«Моня и полтергейст (сборник)»

В квартире, где проживал Монолит Вымин, а попросту – Моня, произошла кража со взломом. И, слава Богу, у Мони было прочное алиби: он был на дежурстве. Вообще-то, если разобраться, алиби было не такое уж прочное: кто видел его в своей кочегарке в выходной день? Вполне можно было набросать угля побольше, да смыться на полчасика-часик, что частенько Моня и проделывал. А тут по честному смену отсидел, потому что было у него припасена ради выходного дня заначка – бутылка «тридцать третьего».

Придя вечером домой, Моня, по обыкновению, долго возился в прихожей, расшнуровывая ботинки. Делом это непростым, потому что шнурки у Мони в нескольких местах были разорваны, а потом связаны толстыми узлами и никак не просовывались в пистончики, а если кое-как просовывались, то никак не лезли обратно; и связаны были шнурки в том месте, где находился связующий узел. И Моня никак не мог понять еще мутной после «тридцать третьего» башкой, какой же из узлов нужно развязывать.

Услыша Монину возню и сопенье, из своей комнаты вышли соседи – мать-старушка со стареющей дочерью, – как-то странно взбудораженные, переглянулись, размышляя, с чего начать. Моня, не привыкший к такому вниманию с их стороны, бросил свои узлы, выпрямился и насторожился.

– Монолит, – наконец осторожно проговорила старушка, косясь в коммунальный коридор, – вы когда из дому уходили, вчера или сегодня? Вы ничего не заметили?

– Не-ет, – промямлил, почуяв жареное, Моня.

– Видите ли в чем дело, – снова доверительно и почему-то вежливо так, что очень льстило Моне, заговорила соседка. – Мы с Лидочкой вернулись часа два назад. В квартире никого не было. По крайней мере, входные двери были закрыты как обычно, на оба замка. Разделись, прошло некоторое время, и вдруг услышали, что Жанночкина дверь странно постукивает. Мы с Лидочкой прошли в коридор, включили свет и увидели, что ее дверь приоткрыта, а замок разворочен. Мы позвали: «Жанна, Жанна!», но нам никто не ответил. Посмотрите сами.

Вымин как был, в одном ботинке с болтающимися шнурками, решительно прохромал к указанной двери, как никогда ощущая себя единственным мужчиной в такой интересной ситуации, и внимательно стал разглядывать замок.

– Это я ее прикрыла, чтоб не хлопала, – уточнила Лидочка. – А была она вот так, – Лидочка нажала на ручку и приоткрыла дверь. В щель зловеще глянула черная пустота комнаты. Всем стало не по себе.

– Та-ак, – значительно процедил Вымин с достоинством тонкого специалиста по разгадыванию самых необыкновенных тайн. – Замок, разумеется, отжат. Вот здесь, «фомкой».

Старушка с дочерью боязливо переглянулись.

– Мы сначала, вроде, ничего, – проговорила старушка, – а потом как-то страшновато сделалось: мало ли что? Может, милицию вызвать?

При слове «милиция» Вымин напрягся нехорошо по привычке, но приятно вспомнив, что вызывать ее на сей раз нужно не для него, для другого дела (а так вот: милиция – и не для него!), – даже радостно стало. Может, самому и вызвать? Аж дух захватило от такой дерзости, и очень ясно представилось: вот берет он трубку и говорит вполне серьезно: «Алло, милиция? С вами говорит Монолит Вымин. Будьте добры, вышлите наряд по такому-то адресу. Произошла маленькая неприятность». Но испугавшись, что вызов могут счесть ложным и еще оштрафуют, Моня снова сдрейфил, помолчал, понимая, что его решения со страхом и надеждой ждут эти воблы, сказал значительно и веско:

– Да, видимо, придется. Дело-то не шуточное.

Он еще раз внимательно осмотрел замок, потрогал изувеченную пластину от замка на дверном косяке, повторяя важно: «отжато, отжато», одновременно тихо радуясь еще и тому, что у него есть алиби.

В милиции сначала сказали, что раз хозяйки комнаты нет, то они не приедут. Вот когда вернется хозяйка, пусть сама им позвонит, и уж тогда они явятся. Но адрес записали.

– А может, у нее там ее труп лежит? – брякнул стоящий рядом Вымин. – Может, она вообще никогда не явится? Может, ее уже нету? – развивал свои следовательские способности Монолит. – Может, пока она явится, награбленное сто раз перепродадут и скроются? Может…

Перепуганные такими разыгравшимися событиями, старушка с Лидочкой ретировались в свою комнату, плотно закрыли верь и сидели – ни гу-гу. Моня ходил по квартире хозяином, предвкушая большое приключение.

Часа через два приехал-таки следователь. Из своего убежища выползли еще более перепуганные его визитом Лидочка со старушкой-мамой. Следователь бегло осмотрел замок, дверной косяк, вытащил из кармана фонарик, распахнул дверь и осветил комнату. Вымин, открыв рот и встав на цыпочки, во все глаза глядел через плечо следователя. За Выминым кралась старушка. Лидочка выглядывала из-за косяка двери, боясь увидеть изуродованный труп соседки, который ей красочно рисовало воображение.

– Где же здесь свет включается? – пробормотал следователь, стоя посреди комнаты и шаря лучом фонарика по стенам и потолку.

– Тут где-то, – услужливо бросился к стенам Моня, лапая их руками, хотя понятия не имел, где в этой комнате выключатель. Должен ведь где-то быть!

– Не прикасаться здесь ни к чему! – строго крикнул следователь, от чего Вымин отпрянул в ужасе от стен, вытянулся по струнке и замер, а старушка-мама пулей вылетела из комнаты и вместе с Лидочкой оказалась возле своей двери.

Наконец, следователь нашел выключатель торшера, щелкнул – розовый свет наполнил интимом комнату, осветил кучей лежащие у шкафа вещи, неубранную постель. Но разгрома, перевернутой мебели, которых почему-то ожидал увидеть Моня, не было. Окно было открыто настежь, в комнате было холодно (потому и постукивала дверь: от сквозняка). Следователь погасил фонарик и стал более внимательно осматривать комнату. Стал коленом на разобранную постель, приподнял одеяло и вдруг в ужасе попятился, пробормотав: «Гос-споди». Вымин дернулся и тоже сделал несколько шагов назад, ощущая, как шевельнулись на голове редкие волосенки. Старушка с Лидочкой, робко зашедших было поглазеть, чего там такое происходит, снова пулей вылетели из комнаты и затормозили, лишь вцепившись в ручку своей двери. Следователь, быстро справившись с первой реакцией, тут же осторожно снова приподнял одеяло и громко облегченно выдохнул:

– Ху-у… – Он вытащил из постели большую немецкую куклу-голышку, которой совсем недавно Жанна выходила на кухню хвастаться. – Я думал настоящий ребенок…

Лидочка нервно засмеялась из коридора, и осклабился Вымин.

Потом следователь опечатал комнату. На бумажке было написано: «Без милиции не вскрывать». Потом долго сидел на кухне, составляя акт. Опрошены были старушка с дочерью, потом Вымин.

Моня в продолжение всего времени опроса восседал за своим облезлым кухонным столом, ладонью смачно щелкая ошалело выбегавших откуда попало тараканов, и делал всевозможные предположения, веские замечания, чувствуя себя в центре внимания, острил, обстоятельно отвечал на вопросы, и с большим чувством собственного достоинства расписался на акте.

Было доверительно сказано следователю всезнающими соседками, что, мол, комната эта куплена ею, а раньше жил-не-жил, а прописан был некий проходимец Поликарпов, и комната не нужна была ему вовсе, а вот с этой некой Жанной фиктивный брак у них, по всей видимости, а работает эта Жанна официанткой в пивном баре. И ни свадьбы, ничего не было, а заявилась, мол, просто и паспорт предъявила с пропиской, и всё тут. И тут же поселилась и жить стала. И с тех самых пор никто этого Поликарпова не видел здесь. А живет он то ли у матери, то ли у полюбовницы какой, потому что и жен, и полюбовниц всяких у него всегда полно было. А за эту комнату он и раньше две тысячи просил. Даже нам по пьяни предлагал как-то: «Давайте, – говорит, – покупайте у меня комнату, за две отдам». Да только ни комната нам не нужная, ни денег таких бешеных сроду не было. А эта, видно, купила, и брак у них ненастоящий, товарищ следователь. А комнату дружки ее и взломали. Ходют тут табунами прямо. И ночью ходют, и вечером поздно. Мыт-мытом. С сумками разными. То с сумками придут, уйдут пустые, то придут пустые, уходят – в руках сумищи трещат. Неладно это, товарищ следователь, проверить надо. Темное здесь дело. И кража эта. Ейные дружки это и сделали, товарищ следователь. Вот так. И фамилию она не мужнюю взяла, свою оставила – с чего бы это? Фиктивный это брак, фиктивный, мы вам говорим. С этим тоже разобраться надо. А звать ее полностью так: Жанна Юлиановна Гак. А это дочь моя родная – Лидия Николаевна. Русские мы, русские, слава Богу, как же иначе?

Вымин поддакивал, неточности какие исправлял, детали вставлял. А когда и его записывать стали, гордо так назвался: Монолит, мол, Вымин.

– Это что, имя что ли, Монолит-то? – переспросил удивленно следователь.

– Так точно, – сказал довольный Моня. – Папаша был у нас чокнутый. А брательника моего Миром назвал. Это после войны сразу было. Вот, говорил, мирную жизнь начинаем строить, чтоб, значит, никаких войн. Будешь, говорил, называться – Мир, и всё тут. Только помер брательник-то…

Следователь, не дослушав, встал, свои бумажки собрал, еще раз наказал, чтобы не вскрывали без милиции, и как придет хозяйка комнаты, сразу пусть объявится. И ушел.

Все как-то сразу притихли, выговорившись. Еще версии всякие повыдвигали, вяло по кухне побродили и, наконец, разбрелись по своим конуркам, усталые от событий. Дверь входную крепко-накрепко заперли, все замки перепроверили и еще крюк дверной, на кочергу огромную похожий, накинули: у этих бандюг, видать, ключи от входной-то двери есть, раз прошли, а если Жанка ночью явится, пусть позвонит лучше, чем трястись, не спать-то. И двери в комнату на два оборота ключа закрыли и еще подергали – надежно ли. Моня еще раз на записочку глянул: «не вскрывать», мол. Во дела-то…

Жанна Юлиановна явилась только назавтра. Мони дома не было, а когда вернулся – навеселе маленько, – она с милиционером расхаживала по квартире с таким счастливым видом и так лучезарно всем улыбалась, будто впервые попавшая на кинофестиваль восходящая звезда, окруженная толпами поклонников, где ее бросились снимать все телекомпании мира.

К вечеру снова пришли из органов, человека три, а может больше (мельтешили, что не разобрать было), ходили взад-вперед, по телефону названивали, в комнате с Жанной долго заседали.

А в это время старушка-мама со стареющей дочерью и с почти протрезвевшим ради такого случая Моней («надо же помочь органам!») заговорщицки перешептывались на кухне. И так уж сладко было Моне осознавать, что с его мнением считаются, что ему что-то на ухо шепчут, и, наверное, еще сегодня эти, из органов, будут у него, Моньки Вымина, показания брать.

А шептала ему соседка-старушка вот о чем: сама, мол, и устроила всё. Дома не было никого, вот и устроила. Стерьва. И дверь сама взломала, и вещи раскидала – вот, мол, обокрали, полюбуйтесь.

– Зачем ей себя-то обворовывать? – захлопал глазами непонятливый Моня.

– Чтоб деньги прохвосту этому Поликарпову не отдавать. Нет, мол, денег, обворовали. И взятки гладки.

«Во дает!» – решил про себя Моня. Только непонятно, к кому это относилось: то ли к авантюристке Жанке, что сама себя обворовала, то ли к догадливой бабке.

Тут в кухню вошли двое: маленькая женщина в брюках и в берете нашлепкой на одном ухе и лысенький.

– Опросить бы надо, – говорят, – соседей.

– Дык что ж на кухне-то, – засуетилась мать-старушка, – в комнату просим. Лидочка, – мигнула дочери. Как-то странно мигнула и на Моню Вымина зыркнула.

Моня на это внимания поначалу-то не обратил, со своим следователем (ему лысенький достался) тоже засуетился и тоже к себе, значит, зовет:

– Пожалте, чего тут-то действительно.

И засеменил угодливо впереди, в комнату провел, затем обежал, замахнул быстренько в застеленные газеты на столе селедочные хвосты с хлебными корками и под диван сунул. Но под газетами оказалась клеенка такого вида, что зря, пожалуй, Моня газеты убирал. Впрочем, следователь – человек, видимо, ко всему привыкший, – и бровью не повел. На клеенку папочку свою положил, из папочки листик выдернул, из пиджака ручку достал, колпачок отвинтил и аккуратно так записывать стал всё, что Моня ему о Жанне Юлиановне сказать может. И Моня всё, что сказать мог, то и сказал.

Про Поликарпова, конечно, что брак ихний ненастоящий, потому как Витька Поликарпов как прописал «эту» здесь, – носа не кажет. И еще… Моня оглянулся заговорщицки: одни-то они одни, да и у стен уши… Жанка по телефону как-то разговаривала с кем-то, да громко так – думала, видно, дома нет никого, а он, Моня, как раз в комнате был, на диване отдыхал. А телефон-то, вот он, в коридорчике, рядом с его дверью – всё он, Моня, слышит, всё помнит и такое рассказать может… Эх, жалко нет у него магнитофона, а то можно было б к двери поставить, и такое намоталось бы… – сразу дело можно было б открывать, и не одно. А в тот день и говорилось как раз о тех двух тысячах, что она Поликарпову за комнату должна была. С подружкой, вроде, какой разговаривала. Поликарпов, говорит, на развод уже подал, к матери прописываться будет. А та на ладан еле дышит. Вдруг помрет, не успеет Витька к ней прописаться, что она, Жанка-то, с ним в этой конуре навеки-вечные прописана останется? А Витька-то Поликарпов, говорит, срочно требует с нее две тысячи, а у меня, мол, нету сейчас, подожди. А тому сейчас деньги нужны позарез, вынь да положь. Подсчитывать тут Жанка стала, сколько есть у нее. Помаду какую-то продала она, да карандаши какие-то, да еще чего-то, хрен знает что, бабские дела, одним словом. Матери она всё отослала. Здесь купила, матери куда-то на север отправила, а та ей деньги. А про помады эти она со своей матерью разговаривала тоже по телефону, чтоб, мол, продавала по столько-ту рублей помаду, а по столько-ту – карандаши. А потом только переводы почтовые получала, то на двести рублей, то на шестьсот. Это же, товарищ следователь, спекуляции в особо крупных размерах, я так понимаю. И Жанку эту поймать можно запросто. Вот если б ему, Монолиту Вымину, для служебного пользования магнитофончик какой захудалый хотя б выделили б, он бы мигом всех на чистую воду вывел.

Следователь долго всё строчил и строчил, а насчет последнего предложения Вымина сотрудничать с ними ничего не сказал. Замял, в общем. Моне акт подсунул: прочитайте и распишитесь. Моня читать не стал: больно много понаписано, да и доверяет он органам! – но закорючку свою внизу поставил старательно.

После того, как ушли все служебные люди, обитатели квартиры снова стеклись на кухню. Старушка опять как-то ехидно на Моню поглядывать стала, да Моня особого значения не придал. Зато Жанка сияла, как медный таз.

– Что вы думаете по поводу моего ограбления? – игриво спросила она у всех сразу. – Какие у вас есть предположения?

– А кто ж его знает, Жанночка, – смиренно ответила божья старушка. – Нашелся какой-то ирод.

– Витька Поликарпов твой и грабанул, – оскалил прокуренные зубы Моня. – Деньги нужны были, вот и грабанул. Ключи от входной двери у него были, ее он открыл, а от комнаты, видать, не было, вот и саданул – отжал замочек-то.

– Неужели он на это пойдет? – жеманно закатила глазки Жанна.

– А что у тебя взяли-то, Жанночка? – опять пропела божья старушка, исподтишка поглядывая на Моню.

– Из шкафа взяли деньги. В белье лежали. Ну… рублей пятьсот, наверное. И, вроде, кольца золотого нет нигде.

Старушка всплеснула руками: «Пятьсот рублей?! Батюшки-и!»

– Собаку хотели, – прикуривая от зажигалки, сквозь сжаты зубы процедила Жанна, – да говорят, след уже не свежий, может не взять.

– Собаку?! – пришел в восторг Моня. – Вот это да! А че, собачка мигом бы, нюх-нюх, и – хоп! – вот он, голубчик… – и вдруг осекся Моня, будто по мозгам что его шарахнуло. И прикусил Моня язык, соображать дальнейшее стал молча, только глазами зыркал туда-сюда.

Мать-старушка подозрительнее пуще прежнего на Моню глянула, потом на Жанну, сосредоточенно дым в себя втягивающую, – видно, невтерпеж ей сказать что-то хотелось, да Монька мешал. Это Моня усек наконец. Тогда покашлял он натужно, для виду «ну ладно» сказал и демонстративно в комнату свою пошел. Но пройдя по коридору, дошел до двери, хлопнул ею, вроде как зашел, а сам затаился и напряг весь свой слух на кухню, что там без него говориться будет. А говорилось там без него вот что:

– Знаешь что, милая моя, – страшно шептала старушка, – Монька это тебя грабанул, ясно? Дома никого не было, мы-то с Лидочкой, сама знаешь, в Вырицу на все выходные уезжаем, а он, знамши это, и грабанул. На работе, говорит, был. А может, он вечером накануне грабанул, аль в воскресенье утром, перед работой. Тебя-то сколь не было? Две ночи? Вот то-то. А может, он и с работы прибег для такого дела? Обыск бы у него сделать надо, милочка, вот что я тебе скажу.

– Да что вы, Екатерина Степановна, куда ему такие деньги? – возразила Жанна. – Пятерку-десятку он еще может взять, но пятьсот… и золотое кольцо… сомневаюсь.

– А я тебе говорю, он это, – не сдавалась Екатерина Степановна. – Ты не обратила внимания, как он при упоминании о собаке поперхнулся будто? Сам не свой стал и сидел, словно кол проглотил, а?

– Нет, не заметила.

– Такось вот. А я заметила.

«Во сука, бля-я, засадить меня хочет», – задохнулся Моня. Он в ужасе отлип от стены и на цыпочках, едва дыша, прокрался до своей комнаты, снова дверью хлопнул и уже громко, шаркая по полу и покашливая, в сортир прошел. Сел на унитаз Моня, не снимая штанов, и крепко задумался.

Влип-то он влип крепко. Намертво, можно сказать.

А дело было вот в чем.

Дня за два до того злополучного вечера, как обнаружилась взломанная дверь, когда в квартире никого не было, Моня действительно совершил грабеж. Но совсем маленький, можно сказать, совсем и не грабеж, а так себе. В коридоре у Жанкиной двери стояла огромная сумка, битком набитая пустыми бутылками и банками, предназначенными для сдачи. И Моня вытащил из баула всего-то три бутылки, чтобы самому их сдать и добавить на покупку «тридцать третьего», с которым и провел свое воскресное дежурство. А еще днем раньше Моня туда тоже наведывался и умыкнул две бутылки; так что следов Мониных на этой сумке и возле двери было предостаточно. А потом сумка исчезла, и уж наверняка сейчас лежит у нее в комнате в общих вещах и благоухает всеми Мониными ароматами, которые вряд ли скоро выветрятся. И докажи тогда попробуй, что ты не верблюд. И сильно пожалел Моня, что не попал в вытрезвитель двумя сутками позже, – вот выло бы алиби, так алиби. А теперь вполне возможно, будет он очень скоро вот так же, как сейчас, на тюремной параше восседать. Да провались они пропадом…

– Есть тут хто? – прервав Монины мрачные размышления, да так, что Моню с перепугу с горшка подбросило, дернула за ручку сортира мать-старушка. – Монолит, уснул, что ли?

– Счас, – прохрипел Моня, по привычке шаря по ширинке, но не находя ничего, и туго соображая. Откинул крючок, выскользнул.

– А смывать кто будет? – не услыша знакомого звука, строго спросила Екатерина Степановна.

Моня недоуменно уставился в унитаз, но все-таки нашарил гирьку на ржавой цепи и дернул.

Каждый день Монолит Вымин ждал собаку из угрозыска. Жанна в свободное от бара время висела на телефоне, обзванивала всех своих подружек и знакомых с потрясающей сенсацией о своем ограблении. Мать-старушка со стареющей дочерью, которая и вовсе притихла после этого случая и ходила по квартире как пришибленная, заставили Жанну сменить дверные замки («это, Жанночка, дело рук ваших знакомых»). Но и двум новым замкам доверяли мало, и днем и ночью запирались на крюк-кочергу и проржавленный засов, найденный где-то в кладовочке, и каждый раз, выбегая на звонок, откровенно тряслись, но спрашивали строго: «Ктотамчтовамнужно?» И если приходили к Жанне или Моне, не открывали, вызывали хозяина, к которому пришли гости, а сами быстро закрывались в своих покоях, охраняя свое бесценное имущество, а возможно, и жизнь.

Моня, когда ему стучали: «Монолит, это к вам», каждый раз тоже откровенно боялся и выходил открывать своим дружкам-собутыльникам на подкосившихся ногах, потому что ему слышалось всякий раз: «Монолит, это за вами».

Так и жили: старушки, надеясь на скорый арест Мони, – и, следовательно, освободится комната, на которую они давно положили глаз, (а может, тайно мечтали, что Моня с повинной явится?), перешли на официальный тон: «Монолит» и «вы» (Моня обреченно ждал «гражданина»); Моня, ожидая, когда же за ним придут с наручниками, в первую неделю даже пить перестал (потом, правда, запил с удвоенной силой); Жанна – о грабеже телефонировано уже было всем, а самые любопытные приходили удостовериться воочию (им Жанна с тем же видом кинозвезды демонстрировала измятую скобу на дверном косяке и полку с бельем, где совсем недавно лежали пятьсот рублей, а может и больше). Милиция ее не беспокоила, и она заметно заскучала.

Так и осталось загадкой для всех, включая умных людей из органов, кто же совершил средь бела дня сей дерзкий грабеж со взломом. Разве что старушки были твердо уверены в своей версии и из кухонного стола убрали все ложки и вилки из нержавеющей стали и унесли в комнату.

А Моня что?

Не трогали его, и ладно.

********

Возвращаясь домой из кочегарки после дневной смены, грязный от уже намертво въевшейся в кожу угольной пыли, но веселенький от сознания, что дежурство прошло очень не напрасно, Моня Вымин был уверен на сто процентов, что в квартире у него никого нет. Обычно на праздники все соседи разъезжались: бабка со своей бесцветной дочерью еще при нем отчалили в Вырицу к родственникам, а Жанка-шлюха, давно решившая, что «у нас работают только дураки» и без сожалений оставившая пивной бар, где вкалывала официанткой, зарабатывая, в сущности, гроши и варикозное расширение вен, со своими клиентами и такой же подружкой-шалавой наверняка снова отправилась в праздничные круизы. Моня любил праздники еще и потому, что в квартире оставался один. Дружки его об этом знали и приходили запросто. Не то, что когда бабка дома. Выбежит вечно в коридор и бессовестно зырит своими бельмами; губы брезгливо так подожмет: мол, фи, какая гадость к нам шляется. «Ноги вытирайте! – рявкнет. – Моешь тут, моешь». А Лидка ее – дура дурой: как кто приходит, обмирает вся от страха и быстрей в комнату, в комнату. Сороковник бабе, а дикая-я… Пуганая, что ли? Поприжал, может, малость кто в молодости? А может, наоборот: никто и никогда.

Моня, когда к дому подходил, даже на окна взглянул: нет ли света. Света в квартире не было – никого, значит. Ладненько. И бодро по лестнице своей вонючей на четвертый этаж взобрался, позвякивая в болоньевом мешочке припасенными на завтра двумя бутылками. Вообще-то было три, да Моня не выдержал, приговорил одну в одиночестве, под мерный шут котлов и насосов.

Шофер, что уголь привозил, пока сидели курили после разгрузки, сунул газетку какую-то кооперативную.

– На, почитай. Про привидения да инопланетян. Интересная штучка. Пол… «пол-тер-гей-стами» называются, – прочитал по слогам. – Буйный дух, значит, в переводе. Че выстраивают… Мы у них, как кролики подопытные, они о нас информацию накапливают, реакцию нашу на них проверяют. Как, мол, интересно, мы на них реагировать будем? Им это для будущего нужно, чтоб предусмотреть, мол, всё. И всю эту информацию зашифровывают и в машину свою закладывают.

Оставил газетку и уехал.

Моня ссыпал уголь в лаз котельной, умылся, и дрожащими от тяжелой работы руками развернул толстые, совсем не газетные листы.

– Мать твою ети, – прочитав, сказал Моня. Потом еще кое-что добавил, не столь приличное.

И решил, что самый что ни на есть повод оприходовать одну из трех закупленных на завтра бутылочек. Вытащил мешок свой болоньевый, аккуратно между рам поставленный, вытащил одну, запотевшую, приятно звякнувшую об остальные, и – оприходовал. И всё на газетку поглядывал и повторял:

– Вот-те мать-то хрен-то как…

А потом снова:

– У, ё-ё-ё.

И сменщику своему наследовал газетку эту:

– Во, почитай-ка. Ё-моё, что делается на свете…

И вот поднялся Моня по своей вонючей лестнице, лавируя, не всегда, правда, удачно между переполненных бачков с богатыми предпраздничными пищевыми отходами, вошел в свою квартиру (не в свою, конечно: такой роскоши не было у Мони сроду, и не будет никогда, а в смысле, в коммунальную) и замер на мгновенье: так и есть – тишина полнейшая и темень. Никого на все праздники! Это был Моне первый праздничный подарок.

Не разуваясь, Моня прошел на кухню, хозяином себя почувствовал. Прошелся уверенно, насколько позволяли, правда, не совсем твердые ноги. В сковородку чью-то заглянул, – пусто. И кастрюли все пустые. Хоть бы для смеху что оставили. Нет же: бабка, уезжая, вилки-ножи из кухонного стола всегда в комнату уносит, и продукты тоже. Жанка всё по ресторанам, стерва, питается. У нее на столе только пустые баночки из-под пива, да соленые орешки какие-то. Ничего орешки, вкусные. С пивком бы…

Как-то Моня, поутру выйдя на кухню, увидал на Жанкином столе целые сокровища, принесенные ею после ночной жизни: две упакованные в целлофан колбаски с импортными этикетками, пачка кофе, три красиво разрисованных баночки чего-то мясного и гроздь бананов.

– За харчи трахается, падла, – Моня завистливо втянул носом воздух: должно же всё это как-то пахнуть!

Он молниеносно, не долго думая, оторвал банан и сунул за пазуху.

А сейчас и стянуть-то нечего. И у Мони жрать – шаром покати. Хотя, где-то между рам студень в бумажке, вроде, оставался…

Моня бережно поставил на подоконник драгоценный груз, открыл раму и нырнул головой между стекол. И тут…

На кухне, где Моня находился, света не было – второй день, как лампочка перегорела, только в прихожей горел. И поэтому на кухне был полумрак, а в прихожей было светло. И вот – из коридора, где света тоже не было, – потому что нет же никого! – появляется ОН ! Это был ОН , потому что больше никто быть не мог! Встал посреди прихожей и давай в Моньку глазищами своими вглядываться – гипнотизировал, значит. Монька через грязное стекло на него глядел и оседал потихонечку. А ТОТ , как ни в чем не бывало, повернулся и в сортир пошел. И вот деталь: света там не зажег, а дверь полуприкрытой оставил. К чему бы это?

«Вот так да-а… – сказал про себя Моня, соскальзывая по батарее на пол. – ОН ! Как пить дать – ОН .»

Существо находилось за полуприкрытой дверью довольно долго, производя характерный для этого места звук.

«А прудит-то, как настоящий», – пронеслось в голове у Мони.

Существо не выходило и всё журчало, не произнося больше ни звука. Моне показалось, что прошла вечность.

«Ага, это они, значит, мою реакцию на них изучают. Наблюдают откуда-то, чего, мол, я, Монолит Вымин, делать буду в этом случае? Ладно, я им счас такую реакцию устрою… что всю охоту собью на будущее изучать наши реакции. Информацию они, паскуды, на нас накапливают. На мне счас этот поток информации у них прекратится окончательно. Счас…»

С этими словами и самыми благороднейшими помыслами избавить разом всё человечество впредь от посещения его ЭТИМИ … ВСЯКИМИ… и положить конец измываниям над людьми, держа их за подопытных кроликов, Монолит Вымин аккуратно, чтоб без лишнего шума, вынул из мешочка бутылку, – может, даже пожертвовать придется! – зажал ее горло проугленной лапищей и тихонько, маневрируя так, чтобы в оставленную щель его не заметили, прокрался к туалету. Тут журчание прекратилось, послышался звук застегивающейся молнии, дверь распахнулась и – как шарахнул Монолит ЕГО бутылкой по башке инопланетной, и рухнул ОН мгновенно, как настоящий, и ни единого звука так и не произнес: не знал, видно, по-нашему.

– Ага! – возликовал Моня. – Вот тебе реакция! Накапливай, сука, информацию про человечество! Монька Вымин всю вашу информацию на хрен послал!

Так бегал по квартире и ликовал Моня, размахивая целехонькой бутылкой. И вспомнил вдруг, что – ну конечно же! – жил на кухне у них один. Бабка всё жаловалась: спички у нее пропадают. Как положит коробок – за ночь нету. На Моньку грешила, дура. А он не брал ее спичек. Ну не брал, и всё тут!

И поскребывал кто-то ему не раз в стол. Сидит он, ест за своим столом на кухне, а ему из-под столешницы: скреб-скреб-скреб. Моня сначала думал: мышь. Всё в столе вверх дном перевернул – нет мыши. Да и не могла мышь снизу в столешницу, где тарелка стоит, скрестить. Моня постучит по столу, а ему в ответ: скреб-скреб. «Чудно», – думал. А теперь вот он, объявился, голубчик. Материализовался, так сказать.

И стал думать Моня, что же делать теперь с этим полтергейстом. Звонить надо. А куда? Может, сразу в ООН? Или в какую-нибудь Академию Наук? Но телефона ни ООН, ни Академии Наук Моня не знал. Он вообще знал только номера: 01, 02, ну 03 еще. Ну еще 08 – когда нужно узнать, скоро ли два часа.

И пока бегал и размышлял Моня, куда бы ему сообщить о таком потрясающем факте, который, конечно же, взбудоражит весь цивилизованный мир и, возможно, принесет ему, Монолиту Вымину, всемирную славу, пришла ему мысль, что очень даже запросто ОН исчезнуть может. Р-раз – и нету. Прямо как в газете той описано было. Будто и не было сроду. И попробуй тогда докажи. Полетит всё: слава, фотографии в газетах, премии… Взял тогда Моня табуретку с кухни, поставил в прихожей, уселся и стеречь стал. Глаз не спускал. Хотя это дело такое, что ОН может прямо на глазах исчезнуть. Раствориться. Снова дематериализоваться.

Сидел Моня, разглядывал: джинсы, джемпер шерстяной, – как у нашего… Вон как руки раскинул, и мордой в пол. В рожу бы заглянуть. Не, лучше не надо: ОН , может, того и ждет: как вцепится в горло или снова гипнотизировать начнет.

Вдруг дверной замок заскрежетал, защелкал, дверь открылась, и в прихожую влетела Жанка. Еще одна! Моня, пока замок скрежетал, на кухню за бутылкой сбегал и приготовился снова свою реакцию показать. Но Жанка так натурально заверещала и в стенку влипла, что Моня засомневался на миг: может, она настоящая? И руку с занесенной было бутылкой опустил. Так и стояли: Моня, соображая, что к чему – сейчас тоже над ним экспериментируют, подсовывая на сей раз ЕЕ , да еще в знакомом обличье, или уже прекратили, и нужно ли еще раз проявлять свою реакцию? – и Жанка, в ужасе глядя то на распростертого у ее ног недавнего кавалера, которого она оставила отсыпаться на некоторое время, пока по делам бегала, то на шального Моню, с бутылкой, перехваченной у горла, в руке.

– Жанка, ты что ли, зараза? – первым нарушил молчание Монолит. – А я тут ЭТОГО тюкнул… Сижу вот, караулю, чтоб не исчез…

…Никуда звонить и сообщать Моне не потребовалось: за него всё сделала Жанна.

ЭТОГО улезли на «скорой».

Монолита Вымина допрашивали сначала в его комнате, потом увезли. Экспертизу на алкоголь и делать не стали: за версту несло. Впрочем, особо расследовать нечего было: и так всё ясно.

Моня всё твердил на допросах: «пол…пол…»

– Пол-литра, что ли? – подсказывали ему.

– Да нет. Это же этот – пол-пор-тыр…

– Портвейн, что ли? – опять подсказывали недогадливые следователи. – Не портвейном ты его, а вермутом.

– Да инопланетянин это. Буйный дух, нечистая сила, в общем.

– Буйным у нас ты, Вымин, оказался.

А в протоколе записали:

«Напился до белой горячки и убил бутылкой по голове сожителя своей соседки, приняв его за черта».

Но Вымин не унимался:

– А где кров? Почему крови не было? У нашего б кров была. А у этого – ни капельки.

– Дур-рак. Ты ж ему с мозгов кашу сделал.

– Да нет же, ё-моё, – всё пытался доказать свое Моня. – Он у нас на кухне жил, в стол скреб, спички воровал…

…Очень популярная в городе передача хотела было заснять криминальный сюжет на эту тему, но оказалось, к сожалению, что крови совсем не было, и труп не изуродован – и передумала. После того, как отполыхали на экране три огромные буквы – аббревиатура то ли Комитета какого, то ли Компании, красивый ведущий, красиво пожевав желваками, долго с прищуром независимо смотрел на окончательно оскотинившегося тотальным дефицитом обывателя и, заранее наслаждаясь произведенным эффектом, сообщил лишь, что в одной из коммунальных квартир сосед убил соседа из-за коробки спичек.

Другая, не менее популярная передача, но более обстоятельная, претендующая на глобальность социального анализа, и снимать Моню снимала, и интервьюировала, да говорил Моня совсем не то, что нужно – чепуху какую-то порол. Пришлось Моню из передачи вырезать и сделать абстрактный двухчасовой ролик об алкоголиках, советских трущобах, притонах, и валютных проститутках с обширным эпиграфом из Оруэлла. В финале передачи появилась автор и ведущая Изольда Пистолетова, гневно воскликнув: «Доколе?!»

Моня, после того, как его журналисты допытывали и на телевизор снимали, успокоился было за свою участь, но жестоко ошибся.

И в свободные трезвые минуты, которые выдались у него теперь в изобилии, понял он величайшую истину: до какой же степени ничтожно и бессильно Земное Существо перед Космосом! Ведь не иначе как ТЕ всех вокруг загипнотизировали, что ни на грош не верит никто ему, Монолиту Вымину, заклавшего себя, можно сказать, для науки.

И единственно, чему радовался теперь Моня, тому, что полтергейст этот в иностранного гражданина не обернулся. Ведь тогда был бы международный скандал! Может, даже – война! Из-за него, Моньки Вымина! А это вполне могло случиться. В смысле: не война, а иностранный гражданин. Потому как – захаживали…

Сидел как-то вечером Моня на кухне, колбасу ливерную по шестьдесят четыре копейки жрал. Заходят… Первыми зашли два мужика – «фирма», – это Моня с первого взгляда усёк. За ними Жанка со своей подружкой-костлявиной, в спину мужикам тычут, шипят страшно: «Проходите, проходите!» Но те люди культурные, привыкли, в дом войдя, здороваться.

– Тырвэ, – очень вежливо кивнул Моне один.

Не знал он, наверное, что хоть и сидит Моня на кухне и колбасу уписывает, а родственного отношения к его знакомой не имеет ни малейшего. Моня в улыбке расплылся, закивал радостно:

– Тырва-тырва.

Второй «тырваться» не стал – опытный, видно, не первый раз в таких квартирах ночевал, бочком в темный коридор, куда и первого, вежливого, поспешно затолкали, и в комнате своей закрылись надолго.

Вот и радовался теперь Моня тому, что не подобная «фирма» в тот вечер в сортир прошлась. Иначе пришлась бы Моне «вышка» – как пить дать.

Но более всего радовалась произошедшему другая Монина соседка – бабка Степановна, но совершенно по другому поводу: что Моньку-алкаша упекли, наконец, «куда следует», потому что «по нем давно каталажка плачет». И стала бегать по судам да исполкомам, чтобы Монину комнату себе отписать.

Расстрелять Моню не расстреляли, но засадили накрепко.

Первое время Моня плакал, клял судьбу, и всем рассказывал, что прибрали его сюда инопланетяне, потому как он им все расчеты подмочил. Моню и в психушку показывали, но психом не признали, разве что алкоголиком.

Нет, что там ни говори, а тёмный у нас всё-таки народ.

*****************************************