогнули мускулы на его лице, но он сдержался, стараясь показать, что далек от понимания поставленного вопроса.

— Не понимаю… Не могу сказать.

Логинов и Корбун также насторожились, а Булатов, уставившись в старосту немигающими глазами, старался по его поведению до конца утвердиться в своей догадке. Но и Стрижень сразу понял его замысел. Напряженно сдерживаясь, он старался быть твердым, уверенным в себе. И все же нервы, не выдержав напряжения, стали сдавать. Вначале затряслась обвисшая на подбородке кожа, затем выступили крупные капли пота на лбу, а еще через несколько минут задергалась посиневшая нижняя губа.

— Не… не помню, не… знаю, чтобы такое, — заикался он.

— Да, память вас явно подводит. А жаль. Придется вам помочь. — Булатов как бы нечаянно провел ладонью по своей плешивой голове. — Вот эту прическу вы мне когда-то «любезно» сотворили… Не помните?

Староста осел. Зрачки его помутневших глаз забегали, лицо еще больше вытянулось.

— Выглядели вы тогда несколько помоложе и, если память мне не изменяет, зычно рычали.

У старосты по лицу пошли красные пятна.

— Вы ошибаетесь, гражданин начальник. Не было такого. Вот те крест, не было! — Он стал широко размахивать руками от плеча к плечу. — Святая заступница!

— Ладно. Дадим вам время подумать, — поднимаясь с места, сказал генерал, а когда староста несколько успокоился, спросил: — К Деникину как попал?

— Всех принимали. Я… Я… — заскулил он. — Я…

— Хватит, — оборвал его Булатов. — Даем время подумать.

Старосту увели, а Булатов, закурив, что с ним в последнее время бывало редко, рассказал удивленным офицерам о своей первой встрече со старостой в те далекие годы гражданской войны.

Выяснив у комдива вопросы доукомплектования полка вооружением, Дремов поспешил к себе в часть.

Возвратился Дремов в штаб лишь вечером, за два-три часа до выступления полка. По его сигналу полк был поднят по тревоге и тронулся с места, а на рассвете подошел к Десне.

Ни на подступах к реке, ни за ней не было видно никаких признаков войны. Стояла мертвая тишина. «Без задержки к реке и бесшумно на ту сторону, — решил Дремов. — Судя по карте, там можно найти брод».

К утру полк закрепился на правом берегу Десны, и, хотя ему не удалось перевалить за гряду высот, он сумел отразить восемь вражеских контратак и удержать захваченный плацдарм. Когда же день клонился к вечеру, Дремов получил приказ развить наступление и ночным ударом овладеть высотами. Пришлось срочно ставить задачи батальонам и полку Сомова, все так же продолжавшему поддерживать его стрелковые подразделения. Но противник опередил Дремова.

Разговаривая по телефону, Дремов услышал характерный гул перегруженных бомбардировщиков. А вскоре из-за тучи, сгустившейся под горизонтом, словно из бездонной пучины, вынырнул огромных размеров черный клин. Один за другим вражеские самолеты разворачивались в сторону плацдарма.

Упреждая авиацию, начала свой огневой налет вражеская дальнобойная артиллерия, а в лесу перед правым флангом полка взревели танковые двигатели.

Трудно сказать, что осталось бы от полка, если бы не чудо: вначале головное звено, а затем и остальные самолеты сбросили бомбы на тот участок леса, где сосредоточились немецкие танки. Из разрывов вырвалось всего несколько машин. Однако они все же рванулись в атаку, за ними, прижимаясь к броне, пошли две пехотные цепи. Наши пулеметы ударили с разных сторон, но противник, хотя и ослабленными силами, продолжал яростно атаковать. Казалось, что вот-вот наступит тот момент, когда один из флангов полка будет смят и противнику удастся выходом к реке отрезать полк от его тылов, откуда с минуты на минуту ожидался подвоз боеприпасов.

— Что же вы смотрите, черти, — выругался Дремов, показывая Сомову на продвигавшиеся танки.

— Снарядов-то с гулькин нос, — проговорил Захар, прикрывая ладонью рот, словно боясь, чтобы его не подслушал противник. — Надо бить только наверняка. — Помолчав, закончил: — У него, видать, тоже не жирно, раз бьет по пехоте бронебойными.

— Согласен! Подпускай!

За лощиной застрочил станковый пулемет. Длинные очереди разнесли в клочья первую цепь вражеской пехоты. Следовавшая за ней еще одна зеленая волна также быстро редела. Казалось, что еще какие-то секунды, и атака врага захлебнется, но трепетный стук «максима» внезапно оборвался. Вслед за ним умолк еще один пулемет. «Дело дрянь», — подумал Дремов, наблюдая, как вражеская пехота ускоряет шаг.

В неглубоком осыпавшемся окопе, вероятно, оставшемся еще с сорок первого, заняло оборону стрелковое отделение, и, когда умолкли пулеметы, отделенный позвал:

— Федор! Ершов! Где ты?.. — Ответа не было. «И этого черт проглотил», — заскрипел зубами отделенный, глядя, как вражеская пеХота перешла чуть ли не на бег. Когда же она подошла совсем близко, появился Ершов.

— Где тебя, старого хрыча, носит нечистая сила?! — не столько от злости, сколько от радости выругался отделенный.

Федор не обиделся. Бросив на бруствер пулемет, начал бить длинными очередями, а когда пехота залегла и стала отползать назад, негромко заговорил, как бы объясняя самому себе:

— Ох и жаль сержанта! Здорово его шибануло. Видать, контузия.

— О чем бубнишь себе под нос? — подал голос отделенный.

— Сержанта, говорю, Ладыгина, шибануло. Снаряд воткнулся рядом. Счастье, что не треснул. Должно быть, этот, что по танкам, броневой. Жаль сержанта. А возможно, еще и оклемается.

Перезаряжая пулемет, Федор не заметил, как сбоку подошел вражеский танк. Он ни сам не успел укрыться, ни бросить на дно окопа пулемет. Танк был совсем рядом…

Очнулся Федор, задыхаясь от табачного дыма, когда на улице было совсем темно, увидел склонившегося над ним санитара. Широко двигая руками, санитар бинтовал ноги желтым бинтом. У изголовья Федора копошился еще один солдат. От него и несло едким дымом. Задыхаясь, Федор слабо прохрипел:

— Брось! Не трави душу своим табачищем! — На том и смолк — одолела боль. Но перед глазами продолжал мельтешить куривший цигарку солдат. Весь в поту, с потеками грязи на лице, тот не переставал что-то мотать вздрагивавшими руками. Федор услышал, как он, выплюнув догоревшую цигарку, глухо пробасил:

— Что теперь делать, коли гусеницей его вон как…

Федор не знал, о ком идет речь, как не знал он и того, что только сейчас его вторая рота удачно завершила контратаку и отбросила вражескую пехоту на исходный рубеж… Что и на других участках враг не имел успеха…

* * *

На плацдарме установилась мертвая тишина.

— Так где Заикин? Что с ним? — спросил Дремов начальника штаба.

— Вот он, легок на помине, — увидев приближавшегося комбата, ответил Великий.

— Давай его сюда, в окоп. — И, обращаясь к комбату, добавил: — Доставай карту, Заикин!

Дремов положил свою карту рядом.

— Задержались мы с этой вражеской контратакой, а теперь надо торопиться. Ты уже знаешь, что полк имеет задачу к утру перевалить через возвышенность. Задача, как сам понимаешь, не из простых, и, чтобы ее выполнить, тебе придется совершить особый маневр. Пойдешь ты не по прямой дороге, которую противник наверняка перекрыл, а в обход лесного массива так, чтобы забраться побыстрее и поглубже в тыл, а как выйдешь к деревне Савранке, так и закрепишься там, пока мы главными силами будем прорываться с фронта. Надо полагать, что твое появление в Савранке заставит противника поспешить с отходом, чтобы не остаться в «мешке». Да смотри, не напорись сам на засады. Сигналом для начала твоего выступления будет первый огневой налет нашей артиллерии перед фронтом главных сил. Если задача ясна, задерживать не буду. Отправляйся, в твоем распоряжении часа полтора.

— Все ясно, — ответил Заикин и поспешил к своему наблюдательному пункту. «Ох и мало времени!», — подумал он, перебирая в уме, что еще надо успеть сделать. Но тут со стороны противника в небо взвилось несколько осветительных ракет. Вслед за ними полоснула длинная пулеметная очередь.

Заикин бросился вперед. В один миг оказался в глубокой лощине, вдоль которой то в одиночку, то небольшими группами, словно муравьи, передвигались солдаты — одни от переднего края к речке, другие обратно. Позвякивали котелки, фляги, кое у кого бряцало оружие. Одни несли термосы, другие, обливаясь потом, согнувшись под тяжестью, несли к переднему краю обитые железным обручем ящики с патронами, гранатами, запалами. И хотя не рвались снаряды, а пули визжали лишь изредка и высоко, в движениях людей чувствовалась заметная настороженность. Многие из них передвигались молча. Скупые, как бы случайно оброненные слова слышались лишь изредка.

Преодолевая канаву с тухлой грязью на дне, Заикин уловил донесшееся из темноты шуршание травы и приглушенный говор.

— Кто там? — спросил он.

— Это мы, санитары.

Выбравшись наверх, Заикин узнал санитара второй роты. Тот бинтовал какому-то солдату раненую ногу. Рядом стоял на коленях другой пожилой солдат. Что-то подсказывал.

Раненый лежал на разостланной плащ-палатке. Запрокинув голову, жадно захватывал полуоткрытым ртом сырой воздух. Посветив фонариком, комбат увидел на ноздреватом, иссеченном оспой лице ржавые с проседью усы, сразу узнал: «Федор! Ершов!» Захотелось хотя бы чем-то помочь солдату, но чем? Приблизившись, Заикин присмотрелся, подержал его за руку, но Федор не открывал глаз. В какой-то миг его беспомощное тело с забинтованными ногами еще больше выпрямилось. Послышался тяжелый вздох.

— Вот те и Батя! Отбегался, значит, отвоевался, — прогудел санитар, как бы угадав мысли комбата.

Поднимаясь, Заикин разобрал еле слышные слова:

— А ты, комбат, смотри! Поберегись…

Заикин почувствовал ком в горле. Оглянувшись, он поторопил санитаров:

— Так вы, хлопцы, давайте Батю быстрее к врачам.

* * *

Скоро полк перешел в наступление. Противник, застигнутый врасплох, начал поспешно откатываться на запад. Однако проходившие среди холмов дороги и все сколько-нибудь доступные для наступления направления он перехватил мелкими пехотными подразделениями, усиленными отдельными орудиями, а кое-где и танками.

Продвигаясь за разведкой и боевым охранением, Заикин думал о том, как избежать потерь, как сохранить боеспособность подразделений. Он был уверен, что ночные атаки должны быть особенно тщательно продуманы и подготовлены. Ведь даже один, а тем более несколько пулеметчиков, посаженные в засаду, могут ночью, подпустив движущуюся колонну вплотную, нанести ей большие потери и затем безнаказанно отступить. «Командир в ответе не только за выполнение боевой задачи, — думал он, — но и за сохранение жизни каждому бойцу. Об этом он не имеет права забывать. Следовательно, разведка должна быть особенно тщательной не только перед фронтом, но и на флангах…» Едва перевалив за гребень гряды, Заикин приказал свернуть батальон в ротные колонны и ускорить движение, но тут же услышал роптание начальника штаба, считавшего, что на свертывание да развертывание батальона тратится неоправданно много времени.

— Тебе, братец, как начальнику штаба, было бы очень полезно хотя бы изредка заглядывать в боевой устав. Его пишут, надо полагать, люди разумные и с учетом опыта всей нашей армии. В нем-то и сказано об этом самом свертывании да развертывании.

Вытянув батальон в походную колонну, Заикин поспешил вперед. От него не отставали ни Рындин, ни замполит Солопов. Торопясь, все трое шли молча. Когда же на взгорке воткнулись в колючие росистые бурьяны, Солопов взмолился:

— Хоть немного пощадил бы. Скоро концы отдам…

Заикин не отозвался, но, оглянувшись на зама, подумал: «Тебе ли доказывать, почему надо спешить?»

Так и шли. Лишь когда со стороны находившегося впереди села, куда давно ушло боевое охранение, донеслось внезапно вспыхнувшее клокотание пулемета, комбат оглянулся.

— Теперь понял, почему надо спешить? — спросил он у Солопова.

— Совсем ясно, — отозвался капитан.

— А не поспешишь — дашь фашисту возможность закрепиться, тогда и прогрызай, — закончил мысль комбат и ускорил шаг.

Нанеся удар с ходу, батальон уничтожил противника в селе, но прошло всего лишь десяток минут, и за лощиной показалась еле заметная цепочка слабо мерцающих фар. Внимательно присмотревшись, Заикин сдержанно проговорил:

— Вот она, мотоколонна. Явно спешит к реке.

Замполит промолчал, а Рындин, всматриваясь в темноту, хрипловато пробасил:

— Во, гад! Точно, его колонна. Хорошо, что успели тут расправиться. Видно, была его боевая застава.

— Зови ротных! — распорядился комбат.

Первым прибыл Супрун. Не ожидая других, Заикин поставил задачу, но, когда тот намеревался бежать, придержал за руку:

— Смотри, Сергей! Будет жарко, но на тебя надеюсь. Седлай большак и помни, что без моей команды огня не открывать.

Как только Супрун убежал, появился командир первой роты младший лейтенант Светличный. Заикин отправил его на правый фланг. Потом позвал Рындина.

— Артдивизиону передай: пусть немедля встает на прямую наводку, а сам выводи третью роту к большаку и держи в кулаке для удара справа или с фронта — потом будет видно. Я бегу к Супруну. Пока самое главное у него.

Запыхавшись, Заикин появился в роте в тот момент, когда Супрун заканчивал ставить задачи командирам взводов. Слушая его, комбат не отрывал глаз от того района, где, по его предположению, в это время должна была находиться колонна противника, но каких-либо признаков нахождения там войск не обнаружил. «Видно, свернули с большака, пойдут по лощине и выйдут к речке где-то ниже».

Комбат уже намеревался сообщить в полк, чтобы там приготовились встретить колонну, но те же огоньки замигали в районе, в котором Заикин не думал их увидеть. «Вот она какая штука! Наверное, сделали привал перед последним броском. Дозаправляются, уточняют задачи», — предположил он.

Противник и не подозревал, какую неоценимую услугу оказал нашим подразделениям, сделав привал.

Супрун оглянулся на комбата, тот подошел к офицерам ближе.

— Для успеха боя самым важным будет железная выдержка. Разведку и охранение пропустить. Пусть идут. За ними будем вести наблюдение. Главное — распотрошить утробу. Оторванная голова сама сгниет.

Получив еще некоторые указания, взводные поспешили к своим подразделениям, а Заикин, наблюдая за противником, увидел, как у речки метнулась полоса света, осветив заросли ивняка.

В тылу послышалось урчание моторов наших артиллеристов. Седлая большак, дивизион занимал позицию. Подтянулся с третьей ротой и капитан Рындин.

Время тянулось бесконечно долго. Казалось, с момента обнаружения колонны противника минула целая вечность, в то время как прошло всего не более получаса. И вот из темноты вырвалось несколько машин. Первая показалась Заикину совсем приземистой. По вою двигателя можно было понять, что подъем она преодолевает с большим трудом, рывками. «Бронетранспортер», — определил комбат. За транспортером следовали несколько грузовиков с пехотой и два орудия. «Боевое охранение». Когда машины проходили мимо, Заикин, лежа в кювете рядом с Супруном, прижал его руку к земле, мол, понял? Ротный заскрипел зубами.

Как только скрылась последняя машина небольшой колонны, снизу послышался густой нарастающий шум многих моторов. Часто замигал карманный фонарь. «Торопится. Требует ускорить движение», — определил комбат. Повернувшись к Супруну, спросил:

— Видал?

— Так точно, — тихо ответил ротный.

Напряжение усиливалось с каждой минутой: подходила голова колонны, и офицеры понимали, что ее нельзя ни пропустить, ни преждевременно накрывать огнем. И то и другое крайне опасно. И хотя Заикин был уверен и в целесообразности своего замысла, и в исполнительности личного состава, он все же переживал. «Как бы кто из новичков не сорвался», — думал он.

Еще минута, другая, и колонна подошла вплотную. Первой шла легковая машина с открытым верхом. С нее и сигналили.

За ней тускло поблескивало множество огоньков замаскированных фар. «Не меньше полка», — прикинул Заикин в уме, измеряя глубину колонны.

Когда мимо проскочила штабная колонна, комбат тронул Супруна за плечо.

— Давай сигнал, — шепнул он, поднимаясь на колени. И как только в небо взмыли две ракеты, на колонну и с фронта, и по всей ее глубине хлынул огненный ливень. На земле среди ночи творился кромешный ад: били пулеметы, трещали автоматы, слышались душераздирающие вопли. И взрывы, непрерывные взрывы гранат.

Заикин увидел, как легковая машина, а за ней и несколько других грузовиков рванулись вперед, но тут же услышал, как впереди застрочили автоматы и взорвалось несколько гранат.

— Эх, черт! — выругался он. — Видать, перестарался Рындин. А ведь там, судя по всему, было полковое начальство. Надо было брать живьем. Где еще достать такого «языка»?

Вслед за ударом здесь, у гребня высоты, огнем охватило и хвост колонны.

— Молодчина, Светличный! Успел вывести и растянуть роту, — выкрикнул Заикин, но, внимательнее прислушавшись, удивился: — Но ведь там бьют и сорокапятки, которых у Светличного нет. Откуда они?!

Сомнения тут же рассеялись. К рации позвал командир полка и, выслушав доклад о бое на участке батальона, сообщил, что к самой речушке вышел Лаптев и наносит удар по противнику с тыла.

— Понял? Там Лаптев, — возвращая радисту трубку, сообщил комбат приближавшемуся к нему Рындину. — Ты что же, перебил весь штаб? Разве не видел, что там вся голова? — упрекнул он капитана.

— Не всех. Один остался. Майор. Говорит, что сюда пошел только один полк, а остальные силы выдвигавшейся к переднему краю мехдивизии свернули в сторону реки гораздо раньше.

Через несколько минут за рекой, в том районе, где находился батальон капитана Лаптева, прозвучало несколько одиночных орудийных выстрелов, а из глубины ударила вражеская артиллерия.

Шквал огня обрушился и на большак, невдалеке от НП батальона. Несколько снарядов разорвалось в расположении второй роты. Заикин увидел, как на том месте, где только перед этим строчил наш пулеметчик, взмыли фонтаны земли, а еще через какой-то миг он услышал крики о помощи. Ему хотелось подняться, но рядом еще разорвалось несколько снарядов, и он, хватаясь руками за воздух, упал навзничь в поросший шиповником кювет.

Комбат не был ранен. Его отбросило взрывной волной. Очнувшись, он не сразу понял, где находится и что происходит вокруг, а когда попытался подняться, то не смог. Хотел закричать, но сил не хватило. Лежа на животе, Заикин чувствовал, как сжимало его горло, как стучало и звенело в голове, и слышал, как все дальше и дальше от него откатывались атаковавшие роты его батальона. Стрельба удалялась куда-то на скаты высоты. Только дивизион оставался все там же, у гребня. Снаряды его пушек со сверлящим воем непрерывно проносились над головой.

Когда же дивизион умолк, Заикину стало казаться, что и тот клочок земли, на котором он лежал, и небо, повисшее над ним, начали вращаться с бешеной скоростью, и, чтобы не взлететь на воздух, он старался вонзить пальцы глубоко в сырую землю, лихорадочно хватался за колючие кусты. На лбу выступил холодный пот, а затем наступило такое состояние, при котором отпало всякое желание не только двигаться, но даже о чем-то думать, Лишь где-то в глубине сознания продолжали мелькать все те же мысли: «Как бы удержаться, не взлететь в воздух, как взлетают комья земли при разрывах снарядов».

Наконец комбату удалось с помощью ординарца подняться, и он вначале по открытому полю, а когда над головой просвистело несколько пулеметных очередей — вдоль придорожной канавы поспешил вперед, ближе к боевым порядкам, где надеялся отыскать свой штаб. Неожиданно чья-то рука цепко ухватила за плечо. Комбат упал на дно канавы.

— Куда прешь? Сдурел, что ли? — прохрипел знакомый голос.

— Ты, Рындин? — спросил Заикин.

— Я, я! А, это вы, товарищ комбат? — обрадовался капитан.

— Тряхнуло меня там. Валялся…

— А мы здесь вот уткнулись. Видите, как варвар полосует. Не дает головы поднять.

Прежде чем спрашивать об обстановке, Заикин попытался, насколько это возможно, разобраться в ней сам. Приподнявшись на колени, он намеревался по вспышкам огня и направлению трасс определить прежде всего, где залегли его вторая и третья роты.

Не поворачиваясь к Рындину, спросил:

— А где Светличный? Как у него?

— Здесь он, на скатах, но с ним никак не удается связаться. Хоть лопни. Кажется, вот он, рукой подать, а ни в какую…

— Так что ж, так и сидеть? Надо было связных…

— Двух послал. Да не вернулись.

Помолчав, Заикин проговорил:

— Видать, посылал растяп. Не может быть, чтобы не пройти! Что здесь, сплошной фронт, укрепполоса? Тем более что рота рядом.

Сопя, Рындин подтянулся к Заикину ближе.

— Не так, конечно, чтобы совсем рядом. Вон там, на скатах, километра полтора будет, — указал он рукой в направлении скатов высоты, где в сереющем рассвете виднелись отдельные деревца. В тот момент там в воздух поднялось несколько сигнальных ракет. — Вот там они. Это от них сигнал. Показывает Светличный, где находится, чтобы мы не били артиллерией.

Заикин хмыкнул:

— Гм-м! Если там Светличный, то он занимает очень выгодное положение, которым нельзя не воспользоваться. Ты смотри, — комбат притянул к себе Рындина. — Там же должен быть и Лаптев. Вот и надо совместными усилиями, пока не поздно, распотрошить поганцев. Не сделаем мы этого, они с рассветом разберутся в положении, и тогда, считай, удачи не видать. Понял?

— Понять-то понял. Надо бы Лаптева предупредить, да с полком не связаться. Рацию пробило осколком.

— Рацию? Пробило осколком?! — вырвалось у комбата с отчаянием. О чем-то подумав, он вскинул голову. — Ты вот что, командуй здесь да следи за сигналами, а я попытаюсь пробраться к роте. Оттуда и ударю. А ты здесь — третью роту держи наготове. Дивизиону также поставь задачу.

Согласно кивая головой, Рындин внимательно слушал, а когда комбат закончил, неуверенно начал:

— Не лучше ли было бы мне туда?

— С тебя на сегодня хватит, — шутя сказал комбат. — Зови Кузьмича. Где ты там, Бодров? — шумнул Заикин.

— Тут я, товарищ капитан, — отозвался Кузьмич нехотя, видно подслушав разговор.

— Давай поближе.

Зная, что комбат еще по-настоящему не пришел в себя, Кузьмич был против его намерения. Поэтому и не торопился. Но, поняв, что ни о каких уговорах речи быть не может, подполз.

— Слушаю.

— Припаси патронов, да побыстрее!

— Слушаю, — вновь так же односложно ответил солдат и, поднявшись в полный рост, явно подчеркивая этим пренебрежение к личной безопасности, не спеша, направился на ротный пункт боепитания.

Пока комбат уточнял Рындину некоторые задачи, Кузьмич возвратился с увесистым вещмешком.

— Приказание сполнил, — бросил он мешок у ног.

— Гранат прихватил?

— А то как же? — угрюмо ответил ординарец.

— Тогда пошли.

Начало светать. И хотя с рассветом в обстановке можно было бы разобраться быстрее, комбат, учитывая численное превосходство противника, спешил воспользоваться еще сохранившейся темнотой. Короткими перебежками, а кое-где и ползком добрался он по придорожной канаве до ската небольшой высотки, а там, обогнув завесу промокшего кустарника, спустился на дно неглубокого оврага, прикрывавшего роту Светличного с фланга.

Пробираясь в темноте по дну оврага, Заикин чувствовал, что сила огневых ударов роты постепенно слабеет. Это обстоятельство настораживало его и заставляло ускорить продвижение к роте Светличного.

— Ты потихоньку так и продвигайся, а я погляжу, что там творится наверху, — шепнул комбат Кузьмичу.

Хватаясь за оголенные корневища, Заикин полез по крутому обрыву вверх. В глаза посыпался песок, из-под ног покатились камешки, а когда выбрался из оврага и окинул взглядом скаты высоты, то понял, что рота, увлекшись атакой, уклонилась от заданного направления и теперь, занимая выгодное положение по отношению к противнику, сама оказалась отрезанной от батальона.

6

Перевалив затянутую едкой гарью высоту, Дремов услышал за низко повисшими тучами приглушенное рокотание моторов вражеского самолета-разведчика, видно, как и в прошлый день, державшего курс к реке, несомненно, являвшейся для него основным объектом разведки. Несмотря на то что уже совсем рассвело, он сбросил за высотой несколько осветительных ракет, а затем, взяв направление вдоль реки, пошел на юг. «Теперь жди лиха», — подумал Дремов, и действительно, так и произошло. Через несколько минут после ухода самолета за высотой, на стороне противника, вспыхнуло огненное зарево. В тот же миг вдоль большака, по которому продвигался первый батальон, грохнули разрывы. На фоне огненных всплесков даже при недостаточной освещенности было видно, как на скатах в воздух поднялись комья земли да с корнями выхваченные кусты. Дремов натянул поводья. Остановился.

— Вызывай Заикина, выясни обстановку, — приказал он начальнику штаба.

— Вызывают, — отозвался Великий, направляясь к радиостанции.

Великому еще не приходилось слышать упреки от командира за потерю связи с подразделениями полка, и сейчас он был зол на себя за то, что не доложил о случившемся сразу. Однако Дремов и без доклада начальника штаба, только по тону его далеко не уверенного ответа ясно понял, что связи с батальоном нет и надо принимать решение без выяснения обстановки на его направлении. Он хорошо помнил положение Боевого устава о том, что не тот заслуживает упрека, кто в стремлении выполнить приказ не достиг намеченной цели, а тот, кто, стараясь получить исчерпывающие данные обстановки, проявляет бездеятельность. Его насторожило то, что в характере действий противника появилось что-то совсем новое, чего раньше не наблюдалось. По опыту предыдущих боев он знал, что труднее всего нашим войскам было сбросить противника с. занимаемых им оборонительных рубежей, но как только прорыв удавался, дальнейший успех наступления чаще всего зависел от того, успеют ли наши подразделения сорвать намерения противника, занять промежуточные рубежи в глубине. Ночью он, как правило, откатывался быстро. На этот же раз, судя по всему, решил не отходить, а вести бои за восстановление утраченного рубежа. Это свое предположение Дремов основывал на том, что наблюдал подход из-за речки нескольких механизированных колонн.

Петляя вдоль реки, запутавшейся в лозняке, они в основном тянулись вдоль того большака, на котором вел бой первый батальон. Не теряя времени, Дремов приказал капитану Лаптеву атаковать противника с ходу.

Батальон перешел в атаку без задержки, и его удар был очень чувствителен для противника. Он помог оправиться батальону Заикина. Именно в тот момент, когда батальон Лаптева начал атаку, дружно ударили пулеметы, застрочили автоматы, стали непрерывно бить орудия и минометы и на участке Заикина.

— Хотя и не удалось связаться с батальоном, а получилось настолько удачно, что нарочно не придумаешь, — стал объяснять Дремов подошедшему артиллеристу. — Давай, Сомов! Давай и ты всем полком по скатам. Надо батальону помочь.

И артиллеристы Сомова ударили.

Дремов видел, как стремительно катилось вдоль большака пламя боя, знал, что там атакуют его бойцы, но не мог наблюдать их продвижение. Атакующая цепь промелькнула лишь один раз, когда высотка была освещена ракетами.

— Вот он, Заикин! — выкрикнул Дремов, чувствуя, что его как бы обдало горячим дыханием сотен бойцов, докатившимся до полкового НП. «Еще удар, и батальон будет здесь, прорвется», — кричало все у него внутри, но лощину неожиданно оглушил рев танковых моторов. Должно быть, задержавшись на привале, они отстали от ушедшей вперед моторизованной колонны и теперь, чтобы нагнать ее, вырвались из-за горы на предельной скорости. Из-под лязгавших гусениц сыпались снопы белых искр.

Артиллерия противника перенесла огонь в глубину нашей обороны. Ее разрывы послышались в районе переправ, на реке, где не прекращалось движение подходивших наших частей.

Дремова больше всего тревожило появление танков, а они, перемахнув с ходу через речушку и не видя того, что пехота уже вступила в бой и откатывается под ударами наших подразделений, продолжали без разведки рваться по глубокой промоине к гребню высоты, видимо, полагая, что пехота уже достигла Десны. Их-то и надо было остановить во что бы то ни стало.

Зло выругавшись, Дремов посмотрел по сторонам, отыскивая кого-нибудь из артиллеристов, но, увидев промелькнувшего вдали Захара Сомова, понял, что артиллеристы тоже обеспокоены появлением танков и принимают меры, чтобы их остановить.

Вслед за Сомовым пробежали несколько его офицеров, и тут же из-за бугра выскочил для развертывания на рубеже прямой наводки приданный полку пушечный дивизион. Дремов почувствовал, как на душе несколько полегчало.

На высотку, куда взобрался командир полка, запыхавшись, поднялись радисты с рациями, саперы, телефонисты. Под ударами топоров затрещали кусты, зашуршала выбрасываемая лопатами земля. В промозглом сыром воздухе слышалось тяжелое дыхание работавших бойцов, каждый из которых, не щадя себя, старался как можно быстрее подготовить для размещения НП хотя бы простейшие укрытия: ячейки да щели, которые при необходимости можно было бы соединить ходом сообщения. «Живее, живее!» — поторапливали сержанты бойцов, чувствуя, что обстановка с каждой минутой все больше накаляется.

Обстановка действительно осложнилась: и у речки, и на скатах высоты, где продолжал бой батальон Заикина, и на выходе из лощины, куда прорвались вражеские танки, пытаясь выйти в тыл дремовского полка. Здесь рвалось множество снарядов и мин. Над землей плелась паутина огненных трасс, небо полыхало от взрывов. Под низкими облаками то и дело повисали гроздья сигнальных ракет.

Неожиданно в том краю лощины, куда прорвались вражеские танки, прогремели сильные взрывы.

Спустя несколько минут выяснилось, что там на наших фугасах, установленных незадолго до этого полковыми саперами, одновременно подорвались два фашистских танка.

Дремов не удержался, похвалил полкового инженера:

— Умница Бойченко, везде успевает!

Еще не осела от взрывов земля, как где-то в том районе послышалось громкое «ура!». Дремов понял, что там перешел в атаку батальон Лаптева.

— Что слышно от Заикина? — спросил он у начальника штаба, расположившегося со своими помощниками поблизости.

Ответ начальника штаба был неутешителен и обеспокоил Дремова. Он нервно стиснул кулаки и, о чем-то подумав, приказал:

— Посылай верхом офицера! Пусть проскочит в обход. Связь с батальоном установить, хоть кровь из носа!

Противник атак не прекратил. Над НП полка визжали не только осколки часто рвавшихся снарядов, но и пули. Неожиданно Дремов, наблюдая за боем батальона Лаптева, почувствовал, как обожгло плечо. Из рукава тонкой струйкой потекла кровь, рука онемела.

К раненому командиру подбежал ординарец. Пошарив в противогазной сумке, выхватил из нее индивидуальный пакет, но пальцы тряслись, сделались непослушными.

— Тьфу ты, стерва! — выругался солдат, дернув нитку на пакете зубами.

Дремов, закусив нижнюю губу, не обращал внимания ни на волнение солдата, ни на появившегося фельдшера. Ему было не до них. Переступая с ноги на ногу, он переводил напряженный взгляд то на подходившую небольшую колонну вражеских танков, то на скаты высоты, где с новой силой разгорался бой первого батальона.

Приказав Сомову поставить перед танками заградительный огонь, он вскоре убедился, что этого далеко не достаточно. Доложил о создавшейся перед фронтом полка обстановке в дивизию, но и оттуда ничего утешительного не получил. Тяжелый бой продолжался и перед фронтом других полков, и комдив был вынужден задействовать все имевшиеся у него резервы. «Значит, надо выжимать все до последнего у себя», — заключил Дремов и, когда стало ясно, что Лаптев своими силами дольше сдерживать натиск танков не сможет, поставил на прямую наводку две последние батареи из своего резерва. Но тут случилось непредвиденное: часть танков, а в последующем и пехота отвернули в сторону и бросились на высотку, на которой размещался полковой НП.

Когда воздух над высотой пропороли очереди крупнокалиберных пулеметов, а у ее подножия разорвалось несколько танковых снарядов, Дремов услышал выкрики сержанта-связиста:

— Кончай жевать! Вон танки на нас валят. Бери гранаты!

В ту же минуту в окопе рядом зарокотал пулемет. Дремов увидел, что сержант-связист, сросшись с бруствером, посылал в сторону противника одну за другой прицельные очереди. Не отставал от сержанта и солдат. Перезаряжая диск за диском, он бил по приближавшейся пехоте из автомата, когда же к высотке подошли танки, выхватил из ниши связку гранат и бросился против одного из них. Дремов только теперь узнал, что это был тот самый солдат-связист, который тогда в обороне панически бежал от вражеского танка.

После отражения атаки сержант нашел солдата недалеко от подожженного танка. У того на детском лице светилась улыбка исполненного долга. Понял, что рядом с ним находится сержант, потянулся к нагрудному карману.

— Отошли домой, — прошептал он, протягивая замусоленный треугольничек…

7

Когда уже было хорошо видно расположение роты, занявшей оборону вдоль неглубокой канавы, над головой комбата взвизгнула короткая пулеметная очередь. Свалившись в бурьян, он понял, что по нему стрелял пулемет, расположенный где-то рядом, на фланге роты.

— Что за черт?! — выругался Заикин, прижавшись к земле, а про себя подумал: «Вроде свой, но рисковать не стоит. Даст еще очередь, и конец…»

Спустя несколько минут комбат, взглянув в ту сторону, откуда бил пулемет, увидел поднявшегося во весь рост солдата. Тут же послышался окрик:

— Какой шайтан?!

— Никакой не шайтан! Комбат я! Понял? — прокричал Заикин в ответ.

Солдат вскинул голову и, присмотревшись, бросился к комбату. Часто моргая узкими глазами, солдат скривился, его жидкая седеющая бороденка вздрогнула. Прижимаясь к Заикину, он с волнением повторял:

— Наша комбата! Наша комбата!

Хлопая солдата по спине расслабленной рукой, расчувствовался и комбат.

— А обзываешь шайтаном, — улыбнулся он. — Да еще и строчишь из пулемета.

Солдат мотнул головой в сторону канавы, где находился его окопчик.

— Командира приказай, окопа копай, немец стреляй. Чуть тебя не убил!

— Где командир? — спросил комбат, торопливо пробегая взглядом по расположению обороны.

— Там командира, — указал пулеметчик куда-то в сторону.

Взглянув еще раз на солдата, Заикин поторопился к ротному, а встретив пробегавшего мимо автоматчика, позвал:

— Солдат!

— Слушаю, — остановившись, ответил автоматчик.

— Где Светличный?

Солдат не торопился с ответом. Посмотрев на комбата усталыми глазами, нехотя кивнул вперед:

— Тут они, в окопе, только, кажись, уже отвоевались…

Заикин не дослушал последних слов. Пошел широкими шагами вперед, устремляя взгляд то в конец канавы, то в сторону большака, где после небольшого затишья бой заклокотал с новой силой. «Отвоевался? Такого не может быть», — думал комбат о ротном, а когда солдат, выбежав вперед, наклонился над замаскированной ячейкой, Заикин подошел к нему. Остановившись, почувствовал, как зазвенело в ушах. Взбудораженная кровь, казалось, мгновенно остыла: в глубокой, узкой щели, очень похожей на могилу, лежал, вытянувшись во весь рост, младший лейтенант Светличный. Его лицо тускло серело, заострившийся нос и посиневшие губы застыли, а широко открытые немигающие глаза уставились куда-то далеко, в одну точку.

Увидев комбата, он болезненно пошевелил бескровными губами. Его руки потянулись вдоль тела, а в горле что-то захрипело. Заикин понял, что ротный, напрягая последние силы, намеревался что-то сказать, доложить о роте, но не смог.

— Что с командиром? — неожиданно выкрикнул комбат, обращаясь к солдату.

— Пропороло их… Пулеметной очередью в живот… Утром, когда поднялись в атаку…

Светличный не сводил с комбата глаз, видно, боролся со смертью, стремясь еще прожить хотя бы те немногие минуты, которые потребуются для доклада о том, как рота воевала, выполняя его приказ. Он еще больше вытянулся и, пытаясь подняться, рванулся всем телом, но тут же снова упал. Голова стукнулась оземь. Посиневшее лицо скривилось в еле уловимой улыбке, на верхней губе, казалось, все еще подрагивавшей, взъерошился белесый пушок.

Заикин поднялся. Рядом, над окопом, обнажив головы, стояли Кузьмич и автоматчик.

После ранения Светличного командование ротой принял на себя старшина Хоменко, но он не знал ни поставленных роте задач, ни установленных ей для связи с батальоном сигналов. У ротного он не стал допытываться, так как видел, что тому тяжело и без его вопросов. Но чувствовал он всем нутром, что и там внизу, у оврага, и у гребня лесистой высотки вели бой свои.

Туда и спешил он пробиться с ротой. Был уверен, что в том направлении наносят удары и другие роты батальона.

Перед комбатом старшина появился неожиданно. Похудевший, в обметанной липкой грязью, перекосившейся под широким офицерским ремнем шинели, с копной мокрых волос, выбившихся из-под суконной довоенной пилотки, представился:

— Старшина Хоменко.

Заикин нахмурился.

— Как же так, Светличного не уберегли?

Хоменко помрачнел.

— Как только развернулись для атаки, он бросился вперед. Рота дружно устремилась за ним. Фашисты заорали по-своему, драпанули, а с тыла подкрался броневик. Он и полоснул. Погибли там еще несколько наших. Ротный еще и после не сдавался, все командовал. — Взглянув под ноги, старшина со вздохом закончил: — Заберем с собой. Схороним в деревне, чтобы рядом с людьми.

Далее старшина доложил, что связаться с батальоном не удалось потому, что не могли туда прорваться посыльные.

На скатах, у большака в небе вспыхнуло несколько сигнальных ракет. Заикин выхватил у старшины бинокль, поднес к глазам.

— Роты Лаптева и Супрун пошли в атаку! Точно! — закричал он. — Давай ракеты, красные… А впрочем, хрен с ними! Давай какие есть. Поймут!

Хоменко отскочил в сторону, сложив рупором ладони, крикнул что было мочи:

— Рябоконь! Рябоконь! Где ты, сатана тебя бери?!

Из кустов, повисших над канавой, вынырнул приземистый, быстроглазый солдатик. Вытянувшись перед старшиной точно так, как вытягивался сам старшина перед начальством, придерживая два повисших на шее автомата и поправляя унизанный не менее чем десятком осколочных гранат ремень, не моргнув глазом выпалил:

— Тут я, товарищ гвардии старшина!

— Ты что?! — зарычал на солдата Хоменко.

— Набивал, товарищ гвардии старшина! Вот они, магазины, — хлопая по брезентовой сумке грязной рукой, оправдывался солдат, хотя было по всему видно, что паренек не из робкого десятка и подобран старшиной себе в ординарцы строго с учетом своего характера.

— Где ракеты?

Солдат, как будто только того и ждал, одним движением выхватил из сумки ракету и, зарядив ракетницу, спросил:

— Палить, товарищ гвардии старшина? — Хитро зыркнув глазами и не ожидая ответа, взмахнул ракетницей над головой.

Сырой воздух пронзили одна за другой несколько ракет, а старшина все торопил солдата:

— Давай! Давай! Пали!

Мотая головой то в направлении большака, где, судя по всему, началась атака главных сил батальона, то в небо, где гроздьями искр рассыпались выпущенные солдатом ракеты, Заикин выжидал подходящий момент, а когда почувствовал, что пора двинуться вперед, скомандовал:

— Рота, в атаку, ура-а-а!

Рота поднялась и с криками «ура!», стреляя, бросилась вниз по скатам высоты.

Удар роты оказался не только внезапным, но и достаточно сильным. Чувствовалось, что поредевшая боевая цепь противника прошивалась ее огнем насквозь.

Решающая роль в успехе атаки, несомненно, принадлежала комбату. Не чувствуя земли под ногами, он показывал пример бойцам, бесстрашно шел впереди. И, несмотря на грохот боя, он уловил приближавшийся из-за высоты, со стороны переправ на Десне, гул и рев танковых моторов. Спустя немного времени он увидел, как от гребня высоты на нескольких направлениях откатывались вражеские танки. От радости сжалось сердце. Василий понял, что противник не только опрокинут, но полностью сломлен, что ему не удалось отвоевать плацдарм и что в достигнутой победе есть немалый вклад и его батальона. Собравшись с силами, комбат еще раз закричал «ура!», и его крик, подхваченный ротой, слился с общим порывом атаковавшего батальона.

Перевалив через небольшую высотку и увидев невдалеке бежавшего к нему капитана Рындина, комбат остановился. Облизав горячие губы, он смачно сплюнул и уселся на траву.

— Ух-х! — громко выдохнув, смахнул градом катившийся по лицу пот. — Что же ты, чертов бес, так долго мурыжил, не атаковал? — усмехнулся он, взглянув в глаза свалившемуся рядом начальнику штаба. Рындин сгреб пилотку, отер лоб.

— Какая там атака? Вон сколько их поднаперло, — взглянул он в сторону догоравших, тщательно закамуфлированных вражеских бронетранспортеров. — Уж думал, хана. Людей погубишь, да и только.

— Все видел, только был не в силах чем-то помочь. К роте еле пробился, а там беда.

— Что случилось? — участливо спросил Рындин.

— Со Светличным встретился в последнюю минуту… Погиб.

Какое-то время оба сидели молча, а затем Заикин выпрямился.

— Жаль. Очень жаль. Прекрасный был парень. Но его уже не вернешь. Давай. Пошли.

Подхватившись, комбат поспешил вперед, туда, где собирался после атаки его батальон. Рындин не отставал, а когда преодолели лощину и оказались у подножия крутой высотки, запыхавшись, остановился.

— Смотри, сколько их здесь навалено, — обратился Заикин к Рындину, обводя взглядом скаты высоты, сплошь устланные трупами немецких солдат. Среди них были и раненые. Один из немцев, потянувшись к Василию руками, простонал:

— Шмерц… Шмерц… [9]

Комбат не остановился. Он спешил на вершину высотки, где навстречу бойцам роты Светличного бросились бойцы полкового НП. Еще один рывок, и он оказался рядом с ними, но, спрыгнув в задымленную пороховой гарью траншею, услышал голос знакомого фельдшера: «Теперь, товарищ полковник, будет легче. Самое опасное позади».

Остановившись, чтобы пропустить санитаров, уносивших Дремова, Василий успел взглянуть на командира. Таким он его еще никогда не видел: лицо осунулось, побледневшие щеки запали, из-под фуражки выбилась прядь опаленных волос.

Когда Дремова унесли, Заикин, оставаясь на месте, окинул взглядом полковой НП. Он только теперь увидел застывших в разных позах в ходах сообщения и ячейках офицеров и солдат штаба полка. С некоторыми из них ему довелось пройти по дорогам войны с первых ее дней.

Направляясь к начальнику штаба за получением новой боевой задачи, Заикин встретился с замполитом.

— Ну вот! Прямо сказать, чудеса! Жив? Цел? А тут распустили слух… — обрадовался майор, протягивая Василию руку. — Как себя чувствуешь? — посмотрел он комбату в утомленные глаза.

— Нормально, — скупо отозвался Заикин.

— Видишь, что тут творилось, — Климов обратил внимание комбата на скаты высотки, на которых со стороны НП еще лучше были видны многочисленные трупы гитлеровцев.

— Что с командиром? — спросил комбат.

— Ранение неопасное, но был еще и контужен, потерял сознание…

Замполит пошел догонять санитаров, а Заикин поспешил к подполковнику Великому, оставшемуся исполнять обязанности и начальника штаба, и командира полка…

* * *

…Вечером полк Дремова получил приказ, оставаясь на месте, готовиться к выполнению задач на новом направлении. Батальону Лаптева было приказано сосредоточиться в орешнике позади бывшего скотного двора.

«Сосредоточить батальон», — с болью в душе думал комбат, когда радист, наклонившись к нему, докладывал о приказе.

Собрав последние силы, Лаптев пытался подняться, чтобы посмотреть, что осталось от его батальона, но не смог. Потеряв сознание, упал.

Он не знал, сколько находился в таком состоянии, а очнувшись, услышал чьи-то шаги.

— Кто здесь? — спросил он.

— Я это, товарищ капитан. Радист Денисов.

— А-а, ты, — тяжело дыша, простонал комбат. — Где наши? Давай руку. Пойдем.

Солдат опустился рядом. Стараясь помочь командиру, положил его голову к себе на колени, отер запекшуюся на лице кровь, а поправляя спустившуюся на глаза почерневшую повязку, вздрогнул. Он увидел, как из чуть-чуть затянувшегося пятнышка выше виска стала сочиться кровь. Такое же пятнышко было и с другой стороны над виском.

— Ой-ой-ой! — вырвалось у Денисова. Он понял, что пуля прошла через лобную пазуху от одного виска к другому. Не зная, как дальше поступить, он прижал бинтом рану: — Все, все, товарищ капитан!

Опустив комбата на землю, Денисов с тревогой думал, как ему быстрее помочь Лаптеву, а затем, взвалив капитана на плечи, поспешил к батальону.

Лаптев негромко стонал, а когда солдат осторожно спустился по крутому склону в овраг, куда после окончания боя тянулись бойцы их батальона, и пошел по сырому руслу, слабым голосом произнес:

— Что там они?

— Да, да, товарищ комбат. Там наши.

— Спусти меня. Пойду сам к батальону, — прошептал Лаптев.

Денисов остановился, положил капитана на землю, но когда тот хотел подняться на колени, придержал его:

— Вам нельзя подниматься, товарищ капитан. Отдохните.

Лаптев скривился от боли, но возражать не стал. Когда же Денисов поднял его на ноги, чтобы вновь взять на спину, сквозь стиснутые зубы простонал:

— Вот и сосредоточил батальон…

Многие бойцы видели комбата во время первой и во время второй контратаки шедшим в их боевой цепи, видели, как спустя несколько минут он, взмахнув руками, упал как подкошенный. После этого батальон еще несколько раз поднимался для удара, но уже без него. Комбата не было видно и в то время, когда роты, потеряв всех своих офицеров, отходили к оврагу.

Здоровый широкоплечий радист, принеся Лаптева к его бойцам, осторожно опустился на колени.

Многие из солдат поспешили к капитану, чтобы поудобнее усадить его под стенку, а те, кто не смог подняться, повернулись в его сторону.

Сержант Богун из роты старшего лейтенанта Сироты, принявший на себя командование батальоном во время последней контратаки, нервно подергивая головой, доложил комбату:

— В строю сорок шесть бойцов и одна дивчина!

И не успел Богун закончить доклад, как с той стороны, где лежали тяжелораненые, послышалось:

— Там, наверху, остальные… Отвоевались.

Лаптев прислушался к незнакомому голосу. И когда те же слова повторились, а оторвавшаяся от земли тощая, узловатая рука взмахнула в ту сторону, где батальон вел последний бой, вспомнил старика, прибывшего в батальон вместе со своим внуком еще в обороне.

— Там и мой Ванюшка… — вновь простонал старик. — Захоронить бы, командир… Всех бы предать землице, а то ведь ворон…

Лаптев почувствовал, как что-то горячее плеснуло в глаза, обожгло лоб.

Когда боль несколько притупилась, он, чуть приподнявшись, окинул взором лежавших бойцов, как бы прощаясь с ними. Одни, встретив взгляд командира, отвечали доверчивой улыбкой, другие, не мигая, смотрели холодно, тяжелым взглядом, как бы упрекая комбата в том, что здесь, на дне глубокого сырого оврага, истекали последние минуты их жизни.

* * *

Дождь перестал моросить. День начинал проясняться. В разрывы облаков время от времени проглядывало солнце. Над мокрыми солдатскими спинами поднимался парок. Лаптев лежал молча, боясь открыть глаза. Ему не хотелось думать ни о прошедшем бое, ни о потерях, ни даже о приближавшейся смерти, но где-то глубоко в сознании звучало: «Вот и все, что осталось от батальона… Сорок шесть бойцов и дивчина. Ни одного офицера. Все убиты или ранены». Тяжкие мысли проплывали, как набрякшие тучи. Что-то тяжелое навалилось на грудь, но комбат, преодолевая это состояние, все же нашел силы распорядиться:

— Веди, сержант… Веди всех к штабу полка и доложи… И я тоже с батальоном…

Он не успел сказать, что не хочет расставаться с батальоном. Голова закружилась, и он провалился в небытие.

Ушли солдаты, унося раненых. Ушли остатки батальона, а Лаптев, потеряв сознание, оставался там же, в овраге. Он очнулся после того, когда ощутил чье-то теплое дыхание и услышал обращенные к нему слова:

— Пейте, товарищ капитан, пейте…

Жадно глотая из фляги, Лаптев почувствовал, как к нему стали возвращаться силы.

— Где батальон? — спросил он у Денисова.

— Увели его, — ответил радист.

Когда солдаты вынесли Лаптева из оврага и поставили носилки, чтобы передохнуть, он повел глазами по избитым скатам высоты, по обглоданному кустарнику, находившемуся рядом с носилками, как бы стараясь проникнуть сознанием в глубину той земли, за которую отдали свои жизни бойцы его батальона, отвоевывая ее у врага, но мысли улетели вместе с грохотом все еще рвавшихся где-то за речкой снарядов. Носилки вновь закачались, комбат старался себе представить тот путь, по которому его несли солдаты. «Доложить бы…» — где-то глубоко пробудилась беспокойная мысль, но горло перехватило, для дыхания не хватало воздуха.

Неожиданно опустив носилки в мокрую траву на крутом скате, Денисов о чем-то заговорил шепотом с другим солдатом. Тот оглянулся в сторону, куда Денисов указывал рукой. Лица солдат стали скорбными. Преодолевая боль, Лаптев посмотрел туда же. У тропки он увидел собранных на поле боя и уложенных в один ряд бойцов его батальона. Первым лежал старший лейтенант Сирота. Лежал как живой, с открытыми глазами. На его посиневших, перекошенных губах застыла усмешка над смертью.

8

Закончив сосредоточение в назначенных районах, части дивизии получили новый приказ: подняться по тревоге и, соблюдая требования маскировки, отойти на восточный берег Десны.

Поскольку наступление подошедших соединений развивалось успешно, приказ об отходе за реку вызвал разного рода кривотолки среди офицеров, но разбираться с ними не было ни нужды, ни времени. Великий спешил. Стукнув кулаком по столу, сооруженному из ящиков из-под боеприпасов, твердо пресек разговоры:

— Выполняйте приказ!

Сидя в углу тесной землянки, чуть ли не подпирая головой ее потолок, он вызывал офицеров, слушал короткие доклады, ставил задачи, стараясь скрупулезно точно выполнить приказ комдива.

Тут же примостился и замполит, майор Климов. Прижимая к острому колену истертую тетрадку, то и дело смачивая слюной кончик чернильного карандаша, майор спешил закончить политдонесение. Вначале написал о том, как, отражая танковые атаки, сражался батальон Лаптева, как стоял насмерть третий батальон, прикрывая попавший в окружение полковой наблюдательный пункт, написал о подвиге связиста Куделько, постарался полно и правдиво показать дерзкие действия батальона Заикина, наносившего удар по главным силам противника с тыла. И хотя все описанное им было в значительной степени связано с многочисленными потерями личного состава, с тяжелыми душевными переживаниями, ему удалось эту часть донесения написать быстро. Когда же дело дошло до ранения командира полка, толком ничего не получилось. Прикидывал и так и этак, а результат один — невразумительное многословие.

С одной стороны, замполиту хотелось сказать, что командир полка нуждается если не в серьезном лечении, то хотя бы непродолжительном покое, а с другой — он не допускал мысли, что полк может расстаться с Дремовым. Помнил он и высказанное Дремовым опасение: «Уедешь из полка — простишься с ним навсегда».

Оторвавшись от тетрадки, Климов взглянул на подполковника Великого, который, прижимая к уху телефонную трубку, что-то торопливо записывал на уголке карты. Закончив разговор, поднял голову:

— Торопят с выступлением.

— В штаб пошлешь? — спросил замполит.

— Сию минуту. Вот только…

— Тогда пусть прихватят и мое, — попросил Климов и как-то враз дописал: «Был он ранен, а затем и контужен. Теперь чувствует себя лучше. Очень просит из полка не отправлять. Считаю, что просьбу следует удовлетворить. Выходим полковника своими силами».

Уложив листок в конверт, поспешно заклеил его.

— На, отдай, а я еще раз сбегаю в медпункт, посмотрю, как себя чувствует Лаптев. Говорят, пока нетранспортабельный. Потерял много крови.

Майор ушел. А Великий, не поднимая головы, что-то ругнулся и, сдвинув фуражку на затылок так, что на глаза упали пряди волос, чертыхаясь, исправлял на свой лад принесенное на подпись боевое донесение. Он так торопился, что некоторое время никак не реагировал на протянутую телефонистом трубку. Наконец сердито отмахнулся:

— Все переговорено. Кто там еще морочит голову?

Связист не отставал. Поглядывая то на подполковника, то на трубку, он подступил вплотную.

— Шумят, товарищ подполковник…

— Ну и назойлив ты, братец! — недовольно отозвался подполковник, отрываясь от бумаг, а когда взял трубку, то понял, что у телефона сам генерал Булатов.

— Слушаю вас, товарищ двадцать первый! — быстро сменил он тон. — Да, да. Все готово. Выступаем.

Бросив солдату трубку, Великий упрекнул:

— Должен знать начальство по голосу.

— Так говорил-то я с телефонисткой.

— Хватит! — оборвал его подполковник. — Все у вас девки в голове.

Великий не мог допустить мысли, чтобы ударить в грязь лицом перед комдивом, дивизионными штабниками, да и своим командиром. Он был уверен, что полк Дремова при любых обстоятельствах выполнит задачу не хуже других.

Поспешно поднявшись из-за импровизированного стола, подполковник с такой силой ударился головой о потолок, что, казалось, зашевелился накатник. За потный воротник посыпалась земля.

— Ух ты, черт! — выругался он, поправляя фуражку, а оказавшись на улице, быстро оглянулся вокруг, посмотрел на небо, неожиданно звездное после такого пасмурного, дождливого дня. Воздух стал чист, прозрачен. Вокруг слышались тихие команды, приглушенные выкрики. По скрипу повозок и шуршанию солдатских сапог нетрудно было понять, что полк начал выдвижение на маршрут…

9

За все время службы в госпитале, вплоть до разгрома немцев на Курской дуге, Анна Павловна и думать не могла о свободном времени. Теперь же, когда поток раненых несколько уменьшился, она нет-нет да и уходила ночевать в свою комнату в городе.

…Стоял теплый августовский вечер. Дома Анна Павловна случайно увидела себя в небольшом, вмазанном в стенку зеркале. В первое мгновение она ужаснулась: на нее смотрело бледное, усталое лицо уже немолодой женщины. Но больше всего ее поразили губы — они были плотно сомкнуты в твердую линию. Горе, которое она носила в себе все последние годы, изматывало нервы, опустошало сердце.

Горько усмехнувшись, Анна Павловна отвернулась от зеркала. Ей стало невыносимо грустно. Жаль себя, что ли? «Сколько было разбито светлых надежд, сколько мечтаний и стремлений не сбылось», — вздохнула она, но постаралась избавиться от подступавшего горького чувства. Ей это в какой-то мере удалось. И вероятно, потому, что из прохлады тенистого двора послышался задорный девичий смех, а откуда-то издалека, со стороны городского парка донеслась веселая музыка. И неожиданно для себя она улыбнулась, включила свет и снова подошла к зеркалу.

Тонкие, чувствительные пальцы хирурга скользнули по блестящей глади стекла, и Анна Павловна увидела свое лицо совсем иным. Она поняла, что безобидное озорство во дворе и музыка сделали свое. Теперь на нее смотрела совсем другая — помолодевшая, улыбающаяся женщина. «Еще вроде и ничего. Не совсем подурнела… Взглянул бы сейчас Ванюшка, обязательно нашел бы ласковое слово, подбодрил бы. Любил он меня нежно, всей душой. Да быстро все рухнуло», — снова загрустила она. Ложась в постель, Анна Павловна заметила пробивавшееся сквозь пелену легких облаков мерцание далеких звезд, а незамолкающие звуки музыки продолжали напоминать о разрушенном счастье. Впервые за годы войны подумалось: «Надо хотя бы немного разнообразить свою жизнь, находить время для общения с людьми и вне службы. Вот же играет музыка, видно, не пустуют и кинотеатры. А я? Забыла даже, когда в последний раз фильм смотрела. Стыд!»

Несмотря на усталость, Анна Павловна уснуть не могла, все думала о муже, а когда наконец задремала, ее разбудил несмелый стук в дверь. Узнав по голосу няню, она поняла, что в госпитале случилось что-то серьезное и ей надо спешить туда. И она не ошиблась. Няня сообщила, что привезли партию раненых, среди которых один, раненный в голову, начал буйствовать, требуя начальство.

— Вот и послал дежурный за вами, — тяжело дыша, торопилась старушка. — Иди, говорит. Не сладить нам без Анны-то Павловны. Вот и бежала. Ой! Положили его одного в резервную палату, что в самом конце. Сам длинный, бровастый. Говорят, подполковник.

В воображении Анны Павловны сразу возник Дремов, причем таким, каким она его себе представляла все эти годы, каким она его видела очень часто и перед сном, и во сне. «Да! Это — судьба! Привезли его!» — мелькнула в голове мысль, и ноги сами понесли. Через полчаса она уже была в госпитале. А там, не заходя в кабинет, поднялась по мраморной лестнице на третий этаж, где в конце длинного коридора находилась маленькая одиночная палата, считавшаяся резервной.

Распахнув дверь, Анна Павловна бросилась к койке, на которой лежал раненый. Из ее уст уже вырвалось «Ваня…», а когда поняла, что это не Дремов, онемело застыла. Лишь спустя какое-то время ей удалось заглушить так не вовремя пробудившуюся, долго и тщательно скрываемую от всех душевную тревогу.

На койке лежал, сбросив одеяло, человек сильного телосложения. Его огромная спина занимала всю ширину кровати, а сильная мускулистая шея виднелась из распахнутой рубашки, словно корень могучего дерева на размытом берегу. Голова раненого была забинтована.

Анне Павловне не хотелось расставаться с мелькнувшей было надеждой на встречу с мужем. И перебороть себя ей удалось с большим трудом. Наклонившись к раненому, она сдержанно спросила:

— Мне сказали, вы чем-то обеспокоены?

— А, — недовольно отозвался раненый. — Из-за пустяка запрятали в госпиталь. Но имейте в виду, как только немного отойду — никто не удержит меня здесь. Сбегу…

«Надо прежде всего успокоить его, помочь расслабиться», — подумала она, а посмотрев в поданную сестрой карту, продолжила мысль:

— Вы, Александр Акимович, не волнуйтесь. Учтите, что к больным, настроенным оптимистически, и выздоровление приходит гораздо быстрее, чем к нытикам. Хочу надеяться, что вас мы отнесем к числу первых. Так ведь? — улыбнулась она одними губами.

Подполковник устремил на нее взгляд, и Анна Павловна заметила в его больших глазах искорки еле уловимого удивления. Можно было подумать, что он увидел знакомого человека, но не мог вспомнить, где с ним раньше встречался.

Взгляд подполковника не застал Анну Павловну врасплох. Напротив, она где-то глубоко в душе обрадовалась, что ей удалось выиграть этот важный психологический поединок, тем более что он начался при самых необычных обстоятельствах. Анна Павловна участливо спросила:

— Вы к нам прямо с поля боя?

— Да, из боевых порядков полка, — ответил подполковник сдержанно, как бы извиняясь за первоначальную неучтивость.

После ухода Анны Павловны подполковник Черемных так и остался лежать на спине с открытыми глазами. Сон как рукой сняло. Перед глазами замелькали события его прошлой, довольно запутанной жизни. Вспомнились ошибки молодости, неудачно сложившаяся семейная жизнь, неприятности по службе. Но, как и всегда, больнее всего ранили душу воспоминания о досрочном откомандировании из Испании. «Раны на теле заживут, пусть они даже когда-то заноют, но та, сердечная, которая была получена в конце тридцать седьмого, не заживет никогда. Будет кровоточить до последнего вздоха. И ведь все по мягкости душевной. Как только стало ясно, что могут измять и затоптать, следовало отбросить к черту всякую сентиментальность, не жалея правдолюбца, убрать его с пути. Когда там, у моста, закипел огненный ураган, было достаточно лишь одного патрона. Кому пришло бы в голову? Пойди разберись… Так нет! Дрогнула, проклятая. — Он нервно сжал кулак, ударил по оголенному углу кроватной сетки. — Слюнтяй!»

Переборов вспыхнувшую злость, подполковник заключил: «Впредь надо быть умнее. Возможно, удастся хотя бы кое-что наверстать».

Окрепнув в первый десяток дней, Черемных еще через неделю поднялся и проводил большую часть времени на воздухе. Ни с врачами, ни с сестрами у него больше не бывало никаких инцидентов. Все обходилось миром, по-доброму. Но кроме этих, так сказать, внешних изменений, в подполковнике произошло и нечто такое, что могло быть подмечено лишь глазом опытного врача. Он успокоился, повеселел, но о быстрейшей выписке из госпиталя уже и не заикался. Анна Павловна не могла не отметить и того, что Черемных в последнее время стал все чаще попадаться ей на глаза. При каждом удобном случае он старался сказать «милому доктору» что-нибудь приятное.

Такие мимолетные объяснения казались Анне Павловне навязчивыми, но вскоре она к ним привыкла и даже поверила в их искренность. «Да. И чистые и благородные, и меня даже влечет к нему. В нем есть что-то такое необычное, и он становится мне в какой-то мере симпатичен, — думала она и тут же задавала себе вопрос: — Но разве это влюбленность? Когда влюбилась в Ванюшку, так сердце трепетало, было готово вырваться. Теперь оно не трепещет. Ноет, вроде бы стало ему тесно в груди. Не любовь это, нет! Как ей поместиться рядом с кровоточащей раной? Как истомилась я! Как изболелось мое сердце!»

Хотя после разлуки с мужем прошло фактически семь лет, Анна Павловна по-прежнему гордилась им. При мысли о нем неизменно светилось ее лицо, а того, что произошло в последние дни, после встречи с Черемных, она не могла себе объяснить. А было это так. Однажды, когда Черемных уже чувствовал себя хорошо, Анна Павловна после сделанной ему вечером перевязки нестерпимо пожелала побыть рядом с ним хотя бы несколько минут, поговорить по душам. За все долгое мучительное время разлуки с мужем с нею такое случилось впервые. Не раздумывая, она поспешила в палату к подполковнику, а когда наклонилась над ним якобы для повторного прослушивания сердца, то поняла, что оно, как и ее собственное, стучало возбужденно, трепетно. Потянувшись к ней, он прикоснулся губами к ее щеке, а его руки сильно и бережно привлекли ее. Тогда-то она на какие-то секунды и потеряла над собой власть.

Залечив рану и значительно окрепнув, Черемных выписался из госпиталя, но ему и теперь казалось, что появление Анны Павловны в его палате произошло как бы только сегодня, а ее рассказы о разлуке с мужем и ее страданиях продолжают жечь его душу. «Да. Тогда и я поведал ей о многих своих житейских тайнах и даже о том, как тяжело одиночество».

Он довольно болезненно расценивал уверенность Анны Павловны в том, что она обязательно встретится со своим мужем. Эта уверенность раздражала его. Он хотел, чтобы Анна Павловна полюбила его. Он с упоением вспоминал тот момент, когда она — Анна Павловна — в бреду или угаре произнесла слова: «Вот, кажется, и дождалась…» Прислушиваясь к учащенному биению своего сердца, он в таких случаях придирчиво спрашивал у самого себя: «Были ведь такие слова? Произнесла же она их тогда, «повторно прослушивая сердце»?»

Поднявшись с табуретки, на которую опустился, как принято по обычаю перед отправлением в дальний путь, он направился в сторону кабинета главного хирурга. Он намеревался сделать Анне Павловне официальное предложение и убедить ее в том, что она не права, откладывая свое решение до окончания войны, он хотел вырвать у нее заверение, что, как только он добьется разрешения на ее перевод к месту его службы, она без промедления прибудет к нему в действующую армию.

10

Было тихо, безветренно. Незаметно надвигались сумерки. Деревья, начинающие желтеть, стояли понуро. Пахло ранней лесной прелью. От притушенных солдатских костров сочился густой пряный дымок, а Дремов, лежа вверх лицом, слушал, как полк, пробудившись после дневного отдыха, приходил в движение, как тихий шепот становился громким говором, как то совсем рядом, то где-то подальше позвякивало оружие, фыркали лошади. А впереди, на опушке леса — в районе расположения взводов пешей и конной разведки, — уже заливалась гармошка.

Тревожась из-за длительного отсутствия подполковника Великого, вызванного в штаб дивизии за получением боевого приказа еще в середине дня, Дремов то и дело приподнимался на тарантасе, поглядывал вдоль дороги, уходившей от расположения полка в тыл, посылал на опушку леса ординарца, но тот, возвращаясь, разводил руками. Лишь когда совсем стемнело, послышались знакомые торопливые шаги. Дремов понял, что наконец-то возвратился начальник штаба.

Великий выглядел до крайности возбужденным.

— Куда пропал? — встретил его Дремов вопросом.

В ответ подполковник только махнул рукой и быстро развернул карту. Выхватив из-за голенища красно-синий карандаш, он стал докладывать:

— Так вот какая петрушка получается. В этот район, — указал он карандашом на юго-западный угол карты неподалеку от Тихомира, — полк должен прибыть к утру, так, чтобы к рассвету все замерло на месте. Но это только присказка. Сама сказка значительно сложнее.

— Давай и сказку. Попробуем разобраться.

Великий вздохнул и чмокнул губами.

— Сказка не из приятных. Вот видите. — Он чиркнул карандашом вдоль нанесенного на карту маршрута.

— Да-а! — протянул Дремов, присматриваясь к извилистому прочерку коричневого карандаша, убегавшего из района расположения полка к западу, а затем резко разворачивающегося на юг вдоль линии фронта. — Вот тебе и петрушка. Не ошибка? Кто наносил?

— За точность ручаюсь. Никому не доверялся, нанес своей рукой, — поспешил Великий. — Есть места, где хоть на животе ползи. В каких-то трехстах метрах от противника. Вполне может напакостить. Автотранспорт тыла разрешили пустить по маршруту соседей. Это будет подальше.

— Да, стало тесно на матушке-земле, — вздохнул Дремов.

Подошел замполит. Глядя на командира, насупился.

— Был ведь договор, Иван Николаевич. Обещали лежать спокойно?

— Обещал, обещал, — виновато заторопился Дремов, чувствуя, как опять закружилась голова. — Кончаем. Всего пару минут.

Полку предстояло пройти ночным маршем вдоль реки по ее левому берегу около трех десятков километров. А на правом берегу противник! Без строгого соблюдения дисциплины марша подразделения полка могут попасть не только под артиллерийский, но и под пулеметный огонь. Об этом надо было растолковывать каждому бойцу. Подготовить каждую повозку, каждую лошадь, чтобы ничего не стучало, не бренчало. Вот все и забегали.

Как и другие подразделения полка, тщательно готовилась к маршу и полковая минометная батарея. Старался весь личный состав, но особую скрупулезность проявлял старшина Гнатюк. Не забывая о разговоре, состоявшемся у него с командиром полка перед началом битвы на дуге, он изо всех сил старался доказать, что случай с самогонкой был единственной его оплошностью за два года службы в полку и что он, Гнатюк, выдержав жестокий удар, нанесенный врагом по его семье, в дальнейшем «не посрамит земли русской», будет мстить фашистам за ее поругание, за кровь отцов и слезы матерей.

Старшина лично проверил оснастку каждого миномета, по-хозяйски ощупал каждый ящик с минами, осмотрел снаряжение у бойцов и наконец добрался до еще не остывшей походной батарейной кухни. Выдохнув через отросшие усы, пристально посмотрел на ездового.

— А тебе, водитель кобылы, все ясно? — спросил он врастяжку.

Щуплый белобрысый паренек с васильковыми глазами, зыркая из-под мохнатых ресниц, затараторил:

— Как не понять, товарищ старшина? Все ясно. Колеса начинил тавотом так, что не пикнут, все пожитки упаковал, увязал. Дровишки вон тож…

— Ну, ну, — довольно улыбнулся старшина. Минометная батарея к переходу была готова.

Чем быстрее сгущались сумерки, тем больше оживлялся лес. Прошло еще совсем немного времени, и заросшая бурьянами лесная дорога, раздвигаясь, зашуршала, захрустела под ногами сотен бойцов да истертыми колесами полкового транспорта. По ней, словно по тесному ущелью, потянулась, вздрагивая под тяжестью снарядов, мин, патронов и другого военного имущества и продовольствия, полковая колонна. Притихнув, она с напором устремилась вперед, чтобы самые опасные участки маршрута проскочить, пока не просветлеет небо.

Лежа в тарантасе, Дремов напряженно вслушивался: ему казалось, что полк движется крайне медленно. Хотелось самому сорваться с места, выскочить вперед, повести за собой людей. Побыстрее повернуть на юг и уйти от близкого соприкосновения с противником… Но он сдерживал себя, понимая, что люди делают свое дело и делают его хорошо.

Опрокинувшись навзничь, Дремов стал вспоминать свои молодые годы, службу в Житомире, своих командиров-наставников и расставание с ними при переводе в Белоруссию. Там он встретился с Анной. Казалось, что радости не будет конца, что вместе они обретут свое счастье. И вдруг все оборвалось… Где она сейчас? Никаких вестей. Да это и понятно. Теперь ищут и еще будут долго искать друг друга миллионы людей.

От грустных мыслей не так-то просто избавиться. Дремов закрыл глаза. Тяжело вздохнул. Тихо шуршали по песку колеса тарантаса. Со стороны противника изредка потрескивали пулеметные очереди, но теперь они раздавались уже где-то далеко в стороне. Успокоившись, Дремов прикорнул.

Через час с небольшим по спицам колес дробно застучали ветки придорожного кустарника, а еще через несколько минут над головой замелькали черные шапки сосен. То здесь, то там вспархивали потревоженные появлением людей птицы. Дремов приподнялся. Далекое небо серебрилось угасавшими звездами. «Светает», — подумал он. В ушах зазвучал строгий булатовский голос: «Укрыть! Замаскировать!»

Послышалась команда. Офицеры штаба встречали подразделения и направляли их в назначенные районы. Кто-то указал место и ординарцу.

— Давай правь влево, вон туда, под сосны. — Солдат чмокнул, дернул вожжами. Тарантас, несколько раз подпрыгнув, остановился под черным шатром упругих ветвей. «Значит, дошли».

Осторожно перевернувшись на бок, Дремов сошел на землю. И справа и слева, насколько можно было различить в предутренней синеве, он видел тянувшиеся в лес подразделения полка. Со всех сторон доносились приглушенные команды. Все торопились.

Тихонько выйдя на опушку леса, Дремов прислонился к дереву и стоял под ним до тех пор, пока не подошли последние подразделения.

Лес ожил, загудел, как встревоженный улей. Потянуло табачным дымком. Закипела обычная солдатская жизнь.

Возвратясь к тарантасу, Дремов застал склонившегося над картой начальника штаба. Освещая фонарем пройденный маршрут и район сосредоточения, Великий что-то отмерял циркулем.

— Что, брат, все меряешь? — Иван Николаевич положил руку на плечо подполковника.

— Смотрю, как оно может выглядеть дальше.

— Надо полагать, будет поворот от Тихомира в сторону Гринева. Вот так. — Наклонившись к карте, Дремов провел карандашом на юго-запад.

Совершив еще три ночных марша, полк оказался в двух десятках километров от Десны южнее Гринева, и Дремова вызвали вместе с начальником штаба к генералу Булатову.

Выслушав короткий доклад о положении дел в полку, Булатов развернул на столе большую, хорошо отработанную штабистами карту. Подозвал к столу офицеров.

— Итак, — сказал комдив, — сегодня в ночь дивизия снова форсирует Десну и своими главными силами совместно с другими соединениями армии наносит удар в северо-западном направлении для разгрома противника в районе Гринева. Думаю, что здесь мы общими усилиями с поставленной задачей справимся. Вам, товарищ Дремов, особая задача. Вы будете действовать самостоятельно, в отрыве от главных сил. — Булатов указал карандашом на красный овал за Днепром и стал его заштриховывать. — Такова задумка командарма. Поняли?

— В принципе да.

— Тогда рассмотрим детали. Они заключаются в следующем: как только начнет темнеть, полк надо выдвинуть вот в эти лесочки, — комдив обвел район лесов перед Десной, — а когда главные силы дивизии будут завершать форсирование, перейти на тот берег и дальше, не ввязываясь в бой, пройти по лесам и болотам в тыл противника поближе к Днепру. Далее с ходу форсировать Днепр и, захватив плацдарм, обеспечить переправу через реку главных сил дивизии. Вы видите, что назначенный вам район за Днепром включает участки железной и шоссейной дорог. Отсюда следует, что вместе с обеспечением форсирования Днепра другими частями дивизии вы отрежете противнику подвоз к гриневской группировке всего необходимого для боя и возможность отхода уцелевших частей на запад. И вот еще что. Никакими определенными маршрутами мы вас не связываем. Полки от других дивизий, которые также ночью двинутся к Днепру, будут находиться от вас на значительном расстоянии и помехой вашему движению не будут. Полку назначается полоса. — Комдив стукнул ребром кисти по карте справа, потом слева. — Вот она! Маневрируйте, но только уклоняйтесь от боя. А главное — вперед!.. — Генерал весь загорелся, как будто он уже сам мчался во главе полка, вырвавшегося на оперативный простор. — Вам все понятно?

— Спасибо за доверие, товарищ генерал, — ответил Дремов.

Все молча поднялись с мест. Лишь Соскин, хитро взглянув Великому в глаза, скороговоркой прошептал:

— Поздравляю! Доверие вам оказано высокое. Мы за вас поручились перед командармом.

— Спасибо, товарищ полковник, за поддержку.

Уточнив у комдива некоторые детали, Дремов поспешил за шлагбаум, где оставались лошади, но, проходя мимо оперативного отделения, заметил в окне своего начальника штаба.

— Пошли, Петр Ильич, — позвал он Великого. — Чего недостанет, операторы подбросят. Так ведь? — улыбнулся он выглянувшему в окно начальнику оперативного отделения, долговязому подполковнику Бражникову.

— Так точно, товарищ полковник, — блеснул тот зубами.

— Ты что же это, Яким, не поправляешься? — протягивая руку, спросил у Бражникова Дремов.

— Некогда, Иван Николаевич. Донимает сумасшедшая служба.

— Ну да, служба. Небось девчата замучили.

— Да что вы. Боюсь этого дела как черт ладана, — краснея, подполковник в шутку несколько раз перекрестился.

Дремов уехал, а Соскин, глядя ему вслед, прислушивался к тяжело закашлявшемуся комдиву. «Не надумал бы послать туда, к Днепру. На кой пес мне он сдался? Лучше побыстрее смотаться в полк к Рослому. Там все проще и можно как-то лавировать…»

Оказавшись за селом, Дремов посмотрел на Великого.

— Понял, что нам подбросили? — спросил он.

— Задачу понял, только вот… — подполковник щелкнул пальцами свободной руки, — с чем соваться к этой реке? Не Десна ведь? Не переплюнешь. Эта вон! — Он бросил поводья и широко развел руки, стараясь изобразить ширину реки.

Дремов помолчал и громко вздохнул:

— Иметь бы хоть что-то, не было бы разговоров. Махнули бы с ходу, да и на том берегу. Но то если бы да кабы. Нам ни эти разговоры, ни вздохи не подходят. От нас ожидают действий. Уверен, что, если бы командующий что-то имел подходящее из плавсредств, обязательно бы нам дал. А так надо рассчитывать только на подручные. И что важно, даже в этих условиях от нас требуют внезапного, сокрушительного удара. Вот в чем весь смысл этого смелого решения. Ты понимаешь, что неожиданное, одновременное появление нескольких полков от разных дивизий за Днепром представляет собой величайшую, грандиозную победу. Нам надо прикинуть уже сейчас, что можно найти у реки из подручных средств.

Великий выхватил из сумки карту и, приглядываясь к приднепровской полосе, проговорил:

— В районе нашего выхода к реке лес подступает почти к берегу.

— Вот видишь, это уже хорошо. Раз лес, значит, плоты. Лес обеспечит укрытие и подразделений и тыла в исходном районе. Поищем, так еще что-нибудь найдем. Давай шевелить мозгами.

Вскоре они оказались в расположении все еще отдыхавшего полка. Лес молчал. Лишь кое-где слышались негромкие разговоры, тянуло сладким березовым дымком от походных кухонь, отмахиваясь от назойливых осенних мух, пофыркивали лошади, а на верхушке сосны трещала сорока.

Из-за кустов появился ординарец. Держа в одной руке котелок, а в другой — подкопченный с боков чайник, подошел к командиру, улыбнулся.

— Принес поесть, товарищ полковник.

— Давай чайку, во рту пересохло.

Видя, как нелегко далась командиру поездка в дивизию, солдат старался ненавязчиво ему помочь, а Дремов, глядя на его руки, в душе выражал отцовскую благодарность. «Человеческое внимание надо ценить, ценить дороже всего самого ценного, ценить именно то, что человек старается, что он это делает от души, бескорыстно».

Машинально прислушиваясь к нарастанию артиллерийского гула где-то в районе Гринева, Дремов смотрел в мрачнеющее небо, где, клубясь, все больше сгущались сизые тучи. «Побольше бы их», — думал он.

Из-за сосняка послышался оживленный разговор. Насторожившись, ординарец недовольно фыркнул:

— Не дадут человеку поесть.

— Кто там? — спросил Дремов.

— Вроде подполковник Новиков. Его голос.

— Так уж и Новиков, — усомнился Дремов, но, оглянувшись, вскрикнул: — Смотри! И правда он. Откуда ты?

— Видно, не ждали.

— Ждать-то ждали, письмо получили, но не думали, что ты, неугомонная душа, так быстро примчишься.

— А-а, хватит, — махнул Новиков рукой. — Хирурги свое сделали. Спасибо им, а остальное на воздухе. При деле всякие болячки заживают быстрее.

Подошел Великий, сел рядом.

— Только вчера вспоминали, а беглец тут как тут.

— Правда сбежал? — спросил Дремов.

— Сколько можно? Седьмой месяц. Все бока отлежал. Скучища, мозги сохнут.

— Неужели седьмой? — переспросил Дремов. — Хотя правда. Ведь это тебя еще там, под Колпной? — Разговаривая, Дремов разглядел у Новикова на бледном широкоскулом лице яркий бугристый рубец, а за правым ухом — глубокую посиневшую впадину. Новиков поймал на себе его взгляд и, поморщившись, продолжил:

— Было с этим делом много неприятностей. Думал, все, дам дуба, но, как видишь, выкарабкался. Врачи молодцы.

— Садись ближе, перекусим, — пригласил Дремов.

— Нет. Спасибо. Мы с Петром уже опрокинули по чарке чаю, а больше ничего не положено. Железный режим. Так и сказали: хочешь жить — ни капли в рот.

— Режим так режим. Нарушать не будем. Мне он тоже прописан. А скажи, как нас разыскал? Такое движение.

Новиков усмехнулся.

— Действительно, движение ужасное. Все перепутано, но, как говорят, язык до Киева доведет.

— Ну вот, и мы как раз в ту сторону. Там теперь разыграются главные события. Да и надоело бездельничать. Уж скоро неделя, как отсыпаемся по лесам. Опухли от сна.

— Ну да, опухли. Вон сколько отмахали.

— Отмашка наша называется рокировкой. А ты появился совсем ко времени, как будто подстерег. Надо бы, конечно, отдохнуть, но раз рвешься — пеняй на себя. Только сейчас от комдива, получили важную задачу.

— Петро кратко рассказал. Конечно, по карте не все ясно. По ней можно понять в общих чертах саму идею, замысел.

— Вся суть в стремительности, напоре. Достигнем этого, значит, идея будет воплощена в действительность. Прямо сейчас будем высылать разведку, а вслед за ней начнем подтягивать к реке и батальоны.

— Я тоже готов. Куда прикажете? — блеснул Новиков глазами.

— Так, видно, как всегда, в голову?

— Так и хотелось. Был у нас такой сорвиголова Сирота. Его бы мне.

Дремов тяжело вздохнул.

— Был. Теперь уже нет. Остался на Деснянском плацдарме. Прекрасный офицер, редкой души товарищ.

Лучший ротный. Придется посылать Супруна. Есть такой у Заикина. Второй ротой командует.

— Супрун? Помню такого. Только при мне он командовал взводом.

— Теперь ротой, и очень неплохо.

Слушая Дремова, Новиков понурился. Было видно, что-то такое вспомнил.

— Трудно представить, что больше нет Сироты. Казалось, такого смерть никогда не возьмет. Это с ним мы тогда под Колпной напоролись ночью на опорный пункт противника. Он меня и спас. Вытащил на себе из-под огня. А Супрун — это такой вихрастый? Чуб как у меня: ни черный, ни белый, серо-буро-малиновый, а прическа под ерша. Торчком.

— Ну-ну. Ты брось. И малиновый, и торчком. Одна девица из роты связи все тобой интересовалась. Шурка, что ли? — пошутил Дремов, назвав имя девушки наугад.

— Жива? — покраснел Новиков.

— Еще бы. Надо полагать, обрадуется.

— Ничего не поделаешь, землячка. Говорят, одна бабка принимала. Только не Шурка она, а Сашка.

Дремов взглянул на часы. Все как по команде наклонились к разостланной карте.

— Гляди сюда. Думаю, роту Супруна лучше всего направить вот в эту лощину, она вас к реке выведет…

— Очевидно, мне будет целесообразнее перебираться с первым рейсом, чтобы там принимать батальон.

— Правильно. Пока будут переправляться главные силы батальона, ты там посмотришь, куда вывести автомашины для посадки. Комдив обещал плоты, и машины мы переправим сразу за ротой Супруна. Ими займусь сам.

Присмотревшись к овалу на карте командира, Новиков обеспокоенно проговорил:

— Видно, главной задачей надо считать захват моста?

— Правильно. Только моста как такового нет. Он подорван нашими еще в сорок первом, но есть времянка. Построенная немцами. Ее и нужно захватить.

Поднимаясь, Новиков попросил разрешения отправиться в батальон, чтобы там заняться подготовкой к выдвижению, но Дремов возразил:

— Давай сделаем так. Ты для начала сходи в медпункт. Пусть врачи хорошенько тебя посмотрят да и сделают все, что надо. С дороги ведь. А Великий позовет сюда Заикина, Супруна, разведчиков. Ты вернешься — вместе и потолкуем.

— Хорошо, — согласился Новиков.

Повеяло свежим ветерком. На карту посыпались красные листья да колючие сосновые иглы. Дремов зябко поежился.

— Удачно получается, — обратил он внимание Великого на тяжелые свинцовые тучи, все больше нависавшие над землей, и вспомнил:

— Слушай, Петр Ильич! Что-то комдив говорил о торфяниках. Подожгли их там, что ли?

Подполковник оттопырил губу.

— Ей-ей, не помню. При мне такого разговора не было. Вероятно, говорил уже потом, когда вы остались вдвоем.

— Да. Вспомнил. Это было после твоего ухода. Сказал комдив, что получил сообщение от партизан, — горят торфяники, но из их сообщения трудно понять, в каком именно районе и какую опасность представляют пожары для нас. Так что надо хорошенько смотреть самим.

— Плохо, если подожгли. Мне приходилось встречаться с торфяными пожарами еще перед войной. Дело дрянное. Труднее, чем форсирование. Ни размеров площади, ни глубины огненной массы так просто не определить.

Во второй половине дня небо потемнело еще больше пошел дождь. Дремов, зная, что грязь затруднит выдвижение полка, тем не менее радовался. «Не позволит противнику применять авиацию даже для ведения разведки». Проводив к Десне Новикова с разведкой и ротой Супруна, а следом за ним и весь первый батальон, усиленный артиллерийским дивизионом, Дремов и сам намеревался побыстрее отправиться к реке, но сразу вырваться не удалось. Подошел с кипой бумаг начальник штаба.

— Что там у нас?

— Накопилось порядочно.

— Давай самое неотложное.

Великий поднес папку.

Подписав доклад об укомплектованности части, несколько аттестаций на присвоение воинских званий офицерам, наградные листы и заявку на вооружение, Дремов внимательно прочитал боевое донесение.

— Молодцы, — похвалил он своих штабников. — Научились лучше писать, но, видно, не до конца поняли, что донесение не сводка, что тут перечисления фактов, да и повторения цифр далеко не достаточно. Читая боевое донесение, начальник должен видеть перед собой подлинную картину действий. Тут нужны краски, штрихи, мазки. Притом самые строгие. Оно должно быть предельно кратким, но каждое слово — весомым. Знаешь, что писал один старый солдат с русско-японского фронта домой?

— Не знаю.

— То-то же. Было такое письмо. После поклонов родителям и всей многочисленной семье, знакомым и незнакомым, солдат в самом конце написал: «А жисть здеся хреновая. Без штыка… до ветру не ходи, иголка рупь, все с косами, а… некого». Как видишь, в одной куцей фразе все: и политика, поскольку показано плохое отношение населения к царскому солдату; и экономика — чтобы купить иголку, надо иметь не меньше рубля, да и быт. Понял, как надо писать? Что там еще?

— По службе все. Тут вот вам, — Великий протянул проштампованный конверт, каких на имя Дремова поступало немало.

Вскрыв конверт, Дремов прочитал короткое сообщение: «Сведениями о гр. Найденовой не располагаем».

— Ладно, — только и сказал он, направляясь к группе офицеров, убывавшей вместе с ним к реке.

Облачность все сгущалась, пошел мелкий дождь, но всадники поспешно тронулись в путь. Через полчаса полевую дорогу, на которой пришлось обгонять обозы разных частей, развезло. В одной из низинок Дремов обогнал хозвзвод и медпункт первого батальона. За санитарной двуколкой шла худенькая девушка с красным крестом на рукаве. Колечки выбившихся из-под пилотки золотистых волос кудрявились на поднятом воротнике тяжелой, промокшей шинели. На спине между лопатками серебрилось пятно испарины. Уклоняясь от грязи, брызгавшей во все стороны из-под конских копыт, девушка, опустив глаза, обошла двуколку с другой стороны. Неожиданная встреча с сестричкой, месившей липкую грязь большими, не по ноге, солдатскими, сапогами, взволновала его как-то по-особенному. Что-то защемило в душе, к сердцу подступила тревога. «Солдату такая нелегкая участь вроде бы подготовлена самой судьбой, а ей? В темные ночи, слякоть и стужу видеть чужую боль и слезы, стон и раны, смотреть, как смерть косит людей. Да и это не все».

Оглянувшись еще раз, Дремов увидел, как сестричка, смахнув с обветренного лица пот и ухватившись за борт повозки, упрямо зашагала дальше. Ему даже показалось, что она оглянулась, сощурив глаза, посмотрела в его сторону с кротким упреком. Он услышал, как кто-то в колонне ее громко позвал. У него в ушах долго-долго звучало: «Зина-а-а! Зина-а-а!»

Где-то далеко в стороне послышались артиллерийские разрывы, но и они не могли заглушить продолжавшееся звучание: «Зина-а! Зина-а!» Мог ли Иван Николаевич подумать, что это окликали его дочь?

По мере приближения к реке боевые порядки войск все более уплотнялись: люди и боевая техника встречались не только в окопах да ходах сообщения, но нередко и просто на чистом поле. Готовилось форсирование Десны. Вокруг стояла настороженная тишина. «Все как перед сильной грозой», — подумал Иван Николаевич.

Торопясь к переднему краю, Дремов беспокоился не только о том, как побыстрее добраться до реки, чтобы, взглянув на нее своими глазами, определить порядок переправы полка, но и о том, как осуществить скрытый прорыв в глубину. При этом основные надежды он возлагал на то, что, когда наши дивизии после форсирования перейдут в атаку на широком фронте вслед за ураганным огнем многих сотен орудий, развивая наступление в сторону Гринева, у противника, несомненно, наступит замешательство.

Дремов был очень доволен, когда лейтенант-сапер, поднявшись из окопчика у дороги, преградил ему путь. Пришлось спешиться.

— Тут и есть передний край? — улыбнулся он продрогшему офицеру.

— Так точно! Противник совсем близко. Швыряет минами по кустам, а то и вдоль всей дороги.

И как бы в подтверждение слов офицера недалеко позади грохнуло несколько разрывов. Пришлось укрываться в придорожной канаве и возобновить продвижение, когда обстрел прекратился.

— Тронулись! — подал Дремов команду.

Лейтенант впереди, Дремов за ним. Пригибаясь под набрякшими плащ-палатками, чавкая намокшими сапогами, офицеры один за другим потянулись к реке. Последним, морщась от боли в ноге, ковылял начхим. Закусывая губу, он скрипел зубами, даже тихо матерился, но не отставал. Болел человек за службу.

Оказавшись в глубокой щели недалеко от реки, Дремов взялся за бинокль. И хотя из-за хлопьев тумана, низко повисших над водой, просматривалось лишь зеркало реки да узкая полоска противоположного берега, он не прекращал наблюдения. Глядя на Десну, он в то же время думал уже о Днепре. Мысль о прорыве к тому заветному овалу в районе моста и райцентра Кужарин, нанесенному на его карте самим комдивом, теперь занимала все его внимание. Овал за Днепром теперь стал чуть ли не смыслом всей его жизни.

Ночь наступила как-то сразу, совсем незаметно, но батальон Заикина к тому времени уже подтянулся к реке. Ожидая начала огневой подготовки, которая должна была предшествовать броску войск первого эшелона за реку, батальон готовил и свой бросок: выдвигал к воде заготовленные в тылу несколько плотов, проверял исправность полученных надувных лодок.

Как только прогремели артиллерийские залпы, пламя замигало на земле и в небе, заплясали кусты и деревья, кое-где вздыбились шипящие фонтаны и на реке, а снаряды все рвались и рвались. Когда дали залп «катюши», подразделения хлынули к берегу, а еще через какой-то миг по воде ударили, словно крылья взлетевших птиц, лопасти весел, лопаты, попавшиеся под руки куски досок, жерди. Река сплошь покрылась людьми.

Вслед за подразделениями первого эшелона к реке бросился и Заикин. Не прошло и получаса, как батальон оказался на западном берегу, а спустя еще десяток минут Дремов получил от комбата доклад о начале движения.

Незамедлительно начали переправу главные силы полка, и к тому времени, когда в густых облаках над участком его переправы повисли вражеские осветительные снаряды, их уже и след простыл.

Оказавшись вдали от реки, Дремов продолжал торопить командиров подразделений. Направляясь в голову колонны, он то и дело повторял: «Быстрее! Быстрее!» Малый привал был сделан лишь после того, как полк оторвался от реки на несколько километров.

Проходя мимо штаба второго батальона, Дремов услышал неуверенные выкрики старшего лейтенанта Белика, назначенного после ранения капитана Лаптева временно командовать батальоном. С трудом отбиваясь от наседавшего на него широкоплечего чубатого бойца, Велик пытался доказать, что тот требует недозволенного. Тон разговора обеспокоил командира полка.

— В чем дело? — строго спросил он.

— Да вот этот… — раздраженно произнес старший лейтенант, мотнув головой в сторону широко расставившего ноги бойца. — Этот… Этот сержант…

— Не сержант, — перебил его боец. — Докладывал вам. Сержанта мне никто не давал! Старшина я первой статьи. Юхим Корж! Никакой не сержант, — высек он, как кресалом, и сделал широкий шаг к Дремову. Приставляя ногу, звучно щелкнул каблуками: — Как же это, товарищ командир, не пускает. Шесть лет на Черноморском флоте, два года в пехоте, а тут вот он — дом! — Боец со злостью зыркнул назад. — Не к сиське тянет! Совсем не к ней… По делу… Так что ж это?

Дремов понял, что в просьбе Коржа следует разобраться.

— Постой, Корж. Доложи толком. В чем дело?

Разъяренный здоровяк продолжил путано, сбивчиво:

— Ну как тут, товарищ командир, прикажете, чтобы проходить рядом с домом и не забежать? Вот она, хата, батько, мать. Тут родился, излазил все плавни, знаю каждый куст, а они… — Корж сделал резкий поворот головой в сторону Белика.

Старшего лейтенанта явно взорвало. Стараясь оттеснить бойца, он стал перед ним, вытянув к Дремову гусиную шею:

— Было так, товарищ полковник. Прибыл этот моряк к нам в батальон из госпиталя, и не как-нибудь, на коне. Объявил себя старшиной, и вот дай ему отпуск. Никого и ничего не признает.

Дремов набрался терпения, слушал. Поглядывая то на Белика, то на Коржа, заметил, как у бывшего моряка из-под расстегнутой гимнастерки мелькнула тельняшка. «Редко бывает, чтобы моряк попал в пехоту, и то, что он в полку сейчас, очень хорошо. Видно, парень толковый, и надо немедля отправить к Днепру. Пусть разберется да и доложит».

— Так где же твой дом, товарищ Корж? Только говори спокойно, не горячись.

Моряк круто повернулся к Дремову:

— Карту бы, товарищ командир. Покажу сразу.

— За этим дело не станет. — Дремов развернул планшет, посветил фонариком. — Задержались мы здесь. Давай быстрее.

Юхим потянулся к карте и тут же ткнул пальцем:

— Вот они, наши Макарцы, по-над самым берегом, у Днепра. — Торжествуя, моряк посмотрел на Белика. — А вы говорите, нет такого хутора!

— Слушай, моряк! Сейчас очень важно как можно быстрее разведать, что там творится на берегу Днепра, а главное — получить сведения о противнике.

Моряк понял заботы командира полка. Приблизившись вплотную, блеснул глазами.

— Так это, товарищ командир, в один миг, только дозвольте. Одна нога здесь, другая там. Все сделаем. Есть у нас мотор с одной силой…

— Что за мотор? — опешил Дремов.

— Надеялся, товарищ командир, выпросить разрешение заскочить домой. Вот и прихватил по пути трофейного жеребчика. Теперь и пригодится.

— Ну давай. Жми на полный газ!

Когда матрос скрылся в темноте, Дремов посмотрел на Белика.

— За этого не бойся, не подведет. Побольше бы нам таких сильных да смелых ребят.

Полк продолжил движение в полной темноте. Шурша ногами по прибитому дождем песку, люди шли молча, не реагируя на то, что позади, в районе Гринева, не смолкал гул канонады.

Дремов ехал в голове колонны, прислушиваясь к немой тишине впереди. Когда же перевалило за полночь, стал все чаще посматривать на часы. По его расчетам, батальон Заикина должен был бы к этому времени не только выйти к реке, но и возвратить транспорт для переброски к Днепру других батальонов. К сожалению, от батальона не было никаких вестей. «Как в воду канул», — с беспокойством подумал он.

Вскоре Иван Николаевич почувствовал, что людям надо дать передышку. Остановив голову колонны и убедившись, что подтянулся и хвост, негромко скомандовал:

— Привал.

Услышав команду, полк сразу залег вдоль обочины. То здесь, то там заблестели огоньки. Хорошо зная, что солдаты хотят курить, Дремов уточнил поданную команду:

— Можно курить, но прятать огонь.

Опустившись на сырой скат придорожной канавы, Иван Николаевич еще раз посмотрел на карту и, подсчитав расстояние до реки, которое ему было хорошо известно и до этого, с досадой вздохнул: «Что-то не то!» Подошел начальник штаба. Было видно, что подполковник был тоже расстроен.

— Говорят, под лежачий камень вода не течет. Так, что ли, начальник штаба?

— Вас не понял, — отозвался Великий.

— А что тут понимать? Надо высылать разведчиков по следу батальона.

Великий поставил задачу, и конные разведчики через несколько минут поскакали вперед, но не успел удалиться конский топот, как из моросящей темноты со стороны Днепра донеслись приглушенные звуки разрывов, а через несколько минут впереди послышался шум моторов. Дремов поднялся, прислушался. Разрывы повторились, а шум моторов приблизился. Через десяток минут подошла колонна машин.

— Что случилось? Почему тянули? — спросил Дремов у подошедшего офицера-автомобилиста.

Выяснилось, что задержка машин произошла из-за ЧП. Батальон попал на сносную полевую дорогу, выводившую кратчайшим путем к мосту, но оказалось, что она проходила на некоторых участках по тлеющему под землей торфянику. Одна из машин провалилась словно в огненную пропасть, в результате чего несколько бойцов погибли.

— Что, шли без разведки? — глухо спросил Дремов. — Была разведка, товарищ полковник. Больше того, вперед совсем благополучно прошла рота Супруна с подполковником Новиковым. Видно, батальон прошел бы благополучно, но один старикан так крутанул у дерева свою трофейную пятитонку, что никто и ахнуть не успел. Что-то человеку показалось, вот и растерялся. Ведь в сплошной темени, а там еще и задымлено. Горит торф. Хорошо, что кувыркнулась машина на бок еще наверху, а то бы… Остались в ней два или три солдата да часть боеприпасов. Через несколько минут откуда-то из глубины рвануло. После взрыва получилось так, что ни вперед, ни назад. У Днепра, куда пошла рота, слышалась стрельба, рвались мины.

Офицер, взглянув в сторону колонны, вздохнул.

— А старикана очень жаль. Уж так человек старался.

Подошел подполковник Великий, стал рядом.

— Прикинул, сколько еще осталось до реки? — спросил Дремов.

— Около тридцати, товарищ полковник.

— Гм! Час туда, час назад. Погрузка, разгрузка… В общем, на рейс более двух часов. Надо спешить. Я посажу батальон Белика да и отправлюсь с ним, а ты поднимай остальных, и за мной.

Через несколько минут колонна второго батальона тронулась.

Всматриваясь в темноту через лобовое стекло, Дремов прислушивался то к одиночным артиллерийским разрывам впереди, где-то в районе Кужарина, то к периодически возобновлявшейся канонаде в районе оставшегося далеко позади Гринева, а машины, поскрипывая, продолжали медленно петлять по ухабистой лесной дороге. С низко нависавших крон в кузова машин то и дело хлестали потоки холодной воды. Когда головную машину, в кабине которой ехал Дремов, резко тряхнуло, через выбитое за спиной окошко послышалось:

— Оце крапли, аж до печинкы достае.

— Какие там тебе крапли? Сиди! Заворочался, как таракан на сковородке, — оборвал говорившего другой. — Тут вот душа застыла. Покурить бы.

— Ты що, здурив? Як це тут курыты?

— А ты брысь! Не с тобой говорят, с товарищем сержантом. Пусть они и решат.

— Ги-и! Що тоби зроблять товарыщ сержант? Боны що, бог?

— Заткнись, подпевала! Товарищ сержант обещали. Ведь было, товарищ сержант?

— Ты, рядовой Пузик, меня в это дело не втравливай. У самого уши пухнут, в животе сипает. Вот послушай, как урчит, — сержант привлек к себе рядового Пузика, наклонил его голову к своему животу.

Дремов невольно улыбнулся и, повернувшись к окошку за спиной, крикнул:

— Разрешаю покурить, но укройтесь сверху.

Послышались радостные возгласы. Кто-то из бойцов передразнил «подпевалу».

— Ну что — бог или не бог? Эх ты, разиня!

«Подпевала» не остался в долгу. Тут же парировал:

— Куры побильше, дурнище будешь!

— Разговорчики! — вмешался сержант, сам радуясь не меньше других, что представилась возможность крепко затянуться махрой.

Вглядываясь в моросящую темноту, Дремов старался представить, как может выглядеть Днепр в этих местах в осенние дни и как полк должен будет его преодолеть, не имея табельных переправочных средств. Хотя думал он об этом непрерывно с момента получения задачи у генерала Булатова, ряд вопросов, уже, казалось, основательно решенных, нет-нет да и вызывал сомнения, беспокойство. «Великий прав. Днепр не Десна, и полученный там опыт здесь мало поможет. Днепр вплавь не возьмешь». Вспомнил Иван Николаевич и о реках Испании, особенно памятных боях на реке Тахо, где его батальону, отрезанному от бригады, пришлось в течение трех суток удерживать мост, по которому фашисты намеревались перебросить свои главные силы на северный берег юго-восточнее Мадрида. «Там был ранен, а затем, уже в горах, еще и контужен».

Где-то впереди справа прогремел орудийный выстрел. Вслед за ним послышался разрыв. Шофер от неожиданности вздрогнул, нажал на газ. Машину качнуло. Ухватившись за поручень, Дремов всматривался вперед и, когда грохнул очередной выстрел, увидел в какой-то миг на фоне освещенного неба скакавшего в его сторону необычного всадника. «Что за наваждение? Никак уселись на лошадь двое?»

— Стоп! Тормози! — приказал он, хлопнув водителя по плечу. И как только машина, скользнув по сырому песку, остановилась, Дремов высунулся в открытую дверцу. «Ага! Возвратился матрос, да еще и кого-то прихватил с собой», — без труда определил Иван Николаевич.

— Быстро справился, товарищ Корж, — проговорил он, поспешно вылезая из машины.

— Как приказывали, товарищ командир. Туда и назад галопом. Дома не стал задерживаться, знал, что ждете.

— Молодец, матрос! — Дремов похлопал Юхима по плечу. — Правильно понимаешь приказы. Ты, вижу, не один. Целым экипажем.

— Брательник, товарищ командир. — Юхим посмотрел в сторону длинного юноши, стоявшего в стороне. — Не отстает. «Поеду с тобой», и ни в какую.

Корж-младший приблизился, неуклюже остановившись, доложил:

— Корж Иван!

— Был у самого Ковпака, — подсказал Юхим.

— Партизан? У Ковпака? — переспросил Дремов, глядя на Ивана. — Расскажи, где теперь партизаны. Это же очень важно.

Иван передернул плечами, несколько помедлил, но начал торопливо, как бы стараясь наверстать упущенное время:

— Был я, товарищ командир, в партизанах вместе с отцом еще с прошлой зимы. Больше года по лесам, бывал и на заданиях, больше в разведке. Теперь партизаны ушли… отсюда куда-то далеко за Припять, а мне отец велел оставаться здесь с дедом. Стар он.

— Выходит, партизан близко нигде нет?

— Оставался небольшой отряд, третьего дня тоже ушел за Днепр.

— Хорошо, молодец, — потряс Дремов Ивана за костистые юношеские плечи. — По немцам-то стрелял?

— А как же. Приходилось. Автомат и теперь спрятан. Даже гранаты бросал.

Пока Дремов разговаривал с Иваном, Юхим терпеливо ждал. Уж очень хотелось ему побыстрее доложить обо всем, что удалось услышать в Макарцах.

Как только Дремов закончил с Иваном, Юхим подступился к нему вплотную.

— Тут рядом, товарищ командир, дед Макар поджидает. Мы было сюда всем семейством, а потом он стал шуметь, заботясь о скотине. Вот и слез. А нас послал, чтобы побыстрее доложить…

— Да ты что? И дед здесь? Ну и голова у тебя, товарищ Корж! Видал? — кивнул он подошедшему старшему лейтенанту Белику. — А ты не разрешал.

После короткой паузы Юхим продолжил:

— Батько в партизанах, Иван мотается связным, а дед здесь вроде тыловой базы. А мать… — опустив голову, моряк умолк и продолжил спустя какую-то минуту: — Ждала до последней минуты. Так и не дождалась. Не хватило сил еще на несколько месяцев.

— В мае, — подсказал Иван, — похоронили. Очень ждала Юхима. Его моряцкие карточки разглядывала до последнего дня.

— Да. Очень жаль. Мать у каждого одна. Ее никто не заменит. — Дремов как наяву увидел ребятишек майора Куща. — Сочувствую тебе, знаю, что тяжело, — проговорил Дремов, глядя на Юхима. А тот, выпрямившись и вскинув голову, кивнул назад:

— Так надо быстрее, товарищ командир. Дед Макар рядом, все расскажет. Вы за нами. — Матрос бросился к лошади. Корж-малый — за ним. Один миг, и ускакали.

Дремов поторопился. Поднявшись в кабину, хлопнул дверцей.

— Давай, братец!

Машина тронулась рывком, запрыгала по размытой дороге, но Дремову показалось, что теперь она катилась совсем по-иному — легко и плавно, без резких толчков. На душе стало легче, вроде бы посветлело. «Если где-то впереди Ковпак со своими партизанами, то, возможно, еще и поможет», — подумал он, напряженно всматриваясь в темноту, чтобы не потерять из виду маячивших перед колонной всадников. Не прошло и получаса, как лошадь, перейдя на шаг, остановилась. Из-за куста на дорогу шагнул щуплый белоголовый старик. Поняв, что внуки заметили деда Макара, Дремов велел тормозить, а как только выпрыгнул из машины, встретился с живо подошедшим к нему стариком. Остановившись в двух шагах, тот, волнуясь, одним выдохом произнес:

— Здравия желаем, ваше высокоблагородие!

Дремов смутился. Такая встреча была для него совсем неожиданной.

— Что вы, отец? Откуда это? Что за благородие? Я командир Красной Армии. Разве Юхим вам не сказал?

Старик тоже сконфузился, но, охваченный радостными чувствами, стал тыкаться дрожащими руками за пазухой. Извлекая оттуда скрепленные вместе три Георгиевских креста, старик подступился к Дремову с мольбой:

— Возьми, сынок! Все, что имею… Возьми. Не от царя это, от России-матушки! От Отечества нашего!

Не совсем сознавая, что происходит, Дремов с душевным волнением ощутил, как сюда, в тревожную приднепровскую ночь, повеяло чем-то далеким, от предков.

— За избавление нашей земли от лютого ката, вот за что это тебе, сынок! — еще раз проговорил старик дрожащим голосом, глядя Дремову в глаза.

Дремов так и не мог избавиться от смущения, но отказать в просьбе старому русскому солдату не хватило сил. Он принял подарок как эстафету ратных подвигов.

— За избавление благодарите, отец, вот их, солдат, ваших внуков. — Дремов посмотрел в сторону выстроившегося отделения воинов и находившегося рядом с дедом Ивана.

— И их, конечно, — машинально отряхивая песок, согласился старик, но от своего не отказался: — А только вы, как их командир, считаетесь на службе военной больше отца родного. Был у нас на японской такой запалистый прапор. Бывало, подпрыгивает, отрывается каблучками от землицы, чтобы казаться поболее, да и сует своими кулачками под нос. «До бога высоко, до царя далеко. Я тебе царь, бог и воинский начальник». Бывало, что и в зубы тыкал. А ежели, упаси бог, такое заметят их высокоблагородие полковой командир, то ходил прапор неделю целую словно с переломанным хребтом.

Оно нечего таить, был лют и полковник, но солдата уважал, стоял за него. Было у него такое. За то и звали его солдаты отцом. Благородие… Из дворян.

Дремову не хотелось прерывать старика, хотя и была дорога каждая минута. Поэтому, как только тот сделал паузу, поторопил:

— Прошу вас, отец, расскажите, где тут немец, что у него здесь, на реке, как нам побыстрее на ту сторону перебраться…

У реки севернее ухнуло несколько разрывов. Там же короткими очередями пророкотал пулемет. Старик, о чем-то соображая, словно бы потянулся ухом в ту сторону.

— Там он и есть, немец. Вон, слышишь, — взмахнул он рукой в северном направлении, откуда доносилась пальба. — Хотелось точнее, да и как бы это вам?

Дремов понял, что старик ищет более определенный ответ на поставленный вопрос, с тем чтобы помочь командиру перебраться на противоположный берег Днепра.

Так и не найдя сразу подходящего ответа, старик начал рассуждать, как бы продолжая думать вслух:

— Видать, весь он там, у моста. Тут он был, когда жег камыши да рвал наши торфа…

Дремов приблизился к старику вплотную.

— Что рвал, где?

— Давненько это было, никак боле месяца, когда рвал он да поджигал торфа. Зажег наш берег. На том берегу пусто, болотины да непролазные пески. А торфа почти нет. Да и немца, если брать напрямик, на том берегу нет. Уцепился он за мост. Видать, вся сила его там.

— А здесь, прямо, говорите, немца нет? — взглянул Дремов старику в самые глаза.

— Так, так. Нету его здеся, не видать. Весь он у моста и у шоссе.

— Если торф горит, как попасть к реке? — спросил Дремов.

— Это-то можно, тропки сыщем, — полушепотом ответил старик, начиная притопывать босыми ногами, как бы торопясь побыстрее тронуться в ту сторону, куда думал вести командира.

— Если так, отец, пойдем. Где тут? — взглянул Дремов вперед.

Из темноты появился капитан Сорокин, уходивший вместе с Заикиным. С трудом переводя дыхание, оглянулся вокруг.

— Что стряслось? — спросил Дремов, глядя на запыхавшегося капитана. Сорокин остановился и, утирая лицо, еще раз звучно выдохнул:

— Фу-у! Еле выбрался. Не пошел по дороге, понесло напрямик. Вот и барахтался в дыму да чаду. Думал, не сыщу.

— Что там у Заикина?

— Пока не понять. Имел противник на нашем берегу у моста небольшие силы, должно быть, для его прикрытия, но как только наши подошли, поспешно драпанул на ту сторону. Лишь немного пострелял не целясь. Теперь бьет с той стороны минометами. Батальон с ходу растянулся по фронту, принялся за дело. Все закипело. Нашли плетни, какие-то старые кошары да сараи, подбирают кое-что на хуторах. Так что все пошло. Вяжут плоты рядом с рекой.

— Ну а как противник на остальном фронте?

— Повсюду всполошился, но где он и сколько его на том берегу, установить не удалось. Мотается вдоль берега, лупит из пулеметов, да и мин не жалеет. Правда, пока бьет куда попало, неприцельно, чаще всего по пустым местам. Наши артиллеристы уже успели нащупать несколько позиций его минометов и заставили фрицев замолчать.

Доклад разведчика в какой-то мере успокоил Дремова, и он, как бы рассуждая с собой, проговорил:

— А вот старик уверяет, что ниже по реке противника вообще нет, что там непроходимые топи, болота да глубокие сыпучие пески. Так ведь, отец?

— Так это, так, сынок. Сюда он, кажись, и не совался. А песков да болот бояться не следует. Пройдем мы всюду. Все тут наше, всю жизнь здеся истоптали. Почитай, сызмальства.

Дремов наклонился к старику, прижал к себе его щуплое, тщедушное тело.

— Так ведите, отец. Скоро начнет рассветать, а нам бы спуститься еще километра на три-четыре пониже, к излучине реки. Там течение должно быть потише, а для нас это очень важно.

— Можно и туда. Пройдем. Все здеся знаем как у себя в хате.

Старик затих, как бы притаился. Видать, что-то прикидывал в уме, подсчитывал, выбирал лучшее направление, а когда решение созрело, вскинул свою небольшую, белую как лунь голову и пустился в рассуждения:

— Ежели пробраться версты на три-четыре ниже, то это будет аккурат против моего куреня, против Макарцов.

Кашлянув в кулак, старик поспешил к внукам и, цепко ухватившись за холку, оказался на коне третьим. Оба внука прижались друг к другу позади. Идя следом, Дремов вспомнил, как солдаты в соседнем полку пристраивали на спине трофейной лошади «максим» с катками. Ни к кому не обращаясь, усмехнулся. «И тут получилась «самоходка».

— Не отставай, сынок! — послышался сиплый старческий голос из темноты.

— Иду, иду, отец, — негромко откликнулся Дремов, подзывая к себе на ходу разведчика, а когда тот приблизился, приказал: — Оставайся здесь и поможешь подполковнику Великому провести остальные силы полка вслед за мной. Да смотрите, чтобы не получилось так, как у Заикина с машиной. Слыхал, как провалилась в пропасть?

— Точно так. Аккурат там был. Если подходить не формально, то его в этом винить не следует. Темнота, бездорожье. Машина тяжелая.

— Сейчас не до следствия, — сказал Дремов, заметив появившегося рядом совсем неожиданно капитана Решетню.

— Ты-то откуда? — спросил он. Врач широко улыбнулся.

— Был у Заикина. Помог фельдшеру. Хлопец молодой, пороху почти не нюхал.

— Оказать помощь фельдшеру — только часть дела. Организуй службу в полку, на широком фронте.

— Вас понял, товарищ командир. Делаю все, чтобы оказывать раненым первую помощь. Здесь разверну и медпункт, а пока он подойдет, побуду с вами.

Дремов промолчал, но, ускорив движение за ушедшим стариком, еще раз оглянулся на врача. Тот, не отставая, поспешно проговорил:

— Я с вами. Все самое необходимое тут, при себе. — Он похлопал по медицинской сумке.

«Самоходка» с самого начала пошла довольно быстро, и Дремов был рад, что старик правильно его понял. Но были такие места, где приходилось идти ощупью, где старик, спрыгнув с коня, буквально вытаптывал перед собой и по сторонам каждый шаг непрочного, зыбкого грунта. Было и так, что, падая ниц, он прижимался к земле поочередно то одним, до другим ухом. И конечно же, он хорошо понимал, что иначе нельзя. Было видно, что старик изо всех сил старался оправдать оказанное доверие. Когда лес совсем поредел, старик, спрыгнув с лошади и озираясь, подбежал к Дремову.

— Тут она и есть, наша река… Вот она, — показал он вперед, но Дремов, так ждавший минуты, когда можно будет своими глазами увидеть Днепр, не поверил старику. Он подумал, что старый человек ошибся, так как не было видно никаких признаков реки. Та же тягучая сырость, тот же удушливый дым. Правда, теперь было значительно светлее, чем в лесу.

— Здесь река? — с сомнением спросил Иван Николаевич.

— Тута, тута, сынок. Где ей еще быть? Вот она, за лозой.

Видно, в вопросе, заданном Дремовым, старик уловил появившееся у командира сомнение. Чтобы тут же его рассеять, он пошел быстрыми шагами вперед, продолжая повторять:

— Тута, тута. Она. Где ей еще быть?

Дремов поспешил за стариком, а тот, заметив его приближение, остановился:

— Тута она, только упряталась в молоко. Вишь, покрылась туманом. — Старик подался вперед всем телом, выставляя перед собой иссохшие, узловатые руки.

11

Оценивая обстановку, Новиков позвал Заикина.

— Вот что, комбат! Пока не рассвело, надо усилить огонь да под шумок бросить вверх по реке еще один взвод. Пусть там шурует на широком фронте, нагоняет фрицам жару-пару, создает видимость. Понял?

— Так точно! — не задумываясь, согласился комбат. — Только, считаю, надо усилить его взводом «самоваров», дать десятка три мин, и пусть лупит по одной.

— Верно! Минометы будут совсем кстати. А послать следует Хоменка. Старшина немчуру повеселит.

Рядом затрещали кусты. Кто-то пробирался.

— Тебе кого? — окликнул Новиков высунувшегося из кустов солдата. Вскочив, тот приблизился и, протягивая зажатую в кулаке бумагу, поспешно проговорил:

— Вам это, от командира. Еле разыскал…

Натянув на голову полу плащ-палатки и освещая листок фонариком, Новиков прочитал: «Мою точку вам покажет на карте сержант. Начинать одновременно. Следите за сигналом. Об остальном расспросите связного».

— Ложись сюда да показывай, где НП командира, — присвечивая фонариком волглую карту, наклонился над ней Новиков. Сержант повел по карте пальцем вниз от моста, на миг задерживаясь то в одном, то в другом месте. Наконец синий с подтеком палец остановился у изгиба реки.

— Вот здесь они. Точно! — Сержант накрыл участок карты ладонью. — Точно тут! Товарищ командир, когда посылали, приказывали так прибрасывать. Как раз на ширину ладони.

— Не слышал, скоро пойдут через реку?

Сержант пожал плечами, но свое предположение все же высказал:

— Должно быть, скоро, чтобы до рассвета быть на том берегу.

Поднимаясь на колени, сержант собрался уже уходить, как, вспомнив об одном важном поручении, лег снова рядом с Новиковым.

— Чуть было не забыл. Приказывали, товарищ полковник, чтобы потом, когда пойдете форсировать, назвали бы его по радио, вроде случайно, несколько раз генералом и дали бы понять, что вроде бы тут у вас развернулись главные силы чуть ли не целой армии, а он, генерал, пока еще где-то позади, в глубине…

Сержант украдкой посмотрел на свою ладонь. Новиков понял, что тот что-то подсматривает.

— Что там у тебя? Связной смутился.

— Да тут так, на память… Пометинки, чтобы не забыть.

— Ну и что, есть еще?

— Кажись, все.

— Понял? — спросил Новиков у комбата.

— Выходит, придется ждать их… — разочарованно протянул Заикин. — Я думал…

— Что думал? В этом вся суть замысла. Надо приковать внимание противника к нашему направлению, чтобы ему и в голову не пришло, что кто-то пойдет южнее Кужарина, через непролазные пески да болота. Так что давай поторопимся.

Новиков поспешил к реке, к роте Супруна, а капитан Заикин, выпроводив старшину Хоменка, спустился по обрывистому берегу к воде, где несколько групп солдат вязали плоты.

— Чего не поделили, славяне? — спросил комбат, услышав приглушенную перебранку. И пока ответа не было, обратился к сухонькому пареньку, оказавшемуся ближе других. — Что стряслось?

— От, видите ли… — начал тот, — нашелся такой, что будьте вы мне здоровенькие. Он, видите ли, соскучился по частному капиталу, — сердито глянул щупленький в сторону другого солдата, согнувшегося с пучком лозин над бревнами.

— Что, что? — улыбаясь, переспросил комбат.

— Вот этот… Видите ли, знает все законы! Нашелся еще, будьте вы мне здоровенькие, шибко знающий. Такого у нас в Одессе сразу бы шпокнули. Понятно? — кивнул он в сторону своего недруга.

— Постой, постой! В чем дело-то? — стал комбат усмирять разгорячившегося солдата, но тот не сдавался.

— Не пролетарский это тип. Шкура!

Заикин понял, что одессит зашел далеко.

— Разговорчики прекрати! Лучше скажи толком, какой частник? Что за капитал?

Выпрямившись, к Заикину шагнул сержант.

— Тут нечего слушать, товарищ комбат. Вот этот мутит, одесский. Пусть лучше побыстрее мотает руками, а не языком. Вон скоро рассвет. А то всех обзывает…

— Объясни толком, что стряслось? — приказал комбат.

Сержант начал неохотно:

— Когда на хуторе свалили старый сарай, то со стены повалились изопревшие постромки, вожжи, хомут и другая утварь…

Сержант не успел закончить мысль. Его на полуслове перебил все тот же щуплый солдат:

— Ого, уже быка, товарищ сержант, надумали упрячь в хомут, — съязвил он. — Это ярмо, товарищ отделенный.

— Ну-ну! Не тебя спрашивают! — повысил голос комбат и поторопил сержанта: — Так что?

— Подхватил этот тип все добро и айда. Заорал: «Будем вязать», а Галим отнял. Стало жаль появившегося старика. К чему обижать? Тут и началась свара. А старик услышал ругань, подхватил все да и принес нам. Вон оно, — сержант оглянулся на темневшую у обрыва кучу.

У ног, смывая песок, шелестели пенистые волны. Наши артиллеристы дали залп по минометным позициям противника. С обрыва свалились несколько бойцов со связками лозы.

— Во, товарищ комбат, какой лозы подбросил дед за то, что развалили его сарай, — хохотнул один из бойцов.

Сержант выпрямился.

— Это тот самый дед Игнат, которого они вот… Не поделят…

Заикин пощупал лозины, чмокнул губами:

— А что? И правда, мягкая. Вяжи, что веревкой.

— Хи-хи! Она еще и медом помазана, — съехидничал одессит.

От обрыва послышались шорохи и приглушенный разговор. Заикин повернулся. Один голос показался ему чем-то знакомым, а когда солдаты спустились к воде, пришедший вместе с ними несколько сутулый, высокого роста мужчина, одетый в лохмотья, бросился к нему:

— Василий! Взводный!

— Игнат?! Ты? — протягивая руки, шепотом спросил Заикин.

— Так точно! Игнат я, Хвиля!

— А мы похоронку послали… Значит, поспешили?!

Не отпуская от себя Игната, Заикин вспомнил те далекие дни сорок первого, как стояли они так же на берегу Днепра, только севернее, где-то под Смоленском. Подпирая небо черно-бурыми фонтанами по всему горизонту, грозно разрастаясь вширь, полыхали пожарища. Горели города и села, леса и жилища людей, колхозные фермы и созревшие хлеба. Враг был беспощаден. Бросая в прожорливую пасть войны подходившие из глубины свежие дивизии, он, не считаясь ни с какими потерями, рвался вперед.

В тот день, как и во все дни с начала войны, солнце не могло прорваться из-за гари пожарищ. Оно выглянуло только перед самым закатом, чтобы осветить небольшую горстку бойцов, всего в три десятка человек, сохранившихся от стрелковой роты, спешивших под артиллерийским обстрелом к развилке дорог, чтобы захватить ее и не допустить прорыва противника по большаку.

Заняв круговую оборону, рота с приданной ей батареей сорокапятимиллиметровых орудий открыла огонь по приближавшейся вражеской моторизованной колонне. В облаке пыли сверкнули искры, и головной танк утонул в черном дыму. Через какую-то минуту заерзал на месте второй, полезли одна на другую мчавшиеся за ними автомашины с пехотой. Началась свалка. Внизу не обойти — река. Справа — крутой обрыв. И в тот момент, когда поднялась суматоха, послышалась команда ротного:

— В атаку! Вперед!

Паля на ходу из автомата, Заикин раньше других ворвался со своим взводом в густую массу вражеской пехоты. Прошли считанные минуты, и развилка покрылась трупами в зеленых мундирах. Противник на какое-то время опешил. Начал откатываться, но, поняв, что перевес в силах на его стороне, опомнился и бросился в контратаку. Рота таяла с каждой минутой. Оставшись лишь с одним орудием, она вынуждена была отступить к вершине высотки. А закрепившись там, открыла такой дружный огонь, что противник вновь отказался от наступления. Но тут ее постигла беда: когда в атаку двинулись подошедшие вражеские танки, был убит ротный. Чтобы ослабить удар, против одного из танков бросился рядовой Игнат Хвиля.

Заикин видел, как при взрыве вражеской машины Игнат был отброшен в сторону и остался неподвижным.

К глубокой ночи атаки противника прекратились. Вражеская колонна по большаку через высотку так в тот день и не прошла…

Рота даже небольшим составом выполнила поставленную ей задачу, но те, кто остался в живых, оказались отрезанными от своих далеко откатившихся к востоку главных сил. Бой доносился к ним далеким эхом.

Из командиров в живых остался один он — Заикин. Собрав бойцов, решил догонять свою часть. Тогда-то и случилось, что, переступая через трупы, он наткнулся на Игната. Тот лежал вниз лицом, уткнувшись подбородком в почерневшую лужу крови, не подавая признаков жизни. Уничтоженный танк все еще продолжал чадить зловонным, приторным смрадом.

Вынув у Игната из кармана солдатские документы, Заикин сунул их на дно своей полевой сумки.

Много верст пройдено с той поры, и вот он, Игнат Хвиля. Только теперь не было ясноглазого, смуглолицего великана. К бывшему взводному, а теперешнему комбату, прижимался придавленный, обросший черной бородой скиталец. Лишь голос тот же: чистый, мягкий, певучий.

— Борода-то зачем? — спросил Заикин.

Игнат несколько смутился, ответил негромко:

— Да как же тут? Всякие полицаи… До петли недалеко…

— Конспирация? — усмехнулся Заикин.

Какие-то секунды стояли молча, как бы прислушиваясь к чему-то далекому, но в сознании комбата продолжали воскресать события первых месяцев войны, когда наиболее полно и наглядно проявлялся характер каждого человека, когда все доброе и злое, хранившееся в тайниках души, выступало на поверхность. В те смертельно тяжелые дни часто мешались чины и ранги, и нередко самые высокие доставались тем, кто жил без выбора и не искал выгод, кто поднимался во весь рост и, не щадя жизни, становился на пути ворвавшегося врага, кто останавливал его ценой своей жизни. Перед глазами возникали и офицеры, и генералы, и комиссары всех рангов, шедшие в атаку впереди боевых цепей или залегавшие в недорытые окопы впереди своих бойцов на самых танкоопасных направлениях. Он вспомнил, как в тот раз генерал Чумаков, глядя воспаленными глазами в пламенеющую даль и поставив командиру роты боевую задачу, сказал: «Смотри, сынок! На тебя надежда. Надо остановить. Ты ведь коммунист, а…»

Генералу тогда не удалось закончить фразу. Прервалась она на полуслове. Прошмыгнувшие «мессеры» сбросили мелкие бомбы, дали очереди из пушек и пулеметов. Генерала отбросило за кювет. На том и оборвалась его жизнь. Но ротный понял поставленную задачу. И не только понял — до последнего вздоха старался ее исполнить. Перед глазами так и стоял генерал, а в ушах звучали его слова: «На тебя надежда… Ты ведь…»

Рота остановила продвижение противника на несколько часов, заплатив за это жизнью многих бойцов. К ним был причислен и Игнат Хвиля.

Заикин очнулся. Игнат стоял рядом. «Кто знает? Возможно, противнику тогда, в сорок первом, не хватило всего нескольких танков, и именно тех, которые были уничтожены там, на высотке, чтобы достигнуть окончательной цели», — подумал он.

— Сюда ты зачем и как добрался? — спросил он у Игната.

— Долго это. Как-нибудь потом, — уклончиво ответил Игнат.

— Ладно, — согласился Заикин, поглядывая на торопливую работу солдат.

Нудный дождь, моросивший всю длинную ночь, стихал, но широкую пойму все больше затягивал густой туман, а тугие волны, медленно шевелясь, скользили по песчаному берегу словно живые. Взяв несколько бойцов, Заикин поспешил к хутору, чтобы забрать последние бревна. Не отставал от него и Игнат.

— Так кто здесь у тебя? — вновь спросил комбат.

— Да кто же? Жена, сын да могилы предков. Здешний я.

— Вот как, — замедлив шаг, Заикин посмотрел на Игната.

— Как же все-таки удалось сюда добраться? Вон ведь какая даль.

— Не захочешь погибать — доберешься.

Заикин пошел по тропинке к сараю, где солдаты продолжали разбирать сваленные в кучу жерди, а Игнат, подставив плечо под бревно рядом с натужно сопевшим бойцом, вспомнил, как тогда на высотке, придя в сознание, он долго не мог понять, где находится, как пытался звать на помощь, но пересохшие губы и язык не повиновались, а когда вздумал пошевелиться, то от боли вновь куда-то провалился.

Когда наступил день и пригрело солнце, он вновь пришел в сознание и пополз, а наткнувшись на что-то жесткое и ощупав, понял, от чего спирало дух и тянуло на рвоту. Рядом лежал убитый немец. Пытаясь от него отползти, нечаянно коснулся рукой висевшей у него на боку фляги. Поняв, что она не пустая, отвинтил пробку. Смрад еще больше ударил в нос. Не оставалось сомнения, что в разогревшейся на солнце фляге был шнапс. В первый миг не мог решить, как быть, но жажда была настолько сильна, что сдержать себя не хватило сил. Чувства взяли верх над разумом. Дотянувшись губами до горлышка большой ребристой фляги, стал с безумной жадностью втягивать в себя большими глотками вонючую жидкость. Сколько выпил, сколько после этого находился рядом с немцем — так никогда и не узнал. Только и осталось в памяти, что с большим трудом отползал, оттащил в кусты какого-то слабо стонавшего офицера и что очнулся от удушливого запаха прелой соломы и мышиных гнезд. Понять, что находился под полом, удалось лишь после того, когда над головой заскрипели половицы, а в глаза ударил слабый свет. Послышалось чье-то приглушенное бормотание, и теплые шершавые руки прикоснулись к лицу. Эти руки приподняли голову, и он неожиданно ощутил, как в рот полилась холодная вода. Словно откуда-то издалека донесся старческий голос: «Троих угнала война. Когда стемнело, пошел к перекрестку. Думал сыскать хотя бы одного. Вот и нашел…»

…У домика Заикин увидел спешившую в его сторону женщину. Высоко вскинув покрытую белой косынкой голову, она шла так стремительно, что казалось, ничего не видела перед собой.

— Вам далеко? — преграждая ей путь, спросил Заикин. Женщина вместо ответа вскрикнула:

— Так вы свои? Наши? А где мой, где мой Игнат?!

— Ваш Игнат? Здесь он. Сейчас. Игнат! Хвиля! — негромко позвал Заикин.

В тишине было слышно шуршание осыпавшейся листвы, а затем донесся приближавшийся топот.

— Рядовой Хвиля прибыл! — доложил Игнат, как бы не замечая жены.

— Тебя, Игнат, разыскивают, — сказал Заикин, а посмотрев на понурившуюся женщину, заметил у нее на плече тугую, наспех заплетенную косу и тонкие вразлет брови. «Красавица», — подумал он.

— Что же ты ушел? — певуче простонала женщина.

— Ганнушка! Зачем ты сюда? Я же солдат, — мягко ответил Хвиля.

— Какой же он солдат, товарищ командир? — сделав шаг к Заикину, сквозь слезы спросила Ганна.

Не успел Заикин ответить на ее вопрос, как она залилась слезами.

— Раны у него, кровью харкает…

— Иди, Ганнушка, иди, я скоро вернусь, — остановил ее Игнат. — Война же. Все там…

Игнат убежал к реке, где солдаты заканчивали увязывать последние плоты, а Ганна, вскинув голову, подступила к Заикину.

— Война. Все воюют. Только не солдат он… Раны у него, еле поднялся. Поэтому и отправил его домой их партизанский командир.

Заикин насторожился:

— Партизанский командир? Где партизаны? — спросил он, приближаясь к женщине.

— Были тут они, ему помогли, подлечили…

Уговорив женщину вернуться домой, Заикин поспешил к реке.

12

Убедившись, что противник стянул все наличные силы севернее, в район Кужарина, где сосредоточение подходивших советских войск и их подготовку к форсированию демонстрировал батальон Заикина, Дремов решил отправиться на противоположный берег с первым же рейсом на разысканных лодках, но старик, поняв намерение командира, преградил ему дорогу.

— Товарищ командир! Сынок! Вот же она. Сподручнее на ней.

Подхватив Дремова под руку, он поспешил к притаившейся в камышах небольшой долбленке.

— Не гляди, что неказиста, зато ладная, двоих выдюжит.

Когда рядом, похрустывая уключинами, появилась лодка с отделением охраны, находившимся при Дремове и раньше, старик, не снимая шапки, перекрестился и, что-то пробурчав себе под нос, оттолкнулся от берега.

Сведения о противнике и местности на противоположном берегу, полученные от старика, не вызывали сомнения. Дремов верил, что совесть у старика чиста, но все же он чувствовал тревогу на душе. «Чего не было вчера, то может появиться сегодня. Откуда гарантия, что противник не обнаружил появления подразделений и на этом направлении? Все может быть. А отсюда следует, что надо быть готовым к самому худшему — к схватке с затаившимся противником».

Вскоре показались расплывшиеся в тумане низкорослые кустарники, а когда лодка с разгона выскользнула на песчаный берег — поблизости в осоках что-то трепыхнулось. Дремов насторожился, а старик, взглянув в ту сторону, негромко проговорил:

— Они это, цапли. Кормятся здеся.

* * *

В районе первого батальона послышались пушечные выстрелы, а еще где-то выше по реке в воздухе вспыхнули осветительные ракеты. «Как раз то, что требуется», — подумал Дремов.

Продвинувшись дальше от берега, Дремов обратил внимание на истоптанный песок. Это обеспокоило его. Поспешив к воде, спросил у старика:

— Там что за следы в кустах?

Поняв, в чем дело, старик просветлел. Приложив к верхней губе козырьком изогнутую ладонь и потянувшись к Дремову, проговорил шепотом:

— На той неделе были тута партизаны, направлялись к своему командиру, к Ковпаку. Ушел он куда-то далеко.

Расставив два прибывших взвода на разведанном рубеже, Дремов предупредил старшего лейтенанта Белика:

— В случае появления противника не трусить и без паники. Воевать, как всем батальоном. Понял? — Сделав несколько шагов к лодке, круто оглянулся: — Приказ товарища Сталина двести двадцать семь помнишь? [10]

— Это тот, в котором ни шагу назад?

— Он самый.

— Тот помню. Не отступим.

— Не отступим, товарищ полковник! — заверил Дремова и командир отделения охраны. — Вот, — похлопал он по вещмешку, тяжело обвисшему с плеча тут же стоявшего солдата. — Так ведь, товарищ Пузик? — спросил он.

— Так точно, товарищ сержант! Только так!

Направляясь к лодке, Дремов не переставал думать о приказе Верховного Главнокомандующего, которым в тяжелый 1942-й вводились жесткие меры борьбы с паникерами и нарушителями дисциплины. В приказе говорилось, что железным законом для действующих войск должно быть требование «Ни шагу назад!». Появление приказа обусловливалось тем, что еще и во второй год войны нередко бывало, что некоторые наши соединения, в том числе неплохо укомплектованные и вооруженные, неоправданно оставляли выгодные рубежи.

Приказ был подкреплен усилением партийно-политической работы и рядом других важных мер. «В целом значение приказа тогда переоценить было невозможно», — рассуждал Дремов.

Когда лодка коснулась исходного берега, к Дремову поспешил начальник штаба. Взволнованный взгляд подполковника не предвещал ничего хорошего.

— Что случилось? — спросил его Дремов.

— А-а… У минометчиков… Шли подразделения ощупью одно за другим, а где-то у тлевшего пня повозка совсем неожиданно ухнула вначале передком, а затем и задними колесами, как в пропасть… Потянула и лошадей. Рядом находился старшина Гнатюк. Подал команду и сам бросился, чтобы подхватить. Не успел. Раздался взрыв…

— А старшина?! — вырвалось у Дремова. Перед его мысленным взором появился старшина Гнатюк с его единственным, сохранившимся из всей большой семьи внуком.

— Хорошо, что взорвалось глубоко, а то бы в клочья. Отбросило в сторону. Очухается, — с облегчением сказал Великий.

Подошел моряк Юхим.

— Ниже километрах в двух был хутор, — доложил он. — Все в нем рыбачили. Теперь ни хутора, ни людей. Осталось одно пепелище, но кое-что нашли. То, что надо, товарищ командир…

Дремов нетерпеливо спросил:

— Что нашли? Что надо?

— Есть там затопленные лодки. Щупал их, можно легко вытащить. Иван охраняет, а я к вам, чтобы доложить… Людей бы нам, товарищ командир. Достанем лодки. У берега они.

— Где Бойченко? — спросил Дремов у Великого. — Пусть идет с Коржем.

Капитан Бойченко, не щадя ни людей, ни себя, достал со дна реки все, что попадало под руки: и годное, и негодное. От него не отставал подзадоренный Иван. Ныряя с двумя солдатами поглубже, он натолкнулся даже на моторку. И хотя не все выловленное можно было пустить в дело, двенадцать лодок оказались более-менее исправными. Вскоре небольшой караван лодок подошел к району переправы. Дремов, ликуя в душе, поблагодарил солдат. Особую благодарность он выразил матросу.

Поощренный командиром, Юхим поспешил в хутор, чуть ли не из-под земли добыл весла, перевернув все вверх дном, разыскал веревки для буксировки плотов.

Хорошо усвоив истину, что с водой шутки плохи, понукая «несмышленую пехоту, ни шиша не петрившую в морском деле», Юхим сам ворочал ящики с боеприпасами, укладывая их равномерно на днище лодок. Раскрасневшись, сбросил бушлат и, завернув в него посиневшего Ивана, все еще дрожавшего после ныряния в холодную воду, Юхим то и дело покрикивал на торопившихся солдат. Чтобы лишний раз подчеркнуть свое настоящее разумение в морских делах, на его большой, чубатой голове появилась бескозырка с самой что ни на есть взаправдашней матросской лентой.

Дед Макар, покряхтывая, не отставал от внука. Нетрудно было понять, что сердце у старика замирало от гордости. Поглядывая в сторону Юхима, нет-нет да и подсказывал он солдатам:

— Слушай, что говорит командир.

Вслед за боеприпасами матрос равномерно погрузил минометы, а затем и людей. Лодки с плотами на буксирах отчалили. И как только пятая стрелковая рота, усиленная минометной, высадилась на плацдарме, Юхим немедленно повел переправочные средства назад. Дремов следил за их приближением и тут же приказал командиру полковой батареи:

— Грузи! — Батарея бросилась к лодкам.

Вскоре баркасы, заскрипев уключинами, вздрогнули, и наспех связанные плоты, по-бычьи упираясь в тугие волны, зашуршав бревнами по песку, неохотно стронулись с места.

— Ну-каси, навались! — подал голос управлявший солдатами дед Макар. Плоты всплыли. Оставляя глубокие борозды поперек реки, заколыхались на волнах. Дремов облегченно вздохнул. «Если плоты выдержат сорокапятки, то, немного усилив их, можно будет переправить и Сомова с его тяжелыми орудиями», — заключил он.

Начало светать, но полку повезло: земля оставалась плотно укутанной туманом, а густые малоподвижные облака опускались чуть ли не до верхушек деревьев.

Как только на плацдарм были переправлены второй батальон и артиллерийская батарея, Дремов решил перемещать на западный берег и свой НП. Начался сбор.

Прослышал о решении командира и дед Макар. Не теряя времени, он поспешил привести в полную готовность свою лодку.

Как только Дремов направился к воде, позвал:

— Пожалуйте, товарищ командир.

Дремов сел, а когда лодка тронулась, еще раз окинул внимательным взглядом реку. Противоположного берега не было видно, вокруг стояла настороженная тишина. Старик греб споро, но Дремову казалось, что лодка чуть ли не застыла на месте. Он с облегчением вздохнул лишь после того, когда она днищем носа зашуршала по сырому песку противоположного берега.

— Спасибо вам, отец, за большие старания, — сказал он, поднявшись.

— Так иначе теперь нельзя, время военное. Разве можно вразвалку? Тут гляди, как бы поспеть бегом.

Выпрыгнув из лодки и волоча к причальному столбику проржавевшую цепь, старик как бы продолжал думать вслух:

— Надо, чтобы все было как у них. Вон же, и командир и солдаты тянут за одну постромку, не кивают друг на друга. Все у них делается по совести. А она — совесть — для человека самое главное. Она тебе не рубашка. Ее не простирнуть…

Набросив кольцо цепи на причальный столбик, старик вытянул руки по швам.

— Теперь прикажите в пехоту, то ли, по старой службе, к пушке, — обратился он к Дремову.

Гладя старику в поблекшие глаза, Дремов почувствовал, как защемило сердце. Стало жаль, что старый человек, отдав фронту и сына и внуков, остается в одиночестве. Приблизившись к нему, он прижал к себе его сухонькую, щуплую фигуру и тепло поцеловал в щеку.

— Спасибо, отец! Спасибо, родной, за вашу доброту и труды, — Торопливо пошарив в полевой сумке, Дремов достал медаль «За боевые заслуги» и, прикрепляя ее к домотканой рубахе, с волнением проговорил:

— От Отечества нашего вам эта награда. А мы скоро вернемся с победой. Вернутся домой и ваши сыновья и внуки.

— Побыстрее его там, ирода! — проговорил старик, утирая глаза.

* * *

Осмотревшись на новом НП и оценивая обстановку, Дремов пришел к выводу, что демонстративные действия первого батальона полностью оправдались: противник, не обнаружив переправы главных сил полка, по-прежнему держал свои подразделения у моста и в районе Кужарина. «Теперь немедленно мы должны нанести удар в сторону Кужарина», — решил он и приказал ускорить переправу.

Как только завершился последний рейс, все орудия и минометы по сигналу с НП открыли огонь по районам скопления противника, а стрелковые роты, развернувшись в боевую цепь, пошли в наступление. Сам командир полка, окруженный офицерами штаба и связистами, выдерживая направление наступления, двинулся вперед широкими шагами в центре боевого порядка. «Давай! Давай!» — поторапливал он себя, хотя и чувствовал, что выдерживать взятый темп становится все труднее.

Не отставал от командира и начальник штаба. Легко переставляя длинные ноги, подполковник Великий нет-нет да и поглядывал то в сторону Дремова, то за Днепр, где пока находился изготовившийся к броску батальон Заикина. Памятуя, что суть дремовского замысла состоит в том, чтобы внезапной атакой с двух сторон деморализовать противника и разгромить его главные силы по частям в самый короткий срок, Великий напряженно следил за тем, как бы не опоздать с подачей комбату сигнала. Не забывал об этом и Дремов. И когда наступавшая цепь вышла на уровень небольшой рощи, по достижении которой было намечено бросать через реку первый батальон, распорядился:

— Сигнал Заикину!

Не успели погаснуть в сыром небе на широком фронте ракеты, как из-за Днепра ударили пушки и минометы, дробно забили пулеметы. Дремов убедился, что батальон приступил к форсированию Днепра.

Иван Николаевич увидел, как и тут, на участке главных сил, боевая цепь яростно взбурлила и покатилась вперед с еще большим напором. Когда же из расступившегося тумана отчетливее проглянули окраинные дома, в цепи неожиданно взорвалось «ура!». Шаг перерос в бег, цепь, приближаясь к окраине города, разорвалась на небольшие куски, заструилась отдельными звеньями в огородах, в узких улочках между домами.

Еще яростнее затрещали автоматы и пулеметы, в разных местах послышались взрывы гранат. То здесь, то там зазвенели оконные стекла, задребезжала посыпавшаяся с крыш битая черепица. А Дремов, достигнув крайнего дома в Кужарине, остановился у кирпичной стены. Тяжело дыша, из-за угла появился убегавший вперед подполковник Великий.

— Вон они, наши! — закричал он, взмахивая рукой в сторону противоположной окраины городка.

— Стой! — скомандовал Дремов оказавшемуся рядом подполковнику Сомову. Пушки тут же смолкли. Появился подполковник Новиков и доложил об обстановке в первом батальоне.

Задача по захвату плацдарма на Днепре была решена.

* * *

До конца дня и всю ночь в поте лица трудились солдаты и офицеры, чтобы создать прочную оборону плацдарма.

Не отдыхал и Дремов. Он делал все, чтобы помочь офицерам разобраться на неосвоенной местности, как можно удачнее расставить огневые средства, организовать систему огня.

Проходя мимо одного из окопов второй роты, услышал доносившийся из темноты неторопливый, несколько окающий говор, а уловив в голосе что-то знакомое, остановился. Из темноты продолжало звучать:

— Позицию мы с тобой выбрали, надо считать, удачно, но не следует полагать, что для немца она станет неприступной сама по себе. Только мы с тобой должны и можем ее такой сделать. Понял?

— Конечно, понял, но у него танки… Сказывают даже, что «тигры»…

— И с «тиграми», и с «пантерами» справиться можно и должно. Вот мы там, на дуге…

Поняв, что с молодым солдатом толкует сержант Ладыгин, Дремов, подойдя к окопу, с радостью в голосе спросил:

— Ты, Ладыгин?

— Так точно, товарищ полковник!

— А говорили, тяжело ранен.

— Было немного, но лежать нет времени. Вот готовимся…

Возвратись в штаб, Дремов был доволен, что начальнику штаба удалось связаться с передовым отрядом соседней дивизии, форсировавшим Днепр несколько южнее. Похвалил его:

— Чувствовать локоть соседа, а тем более в такой сложной обстановке, очень важно. Так что сидел ты, Петр Великий, всю ночь у рации не зря. Было бы еще лучше связаться и с генералом Булатовым…

Противник, поспешно отошедший от Кужарина, скоро дал о себе знать. В северо-западном направлении послышался шум танков.

Оценивая обстановку, Дремов пришел к выводу, что бой развернется сразу же с рассветом. Так оно и было. С первыми лучами солнца в воздухе появилась немецкая «рама» — самолет-разведчик. Вынырнув из-за черной стены соснового леса, он, переваливаясь с крыла на крыло, пошел прямым курсом к Днепру. Видимо, первой задачей «рамы» было просмотреть восточный берег Днепра и узнать, что происходит на реке. Ныряя в жидкую дымку тумана, она, судя по всему, норовила прощупать буквально каждый метр труднодоступной местности. С каждым заходом радиус разворота разведчика все более увеличивался. Наконец разведчик захватил район Кужарина и, мотаясь над ним на самых малых высотах, вероятно, пытался обнаружить места расположения переправившихся войск.

Заранее предвидя возможность появления вражеских разведывательных самолетов, Дремов строго предупредил командиров подразделений: по ним ни в коем случае огня не открывать. Объяснялось такое решение командира тем, что огонь стрелкового оружия, как правило, не причинял вреда бронированным самолетам, но мог демаскировать места расположения подразделений.

Очевидно, не обнаружив переправ и сосредоточения войск в районе Кужарина, разведчик отвернул к югу и повторил свой маневр над соседним полком. К сожалению, там по нему была открыта пальба из всех видов стрелкового оружия. Маневрируя под огнем, самолет вынюхивал позиции войск и скоро поспешил в западном направлении.

Прошло не более часа после ухода разведчика, и грохот танков еще больше усилился, Заикин доложил, что перед фронтом его батальона прошмыгнули несколько мотоциклистов.

От позиции боевого охранения, выставленного по приказанию Дремова на удаление до двух километров, мотоциклисты находились всего в каких-то двух сотнях метров. Они могли быть без труда уничтожены пулеметным огнем, но этого не произошло, так как комбат строго приказал: «Без моего сигнала — ни одного выстрела!»

Никто из бойцов не посмел открыть огонь еще и потому, что боевым охранением командовал старшина Хоменко, который не только приказ, но и самое простое приказание по два раза не повторял. Больше того, приказы он чаще всего отдавал лишь короткими жестами. Когда кто-либо из начальников спрашивал у старшины, почему он так немногословен, ответ всегда был один: «На войне не до балачек!»

А на этот раз случилось так, что не успел его ординарец приложиться щекой к автомату, когда один из мотоциклов, фыркнув газом, заглох, как старшина зашипел:

— Цыц! Яка дурь в тоби сыдыть!

— Так я же так, товарищ старшина… Только щеку почесать, а вы уж…

Продолжая наблюдать за удалявшимися по дороге куда-то в сторону соседа мотоциклами, старшина поднес солдату под нос свой здоровенный, опаленный ветрами кулак:

— Ось почешу! Лучше прыготов противотанкову. Чуешь? — мотнул он головой в сторону нараставшего танкового грохота.

Не говоря больше ни слова, солдат сунулся в нишу и, переложив с места на место находившиеся там противотанковые гранаты, взглянул себе под ноги. Щупая носками выдолбленные в стенке ступеньки, он как бы еще раз подгонял их под свой рост. Зло сплюнув через бруствер, солдат незаметно взглянул в сторону старшины, еще продолжавшего перегонять на щеках тугие желваки. Тот заметил. Подняв мохнатые выгоревшие брови, спросил сквозь зубы:

— Що, чешеться? Дурний ты! У самого ось тут пече огнем, — старшина ткнул себя в грудь.

— Ох и влупить бы, товарищ старшина, в того мордастого, который трясся в коляске. Небось начальник. — Посмотрев в сторону ушедших мотоциклов, солдат щелкнул затвором вхолостую.

Прошло несколько минут, и на дальней опушке за железнодорожной насыпью, куда перевел взгляд старшина, появилась самоходка. За ней промелькнул с открытыми люками танк. Пыльная завеса, все более увеличиваясь, катилась в сторону Днепра, и Хоменко понял, что колонна тянулась именно по той дороге, в которую упирался правый фланг их батальона.

Не упустил момента появления противника и комбат. Переступая с ноги на ногу и бросая взгляд от головной самоходки до мотавшегося где-то в лесу хвоста колонны, он старался определить ее длину, а когда в нише запищал телефон — поднял трубку.

— Слушаю, — отозвался он.

— Наблюдаешь колонну? — спросил Дремов.

— Так точно. Слежу за ней…

— Если танки пойдут прямо, не сворачивая, огня не открывать. Впереди минное поле, а за ним наши пушки. Ты отсекай пехоту. Она на автомашинах.

После небольшой паузы Дремов продолжил:

— Только имей в виду. В хвосте пехотной колонны на немецком бронетранспортере идут наши разведчики. Как бы не угодил по ним.

— Вас понял, товарищ двадцать третий. Только как быть, если колонна свернет за мотоциклами?

— Вероятности мало. Перекресток она уже прошла. Идет прямо.

Всматриваясь в мелькавшие в пыли танки, Заикин старался определить ту часть колонны, где начинаются машины с пехотой. Ведь поставленную батальону задачу он понимал таким образом, что пехота противника должна быть уничтожена его подразделениями. Он даже представлял себе, как батальон будет выполнять эту задачу. «Поначалу ударим из пулеметов, — рассуждал комбат, — а когда у противника образуется свалка — накроем и минометным огнем».

Продолжая наблюдать за приближавшейся колонной, Заикин неожиданно услышал за спиной слабые шорохи и треск сучьев. Оглянувшись, он не поверил своим глазам. В нескольких шагах от него, раздвигая потемневшие кусты лозняка, по волглому песку в его сторону ползла Зина. Ее большие голубые глаза смотрели испуганно.

— Зачем ты сюда? — встретившись с ней взглядом, спросил Заикин.

Зина хорошо слышала вопрос комбата, но промолчала. Не отрываясь от земли, она все так же по-пластунски подползла к окопу и, свалившись с бруствера, проговорила, заикаясь:

— Э… Это Степан… Он не пускал, а я к Супруну… Опять ранен у него санинструктор…

— Вот как! — вскрикнул Заикин и, строго взглянув на Зину, повернулся в сторону переднего края.

Поняв, что комбату не до нее, Зина спросила как бы у себя:

— Так где искать этого Супруна?

Заикин не ответил. Напрягая все внимание, он наблюдал за своим правым флангом, где вражеские танки, прибавив ходу и ныряя на ухабах, подошли к рыжему, пламенеющему под косыми лучами проглянувшего солнца березняку. Именно где-то там, совсем рядом с березняком, находилась позиция второй роты, так искусно замаскированная Супруном, что противник, даже подойдя вплотную, не сумел ее обнаружить.

Продолжая движение в колонне, немцы, судя по всему, полагали, что наша оборона находится где-то у самой реки, в районе Кужарина.

Определив, что противник совсем недалеко от роты, комбат оторвался от бруствера и сделал широкий шаг к Зине. Не успела она отшатнуться, как он, схватив ее за плечи своими большими, Обветренными руками, оторвал от земли и, прижав, крепко поцеловал в упругие, сжатые губы.

— Отсюда ни шагу! Вон туда, в щель!

Выпрыгнув из окопа, он бросился по кустарнику напрямик в сторону второй роты.

Зина не могла постичь, что произошло. Она поняла лишь, что случилось что-то совсем невероятное — такое, чего она никак не могла ожидать. В первый миг ей показалось, что ее сильно обидели, и она готова была постоять за себя — броситься к этому необузданному комбату и в отместку за нанесенное оскорбление сказать ему самые резкие слова. Но, увидев метнувшуюся в кусты его спину в вылинявшей, с потеками гимнастерке, она ощутила непреодолимую тревогу за его жизнь. В эти секунды она впервые в жизни почувствовала рождение в душе каких-то неизъяснимых чувств. Ей захотелось находиться рядом с ним, защитить его от опасности…

Но тут где-то в нашем тылу прогремели орудийные выстрелы, а впереди взмыли высокие фонтаны разрывов. Зина вздрогнула, а когда прижалась к сыпучему брустверу — увидела в разметанном дыму бросившихся в разные стороны людей: поближе — наших солдат, а у дороги — вражеских пехотинцев. «Где-то там и он», — подумала она с тревогой.

Судорожно хватаясь за ветки лозняка, Зина пыталась выбраться из окопа, чтобы бежать туда, к леску, но за спиной послышался знакомый голос. Оглянувшись, Зина увидела устремившегося к ней бледного, заметно состарившегося ординарца комбата. Страх еще больше усилился. Все знали, что Кузьмич ранен еще на Десне и отправлен в медсанбат. «Боже! Откуда он?» — мелькнула у нее мысль, но, встретившись взглядом с ординарцем, она вспомнила, что накануне уже слышала разговор о том, что Кузьмич, подлечившись, возвратился в батальон.

Оказавшись рядом с Зиной и сделав слабый кивок в ту сторону, куда побежал комбат, Кузьмич тихо, по-отцовски произнес:

— Ты на него не обижайся, что потянулся к тебе… От души это… К людям добрый. Мне вот наказал сидеть в норе… Вот и ты оставайся здесь.

Танки противника прорвались на правый фланг полка. Там разгорелся жестокий бой. Вначале часто стреляли пушки, а затем местность вокруг оглушили несколько сильнейших взрывов. В воздух взлетели куски торфа вместе с росшими на них кустами и хлынули фонтаны бурой жижи. Во все стороны, прижимая пожухлую траву, покатилась взрывная волна.

— Фугасы, — спустя несколько секунд произнес Кузьмич.

— Чьи они? — спросила Зина.

Ординарец помедлил.

— Видать, наши. Чьи еще?

Голос Кузьмича показался Зине тревожным. Ей представился комбат, теперь уже далеко отброшенный ударной волной в сторону, вместе с теми комьями, которые, мелко раздробившись, только сейчас посыпались на землю. Зина решила, что в эти минуты она не имеет права оставаться здесь, в укрытии, а должна немедленно броситься туда, к Василию, к его бойцам, спасать его и всех… «Ведь там есть раненые, а возможно, и он…» — думала она.

Опираясь руками на бруствер, она намеревалась выбраться из окопа, но, встретив на себе взгляд Кузьмича, поняла, что тот не разрешит ей бежать под разрывы.

— Ты малость погоди! Куда теперь?

Ординарец еще что-то говорил, но Зина не слышала. Она мысленно перенеслась в роту Супруна, где вновь и с еще большей силой полыхнуло огнем. Даже здесь, над окопом, на МП комбата зажужжали осколки. Навалившись на бруствер, и Зина и Кузьмич впивались глазами в тот горящий клочок земли, где, очевиднее всего, находился их командир, а когда несколько мин, неизвестно чьих, шмякнувшись рядом, засыпали окоп шипящими осколками, Кузьмич, всполошившись, схватил Зину за плечи и прижал к земле.

— Садись! Еще чего не хватало! — Взглянув вдоль окопа, как бы ища, куда упрятать «сестричку», как иногда он называл Зину, проговорил возбужденно:

— Тут шутки коротки!

Зина поняла ординарца. Покорилась беспрекословно. Сидя на дне окопа, она прижалась щекой к холодной сыпучей стенке и, закрыв глаза, не переставала думать о комбате и бойцах второй роты, которым она в эти минуты не могла оказать помощи.

Кузьмич выпрямился и, наблюдая за участком второй роты и всем правым флангом полка, где с каждой минутой ожесточался ближний бой, время от времени искоса поглядывал на Зину, на ее побледневшее лицо, на длинные, выгоревшие на солнце ресницы, на поблекшие под глазами веснушки.

Зина почувствовала на себе беспокойные взгляды Кузьмича, но когда хотела спросить, чем вызвано его волнение, он каждый раз успевал отвести глаза. «Поди, тоже жалеет», — где-то подсознательно шевельнулась у нее мысль, а во рту почувствовалась такая же терновая терпкость, как и после поцелуя.

По брустверу секанула пулеметная очередь. На лицо, за воротник посыпался песок. Инстинктивно прижимаясь к земле, Зина неожиданно услышала где-то недалеко торопливые шаги и хрипловатую ругань. Прислушавшись к голосу, она догадалась, что на НП появился до этого находившийся в первой роте капитан Рындин. Стряхивая с лица песок, Зина поднялась, но Рындин, как бы не замечая ее присутствия, продолжал громко ругать невесть откуда появившегося телефониста, который, пятясь назад, изо всех сил доказывал, что его вины в потере связи с боевым охранением нет, но Рындин продолжал свое:

— Я тебе покажу, сукину сыну, как нести боевую службу! Спишь ты, что ли?

— Ей-ей, товарищ капитан, не спал! Кричал, пупок надорвал…

— Ты у меня попомнишь, где этот твой пупок! Я те покажу! — И в ту минуту, когда Рындин, преследуя солдата, миновал нишу, в которой, как поняла Зина, тот до того находился, телефон раз за разом длинно запищал. Солдат, чуть не сбивая Рындина с ног, бросился назад. Рындин поспешил за ним.

— Давай крутани! — строго приказал Рындин. И как только солдат прикоснулся к ручке своими заскорузлыми пальцами, вокруг НП грохнули разрывы вражеской шестиствольной минометной установки.

Рвануло землю. По окопам поползло толовое зловоние. Рындин увидел, как солдат, уткнувшись лбом в стенку окопа, видно, стараясь удержаться на ногах, в последние секунды жизни все же наклонился к аппарату и сделал неполный оборот ручкой.

— Да ты что же, твою… — только и успел выкрикнуть капитан, как залп повторился. На этот раз несколько снарядов разорвалось у самого бруствера. Зину отбросило в противоположный угол хода сообщения. Больно ударившись плечом, она почувствовала, как лицо обожгло горячей волной, а глаза и рот забило песком. Куда-то улетела пилотка, волосы смешало с грязью.

Сгоряча подхватившись, Зина увидела, как из того района, где находилось наше боевое охранение, поднялись одна за другой несколько небольших групп бойцов. Пригибаясь, они перебежками направились в сторону роты Супруна. Когда солдаты поравнялись с НП комбата, Зина узнала бежавшего впереди других с автоматом в вытянутых руках старшину Хоменко, решившего нанести боевым охранением внезапный удар по пехоте противника с тыла.

Зина вновь чуть не выпрыгнула из траншеи, чтобы вместе с боевым охранением прорваться к роте Супруна и там во что бы то ни стало разыскать комбата. Но, оглянувшись в ту сторону, где до этого лютовал капитан Рындин, увидела на дне окопа свернувшееся в ком человеческое тело.

— Рындин! — вскрикнула она и бросилась на помощь, но Кузьмич опередил ее.

— Погоди, поддержу, — наклонившись, он приподнял раненого.

Зина упала на колени рядом. Расстегивая сумку, оглядывала Рындина, ища место ранения.

— Здесь она, гляди! — нахмурясь, Кузьмич вытащил из-под спины капитана окровавленную руку, а затем, стянув с него шинель, опрокинул его отяжелевшее тело к себе на колени. Зина увидела на спине большую осколочную рану. С каждым выдохом из нее фыркало кровянистой жижей.

— Теперь давай быстрее, — поторопил Кузьмич. — Видать, легкое у него пробило.

Обтерев тело вокруг раны, Зина стала накладывать повязку широким желтым бинтом. Рындин заскрипел зубами, потянулся, что-то прохрипел и, как бы вспомнив о чем-то, посмотрел Зине в глаза.

— Не пугайся, сестричка. Мы еще повоюем.

— Конечно, повоюем, — поддержал капитана Кузьмич. — Нас теперь не остановишь.

— А, это ты, Кузьмич, — перевел на него взгляд Рындин. — Ты доложи комбату… — он стал задыхаться, но все же постарался закончить мысль, — первая пошла во фланг… и Хоменко тоже…

Голова капитана вздрагивала, несколько раз прорывались гортанные звуки, казалось, что он силится подняться, но Зина была настороже. Бинтуя, она следила за тем, чтобы предупредить каждый его рывок. Она была особенно внимательной, когда он, вздрагивая, сжимал кулаки.

— Потерпите, товарищ капитан. Сейчас сделаем укольчик, и вам будет легче.

— Наберись терпежу, счас она тебе, а чтоб было теплее — укроем, — приговаривал Кузьмич, опуская капитана на землю и укутывая шинелью. — А под голову тебе вот это. — Он подложил Рындину под голову вещмешок убитого телефониста. — Ему он больше не нужон.

Сделав укол и утерев капитану бинтом вспотевшее лицо, Зина поднялась на ноги и подступила к наблюдавшему за боем ординарцу, а когда заметила в дыму фигуру комбата, закричала:

— Заикин!

Не раздумывая, Кузьмич выпрыгнул наверх.

— Бежим! — позвал он.

Подхватив на бруствере автомат убитого телефониста, Зина не отставала от ординарца. Настигая Кузьмича, она услышала в задымленном кустарнике голос комбата. Заикин кричал, подавая команды. «Да, да! Это он!» — еще сильнее забилось сердце Зины. Она убедилась, что капитан жив, а батальон, отрезав пехоту противника от танков, уничтожает ее огневыми ударами со всех сторон.

Вскинув автомат, Зина намеревалась догнать цепь своих бойцов, но, сделав всего лишь несколько прыжков через кочки, была брошена ударной волной разорвавшегося снаряда в изрытый танками песок. В течение какого-то времени перед глазами быстро мелькали смешанные с дымом серые облака, а когда мимолетное беспамятство прошло и она хотела быстро подняться на ноги — оно повторилось от волнения: над ней, склонившись, стоял на коленях комбат.

— Просил ведь оставаться на НП, — шептали его губы.

13

Первые удары противника полк отразил успешно, но во второй половине дня для него сложилась еще более тяжелая обстановка: к своим уцелевшим танкам противник подтянул из глубины свежие силы мотопехоты и артиллерии, а в воздухе появились его бомбардировщики. Самолетов, правда, было немного, но никто не гарантировал, что их число не может увеличиться в любую минуту. Авиация способна к самому быстрому маневру. И если к утреннему бою полк всю прошедшую ночь готовился, то теперь, понеся значительные потери, его подразделения не имели никакого времени для восстановления нарушенной обороны.

В особо тяжелом положении оказался батальон Белика, занимавший оборону на правом фланге полка. Противник вначале именно там наносил свой главный удар, намереваясь прорваться к Днепру кратчайшим путем.

Связи с дивизией полк так и не установил, а следовательно, о какой-либо поддержке с ее стороны не могло быть и речи. О том, когда главные силы подойдут к реке, нельзя было сказать даже предположительно. Судя по полетам вражеской авиации в направлении Гринева, можно было полагать, что бои в том районе пока еще продолжаются.

«Вот так-то обстоят дела», — нервничал Дремов, то прислушиваясь к шуму танков, не умолкавшему где-то в лесах за железнодорожной насыпью, то к выкрикам начальника штаба, пытавшегося связаться с дивизией.

— Ну что там еще? — не выдержал Дремов, обратился к Великому, когда тот, резко выпрямившись, потряс трубкой дивизионной рации.

— Что-то клюнуло, Иван Николаевич, — просиял подполковник.

— Думаешь, дивизионная?

— Именно она.

— Хотя бы кратко доложить, особенно о боеприпасах. Сам знаешь, они у нас на исходе.

Сумерки сгущались все плотнее. Бой утих, но противник не переставал освещать местность ракетами.

— Активничает, — заметил, появившись в ходе сообщения, замполит.

— Климов? — взглянул на него Дремов. — Как там дела у Заикина?

— Считаю, пока нормально, но батальон все же растянут, по сути, в одну нитку. Нет того самого, как вы говорите, кулака.

— Да, кулака нет. Тут мы немного пожадничали, когда, не встречая организованного сопротивления, продвинулись слишком глубоко. Но наши старания не были напрасны: нас не обнаружила воздушная разведка в том районе, где, по расчетам противника, мы должны были быть. А разве этого мало? Только поэтому его колонны напоролись на нашу оборону, не будучи готовыми к бою. Положение полка на широком фронте позволяет нам принять еще очень важные меры. Как все уляжется, мы отведем полк на новые позиции. Это, во-первых, позволит нам иметь более компактный боевой порядок, а во-вторых, противник опять окажется обманутым. Пусть с утра бьет побольше по нашим старым позициям. Важно только отойти незамеченными.

— Это так, — согласился замполит.

— Но имей в виду, завтра обстановка может сложиться труднее. Противник понимает, что плацдарм захвачен малыми силами и что к реке должны вот-вот подойти наши главные силы. Он, несомненно, бросит все, чем только располагает, чтобы ликвидировать захваченный нами плацдарм. Это та истина, о которой должны знать не только мы с тобой, но и каждый наш солдат. Тяжело об этом людям говорить, но нужно обязательно сказать сейчас же. Этому нас всегда учила партия — говорить правду, если она даже горькая.

— Мне когда-то посчастливилось, — сказал Климов, — слышать записанное на грампластинку еще в начале гражданской войны обращение к Красной Армии Владимира Ильича Ленина. Владимир Ильич говорил о том, что Красная Армия непобедима, ибо она объединила миллионы трудовых крестьян с рабочими, которые научились теперь бороться, научились товарищеской дисциплине, не падают духом, закаляются после небольших поражений, смелее и смелее идут на врага, зная, что близко его полное поражение. Думаю, надо солдатам сказать и об этом. Через коммунистов и комсомольский актив мы должны вселить бойцам веру в победу.

— Товарищ полковник, вас просит комбат Велик, — доложил связист.

— Ага, давай, — протянул Дремов руку к телефону.

С трудом переводя дыхание, Велик докладывал обстановку. Уже с первых слов можно было понять, что комбату стоило больших усилий сказать о том, что его батальон не удержал позицию на правом фланге и вынужден был частично отойти на второй рубеж. Виноватым во всем случившемся Велик считал только себя, хотя Дремов хорошо понимал: обвинять комбата в том, что он оставил позицию, не было никаких оснований. Он знал, что в боях за удержание плацдарма батальон добился большего, чем от него можно было требовать.

В конце доклада Велик как бы случайно проронил:

— Как все здесь было, видел подполковник Новиков.

— Ладно. Я понял тебя. Закрепляйся на новом рубеже…

Возвратив солдату трубку, Дремов старался себе представить, насколько сложившееся положение на правом фланге полка будет соответствовать его замыслу: как поступить с батальоном Велика. «Конечно, надо было бы до принятия решения побывать на местности, посмотреть, разобраться, но теперь уже нет времени. Придется уточнять задачи подразделениям при их перемещении».

Взглянув в сторону второго батальона, Дремов увидел приближавшегося к НП подполковника Новикова. «Вот и хорошо, — подумал Дремов. — У него можно будет кое-что уточнить».

Почерневший, промокший с ног до головы, щадя дававшую о себе знать раненую ногу, подполковник с трудом выпутывался из сырой полегшей травы, а когда спустился к Дремову в ход сообщения, громко выдохнул.

— Фу-у! Еле приплелся.

Дремов сочувственно посмотрел на зама, тот криво усмехнулся.

— Попало нам с Великом. Не успели и ахнуть, как танки оказались чуть ли не в тылу батальона. А там, сами знаете, всего один резервный взвод.

Подошел подполковник Великий. Опустившись рядом, развернул карту.

— Думаю, так будет подходяще, — провел он карандашом по нанесенному на карту переднему краю обороны полка.

— Готово? — спросил Дремов, присвечивая фонариком свежий лист пятидесятитысячной. Наклонился к карте и Новиков.

— А это что за аппендикс? — ткнул Дремов сорванной лозиной.

Великий ожидал такой вопрос.

— Прихватил высотку. Она нам пригодится, — ответил он без запинки.

— Верно. На такой местности важно владеть даже самой небольшой возвышенностью, но что же это у нас получается, обкорнаем себя чуть ли не наполовину?

— По фронту два километра с небольшим, а в глубину… — подполковник не закончил фразу.

— Видно, и в глубину то же, — подсказал Новиков.

— Не жирно, — пробасил Дремов. — Совсем не жирно, но что можно еще придумать? Если удержим этот район, то общая площадь плацдарма будет даже несколько больше того района, который было приказано захватить. Дремов достал из сумки карту и указал на овал, нанесенный комдивом собственноручно. — Вот он. Так что, если подходить формально, то мы выполняем поставленную задачу, но, как говорят, цыплят по осени считают. Надо еще удержаться. Что касается моего решения, то оно вам известно.

— Удержим, Иван Николаевич. Говорят, где-то уже совсем рядом находятся главные силы. Надо полагать, помогут, — утешительно сказал Новиков.

Дремов поднялся с приступка.

— Если успешно переправятся главные силы — мы будем счастливы. Но до их подхода и переправы мы можем оказаться в тяжелейшей обстановке. Сейчас надо батальоны бесшумно отвести на новые рубежи и срочно окопаться. Личный состав нацелить на жесточайшую борьбу с численно превосходящим противником, в том числе и с танками. Так что ты, Новиков, немного передохни и отправляйся к Заикину. Я пойду на правый фланг. Там разберусь со вторым и третьим батальонами. Климов — к артиллеристам. А из тебя, Петр Ильич, душа вон — свяжись с дивизией. Доложи обстановку и попроси, чтобы срочно бросили вперед артиллерию. Пусть поддержат нас хотя бы из-за реки.

Дремов о чем-то подумал и придержал Новикова.

— Вот что хотел тебе еще сказать. Тот аппендикс, который Великий прихватил карандашиком, надо сделать неприступным. Пусть комбат поставит там пушки, окопает да хорошенько замаскирует.

Из блиндажа, в котором Великий укрыл радиостанцию, появился капитан Сорокин. Встряхивая листком бумаги, разведчик прокричал:

— Теперь точно наши, товарищ командир. Вот, принял от них радиограмму.

Живо пробежав листок, Дремов с облегчением выдохнул:

— Наконец-то! А как думаешь, далеко они? — посмотрел он на капитана.

— Считаю, что где-то на подступах к Днепру.

— Ну вот. Тогда садись, Петр Ильич, составь радиограмму да и передай. Комдив требует доложить обстановку. А мы не будем терять времени. Пошли, — взглянул Дремов на зама. Оказавшись в конце хода сообщения, оглянулся на следовавшего за ним капитана Сорокина.

— Ты все слышал: понял, что сегодня требуется от разведки?

— Точно так, товарищ командир!

— Если точно так, то помни: с противника глаз не спускать. Выслать разведчиков по всему периметру плацдарма. Держать под особым прицелом Подсухино.

Темнота все больше сгущалась, а через некоторое время из низко нависшей тучи заморосило, как сквозь мелкое сито.

Ночь была темная, хоть глаз выколи, но бойцы не замечали ни темноты, ни моросившего дождя. После перехода подразделений на новые позиции они тут же приступили к инженерному оборудованию местности: отрывали окопы, огневые позиции, устанавливали мины на танкоопасных направлениях. Все тщательно маскировалось. На передовой остались и те легкораненые, которые чем-то могли помочь своим товарищам: набивали пулеметные ленты, готовили орудие и гранаты, а те, кто совсем не мог двигаться, прислушивались, следили за противником. Было очень важно не упустить его перегруппировок и приближения к нашему переднему краю. Дремов, уставший, до нитки промокший, переместив батальоны на новые позиции и пройдя по их переднему краю от взвода к взводу, поспешил в район озера, где к двум часам ночи майор Климов назначил совещание партийно-комсомольского актива. Вслед за ним, стараясь не отстать, тащился окончательно измотавшийся за последние дни полковой инженер капитан Бойченко.

— Как думаешь, капитан, устоим? Выдержим? — остановившись на какой-то миг и обернувшись в сторону переднего края, спросил у него Дремов.

Всматриваясь в том же направлении, Бойченко проговорил несколько уклончиво:

— Поставили больше сотни противотанковых мин да полтора десятка фугасов. Каждого достаточно для любого танка. А как оно будет — посмотрим утром. Ждать осталось совсем недолго.

Присматриваясь на ходу к мерцавшему бледным зеленым светом циферблату, Дремов определил, что по времени, затраченному на ходьбу, они уже должны быть в районе озера. И когда пошел вправо, чтобы обойти поблескивавшее в темноте болотце, из-за кустарника донесся хорошо знакомый голос Климова: «Тут разговор короткий. Есть у танкистов такая простая команда — «Делай как я». Вот и мы должны показать бойцам личный пример. Лучшего не придумать. Что еще может быть более убедительно?!»

Подойдя ближе, Дремов услышал еще один знакомый голос.

Говорил матрос Юхим: «Конечно, верно! Чего тут балачки разводить?! Пора за дело!» Его поддержал кто-то другой: «Правильно, Юхим! На то мы и коммунисты, чтобы слова подкреплять делами!» — «А то как же?! — вновь отозвался матрос. — Такое звание за будь здоров не носят. За него стоит спрашивать даже с мертвого! Как еще иначе?!»

На сырой земле в разных позах сидели и лежали десятка четыре офицеров и солдат. У одних накинуты на плечи отсыревшие шинели, у других — плащ-палатки. Некоторые посасывали зажатые в кулак цигарки, а те, кто был поближе к замполиту, тянулись к нему с вопросами.

Появление командира не осталось незамеченным. После некоторой заминки, как это нередко бывает в таких случаях, все люди, находившиеся на поляне, вскочили на ноги. Разговор оборвался. Дремов оглядел собравшихся. Вначале узнал лишь оказавшегося ближе других матроса, а когда присмотрелся, то по ссутулившейся фигуре угадал и сержанта Ладыгина. Тот, не поднимая головы, глухо покашливал. «Значит, правильно доложили, что сбежал из госпиталя недолеченным и начал харкать кровью», — с горечью подумал Дремов и, положив отяжелевшую руку матросу на плечо, спросил?

— Как думаешь, устоим? — Вопрос был задан умышленно громко, чтобы услышали все находившиеся на поляне.

— Говорили тут, что надо примером… Думаю, верно. Вот я и беру брательника вторым номером, сажусь с пэтээром у дороги. Прихватим и гранаты. Если фриц пойдет — напорется. А не уступим…

Первым отозвался на слова моряка сержант Ладыгин:

— Корж говорит правильно. Война лучше зеркала. Отражает не только обличье, но и душу. Тут видно каждого насквозь.

Над поляной пронесся одобрительный шумок, по которому можно было понять, что сержант выразил мнение большинства коммунистов, но Дремов счел нужным послушать, что они скажут об этом сами.

— Садитесь, товарищи! — попросил он.

Все повалились на землю. Остался на ногах так и не отходивший от командира Юхим.

— Говоришь, выбрал позицию у дороги? — уточнил у него Дремов.

— Так точно, товарищ полковник. Позиция добрая, у самой дороги. Костьми лягу, а фрицу башку снесу. Он у меня…

— Постой, товарищ Корж, — остановил моряка Дремов. — Насчет фрицевской башки ты говоришь правильно, но зачем класть свои кости? Они нам еще потребуются. Значит, их надо беречь. Вот через несколько часов подойдут наши главные силы, и двинем дальше. У нас еще много дел. Сам знаешь. До Берлина еще далеко. Так ведь?

— Так точно, товарищ командир. Дел у нас больше чем по горло… А насчет костей, тут, видать, поторопился. Фашиста не пропущу, пусть там что угодно.

— Решение твое, товарищ Корж, совершенно верное и предельно ясное. Как думают другие товарищи? — обратился Дремов к коммунистам.

— Правильно говорит моряк, — послышались дружные голоса.

— Говорит-то он верно, но мы должны трезво взвесить свои силы. Кто будет стоять? От роты осталось с гулькин нос. Да и насчет боеприпасов… С чем стоять? — донеслось из темноты. — Мне сдается, лучше бы…

— Что лучше? Кому там сдается? — резко оборвал говорившего кто-то, но тот не умолк.

— Если говорить правду, то лучше, пока темнота, отойти к берегу. Там и окопаться, а когда наши подойдут и помогут огнем, тогда и пойдем вперед. А пока… зачем пыжиться? У него танки, а тут голые руки. Сомнет ведь, смешает с…

— Если так рассуждать, то лучше не к берегу, а сразу на тот берег, — вскипел замполит. — В таком случае шансов больше остаться целым, а то, что при отсутствии плацдарма подходящие части вынуждены будут форсировать реку под губительным огнем, что оборвется жизнь многих сотен солдат и офицеров, вас не беспокоит?! О какой правде идет речь? Оставить завоеванный плацдарм, не выполнить боевую задачу?

— Там-то шкуру спасешь наверняка! — выкрикнул Корж.

Дремов понял, что пора внести ясность. Сделав несколько шагов к середине поляны, начал неторопливо:

— На каком рубеже обороняться, решение принято, и вы его знаете. Подразделения выведены на этот рубеж. Его мы должны отстоять во что бы то ни стало. И сюда, на короткое совещание, собрали актив полка, где каждому предоставлялась возможность высказать свое мнение, как мобилизовать личный состав, что надо сделать, чтобы выполнить боевую задачу в той сложной обстановке, в которой мы с вами, вполне вероятно, окажемся всего через несколько часов. Нет никакого сомнения, что противник обнаружил подход наших главных сил и с утра перейдет в решительное наступление. Не исключается, что нас поддержат артиллерией и авиацией, но рассчитывать больше следует все же на себя. Убежден, что оказанное доверие мы, коммунисты, оправдаем.

После совещания Дремов поспешил на НП. Недалеко от наблюдательного пункта ему преградила путь неожиданно появившаяся Ядвига.

— Зачем в такую темень? — спросил он вполголоса. Ядвига молчала, а когда Дремов подошел ближе, проговорила тихо, сдавленным от волнения голосом:

— Тревожно стало, вот и пошла, чтобы…

Рядом на тропке метнулся пучок света и тут же скользнул вперед. Дремов догадался, что там шмыгнул в кусты задержавшийся по своим саперным делам капитан Бойченко. Ядвига также заметила свет фонарика. Умолкнув, затаилась, а после того, как лучик скользнул по кустам, но уже далеко, приблизилась к Дремову и, прикоснувшись к его щеке губами, прошептала:

— Боязно за тебя!

Дремов почувствовал, как учащенно забилось ее сердце, а когда Ядвига легонько отстранилась от его груди, постарался ее успокоить:

— Ничего опасного нет. А то, что медпункт подтянули ближе к батальонам, так это для того, чтобы дорогому доктору не было страшно и тревожно.

Ядвига что-то нежно прошептала в ответ, стараясь даже в темноте заглянуть ему в глаза и прочитать в них ответ на те вопросы, которые так и не переставали тревожить ее. Затаив дыхание она все еще была во власти тайных надежд, но услышала ровный, спокойный голос:

— Сейчас Павлик тебя проводит. Дай слово, что будешь умницей.

Ядвига отшатнулась и, сделав шаг в сторону, ответила дрогнувшим голосом:

— Буду, буду.

Не сказав больше ни слова, она повернулась и в тот же миг исчезла в глубокой темноте, а Дремов, горько вздохнув, еле слышно произнес: «Бедная, бедная Ядвига».

Переборов гнетущее состояние после ухода Ядвиги, Дремов пришел на НП и погрузился в работу.

Перед наступлением рассвета моросивший всю ночь дождь прекратился, но приднепровская пойма утонула в густом тумане. «Плохо», — подумал Дремов, понимая, как невыносимо трудно чувствовали себя в эти часы в сырых окопах насквозь промокшие, изнуренные бессонницей его бойцы, хотя был уверен, что большинство из них держатся молодцами, так же, как матрос Юхим Корж.

14

Возвратившись в батальон, Юхим еще раз доложил свое решение комбату, а затем, растолкав прикорнувшего в обнимку с автоматом в неглубоком окопе брательника Ивана, поспешно распорядился:

— Бери патроны да не отставай. Пошли!

Взвалив на плечо покрытое мелкими каплями противотанковое ружье, петляя по слабо заметной тропинке, стремительно убегавшей к реке, матрос поспешно зашагал к тому бугорку у дороги, на котором намеревался занять позицию.

Остановившись, Юхим взглянул на брата.

— Треба побыстрее вырыть окоп.

Иван, положив у ног оружие и боеприпасы, часто дыша, вытащил из чехла выпрошенную у старшины малую саперную лопату. Вначале ежась, неуклюже, а когда размялся — все быстрее и быстрее работал руками, поглядывая на Юхима, успевшего углубиться в землю значительно больше его.

Юхим, отрыв окоп по своему росту, наносил из лощинки сырой дернины для маскировки позиции и выпрямился лишь после того, когда убедился, что она ничем не отличается от окружающей местности.

— Отсюда ни шагу! — тихо сказал Ивану…

Устанавливая ружье на позиции, Юхим все присматривался, как бы и его получше замаскировать, а мельком взглянув на брата, облизывавшего обветренные губы, вспомнил о матери, на которую Иван был похож и внешностью, и мягким характером.

— Ложись, чуток вздремни, — накинул он Ивану на плечи свою плащ-палатку. Иван ответил коротким кивком.

Спустя полчаса со стороны леса донесся шум моторов. И хотя он вскоре прекратился, Юхим безошибочно определил, что там началось выдвижение танков на исходные позиции.

Оборона полка также зашевелилась, все пришло в движение. В эти минуты, как говорят, снаряд был дослан в казенник, а предохранитель снят со спускового крючка.

Юхим глядел в оба, настороженно прислушивался. Вскочил на ноги и Иван.

— Что, началось?

— Пока нет, но, видать, скоро, — по-хозяйски раскладывая патроны рядом с казенником противотанкового ружья, ответил Юхим, а затем, еще раз проверяя, прочно ли установлено ружье, как бы между прочим спросил у Ивана: — Патроны к своему фрицу припас?

Иван понял, что речь идет о его трофейном автомате, добытом еще в партизанах.

— Хватает. Вон сколько, — зевнув спросонок, похлопал Иван рукой по вещевому мешку. — Хватит…

— Тоже добре, — зевнул Юхим и, не сводя глаз с опушки леса, потянулся за кисетом, чтобы набить давно остывшую трубку. Но не удалось моряку ее раскурить. Над лесом взвились разноцветные ракеты, а спустя не более минуты все вокруг закипело, заклокотало, словно в адском котле, — противник начал огневую подготовку. Снаряды с ревом и визгом проносились над головой и, разрываясь, нещадно секли тугой воздух раскаленными осколками. От находившегося рядом поросшего камышом болота во все стороны разлетались комья, фонтаны жижи. Юхим заметил, что не только перед фронтом второго батальона, но и всего полка пойма реки утонула в смрадном дыму. Было видно и то, что противник, не разведав нового расположения подразделений, выбрасывал немалую часть снарядов на те позиции рот, которые по приказу командира полка были ночью бесшумно оставлены.

Юхим старался быть спокойным, подбадривал Ивана, подшучивал над ним, хотя и тревожился, как он поведет себя в бою. «Мальчишка еще». Когда же из леса появились, растянутые в линию, несколько танков, а за ними следом двинулась пехотная цепь, Юхим спокойно проговорил, не отрываясь от ружья:

— Наводи по пехоте, но без моей команды не пулям. Пусть подходят.

Следя за пехотой, Иван стал плотнее прижимать к щеке приклад автомата, но в то же время не мог не думать и о танках. Вероятная встреча с ними была для него первой. «Неужели простой человек, каким является мой брат Юхим, может со своим противотанковым ружьем устоять против такой броневой махины? Чудно все это получается», — болезненно усмехнулся он.

Когда танки открыли перед своим фронтом пулеметный огонь, Иван не дрогнул. Прицеливаясь автоматом то по одной, то по другой группе пехотинцев и поглядывая на Юхима, он ждал команды. Ее не было, хотя Юхим и видел, что брательник готов в любой миг нажать на спусковой крючок.

— Ну, давай, давай, шкура! Не тяни! — вырвалось у матроса.

Юхим понимал, что медленная вражеская атака связана с плохой видимостью, а раз так, то и решил подпустить танки как можно ближе, чтобы бить наверняка. «Только бы пошли сюда», — думал он. Но танки, преодолев позицию батальона и не обращая внимания на огонь стрелкового оружия, пошли левее. Они, как показалось Юхиму, выходили на тот участок обороны, где располагалось всего лишь слабое прикрытие, видимо, намереваясь после этого ударом вдоль фронта выйти кратчайшим путем к реке.

Негодуя, Юхим высунулся из окопа, как бы стараясь привлечь к себе внимание вражеских танкистов, но те шли прежним курсом. Лишь подойдя к болоту, три танка, в том числе один «тигр», изменив курс, пошли в его сторону. Спустя несколько мгновений Юхим уже целился по тому из танков, который, увеличив обороты, оказался недалеко от его позиции.

Нажав на спусковой крючок, Корж увидел, как от борта танка посыпались искры. Подумалось, что танк сейчас же вспыхнет, но он даже не остановился. Газанув на предельных оборотах, хлестнул из пулемета.

— Шкура! — выругался моряк, прижимаясь к прикладу плечом.

После второго выстрела перед глазами мелькнула ярко-синяя вспышка. Из танка хлынул огненный столб.

Рядом бил автомат. Юхим взглянул на брата. Иван, переводя автомат из стороны в сторону, строчил по подступающей вражеской пехоте. Но когда солдаты залегли, из зарослей, фыркая во все стороны грязью, вырвался еще один танк. Сделав два выстрела осколочными по кустам у дороги, танк, очевидно не видя позиции пэтээровцев, пошел в ее направлении, а перевалив через дорогу, остановился. Рыская пушкой по сторонам, стал отыскивать цель.

— Ну-ну, давай, сволочь! — прорычал Юхим в сторону танка.

Еще один снаряд, провизжав над головой, врезался в бугор рядом. Второй не долетел. В окоп посыпалась земля, над головой завизжали осколки. Выстрелив еще раз по танку, Юхим почувствовал, как кто-то с силой потянул его книзу за полу бушлата. Взглянув под ноги, он увидел на дне окопа заливавшегося кровью Ивана, а когда вновь ухватился за ружье, стрелять уже было поздно. Перед глазами сверкнули отшлифованные гусеницы, а еще через какой-то миг в лицо пахнуло горячим, отработанным газом.

Под напором гусениц стенка окопа стала наплывать на Юхима и повалила его навзничь, но когда танк оказался в нескольких шагах за окопом, Юхим вскочил. Лихорадочно выхватив из ниши связку гранат, он выдернул чеку. Прозвучали один за другим взрывы. Юхима обдало огнем, обожгло лицо.

Очнулся Юхим, когда санитары, поднимая Ивана со дна окопа, приговаривали, как бы вторя друг другу: «Вот так, милок, давай, милок. Маленько продышался».

Поднявшись на бруствер, Юхим увидел забинтованную голову брата. Иван пытался подняться, но санитары удержали его. Рядом, все еще дымя, догорал танк. На его закопченном борту проступал поблекший белый крест. Длинный ствол, уткнувшись в обожженный песок, испускал слабую струйку черной копоти. Где-то у реки слышались частые артиллерийские разрывы. Вся пойма утопала в удушливом рыжем дыму. Над головой проносились наши штурмовики, повыше метались истребители.

Юхим с трудом выбрался из окопа. Бой шел уже где-то впереди — перед фронтом полка, там, где оборонялся батальон Заикина. Вскинув ружье на плечо и покачиваясь, Юхим зашагал в сторону батальонного НП.

15

Как только на плацдарм переправились главные силы дивизии, Дремова срочно вызвал генерал Булатов.

— Вот что, товарищ Дремов. Не исключено, что противник с целью срыва форсирования попытается нанести фланговый удар из района Погорелое на Хмелевку. Смотрите сюда, — генерал наклонился к карте. — Чтобы предотвратить его прорыв в тылы дивизии и других соединений армии, вам надлежит занять оборону фронтом на северо-запад вот на этом рубеже, — генерал медленно провел карандашом по карте. — Знаю, что задача трудная, поэтому и поручаю ее вам. Полк усилим истребительно-противотанковым полком, а если будет совсем туго — поможем штурмовиками. Сегодня-завтра к вам примкнет полк соседней армии.

— Задачу понял.

— Вот и хорошо. Тогда не буду задерживать. Да, минуточку. Где-то здесь был истребитель. Ему бы сразу и поставить задачу, куда выходить — Спустя несколько минут постучали в дверь. — Вот он. Знакомьтесь.

Дремов оглянулся.

— А мы знакомы, товарищ генерал. Здравствуй, Кущ. Тебя надо и поздравить. Подполковник, — похлопал он Куща по погону. — Ты иди, я сейчас догоню.

— Вы что же, вместе воевали? — спросил Булатов, когда подполковник закрыл дверь.

— Да как же! На дуге, а ближе познакомились потом, при обстоятельствах еще более трудных. Будет свободная минута — расскажу.

… — Так что, вновь свела нас судьба? — спросил Дремов, подходя к поджидавшему его подполковнику.

— И должен вам сказать, я безгранично рад, что нам пришлось встретиться. Очень хотелось вас видеть, чтобы сказать от всей души спасибо за то, что тогда поддержали. Не случись этого, я мог бы все понять превратно. Тяжело было перенести, но лучше горькая правда, чем сладкая кривда.

— Мои заслуги тут невелики, но рад, что ты смог дать случившемуся правильную оценку и взять себя в руки. Война проверяет каждого из нас на прочность, особенно моральную, душевную. — Дремов помолчал, а потом тихо проговорил: — Еще бы вырвать ребят…

— Так знаете, что получилось?! — воскликнул Кущ. — Сестра-то ее оказалась совсем другой — партизанкой! Ее «работа» в полиции была нужна партизанам.

— Что ты?! — с радостным удивлением посмотрел на него Дремов. — Значит, молодец дивчина.

— О! Сколько поездов они там пустили под откос. И часто именно она узнавала о движении составов от своего папани. Теперь осталась детям вместо матери.

— Очень рад. Возвратишься, устроишь жизнь… Давай карту, — Кущ наклонился с планшетом. — Выводи своих гвардейцев вот в этот район. — Дремов указал на карте. — Пока будешь в моем резерве.

Возвратившись в полк, Дремов позвал начальника штаба.

— Что нового в стане врага? — устало спросил он.

— Пока ничего особенного. Вон там, в лесах, — подполковник взмахнул карандашом в угол карты, — что-то шебуршит, но это далеко.

Дремов посмотрел на Великого.

— Не так-то и далеко. Давай прикинем. — Выхватив из сумки циркуль, он стал бросать его раствором расстояние до противника. — Видал? Каких-то три десятка километров. Вероятнее всего, у него там танки. Комдив строго предупредил. Если связь с разведчиками установили, спроси, возможно, у них уже есть что-нибудь новое.

Великий ушел к радиостанции, а Дремов, выбрав посуше местечко под низкорослой корявой осинкой, трепетавшей багряной листвой, лег животом на мягкий мох. Развернув карту, хотел еще раз продумать свое решение, но по тропинке мимо НП неожиданно проскочил мотоцикл. Укрывшись где-то рядом в кустах, заглох.

— Кто там? Позови, — приказал Дремов ординарцу.

С той стороны появился с большим синим подтеком под глазом разгоряченный старший лейтенант Левадный. Вслед за ним два разведчика, не соблюдая особой учтивости, вели сгорбившегося немецкого офицера. «Вот это кстати», — прикинул Дремов.

— Где получил блямбу? — спросил он у лейтенанта.

— Да вот эта зараза, — коротко боднул тот головой в сторону пленного. Немец понял, что говорят о нем, заюлив глазами, выпрямился.

— Этого гуся где схватил?

— Вон там, в лесочке. Сам, гад, припожаловал. Так что оставалось лишь протянуть руку. Подкрадывался к переднему краю. Когда его броневичок подожгли, драпанул через болотце, чтобы в лес… Ух ты, кур… — Левадный зло сунул немцу под нос увесистый, как гиря, кулак.

Подошел начальник штаба.

— Как допустил, чтобы вот так тебя разукрасили? Так, чего доброго, и без глаза останешься.

— Это уже потом. Недоглядел во время рукопожатия, — Левадный слабо улыбнулся, сжимая и разжимая кулаки. — Как-никак сродни по профессии, — косо посмотрел он на немца.

— Видно, лез целоваться? — усмехнулся Великий.

— Ну да. Из четвертой танковой он. Стягивается она вот сюда, в леса, — разведчик поднес Дремову свою испещренную разными значками карту. — Вот сюда она…

Взглянув на карту, Дремов спросил:

— Ты откуда взял, что там танковая, да еще и четвертая?

— Так вот же он сообщил… По секрету, — пошутил офицер.

— Как и предполагалось, — посмотрел Дремов на Великого.

Думая о сосредоточении танковой дивизии в тридцати километрах от переднего края полка, Дремов старался разгадать, когда, в каком направлении и какими силами она сможет начать активные боевые действия.

Возникли у него эти вопросы вполне закономерно. Дело в том, что совсем недалеко от района сосредоточения противника уже вторые сутки вели бои наши соединения, прорвавшиеся не только к Припяти, но и захватившие некоторыми своими частями плацдармы на ее западном берегу. «И все же надо предвидеть и худшее, а именно, что противник нанесет удар в направлении обороны полка. Для этого есть все основания. Удар с этой стороны выводит его части на армейские коммуникации и тылы дивизий. Разве игра не стоит свеч?!» — спросил у себя Дремов и посмотрел на Великого.

— А ты говоришь, ерунда.

— Садись, допросим герра [11] разведчика, — предложил Дремов.

Пленный понял, что с ним нянчиться не будут. Начал сам. Нещадно выругав Гитлера, Геббельса, а заодно и всех своих ближайших начальников, выболтал все до мельчайших подробностей не только о своей танковой дивизии, но и о других соединениях.

Дремов, внимательно слушая показания пленного, задавал дополнительные вопросы, о нужном делал пометки на карте, в целом считая, что добытые сведения весьма полезны как для него, так и для дивизии. Особенно ценными были показания о предстоящем применении четвертой танковой дивизии. Немец многократно повторил, что дивизии приказано, не ожидая полного сосредоточения, частью сил перейти в наступление уже сегодня. Удар намечался по открытому флангу. Он, как разведчик, получил задачу отыскать этот фланг.

— Ну и как, отыскал? — усмехаясь, спросил Дремов.

Немец, услышав перевод, вначале пожал плечами, а поняв иронию, торопливо залепетал:

— О, найн! О, найн! Нихт флянга!

— Его, видите ли, интересует фланг, — блеснул зубами подполковник Великий.

Тот день оказался для дремовского полка весьма тяжелым. Когда солнце приблизилось к закату и когда беды этого дня, казалось, должны были бы миновать, противник вдруг обрушился своими бомбардировщиками на переправы в тылу полка. И вслед за тем начал огневую подготовку по его передовой позиции. Удар артиллерии был сосредоточен на узком участке, в основном по опорному пункту первого батальона в районе железнодорожной станции и деревни Подсухи.

Прижавшись к стенке окопа на своем НП, Заикин не отрывал взгляда от переднего края. Вскоре он увидел, как под прикрытием массированного огня из леса выползли танки, а вслед за ними стала выдвигаться пехота. Чем ближе танки подходили к переднему краю, тем их огонь становился интенсивнее. Но наша оборона, будучи искусно замаскированной, не была противником сразу обнаружена, и поэтому большинство его снарядов не попадало в цель. Оборонявшиеся подразделения, несмотря на приближение вражеских танков к их позициям, огня не открывали. Они подпускали противника на близкие дистанции, чтобы бить наверняка.

Заикин слышал выкрики минометчиков, уточнявших установки прицелов для открытия огня по пехоте, накапливавшейся в кустарнике перед броском в атаку. И как только пехота сосредоточилась, ее расположение взбурлило от разрывов мин.

Вслед за огневым налетом минометчиков звонко хлестнули выстрелы истребительной артиллерии. Батарейцы били по танкам подкалиберными, бронебойными снарядами, а еще через несколько минут на противника обрушила один за другим несколько залпов дивизионная артиллерийская группа.

Удар был настолько мощным, что под ногами вздрогнула земля. В расположении противника в небо поднялись столбы дыма и пыли. Готовившаяся атака врага была сорвана. Наступила пауза, но она продолжалась немногим более получаса. Вскоре противник возобновил наступление, имея в первом эшелоне танков гораздо больше, чем их было при первой атаке.

Наиболее сильный удар противник наносил в направлении первой истребительно-противотанковой батареи, занимавшей позицию на высотке недалеко от НП комбата. Но батарейцы заставили противника отказаться от атаки вдоль дороги, и, лишь когда их позиция подверглась новому массированному артиллерийскому удару, огонь батареи резко ослаб.

Заикин понял, что из четырех орудий батареи продолжали стрелять, и то редко, лишь те два, огневые позиции которых находились несколько ниже — у подножия высотки.

Выхватив из ниши противотанковую гранату и выпрыгнув из окопа, он бросился наперерез танку, все еще продолжавшему вести огонь по нашим орудиям. И когда до танка, успевшего после выстрела нырнуть в задымленные кусты, оставалось сделать последний рывок, кто-то цепко схватил его за плечо, прокричав чуть ли не в самое ухо:

— Ша! Комбат! Нельзя! Эту «пантеру» мы сами пришпорим!

Заикин оглянулся. Рядом, зажав тяжелую гранату в жилистой руке, сверкнул глазами тот самый одессит, который тогда ночью на Днепре «просвещал» «частный капитал». Через миг голос солдата послышался уже откуда-то из кустов:

— Мы эту «пантеру»…

Тут же раздался взрыв, танк охватило черным дымом. Заикин понял, что танк уничтожен, и бросился к умолкшим орудиям. У искореженных станин первого из них лежал командир орудия. Его окровавленные губы что-то шептали. Заикин понял, что сержант просит бить по танкам.

Подхватив с земли снаряд, Заикин смахнул рукавом застывшую на нем кровь и, с силой дослав его в казенник, торопливо прицелился в борт еще одного появившегося перед батареей вражеского танка. Но в тот миг буквально за спиной рвануло землю. Заикин почувствовал, как его обожгло раскаленным металлом. Падая головой к колесу рядом с командиром орудия, он только и успел, что обратить взгляд в сторону полыхнувшего танка.

Когда санитары уносили на батальонный медпункт истекавшего кровью комбата, тот услышал, как на его НП кто-то из офицеров, надрываясь, чтобы перекричать гул наших подходивших штурмовиков, докладывал Дремову, что атака противника отражена.

Часть третья Сердце не хочет покоя

1

В сознание Заикин приходил лишь ненадолго. Лежа на спине вот уже несколько часов, он то скрежетал зубами, то с отчаянием смотрел незрячими глазами в хмурое ночное небо.

В минуты просветления он пытался понять, где находится, что с ним случилось, и вообще разобраться, что все это значит. Но его усилия были напрасны. Ему слышалось, что вокруг назойливо трещат кузнечики, а в небе над головой неугомонно звенит жаворонок. И как только прекращались эти звуки — наступали минуты кошмара: какая-то страшная сила тянула его в бездонную трясину, и мутная, липкая жижа заливала глаза. Тучи комаров нещадно жалили онемевший лоб. Чудилось ему, что, стремясь выбраться из трясины, он много раз пытался кричать, но та же сила зажимала ему рот.

Комбат бился в жару, задыхался, а тут вдруг почувствовал, как глубоко внутри расплылось приятное, живительное тепло. В то же мгновение послышался чей-то шепот и еле уловимый запах духов. Трясина совсем неожиданно отступила, умолкли и жаворонки, не стало слышно кузнечиков. Еще одно небольшое усилие, и тяжелые веки приподнялись. Пробуждаясь, Заикин понял, что он жив и лежит на спине в подвешенной к невидимому потолку трясущейся зыбке, окутанный непроглядной темнотой, а где-то далеко-далеко в глубине прояснившегося неба бледным светом мерцает одинокая звездочка.

В тяжелом состоянии, между жизнью и смертью, Василий находился несколько дней, но в конце концов боли утихли. Он стал, хотя и без аппетита, понемногу есть и пить, а как-то перед вечером, когда палатка стала погружаться в сумерки, увидел рядом, у своих носилок, сжавшуюся в комок, с коленками у подбородка, Зину. Он не поверил своим глазам.

«Неужели вновь бред?» — подумал он, тяжело вздохнув.

Его тревогу заметила Зина, она наклонилась к нему.

— Что, родненький, водички? — тихо спросила она.

Убедившись, что рядом с ним действительно Зина, Василий припомнил и мелькание в темноте белого тампона, и тихое всхлипывание, когда солдаты несли его в операционную. «Значит, Зина не оставляла меня все эти дни».

— Зина? Это ты, Зина? — Он медленно, с усилием протянул к ней руку, сжал слегка пальцы. Вздрогнули веки. Дернулся подбородок.

— Я это, я. Меня капитан Солопов послал и приказал: будь при комбате до тех пор, пока не выздоровеет. Так и сказал: «Не отставать!»

— А я вот какой, — еле слышно прошептал Заикин. Зина не отозвалась. Было тихо и во всей палатке. Только откуда-то из угла доносился прерывистый стон.

— Где-то в сумке было письмо. Из дому… от мамы, — слабым голосом сказал Заикин.

Зина быстро поднялась.

— Сейчас… — Она метнулась к выходу и тут же возвратилась с полевой сумкой в руке.

— Сейчас, товарищ капитан, сейчас, миленький, найдем. Все здесь. И Невский, и медали.

Быстрыми движениями Зина расстегнула истертую, забрызганную грязью кирзовую сумку и, щурясь в сгущавшейся темноте, стала перебирать ее содержимое. В одном отделении лежала аккуратно сложенная небольшая карта, вся в разноцветных скобках, отметинах, крючках, огрызок треснувшего вдоль красно-синего карандаша, совсем облезлый, за многие годы в кармане отшлифованный компас и еще какие-то вещицы. Письма не оказалось, и Зина с ужасом подумала, как об этом сказать капитану. Вновь и вновь осматривая содержимое сумки, она чуть не вскрикнула, когда обнаружила в боковом кармашке небольшой сверточек, в котором вместе с отстиранным подворотничком находился и небольшой, весь в почтовых штемпелях конверт.

Прижав письмо к груди и затаив дыхание, она какое-то время сидела неподвижно, а когда немного успокоилась, наклонилась к капитану.

— Вот оно, товарищ комбат, — сдерживая волнение, сказала она.

Заикин попросил:

— Читай.

Придвинувшись к Василию ближе, Зина стала медленно читать, а он, уставившись в одну точку в потолке, с жадностью ловил каждое слово. Когда была прочитана первая страница и Зина зашуршала листком, Заикин, украдкой отвернувшись, сжал веки. Зина тут же умолкла, но Василий, поняв ее настороженность и стараясь скрыть свои чувства, поспешно проговорил:

— Что же ты, Зина? Читай!

Зинд повторила последнюю строчку и, останавливаясь, продолжала так же тихо, неторопливо, а когда Василий, повернув голову в ее сторону, посмотрел на ее обветренные, огрубевшие руки, она увидела на его щеке слезу. Оба сникли. Не глядя друг на друга, каждый думал о чем-то своем.

Тишина стояла несколько минут, пока у входа не появился хирург.

— Как мы здесь, гвардия?

Заикин, подняв брови, негромко начал:

— Выходит, отвоевался. Вон она, оттяпали, — посмотрел он на свое правое плечо. — А там печет огнем, да еще и бурдюк какой-то притачали. Вот, — он удрученно похлопал по мягкому выступу у себя на бедре.

Врач посмотрел на него с искренним сочувствием.

— Да, началась гангрена, и часть руки пришлось ампутировать. Без нее тяжело, но жить можно. Некоторые даже воюют. Не страшен и этот бурдюк. Дело временное. Опасно другое. — Наклонившись, врач осторожно приподнял простыню.

Заикин попытался посмотреть.

— А что там, доктор?

— Да как бы тебе попроще сказать? Здесь у нас множественное ранение мышц, сосудисто-нервных пучков. Это-то и беспокоит. Дело очень тонкое, ювелирное, но их надо восстановить. Иначе, как говорят, дело труба.

Опуская простыню, хирург тепло улыбнулся.

— Ты крепись, слушайся врачей, не хорохорься. Потребуется время, и даже много времени, но верю, что тебя можно поставить на ноги по-настоящему. Будем надеяться на лучшее. Тебе придется вытерпеть не одну операцию. Вообще за то, что остался в живых, ты должен благодарить вот ее, сестричку. Она твоя спасительница, — положил он руку Зине на плечо. — Так держать, сестричка! Не оставляй капитана.

Зина смущенно опустила глаза, поправляя Василию завернувшуюся простыню, слабо улыбнулась, но Заикин заметил это и тоже улыбнулся. Был доволен их мимолетному счастью и врач. Поднимаясь, он участливо посмотрел Василию в глаза.

— Вот так-то, капитан. Не горюй!

Заикин насупил брови, но когда врач направился к выходу, посмотрел ему вслед посветлевшими глазами.

— Правильно говорит доктор, — преодолевая боль, негромко произнес он. — Воюют не одними руками!

Он с жадностью ухватился за эту мысль. Она ободрила его, с ней он не расставался. «Ведь правда! Слышал же, что воюет какой-то капитан без руки».

Медсанбат еще несколько дней не трогался с места, стоял недалеко от Припяти, так как дивизия, захватив совместно с другими соединениями небольшой плацдарм на западном берегу реки, отражала атаки крупных вражеских сил. Когда же сопротивление противника было сломлено и наши части перешли в наступление, поступила команда, и медсанбат зашевелился. Подошел дополнительно из тылов транспорт, и раненых стали срочно увозить за Днепр. Там находился один из армейских эвакогоспиталей.

Освободившиеся палатки были тут же свернуты и уложены по-походному для погрузки. Несвернутой осталась лишь одна палатка, куда поместили всех «тяжелых», нетранспортабельных.

К вечеру на месте медсанбата стал развертываться подошедший из тыла эвакогоспиталь. Шум усилился. Газовали, разворачиваясь, машины, разгружали медицинское имущество, вновь заколачивали палаточные колья, слышались команды.

Заикин помрачнел, стал редко обращаться к Зине, а если и обращался, то лишь в самых крайних случаях.

Не зная, что предпринять, Зина забеспокоилась. Беда в том, что у Василия поднялась выше обычного температура, значительно участился пульс. У него горело лицо, запеклись губы.

В палатку, негромко разговаривая, вошли несколько врачей. Впереди других, вслед за хирургом медсанбата, шла женщина. Судя по тому, что она обращалась к дивизионному хирургу на «ты», можно было понять, что они давно и близко знакомы.

— Так это и есть наш герой? — спросила она, опускаясь на колени у носилок Заикина. — О нем ты рассказывал?

— Да, да. О нем. Теперь пошел на поправку, а было… — хирург что-то сказал по-латыни. — Передаю тебе, Александра Васильевна, капитана из рук в руки, а мы с ним еще встретимся да и обмоем это дело. Так, комбат? — поднимаясь, улыбнулся ему: — Доктор Игнатова тебя в обиду не даст. Так что выздоравливай. — Врач потряс сомкнутыми над головой руками.

Когда хирург направился к выходу, Заикин, глядя ему вслед, прошептал:

— Будь здоров и ты, доктор!

Зина провожала уходивших стоя и села на свое место только тогда, когда они скрылись из виду. Ночь прошла благополучно, а утром Заикин позвал:

— Зинуля! Снилась мне мать. Плакала, меня звала. Давай напишем ей, ладно?

Зина взглянула на Заикина и удивилась: глаза у него были светлые, заметно оживились, не было в них напряжения и тревоги. «Зинуля»? До этого такого не было, а тут «Зинуля». Неужто вправду пошел на поправку?» — спрашивала она себя, радуясь за своего комбата. Когда же стала его кормить, то сомнения отпали сами по себе — капитан ел без принуждения, от пищи не отворачивался. Зина в душе радовалась, ликовала, а Заикин, ничего не подозревая о ее радостных волнениях, думал о том, как сообщить о своем ранении матери, чтобы не причинить ей боли. Написать прямо, что, мол, оторвало руку да и в животе нелады, — для матери будет удар, не выдержит. «Напишем намеками. Пусть сама догадается», — решил он. А Зина уже давно ждала с карандашом и бумагой. Ждала, когда Василий скажет первые слова, а он молчал. Покашливая, никак не мог решить, с чего начать. Наконец заговорил:

— Давай вот так и начнем: «Получил ваше письмо, но сразу ответить не смог. Произошла здесь у нас небольшая загвоздка…» — Замявшись, Заикин стал шевелить губами, подбирать подходящие слова. Зина помогла:

— Так, может, напишем, что ранило?

— Да, пожалуй, верно. Так и напишем: «Придется, может, совсем недолго полежать в госпитале. А вы не горюйте, все зарастет, как на…» Ладно, не будем писать, как на барбосе. Сама хорошо знает. У нас все заживает. Отца в гражданскую саблей полоснули да еще и несколько осколков прихватил, а выжил. Мать помнит, что были бы кости…

Зина внимательно слушала Заикина, не сводила с него беспокойного взгляда, а он, заговорившись, забыл о письме. Наконец она спросила:

— Писать-то что?

Заикин посмотрел на нее, слабо улыбнулся.

— А, да! Сейчас продолжим. Пиши так: «Из-за этой ерунды пришлось на какое-то время расстаться со своими боевыми хлопцами, но ничего, мы наверстаем упущенное. Вы знаете, что теперь дела у нас пошли хорошо. Скоро победа. И когда дадим последний залп, я прилечу к вам, мама. А вы крепитесь, не мучайтесь из-за меня. Вы ведь сильная, а я ваш сын, от вас не отстану. Теперь я командую людьми и поэтому постараюсь побыстрее поправиться, чтобы идти вместе с ними в бой, гнать фашистского гада с нашей земли».

Заикин поднял на Зину глаза:

— Думаю, хватит. Разве только привет землякам, родичам… — У него чуть не вырвалось: «И Ксене — школьной подружке».

Как только мелькнула эта мысль, ему показалось, что его всего с ног до головы окатили кипятком. Он до боли прикусил язык. «Эх ты, недотепа! Для чего тебе дан ум?» Он жестко прикоснулся пальцем к голове. «О ней-то ты подумал?» Стараясь сдержать волнение, Заикин незаметно взглянул на Зину.

— Вот на этом и закончим. Да, Зинуля?

Зина почувствовала, как щеки ее загорелись от смущения, и, чтобы его скрыть, поспешно кивнула в знак согласия.

— Да, — спохватился Заикин. — Царапни где-нибудь сбоку, что своего адреса пока не пишу. Не знаем, куда отвезут из медсанбата, а здесь раненых долго не держат. Поняла?

Зина и на этот раз не взглянула на капитана. Чувствовала, как горели ее щеки.

Так, не вступая с Василием в разговор, она отнесла письмо, а возвратившись, бесшумно опустилась на свое место. Сидела молча, изредка бросая печальный взгляд через открытую в палатке дверь. Думала о родителях, об их судьбах.

Заикин заметил ее встревоженность.

— Ты что это? — участливо спросил он.

— Да так, — уклончиво ответила Зина, пряча глаза.

— Ну-ну! Зачем скрываешь? Кто-то обидел?

— Нет-нет! Это так, пройдет, — прошептала она.

Заикин продолжал вопросительно смотреть на Зину.

— А все же? — не успокаивался он.

Зина медленно подняла на Василия глаза. Ей захотелось рассказать ему — единственному близкому человеку — обо всем пережитом.

Василий попросил вновь:

— Расскажи, чего стесняешься?

— Долго все это, а вам…

— Долго? — посмотрел Василий ей в лицо. — Куда спешить?

— Устанете.

— Не бойся, не устану.

Зина вздохнула, что-то прошептала и, понурив голову, умолкла. Заикин понял, что Зина боролась с нахлынувшим волнением.

— Начни с начала, с родителей…

— Хорошо, — поспешно отозвалась Зина. — Родилась я в Белоруссии, где точно, не знаю. Отец у меня военный. Мы часто переезжали с места на место. Папы своего я совсем не помню. Мама уехала в Минск учиться. И меня отправили к бабушке. Дедушка был инвалидом еще с империалистической войны. Они с бабушкой жили в Слониме. — Зина вздохнула. — Когда началась война, бабушка хотела со мной бежать к своим в деревню, но дедушка не пустил. «Ты что? Не в жмурки играть. Война!» — накричал он на нее, бросил в тележку какие-то вещички, схватил меня за руку и поспешил на вокзал. Там нас втиснул в товарный вагон, а сам не отходил от поезда. Когда колеса застучали, мы услышали его голос: «Смотри там! Догоню!»

В первую ночь ехали рывками — поезд то стоял, то мчался вперед как угорелый. С рассветом где-то недалеко от нас застучали пушки. Мы услышали вой самолетов и тут же разрывы бомб. Вагонная дверь раскрылась настежь. Несколько женщин свалились на землю, а их дети остались в вагоне. Поезд даже не остановился, помчался дальше, а женщины так нас и не догнали. Бомбежки повторялись по нескольку раз в сутки, в вагонах были раненые старухи и дети, а поезд все бежал и бежал. Ехали без остановок долго, а потом остановились на какой-то большой станции. Там нам давали суп и чай. Это было очень вкусно, но бабушка не ела. Она искала в толпе нашу маму… — Зина вновь умолкла, но Заикин не стал ее торопить. Она тяжело вздохнула и продолжала: — Нас привезли в Башкирию. Жили мы в деревне у одной тетеньки, она работала в поле. Вечером приходила озябшая, приносила картошку. А однажды весь дом заголосил, тетенька стала рвать на себе волосы. Пришла похоронная на ее мужа. И я впервые узнала, как далеко зашла война, что она уже под Москвой, а там мама…

— А отец? — спросил Заикин.

— Бабушка о нем не вспоминала, а я его не знала, потому и не скучала. Помню, как-то дедушка пришел домой насупленный, с письмом, и когда читал, то бабушка ругалась: «Погубил, окаянный, девку да и дитя…» Она гладила меня по голове, а дедушка стоял на своем: «Ты что? Может, еще все брехня. Не такой он!..» Жили мы у тетеньки зиму, а весной бабушка умерла, — прошептала Зина.

— Вот как…

— Я пошла в город, хотела попасть на курсы при больнице, но не хватило возраста. Там одна старушка взяла меня к себе и сказала, что надо прибавить два-три года. Прибавила. И взяли. А потом и на фронт…

— Ясно, Зинуля. — Он намеревался еще о чем-то спросить, но над самой землей, чуть ли не задевая верхушки деревьев, с ревом пронеслись самолеты. Зина выбежала из палатки, а когда возвратилась, Заикин увидел в ее глазах блеск радости.

— Наши… которые по танкам, как их?

— Штурмовики, что ли?

— Да, да. Они. Много их. Летят бить фрица.

— Значит, вперед пошли, — протянул Заикин. — Наши наступают…

К вечеру поток раненых усилился. Даже в той палатке, где лежал Заикин, казалось, сплошь занятой, стали выискивать дополнительные места.

Незаметно убегали дни. Прошло уже больше недели, как ушел на запад медсанбат. И если еще несколько дней тому назад была и днем и ночью слышна артиллерийская канонада, то теперь она доносилась до госпиталя еле слышно, как далекое эхо. С одной стороны, это радовало Василия — здорово гнали врага со своей земли, а с другой — ему становилось мучительно больно. Его батальон уходил все дальше на запад. Уходили его товарищи — бойцы и офицеры. А он лишь мысленно шагал вместе с ними.

Заикин понимал, что не за горами то время, когда полевой госпиталь тронется вперед, но ему и в голову не приходило, что он может так же быстро подняться по тревоге, как и боевая часть. Но прибежала Зина и, наклонившись, таинственно оглядываясь, сообщила:

— Получен приказ, эвакогоспиталь уходит на запад.

— Неужто сегодня? — недоумевая, спросил Заикин.

— В том-то и дело, что прямо сейчас. Уже подходят машины.

— А как же мы? — спросил он с нескрываемым волнением.

— Мы? Мы, наверное, в тыл, — ответила Зина.

Заикин уловил в ее ответе сомнение. И как бы в подтверждение Зина тут же стремительно выбежала на улицу.

Вначале у него еще теплилась надежда, что Зина поедет с ним и дальше, но после того, как шум все больше нарастал, а она не возвращалась, его беспокойство усилилось.

Лежа на спине с закрытыми глазами, он почувствовал себя совсем слабым, беспомощным, а главное — одиноким. «Пустеет душа», — подумал он.

За то непродолжительное время, пока Зина находилась рядом с ним, она стала для него настолько родной, что он деревенел от мысли о том, что их могут разлучить. В эти минуты ему как наяву послышались слова дивизионного хирурга: «Вот ей спасибо. Вот она — твоя спасительница». Моя!.. Да. Спасительница… И моя любовь! Зина должна быть со мной… На всю жизнь!

Через несколько минут в палатку толпой ввалились несколько солдат. За ними два офицера. Одного из них Заикин видел и раньше. Это был худенький, тщедушный фельдшер армейского эвакогоспиталя. Второго, с копной буро-каштановых волос на большой голове, Заикин увидел впервые.

Головастый, размахивая руками, покрикивая на солдат, фамильярно кивнул фельдшеру:

— Показывай, где здесь тяжелые! Остальных потом, в грузовики.

Находясь все время в движении, он командовал, то и дело поглядывая на часы. Солдаты работали споро, и Заикин удивился, как быстро опустела набитая до отказа палатка. Два дюжих молодца подхватили и его. И когда заскрипели носилки, Заикин оглянулся вокруг, ища глазами Зину. Ее не было. Сильно кольнуло сердце, по всему животу разлилась острая боль. Ему захотелось закричать, чтобы не уносили, пока не придет сестра, но не успел. В один миг он оказался в санитарной машине, где увидел забившуюся в угол Зину.

— Как же одного?.. — вздрагивая, она притянула к себе его руку. Заикин стал ее успокаивать, но солдаты поднесли следующего раненого. Зина прижалась к стенке, но носилки все равно не помещались. Один из солдат, сощурив и без того раскосые глаза, стал всматриваться в темный угол машины:

— Что там за кролика притаился? — спросил он с восточным акцентом.

Зина, затаив дыхание, молчала. Заикин также не отзывался. Над носилками наклонился другой санитар: низкорослый, широкоплечий, со шрамом через всю щеку.

— Ну-к, давай сматывай, а то штаны спущу, — пригрозил он Зине, видно, полагая, что в «санитарку» забрался какой-то мальчуган. — Давай, Шамиль, толкай! — крикнул он своему напарнику.

Солдат просунул голову в дверь, вытянул шею и, вглядываясь в угол, с удивлением прокричал:

— Какой штаны?! Никакой кролика! Дэвочка здесь, маленький!

— А и правда, — согласился солдат со шрамом и, забросив ногу, готов был подняться в машину, но рядом послышался голос головастого фельдшера.

— Да ты… Дорога каждая минута! — набросился он на солдата со шрамом. Тот вытянулся:

— Дак тут, товарищ старший лейтенант, какой-то… То ли какая-то… — запинаясь, солдат попытался доложить, что их вины здесь нет, что сейчас выбросят постороннего и установят последние носилки.

Зина больше ничего не слышала. Шепча что-то и заливаясь слезами, она стала целовать комбата в лоб и щеки, потом схватила руку Заикина, прижала к себе крепко и, рывком освободив ее, спрыгнула на землю. Вся в слезах, она бросилась искать врача, но тут же услышала, как заурчали машины и колонна тронулась.

Заикин, с большим трудом сдерживая боль расставания, услышал долетевшие издалека, с отчаянием вырвавшиеся слова:

— Буду ждать, Васенька-а-а!

Выбравшись на большак, колонна ускорила движение, но поездка оставалась по-прежнему мучительной.

От болей, вызванных тряской, одни раненые стонали, другие ругали все на свете, но больше всего доставалось шоферу, хотя он и старался миновать каждую выбоину.

Заикин терпел. Поддерживая рукой живот, он не переставал думать о внезапной разлуке и отвлекся от тяжелых мыслей, лишь когда заметил безмолвно сидевшего в углу санитара. Можно было подумать, что он безразличен к стонам раненых, но если бы кому-нибудь удалось заглянуть солдату в душу — он ужаснулся бы, как у того при каждом толчке «санитарки» больно сжималось сердце. Кроме трех перенесенных собственных ранений, ему пришлось насмотреться еще и на муки других…

Наконец «санитарка» остановилась, а через несколько минут потянуло табачным дымком. Тут же послышалась команда: «Сидячие, выходи!»

Началась разгрузка. Заикина солдаты сняли вторым и, поплевав на руки, понесли носилки в сторону длинного барака. По исшарканным деревянным ступенькам они внесли Василия в тускло освещенное помещение и, приподняв с носилок — один за плечи, другой за ноги, — опустили на пол.

Уходя, санитар со шрамом на миг задержался.

— Тут будет спокойнее. Отдыхайте, товарищ капитан.

Заикин благодарно посмотрел в его сторону.

— Выздоравливайте, — еще раз пожелал солдат.

— Буду стараться, — болезненно скривился Василий.

В бараке воздух был тяжелый, спертый, пахло запекшейся кровью, лекарствами и всем тем, что присуще скоплению большого количества плохо ухоженных больных. Заикин уже через несколько минут начал задыхаться. Голова кружилась, стало тошнить. «Надо отсюда выбираться», — решил он и попробовал подняться, но встать на ноги самостоятельно не смог.

— Помоги, дружище, — попросил он проходившего мимо солдата. Тот молча подошел, протянул руку. Заикин встал, прошел к двери, спустился по лестнице вниз, вышел во двор. Здесь, под открытым небом, располагались в основном ходячие. «Вот и я тут устроюсь», — хотел уже опуститься Заикин на холодную росистую траву, но вдруг обнаружил, что на нем всего только и есть, что нательное белье. «Надо что-то подыскать», — подумал он и решил пробраться в дальний угол двора, где виднелись какие-то сараюшки. «Может, там склад или каптерка какая», — рассуждал Василий.

Поддерживая низ живота, он, сделав лишь несколько шагов, чуть не столкнулся с появившимся из-за угла пожилым солдатом. Тот остановился. Разглядывая Заикина, спросил:

— Ты это до ветру или?.. Иди вон туда, — кивнул он головой в ту сторону, откуда возвращался сам.

— Нет, — ответил Заикин солдату. — Ищу, где бы тут свалиться. Там не могу, — посмотрел он на барачную дверь.

— Оно-то верно, но как же в одном исподнем? Студенеет, а к утру и совсем будет холодно, — негромко проговорил солдат, вытаскивая из-под шинели истертое байковое одеяло. — На, бери.

— Спасибо тебе, дружище, — сердечно поблагодарил Заикин солдата, а взглянув на руку, попросил: — Если не трудно, помоги, — покосился он вниз на развернувшееся одеяло. — Одна осталась, да и та занята…

— Это-то можно. — Солдат живо встал на колени, разостлал одеяло по траве. — Вот те, пожалуйте, — предложил он и, не поднимаясь, вытащил из-за пазухи полосатый кисет. — А ты что ж, будешь из офицеров али наш?

— Как это наш? — Заикин вскинул на солдата глаза.

— Оно, вишь, если из офицеров, то, конечно, тоже наш, но… Офицер, как бы это тебе что и солдат, только наше солдатское дело совсем другое. Скажут, к примеру, копать окоп али ход сообщения — копаешь; скажут блиндаж покрыть — обратно ж кроешь, а прикажут тебе прокопать ров, чтобы спускать воду, не купаться же в болоте при дожде, — маракуешь, как бы это половчее получилось. Ну а ежели не скажут… — солдат замялся, — то, конечно, сам собою торопливости солдат не проявит. «Солдат спит, а служба идет…» А вот офицер, так тот больше на ногах, не присядет, мотается что угорелый, часто случается, что некогда ему кусок хлеба проглотить. Да и от высокого начальства ему нередко перепадает.

Солдат умолк, крепко затянулся, о чем-то вспомнив, негромко засмеялся:

— Как-то довелось мне недолго быть при своем ротном. Никитой Иванычем звали. Убило его потом, когда наступать пошли. — Солдат опустил голову, вздохнул. — Сердечный был человек, все больше пекся о солдатах. Наказал он мне стеречь ночью свой телефон. «Сиди, — говорит, — Петр Денисыч, да соображай, что и как кому отвечать. Да так, — говорит, — чтобы в лад было». Вот и сижу я на часах у своей коробки. Сама она не так-то и велика, а какой-то страх придает. У ней не уснешь, вроде глядит она на тебя как-то по-своему, скосясь. Вот и сижу. Сам-то Никита Иваныч ушел по окопам, сказал, нужда такая есть, к наступлению надо готовиться. И как я ни крепился, все ж почувствовал, как начала меня какая-то нечистая в дремоту клонить. Я и туда, и сюда, и самосадом затянулся так, что за печенку дернуло, а она, окаянная, все же тянет. Вроде такого со мною и сродясь не бывало. А только слышу: пи-и-и, пип, пи-и-ип, попискивает все чаще да чаше эта коробка, не умолкает. Послушал, послушал я эту музыку да и думаю себе: какого тебе лешего от меня? Так нет! Пищит. Думал бежать за ротным, но где его сыщешь? Ночь, темень. Опять же кричать, чтоб звать голосом, но ирод этот, немец, услышит — сразу пальнет. Он ведь вот, за проволокой, как что — так и пулемет, а то и минометами начнет.

— Ну и как? — поинтересовался Заикин, взглянув на солдата.

— А как? Схватил я эту трубку, думал, умолкнет. Так нет, пищит. Осердился я, приложил ее к уху, точно так, как делал Никита Иваныч, но сам молчу. А оттель хлещет, как из крупнокалиберки: «…Я тебе… Ты у меня… Я из тебя…» И несет, и несет, Я уж это только так, вижу, ты все ж не из рядовых. Было там сказано… Такое, что ухо обожгло.

— А ты что же молчал? Взял бы трубку да и доложил, что командир в окопах, с людьми занят. А там что скажут. Приказание — так исполняй.

— Оно, ежели по уставу, то ясно, а вот разговоры эти… Как-то это не случалось…

— Какие страсти. Телефона не видал?

— Где мне его видать? У нас он на весь сельсовет один. Края наши далекие, север. Без него обходились. Тайга, глухомань. — Солдат вздохнул, видно, вспомнил о доме. Медленно отворачиваясь, посмотрел на Заикина тоскливыми глазами. — Лес у нас, воды великие. Рыбой да зверьем промышляли. Если бы не этот немец… — солдат вздохнул, не закончив мысль.

— Так ты хоть разобрался, кто тебя распекал?

— А то как же? Был у нас батальонный начальник штаба. Лютый, все больше в разнос. Он и ротного нашего так. Сам слышал, как это он его.

— Чем же закончилось?

— А тем, что слышно было, как там начальник плюнул в трубку, да и стихла она.

Солдат умолк, скручивая новую цигарку, а Заикин подобрал слова, чтобы объяснить солдату, в чем он прав и в чем не прав.

— Да уж я думал, а вот как быть — не нашелся. Пришел ротный, тут я ему и рассказал. Он начал крутить телефон этот, а мне стало неловко. Упросил я его, чтобы во взвод… Там проще.

Скрипнула барачная дверь, Заикин оглянулся. Санитары кого-то выносили из барака.

— Еще одного, — взглянув в ту сторону, тихо промолвил солдат и, наклонившись к Заикину, как бы невзначай набросил на его видневшийся из-под одеяла обрубок руки полу своей шинели. А Заикину хотелось хоть как-то отблагодарить солдата за его доброту. Но он уже спал. Скоро уснул и Заикин, а когда проснулся, то ощутил, что к его спине плотно прижался солдат и оба они накрыты видавшей виды солдатской шинелью.

2

Вокруг стояла тишина. Война откатилась куда-то далеко, и ее отзвуки доносились сюда лишь изредка.

Зина не могла понять, скоро ли наступит рассвет. В отсыревшей постели ей не удалось согреться, и она была рада, когда послышался шум автомобилей.

Александра Васильевна поднялась и, укладывая бумаги в пожелтевший эмалированный ящик, спросила:

— Ты что, так и не уснула? Видать, озябла?

— Немножко, — ответила Зина.

— А он кто тебе, этот капитан?

— Комбат он наш…

— Теперь поправится. — Александра Васильевна хотела еще что-то сказать, но одна из машин, подойдя к палатке, скрипнула дверцей. — Вот и за нами приехали. — Захлопнув ящик, она поспешила к выходу.

И в машине, сжимаясь в комок, Зина не смогла согреться. Когда машина остановилась, она почувствовала, что ее дела плохи: ломило все тело, разрывало голову. С трудом поднявшись с сиденья, она спустилась на землю. На улице было светло.

По разреженному лесу сновали люди. Каждый куда-то торопился, что-то нес, кого-то спрашивал, а дальше, из густого сосняка, виднелась большая камуфлированная палатка. За ней трещал движок. «Операционная», — определила Зина, направляясь к опушке леса. Ей казалось, что там больше солнца, теплее воздух и она сможет согреться. Но и там солнце светило скупо, по-осеннему, а из поросшей камышами лощины тянуло сыростью. Вздрогнув, Зина пошла назад, к «санитарке», чувствуя себя здесь совсем чужой.

Стоя под деревом, Зина пришла к заключению, что ей все же надо быть в своем батальоне. Там когда-то был «он». Покачиваясь, Зина направилась к палаткам, чтобы проститься с Александрой Васильевной и тронуться в путь, но, когда подошла к палатке Игнатовой, та посмотрела на нее внимательно.

— Что так разрумянилась?

Зина ответила уклончиво:

— Да так…

— То-то и видно, что так. — Александра Васильевна взяла Зину под руку.

— Пошли.

Зина шла неохотно, но когда смерили температуру и она оказалась под тридцать девять, смолкла.

— Вот тебе и «так»! — забеспокоилась Александра Васильевна. — Посиди. Я сейчас, — поторопилась она к выходу и через несколько минут возвратилась с высоким худощавым врачом.

— Ага, вот она, красавица. — Согревая посиневшие пальцы, врач подошел к Зине, а потом, после внимательного осмотра, взглянул на Александру Васильевну.

— Ну что, Ефим Иванович?

— Пока будем считать, что воспаления легких нет. Простуда.

После ухода врача Александра Васильевна укутала Зину в свой спальный мешок и, дав выпить ложку микстуры, поспешила в операционную, где должны были подготовить для операции очередного раненого…

Прячась с головой в мягкую цигейку, Зина чувствовала, как тепло разливается внутри ее. Тяжело вздохнула: «Вот так и догонишь своих!»

На фронте уже несколько суток не прекращались кровопролитные бои. Противнику удалось подтянуть к участку нашего прорыва крупные резервы с других направлений, и его удары следовали один за другим.

В госпиталь, развернутый в прифронтовом лесу, раненые поступали непрерывно и днем и ночью. Их поток уменьшился лишь в последние два дня, когда наши войска отразили удары противника и возобновили наступление.

Зина все это время находилась под строгим наблюдением Ефима Ивановича, соблюдала постельный режим, и лишь на шестые сутки врач разрешил ей подняться. Когда же была получена команда госпиталю свернуться и тронуться вперед за войсками, Александра Васильевна как бы невзначай спросила у нее:

— Не лучше бы тебя в тыл отправить? Там окрепнешь.

Зина отозвалась с обидой:

— Все воюют, а меня в тыл?

— Ладно. Поедем.

В кромешной слякотной ночи, не включая фар, ехали медленно, рывками. В одном месте колонна проскочила нужный поворот. Пришлось разворачиваться, чуть ли не выносить из грязи каждую машину на руках. Только когда начало рассветать, «санитарка» вновь вышла на нужную лесную дорогу. Послышалось упругое чирканье ветвей о жестяную обивку кузова.

— Наконец-то вроде вырвались из трясины, — с облегчением произнесла Александра Васильевна, а Зина, прижимаясь к мокрому оконному стеклу, наблюдала за быстрым мельканием понуро застывших деревьев. «Скоро и зима», — подумала она, глубже втягивая голову в поднятый воротник повлажневшей шинели.

Когда колонна прибыла на место и Александра Васильевна пошла распоряжаться по службе, Зина неожиданно уснула. Она не слышала, как солдаты, поторапливая друг друга, устанавливали недалеко от машины палатки и как, возвратившись, врач унесла свои вещи, а заодно и ее вещмешок, в палатку. Проснувшись от ощущения приятного тепла, она поняла, что на улице уже совсем светло и машина согрелась под солнечными лучами.

Зину удивила красота утреннего леса: сквозь зеленые росистые ветви хвои да багряную листву разнаряженных березок на землю пробивались колючие солнечные лучи. Преломляясь в капельках росы, они искрились, переливались всеми цветами радуги. Зине казалось, что она попала в какой-то волшебный, сказочный мир. О войне не хотелось и думать.

С этого дня Зина быстро пошла на поправку. Здоровье ее окрепло. Она проводила все дни вместе с Александрой Васильевной в операционной. Помогала, как могла.

— Ты моя умница, помощница, — ласково прижимала Александра Васильевна к себе Зину при случае.

Зина часто ловила на себе ласковый материнский взгляд доброй женщины, потерявшей семью еще в первые дни войны при налете на их город фашистской авиации, знала, что Александра Васильевна оберегает ее, как родное дитя, и ей было бы тяжело с ней расстаться, но из головы не выходил тот первый стрелковый батальон, в котором она начала свою фронтовую жизнь. «Да, возможно, туда и весточка от него придет быстрее, а здесь кто найдет?»

* * *

После отражения контрударов противника и перехода наших войск в наступление эвакогоспиталь, в котором Заикин находился уже более двух недель, получил приказ срочно переместиться на запад. Поскольку для эвакуации раненых санитарных поездов не хватало, а обстановка торопила, медики вынуждены были согласиться с решением тылового начальства — использовать для этой цели освободившийся от боеприпасов товарняк.

К эшелону подходили и одиночные машины, и небольшие колонны. В большинстве своем это были обыкновенные грузовики.

Заикин, сдерживая боль, приблизился к вагону, в котором ему предстояло ехать, но не успел попросить санитара, чтобы тот помог подняться, как услышал за спиной энергичные шаги и четкую, отрывистую команду:

— По вагонам!

Оглянувшись, он увидел в нескольких шагах подтянутую, стройную молодую женщину в военной форме с настороженно-лукавым прищуром глаз. «Капитан?» — удивился Василий, увидев четыре звездочки на погонах. «Начальник», — оглянувшись еще раз, он беспрекословно повиновался. «Приказ, есть приказ», — заключил он и, медленно поднявшись по приставленной лестнице в вагон, стал присматривать место на полу где-нибудь поближе к двери. Опустившись на свободный тюфяк у центрального столба, Заикин бросил под голову вещевой мешок. «Вот так и отправимся», — прошептал он, утирая с лица холодный пот.

Только теперь Заикин рассмотрел, что на полу рядом с ним и под нарами одни лежали на тюфяках, другие, совсем тяжелые, — на носилках, но были такие, которые довольствовались одной лишь шинелькой. Таким приходилось эту одежину и под бока подстилать, и под голову подкладывать, и ею же одеваться. «Без шинели солдату не обойтись», — подумал Заикин, вспоминая рассуждения Петра Денисовича, согревшего его под своей шинелью. «Пригодна она на все случаи жизни. С ней перебьешься и в дождь, и в снег, а при беде — и в мороз. Безотказна она. Все вытерпит, ничего не страшится. А если есть у солдата свои думы, секреты, тайны, то и их сохранит, не выдаст. Коль случится, что не стерпит он, уронит под этой державной сукниной горькую слезу, то и об этом никто не узнает. А разве не бывает и такого, что где-то далеко-далеко от дома родного, после боевых походов пригреет солдат молодку под полою своей одежины. А та, с жадностью хлебнув здесь горячего, пьянящего душу солдатского дыхания, никогда не забудет этих часто совсем коротких, но самых счастливых минут своей жизни. Может, потом не раз она взглянет в ту сторону, куда повела солдата дорога войны. Словом, без шинели солдату не обойтись. Не случайно бывает так, что от прадедов к дедам, а от них к детям, внукам и правнукам сохранялись шинели бывалых солдат».

Заикину стало жаль, что нет теперь у него той первой, прожженной у походных костров и даже не раз продырявленной осколками офицерской шинели. Добрался бы он когда-то домой и повесил бы ее вместе с вещевым мешком рядом с отцовскими буркой да клинком, сбереженными со времен гражданской войны.

У двери, рядом с выходом, положили наиболее тяжелых. Лежавший рядом с Заикиным по другую сторону столба что-то еле слышно бормотал через бинты, которыми были плотно укутаны его голова, шея, грудь.

В темноте, когда в вагон прорывался блеклый лунный свет, на его груди поблескивало несколько орденов и медалей. Нельзя было определить его возраст. По глубоко запавшим глазам и заостренному носу можно было понять, что организм уже исчерпал весь свой запас сил и теперь истекают последние минуты его жизни. Лишь один раз, когда поезд, не снижая скорости, прогромыхал по множеству стрелок, бедняга простонал еле слышно, как бы боясь потревожить других:

— Сестричка, сестричка…

Никакой сестрички в вагоне не было.

Через какое-то время послышалось характерное горловое клокотание. На этом все и утихло.

Поезд пошел быстрее. Часто даже по стрелкам проносился вихрем, без снижения скорости, а у раненых возникал один и тот же вопрос: «Где же тот госпиталь? Говорили, что до него всего сотни полторы километров, а тут отмахали и ночь и полдня, а его все нет». Лишь когда на улице совсем стемнело, поезд сбавил ход и тихо подошел к высокой бревенчатой платформе. Началась разгрузка.

Рядом у каких-то развалин толкались женщины. Между ними резвились ребятишки. Заикин позвал одного мальчугана:

— Эй ты, рыжик! Поди сюда! — К нему подбежал босоногий, с веснушчатым лицом, вихрастый мальчуган.

— Как зовут? — спросил Заикин.

— Меня? Васька.

— Тезки, значит?

Мальчишка лизнул языком верхнюю губу.

— В школу ходишь?

— А то как же? Школа наша вон, — мальчик кивнул назад. — Только там госпиталь… А мы в библиотеке.

— Что это за станция?

— Э-э-э. Зачем тебе?

— Как зачем? Хочу знать.

— А ты кто? Может, шпион?

— Какой же шпион? Видишь, раненый.

— А может, ты так только, — присматриваясь к пустому рукаву, неуверенно протянул мальчишка.

От домиков послышался хриплый старушечий голос:

— Васька, окаянный! Ходь домой!

Мальчик убежал, а Заикин в ожидании машины опустился на брошенное под ограду толстое дуплистое бревно. Прислонившись спиной к забору, стал вспоминать о родных краях, о доме. Перед глазами появилась мать. Она выглядела сильной, полной жизни, такой, какой осталась в его памяти с детских лет, с той счастливой поры, когда и отец и мать были молодыми, а он, шустрый мальчишка, — их радостью и утехой.

3

Дивизия генерала Булатова, используя глубокий прорыв наших кавалеристов, значительно оторвалась от других соединений армии и вместе с конниками с ходу овладела одним из городков Правобережной Украины, уничтожив при этом оборонявшийся в нем гарнизон. Здесь и заняли круговую оборону. И все обошлось бы самым лучшим образом, если бы не оплошность тех же конников. Не предупредив дивизию, они ночью бесшумно поднялись и двинули вперед, думая с ходу освободить следующий город, который мог быть в ближайшие дни превращен отступавшим противником в крепкий узел обороны.

В дивизии на уход кавалеристов вовремя не среагировали. Если со стороны фронта и левого фланга были высланы и усиленные дозоры, и боевое охранение, то по обеспечению правого фланга ничего не было сделано ни штабом, ни замкомдивом полковником Соскиным, которому эти вопросы были вменены в постоянные обязанности. Не предпринял со своей стороны никаких мер и командир правофлангового полка подполковник Лымарь, прибывший в дивизию лишь накануне и вступивший в должность вместо убывшего по ранению полковника Рослого. Все остальное пошло само собой. Утомленные в многодневных непрерывных боях люди, получив приказ об отдыхе, повалились замертво, противник вроде бы только того и ждал. Нанеся внезапный удар по нашему правому флангу, он прорвался к району расположения штаба дивизии, вышел в тыл некоторых обороняющихся частей.

В результате дивизия к утру оказалась отрезанной от главных сил армии, которые к этому времени также были остановлены ударами двух сильных вражеских группировок. Расстояние между дивизией и другими соединениями достигло более десятка километров. На обоих ее потесненных флангах повисли хотя и небольшие по составу, но достаточно пробивные вражеские группы.

Обстановка в дивизии осложнилась еще и тем, что накануне был ранен начальник штаба, а ночью, при отражении напавшей на штаб немецкой мотопехоты, получил тяжелое ранение и сам комдив — генерал Булатов. Хотя он и остался в штабе, управлять частями у него не было сил. Раненный осколком в грудь, генерал потерял много крови и к утру находился в очень тяжелом состоянии. Вывезти генерала в медсанбат не удалось.

Тылы дивизии, не успев продвинуться за боевыми частями, оказались вне окружения. Хорошо, что рядом размещался медпункт дремовского полка. И теперь капитан Решетня не отходил от генерала.

Получив приказ занять оборону на новом рубеже, Дремов негодовал:

— Как позволили противнику прорваться к штабу?! Ясно — прозевали!

Приняв все меры боевого обеспечения, Дремов тут же начал отвод полка на участок наиболее вероятного очередного удара противника, проходившего по холмистой, вполне доступной для наступления местности, перехватывавшей одну из основных шоссейных магистралей этой части Приднепровья.

— Опять нашли козла отпущения, — ругался Великий, разглядывая на карте новый оборонительный район, пересекаемый по центру шоссейкой. — Видали, товарищ полковник? — обратился он к подъехавшему верхом Дремову. — Садись и кати к богу в рай!

— Не будем сейчас об этом, — внешне невозмутимо ответил Дремов. — Приказано срочно явиться в дивизию… Генерал совсем плох.

— Как в дивизию? Насовсем? — У Великого отвисла нижняя губа, а лицо, и без того длинное, еще больше вытянулось.

— Вроде так. Приказ командарма…

— В такой обстановке? А Соскин? Кишка тонка?

— Не нам о нем судить. Зови Новикова, — поторопил Дремов начальника штаба, оглядывая свой последний полковой НП.

На войне всякое бывает. Иногда даже такое, чего в другое время и нарочно не придумаешь. То и произошло в дивизии Булатова в течение нескольких часов. Вместо успешного наступления она оказалась в полуокружении, и трудно было сказать, как сложится ее судьба в ближайшее время. Она сразу потеряла командира дивизии и начальника штаба, под руководством которых в течение последних двух лет решала самые сложные и разнообразные боевые задачи. Накануне потеряла одного из лучших командиров, полковника Рослого, о боевых делах которого было хорошо известно во всей армии. Нигде не могли найти как в воду канувшего замкомдива полковника Соскина. Ни в одной из попавших в окружение боевых частей его не было… Предпринимались меры ночью прорваться к городу, чтобы просмотреть район, где размещалось управление дивизии до нападения противника, но все попытки оказались безуспешными. Потеряв двух солдат, разведгруппа возвратилась в свое расположение. Когда начали более детально разбираться, то несколько офицеров штаба заявили в один голос, что за время пребывания штаба на окраине города полковник Соскин там вообще не появлялся. В целом дивизия оказалась в весьма тяжелом положении. И поправить ее дела Военный совет поручил Ивану Николаевичу Дремову, веря в его способности.

Именно потому, что такое доверие Дремову было оказано, он, направляясь к новому месту службы, испытывал душевное волнение. «Хватит ли сил, способностей, особенно знаний стать достойным преемником опытного Булатова? Жаль, конечно, что не удалось в свое время получить высшее военное образование». Вспомнились настоятельные советы генерала Громова, который даже в той сложной обстановке, которая сложилась в Испании под Бильбао, не упускал случая напоминать офицерам-землякам об их долге совершенствовать свои военные знания.

Имея за плечами большой опыт службы в войсках и диплом в кармане об окончании военной академии имени Фрунзе, генерал Громов сразу же после возвращения на Родину пошел в Академию Генштаба, а теперь вон он где! Ворочает целым фронтом. «Ну вот, теперь появляется возможность и мне проявить свои способности, а на то, что «академиев не кончал», скидки не будет. Придется тебе, Иван, сдавать экзамены здесь», — заключил Дремов.

Послушав на НП дивизии доклады и предложения некоторых офицеров о положении частей, составе и характере действий противника, Дремов, взвесив общую обстановку, принял, как он считал, обоснованное решение. — Так вот, Яким, — обратился он к Бражникову, только что назначенному начальником штаба дивизии. — Нам с тобой сейчас необходимо в срочном порядке, во-первых, организовать по всему фронту надежную разведку, чтобы не прозевать сосредоточения противника для нового удара. Во-вторых, создать активный боевой порядок. О сплошном фронте не может быть и речи. У нас для этого нет сил, да и особой необходимости. На второстепенных участках можно ограничиться наблюдением.

Бражников согласно кивнул головой, а Дремов продолжал:

— За счет экономии сил и средств на второстепенных направлениях мы получим возможность иметь сильные подвижные резервы. А это значит, что сможем сами навязывать противнику свою волю. — Он опять посмотрел на Бражникова. Подполковник уверенно произнес:

— Понятно, товарищ комдив. В создавшейся обстановке инициатива может стать больше, чем когда-либо, решающим фактором.

— Да. Именно инициатива. О ней сейчас должна идти речь. В начале войны нам не удалось избежать недостатков в организации не только боев, но и операций. Помнишь, как неудачно закончилось наше наступление в районе Демянска в период с января по май сорок второго? Хотя войска Северо-Западного фронта превосходили 16-ю немецкую армию в силах и средствах в полтора-два раза, но с поставленной задачей не справились. Почему? Говорят, что одной из причин неудачи было пренебрежение важнейшим принципом оперативного искусства, открытым еще две тысячи лет назад древнегреческим полководцем Эпаминондом. Суть его, как писал Энгельс, состоит в неравномерном распределении войск по фронту в целях их сосредоточения «для главного удара на решающем пункте». И хотя в нашем оперативном искусстве этот принцип является основополагающим, там его грубо нарушили, ссылаясь на большие трудности, связанные с условиями местности.

Бражников скупо усмехнулся.

— На войне без трудностей никогда не бывает. Но разве их можно выставлять для оправдания своих промахов?

— Вот именно. Уважающий себя командир никогда не станет на них ссылаться. Он учтет трудности и примет все меры к снижению их отрицательного влияния.

Так что давай и мы будем руководствоваться этим правилом, — заключил Дремов, поднимаясь.

— Понятно, Иван Николаевич.

— Хорошо, что мы поняли друг друга. Мне представляется очень важным, чтобы командир и начальник штаба были единомышленниками в полном смысле этого слова.

Бражников подтянулся и вроде бы даже стал выше обычного.

— Буду всегда рад, товарищ полковник, быть вашим надежным помощником, — произнес он уверенно и с достоинством.

— Э, нет! Я имел в виду, что отношения командира со штабом должны выражаться в деловом сотрудничестве, не имеющем ничего общего с поддакиванием. Я тебя всегда ценил за принципиальность, чистоту суждений, смелость взглядов. Хотелось бы, чтобы ты таким сохранился навсегда.

— Менять натуру поздно, — скупо улыбнулся Бражников.

— Договорились. Занимайся разведкой, а я подскочу к Лымарю. Там разберусь в обстановке да на месте и поставлю ему задачу. Если спросит начальство — доложи, что скоро вернусь.

4

В то время, когда началась огневая подготовка перед фронтом главных сил армии, Дремов, все еще находясь в полку у Лымаря, быстро завершил все свои дела и поспешил на НП.

Приближаясь к наблюдательному пункту, он увидел поджидавшего его у хода сообщения подполковника Бражникова. Слегка заикаясь, как это у него после контузии часто бывало при поспешном разговоре, подполковник доложил:

— Вызывал командарм, велел немедля доложить.

— А что еще?

— Еще спрашивал Соскина. Приказал, как появится, срочно отправить к нему.

— Хорошо.

В ходе сообщения Дремов остановился. Перед фронтом его бывшего полка загрохотала артиллерия, послышался шум танков. Направляясь к телефону, Дремов подумал: «Вот тебе и немедля».

— Что там у тебя? — спросил он у Новикова.

— Рота лейтенанта Турды ведет бой с наседающим на него противником. Турда просит срочно подавить вражескую артиллерию.

— Надо помочь.

— У меня всего только и есть, что полк Сомова, — ответил Новиков, и на этом его доклад неожиданно оборвался. Дремов встревоженно закричал в трубку:

— Алло! Алло!

Ответа не было, а когда Новиков наконец отозвался, комдив вздохнул с облегчением:

— Ты что чудишь?

— Да вот рядом, у самого окопа, разорвалось несколько мин.

Вновь подошел подполковник Бражников.

— Иван Николаевич, просит командарм, — доложил он, торопясь.

Дремов давно знал командующего. И все же теперь, приближаясь к радиостанции, испытывал волнение. В должности командира дивизии это был первый его доклад.

Давно усвоив, что командарм не терпит краснобаев, Дремов на вопросы отвечал лаконично и уверенно, но после окончания разговора все же поежился: «Надо и можно лучше».

Вскоре доложили шифровку. Дремов позвал начальника штаба:

— Садись, — сказал он Бражникову.

Пробегая строчки шифровки, стали вместе наносить на карту поставленную дивизии боевую задачу.

— Нам приказано, — сказал Дремов, — нанести удар в юго-западном направлении во взаимодействии с танковым корпусом, а затем действовать самостоятельно в отрыве от главных сил армии.

Иван Николаевич многозначительно посмотрел на Бражникова. «В отрыве от главных сил! В тесном взаимодействии с танковым корпусом!» Мощно, емко! А главное, только подумай, — сами почти в окружении, а идем вперед, на прорыв и окружение противника! Разве такое можно было представить в сорок первом?! Задачу понял? — спросил он у начальника штаба.

— Понял, но хватит ли пороху? Заиметь бы еще хотя бы один противотанковый полк.

— Согласен. Встречи с танками не избежать, и, конечно, противотанковый полк был бы очень нужен, но учти, что на войне никогда не бывает так, чтобы всего хватало. Дай тебе сейчас такой полк, и у тебя обязательно появится желание получить еще что-то. Будем надеяться, что замышляется здесь что-то вроде «котла». При этом дивизия должна продвинуться на значительную глубину и, образовав вместе с танкистами внешний фронт, не позволить противнику прорваться к своим окруженным войскам, которых, судя по всему, будет порядочно. Вот тогда-то иметь истребительно-противотанковый полк будет и совсем кстати.

Вспомнив о лейтенанте Турде, Дремов быстро спросил:

— Почему тянут артиллеристы?

— Сейчас выясню, — шагнул к выходу начальник штаба.

— Давай.

Прошло несколько минут, и артиллерия дивизии открыла огонь, а подполковник Бражников, возвращаясь к Дремову, наткнулся на вихрастого сержанта, сопровождавшего вместе с солдатом паренька с забинтованной головой.

— Кто такие, куда и зачем? — преградив путь, спросил он у сержанта.

Сержант вытянулся по стойке «смирно».

— Тут, товарищ подполковник, задержали… Сидели мы в засаде в лощине, а он оттуда, от противника, на коне. Вот цапнули…

Юноша язвительно посмотрел на сержанта:

— Сам ты от противника. Цапаешь…

— Цыц! — шагнул к нему сержант. — Не то…

— Ну, ну! Постой! — остановил его Бражников. — Это что еще?

Сержант недоуменно посмотрел на подполковника.

— Как же? Обзывает, и к самому Дремову. Дай ему командира.

Услышав шум, Дремов выглянул. «От лейтенанта Турды, что ли?» — подумал он, но, присмотревшись, узнал того самого паренька-партизана, который встречал полк на подступах к Днепру.

— Иван! — позвал он. Юноша обрадовался. — Ты откуда и как сюда? — поинтересовался Дремов.

— Так был я в медсанбате. Тогда меня на Днепре ранило… А когда там стали увозить в тыл, я бежал к деду, а от него к вам.

— Как же к нам? Кругом противник.

Иван поднял удивленные глаза:

— Что-то и не понял, где фронт. Я от медсанбата, по зарослям…

Дремов посмотрел на паренька.

— От медсанбата по зарослям? — переспросил он, чтобы утвердиться в своих первоначальных предположениях. Значит, есть коридор и пройти по нему можно? — Вот тебе и от немца, — произнес он, глядя на сержанта.

— Тебя, видно, лучше к Юхиму? — спросил он у Ивана.

— Хорошо бы, — ответил Корж-младший.

— Давай, сержант, проводи человека, — распорядился Дремов. — В первый батальон, к Супруну.

— Пошли! — скомандовал сержант.

Поставив задачи вызванным на НП командирам полков, Иван Николаевич подозвал к своей карте задержавшегося по его указанию подполковника Новикова.

— С тобою вот еще надо поговорить: поскольку дивизии приказано выходить на внешний фронт вместе с танковым корпусом, то было бы непростительно не воспользоваться возможностью посадить десантом на танки хотя бы один батальон для выброски на тот рубеж, на котором твой полк будет закрепляться. Вот смотри, — Дремов указал рубеж на карте. — Танкисты пойдут еще дальше, а батальон должен занять оборону по реке. Для нас это очень важно. Между прочим, танкисты любят, когда у них на броне сидит пехота. Говорят, от ее дыхания им становится теплее, — улыбнулся Иван Николаевич.

— Вас, товарищ полковник, понял. Подойдут танкисты — породнимся.

— Верно. Надо по-братски. Да не забывай, чтобы рация была на приеме. Следи за сигналами. До атаки осталось немногим более двух часов.

Новиков поспешил к себе на НП, на ходу обдумывая полученную задачу, а когда, спешившись у подножия высотки, пошел напрямик в гору, в районе третьего батальона разразилась отчаянная пальба. «Что за дьявол? — забеспокоился он. — Неужели вздумалось немцам самим атаковать?»

Прыгнув в ход сообщения, быстро побежал к вершине высотки, а когда до блиндажа осталось десятка полтора шагов, стрельба прекратилась. Послышались выкрики подполковника Великого:

— Тут что тебе, инкубатор? Собрался цыплят высиживать?! Этим будешь заниматься потом, когда закончим войну, а сейчас надо его, гада, душить, атаковать!

Оказавшись рядом, Новиков потянулся к трубке.

— Доханов? Что там у него? — спросил он, тяжело дыша. — Это я, Новиков. Что случилось?

Комбат доложил, что рота, используя удары артиллерии, отразила несколько атак, но противник лезет напролом. Чтобы ей, зажатой в районе церкви, помочь, принято решение наносить короткие удары другими подразделениями с разных направлений.

Новиков не стал затягивать разговор.

— Слушай меня, — перебил он комбата. — За удары хвалю, но переходи в атаку всем батальоном. Помогу артиллерией.

Комбат повторил приказание и, как только артполк открыл огонь, повел батальон в атаку.

Атака удалась. Захватив южную окраину сада и кусок большака несколько южнее, батальон зажал противника с трех сторон, но рота и после этого не смогла соединиться со своими. Ее выручили наши танкисты.

Противник был в селе разгромлен, но вошедшим в село нашим бойцам представилась ужасная картина: хаты все до единой сожжены, многие крестьяне расстреляны. Несколько стариков и женщин фашисты повесили на телеграфных столбах. У всех были выколоты глаза, а у женщин отрезаны груди. На магазинной двери повесили вниз головой десятилетнего школьника с отрубленными руками.

5

Пробираясь с носилками по переполненному залу, санитары старались найти свободное место, но все койки были заняты. Так и пришлось им опустить тяжелую ношу на пол в самом конце зала. Случайно встретив оказавшегося там врача, один из санитаров обратился к нему:

— Куда этого класть?

— Сейчас разберемся, — поспешно ответил врач.

— Чего разбираться? Все занято. Разве под навес?..

— Ты что, капитана? Дырявое там решето. Течет, — перебил солдата другой, узкогрудый, до этого молчавший санитар. — Вот разве сюда, к подполковнику, — мигнул он в сторону двери.

— Аи верно. Молодец ты, Ваня, — обрадовался врач. — Тебе бы в парламенте… А вы, — обратился он к раненому, — вы, товарищ?..

— Заикиным меня, — отозвался Василий.

— Потерпите немножко, товарищ Заикин. Все уладится…

Санитары положили раненого в маленькой мрачной комнате.

— Вот так, переночуешь, а утром вымоем, — то опуская, то вскидывая широкие льняные брови, приговаривая полушепотом, бережно снимал санитар с капитана обмундирование.

Укутав раненого сухим шерстяным одеялом, санитар устало распрямился, бесшумно вышел из палаты.

Заикин скоро уснул. Сон был крепкий и непрерывный. Он уже давно так не спал. Утром ему долго не хотелось открывать глаза. Лишь когда услышал чьи-то мягкие, шуршащие шаги у своей кровати, повернул голову. Рядом стоял сухонький врач-старичок:

— Как мы себя чувствуем? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Крепкий сон — хороший признак.

Он взял Заикина за руку, нащупал пульс.

— Сейчас мальчики вас помоют, дадут поесть, а потом… — врач о чем-то задумался, посмотрел в окно, как будто там должен был найти ответ, — а потом мы с вами встретимся.

Когда за врачом закрылась дверь, у противоположной стены заскрипела койка. Заикин повернул голову. На него смотрел белокожий мужчина с широкой залысиной, убегавшей к темени.

— Здравствуйте! — слегка улыбнулся он.

— Здравствуйте-е-е, — протянул Заикин, всматриваясь в лицо соседа. — Вот где пришлось… — тихо произнес он. — Мы с вами от самого медсанбата. Ведь вы подполковник Разумов?

— Да, я Разумов.

Разговор прервали вошедшие санитары. Положив Разумова на носилки, они, поторапливая друг друга, унесли его из палаты.

После завтрака к Заикину также пришел санитар. Помогая опуститься на пол, спросил:

— Тебя это куда, по заду хватило или…

— Совсем наоборот. Изрешетило утробу да и руку. Разве не видишь? — Заикин посмотрел на свое правое плечо.

— Да-а-а, — протянул санитар, уставившись. — Рука куда ни шло, а что внизу, в утробе, — это совсем дрянь. По себе знаю. Самого располосовало через все брюхо. И не думал, что выдюжу. А вот же попался хороший доктор, вот и выжил…

— Тебя когда же? — спросил Заикин.

— Да уж прошло более двух годов. Под Ельней это было, в сорок первом. Был я в сотой стрелковой. Там стала наша дивизия гвардейской, — с нескрываемой гордостью сказал санитар.

* * *

Врачи положили Заикина на стол, смотрели долго и внимательно. По их разговорам он понял, что из госпиталя ему скоро не выйти. Поэтому, возвратясь в палату, загрустил капитан, стало совсем не по себе.

Прошло какое-то время. Заикину стало лучше.

Лежа на спине, он слышал за приоткрытой дверью тихий разговор двух, как можно было догадаться, немолодых солдат. Тот, который лежал ближе к двери, объяснял своему соседу:

— Так, вишь, оно давно известно, что яблочко от яблоньки недалеко падает. Тут без промашки можно сказать, что стервь вся в папаню своего. То писала, что, дескать, возвращайся побыстрее, мужик в доме нужен, хозяйство рушится, а когда узнала, что без ноги остался, то и язык упрятала — ни слуху ни духу. Молчит как пень.

— Хвалился ты, Федор, что имел детей. Так правда это иль у меня мозга попутала? — послышался вопрос.

— Ничего не попутала, — возразил Федор. — Были! Хотя и не по своей воле, а все же имел. Не успел глазом моргнуть, как забрюхатела. А все он, папаня, изверг. «Давай, Глаша, побыстрее, а то, глядишь, малость вшу стряхнет, так и след за ним простынет». Сам слыхал такой их разговор. Не успела Митьку от сиськи оторвать, как Федька с Клашкой появились. Словно крольчиха. Год в год, без передыху. Он это все, батя ее, мироед, насоветовал. Он затравил мою душу.

— Вовсе непонятно, как это ты так без любви и согласия? Вроде ты не из тех, чтобы вот так опростоволоситься!

— Чего тут непонятного? — вырвалось у Федора с некоторым гневом. — Говорил тебе, аль на ухо туг? — закашлялся солдат, длинно сморканув. — Служил в гражданку у самого товарища Буденного, в коннице красной. А как отпущать стали, так и домой подался. А дом вон какой. Батьку бандиты, антоновцы, значеца, повесили. Красный, говорят, был, а матка сама богу душу отдала. Хатенку спалили… Сгорели в ней и коровенка и поросенок, какой тама был.

— Вот тебе и дом, — вздохнул второй солдат.

— Так-то вот, — продолжал Федор. — Остался как перст. Голодуха. Доел последние сапоги, а как жить дальше? Махнул в город. А там тоже булки на деревьях не растут. Ни рек кисельных, ни манны небесной. Мотался что пес бездомный. Больше у рынка. Иду как-то по конным рядам, думаю — может, там чего сыщу. А тут какой-то мироед коня на меня пхнул да меня же и голытьбой обозвал. Стерпеть я этого не смог. Вывернул свой кулак и поднес ему ближе к носу. Это, говорю, ты меня — красного конника, заступника нашей рабоче-крестьянской власти, голытьбой обзываешь? Ужо ты, гидра несчастная, нэпманская твоя рожа, порешился на меня жеребенка толкать да еще эдакие угрозы накладывать? Да ты знаешь, что я вместе с самим Буденным всех там Деникиных да таманов с… смешал. Пилсудского — поляка раздавили мы, а ты?…В общем, кое-что еще добавил и гляжу, гидра эта начала ежиться. Я еще поднапер и вижу, ко мне он так это льстиво руки тянет: «Так я же так и знал, что ты свой парень. Хотелось характер испробовать. Ты здеся лошадками забавляешься али еще чего?»

— Постой, постой, а твой этот нэпман, кто он?

— Что тебе он. Ты вот послушай. Нэпман и есть он нэпман. Дойдет до него. — Осадив приятеля, солдат вздохнул. — Понял он, анахвема, что не туда попер, и начал крутить хвостом. «А может, — говорит он мне, — тут и неполадка какая вышла, так ты, конник, прости». Э-э-э, думаю себе. Уже и прощеньица запросил. Надо подождать. Фуражку повернул к солнцу так, чтоб видел он, нэпман, что хотя на ней сейчас и нет той красной звезды, революционной, за которой мы ходили в атаку, но след от нее извечный остался. Не стереть его ни за какие годы. «А ты что, — спросил я его, — капиталы тут свои размножаешь да кровушку людскую попиваешь? Из прошлых ты? — метнул я на него злым глазом. — Видать, и пошаливал вместе с этими супротивниками революции, погуливал? Что-то образина мне твоя припоминается. Вроде встречались».

Гляжу, портки у нэпмана под коленками затряслись. А я стою боком, покашливаю в кулак. Как бухнет он на колени: «Товарищ красный командир! Ничего этого не было. Вот мать святая, а то, что…» — полились у него слезы.

Теперь понял, что за нэпман? — спросил Федор у собеседника.

— Маленько, — ответил тот.

— Покурить бы, — обратился Федор к соседу.

На несколько минут разговор прервался.

— Так понял? Напужался, гидра. «Не обессудьте, товарищ командир. Сами увидите», — стал он тянуть меня за рукав к своей лавчонке, а там, вижу, его жонка с обличием в три подбородка. «А-а-а! Просим, просим, гражданин начальник», — заулыбалась она заплывшими глазками, торопливо открывая дверь.

«Это, — подмигнул он мне, — будет наша жонка, Хивронья Степанышна». И к ней: «Дай, Хорик, гостю пройти».

По доносившимся разговорам Заикин понял, что к Федору собралась немалая группа «ходячих».

— А что было дальше? — спросил кто-то из них.

— А что дальше? Дальше хозяйка пододвинула ко мне стол величиной с табурет, а нэпман выкатил из-за бочки пузатую бутыль с буро-малиновой жидкостью. Появилось сало, ржаная поджаренная буханка, миска здоровенных рыжих огурцов с провалившимися боками. Достал хозяин из-за газеты на окне три стакана, вытряхнул мух, налил по полному.

Вторая пошла проще. А что было после третьей — не помню. Знаю лишь, что начал он меня про лошадок каких-то допытывать, что-де как я с ними. Было еще что-то, но то уже совсем… — Федор не стал говорить, что было еще. Он вообще хотел закончить рассказ, но люди упросили:

— Давайте, Федор Иванович, как там дальше было…

— Вот те давайте, — буркнул Федор, но все же уважил: — Другого, говорю, не помнил, что там было, а только проснулся я и не пойму, на каком свете теперь: лежу весь в перинах, сверху на мне одеяло, все в цветах, из самого пуху. Гляжу, но не пойму, где я. Только слышу, что скрипнула дверь, а оттеля этаким елейным голоском: «Ежели, Федор Иваныч, умываться зволите, то это тута, в сенцах, над тазиком». Я, конечно, оглянулся. Там лыбется округленное обличье. «Хорик», — смекнул я. А тут гляжу и глазам своим не верю: у самых моих ног стоит стул на крученых ножках и звериные морды у них на концах, а на стуле энтом синего сукна брюки, почти не ношенные, обратно же исподняя рубашка с двумя тесемками. Рядом — яловые сапоги, намазанные дегтем. Ни моих опорок, ни одежонки и в помине нету. Тут я, конечно, малость оробел. «Вот те, — думаю, — красный воин, потерял, что ни на есть, революционную бдительность и попался на крючок».

Скоро пришел с города сам нэпман и за стол. Опять начал, анахвема, с того, что налил. «Надо опохмелиться после вчерашнего. Будьте», — чокнул он своим стаканом по моему. Пришлось уступить. Но, гляжу, тянется он ко мне со своим табуретом. И начал: «Дело у меня прибыльное есть, не то что тебе эта лавчонка с ситцем. Много ль натянешь на этот аршин, который как-то и укоротишь. А тут дело чистое и не муторное. Вот бы человека найти, чтобы с понятием». Я, конечно, начал кумекать, куда это он гнет, на что намекает. «Что же за дело? — спрашиваю его. — Если, конечно, не секрет, то хотелось бы знать». — «Оно такое, что, — говорит он, на меня не глядя, — сдается мне, ты на него и подошел бы».

Я не стал допытываться, пусть, думаю, сам расскажет. Он, стервец, понял, кинул на меня раз-другой глазом и начал: «Имею двух жеребчиков, коньки на редкость. Во всей округе знают, всяк норовит попасть к Григорию Борзову, сиречь ко мне, чтобы завести кровного жеребенка. А когда в лавке торчишь, то как тут управишься, когда то один, то другой со своей кобыленкой сюда. Бабы, что они? Одна стара да глупа, как рукавица, а другая молода и также дура. Тут-то и получается, что коньки стоят, овес едят, а денежки уплывают. Вот и нужон понятливый человек».

Подлил нэпман еще по одной, но я не пил. Он тоже не стал. «Давай, — говорит, — покажу тебе свое настоящее дело». Я кивнул. А он вывел первого. Как взглянул я на него, то у меня в глазах какая-то рябь пробежала. Не конь, а черный лебедь с просинью. А шея… Длинная, волной.

Не успел я отойти от дурмана, как вывел он второго.

Масти темно-гнедой. Поджарый, ноги длинные, сухие, ушами стрижет, блестит белками. Сразу встал вдыбь. «Считай, — говорит, — по полсотни от каждого дня. Бывает, конечно, что ведет эдакую зачуханную кобыленку, а ты пускай. А что делать? Как говорится, деньги не пахнут. Приходится пускать. Тут перво-наперво гляди, чтоб не была кована на задок. А то ведь может сдуру порубить его, жеребца, подковами. Ежели такая прыткая тварь попадется, то ты ее вот сюда, в станок, а сзади перекладиной зажми. Да не забудь, денюжки всего раньше возьми, а то всякие бывают».

Федор немного помолчал, а потом закончил: «Наука тут, — говорит мне нэпман, — немудреная, но все ж смекать надо. Золотишко здесь лежит. Золотое дно». Вот на том и закончился мой ликбез.

Так, заглядевшись на коней, свернуло меня в какую-то другую думку, но тут окошко на втором этаже скрипнуло. Сделал я вид, что не слышу этого скрипа, и вроде бы случайно повел кверху очами. Там, вижу, промелькнуло женское обличье. Попервам подумал, что Хорик интересуется. Ан нет. Никакая тебе не Хорик. Из-за материи на меня, но так, чтобы я не видел, зыркают два здоровенных синих глаза, молодые. Гляжу, с озорством. Тут уж я замер.

Солдаты вокруг загудели. Кто-то выкрикнул:

— Вот дает!

Федор и сам рассмеялся, а прокашлявшись, продолжил:

— Так это, видать, и есть то дитятко, которое рушник вышивало. Как бы, думаю себе, разглядеть его в полной наружности?

В палате вновь послышался шумок, а сосед к Федору с насмешкой:

— Ох! Вижу, был ты, Федор, блудней уже смолоду?!

Федор не смутился. Но, прежде чем продолжить, огрызнулся:

— Тебе не любо — не слушай, а врать не мешай. Видал? Блудня! Какая тебе блудня? Ничего такого не было, а тут, вишь, дело молодое. Чем, думаю, черт не шутит? А глядишь, и клюнет. Неспроста ведь рушник поднесла. Тут-то и не стерпел. Потянуло меня к тому окну. А гляжу, «дитятко», загородившись занавеской, зыркает с другой стороны окна. Оно уже, видать, осмелело, не торопится уходить. Поправилось.

Так и удалось мне в тот раз обозреть до пояса, что было видно по верхней части. И по этому можно судить. Вроде всего в достатке. Комплекция подходящая, зубы белые, что тебе клавиши на двухрядке, да и пазуха при норме.

Не стал больше травить свою душу. Дай, думаю, пойду в дом.

В палате раздался хохот, а когда утихло, откуда-то издали послышался вопрос:

— Как же, Федор Иванович, было дальше с другими частями?

Федор повернулся в ту сторону, заскрипела под ним койка.

— Тебе-то какая часть нужна?! Мамкино молоко не обсохло, а ему подавай часть! — с напускной суровостью укорил Федор солдатика.

— А что, нельзя спросить? — обиделся тот.

— Можно, но давайте, ребята, малость отдохнем. Опосля все расскажу. Куда спешить? — успокоил всех Федор.

Неохотно поднимаясь, раненые разошлись, а Федор Иванович поправил постель и повалился на спину.

6

С переходом в наступление боевых частей поспешили вперед и дивизионные тылы. Так что, когда находившийся вблизи медсанбата полковник Соскин спохватился и пнул храпевшего в передке ездового, вокруг было пусто.

— Давай, растяпа! — выругал он солдата, прислушиваясь к удалявшемуся гомону.

Подхлестывая лошадь, ездовой старался нагнать ушедшую колонну, но взмыленная, давно не кованная сивка, падая на колени, с большим трудом преодолевала заполненные жидкой грязью колдобины. И хотя тарантас бросало и кверху, и в стороны, Соскин этого не замечал. Лежа на спине, он думал о том, как избавиться от навалившегося на душу тяжелого груза. По мнению Соскина, его должны были поставить в число первых, кто обеспечил блестящий успех дивизии при форсировании Днепра, но якобы Булатов пренебрег его заслугами. В результате сложились настолько натянутые отношения, что Соскин всякими путями старался быть от комдива подальше, а полученный из его рук орден Красной Звезды считал для себя чуть ли не издевкой. Не мог появляться и в частях, почему-то полагая, что там на него будут показывать пальцами. Вот и нашел убежище в тылах. А теперь, перебрав самые различные версии для оправдания своего отставания от штаба дивизии, не нашел ни одну из них сколько-нибудь веской. За это он себя и казнил. «Черт понес в проклятый медсанбат. Ничего ведь существенного не было. Подумаешь, покраснение в горле». Перед глазами появилась, брезгливо улыбаясь, терапевт медсанбата — коротко подстриженная, по всему видно — старая дева. «Посоветовала, тощая вобла, теплое полосканьице. Даже не удосужилась записать, что болел ангиной, хотя ей об этом было сказано. Скотина! Ты у меня еще попляшешь!» — скрипел зубами Соскин, с трудом проглатывая горькую, вязкую слюну. «А тут еще эта зануда. На кой пес она сдалась? — зло зыркнул он в темноте на безмятежно сопевшую под ватным одеялом девицу из дивизионного банно-прачечного отряда, попавшую к нему на прошлой неделе совершенно случайно и неожиданно. — Прицепилась как клещ, а начинаешь отдирать — впивается еще глубже. Видал, до чего дошла? «Любишь кататься — люби и саночки возить». Поганка! Не додул в тот проклятый хмельной вечер. Нажрался как свинья, вот и не сработал котелок. Все казалось просто: на денек, другой, а сойдет оскомина, так и отвезет солдат назад. Так черта с два. Поди попробуй! Эта тихая деревня знает, за что хватать. Сразу за кадычок. Потерял, дурень, голову. И все из-за старой галоши — Булатова. А возможно, и не он? — Сознание совсем неожиданно пронзила какая-то новая, жгучая мысль. — Возможно, было что-то другое? — усомнился Соскин. — Теперь, выходит, надо думать не о браздах правления, а о том, как стряхнуть с себя всю эту грязь. Голова пухнет, а выход, видно, лишь один: ссылаться на болезнь. Так и говорить: голова, горло, грудь. Ангина. Всего разломило. Вот если та медсанбатовская стерва… Но неужели дойдет до этого? Надо намотать на шею побольше всякого тряпья, чтобы было сразу видно. Не объяснять же каждому», — решил Соскин. Зябко ежась, Соскин всматривался в низко нависшие облака, стараясь себе представить, что обрушится на его голову по прибытии в штаб. «Что день грядущий… — мелькнула у него мысль, но он тут же грубо ее оборвал. — О чем еще гадать? Неясно, что ли?

Раз Булатова увезли… и тут же появился Дремов, остается лишь одно: «Есть, товарищ комдив! Будет сделано!» Ну уж, дудки! Этому не бывать! Что угодно, только не такое унижение. Увольте!»

Нагнал Соскин штаб дивизии поутру, когда полки первого эшелона, развернувшись с ходу в боевой порядок, вели бой с зацепившимся вдоль гряды усиленным прикрытием противника.

Продвигаясь пешком по деревне с высоко забинтованным горлом, Соскин, поводя вокруг красными глазами, не пропускал мимо себя без какой-либо придирки ни одного штабника. Одного он отчитывал за якобы неряшливый внешний вид, из другого выматывал душу за неотдание чести, третьего разносил за развалистую походку. Разгневанный, появился он и в штабе, где начальником к этому времени уже был подполковник Бражников. Не услышав доклада, возмутился:

— Что за порядки? Может быть, все-таки бросите болтовню да и потрудитесь доложить замкомдиву?!

— Не мешайте, товарищ полковник! — оторвавшись от трубки, спокойно проговорил Бражников.

Соскин побагровел.

— Это… Это так замкомдиву?! Забыли?..

— Товарищ полковник! — наклонился к нему один из операторов. — Начальник штаба еле связался с соседом…

Соскин осел. «Вот как? Значит, и этот?.. Начальник штаба…» — дико защемило у него сердце.

Закончив разговор, Бражников, не поднимая глаз, наклонился к железному ящику, а выпрямившись, протянул Соскину шифровку командарма.

— Прочитайте, товарищ полковник, и распишитесь.

Читая шифровку, Соскин менялся в лице: то бледнел, то краснел, но далее после того, как понял, что командарм вызывает его немедленно к себе, заносчиво поднял голову.

— Когда прикажете? — посмотрел он на Бражникова.

— Там все написано. От себя добавить ничего не могу.

Плюнув под ноги, Соскин ушел от начальника штаба. Встречи с новым комдивом, находившимся на НП, он решил избежать.

Уткнувшись глазами в землю, не отвечая на приветствия встречавшихся, он направился в мокрые заросли, к своему тарантасу, но, оказавшись рядом с. ним, не остановился, прошел мимо, не зная, куда бредет. Очнулся лишь у края оврага. Показалось, что под шапкой зашевелились волосы. Остановился и, свалившись на черную кучу булыжников, схватился руками за голову. Закрыв усталые глаза, подумал: «Вот и докатился. И, видно, дело совсем не в Булатове. Началось гораздо раньше, в юности, а потом пошло и пошло».

В последнее время Соскин уже не раз подумывал о том, что его терзают честолюбие и зависть, но такие мысли появлялись лишь вскользь. Теперь, у обрыва, пришлось подумать пообстоятельнее. Так и не поднимая головы, он припомнил, как еще в школе, в седьмом классе, он так безумно полюбил соседскую девчонку, что из отличников угодил в двоечники и даже мог остаться на второй год. Девчонку звали Галкой и была она чертовски красивая. А когда он вздумал у нее что-то спросить, так она, прыснув, посмотрела сверху вниз и побежала к Витьке, верзиле чубатому, капитану волейбольной команды.

В училище пришлось торчать на самом левом фланге, терпеть издевки: «Шестнадцатая рота!» Других отбирали в парадный расчет, а тут только и приходилось из караула в караул. А то еще и на кухню. И так каждый праздник. Завидовал глубоко и мучительно, но зато по службе пошло успешнее, чем у других. Начальство всегда ценило за ретивость. Вроде даже пошло все с опережением. И должность и звания. Только Людка — вертихвостка… Дай ей с лампасами. Соскин поднял голову. Рядом стоял ездовой.

— Пошли, товарищ полковник. Там свертывают штаб. Должно, вперед.

— Ладно. Иди, — отозвался Соскин, чувствуя, как совсем опустела душа. «Свертывают штаб. Конечно, вперед. Дурак!» — поднявшись, Соскин подошел к обрыву, подступил к самому краешку, посмотрел на дно глубокого оврага. «Туда бы, что ли, головой о размытые булыжники? — мелькнула мысль, но он удержался. — Выходит, и в этом не как у людей. Никто не вспомнит. Вот он зароет, как собаку, — посмотрел Соскин вслед удалявшемуся солдату. — Нет! Расчет прост, что заработал, то и получай!»

И повернул коня назад. Поехал искать командарма.

Преследование противника неожиданно усугубилось

редчайшим явлением природы: в январе наступила такая оттепель, что в течение нескольких дней истаяла вся огромная масса снега. Вздулись речки, речушки и даже самые малые ручьи. Половодье оборвало продвижение войск. В установленный срок за реку проскочили лишь две танковые бригады да батальон Заикина, которым теперь командовал Супрун.

На плацдарме неокопавшемуся батальону пришлось уже с первых часов отражать одну атаку за другой. Особенно не давал житья занявший удачную позицию на крутом бугре вражеский танк. Пулеметным огнем он днем и ночью прошивал не только позицию батальона, но и все подступы к ней из-за реки.

— Бьет, мерзавец, по батальону, не даст головы поднять. Тают подразделения, — докладывал Супрун командиру полка. — Запасы к концу, людям не подвезти горячего.

— Вот что, комбат, — обратился к Супруну теперь уже командовавший у него первой ротой Юхим Корж. — Думаю, что пора кончать эту волынку с танком.

Супрун поднял глаза, насторожился. — Это как же?

— А вот так. Захвачу я его или уничтожу. Попал ко мне один паренек: смекалистый, ловкий, а по-фрицевски чешет — искры летят. С ним договорился, согласен хоть в огонь.

— Ну а что дальше?

— Как стемнеет, подползем. Если не удастся захватить врасплох — парень начнет шпрехать, ругать за плохую службу, а я случая не упущу. Твое дело разрешить. И баста!

— Что это ты надумал?.. Фрицу небось во как нужен пленный, а тут сам заявился, да еще офицер.

— Ну уж это ты брось. У каждого по два пистолета, гранаты, да и не мальчишки же. Насчет этого не стоит. Ты вот только, если что — Ивана, брательника, поддержи. Мал он еще, глуп да и слаб. Течет рана. Офицерское все скину. Пойду в бушлате, в нем свободнее.

Супрун тяжело вздохнул, а Юхим понял, что согласие получено. Не прощаясь, он пополз к себе в роту, на правый фланг.

Время тянулось медленно, и Супрун не находил себе места. «Черт толкнул согласиться», — лютовал он, но в тот момент, когда начал скручивать очередную цигарку, в районе танка прозвучали одиночные выстрелы. Цигарка выпала из рук. Не обращая внимания на свист пуль вокруг НП, он вытянулся над бруствером во весь рост, готовый стремглав бежать к Юхиму на помощь. Остановил голос замполита:

— Слышишь, комбат? Он это, Корж! — закричал из своей ячейки капитан Солопов. — Ясно, что началась там схватка с танкистами.

— Не сомневаюсь, но думаю, как бы это ему подсо… — не успел Супрун закончить слово, как танк взревел, и тут же грохнули один за другим несколько орудийных выстрелов.

Супрун почувствовал, как нервный спазм сжал горло и бешено заколотилось сердце. То, что танк бил из пушки, а потом открыл и пулеметную пальбу, еще не значило, что он находится в наших руках. Можно было предполагать разное. Лишь когда двигатель взревел еще круче и танк, бросаясь из стороны в сторону, но шел вдоль переднего края вражеской обороны, комбат понял, что Корж сумел захватить танк и теперь гусеницами утюжит немцев, пригревшихся в окопах, а тех, которые убегают в тыл, находившийся с ним солдат полосует огнем из пулеметов. На душе отлегло. Через несколько минут танк, не прекращая пальбы, рванулся куда-то за бугор.

С той стороны, кроме пулеметных очередей, стали доноситься орудийные выстрелы, а огонь противника по боевым порядкам батальона резко ослаб. Слышались только редкие автоматные очереди.

— Вот так моряк! Вот так Корж! — выкрикивал Супрун, всматриваясь в сторону переднего края и не обращая внимания на тянувшегося к нему телефониста.

— Вас сверху… Командир! — не отставал солдат, встряхивая телефонной трубкой.

— Ну давай! Давай! — протянул он к солдату руку, а в трубке услышал вопрос командира полка:

— Что там у тебя за пальба?

— Немного есть, но… — замешкавшись, начал комбат невнятно.

— Что за «но»? — переспросил Новиков.

— Да это у противника… Мы пока не разобрались… Дайте немного времени!

— Разберитесь и доложите! — приказал подполковник.

Супрун вскочил на ноги, а танк, взрывая землю, вырвался из-за бугра. Сделав еще несколько разворотов по переднему краю противника, он на той же бешеной скорости направился в свое расположение, чуть левее НП комбата.

— Ну наконец-то, Корж! — воскликнул комбат, глядя, как танк, приближаясь к НП, сбавил газ, а когда оказался рядом с ним — резко затормозил. Вслед за лязгом гусениц хлопнул башенный люк. Из него показался Юхим. Соскочив в снег, он бросился к Супруну, сгреб его своими медвежьими лапами и, прижав к себе до хруста костей, отпустил.

— Вот он! Больше не пальнет! Мы его повернем против фрицев. Пусть теперь попробуют!.. — рассмеялся отчаянный моряк.

Комбат все еще не мог справиться с волнением, а когда оно несколько улеглось, спросил:

— Как же это ты его полонил?

Корж лукаво усмехнулся.

— Говорил вам, что обдурим фрица. Так и сделали. Забрались на танк, постучали по башне, и мой корешок позвал по-немецки. Когда люк открыли, пришлось первым отблагодарить того, который без пароля поспешно отозвался, ну а потом уже остальных. Всего четыре патрона. А дальше дело ясное… Техника — она везде техника. Не зря закончил школу мотористов. Наука пошла впрок. Стартер, газ, рычаги — дело понятное…

— Вот чертяка! А мы тут… Сам понимаешь…

7

Пока наступление развивалось успешно и госпиталь после непродолжительных остановок скачками продвигался вслед за войсками, Зине казалось, что она вот-вот догонит своих. «Вот удивится Степан. Он непременно произнесет свое «елки зеленые» и, как всегда, станет протирать свои очки». Она тешила себя этими мыслями, полагая, что оттуда будет легче связаться и с Заикиным. Но в последнее время обстановка на фронте так изменилась, что нарушился всякий ритм и в госпитале: то он оставался неподвижно стоять на одном месте, то с большим трудом продвигался по бездорожью в течение нескольких дней, не развертываясь, то перемещался лишь на два-три десятка километров куда-то в сторону и, надолго застревая в колонне, пропускал войска. А однажды ночью, поднятый по тревоге, он даже поспешно попятился назад. Теперь, после мучительного движения, его остановили в большом селе и уже вторую неделю не трогали с места. Поток раненых непомерно возрос.

Зина догадалась, что на фронте что-то стряслось неладное, да и от раненых иногда слышала, что «фриц вновь взбесился, лезет напролом». И хотя все больше чувствовала она заботу со стороны Александры Васильевны, тоска и душевная тревога не отпускали ее.

Третьего дня вечером, расплакавшись, она заявила, что возвратится в полк, к своим.

— Не могу здесь привыкнуть!

После этого разговора Александра Васильевна еще в течение двух дней пыталась ей доказать, что их госпиталь тоже фронтовой и что спасать прибывающих сюда людей — тот же бой, но, не добившись своего, сдалась.

— Ладно, поезжай!

Тепло простившись с Александрой Васильевной, Зина рано утром уехала с попутной машиной к линии фронта.

Ехали долго, но все же добрались до того перекрестка, где машина в составе своей колонны должна была поворачивать на север, а Зине надо было резко свернуть в южном направлении. Оставшись на перекрестке, Зина растерялась: «Теперь куда?» Поколебавшись, пошла вперед. Беда заключалась в том, что никто, к кому она обращалась, не мог сказать, в каком направлении ей надо искать дивизию.

Нередко ей казалось, что вот они, тылы дивизии, но каждый раз приходилось разочаровываться. И все же однажды ночью, выйдя на большак, она встретила машину полевой почты из дивизии Булатова. Сопровождал почтовую машину пожилой старшина Михаил Иванович.

Усадив девушку в кабину между собой и шофером, старшина толкнул шофера:

— Давай поспешим.

Машину бросало из стороны в сторону, а к полуночи погода стала резко меняться: западный ветер сменился колючим северо-восточным. Машина сбавила ход. Мотор перегрелся, из радиатора вырывались струйки пара.

Зина забеспокоилась. Она переживала, что машина может остановиться совсем. «Темная ночь, степь. Вокруг ни одной хатки», — думала она с тревогой в душе.

Чтобы не видеть, как, медленно продвигаясь, машина все глубже зарывалась в снег, Зина перестала смотреть в лобовое стекло. Сидя с закрытыми глазами, она начала вспоминать о маме и дедушке, твердо веря, что они живы и она их когда-нибудь да встретит. Отца своего Зина представляла очень смутно. Видела его обычно таким, каким сама себе создала в воображении. В ее памяти о нем сохранилось лишь то, что он был высокого роста и очень красивым. Этим она втихую гордилась. Ей казалось, что лицо у него должно быть жестким, с упрямым подбородком и твердым взглядом. Мама воображалась ей с заплаканными глазами, такой, какой видела ее в последний раз у бабушки перед поездкой куда-то далеко в Сибирь, на поиски отца. А что с дедушкой? Он тогда так и не догнал их. Стало быть, не удалось ему уйти из Слонима, Зина вздрогнула, представив себе, что может случиться с ее дедушкой, оставшимся на захваченной фашистами земле. «А возможно, ушел он в партизаны, коммунист ведь, еще с гражданской войны».

Вскоре на дороге выросли такие снежные сугробы, что машина совсем застряла. Сколько ни пытался шофер вырваться из снежного плена, его старания были безуспешны: ни покачивания, ни резкие рывки, ни прогазовки, — ничего не помогало. Машина оседала все глубже и глубже. Наконец, отчаявшись, шофер заглушил мотор.

— Все кончено, товарищ старшина. Сели на оси. Без посторонней помощи не выбраться.

Старшина выскочил из машины.

— Бери лопату да откапывай колеса, а мне давай топор, пойду искать валежник. Помощи здесь не дождаться.

Зина вздумала пойти со старшиной, но как только выпрыгнула из кабины и сделала несколько шагов, комья жесткого снега с такой силой хлестнули ее по лицу, что у нее перехватило дыхание. Она закашлялась и с трудом возвратилась назад в кабину.

Некоторое время спустя Зина заметила промелькнувшего в пурге в той стороне, куда ушел старшина, согнутого человека. «Он это, Михаил Иванович», — воспрянула она духом, надеясь, что теперь-то удастся машину вытащить. К сожалению, старшина, потеряв в снегу топор, вернулся всего лишь с несколькими хворостинами.

Принесенные ветки были втиснуты под задние колеса, но машина, продолжая буксовать, с места так и не стронулась.

Выругавшись, солдат заглушил мотор и, навалившись грудью на баранку, недовольно засопел.

Старшина не смог подняться в кабину. Прислонившись плечом к борту кузова, он продолжал тяжело, со свистом дышать.

По багровому синюшному лицу Зина догадалась, что старшине требуется срочная медицинская помощь, что он задыхается, но она для этого ничем не располагала.

Старшина понял Зинино беспокойство, оглянувшись в ее сторону, проговорил:

— Мучает грудная жаба. Задыхаюсь.

Вместе с солдатом Зина помогла старшине подняться в кабину.

— Говорил вам, Михаил Иванович, не следует ехать по этому бездорожью, так нет, все свое. Вздумали напрямик, где ни одной живой души, — назидательно выговаривал солдат.

— Хватит тебе, Артем. И без тебя тошно, — отозвался старшина, а заметив, как Зина вздрагивает всем телом, снял с себя полушубок.

— Завернись в него. Помоги ей, Артем. Согревшись и засыпая, Зина услышала, как старшина распорядился:

— Иди, Артем, ищи тылы, а мы будем ждать. Да смотри не заблудись.

— Ничего, товарищ старшина. Сапоги дорогу знают, — пошутил солдат, выпрыгивая из кабины в пургу.

8

Захваченный у противника танк, продолжая греметь заглушенным двигателем, время от времени вздрагивал, как загнанная лошадь. «Куда бы его, дьявола, теперь пристроить?» — думал о танке комбат Супрун, слушая рассказ Юхима о том, как ему удалось за какие-то минуты перемолотить гусеницами не только оборону противника на большом участке переднего края, но и полностью раздавить одну минометную батарею, которая доставляла немало беспокойства нашей обороне. «Конечно, было бы совсем неплохо оставить его где-нибудь в центре боевого порядка. Такое его расположение вполне обеспечило бы не только надежное наблюдение за всем передним краем противника, но и прицельный обстрел и пулеметным и пушечным огнем его любой точки от фланга до фланга. Но самое важное то, что бойцы увидели бы своими глазами, что не так страшен черт, как его малюют, что даже самого черта можно вон как обуздать». С другой же стороны, комбат несколько опасался. «Разберется фашист и начнет дубасить по нас так, что не сосчитаешь потерь. Люди-то почти без укрытий».

— Как теперь с ним? — поднял он глаза на Юхима.

— Да как же? — удивился тот. — Поставим на позицию да и будем палить по гадам. Боеприпасов, кроме боеукладки, еще и на днище несколько ящиков. А закончатся — съездим за добавкой. Танкистов сыщем у себя в роте. Так что работу «тигру» найдем, скучать не будет, — засмеялся Корж.

— Значит, к себе ты его берешь? — уточнил Супрун.

— Думаю, так.

— Верно. Ты его добыл, ты им и распоряжайся.

Юхим угнал танк в роту, а к утру, несмотря на мороз и лютую метель, его упрятали в землю и замаскировали почище, чем это умеют делать немцы.

— Пусть сунутся, головы не сносить, — ликовал ротный, оглядывая врытый танк. — Смотри там, хлопцы, чтобы наблюдение круговое, чтобы башня на триста шестьдесят, — подсказывал он солдатам, хлопотавшим у танка. — То, что он «тигр», ничего. Приручим! — подбадривал ротный доморощенных танкистов.

Ночью ветер резко изменил направление. Вместо западного подул обжигающий северяк. Понесло пургой, головы не поднять. На плацдарме ни выстрела, ни ракеты. «Что-то фашист мудрит», — подумал Супрун и, ежась в полушубке, спустился к реке. Попробовал у берега — держит, а когда сделал несколько шагов вперед — затрещало, но все же выдержало. «До рассвета надо поднести хоть сколько-нибудь и боеприпасов и продовольствия», — решил он и поспешил на НП, но уже издали услышал, как с кем-то разговаривал по телефону ординарец:

— Сейчас, сейчас позову! — прокричал солдат и бросился комбату навстречу. — Вас срочно командир…

Супрун поспешил к телефону. В окопе было дымно. В печурке, выдолбленной солдатом в стенке, по-прежнему тлели сырые сучья. — Слушаю! — выкрикнул Супрун, схватив трубку.

— Вот что, обстановка круто меняется, и тебе какое-то время придется там держаться одному. Нас оттягивают на другой рубеж, несколько южнее. С тобой оставляю Охрименко. Понял? Он сейчас подойдет и расскажет, как тут все складывается. А вообще туго.

— Понял, — с растяжкой проговорил Супрун. — Лучше бы пушек добавили. Нужны против танков, — заикнулся он.

В трубке было слышно, как Новиков тяжело вздохнул.

— Посмотрим. Пока сам гол как сокол. Если получу — сразу отдам тебе. А пока что рассчитывай на свои силы.

Ночью реку еще крепче сковало льдом, запорошило снегом. К утру северный ветер усилился, а солнце, брызнув поначалу яркими искрами, быстро скрылось в метели.

Видимо, этим и решило воспользоваться гитлеровское командование, чтобы спасти свою окруженную группировку. И в то время, когда Супрун слушал доклады командиров рот о выполненных работах по инженерному оборудованию районов обороны, в тылу батальона, в нескольких километрах за рекой грохнуло с такой силой, что, казалось, даже здесь, на плацдарме под ногами всколыхнулась земля. Комбат насторожился. Через несколько минут удар такой же силы потряс землю и севернее — в полосе соседней армии. Стало ясно, что противник начал прорыв встречными ударами, о чем и намекнул командир полка.

Проникшая с наступлением темноты в тыл разведывательная группа докладывала, что противник, развернув подошедшие колонны, ведет бой с нашими вырвавшимися вперед танкистами. Одна его небольшая колонна, обойдя прикрытие танковой бригады, двинулась вдоль большака по направлению к Жошкам. «Вот они, Жошки», — читая донесение, комбат смотрел в сторону села.

Находясь всю ночь в подразделениях, Супрун наблюдал за ближней окраиной вытянувшегося вдоль большака населенного пункта, но никаких признаков подхода танков заметить не мог. Не обнаружил он и каких-либо других изменений. Противник молчал. Лишь от одной трубы порывами ветра уносились слабые облачка дыма. И вдруг комбат услышал отрывистые металлические удары. Вскинув к глазам заиндевелый бинокль, он заметил метнувшийся в пурге танк, за ним другой, третий. Уходя с дороги, танки прижимались к постройкам, плетням. За первыми появилось еще несколько. Один, рыская пушкой, вышел к самой окраине села и, уткнувшись в снежный сугроб перед густым вишняком, замаскировался.

— Взгляни! — сунул комбат бинокль появившемуся замполиту. Солопов, не снимая рукавицы, смахнул с лица снег, присмотрелся.

— Да, да! Танки! — взволнованно выкрикнул он.

— Как же это мы? Выходит, прозевали? — с сожалением спросил комбат, глядя на замполита.

— Как это прозевали? Вон что творится. Метет, проклятая! Света божьего не видать. Да их и не было. Очевидно, выжидали где-то поглубже, а теперь потянулись сюда, в исходное положение для атаки.

Буран рванул еще сильнее, сорвал у Солопова сдвинутую на затылок ушанку. Капитан бросился за ней, а Супрун, вскинув бинокль, принялся рассматривать село.

За высотой справа загремели выстрелы. Снаряды с урчанием пронеслись над головой. Противник произвел первый налет по тому району, где до этого располагался полк, но к началу удара там уже не оставалось ни одного солдата: полк снялся к занял оборону правее и дальше, прикрывая фланг армии. Через две-три минуты последовал второй залп, за ним третий, четвертый. И не успели умолкнуть разрывы за рекой, как вздрогнула земля на переднем крае батальона и его соседей. Несколько тяжелых снарядов с сухим треском разорвалось рядом с наблюдательным пунктом комбата. И Супруна и Солопова отбросило в сторону.

Выбравшись из сугроба, комбат почувствовал, как начал таять снег, попавший и за пазуху, и за воротник, и в валенки.

Хотелось вытряхнуть, но подбежал ординарец.

— Товарищ комбат! Вас ротный… Корж…

Оглянувшись по сторонам, Супрун побежал к своей ячейке.

— Слушаю тебя, — закричал он, хрипя. — Что там? Ну что?! — прокричал он еще громче, но, убедившись, что связь нарушена, со злостью плюнул.

Огневой удар артиллерии продолжался. Снаряды рвались на всем плацдарме. Кроме обычной, ствольной артиллерии, давали залпы и реактивные шестиствольные минометы.

Комбат наблюдал, не отрывая взгляда от села. И когда на правом фланге батальона, где оборонялся Корж, сквозь космы пурги промелькнули огненные пулеметные трассы, закричал телефонисту:

— Так давай же! Давай! За чем смотрел?! Свяжись с ротой!

— Ну вот же снарядом… Порвало связь…

Все же связь была восстановлена, и Корж, два дня тому назад получивший звание лейтенанта, доложил обстановку перед фронтом роты. Оказалось, что рота пулеметным огнем отражала разведывательный поиск противника, намеревавшегося прощупать прочность нашего переднего края. Ротный доложил, кроме того, что в селе наступило заметное оживление, а где-то за бугром слышен шум моторов.

Готовясь к отражению вражеской атаки, Супрун то и дело посматривал на те шесть противотанковых орудий, которые ему отдал скрепя сердце командир полка. Он по-всякому прикидывал, как они смогут вместе с противотанковыми ружьями и двумя сорокапятками отразить массированные танковые атаки. «На большее рассчитывать не приходится. Надо разумно распорядиться тем, что имеется», — заключил комбат и, оглянувшись на ординарца, велел позвать командира батареи.

Ординарец не успел добежать до батареи. В снежном вихре над передним краем вражеской обороны взмыли ракеты, и окраина большого села вздыбилась, забурлила снежным ураганом — к боевым позициям наших рот понеслись укрывавшиеся во дворах и огородах вражеские танки. Позади кто-то пронзительно закричал:

— Танки-и-и!

Следя за артиллеристами, Супрун забеспокоился: «Они-то видят?!»

Танки, рыская орудиями, выискивали цели, и вскоре вдоль наших позиций закипели снежные фонтаны. Прогремели разрывы. Танки, не снижая скорости, пошли в атаку. Но тут же один, а затем еще два-три застряли в клубах разрывов. Супрун понял, что по танкам, кроме батальонных орудий, из-за реки открыл огонь артиллерийский полк.

В завершение огневого удара дали залп наши «катюши».

Еще более мощная канонада разразилась в полосе главных сил дивизии, особенно на правом фланге, куда на рассвете был оттянут с двумя батальонами подполковник Новиков.

Находясь в значительном отрыве от главных сил полка, Супрун не мог наблюдать за обстановкой перед фронтом двух других батальонов полка, но, услышав раскаты оглушительной канонады, подумал, что наши, разгромив противника в «котле», перешли в наступление, а следовательно, батальон в ближайшие часы сможет присоединиться к своим. Когда же схватил трубку назойливо дребезжащего телефона и, кроме грохота разрывов, ничего не услышал, — без слов понял, что обстановка сложилась хуже, чем можно было ожидать.

Напрягая слух, он наконец услышал голос командира полка.

— Что там у тебя?! — спросил Новиков.

Комбат поторопился доложить хотя бы о самом главном, но успел произнести лишь несколько слов. Новиков перебил его:

— Ты понимаешь, что тут у нас? Противник наносит встречные удары, рвется из «котла». Держись там покрепче!

Трубка умолкла. Супрун понял, что бой подступил к НП командира полка, а взглянув вперед, увидел несколько танков и рядом со своим НП. За ними мельтешила, делая короткие перебежки, вражеская пехота. Пулеметные трассы, сверкая в дыму, секли, взбивали снег. Доносились одиночные выстрелы наших противотанковых ружей, вновь и вновь выплескивали огненные струи сорокапятки. Комбат с ужасом увидел, как два вражеских танка, прорвавшись к реке, развернулись в сторону батальонного медпункта. «Не пощадят раненых», — промелькнула страшная мысль. Он сделал рывок к ближайшему орудию, закричав в пургу:

— Танки с тыла!

Расчет услышал комбата. Бросившись к станинам, развернул орудие. Тут же послышались частые удары.

Били по танкам и другие орудия, а комбат, утирая с лица откуда-то появившуюся кровь, другой рукой направил бинокль в сторону медпункта. Головной танк крутился на одном месте. «Перешибли гусеницу», — вздохнул он с облегчением и услышал команду:

— Наводить по второму!

Команду сержанта солдаты исполнить не успели. Рядом с позицией грохнуло несколько снарядов. Небольшой участок земли вздыбился снежными фонтанами.

Воздух упруго вздрогнул, завизжали осколки. Свалившись в снег, комбат вновь услышал команду: «Наводить по…» — но и она оборвалась. Со всех сторон доносились команды и дикие выкрики, смешанные с длинными автоматными и пулеметными очередями.

Преодолевая адскую боль в ушах, Супрун поднялся на ноги. Рядом два солдата, упираясь ногами в рыхлый снег, пытались поправить отброшенное в сторону орудие. Поспешив к ним на помощь, комбат навалился на утонувшее в снегу колесо. Лишь когда орудие с большим трудом было вновь развернуто против танков, он увидел рядом со снарядным ящиком уткнувшегося лицом в снег командира орудия. Тот был мертв, но его посиневшие пальцы не выпускали заснеженный бинокль.

Солдаты произвели выстрел, но танк не был подбит. Упав на колени, Супрун стал корректировать стрельбу. Танк, не подбитый и со второго выстрела, развернул пушку в сторону орудия.

— Во фашист! — выругался наводчик и, нажав на ручной спуск, опередил немца. Раздался сильный взрыв. Танк тут же запылал.

Хотя оба танка, прорвавшихся в тыл батальона, были уничтожены, бой продолжался по всему фронту с прежней ожесточенностью.

В дыму и снежном урагане металась вражеская пехота. Одни ее подразделения пытались прорваться в глубину плацдарма, другие наносили удары по флангам наших оборонявшихся рот. И когда Супрун вместе с оставшимися в живых бойцами расчета вновь разворачивал орудие против танков, не прекращавших атаку с фронта, над самой головой просвистело несколько автоматных очередей. Где-то рядом послышались гомон и нерусская речь.

«Вон они!» — увидел Супрун мелькавшие фигуры. Задыхаясь, он громко скомандовал:

— Бросай станины!

Брошенное орудие застыло на месте, и тут же, вздрогнув, упал как подкошенный и наводчик.

— Сашка! — закричал заряжающий, стремясь предупредить наводчика о приближавшейся вплотную к орудию вражеской пехоте, но тот не отозвался.

Заряжающий вспомнил о находившемся на позиции ручном пулемете. В следующий миг синие трассы полыхнули в подступавшую толпу вражеских солдат, а когда те оказались всего в нескольких десятках метров от пулемета, артиллерист неистово закричал:

— Бей гранатами!

Супрун отбросил автомат и, взглянув по сторонам, увидел в нише несколько гранат и стал метать их одну за другой. И хотя некоторые гранаты рвались совсем близко, комбат продолжал разить противника.

Противник не выдержал. Супрун видел, как несколько вражеских солдат, корчась, повалились в снег, а другие, пытаясь избежать гибели, шарахнулись в разные стороны. Бросив убегавшим вдогонку еще одну гранату, комбат поспешил к заряжающему, чтобы заменить новым расстрелянный диск.

— На, бери! — подтолкнул солдат ящик с набитыми дисками.

— Ага, дело! — обрадовался капитан, опуская пулемет для перезаряжения, но, заметив метнувшуюся в пурге в его сторону фигуру, вновь ухватился за приклад. — Вон куда ты, стерва! — выкрикнул он, разворачивая пулемет в ту сторону, но, опознав в пурге своего попавшего на мушку ординарца, опустил приклад.

— Что случилось? — спросил он у Кузьмича. Задыхаясь от быстрого бега против ураганного ветра, Кузьмич не смог сразу ответить. Свалившись у ног комбата, он махнул рукой по направлению правого фланга батальона.

— Корж вас… Видать, дрянь там у него… Слышите?

Супрун и до этого догадывался, что Корж отражает атаку, а теперь, прислушавшись, и тем более понял, что там нещадно строчили ручные пулеметы и автоматы, глухо рвались мины, хлестко били сорокапятки.

— Иди, комбат, — не поднимая головы, глухим голосом проговорил старый солдат. — Не тут тебе надобно быть, — посмотрел он на капитана. — Здесь всего лишь орудие.

Супрун на какой-то миг опешил от такого замечания, придя в себя, отозвался довольно-таки сдержанно:

— А его здесь оставить одного? — перевел он глаза на артиллериста.

Кузьмич мельком увидел, как у Супруна нервно передернулось лицо. «А и правда, нельзя одного оставлять у орудия», — с тревогой подумал солдат и почувствовал, как что-то тяжелое подступило к сердцу. Он только теперь вполне осознал, что из расчета в живых остался лишь заряжающий, что ни сержант, вытянувшийся у станин, ни солдат, занесенный снегом на бруствере, ни тот, который разбросал руки правее орудийного щита, уже не поднимутся.

Кузьмичу казалось, что комбат глядел своим невидящим взором в его душу и продолжал упрекать: «Одного здесь оставить?» Кузьмич, с трудом разворачивая орудие в сторону противника, прокричал:

— Иди, комбат! Мы тут будем держаться вдвоем. Не бойся, не дрогнем.

Супрун посмотрел в направлении второй роты. Там почему-то больше, чем на других участках переднего края, лютовали снежные вихри. Не было видно ни своих, ни противника, а бой кипел. Кроме ружейно-пулеметного рокота и взрывов гранат, там раз за разом всплескивали длинные языки орудийных выстрелов. Разгорался бой и на левом фланге. Оглянувшись, комбат поспешил на НП, понимая, что выяснить обстановку в подразделениях можно только через их командиров.

Заметив приближение комбата, телефонист протянул ему трубку.

— Вас они, товарищ капитан, — сказал солдат, еле шевеля прозябшими, непослушными губами.

— Кто?

— Командир требовал, Новиков.

Комбат дунул раз-другой в трубку и, воткнув ее под ушанку поглубже, прокричал совсем охрипшим голосом:

— Я двадцать третий, слушаю!

— Из твоего района доносится орудийный грохот. Почему не докладываешь обстановку? В чем дело? — нетерпеливо спросил командир полка. — Тут комдив уже несколько раз спрашивал.

Комбат не мог решиться, как поступить: то ли докладывать, как есть на самом деле, то ли как-то смягчить. «Все равно у него нечем помочь», — решил он и хотел было доложить, что на плацдарме пока терпимо, но подполковник начал сам:

— Тут валят стеной. Лезут как очумелые, ни на что не смотрят. Атаки следуют одна за другой. Противник прет напролом к своим окруженным, а те рвутся навстречу.

Супрун не успел больше сказать ни слова. Грохот разрывов потряс высоту. Его наблюдательный пункт утонул в дыму. Трубка вылетела из рук. Подхватив ее на дне окопа, он понял, что связь с полком прервана. Залпы обрушились на батальонный район обороны с еще большей плотностью. Для прорыва к своим окруженным противник начал новую огневую подготовку и на этом направлении.

9

Артем шел из последних сил, но не знал, сколько им пройдено и далеко ли еще до дивизионных тылов. Чувствовал, что мороз крепчал, а пурга свирепела. Даже полушубок казался решетом. Пронизывало насквозь.

Ноги отяжелели, идти становилось все труднее. Для того чтобы как-то контролировать себя, солдат установил режим: останавливаться не реже чем через тридцать шагов.

Шел он долго и наконец понял, что никакой дороги под ногами нет, что сбился с пути.

Временами ему казалось, что старания бесполезны, что своих он не найдет, и хотелось отказаться от поиска, но всякий раз что-то толкало в спину и кричало в уши: «Не садись! Погибнешь! Иди, да побыстрее! Они там остались. Ждут помощи!» И солдат шел, хотя стало так темно, что не было видно, куда ступает нога. И вдруг он оказался над глубоким обрывом. Захлебнувшись холодным воздухом, хотел рвануться назад, но под ногами не оказалось никакой опоры. Еще миг, и он кубарем полетел вниз. На лету старался за что-нибудь ухватиться руками, но не тут-то было. Когда стукнулся о камни и почувствовал во всем теле острую боль, понял, что сорвался с обрыва и оказался на дне глубокого оврага. «Хорошо, что не взял девчонку. Такое могло случиться и с ней», — промелькнуло у него в сознании.

Он сильно ушибся. Боль была нестерпимой. Поначалу даже не разобрался, что, лежа на спине, он перегородил собою струившийся по дну оврага мелкий ручей.

Вскоре за его спиной скопилась вода. Чувствуя неладное, Артем попытался подняться, но сразу не смог. Кружилась голова. Ему удалось выбраться из воды лишь ползком. Только в это время он спохватился, что потерял рукавицы. Их было жаль, но когда обнаружил, это ни на шее, ни в ручье и нигде рядом нет автомата, то остро ощутил свою беспомощность. Долго ползал среди валунов, прощупывал снег, но автомата не было. В надежде на то, что он мог остаться где-нибудь на выступе или зацепиться за кусты, Артем пытался вскарабкаться наверх, но не смог. Истратив много сил, он опрокинулся на спину и только теперь ощутил, что набрал в валенки воды. Разуваться не стал. «Все равно весь мокрый».

Отдохнув, пополз, но тут же остановился. «Так к своим не добраться», — подумал он и с трудом поднялся на ноги. Сбросив с себя полушубок, оторвал рукав от телогрейки и натянул на рассеченное колено. И все же из-за усилившейся боли сделал лишь несколько шагов. Лязгая зубами, нащупал крепкий сук, с его помощью медленно заковылял вниз.

Каждый шаг вызывал боль во всем теле, а овраг хотя и расширился, никак не кончался. Когда же начало светать и впереди блеснули всполохи от артиллерийских разрывов, солдат понял, что ему удалось выдержать направление в сторону фронта. После очередной передышки он услышал за лесочком шум моторов.

— Наши! — вырвалось у него.

Как добрался он до поселка, в котором разместились тылы его дивизии, Артем не помнит. Но был рад, что удалось уговорить экипаж тягача отправиться с ним на поиски застрявшей машины.

Тягач, преодолевая снежные заносы на крутых скатах, вырвался на гряду облысевшей высоты, когда уже рассвело.

После утихшей пурги, бушевавшей всю ночь, предрассветное небо казалось бездонным голубым океаном. Вдоль гряды открывались бескрайние снежные просторы, а на юго-востоке пламенели облака от все еще продолжавшегося сражения, начавшегося с утра вчерашнего дня.

Рассекая прозрачный морозный воздух, тягач пошел прямым курсом к перекрестку — к тому месту, где застряла в снежном заносе почтовая машина. Встречавшиеся на его пути бугры сыпучего снега преодолевались с ходу.

Учащенно забилось сердце у солдата, когда он издали заметил поблескивание лобового стекла кабины. Утонувшая в сугробе машина напоминала занесенную снегом копну. «Конечно, очень далеко от большака, и никто здесь не бывает», — подумал Артем, приближаясь к машине, а когда тягач подошел к ней вплотную, он почувствовал, что произошло что-то недоброе. Из кабины никто не появлялся, а вокруг машины валялись разорванные пачки газет, мешки с письмами, изорванные посылки. Листы бумаги подергивались слабым ветерком и подальше от машины.

По застывшему насту солдат бросился к кабине, обеими руками рванул дверцу, и, с трудом приоткрыв ее, не мог поверить тому, что увидел в кабине: старшина с запорошенными струйками крови на губах и угасшими глазами застыл неподвижно. Нетрудно было понять, что он давно мертв.

Лицом вниз неподвижно лежала и Зина, но вдруг послышался ее слабый стон:

— Артем… Пришел?..

Обежав перед радиатором, Артем бросился к Зине. Ему на помощь поспешили командир и механик-водитель постукивавшего на малых оборотах перегретого тягача. Зину бережно подняли на руки и, перенеся к танкистам, укутали шинелями, а когда дали попить, она слабым голосом прошептала:

— Меня в полк… К нашим… Пусть…

Старшина был оставлен в кабине, но прежде чем подцепить машину к тягачу, Артем еще раз наклонился к нему, прислушался и внимательно осмотрел. Грудь у Михаила Ивановича была пробита несколькими пулями.

— Не зря говорили, что в этих краях рыщут, словно голодные волки, шайки власовцев, — сказал Артем, когда к нему подошел с охапкой собранных на снегу газет механик-водитель.

Зину прямым ходом доставили в медсанбат. Там она сразу попала к главному хирургу, который несколько месяцев тому назад по ее же просьбе оперировал Заикина.

10

Когда утром в большой палате послышались разговоры, Заикин уже был на ногах. Облокотившись на подоконник, он наблюдал за оживленным движением людей вдоль невысокого дощатого забора. Послышался шум и в госпитальном дворе. Где-то за углом здания фыркала лошадь, слышался скрип проезжавшей телеги, а откуда-то издалека периодически доносился свист паровоза. Василий счастливо улыбнулся. «Жизнь», — подумал он. Ему вспомнилось детство и юность и особенно ярко то время, когда он, заканчивая школу, решил поступать в военное училище, и как мальчишки из младших классов, прослышано его намерении, при встрече на переменах, а то и на улице выкрикивали: «Васька-командир! Васька-командир!» «А ведь и вправду командир. Командовал целым батальоном. Да и не просто командовал — считали лучшим и ставили в пример не только в полку. В газетах писали. Где он теперь, полк? Где батальон?» Хотелось так стоять, не отвлекаясь, думать и думать, но в большой палате послышались выкрики, спокойное течение мыслей было нарушено. Прислушавшись, Заикин понял, что там раненых вызывают по медицинским карточкам, сверяют фамилии, ходячих отправляют к врачам. А тут открылась дверь, вошел врач и в малую палату.

— Видишь, голубчик, дела наши совсем поправляются, — тихо проговорил он, прикасаясь к животу уложенного на койку капитана. — Теперь надо думать и о втором этапе — выбросить это хозяйство, — осторожно поправил он плоскую бутылку с отводной резиновой трубкой. — Так что придется еще некоторое время потерпеть.

Посмотрев в сторону и побарабанив пальцами по крышке тумбочки, врач продолжил:

— На этом, голубчик, мы и расстанемся. Сегодня вас увезут в тыл, в хороший госпиталь.

Врач живо поднялся и, не оглядываясь, направился к двери. Лишь закрывая ее, негромко произнес:

— До вечера.

Лежа на койке и прислушиваясь к шуму в большой палате, Заикин заметил промелькнувшую перед открытой дверью сутулую фигуру. Она показалась ему знакомой. «Стой! Так вот кого тут солдаты звали Федором Ивановичем! Это же Федор Ершов, пулеметчик. Ай-я-я-й! Ведь столько времени рядом!»

Поднявшись с койки и придерживая «бурдюк», Заикин поторопился к солдату.

— Здравствуй, дорогой ты мой Федор Иванович! Сколько времени мы здесь вместе — и друг друга не признали, — проговорил Василий с сожалением.

Солдат поднял голову. Бледное, потерявшее загар щетинистое лицо огорченно вытянулось, но старые сморщенные глаза радостно просветлели.

— Так ты это? Комбат? Я и правда не признал. Совсем слаб стал глазами. После ранения помутнели. Гляжу как сквозь сито. Вот оно, здеся все, — Федор потянулся рукой к затылку. Заикин увидел в верхней части шеи большой свежий рубец. — А уж это как-то сойдет, хотя и жаль, конечно, — Федор пощупал свою по колено ампутированную ногу и, отодвинув вещевой мешок, пригласил: — Садись, садись, комбат. Дай посмотреть на тебя поближе.

Заикин опустился на койку рядом.

— Ну вот, теперь опознал. — Прижимаясь головой к Василию, Федор проговорил, сдерживая навернувшиеся непрошеные слезы: — Он точно, он и есть наш комбаг. А я, вишь, все больше языком теперь. Просят… Молодые… Скучают.

Сдерживая волнение, Заикин вспомнил о встречах с Федором на фронте, о последней из них в темную ночь на Десне.

— Как это вы, Федор Иванович, в вашем возрасте, попали на фронт?

— Да как тебе сказать. Как многие. Когда стало видно, что прет он, ирод, на нашу Москву, то и не стал больше ждать. Побежал в военкомат. Там отказали. Пришлось упросить командира взять в проходивший эшелон. С ними и попал на фронт… — Солдат опустил голову, уперся тяжелыми узловатыми руками в тюфяк. — А только жаль, что не удалось дойти до конца. А тут, вишь, и тебя подцепило, — посмотрел он на пустой рукав. — Стало быть, спишут и тебя.

Заикин почувствовал, как затихшая боль в руке возобновилась.

— Ну, что ж? Этого не вернешь, но унывать не стоит, — не поднимая глаз, проговорил он.

— Оно, вишь, жаль, что теперь уж списали по чистой. Думаю, как добраться домой. Вон дали ногу, — он посмотрел на костыли.

Погрузка раненых в поезд началась лишь с наступлением темноты, но шла быстро.

Разумова увезли раньше, а Заикина доставили к поезду, когда посадка уже заканчивалась. Старичок врач посмотрел на него усталыми глазами, но все же постарался подбодрить:

— Вот и хорошо, вот и прекрасно.

Заикин улыбнулся в ответ широко и открыто.

Как только успели положить в вагоны последних раненых, поезд, не подавая гудка, плавно тронулся.

В вагоне было холодновато, пахло хлоркой. Люди постепенно укладывались на полках. Лег на нижней полке, отвернувшись лицом к стенке, и Заикин. Хотелось побыстрее согреться и уснуть, но сон не шел. В голову лезли разные мысли. Думалось о фронте, о пережитом на войне, а больше о будущем. Вспоминал о матери, о доме, а когда, казалось, стал подступать сон — вздрогнул: хлопнула дверь, из тамбура потянуло холодом, в той стороне кто-то пробасил. В ответ послышался умоляющий шепот. Он-то и обеспокоил Василия. Хриплый шепот повторился, и в тамбуре послышалась возня. Заикин прислушался, а затем, поднявшись, направился в коридор. Из тамбура доносился тот же бас.

— Сказано, не лезь и, значит, не лезь!

— Замерз, да и тяжко вот так, с костылем…

Заикин рванул холодную дверь. Там, привалившись спиной к заиндевелому, окну, высоко подпирая плечо костылем, стоял надрывно закашлявшийся в горсть солдат Федор Ершов. Лицо его осунулось, посерело.

Рядом, с высоко закатанными рукавами, с ведром и половой тряпкой в руке, стоял, раскорячив ноги, рыжеволосый санитар в истертом солдатском обмундировании.

Увидев однорукого капитана, санитар хихикнул, взглянул на него повлажневшими глазами:

— Видал? Ему мало тамбура! Давай вагон! — ехидно мотнул он рыжей головой в сторону Федора. — Убирайся, говорю! Мало вас таких, все тут по вагонам… Трясете вшу.

Заикина всего передернуло от этих слов.

— Эх ты, сыромятина! — мрачно прошипел он сквозь зубы. — Пойдем, Федор Иванович, — поддержал капитан инвалида под руку. Санитар поспешно распахнул дверь, посмотрел удивленно.

Заикин посадил Федора на свою постель.

— Отдохни, согрейся, Федор Иванович.

Из коридора послышалось:

— Служба есть служба! Что получилось бы с ней, если бы каждый начал ее толковать по-своему?!

Федор повернулся, вздохнул.

— Всякому понятно. Не его тут выдумка. Службу сполняет. А я, чтоб не ждать до утра своего, пассажирского, подумал: побыстрее с вами. Отслужился, домой теперь тороплюсь…

Заикин посмотрел на своего бывшего пулеметчика.

— Значит, в родной город, Федор Иванович, в Тамбов?

— Куда денешься? — Он невесело махнул рукой.

Поезд шел без толчков и рывков, вскоре в вагоне потеплело, стало уютно, но Заикин не мог избавиться от подступивших душевных тревог. Всю ночь находился в полусне. Лишь к утру куда-то провалился, а когда, очнувшись, приоткрыл сонные глаза, то увидел склонившегося над ним Федора. Солдат держал его обмякшую руку в своих теплых узловатых руках. Тихонько прикоснувшись к ней губами, Федор бесшумно поднялся.

Заикин увидел его влажные глаза и понял, что поступки солдата душевны, искренни, — не стал ему мешать. Федор, что-то шепча, тихо вскинул за спину вещевой мешок и, подставив под мышки скрипящие костыли, направился к выходу.

Провожая, его взглядом, Заикин почувствовал, как больно сжалась грудь: жаль было расставаться с бывалым солдатом.

11

О Волге, о ее могуществе и необъятных просторах, о бурлаках, когда-то ходивших здесь бечевой, Заикин знал и от отца, и из прочитанных книг, и по сохранившимся в народе сказаниям, а теперь, попав к ее берегам, он с жадностью рассматривал в госпитальное окно простиравшиеся за ней бескрайние дали. Где-то там находилась его родина.

Он не заметил, как рядом оказалась сестричка Оля.

— Я за вами, — прикоснулась она к его плечу.

— Что случилось?

— Будет смотреть Анна Павловна.

— А говорили, что она по черепно-мозговым.

— Это верно, но и полостные делает лучше многих других. На то она и главный хирург.

В смотровой Заикина встретил молодой светловолосый, всегда приветливо улыбающийся врач.

— Это и есть наш герой, — обратился он к присутствующим в комнате врачам, откровенно сочувствуя раненому. — Выдержал тяжелое ранение в нижнюю часть живота.

— Да, редкий случай, — сказал кто-то из врачей. Как только Заикина положили на стол, к нему подошла Анна Павловна:

— Как самочувствие, богатырь? — улыбнулась она большими синими глазами.

— Да так… — замялся Василий.

— Если так, то совсем ясно, — пошутила Анна Павловна.

Когда затянувшийся осмотр подходил к концу, Анна Павловна посмотрела на лечащего врача:

— Завтра в одиннадцать.

— Понял вас, Анна Павловна, — ответил тот.

Все вышли, а лечащий врач, взглянув Василию в глаза, улыбнулся:

— Завтра наведем полный порядок. Избавимся от этой ноши, — он похлопал по бутылке. — Это будет последняя операция!

Несмотря на сердечное отношение врачей, Заикин возвратился в палату со смутными чувствами. С одной стороны, он был безгранично рад, что «наведением порядка» в его изуродованном животе, как в шутку сказал один из врачей, займется сам главный хирург, и будет выброшена надоевшая, как горькая редька, бутылка, а с другой — в него все же вселилось какое-то чувство тревоги. «Мало ли что может быть?» Не раздумывая больше, направился он к подполковнику Разумову. «Он уже побывал в ее руках», — размышлял Василий.

Разумов встретил его в коридоре.

— Как жизнь? — спросил он, подходя.

— Течет, как мутная вода, — улыбнулся Василий.

— Да ты что? Откуда она теперь может быть у нас мутная? — уставился на него подполковник.

— Это так, к слову. Мутная — это значит бурлит, несет ее с каменьями, бушует. Значит, не застойная, не затхлая.

— Ах, вот как? — покосился подполковник. — Теперь все пойдет к лучшему. А насчет застоя ты правильно говоришь. В нашей жизни не должно быть места нытью, а тем более безразличию, унынию. Все пошло успешно. Слышал, как наши раздолбали еще в одном «котле» свыше десяти дивизий?

— Как же, слышал. Вроде что-то там промелькнуло и про нашего Дремова. Только ведь он командир полка, а говорили о соединении.

— Был командиром полка, а потом могли и повысить.

— Это верно, — горячо поддержал Василий. — Он заслуживает.

— Как самочувствие? Выглядишь хорошо. Вроде окреп.

— Завтра завершающая операция. Будет делать сама Анна.

— Гм-м! Считай, что тебе очень повезло.

Задушевный разговор продолжался долго, до наступления сумерек. На прощание Разумов крепко пожал Василию руку и, дружески улыбнувшись, еще раз подбодрил:

— Не сомневаюсь, что операцию ты перенесешь успешно. Иди отдыхай, хорошенько выспись.

Предоперационную ночь Заикин спал спокойно. Довольно спокойно он лег и на операционный стол. Поистине ювелирная операция длилась более трех часов и закончилась успешно.

Вполне удовлетворительно протекал и послеоперационный период, но гораздо увереннее Заикин себя почувствовал только после того, когда были сняты швы. Он даже осмелился напомнить, что, мол, пора подумать и о выписке.

— Не хорохорься! — строго предупредила его Анна Павловна.

Больше разговор о выписке не возобновлялся.

Спустя еще неделю-другую Заикин стал совершать прогулки не только по длинному коридору, но и выходить на широкую, часто залитую солнцем веранду. Ежедневно ходил смотреть на большую карту, на которой обозначалось красными флажками продвижение наступавших фронтов. Очень хотелось знать хотя бы приблизительно, где находятся боевые друзья. А как-то в начале марта, возвратясь вечером в палату, он встретился взглядом с помещенным к ним на днях майором-танкистом.

— Слушай, комбат! — обратился танкист.

— Слушаю, — отозвался Василий.

— Дремов-то, кажись, твой. О нем ты говорил. Так вот, подбросили ему Суворова. На. — Майор протянул газету.

— Все правильно, — согласился Заикин, — но тут генерал.

— Что удивительного? Дорос и до генерала. Видать толково воюет. Сейчас наши там, на Украине, знаешь, как жмут? Не глядят ни на какую болотину. Скоро выйдут к границе, а там повернут и на Берлин…

Ощутив нестерпимое желание быть вместе с однополчанами, Заикин поспешил в комнату отдыха и, остановившись у карты, долго рассматривал изгибы линии фронта. Казалось, что на этот раз красные флажки ожили, запрыгали, а где-то там, дальше, за ними замелькали Зина, Кузьмич, Рындин, Супрун, боевые цепи его батальона. «Но почему молчат? Ведь написал давно».

Не знал Василий, как много передумали о нем за время разлуки и Зина, и Кузьмич, как часто каждый из них задавал себе вопросы: «Где он? Что с ним?» Оба тосковали. Зина как о любимом, а Кузьмичу он был дорог как человек, вместе с которым пришлось испытать так много горя, начиная с первых дней войны.

При Заикине Кузьмича в батальоне уважали, обращались к нему на «вы». У него часто спрашивали совета не только солдаты, но и некоторые офицеры. Кузьмич спокойно отвечал на вопросы, по-отечески подбадривал необстрелянных солдат. Кузьмичу частенько приходилось слышать, как бойцы подразделений между собой называли его «батей».

Имея за плечами богатый житейский опыт, боевой опыт гражданской войны, Кузьмич с первых дней совместной службы с комбатом нашел верный путь к его сердцу, а позднее, еще больше изучив довольно постоянный характер молодого офицера, знал, где, что, каким тоном сказать и подсказать комбату, чем и когда его накормить, когда силком положить отдохнуть, а часто и какое письмецо написать матери. Как правило, все у них шло гладко, без трений. Комбат прислушивался к голосу Кузьмича и учитывал его замечания. В одном лишь не всегда достигали они единства: куда самому лезть и куда не лезть комбату в критические минуты боя. Беда в том, что Кузьмич и сам часто терял, как говорится, голову. Подхлестнутый горячей волной, он не отставал от комбата, а то и опережал его. Лишь опомнившись, ругал себя: «Поддался?!»

Кузьмич был человеком строгих правил и особенно нещадным к хмельному. Он был глубоко убежден, что это зелье не для военных, тем более на войне.

Правда, флягу Кузьмич на всякий случай имел, но была она никому не доступна, а комбата своего он предупредил: «Все, что положено в году, получишь сполна: в материн и отцов дни рождения по сто граммов с небольшим прицепом да сто граммов без прицепа в свой собственный. Что касается революционных праздников, то они сами по себе являются торжественными и веселыми. Отравляться в эти дни хмельным дурманом совсем негоже».

«Где он теперь? Жив ли? Надо разыскать во что бы то ни стало», — твердо решил Заикин.

Опрокинувшись на спинку дивана, он продолжал думать о фронтовых дорогах, о боевых друзьях, а когда заскрипела дверь, неторопливо выпрямился. В узкой щели приоткрытой двери показалась повязанная косынкой голова. И хотя в наступивших сумерках она казалась вытянутым треугольником, Василий сразу узнал, что появилась медсестра Ольга.

— Вот вы где. А я думала, что… — Коротко хохотнув и не сказав больше ни слова, Ольга захлопнула дверь.

«Зачем ей это?» — удивился Заикин, но вспомнил, что после операции сестричка стала попадаться ему на глаза все чаще. Когда же в канун Дня Красной Армии по просьбе члена Военного совета армии, изложенной в письме на имя начальника госпиталя, замполит сердечно поздравил Заикина с присвоением ему высокого звания Героя Советского Союза, а заодно и днем рождения, застенчивая сестричка стала себя вести более активно. Наутро она появилась в госпитале гораздо раньше обычного, задолго до прихода врачей. И как только Заикин, приведя себя в порядок, Появился в коридоре, она без халата, лишь в легком нежно-голубом платье, сияющая счастьем, оказалась перед ним.

Ничего не говоря, подхватила Василия под руку и увела к себе, в небольшую сестринскую комнату. Там Заикин увидел на столике, подтянутом ближе к свету, небольшую вазочку с алыми гвоздичками, каких ему, пожалуй, не приходилось видеть за все прожитые двадцать пять лет, а рядом с ней — перевязанную ленточкой коробку.

— Это вам в день рождения и в связи с присвоением высокого звания. — Она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

Василий был тронут ее вниманием, не знал, как поступить, но чувствовал, что и лицо и уши загорелись от волнения, и хотел было запротестовать, но, встретившись с ее кротким взглядом, безропотно сдался. Наклонившись к ней, прикоснулся к ее щеке губами.

— Спасибо, Оленька! Спасибо, — прошептал он.

Прошло еще немного времени, и Василий стал ловить себя на том, что ему хочется больше обращать внимания на свою внешность, быть опрятнее даже в той изрядно поношенной госпитальной куртке, на которой вместо пуговиц болтались истрепанные тесемки. Поднимаясь утром, он внимательно осматривал свое лицо, глядя в ставшее для него теперь безгранично дорогим Зинино маленькое зеркальце, и если раньше брился один, от силы два раза в неделю, то теперь скоблил свое побледневшее лицо чуть ли не через день. А глядя на Олю, на ее плотно обтянутую военным платьем девичью фигуру, он все больше и больше убеждался, что для него по-настоящему родной и любимой может быть только Зина. Она представлялась ему то в полюбившемся ей комбинезоне, то в заметно вылинявшей солдатской гимнастерке. Ему хотелось быть с нею рядом, слышать ее нежный, певучий голос, смотреть в голубые, как чистое небо, глаза, угадывать мысли и исполнять ее желания.

Видно, потому, что Василий много думал о Зине, она приснилась ему. Вроде, прижавшись к нему, Зина плакала в обиде на то, что он забыл ее, а потом сидела молча, но ее мягкие шелковистые волосы льнули к его лицу, падали ему на шею. Ему было с ней очень хорошо. Хотелось, чтобы такое блаженное состояние продолжалось бесконечно. Зимой время тянулось медленно, а теперь, когда весна все больше вступала в свои права, оно пошло быстрее.

Заикин радовался приходу весны. И хотя после бурного ледохода реку по утрам заволакивало туманом, к середине дня, когда пригревало солнце, поблескивая, она манила к себе.

Чувствуя с каждым днем себя все лучше и лучше, Заикин уходил из палаты и большую часть суток проводил на распахнутой против солнца веранде или гулял во дворе.

Заикин считал большим счастьем, что теперь его и на осмотры вызывали редко, а когда там встречался с Анной Павловной, то замечал, что и она была беспредельно рада его выздоровлению. После очередного осмотра Василий услышал ее предупреждения:

— Процедуры принимать обязательно. Возможно, скоро отменим.

Заикин обрадовался услышанному предположению и на следующий день гулял на улице больше обычного, а когда возвратился в палату, то увидел, как майор-танкист, сидя на койке с разостланным на коленях листом измусоленной карты, что-то громко объяснял двум подсевшим к нему раненым:

— Тут, брат, нас пехота выручила. Был там у них отчаянный полкаш, Новиков, что ли. Так захватил он одним батальоном небольшой плацдарм. К нему и отошла наша бригада. Другие завернули куда-то севернее, на фланг. Не будь этого плацдарма — пришлось бы нам купаться подо льдом. На речке творилось что-то такое, что не понять: ни лед, ни вода, ни по льду, ни по дну. А когда пехота облепила — стало совсем другое дело. Потеплело на душе. Расположились мы подковой да вместе и отбивали немца. Не просто отбивали — навалили его горы, тьма-тьмущая. И все потому, что лез он, немчура, как чумной. А ночью, когда пурга еще больше рассвирепела, он рванул напролом. Вытянулся в колонны и попер. До того пришлось бить из пулеметов, что стволы краснели. Только к утру остановили.

— А этот Новиков с большим шрамом? — подступил Заикин.

— Вот еще! Мне-то как знать? Он там с полком где-то за рекой, а я со своим батальоном всего в десяток танков на плацдарме с одним пехотным батальоном. Комбат Супрун. Шустрый, горячий парень…

— Да ты что?! — вскрикнул Заикин, не веря услышанному. Помолчав, резко повернулся к майору. — Точно знаешь, что Супрун? Какой он из себя? Ну…

Танкист понял волнение. Поднялся на ноги.

— Ну какой? Из себя он вроде меня: небольшой ростом, кажись, белобрысый, а может, и не совсем. Бились мы там что тебе черти. Не было времени разглядывать друг друга. Все больше по радио да посыльными.

— Ну да, конечно, — о чем-то вспоминая, протянул Заикин.

— А потом меня зацепило. Хотелось с ним повидаться, да так и не удалось. А о нем писали в газетах… Парень не из трусливых, не дрогнул. А был там сущий ад, — закончил майор.

Заикину хотелось расспросить у танкиста и о Супруне, и о батальоне, и вообще обо всем, что там творилось на плацдарме, но услышанное взволновало его. Что-то затрепетало внутри.

Танкист боком заковылял в коридор, а Заикин, помрачнев, лег на койку. «Вот почему они молчат, не пишут, — подумал он о Зине и Кузьмиче. — Оказалась дивизия совсем на другом направлении. Видно, теперь она в составе новой группировки. А возможно… Война никого не щадит…»

После Первомая установилась на редкость теплая, безветренная погода. От земли несло паром, обильно расцвели сады. Под крышами госпитальных зданий слышался писк голубят. Все раненые, которые могли подниматься на ноги, тянулись во двор, на солнышко. Каждому казалось, что оно поможет быстрейшему выздоровлению.

Часто и врачи и сестры делали вид, что не замечали отступлений от правил. Им и самим надоела длинная, утомительная зима. Хотелось также быть на улице, дышать свежим воздухом, и когда выпадал случай — они его не упускали.

Не реже других появлялась во дворе Оленька, но Заикин про себя отметил, что она в последнее время, посматривая исподлобья, старается делать вид, что вроде его присутствия не замечает. «Знаем мы эти штучки. Надеется задеть мужское самолюбие», — думал он по этому поводу, хотя, по сути, мало что смыслил в сердечных делах. Когда же он как-то утром обратился к ней с вполне официальной просьбой — получить свое обмундирование, Оленька, было видно по всему, обрадовалась этому его обращению. Скосившись на него, она кокетливо произнесла:

— Посмотрим на поведение.

Заикин ответил шуткой. Вытянувшись по команде «смирно», задорно выпалил:

— Будем стараться, ваше величество. Не подведем!

Чувствуя все более усиливающееся влечение к Заикину, Оля восприняла его готовность «стараться» как появившуюся возможность вступить с ним в более близкое знакомство.

К обеду обмундирование было вычищено, отутюжено и висело в гардеробе, ожидая хозяина.

— Вот это дело, — счастливо воскликнул Василий, встретившись взглядом с добрыми глазами старушки няни, готовившей его обмундирование. — Спасибо, мамаша! Теперь гульнем, — пошутил он.

— Дай-то бог, — ответила исполненная радости няня.

Послеобеденное время прошло незаметно, а вечером, наспех проглотив ужин, Василий прямо из столовой направился за госпитальную ограду, намереваясь побывать на пустынном в эту пору года берегу реки. Но как только он оказался в тени распушившихся тополей, на дорожке неожиданно появилась Оля.

— А вот и мы, — сверкнула она сияющими глазами. Василий вздрогнул от неожиданности, смутился, не зная, как поступить, но, овладев собою, суховато произнес:

— Хотелось взглянуть на могучую реку.

— И только? — спросила Ольга с наигранной веселостью. — Если так, тогда вот, — она ухватила Василия обеими руками и увлекла за собой.

Заикин повиновался, но, шагая за Олей, он не мог понять, как получилось, что она оказалась рядом с ним, ведь между ними не было никакой договоренности.

Ольга шла молча, лишь изредка поднимала на него глаза, а когда оказалась у самой воды, спохватилась:

— Нет! Нет! Это не для нас. Здесь сыро.

Не отпуская его руку, несколько ускорив шаг, она увлекла его по тропинке в гору.

Они шли долго и остановились, лишь когда вышли на высотку. Осмотревшись, Василий подошел к одиноко стоявшему у опушки дереву и, прислонившись к нему плечом, громко выдохнул:

— Ух!

— Что, Васенька? — спросила Оля, прижимаясь головой к его плечу.

— Да так. Видно, отвык от ходьбы.

Подрумяненные с боков облака, неподвижно повиснув над горизонтом, постепенно угасли. Реку затянуло легкой дымкой, а на крутой высотке пробудился слабый ветерок. Медленно надвигалась тихая весенняя ночь.

Закрыв глаза и прижавшись спиной к дереву, Василий стоял молча, а Ольга, тихо дыша, смотрела прищуренными глазами куда-то вдаль. Обоим было хорошо, но Василий почему-то подумал, что Оля, находясь здесь вместе с ним, чувствует себя неуютно. Когда же он попытался привлечь девушку к себе, та отстранила его руку.

— Не надо, Вася, — дрогнувшим голосом сказала она. — Здесь так хорошо, так неповторимо, как вроде мы оказались где-то на другой планете. Первый раз за годы войны не слышу стона и просьб.

Василий понял, что Оля пришла с ним сюда, не боясь уединения, не ради мимолетного счастья. «Как могут быть обманчивы первые впечатления, — подумал он. — Вполне вероятно, что Оля по натуре кроткая и нежная сердцем девушка и что для нее случайная ласка чужда, а то, что она, как на первый взгляд может показаться, несколько развязна, так, возможно, и в этом проявляется ее стремление не отталкивать от себя раненых, для которых часто бывает дорого даже незначительное участие».

И, как бы угадав его мысли, Оля негромко позвала:

— Пойдем, Васенька! Поздно.

Проводив Олю до госпитального общежития, Василий возвратился к себе в отделение.

Забравшись под одеяло и ощутив приятное тепло, Заикин был уверен, что он после продолжительной прогулки на свежем воздухе уснет крепким, богатырским сном. Но прошел час, другой, а сна не было. Если же он позже и появился, то на самое короткое время.

— Что ворочаешься, пехота? — услышал он на рассвете сонный голос майора-танкиста, видно давно наблюдавшего, как Василий маялся в бессонье.

Вздохнув, Василий дал самый стереотипный ответ:

— Надоело. Пора кончать эту волынку, да вот тянут.

Намереваясь все же уснуть, Заикин отвернулся к стене и спустя какое-то время начал дремать, но, бесшумно открыв дверь, в палату вошла Ольга. Поздоровавшись, она осведомилась у всех сразу о состоянии здоровья, а затем объявила ходячим раненым время приема у врачей.

Войдя к Анне Павловне, Василий застал ее в хорошем расположении духа.

— Будем подводить итог. Кажется, пришла пора, — сказала она чистым, мягким голосом.

Заикин не поверил своим ушам. «Неужели и правда пришло то время?..» — спросил он у себя, поднимаясь на стол.

Анна Павловна осмотрела его неторопливо, а он, сдерживая себя даже в тех случаях, когда было до слез больно, не стонал, не проронил ни одного слова. Он старался смотреть на ее красивые руки с ямочками на локтях, а когда она отрывалась — на длинные, тонкие, очень чуткие пальцы.

Закончив осмотр, Анна Павловна посмотрела на выступившие у Василия на щеках капельки пота и легонько потрепала его за волосы, сердечно проговорила:

— Знаю, что было больно, но иначе нельзя. А ты научился терпеть. Молодец! — Анна Павловна умолкла, о чем-то подумала, а затем спокойным, уверенным голосом произнесла: — Что ж, наши усилия не прошли даром. Мы оба можем быть спокойны. Все будет хорошо. Живи долго и счастливо!

Заикин почувствовал, как к горлу подкатился тугой ком, а Анна Павловна заметила в его глазах искры благодарности.

Дав Василию некоторые советы на будущее, врач сообщила ему, что он через пару дней будет выписан из госпиталя.

Поняв уже до этого, что лечение подошло к концу, Заикин тем не менее замешкался. Какой-то миг он стоял неподвижно, а затем, шагнув к Анне Павловне, видно, хотел сказать какие-то самые благодарные слова, но язык онемел. Вздрогнул отяжелевший подбородок, под глазами выступила испарина.

Анна Павловна поняла его состояние. Приблизившись, положила на его плечо свою добрую руку. — Ясно, все ясно. А еще рвешься на фронт. Конечно, истерзался.

Заикин выпрямился.

— Я? Да, только на фронт! — чуть ли не выкрикнул он.

Анна Павловна улыбнулась. Подойдя к столу, достала из ящика небольшой листочек.

— Вот оно, предписание, — скрывая волнение, она рассказала, как долго ей пришлось ждать назначения во фронтовой госпиталь. — Теперь все. Уезжаю. Если не отказался от своего и добьешься отправки на фронт, то, может быть, еще и встретимся. Всякое бывает. Но чтобы встреча была в обстановке радости, а не горя. Чтобы больше не попадал к врачам.

— Буду стараться, товарищ майор, — весь сияя, вытянулся он. — Только вы на какой фронт?

— Видишь, здесь указана лишь полевая почта. Открытого адреса нет. Говорят, что Первый Украинский.

— Вон куда. А я на юг, ближе к солнцу. Вот, — он выхватил из кармана тужурки аккуратно сложенную газету. — Храню! Небось читали, как наши расправились с фашистами в районе Одессы и с ходу захватили плацдармы на Днестре и Пруте?

Анна Павловна почувствовала неловкость, на щеках выступили румяные пятна.

— Стыдно, но некогда и газету взять в руки, радио слушаешь с пятого на десятое.

— А тут вот наша дивизия. Командир получил генерала. О нем… — Заикин стал поспешно развертывать газету, намереваясь рассказать о своем отважном командире, но не успел: вбежала, запыхавшись, Оля.

— Ему плохо! Задыхается… — закричала она, пропуская бросившуюся к распахнутой двери Анну Павловну.

— Вот так и почитаешь, — проговорила она поспешно, уже из-за порога. — Что с майором? — послышался ее голос из коридора.

…Через два дня Василий увидел со второго этажа, как госпиталь провожал Анну Павловну в действующую армию. И персонал госпиталя, и раненые выражали ей добрые пожелания, а Заикин, находясь у окна, почувствовал, как между лопатками пробежал струйкой холодок. Он мысленно посылал ей добрые напутствия, а когда Анна Павловна; садясь в машину, провела взглядом по этажам госпитального корпуса, Заикину показалось, что она на какой-то миг задержалась на его окне.

— В добрый путь, дорогой доктор, — сказал он ей на прощанье.

Прибыв на фронт, Анна Павловна не удивилась, что там первым ее встретил подполковник Черемных, что произошло все так, как она и предполагала, получив приказ о своем назначении во фронтовой госпиталь. Дело в том, что номер полевой почты, нового места службы был тот же, что и на обратном адресе писем, приходивших от Черемных. Невольно вспомнилось, как он хвалился ей своим знакомством с «влиятельным товарищем» в Главном санитарном управлении. «Требуется только твое согласие. Во всем остальном положись на меня», — уверенно заявлял он тогда. «Вот откуда все это. Видно, там все же пришлось поискать мои рапорта, упрятанные где-нибудь в подшивке», — думала она, вспоминая и о том, какими были счастливыми первые часы той ночи, когда он, убывая на фронт, «опоздал» на поезд и разыскал ее дом.

Наступившее у нее тогда дурманное состояние прошло лишь после того разговора, который состоялся у них поутру, когда она случайно заметила у Черемных на бедре заскорузлый рубец. «Откуда это?» — спросила она и услышала безразлично прозвучавший ответ: «Испанская отметина». — «Ты был в Испании? А Дремова там случайно не встречал?» — спросила она дрогнувшим голосом. «Как не встречал? Были знакомы еще задолго до Испании, только…» — «Что только?» — вскрикнула она. «Говорят, что-то он там наколбасил», — начал он нерешительно, но, заметив, как каждое его слово отражается болью на лице Анны Павловны, оборвал разговор.

После напряженного молчания Черемных все же осмелился спросить:

— А почему он тебя так интересует?

У Анны Павловны задрожали губы, глаза наполнились гневными слезами, но она, сжавшись в тугой комок, произнесла прерывающимся голосом всего несколько слов: «Да ты понимаешь?! Ты… ты понимаешь?! Дремов мой муж!»

Черемных почувствовал, как его бросило в жар. Оторвавшись от подушки, он хотел взглянуть Анне Павловне в глаза, но она, резко сбросив одеяло, вскочила с постели. Поднялся и Черемных. По-своему поняв причины душевного расстройства Анны Павловны, он начал, виляя, объяснять свое отношение к репрессированию Дремова, но она не стала его слушать. «Это ложь!» — твердо заявила она.

На том они тогда и расстались, но недели три спустя ей принесли письмо, в котором Черемных после пространных объяснений в любви и многократных предупреждений «понять его правильно» подробно описал свою встречу с одним из сослуживцев, хорошо знавшим Дремова и случайно встретившимся с ним перед войной в лагере. Встреча была радостной, но совместное пребывание весьма непродолжительным. Во время работы в карьере Дремов пренебрег мерами предосторожности и, сорвавшись со скалы, погиб.

«Убиваться не стоит, — писал Черемных. — Мне тоже нестерпимо жаль боевого друга, но теперь его уже не воскресить. Ты мужественная женщина, видела много смертей, должна пережить и эту…»

Далее Черемных просил побыстрее сообщить, когда она сможет ехать к нему. «Тут тебе будет легче перенести горе. Можешь полностью положиться на меня», — были его последние слова.

Анна Павловна никакого ответа Черемных не дала, а на поступавшие от него письма смотреть не могла. Она не хотела верить, что Дремова нет в живых. Ее уверенность основывалась не только на предчувствиях, но и на ответе, полученном из лагеря. На четвертушке серенького типографского бланка значилось: «Дремов Иван Николаевич в числе содержащихся в лагере не числится».

Мучительное тяготение к Черемных оборвалось так же неожиданно, как и возникло. У нее наступило такое состояние, при котором она, цепенея, стала с ужасом спрашивать себя: «Что такое было со мной? Так это же предательство! Пусть Иван узнал о моих подозрениях, пусть он даже погиб — я не имела права давать какой-либо повод Черемных плести эту мерзкую паутину».

Она вспомнила, как однажды у нее возникло твердое решение написать Черемных в самых резких тонах, что между ними ничего не может быть общего, а то, что было, заслуживает осуждения. Она взяла бумагу и карандаш, но когда села за стол, то почувствовала, что не хватает сил не только для того, чтобы думать о содержании письма, но и заставить себя механически водить рукой. Отбросив все в сторону, она судорожно сжала руками голову и еще раз прокляла тот день и час, когда, не стерпев после многих лет неутешного бабьего одиночества, поддалась соблазну.

Как бы там ни было, Анна Павловна считала, что на фронте у нее будет больше шансов что-то услышать о муже. Что касается отношений с Черемных, то она, пока еще не зная, как он будет себя вести в новых условиях, намеревалась их порвать раз и навсегда. Фактически получалось совсем по-иному. Встретил он Анну Павловну с распростертыми объятиями и продолжал уверять, приводя довольно веские подтверждения, что Дремов давно погиб.

— Что поделаешь? Теперь его уже… — скорбно вздыхал он.

Эти уверения привели к тому, что Анна Павловна сдалась. Через несколько месяцев после прибытия на фронт она стала его женой. «Что же, видать, судьба», — с болью в душе думала она.

12

Новый начальник политотдела дивизии Сергей Данилович Титов — человек средних лет с жесткими, рано поседевшими волосами, — поджидая комдива, неторопливо прохаживался вдоль блиндажей наблюдательного пункта. Убывая к новому месту службы из политотдела армии, где он более двух лет занимался пропагандистской работой, Титов не сомневался, что работа на новом месте будет ему по плечу. Иначе думать он не мог. Работая длительное время в райкоме, он был повседневно связан с людьми, а с начала войны прошел по ее дорогам много тысяч верст, испытав и горечь поражений, и радости побед. Так что служба в боевых частях для него не была новинкой. И тем не менее уже с первых дней знакомства с положением дел в дивизии ему пришлось столкнуться с рядом вопросов, которые раньше, с армейской колокольни, казались совсем пустяковыми или о которых вообще можно было бы и не говорить. К примеру, провел он сегодня весь день на плацдарме у подполковника Лымаря. На первый взгляд боевая жизнь полка течет нормально и никаких опасений не вызывает: до людей доходят все виды продовольствия, на тяжесть службы никто не жалуется, если глубоко не вникать в суть дела — можно подумать, что полк совершенствует оборону, вроде даже готов по первому приказу перейти в наступление. И все же Сергей Данилович обеспокоился. Уж очень не понравилось ему то, что при разговорах с людьми в них не чувствовалось огонька, злости к врагу. В общем, в полку не наблюдалось боевого порыва. А это самое страшное.

Полк застрял у самого уреза воды, и, когда спросил Сергей Данилович, почему не принимаются меры для улучшения позиций, никто толком ответить сразу не смог. Переглядывались и молчали.

«Вот тебе и проблемы. Разве в полку никто не бывал? — спрашивал себя Сергей Данилович. — Надо поговорить с комдивом. Думается, Иван Николаевич правильно поймет состояние дел и мириться с упущением не станет. Мужик он рассудительный, в армии уважаемый человек. За время командования дивизией она еще прочнее закрепилась в числе лучших. Особенно отличилась в январе — феврале при разгроме окруженной группировки противника в районе Корсунь-Шевченковского. Да и здесь, на плацдарме, ее части были раньше других. Они в числе первых закрепили Кицканский плацдарм, имеющий важнейшее значение для будущей наступательной операции, начало которой, видно, не за горами. Но чтобы не оскорбить самолюбия, тут нельзя с бухты-барахты, надо до конца прожевать», — заключил Титов.

Глубокое небо посинело. В пойме реки повис хлопьями туман. Его пронзили всполохи разноцветных ракет. Послышался то в одном, то в другом месте рокот пулеметов. Где-то на участке левофлангового полка разорвалось несколько мин. Полковник Титов остановился, взглянул в сторону передовой, за реку. «Вроде бы совсем ни к чему. Все дни было тихо», — подумал он, не сходя с места.

Вскоре и пулеметные очереди, и разрывы снарядов прекратились. Закурив, Сергей Данилович намеревался зайти к начальнику штаба, но, подойдя к ходу сообщения, заметил в дымке скакавших в сторону НП всадников. «Дремов, — понял он и направился к лощине. — Надо перехватить».

Спешившись в лощине, Дремов, тяжело переставляя утомленные ноги, направился на НП, считая его основным пунктом управления и в то время, когда на фронте устанавливается относительное затишье. Находиться где-то в хате, в деревне, что в общем-то никем не осуждалось, он считал для командира непозволительным. «Лучше один раз увидеть, чем три раза услышать. Для того командирам и предусмотрено это место — наблюдательный пункт», — говорил он как бы невзначай, когда доходили до него слухи, что кое-кому из командиров частей не нравится постоянно «киснуть» на НП. Правда, штабники, не без усердия подполковника Бражникова, держали для него оборудованную хатку в деревне, но он в ней бывал лишь часик-другой после баньки.

— А-а-а, вот где комиссар, — протянул Иван Николаевич, когда Титов оказался рядом. — Давно вернулся?

— Сейчас, перед закатом.

Пошли молча, а когда оказались возле хода сообщения, оба сразу остановились. На переднем крае небо загорелось ракетами, зачастили пулеметные очереди, а у реки разорвалось несколько снарядов.

— Что это он вздумал? — взглянул Сергей Данилович в сторону передовой. — Неужели что-то засек?

Дремов, немного помолчав, засмеялся.

— Молодчина! Все-таки своего добился — обманул противника. О саперах говорю, — кивнул комдив в сторону реки. — Данилов, наш инженер, мужик дотошный, а главное — неугомонный. Был недолго на курсах. Оттуда привез новинку — как строить подводные мосты.

Дело, конечно, стоящее, но беда с лесом. Нет его. Так что ты думаешь? Тащил, как муравей, буквально по бревну, правдами и неправдами добывал. И вот пожалуйста. Вчера приходит, докладывает: «Готово, товарищ генерал». Сам сидел на реке по ночам, лез по шею в воду и все без шума, без трескотни. И даже людей задействовал для этого совсем мало. Несколько солдат.

Дремов на минутку умолк. Утихло на реке.

— Сейчас возвращался по мосту. Утоплен под воду на пятнадцать-двадцать сантиметров, грузоподъемность до двадцати тонн. Ты понимаешь, что это? Это чудо! Будем беречь до наступления. А посмотрел бы, как замаскирован. Не подкопаешься. Молодец! А то, что немцы открыли огонь, — также его выдумка: установил на берегу, далеко в стороне от моста, старый, изношенный движок. К нему пристроил что-то вроде ветряка с колотушками на концах крыльев. Пусть изображаемая молот-баба колотит всю ночь. К утру поставит там макеты разбитых автомобилей, другую технику. Утром противник сфотографирует «причиненный урон».

— Значит, кроме отвлечения внимания противника от мест истинных переправ, во время стрельбы вражеской артиллерии можно засечь ее огневые позиции?

— Совершенно верно, — подтвердил Дремов. — Разведчики начеку.

В районе НП послышались удары кувалды. Солдаты строили блиндаж, а Дремов, хотя и не протестовал, про себя думал: «Лишнее это. Недолго придется здесь сидеть».

С того времени, как Иван Николаевич стал командиром дивизии, возможности оценки общей обстановки у него значительно расширились. Он стал видеть глубже и шире. Поэтому и подход резервов, и перегруппировку войск внутри фронта он понимал как подготовку к новой наступательной операции.

Своими мыслями он пока ни с кем не делился, но исподволь предпринимал такие меры, которые способствовали бы будущему наступлению частей дивизии. Постройка подводного моста — наглядный тому пример. Он знал по опыту, что одно дело паромами цедить по каплям все необходимое войскам, перешедшим в наступление, а другое — двинуть без задержки по мосту. Сюда же относилась и подготовка исходного положения. Новикову он поставил задачу ежедневно, методически подбираться к противнику и вынудить его на ряде участков оставить занимаемые позиции. За исполнением приказа следил лично. Пока срывов не было. Полк, соблюдая маскировку и ведя по ночам саперные работы, понемногу подошел чуть ли не вплотную к вражеским окопам. На некоторых участках, пока небольших, вражеские подразделения вынуждены были отойти несколько глубже, так как неожиданно оказались от наших новых окопов ближе чем на бросок гранаты.

Установил комдив строжайший лимит не только на снаряды да мины, но и на все боеприпасы, вплоть до патронов. Это тоже подготовка к наступлению. Двойная польза: с одной стороны, накопление ввозимых запасов, а с другой — усыпление бдительности обороняющегося противника.

— Так что там у Лымаря? — спросил Дремов у начподива, когда сели на земляной топчан в командирском блиндаже.

Сергей Данилович, вспомнив свои рассуждения и положение дел у Лымаря, неловко замялся.

— Как вам сказать? Внешне все в норме. — Полковник кашлянул в кулак, подумал и, не поднимая головы, продолжил: — А все же хотелось видеть полк более боевым. Кажется, не хватает там, если так можно выразиться, злости. Невредно было бы иметь и более живого командира и, конечно же, позубастее замполита. Майор Океании, видно по всему, человек слабый. Не только не видит дальше своего носа, но и под носом замечает далеко не все. Пришлось круто поговорить. Дал слово, что исправится. Посмотрим.

Дремов внимательно слушал полковника, а когда тот сказал, что майор Океании дал слово активизировать свои действия, засмеялся, махнул рукой.

— Напрасная потеря времени, — вскинул он голову. — Тут допущена ошибка, в которой главным виновником является ваш покорный слуга. — Дремов положил пятерню себе на грудь.

Сергей Данилович, вскинув брови, посмотрел на комдива.

— Не понимаю.

— Да, да! Повинен я. История простая. Майор был здесь у нас в политотделе вроде бы в роли кадровика, а по сути — посыльным, или, как ты говоришь об Оксанине, — телохранителем. Только не при Лымаре, а при начальнике политотдела. Тихон Карпович, грешным делом, любил иметь при себе человечка на подхвате. Когда встал вопрос о его убытии на учебу (почему-то очень поспешно), то с мольбами вырвал у меня слово «выдвинуть майора на самостоятельный участок». Чувствовал, что не потянет, что полк ему не под силу, но прямо отказать смалодушничал — подписал представление. Беру грех на себя. Так и доложи, что виноват комдив. Дремов призадумался, а когда в блиндаже неожиданно вспыхнул свет от включенного в соседней землянке аккумулятора, посмотрел Титову в глаза.

— Какие же, по-твоему, можно сделать выводы о боеспособности полка?

Титов удивился: «Вроде читает мои мысли».

— Об этом и думал, но хочется говорить не о тактике, а в несколько ином аспекте — о, так сказать, психологическом настрое.

— Ну что ж! Интересно послушать свежее впечатление. Возможно, мы присмотрелись? Чего-то не замечаем. А то и несамокритично оцениваем положение дел.

Титов улыбнулся.

— Насколько мне известно, такое не в вашем характере. Свою точку зрения хотелось высказать, начиная со сравнения. Вы сказали о том, как готовится трамплин у Новикова. Судя по всему, там люди смотрят вперед, думают о том, как придется наступать. Вполне понятно, что такому отношению к службе можно только радоваться. Считаю, что не погрешу, если скажу, что в полку у Лымаря подобного нет. И прежде всего в работе с личным составом. Известно, что сейчас мы нередко получаем, с одной стороны, зеленую молодежь, а с другой — людей разных возрастов, проживавших продолжительное время на оккупированных территориях.

— Попадаются и такие, которые эти годы укрывались под бабьими юбками, — вставил Дремов.

— Ну да. Одни у своих, другие — у первых попавшихся. Во всяком случае, это обстоятельство должно быть строго учтено и отражено в деятельности командования полка. К сожалению, ни у Лымаря, ни у его заместителей оно не вызывает беспокойства. Не случайно в полку то тут, то там наталкиваешься на инертность. Как мне представляется, люди, занимая плацдарм, не чувствуют себя настоящими хозяевами.

Дремов насторожился. В его спокойных глазах мелькнула тревога, а когда Титов на минутку умолк, пододвинулся к нему поближе.

— Выслушал я тебя внимательно и считаю, что тут подняты важные вопросы, но их нельзя рассматривать скопом. Давайте по порядку. Прежде всего следует обстоятельнее поговорить о руководстве полка. О командире долго говорить не стоит. Вопрос о нем поставлен, и думаю, что в ближайшее время должен быть решен. Нет никаких оснований держать в полку человека с низкими моральными качествами. Начальник штаба и заместитель командира полка — люди неплохие. Что касается замполита — о нем у нас мнения не расходятся. Во-вторых, о полке. Прямо сказать, полк боевой, с хорошими бойцовскими традициями. За оборону Тулы был награжден орденом, геройски проявил себя в боях на дуге, отличился при форсировании Днепра и Припяти, да и здесь чуть ли не первым оказался на западном берегу. Успешно тягался с Новиковым. Сохранился в нем боевой костяк коммунистов. В его подразделениях находятся сильные, испытанные люди. Так что есть на кого опереться. Чего только стоит комбат-два. Вероятно, встречал коренастого, широкоскулого майора, удмурт он, что ли? Казаров его фамилия, Ким Кимыч. При случае обязательно поговори. Личность интересная. Только имей в виду, не корить. Лучше найди предлог похвалить. Тогда он черту голову свернет.

Теперь о том, что полк сидит у воды. Тут есть некоторые тактические соображения и кроются они в простом — не хочется на этом участке шума поднимать. Пусть противник привыкнет к тому, что там у нас чуть ли не пустое место. А вот когда будет подготовлен главный удар с участка Новикова, мы бросим здесь бесшумно того же Казарова. Пройдет он по болотам через жидкое охранение противника и в ту минуту, когда нам это будет очень нужно, появится у противника в тылу. Сейчас пусть сидит, меньше потерь. Люди, сам знаешь, нам дороже всего. Что же касается спячки, то ее надо самым нещадным образом стряхнуть. Людьми мы должны заняться, их так-то враз не подготовишь. Тут ты прав. В их души надо проникнуть и не просто разбудить, их надо зажечь.

Дремов посмотрел на Сергея Даниловича быстрым взглядом.

Тот украдкой расслабленно улыбнулся.

— Спасибо, — сказал он по-доброму. — Теперь больше прояснилось.

— Вот и хорошо. Думаю, что все эти проблемы мы сумеем успешно разрешить. Все у нас для этого имеется, и прежде всего — не перевелись неспокойные люди, в том числе среди командиров подразделений. Есть у Новикова комбат Супрун. Киму Казарову не уступит. О нем ты, должно быть, слышал. Писали в нашей армейской газете. И скажу тебе, таких настоящих героев в дивизии не перечесть. Так что многое будет зависеть от нас с тобой — от руководства. Желание есть, но, сам понимаешь, одного желания недостаточно. Требуется эта самая мудрость, что ли? — усмехнулся Дремов, поднимаясь.

Переступив через порог, Дремов остановился.

— Так когда собираешь актив?

— Намечали на восьмое.

— Ну да, — неторопливо ответил Дремов. — И мне хочется хорошо к нему подготовиться, так повести собрание, чтобы имеющиеся недостатки вскрыли коммунисты боевых подразделений, им они бывают виднее нашего. А для нас будут важны их предложения.

Титов поспешил в политотдел, а Дремов, закурив, так и остался на месте. Хотелось поразмыслить наедине, взвесить все сказанное Титовым, перебрать все в уме о Лымаре.

Раздумья комдива прервали частые звонки.

— Беру, беру, — потянулся он к аппарату. — Слушаю! — прокричал Дремов в трубку и тут же услышал знакомый голос:

— Здравствуй, Иван!

Дремов понял, что с ним здоровается кто-то близко знакомый, но кто именно — сразу не узнал.

— Здравствуй, говорю, — прорвалось из трубки еще более громко. — Не узнаешь — Горбунов!

— Здравствуйте, товарищ генерал! Откуда? Какими судьбами?

Горбунов коротко рассказал, как его разыскал, и сообщил о том, что состоялось решение о переводе Дремова на 1-й Украинский, к нему в ударную армию заместителем.

Дремов не был готов к такому обороту дела. Свалилось оно на него как снег на голову.

— А как же здесь? — забеспокоился он, не найдя сразу других слов.

— Не волнуйся! Свято место пусто не бывает.

В трубке умолкло, а Дремов так и продолжал сидеть неподвижно. Он сожалел, что не проявил настойчивости, чтобы уточнить, о каком Горбунове упоминалось в одном из приказов Верховного Главнокомандующего осенью прошлого года. «А видать, о нем. Душевный человек. Не раз приходилось подставлять плечи под одно заснеженное бревно, когда корчевали тайгу в «местах не столь отдаленных»…»

Так и не сомкнув глаз, вышел комдив перед рассветом на воздух. Ломило в висках, а мысли быстро мелькали в уставшей голове, захлестывали одна другую.

Оглянувшись вокруг, он зябко поежился. В восточной стороне неба щурилась заря, над поймой клубился молочный туман.

Вскоре появился Бражников, теперь уже полковник с четырьмя орденами на груди. Блеснув плотным рядом крепких зубов, поздоровался.

— Что, не спится? — спросил Дремов.

— Привычка, Иван Николаевич…

— Совсем неплохая. Много спать — добра не видать!

Бражников насупился.

— Хотел спросить… — начал он с намеком на якобы дошедшие слухи о повышении комдива. Дремов не успел выслушать. Попросил телефонист:

— Вас сверху, товарищ генерал. Звонил сам командарм.

— Ну что же ты, братец? — как бы с укором начал генерал Уханов.

— Слушаю вас, товарищ сорок третий, — ответил Дремов вполне официально, а сам подумал: «Неужели о том же, о чем говорил Горбунов?» — Не совсем вас понял…

Командарм изменил тон на серьезный, деловой:

— Состоялось решение о вашем назначении к товарищу Горбунову. Туда прибыть не позднее двенадцатого. Так что на все вам неполная неделя. Бразды правления передайте заму, товарищу Бондареву. Как он там? — спросил Уханов.

Дремов ответил не сразу. Даже после разговора с генералом Горбуновым услышанное теперь от командарма взволновало его.

— Так как? — повторил Уханов вопрос. — Как Бондарев?

— Думаю, можно доверить. Потянет.

— Вот и хорошо. Помогите ему побыстрее войти в курс дела.

Двое суток мотался Дремов и по переднему краю, и в частях второго эшелона, таская за собой полковника Бондарева, больше всего стараясь добраться до тех мест, где самому в последнее время не удавалось побывать, но о том, что на днях убывает, ни Бондареву, ни другим офицерам не сказал ни слова.

Лишь вечером, в разговоре с начподивом, когда тот спросил, можно ли верить слухам, Дремов ответил с некоторой грустью в голосе:

— Есть такое решение… Совсем не вовремя.

О новом назначении Дремов ни словом не обмолвился и в докладе партийному активу. Но никуда не денешься. В заключительном слове все же пришлось сказать.

Нелегко расставаться с людьми, с которыми пришлось ходить длинными и неимоверно крутыми верстами. Он прощался с дивизией, являвшейся для него не мачехой — родной матерью.

После собрания поспешили к нему и офицеры, и рядовые бойцы. Все они знали, что их командир достоин повышения по службе, и все же не хотелось с ним расставаться. Любили они его суровой солдатской любовью.

У командарма разговор был короткий, так как вопросы, связанные с перемещениями, были решены накануне. Теперь оставалось соблюсти формальность — представиться. Тут, как говорится, никуда не денешься: служба есть служба.

Воспользовавшись случаем, командующий вручил Дремову второй орден Суворова, которым тот был награжден за успешное форсирование дивизией реки Днестр. В заключение, как положено по русскому обычаю, выпили по чарке. Провозгласив тост, командарм обнял Дремова, поцеловал.

— Солдатское тебе спасибо, Иван Николаевич, за верную службу Отечеству! Желаю тебе всегда быть таким же боевым командиром и уважаемым коммунистом!

Задерживаться в штабе дольше необходимости не было, и Дремов поспешил в дивизию.

Перед глазами выстраивались шеренги знакомых и близких людей. Среди них была и Ядвига. «Как с ней?»

Когда до поворота в сторону полкового медпункта оставалось каких-то два километра, впереди, в районе штаба дивизии, с такой силой грохнули разрывы, что даже на довольно значительном расстоянии почувствовалось колебание горячего воздуха.

— Стой! — приказал Дремов, выпрыгивая из машины. За ним поспешил и полковник Бондарев. Глядя в сторону разрывов, они поняли, что авиация противника одной группой пикирующих бомбардировщиков наносит удар по району расположения выдвинутого ближе к реке армейского понтонного батальона, а другой, несколько меньшей, по штабу дивизии. И хотя наши зенитчики, открыв массированный огонь, сбили два самолета, остальные продолжали развороты над целями.

— Не случайно к району батальона все пытался прорваться разведчик, — проговорил Дремов.

— Видать, все же нащупал, — продолжил мысль Бондарев.

Вскоре многие дома в деревне в районе командного пункта охватило пламенем. Рванувшись вперед, машина через несколько минут была на КП. Там после ухода самолетов поднялась суета. Одна бомба разорвалась в нескольких шагах от врытой в стенку оврага столовой, а вторая рядом с блиндажом радистов. Из-под обломков доносились стоны людей. И хотя начальником штаба уже были приняты срочные меры для оказания пострадавшим помощи, в наведение порядка вмешался и новый комдив.

Видя, что его присутствие излишне, Дремов поспешил к своему загоревшемуся дому, а когда оказался рядом с ним, увидел в дыму, недалеко от полыхающего забора, окровавленную Ядвигу. На ее лице застыл ужас, а широко открытые глаза смотрели куда-то вдаль. Отнеся Ядвигу в безопасное место и находясь еще какое-то время около нее, он заметил зажатые в ее руке листочки бумаги.

Поздно вечером, после похорон погибших при бомбежке, Дремов вспомнил о поспешно сунутой в карман записке.

Взволнованно, размашисто писала Ядвига.

«Дорогой и любимый Иван Николаевич! О том, что вы убываете, я совсем случайно узнала третьего дня. За это время много пережила, передумала. Не хотелось верить, что вас здесь больше не будет. А сегодня на рассвете, ни у кого не спросясь, убежала к вам, чтобы побыть с вами хотя бы недолго. Но вас не застала.

Собираясь уходить, увидела на столике фотографию и ужаснулась. Ведь это Анна Павловна? Я не ошибаюсь? Ее я знаю много лет, с начала учебы в институте. Она была руководителем нашего научного кружка и много мне помогала, особенно при подготовке к государственным экзаменам.

Все студенты были в нее влюблены, а когда узнали о постигшем ее семейном горе — очень переживали. Вы знаете, о чем идет речь. Но самую тяжелую скорбь мне пришлось пережить в первый день войны, когда увидела после бомбовых ударов фашистской авиации по Минску, как Анну Павловну уносили на носилках в бессознательном состоянии. Выжила ли она — сказать трудно.

А тут получилось так, что я полюбила вас всей душой и зашло у меня это так далеко, что я была уже не в силах себя сдерживать. Но ведь я не знала, что вы ее муж.

Так, хотя и без взаимности, мне посчастливилось тут, на войне, испытать любовь, нежность. А вообще мне сильно хотелось вас отвоевать на всю жизнь. Теперь я поняла, что это совершенно невозможно. Если…»

Перелистав странички, Иван Николаевич не нашел продолжения письма. Откинувшись к стенке, он закрыл глаза. «Унесли в бессознательном состоянии. Вероятно, этим и объясняются безрезультатные поиски. Кто в той обстановке мог ее спасти?» — подумал он с тревогой.

Вспомнилась Ядвига. Он все еще не мог поверить, что ее уже нет. Он знал, что Ядвига его любила страстно, всей душой, как только в состоянии любить вполне цельная натура, успевшая познать любовь. Он знал и о том, что, будучи женщиной чуткой и нежной, Ядвига проявляла свою любовь ненавязчиво, а в трудные для него минуты старалась помочь как только могла. Возможно, именно поэтому ему и казалось, что в ее гибели он в какой-то мере повинен. «Не пришла бы проститься, не попала бы под бомбежку, а так…» Он чувствовал, как щемило сердце.

За три года войны, находясь непосредственно в боевых порядках передовых подразделений и частей, Дремову довелось хлебнуть столько лиха, что, казалось, должна была очерстветь его душа, притупиться. Но, получив назначение для совместной службы с Горбуновым, он почувствовал, как защемило в груди. Вспомнилось, как Горбунов, пожимая его руку при поспешном расставании у лагерной проходной, с грустью в голосе сказал: «Прощай, Иван. Видно, навсегда».

Тяжело было Дремову тогда оглянуться назад. К счастью, генерал ошибся. Вскоре и он был освобожден и, несмотря на слабое здоровье, отправился на фронт.

Встреча оказалась более трогательной, чем Иван Николаевич мог предположить. Горбунову все не верилось, что рядом находится Дремов, с которым пришлось вместе перенести так много горя. Когда же волнение несколько улеглось, начались рассказы да расспросы обо всем пережитом за последние годы. Сидели долго, далеко за полночь. И хотя Горбунов говорил о себе довольно много, Дремова насторожило то, что он ни словом не обмолвился о семье. «Вполне возможно, что это у него самое больное место. Стало быть, уточнять о ней сейчас совсем неуместно», — решил он.

Перед тем как уйти на отдых, Горбунов, взглянув Дремову в глаза, усмехнулся:

— А тут еще и счастье. Командует-то нами Громов. Вы ведь знакомы?

— Ну как же! Был нашим комдивом. Учил уму-разуму. А потом Испания…

— Вот и хорошо. Ты помнишь, и он тебя не забыл. Приехал к нам как-то после приказа Верховного, в котором была и тебе благодарность, походил, понаблюдал, как меня прижимает одышка, да и говорит: «Есть на примете один человек. Тебе бы его помощником». На том разговор и закончился, а будучи в Москве, когда утверждали на фронт, забросил удочку. И клюнуло. После возвращения шутил: «Тебе, Горбунов, сюрпризик». Была, конечно, догадка, что речь идет о заме, но никак не думал, что о тебе. Как спрошу, посмеивается. «Не спеши. Дольше терпится, слаще будет». Во второй приезд сидел долго. Все пытал, как это я себе представляю прорыв через болота и выход противнику в тыл на том участке, где он нас совсем не ожидает, а когда устал — бросил карандаш и начал рассказывать о нелегкой службе в Испании.

В тот вечер Дремов вспомнил о многом, но с особой благодарностью думал о Громове. «Взял с собой в Испанию, а там никогда не выпускал из поля зрения. В обстановке особо трудной, не щадя себя, пробивался к батальону под свинцовым дождем, чтобы разобраться самому, помочь, посоветовать. При возвращении на Родину представил к награде и к очередному воинскому званию. Не колеблясь рекомендовал на должность командира полка. Да и теперь не забыл. Разыскал. Человек большой души, неиссякаемой воли и бесстрашия. Да и какой-то он везучий. Там мотался под огнем фалангистов и остался цел, а после возвращения был высоко отмечен, по заслугам. Вроде и с семьей у него не то, что у меня. Да и в этой войне тоже быстро выдвинулся. Фронтом командует…»

Особую боль Дремову причинило воспоминание о тяжелых потерях батальона, которым он командовал в Испании, когда из-за преступной халатности капитана Черемных погибли многие его подчиненные. Он остался на всю жизнь уверенным в том, что, если бы подрыв ущелья, по дну которого проходила дорога, был осуществлен, батальон мог бы успешно оторваться от противника и, уйдя в горы, соединиться со своими главными силами.

Взрывчатки у саперов для осуществления подрыва было вполне достаточно, но они не имели в достатке бикфордова шнура, который можно было раздобыть только в соседней бригаде, занимавшей оборону в нескольких километрах от маршрута отхода батальона. Добыть шнур мог только Дремов, хорошо знавший крутой нрав и упрямство командира бригады. Дремову очень не хотелось отлучаться из батальона даже на непродолжительное время, но другого выхода не было. Оставив за себя капитана Черемных и объяснив ему задачи по подготовке подрывов, Дремов поспешил к машине, а подходя к ней, заметил прятавшуюся в кустах медсестру Роситу.

Девушку-испанку он знал давно. Она появилась в батальоне сразу после того, как он туда прибыл. Ничего плохого до последнего времени Дремов за ней не замечал. В боях она проявляла бесстрашие. Ее часто можно было видеть не только с медицинской сумкой, но и с карабином за спиной. На ее лице не угасала улыбка даже в часы тяжелой боевой обстановки. Своим бесстрашием она нередко вдохновляла бойцов. А тут, увидев приближающегося командира, опустила голову, насупилась. В разговор вступил шофер Пенье — испанец. С трудом подбирая слова, он стал объяснять, что Росита боится камарадо Андро (так звали они Черемных) и в отсутствие командира не хочет оставаться в батальоне. Она в этих краях родилась и выросла, хорошо знает местность и просит взять ее проводником. Времени на поиски более подходящего проводника у Дремова не было, и он взял Роситу. Делал он это еще и потому, что знал о недостойном поведении Черемных по отношению к девушке.

Машина пошла прямиком и вскоре прибыла на командный пункт бригады. Шнур раздобыли, и, возвратившись, Дремов встретил батальон на условном рубеже, но ни одну из поставленных задач Черемных не выполнил, а главное — были не подготовлены взрывы.

Возмутившись, Дремов принялся сам руководить работами саперов, но было уже поздно. Противник беспрепятственно подошел и навалился на батальон превосходящими силами.

В неравном бою батальон, понеся тяжелые потери, отошел в горы лишь частью сил. Черемных получил легкое ранение в мягкие ткани бедра. Избегая встречи с Дремовым, он весь путь до штаба бригады держался в стороне.

13

Выписавшись из госпиталя, Заикин убыл в находившийся по соседству полк резерва офицерского состава, а пробыв там несколько дней, начал присматриваться, как бы побыстрее отправиться на фронт. К сожалению, команды в эти дни формировались то для белорусских фронтов, то для новых формирований в Поволжье, в то время как ему для розысков своей дивизии надо было попасть на юго-западное направление.

А тут совсем неожиданно его позвали к заместителю командира полка по снабжению. В тесном кабинете Заикин увидел щуплого седовласого майора.

— Рад вас приветствовать, — сказал тот. — Прошу садиться. Как себя чувствуете после госпиталя?

Заикин ответил коротко, все еще думая о неудаче с отъездом на фронт. Майор, видимо, понял, что капитан чем-то взволнован, и заговорил в совсем смягченном тоне:

— Хотелось бы как-то облегчить вам то время, пока будут оформлять документы. Некоторыми возможностями мы для этого располагаем.

Заикин поднял на майора удивленные глаза.

— Да, да. Недельки две можно хорошо отдохнуть. Мы не в силах предоставить такую возможность всем находящимся в полку резерва офицерам, но Героев у нас не так-то много. Так что не возражайте.

Вначале Заикин почувствовал некоторую неловкость, но когда понял, что речь идет о поездке в подсобное хозяйство, находящееся на берегу Волги, согласился.

С тем он и ушел от майора, а поднявшись утром, до восхода солнца, поспешил во двор. Там стояла полуторка. Под ее задранным капотом ковырялся шофер. Заметив капитана, вытер руки о замусоленные бока и пригласил:

— Пожалуйста, поедем.

Заикин поднялся в кузов и, поздоровавшись с женщиной, прижимавшей ребенка, сел рядом.

— Будем попутчиками? — спросил он, наклоняясь к ребенку, когда тот посмотрел на незнакомого человека. — Сколько ему?

— Три месяца на второй год, — ответила женщина, взглянув на малыша, а тот, кувыркнувшись на бок, потянулся к груди.

Заикин поинтересовался:

— Далеко держим путь?

— Сюда, в хозяйство.

— Тамошние?

— Да нет. Приезжие мы. Из Кинеля. Не слышали такого?

— Это который за Куйбышевом?

— Он самый. — Женщина вздохнула, помедлила. — Говорят, папка наш здесь. Капитан он, Лукин, Не встречался?

— Не приходилось. Только из госпиталя. Женщина покосилась на его пустой рукав.

— А-а-а, — протянула она. — А я и…

— Муж, значит? — спросил Заикин вроде лишь для того, чтобы сменить тему разговора.

— Да как вам сказать? Сами не поймем. Ему вот батя, — чмокнула женщина малыша в щеку. — Стояла их часть у нас на формировке. А потом угнали куда-то под Сталинград. Было всего одно письмо, еще с дороги, — женщина тяжело вздохнула. — А уж когда он появился, — кивнула она на малыша, — написала на часть. Оттуда прислали, что давно, мол, нет такого, что якобы был тяжело ранен да и не выдержал. Поплакала. Сама виновата. Вот его назвала Мишкой, как отца. Так и жили больше года одни, а тут вот письмо от него, — женщина достала из кармана измятый листок. — Оказалось, что жив. Вот и едем, да что-то не верится, что тут он.

— Правильно сделали, что поехали. Раз отозвался и дал здешний адрес — значит, ждет. Сейчас разыщем твоего батьку. — Заикин пощупал выбившуюся из одеяла Мишкину ножку.

Дальше ехали молча. Каждый думал о своем, а когда машина въехала во двор, Заикин спрыгнул на землю, направился под навес, где, сгрудившись, несколько мужчин вели горячий спор. Заикин прислушался. Одни доказывали, что находившаяся здесь, под навесом, молотилка ввиду большой изношенности ремонту не подлежит, в то время как другие такое мнение категорически отрицали, утверждая, что сейчас не то время, когда можно надеяться на получение новой.

— Дурное дело нехитрое. Выбросить можно все! — разгоряченно выпрямив широкие плечи, поднялся на ноги один из мужчин. — Так добросаешься, что потом будешь хлеб цепами молотить. А она вон, пшеничка, стоит как стена.

Оглянувшись, мужчина встретился с Заикиным взглядом, и Василий понял, что бутуз Мишка прибыл куда надо. Малый был похож на этого кряжистого мужчину как две капли воды.

— Хватит бушевать, — сказал ему Заикин. — Ты вон лучше посмотри, кого тебе привез, — кивнул он назад.

Оглянувшись и увидев приближающуюся к нему женщину с малышом на руках, мужчина побледнел, но, тут же спохватившись, негромко выкрикнул:

— Надя! Надюха! Что же ты?.. А я думал…

Все люди, находившиеся под навесом и во дворе, притихли, глядя, как офицер, охваченный радостью, вначале прижал к себе женщину, а затем, выхватив у нее из рук улыбавшегося малыша, подбросил над головой.

— Вот ты какой! Ты и есть Мишка? Мой сын?

Прижав к себе ребенка, офицер, несколько прихрамывая, направился в сторону видневшегося под развесистой грушей шалаша.

Надя поспешила за ним, утираясь концом платка.

С облегчением вздохнув, Заикин пошел представляться начальству.

Директор подсобного хозяйства — Антон Иванович Белов — встретил его приветливо.

Взяв Заикина под руку, направился к домику, а подходя, закричал:

— Настасья, принимай гостя!

По тому, как прозвучало имя женщины, можно было подумать, что сейчас появится действительно «Настасья». К удивлению гостя, в зелени палисадника выпрямилась совсем молодая, лишь несколько располневшая девушка. «Ну что ж? Настасья так Настасья», — подумал он.

— Чего тебе, Антоша? — отозвалась женщина, приближаясь.

— Так говорю же, принимай гостя. Вот он, видишь? — по-доброму взглянув Заикину в лицо, Антон Иванович пропустил его вперед.

— Это можно, — бойко отозвалась Настасья. — Но договоримся так, — взглянула она на Василия большими серыми глазами. — Скажу садиться, значит, без разговоров, что подам — должно быть все съедено, а то вон, — она посмотрела на его бледное лицо и свободный ворот, — майору будем тебя сдавать по весу, — улыбнулась она.

Василий в первые дни съедал все, что любезно предлагала Анастасия Федоровна, удил рыбу, бродил по полям, а ночью крепко спал под открытым небом на свежескошенном душистом сене. В иные дни, поднимаясь с восходом, уходил далеко на Волгу и, забравшись на обрывистый берег, часами разглядывал бескрайние заволжские дали. Вглядываясь в манящую синеву, мысленно улетал к себе на родину, к матери.

Незаметно пролетело две недели. Накануне возвращения в полк, когда Заикин направился к столовой, его встретил Антон Иванович.

— Ты, Василий, маленько погуляй, — заговорщически подмигивая, прошептал он, — тут Настенька что-то затевает. Подыши на берегу.

Кивнув в знак согласия головой, Заикин направился к реке.

Спустя полчаса в кустах послышался шорох. Заикин оглянулся.

— Пошли, Василий! — позвал Антон Иванович.

Встречая мужчин, Анастасия Федоровна проговорила:

— Жду, пожалуйста.

Приглашая Василия к столу, Антон Иванович взглянул жене в глаза.

— Решила женушка отметить два события сразу: ваши проводы да и день моего рождения.

— Это сколько же, Антон Иванович, если не секрет?

— Да вот аккурат три годка исполняется.

Заикин усмехнулся.

— Три с нулем?

— Да нет. Без нуля, но это уже второе рождение…

— Антоша! Зачем же? Ты обещал… — взглянула на мужа Анастасия Федоровна.

— Да, да, Настенька, обещал, — поспешил Антон Иванович успокоить жену, а Заикину подмигнул, мол, потом…

За все время после ранения Василий не пил спиртного, а тут угостили, и отказаться было неудобно. Не был пристрастен к выпивке и Антон Иванович, но сегодня согласился выпить, как именинник.

То ли потому, что хмель зашумел в голове, то ли нашел Антон Иванович наступившие минуты достаточно подходящими, чтобы рассказать о пережитом, — после второй рюмки, не сдержав данного жене обещания, начал рассказывать о том, почему они отмечают день его второго рождения.

— В мае сорок первого призвали меня на учебный сбор. Там и прихватила война. Полк бросили по тревоге на границу. Вел он тяжелые бои день, другой, третий, а потом вынужден был попятиться. Тут и наткнулся на меня комбат. «Иди, — сказал он, — со своей батареей поддерживать пехотную роту. Оставляем ее на большаке, будет прикрывать отход». Пошли мы тогда к большаку на высотку. Задачу ставил сам генерал. А какая там батарея? Два орудия-сорокапятки да снарядов не более чем по десятку. — Антон Иванович умолк, прикрыл жилистой рукой лицо, как бы намереваясь разглядеть детали того боя.

— Не надо, Антоша. Просила ведь, — наклонилась Анастасия Федоровна к мужу. — Тяжело ему, как начнет… — посмотрела она на Василия.

— Ладно, ладно, Настенька. Это так. Пройдет, — сказал Антон Иванович и продолжал: — Так вот. Пошел я с ротой, а тут налетели немцы, сбросили бомбы. Через несколько минут появились их танки. Один словно вырос из-под земли. Хорошо, что успели развернуть орудия. Грохнул выстрел. Наползавший танк тут же загорелся, но появились другие. Как потом шел бой — почти ничего не помню. Контузия, ранение… В сознании сохранились лишь отдельные моменты, но, судя по всему, рота билась долго. Хорошо запомнился прозвучавший рядом взрыв связки гранат и чье-то крепкое ругательство. Затем уловил над самым ухом шепот и горячее дыхание в лицо. Кто это был — не знаю, но я очнулся, лишь когда припекло солнце и донесся еле уловимый шум моторов. Рядом, по большаку, тянулась моторизованная колонна немцев. Не успела ее голова где-то у опушки леса затормозить, как из машин высыпала пехота. Солдаты подняли шум-гам. Все двинулись к реке, а один плюгавенький направился в мою сторону. Что-то прокричав, дал длинную очередь по сорвавшейся с дерева невесть как сохранившейся сороке. Пули провизжали над самой головой. В глазах потемнело, а немец приближался. Казалось, он в эту же секунду еще раз нажмет на спусковой крючок. Глаза сомкнулись сами, но неожиданно прозвучавший взрыв подбросил меня. Когда дым рассеялся, увидел медленно уползавшую колонну, а на траве, в нескольких шагах от себя, подорвавшегося на противопехотной мине фашиста.

Прошло много времени, а я и теперь не могу представить, сколько пришлось тогда лежать в бесчувственном состоянии. Знаю лишь, что пришел в себя от монотонного стука колес да дребезжания бортов платформы.

Заикин посмотрел на Антона Ивановича с нескрываемой тревогой.

— Как же вы попали в поезд?

— Трудно представить, но случилось именно так. Как получилось, это вот она, женушка, рассказала потом. Произошло, казалось бы, самое невероятное. После того как противник, обходя высотку, на которой закрепилась рота, двинулся вперед, тот солдат, который свалился после взрыва рядом с моим орудием, очнулся. Определив по каким-то признакам, что я жив, оттащил к речке и там, упрятав в кустах, положил под голову кусок хлеба, а на сук повесил котелок с водой. Мне в карман гимнастерки вложил наспех нацарапанную записку. В ней написал: «Ты, браток, крепись и знай, что фашист будет побит и мы с тобой еще встретимся. Твой билет и все документы передам своим. Силенок очень мало, но я пополз. Буду догонять! Понял?!» Дальше подпись-крючок с завитком да раздавленной точкой на конце.

— Храним мы ее, записочку, — подсказала Анастасия Федоровна.

— Ну да, будет она еще нужна. С ней много связано. Подолгу рассматривали мы тот крючок, а что разобрать? Всего две буквы И, а за ней К то ли X. Что от них? Если по имени — может быть Иван, Илья, Игнат. Да мало ли их. А К или X и вовсе не разобрать. Слушая Антона Ивановича, Заикин насупился, помрачнел, а когда услышал имя бывшего ординарца Игната — выпрямился и застыл. Вспомнились далеко ушедшие события сорок первого, перед глазами появился Игнат Хвиля и его рассказ при встрече на Днепре: «Подсунул ему под голову краюху ржаного хлеба, а сам пополз, но сил хватило лишь перебраться на плоту за речку. Там и свалился, не смог дотянуть хотя бы до крайней хатки. Лежали там и наши и немцы…»

— А в поезд-то как же?

— Ну да, в поезд, — спохватился Антон Иванович. — Тут, видишь, как стихло, так деревенька и ожила. Надумали люди своих захоронить да и немцев закопать. Наткнулись в кустах на меня. Поначалу испугались, что-де, мол, командир, а за такого, если узнают немцы, то и перевешают, да подвернулись две дивчины: одна постарше да дороднее, — Антон Иванович посмотрел на жену, ласково улыбнулся, — другая шустренькая, с белыми косичками. Разыскали в лесу лошаденку, впрягли в телегу, взвалили на нее «командира» и айда к лесному полустанку, что в нескольких километрах от их деревни, под Слонимом. Там таких вояк, как я, набралось больше сотни. Оставшись глубоко в тылу, были мы обречены на верную гибель, но, как говорят, свет не без добрых людей. Нашелся там невесть откуда появившийся беспалый старик из железнодорожников. Он и взвалил на себя тяжелую ношу. Пригнал он с соседней станции находившийся под парами маневровый паровоз «Овечку». Два других железнодорожника подобрали из числа разбитых три платформы, уложили на них раненых, тем, кто был поздоровше, дали в руки винтовки и в ночь тронулись. На паровозе трое стариков, на платформах две дивчины. И представь себе, прорвались к своим.

После паузы Антон Иванович усмехнулся жене:

— Ну-ка, Настенька, налей по чарке, да выпьем за тех девчат.

— Давай, давай, Антоша! За девчат не грех, — заторопилась Анастасия Федоровна.

Антон Иванович выпил до дна и, крякнув, посмотрел на Заикина.

— Ну а потом один, другой госпиталь — и выходили. Правда, списали подчистую. У корня легкого застрял осколок. Удалять не решились. Вот бы отыскать того солдата, который оттащил меня тогда к речке. Тем и спас.

— А как девушки? — спросил Заикин, все еще думая о том бое, о гибели людей и об этих двух, чудом оставшихся в живых. «Игнат перекособочился, а этот седой как лунь».

— Девчата живы и здоровы. Повзрослели. Та, беленькая Оля с того времени здесь у нас в госпитале, а вторая… — Антон Иванович тепло взглянул на жену, — продолжает поддерживать здоровье все того же артиллериста… Заботится о нем.

Анастасия Федоровна кивнула в знак согласия.

— Ясно! — Заикин поднял глаза на Антона Ивановича. — Выходит, что воевали мы с вами на той высотке вместе, а ваш спаситель жив и теперь.

И Антон Иванович, и Анастасия Федоровна от неожиданности онемели. Оба смотрели на Василия с открытыми ртами.

— Не верится? Я на той высоте взводом командовал. А спас вас Игнат Хвиля! Ординарец нашего ротного, он жив и почти здоров.

Проговорили всю ночь. Волнение спало лишь к утру. Антон Иванович дал слово, что при первой же возможности поедет вместе с женой на поиски Игната.

— Как же можно иначе жить?! Как же?! — выкрикнул он еще раз, когда Заикин, стоя в кузове выкатившейся за ворота машины, посылал последний прощальный взгляд оставшейся у калитки супружеской паре Беловых.

Возвратившись в полк резерва, Заикин оформил нужные документы, а проездные выписал до Одессы. «Дивизия Дремова где-то на Втором Украинском».

14

Прошел еще год.

Огненный смерч, неистово взметнувшийся за Одером, прокладывая атакующим войскам путь к Берлину, не угасал ни днем ни ночью.

Анна Павловна, напряженно работая во фронтовом госпитале, намеревалась не выпускать скальпель из рук до последнего залпа, хотя и чувствовала, как на душе с каждым днем становилось все более скорбно. «Ведь надежды не сбылись, об Иване ни звука», — тосковала она. Закончив очередную операцию, она, пошатываясь от усталости, направилась подышать свежим воздухом, но, столкнувшись с санитарами, вносившими раненого, невольно остановилась. «Как же уходить? Вот же он в голову. Да, возможно, еще и тяжело», — с тревогой подумала она.

Стоя в нерешительности, Анна Павловна увидела, как незнакомый врач наклонился к раненому. А когда тот простонал — шепотом произнес:

— Приехали, товарищ генерал. Тут нам обязательно помогут.

Анна Павловна приблизилась к раненому и, взглянув на его несколько раздвоенный подбородок, черные мохнатые брови и обветренные губы, почувствовала, как судорожно сжалось сердце. «Это он! Иван!» — чуть не закричала она, но, вспомнив, как уже однажды ошиблась там, в госпитале на Волге, да и уверения Черемных о том, что Дремова нет в живых, какие-то секунды стояла в замешательстве. А дальше, не в силах себя сдержать, бросилась к врачу:

— Как? Как фамилия?! Как… — простонала она, теряя сознание.

— Успокойтесь. Наш это генерал, Дремов… — только и успел сказать врач, подхватывая пошатнувшуюся Анну Павловну.

Звучали еще какое-то слова, издалека долетали выкрики, кто-то поспешно подходил, даже слышались приглушенные всхлипывания, но на все это Анна Павловна уже никак не реагировала.

А ночью у нее внутри, как бы утверждая свои права, усилился трепет новой жизни. «Вот как стучится он, встревожился!» — мысленно воскликнула Анна Павловна, испытывая сладостное чувство пробудившегося материнства, но, вспомнив, о происшедшем накануне, похолодела.

Открыв глаза, Анна Павловна увидела сидевшего в углу с папиросой в зубах подполковника Черемных. Она долго смотрела в ту сторону, но не могла понять, что надо здесь этому чужому человеку. Зачем, подпирая руками голову, он здесь сидит?

В появившихся перед глазами черных кругах виделся плотно стиснувший зубы Иван. Через какое-то время он вскинул брови и, потянувшись к ней руками, что-то прошептал. Ей казалось даже, что он хотел ее в чем-то упрекнуть. И хотя она многие годы ждала и надеялась, что их встреча будет совсем иной, теперь у нее было только одно желание — быть с ним неразлучно. «Вот он здесь, все же пришел», — вздрагивая, шептала она, стараясь не замечать находившегося в углу палатки Черемных. Она не допускала мысли о том, чтобы оправдываться перед Иваном, но ей все же хотелось, чтобы он знал, что ее второе замужество было вызвано не любовью, а скорее отчаянием, криком истерзанной души о погибшем муже, и что он, Иван, так и остался для нее единственным.

Через несколько дней было объявлено о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Победа. Радовались, ликовали и на фронте, и в тылу. Волна восторга охватила и Анну Павловну. И не только потому, что победа была всеобщим счастьем. Анна Павловна провела все годы войны на переднем крае борьбы — борьбы за жизнь людей. Не одну сотню обреченных отстояла она в борьбе со смертью. И каждая такая победа помогала ей жить и бороться со своим личным горем. «А теперь вот как все обернулось, — усмехнулась она болезненной усмешкой. — Не попадись на пути этот коварный человек — могло бы быть все совсем по-иному. Вот же он, Иван, жив. А там, глядишь, нашлись бы и родители с Зиной. Каким же надо быть бездушным, чтобы поступить так жестоко, как поступил он? Можно ли такое простить? — Анна Павловна на какой-то миг заколебалась. — А возможно, ради этого, который стучится? И лишь затем, чтобы не множить безотцовщину. Хватит ее теперь и без него. Трудно решиться на этот шаг, но я обязана это сделать, и именно сейчас, иначе будет поздно». И она решила порвать с Черемных, а ребенка вырастить одной. «Он будет Найденовым».

Эпилог И роща зашумела…

1

Вскоре после окончания войны, когда фронтовой госпиталь был расформирован, подполковника Черемных назначили начальником складов вооружения и боеприпасов одного из внутренних военных округов. И то, что большое складское хозяйство находилось на Севере, в непролазной глуши, Черемных никак не смутило. «Подальше от глаз, сам себе хозяин». Рассуждая так, он налил из фронтовой фляги себе и попутчику по купе пехотному старшине.

— Тебе, мать, тоже налить? — обратился он к прижавшейся в уголке богоугодной старушке.

— Нет! Нет! Сынок! Змий это, кара господня, — замахала старуха руками.

Черемных болезненно усмехнулся.

— Нам больше достанется. Давай, старшина, поглядим, что за змий. Да и закуси, — подвинул он к старшине поближе нарезанный хлеб, свертки со снедью. — Первую, как положено, за знакомство. Тебя как прикажешь величать?

— Ладыгин, Геннадий… — замялся старшина.

— Вот и добре. Давай, Геннадий, как говорят, чтобы дома не журились. — Выпив, Ладыгин потянулся за хлебом, а потом и к свертку. — Бери, не стесняйся. Говорят, в пехоте главное харч, — невесело усмехнулся подполковник и, уставившись в окно, о чем-то подумал. — Слышал, привольные и богатые здешние края.

— Сказочные, особенно для любителей охоты и рыбалки. Что только значит Двина да и Печора. Не бывали?

— Не приходилось, а вот теперь, выходит, будем земляками.

— Так вам вон куда, — взмахнул старшина головой куда-то вперед. — А мне недалеко. Вологодский я. Думаю, как тут теперь…

— Небось ломаешь голову, как жениться, — пошутил Черемных.

— Без этого не обойтись, но это не страшит. Ждут. Думаю в отношении работы.

— Да на кой леший тебе о ней думать? Приедешь, разберешься. Если приперло — женись да и ко мне, на сверхсрочную. Надеюсь, подходящую службу подыщем. О чем может быть речь? — проговорил Черемных несколько заплетающимся языком. — Была бы холка, ярмо найдется. Так когда-то говорили на Украине. Бывал в тех краях? — повернулся Черемных к старшине.

— Приходилось. Пешком через всю прошел. Чернигов, Днепр, а потом на юго-запад, к Днестру. Освобождали Румынию, Чехословакию, Венгрию. Победу встретил под Веной.

Черемных внимательно посмотрел старшине на грудь.

— Оно и видно. Все три степени Славы, два Отечественной да Красная Звезда. Сразу видно, что не из обоза. А это как же перенес? — присмотрелся он к еще совсем свежему шраму повыше правой брови.

— Это на закуску, под Балатоном, когда немец жал танками.

Черемных тяжело вздохнул, было видно, о чем-то переживал.

— Договорились? Уверен, жалеть не будешь. Что тебе там искать? Отвык ты от сельской жизни, а в части будешь заслуженным человеком. Много ли таких, чтобы вот так, все три Славы да и…

— Подумаю, товарищ подполковник.

* * *

Приняв склады, Черемных нашел много упущений, требующих немедленного устранения. И он засучил рукава. Были довольны начальники, почувствовали силу подчиненные, но… Черемных хватило ненадолго. Стало сказываться одиночество, непреодолимая тоска. Он почувствовал, как с каждым днем все более и более иссякала воля, как ему становилось все труднее управлять собой. И… если после ухода Анны он пил хотя и много, но от случая к случаю, то теперь без водки не мог представить своего существования. Пил в компании, но больше всего в одиночку, после службы. Часто в сиротливом окне на втором этаже свет не гас до рассвета. И хотя маленький гарнизон находился в глуши, предположения подполковника не сбылись — уйти подальше от глаз ему не удавалось. Вскоре вызвали в округ.

— Так что нам с тобой делать, Александр Акимович? — спросил у Черемных генерал — начальник тыла военного округа.

— Вот именно. Скажи сам, — продолжил мысль начальника тыла командующий артиллерией. — Дальнейшее твое пребывание на столь крупных складах связано с большим риском. Нельзя брать на себя ответственность держать на важном объекте офицера-пьяницу.

— Понял? — поднял голову начальник тыла.

Черемных, напрягаясь, выдавил:

— Да вы… Я ведь…

— Ни вы, ни я! — оборвал его начальник тыла. — Перед тобой поставлен вопрос, и, если у тебя еще сохранилось гражданское мужество, отвечай.

— Прекратишь пьянство? — поднялся артиллерист. — Пойми, мы не имеем права тебе доверять!

— Понимаю… Только с женою у меня…

— Что, жена заставляет пить? — не дав закончить мысль, вмешался начальник тыла. — Вызвали тебя затем, чтобы предупредить в последний раз. Не прекратишь — выгоним с треском.

Возвратясь из округа, Черемных несколько остепенился, но ходил как в воду опущенный, не переставая думать, с чего все началось. И как ни горько было признаваться даже самому себе, вынужден был остановиться на том, что пьянство — это уже последняя стадия падения и что не Анна в нем повинна. «Началось гораздо раньше, с зависти. Она грызла. Хотелось не только иметь то, чем располагали другие, но и превосходить их, быть над ними. Зависть въелась в душу, она и погубила. Из-за нее и Дремова хотел утопить. Но что было, того не вернешь. Так что надо браться за ум. А впрочем, есть ли в этом нужда? Наплевать! Меньше взвода не дадут, дальше Кушки не пошлют!»

Подполковник все еще полагал, что вызов в округ потребовался для того, чтобы постращать. Поэтому своего отношения к службе он не изменил. Вскоре пьянка приняла хронический характер, и Черемных появлялся на службе лишь от случая к случаю. Последовал вторичный вызов. Ему объявили приказ об увольнении из Вооруженных Сил.

Милости от начальства Черемных не ждал, но он не мог допустить того, что финал наступит так неожиданно. Оказавшись у разбитого корыта, он еще продолжительное время находился буквально в шоковом состоянии. Не верилось, что служба кончилась, что отпал всякий спрос и контроль, что больше у него нет ни начальников, ни подчиненных. На душе было пусто. Заливаясь водкой, Черемных дошел до того, что потерял ощущение дня и ночи, а когда наступали минуты пробуждения, то впадал в отчаяние: хватал веревку и уходил в лес.

Встреч с бывшими сослуживцами избегал. Лишь однажды, столкнувшись лицом к лицу со старшиной Ладыгиным, протянул трясущуюся руку.

— Здравствуй, Геннадий!

— Здравия желаю, товарищ подполковник! — живо отозвался Ладыгин, глядя на почерневшего, осунувшегося, давно не бритого человека. — Что-то не видать вас, товарищ подполковник.

— А, — уклончиво крякнул Черемных. — Все намереваюсь уехать, да никак не могу определить, куда направить лыжи. Трудное это дело — менять место службы в моем возрасте. Казалось, вроде все прочно, незыблемо, а вот теперь грызет тоска по семье. Остались под развалинами в Житомире в первые же часы войны, — глядя под ноги и как бы стараясь проглотить что-то застрявшее в горле, неторопливо говорил подполковник.

— А куда вам уезжать? Думаю, лучше всего остаться здесь. Гнездо есть, а согреть его при желании можно. Край здесь раздольный. Для свободного человека любо да мило. Кстати, собираются наши на охоту. Почему бы вам не включиться в команду?

— А что? Пожалуй, можно. Скажи там, пусть запишут.

У старшины, кроме усыновленного мальчишки, бегала озорная, синеглазая девчонка. Ожидался третий. И когда остряки начинали подшучивать по поводу ускоренного роста семейства, тот не смущался. Трясясь в беззвучном хохоте, парировал: «Кины нету, керосина дорогая? Чем еще заниматься?»

На следующий день перед вечером, сидя в полумраке, Черемных услышал стук в дверь.

— А, Генка? Заходи, — отозвался он, открывая дверь.

— Так завтра утром инструктаж. Не передумали?

— С чего бы? Поедем.

На инструктаже обо всем рассказали, а в заключение старшина дал всем участникам предстоящей охоты расписаться в том, что каждый из них правила охоты усвоил и обязуется их неукоснительно исполнять.

— Чтобы не было подранков, по маралу и кабану стрелять только жаканом.

— Ясно! — дружно отозвались охотники.

— Ясно, — просипел и Черемных, удаляясь из строя.

Район охоты подполковнику был хорошо знаком.

Здесь он бывал несколько раз и ранее. Номер ему выпал один из лучших, недалеко от оврага.

Левее за рыжим кустом оказался Ладыгин. Остальные — правее и дальше.

Загонщики поехали окольным путем, чтобы начать загон с противоположной, подветренной стороны.

Топчась на месте, подполковник глядел по сторонам и вопреки запрету покуривал, а когда и это надоело — сел на землю, достал из вещмешка флягу, воровато оглянулся вокруг, открутил пробку и вначале пригубил, а потом, дрожа, сделал несколько больших глотков. Закручивая пробку, почувствовал, как согревались обожженные внутренности. Закурив и поднявшись на ноги, стал вновь посматривать по сторонам, а когда где-то далеко послышались шум, свист, лай собак и рыжий куст зашевелился, Черемных, не задумываясь, нажал на спусковой крючок. Вслед за выстрелом со стороны куста донесся какой-то странный звук.

Подполковник почувствовал, как в груди все оледенело. Он вспомнил, что именно за тем кустом, в каких-то сорока шагах был поставлен на номер старшина Ладыгин и что по правилам охоты стрелять вперед и по сторонам от себя категорически запрещается. Не разряжая ружья, он бросился к кусту, а оказавшись около него, застыл. Жар и холод пронзили насквозь. Отказывался верить себе: старшина лежал на правом боку, рядом блестела черная лужа крови.

Взглянув на подполковника молящими, полными слез глазами, Ладыгин простонал, но произнесенный им звук нагнал Черемных, когда тот, путаясь в высокой полегшей траве, убегал куда-то подальше от этого страшного места. О том, что он бежал от смертельно раненного человека, Черемных понял только после того, как оказался в зарослях орешника далеко позади других номеров. У него мелькнула мысль возвратиться и что-нибудь предпринять для спасения Ладыгина, но эта мысль тут же оборвалась. Разгребая руками колючие кусты, он поспешил пробраться еще глубже в тыл, и когда увидел, что удалился далеко, нажал на спусковой крючок, стараясь выстрелом привлечь к себе внимание охотников и таким образом показать, что от Ладыгина он находился далеко и не мог быть виновником его гибели.

Проглотив остатки водки, он оставался на новом месте еще более часа и направился к машине лишь после сигнала «отбой». Чем ближе подходил к месту сбора, тем труднее становилось дышать, но к своим он подошел как ни в чем не бывало. Остановившись в сторонке, принял спокойную позу, хотя и чувствовал, что голова идет кругом.

Шумя, перебивая друг друга, каждый из охотников старался поделиться своими впечатлениями об охоте, не подозревая о постигшей их трагедии. Когда же охотничьи страсти улеглись, а убитых коз и поросенка забросили в кузов, кто-то из солдат вспомнил о старшине.

…С началом следствия у Черемных взяли подписку о невыезде. И хотя подполковник предполагал, что ему удалось отвести удар, он все же чувствовал, что обманывается. Просыпаясь после пьянки, он приходил в ужас. Перед глазами все чаще появлялась черная лужа крови и молящий предсмертный взгляд старшины. Из головы не выходили тревожные вопросы: «Как быть? Что делать? Неужели придется кончать в тюрьме? А возможно… Ведь, кажется, существует и более тяжелая мера наказания?»

Черемных надумал бежать, но долго не мог отважиться. И все же однажды спьяну решился.

Надежно укрыться ему не удалось. Через несколько дней он был задержан на одной из станций и доставлен в тюрьму.

Нарушение подписки он пытался объяснить тем, что якобы получил срочную депешу от жены о тяжелом заболевании сынишки.

— Надеялся через недельку возвратиться, — заявил он. — Была телеграмма, — Черемных пошарил по карманам, но, естественно, телеграммы не нашел.

Когда спросили, где проживает жена, сказал, что в Ольгинске.

…Уголовное дело об убийстве Ладыгина рассматривал военный трибунал в клубе фабричного поселка, недалеко от гарнизона, в котором теперь, кроме складов, разместилась еще одна воинская часть.

В ясное августовское утро у клуба было необычно людно. Подошла, ведя за ручку мальчика, и Анна Павловна. В легком плаще, с небольшим баулом в руке, она выглядела несколько болезненно, но голову с аккуратно уложенными каштановыми волосами, как всегда, держала гордо и величаво. Не желая присутствовать при выводе арестованных из подходившей машины, она ушла в глубину сквера, а войдя в помещение последней, когда там в ожидании прихода судей установилась напряженная тишина, она бесшумно опустилась на краешек длинной голубой лавки. Подняв голову, она никак не могла поверить, что на скамье подсудимых сидит человек, который, будучи совсем на короткое время ее мужем, успел причинить ей так много горя.

Судебное заседание началось. Секретарь суда попросил свидетелей оставить зал заседаний. В числе названных фамилий Анна Павловна услышала и свою.

Не задерживаясь в коридоре, Анна Павловна поспешила к сынишке, но не успела до него дойти, как ее позвали назад, в зал заседаний. На вопросы председателя, знает ли она Черемных, когда последний раз с ним виделась и имела ли с ним переписку, Анна Павловна ответила не задумываясь.

— Назвать точно день не смогу, но знаю, что последний разговор с ним состоялся в начале мая сорок пятого, сразу после Победы. С того времени ему не писала и вообще с ним никакой связи не имела.

— Гражданин Черемных, встаньте!

Черемных встал, но голову так и не поднял.

— Вы слышали показания гражданки Найденовой?

— Лжет! — зло ответил Черемных. — Теперь она может сказать что угодно.

— Свидетельница Найденова, вы помните, было ли у гражданина Черемных охотничье ружье?

— Было, и притом не одно. Два или три. Возился он с ними.

— Два или три? Вы узнали бы их теперь?

Анна Павловна задумалась.

— Вряд ли. Одно, правда, было с короной. Все хвалился: «От самой бельгийской королевы». Под короной была какая-то литера.

— Ружье бельгийское, с короной и литерой? Подойдите, пожалуйста, сюда, — попросил полковник.

Когда Анна Павловна подошла ближе к сцене, солдат по команде полковника поднял занавеску, за которой стояли, прислоненные к стене, несколько ружей.

— Посмотрите внимательно. Нет ли здесь тех ружей.

Анна Павловна не раздумывая указала на одно из них.

— Вот оно, королевское.

— Почему, думаете, оно?

— Ремень у него двойной, мягкий, с красной матерчатой каймой. Часто, бывало, правил Черемных на нем бритву.

— Интересно. Правил бритву?

— Да, правил.

Полковник поднялся, взял ружье и стал внимательно рассматривать ремень, а затем, поднеся ружье ближе к глазам, отыскивать корону и литеру.

— Хорошо. Садитесь, гражданка Найденова, — сказал он, возвращая ружье на место.

Посоветовавшись с заседателями, полковник обратился к Черемных.

— Скажите, подсудимый Черемных, как ваше ружье оказалось рядом с убитым старшиной.

Черемных молчал. Время от времени тяжело вздыхал, смотрел в одну точку на полу.

— Учтите, молчание — не лучший способ защиты. Облегчить меру наказания может лишь чистосердечное признание.

— Старые песни, — прошептал Черемных.

— Что ж? Старые песни не всегда уступают новым. Начинайте со старых.

— Что теперь начинать? — еле слышно проговорил Черемных. — Хотелось ему помочь, но…

— Вы намеревались старшине помочь, когда он был ранен? Так, что ли?

— Так. Бросил ружье на землю, чтобы помочь, а потом… Перепутал… Вместо своего схватил его ружье.

— Экспертизой установлены свежие следы выстрелов в обоих стволах вашего ружья. Чем это можно объяснить?

— Когда сказали, что поедем, — ходил пристреливать. Снаряжал новые патроны.

— Почему не оказали старшине помощь, а убийство скрыли?

Взорвавшись, Черемных диким голосом закричал:

— Ничего не знаю!

Дважды уличенный во лжи, Черемных замкнулся.

Слушая продолжавшийся процесс, Анна Павловна думала: «О каком признании, может идти речь? Признаться может лишь человек честный и сильный». Думала и о сыне: «Да, отцом ему не придется гордиться».

После окончания заседания к Анне Павловне подошла женщина. Подняв глаза, она узнала в ней капитана юстиции, которая, судя по всему, исполняла должность секретаря трибунала. Она даже вспомнила, что при появлении этой женщины в зале Черемных, вздрогнув, приподнялся.

Перед ней стояла подтянутая, с волевыми чертами лица, приятной наружности женщина примерно ее возраста. Назвав себя Надежной Карповной, она села рядом.

— Простите, Анна Павловна. Я поняла так, что вы были женой Черемных. Хочется уточнить потому, что я давно знаю этого человека.

Анна Павловна вопросительно посмотрела на Надежду Карповну.

— Не тревожьтесь. Если вы были его женой, то вместе мы лучше разберемся. Правда, мне трудно представиться, поскольку мы чужие уже много лет, а брак так и не расторгнут.

— Вы жена Черемных? — спросила Анна Павловна. — Это что же, третья?

— О третьей не слышала. Я, к несчастью, была первой.

— Вы имеете детей?

— Да. Двоих. Теперь они уже большие.

— Как же так?! Уверял, что жена и дети погибли при первом же налете фашистской авиации на Житомир на рассвете двадцать второго июня. Он вроде даже тосковал…

— Не тосковал. Делал вид. Вот вам еще одно доказательство, насколько этот человек ничтожен.

— Значит, похоронил заживо? — вскрикнула Анна Павловна.

— На лжи и подлостях ему не удалось далеко продвинуться. Сегодня я еще раз убедилась, что не ошиблась, когда, посчитав его человеком низким и ничтожным, вовремя с ним рассталась. В тридцать шестом, оказавшись в числе добровольцев в Испании, он оттуда возвратился раньше других. Свое преждевременное возвращение объяснял долго и очень путано. Ходил озабоченным, замкнувшись в себе. А однажды, перед моим отъездом в Киев, залебезил. Провожая, как бы между прочим сунул мне в карман на вокзале письмо. «Бросишь там, пойдет прямее». Уже в поезде наткнулась рукой на письмо, задумалась: «Что все это значит? Зачем эта «прямота»?» Невольно охватило волнение, а когда стала рассматривать конверт, то обратила внимание на то, что почерк он свой изменил до неузнаваемости, а обратный адрес не написал. Тут-то и решилась вскрыть. Можете себе представить, что со мной было дальше. На первом же полустанке бросилась на перрон. Казалось в те минуты, что больше не стоит жить, если рядом такой негодяй! В конверте находилось анонимное письмо, адресованное в Москву. Страшно представить, какой грязью обливал этот преступник порядочного человека. Ранее они служили вместе, а после перевода Дремова в Белоруссию встретились в Испании.

— Что вы сказали? Откуда вы знаете Дремова? — вскрикнула Анна Павловна.

Надежда Карповна поняла, что произошло что-то ужасное, но разобраться в сложившейся ситуации пока не могла. Видя отчаянный взгляд истерзанной женщины, она старалась ее успокоить.

Проявив невероятную силу воли, Анна Павловна внутренне собралась, на лице появилось осмысленное выражение:

— Вы назвали фамилию Дремов?

— Да, да. В анонимке этот подлец клеветал на Ивана Николаевича Дремова. Потому и не выдержала, забрала детей и ушла. Уверена, что и вы не знали, с кем жили.

Анна Павловна выпрямилась.

— Моим мужем навсегда остался Дремов, а этот — жесточайшая ошибка!

— Дремов ваш муж? — теперь уже не поверила своим ушам Надежда Карповна. — Иван Николаевич ваш муж? Как же так? Он…

— Ой! Родная Надежда Карповна! Вы женщина и знаете, как многие из нас могут ждать. Я ждала! Очень ждала, и вот этот… встал на моем пути, сказал, что Дремов погиб…

Не в силах дальше говорить, Анна Павловна протянула сохранившееся старое письмо Черемных, в котором он писал о гибели Дремова.

Прочитав письмо, Надежда Карповна в полном смятении произнесла:

— Весь он тут! Каким был, таким и остался. А Дремов, выходит, все же сидел?

— Да, сидел. Теперь ясно, как он туда попал. Встретила я его в самом конце войны, да было уже поздно. Ждала вот его… — Анна Павловна посмотрела на заигравшегося сынишку.

* * *

Втиснувшись в угол одиночной камеры после возвращения с последнего заседания трибунала, Черемных не мог прийти в себя. Перед глазами мелькали то судья, то Анна, то Надежда с суровым, непрощающим взглядом, то Дремов: молодой, горячий, с воспаленными глазами, взмахивающий рукой по направлению длинного, скалистого ущелья, откуда напирал враг. А Ладыгин с катившимися по лицу крупными слезами так и не уходил. Он обжигал его своим взглядом. «Что из того, что я судьям прямо не сказал, кто его убил? — думал он. — Мне-то это известно. Возможно, говорили правду, что кару могло бы хоть немного смягчить только чистосердечное признание. Почему бы не сознаться? Ведь больше бы не получил? Зачем надо было переваливать на невинных свою вину? Расскажи правду, и было бы легче на душе, возможно, даже и за Дремова».

2

Пятую годовщину Курской битвы однополчане решили отметить вместе. Получил приглашение на встречу и Дремов. Собираясь в дорогу, он почувствовал душевную тревогу, а в ночь перед выездом не уснул до утра. Подойдя на рассвете к окну, он увидел служебную «Победу».

Оказавшись за городом, пошли с накатом. Не заметили, как промелькнула Тульская область. Под колеса побежала земля Орловская: горки да бугорки, овражки, перелески, небольшие, тихие рощицы.

О многом передумал Дремов, с волнением поглядывая по сторонам, а когда машина легко понеслась под гору, вспомнил: «Так это же Чернь!»

— Да! Здесь в сорок первом размещался штаб армии, а на тех высотах, что впереди, мы встречали Новый год. Тяжелое было время, страшно вспомнить, — возбужденно проговорил Дремов, глядя вперед. — Кажется, недавно это было, а прошло около семи лет.

Вскоре проехали Мценск, а когда миновали Кромы — свернули с большака на проселочную дорогу. Дремов почувствовал, что снова начинает нервничать. Оставалось совсем немного до того места, где проходил передний край обороны его полка к началу Курской битвы. Вокруг, насколько хватал глаз, раскинулись созревшие ржаные поля. Стояла блаженная тишина. Пахло хлебом. Только и слышалось, что мягкое шуршание колес. И вдруг во ржи замелькала взъерошенная голова. Она быстро приближалась, а когда оказалась недалеко от машины, Дремов понял, что им наперерез бежит, взмахивая форменной фуражкой, милиционер. «Откуда взялся? Что случилось?» — забеспокоился он.

— Стой! — приказал шоферу. В нескольких шагах от машины, остановившись, застыл милиционер. Дремов оторопел, но прошли какие-то доли секунды, и в сознании воскресли те мгновения, когда машина оказалась в полыхнувшем пламени и он был выброшен волной разорвавшейся бомбы к длинной кирпичной стене, тянувшейся вдоль дороги.

«Да, да! — вспомнил он. — Это было восемнадцатого апреля, на Берлинском шоссе, когда спешил к оторвавшимся от главных сил танкистам и попал под удар вражеских бомбардировщиков». Очнувшись, Дремов увидел стоявшего у обочины с полуоткрытым ртом и беспокойными глазами своего фронтового шофера — коренастого Федота Омутова, который тогда, в сорок пятом, истекая кровью от тяжелого ранения, вытащил его из огня и нес на себе более пяти километров до первого медсанбата. Лишь увидев генерала на операционном столе, сам свалился без чувств.

— Федот! Омутов! — закричал Дремов, рванувшись из машины.

Федот бросился к генералу.

— Товарищ генерал! — вырвалось у него со стоном. Прижавшись своей широкой грудью к Ивану Николаевичу, Федот уткнулся лицом в его плечо. — А говорили… — протянул он.

— Что говорили? — перебил его Дремов. — Говорить могут, а я, видишь, жив и здоров. Тебе спасибо. — Дремов еще раз крепко прижал Федота к себе и, откинув его голову, долго смотрел в глаза. — Спасибо!

Несколько секунд постояли молча, а затем Дремов, оторвавшись от Федота, спросил:

— Ты что же это, забрался в самую милицию?

— Так точно, товарищ генерал! Забрался. Когда пришел по демобилизации, то и недели не дали отдохнуть. Вызвали в райком. «Ты, сержант, — сказали там, — из гвардейских частей. Нам надежные люди нужны позарез». Пришлось согласиться. С того времени и катаюсь от Орла до Москвы, а бывает, и дальше.

Сопровождаем важные грузы. Есть такие, товарищ генерал.

— Вопрос ясен. А зачем сюда, в деревню?

— Я-то? — смутился Омутов. — Мать здесь проживает. Навещал да и вот прихватил, — Федот потряс кошелкой с картошкой.

— А сейчас куда направляешься?

— Так в Орел я. А тут, вижу, машина. Думаю, до станции… Не знал… Извините, товарищ генерал.

— Да ты что?! — посмотрел на него генерал в упор. — Что за разговоры? Садись! — Подталкивая Федота, Иван Николаевич посадил его около себя на заднем сиденье.

— Давай, Тузов. Жми!

Через полчаса они оказались у станции, как раз в тот момент, когда из-за густой зеленой посадки вынырнул пассажирский поезд.

— Стоянка одна минута, — сообщил Федот, спеша к перрону, а когда поезд, медленно тронувшись, стал набирать скорость, Омутов, поцеловав Дремова в щеку, прыгнул на подножку. — На товарной мы, вагончик семнадцатый. Будем ждать! — прокричал Федот.

— Вот как бывает, — взглянул Дремов на подошедшего шофера. — Кто бы мог сказать, что когда-нибудь состоится такая встреча?

— Это что же, товарищ генерал, родственник? — кивнул Тузов в сторону уехавшего Федота.

— Пожалуй, больше, фронтовой шофер. Попал он, правда, ко мне за какие-то две недели до конца войны, но его буду помнить всю жизнь. Он меня, раненого, спас.

За разговорами не заметили, как оказались у речки. Дремов спохватился лишь после того, как услышал дребезжание жердей на мостке.

— Стой! — скомандовал он. Тузов нажал на тормоза, а затем, высунув из машины голову, попятился под крону пожелтевшей ивы. Выйдя на свежий воздух, откинул капот и, поплевав на пальцы, полез к мотору. Вышел и Дремов.

— Ну как, согрелся конек?

Тузов, поправляя упавшие на глаза волосы, поморщил нос.

— Тепло.

— Давай поступим так, — посмотрел Дремов на шофера. — Конь пусть остывает, а мы искупаемся. Смотри, какая прелесть! — крикнул он, спеша к речке.

Тузов что-то буркнул, полез под машину.

Высмотрев подходящее место, Дремов бултыхнулся в чистую, как слеза, воду. Вокруг сверкнули серебристые брызги. В теплой, медленно струившейся воде было так приятно, что из нее не хотелось выходить.

Возвращаясь к машине, Дремов издали заметил не отстававших от Тузова двух мальчишек.

— Откуда этот экипаж? — спросил он шофера, подойдя ближе. Тот, лениво выпрямляясь, смахнул катившийся по лицу пот.

— Увидели машину, вот и прибежали, а откуда — не поймешь.

— Из Живейки мы. Вон она, за фермой, — звонко выкрикнул старший мальчик, взмахивая рукой в ту сторону, где на скате виднелся приземистый сарай.

— Из Живейки? — заинтересованно спросил Иван Николаевич.

— Живейки, Живейки! — торопливо повторил мальчишка, прижимая к себе другого, белоголового, совсем малого карапуза.

Дремов вспомнил, как в ходе оборонительного сражения противник нанес по его полку из района Живейки свой последний танковый удар, а потом, когда перешли в наступление и освободили эту самую Живейку, его полку пришлось отражать одну за другой несколько яростных контратак фашистов. Только к ночи противник был окончательно отброшен. От деревни остались лишь печные трубы. Все сгорело.

Подхватив малыша на руки, Дремов подбросил его высоко в воздух:

— Как тебя зовут? Сколько тебе годиков? — спросил Иван Николаевич, взглянув мальчику в глаза. Карапуз, надув обветренные, чумазые щечки, опустил голову.

— Скоро ему три, а зовут Колькой! — без запинки выпалил старший.

Иван Николаевич ласково посмотрел на мальчишку.

— Вот что, братец! Давай мы с тобой для начала отмоемся. — Подхватив малыша под мышку, а сумку в другую руку, Дремов широко зашагал к реке. Стащив с ребенка тесные, впившиеся в тельце трусики и такую же тесную, неизвестно из чего сшитую маечку, ступил к воде.

Карапуз вначале выкручивался, попискивал, но вскоре успокоился. А когда Иван Николаевич намылил ему голову и все тельце куском душистого мыла, даже начал что-то лепетать.

— Э-э-э, дурак! А не хотел, боялся, — дразнил Кольку старший мальчик, вынырнув из воды.

— Он твой братишка? — спросил Дремов, одеваясь.

— Не-е-е. Он Надькин… Его мамка девка… На ферме с телятами, а моя там… на станции, по ремонту…

— А отец? — поинтересовался Иван Николаевич.

Мальчик сделал вид, что не слышал вопроса. Уставившись на лампасы, спросил:

— А вы кто, дяденька, генерал?

Дремов усмехнулся.

— Генерал. А что?

Мальчик опустил голову и, ковыряясь большим пальцем босой ноги в песке, проговорил с тоской в голосе:

— А мой папа был сержант… Гвардии… Погиб в Германии, Письмо в конце войны получили. Вот… А… а… — привлек он к себе малыша. — А Колька уже после войны… Саперы тут… Разминировали… Вот и…

«Вот тебе и саперы, разминировали», — подумал Дремов, а мальчик, осмелев, потянулся к его гвардейскому знаку.

— Вы дайте, дяденька, мне этот орден.

— Дать значок? Тебя как зовут?

— Меня Димкой, а по фамилии Солдатов, как мой папка, — мальчик вновь уткнулся глазами в землю. Дремов поворошил его тугие волосенки. «Сколько осталось вот таких без отцов», — подумал он.

Развернув продуктовую сумку, Иван Николаевич угостил ребят всем, что было прихвачено: колбасой, помидорами, сыром, малосольными огурцами. Кольке особенно в диковинку показались шпроты. Поданные ему на хлебе рыбешки вначале разглядывал со всех сторон, потом подул на каждую, поочередно, с опаской прикоснулся к хвостикам пальчиком и только после того, как слизнул потекшее масло, осторожно откусил от одной маленький кусочек. И все же самым большим чудом для малыша был огромный красный помидор. Он не мог оторвать от него глаз.

Глядя на ликующего ребенка, Дремов и сам обрадовался. Вроде повеяло здесь, у речки, родным, домашним теплом.

Когда угощения были закончены и Тузов завел мотор, Дремов, потрепав поочередно ребят, поспешно сел в машину. Оказавшись на бугорке за речкой, там, где когда-то немцы держали свое боевое охранение, оглянулся. Ребята оставались на том же месте. Они смотрели в сторону машины. Было видно, как Колька, помахивая одной ручкой, другой бережно прижимал к себе сохраненный помидор.

…К райцентру Мраморное, где собирались впервые после войны ветераны дивизии, подъехали, когда жар уже спал. Слабый ветерок шевелил запыленную листву тополей, на дороге то здесь, то там вихрились фонтанчики пыли. На первый взгляд могло показаться, что в городке все выглядит буднично. Но центральная площадь была празднично украшена.

Под кронами деревьев красовалась недавно сооруженная трибуна. На площади и убегающих от нее улицах — живые цветы. Настроение поднялось, на душе стало весело.

Не успела машина остановиться, как из глубины сквера к Дремову поспешил полковник Новиков. Следом за ним торопились несколько мужчин и две женщины. Дремов, расправив плечи и ускорив шаг, пошел им навстречу. Через минуту он оказался в крепких объятиях своего бывшего боевого заместителя. Не успел Новиков отступить от командира, как к нему одновременно бросились разведчик Сорокин и сапер Косицын. Стуча по асфальту деревяшкой, расталкивая других, к Дремову дотянулся разведчик Васек — отчаянный парнишка-цыган. Встряхнувшись, Васек зазвенел многими своими медалями, а затем выпрямился и, сверкая горящими глазами, рассмеялся:

— А здорово мы им здесь дали, товарищ генерал! А теперь вот с ней, — он стукнул деревяшкой, — трудимся в кузнице. Чиним плуги да бороны. Почивать некогда.

Воспользовавшись наступившей заминкой, к Дремову подошли бывшие связистки. Приветствуя своих боевых девчат, Иван Николаевич поинтересовался у каждой из них, как сложилась жизнь. Оказалось, что бывшая телефонистка Маруся, успешно отбивавшаяся от назойливых кавалеров все годы пребывания на фронте, после окончания войны вышла замуж за своего покровителя — капитана Зубкова, который теперь сидит в Арктике на радиостанции, а радистка Юля работает начальником радиоузла в рисоводческом совхозе на Кубани.

— Так, где же наши остальные? — оглянулся Иван Николаевич вокруг.

— Где-то заскочил за папиросами Петр Великий. Все выбегал на дорогу. Волнуется. Здесь капитан Лаптев, а доктор Решетня у пруда. Греет телеса.

— А как Заикин? — спросил Дремов. — Писали, что якобы возвратился из госпиталя.

— Возвратился и бывал в полку, все разыскивал дивчину, которая была у него в медпункте, да ординарца, а служить его оставили на армейских курсах. Готовил нам кадры младших лейтенантов.

— Так нашел он Зинку, — забегая вперед, подсказал Сорокин.

— Ну да. Не только нашел, но и стала Найденова его женой.

— Что, что? Найденова?! Зина?! — воскликнул Дремов, меняясь в лице. — Где они?

Не поняв причины возбуждения командира, Новиков несколько растерялся, но после небольшой паузы продолжил:

— Возвратился он без руки, но все такой же неугомонный. Как-то ночью, были мы уже на Дунае, разыскал штаб и с полного хода врезался своим трофейным «хорьхом» в железные ворота. Ну, конечно, из радиатора потекло, мотор заглох. «Что ты творишь, буйная твоя голова?» — спрашиваю у него. Ржет вовсю. «А что? Пусть знают наших». Смотрю, сидит Зина, смущенная, на широком кожаном сиденье в углу. «Вот! — кричит, указывая рукой. — Нашел в медсанбате. Теперь все. Можете поздравить!» Поздравил и…

— Постой, — перебил его Дремов. — Где они теперь? Не тяни! Не рви душу!

— Сейчас все расскажу: поженились, а как только закончилась война — укатили к его матери на Урал. Там у них родилась дочка, а Зинуля его приболела. Врачи посоветовали сменить климат. Переехали в Краснодар. Переписываемся. Сообщили, что оба учатся.

— Учатся? И она?

— Ну да. Он заочно в Московском литературном институте, а она в медтехникуме. Собирались сюда, но заболел ребенок. Писал, что если дела поправятся, то в конце месяца обязательно поедет в институт. Что-то вызывают.

Появился возбужденный полковник Великий. Вытянув длинные руки, бросился к Дремову.

Выглядел полковник хорошо, молодцевато, но в тридцать с небольшим виски покрылись сединой. После успешного окончания академии служил в штабе одного из военных округов.

— Так расскажи о службе, — обратился к нему Дремов.

— Вроде все нормально. Сидим, трем штаны. Начальство не жалуется.

— Ну да. Трете штаны. А вот это от чего? — Дремов присмотрелся к седеющим волосам. — Рановато!

— А, ерунда. У нас в роду все такие. А тут вроде и кстати. Сейчас многие даже подкрашивают. Для солидности, что ли?

— Понятно. Небось, как и в академии, сидишь без передыха?

— Да как вам сказать? Попал в солидный штаб, а там без работы не останешься. Находится она и зимой, и жарким летом, но тут, как говорится, взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Службу избрал добровольно и, прямо сказать, не сожалею.

— А как душевные дела? — лукаво скосилась на него Маруся.

Уклоняясь от вопроса, Великий делал вид, что не слышал его, но все же покраснел. Видно, вспомнилось, как однажды, после какой-то небольшой пирушки, когда полк находился во втором эшелоне, сделал неудачную «вылазку». Бес толкнул побаловаться с недотрогой телефонисткой, а потом не мог смотреть ей в глаза, избегал ее взгляда.

— Тут пока темный лес, — как всегда, по-юношески засмеялся Великий. — Время дороже денег. Его не хватает.

Опираясь на палку, поспешил к командиру майор Бойченко. Утирая пот, широко улыбнулся:

— Командую в леспромхозе женским гарнизоном. Получается что-то вроде свадьбы в Малиновке. Вот только с пляской не все ладно, — похлопал он по самодельному протезу.

Подошел капитан Рындин. Он располнел, голос стал хриплым, но с махорочной цигаркой до сих пор не расстается. После ранения на Днепре долго мотался по госпиталям, а когда был признан негодным для строя — возвратился на прежнюю службу, в органы внутренних дел.

— О, моя милиция меня бережет! — прокричал майор Безродный, выпрыгнув на ходу из подошедшего автобуса.

Дремов не переставал думать о том, как после возвращения в Москву он разыщет Заикина, а затем вместе с ним или даже не дожидаясь его полетит к Зине. «Вот найти еще Аннушку. Какое было бы счастье!» — сжималось его сердце, хотя и чувствовал, что теперь о» уже не одинок.

К нему решительно протиснулся Иван Решетня. Приложив руку к головному убору, вытянувшись, как истый службист, и не моргнув глазом, стал рапортовать:

— Товарищ гвардии генерал! Медицинская служба энского Краснознаменного… — Не закончив фразы, врач опустил руку и, обняв Ивана Николаевича, стал его крепко целовать.

Дремов не отбивался, а когда освободился из объятий, сердечно проговорил:

— Ну и медицина! Ну и служба! Вот и молодец! Сильный, чертяка!

Иван Решетня рассказал, что теперь он занимается преподавательской работой в одном из медицинских вузов. Дела идут хорошо, растет шалун сынишка. Хвалился, что вскоре семейство прибавится.

Однополчане прибывали и прибывали и оставили сквер только поздно вечером.

На второй день состоялся городской митинг по случаю открытия памятника воинам, павшим в боях при освобождении райцентра Мраморное.

Спускаясь с трибуны после окончания митинга, Дремов совсем неожиданно попал в объятия матроса Юхима. Забыв о разнице в чинах, широкоплечий моряк сгреб Дремова, как медведь.

— Спешил, но немного опоздал. Служба, — оправдывался Юхим, а заметив на себе взгляд командира, скосился на звезды. — Вторую, товарищ генерал, подбросили под Балатоном. Туго там пришлось, но устояли. Вот и… — Юхим еще раз посмотрел на грудь.

— Какой же ты, товарищ Корж, молодец! Теперь плаваешь?

— Позвольте доложить, товарищ генерал! Состоим в рядах доблестного Черноморского флота!

— Как дед? Как брательник Иван?

— О, дед жив-здоров. Часто вспоминает о переправе, а с медалью не расстается. Подрос и Иван. Стал агрономом.

Третий день встречи каждый из полков собирался провести на своем бывшем участке обороны.

Дремов поднялся в этот день рано, уехал в поле, а оказавшись у разрушенного мостика рядом с рощицей, остановился.

— Приехали, товарищ Тузов. Дальше пешком.

Пройдя немного вдоль опушки по высокой росистой траве, Дремов остановился. Перед глазами замелькали шедшие в атаку по высоте вражеские танки, а в небе над рощей повисли пикирующие бомбардировщики. Рощу, как и весь участок полка, охватило дымом и пламенем. В грохоте разрывов, смешавшихся с ревом моторов, время от времени слышались надрывные выкрики, команды, а после того, как одна из бомб угодила в ход сообщения рядом с блиндажом, на НП стало темно. Вскочив со дна траншеи, он увидел опрокинувшегося спиной на бруствер смертельно раненного майора Кобзева. «Да, здесь оборвалась его жизнь». Дремов вспомнил о солдате-связисте, который здесь бежал от танка, а совсем скоро — за Десной — бросился против танка со связкой гранат.

Послышался шум приближавшихся машин. Дремов поднял голову. На опушке рощи из двух автобусов высыпали люди. Оказалось, что там, где остановились машины, на небольшой, залитой солнцем многотравной поляне уже с раннего утра хлопотал майор Безродный.

Рассыпавшись вокруг автобусов, люди вначале возбужденно и громко разговаривали друг с другом, но, вспомнив, что прибыли на место, где пять лет назад стояли насмерть, отражая атаки врага, где спят вечным сном многие их друзья-однополчане, стихли. Не сговариваясь, одни небольшими группами, другие в одиночку неторопливо разбрелись по бывшему полковому участку. Каждому хотелось побывать на том месте, где был его окоп, огневая позиция, чтобы вспомнить о чем-то своем, может быть, о таком, что осталось в душе на всю жизнь, о чем не всегда хватает сил рассказать другим.

Дремов не пошел по участку полка. Оставаясь на склонах высоты и осматривая местность вокруг, он думал о судьбах своих бойцов, о тех, кто, не щадя жизни, стоял на этом рубеже насмерть.

Когда солнце поднялось и яркие его лучи высушили серебристую росу, со стороны поляны послышался звон сковороды. Прошло полчаса, и люди были в сборе.

По команде Безродного они заняли места за импровизированным столом. И когда их взоры устремились на Дремова, он понял, что от него однополчане ждут чего-то родного, теплого, сокровенного. Поднявшись, он заговорил спокойным голосом:

— Боевые друзья! За эти дни уже было сказано много всего самого доброго о боевых делах наших полков, о той большой победе, которая была одержана на этом рубеже. Сейчас мне хочется говорить о солдатах и офицерах, живых и павших. Наша встреча сегодня стала возможной потому, что в те июльские дни, когда полыхали в огне пожарищ эти высотки и холмы на русской земле, их защищали сплоченные воедино сыны всех республик любимой Отчизны, потому, что рядом с русским не выпускал пулемета из рук казах, что рядом с Ладыгиным вели огонь грузин Харазия и узбек Тура Юлдашев, что фронт целой роты прикрывал Федор Ершов, а самым родным человеком для бойцов всей четвертой роты был до последней минуты жизни бесстрашный сын Алтая старший лейтенант Сирота. Вера в победу поднимала нас в атаки. Теперь на этой земле каждая травинка, каждый листочек и колосочек шепчут лишь одно слово — спасибо.

Говоря о трудных дорогах войны, Иван Николаевич мысленно себе представлял и те крутые версты, которые ему пришлось пройти по степям Украины и Польши, а затем и по Германии. Но ярче всего запечатлелась та последняя, которая оборвалась чуть ли не у самого рейхстага.

О бесстрашии и подвигах личного состава полка на этом рубеже Дремов говорил подробно, а когда упоминал о капитане Заикине — однополчане согласно кивали головами, хорошо помня, как часто успех первого батальона обеспечивал выполнение боевых задач другим подразделениям.

После того как однополчане почтили память товарищей молчанием, Дремов сказал:

— Лучшим памятником павшим будет наша память о них, наш вдохновенный труд и ратные подвиги во имя Родины!

О многом вспомнили и переговорили в тот день боевые друзья, время пролетело незаметно, а когда к вечеру поднялась буря и над землей появилась темная, предгрозовая туча, заволакивая голубизну неба, поляна постепенно опустела.

Дремов уезжал последним. Огибая рощу, он еще раз неторопливо оглядывал бывший полковой участок, а оказавшись на высотке с памятником, остановился. Он поднялся на обросший побелевшим ковылем курган, по скатам которого частично проходил ход сообщения к его наблюдательному пункту. Совсем неожиданно родились строчки:

Я стою на кургане заброшенном, Вспоминаю те дни и бои, А на поле на этом нескошенном Спят и ныне солдаты мои.

Долго не хотелось уходить. Нельзя было оторвать взгляда от бескрайних далей. В ушах звенела музыка неистощимой жизни.

Отсюда он наблюдал, как созревшая рожь убегала тяжелыми упругими волнами с холма на холм, а оглянувшись, увидел рощу, ту самую, от которой после бомбовых ударов вражеской авиации в огненные дни сорок третьего остались лишь избитые, почерневшие стволы.

Возвратившись в Москву домой поздней ночью, Дремов поспешил к почтовому ящику. Среди кипы газет он заметил серенький конверт. Взглянув пристальней, вздрогнул. «Нет! Не может быть!» — закричало у него внутри. Он извлек из конверта дрожащими пальцами небольшой листок. «Да, она, Аннушка!» — затрепетало в груди.

«Ваня! Прости за бесцеремонное вторжение. Вполне вероятно, что было бы лучше мне так не поступать, но больше не хватает сил, не выдержало сердце. Пишу с надеждой узнать хоть что-то о нашей дочурке. Уже во сне вижу отписки: «Такая не числится».

Все годы после нашей разлуки я не переставала и не перестаю тебя любить. Я искала тебя чуть ли не на всей земле, а когда меня уверили, что тебя нет в живых — видимо, в отчаянии, предала нашу любовь. И хотя за это жестоко поплатилась, пощады не прошу. Безгранично рада, что ты жив и здоров. Этим живу и я. С тобою я уже встречалась под Берлином, но показаться тебе на глаза не могла. Всей душой желаю, чтобы ты был счастлив».

Дремов почувствовал, как в глазах потемнело. В сознании промелькнула короткая мысль: «Аннушка, Аннушка! Ты осталась такой же чистой… Никакой скидки на превратности судьбы!»

Москва. 1966–1981 гг.

Примечания

1

Дзот — деревоземляная огневая точка.

(обратно)

2

Сот-скрытая огневая точка.

(обратно)

3

ПОЗ — подвижной отряд заграждения.

(обратно)

4

«Шерман» — американский танк устаревшей конструкции с бензиновым двигателем, поставляемый нам по ленд-лизу.

(обратно)

5

РВГК — Резерв Верховного Главнокомандования.

(обратно)

6

ИПТАП — истребительно-противотанковый артиллерийский полк.

(обратно)

7

«Мессер» — бытовавшее во время войны название немецкого истребителя «мессершмитт».

(обратно)

8

Эрэсы — сокращенно «реактивные снаряды», которыми стреляли «катюши».

(обратно)

9

Больно… Больно… (нем.).

(обратно)

10

Имеется в виду приказ № 227 от 28 июля 1942 года.

(обратно)

11

Господина.

(обратно)

Оглавление

Коротко об авторе

Часть первая . Вздрогнула земля

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Часть вторая . Покатилось эхо

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  11

  12

  13

  14

  15

Часть третья . Сердце не хочет покоя

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

Эпилог . И роща зашумела…

  1

  2 . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте