«Дневник»

Дневник (fb2) - Дневник [litres] (пер. Татьяна Юрьевна Покидаева) 1154K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Чак Паланик

Чак Паланик Дневник

Моему деду, Джозефу Талленту, который сказал мне, что я могу быть, кем захочу.

1910–2003

Печатается с разрешения автора и литературных агентств Donaldo amp; Olson, Inc. Literary Representatives и Andrew Nurnberg.

© Chuck Palahniuk, 2003

© Издание на русском языке AST Publishing, 2017

21 июня — Луна в третьей четверти

Сегодня звонил человек из Лонг-Бич. Оставил длинное сообщение на автоответчике. Кричал и бубнил, захлебывался словами и заикался, матерился, грозился вызвать полицию и упрятать тебя в тюрьму.

Сегодня самый долгий день в году — но теперь все дни такие.

Погода сегодня — нарастающее беспокойство с большой вероятностью ураганного страха.

Тот человек из Лонг-Бич, он говорит, у него пропала ванная.

22 июня

Когда ты это прочтешь, ты будешь старше, чем помнишь себя.

Пигментные пятна у тебя на лице, по-научному они называются гиперпигментацией кожи. Лицевые морщины бывают динамическими и статическими. Эти морщины в верхней части лица, эти борозды, пропахавшие кожу у тебя на лбу и вокруг глаз, — это динамические, или мимические морщины, они образуются в результате активного сокращения лицевых мышц. Большинство морщин в нижней части лица — это статические морщины, они образуются под действием солнца и силы тяжести.

Посмотри в зеркало. Посмотри на свое лицо. На свои глаза, на свой рот.

Это то, что, по-твоему, ты знаешь лучше всего.

Твоя кожа состоит из трех основных слоев. То, что ты трогаешь — это stratum corneum, поверхностный слой эпидермиса, или роговой слой, состоящий из мертвых клеток, выталкиваемых наверх новыми клетками, образующимися под ними. То, что ты осязаешь, это сальное ощущение под пальцами — это твоя гидролипидная мантия, прослойка из кожного сала и пота, защитный барьер от грибков и бактерий. Под ней — твоя дерма. Под дермой лежит гиподерма, или подкожная жировая клетчатка. Под гиподермой — твои лицевые мышцы.

Может быть, ты это помнишь по институту, по курсу анатомии для художников. Хотя, может быть, и не помнишь.

Когда ты приподнимаешь верхнюю губу — когда демонстрируешь тот верхний передний зуб, который сломал тебе музейный смотритель, — это работает твоя levator labii superioris, мышца, поднимающая верхнюю губу. Твоя мышца усмешки. Представь, что ты нюхаешь лужу несвежей мочи. Представь, что твой муж только что покончил с собой в вашей машине, единственной на всю семью. Представь, что тебе нужно взять губку и оттереть его мочу с водительского сиденья. Представь, что ты все равно будешь ездить на работу в этой вонючей ржавой колымаге — и все будут смотреть, все будут знать, — потому что другой машины у тебя нет.

Что-нибудь вспомнилось? Нет?

Когда нормальная женщина, совершенно нормальная, ни в чем не повинная женщина, которая уж точно достойна лучшего, когда она приходит домой с работы, где весь день обслуживала столики в ресторане, приходит и видит, что ее муж задохнулся в их общей машине и обоссал все сиденье, когда она начинает кричать, это просто ее orbicularis oris, ее круговая мышца рта растягивается до предела.

Эти глубокие продольные морщины от крыльев носа до уголков рта — это твои носогубные складки. Их еще называют «складками усмешки». С возрастом круглые подушечки жира в щеках (общепринятый анатомический термин: скуловые жировые мешки) опускаются вниз, пока не упираются в носогубные складки — и лицо застывает в неизменной усмешке. Твое лицо.

Это лишь курс повторения. Небольшое пошаговое руководство.

Просто чтобы напомнить. На случай, если ты сам себя не узнаешь.

Теперь нахмурься. Это твоя triangularis, мышца, опускающая угол рта, тянет вниз уголки orbicularis oris, круговой мышцы рта.

Представь, что ты — двенадцатилетняя девочка, безумно любившая папу. Девочка, нуждавшаяся в отце, как никогда прежде. Девочка, которая верила, что он всегда будет рядом. Представь, что ты каждую ночь засыпаешь в слезах, так крепко зажмурив глаза, что они распухают.

Кожа у тебя на подбородке вся в пупырышках, как апельсиновая кожура. Это работа твоей подбородочной мышцы. Твоей «насупленной» мышцы. Эти хмурые складки, которые ты наблюдаешь каждое утро, они с каждым днем глубже, они тянутся вниз к подбородку от уголков рта — твои ментолабиальные складки, морщины скорби. Вертикальные линии между бровями это межбровные, или глабеллярные морщины. Опущение верхних век называется птозом. Твои боковые периорбитальные морщины, «гусиные лапки» в уголках глаз все заметнее с каждым днем, а тебе, ептыть, только двенадцать.

Не притворяйся, что ты не знаешь, о чем идет речь.

Это твое лицо.

А теперь улыбнись — если еще можешь.

Это работает твоя большая скуловая мышца. Каждое ее сокращение растягивает твои губы так же, как подхваты держат открытыми шторы на окне у тебя в гостиной. Так же, как тросы раздвигают занавес в театре. Каждая твоя улыбка — торжественное открытие. Премьера. Ты раскрываешь себя.

Теперь улыбнись, как улыбается престарелая мать, когда ее единственный сын кончает с собой. Улыбнись, и похлопай по руке его жену и его дочку двенадцати лет, и скажи им, чтобы не переживали: на самом деле, все, что ни делается, все к лучшему. Продолжай улыбаться и заколи свои длинные седые волосы. Сыграй в бридж со своими подругами столь же преклонных лет. Припудри нос.

Этот огромный, противный ком, что колышется у тебя под подбородком, с каждым днем становясь все огромнее и противнее, он называется подбородочный жир. Вертикальные морщины на шее называются платизмальными тяжами. Мягкие ткани, подбородок и шея, вся поверхностная мышечно-апоневротическая система лица медленно проседает под действием силы тяжести.

Звучит знакомо?

Если сейчас ты растерян, расслабься. Не переживай. Все, что тебе надо знать: это твое лицо. То, что, по-твоему, ты знаешь лучше всего.

Три слоя твоей кожи.

Три женщины в твоей жизни.

Эпидермис, дерма и гиподерма.

Твоя жена, твоя дочь, твоя мать.

Если ты это читаешь, добро пожаловать обратно в реальность. Вот куда тебя вывел весь этот блистательный, безграничный потенциал твоей юности. Все эти невыполненные обещания. Вот что ты сотворил со своей жизнью.

Тебя зовут Питер Уилмот.

Все, что ты должен понять: ты оказался унылым дерьмом.

23 июня

Звонит женщина из Сивью, сообщает, что у нее пропал бельевой шкаф. В прошлом сентябре в ее доме было шесть спален и два встроенных бельевых шкафа. Она в этом уверена. Теперь остался только один. Она приезжает сюда на лето, в свой пляжный домик. Едет из города вместе с детьми, няней и собакой, и вот они прибыли со всем своим скарбом, а все их полотенца пропали. Испарились. Исчезли.

Сгинули в Бермудском треугольнике.

Ее голос на автоответчике. По тому, как нарастают визгливые нотки, пока не превратятся в сирену воздушной тревоги в конце каждой фразы, можно понять, что она вся трясется от ярости, хотя больше от страха. Она говорит:

— Это какая-то шутка? Пожалуйста, скажите, что вам заплатили, чтобы вы это сделали.

Ее голос на автоответчике. Она говорит:

— Пожалуйста. Я не буду звонить в полицию. Просто верните его на место. Сделайте все, как было. Хорошо?

За ее голосом, неотчетливо на заднем плане, слышится детский, мальчишеский голос:

— Мам?

Женщина говорит мимо трубки. Она говорит:

— Все будет хорошо.

Она говорит:

— Только без паники.

Погода сегодня — нарастающая тенденция к отрицанию.

Ее голос на автоответчике. Она говорит:

— Перезвоните мне, ладно?

Она диктует свой номер и говорит:

— Пожалуйста…

25 июня

Представь себе рыбий скелет, как его нарисовал бы ребенок: на одном конце — череп, на другом — хвост. Между ними — хребет, перечеркнутый ребрами. С такими рыбьими скелетами в пасти ходят мультяшные кошки.

Представь эту рыбу как остров, покрытый домами. Представь дома в виде замков, как их нарисовала бы девочка, выросшая на стоянке жилых прицепов: большие каменные дома, на крышах — лес печных труб, каждый дом, словно горный хребет из скошенных крыш, башенок, флигелей и фронтонов, что устремляются ввысь, к громоотводу на самой верхушке. Шиферная кровля. Кружевные чугунные ограды. Сказочные домики, бугрящиеся эркерами и мансардными окнами. Повсюду вокруг — идеальные сосны, розарии и дорожки из красного кирпича.

Буржуазные грезы малоимущей девчонки из белых отбросов.

Это был именно такой остров, о котором мечтал бы ребенок, выросший на стоянке фургонов. Например, на помойке вроде Текамсе-Лейк, штат Джорджия. Пока мама была на работе, эта девочка — этот ребенок — гасила в трейлере весь свет. Она ложилась навзничь на истершийся оранжевый ковер в жилой комнате. Ковер вонял так, словно кто-то наступил на собачье дерьмо. Ковер в черных пятнах от сигаретных ожогов. Потолок был весь в мокрых потеках. Скрестив руки на груди, она представляла себе этот остров.

Это было то время — совсем поздний вечер, — когда уши ловят все звуки. Когда, закрывая глаза, ты видишь больше, чем если бы держал их открытыми.

Рыбий скелет. С того первого раза, как она взяла в руки цветной мелок, она только его и рисует.

Наверное, она росла без присмотра. Может быть, ее мамы никогда не было дома. Она никогда не знала отца, а мама, возможно, работала на двух работах. На каком-то паршивом заводе по производству изоляционных материалов и на раздаче еды в больничной столовой. Конечно, ребенок мечтал о месте, похожем на воображаемый остров, где никто не работает, только хлопочет по дому, собирает дикую голубику и бродит по пляжу в поисках интересных находок. Вышивает носовые платки. Составляет букеты. Где каждый день не начинается звоном будильника и не заканчивается телевизором. Она представляла себе эти дома, каждый дом, каждую комнату, резные узоры по краю каждой каминной полки. Расположение планок на каждом паркетном полу. Брала все это из головы. Изгиб каждой лампы, каждого водопроводного крана. Каждую керамическую плитку, она представляла их без труда. Воображала себе — поздним вечером. Каждый узор на обоях. Каждую лестницу, крышу и водосточную трубу, она рисовала их пастелью. Раскрашивала цветными карандашами. Каждую кирпичную дорожку, каждую живую изгородь из самшита. Она рисовала эскизы и заполняла их цветом, красными и зелеными акварельными красками. Она видела остров, рисовала его и мечтала о нем. Ей так хотелось туда.

Как только она научилась держать карандаш, она только его и рисует.

Представь себе эту рыбу черепом к северу, хвостом к югу. Хребет перечеркнут шестнадцатью ребрами — с востока на запад. Череп — это деревенская площадь, паром входит в гавань и выходит из гавани, которая — рыбья пасть. Рыбий глаз — это гостиница, вокруг нее — бакалейная лавка, хозяйственный магазинчик, библиотека и церковь.

Она брала краски и рисовала улицы с наледью на голых ветках деревьев. С птицами, что вернулись из теплых краев и теперь собирают сосновые иглы и прибрежные водоросли, чтобы свить гнездо. Потом с цветущими наперстянками выше человеческого роста. Потом с подсолнухами, еще выше. Потом с листьями, падающими с деревьев, и землю под ними, бугорчатую от орехов и каштанов.

Она видела все это как наяву. Она представляла себе очень живо: каждую комнату, в каждом доме.

И чем живее она представляла себе этот остров, тем меньше ей нравился реальный мир. Чем живее она представляла себе людей на ее воображаемом острове, тем меньше ей нравились реальные люди. Особенно ее собственная прихиппованная мамаша, вечно уставшая и пропахшая картофелем фри и сигаретным дымом.

В конце концов Мисти Клейнман разуверилась в том, что когда-нибудь станет счастливой. Все было уродливым. Все были непроходимо тупыми и просто… неправильными.

Ее звали Мисти Клейнман.

На случай, если ее нет рядом, когда ты это читаешь: она была твоей женой. На случай, если ты не просто включил дурака: это она, твоя бедная женушка, урожденная Мисти Мэри Клейнман.

Бедная дурочка Мисти, когда она рисовала костер на пляже, она ощущала во рту вкус кукурузных початков и вареных крабов. Когда она рисовала грядки с пряными травами в огороде за чьим-то домом, она чувствовала аромат розмарина и тимьяна.

И чем лучше она рисовала, тем хуже все было в жизни. В реальном мире для нее не осталось ничего хорошего. Она себя чувствовала здесь чужой, чужой повсюду. Рядом не было никого, кто был бы хоть сколько-нибудь ей приятен, хоть сколько-нибудь утончен, хоть сколько-нибудь реален. Ни мальчишки в старших классах. Ни другие девчонки. Здесь не осталось уже ничего, столь же реального, как ее воображаемый мир. Кончилось тем, что ее обязали ходить на беседы со школьным психологом, и она начала воровать деньги из маминого кошелька, чтобы покупать травку.

Чтобы никто не подумал, что она сумасшедшая, она погрузилась в изобразительное искусство вместо праздных мечтаний. На самом деле, ей хотелось овладеть техникой, чтобы переносить эти видения на бумагу. Чтобы сделать свой воображаемый мир еще более достоверным. Еще более реальным.

И в художественном институте она встретила парня по имени Питер Уилмот. Она встретила тебя, парня с острова Уэйтенси.

Откуда бы ты ни приехал, когда ты впервые попадаешь на остров, тебе кажется, будто ты умер. Умер и попал в рай, на веки вечные.

Рыбий хребет это Главная улица. Рыбьи ребра — пересекающие ее улицы, начиная с Абрикосовой в квартале к югу от деревенской площади. За ней: Березовая, Вязовая, Грушевая, Дубовая, Еловая, Жасминовая — и далее по алфавиту до Сосновой и Тополиной перед самым рыбьим хвостом. Там южный конец Главной улицы превращается в гравий, потом — в земляную дорожку, а потом исчезает среди деревьев на мысе Уэйтенси.

Это неплохое описание. Именно так и выглядит гавань, когда ты впервые прибываешь сюда на пароме с материка. Узкая и длинная, гавань напоминает пасть большой рыбы, готовой тебя проглотить, как в библейской истории.

Можно пройтись по всей Главной улице, если есть время. Позавтракать в отеле «Уэйтенси», потом пройти квартал к югу, мимо церкви на Абрикосовой улице. Мимо дома Уилмотов, единственного на Восточной Березовой, с лужайкой в шестнадцать акров, что спускается к самой воде. Мимо дома Бертонов на Восточной Можжевеловой улице. Густые дубовые рощи. Высокие искривленные стволы — словно изломы заросших мхом молний. Небо над Главной улицей. Летом оно зеленое, в плотных шелестящих пластах кленовых, дубовых и вязовых листьев.

Ты приезжаешь сюда впервые и думаешь, что сбылись все твои чаяния и надежды. Отныне ты будешь жить долго и счастливо, до самой смерти.

Дело в том, что для ребенка, всю жизнь прожившего в старом трейлере, этот остров казался особенным местом — надежным и безопасным, — где она будет жить, навсегда окруженная любовью и заботой.

Для ребенка, который сидел на плешивом ковре с коробкой цветных мелков или карандашей и рисовал эти дома. Дома, которые она никогда не видела. Просто рисунки. Выдуманные дома, как они ей представлялись, с их верандами и витражными окнами. И вдруг она, эта девочка, видит их на самом деле. Те самые дома. Дома, которые, как ей казалось, она просто выдумала…

Как только маленькая Мисти Мэри начала рисовать, она уже знала все влажные тайны выгребных ям за каждым домом. Она знала, что провода внутри стен были старыми, в тканевой изоляции, и что проложены они были через изогнутые фарфоровые трубки поверх фарфоровых шпеньков-изоляторов. Она могла бы нарисовать каждую парадную дверь с внутренней стороны, где каждая островная семья отмечала имя и рост каждого из своих чад.

Даже с материка, с паромного причала в Лонг-Бич, через три мили соленой воды остров видится раем. Сосны такие темно-зеленые, что кажутся черными, волны бьются о бурые скалы — все, о чем только можно мечтать. Защищенность. Уединение и покой.

В нынешние времена остров видится так очень многим. Многим богатеньким чужакам.

Для нее, для ребенка, который в жизни не плавал ни в одном водоеме больше бассейна в трейлерном поселке, где хлорка слепит глаза — вдруг войти на пароме в гавань Уэйтенси, где поют птицы, и ряды гостиничных окон сверкают на солнце. Услышать, как океан бьется о волнолом, всей кожей почувствовать теплое солнце и свежий ветер в волосах, вдохнуть аромат распустившихся роз… тимьяна и розмарина…

Жалкий подросток, в жизни не видевший океана, она уже нарисовала эти скалы над берегом, эти утесы, нависшие над водой. Нарисовала как будто с натуры.

Бедняжка Мисти Мэри Клейнман.

Эта девушка приехала сюда невестой, и весь остров вышел ее встречать. Сорок, пятьдесят семей, все улыбались, по очереди пожимали ей руку. Пел хор начальной школы. Сыпался рис. В ее честь в гостинице был устроен банкет, и все пили шампанское за ее здоровье.

Со склона холма над Платановой улицей окна отеля «Уэйтенси», все шесть этажей, все ряды окон и застекленных веранд, ломаные линии слуховых окошек на крутом скате крыши, они все наблюдали ее прибытие. Жители острова, все как один, наблюдали, как она приехала, чтобы поселиться в одном из больших домов в тенистом, обрамленном деревьями рыбьем брюхе.

Один взгляд на остров Уэйтенси, и Мисти Клейнман решила, что он стоит того, чтобы навсегда распрощаться со своей заводской мамашей. С кучками собачьего дерьма и истертым ковром. Она поклялась себе, что никогда не вернется в трейлерный парк. Свои планы, чтобы стать художницей, она отложила на потом.

Просто, когда ты ребенок — даже когда ты чуть старше, может быть, лет двадцати — и учишься на художника, ты совсем ничего не знаешь о реальном мире. Когда кто-то говорит, что он тебя любит, тебе хочется ему верить. Он хочет взять тебя в жены и увезти к себе домой, на какой-то там райский остров. В большой каменный дом на Восточной Березовой улице. Он говорит, что хочет сделать тебя счастливой.

И нет, честное слово, он никогда не замучает тебя до смерти.

И эта бедненькая Мисти Клейнман, она сказала себе, что ей не так уж и хочется становиться художницей. На самом деле ей хочется дома, семьи и покоя.

Потом она приехала на остров Уэйтенси, где все было правильно.

А потом оказалось, что неправильной была она.

26 июня

Звонит мужчина с материка, из Оушен-Парка, возмущается, что у него пропала кухня.

Это естественно, если не замечаешь сразу. Когда проживешь в одном месте достаточно долго — в доме, в квартире, в стране, — все становится крошечным.

Оушен-Парк, Ойстервил, Лонг-Бич, Оушен-Шорс — все они материковые города. Женщина с исчезнувшим бельевым шкафом. Мужчина с пропавшей ванной. Все эти люди, все они — сообщения на автоответчике, люди, решившие сделать ремонт в своих летних домах. Приморские городки, летние люди. У тебя дом на девять спален, где ты проводишь по две недели в году. Неудивительно, если пройдет несколько лет, прежде чем ты заметишь, что в доме чего-то недостает. У большинства этих людей не меньше полдюжины таких домов. Это не настоящие дома. Это капиталовложения. Коттеджи, кооперативные квартиры. У них, у этих людей, есть квартиры в Лондоне и Гонконге. По зубной щетке в каждом часовом поясе. По куче грязной одежды во всех частях света.

Голос на автоответчике Питера. Он говорит, у него была кухня с газовой плитой. Со встроенной двухкамерной духовкой. С большим двухдверным холодильником.

Слушая его жалобы, твоя жена, Мисти Мэри, кивает, да, раньше здесь многое было по-другому.

Можно было попасть на паром, просто приехав на пристань. Он ходил каждые полчаса, на материк и обратно. Каждые полчаса. Теперь там очередь. Надо ждать. Сидишь на стоянке в толпе чужаков в их блестящих спортивных машинах, которые не пахнут мочой. Паром придет и уйдет раза три или четыре прежде, чем ты сумеешь заехать на борт. Ты, просидевшая все это время под жарким солнцем, среди этой вони.

Тратишь все утро на то, чтобы просто уехать с острова.

Раньше можно было войти в отель «Уэйтенси» и без проблем сесть за столик у окна. Раньше на острове Уэйтенси никогда не было мусора. Плотного уличного движения. Татуировок. Пропирсованных носов. Шприцов, вымываемых морем на пляж. Липких использованных гандонов в песке. Рекламных щитов. Корпоративных товарных знаков.

Мужчина из Оушен-Парка, он говорит, что стена у него в столовой — сплошные дубовые панели и обои в синюю полоску. Плинтус, рейка на стене и потолочный карниз идут непрерывно, без швов от угла до угла. Он стучал, и стена оказалась сплошной. Гипсокартон на деревянном каркасе. Мужчина клянется, что посередине этой идеальной стены раньше была дверь в кухню.

По телефону этот мужчина из Оушен-Парка говорит:

— Может быть, я ошибаюсь, но в доме должна быть кухня. Разве нет? Кажется, это прописано в строительных нормативах?

Женщина из Сивью обнаружила пропажу своего бельевого шкафа, только когда не сумела найти чистое полотенце.

Этот мужчина из Оушен-Парка, он сказал, что взял штопор из буфета в столовой. Он провинтил дырочку там, где ему помнилась дверь. Он достал из буфета столовый нож и пробил дырку пошире. У него на брелоке с ключами есть маленький фонарик, и он прижался щекой к стене и заглянул в дырку. Он прищурился, и там, в темноте, была комната, вся исписанная словами, прямо по стенам. Он прищурился, дал глазам привыкнуть, и там, в темноте, смог разобрать только обрывки фраз:

«…всякий, кто ступит на остров, умрет… — Так там написано. — …бегите отсюда со всех ног. Они убьют всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных…»

Там, где должна быть его кухня, там написано: «… вы все умрете…»

Мужчина из Оушен-Парка говорит:

— Вам лучше приехать и посмотреть, что я нашел.

Его голос на автоответчике говорит:

— Один только почерк стоит того, чтобы приехать.

28 июня

Столовую в отеле «Уэйтенси» называют Орехово-золотым залом из-за ореховых панелей на стенах и стульев, обитых золотой парчой. Резная каминная полка сделана из ореха, решетка — из полированной латуни. Огонь в камине надо поддерживать постоянно, даже когда ветер дует с материка; когда дым выдувает обратно в зал. Копоть и дым валят наружу, пока не приходится вынимать батарейки из всех датчиков задымления. К тому времени весь отель явственно пахнет пожаром.

Каждый раз, когда кто-то просит посадить их за девятый или десятый столик возле камина, а потом возмущается из-за дыма, или что там слишком жарко, и требует пересадить их за другой столик, тебе надо выпить. Просто глоточек того, что есть. Для твоей бедной толстой жены сойдет и херес, который используют для готовки.

Это один день из жизни Мисти Мэри, царицы рабов.

Еще один самый долгий день в году.

Это игра, в которую может сыграть кто угодно. Ее персональная кома, твоей жены Мисти.

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

В Орехово-золотом зале окна напротив камина выходят на сторону моря. Половина замазки высохла и раскрошилась, холодный ветер свистит сквозь щели. Окна запотевают. Влага собирается на стекле, стекает на пол и разливается лужей, пока пол не промокает насквозь, а ковер не начинает вонять, как дохлый кит, выброшенный на пляж в середине июля и провалявшийся там две недели. Вид на море. Горизонт перегружен рекламными щитами. Все те же торговые марки: рестораны быстрого питания, солнцезащитные очки, теннисные туфли, — что отпечатаны на мусоре, размечавшем границу прилива.

В каждой волне бултыхаются окурки.

Каждый раз, когда кто-то просит четырнадцатый, пятнадцатый или шестнадцатый столик возле окна, а потом жалуется на сквозняк и на вонь от промокшего, заболоченного ковра, когда они требуют пересадить их за другой столик, тебе надо выпить.

Эти летние люди, их Святой Грааль — идеальный столик. Царский трон. Выгодное размещение. Где бы они ни сидели, хорошо всегда там, где их нет. Здесь такая толпа, что нельзя просто пройти через зал без того, чтобы тебя не пихнули в живот локтем или тазовой костью. Чтобы тебе не вмазали кошельком.

Прежде чем мы продолжим, тебе, наверное, стоит одеться теплее. Закупить впрок витамины группы В. Пополнить запас клеток мозга. Если ты это читаешь в общественном месте, прервись и надень свое лучшее нижнее белье.

Но сначала, наверное, стоит записаться в очередь на пересадку печени.

Ты понимаешь, к чему все идет.

К чему пришла жизнь Мисти Мэри Клейнман.

Есть много способов покончить с собой, для этого не обязательно умирать.

Всякий раз, когда кто-то из летних женщин заходит сюда в компании подруг, все они худощавые и загорелые, все они ахают, глядя на деревянные панели и белые скатерти, на хрустальные вазы с розами и папоротниками, на антикварное столовое серебро, и кто-нибудь обязательно говорит: «Вместо телятины вам бы следовало подавать тофу!» — хлебни винца.

Эти худышки с материка. Может быть, на выходные приедет какой-нибудь муж, низкорослый крепыш, так обильно потеющий, что черный спрей, которым он маскирует залысину, ручьями течет по затылку. Темные реки густой грязи пачкают воротничок его светлой рубашки.

Каждый раз, когда кто-то из местных морских черепах приползает сюда, вцепившись в жемчуга на сморщенном горле, престарелая миссис Бертон, или миссис Сеймур, или миссис Перри, когда она видит, что какие-то загорелые худосочные летние женщины заняли ее личный, любимый с 1865 года столик, и говорит: «Мисти, как ты могла?! Ты же знаешь, что я всегда захожу сюда в полдень по вторникам и четвергам. Право же, Мисти…» — тут спасут два глотка.

Когда летние женщины просят кофе с молочной пенкой, или воду с ионами серебра, или обсыпку из плодов рожкового дерева, или что-нибудь из сои, тебе надо выпить.

Если они не дают чаевых, выпей еще.

Эти летние женщины. Они кладут вокруг глаз столько черной подводки, что кажется, будто они никогда не снимают темные очки. Они обводят губы темно-коричневым контуром, а потом едят, пока помада внутри не стирается. Как будто за столиком собрались худосочные детишки, каждый с грязным кольцом вокруг рта. Их длинные изогнутые ногти пастельных цветов, словно сахарные оболочки драже с миндалем.

Когда у вас лето, а тебе все равно надо топить чадящий камин, сними что-нибудь из одежды.

Когда идет дождь и окна дрожат на ледяном сквозняке, надень что-нибудь из одежды.

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

Когда заходит мать Питера с твоей дочкой Табби и ждет, что ты обслужишь собственную свекровь и собственного ребенка, словно их персональная рабыня, выпей двойную порцию. Когда они обе сидят за восьмым столиком, и бабуля Уилмот говорит Табби: «Твоя мама стала бы знаменитой художницей, если бы постаралась», — выпей еще.

Летние женщины. Их бриллиантовые браслеты, их кулоны и кольца — бриллианты все тусклые и засаленные от солнцезащитных кремов, — когда они просят, чтобы ты спела им «С днем рождения тебя», как тут не выпить?

Когда твоя двенадцатилетняя дочь обращается к тебе «мэм» вместо «мама»…

Когда ее бабушка Грейс говорит: «Мисти, милочка, у тебя было бы больше денег и больше достоинства, если бы ты снова вернулась к живописи»…

Когда вся столовая это слышит…

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

Каждый раз, когда Грейс Уилмот заказывает элитные чайные сандвичи с творожным и козьим сыром и грецким орехом, растертым в воздушную массу, на тоненьком, полупрозрачном тосте, а потом лишь откусывает пару раз, и все остальное идет на выброс, но она непременно запишет заказ на твой счет, эти сандвичи, и чайник чая с бергамотом, и кусок морковного пирога — она все записывает на твой счет, и ты даже не знаешь об этом, пока в день зарплаты не получаешь на руки семьдесят пять центов после всех вычетов, а бывает, что остаешься должна отелю, и ты понимаешь, что сделалась крепостной, запертой в Орехово-золотом зале, может быть, до конца жизни, — тут не обойдешься двумя глотками. Тут надо пять.

Всякий раз, когда в столовой не протолкнуться, и каждый обтянутый золотой парчой стул занят какой-нибудь женщиной, местной или с материка, и все как одна возмущаются, что паром идет слишком долго, и на острове негде припарковаться, и раньше не было необходимости заказывать столик заранее, и чего это людям не сидится дома, потому что так жить нельзя, это уже ни в какие ворота не лезет: все эти локти и настырные, пронзительные голоса, которые спрашивают дорогу, интересуются, нет ли у вас заменителя сливок и сарафанов второго размера, — и камин все равно должен гореть, потому что это гостиничная традиция, — сними еще что-нибудь из одежды.

Если к этому времени ты еще не пьяна и не бегаешь полуголой, значит, ты недостаточно усердна.

Когда Рамон, помощник официанта, застает тебя в холодильной камере с бутылкой хереса, поднесенной ко рту, и говорит: «Мисти, carino. Salud!» [1]

Если такое случается, отсалютуй ему бутылкой и скажи: «За моего мужа с его мертвым мозгом. За дочь, которую я не вижу. За наш дом, который вот-вот отойдет католической церкви. За мою чокнутую свекровь, которая вечно надкусывает бутерброды с бри и зеленым луком…»

Потом скажи ему: «Te amo [2], Рамон».

И вознагради себя лишним глоточком.

Каждый раз, когда очередная замшелая древняя окаменелость из почтенной островной семьи объясняет, что она сама Бертон, но ее мать была из Сеймуров, а отец — из Тапперов, а мать отца — из Карлайлов, и поэтому вы с ней состоите в каком-то там дальнем родстве, и она прикасается к твоей руке своей мягкой, холодной и сморщенной лапкой, пока ты пытаешься собрать со стола грязные тарелки, и говорит: «Мисти, почему ты забросила рисование?» — ты понимаешь, что годы идут, жизнь проходит, вся твоя жизнь летит в мусорное ведро, и ты понимаешь, что надо выпить.

В художке не учат, что нельзя никому говорить о своем желании стать художницей. Никому. Никогда. Просто, чтобы ты знал: до конца твоих дней люди будут тебя изводить, напоминая, что в юности ты рисовала. В юности ты так любила рисовать.

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

Просто для сведения: твоя бедная женушка, сегодня она случайно роняет нож в столовой отеля. Когда она наклоняется его поднять, в серебряном лезвии мелькает какое-то отражение. Какие-то слова на обратной стороне столешницы шестого столика. Твоя жена встает на четвереньки и приподнимает краешек скатерти. На деревянной доске, среди комочков засохшей жвачки и катышков затвердевших соплей, там написано: «Не дай им обмануть тебя снова».

Там написано карандашом: «Возьми в библиотеке любую книгу».

Чье-то доморощенное бессмертие. Нестираемый след. Жизнь после смерти.

Просто для сведения: погода сегодня изрядно поддатая, с периодическими порывами отчаяния и раздражительности.

Сообщение под шестым столиком, бледная надпись карандашом, там стоит подпись: Мора Кинкейд.

29 июня — Новолуние

В Оушен-Парке входную дверь открывает мужчина, в одной руке у него — бокал, какое-то ярко-оранжевое вино наполняет его точно по указательный палец. Мужчина одет в белый махровый халат с вышитым на отвороте именем «Энджел». Золотая цепочка запуталась в седых волосах у него на груди. От него пахнет пылью и гипсом. В другой руке он держит фонарик. Мужчина отпивает вино, и оно убывает до среднего пальца. Лицо у хозяина дома опухшее, на подбородке — темная щетина. Брови осветлены или выщипаны настолько, что их почти нет.

Просто для сведения: так они встретились, мистер Энджел Делапорт и Мисти Мэри.

На занятиях в художественном институте вам расскажут, почему у леонардовской Моны Лизы совсем нет бровей. Потому что художник добавил их в самом конце. Наложил влажную краску поверх сухой. В семнадцатом веке реставратор использовал не тот растворитель и стер их навсегда.

В коридоре, сразу за дверью — нагромождение чемоданов, дорогих чемоданов из натуральной кожи, и мужчина указывает фонариком мимо них, указывает в глубь дома, и говорит:

— Можете передать Питеру Уилмоту, что у него отвратительная орфография и грамматика.

Эти летние люди. Мисти Мэри им говорит, что плотники всегда что-нибудь пишут на внутренней стороне стен. Каждому непременно приходит в голову, что надо бы написать свое имя и дату, прежде чем обшить стену гипсокартоном. Иногда они оставляют в стене свежий номер газеты. Существует традиция замуровывать в стену бутылку пива или вина. Кровельщики оставляют автографы на обрешетке, прежде чем покрыть ее толем и рубероидной плиткой. Штукатуры пишут на обшивке стен, прежде чем набить сайдинг или нанести штукатурку. Свое имя и дату. Маленькую частичку себя, чтобы кто-нибудь в будущем ее обнаружил. Может, какую-то мысль. Мы здесь были. Мы это построили. Заметка на память.

Считайте, что это обычай, или суеверие, или фэншуй.

Милое доморощенное бессмертие.

На истории искусства вам расскажут, как папа Пий V попросил Эль Греко закрасить несколько обнаженных фигур, нарисованных Микеланджело на потолке Сикстинской капеллы. Эль Греко согласился, но при условии, что он распишет весь потолок. Вам расскажут, что Эль Греко прославился исключительно благодаря своему астигматизму. Поэтому он искажал человеческие фигуры: он их видел неправильно, он всем растягивал руки и ноги и прославился этим эффектным приемом.

От знаменитых художников до скромных строителей, нам всем хочется оставить подпись. Наш нестираемый след. Наша жизнь после смерти.

Нам всем хочется рассказать о себе. Никто не хочет остаться забытым.

В тот день в Оушен-Парке Энджел Делапорт показывает Мисти столовую, показывает деревянные панели и обои в синюю полоску. В одной стене, посередине между полом и потолком, пробита дыра, вся в раскрошенном гипсе и завитках рваных обоев.

Каменщики, говорит ему Мисти, вдавливают в застывающий раствор в печной трубе освященный медальон на цепочке — оберег, не дающий злым духам пробраться в дом по дымоходу. В Средние века в стенах нового здания заживо замуровывали кошку, чтобы привлечь удачу. Или женщину. Заживо. Чтобы вдохнуть в здание душу.

Мисти, она наблюдает за его бокалом с вином. Она говорит, обращаясь не к мистеру Делапорту, а к бокалу в его руке, следит за ним взглядом в надежде, что мистер Делапорт это заметит и предложит ей выпить.

Энджел Делапорт прижимается к дыре опухшим лицом, своей выщипанной бровью, и говорит:

— …люди с острова Уэйтенси убьют вас точно так же, как уже убивали раньше…

Он светит фонариком в темноту, приставив брелок к щеке. Брелок щетинится медными и серебряными ключами, что свисают ему на плечо, словно аляповатая бижутерия. Он говорит:

— Вам надо увидеть, что здесь написано.

Медленно, как ребенок, который учится читать, Энджел Делапорт глядит в темноту и говорит:

— …а теперь моя жена работает в отеле «Уэйтенси», убирается в номерах и превращается в жирную тупую корову в розовой нейлоновой униформе…

Мистер Делапорт говорит:

— …Она приходит домой, и ее руки воняют латексными перчатками, которые ей приходится надевать, чтобы собирать ваши использованные гандоны… ее светлые волосы поседели и воняют дерьмом, которое она вычищает из ваших толчков, когда ложится в постель рядом со мной…

— Гм, — говорит он и отпивает вино до безымянного пальца. — Это последнее придаточное предложение явно стоит не на месте.

Он читает:

— …ее обвисшие сиськи похожи на парочку дохлых карпов. У нас три года не было секса…

Становится так тихо, что Мисти пытается хохотнуть.

Энджел Делапорт протягивает ей фонарик. Он отпивает свое ярко-оранжевое вино до уровня мизинца, обнимающего бокал сбоку, кивает на дырку в стене и говорит:

— Читайте сами.

Брелок с ключами такой тяжелый, что Мисти приходится напрячь пальцы, чтобы удержать фонарик. Она смотрит в маленькую черную дырочку и видит слова, написанные черной краской на дальней стене. Там написано:

«…вы умрете, жалея о том, что решили приехать…»

Исчезнувший бельевой шкаф в Сивью, пропавшая ванная в Лонг-Бич, гостиная в Ойстервиле, каждый раз, когда хозяева ищут пропажу, именно это они и находят. Все ту же вспышку ярости Питера Уилмота.

Твою вспышку ярости.

«…вы умрете, и мир станет лучше для…»

Во всех этих материковых домах, где работал Питер, в этих капиталовложениях — все те же мерзкие надписи, замурованные внутри.

«…умрете, корчясь в муках…»

У нее за спиной Энджел Делапорт говорит:

— Скажите мистеру Уилмоту, что слово «корчась» пишется через «а».

Эти летние люди. Бедняжка Мисти, она говорит им, что мистер Уилмот был сам не свой весь этот год. У него была опухоль мозга, о которой он не знал — мы не знаем, как долго. По-прежнему прижимаясь лицом к дырке в обоях, она говорит этому Энджелу Делапорту, что мистер Уилмот занимался ремонтом в старом отеле «Уэйтенси» и теперь номера комнат перескакивают с 312 сразу на 314. Там, где раньше был номер 313, теперь идеальный, без единого шва коридор, стеновой молдинг, плинтус, новые розетки через каждые шесть футов, работа отменного качества. Все безукоризненно, за исключением замурованной комнаты.

И этот мужчина из Оушен-Парка взбалтывает вино у себя в бокале и говорит:

— Надеюсь, в то время в номере 313 никто не жил.

У нее в машине есть ломик. Они могут вскрыть этот дверной проем за пять минут. Это просто гипсокартон, говорит она мужчине. Просто мистер Уилмот слетел с нарезки.

Когда она сует нос в дыру и принюхивается, обои пахнут так, словно сюда пришли умирать миллионы окурков. В самой дыре пахнет корицей, пылью и краской. Где-то внутри, в темноте, гудит холодильник. Тикают часы.

Эти надписи вкруговую по стенам — везде и всюду все те же яростные слова. Во всех этих летних домах. Фразы написаны по широкой спирали, она начинается с потолка и раскручивается до пола, и чтобы все прочитать, надо встать в центре комнаты и кружиться на месте, пока не закружится голова. Пока тебя не затошнит. В свете фонарика на брелоке можно прочесть:

«…вас убьют, несмотря на все ваши деньги и статус…»

— Смотрите, — говорит она. — Вот ваша плита. Никуда она не делась.

Она отступает на шаг от стены и отдает мужчине фонарик.

Каждый подрядчик, говорит ему Мисти, непременно подпишет свою работу. Пометит свою территорию. Отделочники напишут что-нибудь на стяжке, прежде чем класть паркет или ковролин. Напишут что-нибудь на стене, прежде чем клеить обои или кафельную плитку. Это есть в каждом доме, внутри ваших стен: летопись из рисунков, молитв и имен. Даты. Капсула времени. В худшем случае еще и свинцовые трубы, асбест, токсичная плесень, коротящая электропроводка. Опухоль мозга. Бомба замедленного действия.

Доказательство, что никакое капиталовложение не обеспечит тебя навсегда.

Об этом лучше не знать — но если узнаешь, уже не посмеешь забыть.

Энджел Делапорт, лицо прижато к дыре, он читает:

— …Я люблю свою жену, я люблю своего ребенка…

Он читает:

— …Я не увижу, как вы, гнусные паразиты, толкаете мою семью вниз…

Он вжимается в стену, приникает лицом к дыре и говорит:

— Почерк весьма любопытный. В его «убьют» и «не было секса» длинные верхние черточки прописных «б» нависают над остальной частью слова. Это значит, что он человек любящий и заботливый на самом деле.

Он говорит:

— Во всех его «у» петельки длинные и узкие. Явный признак того, что он чем-то обеспокоен.

Вжимаясь лицом в дыру, Энджел Делапорт читает:

— …остров Уэйтенси убьет всех до единого детей Божьих, чтобы спасти своих собственных…»

Он говорит, тонкие и заостренные заглавные «Я» свидетельствуют о том, что у Питера острый и проницательный ум, но он до смерти боится своей матери.

Ключи на брелоке звенят, когда он водит фонариком и читает:

— …Я танцевал, запихав себе в задницу вашу зубную щетку…

Он резко отшатывается от стены и говорит:

— Да, это моя плита, все нормально.

Он допивает вино и, прежде чем проглотить, долго полощет им рот.

Он говорит:

— Я знал, что в доме есть кухня.

Бедняжка Мисти, она говорит, что ей очень жаль. Она сейчас вскроет дверной проем. Наверное, мистеру Делапорту, надо будет уже сегодня записаться к дантисту на чистку зубов. И обратиться в травмпункт, чтобы ему сделали укол от столбняка. И, наверное, вкололи гамма-глобулин.

Там, на стене, вокруг дырки расплылось большое влажное пятно. Мистер Делапорт трогает его одним пальцем. Он подносит бокал ко рту и обнаруживает, что тот пуст. Темное, влажное пятно на синих обоях, он его трогает. Потом брезгливо кривится, вытирает палец о халат и говорит:

— Надеюсь, мистер Уилмот позаботился о хорошей страховке и фонде компенсационных выплат.

— Мистер Уилмот лежит без сознания в больнице уже несколько дней, — говорит Мисти.

Он достает из кармана пачку сигарет, вытряхивает одну и говорит:

— Значит, теперь вы управляете его ремонтной фирмой?

Мисти пытается рассмеяться.

— Я жирная тупая корова, — говорит она.

И мужчина, мистер Делапорт, говорит:

— Что, простите?

— Я миссис Питер Уилмот.

Мисти Мэри Уилмот, подлинная сварливая сука, чудовище во плоти. Она говорит ему:

— Я работала в отеле «Уэйтенси», когда вы позвонили сегодня утром.

Энджел Делапорт кивает, глядя в свой пустой бокал. Стекло заляпано потными отпечатками пальцев. Он поднимает бокал и говорит:

— Хотите выпить?

Он смотрит туда, где она прижималась лицом к стене, где она разрешила себе уронить единственную слезинку, и эта слезинка испачкала его обои в синюю полоску. Влажный отпечаток ее глаза, «гусиные лапки» вокруг ее глаза, ее круговая мышца глаза за решеткой морщин. Все еще держа в руке незажженную сигарету, он берет другой рукой махровый пояс своего халата и трет пятно на заплаканной стене. Он говорит:

— Я дам вам книгу. Называется «Графология». Как по почерку можно узнать характер.

И Мисти, которая вправду считала, что дом Уилмотов, шестнадцать акров на Березовой улице, означают счастливую долгую жизнь, она говорит:

— Может быть, вы хотите снять дом на лето?

Она смотрит на его бокал и говорит:

— Большой старый каменный дом. Не на материке, а на острове?

И Энджел Делапорт, он оборачивается и смотрит на Мисти через плечо, на ее бедра, потом — на грудь под розовой униформой, потом — на лицо. Он прищуривается, чуть качает головой и говорит:

— Не волнуйтесь, ваши волосы не такие уж и седые.

Его щека и висок, кожа вокруг его глаза, все в белой гипсовой пыли.

И Мисти, твоя жена, она протягивает к нему руку, растопырив пальцы. Она держит руку ладонью вверх, кожа красная, в цыпках.

Она говорит:

— Если не верите, что я это я…

Она говорит:

— Понюхайте мою руку.

30 июня

Твоя бедная женушка, она мчится на всех парах из столовой в музыкальную комнату, сгребая серебряные подсвечники, позолоченные каминные часики, статуэтки из дрезденского фарфора и запихивая их в наволочку. После утренней смены в отеле Мисти Мэри Уилмот грабит большой дом Уилмотов на Березовой улице. Как будто воровка в собственном доме, она хватает серебряные портсигары, пилюльницы и табакерки. С каминных полок и тумбочек она собирает солонки и резные фигурки из слоновой кости. Она тащит за собой наволочку, тяжелую и гремящую позолоченными медными соусниками и фарфоровыми тарелками, расписанными вручную.

Все еще в своей розовой нейлоновой униформе с темными пятнами пота под мышками. На груди табличка с именем, чтобы все незнакомцы в отеле знали, как к ней обращаться. Твоя бедная женушка Мисти. Теперь она занимается той же поганой ресторанной работой, что и ее мамаша.

Жили они долго, но как-то несчастливо.

После работы она мчится домой собирать вещи. Связка ключей у нее в руках гремит, как якорная цепь. Связка ключей как железная виноградная гроздь. Ключи длинные и короткие. Вычурные экземпляры с замысловатыми бородками. Латунные и стальные. Есть ключи, полые, как ствол ружья, есть большие, как пистолет, какой взбешенная жена могла бы засунуть себе за подвязку и застрелить идиота-мужа.

Мисти пихает ключи в замки и проверяет, провернутся они или нет. Проверяет замки на дверях застекленных шкафов и буфетов. Пробует ключ за ключом. Вонзить и провернуть. Впихнуть и крутануть. Каждый раз, когда замок поддается, она вываливает все из наволочки: позолоченные каминные часики, серебряные кольца для салфеток и хрустальные вазочки, — она вываливает все внутрь и запирает дверцу.

Сегодня день переезда. Еще один самый долгий день в году.

В большом доме на Восточной Березовой сейчас все должны собираться к отъезду, но нет. Твоя дочь спускается вниз, не взяв практически ничего из одежды. Твоя чокнутая мамаша все еще занята уборкой. Она где-то в доме, таскает за собой старенький пылесос, ползает на карачках, выбирает ворсинки и ниточки из ковров, скармливает их пылесосной кишке. Как будто это чертовски важно, как выглядят ковры. Как будто семейство Уилмотов когда-нибудь снова вернется сюда.

Твоя бедная женушка, эта глупенькая девчонка, что приехала сюда миллион лет назад из какого-то вшивого трейлерного парка в Джорджии, она не знает, с чего начать.

Не то чтобы семейство Уилмотов не знало, что их ожидает. Так не бывает, что ты проснешься однажды утром и обнаружишь, что в банке пусто. Что у семьи больше нет денег.

Сейчас только полдень, и Мисти старается отложить на подольше вторую порцию выпивки. Вторая, она никогда не бывает такой же хорошей, как первая. Первая — настоящее чудо. Просто маленькая передышка. Кое-что, что составит тебе компанию. Остается всего лишь четыре часа до того, как арендатор придет за ключами. Мистер Делапорт. К этому времени они должны освободить помещение.

Это даже не выпивка, чтобы ужраться. Просто бокал вина, и она сделала только один, может быть, два глотка. Но все равно: знать, что в бокал налито вино. Знать, что он еще наполовину полон. Это утешает.

После второй порции она примет пару таблеток аспирина. Потом еще пара порций вина, еще две таблетки аспирина. Это поможет ей пережить сегодняшний день.

В большом доме Уилмотов на Восточной Березовой, на внутренней стороне входной двери, виднеются надписи, похожие на граффити. Твоя жена, она тащит по полу наволочку, набитую ценной добычей, и видит их — видит слова на входной двери. Карандашные отметины, имена и даты на белой краске. Они начинаются на высоте колен и поднимаются все выше и выше, темные ровные черточки, рядом с каждой — имя и число:

Табби, пять лет.

Табби, которой сейчас двенадцать, с ее боковыми периорбитальными морщинами вокруг глаз, с «гусиными лапками» от слез.

Или: Питер, семь лет.

Это ты, семилетний. Маленький Питер Уилмот.

Там написано: Грейс, шесть лет, восемь лет, двенадцать лет. Надписи поднимаются до: Грейс, семнадцать. Грейс с ее дряблым зобом подбородочного жира и глубокими платизмальными тяжами на шее.

Звучит знакомо?

Что-нибудь вспомнилось? Нет?

Эти карандашные строчки, гребень приливной волны. Годы: 1795… 1850… 1979… 2003. Раньше карандаши были тонкими палочками из воска, смешанного с сажей. Их обматывали бечевкой, чтобы не пачкать руки. А еще раньше — просто зарубки и инициалы, вырезанные в плотном дереве и белой краске на двери.

Некоторые из имен на двери тебе незнакомы. Герберт, Каролайн и Эдна, незнакомцы, которые жили здесь, выросли здесь и ушли навсегда. Младенцы, потом дети, юноши и девушки, взрослые люди, а потом мертвецы. Твои кровные родственники, твоя семья, но незнакомцы. Твое наследие. Ушедшие, но не ушедшие. Забытые, но по-прежнему здесь. В ожидании, что их обнаружат.

Твоя бедная женушка, она стоит перед дверью, глядя на имена и на даты в последний раз. Ее имени здесь нет. Бедненькая Мисти Мэри из белых отбросов, с ее красными, в цыпках руками и розовым скальпом, проглядывающим сквозь волосы.

Вся эта история и традиция, которые, как ей казалось, будут ее защищать. Оградят от всего нехорошего, навсегда.

Ситуация не типичная. Мисти не алкоголичка. Если кто-то нуждается в напоминании: у нее сильный стресс. Ей уже, на хрен, сорок один, и теперь у нее нет мужа. Нет диплома о высшем образовании. Никакого реального опыта работы, если не считать, как она драит сортиры… нижет бусы из клюквы для рождественской елки в доме Уилмотов… У нее есть только ребенок и свекровь, которых надо содержать. Сейчас полдень, и у нее остается четыре часа, чтобы убрать все ценное в доме. Фарфор, картины, столовое серебро. Все, что нельзя доверять квартиранту.

Твоя дочь, Табита, спускается вниз. Ей двенадцать, и она несет только маленький чемоданчик и обувную коробку, стянутую резинками. Никакой зимней одежды, никаких теплых ботинок. Она собрала только полдюжины сарафанов, несколько пар джинсов, купальник. Босоножки и кроссовки, которые сейчас на ней.

Твоя жена, она хватает старинную модель корабля, паруса закостеневшие и пожелтевшие, снасти тонкие, как паутинка. Она говорит:

— Табби, ты же знаешь, что мы не вернемся.

Табита стоит в прихожей и пожимает плечами. Она говорит:

— Ба сказала, вернемся.

Ба — так она называет Грейс Уилмот. Свою бабушку, твою мать.

Твоя жена, твоя дочь, твоя мать. Три женщины в твоей жизни.

Заталкивая в наволочку подставку для тостов из чистого серебра, твоя жена кричит:

— Грейс!

Слышен лишь рев пылесоса где-то в глубине дома. В малой гостиной. Может быть, на веранде.

Твоя жена тащит наволочку в столовую. Хватая хрустальное блюдо для костей, твоя жена кричит:

— Грейс, нам надо поговорить! Сейчас же!

Там, на двери, имя «Питер» поднимается на высоту, которую помнит твоя жена: чуть выше места, куда она дотягивается губами, стоя на цыпочках в черных туфлях на шпильках. Там написано: «Питер, восемнадцать лет».

Другие имена, Уэстон, Дороти и Элис, поблекли на двери. Испачканы отпечатками пальцев, но не закрашены. Бессмертные. Реликвии. Наследие, которое она бросает.

Пытаясь провернуть ключ в замке на дверце буфета, твоя жена запрокидывает голову и кричит:

— Грейс!

Табби говорит:

— Что не так?

— Да этот ключ, чтоб его, — говорит Мисти. — Не открывает.

И Табби говорит:

— Дай я посмотрю.

Она говорит:

— Мам, расслабься. Это ключ для завода напольных часов.

Где-то в доме смолкает рев пылесоса.

Снаружи по улице едет машина, едет тихо и медленно, водитель подался вперед, чуть не лежит на руле. Его темные очки сдвинуты на лоб, он тянет шею, вертит головой, ищет место, где припарковаться. На боку его автомобиля написано по трафарету: «Силбер Интернешнл — Выходи за пределы себя».

Ветер приносит с пляжа бумажные салфетки, пластиковые стаканчики и слово «бля», положенное на танцевальную музыку.

Рядом с парадной дверью встает Грейс Уилмот, пахнущая лимонным маслом и мастикой для пола. Седые приглаженные волосы на макушке чуть-чуть недотягивают до отметки, каким был ее рост в пятнадцать лет. Вот доказательство, что она усыхает. Можно взять карандаш и отметить ее новый рост. Обозначить его: «Грейс, семьдесят два года».

Твоя бедная обозленная женушка смотрит на деревянный этюдник в руках у Грейс. Светлое дерево под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирными петлями, потускневшими почти до черноты, у этюдника есть раскладные ножки, если их разложить, он превратится в мольберт.

Грейс протягивает ей этюдник и говорит:

— Он тебе пригодится. — Она встряхивает этюдник. Внутри гремят затвердевшие кисти, старые тюбики с засохшей краской и сломанные пастельные мелки. — Когда ты снова начнешь рисовать.

Грейс говорит:

— Когда придет время.

И твоя жена, которой сейчас недосуг затевать скандал, она говорит:

— Оставь его здесь.

Питер Уилмот, твоя мать — совершенно никчемное существо.

Грейс улыбается и широко раскрывает глаза. Она поднимает этюдник повыше и говорит:

— Ты же об этом мечтала!

Ее брови подняты, мышца, сморщивающая бровь, выполняет свою работу, и Грейс говорит:

— Ты же с детства мечтала о том, что будешь рисовать.

Мечта каждой девчонки, учащейся в художке. Где вам расскажут о восковых карандашах, анатомии и морщинах.

Бог его знает, зачем Грейс Уилмот затеяла уборку. Им сейчас надо готовиться к переезду, собирать вещи. Этот дом: твой дом, где столовые приборы из чистого серебра, вилки и ложки по размерам сравнимы с садовым инвентарем. Над камином в столовой — портрет маслом кого-то из ныне почивших Уилмотов. В подвале — сверкающий ядовитый музей окаменевших варений и конфитюров, антикварных домашних вин, груш, застывших в янтарном сиропе еще с позапрошлого века. Липкий осадок богатства и свободного времени.

Из всех бесценных предметов, оставленных в доме, вот что мы спасаем. Старый хлам. Памятные вещицы. Бесполезные сувениры. Ничего, что можно будет продать. Шрамы, оставшиеся от счастья.

Вместо того, чтобы упаковать что-то ценное, что-то, что можно продать за хорошую цену, Грейс берет этот старый этюдник. Табби — свою обувную коробку, набитую дешевенькой бижутерией, аляповатыми брошками, кольцами и ожерельями. Выпавшие стразы и жемчужины перекатываются на дне коробки. Коробки, полной острых ржавых булавок и битого стекла. Табби встает рядом с Грейс. У нее за спиной, вровень с ее макушкой, написано: «Табби, двенадцать лет», — и проставлен нынешний год, розовым флуоресцентным фломастером.

Дешевенькая бижутерия, бижутерия Табби, она принадлежала этим именам на двери.

Грейс взяла с собой только дневник. Ее дневник в красном кожаном переплете и несколько комплектов легкой летней одежды: пастельных тонов свитера ручной вязки и плиссированные шелковые юбки. Дневник закрывается на маленький медный замочек. Красная кожа на переплете потрескалась. Надпись «Дневник» на обложке выполнена золотым тиснением.

Грейс Уилмот, вечно она донимает твою жену, чтобы та завела дневник.

Грейс говорит, когда ты снова начнешь рисовать?

Грейс говорит, съезди в больницу. Тебе надо бывать там почаще.

Грейс говорит, улыбайся туристам.

Питер, твоя бедная женушка, это хмурое чудище, она смотрит на твоих мать и дочь, смотрит и говорит:

— Ровно в четыре. В четыре часа мистер Делапорт придет за ключами.

Это уже не их дом.

Твоя жена говорит:

— Большая стрелка — на двенадцати, маленькая — на четырех. Все, что вы не упакуете к этому времени или не спрячете под замок, — больше вы этого не увидите.

Мисти Мэри, в ее бокале осталось еще как минимум два глотка. Она видит, как он стоит на столе в столовой, и словно видит ответ. Видит счастье, утешение и покой. Как раньше ей виделся остров Уэйтенси.

Стоя у входной двери, Грейс улыбается и говорит:

— Еще никто из Уилмотов не покидал этот дом навсегда.

Она говорит:

— И никто из пришлых жильцов не задерживался здесь надолго.

Табби смотрит на Грейс и говорит:

— Ба, quand est-ce qu’on revient? [3]

И ее бабушка говорит:

— En trois mois [4], — и гладит Табби по голове. Твоя старая мать, совершенно никчемное существо, снова включает пылесос.

Табби открывает входную дверь, чтобы отнести чемоданчик в машину. В эту старую ржавую колымагу, провонявшую мочой ее папы.

Твоей мочой.

Твоя жена окликает ее:

— Что сейчас сказала бабушка?

Табби оборачивается к ней. Табби закатывает глаза и говорит:

— Господи! Мама, расслабься. Она сказала, что ты сегодня прекрасно выглядишь.

Табби врет. Твоя жена не идиотка. Ей известно, как она теперь выглядит.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Потом, когда она вновь остается одна, когда ее никто не видит, твоя жена, миссис Мисти Мэри Уилмот, встает на цыпочки и тянется губами к двери. Ее пальцы прижаты к годам и предкам. Этюдник с мертвыми красками валяется у нее под ногами, она целует грязную дверь под твоим именем, где — она помнит — были бы твои губы.

1 июля

Просто для сведения: Питер, это очень паршиво, когда ты говоришь всем и каждому, что твоя жена — горничная в отеле. Да, может быть, два года назад она и работала горничной.

Но теперь она — заместитель начальника смены в столовой. Она «Работница месяца» в отеле «Уэйтенси». Твоя жена, Мисти Мэри Уилмот, мать твоей дочери Табби. Она почти получила диплом о высшем художественном образовании. Она участвует в выборах и платит налоги. Она — царица ебучих рабов, а ты — овощ с отмершим мозгом и трубкой в заднице, ты валяешься в коме, подключенный к дорогим аппаратам, которые поддерживают в тебе жизнь.

Милый мой Питер, ты не в том положении, чтобы называть кого-то тупой жирной коровой.

У людей, пребывающих в коме такого же типа, как у тебя, сокращаются все мышцы. Сухожилия стягиваются все туже и туже. Колени подтягиваются к груди. Руки складываются, прижимаются к животу. Возьмем твои стопы: икроножные мышцы сокращаются до тех пор, пока пальцы не сгибаются прямо вниз, так что на них больно смотреть. Возьмем твои кисти: пальцы тянет к ладоням, ногти вонзаются в запястья. Каждая мышца, каждое сухожилие усыхает, становится все короче. Мышцы спины, мышцы, выпрямляющие позвоночник, они усыхают и тянут голову назад, пока она почти не прикасается к заднице.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Это ты, скрюченное, стянутое в узел убожество. Это к тебе Мисти ездит в больницу, тратя три часа на дорогу. Не считая парома. Это ты, коматозное уродство, за которое Мисти выходила замуж.

Это худшая часть ее дня, когда она все это пишет. Это твоей матери, Грейс, пришла в голову гениальная идея, чтобы Мисти вела дневник комы. Раньше так делали моряки и их жены, сказала Грейс, они вели дневники, в которых описывали каждый день их разлуки. Это давняя мореходная традиция. Традиция острова Уэйтенси. При встрече после долгих месяцев разлуки обменивались дневниками, чтобы наверстать упущенное. Как росли дети. Какая была погода. Записи обо всем. Все каждодневное дерьмо, которым вы с Мисти утомляли бы друг друга за ужином. Твоя мать сказала, что тебе это будет полезно, что это ускорит процесс твоего выздоровления. Однажды, даст Бог, ты откроешь глаза, заключишь Мисти в объятия и поцелуешь ее, свою любящую жену — и тебе выдадут этот дневник, все твои потерянные годы, любовно описанные до мельчайших подробностей, как рос твой ребенок, как тосковала по тебе жена, и ты сядешь под деревом со стаканом прохладного лимонада и с удовольствием все прочитаешь.

Твоей матери, Грейс Уилмот, ей надо очнуться от собственной комы.

Милый мой Питер. Ты что-нибудь чувствуешь?

Каждый из нас пребывает в своей личной коме.

Никто не знает, что ты сможешь вспомнить из прошлой жизни. Не исключен и такой вариант, что вся твоя память стерта. Сгинула в Бермудском треугольнике. Твой мозг поврежден. Ты очнешься другим человеком. Другим, но таким же. Родившимся заново.

Просто для сведения: вы с Мисти познакомились в художественном институте. Она от тебя залетела, и вы вернулись на остров Уэйтенси, чтобы жить с твоей матерью. Если ты это помнишь, пропусти этот кусок. Переходи к следующему.

В художке не учат, что вся жизнь может закончиться, если ты забеременела.

Есть много способов покончить с собой, для этого не обязательно умирать.

Если ты вдруг забыл: ты мерзавец, каких поискать. Эгоистичный, ленивый, никчемный, бесхребетный кусок дерьма. Если ты вдруг не помнишь: ты завел свою блядскую машину в блядском гараже и попытался покончить с собой, задохнувшись от выхлопных газов, но нет, даже этого ты не смог сделать как надо. Можно было хотя бы проверить, полный ли у тебя бак.

Просто, чтобы ты знал, как погано ты выглядишь: когда человек лежит в коме больше двух недель, врачи называют это устойчивым вегетативным состоянием. Лицо у тебя распухает и наливается кровью. У тебя выпадают зубы. Если тебя не переворачивать каждые несколько часов, у тебя будут пролежни.

Сегодня уже сотый день, как ты сделался овощем.

Что касается груди Мисти, похожей на парочку дохлых карпов, — уж чья бы корова мычала.

Хирурги внедрили тебе в желудок зонд для искусственного кормления. Тебе в руку вставили тонкую трубку для измерения давления. Она измеряет количество кислорода и углекислого газа у тебя в артериях. Еще одна трубка вставлена в шею, чтобы измерять давление в венах, несущих кровь к сердцу. Тебе поставили катетер. Дренажная трубка, идущая между твоими легкими и реберным каркасом грудной клетки, выводит все жидкости, которые могут скопиться. Маленькие круглые электроды, прикрепленные к твоей груди, мониторят сердцебиение. Наушники у тебя на голове испускают звуковые волны для стимуляции ствола головного мозга. Трубка, засунутая тебе в нос, закачивает в тебя воздух из аппарата искусственного дыхания. Еще одна трубка, введенная в вену, заливает в тебя лекарства. Чтобы у тебя не высыхали глаза, их заклеили лейкопластырем.

Просто, чтобы ты знал, как ты за это расплатишься: Мисти дала обязательство отдать дом Сестрам милосердной заботы. Большой старый дом на Березовой улице, все шестнадцать акров, в ту секунду, когда ты умрешь, дом перейдет в собственность католической церкви. Сто лет драгоценной семейной истории — все достанется им.

Когда ты испустишь последний вздох, твоя семья станет бездомной.

Но не бойся, с аппаратом искусственного дыхания, зондом искусственного кормления и лекарствами в капельнице, ты не умрешь. Не умрешь, даже если захочешь. В тебе будут поддерживать жизнь, пока ты не превратишься в увядший скелет, подключенный к машинам, что прокачивают сквозь тебя воздух и витамины.

Мой дорогой, глупенький Питер. Ты что-нибудь чувствуешь?

К тому же, когда говорят «перекрыть кислород», это всего лишь фигура речи. Одним щелчком выключателя тут не обойдешься. В больнице наверняка есть аварийные генераторы, безотказная сигнализация, батареи электропитания, десятизначные секретные коды, пароли. Нужен специальный ключ, чтобы отключить аппарат искусственного дыхания. Нужно постановление суда, письменный отказ от претензий, присутствие пяти свидетелей, согласие трех врачей.

Так что не дергайся. Никто не перекроет тебе кислород, пока Мисти не придумает, как разгрести это дерьмо, в котором она оказалась твоими стараниями.

Если ты вдруг не помнишь: каждый раз, когда она приезжает к тебе в больницу, она надевает одну из тех старых дешевых брошек, что ты ей дарил. Она снимает брошку и держит булавку открытой. Булавка, конечно, протерта спиртом. Не дай Бог, у тебя останутся шрамы или ты подцепишь стафилококк. Медленно, очень медленно она втыкает булавкой тебе в предплечье, или ступню, или кисть. Пока булавка не упирается в кость или не выходит наружу с другой стороны. Если есть кровь, Мисти ее вытирает.

Это так трогательно.

В некоторые приезды в больницу она вонзает в тебя булавку не раз и не два. Она шепчет:

— Ты что-нибудь чувствуешь?

Не то чтобы в тебя никогда не вонзались булавки.

Она шепчет:

— Питер, ты еще жив. Как тебе это?

Тебе, пьющему свой лимонад и читающему эти строки под деревом дюжину лет спустя, сто лет спустя, тебе следует знать, что это лучший момент за все время, пока она сидит у тебя в палате: когда она вонзает в тебя булавку.

Мисти. Она отдала тебе лучшие годы жизни. Она тебе ничего не должна, кроме большого толстого развода. Глупый, дешевый мудила, ты собирался оставить ее с пустым бензобаком, как было всегда. Плюс к тому, ты оставил свои полные ненависти послания в стенах чужих домов. Ты обещал любить, почитать и беречь. Ты говорил, что сделаешь Мисти Мэри Клейнман знаменитой художницей, но оставил ее нищей, ненавидимой всеми и одинокой.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Мой дорогой глупенький лжец. Твоя Табби шлет папе объятия и поцелуи. Через две недели ей будет тринадцать. Уже подросток.

Погода сегодня отчасти свирепая с периодическими вспышками ярости.

Если ты вдруг забыл: Мисти притащила тебе подбитые овчиной ботинки, чтобы у тебя не мерзли ноги. Тебе надели плотные ортопедические чулки, которые гонят кровь обратно к сердцу. Когда у тебя выпадают зубы, твоя жена их собирает.

Просто для сведения: она все еще тебя любит. Она бы не стала тебя истязать, если бы не любила.

Ты, мудила. Ты что-нибудь чувствуешь?

2 июля

Ладно, блин. Да.

Просто для сведения: Мисти отчасти сама виновата во всей этой хрени. Бедняжка Мисти. Мисти Мэри Клейнман. Маленький беспризорный продукт развода, чьей мамы почти никогда не бывало дома.

Все сокурсники в институте, все ее подружки с факультета изящных искусств, они говорили:

Не надо.

Нет, говорили подружки. Только не Питер Уилмот. Только не «вшивый Юпитер».

Восточная школа искусств, Академия изящных искусств в Мидоуз, Уилсонский художественный институт. По слухам, Питер Уилмот вылетел отовсюду.

Ты вылетел отовсюду.

Каждый художественный институт и колледж в одиннадцати штатах: Питер там числился, но не ходил на занятия. Его ни разу не видели в мастерской. Его родители наверняка были богаты, потому что он проучился почти пять лет, но так и не составил портфолио своих работ. Питер только заигрывал с девушками, постоянно. Питер Уилмот, у него были длинные черные волосы, и он все время ходил в старых вытянутых вязаных свитерах грязно-синего цвета. Шов на одном плече вечно расползался, нижний край свисал ниже ширинки.

Толстые, худые, молоденькие, пожилые — все без разбору, — Питер целыми днями слонялся по кампусу в своем замызганном синем свитере и флиртовал со студентками. Гадкий Питер Уилмот. Подружки Мисти, однажды они показали на него пальцем, на его свитер, начавший распускаться на локтях и по нижнему краю.

Твой свитер.

Петли разлезлись, и сквозь обвисшие дырки на спине проглядывала черная футболка Питера.

Твоя черная футболка.

Единственным отличием между Питером и бездомным психом на амбулаторном лечении с ограниченным доступом к воде и мылу были его украшения. Хотя, может, и нет. Это были старые, грязные брошки и ожерелья из стразов и поддельного жемчуга. Исцарапанные куски цветного стекла, которые Питер носил на груди, приколов к свитеру. Массивные бабушкины брошки. Каждый день разные. То большая вертушка из фальшивых изумрудов, то снежинка из надколотых стеклянных бриллиантов и рубинов. Проволочные детали позеленели от пота.

От твоего пота.

Дешевенькая бижутерия.

Просто для сведения: в первый раз Мисти встретила Питера на выставке работ первокурсников, где она с подружками рассматривала картину с изображением большого каменного дома. С одной стороны к дому была пристроена оранжерея, зимний сад с пальмами. В окнах виднелся рояль. И мужчина, читающий книгу. Частный маленький рай. Ее подружки хвалили картину, подбор цветов и все прочее, и вдруг кто-то сказал:

— Не оборачивайся. К нам идет вшивый Юпитер.

Мисти не поняла:

— Кто?

И кто-то сказал:

— Питер Уилмот.

А кто-то другой добавил:

— Не смотри ему в глаза.

Все ее подружки в один голос твердили: Мисти, не надо его поощрять. Каждый раз, когда в комнату заходил Питер, все женщины вдруг вспоминали, что им надо бежать по делам. Нет, от него не воняло, но все равно почему-то хотелось отойти от него подальше. Он не пялился ни на чьи сиськи, но большинство женщин в его присутствии все равно скрещивали руки на груди. Наблюдая за всякой женщиной, говорящей с Питером Уилмотом, можно было заметить, как ее лобная мышца сминает кожу на лбу в морщины — верный признак испуга. Полуопущенные верхние веки Питера застывали в прищуре, как будто он злился, а не искал, в кого бы влюбиться.

А потом все подружки Мисти, в тот вечер в галерее, они бросились врассыпную.

И Мисти осталась один на один с Питером, с его сальными волосами, и растянутым свитером, и старинной дешевенькой бижутерией. Он стоял, уперев руки в боки, и раскачивался на каблуках. Глядя в упор на картину, он сказал:

— Ну так что?

Не глядя на Мисти, он сказал:

— Тоже струсишь и убежишь, как твои сладенькие подружки?

Он сказал это, выпятив грудь. Его верхние веки застыли в прищуре, нижняя челюсть задвигалась. Зубы заскрежетали. Он развернулся и так тяжело привалился спиной к стене, что картинка рядом с ним покосилась. Он стоял, прижимаясь плечами к стене и держа руки в передних карманах джинсов. Питер закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Потом медленно выпустил воздух, открыл глаза и сказал, глядя на Мисти в упор:

— Ну, и что скажешь?

— О картине? — сказала Мисти. Старый каменный дом. Она протянула руку и поправила покосившуюся картину.

Питер посмотрел вбок, не поворачивая головы. Он посмотрел на картину возле его плеча и сказал:

— Я рос по соседству с этим домом. Парень с книжкой — это Бретт Питерсен.

А потом он сказал очень громко, чересчур громко:

— Выйдешь за меня замуж?

Так Питер сделал ей предложение.

Так ты сделал ей предложение. В первый раз.

Все говорили, он вырос на острове. Остров Уэйтенси, настоящий музей восковых фигур, где старые добрые островные семейства знают свою родословную вплоть до времен Мейфлауэрского соглашения. Где старые добрые семейные древа сплелись ветвями, и теперь каждый с каждым в родстве. Где уже две сотни лет никому не приходится покупать столовое серебро. Они каждый день ели мясо, за каждой трапезой, и все сыновья этих древних почтенных родов, похоже, носили все те же дешевые затасканные украшения. Это вроде как местная мода. Их старые каменные дома возвышались на Дубовой, Можжевеловой, Ивовой улицах, картинно побитые соленым воздухом.

Даже все их золотистые ретриверы приходились друг другу родней.

Люди говорили, что на острове Уэйтенси все было музейного качества. Старомодный паром, вмещавший шесть автомобилей. Три квартала кирпичных зданий на Платановой улице, бакалейная лавка, библиотека в старой часовой башне, торговые ряды. Белая дощатая обшивка и широкие веранды старого, ныне закрытого отеля «Уэйтенси». Церковь Уэйтенси, сплошь гранит и витражные стекла.

Там, в институтской галерее, на Питере была брошь в виде круга из грязных синих стекляшек с еще одним кругом, из поддельных жемчужин, внутри. Нескольких синих камней не хватало, пустые гнезда щетинились острыми зубчиками. Металл — серебро, но погнутое и почерневшее. Острие длинной булавки, торчавшее из-под края, было покрыто прыщами ржавчины.

Питер держал в руке большую пластмассовую кружку пива с логотипом какой-то спортивной команды. Он поднес кружку к губам, сделал глоток и сказал:

— Если ты не собираешься за меня замуж, то и нет смысла тебя приглашать на обед, верно?

Он посмотрел в потолок, потом перевел взгляд на Мисти и сказал:

— Я считаю, такой подход экономит всем хренову тучу времени.

— Вообще-то, — сказала ему Мисти, — этого дома не существует. Я его выдумала.

Сказала Мисти тебе.

И ты сказал:

— Ты помнишь этот дом, потому что он так и живет в твоем сердце.

И Мисти сказала:

— Млядь, откуда ты знаешь, что живет в моем сердце?

Большие каменные дома. Мох на деревьях. Океанские волны, что плещут и бьются о берег под утесами, нависшими над водой. Вот что живет в маленьком жалком сердечке девчонки из белых отбросов.

Может быть, потому, что Мисти осталась стоять на месте, может быть, потому, что она была толстой и одинокой и не убежала, как все остальные, ты глянул на брошь у себя на груди и улыбнулся. Ты посмотрел на нее, на Мисти, и сказал:

— Нравится?

И Мисти сказала:

— Она старинная?

И ты сказал:

— Надо думать.

— Что это за камни? — спросила она.

И ты сказал:

— Синие.

Чтобы ты знал: было очень непросто влюбиться в Питера Уилмота. В тебя.

Мисти сказала:

— Откуда она у тебя?

И Питер легонько качнул головой, улыбаясь в пол. Он пожевал свою нижнюю губу. Прищурившись, оглядел галерею, тех немногих людей, что еще там оставались, посмотрел на Мисти и сказал:

— Обещай, что не испугаешься, если я тебе кое-что покажу.

Она оглянулась на своих подружек; они стояли у какой-то картины на другом конце зала, но наблюдали за ними.

И Питер прошептал, не отрывая задницы от стены, он наклонился к Мисти и прошептал:

— Художник должен страдать, чтобы творить настоящее искусство.

Просто для сведения: Питер однажды спросил у Мисти, знает ли она, почему ей нравится то искусство, которое нравится. Почему жуткая батальная сцена вроде «Герники» Пикассо может быть невероятно прекрасной, а картина с двумя единорогами, целующимися в цветнике, может быть совершенно никчемной херней.

Хоть кто-нибудь знает, почему ему нравится то, а не это?

Почему люди делают то, а не это?

Там, в галерее, под пристальным взглядом подружек, одна из выставленных работ должна была быть картиной Питера. И Мисти сказала:

— Да. Покажи мне настоящее искусство.

И Питер отхлебнул пива и вручил ей кружку. Он сказал:

— Помни. Ты обещала.

Он схватился двумя руками за обтрепанный подол своего свитера и поднял его вверх. Так раздвигается занавес. Сбрасываются покровы. Показался тощий живот с тонкой дорожкой волос, тянущейся посередине. Потом — пупок. Затем — два розовых соска в обрамлении жидких волосков.

Свитер остановился, закрыв лицо Питера, и один из сосков приподнялся, вытянулся длинной каплей: покрытый струпьями, красный, прилипший к изнанке старого свитера.

— Смотри, — сказал из-под свитера голос Питера, — брошь приколота прямо к соску.

Кто-то вскрикнул, и Мисти резко обернулась к подружкам. Пластмассовая кружка выпала у нее из рук и грохнулась на пол, взорвавшись пивом.

Питер опустил свитер и сказал:

— Ты обещала.

Это была она, Мисти. Ржавая булавка протыкала сосок насквозь и выходила с другой стороны. Кожа вокруг прокола измазана кровью. Волоски на груди склеились от засохшей крови. Это была Мисти. Это она закричала.

— Я каждый день делаю новую дырку, — сказал Питер и наклонился, чтобы поднять кружку.

Он сказал:

— Чтобы каждый день чувствовать новую боль.

Теперь она видела: свитер вокруг брошки затвердел коркой темной засохшей крови. И все-таки это была художка. Мисти видела кое-что и пострашнее. Хотя, может, и нет.

— Ты, — сказала Мисти. — Ты псих ненормальный.

Без всякой причины, наверное, от потрясения, она рассмеялась и сказала:

— Нет, правда. Ты мерзкий.

Ее ступни в босоножках, липкие и облитые пивом.

Кто знает, почему нам нравится то, что нравится?

И Питер сказал:

— Ты когда-нибудь слышала о художнице Море Кинкейд?

Он крутанул брошку, приколотую к груди, чтобы она заискрилась под белым светом галерейных ламп. Чтобы она кровоточила.

— Или о школе живописи Уэйтенси? — сказал он.

Почему мы делаем то, что делаем?

Мисти опять оглянулась на своих подружек. Они смотрели на нее во все глаза, готовые прийти на помощь.

И она посмотрела на Питера и сказала:

— Меня зовут Мисти, — и протянула руку.

И очень медленно, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, Питер поднес руку к броши и расстегнул застежку. Он поморщился, все его лицевые мышцы напряглись на секунду. Глаза зажмурились, накрепко сшитые ниточками морщин, и он вынул булавку из свитера. Из своей груди.

Из твоей груди. Испачканной твоей кровью.

Он защелкнул застежку и вложил брошь в ладонь Мисти.

Он сказал:

— Ну так что, выйдешь за меня замуж?

Его слова прозвучали как вызов, как повод для драки, как перчатка, брошенная к ее ногам. Подначка. Дуэль. Он пожирал Мисти глазами, ее волосы, ее грудь, ее ноги и руки, он смотрел так, словно Мисти Клейнман была для него всей оставшейся жизнью.

Мой милый Питер, ты что-нибудь чувствуешь?

И эта дурочка из трейлерного парка, она взяла брошь.

3 июля

Энджел просит сжать руку в кулак. Он говорит:

— Выпрямите указательный палец, как будто будете ковыряться в носу.

Он берет руку Мисти, ее выпрямленный указательный палец, и держит так, чтобы кончик вытянутого пальца прикоснулся к черной краске на стене. Он ведет ее пальцем по буквам, написанным черной аэрозольной краской, по обрывкам фраз и каракулям, по потекам и пятнам. Он говорит:

— Чувствуете что-нибудь?

Просто для сведения: эти двое — мужчина и женщина, стоящие близко друг к другу в маленькой темной комнате. Они залезли сюда ползком через дыру в стене, а домовладелица ждет снаружи. Просто тебе на будущее: на Энджеле — коричневые обтягивающие кожаные штаны, которые пахнут, как крем для обуви. Как кожаные сиденья в автомобиле. Как твой бумажник, пропитавшийся потом в заднем кармане после долгой поездки на летней жаре. Этот запах. Мисти всегда притворялась, что он ее бесит, и именно так пахнут кожаные штаны Энджела Делапорта, прижатые к ней.

Время от времени домовладелица, ожидающая снаружи, пинает стену и кричит:

— Эй! Чем вы там занимаетесь?

Погода сегодня теплая и солнечная, с редкими облачками, разбросанными по небу, и некая домовладелица позвонила из Плезант-Бич, чтобы сообщить, что она отыскала свой пропавший столовый уголок, и пусть кто-нибудь к ней приедет на это взглянуть, лучше бы прямо сейчас. Мисти позвонила Энджелу Делапорту, и он встретил ее на паромном причале, чтобы ехать вместе. Он захватил с собой фотоаппарат и сумку, набитую пленкой и съемными объективами.

Энджел, если ты помнишь, живет в Оушен-Парке. Вот подсказка: Ты замуровал его кухню. Он говорит, что в твоих строчных «т» первая дуга больше второй — верный признак того, что свое личное мнение ты ценишь выше общественного. На конце твоих строчных «н», «т» и «п» часто нет «хвостика» вправо — просто прямая черта — это значит, что ты не желаешь идти на компромисс. Это графология, настоящая наука, говорит Энджел. После того как он увидел твои записки в его исчезнувшей кухне, ему захотелось взглянуть на другие дома.

Просто для сведения: он говорит, нижние петельки в твоих строчных «у» тянет влево. Это значит, что ты очень сильно привязан к своей матери.

И Мисти сказала ему, что в этом он прав.

Энджел с Мисти, они доехали до Плезант-Бич, и женщина отворила им дверь. Она посмотрела на них, запрокинув голову: глаза скошены к носу, подбородок выдвинут вперед, губы сжаты в тонкую линию, челюсти стиснуты, обе жевательных мышцы — как маленькие кулачки. Она посмотрела на них и сказала:

— А что, Питер Уилмот поленился приехать лично?

Эта маленькая мышца, что проходит от нижней губы к подбородку — подбородочная мышца, — напрягалась так сильно, что подбородок у этой женщины был как будто изрыт миллионом крошечных ямочек, и она сказала:

— С самого утра мой муж беспрестанно полощет рот.

Мышца, сморщивающая бровь, подбородочная мышца, все эти маленькие лицевые мышцы — на анатомии для художников их изучают в первую очередь. После этого ты запросто отличишь искреннюю улыбку от фальшивой, потому что мышца смеха и подкожная мышцы шеи тянут нижнюю губу вниз и в стороны, распрямляя ее и открывая нижние зубы.

Просто для сведения: умение распознавать, когда люди лишь притворяются, что ты им нравишься, оно не такое уж и полезное.

Женщина провела их в кухню. Там желтые обои содраны со стены вокруг дыры у пола. Желтый кафельный пол покрывают газеты и белая гипсовая пыль. На полу стоит большой пластиковый пакет, набитый обломками гипсокартона. Из пакета свисают кудрявые ленты рваных обоев. Желтых обоев, в мелкие оранжевые подсолнухи.

Женщина встала рядом с дырой, скрестив руки на груди. Она кивнула на дыру и сказала:

— Оно там.

Монтажники-высотники, сказала ей Мисти, они непременно привяжут ветку дерева к самой высокой точке нового небоскреба или моста, чтобы отпраздновать, что на стройке никто не погиб. Или чтобы принести процветание новому зданию. Это у них называется «дерево на макушку». Диковинная традиция.

Строители, они вообще суеверные люди.

Мисти сказала домовладелице, чтобы та не беспокоилась.

Ее мышца, сморщивающая бровь, сводит брови над переносицей. Ее levator labii superioris поднимает верхнюю губу в презрительной ухмылке и раздувает ей ноздри. Ее depressor labii inferioris опускает нижнюю губу, обнажая нижние зубы, и она говорит:

— Это вам следует побеспокоиться.

Там, в дыре, темная маленькая комнатушка, обрамленная с трех сторон желтыми встроенными скамейками наподобие ресторанной кабинки без столика. Домовладелица называет ее столовым уголком. Скамейки обтянуты желтым винилом, на стенах — желтые обои. Поверх всего этого идут черные надписи, сделанные аэрозольной краской, и Энджел ведет руку Мисти по желтой стене, где написано:

«…спасем наш мир, перебив эту армию захватчиков…»

Это черная краска Питера, его обрывочные предложения и закорючки. Его каракули. Краска петляет поверх вставленных в рамки картин, кружевных подушек, желтых виниловых сидений. На полу — пустые баллончики из-под краски с черными отпечатками ладоней Питера. Отпечатки измазанных в краске пальцев, они по-прежнему сжимают каждый баллончик.

Слова, написанные черной краской, тянутся поверх картин в рамках, маленьких картинок с птичками и цветочками. Поверх кружевных декоративных подушек. Слова разбегаются в разные стороны по всей комнате, по кафельному полу, по потолку.

Энджел говорит:

— Дайте мне руку.

Он сгибает ее пальцы в кулак, так что лишь указательный палец остается прямым. Энджел прикладывает палец Мисти к черной надписи на стене и заставляет ее обводить каждое слово.

Его рука, стиснувшая ее руку, направляющая ее палец. Черные потеки пота вокруг ворота и под мышками его белой футболки. Винные пары его дыхания, увлажняющие шею Мисти. Взгляд Энджела, прикованный к ней, глядящей на черные слова на стене. Вот ощущение, создаваемое этой комнатой.

Энджел прижимает ее палец к стене, заставляет ее прикасаться к словам, обводить каждое слово. Он говорит:

— Вы чувствуете, что чувствовал ваш муж?

Как утверждают графологи, если ты обведешь указательным пальцем чьи-то надписи, сделанные от руки, может быть, даже не пальцем, а деревянной ложкой или палочкой для еды, если ты просто напишешь поверх уже написанных слов, ты почувствуешь в точности то же, что чувствовал тот человек, когда делал запись. Надо тщательно изучить силу нажима и скорость письма, чтобы нажимать с той же силой, с какой нажимал автор записи. И писать с той же скоростью, с какой, как тебе кажется, писал он. Энджел говорит, это похоже на принцип перевоплощения по методу Станиславского. Он говорит, Константин Станиславский создал целую систему актерской игры.

Определение характера человека по почерку и система Станиславского, Энджел говорит, они обрели популярность одновременно. Станиславский изучал труды Павлова и его слюнявой собаки и работы нейрофизиолога И. М. Сеченова. Еще раньше Эдгар Аллан По изучал графологию. Все пытались связать физиологию с эмоциями. Тело с разумом. Реальность с воображением. Этот мир с миром иным.

Сдвигая палец Мисти по стене, он заставляет ее обводить слова:

«…вы как потоп, с вашим бездонным голодом и неуемными запросами…»

Энджел говорит шепотом:

— Если эмоция может породить действие, значит, повторением этого действия можно воссоздать эмоцию.

Станиславский, Сеченов, По, все искали научный метод производить чудеса по запросу, говорит он. Способ для бесконечного воспроизводства случайного. Конвейер для разработки и изготовления спонтанного.

Мистика вкупе с промышленной революцией.

Как пахнет тряпица, которой ты чистил ботинки, — именно так пахнет вся эта комната. Как внутренняя сторона кожаного ремня. Бейсбольная перчатка. Собачий ошейник. Слабый уксусный запах твоего потного ремешка для часов.

Свист дыхания Энджела, влага от его шепота на щеке Мисти. Его рука, обхватившая ее руку, крепкая и твердая, как капкан. Его ногти вонзаются в кожу Мисти. И Энджел говорит:

— Почувствуйте. Почувствуйте и скажите мне, что чувствовал ваш муж.

Слова на стене:

«…ваша кровь — наше золото…»

Именно так чтение превращается в пощечину.

Снаружи, с той стороны дыры, домовладелица что-то говорит. Она стучит в стену и говорит, теперь громче:

— Не знаю, что там у вас за дело, но лучше бы вы его делали.

Энджел шепчет:

— Читайте вслух.

Слова на стене:

«…вы как чума, волочащая за собой свою порчу и мусор…»

Заставляя твою жену обводить пальцем каждую букву, Энджел шепчет:

— Читайте вслух.

И Мисти говорит:

— Нет.

Она говорит:

— Это бред сумасшедшего.

Крепко держа ее руку, Энджел ведет по стене ее пальцем и говорит:

— Это просто слова. Вам ничто не мешает прочесть их вслух.

И Мисти говорит:

— Они злые. В них нет смысла.

Слова на стене:

«… забивают всех вас, словно жертвенное подношение, каждое четвертое поколение…»

Кожа Энджела вокруг ее пальцев — теплая и тугая.

Он шепчет:

— Тогда почему вы приехали на них посмотреть?

Слова на стене:

«… толстые ноги моей жены оплетены варикозными венами…»

Толстые ноги твоей жены.

Энджел шепчет:

— Зачем было тащиться в такую даль?

Затем, что ее милый глупенький муж, он не оставил предсмертной записки.

Затем, что, как оказалось, она совершенно его не знала.

Затем, что она хочет понять, кем он был. Она хочет выяснить, что случилось.

Мисти говорит Энджелу:

— Я не знаю.

Подрядчики старой закалки, говорит она ему, они никогда не приступят к строительству нового дома в понедельник. Только в субботу. После закладки фундамента на него бросят горсть ржаных зерен. Если через три дня зерна не прорастут, можно строить дом дальше. Где-нибудь обязательно спрячут старую Библию: под полом или в стене. Одну стену всегда оставляют некрашеной — до приезда хозяев, — чтобы дьявол не прознал, что дом закончен, пока в нем уже не поселятся люди.

Из бокового кармана сумки, где лежат объективы и пленка, Энджел достает что-то плоское и серебристое, размером с книжку в бумажной обложке. Что-то квадратное и блестящее, металлическая фляжка, изогнутая кривым зеркалом, так что твое отражение на вогнутой стороне получается худым и высоким. Отражение в выпуклой стороне получается толстым и низеньким. Энджел передает фляжку Мисти. Фляжка тяжелая, гладкая, с круглой крышкой. Внутри что-то плещется. Сумка, где лежат объективы и пленка, сшита из грубой серой ткани и покрыта застежками-молниями.

На худой и высокой стороне фляжке выгравирована надпись: Энджелу — Te Amo.

Мисти говорит:

— А вы? Зачем вам было тащиться в такую даль?

Когда она берет фляжку, их пальцы соприкасаются. Физический контакт. Флирт.

Просто для сведения: погода сегодня местами сомнительная, есть вероятность измены.

Энджел говорит:

— Это джин.

Крышка отвинчивается и отводится в сторону на маленькой скобе, которой крепится к фляжке. То, что внутри, пахнет не зря проведенным временем, и Энджел говорит:

— Угощайтесь.

Все худое высокое отражение Мисти в блестящем металле заляпано отпечатками его пальцев. Сквозь дыру в стене видны ноги домовладелицы в замшевых туфлях. Энджел переставляет сумку, и она закрывает дыру.

Где-то там, за пределами комнаты, слышен плеск океанских волн. Волны плещут и бьются о берег. Плещут и бьются о берег.

Как утверждают графологи, в почерке каждого человека проявляются три составляющие его личности. Все, что опускается ниже строки, например, нижние петельки строчных «у», это намеки на подсознание. То, что Фрейд называл нашим идом. Наши животные, низменные инстинкты. Если петельки выгнуты вправо, это значит, что ты устремлен в будущее и в мир вне себя. Если петельки выгнуты влево, это значит, что ты застрял в прошлом и погрузился в себя.

Как ты пишешь, как ходишь по улицам, вся твоя жизнь проявляется в каждом физическом действии. Как ты держишь спину, говорит Энджел. Все, что ты делаешь, это искусство. Каждым действием ты выбалтываешь историю своей жизни.

Джин во фляжке — хороший джин, прохладный и нежный, он ощущается всем горлом.

Энджел говорит, начертание высоких букв, всех элементов, что поднимаются выше обычных строчных «е» или «л», в них проявляется наше высокое духовное «я». Твое суперэго. Твои строчные «б», твои закорючки над «й», они выявляют, к чему ты стремишься и кем хочешь стать.

Все, что находится посередине, большинство твоих строчных букв, в них выражается наше эго. Какими бы ни были эти буквы: заостренными, тесно прижатыми друг к другу или широко расставленными и округлыми, — в них выражаешься обыкновенный, житейский ты.

Мисти отдает фляжку Энджелу, и он отпивает глоток.

Он говорит:

— Так вы что-нибудь чувствуете?

Слова Питера на стене:

«…вашей кровью мы сохраняем наш мир для следующих поколений…»

Твои слова. Твое искусство.

Пальцы Энджела разжимаются, отпускают ее руку. Они теряются в темноте, и становится слышно, как открываются «молнии» на сумке. Коричневый запах кожи отступает от Мисти, раздается щелчок, сверкает вспышка, и еще раз, и еще. Энджел делает снимки. Он подносит фляжку к губам, и отражение Мисти скользит вверх-вниз по металлу в его руке.

Мисти ведет пальцем по стенам, где написано:

«…Я свое дело сделал. Я ее нашел…»

Там написано:

«…убивать — не мое дело. Палач — она…»

Чтобы правильно изобразить искаженное болью лицо, говорит Мисти, скульптор Бернини делал наброски своего собственного лица, пока жег себе ногу свечой. Когда Жерико писал «Плот “Медузы”», он ходил в госпиталь и зарисовывал лица умирающих. Он приносил в мастерскую их отрезанные головы и руки и наблюдал, как меняет цвет кожа, когда гниет.

Стена грохочет. Потом грохочет опять, гипсокартон и краска дрожат под рукой Мисти. Домовладелица с той стороны пинает стену еще раз, и картины в рамочках, все цветочки и птички, стучат по желтым обоям. По каракулям черной краски. Она кричит:

— Можете передать Питеру Уилмоту, что он сядет в тюрьму.

Где-то там, за пределами комнаты, океанские волны плещут и бьются о берег.

Все еще обводя пальцем твои слова, пытаясь почувствовать то же, что чувствовал ты, Мисти говорит:

— Вы когда-нибудь слышали о местной художнице Море Кинкейд?

Из-под фотоаппарата Энджел говорит:

— Так, кое-что, — и делает снимок.

Он говорит:

— Кажется, эта Кинкейд как-то связана с синдромом Стендаля?

И Мисти отпивает еще глоток, жгучий глоток, со слезами в глазах. Она говорит:

— Она от него умерла?

Продолжая отщелкивать снимки, Энджел глядит на нее через камеру и говорит:

— Посмотрите сюда.

Он говорит:

— Что вы там говорили об анатомии для художников? Изобразите-ка мне настоящую улыбку.

4 июля

Просто, чтобы ты знал: это так мило. Сегодня День независимости, и отель переполнен. На пляже не протолкнуться. В вестибюле собрались летние люди, просто толпятся и ждут, когда на материке начнут запускать фейерверк.

Твоя дочь, Табби, она заклеила себе глаза кусочками малярного скотча. Слепая, она пробирается по вестибюлю на ощупь. От камина до регистрационной стойки она шепчет:

— …восемь, девять, десять…

Считает шаги от одной вехи к другой.

Эти летние чужаки, они испуганно вздрагивают, когда к ним прикасаются ее незрячие руки. Они натянуто ей улыбаются и отходят в сторонку. Эта девочка в выцветшем сарафане в розово-желтую клетку, ее темные волосы подвязаны желтой лентой, она идеальный ребенок острова Уэйтенси. Вся — розовая помада и лак для ногтей. Играет в какую-то милую старомодную игру.

Она проводит ладонями по стене, ощупывает картину в рамке, прикасается к книжному шкафу.

За окнами вестибюля — вспышка и грохот. Фейерверки запущены с материка, летят по дуге прямо к острову. Как будто отель под обстрелом.

Вихри желтого и оранжевого огня. Взрывы алого пламени. Синие и зеленые искры. Грохот всегда чуть запаздывает, как гром после молнии. Мисти подходит к дочери и говорит:

— Солнышко, уже началось.

Она говорит:

— Открой глаза, посмотри.

Глаза Табби по-прежнему залеплены скотчем, и она говорит:

— Мне нужно выучить место, пока все здесь.

Продвигаясь на ощупь от одного незнакомца к другому, они все застыли и смотрят в небо, Табби считает шаги до парадной двери и веранды снаружи.

5 июля

На вашем первом настоящем свидании, на твоем с Мисти свидании, ты натянул для нее холст.

Питер Уилмот и Мисти Клейнман, у них свидание. Они сидят среди бурьяна на большом пустыре. Вокруг них вьются летние пчелы и мухи. Они сидят на расстеленном клетчатом пледе, который Мисти принесла из дома. Ее этюдник: светлое дерево под пожелтевшим лаком, с медными уголками и шарнирными петлями, потускневшими почти до черноты, — Мисти разложила ножки, и получился мольберт.

Если ты это помнишь, пропусти эту запись.

Если ты помнишь, сорняки были такими высокими, что тебе пришлось их притоптать, чтобы сделать гнездышко на солнце.

Был весенний семестр, и все студенты, похоже, носились с одной и той же идеей. Сплести проигрыватель компакт-дисков или компьютерный сервер из диких трав и тонких веточек. Из стручков и корешков. Весь кампус пропах резиновым клеем.

Никто не натягивал холсты, не писал пейзажи. Это было избито, неостроумно. Но Питер уселся на плед, расстеленный на траве. Питер расстегнул куртку и задрал подол своего мешковатого свитера. И там, под свитером, прильнувший к коже на животе и груди, был чистый холст, натянутый на подрамник.

Вместо солнцезащитного крема ты намазался угольным карандашом. Под глазами и на переносице. Большой черный крест посередине лица.

Если ты читаешь это сейчас, ты пробыл в коме Бог знает как долго. Этот дневник пишется не для того, чтобы нагонять на тебя скуку?

Когда Мисти спросила, зачем таскать холст под одеждой, засунув под свитер…

Питер сказал:

— Чтобы убедиться, что он помещается.

Ты так сказал.

Если ты помнишь, то сможешь припомнить и то, как жевал стебель травинки. Каким он был на вкус. Твои жевательные мышцы напрягались поочередно то с одной, то с другой стороны, когда ты гонял жвачку во рту. Одной рукой ты копался среди сорняков, подбирая кусочки гравия и комочки земли.

Все подружки Мисти, они плели свои глупые травы. Чтобы получилось подобие электроприбора, достаточно реалистичное, чтобы счесть его остроумным. И чтобы оно не расплелось. Если работа не обретет подлинный вид настоящего доисторического образца мультимедийных технологий, вся ирония пойдет насмарку.

Питер отдал ей чистый холст и сказал:

— Нарисуй что-нибудь.

И Мисти сказала:

— Сейчас никто не рисует. Уж точно не красками на холстах.

Если кто-то из ее знакомых еще рисовал, то вместо красок они использовали собственную кровь или сперму. А вместо холстов — живых собак из приюта для бездомных животных или вываленное из формочек желе.

И Питер сказал:

— Зуб даю, ты рисуешь. Красками на холстах.

— Почему? — сказала Мисти. — Потому что я темная и дремучая? Потому что я ни хрена не врубаюсь?

И Питер сказал:

— Млядь. Я тебя попросил что-нибудь нарисовать.

Им полагалось быть выше предметно-изобразительного искусства. Выше красивых картинок. Им полагалось учиться визуальному сарказму. Мисти сказала, что они слишком дорого платят за обучение, чтобы пренебрегать освоением техник эффективной иронии. Она сказала, что красивенькие картинки ничему не научат мир.

И Питер сказал:

— Мы недостаточно взрослые, чтобы покупать пиво. Чему мы можем научить мир?

Лежа на спине в их притоптанном гнездышке в сорняках, закинув руку за голову, Питер сказал:

— Никакие усилия не помогут, если нет вдохновения.

Если ты вдруг не заметил, безмозглый мудила: Мисти очень хотела тебе понравиться. Просто для сведения: ее платье, ее босоножки и широкополая соломенная шляпка, — она принарядилась для тебя. Если бы ты прикоснулся к ее волосам, то услышал бы, как хрустит лак.

Она надушилась «Песней ветра» так сильно, что привлекала пчел.

Питер поставил чистый холст на мольберт и сказал:

— Мора Кинкейд не кончала никаких сраных художек.

Он выплюнул комок зеленых слюней, сорвал еще одну травинку и сунул в рот. Его язык был зеленым. Он сказал:

— Если ты нарисуешь, что живет в твоем сердце, потом эту картину выставят в музее.

То, что живет в ее сердце, сказала Мисти, в основном это просто тупое дерьмо.

И Питер, он посмотрел на нее и сказал:

— Какой смысл рисовать то, чего ты не любишь?

То, что она любит, сказала ему Мисти, продаваться не будет. Люди такое не купят.

И Питер сказал:

— Возможно, ты удивишься.

У Питера была своя теория самовыражения. Парадокс профессионального художника. Как всю жизнь мы пытаемся заявить о себе в полный голос, но сказать-то нам нечего. Мы хотим, чтобы творчество было системой причин и следствий. Мы хотим получить результаты. Товарный продукт. Мы хотим, чтобы преданность делу и дисциплина равнялись признанию и наградам. Мы тратим годы на обучение в художественном институте, потом еще несколько лет убиваем в аспирантуре, чтобы получить степень магистра изящных искусств, и упражняемся, упражняемся, упражняемся. При всех наших великолепных умениях и отточенной технике, мы все равно не сумеем изобразить что-то особенное, потому что ничего особенного в нас нет. По словам Питера, ничто не бесит сильнее, чем когда какой-то обдолбанный наркоман, ленивый завшивленный бомж или свихнувшийся извращенец вдруг создает шедевр. Как будто случайно.

Какой-то придурок, не побоявшийся рассказать миру о том, что он по-настоящему любит.

— Платон, — сказал Питер и отвернулся, чтобы сплюнуть зеленые слюни. — Платон говорил: «Кто приблизится к храму Муз без вдохновения, веруя, что достаточно лишь мастерства, так и останется неумелым, и его самонадеянные стихи померкнут пред песнями одержимых безумцев».

Он сунул в рот очередную травинку и сказал, не прекращая жевать:

— Так чем одержима Мисти Клейнман?

Ее выдуманными домами и булыжными мостовыми. Ее чайками, кружащими над лодками ловцов устриц, что возвращаются с отмелей, которые она никогда не видела. Приоконными цветочными ящиками, переполненными львиным зевом и цинниями. Никогда в жизни не станет она рисовать эту хрень.

— Мора Кинкейд, — сказал Питер, — впервые взяла в руки кисть, когда ей было уже за сорок. Сорок один, если точно.

Он принялся выкладывать кисти из деревянного этюдника Мисти. Он аккуратно закручивал кончики кистей, чтобы их заострить. Он сказал:

— Мора вышла замуж за плотника с острова Уэйтенси, у них родилось двое детей.

Он достал из этюдника ее тюбики с краской и разложил их на пледе рядом с кистями.

— И только потом, когда у нее умер муж… — сказал Питер. — Когда она заболела… заболела серьезно, то ли чахоткой, то ли чем-то еще. В те времена женщина в сорок один уже считалась старухой.

Только потом, сказал Питер, когда у нее умер ребенок, Мора Кинкейд начала рисовать. Он сказал:

— Может быть, человеку нужны страдания, чтобы он осмелился делать то, что действительно любит.

Ты рассказывал все это Мисти.

Ты рассказывал, что Микеланджело страдал маниакально-депрессивным психозом и на одной из своих фресок изобразил себя в образе мученика, с которого заживо сдирают кожу. Анри Матисс отказался от юридической практики из-за приступа аппендицита. Роберт Шуман начал сочинять музыку только после того, как у него парализовало правую руку, и ему пришлось распрощаться с карьерой концертного пианиста.

Ты рылся в кармане, пока говорил. Ты что-то вытаскивал из кармана.

Ты рассказывал о Ницше и его последней стадии сифилиса. О Моцарте и его уремии. О Пауле Клее и склеродермии, от которой его суставы и мышцы спрессовались до полной несовместимости с жизнью. О Фриде Кало и ее переломанном позвоночнике и кровоточащих язвах на ногах. О лорде Байроне и его изуродованной стопе. О сестрах Бронте и их туберкулезе. О Марке Ротко и его самоубийстве. О Фланнери О’Коннор и ее волчанке. Вдохновению нужно увечье, болезнь, безумие.

— Как говорил Томас Манн, — сказал Питер, — «Великие художники — великие инвалиды».

И ты положил что-то на плед. В окружении кистей и тюбиков с краской там, на клетчатом пледе, лежала брошка со стразами. Большая, размером с серебряный доллар, с камушками из прозрачного стекла, с крошечными зеркальцами в круге желтых и оранжевых стразов, выщербленных и мутных. Там, на клетчатом пледе, брошь взорвала солнечный свет, и он разлетелся блестящими искрами. Оправа была тускло-серой, крошечные острые зубки металла вонзались в стекляшки.

Питер сказал:

— Ты вообще меня слушаешь?

И Мисти взяла в руки брошь. Блеск отразился ей прямо в глаза, и ее ослепило, заворожило. Оторвало от реальности, от солнца и сорняков.

— Это тебе, — сказал Питер. — Для вдохновения.

Мисти. Ее отражение, разбитое вдребезги дюжину раз в каждом стразе. Тысяча осколков ее лица.

Этим искрам у себя в руке Мисти сказала:

— Ты мне вот что скажи.

Она сказала:

— Как умер муж Моры Кинкейд?

И Питер выплюнул зеленую жвачку в высокие сорняки. Его зеленые зубы. Черный крест у него на лице. Он облизнул зеленые губы зеленым же языком и сказал:

— Это было убийство.

Питер сказал:

— Его убили.

И Мисти начала рисовать.

6 июля

Просто для сведения: замшелая старая библиотека с обоями, шелушащимися на стыках, и дохлыми мухами в каждой матовой лампе, свисающей с потолка, — все, что ты помнишь, по-прежнему здесь. Если ты помнишь. Все тот же обшарпанный глобус, пожелтевший до цвета мутного бульона. Континенты разрезаны на территории вроде Пруссии и Бельгийского Конго. На стене так и осталась табличка в рамочке: «Всякий, кто уличен в порче библиотечных книг, будет привлекаться к административной ответственности».

Старая миссис Терримор, библиотекарша, она носит все те же твидовые костюмы, только теперь у нее на лацкане прикреплен значок размером чуть ли не с ее лицо. На значке написано: «Живи в новом будущем вместе с финансовой службой Оуэн-Лендинг!»

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

По всему острову люди носят похожие значки или футболки с рекламой услуг и товаров. За это они получают призы или денежное вознаграждение. За то, что носят значки и футболки. Превращают свои тела в рекламные плакаты. Ходят в бейсболках с телефонными номерами, начинающимися на 1-800.

Мисти пришла сюда с Табби. Они ищут книжки о лошадях и насекомых, которые задали в школе для чтения на лето. Этой осенью Табби пойдет в седьмой класс.

Компьютеров нет и в помине. Нет подключения к Интернету, нет электронных баз данных, а значит, нет и посторонних из летних людей. Вход с едой и напитками запрещен. Видеокассеты и DVD-диски на руки не выдаются. Разговаривать разрешается только шепотом. Табби в отделе детской литературы, твоя жена — в ее собственной личной коме: в отделе книг по искусству.

На занятиях в художественном институте вам расскажут, что именитые старые мастера: и Рембрандт, и Караваджо, и Ван Эйк, — они просто снимали копии. На рисовании в школе у Табби так делать нельзя. Ганс Гольбейн, Диего Веласкес, они сидели в бархатном шатре, в сумрачной темноте, и зарисовывали внешний мир, который просвечивал внутрь сквозь линзы. Или отражался от вогнутого зеркала. Или, как в камере-обскуре, попросту проецировался в их тесное темное пространство сквозь небольшое отверстие. Они проецировали внешний мир на экраны своих холстов. Каналетто, Гейнсборо, Вермеер, они целыми днями сидели в темноте, обводя очертания зданий или обнаженных моделей, освещенных лучами солнца снаружи. Иногда они клали краски прямо поверх спроецированных цветов, подбирая оттенки в точном соответствии с блеском тканей, ниспадавших спроецированными складками. Писали точный портрет за полдня.

Просто для сведения: «камера-обскура» в переводе с латинского означает «темная комната».

Конвейерная штамповка вкупе с шедевром. Фотокамера с красками вместо окиси серебра. С холстом вместо пленки.

Они проводят в библиотеке все утро. В один прекрасный момент Табби подходит и встает рядом с матерью. Табби держит открытую книгу и говорит:

— Мам?

Уткнувшись носом в страницу, она говорит Мисти:

— Ты знала, что для того чтобы полностью испепелить тело среднего человека, огонь должен гореть семь часов, и его температура должна быть не меньше тысячи шестьсот градусов?

На черно-белых фотографиях в книге: жертвы пожаров. Их тела скручены в «позу боксера», их обуглившиеся руки подняты, как бы защищая лицо. Их сжатые пальцы спеклись в кулаки жаром огня. Черные обугленные чемпионы. Книга называется: «Криминалистическая экспертиза пожаров».

Просто для сведения: погода сегодня нервная и раздражительная, с некоторыми тревожными опасениями.

Миссис Терримор поднимает глаза от своего стола. Мисти говорит Табби:

— Положи на место.

Сегодня в библиотеке, в отделе искусства, твоя жена прикасается к корешкам книг на полке со справочной литературой. Она наугад выбирает книгу, и там говорится, что если художник использовал зеркало, чтобы спроецировать изображение на холст, изображение получалось зеркально отраженным. Вот почему на портретах старых мастеров почти все модели — левши. Когда художник использовал линзу, изображение переворачивалось вверх ногами. Как бы художники ни смотрели на образ предмета, образ был искажен. В книге есть репродукция старинной гравюры, на которой изображено, как художник обводит проекцию. Поперек страницы кто-то написал: «То же самое ты можешь сделать просто из головы».

Вот почему поют птицы: они метят свою территорию. Вот почему собаки задирают лапу у каждого столба.

Сюда же относится и надпись, оставленная Морой Кинкейд на нижней стороне шестого столика в Орехово-золотым зале. Ее сообщение из посмертия:

«Возьми в библиотеке любую книгу», — написала она.

Ее нестираемый след в карандаше. Ее доморощенное бессмертие.

Это новое сообщение подписано: Констанс Бертон.

«То же самое ты можешь сделать просто из головы».

Наугад Мисти берет с полки еще одну книгу и дает ей раскрыться у себя в руках. Это книга о Шарле Мерионе, французском художнике и гравере, который заболел шизофренией и умер в приюте для умалишенных. На одной из его гравюр с Министерством военно-морского флота Франции: классическое каменное здание с высокими каннелированными колоннами. Работа кажется совершенной, пока не замечаешь, как с неба спускается стая чудовищ.

Прямо по облакам над чудовищами идет карандашная надпись: «Мы их приманка и их ловушка». Подпись: Мора Кинкейд.

С закрытыми глазами Мисти проводит рукой по корешкам книг на полке. Ощупывает переплеты из кожи, бумаги и ткани. Не глядя, берет книгу с полки и дает ей раскрыться у себя в руках.

Вот Франсиско Гойя, отравленный свинцом, что содержался в его ярких красках. В цветах, которые он наносил прямо пальцами, пока у него не развилась свинцовая энцефалопатия, приводящая к глухоте, депрессии и сумасшествию. Там, на раскрывшемся развороте: картина с богом Сатурном, пожирающим собственных детей — мутная чернота вокруг пучеглазого великана, откусывающего руки у безголового трупа. На белом поле страницы написано карандашом: «Если ты это нашла, ты еще можешь спастись».

Подпись: Констанс Бертон.

В следующей книге французский художник Ватто изображает себя бледным, заморенным гитаристом, умирающим от туберкулеза, как и сам живописец в реальной жизни. В голубом небе на репродукции написано карандашом: «Не пиши им картин». Подписано: Констанс Бертон.

Чтобы проверить себя, твоя жена проходит через библиотеку, мимо старой библиотекарши, наблюдающей за ней сквозь маленькие круглые очки в черной проволочной оправе. Мисти несет в руках книги о Ватто, Гойе, камере-обскуре, все книги открыты и вложены одна в другую. Табби поднимает глаза, наблюдает за матерью из-за стола, заваленного детскими книжками. В отделе художественной литературы Мисти опять закрывает глаза и идет вдоль стеллажа, ведя рукой по старым корешкам. Останавливается наугад и, не глядя, берет с полки книгу.

Это книга о Джонатане Свифте, о том, как у него развился синдром Меньера и его жизнь погубили головокружения и глухота. От злости и горечи он написал свои мрачные сатиры «Путешествия Гулливера» и «Скромное предложение», в котором советовал британцам употреблять в пищу младенцев из неимущих ирландских семей. Его лучшее творение.

Книга раскрывается на странице, где написано карандашом: «Они заставят тебя убить всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных чад». Подпись: Мора Кинкейд.

Твоя жена, она вкладывает эту новую книгу внутрь предыдущей и вновь закрывает глаза. Одной рукой прижимая к груди свою охапку книг, она тянет к полке свободную руку, она прикасается к книгам. К корешку за корешком. Глаза Мисти закрыты, она делает шаг вперед — в мягкую стену и запах талька. Она открывает глаза и видит темно-красную помаду на белом напудренном лице. Зеленую кепку, надвинутую на лоб. Копну кудрявых седых волос. На кепке написано: «Звоните 1-800-555-1785. Гарантируем полное удовлетворение». Под кепкой — очки в черной проволочной оправе. Твидовый костюм.

— Прошу прощения, — говорит голос. Это миссис Терримор, библиотекарша. Стоит, скрестив руки на груди.

И Мисти делает шаг назад.

Рот в темно-красной помаде, он говорит:

— Я была бы вам очень признательна, если бы вы не портили книги и не засовывали их друг в друга.

Бедняжка Мисти, она говорит, извините. Вечная пария, она идет положить книги на стол.

Миссис Терримор вцепляется в книги у Мисти в руках, тянет к себе, говорит:

— Пожалуйста, дайте их мне. Я их поставлю на место. Пожалуйста.

Мисти говорит, не сейчас. Она говорит, что хотела бы взять их домой, и пока две женщины рвут друг у друга из рук эту охапку книг, одна книга выскальзывает и падает на пол. Звук от удара похож на пощечину. Книга раскрывается на странице, где написано карандашом: «Не пиши им картин».

И миссис Терримор говорит:

— Боюсь, эти книги не выдаются домой. Они только для чтения в читальном зале.

И Мисти говорит, нет. Не все. В раскрытой книге написано карандашом: «Если ты это нашла, ты еще можешь спастись».

Сквозь очки в черной проволочной оправе библиотекарша это видит и говорит:

— Каждый, кому не лень, портит книги. И так каждый год.

Она смотрит на высокие напольные часы в темном ореховом корпусе и говорит:

— Что ж, если вы не возражаете, сегодня мы закрылись пораньше.

Она сверяет свои наручные часы с временем на напольных часах и говорит:

— Мы закрылись десять минут назад.

Табби уже взяла свои книжки на абонементе. Она стоит у двери и ждет. Она говорит:

— Мам, пойдем. Тебе пора на работу.

И библиотекарша, она запускает руку в карман своего твидового пиджака и достает большой розовый ластик.

7 июля

Витражные окна островной церкви. Маленькая Мисти Мэри Клейнман, она рисовала их еще прежде, чем научилась читать и писать. Прежде чем впервые увидела витражи. Она никогда не бывала в церкви, вообще ни в какой. Малышка-безбожница Мисти Клейнман, она рисовала надгробные камни на деревенском кладбище на мысе Уэйтенси, рисовала даты и эпитафии еще до того, как узнала, что это были слова и цифры.

Теперь, сидя в церкви на острове Уэйтенси, она уже толком не помнит, что рисовалось ей в воображении и что она увидела здесь взаправду. Пурпурный алтарный покров. Толстые деревянные балки, почерневшие от олифы.

Именно так она их представляла, когда была маленькой. Но так не бывает.

Грейс рядом с ней на скамье, погружена в молитву. Табби с другого бока от Грейс, обе преклонили колени. Молитвенно сложили ладони.

Голос Грейс. Ее глаза закрыты, губы шепчут в ладони. Она говорит:

— Пожалуйста, Господи, пусть моя невестка вернется к живописи, которую любит. Не дай ей растратить великий талант, которым ты ее одарил…

Вокруг них все почтенные островные семейства тоже шепчут молитвы.

Чей-то голос за спиной Мисти шепчет:

— … пожалуйста, Господи, дай жене Питера все, что ей нужно, чтобы она приступила к работе…

Еще один голос, старуха Питерсен, она молится:

— …пусть Мисти спасет нас, пока чужаки не разграбили нас совсем…

Даже Табби, твоя собственная дочь, шепчет:

— Господи, заставь мою маму взяться за ум и приступить к рисованию…

Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси преклоняет колени вокруг Мисти. Тапперы, Бертоны, Ниманы, все закрыли глаза, сплели пальцы и просят Господа заставить ее взяться за кисть. Все они верят, что у нее есть такой-то секретный талант, который их всех спасет.

И Мисти, твоя бедная женушка, единственный вменяемый человек в этом дурдоме, она хочет лишь… в общем, она хочет выпить.

Два глоточка винца. Два аспирина. Повтори еще раз.

Ей хочется крикнуть, чтобы они все заткнулись с их проклятущими молитвами.

Когда ты уже дамочка средних лет и понимаешь, что так никогда и не станешь великой художницей, которой когда-то мечтала быть, и никогда не напишешь картину, которая тронет и вдохновит людей, по-настоящему тронет, возьмет за душу, изменит их жизнь. Просто у тебя нет таланта. Нет ни мозгов, ни вдохновения. Нет ничего для того, чтобы создать шедевр. Когда ты понимаешь, что все твое портфолио художника состоит из сплошных больших каменных домов и пышных цветников — праздных мечтаний нищей девчонки из Текамсе-Лейк, штат Джорджия, — когда ты понимаешь, что любая твоя работа только добавит посредственного дерьма в мир, и так утонувший в бездарном дерьме. Когда ты сознаешь, что тебе уже сорок один, и ты исчерпала весь свой Богом данный потенциал, что ж… давай выпьем!

Будем здоровы. За нас. Пей до дна.

Вот и вся твоя радость. Другой не будет.

Когда ты понимаешь, что тебе никогда не суметь обеспечить достойную жизнь своему ребенку — черт, ты даже не дашь своей дочке того, что твоя нищебродка-мамаша дала тебе, — а это значит, никакого ей колледжа, никакого художественного института, никаких вдохновенных мечтаний, всю жизнь так и будет обслуживать столики, как ее мама…

Что ж, еще по одной.

И так каждый день в жизни Мисти Мэри Уилмот, царицы рабов.

Мора Кинкейд?

Констанс Бертон?

Школа живописи Уэйтенси. Они были другими, родились другими. Эти художницы, у которых все так легко получалось. Фишка в том, что у некоторых есть талант, но у большинства его нет. Нам, большинству, до конца жизни не светит ни славы, ни привилегий. Люди вроде бедняжки Мисти Мэри, все, как один, заурядные, недалекие, ограниченные убожества. По сути, калеки, но без права парковаться на местах для инвалидов. Или участвовать в паралимпийских играх. Они просто платят налоги, но не получают специального диетического меню в стейк-хаусе. Им не положены крупногабаритные душевые кабинки. Не положены специальные места в передней части автобуса. Никто не лоббирует их интересы.

Нет, дело твоей жены — аплодировать другим.

В художке была одна девушка, знакомая Мисти, она залила в кухонный миксер бетонную смесь и взбивала, пока мотор не сгорел, пыхнув облачком горького дыма. Так она заявила свое отношение к жизни домохозяйки. Сейчас эта девушка, вероятно, живет в просторной квартире-студии и питается натуральным йогуртом. Она богата, и ее ноги сгибаются в коленях.

Еще одна знакомая Мисти в художке, она играла трехактный кукольный спектакль прямо у себя во рту. Куклы — крошечные костюмы — надевались на язык. Сменные костюмы убирались за щеку, как за кулису в театре. Между сценами губы смыкались, как занавес. Зубы были огнями рампы и авансценой. Та девушка, знакомая Мисти, она сменяла костюмы на языке. По окончании трехактного представления у нее вокруг рта появлялись растяжки. Ее растянутая orbicularis oris, круговая мышца рта, теряла форму.

Однажды вечером в галерее, давая спектакль по «Величайшей из когда-либо рассказанных историй», эта девушка чуть не умерла, подавившись крошечным верблюдом, попавшим ей в горло. Сейчас она, вероятно, купается в денежных грантах.

Питер с его похвалами красивеньким домикам Мисти, он был не прав. Питер, который сказал, что ей надо укрыться на острове и писать только то, что она по-настоящему любит: советчик из него хреновый.

Твои советы, твои похвалы, они были полной херней.

Ты говорил, Мора Кинкейд двадцать лет мыла рыбу на консервном заводе. Приучала детишек к горшку, возилась у себя в саду, а потом просто села и написала шедевр. Такая сука. Без диплома о высшем художественном образовании, без упорных практических занятий, она прославилась на веки вечные. Ее любят миллионы людей, которые ее не знают и никогда не узнают.

Просто для сведения: погода сегодня злая и раздражительная, с периодическими порывами ревнивой ярости.

Просто, чтобы ты знал, Питер: твоя мать все такая же старая сука. Она работает внештатным сотрудником фирмы, которая занимается поиском отдельных предметов фарфоровых сервизов взамен потерявшихся или разбитых. Однажды она случайно подслушала, как какая-то богатая летняя женщина, загорелый скелет в крошечном облегающем мини-платье, сказала, сидя за обедом: «Какой смысл быть богатым на этом острове, если здесь нечего купить?»

С тех пор, как Грейс это услышала, она донимает твою жену, чтобы та рисовала. Чтобы дала людям то, что они с радостью выложат деньги. Как будто Мисти способна извлечь шедевр у себя из задницы и вернуть семье Уилмотов их богатство.

Как будто она способна спасти целый остров своими художествами.

Близится день рождения Табби, ей исполнится тринадцать лет, а денег на подарок нет. Мисти откладывает чаевые, копит деньги, чтобы они с Табби могли уехать в Текамсе-Лейк. Не могут же они вечно жить в отеле «Уэйтенси». Богатеи жрут остров живьем, и ей не хочется, чтобы Табби выросла нищей, чтобы она плясала под дудку богатеньких мальчиков, готовых поделиться наркотой. Мисти рассчитывает, что к концу лета их с Табби здесь уже не будет. Она не знает, что станет с Грейс. У твоей матери наверняка есть подруги, которые ее приютят. Есть церковь, которая всегда поможет. Женское алтарное общество.

Здесь, в церкви, повсюду витражные святые: пробитые стрелами, пропоротые ножами, горящие на кострах, — Мисти смотрит на них и вспоминает тебя. Твою теорию страдания как средства для обретения божественного вдохновения. Твои истории о Море Кинкейд.

Если страданием обретается вдохновение, Мисти сейчас полагается быть на взлете творческих сил.

Здесь, в церкви, весь остров преклонил колени вокруг Мисти Мэри Уилмот, весь остров молится, чтобы она снова встала к мольберту. Чтобы она стала для них спасительницей.

В окружении молящихся и святых, улыбающихся с витражей и творящих свои чудеса в миг мучительной боли, Мисти тянется за псалтырем. За первой попавшейся книжкой среди нескольких дюжин старых пыльных псалтырей: одни без обложек, другие заложены измочаленными атласными ленточками. Она берет наугад одну книжку, открывает ее. И там ничего нет.

Мисти листает страницы, но там ничего нет. Только псалмы и молитвы. Никаких тайных посланий, спрятанных внутри.

И все же, когда она собирается положить книгу на место, прямо там, на деревянной скамье, раньше скрытое под псалтырем, вырезано сообщение: «Беги с этого острова, пока не поздно».

Подпись: Констанс Бертон.

8 июля

На их пятом настоящем свидании Питер сделал паспарту и раму для картины, которую нарисовала Мисти.

Ты, Питер, ты говорил Мисти:

— Вот. Эта картина. Она будет висеть в музее.

Картина. Пейзаж с каменным домом, опоясанным верандами, затененным деревьями. На окнах висели кружевные занавески. За беленым заборчиком цвели розы. Синие птицы пролетали сквозь косые лучи солнечного света. Лента дыма вилась над трубой. Мисти с Питером пришли в багетную мастерскую рядом с кампусом, и Мисти встала спиной к витрине, чтобы загородить обзор, если кто-то решит заглянуть в мастерскую с улицы.

В мастерскую, где были вы с Мисти.

Она загораживала обзор, чтобы никто не увидел ее картину.

Внизу, под дощатым заборчиком, стояла ее подпись: Мисти Мэри Клейнман. Не хватало лишь смайлика. Сердечка над «й» в «Клейнман».

— Если только в музее китча, — сказала она. Это был просто улучшенный вариант тех картинок, которые она рисовала в детстве. Ее выдуманный городок. И смотреть на него было еще противнее, чем на свой самый худший автопортрет с обнаженными жирными телесами. Вот оно, выставлено на всеобщее обозрение: шаблонное, пошлое маленькое сердечко Мисти Мэри Клейнман. Слащавые грезы бедной и одинокой шестилетней девчушки, которой она так и останется до конца своих дней. Ее жалкая, маленькая душонка в сверкающих стразах.

Заурядный секрет ее счастья.

Мисти постоянно оглядывалась на витрину, чтобы убедиться, что никто не смотрит. Никто не видит самую тривиальную, самую честную часть ее личности, выписанную здесь акварелью.

Питер, дай ему Бог здоровья, вырезал паспарту и подложил под него картину.

Ты вырезал паспарту.

Питер поставил на верстак торцовочную пилу и вырезал рейки для рамы. Посмотрел на картину и улыбнулся одной половиной лица, большая скуловая мышца подняла вверх лишь один уголок его рта. Над приподнятым уголком рта приподнялась и бровь. Он сказал:

— Перила веранды ты передала идеально.

Снаружи мимо витрины прошла девушка из художки. Она, эта девушка — ее последней «работой» был плюшевый мишка, набитый собачьим дерьмом. Она работала в синих резиновых перчатках, таких плотных, что пальцы почти не сгибались. По словам этой девушки, красота давно стала безвкусицей. Надувательством. Чем-то поверхностным. Она ищет новый подход. Новую трактовку классической дадаистской темы. У нее в мастерской мишка уже лежал выпотрошенный, вскрытый, как в морге, и готовый к преображению в искусство. В синих перчатках, измазанных коричневой вонючей жижей, она с трудом держала в руке иглу с красной хирургической нитью. Она назвала свое произведение «Иллюзиями детства».

Другие ребята в художке, сыночки и дочки богатых родителей, путешествовавшие по миру и видевшие настоящее искусство в Европе и Нью-Йорке, все они делали что-то подобное.

Один парень из группы Мисти, он активно дрочил, чтобы к концу года наполнить спермой свинью-копилку. Он жил на проценты с банковского счета. Еще одна девушка пила разноцветную яичную темперу, потом запивала сиропом из рвотного корня и выблевывала свой шедевр. Она ездила в институт на итальянском мопеде, который стоил дороже, чем фургон, где росла Мисти.

В то утро в багетной мастерской Питер подогнал уголки реек друг к другу. Он нанес клей прямо пальцами и просверлил в уголках отверстия для шурупов.

По-прежнему стоя между витриной и верстаком, заслоняя свет своей тенью, Мисти сказала:

— Ты вправду считаешь, что она хорошая?

И Питер сказал:

— Если бы ты знала…

Ты так сказал.

— Отойди. Ты мне свет загораживаешь, — сказал Питер.

— Не отойду, — сказала ему Мисти. — Кто-то может увидеть.

Кто-то из них, из поборников спермы, блевотины и собачьего дерьма. Ведя по стеклу стеклорезом, не отрывая глаз от режущего ролика, с карандашом, заткнутым за ухо, Питер сказал:

— Вонища еще не делает их работы искусством.

Ломая стекло на две части, Питер сказал:

— Дерьмо — эстетическое клише.

Он сказал, что итальянский художник Пьеро Мандзони закатал в консервные банки свое собственное говно, налепил этикетки «100 % натуральное дерьмо художника», и люди их покупали.

Питер так сосредоточенно наблюдал за своими руками, что Мисти тоже невольно на них засмотрелась. Она перестала следить за витриной и вдруг услышала, как над дверью звякнул колокольчик. Кто-то вошел в мастерскую. На верстак упала еще одна тень.

Не поднимая глаз, Питер сказал:

— Привет.

И тот, новый парень сказал:

— Привет.

Он был, наверное, ровесником Питера. Блондин с пушком волос на подбородке, который явно недотягивал до бородки. Еще один студент из художки. Еще один богатенький мальчик с острова Уэйтенси. Он стоял и смотрел голубыми глазами на картину на верстаке. Он улыбнулся, как Питер, такой же половинчатой улыбкой. Так улыбается человек, больной раком и смеющийся над болезнью. Так улыбается человек, стоящий перед расстрельной командой клоунов с настоящими ружьями.

Не поднимая глаз, Питер отшлифовал кромку стекла и вставил его в рамку. Он сказал:

— Теперь понимаешь, что я имел в виду, когда говорил про картину?

Тот парень, друг Питера, он смотрел на большой каменный дом, опоясанный верандами, на дощатый заборчик, на синих птиц. На имя Мисти Мэри Клейнман. Улыбаясь одной половинкой рта, качая головой, он сказал:

— Это дом Тапперов, точно.

Этот дом Мисти выдумала сама. Просто из головы.

В одном ухе у парня была сережка. Образчик старой бижутерии по моде острова Уэйтенси. Частично скрытая под волосами, золоченая проволока оплетала причудливой филигранью большое сердечко из красной эмали, в золоте сверкали красные стекляшки, искрящиеся самоцветы из граненого стекла. Парень жевал жвачку. Мятную, судя по запаху.

Мисти сказала:

— Привет.

Она сказала:

— Я Мисти.

И тот парень, друг Питера, он посмотрел на нее и улыбнулся все той же обреченной улыбкой. Жуя свою жвачку, он сказал:

— Значит, это она и есть? Та добрая фея?

Вставляя картину в рамку, под стекло, глядя только на свою работу, Питер сказал:

— Боюсь, что да.

По-прежнему глядя на Мисти, словно ощупывая ее взглядом, ее руки и ноги, ее грудь и лицо, тот парень, друг Питера, он склонил голову набок и, все так же жуя свою жвачку, сказал:

— Ты уверен, что это она?

Какая-то внутренняя сорока, какая-то маленькая принцесса внутри у Мисти не могла оторвать взгляд от сверкающей красной сережки у парня в ухе. От искрящегося эмалевого сердечка. От алых вспышек стеклянных рубинов.

Питер вставил в рамку картонный задник и закрепил его по краям клейкой лентой. Проводя большим пальцем по ленте, чтобы она крепче приклеилась, он сказал:

— Ты видел картину.

Он умолк, тяжко вздохнул, его грудь поднялась и опала, и он сказал:

— Боюсь, это она.

Мисти. Она впилась взглядом в ухо этого парня, наполовину закрытое светлыми спутанными волосами. Блеск красной сережки, он был как огни на рождественской елке, как свечи на именинном торте. В солнечном свете, льющемся в витрину, сережка была фейерверками в День независимости и букетами роз в День святого Валентина. Глядя на эти алые искры, Мисти забыла, что у нее были руки, лицо и имя.

Она забыла, как дышать.

Питер сказал:

— Что я тебе говорил, дружище?

Теперь Питер смотрел на Мисти, околдованную красной сережкой. Он сказал:

— Она сама не своя до старых украшений.

И тот парень, блондин, он увидел, как Мисти таращится на него, и скосил голубые глаза, чтобы посмотреть, что приковало взгляд Мисти.

В блеске красных стекляшек сверкало шампанское, которое Мисти не видела ни разу в жизни. В нем горели искры пляжных костров, поднимавшиеся к летним звездам, которые Мисти могла лишь представить. В нем мерцали хрустальные люстры, которые она рисовала во всех своих выдуманных гостиных.

Вся тоска, все идиотские устремления бедного, одинокого ребенка. Что-то глупое и невежественное в ее сердце, не художник, а дура у нее внутри — эта дура влюбилась в сверкающую сережку, в ее яркий блеск. Глянцевая сахарная карамель. Карамель в хрустальной вазочке. Хрустальная вазочка в доме, где она никогда не бывала. Никакой глубины, никакого величия. Только то, чем мы запрограммированы восхищаться. Блестки и радуги. Дешевый блеск мишуры, от которого Мисти, как образованного человека, должно воротить.

Тот блондин, друг Питера, он поднял руку и прикоснулся к своим волосам, к серьге в ухе. Челюсть у парня отвисла так резко, что жвачка выпала на пол.

Твой друг.

И ты сказал:

— Осторожней, приятель, а то я решу, что ты хочешь ее у меня отбить…

И тот парень, твой друг, он запустил пальцы в волосы, нащупал сережку и рванул ее вниз. Раздался треск, и все невольно поморщились.

Когда Мисти открыла глаза, блондин держал серьгу на ладони, слезы стояли в его голубых глазах. Разорванная мочка уха свисала двумя лоскутами, и с кончика каждого капала кровь.

— На, — сказал он, — забирай.

Он швырнул серьгу на верстак. Она упала, и стеклянные рубины в золоте брызнули красными искрами и кровью.

Навинчивающаяся застежка так и осталась на гвоздике. Серьга была такой старой, что золотой гвоздик позеленел. Парень дернул серьгу так резко, что вырвал несколько волосков. Вырвал с корнем. На кончике каждого светлого волоса виднелась мягкая белая луковичка.

Зажав ухо рукой, с кровью, стекающей между пальцами, он улыбнулся. Его мышца, сморщивающая бровь, свела бледные брови над переносицей, и он сказал:

— Прости, Пит. Похоже, тебе и впрямь повезло.

И Питер поднял картину, уже готовую, в раме. С подписью Мисти внизу.

С подписью твоей будущей жены. Ее маленькой буржуазной душонки.

Твоей будущей жены, уже тянущей руку к кровавому пятну красных искр.

— Да уж, — сказал Питер, — мне повезло невъебенно.

И по-прежнему зажимая ладонью порванное ухо, с кровью, стекающей по руке и капающей с острого локтя, тот парень, друг Питера, попятился к выходу. Свободной рукой толкнул дверь. Кивнул на серьгу и сказал:

— Оставь себе. Будет свадебный подарок.

И скрылся за дверью.

9 июля

Сегодня вечером Мисти укладывает Табби спать, и твоя дочь говорит:

— У нас с ба Уилмот есть секрет.

Просто для сведения: бабушка Уилмот знает все чужие секреты.

Грейс сидит в церкви и, пока идет служба, пихает Мисти локтем, чтобы сообщить, что вот эту розетту Бертоны подарили приходу в память об их горемычной, печальной невестке — все обернулось и вправду печально, Констанс Бертон забросила живопись и спилась до смерти.

Два века стыда и страданий Уэйтенси, и твоя мать знает все до мельчайших подробностей. Чугунные скамейки на Платановой улице, отлитые в Англии, их поставили в память о Море Кинкейд, которая утонула, пытаясь добраться до материка вплавь. Итальянский фонтан на Тополиной улице — он установлен в честь мужа Моры.

Убитого мужа, по утверждению Питера.

По твоему утверждению.

Весь городок Уэйтенси, это их общая кома, одна на всех.

Просто для сведения: маменька Уилмот передает тебе привет.

Не то чтобы ей очень хотелось тебя навестить.

Лежа в кровати, Табби смотрит в окошко и говорит:

— Давай устроим пикник?

Это нам не по карману, но в ту минуту, когда ты умрешь, маменька Уилмот выберет по каталогу питьевой фонтанчик, из латуни и бронзы, в виде скульптуры обнаженной Венеры, скачущей в дамском седле на рапане.

Табби взяла с собой свою подушку, когда Мисти перевезла все семейство в отель «Уэйтенси». Каждый что-нибудь взял. Твоя жена притащила твою подушку, потому что она пахнет тобой.

В комнате Табби Мисти сидит на краешке кровати и расчесывает пальцами волосы своей дочери. У Табби длинные черные волосы, как у отца. И такие же, как у отца, зеленые глаза.

Твои зеленые глаза.

У нее крошечная комнатушка, которую она делит с бабушкой, рядом с комнатой Мисти в мансарде отеля.

Почти все почтенные островные семейства сдали свои дома квартирантам и перебрались в мансарду отеля. Здесь на стенах обои в поблекших розах. Обои отклеиваются по всем швам. В каждой комнатке есть ржавая раковина и маленькое зеркало, привинченное к стене. По две-три металлические кровати с облупившейся краской, матрасы мягкие и продавленные посередине. Тесные комнатушки под скошенными потолками, с маленькими слуховыми окошками. Окошки тянутся, точно ряды малогабаритных собачьих будок на крутой крыше отеля. Мансарда — это барак, лагерь беженцев для утонченной белой аристократии. Люди, рожденные в особняках, теперь пользуются общей ванной в конце коридора.

Люди, которые не работали никогда в жизни, этим летом они обслуживают столики в ресторане. Как будто деньги закончились у всех разом, этим летом каждый из островитян голубых кровей носит багаж постояльцев. Убирается в номерах. Чистит обувь. Моет посуду. Прислуга для длинноногих голубоглазых блондинок с сияющими волосами. Вежливая, обходительная и прилежная, всегда готовая сбегать за чистой пепельницей или отказаться от чаевых.

Твоя семья — твоя жена, дочь и мать — они спят под скошенным потолком на продавленных металлических кроватях с облупившейся краской, припрятав серебряные и хрустальные реликвии из прошлой аристократической жизни.

Ты не поверишь, но все островные семейства, они улыбаются и насвистывают. Как будто это какое-то приключение. Веселая игра. Как будто они подвизаются в сфере услуг понарошку. Как будто томительные поклоны и горы грязной посуды это не навсегда. Не на всю оставшуюся им жизнь. И им самим, и их детям. Как будто новизна не приестся уже через месяц. Они не дураки. Просто никто из них никогда не был бедным. Не то что твоя жена. Она знает, что такое пустые оладьи на ужин. Сыр только по скидке. Сухое молоко. Что такое носить тяжелые ботинки со стальным носком и вкалывать от звонка до звонка.

Сидя в комнатке Табби, Мисти говорит:

— Какой секрет?

И Табби говорит:

— Не скажу.

Мисти поправляет дочери одеяло. Старые гостиничные простыни и одеяла застираны так, что от них остались лишь серые катышки и запах отбеливателя. Лампа на тумбочке у кровати — любимая лампа Табби, розовая, фарфоровая, в цветочках. Они взяли ее из дома. Здесь почти все книжки Табби. Все, которые уместились. Ее рисунки с клоунами тоже здесь, развешаны над кроватью.

Бабушкина кровать стоит так близко, что Мисти могла бы протянуть руку и коснуться лоскутного одеяла, сшитого из кусочков бархатных пасхальных платьев и рождественских нарядов столетней давности. На подушке — ее дневник в красном кожаном переплете, с золоченой надписью «Дневник» на обложке. Внутри заперты все секреты Грейс Уилмот.

Мисти говорит:

— Не дергайся, солнышко, — и снимает выпавшую ресничку со щеки Табби. Мисти трет ресничку между пальцами. Ресницы у Табби длинные, как у отца.

Как у тебя.

Кровати Табби и бабушки, две односпальные кровати, они занимают почти всю комнату. Маменька Уилмот принесла свой дневник. Дневник и корзину с шитьем, набитую вышивальными нитками. Вязальными спицами, крючками и пяльцами. Ей будет чем занять руки, пока она сидит в вестибюле с подругами, такими же старыми перечницами, или, если погода хорошая, то снаружи, на дощатом тротуаре над пляжем.

Твоя мать, как и все остальные почтенные островные семейства, припарковавшие свои фургоны вокруг отеля «Уэйтенси», она просто пережидает осаду кошмарных приезжих.

Как это ни глупо, но Мисти взяла с собой принадлежности для рисования. Свой этюдник с красками, маслом и акварелью, свою бумагу и кисти, все это свалено кучей в углу ее комнаты.

И Мисти говорит:

— Табби, солнышко?

Она говорит:

— Ты не хочешь отсюда уехать и жить с бабушкой Клейнман в Текамсе-Лейк?

Табби перекатывает голову по подушке — нет, не хочу, — а потом говорит:

— Ба Уилмот мне сказала, почему папа такой психованный.

Мисти ей говорит:

— Не надо так говорить о папе.

Просто для сведения: бабушка Уилмот сейчас внизу, играет в бридж со своими подружками, под большими часами в обшитой деревом гостиной, примыкающей к вестибюлю. Самый громкий звук в комнате — тиканье маятника в часах. Либо Грейс режется в бридж, либо сидит в вестибюле в большом красном кожаном кресле перед камином и читает, держа над страницами толстое увеличительное стекло.

Натянув на подбородок атласный краешек одеяла, Табби говорит:

— Ба мне сказала, почему папа тебя не любит.

И Мисти говорит:

— Конечно, твой папочка меня любит.

И конечно, это неправда.

Снаружи, за маленьким слуховым окошком, океанские волны мерцают под фонарями отеля. Вдали чернеет силуэт мыса Уэйтенси, крошечного полуострова, где сплошной лес и утесы, вдающиеся в мерцающий океан.

Мисти подходит к окну, кладет руки на подоконник и говорит:

— Открыть окно?

Белая краска на подоконнике пузырится и шелушится. Мисти сдирает ее, подцепляя ногтем.

Катая голову по подушке, Табби говорит:

— Нет, мам.

Она говорит:

— Ба Уилмот говорит, папа тебя никогда не любил по-настоящему. Он только притворялся, что любит, чтобы привезти тебя сюда и заставить остаться.

— Привезти меня сюда? — говорит Мисти. — На остров Уэйтенси?

Двумя пальцами она отковыривает чешуйки потрескавшейся белой краски. Подоконник под краской — деревянный, коричневый, лакированный. Мисти говорит:

— Что еще говорила бабушка?

И Табби говорит:

— Ба говорит, ты станешь знаменитой художницей.

На теории искусства не учат, что комплименты бывают больнее пощечины. Мисти, знаменитая художница. Жирная корова Мисти Уилмот, царица гребучих рабов.

Белая краска отслаивается узором, узор складывается в слова. Восковая свеча или топленое сало, может быть, гуммиарабик — невидимое сообщение под слоем краски. Давным-давно кто-то оставил здесь эту надпись, к которой не сможет прилипнуть свежая краска.

Табби смотрит на кончики своих волос, поднеся прядь так близко к глазам, что глаза съезжаются к носу. Табби рассматривает свои ногти и говорит:

— Ба говорит, нам надо устроить пикник на мысе.

Океан сверкает, как та дешевая блескучая бижутерия, которую Питер носил в художке. Мыс Уэйтенси — сплошная чернота. Пустота. Дыра в пространстве.

Бижутерия, которую ты носил в институте.

Мисти проверяет, заперто ли окно, и смахивает в ладонь кусочки отодранной краски. На занятиях в художественном институте вам расскажут, что признаки отравления свинцом у взрослых включают повышенную утомляемость, подавленность, слабость и отупение — эти признаки наблюдались у Мисти почти всю ее взрослую жизнь.

И Табби говорит:

— Ба Уилмот говорит, каждый захочет иметь у себя твои картины. Она говорит, ты напишешь картины, за которые отдыхающие будут драться.

Мисти говорит:

— Спокойной ночи, малыш.

И Табби говорит:

— Ба Уилмот говорит, ты снова сделаешь нас богатыми.

Кивая головой, она говорит:

— Папа привез тебя сюда, чтобы весь остров опять стал богатым.

Держа в ладони чешуйки отодранной краски, Мисти выключает свет.

Сообщение на подоконнике под отслоившейся краской. Там написано: «Ты умрешь, когда станешь им не нужна». Подпись: Констанс Бертон.

Отковырнешь еще краски, и там будет написано: «Мы все умираем».

Наклонившись, чтобы выключить розовую фарфоровую лампу, Мисти говорит:

— Что ты хочешь в подарок на день рождения?

И Табби, тоненький голосок в темноте, говорит:

— Я хочу пикник на мысе, и чтобы ты опять начала рисовать.

И Мисти говорит этому голоску:

— Спокойной ночи, — и целует его перед сном.

10 июля

На их десятом свидании Мисти спросила Питера, зачем он взял ее противозачаточные таблетки.

Он пришел к Мисти, в ее квартиру. Мисти работала над новой картиной. Телевизор был включен, там шла какая-то испанская мыльная опера. На новой картине высилась церковь, облицованная тесаным камнем. Медный шпиль, потускневший до темно-зеленого цвета. Витражные окна, оплетенные паутиной замысловатых узоров.

Прорисовывая ярко-синие двери церкви, Мисти сказала:

— Я же не идиотка.

Она сказала:

— Любая женщина сразу заметит разницу между противозачаточными таблетками и розовыми леденцами с корицей, которыми ты их подменил.

Питер взял в руки ее последнюю картину, дом за белым дощатым забором, картину, которую он вставил в рамку, и засунул ее под свой старый мешковатый свитер. Как будто беременный очень квадратным ребенком, он ходил по квартире Мисти, переваливаясь с ноги на ногу. Вытянув руки по швам, он придерживал картину локтями.

Потом он чуть сдвинул руки, и картина выпала из-под свитера. За один удар сердца от пола, от разбившегося вдребезги стекла, Питер поймал ее двумя руками.

Ты поймал ее. Картину Мисти.

Она сказала:

— Ты на хрена это сделал?

И Питер сказал:

— У меня есть план.

Мисти сказала:

— Я не хочу детей. Я хочу стать художницей.

В телевизоре какой-то мужик швырнул на землю какую-то бабу, и она так и осталась лежать, облизывая губы, ее грудь вздымалась под облегающим свитером. Вроде бы она была офицером полиции. Питер не знал по-испански ни слова. Но испанские мыльные оперы нравились ему тем, что слова персонажей можно было понять, как угодно.

Запихивая картину под свитер, Питер сказал:

— Когда?

И Мисти сказала:

— Что когда?

Картина выпала, и Питер ее поймал.

— Когда ты станешь художницей? — сказал он.

Испанские мыльные оперы хороши еще тем, что любой кризис там разрешается очень быстро. Сегодня мужчина и женщина бросаются друг на друга с мясоразделочными ножами. Завтра они преклоняют колени в церкви на крестинах своего новорожденного младенца. Их руки сложены для молитвы. Люди терпят любые мерзости друг от друга, скандалят и рукоприкладствуют. Развод и аборт сценарием не предусмотрены.

Мисти не понимала, это любовь или просто инерция.

По окончании института, сказала она, вот когда она станет художницей. Когда соберет некоторое количество работ и найдет галерею, где их можно выставить. Когда сумеет продать хоть сколько-нибудь картин. Мисти хотелось быть реалисткой. Возможно, она устроится учительницей рисования в старшей школе. Или техническим рисовальщиком, или художником-иллюстратором. Что-то практическое, прикладное. Не всем же быть знаменитыми художниками.

Запихивая картину под свитер, Питер сказал:

— Ты можешь стать знаменитой.

И Мисти велела ему заткнуться.

— Почему? — сказал он. — Это правда.

По-прежнему глядя в телевизор, беременный ее картиной, Питер сказал:

— Ты очень талантливая. Ты можешь стать величайшей художницей своего поколения.

Глядя в телевизор, на испанскую рекламу какой-то пластмассовой игрушки, Питер сказал:

— С таким даром ты просто обречена стать великой художницей. Зачем тебе институт? Это напрасная трата времени.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он сказал:

— Тебе нужно только одно: рисовать.

Возможно, поэтому Мисти его и любила.

Любила тебя.

Потому что ты верил в нее даже больше, чем она сама верила в себя. Ты ожидал от нее большего, чем она ожидала сама от себя.

Прорисовывая крошечные золоченые дверные ручки, Мисти сказала:

— Может быть.

Она сказала:

— Вот поэтому я не хочу детей…

Просто для сведения: это было даже мило. Подменить все ее противозачаточные таблетки крошечными леденцами-сердечками.

— Выходи за меня замуж, — сказал Питер. — И ты станешь следующей великой художницей школы Уэйтенси.

Мора Кинкейд и Констанс Бертон.

Мисти сказала, что всего двух художниц нельзя считать «школой».

И Питер сказал:

— Трех, считая тебя.

Мора Кинкейд, Констанс Бертон и Мисти Клейнман.

— Мисти Уилмот, — сказал Питер и засунул картину обратно под свитер.

Ты так сказал.

В телевизоре какой-то мужик без остановки кричит: «Te amo… Te amo…» темноволосой девице с карими глазами и пушистыми длинными ресницами, пинками спуская ее с лестницы.

Картина выпала из-под свитера, и Питер снова ее поймал. Он встал рядом с Мисти, которая прорисовывала детали высокой каменной церкви, пятнышки зеленого мха на крыше, рыжую ржавчину на водосточных трубах. Он встал рядом с ней и сказал:

— В этой церкви, вот прямо в ней, мы и поженимся.

И гл-гл-глупенькая Мисти, она сказала, что выдумала эту церковь. На самом деле такой церкви не существует.

— Это ты так считаешь, — сказал Питер.

Он поцеловал ее в шею и прошептал:

— Выходи за меня замуж, и остров устроит тебе грандиозную свадьбу, какой там не видели сотню лет.

11 июля

Время — за полночь, внизу, в вестибюле отеля пустынно, только Полетта Хайленд сидит за конторкой. Грейс Уилмот обязательно вам расскажет, что Полетта — Хайленд по мужу, а в девичестве она Питерсен, и ее мать была из Ниманов, причем по линии Тапперов. Раньше это означало огромные деньги, потомственное богатство и по линии отца, и по линии матери. Теперь Полетта — портье в отеле.

У камина в противоположном конце вестибюля, утопая в красном кожаном кресле, Грейс сидит и читает.

Вестибюль «Уэйтенси» — это десятилетия старого барахла, наслоившегося друг на друга. Сад в помещении. Парк. Шерстяной ковер — зеленый мох поверх гранитной плитки. Синий ковер, что спускается по лестнице, — водопад, омывающий лестничные площадки, струящийся по ступенькам. Ореховые стволы, оструганные, отполированные и снова собранные воедино, они образуют лес идеально квадратных колонн, прямые ряды темных блестящих деревьев, подпирающих лесной полог из гипсовых листьев и купидонов.

Хрустальная люстра под потолком — твердый солнечный луч, что разбивается вдребезги по всей этой лесной поляне. Сверкающие хрустальные висюльки, они кажутся крошечными на такой высоте, но когда заберешься на высоченную стремянку, чтобы их протереть, каждая подвеска будет размером с кулак.

Ниспадающие складки зеленого шелка закрывают окна. Днем они превращают солнечный свет в мягкую зеленоватую мглу. Диваны и кресла — обитые тканью цветущие кусты с длинной густой бахромой. Камин как костер в чаще леса. Весь вестибюль — остров в миниатюре. Сад в помещении. Эдем.

Просто для сведения: в этом пейзаже Грейс Уилмот чувствует себя как дома. Даже больше, чем в собственном доме. В ее доме.

В твоем доме.

На половине пути через вестибюль Мисти пробирается меж диванов и маленьких столиков, и Грейс поднимает глаза.

Она говорит:

— Мисти, иди посиди у огня.

Она снова склоняется над своей книгой и говорит:

— Как твоя голова? Сильно болит?

У Мисти совсем не болит голова.

У Грейс на коленях — раскрытый дневник, ее дневник в красном кожаном переплете, она вглядывается в страницы и говорит:

— Какое сегодня число?

Мисти ей отвечает.

Дрова прогорели до ложа оранжевых углей за каминной решеткой. Ноги Грейс свисают с кресла, носки ее коричневых, с пряжками, туфель направлены к полу, но до пола не достают. Голова в длинных белых кудряшках склонилась над книгой, раскрытой у нее на коленях. Рядом с ее креслом стоит торшер, его свет отражается яркими бликами от серебряного ободка увеличительного стекла, нависающего над страницей.

Мисти говорит:

— Мама Уилмот, нам надо поговорить.

Грейс перелистывает пару страниц и говорит:

— Ой. Я все перепутала. Голова у тебя заболит послезавтра.

Мисти наклоняется к Грейс и говорит ей в лицо:

— Зачем ты морочишь моего ребенка, чтобы потом ее сердце разбилось?

Грейс поднимает глаза от книги, ее лицо провисает от удивления. Ее подбородок и шея сминаются в складки от уха до уха. Ее поверхностная мышечно-апоневротическая система. Ее подбородочный жир. Сморщенные платизмальные тяжи у нее на шее.

Мисти говорит:

— Зачем говорить Табби, что я стану знаменитой художницей?

Она смотрит по сторонам — рядом по-прежнему никого нет, — и Мисти говорит:

— Я официантка, моими стараниями у вас есть крыша над головой, и это уже кое-что. Я не хочу, чтобы ты поощряла моего ребенка питать надежды, которые я не смогу оправдать.

Грудь сдавило, воздуха уже не хватает, но Мисти говорит:

— Ты хоть понимаешь, в каком свете меня выставляешь?

Губы Грейс расплываются в гладкой, широкой улыбке, и она говорит:

— Но, Мисти, ты ведь и вправду станешь знаменитой.

Улыбка Грейс — это занавес, раздвигающийся на сцене. Вечер премьеры. Это Грейс раскрывает себя.

И Мисти говорит:

— Нет, не стану.

Она говорит:

— Мне не дано.

Она самый обычный человек, который живет и умрет в безвестности, никому не нужный и не интересный. Непримечательный. Не такая уж и трагедия.

Грейс закрывает глаза. По-прежнему улыбаясь, она говорит:

— О, ты станешь знаменитой, как только…

И Мисти говорит:

— Замолчи. Перестань.

Мисти говорит, обрывая Грейс на полуслове:

— Ты так вот запросто вселяешь надежды в других людей. Неужели ты не понимаешь, что тем самым их губишь?

Мисти говорит:

— Я чертовски хорошая официантка. Если ты вдруг не заметила: мы больше не правящий класс. Мы уже не хозяева жизни.

Питер, проблема твоей матери в том, что она никогда не жила в трейлере. Не стояла в очереди с продовольственными талонами. Она не знает, как жить в бедности, и не желает учиться.

Мисти говорит, что лучше бы им воспитать Табби так, чтобы она сумела вписаться в эту экономическую ситуацию, чтобы она сумела найти работу в том мире, в котором ей предстоит жить. Нет ничего страшного в том, чтобы обслуживать столики. Убираться в гостиничных номерах.

Грейс кладет между страниц кружевную ленточку вместо закладки. Она поднимает глаза от книги и говорит:

— Тогда почему ты пьешь?

— Потому что люблю вино, — говорит Мисти.

Грейс говорит:

— Ты пьешь и таскаешься с мужиками, потому что боишься.

Должно быть, под мужиками она подразумевает Энджела Делапорта. Мужчину в кожаных штанах, который снимает у Уилмотов дом. Энджела Делапорта с его графологией и фляжкой отменного джина.

И Грейс говорит:

— Я хорошо понимаю твои чувства.

Сложив руки на дневнике у себя на коленях, она говорит:

— Ты пьешь потому, что хочешь выразить себя и боишься.

— Нет, — говорит Мисти. Она наклоняет голову к плечу и искоса смотрит на Грейс.

Мисти говорит:

— Нет, ты не понимаешь мои чувства.

Огонь рядом с ними трещит и выстреливает искрами. Искры уносятся по спирали в каминную трубу. От камина идет запах дыма. От их костра в чаще леса.

— Вчера, — говорит Грейс, читая из дневника, — ты начала копить деньги, чтобы уехать обратно в свой родной город. Ты их складываешь в конверт, а конверт прячешь под угол ковра, рядом с окном в твоей комнате.

Грейс поднимает глаза, ее брови ползут вверх, мышца, сморщивающая бровь, сминает в складки крапчатую кожу на лбу.

И Мисти говорит:

— Ты за мной шпионила?

И Грейс улыбается. Постукивает увеличительным стеклом по открытой странице и говорит:

— Все записано в твоем дневнике.

Мисти ей говорит:

— Это твой дневник.

Она говорит:

— Нельзя вести чей-то чужой дневник.

Просто, чтобы ты знал: старая ведьма шпионит за Мисти и все записывает в свою жуткую книжицу в красном кожаном переплете.

И Грейс улыбается. Она говорит:

— Я его не веду. Я его просто читаю.

Она переворачивает страницу, смотрит сквозь увеличительное стекло и говорит:

— О, завтрашний день обещает быть интересным. Тут написано, что ты, по всей вероятности, познакомишься с весьма привлекательным полицейским.

Просто для сведения: завтра Мисти сменит замок на двери в свою комнату. Первым делом, с утра.

Мисти говорит:

— Прекрати. В последний раз повторяю: не надо.

Мисти говорит:

— Мы сейчас говорим о Табби, и чем скорее она научится жить обычной, нормальной жизнью с нормальной, обычной работой и стабильным, надежным, обычным будущим, тем счастливее она будет.

— От звонка до звонка сидеть в офисе? — говорит Грейс. — Стричь собак? Стабильный, надежный зарплатный чек раз в неделю? Ты поэтому пьешь?

Твоя мать.

Просто для сведения: она сама напросилась.

Ты сам напросился.

И Мисти говорит:

— Нет, Грейс.

Она говорит:

— Я пью потому, что мой муж — глупый, ленивый, оторванный от действительности мечтатель, которому с детства привили мысль, что однажды он женится на знаменитой художнице, и он не смог справиться с собственными обманутыми надеждами.

Мисти говорит:

— Ты, Грейс, ты просрала своего ребенка, и я не дам тебе просрать моего.

Наклоняясь так близко, что ей видна пудра, забившаяся в морщины Грейс, и красные паутинные ниточки там, где помада Грейс кровоточит в морщины вокруг ее рта, Мисти говорит:

— Прекрати врать моей дочери, иначе, клянусь, я завтра же собираю манатки и увожу Табби с острова.

И Грейс смотрит мимо Мисти, смотрит на что-то у нее за спиной.

Не глядя на Мисти, Грейс вздыхает. Она говорит:

— Ох, Мисти. Теперь уже поздно.

Мисти оборачивается, и у нее за спиной стоит Полетта, портье, стоит в своей белой блузке и темной плиссированной юбке. Полетта говорит:

— Прошу прощения, миссис Уилмот?

Они обе — и Грейс, и Мисти — говорят в один голос:

— Да?

И Полетта говорит:

— Не хочу вам мешать.

Она говорит:

— Но мне нужно только подбросить дрова в камин.

Грейс захлопывает книгу у себя на коленях и говорит:

— Полетта, пожалуйста, разрешите наш спор.

Подняв лобную мышцу так, что та тянет вверх лишь одну бровь, Грейс говорит:

— Разве вы не хотите, чтобы Мисти скорее написала свой шедевр?

Погода сегодня: переменная злоба, сопровождающаяся капитуляцией и ультиматумами.

Мисти же развернулась, чтобы уйти. Но оборачивается, останавливается.

Волны снаружи плещут и бьются о берег.

— Спасибо, Полетта, — говорит Мисти, — но пора бы уже всем на острове смириться с мыслью, что я так и умру большим толстым ничтожеством.

12 июля

Если тебе интересно: твой друг из художки, тот длинноволосый блондин, который порвал себе ухо, чтобы отдать Мисти сережку, так вот, он теперь лысый. Его зовут Уилл Таппер, и он управляет паромом. Он твой ровесник, и мочка его уха так и свисает двумя клочками. Рубцовая ткань.

Сегодня вечером на пароме, возвращаясь на остров, Мисти стоит на палубе. Холодный ветер старит ее лицо, растягивает и сушит кожу. Мертвые плоские чешуйки ее рогового слоя. Мисти стоит, никого не трогает, попивает пиво из бутылки, спрятанной в плотный бумажный пакет, и тут в нее тычется носом огромный пес. Пес принюхивается и скулит. Хвост поджат, горло судорожно сжимается под густой шерстью на шее, как будто пес что-то глотает, снова и снова.

Мисти хочет его погладить, но пес пятится от нее и мочится прямо на палубу. К ним подходит какой-то мужчина, держащий в руке поводок, и спрашивает у Мисти:

— С вами все хорошо?

У бедной жирной коровы Мисти с ее личной пивной комой.

Ну, да. Делать ей больше нечего, как стоять в луже собачьей мочи и рассказывать какому-то незнакомому мужику всю историю своей блядской жизни, здесь, на пароме, с пивом в руке и шмыгая носом, чтобы не разреветься. Как будто так просто взять и сказать: ну, раз уж вы спрашиваете, я опять провела целый день в чей-то чужой замурованной прачечной комнате, читая бредовые надписи на стенах, пока Энджел Делапорт делал снимки со вспышкой и говорил, что ее ублюдочный муж на самом деле — любящий и заботливый человек, потому что хвостики в его «и» сильно загнуты кверху, даже когда он называет ее «отмщением в страшном проклятии смерти».

Энджел и Мисти, они весь день терлись задницами, и она обводила пальцем слова на стенах. Такие слова:

«… мы принимаем грязный поток ваших денег…»

И Энджел все спрашивал Мисти:

— Вы что-нибудь чувствуете?

Домовладельцы рассовывали по пакетикам свои зубные щетки, чтобы отправить их в лабораторию на анализ, чтобы выявить гнилостные бактерии. Для иска в суд.

Там, на пароме, мужчина с собакой говорит:

— На вас надето что-нибудь, доставшееся от человека, ныне покойного?

Ее жакет, вот что надето на Мисти, ее жакет и туфли, а на лацкане жакета приколота брошка из той кошмарной дешевенькой бижутерии, которую ей дарил Питер.

Которую ей дарил ее муж.

Которую ты дарил ей.

Весь день в замурованной прачечной комнате, слова кричали со стен: «… мы не дадим вам украсть наш мир, чтобы заменить им разрушенный вами мир…»

И Энджел сказал:

— Здесь другой почерк. Он меняется.

Он сделал еще один снимок и прокрутил пленку на следующий кадр. Он сказал:

— Вы, случайно, не знаете, в каком порядке ваш муж работал в этих домах?

Мисти рассказала Энджелу, что новый хозяин должен вселяться в дом только после полнолуния. По старой плотницкой традиции, первым в новый дом входит любимый домашний питомец семьи. Потом мешок кукурузной муки, соль, метла, Библия и распятие. Лишь после этого в дом въезжает семья со всей своей мебелью. Суеверие, да. Но такая традиция.

Продолжая отщелкивать кадры, Энджел сказал:

— То есть мешок муки должен войти сам по себе?

Беверли-Хиллз, Верхний Ист-Сайд, Палм-Бич, в наши дни, говорит Энджел Делапорт, даже лучший район в любом городе — всего лишь роскошный номер-люкс в аду. За воротами вашей крепости — все те же, одни на всех, улицы в транспортных пробках. И вы, и бездомные наркоманы, вы все дышите одним и тем же вонючим воздухом и слышите один и тот же рев полицейских вертолетов, всю ночь преследующих преступников. Луна и звезды стерты огнями миллиона автосвалок. Все теснятся на одних и тех же тротуарах, заваленных мусором, и наблюдают один и тот же рассвет, мутный и красный за пеленой смога.

Энджел говорит, богатые люди не отличаются особым терпением. Деньги дают возможность просто уйти от всего некрасивого и неидеального. Вы не согласны мириться с уродством. Всю жизнь вы бежите, отстраняетесь, сторонитесь.

Этот поиск прекрасного. Надувательство. Клише. Цветы и рождественские огни. Вот что мы запрограммированы любить. Кого-нибудь юного и прелестного. Женщин с испанского телевидения, с их необъятными сиськами и осиными талиями, словно их трижды перекрутили. Статусных жен, вкушающих обеды в отеле «Уэйтенси».

Слова кричат со стены:

«…вы с вашими бывшими женами и приемными детьми, с вашими смешанными семьями и неудачными браками, вы разрушили свой мир и теперь собираетесь разрушить мой…»

Проблема в том, говорит Энджел, что у нас почти не осталось мест, где можно укрыться. Вот почему Уилл Роджерс советовал всем покупать землю: ее уже больше не производят.

Вот почему все богатеи ломанулись на остров Уэйтенси этим летом.

Раньше это был Сан-Валли, штат Айдахо. Потом Седона, штат Аризона. Аспен, штат Колорадо. Ки-Уэст, Флорида. Лахайна, Мауи. Везде толпы туристов, а местные жители обслуживают столики в ресторанах. Теперь это остров Уэйтенси, идеальное место для бегства. Идеальное для всех, кроме тех, кто уже там живет.

Слова на стене:

«… вы с вашими быстрыми автомобилями, застрявшими в пробках, с вашей роскошной едой, от которой вы разжирели, с вашими дорогущими домами, такими огромными, что вам всегда одиноко…»

Энджел говорит:

— Обратите внимание, как его буквы жмутся друг к другу.

Он делает снимок и говорит:

— Питер очень сильно чего-то боится.

Мистер Энджел Делапорт, он заигрывает с Мисти, накрывает рукой ее руку. Он предлагает ей фляжку, пока та не пустеет. Ну и ладно, и пусть. Лишь бы он не судился с ней, как остальные твои заказчики с материка. Все эти летние отдыхающие, оставшиеся без спален и бельевых шкафов. Все, чьи зубные щетки ты запихивал себе в задницу. Одна из причин, по которой Мисти поспешила отписать дом католической церкви: чтобы на него не наложили арест по суду.

Энджел Делапорт говорит, что защита своей территории — наш природный инстинкт. Как биологический вид мы предъявляем права на землю и защищаем ее. Может быть, мы и мигрируем, вслед за погодой или каким-то животным, но мы твердо знаем, что нам для жизни нужна земля, и наши инстинкты велят застолбить свой участок и не пускать на него чужаков.

Вот почему поют птицы: они метят свою территорию. Вот почему собаки задирают лапу у каждого столба.

Седона, Ки-Уэст, Сан-Валли. Парадокс в том, что полмиллиона людей съезжаются в одно и то же место, чтобы побыть в одиночестве.

По-прежнему обводя указательным пальцем черные буквы на стене, Мисти говорит:

— Что вы имели в виду в тот раз, когда говорили о синдроме Стендаля?

По-прежнему делая снимки, Энджел говорит:

— Этот синдром назван по имени французского писателя Стендаля.

Слова, которые она обводит:

«…Мисти Уилмот отправит вас прямиком в ад…»

Твои слова. Ты, мудила.

Станиславский был прав, мы действительно чувствуем новую боль каждый раз, когда случайно встречаемся с чем-то, уже известным.

Синдром Стендаля, говорит Энджел, это медицинский термин. Он проявляется, когда картина — или любое другое произведение искусства — настолько прекрасна, что ошеломляет зрителя. Своего рода шок. Когда Стендаль посетил церковь Святого Креста во Флоренции, в 1817 году, он потом записал, что едва не лишился сознания от радости. У людей наблюдается учащенное сердцебиение. У них кружится голова. Глядя на великое произведение искусства, ты забываешь собственное имя, забываешь, кто ты и где. У тебя может случиться депрессия и полное физическое истощение. Амнезия. Панические атаки. Сердечный приступ. Судороги.

Просто для сведения: Мисти считает, что Энджел Делапорт — изрядное трепло.

— По свидетельствам современников, — говорит он, — в свое время работы Моры Кинкейд вызывали что-то вроде массовой истерии.

— А сейчас? — говорит Мисти.

И Энджел пожимает плечами:

— Без понятия.

Он говорит:

— Из того, что я видел: в общем, ничего особенного, просто очень красивые пейзажи.

Глядя на ее палец, он говорит:

— Вы что-нибудь чувствуете?

Сделав очередной снимок, он говорит:

— Надо же, как меняются вкусы.

Слова Питера на стене:

«…мы бедны, но у нас есть то, на что зарится каждый богач… покой, красота, тишина…»

Твои слова.

Твоя жизнь после смерти.

Сегодня вечером по дороге домой Уилл Таппер сам дает Мисти пиво в бумажном пакете. Он разрешает ей пить на пароме, хотя по правилам это запрещено. Он спрашивает, не пишет ли она в последнее время каких-то картин. Может, какие-нибудь пейзажи?

Там, на пароме, мужчина с собакой, он говорит, его пес обучен разыскивать трупы. Когда человек умирает, он испускает особый запах. Мужчина с собакой говорит, это адреналин. Он говорит, это запах страха.

Пиво в бумажном пакете в руке у Мисти. Она знай себе пьет, а мужик пусть болтает.

Высокие залысины по бокам его лба, голая кожа на черепе, покрасневшая от холодного ветра — словно это рога, как у черта. У мужика красные рожки, и лицо тоже красное и сморщенное, потому что он щурится на ветру. Динамические морщины. Боковые периорбитальные линии.

Пес вывернул шею, старается отвернуться подальше от Мисти. Одеколон этого мужика пахнет гвоздикой. Из-под полы пиджака, прикрепленные к ремню, выглядывают хромированные наручники.

Просто для сведения: погода сегодня — нарастающее смятение с большой вероятностью физического и эмоционального срыва.

Держа в руке поводок, мужчина говорит:

— С вами точно все хорошо?

И Мисти ему говорит:

— Я не мертвая, честное слово.

— Разве что у меня мертвая кожа, — говорит она.

Синдром Стендаля. Адреналин. Графология. Кома подробностей. Образования.

Мужчина кивает на пиво в бумажном пакете и говорит:

— У нас вроде бы не разрешается распивать спиртные напитки в общественных местах.

И Мисти говорит, он что, коп?

И он говорит:

— На самом деле, да. Коп.

Он раскрывает бумажник, чтобы предъявить ей полицейский жетон. На серебряной бляхе выгравирована надпись: Кларк Стилтон. Детектив. Округ Сивью. Оперативная группа по расследованию преступлений на почве ненависти.

13 июля — Полнолуние

Табби и Мисти, они идут по лесу. Это сплошные заросли леса на мысе Уэйтенси. Сплошная ольха, поколение за поколением деревья растут, умирают и вновь прорастают из своих мертвых предшественников. Какие-то звери, возможно олени, протоптали тропу, что вьется сквозь чащу, огибает громады валежника и протискивается между высокими валунами, огромными, словно соборы, и густо поросшими мхом. А над всем этим ольховые листья сплетаются в шелестящее, ярко-зеленое небо.

Тут и там солнечный свет пробивается сквозь лесной полог столбами в обхвате с хрустальную люстру. Это просто не столь окультуренный вариант вестибюля в отеле «Уэйтенси».

Табби надела единственную старую сережку. Золотая филигрань и дымка искрящихся красных стразов вокруг сердечка из красной эмали. Сережка приколота к ее розовой рубашке наподобие броши, но это та самая сережка, которую блондинистый друг Питера вырвал из своего уха. Уилл Таппер, паромщик.

Твой друг.

Она хранит всю бижутерию в обувной коробке под кроватью и надевает по особо торжественным случаям. Надколотые стеклянные рубины на плече Табби сверкают отблесками сочной зелени, шелестящей над ними. Грязные мутные стразы отсвечивают розовым на розовой рубашке.

Твоя жена и ребенок, они переступают через трухлявое бревно, кишащее муравьями, обходят папоротники, что хлещут Мисти по талии и бьют Табби по лицу. Они обе молчат, прислушиваются, высматривают птиц, но в лесу тихо. Ни птиц. Ни лягушек. Ни звука. Лишь океанские волны плещут и бьются о берег где-то вдали.

Они продираются сквозь чащобу зеленых стеблей, каких-то странных растений с мягкими желтыми листьями, гниющими у основания. Все время приходится смотреть под ноги, потому что земля здесь осклизлая, скользкая, непрерывные лужи. Мисти не знает, долго ли она шла, глядя в землю и придерживая ветви, чтобы они не хлестали Табби, но когда она поднимает глаза, там стоит человек.

Просто для сведения: ее мышца, поднимающая верхнюю губу, ее мышца оскала, мышца «бей или беги» превращается в сплошной спазм, вся эта гладкая мускулатура застывает рычащим пейзажем, рот Мисти превращается в прямоугольник, обнажая зубы.

Ее рука хватает Табби сзади за толстовку. Табби, она по-прежнему смотрит под ноги, идет вперед, и Мисти рывком тянет ее назад.

И Табби поскальзывается и падает, повалив свою маму на землю. Она говорит:

— Мам.

Табби прижата к сырой земле, листьям, мху и жукам, Мисти склонилась над ней, прикрывая ее своим телом, а над ними зеленой дугой изгибаются папоротники.

Мужчина шагах в десяти впереди, стоит к ним спиной. Он не оборачивается. Сквозь завесу папоротников: он ростом не менее семи футов, темнокожий, массивный, с бурыми листьями в волосах и ногами, забрызганными грязью.

Он не оборачивается, но и не шевелится. Наверное, он их услышал, и теперь стоит и прислушивается.

Просто для сведения: он стоит голышом. Вот его голая задница, совсем рядом.

Табби говорит:

— Мам, отпусти. Здесь жуки.

И Мисти шикает на нее.

Человек выжидает, застыл без движения, одна рука вытянута вперед на уровне пояса, словно щупает воздух в поисках движения. Птицы молчат.

Мисти припала к земле, вжавшись ладонями в грязь, готовая схватить Табби в охапку и бежать.

Табби проскальзывает мимо нее, и Мисти говорит:

— Нет!

Резко выбросив руку вперед, Мисти хватает воздух за спиной своего ребенка.

Проходит секунда, другая, и вот Табби подходит вплотную к тому человеку и кладет руку в его раскрытую ладонь.

За эти две секунды Мисти понимает, что она хреновая мать.

Питер, ты женился на трусихе. Мисти так и осталась на месте, припав к земле. Если честно, она слегка отклонилась назад, готовясь бежать без оглядки в другую сторону. В художке не учат приемам рукопашного боя.

Табби оборачивается к ней, улыбается и говорит:

— Мам, ты совсем не в себе?

Она хватается двумя руками за вытянутую руку того человека и подтягивается, болтая ногами в воздухе. Она говорит:

— Это просто Аполлон, вот и все.

Рядом с мужчиной, почти полностью скрытое опавшими листьями, лежит мертвое тело. Женское тело. Бледная белая грудь с тонкими голубыми венами. Оторванная белая рука.

Мисти так и застыла, припав к земле.

Табби отпускает руку мужчины и идет туда, куда смотрит Мисти. Табби смахивает листья с мертвого белого лица и говорит:

— Это Диана.

Она смотрит на Мисти, припавшую к земле, и закатывает глаза.

— Это статуи, мам.

Статуи.

Табби подходит и берет Мисти за руку. Она тянет маму за руку и помогает ей встать на ноги. Она говорит:

— Понимаешь? Статуи. Ты же художница.

Табби тянет ее за собой. Стоящий мужчина: потускневшая темная бронза в прожилках лишайника, голый мужчина с ногами, привинченными к пьедесталу, погребенному в кустах рядом с тропинкой. В глазах вырезаны очертания радужных оболочек и есть углубления-зрачки, в древнеримской манере. Его голые руки и ноги идеально соразмерны торсу. Золотое сечение. Правило гармоничной пропорции соблюдается неукоснительно.

Древнегреческая формула, отвечающая на вопрос, почему мы любим то, что любим. Та самая кома художественного образования.

Женщина на земле — расколотый белый мрамор. Розовая рука Табби смахивает листья и травинки с длинных белых бедер, скромные складочки бледной мраморной промежности сходятся под резным фиговым листком. Гладкие пальцы и руки, локти без единой морщинки или вмятины. Резные мраморные волосы ниспадают скульптурными белыми локонами.

Табби показывает розовой рукой на пустой пьедестал на другой стороне тропинки, напротив бронзового изваяния, и говорит:

— Диана упала задолго до того, как мы с ней познакомились.

Бронзовая икроножная мышца на ощупь холодная, но отлита так мастерски, что очерчено каждое сухожилие, каждый рельефный мускул. Мисти ведет рукой вверх по холодной металлической ноге и говорит:

— Ты бывала здесь раньше?

— У Аполлона нет члена, — говорит Табби. — Я уже смотрела.

Мисти отдергивает руку от фигового листка, что прикрывает бронзовый пах статуи. Она говорит:

— Кто тебя сюда привел?

— Ба привела, — говорит Табби. — Мы с ней ходим сюда постоянно.

Табби наклоняется, чтобы потереться щекой о гладкую мраморную щеку Дианы.

Бронзовая статуя, Аполлон, это наверняка копия девятнадцатого века. Может быть, начала восемнадцатого. Это не может быть подлинник, древнеримский или древнегреческий. Иначе он стоял бы в музее.

— Зачем они здесь? — говорит Мисти. — Бабушка тебе говорила?

Табби пожимает плечами. Она протягивает Мисти руку и говорит:

— Тут есть еще кое-что.

Она говорит:

— Пойдем, я тебе покажу.

Еще кое-что.

Табби ведет ее через лес, что опоясывает мыс, и они находят солнечные часы, лежащие в высокой траве и покрытые плотным налетом темно-зеленой патины. Они находят фонтан, широкий, как плавательный бассейн, наполненный валежником и желудями.

Они проходят мимо грота, прорытого в склоне холма. Темный вход обрамляют замшелые колонны, а сам он закрыт скрепленными цепью решетчатыми металлическими воротами. Над входом — каменная арка с замковым камнем посередине. Похоже на миниатюрное здание банка. Фасад заплесневелого Капитолия, вросшего в землю. Резные ангелы держат в руках каменные гирлянды из яблок, груш и винограда. Каменные цветочные венки. Все испачкано грязью, надтреснуто, разорвано древесными корнями.

То и дело встречаются растения, которых здесь быть не должно. Вьющаяся роза душит дуб, взбирается на высоту в пятьдесят футов и цветет пышным цветом над кроной дерева. Листья тюльпанов сморщились и пожелтели на летней жаре. Высоченная стена веток и листьев оказалась огромным кустом сирени.

Сирень и тюльпаны — не местные виды растений.

Их здесь быть не должно.

На лугу в центре мыса их ждет Грейс Уилмот. Сидит на пледе, расстеленном на траве. Вокруг нее цветут розовые и синие васильки и маленькие белые ромашки. Плетеная корзина для пикников открыта, над ней жужжат мухи.

Грейс встает на колени, протягивает Мисти бокал красного вина и говорит:

— Мисти, ты вернулась. На, держи.

Мисти берет вино и отпивает глоточек.

— Табби показала мне статуи, — говорит Мисти. — Что здесь было раньше?

Грейс поднимается на ноги и говорит:

— Табби, собирайся. Нам пора идти.

Табби берет с пледа свой свитер.

И Мисти говорит:

— Мы же только пришли.

Грейс вручает ей тарелку с сандвичем и говорит:

— Ты оставайся, поешь. У тебя будет целый день на то, чтобы заняться живописью.

Сандвич с куриным салатом нагрелся на солнце. По нему ползали мухи, но пахнет он вроде нормально. Мисти откусывает кусочек.

Грейс кивает на Табби и говорит:

— Это Табби подала идею.

Мисти жует и глотает. Она говорит:

— Идея хорошая, но я ничего с собой не взяла.

Табби склоняется над корзиной для пикников и говорит:

— Ба взяла. Мы решили устроить тебе сюрприз.

Мисти пьет вино.

Каждый раз, когда какой-нибудь доброжелатель заставляет тебя продемонстрировать полное отсутствие таланта и тычет носом в тот факт, что тебе не удалось воплотить свою единственную мечту — мечту всей твоей жизни, — выпей еще глоточек. Это Запойная игра Мисти Уилмот.

— Мы с Табби едем по важному делу, — говорит Грейс.

И Табби говорит:

— Мы едем на распродажи.

У куриного салата странный вкус. Мисти жует, глотает и говорит:

— Какой-то он странный на вкус, этот сандвич.

— Это из-за кинзы, — говорит Грейс.

Она говорит:

— Нам с Табби надо найти шестнадцатидюймовую тарелку из леноксовского сервиза с серебряным орнаментом «Пшеничные колосья».

Она закрывает глаза, качает головой и говорит:

— И почему все бросаются восстанавливать свои сервизы, когда они уже сняты с производства?

Табби говорит:

— И еще ба мне купит подарок на день рождения. Все, что я захочу.

То есть Мисти придется застрять на весь день здесь, на мысе Уэйтенси, с двумя бутылками красного вина и сандвичами с куриным салатом. С ее красками, маслом и акварелью, ее кисточками и бумагой, к которым она не прикасалась с тех пор, как родила. Акрил и масло, наверное, уже давно окаменели. Акварель высохла и раскрошилась. Кисточки затвердели. Ни на что не годятся.

Как и сама Мисти.

Грейс Уилмот вытягивает руку вперед и говорит:

— Табби, пойдем. Пусть твоя мама насладится спокойным отдыхом на природе.

Табби берет бабушку за руку, и они вдвоем бредут по лугу к грунтовой дороге, где оставили машину.

Солнышко пригревает. Луг расположен достаточно высоко, и отсюда прекрасно видно, как волны плещут и бьются о скалы внизу. Виден город на побережье. Отель «Уэйтенси» — клякса белой вагонки. Даже почти различимы крошечные слуховые окошки чердачных комнат. Отсюда остров кажется тихим райским уголком, не наводненным толпами туристов. Не изуродованным рекламными щитами. Он выглядит так, как, наверное, выглядел до того, как сюда стали ездить богатые летние отдыхающие. До того, как приехала Мисти. Смотришь на все это великолепие и понимаешь, почему те, что здесь родились, никогда не уезжают отсюда. Смотришь и понимаешь, почему Питер так хотел защитить это место.

— Мам, — окликает ее Табби.

Она бежит обратно, оставив бабушку. Бежит, схватившись двумя руками за свою розовую рубашку. Запыхавшись и улыбаясь, она подбегает к Мисти, сидящей на пледе. У Табби в руках — золотая филигранная сережка. Табби говорит:

— Замри.

Мисти замирает. Как статуя.

И Табби наклоняется к ней и вдевает сережку ей в ухо. Она вдевает сережку в мамино ухо и говорит:

— Я забыла, но ба мне напомнила. Сказала, она тебе пригодится.

Коленки ее джинсов испачканы грязью и зеленью после того происшествия в лесу, когда Мисти запаниковала и повалила ее на землю. Когда Мисти пыталась ее спасти.

Мисти говорит:

— Хочешь взять с собой сандвич, малыш?

И Табби качает головой. Она говорит:

— Ба сказала, чтобы я их не ела.

Потом она разворачивается, бежит прочь и машет рукой на бегу, пока не исчезает из виду.

14 июля

Энджел держит лист акварельной бумаги, держит кончиками пальцев за уголки. Он смотрит на рисунок, смотрит на Мисти и говорит:

— Вы нарисовали кресло?

Мисти пожимает плечами и говорит:

— Я столько лет не рисовала. Это первое, что пришло мне в голову.

Энджел поворачивается к ней спиной, подставляет рисунок под солнечный свет, поворачивает так и этак. По-прежнему глядя на лист, он говорит:

— Хорошо. Очень хорошо. Где вы нашли кресло?

— Я рисовала из головы, — говорит Мисти и рассказывает ему, как провела целый день на мысе Уэйтенси в компании красок и двух бутылок вина.

Энджел щурится на рисунок, подносит лист так близко к лицу, что глаза съезжаются к носу, и говорит:

— Похоже на Гершеля Берка.

Энджел смотрит на Мисти и говорит:

— Вы провели целый день на лугу и рисовали из головы неоренессансное кресло Гершеля Берка?

Сегодня утром звонила женщина из Лонг-Бич. Сказала, что собирается перекрасить свою прачечную комнату, и если кому-то захочется взглянуть на художества Питера, то лучше приехать быстрее, пока она не начала.

Прямо сейчас Мисти и Энджел изучают пропавшую прачечную. Мисти зарисовывает фрагменты надписей. Энджел вроде как должен фотографировать стены. Но когда Мисти открыла портфель, чтобы достать альбом для эскизов, Энджел увидел маленький акварельный рисунок и попросил дать ему посмотреть. Солнечный свет льется в окошко сквозь матированное стекло, и Энджел подносит рисунок к свету.

На оконном стекле черной краской написано: «Всякий, кто ступит на остров, умрет»…

Энджел говорит:

— Клянусь, это Гершель Берк. Филадельфия, 1879 год. Точно такое же кресло стоит в усадьбе Вандербильтов в Билтморе.

Наверное, оно врезалось в память Мисти из «Истории искусства», или «Краткого курса декоративно-прикладного искусства», или какого-то еще бесполезного курса в художке. Может быть, она видела его по телевизору, в какой-нибудь документальной программе о знаменитых домах на познавательном канале. Кто знает, откуда берутся идеи. Наше вдохновение. Почему мы воображаем себе то, что воображаем.

Мисти говорит:

— Удивительно, как я вообще что-то нарисовала. Мне было так плохо. Пищевое отравление.

Энджел рассматривает рисунок со всех сторон. Его мышца, сморщивающая бровь, сминает кожу между бровями в три глубокие складки. Глабеллярные морщины. Его мышца, опускающая угол рта, делает свою работу: от уголков рта тянутся ментолабиальные морщины. Морщины скорби.

Мисти срисовывает со стен надписи и не рассказывает Энджелу о желудочных спазмах. В тот паршивый денек она убила не один час, пытаясь хоть что-нибудь нарисовать. Она рисовала деревья и скалы и с отвращением комкала бумагу. Она рисовала город вдали, церковный шпиль и часы на здании библиотеки, но скомкала и этот пейзаж. Скомкала говенный портрет Питера, который пыталась нарисовать по памяти. Портрет Табби. Картинку с единорогом. Она выпила бокал вина и стала думать, что еще можно изгадить своей бездарностью. Потом съела еще один сандвич с куриным салатом. С его странным привкусом кинзы.

От одной только мысли о том, чтобы войти в сумрачный лес и нарисовать гибнущую, крошащуюся статую, у нее волосы встали дыбом. Павшие солнечные часы. Тот запертый грот. Господи. Здесь, на лугу, пригревало солнышко. В траве жужжали насекомые. Где-то за лесом океанские волны плескались и бились о берег.

Мисти было страшно смотреть на темный край леса. Ей сразу же представлялось, как огромный бронзовый человек раздвигает кусты своими окислившимися руками и наблюдает за ней слепыми глазами с впадинами зрачков. Ей представлялось, что он убил мраморную Диану, разорвал на куски ее тело, а теперь вышел из леса и идет к ней, Мисти.

По правилам Запойной игры Мисти Уилмот, когда в голове появляются мысли, что голая бронзовая статуя сейчас набросится на тебя, заключит в металлические объятия и раздавит тебя до смерти своим поцелуем, пока ты будешь срывать себе ногти и разбивать руки до крови о его замшелую грудь — это значит, что надо выпить.

Когда вдруг понимаешь, что ты полуголая и дрищешь в ямку, которую вырыла за кустом, а потом подтираешься льняной салфеткой из столовой отеля, — это значит, что надо добавить.

Спазмы в желудке не прекращались, Мисти обливалась потом. С каждым ударом сердца голову пронзала боль. Кишки скрутило, и она не успела спустить трусы. Горячие струи хлынули по ногам, затекли в туфли. Задыхаясь от вони, Мисти упала лицом вниз, упершись ладонями в нагретую солнцем траву, в крошечные цветочки. Мухи слетелись на запах и принялись ползать по ее ногам. Ее подбородок упал на грудь, и на землю полилась розовая рвота.

Когда вдруг понимаешь, что прошло полчаса, а дерьмо так и течет у тебя по ногам, и над тобой кружат мухи, выпей еще.

Она не рассказывает об этом Энджелу.

Здесь, в исчезнувшей прачечной комнате, Мисти делает зарисовки, Энджел делает снимки. Он говорит:

— Что вы можете мне рассказать об отце Питера?

Отец Питера, Харроу. Мисти он нравился. Она говорит:

— Он умер. А что?

Энджел делает снимок и прокручивает пленку на следующий кадр. Он кивает на надписи на стене и говорит:

— Написание строчных «л» говорит очень о многом. Первый элемент буквы означает привязанность к матери, второй — нисходящий — взаимоотношение с отцом.

Отец Питера, Харроу Уилмот. Все называли его Гарри. Мисти встречалась с ним только раз, когда приезжала в гости перед свадьбой. Перед тем, как она забеременела. Гарри устроил ей долгую, обстоятельную экскурсию по острову Уэйтенси. Они ходили по улицам, он показывал ей облупившуюся краску и просевшие крыши больших домов с гонтовой кровлей. Ключом от машины он выковыривал куски известки из щелей между гранитными блоками церкви. Они видели, как потрескались и вспучились тротуары на Платановой улице. Видели прожилки плесени на фасадах магазинов. Закрытый отель, опустошенный пожаром, был черен внутри и обшарпан снаружи, его оконные сетки покраснели от ржавчины. Ставни перекосились. Водосточные трубы прогнулись. Харроу Уилмот приговаривал: «Из грязи в князи и снова в грязь за три поколения». Он говорил: «Как бы мы ни умножали свои капиталы, дольше трех поколений они не продержатся».

Отец Питера умер вскоре после того, как Мисти вернулась в институт.

Энджел говорит:

— Можете раздобыть для меня образец его почерка?

Мисти продолжает срисовывать надписи. Она говорит:

— Я не знаю.

Просто для сведения: если ты провела день на природе, голышом, вся измазанная в говне и забрызганная розовой рвотой, это еще не значит, что ты настоящая художница.

Равно как и галлюцинации. Там, на мысе Уэйтенси, когда Мисти мучилась резями в желудке, и струи пота стекали ручьями по ее волосам и щекам, ей привиделось странное. Когда она вытиралась салфетками из отеля. Полоскала рот вином. Махала руками, отгоняя мух. В носу по-прежнему щипало от рвоты. Глупо, слишком глупо было бы рассказывать об этом Энджелу, но тени на краю леса зашевелились.

Из сумрака среди деревьев проступило металлическое лицо. Фигура шагнула вперед, и мягкая почва на краю луга просела под тяжестью бронзовой ступни.

Если ты учишься в художественном институте, тебе знакомы кошмарные галлюцинации. Ты знаешь, что такое флешбэк. Ты употребила немало веществ, которые могли накопиться в жировых тканях, готовые вылиться в кровь и устроить тебе дурной сон посреди бела дня.

Фигура сделала еще шаг, ее нога погрузилась в землю. В солнечном свете бронзовые руки местами сделались ярко-зелеными, местами — тускло-коричневыми. Плечи и голову покрывал белый птичий помет. Фигура шагала вперед. При каждом шаге рельефные мышцы перекатывались под бронзовой кожей на бедрах. При каждом шаге бронзовый фиговый лист шевелился в паху.

Сейчас, глядя на акварельный рисунок, лежащий на сумке Энджела, Мисти чувствует себя неловко. Аполлон, бог любви. Мисти пьяная и больная. Обнаженная душа похотливой художницы средних лет.

Фигура приблизилась еще на шаг. Идиотская галлюцинация. Пищевое отравление. Статуя голая. Мисти голая. Оба грязные в круге деревьев, обрамляющих луг. Чтобы прочистить мозги, чтобы прогнать этот ужас, Мисти начала рисовать. Чтобы сосредоточиться. Это было рисование без всякой мысли. Мисти закрыла глаза, поднесла карандаш к блоку акварельной бумаги и почувствовала, как он царапает по листу. Не глядя, она выводила прямые линии, растирала их боковой стороной большого пальца, чтобы затенить контур.

Автоматическое письмо.

Когда карандаш остановился, Мисти пришла в себя. Фигура исчезла. Спазмы в желудке почти прекратились. Жидкая пакость подсохла, и Мисти смогла отряхнуться. Потом она закопала салфетки, свои испорченные трусы и скомканные рисунки. Приехали Табби и Грейс. Они разыскали свою недостающую чайную чашку, или сливочник, или что там еще. К тому времени вино закончилось. Мисти была одета и пахла чуть лучше.

Табби сказала:

— Смотри. Ба подарила на день рождения.

Она вытянула руку, демонстрируя кольцо, сверкающее на пальце. Квадратный зеленый камень, ограненный, блестящий.

— Это хризолит, — сказала Табби и подняла руку над головой, чтобы в камне отразился закат.

Мисти уснула в машине, теряясь в догадках, откуда у Грейс взялись деньги. Грейс везла их обратно в город по Главной улице.

Мисти только потом заглянула в альбом. И удивилась не меньше, чем все остальные. Ей не пришлось править рисунок. Она только добавила цвета акварельными красками. Надо же, что творит подсознание. Откуда взялось это кресло? Что-то из юности, какая-то иллюстрация на лекциях по истории искусства.

Предсказуемые мечты бедной Мисти Клейнман.

Энджел что-то ей говорит.

Мисти переспрашивает:

— Что?

И Энджел говорит:

— Сколько вы хотите за этот рисунок?

Он имеет в виду деньги. Цену. Мисти говорит:

— Пятьдесят?

Мисти говорит:

— Пятьдесят долларов?

Эта картинка, которую Мисти нарисовала с закрытыми глазами, голая и напуганная, пьяная, с резями в животе, от которых ее выворачивало наизнанку, это ее первая проданная работа. Самое лучшее, что Мисти сделала в жизни.

Энджел открывает бумажник, достает десятку и две двадцатки. Он говорит:

— Можете еще что-нибудь рассказать об отце Питера?

Просто для сведения: когда они уходили с луга, там были две ямки в земле. Два следа рядом с тропинкой. На расстоянии примерно в два фута, слишком большие для человека. Слишком далеко друг от друга. Цепочка ямок уводила обратно в лес, слишком больших, слишком широких для человеческих шагов. Мисти не рассказывает об этом Энджелу. Он подумает, что она спятила. Спятила, как ее муж.

Как ты, милый мой Питер.

Сейчас от ее отравления осталась только убийственная головная боль.

Энджел подносит картинку к носу и нюхает. Морщит нос, нюхает снова и убирает картинку в боковой карман сумки. Он видит, что Мисти за ним наблюдает, и говорит:

— Не обращайте внимания. На секундочку мне показалось, что пахнет говном.

15 июля

Если первый за четыре года мужчина, который смотрит на твои сиськи, окажется полицейским, тебе надо выпить. Если окажется, что он уже знает, как ты выглядишь голой, надо выпить еще.

Двойную порцию.

За восьмым столиком в Орехово-золотом зале сидит какой-то мужик, просто какой-то мужик, твой ровесник. Крупный, с сутулыми плечами. Его рубашка подобрана по размеру, разве что чуть тесновата на животе, белом поликоттоновом воздушном шаре, слегка нависающем над ремнем. Волос на висках у мужчины почти не осталось. Высокие залысины по бокам его лба тянутся длинными треугольниками голой кожи, ярко-красной, сожженной солнцем. Словно длинные острые рожки, торчащие надо лбом. Рога, как у черта. Раскрытый блокнот на спирали лежит на столе, и мужик что-то в нем пишет, наблюдая за Мисти. На нем темно-синий спортивный пиджак и галстук в полоску.

Мисти несет ему стакан воды, ее руки трясутся так сильно, что слышно, как стучат кубики льда. Просто, чтобы ты знал: у нее третьи сутки болит голова. Болит так, словно в мозгах копошатся личинки. Черви высверливают ходы. Жуки роют тоннели.

Мужик за восьмым столиком говорит:

— Смотрю, народу у вас немного.

Его одеколон пахнет гвоздикой. Это тот самый мужчина с парома, мужчина с собакой, которая решила, что Мисти мертва. Полицейский. Детектив Кларк Стилтон. Расследование преступлений на почве ненависти.

Мисти пожимает плечами и вручает ему меню. Мисти обводит взглядом зал, золоченую краску и деревянные панели, и говорит:

— А где ваша собака?

Мисти говорит:

— Что будете пить?

И он говорит:

— Мне нужно встретиться с вашим мужем.

Он говорит:

— Вы — миссис Уилмот, как я понимаю?

Ее имя написано на табличке, приколотой к нейлоновой розовой униформе: Мисти Мэри Уилмот.

Голова болит так, словно в затылок вбивают гвоздь, тюк-тюк-тюк молотком, произведение концептуального искусства, молоток бьет все сильнее, долбит в одну точку, пока ты не забываешь обо всем остальном в этом мире.

Детектив Стилтон кладет ручку на стол и подает Мисти руку для рукопожатия. Он улыбается и говорит:

— На самом деле, я и есть окружная оперативная группа по расследованию преступлений на почве ненависти.

Мисти пожимает ему руку и говорит:

— Может быть, чашечку кофе?

И он говорит:

— Да, пожалуйста.

Голова болит так, словно она надувной мячик, перекачанный воздухом. Воздух все закачивают и закачивают, только это не воздух. Это кровь.

Просто для сведения: Мисти уже говорила детективу, что Питер в больнице.

Что ты в больнице.

В тот вечер на пароме она рассказала детективу Стилтону, как у тебя съехала крыша, и ты оставил семью в долгах. Как тебя выгоняли из всех институтов, как ты втыкал в себя брошки. Как ты уселся в машину, стоявшую в гараже, и включил двигатель. Твои граффити, твои бредовые надписи на стенах замурованных кухонь и прачечных комнат в чужих домах, это был просто еще один признак твоего сумасшествия. Вандализм. Это очень печально, сказала Мисти детективу, но Питер подгадил ей так же, как всем остальным.

Сейчас около трех часов дня, затишье между обедом и ужином.

Мисти говорит:

— Да. Конечно, съездите к моему мужу.

Мисти говорит:

— Вы хотели заказать кофе?

Детектив, он что-то пишет в блокноте и спрашивает:

— Вы не знаете, состоял ли ваш муж в какой-нибудь неонацистской организации? В какой-нибудь радикальной расистской группировке?

И Мисти говорит:

— Что, правда?

Она говорит:

— Тут готовят отличный ростбиф.

Просто для сведения: это даже мило. Оба держат блокноты, ручки на изготовку. Это дуэль. Перестрелка.

Если детектив Стилтон видел надписи Питера, он знает, что Питер думал о голой Мисти. О ее обвисших сиськах, похожих на парочку дохлых карпов. О ее толстых ногах, оплетенных варикозными венами. О руках, пропахших резиновыми перчатками. О Мисти Уилмот, царице горничных. Что думал ты о своей жене.

Детектив Стилтон пишет и говорит:

— Значит, вы с мужем были не слишком близки?

И Мисти говорит:

— Я всегда думала, мы были близки.

Она говорит:

— А теперь даже не знаю.

Он говорит, продолжая писать:

— Вы не знаете, состоял ли Питер в Ку-клукс-клане?

И Мисти говорит:

— Очень рекомендую куриный суп с клецками.

Он говорит, продолжая писать:

— Вы не знаете, существует ли подобная расистская группировка на острове Уэйтенси?

Голова болит так, словно в затылок вбивают гвоздь, тюк-тюк-тюк молотком.

Кто-то за пятым столиком машет рукой, и Мисти говорит:

— Может быть, чашечку кофе?

Детектив Стилтон говорит:

— Вы хорошо себя чувствуете? Как-то вы плохо выглядите.

Как раз сегодня, за завтраком, Грейс Уилмот сказала, что страшно переживает из-за испорченного куриного салата — так страшно переживает, что записала Мисти на завтра к доктору Туше. Конечно, приятно, когда о тебе беспокоятся, но это еще один долбаный счет, который придется оплачивать.

Когда Мисти закрывает глаза, она готова поклясться, что голова раскаляется изнутри. Ее шея словно чугунная, сплошной мышечный спазм. Складки кожи на шее слиплись от пота. Голова втянута в плечи по самые уши, сами плечи зажаты. Голову не повернуть, уши мгновенно обжигает болью.

Питер рассказывал о Паганини, возможно, величайшем скрипаче всех времен. Он страдал туберкулезом, сифилисом, остеомиелитом челюстной кости, расстройством желудка, геморроем и мочекаменной болезнью. Паганини, не Питер. Из-за отравления ртутью, которую доктора прописали ему от сифилиса, у него выпали зубы. Кожа сделалась серо-белой. Голова облысела. Паганини был ходячим трупом, но, играя на скрипке, уносился в бессмертие.

У него был синдром Элерса-Данлоса, наследственное заболевание, от которого его суставы стали такими подвижными, что он мог отогнуть большой палец и прикоснуться к запястью. Если верить Питеру, то, что терзало Паганини, превратило его в гения.

Если верить тебе.

Мисти приносит детективу Стилтону чай со льдом, которого тот не заказывал, и он говорит:

— Зачем вам в помещении темные очки?

Дернув головой в сторону больших окон, она говорит:

— Свет слишком яркий.

Она подливает ему воды и говорит:

— Режет глаза.

Рука трясется так сильно, что Мисти роняет ручку. Вцепившись одной рукой в край стола, чтобы не упасть, она наклоняется поднять ручку. Она шмыгает носом и говорит:

— Извините.

И детектив говорит:

— Вам знаком некто Энджел Делапорт?

Мисти шмыгает носом и говорит:

— Вы готовы сделать заказ?

Почерк Стилтона. Энджелу Делапорту надо это увидеть. Буквы высокие, устремленные ввысь, энергичные, идеалистичные. Ярко выраженный наклон вправо, упрямый, напористый. Сильный нажим на бумагу означает крепкое либидо. Как сказал бы Энджел. Нижние петельки строчных «у» направлены вертикально вниз. Это означает решительность и несомненные лидерские качества.

Детектив Стилтон смотрит на Мисти и говорит:

— Как бы вы описали отношение ваших соседей к приезжим? Есть какой-то враждебный настрой?

Просто для сведения: если твоя мастурбация продолжается не более трех минут, потому что у вас одна ванная на пятнадцать человек, надо выпить еще.

На теории искусства вам расскажут, что женщинам нравятся мужчины с высокими выпуклыми лбами и тяжелыми квадратными подбородками. Какой-то социолог из Военной академии США провел исследование, согласно которому наиболее привлекательными считаются мужчины с прямоугольными лицами, глубоко посаженными глазами и ушами, плотно прилегающими к голове.

Именно так выглядит детектив Стилтон, приплюсуйте лишь несколько лишних фунтов. Сейчас он не улыбается, но морщинки у него на щеках и «гусиные лапки» в уголках глаз ясно указывают на то, что улыбается он помногу. Он улыбается чаще, чем хмурится. Отметины счастья. Может быть, из-за лишнего веса, но его вертикальные межбровные морщины и горизонтальные линии на лбу — морщины тревоги — почти незаметны.

И вдобавок ко всему перечисленному, ярко-красные рожки надо лбом.

Визуальные сигналы, на которые ты реагируешь. Алгоритм привлекательности. Ответ на вопрос, почему мы любим тех, кого любим. Даже если мы реагируем неосознанно, все равно эти сигналы — причина, по которой мы делаем то, что делаем.

Знаем то, чего не знаем.

Морщины как определение характера по почерку. Графология. Энджелу это понравится.

Милый мой Питер. Он отрастил длинные волосы, потому что у него оттопырены уши.

У тебя оттопырены уши.

У Табби уши, как у отца. У нее длинные черные волосы, как у отца.

Как у тебя

Стилтон говорит:

— Жизнь на острове меняется, и многим это не нравится. Если ваш муж действует не в одиночку, мы можем столкнуться с массовыми случаями насилия. Поджоги. Убийства.

Если Мисти опустит глаза, ее сразу потянет упасть. Если она повернет голову, зрение затуманится, и вся комната на миг превратится в смазанное пятно.

Мисти вырывает из блокнота чек, кладет его на стол и говорит:

— Желаете заказать что-то еще?

— Последний вопрос, миссис Уилмот, — говорит детектив.

Он отпивает свой чай со льдом, смотрит на Мисти поверх ободка стакана и говорит:

— Я бы хотел побеседовать с родителями вашего мужа, если это возможно.

Мать Питера, Грейс Уилмот, сейчас живет здесь, в отеле, говорит ему Мисти. Отец Питера, Харроу Уилмот, уже умер. Тринадцать или даже четырнадцать лет назад.

Детектив Стилтон что-то записывает в блокноте. Он говорит:

— От чего умер ваш свекор?

Кажется, от сердечного приступа. Мисти точно не знает.

И Стилтон говорит:

— Похоже, вы не особенно хорошо знаете своих родственников по мужу.

Боль долбит в затылок, тюк-тюк-тюк молотком, и Мисти говорит:

— Кажется, вы хотели заказать кофе?

16 июля

Доктор Туше светит фонариком в глаза Мисти и просит ее поморгать. Он светит ей в уши. Светит ей в ноздри. Выключает свет в кабинете и просит Мисти направить фонарик в рот. Точно так же фонарик Энджела Делапорта заглядывал в дырку, пробитую в стене у него в столовой. Это старый врачебный прием — высветить носовые пазухи, чтобы они проявились, засияли красным под кожей, и можно будет проверить, нет ли там затемнений, означающих закупорку, очаг инфекции. Синусовые головные боли. Доктор Туше запрокидывает Мисти голову и смотрит ей в горло.

Он говорит:

— Почему вы решили, что это было пищевое отравление?

И Мисти рассказывает ему о поносе, о спазмах в желудке, о головных болях. Мисти рассказывает обо всем, кроме галлюцинаций.

Он надевает ей на руку манжету тонометра, закачивает в нее воздух и сбрасывает давление. Взгляды обоих прикованы к манометру. Стрелка вздрагивает с каждым ударом сердца. Боль в голове Мисти бьется в такт пульсу.

Потом ей приходится снять блузку, и доктор Туше поднимает одну ее руку вверх и ощупывает подмышку. Доктор носит очки и сосредоточенно смотрит в стену, пока его пальцы заняты делом. Мисти наблюдает за ними в зеркале на стене. Ее бюстгальтер натянут так туго, что лямки врезаются в плечи. Рыхлый живот свисает над поясом брюк. Ее ожерелье из поддельного жемчуга провалилось в глубокие складки жира сзади на шее.

Пальцы доктора Туше, они внедряются, зарываются, ввинчиваются ей в подмышку.

Окна в смотровом кабинете — матированное стекло, блузка Мисти висит на крючке на двери. В этом же кабинете Мисти рожала Табби. На стенах — бледно-зеленая плитка. На полу — белый кафель. Тот же самый смотровой стол. Здесь родился Питер. Здесь родилась Полетта. Уилл Таппер. Мэтт Хайленд. Бретт Питерсен. Все жители острова младше пятидесяти лет. Этот остров так мал, что доктор Туше также и похоронных дел мастер. Он готовил к погребению тело отца Питера, Харроу. Готовил к кремации.

Твоего отца.

В Харроу Уилмоте было все, что Мисти хотелось бы видеть в Питере, когда тот станет старше. Мисти смотрела на свекра так же, как молодые мужчины смотрят на своих предполагаемых тещ, чтобы понять, в кого превратятся их юные невесты лет через двадцать. Гарри был именно таким мужчиной, за которым Мисти хотелось быть замужем, когда ее молодость отцветет. Высокий, с седыми бачками, прямым носом и длинным раздвоенным подбородком.

Но теперь, когда Мисти закрывает глаза и пытается представить Харроу Уилмота, она видит лишь пепел, который развеяли со скал над морем на мысе Уэйтенси. Длинное серое облако.

Мисти не знает, где доктор Туше бальзамирует покойных. Может быть, прямо здесь, в смотровом кабинете. Если он доживет, то подготовит и тело Грейс Уилмот. Доктор Туше осматривал Питера на месте неудавшегося самоубийства.

Твоего неудавшегося самоубийства.

Если кислород все-таки перекроют, доктор Туше подготовит тело.

Твое тело.

Доктор ощупывает ей подмышки. Проверяет, нет ли там уплотнений. Раковых опухолей. Он знает, где нужно надавить на позвоночник, чтобы твоя голова запрокинулась. Поддельные жемчуга еще глубже уходят под складки кожи сзади на шее. Глаза доктора скошены в сторону, он не смотрит на Мисти. Он напевает какой-то мотивчик. Уносясь мыслями в дальние дали. Сразу видно, что он привык работать с телами мертвых.

Сидя на смотровом столе, наблюдая за ними обоими в зеркале, Мисти говорит:

— Что раньше было на мысе?

Доктор Туше испуганно вздрагивает. Он поднимает глаза. Его брови изогнуты в удивлении.

Как будто с ним заговорил покойник.

— На мысе Уэйтенси, — говорит Мисти. — Там статуи. Как в заброшенном парке. Что там было раньше?

Его пальцы вонзаются глубоко между сухожилиями у нее на загривке, и он говорит:

— Пока не построили крематорий, там было кладбище.

Это было бы даже приятно, но пальцы у доктора ледяные.

И Мисти не видела ни одного надгробия.

Его пальцы прощупывают ее шею под челюстью, проверяют, не увеличены ли лимфатические узлы. Он говорит:

— Там есть мавзолей, вырытый прямо в холме.

Сосредоточенно глядя в стену, доктор хмурится и говорит:

— Ему не меньше двух сотен лет. Спросите у Грейс, она знает лучше меня.

Тот самый грот. Миниатюрное здание банка. Каменный Капитолий с колоннами и резной аркой. Все рассыпается и держится только корнями деревьев. Запертые металлические ворота, темень внутри.

Боль вгоняет свой гвоздь еще глубже в затылок, тюк-тюк-тюк молотком.

Дипломы на зеленых кафельных стенах, они давно пожелтели, затуманились под стеклом. Во влажных потеках. Засижены мухами. Даниэль Туше, доктор медицины. Обхватив двумя пальцами запястье Мисти, доктор Туше проверяет ее пульс по своим наручным часам.

Его мышца, опускающая угол рта, тянет вниз уголки губ, и рот получается хмурым. Доктор прикладывает свой холодный стетоскоп между лопатками Мисти и говорит:

— Сделайте глубокий вдох и не дышите.

Холодная головка стетоскопа ползает по спине Мисти.

— Теперь выдыхайте, — говорит доктор. — И снова вдохните.

Мисти говорит:

— Вы не знаете, Питеру делали вазэктомию?

Она делает глубокий вдох и говорит:

— Питер сказал мне, что Табби — божье чудо, и я не должна делать аборт.

И доктор Туше говорит:

— Мисти, вы много пьете в последнее время?

Млядь, у них такой маленький городок. И бедная Мисти Мэри, она городская алкоголичка.

— В отель приходил детектив из полиции, — говорит Мисти. — Спрашивал, нет ли у нас на острове Ку-клукс-клана.

И доктор Туше говорит:

— Покончив с собой, вы не спасете дочь.

Он говорит в точности, как ее муж.

Как ты, милый мой Питер.

И Мисти говорит:

— Не спасу дочь от чего?

Мисти смотрит ему в глаза и говорит:

— У нас на острове есть нацисты?

Глядя на нее в упор, доктор Туше улыбается и говорит:

— Конечно нет.

Он идет к своему столу и берет папку с несколькими листами бумаги внутри. Открывает ее, что-то пишет. Смотрит на календарь на стене над столом. Смотрит на свои часы и продолжает писать. Его почерк: конечные линии каждой буквы уходят вниз, под строку, — подсознательный, импульсивный. Голодный, жадный, злой, сказал бы Энджел Делапорт.

Доктор Туше говорит:

— Вы в последнее время занимаетесь чем-нибудь необычным?

И Мисти говорит ему, да. Она рисует. Впервые после института Мисти рисует карандашом и понемножку пишет красками, в основном акварелью. У себя в комнате, на чердаке. В свободное время. Она поставила мольберт у окна, чтобы видеть все побережье до мыса Уэйтенси. Каждый день она что-то рисует. Берет картинки из головы. Список желаний девчонки из белых отбросов: большие дома, венчания в церкви, пикники на пляже.

Вчера Мисти работала, пока не заметила, что на улице уже темно. Пять или шесть часов просто исчезли. Пропали, как недостающая прачечная в Сивью. Сгинули в Бермудском треугольнике.

Мисти говорит доктору Туше:

— У меня постоянно болит голова, но когда я рисую, то почти не чувствую боли.

Его стол сделан из крашеного металла. Такие столы стоят в кабинетах у инженеров или бухгалтеров. Ящики стола выдвигаются на гладких роликах и закрываются с громким грохотом. На столешнице — накладка из зеленого сукна. На стене над столом — календарь, старые дипломы.

Доктор Туше с его рябой лысиной и немногочисленными длинными волосенками, зачесанными от уха до уха, он мог бы быть и инженером. С его круглыми очками с толстенными стеклами в стальной оправе, с его наручными часами на растяжном металлическом браслете, он мог бы быть и бухгалтером. Он говорит:

— Вы же учились в институте, как я понимаю?

В художественном институте, говорит ему Мисти. Но она не доучилась. Забрала документы. После смерти Харроу они перебрались сюда, чтобы позаботиться о матери Питера. Потом родилась Табби. Потом Мисти заснула и проснулась жирной, усталой и немолодой.

Доктор не смеется. Оно и понятно.

— Когда вы изучали историю, — говорит он, — вам рассказывали о джайнах? О джайнизме, индийской религии?

Только не на истории искусства, говорит ему Мисти.

Он выдвигает ящик стола и достает желтый пузырек с таблетками.

— Это очень сильный препарат, — говорит он. — Даже близко не подпускайте к нему Табби.

Он открывает пузырек и вытряхивает на ладонь пару капсул. Капсулы из прозрачного желатина, состоящие из двух половинок. Внутри — какой-то сыпучий темно-зеленый порошок.

Отковырянное сообщение на подоконнике в комнате Табби: Ты умрешь, когда станешь им не нужна.

Доктор Туше держит пузырек перед носом у Мисти и говорит:

— Принимайте только при сильных болях. — На пузырьке нет этикетки. — Это травяная смесь. Она поможет вам сосредоточиться.

Мисти говорит:

— Кто-нибудь когда-нибудь умирал от синдрома Стендаля?

И доктор говорит:

— В основном это зеленые водоросли, немного коры белой ивы, немного пчелиной пыльцы.

Он возвращает капсулы в пузырек и защелкивает крышечку. Ставит пузырек на стол рядом с бедром Мисти.

— Спиртное пить можно, — говорит он, — но умеренно.

Мисти говорит:

— Я и так пью умеренно.

Повернувшись обратно к столу, он говорит:

— Ну, вам виднее.

Гребаные маленькие городки.

Мисти говорит:

— От чего умер отец Питера?

И доктор Туше говорит:

— А что вам сказала Грейс Уилмот?

Она вообще ничего не сказала. Ни слова. Когда они развеяли прах, Питер сказал Мисти, что это был сердечный приступ.

Мисти говорит:

— Грейс сказала, у него была опухоль мозга.

И доктор Туше говорит:

— Да, именно.

С грохотом он задвигает ящик на место. Он говорит:

— Грейс мне сказала, что вы проявляете подающий большие надежды талант.

Просто для сведения: погода сегодня тихая и солнечная, но воздух насыщен галиматьей.

Мисти спрашивает о той индийской религии, о которой он упоминал.

— Джайнизм, — говорит доктор. Он снимает блузку с крючка на двери и подает ее Мисти. Подает, как пальто. Ткань под обоими рукавами потемнела от пота. Доктор Туше переминается с ноги на ногу, держит блузку для Мисти, ждет, когда она засунет руки в рукава.

Он говорит:

— Я имею в виду, иногда, для художника, хронические боли это просто подарок судьбы.

17 июля

Когда они учились в художке, Питер не раз говорил, что любая твоя работа это автопортрет. Не важно, что изображено на картине, «Святой Георгий с драконом» или «Похищение сабинянок», все равно ракурс, освещение, композиция, техника, все это — ты. Даже причина, по которой ты выбираешь сюжет, это ты. Ты — каждый цвет, каждый мазок.

Питер говорил:

— Художник может лишь изобразить свое собственное лицо.

Ты обречен быть собой.

Стало быть, говорил он, мы вольны рисовать что угодно, потому что всегда рисуем только себя.

Твой почерк. Походка. Орнамент на посуде, которую ты покупаешь. Все выдает тебя с головой. Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.

Все — автопортрет.

Все — дневник.

На пятьдесят долларов, полученных от Энджела Делапорта, Мисти покупает круглую акварельную кисть № 5 из бычьего волоса. Покупает пушистую беличью кисть № 4 для заливки. Круглую кисть № 2 из верблюжьего волоса. Заостренную колонковую кисть № 6 и широкую плоскую кисть № 12.

Мисти покупает палитру для акварели, круглый алюминиевый поддон с девятью углублениями наподобие формы для выпечки кексов. Она покупает несколько тюбиков акварели. Кипрскую зеленую, виридоновую зеленую, изумрудную зеленую и виндзорскую зеленую. Она покупает берлинскую лазурь и тюбик маренового кармина. Покупает гаванскую черную краску и жженую кость.

Мисти покупает молочно-белую маскирующую жидкость, чтобы закрашивать ошибки. Покупает желтый, как моча, грунт под акварель, чтобы при необходимости можно было смыть краски. Она покупает гуммиарабик янтарного цвета, чтобы краски не смешивались на бумаге. Покупает прозрачный текстурный медиум, чтобы придать краскам зернистость.

Она покупает блок акварельной бумаги, мелкозернистой бумаги холодного прессования, размером 19 на 24 дюйма. Торговое наименование этого размера: «королевский». Размер 23 на 28 дюймов называется «слоновьим». Размер 26,5 на 40 дюймов — «двукратным слоновьим». Это хорошая бумага, не содержащая кислоты, плотностью 140 фунтов. Мисти покупает холсты, наклеенные на картон. Она покупает холсты «суперкоролевского», «императорского» и «антикварного» размера.

Она приносит все это к кассе, и общая сумма получается намного больше пятидесяти долларов, и Мисти приходится расплатиться кредитной картой.

Когда у тебя возникает желание украсть в магазине тюбик жженой сиены, это значит, пора принимать лекарство с зелеными водорослями, которое дал тебе доктор Туше.

Питер говорил, что задача художника — создавать порядок из хаоса. Ты накапливаешь информацию, ищешь закономерности и выстраиваешь систему. Пытаешься найти смысл в бессмысленных фактах. Собираешь мозаику из кусочков всего на свете. Передвигаешь и перестраиваешь. Коллаж. Монтаж. Компоновка.

Когда ты на работе, и за каждым столиком в твоей секции гости чего-нибудь ждут, а ты спряталась в кухне и рисуешь на клочках бумаги, это значит, пора принимать лекарство.

Когда ты приносишь клиентам чек, и на обороте нарисован эскиз — кусочек пейзажа в сплетении света и тени, — ты даже не знаешь, что это за место, образ просто возник в голове. Эскиз ничего собой не представляет, но тебе страшно его потерять. Это значит, пора принимать лекарство.

— Все бесполезные подробности, — говорил Питер, — они бесполезны лишь до тех пор, пока ты не свяжешь их воедино.

Питер говорил:

— Само по себе все — ничто.

Просто для сведения: сегодня в столовой Грейс Уилмот и Табби стоят перед застекленным шкафом, занимающим почти всю стену. В шкафу под неяркими лампами — фарфоровые тарелки на специальных подставках. Чашки на блюдцах. Грейс Уилмот поочередно показывает на них пальцем. Табби тоже показывает на них пальцем и говорит:

— «Фитц и Флойд»… «Веджвуд»… «Норитаке»… «Ленокс»…

Табби качает головой, скрещивает руки на груди и говорит:

— Нет, тут неправильно.

Она говорит:

— В орнаменте «Роща оракула» золотая кайма — четырнадцать каратов. В «Венериной роще» — двадцать четыре карата.

Твоя дочь, эксперт по орнаментам на вымерших сервизах.

Твоя дочь, уже подросток.

Грейс Уилмот тянет руку, заправляет Табби за ухо упавшую на глаза прядку волос и говорит:

— Клянусь, этот ребенок далеко пойдет.

Мисти с подносом на плече останавливается на секунду, чтобы спросить у Грейс:

— От чего умер Харроу?

Грейс отрывает взгляд от фарфора. Ее круговые мышцы глаз выполняют свою работу, глаза широко раскрываются, и она говорит:

— А почему ты вдруг спрашиваешь?

Мисти говорит, что была у врача. У доктора Туше. Говорит, что Энджел Делапорт ей сказал, будто по почерку Питера можно понять кое-что о его отношениях с отцом. Все подробности, которые сами по себе — ничто.

И Грейс говорит:

— Доктор назначил тебе лекарство?

Поднос тяжелый, еда остывает, но Мисти говорит:

— Доктор сказал, у Харроу был рак печени.

Табби показывает пальцем и говорит:

— «Горэм»… «Данск»…

Грейс улыбается.

— Конечно. Рак печени, — говорит она. — Почему ты спрашиваешь у меня?

Она говорит:

— Я думала, Питер тебе сказал.

Просто для сведения: погода сегодня туманная от крайне противоречивых сведений о причине смерти твоего отца. Любая подробность сама по себе — ничто.

И Мисти говорит, что ей сейчас некогда разговаривать. Она занята. Время обеда, самый наплыв клиентов. Может быть, позже.

В художке Питер рассказывал о живописце Джеймсе Макниле Уистлере, который работал на Инженерный корпус армии США: зарисовывал участки побережья, где намечалось строительство маяков. Проблема в том, что Уистлер изрисовывал все поля крошечными набросками человеческих фигур. Он рисовал старух, младенцев, нищих — все, что видел на улицах. Он исправно делал свою работу для правительства, с фотографической точностью переносил на бумагу ландшафты, но не мог пренебречь всем остальным. Он не мог ничего упустить. Мужчины, курившие трубки. Дети, катавшие обруч. Он собирал их всех в быстрых набросках на полях своих официальных работ. Разумеется, правительство отказалось от его услуг.

— Эти наброски, — говорит Питер, — сейчас они стоят миллионы.

Говорил ты.

В Орехово-золотом зале сливочное масло подают в маленьких глиняных горшочках, только теперь на каждом кусочке масла ножом вырезана картинка. Крошечный набросок человеческой фигуры.

Может быть, это дерево или склон холма из фантазий Мисти. Может быть, это утес, или водопад в ущелье, или тенистый овраг, заполненный мшистыми валунами и заросший плющом, обвивающим толстые стволы деревьев. Пока она все это воображает и зарисовывает на бумажных салфетках, гости решают, что будет быстрее сбегать на автовокзал и взять кофе там. Гости стучат вилками по стаканам, чтобы привлечь внимание Мисти. Они щелкают пальцами. Эти летние люди.

Они не дают чаевых.

Склон холма. Горный ручей. Пещера на речном берегу. Усик плюща. Все эти детали, они приходят ей в голову, и Мисти не может их упустить. К концу обеденной смены у нее набирается целая стопка салфеток, бумажных полотенец и чеков, и на каждом клочке что-нибудь нарисовано.

У себя в комнате на чердаке она копит эскизы орнаментов из цветов и листьев, которых не видела никогда. В другой стопке — абстрактные фигуры, похожие на скалы и горные вершины на горизонте. Ветвистые контуры деревьев, кустарник. Что-то, что можно принять за шиповник. За птиц.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Когда ты часами сидишь на толчке и рисуешь всякую ерунду на обрывках туалетной бумаги до тех пор, пока жопа не станет отваливаться, — прими лекарство.

Когда ты вообще не выходишь на смену, когда сидишь в своей комнате на чердаке и общаешься с внешним миром, только если звонишь в обслуживание номеров, когда ты всем говоришь, что болеешь, а сама круглые сутки рисуешь пейзажи, которых не видела никогда, — это значит, пора принимать лекарство.

Когда твоя дочка стучится к тебе и просит поцеловать ее перед сном, а ты говоришь, чтобы она шла ложиться, а ты подойдешь через пару минут, и в конце концов бабушка оттаскивает ее от двери, и ты слышишь, как она плачет, уходя по коридору, — прими лекарство, двойную дозу.

Когда ты находишь браслет со стразами, который дочка пропихнула под дверь, — прими еще одну капсулу.

Когда никто не замечает твое ненормальное поведение, когда все улыбаются и говорят: «Ну, что, Мисти, как продвигается твоя живопись?» — пора опять принимать лекарство.

Когда голова болит так, что нельзя съесть ни кусочка. Когда спадают трусы, потому что задницы больше нет. Проходя мимо зеркала, ты не узнаешь своего отражения в этом тощем, изможденном призраке за стеклом. Твои руки перестают трястись, только когда держат кисть или карандаш. Это значит, что надо принять лекарство. У тебя есть еще полпузырька, но доктор Туше уже принес тебе новый. Оставил на стойке портье. Пузырек с твоим именем на этикетке.

Когда ты работаешь и не можешь остановиться. Когда тебе не хочется ничего, только закончить очередную картину и сразу взяться за новую. Прими лекарство.

Потому что Питер был прав.

Ты был прав.

Потому что все важно. Каждая деталь. Просто мы еще не знаем почему.

Все — автопортрет. Все — дневник. Все наркотики, принятые за всю жизнь, — в пряди твоих волос. Твои ногти. Твое досье. Стенки твоего желудка — документ. Мозоли у тебя на руке выдают все твои тайны. Твои зубы выдают тебя с головой. Твой акцент. Морщинки вокруг рта и глаз.

Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.

Питер говорит, что задача художника — пристально вглядываться, подмечать, собирать, систематизировать, архивировать, сохранять, а потом составлять отчет. Документировать. Изображать. Задача художника — просто не забывать.

21 июля Луна в третьей четверти

Энджел Делапорт поднимает к свету одну картину, потом другую. Все картины написаны акварелью. Все они разные. Есть просто контуры странного горизонта, есть пейзажи с залитыми солнцем полями. Сосновые леса. Дом или деревня на втором плане. Глаза Энджела бегают туда-сюда, взгляд ощупывает каждый лист.

— Невероятно, — говорит он. — Выглядите вы кошмарно, но ваши работы… Боже мой.

Просто для сведения: Энджел и Мисти, они сейчас в Ойстервиле. В чьей-то пропавшей гостиной. Они пролезли в очередную дыру, чтобы сделать снимки и посмотреть на граффити.

Твои граффити.

Выглядит Мисти и вправду неважно, никак не может согреться, даже в двух свитерах, ее зубы стучат. Ее руки трясутся, когда она подает Энджелу очередную картину. Плотная акварельная бумага трепещет. Это какое-то кишечное недомогание, последствия пищевого отравления. Даже здесь, в сумрачной замурованной комнате, куда свет с трудом проникает сквозь плотные шторы, Мисти остается в темных очках.

Энджел принес свою сумку с фотографическими принадлежностями. Мисти — свою старую папку для художественных работ. Папка из черного пластика, она осталась еще с института: тонкая, с молнией по трем сторонам. Внутри с одной стороны — тоненькие резинки, чтобы поддерживать большие акварельные листы. С другой стороны — кармашки разного размера, для зарисовок.

Пока Энджел фотографирует стены, Мисти раскрывает папку на диване. Когда Мисти вынимает пузырек с лекарством, у нее так сильно трясется рука, что слышно, как капсулы гремят внутри. Мисти выуживает одну капсулу и говорит Энджелу:

— Зеленые водоросли. От головной боли.

Она кладет капсулу в рот и говорит:

— Я тут кое-что нарисовала. Посмотрите и скажите мне, что вы думаете.

Питер написал что-то краской прямо поверх дивана. Его черные надписи тянутся по семейным фотографиям в рамочках на стене. По декоративным подушкам, обвязанным кружевами. По шелковым абажурам. Питер плотно задернул шторы и написал прямо по ним.

Ты написал прямо по шторам.

Энджел отбирает у Мисти пузырек с лекарством и подносит его к свету из окна. Энджел встряхивает пузырек, капсулы гремят внутри. Он говорит:

— Какие большие.

Желатиновая капсула во рту у Мисти уже размягчается, уже чувствуется вкус порошка. Вкус соли и фольги, вкус крови.

Энджел вручает ей фляжку с джином, и Мисти делает горький глоток. Просто для сведения: она пьет его джин. В художке ты узнаешь, что у наркоманов есть свой этикет. Нужно делиться.

Мисти говорит:

— Угощайтесь. Возьмите штучку.

Энджел открывает пузырек и вытряхивает на ладонь две капсулы. Убирает одну в карман и говорит:

— На потом.

Он глотает вторую капсулу, запив ее джином, корчит страшную рожу, как будто его сейчас вырвет, наклоняется вперед и высовывает красно-белый язык. Его глаза крепко зажмурены.

Иммануил Кант с его подагрой. Карен Бликсен с ее сифилисом. Питер сказал бы Энджелу Делапорту, что страдание — ключ к вдохновению.

Раскладывая на диване свои наброски и акварели, Мисти говорит:

— Что скажете?

Энджел берет картинку, рассматривает. Кладет на место, берет следующую. Качает головой: нет. Качает почти незаметно, словно он парализован. Он говорит:

— Просто невероятно.

Он берет очередную картинку и говорит:

— Какими вы пользуетесь инструментами?

Он имеет в виду ее кисти?

— Соболь, — говорит Мисти. — Иногда белка или бычий волос.

— Нет, балда, — говорит он. — На компьютере. Какой у вас графический редактор? Ручными инструментами так не сделаешь.

Он стучит пальцем по старинному замку на одной из картинок, потом — по летнему домику на другой.

Ручными инструментами?

— Вы же пользуетесь не только циркулем и угольником, да? — говорит Энджел. — И не только транспортиром? У вас все углы одинаковые, идеальные. Вы наверняка пользуетесь трафаретами или шаблонами, да?

Мисти говорит:

— Что такое циркуль?

— Ну, такой инструмент с двумя ножками. В школе им пользуются, на геометрии, — говорит Энджел, изображая две ножки большим и указательным пальцем. — На одной ножке — иголка, в другую вставляется карандаш, чтобы чертить правильные окружности и дуги.

Он берет картинку с домиком на холме над пляжем. Океан и деревья раскрашены разными оттенками синего и зеленого. Единственный теплый штрих — желтое пятнышко, свет в одном из окон.

— Так бы и любовался, хоть целую вечность, — говорит он.

Синдром Стендаля.

Энджел говорит:

— Я дам вам за эту картину пятьсот долларов.

И Мисти говорит:

— Я ее не продаю.

Он достает из папки другую картину и говорит:

— А эту?

Эти картины не продаются.

— А если я предложу тысячу? — говорит он. — Я дам вам тысячу долларов за одну эту картину.

Тысяча долларов. И все-таки Мисти говорит:

— Нет.

Глядя на нее в упор, Энджел говорит:

— Тогда десять тысяч за все вместе. Десять тысяч долларов. Наличными.

Мисти собирается сказать «нет», но…

Энджел говорит:

— Двадцать тысяч.

Мисти вздыхает, и…

Энджел говорит:

— Пятьдесят тысяч долларов.

Мисти смотрит в пол.

— Почему, — говорит Энджел, — у меня такое чувство, что вы их не продадите и за миллион?

Потому что картины еще не закончены. Они не идеальны. Их нельзя показывать людям, пока нельзя. А есть и другие картины, которые она еще даже не начала. Мисти не продает эти картинки, потому что они ей нужны как эскизы для будущей масштабной работы. Они части целого, которое она сама еще не распознала. Они — подсказки.

Мы сами не знаем, почему делаем то, что делаем.

Мисти говорит:

— Почему вы предлагаете мне столько денег? Это что, какая-то проверка?

Энджел расстегивает молнию на своей сумке и говорит:

— Хочу кое-что вам показать.

Он вынимает из сумки какие-то блестящие металлические штуковины. Одна штуковина: две заостренные палочки, соединенные в виде буквы «V». Вторая: полукруг с прорезью, как буква «D» с разметкой в дюймах на прямой стороне.

Энджел прикладывает металлическую «D» к картинке с фермерским домом и говорит:

— Ваши прямые линии, они все абсолютно прямые.

Он прикладывает «D» к акварели с летним домиком, и все линии идеальны.

— Это транспортир, — говорит Энджел. — Им измеряют углы.

Он прикладывает транспортир поочередно к каждой картинке и говорит:

— Все ваши углы идеальны. Ровно девяносто градусов. Ровно сорок пять градусов.

Он говорит:

— Я это заметил еще на картинке с креслом.

Он берет V-образную штуковину и говорит:

— Это циркуль. Инструмент, чтобы чертить правильные окружности и дуги.

Он ставит одну ножку циркуля в центр наброска углем. Он вращает вторую ножку по кругу и говорит:

— Каждый ваш круг идеален. Каждый подсолнух, каждая купальня для птиц. Все ваши дуги, они идеальны.

Энджел указывает на картины, разложенные на зеленом диване, и говорит:

— Вы рисуете идеальные геометрические фигуры. Это невозможно.

Просто для сведения: погода сегодня становится очень паршивой, очень-очень паршивой, вот прямо сейчас.

Единственный человек, который не ждет, чтобы Мисти стала великой художницей, он говорит ей, что это в принципе невозможно. Когда твой единственный друг говорит, что тебе точно не светит быть великой художницей, одаренной, искусной художницей — прими лекарство. Проглоти пилюлю.

Мисти говорит:

— Послушайте, мы с мужем учились в художественном институте.

Она говорит:

— Нас учили рисовать.

И Энджел спрашивает, не копировала ли она фотографию. Не использовала ли проектор? Камеру-обскуру?

Сообщение от Констанс Бертон: «То же самое ты можешь сделать просто из головы».

Энджел вынимает из сумки фломастер, дает его Мисти и говорит:

— Держите.

Он указывает на стену и говорит:

— Прямо здесь, нарисуйте мне круг диаметром четыре дюйма.

Мисти, не глядя, рисует на стене круг.

Энджел прикладывает к нему прямую сторону транспортира, сторону с разметкой. Диаметр круга — ровно четыре дюйма.

Энджел говорит:

— Начертите угол в тридцать семь градусов.

Раз-два: Мисти проводит две пересекающиеся черты.

Энджел прикладывает транспортир. Угол — ровно тридцать семь градусов.

Он просит нарисовать круг диаметром восемь дюймов. Шестидюймовый отрезок. Угол в семьдесят градусов. Идеальную букву «S». Равносторонний треугольник. Квадрат. И Мисти мгновенно рисует.

Угольник, транспортир и циркуль подтверждают: все нарисовано идеально.

— Теперь понимаете, что я имею в виду? — говорит Энджел.

Он тычет острием циркуля ей в лицо и говорит:

— Тут явно что-то не так. Сначала было не так с Питером, а теперь — с вами.

Просто для сведения: кажется, она нравилась Энджелу Делапорту гораздо больше, когда была тупой жирной коровой. Горничной в отеле «Уэйтенси». Восторженной дурочкой, которой он мог читать лекции о Станиславском и графологии. Сначала она была ученицей Питера. Потом — ученицей Энджела.

Мисти говорит:

— Я понимаю только одно: почему-то вам невыносима сама мысль о том, что, возможно, я просто талантливая художница.

Энджел испуганно вздрагивает. Он поднимает глаза. Его брови изогнуты в удивлении.

Как будто с ним заговорил покойник.

Он говорит:

— Мисти Уилмот, вы сами поняли, что сказали?

Энджел говорит, потрясая циркулем:

— Это не просто талант.

Он тычет пальцем в идеальные круги и углы на стене и говорит:

— Полиция должна это увидеть.

Убирая картины и наброски обратно в папку, Мисти говорит:

— С чего вдруг?

Закрывая молнию, она говорит:

— И что же, меня арестуют за то, что я слишком хороший художник?

Энджел хватает фотоаппарат и прокручивает пленку на следующий кадр. Прикрепляет на аппарат вспышку. Глядя на Мисти сквозь видоискатель, он говорит:

— Нам нужно больше доказательств.

Он говорит:

— Нарисуйте мне шестиугольник. Нарисуйте мне пентаграмму. Нарисуйте идеальную спираль.

Мисти рисует фигуры фломастером, одну за другой. Ее руки прекращают трястись, только когда она что-то рисует.

На стене перед ней слова Питера: «… мы уничтожим вас вашей же собственной алчностью…»

Твои слова.

Шестиугольник. Пентаграмма. Идеальная спираль. Энджел фотографирует все фигуры.

Ослепленные вспышкой, они не видят, как домовладелица просовывает голову в дыру. Она смотрит на Энджела, который фотографирует стены. Смотрит на Мисти, которая на стенах рисует. Домовладелица хватается за голову и говорит:

— Какого черта?! Вы что здесь затеяли? Прекратите немедленно!

Она говорит:

— А то превратили мой дом в затяжной арт-проект!

24 июля

Просто, чтобы ты знал: сегодня Мисти звонил детектив Стилтон. Он хочет навестить Питера в больнице.

Хочет навестить тебя.

По телефону он говорит:

— Когда умер ваш свекор?

Пол вокруг Мисти, ее кровать, вся ее комната усеяна мокрыми шариками акварельной бумаги. Большой бумажный пакет из магазина художественных товаров набит комками кобальтовой сини и виндзорской зелени. Ее простые и цветные карандаши, ее акрил, масло и акварель — она извела все впустую. На выброс. От ее масляной пастели и сухих пастельных мелков остались лишь крошечные кусочки, которые уже не удержишь в руке. Ее бумага почти закончилась.

В художке не учат, как одновременно разговаривать по телефону и рисовать. Держа в одной руке трубку, а в другой — кисть, Мисти говорит:

— Отец Питера? Четырнадцать лет назад.

Растирая краски ребром ладони, смешивая цвета подушечкой большого пальца, Мисти следом за Гойей обрекает себя на свинцовую энцефалопатию. Глухоту. Депрессию. Местное отравление.

Детектив Стилтон, он говорит:

— Нет никаких данных о том, что Харроу Уилмот умер.

Чтобы заострить кончик кисти, Мисти крутит ее во рту. Мисти говорит:

— Мы развеяли его прах.

Она говорит:

— Он умер от сердечного приступа. Или от опухоли мозга.

Краска на языке — кислая. Краска хрустит на зубах.

Детектив Стилтон говорит:

— Нигде нет свидетельства о его смерти.

Мисти говорит:

— Может, они инсценировали его смерть?

Ничего лучше ей в голову не приходит. Грейс Уилмот, доктор Туше, все жители острова, они только и делают, что создают видимость.

И Стилтон говорит:

— Они это кто?

Нацисты. Ку-клукс-клан.

Кистью № 12 из верблюжьего волоса она наносит идеально тонкий слой голубой акварели над деревьями на идеально изломанном горизонте идеального горного кряжа. Колонковой кистью № 2 она кладет блики — отсветы солнца — на гребень каждой идеальной волны. Идеальные дуги, прямые линии, выверенные углы, а Энджел Делапорт пусть идет в жопу.

Просто для сведения: на бумаге погода такая, какой и должна быть по замыслу Мисти. Идеальная.

Детектив Стилтон говорит:

— С чего бы вдруг вашему свекру инсценировать свою смерть?

Мисти говорит, что она пошутила. Конечно, Гарри Уилмот мертв.

Беличьей кистью № 4 она добавляет тени в лесу. За столько дней, проведенных на чердаке за мольбертом, она не сумела создать ничего, что может хоть как-то сравниться с тем креслом, которое она нарисовала на мысе, когда обосралась в трусы. На мысе Уэйтенси. С жуткими галлюцинациями. Зажмурив глаза, мучаясь от отравления.

Тот единственный годный рисунок, который она продала за какие-то вшивые пятьдесят баксов.

По телефону детектив Стилтон говорит:

— Вы еще здесь?

Мисти говорит:

— Смотря что понимать под здесь.

Она говорит:

— Поезжайте. Проведайте Питера.

Нейлоновой кистью № 2 она высаживает идеальные цветы на идеальном лугу. Где сейчас Табби, Мисти не знает. Надо ли ей сейчас быть на работе, она без понятия. Мисти уверена только в одном: она занята рисованием. Голова не болит. Руки не трясутся.

— Проблема в том, — говорит Стилтон, — что в больнице хотят, чтобы вы тоже присутствовали, когда я приеду к вашему мужу.

И Мисти говорит, что ей некогда ехать в больницу. Ей надо работать, писать картины. Ей надо заботиться о ребенке тринадцати лет. У нее жуткие мигрени вторую неделю. Колонковой кистью № 4 она протягивает через луг серо-белую полосу. Мостит дорожку в траве. Она роет яму. Заливает фундамент.

Там, на бумаге, кисть убивает деревья, сметая их с листа. Коричневой краской Мисти врезается в луг. Мисти меняет рельеф. Кисть вспахивает дерн. Цветов больше нет. Из ямы поднимаются белые стены. В стенах раскрываются окна. Вздымается башня. Над центром строения разрастается купол. Из дверных проемов спускаются лестницы. Вокруг террас встают перила. Еще одна башня стремится ввысь. Еще один флигель вырастает из здания, отнимая у луга еще больше места, оттесняя лес еще дальше.

Это Занаду. Сан-Симеон. Билтмор. Мар-а-Лаго. Места, которые строят богатые люди, чтобы побыть в безопасности и одиночестве. Места, где, как им представляется, они будут счастливы. Это здание на бумаге — обнаженная душа человека с деньгами. Альтернативный рай для людей, слишком богатых для грубой реальности.

Мы вольны рисовать что угодно, потому что всегда рисуем только себя.

Голос в трубке говорит:

— Давайте договоримся на завтра, на три часа, миссис Уилмот?

На краю идеальной крыши одного из флигелей встают статуи. На одной из идеальных террас возникает бассейн. От луга уже почти ничего не остается, когда новая лестница сбегает к опушке идеального леса.

Все — автопортрет.

Все — дневник.

И голос в трубке говорит:

— Миссис Уилмот?

Вьющиеся побеги оплетают стены. Из шиферной плитки на крыше прорастают печные трубы.

Голос в трубке говорит:

— Мисти?

Голос говорит:

— Вы запрашивали официальный медицинский отчет о попытке самоубийства, предпринятой вашим мужем?

Детектив Стилтон говорит:

— Вы не знаете, где ваш муж мог раздобыть снотворное?

Просто для сведения: беда в том, что в художке тебя, может быть, и научат разнообразным приемам и техникам, но не одарят талантом. Вдохновения не купишь. Путь к озарению не вычислишь логикой. Не выведешь формулу. Не составишь маршрут к просветлению.

— В крови вашего мужа, — говорит Стилтон, — обнаружили фенобарбитал натрия.

Он говорит, что на месте предполагаемого самоубийства не нашли никаких улик. Ни пузырька из-под таблеток, ни бутылки с водой. Также нет данных, что Питеру выписывали рецепт.

Продолжая рисовать, Мисти спрашивает детектива, к чему он клонит.

И Стилтон говорит:

— Сразу же возникает вопрос, кто мог желать его смерти.

— Только я, — говорит Мисти. И тут же жалеет о сказанном.

Картина закончена, она идеальна, прекрасна. Мисти никогда не видела это место. Она не знает, откуда оно взялось у нее в голове. Набрав жженую кость на кисть № 12, она разрушает все.

25 июля

Все дома на Жасминовой и Ольховой улицах, они представляются такими роскошными, когда видишь их в первый раз. Все дома с белыми колоннами, трехэтажные или четырехэтажные, все построены во времена последнего экономического подъема, восемьдесят лет назад. Почти сто лет назад. Дома удобно устроились посреди раскидистых деревьев, огромных, словно зеленые грозовые тучи. Дубы и орешник. Дома выстроились в два ряда вдоль Вязовой улицы, фасадом друг к другу. Когда видишь их в первый раз, они смотрятся очень богато.

— Храмовые фасады, — сказал Мисти Харроу Уилмот.

Начиная примерно с 1798 года, в Америке пошла мода на довольно простые, но внушительные фасады в неогреческом стиле. А после 1824 года, говорил Харроу Уилмот, когда Уильям Стрикленд спроектировал здание Второго банка Соединенных Штатов в Филадельфии, пути назад уже не было. После этого все дома, и большие, и маленькие, были просто обязаны иметь ряд рифленых колонн и выступающий фронтон на фасаде.

Такие дома называли «лицевыми», потому что вся красота ограничивалась фасадом. Все остальные стороны дома были невзрачными, без украшений.

Так можно было бы описать почти все дома на острове. Сплошные фасады. Твое первое впечатление.

От здания Капитолия в Вашингтоне до самого крошечного коттеджа: «греческая саркома», как называли ее архитекторы, распространилась повсюду.

— Для архитектуры, — сказал Харроу, — это стало концом прогресса и началом эры утилизации.

Он встретил Мисти и Питера на автовокзале в Лонг-Бич и отвез на паромную пристань.

Дома на острове. Они такие роскошные, пока не рассмотришь их вблизи. Пока не увидишь, как осыпается краска и собирается в кучи под каждой колонной. Козырьки крыш проржавели насквозь и свисают с краев гнутыми рыжими лентами. Окна, в которых нет стекол, забиты фанерой.

Из грязи в князи и снова в грязь за три поколения.

Никакое капиталовложение не обеспечит тебя навсегда. Так ей сказал Гарри Уилмот. Деньги уже на исходе.

— Одно поколение делает деньги, — однажды сказал ей Харроу. — Следующее поколение бережет деньги. Третье поколение остается без денег. Люди всегда забывают, чего стоит накопить капитал для семьи.

Слова Питера на стене: «…ваша кровь — наше золото…»

Просто для сведения: пока Мисти едет на встречу с детективом Стилтоном, три часа на машине до больницы, где хранится Питер, она пытается собрать воедино все, что помнит о Харроу Уилмоте.

В первый раз Мисти увидела остров Уэйтенси, когда Питер привез ее в гости к своим родителям, и его отец встретил их на старом «Бьюике». Все машины на Уэйтенси были старыми, чистыми и отполированными до блеска, но их сиденья были залеплены прозрачным скотчем, чтобы набивка не лезла наружу. Обшитая кожей приборная панель растрескалась от солнца. Хромированные накладки и бамперы покрылись прыщами ржавчины из-за соленого воздуха. Тонкий белый налет приглушил цвет кузовной краски.

У Харроу были густые белые волосы, зачесанные валиком надо лбом. Глаза не то серые, не то голубые. Зубы желтоватые, не белоснежные. Большой острый нос, острый же подбородок, выдвинутый вперед. Сам Харроу — худой, бледный. Обыкновенный. С характерным запахом изо рта. Старый островной дом со своим собственным подгнивающим интерьером.

— Этому «Бьюику» десять лет, — сказал он. — Предельный срок службы для машины на побережье.

Он привез их на пристань, и они ждали паром, глядя на темно-зеленый остров на другой стороне залива. Питер и Мисти. У них начались летние каникулы, они искали работу и мечтали жить в большом городе, в любом большом городе. Они подумывали о том, чтобы бросить институт и перебраться в Нью-Йорк или в Лос-Анджелес. Ожидая парома, они обсуждали дальнейшие планы. Они могли бы изучать изобразительное искусство в Чикаго или Сиэтле. Где-нибудь, где они оба могли бы начать карьеру. Мисти помнит, что ей пришлось трижды захлопывать дверцу машины, чтобы та нормально закрылась.

Той самой машины, в которой Питер пытался покончить с собой.

В которой ты пытался покончить с собой. Когда принял снотворное.

Той самой машины, в которой Мисти едет сейчас.

Только теперь на борту идет надпись, ярко-желтая надпись по трафарету: «Боннер и Миллз — Когда ты готов перестать начинать все сначала».

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

На пароме в тот первый день Мисти сидела в машине, а Харроу с Питером стояли у перил.

Харроу придвинулся ближе к Питеру и сказал:

— Ты уверен, что это она?

Он придвинулся ближе к тебе. Отец к сыну.

И Питер сказал:

— Я видел ее картины. Это она…

Харроу поднял брови, его мышца, сморщивающая бровь, собрала кожу на лбу в длинные складки, и он сказал:

— Ты знаешь, что это значит.

И Питер улыбнулся, но лишь скривив мышцу, поднимающую верхнюю губу, его мышцу оскала, и сказал:

— Ну, да. Мне повезло невъебенно.

Его отец кивнул и сказал:

— Это значит, что мы наконец отремонтируем отель.

Хиппующая мамаша Мисти, она не раз говорила, что это и есть американская мечта: быть богатым и скрыться от всех. Взять того же Говарда Хьюза в его пентхаусе. Или Уильяма Рэндольфа Херста в Сан-Симеоне. Взять тот же Билтмор. Все эти роскошные загородные дома, куда богачи отправляются в добровольную ссылку. Доморощенные райские сады, где мы находим убежище. Когда убежище рушится, а оно обязательно рушится, далекий от жизни мечтатель возвращается в мир.

— Копни поглубже любое богатство, — говорила мамаша Мисти, — и обнаружится, что оно строилось на крови.

Предполагалось, что эти слова как-то скрасят их жизнь в трейлере.

Детский труд в шахтах и на заводах, говорила она. Рабство. Наркотики. Биржевые аферы. Хищническая эксплуатация природных ресурсов, сплошная вырубка леса, загрязнение воздуха, истощение почвы. Монополии. Болезни. Война. За всяким богатством стоит боль и мерзость.

Что бы ни говорила ее мамаша, Мисти верила, что впереди ее ждет прекрасное будущее.

У больничного корпуса, где лежат коматозные больные, Мисти не сразу выходит из машины. Она сидит, смотрит вверх, на окно на третьем этаже. На окно Питера.

Твое окно.

В последнее время Мисти стала держаться за все, что попадается по пути: дверные рамы, барные стойки, столы, спинки стульев. Чтобы не грохнуться. Голова Мисти теперь всегда клонится книзу, шею выпрямить невозможно. Каждый раз, когда Мисти выходит из своей комнаты, ей приходится надевать темные очки, потому что свет режет глаза. Одежда висит на ней, как на вешалке. Ее волосы… на расческе их больше, чем на голове. Любой ее пояс можно дважды обернуть вокруг ее новой талии.

Она стала худющая, как те девицы из испанских мыльных опер.

В зеркале заднего вида отражаются ее воспаленные, налитые кровью глаза. Мисти похожа на труп Паганини.

Перед тем как выйти из машины, Мисти принимает еще одну капсулу с зелеными водорослями. Запивает пивом из банки, голова тут же взрывается болью.

Детектив Стилтон ждет в вестибюле, у стеклянных дверей. Он наблюдает, как Мисти идет через стоянку. Она хватается за все машины, что попадаются на пути. Держится, чтобы не упасть.

Он наблюдает, как Мисти с трудом поднимается по ступенькам, вцепившись рукой в перила.

Детектив Стилтон придерживает перед ней дверь и говорит:

— Как-то вы плохо выглядите.

Это из-за того, что у нее жутко болит голова, говорит ему Мисти. Может быть, из-за красок. Красный кадмий. Титановые белила. В некоторых масляных красках содержится свинец, медь или окись железа. К тому же, многие художники вертят кисти во рту, чтобы заострить кончики, что явно им не на пользу. В художке студентов специально предостерегают, чтобы те не повторяли ошибок Винсента Ван Гога и Тулуз-Лотрека. Всех этих художников, сошедших с ума, с поврежденными нервами, всех, кому приходилось писать картины, привязав кисть к омертвевшей руке. Токсичные краски, абсент, сифилис.

Слабость в руках и ногах — верный признак отравления свинцом.

Все — автопортрет. Включая твой мозг, который вынут при вскрытии. Включая твою мочу.

Яды, наркотики, болезни. Вдохновение.

Все — дневник.

Просто для сведения: детектив Стилтон все это записывает. Заносит в свою записную книжку каждое ее невнятное слово.

Мисти надо заткнуться, пока Табби не взяли под государственную опеку.

Они отмечаются в регистратуре. Расписываются в журнале и получают пластиковые гостевые бейджики. Сегодня Мисти надела одну из любимых брошей Питера: большой круглый диск из желтых стразов. Все камни мутные и поцарапанные. Серебристая фольга снизу у некоторых камней расслоилась и слезла, они не блестят. С тем же успехом это могли быть осколки разбитых бутылок.

Мисти прикалывает бейджик рядом с брошью.

Детектив говорит:

— Похоже, старинная вещь.

И Мисти говорит:

— Муж подарил, когда мы начали встречаться.

Они ждут лифт, и детектив Стилтон говорит:

— Мне нужны подтверждения, что ваш муж находился в больнице последние сорок восемь часов.

Он отрывает взгляд от мигающих лампочек, номеров этажей, смотрит на Мисти и говорит:

— Возможно, вам тоже придется найти свидетелей, которые подтвердят ваше местонахождение за тот же период.

Лифт открывается, Мисти и детектив Стилтон заходят в кабину. Двери закрываются. Мисти нажимает на кнопку третьего этажа.

Оба разглядывают двери лифта, и Стилтон говорит:

— У меня есть ордер на его арест.

Он похлопывает себя по груди поверх внутреннего кармана пиджака.

Лифт останавливается. Двери открываются. Мисти и детектив Стилтон выходят.

Детектив Стилтон открывает свою записную книжку и говорит, сверяясь с записями:

— Вы знаете людей, проживающих в доме 346 на Вестерн-Бейшор-драйв?

Мисти ведет его по коридору и говорит на ходу:

— А должна знать?

— В прошлом году ваш муж делал у них ремонт, — говорит детектив.

Пропавшая прачечная.

— А людей, проживающих в доме 7856 на Норсен-Пайн-роуд? — говорит он.

Исчезнувший бельевой шкаф.

И Мисти говорит, да. Да. Она видела, что Питер там учинил, но нет, она не знает жильцов.

Детектив Стилтон закрывает свою записную книжку и говорит:

— Вчера ночью оба дома сгорели. Пять дней назад сгорел еще один дом. А до этого был уничтожен еще один дом, в котором делал ремонт ваш муж.

Умышленный поджог, во всех случаях, говорит он. Все дома, в которых Питер замуровал граффити своей ненависти, их сжигают один за другим. Вчера полиция получила письмо от некоей организации, берущей ответственность на себя. Океанский союз за свободу. Сокращенно ОСС. Они требуют остановить застройку побережья.

Шагая следом за Мисти по длинному коридору, Стилтон говорит:

— Между движением за превосходство белой расы и Партией зеленых существуют давние связи.

Он говорит:

— От охраны природы до сохранения расовой чистоты — всего один шаг.

Они подходят к палате Питера, и Стилтон говорит:

— Если ваш муж не сможет доказать, что он находился в больнице в каждую из ночей, когда случались пожары, я его арестую.

Он похлопывает по карману, где лежит ордер.

Занавески вокруг койки Питера задернуты. Слышно, как за ними шуршит дыхательный аппарат, нагнетающий воздух. Слышно, как тихо попискивает кардиомонитор. Слышно, как музыка играет в наушниках, что-то из Моцарта.

Мисти отдергивает занавеску.

Занавес открывается. Сегодня вечер премьеры.

И Мисти говорит:

— Не стесняйтесь. Задавайте ему вопросы.

Посреди койки, скорчившись на боку, лежит скелет: папье-маше, обтянутое восковой кожей. Мумия в сине-белых тонах, с темными молниями вен, расходящимися под кожей. Колени подтянуты к груди. Спина выгнута так, что голова почти прикасается к сморщенным ягодицам. Стопы заострились, как обструганные ножом палки. Ногти на ногах длинные, темно-желтые. Руки скрючены, пальцы притянуты к ладоням, так что ногти вонзаются в бинты, защищающие запястья. Тонкое вязаное одеяло сложено в изножье на койке. Прозрачные и желтые трубки подсоединены к рукам, к животу, к темному увядшему пенису, к голове. Осталось так мало мышц, что колени и локти, костлявые кисти рук и ступни кажутся просто огромными.

Губы, блестящие от вазелина, приоткрыты. Видны черные дырки на месте недостающих зубов.

Занавески открыты, и явственно ощущается запах. Спиртовые салфетки, моча, пролежни, сладковатый крем для кожи. Запах теплого пластика. Едкий запах хлорки и запах присыпки латексных перчаток.

Твой дневник.

Рифленая синяя трубка дыхательного аппарата вставлена в дырку в горле. Закрытые глаза заклеены кусочками медицинского пластыря. Голова обрита, чтобы подключить датчики монитора внутричерепного давления, но жесткие черные волоски щетинятся на ребрах и в складке дряблой кожи между тазовыми костями.

Такие же черные, как волосы Табби.

Твои черные волосы.

Придерживая занавеску, Мисти говорит:

— Как видите, мой муж не слишком часто выходит на улицу.

Во всем, что ты делаешь, ты проявляешь себя.

Детектив Стилтон с трудом сглатывает комок, вставший в горле. Его мышца, поднимающая верхнюю губу, тянет губу вверх, к ноздрям, и он утыкается носом в свою записную книжку. Его ручка скребет по бумаге.

Из маленькой тумбочки рядом с койкой Мисти достает спиртовую салфетку и разрывает пластиковую упаковку. Состояние коматозных больных оценивается по Шкале комы Глазго, говорит она детективу. Градация тяжести состоянии идет от «ясного сознания» до «глубокой комы», когда пациент не реагирует ни на какие внешние стимулы. Врач дает пациенту вербальные команды и смотрит, есть ли какой-то отклик. Двигательная реакция. Речевая реакция. Или моргание.

Детектив Стилтон говорит:

— Можете что-нибудь мне рассказать об отце Питера?

— Ну, — говорит Мисти, — он питьевой фонтанчик.

Детектив озадаченно смотрит на Мисти. Брови сошлись в одну линию. Мышца, сморщивающая бровь, выполняет свою работу.

Грейс Уилмот вбухала кучу денег в роскошный медный питьевой фонтанчик в память о Харроу. Он установлен на Абрикосовой улице, на пересечении с Главной улицей, рядом с гостиницей, говорит ему Мисти. Прах Харроу был развеян над морем с мыса Уэйтенси.

Детектив Стилтон все записывает в свою книжку.

Спиртовой салфеткой Мисти протирает кожу вокруг соска Питера.

Мисти снимает с него наушники, берет его лицо в ладони и кладет его голову на подушку, так чтобы он смотрел в потолок. Мисти расстегивает круглую желтую брошь и снимает ее с жакета.

Минимальное количество баллов, которое можно набрать на Шкале комы Глазго, это три. Это значит, что ты вообще не шевелишься, не говоришь и не моргаешь. Что бы тебе ни сказали, что бы с тобой ни сделали. Ты не реагируешь ни на что.

Стальная булавка у броши длиной с мизинец Мисти. Она протирает булавку спиртовой салфеткой.

Ручка детектива Стилтона замирает, но не отрывается от страницы. Он говорит:

— Ваша дочь его навещает?

Мисти качает головой.

— А его мать?

И Мисти говорит:

— Моя дочь почти все свое время проводит с бабушкой.

Мисти смотрит на булавку, вычищенную до блеска.

— Они ездят по распродажам, — говорит Мисти. — Моя свекровь работает в фирме, которая занимается поиском отдельных предметов для фарфоровых сервизов, снятых с производства.

Мисти сдирает пластырь с глаз Питера.

С твоих глаз.

Мисти придерживает его веки пальцами, чтобы глаза не закрылись. Она наклоняется и кричит ему прямо в лицо:

— Питер!

Мисти кричит:

— От чего твой отец умер на самом деле?

Ее слюна брызжет ему в глаза, брызжет ему в зрачки разных размеров. Мисти кричит:

— Ты состоишь в какой-нибудь неонацистской экотеррористической банде?

Обернувшись к детективу Стилтону, Мисти кричит:

— Ты из ОСС?

Океанский союз за свободу.

Стилтон стоит, скрестив руки на груди, и смотрит на Мисти исподлобья. Круговые мышцы рта смыкают его губы в тонкую прямую линию. Лобная мышца сминает лоб в три глубокие морщины от виска до виска. Морщины, которых не было раньше.

Одной рукой Мисти сжимает Питеру сосок и тянет его вверх, пока он не вытягивается длинной каплей.

Другой рукой Мисти втыкает в сосок булавку. Потом вытаскивает булавку наружу.

Кардиомонитор продолжает тихонько попискивать, ни на миг не сбиваясь с ритма.

Мисти говорит:

— Питер, милый? Ты что-нибудь чувствуешь?

И снова втыкает булавку.

Чтобы каждый раз чувствовать новую боль. По методу Станиславского.

Просто, чтобы ты знал: там столько рубцовой ткани, что кожа сделалась жесткой, как тракторная покрышка. Приходится потрудиться, чтобы булавка проткнула сосок насквозь.

Мисти кричит:

— Почему ты покончил с собой?

Зрачки Питера пялятся в потолок, один зрачок расширенный, другой — с булавочную головку.

Потом две руки хватают ее сзади. Детектив Стилтон. Руки пытаются оттащить ее прочь. Мисти кричит:

— На хрена ты меня притащил на остров?

Стилтон тянет Мисти прочь от койки, тянет, пока булавка у нее в руке не выходит из проткнутого соска. Мисти кричит:

— На хрена ты меня обрюхатил?

28 июля — Новолуние

Первую пачку противозачаточных таблеток Мисти Питер подменил леденцами с корицей. Вторую пачку он смыл в унитаз.

Ты смыл таблетки в унитаз. Сказал, что случайно.

После этого в студенческой поликлинике Мисти было сказано, что новый рецепт на оральные контрацептивы можно будет получить лишь через месяц. Ей посоветовали пользоваться диафрагмой, но неделю спустя Мисти обнаружила крошечную дырочку в центре латексного колпачка. Она поднесла диафрагму к окну, чтобы показать Питеру, и он сказал:

— Эти штуки не вечны.

Мисти сказала, что она только что ее купила.

— Они быстро изнашиваются, — сказал он.

Мисти сказала, что его член не настолько большой, чтобы достать до ее шейки матки и порвать диафрагму.

Твой член не настолько большой.

После этого ее спермицидная пенка стала заканчиваться подозрительно быстро. Эта пенка стоила Мисти целое состояние. Каждую баночку она открывала, пользовалась от силы один раз, а потом баночка оказывалась пустой. Так повторялось неоднократно, и однажды Мисти вышла из ванной и прямо спросила у Питера, что он делает с ее пенкой.

Питер смотрел свои испанские мыльные оперы, где у всех женщин были такие тонкие талии, что они напоминали перекрученное для отжима белье после стирки. Тонкие талии, необъятные бюсты и кофточки с тоненькими бретельками. Густые тени на веках этих испанских красоток переливались блестками, а сами они вроде как были врачами и адвокатами.

Питер сказал:

— На, держи, — и закинул руки себе за шею. Он выудил что-то блестящее из-под ворота своей черной футболки и протянул Мисти. Это было сверкающее ожерелье из розовых стразов, несколько ниток льдисто-холодных розовых искр. И Питер сказал:

— Нравится?

И Мисти вдруг сделалась дура дурой, как его испанские профурсетки. Она смогла только протянуть руки и взять у него ожерелье. В зеркале в ванной оно засияло у нее на коже. Глядя в зеркало на ожерелье, прикасаясь к нему, Мисти слышала щебет испанской речи из комнаты.

Мисти крикнула:

— Только больше не трогай пенку, ага?

Ответом ей был испанский.

Разумеется, следующие месячные не пришли. Через два дня задержки Питер принес ей коробочку с тестами на беременность. Это были полоски, на которые надо пописать, и они должны показать, есть беременность или нет. Полоски не были завернуты в целлофан. От них пахло мочой. И они сразу показывали, что беременности нет.

Потом Мисти заметила, что дно коробочки вскрыто и заклеено скотчем. Она сказала Питеру, стоявшему за дверью ванной:

— Ты их прямо сегодня купил?

Питер сказал:

— Что?

Мисти слышала только испанский.

Когда они трахались, Питер всегда закрывал глаза, пыхтел и отдувался. Кончая, все так же зажмурившись, он кричал: «Te amo!»

Мисти крикнула через дверь:

— Ты их сам обоссал?

Дверная ручка повернулась, но Мисти закрылась на замок. Голос Питера сказал из-за двери:

— Они тебе не нужны. Ты не беременна.

И Мисти спросила, тогда где ее дамские праздники?

— Вот они, — сказал его голос. Потом Питер что-то просунул под дверь. Что-то белое и мягкое.

— Ты уронила их на пол, — сказал он. — Посмотри повнимательнее.

Это были ее трусы, испачканные свежей кровью.

29 июля — Новолуние

Просто для сведения: погода сегодня тяжелая, колючая, и все болит каждый раз, когда твоя жена пытается пошевелиться.

Доктор Туше только что ушел. Два часа он провел рядом с Мисти, обматывая ее ногу стерильными бинтами и пропитывая их прозрачной акриловой смолой. Ее нога, от щиколотки до промежности — сплошная фибергласовая шина, жесткая и прямая. Доктор сказал, что травмировано колено.

Питер, твоя жена — неуклюжая курица.

Мисти — неуклюжая курица.

Она несет поднос с вальдорфским салатом из кухни в столовую и спотыкается на ровном месте. Прямо в дверях кухни пол уходит из-под ног, и Мисти, поднос и тарелки с вальдорфским салатом, все обрушилось на восьмой столик.

Разумеется, вся столовая дружно встает и идет поглазеть на Мисти по уши в майонезе. Колено вроде бы цело. Рамон выходит из кухни и помогает ей встать. Но доктор Туше все равно говорит, что колено вывихнуто. Он пришел через час, уже после того, как Рамон и Полетта помогли Мисти подняться по лестнице в ее комнату на чердаке. Доктор прикладывает к колену пузырь со льдом и предлагает Мисти выбрать цвет шины: неоново-желтый, неоново-розовый или обычный белый.

Доктор Туше сидит перед Мисти на корточках, сама Мисти — на стуле, положив ногу на низенькую скамеечку. Доктор перемещает пузырь со льдом, проверяет, нет ли отеков.

Мисти спрашивает его: это вы заполняли свидетельство о смерти Харроу?

Мисти спрашивает: это вы выписали Питеру снотворное?

Доктор на миг поднимает глаза, смотрит на Мисти и продолжает замораживать ее ногу. Он говорит:

— Если не зафиксировать вывих, вы никогда больше не сможете нормально ходить.

С ногой, судя по ощущениям, все нормально. Выглядит она тоже нормально. Просто для сведения: колено даже не болит.

— У вас шок, — говорит доктор Туше. Он принес обыкновенный портфель, не черный докторский чемоданчик. С такими портфелями ходят адвокаты. Или банкиры. — Шина нужна в качестве профилактики, — говорит он. — Без нее вы так и будете бегать по всей округе с этим сыщиком из полиции, и ваша нога никогда не заживет.

У них слишком маленький городок. Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси шпионит за Мисти.

Раздается стук в дверь. Грейс и Табби заходят в комнату. Табби говорит:

— Мам, мы принесли тебе еще красок.

У нее в каждой руке по большому пластиковому пакету.

Грейс говорит:

— Как она?

И доктор Туше говорит:

— Если в ближайшие три недели она не будет выходить из комнаты, то все заживет в лучшем виде.

Он начинает обматывать ее колено бинтами, слой за слоем, все толще и толще.

Просто, чтобы ты знал: когда Мисти вдруг оказалась на полу, когда люди бросились ей на помощь, когда ее чуть ли не на руках несли вверх по лестнице, даже когда доктор щупал и сгибал ее колено, Мисти все повторяла, как заведенная:

— Обо что я споткнулась?

Там не обо что спотыкаться. Там нет даже порожка. Нет ничего, обо что можно споткнуться.

После этого Мисти возблагодарила Бога за то, что это случилось в рабочее время. Теперь никто не станет ворчать, что она прогуливает работу.

Грейс говорит:

— Можешь пошевелить пальцами?

Да, Мисти может ими пошевелить. Просто не может до них дотянуться.

Закончив с марлевыми повязками, доктор обертывает ее ногу фибергласовыми бинтами.

Табби подходит и прикасается к толстому фибергласовому бревну, внутри которого заключена нога ее матери. Прикасается и говорит:

— Можно я здесь распишусь?

— Завтра распишешься, — говорит доктор. — Оно должно высохнуть.

Негнущаяся нога Мисти вытянута перед ней. Теперь нога весит, наверное, фунтов восемьдесят. Мисти кажется, что она окаменела. Застыла в янтаре. Древняя мумия. Шина как кандалы. Цепь с ядром у нее на ноге.

Забавно, как разум пытается упорядочить хаос и найти в нем хотя бы какой-то смысл. Теперь Мисти ужасно стыдно за те слова, но когда Рамон вышел из кухни, когда он помог ей подняться на ноги, она сказала:

— Это ты поставил мне подножку?

Он смахнул с ее волос вальдорфский салат, кусочки яблок и мелко нарезанный грецкий орех и сказал:

— Como? [5]

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Дверь на кухню была открыта, пол у дверного проема был чистым и абсолютно сухим.

Мисти сказала:

— Как я упала?

Рамон пожал плечами и сказал:

— На culo [6].

Все парни с кухни, стоявшие рядом, они все заржали.

Сейчас Мисти у себя в комнате, ее нога как начинка внутри тяжелой белой пиньяты. Грейс и доктор Туше берут Мисти под руки и помогают доковылять до кровати. Табби достает у нее из сумки пузырек с зелеными водорослями и ставит его на тумбочку у кровати. Грейс выдергивает телефон из розетки и сматывает провод. Она говорит:

— Тебе нужны тишина и покой.

Грейс говорит:

— Все не так страшно. Легкая арт-терапия тебя поднимет.

Она принимается вынимать из пакетов тюбики с краской и кисти и раскладывать их на комоде.

Доктор достает из портфеля шприц. Протирает руку Мисти ваткой со спиртом. Уж лучше руку, чем сосок.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Доктор набирает лекарство в шприц, втыкает иголку в руку Мисти. Потом вынимает иголку и дает Мисти ватку, чтобы остановить кровь из ранки.

— Чтобы вам лучше спалось, — говорит он.

Табби садится на краешек кровати и говорит:

— Тебе больно?

Совсем не больно. С ногой все нормально. Укол был больнее.

Кольцо на пальце у Табби, сверкающий хризолит, в нем отражается свет из окна. Под окном — край ковра, под ковром Мисти прячет накопленные чаевые. Их билет домой, в Текамсе-Лейк.

Грейс запихивает телефон в пустой пластиковый пакет и протягивает руку к Табби. Грейс говорит:

— Пойдем. Твоей маме нужно отдохнуть.

Доктор Туше стоит на пороге и говорит:

— Грейс? Можно вас на пару слов наедине?

Табби встает с кровати. Грейс наклоняется к ней, что-то шепчет ей на ухо. Табби быстро кивает. На ней — массивное ожерелье из сияющих розовых стразов. Оно такое большое, что Табби, наверное, тяжело таскать его на себе. Так же, как ее маме тяжело таскать шину. Сверкающий жернов на шее. Цепь с ядром из блестящих стекляшек. Табби расстегивает ожерелье, подходит к кровати и говорит:

— Приподними голову.

Она надевает ожерелье на шею Мисти, на шею маме, и защелкивает застежку.

Просто для сведения: Мисти не идиотка. Бедная Мисти Мэри Клейнман, она знала, что кровь на ее трусах была кровью Питера. Но сейчас, в эту минуту, она так рада, что не пошла на аборт и сохранила ребенка.

Твою плоть и кровь.

Мисти и сама толком не знает, почему согласилась выйти за тебя замуж. Почему мы делаем то, что делаем? Она уже погружается в дрему. Каждый следующий вдох медленнее предыдущего. Ее мышцам, поднимающим верхние веки, приходится напрягаться, чтобы глаза не закрылись.

Табби подходит к мольберту и берет блок рисовальной бумаги. Она кладет эту бумагу и угольный карандаш на одеяло, поближе к маме, и говорит:

— На всякий случай. Вдруг тебя посетит вдохновение.

Словно в замедленной съемке, Мисти целует ее в лоб.

Между шиной и ожерельем, Мисти словно пригвождена к кровати. Приколочена накрепко. Жертва, предназначенная на заклание. Затворница.

Потом Грейс берет Табби за руку, и они выходят в коридор, к доктору Туше. Дверь закрывается. В тишине Мисти не понимает, послышалось ей или нет. Но ей показалось, что дверь закрылась с двойным щелчком.

И Мисти зовет:

— Грейс?

Мисти зовет:

— Табби?

Словно в замедленной съемке, Мисти кричит:

— Эй! Кто-нибудь?

Просто для сведения: ее заперли в комнате.

30 июля

Когда Мисти просыпается в первый раз после того, как упала в столовой, у нее выбриты волосы в паху и стоит катетер, змеящийся по ее здоровой ноге к прозрачному пластиковому мешочку, прикрепленному к столбику кровати. Трубка приклеена к коже полосками белого пластыря.

Мой милый Питер, ты сам знаешь, что это такое.

Доктору Туше опять нашлось дело.

Просто для сведения: если ты просыпаешься после убойной дозы снотворного, с выбритым лобком и пластмассовой трубкой, запиханной тебе во влагалище, это еще не значит, что ты настоящая художница.

Если бы оно было так, Мисти расписывала бы Сикстинскую капеллу. А она только комкает очередной мокрый лист акварельной бумаги. Снаружи, за крошечным слуховым окошком, солнце подогревает песок на пляже. Волны плещут и бьются о берег. Чайки трепещут в порывах ветра, парят над морем белыми воздушными змеями, пока детишки на берегу строят замки из песка и плещутся в волнах прилива.

Ладно бы она пожертвовала всеми солнечными деньками ради шедевра, но ради такого фуфла… она целый день провела у мольберта за бездарной мазней. Даже с шиной на всю ногу и мешочком с мочой Мисти хочется выйти на улицу. Будучи художником, ты организуешь свою жизнь, чтобы выделить время на творчество, но это еще не гарантия, что ты создашь что-то достойное твоих усилий. Тебя постоянно преследует мысль, что ты тратишь свою жизнь впустую.

Но если по правде, если бы Мисти сейчас находилась на пляже, она бы смотрела на это окошко в мансарде и мечтала о том, чтобы быть художницей.

Если по правде, хорошо всегда там, где нас нет.

Мисти перед мольбертом. Полустоит-полусидит на высоком табурете, глядя в окно на мыс Уэйтенси. Табби устроилась у ее ног, в пятнышке солнечного света, и раскрашивает фломастерами ее шину. Вот что обидно. Мало того что Мисти сама провела почти все свое детство в четырех стенах, раскрашивая книжки-раскраски и мечтая о том, чтобы стать художницей. Теперь она служит дурным примером собственному ребенку. Все куличики из песка, которые не слепила Мисти, — теперь их не слепит и Табби. Или чем там сейчас занимаются девочки ее возраста. Все воздушные змеи, которых не запустила Мисти. Все догонялки, в которые она не сыграла. Все одуванчики, которые не сорвала. Табби в точности повторяет ее ошибку.

Табби видит лишь те цветы, которые ищет на пару с бабушкой: нарисованные на ободках чайных чашек.

Уже скоро начнется школа, а Табби до сих пор бледная, потому что почти не выходит на улицу.

Кисть в руке Мисти выводит очередную бездарную мазню на бумаге.

Мисти говорит:

— Табби? Солнышко?

Табби сидит и раскрашивает ее шину красным фломастером. Слой смолы и бинтов такой толстый, что Мисти вообще ничего не чувствует.

Вместо рабочей блузы Мисти надела старую голубую рубашку Питера и приколола к нагрудному карману ржавую клипсу с фальшивыми рубинами. Стекляшки-рубины и стеклянные же бриллианты. Мисти принесла ей коробку со всей бижутерией, со всеми дешевыми брошками, браслетами и разрозненными сережками, которые Питер подарил Мисти еще в институте.

Которые ты подарил жене.

Мисти стоит за мольбертом в твоей рубашке и говорит Табби:

— Ты не хочешь пойти погулять?

Табби меняет красный фломастер на желтый и говорит:

— Ба Уилмот мне не велела.

Продолжая раскрашивать, Табби говорит:

— Она велела мне не отходить от тебя ни на шаг, когда ты не спишь.

Сегодня утром на стоянку отеля въехал коричневый спортивный автомобиль Энджела Делапорта. Энджел в широкополой соломенной шляпе выбрался из машины и подошел к парадному входу. Мисти ждала, что Полетта поднимется к ней и скажет, что пришел посетитель, но нет. Через полчаса Энджел вышел наружу. Придерживая шляпу одной рукой, он запрокинул голову и принялся разглядывать окна отеля, нагромождение вывесок и логотипов. Корпоративные граффити. Конкурирующие бессмертия. Потом Энджел надел свои темные очки, сел в свой спортивный автомобиль и уехал.

На мольберте — очередная художественная мазня. Перспектива никуда не годится.

Табби говорит:

— Ба мне велела тебя вдохновлять.

Вместо того чтобы портить бумагу и зазря переводить краски, Мисти стоило бы научить свою дочь чему-то полезному: вести бухгалтерский учет, анализировать результативность затрат, ремонтировать телевизоры. Чему-то такому, что даст ей реальную возможность заработать себе на кусок хлеба.

Спустя какое-то время после отъезда Энджела Делапорта, к отелю подъехал детектив Стилтон в скромном бежевом автомобиле окружной администрации. Он зашел внутрь и почти сразу вернулся к машине. Постоял на стоянке, заслоняя глаза от солнца, оглядел окна отеля, но не увидел Мисти. Потом он уехал.

На мольберте — сплошное убожество, краски смазаны и растекаются. Не поймешь, то ли это деревья, то ли релейные башни. Океан больше похож на лаву, излившуюся из вулкана, или на шоколадный пудинг или просто на акварельные краски общей стоимостью в шесть долларов, потраченных впустую. Мисти отрывает испорченный лист и комкает его в руках. Ее руки уже почернели от того, что она целый день комкает свои неудачи. У нее болит голова. Мисти закрывает глаза, прижимает ладонь ко лбу. Рука вся в краске, мокрая, липкая.

Мисти роняет на пол смятый рисунок.

Табби говорит:

— Мам?

Мисти открывает глаза.

Вся ее шина — в раскрашенных Табби цветах и птицах. Синие птицы и красные розы.

Когда Полетта привозит обед на ресторанной тележке, Мисти спрашивает, не пытался ли кто-нибудь до нее дозвониться со стойки регистрации. Полетта встряхивает тканевую салфетку и заправляет ее за ворот голубой рубашки. Она говорит:

— Извините, никто.

Она снимает крышку с тарелки с дымящейся рыбой и говорит:

— А почему вы спрашиваете?

И Мисти говорит:

— Просто так.

Сейчас, сидя с Табби, в шине, разрисованной птицами и цветами, Мисти доподлинно знает, что ей не стать настоящей художницей. Картина, которую она продала Энджелу, нарисовалась случайно. Нечаянно. Вместо того чтобы залиться слезами, Мисти проливает тонкую струйку в катетер.

Табби говорит:

— Закрой глаза, мам.

Она говорит:

— Рисуй с закрытыми глазами. Как на пикнике на мой день рождения.

Как она рисовала, когда была маленькой Мисти Мэри Клейнман. Рисовала с закрытыми глазами, на вонючем ковре в трейлере.

Табби наклоняется ближе и шепчет:

— Мы прятались за деревьями и подглядывали.

Она говорит:

— Ба сказала, что у тебя вдохновение и нам не надо тебе мешать.

Табби подходит к комоду и берет в руки рулон малярного скотча, которым Мисти крепит бумагу к мольберту. Табби отрывает две полоски скотча и говорит:

— Закрой глаза.

Терять Мисти нечего. Можно и подыграть своему ребенку. Ее мазня все равно хуже не станет. Куда уж хуже. Мисти закрывает глаза.

И Табби заклеивает ее веки полосками скотча.

Точно так же заклеены глаза ее папы. Чтобы не высыхали.

Точно так же заклеены твои глаза.

В темноте пальцы Табби вкладывают в руку Мисти карандаш. Мисти слышит, как Табби ставит на мольберт блок рисовальной бумаги и поднимает титульный лист. Потом берет руку Мисти и подводит к мольберту, пока карандаш не прикасается к бумаге.

От солнечного света из окна Мисти тепло. Табби отпускает ее руку, и голос Табби говорит в темноте:

— Теперь рисуй.

И Мисти рисует, идеальные окружности и углы, прямые линии, про которые Энджел Делапорт говорит, что они невозможны. Судя по ощущениям, все получается правильно и идеально. Мисти не знает, что там, на листе. Точно так же, как планшетка движется по спиритической доске, карандаш водит ее рукой по бумаге так быстро, что ей приходится сжать его крепче, чтобы не уронить. Ее автоматическое письмо.

Еле удерживая карандаш, она говорит:

— Табби?

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, Мисти говорит:

— Табби? Ты еще здесь?

2 августа

Мисти чувствует легкий рывок между ног, легкий толчок глубоко внутри — это Табби отсоединяет мешочек от трубки катетера и несет его в ванную в конце коридора. Табби выливает мочу в унитаз и промывает мешочек. Приносит мешочек обратно и подсоединяет к нему длинную пластиковую трубку.

Она делает все это для того, чтобы Мисти не прерывала работу в кромешной тьме. С заклеенными скотчем глазами. Вслепую.

Ощущая лишь теплый солнечный свет из окна.

Когда кисть останавливается, Мисти говорит:

— Готово.

Табби снимает рисунок с мольберта и прикрепляет к нему новый лист бумаги. Она забирает у Мисти затупившийся карандаш и дает ей другой, остро заточенный. Она держит поднос с пастельными мелками, и Мисти ощупывает их вслепую, словно играет на маслянистых клавишах цвета, и берет нужный.

Просто для сведения: каждый цвет, выбранный Мисти, каждый штрих на бумаге, они идеальны, потому что она перестала переживать, получается у нее или нет.

Полетта приносит завтрак, и Табби нарезает все на маленькие кусочки. Пока Мисти работает, Табби кормит ее с вилки. Из-за скотча, налепленного на лицо, Мисти с трудом открывает рот. Он открывается ровно настолько, чтобы можно было обсасывать кисточку, заострять ее кончик. Чтобы травиться. Погрузившись в работу, Мисти не чувствует вкуса. Не чувствует запахов. Два-три кусочка, и Мисти наелась.

В комнате тихо, слышится только скрип карандаша по бумаге. Снаружи, пятью этажами ниже, океанские волны плещут и бьются о берег.

На обед Полетта приносит еще еды, которую Мисти не ест. Мисти так похудела, что шина чуть ли не болтается на ноге. Много твердой пищи означает поход в туалет. Означает вынужденный перерыв в работе. На шине почти не осталось белых полей: сплошные цветы и птицы, нарисованные Табби. Ткань рабочей блузы затвердела от пролитых красок. Затвердела и липнет к рукам и груди. Руки в корке засохших красок. Отравленные.

Плечи Мисти болят и хрустят суставами, запястья почти не сгибаются. Пальцы немеют вокруг угольного карандаша. Шею сводит, спазмы передаются мышцам спины. По всем ощущениям ее шея скоро станет такой, как у Питера, выгнется назад чуть ли не до задницы. Ее запястья, по всем ощущениям, скоро станут такими же, как у Питера, узловатыми, скрюченными.

Ее глаза наглухо запечатаны, лицо расслабленно, чтобы не сопротивляться двум полоскам малярного скотча, идущим от лба поверх каждого глаза, вниз по щекам — к нижней челюсти, с заходом на шею. Скотч держит круговые мышцы вокруг ее глаз, держит большие скуловые мышцы в уголках рта, держит всю ее лицевую мускулатуру в расслабленном состоянии. Из-за скотча губы Мисти могут раскрыться лишь узенькой щелкой. Говорить она может, но только шепотом.

Табби вставляет ей в рот соломинку, и Мисти отпивает немного воды. Голос Табби говорит:

— Что бы ни случилось, ба говорит, ты должна продолжать рисовать.

Табби вытирает своей маме рот и говорит:

— Скоро мне нужно будет уйти.

Она говорит:

— Пожалуйста, не прекращай рисовать, как бы сильно ты по мне ни скучала.

Она говорит:

— Обещаешь?

Не прерывая работу, Мисти шепчет:

— Да.

— Даже если меня очень долго не будет? — говорит Табби.

И Мисти шепчет:

— Обещаю.

5 августа

Если валишься с ног от усталости, это не значит, что ты закончила. Если ты голодна, если у тебя все болит, это не значит, что можно закончить работу. В туалет бегать не надо, можно отлить, не отходя от мольберта. Картина будет закончена, когда остановится карандаш или кисть. Телефон не мешает. Тебя ничто не отвлекает. Когда есть вдохновение, ты продолжаешь работать.

Целый день Мисти рисует вслепую, и вот карандаш замирает, и она ждет, когда Табби заберет картину и прикрепит на мольберт чистый лист. Мисти ждет, ничего не происходит.

Мисти говорит:

— Табби?

Сегодня утром Табби приколола на блузу матери массивную брошь из зеленого и красного стекла. Потом Табби застыла, и Мисти надела на шею дочери ожерелье из сверкающих розовых стразов. Табби застыла, как статуя. В солнечном свете, льющемся из окна, стразы искрились, яркие, как незабудки и все остальные цветы, которых Табби не видела этим летом. Потом Табби заклеила ей глаза. После этого Мисти больше не видела свою дочь.

Мисти говорит снова:

— Табби? Солнышко?

В ответ — тишина, ни единого звука. Только волны на пляже плещут и бьются о берег. Растопырив пальцы, Мисти шарит в пространстве вокруг себя. Впервые за несколько дней ее оставили в одиночестве.

Две полоски малярного скотча, они начинаются прямо под линией роста волос, идут поверх глаз, вниз по щекам и под нижнюю челюсть, с заходом на шею. Мисти подцепляет полоски сверху и тянет вниз, медленно тянет, пока они не отлипают. Глаза открываются, веки дрожат. Солнечный свет слишком яркий, все расплывается. Картинка на мольберте — смазанное пятно, но через минуту глаза привыкают к свету.

Карандашные линии проступают отчетливо, черные на белой бумаге.

Там, на рисунке, — океан вблизи берега. Что-то плавает на воде. На воде лицом вниз плавает человек, девочка с длинными черными волосами, как бы растекшимися по воде.

С черными волосами, как у ее отца.

Как у тебя.

Все — автопортрет.

Все — дневник.

Снаружи, внизу за окном, люди толпятся на пляже у кромки прибоя. Два человека выходят из моря на берег, они несут что-то вдвоем. Что-то блестящее вспыхивает ослепительно-розовым в ярком солнечном свете.

Стразы. Ожерелье. Это Табби. Те двое, они несут Табби, держа ее за ноги и за подмышки, ее волосы, мокрые и прямые, тянутся по волнам, что плещут и бьются о берег.

Толпа расступается.

Из коридора за дверью доносятся громкие шаги. Из коридора доносится голос:

— У меня все готово.

Два человека несут Табби по пляжу к входу в отель.

Замок на двери тихо щелкает, дверь открывается, и там стоят Грейс и доктор Туше. У него в руке шприц, игла сверкает, сочится влагой.

Мисти пытается встать, волоча за собой ногу в шине. Ее цепь с ядром.

Доктор бросается к ней.

И Мисти говорит:

— Это Табби. С ней что-то случилось.

Мисти говорит:

— На пляже. Мне нужно спуститься туда.

Шина перевешивает, и Мисти валится на пол. Мольберт падает рядом, разбивается стеклянная банка с мутной от красок водой, осколки летят в разные стороны. Грейс опускается на колени, хватает Мисти за руку. Катетер выдернулся из мешочка, в ноздри бьет запах мочи, льющейся на ковер. Грейс закатывает рукав рабочей блузы Мисти.

Твоей старой рубашки. Жесткой от высохших красок.

— Вы никуда не пойдете в таком состоянии, — говорит доктор.

Он выдавливает из шприца пузырьки воздуха и говорит:

— Право же, Мисти, все равно вы ничем не поможете.

Грейс распрямляет руку Мисти, и доктор вкалывает иглу.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Грейс держит Мисти за обе руки, пригвоздив ее к полу. Брошь из фальшивых рубинов открылась, и булавка вонзилась в грудь Мисти. Красная кровь на мокрых рубинах. Осколки разбившейся банки. Грейс и доктор Туше держат Мисти, не давая подняться с ковра. Под ними растекается ее моча. Моча пропитывает рабочую блузу и жжется в том месте, где булавка пробила кожу.

Грейс навалилась на Мисти сверху, Грейс говорит:

— Теперь Мисти хочет спуститься вниз.

Грейс не плачет.

Глухо и медленно, словно преодолевая сопротивление, Мисти говорит:

— Млядь, откуда ты знаешь, чего я хочу?

И Грейс говорит:

— Так написано в твоем дневнике.

Игла убирается из руки, и Мисти чувствует, как кто-то протирает ей кожу вокруг укола. Спирт холодит руку. Чьи-то руки берут ее за подмышки и тянут вверх, заставляя сесть прямо.

Лицо Грейс. Ее мышца, поднимающая верхнюю губу, ее мышца оскала стягивает все лицо к носу тугим комком, и Грейс говорит:

— Она вся в крови. О, и в моче. Нельзя вести ее вниз в таком виде. Не у всех на глазах.

От Мисти воняет, как от переднего сиденья старого «Бьюика». Как от сиденья, пропахшего твоей мочой.

Кто-то стягивает с нее блузу, вытирает ей кожу бумажными полотенцами. В дальнем углу комнаты голос доктора говорит:

— Великолепные работы. Весьма впечатляющие.

Он роется в стопке ее законченных картин и рисунков.

— Конечно, они впечатляют, — говорит Грейс. — Пожалуйста, не перепутайте листы. Они все пронумерованы.

Просто для сведения: никто не упоминает о Табби.

Они засовывают руки Мисти в рукава чистой рубашки. Грейс расчесывает ей волосы.

Рисунок на мольберте, девушка, утонувшая в океане, рисунок упал на ковер, и кровь и моча пропитали его насквозь. Он безнадежно испорчен. Изображение стерлось.

Мисти не может сжать руку в кулак. У нее слипаются глаза. Из уголка ее рта течет струйка слюны, боль в проколотой груди потихоньку проходит.

Грейс и доктор Туше, они поднимают ее на ноги. В коридоре за дверью ждут еще какие-то люди. Еще чьи-то руки обнимают Мисти с обеих сторон, ее подхватывают и несут вниз по лестнице, словно в замедленной съемке. Ее несут мимо скорбных, застывших лиц на каждой лестничной площадке. Полетта, и Рамон, и кто-то еще, блондинистый друг Питера из института. Уилл Таппер. С его порванным ухом, мочка которого так и свисает двумя заостренными лоскутами. Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси.

Мертвая тишина. Только шина волочится по полу, глухо стуча по ступеням.

Люди толпятся в сумрачном лесу вестибюля, в чаще из полированных деревьев и мшистых ковров, но толпа расступается перед Мисти, которую несут к дверям столовой. Здесь все почтенные островные семейства: Бертоны, Хайленды, Питерсены и Перри. И никого из приезжих.

Двери в Орехово-золотой зал открываются.

На шестом столике, столике на четверых у окна, лежит что-то, накрытое покрывалом. Профиль маленького лица, плоская девчоночья грудь. Голос Грейс говорит:

— Быстрее, пока она еще в сознании. Пусть посмотрит. Снимите покрывало.

Разоблачение. Занавес открывается.

За спиной Мисти все ее соседи толпой валят в столовую, чтобы посмотреть.

7 августа

Однажды, еще в художке, Питер попросил Мисти назвать цвет. Любой цвет.

Он велел ей закрыть глаза и не шевелиться. Она почувствовала, как он подошел к ней вплотную. Жар его тела. Запах его старого свитера, запах его кожи, с легкой горчинкой, как полусладкий горький шоколад. Его собственный автопортрет. Его пальцы слегка оттянули ткань ее рубашки, по коже царапнула холодная булавка. Питер сказал:

— Не шевелись, а то я тебя уколю.

Мисти затаила дыхание.

Ты что-нибудь чувствуешь?

На каждом свидании Питер дарил ей какое-нибудь украшение. Старую дешевенькую бижутерию. Броши, браслеты, кольца и ожерелья.

Мисти ждала с закрытыми глазами. Мисти сказала:

— Золотой. Цвет: золотой.

Продевая булавку сквозь ткань, Питер сказал:

— Теперь опиши этот цвет тремя словами.

Это давний метод психоанализа, пояснил он. Изобретен Карлом Юнгом. Метод, основанный на универсальных архетипах. Что-то вроде салонной игры, только глубже. Карл Юнг. Архетипы. Необъятное коллективное бессознательное всего человечества. Джайны, йоги, аскеты, в этой культуре Питер вырос на острове Уэйтенси.

Стоя с закрытыми глазами, Мисти сказала:

— Блестящий. Роскошный. Мягкий.

Ее три слова для описания золотого цвета.

Пальцы Питера закрыли застежку на броши, и его голос сказал:

— Хорошо.

В той, прошлой жизни, в художке, Питер попросил Мисти назвать животное. Любое животное.

Просто для сведения: брошка была позолоченной черепашкой с большим, надтреснутым зеленым стеклом вместо панциря. Голова и ножки двигались, но одной ноги не хватало. Металл так окислился, что уже испачкал черным ее рубашку.

Мисти оттянула ткань на груди, глядя на черепашку, влюбляясь в нее без всякой причины. Она сказала:

— Голубь.

Питер отошел от нее и махнул рукой, приглашая продолжить прогулку. Они шли по студенческому городку, меж кирпичных зданий, заросших плющом, и Питер сказал:

— Опиши голубя тремя словами.

Шагая рядом с Питером, Мисти попыталась взять его за руку, но он заложил руки за спину.

Шагая рядом с Питером, Мисти сказала:

— Грязный.

Мисти сказала:

— Глупый. Противный.

Ее три слова для описания голубя.

Питер взглянул на нее, закусив губу. Его мышца, сморщивающая бровь, свела брови над переносицей.

В той, прошлой жизни, в художке, Питер попросил Мисти назвать водоем.

Шагая с ним рядом, Мисти сказала:

— Морской путь Святого Лаврентия.

Он обернулся к ней. Замер на месте.

— Опиши его тремя прилагательными, — сказал он.

Мисти закатила глаза и сказала:

— Оживленный, быстрый, многолюдный.

Питер скривился. Его мышца, поднимающая верхнюю губу, изогнула губу в усмешке.

Шагая рядом с Мисти, Питер задал ей последний вопрос. Представь, сказал Питер, что ты находишься в комнате. Все стены белые, нет ни окон, ни дверей. Он сказал:

— Опиши свои ощущения от этой комнаты тремя словами.

Мисти еще ни с кем не встречалась так долго. Она думала, что это такой завуалированный способ расспросить любимого человека о его предпочтениях. Именно так она выяснила, что Питер любит мороженое со вкусом тыквенного пирога. Ей даже в голову не приходило, что он спрашивал ее о чем-то важном.

Мисти сказала:

— Временная. Промежуточная.

Она помедлила и сказала:

— Непонятная.

Ее три слова для описания наглухо запечатанной белой комнаты.

В той, прошлой жизни, шагая рядом с Питером, не держась с ним за руки, она слушала его объяснения, как работает тест Карла Юнга. Каждый вопрос — это способ проникнуть сознанием в бессознательное.

Цвет. Животное. Водоем. Белая комната.

Это все архетипы, сказал ей Питер. По Карлу Юнгу. Каждый образ символизирует определенный аспект человеческой личности.

Цвет, названный Мисти, золотой цвет, это то, как она видит себя.

Она описала себя «блестящей, роскошной и мягкой», сказал Питер.

Животное — то, как мы воспринимаем других людей.

Она воспринимает людей «грязными, глупыми и противными», сказал Питер.

Водоем — это ее половая жизнь.

Оживленная, быстрая, многолюдная. По Карлу Юнгу.

Мы проявляем себя в каждом слове. Наши слова — наш дневник.

Не глядя на Мисти, Питер сказал:

— Меня не обрадовал твой ответ.

Последний вопрос о запечатанной белой комнате. Питер сказал, эта комната без дверей и окон символизирует смерть.

Для нее смерть будет временной, промежуточной и непонятной.

12 августа — Полнолуние

Джайны были сектой буддистов, утверждавших, что они умеют летать. Они умели ходить по воде. Понимали любой язык. По слухам, они превращали любой металл в золото. Исцеляли калек и слепых.

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, Мисти слушает доктора. Слушает и рисует. Она встает до рассвета, и Грейс заклеивает ей глаза. Скотч снимается после заката.

— Джайны якобы воскрешали мертвых, — говорит голос доктора.

Они проделывали все это, потому что подвергали себя истязаниям. Морили себя голодом и отказывались от секса. Благодаря такой жизни, полной боли, трудностей и лишений, они обладали магической силой.

— Такой образ жизни называется аскезой, — говорит доктор.

Он говорит, Мисти рисует. Мисти работает, а доктор Туше подает ей краски, кисти и карандаши. Когда картина готова, доктор меняет листы бумаги. Он делает то, что раньше делала Табби.

Слава о джайнах гремела по всем царствам Ближнего Востока. При дворах Сирии и Египта, Эпира и Македонии, еще за четыреста лет до рождения Христа, они совершали свои чудеса. Их чудеса вдохновляли ессеев и ранних христиан. Они изумляли Александра Македонского.

Доктор Туше не умолкает ни на секунду. Он говорит, христианские мученики были преемниками джайнов. Каждый день святая Екатерина Сиенская бичевала себя по три раза. В первый раз — за свои собственные грехи. Во второй — за грехи всех живущих. В третий раз — за грехи всех почивших.

Симеон Столпник, причисленный к лику святых, много лет простоял на столпе, продуваемом всеми ветрами, пока не сгнил заживо.

Мисти говорит:

— Я закончила.

Она ждет новый лист, новый холст.

Слышно, как доктор снимает с мольберта законченную картину. Он говорит:

— Изумительно. Очень одухотворенно.

Его голос стихает, когда он относит картину к двери. Слышен скрип карандаша: доктор пишет номер на обороте. Снаружи шумит океан, волны плещут и бьются о берег. Доктор ставит картину у двери, и его голос вновь возвращается, становится ближе и громче. Он говорит:

— Снова бумагу или теперь холст?

Ей все равно.

— Холст, — говорит Мисти.

После гибели Табби Мисти не видела ни одной своей картины. Она говорит:

— Куда вы их забираете?

— В надежное место, — говорит доктор.

Ее месячные опаздывают почти на неделю. Это от истощения. Ей не нужен никакой тест на беременность. Питер свое дело сделал, привез Мисти на остров.

Доктор говорит:

— Можете начинать.

Он берет руку Мисти и направляет к шершавому, туго натянутому холсту, уже загрунтованному кроликовым клеем.

Иудейские ессеи, говорит доктор, происходят от секты персидских затворников, поклонявшихся солнцу.

Затворницы. Так называли женщин, заживо замурованных в подвалах соборов. Женщин, замурованных заживо, чтобы вдохнуть в здание душу. Такая вот дикость в истории строительного дела. Когда в стены зданий замуровывали бутылки виски, женщин и кошек. Милые люди строители. И ее муж в том числе.

И ты в том числе.

Мисти в своей комнате на чердаке, как в ловушке. Тяжелая шина держит ее на месте. Дверь запирают снаружи. Доктор всегда наготове со своим блестящим шприцем, чтобы в случае чего ее усмирить. О, Мисти могла бы написать монографию о затворницах.

Ессеи, говорит доктор Туше, жили вдали от мирских забот. Они закаляли себя, терпя болезни и муки. Они бросали свои семьи и собственность. Претерпевали страдания, веря в то, что бессмертные души нисходят с небес, соблазнившись физической формой, чтобы предаваться блуду и чревоугодию, пить вино, принимать наркоту.

Ессеи учили юного Иисуса. Они учили Иоанна Крестителя.

Они называли себя целителями и совершали все чудеса Христовы — исцеляли больных, воскрешали мертвых, изгоняли демонов — за сотни лет до Лазаря. Джайны превращали воду в вино за сотни лет до ессеев, которые делали то же самое за сотни лет до Иисуса.

— Те же самые чудеса можно творить вновь и вновь, если о них все забыли, — говорит доктор. — Помните об этом.

Как Христос называл себя камнем, отвергнутым каменщиками, так и отшельники-джайны называли себя бревнами, отвергнутыми всеми плотниками.

— Они утверждали, — говорит доктор, — что духовидец должен бежать мирских благ, отвергая все удовольствия и удобства, дабы соприкоснуться с божественным.

Полетта привозит обед, но Мисти не хочется есть. В темноте за закрытыми веками ей слышно, как доктор вкушает пищу. Скрип ножа и вилки по фарфоровой тарелке. Стук кубиков льда в стакане с водой.

Доктор говорит:

— Полетта?

Он говорит с полным ртом:

— Возьмите, пожалуйста, эти картины у двери и отнесите в столовую, к остальным.

В надежное место.

Пахнет ветчиной и чесноком. И чем-то шоколадным, пудингом или тортом. Слышно, как доктор жует, как он влажно глотает.

— Вот интересный момент, — говорит доктор. — Боль рассматривается как инструмент духовного роста.

Боль и лишения. Буддийские монахи сидят на крышах, ничего не едят и не спят, пока не достигнут просветления. В одиночестве, без укрытий от солнца и ветра. Сравните их с Симеоном Столпником, гнившим заживо на столпе. Или с йогами-харешвари. С духовными поисками североамериканских индейцев. С набожными американскими барышнями в девятнадцатом веке, постившимися так истово, что умирали от голода. Со святой Вероникой, чьей единственной пищей служили пять апельсиновых зернышек, съедаемых в память о пяти ранах Христовых. С лордом Байроном, который постился, и пил слабительное, и героически переплыл Геллеспонт. Романтический анорексик. Сравните их с Моисеем и Илией, постившимися, чтобы удостоиться божественных откровений в Ветхом Завете. С английскими ведьмами в семнадцатом веке, постившимися, чтобы творить колдовство. С кружащимися дервишами, доводящими себя до полного изнеможения ради просветления духа.

Доктор все говорит и говорит.

Все эти мистики, во все времена, по всему миру, они обретали свой путь к просветлению через страдания плоти.

Мисти рисует.

— Вот что еще интересно, — говорит голос доктора. — Наш мозг разделен на два полушария, как грецкий орех.

Левое полушарие отвечает за логику, речь, вычисления и рассуждения, говорит он. Именно левое полушарие люди считают своей уникальной индивидуальностью. Это сознательный, рациональный, повседневный костяк нашей реальности.

Правое полушарие мозга, говорит доктор, это центр интуиции, эмоций, проницательности и способности к распознаванию образов. Это наше подсознание.

— Левое полушарие — это ученый, — говорит доктор. — Правое полушарие — художник.

Он говорит, в повседневной жизни люди обычно задействуют левое полушарие. И только когда человека терзают нестерпимые боли, когда он сильно расстроен или серьезно болеет, его подсознание может взять верх над сознанием. Когда тебе больно, когда ты болеешь, печалишься или впадаешь в уныние, правое полушарие может взять управление на себя, пусть лишь на долю секунды, но в эту долю секунды тебе открывается доступ к божественному вдохновению.

Порыв вдохновения. Миг озарения.

Французский психолог Пьер Жане называл это состояние «понижением ментального порога».

Доктор Туше говорит:

— Abaissement du niveau mental.

Когда мы измучены, или подавлены, или голодны, или уязвлены.

Немецкий философ Карл Юнг утверждал, что в эти мгновения мы подключаемся к всеобщему своду знаний. К мудрости всего человечества, накопленной за все времена.

Карл Юнг. То, что Питер рассказывал Мисти о ней самой. Золотой цвет. Голубь. Морской путь Святого Лаврентия.

Фрида Кало с ее кровоточащими язвами. Все великие художники — инвалиды.

Платон утверждал, что человеку не надо ничему учиться. Наша душа прожила столько жизней, что мы знаем все от рождения. Учителя и наставники просто напоминают нам то, что мы и так уже знаем.

Наши страдания. Подавление рационального мышления и есть путь к вдохновению. Муза. Наш добрый гений. Страдание освобождает от рационального самоконтроля, и божественное изливается через нас.

— Любой сильный стресс, — говорит доктор, — позитивный или негативный, любовь или боль, он калечит рассудок и дает нам способности и идеи, недостижимые никак иначе.

Как будто слушаешь Энджела Делапорта. Метод Станиславского. Надежная формула для производства чудес по запросу.

Доктор топчется рядом, Мисти чувствует на щеке его теплое дыхание. Запах ветчины и чеснока.

Кисточка замирает, и Мисти говорит:

— Я закончила.

Кто-то стучит в дверь. Щелкает замок. Это Грейс, голос Грейс говорит:

— Как она, доктор?

— Она работает, — говорит он. — Вот. Пронумеруйте ее, пожалуйста. Это восемьдесят четвертая. И отнесите ее к остальным.

И Грейс говорит:

— Мисти, милая, мы подумали, что ты должна знать: мы пытались связаться с твоей семьей. По поводу Табби.

Слышно, как кто-то снимает с мольберта холст. Шаги уносят его к двери. Мисти не знает, что нарисовано на картине.

Никто не вернет Табби к жизни. Иисус бы, наверное, смог. Иисус или джайны, но больше никто. Нога у Мисти искалечена, ее дочка мертва, муж лежит в коме, сама Мисти сидит взаперти и медленно угасает, отравленная головными болями, и если доктор прав, она уже может ходить по воде. Воскрешать мертвых.

На плечо Мисти ложится мягкая рука, и голос Грейс произносит прямо ей в ухо:

— Сегодня мы развеем прах Табби.

Грейс говорит:

— В четыре часа, на мысе.

Там соберется весь остров. Как это было на похоронах Харроу Уилмота. Доктор Туше бальзамирует тело в смотровом кабинете, выложенном зеленым кафелем, в кабинете, где металлический бухгалтерский стол и засиженные мухами дипломы на стенах.

Пепел к пеплу. Ее дитя в погребальной урне.

Леонардовская «Мона Лиза» — просто тысяча тысяч мазков краски. «Давид» Микеланджело — просто миллион ударов молотком. Каждый из нас — миллион кусочков, сложенных в нужном порядке.

С глазами, наглухо запечатанными скотчем, с расслабленной маской вместо лица, Мисти говорит:

— Кто-нибудь сообщил Питеру?

Кто-то вздыхает. Долгий вдох, потом выдох. И Грейс говорит:

— А что это даст?

Он же ее отец.

Ты ее отец.

Ветер подхватит серое облачко, бывшее Табби, и унесет прочь. Над морем, над берегом, обратно в город, к отелю, домам и церкви. К неоновым вывескам и рекламным щитам, к торговым маркам и фирменным корпоративным знакам.

Милый мой Питер, считай, что тебе сообщили.

15 августа

Просто для сведения: одна из проблем с обучением в художественном институте заключается в том, что из тебя выбивают весь юношеский романтизм. Весь возвышенный бред о вдохновенных художниках на чердаках исчезает под тяжестью необъятного материала, который тебе надо усвоить по химии, геометрии и анатомии. То, чему тебя учат, объясняет весь мир. Образование раскладывает все по полочкам, чистенько и аккуратно.

Упорядоченно и разумно.

Когда Мисти встречалась с Питером Уилмотом, она с самого начала знала, что любит вовсе не его. Просто женщины ищут отборных самцов, чтобы зачать с ними детей. Здоровая женщина сразу приметит треугольник гладкой мускулатуры под открытым воротом рубашки Питера, потому что в процессе эволюции люди утратили волосяной покров, чтобы потеть и охлаждаться, убегая от разных шерстистых белковых форм жизни, теряющих силы от перегрева.

И чем меньше волос на теле у мужчины, тем меньше на нем будет вшей, блох и клещей.

Перед каждым свиданием Питер забирал у Мисти одну из ее картин. Делал для нее рамку и паспарту. Наклеивал на обратную сторону рамы две полоски самого крепкого двухстороннего скотча. Осторожно, чтобы не касаться клейких поверхностей, засовывал картину под свой мешковатый свитер.

Каждая женщина млела бы от того, как Питер зарывается пальцами в ее волосы. Тому есть простое научное объяснение. Нежные прикосновения имитируют родительский уход за детьми. Они стимулируют выработку гормонов роста и фермента орнитиндекарбоксилазы. А когда Питер массирует женщине шею, у нее естественным образом снижается уровень гормонов стресса. Это было доказано в лаборатории, где новорожденных крысят гладили мягкой кисточкой.

Когда ты более-менее разбираешься в биологии, тебя ей уже не проймешь.

На свиданиях Питер и Мисти ходили в художественные музеи и галереи. Только вдвоем. Ходили, смотрели, беседовали. Спереди Питер казался немного квадратным, немного беременным ее картиной.

В мире нет ничего особенного. Нет никакой магии. Только физика и ничего больше.

Идиоты вроде Энджела Делапорта, ищущие сверхъестественную подоплеку в обычных событиях, Мисти они жутко бесят.

Проходя по залам музея в поисках свободного места на стене, Питер являл собой живой образец золотого сечения, формулы для создания идеальных пропорций, которую применяли в своих работах скульпторы Древней Греции. Его ноги были в 1,6 раза длиннее торса. Торс в 1,6 раза длиннее головы.

Посмотри на свои пальцы. Видишь, первая фаланга длиннее второй, а вторая — длиннее третьей. Это соотношение пропорций обозначается греческой буквой «фи», в честь скульптора Фидия.

Архитектура тебя.

Шагая рядом с Питером, Мисти рассказывала ему о химии живописи. О том, что физическая красота, по сути, все та же химия, геометрия и анатомия. На самом деле, искусство — точная наука. Ты выясняешь, почему людям нравится тот или иной объект, а потом воспроизводишь его. Копируешь. Воссоздаешь. Вот такой парадокс: ты «создаешь» настоящую улыбку. Вновь и вновь повторяешь спонтанный миг ужаса. Сколько пота и нудных усилий уходит на то, чтобы создать видимость легкости и простоты на холсте.

Когда люди смотрят на потолок Сикстинской капеллы, им надо знать, что черную краску под названием «сажа газовая» получают из сажи, образующейся при сгорании природного газа. Краску цвета «мареновый розовый» — из измельченных корней марены. «Изумрудно-зеленый» — это смешанный ацетат-арсенит меди; также его называют «парижской зеленью» и используют как отраву для борьбы с насекомыми и грызунами. Очень ядовитый. «Тирский пурпур» делается из морских моллюсков.

Питер достал из-под свитера ее картину. Они были одни в галерее, никто на них не смотрел, и он прижал картину к стене, картину с каменным домом за дощатым забором. Картину с подписью: Мисти Мэри Клейнман. И Питер сказал:

— Я же тебе говорил, что она будет висеть в музее.

Его карие глаза цвета насыщенной «египетской коричневой» краски, которую делали из перемолотых мумий, костяной золы и асфальта и использовали до девятнадцатого века, пока художники не узнали суровую правду. После того, как многие губы обсасывали свои кисти.

Пока Питер целовал ее в шею, Мисти рассказывала ему, что когда мы разглядываем «Мону Лизу», нам следует помнить, что «жженая сиена» — это обычная глина, подкрашенная железом и марганцем и обожженная в печи. «Сепия» — это пигмент из чернильных мешков каракатиц. «Голландский розовый» — давленые ягоды облепихи.

Идеальный язык Питера облизывал ее ухо. У него под одеждой чувствовалось что-то твердое, но не картина.

И Мисти прошептала:

— Индийский желтый — это моча коров, которых кормят листьями манго.

Одной рукой Питер обнял ее за плечи. Другой рукой надавил ей под коленку, и нога подогнулась. Там, в галерее, Питер уложил Мисти на мраморный пол и сказал:

— Te amo, Мисти.

Просто для сведения: для нее это стало сюрпризом.

Навалившись на нее сверху, Питер сказал:

— Ты так уверена, что все знаешь, — и поцеловал ее в губы.

Искусство, вдохновение, любовь, их так легко проанализировать. Так легко объяснить.

Пигменты для красок «зеленый ирис» и «сочная зелень» получают из сока растений. Цвет «каппа коричневая» — это ирландская земля, прошептала Мисти. «Красная киноварь» — сульфид ртути, который в Испании сбивают стрелами с высоких утесов. «Бистр» — желтовато-коричневая сажа, получаемая при сжигании буковой древесины. Каждый шедевр — просто пепел и грязь, смешанные в определенных пропорциях.

Пепел к пеплу. Прах к праху.

Даже когда вы целовались, ты закрывал глаза.

Мисти не закрывала глаза, но смотрела не на тебя, а на серьгу у тебя в ухе. Квадратные стеклянные алмазы, оправленные в потемневшее, почти коричневое серебро, мерцали под черными волосами, рассыпавшимися у тебя по плечам, — вот что Мисти любила.

В тот, первый раз, Мисти никак не могла замолчать. Она сказала тебе:

— Краска «серая Дэви» — это сланцевая мука. «Бременская лазурь» — смесь гидроксида и карбоната меди — смертельный яд.

Мисти сказала:

— «Бриллиантовый красный», или «йодная киноварь», — соединение ртути и йода. Черная «жженая кость» это и есть обожженные кости…

16 августа

Краска «жженая кость» это и есть обожженные кости.

Шеллак — испражнения тлей на листьях и ветках растений. «Франкфуртская черная» краска — жженые виноградные лозы. Для масляных красок используют масло грецких орехов или семян мака. Чем больше ты узнаешь об искусстве, тем больше оно походит на колдовство. Все измельчается, растирается, смешивается, запекается. То ли зельеварение, то ли просто кулинария.

Мисти все говорила и говорила, но уже в другой день, в другой галерее. Это было в музее, ее картина с высокой каменной церковью уже висела, приклеенная к стене, между Моне и Ренуаром. Сама Мисти сидела на холодном полу, взгромоздившись верхом на Питера. Дело близилось к вечеру, в музее не было ни души. Идеальная голова Питера с длинными черными волосами вжималась в пол. Он запустил обе руки ей под свитер и теребил ее соски.

Ты запустил обе руки ей под свитер.

Психологи-бихевиористы считают, что люди совокупляются лицом к лицу благодаря женской груди. Женщины с пышным бюстом привлекали больше партнеров, которым нравилось ласкать грудь во время полового акта. Чем больше секса, тем больше рождалось детей, в том числе — женщин, унаследовавших большую грудь. Что порождало еще больше секса лицом к лицу.

Там, на полу в зале музея, когда Питер ласкал ее грудь, когда его возбужденный член шевелился в штанах, Мисти сидела на нем верхом и говорила об Уильяме Тернере, говорила о том, что альпийский пейзаж в его «Переходе Ганнибала через Альпы» списан с йоркширских природных красот, весьма впечатливших Тернера во время поездки по графству.

Еще один пример того, что все — автопортрет.

Мисти рассказывала Питеру обо всем, чему их учили на истории искусства. Рембрандт наносил краски таким толстым слоем, что люди шутили, будто каждый его портрет можно поднять за нос.

Ее волосы отяжелели от пота и падали на лицо. Ее мясистые ноги тряслись, но все-таки удерживали ее в сидячем положении. Пока она терлась лобком о бугор в штанах Питера.

Его пальцы еще крепче стиснули ее грудь. Его бедра дернулись вверх, круговые мышцы глаз судорожно сократились, заставив его зажмуриться. Мышцы, опускающие угол рта, оттянули нижнюю губу вниз, так что стали видны его зубы. Его желтые от кофе зубы кусали воздух.

Горячая влага толчками хлынула из Мисти, возбужденный член Питера запульсировал под ней, и время остановилось. Они оба перестали дышать на одну, две, три, четыре, пять, шесть, семь долгих секунд.

Потом оба выдохлись. Сникли. Тело Питера расслабилось на влажном полу. Мисти распласталась на нем. Их одежда намокла от пота и липла к коже.

Картина с высокой каменной церковью взирала на них со стены.

И тут в зал вошел музейный смотритель.

20 августа — Луна в третьей четверти

Голос Грейс в темноте, он говорит Мисти:

— Твои работы купят свободу всей нашей семье.

Он говорит:

— Мы избавимся от летних приезжих на десятки лет вперед.

Если Питер так и не очнется, из всех Уилмотов останутся только Грейс и Мисти.

Если ты не очнешься, Уилмотов больше не будет.

Слышно, как Грейс что-то режет ножницами, медленно, вдумчиво.

Из грязи в князи и снова в грязь за три поколения. Какой смысл восстанавливать семейное состояние? Пусть дом отходит католикам. Пусть приезжие заполонят остров. Теперь, когда Табби мертва, у Уилмотов нет будущего. Им не во что вкладывать капитал.

Грейс говорит:

— Твои работы — дар будущему, и всякий, кто попытается тебе помешать, будет проклят историей.

Пока Мисти рисует, руки Грейс чем-то обматывают ее талию, потом предплечья и шею. Что-то трется о кожу, легкое, мягкое.

— Мисти, милая, у тебя талия — семнадцать дюймов, — говорит Грейс.

Это портновский сантиметр.

Что-то гладкое проскальзывает между ее губами, и голос Грейс говорит:

— Пора пить лекарство.

В рот проникает соломинка, и Мисти отпивает чуть-чуть воды. Просто чтобы проглотить капсулу.

В 1819 году Теодор Жерико написал свой шедевр, «Плот “Медузы”». На картине изображен плот с десятью уцелевшими людьми, спасшимися после кораблекрушения. Сначала на том плоту было сто сорок семь человек, но через две недели скитаний по морю в живых осталось лишь десять. Как раз в это время Жерико бросил беременную любовницу. Чтобы наказать себя, он обрил голову налысо. Он не общался с друзьями почти два года, практически не выходил из своей мастерской. Ему было двадцать семь лет, и он жил затворником, работая над картиной. В окружении умирающих людей и трупов, которых он изучал для своего полотна. Несколько раз он пытался покончить с собой и умер в тридцать два года.

Грейс говорит:

— Мы все умрем.

Она говорит:

— Цель не в том, чтобы жить вечно. Цель в том, чтобы создать что-то, что переживет нас в веках.

Она прикладывает сантиметр к ноге Мисти. Измеряет длину.

Что-то гладкое и прохладное скользит по щеке Мисти, и голос Грейс говорит:

— Чувствуешь?

Грейс говорит:

— Это атлас. Я шью тебе платье на открытие выставки.

Вместо «платье» Мисти слышится саван.

Даже на ощупь Мисти узнает этот белый атлас. Грейс перешивает ее свадебное платье. Шьет его заново. Делает так, чтобы оно жило вечно. Родилось еще раз. Возродилось. Ткань до сих пор пахнет ее духами, ее «Песней ветра», Мисти узнает себя.

Грейс говорит:

— Мы пригласили всех до единого. Все отдыхающие придут на открытие твоей выставки. Это будет крупнейшее общественное событие за последние сто лет.

Как ее свадьба. Как наша свадьба.

Вместо «отдыхающие» Мисти слышится умирающие.

Грейс говорит:

— Ты почти закончила. Осталось всего восемнадцать картин.

Чтобы довести ровно до ста.

Вместо «ты почти закончила» Мисти слышится с тобой все кончено.

21 августа

Сегодня в темноте под веками Мисти включается пожарная сигнализация. Долгий звонок надрывается в коридоре, такой громкий даже сквозь дверь, что Грейс приходится кричать:

— Ох, что там такое опять?

Она кладет руку на плечо Мисти и говорит:

— Ты не отвлекайся, работай.

Рука сжимается на плече, и Грейс говорит:

— Закончи эту последнюю картину. Это все, что нам нужно.

Ее шаги удаляются, открывается дверь в коридор. На секунду рев сигнализации становится громче — пронзительный, как звонок на уроки в школе у Табби. Как в школе у Мисти, когда она была маленькой. Звук становится тише, как только Грейс закрывает за собой дверь. Закрывает, но не запирает.

Но Мисти продолжает работать.

Ее мама в Текамсе-Лейк, когда Мисти ей сообщила, что, может быть, выйдет замуж за Питера Уилмота и уедет на остров Уэйтенси, мама сказала Мисти, что все крупные состояния нажиты нечестным путем, все они строятся на обмане и боли. Чем крупнее богатство, сказала ей мама, тем больше людей пострадало. Богатые люди, сказала ей мама, вступают в первые браки только ради продолжения рода. Она спросила, действительно ли Мисти хочется провести свою жизнь в окружении таких людей?

Ее мама спросила:

— Ты что, передумала становиться художницей?

Просто для сведения: Мисти ответила: «Конечно».

И не то чтобы она так уж сильно любила Питера. Мисти не знала, что на нее нашло. Просто она не смогла бы вернуться домой, в этот трейлерный парк, уже не смогла бы.

Или, может быть, просто у дочки такая работа: бесить мать.

Этому точно не учат в художке.

Пожарная сигнализация не умолкает.

Питер с Мисти тайно сбежали на остров в рождественскую неделю. За всю эту неделю Мисти ни разу не позвонила маме, хотя знала, что та сходит с ума от беспокойства. На венчании священник посмотрел на Питера и сказал:

— Улыбнись, сынок. А то у тебя такой вид, словно тебя привели на расстрел.

Ее мама, она позвонила в институт. Она обзвонила все больницы. В морге одной из больниц было тело неопознанной молодой женщины, которую обнаружили голой в канаве со ста ножевыми ранениями в живот. Мама Мисти, она провела день Рождества за рулем, проехала через три округа, чтобы посмотреть на искалеченный труп этой неопознанной девушки. Когда Питер и Мисти стояли перед алтарем в церкви Уэйтенси, ее мама, затаив дыхание, наблюдала за тем, как полицейский детектив расстегивает молнию на мешке с трупом.

В той, прошлой жизни Мисти позвонила маме через пару дней после Рождества. Сидя в доме Уилмотов за запертой дверью, Мисти перебирала дешевенькую бижутерию, которую Питер дарил ей до свадьбы: стразы и поддельные жемчуга. Она прослушала дюжину охваченных паникой маминых сообщений на автоответчике. А когда наконец удосужилась набрать их номер в Текамсе-Лейк, мама бросила трубку.

Ну и пожалуйста. Мисти немного всплакнула и больше никогда туда не звонила.

Остров Уэйтенси уже стал ее домом, каким никогда не был трейлер.

Пожарная сигнализация по-прежнему не умолкает, и кто-то говорит из-за двери:

— Мисти? Мисти Мэри?

Стук в дверь. Мужской голос.

И Мисти говорит:

— Да?

Дверь открывается, сигнализация становится громче, потом снова тише. Мужской голос говорит:

— Господи, ну и вонища!

Это Энджел Делапорт примчался ее спасать.

Просто для сведения: погода сегодня неистова, охвачена паникой и слегка раздражительно, когда Энджел сдирает с ее лица скотч. Он отбирает у нее кисть. Энджел дает ей пощечину, бьет со всей силы по одной щеке, по другой, и говорит:

— Приходите в сознание. У нас мало времени.

Энджел Делапорт бьет ее по щекам, как бьют хорошеньких дурочек в испанских телесериалах. Мисти вся — кожа да кости.

Пожарная сигнализация так и не умолкает.

Щурясь на солнечный свет, льющийся из крошечного окошка, Мисти говорит, перестаньте. Она говорит, что он просто не понимает. Ей надо работать. Больше у нее ничего не осталось.

Картина перед ней — квадрат неба, белые и голубые мазки, что-то незавершенное, но занимающее весь лист. У двери стоят другие картины, лицевой стороной к стене. У каждой на обороте — номер, написанный карандашом. Девяносто семь. Девяносто восемь. Девяносто девять.

Пожарная сигнализация не умолкает.

— Мисти, — говорит Энджел. — Уж не знаю, что тут за эксперимент, но пора с ним завязывать.

Он идет к шкафу, достает банный халат и босоножки. Возвращается к Мисти, обувает ее в босоножки и говорит:

— Через пару минут они сообразят, что это ложная тревога.

Энджел берет Мисти под мышки и поднимает ее на ноги. Сжимает руку в кулак, стучит по шине и говорит:

— А это вам для чего?

Мисти спрашивает, зачем он пришел.

— От той таблетки, которой вы меня угостили, — говорит Энджел, — у меня была жесточайшая мигрень.

Набросив халат ей на плечи, он говорит:

— Я отдал вторую на химический анализ.

Запихивая ее вялые руки в рукава халата, он говорит:

— Не знаю, что там у вас за доктор, но в этих капсулах содержится свинцовый порошок с примесью ртути и мышьяка.

Токсичные компоненты масляных красок. В «красной Ван-Дейка» — ферроцианид. В «йодной киновари» — йодид ртути. В «свинцовых белилах» — карбонат свинца. В «кобальте фиолетовом» — мышьяк. Все эти красивые пигменты и смеси, столь ценимые живописцами, на поверку оказываются смертельными ядами. Твоя мечта создать шедевр сначала сводит тебя с ума, а потом убивает.

Ее, Мисти Мэри Уилмот, отравленную токсикоманку, одержимую дьяволом, Карлом Юнгом и Станиславским, рисующую идеальные дуги и углы.

Мисти говорит, он просто не понимает. Мисти говорит: Табби, ее дочка. Она умерла.

Энджел замирает. Его брови удивленно ползут вверх, и он говорит:

— Как? Когда?

Несколько дней назад. Или недель. Мисти не знает. Табби утонула.

— Вы уверены? — говорит он. — В газетах ничего не писали.

Просто для сведения: Мисти ни в чем не уверена.

Энджел говорит:

— Тут пахнет мочой.

Это ее катетер. Он отсоединился. За ними тянется дорожка мочи: от мольберта, до двери из комнаты, по ковру в коридоре. Дорожка мочи и тяжелая шина, волочащаяся по полу.

— Даю голову на отсечение, — говорит Энджел, — что вам вообще не нужна эта шина.

Он говорит:

— Помните кресло на том рисунке, который вы мне продали?

Мисти говорит:

— И что с тем креслом?

Обхватив Мисти двумя руками, Энджел тащит ее по лестнице.

— Это кресло было изготовлено краснодеревщиком Гершелем Берком в 1879 году, — говорит он, — и доставлено на остров Уэйтенси для семейства Бертонов.

Шина бьется о каждую ступеньку. Ребра Мисти болят — Энджел держит ее слишком крепко, его пальцы вонзаются ей в подмышки. Она говорит:

— Детектив из полиции.

Мисти говорит:

— Он сказал, что какой-то экологический клуб сжигает дома, в которых Питер оставил надписи.

— Уже все сожгли, — говорит Энджел. — И мой дом в том числе. Все до единого.

Океанский союз за свободу. Сокращенно ОСС.

Энджел так и не снял свои кожаные водительские перчатки. Он тащит Мисти вниз по лестнице и говорит:

— Вы же знаете, что это значит: происходит что-то паранормальное, да?

Сначала Энджел Делапорт говорил, что невозможно так хорошо рисовать. Теперь он утверждает, что некий злой дух просто использует Мисти, как живой «Волшебный экран». Она сама ни на что не способна, кроме как выступить демонической принадлежностью для рисования.

Мисти говорит:

— Я так и думала, что вы что-то такое скажете.

О, Мисти знает, что происходит.

Мисти говорит:

— Стойте.

Она говорит:

— Что вам от меня нужно?

Почему он с самого начала набивается к ней в друзья? Что он к ней привязался? Пока Питер не испоганил его кухню, пока Мисти не сдала ему дом, они даже не подозревали о существовании друг друга. А теперь он устраивает ложную пожарную тревогу и тащит ее вниз по лестнице. Ее, женщину, у которой умер ребенок, а муж лежит в коме.

Ее плечи выгибаются. Ее локти резко уходят вверх, бьют его по лицу, по отсутствующим бровям. Чтобы он ее уронил. Чтобы он оставил ее в покое. Мисти говорит:

— Стойте.

Там, на лестнице, пожарная сигнализация вдруг умолкает. Становится тихо. Только в ушах продолжает звенеть.

В коридорах слышны голоса, на каждом этаже. Чей-то голос доносится с чердака:

— Мисти пропала. Ее нет в комнате.

Это доктор Туше.

Пока Энджел не утащил ее дальше вниз, Мисти размахивает кулаками. Мисти шепчет:

— Скажите мне.

Падая на ступени, она шепчет:

— Вы чего до меня докопались?

21 августа… с половиной

Все, что Мисти любила в Питере, Энджел любил еще раньше. В художке они были парой, Энджел и Питер, пока не появилась Мисти. Они строили планы на будущее. Не как художники, а как актеры. Даже если мы не заработаем ни гроша, это не страшно, говорил ему Питер. Говорил Питер Энджелу Делапорту. Кто-то из сверстников Питера женится на женщине, которая принесет столько денег семейству Уилмотов и всем остальным островным семействам, что никому из них уже не придется работать. Он никогда не вдавался в подробности этой системы.

Ты не вдавался в подробности.

Но Питер сказал, что в каждом четвертом поколении кто-то из парней с острова встречает женщину, на которой обязан жениться. Юную студентку-художницу. Как в старой сказке. Он увозит ее домой, и она пишет такие прекрасные картины, что остров Уэйтенси не знает нужды еще сотню лет. Да, он жертвует своей жизнью, но это лишь одна жизнь. Жизнь одного человека на четыре поколения.

Питер показал Энджелу Делапорту свою блестящую бижутерию. Он сказал Энджелу, что по старинной традиции, та женщина, которая отзовется на эту дешевку, которую заворожит и зацепит этот мишурный блеск, и есть та самая фея из сказки. Каждый парень из его поколения был обязан поступить в художественный институт. Был обязан носить эти убогие украшения, поцарапанные, заржавелые, потемневшие. Он был обязан перезнакомиться со всеми девушками на своем курсе и на других курсах тоже.

Ты был обязан.

Милый мой, тайный бисексуал Питер.

«Вшивый Юпитер», от которого ее предостерегали подружки.

Каждый уродовал себя, как мог. Протыкал брошками кожу у себя на лбу. Протыкал себе скулы, соски и пупок. Пробивал себе нос и продевал сквозь него ожерелье. Они делали это нарочно. Чтобы вызывать отвращение. Чтобы на них было противно смотреть. Чтобы ни одна женщина не воспылала к ним нежными чувствами, и каждый молился, чтобы ту самую встретил не он, а кто-то другой. Потому что в тот день, когда этот злосчастный парень женится на легендарной художнице, все его сверстники получат свободу жить своей собственной жизнью. Как и три поколения их потомков.

Из грязи в князи и снова в грязь.

Вместо прогресса остров застрял в этом замкнутом кругу. Вновь и вновь повторяя старинный успешный сценарий. Периодическое возрождение. Все тот же обязательный ритуал.

Это Мисти должна была встретиться тому невезучему парню. Это она была феей из сказки.

Там, на лестнице, Энджел рассказывает ей все это. Потому что он не понимал, почему Питер бросил его и женился на ней. Потому что Питер ничего ему не объяснил. Потому что Питер никогда ее не любил, говорит Энджел Делапорт.

Ты никогда ее не любил.

Ты, мерзавец.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Потому что Питер лишь выполнял некое надуманное предназначение. Суеверие. Островная легенда. Как Энджел ни пытался его отговорить, Питер настойчиво повторял, что Мисти — его судьба.

Твоя судьба.

Питер настойчиво повторял, что должен сломать себе жизнь, женившись на женщине, которую не любит, потому что тем самым он спасет от нищеты свою семью, своих будущих детей, весь свой городок. Спасет от потери контроля над их маленьким, прекрасным миром. Их островом. Потому что система исправно работает уже не одну сотню лет.

Обрушившись на ступени, Энджел говорит:

— Поэтому я и нанял его ремонтировать мой дом. Поэтому я приехал сюда за ним.

Они с Мисти сидят на лестнице, ее шина — словно барьер между ними. Энджел Делапорт наклоняется ближе, дыша на Мисти красным вином, и говорит:

— Я только хочу, чтобы вы мне сказали, зачем он замуровывал эти комнаты. И номер в этом отеле. Триста тринадцатый, вы говорили.

Зачем Питер пожертвовал своей жизнью, чтобы жениться на ней? Его граффити, это была не угроза. Энджел говорит, это было предостережение. О чем Питер пытался всех предупредить?

Наверху открывается дверь на лестницу, и чей-то голос говорит:

— Она здесь.

Это Полетта, портье. Это Грейс Уилмот и доктор Туше. Брайан Гилмор, почтмейстер. Старая миссис Терримор из библиотеки. Бретт Питерсен, директор отеля. Мэтт Хайленд из бакалейной лавки. Весь городской совет спускается к ним по лестнице.

Энджел наклоняется еще ближе, сжимает ее плечо и говорит:

— Питер не пытался покончить с собой.

Он тычет пальцем наверх, на лестницу, и говорит:

— Это они. Они пытались его убить.

И Грейс Уилмот говорит:

— Мисти, милая. Тебе надо вернуться к работе.

Грейс трясет головой, цокает языком и говорит:

— Мы уже так близки к завершению.

И руки Энджела, его кожаные водительские перчатки, они отпускают Мисти. Он отодвигается, спускается на ступеньку ниже и говорит:

— Питер меня предупреждал.

Глядя то на толпу наверху, то на Мисти, он отступает все дальше и дальше и говорит:

— Просто я хочу знать, что происходит.

Кто-то встает за спиной Мисти, кто-то хватает ее за плечи, хватает за руки и поднимает.

И Мисти может сказать только:

— Питер был геем?

Ты гей?

Но Энджел Делапорт уже пятится вниз по ступенькам. Отступает все дальше и дальше и кричит, задрав голову вверх:

— Я пойду в полицию!

Он кричит:

— На самом деле Питер пытался спасти всех от вас!

23 августа

Ее руки — две вялые плети из кожи. Шейные позвонки как будто связаны в плотный пучок ссохшимися сухожилиями. Воспаленные. Ноющие и усталые. Плечи подвешены на хребте у основания черепа. Мозг словно спекшийся черный камень внутри черепной коробки. Лобковые волосы вновь отрастают, вокруг катетера постоянно зудит. Мисти крепит к мольберту новый лист бумаги, чистый холст, берет в руки кисть или карандаш, и ничего не происходит. Когда Мисти рисует, заставляя свою руку сделать хоть что-нибудь, у нее получается каменный дом. Розарий. Ее собственное лицо. Ее дневник-автопортрет.

Вдохновение внезапно нахлынуло и так же внезапно иссякло.

Кто-то снимает с ее глаз повязку, и Мисти щурится на свет, льющийся в слуховое окошко. Свет ослепительно-яркий. Рядом с ней — доктор Туше. Он говорит:

— Мои поздравления, Мисти. Все уже позади.

То же самое он говорил, когда родилась Табби.

Ее доморощенное бессмертие.

Он говорит:

— Еще дня два, и вы сможете вставать самостоятельно.

Просунув руку под спину Мисти, он берет ее под мышки и поднимает на ноги.

На подоконнике кто-то оставил обувную коробку Табби, набитую бижутерией. Блестящие, ограненные кусочки дешевого стекла. Каждая грань отражает свет под разным углом. Слепящие блики. Маленький костерок в лучах солнца, отсвечивающих от океана.

— Хотите сесть у окна? — говорит доктор. — Или ляжете в кровать?

Вместо «в кровать» Мисти слышится умирать.

Комната точно такая же, какой ее помнит Мисти. Подушка Питера на кровати, его запах. Картины, все до единой, исчезли. Мисти говорит:

— Куда вы их дели?

Подушка пахнет тобой.

Доктор Туше ведет ее к креслу у окна. Усаживает на плед, наброшенный на кресло, и говорит:

— Вы опять потрудились на славу. Лучше и не придумаешь.

Он раздвигает занавески, и там, за окном — океан, пляж. Летние люди теснят друг друга к кромке прибоя. К мусору вдоль границы прилива. По песку у воды едет трактор-тягач, тянет за собой каток. Стальной барабан крутится, отпечатывая на мокром песке кособокий треугольник. Какой-то фирменный логотип.

Рядом с логотипом, отпечатанным на песке, можно прочесть слова: «На своих прошлых ошибках ты строишь лучшее будущее».

Чье-то невнятное программное заявление.

— Через неделю, — говорит доктор, — эта компания заплатит огромную сумму, чтобы стереть с острова свое название.

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

Трактор тащит каток, отпечатывая логотип снова и снова, пока его не смывают волны.

Доктор говорит:

— Когда разбивается самолет, все авиакомпании платят за то, чтобы их рекламу убрали из газет и с телеканалов. Вы знали об этом? Никто не хочет, чтобы их компания ассоциировалась с катастрофой.

Он говорит:

— Через неделю на острове не останется ни одной корпоративной эмблемы. Они заплатят любые деньги, чтобы выкупить свои названия.

Доктор складывает мертвые руки Мисти у нее на коленях. Как будто готовит тело к погребению. Он говорит:

— Отдыхайте. Полетта скоро поднимется к вам, примет заказ на ужин.

Просто для сведения: он подходит к тумбочке у кровати Мисти и берет ее пузырек с лекарством. Выходя в коридор, доктор кладет пузырек в карман пиджака и никак это не объясняет.

— Через неделю, — говорит он с порога, — это место устрашит весь мир, и нас оставят в покое.

Выходя, он не запирает дверь.

В той, прошлой жизни Питер с Мисти уже присмотрели квартиру в Нью-Йорке, и тут Грейс позвонила им и сообщила, что Харроу скончался. Отец Питера умер, и его мать осталась совсем одна в их большом каменном доме на Березовой улице. В огромном четырехэтажном доме с покатыми крышами, башенками и эркерами. И Питер сказал, что им нужно о ней позаботиться. Решить вопросы с наследством. Питер был душеприказчиком Харроу. Всего на несколько месяцев, сказал он. Потом Мисти забеременела.

Они говорили друг другу, что планы насчет Нью-Йорка все еще в силе. Надо лишь чуточку подождать. Потом родилась Табби.

Просто для сведения: Мисти не жаловалась. Был небольшой промежуток времени, первые несколько лет после рождения Табби, когда Мисти могла свернуться калачиком на кровати, обнять свою дочку и не хотеть ничего другого. С рождением Табби ощутила свою сопричастность, она сделалась частью клана Уилмотов, частью острова Уэйтенси. Она наконец-то почувствовала себя цельной. Она даже не подозревала, что можно испытывать такую невероятную безмятежность. Волны на пляже за окном спальни, тихие улочки. Остров был так удален от мира, что здесь у тебя отпадала необходимость чего-то хотеть. В чем-то нуждаться. К чему-то стремиться. Беспокоиться. Вечно ждать чего-то большего.

Она бросила рисовать и курить травку.

Ей не нужно было чего-то добиваться, кем-то становиться или откуда-то убегать. Она просто жила здесь, на острове.

Тихие ежедневные ритуалы: моешь посуду, аккуратно складываешь одежду. Питер приходил домой, и они сидели на открытой веранде вместе с Грейс. Читали Табби книжки перед сном. Они скрипели старой плетеной мебелью, и мотыльки кружили под лампой. В глубине дома били часы. Из леса за городком иногда доносилось уханье совы.

На другой стороне залива материковые города были плотно забиты людскими толпами, сплошь облеплены рекламой услуг и товаров. Люди ели дешевую еду прямо на улицах и бросали мусор на пляже. Эта порча не тронула остров по одной простой причине: здесь было нечего делать. Никаких комнат внаем. Ни одной гостиницы. Никаких летних домиков. Никаких вечеринок. Еды купить негде, потому что здесь не было ни одного ресторана. Никто не продавал морские ракушки с надписью «Остров Уэйтенси» золотой краской. Сторона, выходящая на океан, — сплошные скалы… сторона, выходящая на материк, — жидкая грязь и устричные фермы.

Примерно в то время городской совет озаботился ремонтом старого, давно не работавшего отеля. Это было какое-то общее помешательство: все жители острова опустошили свои банковские счета и скинулись, чтобы восстановить обгоревшие руины на склоне холма над гаванью. Потратили последние деньги, чтобы завлечь на остров туристов. Обрекли своих детей на то, чтобы обслуживать столики, убираться в номерах и вырисовывать идиотские надписи на сувенирных ракушках.

Забыть боль непросто, но еще сложнее — помнить о радости.

Счастье не оставляет шрамов. Безмятежность, она ничему нас не учит.

Свернувшись калачиком на стеганом одеяле, ощущая свою сопричастность большой семье, всем ее поколениям, Мисти могла обнимать свою дочку. Мисти могла прижимать к себе свою малышку, словно Табби все еще пребывала в ее утробе. Все еще была частью Мисти. Бессмертной.

Запах Табби, запах кислого молока, ее дыхания. Сладкий запах детской присыпки, почти как у сахарной пудры. Нос Мисти, уткнувшийся в теплую кожу на шее дочки.

В те годы они никуда не спешили. Они были молоды. Их мир был прозрачен и чист. Церковь по воскресеньям. Чтение книжек, горячая ванна. Сбор диких ягод и варка варенья по ночам, когда в белой кухне было прохладно и ветерок дул в открытые настежь окна. Они всегда знали фазу луны, но редко помнили день недели.

Только в те годы, в тот коротенький промежуток, Мисти доподлинно знала, что ее жизнь — не конечная цель. Она была средством, ведущим в будущее.

Они ставили Табби к парадной двери. Ко всем этим забытым именам, все еще видимым на белой краске. Ко всем этим детям, ныне покойным. Они отмечали рост Табби фломастером.

Табби, четыре года.

Табби, восемь лет.

Просто для сведения: погода сегодня слегка плаксивая.

Сейчас, сидя у слухового окна в маленькой комнатке на чердаке в отеле «Уэйтенси», Мисти смотрит на раскинувшийся внизу остров, испоганенный толпами чужаков и надписями на песке. Рекламными щитами и неоновыми вывесками. Логотипами. Товарными знаками.

Кровать, где Мисти лежала, свернувшись калачиком вокруг Табби, пытаясь удержать ее в себе. Теперь на этой кровати спит Энджел Делапорт. Псих ненормальный. Маньяк. В ее комнате, в ее постели, под окном, за которым плещут и бьются о берег океанские волны. В доме Питера.

В нашем доме. В нашей постели.

Пока Табби не исполнилось десять, отель «Уэйтенси» стоял закрытый, пустой. Окна забиты фанерой. Двери заколочены досками.

В то лето, когда Табби исполнилось десять, отель открылся. Городок превратился в армию коридорных и официантов, горничных и портье. В то лето Питер начал работать на материке. Занялся мелким ремонтом для летних отдыхающих, у которых так много домов, что за всеми и не уследишь. Когда открылся отель, паром стал ходить каждый день, с утра до ночи, и остров переполнился туристами и машинами.

После чего пляж усеяли бумажные стаканчики и обертки из-под еды. Завыли автомобильные сирены, выстроились длинные очереди на парковку. В песке валялись использованные подгузники. Все стремительно неслось под откос вплоть до этого года, когда Табби исполнилось тринадцать, когда Мисти вошла в гараж и обнаружила Питера, уснувшего в машине, в баке которой уже не осталось бензина. Когда люди начали звонить и жаловаться, что у них пропадают бельевые шкафы и гостевые спальни. Когда Энджел Делапорт оказался именно там, где всегда хотел быть. В постели ее мужа.

В твоей постели.

Энджел, лежащий в ее постели. Энджел, спящий с ее рисунком, с ее антикварным креслом.

А у Мисти совсем ничего не осталось. Табби нет. Вдохновения нет.

Просто для сведения: Мисти никому не сказала, но Питер упаковал чемодан и спрятал его в багажнике. Питер упаковал вещи, чтобы взять их с собой, переодеться в аду. В этом не было смысла. Во всем, что он делал в последние три года, не было смысла.

Там внизу, под ее крошечным слуховым окошком, дети плещутся в волнах на пляже. Один мальчик одет в белую рубашку с рюшем и черные брюки. Он разговаривает с другим мальчиком, одетым только в спортивные шорты. Они передают друг другу сигарету, курят по очереди. У мальчика в белой рубашке — черные волосы, достаточно длинные, чтобы их можно было заправить за уши.

На подоконнике — обувная коробка Табби с дешевенькой бижутерией. Браслеты, разрозненные сережки и старые брошки с битыми стеклышками. Сокровища Питера. Гремят в картонной коробке вместе с выпавшими пластмассовыми жемчужинами и стеклянными бриллиантами.

Мисти смотрит в окошко. Мисти смотрит на пляж, на то место, где в последний раз видела Табби. Где все случилось. В ухе у мальчика с короткими темными волосами сверкает сережка: золотые и красные блики. И хотя рядом нет никого, кто мог бы ее услышать, Мисти говорит:

— Табби.

Мисти хватается за подоконник, высовывает голову из окошка и кричит:

— Табби?

Мисти высовывается из окошка по пояс, рискуя грохнуться на крыльцо пятью этажами ниже, и кричит во весь голос:

— Табби!

Да, это она. Это Табби. С короткой стрижкой. Заигрывает с каким-то мальчишкой. Курит.

Мальчик лишь выдыхает серое облачко дыма и отдает сигарету приятелю. Мальчик встряхивает волосами и смеется, прикрыв рот рукой. Его волосы бьются на ветру, как черный флаг.

Волны плещут и набегают на берег.

Ее волосы. Твои волосы.

Мисти извивается, протискиваясь в окошко, и обувная коробка срывается с подоконника. Коробка скользит по крутой крыше. Ударяется о водосточную трубу, опрокидывается, и бижутерия разлетается во все стороны. Украшения падают, сверкая красным, зеленым и желтым, яркие, как фейерверк, они падают, как сейчас упадет Мисти, падают и разбиваются о бетонный пол гостиничного крыльца.

Только ее стофунтовая шина, только нога, заключенная в фиберглас, не дает Мисти вывалиться из окна. Потом чьи-то руки обхватывают ее сзади, и чей-то голос говорит:

— Мисти, не надо.

Кто-то оттаскивает ее от окна, и это Полетта. Ресторанное меню валяется на полу. Полетта сцепляет руки в замок, рывком разворачивает Мисти вокруг ее тяжеленной шины, толкает вперед и роняет лицом на испачканный краской ковер.

Задыхаясь и волоча за собою огромную ногу в фибергласовой шине, свою цепь с ядром, Мисти рвется обратно к окну. Мисти говорит:

— Там была Табби.

Она говорит:

— Внизу.

Катетер снова отсоединился, все вокруг забрызгано мочой.

Полетта встает на ноги. Она брезгливо морщится, ее мышца смеха сминает лицо вокруг носа, пока она вытирает руки о темную юбку. Она заправляет блузку обратно за пояс и говорит:

— Нет, Мисти. Это не Табби.

Она поднимает упавшее меню.

Мисти нужно спуститься вниз. Нужно выйти на улицу. Найти Табби. Полетта должна ей помочь снять шину. Пусть кто-нибудь позовет доктора Туше, чтобы он ее срезал.

Но Полетта качает головой и говорит:

— Если снять шину сейчас, вы навсегда останетесь калекой.

Она подходит к окну и захлопывает его. Закрывает на шпингалет и задергивает шторы.

Лежа на полу, Мисти говорит:

— Полетта, пожалуйста, помогите мне встать.

Но Полетта лишь нетерпеливо постукивает ногой. Она достает из кармана блокнот для заказов и говорит:

— На кухне закончилась белая рыба.

Просто для сведения: Мисти все еще в ловушке.

Мисти в ловушке, но ее ребенок, возможно, жив.

Твой ребенок.

— Бифштекс, — говорит Мисти.

Мисти хочет самый толстый кусок говядины, который только найдется на кухне. Хорошо прожаренный.

24 августа

На самом деле Мисти хочет столовый нож. Острый нож с зубчиками, которым можно распилить шину. И еще она хочет, чтобы после ужина Полетта не заметила, что на подносе не хватает ножа. Полетта не замечает и, уходя, не запирает дверь снаружи. Зачем утруждаться, если Мисти стреножена тонной мудацкого фибергласа.

Всю ночь Мисти сидит на кровати и режет. Мисти пилит шину. Поддевает кусочки ножом, отковыривает, собирает в ладонь фибергласовую стружку и бросает под кровать.

Мисти — узница, рвущаяся на свободу. Она пытается сделать подкоп и сбежать из очень маленькой тюрьмы, которую Табби разрисовала птицами и цветами.

К полуночи шина разрезана от талии до середины бедра. Нож постоянно соскальзывает и вонзается в ногу. Когда Мисти добирается до колена, у нее уже слипаются глаза. Она почти засыпает, изрезанная, в корке запекшейся крови. Прилипшая к простыням. К трем утра она доходит лишь до середины икры. Она почти освободилась, но тут ее одолевает сон.

Она просыпается от какого-то шума, по-прежнему сжимая нож.

Еще один самый долгий день в году. В который раз.

Шум внизу. Это хлопнула дверца машины на стоянке перед отелем. Если Мисти придержит расщепленную шину, то сможет допрыгать до окна и посмотреть. Это бежевый автомобиль окружной администрации, на котором сейчас ездит детектив Стилтон. Снаружи его нет. Наверное, вошел в отель. Может быть, ищет ее.

И на этот раз, может быть, и найдет.

Мисти продолжает кромсать шину ножом. Полусонная, бьет не туда и пропарывает себе икроножную мышцу. Хлещет кровь, темно-красная на белой, очень белой коже, нога слишком долго была запечатана внутри. Мисти бьет еще раз и попадает в голень, лезвие входит до самой кости.

Мисти не останавливается. Из-под ножа брызжет кровь, летят щепки разбитого фибергласа. Осколки птиц и цветов, нарисованных Табби. Кусочки волос и кожи. Двумя руками Мисти берется за края разреза. Ломает шину, пока нога не освобождается наполовину. Зазубренные края вонзаются в исполосованную ножом кожу, оставляя в ней фибергласовые занозы.

Милый мой Питер, ты сам знаешь, как это больно.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Ее пальцы исколоты иглами фибергласа. Мисти берется за острые края шины и пытается их раздвинуть. Мисти сгибает колено, выталкивая его вверх и наружу. Сперва появляется бледная коленная чашечка, измазанная кровью. Словно головка новорожденного. Головка плода прорезывается. Птенец вылупляется из яйца. Потом — бедро. Ее ребенок рождается. Наконец из расколотой шины вырывается голень. Один взмах, и нога на свободе, шина соскальзывает, опрокидывается и падает на пол.

Пустой кокон, из которого вышла бабочка. Окровавленная, изможденная. Возродившаяся.

Шина падает с таким грохотом, что сотрясаются шторы. Картина в застекленной рамке стучит по стене. Зажав уши руками, Мисти ждет, что сейчас кто-то придет посмотреть, что за шум. Они увидят, что она освободилась, и запрут дверь снаружи.

Мисти ждет, считая бешеные удары сердца. Триста ударов. Она считает. Но ничего не случается. Никто не приходит.

Медленно и осторожно Мисти выпрямляет ногу. Мисти сгибает ногу в колене. Проверяет. Нигде не болит. Держась за тумбочку, Мисти спускает ноги с кровати и пробует на них опереться. Окровавленным ножом она разрезает полоски пластыря, которые крепят катетер к здоровой ноге. Вытащив из себя трубку, Мисти сгибает ее в петлю и откладывает в сторонку.

Один, три, пять осторожных шагов до шкафа, откуда она достает блузку и джинсы. Там же, в шкафу, в пластиковом чехле, висит белое атласное платье, которое Грейс перешила для Мисти на открытие выставки. Ее свадебное платье, рожденное заново. Мисти надевает джинсы, застегивает пуговицу и молнию, но когда она тянется за блузкой, джинсы падают на пол. Вот как сильно она похудела. Бедер нет и в помине. Вместо ягодиц — два пустых мешочка обвисшей кожи. Джинсы, упавшие к ее ногам, испачканы кровью, сочащейся из многочисленных порезов.

Находится юбка, которая впору, но это не ее юбка. Это юбка Табби. Клетчатая, шерстяная юбка в складку, которую, видимо, купила Грейс.

Даже туфли не держатся на ногах, и Мисти приходится поджимать пальцы, чтобы туфли не слетели.

Мисти прислушивается у двери. Вроде бы в коридоре никого нет. Мисти крадется к лестнице, юбка липнет к окровавленным ногам, отросшие волосы на лобке цепляются за трусы. Поджимая пальцы на ногах, Мисти спускается вниз, в вестибюль. Там толпятся какие-то люди, ждут у стойки регистрации в окружении своего багажа.

Сквозь двери вестибюля видна часть стоянки. Бежевый автомобиль окружной администрации все еще здесь.

Женский голос говорит:

— О боже.

Это какая-то летняя женщина, стоящая у камина. Прикусив свои длинные пастельные ногти, она смотрит на Мисти и говорит:

— Господи, ваши ноги.

Мисти по-прежнему держит в руке окровавленный нож.

Теперь люди, столпившиеся у стойки, тоже смотрят на Мисти. Администратор за стойкой, кто-то из Бертонов, Сеймуров или Кинкейдов, что-то шепчет, прикрыв рот ладонью, своей напарнице, и та хватается за телефонную трубку.

Мисти идет в столовую, мимо бледных настороженных лиц, мимо всех этих людей, которые морщатся и отводят глаза. Мимо летних женщин, что подглядывают сквозь пальцы — паучьи лапки. Мимо старшей официантки. Мимо третьего столика, мимо седьмого, десятого и четвертого — прямиком к детективу Стилтону, который сидит за шестым столиком вместе с Грейс и доктором Туше.

Оладьи с малиной. Кофе. Слоеный пирог. Половинки грейпфрута в вазочках. Стол накрыт к завтраку.

Сжимая в руке окровавленный нож, Мисти подходит к ним и говорит:

— Детектив Стилтон, речь о моей дочери. О моей дочери, Табби.

Мисти говорит:

— Я думаю, она жива. Она не умерла.

Не донеся до рта ложку с грейпфрутом, Стилтон говорит:

— Ваша дочь умерла?

Она утонула, говорит ему Мисти. Он должен выслушать. Неделю назад, три недели назад, Мисти точно не знает. Она не уверена. Ее заперли на чердаке. Надели ей на ногу тяжелую шину, чтобы она не смогла убежать.

Ее ноги под клетчатой юбкой, они все в крови.

Теперь вся столовая наблюдает. Вся столовая слушает.

— Это заговор, — говорит Мисти.

Она протягивает руки, чтобы успокоить Стилтона, который явно занервничал. Мисти говорит:

— Спросите у Энджела Делапорта. Что-то готовится, что-то страшное.

Ее руки — в засохшей крови. В ее собственной крови. Кровь, сочащаяся из порезов на ногах, пропитала всю юбку насквозь.

Клетчатую юбку Табби.

Чей-то голос у нее за спиной говорит:

— Ты все испортила!

Мисти оборачивается, и там стоит Табби. В дверях стоит Табби, одетая в белую блузку с рюшем и строгие черные брюки. Волосы пострижены коротко, под пажа, в одном ухе — сережка, красное эмалевое сердечко, которое Уилл Таппер сто лет назад вырвал из своего уха на глазах у Мисти.

Доктор Туше говорит:

— Мисти, вы опять пили?

Табби говорит:

— Мам… моя юбка.

И Мисти говорит:

— Ты не умерла.

Детектив Стилтон промокает губы салфеткой и говорит:

— Ну, хорошо, что хоть кто-то не умер.

Грейс кладет в кофе сахар. Льет молоко, размешивает и говорит:

— Вы действительно думаете, что это люди из ОСС совершили убийство?

— Убили Табби? — говорит Мисти.

Табби подходит к столу и облокачивается на спинку бабушкиного стула. На пальцах у Табби — желтые пятна от никотина. Она берет блюдце, изучает орнамент на ободке. Золотая гирлянда из повторяющихся элементов, дельфинов и русалок. Табби показывает его Грейс и говорит:

— «Флитц и Флойд». Орнамент «Морская гирлянда».

Перевернув блюдце, она читает надпись на донце и улыбается.

Грейс улыбается ей и говорит:

— Табита, ты умница. Я на тебя не нарадуюсь.

Просто для сведения: Мисти хочет обнять и поцеловать свою дочь. Мисти хочет обнять ее, утащить в машину и увезти в мамин трейлер в Текамсе-Лейк. Мисти хочет сбежать отсюда, показав на прощание средний палец всему этому блядскому острову благовоспитанных психов.

Грейс похлопывает рукой по стоящему рядом с ней пустому стулу и говорит:

— Мисти, присядь. Вид у тебя совершенно безумный.

Мисти говорит:

— Кого убил ОСС?

Океанский союз за свободу. Который сжег граффити Питера во всех пляжных домах.

Твои граффити.

— Я за этим сюда и пришел, — говорит детектив.

Он вынимает записную книжку из внутреннего кармана. Открывает ее на столе, берет ручку. Глядя на Мисти, он говорит:

— Если вы не возражаете, я хотел бы задать пару вопросов.

О вандализме Питера?

— Прошлой ночью был убит Энджел Делапорт, — говорит детектив. — Возможно, это была кража со взломом, но мы не исключаем и другие версии. Пока что мы знаем, что он был зарезан во сне.

В ее постели.

В нашей постели.

Табби мертва, а потом вдруг жива. Когда Мисти в последний раз видела свою дочь, Табби лежала на этом самом столе, под простыней, бездыханная. У Мисти сломано колено, а потом вдруг не сломано. Мисти целыми днями рисует, а потом вдохновение уходит. Может быть, Энджел Делапорт и был любовником ее мужа, но теперь он мертв.

Твой любовник.

Табби берет мать за руку. Она ведет Мисти к свободному стулу. Табби отодвигает стул, и Мисти садится.

— Пока мы не приступили… — говорит Грейс.

Она тянется через стол, похлопывает детектива Стилтона по манжете рубашки и говорит:

— Выставка Мисти откроется через три дня, и мы очень рассчитываем, что вы тоже придете.

Мои картины. Они где-то здесь.

Табби улыбается Мисти и берет бабушку за руку. Кольцо с хризолитом искрится зелеными бликами на белой льняной скатерти.

Быстро взглянув на Мисти, Грейс морщится, как человек, наткнувшийся на паутину, ее подбородок прижат к груди, пальцы щупают воздух. Грейс говорит:

— В последнее время на острове было так неприятно.

Она делает глубокий вдох — жемчуга на груди поднимаются, — потом вздыхает и говорит:

— Надеюсь, выставка станет новым началом для нас для всех.

24 августа… с половиной

В ванной на чердаке Грейс включает горячую воду в ванне, потом выходит и ждет в коридоре. Табби остается внутри, наблюдает за Мисти. Охраняет собственную мать.

Просто для сведения: кажется, что за одно это лето прошли многие годы. Девочка, которую Мисти видела в окно, когда та заигрывала с каким-то мальчишкой. Эта девочка — незнакомка с желтыми от никотина пальцами.

Мисти говорит:

— Лучше тебе не курить. Даже если ты уже умерла.

В художке не учат, что делать, когда ты узнаешь, что твой единственный ребенок потворствовал тем, кто разбил тебе сердце. Сейчас, в ванной на чердаке, один на один с Табби, Мисти думает, что, может быть, просто у дочки такая работа: бесить мать.

Табби разглядывает свое отражение в зеркале. Она облизывает указательный палец и подправляет помаду на губах. Не глядя на Мисти, она говорит:

— Будь осторожнее, мама. Ты нам больше не нужна.

Она достает сигарету из пачки в кармане. Прямо на глазах у Мисти она щелкает зажигалкой и прикуривает.

Трусы еле держатся на ногах-палках, провисают мешком. Мисти стягивает их под юбкой, роняет на пол и отпихивает ногой. Она говорит:

— Я любила тебя сильнее, когда ты была мертвой.

На руке с сигаретой — кольцо, подарок от бабушки, хризолит сверкает зеленым в свете лампочки над раковиной. Табби наклоняется поднять с пола окровавленную клетчатую юбку. Держит ее двумя пальцами и говорит:

— Я нужна ба Уилмот, чтобы помочь подготовиться к выставке.

Она говорит, выходя из ванной:

— К твоей выставке, мама.

В ванне, в мыльной пене, царапины и порезы на ногах жжет так, что Мисти приходится стиснуть зубы. Засохшая кровь размокает и окрашивает воду в мутно-розовый цвет. От горячей воды раны опять начинают кровоточить, и Мисти гробит белое полотенце, испачкав его красным, когда пытается вытереться.

По словам детектива Стилтона, сегодня утром в полицейское управление на материке позвонил какой-то мужчина. Он не назвался, но сообщил, что Энджел Делапорт мертв. Он сказал, что Океанский союз за свободу будет убивать туристов до тех пор, пока они не перестанут поганить местную природу.

Столовые приборы из чистого серебра, сравнимые по размерам с садовым инвентарем. Антикварные бутылки с домашним вином. Старинные картины — ничего не украдено.

У себя в комнате на чердаке Мисти набирает мамин номер в Текамсе-Лейк, но на линию подключается оператор отеля. Он говорит, что поврежден кабель, но его скоро починят. Местные телефоны работают. Мисти просто не может позвонить на материк.

Когда она запускает руку под край ковра, конверта с ее сбережениями там нет.

Кольцо с хризолитом. Подарок Табби от бабушки на день рождения.

Предупреждение, которым Мисти пренебрегла: «Беги с этого острова, пока не поздно».

Все эти скрытые сообщения, которые люди оставили для того, чтобы их не забыли. Мы все пытаемся говорить с будущим. Мора и Констанс.

«Ты умрешь, когда станешь им не нужна».

Проникнуть в номер 313 не составляет труда. Мисти работала горничной. Мисти Уилмот, царица гребаных рабов. Она знает, где взять запасные ключи. Двухместный номер, большая двуспальная кровать с видом на океан. Мебель точно такая же, как и во всех остальных номерах. Стол. Стул. Комод. На полке для багажа — открытый чемодан кого-то из летних приезжих. В шкафу — легкие брюки и расписные шелка. На перекладине для шторки в ванной висит мокрый купальник-бикини.

Просто для сведения: Мисти в жизни не видела обоев, наклеенных так аккуратно. Да и сами обои в номере 313 очень красивые, пастельно-зеленые полосы, чередующиеся с рядами нежно-розовых роз. Винтажный узор, который выглядел старым уже в тот день, когда его напечатали. Обои специально облиты чаем, как будто они пожелтели от времени.

Обои наклеены идеально, и это их и выдает. Слишком ровный рисунок, стыки подогнаны безупречно, от пола до потолка. Швы практически незаметны. Их клеил явно не Питер.

Явно не ты. Милый мой, лентяй Питер, никогда не принимавший искусство всерьез.

Что бы он ни пытался сказать, какие бы надписи он ни оставил здесь, в замурованном номере, чтобы потом их нашли и прочли, этих надписей больше нет. Капсула времени Питера или его бомба замедленного действия — люди с острова Уэйтенси стерли его слова. Как миссис Терримор стерла ластиком сообщения в библиотечных книгах. Как подожгли дома на материке. Дело рук ОСС.

Как умертвили Энджела Делапорта. Зарезали в постели, во сне.

В постели Мисти. В твоей постели. И ничего не украдено, никаких следов взлома.

Просто для сведения: летние люди могут вернуться в номер в любой момент. И обнаружить здесь Мисти с окровавленным ножом в руке.

Мисти подцепляет шов лезвием и отдирает полоску обоев. Помогая себе кончиком ножа, отдирает вторую. Снимая третью полоску, она уже может прочесть:

«… люблю Энджела Делапорта. Мне очень жаль, но я не хочу умирать ради…»

Просто для сведения: это вовсе не то, что она хотела найти.

24 августа… и три четверти

Стена вся ободрана, винтажные розы и бледно-зеленые полоски валяются на полу, и вот что Питер оставил людям, чтобы они это нашли и прочли.

Вот что оставил ты.

«Я люблю Энджела Делапорта. Мне очень жаль, но я не хочу умирать ради нашего дела».

Там написано, на стене: «Я не дам вам меня убить, как вы убивали всех мужей художниц, начиная с Гордона Кинкейда».

Номер завален обрывками и завитками сорванных обоев. Засыпан пылью сухого клея. Из коридора доносятся голоса, Мисти замирает и ждет в развороченной комнате. Ждет, что сейчас распахнется дверь, и летние люди войдут к себе в номер.

Там написано, на стене: «Мне уже наплевать на наши традиции».

Там написано: «Я не люблю Мисти Мэри». Там так и написано: «Но она не заслуживает, чтобы ее истязали. Я люблю наш остров, но нам надо придумать какой-то другой способ, как сохранить привычный нам уклад. Нельзя губить столько людей».

Там написано: «Это ритуальное массовое убийство, и я не хочу в этом участвовать».

Летние люди, все их вещи: багаж, косметика, темные очки, — погребены под кусками рваных обоев.

«Когда вы это найдете, — написано на стене, — меня уже здесь не будет. Сегодня ночью я уезжаю вместе с Энджелом. Если вы это читаете, мне очень жаль, но теперь уже поздно. Табби будет намного лучше, если ее поколение научится самостоятельно заботиться о себе».

Там написано, на стене с содранными обоями: «Мне искренне жалко Мисти».

Ты написал: «Да, я ее никогда не любил, но я не настолько ее ненавижу, чтобы осуществить наши планы».

Там написано: «Мисти достойна лучшего. Папа, нам нужно ее отпустить».

Снотворное, которое, по словам детектива Стилтона, принял Питер. Рецепт, которого у него не было. Чемодан, который он упаковал и убрал в багажник. Он собирался от нас сбежать. Сбежать с Энджелом Делапортом.

Ты собирался сбежать.

Кто-то напичкал его снотворным и оставил в машине с включенным двигателем, в запертом гараже, чтобы Мисти его нашла. Этот кто-то не знал о чемодане в багажнике, уже собранном и готовом к побегу. Они не знали, что бензобак наполовину пуст.

«Папа» — это Харроу Уилмот. Отец Питера, который вроде бы умер. Давным-давно, еще до рождения Табби.

Там написано, на стене: «Не показывайте никому эти дьявольские работы».

Там написано: «Уничтожьте все ее картины».

В художке не учат, как извлекать смысл из кошмара.

Подпись: Питер Уилмот.

25 августа

В столовой отеля бригада островитян развешивает работы Мисти, все ее картины. Но не отдельно, а встык, бумага к холсту — и получается цельная длинная фреска. Коллаж. Фреска закрыта занавесом, который постоянно поддергивают, так что выглядывает только краешек одной картины, чтобы к ней можно было подогнать следующую. Как это будет смотреться в целом, пока непонятно. То, что кажется деревом, может быть человеческой рукой. То, что кажется лицом, может быть облаком. Может быть, это пейзаж, или жанровая сценка, или натюрморт из цветов и фруктов. Как только к фреске добавляется новая картина, ее закрывают занавесом.

Понятно только одно: фреска очень большая, она занимает всю длинную стену столовой.

Грейс стоит тут же, дает указания рабочим. Табби и доктор Туше наблюдают.

Когда Мисти хочет пойти посмотреть, Грейс останавливает ее бледной скрюченной рукой и говорит:

— Ты примерила платье, которое я тебе сшила?

Мисти просто хочет взглянуть на свои картины. Это ее работа. Она писала вслепую и не знает, что там нарисовано. Какую грань своей личности она раскрывает перед незнакомцами.

Доктор Туше говорит:

— Это не самая удачная мысль.

Он говорит:

— Вы увидите их на открытии выставки, вместе со всеми.

Просто для сведения: Грейс говорит:

— Сегодня мы возвращаемся в наш дом.

Где был убит Энджел Делапорт.

Грейс говорит:

— Детектив Стилтон дал добро.

Она говорит:

— Если ты соберешь вещи, мы прямо сегодня их и отвезем.

Подушка Питера. Принадлежности для рисования в старом этюднике.

— Скоро все закончится, дорогая, — говорит Грейс. — Я, как никто, понимаю твои чувства.

Все записано в дневнике. В дневнике Грейс.

Пока все заняты своими делами, Мисти поднимается на чердак, в комнату Грейс и Табби. Просто для сведения: Мисти уже собрала вещи и теперь ворует дневник из комнаты Грейс. Она спускается с чемоданом к машине. Мисти по-прежнему по уши в пыли от высохшего обойного клея. В волосах запутались обрывки бледно-зеленых полосок и розовых роз.

Книжка, которую Грейс непрестанно читает и изучает, книжка в красном кожаном переплете с золоченой надписью на обложке — это вроде бы дневник женщины, жившей на острове сто лет назад. Женщине из дневника Грейс был сорок один год, и в свое время она поступила в художественное училище, но так и не доучилась. Она забеременела и бросила учебу, чтобы выйти замуж за человека с острова Уэйтенси. Она любила не столько мужа, сколько его старинные драгоценности и свою мечту жить в большом каменном доме.

Здесь ей предоставили готовую жизнь, роль, в которую можно было войти мгновенно. Остров Уэйтенси с его традициями и ритуалами. Все налажено, все разложено по полочкам. На все есть готовый ответ.

Женщина была вполне счастлива, но даже сто лет назад на остров стремились богатые туристы из больших городов. Наглые, пробивные, ненасытные чужаки, у которых было достаточно денег, чтобы провернуть все по-своему. Когда их семья обеднела, ее муж случайно застрелился, пока чистил ружье.

Женщину донимали мигрени, ее постоянно тошнило, она не могла съесть ни кусочка, ее тут же рвало. Она работала горничной в отеле и однажды споткнулась на лестнице, повредила колено, и ногу пришлось закатать в гипс. Прикованная к постели, изнывавшая от безделья, она начала рисовать.

Точно, как Мисти, но не Мисти. Подделка под Мисти.

Потом утонул ее десятилетний сын.

Она написала ровно сто картин, а потом и талант, и идеи бесследно исчезли. Вдохновение иссякло.

Ее почерк, широкие, удлиненные буквы. Энджел Делапорт назвал бы ее щедрым и любящим человеком.

В художке не учат, как относиться к тому, что Грейс Уилмот будет всюду ходить за тобой и записывать все, что ты делаешь. Превращать твою жизнь в тошнотворный вымысел. Кто бы мог подумать. Грейс Уилмот пишет роман по мотивам жизни Мисти. Да, она кое-что изменила. У женщины из дневника трое детей. Грейс сделала ее горничной, а не официанткой в столовой. Да, это все чистые совпадения.

Просто для сведения: Мисти ждет в очереди на паром и читает это дерьмо, сидя в старом «Бьюике» Харроу.

В дневнике говорится, что почти все жители городка переехали в отель «Уэйтенси», превратив его в общий барак. Лагерь беженцев для островных семейств. Хайленды всех обстирывали. Бертоны готовили еду. Питерсены занимались уборкой.

Ничего нового. Ни одной оригинальной мысли.

Возможно, просто читая все это дерьмо, Мисти сама воплощает его в реальность. Сама же и исполняет пророчество. Вживается в чью-то чужую идею о том, какой должна быть ее жизнь. Но, сидя в очереди на паром, она не может оторваться от чтения.

В романе Грейс женщина, от лица которой ведется повествование, находит дневник. Найденный ею дневник как будто списан с ее собственной жизни. Она читает о том, как в отеле готовится выставка ее работ. На открытии выставки весь отель будет заполнен летними туристами.

Просто для сведения: милый мой Питер, если ты вышел из комы, как бы тебе не впасть в кому обратно. От такой-то новости. Грейс, твоя мать, пишет книгу о твоей жене, выставляя ее пьяной шлюхой.

Наверное, точно так же чувствовала себя Джуди Гарленд, когда читала «Долину кукол».

Здесь, на паромном причале, Мисти ждет своей очереди, чтобы уехать на материк. Сидя в машине, в которой чуть не умер Питер или чуть не сбежал, чуть не бросил ее, Мисти парится в жаркой очереди из летних приезжих. Ее чемодан собран, лежит в багажнике. Включая и белое атласное платье.

Как в том же багажнике лежал твой чемодан.

На этом дневник обрывается. Последняя запись — перед самым открытием выставки. А потом… ничего.

Просто, чтобы ты не чувствовал себя мерзавцем: Мисти бросает твоего ребенка точно так же, как ты собирался бросить их обеих. Твоя жена — все такая же трусиха. Как и в тот день, когда она собиралась бежать, когда ей показалось, что бронзовая статуя собиралась убить Табби — единственного человека на острове, на которого Мисти не наплевать. Ни Грейс. Ни летние люди. Здесь нет ни единого человека, кого Мисти надо спасать.

Кроме Табби.

26 августа

Просто для сведения: ты все такой же мерзавец, каких поискать. Эгоистичный, ленивый, никчемный, бесхребетный кусок дерьма. Да, ты собирался спасти свою жену, но ты собирался бросить ее. Глупый безмозглый мудила. Милый мой недоумок.

Но теперь Мисти знает, что ты чувствовал.

Сегодня твой 157-й день в качестве овоща. И ее первый день.

Сегодня Мисти три часа провела за рулем, чтобы приехать к тебе в больницу и посидеть рядом с тобой.

Просто для сведения: Мисти спрашивает тебя:

— Это нормально — убивать чужаков, чтобы сохранить привычный уклад для людей, которых ты любишь?

Ну, или думаешь, что любишь.

Да, с каждым годом на остров приезжает все больше и больше туристов, это значит, что с каждым годом на острове все больше мусора. Запасы питьевой воды сокращаются. Но невозможно препятствовать росту. Это не по-американски. Эгоизм. Тирания. Зло. Каждый ребенок имеет право на жизнь. Каждый человек имеет право жить там, где ему позволяют средства. У нас есть право искать свое счастье везде, куда мы можем уехать, улететь, уплыть. Везде, куда заведет нас погоня за лучшей долей. Да, если слишком много людей одновременно устремляется в одно и то же место, они неизбежно его разрушают — но это система сдержек и противовесов, основа рыночной саморегуляции.

Таким образом, единственный способ спасти свой дом — это собственноручно его разрушить. Сделать так, чтобы мир ужаснулся и обходил его стороной.

Нет никакого ОСС. Есть только люди, которые хотят спасти свой мир от вмешательства извне.

В душе Мисти и сама ненавидит этих людей, этих захватчиков, этих агрессоров, наводняющих остров, чтобы разрушить привычный ей уклад жизни, чтобы испоганить детство ее ребенку. Все эти праздные туристы с их неудачными браками и приемными детьми, с их пристрастием к наркотикам, сомнительной моралью и дутыми статусными атрибутами — Мисти не хочет таких друзей своему ребенку.

Твоему ребенку.

Их ребенку.

Чтобы спасти Табби, Мисти может позволить случиться тому, что случается каждый раз. Пусть оно случится опять. Выставка картин. Что бы ни произошло на открытии выставки, пусть островная легенда сбывается снова. И может быть, Уэйтенси будет спасен.

«Мы убьем всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных».

А может быть, они смогут дать Табби что-то получше, чем спокойное будущее, без трудностей и испытаний, безоблачное и надежное.

И теперь, сидя у твоей койки, Мисти наклоняется и целует твой отекший покрасневший лоб.

Это не страшно, что ты никогда не любил ее, Питер. Мисти любила тебя.

Хотя бы за то, что ты верил в нее. Верил в то, что она может стать великой художницей и спасительницей. Кем-то большим, чем обычный технический иллюстратор или рекламный рисовальщик. Кем-то большим, чем человек — даже так. Мисти любит тебя за это.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Просто для сведения: ей очень жаль Энджела Делапорта. Ей очень жаль, что ты вырос внутри этой мудацкой легенды. Ей очень жаль, что она встретила тебя.

27 августа — Новолуние

Грейс крутит рукой в воздухе между ними, ее ногти — желтые и рифленые под прозрачным лаком, она крутит рукой и говорит:

— Мисти, милочка, повернись. Я хочу посмотреть, как сидит спина.

Когда Мисти в первый раз сталкивается с Грейс в день открытия выставки, первое, что говорит ей Грейс:

— Я знала, что это платье очень тебе подойдет.

Все это происходит в старом доме Уилмотов на Березовой улице. Дверной проем прежней спальни Мисти запечатан прозрачной пленкой и желтой полицейской лентой. Капсула времени. Дар будущему. Сквозь пластик видно, что матрас забрали. С лампы на тумбочке сняли абажур. На обоях над изголовьем — какие-то темные пятна. Почерк брызнувшей крови. На подоконнике и дверном косяке белая краска испачкана черным дактилоскопическим порошком. Ковер искрещен глубокими свежими дорожками от пылесоса. Невидимую пыль мертвой кожи Энджела Делапорта, ее всю собрали для анализа ДНК.

Твоя прежняя спальня.

На стене над пустой кроватью — рисунок Мисти, ее антикварное кресло. Которое Мисти нарисовала с закрытыми глазами на мысе Уэйтенси. Когда статуя из галлюцинации приходила ее убить. Рисунок забрызган кровью.

Сейчас, в другой спальне, в спальне Грейс на другой стороне коридора, Мисти говорит, давайте без глупостей. У дома стоит полицейская патрульная машина с материка. Если Мисти не выйдет к ним через десять минут, они войдут в дом с пистолетами наголо.

Грейс сидит на мягком розовом табурете у туалетного столика, на стеклянной столешнице разбросаны драгоценности и флаконы духов. Ее серебряное ручное зеркало и расчески.

Сувениры богатства.

Грейс говорит:

— Tu es ravissante ce soir.

Она говорит:

— Сегодня вечером ты замечательно выглядишь.

Теперь у Мисти есть скулы. Теперь у нее есть ключицы. Ее костлявые белые плечи, как жесткая вешалка, выпирают из платья, которое было свадебным платьем в ее прошлой жизни. Платье спадает с плеча, белый атлас собирается в складки, уже еле держится, хотя Грейс снимала с нее мерки всего-то несколько дней назад. Или недель. Все ее лифчики и трусы стали так велики, что Мисти их даже и не надевает. Она почти такая же тощая, как ее муж, иссохший скелет, сквозь который машины прокачивают воздух и витамины.

Почти такая же тощая, как ты.

Ее волосы отросли, теперь они длиннее, чем были до случая с коленом. Кожа бледная и обесцвеченная из-за того, что она слишком долго сидела взаперти. У Мисти появилась талия, ввалились щеки. Теперь у нее только один подбородок, шея кажется длинной и жилистой.

От истощения ее глаза и зубы стали просто огромными.

Сегодня открытие ее выставки, и Мисти уже позвонила в полицию. Не только детективу Стилтону, но и в полицию штата, и в ФБР. Мисти сказала, что ОСС готовит теракт на открытии выставки ее картин, сегодня вечером, в отеле на острове Уэйтенси. Потом она позвонила в пожарную часть. Сказала, что сегодня, в семь вечера или в семь тридцать, на острове случится беда. Присылайте пожарных и «Скорую помощь», сказала она. Потом позвонила на телевидение, в отдел новостей, и сказала, чтобы они присылали съемочную группу с самым большим, самым мощным ретранслятором, какой у них есть. Мисти обзвонила все крупные радиостанции. Она позвонила всем, кроме бойскаутов.

В спальне Грейс Уилмот, в этом доме с наследием имен и возрастов, написанных на внутренней стороне парадной двери, Мисти говорит Грейс, что ее план на вечер разрушен. Пожарные и полиция. Телекамеры. Мисти пригласила весь мир, и весь мир будет здесь на открытии выставки.

И вдевая сережку в ухо, Грейс смотрит на отражение Мисти в зеркале и говорит:

— Да, ты всех пригласила, но это было в последний раз.

Мисти говорит, что значит «в последний раз»?

— Но лучше бы ты так не делала, — говорит Грейс.

Приглаживая волосы своими скрюченными руками, она говорит:

— Из-за тебя общее число жертв станет больше, чем необходимо.

Мисти говорит, что никаких жертв не будет. Мисти говорит, что она украла дневник.

Чей-то голос у нее за спиной говорит:

— Мисти, милая, нельзя украсть то, что уже твое.

Голос у нее за спиной. Мужской голос. Это Харроу. Гарри. Отец Питера.

Твой отец.

Он одет в смокинг, его белые волосы зачесаны валиком над квадратным лицом. Большой острый нос, острый же подбородок, выдвинутый вперед. Мужчина, которым со временем должен был стать Питер. Все тот же запах у него изо рта. Руки, которые зарезали Энджела Делапорта в ее постели. Руки, которые сожгли дома, где Питер оставил свои сообщения, предупреждая людей, что от острова лучше держаться подальше.

Человек, который пытался убить Питера. Убить тебя. Собственного сына.

Он стоит в коридоре, держит за руку Табби. Твою дочь.

Просто для сведения: кажется, что прошла целая жизнь с тех пор, как Табби бросила Мисти. Вырвалась из ее рук, чтобы схватиться за холодную руку человека, которого Мисти поначалу приняла за убийцу. Статуя в лесу. На старом кладбище, на мысе Уэйтенси.

Грейс подняла локти вверх, завела руки за шею. Она застегивает жемчужные бусы и говорит:

— Мисти, милочка, ты же помнишь своего свекра?

Харроу наклоняется и целует Грейс в щеку. Выпрямляясь, он говорит:

— Конечно, она меня помнит.

Этот запах у него изо рта.

Грейс вытягивает руку, мнет пальцами воздух и говорит:

— Табби, иди поцелуй меня. Взрослым пора отправляться на вечеринку.

Сначала Табби. Потом Харроу. В художке не учат, что говорить людям, восставшим из мертвых.

Обращаясь к Харроу, Мисти говорит:

— Разве вас не должны были кремировать?

И Харроу смотрит на часы у себя на руке и говорит:

— Не раньше, чем через четыре часа.

Он подтягивает манжету, чтобы спрятать часы, и говорит:

— Сегодня вечером мы бы хотели представить тебя публике. Мы надеемся, ты скажешь несколько слов.

Мисти говорит, что он же знает, что она скажет. Бегите. Уезжайте с этого острова и больше не возвращайтесь. Она скажет им все, что пытался сказать Питер. Мисти скажет, что один человек мертв, а другой лежит в коме из-за какого-то бредового островного проклятия. В ту секунду, когда ее выпустят на сцену, она крикнет: «Пожар!» Она сделает все, чтобы они очистили помещение.

Табби встает рядом с Грейс, сидящей за туалетным столиком. И Грейс говорит:

— Мы были бы безмерно счастливы.

Харроу говорит:

— Мисти, милая, поцелуй свою свекровь.

Он говорит:

— И пожалуйста, прости нас. После сегодняшнего вечера мы тебя больше не побеспокоим.

27 августа… с половиной

Харроу все ей рассказал. Он объяснил Мисти островную легенду, из которой явствует, что Мисти просто не может не стать знаменитой художницей.

Она обречена на успех. Проклята талантом. Вновь и вновь, в каждой жизни.

Она была Джотто ди Бондоне, потом Микеланджело, потом Яном Вермеером.

Или Яном Ван Эйком, Леонардо да Винчи и Диего Веласкесом.

Потом Морой Кинкейд и Констанс Бертон.

Теперь она Мисти Мэри Уилмот, но меняет только имя. Она всегда была художницей. И всегда будет художницей.

В художке не учат, что жизнь дается тебе для того, чтобы узнать, кто ты такая.

Просто для сведения: так говорит Харроу Уилмот. Сумасшедший убийца, отец Питера. Тот самый Гарри Уилмот, который начал скрываться еще до того, как Питер с Мисти поженились. До того, как родилась Табби.

Твой сумасшедший отец.

Если верить Гарри Уилмоту, Мисти — все величайшие художники всех времен.

Двести лет назад Мисти была Морой Кинкейд. Сто лет назад она была Констанс Бертон. В той, прошлой жизни Констанс увидела украшение на одном парне с острова, когда он путешествовал по Европе. Это было кольцо, раньше принадлежавшее Море. Так, совершенно случайно, этот парень нашел ее и привез обратно на остров. После смерти Констанс люди увидели, что ее дневник почти в точности повторял дневник Моры. Их жизни были тождественны, и Констанс спасла остров точно так же, как его спасла Мора.

Ее тогдашний дневник почти в точности повторял ее прежний дневник. И каждый из ее последующих дневников будет всегда повторять предыдущий. Мисти всегда будет спасать остров. Своим искусством. Такова островная легенда, если верить Харроу. Все ее рук дело.

Сто лет спустя — когда на острове снова закончились деньги — островные семейства отрядили своих сыновей ее разыскать. Вновь и вновь они привозили ее обратно и заставляли ее повторять собственную предыдущую жизнь. Они использовали бижутерию как приманку, которую Мисти непременно узнает. И полюбит, сама не зная почему.

Весь музей восковых фигур острова Уэйтенси, они знали, что она станет великой художницей. Если ее как следует помучить. Как всегда говорил Питер, лучшее искусство рождается из страданий. Как говорит доктор Туше, через боль мы подключаемся к некоему вселенскому вдохновению.

Бедняжка Мисти Мэри Клейнман, величайший художник всех времен и народов, их спасительница. Их рабыня. Мисти, их кармическая дойная корова.

Харроу рассказал, как они используют дневник предыдущей художницы, чтобы сформировать по нему жизнь следующей. Ее муж должен умереть в том же возрасте, потом — один из ее детей. Они могут инсценировать смерть, как это было с Табби, но Питер… что ж, Питер не оставил им выбора.

Просто для сведения: Мисти рассказывает все это детективу Стилтону, пока они едут в его машине к отелю «Уэйтенси».

В крови Питера — снотворное, которое он не принимал. Несуществующее свидетельство о смерти Харроу Уилмота. Мисти говорит:

— Видимо, это последствие близкородственных браков. Эти люди, они все больные на голову.

— Хорошо, что ты все забываешь, — сказал ей Харроу.

С каждой своей смертью Мисти забывает, кем она была — но островитяне передают это знание из поколения в поколение. Они помнят, чтобы потом разыскать ее и привезти обратно. До скончания вечности, каждое четвертое поколение, когда кончаются деньги… Когда мир грозит захватить остров, они привозят ее обратно, и она спасает их будущее.

— Как это было всегда, и как будет всегда, — сказал Харроу.

Мисти Мэри Уилмот, царица рабов.

Промышленная революция вкупе с ангелом-хранителем.

Бедняжка Мисти, конвейер для сборки чудес. На веки вечные.

Из грязи в князи и снова в грязь, просто для сведения.

Харроу сказал:

— Ты всегда ведешь дневник. В каждом своем воплощении. Так мы можем предугадать все твои настроения и реакции. Мы знаем каждый твой шаг.

Харроу застегнул жемчужный браслет на запястье Грейс и сказал:

— Да, нам нужно, чтобы ты возвращалась и запускала процесс, но мы не хотим, чтобы ты завершила свой кармический цикл.

Потому что иначе они убьют курицу, несущую золотые яйца. Да, ее душа отправится навстречу другим приключениям, но через три поколения остров вновь обеднеет. И его снова заполнят богатенькие чужаки.

В художке не учат, как спасти свою душу от использования по новой.

Периодическое возрождение. Ее собственное доморощенное бессмертие.

— На самом деле, — сказал Харроу, — дневник, который ты ведешь сейчас, сослужит хорошую службу праправнукам Табби, когда ты вернешься в следующий раз.

Прапраправнукам Мисти.

Они используют ее дневник. Этот самый дневник.

— О, я помню, — сказала Грейс. — Когда я была совсем маленькой. Ты была Констанс Бертон, и я так любила, когда мы с тобой запускали бумажного змея.

Харроу сказал:

— Под одним именем или другим, ты — мать для всех нас.

Грейс сказала:

— Ты любила всех нас.

Мисти сказала Харроу: Пожалуйста. Просто скажите мне, что произойдет. Картины взорвутся? Отель обрушится в океан? Что? Как она всех спасет?

Грейс встряхнула рукой с жемчужным браслетом и сказала:

— Никак.

Большинство крупных состояний, говорит Харроу, нажито страданиями и смертями многих тысяч людей или животных. Чтобы закрома были полны, надо собрать урожай. Он дает Грейс что-то маленькое, блестящее и золотое и выставляет вперед одну руку, подтянув вверх рукав пиджака.

Грейс скрепляет его манжету запонкой и говорит:

— А мы нашли способ, как собирать урожай с богатеев.

27 августа… и три четверти

Кареты «Скорой помощи» уже стоят наготове у отеля «Уэйтенси». Съемочная группа теленовостей водружает тарелку-антенну на крышу фургона. Две полицейские машины припаркованы вплотную к крыльцу у главного входа.

Летние люди протискиваются между машинами на стоянке. Кожаные штаны и маленькие черные платья. Темные очки и шелковые рубашки. Золотые украшения. Над ними — корпоративные вывески и логотипы.

Граффити Питера: «…ваша кровь — наше золото…»

Между Мисти и толпой телерепортер стоит перед камерой. Люди топчутся у него за спиной, поднимаются на крыльцо, заходят в отель. Репортер говорит:

— Мы в эфире?

Он прижимает к уху два пальца. Не глядя в камеру, он говорит:

— Я готов.

Детектив Стилтон сидит за рулем в своей машине, Мисти сидит рядом с ним. Они наблюдают, как Грейс и Харроу Уилмот поднимаются на крыльцо. Одной рукой Грейс приподнимает подол своего длинного платья. Другой рукой опирается о руку Харроу.

Мисти наблюдает за ними. Камеры наблюдают за ними.

Детектив Стилтон говорит:

— Теперь они ничего не сделают. При таком-то скоплении репортеров.

Старшее поколение всех островных семей, Бертоны, Хайленды и Петерсены, вся аристократия острова Уэйтенси, они входят в отель вместе с летними отдыхающими, высоко держа головы.

Предупреждение Питера: «…мы убьем всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных».

Репортер перед камерой, он подносит ко рту микрофон и говорит:

— Полиция и власти округа одобрили сегодняшнее мероприятие на острове.

Толпа исчезает в сумрачном бархатисто-зеленом пейзаже гостиничного вестибюля, растекается по лесным просекам среди лакированных стволов-колонн. Плотные лучи света пронзают сумрак, тяжелые, словно хрустальные люстры. Диваны точно поросшие мхом валуны. Камин как костер в чаще леса.

Детектив Стилтон говорит:

— Хотите пойти посмотреть?

Мисти говорит ему, нет. Это небезопасно. Она не станет повторять ту же ошибку, которую совершает всегда. В чем бы эта ошибка ни состояла.

Если верить Харроу Уилмоту.

Репортер говорит:

— Сегодня здесь собрался весь цвет общества.

И вдруг в толпе появляется девочка. Незнакомая девочка. Чей-то ребенок с короткими темными волосами поднимается на крыльцо. Вспышка кольца с хризолитом у нее на руке. Чаевые Мисти.

Это Табби. Конечно же, это Табби. Мистин дар будущему. Питеров способ удерживать жену на острове. Приманка, чтобы завлечь Мисти в ловушку. Краткий миг, зеленая вспышка, и Табби заходит в отель.

27 августа… и семь восьмых

Сегодня в темноте, в бархатисто зеленом пейзаже, на сумрачной лесной поляне в вестибюле отеля включается пожарная сигнализация. Долгий звонок надрывается, рвется наружу из распахнутой двери парадного входа, такой громкий, что репортеру приходится кричать:

— Похоже, у нас неприятности.

Летние люди, волосы у всех мужчин зачесаны назад, темные и жесткие от средств для укладки. Женщины все, как одна, блондинки. Они кричат, чтобы слышать друг друга сквозь неутихающий звон пожарной сигнализации.

Мисти Уилмот, величайший художник за всю историю, пробирается сквозь толпу к сцене в Орехово-золотом зале. Хватаясь за локти и тазовые кости этих тощих людей. Стена за сценой закрыта занавесом и готова к торжественному открытию. Фреска Мисти, она еще скрыта от глаз. Засекречена. Ее дар будущему. Ее бомба замедленного действия.

Ее миллион мазков краски, расположенных в нужном порядке. Моча коров, которых кормят листьями манго. Чернильные мешки каракатиц. Вся эта химия и биология.

Ее ребенок — где-то в этой толпе. Табби.

Звонок все звенит и звенит. Мисти встает на стул. Она забирается на шестой столик, на котором лежала мертвая Табби, за которым Мисти узнала, что Энджела Делапорта зарезали прямо в постели. Мисти стоит над толпой в белом атласном платье, люди смотрят на нее снизу вверх, летние мужчины ухмыляются. Ну, еще бы. Мисти не надела трусы.

Заткнув свое вновь рожденное свадебное платье между костлявыми бедрами, Мисти кричит:

— Пожар!

К ней оборачиваются. Глядя на нее снизу вверх. В дверях столовой появляется детектив Стилтон и ныряет в толпу.

Мисти кричит:

— Бегите! Спасайтесь!

Мисти кричит:

— Если вы не уйдете, случится что-то ужасное!

Предупреждения Питера. Мисти выкрикивает их над толпой.

«Мы убьем всех детей Божьих, чтобы спасти своих собственных».

Занавес у нее за спиной закрывает всю стену, ее собственный автопортрет, в котором — все то, что Мисти о себе не знает. И не хочет знать.

Летние люди глядят на нее, их мышцы, сморщивающие бровь, напряжены, брови нахмурены. Их губы сжаты в тонкие линии и оттянуты вниз мышцами, опускающими угол рта.

Пожарная сигнализация умолкает, и на миг между вдохом и выдохом становится слышно, как плещут и бьются о берег океанские волны снаружи.

Мисти кричит, чтобы все заткнулись и выслушали ее. Мисти кричит, она знает, о чем говорит. Она — величайшая художница всех времен. Новое воплощение Томаса Гейнсборо, Клода Моне и Мэри Кэссетт. Она кричит, ее душа жила в Микеланджело, Да Винчи и Рембрандте.

И какая-то женщина вдруг кричит:

— Это она, художница. Это Мисти Уилмот.

Какой-то мужчина кричит:

— Мисти, душенька, прекращай свой спектакль.

Женщина кричит:

— Раздвигайте занавес, и давайте уже закончим.

Мужчина и женщина, это Харроу и Грейс. Между ними — Табби, они держат ее за руки. Глаза Табби заклеены скотчем.

— Эти люди, — кричит Мисти, указывая на Грейс и Харроу.

Волосы падают ей на лицо, Мисти кричит:

— Эти злые люди, они использовали своего сына, чтобы я забеременела!

Мисти кричит:

— Они держат моего ребенка!

Она кричит:

— Не ждите, когда откроется занавес. Когда он откроется, будет поздно!

Детектив Стилтон подходит к стулу. Один шаг, и вот он уже встал на стул. Еще один шаг, и он стоит рядом с Мисти на шестом столике. Огромный занавес пока закрыт. Правда обо всем, она в каких-то трех дюймах у них за спиной.

— Да! — кричит еще одна женщина.

Это старуха Таппер, ее черепашья шея вжимается в кружевной воротник платья, и она кричит:

— Покажи нам, Мисти!

— Покажи нам! — кричит старик Вудз, опираясь на трость.

Стилтон прячет одну руку за спину и говорит:

— Вам почти удалось убедить меня в том, что вы в здравом уме.

Его рука появляется из-за спины, держит наручники. Он защелкивает их на запястьях Мисти и тащит ее прочь, мимо Табби с заклеенными глазами, мимо всех этих летних людей, качающих головами. Мимо старой аристократии острова Уэйтенси. Обратно на лесную поляну в зеленом бархатном вестибюле.

— Мой ребенок, — говорит Мисти. — Она все еще там. Надо забрать мою дочь.

Детектив Стилтон передает ее своему помощнику в коричневой униформе и говорит:

— Вашу дочь, которая, как вы говорили, мертва?

Они инсценировали ее смерть. Все наблюдают за ними, все застыли, как статуи. Свои собственные автопортреты.

Снаружи, у крыльца отеля, помощник детектива открывает заднюю дверь патрульной машины. Детектив Стилтон говорит:

— Мисти Уилмот, вы арестованы за покушение на убийство вашего мужа, Питера Уилмота, и за убийство Энджела Делапорта.

Мисти была вся в крови на следующее утро после того, как Энджела зарезали в ее постели. Энджел собирался увести у нее мужа. Именно Мисти нашла тело Питера в гараже.

Сильные руки заталкивают ее на заднее сиденье патрульной машины.

Внутри, в отеле, репортер говорит:

— Леди и джентльмены, пришло время торжественного открытия.

— Отвезите ее в участок. Возьмите отпечатки пальцев. Потом — в камеру предварительного заключения, — говорит детектив.

Он хлопает помощника по спине и говорит:

— Пойду посмотрю, из-за чего весь сыр-бор.

28 августа

Платон утверждал: мы живем в темной пещере, скованные цепями. Эти оковы не дают нам сдвинуться с места, и мы можем видеть лишь заднюю стену пещеры. Мы видим лишь тени, пляшущие на стене. Может быть, это тени чего-то, что движется снаружи. Может быть, это тени людей, прикованных рядом с нами.

Может быть, каждый из нас видит только свою собственную тень.

Карл Юнг называл это нашей борьбой с тенью. Он говорил, мы не видим других. Мы видим только аспекты собственной личности, которые отбрасываем на ближних. Тени. Проекции. Наши ассоциации.

Точно так же, как старые живописцы сидели в крошечной темной комнате и обводили проекцию предмета, располагавшегося снаружи, за крохотным окошком, в ярком солнечном свете.

Камера-обскура.

Не точный образ предмета, а всегда искаженный: в зеркальном отражении или перевернутый вверх ногами. Искривленный зеркалом или линзой, сквозь которую проходит свет. Наше ограниченное восприятие. Наш скудный опыт. Наше убогое образование.

Зритель сам управляет зримым. Художник мертв. Мы видим то, что нам хочется видеть. Мы видим так, как нам хочется. Мы видим только себя. Художник всего лишь дает нам предмет, на который мы будем смотреть.

Просто для сведения: твою жену арестовали. Но она это сделала. Они это сделали. Мора. Констанс. И Мисти. Они спасли ее ребенка, твою дочь. Она спаслась сама. Они спасли всех.

Одетый в коричневую униформу помощник Стилтона отвез Мисти на материк на пароме. По дороге он зачитал ей ее права. Он передал ее второму помощнику, женщине, которая взяла у Мисти отпечатки пальцев и забрала у нее обручальное кольцо. Мисти, по-прежнему в свадебном платье, отдала женщине сумку и туфли на шпильках.

Вся дешевенькая бижутерия, бижутерия Моры, их бижутерия, она осталась в доме Уилмотов, в обувной коробке Табби.

Женщина выдала ей одеяло. Эта вторая помощница была ровесницей Мисти, с лицом — дневником из морщин, уже намечавшихся вокруг глаз и сплетавшихся в паутинку между носом и ртом. Глядя на бланки, которые заполняла Мисти, она спросила:

— Вы та самая художница?

И Мисти сказала:

— Да, но лишь до конца этой жизни. А потом уже нет.

Женщина провела ее по обшарпанному бетонированному коридору к металлической двери. Она отперла дверь ключом и сказала:

— Уже был отбой.

Она рывком распахнула дверь, отступила в сторону, и тут Мисти увидела…

В художке такому не учат. Выхода нет. Ты в ловушке. Всегда.

Твоя голова — это пещера, глаза — вход в пещеру. Ты живешь, запертая в своей голове, и видишь лишь то, что сама хочешь увидеть. Ты видишь лишь тени и сочиняешь свой собственный смысл.

Просто для сведения: слова сразу бросались ей в глаза. В высоком прямоугольнике света от открытой двери, на дальней стене крошечной камеры, там была надпись:

Если ты здесь, ты опять проиграла. Подпись: Констанс.

Плавный, размашистый почерк, выдающий любящую и заботливую натуру. Почерк Мисти. В этом месте, где она никогда не бывала, но где оказывалась вновь и вновь. А потом она слышит сирены, где-то вдалеке. Женщина у нее за спиной говорит:

— Я скоро вернусь вас проведать.

Она выходит из камеры и запирает дверь.

В одной стене есть окошко, высоко, Мисти никак не достать, но оно должно выходить на океан и на остров Уэйтенси.

В мерцающих оранжевых отсветах, в пляске тени и света на бетонной стене напротив окошка, в этом свечении Мисти все понимает. Теперь она знает все, что знала Мора. Все, что знала Констанс. Мисти знает, как их всех обманули. Точно так же, как знала, как написать свою фреску. Платон не зря говорил, что мы знаем все изначально, и нам надо лишь вспомнить. Это и есть коллективное бессознательное Карла Юнга. Теперь Мисти помнит.

Точно так же, как камера-обскура фокусирует образ на холсте, как бокс-камера переводит изображение на пластинку, крошечное тюремное окошко проецирует на дальнюю стену отблески пламени, желтые и оранжевые. Ты слышишь только сирены, ты видишь только огонь.

Это горит отель «Уэйтенси». С Грейс, Харроу и Табби внутри.

Ты что-нибудь чувствуешь?

Мы здесь были. Мы здесь теперь. Мы всегда будем здесь.

И мы опять проиграли.

3 сентября — Луна в первой четверти

На мысе Уэйтенси Мисти останавливает машину. Табби сидит рядом с ней, обнимая две урны с прахом. Ее дедушку с бабушкой. Твоих родителей. Грейс и Харроу.

Сидя рядом с дочерью, на переднем сиденье старого «Бьюика», Мисти кладет руку на коленку Табби и говорит:

— Солнышко?

Табби поворачивается и смотрит на мать.

Мисти говорит:

— Я решила официально сменить нам фамилию и имена.

Мисти говорит:

— Табби, я должна рассказать людям правду о том, что здесь произошло.

Мисти сжимает худенькую коленку Табби, на которой морщится белый чулок, и говорит:

— Мы можем поехать жить к бабушке в Текамсе-Лейк.

На самом деле, теперь они могут жить где угодно. Они снова богаты. Грейс, и Харроу, и все прочие старики с острова Уэйтенси — их жизни были застрахованы на миллионы. Эти миллионы сейчас лежат в банке, не облагаемые налогом. Одних только процентов хватит на вполне безбедную жизнь на ближайшие восемь десятков лет.

Пес детектива Стилтона, через два дня после пожара пес принялся рыться в горах обугленной древесины. Первые три этажа отеля выгорели дотла, остались только каменные стены. От жара бетон превратился в сине-зеленое стекло. Что бы там ни унюхал пес, кофе или гвоздику, но он привел спасателей к Стилтону, к телу Стилтона в подвале под вестибюлем. Пса, который дрожал и описался, его зовут Рыжик.

Новостные сюжеты облетели весь мир. Тела, распростертые на мостовой перед входом в отель. Обгоревшие трупы в черной спекшейся корке, сквозь трещины проглядывает поджарившееся внутри мясо, красное, влажное. В каждом кадре, с каждого угла съемки, непременно присутствует какой-нибудь фирменный логотип.

На каждой секунде сюжета, в котором обугленные скелеты раскладывают на стоянке отеля. На данный момент обнаружено сто тридцать два тела погибших, и в каждом кадре над ними — название какой-нибудь фирмы. Какой-нибудь лозунг или улыбающийся рекламный персонаж. Мультяшный тигр. Невразумительный, бодрый девиз.

«Боннер и Миллз — Когда ты готов перестать начинать все сначала».

«Мьютворкс — Где прогресс не стоит на месте».

То, что тебе непонятно, можно понять как угодно.

В каждом кадре новостных сюжетов непременно присутствует чей-нибудь автомобиль, расписанный рекламными лозунгами. Бумажный мусор, салфетка или стаканчик с отпечатанным на нем названием какой-нибудь корпорации. Огромный рекламный щит, на котором читается каждая буква. Островитяне в фирменных футболках или с фирменными значками на груди дают интервью на фоне скрюченных дымящихся трупов. Теперь финансово-консалтинговые фирмы, сети кабельного телевидения и фармацевтические компании платят огромные деньги, чтобы полностью выкупить свою рекламу. Стереть с острова свои названия.

Прибавьте эти деньги к страховым выплатам, и остров Уэйтенси богат, как никогда.

Сидя в «Бьюике», Табби смотрит на мать. Смотрит на урны, которые держит в руках. Ее большие скуловые мышцы оттягивают уголки рта к ушам. Щеки Табби раздуваются, чуть приподнимая нижние веки. Она обнимает прах Грейс и Харроу, сама себе маленькая Мона Лиза. Улыбающаяся и умудренная, Табби говорит:

— Если ты расскажешь, я тоже расскажу.

Произведение Мисти. Ее ребенок.

Мисти говорит:

— О чем ты расскажешь?

По-прежнему улыбаясь, Табби говорит:

— Я подожгла их одежду. Ба и деда Уилмот научили меня, как это сделать, и я их подожгла.

Она говорит:

— Они заклеили мне глаза, чтобы я ничего не увидела и смогла выйти наружу.

На уцелевших обрывках новостных сюжетов виден лишь черный дым, который валит из дверей вестибюля. Буквально через пару секунд после того, как раздвинули занавес, закрывающий фреску. Пожарные бросаются внутрь и не выходят обратно. Никто не выходит: ни полицейские, ни гости. С каждой секундой таймкода на видеозаписях огонь разгорается все сильнее, из окон отеля рвутся оранжевые языки пламени. Один полицейский огибает крыльцо и заглядывает в окно. Стоит, пригнувшись, и смотрит внутрь. Потом выпрямляется в полный рост. Его лицо обдает дымом, удар огня опаляет одежду и волосы, и полицейский лезет в окно. Не моргнув. Не поморщившись. У него горят руки, горит лицо. Полицейский улыбается тому, что видит внутри, и стремится туда, даже не обернувшись.

Официальная версия такова: причиной пожара стал камин в столовой. Это гостиничная традиция, камин должен гореть постоянно, даже в самую жаркую погоду, вот из-за него и случился пожар. Люди умирали буквально в шаге от распахнутых настежь окон. Обожженные тела лежали на расстоянии вытянутой руки от входных дверей. Мертвые, они лежали в таком положении, что было сразу понятно: они ползли, отпихивая друг друга, к стене столовой, где горела фреска. К самому центру пожара. К тому, что увидел в окне тот полицейский.

Никто не пытался спастись.

Табби говорит:

— Когда папа меня попросил убежать вместе с ним, я сказала бабушке.

Она говорит:

— Я нас спасла. Я спасла будущее всего острова.

Глядя в окно машины на океан, не глядя на мать, Табби говорит:

— Так что если ты все расскажешь, меня посадят в тюрьму.

Она говорит:

— Я очень горжусь тем, что сделала, мама.

Она смотрит на океан, ее взгляд следует за изгибом берега, взгляд обращается к городку и черному остову погубленного отеля. Где люди горели заживо, пригвожденные к месту синдромом Стендаля. Фреской Мисти.

Мисти трясет дочь за колено и говорит:

— Табби, послушай меня.

Не глядя на Мисти, Табби открывает дверь и выходит из машины.

— Меня зовут Табита, мама, — говорит она. — Пожалуйста, с этого дня называй меня моим настоящим именем.

Когда человек умирает в огне, его мышцы спекаются и сокращаются. Руки подтягиваются к груди, пальцы сжимаются в кулаки, кулаки поднимаются к подбородку. Колени сгибаются. Под действием жара. Это называется «позой боксера».

Люди, погибшие в огне, и люди в устойчивом вегетативном состоянии, в конечном счете они принимают практически одинаковое положение. Положение плода в утробе.

Мисти с Табитой, они идут мимо бронзовой статуи Аполлона. Идут мимо луга. Мимо крошащегося мавзолея, этого заплесневевшего банка, встроенного в склон холма. Металлические ворота распахнуты настежь. Внутри — темнота. Они доходят до самого кончика мыса, и Табита — уже не ее дочка, уже не часть Мисти, а кто-то чужой, кого Мисти совсем не знает, — Табита встает на краю утеса и вытряхивает над водой обе урны. Длинное серое облако праха и пепла, оно рассеивается на ветру. Опускается в океан.

Просто для сведения: Океанский союз за свободу больше никак себя не проявлял, и полиция никого не арестовывала.

Доктор Туше объявил, что единственный на острове общественный пляж закрыт по санитарным причинам. Паром теперь ходит два раза в неделю и только для жителей острова. Остров Уэйтенси полностью отгородился от посторонних.

На обратной дороге к машине они снова проходят мимо мавзолея.

Табби… Табита останавливается и говорит:

— А теперь хочешь зайти посмотреть?

Ржавые металлические ворота распахнуты настежь. Внутри — темнота.

И Мисти, она говорит:

— Да.

Просто для сведения: погода сегодня спокойная. Спокойная, смиренная и побежденная.

Один, два, три шага в темноту, и вот они: два скелета. Один лежит на полу, свернувшись калачиком на боку. Другой сидит, прислоненный к стене. Плесень и мох наросли на костях. Стены блестят тонкими струйками воды. Эти скелеты — ее скелеты. Скелеты тех женщин, которыми была Мисти.

Теперь Мисти знает, что паника, ужас и боль длятся всего лишь минуту, от силы — две.

Теперь Мисти знает, что ей до смерти наскучило умирать.

Просто для сведения: твоя жена знает, что ты обманывал, когда писал, будто засовывал себе в задницу чужие зубные щетки. Ты просто пытался напугать людей и вернуть их к реальности. Ты просто хотел, чтобы они вышли из своей персональной комы.

Мисти пишет все это не для тебя, Питер. Уже не для тебя.

На этом острове ей негде спрятать свою историю так, чтобы ее нашла только она сама. Будущая она. Через сто лет. Это ее собственная капсула времени. Ее собственная бомба замедленного действия. Жители Уэйтенси, они перекопают каждый квадратный дюйм своего распрекрасного острова. Разберут по кирпичикам их отель, чтобы найти ее тайну. У них есть целый век, чтобы копать, разбирать и искать. Пока она не вернется. Пока ее не вернут. А потом будет поздно.

Нас выдает все, что мы делаем. Наше искусство. Наши дети.

Но мы здесь были. Мы все еще здесь. Что ей сейчас нужно сделать, бедной глупенькой Мисти Мэри Уилмот, так это спрятать свою историю у всех на виду. Спрятать ее везде в мире.

Она научилась тому, чему учится каждый раз. Платон был прав. Мы все бессмертны. Мы не умрем, даже если очень захотим.

Главное, помнить об этом. Каждый день ее жизни, каждый миг ее жизни.

10 сентября 1445 Бэйсайд-Драйв

Текамсе-Лейк, GA 30613

Чаку Паланику

для передачи через издательство «Даблдей»

1745 Бродвей

Нью-Йорк, NY 10019

Уважаемый мистер Паланик,

Вы наверняка получаете горы писем. Раньше я никогда не писала авторам, но мне хотелось дать вам возможность прочитать прилагаемую рукопись.

Большую ее часть я написала этим летом. Если она вам понравится, пожалуйста, передайте ее вашему редактору Ларсу Линдигкейту. Я не стремлюсь заработать денег. Я просто хочу, чтобы книга увидела свет и чтобы ее прочитало как можно больше людей. И, возможно, когда-нибудь она станет подсказкой для одного-единственного человека.

Я надеюсь, что эту историю прочтет несколько поколений и что она останется в людской памяти. Что ее прочтут люди следующего поколения и поколения, следующего за ними. И, может быть, через сто лет ее прочтет одна девочка, маленькая девочка, которая закрывает глаза и видит волшебное место — видит его так ясно, — край сверкающих драгоценностей и розовых садов, который, как ей представляется, ее спасет.

Где-нибудь, когда-нибудь эта девочка возьмет цветной карандаш и начнет рисовать дом, который она никогда не видела. Я надеюсь, эта история поможет ей изменить свою жизнь и прожить ее как-то иначе. Я надеюсь, эта история ее спасет — ту малышку, — как бы ее ни звали в следующий раз.

С уважением, Нора Адамс Рукопись прилагается

Примечания

1

Дорогуша. Твое здоровье! (исп.)

(обратно)

2

Я люблю тебя (исп.).

(обратно)

3

Когда мы вернемся? (фр.)

(обратно)

4

Через три месяца (фр.).

(обратно)

5

Здесь: Чё? (исп.)

(обратно)

6

На задницу (исп.).

(обратно)

Оглавление

21 июня — Луна в третьей четверти

22 июня

23 июня

25 июня

26 июня

28 июня

29 июня — Новолуние

30 июня

1 июля

2 июля

3 июля

4 июля

5 июля

6 июля

7 июля

8 июля

9 июля

10 июля

11 июля

12 июля

13 июля — Полнолуние

14 июля

15 июля

16 июля

17 июля

21 июля Луна в третьей четверти

24 июля

25 июля

28 июля — Новолуние

29 июля — Новолуние

30 июля

2 августа

5 августа

7 августа

12 августа — Полнолуние

15 августа

16 августа

20 августа — Луна в третьей четверти

21 августа

21 августа… с половиной

23 августа

24 августа

24 августа… с половиной

24 августа… и три четверти

25 августа

26 августа

27 августа — Новолуние

27 августа… с половиной

27 августа… и три четверти

27 августа… и семь восьмых

28 августа

3 сентября — Луна в первой четверти

10 сентября 1445 Бэйсайд-Драйв Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg