«ПРОВЕРКА НА ВШИВОСТЬ»

Меня привлекало в нем всё: начиная с непролетарской фамилии Милославский до необычной аристократичной манеры разговаривать и жестикулировать. Он делал всё не так, как мы - очень грациозно и естественно.

Но больше всего меня шокировали три платочка, которыми он пользовался: для лба, губ и рук. Они лежали в разных карманах, но он никогда не ошибался с их назначением. Я даже плохо слушал профессора, ибо отслеживал все его действия с платочками и вовлёк в это действо Ольгу, у которой клапаны смеха открывались моим указательным пальцем и любым другим тоже. Но манера разговаривать – это была самая малость в сравнении с самим языком, не просто литературным, но выспренно интеллигентным. Его «простите» предваряло даже таким словам как «грудь», «хамство», «поцелуй», а перед словом «вши» «простите» звучало дважды.

На лекции профессора ходили в плохую погоду, флиртовать с соседкой и восхищаться литературным перлам, которые в другом месте услышать уже было нельзя. Однажды в хорошую погоду, когда в аудитории сидело несколько человек, открылась дверь и декан, заметив огромное разрежение в зале, спросил, не стоит ли перенести эту лекцию для большей аудитории, на что последовал спокойный ответ: «Не надо гоняться за большими аудиториями». И я даже зааплодировал.

При всей моей неприязни к плагиатам и цитатам я не мог не воспользоваться этой просто-таки классической фразой: на лекцию одно название которой - «Есть ли жизнь на Марсе?» из-за пресловутого фильма «Карнавальная ночь» вызывало гомерический смех, пришли: я - лектор, Оля - для аплодисментов и профессор, настоявший на лекции. Публики, кстати, в вестибюле было много, но все ждали обещанных после лекции танцев. И когда профессор расстроено сказал: «С Марсом всё ясно, подождём лётной погоды», - я уже серьёзно: «Нет уж, не надо гоняться за большими аудиториями», и заработал бурные, в четыре руки, аплодисменты, но после 45 минутной пытки для всех.

Профессор-астроном нашёл себе на земле более определённое занятие: «Психология Педагогики» ... не без привычного космического уклона! Это место на Земле представляло собой маленькую комнату-чулан: без окон, с дверью, на которой было написано: «Психологические опыты». Я конечно нарек чулан сей «обсерваторией», но уже «по течению»сказал,что отсюда и днем будут видны звёзды в дырку потолка. Ольгу рассмешил,но мне, глядя на профессора ,которому попал в чувствительное место, не смеялось.

Подопытных здесь, кроме себя, я никогда не видел. Но то, что делал профессор, мне нравилось. Он читал мне стихи и проверял, сколько я могу запомнить строк с голоса. С изменяющейся тональностью и освещением тоже. И, когда я декламировал ему шестнадцать строк (кстати, рекорд бил Некрасов), он считал это своей заслугой. Я не признался ему, что в детстве, когда даже не умел читать, уже запоминал столько же и демонстрировал это на ёлках.

«Он запоминает всё. Поаккуратнее с ним», - говорил он Ольге. Но это было не смешно, ибо профессор при этом сам не смеялся. Он никогда не смеялся и моим шуткам, но комплиментарно их комментировал, прикрывая рот соответствующим платочком. И явно связывал со мной какие-то проекты. А я почему-то всё делал, чтобы завоевать расположение профессора: начитался о характерах, темпераментах, наклонностях, карме и способностях; неплохо, к удивлению профессора, ориентировался во фрейдовской психоаналитике и даже распознавал Ломброзовские анатомические патологии, а когда я обнаружил «неожиданные» познания в истории установления длины метра и, что в этом участвовал не только Бонапарт как заказчик проекта, но и, сотню лет спустя, сам профессор, расставивший в своей диссертации все точки над i в запутанной истории приоритетов измерений длины Парижского меридиана, удивлённый взгляд профессора долго выискивал в глазах моих... насмешку.

Время от времени я оказывался вовлечённым в какую-то дискуссию, в которой мне нравилась не тема, а способ, интонация диспута, особенно литературная окраска с непременными вкраплениями и Достоевского, и Рабле, что профессор делал очень изящно.

А когда профессор приотпускал поводья самоцензуры, общение принимало новые неожиданные окраски.

- Какими рецепторами, мои юные друзья, вы определяете степень доверия к человеку? - явно не праздно, со скрытым подтекстом спрашивал психолог.

- Рассудим от противного, - отвечал я, - как в математике: точно не нюхом, плохо слухом, не годится вкусом, и никак не осязанием - значит глазами.

Ольге верю глазами и не проверяю ничем! - ёрничал я.

- Как всегда легкомысленно, но не без остроумия. А на что тогда прикажете мне положиться?

-Остаётся шестое чувство - интуиция, из близкой нам психологии, не «фатально наследственное».Чья терминология, кто это нам такое говорил? Кстати, что она, интуиция, нам подсказывает в отношении Оленьки?

- Извольте об этом узнать завтра, после экзамена. Вы не забыли о нём? Вот между прочим лежат билетики. Может, хотите сдать экзамен сейчас?

- Нет уж, предпочитаем лежать в братской могиле!

Это потом, после экзамена я по-настоящему услышал то, что говорил профессор, но тогда я сделал лишь то, о чём мне «моргнула» Оля - захватил один билетик ,чтобы устроить известную всем студентам, «эстафету»...

- Господа, (это уже на второй день) - вы все, кроме четырех, сейчас покинете аудиторию, один из них - доброволец, надеюсь это будете Вы, бесстрашный Илюша, возьмёт билетик с вопросами и без обдумывания заработает свою честную «пятерку», остальные в очереди - в обычном порядке .

- А мне тоже можно без обдумывания? - спросила Оля.

- Нет, - необычно твёрдо сказал профессор и потёр руки. О платочек для рук.

- Илья вы не суеверны? Можно я найду вам «счастливый» билет?

Нет уж, профессор, каждый Илья сам кузнец своего счастья.

Я открыл билет и назвал вслух номер: «Двадцать один! Мистика, «очко», - добавил я автоматически и взволновано.

- Илюша, не может быть! - воскликнула Оля.

Двадцать первый, - повторил я, не веря тому, что вижу: это же был номер билета, который я стащил накануне, и на который Оле предстояло ответить в «эстафете». У неё, судя по окрику, в руке лежал такой же билет...

Но меня, как это часто бывало со мной в трудные минуты, осенило:

Простите профессор, это действительно легкий билет, но я хочу Вас тоже удивить: я готов ответить на любой вопрос по курсу без... билета ! Пытайте, профессор, я - готов!

эпилог

Много воды утекло после описанных событий, но незавершённый рассказ попался на глаза моему двенадцатилетнему сынишке.

- Па, у твоей истории с твоим непонятным профессором нет конца, -сказал Мишенька, мой первый и главный читатель и судья тоже.

Знаешь, сынок, в жизни у этой истории был конец, который бы тебе не понравился, и мне не хотелось бы, чтобы ты лишний раз разочаровался в людях, которые разные вообще и разные в разных обстоятельствах...

Тогда с «высотки» моей юности и неразлучного с ней максимализма испытание, «ниспосланное» мне профессором виделось чистой провокацией, и это было ещё не самое бранное, чего удостоился он и мысленно и в разговорах в «самом узком кругу» с Ольгой. Я даже ей боялся сознаться, что все билеты на столе имели, для того чтобы я не ошибся, и не испортил «спектакль», номер двадцать один!

Экзамен я сдал блестяще, очень этим обрадовал профессора, но уехал на летние каникулы не попрощавшись.

Я, как обычно, великолепно отдыхал: с удочками, альпенштоком, волейболом и книгой. Но ни в том, ни в другом, ни в третьем я не мог забыться и постоянно прокручивал все предшествовавшие события. Я прекрасно понимал, что профессор очень переживает происшедшее и мои обиды – ничто в сравнении с его состоянием. Я уже не говорю о том, что я стал невольным обладателем опасной тайны профессора: в минуты редкого, может даже единственного, расслабления он рассказал мне

А возвратившись к сентябрю, с предчувствием какого-то несчастья, узнал от отвратительного типа - старосты курса –«дятла»_никакого математика и идейного «стукача», что профессор Милославский был арестован.

«Космополит» по решению скорого суда получил пять лет, что на самом деле по тем временам было великим снисхождением.

Но за то, что не русские определяли длину Парижского меридиана и устанавливали эталон метра, кроме профессора не был осужден в истории никто...

- Ольга, - спросил я свою подругу, - поговаривают, что у профессора была пассия. Ты что-то слышала об этом? Я хотел бы у неё узнать что-то очень важное для себя.

- Нет, но я знаю, что ты ищешь. И это у меня уже целый месяц - письмо, добытое из сортировочное ящика в вестибюле. Оно пахнет духами профессора.

- Перестань, после того, что случилось, это уже не смешно.

...Я вскрыл конверт, там лежало вот это: «Соблаговолите, сударь, принять мои искренние извинения и волнительные раскаяния, - писал профессор. – Мой научный интерес к вопросу о степени доверия безнравственно «зашкалил» на аналитических весах Дружбы и Доверия. .Искренне ,со стыдом, переживаю случившееся и еще и ещё раз глубоко раскаиваюсь. Я бы не хотел, если со мной что-нибудь случится, оставить наши отношения без полного взаимопонимания и сатисфакции.Жду Вашего приезда с нетерпением...»

-Перестань,Илюша,он не стоит одной твоей слезинки!

-стоит ,стоит больше всех слов ,которые все «настучат»на человека которому не было среди нас места из-за ...нас

Я был в отчаянии. Как я мог допустить, чтоб с этим человек ушёл? Как?!

Как объяснить это сыну?