«Сувенир из Нью-Йорка»

Ищи — найдешь,

Стучи — откроют,

Проси — дадут.

Готыню, прости, что беспокою тебя. Я ничего не прошу. Я знаю, все, что ты можешь, ты и без нашей просьбы делаешь. Я просто хочу поговорить. Я понимаю, что тебе сейчас не до меня: у всех горе — а милхоме! Война! А когда человеку плохо, он вспоминает о Тебе. Так и я! Я Тебе скажу честно, не всегда у меня получалось справлять праздник и не всегда я ел кошер. И в шабес приходилось работать. Моя Этта говорила всегда: Б-г с неба все видит, он знает, что если бы мы все могли жить, как написано в Торе, мы бы так жили! Какой дурак не захочет в шабес кушать халу? Но где ее взять?

Ты знаешь, Готыню, как мы жили: ни минуты не сидели, все трудились, а когда пришлось в город Этту послать, еле денег насобирали, у соседей одалживали. И надо было же такому случиться — за неделю до войны Этта моя заболела. Всегда все болезни на ногах переносила, а тут лежит и стонет. Пузенков, наш врач, говорит:

— Шлойма, надо жену в город везти, спасать надо!

А Этта — ни в какую: здесь пройдет! Но уговорили. И Лева, мой средний сынок, повез ее в Могилев. Как они там, Готыню? Среди чужих беда еще горше, а еды они с собой взяли — что кот наплакал. Хотел я зарезать теленка, так Этта закричала: корову растить будем! И на тебе — вырастили… Я всегда говорил: не держи на завтра то, что надо сегодня. Но так вышло, и говори — не говори, а назад не вернешь.

Пятеро у нас детей, а остался я с Хаимкой. Старших еще в Финскую войну забрали, так и остались служить. Где они сейчас, Готыню? Ой, Готыню, я думаю, все болезни у Этты оттого, что за них беспокоилась. И утром: как там Лазарька с Файвелэ, и вечером: что с ними, Шлойма, у меня спрашивает.