«Северное сияние ее глаз»

Матюхин Александр Северное сияние ее глаз

Посвящается девушке Ане, которая вдохновила, подсказала идею и пинками отправила в этот путь

ОН

1.

Запах свежего кофе.

Я закрыл глаза и на минуту представил, что вновь оказался в раю. Потом открыл их и увидел поверхность стола, вздувшиеся пузырьки лака, кривую надпись ручкой: "ОК" и чашку с пакетиком сахара возле. И счет. И какого-то человека, сидящего напротив. Человеку до меня не было никакого дела. Просто оказалось, что это единственное свободное место в ресторане, а он хотел поужинать: съесть свою яичницу и салат из свежих овощей. Он не смотрел ни на меня, ни на мой кофе, ни на мой счет. Он причмокивал губами, когда вымакивал желток коркой хлеба и кусал его.

Я взял чашку, замер на секунду, сделал осторожный глоток…

Здешний кофе не отличался райским вкусом, но им, по крайней мере, можно было насладиться. В том искреннем смысле, когда получаешь действительное наслаждение от каждого глотка. Если бы я еще курил, то, как в фильме Джима Джармуша, предался бы сейчас философским рассуждениям. Например, о том, куда приводят мечты. Или, почему в каждом городе полно странных людей. Может быть, поразмышлял бы о глубинах снов — больная тема, между прочим, ох, какая больная… Жаль, под ногами совсем не кафельный пол в черно-белую клетку.

Я заметил, что чем севернее города, тем лучше варят кофе. И горячее. На севере вообще любят тепло — как бы банально это ни прозвучало. Тепло и уют.

— Извините, — сказал я.

Человек напротив оторвался от поглощения салата и уставился на меня маленькими черными глазками. Ему совершенно не шла черная борода и прическа. Человек напомнил мне мышь, которую только что застукали за поеданием сыра в холодильнике.

— Извините, — снова сказал я, — а вы не можете помочь?

Человек-мышь наклонил голову, вроде как соглашаясь. Рот у него был занят салатом.

— Я проездом, — сказал я, — мне нужно в город Вьюжный. Он дальше… по карте вот…

Я снял со спинки стула рюкзак, расстегнул молнию и вынул карту. Еще совсем новая. Я купил ее всего два дня назад в газетном киоске. Заодно прихватил буклет с картами автодорог. Ведь по ним не только автомобилисты ездят. Можно и пешим ходом. Проверено.

— Я слегка запутался, — сказал я, раскладывая карту на столе, между моим кофе и его яичницей с салатом, — не совсем понимаю, куда дальше идти, и сколько это времени займет. Вы же, наверное, разбираетесь… Не поможете?

Вчерашнюю ночь я провел перед картой, но мало что понял. Дороги на севере совсем не такие, как на юге. Тут все запутано. Следует учитывать множество факторов. Взять хотя бы то, что летом тут дороги одни, а зимой — совсем другие. А еще снежные лавины, оползни, бураны, объездные пути, дороги, проложенные через замерзшие реки и озера. Мрак, одним словом. Где-то в центре всей этой дорожной паутины наверняка сидит гигантский мохнатый паук, который только и ждет, когда я завязну, перестану сопротивляться, чтобы подобраться ко мне и с наслаждением и хрюканьем высосать мои внутренности. Да, так и будет. Мозг взорвать можно, если б он не был уже взорван. Словом, я запутался окончательно, и к утру лег спать совершенно измотанным. Мне снился паук, который брел по пустынной дороге. Я чувствовал его одиночество. Я чувствовал, что он хочет есть. Кажется, у него даже в животе урчало. А я сам лежал где-то а обочине, животом в снегу, и закапывал рюкзак с тетрадями. Чтобы паук не смог найти, а то ведь сожрет. Я боялся, что паук так обрадуется единственному человеку на земле, что проглотит меня в один присест. А затем примется и за мои тетради. Как-то за себя я не боялся. А вот за записи — да. Ведь вместе с тетрадями огромный паук сожрет и мои сны.

К концу путешествия я с каждым пробуждением чувствовал нарастающую усталость. Словно внутри образовался тяжелый снежный ком. И он "полнел" с каждый шагом. С каждый вздохом. С каждый прожитым вновь сном.

Паук в моем сне прошел мимо, так и не заметив притаившуюся на обочине фигурку.

А ведь пройти осталось так мало…

Человек-мышь заинтересованно скосил глаза на карту, попутно пытаясь прожевать то, что уже запихнул в рот.

— Я тут обвел фломастером место, где сейчас нахожусь… Я же в городе Полярном, если не ошибаюсь… вот. А этот кружок — место, куда мне нужно попасть. Город Вьюжный. Я смотрю, здесь расстояние небольшое. Может быть, километров пятьдесят-шестьдесят… Но вот здесь, на карте автодорог, все как-то запутанно. Не могу сообразить, где мне лучше выйти, чтобы к утру добраться…

Человек-мышь дожевал, облизал тонкие розовые губы и спросил:

— А зачем тебе Вьюжный?

— Если пойти по этой дороге, то я могу срезать несколько километров, — сказал я.

— И почему ночью? Утром автобусы ходят с автовокзала. В шесть тридцать первый рейс.

— А вот эта дорого вроде проходит через озеро. Но, знаете, я побаиваюсь ходить по льду, хоть и говорят, что у вас тут лет толщиной в пять метров….

— И ты пешком ходишь? Бред. На улице минус сорок. Вы замерзнете.

Я посмотрел на него. Мышь, да и только. Маленькая серая полевка.

— А вы мне можете просто помочь? — спросил я, — показать, как пройти в город Вьюжный? Пешком. Ночью. В минус сорок. Просто помочь человеку, не задавая вопросов?

— Вот чудак, — сказал он, — смотри. Если пойдешь сюда, то срежешь пару километров, это точно. Но бог его знает, на что ты там наткнешься. Трасса не пользуется популярностью, поэтому ее могло завалить снегом. Ты же знаешь, как у нас тут все. А если пойдешь по федеральной трассе, то это дольше часа на полтора, но зато точно дойдешь без приключений. Или тачку поймаешь.

— Погодите минуту. — Я порылся в рюкзаке и вытащил черную гелиевую ручку, — нарисуйте, пожалуйста. Куда мне сейчас идти?

Человек-мышь с сомнением посмотрел мне в глаза.

— Я бы тебе посоветовал именно сейчас идти спать, — сказал он.

Я молча протянул ему ручку. Человек-мышь вздохнул, взял и провел тонкую черную линию на карте.

— Путешественник что ли? — спросил он, не поднимая глаз.

— Вроде того.

— Я тут недавно передачу смотрел про человека, который решил пешком пересечь Северный Полюс. На одних лыжах. Ты из их породы выходит?

— Ага, — сказал я, — такой породистый путешественник. Спасибо большое.

— Странное у тебя путешествие выходит. Вьюжный — это не край полуострова. Там есть еще города дальше. В Заполярье, у Ледовитого океана.

— Я учту, — сказал я и стал складывать карту обратно.

Человек-мышь посмотрел на меня черными глазками. Его тарелка была пуста.

2.

Север отличается от юга так же, как день отличается от ночи. Здесь другая природа, другой образ жизни, другое небо и даже, говорят, другое солнце. Хотя солнца я не видел давно. А воздух… Этот пропитанный морозом воздух… Вот уже несколько дней я не отказываю себе в удовольствии остановиться на улице, закрыть глаза и втянуть носом холодный воздух. И мурашки по коже. И круги перед глазами. И пусть говорят, что это чертовски вредно, а мне нравится!

Когда я был маленький, родители часто возили меня на море около Сочи. Чтобы отдыхать в самом Сочи денег, естественно, не хватало, поэтому мы перебирались из одного маленького городка в другой, раскладывая палатки, разжигая костры, готовя еду в котелках и наслаждаясь странными дикими пляжами. Прыгать с разбега в воду там было опасно, первые несколько метров дна оказались усеяны бутылочными осколками, кусками железки, а кое-где так и вовсе торчали ржавые арматуры. Но самое удивительно, что на таких пляжах всегда было полным-полно народу. И, как правило, это были люди с севера. Путешественники. Искатели ощущений. И уже тогда, в детстве, я обратил внимание на их странную бледную кожу. Эти люди походили на снеговиков, которых судьба неведомым мне образом закинула под палящее южное солнце. Они должны были вот-вот растаять. Но они не таяли. На их белой коже проступали красные пятна ожогов, потом люди и вовсе становились похожи на вареных раков, облезали лоскутами, вновь становились белыми, краснели, облезали, пока не приобретали воистину шоколадных оттенок. А у меня, южного человека, кожа всегда была чуть темноватой, цвета легко заваренного чая. Как и у моих родителей. И мне было странно смотреть на "снеговиков", будто они были пришельцами с другой планеты.

И вот теперь я сам угодил в их сказочную северную страну. На край света. Должно быть, теперь чьи-то дети, завидев меня, удивляются, что делает здесь, среди снегов, человек с южным загаром. Может быть, он колдун? Или слуга Снежной Королевы, который пришел отыскать среди детишек очередную жертву?

Слева от меня гигантский сугроб, высотой не меньше двух метров. Он гладок и раскатан, блестит в свете фонарей. Судя по всему, весь день он служил горкой для местных детишек. Они отполировали сугроб на славу. Справа — дорога, а за ней многоэтажные дома. К подъездам расчищены тропинки, которые посыпаны песком или углем. И везде — горы снега. Тонны снега. Миллиарды спрессованных снежинок. Наверное, днем здесь можно ослепнуть от снежного блеска… а у полярной ночи, выходит, есть свои неоспоримые преимущества.

Забавно. Даже в толстых перчатках мерзнут пальцы.

Черная линия, начерченная на карте, отпечаталась в мозгу. У меня, как и у любого человека на планете, был выбор. Я мог пойти направо, срезать путь и оказаться бог знает где на заброшенной дороге. А мог свернуть налево, обойти многоэтажные дома и пойти по федеральной трассе. На пару часов больше — но стопроцентно надежнее. Что мне важнее? Отмороженные пальцы и нос или скорость? Выбор-то есть. Но как решить, какой выбор наиболее правильный?

Я посмотрел налево, на гигантский сугроб. Из-за сугроба выглядывала зеленая крыша гаража. По тротуару, мимо сугроба, шли люди. От них веяло усталостью, желанием поскорее добраться до дома, до ужина, до теплой постели.

Я посмотрел направо. По дороге медленно проезжала снегоочистительная машина с яркой оранжевой полосой на бампере. Возле многоэтажного дома, на площадке, орава детей играла в снежки. Гул стоял невообразимый.

Лево-право? Право-лево?

Как в детских считалках. Простая правда жизни — всегда приходиться выбирать.

И я пошел через дорогу.

Мое периферическое зрение… о, оно совсем ни к черту в последнее время. Я же слепну. Я почти слепец. Офтальмолог со смешной фамилией Борщ говорил, что если я не сделаю операцию, то совсем ослепну лет через пять. А я ему отвечал, что пять лет — это не так уж и мало. На что он возражал, что, мол, смотря с какой стороны на этот вопрос поглядеть. А я ему улыбался в ответ, потому что знал, что с моей стороны пять лет — долгий срок. Может быть, я вообще не собирался жить так долго…

Громкий, резкий гудок прозвучал слишком поздно. А, может, и не поздно, но я уже ничего не мог сообразить. Я стал кроликом, выскочившим на оживленную трассу и впавшим в ступор при виде железного чудовища.

Меня ударило в бок, подбросило вверх, швырнуло в сторону. Дыхание сперло. В горло натолкали морозного воздуха. Перед глазами вспыхнули яркие огни (не северное ли сияние, нет?). И, кажется, я летел целую вечность. Я успел почувствовать, как соскальзывает с плеча лямка рюкзака, и я становлюсь в тысячи, нет, в миллионы раз легче. Мир замер вокруг. И только я оставался в движении. Я летел, и летел, и летел.

А затем все кончилось.

3.

Сны ведут меня на север. В холод. В туман. В снег.

Снится, как я иду по широкой дороге. И под ногами серый асфальт, покрытый тонкой коркой льда. По обочинам — рыжие кустики, похожие на куски ржавчины. Позади — туман. Впереди, впрочем, тоже туман. Утро. И я чувствую, что холод пробирает до костей, а дрожащий бледный свет греет веки. И изо рта идет пар. А я иду по дороге, засунув руки в карманы, опустив голову, разглядывая трещинки на асфальте. Иду к своей мечте. Боюсь поднять глаза, потому что думаю, что свет снова сожжет меня. Как это происходит в любом моем сне. Каждый день. Свет сжигает меня.

Я поднимаю глаза всего лишь на мгновение, но этого достаточно, чтобы увидеть очертания города сквозь туман. Города, который находится на самом краю света. Там, где заканчивается материк. Пешком до него еще идти и идти, и уж не знаю, удастся мне когда-нибудь добраться хотя бы до пригорода. Но это во сне. А в реальной жизни все еще сложнее.

Я иду, отмеривая шаги, мурлыкаю под нос песню.

Моя мечта все ближе. Вон город. А в нем "Северное сияние". А в "Северном сиянии" второй справа столик. И когда я зайду туда, почувствую запах свежих булочек, запах кофе, запах пиццы и хороших женских духов, когда подойду к столику и увижу девушку, сидящую перед ноутбуком, вот тогда я пойму, что не сплю.

Но сейчас я просыпаюсь.

ОНА.

1.

Внутренний голос говорил ей: "Займись самоанализом". И еще: "Посмотри на себя в зеркало и подумай, кто ты есть на самом деле". А когда она просыпалась по ночам и долго смотрела на отсвет уличных фонарей на синих обоях, он шептал: "Да, это депрессия. Признай, наконец. Попробуй бороться с ней. Попробуй пересилить себя".

Но она или не слышала или не хотела слышать.

Может быть, она боялась зеркал. Внутренний голос появлялся, когда она видела свое отражение.

Она умывалась, а он шептал: "Открой глаза, красавица. Признай себе, что в жизни все хорошо. А проблемы у тебя в голове. В твоей красивой головушке".

Она спускалась по лестнице, ловила отражение в стекле, а голос говорил ей: "Завари себе кофе, выкури сигарету. Подумай о своей жизни. Подумай".

Она садилась в такси, чтобы доехать до работы. И она видела свое отражение в окне, и тогда голос мягко, но настойчиво требовал: "Уйми свой гнев и свое горе. Признай, что вы оба были неправы. Отпусти его. Прости его. Забудь его".

И когда она заходила в свой рабочий кабинет, включала свет и отворачивалась от зеркала, что занимало почти всю левую стену, голос врывался, чтобы панически выкрикнуть: "Начни жизнь с нуля! Начни!".

И потом он унимался до ночи и лишь периодически бубнил что-то едва слышно в самом уголке сознания…

— Кать?..

Сегодняшний день был ни лучше, но и не хуже предыдущих. Обычный зимний рабочий день. Из тех дней, которые мгновенно улетучиваются из памяти, стоит ночью коснуться головой подушки и закрыть глаза.

Она надеялась сегодня сходить к знакомой парикмахерше, выпить с ней немного вина, поболтать о жизни. А потом, может быть, заглянуть в кинотеатр или, чем черт не шутит, в какой-нибудь ночной клуб. В кинотеатре не была тысячу лет. А в ночном клубе и того больше.

Специально захватила косметичку, чтобы вечером привести себя в порядок. Если уж собираешься расслабиться, то нужно подходить к этому со всей серьезностью. Так учили подруги. А они совсем не глупые. Совсем.

— Кать? Ты слушаешь меня?..

Витя склонил голову на бок, поправил очки и улыбнулся.

— Опять витаешь в облаках с алмазами? Тебя следовало бы назвать Люси, а не Катериной, — сказал он.

Для подчиненных он звался не иначе как Виктор Андреевич, а для незнакомых людей еще и с приставкой: начальник областной больницы. Но Катя знала его столько лет, что он сначала превратился в Виктора, а затем и вовсе в Витю. Особенно после тех неразборчивых поцелуев на корпоративке два года назад. Она мало что помнила (да и он, судя по всему, тоже), но отношения как-то сразу перешли в более дружественную фазу.

— Повторяю, — сказал Витя, — больше повторять не буду, учти!

В его кабинете пахло лимоном.

— На тебе три пациента, — сказал Витя, — двоих ты знаешь, один новенький. Первый — это Павел Хрусталев. Шесть лет мальчугану. Снова начал болтать во сне. Причем непрерывно. Родители в шоке.

Витя положил тонкую папку розового цвета на край стола. Катя стояла у окна, разглядывая город с высоты пятого этажа. Город засыпало снегом. Февральские морозы, как правило, самые крепкие.

— Нам удалось предотвратить его разговоры на два месяца, — сказала она.

— Надо думать, этого недостаточно. Родители, знаешь ли, хотят видеть своего ребенка здоровым. Не кляп же ему совать, в самом деле.

Она отвернулась от окна и посмотрела на другую папку, возникшую в руках Вити. Папка была зеленого цвета и казалась намного толще предыдущей.

— Карпачев что ли? — поморщилась Катя.

— Ага. Родители снова требуют освидетельствования.

— У нас очередной призыв скоро?

— В марте, — уточил Витя, — тут классическая схема. Карпачев, как обычно, заявил в военкомате, что у него снохождение. Мол, с прошлого лечения ничего не изменилось. На выводы лечебной комиссии ему наплевать. Родители, ясное дело, подтверждают, что ходил, ходит, и будет ходить. Показывал порезы от бритвы на запястьях. Во сне пробрался в ванную и едва не сотворил с собой зло.

— В наше время можно порезать бритвой запястья?

— Не знаю, не пробовал. В общем, военкомат снова отправил его к нам.

— То есть, я должна снова подтвердить, что никакого снохождения у него нет и отправить его обратно в военкомат? Это же в третий раз!

Витя положил зеленую папку поверх розовой и развел руками.

— Неисповедимы пути родителей, пытающихся отмазать детей от армии! Хочешь кофе?

— Со сливками?

Витя порылся в полках стола и выудил два дешевых пакетика.

— Можно и так назвать, — пробормотал он.

— А третий?

— Новенький. Вчера поступил. Странный.

— В смысле?

— Не из нашего города.

— А, да, действительно странный. Я уж подумала…

Витя подошел к водонагревателю и набрал две кружки кипятка. Для гостей в его кабинете всегда находилась особая кружка: белого цвета, с яркой надписью поперек: "Я люблю свое начальство!". Пить из такой кружки одно удовольствие.

— Ах, твой сарказм! — сказал он, — вообще-то я только начал. Молодому человеку двадцать семь лет. Был сбит машиной, когда переходил через дорогу в районе седьмого детсада, знаешь, там где вечно лужи по колено. Водитель утверждает, что чудак не смотрел на светофор и вообще, кажется, ничего вокруг себя не видел. Хорошо, что успел затормозить, но ты же знаешь, что сейчас творится на дорогах. В общем, чудака так подбросило, что если бы не снег, то он бы был не наш пациент, а Валерия Ефимовича.

— Ну и?

Витя прошел до окна и протянул Кате чашку "Я люблю свое начальство". Выглянул в окно. Хмыкнул.

— Сломал обе кисти рук. Многочисленные ушибы. Выбита целая куча суставов. Огромная шишка на заднице. Я сам видел. Утром пришел в сознание.

Кофе на вкус совсем не напоминал кофе.

— Я бы сейчас могла уточнить, что я психиатр, а не хирург, — сказала Катя, — но подозреваю, что ты явно кинул мне этого пациента не просто так.

— Ты чертовски умная девушка, — улыбнулся Витя, — кажется, я тебе это уже говорил.

— И не один раз. Так что с ним?

— Порывается уйти. Как только открыл глаза, так сразу и начал собираться. В общем, он утверждает, что прошел пешком от Армавира до Полярного. А ему нужно в город Вьюжный. Там его ждет его Мечта.

— Кто?.. Пешком?!..

— Пешком, пешком, — кивнул Витя, — Странно ты вопросы задаешь, по-психиаторски как-то… В общем, слушай сказку. Два года назад приснилось доброму молодцу, что в городе Вьюжном обитает его Мечта — девушка с рыжими волосами, вроде как любовь всей его жизни. Утверждает, что она снится ему каждую ночь. Он даже назвал точное место в городе, где она его может ждать. И еще время, когда она там находится. Собрал добрый молодец вещи, уволился с работы и отправился в путь…

— Навязчивая идея?..

— Стопроцентно. Понимаешь, с его слов, эта девушка приходит в кафе "Северное сияние" по утрам. А через пять дней она придет в последний раз и больше не появится. И добрый молодец хочет туда добраться. Во что бы то ни стало. Даже с переломанными руками. Только и делает, что говорит об этом. Когда узнал, что пару дней мы его точно не выпустим, пришел в такое состояние возбуждения, что пришлось вколоть ему успокоительно и привязать к койке. Странный тип, в общем. Пообщайся с ним, сделай заключение, и мы его скинем на психушку, пусть они мучаются.

— Пешком от Армавира до Вьюжного? — Катя посмотрела на улицу, — это же сколько он прошел километров?

— Много, — заверил Витя, — если не врет, то много. По паспорту — он уроженец Армавира. При нем нашли рюкзак, в котором лежали паспорт, трудовая книжка, свидетельство пенсионного страхования, записная книжка, карта автодорог Мурманской области с начерченными маршрутами и несколько тетрадей. Я полистал, вроде как рассказы. Сочинитель.

— И где он работал?

— В налоговой службе. Уволился два года назад по собственному желанию.

— Отправился на поиск мечты?

— Ну, если от Армавира до Вьюжного идти пешком два года, то да. Я взял его рюкзак, вон он. Будет желание — почитай его записки, подумай, что с ним такое. Или можешь сразу написать заключение, а я утвержу, и избавимся от него через несколько дней. Тут бы даже я заключение поставил, но мне лень, у меня футбол через два часа и надо новую антенную присобачить.

— Странный тип.

— Псих. — Сказал Витя. — Я всегда знал, что в налоговой одни психи работают… Что делаешь после работы?

Катя пожала плечами:

— В кино собиралась.

— Смущаясь и шаркая ножкой, хочу поинтересоваться, можно с тобой, а?

Катя улыбнулась. Дальше тех поцелуев на корпоративке дело, конечно, не зашло. Витя ей нравился как человек, но не как мужчина, с которым она хотела бы завязывать серьезные отношения. Витя и сам это знал, и не требовал от Кати большего внимания, чем она ему уделяла. В общем, если и существует дружба между мужчиной и женщиной, то выглядит она примерно так. Сходить вдвоем в кино означало: он заезжает за ней, в кинотеатре покупает поп-корн и колу, вместе сидят в ресторане, ожидая начала сеанса, и едят пиццу. Затем он позволяет себе много пошлых, но чрезвычайно забавных шуток, после кино заводится обсуждение, он везет ее домой, поцелуй в щеку, какие-то очень призрачные намеки с его стороны, она делает вид, что не понимает, и он уезжает. Дружеские отношения сохранены, вечер, в принципе, удался.

— Без вопросов, — она улыбнулась. — Только я совершенно не представляю, на что идти, куда и во сколько.

— Перекинь эти заботы на меня! — Витя отхлебнул кофе, — я позвоню вечером, хорошо?

— Заметано.

— И еще. Кино, это, конечно, хорошо, но по Карпачеву отчитайся мне в самое ближайшее время. Полковник из военкомата, сука, давит. Либо мы признает Карпачва совсем негодным, либо отправляем его служить. Так что подумай.

Катя кивнула, поглядывая на красный рюкзак, прислоненный к Витиному столу.

— Хорошо, — сказала она, — подумаю.

2.

В ее кабинете висело зеркало, в которое она никогда не смотрела. Разве что мельком. Зеркало занимало почти всю левую стену. Катя сидела к нему спиной, а ее пациенты — напротив. Для них родимых зеркало. Каждый из пациентов должен был подвергнуть себя самоанализу. Внушить себе, что он разговаривает не столько с ней, сколько с самим собой. Уж неизвестно, кто придумал всю эту чушь, но Кате зеркало не нравилось. Пациенты — пациентами, а внутренний голос пробуждался лишь тогда, когда она видела свое отражение. А самоанализ для психиатра, все равно, что топор для палача. Не стоит увлекаться, так сказать.

Иногда ей хотелось написать рассказ про то, как ученые будущего извлекли из человека совесть. Героиней должна была стать девушка (черноволосая, возраст неизвестен, красивая, статная, простоватая, но сообразительная, с огромным грузом проблем и комплексов). Место действия — город будущего (что естественно). Сюжет: после извлечения совести, ученые закатили грандиозный пир, пригасили президента, кучу министров, каких-то знатных людей и все такое. Выводили девушку с ее совестью (почему-то Катя представляла совесть этаким плотным бесцветным комочком, завернутым в платок) на сцену, заставляли говорить в микрофон, радоваться. А потом оставили ее один на один со своей совестью. И забыли. Ведь в жизни всегда так. Те, кто еще вчера был знаменит на весь мир уже завтра становятся достоянием истории, а то и вовсе исчезают из памяти людей, словно утренний сон… А совесть вдруг начала разговаривать. Теперь это был не просто внутренний голос, а собеседник в ее руках. Живое существо. Совесть знала о девушке все — и прошлое, и настоящее, и все ее внутренние душевные терзания, и переживания, и проблемы. Совесть разговаривала с ней, а девушка слушала. И ведь могла завернуть этот плотный говорящий комочек в платок, да и выбросить куда-нибудь. Но не сделала этого…

Правда, дальше Катя придумать не могла. Она не знала, как поступить с совестью. Выслушать и оставить на столе в квартире, а самой уйти? Или положить в сумку и везде таскать с собой, прислушиваясь? А если и оставить, то как, скажите, жить дальше без совести-то?..

Но ведь и с говорящей все время совестью сложно.

Ее внутренний голос тому подтверждение. Причем, не самое радужное…

Катя положила рюкзак возле стола, кинула папки возле клавиатуры (едва не уронила пенал, ну и фиг с ним), и опустилась в кресло. После чудовищного Витиного кофе неимоверно хотелось заварить себе настоящего, молотого, без сахара. Только где же его возьмешь на работе? В столовой на первом этаже могут предложить, в лучшем случае, Nescafe из пакетика. Иногда, конечно, помогает, за неимением лучшего.

Может, сходить? Долгое путешествие с первого на третий…

Идти не хотелось.

Но, во-первых, кофе превыше всего, а во-вторых, следовало заглянуть к странному пациенту. Что-то на этой неделе перебор с пациентами. То вообще никого — сидишь себе и в "Зуму" целый день играешь — то сразу трое. Зимнее обострение что ли? Мороженой черники переели?..

Что-то она вообще не могла припомнить подобный наплыв. Такой практики в ее жизни еще не было.

Ну, с Карпачевым и с мальчиком все более менее ясно, а вот с залетным пациентом должно быть интересно…

Кофе манил. Но прежде Катя открыла папку с записями пациента и бегло их прочитала.

Двадцать восемь лет…

Уроженец Краснодарского края, станицы с легким названием "Ладожская", прописан в городе Армавире по такому-то адресу…

Образование высшее, управление финансами…

Та-ак… многочисленные ушибы, легкое сотрясение мозга, перелом обеих кистей… чего по сторонам-то не глядел, бедняга?

Подозрение на шизофрению в легкой форме. Подтвердить.

Собственно, что от нее и требуется.

Катя достала из полки в столе чистый блокнот для записей — с белыми листами — и гелиевую ручку. Затем накинула халат поверх вязаного свитера и вышла из кабинета.

В коридоре сидел Карпачев с мамой. Не поленились же с утра, да еще в такой мороз.

— Через час, — отрезала Катя, не ожидая, пока бойкая мать Карпачева откроет рот.

Навыки общения с настырной мамашей были приобретены в многочисленных схватках на прошлой неделе. Семейка достала в конец.

— Но у вас же нет никого! — возмутилась мать со свойственным ей повелительным наклонением в каждом слове.

— У меня пациент в реанимации, — сказала Катя и заставила себя улыбнуться, — через час заходите.

Идя по коридору, она подумала о том, что в депрессии есть и свои плюсы. Можно хамить людям, презирать их, ненавидеть, обманывать — и при этом не чувствовать ровно никаких угрызений совести. Ведь это же не ты виновата, а депрессия — противная стерва.

Реанимационные палаты находились на третьем этаже. Катя спустилась по ступенькам. В последнее время она редко пользовалась лифтом: там висели большие зеркала, и от них можно было спрятаться, лишь уткнувшись взглядом в пол, покрытый желтым линолеумом… а так не хотелось общаться с внутренним голосом, что заглядывал в глаза через отражение и бубнил что-то, иногда кричал, доказывал.

Пациент лежал с закрытыми глазами, и, казалось, спал. Обе его кисти были загипсованы. Словно сухие древесные сучки торчали три пальца на левой руке. На лбу, ближе к правому глазу, красовалась огромная темная шишка. На щеках проступила щетина. Узкий подбородок. Впалые щеки. Длинные черные волосы, давно не мытые и наверняка не видевшие расчески много дней. Физическое истощение налицо. Руки и ноги пациента были привязаны к койке.

В палате царила тишина, которую нарушало лишь тяжелое дыхание пациента — с легкой хрипотцой и присвистом. За окном, прикрытым прозрачной занавеской, шел снег.

Катя сделала несколько шагов по кафельному полу. Пациент повернул голову и открыл глаза.

Катя ни разу в жизни не видела столь пронзительных голубых глаз. Таких глаз, цвета весеннего неба. И в это небо стремительно захотелось взлететь. И парить там, раскинув руки, подставив лицо прохладному ветерку. И наслаждаться каждой секундой полета. Потому что в глубине весеннего неба нет проблем, нет забот людской жизни, нет расставаний, обиды, злости, зависти, чувства нескончаемого одиночества, а есть свобода, ветер и бесконечный полет вверх…

"Брось к чертовой матери сомнения и займись, наконец, своей проблемой, — сказал внутренний голос, — удовольствие можно получать и от жизни. Главное — перестать пить снотворное на ночь"

Катя тряхнула головой, отгоняя наваждение. Ей вдруг показалось, что в глазах пациента возникла не только она (легкая, парящая, радостная), но и Андрей… Образ из ушедшего лета — улыбающийся, счастливый, как и она.

— Доброе… утро, — сказал пациент слабым голосом, — вы похожи на врача.

Катя заморгала. В голове вдруг возникла каша из мыслей, чувств и образов. Она совершенно не знала, что сказать. Депрессия подсказывала одно, воспоминания — другое. А еще этот проклятый внутренний голос…

И с чего это вдруг она вспомнила про Андрея?

Прошедшее лето было последним, которое они провели вместе — и самым счастливым в жизни Кати. Они ездили в горы Крыма, с палатками и снаряжением. Облазили вдоль и поперек все известные людям пещеры. Загорели до такой степени, что кожа стала похожа на шоколад. Проводили ночи в обнимку на краю гор, любуясь ночным морем и великолепной "лунной дорожкой" на морской глади. Там же в Крыму Катя первый раз в жизни увидела медузу и даже поймала одну — зачерпнула холодный скользкий комок вместе с водой обеими ладонями. И как раз в тот момент, когда она держала склизкое тельце медузы, в голове возникла идея рассказа о совести в платочке. Наверное, по ощущениям, совесть должна быть похожа на медузу. Ведь правда о самом себе всегда неприятна… А потом, сразу после приезда из Крыма и начались ссоры. Лето закончилось так, будто перевернули страницу романа о любви и открыли новую страницу романа о разлуке…

— А вы похожи на пациента, — наконец, сказала Катя и улыбнулась, — Кирилл Александрович?

Он кивнул, поморщившись. Игла, торчащая из его шеи — проводник к капельнице — наверняка вызывала не самые приятные ощущения.

— А я Екатерина Николаевна. Психиатр. Слышала о вас много интересного и, вот, решила заглянуть, проведать.

— Забавно, — сказал Кирилл, — я интересный человек для психиатра. Никогда бы не подумал, если честно.

Катя подошла к стулу, что стоял у кровати справа, между капельницей и тумбочкой.

— Можно, я присяду?

— Спрашиваете! Конечно. Мне тоже интересно.

— Вот как?

Катя села и положила на колени раскрытый блокнот.

— Конечно, интересно. С психиатрами всегда интересно разговаривать. Они такие… необычные люди.

— А у вас, я вижу, был опыт?

Он рассмеялся — слабо, негромко:

— Встречался пару раз. Исключительно в кампаниях друзей. Всегда хотел узнать отличаются ли психиатры в обычной жизни от психиатров на работе? Или они и там и там одинаковые?

— В хорошем смысле или в плохом?

— Как знать, — отозвался Кирилл и добавил, — вы уже считаете меня сумасшедшим?

— С чего вы взяли?

— Ну, я думаю, в ином случае вы бы не пришли меня навестить. На севере, конечно, живут хорошие люди, но ни за что не поверю, что забота о ближнем тут стоит во главе угла… К тому же вы наверняка прочитали мои записки…

— В рюкзаке? Нет. Пока мне о них только рассказывали. К тому же я не из тех людей, которые лезут без спроса в чужие вещи.

— Не скромничайте. Рано или поздно любой человек лезет без спроса в чужие вещи. Человеческая натура такая.

— Но можно стараться не делать того, чего не хочешь, — заметила Катя.

— Можно стараться протянуть подольше и не делать того, чего не хочешь. Но рано или поздно это произойдет. Против природы не пойти, — Кирилл усмехнулся, — но чтобы оградить вас от проблемы выбора, я вам разрешаю почитать мои записки. Вам ведь все равно придется. У вас же есть начальство, которое скажет вам это сделать. Так что читайте на здоровье.

— Погодите, может, и не понадобится.

— Ну, вы же не просто так заглянули, верно?.. — Кирилл закрыл глаза и тяжело вздохнул, — пока я не оказался на севере, я и понятия не имел насколько здесь красиво, — сказал он, — столько снега… я в жизни так много снега не видел. Знаете, у нас на юге, там, где я жил, вообще проблемы со снегом. Бывали зимы, когда ни одной снежинки с неба не падало. Всю зиму серые тучи, холодное солнце, дожди, слякоть — и нет снега. Новый год без снега, представляете? Забавно. Никакого новогоднего настроения.

— Знаете, тут тоже не всегда праздник, — сказала она, — иногда и в Новый Год такое паршивое настроение, что все из рук валится.

— Я понимаю. Не от погоды зависит… Но так бы хотелось снега на Новый Год. До умопомрачения. Все-таки в нас заложено что-то, радоваться в Новый Год снегу. Даже если настроение хуже некуда, все равно смотришь на эти гигантские сугробы и зарождается в груди капелька радости.

Он мечтательно улыбнулся. Катя уловила его взгляд и быстро отвела глаза. Чтобы не провалиться в слепящую голубизну неба.

А внутренний голос сказал:

"Дрожь в коленках? Это к добру!"

— Когда я в первый раз увидел свой сон, то подумал, что сошел с ума, — продолжил Кирилл, — я столько снега видел разве что по телевизору. А тут вдруг снится мне, как я иду по дороге, а вокруг сугробы, которые выше меня во много раз. Снег был на деревьях и под ногами. Хрустел на подошве. И снег сыпал с серого неба. Снежинки кружились вокруг, падали на щеки, на губы, на ресницы. Я их даже во сне ощущал. Как они таяли от тепла моего тела…

— Вам снилось, как вы идете в город Вьюжный?

Кирилл замолчал и вздохнул:

— Вам уже все рассказали, да?

— Нет. Не все.

— Все началось два года назад, — сказал он, — мне каждую ночь снится одно и тоже. Понимаете, я иду к мечте. Странно звучит, но так и есть. Когда я первый раз ее увидел, я сразу так и понял, что эта девушка — моя мечта. Не что-то абстрактное, несуществующее, а именно молодая девушка из далекого северного города. Она приходит в "Северное сияние". Это такой ресторан во Вьюжном. Я не знаю, почему она мне снится, и почему я должен ее найти… но ведь в снах всегда так — непонятно и нелогично. Знаете, в груди сидит чувство уверенности, что я все делаю правильно. Что так и надо. Ведь у каждого человека в жизни должна быть мечта, и он должен к ней стремиться. Вот я и стремлюсь так, как могу… Я должен туда прийти тринадцатого числа, иначе она уйдет. А потом мне ее не найти. А ведь вы наверняка знаете, что бывает, когда упускаешь свою мечту.

Катя вздрогнула. На мгновение ей показалось, что Кирилл каким-то неведомым образом пробрался в ее голову. Он читает ее мысли! Он видит ее насквозь…

Боже, что за чепуха? Даже люди с пронзительными голубыми глазами не умеют читать мысли.

— Вот вы говорите — мечта. Как вы ее представляете? Это та самая девушка, или желание прийти к ней, добраться до нее?

Катя склонилась над блокнотом и с силой вдавила кончик ручки в белый лист. Ей вдруг захотелось очутиться где-то совсем далеко отсюда. В другом городе. В другом мире.

— Я имею в виду девушку с рыжими волосами, — сказал Кирилл, — Она мне снится.

— Вы знаете ее… в реальной жизни?

— Я очень хотел бы с ней увидеться, — ответил он, — знаете, я наверное, вот так сформулирую: моя мечта — найти девушку из ресторана и увидеть ее. Можете так и записать. Более точно я не смогу сказать.

— То есть, вы утверждаете, что эта рыжая девушка вам только снилась? Вы ее не видели раньше, не общались с ней, не встречались?

— Нет.

— И вы не знаете ее номера телефона? Вы не общались ни на каких сайтах знакомств или, там, среди друзей одноклассников?

— Нет. Можете проверить. У меня нет сотового телефона, а Интернетом я последний раз пользовался перед увольнением.

— Вы прошли от Армавира до Полярного только для того, чтобы найти девушку, о существовании которой вам ничего неизвестно наверняка? Я вас правильно сейчас понимаю?

— Она моя мечта, — сказал Кирилл едва слышно, — и я в нее верю. Разве нужно что-то еще?

— Я вас не понимаю.

— Вы многое не понимаете.

Катя медленно оторвала взгляд от блокнота и подняла голову. Кирилл смотрел в потолок.

— В каком смысле?

Кирилл продолжал разглядывать потолок с выражением крайней заинтересованности.

— А почему вы не спрашиваете меня, снится ли мне этот сон после столкновения с автомобилем? — произнес он.

— Потому что сейчас я пришла к вам не как психиатр…

— Тогда зачем вы задаете много вопросов? Разве девушка, общаясь с молодым человеком не как психиатр, задает такие вопросы? Спросите лучше, что мне больше нравится — чай или кофе?

Катя склонила голову на бок:

— А вы уходите от вопросов, Кирилл…

— Я от них не ухожу, я их не люблю. Тем более, когда их задает человек не совсем опытный и не осведомленный полностью. Раз уж пришли не как врач, то будьте любезны и разговаривать соответствующе. Я люблю кофе. Крепкий, горячий кофе без сахара. А вы?

— Я? — Катя запнулась, — тоже кофе… хороший кофе, молотый…

— Вам есть, что мне рассказать, — сказал Кирилл тихо.

— Вам тоже есть, что рассказать мне, — отозвалась она, подумав. Кончик ручки оставил на листе блокнота маленькую круглую дырочку, — ваша рыжая девушка… она снится вам уже два года, а вы добрались до нас только сейчас…

— Эх, Екатерина, вы снова уходите от обыкновенного разговора ни о чем и возвращаетесь в свою проверенную оболочку опытного врача. Зачем? Мы бы так хорошо пообщались, в самом деле… Ну, раз уж вы так хотите… все это время я шел пешком. И ночью. — Сказал он.

— Ночью? Вы шли по ночам?.. Знаете, если в то, что вы шли пешком я еще поверю, то в ночь…

— А нет ничего странного. В рюкзаке должна лежать моя медицинская карта. Почитайте внимательно. Ознакомьтесь. Может интересно, а, может, и нет.

Взгляд его переместился с потолка на собственные руки. Он разглядывал загипсованные кисти с выражением полной отрешенности. А потом сказал:

— Мне вкололи столько успокоительного, что я сейчас вообще не могу разобраться, сплю я или нет. Может, вы мне снитесь?

— Нет. Сейчас вы не спите.

— Откуда бы вам знать наверняка?

Катя моргнула.

— Потому что я уверена, — сказала она.

— Когда мне снится мой сон, я тоже уверен, что вокруг меня реальная жизнь. Там, в моем сне, кругом лежит снег. И мне холодно. И я знаю, что если подойду к дереву и дотронусь до ветки, то осыплется снег. И в лицо дует холодный ветер. Это же все вранье, что во сне ничего не чувствуется. Еще как чувствуется. Так вот я и не знаю, где сон, а где реальность. И вам не советую быть настолько категоричной…

— Я не категоричная, просто я… уверена.

— А вдруг вы спите и никак не можете проснуться?

— Это вряд ли.

— Но ведь нельзя упускать и такую возможность.

— Нельзя. Но если я не могу проснуться, значит, я и не сплю. Если мой сон растянулся на целую жизнь, то какой мне смысл задумываться над тем, что будет, когда я проснусь?

Левая бровь Кирилла поползла вверх.

— Я думаю, вы многое не понимаете в жизни, — повторил он, — вам следовало бы почаще прислушиваться к своему внутреннему голосу.

— Откуда?.. — вырвалось у нее.

"Откуда?" — взвизгнул внутренний голос и замолк, пораженный.

— Когда вы сможете посетить меня в качестве врача? — спросил Кирилл спокойным голосом.

Катя вскочила со стула, совершенно не понимая, что происходит. Стул опрокинулся, с грохотом ударившись о серый кафель.

— Потому что я хотел бы уточнить, почему меня держат привязанным. Я имею права отказаться от лечения, если считаю нужным. Я здоров. Я умею мыслить логически. У меня даже нет психических отклонений. А еще у меня осталось всего пять дней. Пять дней, понимаете?

— Я… — Катя сделала шаг назад, подальше от кровати, — я подумаю… может быть завтра…

Внутренний голос разрывал голову. "ОТКУДА?!" Бил барабанную дробь в ушах. "ОТКУДА?!" Плясал дикими танцами перед глазами. "ОТКУДА?!"

— Тогда жду вас завтра, — улыбнулся Кирилл, — у вас так бегают глаза, словно где-то в вашей голове кто-то кричит, а вы старательно делаете вид, что его не слышите. Хочу заверить, что у вас плохо получается скрывать. А еще я бы посоветовал вам хорошенько выспаться…

Выскочив из палаты, Катя еще долго шла по коридору настолько быстро, что стала вдруг задыхаться, пока не остановилась возле двери на лестничный пролет и не позволила себе перевести дух.

И чем дальше она удалялась от палаты, тем слабее становился ее внутренний голос. Когда Катя дошла до собственного кабинета, он стих совсем.

3.

Вечер не принес неожиданностей.

Какой бы случайной ни казалась иногда жизнь, порой она предсказуема до безобразия.

Ах, да. На этот раз Витя соригинальничал и надел очень красивый и дорогой костюм. По кинотеатрам обычно в таких не ходят, но на Вите он все равно смотрелся идеально. Витя ждал комплиментов. Витя их получил.

Поп-корн и холодная кола за его счет. Места на заднем ряду. Какой-то интересный приключенческий фильм про пиратов с огромным монстром в конце и до боли знакомым актером в главной роли. На протяжении всего сеанса Катя пыталась вспомнить, как его зовут, затем выяснилось, что "это же он — Джонни Депп", Катя успокоилась и досмотрела фильм до конца, прислонившись к могучему Витиному плечу. Впрочем, Витя уже давно не расценивал это как какой-нибудь намек. Витя уже давно привык. Если кто не верит в дружбу между мужчиной и женщиной, то вот вам настоящее, стопроцентное опровержение.

После кино заглянули в пиццерию, выпили по кружке пива и поболтали совершенно ни о чем. Работы не касались — тоже предсказуемо и затерто до дыр. Затем вышли на улицу, на морозный ночной воздух. В свете фонарей кружились снежинки.

— Как тебе пациент? — спросил Витя, надевая черные кожаные перчатки.

Катя закуталась в мягкий ворот дубленки.

— О! Не надо о работе, — простонала она, — лучше расскажи, что у тебя с блондинкой из неврологии.

— А это не по работе, говоришь?! Если бы что-то было, я бы с тобой сейчас не стоял.

— Ага! То есть все наши разговоры о старой дружбе и совершенной незаинтересованности псу под хвост? — Катя делано стукнула Витю по плечу, а он сгреб ее в охапку и прижал к могучему торсу, — еще и шею сломай!

— Я же врач, а не убийца, — буркнул он, ущипнув Катю за нос, — листала его тетради?

— Чьи?

— Пациента, блин. Я тебе говорил, что там какие-то рассказы. Он или неудавшийся писатель или свихнувшийся графоман.

— Что, в принципе, одно и тоже. Нет, не читала еще. Мне хватило с ним первой встречи. До утра нужно прийти в себя.

— Он плевал тебе в лицо ядовитой слюной? — хохотнул Витя, — или как Ганнибал Лектор задавал тебе интеллектуальные вопросы и по запаху различил цвет твоего нижнего белья? Кстати, какого?

Катя вырвалась из крепких объятий, нагнулась, загребла сухого, похожего на мелкую крупу, снега и швырнула Вите в лицо. Тот засмеялся гулким басом, пообещал жестоко наказать и присел на корточки, сооружая гигантских размеров снежок.

— Свои пошлости оставь на рабочее время! — крикнула Катя, отбегая на несколько метров.

— В рабочее время я занят блондинками из неврологии и депутатами из областной думы.

Снежок пролетел в нескольких сантиметрах от Катиной головы. Она засмеялась и показала Вите кулак. Совсем недалеко от кинотеатра выстроились в ряд автомобили частных такси: теперь из окон на странную парочку таращились удивленные водители.

— А с депутатами так же извращенно поступаешь? — из сухого снега все никак не получался достойный снежок. А вот Витя лепил нечто огромное и увесистое.

— Даже хуже. Для депутатов я храню кое-что в своем шкафу, купленное в интим-магазинах!

— Ммм! Покажешь как-нибудь?

— Вот станешь депутатом, тогда… — Витя швырнул снежок со всей своей директорской силой и тот угодил Кате в коленку.

Катя вскрикнула, поскользнулась и шлепнулась на спину. За шиворот мгновенно забился снег. Неожиданно, на короткое мгновение, ей стало вдруг так хорошо, что она не сдержалась и громко засмеялась ночному небу, падающим снежинкам, редким холодным звездам, краешку луны, выглядывающему из-за туч.

А затем над ней склонился Витя.

— Жива? — спросил он, потирая раскрасневшийся нос кулаком.

Не в силах сдержать смех, Катя закивала и жестами попросила помочь подняться.

Витя подал руку, обхватил Катю за талию и повел в сторону такси.

Загрузив Катю на переднее сиденье автомобиля, он протянул таксисту деньги и шепнул ей на ухо:

— Приятное было свидание. Хочу еще.

— Без проблем, — буркнула Катя, продолжая хихикать.

— И не забудь завтра отчет по Карпачеву, — Витя подмигнул.

— Умеешь же портить настроение!

Витя чмокнул ее в щеку, захлопнул дверцу — и остался позади отъезжающего такси.

Странное счастливое хихиканье не прошло, даже когда Катя добралась до дома. Ее словно наполнили до кончиков ушей веселящим газом. Разве что голос не сделался тонким и противным, как у Чипа или Дейла.

Остановившись на пороге квартиры, Катя включила свет, и некоторое время стояла, тихо хихикая, разглядывая комнату.

Однокомнатная квартира для преуспевающего психиатра — это маловато. Но с другой стороны, для одинокой женщины не достигшей еще и тридцати лет — даже слишком. Не многие верят, что на квартиру она заработала сама, ни с кем не переспав и даже не имея богатых родителей. Какое богатство? Бросьте! Два года откладывала с зарплаты на первоначальный взнос, а затем взяла кредит на десять лет — и кто будет говорить, что в современном мире рабства не существует? Потом еще полгода копила деньги на хорошую мебель. О личном автомобиле пока не задумывалась, но где-то на краешке сознания такая мысль уже зародилась.

Все-таки, в жизни на севере существуют свои плюсы. Зарплаты здесь высокие, а жилье — дешевое. Ведь все бегут от холодов, как от чумы. На юге так вообще ходят слухи, что здесь, за полярным кругом, условия едва ли не хуже, чем в сталинских Гулагах. Мол, отопления нет, горячей воды тоже, продукты привозят раз в неделю, а люди замерзают прямо на улицах. Не современный город, а Ленинград времен Второй Мировой… Так вот все это — чушь. Живется здесь ничуть не хуже, чем в любом другом городе. Не Москва, конечно, и даже не Питер, но все же. Разве что холодно, да лето проносится словно электропоезд… зато какое здесь чудесное северное сияние! Но ведь людей одним северным сиянием не заманишь. Вот и поднимают зарплаты, плюс надбавки всевозможные, премиальные… Если человек не стремится свернуть горы своим тщеславием, то жить на севере для него — одно удовольствие.

Вот и Катя решила, что уезжать с Полярного не будет. Звезд с неба она хватать не хотела…

Раздевшись, Катя приняла душ, накинула халат и, пройдя в комнату, остановилась перед зеркалом.

Внутренний голос молчал.

Из зеркала смотрела молодая преуспевающая женщина. Взгляд — целеустремленный. Легкий властный прищур, говорящий о том, что эта женщина не привыкла подчиняться приказам, и с гораздо большей охотой будет отдавать приказы сама. Мокрые волосы зачесаны назад, обнажая гладкий, без единой морщинки, лоб. Пухлые губы — вечно шелушатся — но мужчины, как правило, не обращают внимания на эту мелочь.

В целом — ох, какая красивая женщина. Мужчины должны сохнуть. Гроздьями вешаться. За платья цепляться и отваливаться, словно перезрелые фрукты…

В горле зародился победный смешок.

— Все у меня хорошо, — сказала Катя собственному отражению, — и никакой депрессии.

"Это тебе так кажется, — сказал внутренний голос, — что-то нет мужчин, которые бы вешались и отваливались. Не единого".

Катя вздрогнула. Лицо в зеркале изменилось — рот искривился, глаза испуганно расширились, на лбу проступили глубокие морщины.

"Ты все еще думаешь об Андрее, — сказал внутренний голос, — только не бери телефон. Умоляю тебя"

Сотовый лежал на кресле, возле телевизионного пульта. Катя отошла от зеркала, взяла пульт и включила телевизор. Комнату наполнили звуки какой-то дикой телевикторины. Она смотрела на сотовый.

Вчера вечером Катя писала Андрею, но он не ответил. Наверняка был занят своей девчонкой, как ее там звали?..

И позавчера писала.

И, кажется, два дня назад тоже.

Черт возьми, пора бы уже привыкнуть, что Андрея нет рядом. Пора бы уже привыкнуть, что дома ее ждет пустота и бесконечные телевикторины. Пора бы уже привыкнуть, что одиночество становится ее образом жизни.

И свет. Она всюду включает свет, чтобы разогнать тени по углам.

Но ведь никто не запрещает почитать последние сообщения. Просто почитать. И никому ничего не отправлять.

Катя села в кресло и взяла сотовый.

Ну, почему в контактах первый именно Андрей? Почему?

— Судьба у меня такая, — пробормотала она едва слышно, — мучаться.

Желание, непреодолимое желание, возникло в груди и начало стремительно разрастаться.

Ну, всего одно сообщение? Может быть, ему сейчас также… одиноко? Сидит в своей комнате, вертит в руках сотовый, и не решается набрать первым? А его девчонка — эта молодая курвочка — ушла в ночной клуб развлекаться. Андрей же не такой. Он не любит ходить по клубам. Он домашний человек.

"А, может, ты его просто плохо знала — шепнул внутренний голос, но он был слаб и далек, и слова рассыпались, не возымев должного действия.

— А, может, и плохо.

Катя повертела в руках сотовый и отложила его в сторону. Ведущий из телевикторины задал странный вопрос о жителях Канады.

Следовало бы отвлечься, придумать себе какое-нибудь дело, которое займет ее до глубокой ночи, чтобы можно было лечь в постель, закрыть глаза и беспокойно уснуть до завтрашнего утра. Потому что это же невыносимо — сидеть в пустой квартире слушать телевизор и смотреть на пластиковую панель сотового в надежде, что вот-вот засветится экран и придет новое сообщение. От Андрея.

В коридоре лежал рюкзак странного пациента. Витя попросил изучить записи в тетрадях, полистать медицинскую книжку. С заключением, конечно, не торопил (есть пациенты и важнее, вроде Карпачева), но призрачно намекнул, что затягивать все же не стоит.

Катя взяла рюкзак и вернулась в кресло. Рюкзак выглядел старым, побитым жизнью и испытавшим не одно приключение на своих кожаных боках. Синие лямки совершенно поистрепались. Прикрепленный к кармашку круглый значок наполовину стерся, оставив лишь таинственный обрывок фразы: "…ить нах…" Замок на верхнем кармашке был отполирован до зеркального блеска. Немало повидал рюкзак вместе со своим хозяином, ох немало. Путешествие в два года длиной. Сотни километров. Десятки городков, деревень, станиц, поселков. Тысячи людей, каждый день проходящих мимо, задевающих плечом, угрюмо смотрящих в землю, веселящихся, грустных, таинственных, болтливых, молчаливых, с открытой душой и с холодным сердцем. Сотни тысяч лиц. Миллионы мгновений.

Замок открылся плавно и без щелчка. Катя вдруг поймала себя на мысли, что не хочет изучать содержимое рюкзака прямо сейчас. Ну, не хочет и все тут. Просто отвлечься. На минутку.

Она запустила руку внутрь, нащупала и вынула тонкую школьную тетрадь на восемнадцать листов с зеленой обложкой. В том месте, где обычно школьники писали свою имя и фамилию, мелким ровным почерком было написано: "Ангел-грусти". Интересно, в каком значении?

Сделав звук тише, Катя поджала ноги и открыла первую страницу.

Без грациозности, в нелепой позе,

Ползает ангел, потеет, старается.

Грусть собирает глотками, вздохами,

Не понимает — не получается.

Руки в осколках, занавески — по ветру.

Кто-то сидит в тени, слезы глотает.

Дым сигаретный стелется по полу,

Грусть исчезает, в ночи пропадает…

Тетрадь зеленого цвета, в клеточку. На обложке написано "АНГЕЛ-ГРУСТИ". В тетради четыре листа, исписанных ровным мелким почерком. В тетради написано:

"…Я тот самый ангел. Вы наверняка видели меня. Ну, или слышали мой шепот, касались моих губ, чувствовали прикосновение моих крыльев.

Еще есть шелест. Шелест тех самых крыльев, что я ношу за спиной. Если вы слышите этот звук, а поблизости никого нет (и уж тем более не идет дождь), значит — это я. Пришел.

Я подозреваю, что я не ангел. Иногда просыпаюсь в кровати, а простынь пахнет человеческим потом, подушка мокрая и теплая, одеяло сбилось в ногах и сползло на пол. Разве ангелы так спят? Но меня продолжают называть ангелом. Каждый, с кем я встречаюсь, с кем веду беседы, кого слушаю и к кому прихожу во сне, каждый из них зовет меня ангелом. Может быть, и вы назовете, когда вам станет грустно. Я не против. Называйте, как хотите. В конце концов, это же ваша жизнь, ваши мысли и ваши слова. Мне кажется, что я не ангел, но, ради бога, зовите меня так, как удобно вам.

Я не прихожу сам, хотя очень хотел бы. Меня выбирают. Каким-то образом, непонятным мне, люди узнают, что я тот самый ангел. Даже когда не видно крыльев. Даже когда я просто пью кофе, читаю книгу, лежу в ванной или сижу за компьютером. Я притягиваю их грусть. Я тот самый огонек, который остается светить, когда все вокруг давно погрузилось в темноту. Дрожит огонек, как дрожит моя тень в свете фонарей.

Вот пришла Мира. Та самая девушка, кореянка. Она маленького роста, у нее черные глаза и тонкие губы. Она старший сержант, служит в какой-то воинской части за городом. В часть ездит дежурный автобус, ржавый по бокам, похожий на огромную консервную банку. Если забить туда достаточно военнослужащих, то издалека автобус можно принять за банку с зеленым горошком. Мира ездит на машине. Она пришла ко мне сама, села на стул и попросила разрешения закурить. Я никогда не отказываю людям, которые приходят ко мне. Пусть курит. Мои легкие за много лет втянули столько табачного дыма, что наверняка похожи на два гнилых, скользких гриба. Мира достала сигарету и закурила. У нее тонкие губы, я уже говорил. Красота девушки — выпускать дым уголком рта. А потом она начала рассказывать. Люди знают, что я буду их слушать. Я ангел, который впитывает их слова, словно сухая земля, долго не питавшаяся сладкими каплями дождя. И я их слушаю. Мне приятно их внимание, мне приятен их голос, мне приятно, что они заметили меня и пришли ко мне. В тот самый миг, когда Мира начала говорить, я уже был не человеком. Я открыл свои объятия и впустил грусть, слетавшую с губ девушки. Она знала, что может поделиться со мной всем, чем пожелает. Я слушал о ее бедах, о ее несчастьях и страданиях.

Она затягивалась, и вместе с дымом вылетали слова. Выдох — и я вижу ее мужа, собирающего вещи и уходящего к другой. Выдох — и я вижу двоих маленьких детей, которым нужна не только еда и тепло, но и простое материнское внимание. Выдох — и я вижу, как она после работы сидит за столом со стопками газет и ищет объявления, где могли бы предложить ночную работу, за которую можно получить хотя бы немного денег. Немного больше, чем она зарабатывает сейчас. Выдох — и… стоп. Я протянул руку, положил ей на плечо. Я впитываю ее грусть с каждый словом. Грусть витает вокруг нас, ею наполнен воздух в комнате. Я чувствую грусть и понимаю ее.

— Не грусти, — сказал я.

Слезы — не обязательное продолжение. Но Мира заплакала. От этого всегда становится легче. Грусть намного лучше уходит со слезами. И в тот миг, когда она заплакала, я взял всю ее грусть себе. Я собрал ее, нежно, по капле, высвободив в своей душе еще немного места. Положив руку на плечо Мире, я говорил ей какие-то слова. Не утешения, нет. Утешение лишь ложь, которая продляет, но не убивает боль. Есть другие слова. От тех слов действительно становиться легче. Я забываю их, стоит вернуться к нормальной жизни. Я всегда пытаюсь их вспомнить и записать. Но ничего не получается. А когда я ангел, нет времени для ручки и блокнота. В те моменты я забираю чужую грусть, забивая свою душу и отдавая свое тепло.

Мире я тоже отдал тепло. Ей стало легче. Она поцеловала меня и назвала ангелом, как и все. А я, как истинный ангел, затолкал ее грусть поглубже в свою душу. Там еще много места. Хватит всем…

Иногда я брожу ночью по улицам. Невидимый, как все ангелы. Кутаюсь в плащ, прячу подбородок в вороте свитера. У меня постоянно мерзнет кончик носа. Но я люблю ночные прогулки. Не в то время, когда молодежь собирается возле ночных клубов, а таксисты бодро пьют кофе и громко переговариваются меду собой. Не в то время, когда пьяная молодежь покидает эти самые клубы, а сонные таксисты развозят их по домам, рискуя собственной головой и зарабатывая хроническое нервное расстройство. Нет. Я люблю время между. В этот момент самая глубокая тишина. Даже если стук моих каблуков по тротуару слышен в каждом дворе, он все равно тише самых тихих звуков, которые рождаются с восходом солнца. Я могу расправить крылья. Я могу вздохнуть. Я могу проходить мимо темных окон и закрытых дверей, и оставаться невидимым. Я все равно чувствую вашу грусть. И в такие моменты я понимаю, что я всего лишь тот самый ангел. Я нужен вам, когда вам грустно. Когда грусть переполняет вас до такой степени, что вы больше не можете сдерживаться. Тогда вы приходите ко мне. Грусть я забираю себе.

Вот, например, приходила Анна. Девушка с черными кудряшками и большой грудью. Она не курит, но зато очень любить пить мартини. Она сильно любила человека, который не любил ее. Такое часто случается в нашем мире. Счастье и любовь многие воспринимают по-разному. Он был счастлив с ней, но не любил. Он хотел жить с ней вечно, но страсть не грела его душу, и поэтому он ушел. Возможно, Анна чего-то не понимала в этой жизни, она не смогла принять его уход. И грусть ее была настолько обильной, что я на мгновение испугался, как бы мне не пришлось освобождать место в душе, чтобы взять ее всю, до конца. Анна пила мартини из большого прозрачного бокала. Она не плакала. Не в ее стиле плакать. Но она пришла ко мне и долго рассказывала о том человеке, которого любила. Ей стало легче. Она ушла.

В те минуты, когда я брожу один по ночному городу, я понимаю, что все люди, которые приходят ко мне делиться своей грустью, эгоисты. На подсознательном уровне, точно. Возможно, их грусть заставляет их стать эгоистами. Возможно, они видят мои крылья.

Но почему, скажите, почему, им нужно от меня только одно? Отдать свою грусть! Они приходят, садятся в кресло, на диван, на табурет, на пол, скрестив ноги в позе "лотоса". Они закуривают сигареты, пьют пиво, хлыщут водку, потягивают вино. Они глотают слезы, их голос дрожит, дыхание прерывается. Они разговаривают со мной, делятся со мной своими бедами, своими переживаниями, своей болью, которой так много в груди, что уже и не вздохнуть свободно. Некоторые из них приходят неоднократно. Не всегда хватает одной ночи, чтобы излить всю грусть. И я слушаю их много дней и ночей подряд. Я собираю их грусть в ладони и запихиваю себе в душу. Я чувствую, что им становиться легче, и от этого легче мне.

Но почему потом они уходят?

Неужели, ангелу с невидимыми крыльями больше нечего сказать? Разве он не хочет услышать их радость? Разве он не хочет услышать их звонкий смех? Разве он не хочет прижаться к кому-то в постели, слышать, как шепчут на ухо слова благодарности, улыбаться в ответ, наслаждаться светом и уютом людских теплых жизней? Разве не в его силах расправить крылья, наплевать на грусть и тоску и заставить людей любить его? Разве нет?!

Но я иду по темной улице, и в свете редких фонарей я вижу, как дрожит моя сгорбленная тень. Я тот самый ангел. Я забираю грусть. Во мне нет той светлой радости, которая притягивает счастливых людей. Ко мне приходят люди несчастные. И я набиваю свою бездонную душу их грустью, выдирая с корнем то немногое свое, что еще греет меня изнутри. Это не мой рок. Это не моя судьба. Это мой выбор. Я такой, какой есть. И если я чувствую, что кто-то вот-вот захлебнется от горя, я двигаюсь к нему, и я буду слушать его, разговаривать с ним, пока не осушу колодец его несчастий, заполнив их свежей родниковой радостью.

И пусть уходят счастливые. Пусть они забудут про мои крылья, про мой взгляд и про мою улыбку. Наверное, им так легче. Не видя меня, они скоро забудут про то горе, которое оставили.

А я буду смотреть им вслед. Потом возьму их недокуренную сигарету или недопитый бокал мартини, со следами ярко-розовой помады на самом краешке и выброшу все это в мусорное ведро. В воздухе еще витает запах их дорогих духов, запах пота, запах одеколона после бритья. Но их уже нет. Со мной лишь их горе.

И пусто в квартире, но я-то знаю, что никогда не останусь одинок. Потому что несчастных людей на свете намного больше.

И иногда в темноте идет дождь. И я останавливаюсь на дороге, подставляю лицо теплым тугим каплям. Мои крылья дрожат от наслаждения. И меня охватывает грусть всех тех тысяч, которых мне удалось спасти. Но это не та грусть, от которой хочется лезть на стену. Моя грусть — радостная. Я испытываю счастье оттого, что кто-то с моей помощью, быть может, на одно мгновение, но стал счастливым.

И тогда я…"

Слово "плачу" перечеркнуто двумя горизонтальными линиями.

ОН

1.

Сны ведут меня на край света. Снится, как я иду по широкой дороге. Над головой бледное пятно зимнего северного солнца. Короткого солнца. Прыгучего, словно резиновый мячик. Вот оно подпрыгнуло — и застыло на мгновение над головой. И вот уже опустилось за горизонт, опрокинув все вокруг в темноту. В темноте легче. В темноте не так страшно.

И под ногами — снег. По обочинам — низкие деревья, раскорячили в стороны ветки, застыли в диких северных плясках. Позади — туман. Впереди, впрочем, тоже туман. Утро. И я чувствую, что холод пробирает до костей, а дрожащий бледный свет греет веки. И изо рта идет пар. А я иду по дороге, засунув руки в карманы, опустив голову, разглядывая чьи-то следы под ногами. Следы других людей, идущих куда-то или возвращающихся откуда-то… А я иду к своей мечте. Боюсь поднять глаза, потому что думаю, что свет снова сожжет меня. Как это было в каждом сне. Не один год. Каждый день. Свет сжигает меня.

Я поднимаю глаза всего лишь на мгновение, но этого достаточно, чтобы увидеть очертания города сквозь туман. Города, который находится на самом краю света, где-то возле Ледовитого океана. Там, где заканчивается материк. Пешком до него еще идти и идти, и уж не знаю, удастся мне когда-нибудь добраться хотя бы до пригорода. Но это во сне. А в реальной жизни все еще сложнее.

Я иду, отмеривая шаги, насвистываю что-то.

Моя мечта все ближе. Вон город. А в нем "Северное сияние". А в "Северном сиянии" второй справа столик. И когда я зайду туда, почувствую запах грибов, запах крепкого чая, запах дорогого одеколона, когда подойду к столику и увижу девушку и стоящую возле нее чашку с кофе, вот тогда я пойму, что не сплю.

Но сейчас я просыпаюсь.

2.

А в голове мысль, что осталось всего четыре дня.

Суббота.

Сегодня я мог бы пройти двадцать или тридцать километров и, может быть, добраться до Вьюжного. Это если бы повезло, и никакого ветра в лицо, сильного снегопада или конца света. Ах да, и еще — если бы меня не сбила машина.

— Нельзя удерживать пациента в больнице против его воли, — сказал я, когда красивый психиатр по имени Екатерина вошла в палату, — свобода лечения, знаете ли.

В это утро Екатерина надела платье красного цвета, распустила волосы, закрыв лоб и уши. Кажется, она плохо спала.

— К вам это пока не относится, — Екатерина присела на стул около кровати. В руках она держала мою медицинскую карту и несколько тетрадей из рюкзака. Тех самых тетрадей, в которых я делал записи. Зеленые тетради. В клеточку. На восемнадцать листов. Всего один раз купил на двенадцать, потому что Девочка (играющая с судьбой) рассказывала слишком быстро, голос ее срывался и то и дело переходил на шепот. А я боялся упустить хотя бы слово, и поэтому купил ту тетрадь, которая попалась на глаза первой. Первое, что лежало в магазине канцтоваров.

О, боги, как давно это было. Мне кажется, что в прошлой жизни.

От Екатерины пахло приятными духами. Клубника. Как там у битлов?…

— Позволь мне взять тебя за руку и отвести на клубничные поля, — шепнул я, улыбнувшись.

— Простите?

— У битлов есть песня о клубничных полях. У меня возник ассоциативный ряд из-за ваших духов. От вас здорово пахнет клубникой. Интересный запах. Мне нравится. Здесь, на севере, наверное, вы клубнику нечасто видите.

— У меня на юге живет бабушка. — Ответила Екатерина, — Я к ней часто ездила в детстве.

— А почему сейчас не ездите?

Я смотрел на Екатерину, ощущал чудесный клубничный аромат, исходящий от нее, и не ожидал ответа. Такие девушки, как Екатерина, не идут на откровенные разговоры. Они же психиатры. Они преуспевающие бизнес-леди. Они поколение нового века. Им легче поставить диагноз, нежели поделиться самым сокровенным, что затаилось в их душе. Даже назвать их в уменьшительно-ласкательной форме — преступление. Катя? Ну, нет. Катюша? Фи, какой моветон! Видел я таких, и не раз. С ними приятно общаться, но, к сожалению, сложно жить.

— Давайте поговорим о вас, — наконец, сказала Екатерина.

Что-то едва уловимое проглядывалось сквозь странную маску врача-психиатра, одетую на лицо вместе с утренним макияжем, но я никак не мог разобрать что. Может, прищуриться? Так, наверное, лучше видно…

— Я как раз хотел уточнить, почему мне не позволяют выписаться по собственному желанию?

— Если бы вы сломали хотя бы одну руку, — сказала Катя, — то, возможно… Но с двумя руками… понимаете, вам нужен уход. Вы же сами не справитесь.

— У меня есть три пальца, — кивком головы я указал на левую руку, — а еще я левша, значит, смогу управиться с некоторыми физиологическими процессами. Какие еще причины?

Екатерина облизала губы.

— Вы лично знакомы с девушкой, к которой идете? — спросила она.

Я покачал головой.

— Вы уже спрашивали вчера. А это обязательно?

Кажется, я знал, что она скажет дальше.

— Поймите меня правильно, Кирилл…

В точку. Я позволил себе незаметно улыбнуться. Екатерина, впрочем, не заметила. Она плохо спала сегодня ночью, помимо клубники от нее пахло усталостью. Усталость ведь не скрыть даже самыми дорогими духами.

— Послушайте, как это звучит со стороны. В больницу попадает человек, который идет пешком через полстраны. Он хочет найти в ресторан, который ему приснился, и встретиться с девушкой, которая тоже ему приснилась. Слава богу, что город существует.

Я улыбнулся, теперь уже открыто, и сказал:

— Наверняка в психиатрии даже есть какой-нибудь термин, который все объясняет.

— Да. Навязчивая идея.

— И термин не позволяет выписать меня из больницы?

Екатерина кивнула.

— Частично, да, — сказала она, — я должна провести обследование и поставить диагноз. Только после этого мы сможем вас выписать.

— А сколько понадобится времени?

— Пару дней.

— А я успею добраться до Вьюжного к среде?..

Катя как-то странно на меня посмотрела. Она не верила ни в мой сон, ни в мою мечту, ни в девушку, которая ждет в ресторане "Северное сияние". Доверительные нотки в ее голосе такие же ненастоящие, как и запах клубники посреди снегов на краю света.

Я бы тоже не поверил на ее месте. Она не была в моих снах. Она не умирала. Обыкновенная девушка, у которой на лице читается усталость, разочарование и депрессия… Может быть, мне и не захотелось бы становиться на ее место. Честное слово.

— Я ведь успею? — упорно повторил я, и Катя отвела взгляд.

Несколько минут в палате царила тишина. Я слышал, как тикают часы над дверью. Я думал о том, идет ли сейчас на улице снег, или светит солнце. Дорогу, что приведет меня в город, могло завалить. А, может быть, все развезло от грязи, и там теперь разве что на танке проехать можно. А ведь осталось всего четыре дня. Успею ли я к среде?

Два года назад город Вьюжный казался таким далеким и нереальным, что я не задумывался о времени. Дата в календаре, обведенная толстым черным маркером — была всего лишь датой, до которой еще целых семьсот с лишним дней. Семьсот — только представьте! Это же нереально много времени. Человеку не дано представить столько дней разом, и осознать всю эту кипу времени, что пролетает мимо с каждый неуловимым мгновением.

И когда я останавливался в каком-нибудь городе, встречал людей, общался с ними, записывал их мысли в свои зеленые тетради, разве я задумывался о том, что время проходит мимо. Оно ускользает, как песок сквозь пальцы. И я уже не смогу его вернуть.

И вот сейчас время подошло. Бледная широкая ухмылка времени застыла перед моими глазами. И часы над дверью отсчитывали мгновения, минуты и секунды. И, глядя на них, я понимал, что ведь могу и не успеть. Могу захлебнуться во времени. Пойти ко дну. А оно потащит меня за собой, равнодушное к окружающим, словно торопящийся к Королеве белый кролик. И я не успею. Я опоздаю.

— Я думаю, рано делать какие-то выводы, — сказала она.

— Но я же не сумасшедший.

Она не ответила. Я наблюдал, как она упорно разглядывает кафельные плитки, которыми выстелен пол.

Что она испытывает? Стыд? Профессиональную гордость? Или, быть может, удовлетворение.

— Я не сумасшедший. Да я не могу…

— Навязчивая идея может проявляться спонтанно… внезапный порыв… в виде ярких реалистичных снов, голосов… человек теряет аппетит, у него возникает склонность разговаривать самим с собой… он начинает много спать или, наоборот, не спать совсем…

Я прервал ее быстрый тихий лепет кашлем. А когда Катя подняла, наконец, на меня взгляд, сказал:

— Ваш внутренний голос тоже о многом вам говорит. Но это не значит, что вы сумасшедшая.

— С чего вы…

— Несложно догадаться, — ответил я, — а теперь смотрите. У меня прекрасный аппетит. Я не разговариваю сам с собой и не слышу никаких голосов. Единственная моя проблема, это проблема со зрением. Поэтому я вынужден вести ночной образ жизни.

— Да, я читала у вас в карте… — кивнула она.

— Но это же не психическое отклонение. У меня десять лет проблемы со зрением.

— Вы два года своей жизни потратили на поиски несуществующего человека. Вы потеряли работу, дом, деньги…

Моему удивлению не было предела.

— Почему вы решили, что этот человек несуществующий? Я знаю, как ее зовут. Я знаю цвет ее волос. Как она пахнет. Что пьет. О чем думает. Она приходит в ресторан "Северное сияние" каждый день в половину десятого утра. Кроме воскресенья. И иногда задерживается в субботу на час или полтора. Она заказывает себе чашку крепкого кофе без сахара, открывает ноутбук и работает до двенадцати. Максимум до половины первого. А потом уходит.

Ц Екатерины странный, задумчивый взгляд. Я вообще сомневаюсь, что она прислушивалась к тому, что я сейчас говорил.

— С чего вы решили, что я слышу какие-то внутренние голоса? — спросила она. Вот чем были заняты ее мысли. И вовсе не мной.

— Нетрудно догадаться. Я наблюдательный человек. Иначе я бы не мог находить общий язык с другими людьми. Один раз я общался со своей знакомой по работе на какой-то вечеринке. Было много вина и коньяка со льдом. А еще играла хорошая музыка. В общем, атмосфера предполагала расслабиться и наслаждаться жизнью, — я перевел дыхание, уловив ее взгляд и прочитав в нем заинтересованность, — мы сидели за одним столиком, я и моя подруга, и болтали о всяком разном в жизни. Знаете, разговоры ни о чем. Она делилась со мной своими мелкими секретами, а я своими. Она рассказала, что стащила из кабинета шефа несколько чистых бланков с печатями и теперь подумывает провернуть какое-нибудь безопасное дельце, чтобы заработать на отпуск летом. А я, в свою очередь, поделился с ней своими мыслями по поводу одного нашего общего знакомого. Мне казалось, что он голубой. Как потом оказалось, я был прав…

Дверь отворилась и в палату вошла медсестра с подносом в руке. На подносе разместился скромный больничный завтрак, два кусочка хлеба, стакан с компотом и бумажный пакетик в котором, надо подозревать, находились таблетки. Увидев Катю, медсестра нерешительно остановилась.

— Вот увидите, я управлюсь сам, — произнес я, улыбнувшись, — хорошо, что меня больше не привязывают, а то ощущал себя узником фашистского концлагеря.

— Лучше я покормлю вас сама, — отозвалась Екатерина.

— Вовсе необязательно. Поставьте на тумбочку. Спасибо.

Мы молчали, ожидая, пока медсестра поставит поднос и выйдет, плотно прикрыв за собой дверь. В воздухе витало ожидание и сладкий клубничный запах.

— В общем, вскоре наш разговор зашел о мужчинах. Она рассказала, что встречалась с парнем, которого не любила. Просто ей нужно было с кем-то встречаться. А я посмотрел на нее и почему-то подумал, что она выйдет за того парня замуж. В марте. А дело происходило в ноябре. Я ей так и сказал. А подружка рассмеялась и заявила, что, мол, нет, не выйдет. Ее парень не настолько хорош, чтобы она согласилась на свадьбу… В итоге они поженились в марте. А я записал свою первую историю.

Я замолчал, поглядывая на поднос с едой. Честно говоря, не ел ничего со вчерашнего вечера. Мой организм давно привык к ночному распорядку жизни, но в больнице, мой бог, по ночам не кормили. Приходилось придерживаться правил, ведь никто не станет делать для меня исключение, будь я хоть трижды инвалидом.

— Подайте-ка поднос, пожалуйста, — попросил я.

В тарелке оказалась лапша с сыром, изрядно остывшая и слегка пересоленная. Но мы же не бояре, чтобы нос воротить.

Екатерина молча наблюдала, как я ем. Мяла в руках мои тетради. А меня не покидал вопрос, который я задал сразу после того, как запил лапшу компотом.

— Что вы успели прочитать?

— Ангел-грусти.

— Неплохо написано, не находите?

— Ваше предположение о том, что я слышу какие-то внутренние голоса основано на простой догадке? Вы же к этому клонили? Один раз вам удалось угадать, когда ваша подруга выйдет замуж, и вы решили, что знаете об окружающих вас людях все?

Я кивнул. Лапше решительно не хватало хорошего соуса.

— Это же бред. Вы же не Бог, чтобы все знать.

— Я бы поспорил, знает ли Бог все. А я наблюдаю за людьми и делаю выводы. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы понять человека. Иногда приходиться общаться с ним несколько ночей… С человеком, который называл себя Ангелом, я нашел общий язык почти сразу. Он вообще сам ко мне подошел.

— Тот человек, которого вы описываете в рассказе, он реальный?

— Конечно.

— Я думала, это вы сочинили!

— Я же не писатель. Я в налоговой работал.

— Но это же?..

— Глупо говорить, что этого не может быть, потому что это было. Уж поверьте. Если у вас есть сомнения, съездите в Краснодар и пообщайтесь с Ангелом. Я могу дать вам его телефон. У меня где-то записан…

Поедая лапшу, я кожей чувствовал, как Екатерина сверлит меня взглядом. В животе заурчало.

— Уже три года, — сказал я.

— Что?

— Вы бы сейчас спросили, как давно я общаюсь с людьми и записываю их истории. Вот я и сказал.

Подцепив тремя пальцами поднос, я аккуратно поставил его на тумбочки у изголовья кровати. Глухая боль отдалась в виске, но я даже улыбнулся. Причем, довольно искренне.

— У меня идея была собрать все записи, все мои зеленые тетради и написать большой роман о жизни людей. Не просто сюжетная история, или детектив, или, там, фантастика. А настоящий роман о людях. О жизни.

— И что же вас остановило?

Я собрался с мыслями, ощущая легкую головную боль.

— Мои тетради и остановили, — сказал я, — смотрю на них и не могу себя заставить перенести текст в электронный формат. Мне кажется, что записи обыкновенной ручкой в тетрадях, они живее что ли. Как-то естественнее. Я могу открыть тетрадь и почувствовать запах бумаги, запах пасты. Я как будто возвращаюсь обратно в прошлое. В то мгновение, когда…

Я моргнул. Екатерина затаила дыхание, слушая. И в палате наступила такая неожиданная тишина, что на мгновение показалось, будто я оглох.

Но Екатерина втянула носом воздух и сказала:

— Интересно.

А потом она сказала:

— В любом случае, завтра воскресенье, и вам придется подождать до понедельника, чтобы закончить с анализами. А ко вторнику я постараюсь сделать заключение.

— Завтра Ани не будет, — сказал я, — а сегодня сокращенный день. Она допьет кофе, доест кусочек пирога с вишней, закроет ноутбук и уйдет. До понедельника.

Екатерина поднялась со стула.

— А чем она занимается в ваших снах?

— Она пишет диплом, — ответил я. — По экономике. В ресторане уютно, ей легче работать. У Ани огромное количество книг с собой, но ее никто не прогоняет, потому что в ресторане работает менеджером ее тетя. Да и городок небольшой, все друг друга знают. Это вам не мегаполис. Тут люди добрее.

Несколько секунд Екатерина смотрела на меня, словно старалась запомнить каждую черточку моего лица. Я улыбнулся ей настолько искренне, насколько мог.

А насколько мог-то?..

Потом она кивнула — странно и растерянно — и вышла из палаты.

А я остался один на один с белым потолком, лампами дневного света и огромным желанием уснуть.

ОНА.

1.

В висках стучало.

И не выкинуть странного пациента из головы.

А в коридоре, напротив двери в ее кабинет сидела мать Карпачева с большой клетчатой сумкой возле ног. Кажется, мать продавала обувь на местном рынке. Паршивенького качества обувь, но зато дешевая. На это покупаются многие.

Катя попыталась незаметно выскользнуть на лестничный пролет (уже зародилась спасительная мысль скрыться на первом этаже у офтальмолога Сашки), но мать Карпачого заметила, опередила и перекрыла пути к отступлению своим, чего уж греха таить, немаленьким телом.

— Куда это вы собрались? — спросила она командирским голосом, — я вас тут с утра жду. У вас, между прочим, написано, что прием с половины девятого! А сейчас уже десять! Я на работу опаздываю!

В доказательство своих слов, мать Карпачева сунула под нос Кате запястье с большими круглыми часами. До десяти оставалось целых восемь минут.

— Я была у пациента, — процедила Катя, сжимая тетради и медицинскую карту Кирилла, — это очень важно.

Глаза матери Карпачева сузились до двух черных щелочек. Ноздри раздулись.

— Не важнее моего сына! — заявила она, — он у меня один такой. Единственный. Кровушка!

— Да-да, я понимаю.

— Ничего вы не понимаете. Вам наплевать, что в Чечне идет война, а в Ираке так и вовсе атомные бомбы! Вам наплевать, что в мире каждый день умирают миллионы людей, а военных — и того больше! У вас там какие-то пациенты!

— Не преувеличивайте!

— Я и не преувеличиваю! Телевизор надо чаще смотреть, уважаемая! — Пухлый палец уткнулся Кате в грудь, — если моего сына убьют, в этом будете виноваты вы!

— Да с чего вы взяли, что вашего сына убьют?

— Потому что это армия! — философски заметила мать Карпачева, — там всех убивают.

Катя отстранилась, начиная злиться. Мать Карпачева, наоборот, постаралась подобраться еще ближе, чтобы, видимо, задавить психиатра своим авторитетным весом.

— Я еще раз повторяю, — сказала она, — мне нужно заключение врачей. Мой сын не годен для службы! Я не позволю, чтобы эти подонки забирали моего больного сына и гробили его здоровье, надевая на него противогазы и заставляя лежать сутками в окопах!

— Лежать в окопах — это долг любого мужчины, — пробормотала Катя, нащупав ручку двери своего кабинета, — Родину, блин, нужно защищать!

С этими словами она проскользнула в кабинет, словно в собственную неприступную крепость, и захлопнула дверь аккурат перед носом матери Карпачева. Оставалось пожалеть, что этот самый нос не прищемила.

— Подло с вашей стороны! — донеслось из-за двери, — я буду жаловаться в соответствующие органы! Думаете, раз вы врачи, то вам все можно? Нацепили халаты — и колорли мира что ли?

— Жалуйтесь, сколько влезет! Прием после обеда! За анализами сына можете прийти к вечеру!

— После обеда у меня прием товара! — заявила мать Карпачева гордо.

— Рада за вас.

Катя еще несколько секунд стояла перед дверью, прислушиваясь и ожидая очередного нападения. Но мать Карпачева, вроде, ушла.

Тогда Катя опустилась в кресло и позволила себе закрыть глаза.

В голове царила форменная каша. Этакая, пересоленная и вязкая. Мысли то и дело возвращались к Кириллу. Стоило с ним разделаться, поставить диагноз (а ведь это не так сложно, на самом деле), да и забыть. Но какая-то навязчивая идея плавала в мозгу, не отпуская и не давая расслабиться.

Катя повернула голову, чтобы поймать собственное отражение в огромном зеркале за спиной. И тотчас внутренний голос шепотом, едва слышным, произнес:

"По сути, у тебя никогда не было настоящих пациентов. Серьезных психических больных"

— Верно, — ответила она отражению, оттолкнулась туфлями от пола и позволила креслу закружиться, — не было ни одного. Одни малолетние призывники и алкоголики. И наркоман, симулирующий психическое расстройство. В прошлом году.

"И твоя практика на нуле, Ведешь себя как непрофессионал. — сказал голос. Он звучал спокойно (где-то в голове), совсем не так, как обычно. — Нельзя же назвать практикой лечение несостоявшихся студентов, которые вдруг решили откосить. А тут такой подарок. Почти стопроцентный сумасшедший".

— Легкое психическое расстройство — это еще не повод. У Кирилла не было отклонений в психике. Мне кажется, он просто…

"Что? Слишком красивый, чтобы быть сумасшедшим? Голубые глаза настраивают на влюбленность? На улице не март, дорогуша, а февраль"

— …увлеченный. Человек с фантазией. Плюс эта его беда с глазами…

"И все же ты не ответила на мой вопрос. Разве он так красив, что ты отрицаешь очевидное?"

Кресло остановилось, и Катя увидела себя в зеркале — в длинной юбке, белой блузке и черном пиджаке с высоким воротом. В руке — тетради Кирилла. Морщинки — еще не очень заметные для окружающих, но такие броские для нее самой — кричащие, что молодость проходит, а телефон молчит, и не приходят смс, и ночью она опять будет одна в своей квартире, смотреть телевизор, пить сок из высокого прозрачного бокала и ждать, когда придет сон. А еще прятаться от внутреннего голоса. А еще спрашивать себя, неужели она такая уродина, что мужчины не смотрят на нее? А еще стоять в ванной обнаженной и искать складки на животе и варикозное расширение вен на бедрах…

— Нет, он не красив, — сказала она отражению, — но и это не значит, что он сумасшедший.

Катя отвернулась от зеркала и положила тетради на стол. На верхней тетради черной гелиевой пастой было выведено: "Тихий-невидимый. Санкт-Петербург. 20 ноября, 2007".

"Открой и почитай" — предложил затихающий внутренний голос.

"Стоит ли?" — подумала она.

"Попробуй" — шепнул голос.

И впервые за несколько лет Катя с ним согласилась.

Воздух насыщен фобией Жизни,

На языке его Паники вкус.

Запахи Страха, звуки Отчаяния,

Существования тяжелый груз.

И неба НЕ видеть себя заставляет,

Бежит по улицам, опустив взгляд.

Нужно быть тихим и нужно — невидимым,

Не зная "Вперед" и забыв про "Назад".

В тетради написано:

"В какой-то момент начинаешь понимать, что можно расправить крылья. Это не сразу происходит. Может пройти много-много лет. Вот, ты родился, вот вырос, вот окончил школу и пошел учиться. Вот ты женился. Вот у тебя родились дети. Вот ты отпраздновал свое первое повышение на работе. Вот появилась любовница. Вот родились внуки. Вот ушел на пенсию и купил дачу. Вот слег с тяжелой болезнью почек. И там, лежа в тесной комнате, ощущая, что от тебя нестерпимо пахнет потом и мочой, чувствуя, как дрожит живот и чешется кожа под лопаткой, зная, что противно жужжащего комара под ухом ты уже никогда не сможешь отогнать легким движением руки… вот тогда понимаешь, что крылья-то можно расправить. Можно взлететь под потолок, и даже сквозь потолок, подняться к облакам, посмотреть на город сверху вниз. Можно подставить дряблое лицо ветру и закрыть глаза. Можно просто парить и наслаждаться минутным мгновением счастья.

Но потом-то все равно приходится опускаться на землю.

И ты умер. И не успел расправить крылья. Успел лишь пожалеть о том, что всю свою жизнь оставался тихим и невидимым…

Вот он я в той самой жизни несколько недель назад. Иду на работу торопливым шагом, склонив голову, собирая взглядом камешки на тротуаре. Камешки интересовали меня больше всего. Я не любил смотреть по сторонам. Жизнь, проходившая мимо, казалась неинтересной, слишком торопливой, страшной и безобразной. Ритм большого города чересчур сильно терзал мое неторопливое сознание.

Сколько всего… хочется выбрать что-то одно… сказать конкретнее… наверное, я боялся жизни. Боялся поднять глаза и оглядеться вокруг. Страх за свою собственную жизнь оказался намного сильнее любопытства. Даже если и возникали в голове вопросы вроде: "а что же там?" или "интересно, а как у них на самом деле?", я отметал их, разгонял по уголкам сознания, прятал глаза от прохожих… и разглядывал камешки на мостовой.

Я много лет не видел неба. Я не видел лиц. А если и видел, то не запоминал, потому что боялся запомнить и после этого плохо спать.

В детстве, тридцать с хвостиком лет назад, я стоял в узком и темном коридоре между кухней и залом, и видел маму. Край коридора очерчивал квадрат желтого цвета кухонной лампы. За квадратом царила темнота. В темноте стоял я, смотрел, как оседают в свете пылинки. Силуэт мамы я запомнил плохо. Кажется, она сидела на табуретке, подперев голову руками. Мама разговаривала с кем-то, кого я не видел и не запомнил. Она говорила быстро и тихо. Речь ее осталась мне непонятна. Но одну фразу мое детское сознание уловило и сохранило навсегда. Мама сказала: "Меньше знаешь — крепче спишь". О, да. Верные слова. Они зацепили мою душу. Они подтолкнули меня к выбору в жизни. Может быть, в тот самый момент я понял, что лучше всего жить именно так. Меньше зная.

И вот несколько недель назад я бегу на работу. Торопиться в большом городе — занятие стандартное. Прохожу мимо метро, пересекаю дорогу, мимо большого киоска, в котором продают блины и кофе, по парку, скамейки в котором выкрашены в белый. От дома до работы идти двадцать минут. Можно проехать на трамвае, заскочить в маршрутку или спуститься в метро. Но я не вижу смысла. Там много людей и замкнутое пространство. В замкнутом пространстве люди жмутся друг к другу, их спины, затылки, задницы соприкасаются. Они дышат друг на друга, их кожа теплая или холодная, мерзкая на ощупь. Они источают запахи пота, дешевых или дорогих духов, запахи только что съеденного завтрака, шампуня, которым с утра помыли голову. Проходит не больше минуты, и я чувствую, что задыхаюсь в этой мешанине запахов, меня тошнит от прикосновений, мне становится плохо от замкнутого пространства. Несколько раз я терял сознание в метро. Как-то у меня вынули мобильный телефон и кошелек, пока я лежал на скамейке у перрона. Если бы я был оптимистом, то порадовался бы, что не прибили. В нашем городе стоит один раз упасть в обморок, чтобы больше никогда не подняться.

Поэтому я бегу по улице и разглядываю камешки на мостовой. В последнее время дворники стали работать лучше — камешков все меньше. Стараюсь не поднимать головы. Маршрут заучен наизусть. Еще один поворот — мимо столба светофора, мимо газетного киоска, одна стенка которого стеклянная, а вторая — белая и непрозрачная, и дальше — через дорогу, вход в офис.

Никто не ослышался — я офисный служащий. Знаете таких? Не поднимаю головы даже на работе. Передо мной стол — на столе бумаги. Я их сортирую, подшиваю, подписываю, откладываю, провожу, уничтожаю, завожу новые, ставлю на них квадратные печати, ставлю круглые, беру машинное масло, макаю в него уголок тряпочки и стираю старые, чтобы заменить их новыми. Бумаги, бумаги, бумаги. Нет времени поднять голову и посмотреть на лампу. Я не помню, какая у нас люстра и есть ли вообще она?..

Горит красный. Останавливаюсь, разглядывая трещину на асфальте, что ползет извилисто из-под бетонного блока. Кто-то пробегает мимо, надеясь выиграть время у стремительного ритма дневного города. Кто-то задевает мое плечо, но я не поднимаю головы, потому что это бесполезно. Человек уже давно перебежал через дорогу, и вряд ли я запомню даже его спину или его затылок.

В ноздри втекают запахи сигарет, духов, мыла, жареной курицы, печеного хлеба, человеческого пота, помойки. Я непроизвольно втягиваю ноздрями воздух. Вдыхать нужно через нос — так учила мама — а выдыхать ртом. Тогда всякая гадость, которая летает в воздухе, не проникнет в мои легкие… Все это чушь. И поучения — чушь, и гадость — чушь, и легкие мои уже давно выглядят ничуть не лучше легких заядлого курильщика. В мире, где курит каждый второй, сложно не вдыхать никотин и остаться чистым, словно младенец Иисус…

Вдыхаю носом и чувствую, как проникает странный, непонятный запах. Я чувствую его даже сейчас, несколько недель спустя, что говорить о том мгновении, о той застывшей секунде, когда нежный невидимый шлейф мягко коснулась моих ноздрей, проникла глубже, растеклась по нёбу и заиграла по рецепторам.

Мои веки трепещут. Я вздыхаю снова и понимаю, что этот сладковатый, милый, чудесный запах где-то рядом. Стоит повернуть голову, стоит поднять глаза… Поднять…

Светофор зеленый. Кто-то бурчит за плечом, мол, поторапливайся. Кто-то обходит, кто-то толкает, кто-то шипит в ухо. А я стою и вдыхаю запах. И не могу пошевелиться. Казалось, он заполняет меня всего, я наполнен им под завязку…

И в тот момент. В ту секунду. Я поднимаю голову. Поворачиваюсь. Открываю глаза. И вижу то прекрасное создание, то существо, которое только что, само о том не зная, подарило мне свой запах.

Девушка стоит возле газетного киоска и, кажется, что-то покупает. На ее левом плече — сумочка, в руках — кошелек. У нее длинная светлая юбка и черные туфли на каблуках. Светлые короткие волосы. Она стоит, полуобернувшись. Я вижу, что она улыбается. Губы ее шевелятся. Разговаривает сама с собой? Или с кем-то тихим и невидимым? Таким, как я?

Я же вдыхаю запах, и ловлю себя на мысли, что мне наплевать, что кругом люди, что меня толкают, что от кого-то пахнет мылом или шампунем, что кто-то наступил мне на ногу и буркнул какие-то совершенно несущественные извинения… что мир вокруг живет своей, дикой, жизнью.

В какой-то момент начинаешь понимать, что можно расправить крылья. В момент, когда нежный запах касается и обволакивает.

Делаю первый шаг в ее сторону. Он самый тяжелый и противоречивый. Ноги словно железные, да и непривычно ходить, разглядывая не камешки на тротуаре, а женщину, которая — вот она — стоит в нескольких метрах от меня. Следующий шаг легче.

В тот момент, когда я делаю еще один робкий шаг в ее сторону, девушка оборачивается и смотрит на меня. У нее изумительные, изумрудные глаза. И губы. Эти губы… эти черты лица… эти изящные скулы, тонкий носик… Я замираю, застываю, окаменеваю, превратившись в один большой ВЗГЛЯД. Я разглядываю ее столь жадно, что где-то в уголке сознания стучится совесть, напоминая, что мы на улице, что вокруг люди, что жизнь-то, черт возьми, продолжается. Но ей не достучаться. Сейчас ей точно не достучаться.

Девушка тоже разглядывает меня. И она не стесняется. Я вижу, как дрогнули ее губы, растягиваясь в улыбке. Девушка снимает прозрачный целлофан с упаковки, вытаскивает тонкую сигарету, щелкает зажигалкой и затягивается. Одна ее бровь вопросительно изгибается изящной дугой.

— Любопытно. — Это скорее утверждение, чем вопрос.

Я понимаю, что девушка обращается ко мне. Мои ноги железные. Мое сердце сейчас выпрыгнет из груди. Мои легкие наполняются воздухом до такой степени, что перед глазами начинают плыть темные круги. Мое небо высохло. Мой язык прилип. Мои глаза остекленели. Боги, я уже не человек, я просто труп…

И я киваю. Медленно — очень медленно. И мне кажется, что крылья распрямляются за спиной. Тень от них ложится на тротуар, и люди — эти тихие, невидимые людишки — неосознанно обходят тень, спотыкаются, торопятся убежать подальше.

Наступает момент, когда можно взлететь. Когда сила притяжения — ничто.

— Вы красивая, — говорю.

Может быть, прозвучало очень тихо, но она слышит. Улыбается. Затягивается. Выпускает дым. Говорит:

— Я знаю.

И еще говорит:

— Ты не первый, кто заметил. — Потом подходит ближе и протягивает руку.

У нее тонкие и длинные пальцы. Ногтей почти нет, они не накрашены.

— Муза, — представляется она, — Тебя как?

— Виталик, — отвечаю и пожимаю руку, — я вообще-то не хотел… понимаете… так вышло, что…

— Не хотел со мной знакомиться? — смеется она, зубы у нее белые и ровные, — просто шел человек, увидел девушку перед киоском, остановился, открыв рот, и не захотел познакомиться?

— Нет, просто… — Я теряюсь. Я не знаю, что сказать. Моя прежняя жизнь рушится на глазах. Я ощущаю, как падают камни в моей душе. Камни разваливающейся стены.

— Ладно, забудь. Считай, что это я решила с тобой познакомиться, — говорит она, — а ты случайно проходил мимо. Идет?

Я набираюсь смелости. Поглядываю на небо. Как давно я не видел чистого голубого неба. Замечаю над крышами домов маленькое рваное облако, цепляющееся за антенны. Говорю:

— Не идет. Это я остановился и решил на вас посмотреть. Вы красивая.

— Еще бы. Только не надо ко мне на "вы". Я теряюсь, и мне кажется, что я уже совсем стара. Можно просто Муза.

Она не отпускает моей руки. Рукопожатие ее крепкое, ладонь — теплая. И она тянет меня и говорит:

— Пойдем, посидим где-нибудь, поболтаем.

Я хочу сказать, что не могу, что мне на работу и что начальник будет очень недоволен… но теперь, кажется, мой язык прилип к нёбу окончательно. Я не могу выдавить ни слова. Камни падают с устрашающей скоростью… камни, которые я ловил взглядом на тротуаре, на асфальте, на мостовых, и которыми заполнял свою собственную душу… теперь они проваливаются в никуда.

Я увидел офис. Светлый, чистый офис. Там есть кондиционер и кофе. Там тихо, уютно, тепло и нет огромного потока скверно пахнущих людей. Там меня никто не трогает. Я сижу тихо со своими бумагами и строго следую маминому завету: "Меньше знаешь — крепче спишь".

А потом я увидел кафе. И себя, сидящего за столиком. И девушку по имени Муза, которая сидит напротив и пьет кофе. И мы болтаем. И здесь тоже уютно, тепло, светло… но там, в кафе, есть другие люди. И они будут сидеть вокруг, пить кофе, есть салаты, источать запахи, курить, отрыгивать, вставать, задевать плечом, говорить пьяным голосом: "миль пардон", или вообще ничего не говорить. О, эти люди!.. Развелось же вас в мире, как паразитов…

И я стою перед девушкой, и она даже не догадывается, что за хаос творится в моей голове. И тут я поворачиваю голову и замечаю свои расправленные крылья.

Каждый человек рано или поздно понимает, что можно взлететь.

И мне вдруг становится наплевать на людей. Наплевать на офис. Наплевать на всю эту серую массу тихих и невидимых существ, жмущихся к стенам, бегущих по тротуару, разглядывающих камешки под ногами, никогда не видящих неба.

— Пойдем, — говорю, и уже сам тяну ее за руку.

— Приятно познакомиться! — говорит она, усмехаясь, — А ты знаешь поблизости хорошее кафе?

— Нет. — Оглядываюсь по сторонам.

Удивительное дело — я стал выше. Может быть, я перестал горбиться, может — просто взлетел на крыльях, над головами, над сигаретным дымом…

Я столько лет хожу этой дорогой. Я знаю каждый камешек на тротуаре, каждую трещинку асфальта, каждый слой белой краски "зебры"… но я никогда не видел этой улицы. Я не замечал, что возле дороги стоит широкий фонарный стол, без проводов со старинным громкоговорителем на самой макушке. А посередине висит желтый деревянный щит, с надписью "ПРЕДЛАГАЮ РАБОТУ". А под столбом сидит бомж, пьет из банки "колу" и заедает бутербродом, завернутым в газету. Чуть левее, оказывается, стоит касса театра драмы, где продаются билеты. К ней пристроена еще одна касса — для продажи транспортных билетов, и из окошка выглядывает кудлатая голова. А тут, вон, растут какие-то кусты. Взгляд направо — и я вижу закуток, в котором стоят четыре автомобиля такси. Таксисты сидят рядышком, курят, разговаривают между собой. Один считает деньги. Закуток скрыт в тени больших цветущих деревьев. А я даже не знаю, что это за деревья. Я столько лет глядел в землю, что стоило поднять глаза, и я стал похож на крота, выползшего на поверхность посреди оживленного города. С той лишь разницей, что у крота нет глаз, а у меня, все же, есть.

— Вон, смотри, "Планета", кафе, — говорю и тяну ее по тротуару.

— Неплохое место, — отвечает она, — там можно курить!

— Курить вредно.

— А ты видел девушек, которые не курят? — она удивляется, — это же признак некультурности! Боже! Если ты не куришь, значит, ты приехала с деревни! В городе нельзя не курить! Это тоже самое, как, например, чистить зубы по утрам! Это стильно, модно, это так по-современному!

Она говорит, а я лечу на крыльях, подняв голову, выпрямив спину. И я гляжу по сторонам, и мне кажется, что под ногами у меня грязь. Грязь из серой людской массы. О, как они все одинаково похожи! Как они одинаково пахнут, одинаково одеваются, одинаково курят, одинаково мыслят. Они даже одинаково разглядывают камешки на тротуаре! Все, как один, опускают голову и разглядывают, ищут, щурятся! Не все, конечно. Но большинство. Да и редко встретишь на тротуаре человека, не похожего на общую серую массу. Такие человеки пешком не ходят. Их место на дороге, в рядах элитных дорогих автомобилей, на заднем сиденье, за спиной у водителя.

И вдруг я понимаю, что всего пару минут назад сам был частью подобной серой массы. И мне становиться так противно, так гадко на душе, что хочется остановиться, вставить два пальца в рот и хорошенько стошнить. А потом отдышаться, и снова стошнить. И только после этого вздохнуть глубоко полной грудью, ощутить в легких горький, соленый привкус, сплюнуть хорошенько прямо под ноги прохожего, и уже тогда почувствовать себя действительно хорошо.

Но я не останавливаюсь, потому что в моей руке — ее рука. И мы идем в сторону кафе "Планета".

Внутри уютно, полутемно, работают кондиционеры. Есть несколько свободных столиков. Я ни разу не был, ни в одном кафе города. Я растерян, но не показываю вида. Направляюсь к столику, отодвигаю стул, предлагая девушке по имени Муза сесть. В ее руках недокуренная сигарета.

— Есть здесь пепельница? — бормочет она, оглядываясь.

Я оглядываюсь следом, вижу на соседнем столике пепельницу, переставляю на наш столик. Подходит девушка-официант, молча кладет на стол две папки "Меню".

— Нам два кофе, — говорит Муза, — ты ведь пьешь кофе?

— Пью.

— Вот и отлично. Два "Американо" и стакан холодной воды, пожалуйста.

Девушка-официант уходит, Муза затягивается, стряхивает пепел.

— Ну, Виталий, пора знакомиться, — говорит она, — ты кто такой?

Вопрос ставит меня в тупик.

— Эээ, — говорю я, — в каком смысле?

— В прямом, — говорит она и замолкает, глядя мне в глаза.

— Ну. Не знаю. Что ты хочешь знать?

— Все. Возраст, например, а?

— Мне тридцать два.

— Отлично.

— Работаю в одном крупном предприятии. Я делопроизводитель. Через меня проходит множество бумаг.

— Замечательно.

— Живу тут недалеко, возле стадиона.

— Великолепно.

Серый пепел рассыпается на краешке стола. Я перевожу взгляд на него и в этот момент понимаю, что сказать-то больше нечего. Этими тремя короткими предложениями я полностью исчерпал свое собственное жизнеописание. Она смотрит на меня и улыбается.

— Больше нечего сказать?

Пожимаю плечами.

— Вроде нечего. А ты? Ты расскажешь о себе? — спрашиваю.

— Было бы интересно, рассказала, — отвечает она, — да ты не поймешь всего этого интереса.

Я собираюсь с духом. Невероятно сложно вытолкнуть слова, которые витают в голове. Я всего несколько минут назад расправил крылья — мне простительна некоторая застенчивость.

— И все же? — спрашиваю я.

И тут приносят кофе. Две маленькие чашечки. И стакан холодной воды. На блюдечке лежат две чайные ложки и два пакетика с сахаром.

— Люблю без сахара, — говорит она и берет одну чашку, — кофе и сигареты. Не находишь, как романтично?

— Кто ты?

Она делает глоток кофе. Затягивается сигаретой. В этом томительном молчании я слышу звуки кафе. Где-то в глубине зала шелестят газетой, кто-то разговаривает в полголоса, слышится громкий веселый смех. В этом уголке города, отрезанном от улицы стеклянными дверьми, течет своя жизнь. Здесь пьют кофе и курят сигареты. Здесь общаются полушепотом — словно в библиотеке. Здесь пахнет табачным дымом, а запах чего-то жарящегося остро щекочет ноздри. В этот мир приходят люди, которые хотят отдохнуть и расслабиться. Им здесь уютно. И они… я оглядываюсь по сторонам, разглядывая лица… они совсем не тихие и невидимые. Это не те люди, которые жмутся к стенам, а по ночам стремятся прыгать от одного освещенного фонарного круга к другому. Здесь сидят совсем другие люди… а я-то, наивный, полагал, что таких людей в городе нет…

Мужчина за соседним столиком берет пакетик сахара, разламывает его посередине и высыпает содержимое в чашку. Ага. Значит здесь заведено так…

Проделываю то же самое. От волнения немного дрожат пальцы. Над дверью, за спиной девушки по имени Муза, висят большие круглые часы с зелеными стрелками. Я уже на двадцать минут опоздал на работу. Это ли не великолепно?

Кем становятся люди, расправившие крылья?

Преуспевающими гражданами? Ангелами, порхающими за нашими спинами? А, может быть, отчаянными бунтарями?

— И все же? Кто ты?

Кофе крепкий, совсем не похожий на растворимую дрянь в жестяных банках, где даже название известных фирм печатают с орфографическими ошибками.

— Я Муза. Говорила уже, — она курит и пьет кофе. Ее лик божественен. Я не могу оторвать взгляда.

— Имя я расслышал…

— Это не имя.

— А что тогда?

— Профессия такая, — стряхивает пепел, — работаю Музой. Открываю людям глаза на очевидные вещи. Толкаю их на безумные и необдуманные поступки. Заставляю их поднять голову и расправить крылья.

— Что?

Муза кивает. Я стараюсь уловить на ее губах улыбку, но улыбки нет. Запах жареного мяса щекочет ноздри.

— Ты серьезно?

— Стала бы я идти с тобой в кафе, — отвечает она, — поверь мне, когда ты стоял там, среди толпы, такой маленький, сгорбленный, поникший, забитый, разглядывал тротуар и шевелил губами, на тебя вряд ли посмотрела бы какая-нибудь другая девушка. Но я увидела за твоей спиной крылья, готовые раскрыться. И я решила, что можно тебе немного помочь. Самое время, так сказать.

— Бред какой-то, — вырывается у меня.

— У каждого человека есть крылья. Каждый человек может летать. Некоторые осознают это быстрее, некоторые позже. Многие так и умирают, не узнав о своих крыльях, — она тушит сигарету о дно пепельницы. Я зачарованно наблюдаю за тонкой струйкой сизого дыма, поднимающейся вертикально вверх.

— Человек рожден, чтобы летать, а не ползать, — говорит она, — просто он рождается гусеницей, которая не всегда понимает, как стать бабочкой. Вот и все.

Я не знаю, что сказать. Я поражен настолько, что мир перед глазами сужается до маленькой точки.

— Когда ты увидел меня, твои крылья распрямились, — она продолжает, — теперь ты можешь летать. Поздравляю.

— Но ведь… — выдавливаю я, — но как же? Дело же не в этом… я увидел тебя… потому что ты такая красивая, такая… такая…

Она качает головой. Отпивает кофе.

— Дело не во мне, — говорит, — дело в тебе. Ты увидел меня, потому что я была нужна тебе. Такой катализатор в женском обличье. Понимаешь? Ни для чего больше.

— Но я бы хотел узнать тебя ближе. Познакомиться…

— Мы уже знакомы. А на счет всего остального… не думаю. Ты расправил крылья, больше я тебе не нужна. Найдешь себе хорошую девушку.

— А ты как же?

Она ставит на стол сумочку, расстегивает молнию и вытаскивает тонкий модный мобильный телефон. Хмурится.

— А я опаздываю к одному молодому писателю. Он уже, наверное, заждался. Злиться будет, и бросит писать, а я потом виновата! Ладно, Виталик. Приятно было познакомиться. Если увижу тебя когда-нибудь в толпе с расправленными крыльями, помашу рукой. Так что не зевай.

Она встает, наклоняется и целует меня в щеку. Ее губы теплые и сухие. Я замираю, чувствуя, с какой силой отдается в висках мое сердце.

— Смени работу и сходи в кино, — говорит она, выпрямляясь, — в кинотеатрах идут отличные фильмы! Пока.

Девушка-муза разворачивается и идет к выходу. Вот она открывает стеклянную дверь, выходит на улицу, останавливается, вертит головой и уходит направо. Я еще держу взглядом ее, ускользающую, а потом остаются только звуки кафе, прохлада, чашка недопитого кофе и затушенная сигарета.

Я оглядываюсь через плечо, убедиться, что крылья мои на месте, раскрыты, готовы поднять меня в воздух.

В тот день, несколько недель назад, я остался сидеть в кафе. Передо мной стоял кофе и пепельница. Я попросил сигарету и закурил первый раз в жизни. Я не закашлял — дым наполнил мои легкие и вскружил голову. Я размышлял о том, что как, оказывается, легко поднять голову и посмотреть на небо. В этом же нет ничего сложного — просто посмотреть на облака, окинуть взглядом людей вокруг, место, где находишься, и задать себе один-единственный простой вопрос — а почему я не летал раньше?..

Что останавливало? Что мешало? Разве держал кто-то? Отговаривал? Кидался под ноги? Ломал крылья? Издавал указ, запрещающий расправлять крылья и парить в небе, наслаждаясь полетом?

Нет. Сам виноват. Дурья башка. Боялся жизни. Боялся поднять глаза. Боялся…

И вот минутная встреча, секундное помешательство, чудесный запах духов полностью меняет всю мою жизнь…

Нужна всего секунда в жизни, что бы полностью измениться. Главное, наверное, не упустить эту секунду. Этот единственный шанс.

Сигарета погасла. И когда серый пепел упал на дно пепельницы, я понял, что никогда больше не увижу девушку, которую звали М…".

2.

Кто-то вырвал кусок листа снизу, как раз на последнем слове. А, может, там было написано что-то еще.

Катя в задумчивости перевернула последнюю страницу, обнаружила на зеленом обороте небольшое жирное пятно, и в задумчивости перевела взгляд на часы.

Ей показалось, что уже вечер, что день пронесся, словно электропоезд, а на самом деле прошло не больше двадцати минут.

Она посмотрела на пол, почему-то ожидая увидеть под ногами серый асфальт и мелкие камешки, за которые можно было бы ухватиться взглядом и пересчитать. И подумала — а сколько раз она ходила по городу, опустив голову, огораживая себя от жизни и от людей, стараясь забиться в маленькую черную норку, где было бы очень уютно, и где никто не мог бы достать… она и сейчас так поступает. Пытается убежать от проблем. Пытается заглушить голос, что бубнит внутри головы, стоит посмотреть в зеркало.

Да уж признайся, наконец, что у тебя депрессия! Жесткая, нечеловеческая депрессия!

И как хочется стать такой же тихой и невидимой. Тут никакая Муза не поможет.

В двери показалась уставшая и не выспавшаяся физиономия Вити.

— Есть обнаженные и в непристойных позах? — мрачно поинтересовался он.

— Как видишь, нет.

— Жаль.

Витя зашел, прикрыл за собой дверь, и некоторое время внимательно разглядывал Катю. Затем спросил:

— Ты зачем буянишь? — и добавил, — Карпачевы написали жалобу. Только что злобная матушка принесла бланк с заявлением. Дескать, ты расставляешь неправильные приоритеты, и здоровье людей для тебя совершенно не важно.

Катя фыркнула.

— И ты ей веришь?

— А ты реветь надумала?

— Нет. Почему?

— Как будто я не вижу, — отозвался Витя, — опять разговаривала со своим Андреем?

— Нет.

— Тогда понятно. Карпачева заявила, что ты была у того бездомного психа, которого нам доставили вчера. А на ее сына не обратила внимания.

— Анализы ее сына все равно не готовы…

Витя мягко улыбнулся, прижав к губам указательный палец.

— Это мы с тобой знаем, что анализы не готовы, — сказал он, — а мать Карпачева в бешенстве. Она с меня с живого не слезет, если я не докажу ей, что мы занимаемся ее сыном. Ты же знаешь. Она нашего бомжа придушит, лишь бы мы обратили внимание на чадо.

— Он не бомж.

— Ну, да. Путешественник.

— Не вижу ничего смешного.

— А я и не смеюсь, — Витя указал на тетрадь, которую Катя все еще держала в руках, — просто, пожалуйста, займись людьми, которые действительно стоят внимания, а не читай на работе бредовые приключенческие романы залетного пациента. Идет?

— Это не романы. Он не придумывал…

— Согласен. И не фантазии привели его в наш город. Трудолюбивый путешественник-писатель! — Витя хмыкнул и шуточно пригрозил пальцем. — Смотри мне! Придет еще одна жалоба от Карпачевых, и получишь штраф за халатное отношение к работе. Карпачевы у тебя должны быть на первом месте хотя бы потому, что мне надоело видеть эту огромную мамулю в коридорах больницы. Она мне весь персонал распугает… И прекращай депрессовать по поводу Андрея. Ушел и ушел.

— Он не отвечает на звонки и сообщения…

— Это логично. У него девушка.

— Но мы… мы договорились, что останемся друзьями… хотя бы друзьями.

Катя почувствовала, что на глазах наворачиваются слезы, и быстро смахнула их рукой.

— Ты же взрослый человек, — ответил Витя, — а взрослые люди не верят в сказки. У него появилась девушка. А ты его бывшая девушка. Теперь вы не будете друзьями. Никогда. И не думай мне тут реветь!

Витя еще немного потоптался на месте, оценивая обстановку, и видя, что Катя, вроде, не собирается лить слезы, вышел.

И тогда Катя действительно расплакалась. Слезы текли по щекам и губам, капали с подбородка на колени. Тетрадка с "Тихим-невидимым" легла поверх остальных тетрадей странного пациента. Катя плакала, и боль выходила вместе со слезами, обжигала кожу. Кулаки сжимались и разжимались. И наваливалась тоска и ощущение нестерпимого, вселенского одиночества.

И ведь понимала, что не одна такая на свете. И совсем не одинока. И есть люди, которые ее крепко, по-настоящему любят. Ведь понимала, что сейчас миллионы девушек сидят и рыдают в подушку, потому что расстались с парнями — и у каждой из них депрессия, и боль, и тоска, и что-то тяжелое в груди. Ведь понимала, что это пройдет и забудется, что исчезнут негативные эмоции, и мир снова станет таким, как и прежде…

Понимала все, но не могла остановить слез, потому что они все текли, не останавливаясь, оставляя на щеках обжигающие дорожки печали.

Потому что это была ее боль. И ничья другая. И у каждой покинутой девушки на планете была только ее собственная, ни с кем не разделенная боль…

— Черт возьми, — прошептала она, глотая соленые слезы, размазывая тушь, — черт возьми, что же это вы все со мной делаете.

И она не знала точно, что послужило толчком к ее слезам — рассказ Кирилла, разговор с Витей или так некстати нахлынувшие воспоминания об Андрее. Не знала, но чувствовала боль.

И плакала еще довольно долго.

Она вспоминала, как впервые увидела Андрея. В боулинге (единственном хорошем боулинге в городе, там куча народу всегда собиралась). Андрей пил пиво с друзьями за соседним столиком, а Катя пришла со своими подругами по больнице. Это было ее первое посещение боулинга, и с первого же броска она осознала, что совершенно не умеет "метать шары". А Андрей умел. И он помог — со смехом, стаканом пива и колкими шутками. Андрей был чертовски красив. При виде таких парней у девушек мгновенно зарождался комплекс неполноценности и чувство зависти к той избранной, которая уже успела покорить сердце красавца. И какого же было ее удивление, когда оказалось, что у Андрея избранной нет (и, как выяснилось позже, никогда не было — а Катя потом шутила, что первый раз в жизни лишила девственности парня). В общем, посещение боулинга закончилось как в сказке — все оказались счастливы. Конечно же, Андрей и Катя обменялись телефонами. А еще через неделю он первый раз подарил ей букет цветов. И в тот момент Катя поняла, что влюбилась окончательно и бесповоротно. Такая любовь бывает нечасто. Это вовсе не мелкая кривоногая влюбленность, что поджидает за углом каждого, бьет по голове и убегает, оставив с сотрясением на пару недель; подобные влюбленности не грозят ничем, кроме быстрого секса, недолгих отношений и совершенно безболезненных расставаний. Нет, Катя влюбилась по-крупному. Как сказали бы в игровом клубе — сорвала куш. Все ее мысли и чувства занял Андрей. Да что там говорить — ей казалось, что она знает его с рождения, а жизни до него попросту не существовало. О такой любви многим приходится только мечтать. Настоящая любовь — удел счастливчиков. Обычно им завидуют. Но те, кто прошел через настоящую любовь, споткнулся и разбил себе нос о реальность — не спешат поздравлять остальных. Потому что знают — любовь и разочарования ходят вместе…

А потом, когда слезы кончились, Катя вытерла лицо и пошла в туалет, где долго с остервенением умывалась, отгоняя воспоминая.

Прошлое! Прочь — прошлое! О, как иногда трудно возвращаться. Порой воспоминания жалят страшнее самых ядовитых змей. В самое сердце. В самую точку сознания…

Холодная вода из крана пахла хлоркой, но как раз резкий запах и привел Катю в сознание. Она вытерлась полотенцем и настороженно уставилась в зеркало, ожидая ехидных замечаний внутреннего голоса.

"Ну, давай, скажи мне, что я расклеилась, как последняя дура, — подумала она, — скажи, что я веду себя, как псих ненормальный. Как истеричка. Реву тут!"

Но голос не появлялся. Видимо, решил, что и без него обстановочка та еще.

— Надо поработать. — Шепнула Катя своему отражению в зеркале.

Она вышла из туалета, вернулась в кабинет и несколько минут стояла, в нерешительности, поглядывая на большущее зеркало.

И приняла решение.

Надела пальто, перчатки, захватила сумочку и вышла из кабинета, закрыв дверь на замок. Катя спустилась на первый этаж, оставила ключи в регистратуре и покинула больницу.

А затем — на автовокзал.

3.

Забавно.

В салоне автобуса стоял тяжелый запах перегара. По полу растеклись лужицы (Воды? Водки? Пива?), под ноги выкатилась пустая бутылка "Клинского Светлого". Всюду между сидений торчали пустые пакеты из-под чипсов, креветок и бог знает чего еще. А водитель, усмехаясь, сказал:

— Выпускников вез! День встречи, мать его! Весь автобус мне загадили! Но весело!

Благо, свободных мест хватало. Рейсом из Полярного во Вьюжный ездили мало. А утром, в самом начале рабочего дня в салоне не набралось и десятка пассажиров.

— Дайте-ка… — водитель прошел по салону с большим черным пакетом для мусора, собрал бутылки, недоеденные бутерброды и пластиковые тарелки, незлобно проклиная сквозь зубы нерадивых выпускников сколько-то-там-летней-давности. Водитель дымил дешевой сигаретой, воздух в салоне сделался совсем невыносимым — от алкогольно-табачной смеси даже слегка защипало в глазах.

"Что я тут делаю, — подумала она внезапно, — какого лешего меня сюда занесло?"

Внутренний голос — как бы он был сейчас необходим — предательски молчал.

Обычно Катя старалась не совершать диких, безумных поступков. Нельзя же в полной мере таковым считать ее поездку в Москву в семнадцать лет — получив первую стипендию в университете Катя в тот же вечер купила билет на плацкарт и умотала в столицу, не зная, где будет ночевать, что есть и когда вернется обратно. Или ту ночь, когда она потеряла девственность — просто накатило желание, с которым нельзя было совладать, и она схватила Илью (о, беловолосый мальчуган!) за шиворот и затащила прямо в сто двадцатую аудиторию на третьем этаже университета. Наверное, более дикий поступок — это отсутствие презерватива, но тогда об этом никто из них двоих не задумывался. Но студенческие годы растворились, оставив лишь следы на покрывале воспоминаний, где-то там, далеко, а Катя надеялась, что хотя бы немного поумнела с тех лет. Или набралась жизненного опыта, чтобы в достаточной мере оградить себя от безумных поступков. Выходит, что это не так. Может быть, самоубеждение и крепкая штука, но стоит ударить ее посильнее — и развалится, словно гнилой деревянный забор.

"А я и есть насквозь прогнивший забор. С виду, вроде, ничего, а внутри вся из трухи и пепла. Стою, никого не трогаю, и молюсь только, чтобы проходящие мимо не задели ненароком, а то рассыплюсь, и ветер понесет мои высушенные внутренности, мои мысли, эмоции, воспоминания"

"А, может, своим безумным поступком ты начнешь строить новый забор? Лучше прежнего? Хороший бетонный забор, крепкий, высокий. Он тысячу лет простоит, если, конечно, сил хватит достроить".

Внутренний голос в кои-то веки сказал что-то дельное, а главное — вовремя… по крайней мере, она прислушалась. И улыбнулась собственному отражению в зеркале заднего вида.

Ветер швырял в окно охапки сухого мелкого снега.

Когда автобус заурчал и тронулся, Катя почувствовала волну странного облегчения, зародившуюся где-то в глубине и стремительно разлившуюся по всему телу. Словно цунами, мощно и безжалостно, облегчение разрушило хрупкие границы сомнения. Даже если и возникали мысли о том, что, мол, неправильно, что стоит повернуть назад, вернуться в больницу, продолжить работу, то теперь Катя ни о чем больше не жалела. Разве что о том, что не захватила с собой еще пару зеленых тетрадей Кирилла.

Она прислонилась виском к холодному стеклу и закрыла глаза. Смотреть на улицу не хотелось. Катя предпочла погрузиться в мутный поток собственных мыслей и противоречий.

От Полярного до Вьюжного на автобусе — сорок минут.

А пешком? А ночью? А по снегу? С рюкзаком за плечами. Любуясь северным сиянием. И размышляя о мечте.

Водитель включил радио.

А есть ли мечта у Кати? Какая-нибудь всеохватывающая, запредельная мечта? Такая, чтобы не стыдно было думать о ней, обсуждать, рассказывать знакомым… и, конечно, стремиться к ней. Чтобы мечта заполняла всю ее сущность, чтобы трогала ее мысли, чтобы появлялась во время завтрака, во время работы, в душе, в туалете, в момент занятия сексом, в кинотеатре, по дороге домой, когда смотрела бы телевизор, общалась бы с друзьями, писала смс, чистила зубы, смотрела на свое отражение в зеркале, бродила по супермаркету, ложилась спать, закрывала глаза, погружалась в сон. Чтобы, в общем, мечта была всегда при ней. И стремление достигнуть ее не угасало, а, наоборот, становилось все сильнее и сильнее с каждой минутой.

За спиной кто-то завел разговор по телефону.

Наверное, нет такой мечты. Может быть, пока нет, а, может, не будет совсем. Есть цели — ну, человеческая порода такова, что даже едва родившийся ребенок ставит перед собой какие-то задачи. А вот мечты… мечты нет.

Катя и не заметила, как погрузилась в окружающие ее звуки, словно накрылась с головой теплым ватным одеялом. И задремала.

А разбудил ее водитель. Он громко сообщил, что остановка, мол, конечная, и дальше автобус не поедет. Разве что обратно, в Полярный, да и то через полчаса, не раньше.

Катя открыла глаза и увидела за окном серое небо. В груди вновь зашевелилось сомнение. Как-то вдруг захотелось бросить все, подождать на вокзале полчаса и вернуться обратно, на работу. Иногда она становилась такой трусихой…

Впрочем, чтобы она там не думала, а ноги сами вынесли из автобуса. Катя вдохнула морозный воздух и огляделась.

— Куда едем, девушка? — тут же возле Кати оказался таксист-шабашник в большой кроличьей шапке с ушами.

— Эй! Разве не видишь, она со мной! — тут же вмешался еще один таксист, бряцая ключами на цепочке, — так куда мы, красавица?

К ним спешил еще и третий — маленький, розовощекий кавказец.

Ковровая бомбардировка таксистами в действии.

— Пятьдесят рублей до "Северного сияния" — наобум бросила Катя, пытливо заглянув в глаза обладателя кроличьей шапки. В Полярном пятьдесят — это нормальная такса. Если учитывать, что из одного конца города в другой — чуть больше двух часов пешком.

— Семьдесят, — уверенно сообщил тот.

— Издеваетесь?

— Ну, хорошо. Шестьдесят!

— Пятьдесят. — Уверенно сказала Катя, — я же из Полярного приехала, а не из Москвы.

Обладатель кроличьей шапки обреченно кивнул и направился к серой "Волге", стоявшей неподалеку.

Катя почувствовала, что сомнение в груди не просто нарастает, а захлестывает сознание, превращается в панику, в страх.

"Не может же все быть так просто — подумала она, — вот так взять и найти девушку, которой не существует!"

Она вдруг вспомнила, как первый раз в жизни приехала в Мурманский медицинский институт. Стоило увидеть огромное пятиэтажное здание, мраморные колонны, высокие ступени, крепкие деревянные двери — как ноги сами собой едва не повернули назад. А в груди — прямо как сейчас — закипел страх, кричащий, словно морской пират во время дикого шторма: "Поворачивай! Поворачивай, кому говорю!". О, каких же усилий ей стоило преодолеть миллион ступеней, взяться за металлическую ручку и открыть гигантскую дверь. Одной ей было известно, как дрожали колени и тряслись руки в тот момент. И внутренний голос (мерзавец появился уже тогда) вопил, надрываясь, испуганно. Но стоило войти внутрь, и наступила тишина и пустота. И даже легко стало, словно тело взяли и наполнили гелием.

Может быть, так произойдет и сейчас. Как бы хотелось надеяться! Это вам не университет. И даже не первое свидание.

А что это?

Что, черт возьми, это такое?..

Катя даже не стала пытаться запомнить дорогу. Когда таксист остановился, она расплатилась и вышла. И снова увидела серое небо и вдохнула морозный воздух. Подумала о том, что вот-вот пойдет снег. Как-то отрешенно подумала. Словно жизнь сейчас возьмет, да и пройдет мимо. Вот так пролетит, и не оставит никаких воспоминаний…

Она увидела рекламный щит ресторана "Северное сияние", увидела деревянные двери и вывеску "Мы работаем круглосуточно!". Она зашла внутрь, и тепло ресторана окутало ее со всех сторон. Она почувствовала запах кофе и булочек. А еще запах жареного мяса. Где-то в глубине ресторана играла тихая музыка, от звуков которой хотелось присесть за столик и просто, с наслаждением, впитывать мелодию и ни о чем не думать.

"Что же я здесь делаю?" — внезапно подумала она.

Взгляд ее блуждал от одного столика к другому. И — как-то неосознанно, а, может быть и наоборот — она старалась не смотреть в ту часть ресторана, где, со слов Кирилла, должна была сидеть рыжеволосая Аня. (Должна была сидеть в его снах, а не в реальности. Не здесь — в голове пациента)

В груди уже не было ни паники, ни страха. Пузырь пустоты набухал и набухал, готовый в любой момент лопнуть с оглушительным, безумным треском.

"Я как акула, — подумала Катя, — большая белая акула, которая должна все время плыть и плыть, никогда не останавливаясь. Стоит остановиться — и я умру".

"Ты сходишь с ума, дорогая" — услужливо шепнул внутренний голос.

"Возможно" — согласилась она.

Иначе, с чего бы Кате стоять здесь и оглядывать зал? В середине рабочего дня. В другом городе. В состоянии, близком к обморочному.

"Поверни голову" — шепнул вновь внутренний голос.

Она не в силах была сопротивляться. И в тот момент, когда она начала медленно перебирать взглядом каждый столик слева направо, в голове зародился истеричный девичий визг.

"НЕТ! НЕТ! НЕ НАДО!"

А внутренний голос надрывно захохотал, словно какой-нибудь монстр-маньяк из дешевых фильмов ужасов.

И пустота лопнула.

4.

Девушка с рыжими волосами сидела там, за столиком возле окна.

Перед ней стоял раскрытый ноутбук. Возле левой руки — чашка кофе. А чуть дальше — тарелочка с куском черничного пирога. Сбоку — стопка книг.

Внутренний голос захохотал еще громче, закричал, захлебываясь от смеха:

"ЧТО, СЪЕЛА?!"

А потом резко стих, оставив после себя гулкое эхо, блуждающее по уголкам сознания.

Катя заморгала, чувствуя, что картинка перед глазами раздваивается, а в ушах непривычно гудит. Сейчас она подумала о том, что все происходящее может быть одним огромным надувательством. Какой-то странной и непонятой ей игрой. Может быть, так флэш-мобберы развлекаются? Катя слышала о флэш-мобах, одно время даже общалась с некоторыми из них на форумах, но никак не ожидала, что они могут разыграть шутку с ней лично.

"Если это так — решила она, — то шутка удалась вполне себе".

Задрожали коленки и затряслись руки.

Тем не менее, Катя направилась в сторону девушки. Мобберы или не мобберы, она выяснит все непременно.

Главное, чтобы не сон и не галлюцинация. Больше всего Катя боялась галлюцинаций. Как у дедушки, который соскребал со стены обои ногтями, потому что видел за ними не серую бетонную панель, а выложенные в ряд плитки шоколада. Катя обрабатывала его пальцы йодом.

Она подошла к столику и остановилась, не зная, что сказать и как обратить на себя внимание. Да и хотела ли она обращать внимание?

Рыжеволосая девушка подняла голову. У нее были красивые черты лица. Удивительные глаза. Изящная линия губ. Острый подбородок. Странный взгляд, показавшийся Кате знакомым. Спустя секунду она поняла, что точно таким же взглядом смотрел на нее Кирилл. Стопроцентно таким же. И вздрогнула. У девушки тоже были голубые глаза. Бездонная пропасть в небо.

Девушка потянулась к сотовому телефону, что лежал на краю стола, и сжала его в маленькой ладошке. Сама девушка была какой-то миниатюрной… какой-то хрупкой… очаровательно хрупкой.

— Мы знакомы? — спросила она.

Тут Катя сообразила, что стоит перед столиком, будто истукан, отодвинула стул и села напротив.

— Мы не знакомы, — сказала Катя, — но я о вас слышала. Можно попросить вас об одной вещи?

Девушка заинтересованно изогнула левую бровь этаким миниатюрным треугольничком, что, должно быть, вводило в экстаз огромное количество мужчин.

— Смотря, что за вещь, — сказала она.

Катя глубоко вздохнула, готовясь зажмуриться и прыгнуть в омут безумного поступка, не оглядываясь… хотя, кто вообще оглядывается, совершая безумства?

— На самом деле… несколько вопросов…

— О! Я терпеть не могу социальные вопросы, — поморщилась рыжая красавица, — поищите кого-нибудь другого, а?

— Вас зовут Аня?

— А вы от кого узнали?

— Вы сюда каждый день приходите?

— А. Поняла. Вас тетя послала? Она опять хочет пустить рекламу на кабельном? Так бы и сказали. У вас там стандартные вопросы, или что-нибудь оригинальное?

Катя замахала руками:

— Нет, нет, нет! Уж точно я не с кабельного. Я из Полярного. Я врач.

— Врач? А я здесь тогда причем?

— Не причем… то есть… эээ… вы можете просто ответить на мои вопросы? Это очень важно… для одного пациента… боже, сама не знаю, зачем я здесь и что говорю. Я только что на ваших глазах совершаю совершенно безумный поступок. Я никогда в жизни так не поступала. Ничего подобного. Поверьте мне. Просто нужно кое-что знать, чтобы не сойти с ума окончательно. Чтобы вообще расставить все точки где надо… Давайте, я задам вам вопросы, вы на них ответите… и все. Я не буду вас больше отвлекать.

— А вы точно врач?

Катя поставила на стол сумочку и принялась лихорадочно в нем рыться, потом выложила перед девушкой паспорт и трудовую книжку.

— Вот, почитайте. Я знаю, что со стороны выгляжу полной идиоткой. Подсела тут к вам, болтаю невесть о чем. Но я по работе, честное слово. Может быть, это с вами никак не связано… мало ли совпадений в жизни бывает… но мне нужно знать наверняка… пожалуйста. Просто столько совпадений за раз…

Теперь девушка выглядела настороженно. Полистав паспорт и трудовую, она вернула ее обратно.

— Вообще-то я долго не могу разговаривать, — сказала она, — мне уходить через полчаса, а я еще и половины не сделала.

— Вы сюда каждый день приходите?

— Кроме воскресенья.

— А сегодня? До двенадцати?

— Может, придется на полчаса задержаться… А эти вопросы, они как-то связаны с вашей работой? Кто-то попал в больницу?

Катя набрала полную грудь воздуха. За спиной девушки высилось большое овальное зеркало. Стоило заглянуть в него, как внутренний голос тихо шепнул в подсознании:

"Ты сошла с ума. Какая досада".

— Вы знаете человека по имени Кирилл?

— Кирилл? — девушка моргнула, — Долгачев? Так это с ним проблемы? Месяца два его не видела. Говорили, что он укатил в Финляндию до апреля. У него там девушка…

— Может быть, вы еще знаете Кириллов? Других?

— Наверное, нет. В школе был один, но его-то я уж точно тысячу лет не видела. Даже не знаю, где он сейчас.

— И все? Других не знаете?

Девушка отхлебнула кофе и отодвинула ноутбук в сторону, так, чтобы видеть Катю целиком.

— Если вы знаете какого-то Кирилла, которого должна знать и я, то хотя бы скажите, кто это, — попросила она.

— Он с юга. Из Армавира. Работал в налоговой, а потом бросил все и отправился к вам сюда, по дороге останавливаясь в городах и записывая рассказы разных людей, чтобы потом написать о них книгу. У него болезнь глаз, из-за чего он хорошо видит ночью, но совершенно не переносит солнечного, да и вообще яркого света. Это нервное. Он ищет вас. Вернее, он знает о вас очень много и утверждает, что вы тоже о нем знаете…

По мере того, как Катя говорила, лицо девушки вытягивалось от удивления. Взяв кружку, она залпом выпила кофе и вытерла салфеткой губы.

— Болезнь глаз?

— Да. Обычно в легкой форме проявляется у людей, которые вынуждены постоянно сидеть перед компьютерами. Более тяжелая форма возникает от нервов… если сильно нервничать…

— Но этого же не может быть, — сказала девушка.

— Мы с вами об одном и том же говорим? — насторожилась Катя.

— У него красивые голубые глаза… — пробормотала девушка.

И Катя осеклась. Девушка спросила:

— Он… этот парень… откуда вы о нем знаете?

— А что с ним? Вам что-то известно?

Девушка кивнула. Потом еще раз. Взгляд ее растерянно блуждал по поверхности стола, словно безуспешно пытался за что-нибудь зацепиться. Она провела длинным ногтем по клавиатуре ноутбука.

— Да, — сказала Аня, — это парень из моих снов…

ОН.

1.

Сегодняшний сон — странный. Не похожий на предыдущие. Обычно мне снится дорога и снег. А еще в своих снах я умираю, чтобы очутиться в тех местах, куда простым смертным никогда не попасть. Обычно я наслаждаюсь пустой заснеженной дорогой, одиночеством, желанием идти и идти, предаваясь меланхолии и неторопливому потоку собственных мыслей. Со мной мой рюкзак (это обычно, но не сейчас), мое дыхание и мои воспоминания.

Но сегодняшний сон — не тот.

Вдруг я увидел ресторан, и сразу понял, что снова попал в "Северное сияние". Я бывал тут тысячу раз. Но всегда мимолетом, краешком сознания, залетал на мгновение, прежде чем отправлялся в путь на север. А сейчас, похоже, что-то удерживало меня там не на мгновение, а на вечность… может быть, на пару минут…

Как всегда возникновению предшествовало быстрое, почти мгновенное, перемещение в пространстве. Не просто — бац, и очутился — а словно пронесся снежным вихрем над городом. Вьюжный — молодой городок. Говорят, ему не больше пятидесяти лет. И маленький. Тихий, уютный заполярный город, в котором хорошо проводить детство, чтобы потом всю жизнь с тоской вспоминать незабываемую красоту севера. Даже я, видевший город лишь в снах, иногда скучал по нему, словно родился там и вырос.

А ведь до этого момента я все еще сомневался в реальности Вьюжного. А верил только в "Северное сияние".

Я ощутил целый букет запахов — тут вам и клубника, и морошка и черника. Затем оглядел зал и увидел мою мечту, мою девушку Анну. Ноутбук, чашка кофе и кусочек пирога на булочке — все было при ней, как и всегда. Верх консерватизма, похвально.

А рядом с Анной сидела другая девушка — и ее я тоже узнал — Екатерина.

Одета она в тот же серый костюм (длинная юбка и пиджак с большими круглыми пуговицами), в котором приходила утром ко мне… это же сон, я вижу то, о чем думал в последнее время…

Девушки разговаривали.

Я сделал несколько шагов в их сторону. Словно призрак. Невидимый и бесплотный. Я прошел сквозь столик, а какой-то мужчина прошел сквозь меня, не заметив и не ощутив моего присутствия. Я же почувствовал легкий сквозняк.

До меня долетели обрывки фраз. Я услышал:

"Да, это парень из моих слов".

Говорила Анна, и голос ее казался очень удивленным. А потом она сказала еще:

"И все же, откуда вы о нем знаете?"

И Екатерина ответила:

"Я не могу понять… пока что… всего час назад с ним разговаривала".

Я сделал еще шаг — наверное, для того, чтобы как следует расслышать — и изображение вокруг дернулось, превратилось в смутную дымку. Как будто ресторан мгновенно наполнился серым непроглядным дымом. Анна и Екатерина пропали. Растворились столики, люди, окна, двери, кафельный пол, зеркальный потолок. Растворилось все. И только обрывок фразы долетел, словно из ниоткуда:

"Но ведь тринадцатого февраля — это так скоро…"

И меня вышвырнуло из этого рукава сна, понесло дальше. Я плескался в мутном потоке сновидений, барахтался, пытаясь не утонуть в них — в стремительно несущихся грезах, что одолевали меня долгое время. Интересно, а была ли здесь какая-нибудь спасительная соломинка, за которую я мог бы ухватиться и вылезти? Видимо нет.

Куда я плыл в своем сне? Не знаю. В прошлое или в будущее — все одинаково серо. Река в темноте, не поэтично ли? Здорово напоминает пылкие фантазии юных поэтов, которые сидят каждый на своем балконе, смотрят на небо, на лунные пятна на воде и разглядывают мир в совершенно ином свете. В таком свете, которой не видим более ни для кого.

И я представил на минуту (а, может быть на вечность), как река относит меня от настоящего — того самого Настоящего, которое принято читать с большой буквы и которым обозначается нынешнее мгновение жизни — к прошлому. К той отправной точке, которую ради смеха можно обозначить "Пункт А". Как в геометрии, в девятом классе. Только путь в обратном направлении. Отсюда, если желаете, сюда.

Конечная точка Настоящего — больница. Где-то есть еще один пункт, до которого я не добрался, но проклятый поток решил оттащить меня обратно. Итак, больница. Я лежу на койке, и я знаю, что лежать мне здесь еще до ишачьей пасхи. Больница вертится в потоке, слишком мало воспоминаний, чтобы что-то вспомнить или обозначить. Помню загипсованные руки, три свободных пальца, запах лекарств, болезненный свет дамп над головой. И чувство безнадеги одолевает — это точно. Тринадцатое февраля — это так скоро. Могу не успеть. Могу провалиться в стремительно убегающее прошлое. Если буду валяться на койке. Разве я затем так долго шел к своей мечте, чтобы упустить единственный шанс?

А следом за больницей — мой путь к Полярному. До Полярного я останавливался в сотне маленьких городков. Пережидал день в гостиницах или за столиками темных полупустых кафешек. Днем я спал. Сложно, знаете ли, жить, когда дневной свет может сжечь сетчатку глаза и оставить слепым до самой смерти. Много лет назад врачи сказали мне, что я могу носить темные очки, и тогда велика вероятность, что с глазами ничего не случиться. Но я предпочел вести ночной образ жизни, а днем отсыпаться — так надежнее. Как сова. Или как вампир.

Городок, в котором я побывал незадолго до Полярного, запомнился хорошо. Город со странным названием Ковров. Местные шутили: "Мы город ковров", говорили они, "Только ковров здесь никаких нет, одни половики или полотенца". Хотя и ковров тоже хватало. В гостинице, где я остановился днем, ковры лежали повсюду. Когда я ступил на край ярко-красного ковра с бирюзовой окантовкой, мне стало стыдно за то, что мои ботинки в снегу, и я буду оставлять грязные следы. В Коврове ко мне пришли разом три девушки, и каждая поведала свою историю, уверенная в том, что ее жизнь — уникальнейшее явление в природе. Возможно, она была права, но проблемы с парнями, любовью и изменами — скучные проблемы.

А до Коврова я побывал во Владимире. Красивый старинный город, в котором даже пахнет древностью, историей. Во Владимире я не успел записать историю человека, встретившегося мне в ресторане. Он много говорил, а я старался запомнить, чтобы перенести потом на бумагу. Но пока руки не доходили. А его голос — хриплый, треснутый, усталый — я слышу до сих пор.

Он говорил:

"Сатир спел мне песню. Я знал, что произойдет сегодня. О, да.

Завожу автомобиль, предчувствую беду, еду в город, и по дороге разбиваюсь.

Бытовое происшествие. В эту же минуту в мире умирают тысячи людей, еще сотни пропадают без вести, десятки оживают в реанимациях под ударом электрошока, единицы открывают глаза в морге в тот самый момент, когда к их грудной клетке прикасается холодное лезвие скальпеля.

Одна авария на мокрой трассе между городами, на асфальте, который меняли десять лет назад, где каждая выбоина хищно скалится в ночное небо, ожидая очередную жертву. Это я. Жертва.

Я трезв, не курю, мобильный лежит на бардачке. Смотрю на дорогу. Лобовое стекло лопается мгновенно. Я бы назвал это роком или судьбой, хотя многие сказали бы, что в стекло просто попал камень или летучая мышь, которых здесь видимо-невидимо. Но никто не может знать наверняка, потому как за окнами ночь. А ночь — лучший друг темных дел. И девочка, которую я знал, та самая, что пыталась играть с судьбой, уже давно не живет на этом свете, и она не может ничего сказать тоже.

Стекло лопается, осыпая меня мелкими осколками. Звук такой, словно кто-то набрал в пакет воздуха, закрыл его, и со всей силы ударил.

Это только в мыслях каждый из нас знает, что он может контролировать любую ситуацию в жизни. Жизнь же ЗНАЕТ, что контролировать ситуацию может только одна она (какие верные слова, подумал я тогда). А каждый из нас марионетка в руках ситуаций. Нас дергают за ниточки, и мы непроизвольно совершаем глупые, бесполезные, дерганые движения. Ниточки в руках у невидимого слуги Жизни — у Судьбы. У этого черноволосого подонка с челкой на глазах и серебряными кольцами на каждом пальце.

Ниточка дернулась — и я падаю назад, отпуская руль. Машина виляет, резко подается вбок.

Ниточка дернулась — и меня швыряет в сторону, я больно ударяюсь подбородком о боковое стекло. Я в осколках. Мне режет кожу, осколки хрустят на зубах, я чувствую, что они застряли в волосах, в бровях, впиваются в губы и веки, в десны, в язык, в нежные белки глаз.

Дергается еще одна ниточка — и машина слетает с трассы.

Жизнь может позволить себе улыбнуться. Жизнь в очередной раз доказала, сколь она непредсказуемая дама.

Машину крутит так, словно в нее вставили пружину с механических часов, сжали и резко отпустили.

Мгновение, когда не знаешь, где верх, где низ.

Паника и Страх (слуги государевы, подхалимы, марионетки, червяки на кончиках нервов) услужливо стучатся в висках, хотя я знаю, что зайдут они без предупреждения.

Это мгновение растягивается в вечность. Мгновения жизни — вообще эластичные штуки. Лучше презервативов, хоть и не предохраняют от случайностей.

Возможно, машина падает с трехметровой высоты, а, может, мы летим много-много больше. Я не знаю. Я не вижу. В глазах темнота и круги, пылающие, словно огненные кольца в цирке, сквозь которые прыгают тигры.

Стекла со всех сторон лопаются разом. Перегородки и крыша резко и с диким скрежетом вгибаются внутрь, ломая сиденья, выворачивая руль. Все вокруг в одно мгновение тонет в этом неимоверно громком шуме разрушения. Мои барабанные перепонки лопаются одновременно с глазами. Темнота и тишина приходят вместе. И только стук сердца в висках нарастает и нарастает, пока не становится невыносимо громким, не заполняет собой все пространство вокруг. И затем что-то разрывает меня снаружи. Что-то рвет мою плоть, ломает мои кости.

Боль. Это последнее чувство, которое я испытываю, прежде чем умереть.

Потом я представлю, как кусок стекла прошел сквозь шею, отсекая голову, следом — выломавшийся руль с хрустом, раздавшимся в собственных ушах, пробил и поломал ребра, сдавливая легкие. Может быть, на самом деле все было совсем не так.

Я не успел заметить, точнее, уловить тот момент, когда, наконец, боль оборвалась, и пришло что-то совсем другое.

Самое точное определение — пустота, хотя, возможно, я не прав.

Пустота оказалась физически ощутимой: вязкой, холодной и тихой. Хотя, нет. Я слышал где-то вдалеке грохот и скрежет катящегося со склона на собственной крыше автомобиля. Только происходило это не там, не в том мире, где находился я — плавающий, висящий, парящий, одним словом пребывающий в пустоте.

Я не видел своего тела, не ощущал его и не мог контролировать. Я словно превратился в большой ментальный глаз, как в одном фантастическом фильме. Пучок сознания — бестелесного и аморфного.

Но и это была не настоящая смерть…

Рассмеетесь мне в лицо? Скажете — откуда же мне знать, а что такое настоящая смерть? А я вам отвечу — поверьте, было время узнать. Много времени, да уж…

Из пустоты на меня вдруг нахлынула волна чувств, так, будто стремительно начался прилив, а я лежал у самой кромки воды. Самые приятные чувства на свете вдруг окутали мое сознание! Это было в сто раз лучше оргазма, в тысячу — экстаза и в миллион раз круче любого земного наслаждения! Эти чувства невозможно описать. Нет слов в мире, чтобы определить состояние, в которое погрузили мою оболочку, оставшуюся без физического тела!

Чувства эти скрутили меня, выжимая из сознания капли экстаза, превратив меня в дрожащий от наслаждения нерв, пульсирующее окончание, поглощающее оргазм за оргазмом. И я сам отдался им, раскрывая душу и требуя, чтобы волна неописуемого удовольствия пронзила, сжала в объятиях, вывернула наизнанку, впиталась в кожу и заполнила собой мои сосуды!

Это длилось бесконечно?

В абсолютной пустоте и тишине все, что осталось от меня — бестелесное сознание, пустая оболочка — все отдалось во власть великого наслаждения. Неужели это был рай? Я бы не удивился, узнав об этом. Не удивился бы ни капли.

Но все прекратилось в одну секунду. Волна наслаждения разжала цепкую хватку, крючок жизни подсек меня и выдернул на воздух, оставив чары смерти за спиной.

И я вновь остался в пустоте.

А потом открываю глаза и понимаю, что лежу на краю реки. Стремительный поток уносит остатки моего автомобиля. Луна бросает свет на поляну, и все вокруг усеяно мелкими осколками стекла — они светятся в лунном свете, я лежу и думаю, что красиво, наверное, смотрюсь со стороны. Словно звездная пыль покрыла все мое тело. Блестящая звездная пыль в темной траве на берегу безымянной реки.

Вдалеке вижу сверкающие огни города. Смотрю на огоньки, потом переворачиваюсь на бок, поджимаю колени к груди и закрываю глаза.

Я слышу, как по дороге едут автомобили, как визжат тормоза, как кто-то громко спрашивает у темноты, есть ли кто живой.

Темнота не ответит.

Да и я молчу. Разве меня не видно? Неужели не видно того сверкающего наслаждения света луны, который окутывает мое несчастное тело?

И когда приезжает скорая, и санитары начинают спускаться по холму, поскальзываясь на сырой траве, матерясь и переговариваясь, когда запахи дешевых сигарет, резких лекарств, одеколонов, мазей, пота выдергивают меня из темноты — в этот самый момент я ловлю себя на мысли, что вновь хочу умереть…

На следующую ночь лежу с открытыми глазами, разглядывая потолок. Маринка спит рядом. В комнате прохладно. Мигает лампочка зарядки аккумуляторных батарей. Занавески шевелятся. Лунный свет стелется по полу, разглаживая рваные тени. Дыхание жены ровное и спокойное. Она выпила валерьянки и уснула, положив руку мне на грудь. В таком положении спит уже третий час. Ей наплевать на то, что разбился автомобиль. Она рада, что я остался жив. Рада, что может вдыхать запах моего тела, шевелить мои волосы, прикасаться губами к моим губам, гладить меня, разговаривать со мной, ловить взглядом мои движения. Она счастлива, как любой влюбленный человек. Я тоже должен быть счастлив. И я бы тоже радовался, если бы был живым.

Но я то на самом деле мертв.

Час назад вставал и ходил в ванну. Специально для того, чтобы как следует осмотреть себя. Мария шевелилась, волнуясь, но спала крепко и не открыла глаз.

В ванной кафельный пол, прохладно, и кожа моя покрылась мурашками. С виду все со мной в полном порядке. Несколько царапин на животе и подбородке. Под левым глазом фиолетовая припухлость, к обеду точно превратится в небольшой синяк. В области ребер — ни одного ушиба. Дотрагиваюсь, ударяю, никакой боли нет и в помине. Только где-то в мозгу просыпаются воспоминания о том, куда именно попал руль, и что именно он разворотил внутри меня. С шеей так же все в порядке. Царапина за левым ухом, из которой мне выковыряли мелкий осколок стекла еще в больнице, и больше ничего.

Так и не спал всю ночь, размышляя, умер я или же нет.

И продолжаю думать сейчас — сон или смерть? Смерть или сон? Что это? Яркие галлюцинации или внезапно открывшая глаза реальность?!..

…А еще то странное чувство. Можно ли назвать это удовольствием? Можно ли его хоть как-то назвать? Ведь не удовольствие окутало меня — что-то гораздо большее. И, пожалуй, во много раз лучше. Такого не приходилось чувствовать никогда. До сих пор, при воспоминании о горячей волне бесконечного наслаждения, нахлынувшей и окутавшей, поглотившей и впившейся в каждый миллиметр моей израненной кожи, у меня начинают мелко дрожать пальцы. Трудно сознаться самому себе (да и кому бы то ни было еще), но мне кажется, что я только и делаю, что думаю об этом наслаждении. Ловлю себя на мысли о чудесном оргазме. Ловлю — и краснею, словно школьник, которого поймали за просмотром порнографического журнала. И стыдно, черт возьми, и хочется снова… И каждую секунду возвращаюсь к моменту, когда волна нахлынула…

Надо признать — да, я и вправду вновь хочу испытать чувства наслаждения смертью. Ведь именно так оно, наверное, и называется…

И стоял в ванной комнате, щупал свою грудь, пытался найти шрамы, трогал шею, которую должно было (обязательно!) срезать стеклом. Я чувствовал себя мертвым. Мое сознание раздваивалось. Ослепительное желание вернуться в никуда, на край невидимого моря, лечь под гигантскую волну, не покидало меня все время.

И когда я вернулся в спальню.

И когда лег в кровать.

И когда закрыл глаза и попытался уснуть.

А на следующий день понял — мертвый я. Мертвее некуда.

Убеждаюсь в этом, когда приезжаю на ремонтную базу, куда оттащили машину.

Сатир спел мне песню, и слова в ней поведали о смерти.

Автомобиль превратился в кучу бесполезного железа. Двери сорваны, крышка багажника смята в гармошку и болтается на одном единственном креплении. Бампер черт де знает где, от фар одни лишь воспоминания. Облепившая изогнутые оси обгорелая резина совсем не похожа на почти новенькие некогда колеса.

Внутри салон похож на декорацию из добротных фильмов ужасов. Крыша вогнута и порвана, острым углом обрыва вылезая через узкую щель, которая когда-то была лобовым окном. Все пространство впереди забито остатками сгоревших сидений. Часть бардачка, остатки кассет, радиомагнитофон, плюшевый слоник и еще всякая дребедень слиплись с сиденьями, из-за огня превратившись в однородную уродливую массу. Задние сиденья обуглились, во все стороны торчат черные пружины. Дно у автомобиля прогоревшее в нескольких местах.

Гляжу на все и понимаю, что выжить в этом аду я просто не мог. Не успел бы я выпрыгнуть. Даже в те секунды, пока машина летела с дороги на склон. Не хватило бы у меня времени, да и хорошей реакции в жизни никогда не было.

И в голове, зародившись тихим шепотом, возникает мысль — значит как есть, умер.

И опять ожил?

Почему? Не знаю.

Мне ли решать, для чего я вновь вернулся в мир живых людей? Будь моя воля, я бы остался в том раю навсегда… При мысли о пустоте и наслаждении у меня вновь дрожат пальцы. Даже секс с Маринкой час назад был каким-то пресным и бесцветным, по сравнению… я только и вспоминал о том, как в мое сознание ворвалась волна нечеловеческого удовольствия. То ведь было не телесное удовольствие, не нервы чувствовали, а что-то другое во мне. Может быть, сама душа? Или что-то еще?.. Разглядывая обгоревший автомобиль, я прихожу к мысли, что этот вопрос останется без ответа, как и множество других вопросов, возникших после моей смерти.

Автомобиль восстановлению не подлежит, я и сам вижу. Техники на базе удивляются, как это я умудрился так изуродовать машину. Судя по всему, слетев с трассы около самого моста, автомобиль перевернулся в воздухе и, упав на крышу, съехал со склона, врезавшись в ствол дикой абрикосы. И от этого, вероятно, загорелся.

Меня хлопают по спине, мне говорят, что я в рубашке родился. Я вижу вокруг улыбающиеся лица незнакомых мне людей. Каждый из них старается не упустить возможность ухватить из воздуха свой кусочек радости, своего наслаждения. Пусть он продлиться всего мгновение, пусть радость их улетучиться, стоит мне уйти, но сейчас все они радуются искренне. Они видят меня, живого, и получают свою порцию удовольствия. Их радость заразна, я тоже начинаю тихо радоваться. Я соглашаюсь, что жив остался только чудом, что у меня хорошая реакция, что точно родился в рубашке. Я пожимаю всем руки и приветливо отвечаю на хлопки по плечу.

Но я-то знаю, что все не так. И ведро радости не заменит каплю удовольствия, которое я получил на том свете. По мне, наверное, сумасшедший дом плачет.

Думай о смерти. Первое правило мертвых людей.

Выхожу из ремонтной мастерской, щурюсь на обеденном солнце, думаю: пожалуй, после обеда на работу не выйду, и завтра, наверное, тоже. Нужно отоспаться как следует, восстановиться, постараться выкинуть из головы весь мусор, а если не получиться, так просто запихнуть воспоминания о смерти в какой-нибудь самый пыльный уголок мозга.

Мысли мои какие-то вялые. Словно не хотят думать ни о чем другом, кроме…

Отвлечься.

На новый автомобиль пока денег нет. Придется снимать с Маринкиного счета, потому что мы так решили — на Маринкином счету лежат деньги для нас, а на моем — для детей. Андрюшка скоро заканчивает, ему многое понадобится.

Да, мне хочется вновь умереть!

Маринка по-прежнему не знает ничего, и я не собираюсь ей рассказывать. Постараюсь справиться сам с навалившейся депрессией и непонятно чем еще — то ли галлюцинациями, то ли каким-то кошмаром, в который вдруг превратилась моя жизнь. Или смерть? Я запутался и не могу сказать точно, где я сейчас нахожусь. В каком мире — жизни или смерти? Мертв я, наконец, или нет? Где та грань, что разделяет безумие от здравого смысла? Как отличить видения от реальности?

Отвлечься. Отвлечься. Рассказать все.

Спустя несколько дней после автокатастрофы, я будто вновь влился в обыденный поток жизни. Жил, как и прежде: ходил на работу, посещал с женой рестораны, все, как у нормальных людей. На выходные приезжали Маринкины родители, и мы довольно мило посидели в уютной, домашней обстановке. Желание умереть, навязчивые безумные мысли (а ведь я понимаю, что это безумие, разве разумный человек захочет умирать?) вроде бы отступило, напоминая о себе смутными, будоражащими кровь ощущениями. Особенно, когда занимался с Маринкой любовью. Мне уже не хватало обыденного секса. Словно съесть спелый сочный арбуз, и тотчас закусить лимоном. Я и хотел "арбузов". Но, стараясь жить как жил раньше, отмахивался от растущего желания.

А затем, в воскресенье, мне в первый раз приснился сон, который был связан с моей смертью. С него все началось снова. Когда закончится, не имею ни малейшего представления. С того дня он снится мне каждую ночь и не дает успокоиться.

Сон.

Закат в багровых тонах. Лишь на самом краю горизонта переливаются ярко-желтые, почти белые цвета. Облака висят низко, медленно и вальяжно плывут в сторону солнца, не пропуская сквозь себя ни единый его луч.

Теплый ветер слабо, почти играючи, теребит мои волосы, шевелит штаны, проникает под рубашку, приятно холодя мое тело. Но лишь приятно, и не больше того.

Море под ногами где-то далеко внизу. Берег его скрыт огромным, отвесным холмом. Зато дальше…

Дальше море во всем своем великолепии! Нетерпеливо дрожит, перекатывая волны, накатывая их друг о друга. Купается в лучах заходящего солнца. И, конечно, я почему-то уверен, что ждет оно меня.

Я тоже весь дрожу. В предвкушении того, что произойдет дальше. Ведь я знаю, что это за море, и какое нечеловеческое удовольствие несут в глубине его воды. Стоит только коснуться волн и больше уже ничего не нужно. Это море наслаждения. Море оргазма. Море смерти, которую желаешь.

Дрожь не проходит. Зубы стучат друг о дружку, дрожат пальцы, дрожат колени. Я чувствую настолько сильное влечение, что не могу сопротивляться. Да и не хочу, если говорить начистоту. Мне просто немного страшно, вот я и не решаюсь. Но и страх можно побороть. Особенно, когда есть желание.

В этом мире всем правит желание.

Толчок. Не прыгаю, а срываюсь, лишь немного оттолкнувшись босыми ногами от сырой травы — и стремительно падаю вниз.

Холм очень высок и на мгновение мне даже кажется, что я просто лечу в пространстве. В пустоте. Как в тот, первый, раз. В мгновение моей первой смерти.

Но море приближается, и я все сильнее и сильнее ощущаю внутри себя желание вновь окунуться в него, утонуть и испытать дикое наслаждение. Море приближается, желание становится невыносимым. Я кричу, не в силах сдержать крик внутри себя. Крик рвет мои легкие, мое горло. Ветер закладывает уши, я не слышу своего крика, но понимаю, насколько он силен. Расставляю руки в стороны, выгнувшись, готовый принять море в эту же секунду!.. Или оно готово принять меня. Ждет.

И когда ударяюсь о воду, мгновенно просыпаюсь…

Которую ночь подряд я еще несколько минут смотрю в темноту, ожидая, когда придет волна наслаждения. Хочу ее каждой клеточкой своего тела. И понимаю, что это вновь был сон. Всего лишь отраженье моих желаний. А потом уже до самого утра не могу уснуть, потому что, стоит мне закрыть глаза, я вновь вижу море.

Возможно, из-за этого я сильно похудел. Даже Маринка на днях заметила. Правда, отнесла это на счет не проходящего почти неделю кашля, и посоветовала обратиться-таки к врачу. Я отказался и, думаю, что был прав…

Понимаю, что надо думать о чем-то другом, и иногда даже получается, но не надолго. Все время возвращаюсь к воспоминаниям. И особенно ночью, когда остаюсь один на один со своими мыслями. Это невыносимо, но что поделать? Я и впрямь вновь хочу встретиться со смертью.

А вчера с утра впал в какую-то странную кому. Стою перед зеркалом, завязывая галстук, а отражение совсем не мое. В зеркале — тот же самый пейзаж, что и моих снах. Даже с того самого ракурса. А я машинально завязываю галстук, разглядывая игру волн и блики света закатывающегося за горизонт солнца. Изображение было настолько реальным, что, забывшись, я непроизвольно сделал шаг, пытаясь пройти к морю. В результате стукнулся лбом о зеркало. Это и привело меня в чувство.

Ну, когда же все закончится? Единственный выход — смерть? Но не оживу ли снова для того, чтобы опять мучиться в ожидании очередной смерти? Чтобы испытать те чудовищные удовольствия, наслаждения, если хотите? Вот именно, что чудовищные — иначе их никак не назовешь.

А, может, стоит рассказать все Маринке?

…Черт возьми, полчаса назад проснулся!

Долго не мог понять, где нахожусь. Оказывается в ванне, наполненной теплой водой, при выключенном свете со вскрытыми на запястьях венами.

Опять снился тот же сон, закончившийся в момент, когда я ударяюсь о море.

Вскакиваю, поскальзываюсь, падаю в ванную. Локтем больно ударяюсь о край — в глазах вспыхивает бутон яркого цвета. Вода вокруг алая, миниатюрные волны миниатюрного моря (они не могут доставить мне удовольствия, и очень жаль), плещутся о край ванны. Здесь моя кровь. Здесь мои грезы, которые так хочется воплотить в реальность.

Быстро перематываю раны и сразу иду в зал. Под телевизором, в тумбочке, лежат листы бумаги. Нахожу ручку. Иду на кухню. Записываю.

Листы эти станут моей исповедальней, на случай, если со мной что-нибудь случится, а я уверен, что случится. Вот сейчас порезал себе вены, а ведь мог бы и не проснуться, попав прямиком в объятия желанной пустоты. Хочу ли я этого сейчас? Не уверен. Совершенно запутался. Мертвый человек не знает, как быть… Но желание растет. Секс мне уже отвратителен, и позавчера из-за этого ругался с Маринкой. Все больше и больше хочу скорее уснуть, чтобы получить хотя бы иллюзию наслаждения.

Не знаю, что делать дальше. Жить как прежде я уже точно не смогу. Умереть, наверное, тоже. Что остается? Существование? Но я не хочу просто существовать. Надо что-то делать.

Что же?

…Желание растет и оно гораздо сильнее меня. Снова ходил во сне, только не знаю куда. Проснулся, закрывая входную дверь. Одет был в джинсы, рубашку и плащ-дождевик сверху. На ногах — резиновые сапоги, все в грязи. Следующую ночь ожидаю с паническим страхом. Что-то будет.

Наверное, я все-таки утону в своем сне. Или мне ничего не останется, кроме как сойти с ума.

Вчера Маринка ночевала в другой комнате, ссылаясь на то, что от меня противно пахнет. Еще бы, я ведь труп!

На самом деле ее не устраивают наши отношения в постели. Но это ее проблемы. У меня море и волны наслаждения. Вот только бы не утонуть.

Так сильно хочу умереть…что…не знаю, черт возьми…

А потом свершилось!

И ведь сам совершенно не задумывался над тем, что делаю.

Стоял в метро, ожидая электрички. Стоял, а в голове все никак не утихал шум прибоя. Он у меня уже несколько дней в голове: тихий, настойчивый, как глухая зубная боль, от которой и не больно вроде бы, но противно. Правда, мне противно не было. Просто надоело. Устал я от щемящего душу желания и не представлял, как существовать дальше.

Электропоезд стремительно вылетел из туннеля, уже притормаживая, и в этот момент я сделал шаг вперед. Вернее сказать, прыгнул. Неосознанно, подчиняясь своему сну, и шуму прибоя в ушах. Реальный я — живой, наверное, этого бы не сделал, а вот мертвый я… Признаюсь, в последние две-три недели именно мертвый человек, умерший а автокатастрофе месяц назад управлял моим телом. И я вместе с ним, в некоторой степени.

Обтекаемый корпус электрички проломил мои кости, оторвал руку и отбросил далеко вперед. Я почувствовал ту короткую предшоковую боль, когда со всей силой инерции упал на рельсы и покатился, превращая свои кости в крошку.

Вновь не уловил момента, когда оборвавшаяся боль перешла в то, что больше всего напоминало пустоту.

И опять в пустоте было только одно мое сознание. Но я уже был готов. Умирал ведь как-никак не в первый раз. И не в последний.

Еще не затих в другом, реальном мире, звук тормозившего электропоезда, чей-то пронзительный тонкий визг, а я уже вслушивался в темноту, пытаясь расслышать шум надвигающегося прибоя. Вслушивался, дрожа от ожидания всем своим сознанием.

Черт возьми, ничего в жизни я не ожидал больше, чем этой волны наслаждения!

И в один миг она нахлынула, захлестнув меня своими объятиями!..

У меня вновь дрожат пальцы, при воспоминании смерти. Я хочу ее опять. Снова и снова, бесконечно долго.

Но почему я ожил, лежа на рельсах, позади поезда, невредимый, с одним лишь поломанным безымянным пальцем на левой руке?! Непонятно и обидно! А больше всего раздражает то, что желание никуда не исчезло. Я опять хочу насладиться удовольствием смерти, даже еще больше, чем раньше.

Мне кажется, что я становлюсь наркоманом.

Чудно чувствовать себя ожившим во второй раз. Смерти я уже не боюсь. Почему-то я точно уверен, что и в следующий раз оживу снова, вкусив лишь определенную толику наслаждения. Вот только почему так происходит — неизвестно. Ведь другие умирают. И не оживают вновь, как я. Остаются навечно в своих гробах, тлея и разлагаясь. Но не замечают же этого. Обидно. Ведь другие люди вечно испытывают наслаждение, а я нет. Мне кажется, дело в том, что я просто действительно хочу умереть. Не как самоубийцы, которые желают смерти, испугавшись или не вынеся трудностей человеческой жизни, а по-настоящему, без оглядки назад, отдаваясь смерти целиком. Желая ее. Вероятно, удивленная этим Смерть, какая бы она там ни была, не хочет принимать меня. Ведь я не страшусь ее, а наоборот, стремлюсь к ней.

Маринка уехала к родителям, сказав, что вернется, возможно, не раньше сентября. Думаю, за последний месяц она сильно от меня устала. Я же почти ничего не ем, много не разговариваю и не занимаюсь с ней любовью. От меня действительно начало плохо пахнуть и я не сплю уже которую неделю. Да что там говорить: впалые глаза с набухшими черными мешками под ними, оттянувшиеся щеки, желтоватый оттенок кожи — и так любому встречному ясно, что со мной что-то неладное творится.

А мне после вчерашнего на всех наплевать. Возможно, через несколько дней, как желание вновь станет невыносимым, а в ушах зашумит прибой, я прыгну под поезд… или с крыши нашей девятиэтажки. Да, мало ли способов самоубийства?

Не важно, впрочем. Главное впереди.

Там — прибой"

И ведь помню. Слово в слово. Вот только бы выбраться отсюда, из тьмы, и записать…

А до Владимира — ненадолго — Москва. Я побоялся оставаться в Москве больше чем на две ночи. Тамошние ночи затягивают. Москва — город ночного народа. Словно набитый до отказа гроб с вампирами. Они все спят по утрам, а ночью выползают из своих нор и ползают по улицам, по ночным клубам, но гостиницам и магазинам, по аллеям парков, тротуарам и дорогам. В Москве я не чувствовал себя в безопасности. Стоило проснуться, и я ощущал, как вокруг бурлит ночная жизнь. И странных людей там много больше, чем везде. Двух дней мне хватило, что бы встретить ту самую Музу и пообщаться с Девочкой, которая заигрывала с Судьбой… несчастный ребенок…

А до Москвы (о, боги, как быстро несется река времени, как ловко относит меня от берегов, не давая возможности уцепиться, нащупать, схватить ту соломинку, с помощью которой я мог бы выбраться), до Москвы был Питер. Славный молодой город, уже потонувший в своих амбициях, но еще не построивший крепости из глухоты и непонимания. Питер распахивал свои объятия, словно старый приятель, звал в гости, усаживал за стол, давал отдохнуть и выспаться. Вот только этот старый приятель готов был зажать меня в углу до смерти. Сколько же тоскливых душ, сколько открытых глоток увидел я там. И каждый хотел мне что-то сказать, что-то поведать, что-то… (этот навязчивый шепот в ушах, эти стоны за стенкой, шорох за окном). Слишком много информации едва не раскололо мою голову надвое. За неделю я исписал три тетради — две из которых сжег. Такого бреда я не писал давно. Впору считать себя сумасшедшим. Сжег и забыл. Так надо. Кое-что можно запоминать, а кое-что нет. Для моей же пользы.

А до Питера… несет река, несет… тихие городки без названий. Маленькие деревни без фонарей. Улицы в грязи. Потрескавшийся асфальт. Деревянные домики. Станицы. Краснодар. Ростов, Новороссийск, Армавир. Десятки исписанных тетрадей. И река воспоминаний, этот чудовищный поток, нес меня неведомо куда, еще дальше, в годы моей юности, моего детства… куда, черт возьми? К рождению?

А потом я увидел свет. Неужели, действительно, я увижу свое рождение вновь? И останется в голове, не выветрится, как миллионы детских воспоминаний? Затем я подумал, что скоро проснусь. Мне невыносимо этого захотелось, до скрежета в зубах, до боли в конечностях. И я барахтался, не в силах сообразить, что делать дальше. Вроде бы и сон был неподвластен мне, а ведь и я должен был управлять им. Ведь это, в конце концов, был мой сон и ничей еще.

И все же свет приближался, помимо моей воли.

В какой-то момент что-то с силой ударило меня в грудь, и я, наконец, проснулся.

2.

Белый потолок под "евроремонт" — вот что перед глазами, стоило их открыть. Потом повернул голову и посмотрел на тумбочку возле кровати. На тумбочке стояла пластмассовая бутылка "Тархун".

Воспоминаний о рождении нет. Никаких эмоций. Только подушка мокрая от пота, и дрожит челюсть, словно я вот-вот готов был зарыдать.

А готов ли был? Вполне возможно. Где-то там, на подсознательном уровне. Разрыдаться и понять, что я остановился. В одном дне от финала. И река — не мифическая река из сна, а настоящая река из событий и случайностей, нахлынувших внезапно отовсюду — готова была вырвать меня с корнем из жизни и унести куда-то, непонятно куда, далеко-далеко отсюда. А оставалось-то сделать всего один шаг. Эта река вдруг возникла перед моими глазами: коричневая от грязи, с пенными барашками, с крутыми берегами. Бурный мутный поток несет ветки, пустые бутылки из-под "Тархуна", сигаретные пачки. И где-то в этом потоке барахтаюсь, захлебываюсь я. Такая маленькая фигурка. Незаметная, если не приглядываться. Да и стоит ли приглядываться, если через пару секунд у нее не хватит сил сопротивляться потоку, и фигурка-я пойдет ко дну. И конец всем мечтам. Конец путешествию…

Обидно, блин, останавливаться так близко.

Я откинул одеяло и встал с кровати. Ковров здесь не было. Тут и половиков-то не наблюдалось. Пол оказался холодным, просто ледяным. По коже пробежали крупные мурашки. Я задрожал всем телом.

А сейчас, дамы и господа, предстоит выяснить, сможет ли человек, руки которого в гипсе, открыть шкафчик? Ага, вон тот шкафчик, возле окна, между желтой батареей. Не стоит забывать, что есть бонус! Три свободных пальца! Случай, можно сказать, уникальный! Случайное ли совпадение или закономерность?.. Я бросил взгляд на белый потолок, но что-то не заметил ангелов, которые должны были все разъяснить. Усмехнулся.

О, юмор. Кто-то из философов точно заметил: ничто так не продлевает жизнь, как щепотка юмора в чашку чая перед сном. В моем случае — после сна. Тоже неплохо бодрит.

А за окном темнеет. Уличные фонари не зажглись, но сумрак уже удлинил тени, нагреб сугробы темноты по углам.

Я подошел к шкафчику, ухватился пальцами за металлическую ручку, потянул на себя. Дверца со скрипом отворилась. Две полки. На верхней лежит моя одежда. На нижней — стоят ботинки. Рюкзака нет. Значит, нет документов, тетрадей, денег.

Ну и черт с ними. И так доберусь. Я мог представить заснеженную дорогу, промерзлые деревья, тусклые фонари, тихий спящий городок на краю света, но как-то не мог представить посреди всего этого снежного бархата мерзнущего милиционера, которому вдруг вздумается проверить мои документы. Хорошие милиционеры в такую погоду дома сидят.

Я усмехнулся и стал торопливо переодеваться. Теперь я дрожал не от холода, а от возбуждения. Шальная мысль сверлила мозг, подталкивала, торопила…

В шаге от мечты. И как я мог остановиться? Как мог потерять два дня жизни?

Надеть ботинки оказалось сложнее всего. Еще я боялся, что стоит нагнуться, как откроется дверь и войдет медсестра, или Катя, или еще кто. Забавное вышло бы зрелище. На подошвах оставалась грязь.

Рукой со свободными пальцами, я обыскал карманы и обнаружил пятисотрублевую купюру. Это хорошо. Будет на что перекусить…

Перед тем как выйти, я прислушался. За дверью царила тишина. Не знаю, работает ли больница в такое время или уже нет. Сердце билось в груди, словно сошедшее с ума. Я вдыхал носом и выпускал воздух сквозь губы, стараясь успокоиться. А успокоиться-то не получалось.

Итак, дамы и господа, смертельный номер. Сейчас я вам продемонстрирую! Закачаетесь! Для начала откроем дверь! Да-да, эту самую дверь! Вот мы легко толкаем ее, проворачиваем ручку, и… вуаля! Коридор пуст. Лампы дневного света на потолке отражаются от недавно вымытого пола. Пол — зеленого цвета. А чуть дальше — кафельные плитки. Это перед поворотом. Смертельный номер в самом разгаре! Нужно добраться до участка кафельных плиток (назовем его Смертельный Участок), там свернуть налево и — если повезет — незаметно спуститься по лестнице к выходу. Меня здесь никто не знает в лицо кроме чудесной Кати, начальника больницы и пары медсестер. В этом-то и заключается смертельный номер — добраться до выхода, не наткнувшись ни на кого. А у дверей меня уже не задержат. Это же не психушка. А парень с загипсованными руками вряд ли вызовет серьезные подозрения.

Моя логика верна? А черт его знает. Это же смертельный номер! Здесь нет вразумительной логики. Здесь есть только трюк, который следует выполнить.

Итак. Всего пятнадцать-двадцать шагов по коридору. Я сделал несколько и поймал себя на мысли, что задержал дыхание. В груди вздулся свинцовый шар. Перед глазами стремительно потемнело. Так, наверное, чувствовали себя беглецы из концлагерей.

Еще несколько шагов. Я облокотился рукой о стену, чтобы не упасть. Ноги предательски заплетались одна за другую. Еще несколько шагов…

Кафельная плитка. Едва я ступил на нее, как почувствовал невероятнейшее облегчение.

А ведь все не так-то плохо в этой жизни. Вот и дверь на лестничный пролет. Она стеклянная, а за стеклом видны ступеньки. Божественные ступеньки вниз!!

Я открыл дверь. Ниже, еще ниже, по пролету налево — затем снова по ступенькам вниз! Где бы еще купить черные очки и чтобы сдача осталась?..

А вот и первый этаж. Больницы везде одинаковы. Типовые строения — благодарю старый советский режим за однообразность жизни!

Регистратура была уже закрыта. Вдоль стены справа сидели в ряд несколько пожилых людей. В воздухе пахло свежим ветром с улицы… морозным воздухом. Я остановился, прикрыл глаза, наслаждаясь чудесным мгновением. А когда открыл, увидел перед собой тучное лицо пожилой женщины.

Женщина вглядывалась в меня так, словно на моем лице была написано что-то довольно оскорбительное. Я даже сам вначале испугался.

На медсестру женщина похожа не была.

— Слушай, — сказала женщина мрачно, — мы тут из-за тебя торчим целый день, а ты шляешься по больнице, как будто и не болеешь совсем!

— Я…

— Я тебя знаю, — пухлый палец женщины уперся мне в грудь. Сама женщина, к слову, тоже была довольно пухлой, — ты из той палаты, в которую все время бегает Екатерина… как ее там. Наша девка-врач, которая никак не может выкроить свободную минутку, чтобы посмотреть моего сына. А у него армия на носу, между прочим. Ты думаешь, я тут просто так сижу?

— Не думаю…

Кто-то вошел в больницу, впустив следом за собой морозный ветер. У меня слегка закружилась голова. Происходящее в эту минуту выглядело сном, неестественным и непонятным.

Река времени вновь хватает цепкими пальцами за плечи?

Или вернулся паук?

А женщина вдруг крепко взяла меня под локоть.

— Пойдем, — сказала она.

И добавила:

— Мне очень хочется выяснить, почему это наша любимая Екатерина не может уделить время моему сыну, ссылаясь на вас, а вы тут бегаете, как ни в чем не бывало. Похоже, вы вообще не больны. Может, у вас и руки не сломаны, а?

Я постарался вырваться, но женщина еще крепче сжала локоть.

— В любом случае, кто-то из вас врет, — произнесла она громко, — не в моих правилах тыкать носом всевозможных врунов, но я не потерплю, чтобы обманывали меня и моего сына. Тем более, когда вопрос стоит ребром.

— Я не могу понять, что вы от меня-то хотите!

— Пойдемте! — повторила женщина решительно, — к директору! Прямо сейчас! И пусть эта ваша докторша хотя бы напишет объяснительную! Почему я должна тратить свое личное время, чтобы сидеть и ждать ее целый день? Скажите мне?

Я беспомощно огляделся по сторонам. Голова кружилась. Вдобавок под гипсом зародилась неприятная ноющая боль. Люди не обращали на нас внимания, а вот дежурный охранник, облокотившийся о стойку регистратуры, напротив, казался весьма заинтересованным.

— Будь спокойнее, — прошептал я себе.

— Ты меня еще и успокаивать вздумал?! — обиженно вспыхнула женщина, резво перейдя на "ты", — да я самый спокойный человек в этой больнице! Самый спокойный и самый разумный, между прочим! Пойдем, я сказала! Не задерживай меня, а то не посмотрю, что у тебя руки в гипсе! Не в моих правилах, конечно, бить калек!

И женщина решительно потащила меня к лестнице. Мне ничего не оставалось, кроме как упереться ногами в пол и постараться высвободиться. Ее хватка усилилась.

— Нет, ты пойдешь со мной! — запыхтела она.

— Не имеете права! — отозвался я, впрочем, не совсем уверенно. Споры и ругань — не мой конек.

— Еще как имею!

— Не имеете!

— Имею!

Мы препирались несколько секунд, в процессе которых женщине удалось протащить меня несколько метров. Ботинки скользили по кафелю с противным скрипом. Не знаю, чем бы все закончилось, но в это время вмешался охранник.

Был это пожилой мужчина с пышными рыжими усами, тройным подбородком и шикарным пузом, которое скрывало ремень на брюках.

— Ну-ка прекратите! — лениво сказал он, подходя ближе. Он явно был не в восторге от того, что пришлось оторваться от стойки регистратуры, — вы что, в самом деле? Вроде взрослые люди.

— Ага! Вы-то нам и нужны! — женщина торжественно посмотрела на меня, так, словно я был ее женихом, пытающимся убежать со свадьбы. От женщины остро запахло потом, — мне нужен начальник больницы! Вызовите его немедленно!

— А что, собственно…

— Проблема в нем, — пухлый палец вновь уперся мне в грудь, — это пациент больницы. Якобы больной, а на самом деле, видите, прыгает, словно заяц! А меня из-за него держат тут второй день! А завтра, между прочим, воскресенье! А я не собираюсь сидеть дома и ждать, пока придет очередная повестка и моего больного ребенка увезут куда-нибудь на Русский Остров! Слышите?

Охранник задумчиво переводил взгляд с меня на женщину и обратно. А мне оставалось только ждать, хотя сквозь приоткрытую дверь на улицу просачивался морозный запах свободы. Я представил, как мороз оседает на моих ресницах, и у меня вновь закружилась голова.

— Понимаете, — произнес я, — я должен попасть в город Вьюжный. Меня там ждут. Очень срочно.

— Мне тоже много чего нужно, — отозвалась женщина, — поэтому я вас и держу. Вызовите начальника, наконец!

Голос ее сорвался на крик, привлекая внимание немногих субботних пациентов. Из регистратуры выглянула женщина в очках, вопросительно покосившаяся на охранника. Тот явно не понимал, как направить ситуацию в нужное русло, и чесал затылок.

Я набрал полную грудь воздуха.

— Может, вы без меня разберетесь? — спросил я, — я тороплюсь. Мне надо в город Вьюжный. Очень срочно. Сначала мне нужно будет найти гостиницу, чтобы переждать до вечера, а потом я отправлюсь во Вьюжный. Тут недалеко. Всего шестьдесят километров. Если тратить на отдых всего десять минут в час, то идти надо будет…

Слова лились из меня, словно молоко из разбитого кувшина. Я говорил, и говорил, и говорил, пытаясь донести до охранника всю важность происходящего. И еще эта женщина… она тоже слушала меня. А когда я закончил и перевел дух, она сказала:

— Ну и фигня.

Я повернулся к ней.

— Я вам все равно не смогу помочь. Мне нужно уходить.

— Нет уж. Я хочу показать тебя здешнему начальнику и задать ему вопрос, почему меня водили за нос последние два дня? Что за некомпетентность со стороны сотрудников! — женщина повернулась к охраннику, — слышите меня? Зовите кого-нибудь!

Охранник кивнул и направился в сторону регистратуры. Кажется, ему было проще следовать приказам женщины, нежели пораскинуть собственными мозгами. Голова женщины в очках исчезла. Я же смотрел на входную дверь. Там за дверью — солнце. Еще не достаточно темно, чтобы я мог сдерживаться. Помогли бы темные очки, но теперь где же их взять?

Я слышал шаги охранника, и каждый его шаг отрезал секунды, данные мне, чтобы выбраться из больницы. Если я не выберусь сейчас, то я не выберусь никогда…

Если крепко зажмуриться, то солнце не испепелит мои глаза. Я смогу найти какой-нибудь лоток и купить черные очки, а потом добраться до гостиницы, или до забегаловки с темными окнами… да куда угодно добраться, лишь бы подальше отсюда и поближе к моей мечте…

Хватка женщины ослабла. Она наблюдала за охранником.

И я вырвался.

Я побежал к двери.

Я услышал за спиной отвратительный ее пронзительный визг. Цокот каблуков.

Кто-то входил, и я толкнул его плечом. Сквозь губы вырвались едва слышные извинения.

Я видел тень от козырька над дверью, а за тенью — стена ослепительно света. Мои зрачки расширились.

Я набрал полные легкие морозного воздуха — так, что в груди защемило.

И в тот же момент понял, что совершил глупость. Самую большую глупость в своей жизни. Даже если я зажмурюсь, я не смогу добраться до лотков и купить себе черные очки. Хотя бы потому, что эта женщина живо сцапает меня, словно слепого котенка. Ведь я таковым и являюсь. Я — дитя ночи в самом прямом смысле слова. А днем я никто. Калека. Хромой без палки.

По инерции я пробежал еще немного. Под ногами захрустел снег. Я выскочил из тени, и в тот же миг весь солнечный свет этого мира обрушился на меня. Внутри головы вспыхнуло адское пламя, в котором мне предстояло гореть всю жизнь. Мозг пронзили миллионы иголок.

Я споткнулся, упал на колени в снег, и штаны безбожно промокли. Я пытался спрятать голову, защитить глаза, но солнце весело сжигало мое сознание, протыкая лучами каждую пору.

Потом, кажется, я упал на бок, но смутно помню.

А в тот момент, когда почувствовал запах пота той женщины из больницы, я отключился.

ОНА.

1.

Поглядывала на девушку с рыжими волосами всю дорогу до Полярного и никак не могла поверить, что перед ней не мираж, а все происходящее — не сон. И все равно голова кружилась.

Невероятно.

А девушка говорила, не умолкая, заглушала собственное волнение.

Она говорила:

— Еще до того, как я поступила в университет, я знала, что бывают вещие сны. Знаете, все говорят, что в ночь с четверга на пятницу могут присниться вещие сны. Все говорят, но никто не может подтвердить. Так, фантазируют только… А у меня было два случая, после которых я уверена, что вещие сны существуют. Еще до университета. Первый раз мне приснился один мой одноклассник, которого я не видела с седьмого класса. А я в тот момент заканчивала одиннадцатый. То есть, почти пять лет прошло с тех пор, как мы виделись последний раз. А у меня с ним никаких связей не было. То есть абсолютно. Я вообще с ним не очень тесно общалась. Просто помню, что был забавный парень, всегда в центре внимания, да и все… А тут вдруг приснилось, что мы с ним сначала по телефону общаемся, а потом он приезжает. Вот так прямо. Помню, я проснулась, и как раз зацепила мысль, что сон-то с четверга на пятницу, а, значит, вещий. Но каким образом он сбудется? Вот смех-то! И, знаете что? В тот день у нас были занятия по информатике. А за несколько месяцев до этого нам поставили новые компьютеры, ну, это президентская программа вроде, мы не сильно вникали, главное, что компьютеры у нас были. В общем, на информатике нас посадили за компьютеры и подключили к Интернету, мол, учитесь работать с браузерами. Я-то к тому времени уже пару лет дома в Интернет выходила, поэтому для меня проблемы не было. Решила заглянуть на свой любимый сайт, где пересекаются люди по интересам. Вроде сайта знакомств, но более упрощенный что ли… Ну, захожу на сайт, ищу новые группы, и тут натыкаюсь на фотографию того самого одноклассника, который мне накануне приснился! Представляете?

Катя кивнула. За окном проносились снежные сопки. Зимой они особенно красивы.

— Он приглашал всех желающих в группу поклонников Саймона Пегга. Но не в этом суть. Когда я увидела его фотографию, у меня чуть сердце из груди не выскочило. Дело не в том, что он был безумно красив… в одиннадцатом классе большинство парней кажутся красивыми… он был из моего сна. Точно такой же! И в группе висел его номер телефона. Сотовый. Конечно же, после уроков я ему позвонила. Прежде всего, я хотела рассказать ему про свой сон, про то, как он чудесно совпал… но потом мы разговорились. Он оказался очень приятным человеком, милым, общительным… потом он приехал…

— И вы начали встречаться?

Девушка с рыжими волосами кивнула:

— Почти полтора года. Мы даже сняли отдельную квартиру. Он помог мне поступить в университет. А сам решил поступать в МГУ. Только один он побоялся, и захватил с собой еще двоих друзей, а заодно и мою подругу… Кажется, в этом году они заканчивают…

— Что-то грустно вы об этом говорите…

— А потому что ничего веселого нет, — ответила девушка, — второй мой вещий сон случился как раз на первом курсе. Я поступила на экономику в Мурманске, сняла квартиру там, а на выходные ездила во Вьюжный, к родителям. Иногда перезванивались с ним. Он тоже поступил, обещал приехать на каникулы. А незадолго до каникул… понимаете, какие-то слухи бродили и до этого. Мне кто-то через кого-то говорил, что Артур вроде как собирается от меня уходить… плюс родители постоянно твердили, что он встретит какую-нибудь москвичку и забудет меня, провинциалку с края света… все это бродило вокруг, бурлило, накапливалось… а потом приснилось. Знаете что? Мне приснилось, что Артур живет у моей подруги. Мало того — они встречаются. То есть не просто квартиранты, а живут вместе. Как пара. Такой кошмарный сон. А когда проснулась, стало еще хуже. Я поняла, что сон снова вещий. И меня колотило целый день. Била крупная дрожь. Я все пыталась себя унять, уговорить, не верить. А потом я позвонила подруге в Москву. В тот же вечер. Мы болтали о том, о сем, и в конце я взяла и рассказала ей про свой сон. Просто так, без задней мысли… наверное, в тот момент я уже успокоилась… я закончила рассказывать, а после секундного молчания моя подруга сказала, что сон действительно вещий. Они с Артуром встречаются. Он сам хотел мне рассказать, когда приехал бы в отпуск, но раз уж так получилось, и раз уж она моя подруга, то не может больше скрывать… У меня трубка вывалилась из рук.

Катя дотронулась до ее плеча. Возможно, что бы успокоить, а, возможно, чтобы снова убедиться, что это не сон.

— С тех пор я твердо убеждена, что снам можно верить, — сказала девушка, — мне кажется, что это не чудеса какие-нибудь, а что-то научное. Например, мозг, он же может просчитывать миллионы комбинаций в секунду. А, возможно, и больше. И когда мы спим, наш мозг рассчитывает наши поступки, совпадения, реальность происходящего, какие-то неприметные для нас факторы… и на почве своих расчетов выдает нам свой прогноз на будущее. Свое видение. Это как роботы, играющие в шахматы. Они знают миллионы ходов наперед. А каждой шахматной фигуре, должно быть, кажется, что роботы предсказывают их будущее.

— Вы думаете, ваш мозг просчитал, что какой-то человек с юга увидит вас в своих снах и придет к вам?

Девушка Аня пожала плечами.

— Этого я не знаю. Все может быть. А может и не быть, ведь верно?

— Вы странная…

Аня усмехнулась:

— Знаете, вы тоже.

Сорок минут пролетели стремительно, вместе с северным ветром и морозным воздухом за окном. Когда подъезжали к вокзалу, Катя почувствовала вдруг легкий укол страха. Будто что-то прошелестело над ухом коротким предупреждающим шепотом.

— Я всегда такая болтуха! — шепнула девушка, когда выходили из автобуса, — не обращайте внимания! Особенно когда волнуюсь.

На вокзале привычно собрались таксисты. Впрочем, сейчас основные их силы перетянул автобус из Мурманска, поэтому с предложением "прокатить с ветерком" пристало всего два человека.

— Мы на троллейбусе?

— Тут пешком двадцать минут, — отозвалась Катя, — можем и на троллейбусе, если не хочешь прогуляться.

— Я бы галопом в больницу прискакала, если бы была такая возможность, — хихикнула Аня, — меня разрывает от любопытства!

— А уж меня как разрывает!

— А вот вы, лично вы, как на это все смотрите?

Катя пожала плечами.

— Обыкновенно смотрю, — сказала она, — я еще пока не знаю, как реагировать. Знаете, словно плыву по течению. Хочу посмотреть, чем все закончится. Простое человеческое любопытство.

За серыми панельными многоэтажками начинался парк, пройдешь через который — и окажешься аккурат возле больницы. В короткое лето многие пациенты предпочитали проводить в парке солнечные дни. Сейчас где-то под снегом укрылись лавочки, урны, невысокие заборчики. В парке было немноголюдно. Начинало темнеть.

— Короткие зимние дни, — произнесла Аня, — только ли любопытство?

— Что?

— Ведь не одно же любопытство вас заставило отправиться во Вьюжный? Никогда не поверю.

— Ну… — Катя замялась, — у него есть рассказы. Такие… странные. Он говорит, что не придумывает их, а записывает со слов людей. Он бывал во многих городах, и там встречал людей, которые хотели поделиться с ним своим… горем, что ли… или переживаниями. И он записывал их рассказы в тетради, чтобы потом когда-нибудь составить большую книгу о жизни людей… Вроде так.

Катя подумала и добавила:

— Это все из-за его больных глаз. Он не выносит дневного света. Солнечные лучи могут запросто сжечь его сетчатку.

— Вампиризм какой-то.

— Ну, да. Он вынужден вести ночной образ жизни. Кирилл предпочел жить по ночам и спать днем. Как вампир… А в темноте всегда живут странные люди…

— И вы читали его записи?

— Он мне разрешил. Вернее, сначала я прочитала сама, а потом Кирилл был не против. Он даже обрадовался… Он хочет записать и мою историю.

— А у вас есть история?

Катя пожала плечами:

— Еще пока не знаю. Но он сказал, что видит что-то…

— Раз говорит, что видит, значит, так оно и есть. Я ему верю.

— Интересные у вас отношения, — рассмеялась Катя.

— Да уж. Ментальные!

— Ментальнее некуда!..

Аня помолчала, поправила лямку от сумки ноутбука на плече. В воздухе закружился легкий снежок, едва уловимый — различимый разве что на темных волосах и ресницах. Аня сказала:

— Боюсь, как ребенок. Как будто у меня первое свидание с человеком, в которого я безумно влюблена.

— С кем-нибудь встречаетесь?

— Нет… Наверное, нет.

— Интересный ответ.

Аня пожала плечами:

— Есть один молодой человек, который влюблен в меня. Симпатичный, хороший, добрый, интересный. С ним всегда так спокойно… мне ни с кем не было так спокойно. Как будто везде бушует ураган жизни, а вокруг него — тишина и умиротворение. Когда я рядом с ним, я чувствую, что отдыхаю и душой и телом…

— И в чем проблема?

— В том, что я его не люблю. — Аня улыбнулась, как-то не очень естественно, — любовь вообще странная штука. Я вот не могу точно сказать, что это такое. Но, знаете, как бывает. Смотришь на человека — и насмотреться не можешь. Подъем в груди, легкость в голове. Безумная такая легкость. Хочется совершать безумные поступки. Много безумия!.. А вот с ним такого нет. Он приятный, хороший, симпатичный… но не могу я пойти ради него на безумие. Сколько раз себя ловила на мысли, что не могу. Наверное, это не любовь, а что-то другое.

— Дружба? — подсказала Катя. И подумала о том, что внутренний голос молчит. Не подсказывает и не насмехается.

— Нечто большее, — поправила Аня, — так, как мы с ним, не дружат. Словно застряли где-то между дружбой и любовью. И он, и я. Он не хочет уходить, а я не хочу его отпускать. Так и мучаемся вместе.

В глазах девушки промелькнула тяжелая, нескрываемая грусть. Катя промолчала. Нечего было сказать. И внутренний голос не предлагал вариантов… а возможно, и следовало промолчать. Ведь в подобных ситуациях одному богу известно, какие слова погасят пламя, а какие разожгут его с новой силой.

"Слишком много откровений", — подумала Катя, ощущая снежинки на ресницах.

Для нового знакомства они вдруг стали намного более близки, чем люди, прожившие много лет вместе.

До больницы они дошли молча. А затем началось.

2.

В холле больницы, возле стойки регистратуры, стоял Витя.

— Ко мне в кабинет! Живо! — произнес он таким тоном, каким никогда в жизни не говорил. Ледяным тоном. Морозным.

— А что случилось?

— Я тебе расскажу, что случилось! — Витя перевел взгляд на девушку с рыжими волосами, — она с тобой?

— Да.

— Пациент?

— Нет.

— Личные вопросы на работе решаешь, да?

Катя удивленно заморгала:

— Вить, ты чего? Что случилось?

Витя посмотрел на нее, и взгляд этот был не менее колючим от холода, чем голос.

— Ко мне в кабинет дуй! Живо! — проворчал он, — я тебе устрою, шляться в рабочее время неизвестно где.

— Но ведь сегодня сокращенный день!

— Тем более!

Несколько секунд они мерили друг друга взглядом.

— Я твой начальник, — медленно произнес Витя, делая внушительную паузу между каждым словом, — в кабинет.

Катя беспомощно повернулась к Ане.

— Если хочешь, сходи сама. Он в семнадцатой палате на третьем этаже.

— Его там уже нет, — поправил Витя.

— Как это нет?

— В кабинет, — словно заговоренный, повторил Витя.

— Ну, хорошо! Аня, ждите меня здесь! — Катя повернулась к Вите, — пойдем.

Витя мрачно кивнул. Внутренний голос трусливо пискнул где-то в уголке сознания: "Что случилось, в самом деле?".

А в кабинете, стоило закрыться двери, Витя вдруг схватил Катю за плечи, сжал крепко и заговорил:

— Ты представляешь, что натворила?! Из-за твоей выходки нам такой разгон устроят! Не просто разгон, а Содом и Гоморру в одном лице. Причем, устроят мне, в самой извращенной форме!

— Что я натворила-то?… Вить, у меня обед был, ну, захватила немного времени от обеда. Я по делам ездила, между прочим.

— По делам будешь после работы ездить! — Витя отпустил Катю, обошел стол и тяжело плюхнулся в кресло, — твой псих-пациент хотел сбежать из больницы. Это раз. Он наткнулся на мать Карпачева, хамил ей и угрожал. Это два. Мать Карпачева написала на него заявление в милицию. А еще заодно и на нас жалобу накатала за халатное отношение к работе. Теперь будут разбираться. Это три, — Витя вздохнул, — Две жалобы в один день. Достаточно, или продолжить?

— Бред какой-то…

— Я тебя разыскиваю уже второй час. Где твой мобильный?

Катя похлопала по карманам:

— В кабинете, наверное, забыла…

— Наверное! Забыла! Лучше бы голову забыла!.. Чего, стоишь, садись, — добавил он уже более миролюбиво.

Катя послушно присела на край стула. По опыту знала — когда Витя злится, лучше помалкивать и соглашаться. В голове царила форменная каша.

— Только не реветь, — предупредил Витя, — на тебе два выговора. Премии в этом месяце не увидишь. Я не знаю, как ты будешь решать ситуацию, но на тебе висят Карпачев с его мамой и этот придурок психованный. Если б знал, что из-за него возникнет столько проблем, убил бы еще в реанимации, честное слово! Мелкого, который ходит по ночам, я тебе прощаю. Пусть еще походит немного, пока не разрулишь.

— Что с Кириллом?

Витя поглядел на нее очень тяжелым взглядом.

— Пока еще говорю я, — произнес он, — как ты умудрилась за пол рабочего дня притащить в больницу столько проблем?

— Я…

— Это был риторический вопрос, — перебил Витя, — Кать, я с тебя поражаюсь. То ты идеальная сотрудница, работаешь целый год без единого замечания, а то ведешь себя как ребенок, честное слово! Ну, скажи мне, ты головой хотя бы иногда думаешь? Ну, ты же знала, что он псих больной, ненормальный, что ему в голову всякое взбрести может! Могла хотя бы санитарку оставить?

Катя покачала головой, разглядывая карандаши в пенале на столе.

— Не псих он, не псих.

— Ну, да. А я, тогда, Цезарь, — хмыкнул Витя, — а это вокруг моя Римская Империя в миниатюре. А ты, получается, Брут, который "и ты"! Ткнула меня под ребро ножиком и убежала по делам в обед. Как ты могла?

— Я же не знала.

— А надо было знать, Катя! Или хотя бы подумать!

— Ну, не мог он сбежать! И вообще, если уж на то пошло, мы не имели право его задерживать. Если бы приехала милиция, вот тогда…

— Милиция уже здесь, не переживай. Теперь и мы, и они имеют полное право. Пока твой псих не поправится, мы будем держать его здесь, в отдельной палате, без права посещения. Потом передадим в милицию для дальнейшего разбирательства. Это официальным языком. А если по-простому, то, Кать, надоело мне уже с ним возиться и разгребать твои проблемы. В понедельник утром у меня вот здесь, на столе, лежит бумага с отчетом по психу, тобой написанная. Все поняла?

Катя удивленно посмотрела на Витю.

— Как это — без права посещения? — пробормотала она.

— Тебе можно, не расстраивайся.

— Но… а как же девушка…

Витя заломил бровь:

— Его девушка?

— Она… та, которая ему снилась…

— Ага. Понято. Девушка из его снов, — Витя взял в руки карандаш и внимательно осмотрел тонкий остро отточенный кончик стержня, — а еще какой бред ты придумаешь сейчас?.. Кать, не заставляй меня делать с тобой что-нибудь неприятное вроде отстранения от работы или строгих выговоров, хорошо? Не заставляй. Завтра воскресенье, отдохни хорошенько, выспись, составь отчет и забудь обо всем об этом. Дался тебе этот псих. Что, мало на свете других, которые могут испортить жизнь?

— Но эта девушка, она…

Кончик карандаша вдруг оказался направлен в ее сторону.

— Я больше ничего менять не буду, — сказал Витя, — мне хватило событий последних двух часов. Я хочу нормально отдохнуть завтра. У тебя до скольки сегодня рабочий день?

Катя посмотрела на часы:

— Через час уходить.

— Еще час тебе сверхурочные за опоздание с обеда. Подумай над отчетом. Свободна.

Катя нерешительно поерзала на стуле.

— Это было окончание разговора, — сказал Витя, роняя карандаш на стол, — свободна. И не подходи ко мне, пока я в гневе. А то совершу насилие.

— Вить…

— Не зли меня.

— Вить. Эта девушка, в приемной, она действительно из снов Кирилла. Я специально ездила, проверяла. Я понимаю, что звучит как бред, но… все может быть. Может, он про нее в какой-нибудь газете прочитал или по телевизору увидел. Мне надо ее провести к Кириллу. Понимаешь? Надо!

Витя устало вздохнул, закрыл глаза ладонями.

— Тебя мать Карпачева сожрет с костями, — пробормотал он, — тебе зарплату урезали и без премии оставили. Тебе лишний час сидеть в больнице и свой выходной тратить на составление отчета. А ты, блин, зациклилась на каком-то залетном психе. Подумай сама, как это звучит? Мне иногда кажется, что у тебя у самой какие-то проблемы вот тут, — Витя постучал согнутым пальцем по лбу.

— Возможно, — покорно согласилась Катя, — но мне надо…

— К черту, — отрезал Витя, — я все-таки директор. Раз я сказал, что нет, значит — нет. Ты, Кать, прости, но тоже должна меня слушаться.

— Ты не понимаешь…

— Я и не хочу понимать. Вся эта история у меня уже в печенках сидит… в следующий раз ты объявишь, что пациент общается с призраками, и я должен буду организовать сеанс спиритизма? Ты веришь в это? Я нет. Мне наплевать, откуда тут взялась девушка, из его снов или нет, я тебе задачи поставил, и ты должна их выполнить.

Еще секунду Катя сидела, не двигаясь, смотрела на Витю и пыталась найти какие-то слова, которые могли бы в полной мере выразить ее чувства, ее мысли, ее эмоции. Но слов не было, а мысли метались в голове, словно взбесившиеся хорьки. Даже внутренний голос — о, как же она хотела его услышать сейчас — и тот молчал, подавленный.

— Я пойду, — сказала она, и голос ее дрожал.

— Иди. — Витя уткнулся носом в монитор, — и не дуйся на меня. Работа есть работа.

Катя кивнула, встала со стула и медленно направилась в сторону двери. Ноги сделались ватными, пришлось опереться о стену, чтобы не упасть. Надо было бы обернуться и сказать что-нибудь. Что-то важное, философское, осмысленное. Чтобы Витя понял ее переживания. Чтобы хотя бы поднял глаза и задумался. Но в голову ничего путного не приходило. Она открыла дверь, вышла в коридор и уже там, по дороге в приемную, позволила нескольким каплям слез упасть на холодный кафельный пол.

3.

И вот сейчас, в тот самый момент, когда она оказалась в своем кабинете, упала в кресло и посмотрела на собственное отражение в огромном зеркале — вот сейчас внутренний голос дал о себе знать.

"Черт возьми, — сказал он из темноты сознания (совершенно безэмоциональный), — какая же ты неудачница! И с кем я существую?!"

Много месяцев она боялась повернуться лицом к зеркалу и посмотреть на свое отражение. Сейчас — нет. Потому что сейчас вдруг стало все равно.

А, наплевать.

Десять минут назад Катя столкнулась в коридоре с матерью Карпачева. Та была настроена решительно, перегородила коридор (что было несложно сделать с ее-то данными) и ткнула в Катю пухлым пальцем. Ногти у нее давно не видели маникюра и пожелтели от никотина.

— Вот ты где! — воскликнула мать Карпачева, хищно скаля зубы.

— Во-первых, на "вы", пожалуйста, — парировала Катя. Настроение и так было хуже некуда.

— Как хочу, так и обращаюсь, дорогуша! Ты мне в дочери годишься!

— Это не повод!

— Мое дело, как обращаться, — упорно повторила мать Карпачева, — из-за тебя я тут торчу, между прочим, почти целый день. У меня есть поважнее, чем шляться тут по коридорам. Мне как-то не хочется проводить в больнице всю свою жизнь! А приходится! Из-за тебя и из-за твоего долбанного психа!

— Никакой он не псих! — Катя сделала шаг в сторону матери Карпачева, выставив вперед руки со сжатыми кулаками, — еще раз так его назовете, я вам такую взбучку устрою! И не посмотрю, что вы мне в матери годитесь!

Мать Карпачева не стушевалась, и тоже сделала шаг вперед, выставив кулаки. Ростом она была ниже, отчего едва не уперлась носом в Катин подбородок.

— Попрошу со мной быть вежливей, дорогая! — процедила она, — а то ведь я могу и…

— Я тоже могу, — перебила ее Катя, чувствуя, как закипает кровь, — ой как много всего могу, поверьте мне! Пискнуть не успеете, как ваш ненаглядный ребенок окажется где-нибудь у черта на куличиках, кирзовыми сапогами грязь месить будет. Ясно?

— Нет уже в армии кирзовых сапог!

— Тогда носом своим ненаглядным, мордой в грязи, с полным обмундированием и под дождем где-нибудь в горах валяться будет и мамочку свою ненаглядную вспоминать, которая его так кинула!

— Только попробуй!

— Тут и пробовать нечего! Пальцем щелкну — и готово!

Катя ощутила горячее дыхание на своей шее. Но отступать не собиралась. Волна гнева захлестнула ее. О, как хочется, выплеснуть злость, обиду, гнев на кого-нибудь… И сейчас, кажется, самое подходящее время…

— Я тебя в порошок сотру, — мать Карпачева шипела, брызжа слюной, — если мой Вова куда-то попадет, я тебя из-под земли достану! С живой шкуру спущу!

Катя усмехнулась:

— Ну, попробуйте! Только будет уже поздно, верно? А вы спать спокойно не будете, потому что знаете, из-за кого он там окажется… А все потому, что вам лень было своей очереди дождаться, помолчать в тряпочку и посидеть в больничном коридоре на скамейке… Вы все поняли? Еще слово от вас услышу и тут же пойду и напишу отчет о здоровье вашего Вовы. О кристально чистом здоровье, между прочим. О полной пригодности к военной службе.

В этот момент мать Карпачева вдруг отстранилась назад. Ее гнев не утих, нет. Наоборот — во взгляде горели яркие огни бешенства. Но она, видимо, поняла, кто здесь главный. На этот короткий миг, может быть, всего на минуту — но поняла.

— Надеюсь, ваш псих так и загнется от своей куриной слепоты. Чтоб ему солнце глаза нафиг выжгло.

Выплюнув проклятия, мать Карпачева развернулась и зашагала по коридору. Катя подождала, пока та скроется на повороте к лестничному пролету, и только после этого прислонилась к стене, ощущая, как сердце вырывается из груди.

Столько событий за один час…

Незадолго до этого она проводила девушку с рыжими волосами до такси…

Катя нашла ее в приемной. Аня сидела на стуле, возле регистратуры, и терпеливо ждала. Стоило подойти, и Аня вскочила, взволнованно теребя лямку от ноутбука.

— Ну что там? Как он? Можно с ним увидеться?

Катя устало покачала головой:

— Мне очень жаль… — как глупо и наигранно прозвучала эта фраза, словно выдранная из телесериала, что показывают по вечерам на центральных каналах, — тут возник ряд проблем… в общем, сейчас посещение запрещено. У него милиция. Даже меня не пустят до понедельника…

— Что произошло-то? — глаза Ани округлились.

— Он хотел уйти из больницы, видимо, чтобы разыскать вас.

— А почему его не отпустили? Он же не преступник!

— Он больной человек, — Катя вздохнула, — у него редкая болезнь глаз, сломаны обе руки, многочисленные ушибы, и еще… никто не верит, что вы существуете. В смысле, что вы девушка из его снов, к которой он идет. Выходит, что он психически ненормальный, а до того, как его осмотрят эксперты и поставят диагноз, отпускать таких пациентов нельзя.

— Но ведь это вы эксперт. Вы же считаете, что он здоров! Да и я… я же настоящая. Вы знаете, что я именно та девушка, которая ему снится… ведь он мне тоже снился! Я знаю о нем! Я же не ненормальная! Я здоровый человек, верно?

Внутренний голос заворочался, посмеиваясь над ситуацией. Катя не знала, что ответить. Она разглядывала пол. Аня взяла ее за плечи:

— Я могу приехать завтра? В понедельник?

— В понедельник, — эхом отозвалась Катя.

Перед глазами плыло.

В руке она сжимала папку, которую захватила из своего кабинета по дороге сюда.

— Я не уверена, что в понедельник он будет еще здесь, но вы можете приехать.

— А куда он может деться?

— Если экспертиза покажет, что он действительно болен, то его переведут в психиатрический диспансер. В Мурманск.

— Я не понимаю. Ведь вы делаете заключение! Это же в вашей власти — признать его здоровым. Разве я не права?!

В порыве эмоций Аня тряхнула Катю за плечи. Слеза сорвалась с ее ресницы и упала на пол. Катя подняла глаза, но из-за слез изображение расплылось, стало похожим на разноцветную кляксу.

— Я сделаю все, что в моих силах, — произнесла она очень тихо, потому что боялась вслушаться в собственный дрожащий голос, — но от меня многое не зависит. Понимаете… есть начальство, есть куча других людей, которых я не смогу переубедить. Шеф может потребовать повторной экспертизы в Мурманске, и тогда я связана по рукам и ногам… Я очень хочу помочь…

Тонкие пальцы Ани крепко сжали ее плечи.

— Вы постараетесь, — произнесла девушка с рыжими волосами, — я же вам верю.

Катя кивнула, опуская глаза. Протянула папку.

— Возьмите, — прошептала она, — почитайте в дороге. Я думаю, Кирилл будет только рад, что я передала это вам.

В папке лежала одна из его тетрадей. На обложке было написано: "РИТМ". Всего четыре буквы. И дата: 21.03. Без года. Катя взяла ее наугад из общей стопки тетрадей, которые выложила на столе утром (таким далеким и давно забытым). Почему-то она подумала, что должна отдать Ане хотя бы одну тетрадку. Может быть, на память, а, может, чтобы сохранилось хоть что-то от Кирилла, если вдруг…

Если вдруг — что?

Какие-то дикие мысли наполнили ее голову. Какие-то невероятные, отвратительные, мерзкие образы, облаченные в дрожащие от неприязни фразы и воспоминания.

Что может случиться с Кириллом? Неужели, что-то настолько плохое, что этого можно испугаться?

Неужели непоправимое?..

Аня взяла папку и сказала:

— Спасибо.

А потом добавила:

— Я прямо сейчас и почитаю. В автобусе.

Они постояли еще несколько секунд, потом Аня сказала, что все равно приедет в понедельник. Катя кивнула, глотая слезы. Она отчаянно старалась не расплакаться. Аня попросила номер мобильника, на всякий случай, и Катя продиктовала. А потом Аня развернулась и пошла к выходу. А Катя провожала ее взглядом, ощущая возникшую в груди пустоту. Она думала о том, что жизнь, мать ее, несправедливая штука. А еще думала, что не хочет садиться за отчет, потому что придется писать неправду. О Кирилле. О его снах. О происшествии…

И сейчас, спустя почти полчаса после того, как Аня вышла из больницы, внутренний голос сказал резко, с надрывом:

"Ну, ты и дура"

И был прав.

Потому что она действительно вела себя как дура. Девушка в отражении огромного зеркала — маленькая, забитая, неузнаваемая.

Ночь всегда кончается рассветом.

Тетрадь, обнаруженная в квартире N 147 по улице Советской, 32, г. Вьюжный. Надпись на тетради "РИТМ". Дата 21.03., без указания года. Написано простым карандашом, как на обложке, так и внутри.

Где-то всегда есть свет…

Зависит от настроения. Погода здесь не при чем. Над головой низко висят серые тучи. Может быть. Я не смотрела на небо уже очень давно. Это проблема больших городов — мы забываем смотреть на небо. Некоторые с рождения видят звезды только на картинках или по телевизору. Они очень удивляются, выезжая на природу. Им кажется, что они попали на другую планету. А ведь на самом деле они всего лишь отъехали от города на двадцать-тридцать километров. В больших городах есть реклама, неоновые вывески, яркие фонари вдоль автострады, фейерверки по ночам, яркий свет в каждом окне. Но нет звезд. Обыкновенного света обыкновенных звезд.

Я иду по тротуару, сворачиваю на широкую улицу, где дорога — и автомобили мчатся один за другим. Мне кажется, что время не течет, а несется быстрыми дикими скачками. Бешеный ритм движения. Пройти мимо невозможно. Приходится ускорять бег и своей жизни. Я улыбаюсь, переходя через улицу. Мои губы шевелятся. Сердце не успевает биться в такт большого города. Сердце отстает. Жизнь отстает. Город похож на дикую речку с множеством рукавов и подводных камней. В диком грязном потоке несутся тысячи мелких жизней. Городу все равно, он с одинаковым равнодушием утащит и крупную рыбешку и маленький кусочек цветного стекла. И городу наплевать, всплыл ты или захлебнулся…

Я давно для себя сделала вывод: где-то всегда есть свет, а где-то темнота.

Ох, как сложно объяснить все это. Тут не хватит и десяти пальцев на руках. Можно в двух словах, но в таком случае критики и любители модерна назовут меня пустой головой, болтуньей и стервой. Мне-то все равно, и если вы не против того, чтобы кто-нибудь портил ваш слух всевозможными непристойностями, то скажу:

Если я иду по улице и начинаю разговаривать вслух, значит, я стала Музой.

Если я улыбаюсь, то я Муза Светлая.

Если на моем лице печаль и грусть, значит — Муза Темная.

Это две мои ипостаси, которые всегда ходят вместе. Мои Инь и Янь. Мои Пепси и Кола. Мои Макдональдс и Чайная Ложка.

И если задуматься, всего лишь на мгновение, на тот неуловимый миг, то можно сделать вывод. Если здесь и сейчас идет Муза Светлая, то где-то сидит у окна и смотрит на ночной город Муза Темная. Ее пространство — ночной город. Тихий, умиротворенный, заснувший ночной город. Муза Темная не торопится. У нее есть время подумать, взять кружку, налить кипятка, засыпать ложку черного кофе и две сахара. Размешать. Прикоснуться верхней губой к краешку кружки и поморщиться от удовольствия. Тихий ночной город имеет свой ритм. Это биение сердца спящего младенца. Если выйти на балкон и прислушаться, то можно услышать этот ритм, это тихое "тук-тук". И где-то на восьмом этаже огромного многоквартирного дома Муза Темная берет кружку с кофе в одну руку, сигарету в другую и выходит на балкон. И она слушает биение сердца. И ее губы шевелятся.

— Спасибо, — говорит ОН.

Но сейчас вечер, серые тучи затянули небо. Вот, глядите, я иду по тротуару, мимо рекламного щита "Позвоните родителям", обгоняю пожилого человека в старых пыльных башмаках. Прохожу мимо дверей кафе, откуда гремит развеселая музыка. И я улыбаюсь. Мои губы шевелятся. ОН в этот момент склонился над компьютером, и ЕГО пальцы набирают на клавиатуре очередной текст. Тот самый текст, который шепчу ему я. Днем он пишет совершенно другие произведения. Днем я его Муза и другой ритм жизни бросает ему под ноги светлый город.

Говорят, что мне двадцать лет, но ведь возраст настолько аморфное состояние, что и говорить о нем не хочется. Да и не бывает у Муз возраста. Спросите у Музы Темной, сколько ей лет, и вы увидите холодную улыбку на ее лице. На самом деле она не знает. А улыбка скрывает незнание, словно вовремя задернутый занавес, когда актер неудачно подвернул ногу во время выступления.

Перехожу через дорогу и улыбаюсь. Мир застыл с обеих сторон. Зеленый свет для пешеходов. Я вижу лица водителей из-за стекол своих автомобилей. Ни одного улыбающегося лица. Сидя в прокуренном салоне, опаздывая на работу, за покупками, за ребенком в детский сад, выстукивая пальцем по нагретой солнцем пластмассе баранке, сложно, знаете ли, улыбаться. Больше хочется закурить.

В который раз за свою жизнь я рада, что не курю.

Далее, через дорогу, сворачиваю направо. Там, по тротуару, вдоль крылечек домов, мимо пустых еще лавочек, бабушек, торгующих семечками. Тротуар вымощен узорной плиткой рыжего цвета. Здесь светло. Горят фонари, разгоняя темноту по углам и щелям. Люди идут мне навстречу, обгоняют сзади. Некоторые оглядываются, другие равнодушны.

Вон подъезд нужного мне дома. Возле него стоят автомобили. На лавочке сидит старушка и смотрит куда-то вдаль. Наверняка, у нее есть своя Муза, которая нашептывает ей на ухо какие-то слова.

В подъезде прохладно и светло. Горит лампа дневного света, обнажая надписи на стенах, следы от окурков, пыльные разводы подошв чьих-то ботинок, отпечатки задниц и ладоней. Жирная красная полоса губной помады подчеркивает не менее жирное слово "Блядь" на пол стены. Яркий свет иногда приносит много интересного в нашу жизнь.

На лифте поднимаюсь на восьмой этаж. Мои губы шевелятся. Даже здесь, за толстыми стенами, я ощущаю, как пульсирует город. Его жизнь. Его ритм. Его сердцебиение.

Я открываю дверь и захожу в квартиру. Я еще не разулась, но уже слышу, что компьютер выключен. Мои губы шевелятся зря — ОН не пишет.

Нужна ли Муза Светлая в этой квартире? Стоит ли вообще разуваться?

Я замираю на пороге, склонившись в интересной позе: одной рукой держусь за пятку туфли, второй опираюсь о край тумбочки. Сумочка свесилась с плеча и вот-вот упадет.

Я окликаю его по имени. Вижу тень, скользнувшую по полу. ОН выходит из кухни.

— Привет.

ОН кивает. Под глазами его темные круги, волосы взъерошены. В уголках губ — белые пятнышки. Он стоит в джинсах и белой футболке. Скрестил руки на груди. Он рад мне. Но что-то терзает его. Муза видит его боль, не хуже, чем Ангел-грусти, залетавший недавно погостить.

Я скидываю туфли, кладу сумочку на тумбочку. Снимаю пальто.

— Что случилось?

ОН пожимает плечами. Я подхожу и кладу руки ему на плечи. Мое лицо очень близко от ЕГО лица. Но у нас не будет поцелуя. Я его Муза, но не любовница. Я знаю, что ЕГО любовь ко мне сильна и безгранична. Я вижу ЕГО любовь, исходящую от его сознания, от биения его сердца, от его взгляда и его дыхания. Но я прихожу сюда не за любовью. Я прихожу сюда, помочь ЕМУ творить. Моя профессия — Муза, как бы скверно это иногда не звучало.

Раньше ОН не сдерживался и пытался поцеловать меня, но я всегда ускользала, и тогда возникали неловкие ситуации (улыбки на лицах, молчание, кто-то запускал пальцы в волосы и теребил прическу). Потом ОН привык и смирился. ОН понял, что любить Музу надо на расстоянии.

Я смотрю в ЕГО глаза. Они наполнены тоской. Его желание обнять меня настолько велико в эту секунду, что я отстраняюсь. Я не создана для любви.

Обхожу его и захожу в кухню. О, как хочется крепкого чая.

— Почему не пишешь?

На столике стоит пепельница, дымится сигарета. Чайник горячий.

— Не пишется, — он стоит в дверях, также скрестив руки на груди.

— Мало ли, что не пишется. Я для кого стараюсь?

— Не выходит. — Говорит ОН, — я сегодня целый день только одним и занимаюсь: пишу и удаляю. Напишу абзац и удаляю. Еще один, и снова удаляю. Ничего не получается.

— Все тот же рассказ о девушке, которая заигрывала с судьбой?

ОН кивает. Я так и думала. Беру кружку, наливаю кипятку и опускаю пакетик с чаем. Муза Светлая любит чай. За окном бешено стучит сердце большого города. Слышен шум автомобилей, кричат дети, играет музыка.

— Чувствуешь ритм? — спрашиваю.

— Он мне мешает.

— Закрыть окно не пробовал?

— Если б это могло помочь! — ОН проходит на кухню, садится в кресло, напротив раскрытого ноутбука. Обхватывает лохматую голову руками. При мне ОН всегда стесняется курить. Сигарета тлеет в пепельнице.

— Я чувствую, что со мной что-то происходит. Что-то не то. Мысли вертятся в голове, крутятся, бегают. Вот, думаю, сейчас сяду и что-нибудь напишу. А только сажусь, и все. Пустота. Словно камнем по голове. Не получается написать ни строчки. Как будто, знаешь, как будто в одно мгновение становлюсь глухим, слепым и немым. Такой инвалид перед ноутбуком. Только пальчиками шевелю.

ОН обрывает сам себя, сжимает кулаки, разжимает. ЕГО губы так плотно сжаты, что становятся белыми.

— Это творческий кризис, — говорит ОН, — я боялся.

Я же смотрю на улицу за окном. Вечереет. Солнце бордовым полукругом висит над крышами домов. Тучи словно застыли на месте. Солнечные лучи тонут в серости, отражаются от окон, раскидывают свет по улицам и дорогам.

Если сейчас придет темнота, значит, где-то в другом месте обязательно появится свет.

— Что мне делать?

Я перевожу взгляд на НЕГО. Ритм бегущего города постепенно — очень медленно — замедляется. Город, словно завершивший бег спортсмен, глубоко дышит и успокаивается.

— Сам как думаешь, что случилось?

— Если б я мог объяснить причину кризиса! У всех писателей такое бывает.

— Не надо сваливать все на какой-то кризис. Я сейчас говорю конкретно о тебе. Что тебе мешает писать?

— Я не знаю, — ОН нервно машет рукой, берет сигарету и затягивается, — шум постоянный. Кто-то отвлекает. На лестничной площадке кто-то постоянно болтает. Мне слышно, как работает лифт. Воняет какой-то гарью. Хорошей музыки никакой. Все это вместе. Как-то накладывается…

— А Муза тебе на что? — спрашиваю, — зачем я тогда прихожу к тебе?

ОН смотрит на меня, и глаза его полны страха.

— Но ты же не уйдешь из-за этого?

— Я прихожу из-за этого, почему я не должна уйти?

Солнце опускается быстро, словно в ускоренной съемке. Последние лучи света уже не в состоянии бороться с темнотой. Тени скользят по улицам затихающего города. Внизу, вдоль дороги, зажглись яркие белые фонари.

— Но я же…

— Ты писатель, — говорю, — а я твоя Муза. Я должна тебя вдохновлять. Какой мне смысл приходить сюда, если ты не можешь писать? Кофе с тобой пить?

— Ну, да.

— Я не пью кофе, мой сладкий, — говорю.

— Ну, тогда вдохнови меня!

Я смотрю на НЕГО. Ох, и наглец. Отступать ему некуда. За неделю написал не больше страницы какой-то чуши. Муза Светлая чувствует, что сил у нее не хватит. Этот человек может стать еще одним никчемным писателем, который прячет диски со своими рукописями в бумажный ящик где-нибудь в углу шифоньера… Какой, на моей памяти?.. У меня было столько поклонников, что я уже и не помню.

Но сейчас есть один, конкретный, человек. И я — ЕГО Муза. А ведь наглец, действительно.

— Ты не боишься, что я сейчас развернусь и уйду?

— Ты в любом случае уйдешь, — говорит ОН, и голос ЕГО дрожит, — но если ты не попробуешь меня вдохновить, я буду думать, что ты не настоящая Муза.

— А кто же?

— Мне ж откуда знать? Плод моего больного воображения. Я тебя выдумал.

Мне становится смешно:

— Но я настоящая!

— Это ты так думаешь. Я могу думать иначе. Я с легкостью выдумываю людей, которых на самом деле не существует. Я знаю их привычки, манеру поведения, их плохие и хорошие стороны. Я вижу их лица, я знаю, что им нравится, а что нет, во сколько они ложатся спать, во сколько просыпаются. Они тоже могут возмущаться и говорить, что настоящие. Но я-то знаю, что их на самом деле нет. Они живут в моей голове. Верно?

В тишине и недвижимости наступает темнота. Я щелкаю выключателем. Кухню заливает желтый свет. ОН моргает, а на губах его нервная улыбка. Человек, упавший на дно творчества. Если он не напишет ничего до утра, то этого человека можно смело выбрасывать из окна. Потому что он больше никогда и ничего не напишет.

Кто-то берет ЕГО сигарету и затягивается.

Свет ушел, значит пришла темнота.

Где же ты, Муза Темная?..

Я улыбаюсь. Холодно и безразлично. Мое сознание заполняет ночь. Свет улетучивается, оставляя пустоту на растерзание темноты.

— Может, тебе надо расслабиться? — спрашиваю.

— Каким образом?

— Ты пробовал писать по ночам?

— По ночам я сплю. Ты же знаешь.

— Неверный ответ, мой сладкий.

о, как приятен вкус никотина в легких

— Ритм твоей жизни нарушен. Ты не выносишь биения сердца утреннего города. Попробуй перейти на ритм города ночного.

— О чем ты говоришь?

Муза Темная выходит из угла возле раковины. В раковине две пустые тарелки со следами кетчупа и майонеза. ОН опять ел одни пельмени.

Муза Темная курит сигареты с фильтром. Тонкие, дамские. Она прекрасно знает, что в таких сигаретах никотина ничуть не меньше, чем в "Camel" или "L&M". Но зато у нее тонкие пальцы и длинные ногти, а в таких руках тонкая сигарета смотрится весьма стильно.

— Привет, — говорит она.

ОН удивленно вскидывает брови. Муза Темная не появлялась так давно, что ОН успел позабыть о ее существовании. А она, между тем, присаживается на стул, закидывает ногу на ногу и продолжает курить. Сизый дым стелется по ее нижней губе и медленно поднимается к потолку. У Музы черные глаза и тонкие брови. Она молчит, пока не докуривает сигарету. Потом говорит:

— Ну, что, лапочка, пойдем? — она говорит и протягивает ЕМУ руку.

— Куда?

— За окно. В ночь.

— Ты шутишь? Видела погоду? А если начнется дождь?

— Это еще лучше, — говорит она, — обожаю прогулки под дождем. Меня это так заводит.

— Эээ. Наверное, меня тоже.

В ЕГО голосе неуверенность. ОН явно не намерен поднимать свой зад с кресла. Муза Темная берет ЕГО за руку. Ладонь у нее холодная и влажная. Кожа приятная на ощупь.

— Может быть дело в том, что ты никогда не гулял под дождем? — спрашивает она.

— Может быть.

ОН поднимается и идет следом за ней в коридор. Муза Темная надевает туфли, берет сумочку. Она улыбается своей загадочной улыбкой. За этой улыбкой скрывается много тайн. Тайн, к которым хочется прикоснуться.

Они выходят в коридор. Муза Темная вызывает лифт, и пока в тишине слышен шум поднимающейся кабинки, лязг механизмов, скрип и шелест, Муза вынимает из кармана пальто пачку сигарет.

— Город спит, — говорит она и улыбается. — Ночной город — это лучшее, что удалось придумать человечеству. Хотя, сомневаюсь, что люди сами дошли до этого. Ночной город всего лишь побочный результат их никчемной деятельности. Верно я говорю?

ОН молчит, пораженный. Муза Темная видит неловкость в его глазах. Кажется, ОН что-то хочет сказать, что тут подъезжает лифт, распахивает двери, выпуская ядовито-желтый свет, клубы дыма, запахи других людей. В углу кабинки лежит половинка красного кирпича. Сверху кто-то аккуратно положил использованный презерватив, кончик которого завязан на узелок.

— Смотри и запоминай, — говорит Муза Темная, — кто-то не хотел разбрызгать своих детей по полу лифта. Пути человеческой жалости неисповедимы.

Они смеется. И смеется все время, пока лифт спускается на первый этаж. ОН молча наблюдает за ней, спрятав руки в карманы куртки. В левом его кармане небольшой блокнот для записей. В правом — гелиевая ручка.

Она говорит:

— Пойдем, — берет его за руку и тянет из лифта по желтому подъезду в сторону дверей.

Кому, как не ей удается тонко уловить затихающий ритм города. Она наслаждается мгновением ПЕРЕХОДА из одной ипостаси в другую О, как ей близко это состояние. Уходит свет, уступая места темноте. Отходит в сторону, скромно потупив взор, спрятав руки за спиной, подняв воротник плаща. А темнота, словно хищник, словно дикий зверь, словно аллигатор, выбравшийся на охоту, кидается на город и проглатывает его в одно мгновение. А город защищается. Город зажигает фонари, включает рекламные щиты, раскидывает по тротуарам новомодные блестящие лампы, торчащие из ниоткуда. Но это всего лишь огоньки, не способные вернуть свет. Маленькие жучки-светлячки, безнадежно порхающие в пустоте.

— Куда мы идем?

— Не все ли равно? — спрашивает Муза Темная, — ты слишком долго сидел в квартире, мой сладкий. У тебя Синдром Большого Города. Твоя депрессия излечима. Я могла бы сводить тебя в Ангелу или кинуть на растерзание бесам. Но я хочу вылечить тебя по-своему. Побежали?

Муза Темная тянет его за руку, и они бегут по тротуару, по темной дороге, мимо фонарей, выскакивая в светящиеся кляксы и растворяясь в темноте. Они пробегают рекламный щит с надписью "Позвоните родителям", спотыкаются о булыжники недостроенной мостовой, мимо выключенного фонтана, мимо пустых лавочек, мимо тихих и невидимых людей, бредущих с работы по краям тротуара и мечтающих только о том, чтобы их ненароком не заметили и не задели.

— Куда ты ведешь меня? — кричит ОН, задыхаясь, — куда мы бежим?

А она в ответ смеется, сплевывает на мостовую, кричит:

— Дыши полной грудью, моя прелесть! Наслаждайся темнотой!

Они сворачивают с улицы в темный перекресток. Полукруглая арка высится над их головами. Здесь воняет мочой. Слышен храп какого-то бомжа. Это ее город. Муза Темная улыбается. Давно она не заглядывала в самые тайные уголки своей жизни. Давненько она не давала волю агрессии и злобе.

Они переходят на шаг. ОН задыхается, пытается остановиться и отдышаться, но она мягко берет его за плечи и ведет, ведет вперед. Арка заканчивается, они выходят во двор микрорайона. Многоэтажные дома высятся со всех сторон. Где-то слышен шум воды.

— Мы идем к реке? — спрашивает ОН.

— Угадал, сладкий, — шепчет Муза на ухо, и впивается изящными пальчиками в его плечи.

Они проходят мимо многоэтажек, сворачивают в какую-то подворотню. И везде ощущают запах мочи и слышат храп бомжей.

Это ритм ночного города. Размеренный храп и сладковатый, противный запах, поднимающийся от самой земли.

— Это запах тебе тоже мешает?

— В моем подъезде пахнет также, — ОН морщится и сплевывает сквозь зубы, — я не могу писать, даже когда включаю кондиционер.

— Погоди еще немного.

Мимо домов, мимо запахов и звуков. Они выходят на дорогу, пересекают трассу и оказываются перед холмом. Под их ногами темная влажная трава. Туфли Музы промокают в одно мгновение, и она кожей ощущает холод, вонзающий щупальца в икры и бедра. Но она улыбается, ведет Его вперед.

— Вниз? С холма?

ОН не сопротивляется. Ветер шевелит ЕГО куртку, ЕГО волосы. Ботинки ЕГО наверняка промокли.

Холм не крутой. Она много раз была здесь и знает, что делать. Если сесть, то можно легко заскользить по траве до самого низа. А там, внизу, течет река.

ЕГО ноги скользят по траве, он падает на спину. Муза отпускает ЕГО руку, и ОН едет вниз, громко хохоча. О, да. Это ощущение полета… Она тоже падает и едет следом за ним, закрыв глаза. Муза знает, что над ее головой темное небо, на котором еще не появились звезды. Их сегодня вообще может не быть, потому что тучи, и вроде бы дождь обещали. Но ой как хочется, чтобы зажглась хотя бы одна-единственная яркая звездочка. Тогда она сможет показать ЕМУ ритм. Она вернет ЕГО к жизни.

Муза Темная съезжает с холма и замирает на спине, не открывая глаз. Она слышит звук воды. Всего в нескольких сантиметрах от ее промокших ног начинается берег. А там несется река.

Ей не хочется шевелиться. Ей хочется закурить. Но сигареты, кажется, забыли в квартире. Ноздри заложило от запаха свежести, от запаха травы и воды. Влага чувствуется везде, она проникает в кожу, забивает легкие, ложится на глаза.

Вот оно, наслаждение темноты.

А возле ног — ритм ночного города.

Только когда город засыпает, когда автомобили, трамваи, троллейбусы, люди, тележки, велосипеды исчезают с улиц и существенно затихает вселенский городской ШУМ — только тогда можно лечь возле реки и услышать, действительно услышать звуки ее грубой и быстрой походки. Ритм ее сердца. Бурлящий ритм вен ночного города.

Муза Темная хочет курить. Она слышит, как рядом шевелится человек, считающий себя неудачливым писателем. Вот ОН поднялся на локте, подполз к ней. Муза чувствует ЕГО лицо напротив своего лица. Кожу обжигает ЕГО горячее, возбужденное дыхание. Муза понимает, чего ОН хочет. Но она не позволит. В конце-концов, она привела ЕГО сюда не за этим.

В тот самый момент, когда он захотел поцелуя, Муза Темная отстраняется, кладет руку Ему на спину и садится. Открывает глаза.

Здесь удивительно темно. И хорошо. Река несется возле их ног, гремит, сокрушает жизни. Пахнет травой, потом, водой. Пахнет людьми, которые стоят где-то совсем близко и собираются подойти.

ОН смотрит на нее и не замечает ничего вокруг. ОН возбужден. ЕГО лихорадит. Кажется, ОН совсем не думает о творчестве.

— Я бы посоветовала тебе посмотреть на небо, — говорит Муза Темная. — но сначала нужно увидеть темноту, чтобы потом радоваться свету.

— Я вижу темноту, — восклицает ОН, — вот она, вокруг нас.

— Нет. Она позади тебя.

Чья-то рука ложится на ЕГО плечо. Рука большая, волосатая. Даже в такой темноте Муза видит наколку на пальце. Букву "М".

— Чуваки! Чо это вас сюда занесло? — голос грубый, пьяный. Сразу пахнет перегаром.

ОН поворачивается. Кажется, ОН все еще возбужден, чтобы осознавать, что происходит. Муза Темная отползает немного назад. Ей не страшно, ни капельки. Ей интересно. ОН должен увидеть темноту. Тогда ОН действительно возрадуется свету.

— Что?

— Чо приперлись-то сюда? — повторяет голос, — не понял, братишка? Мест мало что ли в городе?

Вторая рука ложится на ЕГО плечо.

— Ладысь. Чувак, я понял. Телки, трахаль и все такое. Но ты выбрал не совсем удачное место. Грубо говоря, тут недалеко моя спальня. То есть ты, грубо говоря, залез ко мне в квартиру. Сечешь?

— Не совсем, — говорит ОН.

— Я повторять не буду. Чо у тебя есть?

— В каком смысле?

— В смысле, что за пользование моей квартирой надо платить. Понимаешь, чувак? Ты залез в мою спальню, сейчас будешь тут трахаться, а мне чо делать? Сидеть и смотреть на вас? Давай какой-нить бабло, я срулю на пару часиков, а вы тут занимайтесь, чем хотите. Усек, нет?

Муза Темная молчит. Ей хочется посмеяться, но она сдерживает себя. О, город! Скопление никчемных, серых личностей! Даже здесь, возле реки, чувствуется запах тления твоих улочек, домов, людишек. И этот грубый пьяный голос, без сомнения, принадлежит одному из вас. Этот темный гость порождение города. Тоже часть его ночного ритма. Как удачно он вписывается в тихий угрожающий ритм. Как удачно.

Кажется, началась возня. ОН попытался встать на ноги, но невидимый, с запахом перегара, повалил Его на землю. И Муза увидела кулак, стремительно несущийся в ЕГО лицо. И звук, словно клацнули друг о дружку зубы. Но от второго удара ОН увернулся. И уже ударил сам.

И Муза Темная сидела спиной к реке, всматривалась в темноту и видела тени. Они катались по траве, поднимались, падали, кричали, вздыхали, повизгивали. Воздух наполнился звуками. Порвалась ткань. Хрустнула кость. Кто-то взвыл. До ее ноздрей донесся запах крови. Первой крови этой ночи. Она улыбнулась, потягивая ноздрями запах, словно пила великолепное вино.

Тени дергались в неистовстве. Безумная темнота корчилась, извивалась, терзала саму себя. Силуэты прыгали, будто ожившие колдуны древности, танцующие дикие танцы.

А потом наступило короткое до бесконечности мгновение тишины.

И всплеск. Тело упало в воду, проплыло мимо нее (за ее спиной) и скрылось в водовороте ритма.

Она закрыла глаза, не шевелясь. Принюхалась. Тонкий запах крови уплывал по реке.

Кто-то сидел неподалеку. Впрочем, стоило принюхаться, и Муза поняла кто.

Она открыла глаза, встала на колени и на коленях же побрела в ЕГО сторону.

Глаза привыкли к темноте, над головой встала луна. Муза Темная увидела, что ОН сидит, обнаженный по пояс, и смотрит на небо. Рваная куртка и рубашка лежат рядом. ОН вспотел. ЕГО лицо разодрано, из носа по губам течет кровь. Но ОН смотрит на небо и улыбается.

Тогда она тоже поднимает голову и видит луну и одну единственную звездочку, сверкающую на небе. Это ли не красота? Заглянув в темноту, начинаешь понимать всю красоту света.

Они сидят и молча смотрят на звездочку. ОН часто дышит, хрипит, иногда шмыгает носом. Кровь капает с подбородка на голуб, вспотевшую грудь.

— Ну, как? — спрашивает Муза Темная, — как тебе такой ритм?

— Он хотел убить меня.

— И убил бы. Ты для него просто серая мышь из того мира, — кивок в сторону города, который сверкает огнями за их спинами, — он думал, что у тебя серые мысли.

— Но это не так.

— Совсем не так. Ты же другой человек. У тебя есть Муза. И ты писатель. И ты только что уловил ритм ночного города.

— Прекрасный ритм, — говорит ОН и достает из куртки ручку и блокнот. Потом говорит:

— Так и хочется написать что-нибудь. Как думаешь, я схожу с ума?

— Наоборот, ты выздоравливаешь.

ОН кивает, рассеянно и нелепо — его мысли уже далеко и от реки и от холма и от плывущего где-то бомжа. ОН склоняется над блокнотом и начинает писать.

ЕГО свет — луна.

ЕГО мысли — шум реки.

ЕГО творчество — ритм уснувшего, погрузившегося в тишину и темноту города.

Муза Темная отходит в сторону, садится около реки, поджав ноги и обхватив руками колени. Она смотрит на НЕГО и мысли ее наполняются радостью и светом. Хочется курить, но это ничто по сравнению с жаждой, которую она смогла удовлетворить. И в этот момент он вспоминает обо мне. Ночь в ее распоряжении, но пройдет несколько часов и снова появится солнце.

Если где-то есть темнота, значит, в другом месте обязательно должен быть свет.

Меня нет на берегу реки, я не чувствую запаха измятой травы, не слышу шума воды и их одинакового дыхания. Я не могу наблюдать, как ОН быстро исписывает страницу за страницей…

Но на другом конце земли, где свет и самый полдень, я иду по тротуару, сворачиваю на широкую улицу, к дороге, и автомобили мчатся один за другим. Я улыбаюсь, переходя через улицу. Мои губы шевелятся. Сердце не успевает биться. Сердце отстает. Жизнь отстает. И этот город похож на дикую речку с множеством рукавов и подводных камней. В диком грязном потоке несутся тысячи мелких жизней. Городу все равно, он с одинаковым равнодушием утащит и крупную рыбешку и изодранное тело воняющего мочой бомжа. Он с маской равнодушия поднимет на вершину горы или скинет в самую темную пропасть. Он с безразличием примет в жертву прыгающего с крыши дома самоубийцу или начнет аплодировать удачному оперному певцу.

И ведь городу, в конце концов, наплевать, всплыл ты или захлебнулся…

ОНА.

1.

О, этот субботний вечер. Кошмарнее не придумать.

Тишина пустой квартиры давит. Словно Катя угодила в маленький египетский саркофаг, а сверху присыпали землей, замуровали заживо, закрыли все входы в гигантский лабиринт пирамиды.

И выхода больше нет, кроме как остаться один на один с тишиной.

Она разделась, кинула пальто на спинку кровати и тяжело упала в кресло. Хотелось включить телевизор, но сил не было подняться и взять пульт. В воздухе витал искрящийся запах принесенного ею холода (занесенного в квартиру кусочка зимы). Щеки горели. Чувствовала она себя мерзко.

Собравшись с силами, Катя поднялась, прошла на кухню и поставила чайник. Ей решительно требовалась порция крепкого кофе. Нервы и так ни к черту, так что можно было еще и закурить.

Все-таки включила телевизор, наполнив мир тесной комнаты звуками. Показывали какой-то сериал про частных детективов, совершенно ей неинтересный. Впрочем, на других каналах ситуация обстояла не лучше.

Вернувшись в кресло, Катя поджала ноги и сидела в такой позе некоторое время, полностью погруженная в себя, разглядывая пустоту невидимым взором.

Потом громко щелкнул выключившийся чайник. Катя вздрогнула, обнаружив себя в реальности. И ей вдруг сделалось так невероятно тоскливо, так одиноко и мерзко в этой жизни, что слезы вновь навернулись на глазах. А внутренний голос, даже как-то смутившись, произнес:

"Да, ладно. Все будет хорошо"

— Ничего не будет хорошо, — прошептала она, — я тряпка. Я подлый, мелкий человек. Я много лет жила в своем сером мире, не замечая, что происходит вокруг, радуясь, что какие-то неприятности проходят мимо меня, и никогда не принимала ответственных решений. Я даже боялась заговорить сама с собой.

"Ну, вот же, разговариваешь" — буркнул внутренний голос.

— Как только происходило что-то серьезное, я, как мышь, пряталась в свою норку, закрывалась ото всех и ждала, когда вся эта серьезность пройдет мимо. И думала, что так и надо. Я безответственная. Когда наступил серьезный момент, когда от меня требовалось принять правильное решения, что я сделала? Я промолчала. Я позволила всему плыть по течению. Я…

Она захлебнулась рыданиями. Слезы текли по щекам и губам, капали с подбородка на колени.

"Ты дурочка, — сказал внутренний голос, тоже дрожащий от ее слез, — но ты это понимаешь, а, значит, все не так уж и плохо".

— Я уже совершила много глупостей! — шепнула она, не в силах говорить громко, — я написала, что у него не все в порядке с психикой, что требуется лечение… но я ведь знаю, что это не так… что я должна делать? Почему все не так плохо, когда хуже уже быть не может?

"Может, поверь мне, — отозвался внутренний голос, — ты хотя бы общаешься со мной, а это уже положительный шаг. Тем более, еще не поздно".

— Поздно, — сказала она, — поздно-поздно.

Внутренний голос как-то пристыжено замолк, а, может, давал ей возможность нареветься вдоволь. И она плакала, пока не иссякли слезы. Потом по телевизору начались "Спокойной ночи, малыши", и она смотрела детскую передачу, улыбаясь, словно младенец.

— Что же мне делать? — спросила она у пустой комнаты, наполненной звуками колыбельной.

Внутренний голос не ответил. На этот раз она сама должна принять решение.

Катя взяла мобильный, нашла номер и нажала кнопку вызова.

"Ну, пожалуйста, — подумала она, прижимая трубку к уху, — мы же договаривались, что останемся друзьями".

В трубке пошли длинные гудки. Один, второй, третий. Пять секунд, десять…

Потом мужской голос. Такой знакомый, родной, близкий.

— Да?

(пауза)

— Андрей? Привет. Не отвлекаю? — спросила она слабым голосом.

— Нет, — ответил он с некоторой запинкой, — уже нет. Привет, Кать.

— Как дела?

— Нормально. Бегут потихоньку, куда же им деваться?.. А твои?

— Тоже ничего, — она сглотнула, моля про себя, чтобы голос не дрожал, — только не бегут, а ползут, как черепахи. Такие ленивые дела…

Он не очень уверенно рассмеялся.

— Не клади, пожалуйста, трубку, — попросила она, — я на самом деле… я хотела задать один вопрос тебе… ты же знаешь, я всегда такая неуверенная дуреха, никогда не могла принять самостоятельных решений, всегда за кого-то цеплялась… но у меня сейчас такая ситуация, такие дела, что… понимаешь, действительно плохо… я хочу у тебя спросить кое-что…

— Ты плачешь что ли? — спросил он.

— Нет… уже нет…

— Что случилось? Боже, Кать, может, я приеду? Я как раз сейчас один… выходной… давай, а?

Она всхлипнула:

— Нет, не надо… Андрей, я думаю, что нам действительно не надо видеться, так будет лучше для обоих… но, просто, понимаешь… по телефону-то мы можем общаться… и я хотела у тебя всего лишь спросить… ты не против? Один вопрос задать, если можно…

— Спрашивай что угодно, конечно.

— В твоей жизни когда-нибудь были ситуации, когда следовало выбирать, как поступить… по правилам или по своим принципам?..

— У тебя действительно серьезно…

— Были такие случаи?

— Конечно. Не первый год на свете живу.

— И как ты поступал?

Андрей помолчал. Катя слышала в трубке его дыхание.

— Скажи. Пожалуйста. — Попросила она.

— Я поступал по правилам, — произнес Андрей, — всегда по правилам, так, как нужно. Потому что в большинстве ситуаций это правильно… но, знаешь…

— Да?

— Думай своей головой, — продолжил он, — не слушай никого, кроме себя самой. Если ты считаешь, что поступаешь правильно, то не важно, по правилам ли или по собственным принципам. Любая ситуация зависит от тебя и от твоего решения.

Андрей замолчал, а Катя глотала слезы.

Потом она сказала:

— Спасибо.

— Иногда твои принципы правильнее любого правила, — сказал он, — а ты ведь не глупая у меня.

— Спасибо.

— Да это не комплимент, а правда, — он легко рассмеялся и спросил, — может, я все-таки приеду?

— Наверное, не стоит… Спасибо тебе… за то, что уделил мне время… может, как-нибудь увидимся.

— Давненько, знаешь ли, не общались, — сказал он, — могу заехать как-нибудь, в кино сходим, поделимся новостями из жизни. Как ты на это смотришь?

— Наверное… да. С удовольствием. — Катя всхлипнула.

Помолчали. Затем, Андрей сказал:

— Ну, тогда до встречи?

— До встречи. Было приятно тебя услышать.

— Тебя тоже. Целую, — ответил он и положил трубку.

По телевизору шли новости. Катя смотрела куда-то поверх экрана, думая о чем-то своем. Внутренний голос молчал.

— Думай своей головой, — прошептала Катя и пошла на кухню, делать себе чай.

А потом, выключив телевизор, пристроившись на кресле с чашкой кофе, Катя выудила из сумочки одну из зеленых тетрадей Кирилла. Просто ей захотелось прочитать что-то. Отвлечься от собственных мыслей. Вернее, она уже приняла решение, но следовало успокоиться… хотя вряд ли записи в тетрадях вернули бы ей спокойствие. Скорее — направили бы ее мысли в другое русло. А, думая на отстраненные темы, Катя, возможно, смогла бы уснуть.

Она положила тетрадь на колени и прочитала надпись на обложке.

На тетради написано: "ДЕВУШКА, ИГРАЮЩАЯ С СУДЬБОЙ". Почерк неровный, торопливый. Текст внутри написан беглым почерком, который сложно разобрать.

Вообще-то, она не верила в судьбу.

Девушка Инга с короткой прической, огненно-красными волосами, татуировкой на левом плече (она хотела голову тигра, но не хватило денег и пришлось делать такую), шрамом на внутренней стороне бедра, с накрашенными на ногах ногтями (но никогда, слышите, никогда — на руках) — эта девушка не верила ни в бога, ни в черта, ни в дьявола, ни в Аллаха, ни в Будду, ни в кого бы то ни было еще.

Она верила в то, что можно было пощупать или потрогать.

В домашние тапочки. В холодную банку пепси-колы. В зубную щетку. В лифт. В журнал "Все кино". В черные очки, которые уже давно пора было бы выкинуть, да никак руки не доходили… а в судьбу как поверишь? Она же не валяется на тротуаре, или не стоит в очереди перед кассой в каком-нибудь огромном супермаркете? Она даже не приходит во сне и не шепчет на ухо план действий на сегодняшний день.

Поэтому Инга не верила. Она выросла рационалисткой. Ей ПРИШЛОСЬ вырасти рационалисткой. Приоритеты, мать их, весьма серьезная штука. Если неправильно расставишь приоритеты, то вся жизнь может пойти кувырком.

На первом месте в ее жизни — работа.

На втором — риск.

На третьем — боязнь прожить дольше, чем хотелось бы.

Приоритеты были расставлены очень давно. С той самой ночи, когда воздух вокруг пропах гарью, когда ветер разносил в стороны еще горячий пепел, а пожарные ковырялись в остатках дома, оттаскивали в стороны обугленные головешки, швыряли куски недогоревшего книжного шкафа или шифоньера или черт разберешь чего — а она сидела на скамейке, завернутая в одеяло, пила какао и одним ухом слушала врача, сидящего рядом. Он все время светил фонариком в лицо, пытался заглянуть в ее глаза. И что-то говорил. Она не запомнила. Но зато запомнила другое — когда среди обыкновенного гула, шума ветра, потрескивания догорающих балок, разговоров, шума машин на трассе неподалеку вдруг раздался голос одного из пожарных. Голос громкий, веселый от неожиданности.

"О! Мать его! Нашел! Ну и зашвырнула судьба!"

И Инга вытянула шею и успела увидеть, как двое пожарников вытаскивают из черного ада изуродованное, скрюченное тело.

Отец или мать? Кто там был?

Ей не дали посмотреть. Врач взял ее за плечи и загородил собой страшную картину. Но он не смог заткнуть ей уши. И она слышала звуки, с которыми пожарные вытаскивали тело, клали его на землю. Пожарные переговаривались между собой. Им было не по себе, и они шутили, чтобы ослабить напряжение в своих собственных душах.

Инга слушала их разговоры — и по мере того, как запах гари все глубже проникал в ее ноздри, а темы разговоров становились все циничнее и циничнее, она стала думать о том, что будет жить ровно столько, сколько захочет.

В конце концов, Инга решила, что кончать жизнь самоубийством — неправильно. Слишком низко, да и попахивает откровенной трусостью…

Ее повседневная жизнь напоминала поплавок, закинутый на середину маленького спокойного озера.

Она представляла жизнь так:

Один раз Бог пришел на это озеро. Не книжный Бог, в которого принято верить, а тот самый Бог, который настоящий, который есть и которому, в целом, все равно, верят в него или нет. Стояло раннее утро, солнце едва показало первые лучи над пышной зеленью деревьев. Над озером еще стелился туман, а в воздухе пахло прозрачной и легкой свежестью. Стоило вдохнуть — и ноздри резало от прохлады. И где-то на другом краю озера крякали дикие утки. А одна, может быть, взлетела и пронеслась низко над озером, едва задевая туман крыльями. Бог знал, что в этом озере никогда не водилась рыбы, а воды его тихи и спокойны. Здесь даже при сильном ветре возникает лишь слабая рябь, которую и увидеть-то не каждому дается. Но Богу нравилось сидеть здесь ранним утром, смотреть, как над шапками молодых листьев встает солнце, наблюдать за первыми лучами, коснувшимися поверхности озера, наслаждаться легким туманом, свежим запахом, одиночеством жизни. И он закидывал удочку и, не глядя на нее, долго и мечтательно сидел на маленькой деревянной табуреточке, пока у него не начинала болеть спина. А потом он вставал и уходил. И в тот день он забыл удочку. И поплавок, затерявшийся где-то на середине озера, остался плавать, окунувшись наполовину в воду, и наполовину подставив бока солнцу. Сверху он был пригрет лучами солнца, ленив, и потрескавшийся от жары. А снизу — холодный и скользкий, за много лет одиночества покрывшийся водорослями и слизью. А еще он всегда, каждое мгновение своей жизни, знал, что когда-нибудь где-нибудь в темной воде появится рыба, которая схватится за крючок и утащит его, поплавок, на дно.

Так и в жизни. Если уйти от идиотских аллегорий и посмотреть на повседневную жизнь без девичьих литературных преувеличений, можно рассказать много банальных вещей.

Утренняя жизнь Инги — это верхний поплавок. Она пригрета солнцем, работает юристом в хорошей преуспевающей фирме, зарабатывает не рубли, а доллары, часть которых идет на жизнь ночную, а часть откладывается на карту в накопление. Они встает в 7.30, умывается, чистит зубы, варит кофе в аппарате, а за это время успевает постоять перед зеркалом, подвести брови, выдавить прыщик на виске, использовать помаду, подточить лезвием карандаш для губ, надеть лифчик и светлые колготки, поменять пластырь на пятке (старый содрался еще вчера). Потом она отливает часть кофе в раковину и заполняет кружку холодной водой. Так быстрее. Залпом выпивает кофе, одевается, обувает туфли, которые натирают пятку на левой ступне, берет сумочку и едет на работу. До работы — двадцать минут пешком. Рабочий день длится до 18.00. Иногда она задерживается, чтобы полазить в интернете и поболтать с друзьями в аське. Иногда — уходит на полчаса раньше (когда директор снова в загуле и разудало просаживает деньги где-нибудь в игровом клубе за городом). Но, как правило, большую часть рабочей жизни она уходит в шесть. Если бы ей сказали, что у города есть свой собственный Ритм, то она бы с легкостью согласилась. Ритм дневной и Ритм ночной. С той лишь разницей, что именно для нее, для Инги, Ритм утреннего города был тихим, скучным, светлым и безобразным. А вот Ритм ночного города… о, этот тихий, нарастающий, пульсирующий звук в ушах. Это сердцебиение. Этот адреналиновый импульс, заставляющий кровь нестись по венам с устрашающей скоростью.

Когда проходит время работы, когда тени удлиняются, когда солнце играет последними лучами над крышами многоэтажек, когда Инга спускается с крыльца и выходит на трассу, ловить такси — вот тогда начинается ее другая жизнь. Ее подводная часть поплавка.

Для начала она заезжает домой. Снимает рабочую одежду, снимает лифчик и колготки, разувается, сдирает с пятки пластырь. В шкафу висит ее другая одежда. Черные колготки очень идут к черному платью и корсету, к черным перчаткам до локтя и черной ленте в светлых волосах. Она очень хочет перекрасить волосы — в ванной, на нижней полке возле раковины, между кремом для бритья и женской бритвой эпилятором, стоит коробка с черной краской для волос — но почему-то всегда находятся причины, заставляющие откладывать покраску. И поэтому Инга все еще светленькая.

Макияж — тот же, что и на работе, но чуть темнее тона, подводятся брови, ярче помада. Сумочка — темная, кожаная, модная среди молодежи. С внешней стороны сумочки изображен персонаж из мультфильма "Nightmare before christmas" — что заставляет выть от зависти молоденьких девушек из ее ночной компании. Собственно, сумочка не для того, а просто очень ей нравится.

В сумочке: расческа, мобильник, пачка сигарет (тонкие, с фильтром), презервативы, таблетки от беременности (дважды защищен — крепче спишь), тонкие темные перчатки, стандартный набор для наведения марафета в экстренных ситуациях.

И сумочка — на плечо — Инга выходит из квартиры, спускается на лифте, выходит на улицу и ловит такси.

До ночного клуба — на такси. Иногда, очень редко, она едет на маршрутке, но ей не очень приятно общество людей, когда начинается ночная жизнь. Ее ночной Образ не предполагает поездку в маршрутке с уставшими, голодными, мрачными, злыми мелкими людьми. Она и таксистов-то выносит с трудом. Поэтому подумывает о том, чтобы купить себе автомобиль.

Каждый вечер, не считая среды, когда предстоит поездка к маме, она едет по сумеречному городу, глядит в окно и проглатывает взглядом затихающий ритм. Она видит людей, бредущих по тротуару, видит загорающиеся вывески магазинов, видит рекламу, видит горящие мусорные баки, пустые бутылки из-под пива, усыпанные окурками автобусные остановки, пакеты, шелуху, листья, камешки под ногами бредущих людей…

Затем автомобиль останавливается, легкий толчок выводит ее из состояния ступора, она расплачивается и идет по тротуару в сторону ночного клуба. Ни один охранник фейс-контроля не остановит ее. Все знают ее настолько хорошо, что даже в очереди посетителей находятся люди, которые машут ей рукой и приветствуют. Она — завсегдатай ночной жизни этого клуба. Уже много лет. Пожалуй, с момента его основания. Если потихоньку забраться в ее квартиру, заглянуть на шкаф, что стоит в зале, и достать с него большую картонную коробку, то, открыв ее и порывшись, можно найти пожелтевшие от времени билеты в тот самый ночной клуб. Первые билеты на первое открытие. Она была там. Сидела за столиком перед сценой и слушала первые песни первых исполнителей. Стоит убрать эту картонную коробку обратно, а то можно ненароком раскрыть много секретов, которые знать не стоит никому.

В клубе по обыкновению темно, накурено и оживленно. Светло только в двух местах — у барной стойки, где бармен Федор делает умопомрачительный коктейль, и на сцене. И если свет возле стойки мутный и желтоватый, словно там горит всего одна "лампочка Ильича", давно не протираемая и облепленная мухами, то на сцене по-контрасту буйство яркого цвета. Лампы дневного света горят всюду, разгоняя тени по углам. Ослепительный свет бьет по глазам, режет мозг.

Ее место возле сцены. Ее столик никогда не занимают. Он для VIP.

Но для начала Инга всегда идет к бармену Федору, и бармен делает ей тот самый умопомрачительный коктейль. Она не знает состава, но коктейль, мать его, чертовски вкусный. В нем есть немного алкоголя, самую малость, для легкости сознания. Вкус алкоголя застывает на языке и на нёбе. Она любит проводить кончиком языка по губам, чтобы ощутить легкий привкус снова и снова.

Захватив бокал с коктейлем, она идет к своему столику и садится. Сначала спиной к сцене. Это ее маленькая внутренняя игра. Получение удовольствия. Инга вообще считает, что нужно получать удовольствие от всего. Ведь жизнь — такая короткая штука. Моргнуть не успеешь, а она уже прошла.

Так зачем моргать, когда тебе это не в кайф? (а кайф — такое сладкое слово. Наверняка его выдумали люди, распивающие абсент с сахаром или текилу с лимоном и солью — вкус, что надо).

И отсюда, следом, другой вопрос — а зачем идти вслед за судьбой? Если, конечно, таковая вообще существует. Зачем идти дорогой, с которой нельзя свернуть? Да, стоит оговориться еще раз, чтобы все поняли — Инга не верит в судьбу.

Она делает первый глоток — смачивает губы обалденным коктейлем — и проводит языком по нёбу. В тот вечер коктейль особенно ей нравится. В его вкусе чувствуется движение жизни, чувствуются перемены, чувствуется желание что-то изменить. Кажется, бармен добавил корицы…

И когда она делает второй глоток — легкий, едва заметный — кто-то подсаживается за столик. Она видит тень, которая ложится на поверхность стола, закрывает бокал, пепельницу. Но Игнат не спешит поднимать глаз. Она размышляет о том, что жизнь, мать ее, иногда подносит интересные сюрпризы. Например, этот.

— Извините, — говорит кто-то.

Голос мужской, мягкий, глубокий. Она чувствует нежнейший запах "Aqua DiGio", змейкой проникший в ноздри. Она ощущает запах шампуня для волос, запах краски для волос, запах… о, запахи в мгновение ока окутывают ее, подобно пчелиному рою, слетевшемуся на нектар небесного цветка. Проходит секунда, а потом еще одна, прежде чем Инга понимает, что оказалась в плену этих чудесных запахов. И тогда она поднимает глаза. И видит.

Длинные черные волосы, ровные, ложащиеся на плечи, закрывающие лоб и левый глаз. Острый подбородок. Выпирающие скулы. Черный зрачок. Руки с длинными красивыми пальцами, подпирающие подбородок. Ногти на пальцах тоже черные. И пиджак с высоким воротником — черный. И футболка под ним — черная. И только ослепительно белый, неестественный цвет кожи ярким контрастом вырывал из черноты и лицо, и пальцы, и пухлые — совсем не мужские — губы. Только спустя какое-то время Инга сообразила, что белизна кожи вызвана кремом и пудрой. Еще мужчина подкрашивал брови и, кажется, ресницы.

— Извините, — говорит он, — я увидел свободное место за вашим столиком и решил… ну, надеюсь, вы не против?

— Здесь полно столиков, — говорит она и смотрит на бармена.

Бармен разливает по бокалам мутную жидкость из бутылки, похожую на рафинированное подсолнечное масло. Перед стойкой сидят две девушки и курят.

— Это VIP место, — говорит она, — и этот столик я заказала для себя.

Он улыбается, и она видит ровные, ослепительные, белые зубы.

— Вы, стало быть, кого-то ждете? — говорит он.

Она ловит себя на мысли, что разглядывает его зубы, приоткрыв рот. Ей дурно от сладковатого запаха всех его кремов, помад, пудр, красок, туалетных вод.

— Нет. — говорит, — не жду. Но это не причина, подсаживаться и заводить со мной разговор. Вполне возможно, я хочу побыть одна.

— Вы не производите впечатления девушки, которая хочет побыть одна, — говорит он.

— А вы не производите впечатления умного мужчины, — отвечает она резко, хотя понимает, что считает по-другому. Ложь слетает с ее губ. И хотя она часто лжет, и прекрасно отдает отчет в своей осведомленной лжи, сейчас Инга думает по-другому. Кажется, ей становится неловко.

— Глупости вы говорите.

— А вы хам.

— Возможно.

Он улыбается вновь.

— Я сказала что-то смешное?

— Есть немного.

— В таком случае, советую закрыть рот. Вы меня бесите!

— Неужели? Тогда, позвольте, я закажу две чашки чая, и мы посидим вместе за одним столиком и побесим друг друга. Вы такое любите?

— Что?

— Кого-нибудь бесить?

Он смотрит на Ингу, слегка сощурив темные глаза. У него красивые, пухлые губы. Она не может оторвать от них взгляда. А затем ей становиться смешно. Но это не злой смех. Это веселье совершенно неожиданно вырвалось наружу. То самое странное чувство, которое всегда сидит где-то глубоко, затаившись, а потом выпрыгивает и заставляет смеяться, делать неловкие движения и совершать глупые поступки.

О, как необоснованно! О, как мило! Как смешно и нелепо!

— Да вы издеваетесь надо мной! — говорит она сквозь смех, берет салфетку и прижимает ее к левому глазу, чтобы убрать слезу до того, как она размажет дорогую тушь с ресницы.

Давно, очень давно это странное веселье не покидало своего укромного уголка в глубине ее души.

— Ни капельки, — улыбается он в ответ, — я просто предложил приятно провести время.

— Тогда заказывайте ваш чай, и начнем бесить друг друга!

Инга смеется вновь, и он поддерживает смех.

— Официант!

— Как вас зовут? — спрашивает она.

— Это секрет. Честно. Не могу сказать. До поры до времени. Считайте, что это игра.

Она щурит бровь, но ей, отчего-то, приятно. Чертовски приятно разглядывать молодого человека.

— Тогда и я не скажу вам своего имени.

— А я и не интересовался. Знаете, все эти вопросы, вроде "как вас зовут", или "сколько вам лет", на самом деле, я считаю, что они — полная чушь. Такие вопросы задают люди, которым больше нечего сказать.

Он достает пачку сигарет — тонких Esse со вкусом яблока, и закуривает.

— Но ведь общение — это один из факторов познания, — говорит Инга, вдыхая легкий аромат сигаретного дыма, — если задуматься. Как же я о вас что-нибудь узнаю, если не буду расспрашивать?

— Но ведь согласитесь, иногда достаточно просто сидеть рядом с интересным человеком, разглядывать его, вдыхать его запахи, слушать его голос, поддерживать с ним разговор. Зачем знать его имя? Зачем знать его прошлое? Зачем задумываться над тем, чистил ли он зубы или от какого модельера его майка?

— Ого, — говорит она, — это вы загнули. Я никогда так не делаю.

— Делаете, делаете, — чеканит он, — все так делают. Одна из закономерностей повседневности. Каждый человек спешит поделиться своим прошлым с первым встречным.

— Я не…

В этот момент подходит официант, и Инга замолкает, наблюдая за странным молодым человеком. Тот заказывает две чашки зеленого чая с фруктами. Без сахара. Улыбается. Спрашивает у официанта: "Как жизнь, Артем"? И официант отвечает, вроде бы привычно: "Ничего. Потихоньку". А потом добавляет, чуть тише: "Я проиграл. Но я рад". И уходит.

Инга задает вопрос:

— Проиграл?

И молодой человек отмахивается от вопроса, словно от назойливой мухи:

— А, бросьте, — говорит он, — сегодняшний вечер не должен быть испорчен вопросами. Вопросы уничтожают общение. А из общения, между прочим, можно выловить намного больше ответов, чем вы думаете. Не задаем вопросов, договорились?

— Но мне интересно! — упрямо повторяет Инга, — в конце концов, вы подсели за мой столик, значит, у меня есть право получить ответ хотя бы на один вопрос!

Он затягивается, пускает дым ртом:

— Интересная логика. Но я не согласен. Могу пойти на крайнюю уступку. Когда мы встретимся во второй раз, я отвечу на все ваши вопросы. Идет?

— Вы думаете, мы еще встретимся?

— Я уверен. Я постоянный гость.

Он неожиданно резко подается вперед. Челка спадает на глаза, так, что Инга видит только его тонкий нос и пухлые губы. В уголке губ болтается сигарета. Она ощущает запах его туалетной воды, проникающий в ноздри, щекочущий нервы. Запах этот перемешивается с запахом сигареты. И кружится голова. Действительно кружится — как в далеком детстве, когда долго качаешься на каруселях.

Его губы шевелятся — но в ее ушах долгий и отчетливый барабанный бой.

Она думает, что находится на грани обморока. Наверное, так и есть. Глубоко вдыхает, моргает, прогоняет дробь барабанов… и слышит только конец фразы:

— …нам с вами по пути.

— Простите, — говорит она, — я не совсем понимаю.

Он возвращается к своей прежней позе — расслабленной, надменной, элегантной, отвратительно-слащавой позе человека, уверенного в себе — изящно поднимает челку, обнажая горячий взгляд черных глаз.

— Говорю, что подсел за ваш столик не просто так.

— Само собой. Мужчины, к сожалению, никогда не садятся за столики к незнакомым девушкам просто так.

Молодой человек удивленно поднимает бровь:

— Вы об этом? Ах, да. Понимаю. Возможно. Но пройдет немного времени, и вы поймете, о чем я. Договорились?

— Договорились?

Он протягивает ей руку. Инга смотрит на его ладонь, на длинные тонкие пальцы, усеянные серебряными кольцами — по одному на каждом пальце, даже на большом и мизинце.

— Договорились о чем?

— Я только что рассказывал, — говорит он, — когда вам стало плохо, и вы едва не потеряли сознание. Вы всю свою жизнь думали, что играете с судьбой. Вам казалось, что судьба обошлась с вами слишком жестоко. Вы перестали верить и в судьбу и во все, что с ней связано. Но, знаете, это похоже на одну известную поговорку. Тот факт, что вы не верите в судьбу, вовсе не означает, что судьба не верит в вас. Я предлагаю вам сыграть с судьбой. Всего один раз. Договорились?

— Вы в своем уме?

Он улыбается.

— Не уверен, — говорит он. А потом добавляет, — но я знаю, что делаю.

— Я никогда не принимаю быстрых решений, — говорит она, — что за глупости? Какая игра с судьбой? На деньги?

— Никаких денег. Зачем судьбе деньги?

— Тогда, может, на недвижимость? Игра подразумевает чью-то победу, а значит и выигрыш. Если вы искусный махинатор, значит, вы что-то от меня хотите.

Инга щелкает пальцами:

— А! Я поняла, при чем здесь официант. Он уже что-то проиграл вам. Верно?

— Не отрицаю.

— Что именно, если не секрет?

— Сегодня не вечер вопросов, мы же с вами договаривались.

Она смотрит на протянутую руку. Кончики его пальцев дрожат. Второй рукой он вынимает из уголка рта сигарету и аккуратно тушит ее о прозрачное дно пепельницы.

— Так что вы хотите в конечном итоге? Это какой-то спор? Я не понимаю. Зачем мне играть?

— Виной всему ваше неверие, — говорит он, — от вас разит неверием. Воняет. Смрадный запах распространяется по всему помещению. Вы едва зашли, а я уже ощутил вашу вонь, содрогнулся от отвращения, едва не стошнило прямо на стол. Вы не верите в судьбу, в бога, в черта, в дьявола, в высшие силы, в мистицизм. Вы стойкий, отвратительный до безобразия, реалист. Мне противно находиться рядом с вами. Мне до безумия больно вдыхать воздух, который несет ваш ужасный запах. Видите, у меня дергается веко — от отвращения. Я курю сигарету, чтобы дым хоть немного отбивал смрад. Понимаете, Инга, я терпеть не могу неверие. Потому что я — Судьба.

Инга вскакивает со стула, словно ошпаренная. Никогда в жизни, ни единого раза за долгие (стремительные, неуловимые) двадцать с лишним лет, ее не унижали так, как сейчас. Ей вдруг показалось, что мир в одно мгновение сузился до его глаз. До его черного взгляда. До отвратительной едкой ухмылки, скрытой за этими глазами.

— Ты идиот! — говорит она, — ты придурок! Мудак! Козел! Да как ты смеешь говорить мне такие вещи? Кем ты себя возомнил?! Судьбой? Чьей судьбой? В башке своей поковыряйся, придурок!

Он же сидит, невозмутимо, и рука его все еще висит над столом, а кончики пальцев все еще дрожат. Он улыбается.

— И откуда ты знаешь мое имя? Кто тебе сказал?

— Договорились? — спрашивает он.

— Ни хера мы не договорились! — бросает Инга, разворачивается и идет к выходу.

И слышит за спиной его голос:

— К сожалению, Судьба такая штука, что не спрашивает разрешения. Все предрешено. Не забывай этого.

Инга вылетает из клуба, громко хлопнув дверью.

В ночь.

Она не встает в 7.30, не чистит зубы, не надевает лифчик, колготки, не открывает новый пластырь, чтобы наклеить его на пятку.

Она не одергивает занавески, не открывает форточку, не готовит завтрак, не стоит перед зеркалом, разглядывая собственные брови.

Она не выдавливает прыщик, вскочивший над губой, не задумывается над тем, что надо побрить лобок, пока не слишком поздно, не проверяет, есть ли в сумочке презервативы.

Потому что она не идет на работу.

Она лежит в кровати. Закутавшись в одеяло. Поджав ноги. Ощущая, как острые колени упираются в грудь. Закрыв глаза.

И пульсируют вены на висках.

И бьются мысли, сгрудившись беспорядочной толпой в лобных долях, бьют в голове тревогу, вспыхивают перед глазами разноцветными пятнами.

Мысли — это мухи. Их можно разогнать, если перевернуться на другой бок. Но проходит секунда-другая, и они возвращаются вновь, облепив мозг. И снова отгоняет, и безрезультатно, и нет света во взгляде, потому что там — одна темнота.

Есть несколько мыслей, которые она не может отогнать — и это самое страшное. Они остаются с ней, даже если начать ворочаться с боку на бок, отвлекаться на другие темы, разглядывать идеально белый потолок "под евро", чесать кончик носа, теребить грудь и лезть указательным и средним пальцами куда не следует.

Эти мысли:

О том, что будет через несколько секунд. Верная, жизненная мысль. Каждое мгновение она считает свой вздох, и понимает, что прошел еще один неуловимый момент ее жизни. И ничего не произошло. Ничего не перевернулось. Никто не постучал в ее дверь.

О том, что произошло вчерашней ночью. О странном происшествии в ночном клубе. Хотя, положа руку на сердце, это сложно назвать происшествием. Неприятные разговоры случаются постоянно. Конфликты неизбежны — особенно когда живешь в мире людей по своим собственным правилам и принципам. Так стоит ли называть встречу с незнакомством происшествием?

Пожалуй — да.

Ведь была еще одна мысль, от которой Инга не могла избавиться. Наверное, только смерть могла бы вышибить из ее юной головы эту самую мысль.

О нем. О человеке, назвавшем себя Судьбой. О мужчине (о, да. Прежде всего, о мужчине!). О его пухлых губах. О его взгляде. О его набухших венах на руке и запястье. О его изящных плечах. О его прическе. О глазах. О голосе. О мыслях. О запахе туалетной воды…

Терзая себя мыслью, зарождая искрами, словно девственный огонь в джунглях, яркий огонь похоти, Инга понимает, что каждый ее вздох, каждое шевеление, каждое мгновение ее жизни сводиться к одному — к желанию. Она желала его. Хотела его всего. Сейчас. Немедленно.

А работа? Плевать на работу. Найдутся другие юристы, с образованием выше среднего, умеющие печатать на клавиатуре, знающие, где продают дешевый, но вкусный кофе, умеющие уыбаться директору так, чтобы получить в конце месяца премию (и не спать с этим самым директором, пусть даже отсальной коллектив так и думает) и знающие, что если заклеить оптику у мышки толстым скотчем, то можно ввести в ступор не одну секретаршу и не на один час.

Она хотела переспать с сумасшедшим психом, испортившим ей вечер. Она хотела вдыхать его запах, впиваться ногтями в его спину, прижимать ногами его бедра. О, как она хотела этого!

Один вдох — и она понимает, что прошло еще одно мгновение жизни (жизни, без секса с Ним, а, значит, жизни никчемной и совершенно никудышной).

Стоило бы задуматься. Она не считает себя фригидной женщиной, но никогда не гоняется за сексом. Беспорядочные половые связи — не в ее стиле жизни. Не подобает женщине с принципами спать с кем попало. Если только у тебя не огромный член. Пожалуй, это верный фактор, по которому она определяла своих партнеров. Сколько у нее их было? Дай бог памяти. Шесть. Да, шесть. За всю жизнь. С первым Инга встречалась полтора года. Он бы жеребец что надо. Но мудак. И пришлось с ним расстаться. Остальные пять в подметки не годились первым, но были очень даже неплохи. Одни — упорны. Другие — выносливы. Один выдерживал два с половиной часа без перерыва (в конце концов, это ее и утомило).

Инга любила заниматься сексом. Но никогда не ставила его в венец своих отношений с мужчинами. Секс для нее был продолжением знакомства, но никак не его началом.

И все же сейчас, лежа под одеялом, закрываясь от света, отгоняя мух-мысли, ощущая запах собственного пота, она думала только о сексе с незнакомством. Пусть это будет началом отношений. Пусть, черт возьми, это будет их завершением. Но она хотела, чтобы раздался стук в дверь, она открыла и увидела на пороге Его. Да, если так случиться, Инга не растеряется. Она знает, что делать.

Вздох — секунда потерянной жизни.

И в тишине ее одинокой квартиры (коридор, слева кухня, справа — комната со стеклянной дверью, в конце смежный туалет и ванная комната) раздается стук. В дверь.

Сердце ее выпрыгивает из груди. Она захлебывается одеяла вздохом, не может выпустить воздух и не дышит совсем. Она высовывает голову из-под, щуриться от яркого света, мгновенно забившего глаза — и прислушивается.

Показалось, или нет?

Нет. Стук повторяется. Негромкий, ненавязчивый, вежливый, терпеливый. Стук человека, который прекрасно осведомлен о проблемах девушки Инги, который готов ждать, пока она вылезет из-под одеяла, натянет джинсы и майку, посмотрит в зеркало, поправит прическу, смокнет кончики пальцев языком и протрет глаза и нос, схвати влажную салфетку и промокнет лоб, щеки и виски — и только после этого побежит открывать.

Стучавший ждет. Он не торопит.

Открывая дверь, Инга понимает, что забыла надеть тапочки — и стоит на холодном линолеуме босиком, с некрашеными ногтями. Но эта мысль по-детски глупа. Потому что за дверью стоит Он.

Он улыбается. Челка по-прежнему скрывает один глаз. Сигареты уже нет, но Инга все равно смотрит на уголки его прекрасных губ. Потом она видит в его руке букет роз. Прекрасный букет ярко алых роз.

— Как?.. — выдыхает она, ощущая, что теряет драгоценные секунды.

(Надо хватать его за ворот белоснежной рубашки и тащить по коридору в комнату, на кровать!)

— Я же говорил, что мы еще встретимся, — улыбается он в ответ, — решил не тянуть с этим.

(Надо хватать его за ворот белоснежной рубашки и тащить по коридору в комнату, на кровать!!)

— Но я же не говорила вам ни своего адреса, ни имени, ничего! Откуда?!

(Надо хватать его за ворот белоснежной рубашки и тащить по коридору в комнату, на кровать!!!)

— Да я у вас и не спрашивал. — Отмахивается он, — держите, это вам.

(Надо хватать его за ворот белоснежной рубашки и тащить по коридору в комнату, на кровать)

Она берет розы — небрежно, хотя любуется их красотой и потом, быть может, вспомнит о них — ощущает, что они пахнут его туалетной водой. Или, быть может, это его туалетная вода пахнет розами.

Она кидает розы на подставку для обуви.

А потом хватает его за ворот белоснежной рубашки (с треском рвутся пуговицы, но никто не замечает) и тащит его по коридору в комнату (а он стягивает туфли и швыряет их в сторону), на кровать.

На кровать.

И уж там он знает что делать.

Уж поверь…"

Далее страницы из тетради вырваны.

ОН.

1.

За гранью мира, тепла и света.

Снилось, как я бегу по дороге. И под ногами уже не асфальт, а песок. По обочинам — кофейные автоматы, газетные киоски, мусорные баки, деревянные лавочки. Позади — солнце. Впереди — темнота. И солнечные лучи гонятся за мной, в надежде сцапать и ослепить. Как хищные животные, загоняющие жертву. Как маньяки-убийцы из фильмов ужасов. Как много кошмарных видений из моей жизни.

И я чувствую, что холод пробирает до костей, а спасительная темнота все отступает, насмехаясь. И изо рта идет пар. А я бегу, задыхаясь. Бегу к своей мечте. Моя мечта — в темноте. Может быть, моя мечта и есть темнота. Я всю жизнь стремился к ней, прятал глаза от солнечного света, скрывался за плотными шторами в отелях, гостиницах, квартирах. Моя мечта, черт возьми, вечная полярная ночь. Мой Рай. Моя конечная точка.

Я поднимаю глаза всего лишь на мгновение, но этого достаточно, чтобы увидеть очертания города сквозь туман. Города, который находится на самом краю света, где-то возле Ледовитого океана.

Может ли быть у человека две мечты? Целая пара несбывшихся желаний? Наверное, да. Хотя не могу сказать наверняка. Ведь во сне все так неопределенно. Я бы хотел ответить на этот вопрос более точно. Я почти наверняка знаю ответ. Я пытаюсь поймать ускользающую мысль…

Но сейчас я просыпаюсь.

2.

У изголовья кровати сидела Екатерина. Уставшая. С взглядом светлым, словно раннее северное солнце, и тяжелым, будто солнце это катилось с крутой горы, собираясь сжечь меня и мои глаза в один миг. От Екатерины пахло валерьянкой, духами, шампунем, вином. Увидев, что я открыл глаза, Екатерина улыбнулась. Как-то печально, словно близкий человек прощался со мной, зная о том, что видит меня в последний раз.

— Сейчас вы не похожи на врача, — сказал я слабо.

— Вы же тоже не похожи на больного, — отозвалась она. Голос Екатерины дрожал. Видимо, она много плакала в последнее время. Я поймал себя на мысли, что давно не видел Екатерину.

Ведь сегодня воскресенье? (Я посмотрел на окно, но его плотно закрывали белые жалюзи). Вечер воскресенья, так?

— Я-то еще как похож! Посмотрите на меня. Лежу тут, с руками… Голова раскалывается, во рту пересохло, капельница какая-то…

Я попытался поднять руку и обнаружил, что крепко привязан к койке.

— И глаза болят, — пожаловался я.

— Еще бы. Мне сказали, что вы выскочили из больницы с такой скоростью, словно собирались побить мировые рекорды на короткой дистанции.

Я улыбнулся. Кожа на губах потрескалась — улыбаться оказалось чрезвычайно больно. Но я все равно улыбнулся, потому что женщина-врач мне нравилась. И как женщина и как врач. От нее веяло каким-то… доверием, что ли?

— Долго меня тут будут держать?

Екатерина не ответила, опустив взгляд. Я продолжил:

— Все молчат, никто ничего не хочет говорить. Я вчера спрашивал, смогу ли я выйти до среды, но так и не понял. Смогу или нет?

Я пытливо заглянул в глаза Екатерины. Она неловко ускользнула от моего взгляда, переключившись на созерцание пола. А затем вдруг произнесла:

— Я прочитала один ваш рассказ… из тех, которые в тетрадях… про девочку, играющую с судьбой. Он ведь не до конца написан, верно?

Я ответил не сразу, подумал немного, собирая сумбурные мысли.

— У меня не хватило времени дописать.

— Но вы же знаете, чем там все закончилось?

— Знаю. Я дослушал ее рассказ, прежде чем уйти… Несчастная девушка.

— Несчастная?

— Да, именно несчастная. А что, скажите, хорошего могло с ней произойти? Вы думаете, что я пишу сказки? Это только в сказках все хорошо заканчивается. А в настоящей жизни… или не заканчивается никак, или плохо. Всегда есть продолжение. Нельзя поставить точку и сказать "конец". Верно же?

— Что с ней произошло?

Я вздохнул.

— Вам так хочется узнать? Вы для этого пришли ко мне?

Екатерина неловко пожала плечами:

— Не только поэтому. Но пока хочу узнать про девушку.

— Может быть, вы думаете, что я все придумал сам? Что я не смогу сейчас на ходу придумать продолжение выдуманной истории?

— Нет. Вам-то как раз я верю. У меня нет сомнений, просто интересно.

"А, может быть, она хочет прийти к каким-то выводам" — подумал я, а вслух сказал:

— Конечно, этот красивый парень оказался вовсе не Судьбой, как он говорил. Тем более, вы же не поверите в такой бред. Просто еще один сын очень богатых родителей. В любом ночном клубе таких детишек хоть отбавляй. Он решил позабавиться с Ингой, обставил все, как описано в тетради (писал, между прочим, с ее слов), выяснил, где она живет, приехал с одной лишь целью — переспать. И неожиданно для себя влюбился. Влюбился так дико и безумно, так необузданно и первобытно, что совсем потерял голову. А он ведь не догадывался, что происходило с Ингой, какие бури бушевали в ее душе. Она ведь не просто крепко влюбилась в него, а была уверена, что он — ее Судьба. Этот дикий красавец, как решила Инга, создан был для нее и пришел в ее жизнь, что бы остаться там навсегда. А у него, к сожалению, не хватило мозгов переубедить, пока не поздно. Он ведь тоже влюбился. И он не хотел отпускать девушку от себя.

Я помолчал. Трудно было сосредоточиться. Я заметил, что в руках у Екатерины — прозрачная пластиковая папка с бумагами.

— Наверное, вы решили, что нет ничего плохого, когда два человека одинаково сильно любят друг друга, — продолжил я, — отчасти вы правы. Так и есть. Но не в случае с Ингой. Она же любила не человека, а созданный им образ. Собственную Судьбу, но не человека. И спустя какой-то короткий промежуток времени, подобная любовь родила ревность. Такую же дикую и необузданную. Инга не могла понять, как ее Судьба могла общаться с другими. Ведь он ЕЁ, он не может быть с кем-то еще. И ревность ослепила Ингу. Она не позволяла ему ходить в клубы, на вечеринки, уезжать на работу. Она закатывала ему истерики, когда он выходил на полчаса в магазин. Проверяла его телефон, контролировала звонки, следила за тем, как он выносит мусор. В конце концов, она стала запрещать ему выходить на улицу. А он не слушал — да и какой нормальный человек послушает? К тому же, мальчик-мажор больше ценил свою вольную жизнь, чем существование в золотой клетке, словно соловей из сказки.

— И она убила этого человека?

Я улыбнулся и покачал головой:

— Это хороший финал для фильма, а не для реальной жизни. Нет. Она сбежала. От этой страсти, от безумной любви, от созданного образа. Собрала вещи и уехала в соседний город, а потом еще дальше, и еще. Даже не уволившись, не уладив все свои дела. Она бежала от Судьбы, с которой так хотела поиграть. От безумной страсти, которая охватила не только ее тело, но и сознание… Я встретил ее на вокзале в одном небольшом городе. Тогда-то и записал ее историю. У Инги были желтые ногти, огромные набухшие синяки под глазами, распухшие губы. Она непрерывно курила, а еще от нее пахло пивом. Много раз, пока продолжался ее рассказ, на Ингу накатывала истерика, она не могла говорить — то захлебывалась в слезах, то хохотала, вскакивала со скамейки и бегала вокруг меня, размахивая руками. Безумная женщина. Она до сих пор верит, что убежала от собственной Судьбы.

— Но зачем она убежала? По-моему это глупо.

— Есть три типа людей, — сказал я, — одни борются со своей Судьбой, другие с ней живут, а третьи от нее убегают. Инга решили убежать. А рассуждать о том, глупо это или нет — неправильно. Потому что каждый совершает те поступки, которые считает правильными. Вот вы бы… вы бы, наверное, не убежали от своей Судьбы.

— Я предпочитаю быть хозяйкой своей судьбы, — отозвалась Екатерина, правда, не слишком уверенно.

— Забавно, — улыбнулся я, — и в чем это выражается, если не секрет?

— Хотя бы в вас.

— Вот как. Поверьте, я не ваша судьба, а вы не моя хозяйка.

Екатерина наклонилась вперед, очень близко к моему лицу. Заглянула в мои глаза.

— Я ездила во Вьюжный и встретилась с девушкой из ваших снов. С Аней. — Сказала она, — Я знаю, что вы говорили правду. Вы никакой не псих.

У меня перехватило дыхание. Я вдруг почувствовал запах зимы, холодного ветра, севера. Запах, который преследовал меня в каждом моем сне.

— Вы видели ее?

Екатерина кивнула:

— Вы ей тоже снитесь. Она ждет вас. Я даже привозила ее сюда, но из-за вашей глупой выходки, начальник запретил любое свидание. Поэтому ей пришлось уехать обратно.

— Привозили ее сюда… — эхом повторил я.

— Да. Вчера. Она очень хотела с вами познакомиться. Она реальная девушка. Реальнее некуда.

— Я всегда это знал, — пробормотал я. Вдруг закружилась голова.

— Но в среду ей нужно будет уехать в Мурманск на защиту диплома. А вернется только к концу следующей недели.

Екатерина придвинулась еще ближе. Я ощутил легкий аромат ее духов.

— Я всю ночь думала об этом, — сказала она, — я не могу за вас решать, конечно, но вы мне нравитесь. Вы очень хороший человек. Возможно, лучше, чем любой, кого я встречала в своей жизни. И я хочу вам помочь.

— С чего вы взяли, что я хороший человек? Такой же, как все.

— Неправда, — горячо возразила она, — вы не такой, как все! Вы слушаете людей, вы записываете их истории, вы… забираете их боль. Я почти уверена в этом! Те люди, которые находили вас по дороге сюда. Она же непросто так появлялись в вашей жизни. Они интуитивно, где-то там, в душе, знали, что вы поможете им.

— Я же не целитель. И не святой. Да я даже не врач, как вы. Не смейтесь. Это бред.

— Девушка, которая заигрывала с судьбой, — сказала Екатерина, — я уверена, что с того момента, как она поделилась с вами своей болью и своими переживаниями, ей стало намного лучше. Ее жизнь наладилась. Вы забрали ее беду, перенесли ее на бумагу. Я уверена в этом.

Запах севера все больше и больше кружил мне голову. Я думал об Ане, о ее рыжих волосах, об улыбке, о ноутбуке, о ее дипломе…

— Вы считаете, что такое возможно? — спросил я.

— Я уверена, — кивнула Екатерина, — я хочу вам помочь. Справитесь со своими тремя пальцами?

— Что вы собираетесь делать?

Екатерина положила папку на колени и ловко отстегнула ремни, стягивающие мое тело.

— Вставайте.

— Я убегаю из больницы?

— Да. А я вам в этом помогаю.

Дважды упрашивать не пришлось. Я сел на кровати, ощутив ногами холодный пол.

— Для чего вы это делаете?

Она не ответила. Подтолкнула носком туфли тапочки, сказала:

— Наденьте.

А потом мы вышли в коридор.

3.

В кабинете Екатерины висело большое зеркало — на полстены. Впервые за несколько дней я увидел собственное отражение, и ужаснулся. Во-первых, я оброс. Это вам не хорошие европейские клиники — никто не собирался брить меня, а сделать это с загипсованными руками было весьма затруднительно. Во-вторых — похудел. Впали щеки, заострился нос, под глазами появились темные круги. Я остановился перед зеркалом и долго всматривался в собственное отражение, отказываясь верить, что это я.

— Не мешало бы побриться, помыться и вообще привести себя в порядок, — наконец, сказал я.

Екатерина в этот момент вытащила из-за стола мою рюкзак и одежду.

— Вот ваши вещи. В папке все документы, плюс выписка из нашей больницы, — произнесла она, — деньги у вас есть, так что садитесь на автобус и езжайте во Вьюжный.

— Я пешком пойду.

— Не дурите. Автобусы будут ходить еще два часа.

— Я за ночь успею и пешком.

Екатерина смерила меня (усталым?) взглядом, потом кивнула.

— Да, верно, успеете. Я просто переживаю, не обращайте внимания.

— Как ваш внутренний голос? — спросил я.

Екатерина вздрогнула.

— Вы иногда замирали, словно прислушивались к себе, вот я и подумал… — сказал я, — он вас беспокоит?

— Наверное, уже нет, — после паузы произнесла Екатерина, — вернее, кажется, мы с ним нашли общий язык.

— Вас же могут уволить, верно? — продолжил я, — если завтра с утра придет начальство и обнаружит, что вы меня выписали, вас могут уволить!

— Могут, — легко согласилась она, — но не уволят. У нас с начальником какие-никакие дружеские отношения. А премиальных за квартал я и так уже лишилась.

Екатерина выдавила подобие улыбки, хотя кончики губ ее дрожали. Несколько секунд мы смотрели друг на друга. Потом я взял со стула вещи и стал переодеваться. Екатерина поспешила отвернуться.

— Вы мне сейчас очень долго рассказывали, что я очень хороший человек, что я помогаю людям, забираю их боль, — произнес я, надевая брюки и обнаруживая, что это весьма неудобно делать с загипсованными руками, — а вы не подумали о том, что сами являетесь одной из тех, которые ко мне приходят? Таким вот человеком, которому есть, что мне рассказать?

— Подумала, — как-то быстро ответила Екатерина, словно готовила ответ заранее.

— Помните, я сказал, что мне будет интересно вас послушать? Так, может быть, сейчас? Не хотите поделиться историей? В моей книге она займет достойное место. Если я когда-нибудь соберусь написать книгу.

— Я не знаю, что вам рассказать. Да и поздно уже…

— Я все равно пойду пешком, — сказал я, — а впереди целая полярная ночь. К тому же у меня еще осталась парочка чистых тетрадей. Не выкидывать же. Ну, так что?

Она кивнула почти сразу. Потом повернулась — и смущенная улыбка играла на ее лице.

— Как же выбудете записывать? У вас обе руки в гипсе.

— Вы, главное, расскажите. А я запомню и потом запищу.

Я сел в кресло, положив руки на живот. Я приготовился слушать.

Екатерина обошла стол и села спиной к этому огромному зеркалу.

— Я боюсь видеть свое отражение, — начала она, — потому что в отражении я вижу правду…

И рассказывала еще очень долго. Слова лились из нее бурным потоком, а я впитывал их, словно губка, впитывал и поглощал. Я старался запомнить каждое слово, каждую фразу. Она вела себя, как большинство людей — сначала говорила неохотно, что-то упуская и недоговаривая, но потом разошлась, открылась, впустила меня в мир своих сокровенных мыслей. Она наполнила меня до краев. Она преподнесла мне еще одну главу из моей бесконечной книги о людях.

Под конец она заплакала. Вытирала слезы платком, извинялась. Я не утешал ее, продолжал слушать. А когда рассказ закончился, поблагодарил ее.

Екатерина смотрела на меня странным взглядом, будто ожидала, что сейчас на ее глазах произойдет чудо, и все те переживания, что накопились в ее душе, вдруг растворятся, пропадут, исчезнут. Но я же не волшебник. Я не мог совершить невозможное. Я знал, что, в конце концов, ей станет легче. Но я не знал наверняка, моя ли это заслуга или нет.

Я-то всего лишь слушал и путешествовал.

Я шел к своей мечте.

Когда Екатерина успокоилась, я взял рюкзак — она помогла повесить мне его на плечо. Шепнула:

— Спасибо.

И я ответил, мол, пожалуйста. Меня била легкая дрожь. Я только сейчас начал осознавать, насколько близко я подошел к концу своего путешествия.

Мы прошли по пустынным коридорам больницы, спустились на первый этаж. Вахтерша — круглая старушка в больших очках — решала кроссворды и не обратила на нас никакого внимания.

Я отворил дверь и вышел на улицу.

И тотчас радостный ветер растрепал мои волосы, провел по щекам обжигающими холодными ладонями, забрался за шиворот, швырнул в лицо горсть колючего снега. Он был рад меня видеть — впрочем, как и я его.

— Стоит побывать на севере только ради того, чтобы увидеть северное сияние, — сказал я.

— Никак не могу к нему привыкнуть. Вроде бы, всю жизнь прожила здесь, а каждый раз, как поднимаю голову и вижу все эти переливы над головой — так и захватывает дыхание.

— Берегите его. Северное сияние есть только у вас, и ни у кого больше.

Я улыбнулся, задыхаясь от нахлынувшего вмиг счастья. Я смотрел на темную лицу, освещенную парой желтых фонарей, и ноги сами несли меня к дороге. Я сделал несколько шагов (о, как хрустел снег под ногами), потом обернулся.

Екатерина стояла на пороге больницы, кутаясь в серое пальто, и улыбалась. По ее щекам текли дорожки туши, которые она и не думала стирать.

Я помахал ей рукой. Она ответила легким взмахом и улыбнулась в ответ. Наверное, в этот момент она была не менее счастлива, чем я.

Два счастливых человека посреди холодной полярной ночи и северного сияния над головой. Что может быть лучше в этом мире?

— В ваших голубых глазах можно утонуть! — Она помахала еще, рука ее замерла на мгновение, потом опустилась.

Екатерина развернулась и скрылась за дверьми больницы.

Я поправил лямку рюкзака и зашагал в темноту. Над головой волновалось переливами изумрудное море северного сияния. Под ногами хрустел снег. А впереди ожидали дорога, северный город и мечта.

Близкая, почти сбывшаяся мечта.

КОНЕЦ.

31.01.08 — 11.04.08

Оглавление

Матюхин Александр Северное сияние ее глаз

Реклама на сайте