«Прошу, убей меня! Подлинная история панк-рока»

Прошу, убей меня! Подлинная история панк-рока (fb2) - Прошу, убей меня! Подлинная история панк-рока (пер. Макс Долгов,Антон Скобин) 3792K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Легс Макнил - Джиллиан Маккейн

Джиллиан Маккейн, Легс Макнил Прошу, убей меня! Подлинная история панк-рока

Переводчики Антон Скобин, Макс Долгов

Редактор Алекс Керви

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректор Е. Чудинова

Компьютерная верстка М. Поташкин, A. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

Фото на обложке и вклейке из архива Алекса Керви

© Legs McNeil and Gillian McCain, 1996

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2012

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

Эта книга посвящается памяти Питера Маккейна (1957–1997), который всегда был внимательным, нежным и добрым; обычно ребячливым, легким на сочувствие и понимание, иногда ходячим беспокойством, но всегда отличным парнем

За его потрясающий вкус в музыке, могучий интеллект и убийственное чувство юмора эта книга посвящается Дэнни Филдсу, вечно самому крутому парню в комнате

Об авторах

Легс Макнил родился и вырос в Коннектикуте, где винные магазины до сих пор закрываются в восемь вечера. Подростком он был вынужден переехать в Нью-Йорк, чтобы как следует утолить свою жажду. В 1975 году, когда ему было 18, Легс стал одним из основателей журнала Punk. В течение 1980-х Макнил работал главным редактором в журнале Spin. Он одиноко живет в Нью-Йорке и пьет теперь только пепси.

Джиллиан Маккейн была координатором Поэтического проекта в церкви Святого Марка и редактировала «Новости Поэтического проекта».

Она автор Tilt, собрания стихов в прозе.

Примечание авторов

Подавляющее большинство материала в «Прошу, убей меня»! – сотни интервью, взятых авторами. Некоторые тексты были позаимствованы из других источников (антологии, опубликованные и неопубликованные интервью, газеты, журналы и книги). Мы хотим поблагодарить авторов и издателей, чей вклад серьезно пополнил содержание нашей книги.

И тогда живые позавидуют мертвым.

Джон Сильвер, «Остров сокровищ»

Пролог Все будущие вечеринки[1] 1965–1968

Лу Рид:…Все время один. Не с кем словом перекинуться. Давайте, приходите, поболтаем…

Играть вместе мы начали очень давно, еще когда снимали квартиру за тридцатник в месяц. С деньгами в то время была полная засада, мы питались исключительно овсянкой, а зарабатывали тем, что сдавали кровь или фотографировались для всяких дешевых газеток, для местной прессы. Как-то у них вышла статья с моей фотографией, они написали, что я сексуальный маньяк-убийца, убил четырнадцать детей, заснял это дело на пленку и показал ее в сарае в Канзасе в полночь. А под снимком Джона Кейла подписали, что он убил своего любовника за то, что этот самый любовник хотел жениться на Джоновой сестре, а он не хотел, чтобы сестренка вышла замуж за педика.

Стерлинг Моррисон: Предки Лу Рида терпеть не могли то, что он занимается музыкой и шляется с какими-то придурками. Лично я боялся родителей Лу: они славились тем, что в любой момент могли его отловить и отправить в дурку. Над нами всегда висел этот дамоклов меч. Каждый раз, когда Лу заболевал гепатитом, его родители пытались поймать его и упечь в психушку.

Джон Кейл: Так и рождались лучшие работы Лу. Его мать была бывшей королевой красоты, а отец – кажется, преуспевающим бухгалтером. В любом случае, они уложили его в больницу, где ему, тогда еще ребенку, проводили шоковую терапию. Вроде бы он учился в университете в Сиракузах, и ему надо было пройти один из курсов по выбору: гимнастику или военную подготовку. Он заявил, что не пойдет на гимнастику, потому что сломает там шею. Так что он пошел на военку и попытался там убить инструктора. Потом кулаком разбил окно, что-то в этом роде, и его положили в психиатрическую лечебницу. Я не знаю точно. Лу каждый раз рассказывал эту историю немного по-другому.

Лу Рид: Они суют тебе в горло такую фигню, чтобы ты не подавился собственным языком, а потом цепляют электроды на голову. Это придумали в округе Рокленд, чтобы снимать гомосексуальные желания. А в итоге ты теряешь память и становишься овощем. Прикинь, ты не можешь даже читать книги, потому что к семнадцатой странице уже забываешь, что на первой.

Джон Кейл: В 1965 году Лу Рид уже написал «Heroin» и «Waiting For The Man». Первый раз я встретил Лу на тусовке, он играл свои песни под акустику. Я как-то не обратил на него внимания, потому что мне совершенно по хую эта фолк-музыка[2].

Ненавижу Джоан Баэз и Дилана, слушать их ебнутые песни – это пытка! Но Лу упорно лез ко мне со своими текстами. Я прочел их; они ни капли не походили на то, что пели Джоан Баэз и все такие прочие.

В то время я играл с Ла Монти Янгом в Dream Syndicate, у нас был прикольный концепт: тянуть одну ноту часа два кряду.

Билли Нейм: Ла Монти Янг был лучшим драгдилером в Нью-Йорке. У него всегда была отличная дурь. Кислота в больших таких «колесах», опиум, и, конечно же, трава.

Если ты приходил на хату к Ла Монти и Мариан, то зависал там минимум часов на семь, а иногда и на два-три дня. Там была такая турецкая обстановочка. Все прямо на полу, везде бусы, потрясный гашиш, какие-то люди заходят и закупаются – и все время дронинговая музыка.

Ла Монти создал место, где он мог устраивать представления на несколько дней и где люди стали дронировать вместе с ним. Дронировать – это значит долго-долго тянуть одну ноту. Только человек заходит – ему тут же предлагают дронировать. По крайней мере так все было, когда там тусовался Джон Кейл.

Ла Монти Янг: Я был, так сказать, любимец авангарда. Йоко Оно всегда говорила мне: «Как бы я хотела быть такой же популярной».

Так что у нас были общие дела с Йоко, я устраивал музыкальные циклы у нее в мансарде, и на первом флаере я написал предупреждение: развлечение не является целью этих циклов. Я одним из первых уничтожил инструмент на сцене. Сжег виолончель во время собрания МЕА (Молодежная еврейская ассоциация), а народ орал что-то типа «Сожгите композитора!».

Джон Кейл начал играть в моей группе, Dream Syndicate, которая репетировала буквально семь дней в неделю, шесть часов в день. Джон играл специфические дронинговые фишки на cкрипке, альте – до самого конца 1965 года, когда он начал репетировать с The Velvet Underground.

Джон Кейл: Когда Лу в первый раз сыграл мне «Heroin», я был просто потрясен. И слова, и музыка были удивительно сексуальными и деструктивными. Более того, песни Лу идеально подходили к моей музыкальной концепции. В песнях Лу был элемент морального самоуничтожения. Он всегда идентифицировал себя с персонажами, которых описывал. Это был способ существования в песне.

Эл Ароновиц: Я устроил для The Velvet Underground их первый концерт. Поставил их на открытие съезда высших школ в Нью-Джерси, а они первым делом сперли мой карманный магнитофон. Они были просто торчки, мелкие жулики и пакостники. Большинство музыкантов того времени несло в душе великую идею, «Вельветы» же были полными мудаками. Просто мерзавцы.

А музыка у них была совершенно недоступной. Альберт Гроссмен, менеджер Боба Дилана, любил спрашивать: доступная музыка или недоступная. Их музыка была совершенно недоступной.

Но я уже дал обещание. Так что я привел их в кафе «Бизар» и сказал: «Вы работаете здесь, на вас будут смотреть, так что стисните зубы и соберитесь».

Эд Сандерс: Никто не хотел идти в кафе «Бизар», потому что там надо было покупать их безумные напитки – пять ложечек мороженого и кокосовая шипучка. Местечко было для туристов. Но Барбара Рубин настаивала: «Вы должны услышать эту группу!»

Пол Морисси: Энди Уорхол не собирался связываться с рок-н-роллом; это я хотел работать с рок-н-роллом, чтобы делать на нем деньги. У Энди даже мысли такой не было, не говоря уже о планах. Когда я все для себя решил, мне пришлось его заставлять буквально из-под палки. Конечно, тебе хочется думать, что это Энди решил это, Энди решил то, Энди все придумал. Если бы ты был в курсе, как все делалось на «Фабрике», ты бы понял, что Энди не делал ничего, зато хотел, чтобы другие делали за него все.

И вот, кто-то там хотел заплатить Энди, чтобы тот сходил в ночной клуб в Квинс, а Энди хотел согласиться. Я сказал: «Это абсолютная ересь, но это деньги».

Короче, я сказал: «Есть идея. Мы сходим в этот квинсский клуб и возьмем за это деньги. Но пойдем мы туда, потому что станем менеджерами группы, которая там играет».

Идея заключалась в том, что выгодно руководить рок-н-ролльной группой, название которой мелькает в газетах, а это, пожалуй, была любимая фишка Уорхола – видеть свое имя в газетах.

Дальше было так: Барбара Рубин попросила Джерарда Малангу прийти в кафе «Бизар» и сделать пару фотографий этой группы, The Velvet Underground. Там, в Вест-Виллидже, была куча битниковских кафешек. Дела у них шли паршиво, так что они пытались перестроиться с битниковской музыки и фолка на что-то в духе рок-н-ролла.

И вот я пришел в кафе «Бизар». Думаю, это было первое выступление «Вельветов», и у них была электроскрипка, которая смотрелась весьма оригинально. А еще там был барабанщик неопределенного пола. Понять, кто Морин Такер – мальчик или девочка, – было положительно невозможно. Короче, было на что посмотреть.

А Джон Кейл, скрипач, потрясно смотрелся с прической в стиле Ричарда III, а на шее у него висело огромное ожерелье из фальшивых бриллиантов. Трудно поверить, но тогда это действительно привлекало внимание.

Роузбад: Когда Энди Уорхол, окруженный толпой, объявился в кафе «Бизар», он моментально впал в транс. Имидж был всё, а у The Velvet Underground имиджа хватало. Я просто не могла поверить, что все эти туристы сидят, потягивают свою шипучку и слушают, как «Вельветы» поют про героин и садо-мазо. Думаю, аудитория не просекала фишку, потому как тексты у «Вельветов» были – с ходу не въедешь. Но мне казалось, что это полный улет.

Лу Рид: Все время не хватало громкости. Можно было буквально засунуть голову в колонку. Громче, громче, громче! Давай, Фрэнки, давай! О как! Ну давай, давай!

Пол Морисси: Я понял, что эта группа мне подойдет. Поговорил вечером с «Вельветами», спросил: «У вас есть менеджер?» И осторожный Лу Рид ответил: «Да, ну, что-то типа, может, если честно, но, вот, да, нет». Так сказать, ни туда ни сюда.

Я сказал: «А я менеджер, как раз ищу команду, хочу записать пару альбомов. У вас будет постоянная работа в ночном клубе, а вашим номинальным менеджером станет Энди Уорхол».

Они сказали: «У нас нет усилителей».

Я сказал: «Ясно, значит, придется достать для вас усилители».

Они сказали: «Да, было бы здорово, правда, нам негде жить…»

Я сказал: «Хорошо-хорошо. Давайте завтра встретимся и продолжим этот разговор».

Я сказал Энди, что нашел группу, которую мы будем продюсировать.

Энди сказал: «О-ааааа-уууу-а-ооо-ууу».

Он все время боялся начинать что-нибудь новое, но когда другой человек – особенно я – был в чем-то уверен, Энди говорил только «О-о-о-о-о-отлично».

Стерлинг Моррисон: Я не пытался произвести на Энди Уорхола впечатление. Что я о нем думал? Просто парень из творческой тусовки, который заинтересовался нашими песнями настолько, чтобы прийти их послушать, – но это совсем не было похоже на визит крутого продюсера. Он был просто художником, о котором я кое-чего знал – причем ничего плохого. В то время я явно предпочитал не поп-арт, скорее фламандский стиль, не знаю. Импрессионисты… Нет, прерафаэлиты. Думаю, я был в теме прерафаэлитов, которые были предтечами современного поп-арта.

Эл Ароновиц: Я устроил The Velvet Underground в кафе «Бизар» и следующее, что я узнаю, – они уходят к Энди Уорхолу. Они сроду ни о чем таком не говорили, Уорхол ни о чем таком не говорил, это было в высшей мере непорядочно, против таких выкрутасов есть закон, правда.

У нас была устная договоренность, но что такое для Лу Рида устная договоренность – он же авантюрист, чертов торчок. Если бы я подписал с «Вельветами» контракт, я бы в суде взял Уорхола за яйца.

Лу Рид: Энди Уорхол говорил, что мы в музыке делаем то же самое, что он своим рисованием, фильмами, книгами, – без балды. Я так думаю, что в музыке не было никого, кто хотя бы приблизился к реальности, ну, кроме нас, естественно. А мы делали такую хитрую фигню, очень, очень живую. Такая неприлизанная, абсолютно честная, пожалуй, единственное, что могло заинтересовать Энди. Потому что была у него такая черта, которую я больше всего любил, – он был очень настоящий.

Пол Морисси: Первое, что я заметил в The Velvet Underground – у них не было лид-певца, Лу просто устраивал какие-то натужные шоу. Думаю, он заставлял себя так выступать, потому что был весьма амбициозным, но он не был прирожденным исполнителем. И я сказал Энди: «Им нужен певец». Я сказал: «Помнишь, сюда как-то приходила девочка? Нико? Она еще оставила свою маленькую запись, милую такую запись, которую сделала в Лондоне с Эндрю Лугом Олдхэмом?»

Джерард Маланга: Мы с Энди познакомились с Нико, когда ездили в Париж. Было ясно, как дважды два, что Нико спала с Диланом. Это было очевидно даже ребенку. Боб написал для нее песню «I’ll Keep It with Mine», так что, думаю, и взамен он что-нибудь получил. Так сказать, баш на баш.

Только Нико была очень независимая. Совсем непохожа на классическую голливудскую звездочку. Ее, так сказать, послужной список был – дай бог каждому: Брайан Джонс, Боб Дилан, она снималась у Феллини в «Сладкой жизни» и была матерью Ари, внебрачного сына Алена Делона. Да, к моменту нашей встречи у нее уже был сложившийся стиль жизни.

Нико: Тогда, в Париже, Эди Седжвик возилась со своей помадой и не слушала, о чем мы говорили, а Джерард Маланга рассказывал о студии в Нью-Йорке, где они работали. Называлась она «Фабрика». Он сказал, мол, будешь в Нью-Йорке – заходи, и тут Эди влезает с какими-то дурацкими комментариями насчет цвета моих волос. Однако Энди больше заинтересовался тем, что я снималась в кино и работала с Rolling Stones.

Билли Нейм: Все на «Фабрике» были совершенно очарованы Нико. Ее сложно было назвать особо красивой или яркой личностью, но было в ней потрясающее обаяние, людей тянуло к ней как магнитом. Нико не носила все эти хиповские цветуечки, только брючные костюмы, белые или черные – настоящая нордическая красавица. Она была наше всё, скажу я тебе, так что мы думали только о том, как бы затащить ее на нашу сцену. Мы хотели дать ей главную роль, но поскольку она была певицей, Пол Морисси решил, что, мол, круто было бы определить ее петь с «Вельветами». Надо сказать, трудно было бы придумать для них что-нибудь более дурацкое.

Пол Морисси: Нико была весьма эффектной. У нее была сильная харизма. Она была интересной. Она была особенной. У нее был чудесный глубокий голос. Она удивительно смотрелась. Она была худой. Она была нечто.

Я сказал: «Она великолепна, и она ищет работу». Я сказал: «Мы включим ее в группу, потому что “Вельветам” нужен кто-то, кто умеет петь и держать зал в напряжении, когда они стоят у микрофонов. Так что она может быть лид-певицей, а “Вельветы” будут по-прежнему создавать свое искусство».

Эл Ароновиц: Я знал подходы ко всем и к каждому, а Нико использовала меня, соблазняла и динамила. В смысле, все вокруг лизали мне жопу, а Нико приходила, обещала мне дать, но никогда не давала.

Я был тупым мудаком. Все вокруг ходили налево, а я оставался верен жене. Нико мне сказала: «Ну что, парень, погнали?» И мы погнали до Делавэрского ущелья. У нее с собой была бутылочка с ЛСД, которую она вывезла из Швейцарии, она снова и снова макала туда мизинец и совала в рот. Она и мне дала немного, нам здорово врезало по шарам, и тут ей захотелось остановиться в мотеле. Я сказал: «Легко».

Когда женщина говорит «Давай переночуем в мотеле», что это значит для парня? Но для нее это не значило вообще ничего – черт его знает, почему она решила там остановиться. Мы провели всю ночь, лежа под одеялами рядом друг с другом, но между нами так ничего и не было. Она сказала, что до смерти любит своих любовников – например Лу Рида. Каждому досталось чуть-чуть Нико, кроме меня, ха-ха-ха! Дилан тоже имел ее не всю – только кусочек. Так получилось – у каждого была долька Нико. И никого это не трогало, в конце концов, им было проще бросить ее, чем так вот маяться.

Никогда не доверял вкусу Нико. Стоило привести ее на The Velvet Underground – и она тут же запала на Лу Рида. А может, на шанс стать поп-звездой.

А потом она стала тусоваться с Уорхолом, который как раз собирал свою коллекцию фриков. Собственно, это все, что было у Уорхола, и именно то, ради чего все шли к нему. Для «Фабрики» это была классная завлекалочка: «Приходите посмотреть на фриков!» Чтобы откормленная богема приходила и смотрела.

Терпеть не мог ходить на «Фабрику». Все эти фрики, преисполненные собственной значимости, вызывали у меня омерзение. Всем: манерой поведения, шмотками, дурацкой привычкой подпирать стены. Все это было насквозь фальшивым. И Нико стала одной из них, но ради ее красоты я готов был простить ей и это. Так же как мне прощают многое потому, что я хорошо пишу.

Пол Морисси: Лу аж затрясло, когда он услышал, что ради хорошего паблисити в группе должна петь девушка. Я, конечно, не сказал, что без сколько-нибудь талантливого певца на сцене делать нечего, но именно это я имел в виду. Лу никак не хотел работать с Нико, но, похоже, что стараниями Джона Кейла он принял ее как часть нашего контракта. А Нико начала вертеться вокруг Лу в надежде, что он напишет для нее еще одну песню. Здесь она обломалась. Лу дал ей пару-тройку мелких поделок – и все.

Джон Кейл: Лу в то время был жутко самовлюбленным и очень гомосексуальным. Мы звали его Лулу, а я был Черный Джек. Лу в роли женщины был настоящей стервой, постоянно на всех наезжал. Он любил быть в центре тусовки, а на «Фабрике» постоянно тусовалась толпа таких же псевдоженщин. Только Лу был ослеплен Энди и Нико. Энди вообще приводил его в ступор. Лу никак не мог осознать, как это можно быть сначала таким добропорядочным, а потом стать таким отвязанным – причем в том же духе трансвестизма, со всеми этими их пидорскими приколами.

Лу пытался соперничать с ними. К несчастью для него, у Нико получалось лучше – у Нико и Энди были немного разные подходы, но они оба раз за разом уделывали Лу. При этом Энди всегда оставался доброжелательным. Лу так и не смог до конца понять эту дружелюбность, которая была естественной для Энди.

Бывало еще хуже: если фраза Лу просто задевала, то ответ Энди убивал наповал. Лу просто заходился от ярости. Нико действовала на него так же. На ее слова Лу часто не находил ответа. В это время связь Лу и Нико вроде бы уже закончилась, но при этом непонятно, чем и как. И он как раз писал эти свои психологические песни – «I’ll Be Your Mirror» и «Femme Fatale».

Когда все уже разваливалось, мы увидели Нико – мастера деструктивных подъебок. Помню, однажды утром собрались на «Фабрике» на репетицию, Нико, как обычно, опоздала. Когда она вошла, Лу весьма прохладно с ней поздоровался.

Нико просто стояла и молчала. Было ясно, что она собирается ответить – но время и место выберет сама. Гораздо позже она совершенно неожиданно прервала молчание: «Не могу больше заниматься любовью с евреями».

Нико: Лу любил манипулировать женщинами, знаете, как бы программировать их. Со мной он хотел сделать то же самое. Он сам мне сказал. Сделать из меня робота.

Дэнни Филдс: Все любили всех. Мы были еще совсем дети, все получалось, как в школе. Ну там, сегодня этот любит того, а вот этот – вот того, зато не любит вот этого. Все эти любовные треугольники… это не было на полном серьезе. Так уж получилось, что потом все эти люди стали известны, потому как были очень сексуальными и красивыми. Но в то время мы этого не замечали, мы просто влюблялись и разлюблялись – и хуй кто мог разобраться в этом клубке.

Естественно, все влюблялись в Энди, и Энди влюблялся во всех по очереди. Но самые популярные объекты любви, по-моему, как раз меньше всех ебались – тот же Энди, например. Людей, которые точно побывали в постели Энди, можно пересчитать по пальцам одной руки. Не больше было и тех, кто спал с Эди, или с Лу, или с Нико. Не было разгула секса, было куда больше страстей, чем секса. Секс – это было так вульгарно… Впрочем, почему было? Есть.

Джонс Микас: Я считал, что Энди Уорхол и «Фабрика» в шестидесятые играли роль Зигмунда Фрейда. Энди был Фрейдом. Он был как психоаналитик. Там, на «Фабрике», был такой большой диван, рядом сидел Энди и молчал, и ты мог предложить ему что угодно, рассказать что угодно, поплакаться ему в жилетку, зная, что он тебя не опустит. Энди был для нас отцом, матерью и братом в одном лице. Вот почему люди рядом с ним так хорошо себя чувствовали – они снимались в фильмах, говорили и делали, что хотели, и при этом были уверены, что их поймут и оценят. В этом и была гениальность Энди. Он восхищался звездами, а чтобы порадовать грустные, отчаявшиеся души, которые пришли к нему на «Фабрику», Энди называл их «суперзвездами».

Стерлинг Моррисон: Кто-то сказал: «Мы будем играть на съезде психиатров», а я парировал: «Нам правда больше нечем заняться?»

Морин Такер: Черт его знает, почему они пригласили нас играть – двести психиатров и мы, чудики с «Фабрики». Потом люди типа Джерарда и Барбары Рубин просто ходили со своими камерами и магнитофонами от стола к столу и задавали всякие нелепые вопросы. Народ был просто в шоке. Я вроде развалилась на стуле и спросила: «Какого хуя мы тут делаем?» А потом подумала, может, психарики хотели делать записи, типа того.

Билли Нейм: Съезд психариков сначала казался ненастоящим. Когда они появились, мы смешались с ними, но все выглядело так, как будто тетка Эди Седжвик закатила немереную вечеринку. Мы, конечно, общались с ними, но не как с гостями, скорее как с родственниками Эди. Я тер кому-то про то, что читал Отто Ренка в юности, и сказал: «Ну, знаете, Ролло Мэй преподавал в Новой школе, так что я записался на пару курсов, просто чтобы посмотреть…»

«Вельветы» прямо сразу начали настраиваться, потом устроили представление. Не было четкого перехода от отстройки к музыке. Это было органичной частью атмосферы, как глухой ночью далекие крики.

Пресса выставила все, как будто это была шуточная конфронтация – но ничего такого не было и в помине. Мы никого не шокировали. Психиатры – высоколобые ребята, но у них есть чувство юмора, и они все понимают. Мы больше дурачились, чем сражались. Барбара Рубин использовала приемчики вроде света в глаза, совала микрофоны им в лица, знаете, эту технику провокации агрессии откатали еще в «Живом театре». Все это я уже проходил, так что меня она не впечатлила.

И все-таки съезд психиатров сыграл важную роль, потому что для «Фабрики» он ознаменовал новую эру – период «Девушек из Челси». До того, как появились Нико и The Velvet Underground, центром внимания были Энди Уорхол и Эди Седжвик. Энди и Эди. Они были как двойной удар. Знаешь, она покрасила волосы в серебряный цвет, и они ходили парочкой. Они были как Люси и Дэйзи[3] от искусства.

Но съезд психиатров ознаменовал конец эры Эди Седжвик. В ту ночь Эди танцевала на сцене. И танцевала круто – Эди всегда смотрелась круто.

Джерард Маланга: Сразу после этого «Вельветы» отыграли неделю на «Синематеке». Джонс Микас предложил Энди устроить там ретроспективу фильмов. Энди сначала решил показать фильмы Эди Седжвик, но потом встретил в кафе «Бизар» «Вельветов», и идея переросла в нечто большее.

Пол Морисси: На «Синематеке» должны были показывать ретроспективу фильмов Эди Седжвик? Бред. Полная ересь. Мы то ли пытались еще как-то помогать ей, тянуть ее, то ли думали использовать отснятую пленку ее ничегонеделания.

Джонс Микас не предлагал Энди «Синематеку». Он обсуждал это со мной. Он спросил: «Я снимаю сейчас театр, есть идеи, что можно там поставить?» А я ответил: «Давай покажем там пару фильмов и одновременно выпустим нашу группу?»

Сначала мы час показывали широкоэкранные фильмы, а потом еще час на фоне других фильмов играла The Velvet Underground. Вот так все и было. Причем было нормально. Просто работа.

Лу Рид: Энди должен был проецировать фильмы прямо на нас. Чтобы фильмы было видно, нам надо было надеть все черное. В любом случае, мы всегда одевались исключительно в черное.

Билли Нейм: Это называлось «Напрягайся с Энди Уорхолом», и это не был фестиваль фильмов Уорхола, это был скорее хэппенинг с участием фильмов Уорхола – фильмы проецировались на людей, заснятых в фильмах, пока те танцевали на сцене под музыку. Мы и правда сделали фильм про The Velvet Underground и Нико, и проецировали его на них, пока они выступали на «Синематеке».

Все это мероприятие называлось сначала «Напрягайся», потому что когда Энди Уорхол что-нибудь устраивал, люди сильно напрягались. Энди был полной противоположностью тому, чем в то время являлись романтические авангардисты.

Режиссеры вроде Стэна Брекиджа и Стэна Вандербика были богемными героями авангарда, тогда как Энди не был даже антигероем, он был просто никем. Поэтому они скрипели зубами от того, что Энди признали ядром течения, которое они создавали. Так что где бы мы ни появились, все сразу напрягались.

Все остальные киношники корчились, как от скрипа мела по доске: «О нет, только не Энди Уорхол!»

Нико: Мое имя стояло в самом хвосте программы, и я заплакала. Энди сказал, мол, не бери в голову, это только репетиция. Они сыграли песню Боба Дилана «I’ll Keep It with Mine», потому что иначе мне почти негде было петь. Лу хотел все оставить себе. Я должна была стоять и подпевать. Каждый вечер, целую неделю. За всю мою жизнь я не сталкивалась с более дурацкой мыслью.

Эди Седжвик пыталась петь, но не смогла. Мы больше никогда не видели ее на сцене. Это было прощание Эди и одновременно моя премьера.

Билли Нейм: Эди не особо радовалась тому, как развивалась ее карьера с Энди. Но к тому моменту мы – она, я, Одрин и Бриджид Полк – уже сидели на амфетамине, на апере. Естественно, это ставило крест на любой карьере, потому что ты сидишь дома и часами балдеешь.

Нико: Можно быть рожденным для чего-то, так вот: Эди была рождена, чтобы умереть от удовольствия. Она бы умерла от наркотиков независимо от того, кто ее на них подсадил.

Стерлинг Моррисон: Когда мы впервые появились на сцене, мы уже вовсю сидели на транках, жрали «колеса» – торазин и всякие барбитураты. Секонал и торазин уверенно лидировали. Торазин можно было вырубить у врачей – и обычно мы были с терками. Это была классная аптечная штука.

Торазин обычно дают опасным психопатам – он полностью тебя подавляет. Погружаешься в состояние, похожее на кататонию, ха-ха-ха. Я полировал это дело спиртным и размышлял, буду ли я в живых завтра с утра.

Рони Катрон: На выходе из лифта на «Фабрике» Пол Морисси повесил табличку: «Наркотики категорически запрещены». Поэтому народ ширялся на лестнице. На самом деле никто не приносил на «Фабрику» наркоту, кроме Энди, который таскал обетрол – такие маленькие оранжевые таблетки спида. Он принимал одну в день, и потом рисовал – он был трудоголиком. Такая фишка. Остальные ширялись на лестнице.

Только метедрин. Мы были мононаркоманами. Были люди, сидящие на кислоте. Я тогда не принимал кислоту, только метедрин, потому что надо было напрягаться. «Напрягаться» обычно имеет положительный смысл, знаешь, как в песне Стиви Уандера «Uptight», но у нас оно приняло оттенки «жесткий и параноидальный». Так что метедрин.

Эд Сандерс: Я знал Энди Уорхола еще до того, как он оказался окружен этой урлой. Вот почему я тогда ушел – мне стало неуютно. На мой вкус они были слишком отвязные. Меня от них просто тошнило. Их называли А-мозги, сокращение от «амфетаминовые мозги», потому что они все сидели на спиде.

Если честно, я пошел в андеграундный кинематограф, чтобы сделать документальную ленту про амфетаминовые мозги. И вот я снял старый чердак на Аллен-стрит, устроил нормальное освещение, купил грамм сто амфетамина и положил в центре комнаты. Основной принцип – чтобы я мог нормально все снимать, ведь я все-таки делал документальный фильм «Амфетаминовые мозги». Я пустил слушок, и вот все эти А-мозги пришли. Сначала они брызгали чернилами из баянов на холст, а потом ширялись теми же баянами. Вышла бы клевая лента, но отснятый материал конфисковала полиция.

Сьюзен Пайл: Люди на спиде делают странные вещи. Был один товарищ, объявился в «Макс Канзас-Сити» с перевязанной рукой. Все сразу: «Что с тобой случилось?».

А он: «А, я закинулся спидом и три дня не мог прекратить причесываться».

Лу Рид: Старый звук держался на алкоголе. Наконец-то традиция была нарушена. Музыка – это секс, наркотики и радость. Причем радость она принимает лучше всего. Ультразвук на записи, чтобы спровоцировать лоботомию. Эй, не бойся! Лучше прими это и учись любить ПЛАСТИК. Любой пластик – мягкий, жесткий, цветной, красочный, свободный пластик.

Рони Катрон: Про шестидесятые говорят, что это свобода, открытые отношения, все круто… А на самом-то деле, все были правильные. Все были насквозь правильные, и тут пришли мы – кучка психов. Мы носили длинные волосы и постоянно убегали от людей. Народ бежал иной раз по десять кварталов с криками «Битл!». Они просто хуели от злости – вот реальность шестидесятых. Никто не носил длинные волосы – а ты был хуев уродец, тот еще фрукт, ты был не похож на всех.

Меня же всегда сильно тянуло на темную сторону. Лу и Билли Нейм ходили в вазелиновый бар «У Эрни» – там на стойке стояли банки с вазелином, и ребята ходили в подсобку, чтобы поебаться друг с другом. Я не был геем, но зато был сексуально озабочен. А когда тебе тринадцать-четырнадцать, заняться сексом с женщиной мало у кого получается. Так что я подумал, ха, может, быть геем – это здорово?

И я попробовал, только хуй что получилось. Помню, я отсасывал у какого-то парня, и он сказал: «Чувак, ты не в теме». Я ответил: «Да, я знаю. Извини».

Лу Рид: Милый, я хуесос. А ты?

Билли Нейм: Мы с Лу и Мэри Воронов привыкли ходить в «Макс Канзас-Сити» и на эти гейские танцульки в Виллидже, ну, вроде Стоунволла. Он закрывался в четыре, а мы с Лу на метедрине спать еще не хотели, зато хотели зажигать дальше. Так что мы находили открытое заведение, где еще можно было потанцевать. Когда светало, мы уматывали на «Фабрику» и выдавали очередной номер.

Не сказал бы, что мы сосали хуи. Ненавижу отсасывать. Это слишком напряжно. Не люблю, когда голова занята – слишком тесно, разыгрывается клаустрофобия. Лу по жизни вздрочнет, спустит и собирается уходить, и мне приходилось говорить: «Эй, ты куда? Я еще не кончил».

А Лу сидел у меня на лице, пока я дрочил. Это было как курить березовые листья за сараем, такие детские игры. Не было ни экстаза, ни романтики. Кончил и отвалил. Потому что гулять с девушками – это надо было клеить, ухаживать, вся эта лабуда. С парнями гораздо проще.

Дэнни Филдс: Я был влюблен в Лу Рида. Я думал, что он самая пылкая и сексуальная штучка, какую я только видел в жизни. Похоже, он просто притворялся опытным ловеласом, ну, знаешь, весь из себя крутой и еще эти черные очки… О боже, сколько эмоциональной энергии я на него потратил – где была моя голова?

Рони Катрон: Садо-мазо очаровывало меня еще тогда, когда я ничего о нем не знал. Мне стало любопытно, и я спросил Лу: «О чем “Венера в мехах”?» Лу ответил: «А, да так, макулатура». Я спросил: «Где бы мне ее взять?» Лу ответил: «А, там в конце квартала магазин». Я пошел и купил эту книгу. Я еще учился в школе, так что пришел в класс с «Венерой в мехах», «Историей О» и «Жюстиной»[4] и сидел их читал.

Вот почему я сразу полюбил музыку «Вельветов». Они пели о жизни улиц, о психах, о сексе – иногда они пели о сексе, о котором я еще ничего не знал, но я учился.

Потихоньку мы с Джерардом и Мэри сделали классное представление на песню «Венера в мехах». В песне было три главных персонажа – Доминатрикс, раб Северин и Черный Русский Принц, который убивает раба.

Я не собирался быть рабом и я не тянул на Доминатрикса, поэтому играли мы так: мы с Мэри танцевали с кнутами и пытали Джерарда.

Мы играли в основном для собственного удовольствия, никакого вовлечения зрителей, вообще ни слова в зал. Представление на час сорок пять без единого слова зрителям, ни «Спасибо», ни «Рады вас видеть», ни «Мы отлично проведем время сегодня вечером».

Мы просто выходили, вставлялись, ловили кайф, направляли вспышки им в глаза, хлестали их наотмашь плетью по роже, изображали еблю на сцене, сзади фигачили фильмы Энди, а «Вельветы» стояли спиной к аудитории.

Джерард Маланга: После «Синематеки» мы увидели это шоу как целое. Танец с кнутами отлично гармонировал с «Венерой в мехах». Так что я начал потихоньку придумывать этюды для других песен, потому что не хотел выходить с кнутом на каждую песню, это было бы нелепо.

Пол Морисси: Джерард любил выходить и танцевать. Он просто стоял на сцене, крутился сзади них. Потом он принес кнут, потом рядом появилась Мэри Воронов, а потом уже разные люди просто вставали и… давайте назовем их танцовщицами, типа того.

Это сыграло свою роль. Джерард был неподражаем. На эти танцы стоило посмотреть. Потому что надо отдать должное «Вельветам», они никогда не двигались на сцене. Мое им уважение. Потом появилась Нико со своим потрясающим лицом и голосом, она выходила и стояла совершенно неподвижно. О, какие шик и достоинство!

Потом мне надо было придумать название для шоу – свет и танцоры, которые выступали вместе с The Velvet Underground и Нико. Я смотрел на идиотский альбом Дилана, который, надо признать, меня интриговал. Не знаю названия, помнится, там сзади была фотография Барбары Рубин. Так вот, я посмотрел на несуразицу, напечатанную на конверте, и сказал: «Используй слово “Взрывная”, что-нибудь “пластиковое” и, что бы это ни значило, “неизбежность”».

Энди Уорхол: Мы все знали, что происходит революция. Кожей чувствовали. Если все кажется таким странным и свежим, значит, какой-то барьер преодолен. «Прямо как Кра-а-асное мо-о-оре, – сказала Нико однажды вечером, стоя на балконе собора с видом на это действо, – ту-у-уса».

Пол Морисси: Мы выступали в цирке на площади Святого Марка около месяца. Я тогда поехал в Лос-Анджелес договариваться насчет работы в ночном клубе на Сансет-бульваре. Он назывался «Приход», представляешь? Жалкая хиповская херотень. Так что мы съехали из собора, потому что там не было кондиционера, а уже начиналось лето, и все хотели в Лос-Анджелес. Прикольная была мысль.

Потом из Сан-Франциско приехал Билл Грэм, умолял меня подписать The Velvet Underground выступить в его сортире, в Филморском помойном блеватории. Настоящее ничтожество. О нем говорят как о каком-то святом. Тьфу. На мой взгляд, он был просто омерзителен. Настоящий урод. Он приехал в Лос-Анджелес чуть ли не в слезах. Его главным аргументом было то, что речь шла о длинном праздничном уик-энде, и знаешь: «Я бился, чтобы не закрыли мое заведение, я скоро вылечу в трубу, полиция вот-вот меня прикроет, они шмонают меня за то и мурыжат за это, но знаешь, ТВОЕ шоу такое популярное, если вы приедете в Сан-Франциско, вы спасете мой клуб…»

Мэри Воронов: Мы вообще не хотели ехать в Сан-Франциско. Калифорния – какое-то странное место. Мы совсем разные. Они нас ненавидели.

Например, мы одевались в черную кожу, а они в яркие цвета. Они были «О, смотри, хэппенинг!». А мы были как книги Жана Жене.

Мы были садо-мазо, а они за свободную любовь. Мы любили геев, а на Западе жили воинствующие гомофобы. Так что они считали нас воплощенным злом, а мы их – тормозами.

Плюс мы сильно напряглись, потому что мы… ладно, я была на спиде. А когда мы пришли в «Филмор», The Mothers of Invention не только играли музыку. Перед ними танцевали люди, совсем как мы с Джерардом у «Вельветов». Нас это здорово задело, а Лу просто охуел от ярости. После выступления группа оставила инструменты около мониторов (и они, естественно, зашкалили), и просто ушла со сцены.

Сан-Франциско, конечно, даже не знал, что концерт окончен.

Морин Такер: Не люблю пиздеж про «мир-любовь».

Джерард Маланга: Посмотреть на нас в «Приходе» приехал Джим Моррисон. В то время он учился в Лос-Анджелесском киноинституте. Считается, что именно тогда он перенял мой внешний вид (черные кожаные штаны), увидев, как я танцую.

Пол Морисси: В Лос-Анджелесе мы залезли в студию и записали первый альбом. На него ушло две ночи и около трех сотен долларов, тогда немалые деньги. Энди сроду не тратил такую кучу денег ни на что. Фильмы Уорхола стоили пару сотен баксов на круг за штуку. Так что для меня выбить такую сумму из Энди…

Энди Уорхол: Все время, пока писали альбом, никто не был в восторге, особенно Нико. Она вопила: «Хочу звучать так: Бауууу-диии-лаааа», и напрягалась, потому что звучала совсем по-другому.

Лу Рид: Энди считал своим долгом убедиться, что на первом нашем альбоме язык останется нетронутым. Думаю, Энди хотел всех шокировать, дать людям хорошую встряску, и чтобы не говорили, что мы идем на компромиссы. Он говорил: «О, вы должны, просто обязаны оставить там все нецензурные слова». В этом вопросе он был непоколебим. Ему не хотелось, чтобы текст выхолостили, и поскольку он был там, этого не сделали. И как результат, мы всегда знали, что идем своим путем.

Игги Поп: Впервые я услышал запись The Velvet Underground и Нико на вечеринке в общаге Мичиганского универа. Саунд мне дико не понравился. Ну, в духе: «Как можно было сделать настолько говенную запись? Отвратительно! От всей этой компании так и хочется блевать! Хуевы отвратные хипатые подонки! Ебаные битники, поубиваю всех на хуй! Звук, как из помойки!»

А примерно через полгода меня торкнуло. «О боже! Ну и ну! Это охуительно потрясная запись!» Эта запись стала для меня открытием, и не только в том, что они пели, и не ее величием. Я увидел других людей, которые делали обалденную музыку – в музыкальном плане ничего особенного собой не представляя. Во мне проснулась надежда. Точно так же в свое время я слушал Мика Джаггера. Он мог петь на одной ноте, без модуляции, просто наговаривал: «Эй, давай, детка, детка, я могу уауууу…» Все песни такие монотонные, сплошной речитатив. То же самое было с «Вельветами». Они звучали так просто – и одновременно здорово.

Пол Морисси: Verve/MGM не знали, что делать с альбомом «The Velvet Underground and Nico», потому что он вышел весьма специфическим. Они не выпускали его около года. Думаю, за это время в голове Лу созрела мысль, что альбом по-любому выйдет и, может, даже принесет определенные деньги. «А что, давайте порвем контракт с менеджерами, с Энди и Полом». Том Уилсон из Verve/MGM купил у меня альбом только из-за Нико. Он не видел в Лу таланта.

Стерлинг Моррисон: С Нико были проблемы с самого начала. Ей идеально подходила туча песен, и она хотела петь их все – «Heroin», «I’m Waiting for the Man», – впрочем, и все остальные. К тому же она пыталась добиться своего с помощью сексуальных фишек. Если кто-то мог повлиять на происходящее в группе, Нико, как пить дать, оказывалась рядом с ним. Так она ушла от Лу к Кейлу, но ни одна из этих связей долго не протянула.

Рони Катрон: Нико была слишком эксцентричной, чтобы заводить с ней серьезные отношения. Дружить с ней или любить ее, да даже просто гулять или развлекаться… Нет, только не с ней. Она была слишком странная. С одной стороны очень холодная и замкнутая, с другой – раздражающе неуверенная.

Полный атас был, как она часами вертелась у зеркала перед выходом. «Рони, как смотрится?» – она делала проход из танца, а я комментировал: «Еб твою мать, Нико, давай уже выходи и танцуй». И притом она оставалась Снежной королевой, она была потрясающая, знаешь, убийственная блондинка.

Но она была очень странной. Извращенка. Нико была чертова извращенка, скажу я тебе. Очаровательная, но извращенка. Долго продержаться рядом с Нико невозможно.

Лу не хотел, чтобы Нико была с ними. Он считал, что The Velvet Underground – это он, и хотел играть рок-н-ролл. Лу надоело заниматься артом. Он стремился к чистому рок-н-роллу. Знаешь, иногда надо сказать себе «хватит».

«Вельветов» не выпускали в радиоэфир. Не было серьезных контрактов со студиями звукозаписи. Но вины Энди в этом не было. Сам подумай, о чем они пели: о героине, об обнаженных мертвых матросах на полу. Знаешь, в эфир с «Венерой в мехах» не выпускают.

Нико: Каждый из «Вельветов» был законченный эгоист. Все они хотели быть звездами. Лу тоже ревновал меня к славе – конечно, он и так был звездой, но репортеры приходили всегда ко мне. Я всегда хотела спеть «I’m Waiting for the Man», но Лу не давал. Он был босс, и он был очень властный. Вы его встречали? И что о нем думаете – саркастичный? Это потому что он сидел на «колесах» – сочетании всех «колес», которые он глотал… Он очень быстрый, невероятно быстрый. А я тормознутая.

Рони Катрон: Не забывайте, мы сидели на метедрине девять дней в неделю. Черт его знает, где грань между действительностью и воображением. Когда не спишь по девять дней подряд, может случиться что угодно, паранойя так сгущается, что можно резать ее на куски. И все обиды сидят внутри месяцами, иногда годами.

Никогда не забуду, как однажды нам достался плохой спид, но мы вышли на сцену. Потом выяснилось, каждый думал, что остальные изо всех сил пытаются его достать. В танце на «Венеру в мехах» я вертел кнутом по полу, а Мэри танцевала рядом. А в этот раз, когда я положил кнут на пол, Мэри наступила на него, и я не мог его вытянуть обратно. С Джерардом приключилась та же история, и каждый думал, что другие пытаются его достать.

В такой ситуации не было ничего необычного. Сплошь и рядом было: «Я знаю, за моей спиной говорят так-то и так-то», или: «Он пытается сделать это», «Он хочет урвать кусок».

Все бились за внимание Энди. Постоянно было это подсознательное, а иногда и не подсознательное, соперничество, и глубокая, махровая паранойя. Знаешь, когда не спишь девять дней, боковое зрение мутнеет, предметы расплываются, ты уже ничего не соображаешь, и случайная фраза вдруг приобретает глубокий, очень глубокий, просто космический смысл. Это просто уебывает тебя напрочь.

Дэнни Филдс: Я не раз говорил Лу и Джону: «Знаете, ребята, вы слишком хороши для этой фигни. Почему бы вам не собрать отдельную группу?» Я считал, что визуальный ряд «Взрывной пластиковой неизбежности» тупой и пошлый, считал танцы с хлыстами тупыми и пошлыми, и еще считал диапроекцию Барбары Рубин тупой и пошлой. «Взрывная пластиковая неизбежность» была каким-то детским садом, она и рядом не стояла с мощью музыки. Вот музыка – это было серьезно. Если бы свет был таким же гениальным, как и звук, тогда да, но он не был – как думаете, фигуры из дырочек и фильмы, а?

Так что я предпочел бы видеть The Velvet Underground как отдельную группу, но, похоже, они чувствовали себя увереннее под крылышком Энди. Конечно, рядом с ним у них было больше разных возможностей. Так что когда я сказал Лу и Джону, что они лучше «Взрывной пластиковой неизбежности», они ответили: «Но Энди к нам так добр. Как же мы от него уйдем?»

Джон Кейл: Уорхол был хорошим катализатором. С кем бы он ни работал, тот получал мощнейший творческий импульс. Поэтому вышло совсем не здорово, когда Энди начал терять интерес к нашему проекту. Мы ездили с концертами по всей стране, а Энди уже думал о чем-то другом. Настроение в группе было то еще. Представьте себе зоопарк из семнадцати человек, светоустановок и прочей ерунды. Если не хватает денег, перевозить его с места на место – занятие для сумасшедшего. А деньги мы зарабатывали только потому, что Энди был с нами.

Пол Морисси: Еще до выхода альбома «The Velvet Underground and Niko» Лу, можно сказать, распустил состав и заявил, что собирается расторгнуть контракт. Он был недоволен уровнем менеджеров. Уровень менеджеров, каково? Они так и лабали бы в Квинсе, и никто бы о них никогда не узнал, если бы не я.

Лу Рид: Уорхол был в ярости. Сроду не видел злого Энди – до того дня. Он рвал и метал. Он покраснел, как помидор, и обозвал меня крысой. Я сделал худшее из того, что он мог себе представить. Заставил его подняться с насиженного места.

Пол Морисси: Рядом с Лу Энди становилось не по себе. Энди становилось не по себе рядом с каждым – но в миллиард раз хуже ему становилось рядом с Лу, в котором он видел двуличного, лицемерного, продажного типа. Так что когда Лу говорит о разборках между ним и Энди, это скорее плод его фантазии.

Энди говорил: «Ой, сюда идет этот Лу, избавься от него. Скажи, что меня нет». Энди просто не хотел иметь дела с такими людьми. Не могу осудить его. Всю дорогу от имени Энди работал с Лу именно я, а у него вечно были какие-то свои планы.

Джон Кейл: Лу стал творить что-то странное. Привел этого редкостного змея, Стива Сесника, и сделал его нашим менеджером. Интрига завертелась. Лу называл нас своей командой, а Сесник пытался убедить его работать в одиночку. Может быть, это наркотики говорили устами Лу. В таком случае несли они полную ересь.

Рони Катрон: Помню, как распалась «Взрывная пластиковая неизбежность». Мы выступали в зале «Сцена». В те дни мало кто танцевал, так что если ты танцевал на сцене, народ смотрел на тебя, как на диковинку. Типа «Вау, круто!» Но когда ВПН дала штук пятьдесят-сто концертов, народ поймал фишку.

Сцена там была очень низкой, и вдруг, словно ниоткуда появилось человек пять-десять и присоединились к нам. Мы с Мэри стояли и смотрели друг на друга. «Ну что, приплыли?»

Если честно, я испытал облегчение. У меня была девушка, я больше не мог оставаться фанатом из группы поддержки. Я привык носить восемь колец и кнут, обвитый вокруг пояса. И, значит, я ушел за кулисы, снял одно за другим все кольца и повыбрасывал в окно, развязал кнут и отправил его туда же. Повернулся к своей девушке и сказал: «Я люблю тебя. Я завязываю». Наверно, она сказала про себя, мол, боже, наконец-то не надо его ни с кем делить. Теперь можно пойти домой и ширнуться наедине.

Эд Сандерс: Уйти в маргиналы – это всегда риск. Я хочу сказать, это все равно что увлечься сатанизмом, или экспериментировать со специфическими стилями жизни, или наркотиками, которые тебя раскрепощают. Не сказал бы, что я добродетельный человек, но когда ты выпускаешь некоторых джиннов, они могут овладеть тобой. Так что надо быть начеку.

Проблема хиппи состояла в том, что начался разлад внутри самой контркультуры. Возникло два лагеря: те, у кого были прикрыты тылы, и те, кто вынужден был жить своим умом. Один пример – негры очень обижались на хиппи за Лето Любви 1967 года. Они чувствовали, что хиппи рисуют цветные узоры в своих блокнотах, жгут благовония, едят кислоту, но при этом в любой момент могут вернуться к нормальной жизни.

Они могут вернуться домой. Могут позвонить мамочке: «Приезжай, забери меня отсюда!» Тогда как у тех, кто вырос в районе Коламбия-стрит и кто тусуется на углу Томпкинс-сквер парк, никакого выхода нет. Этим ребятам некуда идти. Нельзя уехать домой, нельзя вернуться в Коннектикут. Их не ждут в школе-интернате в Балтиморе. Они в ловушке.

Так что появился новый вид, так сказать, люмпен-хиппи, родом из трудного детства, убежавших от родителей, которые их ненавидели, от родителей, которые выбросили их на улицу. Может, они росли в религиозных семьях. И предки звали их потаскухами, или заявляли: «Ты сделала аборт, исчезни из нашей жизни». И эти дети превратились в уличных бойцов. Панковский типаж.

Лу Рид: Не всегда стоит оказываться в центре внимания. Я хочу сказать, Энди не надо было носить эти черные очки и кожаный жилет, две вещи, которые приковывали к нему взгляды. Ежу ясно, если в таком виде появиться на улице, ты привлечешь кучу самого разного люда – иногда доброжелательного, иногда не очень.

Пол Морисси: Энди Уорхол делал подачки Валери Соланас, потому что был хорошим парнем. А потом он сказал: «Почему бы тебе не отработать их, Валери? Ты можешь сыграть в фильме». И вот так вместо того, чтобы дать ей двадцать пять долларов – просто чтобы она отвязалась, он попытался ее перевоспитать. Это было в его обычае – делать людей полезными. Так что он сказал: «Давай, смотри в камеру и скажи что-нибудь, потом мы дадим тебе двадцать пять долларов, получится, что ты их заработала». «A Man» был готов за одну ночь. Весь фильм сделали за два или три часа, а Валери появлялась в одной сцене на пять-десять минут.

Ультра Вайолет: Валери Соланас пугала меня и одновременно привлекала. Я считала ее выдающимся человеком. Если знаешь ее манифест, ЧМО – «Человечество мужчин отвергает», – он, конечно, безумный, но яркий и веселый. Меня сложно назвать убежденной феминисткой, но когда я его читала, я ощущала в нем рациональное зерно. Ведь правда, мужчины контролируют мир со времен Адама и Евы, и пришло время с этим покончить.

Пол Морисси: Я трижды пытался развязаться с Валери Соланас. А потом однажды она пришла к Энди и, когда никто не видел, просто достала пистолет и стала стрелять. Тупая идиотина. Она хотела пристрелить кого-то другого, но того не было дома, и она решила пристрелить Энди. Ты можешь ее понять? Анализу это не поддается. Никаких тебе глубинных мотивов. Энди вообще был ни при чем.

Билли Нейм: Я сидел в темной комнате и услышал выстрелы. Точнее, я услышал какой-то непонятный звук, но я над чем-то работал. Я знал, что где-то поблизости Фред Хьюз и Пол, и решил, что они со всем разберутся. Так что я решил сначала закончить, а потом уже сходить посмотреть, что же там упало.

Когда я открыл дверь и вошел в переднюю комнату «Фабрики», там на полу лежал Энди в луже крови. Я сразу опустился рядом на колени, посмотреть, что я могу сделать. Просунул руку под него и заплакал. Это было по-настоящему глупо – Энди сказал мне: «Не… не… не смеши меня. И так больно». Тут приехал врач «скорой помощи», и я обращал мало внимания на окружающих…

Джерард Маланга: Дело было плохо. Он чуть не умер. Пульс был таким слабым, что ему засчитали клиническую смерть. Там было минимум две, а то и три пули. Он остался без селезенки. И еще потерял часть то ли легкого, то ли печени. И еще год носил корсет, чтобы удерживать кишки в правильном положении.

Лу Рид: Я боялся звонить Уорхолу, а когда наконец собрался с духом, он спросил: «Почему ты не пришел?»

Рони Катрон: После этих выстрелов у Энди не на шутку разыгралась паранойя. Особенно в отношении «Фабрики». Похоже, он думал, что где-то в процессе его увело куда-то не туда и что не стоило окружать себя людьми, больными на всю голову. Так родилась обновленная «Фабрика», галстучно-костюмная.

После того, как в него стреляли, Энди сильно изменился. Знаешь, он здоровался со мной, говорил со мной, но при этом явно сидел на измене. Он боялся того, что несет с собой чужое безумие – например, шести пуль в грудь.

Так что Энди пытался поменять образ жизни, я пытался поменять образ жизни, Лу пытался уйти в коммерцию, и Нико – даже не знаю, что тогда происходило с Нико. Она просто выпала из жизни, может, она хотела вернуться в кино… Точно сказать не могу, так вышло, в тот момент никто особо не горел желанием делиться своими чувствами.

Стерлинг Моррисон: Лу позвал Морин Такер и меня посидеть поговорить в кафе «Ривьера» в Западном Виллидже, где объявил об уходе Джона Кейла из группы.

Я сказал: «Уходит на сегодня или на всю неделю?» А Лу ответил: «Нет, совсем уходит». Я сказал, что мы же одна группа, так было всегда. Потом был долгий и тяжелый спор, с криками и ударами по столу. В конце концов Лу сказал: «Значит, ты не согласен? Хорошо, группа распущена».

Теперь я бы сразу решил, что надо держаться за группу, а не волноваться за Джона Кейла, но тогда я совсем так не думал. Зато хотел играть дальше. И когда на одной чаше весов оказались мои интересы, а на другой – интересы Джона Кейла, я подумал и сдал его. Я сказал Лу, что даю свое согласие, но мне ситуация не нравится.

Надо сказать, Лу выкинул Джона Кейла из-за ревности. Какой-то друг сказал, что Лу всегда говорил, мол, он хочет быть соло-звездой. С нами Лу не обсуждал такие мысли, но мы с Джоном всегда знали, что ему мало славы лидера группы.

Джон Кейл: Вначале мы с Лу испытывали почти религиозный экстаз от того, что делали. Например, когда искали способ объединить идеи Ла Монти Янга или Энди Уорхола и рок-н-ролл. Но после первой записи мы потеряли этот драйв. Мы даже забыли нами же придуманные принципы.

Лу Рид: Рок-н-ролл – глобальное явление. Людям стоит умирать за него. Ты не понимаешь. Музыка возвращает тебе твой бит и рождает мечты. Целое поколение, зажигающее с «фендеровским» басом…

Людям просто необходимо умирать за музыку. Люди умирают за что угодно, так почему бы и не за музыку? Умри за нее. Она же прекрасна! Разве ты не хочешь умереть за что-нибудь прекрасное?

Может, мне надо было умереть. В конце концов, все великие блюзовые певцы умерли. Но теперь жизнь налаживается.

Я не хочу умирать. Ведь не хочу?

Часть первая Я хочу быть твоим псом[5] 1967–1971

Глава 1 Поэзия? Вы зовете это поэзией?

Дэнни Филдс: Если я не ходил налево, то каждый вечер проводил в «Макс Канзас-Сити». Там, через два квартала от моего дома, был бар-ресторан, где можно было сидеть всю ночь и наливаться кофе. Вход был бесплатный. И ты всегда подписывал чек и никогда не платил по счету. У меня даже появился комплекс вины – следом за неоплаченными счетами на несколько сотен долларов. Да, в шестидесятые это была весьма приличная сумма. У меня были друзья, которые подписывали чеки «Дональд Дак» и «Фэтти Эрбакл». Все было так здорово, и официантки были прекрасные… И посудомойки…

Можно было перетрахать всех посудомоек. Конечно, не прямо на месте, чуть попозже. Можно было выебать любого, кто входил в зал, потому что каждый хотел оказаться в подсобке. Подходишь и говоришь: «Пойдешь ебаться со мной – я усажу тебя за хороший столик».

Так делали часто, но это был не гейский бар, слава богу. Мы ненавидели гейские бары. Гейские бары? Да ладно, кто хочет ходить в гейские бары? У «Макса» можно было выебать любого в зале, и именно это и было изюминкой.

Ли Чайлдерс: Дэнни был корпоративным маргиналом в «Электра Рекордз». Его задачей было обеспечить хоть какой-нибудь контакт между тупым начальством компании и улицей. Отсюда и название его должности – «корпоративный маргинал». Он объяснял им, что хорошо, а что плохо, и чаще всего – что круто.

Звукозаписывающим компаниям хватило ума признать, что они не крутые. В шестидесятые им пришлось признать, что они вообще не в теме. Так что они нанимали людей, чтобы те были круты за всю компанию. Потрясающая идея.

Дэнни Филдс: Они нанимали на низкую ставку кого-то, кто носил клеша, курил дурь и кушал ЛСД в офисе – то есть меня. Я и в самом деле принимал ЛСД в офисе. Сидел там где-нибудь и тупо лизал его. У меня все руки были оранжевые.

Стив Харрис: Я работал в «Электра Рекордз», и однажды в Калифорнии мы с Джейком Холцманом, президентом «Электры», пошли в «Виски», чтобы посмотреть на Doors. Когда мы вернулись, он сказал: «Я видел действительно интересную группу, думаю, я подпишу с ними контракт». Сказано – сделано. Потом они приехали в Нью-Йорк, устраивать шоу у Ондина, на Пятьдесят восьмой стрит, под мостом.

Дэнни Филдс: Помню, Моррисон играл тогда «Light My Fire», потому что это была единственная нормальная его песня.

Том Бейкер: Я сидел с Энди Уорхолом и его свитой за длинным столом рядом со сценой. Пэм Корсон, девушка Моррисона, сидела рядом со мной. Она казалась очень взволнованной. Она сказала мне: «Джим сегодня здорово зажигает. Забудь эту лажу у Газзари, сегодня ты увидишь настоящего Джима Моррисона».

Когда я видел их у «Газзари» – это такой клуб на Сансет-бульваре, – Джим был по уши загружен ЛСД и в сосиску пьян. Выступление его было не фонтан – кроме одного момента. Где-то в начале программы он облажался во время песни и внезапно издал рвущийся из самой глубины горла, леденящий душу вопль. Пэм дико разозлилась на него и не уставала повторять мне, что я, можно сказать, толком и не видел Джима. Я сказал ей, что Джим – хороший парень, но с основной работы уходить ему не следует.

Но когда закончилось его выступление у Ондина, я сидел словно громом пораженный. Сидел и тупо смотрел на Памелу. Она наклонилась ко мне и сказала: «А что я тебе говорила?»

Потом Doors устроили вечеринку в клубе, чтобы отметить свой успех. Когда она закончилась, мы с Джимом разговаривали, стоя внизу у лестницы, которая поднималась к Сорок шестой улице. Было очень поздно, по всему району шаталась туча полицейских и отморозков. Неожиданно Моррисон стал кидать пустые бутылки вверх по лестнице.

Я схватил его за руку и заорал: «Ради бога, какого хуя ты творишь?»

Он не отреагировал, зато бросил вверх следующую бутылку и при этом издал свой леденящий душу вопль. Я был уверен, что сейчас примчится целая армия полицейских с пистолетами наизготовку. Бросив последнюю бутылку и издав на прощание еще один вопль, Джим развернулся и ушел. Даже жаль, что он ушел, потому как я хотел ему сказать, что наконец-то встретил абсолютно сбрендившего человека.

Дэнни Филдс: На следующий день мне надо было идти к моим звукозаписывателям, и я сказал им, что, мол, была у Джима песенка про огонь и что «будете выпускать сингл Doors, выпустите ее».

Они сказали: «Ой-ей, она слишком длинная».

Потом другие люди начали убеждать их взять именно ее. Сначала менеджеры были уверены, что это невозможно. А потом ди-джеи достучались до них, в духе, что «у нас тут потенциальный хит, если убрать из середины абракадабру». У песни был прилипчивый мотив.

И вот они послали Пола Ротшильда на студию и сказали: «Пол, вырежи лишний кусок». И Пол вырезал. Там в середине слышно переход. И это сработало. Песня стала хитом номер один.

Стив Харрис: Думаю, у Дэнни были большие проблемы с Джимом Моррисоном, потому что он пытался думать за Джима. Они вдрызг рассорились в Калифорнийском Замке, когда Джим мутил с Нико. Они слонялись по замку, Джим был вдупель пьян и крепко под кайфом, и Дэнни боялся, что в машине Джим разобьется насмерть. Так что Дэнни забрал у Джима ключи от машины. И Джим за это крепко на него разозлился.

Дэнни Филдс: В Лос-Анджелесе я был в Калифорнийском Замке, вместе с Эди Седжвик и Нико. Они приехали в Голливуд, не помню уже зачем. Замок был двухэтажным домом какой-то старой голливудской звезды, которая сдавала его рок-группам. Там все останавливались – Дилан, Jefferson Airplane, «Вельветы». Владелец сдавал его рок-н-ролльщикам, потому что сильно ухудшить состояние этих развалин – надо было еще крепко постараться.

Прямо перед Лос-Анджелесом я был в Сан-Франциско, смотрел выступление Doors на Винтерленд. А после шоу пошел за кулисы. Джим был окружен какими-то грязными и страшными поклонницами. Я подумал, что это повредит его имиджу. Так что я решил свести его с Нико. Так сказать, шиддач, свидание на идиш. Я хотел познакомить Джима с Нико, чтобы он влюбился в нее, а заодно проверить, таких ли женщин он предпочитает. Так что лично я потратил на это мероприятие немало нервов. Конечно, это было не мое дело, но…

Я сроду не уважал Оливера Стоуна, но господи, как он изобразил сцену встречи Моррисона и Нико в фильме Doors! «Привет, я Нико, может, перепихнемся?» Он ухитрился переврать ситуацию с точностью до наоборот.

На самом деле я встретил Моррисона в офисе «Электры» в Лос-Анджелесе, и он поехал со мной в Замок на взятой напрокат машине. Моррисон зашел в кухню, там была Нико, и они стояли и пялились друг на друга.

Потом уставились в пол, не говоря друг другу ни слова. Они оба были слишком поэтичны, чтобы что-нибудь сказать. То, что происходило между ними, было весьма скучно, поэтично и молчаливо. Между ними сразу появилась мистическая связь. Было так: Моррисон оттаскал Нико за волосы, потом надрался до зеленых чертей, а я скормил ему весь оставшийся у меня запас наркоты, который еще не стянула Эди Седжвик.

В то время я никогда не путешествовал без своей маленькой аптечки. Отец у меня был доктор, так что я мог достать красные, желтые, черные, туинал – всё. Но еще с тех пор, как я жил с Эди в Нью-Йорке, я знал, что она редкостная клептоманка, особенно когда дело доходит до наркотиков. У Эди был настоящий нюх на запасы наркоты. Так что когда я оказался в Замке и почувствовал, что взгляд Эди направлен в сторону дома (до этого она целовала на прощание Дино Валенти у дороги), я немедленно стал принимать меры. Тихонько просочился вверх по лестнице и вдумчиво упрятал наркоту в безопасное – по крайней мере, так мне казалось – место: под большим матрасом в дальней спальне.

Когда я, спокойный за судьбу заначки, потом пришел туда, многие славные представители рода наркотиков уже покинули меня. Эди добралась до них. Тогда я взял что осталось – немного кислоты – и дал Моррисону. Его дико накрыло, бухло тоже стукнуло куда надо – и он захотел уехать из Замка.

А я взял его ключи зажигания и засунул под коврик машины. Я боялся, что если он в таком состоянии поведет машину, он точняк сверзится с обрыва, погибнет, и меня уволят из «Электры». Я жил в Замке за счет «Электры», и было бы некрасиво потерять лид-певца, по моей вине ужратого в дрова. Так что я устроил похищение.

Там, в Замке, не было телефона. Он не мог оттуда выбраться. Моррисон знал, что это я упер ключи, но в его состоянии… В конце концов я пошел спать.

Когда я дрых, в комнату ворвалась Нико с воплями: «Черт, он хочет убить меня! Он хочет убить меня!»

Я сказал: «Отвали, Нико! Не видишь, я пытаюсь поспать!»

Она заплакала: «У-а-а-а!» Потом вышла из комнаты, а чуть позже я услышал ее крики. Я выглянул во внутренний двор, там Моррисон просто дергал ее за волосы, так что я вернулся в постель. А потом Дэвид Ньюмен вбежал в мою комнату и сказал: «Тебе стоит на это посмотреть».

Так что я опять встал и увидел Нико на подъездной дорожке: она все еще всхлипывала, а Моррисон, совершенно голый, в свете луны карабкался на крышу. Он прыгал с одной башенки на другую, а Нико продолжала плакать.

Я опять пошел спать. Такие у нас были отношения: он таскал ее за волосы, бегал обнаженный, она кричала, а я прятал его ключи от машины день или два, пока он не прочухался.

И конечно, с этого момента он меня возненавидел за то, что я его там задержал.

Нико: Я ругалась с Джимом. Он спрашивал, пойду ли я гулять под стенами Замка. Я спросила: «Зачем?», а он не смог ответить.

Эта прогулка не стала бы ни позитивным, ни деструктивным действием – она вообще ничего не меняла. Совершать настолько бессмысленные поступки просто за компанию с ним? В этом не было ни духовности, ни зова плоти. Просто выпендреж бухого мужика.

Рони Катрон: Я искренне любил Джима Моррисона, но он был не тем человеком, с кем прикольно отвисать в общественных местах. Я около года тусовался с ним каждый вечер. Джим вел себя так: склонялся над стойкой, заказывал восемь «отверток», клал на стойку шесть «колес» туинала, выпивал две-три «отвертки», принимал два туинала, потом ему надо было сходить отлить, но он не мог покинуть оставшиеся пять «отверток», так что он вынимал из штанов хуй и ссал на месте, тут появлялась какая-нибудь девка и принималась сосать его хуй, потом он приканчивал оставшиеся пять «отверток», а потом оставшиеся четыре туинала, потом он ссал прямо в штаны, а потом мы с Эриком Эмерсоном оттаскивали его домой.

Это был классический вечер Джима. А потом он сел на кислоту, и с ним сразу стало прикольно и здорово. Но большую часть времени он тупо жрал «колеса».

Рэй Манзарек: Джим был шаманом.

Дэнни Филдс: Джим был циничным мудаком, грубым и омерзительным человеком. Я взял Моррисона к «Максу», а он повел себя как говнюк, как хуй собачий. И стихи его говно. Он опустил рок-н-ролл как литературу. Говенный студенческий лепет. Может, один-другой удачный образ.

Патти Смит была поэтессой. Думаю, она продвигала рок-н-ролл как явление литературы. Боб Дилан продвигал. Моррисон не был поэтом. Он писал херню, которая вызвала бы отвращение даже у малолетнего бопера. Это был неплохой рок-н-ролл для тринадцатилетних. Или одиннадцатилетних.

Как у человека, я думаю, сила и магическая энергия Моррисона выходили далеко за пределы уровня его стихоплетства. Он был больше, чем это. Он был сексуальнее, чем его стихи, – его выступления были более таинственные, более проблемные, более сложные, более харизматичные, чем поэзия. Наверно, была причина, по которой такие женщины, как Нико или Глория Стейверс, редактор шестнадцати журналов, плотно и надолго влюблялись в него, потому что вел он себя с женщинами как последняя скотина.

Но это явно не из-за его стихов. Точно тебе говорю, не из-за стихов. У него был большой хер. Может, поэтому.

Джерард Маланга: Я шел по Восьмой стрит и услышал, как за моей спиной две девушки говорят: «Слушай, это не Джим ли Моррисон?» Ха-ха-ха! Я хотел сказать: «Нет, у меня язык похуже подвешен». Я почувствовал, что он меня затмевает, но мне было по херу, честно.

Дэнни Филдс: Великие рок-звезды всегда остаются детьми. Как можно сохранить себя среди всего, что происходит? Для большинства рок-звезд, если по правде, жизнь приготовила только саморазрушение, людей, которые их используют, гибель всего, что им дорого, эксплуатацию и уничтожение.

Что получится, если ты растолстеешь, как Джим Моррисон? Ты перестанешь клево выглядеть в своем прикиде.

Джим Моррисон был на коне, когда впервые приехал сюда зимой 1966 года. Еще когда вышел его первый альбом, в 1967-м, он выглядел великолепно. Это был его лучший период. Через год он стал идолом молодежи, а потом начал набирать вес. Он был так устроен, что лишний вес собирался в щеках, так что его глаза, которые его и так никогда не украшали, исчезли окончательно.

Потом он отрастил бороду, растолстел, запил и опустился.

Так что мое мнение таково. Подайте мне другого. Принесите мне голову этого на тарелке. И подайте следующего.

Глава 2 Забытые миром ребята

Рон Эштон: Мой младший брат Скотти и сосед Дэйв Александер были настоящими панками. Я был просто странный парень. В школе я был или чудак, тупица, или уродец. И меня называли «жирный битл», потому что на маскарад я всегда наряжался в битловскую одежду.

У меня было мало друзей. По большей части меня интересовали всякие нацистские штучки. Я пошел в немецкий класс и учил наизусть речи Гитлера. Носил в школе эсэсовский значок, малевал в тетрадях свастики, пририсовывал всем портретам гитлеровские усики и нарисовал маленькие эсэсовские молнии на руке. Так что я не был истинным панком хулиганского толка, как Скотти и Дэйв.

Мы просто были неприспособленные. Помню, однажды в начале года мы попытались снова вернуться в школу. Я поспорил с Дэйвом и Скотти, на сколько нас хватит. Я сказал: «Дэйв, ты не выдержишь и трех часов, Скотти хватит на полдня, а я, наверно, смогу отсидеть там целый день».

Дэйв повернулся ко мне, у него в руках была большая банка «Кольта 45». Хотя было около девяти утра, он уже оприходовал две такие. Он сказал: «Ты проиграл. Я уже отваливаю».

Скотти хотел, чтобы его выгнали, так что он подошел в раздевалке к какому-то парню, схватил за руки и начал щипать его кусачками и выкручивать. Паренек побежал к директору, а потом мы услышали из громкоговорителя: «Скотт Эштон, зайдите к директору!» Он сходил, и его выгнали из школы.

Игги Поп: Это были самые ленивые раздолбаи, самые грязные свиньи в мире. Их сгноили и разбаловали их собственные мамочки. Скотти Эштон был совершенно бестолковым ребенком. Их отец умер, его и Рона, так что дома у них с дисциплиной было туго… Знаешь, Дэйв Александер и Рон Эштон смылись из школы и отправились в Ливерпуль, чтобы быть поближе к Beatles.

Рон Эштон: Мы с Дэйвом Александером съехали крышей на музыке. Постоянно тусовались, слушали записи и рассуждали о «Битлах» и «Роллингах».

У нас даже была своя группа. Ну, как бы группа. Мы назывались Dirty Shames. Мы писались и говорили: «Мы гении!» А потом слушали запись и говорили: «Чё-о-о? Ну, может, пока звучит не очень…»

У нас была репутация великой команды, потому что мы никогда не играли. Однажды нас даже пригласили на «Дискаунт Рекордз» встретиться с парнем, который устраивал первое шоу Rolling Stones на Олимпийском стадионе в Детройте. У нас внутри все пело от возбуждения, а потом нас словно обухом по голове стукнули: черт, ведь мы же не умеем играть! Так что мы сказали этому парню, что уезжаем на прослушивание в Лос-Анджелес.

Через какое-то время Дэйв сказал мне: «Слушай, я тут собрался в Англию, не хочешь присоединиться?» Тогда я продал свой мотоцикл. У меня была «Хонда 305», которую я взял вместо машины, когда сдал на права. И вот мы продали мой байк и улетели в Англию.

Мы сходили на The Who в «Каверну». Народу набилось как в ебаной консервной банке.

Мы проломились почти к самой сцене, и тут Тауншенд расхерачил свой двенадцатиструнный «рикенбакер».

Первый раз я очутился в настоящем аду. Люди, как свора собак, бились за кусочки Тауншендовской гитары, другие врубались в толпу в попытке вырваться на сцену, а он долбил их гитарой по черепам. Какие там аплодисменты, какие крики – это больше походило на звериный вой! Весь зал опустился до уровня животных, которых не кормили неделю, и вот кто-то бросил им кусок мяса. Я здорово струхнул. По мне, там было совсем не прикольно. Но это действо оказывало гипнотический эффект. Это было словно «Самолет горит, корабль тонет, так давайте передавим друг друга!». Сроду не видел людей, которым настолько посрывало башни: эта музыка выводила людей на самую обочину сознания, превращала их в стремных психов. Именно тогда я понял, что «вот этим я и буду заниматься».

Когда мы с Дэйвом вернулись домой, нас вышибли из школы за наши длинные волосы. Я заодно отрастил огромные баки. У меня были битловские сапоги до колен – большие кожаные твари с кубинскими каблуками – кожаная жилетка и узкий воротник на всю шею. Директор глянул на меня, пошел пятнами и заявил: «Так не пойдет!» Я сказал: «В пизду» – и начал тусоваться перед «Дискаунт Рекордз», где работал Игги.

В 1966 году Игги еще звали Джим Остерберг. Когда я познакомился с ним в старшей школе, он был правильным мальчиком. Тусовался с примерными детьми, которые носили хлопковые рубашки, кашемировые свитера и кожаные мокасины. Игги не курил, не пил и не употреблял наркотики. По вечерам после школы он работал в магазине «Дискаунт Рекордз», и вот тут-то я и решил познакомиться с ним поближе.

Именно там и тусовались мой брат Скотт и Дэйв Александер – перед «Дискаунт Рекордз», ходили плевали по машинам.

Уэйн Крамер: О Скотти Эштоне надо сказать, что он был отличным бойцом. Однажды он спас мою задницу и заодно задницу Фреда Смита.

Как-то вечером мы пошли в Анн-Арбор посмотреть, как Игги Поп играет на барабанах в Prime Movers – это такая блюз-группа, которая активно использовала электрический звук. Игги определенно был лучшим ударником в Анн-Арбор. Он был на порядок круче всех.

Тогда я еще зачесывал волосы назад, еще не переключился на другую фишку. Фред зачесывал волосы вниз, и они почти закрывали уши, что по тем временам считалось очень длинно. Мы чувствовали себя крутыми, смотрели на группу, и тут подвалила какая-то компания и стала приебываться к Фреду, давать ему подзатыльники и спрашивать: «Так ты мальчик или девочка?»

Их было много, и я подумал, что, мол, нас с Фредом всего двое и через пару минут нас вынесут отсюда вперед ногами. Это было бы совсем не здорово.

Когда напряжение достигло апогея, появился Скотти Эштон. Он отбросил этого парня и пинал его по всему танцполу, объясняя, что, мол, «отъебись от ребят, они мои друзья».

Больше всего меня впечатлило то, что я его толком и не знал. Скотти был просто братом девушки, с которой встречался Фред.

Кэти Эштон: Впервые я увидела группу Игги, Prime Movers, в одном клубе в Анн-Арбор, он назывался «У Мамочки». Мне было четырнадцать, мои невинные девичьи деньки. Следующим вечером играли МС5. Они были из Детройта, и никто о них ничего не знал.

МС5 были редкостные отморозки. Уэйн Крамер был такой зализанный, но Фред носил длинные волосы, что в те времена встречалось редко. Так что я сразу запала на Фреда. А он сошел со сцены и спросил, не соглашусь ли я потанцевать с ним медленный танец, пока остальная группа будет играть? Я ответила: «НЕТ!»

Фред был поражен, похоже, он свято верил, что я сразу повисну у него на шее. В любом случае, он пригласил меня на танец – на медленный танец.

Уэйн Крамер: Мы сменили немало обликов, прежде чем появился МС5. Сначала моя команда и команда Фреда Смита были соседями-конкурентами в Линкольн-парке, пригороде Детройта. Фредову группу называли Vibratones, а мою – Bounty Hunters, мы назвались так, когда Конрад Коб отдал нам одноименную тачку – страшную на вид и фиг догонишь на дороге.

Мы все любили тюнингованные стритрейсерские тачки и невъебенные двигатели. Я даже устроился на дрэг-стрип[6] продавать мороженое – «Мороженое, кому холодного мороженого?» – чтобы отвисать там каждую неделю. Дрэг-рейсинг[7] был у нас в крови. Он такой шумный и быстрый, совсем как наша музыка.

Прикольная фишка – перекрестное опыление дрэг-рейсинга и рок-н-ролла: впервые я увидел живой рок-н-ролльный концерт на дрэг-стрипе. Это был Дел Шеннон, а на сопровождении – детройтская инструментальная группа, Ramrods. Они носили красные свитеры, использовали фендеровскую технику и очень грамотно танцевали на обратке дрэг-стрипа. Я решил тогда, что это самое крутое зрелище в моей жизни.

Так что мы с Фредом Смитом собрали местную супергруппу из лучших музыкантов наших двух команд, да еще затащили в команду Роба Тайнера. Он был ярко выраженным битником, именно он предложил название МС5. Роб сказал, что звучит это как серийный номер – и клево лепится к нашей автозаводской жизни.

Знаешь, мы были из Детройта, и «МС5» звучало так, как будто сошло с конвейера автозавода. А мы смотрелись как малолетние подонки, видок у нас был тот еще. Мы зачесывали волосы назад, в стиле Помпадур, и носили узкие штаны.

Кэти Эштон: После выступления МС5 «У Мамочки» Фред Смит отвез меня домой. Я была с подругой, которая собиралась остаться у меня на ночь, и я отправила ее в дом первой, потому что хотела остаться наедине с Фредом.

Я сказала: «Вежливо напоминаю, что я дышу тебе в затылок».

Выяснилось, что Фред отлично целуется. Если честно, лучше, чем с ним, я никогда не целовалась.

Конечно, мои братья прифигели от того, что я целуюсь с каким-то совершенно незнакомым парнем. Мама тоже заметила и пришла в дикую ярость. В конце концов, мне было только четырнадцать. Но потом Фред проводил меня до двери, а навстречу выполз мой брат Ронни. Ронни тогда носил длинные волосы, Фред тоже, так что ситуация быстро утряслась до «ладно, все нормально».

Но лично я была в трансе. Я крепко запала на Фреда. Так сказать, положила на него ТВ-глаз[8].

Рон Эштон: Когда мы с Дэйвом вернулись из Англии, я стал играть в его группе, Chosen Few. Потом группа распалась, и я ушел в команду, где ударником был Игги Поп, в Prime Movers.

Они меня выгнали. Потом я вернулся и стал их администратором. На концертах они давали мне выйти и спеть несколько песен, но тут ушел Игги. Он решил пойти учиться к Сэму Лэю, популярному чернокожему блюз-ударнику, и уехал в Чикаго.

Игги Поп: Когда я услышал Paul Butterfield Blues Band и Джона Ли Хукера, Мадди Уотерса и даже Чака Берри, играющего собственные мелодии, я просто не мог вернуться и слушать Британское Нашествие, ну знаешь, группы типа The Kinks. Извини, конечно, The Kinks – это здорово, но когда ты молодой пацан и пытаешься понять, что же ты за хуй, получается «Эти ребята звучат как пёзды».

Я пытался ходить в колледж, но не смог. Встретился с гитаристом Пола Баттерфилда, Майком Блумфилдом, который сказал мне: «Если ты и впрямь хочешь играть, тебе надо ехать в Чикаго». И я отправился в Чикаго с девятнадцатью центами в кармане.

Меня подвезли какие-то девчонки из «Дискаунт Рекордз». Они высадили меня около дома парня по имени Боб Костер. Боб был белым и владел студией «Джаз Рекорд Март». Вписывать меня он обломался, и я двинул в район к Сэму. Прикол в том, что я был там единственным белым в округе. С одной стороны, было страшно, с другой – прикольное приключение, все эти маленькие музыкальные магазинчики, всякие амулетики висят, народ ходит в пестрой одежде. Я пришел на хату к Сэму, и его жена немало удивилась, что я ищу его. Она сказала: «Его нет, может, хочешь жареной курицы?»

Так я встретился с Сэмом Лэем. Он играл с Джимми Коттоном, и я ходил посмотреть, как они играют, поучиться чему-нибудь. И изредка удавалось перехватить халтурку полабать баксов на пять, может, на десять. Как-то я играл с Джонни Янгом – его наняли играть в церкви для белых, а я соглашался играть очень дешево, так что он взял меня с собой.

Это было то еще ощущение. Мощное переживание – оказаться рядом с этими ребятами. У них был недетский авторитет, охуительные джазмены. Вот что я заметил за этими черными ребятами: музыка лилась у них из пальцев, словно мед. Такая детская и просто чарующая в своей простоте. Этот способ самовыражения, скорее даже стиль жизни, был таким естественным. Они постоянно пили, в воздухе пахло сексом, народ собирался сплошь пижоны, там была куча ребят, которые и слышать не хотели про работу, зато потрясно играли.

Я осознавал, что они на голову выше меня и что все происходящее было для них естественно. С моей стороны было бы нелепо пытаться сделать студийную копию их стиля, чем в общем-то и занималось подавляющее большинство белых блюз-групп.

Потом однажды вечером я засмолил косячок. Всегда хотел познакомиться с наркотиками, но все как-то не получалось, потому что в поле моего зрения попадала только марихуана, а я серьезно болел астмой. Надо сказать, ни в наркотиках, ни в выпивке я не видел ничего интересного. Я просто хотел играть, хотел серьезно заниматься чем-нибудь, вот и все. Но эта девушка, Вивьен, которая подвозила меня до Чикаго, оставила мне немного травы.

Однажды вечером я шел мимо станции водоочистки около Луп; тамошний пейзаж с рекой посередине – совершенный индустриальный стиль. Сплошные бетонные берега, испарения от Марина Тауэрс. Там я выкурил косяк, и меня конкретно вставило.

Я подумал, что мне всего-то и надо – играть собственную версию примитивного блюза. Я могу рассказывать о своем опыте так же, как эти парни рассказывают о своем…

Это я и проделал. Освоил набор их вокальных приемов, а заодно и их развитие фраз – расслышанных, нерасслышанных или просто стянутых с блюзовых песен. Так что «I Wanna Be Your Dog» – скорее всего просто перевранная «Baby Please Don’t Go».

Рон Эштон: Игги позвонил мне из Чикаго и сказал: «Эй, почему бы вам, ребят, не заехать за мной?» Это был первый шаг к решению: «А почему бы нам не собрать группу?»

Игги Поп: Когда мы начали репетировать, была зима и я жил с папой и мамой, потому что у меня не было денег. Мне приходилось топать полмили сквозь метель до автобусной остановки. Потом еще минут сорок пять на автобусе, а потом еще десять пешком до дома Эштонов.

Рон Эштон: Игги жил в трейлере на Карпентер роуд, на самой окраине Анн-Арбор. Он ездил к нам на автобусе. Помню, однажды, когда он просил деньги на орган, его мама заставила его постричься. Она сказала: «Я дам тебе денег на орган, если ты пострижешься».

Таким макаром он сделал себе прическу в стиле Реймонда Бера. Ты когда-нибудь видел, как Реймонд Бер играет тормознутого психа с Натали Вуд? Ну, там где он стрижен совсем коротко, почти гопниковский ежик?

И с этакой прической Игги по приколу напялил белые мешковатые штаны, точнее комбинезон, и его остановили полицейские, потому что решили, что он сбежавший псих.

Игги Поп: Штука была в том, что Ронни или Скотти еще не враз открывали дверь, они любили спать до самого обеда. Я звонил, звонил, звонил, звонил в дверь, и иногда они появлялись, иногда нет.

Если нет, то приходилось включать поливальный шланг и брызгать водой им в окна, кидать камешки, кричать всякую фигню, кидать снежки. В конце концов, я попадал в дом, и потом еще приходилось их будить снова и снова. Они были смурные, мне приходилось ставить им по нескольку правильных записей, чтобы привести их в хорошее настроение. Ближе к вечеру заходил Дэйв Александер, который жил на той же улице.

Ронни, Скотти и Дэйв были грамотными засонями, совсем как мой Средний Запад. Земля, о которой забыло время. Пит Тауншенд как-то здорово об этом сказал. Мол, яркому человеку нелегко жить на Среднем Западе, потому что там нет Лондона или Нью-Йорка, а они необходимы, они наполняют тебя энергией, окружают тебя, танцуют вокруг, стирают все иллюзии…

Рон Эштон: Первый раз Игги увидел Doors, когда они выступали в Йост Филд хаузе, на выпускном вечере Мичиганского университета. Мы все туда поперлись, но только Игги попал внутрь, может, потому, что он привык ходить в университет и у него завалялся старый пропуск.

Я побродил снаружи, было хорошо слышно, как они играют. Моррисон нажрался в стельку, а народ упорно требовал «Light My Fire».

Моррисон над ними прикалывался. Говорит: «Мичиганский мужик!» и начинает изображать гориллу. Думаю, они кидали в него пивом и продолжали вопить «Light My Fire!» до конца выступления.

Игги Поп: До выступления в Йост Филд хаузе Doors меня не сильно прикалывали, потому что их подход к музыке был совсем не похож на детройтскую рок-сцену. И МС5 не любили Doors. Фред Смит постоянно твердил: «Господи, ненавижу этих пиздунов».

Но я пошел посмотреть на них, как они играют концерт на выпускном балу у этих больших, нелепых, тупых американских мудаков и их девочек. Народ пришел посмотреть на группу, которая написала «Light My Fire».

Сначала группа вышла на сцену без Моррисона, звучали они абсолютно говенно. Звук был кошмарный, хуже, чем просто пизда, – как старая пизда, ха-ха-ха. Вялый, мерзостный и несбалансированный – они играли рифф из «Soul Kitchen» раз за разом, пока певец готовился выйти на сцену.

Наконец Моррисон вышел, изрядно пошатываясь, но весьма сексуально. Вид у него был улетный. Он сильно напоминал Хеди Ламара из «Самсона и Далилы», такая же голливудская прическа – завитые локоны цвета воронова крыла, сальные и блестящие. Нельзя не признать, прическа впечатляла.

Моррисон смотрел на зал огромными, почти черными глазами, потому что его зрачки были расширены до предела. Наверняка он чего-нибудь принял, а может, просто перевозбудился. Да, так. Одет он был здорово: в черную кожаную куртку, черные кожаные штаны, фетровые сапоги и рубашку с кружевами. Шаткой походкой он добрел до микрофона: «Я спою, но попозже…»

И правильные американские мальчики думали: «Чё это за пизда с ушами?»

Потом Моррисон открыл рот, приготовился запеть – и спел пиздатейшим голосом, фальцетом. Он пел, как Бетти Буп, и отказывался петь по-человечески. Ну и типа они допели почти до конца песни и вдруг остановились. Моррисон огляделся, подошел к гитаристу и сказал: «Слышь, брат, сыграй-ка вот эту…»

Вроде бы это была «Love Me Two Times», и это было нечто. Пока Моррисон опять не запел фальцетом.

Таким раком концерт и шел. Меня сильно торкнуло. Меня прикалывало противостояние; меня прикалывало, как он доводит зрителей до бешенства. Да, да, да. Там сидели сплошь студенты-активисты, футболисты-убийцы, будущие вожди Америки – те, кто сегодня стал рок-звездами Америки, – и Моррисон не только злил их, он их одновременно гипнотизировал. Я обжимал девчушку, которую притащил туда с собой, и думал: «Как же здорово!»

Все действо длилось минут пятнадцать-двадцать, потом им пришлось стащить Моррисона со сцены и быстренько увести, народ уже готов был броситься на него. На меня это произвело неизгладимое впечатление.

Я подумал тогда: посмотрите, они – полный отстой, но выпустили лучший сингл в стране! Если уж этот черт сумел, я тоже смогу. И сделаю это прямо сейчас. Хватит ждать.

Рон Эштон: Первый концерт мы дали в Грэнд Болрум. Я сказал: «Давайте дадим Дэйву Александеру в руки бас, я возьму гитару, а брательник будет играть на чем-нибудь, издали похожем на ударную установку».

Вечером перед выступлением мы еще не знали, что наденет Игги. Он сказал: «Расслабьтесь, уж в чем-нибудь я точно приду».

Мы заехали за ним, он вышел в чем-то типа старой белой ночнушки, в которой, наверно, спала еще его прабабушка. Всю дорогу он подметал полами асфальт. Раскрасился он, как мим, и сделал себе африканский парик из завитой алюминиевой фольги.

Всю дорогу до Грэнд Болрум мы курили косяки. Впереди был наш первый концерт, и мы изрядно нервничали. Потом перед нами очутилась стайка гопников и попыталась спихнуть нас с дороги. Так что когда мы добрались до Болрума, нервы у нас пошаливали. А когда мы вышли из машины, черный охранник на парковке сказал: «Пиздец, это у вас что, механический человек?» У него чуть жопа не порвалась от смеха.

Скотт Эштон: Игги сбрил брови. У него был друг, Джим Поп, с больными нервами, который потерял все волосы, в том числе и брови. И когда Игги сбрил брови, мы начали звать его Попом.

В тот вечер в Болруме было жарко, Игги потел, и вот тогда-то он и понял, зачем человеку брови. К концу выступления его глаза офигенно раздулись из-за краски и яркого света.

Джон Синклер: Все было охуенно настоящим, просто трудно было поверить. Игги был не похож ни на что, что ты видел в жизни. Это было не похоже на группу, не похоже на МС5, не похоже на Джеффа Бека, не похоже вообще ни на что. Это был не рок-н-ролл.

Игги придумал такой психоделический бубнеж и использовал его как фон, на переднем плане осталось его шутовство. Остальные ребята смотрелись, говоря высоким штилем, его марионетками. Они просто устраивали ужасный шум, но это были не песни, скорее такие ломающие сознание ритмы – я их называл «трансы». Это было ближе к североафриканской музыке, чем к року.

А Игги вытанцовывал, как в балете «Ожидание Годо». Он был не похож на Роджера Долтри, понимаешь, что я хочу сказать?

Рон Эштон: Ощутимую часть инструментов для того первого шоу мы придумали сами. Представь себе миксер и в чашке немного воды. Я просто включил его и засунул туда микрофон. На пятнадцать минут, перед нашим выходом на сцену. Звук был улетный, особенно учитывая усилки. Ревело любо-дорого. Еще была стиральная доска с контактными микрофонами. Игги надел ботинки для гольфа, встал на доску и начал елозить по ней ногами. Мы прилепили контактные микрофоны к пятидесятигаллонной бочке из-под бензина, на которой играл Скотти, а вместо палочек он пользовался двумя молотками.

Еще я стрельнул у мамы пылесос, потому что он звучит как реактивный двигатель. Всегда любил реактивные самолеты. ВВВВВРРРРРРР!

Скотт Эштон: Люди просто не знали, что и думать. Джон Синклер, менеджер МС5, просто стоял, открыв рот. Это и была главная цель – снести на фиг стены и выжать из людей все говно. Единственное, чего мы хотели, – сделать это своим способом.

Нашлись люди, которым наша затея категорически не понравилась, нашлись и те, кто начал ходить на каждое наше выступление. Они орали и ждали, что им будут орать в ответ, а Игги посылал их на хуй.

Игги Поп: На мой двадцатиоднолетие мы играли на разогреве у Cream. Я потратил целый день, припер двухсотгаллонную бочку из-под бензина из Анн-Арбора в Детройт, и мы налепили на нее контактный микрофон, чтобы Джимми Сильвер ударил по ней один раз в нашей лучшей песне. Я в одиночку волок ее три пролета по лестнице в Грэнд Болрум, а потом мы выяснили, что наши усилки не работают. А когда мы вышли на сцену, народ орал: «Давайте Cream! Мы хотим Cream! Валите отсюда, давайте сюда Cream!»

Я стоял там, внутри меня резвились две дозы оранжевой кислоты, я вопил: «Идите все на хуй!» Это был наш самый отстойный концерт.

Потом я поехал с Дэйвом Александером к нему домой. Абсолютно убитый. Сидел и думал: «Господи боже мой, мне уже двадцать один. Вот так. Дела идут неважнецки».

Мама Дэйва приготовила для меня чизбургер и воткнула в него свечку. Смысл был в том, что надо продолжать двигаться, и дела со временем наладятся. Не сдаваться.

Глава 3 Музыка, которую мы давно ждали

Стив Харрис: Успех сингла Doors «Light My Fire» позволил «Электра Рекордз» уверенно встать на ноги, у нас появилась возможность подписывать интересные контракты. Мы перестали быть лейблом в духе: «Дорогие детишки, сегодня я расскажу вам…»

Дэнни Филдс: Боб Рудник и Дэннис Фроли вели колонку в East Village Other, она называлась «Кокаиновая карма». И оба упорно грузили меня этой группой из Детройта, МС5 – аббревиатура от «The Motor City Five».

Рудник и Фроли талдычили: «Тебе надо увидеть эту группу! Ты возьмешь ее в работу! Это великая группа! Они такие популярные! На них собирается полный зал в Грэнд Болрум! Они продаются по всему Среднему Западу! Это не просто группа, это целый стиль жизни!»

МС5 вошли в легенду как единственная группа, выступавшая во время беспорядков на Чикагском национальном съезде Демократической партии. О них писал Норман Мейлер.

Уэйн Крамер: Стая отморозков, которую называли МС5, быстро врубилась: хипповская тема катит. И катит серьезно, потому что на выходные в Детройт из пригородов приезжает куча народу в хипповских прикидах. И мы поняли, что самый простой способ завоевать сердца хиппи – это завоевать сердце (ну, и прочий ливер в комплекте) главного хиппи: тогда это был Джон Синклер.

Синклер в то время отсиживал шесть месяцев за траву в детройтской кутузке, и его «последний звонок» имел все шансы стать самым значительным культурным мероприятием лета. Когда мы приперлись туда выступать, нам целый день пришлось ждать своей очереди. Сначала поэты читали стихи, потом танцоры устроили пляски – так что играть нам пришлось ажно таки в четыре часа утра. И вот мы врубили невъебенные стоваттные усилки, и разнесли к хуям эту тусовку хиппей и битников. Им было по барабану, что ты играешь: хиппи танцуют подо что угодно. И в середине выступления мы посвятили песню Джону Синклеру, а его жена стала катить на нас бочку.

Наши отношения с Джоном начались с напряга. У него была колонка в местной андеграундной газете, и там он написал про нас в духе: «Что за дела с этими джазовыми рок-н-ролльщиками? Им бы стоило поучиться у настоящих мастеров, вроде Сан Ра и Джона Колтрейна». Я заявил протест, прикинь? Пришел к нему домой и сказал: «Мужик, что за дела? Мы тоже члены Коммуны. И мы слышали Джона Колтрейна, и нам нужна база для репетиций, может, нам тоже можно попользоваться “Творческой Кухней”?» Мы пыхнули – и все было отлично.

Дэнни Филдс: В 1968 году настроение в стране изменилось. Когда президент Линдон Джонсон заявил: «Я не буду баллотироваться, не буду выставлять свою кандидатуру», – у меня просто не было слов. И кого, спрашивается, мы будем теперь ненавидеть?

Ну да, тут случился Чикагский демократический национальный съезд…

Джон Синклер: Мы пробивали выступление на «Празднике жизни» перед зданием, где проходил съезд демократов-68. Мы были молодой и голодной группой из Детройта – в смысле, мы пытались прорваться, хотели, чтобы нас заметили, искали варианты получить контракт на запись. Вот сколько всего мы хотели.

В то же время мы просто хотели поучаствовать в этом фестивале, потому что он хорошо гармонировал с нашим мировоззрением. И оба этих мотива мы увязали в одной фразе: «Нам надо пойти туда и влиться в этот Фестиваль Жизни, там, похоже, будет куча журналистов и дури». В духе: «Может, нас увидит сам Норман Мейлер!»

Уэйн Крамер: За час перед выступлением к нам подошла туса людей и предложила угоститься печеньями с гашишем. Они сказали: «Берите по одной, штука забористая». Так что мы съели сначала по штуке, а потом на всех еще штуки четыре-пять: «Ух ты, давай еще по кусочку, ага, меня не вставляет, а тебя? Да, блин, надо еще чуток».

А когда пора было идти на сцену, меня начало вставлять. И вставлять по-взрослому. По ходу мы играли песню «Космический корабль», по уши углубились в такую космическую музыку, толкали телеги о войне и человеке-газонокосилке и еще о чем-то – и тут прилетели вертолеты чикагской полиции и начали стрекотать прямо над нами.

Они спустились чуть ли не нам на головы, и звук винтов очень здорово лепился к тому, что я выделывал на гитаре: «Оп-па, обалденно, ваааауууу!»

В толпе были полицейские провокаторы, они начали драться, толкаться – чуваки в армейских форменных куртках, с короткими прическами и в черных очках. Вибрации там были на редкость поганые. Но чувствовал я себя абсолютно комфортно.

На таком приходе можно чувствовать себя комфортно где угодно. Все идет в тему.

Дэннис Томпсон: Когда я увидел эту кучу полицейских, единственное, о чем я мог думать, это господи боже мой, если это революция, мы проиграли. Я думал, что все закончится прямо на месте. Посмотрел через плечо и не увидел грузовиков других групп.

«Эй, Джон Синклер, а где все?»

Я был как «Кастер и индейцы», ну, знаешь: «Эй, где конница? Тут никого нет! Я думал, тут будет целая куча групп! Где Дженис Джоплин? Она должна была прийти, принести пива… Блядь!»

В Линкольн-парке собралось тысяч четыре-пять народа. Мы сыграли песен пять-шесть, и тут полицейские части рядами вошли в парк со своими метровыми дубинками.

Весь парк был окружен мусорами. Окружен в лучших традициях – с вертолетами, вся фигня, полный набор неприятностей.

Джон Синклер: Эбби Хоффман вышел на сцену, сгреб микрофон и начал вопить про «нацию свиней» и «осаду Чикаго».

Я сказал: «Милый, это не сулит нам ничего хорошего». Типа дал знак ребятам: «Съебываем отсюда по-быстрому…»

И техники начали стремительно все упаковывать, все, кроме одного микрофона, который был у Эбби. Наконец они сказали: «Ой, Эбби, извини, я должен забрать… сваливай отсюда».

Уэйн Крамер: Наш грузовик стоял прямо сзади, и в ту же минуту, когда мы прекратили играть, мы побросали в него весь наш хлам. Меня еще тащило по полной, и я знал, что стоит нам перестать играть – и начнутся беспорядки. Мы уже не раз это видели – как только мы перестаем играть, толпе больше не на чем сосредоточить внимание, и начинаются беспорядки. И они начались.

Джон Синклер: Я обернулся и увидел волны мусоров, накатывающие на толпу. Наш грузовик выруливал по полю, пофиг, что там не было дороги, нам просто нужен был самый быстрый путь отсюда – и на хуй. Навстречу из Анн-Арбора в грузовике ехали The Up, мы им сказали: «Лучше разворачивайтесь».

К счастью, мы смылись, ха-ха-ха! И разъехались по домам. Но после всей этой катавасии мы чувствовали себя в теме, понимаешь?

Но лично я был счастлив, что мы свалили из Чикаго целыми и невредимыми, ведь нам надо было выступать – знаешь, нас не ждал самолет, чтобы доставить в очередной колледж прочитать лекцию за пять тысяч долларов, зато ждала куча клубов в Мичигане по двести баксов за концерт.

Дэннис Томпсон: В Чикаго мы должны были выступить единым фронтом, черт побери. И это альтернативная культура? Да ладно. Где же были все остальные группы?

Кроме нас, никто даже носа туда не показал. Это привело меня в ярость. Я знал, что революция на тот момент провалилась: я посмотрел через плечо, никого больше с нами не было. А мы были там, и были первыми кандидатами на публичную казнь. Я сказал: «Вот как. Нет никакой революции. Ей неоткуда взяться. Все это хуйня. Движение умерло».

Дэнни Филдс: Я пошел на выступление МС5 в первые выходные осени 1968 года. Они встретили меня в аэропорту и привезли к себе домой. Конечно, я был просто ошеломлен. Сроду не видел ничего подобного. Джон Синклер, менеджер МС5, озарял все вокруг своим обаянием, энергией и умом. Даже просто его внешность и размеры – из тех, кого я встречал, он был самым потрясающим человеком – и этот дом!

Уэйн Крамер: Еще до чикагских беспорядков мы переехали из Детройта в Анн-Арбор, из-за расовых беспорядков в 1967 году. Это было по-настоящему страшно. Я жил на перекрестке Второй и Александрин, и первые несколько убийств произошли чуть ли не у меня под окнами. Всю кашу заварили полицейские убийцы. Мусора просто посходили с ума, и целую неделю стреляли там – убили человек сорок-пятьдесят.

После этого стало совсем хуево. Изнасиловали кое-кого из наших подружек, а нас несколько раз грабили. Представь, приходишь на репетиционную точку, дверь взломана, трех гитар как не бывало. Так что мы переехали в студенческую коммуну в Анн-Арбор.

Дэнни Филдс: На Фратернити роу было что-то типа коммуны викингов. Повсюду сотни спален, каждую спальню хозяева разукрасили кто во что горазд, сплошная психоделика. Кровати на полу, с потолка свисают тряпки – типичные приколы шестидесятых. В подвалах сплошь печатные станки, дизайнерские студии, мастерские и темные комнаты. Оттуда, из подвального завода, вышла масса их пропагандистских плакатов. И везде «Красные книги». Кучи «Красных книг» Мао. У тебя обязана была быть «Красная книга». Их делали любых размеров, валялись они на каждом шагу.

Уэйн Крамер: Каждый из нас был влюблен в собственную праведность. Вообще, слово «праведный» в то время использовали сплошь и рядом. «Это неправедно, чувак… Нет, это апогей праведности, чувак…»

Мы были в курсе, что весь мир – сплошной отстой, и не собирались становиться его частью. Мы хотели альтернативной жизни, а если проще, не вставать рано утром и не переться на работу.

Знаешь, все было в стиле «Это отстой, то отстой, обывательщина» или «Это не прикольно». Работать в «Биг бое»[9] – отстой, а играть в группе – прикольно, пойти на дрэг-стрип – прикольно, гонять на тачке и пить пиво – тоже прикольно. Все было на уровне подсознания – именно на этом уровне мы и вырабатывали свою политику. Мы стремились придумывать разные способы бытия.

Так что нашей политической программой стали дурь, рок-н-ролл и ебля на улицах. Наша исходная программа состояла из этих трех пунктов, потом разрослась до десяти, когда мы начали прикалываться, что, мол, все это на полном серьезе. А потом мы замутили партию «Белые пантеры», которая исходно была фэн-клубом МС5. В оригинале она называлась «Социальный и спортивный клуб МС5». Как раз начались разговоры о «Черных пантерах» и революционном брожении, так что вышло: «А что, давайте переименуемся в “Белых пантер”. Ага, мы теперь будем “Белыми пантерами”».

Дэнни Филдс: С одной стороны, политика революции, свободы и равенства, а с другой – молчаливые женщины в длинных платьях, собравшиеся на кухне, которые готовят и подают на стол груды хавки, а мужчины им потом даже не разрешают присоединиться к трапезе.

Мужчины и женщины не ели вместе. Мужчины ели перед концертом или после концерта. Они приходили домой и стучали кулаком по столу, как их пещерные предки. А женщины были очень тихие. От них не было слышно ни слова. Каждая должна была прислуживать своему мужчине молча.

Кэти Эштон: Джон Синклер был свиньей. Он запудрил ребятам мозги до такой степени, что они поверили в его политическую лабуду. В эту ересь в духе «брат и сестра», которая хорошо смотрелась на сцене, но…

Для меня все это было несерьезно. Как и для братьев с Игги, так что дороги МС5 и Stooges начали расходиться. МС5 по-прежнему оставалась хорошей командой, но перестала прикалывать.

Они стали шовинистами. Я определенно не подходила на роль надомной служанки, а они тяготели именно к этому. Я не походила на девушек из «Транс-лав». Они были ошеломительно покорны, а я настраивалась на тусовочный лад, наряжалась и отправлялась куда-нибудь на всю ночь, они же, стоя на коленях, скребли пол. Я думала, они сошли с ума, что позволяют так с собой обращаться.

Уэйн Крамер: Мы были ублюдками-сексистами. Совершенно не политкорректными. Много трепались, что мы революционные, новые и иные, но на самом деле парни просто-напросто уходили ебаться, а женщины не имели права даже жаловаться на это.

А если девушки жаловались, они считались буржуазными суками, контрреволюционерками. Ага, мы в таких случаях долго исходили говном. Мы попробовали свободную любовь, ничего не вышло, и мы вернулись к традиционному способу: «Нет, дорогая, я никого не ебал в дороге, да, кстати, надо бы зайти в вендиспансер».

По числу заходов я занимал почетное второе место – ловил трипак девять раз, но результат Дэнниса был круче – двенадцать раз.

Дэнни Филдс: Конечно, я думал, что такая крепкая мужская дружба – очень сексуально. Я ведь пока ничего не знал об этом мире. Представь, есть легенда, что Beatles в «Хелп!» жили в смежных комнатах. Естественно, все понимали, что это только легенда, такие группы не живут в одном доме в смежных комнатах. А эта группа жила!

И я думал: безбашенные парни. Думал, что они самые сексуальные штучки из всего, что я повидал в жизни. Я просто думал, это изысканно! Представь, там был министр обороны, ходил с винтовкой! Носил этот оружейный фетиш – патронташ! С настоящими патронами! Сроду не видел человека с патронташем. Даже девчонки носили всякую лабуду в стиле «милитари». И все были такие серьезные.

Уэйн Крамер: Иду как-то к нашему дому, и тут слышу: БА-БАХ! И тут же завыли сирены на несколько районов вокруг. В этот момент дружбан Джона Синклера, Пан, подъехал на мотоцикле и по-революционному прижал свою девчонку, Джини.

Пан был суровый парень. Только что отмотал срок за хранение травы, что не прибавило ему веселья. Пан воткнулся в лозунги левого крыла и нашу суррогатную политическую деятельность. Он-то и стал министром обороны партии «Белые пантеры».

Я сказал Пану: «Что ты тут подорвал?»

Он прошептал: «ЦРУ».

Я сказал: «Так держать! Вся власть народу!»

Он бросил бомбу в церэушный призывной пункт в Мичиганском университете. Никто не пострадал. Бомба всего-навсего проделала воронку в тротуаре и всех переполошила.

Игги Поп: Джон Синклер всегда говорил: «Надо быть ближе к людям!»

Я реагировал в духе: «Уййяяяя, ЛЮДИ? Мужик, что за дурдом? Отпрыгни! Людям все похуй!»

А Синклер отвечал: «Мы должны увлечь политикой молодежь!» Детишки же думали по-своему: «На хуй. Просто дай мне дозу». Всем было плевать. Так вот все было на самом деле.

Джон Синклер: Люмпен-хиппи. Вот на кого мы делали ставку. Вот чем были «Белые пантеры». Мы стали голосом люмпен-хиппи, так же как «Черные пантеры» стали голосом люмпен-пролетариата – то есть рабочего класса, оставшегося без работы.

Все, что я тогда писал, было четко направлено на люмпен-хиппи, до такой степени, что надо мной потешались все эти образованные долбоебы, воспитанные в СДО[10].

Ну да, они считали нас нелепой шуткой.

Игги Поп: МС5 пошла дальше самоиронии и дошла в своем развитии до полновесной пародии. Они вели себя как черные отморозки с гитарами. В Детройте, если ты был белым ребенком, мечтой номер раз было стать черным отморозком с гитарой или хотя бы вести себя как таковой.

Если вдуматься, Stooges пошли по тому же пути – мерзостная компашка, но добрая друг к другу. Не знаю уж, насколько политизированными были МС5, но лично я этого не чувствовал. С другой стороны, поделились бы они со мной арахисовым маслом?

Да.

И иногда я шел две-три мили до дома «Транс-лав» ради сэндвича, потому что оставался вообще без гроша, и ни разу они не сказали: «Эй, не бери этот сэндвич». А их девушки зашивали мои штаны.

Так что они были вполне подходящей компашкой – именно такой, какая нужна, чтобы взорвать местный призывной пункт ЦРУ.

Дэнни Филдс: Не знаю, чего они ждали или с чем собирались бороться, но у них был полный набор министров. Министр пропаганды, министр обороны. Конечно, они назвали себя «Белыми пантерами», потому что и в музыке, и в политике они стремились подражать черным радикалам. Бобби Сил, Хью Ньютон и Элридж Кливер стали их политическими кумирами. Альберт Эйлер, Сан Ра и Фараон Сандерс были их музыкальными кумирами.

Это была среднезападная версия анархии. Посносить стены, не давать государству вмешиваться в твою жизнь, курить дурь, трахаться и много шуметь.

Уэйн Крамер: Официальная линия «Черных пантер» Окленда заключалась в том, что мы «психоделические клоуны». Они говорили, что мы законченные идиоты, и старались держаться подальше от нас. Но мы неплохо уживались с анн-арборовским подразделением «Черных пантер». Мы же всю дорогу тусовались на одних и тех же улицах, они привыкли отвисать в нашем доме, и мы вместе ходили устраивать стрельбы.

У нас были М1, пистолеты и обрезы, так что мы уходили в лесок за домом и расхерачивали все, что попадалось под руку. Бух-бух-бух-паф-паф-паф-бам-бам-бам!

Потом мы пили адскую смесь, которую «Черные пантеры» называли «Горький Говнюк». Берешь полбутылки лаймового сока «Роуз», выливаешь в бутылку портвейна «Галло». И мы просто садились на землю, курили ганджу, пили ЭТО и стреляли куда попало. Мы считали, что в конце концов погибнем в перестрелке, знаешь, собирались устроить перестрелку с мусорами.

Ну, вроде нас однажды загонят в угол: «МЫ НИКОГДА НЕ ВЫЙДЕМ, ГЕРР ПОЛИЦАЙ! ДА? ТЫЦ-ТЫЦ-ТЫЦ! ПОЛУЧИ, МУСОР! ПАФ-ПАФ-ПАФ! ВСЯ ВЛАСТЬ НАРОДУ! ПОЛУЧИ, УГНЕТАТЕЛЬ!»

Дэнни Филдс: Конечно, в тот вечер, когда я приехал посмотреть на МС5, они собрали полный Грэнд Болрум. Они очень прилично оделись – все в атласе – и играли очень энергично. Шоу получилось потрясное, только они так и не вышли за грань рок-н-ролла. Нет, я ни в коем случае не критикую. У них получился очень классный приблюзованный рок-н-ролл. Со сцены шел мощнейший поток энергии, и Уэйн Крамер, парень весьма умный, наверно, что-то почувствовал, потому что на следующий день сказал мне: «Если мы тебе нравимся, наверняка понравятся и наши младшие друзья, Iggy and the Stooges».

Похоже, он интуитивно понимал мои музыкальные пристрастия. Так что в воскресенье вечером я пошел посмотреть, как Игги и Stooges играют в студенческом клубе студгородка Мичиганского университета. Это было 22 сентября 1968 года. То, что творилось на сцене, нельзя было недооценить. Сроду не видел, чтобы кто-то танцевал или двигался, как Игги. И не видел, чтобы такая термоядерная энергия исходила от одного человека. Музыка несла его, как носит только истинных танцоров.

Это была именно та музыка, которую я давно ждал.

Игги Поп: Наше выступление подошло к концу, так что я просто бродил туда-сюда. На мне было платье для беременных, лицо было выкрашено в белый цвет, я делал всякие гадости, плевал в людей, типа того.

Дэнни Филдс: Как только Игги спустился со сцены, я подошел к нему и сказал: «Я из “Электра Рекордз”».

Он ответил: «Ага».

Он мне не поверил. Думал, я там уборщик какой-то, или извращенец, потому что никто до меня никогда не говорил ему: «Я из компании звукозаписи». Так что Игги повернулся ко мне и сказал: «Ну да, иди поговори с моим менеджером». Так начались наши отношения.

Игги Поп: Этот парень, Дэнни Филдс, заявил мне: «Ты звезда!», – прямо как в кино. Он сказал, что работает в «Электре», а я подумал, небось уборщиком или еще кем. Я ему не поверил, подумал: «Отвали, мужик».

Дэнни Филдс: Утром в понедельник я звонил в Нью-Йорк из кухни дома МС5. Рядом со мной стояли Джон Синклер и Джим Сильвер, менеджер Stooges, когда я позвонил Джейку Холцману в Нью-Йорк и сказал: «Я в Анн-Арбор, смотрю группу, про которую рассказывал вам, МС5. Похоже, они добьются своего. В субботу вечером на их концерт продали четыре тысячи билетов; толпа буйствовала, на улице тоже собирались толпы. И еще: они самые профессиональные и готовые к работе из тех, кого я знаю».

Я добавил: «Вдобавок ко всему там есть еще одна команда, Iggy and the Stooges, и это самая невероятная и продвинутая музыка из того, что я слышал. А их лид-певец – настоящая звезда, он просто завораживает».

И Джейк Холцман сказал: «И что дальше?»

Я сказал: «Надо брать в работу обе группы».

Он сказал: «Попробуй взять старшую группу за двенадцать штук, а младшую – за пять».

Я закрыл трубку рукой и сказал Джону Синклеру: «Двенадцать штук пойдет?»

Синклер побелел, как мел, и упал на пол.

А я повернулся к Джиму Сильверу и сказал: «Пять устроит?»

Им обоим нужно было или сесть, или чего-нибудь крепкого выпить. Сделка состоялась. Они подписали контракт.

Глава 4 Твое милое лицо отправляется в ад[11]

Кэти Эштон: Где-то через месяц после того, как МС5 и Stooges подписали контракт с «Электрой», Игги женился. Я запомнила день его свадьбы, потому что именно в этот день начались наши с Игги близкие отношения.

Видишь ли, я никогда не носила ни юбок, ни платьев, просто ненавидела эту фигню, но в день его свадьбы я решила надеть открытое платье. В первый раз люди получили возможность увидеть мои ноги. И, пожалуй, можно сказать, что Игги уделял мне куда больше внимания, чем должен бы мужчина в день своей свадьбы. Он положил на меня ТВ-глаз…

«ТВ-глаз» – это мое выражение. Специфическая женская приколка. Мы с подружками разработали собственный код, чтобы свободно разговаривать, даже если парни нас слышат. Полностью это «Twat Vibe Eye»[12]. Типа «он на тебя положил ТВ-глаз». Ну, и раз уж на то пошло, то и «я положила…»

Игги случайно услышал это и решил, что фраза прикольная. Тогда-то он и написал песню «TV Eye».

Скотт Эштон: Меня страшно колбасило от того, что девчонки вились вокруг Игги, как мотыльки вокруг лампы. Представь, они садились вокруг него и смотрели, как он ест бургеры. Не хочу сказать, что Игги тупо сидел и жрал бургеры, хотя именно так он и делал. Правда, случалось, зажигал он и повеселее. Однажды я видел, как он шел по улице, с ним его стандартный набор – пять девушек, он шел домой, а они метались вокруг него: «О, Игги, ох, Игги…»

Я пришел домой на пятнадцать минут позже, он сидел на полу, играл песни из своего альбома, а они образовали перед ним полукруг, просто сидели и тупо пялились на него. Неожиданно он высморкался в руку, а потом засунул пальцы в рот.

Клянусь, они продолжали на него смотреть, как будто ничего не произошло.

Рон Эштон: Мы называли жену Игги Картофельная девочка. Она была миловидная, но ее личико дико напоминало красивую картофелину. Я говорил Игги: «Чувак, не женись на ней», – но надо признать, свадьба прошла прикольно.

Я надел куртку летчика-истребителя люфтваффе, белую рубашку, нацистский Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами. На куртку я прицепил Железный крест первой степени, орденские планки, Железный крест Русского фронта второй степени, надел сапоги и брюки для верховой езды.

Я был лучшим мужчиной. Наш менеджер, Джимми Сильвер, еврей, был служкой. Жена Игги тоже была еврейкой. Ее отец владел большой сетью магазинов уцененных товаров, в Огайо и Мичигане они играли роль «Кеймарта»[13]. Ее родители отказались признать их брак, так что от ее семьи никого не было.

Пришли только МС5, наш менеджер Джимми Сильвер, Джон Синклер, Дэнни Филдс и все наши друзья. Поскольку мы все были вегетарианцами, у нас была гречневая запеканка, и МС5 начали буйствовать: «А где хавка? Где хот-доги? Где, блин, гамбургеры?»

Так что МС5 остались голодными, зато уж оторвались на полную катушку. Было весело. Даже полиция приехала. И говорят: «У вас там висит флаг «Сирс Роубак»[14], это противозаконно».

Они сказали, что незаконно вешать на флагшток любой флаг, кроме американского. Я поднял швейцарский. Они сказали, что и этот нельзя, а я ответил: «Давайте, арестуйте меня, поиграем, блядь, в солдатиков». И поднял старую свастику.

Билл Читэм: Мы с Дэйвом Александером перед свадьбой пошли покупать новые теннисные тапки. Помню, когда мы шли по магазину, Дэйв сказал: «Готов спорить, эти ботинки продержатся дольше, чем брак Игги».

Игги Поп: Ребята из группы сидели на крыльце, пили пиво, кидали монетки и спорили, на сколько нас хватит. Во весь голос: «Эй! Даю им от двух до пяти месяцев!»

«Нет, уложатся в один день. Я знаю Попа».

Дэнни Филдс сказал: «Игги, что же ты творишь? Подумай о своем имидже».

А Джимми Сильвер, наш менеджер, достигший вегетарианского дзена, ответил: «Э, реальность, жизненная правда – вот чем силен Игги».

Дэнни Филдс тупо посмотрел на него и выдал: «В жопу реальность. Кого ебет реальность?»

Рон Эштон: Картофельная девочка стала жить с нами. Она притащила для комнаты Игги кучу плетеной мебели. У них был собственный маленький холодильник, а на двери у него был маленький замок. Каждый раз, когда они уходили, мы со Скотти и Дэйвом прокрадывались в комнату, открывали его отмычкой и съедали всю их еду.

Жена Игги была при деньгах, поэтому она покупала клевый сыр, всякие вкусности. А у нас был только рис и бобы. Игги гораздо больше, чем она, готов был нам помогать, она же на дух не выносила наш образ жизни.

Игги Поп: Во-первых, она любила спать ночью, а я любил спать, когда хочется. Я любил играть на гитаре в любое время суток. Однажды ночью мне пришла в голову новая фишка для песни, прямо посреди ночи, но у меня в постели лежала женщина.

Именно в этот момент меня неожиданно торкнуло: так нельзя. Или-или: или она, или карьера.

Представь себе, я очень сильно ее любил. Но в тот раз я продолжил писать музыку, одну из лучших моих мелодий, «Down the Street». Взял усилок, пошел в туалет – и стал играть там на гитаре, тихо-тихо, хороший тяжелый шаманский ритм. Звучало очень клево, негромко и очень напряженно. А потом я захотел поковыряться со следующей идеей, но подумал: «Блин, надо бы потише».

А потом подумал: «Нет, брат, не надо потише!»

И я вылез из туалета, и следующим номером выдал немереный грохот, охуенно громкий аккорд. Она подорвалась, как укушенная. Но главное было ништяк: у меня сложилась песня. Очень прикольный момент – рождение. И мне пришлось отправить жену восвояси.

Рон Эштон: Она ушла через месяц. Я говорил, что они уложатся в месяц, – и вот через месяц они разбежались! Я выиграл.

Когда пришли бумаги на развод, мы повесили их на стенку. Прикольная была телега – целая пачка документов, где говорилось, мол, Игги не выполнял свой супружеский долг, что он был гомосексуалистом. Они провисели на стене черт-те сколько.

Игги вернулся в свое нормальное состояние. После концертов он приводил домой девчонок, они поднимались наверх, а чуть позже в слезах спускались, потому что он просто собирал их, а потом говорил: «Проваливайте».

В конце концов, они оставались со мной. Кое-кто из них даже переходил в разряд постоянных подруг. Ох уж эти анн-арборские девчонки! Они всегда хотели выпить вина «Бали Хай», в конце концов нажирались в стельку, а мне приходилось с ними нянчиться. Блюющие девушки – рядом с каждой из них в момент слабости был я.

Еще Игги любил знакомить девушек с кислотой. Я говорил ему: «Чувак, перестань давать им кислоту».

И вот, пока Игги торчит и развлекается, я слежу за очередной отъезжающей девушкой. Типа разрешите представиться, психоделический доктор.

Пятнадцать часов я сижу на лестнице, у меня под мышкой девушка в измененном состоянии сознания, а Игги проходит мимо и бросает: «Ладно, в пизду». Уходит куда-нибудь и продолжает развлекаться.

Одной из девушек напрочь сорвало башню, она взяла и исчезла. Раньше она была правильная, ничего не употребляла, а вернулась она через месяц, в замшевых штанах в обтяжку, в топике, и с тоннами хэша в запасе. Я конкретно прихуел, а она заявила: «Спасибо вам, ребята, вы открыли мне глаза».

Игги Поп: Я снова был свободен. Бродил по улицам, одевался, как хотел. Как-то я пошел в забегаловку, где собирались детишки после школы. В этом самом месте я написал первую песню для Stooges. Просто наблюдал за их манерой поведения, а потом использовал это в песне. И вот я пошел туда, и, значит, увидел Бетси. Сроду не видел ничего подобного. Очень милая. Полная противоположность моей жены – блондинка цвета свежевыпавшего снега. Ей было тринадцать, она пронзительно смотрела на меня. Дальше, думаю, и так все понятно.

Рон Эштон: Бетси было четырнадцать, эдакая миловидная и нежная девочка. Игги, конечно, поебывал девок на стороне, но всегда возвращался к Бетси. Я нудил: «Твою мать, Игги, она тут, блядь, проторчала два дня, ей же всего четырнадцать!»

А Игги в ответ познакомил меня с Даниэлой, лучшей подругой Бетси. И я схватился за голову: «Твою мать, что я творю? Ебу четырнадцатилетнюю девочку!»

Так что я избавился от своей, потому что не хотел проблем. Хотя у Игги из-за Бетси проблем не было. Он даже познакомился с ее родителями. Думаю, они были очень либеральные.

Джон Кейл: Мы с Дэнни Филдсом поехали в Детройт смотреть МС5, на разогреве играли Stooges, и я просто влюбился в них.

Рон Эштон: Мы с Игги не раз бывали в Нью-Йорке и до того, как поехали записывать наш первый альбом. Первый раз мы там были еще до того, как подписали контракт с «Электрой». Это был тот самый случай, когда Игги впервые принял STP[15].

Кто ж знал, что приход затянется на три дня… Угадайте, кому пришлось нянчиться с Игги? Мне.

Я обвязал вокруг его талии шнурок и водил его по городу. Игги повторял: «Ни фига себе, я вижу прямо сквозь дома».

Игги отрывался, и колбасился, и никак не мог остановиться, и в конце концов я заявил: «Ну, все, я устал». Когда я решил поспать, я привязал этот самый шнурок к своей руке, и когда он дергался, я просыпался.

Так мы впервые съездили в Нью-Йорк. Когда мы пришли в студию, Джейк Холцман спросил: «Ребят, у вас не хватит материала на полновесный альбом, так?»

Мы ответили: «Ну да».

У нас было всего три песни. Так что я вернулся в отель, а через час появился с риффами к «Little Doll», «Not Right» и «Real Cool Time».

Игги Поп: Конечно, я был большим фанатом The Velvet Underground, но мысль о том, что Джон Кейл будет продюсировать мой первый альбом, не приводила меня в восторг. Чтобы чужой человек меня продюсировал? Мысль о том, что кто-то будет трогать мою музыку, возбуждала меня не больше, чем мысль о том, что кто-то будет трогать меня за всякое, ха-ха-ха!

Это очень личное, правда, услышав, что Джон Кейл будет продюсировать альбом, я подумал: а неплохо. Тема для работы. Конечно, он будет интеллигентным, восприимчивым, крутым парнем. С ним можно договориться – он не пошлет на хуй. А вот что меня действительно заводило – это мысль усадить его сыграть на чем-нибудь.

Рон Эштон: Я раньше никогда не был в студии: мы поставили маршалловские стеки и выставили их на десятку[16]. Начали играть, а Джон Кейл сразу сказал: «Нет, так не пойдет…»

Мы ответили: «Ну уж нет. Мы играем громко, это наш стиль».

Кейл все еще пытался нас чему-то учить, но мы были на редкость упертыми пацанами и устроили сидячую забастовку. Положили на пол инструменты, забились в одну из звуковых будок и начали курить хэш.

Кейл еще пытался достучаться до нас. Говорил про запись. «Вы не сможете получить правильный звук с этими немереными усилками, просто ничего не получится».

Но по-другому мы не умели – не могли играть, если звук тихий. Нам не хватало искусства обращения с инструментами, все, что у нас было – мощные аккорды. Когда мы играли на разогреве у Blue Cheer в Грэнд, у них были тройные маршалловские стеки, звук был мучительно, болезненно громкий, но нам дико понравилось: «ВАУ, приколись, тройные стеки!» Только так мы и умели играть.

В качестве компромисса мы предложили выставить усилки на девятку. Наконец Кейл сказал: «Пошло все в пизду» – и просто смирился.

Игги Поп: Пока мы писались, Нико и Джон Кейл обычно сидели в одной из кабинок. Смотрелись они как члены семейки Адамсов – Кейл носил плащ в стиле Дракулы с огромным стоячим воротником. Он выглядел как Зетмен в «По ту сторону Долины кукол», и у него была прикольная прическа. А Нико вязала. Пока рождался альбом, она все время вязала какую-то фигню, может, свитер.

Рон Эштон: Когда альбом был дописан, Дэнни отвел нас на «Фабрику» познакомиться с Энди Уорхолом. «Фабрика» была украшена жестью, и, надо сказать, там было грязно. Мы были детьми Среднего Запада, нас напрягала эта атмосфера – все эти нью-йоркские спидовые дурики и гомосеки. Мы с Уорхолом даже не поговорили. Мы со Скотти и Дэйвом так напряглись, что просто забились на диван. От этого места нас пробил озноб, и мы ушли через полчаса.

Следующим вечером мы пошли в клуб Стива Пола, «Сцена», посмотреть, как играет Терри Рейд. Там был Джими Хендрикс, джемовал с ним. После концерта мы с Игги пили пиво с Хендриксом. Игги бродил с Нико, а я просто сидел там и тихо ржал, потому что она обращалась с ним, как с собственным ребенком. Она – такая высокая, и он – такой низенький, они держались за руки, как влюбленные. Она не выпускала его из виду.

Дэнни Филдс: Сразу было ясно, что Нико должна влюбиться в Игги. В нем было все, что нравилось ей в мужиках: больной, яркий, хрупкий, но словно бы сделанный из стали, безумный, свихнувшийся.

Так что тут не было ничего удивительного. Нико влюблялась в каждого сияющего безумного джанки. Не хочу показаться циничным, и если бы я знал, что все обернется такой громкой историей, я бы запасся диктофоном, но тогда все было просто: «Без балды, Нико влюбилась в очередного поэта».

Игги Поп: Мы с Нико много занимались любовью. Много раз за день. Нико была особенной. Меня тянуло к ней. У меня не получалось влюбиться в кого бы то ни было, но мне было радостно быть рядом с ней. Она была старше, она была издалека. Мне это очень нравилось: у нее был непривычный акцент, все в ней было непривычно.

И она была невероятно сильной. Как будто я тусуюсь с парнем, хотя у нее были женские части тела; на этом отличия заканчивались, было полное ощущение, что я тусуюсь с жестким, эгоистичным и при этом артистичным парнем.

Она очень упиралась по поводу моих работ: и это, то, и другое; потом неожиданно ее маска падает – и я вижу страшную неуверенность. Я видел ее настоящее лицо: человек, возраст за тридцать, не модель, не коммерческая сущность в великом бизнесе по имени Америка – и что, блядь, она собирается делать дальше?

Нико часто вгоняла себя в тоску. Знаешь, она была одета как мировая девушка высшего сорта: правильные ботинки, накидка из овчины, правильные волосы, она знала правильных людей, и вот она в охуенном обломе – ее дико корежило. Она была великой, великой актрисой. Быть рядом с ней – это был мощный толчок.

Я абсолютно уверен, что придет день, когда людям будет чем услышать ее, точно так же, как сегодня людям есть чем смотреть полотна Ван Гога, и тогда все скажут: «ООООООААААА!»

Она приехала ко мне в Анн-Арбор и поселилась в доме нашей группы.

Рон Эштон: Когда Игги заявил: «Нико приезжает», мы отреагировали: «Ну и ладно, нам пофиг». Когда Нико поселилась в Веселом Доме, мы ее редко видели. Игги держал ее на чердаке. Мы видели ее, только когда репетировали, и шумно возражали против ее присутствия, потому что у нас было правило: никто не может находиться в репетиционной, особенно женщины.

Потом она сделала обалденный обед с карри и оставила его на столе в комплекте с весьма дорогими винами. И мы все опять начали пить, все из-за обалденных вин Нико.

Игги Поп: Stooges не хотели никаких девушек в доме, особенно с таким глубоким голосом. Они передразнивали ее манеру говорить. Нико пыталась нам готовить: приготовила кастрюлю коричневого риса и вывалила туда полбанки острого соуса. У нее болели уши, и она думала, острый соус поможет бороться с инфекцией.

Еще Нико любила выпить. Она и меня втянула в это дело, и пока она жила с нами, свои концерты я начинал совсем-совсем пьяным. Потому что Нико была сорным семенем. Знаешь, она совсем не походила на простушку.

Рон Эштон: Нико привезла в Мичиган какого-то киношника, и он сделал шестнадцатимиллиметровый фильм с Игги. Мы все поехали на ферму, и Нико заодно пригласила Джона Адамса, потому что он был похож на сфинкса: большой, длинный, плотный, с рыжими курчавыми волосами. Был конец зимы, и мы сидели и смотрели в окно, веселились, пока они раскладывали руки манекенов по всему полю – Джон без рубашки, Игги без рубашки, расслабляются. Да, это было великое искусство.

Игги Поп: Мы бегали по всему картофельному полю и махали пластиковыми конечностями. Сроду не видел в этом смысла. Просто оттяг. Но мне нужен был обед. Получилось так, что Франсуа де Менил из «Тексас мани» хотел сделать фильм с Нико, а она сказала: «Если хочешь сделать фильм, приезжай в Мичиган и захвати Джимми». А он ответил: «Лады».

Дэнни Филдс: Нико звонила мне все время из Анн-Арбора и говорила: «Не зна-а-а-аю, люу-у-убит ли он меня-а-а-а еще, он не о-о-обраща-ает на меняа-а-а внимания-а-а, о-о-ох, он так гру-у-уб со мно-о-ой!»

Я отвечал: «Ну да, ты выбрала нелегкого парня для совместной жизни». Знаешь, извини, конечно, но что тут необычного?

Игги Поп: Нико постоянно повторяла: «Жимми, о Жимми, чтобы делать то, что ты делаешь, надо быть большим извращенцем. Ты просто обыкновенный извращенец, а надо быть абсолютным извращенцем».

Она имела в виду, что во мне слишком много человеческого. Потом она поила меня красными винами с французскими названиями, которых я даже никогда не слышал. Так я разучил всю эту хуету: научился модулировать свой голос… носить светло-голубые костюмы и говорить с представителями звукозаписывающих компаний.

Рон Эштон: Нико осталась надолго, месяца на три. Игги никогда не говорил, любит ли он ее или нет. Только помню, когда она уже уехала, Игги спустился вниз и попросил у меня одного совета. Подошел ко мне и сказал: «Знаешь, думаю, тут что-то не так, может, ты знаешь, в чем дело?» Он вытащил член, сжал его, и из него потекла зеленая слизь. Я сказал: «Дружище, у тебя триппер».

Нико наградила Игги триппером, первый раз в его жизни.

Глава 5 Начинается бунт

Дэнни Филдс: Вечер, когда МС5 играли в «Филмор-ист», был вписан в историю рок-н-ролла и альтернативной культуры. Это было как раз после выпуска «Kick out the jams».

Одним из приколов было то, что радикальная ист-виллиджская группировка под названием «Долбоебы» требовала у Билла Грэма уступить им «Филмор-ист» на один вечер в неделю, потому что Грэм сам состоял в Обществе. Обожаю это слово – «Общество». Они хотели готовить в «Филморе» еду и чтобы дети писали на кресла. На редкость неприятные товарищи. Были они бородаты и толсты, злы и агрессивны: старые, стремные и отстойные. И на редкость упертые.

Таким макаром на Билла Грэма и «Филмор» давили Общество и радикальные элементы из группы Lower East Side, чтобы он пустил их в свой театр. Между тем вышел альбом МС5, и Джейк Холцман прикинул: а что если группа даст концерт в «Филморе», а билеты мы раздадим бесплатно? «Народная группа»! В результате «Филмор» получит паблисити, мы разрекламируем выступление на радио – и все будут счастливы!

И они договорились на вечер четверга, а чтобы заткнуть рот Обществу, отдали «Долбоебам» пять сотен билетов для их жирных, вонючих и стремных людей. Потом они выяснили, что билеты остались в столе Кита Коэна. Они все время были заперты у него в столе! Время концерта приближалось, и Общество начинало бурлить на тему прохода на шоу. А так как МС5 уже была легендой как группа Движения, единственная группа, которая играла в Чикаго в 1968 году, среди слушателей были лидеры антивоенного движения Америки типа Эбби Хоффмана и Джерри Рубина. Получалось вполне андеграундное мероприятие.

А потом я сделал, пожалуй, самую тупую вещь в жизни. Сижу я, значит, в офисе «Электры», курю сигареты, посасываю кислоту, курю траву и говорю себе: «Ай-я, мне надо доставить группу в центр города. Что ж делать?»

И я позвонил в «Эй-Би-Си Лимо Компани». Мы приехали в центр и попали прямо в кучу «Долбоебов», которые долбились в двери «Филмора» и требовали их пропустить. И представь себе, в такой момент подъезжает великий символ капиталистического свинства, огромный длиннющий лимузин, и оттуда выходят МС5. «Долбоебы» начали орать: «Изменники! Предатели! Вы из них, а не из нас!»

А МС5 загрузились: «Что мы не так сделали?» Может, надо было привезти их в джипе или психоделическом фургончике? До меня просто не дошло. Просто не подумал, какую реакцию вызовет имидж лимузина у этих мерзких людей. Прикинь, если куча людей добровольно называет себя «долбоебы», чего от них можно ждать?!

Уэйн Крамер: У Роба Тайнера есть дурная привычка встревать в разговор с самыми неподходящими комментариями. Он начинает нервничать, делает паузу – а потом говорит абсолютно не то, что надо.

И вот он выходит на сцену «Филмора» и говорит аудитории: «Мы приехали в Нью-Йорк не ради политики, а ради рок-н-ролла!»

Естественно, «Долбоебы» начали рычать.

Бунт захлестнул весь зал. Они стали рвать наши вещи. Я стоял за занавесом и видел ножи, которые его резали.

Дэннис Томпсон: Нас предупреждали, что там настоящие революционеры – и вот они, громят нашу аппаратуру, поджигают кресла и прорываются к нам через занавес. Нас поймали и вывели в центр театра. Вокруг стояло пять сотен «Долбоебов», ха-ха-ха! Потом начались их революционные подъебки. Один парень встал и заявил: «Вы, ребята, проповедуете революцию, так давайте ее устраивать, а? Момент подходящий, можно начинать прямо сейчас. Что скажете?»

Мы начали: «Ну да, но мы не хотели, тра-ля-ля, мы просто хотели тра-ля-ля…»

Другой нашелся: «Вы, ребята, вконец опизденели. Шайка опизденевших пиздоболов. Пришло время революции. Давайте, серьезно включайтесь, а если нет – мы вас просто убьем».

Напряжение росло – нам не давали ни слова вставить, а потом в спину Уэйна Крамера уперся нож.

Джесси Кроуфорд поймал руку с ножом, вырвал его, все вокруг завертелось, как колесо, и явственно запахло насилием. Я схватил Уэйна, мы прорвались через толпу, я закричал: «Бежим!»

Уэйн Крамер: Мы выбежали наружу, нас ждал лимузин и толпа «Долбоебов» и их женщин, кричащая и вопящая. Мы раздали пачку бесплатных записей, а они начали кидать их в лимузин с криками «Вы нас продали! ВЫ НАС ПРОДАЛИ!».

Дэннис Томпсон: Они были всюду, запрыгивали на машину, били по ней, кидали камни и бутылки. Как будто мы попали в клуб «домино кантри», где стоит показаться политику, и все прыгают по машинам. Мы выезжали, а эти обезьяны сыпались с нашей тачки.

Мы вырвались оттуда с одной мыслью: «ООО! Что мы делаем? В пизду революцию. Надо было остаться в Детройте».

Дэнни Филдс: Люди махали цепями. Биллу Грэму заехали цепью по носу, он утверждал, что это Роб Тайнер. Мысль о том, что несчастный Роб Тайнер может кого-то чем-то ударить, сама по себе нелепа. Должно быть, это был другой парень с большой негритянской прической.

Билл Грэм так их и не простил. Он занес МС5 в черный список, а у него была власть, он контролировал рынок. Он шепнул словечко каждому промоутеру в стране: «Осторожнее с этой группой. Лучше не связывайся ни с ними, ни с людьми их сорта».

Дэннис Томпсон: На нашем первом турне мы похитили Дженис Джоплин. Мы играли с ней в одном шоу в Сан-Франциско, а потом затащили ее в наш универсал. У нее была пара ящиков пива, и Фред Смит заявил: «Эй, сука, ты идешь со мной».

Для Дженис это было неслыханно, она подчиняла себе всех вокруг. Но Фред хотел пива. Один ящик он оставил нам, а второй забрал с собой, когда они с Дженис куда-то свалили. Похоже, они переспали, и это было правильно, ведь Дженис с Фредом так здорово смотрелись…

Всю дорогу они были просто мечта Джека Дэниела. Трахались раз за разом, и у Фреда все равно вставал. Думаю, Дженис ценила это в мужчинах.

Стив Харрис: Однажды мы ужинали с Джейком Хольцманом, зазвонил телефон: это был дистрибьютор из Детройта. Они заявили, что выкидывают из магазинов всю «Электра Рекордз» и «Нонсатч Рекордз». Они сказали, что никогда больше не возьмутся продавать записи «Электры».

А случилось вот что: «Гудзон», сеть магазинов в Детройте, отказалась продавать альбом МС5, потому что сзади на обложке в комментариях было слово «долбоебы». В ответ же МС5 дали объявление на полосу в андеграундной газете: «В пизду “Гудзон”».

И поставили туда логотип «Электры». Так что в «Гудзоне» решили, что «Электра» в этом замешана, и пришли в ярость. Подлянка вышла не хуже, чем если бы «Тауэр Рекордз» сказала, мол, больше не будем продавать ваши записи.

Дэнни Филдс: Мы немало спорили на тему названия «Кончайте пиздить, долбоебы!», но группа согласилась на «Кончайте пиздить, братья и сестры». Они даже согласились убрать «долбоебов» из текста песни.

Группа понимала, что выйти на радио с таким текстом – самоубийство. Что они могли сказать – «Надо оставить в записи слово “ебаться”?» Знаешь, шел 1968 год. Если бы это было нормальным словом и можно было бы говорить «ебаться» на всю страну, в чем была бы революция? Мы бы уже выиграли, не за что было бы драться.

Но они выпустили альбом со словом «долбоебы» на обложке, а «Гудзон» отказалась его продавать. В результате МС5 в своей собственной газете напечатали рекламу собственного альбома. Кажется, там была фотография Роба Тайнера, и единственная надпись: «В пизду “Гудзон”». И логотип «Электры», стилизованная Е.

«Гудзон» отнюдь не обрадовался и отказался от всей продукции «Электры», а именно: от Джуди Коллинз, «Блюз бэнд» Пола Баттерфилда, и Теодора Байкела, который пел песни Еврейского театра. Был потерян очень серьезный рынок, и «Электра» тоже не пришла в восторг. Надо было объяснить группе, что можно говорить «В пизду “Гудзон”» и подписываться «МС5», но нельзя говорить «В пизду “Гудзон”» и подписываться чужим именем.

Стив Харрис: Думаю, это самая смешная фишка из того, что я слышал. Но Джейку было не до веселья, потому что речь шла о серьезных деньгах. И некоторые наши исполнители начали возмущаться: «Эй, а почему нас не продают? Так нечестно!»

Случай с «Гудзоном» стал началом конца МС5. Помнится, мы решили вопрос тем, что подарили главному закупщику или владельцу магазина кое-что из произведений искусства «Нонсатч Рекордз». Он был классическим коллекционером-маньяком, и подарок его вполне успокоил.

С другой стороны, проблема МС5 была в том, что у них не получался прорыв. Пресса о них писала, все думали, что это хип-группа, но продажи все не шли и не шли.

Дэнни Филдс: Альбом добрался места до тридцатого в Billboard за счет паблисити. Они были на обложке журнала Rolling Stone, но больших продаж не было. Их не приглашали на радио, с ними было слишком сложно работать. Так что «Электра» от них отказалась.

Глава 6 Самое крутое время[17]

Стив Харрис: После этого случая с МС5 я пошел посмотреть на Игги и Stooges в павильоне Всемирной выставки в Квинсе. Это был первый его концерт в Нью-Йорке. Игги посмотрел в зал, поковырял в носу, кто-то бросил в него пивной банкой, Игги бросил ее назад, спел пару строк, кто-то бросил уже бутылку, бутылка разбилась о сцену, Игги поскользнулся и весь порезался.

Алан Вега: Когда этот парень со светлыми баками, похожий на Брайана Джонса, вышел на сцену, я подумал, что это курица. На нем были рваные джинсы и какие-то странные туфли. Смотрелся он дико – уставился в зал и начал орать: «На хуй! Все на хуй!»

Потом Stooges заиграли одну из своих песен – и следующее, что вы видите, – Игги прыгает со сцены на бетонный пол и режется в кровь о сломанную гитару.

Это не было театрально, это был театр как способ жить. Вот Элис Купер был театральным, у него были все необходимые аксессуары, но что касается Игги, в нем не было никакого наигрыша. Все было взаправду.

Игги закончил выступление минут за двадцать, и кому-то хватило невъебенной гениальности запустить через колонки «Бранденбургский концерт» Баха. Аудитория бросала в Игги розы и бутылки. Это было прекрасно.

Знаешь, что я хочу сказать? Моя жизнь изменилась, на этом концерте я понял, что всю дорогу занимался хуйней.

Стив Харрис: Во время ланча кто-то в офисе читал вслух рецензию на концерт. Автор описал все именно так, как это видел я. Кто-то за столом спросил: «Кто попрется на него смотреть?» И все, кто слушал, дружно ответили: «Я».

Слово было сказано.

Дэнни Филдс: В павильоне штата Нью-Йорк на Всемирной выставке выступали Дэвид Пил, Stooges и МС5. Шоу пользовалось популярностью. Говард Стейн, промоутер, жаловался, что из-за нас у его жены случился выкидыш. Он собрал всех промоутеров и заявил: «Идите сходите послушайте Stooges, они обеспечат вам выкидыш».

Алан Вега: Шестьдесят девятый стал поворотной точкой. Раньше все шло к тому, что шестидесятые изменят мир, что все пойдет по ЭТОМУ пути, но на самом деле все пошло по ДРУГОМУ пути. МС5 были моей любимой группой, но я не мог слушать их после Stooges. Они тоже это чувствовали. Ребята надрывали задницы и струны, ПЫТАЯСЬ, но Игги был для них недосягаем.

Стив Харрис: Когда «The Stooges», первый альбом Stooges, вышел на «Электре» в августе 1969 года, у нас был разговор с промоутерами. Собрался, как мне казалось, авангард промоушена – люди из Денвера, Филадельфии, отовсюду. Они послушали Игги и сказали: «Ну, это не Doors, не Love, это не Джуди Коллинз, не Том Пэкстон, что это вообще за фигня? Сплошной шум!»

Я сказал: «Но это движение куда-то. Вполне продаваемая вещь. Вы не понимаете, то, что он делает, – истинный рок-н-ролл!»

Продавать Игги было очень тяжело. Люди просто не понимали, в чем суть. Народ из звукозаписывающей компании говорил за моей спиной: «Это Стив, ему нравится Игги. Можешь поверить?»

Я был самый ярый сторонник Игги во всей компании. Конечно, еще был Дэнни Филдс, который сосватал мне их, но именно я был основным сторонником Игги. И я использовал все свое влияние, а оно было немалым, ведь я управлял Джуди Коллинз и Doors. Но сопротивление музыке Игги было ужасным.

Скотт Эштон: Игги начал зажигать на поп-фестивале в Цинциннати. Как раз тогда и сделали очень известную фотку, где он идет по рукам людей. Ну, и значит, он принес с собой на сцену две банки арахисового масла и пару фунтов гамбургеров и во время выступления открыл арахисовое масло и начал размазывать по себе. Потом он брал гамбургеры, плюхался на них и кидал их в зал.

Рон Эштон: Дэйва Александера выгнали из группы после поп-фестиваля на Гуз-лейк, потому что он переборщил с подогревом. Из-за выступления перед такой толпой у него разыгрались нервы – и он сначала выпил пинту «Кесслера», потом выкурил кучу травы и накачался антидепрессантами. А когда вышел на сцену, у него вылетели из головы все песни.

Ну, делать нечего, мы просто сыграли мелодии. Получилось классно, но стоило нам уйти со сцены, Игги просто осатанел. И как только увидел Дэйва, заявил: «Ты уволен».

Дэйв ушел сразу. Я думал, мол, как же так, но Игги был тверд, как кремень.

Скотт Эштон: Думаю, Дэйв хотел вернуться жить к родителям. Он и так проводил там кучу времени. В доме родителей у Дэйва было все, что нужно: стереосистема, книги, телевизор. Там о нем заботились, и, думаю, ему это нравилось.

Игги Поп: Когда мы приехали в Нью-Йорк играть в «Унганос», я пошел к Биллу Харви, генеральному менеджеру «Электры», и сказал: «Я не смогу сыграть серию концертов без наркотиков – тяжелых наркотиков. Они обойдутся во столько-то, а потом мы вернем деньги…»

Это же было чистое деловое предложение. А он уставился на меня, как будто хотел взглядом провертеть во мне дырку.

Для меня же все было вполне рабочим и логичным вариантом: «А что не так-то?»

Ли Чайлдерс: Концерт в «Унганос» для меня стал величайшим рок-н-рольным шоу всех времен и народов. Он был очень мощным и очень опасным: я имею в виду только, что Beatles и Dave Clark Five пели песни о любви, и тут на сцену выходит Игги в собачьем ошейнике и поет «Я хочу быть твоим псом».

Потрясающий фотограф, Дастин Питман, сидел рядом и снимал Игги, а Игги сел на него, как любовник, как раз в тот момент, когда Дастин фотографировал. Это было так сексуально, так скандально, так недозволенно! По мне, так именно к этому и должен стремиться рок-н-ролл: к недозволенному.

Рон Эштон: Каждый раз, как мы играли в Нью-Йорке, этот парень приходил и приносил нам маленькую бутылочку кокса, по собственной инициативе. В тот раз мы сидели с Майлзом Дэвисом, этот парень наконец-то появился и насыпал огромную кучу. У нас уже были наготове соломинки. Представь эту великую сцену: головы Майлза Дэвиса и всех Stooges рычат: «ПОНЕСЛАСЬ!»

Мы просто смели эту невъебенную кучу. Потом Майлз Дэвис говорил: «Stooges первородны, у них есть характер» или что-то в этом роде. Было здорово. Мы с Майлзом голова к голове.

Скотт Кемпнер: Выступление Stooges в «Унганос» привело меня в ужас. Я шел туда увидеть невероятную группу и, казалось, был готов ко всему. Реальность оказалась в десять раз хуже, чем то, на что я рассчитывал.

Я был напуган, нервничал, но в то же время испытывал эйфорию и абсолютно погрузился в этот звук, и еще этот невероятный парень, Игги – жилистый малыш – который бил по тебе куда сильнее, чем все соседские ребята вместе взятые.

Другие били тебя по зубам, со временем все заживало, но Игги рвал твою психику, и раны оставались навсегда. Я не мог остаться прежним после первых двадцати секунд того вечера – и, надо сказать, не остался.

Мы пришли туда опять на следующий вечер, звучали те же песни, но абсолютно по-новому. Ничего общего с прошлым вечером, и дело не в репетициях и не в саунд-чеке, просто они были живые, рождались прямо на твоих глазах и приходили к своим ученикам прямо здесь, посреди вечера, прямо перед тобой…

И сколько я ни ходил на них, каждый раз это повторялось – не похоже на вчера, ТАК они еще никогда не играли и никогда играть не будут. Игги вкладывал жизнь и душу в каждое выступление. Мне каждый раз казалось, что из него сочится кровь. В каждом выступлении была, черт возьми, настоящая кровь.

С этого момента рок-н-ролл не мог значить для меня меньше. Что бы я ни делал – кровь была на бумаге, на струнах, потому что если отдал меньше – выходит хуйня, полная, блядь, потеря времени.

Алан Вега: Вышел Игги в рваных джинсах, вместо трусов бикини, из которого висели его яйца. Он попытался петь и заблевал все вокруг. Он бегал по залу и срал, а потом прыгнул на Джонни Винтера, который сидел за спиной Майлза Дэвиса. Джонни Винтер ненавидел их, а Майлз Дэвис любил. Это было лучшее шоу из тех, что я видел в жизни.

Джим Кэролл: Это Патти Смит в первый раз привела меня на Stooges. Игги снял рубашку и спустился к зрителям, он смотрел прямо на нас, и Патти сказала: «Думаю, он подойдет к нам».

Я сказал: «Если он меня толкнет, я ему так въебу…» Я думал, мол, что это за хуйня? Исполнительское искусство? Ха-ха-ха! Но Патти западала на все в таком духе. Ее опьяняла сырая энергия в любом виде.

Стив Харрис: Игги вынул хуй и положил на колонку. Колонка вибрировала, хуй, соответственно, тоже. Игги остался доволен.

Ли Чайлдерс: Выступление Игги вышло далеко за пределы простой сексуальности. Джери Миллер, суперзвезда Уорхола, сидела в кресле на том, что можно примерно описать как первый ряд. Игги подошел к ней, положил руку на ее лицо, довольно сильно ухватил, а потом начал таскать ее за лицо, а она пыталась удержаться за железное откидное кресло. То, что Игги вытворял с ней, было не сексуально, а скорее жестоко. Никто не знал, что и думать.

Игги – это было первое увиденное мной из того, что стало моим рок-н-роллом.

Игги Поп: Я перестал нормально соображать, когда выступал четыре дня подряд. Потом я понял, что зрителям именно этого от меня и надо. А я, со своей стороны, радовался любому их участию.

Например, в первом ряду сидел Чарльз Мэнсон, и я начинал: «Да, Чарли, рад видеть тебя, детка, перед собой, эй, у нас тут товарищ, из-за которого вся Америка стоит на ушах, давайте ему похлопаем».

Знаешь, на это не обращали внимания. Как говорил Гитлер: «Надо прийти к наименьшему общему знаменателю».

Для Stooges это было необходимо, потому что тут сидели единственные люди, кто любил нас. Когда мы только начали, наши фанаты были свалкой человеческих отбросов – совсем как ранние христиане. Подобрались самые страшные девки и тупые парни – люди с кожными болезнями, с сексуальными проблемами, с избыточным весом, с проблемами с работой, с психическими проблемами, то, что и называется человеческой свалкой.

Дэнни Филдс: Когда дело дошло до Игги, ко мне цеплялись, что я совершаю смену поколений – продвигаю Игги как Джима Моррисона следующего поколения. У меня и в мыслях ничего такого не было. Между Игги Попом и Джимом Моррисоном не было ничего общего. Игги был опасен.

В отличие от Джима Моррисона Игги мог выйти, поднять четырехсотфунтовую скамейку над головами ребят, сидящих в первом ряду, как будто собирается обрушить ее им на головы, и в момент замаха казалось, что он уже не сможет остановиться. Казалось, что ребят сейчас раздавит насмерть. А Игги останавливал скамейку в воздухе, как какая-нибудь Надя Команечи[18].

Позже я лучше познакомился с ним и знал, что во время выступления никого не должны убить, но каждый раз в голову закрадывались мысли: а вдруг именно сегодняшний вечер станет исключением?

Глава 7 Тюремный рок[19]

Уэйн Крамер: Ситуация с МС5 ухудшалась уже не только и не столько из-за разборок со звукозаписывающими компаниями. Если ты занимаешь политическую позицию, особенно если выступаешь с призывами к насилию, тебе гарантирована жесткая реакция со стороны властей.

В Детройте среди родителей, учителей, полицейских и прокуроров ходила мысль: «Ну, когда что-нибудь сделают с МС5? Сколько можно терпеть то, что они говорят?»

На концертах мы призывали людей курить траву, сжигать лифчики, ебаться на улицах – речь шла уже не просто о «Ну, мы слишком буйные для индустрии звукозаписи», что, конечно, имело место быть. Все зашло гораздо дальше. В мире музыки господствовали мир и любовь, а когда ты выходил за их пределы, на грань революции… дело было дрянь.

Дэннис Томпсон: Никсон и хитрые товарищи в Зеленом кабинете, в мозговом центре правительства, сели и решили: «У нас есть легкий способ решить проблему. Давайте обломаем им кайф».

У правительства появилась идея. Впрочем, все было очевидно. «Эти люди после травы, хэша и психоделики становятся насквозь революционными, им в голову приходят странные идеи вроде “Давайте изменим мир. Давайте уничтожим фашистских политиков”.

Значит, самое мудрое – дать им то, чем мы так долго снабжали гетто, потому что эта схема отлично работает». Неожиданно везде появился героин. Дешевый и доступный.

И все перешли на героин, может потому, что фиг ты купишь килограмм травы, чтобы спасти душу. И, несомненно, музыка от этого изменилась. Музыка зависит от того, что ты принимаешь.

Дэнни Филдс: Меня уволили из «Электра Рекордз» в день инаугурации Никсона, 20 января 1969 года. Парень, который уволил меня, попутно навешал мне пиздюлей за то, что я пересказал слушок о том, что какая-то его родственница залетела.

Думаю, это была последняя капля. Наверно, они давно хотели выгнать меня, потому что то, что я привносил в их тщательно взлелеянный мирок фолк-яппи, только создавало проблемы. Не знаю, чего я приносил больше: денег или неприятностей.

Если подумать, что я сделал в «Электре»? Боролся с Doors (мы с Джимом ненавидели друг друга); подписал МС5, которых они выгнали; подписал Нико, которая сроду не продала ни одной записи; подписал Дэвида Пила и Lower East Side, поставивших их в морально-этический тупик своей записью «Есть марихуана», которая разошлась тиражом примерно в миллион копий и обошлась в три тысячи долларов.

Сразу после этого меня уволили, а Джона Синклера арестовали за два косяка и посадили на девять лет.

Уэйн Крамер: Детектива по наркотикам, который в первый раз арестовал Джона за траву, звали Уорнер Стрингфеллоу. И Джон решил написать «Поэму, посвященную Уорнеру Стрингфеллоу».

Поэма получилась такая: «Уорнер, что ты будешь делать, когда твои дети закурят траву? Что ты будешь делать, когда все юристы в мире закурят траву? Уорнер, что же ты будешь делать, ты, безмозглый говнюк?»

Нельзя не признать, Уорнер долго точил на Джона зуб и постоянно засылал к нам переодетых полицейских. Они болтались под ногами, помогали грузить оборудование или управляться с мимеографом и говорили: «Эй, да ладно, дай мне косячок».

Ленни Синклер: Джона арестовал тот же парень, что и в первый раз, только одетый по-другому. Он был хорошим актером. На этот раз он выглядел точь-в-точь как хиппи и пришел с подругой. Подруга у него была очень молодая, в мини-юбке, с прической коротким ежиком. Они приходили на общий ужин и помогали работать на мимеографе.

Однажды девушка пришла одна, сказала Джону, что идет на тусовку и попросила пару косяков.

А Джон, отъявленный сексист, ничего не заподозрил, потому что это была девушка. И дал ей два косяка. Наверно с месяц ничего не происходило, а потом неожиданно устроили рейд. Они забрали пятьдесят шесть человек в стиле «ЗАХВАЧЕНА КРУПНАЯ БАНДА НАРКОДЕЛЬЦОВ!».

Было очевидно, что им не нужен никто, кроме Джона, потому что со всех остальных обвинения сняли.

Дочь Уорнера Стрингфеллоу была одной из нас. Она рассказывала, как отец говорит про Джона Синклера так, словно тот воплощение мирового зла. Считает его тупарем с грязными ногтями. А когда его собственная дочь в конце концов подсела на джанк, он обвинял во всем Джона Синклера. Так что Джон для него олицетворял все неправильное и больное в обществе, и он решил, что если сможет обломать крылья Джону, то остановит революцию. Ха-ха-ха.

Так что два тайных агента полиции получили приказ от губернатора обеспечить эту великолепную операцию.

Дэнни Филдс: Джон Синклер был легкой целью. Думаю, погубила его пропаганда марихуаны, а не революция и не «ебля на улицах».

В начале эпохи администрации Никсона активизировались все силы закона и порядка. В это время министр юстиции Джон Митчелл начал компанию против наркотиков и молодежи. А Джон Синклер был велик и силен, и они решили, что, заполучив его, можно обезглавить Движение в целом. Так что его арестовали за два косяка и дали ему максимальный срок. Тогда были драконовские законы, которые применялись очень редко – только если твоя голова была серьезно им нужна.

А голову Джона Синклера они хотели ужасно.

Джон Синклер: Уорнер Стрингфеллоу был моей Немезидой. Я доставлял им проблемы. Мы были у них прямо под носом. В смысле, у нас все сидели на кислоте, знаешь ли…

Я не злился. Так или иначе, мне пришлось бы или сесть в тюрьму, или погибнуть от их рук. Мне было плевать. Я не знал, чем занять те два с половиной года в тюрьме, которые мне светили, если бы меня обвинили в хранении марихуаны и решили, что я социально опасен.

Но я бы обиделся, если бы меня не признали социально опасным. Ибо я определенно таковым был.

Уэйн Крамер: Мы с Джоном Ландау поговорили и попытались решить, какую часть своих заработков мы можем отдавать Джону, пока он сидит за решеткой. С Фредом Смитом мы сходили к жене Джона, сразу после того, как его посадили, и спросили, не нужны ли ей деньги. Она сказала, что все нормально.

Джон Синклер: Когда присяжные вернулись и сказали «виновен», меня сразу отвезли в тюрьму, и там я провел следующие два с половиной года. И помочь мне никак было нельзя. Жена беременна, у нее на руках наша дочка двух с половиной лет от роду, а меня забрали. И МС5 меня просто оставили там. Просто оставили в тюрьме.

Уэйн Крамер: Джон был зол и обижен. Думаю, ему казалось, что мы вымарываем его образ из нашей картины. Он говорил, что был в этом проекте не ради денег, а из любви к музыке. Он говорил: «Вы, ребята, хотите быть круче, чем «Битлы». А я хочу, чтобы вы были круче председателя Мао».

Дэннис Томпсон: Нам не хотелось быть председателями Мао. Мы не хотели помогать всем, например двум сотням людей.

Мы поддерживали команду The Up, в которой было, наверно, человек двадцать. Жили они в соседнем доме. Администраторы, повара, мойщики бутылок, подружки, портнихи. Так что я знаю, куда шли наши деньги: на нечищенный рис и на допинг для всех, ха-ха-ха!

Нас считали хорошенькими коммунистами, но лично я бы предпочел считаться великим барабанщиком в великой рок-н-ролльной группе.

Джон Синклер постоянно злился на меня: «Ты, студентик Полака».

А я отвечал: «Ну, Джон, а ты нифер-битник, которого два раза арестовывает один и тот же полицейский, просто одетый по-разному».

Уэйн Крамер: Что происходит с людьми в тюрьме – они начинают беситься. Когда тебя сажают – это очень больно бьет по нервам, причем все выглядело так, как будто Джона посадили из-за МС5.

Так что думаю, он вполне мог решить, что мы пытаемся его уйти из проекта. И за его спиной стояла толпа людей, которых мы достали еще больше, чем его – его жена, министр обороны, его брат. Они все нас ненавидели.

Знаешь, когда «Электра» от нас отказалась, Дэнни Филдс снова пришел к нам на помощь и устроил контракт с Джерри Векслером из «Атлантик Рекордз». Они дали МС5 пятьдесят тысяч долларов, потому что верили в группу.

Но даже эти пятьдесят штук не решили финансовые проблемы. Ни у кого не было источников дохода вне пределов группы. Все деньги зачислялись на один общий счет, с которого платили за все. Нам было где жить, что есть и во что одеваться, но курящим уже приходилось собирать мелочь, чтобы купить сигарет.

Нам хватало травы, но у нас не было ни денег, ни личных сбережений.

Джон Синклер: Джон Ландау продюсировал их следующую запись и определенно повлиял на них не лучшим образом. Он говорил, что они никогда ничего не добьются, если останутся связаны с нами – ну, представь: «Это сплошные психи, они просто обдерут вас, заберут все ваши деньги, просто используют вас…»

Знаешь ли, я заботился о них два года, пока они играли концерты по двадцать пять баксов за вечер. Я возил их повсюду, достал им технику, писал им пресс-релизы, и тут оказывается, что я их использую?

И все потому, что им достался контракт.

Дэннис Томпсон: После подписания контракта нам досталось по штуке на брата. И мы все на пары с родителями купили по машине.

У Уэйна Крамера появился «Ягуар ХКЕ», у Майка Дэвиса – «Бьюик Ривьера», Фред Смит приобрел «Фастбэк Корвет ’66» на 327, а Роб Тайнер купил универсал, ха-ха-ха.

Мне достался самый крутой из всех – «’67 Корвет», с шестью задними фарами, 427, 390 лошадок, пурпурный жесткий верх. Это был просто зверь. Мы говорим о четырех сотнях лошадей. У меня за восемь месяцев пробили в правах 36 дырок. Три или четыре раза я терял права, и меня посадили за решетку за вождение с приостановленными правами.

Уэйн Крамер: Нас исключили из «Белых пантер» за контрреволюционные идеи, потому что мы вместе со своими родителями купили по спортивной машине. У меня был «Ягуар ХКЕ». Знаешь, это самое крутое, что дал мне рок-н-ролл. До сих пор вижу эту машину во сне. Ой, какая была милашка. Фред Смит купил подержанный «Корвет». Дэннис купил «Корвет Стингрей», 427-сильную машину. Майкл Дэвис купил «Ривьеру».

А Роб Тайнер купил многоместный универсал.

Мы вели себя отвратно. В скором времени Роб вышел из супермаркета с полными сумками, а машины уже не было. За нее не делали выплат, так что ее отобрали назад.

Дэннис Томпсон: Мы все выросли на дрэг-рейсинге. Но мощные тачки и пиво плохо сочетаются с неочищенным рисом и дзеном. Они друг с другом конфликтуют. И конфликт этот – не политический, а культурный.

Вовсе мы не забыли про Синклера, просто мы ничего не могли сделать.

Как и остатки чокнутых хиппи по всей стране, Джон Синклер всерьез верил, что революция может победить. Извини, но у Никсона хватало нацистских солдат, и ничего бы не получилось, ребятки.

Рон Эштон: В конце концов Five устали делиться со всеми. Они всегда узнавали, что у Stooges появился хороший хэш, приходили в Веселый Дом и говорили: «Можно у вас раскуриться и зависнуть? У нас дома полная фигня, сплошной коммунизм».

Дэнни Филдс: Когда Джона посадили, я потратил кучу времени на разъезды между Нью-Йорком и Анн-Арбором. Мы с Джоном Ландау вместе управляли МС5. По очереди нянчились с ними.

Джон Ландау сосватал и меня, и группу в «Атлантик Рекордз». Нола Векслер был президентом «Атлантик», и ему нравились молодые, умные, хипповые люди.

Так что мы с Лизой Робинсон и Ленни Каем отвисали у него дома и принимали кислоту.

Я помню свои кислотные приходы лучше, чем события того времени. Помню, как летел через Вселенную, говорил с Богом – стоя на коленях, наблюдал, что произойдет в будущем. На одном приходе я решил, что у меня ай-кью 3000. При этом я спокойно мог представить существование с ай-кью в 300 000…

Мне не хотелось бы отъехать дальше ЛСД.

Глава 8 Веселый дом[20]

Скотт Эштон: После первого альбома на нас не навалилась популярность и признание, и продажи шли не ахти как, но с нами подписали контракт на три альбома, и «Электра» решила, что мы будем делать второй альбом на их лос-анджелесской студии, так что мы писались там.

На «Fun House», нашем втором альбоме, мы попытались воспроизвести тот звук, который был у нас до первого альбома. Больше свободы форм, много импровизации, плюс мы пригласили Стива Маккея сыграть на саксофоне. Получилось живое выступление на студии.

Мир и любовь занимали там немного места. Мы как-то не собирались обеспечивать кому-то мир в душе. Нас больше интересовало, что происходит вокруг, насколько тоскливо все это дерьмо, и как тебя перерабатывают.

«Dirt»[21] – замечательный пример нашего поведения. Ну, представь: «Поебать на все говно, мы отбросы, нам все похуй».

Игги Поп: В апреле или мае 1970 года, когда мы вернулись в Детройт с записи альбома в Калифорнии, все изменилось. Из-за безработицы многие уезжали из города. Атмосфера здорово изменилась, и мы начали съезжать на тяжелые наркотики.

Кэти Эштон: Однажды вечером, когда я зашла в дом, там сидел совершенно незнакомый парень. Он, так сказать, просто ворвался в Веселый Дом и тусовался там в ожидании Stooges. Я решила, что это один из фанатов: он знал кучу всего о группе, очевидно, знал, где они живут, и вбил себе в голову, что они его возьмут к себе.

Оглядываясь назад, скажу, что Джеймс Уильямсон обрушился на нашу голову, как облако тьмы.

Рон Эштон: Мы встретились с Джеймсом Уильямсоном, когда играли в одной группе на концерте в институте. Его отец был бывшим военным, полковником. Ему очень хотелось вырвать Джеймса из рок-н-ролльной жизни, так что он послал сына в Нью-Йорк в школу для трудных подростков. Полковник ненавидел длинные волосы, так что нас не пускали в его дом. Но мы могли постоять на крыльце.

В следующий раз мы встретились с Джеймсом в отеле «Челси», когда писали наш первый альбом. Мы потусовались вместе несколько дней, а потом он исчез.

Когда Дэйва Александера уволили из группы, нашим басистом стал Билл Читэм, наш дорожный менеджер, который вообще не умел играть. Я показал ему пару примитивных аккордов. Он сыграл шесть концертов, а потом взмолился: «Можно я опять стану просто дорожным менеджером?»

Тогда мы начали прослушивать людей, и каким-то образом на прослушивании появился Джеймс Уильямсон. Я играл мощную, энергичную музыку, а он был куда более мелодичен, он продвинулся дальше моей манеры игры в стиле Stooge[22].

Получилось здорово – кто-то, кого я и так знаю, и кто умеет хорошо играть на гитаре.

Когда я сказал, что мы берем его в группу, первым делом он продал свой усилок за семьсот пятьдесят долларов. Он сказал, что поделится деньгами со всеми, чтобы у нас было на что есть. И когда он раздал каждому его долю, я подумал: «Отлично, у меня появилось немножко денег».

Потом ко мне приперся Игги и заявил: «Все сдают мне деньги на покупку героина и у меня есть кое-что сверх того на продажу, так что я верну тебе в два раза больше денег, если ты отдашь их мне сейчас».

Я ответил: «Не пойдет».

Но он продолжал клянчить и так меня достал, что я сказал: «Забери эти ебаные деньги, только отстань от меня!»

Скотт Эштон: Мы дружили с одним парнем, работавшим с МС5, и как-то пошли с ним на бесплатный концерт, где играли Parliament и Funkadelic. Мы тусовались за кулисами и спросили одного из членов группы, не хочет ли он покурить с нами хэша.

Мы забрались в кабину грузовика с оборудованием Parliament, и этот парень достал пакетики с белым порошком.

Я спросил: «Это кокс?»

Он ответил: «Неа, это герыч».

На моем счету тогда было немало дорожек кокса, но про герыч я ничего не знал.

Он спросил: «Хочешь попробовать?»

«Естественно».

Следующее, что я помню: я стою среди деревьев под проливным дождем. Я пытался отлить, ничего не получалось, но ощущения были классные.

Джон Адамс был чист, как стеклышко: он был строгим вегетарианцем, не пил, не курил и не употреблял наркотики. Но для нас он был и оставался старшим парнем с плохим прошлым. Когда-то он был джанки. Вел он себя как бандит, и ему уже было двадцать семь, так что он казался нам старым.

Я вернулся домой, послушал истории про прошлое Джона Адамса, потом пошел к нему и рассказал, что со мной случилось. Похоже, я разбудил в нем червячка, которого надо было срочно заморить, типа того, потому что он заволновался и решил сходить и тоже принять. И Брат Иг тоже решил сходить принять.

Так все и началось.

Рон Эштон: Джон Адамс, наш дорожный менеджер, был бывшим джанки, он опять развязал и одновременно втянул Скотти и Игги.

Однажды я остался в Веселом Доме вместе с Джоном, и он позвал меня: «Спустись-ка на минутку!»

Я спустился в его комнату в подвале. На столе лежала кучка белого порошка размером с кулак ребенка.

Я спросил: «Класс, это кокс?»

Он склонил лицо прямо к куче, я тоже наклонился и стал смотреть на нее. Мы оба втыкали на нее, и он сказал: «Ни хрена».

Я сказал: «Это героин?»

Он сказал: «Да».

Я начал: «О нет, чувак, ты же не можешь!»

Я здорово разозлился, но Джону было все равно, потому что другие ребята пошли у него на поводу, и в тот вечер они впервые нюхали героин. Я отказался. Я не подсел на это дело.

Они начали понемножку, сначала просто занюхнули, а в конце концов «Коллега», как мы называли Джона Адамса, познакомил их с ширянием. Все делалось в тайне, за моей спиной, потому что я их не одобрял. В результате я оказался изгоем.

Кэти Эштон: Первый раз, когда героин коснулся лично меня, – это когда Игги позвонил мне из стремного отеля в Ромулусе, веселом квартале Детройта, и попросил принести травы. Он собирался поменять ее на героин. Игги дал мне адрес, но только когда я добралась на место, я поняла, что иду в очень стремное место.

Я постучала в дверь, открыл Игги, с ним был мой брат Скотти и какие-то вооруженные негры. Хоть я и не сидела на героине, Игги по-прежнему общался со мной. Это было очень необычно, потому что я знала, что джанки предпочитают общаться только с себе подобными.

Рон Эштон: Мой брат жил в Торчковой галерее в Веселом Доме. Там была спальня, ванная, и все было заточено под тяжелые наркотики – темно-зеленый пол, большой круглый стол, белый подвесной потолок, как в кабинетах врачей. В стиле пятидесятых. Стены были коричневые, но хуже всего был кафель в пятнах крови. И по всему полу, и на стенах были большие пятна засохшей крови, потому что когда достаешь шприц из вены, в нем остается кровь, а как его очистить? Правильно, брызнуть кровью куда-нибудь.

Так что они заляпали стены и потолок. Уфф… кровь на потолке, кровь на стенах, большие пятна, словно кто-то взял водяной пистолет и начал брызгать вокруг. Это продолжалось долго. Не сказать, чтобы все было красным, просто большие бордовые потеки, но иногда попадалась и свеженькие пятна. И кровь стекала на пол и на стол, куда они бросали ватки. Полная деградация.

Надо было бы сфотографировать все это дело, вышел бы шедевр, но я не смог побороть омерзение.

Дэнни Филдс: В 1971 году Stooges были готовы записать третий альбом. Джим Сильвер перестал управлять Stooges, потому что увлекся здоровым питанием, и это занятие приносило больше денег, чем Stooges, в которых деньги уходили как в прорубь. Так что он начал отходить от дел группы, и я стал их фактическим менеджером.

Когда я работал в «Атлантик Рекордз» в Нью-Йорке, мы решали все дела по междугородке. У Stooges были готовы песни для нового альбома, который потом назвали «Raw Power»[23], и мне они нравились. Во мне все дрожало в предвкушении.

Так что я позвонил Биллу Харви, управляющему из «Электры», который меня уволил. Мы по-прежнему ненавидели друг друга, но поддерживали отношения, так как у Stooges все еще был контракт с его лейблом. Я сказал: «Пора определяться».

Думаю, он с самого начала не собирался ничего решать. Он просто плыл по течению.

Рон Эштон: Игги переехал из Веселого Дома в Университетские Башни в центре Анн-Арбор, чтобы быть ближе к наркосети. Веселый Дом для Игги и Скотти был слишком далеко на окраине, потому что ни у кого из них не было машины. Им надо было быть в городе, чтобы контактировать со своими.

Игги не мог водить – и не подумаешь, глядя на его координацию на сцене, но он действительно не мог водить. У нас была арендованная машина, которую мы брали на пару дней, а Игги в результате оставил ее на неделю. Полицейские поймали его, когда он ехал по Шэрон-стрит, двумя колесами по тротуару, отъехавший от квалюйда[24], и просто сбивал все на своем пути.

Так что Игги переехал в Университетские Башни, и прямо через дорогу от него была «У Биффа», круглосуточная закусочная. Они привыкли собираться прямо у этого ебаного Биффа. Заваливались туда в три утра и принимали наркотики.

Уэйн Крамер: У нас с Игги был маленький наркобизнес. Я подключил его к моим связям в Детройте, мы использовали кое-какие его связи в Анн-Арбор, а потом пошел наш собственный наркобизнес. Народ должен был приходить в Университетские Башни и покупать у него, у меня были контакты, и мы скинулись по несколько сотен долларов и купили немало товара, ложек эдак девять. Но тут мне пришлось уехать в тур с МС5.

Рон Эштон: Игги принес чеки родителей в «Дискаунт Рекордз» и обналичил их. Бля, там было несколько сотен долларов. Потом его наконец арестовали, но его родители перевели все деньги.

Уэйн Крамер: Я рассчитывал, что, когда вернусь в город, мои деньги удвоятся, то есть у меня будет восемнадцать ложек наркоты. Типичная схема пирамиды «давайте-ка удвоим», сделка с наркотиками. Один раз она сработала. Во второй раз мне пришлось уехать в тур, а когда я вернулся, первым делом спросил свою подружку: «Ладно, где мои наркотики?» Она ответила: «Ох, ах, у Игги были проблемы с венами, он попал в больницу, деньги все пропали, наркотики все пропали».

Я пошел к нему домой, потому что я слышал только, что были большие проблемы. Дома у него всегда был полный погром. И вот я пришел к нему, а там все чисто и убрано. Его мама приходила, все вымыла и сложила вещи. Игги сильно извинялся из-за денег, говорил, что я буду первым, с кем он расплатится…

Дэнни Филдс: Мы с Биллом Харви вместе прилетели в Анн-Арбор на прослушивание нового материала Stooges, и мне казалось, что они настолько здорово отыграли, что Биллу не остается ничего, кроме как сказать: «Да, эта команда оправдывает возложенные надежды».

Я был горд и доволен.

Рон Эштон: Биллу Харви пришлось засунуть в уши затычки, пока мы играли. Он пытался быть вежливым и добрым, но явно чувствовал себя не в своей тарелке.

Дэнни Филдс: Мы вернулись в отель в Анн-Арбор, и я с сияющим видом спросил: «Ну?»

Билл Харви сказал: «Если честно, полный ноль».

Так «Электра» отказалась от Stooges.

Я был в смятении. Мне-то казалось, что Raw Power гениален. «Search and Destroy» – вообще одна из величайших рок-н-ролльных песен всех времен и народов. Лучше просто некуда.

Похоже, Билл Харви на самом деле не хотел работать с группой и не видел в ней коммерческого потенциала. Здесь он был прав: чего не было, того не было. Сроду у них ничего не продавалось. Мне казалось, что они вложат деньги в искусство просто во имя искусства. Что публика в конце концов поймет эту гениальную музыку, если продолжать продвигать ее и верить в нее. Ирония в том, что, похоже, Харви был прав, потому что даже двадцать лет спустя «Raw Power» по-прежнему звучит слишком продвинуто.

И вот мне пришлось сказать Игги: «Они отказались от тебя».

Он сказал: «Не верю. Мы так здорово играли, и песни замечательные».

Я сказал: «Я тоже не верю, но что тут поделаешь? Они тебя не хотят».

Билл Читэм: Ронни позвонил парень из налоговой и сказал, что у группы большая задолженность по налогам. Ронни ответил: «Знать ничего не знаю».

Налоговик сказал: «Ну, лучше бы тебе узнать».

На что Ронни сказал: «Слышь, мы тут все наркоманы, мы, блядь, ни хуя не знаем, куда деньги делись».

Чувак сказал: «Ой», – и Stooges никогда больше не получали вестей от налоговой инспекции.

Дэнни Филдс: Быть менеджером Игги – адова работенка. Мы все были в Нью-Йорке, они все были в Детройте, и никто из них не смыслил в деньгах. Если честно, то денег как раз и не было. Компания им не помогала, и записи их не продавались.

У Игги были проблемы с наркотиками. Элис Купер и Stooges выступали в общем шоу, им платили полторы тысячи долларов за вечер. Подходит время выступления – и ребята Элиса смотрятся в зеркало и накладывают макияж, настоящие профессионалы. А мы смотрим за Игги, как бы чего не вышло.

И вот я его нахожу в туалете в обнимку с унитазом, из руки у него торчит игла – и мне приходится доставать ее, кровь брызгает во все стороны, я бью его по щекам и твержу: «Пора на сцену!»

Прикольно было? Да, пожалуй.

Ди Ди Рамон: Первый раз я увидел Игги на концерте Stooges в «Электрическом цирке» на площади Святого Марка в июне 1971 года. Они начали очень поздно, потому что Игги никак не мог найти веняк, чтобы ширнуться. С венами у него был полный пиздец. Он осатанел и не выходил из туалета, так что нам пришлось подождать.

Игги Поп: Я сидел за сценой, искал вену и вопил: «Отвалите! Отвалите!» – всем, даже своим друзьям – а они думали, мол, боже, он сейчас сдохнет, и все в таком духе.

Наконец, я выхожу на сцену и тут понимаю, что сейчас сблюю. Но уходить со сцены я не собирался – это расценили бы как отступление.

Ди Ди Рамон: В конце концов они вышли, Игги казался очень напряженным. Он весь был раскрашен серебрянкой, из одежды на нем были одни трусы. Пятна серебрянки были по всему телу, даже на волосах. Но волосы и ногти у него были покрашены в золото. Кто-то сделал из него сверкающее чучело. Они вышли и начали играть одну и ту же песню раз за разом. Единственные слова, которые звучали: «Я хочу твое имя, я хочу твой номер».

Потом Игги посмотрел на всех, сказал: «Люди, меня тошнит от вас!» И сблевал.

Ли Чайлдерс: Джери Миллер опять сидела около сцены. Своим тоненьким мерзким голоском она заорала: «Блюй! Блюй! Когда же ты сблюешь?» И он сделал это! Он сблевал. Игги всегда делал то, чего хотела аудитория.

Игги Поп: Я сделал это очень профессионально. Не думаю, что попал на кого-нибудь.

Рассел Воленски: Я стоял перед сценой. На меня наблевали. Игги попал мне на плечо.

Рон Эштон: В то время я уже привык к блюющему Игги. Обычно он прятался за усилки, но к тому моменту все уже были в курсе, что он там делает. Какая деградация…

Я отказался от мысли втолковать им что-нибудь, меня все равно никто не слушал. Например, прямо перед концертом они отнесли мой классический «pre-CBS Стратокастер» в Гарлем и поменяли его на партию герыча стоимостью в четыре сотни долларов. А мне сказали, что гитару кто-то спиздил. Мое сердце кровью обливалось. Годы спустя мой брат Скотти рассказал, как все было на самом деле. Да, к моменту концерта в «Электрическом цирке» я уже сдался…

Дэнни Филдс: Все, что касалось моих отношений со Stooges, прямо в руках разваливалось на части. Я платил за них в отелях и давал им деньги в долг на собственный страх и риск. Так продолжаться не могло. У меня просто не было денег, а взять их было неоткуда. Ходили слухи, что они грабят по выходным автозаправки, чтобы платить за дом. Потом дом снесли – и на месте Веселого Дома провели хайвей.

А потом в четыре утра раздался звонок от Stooges, они сказали, что только что проехали на четырнадцатифутовом грузовике под тринадцатифутовым мостом в Анн-Арбор.

Рон Эштон: Мост на Вашингтон-стрит был известным убийцей грузовиков. Машину вел Скотти. Он ехал примерно тридцать пять миль в час и – БАМ! Крышу грузовику снесло напрочь – ее оторвало и загнуло назад.

Я был в Веселом Доме, зазвонил телефон. «Че-е-его-о-о?»

Я тут же бросился в больницу – но ты же знаешь сестер в регистратуре, они ничего не говорят, из них можно выдавить только: «Состояние очень тяжелое, вот все, что я могу вам сейчас сказать».

Я сказал: «Вот блин!»

И пошел к мосту – там стоял грузовик, разъебанный по самое не балуйся, – потом вернулся в больницу. Прошел в приемный покой, они все там сидели, два дорожных менеджера, Ларри и Джимми, и мой брат Скотти.

Они обалденно смотрелись: Ларри с выбитыми зубами, брат со швами на языке и Джимми весь в бинтах. Я повез домой Ларри и Скотти, и Ларри сказал: «Отвези меня назад к мосту!»

Я сказал: «А? Ладно…»

Мы приехали туда, они тут же бросились обыскивать бурьян. Именно тогда я выяснил, что они закинулись красными[25]. Когда приехали полицейские, они выбросили коробку красных в окно. Так что надо было вернуться и найти ее.

Я сказал: «Вы, блядь, мудаки!»

Скотт Эштон: Никто не предупредил меня, что мост ниже грузовика на один фут. Меня выбросило из кабины ярдов на пятнадцать. Один из нас врезался в панель, выбил себе все зубы и потерял сознание. Другой влетел в ветровое стекло, заработал большую рану на голове и ходил там с окровавленным лицом. Я думал, он погиб.

Я начал: «О нет!», – еще не понимая, что же случилось, а когда обернулся, увидел, что грузовик не прошел под мостом.

В этот вечер выступали без меня. Мне на подбородок наложили шесть швов. Вот что я никогда не забуду, так это шов на языке. Это была самая адская боль в моей жизни. Мне казалось, он оторвался. Я уже решил, что остался без языка.

Мост до сих пор стоит, и по нему все видно. Он перманентно разъебан.

Дэнни Филдс: Они раздолбили грузовик, музыкальные инструменты, взятые напрокат, и мост. Так что на них подали в суд владельцы грузовика, владельцы инструментов и администрация Анн-Арбора. И вот, в четыре утра они захотели узнать, что я собираюсь со всем этим делать.

Что я собирался делать? Лечь в кровать и уснуть.

Билл Читэм: В конце концов Скотти Эштон занял денег у банды байкеров, и они начали его преследовать. Скотти был им должен, так что они собирались прийти, надавать нам по соплям, забрать оборудование и разгромить дом.

Так что Веселый Дом оказался в осаде. Мы превратили его в настоящую крепость. Забили фанерой окна на первом этаже и вооружились дробовиками, пистолетами, винтовками – всем, до чего дотянулись.

Первые несколько дней мы выставляли часовых. Скотти решил, что не будет пока жить в доме, так что он заходил на репетиции, а потом сваливал. Прикол был в том, что мы заколотили дверь досками, и чтобы войти в дом, нам надо было сначала оторвать их, а потом прибить обратно. Так что в двери появлялось все больше и больше дырок.

Через четыре дня Скотти вернулся насовсем, байкеры ни разу не показывались, так что мы начали играть с оружием: «Черт побери, как хочется пострелять из этой штуки!»

Мы сидели на диване, а на другом конце комнаты висел плакат Элвиса. Скотти тупо пялился на него, потом взвел курок на дробовике и – БАБАХ, в Элвисе появилась дырка. Я тоже начал стрелять, и стена тут же начала напоминать дуршлаг.

Неожиданно мы услышали крик: «Прекратить огонь! Прекратить огонь!»

Мы не знали, что Джон Адамс спал в подвале. Он поднялся наверх, весь залепленный пластырем, увидел нас и начал: «Что, мать вашу, тут случилось?»

Когда мы узнали, что город собирается снести этот дом, мы сказали: «А, ну и в пизду», и расстреляли все вдребезги.

Но Ронни оставался там до самого конца.

Рон Эштон: Когда нас выгнали, Дэнни вернулся в Анн-Арбор, потому что слышал кучу страшных историй про джанки. В моей квартире Дэнни стрелял в Джона Адамса. Мы молчали об этом, потому что любили его. Но я не знал, что Джон Адамс развозит героин по всем Штатам. Иначе мне было бы слишком стремно с ним летать. После того, как Дэнни стрелял в Джона, он сказал, что пора завязывать.

Дэнни Филдс: Так продолжаться не могло. У меня кончились силы. Они были под кайфом, я был, похоже, тоже под кайфом, и я просто сказал: «Пора завязывать».

Мне этого хватило. Пора было найти настоящую работу. Так что я устроился работать в журнал «16».

Часть вторая Убийцы в помаде[26] 1971–1974

Глава 9 Кризис индивидуальности[27]

Пенни Экейд: Мои предки считали, что я – дитя Сатаны. Когда мне было семнадцать, я сбежала из дома. Случилось так, что родная мать накатала на меня жалобу, и мне пришлось целую ночь просидеть в тюряге родной Новой Англии, штат Коннектикут. На следующий день мать пришла, чтобы забрать меня оттуда. Мы шли домой, но для меня все уже было решено. Побывав в Провинстауне и Бостоне, я остановилась в Ист-Виллидже.

Это была целая эпоха, эпоха наркоманских притонов и дорог на руках – самая что ни на есть культура джанки. Ее дух витал от отеля «Челси» до отеля «Эрл», до самого Генри Гудзона, до Севильи. Кто-то проникал в отель, снимал многокомнатный номер – и туда сразу же вваливалась толпа в полтора десятка человек. Правда, постоянно возникала проблема – кто-нибудь обязательно хотел меня выебать. А я была всего лишь ребенком, который искал, где бы ему переночевать.

Время от времени я тусовалась возле пиццерии на углу Семнадцатой улицы и Второй авеню, где и познакомилась со спидовыми фриками. Меня втащили в Кодлу – сокращение от «Амфетаминовой кодлы», состоявшей из Фрэнки-Бруклина, Стриженого Сэмми и Черного Фрэнка. Это был просто улет! Они не были хиппи. Они были преступной, гомосексуальной, торчащей, одухотворенной, артистичной бандой мужиков. Кидалы-мастера. Жулье. Домушники. Легендарные чуваки с многолетним стажем. И было ощущение, что я – сверхновая глава в их длинной истории.

Все они были настоящими уличными членами Кодлы. И над ними стояли люди покруче, ну, например, Руби Линн Рейнер, мифический спидовый дилер, Ундина, The Velvet Underground и прочие черти с «Фабрики» Энди Уорхола. Ведь в то время наркота и творчество были двумя мирами, плотно связанными друг с другом.

Я тусовалась с Кодлой и при этом совершенно не баловалась спидом, потому что и так могла не спать по трое суток подряд. Но через пару месяцев они уговорили меня ширнуться с ними за компанию. И я стала колоться. И протащилась! Это был мой препарат. Я влилась в струю, я обожала людей, которых уносило рядом со мной.

Однажды, когда я разгоняла мозги в кофейне на Гринвич-авеню, кто-то сунул мне записку. Там было написано: «Девочка в зеленом платье, во сколько у тебя рабочий день заканчивается?» Сначала я не воткнулась, что это за херня. Записка была от Джеки Кертис, которая сидела за соседним столом. Рядом с ней стояла авоська, а в авоське – пьесы Джеки, какие-то бумажки и Бог знает что еще.

Джеки написала записку, потому что ей захотелось со мной познакомиться. Мы моментально познакомились и остаток дня прогуляли вместе. Она тогда еще косила под мальчика. Даже одевалась, как парень. И тоже торчала на спиде, хотя и не кололась – только «колеса». Именно наше с ней знакомство вскоре привело меня в Театр абсурда Джона Ваккаро.

Ли Чайлдерс: Скандальный подпольный театр, в котором в конце шестидесятых – начале семидесятых заправляли Джон Ваккаро, Чарльз Лудлам и Тони Инграссиа, заработал прочную славу «нелепого», как торговая марка Театра абсурда. Джон Ваккаро считал, что его название – «Подмостки Театра нелепостей», а Чарльз Лудлам считал, что его название – «Нелепый театр компани». На деле же по сути родился новый творческий стиль, театральный стиль – «нелепый театр».

По-моему, Джон Ваккаро – куда более значительная личность, чем Чарльз. В общем-то, Лудлам следовал театральным традициям, ну, и не стеснялся переодеться в женщину. У Чарльза Лудлама публика чувствовала себя очень уютно. Все, кто шел на его спектакли, готовились к очередному смешному издевательству, простенькому фарсу с переодеваниями. Он не вгонял их в краску.

Джон Ваккаро же заходил куда дальше. Гораздо, гораздо дальше. Джон Ваккаро был опасен. Джон Ваккаро умел смутить публику и делал это самыми разными способами. Он мог выгнать на подмостки детей-уродов и сиамских тройняшек, сросшихся в районе задницы. У одного актера была подпорка из папье-маше под его огромным членом, свисающим из шорт до самых колен. При этом актер не мог контролировать позывы к испражнению, и говно постоянно лилось прямо ему на ноги. О, это вызывало неподдельный восторг! Людям нравился такой театр визуальной конфронтации. А Джон Ваккаро по уши увяз в глиттере[28] – это было его фишкой. Все ходили в глиттере. Весь актерский состав был в глиттере по самое не балуйся.

Конечно, люди носили глиттер и задолго до этого, а трансвеститы носили глиттер на улице. Но мне кажется, что глиттер действительно стал популярен после того случая, когда Джон Ваккаро собрался за тканью для нового костюма и свернул в занюханный уголок Чайнатауна, где наткнулся на большую распродажу блесток. Он скупил все и вернулся с огромными баулами, полными блесток всех цветов.

Джон притащил их в театр и буквально заставлял всех использовать блестки в таких объемах, какие только можно себе представить. Само собой, лица были покрыты блестками, а волосы блестели; актеры, исполнявшие роль Лунного Оленя, были полностью покрыты зеленым блеском; у Малышки Бетти, игравшей ребенка-кретина, блестки сыпались из пизды – и все потому, что Джон Ваккаро помешался на блеске, он сделал блеск символом скандальности.

Вся сцена переливалась. И не только там, где находились люди, – сверкало все, потому что актеры двигались, танцевали, сталкивались друг с другом, прыгали на реквизите – все, все было завалено блеском. Короче, сцена со включенными прожекторами выглядела, как сплошной ураган блесток.

Джон Ваккаро: У меня и в мыслях не было никакого «движения глиттера». Я использовал блестки в театре еще в середине пятидесятых. Но ни о какой вульгарности и речи не было. Мне неинтересно продвигать гомосексуальность. Мое восприятие плохо переносит вульгарность. Существовали две школы: гомосексуалы и театралы. Некоторые гомики думали, что занимаются театром: «А отчего бы нам не пойти в ночной клуб и не устроить там что-нибудь эдакое с переодеванием, в духе “La Cage Aux Folles”[29].

Вот-вот, именно «что-нибудь эдакое». Но это ни в коем случае не театр. Совсем не театр.

Высшей формой сцены всегда был человек против себя самого: Гамлет, Король Лир, Вилли Ломан, Бланш Дюбуа. Я же всегда полагал, что высшая форма театра – это мир против самого себя. И на хуй «человека»! Я отказался от «человека». Мне куда интереснее мир. В любом случае, существовали две различные школы. У меня был социальный подтекст, у других – нет.

Блестки были лишь представлением, способом подачи. И ничем больше. Америка повернута на лоске, вот как я это преподносил. А ведь здорово получалось! Блестки – это косметика. С их помощью я показывал Америке ее собственное лицо. Это был лоск Таймс-сквер. Как думаешь, что ты увидишь, если вырубишь свет и посмотришь на Таймс-сквер? Да ничего!

Ли Чайлдерс: Помнится, Джеки репетировала с Джоном Ваккаро собственную пьесу, «Heaven Grand in Amber Orbit», в которой она сама же играла главную роль. И тут все как-то неожиданно обернулось. С Джоном вообще тяжело работать – он предпочитает насилие всем остальным методам убеждения. Он буквально вколачивал в актеров нужный ему стиль. А Джеки плотно сидела на спиде и была конченым параноиком – любая мелочь моментально приводила ее в бешенство. Они то и дело собачились, доходило до драк. В конце концов Джон разодрал в клочья всю ее одежду, швырнул ей туфли в лицо, уволил и спустил пинками с лестницы; он давно успел прославиться подобными выходками. Главная роль в пьесе досталась Руби Линн Райнер.

Несколько дней спустя Джеки появилась на пороге моей квартиры. Сказала, что окончательно порвала с Джоном Ваккаро, что ушла из пьесы и что все в Нью-Йорке должны считать, будто бы она покончила жизнь самоубийством. Так что она пока поживет у меня, но никто не должен знать об этом, потому что Джеки Кертис вроде как мертва.

Я сразу же загорелся. Идея была просто восхитительная. Я сказал Джеки: «Конечно, заходи!» А на следующий день появилась Холли Вудлон, такая стильная, вся в черном бархате, с черными страусиными перьями в волосах, и заявила: «О, меня снедает скорбь!» Ну, и тоже осталась у меня.

Джон Ваккаро: Джеки Кертис – это самое бездарное создание, с которым я когда-либо работал. Полный нуль, никакого таланта. Трансвестит, который таскает за собой авоську с собственным архивом. Так они и жили. Повсюду носили с собой архив. В этом была их маза, их смысл жизни. Даже не способны себе представить, что можно куда-то пойти без архива.

Было дело, я ставил одну из пьес Джеки. Но это было совсем не так, как Джеки об этом рассказывает. Она написала педерастичную пьесу о кассире из маленькой забегаловки на Сорок второй стрит и назвала ее «Heaven Grand in Amber Orbit», по имени главного персонажа. А все имена были взяты из карточек тотализатора на ипподроме.

Я превратил пьесу в цирк и показал в ней сиамских тройняшек. Я сделал из нее мюзикл. Интермедию, в которой рассказывалось о проблемах этого мира, и что если все власть имущие наедятся настоящего говна, то никакие войны нам больше не грозят. Всю пьесу Джеки сидела на толчке и сражалась с запором, а в это время кто-то совал ей в жопу туалетный ершик. Ничего подобного в том, что принесла мне Джеки Кертис, не было.

Ли Чайлдерс: Не знаю, правда ли люди поверили, будто Джеки покончила с собой. Вполне возможно, что весь Нью-Йорк прекрасно знал, что творилось на самом деле, – да и черт бы с ними. По-любому это был потрясающий розыгрыш. Ребус. Тараканьи бега. Холли Вудлон оплакивала Джеки, периодически появляясь в подсобке у «Макса», и каждый раз на ней было все более идиотское бабье черное платье, с вуалью и прочей херней. Каждую ночь мы ходили к «Максу», каждый раз люди спрашивали: «Эй, какие новости? Слышно что-нибудь о Джеки?» – и каждый раз мы отвечали: «Неа».

Попутно мы набивали пакеты едой, чтобы отнести ее Джеки. Квартира превратилась в притон. Стоило впустить Джеки и Холли, и Кенди Дарлинг оказывалась тут как тут. Но самая дикая толпа, помнится, состояла из Джеки, Холли, Рио Гранде, Риты Ред, Джонни Паттена, Уэйна Каунти и меня – все вместе в квартире с одной спальней в Нижнем Ист-Сайде.

По мне, Джеки Кертис, Холли Вудлон и остальные из их компании были самыми гламурными людьми. Это были не трансвеститы. Это были не сумасшедшие. Просто люди, которые всю жизнь ходили в платьях и старушечьих туфлях. Джеки, к тому же, вообще не мылась – и вонища от нее стояла до самых небес. Холли плотно сидела на спиде. И ей было посрать, кем ее считают другие люди – мужиком ли, бабой ли. Хоть марсианином.

Сушилку тут же измазали воском для эпиляции, потому что им приходилось постоянно выдирать растительность на лице, правда, результат был далек от идеала женской красоты.

Делалось это так: мажешь лицо расплавленным воском, даешь высохнуть – а потом берешь и срываешь воск. Щетина выдиралась с корнями, а ты в итоге оставался с распухшей мордой, красной, жирной и уродливой. После этого они мазались косметикой от Вулворта – единственное, что могли себе позволить. Итак, рыжий грим на красные морды – и вперед, на улицу! Никто даже подумать не мог, что они – бабы. Но и за мужиков их никто не принимал. Короче, все удивлялись: «Что это за уебки такие?» Причем они одевались в платья одной старушки. Эта самая старушка жила в соседней квартире и незадолго до того померла. А Джеки перелезла к ней по карнизу, вломилась в окно и стащила все ее шмотки. Прикинь, она носила шмотки мертвой старухи!

Холли вообще носила все подряд. Постоянно закутывалась в какую-то хуйню. К слову, из-за этого у нее были проблемы с людьми из департамента соцобеспечения. Она получала велфер, как, впрочем, и все остальные. Так вот, она легко могла напялить страусиные перья, накладные ресницы и завалиться за своими чеками. Однажды ее пригласили в офис и сказали: «Сэр, это офис департамента социального обеспечения. Вы расхаживаете по нему в вечернем платье и страусиных перьях. Остальных посетителей это очень, очень нервирует».

Холли сказала: «Бля, купите мне какие-нибудь джинсы, их и надену. А пока вы даете мне деньги, я буду тратить их, как хочу. А я хочу страусиные перья».

Пенни Экейд: На сцене Театра абсурда можно было встретить кого угодно. Сплошные уличные звезды. Гомики, шлюхи, лесбиянки – по фигу, об этом никто и не думал. Они были аутсайдерами. И когда Джон Ваккаро позвал меня, я отказалась.

Но эти черти меня подцепили на крючок, на тот самый, на который меня все время ловят. «Звонил Джон Ваккаро, ему очень нужна помощь». Конечно, если кому-то нужна помощь, я бегу со всех ног. Мне надо было держать костюмы Эльзы Соррентино. Та играла Тралалу в «Последнем повороте на Бруклин» Хьюберта Селби-младшего. А однажды Джон подошел, взял костюмы у меня из рук и буквально вытолкал меня на сцену с криком «Иди туда и сделай что-нибудь!»

Ли Чайлдерс: Джон Ваккаро был козлом. Считал себя богом и поступал, как последний кретин: швырял вещи и орал на всех матом. Он постоянно унижал этих несчастных подростков, которые играли в его театре. Они же торчали на спиде, спали прямо на грязном полу и не могли себе купить гамбургер в сраном «Макдоналдсе». Он пугал их, и это пугало его. Может, из-за этого он заводился еще больше.

Как-то, в канун очередного Нового года, Джон Ваккаро буквально спустил Кенди Дарлинг с лестницы и пинал ее два пролета подряд. Она летела через семь или восемь ступенек и пыталась подняться, а он уже стоял рядом – и опять бил ее. Снаружи стояла страшная пурга, навалило с метр снега, но Джон вышвырнул Кенди на улицу в одном вечернем платье. Только не думайте, Кенди нравилось, когда ее выбрасывают на улицу под снег. Она жила ради драм. Я уверен, на следующий день она наверняка сидела там, как ни в чем не бывало, пила чай и болтала с Ваккаро.

Понимаешь, все сидели на спиде, а это именно то, что нужно для великих трагедий и бури эмоций. Куда ни плюнь – попадешь в очередную драму. То дерутся, то плещут выпивкой в морду, то швыряются бутылками. И все это в подсобке у «Макса».

Пенни Экейд: Джеки Кертис сочинила пьесу под названием «Роковая женщина». В основу легла история, как мы с Джеки и парнем по имени Джон Кристиан тусовались вместе. Но Джон Кристиан крепко подсел и заработал агорафобию. Он отказывался выходить из дома, и уж тем более не мог появиться на сцене. Поэтому Джеки сказала, что Джона будет играть девчонка по имени Патти Смит.

Кто-то считал Патти уродиной, ну, знаешь, тогда еще ценили красоту. Но она не была страшной, просто раньше никто так не выглядел. Представь себе костлявую чуму в одежде. И это был ее стиль – от начала до конца, причем теперь уже ясно, что это был первый панковский прикид. Она носила туфли на веревочной подошве и обтягивающие черные штаны, предпочитала белые мужские рубашки, заправленные в штаны, со скаутской маечкой под ними. Лифчики презирала. У нее было худое до ужаса лицо и черные, как смоль, волосы. После беременности весь живот в растяжках. А поскольку штаны еле-еле держались на бедрах, растяжки были видны всем.

Когда мы с Джеки впервые встретили Патти, Джеки сказала: «Эта подруга мне не нравится. Общественный, блин, деятель».

А мне было все равно. В период, когда мы репетировали «Роковую женщину», мне посчастливилось залететь. Аборты к тому времени уже были запрещены. Ходили слухи, что если ввести спираль, то будет выкидыш. Это было ужасно тупо и опасно, но я, как дура, пришла к доктору в Алленвилле и попросила поставить мне спираль. Все прошло отлично, и я вернулась к репетициям. Потом мне резко поплохело, я отключилась и пришлось свалить. И вот, едем мы в лифте с Патти, меня потихонечку отпускает, а она гундит: «Ну, чего, похожа я на Кита Ричардса?» Прикинь: «Клевая прическа? Похожа на прическу Кита Ричардса?»

Я сказала: «Ну да, типа того», – я вообще не поняла, какого черта кому-то приспичило быть похожим на Кита Ричардса.

На следующий день я не пошла на репетицию, даже не позвонила. А когда пришла в следующий раз, на меня все злились. Тони Инграссиа, Джеки Кертис – все галдели: «Ты так и не появилась, что за дела…»

И вот стою, слушаю, как они орут, а Патти подходит и протягивает лист, выдранный из ее дневника. Там было написано: «Сегодня я познакомилась с Пенни Экейд. Клевая девчонка, она мне нравится. Хотелось бы с ней подружиться».

Так мы с ней и подружились. По-моему, сначала она жила в Челси с Робертом Мэплторпом. Но потом они переехали в собственное жилище – на чердак где-то под Челси.

Джейн Каунти[30]: Джеки Кертис блестяще сыграла в «Роковой женщине». В конце ее распяли на айбиэмовской перфокарте. Мы достали перфокарту диких размеров и пришпилили к ней Джеки.

После «Роковой женщины» был еще один спектакль – «Остров», где я играла революционера-трансвестита, а Патти Смит – буйного спидового торчка, который тащится от Брайана Джонса[31] и колется на сцене. На самом деле она только делала вид, что кололась, и в этот момент кричала: «Брайан Джонс умер!» Это был один из самых клевых моментов в ее жизни на андеграунд-сцене Нью-Йорка. К руке прилепили кусочек шпаклевки, игла входила именно туда. И пока Патти «кололась», она визжала, как резаная: «Брайан Джонс – умер! Брайан Джонс – умер! Брайан Джонс – умер! Слышите вы, все! Брайан Джонс умер!»

Ли Чайлдерс: В «Острове» играла сногсшибательная труппа: Черри Ванилла, Патти Смит, Уэйн Каунти. Прообразом для пьесы стал Файр-Айленд. Спектакль состоял из кучи эпизодов, сюжетом там и не пахло. В конце все погибли, потому что правительство приняло решение уничтожить Файр-Айленд огнем боевых крейсеров. Энди Уорхолу спектакль очень понравился. Он счел его гениальным, подошел после представления к Тони Инграссиа, режиссеру-постановщику и произнес: «Вы знаете, я тут кое-что записал…»

Фишка в том, что Энди записывал все подряд. Повсюду таскался с маленьким диктофоном, записывал каждый телефонный звонок и вообще все, что вокруг говорили. У него стояли огромные ящики с кассетами. Энди сказал Тони: «Из моего материала получится отличная пьеса». Тони сказал: «А что мне с ними делать?» Энди отдал ему свои ящики и сказал: «О, мне кажется, ты найдешь тут немало интересного».

И Тони действительно откопал. Он перерыл все и нашел интересные куски диалогов, в основном – телефонных. Из этого барахла получилась пьеса под названием «Свинтус». Пьеса такая: актер, изображающий Энди Уорхола, сидит в кресле-коляске посреди сцены, пустой и белой, как приемный покой в больнице. Остальные персонажи бродят вокруг него и разговаривают по белым телефонам. Свинтуса срисовали с Бриджит Полк. А Вульва – это была Вива, и она должна была говорить с Энди по телефону о вещах вроде: «Энди, ты когда-нибудь представлял себе обезьянье говно, как ты думаешь, на что оно похоже? И вообще, кто-нибудь когда-нибудь видел обезьянье говно? Я думаю, работники зоопарка наверняка видели. А я вот никогда не видела, а вот что касается коровьего говна, разве коровье говно не…»

Джейн Каунти: Осью «Свинтуса» была девушка, которая играла Бриджит Полк, – она ширялась все время спидом и несла всякую чушь. Все остальные актеры крутились вокруг нее и болтали о своих фетишах и извращениях. Джейн Каллалотс, которая участвовала в постановке «Heaven Grand in Amber Orbit», изображала Пола Морисси. Она катала Энди Уорхола (его играл Тони Занетта) в кресле на колесиках. Тот просто сидел и гундел: «Мммм… Ну… ээээ…»

Ли Чайлдерс: Вот в общих чертах и вся пьеса. Я был помощником режиссера в обеих постановках. Шесть недель мы выступали в Нью-Йорке, и потом еще шесть – в Лондоне. Но именно в Лондоне случился гигантский, чудовищный скандал. Глупые дети, мы ничего не знали о лондонской бульварной прессе. Как-то раз Джери Миллер отправилась на фотосессию к парадному входу дома королевы-матери. Стоило Джери вытащить свои сиськи наружу, как ее арестовали. И сразу же на первых полосах бульварных газетенок замелькало: «Порноактриса из “Свинтуса” трясет сиськами перед домом королевы-матери». Они даже процитировали Джери: «Чего вы прицепились к сиськам? Они есть даже у королевы».

Для местных СМИ мы были настоящей находкой и даже не догадывались об этом. А Черри Ванилла решила, что мы будем выдавать себя за рок-н-ролльных журналистов из Нью-Йорка. Она просекла, что под этим соусом можно попробовать провернуть несколько авантюр. Черри позвонила редактору журнала «Цирк», о чем-то там с ним покалякала, и он ответил: «Хрен с вами, делайте что хотите, ссылайтесь на меня. Но если мне позвонят – я ничего не знаю, учтите».

И вот мы представляемся музыкальными журналистами из журнала «Цирк», типа пишем про рок-н-ролл и все такое. Черри прикидывалась репортером, я – фотографом, и, черт возьми, это работало! Нас везде пускали за сцену. Каждую неделю мы покупали New Musical Express и читали, кто где выступает, выбирали, куда бы пойти. Видели всех: Марка Болана, Рода Стюарта…

Как-то раз мне на глаза попалась маленькая рекламка – пара сантиметров в одной колонке. Там было написано: «Дэвид Боуи в клубе “Кантри”». Я читал о нем в статье Джона Мендельсона. Говорю: «О! Дэвид Боуи! Говорят, этот черт наряжается в платья». Наши ответили: «Ух ты! Супер, пойдем, посмотрим». Мы позвонили, и нас внесли в список приглашенных – меня, Черри, Уэйна Каунти. Клуб оказался ужасно тесным, туда с трудом влезало тридцать человек. А мое первое впечатление от Дэвида Боуи было такое: «Полный отстой. Скукотища». Дэвид был одет в желтые клеши и напялил громадную шляпу.

Джейн Каунти: О Дэвиде Боуи говорили, что он, наверно, гермафродит, все дела, а на самом деле мы увидели волосатого чувака в народном костюме, который сел на табуретку и стал лабать фолк. Мы были так разочарованы… Единственное, что мы могли сказать про него: «Посмотрите на этого пробитого фолкового хиппи!»

Тем временем весь зал лицезрел наши черные ногти и крашеные волосы. В то время нельзя было достать яркие панковские краски для волос, но Ли Чайлдерс раздобыл «волшебный маркер» и раскрасил себе всю шевелюру в разные цвета. Так вот, вдруг Дэвид Боуи произносит: «У нас в гостях сегодня люди из “Свинтуса” Энди Уорхола. Попросим их встать!»

Ну, нам пришлось встать. Черри поднялась, обнажила грудь и потрясла сиськами. Это было круто! Мы устраивали скандалы везде.

Ли Чайлдерс: Дэвид разочаровал нас, но его жена, Анджела Боуи, наоборот, всем понравилась. Энджи была шумной, изобретательной, сумасшедшей, она хватала нас за яйца и ржала, как лошадь, – короче, веселилась.

В общем, пока мы шли от них домой, мы говорили об Энджи, а не о Дэвиде. А буквально на следующий вечер от них пришло приглашение в гей-бар «Твое и мое» на Хайгроув, там мы познакомились с Дэвидом получше, оценили его чувство юмора и зауважали. К нашему отъезду из Англии мы были просто влюблены в Дэвида.

Джейн Каунти: Дэвид подпал под наше влияние и начал менять свой имидж. После знакомства с нами он стал грамотно наряжаться. Когда-то я заметила, что Джеки Кертис выбривает себе брови, – и стала делать так же. Дэвид стал выбривать брови вслед за мной. Он начал красить ногти, даже ходил с накрашенными ногтями по ночным клубам, как мы. Дэвид сменил образ, в нем появилась и начала развиваться фриковость.

Глава 10 Земля тысячи танцев[32]

Дэнни Филдс: Для меня «У Макса в Канзас-Сити» навсегда останется подсобкой в подвале. Позже, когда в 1973 году появились постоянные группы и они выступали наверху, на сцене, «Макс» стал совсем другим местом. Наверху была дискотека, Уэйн Каунти ставил пластинки – и все было ништяк. Но это был не подвал. Не подсобка. По-настоящему клевый период закончился сразу же, как только набрали команды – вслед за ними приперлась огромная туча всякого отребья. Было время, когда «У Макса» считался привилегированной подвальной точкой, и туда могли попасть только свои. А как только на улице выстроились очереди желающих попасть на концерт, «Макс» кончился.

Айлин Полк: Я ходила к «Максу» каждый вечер. Каждый божий вечер. Поначалу там было полно ребят Уорхола. В то время частенько можно было встретить самого Энди и его бригаду: Виву, Джейн Форт, Джо Даллесандро. Пьяного Тэйлора Мида, отвисающего в углу. Или какую-нибудь полоумную девчонку, с дредлоками и детской куклой в руках, разговаривающую сама с собой. «Фабрика» Уорхола была на Сорок седьмой улице, но потом они переехали на Семнадцатую, сразу после Юнион-Сквер-парк, в паре кварталов от «Макса». Проходишь через парк – и можешь потусоваться на «Фабрике», если у «Макса» закрыто. Кстати, там постоянно ошивались люди с камерами и снимали всех подряд. Чем-то напоминает кусок из клипа Doors, когда они там познакомились с Нико, трахались и вмазывались героином.

Потом людей Уорхола потихонечку стали вытеснять всякие глиттерные группы: Jo Jo Gun, New York Dolls, Slade, Sir Lord Baltimore. Я была не против потусоваться с каким-нибудь перцем из перспективной команды. Но никогда не стала бы встречаться с рок-звездами, а уж тем более трахаться с ними. И даже если и встречалась, все равно боялась с ними трахаться. Так что я не трахалась с мужиками, которые приходили клеить подвыпивших фанаток. Обычно все заканчивалось сексом с кем-нибудь из друзей. Мне нравятся люди, которые добровольно ведут себя как мудаки. И наплевать на тех, кто корчит из себя шоколадку: «Я хочу, чтобы меня видели только с самым крутым парнем».

Дункан Хана: Мы с Дэнни Филдсом отвисали в нашем обычном закутке, с парой бутылочек бренди в загашнике. Тут подошел Лу Рид – у этого чувака на башке были выстрижены мальтийские кресты. Шел 1973 год. Лу подошел и окликнул Дэнни, тот сказал: «О, Лу! Присаживайся». Сидим себе втроем, познакомились, и тут Лу выдал: «Эй, он похож на Дэвида Кэссиди, прикинь!»

Я ответил: «Да ну его в жопу. Не нравится мне Дэвид Кэссиди». Но Лу уже понесло: «Да ты чего! Ты же вылитый… Дэнни, что скажешь? Ну погляди – натуральный Дэвид Кэссиди!» Дальше они обсуждали меня в третьем лице: «Похожа ли она на Дэвида Кэссиди?»

Через какое-то время они переключились на Реймонда Чандлера. А я как раз его всего прочитал. Ну, думаю, я вроде как в теме, рядом мой кумир, Лу Рид. И у нас будет отличный интеллектуальный разговор о Реймонде Чандлере. Класс!

Лу погнал про эпизод, которой якобы из «Высокого окна». Я сказал: «Не-не, это было в “Сестричке”». Он сказал: «Чиво?» Я объяснил: «Да, это было в “Сестричке”, только что ее прочитал. Книжка – супер, и я помню этот самый эпизод…»

Лу повернулся к Дэнни: «Эй, Дэнни. Смотри-ка – говорящая. Интересно, а думать она умеет? Она читала, прикинь?»

Ну, думаю, блин. Я, типа, тупая блондинка.

Лу продолжал: «Слышь, Дэнни, а она вообще что из себя представляет?» Дэнни ответил: «Ну, студентка-гуманитарий». Лу: «А, бля, гуманитарий, ты подумай!» И все. Как в кошмаре. Погано общаться с кумирами, если ты всего лишь студентка. Ну, как будто ты – кусок говна. Короче, я понял: «Пусть тебя видят, но не слышат. Ты – погремушка, мелочь. Приблуда. Охуенно. Вот мой кумир, я наконец-то с ним познакомился! Но с ним не стоит разговаривать».

Дэнни ушел в туалет, а Лу повернулся ко мне и спросил: «Эй, ты – девчонка Дэнни?» Я сказал: «Нет, нет, Дэнни – просто мой друг». Лу не унимался: «То есть ты не с ним? Вы не спите вместе?». Я ответил: «Да нет, он просто мой друг!» Лу продолжал: «Ну, может ты станешь моим Дэвидом Кэссиди?» Я ответил: «Не, это вряд ли». Он сказал: «Ну смотри, а то, может, пойдем ко мне в отель?» Я говорю: «Зачем?» Он мне: «Там ты сможешь насрать мне в рот. Прикинь, какая телега!» Я ответил: «Вряд ли мне это понравится».

Я побелел, как мел. А Лу принялся шептать, типа это должно было меня возбудить: «А что, это вызывает в тебе отвращение?» Я сказал: «Да». Лу сказал: «Ну, давай… давай, я накрою лицо тарелкой, а ты насрешь на тарелку. Давай так?»

Я ответил: «Не думаю, что и это мне понравится».

Он сказал: «Да ладно, ты загоняешься. Давай, повеселимся!»

Я сказал: «Нет. Никакого веселья. Я лучше тут останусь». Он сказал: «И ладно. Хуй с тобой» – или что-то в этом духе. Тут вернулся Дэнни. Лу сказал: «Мне пора, Дэнни!» – и исчез. А меня разобрала тоска. Как-то все иначе представлялось. Все вышло совсем не как в книжках: «Боже, я встретил своего кумира, и мы болтали с ним о Реймонде Чандлере!» Вместо этого было: «Можно насрать тебе в рот?»

Когда Лу ушел, Дэнни спросил меня: «Эй, похоже, ты ему понравился». «Сомневаюсь», – пробормотал я. По-моему, я сказал ему: «Лу спрашивал, принадлежу ли я тебе». Дэнни обрадовался – он всегда поддерживал телеги своих друзей – и сказал: «Ну, если ты хочешь – можешь идти с ним». «Чего-то не хочется», – ответил я.

Джейн Каунти: Подсобка была гнездом разврата. Порочное место. Каждый сидел на какой-нибудь дряни. А, например, если надо встать в туалет, ты боялся поворачиваться к ним спиной. Туалет был слева, и приходилось пятиться – только бы не показывать этим людям спину. Иначе – хана. Повернешься спиной – о тебе начнут говорить. Начнут говорить о тебе гадости, как только ты встанешь.

Ли Чайлдерс: Патти Смит и Роберт Мэплторп поначалу никак не могли вписаться в компанию у «Макса». Все из-за внешности. Выглядели они беспонтово. Роберт предпочитал шляпы, мягкие замшевые шляпы, и огромные университетские рубашки. Смотрелось это ужасно. Патти смотрелась чуть круче: она носила уродливое грязное рванье.

Думаю, Микки Раскину не нравилось, как они выглядят. Но надо отметить настойчивость этих ребят: Патти и Роберт сидели на бордюре напротив входа к «Максу» и трепались с каждым, кто входил или выходил оттуда. Я просто офигевал, у меня бы на такое нервов не хватило. Если бы меня не приняли в компанию, я бы, наверно, просто исчез. Но так бы себя вести не смог. Поражаюсь выдержке Патти, она сидела там и говорила: «Я хочу попасть внутрь, но меня не пускают. Отлично, буду сидеть у входа». Типично панковское поведение задолго до появления типичного панковского поведения.

Терри Орк: Патти Смит и Роберт Мэплторп были очаровательной парочкой. Они были ощутимо извращенно чувственны, просто на редкость. Никогда больше такого не встречал. Я постоянно ездил к ним в отель «Челси», частенько мы вместе наряжались, чтобы пойти к «Максу». В «Челси» от них тащились все: Вива, еще кое-какие суперзвезды Уорхола, Бобби Ньювирт. Мэплторп еще был очень правильным. Больше всего смахивал на заблудшего католического юношу.

Джек Уоллс: Уверен, Патти и Роберта прикалывала телега стать суперзвездами Уорхола. Из своих попыток ворваться в «Макс» они устраивали настоящие спектакли. В ход шло все, что могло привлечь внимание: карандаши для глаз, помада, черный лак для ногтей, – лишь бы попасть внутрь, в подсобку. Но тем не менее на них упорно клали хуй.

Дэнни Филдс: В изложении Патти эта история звучала изумительно. Они с Робертом приходили к «Максу» каждый вечер, вставали на входе и таращились на богемную тусовку с единственной целью дождаться, когда кто-нибудь пригласит их присесть за столик или хотя бы просто войти внутрь. Завсегдатаи уже привыкли видеть эту милую сексуальную парочку, торчащую в проходе. Но никто не втыкал, кто они такие и почему не заходят внутрь. Тупеж продолжался день за днем. В конце концов, я не выдержал и сказал: «Эй, чего стоите? Заходите и садитесь. Вы кто будете?» Патти потом вспоминала, что я оказался единственным в «Максе», кто предложил им зайти и присесть. А получилось действительно смешно: «Да заходите уже, хватит торчать в дверях. Прикольно смотритесь, кто такие?»

Пенни Экейд: Патти – это человек, который в девять утра мог поднять меня криком: «Пенни!» Я спрашивала: «В чем дело, Патти?» Она отвечала: «Сегодня день рождения Бобби». «Какого Бобби?» – «Бобби Дилана». Всю жизнь ее глючило, будто бы она Джон Леннон, или Пол Маккартни, или Брайан Джонс, или еще кто-нибудь из рок-звезд.

В ночь, когда умер Брайан Джонс, я была рядом с Патти. У нее была истерика. Она безудержно рыдала. Конечно, я тоже напряглась, но Патти просто постоянно говорила про «малыша Брайана Джонса» и «кости малыша Брайана Джонса». Как будто она говорит с кем-то, кого видит только она. Многие общаются с воображаемыми людьми, но воображаемые друзья Патти – это люди типа Кита Ричардса. Помню, Патти рассказывала мне историю про то, как встретила Эрика Клэптона. Она была с Бобби Ньювиртом, но все время вертелась вокруг Клэптона, пока тот не спросил: «Мы с тобой знакомы?»

Патти ответила: «Не. Мы так, люди маленькие».

Джек Уоллс: Когда Патти гостила в Нью-Джерси у своей матери, ей позвонил Тинкербелл и сказал, что Роберт – педик. Патти была раздавлена. Подумай, что тут делать, как бороться? Если у него другая девушка, тут все более-менее ясно. Но если человек, которого ты любишь, заявляет, что он гей, вот тогда у тебя действительно большая проблема.

Единственное, из-за чего Патти и Роберт спорили раньше, – кто пойдет в прачечную.

Дункан Хана: Когда я первый раз попал в Нью-Йорк, Роберт и Патти все еще встречались. Клевая была парочка. Однажды я случайно встретил Патти, и та сказала: «Знаешь, мы с моим стариком расстаемся». Она очень доверяла мне и рассказала: «Прикинь, его плющит по мужикам. А что делать женщине, если ее парня тянет к мужикам?»

Казалось, что у нее камень упал с души. Она была не виновата в том, что случилось. И она по доброте душевной решила, что я должен знать все подробности. Патти не хотела, чтобы я плохо о ней думал, – и мне это очень льстило. В голову лезло «Вау!», но я промычал что-то типа: «Мда-а-а». Это должно было значить: «Тяжело, когда мужик уходит от женщины к другому мужику». Вот.

Джек Уоллс: Роберт Мэплторп родился в пятидесятых. К моменту бунта в Стоунвол в 1969-м, когда началась гомосексуальная революция, ему было то ли девятнадцать, то ли двадцать. Это было целое движение, и в нем участвовали не только геи. В начале семидесятых все окончательно ударились в гомосексуализм. И Роберт тоже стал геем. Как раз в то время появились «грузовички» – около мясокомбината, на Четырнадцатой улице, стояло несколько грузовиков, где гомики занимались анонимным сексом.

Потом у кого-то хватило ума наплодить клубов – раз уж все тусуются в одном месте, почему бы не продавать там выпивку? Так появились «Шахта» с «Наковальней» – и это стало апогеем разврата: «золотой дождь», копрофагия, фистинг, «чебурашки»[33].

Туча народу предпочитала проводить свое время там. Все ебались так, как будто завтра наступит конец света.

Терри Орк: Не знаю, с чего там все началось: гомосексуальность ли Роберта вылезла наружу, или Патти начала заигрывать с рок-звездами. Вообще, Патти жила на публику. Целовала кого-нибудь – и смотрела на тебя. Чтобы убедиться, что ты все видел. Ну, как будто играла богемную даму из Парижа двадцатых. Она совершенно сознательно жила, как на сцене, и ебалась со звездами. Она этим гордилась. А кончилось все затяжным романом с Тодом Рандгреном.

Патти Смит: Если бы я столько не загонялась по поводу себя, то стала бы убогим понтогоном. Ну вот, почитай мою книжку, «Седьмое небо», и кого ты в ней найдешь?

Эдди Седжвик, Мариан Фэйтфул, Жанна д’Арк, Фрэнк Синатра – вот люди, которые мне действительно нравятся. Но я называю их имена не понта ради, а чтобы подчеркнуть: вот совсем другая часть моего «Я». Внутри меня живут мои герои.

Биби Бьюэл: Тод Рандгрен познакомил нас с Патти – его предыдущей подружкой. И она мне сразу же понравилась. Она сказала, что я похожа на Аниту Палленберг, Нико и Мариан Фэйтфул в одном флаконе. Да-да, прямо так и сказала. А потом еще добавила: «Тебе нужно постричься и сделать себе “перья”». Тогда волосы были длинными, а Патти порекомендовала мне «перья» – я так и сделала. Правда, позже она пыталась уговорить меня покраситься в блондинку – но я отказалась.

Патти сходила по мне с ума. Каждый день я ездила к ней в гости. Стоило мне только показаться на Двадцать третьей улице, где они жили с Аленом Ланьером, и неважно, чем они занимались до этого: трахались, или она в очередной раз разгребала какой-нибудь из своих загонов, или что-то писала, – Патти все равно пускала меня в дом.

Как-то мы сидели и трепались, и она призналась: «Блин, я так хочу петь». Я сказала: «И я тоже!» Это произошло задолго до того, как она стала петь по-настоящему. И вот мы заводили чьи-нибудь записи и подпевали, как могли. Ставили «Gimme Danger» и старались подражать, насколько хватало глоток. Патти говорила: «М-да, вот так учатся правильному вокалу». Мы брали расчески вместо микрофонов, вставали перед зеркалом и пели, пели, пели. Это было очень здорово – Патти была такая клевая. Иногда я приносила травку, а Патти не могла много курить – ее взводило и уносило после второй затяжки, она уходила в себя, как астронавт в открытый космос, затевала философские разговоры и рассказывала мне истории о Сэме Шепарде.

Я была так молода и безумна – каждый раз, когда у нас с Тодом случались напряги, я бежала к Патти. Она все еще любила его. Поэтому ей было нелегко терпеть маленькую засранку, которая то и дело бегала к ней за советом по поводу Тода. Иногда я ловила их на том, как они обнимаются или еще что, и бесилась, как ребенок. Я подскакивала к Патти с криками: «Какого черта ты обнимаешься с моим мужиком?» А она говорила: «Расслабься. Все нормально, остынь, сестренка».

Пенни Экейд: Патти была чертовски энергичной и всегда себе на уме. Она хотела выглядеть, как Кит Ричардс, курить, как Жанна Моро, ходить, как Боб Дилан, и писать в стиле Артюра Рембо. Чудовищная коллекция масок и икон, которые она каждый раз на себя примеряла. Сама Патти считала это крайне романтичным. Когда-то она поступила в педагогический колледж, хотела стать учителем – но потом разом вырвалась из повседневной жизни рабочего класса Нью-Джерси.

Тогда я не могла себе этого представить. Не могла подумать, что заниматься творчеством лучше, чем преподавать домоводство.

Биби Бьюэл: Это Патти Смит уговорила меня сниматься для журнала Playboy. К тому времени я уже снималась для обложек в Revlon, Intimate и Wella. Это были хорошие деньги. Но подражала я отнюдь не моделям. Я преклонялась перед такими девушками, как Анита Палленберг и Мариан Фэйтфул[34], смотрела на них снизу вверх и стремилась стать, как они.

Когда Playboy предложил мне сниматься, Патти сказала: «Эх, почему они не пришли ко мне. Я бы сразу согласилась». У Патти были здоровые сиськи, правда, многие этого не замечали. Вообще, она была довольно щедро сложена и всегда очень гордилась этим. Патти показала мне фотографии Брижит Бардо, Урсулы Андрес, Ракель Уэлш и всякие фотографии из Playboy. Она говорила: «Playboy – это как кока-кола. Это Энди Уорхол. Этот журнал – часть Америки». Она говорила: «Давай. Будет просто супер. Ты взъебешь эту моднятину».

К тому моменту меня обуревали мечты собрать музыкальную группу. Но Патти пыталась объяснить мне, что раз уж я так долго работала моделью, будет непросто сменить тему. Она считала, что лучший способ порвать с миром моды, смыть клеймо детства и избавиться от имиджа подружки рок-н-ролльщиков – сделать что-нибудь очень смелое. Но сделать красиво. Например, пойти в Playboy.

Я воспринимала феминизм Патти как идею «не быть жертвой». Правильные женщины должны делать свой выбор с холодной головой и бунтарским огнем в груди.

Работа с Playboy была бунтарским жестом. Моя карьера в этой стране закончилась – потому что в большой моде работы бы мне никто не дал. Мне остались только журналы типа Cosmopolitan. От меня отказались все серьезные клиенты. И Avon, и Butterick. Нормальные журналы мод больше не связывались со мной.

О чем тут жалеть?

Пенни Экейд: Я всегда воспринимала Патти и Роберта как брата и сестру. И понимала, что Роберт – гей, но Патти упорно говорила о нем как о своем парне. Мои отношения с геями начались с четырнадцати лет, мне знакомо чувство пылкой, но несексуальной влюбленности в гея. В общем, я никогда не поверю, что у Патти были сексуальные отношения с Робертом. Хотя, возможно, что-то у них и было. В любом случае, Патти всегда казалась чем-то похожей на меня, на женщину гомика. Мне прекрасно известно, что у них были проблемы. И что Патти ужасно злилась и расстраивалась. Я любила ее. Да, я была влюблена в Патти, и мне казалось, что она тоже влюблена в меня.

У нас установились романтически-дружеские отношения. Очень старомодно, никакой физической любви, хотя была и она.

Патти Смит: Ну да, я как-то пробовала заниматься этим с девушкой, мне не понравилось. Слишком мягко. А я люблю твердость. Мне нравится мужская волосня. Мне нравится член. Мне нравятся мышцы. И не нравятся все эти мягкие титьки.

Пенни Экейд: Ну, вообще-то нельзя сказать, что Патти меня физически привлекала. Да и не думаю, чтобы я ее возбуждала. Да, мы занимались любовью, но только один раз. Все случилось из-за эмоционального влечения, а не из-за физического. Я чувствовала так много всего по отношению к Патти…

Правда, вскоре все изменилось. Как-то мы с Патти отвисали у «Макса», тупили от нечего делать. Сидели втроем с Мисс Кристиной из GTO – и решили сколотить свою группу. Я, Патти и Мисс Кристина.

Ни я, ни Мисс Кристина не относились к этому серьезно. Точнее, я, конечно, хотела группу, но не знала, что это такое. И вот пошли слухи, что мы собираем группу. Потом, наверно, Дэнни Филдс поговорил со Стивом Полом и рассказал ему, что мы чего-то там замышляем – потому что спустя несколько дней, когда я пришла, как обычно, к «Максу», меня там ждала телеграмма от Стива Пола. Там говорилось: «Ни с кем, кроме меня, ничего не подписывай!»

«Что за черт?» – подумала я. Я ничего не понимала. И совсем странным казалось мне поведение Патти: я заметила, что она очень нервничает из-за этой телеги с группой. Я-то просто прикалывалась. А в жизни Патти началось что-то серьезное. Что-то, чего я не понимала.

Я не понимала, что она увидела: она может действительно сделать что-то стоящее.

Глава 11 Звездное небо поэзии

Джим Кэролл: Как-то ночью я шел к себе в отель «Челси». У входа в отель встретил Патти Смит и Роберта Мэплторпа – стоят перед входом в отель и собачатся… Патти меня увидела, прекратила ругань, подошла и сказала: «Ты ведь Джим Кэролл? А я – Патти. Привет».

Мы встречались и раньше – я замечал, что она разглядывала меня в «Максе» и на чтениях Поэтического Проекта в церкви Святого Марка. К тому времени за мной уже успела закрепиться репутация поэта.

И она сказала: «Давай я к тебе завтра зайду? Тут есть книжечка одна, хочу ее тебе дать».

Я говорю: «Ладно, давай. Я живу в номере…»

Патти перебила: «Я знаю, в каком ты номере».

На следующий день она зашла. Насколько я помню, именно в этот день мы толком познакомились. С собой у нее была книга. Кажется, о каком-то индейском племени.

Патти пыталась заставить меня переехать на чердак, где они жили с Робертом. Это откровенно пугало. Она знала, что я встречаюсь с Деврой, манекенщицей – настоящей моделью в духе шестидесятых, в стиле не какой-нибудь Твигги, а настоящей Джин Шримптон – и я реально ее хотел. Патти же говорила: «Чувак, это пустая трата времени, забей на нее. Ты с ней встречаешься только потому, что она смотрится отличным дополнением к твой персоне. Я – та девушка, которая тебе действительно нужна».

Писательница Патриция Морисроу в биографии Мэплторпа пишет, что Патти все-таки затащила меня к себе. Ну, в общем, да. Но только с манекенщицей я все равно встречался.

Наши отношения не затянулись надолго. Я был первым парнем, с которым она встречалась там, на чердаке. И Роберт Мэплторп абсолютно не напрягался по этому поводу. Наоборот, мы с ним нашли общий язык. Он постоянно задавал кучу вопросов о самых разных вещах: он хотел знать, как можно изменить социальный статус. Он был в курсе, что я как раз парень с улицы, который раньше ходил в престижную частную школу.

Он знал, что у меня есть богатые друзья, но никогда не просил с ними познакомить. Он просто хотел научиться быть более утонченным. Но я не мог его этому научить, я лишь посоветовал ему читать больше книг. Прикинь, он вообще не читал. Дальнейшие его потуги оказались чудовищно нелепыми, как мотоцикл в шелках и бархате. Как свадебный торт мисс Хэвишем в «Больших ожиданиях». Но на самом деле он просто искал себя – собственную сущность и свое творческое «я».

Роберт постоянно разговаривал со мной вот о чем: почему я решил, что я не гей, несмотря на то что время от времени выхожу на панель ловить мужиков? Мол, разве мне это не нравится? Я ответил: «Да, но я сначала беру с них деньги, Роберт. Так вот. А потом говорю, что больше не буду с ними встречаться».

Так что я признавал только один трах в одни руки. А Роберт все пытался успокоить себя, мол, он хотя бы бисексуал. Но в душе твердо знал, что он – гей. И пути назад уже нет.

Я просто принимал это как данность. Патти никогда при мне не говорила о Роберте как о своем парне. В ее рассказах они больше были похожи на брата и сестру. Сама по себе Патти была очень старомодной. До того как я перебрался на чердак, она каждое утро приносила мне в «Челси» завтрак – кофе, шоколадные пончики и пинту шоколадного итальянского мороженого. Бриджит Полк пыталась снять меня с героина, заменив его спидом, и это было нелепо. Тем летом мне стало хуже в десять раз. Я был вынужден вернуться к героину, чтобы не двинуть копыта. Патти работала в книжном магазине Скрибнера и воровала там деньги, чтобы я мог затариться герой. В общем, это был один из моих самых страшных наркоманских периодов. Но как же было здорово! Помнится, я был уверен, что она тотально сидит на спиде. Но Патти никогда не принимала никаких наркотиков. И это удивляло еще больше. Казалось, что Патти берет на себя часть моих страданий.

Патти постоянно смотрела, как я сплю. Представь, просыпаюсь и вижу, что она на меня смотрит. Кстати, кто-то еще рассказывал, что ей нравилось смотреть на спящих парней…

Я знал Патти с лучшей стороны: очень преданная и любящая. Короче, я так и не расстался с этой манекенщицей. Поэтому когда вдруг появился Сэм Шепард, я подумал: «Ну что ж, hasta la vista!»

Ленни Кай: Я написал заметку в Jazz and Pop и назвал ее «Лучшее из а капелла». Патти позвала меня, потому что она ее сильно воткнула. Я работал в «Виллидж Олдис», и она стала заезжать туда субботними ночами. Мы заводили Deauvilles или Moonglows и танцевали и в итоге близко сошлись. Она поинтересовалась, не подыграю ли я ей на гитаре на предстоящих поэтических чтениях в церкви Святого Марка.

Джерард Маланга: Терри Орк познакомил меня с Патти Смит и Робертом Мэплторпом. Патти прислала мне несколько стихов, и я ответил ей в весьма восторженном тоне. Должен признаться, она была панком в последней стадии: от мозгов до кончиков ногтей. В ответном письме она написала: «Я все равно считаю, что пишу стихи лучше тебя». В какой-то степени это было шуткой. Но с другой стороны, она говорила вполне серьезно.

Я тут же заинтересовался этой особой, у нее был настоящий талант. Поэтому я организовал наши с ней совместные чтения на Поэтическом Проекте в церкви Святого Марка.

Ленни Кай: В первую очередь мы представили «Мэкки-Ножа», потому как был день рождения Бертольда Брехта. А потом Патти прочитала целую пачку стихов, в том числе и «Богохульство», то, где «Иисус умер за чьи-то грехи…»

Потом мы сыграли ее песенку про Джесси Джеймса, потом «Балладу про плохого мальчика», где заводится гитара, нарастает громкость, темп все ускоряется и ускоряется, а в конце я должен был сыграть атональный зубодробительный соляк. Мне кажется, это именно тот набор, который нам всем необходим: твой любимый хит, немного попсы и атональный соляк.

Мы сорвали банк. Казалось, Джерард не сводил с нас глаз. Смена поколений «У Макса» не могла остаться незамеченной, а Джерард был представителем компании Уорхола, он помогал поднимать «Макс» на самом старте. Но в семидесятых там плотно осели рокеры, и порядки поменялись.

Джим Кэролл: Кто-то спросил Нико, не хочет ли она поучаствовать в чтениях Поэтического Проекта, поэтому она сказала мне: «Ты у нас вроде как молодой поэт? Меня тут зовут читать стихи в церкви Святого Марка. Ты там выступал?»

Я ответил: «Да, было дело». Я был поражен до глубины души. Прикинь, чувак, эта тевтонская красавица спрашивает меня о моих стихах и читает наизусть свои.

Они были ужасны, ха-ха-ха!

Джерард Маланга: После того как мы с Патти выступили вместе, я помог ей издать книгу через «Телеграф букс». Виктор Бокрис и Эндрю Вайли заигрывали со мной на тему издать сборник моих стихов, а я, в свою очередь, посоветовал им издать сборник Патти. И точно так же порекомендовал им издать «Книгу шрамов» Бриджит Полк. Я договорился с ними на две-три книги.

Виктор Бокрис: У Эндрю Вайли была книжная витрина на Джонс-стрит. Там и расположилась штаб-квартира «Телеграф букс». Эндрю жил в задней комнате, и я приезжал к нему из Филадельфии раз в неделю.

По телефону же мы общались каждый день. Он звонил мне в Филадельфию и говорил: «Я тут отвисаю с Патти Смит, она офигительная, ля-ля-ля, ее парень – из Blue Oyster Cult».

В конце концов Эндрю познакомил меня с Патти. Мы встретились на Двадцать третьей улице, где она жила с Робертом Мэплторпом. Похоже было, что она там тупо отвисает. У Мэплторпа на стенах была развешана огромная коллекция полароидных фотографий сексуального толка. Не сказать, что на всех был голубой секс, но и таких было предостаточно, и это выводило меня из себя. В те дни я очень плохо относился к голубым. Они меня бесили.

В следующий раз я встретился с Патти в Нью-Йорке, когда приехал передать ей экземпляры ее первого сборника, изданного нами. Он назывался «Седьмое небо». Обычно, если кто-то печатает свою книгу, ему выдаются шесть авторских экземпляров. Но тут мы решили выдать Патти сорок, догнав, что она – настоящая рекламная машина и что сама раздаст книги нужным людям.

И вот я забрался на ее чердак с мешком книг под мышкой. Патти сильно напряглась, кто-то ей наплел ерунды, мол, дура, на фига ты с ними связалась? Как ты могла им позволить тебя издавать, не заключив никакого договора? Когда ты станешь знаменитой, они продадут миллионы экземпляров и сделают кучу денег! Так что она на меня набросилась буквально с порога. К сожалению, в тот момент хладнокровие и дипломатичность оставили меня, и я сказал Патти: «Что ты за хуйню порешь?!»

Я был обижен до глубины души. Ведь я положил массу сил на то, чтобы эта книга вышла. Патти же сказала: «Да вы собираетесь наварить на этом вагон денег!»

Я ответил: «Патти, никто не покупает сборники стихов. Даже за гроши. Поэтому у нас с этого не будет никаких ДЕНЕГ. К сожалению, тут все совсем по-другому работает. Мы выпустили книгу потому, что считаем тебя достойной этого. И потому что нам самим это в радость».

Она вроде как расслабилась. Тут я сделал эдакий финт ушами – мы проделывали его миллионы раз, чтобы польстить людям. Я сказал: «Слушай, есть отличная идея. Я хочу взять у тебя интервью. Более того, я могу потом опубликовать его в одном хип-журнале в Филадельфии!»

Патти ответила: «Отлично», – и, по-моему, мы устроили интервью той же ночью. Скорее всего это было первое интервью в ее жизни. Оно получилось очень длинным и интересным: Патти рассказывала свою историю.

Патти Смит: Я работала на фабрике, проверяла детско-колясочные бамперо-бибикалки. Пришло время ланча. В это время к нам приходил чувак с маленькой тележкой, развозил обалденные сэндвичи с сосиской. Мне захотелось сэндвич. Он стоил чего-то вроде доллара сорока пяти. Захотелось мне, значит, сэндвич… А этот чувак приносил только две штуки в день. И тетки, которые командовали нашей фабрикой, Стелла Дрэгон и Дотти Нук, уже купили оба.

Больше я ничего не хотела. Бывает такое: хочется чего-то – хоть плачь! Я буквально помирала от тоски по горячему сэндвичу. Чтобы развеяться, решила пройтись на ту сторону железной дороги, к маленькому книжному магазинчику. Иду и высматриваю: чего бы такого почитать? Вдруг вижу: «Озарения». Ну, знаешь, дешевенькая такая книжка, в мягком переплете, «Озарения» Рембо. По-моему, эта книжка была у каждого ребенка. В ней – грубая крупнозернистая фотка самого Рембо. Я подумала: «Неужели он так изящно выглядит?» Этот тип выглядел как гений. Я буквально вцепилась в эту книгу. Даже не знала, о чем она, мне просто понравилось это сильное имя: Рембо. Я, кажется, даже назвала его «Римбод» и думала, что он очень крутой.

И вот иду обратно на фабрику. Читаю книжку. С одной стороны она была на французском, с другой – на английском. И это чуть не стоило мне работы. Дотти Нук увидела, что я читаю что-то на иностранном языке, подошла и спросила: «Зачем ты читаешь всякую иностранщину?»

Я отвечаю: «Да нет, это не иностранщина».

Она говорит: «Иностранщина! И наверняка коммунистическая. Вся иностранщина – про коммунистов!»

Она орала так громко, что народ подумал, будто бы я читаю «Коммунистический манифест» или типа того. Все сбежались, начался страшный бардак. В порыве бешенства я свалила с фабрики и пошла домой. Так что я поняла, что это очень важная книга, еще до того, как ее прочла.

Я буквально влюбилась в нее. Благодарение богу, что так случилось, потому что это было очень здорово.

Джим Кэролл: Моя бывшая прислала мне ротаторный журнал из Филадельфии. Там было интервью с Патти. Один из вопросов звучал так: «С какими тремя поэтами ты бы хотела отправиться в турне?». И Патти ответила: «Мохаммед Али, Джим Кэролл и Бернадетт Мейер». Она сказала, что я – «единственный настоящий поэт в Америке».

Патти подарила мне экземпляр «Седьмого неба» и, конечно же, рассказала, какие стихи посвящались непосредственно мне. Правда, я думаю, что она говорила то же самое куче народу. И уверен, что именно мне посвящены только те стихи, которые она показывала мне сразу.

Джерард Маланга: Книжка вышла. И я прихуел от Патти. Потому что в ней она благодарила какую-то Аниту Палленберг, которую даже не знала, Бобби Ньювирта и кого-то еще.

Не то чтобы мне хотелось благодарности или признания… Но я один из тех, благодаря кому эта книга увидела свет. В продвижение таланта Патти я вложил дикую тучу сил. Что она собой представляла? А ничего, и звать ее никак! Но я поддерживал ее, потому что видел в ней искру художественного таланта. Бросил все дела, выкручивал людям руки, принес ей популярность на блюдечке. И что в итоге? Она поворачивается ко мне спиной и выражает благодарность Бобби Ньювирту?

В самом деле, что за черт? Я никогда с ней этого открыто не обсуждал, но всю дорогу бесился, как дьявол. Она написала эту благодарность Бобби Ньювирту наверняка потому, что крутила с ним шашни. Да и пускай, но что он для нее сделал? Разве что познакомил с Диланом… Короче, тут дело нечисто.

Эд Фридмен: Однажды вечером на чтениях Патти представляла Рут Клигмен, подружку Джексона Поллока. Вступление было такое: «Когда я росла в Джерси, представьте, пределом моих мечтаний было стать подружкой великого художника, музыканта или артиста, представьте, и поэтому первое, что я сделала, когда свалила из дома, – стала девушкой Роберта Мэплторпа. Прикинь, Рут Клигмен, насколько больше возможностей у тебя? Насколько больше?!»

Думаю, Рут прихуела. Я бы не выдержал: подаешь себя как поэта с серьезными намерениями, а тебя представляют как подстилку для художников.

Гораздо позже я сказал: «А, Патти. Как ты тогда представила…»

Патти тупо взглянула на меня: «Че, я плохо выглядела, да?»

Джим Кэролл: Патти жаловалась, что никак не может договориться об участии в очередных чтениях Поэтического Проекта, говорила: «Они просто завидуют… Я так всем понравилась тогда». Думается мне, так оно и было. Короче, я им заявил, что на следующие чтения выйду вместе с Патти.

В тот день я отвисал в Ри, в Нью-Йорке, у моего приятеля Вилли, персонажа «Дневников баскетболиста». Вилли был типа один из немногих нарков в районе. Тем утром ебаный местный шериф решил, что пора его брать. И как раз во время рейда, на рассвете, мне посчастливилось сидеть у Вилли дома. Они нашли только коповскую дудку с остатками внутри, но нас повязали все равно. Пришлось переться в местный обезьянник. Но чуть раньше я заказал в местном ресторане одно из лучших на моей памяти блюд итальянской кухни. И только потом они отвезли нас в Уайт-плейнс, чтобы завести дело. А еще позже судья отклонил его рассмотрение.

Время шло уже к полуночи. Хвала небесам, нам не грозила ночевка в обезьяннике. Не так уж плохо для него получилось, для обезьянника-то. Серьезно. Но я пропустил чтения. Никто не знал, где я. А Патти начинала свою часть, предварив ее словами «Ну, все мы знаем, что у Джима кое-какие проблемы…»

Думаю, что Энн Уолдмен и все остальные в Поэтическом Проекте обалдели: ты ж прикинь, «Джим-то, оказывается, такой ненадежный чувак!».

Патти ответила что-то в духе: «Вам нравится, что он бунтарь, да? Но как только дело касается вас самих, вам сразу перестает нравиться? Ну что же, за Джима Кэролла…»

В любом случае, вечер был за ней. И она могла распоряжаться им, как хотела. Сам хорош – попал к мусорам и тем самым дал ей в два раза больше времени на выступление.

Патти Смит: Все поэты в церкви Святого Марка – сплошные рохли. Эти пиздоболы писали что-то типа: «Сегодня в 9.15 мы с Бриджит на пару загоняли по вене спид…» Клево получалось. На словах. Но стоило Джиму Кэроллу под кайфом ввалиться туда и начать блевать, как их тут же воротило. Видите ли, это уже не стихи и, типа, так не катит.

Пока ты просто умеешь играть словами – все отлично. Но если ты на самом деле живешь этим – все, труба. Стоять к тебе лицом им не по кайфу. Джим Кэролл был единственным шансом Поэтического Проекта церкви Святого Марка подружиться с реальностью, он был единственным настоящим в этой тусовке. В смысле, настоящим поэтом. Наркоман. Бисексуал. Его выебали насквозь, это сделал каждый гений Америки – и мужчины, и женщины. Он все пропускал через себя. Его образ жизни отвратителен. Иногда приходилось выволакивать его из канавы. Он сидел в тюрьме. Он – настоящий торчок. Но кто из великих поэтов не таков? Я тащилась от того, что Джим Кэролл написал свои лучшие поэмы в двадцать три – в том же возрасте, что и Рембо. И та же бравада, то же склад ума, что и у Рембо.

Но эти уроды его завернули. Потому что он, видите ли, накосячил. Видите ли, не пришел на собственные чтения. Сидел в тюрьме. И пусть его. Все так и запищали: «Ой, ну мы не можем больше приглашать его на чтения». Полный бред.

Дункан Хана: Про Патти я знал еще до переезда в Нью-Йорк. Чудо-смесь рок-цыпочки, девчонки-поэтессы и чего-то вроде историка, битницы. Экзистенциализм и рок-н-ролл, как раз по мне. Я думал: «Черт, круто!»

Еще в Патти торкал безудержный фанатизм. Ее стихи больше похожи на фанатские письма. Записки поклонника Рембо. Мне это было знакомо, потому как я сам делал то же самое: хранил журналы, строчил послания мертвецам. А она делала все куда увереннее, по-взрослому, так ведь? И ей удавалось делать из этого искусство.

Мы всегда пытались отстраниться от происходящего, быть сбоку припека. Маргиналы, мать твою. Никогда не забуду, как приехал в Нью-Йорк, увидел Патти и сказал: «Эй, тебе, должно быть, нравится Эгон Шиле?[35]»

Эгон Шиле – венский экспрессионист с чумовой прической. Отсидел за порнографию, умер в двадцать восемь. Короче, почти идеал.

И Патти ответила: «О да! Он супер».

«Хе, тебя, наверное, натурально плющит от него?»

«Да вообще пиздец просто».

Один огромный культ личности, да? И все окутано тайной. Блин, круто было!

Джим Кэролл: Помню, крепко заторчал в комнате у Сэнди Дейли, в отеле «Челси». Где-то спустя год после разрыва с Патти. И вот стою, приобняв ее за талию, и говорю: «Нам стоит держаться вместе, Патти!»

Сдается мне, она уже успела втюриться в Сэма Шепарда. Потому что они с Сэнди переглянулись и нервно захихикали – не иначе как уже успели посудачить, бабы. Ну, и ответ звучал так: «Чувак, ты чего, издеваешься? Сказал бы ты это год назад – и я бы выпрыгнула из окна, малыш. Теперь поздно. Звиняй, Джим».

Прикинь, еще и добавила: «Я же тебе говорила, что ты еще пожалеешь. Надо было оставаться со мной».

Так и случилось, чувак. Может, конечно, получилась лажа с моей стороны. Но, учитывая то, как Патти постоянно шарахалась туда-сюда, вряд ли я мог держать все под своим контролем. В книге Мэплторпа сказано, что она меня бросила после того, как узнала о поэзии все, что знал я, и получила некоторую известность. Но это не совсем так. Мы просто разошлись… Ну, это, блин… Она говорила что-то типа: «Я была верна тебе, а ты продолжал трахаться с манекенщицей!»

Но о поэзии мы говорили очень много. Стихи Патти сильно отличались от моих. У нее было полно дионисийских штучек, я же, скорее, придерживался аполлонической эстетики. Кстати, именно поэтому Патти так удачно пробилась в рок-музыке: ее сумасшествие здорово оттенялось ее очаровательной сентиментальностью. И все это сочеталось с причудливой гневно-очаровательной манерой, также ей присущей.

Она могла пустить все на самотек. Правда, нельзя сказать, что у нее проблемы с внутренней дисциплиной. И для меня это было очень важно. Патти впитывала все, что я говорил о форме, о длинных строках. Но ведь это все чушь, технические заморочки, и никто из нас не собирался меняться. Мне не нравились ее стихи, но некоторые строчки были действительно хороши.

Виктор Бокрис: Джон Калдер, возглавлявший «Калдер и Боярс» – что-то типа английского «Гроув пресс» – согласился издать антологию авторов «Телеграфа». Поэтому мы вместе – Эндрю Вайли, Джерард Маланга, Патти Смит и я – в 1972 году отправились в Лондон.

Приезд Джерарда описан в New Musical Express. В статье сказано, что Джерард Маланга выступал на чтениях вместе с Патти Смит и Эндрю Вайли.

Джерард Маланга: Великое выступление. Мы выложились на полную мощь. Я уходил со сцены последним. Место было шикарное. Все обито красным бархатом, как в ковбойском фильме. Я был одет во все белое. Период исключительной духовности, я находился в поиске, как Дон Хуан. Читал Сэлинджера и Кастанеду и возбуждался, ха-ха-ха!

Виктор Бокрис: Джерард в те дни носил все белое. Он только что вернулся из Индии или типа того. Представь: вокруг дикий гвалт, а он садится на землю, скрестив ноги, и начинает декламировать стихи без предупреждения. И вдруг все шикают друг на друга: «Тссссс! Джерард читает!»

Он читал поэзию в духе Роберта Крили, что-то там: «Я смотрел и не видел ТЕБЯ в этом МЕСТЕ. Ты была, словно СВЕТ, льющийся из окна…»

Потом вышла Патти. Она была великолепна. Знала, что делает. К слову, одевалась она тоже с умом. Мешковатая футболка, отлично подчеркивающая грудь – а у нее здоровые такие титьки. На обложке Time Out была фотка, где Патти, обнаженная по пояс, держит молоток наперевес. Из всей одежды – только ожерелье. И прическа а-ля Кит Ричардс.

В ту ночь она читала что-то из своего «Седьмого неба». Но потом она рассказала историю в стихах, начав ее словами: «Я еще не совсем ее закончила… Но там приблизительно так: мальчик смотрит на Иисуса, как он спускается по ступеням…» Потом запнулась где-то в середине и сказала: «Бля, ебать. Забыла…»

Народ оценил: «О, как это прелестно, она забыла стихи». Но Патти выдала: «Бля, ну что за хуйня… Ща все будет», – и дальше придумывала прямо на ходу.

Патти смотрелась, как панк – как панкесса. И это очень, очень хорошо работало. Слушатели были просто ошеломлены. Никто никогда не видел ничего подобного.

После Патти вышел Эндрю Вайли. Поскольку он очень хотел выступать последним, то ему досталось гораздо меньше времени, чем нам. Потому что владельцу порнотеатра пора было уже сворачивать лавочку, а не то его могли загрести. Чувствовалось, что время давит на Эндрю. И наверно, он понимал, что Патти – гвоздь программы. А когда ты уже увидел выступление звезды, на других смотреть не станешь.

Выходим потом на улицу, решили промочить горло. Вокруг народ завел шарманку: «Парни! Сегодня ночью вы изменили Лондон, все дела». Патти с Джерардом исчезли. Джерард вообще жил в собственном мирке, а Патти была слишком независимой особой, чтобы тусоваться с нами. Думаю, она провела остаток ночи с Сэмом Шепардом.

Джерард Маланга: По странному совпадению Сэм Шепард оказался в Лондоне в одно время с нами. Поэтому, когда я понял, что Патти нужно место, где бы они могли встретиться, я дал ей ключи от своей комнаты в отеле: «Эй, держи. Сегодняшний вечер твой».

Утро после поэтических чтений мы провели вместе за завтраком в Найтсбридже, прямо напротив церкви, куда ходил Эзра Паунд[36]. А потом отправились на фотосессию для «Телеграф букс».

Виктор Бокрис: Джерард сказал: «Только никому! Сэма Шепарда здесь не было!» Я ответил: «Понял», – хотя даже не знал, кто такой этот Сэм Шепард. Оказалось, что это вызывающего вида чувак с длинными волосами, который держался поодаль от нас с видом: «Никому не говори, что я здесь». Он был женат и не должен был встречаться с Патти.

Есть целая пачка всем известных фотографий – Эндрю в своем берете и кожаной жилетке. Я с длинным белом шарфом. И Патти с черными, как уголь, волосами. Ну что поделать? У каждого в голове живет свой белый таракан.

Джерард Маланга: Вернувшись в Нью-Йорк, Патти Смит и Сэм Шепард написали пьесу под названием «Уста ковбоя». Это были два писателя, у них была связь, и они вместе написали эту пьесу. Это почти как заниматься любовью на сцене.

Терри Орк: Сэм Шепард и Патти Смит репетировали «Уста ковбоя», когда я привел к ним Ника Рэя. Он ставил «Бунтаря без причины». Нужно было, чтобы он оценил постановку. Я изо всех сил пытался найти деньги, чтобы снять спектакль на пленку. Но сразу после премьеры Сэм вдруг простудился и покинул город. Не выдержал напряжения: фактически это была измена на глазах у собственной жены и ребенка… Это было чересчур для него. В общем, он спекся.

Эд Фридмен: Я видел Патти на групповых чтениях Поэтического Проекта в церкви Святого Марка. Она была на голову, да еще и целые плечи выше всех остальных. В первую очередь я говорю о том, как она умела очаровывать публику. Она действительно могла быть звездой и была ей среди поэтов: помесь Рембо и Кита Ричардса, The Velvet Underground и Дженис Джоплин. И она говорила об этих людях. Ее работы звучали романтически. Но она умудрялась совмещать романтизм с характерными чертами попсы. В выступлениях она могла играть, словно настоящий мужчина. Помесь мужчины и женщины. Этакий гермафродит.

В поэме «Изнасилование» она избрала точку зрения мужчины, а объект изнасилования назвала «Душка Гомик».

К тому времени феминизм уверенно набирал обороты. Не думаю, что они считали Патти одним из своих символов, ха-ха-ха. Но, сдается мне, это было частью ее имиджа – она вполне могла бы родиться мужиком.

Как-то раз Патти сказала мне: «Аллен Гинзберг думал, что я – смазливый мальчишка. И пытался меня снять. А я ему сказала: «Смотри на сиськи, Аллен! Обрати внимание на сиськи!»

Патти Смит: Мне особо скрывать нечего. Поэтому я пишу про девчонок, которые прощаются с девственностью. И пишу об этом так, как это делал Лорка. У меня есть одна вещь, там рассказывается, как брат изнасиловал мертвую сестру при свете белой луны, называется «Древо Пениса». Так вот главный герой посмотрел на тело сестры и произнес: «Ты так холодна в смерти. И ты еще холодней ко мне, чем была при жизни».

Большинство моих стихов посвящено женщинам, потому что женщины меня вдохновляют. Лучшие художники – кто? Мужики. А кто их на это вдохновляет? Женщины. Дух мужественности во мне вскормлен женским началом. Я влюбляюсь в мужчин – и они овладевают мной. Мне плевать на эмансипацию. Так что писать о мужиках не получается, поскольку я у них на крючке. Но с бабами я могу быть мужественной, могу сделать их своей музой. И я использую женщин.

Джоуи Рамон: Я встретил Патти в «Кеннис Кэствейс», в самом начале. Она читала стихи. Каждый раз, дочитав стихотворение, она комкала лист и швыряла его на пол. Или, например, читает, читает… Вдруг хватает стул, кидает его через всю комнату, он врезается в стену и разлетается в щепки. Меня так вставляло… Никогда о ней не слышал, но впечатлился будь здоров.

Ричард Хелл: Я решил посмотреть на Патти, когда узнал, что она выступает в гей-клубах, в частности в «Le Jardin». И что она сводит этих чертей с ума. Это меня убило. «Неужели эта публика сходит с ума от стихов какой-то девчонки?»

Патти выворачивала их на полную, это было обалденно, она была очень жестокой, но очаровательной и ранимой одновременно. Абсолютный вперед, без сомнений.

Глава 12 Дом Dolls

Ли Чайлдерс: После того, как кончился ангажемент «Свинтуса», я вернулся в Нью-Йорк и устроился на работу в журнал «16». Потом Лиза Робинсон уговорила Роя Холлингворта, журналиста из лондонского Melody Maker, нанять меня как фотографа. Рой сказал: «Я тут слышал о группе под названием New York Dolls. Подозреваю, что это нечто. И к тому же бесподобное нечто. Поехали, пофоткаем их, заодно интервью возьмем».

Мы отправились на какой-то чердак на Бауэри. И конечно же, New York Dolls хорошо подготовились к встрече. Видимо, как-то пронюхали про визит представителей Melody Maker, поэтому вырядились в женские шмотки и накрасились. Одеваться в женское тогда считалось крутью. Дэвид Йохансен надел прозрачную блузку в горошек. Но мне понравилось. Шел 1970 год, и я был покорен этими эффектными парнями в женской одежде. Помню, я был уверен, что ни одного с нормальной ориентацией среди них нет.

Джерри Нолан: В самом начале аудитория New York Dolls состояла в основном из геев, но мы-то, само собой, стояли на своем. Нам нравились девки. И позволь сказать тебе кое-что: бабы об этом сразу же прознали. Это мужики почему-то смущались. А телки знали, что нам по хую, что на нас надето. И они любили нас за это и за то, что нам хватает смелости так выглядеть и поступать. Им это нравилось.

Ли Чайлдерс: Я думал, что все они – пидоры. Конечно же, я ошибался. Но они были очень забавные. Очень, очень забавные – и это важнее для меня, чем женская блузочка, гетеро– или гомосексуальность. Я ведь думал про них именно так, потому что они разговаривали по-пидорски. Они играли геев. Не помню точно, о чем мы болтали, но чего-то про секс, там было полно всякого в духе «хуи и гранд-хуи», ну и так далее.

Я был молод и достаточно наивен. Поэтому принял все за чистую монету, когда Джон Фандерс болтал со мной о «гранд-хуях». На самом деле он нес всякую ересь, потому что хотел получить контракт на запись. Ну, разве не забавные времена были? Я снял пачку отличных фоток, вправду отличных фоток. Никакой пошлости, но их видение мира отражалось в них полностью. Они пригласили меня на следующее шоу, которое должно было состояться на выходных в Центре искусств Мерсера. К их чести, да и моей тоже, замечу: вся дурь – сексуальность, макияж, женские блузки – остались за бортом, стоило мне послушать их всего минуту. Обожаю правильный рок-н-ролл, а ребята оказались стопудовой рок-н-ролльной группой.

Дэвид Йохансен: Когда мы начинали New York Dolls, никто особо не умничал. Кучка перцев, продавцов из магазина, только-только собравшихся вместе. Я стоял у микрофона, Джонни Фандерс лабал на лид-гитаре, Сил Силвейн – на ритме, Артур Кейн играл на басухе, а Билли Мурсия сидел за барабанами. И никто никому не гундел: «Надень вот это или сделай вот то».

Не знаю, откуда пошла эта фишка с глиттером. Мы всегда относились к шмоткам бережно. В смысле – взял старые штаны и надел их еще разок. Мне кажется, «глиттер-рок» назвали так из-за молодежи, которая приходила нас слушать. У них периодически встречались блестки на лице или в прическе. Пресса обозвала все дело «глиттер-роком». Название пошло от какого-то писаки. Но на самом деле мы играли академический рок-н-ролл. Перепевали песенки Отиса Реддинга, Сонни Боя Уильямсона, Арчи Белла и Drells. Короче, никакого глиттер-рока и в помине не было – самый простой рок-н-ролл.

Мы вообще-то полагали, что это единственно возможный стиль поведения, если ты играешь в рок-н-ролльной команде. Быть ярким, вызывающим.

Сиринда Фокс: Дэвид Йохансен позаимствовал у Театра абсурда пресловутую скандальность и привнес ее в рок-н-ролл, основав New York Dolls. Стопудово это сделал он. Ведь Дэвид стремился быть настоящим хипстером и плевал на условности. Мне кажется, он очень сильно хотел казаться частью именно театральной сцены. Театр абсурда куда больше захватывает, чем рок-н-ролл. Он более живой, что ли… По крайней мере, его не обстригали, не латали и не вылизывали, лишь бы выкинуть на потребу массмедиа. Как это делали с тогдашним рок-н-роллом.

Дэвид смотрел на театр с интеллектуальной точки зрения. И он очень хотел попасть в труппу Чарльза Лудлама. Дэвид и Чарльз дружили, и, по-моему, он даже сыграл какую-то эпизодическую роль в постановке Чарльза. Гарпун, что ли, нес, или чего-то там… Но слов у него в роли не было.

В любом случае, ближе подобраться к этому миру он уже не мог. Он был чуть более гетеросексуальным, чем они от него ожидали. Они отвернулись от девушки, с которой гулял Дэвид. Думаю, его это обижало. Дэвид хотел вырваться из границ Стейтен-Айленда, но Уорхолу он был неинтересен и Лудламу тоже. Тогда Дэвид затеял New York Dolls. И больше театральная сцена была ему не нужна. Ничего настолько потрясающего и смешного, блестящего, искрящегося и даже дикого в рок-н-ролле никогда не было. До появления New York Dolls.

Джерри Нолан: Dolls ринулись выступать, в основном по вторникам в Центре искусств Мерсера. И еще в отеле «Дипломат». Я влюбился в них сразу же. Я думал: «Вот блядь! Эти ребята делают то, на что никто уже не решается. Они возродили песни длиной всего в три минуты!» В то время стояло засилье десятиминутных соло на барабанах или же гитарных запилов на двадцать минут подряд. Песня могла занимать целую сторону альбома. Меня все это так достало! Бля, ну что это за «кто кого переиграет»? Скукотища та еще, короче. Рок-н-ролльщику делать было нечего. Ну, чуть позже появились Top Forty, можно было там поиграть и стабильно заработать свои несколько баксов… Но меня блевать тянуло от Top Forty.

Dolls не просто обращались к подросткам. Они притягивали молодую творческую тусовку: Энди Уорхола, художников и художниц, других музыкантов. Однажды на их концерте мне довелось встретить Джими Хендрикса. Он попросил свою девушку найти меня, и она представила нас друг другу. Джими сказал: «Я торчу от твоего костюма!». На мне был костюм из красного вельвета, с бархатными манжетами и бархатным шейным платком, красное на красном. Он спросил разрешения потрогать все это и спросил: «Слушай, а где ты его купил, а?» Я ответил: «Сам сделал».

Вот такие дела творились. Помню, одно время я гулял с Бетт Мидлер, потом на какое-то время она исчезла из моего поля зрения. И вдруг я случайно наталкиваюсь на нее в «Мерсере»! Не все это понимают, но мы не считали концерты New York Dolls местом общего сбора. Ты загружаешься дурью, потом бредешь домой. Но отель «Дипломат» и Центр искусств Мерсера собрали всех нас.

Дэвид Йохансен: Центр искусств Мерсера – многокомнатное заведение, работавшее по антрепренерской схеме «как заставить людей оставить свои деньги у нас в Нижнем Ист-Сайде». В одной из комнат постоянно ставили какие-нибудь пьесы. Основной была «Пролетая над гнездом кукушки», именно она окупала аренду. В общем, у них были мини-театр, кабаре, бар. Стояли милые пластиковые сидения, везде сплошной модерн по тем временам. Сейчас, конечно, это смотрится безвкусно. Прощай, манхэттенский шик! В кабаре заправлял чувак по имени Луис Сент-Луис и его «Сент-Луисский экспресс». Сам он играл на фортепьяно, а чернокожие девицы ему подпевали. Еще одну комнату называли «Кухня» или «Зоокомната». Там был сплошной концепт-арт, там могло случиться все что угодно. И еще была комната Оскара Уайльда. Они сами не знали, что с ней делать. Ее-то мы и оккупировали для начала.

Джерри Нолан: Я смотрел на Dolls и думал: «Черт! Как бы я круто сыграл эту песню! Или вот эту! Или эту!»

И я с головой бросался в ожесточенные споры с друзьями, музыкантами моего возраста. Никто не понимал, почему Dolls привлекают столько внимания: они никак не тянули на музыкантов с великой техникой.

А я говорил: «Да вы не шарите ни хуя! Перцы вернули нам волшебный дух пятидесятых!»

Сумасбродные, но естественные. Каждое их движение, казалось, взорвет газеты на хрен! Их популярность росла день ото дня. Все только и говорили о них. Их песни напоминали то, чего уже десять лет никто не слышал: вступление, развитие темы, завершение, бум-бум-бум.

Дэвид Йохансен: Публика была очень развращенной. И мы должны были быть такими же. Нельзя было выйти на сцену в костюмах-тройках, это бы их не вставило. За свои деньги они хотели чего-то большего. И мы были постоянно против них. Мы были неукротимы. Вступали в единоборство с публикой, кричали: «Эй, вы, тупари-ублюдки! Вставайте и танцуйте!» Вежливость не входила в список наших добродетелей.

И мы первыми надели ботинки на здоровенных каблуках. Мама Билли Мурсии все время каталась в Англию, и нам постоянно попадались фотки в английских газетах, где девчонки ходили на таких каблуках. И мы стали заказывать башмаки оттуда через маму Билли. Ставили ногу на бумагу, обрисовывали ее по контуру, а потом отдавали «чертежи» ей. Она ехала в Лондон и возвращалась оттуда с двумя десятками пар башмаков. И все мы их надевали, красили, продавали…

Ли Чайлдерс: Dolls устраивали шикарные перформансы. И посещать их скоро стало модно. В общем-то туда ходили не столько Dolls посмотреть, сколько себя на их концерте показать.

В выступление вовлекались все. Неважно, где ты стоял – на сцене или в зале: ты участник перформанса. Вся публика была такая же причудливая, как и сами Dolls. Помню, там были Уэйн Каунти, Harlots of 42nd Street, Сильвия Майлс, Дон Джонсон, Патти Д`Эрбанвиль. Вся эта банда гуляла в толпе и плясала.

Конечно, там были Дэвид Боуи и Лу Рид, смотрели и учились. Дэвид Боуи частенько приезжал повтыкать на Dolls. Лу наоборот, появлялся там редко.

Выступления Dolls в Центре искусств Мерсера – это один из тех редких случаев, когда действительно стоило оказаться там, где оказаться считается модным. Потому что это был лучший рок-н-ролл за долгие годы. Реальный рок-н-ролл.

Дэвид Йохансен: Люди, которые смотрели на Dolls, восклицали: «Бля, да так каждый сможет!» И мне кажется, что самый важный вклад, который Dolls сделали в историю панка, – мы показали людям, что так действительно может каждый.

Когда мы только росли, чувак, рок-н-ролльные звезды были такие: «О-о! У меня шелковый пиджак, я крут и клев, я живу в золотой клетке и вожу розовый “Кадиллак”». И прочее говно в том же духе. Dolls не оставили от всей этой ереси камня на камне.

Потому что на самом деле мы были нью-йоркскими детьми, которые плевали и срали на публику, были сексуальными и не верили в мифы. Ясно, что мы сделали для рок-н-ролла: мы вернули его на улицу.

Ричард Хелл: Музыка обросла жирком. Недоразвитые шестидесятники заполонили стадионы. Прикинь, с ними обходились, как с VIP, а они пыжились в ответ, изображая из себя VIP. Это ни фига не рок-н-ролл. Это картинная поза. Как правильно встать, откуда свет… А Dolls – это как будто на сцену вытащили кусок улицы, понимаешь? И еще одна классная фишка: что на сцене, что за ней – они везде одинаковы.

Дэвид Йохансен: Все вышло очень просто. Вокруг не происходило ровным счетом ничего. Ни одной команды. Мы просто пришли, и все заорали: «О, Dolls – это лучшее со времен Bosco!» А мы были единственной командой, серьезно. Никакой конкуренции. Нам не надо было быть особенно крутыми.

Глава 13 Неограниченная власть[37]

Джейн Каунти: Когда мы вернулись из Лондона, Дэвид Боуи как раз собирался в турне Ziggy Stardust[38].

Его убедили постричься и выкрасить волосы в оранжевый цвет – настоящий инопланетянин, поехавший в турне.

Настояла на этом Анджела, его жена. Кроме того, Тони Ди Фриз нанял Черри Ваниллу, Ли Чайлдерса, Тони Занетту, Джеми Ди Карло – они собрали вокруг него всех этих фриков, чтобы он хорошо смотрелся. Но если бы не ради «Свинтуса» Энди Уорхола, то не было бы никакого «МейнМена», то есть в нашем случае Зигги Стардаста.

Ли Чайлдерс: Дэвид Боуи начал творить свою легенду еще в Лондоне. Неожиданно он стал настоящей суперсенсацией: как они с Миком Ронсоном жевали старые гитарные струны. И когда пришла пора везти Дэвида Боуи в Америку, Тони Ди Фриз, менеджер, договорился с Тони Занеттой, который играл Энди Уорхола в «Свинтуса». И эти двое организовали союз… Зачем – бог их знает…

В общем, Тони Ди Фриз и Тони Занетта пригласили меня отобедать в таверне «У Пита». Там я нес всякую чушь, в общем-то, как всегда: «О, да нам надо это делать! Да это ж здорово будет!» В конце обеда Тони Ди Фриз говорит: «Ну, Зет, – так он называл Тони Занетта, – похоже, вице-президент у нас есть».

Я даже не въезжал, что они собираются предложить мне работу. Думал, это обычный треп за обедом… Но именно так я стал вице-президентом «МейнМен», компании, продюсирующей Дэвида Боуи. Конечно же, мы сразу затащили к себе Черри Ваниллу, предложив пост секретаря. И вот мы – американская компания.

Пол Морисси: Тони Ди Фриз приволок смешного крошку Дэвида Боуи на «Фабрику» Уорхола. Всеми делами там заправлял я – никто ничего с Энди не обсуждал, потому что Энди просто не знал, что сказать. И все разговоры висели на мне.

Вот, беседую я с Тони Ди Фризом, и он говорит: «RCA выделили мне кучу денег на раскрутку вот этого парня в Америке», – и указывает на Боуи. Смешного, маленького белокожего парня, который сидит, скрючившись, в углу.

Тони говорит: «Мы уверены, что он будет срывать крыши. Это гигант. А RCA выделили мне кучу денег. И моя идея раскрутки Боуи заключается в том, что Энди Уорхол поедет с нами в турне по Соединенным Штатам».

В одном углу сидит Энди, а в другом – маленький застенчивый Боуи. Сидят и таращатся друг на друга через всю комнату. И вот Ди Фриз предлагает проплатить Энди, как статиста из группы поддержки! Для Дэвида Боуи!

Я не мог поверить ушам. Я сказал: «RCA платит ТЕБЕ, а ты собираешься платить ЭНДИ? А почему бы им не проплатить нам напрямую, чтобы мы раскрутили собственный проект, как вышло с The Velvet Underground?»

Это казалось чудовищной глупостью – получать гонорар за раскрутку чуждого тебе проекта. Только потому, что некто Ди Фриз хочет, чтобы Дэвид Боуи стал новым The Velvet Underground.

Поэтому я ответил: «Знаешь, мне эта идея не нравится. Мы тут маленько заняты… Вот прямо сейчас и заняты».

Биби Бьюэл: Я познакомилась с Дэвидом в «Максе». Была там с Тодом Рандгреном и друзьями. Дэвид с женой подошли к нашему столику. Он сказал, что я очень красивая, его жена сказала то же самое. Потом он представился, представил жену, Анджелу, и спросил, как меня зовут.

Я ответила: «Я – Биби Бьюэл. А это – мой парень, Тод Рандгрен».

Он взглянул на Тода и сказал: «О, я о тебе слышал. Говорят, ты хитрожопый парень».

Тод сказал: «Ну да. Мне еще говорили, что ты хочешь это проверить».

Дэвид посмотрел на него безумным взглядом. Потом они какое-то время сверлили друг друга глазами и пыхтели от ярости.

На следующий день раздался телефонный звонок. Это оказался Дэвид. Каким-то образом он узнал, где я живу, и продолжал меня преследовать. Пригласил в мюзик-холл «Радиосити» на Rockettes, потом попросил устроить ему экскурсию по Нью-Йорку.

Он был очень мил. Мы прошлись по магазинам, и Дэвид купил мне две пары туфель, два платья и немного блеска – «звездочек». Через неделю, когда я повела его смотреть на Dolls, мы намазали себе лица этим блеском.

Он подвез меня в обалденном лимузине. Я спросила: «Откуда у тебя столько денег?»

Он ответил: «Забей, за все платит мой менеджер». Тем, кто еще не успел стать таким же, Дэвид казался крайне экстравагантным.

Короче, мы пошли на шоу. Там-то все и случилось. The Dolls играли охуительно, а Боуи улыбался до ушей. Когда меня не целовал. И вот я снова супершлюха. Потому что во всех газетах и по всему городу звучит: «Шлюха возвращается!»

Дэвид Йохансен: Боуи частенько захаживал в Центр искусств Мерсера посмотреть на нас. Раньше я о нем ничего не слышал. Помню, он ходил в стеганых женских шмотках и спрашивал меня: «Слушай, кто тебе прическу делал?»

Я отвечал: «Джонни Фандерс», – и это было чистой правдой.

Стив Харрис: О Дэвиде много говорили, ведь он почти подписал контракт с «RCA Рекордз». Когда его встретил кто-то из «Электры», ему сказали: «А почему бы тебе не сходить посмотреть «Электру», неплохая ведь компания?» Так он и сделал. Когда люди приходят в «Электру», они обычно спрашивают: «Расскажите мне о Джиме Моррисоне». Но когда пришел Дэвид, то он спросил: «Расскажите мне про Игги».

Дэнни Филдс: Как-то ночью Лиза Робинсон позвонила из «Макса». Дэвид Боуи хотел познакомиться с Игги, который сидел у меня дома и пялился в телевизор. Я сказал: «Помягче с ним, он упоминал тебя в Melody Maker в списке лучших новых исполнителей».

Меня очень удивило, что кто-то в Англии вообще слышал об Игги. Поэтому я сказал: «Повежливее с этим Дэвидом Боуи. Кроме того, он прикольный, неплохо бы с ним познакомиться. Так что давай собирайся».

Короче, мы пошли на встречу. Не знаю, о чем они там разговаривали. Наверняка чего-нибудь в духе: «Эй, чувак, мне нравится твоя музыка».

Ли Чайлдерс: То, что Дэвид Боуи так увлекся персоной Игги, объяснить очень легко. Боуи страстно желал воткнуться в рок-н-ролльную реальность, где жил Игги и куда никак не мог попасть сам Боуи. Он же обычный студент-гуманитарий из Южного Лондона. А Игги – настоящее детройтское отребье. И Дэвид понимал, что никогда не сможет постичь того, что Игги носит в себе с рождения. Поэтому он решил попробовать это купить.

Дэнни Филдс: Когда Игги затусовался с Дэвидом Боуи, я стал видеть его гораздо реже и вздохнул с облегчением. Мое общение с Игги и его группой было слишком большим геморроем, чтобы я радовался возможности и дальше с ними работать. Дело уверенно двигалось в какую-то жопу. Поэтому я очень обрадовался, увидев, что Игги общается с кем-то, кто действительно способен ему помочь. Особенно, если этот кто-то – Дэвид Боуи.

Рон Эштон: Так получилось, что я стал в Веселом Доме последним из могикан. Игги уехал в Нью-Йорк. Там его отыскал Дэвид Боуи, пригласил на ланч и познакомил с Тони Ди Фризом. А на следующий день Тони Ди Фриз пошел в CBS к Клайву Дэвису и добыл Игги контракт на сто тысяч.

Анджела Боуи: Тони Ди Фриз тащился от Игги. Он смотрел на него и видел мешок с деньгами. Тони очень любил играть в вершителя судеб и с Игги у него это очень здорово получилось. Прежде чем отвести его в CBS, к Клайву Дэвису, Тони грузил Игги, что тут либо пан, либо пропал. Но в случае выигрыша удастся получить отличный «контракт на запись».

Поэтому Игги запрыгнул на стол и спел Клайву Дэвису «My Funny Valentine». Уверен, что Тони наверняка предупредил Игги, что Клайв… как бы это сказать… Восприимчив по отношению к интересным молодым исполнителям, запрыгивающим на стол и поющим там «My Funny Valentine».

Стив Харрис: В 1970 году я ушел из «Электры» и занял пост вице-президента CBS. Тогда-то Клайв Дэвис и объявил мне: «Знаешь, я хочу подписать контракт с этим Игги».

Я ответил: «Как знаешь. Но учти, что придется серьезно попотеть над сбытом его творчества, ведь чувак далеко не обычный. Это тебе не контракт с Барри Манилоу».

Как-то, за два месяца до того, как Клайв ушел из CBS, мы случайно вышли из офиса одновременно. Он предложил подвезти меня домой. И всю дорогу, пока мы ехали на лимузине, мы перемывали кости Игги.

Помню, я сказал: «Важно, чтобы компания отдавала себе отчет в том, что это – одно из течений в музыке. И что его вполне можно продать, но только после грамотной раскрутки».

Игги Поп: Клайву Дэвису я спел «The Shadow of Your Smile». Ну, и сплясал чечетку. Он начал расспрашивать меня, что я хочу делать. Я все время говорил «нет»:

«Ты собираешься делать что-то в духе Саймона и Гарфанкеля?»

«Неа».

«Хм. Ты стремишься к чему-то более мелодичному?»

«Неа. Но я могу петь, хочешь послушать?» Тут-то я и спел «The Shadow of Your Smile».

Он ответил: «Ладно, хватит. Хватит!» Потом поднял трубку и сказал: «Соедините меня с юридическим отделом». Так все и получилось.

Рон Эштон: Землю, на которой мы жили в Анн-Арборе, поделили сразу же после того, как снесли Веселый Дом. На одной половине построили шоссе, на другой – банк. Я остался ни с чем.

Потом как-то раз я отправился в город и кто-то мне сказал, что на студии SRC намечается вечеринка.

Куда я и отправился. Там были Игги и Джеймс Уильямсон. И вот, я болтаю с Игги, и он выдает: «Да, кстати. Я тут контракт подписал. Мы с Джеймсом отправляемся в Англию».

Ощущение было такое, как будто меня пнули в живот. Или ударили по башке кувалдой. Я был поражен, потому как думал, что мы опять соберемся все вместе. Короче, я выбежал на улицу, обнял дерево и рыдал добрых полчаса.

Во мне происходило чер-те что. В конце концов, полностью разбитый, я пошел домой. Пешком, за пятнадцать миль. Такой, бля, нечаянный молодец Игги: «Да, кстати, я тут подписал контракт. Мы с Джеймсом отправляемся в Англию…»

Анджела Боуи: Дэвид Боуи по жизни подбирал себе людей, которых, по его ощущениям, он мог продать. Или которые обладали влиянием, властью и инициативой. Думаю, что Энди Уорхол вызывал у него похожие ощущения. После встречи с ним Дэвид вернулся в Англию с намерением раскрутить Игги Попа. Но не только для этого. Он приехал в Англию, чтобы поговорить насчет Лу Рида и The Velvet Underground. После этого «Свинтус» обрушился на Лондон.

Дэвид закончил свой альбом с Игги и взялся за новый альбом – с Лу Ридом. Если оглянуться назад и внимательно изучить подход Дэвида, то можно увидеть, что он работал крайне грамотно и плавно. В хорошем смысле, серьезно. Я только поражалась ему. Удивительное дело. Дэвид буквально видел «Raw Power», очень отчетливо ее представлял. Потом, отличное решение – толкнуть Игги идею записать альбом вдвоем. Ведь сам Дэвид таким образом получал отличную возможность прорваться в Америку.

Рон Эштон: Игги и Джеймс уехали в Англию. А три месяца спустя – как это похоже на Игги – он позвонил мне из Лондона и сказал: «Короче, мы тут перепробовали сотни барабанщиков и басистов. Все – лохи. Как насчет приехать вместе с братом и заняться ритм-секцией?»

Блин, конечно же, я этого хотел! Такая маза! Но как это выглядело: они перепробовали всех, кого только смогли найти. Не нашли ничего более-менее сносного и как последний вариант решили обратиться к нам. К оригинальному составу группы.

Сначала я ответил что-то типа «М-да?», что значило: «Странный способ попросить меня о чем-нибудь». И все равно, меня так возбуждала мысль снова заниматься музыкой, тем более делать это в Англии! Короче, мы со Скотти отправились в Лондон. И это было супер: в нашем распоряжении был водитель и подвал в замечательном пансионе на Сеймур-уолк.

В первый же день я встретил там Дэвида Боуи. Он пришел бухой, с двумя девчонками с Ямайки. У обеих – такая же попугайская прическа, как и у Дэвида. Они отправились в столовую выпить вина. Я с ними не пошел. Но Дэвид заблудился, пришлось проводить его до двери. Там он схватил меня за задницу и поцеловал. Я уже занес руку, чтобы вырубить его… Но подумал: «Бля, нельзя».

Так и не ударил.

Анджела Боуи: Произвести впечатление на Дэвида было несложно, ведь Англия столь консервативна. В смысле, педерастия там – подсудное дело. Короче, нужно понимать, откуда Дэвид родом. И тогда станет ясно, почему, когда Лу Рид рассказал ему про нью-йоркских трансвеститов, Дэвид счел Америку удивительным, душевным и замечательным местом.

Когда-то Дэвид в Melody Maker объявил, что он гей. Позже поправился и уточнил, что он бисексуал. Это действительно так. Но у него никогда не хватило бы на это смелости, если бы не общение с Игги и Лу. А они разрекламировали страну за океаном как сказку, где все по-другому. И ебать их в рот, этих английских лицемеров.

Игги Поп: Я частенько бродил по Лондону, по всяким там паркам, в пятнистом жилете из натуральной шкуры гепарда, с большим гепардом на спине. И старые лондонские пердуны подъезжали ко мне, останавливались и пытались его снять.

Все, что меня радовало в то время – гулять по улицам с сердцем, полным напалма. Всегда считал «Сердце, полное души»[39] отличной песней и размышлял: «А чем наполнено мое сердце?»

В конце концов пришел к выводу, что оно доверху залито напалмом.

Рон Эштон: Боуи репетировал перед выступлением в «Рейнбоу», и мы решили завалиться к нему. Было круто. Парни отчаянно готовились к своему первому большому шоу – «Дэвид Боуи / Пауки с Марса». Ночью мы пошли на само представление, заняли лучшие места. Дэвид пел, зал был полон. Мы с братом переглянулись: «Бля, мы все это уже видели. Пойдем-ка лучше по пивку».

Как же мы были наивны. Типа если Боуи выступает, мы со Скотти сейчас встанем и уйдем через боковой проход. Как только мы вошли в бар, тут же наткнулись на Лу Рида. Он был пьян и закидывался мендрексом, английским транком. Лу и нас угостил. Я сделал вид, что проглотил «колесо». А Скотти по-настоящему закинулся. В итоге мы зависли с Лу, как гребаные торчки. Ну думаю, бля, теперь придется пасти сразу двух обдолбанных чуваков.

На следующий день мне позвонили и сказали, что нужно прибыть в офис «МейнМен». Тони Ди Фриз ебал мне мозги на тему «Какого хрена я позволил себе свалить из зала после третьей песни». Их бесило, что я ушел с выступления. Я ответил что-то в духе: «Да пошел ты на хуй, урод. Народу и так было до жопы. Я просто не хотел там сидеть».

Анджела Боуи: Лу был несколько более замороченным чуваком, чем Игги. Но если Лу вообще ничего не читал, то Игги иногда что-нибудь почитывал. Родители нанимали ему репетиторов, и Игги приходилось читать. Прикинь, всяких там достоевских. А у Лу была отличная черта, она есть у многих ньюйоркцев: он производил впечатление начитанного человека, даже если ни хера не читал. Но он нахватался по верхам, и этого вполне хватало, чтобы к концу беседы у тебя не ломило башку.

А с Игги даже если удавалось завязать серьезный разговор, то постоянно выходило так, что ты – невежа и дебил, а он – гений и светоч знаний. И после того, как это становилось очевидно для всех, он начинал использовать тебя, как только мог: стрясти хавки, вырубить наркоты или что-нибудь спиздить.

Рон Эштон: Джеймс пилил на лид-гитаре, я играл на басу, а Скотти – на барабанах. Мы репетировали с полуночи до шести утра, как в отличной песне Pretty Things – «С полуночи до шести утра». Потом мы записали «Raw Power».

Анджела Боуи: Игги чувствовал, что Тони Ди Фриз хочет его вытащить, спасти. Игги приходилось прилагать максимум усилий, чтобы все не развалилось. Я знала, что его тянет на героин. От этого я злилась, никогда не могла понять, что же люди в нем находят.

Но я честно пыталась быть идеальной хозяйкой. Даже научилась готовить вегетарианские блюда. Какая же я была дура… Думала, что это что-то изменит, ха-ха-ха! Но я действительно старалась делать все для всех мужчин. Знаешь, я думала: «Ну, может быть, они думают, что с ними все кончено, может, их жизнь не удалась, может быть, им приходится хипповать…»

Малькольм Макларен: Во времена «Raw Power», когда Игги жил в Лондоне с Боуи, он показался мне потерянным материалом, ведь он был чертовски красив. Но он не тронул меня так, как в свое время тронули Dolls.

Думаю, одна из причин, почему так получилось, – в нем не было модности. Может, звучит это глупо, но это правда. Я не увидел в Игги модности.

Я видел буйного, чертовски сексуального и крайне приятного певца. И только. Обожаю альбом «Raw Power», но совсем не хочу встречаться с чуваком, чья знаменитая голова напрочь забита наркотой и пилюлями. К тому же если он орет и визжит мне в ухо: «Неограниченная власть!»

Совершенно не хотелось завязнуть в этом наркоманском болоте. Как-то душа у меня к этому не лежала. Я был слишком наивен, я не понял прикола. Это звучало не стильно, там не было помады. Там не было того модного элемента, который был в New York Dolls, – такого вывиха моды, словно дерьмовая помада на воротнике. Сегодня эта вульгарность уже смотрится нелепо, но тогда она мне нравилась. Всегда думал, что вечеринки будут все лучше и лучше, был уверен, что рок-сцена вырастет сама над собой и тоже станет лучше. В общем, Dolls смотрелись куда привлекательнее.

Рон Эштон: Перед отъездом из Англии, как только мы записали альбом, вышла одна фигня. Парни вдруг обнаружили, что буквально за углом можно купить сколько угодно жидкого кодеина. Благодаря, блядь, Джеймсу, весь последний месяц мы протусовались в комнате, заваленной бутылочками из-под кодеина. Джеймс и мой брат заливались им до потери пульса.

Потом были героин, транки, кокаин и прочее. Все потихонечку сели на это дело, а потом решили уволить моего брата за то, что он джанки. Я не выдержал и сказал: «Стоять, бляди! Уйдет он – уйду и я. И сами вы все гребаные торчки, так что не надо делать из него козла отпущения!»

Ли Чайлдерс: Пока их не выкинули, эти черти изгадили весь дом и окрестности. Их пришлось увезти из Англии. «МейнМен» не могли придумать, куда их девать, и боялись, что Игги вот-вот вышлют из страны.

Рон Эштон: Пока Боуи мутил чего-то с Игги, я трахал жену Дэвида. Он не возражал, и я не возражал. Мы вообще не напрягались по таким поводам.

Из Лондона мы улетели обратно в Анн-Арбор. Энджи прилетела несколько дней спустя и поселилась в «Кампус-Инн». Потом позвонила мне и сказала: «Я уже в городе».

Пару недель мы с ней прокувыркались в отеле. Потом я познакомил Энджи с моим другом Скоттом Ричардсоном. Через какое-то время прихожу в отель и вижу: на подушке лежит записка. В ней сказано что-то типа: «Я уехала со Скоттом Ричардсоном, такие дела, увидимся». Энджи увезла Скотта к себе в Англию, где они прожили втроем с Дэвидом около года.

Энджи – очень цельный, удивительный человек. Она любила секс. Но дело не в самом сексе, она любила правильных людей. С женщинами она тоже спала.

Глава 14 Билли Долл

Марти Тау: Когда мы со Стивом Лебером и Дэвидом Кребсом подписали контракт с New York Dolls и стали их менеджерами, первым делом мы отправили их в Англию. Мы решили, что Америка – не то место, чтобы раскручивать Dolls, и подумали, мол, давай отправимся в Англию и устроим там крупный контракт, и в процессе вернемся домой, и подпишем контракт еще больше. Мы поехали в Англию и играли на разогреве у Рода Стюарта, перед 13 тысячами человек, а до этого играли максимум перед 350 в Центре искусств Мерсера.

Сил Силвейн: Мы поехали в Англию, потому что Melody Maker написал про нас большую статью: «Репортаж из Нью-Йорка: New York Dolls – новая сенсация!»

Джерри Нолан: Dolls поехали в Англию открывать концерт Рода Стюарта. Ни одна группа за всю историю рок-н-ролла не ездила в тур с крупной звездой, при этом не выпустив ни единого альбома, ни даже сингла. У них не было за душой даже контракта со звукозаписывающей компанией. И при этом они порвали всех. Мне постоянно рассказывали, как они зажгли в очередном городе. Но потом я начал волноваться. Они были жесткими, дикими ребятами. Они пили, но не принимали тяжелые наркотики. Ну, разве только изредка. Неожиданно я сказал своей подружке: «Знаешь что, Корин, что-то не так. В Англии что-то случилось. Я чувствую плохие вибрации».

Марти Тау: Журналисты в Англии получили такой заряд в задницу, когда Dolls играли на разогреве у Рода Стюарта, что писали вещи в духе: «Я видел будущее рок-н-ролла!» Естественно, нашлись и те, кто писал: «Это самая говенная поебень, какую я только слышал».

Была серьезная, качественная истерия, и все хотели заключить с ними контракт. Мы говорили с «Фонограмм», с «Ху», с «Верджин». И нам даже слали телеграммы из Нью-Йорка. Ахмет Эртеган прислал нам телеграмму: «Я сам не видел группу, но даю пятьдесят штук за контракт на Америку».

Ричард Брэнсон, владелец «Верджин Эйрлайнс» и «Верджин Рекордз», прислал рассыльного в отель с сообщением: «Приглашаю вас в свой плавучий дом. Я хочу поговорить с вами о New York Dolls».

Мы пришли туда, и он с гордым видом выдал: «Даю вам пять тысяч долларов за Dolls». Мы пробыли на его корабле минуты три.

Я сказал: «Вы предлагаете нам пять тысяч долларов? Другие предлагают триста пятьдесят тысяч. Спасибо, приятно было познакомиться. До свидания».

Через два дня я пошел на встречу в лондонскую квартиру Тони Секунды. Там была моя жена Бетти, Стив Лебер, Тони Секунда, его подруга Зельда, Крис Стэмп и Кит Рэмблер. Мне позвонили.

«Марти, приходи быстрее, – дальше адрес. – Билли Мурсия только что умер».

Я сказал: «Что?»

Трубка выпала у меня из рук. Я посмотрел вокруг, не говоря ни слова. В шоке я выбежал за дверь.

Не знаю, что они обо мне подумали. Может: «он что, псих?» Их право. Я тут же поймал такси и приехал на место через четыре минуты.

Дело было так. В начале вечера, когда мы еще были дома, ко мне в комнату спустился Билли. Он попросил пять фунтов. Потом у него в комнате зазвонил телефон, он поднялся туда. Кто-то приглашал его на вечеринку. Он не планировал заранее туда идти. Когда он спустился за пятью фунтами, он еще не решил, что делать дальше. Просто слонялся туда-сюда.

В конечном итоге Билли пошел на эту вечеринку, и из-за комбинации алкоголя и того, что на вскрытии определили как квалюйд, он начал задыхаться. Его лицо начало менять цвета, он отрубился, а в квартире была толпа народа, которая тут же начала разбегаться. Им было наплевать на бедного парня, который задыхался. Все разбежались в страхе за собственную шкуру. Те несколько человек, что остались, не хотели скандала, так что засунули его в ледяную ванну и пустили воду.

Он утонул. А надо было сразу вызвать «скорую помощь», отвезти его в больницу, промыть желудок – и с ним бы все было в порядке.

Когда я приехал туда, там был Скотланд-Ярд, четыре человека с вечеринки и мертвый Билли.

Я опознал тело.

Сил Силвейн: Билли Мурсия был первым из New York Dolls, с кем я познакомился. Я шел в школу Ван-Вика в Квинсе, его брат подошел ко мне и сказал: «Эй, мой брат хочет с тобой драться. Сегодня, в три часа».

Я был сирийским евреем, родился в Каире, мою семью выслали из Египта в 1956 году во время конфликта из-за Суэцкого канала. Нам помог въехать в Америку какой-то еврейский комитет, тот самый, который помогал въезжать русским евреям. Мы добирались на корабле, я был одним из последних иммигрантов, кто зашел в нью-йоркскую гавань под руку статуи Свободы.

Первые слова, которые я выучил, сойдя с корабля: «Пошел на хуй!» Я стоял в своих блядских коричневых ботинках, люди спрашивали: «Говоришь по-английски?» Я отвечал: «Нет». Они говорили: «Пошел на хуй!»

После долгих переездов мы осели в районе Джамайка в Квинсе. Билли Мурсия жил в трех кварталах от меня. Его семья только что приехала из Колумбии, из Южной Америки. Мы оба были иммигрантами. У него было пятеро братьев и сестер: Альфонсо, Билли, Хоффман, Эдгар, Хейди – и еще двое от другого брака. Зато он жил в большом просторном доме, а мы – в многоквартирной башне.

Я не был крутым парнем, но у меня были девушки, и, может, поэтому меня считали крутым. У меня была приличная стрижка, наверное, из-за нее Альфонсо сказал: «Ты будешь драться с моим братом».

Смешно, но я за день до этого видел драку Билли, которую организовал его старший брат. Альфонсо был, так сказать, менеджером Билли – ведь он был в восьмом классе, а мы только в седьмом. Билли дрался с каким-то парнем на стройке, через дорогу от школы. Шел дождь, и они оба извозились в грязи. Я не мог в это поверить, ведь Билли не был особо крутым. Но его брат заставлял его драться – даже со взрослыми парнями с ножами.

И когда Альфонсо сказал, что мне надо драться, я подумал: «Погодь, что за дерьмо?» Потом мы столкнулись с Билли в столовой, и он сказал: «Ты? Он тебя выбрал?»

Мы были в одном классе и нормально друг к другу относились, так сказать, общались – перекидывались парой слов. Билли пошел к брату и сказал: «Не катит, чувак». Он сказал по-испански: «Это мой друг, mi amigo». Ну, это и будет «мой друг».

А Альфонсо сказал: «Ладно, Билли, без вопросов, давай пойдем найдем еще кого-нибудь, кому можно надрать задницу».

Потом я устроил Билли работать со мной в магазине моего дяди – «Мелочи Майкла» на Джамайка-авеню. Мы продавали серьги, знаешь, такие серьги за пятьдесят один цент, которые любят носить черные девушки. Потом мы продавали одежду в «Трутс» и «Соул». А потом родились New York Dolls. Название для группы мы взяли тут же, не отходя от кассы. Нью-Йоркская кукольная больница, место, где чинили редких кукол, было через дорогу напротив.

Было тяжело, когда Билли умер, – мне надо было позвонить его матери, все ей рассказать, потому что я знал всю их семью. Она просто не могла поверить – я за всю свою жизнь никогда не слышал, чтобы люди так кричали.

Марти Тау: Первое, что я сделал, – заставил Dolls собрать чемоданы и улететь первым же рейсом. Я понимал, что их обязательно потянут на допросы, возможно, задержат в стране на недели или даже месяцы, и может выйти большой скандал. Я хотел избавить их от этих мук. Мне не нравилась мысль о скандале, так что я отправил их в Нью-Йорк посреди ночи. Сам я остался вместе со Стивом Лебером, чтобы дать показания Скотланд-Ярду.

Джерри Нолан: Той ночью позвонил один друг. Он сказал: «Джерри, ты сейчас прихуеешь. Угадай, кто только что умер?»

Первым делом я подумал про Джонни Фандерса. Все давно привыкли к мысли, что он умрет от передоза. Может, Билли и не убили, но поступили с ним очень хреново. Он пошел на вечеринку к этим снобоватым торчкам, к богатеньким английским детишкам. У них были «колеса», мэнди. Это тяжелые барбитураты. И весь день напролет в него пихали эти «колеса». Когда Билли отрубился, все запаниковали.

И знаешь, что они сделали? Бросили его на хуй в ванну, надеясь разбудить. Они его утопили на хуй! Утопили парня! Эти блядские богатенькие дети пересрали и разбежались. Просто бросили парня. Полный пиздец.

Марти Тау: Когда я вернулся домой, дочка заразила меня свинкой, и я пролежал в постели целый месяц. В это время мне звонили со всего мира – Rolling Stone, Bravo, New Musical Express – и мне приходилось все им объяснять.

Билли умер, и Dolls больше не было. Жизнь замерла. Понадобился месяц, чтобы вернуть тело Билли. Похороны Билли состоялись в Вестчестере или Йонкерсе, где-то там. Это был первый день, когда я встал на ноги. Через некоторое время группа собралась, и мы решили продолжать играть. И поэтому начали искать нового ударника.

Джерри Нолан: Когда Билли умер, Dolls, можно сказать, развалились. Тогда я пошел поговорить с Дэвидом Йохансеном. Я сказал: «Слушай, Дэвид, я человек старой школы».

Я произнес речь в духе «шоу должно продолжаться», ну, такой уж я есть. «Музыка – это очень важно, вам нельзя разваливаться. Вы должны продолжать играть, в память о Билли».

Я знал, что ключ к Dolls – простота. И знал свой рок-н-ролл. У этих ребят была правильная идея, они знали, кто они такие есть, но я был профессиональнее их. Я сказал Дэвиду: «Слушай, Дэвид, есть только один человек, который сможет сделать эту работу, и сделает ее правильно. Этот человек – я».

На прослушивании я сыграл с ними так же, как потом играл десять лет. Я чуть-чуть добавлял. Каждую песню я чуть-чуть менял. Я не хотел переборщить, чтобы их не обламывать. Я уже говорил, им явно не хватало профессионализма. Я показал им ровно столько, чтобы они поняли: с их песнями можно сделать больше, чем они уже сделали. До нелепого. Помню, Артур подошел ко мне, когда мы сыграли «Personality Crisis», и сказал: «Вау, никогда в жизни не играл эту песню так быстро».

Ты просто не поверишь, насколько я любил эту группу. Я пришел в группу последним, но все равно любил ее больше всех. Это была моя сбывшаяся мечта.

Марти Тау: 19 декабря 1972 года было первое выступление New York Dolls, и они стали еще мощнее, чем раньше, из-за зловещего ореола смерти Билли. Village Voice выдал телегу о том, что этой смерти не должно было быть. И звукозаписывающие компании, которые уже считали Dolls трансвеститами, начали считать их наркоманами. Опасными наркоманами. Никому не нужны были социально опасные трансвеститы.

Мы сыграли серию концертов по всему городу – у «Кенни Каставейс», у «Макса» – и устроили настоящий прорыв. Группа была все мощнее, мощнее и мощнее, и Пол Нелсон, человек, отвечающий за артистов и репертуар в «Меркьюри», приходил на каждый концерт. Наконец, после долгих месяцев переговоров со звукозаписывающими компаниями, у которых играло очко подписывать контракт с New York Dolls, Пол Нелсон наконец-то все устроил. Dolls подписались с «Меркьюри Рекордз». Надо сказать, «Меркьюри» не были лучшим вариантом, но им хватило смелости.

Боб Груэн: Первый раз я увидел Dolls уже после смерти Билла, как раз после подписания контракта. Я тусовался с Ангелами Ада на Третьей стрит, мы метали ножи. Центр искусств Мерсера был неподалеку, и один мой друг посоветовал как-нибудь заглянуть туда. Однажды вечером по дороге домой я так и сделал. Поднялся вверх по лестнице и увидел там очень странную компанию, совсем не тех, с кем я хотел бы тусоваться. Один мой знакомый прошел мимо, у него была тушь на глазах. Я застремался и свалил оттуда.

У меня всю дорогу были странные друзья: мы с Элисом Купером и Джоном Ленноном ходили на самые разные шоу, – но до сих пор никто из моих друзей не делал макияж.

Ангелы Ада были те еще черти, но меня не пугали ножи и пистолеты, зато пугали парни в макияже и платьях. На неделе мой друг сказал мне: «Нет, нет, сходи еще раз, это правда круто, очень неплохо, сходи туда. Тебе надо посмотреть на эту группу, New York Dolls, они зажигают».

И я опять пошел туда. Я купил пива и вместо парней в макияже стал разглядывать девушек в макияже. Девушки были очень даже ничего себе, и я подумал: «Так-то лучше».

Я ждал, когда же группа выйдет на эстраду, и тут мне приспичило в туалет. Я зашел в какую-то дверь, это оказалась комната Оскара Уайльда, набитая битком. Все были одеты совершенно дико, сцена была забита людьми, и где-то посреди толпы на сцене стояла группа.

Но точно понять, кто же музыканты из тех, кто на сцене, было невозможно. Сцена и зал сливались, люди стояли стеной. Все прыгали, толкались, танцевали, пели, орали, все разом, и так я впервые увидел New York Dolls. Это была самая потрясная штука, какую я только видел.

Глава 15 Открытый и кровоточащий[40]

Ли Чайлдерс: Мое первое задание в «МейнМен» было встретить Игги в аэропорту. У Дэвида Боуи был тур с «Rise and Fall of Ziggy Stardust и Spiders from Mars», его первый большой тур, и мне надо было забрать Игги и привезти его на шоу. Я знал Игги еще во времена Дэнни Филдса, мне не надо было представляться: «Привет, я представитель “МейнМен”». Он обнял меня, когда вышел из самолета, мы начали разговаривать. Ему было очень интересно, серьезная ли контора «МейнМен». Представь: «Во что это меня здесь втянули?» Я не мог дать ему четких ответов: я и сам их не знал. А зачем мне было забивать себе голову? Я ездил по всей стране, на полном обеспечении. И я сказал Игги: «Слушай, а чего нам терять?»

Сиринда Фокс: У Дэвида Боуи и его жены Анджелы был очень открытый брак. Они спали с кем хотели. У нас с Анджелой и Дэвидом была любовь на троих минут на пять, но потом я попросила ее уйти, мы с Дэвидом собирались поиграть. Анджела ебалась с черным телохранителем Дэвида, а мы с Дэвидом обычно становились на четвереньки перед их дверью и подглядывали в замочную скважину, как они ебутся. Я была для Боуи новой игрушкой в туре Ziggy Stardust. Но когда мы были в Сан-Франциско, он спросил меня: «Ты меня любишь?»

Я сказала: «Нет». Я не собиралась говорить: «Да!» Я гуляла сама по себе. Я ни по кому не сходила с ума. Мне не насыпали соли на хвост. Я не хотела быть связанной. Кроме того, Тони Ди Фриз хотел, чтобы все причесывались как Боуи. Я не хотела так стричь волосы. Так что они меня не впечатляли. Отлично, думала я, сяду на самолет и полечу куда надо, но это все. И когда Боуи спросил, люблю ли я его, а я сказала «нет», он бросил меня.

Ли Чайлдерс: Когда я устраивал концерты в туре Ziggy Stardust, я оказался в Канзас-Сити проездом в Лос-Анджелес, и мне позвонила Лиза Робинсон. Я сказал: «Нас поселят в “Чито Мармонт”, что-нибудь о нем знаешь?»

Лиза сказала: «Конечно, неплохое место, но лучше не туда, лучше в отель “Беверли-Хиллз”». Я спросил почему. Лиза ответила: «Он такой пышный, розовый, и я тоже буду там». Я позвонил в RCA и сказал: «Мы не будем жить в “Чито Мармонт”, мы остановимся в отеле “Беверли-Хиллз”». Парень из RCA переспросил: «Отель “Беверли-Хиллз”?» Я сказал: «Ага, отель “Беверли-Хиллз”, мы все остановимся в этом отеле». И он сказал: «Ладно».

Никто в «МейнМене» никогда не работал в рок-н-ролльном бизнесе, но с нами был хитрован Тони Ди Фриз. Он сказал, что нам надо пойти в RCA и потребовать у них то, что он скажет, а мы думали, что именно так и надо.

Философия Ди Фриза гласила, что музыкант, который продал всего три записи, должен пойти в гигантскую звукозаписывающую компанию и выдвинуть кучу безумных требований. Мы требовали неограниченных воздушных поездок, каждому по лимузину, оплачивать все счета в отелях, огромные авансы наличкой – и так как мы громко орали и смотрелись бандой психов, они подо всем подписались.

Для такой большой компании, как RCA, проще было дать нам все что надо, чем с нами разбираться. Они не хотели нас видеть. Так что когда я приходил с белыми развевающимися волосами и говорил: «Мне надо четырнадцать билетов до Канзас-Сити», они просто отвечали: «Все будет, проваливай».

Это была чумовая тактика, но она работала. Мы жили в долг, давно выбрав кредит. Понятия не имею, сколько мы задолжали RCA, но опять же философия гласила, что чем больше ты им должен, тем меньше шансов, что они пошлют тебя на хер, потому что тогда они вообще ни цента обратно не получат.

Так что я приехал в отель «Беверли-Хиллз» за три или четыре дня до основной группы. Кстати, их было сорок восемь человек. Я взял номер Оливии Ди Хевиленд, а Боуи – бунгало сзади отеля. Он никогда не выходил из комнаты. Анджела ебалась с его охранником в бассейне.

Самое смешное, что дорожные менеджеры ходили на Сансет, ловили туристов, приглашали их к себе в номера, заказывали хавку, кормили туристов, а те башляли. Все наши счета оплачивала фирма, так что они ходили на Сансет три-четыре раза в день, приводили туристов, усаживали их за стол, заказывали сказочные обеды с омарами и шоколадным суфле и брали за это деньги. Туристы за полцены обедали в «Беверли-Хиллз», а менеджеры тешили свои кошельки.

Сиринда Фокс: Мне пока не хотелось назад в Нью-Йорк. Я стеснялась показаться на глаза Уорхолу и ребятам. У меня кончились деньги, я пыталась осветлить волосы и в результате осталась без волос. Я сама себе не нравилась. А потом выяснилось, что Ли поселил всех в «Беверли-Хиллз», и я подумала, что можно там пока зависнуть.

Так что я переехала в «Беверли-Хиллз», там же появился Игги с группой, и это было здорово. Мы с ним всегда были, как брат и сестра, и я была уверена, что его «Raw Power» – это последняя попытка. Мы с ним долго говорили обо всем этом, о том, что это его последний шанс что-нибудь сделать и что ему надо напрячься и не проебать его.

Потом я пошла и трахнула этого парня, как там его звали? Джеймс Уильямсон. Он крепко на меня запал. Зачем я это сделала? Он был такой отстойный.

Да, я переспала с ним, люди до сих пор мне это припоминают. Но Джеймс не был одной крови с Игги, Ронни и Скотти. Это был просто бездомный щенок, который нашел себе стаю. Джеймс Уильямсон развалил Stooges. Он не был им нужен. Им надо было отгрызть ему задницу. Оставить его умирать.

Ли Чайлдерс: Потом Игги решил, что хочет жить в Калифорнии. Знаешь, если ты начал есть гамбургеры за счет Дэвида Боуи, следующее, что ты видишь, – это дом в Голливуд-Хиллз. Короче, получаешь, что можешь. И вот Игги сказал: «Хочу жить в Голливуде». И мы ищем ему дом. Мне надо было уехать в Нью-Йорк, так что я попросил Сиринду Фокс присмотреть дом для Игги, пока она живет в «Беверли-Хиллз».

Сиринда нашла отличный дом. Наверху Малхолланд-драйв, на самой вершине горы, с огромным бассейном и четырьмя спальнями. Как только у Игги появился дом, я опять стал жить в квартире над гаражом, как шофер. И опять заботился об Игги.

Жить с Игги было непросто, потому что он был центром джанк-тусовки. Я еще не знал схем поведения рок-н-ролльного джанки – как он будет обманывать, льстить, подмазывать, манипулировать, чтобы я не понял того мира лжи и обмана, который он создал. Мне по штату положено было держать его подальше от наркоты, но я просто за ним не успевал. Он тусовался в куче помощников, фанаток, музыкантов – как я мог перекрыть его источники?

Сиринда Фокс: Однажды вечером Джеймса Уильямсона затошнило, он проблевался, но не донес это дело до толчка. Вся ванная была заблевана. По уши. И он просто так все и оставил. Я сказала: «Ты чего, издеваешься? Я не буду убирать за тобой эту хуйню!» Кажется, именно тогда я и сказала: «Все, я валю отсюда». И свалила. Тогда я вернулась в Нью-Йорк и опять начала гулять с Дэвидом Йохансеном.

Рон Эштон: Сначала жить в доме на Торренсон-драйв было прикольно – мы приходили с репы, а в бассейне уже ждали голые девки. Это классика рок-н-ролла: голые бабы в бассейне, «кадиллак» в гараже, деньги, служанки, куча травы…

Первый раз мы уехали оттуда на концерт на «Виски-дискотеке». Именно там мы познакомились с Сейбл Старр, очень милой девочкой. Сначала она бегала за Игги, потом была со мной, потом опять с Игги, опять со мной, потом ушла к брату и опять вернулась ко мне. На «Виски» мы играли два выхода, и между ними Сейбл сказала: «Давай отсосу?» Она легко относилась к таким вопросам, и я от этого перся. Так что между выходами Сейбл сосала мой хуй в мужском туалете.

Сейбл Старр: Я жила не в самом Голливуде, мне надо было сорок пять минут добираться до него. Но однажды один мой друг позвонил мне и спросил: «Хочешь пойти на «Виски-дискотеку»?» Мне было четырнадцать. Начать с того, что я была с пулей в голове, мне нравилось искать неприятности на свою задницу, так что я согласилась. Голливуд – я думала, там куда ни плюнь, попадешь в звезду. Так что я пошла на «Виски». Никогда не забуду девушек, которые там были. Они меня потрясли. Я тогда была совсем страшная, мне пришлось целый год над собой работать, пока я не начала там тусоваться. Я привела в порядок свой нос только к пятнадцати годам.

Биби Бьюэл: Мне всегда нравились Сейбл Старр и Лори Мэддокс, две фанатки из Лос-Анджелеса. Памела Дес Баррес смешала их с грязью в своей книге «Я с группой». Интересно, кем возомнила себя эта Памела, Пиздой-Королевой? Мисс Памела опустила каждого, кого считала конкурентом. Лори и Сейбл это было по хую. Они с ней не конкурировали. Им было незачем. Каждая рок-звезда по приезде в Лос-Анджелес хотела с ними познакомиться. По-другому просто не бывало. Все происходило так: «Нам надо познакомиться с Сейбл Старр и с Лори Мэддокс, и еще надо познакомиться с Родни Бингенхаймером и Кимом Фоули». Есть определенная тусовка, с которой надо познакомиться, если ты приехал в Лос-Анджелес.

Сейбл Старр: Дэвид Боуи приехал в город и захотел встретиться со мной, так что мне незачем было бегать за ним. Это были безумные дни, я носилась, как укушенная, от одного отеля к другому, потому что Silverhead остановились в «Хиатт Хаусе», а Боуи в «Хилтоне», и я постоянно бегала туда-сюда. Так что я пошла знакомиться с Боуи. Это было прикольно, он бисексуал, и с ним ездил такой мальчик, Фредди. Очень смазливый.

Я села на колени к Дэвиду и сказала: «Оказывается, у тебя правда глаза разного цвета». Вот и все дела, я всегда так поступала. Обычно девчонки стесняются, они просто сидят и ждут у моря погоды. А я сразу прыгаю к мужикам на колени.

Дэвид сказал: «О, ты красивая. Фредди, как она тебе?» Я сказала: «Ну что, мы сегодня будем трахаться?» Так прямо и сказала. Дэвид засмеялся, и я сказала: «Серьезно». Он ответил: «Ладно, только мне не нравится Куини, зато нравится Лори». И я сказала: «Хорошо, мы отделаемся от Куини, и встретимся с тобой попозже в “Рейнбоу”». Он согласился. И мы с Лори пошли в «Хиатт Хаус», шли и кричали: «Сегодня мы выебем Дэвида Боуи!» Потом мы пошли в «Рейнбоу». Что еще круто в нашем образе жизни – наверху в «Рейнбоу» один общий стол. Мы с Дэвидом сидели там, вокруг толпа народу. И когда твои друзья поднимают глаза и видят тебя – это круто. Это правда круто.

Потом к нам поднялся какой-то парень и сказал: «Дэвид Боуи, я убью тебя». Какой-то хиппи обосрался и попытался ударить его. Телохранитель Дэвида спустил чувака с лестницы, но Дэвид сильно напрягся: он был изрядным параноиком, у него были куклы вуду, все такое. «Надо возвращаться домой, колдовать, он хочет убить меня!» И он стащил меня вниз по лестнице, тут же налетела стая девок, начали наперебой предлагать: «Дэвид, возьми меня с собой!» А он сказал: «Нет, сегодня я с ней». И вот мы вышли к машине, и тут этот парень заорал: «Я приду завтра вечером на твой концерт и убью тебя на хуй! У меня есть пистолет!» Нехорошо вышло.

В отеле мы немного потормозили, мне приперло сходить в туалет, Дэвид вошел туда же с сигаретой в одной руке и стаканом вина в другой. И начал целовать меня – я не могла поверить, что вот, вот оно происходит, я уже спала с Рокси Мьюзик и Джей Гейлзом, но Дэвид Боуи стал первой звездой.

Мы перебрались в кровать и ебались несколько часов, это было потрясающе. Не знаю, где в это время была Лори. Она всегда была где надо, но ее не было, прикинь? Утром я проснулась, и он сказал, что мне надо уходить, скоро придет его жена Анджела. Я говорила, что хочу с ней познакомиться, и все такое прочее. Он сказал, что у него для меня сюрприз, и дал мне билеты на вечернее шоу в Лонг-бич. Я понравилась Дэвиду. И из-за этого я стала известной и популярной, ведь он признал меня крутой. Меня признала настоящая рок-звезда.

Рон Эштон: Игги говорил о Сейбл: «Я люблю ее», потом: «Ненавижу ее», потом опять любил, но в конце концов он запал на сестру Сейбл, Корал, которая была правильной девочкой – совсем не фанаткой. Корал была прекрасна. По-настоящему прекрасна. У нее были очень длинные волосы в стиле Кристал Гейл. Корал была тихая, правильная, ничего не принимала и всегда приглядывала за Сейбл.

Сейбл Старр: Одно лишь в моих предках было сурово. Это школа. Я могла приходить домой в шесть утра, лишь бы ходила в школу. В свои пятнадцать я ненавидела ее лютой ненавистью. Мне дали условный срок, и я стала жить с Игги Попом в Голливуд-Хиллз и не ходила в школу с месяц.

Ли Чайлдерс: Игги привел Сейбл в дом и хотел, чтобы она переехала к нам жить, но я не разрешал у нас ей поселиться. При этом со мной над гаражом жил славный мальчик, которого Сиринда сняла для меня на «Виски». Так что у меня не было морального права не пускать Сейбл, но я все равно не собирался ее пускать. Так что она к нам так и не переехала, просто пожила немного.

У Сейбл было доброе сердце, она мне нравилась, но она с упорством маньяка покупала Billboard и выискивала там имена людей, которых еще не ебала. Уэйн Каунти приехал пожить к нам, и она на него крепко насела. Уэйн сказал: «Я ЖЕ ГОЛУБОЙ!» Сейбл подумала: «Все может быть, но ты следующий в списке!» И Сейбл разделась, порезала вены лезвием и прыгнула в бассейн. Она плавала лицом вниз, в глубоком месте, в воде клубилась кровь, и я сказал: «Уэйн, надо ее достать оттуда!»

Он ответил: «Пускай тонет. Потом отвезем ее на берег и сбросим со скалы. Никто не узнает, откуда она взялась». Наконец я поймал ее, уцепившись в бортик бассейна, вытащил, завернул в одеяло, перевязал и сдал на руки Корал, которая засунула ее в машину и увезла.

Рон Эштон: Однажды мы репетировали, позвонил Ли Чайлдерс и сказал: «Быстрее возвращайся домой, Сейбл заперлась в твоей комнате и говорит, что покончит с собой!»

Я подумал, что за новости? Мы не были влюблены друг в друга. Мне просто нравилось, когда я просыпаюсь, а мой хуй уже сосут. Она мне нравилась, мы были друзьями, но я вообще не понял, с чего ей моча ударила в голову. Явно не из-за меня.

Я вернулся домой, и нашему дорожному менеджеру, Эрику Хэддиксу, пришлось выбить дверь в спальню. Сейбл заперлась в ванне, мне пришлось уговаривать ее: «Ну же, открой дверь!»

Наконец она открыла. Она была обдолбанная, голая, на ней были только какие-то крошечные трусики, и она взяла мою бритву и пыталась порезать вены. На ее запястье краснели две полоски, потому что у меня был кассетный «Трек II». Я заржал, а Ли сказал: «Уебывай отсюда!»

И бедную Сейбл выкинули из дому полуголой. Ее сестра, Корал, приехала за ней с друзьями. Ли сказал: «Вот так! Хватит этой поебени! Это бизнес – у меня из-за этих дел будут неприятности!»

Слава богу, я купил «Трек II». Обычно я пользовался опасной бритвой.

Ли Чайлдерс: Я научился плавать из-за Игги. Когда я был маленьким, моя мама водила меня в бассейн и держала за пузо, как это делают все мамы. Я дергался по-всякому, но так и не поплыл. А когда мы начали жить с Игги, он обдолбался, естественно, упал в бассейн и плавал там лицом вниз. Я кричал: «Я не умею плавать, кто-нибудь, вытащите его! Вытащите его!» А остальные из группы заявили: «В пизду, он это заслужил».

Я полез в бассейн, на глубину, держась за бортик, и думал: «Я утону, утону!» Я дотянулся до него, ухватил за ногу, потащил – и вдруг научился плавать.

Игги Поп: «МейнМен» профессионально от нас отбрыкивались. Когда «Raw Power» был закончен, они не устроили нам тур, они вообще не пускали нас играть. Мы собирались поехать в тур по Америке, это вылилось в единственный концерт в Детройте, но людям все равно понравилось. Концерт был очень артистичным, но, конечно, у меня были проблемы с радио. У меня везде были проблемы. Я был проблемой. Я до сих пор проблема.

Получилось так, что когда мы доделали «Raw Power», у меня с миром были разные стандарты. Только так я и умею. Я хотел, чтобы музыка выходила из колонок, хватала тебя за глотку, била башкой о стену и потом убивала тебя.

Так я хотел. Но мне всегда чего-то не хватало. Что бы я ни делал, как надо не получалось. Высоких не хватало – они не резали уши, баса не хватало – он не долбил тебя, не хватало жесткости биту и так далее. Так что я сводил, и пересводил, и пересводил, и зверел все больше и больше.

И все равно было недостаточно жестко.

Главное, я потерял перспективу – с музыкантами это бывает. Может, я сторчался и потерял гармонию. Так что я пошел на радиостанцию, не помню уже зачем, но я не тот человек, чтобы приходить как торгаш: «Добрый день, очень рад. Здорово быть как бы в рок-н-ролльном бизнесе, вот моя новая запись, хе-хе-хе». Во всем должен быть хэппенинг. Так что я пришел туда, разделся прямо в здании радиостанции и начал говорить в никуда: «Да, я тут голый…»

Ли Чайлдерс: Игги разделся и начал дрочить на радио! Он говорил: «Я снял всю одежду, я ласкаю свои яйца…»

Потом он заперся в лифте с Черри Ваниллой и попытался ее изнасиловать! Тони Ди Фриз осатанел.

Игги Поп: Радиостанция чуть не потеряла лицензию. У диджея, Марка Фарренто, были проблемы. Но мое поведение… Знаешь, за месяц до этого Тони Ди Фриз приехал в Лос-Анджелес посмотреть на свое новое приобретение, Iggy and the Stooges. Он повез меня кататься на лимузине и завел разговор: «Мы думаем над проектом фильма про тебя, и мы видим, ты Питер Пэн как он есть».

Я заорал: «Я ни хуя не Питер Пэн! Мы сделаем МЭНСОНА! ЧАРЛИ МЭНСОН, Я БУДУ ЧАРЛИ МЭНСОНОМ, Я – ЧАРЛИ МЭНСОН!»

Рон Эштон: Тони Ди Фриз собирался сначала раскрутить Дэвида Боуи, а потом уже приняться за Игги и Stooges. Так что он просто кормил нас и поил до одурения. Помню, в один прекрасный день мы сидели у бассейна, я пил водку с имбирем, пришел Ли, он был очень напряженный. Он дал нам чеки и сказал: «У меня для вас очень плохие новости. “МейнМен” только что вас уволила».

Ли Чайлдерс: Не могу поверить, что сам рассказываю о себе эту поганую историю, но Тони Ди Фриз позвонил мне и сказал: «Скажи Игги и остальным, что “МейнМен” больше с ними не работает, чтобы они убирались, прямо сейчас».

Я пошел к Игги и сказал: «Извини, но “МейнМен” больше тебя не хочет, вам надо уезжать». Не «Вот билеты в Детройт», не «У вас еще две недели». Даже не «Может, хочешь гамбургер?» А вот так в лоб: «Компания отказалась от вас. Уходите. Немедленно».

Игги Поп: Ли сказал: «Да, они выгнали тебя, и у меня есть доказательства». У них была закопченная ложка из моей комнаты. Ха-ха-ха! Они послали Ли Чайлдерса, это «МейнМен» послала его покопаться у меня в комнате и собрать улики.

В их защиту хочу сказать, с их точки зрения вообще непонятно было, как со мной работать, как выпускать меня на сцену. Должно быть, они думали: Боже, это же маньяки, певец нападает на зрителей, они все обдолбаны, они не идут на контакт с нами, их песни не берут на радио, их ударник вообще отказывается с нами нормально разговаривать, он не разговаривает даже с менеджером. Он просто ворчит: «Уаргх», как малолетний урка: «Я не буду говорить, грррр…»

Так что я могу их понять. Но я же не думал, что мы такие, я видел все совсем по-другому. Мне казалось, мы великие. Мне казалось, мы лучшая группа в мире. Мы знали, что наша музыка лучше, чем все остальное, в нас больше рока.

Рон Эштон: Нас вышибли из дома, но, к счастью для Игги и Скотти, я запаслив, как белка, и коплю деньги. У меня было уже штук пять. Они были буквально у меня в матрасе: там была дырка между пружинами, туда как раз пролезала рука. Я складывал там бабки. Джеймс Уильямсон свалил в отель «Ривьера» и сказал: «Эй, народ, приезжайте в “Ривьеру”, тут всего семьдесят баксов в неделю».

Так что я снял комнату для Игги, Скотти и себя. Я платил за неделю вперед, так выходило дешевле. И я выдавал ребятам каждый день по десять баксов, потом по пять баксов…

Ли Чайлдерс: Игги буквально остался на улице. Ему было где спать, Игги всегда устраивается, но он выпадал в осадок в канаве. Он отрубался, обдолбанный, в канаве на Сансет-бульваре, и люди его даже не поднимали. За него не переживали – над ним прикалывались. Игги считался отбросом тогдашней рок-н-ролльной тусовки. К моему позору, я не ловил тачку и не несся его подбирать. Я не сказал: «Давай ко мне, пофиг, что там скажет Тони Ди Фриз, приезжай ко мне, оставайся здесь, с тобой все будет в порядке».

Вместо этого я слушал истории: «О, Игги вчера отрубился прямо перед “Виски”, все смеялись, он лежал на обочине, на него чуть не наехало такси…»

Игги Поп: Корал со мной задолбалась. Я больше не был событием. Я закидывался, ширялся, удалбывался – и все больше и больше терял. И она все это прекрасно видела. Я потерял даже шарм. Если ты бедный и у тебя нет шарма, тебя не любят девушки. Это Америка.

Стив Харрис: «Raw Power» вышел через год после того, как его записали, в мае 73-го. Я мог влиять на «CBS» еще меньше, чем на «Электру», потому что «CBS» была такой огромной. Но когда «Raw Power» все-таки вышел, у меня появилась идея, на мой взгляд – шикарная. Я позвонил парню по имени Сэм Худ, у которого был контракт с «Максом», и предложил: «Давай, Игги будет играть неделю каждый день в полночь». Он сказал: «Потрясно, так и сделаем». Игги начал выступать у «Макса», компания увидела его, над ним еще смеялись, но тут он получил немереную прессу, потому что на концертах он катался по битому стеклу. На третью ночь он так зажигал на стекле, что я подумал, он и вправду ранен. Что ему очень больно.

Биби Бьюэл: Нашим столиком можно было гордиться. Мы сидели с Элисом Купером, Тодом Рандгреном, Джейн Форт, Синди Ланг и Эриком Эмерсоном, который был одет совсем как Игги – в маленькое бикини в порностиле, все в блестках. Там была вся тусовка, и Игги устроил самое клевое шоу из того, что я видела. Это было потрясающе. Он начал выступление с «Search and Destroy»…

Найтбоб: Игги пытался ходить по столам. У «Макса» столики подходят к самой сцене, сцена маленькая, и иногда Игги шел бродить по столам. «Макс» был куда меньше, чем те места, где привыкли играть Stooges. В тот вечер я работал на сцене, и Игги упал со стола. Помню, увидел, как он пошел, и сказал: «Черт, неудачная идея», – а потом он упал и поднялся, порезанный.

Он отыграл уже двадцать минут, и я спросил: «Может, остановим шоу, потому что он ранен?» Из него хлестала кровь. На такие раны простой аптечки мало. Это не маленькая царапина.

Биби Бьюэл: Внезапно из маленького аккуратного разреза на груди Игги полилась кровь.

Найтбоб: Игги – идиот. Из него хлестало, как из крана. Но он хотел закончить концерт и не прекращал играть. Я обалдел. Я твердил ему: «Хватит, перестань!» Группа говорила ему: «Давай перестанем!» Но Игги не унимался.

Когда он сошел со сцены, я сказал: «Чувак, ты ранен, что мы будем делать?» Он считал, что это вообще не проблема, но потом Элис Купер стал уговаривать его поехать в больницу.

Стив Харрис: После концерта я сказал Игги: «Я пошел домой», а он ответил: «Я тебя покину, у меня свидание в городе».

Мы взяли такси, и, когда проезжали через Семьдесят вторую улицу и Парк-авеню, Игги сказал: «Пошли вместе, заодно выпьем».

Я согласился, мы вышли из такси. На Игги были шорты и майка, все в крови, и когда мы подошли к дому, привратник посмотрел на Игги и спросил: «Как мне вас представить?»

Игги собирался играть до конца, потому что обычно он говорил: «Джим Остерберг», а тут сказал: «Игги».

Вышла прямо сцена из фильма. Мы поднялись в квартиру, и эта сладострастная женщина в неглиже открыла дверь. Она выглядела невероятно.

По-любому, на следующий день Игги пришел ко мне, ему было охренительно больно. Он сам не знал, как ему досталось. Пришлось накладывать швы. Так что я позвонил Сэму Худу из «Макса» и сказал, что мы пропустим вечер или два.

Биби Бьюэл: Все считали швы сексуальными. И когда Игги поправлялся, в те два дня, когда он не играл у «Макса», мы впервые встретились на концерте New York Dolls в «Фелт Форум». Игги был удолбан вусмерть. Ему крепко досталось по башке, так, что пошла кровь. Никто на него не обращал внимания, люди просто проходили мимо.

Игги Поп: Тем вечером, когда играли Dolls, я был в гостях у Лу Рида, попросил у него валиума, закинулся и сказал: «Мне надо идти, хочу сходить посмотреть New York Dolls».

Когда я пришел в «Фелт Форум», меня уже основательно накрыло, и изо лба у меня торчал рог, как у единорога.

Биби Бьюэл: Игги был общественным кошмаром. Он спотыкался, падал, напрягал всех вокруг. Мне было его жалко. Я подумала: как грустно, это же Игги, и он такой беспомощный. Он обдолбан и не может встать. Он все падал, и падал, и разбил себе голову в кровь. Кровищи текло прилично, и никто не бросился помогать ему, даже Дэвид Йохансен, добрейшей души человек. Дэвид сказал: «Пиздец, вот чего нам только не хватало – это обдолбанного Игги на полу…» Тод Рандгрен сказал: «Оставь, пусть лежит». А я сказала: «Нет, я дам ему тряпку какую-нибудь…»

Я подошла к нему и протянула тряпку. Конечно, это сентиментально, но я замотала ему рану на голове, и Игги сказал: «Ты такая заботливая». Представляешь, как в мыльной опере какой-нибудь! Он повторил: «О, ты такая заботливая». Я ответила: «Ну, я вообще-то тебя совсем не знаю, но если бы ты умер и не записал больше ни одного альбома, мне было бы очень жаль».

Игги сказал: «Ты где живешь?» Как будто говорил: «Ты мне понравилась, у тебя есть квартира и деньги?» Я сказала ему: «Я девушка Тода, у нас дом на Горацио-стрит».

Игги абсолютно великолепен: богом клянусь, он был удолбан в косяк, я один только раз сказала ему свой адрес – и угадайте, кто стоял у меня под дверью на следующий день?

Игги. Никогда бы не подумала, что он запомнит Горацио-стрит, 51, в том состоянии, в котором он был. И он не просто пришел на следующий день под предлогом, что хочет увидеть Тода, с которым ни разу в жизни не встречался, он еще и выглядел охуительно. Он был абсолютно трезв, сделал зарядку, поплавал и смотрелся как победитель конкурса красоты среди златокожих блондинов.

Тод на меня еще дулся. Он считал, что я перегибаю палку: слишком редко бываю дома, слишком часто бываю у «Макса», слишком много хожу на Dolls. И он собирал вещи, потому что уезжал в Сан-Диего. И вот Тод выскочил на минуту купить носки – и появился Игги. Тод вернулся и увидел Игги. Я сказала: «Я его не приглашала». Но он мне не поверил. Игги сказал: «Я зашел просто повидать вас, потому что вы самые приятные люди из тех, кого я видел вчера ночью. Мне просто нравится, что вы не сидите на наркотиках, что вы приятные и что у вас дома чисто. Вы просто не поверите, где я только ни жил. Я не мылся три недели, можно занять вашу ванную?»

Игги – очаровательный ебарь, и он сам это знает.

Тод отвел меня в сторону и сказал: «Все ясно, он что-нибудь спиздит, это же джанки. Он вынесет полдома, побыстрее выпри его отсюда. А мне надо бежать, меня ждут концерты, надеюсь на твое благоразумие».

Я жила с Тодом Рандгреном пять лет и мы постоянно ходили налево, но никогда не выставляли это напоказ. Знаешь, когда мы только встретились, я еще ценила верность. Я была еще очень юной, мне только-только исполнилось восемнадцать, и он сформировал мое мнение о мужчинах и о любовных отношениях. И я поняла, что философия верности обречена. Мое сердце разбилось бы на тысячи осколков, потому что он изменял мне с самого начала.

Когда пришел Игги, то могу сказать: Тод пытался быть мужественным и крутым, в духе семидесятых, но я никак не могла дождаться, чтобы он свалил к черту. Меня сводил с ума Игги. Я просто корчилась в экстазе от него. Но сначала не было ни страсти, ни секса. Мы ходили в кино, ходили на «Бумажную Луну», ели гамбургеры – и я никак не могла понять, почему он все время отрубается.

Он везде засыпал. Я никак не врубалась, что происходит, потому что чем бы там Игги ни закидывался, он делал это очень осмотрительно. Помню, мой друг Дэвид Кролад завалился в гости, увидел Игги и сказал: «Биби, он под герой». Я сказала: «Нет, он просто очень устал. Он только-только с дороги…»

Дэвид закатил глаза и сказал: «Ну, понятно, устал. Ладно, я пошел отсюда».

Так Игги стал моим парнем на две недели. Но у меня был друг, и Игги не мог стать моим официальным мужчиной. Так что у нас была связь, как говорят в рекламе, и Игги все время, что мы встречались, гнал на Тода. Ему не нравилось, что я живу с другим. И он заставил меня поменять воду в водяном матрасе – не спрашивайте, зачем.

Ленни Кай (статья в Rock Scene): «Невозможно опорочить Stooges», – сказал Игги после представления всей группы, сопровождавшегося прохладным морем пива, взятого с соседнего столика. Это был момент, когда свеженаписанный шедевр, «Open Up and Bleed», неожиданно приобрел завершенную форму. Слова менялись целую неделю, но неожиданно все невнятные пассажи стали отточенными, текст по мановению руки обрел фокус, музыка пришла без единого затыка или неверного шага. «Я сгорел…», – пел Игги в одном месте. «Я стоял в стороне, иногда растворялся и исчезал». Чуть позже: «Так не будет уже никогда…»

Стив Харрис: «Raw Power» вышел в «Колумбии», и у нас в «CBS» были с Игги те же проблемы, что раньше у нас в «Электре». Никто не воспринимал его серьезно. Никто не считал это рок-н-роллом, но я продолжал твердить: «Может, вам и не нравится, но там, на улице, полно ребят, которые понимают эту музыку…»

И думал про себя: «К тому же мужчины вообще не понимают, что нравится молоденьким девочкам».

Глава 16 Страх разлуки

Сил Силвейн: Dolls только что отыграли неделю у «Макса», и до Конни дошел слушок, что мы собираемся в Лос-Анджелес на шесть дней, играть на «Виски-дискотеке». Конни Грип вроде бы играла в GTO, во что лично я не верю. Она была маньячкой, которая считала, что во всем участвует и без нее вообще мир остановится, хотя все прекрасно без нее обходились. Будь она мужиком, назвал бы ее мудозвоном, а так она была то же самое, только в женском роде. Она разозлилась на Артура. Они жили на Восточной третьей улице, и Авеню А. Она заявила ему: «Эй, ты что, не берешь меня в Калифорнию?» Артур сказал: «Нет, мы не берем с собой девушек, у нас нет денег». И ночью, когда он спал, она порезала ему большой палец и повредила сухожилие.

Питер Джордан: Конни была из тех подруг, которые запросто наварят тебе по роже, знаешь, просто в шутку: «А, так прикольно», – ХУЯК!

Она была ебанутой бабой, могла бухать несколько дней кряду. Ты сидишь, оттягиваешься, и тут она охуячивает тебя бутылкой в жбан, потому что ты назвал ее плаксой. Представь: «Не будь бабой…» – «Не смей называть меня бабой, ты, мудила!» ХУЯК!

Артуру нравятся высокие девушки. Он всегда находил невъебенно ненормально охуительно высоких девушек, и чем ебанутее, тем лучше. Он сам очень высокий, под метр девяносто, и любит гулять по ночам. Он бродит по Таймс-сквер в четыре утра – ему просто нравится бродить по улицам – и мы знакомимся там с ненормальными девушками. В этом он профессионал.

Артур всегда появлялся с очередной наследницей амазонок. Это было невероятно. Я не мог поверить, что в каждом городишке в Штатах живут такие отмасштабированные ебанутые бабы с крашеными волосами и в рваных черных колготках.

Откуда они только берутся? Имя им легион – и все совершенно одинаковые. Каждая под метр восемьдесят пять, хуячит виски из горла, из тех девушек, у которых отваливаются каблуки на ботинках. И Артур все время их находил.

Конни тоже была из них. Она была большая – большая жопа, большие сиськи, большая улыбка. Она была блядью, и везде носила с собой нож. Она торговала своей задницей и, конечно, должна была как-то ее защищать. Так что они с Артуром были не из тех, кому придется идти на кухню. Она не пошла на эту ебаную кухню, чтобы взять нож из ящика: у нее всегда был, бля, нож в сумке.

Айлин Полк: Артур рассказывал мне, что проснулся и обнаружил Конни, стоящую коленями на его груди в какой-то ритуальной позиции. Вроде бы она взяла нож и порезала ему большой палец, который нужен для игры на басу.

Она не отрезала ему палец совсем. Он проснулся, понял, что она творит, и попытался отобрать у нее нож. Она не пыталась отрезать ему палец, она пыталась сотворить с ним что-то странное при помощи ножа, а он пытался ей помешать. Наверно, она разыгрывала какую-то сцену, Артур рассказывал мне всякие дурацкие истории про фанаток.

Он рассказывал про двух других девушек, Джинни и Дебби. Они были здоровые, обе за метр восемьдесят, и играли вместе в куклы. Они устраивали чаепития – это был их ежедневный спектакль. Все фанатки такие. Они думают, как это мило – играть роль, например, в стиле садо-мазо. «Эту неделю я буду ведьмой». «Я принесу карты таро». «Я буду играть с Барби и притворяться, что мне три годика». Или «Я соберу друзей на чаепитие, мы будем пить опиум вместо чая».

Ди Ди Рамон: Все телки, которые отвисали вокруг глиттерных групп из тусовки у «Макса», были воплощенным злом. Они все работали в массажных салонах – тогда в Нью-Йорке таких было полно. Ты идешь туда за массажем, а там или тебе отдрочат, или отсосут. И все твои подружки работают в массажных салонах, день напролет делают «массаж».

Айлин Полк: Эти девушки жили в мире фантазий. Они могли вообще не работать, потому что они были блядьми или стриптизершами и зашибали деньги пачками. Они так нравились парням, потому что не дружили с головой, зато платили за наркоту и за жилье мужиков.

И если к тебе на хвост падала такая подруга, ты уже не мог от нее избавиться. Быть рядом с тобой – для них это была профессия. И если им нравился кто-нибудь из группы, будь уверен, они отсасывали у охранников на каждом концерте, который играла их пассия, тратили три сотни баксов, чтобы на такси догнать автобус группы, и доставали билеты на самолет в Калифорнию.

Чего бы это ни стоило. И Конни была такая же. Она могла пойти на все, чтобы получить то, что хочет: запугивала людей, избивала их и вела себя, как сумасшедшая.

Малькольм Макларен: День, когда Конни напала на Артура, выдался ужасным. Но я не был удивлен: в Нью-Йорке я уже почувствовал дух насилия. Люди там слишком обдолбанные. Артур был алкоголиком, а Конни – сумасшедшей.

Поймите, когда я впервые попал в Нью-Йорк, я был слишком наивным. У меня до этого была только одна девушка. Я жил без зависти и ревности, я просто учился быть взрослым. Я приехал в Нью-Йорк, чтобы завоевать сердце одной девушки, но когда увидел ее – не узнал. Она сменила лицо. Сделала пластическую операцию.

Представьте себе, такие вещи меня шокировали. Она была девушкой, в которую я был, можно сказать, влюблен, и думал, что знаю ее. И вот я приезжаю, а она по-другому выглядит.

Так что я не был шокирован, когда Конни порезала Артура. Даже не огорчился. Я просто был разочарован: какой поганый мир.

Меня разочаровывал тот факт, что все, что они делали, было потерей энергии. Не думаю, чтобы во всем этом был хоть какой-то философский смысл. Это была сорная энергия, легко заменимая энергия, энергия, в которой нет ни капли искренних чувств, если не считать ревности, которая сама по себе – просто потеря времени.

Сил Силвейн: Артур позвонил мне из больницы «Бет Исраэл» и сказал: «Силвейн, ой!» Я был первым, кому он позвонил. Потом я позвонил Дэвиду Йохансену, потом поехал прямо в больницу – Дэвид уже был там. Мы спросили: «Что случилось? Что случилось?» Но что тут скажешь? Доктор сообщил, что все не так плохо, он просто наложил швы и загипсовал кисть.

Питер Джордан: Dolls должны были отыграть еще один вечер в «Максе», так что мы тут же бросились к Леберу и Кребсу, и Джонни Фандерс сказал мне: «Ты, бля, знаешь все чертовы песни, может, сыграешь их?» Лебер и Кребс спросили меня: «Ты можешь это сделать?» Я сказал: «Говно вопрос». Мы порепетировали два часа, и потом я играл на концерте.

Сиринда Фокс: Даже после того, как Конни попыталась отрезать Артуру палец, она все еще хотела быть с ним, и, думаю, он тоже собирался остаться с ней. Не думаю, чтобы он понимал, что это неправильно. Сил постоянно твердил Артуру: «НЕТ! НЕТ! НЕТ! Надо ее прогнать, она чокнутая, посмотри, что она натворила!»

Боб Груэн: Мы вошли в вестибюль «Континентал Хиатт Хаус», где минимум дюжина фанатов поджидала Dolls. Я ездил с разными группами, с гораздо более известными группами, типа Alice Cooper, и когда они входили в отель, там ждал только портье: «Заполните, пожалуйста, эти бумаги». Но куда бы ни поехали Dolls, их везде окружала тусовка, везде ждали люди. Едем ли мы в Детройт – там в холле уже ждет тридцать человек, одетых под Dolls. Они ни разу не были в Лос-Анджелесе – но вот их встречает куча народу. Там был и Родни Бингенхаймер, и Сейбл Старр…

Нэнси Спанджен: New York Dolls создавали тусовку. Они были центром внимания. Все остальное было после. Они были другими. Никто не одевался, как они, не разговаривал, как они, и не играл такую музыку, как они.

И они были первой группой, с которой я тусовалась все время. Я спала с Дэвидом Йохансеном, спала с Джонни Фандерсом, спала с Джерри Ноланом – со всеми, кроме Артура Кейна.

Джерри Нолан: Девки всегда западают на музыкантов, но не так, как на Dolls. Они оставляли остальных музыкантов дрочить и сбегались к нам. Все! Если мы были в городе, мы овладевали им. Вот так – мы овладевали им.

Было дело, со мной были настолько красивые телки, что я просто не мог в это поверить. Я не мог поверить в то, что я с ними вытворял. Я не мог поверить, что вот эти телки пойдут со мной домой и лягут в мою постель. Они были такие красивые.

У нас были самые красивые женщины. Я говорил Йохансену: «Господи боже, мы же могли бы никогда не коснуться такой девушки. Они слишком красивые».

Потом однажды ночью мы с ним спали с двумя такими красивыми телками, посмотрели друг на друга и заржали. Однажды мы занимались сексом с этими подругами, и тут по радио заиграла «Looking for a Kiss». Это было клево. Мы так заржали, что у нас попадали хуи.

Сейбл Старр: Dolls подкатили на лимузине, и первым вышел Джонни Фандерс. На нем был костюм из красной кожи – тот, в котором он на обложке первого альбома. А я просто знала, что у нас с ним что-нибудь выйдет. И что-нибудь вышло. Он попросил меня остаться на ночь, а на следующий день начал грузить меня: «Ты мне нравишься, ты мне не безразлична, в смысле я тебя люблю. Ты выйдешь за меня замуж? Ты поедешь ко мне в Нью-Йорк?»

Питер Джордан: Взгляды Джонни и Сейбл встретились, гениталии соединились, и они провели вместе кучу времени. Думаю, Сейбл сильно удивилась, что Джонни так пылко и страстно ею заинтересовался. По плану он должен был попользовать ее и выкинуть из комнаты. В то время Джонни гулял с Синди Ланг, девушкой Элиса Купера. Синди жила с Элисом, но его по жизни не было в городе, он катался по турне, зашибал деньги. Так что Синди постоянно ходила к Джонни. Это было в общем-то нормально, как говорится, так и живем…

Вроде бы, у Сейбл до Джонни был жестокий роман с одним болваном, кажется, из Led Zepellin, который ни в грош ее не ставил. Так что, думаю, Сейбл удивилась, что Джонни так страстно ею заинтересовался.

Сейбл Старр: Мне только-только исполнилось шестнадцать, было лето, и мама начала оформлять меня в школу. И я убежала из дома. Менеджер Dolls не взял меня в Сан-Франциско. Он сказал: «Если она поедет, я отменю тур». И я поехала сразу в Нью-Йорк. Мама позвонила в полицию, они начали палить Dolls и сцапали другую фанатку вместо меня. Она сказала им: «Я не Сейбл Старр, я Сиринда Фокс, запомните это». Она, как и я, была блондинкой.

Сиринда Фокс: Я работала моделью в Техасе, там должны были играть Dolls, так что я поехала встречать их в аэропорт. Я сидела и ждала, неожиданно появились огромные патрульные, техасские рейнджеры, ужас какие страшные ребята, которые подошли и окружили выход.

Я подумала: я бывала в этом штате раньше, они не приходят, если только… Потом я заметила с ними женщину, бабу-рейнджера, и поняла, что у меня неприятности. Я знала, мужики бы меня не тронули, но с ними была баба, и она смотрела на меня. Я встала и пересела, чтобы проверить, будут ли они следить за мной. Проверила. Будут. Я испугалась. Решила подойти к ним и спросить: «Чего вы на меня уставились?» Но тут вышли Dolls – и БАЦ, копы схватили меня.

Они решили, что я шестнадцатилетняя Сейбл Старр, которая убежала из дома. Я сказала: «Да неужели? Неплохо, неплохо!» Мне уже было двадцать один, но, видать, я была ничуть не хуже этой шестнадцатилетки.

Конечно, Сейбл с ними не было. Джонни был достаточно умен, чтобы послать ее сразу в Нью-Йорк. Но они решили, что я Сейбл. Мне пришлось показать им мои фотографии в «Лайф». В том номере напечатали целую страницу полноцветных фотографий: мы с Элвисом Пресли. Там были фотографии меня и Пресли и меня и ребят из Grease. Наконец они сказали: «Ну, похоже, ты и правда не Сейбл».

Боже, я дико разозлилась на Джонни Фандерса из-за этого случая, но он свое получил. Dolls разъезжали по Техасу в «роллс-ройсе», и полиция нас остановила. Похоже, они знали про Dolls. На Джонни были красные кожаные штаны, без трусов. Нас всех попросили из машины. Было очень забавно, все Dolls с развевающимися петушиными прическами, и Джонни в красных кожаных штанах, без трусов, так что видно все, как на ладони. И видно что-то очень большое. Копы подумали, может, он прячет в штанах наркотики, может, у него там тайник. Джонни охренел. Он снял штаны и вывалил свое добро… это оказался отнюдь не гигантский пакет травы!

Угадайте, что было с Джонни дальше? Его загребли в обезьянник. Нам пришлось ехать выручать его.

Айлин Полк: Когда Dolls вернулись из этого тура, мы с Артуром встретились в «Кобре». Это ночной клуб, где держат кобру в аквариуме. Мы вместе надирались, и все говорили: «Какая парочка! Артур, бросай ты свою Конни, Айлин лучше, она такая милая».

Я не знала, что это за Конни. Я ее видела, но не знала, что их с Артуром связывает, потому что я с ним только что познакомилась. И ночью Артур рассказал мне, что он живет с этой женщиной, которая сводит его с ума. Он говорил: «Она пыталась отрезать мне палец, я ее ненавижу и не хочу больше ее видеть, я тебя люблю, все дела».

И я сказала Артуру, когда он перестал демонстрировать мне шрам на пальце: «Понятно. Отлично, бросай ее, приходи ко мне».

Чуть позже мы встретились с Конни в подсобке у «Макса», она попыталась избить меня, но Артур остановил ее. Конни заорала: «Ты блядь, чего ты хочешь от моего парня?»

Артур тоже зарычал. Он тоже может озвереть. А Артур в ярости – то еще зрелище. Так что Артур держал Конни, чтобы она меня не ударила. Мне было девятнадцать, я жила в Гарден-Сити в Лонг-Айленде, и для меня драться с другой девушкой было немыслимо. Меня растили не для уличных ссор с бабами. Это мужское дело.

Но наши с Конни драки, когда я гуляла с Артуром, не идут ни в какое сравнение с нашими битвами, когда год спустя мы обе начали гулять с Ди Ди Рамоном. Битвы за Артура были детским лепетом рядом с нашими битвами за Ди Ди. Вот когда ярость била ключом.

Питер Джордан: Что вышло у Джонни и Сейбл – Джонни стал охуительно параноидальным ебаным спидовым фриком. На Dolls уже не первый год работал парень, Френчи. Он был простой шестеркой, типичная обслуга из дорожной тусовки. Френчи был законченным амфетаминовым торчком, и Джонни начал закидываться спидом за компанию с Френчи. Джонни охуительно подсел. Он так охуительно подсел на спид, что стал буквально психом. Он принимал, знаешь ли, не таблетки для похудания, он загружался амфетамином по брови.

И Джонни стал ебаным классическим параноидальным спидовым торчком. «Давайте опустим шторы, потому что они наблюдают за нами». Паранойя, как по учебнику. И Джонни был уверен, что Сейбл ебется на стороне. И Сейбл хватило ума заебошить ему: «Ага, я ебу каждого встречного, ты, уебище, дитя-переросток, ты, тупой итальяшка!»

Да, Джонни стал совершенно фашистским ебаным спидовым торчком, и я понял, зачем ему нужен был кайф. Ему просто надо было расслабиться.

Сейбл Старр: Мы жили с Джонни в Нью-Йорке, но ничего у нас не вышло. Мы собирались пожениться. Мы хотели ребенка. Я забеременела, но у меня случился выкидыш.

Джонни пытался разрушить мою личность. Он хотел, чтобы я сидела на месте и твердила ему двадцать четыре часа в сутки, что люблю его. Я любила развлекаться и носиться по городу, но ради него я изменилась. В том смысле, что стала такой, какой он хотел меня видеть – сидела дома целыми днями.

Оставшись с ним, я перестала быть Сейбл Старр. Он убил во мне Сейбл Старр. Он заставил меня выкинуть в мусоросжигалку все мои дневники и записные книжки. Он порвал мою коллекцию газетных вырезок. Хорошую коллекцию. Там все было.

Я была, можно сказать, уничтожена. Вот почему мне было так плохо. Быть такой звездой, и пасть так низко.

Рон Эштон: Однажды вечером мы столкнулись с Джонни Фандерсом в «Макс Канзас-Сити». Я был рад его видеть, но он обматерил меня и начал собачиться с Сейбл. Она подошла ко мне и сказала: «Джонни злится, потому что я была с тобой, поэтому же он ненавидит Игги, потому что я ебалась с вами».

Я подумал: боже, Джонни, такой ухарь, злится из-за такой фигни? И тогда я сказал: «Знаешь что, Джонни, иди-ка ты на хуй. Ты просто мудак».

Сиринда Фокс: Я с самого начала понимала, что Сейбл не выдержит. Ей не хватало хипповости. Это была лос-анджелесская девочка, там она была дома, жила дома, в любой момент могла пойти домой, переодеться и потом опять пойти зажигать. Она думала, это просто глиттер и глэм – и вот она попадает в Нью-Йорк. У нас жестокие улицы.

Джонни Фандерс действительно ее любил, но он бил тех, с кем спал. Когда я в первый раз встретила Сейбл, она как раз подралась с Джонни. У нее были разбиты губы. Она была в синяках. Грязная. И одета она была не так красиво, как на первом свидании с ним. Я сказала ей: «Что ты творишь? Возвращайся домой!»

Сейбл Старр: Джонни сошел с ума. Безумный и злобный. Больной. Возбужденный. Итальянцы вообще безумно ревнивы. Если он видел, как я говорю с другим парнем… Когда он в пятый раз попытался меня убить, я решила уехать домой.

Сил Силвейн: Джонни Фандерс был самым щепетильным парнем, какого только можно представить. Боже, даже когда мы играли в «Клаб 82», когда мы наконец-то выступали в женской одежде. Он никогда бы не надел платье. Думаешь, в тот вечер на нем было платье? Ни фига. Он просто прицепил сверху пару тряпок, вот и все.

Питер Джордан: Не знаю, верил ли кто-нибудь, что мы геи. Только один раз, на одном концерте они играли в платьях. На каждом было платье, кроме Джонни, который сказал: «Пошли все на хуй, я платья не ношу».

Роберта Бейли: Я только что приехала в Нью-Йорк из Лондона, у меня был телефон одного местного парня. Я позвонила ему. «Какие планы? Показать тебе что-нибудь в Нью-Йорке?»

Я сказала: «Ну, мне бы хотелось сходить на New York Dolls».

И мы пошли в «Клаб 82». Это был тот самый концерт, который они играли в платьях. Так что впервые я увидела их, когда они выступали в женской одежде. Я не догнала, я же не знала, что они оделись в платья по приколу. Была куча слухов, что они все педики, что они носят макияж, и вот я пошла на них – и все это правда.

Ронни Катрон: «Клаб 82» был старым добрым центром трансвеститов, где еще Эрол Флинн доставал из широких штанин хуй и играл им на пианино. Это было безумное место, но к этому моменту уже мертвое. Однажды вечером моя подружка Джиджи сказала: «Пойдем навестим мою семью». Мы пошли в «Клаб 82», там был только один старик по имени Пит и две барменши – Томми и Буч. Вот и весь народ – один клиент в баре и три трансвестита. И Пит, Томми и Буч сказали Джиджи: «Эй, может, ты соберешь к нам народ?» Мы с Джиджи тогда были королями Нью-Йорка. Джиджи была неистовой. Я тоже давал жару, потому что мы только что расстались с девушкой, и я заливал горе с Джиджи – мы ебались по шесть раз на дню, мы каждую ночь ходили на танцы – так и жили.

Мы были самой прикольной парой Нью-Йорка. Что бы мы ни сказали, люди слушали. Если нам что-то нравилось, это всем нравилось. Так что мы пошли к «Максу» и сказали: «Эй, тут есть отличное местечко, там можно круто развлечься. “Клаб 82” на Четвертой улице». Наши слова, как обычно, оказались пророческими.

Айлин Полк: Все тусовались у «Макса», а потом New York Dolls отыграли свой известный концерт в платьях в «Клаб 82». Я начала тусоваться там. «Клаб 82» раньше был известным трансвеститским баром на Четвертой улице, напротив CBGB, а теперь вышел из моды. Я начала ходить туда очень рано и познакомилась там с кучей трансвеститов. Там я встретила Рэйчел, подружку Лу Рида. Рэйчел была очень женственной и красивой. Однажды она напилась в стельку и рассказала, что никогда не могла быть парнем, потому что у нее очень маленький хуй. Она показала его мне, что сказать, действительно маленький. Я сказала: «Рэйчел, все нормально. В пределах допустимого». И она сказала: «Ну, хорошо бы. Потому что мне всегда женщины нравились больше, чем мужчины».

Потом она встретила Лу Рида, и он оказался мужчиной ее мечты. Наверно, это была любовь с первого взгляда. Рэйчел сказала мне: «Мы познакомились с Лу Ридом! Я сделала это! Вот оно! Я знала, что это случится! Что-то хорошее должно было случиться со мной! И вот оно – я влюбилась!» Она была в экстазе.

Лу просто сидел в углу, а Рэйчел отгоняла всех от него. «Не хочу, чтобы кто-то был рядом с ним. Не хочу, чтобы кто-нибудь с ним разговаривал. Он мой». В «Клабе 82» это уважали. Все остальные трансвеститы держались подальше от него, и женщины тоже. Рэйчел говорила «Он мой», но никому не угрожала. Думаю, просто все хотели, чтобы с ней случилось что-нибудь хорошее. И когда оно случилось, все обрадовались.

Дункан Хана: Как раз в это время я впервые увидел Dolls в «Уолдорф-Астории». Вроде бы это был мой первый хэллоуин в Нью-Йорке, я жил там всего два месяца. На мне был черный бархатный комбинезон, который я купил на Кингс-роуд в Лондоне, такой же, как носили Дэвид Боуи и Марк Болан.

Фишка была в том, чтобы носить его без рубашки, если ты достаточно тощий и достаточно бледный, и тогда он выглядел, да, выглядел, как приманка. Я пытался подцепить рок-телку, но в конце концов подцепил Дэнни Филдса.

Я смотрел на выступление Dolls, этот парень заговорил со мной, сказал, кажется: «Тебя надо фотографировать». Я засмеялся.

Потом он сказал, что его зовут Дэнни Филдс, и я подумал: «Стоп, Дэнни Филдс?»

Я подумал, не может быть. Задняя обложка альбома Doors – тот Дэнни Филдс? Дэнни Филдс, который сделал МС5 и Stooges?

Я подумал, оп-па! Чувак, похоже, я о тебе уже слышал! И я сказал: «Ты тот Дэнни Филдс?»

Он сказал: «Ага, пошли ко мне?»

Я сказал: «Я тут с друзьями», – потому что еще немного нервничал.

Дэнни сказал: «Бери с собой друзей!»

И мы пошли к Дэнни на чердак на Двенадцатой улице, и упыхались хэшем. Мы разглядывали фотографии, у него дома стены были залеплены фотографиями, там были все – и я начал выспрашивать, кто каким был. Спрашивал: «А Игги каким был?»

Он говорил: «Ну, он мудак».

Потом я говорил: «А каким – господи, ты, похоже, всех знаешь – каким был Уэйн Крамер?»

И он говорил: «Ну, он мудак. Все музыканты мудаки».

Как будто хотел сказать: «Зачем спрашивать?» Дэнни смотрел на нас и говорил: «Это козлы».

Я сказал: «Знаю, но они великие».

А Дэнни ответил: «Конечно они великие, они лучшие. Но при этом абсолютные мудаки».

Мы с Дэнни подружились, и я отвел его в CBGB, потому что тащился от новой группы под названием Television.

Часть третья Отстойник[41] 1974–1975

Глава 17 Давай, Рембо!

Патти Смит: Ко мне вернулась вера в поэзию, когда я увидела концерт Rolling Stones в «Мэдисон-сквер гарден». Джаггер очень устал и капитально отъехал. Дело было во вторник, это был уже третий концерт подряд, и Джаггер был на грани изнеможения – но того изнеможения, которое прорывается в магию.

Джаггер устал настолько, что ему нужна была энергия слушателей. В тот вторник он был не рок-н-ролльщиком. В тот вечер он был ближе к поэзии, чем когда бы то ни было, потому что он дико устал, едва мог петь. Я люблю музыку «Роллингов», но передо мной была не музыка, а перформанс как он есть, перформанс в чистом виде. Это был перформанс в чистом виде – Джаггер зверски устал, он наговаривал в микрофон: «Очень тепло здесь / тепло-тепло-тепло / очень жарко здесь / жарко-жарко / Нью-Йорк, Нью-Йорк, Нью-Йорк / бах, бах, бах».

Я имею в виду, он не говорил ничего гениального – но хватало одного его присутствия, его способности держать аудиторию. Он электризовал нас. Если бы Rolling Stones ушли в тот вечер со сцены и оставили Мика Джаггера одного, он был бы так же велик, как любой поэт. Он мог бы просто рассказывать свои лучшие тексты – и аудитория была бы загипнотизирована.

Но самое важное, из-за чего меня разрывало возбуждение, – я видела все будущее поэзии. Я правда видела его, чувствовала его, я так переживала, что едва не выскочила из собственной кожи: во мне проснулась вера, я захотела продолжать дальше.

Дункан Хана: В канун Нового, 1973 года мы с Дэнни Филдсом пошли в Академию музыки посмотреть на New York Dolls, Kiss и Iggy and the Stooges. На мне был костюм из золотого атласа, который я надыбал на Кингс-роуд, и я пришел домой к Дэнни. У нас было немного кокса и шампани, мы оба накрасились, потому что нам казалось: «Глэм-рок! Глиттер! Ура!»

И вот мы пришли на шоу. Dolls были потрясающи, Jet Boy была просто невероятна, и все были там: Тод Рандгрен, Маккензи Филипс, закинувшийся квалюйдом, обдолбанный вусмерть, – нормальная упадническая сцена.

Между выступлениями Дэнни повел меня наверх, в гримерку, познакомиться с Игги. Я ни разу его еще не видел. Мы карабкались по лестницам наверх, тут я услышал, как он там вопит, и мне стало страшно. «Боже! Встретиться с Игги!»

Дэнни сказал: «Игги – это нечто, представь, словно второй Джим, не волнуйся, он мой старый друг». А Игги, когда мы встретились, сказал: «Привет, Дэнни, это кто с тобой?» Я сказал: «Привет, Игги! Давай, порви их!» Было потрясно, Stooges все были под кайфом, это же был период «Raw Power», да? И я был уверен, отыграют они невероятно. Вот она, история!

Энергия Игги била ключом. Он прыгал до потолка. Он был в отличной форме. Он смотрелся великолепно, и вообще Stooges смотрелись убийственно, очень классно. Я думал, боже, как же будет здорово! Мы выпили и пошли на свои места ждать начала выступления. Stooges все не выходили, и не выходили, и не выходили.

Наконец группа появилась, но без Игги. Мы подумали: господи, куда же он делся? Он же был готов выступать! Потом он выполз на сцену, и это был полный пиздец. За пятнадцать минут он проделал путь от великолепия до… Не знаю уж, что он там делал, выглядело это так, будто он выдул два литра водки, в таком духе. Он вышел и заблевал все вокруг, он падал со сцены, не мог вспомнить ни одной песни, группа начала играть, остановилась, опять начала, опять остановилась. Они разозлились, как черти, но Игги просто не мог встать. Похоже, он не осознавал, что происходит.

Патти Смит: Физическая подача на концерте важнее, чем то, что ты говоришь. Конечно, качество никуда не девается, но если голова у тебя работает, твоя любовь к аудитории сильна и есть мощная физическая подача – ты обречен на победу.

Виктор Бокрис: На следующий день у Поэтического Проекта церкви Святого Марка было «Новогоднее чтение’74». Я сидел на сцене, Патти Смит прошла мимо меня к подиуму и плюнула в меня. Точнее, она плюнула не в меня, а на пол передо мной и сказала: «Ты должен мне денег, уебок!» А я ответил: «Пошла на хуй!»

Знаешь, я думал, она сука та еще, но боже, как же хороша…

Джеймс Грауэрхольц: Патти выступала с Ленни Каем. Аудитория была от нее в полном восторге. Она знала толк в шоу-бизнесе, и это было потрясающе. Патти знала, как завладеть вниманием аудитории и провести зрителей через каждый закоулок своего сердца. Она поднимала их до небес – и бросала вниз, ловила на лету и опускала на землю.

Когда она закончила выступление в церкви Святого Марка, она просто пулей вылетела из здания – промаршировала сквозь толпу, через всю переполненную церковь, оставив Ленни на сцене выключать усилитель, – и тут толпа словно взорвалась. Там, где прошла Патти, нормальных людей не оставалось.

Рядом со мной сидел Уильям Берроуз, который сам знал толк в шоу-бизнесе, и он повернулся ко мне и сказал: «Она знает, что делает».

Уильям Берроуз: Патти начала с поэзии, потом стала рисовать, а потом неожиданно стала настоящей рок-звездой. Это было странно, я думаю, сама по себе она не могла стать ни толковым поэтом, ни нормальным художником. И вот она рок-звезда. Абсолютная.

Патти Смит: Ко мне пришел успех, когда я начала писать длинные поэмы, близкие к рок-н-роллу. Мне нравилось выступать с ними, но я понимала, что хотя я классно их подаю, в них нет ничего такого выдающегося. Естественно, они мне нравятся и как тексты, но есть такая поэзия, которая построена на подаче. Вот, например, индейцы – у них не было осознанной поэзии. Они просто наговаривали что-то, создавали ритуальный язык, а язык ритуала – это язык мгновения.

Но стоит перенести слова на лист бумаги – они перестают цеплять за душу. Если ты обалденно держишь аудиторию – ты можешь делать с ней что угодно, повторять одно слово раз за разом, но это только если ты абсолютно их контролируешь. Например, Билли Грэм отлично держит аудиторию, хотя по сути он – кусок говна. Адольф Гитлер здорово держал аудиторию. Он владел черной магией. Вот у них-то я и училась. Можно объединить людей в коллективное сознание.

Я писала, потому что мне нужна была любовь. За всем, что я написала, стоит этот мотив. Ты выходишь на сцену только потому, что хочешь, чтобы люди влюбились в тебя. Чтобы они признали тебя.

Плюс к этому во время выступления я достигаю полной открытости сознания, мой разум полон светом, мое сознание огромно, словно Эмпайр-стейт-билдинг, – и если получается наладить контакт с аудиторией, с большой толпой, когда мое сознание так расширено и восприимчиво… представь себе количество энергии и рассудка, которое я могу у них украсть.

Дункан Хана: Патти Смит спросила меня: «У тебя на примете есть знакомые пианисты?» Я сказал: «Да, со мной живет пианист». Она сказала: «Класс, а он рокер?» Я сказал: «Да, в смысле, он классический пианист, но играет в нужном духе».

Патти прослушала Эрика Ли и они проиграли вместе с неделю. Они отработали ее мелодии, она делала «Land of a Thousand Dances», наконец она повернулась к нему и сказала: «Эрик, когда я говорю “переспать”, я не имею в виду “выспаться”».

Он сказал: «Да, я в курсе», – но его все равно бросало в краску из-за того, что она говорила о сексе.

Дэнни Филдс: Я был знаком с Ричардом Соулом, а Патти Смит и Ленни Кай говорили что-то про то, что хотят найти пианиста. Я их познакомил с Рикки, и вышло отлично. Но я не знаю, как они там договаривались: «Эй, есть идея. Ты будешь наговаривать свои поэмы, а я возьму пару аккордов…»

Патти Смит: Сейчас я слишком долго прожила в этой комнате и в этом городе, так долго, что перестала их видеть, впрочем, и незачем. Последнее время я навожу порядок у себя в голове. Мои глаза ничего вокруг не видят. Так что я много сплю, записываю сны и пытаюсь глядеть внутрь себя. И меня это совершенно не беспокоит. Я просто жду момента, чтобы сесть на поезд или на самолет и уехать отсюда – и я знаю, во мне сразу проснется кипучая энергия, потому что я увижу кучу новых вещей. Помнится, Рембо говорил, что ему нужны новый пейзаж и новый шум. Мне тоже.

Глава 18 Подвал рок-н-ролльного клуба

Ричард Хелл: Мы с Томом Верленом пошли на концерт New York Dolls в Центре искусств Мерсера – и именно глядя на Dolls, я захотел организовать группу. Играть рок-н-ролл казалось гораздо интереснее, чем просто сидеть дома и писать стихи. Открывались безграничные возможности. Можно было работать с тем же материалом, над которым я корпел в одиночку в своей комнате, когда печатал мимеографические журнальчики, рассчитанные на десяток читателей. И мы действительно думали, что не хуже других. Так почему бы не пойти и не продать нашу работу?

До того, как мы сходили на Dolls, Том время от времени играл на акустической гитаре на фестивале в одном клубе в Вест-Виллидже, раз в несколько месяцев. Вот и все, что он делал. Ничего серьезного от этих выступлений он не ждал. Но все-таки он написал пару песен, не знаю точно, сколько: пять, может, шесть. Правда, прикольных. А мы били баклуши. Импровизировали, пока Том играл на гитаре. Гоняли балду по стенам.

После концерта Dolls я начал давить на Тома, чтобы собрать группу вместо этих его акустических посиделок. Электрическую группу. А он в ответ юлил и мялся, и мы так и не стронулись с места. Не помню точно, как так вышло, только Том в конце концов сел и показал мне, насколько просто играть рок-н-ролльные басовые партии. Я думал, играть на музыкальном инструменте – это очень сложно, ну, и не играл. Но он меня научил, и это скрепило наш союз. Так началась наша группа, потому что Том уже был знаком с ударником из Делавэра, и мы начали репетировать вместе. Но вдохновили нас на это именно Dolls.

Дункан Хана: У «Макса» была своя неофициальная иерархия. Если симпатичный паренек приходил в подсобку, я спрашивал: «Кто это? Хорошо, очень хорошо. Клевые шмотки. Куплено явно не у нас, брал в Лондоне. Хмм. Очень круто».

Помню, как я впервые увидел Ричарда Ллойда. Мне показалось, что у него волосы, как у восточных телок. Он был очень милым.

Я сказал: «Оп-па. Кто это?»

«Он тут недавно: мальчик по вызову и по совместительству очень хороший гитарист».

«Не может быть. Круто».

«Он жил в Лос-Анджелесе».

«Круто. Круто».

Ричард Хелл: Мы с Том Верленом оба работали в киномагазине под названием «Синемабилия», а менеджером магазина был Терри Орк. Он неровно дышал к молодым мальчикам, и поэтому хотел с нами подружиться. Наши вкусы во многом совпадали, и Терри сказал, что знает паренька, который играет на гитаре. Он знал, что мы хотим собрать группу, и считал, что его паренек – именно то, что нам надо.

Паренька звали Ричард Ллойд.

Ричард Ллойд: Я подыскивал себе жилье и в «Макс Канзас-Сити» встретил парня по имени Терри Орк, который работал на Энди Уорхола.

Я бомжевал. Две недели я прожил у Дэнни Филдса, после чего он ясно дал понять, что пора сваливать. Так что я спрашивал людей: «У кого-нибудь есть место на полу, где я мог бы спать, и совсем здорово было бы, если бы ко мне не слишком активно приставали?»

В то время в отношениях я предлагал в обмен СЕБЯ. Ни денег, ни успеха, ни работы – вы получали МЕНЯ. Я мог подойти к девушке в баре и сказать: «Ей-богу, я в тебя влюбился, может, возьмешь меня к себе, я у тебя поживу?»

И дальше по тексту: «Я не буду платить за жилье, часть моего времени будет по-прежнему принадлежать мне, я буду делать все, что захочу, но я буду с вами – РЯДОМ». И, знаешь, многие соглашались.

Терри Орк сказал: «У меня немереный чердак в Чайнатауне, там есть свободная комната. Парень, который жил там, только что съехал, если хочешь, она твоя».

Мы договорились так: с меня наркотики, с Терри – все остальное. На деле, естественно, никаких наркотиков я не доставал, потому что для этого как минимум нужны деньги. Но по-любому, я там поселился.

Терри Орк: Я был уверен в своем вкусе. Считал, что могу войти в комнату и заявить: «Этот парень шарит, этот парень не шарит». Да, Свенгали[42], спасибо. Героин активирует мозги, да?

Ричард Ллойд: Терри продвигал идею группы, но, насколько я понял расклад, Тому Верлену это было неинтересно. Ричард, Том и Билли Фика играли в группе Neon Boys, они дали объявление в Creem. Там говорилось: «Нужен ритм-гитарист. Талант необязателен». К ним приходил Ди Ди Рамон. И Крис Стайн тоже, но, похоже, им не хватило «бесталанности».

Ричард Хелл: Ди Ди пришел на прослушивание, когда мы с Верленом пытались найти второго гитариста для Television. Мы дали объявление, сколько-то человек откликнулось. Вышло прикольно, мы не могли прослушать больше четверых-пятерых, и двое из них были Крис Стайн и Ди Ди Рамон. До этого момента никого из них мы не знали.

Ди Ди Рамон: Том Верлен и Ричард Хелл были очень расчетливыми, взрослыми и решительными людьми. Все остальные жили как бог на душу положит, но эти двое были совсем другими. Думаю, они были битниками.

Ричард Хелл: Мы пытались объяснить Ди Ди Рамону песню, и он чуть не откинул копыта. Он не знал ни одного аккорда, мог только зажать одним пальцем несколько струн. Мы говорили ему: «Так, здесь “до”». Он начинал играть, и мы говорили: «До». Он говорил: «Ой, ах». И ставил палец в другое место. Метод проб и ошибок. Мы продолжали твердить: «Нет, нет. И не здесь. “До”!»

Ди Ди недоуменно смотрел на нас и сдвигал палец еще чуть-чуть… Мы качали головами, и он еще сдвигал палец… Он был забавный. Как щенок, прибежавший на прослушивание. Но в конце концов нам пришлось сказать ему: «Извини».

Ди Ди Рамон: Меня не взяли, потому что я не мог нормально играть.

Ричард Ллойд: Терри Орк наконец сказал Тому Верлену, что приглашает их репетировать у него на чердаке, купит им усилки, поможет деньгами, чтобы они могли сделать нормальное шоу. Думаю, что я был частью сделки.

В то время Терри принимал героин раз в неделю, для отдыха. Это была часть хип-жизни, а не тупое сование иглы в вену. Что до меня, в то время я настолько увяз в алкоголе, что у меня начали трястись руки. Так что я стал просить Терри дать мне попробовать героина.

Терри Орк: Если мне не изменяет память, посадил на иглу меня Джим Кэролл. Точно, дело было в его комнате с видом на баскетбольную площадку. Мы с Джерардом Малангой жили на Пятьдесят третьей улице и Третьей авеню, это был центр мужской проституции в Нью-Йорке. У нас была там классная квартира. В тот день мы устроили вечеринку и пошли домой к Джиму, чтобы достать героина или другой дури.

Кажется, это был дом его родителей, около католической школы, – там Джим лишил мои вены девственности. Я не знал, что он занимается проституцией, иначе трахнул бы его прямо там.

Когда мы встретились с Ричардом Ллойдом, я как раз поселился на чердаке в Чайнатауне и по выходным ширялся джанком. Уколоться героином – все равно что взять отпуск на пару дней.

Ричард Хелл: Впервые я попробовал джанк в компании Терри Орка. Мне понравилось. Мы вмазывались на свиданиях, каждый раз я с нетерпением ждал этого момента.

В наших отношениях с джанком не было ограничений. Для меня это было идеальное состояние, пока мне было интересно. Ты не только физически чувствуешь себя настолько хорошо, насколько это вообще возможно – джанк вообще-то обезболивающее, – он к тому же исполняет все твои фантазии, ты видишь сны, но можешь управлять ими, как режиссер фильмом.

Ричард Ллойд: Принимаешь наркоту – и потом можешь квасить всю ночь. Тебя не трясет, ты не напиваешься и не отключаешься, ничего не болит, играешь на гитаре так, как никогда раньше не мог, можешь ебаться пять-шесть часов без передыху, как машина, «Мистер Секс-Машина».

Ты не можешь сделать что-то неправильно. Я был одним из тех, на кого героин оказывает обратное действие: вместо того, чтобы отрубиться, я оставался бодрым буквально месяцами – погружался в недра своего сознания, наблюдал фантасмагорические опийные видения.

Так что я начал давить на Терри, чтобы ширяться дважды в неделю, потом трижды в неделю…

Ричард Хелл: Вмажься и растворись в снах. Некоторые картины становятся такими яркими, что ты действительно их проживаешь, я хочу сказать, когда спишь, все равно получаешь жизненный опыт. Ты действительно переживаешь все, что приходит в видениях, и только проснувшись, понимаешь, что это был сон.

А когда ты под вмазкой, ты не просто смотришь сны, ты можешь ими управлять – можешь повернуть все так или эдак, и все, чего ты хочешь, становится реальностью.

Да, мне это нравилось, ха-ха-ха, и героин в те времена казался таким безопасным… Ведь на самом деле надо ежедневно принимать его две или три недели, чтобы выработалась самая легкая привычка. Казалось, что этого так легко избежать. Как такого можно бояться? Какой такой риск? Никакого риска – но боже, как же уверенно он ловит тебя в свои сети.

Терри Орк: Том Верлен был весь из себя правильный: не курил марихуану, не кололся героином, даже не пил помногу. Похоже, Верлен боялся измененного состояния сознания. А вот Хелл был совсем другим. Он наслаждался этим изменением.

У Верлена была светлая голова, он много знал, но с ним было трудно. Его все очень сильно задевало. Он всегда переживал за тех, кто рядом с ним. Конечно, это было приятно, но, похоже, он совершенно не разбирался в настоящей жизни. Он узнавал о жизни из книг – его опыт был вычитанным, нежизненным. С какой стороны ни зайди, он был наивным. Чем принципиально отличался от Ричарда Хелла, который обеими ногами стоял на земле, точнее сказать, в болоте.

Хелл всегда мыслил в антисоциальных терминах. Хелл уделял внимание смыслу текстов больше, чем остальные. Хелл был бульварным сюрреалистом, стремящимся к прорыву, он жаждал освобождения.

Ричард Хелл: Мы с Томом Верленом оба учились в школе-интернате далеко в холмах Делавэра. Мы уже давно были близкими друзьями, когда начали обсуждать план побега из школы.

Долго ждать не пришлось. В двенадцатом классе меня загребли за то, что я дербанил семена блаженства[43].

В день, когда меня выпустили, я встретил Тома на школьном дворе. Мне как раз исполнилось семнадцать. Мы с Томом просто хотели куда-нибудь уехать и жить сами по себе. Думали поехать во Флориду, потому что там тепло, и стать художниками, писателями или поэтами. Правда, по большей части мы охотились за ништяками и жили за счет государства. И пытались соблазнять девушек.

Нам удалось набрать около пятидесяти долларов. И большую их часть мы потратили на поезд до Вашингтона. А оттуда поехали автостопом обратно в Лексингтон, потому что мне хотелось проехать через родной город победителями, возвращающимися героями.

У одного моего богатого знакомого была собственная ферма, а на ней – пустующий дом. Дом для прислуги, вынесенный в поля. Нас там поселили, потом хозяева ушли, а мы стали веселиться. Потом они вернулись с выпивкой и девушками. Одну из девушек я знал и до этого. За полтора года с нашей последней встречи она превратилась в настоящую блядь, и это было здорово. Помню, я с фонариком залез ей между ног: она позволяла мне делать с ней все, что захочу. Так что мы зависли там на недельку, а потом продолжили путь во Флориду.

Следующие несколько дней мы автостопом двигались на юг. Добрались до Алабамы – до границы Флориды оставалось около двухсот километров. Поздно ночью мы стояли на проселочной дороге, похолодало. Местные над нами издевались, притворялись, что останавливаются, а когда мы подбегали к машине, они давили на газ и обдавали нас гравием из-под колес. Нас все это дико достало, и мы решили заночевать на месте.

Мы разложили костер и начали беситься, опьяненные свободой и злостью. Дошли до того, что начали доставать из костра горящие палки и разбрасывать их по полю. Алабама вызывала в нас отвращение. Скоро все вокруг заполыхало, а мы продолжали хохотать, танцевать и тащиться от этой бучи, и тут завыли сирены, словно ниоткуда появились полицейская машина и пожарные…

Нас поймали. Мы наплели о том, что возвращаемся в школу во Флориду, но они не купились. По-любому, стоило им проверить нас по списку пропавших, как все с нами стало ясно. Так нас нашли.

У моей матери в Алабаме жили родственники, они меня и забрали. Отец Тома приехал туда и забрал его из тюрьмы. Том вернулся в школу. Я в нем здорово разочаровался, потому что у меня на руках уже был билет на автобус до Нью-Йорка, и я опять сбежал. Том закончил школу и перед тем, как перебраться в Нью-Йорк, год отучился в колледже.

Но когда он поселился в Нью-Йорке, в «Максе» нас воспринимали, как заговорщиков. Люди думали, что мы братья. Мы были неразлучны.

Терри Орк: Между Ричардом Хеллом и Томом Верленом была ярко выраженная любовь-ненависть, и Ричард Ллойд идеально вписался в эту смесь.

Я был влюблен в Ричарда Ллойда и в то, как он взаимодействовал с Хеллом и Верленом. Я был влюблен в гитарные дуэли и в то, какую войну звука они могли устроить.

Жизнь потрепала Ллойда посильнее, чем Хелла или Верлена. Господи, ему напрочь снесло крышу в больнице от этой химиошоковой терапии. По его словам, он чувствовал, что больше не может мыслить, как раньше, и что он почти сумасшедший.

Ричард Ллойд: Я не был в своем уме, я был безумным. Я сделал несколько заходов в больницу, в сумме пролежал там от девяти месяцев до года. И там же сошел с ума. Меня клали в больницу или в медицинский центр, я благополучно пролетал над гнездом кукушки и выходил. И когда я приходил в себя после шоковой терапии и понимал, что опять могу распоряжаться собственной жизнью, в моей душе прописывался страх: «Неужели все опять повторится?»

Мои родители не давали разрешение на применение электрошока, так что доктора уговорили их на химиошоковую терапию. Это делают так: тебе дают снотворное и каждые четыре часа вводят дополнительную дозу. Когда ты привыкаешь к снотворному настолько, что оно не вырубает тебя на четыре часа, они отменяют этот препарат и дают другой, с обратным эффектом, похожий на мощный спид, который выжимает тебя, как губку.

Я спал восемь дней (это приятное лекарство, представь – спать целую неделю) – и тут его действие начало проходить. Когда я стал часто приходить в сознание, я понял, что сейчас что-то будет. Это было похоже на пузыри воздуха, поднимающиеся из морской глубины. Ты там, внизу, так тихо, никакого напряжения, и мимо проплывают пузыри воздуха.

И вот однажды они сказали: «Отлично, похоже, он готов». Сделали мне другой укол – и мне сразу поплохело. И меня засунули в эту комнату, я оглянулся… «Погодите, это резина… Меня засунули в комнату для буйных!»

Потом я начал колотить по стенам и скакать, как резиновый мячик, и они приходили каждые полчаса и разглядывали меня через маленькое окошко до тех пор, пока я не перестал двигаться.

Сразу после химиошоковой терапии один мой друг навестил меня в Грейстоунской государственной психиатрической лечебнице в Нью-Джерси. Он заплакал прямо передо мной – потому что, как он потом рассказывал, он меня не увидел, как будто меня стерли.

Ричард Хелл: Меня сильно впечатлило то, как New York Dolls подстраивают под себя окружающую действительность. Когда они только начинали, они каждый вечер выступали в Центре искусств Мерсера. Их имя ассоциировалось с Центром искусств Мерсера, и мне казалось, что это очень грамотно, потому что все знают, где и когда их можно увидеть. Не надо читать газеты, чтобы знать время и место концерта.

Мне нравилось, что есть классная команда, и если хочешь их увидеть, просто надо, например, прийти в пятницу вечером в «Яму». Казалось, что в идеале, если ты хорош, надо как можно быстрее собрать в одном месте всех, кому ты интересен.

Так что я предложил пойти по этой схеме. Я сказал: «Тут где-нибудь есть бар, в котором ничего не происходит? Который ничего не потеряет, если мы попросим дать нам играть там один вечер в неделю? Мы установим плату за вход, но разрешим им пускать постоянных клиентов. Те, кто придут на нас, будут покупать выпивку, так что бар не останется внакладе, а у нас будет аудитория».

Так что мы все решили как следует поискать.

Мы обычно ехали на автобусе по Второй авеню или Третьей авеню, чтобы добраться до Чайнатауна, где на чердаке была наша репетиционная база. Верлен и Ллойд встречались на остановке, и они заметили «CBGB». Они пошли туда и поговорили с Хилли Кристалом, владельцем, спросили его, как он отнесется к нашей идее.

Ричард Ллойд: Хилли спросил: «А что за музыку вы играете?» Мы сказали: «Ну, а что значит “CBGB-OMFUNG”?» Он ответил: «Country, Bluegrass, Blues, and Other Music for Uplifting Gourmandizers»[44]. А мы сказали: «Мы играем всего понемножку, немножко рока, немножко кантри, немножко блюза, немножко блюграсса…»

Хилли сказал: «О, отлично, ну давай…»

Хилли хотелось устроить все в стиле авторесторана. Он собирался сделать сцену у входа, чтобы люди с улицы могли слышать музыку. Мы сказали: «Хилли, ни черта не получится. Во-первых, тот, кто будет собирать деньги у входа, не будет слышать, что ему говорят; во-вторых, выходящие будут мельтешить прямо перед группой; и в-третьих, на тебя будут жаловаться с улицы».

Это хороший пример дурацких идей, которые бродили в голове Хилли с самого начала. В конце концов от нашего имени с ним повел переговоры Терри Орк и пообещал ему, что народ пойдет. Он сказал: «Смотри, это надо нам, так что мы сами сделаем афиши, дадим рекламу в Voice, мы гарантируем тебе бар».

Так что Хилли пустил нас на три воскресенья подряд.

Дункан Хана: Казалось, Ричард Хелл и Том Верлен готовы взорваться в любую минуту, как будто они решили стиснуть зубы и попытаться сохранить мир. Иногда они начинали драться на сцене. Был вечер воскресенья, там сидело всего человек пятнадцать, и когда кто-нибудь лажал, Том Верлен начинал вопить на Ричарда: «А, еб твою мать!» А Ричард вопил в ответ: «Не заводись, мудофель!»

Дэнни Филдс: Television казался мне изумительным! Руки Ричарда Хелла и шея Тома Верлена были настолько очаровательными, что ни искусство, ни жизнь, ни любовь, ни поэзия не могли бы сделать меня более счастливым. Они были самой потрясающим из всего, что я видел в жизни. Кожа этой парочки… У них была самая восхитительная кожа в мире. Про кожу Тома Верлена и кожу Ричарда Хелла можно было сказать: «Бог создал это и потом уничтожил формулу». И еще там был Ричард Ллойд, которого я ебал.

Все ебали Ричарда Ллойда. Это был еще один человек с потрясающей кожей. Еще один потрясающий красавец. Это была группа красавцев.

Дункан Хана: Патти Смит не сразу стала ходить на выступления Television, но как только поползли слухи, она там появилась. Патти все время вела себя так, как будто она старая, но, подумай, сколько ей тогда было лет? Двадцать девять? Ну вот, значит, она пришла в «CBGB» посмотреть на этих мальчиков.

Ричард Ллойд: Патти Смит начала ходить на выступления Television в «CBGB». Все были в курсе, что она без ума от Тома. Все переживали за их будущее. Думаю, только Том был против. Наверно, его не радовала перспектива погрязнуть в дебрях таких отношений, но если честно, мне было плевать.

Терри Орк: Патти Смит пришла ко мне и заявила: «Я хочу его. Хочу Тома Верлена. Он выглядит, как Эгон Шиле». Она так прямо и сказала: «Устрой мне этого мальчика».

В этом не было ничего удивительного. И я прямым текстом все сказал Тому. Он был очарован Патти и как поэтессой, и как постановщиком шоу. Похоже, он знал, что она собирается подписать контракт на запись. Плюс, похоже, она нравилась ему и физически. Мне казалось, что у них одна и та же телесная конституция.

Ричард Хелл: Меня не напрягло то, что Патти начала гулять с Томом. Единственное, я волновался, как бы он еще выше не задрал нос, ха-ха-ха, потому что это уже было бы существенно. Том считал, что его отношения с Патти – дело государственной важности. Но я никогда не тусовался с ними: в то время я не мог находиться в обществе Тома, я его просто ненавидел.

Дункан Хана: Я знал, что Ален Ланье был бывшим мужчиной Патти Смит. Я жил на Томпсон-стрит, Патти тоже жила неподалеку, и я столкнулся с ней около ландромата, аппарата в духе Шангри-Ла: она стирала вещи Алена.

Я спросил: «Что ты тут делаешь?»

Патти сказала: «А, стираю вещи своего бывшего».

Я хочу сказать, феминизм существует, так? А она поступала в духе бытового рабства, но в этих вопросах Патти придерживалась традиционного подхода. Я не знаю никого другого, кто мог бы так сказать: «Ну, мне надо постирать вещи моего бывшего, потому что я его бывшая женщина».

Стирать вещи? Бля, ни один крутой персонаж не стал бы стирать чужую одежду.

Но Патти рассказала мне о треугольнике, состоявшем из Алена Ланье, Тома Верлена и нее самой. Она даже написала песню об этом – «The Three». Нельзя сказать, чтобы все было в порядке. Патти знала, что я знал Алена, знал, что у них с Патти любовь, и что я знаю про ее любовь к Тому, что, таким образом, у нее два любовника. Это вполне тянуло на местный скандал, но она пыталась это разрулить.

Дебби Харри: Помню выражение лиц Патти и Тома, когда их застали целующимися за «CBGB». Тома бросило в краску, а Патти сказала: «Иди на хуй».

Мы с Патти на самом деле мало общались. У нас были не очень-то близкие отношения, особенно после того, как она пришла на прослушивание, когда Blondie искали ударника. Неожиданно Патти вошла в комнату, где сидели мы с Клемом Борком, и сказала: «Э-э-эй, ты красивый, как тебя зовут?»

Я сказала: «Патти, я с ним работаю».

Она ответила: «О как». А не «извините», типа она ничего такого не сделала.

Ричард Ллойд: Мы нравились Патти. Она была влюблена в Тома Верлена, и действительно хотела нам помочь. Ее группа как раз собралась, и они начали работать, и она спросила у Тома: «Как думаешь, нормально, если я выступлю в “CBGB”?»

Том ответил: «Мне кажется, это отличная идея. Давай дадим вместе пару концертов, тогда ты приведешь нам новых слушателей, а тебе достанется наша аудитория».

Терри Орк: Менеджером Патти была Джейн Фридмен, и похоже, Клайв Дэвис, президент «Ариста Рекордз», хотел подписать контракт с Патти, но и она, и Джейн нервно относились к контрактам на запись.

Так что я пошел к Патти и сказал: «У нас тут есть кое-какие варианты. Давай ты сыграешь вместе с Television на следующие выходные? Ну что, по рукам?»

Так что они играли в четверг, пятницу, субботу и воскресенье, и каждый раз было приходило больше и больше народу. Каждые выходные зрителей собиралось все больше и больше. И это длилось шесть выходных. После этого я пошел к Хилли и сказал: «С ними не сравнится никакой кантри и блюграсс, лох!»

И я считаю это официальным началом нашей карьеры.

Ричард Хелл: Карьера определенно стал бешено развиваться. «CBGB» оказался в центре событий с того самого дня, как мы впервые там сыграли. Мы были уникальны. Ни одна другая рок-н-ролльная команда в мире не выступала с короткими волосами. Ни одна другая рок-н-ролльная команда в мире не выступала в рваной одежде. Все еще носили яркие и женские костюмы. Мы были тощими, как велосипеды, бездомными отморозками, и мы играли мощную, безудержную, агрессивную, но при этом странно лиричную музыку.

Думаю, в том году мы были лучшей командой в мире. Ну, по крайней мере в первые четыре-пять месяцев.

Боб Груэн: В первый раз я увидел Ричарда Хелла, когда он вошел в «CBGB»: на нем была белая майка, на которой был нарисована мишень и написано: «Прошу, убей меня».

Эта картинка меня потрясла. Тогда у людей было немало безумных идей, но гулять по Нью-Йорку с мишенью на груди и предложением убить тебя – это было то еще явление.

Ричард Хелл: Не помню, чтобы я носил майку «Прошу, убей меня», зато помню, как пытался заставить Ричарда Ллойда ее надеть. Самому мне не хватало смелости.

Ричард Ллойд: Ричард Хелл сделал для себя майку с надписью «Прошу, убей меня», но не стал ее носить. Я согласился надеть ее. Так что я был в ней, когда мы играли наверху в «Макс Канзас-Сити», а потом ко мне пришли эти ребята. Эти наши фэны посмотрели на меня совершенно безумным взглядом – заглядывали мне в глаза настолько глубоко, насколько это вообще возможно – и спросили: «Ты это серьезно?»

Потом они сказали: «Если ты действительно этого хочешь, мы будем счастливы помочь тебе, потому что мы вам фанатично преданны». Они все смотрели на меня каким-то диким взглядом, и я для себя решил, что никогда больше не надену эту майку.

Терри Орк: Я пришел к Хилли и сказал: «Слушай, я хочу вернуться сюда с Television и я хочу организовать клуб». Я сказал: «Хилли, посмотри, что у нас вышло, посмотри, какая толпа народа к тебе ходит!» Я высоко поднял ставки, потому что мне нужен был контроль. Я сказал: «Каждый вечер тебе придется пускать новую музыку». У этой музыки в тот момент еще не было названия.

Хилли сказал: «Ладно-ладно».

Так мы все и сделали.

И так начался наш прорыв, мы вошли в число великих групп, таких как Ramones.

Глава 19 53-я и 3-я[45]

Джим Кэролл: Я продавался за деньги. Когда мне было то ли четырнадцать, то ли уже пятнадцать, я ходил по ебаным Гринвич-авеню и Кристофер-стрит – когда кто-то не объяснил мне, что пока рядом есть люди, отдающиеся бесплатно, никто не станет платить тебе деньги.

Куча детей, сбежавших из дома, тусовалась на Сорок четвертой улице, как в «Подростковой похоти» Ларри Кларка, но мне это больше напоминало отстой в духе «Полуночного ковбоя». Потом один взрослый парень посоветовал мне пойти на Пятьдесят третью и Третью, где собирались чуть ли не все торгующие собой мальчики в Нью-Йорке.

Я пошел туда и мне сразу предложили неплохие деньги, но мне приходилось договариваться по-другому, потому что без амила я максимум разрешал мужикам сосать мой хуй. Или, например, я мог подрочить им. Но я никогда бы не дал мужику ебать меня. И сам не хотел их ебать, если не был под амилом. Если мне давали амил, я соглашался их ебать. И здорово ебал, ха-ха-ха! Мне нравились жирные клиенты с кучей денег, ха-ха-ха!

Микки Ли: Помню, я ехал по Пятьдесят третьей улице и Третьей авеню и увидел Ди Ди Рамона, который там стоял. На нем была черная косуха, та самая, в которой он на обложке их первого альбома. Он просто стоял, так что я понимал, зачем он здесь. Я знал, что тут снимаются мальчики-геи. Так что я был в шоке, когда увидел там своего знакомого. «Ебать-копать! Это же Дуг стоит. Он и правда этим занимается».

Джим Кэролл: Я обычно говорил: «Слушай, мне не надо платить пятьдесят, потому что я только разрешу тебе отсосать у меня, можешь заплатить мне сорок».

Если какой-нибудь парень соглашался на сорок баксов или даже на тридцать, я на этом заканчивал работать. Мне не хотелось там тусоваться. Я не собирался заработать таким способом кучу денег, знаешь, тридцатки вполне достаточно для нормальной жизни. Мне хватало двадцати-двадцати пяти баксов. Правда, иногда выходило и по сто.

Я никогда не встречался с одним клиентом больше одного раза. Ну, знаешь, пойти с ним потом в кафе? Для меня это было дико, хотя сильно ухудшало мое финансовое положение, потому что многие предлагали: «Поживи со мной пару недель, я заплачу тебе».

Ди Ди Рамон: Песня «53-я и 3-я» говорит сама за себя. Все, что я описал, автобиографично и очень живо. Я по-другому и не умею писать.

Легс Макнил: «53-я и 3-я» – страшная песня. В ней поется о парне, который стоит на углу Пятьдесят третьей и Третьей и пытается подцепить клиента, но никто его не берет. Потом, подцепив клиента, парень убивает его, чтобы доказать, что он не баба.

Дэнни Филдс: Не думаю, чтобы Ди Ди все свое время тратил на проституцию; я знаю, что девчонки нравились ему больше, чем мужики. Думаю, все это было очень современно. Я за то, чтобы каждый мог ебать каждого, а кто какого пола – вообще не играет роли. С этой точки зрения Ди Ди был очень современным. И не думаю, чтобы он стыдился того, что делал.

Я тоже торговал собой. Знаешь, бывают такие моменты, когда молодому бедному парню необходима поддержка более старшего и более богатого, и что такого, если они спят друг с другом?

Джим Кэролл: Часто все происходило в машине, но там я чувствовал себя неловко, и поэтому пытался убедить клиентов поехать в отель на Второй авеню, в тот, который напротив синагоги. Мужики считали, что я прошу слишком дорого, потому что им надо было еще платить пятнадцать-двадцать баксов за комнату. Но я объяснял им, что в отеле гораздо удобнее, чем в машине, и что нам не надо будет бояться проблем с законом.

Теплыми летними ночами можно было пойти в еще одно хорошее место – в Сентрал-парк, прямо напротив Музея естественной истории. Там было здорово. Лично мне всегда казалось, что парк куда лучше машины.

Ди Ди Рамон: Когда мне было пятнадцать, я начал покупать наркоту у фонтана в Сентрал-парке, приносить ее домой в Квинс и продавать. Я покупал полпартии у своего дилера, это было пятнадцать двухдолларовых пакетиков. У себя в Квинсе я брал по три доллара за пакетик. И, продав десять, я оставался при своих и с пятью пакетиками в кармане.

Одного двухдолларового пакетика вполне хватало для хорошего прихода. Три двухдолларовых пакетика обеспечивали хорошее настроение на целый день. В то время наркота приходила в Нью-Йорк из Франции, это была мощная штука, которая уводила тебя в психоделические дебри далеко и надолго. Настоящая дурь.

Торговля в Квинсе у меня шла хорошо, но однажды я остался без дозы, и у меня началась ломка. Я пришел домой к матери, меня трясло, все болело. Матушка так разозлилась, что схватила с плиты кастрюлю и запустила в меня. Потом она перебила мои записи и выбросила гитару в окно. Отца дома не было, так что я ее не боялся, и я заорал: «Пошла на хуй отсюда, ебаная блядь!»

И она пошла.

После того, как мать увидела меня в ломке и мы с ней подрались, я больше не мог оставаться дома. Мне негде было жить в Форест-Хилс. Но куда-то же надо было податься, так что я решил уехать автостопом в Калифорнию.

Ребята из Флинта, штат Мичиган, подобрали меня где-то в Иллинойсе. Рыдван у них был тот еще. Я не разбираюсь в машинах, но мы явно ехали на груде хлама. Машина медленно кралась в гору, зато потом неслась под горку, как угорелая. Ребята были абсолютно безумные, они несли такой бред. Всю дорогу они повторяли, как им хочется отрезать кому-нибудь голову. Им хотелось кого-нибудь удавить. У них была тонкая проволока и два кольца, и они хотели сделать гарроту.

В конце концов они остановились на заправке в Саут-Бенд, штат Индиана, ограбили ее, и нас всех арестовали за вооруженное ограбление.

Не ушел никто. Полиция поймала нас, потому что водитель хотел дать по газам, а рыдван заглох. Полицейский, который нас поймал, пытался мне помочь. Он разрешил мне сделать десять звонков, чтобы попытаться набрать денег на залог. Он был добрым. А я звонил всем подряд. Звонил отцу, бабушке в Миссури, и все говорили: «Иди на хуй».

Первый раз в жизни я о чем-то попросил отца. Я был в отчаянном положении. Мне было страшно. Это было кошмарное место. А отец сказал: «Пошел на хуй! Сдохни там, тебе там самое место!», – и повесил трубку. Так я оказался в суде, и мне дали три месяца, потому что у меня с собой было оружие. Остальных ребят отпустили, потому что за ними приехали родители.

Мне было пятнадцать, и я сидел в тюрьме. Точнее, это была не тюрьма, а КПЗ. Там было всего десять маленьких камер, днем их все открывали и нас собирали в одной большой комнате. Я отсидел три месяца, и меня выпустили.

Мне некуда было податься, так что мой поход в Калифорнию и тюремные приключения закончились тем, что я вернулся в Квинс и опять стал жить с мамой.

Жил в Квинсе один парень, Джон Каммингс, больше известный как Джонни Рамон. Он жил напротив нас и всегда хорошо ко мне относился.

Он работал в химчистке, и я периодически видел, как он разносит вещи. Он казался мне очень крутым, потому что одевался как хотел даже во время работы. У него были длинные, до пояса, волосы, пятнистая бандана, ливайсовская куртка и дешевые кеды. Так что чем-то мы были похожи. Я его толком не знал, но однажды мы встретились на подходе к моему дому: я, Томми, Джоуи и Джонни жили недалеко друг от друга, в хороших больших домах в Форест-Хилс, – и мы с Джонни поговорили и выяснили, что нам обоим нравятся Stooges.

Я не поверил своим ушам, потому что в то время никому не нравились Stooges. Я вырос в Германии, и мне не нравились Штаты. Это была странная страна. Вокруг какая-то кошмарная музыка. В ранние семидесятые рок-н-ролл определяли такие группы, как America и Yes, – и я его ненавидел. Как раз в то время я начал проникаться New York Dolls.

Потом я познакомился со Stooges, все здорово сложилось, и Stooges стали моей любимой группой. Я бы отдал что угодно, чтобы сходить на их концерт, но они приезжали в Нью-Йорк примерно раз в девять месяцев. И каждый раз, когда они играли в Нью-Йорке, я ходил их слушать.

Микки Ли: Джонни Рамон хорошо ко мне относился. Он кололся наркотой, но никогда не пытался затянуть меня в это дело. Тогда его еще звали Джон Каммингс, и я считал его крутым. Он носил мотоциклетную куртку. Черную кожаную куртку. Когда я только начал тусоваться вместе с ним, он очень хорошо ко мне относился. Не знаю почему. Чем-то я ему нравился. Может быть, он просто знал, что я умею играть на гитаре.

Но Джонни не испытывал ни малейшего желания знакомиться с моим братом, Джоуи Рамоном. Джоуи называл себя Джефф Старшип и тусовался с какими-то странными людьми из Виллидж. Тогда брат был настоящим хиппи. Он ходил босой, он поехал в Сан-Франциско и тусовался там с настоящими хиппи. Вот почему Джонни не хотел с ним знакомиться. Джоуи был обычным стремным хиппи. А Джон ненавидел хиппов.

Ди Ди Рамон: Мне приходилось тусоваться с разными ребятами, потому что с каждым я употреблял его наркотик. С Джоуи я затусовался, потому что он любил выпить. Но Джоуи не дружил с наркотиками. Он пробовал, но ничего хорошего они ему не дали. Он приходил в дикое возбуждение. Однажды я видел, как он покурил травы, упал на пол и забился в конвульсиях, свернувшись калачиком, с криками: «Кровь кипит! Бьет ключом!»

Джоуи Рамон: Я толком не нюхал клей или «Карбону». Техника бумажных пакетов прошла мимо меня. Ну, не совсем мимо, но я никогда не увлекался этим так, как Джонни и Ди Ди.

Они часто поднимались на крышу, нюхали «Карбону», нюхали клей и дурь. Ощущения от этого были очень странные, эдакое «Бз-з-з-з, бз-з-з-з, бз-з-з-з».

Ди Ди Рамон: Я не только курил хорошую траву, но еще и начал нюхать клей. Клей, туинал и секонал. Приколись, ты не можешь вынуть голову из пакета. Мы травились вместе с Эггом, моим другом, потому что Эгг был тот еще тип. Он не употреблял дурь, траву, кислоту, ему нравилось нюхать «Карбону» (это моющая жидкость) и клей. Обнюхавшись клея, мы начинали названивать по телефону.

Были такие номера, туда звонишь, и в трубке раздаются странные гудки. Мы звонили, звучало «Бип-бип-бип-бип-бип», и мы втыкали на эти звуки часами. Потом еще нюхали клей. Если у нас не было клея, Эгг шел в супермаркет, приносил оттуда пару баллонов со взбитыми сливками и мы нюхали газ оттуда. Все что угодно, чтобы забалдеть: лекарство от кашля, клей, туинал, секонал.

Но Джоуи предпочитал алкоголь. Я не знал больше никого, кто любил бы выпить. Мы брали пару бутылок «Бунс Фарм» или «Гало», садились у подъезда и пили весь день.

Джоуи сказал, что раньше он был водителем «скорой помощи». У него были права, но дошло до того, что он не мог прийти в себя настолько, чтобы открыть дверь гаража, завести машину и выехать до того, как дверь закрылась. Если честно, он и водить уже не мог. Если еще честнее, я тоже не мог.

Микки Ли: Джоуи так достал маму, что она запретила ему у нас появляться. У нее была собственная картинная галерея под названием «Сад искусства». Джоуи прожил там какое-то время. Когда мать уезжала на выходные, я пускал его пожить без спроса.

Мне было стыдно перед ним. Думаю, мать считала, что она кругом права. У нее был мужик, Фил, который потом стал психологом. Коротышка с бородой, похожий на Фрейда. Это Фил предложил Джоуи покинуть родительский дом, потому что тому уже было чуть за двадцать, но он ничем не занимался и непохоже было, чтобы он собирался чем-нибудь заниматься.

Джоуи Рамон: Я просто сидел с Ди Ди на углу бульвара Квинс, квасил и цеплялся к прохожим. К тому моменту меня уже вышвырнули из дома. Мать сказала, мол, это все для моего же блага.

И я переехал в мамину картинную галерею. Мне приходилось баррикадироваться там, чтобы мусора меня не загребли. Они проходили мимо, я видел их фонари и слышал радиопереговоры, и они долбили в двери, как будто считали меня вором. Это был напряжный момент. Меня все время мучили фантазии на тему, как они меня достанут. Так что я заваливал проходы картинами и ложился спать на полу. У меня были спальник, подушка и одеяло. Днем я там же работал. Вечерами я отвисал в «Ковентри», большом рок-н-ролльном клубе в Квинсе. Однажды я встретил там Ди Ди Рамона и привел его ночевать в галерею.

Ди Ди Рамон: Я жил где попало, но домом считал картинную галерею на бульваре Квинс. Ни мебели, ничего. Просто магазин картин, и мы спали на полу на складе.

Джоуи тогда рисовал. Он мог порезать морковь, салат, турнепс и клубнику, смешать все и этим рисовать. Его картины были очень хороши. Потом он начал записывать на кассеты разные звуки. Однажды он пришел в квартиру матери на двенадцатом этаже. Была гроза, и он вытащил микрофон от кассетника на балкон, чтобы записать звуки грозы. В микрофон ударила молния и спалила все на хрен.

Иногда он просил меня прийти и постучать баскетбольным мячом с полчасика. Он все это записывал. А потом весь вечер тупо слушал запись.

Я знаю, что Джоуи лежал в психбольнице. Я считал его умным, потому что многие, кто туда попал, не вернулись. А Джоуи сумел вырваться обратно, на улицу. И еще у него были подружки, с которыми он познакомился в дурке. Так прямо и говорил: «Я познакомился с ней в дурдоме».

Джоуи все делал правильно. Даже в самой тяжелой ситуации он делал все что можно. Он грамотно предлагал себя людям, лучше, чем кто бы то ни было. Это было вроде проституции. Одна девушка даже согласилась пустить его к себе в квартиру в Юнион-Тернпайке. У нее была клевая квартира, и она принесла ему его коллекцию записей, типа «Be True to Your School» и «Caroline», записи Beach Boys.

Микки Ли: Похоже, пребывание в дурдоме пошло Джоуи на пользу, он завел там кучу знакомых, особенно девушек.

Своих подруг по дурдому он приводил домой к маме. Одна из девушек выглядела весьма ничего, но с головой совсем не дружила. Схватила мою гитару и давай петь! Собственные песни. Подруга оказалась фолкершей[46], настоящей хипповской фолкершей. Они с Джоуи оба практиковали интроспективную психо-что-то-там, и ее песни были выдержаны в духе: «О, мне так надо, а ты так прекрасен». Мерзость полнейшая. От этой поебени мне блевать хотелось.

Думаю, что Джоуи понравился Ди Ди и Джонни именно тем, что был психом. Их больше всего интересовало именно это: насколько ты ненормален. Быть психом было круто. Они считали Чарльза Мэнсона крутым. Одна из причин, почему Джонни мне все меньше и меньше нравился, – то, что он тащился от таких, как Чарльз Мэнсон. Каждый больной безумец, проповедующий зло и насилие, автоматически считался крутым. Джонни так углубился в эту тему, что готов был даже оказаться в одной компании с моим братом, хотя мне кажется, он не воспринимал Джоуи всерьез.

Как раз в то время Джоуи ударился в глиттер и начал играть с первой своей группой. Джоуи влился в группу Sniper и каждый день ловил тачку до бульвара Квинс, чтобы зависнуть в клубе под названием «Ковентри». Кажется, Джоуи пошел к ним лид-сингером, ответив на объявление в Village Voice: «Давайте приоденемся и станем звездами».

Ди Ди Рамон: Однажды я видел, как Sniper играли вместе с Suicide. Джоуи был лид-певцом, это было здорово. Смотрелся он, как полный псих. Думаю, что он был отличным лид-певцом именно потому, что так сюрно смотрелся. И у микрофона он стоял тоже очень сюрно. Мне всегда было интересно, как ему удается сохранять равновесие?

Прикол был в том, что все остальные певцы пытались копировать Дэвида Йохансена, который, в свою очередь, копировал Мика Джаггера, и этим они меня уже достали. А Джоуи был неповторим.

Микки Ли: Джоуи был из самых ярких представителей глиттера. Лично мне глиттер не нравился. Он казался мне слишком вычурным и неестественным. Мне кажется, ты или гомик, или нет. А поскольку гомиком я не был, то и не собирался им становиться только потому, что Лу Рид был гомиком.

А Ди Ди и остальной народ надо мной издевались. Я приходил на тусовку каждый день, Ди Ди обычно заявлялся в обнимку с одним парнем, Майклом, и они ласкались друг с другом. Они делали так нарочно – чтобы эпатировать людей и отделиться от толпы. Может, так они чувствовали себя крутыми. И каждый раз, как я встречался с Ди Ди на улице, он говорил: «Ты все еще выглядишь как хиппи. Давай, включайся. Ты же педик».

Он так говорил, потому что я одевался так, как потом будут одеваться Ramones. Просто джинсы, майка и кеды. А пока они разряжались в пух и прах. Даже Джон.

Но Джоуи запал на глиттер капитально. Он воровал мамины украшения, ее одежду, макияж, шарфы, из-за чего они еще сильнее начали ругаться. Она просто сатанела, когда недосчитывалась очередной шмотки. Вот еще одна причина, почему я не люблю глиттер: он создает дома кучу проблем.

То, что Джоуи играет в группе, это было здорово, но вот ловить тачки до бульвара Квинс в том виде, в котором Джоуи шел на концерты, было просто опасно. Начать с того, что он и так очень высокий, под два метра, а в ботинках на платформе он стал еще выше – два десять, может, чуть больше. Ходил он в комбинезоне. В те времена такая внешность магнитом притягивала к тебе проблемы. Ты сильно рисковал, когда ловил тачку до бульвара Квинс в таком виде.

Джоуи Рамон: Я ловил машину в полном обмундировании. Обычно я ходил в черном комбинезоне, специально для меня сшитом, в розовых сапогах до колен на огромной платформе, в куче фальшивых бриллиантов, в перчатках, и на мне болталось несколько поясов. Меня подвозили, но именно тогда я впервые познакомился с педиками. Представь, на полдороге, неожиданно тебе говорят: «Слушай, может, постоим под мостом?» Обычно, если мы были достаточно близко от места назначения, я просто выскакивал из машины.

Микки Ли: Как-то раз его избили. Разбили нос. Пришлось отвезти его в больницу Элмхерста. Мне было плохо.

Потом Sniper стали в «Ковентри» частыми гостями, играли много раз за месяц. Я решил сходить посмотреть, как у них там дела. В «Ковентри» оказалась целая глиттерная тусовка – все перлись от этой группы, Harlots of 42nd Street. Так что я был готов увидеть полный отстой.

Когда группа вышла, я был поражен. Сроду не думал, что Джоуи как лид-певец настолько хорош. Он же сидел у меня дома, мучил мою гитару, писал все эти песни, ту же «I Don’t Care» – и тут вдруг этот парень на сцене, и от него не оторвешь глаз.

Я был сражен. Я был в шоке.

Не сказал бы, что Sniper были такими уж классными, но брат меня впечатлил по-настоящему. Он двигался, как во времена ранних Ramones. Я сказал ему: «Не могу поверить. Не могу поверить, как ты отрабатываешь концерт, как ты выступаешь».

Джоуи Рамон: Это было время глиттера, в «Ковентри» выступали New York Dolls и Kiss, они приезжали из Манхэттена. Потом Sniper стали играть у «Макса», так что меня пускали бесплатно, и я ходил туда потусоваться и посмотреть на Dolls.

Ди Ди Рамон: Я наконец-то устроился на работу курьером. Утром я забирал почту и рассортировывал ее, у меня была тележка, я раскладывал на ней почту, учитывая порядок столов в офисе. Потом развозил почту и мог немного потрепаться с людьми. Потом все сначала, десять раз в день, а потом я шел домой и напивался.

Джон Каммингс работал на стройке, на Бродвее, 1633. Меня тоже туда перевели, и мы с Джонни встречались каждый день за ланчем. Обычно мы шли в танц-клуб «Метрополь» и пропускали там по паре кружек пива. А когда нас начинало развозить, мы шли в гитарный магазин Мэнни в соседнем подъезде и стояли разглядывали гитары.

А однажды, в пятницу, в день зарплаты, мы пошли и оба купили себе по гитаре. И решили собрать группу. Джон купил «Мосрайт», а я – «Данэлектро».

Джоуи Рамон: Однажды мне позвонили Джонни и Ди Ди и спросили, не хочу ли я пойти к ним в группу. Я ответил: «Да».

Ди Ди Рамон: Монти Мелник сделал нам одолжение, пустив нас на репетиционную базу, которая называлась «Мастерские перформанса». Именно с этого и начались Ramones. Мы пытались снять несколько чужих песен, но не смогли. Я понятия не имел, как настраивать гитару, и знал всего один аккорд – «ми». Остальные были не лучше. Джоуи с первой же репетиции уселся за барабаны. На подготовку установки у него ушло два часа. Мы все ждали и ждали, пока Джоуи прицепит все барабаны куда надо. Мне все это надоело, и мы начали играть. Отыграв одну песню, мы остановились, и я посмотрел на Джоуи. У него не было сиденья на табуретке. Он сидел, как на колу. Это была наша первая репетиция.

Джоуи Рамон: Нас было всего трое. Я играл на барабанах. Ди Ди играл на ритм-гитаре и пел. Когда Ди Ди пел, он переставал играть на гитаре, потому что не мог одновременно и петь, и играть.

Ди Ди Рамон: В конце концов мы решили, что пора завязывать. Никто из нас не мог толком ничего сделать. Я был настолько пьян, что упал и звезданул по усилкам. Они начали прикольно свистеть, зато перестали работать. Монти на нас вызверился. Он сделал нам одолжение, пустил, а мы устроили бардак. Но когда мы пришли на следующей неделе, он опять нас пустил. Джоуи написал две новые песни. Одна была «What’s Your Game?», другая – «Suck Your Buss». Поскольку Джоуи знал слова, он пел, сидя за барабанами, и вот тогда-то мы поняли, что Джоуи у нас должен петь. Я взял в руки бас. Я сказал Джонни, что хочу, чтобы Джоуи стал певцом. Он согласился.

Джоуи Рамон: Вышло так, что они играли все быстрее и быстрее, и я просто не успевал за ними на барабанах. Просто слишком быстро. На каждой репетиции они чуть-чуть ускоряли темп. Так что меня попросили петь, Ди Ди попросил, он видел меня в Sniper и считал, что я ни на кого не похож. Все остальные пытались подражать Игги или Мику Джаггеру.

Ди Ди Рамон: Джоуи стал лид-певцом, Джонни на гитаре, а Томми Рамону, нашему менеджеру, наконец-то пришлось сесть за барабаны, потому что никто больше не хотел. Так собрался оригинальный состав Ramones. Но мы совершенно не понимали, что делать, когда начали играть. Попытались сделать пару песен Bay Sity Rollers, и у нас ничего не вышло. Мы просто не знали, как это делается. Так что мы начали писать собственные вещи и лепить их, как получается.

Мы написали «I Don’t Wanna Walk Around With You», и «Today Your Love (Tomorrow the World)». Через пару дней написали «I Don’t Wanna Go Down in the Basement» и «Loudmouth». Вроде бы тогда же Джоуи написал «Beat on the Brat». Это была реальная история. Джоуи как-то видел мамашу, которая бежала за ребенком с дубиной в руке, и написал об этом песню.

Джоуи Рамон: Форест-Хилс был районом для «среднего класса», там жили сплошь богатые снобы и их вопящие выродки. Там просто кишмя кишели эти ебаные дети, которые доставали всех подряд. Нельзя сказать, чтобы родители их били, скорее это тебе хотелось загасить их всех, этих испорченных сопляков. Они были настолько неконтролируемыми и безнаказанными, что дико хотелось их всех порешить.

Как раз тогда я написал песню «Judy Is a Punk». Я как раз шел по улице мимо одного места, Торни-крофт. Это был жилой дом, где собирались пацаны со всего района, тусовались на крыше и квасили. Помню, я шел мимо, и мне в голову пришла первая строчка. Еще одна улица – и еще одна строчка.

Ди Ди Рамон: После одной из первых репетиций мы с Томми пошли в офис студии, потому что он хотел поговорить со мной. Он сказал: «Есть мысли, как нам назвать нашу группу?»

«Ну, не знаю, – ответил я. – Может, Ramones?» И как-то так вышло, что каждый взял имя Ramone и добавил к своему обычному имени. И мы стали Ramones.

Дебби Харри: Мы с Крисом Стайном налетели на Томми Рамона на улице, и он сказал: «А, у меня тут группа. У нас тут репа, приходите посмотреть».

И мы пошли в «Мастерские перформанса». Это было потрясающе. Это было весело. Джоуи все время падал. Он же очень высокий и неуклюжий. Он и так плохо видит, к тому же еще надел черные очки. И вот он стоит и поет, и вдруг БАХ! – он лежит на лестнице, которая ведет на сцену.

Потом остальные «Рамоны» его поднимают и продолжают играть.

Дэвид Йохансен: Чувствую себя идиотом. Однажды мы с Силом уходили из «Мастерских перформанса», там сзади у Монти репетировали Ramones. Мы шли мимо них, увидели Ramones и сказали им: «Ребята, забейте! У вас ничего не получится».

Чувствую себя полным идиотом. Они не укладываются у меня в голове. Еще помню, как однажды сказал Крису Францу, ударнику Talking Heads: «Ты классный парень. Зачем ты с ними связался? У вас нет ни одного шанса».

Да, я та еще муза.

Глава 20 Так ты хочешь быть (рок-н-ролльной звездой)[47]

Пенни Экейд: Я жила в Мэне. Мне надо было съездить в город повидать кое-каких людей, а Роберт Мэплторп сказал: «Слушай, ты не можешь уехать и не сходить на выступление Патти сегодня вечером. “Horses” только что вышли, и она наверняка выступит потрясающе».

Он сказал, что она будет играть в «Оушен клаб» в Нижнем Манхэттене. И я решила: «Ладно, схожу». Я знала, что хозяин «Оушен клаба» – Микки Раскин, он же владеет и «У Макса», и я подумала, что если что, просто пойду в «Макс».

Я пришла на место к часу, у входа толпилось три тысячи человек, все пытались прорваться внутрь. Я как-то прорвалась к двери, и, когда охранник посмотрел на меня, начала: «Извините, мне надо войти». Он ответил: «А остальным, по-твоему, нет?»

Я сказала: «Нет, ты не понял. Я – старый друг Патти. Патти хочет со мной повидаться».

Он ответил: «Ага, тут все – старые друзья Патти».

В конце концов Микки Раскин провел меня в «Оушен клаб». Народу там было не продохнуть, и нам пришлось с боем прорываться до сцены. Там я увидела Ленни Кая, он выглядел, как и прежде, там же была и Патти – стоя на коленях, пилила на гитаре, ну, знаете, в своем репертуаре. Я была так рада ее видеть, что подбежала к самой сцене и закричала: «Патти Ли! Патти Ли!»

Так я называла ее в те времена, когда мы общались. Больше никто не звал ее «Патти Ли», так что я решила, она поймет, что это я кричу. Но вокруг меня крутилась целая пачка семнадцатилетних детишек, и они все тоже начали орать: «Патти Ли! Патти Ли!»

Я подумала: «Не поняла».

В то время я много занималась музыкой, и у меня с собой были свежекупленные тамбурины. Группа как раз начала длинный инструментал, Патти залезла под барабаны, представьте, ползала между ударной установкой и клавишником, напрочь выпала из мира.

Я подпрыгнула и уселась за одной из лож. Я стала играть на своих тамбуринах, турецких, металлических, звук у них был просто невероятный. Художник Ларри Риверс сидел в ложе напротив меня, баба, которая была с ним, наклонилась и заорала: «Может, перестанешь? Ты раздражаешь Патти».

Я посмотрела на Патти – она окончательно зарылась в барабаны, – и я сказала: «Я раздражаю Патти? С чего ты взяла?»

Мне меньше всего хотелось мешать людям, но я ненавидела эту стерву. А Ленни Кай увидел меня и сказал в микрофон: «Глазам не верю, Пенни Экейд вернулась!»

И вот я уже не пустое место. Ларри Риверс повернулся ко мне и сказал: «Вау!» Концерт закончился, и Патти ушла со сцены.

Не знаю, слышала Патти слова Ларри или нет, может, она была под коксом, но думаю, она явно была не в себе. В любом случае, она не подала виду, что заметила меня. Следующее, что было, – нарисовался Ли Чайлдерс и начал: «Черт, ты появилась словно ниоткуда, никого не предупредила», – все в таком духе.

Ли спросил: «Могу я тебе чем-нибудь помочь? Хочешь чего-нибудь?»

Я сказала: «Хочу увидеть Патти, но не хочу разбираться со всякой хуйней».

Он сказал: «Заметано». Он повел меня вниз по лестнице, распихивая людей со словами: «Это Пенни Экейд, она – друг Патти».

Мы подошли к последней двери, рядом крутилась та самая баба, которая пришла с Ларри Риверсом. Она посмотрела на меня – на мне были фланелевая рубашка и джинсы, волосы собраны в две косы, я же жила в Мэне, – и спросила: «Да кто ты есть?»

Я сказала: «Мне надо увидеть Патти». Абсолютно спокойно, без эмоций: «Мне надо увидеть Патти». А Ли сказал: «Пошла на хуй с дороги». Он оттолкнул ее и мы вошли в комнату. Это был подвал, с потолка свисали голые лампочки, стоял стол с едой. И тучи народу вьются, прямо как комары. Туча народу там внизу.

Ленни Кай сказал: «Пенни!» Он подошел, обнял меня, и поцеловал. Он представил меня своей девушке и сказал: «Это Пенни познакомила меня с Патти».

Он был очень любезен со мной, и мы поговорили пару минут. Потом ударник, Джей Ди Даггерти, подошел и сказал: «А, ты та самая девушка, которая играла на тамбурине. Да, тамбурины – это нечто. Я слышал их даже у себя за барабанами». Он тоже был очень любезен.

Как только он отошел, налетел рой этих семнадцати-, восемнадцати-, девятнадцати– и двадцатилетних, черт его знает, какого точно возраста, мне уже было двадцать шесть, они все для меня были малолетками, и вот они начали: «Кто ты?»

Я сказала: «Собственно, никто».

Они не отставали: «Кто ты? Ты говорила с Ленни Каем и Джеем Ди. Ну, кто ты? Ты тут неспроста, это же ясно, что ты тут неспроста».

Я сказала: «Нет, ребята, я вообще никто и звать меня никак!». Я сказала: «Вам бы пойти поговорить с кем еще, потому что я тут никто». И они и правда куда-то пошли. Я просто поверить не могла. Так по-торгашески. «Ты никто, ты ничего не можешь сделать для нас, так что мы пошли».

Все это было невыносимо. Я смотрела на фрукты, лежавшие на столе, и все, о чем я могла думать: «Господи, всю ночь тут были крысы, крысы бегали повсюду, а эта еда тут лежала. По этой еде ползали крысы».

Наконец я увидела Патти. Она разговаривала с Томом Верленом. Патти писала мне о Томе Верлене, так что я уже была в курсе. И вот она говорила с ним, и говорила, и говорила. А я стояла неподалеку, и она знала, что я стою неподалеку.

Наконец она пошла в мою сторону, и я уже решила, что она идет поговорить со мной, но тут двадцатидвухлетний парень отловил ее и сказал: «Послушай, Патти, блин, мне надо сказать тебе, блин, моя подружка хотела прийти сюда, блин, она, блядь, настоящая звезда, знаешь, она настоящая звезда, а они не пустили ее, потому что она звезда, они знают, что она звезда, и ни хуя ее не пустили, блядь».

И Патти на полном серьезе начала разговаривать с этим парнем. Я не могла поверить. Я стою тут, а она не идет говорить со мной. Я решила, что все, шагнула вперед и сказала: «Патти».

Я выставила вперед руку, изобразила наше обычное приветствие, типа как рукопожатие у парней. Она сказала: «Вау, Пенни, блин, вау, блин, ты выглядишь совсем как раньше, блин, совсем как раньше».

Я сказала: «Да, ты тоже».

Но я не чувствовала между нами связи. Словно между нами стеклянная стена. А она сказала: «Так, пойду схожу за сигаретой, сейчас вернусь».

Она пошла дальше разговаривать с Томом Верленом, и уже не вернулась. Я стояла как дура и думала: «Какого черта я тут забыла? Мне тут не нравится».

Как только я это поняла, я подошла к Патти и сказала: «Патти, извини, я пойду. Не хочу тут оставаться. Я просто так зашла, повидаться с тобой».

Она сказала: «Погоди минутку, блин, ты куда? Ты куда?»

Я сказала: «Ну, просто пора идти». А Патти сказала: «Ну, где ты сейчас живешь? В Испании? Или в Мэне? Где ты живешь-то?»

Я сказала: «В Мэне». И она: «Ах, Пен, Пенни, блин, я себя плохо чувствую, плохо себя чувствую, живот болит, жуть».

Я положила руку ей на живот и сказала: «В чем дело, Патти?» Она сказала: «Блин, знаешь…»

Я смотрела на нее и неожиданно меня осенило, кем она была, – и вот кем она была для своих друзей, тем же она стала для публики. И она уже не могла стать такой для меня, потому что она была для всех. И я поняла, что такое для нее увидеть кого-то вроде меня, кого-то, кто знал ее раньше, когда шестьдесят человек вокруг нее говорят ей, что, мол, она – самая классная штука со времен изобретения тостера, – она просто не могла меня видеть. И мне ее было очень жаль. Но я все равно не хотела там оставаться.

Так что я побрела на улицу. У меня не было денег. Точнее, было восемь долларов в кармане, но на них мне еще надо было добраться до Мэна, поэтому я остановила такси, и спросила у таксиста: «Мне надо на Четырнадцатую улицу и Седьмую авеню, сколько будет стоить?»

Он сказал: «Примерно десять долларов». Я сказала: «Обидно. У меня совсем нет денег».

Так что я пошла пешком, было четыре утра, и тут неожиданно рядом затормозило такси, и Ли Чайлдерс оттуда закричал: «Пенни, ты куда идешь? Залазь!»

Я сказала: «Вау, класс!» Ну, типа мой персональный спаситель. Так что я залезла, а там сидела девчонка, такая тощая девчонка в майке с Патти Смит. У нее была истерика, она вопила: «Не могу поверить, господи, пиздец, я, я, я, блядь, говорила с Патти, Я ГОВОРИЛА С ПАТТИ!»

Я вроде бы смотрела на нее, но она по уши ушла в себя. Ли представил нас друг другу, сказал: «Это Патти, она делает майки с Патти Смит».

Я сказала: «А, клево. Здорово, на майке фотография Патти Смит».

Ли сказал девчонке: «Я хочу познакомить тебя с Пенни. Пенни – близкий друг Патти Смит. Ты хочешь познакомиться с Пенни, потому что она старый друг Патти».

Я подумала: не хочу знакомиться с этой девкой. Мне она совершенно неинтересна.

А она посмотрела на меня и сказала: «Вау, ты знаешь Патти? В смысле, ты правда знаешь ее? Слушай, знаешь, расскажи мне о ней».

Я сказала: «Что? Ну, я не знаю. Что ты хочешь услышать, я ничего не знаю».

Она сказала: «Блин, я говорила с Патти, блин, я типа говорила с Патти!» Начала рыдать: «Я познакомилась с Патти, типа познакомилась с ней, и она, она, она спросила меня, как меня зовут, а я, я, я же не могла сказать, что меня тоже зовут Патти, так что я ответила: “X”».

Я заорала: «ОСТАНОВИТЕ НА ХУЙ МАШИНУ! ОСТАНОВИТЕ МАШИНУ!»

Ли сказал: «Ты куда?»

Я сказала: «Не куда, а откуда». И я вылезла, пошла пешком, шла и думала: «Черт, что же за хуйня творится?»

Глава 21 Смерть Dolls

Дебби Харри: Однажды я зашла к кому-то в гости на Тринадцатой стрит. Неожиданно прямо перед зданием остановился фургон, Малькольм Макларен откинул задний борт и стал доставать оттуда всякие резиновые платья и ботинки на платформе и продавать их прямо там, на улице.

И все бросились к нему, чтобы что-нибудь купить. Малькольм знал Дженис, подружку Джонни Фандерса, и это она пригласила его приехать. Так что, наверно, он знал, что мы придем туда и обязательно захотим купить эту фигню, потому что в те дни мало где можно было купить резиновые платья.

Мне нравились эти шмотки, но я не могла себе их позволить. Малькольм просто стоял там, бормотал что-то себе под нос и продавал шмотки из фургона. Раньше мы не знали, кто такой Малькольм. Теперь узнали.

Малькольм Макларен: Dolls не раз приходили ко мне в магазин, когда были в Лондоне, и он потряс их до глубины души, потому что в Нью-Йорке не было ничего подобного. Никто в Нью-Йорке не продавал рок-н-ролльную культуру – и одежду, и музыку – в специальном месте.

А у моего магазина под названием «Секс» была целая идеология. Мы не пытались «что-нибудь продать», мы создавали образ жизни. Мы совершенно не были похожи на какой-нибудь занюханный придорожный магазинчик потертой попсы.

Года через два после их визита в Лондон я стал менеджером Dolls. И жил я в Нью-Йорке только ради этого. В смысле, мне нечего было делать в Нью-Йорке. Я уехал туда, просто чтобы сбежать из Лондона. Мне было скучно, смертельно скучно – знаешь, мой кругозор расширился. Мы все были беглецами: одна из основных причин, почему человек с головой уходил в поп-культуру, была – смыться из Лондона, ха-ха-ха!

New York Dolls стали тем самым приключением, которого мне так не хватало, ну, и заодно хотелось посмотреть мир. Они были средством передвижения. Но я сразу же словил венерическую болезнь, это было мерзко, и я подумал: «Да, Нью-Йорк – грязный город».

Я пытался снова и снова, но все девушки рядом с New York Dolls были больными, и мне стало совсем невесело. Неожиданно разыгралась паранойя, я посмотрел на них новым взглядом. Знаешь, типичные мысли иностранца: «Ебать-колотить, какие же эти люди противные».

Боб Груэн: Малькольм сделал комплекты одежды для каждого члена группы New York Dolls. Дэвиду достался габардиновый костюм, кто-то требовал лакированную кожу. Но все было ярко-красным. Вся группа стала красной.

Малькольм хотел устроить красную тусовку. И он приготовил большой красный флаг, чтобы повесить его за спинами группы. Конечно, это была не коммунистическая тусовка, а просто красная. Но смысл происходящего потерялся по дороге к людям, потому что американцы, когда чуют рядом коммунизм, приходят в нездоровое возбуждение.

Здесь Малькольм и группа не сходились во мнениях, потому что Малькольму действительно хотелось уйти в политику и эпатировать людей на политическом уровне.

Малькольм Макларен: New York Dolls были прикольными, потому что они были просто кучей бесполезных ублюдков, и мне кажется, будучи бесполезными ублюдками, они вцепились в нарциссистскую идею, которая была в крови у поколения шестидесятых: никогда и ни за что не стать взрослым. И вот эту идею вечных детей Dolls выражали транссексуальным стилем одежды, и их главной идеей стало остаться куклами, маленькими куклами.

Я попытался подбросить им политические идеи. Была целая концепция «политики тоски» и целая идея одеть Dolls в красный винил и подбросить им «Красную книгу» Мао: мне просто нравилось долбить по поп-трэш-культуре Уорхола, насквозь католической, ужасно скучной и чертовски уперто-американской, где все должно было быть продуктом, одноразовым продуктом.

Я решил, хуй им в жопу. Я попытаюсь сделать Dolls совершенно другими. Они не будут одноразовыми. Я внушу им серьезную политическую точку зрения.

Терри Орк: Мне хотелось устроить совместный концерт Television и New York Dolls, а Малькольм Макларен как раз стал их менеджером, так что мы начали искать место, где обе группы могли бы вместе выступить. Кто-то предложил «Ипподром». Тогда мы с Томом Верленом пошли к Дэвиду Йохансену договариваться о сроках нашего общего концерта, а когда слезли с его чердака, Верлен сказал: «Мужик, ты это видел?»

Я сказал: «Что?»

Том сказал: «Слышь, ему страшно. С ними все кончено».

Я сказал: «Ох, нет. Этого я не видел».

Но все стало ясно в «Ипподроме». Это было ужасно – красные пластиковые шмотки и красный серпасто-молоткастый флаг как фон. Я сказал: «Ой, блин, я же помню, Dolls были совсем другими».

Все было неправильно. В них не было энергии. Их смущали собственные костюмы. Они понимали, что делают какую-то чушь. Я так и сказал Малькольму: «Может, это и прошло бы в Лондоне, на Кингс-роуд, но только не здесь».

Гейл Хиггинс: Мы НЕНАВИДЕЛИ Малькольма. Он нарядил Dolls в эти красные прокоммунистические костюмы и устроил политическое шоу, а Dolls и политика – вещи несовместные. Они же вообще не разбирались в политике. Нам всем казалось, что это нелепо.

Мы пошли на концерт в «Ипподроме», Малькольм стоял в дверях, а нас с Дженис вообще не внесли в списки. Я заорал на него: «Думаю, пора бы тебе разобраться, кто у Dolls настоящие друзья!» Тогда он нас пустил.

Джерри Нолан: Вся эта поеботина с Маклареном была слишком арто-фартовой. Он одел нас в обтягивающие красные кожаные костюмы и заставил играть перед огромным красным флагом. Ужасная глупость.

Малькольм поймал нас в трудный момент. Лимузины остались далеко в прошлом. А потом он подписал нас на кошмарную серию концертов во Флориде, в хер знает где расположенных клубах, и мы не испытывали сильной радости по этому поводу.

Айлин Полк: Шоу в «Ипподроме» ждал успех, так что они решили устроить турне Красной Кожи по Восточному побережью. Первой в очереди стояла Флорида, и вот когда они совсем уж было собрались уезжать, Малькольм сказал мне: «Знаешь, перед туром придется положить Артура в клинику для алкоголиков, потому что нельзя ехать, пока он в таком состоянии».

Думаю, Малькольм был счастлив, что Артур был со мной, а не с Конни. И они уложили Артура в клинику на месяц, и я каждый день ходила к нему, разговаривала с ним, и он рассказывал, как это здорово – познакомиться с кучей непьющих людей, и что мир для него изменился, и все в таком духе.

Боб Груэн: Я помог Малькольму спасти их жизни. Он отправил Джонни и Джерри на реабилитацию, а Артура – в больницу, потому что тот пил до зеленых чертей. Все считают Малькольма менеджером New York Dolls, но на самом деле он устроил только несколько последних выступлений. Потому что больше никто для них ничего не делал.

Малькольм Макларен: В те дни я был менеджером из «Желтых страниц». Я действительно просто пытался делать свое дело. Ну такой уж я, я англичанин, и у нас делают так: «Ладно, мужик, ты слишком много пьешь, надо бы тебя положить в клинику. Так, Артур, ты придешь в девять часов, жду около твоего дома, будь готов, собери маленькую сумку, тебя не будет пару недель, не волнуйся, все будет нормально, я буду тебя навещать каждые три дня, и, конечно, я обязательно пришлю Джонни и Дэвида, я сам приеду с ними, не проблема. Да, у тебя будут какие-то деньги, тебе можно в день одно вареное яйцо, и я крайне рекомендую после этого ходить на свидания только с библиотекаршами».

Айлин Полк: Артур вышел из клиники, им надо было ехать в тур во Флориду, и за час до того, как за ним пришел Малькольм, Артур завалился ко мне с бутылкой виски. Мне стало тоскливо, потому что он только что вышел из больницы, и я подумала, что они наверняка решат, это я дала ему бутылку, а я не давала.

Сил Силвейн: Во Флориде мы остановились у матери Джерри Нолана. У нее стояли трейлеры, она использовала их как мотель. Там было шесть трейлеров, она сдавала их как комнаты. Малькольм привез туда Dolls, и она отдала нам три трейлера из шести.

Каждый вечер перед концертом мы обедали у мамы Джерри, не в трейлере, а в настоящем доме. Сначала было прикольно, дня два. Днем мы ходили на армейский склад, затаривались военной одеждой и всякой херней. Мы были как дети, представь, носили голубые джинсовые куртки, типа совсем короткие, до пупков, армейские штаны, и рассекали на универсале «Плимут-Фурия III», который наш промоутер для нас арендовал.

Но уже через неделю нам стало скучно, тоскливо и муторно. Кайф прошел.

Джим Маршалл: Когда мне было пятнадцать, New York Dolls приехали на две недели во Флориду, туда, где я вырос. Не совсем понятно, зачем они приехали, потому что мы о них долго ничего не слышали. Их второй альбом, «Too Much Too Soon», вышел и прошел. Не думаю, что он хорошо продавался, и их точно не крутили на нашем радио.

Когда они приехали во Флориду, целая куча наших отвисала с ними все время – потому что они приехали из Нью-Йорка, а Stooges никогда не выступали во Флориде, «MC5» остались далеко в прошлом, так что они стали единственным развлечением в городе.

Мы знали, что Джонни Фандерс и Джерри Нолан крепко сидят на наркотиках, потому что они отправляли ребят в Майами за наркотой. Джонни Фандерс жил по принципу: «Где бы мне сегодня вырубить?»

Естественно, мы возвели Dolls в культ. Во Флориде, если ты любишь рок-н-ролл, на твою долю выпадают только Allman Brothers и Lynyrd Skynyrd, а я ненавидел это дерьмо. Так что когда у нас были New York Dolls, это было круто, и мы были не против съездить в Майами привезти им наркотиков.

Они не ездили с нами за дурью, они сидели у себя в комнате и ждали, когда мы вернемся. Они давали нам деньги, когда было что давать – сначала они сидели без гроша – но когда уже деваться было некуда, надо было дать немного денег, они всеми правдами и неправдами пытались отвертеться. Что еще меня в них умиляло, это их привычка стрелять у людей одежду, особенно у девушек: «Мне нравится твоя майка. Можешь дать?»

Питер Джордан: Малькольм – тупой. Он говорил вещи в стиле: «О мой бог!» Однажды мы пошли на пляж. Зрелище «Малькольм на пляже» – это было что-то. Он был одет, одет с ног до головы, в эти свои фирменные ебаные шмотки! Я сказал: «Малькольм, а на хуя тебе ботинки и носки? Мы же во Флориде на пляже!»

Малькольм сказал: «О, Пит, ты сгоришь на солнце, сынок. Ты весь обгоришь».

Я сказал: «Малькольм, это же на хуй пляж, ты приходишь сюда, мажешься ебаным кремом и ни хуя не сгораешь!»

Он сказал: «О нет, нет».

Сил Силвейн: Как-то нам пришлось ехать в своем универсале на концерт в деревню, в какой-то деревянный зал – скорее даже не зал, а амбар, – там было человек двадцать, они орали: «Сыграйте что-нибудь из Rolling Stones!» Так что мы понимали, что дела у нас идут неважно.

Еще одной проблемой стало то, что Джерри и Джонни не любили Малькольма. Джерри постоянно повторял: «Да он тупой! Он такой тормоз!» Малькольм по жизни тормозил. Его шутки были как раз в том стиле тонкого английского юмора, который простым смертным недоступен – куда уж там двум героиновым торчкам.

И выглядел Малькольм тоже как тормоз. Иной раз кудри после сна стоят дыбом, на нем штаны с кисточками и такая же рубашка.

Так что Джерри и Джонни никогда не принимали Малькольма всерьез, особенно Джонни. В Джерри в то время было больше разума, чем в Джонни. Джерри говорил ему: «Джонни, посмотри на этого чувака. Мы что, пытаемся стать с этим болваном как Beatles?» А Джонни кивал, мол, ты прав. Этот чувак – полный идиот. Они не принимали Малькольма всерьез, а зря.

Джим Маршалл: Сначала у нас были хорошие отношения с Дэвидом Йохансеном, но потом Дэвид и Сил стали возражать против нашего присутствия, потому что было ясно, что мы – источник наркоты. Потом одного нашего товарища, который, собственно, обычно и ездил в Овертаун, в Майами за дурью, поймали полицейские. Его продержали две ночи в тюряге в Майами, что, конечно, нелегко ему далось. Ему тогда было пятнадцать, и, надо думать, копы его побили. Так что никто больше не хотел ездить в Майами за дурью для Джонни и Джерри, и они ушли из группы.

Джерри Нолан: Однажды мы ужинали и разговаривали, и Дэвид сказал: «В этой группе нет ни одного незаменимого человека». Вот и всё. Я встал и сказал: «Дальше без меня». Тогда Джонни тоже встал и сказал: «Если Джерри уходит, я тоже ухожу».

Сил Силвейн: Джерри все решения принимал с ходу, и ему было все равно, что он уходит из дома собственной матери и оставляет нас там. Что было, конечно, погано, ну да хуй с ним. Так что Джонни и Джерри свалили.

Я даже не понял, что происходит. Дэвид вернулся в свой трейлер и с ходу отрубился, как будто ему все равно, что будет дальше. Малькольм нес всякую воодушевляющую чушь типа: «Да ладно вам, ребята! Давайте! Слушайте, не забывайте, кто вы есть!» А Артур только отходил от своего пребывания в клинике, и было здорово, что он рядом.

И вот я сказал: «Ладно, они ушли. Давайте погрузим все в машину». И мы с Малькольмом отвезли Джонни и Джерри в аэропорт. Я сунул Джонни его сумку, он взял ее и пошел от нас, и тут до меня неожиданно дошло, что случилось. Я обернулся и спросил: «А что, собственно, с Dolls?» Обернулся только Джерри Нолан. Он сказал: «В пизду Dolls».

Малькольм Макларен: Я думал, что они уезжают, потому что ненавидят группу и думают, что ни малейшего шанса на успех в Тампе у них нет.

Что, конечно же, было не так. На самом деле они хотели вернуться в Нью-Йорк, потому что там было гораздо проще вырубать героин. Я был так наивен.

Джерри Нолан: Мы с Джонни Фандерсом сели в самолет и полетели обратно в Нью-Йорк. Даже в самолете Джонни все еще думал, что это просто угрозы. Я говорил ему: «Джонни, это не ночные потасовки, которые к утру уже забываются. Дело вполне серьезно».

Элиот Кид: Я знал, что New York Dolls еще неделю должны быть во Флориде, и когда увидел Джонни и Джерри, сказал им: «Какого хуя вы вернулись обратно?»

Они сказали: «Мы ушли из группы».

Я сказал: «Нет, ну серьезно, что случилось?» Им пришлось повторить три или четыре раза, пока до меня не дошло, что они не шутят.

Потом я сказал: «Ну, вы помиритесь друг с другом!»

Они сказали: «Нет. Мы соберем новую группу. Ричард Хелл как раз ушел из Television, и он собирается играть с нами».

Ричард Ллойд: Том Верлен продолжал долбить Ричарда Хелла: «Ты не репетируешь, ты просто приходишь на репу и напиваешься, ты не занимаешься дома, сколько раз я говорил тебе, давай приду помогу, но тебе неинтересно, тебе просто неинтересно!»

Ричарду нечего было возразить, он просто смотрел в пол. Том сделал запись нашей игры и сказал Хеллу: «Ты послушай, это же полная лажа, ты просто послушай!» Было ясно слышно, что бас Ричарда – это полная каша.

Дункан Хана: Думаю, Том так заводился, потому что Ричард постоянно был под чем-то, знаешь, приходил нажравшийся и обдолбанный. Но с точки зрения Ричарда именно это и был рок-н-ролл. Просто они видели мир совершенно по-разному. Надо сказать, Хелл действительно неважный басист, вдобавок ко всему он тупой – представь, как он прыгает вокруг и строит рожи, ну, словно его привели на религиозное шоу. Думаю, для Тома в этом было слишком много фарса. А Тому нравился спокойный, крутой стиль, понимаешь? Это не прикол.

Верлен хотел стать Бобом Диланом. Когда они только встретились, помню, Терри Орк сказал мне: «Почему бы тебе не собрать фэн-клуб Television?»

А я сказал: «Зачем? Для тридцати человек?»

Терри сказал: «Ну, это будет концептуально. Пусть это будет арт-проектом, в таком ключе».

Так я написал эту штуку. Это должен был быть листок новостей, но Ричард Хелл пришел ко мне домой, прочитал его и сказал: «А, круто, класс. Но теперь Верлен хочет встретиться с тобой в кабинке у “Макса” и поговорить на эту тему».

Я подумал, мол, класс. Я теперь типа пятый член Television? Типа пятый «Битл».

Потом Верлен появился у «Макса» и сказал: «Да, я прочитал твое творение».

Он посмотрел на меня и сказал: «Ты кто такой? Утром ты просыпаешься, подходишь к зеркалу, смотришь на себя и говоришь: “Я Дункан Хана, и я красивый”. Так что ли?»

Я сказал: «Чего?!»

Верлен просто исходил ядом, говорил всякие гадости. Он сразу перешел на личности, сидел и говорил обо мне всякое.

Наконец я сказал: «Тебе что, не понравилось то, что я написал?»

Он сказал: «Ты о нас все не так рассказал. Ты не знаешь меня. Понял? Просто запомни: Ты не знаешь меня. Ты никогда не узнаешь меня. Ты никогда не поймешь меня».

Я сказал: «Слушай, это был не коммерческий заказ, вот так. Причем Ричарду Хеллу понравилось».

Он сказал: «Да-а? Ну, я не Ричард».

Вот так все повернулось, а потом я понял, что это было. Он практиковался в жестокости Дилана, прямо как в документальном фильме про Дилана, «Не смотри назад». Представляешь, каким был Дилан, он же был словно киллер, так? А Верлен готовился к тому, чтобы стать новым Диланом.

Ричард Хелл извинялся. Он говорил: «Ну, прости пожалуйста! Он просто мудак».

Я ушел из кабинки и с вытянутым лицом потопал к Дэнни Филдсу в его кабинку. Дэнни сказал: «Что такое?» Я рассказал ему, и он сказал: «Музыканты – все мудаки. Я тебя предупреждал. С первого дня. Тебе не стоило с ними связываться. Он полный мудак».

Ричард Хелл: Верлен накручивал себя все сильнее и сильнее, пока не осознал, что он превосходит всех и вся – и что он физически не способен облажаться. С ним стало ужасно. Он потихоньку пришел к тому, что живет по другим правилам, чем все остальные. А когда у него что-нибудь не получалось, он всегда говорил, что вот он, Том, – непризнанный гений, что никто его не понимает.

Роберта Бейли: Когда Ричард Хелл ушел из Television, он жил со мной. Том Верлен заворачивал песни Ричарда одну за другой. Ричард обычно пел половину песен Television; потом осталась единственная, «Blank Generation».

Потом, надо думать, Том предложил: «Давайте выбросим из программы Blank Generation».

А Ричард ответил: «Что за фигня?»

Ричард Ллойд: В конце концов Ричард Хелл заявил, что уходит из группы. А Том Верлен спросил Фреда Смита, басиста Blondie, не хочет ли он играть с нами, и Фред согласился.

Дебби Харри: Фред Смит, блядь, ушел из Blondie. Я была в ярости. Я злилась на них на всех – на весь Television, на всю Patty Smith Group, на Патти и Фреда. Я злилась на Патти, потому что она уговорила Фреда уйти в Television.

Да, он крепко лажанулся. Ха-ха-ха.

Ричард Хелл: Я ушел из Television в ту же неделю, когда развалились New York Dolls. Джонни Фандерс позвонил и сказал: «Мы с Джерри только что ушли из Dolls, не хочешь вместе собрать группу?»

Я плохо знал Джонни Фандерса. Меня, правду сказать, удивило, что он позвонил мне. Мы вместе тусовались в баре, они приходили смотреть Television, но…

Так что я удивился, когда он позвонил, но это было здорово, представляешь? Потому что одной из причин, почему я ушел из Television, было то, что они стали такими серьезными, так далеко ушли от того драйва, с которого мы начинали. И я подумал: отлично, мы сделаем настоящую рок-н-ролльную группу, которая живет в интересном мире и делает интересные вещи. Оказалось, Джонни хочет спеть «Going steady».

Боб Груэн: Дэвид Йохансен вернулся из Флориды и сказал, что группа распалась, потому что Джонни Фандерсу и Джерри Нолану надо было съездить в Нью-Йорк закупиться дурью, а Дэвид сказал им: «Если вам надо ездить домой за наркотой после каждого выступления, я не собираюсь играть с вами в одной группе». Вот так все закончилось.

Джонни и Джерри потом долго пытались собрать группу опять, но так до конца и не поняли, что Дэвид просто не хочет путешествовать с людьми, сидящими на игле. И это решение было неизменным, так что группа больше никогда не собралась.

Айлин Полк: Артур Кейн позвонил мне из Флориды и сказал, что Конни добралась до него и там и что единственный способ сбежать от нее – поехать в Лос-Анджелес. А я сказала: «Ну что ж, если это надо сделать, то это надо сделать».

Сил Силвейн: По дороге из аэропорта Малькольм начал говорить мне: «Силвейн, не переживай ни о чем. Не волнуйся, не волнуйся, не волнуйся».

У нас был такой огромный универсал, «Фурия III», и мы с Малькольмом решили поехать в Новый Орлеан. Ни у кого из нас не было прав, так что мы нашли двух девчонок, которые повели машину. Мы с Малькольмом сидели на заднем сиденье, и его болтовня колебалась от «Не переживай за Dolls» до «Представь, в Лондоне, перед магазином моей жены, тусуются такие парни, знаешь, им бы понравилось в группе, мы можем собрать группу».

Сначала это был простой треп, но потом он серьезно об этом задумался. «Ну, ладно, этот парень может быть певцом, однажды я видел, как он поет, а этот парень может…»

Малькольм Макларен: Путешествовать по Луизиане было прикольно, хотя я опять словил венерическую болезнь, которая снова испортила мне все настроение. Я думал, что мы попали, блядь, в венерическую деревню, а я затерялся здесь с остатками New York Dolls и очередной болячкой на конце и пытаюсь добраться обратно до Нью-Йорка.

Сил Силвейн: У Малькольма были мандавошки. Он купил бутылки две этого говна, «А-200», а оно не помогло. Малькольм шептал: «Мне надо разобраться с этой проблемой до того, как я вернусь домой к Вивьен», – знаешь, Вивьен Вествуд, его жена.

Я сказал: «Ладно, я помогу тебе, но мне надо точно знать, в чем проблема».

Малькольм сказал мне: «Мандавошки». Так что нам опять пришлось намазать его «А-200».

Потом он сказал мне: «Триппер».

Когда мы с Малькольмом вернулись из Нью-Орлеана, мы ходили в «CBGB» чуть ли не каждый вечер. Малькольму было все равно, с кем тусоваться, лишь бы тусоваться, но больше всего он любил Ричарда Хелла.

Он любил Ричарда. Прямо перед отъездом в Англию он дал мне костюм для Ричарда. Он постоянно повторял: «Не забудь передать этот костюм Ричарду, ладно? Мне нравится Ричард. Думаю, Ричард ужасно талантлив. Не забудь передать Ричарду…»

В Ричарде Малькольма вдохновляли не столько рваные шмотки, сколько стихи и политические взгляды.

Если честно, он так стремился передать Ричарду этот костюм, потому что надеялся помочь ему улучшить имидж.

Малькольм Макларен: Ричард Хелл казался мне невероятным. Опять же, он подарил мне новую концепцию моды. Он не носил красный винил, высокие каблуки и не красил губы в убийственно-оранжевый цвет. Это был парень, полный противоречий, оборванный, как будто он только что вылез из канализации, словно он весь покрыт слизью, словно он не спал годами, словно он не мылся годами, словно он абсолютно всем вокруг по хую.

Но человек с такой внешностью людям совсем не по хую! Это был великолепный, скучающий, истощенный, весь в шрамах, грязный парень в рваной майке.

Не думаю, что она держалась на булавках, хотя могла бы, но это была здорово потасканная и порванная майка. И этот вид, имидж этого парня, взлохмаченные волосы, все, что только можно, – все я собирался привезти в Лондон. Вдохновленный им, я собирался воспроизвести все это и превратить во что-то более английское.

Ричард Хелл: Мне нравился Малькольм, потому что ему нравился я. Я мало о нем знаю, но он вроде бы серьезно заинтересовался мной. Тогда было совсем немного людей, которые нас уважали, знаешь ли…

Но я озверел, когда услышал «Pretty Vacant» Sex Pistols. Малькольм украл все идеи из «Blank Generation».

Правда, идеи – свободная собственность. Я их тоже немало украл.

Малькольм Макларен: Ричард Хелл был концентрированным, стопроцентным вдохновением. Если честно, помню, я сказал Sex Pistols: «Напишите песню, такую же, как “Blank Generation”, но сделайте свою убийственную версию», а их версией стала «Pretty Vacant».

Элиот Кид: Фрэнки дал Макларену двухмесячную ренту авансом, чтобы переснять квартиру Малькольма, – а Малькольм кинул Фрэнки на деньги.

Мы всей толпой пошли навестить Малькольма, но его не было дома. Ему доложили, что его искала целая пачка злых ребят, и на следующий день он уехал в Лондон.

Малькольм Макларен: Когда я вернулся в Англию, я знал, что делать дальше. У меня был в кармане имидж, с которым я вернулся, словно какой-нибудь Марко Поло или Уолтер Рэли. Вот, что я с собой привез: имидж бедного странного товарища по имени Ричард Хелл и эту фразу: «Пустое поколение».

Глава 22 Может, назовем это «Панк»?

Ди Ди Рамон: Однажды я выходил из «CBGB» в четыре часа утра и увидел Конни. Она сидела на крыше машины и полировала ногти.

Я сразу на нее запал. На ней было черное вечернее платье, шипованные ботинки на высокой подошве, а в сумочке – бутылка ежевичного бренди. Так что она выглядела, как древняя графиня-вампирша, которая пришла по мою душу.

Утром я вел себя, как будто все в порядке. Конни была в паршивом настроении и хотела вырубить. Я тоже. Так что мы поймали такси до Норфолк-стрит и купили там дури. Она была проституткой, я был «Рамоном», и мы оба были джанки.

Айлин Полк: Однажды, еще когда я только начинала ходить в «CBGB», мы сидели там с Энией Филипс, и тут в бар вошли Ди Ди Рамон, Джоуи Рамон и Конни. Артур Кейн уже смылся в Калифорнию, так что Эния сказала мне: «Смотри, Конни с новым парнем. Он из молодой группы, из Ramones». В ее словах явно звучал подтекст: «Давай-ка попробуем этих ребят».

Я еще не видела Ramones. Так что как идиотка, решила, что Джоуи Рамон и есть новый парень Конни, потому что Джоуи выглядел как Франкенштейн и Артур выглядел как Франкенштейн. Так что я решила, что это Джоуи должен быть новым парнем Конни.

Пару вечеров спустя я пошла в «У Эшли», бар, владельцем которого был тур-менеджер Элиса Купера. И туда же пришел Ди Ди. Он упился, я упилась, и мы разговорились. Когда мы встречались в «CBGB», мы не говорили друг с другом. И вот я сказала: «Что за дела? Я видела тебя с Конни. Ты гуляешь с ней или как?»

Ди Ди сказал: «Знаешь, я, конечно, нравлюсь ей, но на самом деле она с Джоуи». Он уже на тот момент свое отгулял, так что сказал: «Я собираюсь сходить к “Мамочке”, это новый бар на Двадцать третьей улице, посмотреть Blondie. Может, встретимся там?»

И мы с ним встретились у «Мамочки» дня через два. Мы здорово провели время, а когда вечер кончился, я вышла… а там стояла Конни!

На мне было платье на бретельке, оно держалось на единственной кнопке на шее. Конни подошла ко мне, запустила когти мне в волосы и содрала с меня платье. Был конец вечера, на улице стояло человек тридцать, ждали такси. А тут Конни меня избивает, сорвала с меня платье, я голая до пояса, все висит, и я не могу вытащить ее пальцы из своих волос.

Ее тактика борьбы была такая: запутать ногти у тебя в волосах, а потом уже делать что получится, например сорвать платье. Я попалась. Я не могла двигаться, пока не вырвала себе волосы. Знаешь, что я скажу, волосы – очень важная штука для молодой девушки. Это была дилемма. Вроде бы я решила, что лучше уж быть полуголой, чем остаться без волос.

Эния заорала: «Конни, прекрати! Конни, прекрати!» А все остальные кричали: «Ну же, давай!»

Естественно, Ди Ди тоже стоял там, и ничего не делал, совершенно бесполезный. Я наконец-то отцепила Конни от своих волос и побежала. Эния побежала со мной, и мы поймали такси. Когда мы были внутри, Эния сказала: «Ну, эта Конни – настоящая стерва!» А потом она рассказала мне, что Ди Ди на самом деле живет с Конни и что он наебал меня.

Конечно, я дико разозлилась на Конни. Она уже пыталась избить меня, когда я была с Артуром, и вот она сделала это. Она порвала мое платье перед кучей народа, а это означало войну – войну на уничтожение, – и я решила, что уведу у нее парня.

Ли Чайлдерс: В первый раз я пошел в «CBGB» с Уэйном Каунти. Там сидело шесть зрителей. Мы съели по порции чили (много лет спустя это привело Биби Бьюэл в ужас: «Как, вы ели чили? Стив рассказывал мне, что Dead Boys ходили в кухню и дрочили в него!»).

Я сказал ей: «Ну и что? В моем рту бывали вещи и похуже».

Так что первый раз в «CBGB» мы ели чили, на вкус совершенно отстойный. К тому же там воняло мочой. Пахло, как в сортире. И там было буквально человек шесть зрителей, так что когда Ramones вышли на сцену, я смог вымолвить только: «О… мой… Бог!»

Я понял это, с первой же минуты. С первой же песни. С первой песни. Я понял, что я дома и счастлив, что я спокоен и свободен, что это рок-н-ролл. Я понял это с первой песни, с первого раза, как пошел посмотреть на них. Я позвонил Лизе Робинсон и сказал: «Ты не поверишь, что тут творится!» А она сказала: «Ты о чем это? Что, на Бауэри, фу-у-у-у!!!»

Я сказал: «Просто приди».

Дэнни Филдс: Я редактировал журнал «16» и вел колонку в SoHo Weekly News, и я всегда проповедовал, как великолепны Television и потрясающи их выступления.

Я не писал о Ramones. Я их не видел, даже не знал, кто они такие. Я все время писал о Television и Патти Смит. Хронологически из всей этой тусовки они появились первыми. А Джонни Рамон говорил Томми: «Ты у нас отвечаешь за прессу. Почему Дэнни Филдс о нас ничего не пишет?»

Я, конечно, о них слышал. Я там не был, но мог представить себе все по разговорам. И вот Томми позвонил мне в «16» и сказал: «Пожалуй, может, напишешь что-нибудь про нас?» У меня возникло такое чувство, что мне уперли нож в спину, и остается только смириться. С Лизой Робинсон Ramones делали то же самое, что и со мной. И тогда мы с Лизой решили разделиться. Была еще одна команда, которая доставала нас, и мы решили убить двух зайцев за один вечер. Я пошел смотреть ту, вторую команду, а Лиза пошла на Ramones. Не помню свою команду, они меня не зацепили. На следующий день Лиза позвонила мне и восторженно рассказывала про Ramones: «О, ты их полюбишь! У них песни по одной минуте, и они уложились в четверть часа. И все именно так, как ты любишь, они тебе понравятся. Это самая прикольная вещь, какую я только видела».

Она оказалась права. Я пошел туда, в «CBGB», и без проблем устроился около сцены. В те дни туда народ не очень-то шел. Они вышли на сцену, и я сразу же в них влюбился. Мне казалось, что они все делают как надо. Что они идеальная группа. Они играли быстро, а я любил скорость. Квартеты Бетховена нужно играть медленно. Рок-н-ролл должен быть быстрым. Мне понравилось.

После концерта я познакомился с ними и сказал: «Вы мне дико понравились, я буду вашим менеджером».

А они сказали: «О, отлично, нам нужна новая ударная установка. У тебя есть деньги?» Я сказал, что мне надо съездить к маме в Майами. Я туда поехал, попросил у мамы три тысячи долларов, и она их мне дала. Так я стал менеджером Ramones. Можно сказать, я купил себе эту работу.

Легс Макнил: Когда мне было восемнадцать, я жил в Нью-Йорке, работал в одной хипповской кинокоммуне на Четырнадцатой улице и снимал этот кошмарный фильм про тупого рекламщика, который закидывался кислотой и чувствовал себя сексуально, эмоционально и духовно освобожденным. Фигня была полная.

Шел 1975 год, и мысль о кислоте и освобождении была ужасно идиотской: она опоздала по меньшей мере лет на десять. И вся эта кинокоммуна была идиотской. Я ненавидел хиппи.

Так или иначе, пришло лето, я уехал обратно в Чешир, штат Коннектикут, на свою историческую родину, и снял там комедию «Три дурака»[48] – шестнадцатимиллиметровый черно-белый фильм. Мне помогали два школьных друга – Джон Хольмстром и Джед Данн.

Джон Хольмстром был карикатуристом, а Джед Данн бизнесменом, так что к концу лета мы решили, что будем и дальше работать вместе. Мы и раньше вместе работали, еще когда учились в старших классах – Хольмсторм тогда собрал театральную труппу под названием «Игроки Апокалипсиса», это было как Эжен Ионеско против Элиса Купера. Одно из наших выступлений даже закрыла полиция, когда я промахнулся и попал тортом в кого-то из зрителей.

Но когда мы с Джоном и Джедом вновь объединились, было неясно, что мы собираемся делать: фильмы, комиксы, что-нибудь печатное.

Потом однажды мы сидели в машине, и Джон сказал: «Думаю, нам надо выпустить журнал».

Все лето мы слушали «Go Girl Crazy», альбом одной неизвестной группы под названием Dictators, и это изменило нашу жизнь. Каждый вечер мы нажирались и подпевали ему. Это Хольмстром притащил запись. Он следил за рок-н-ролльной жизнью. Это именно он посадил нас с Джедом на The Velvet Underground, Iggy and the Stooges и New York Dolls. До этого я слушал только Чака Берри, первые две записи Beatles и Элиса Купера.

Мне дико не нравился рок-н-ролл, потому что в нем поют о всякой хипповской херне и никто не описывает нашу настоящую жизнь, которая в то время состояла из «Макдоналдсов», пива и телеповторов. Потом Джон откопал Dictators, и стало ясно, что дело сдвинулось с мертвой точки.

Только я все равно не понял, почему именно журнал. Мне это казалось идиотской мыслью.

Джон сказал: «Ну, если у нас будет собственный журнал, люди решат, что мы крутые и все такое, и захотят тусоваться с нами».

До меня опять не дошло. Тогда он сказал: «Если у нас будет журнал, мы сможем бухать на халяву. Все будут нас угощать».

Это до меня дошло. Я сказал: «Ладно, замечательно, так и поступим».

Хольмстром хотел намешать в журнале всего, что происходило в нашей жизни: телепередач, пива, походов налево, чизбургеров, комиксов, фильмов категории Б и этого странного рок-н-ролла, который, похоже, кроме нас никому не нравился: Velvets, Stooges, New York Dolls, а теперь еще и Dictators.

Джон сказал, что хочет назвать наш журнал Teenage News, по названию одной неизвестной песни New York Dolls. Мне казалось, что это тупое название, и я так и сказал. Он ответил: «Отлично, что ты предлагаешь?»

Мне будущий журнал Хольмстрома представлялся ожившим альбомом Dictators. На обороте кассеты была фотография Dictators, сидящих в гамбургерной «Белый замок», они были одеты в черные кожаные куртки. Хотя у нас и не было кожаных курток, фотография идеально описывала нас – хитрых чертей. И я думал, что журнал должен быть для таких же уебков, как мы. Дети, которые выросли, веруя исключительно в «Трех дураков». Дети, которые, стоило родителям уехать, устраивали вечеринки и разносили дома в щепки. Дети, которые угоняли машины и развлекались как могли.

Так что я сказал: «А почему бы нам не назвать его Punk?»

Слово «панк», похоже, вобрало в себя все, что нам нравилось и чем мы были: бухой, неприятный, умный, но без выпендрежа, абсурдный, прикольный, ироничный, познавший темную сторону.

Так что Хольмстром сказал: «Отлично. Я буду редактором». Джед сказал: «А я буду издателем». Они оба посмотрели на меня и спросили: «А ты что будешь делать?» Я ответил: «Не знаю». Я ничего не умел.

Тогда Хольмстром сказал: «Ты будешь нашим штатным панком!» И они оба заржали. Джед и Джон оба были года на четыре старше меня. Думаю, они тусовались со мной в том числе и потому, что я постоянно напивался и попадал в неприятности, а Хольмстрома это весьма веселило. Так что мы решили, что я буду живым карикатурным персонажем, как Альфред Е. Ньюмен в журнале Mad. И Хольмстром поменял мое имя с Эдди на Легса.

Было очень весело, правда, мы понятия не имели ни о ком, кроме Dictators. Мы не знали ничего о «CBGB» и что там происходит, но вообще-то нам и это было пофиг. Нам просто нравилась идея журнала Punk. И только это и было важно.

Мэри Хэрон: Мы с Легсом познакомились, когда я была поваром в «Тотал импакт», хипповской кинокоммуне на Четырнадцатой улице. Легс тоже пришел туда, и он единственный, кто сказал, что фильм дерьмовый, а люди все чокнутые. Я спросила его, а что же он-то делал. Он ответил, что просто немного помог с техникой, и спросил, что делала я. Я сказала, что хотела стать писателем, и он в ответ сказал: «Мы как раз выпускаем журнал. Он называется Punk».

Я подумала: какое классное название! Не знаю уж, почему оно казалось таким классным, ведь панки появились гораздо позже. Но звучало очень иронично.

Было в нем что-то такое, знаешь… ведь когда кто-то говорит, что собирается выпускать журнал, ты думаешь, вот, литературное издание. Но Punk – это было так прикольно, так задорно – и так неожиданно, и я решила: отлично, это просто здорово. И сказала: «Ага, я буду писать для тебя», – хотя вообще не знала, о чем идет речь.

Пару вечеров спустя я сидела на кухне этой чертовой кинокоммуны, мыла пол, как Золушка, и готовила еду. Легс и Джон пришли и сказали, что собираются сходить в «CBGB», и я подумала: отлично.

Мы вместе пошли в «CBGB» послушать Ramones, и именно тогда-то все и произошло.

Легс Макнил: Мы пришли в «CBGB», и когда шли вдоль стойки бара, я увидел парня с очень короткими волосами и в черных очках, который сидел за столиком. В нем я опознал Лу Рида. Хольмстром гонял ридовскую Metal Mashine Musik неделями. Это был двойной альбом Лу Рида, на котором не было ничего, кроме заведенной гитары. Это было ужасно, кошмарный шум, и именно это, по мнению Хольмстрома, и был главный панковский альбом. Мы всегда лезли с кулаками, когда Джон ставил запись: «Ну блин, выключи это говно!» Вот кем был Лу Рид в моих глазах.

Так что когда я заметил его за столиком, я подошел к Хольмстрому и сказал: «Эй, вон сидит тот парень, о котором ты мне все уши прожужжал. Может, стоит у него взять интервью?» Я подумал, ну, знаешь, раз уж мы все равно здесь… Так что я подошел к Лу и сказал: «Эй, мы хотим взять у тебя интервью для нашего журнала!» Представь, в духе: «Прикинь, чувак?» Я понятия не имел, что мы будем делать. Тогда Хольмстром сказал Лу: «Ага, ты будешь даже на обложке!» Лу просто повернулся и совершенно без выражения сказал: «О, у вас должно быть потрясающий тираж».

Мэри Хэрон: Я пришла в ужас, когда Легс и Джон подошли к Лу Риду и сказали, что хотят взять у него интервью. Я подумала: «Господи, что они творят?»

Потому что Лу был известным человеком, и я подумала: «О, как грубо. Как они себе это представляют?»

Думаю, я благоговела перед Лу куда больше, чем Джон или Легс. Я много знала об Энди Уорхоле, потому что была сдвинута на Уорхоле и я была фанатом Velvet Underground. Так что я пришла в ужас.

Легс Макнил: Пока мы говорили с Лу Ридом, Ramones вышли на сцену. Это было потрясающее зрелище. Четыре яростных чувака в кожаных куртках. Как будто гестапо ворвалось в комнату. Эти были точно не хиппи.

Потом они отсчитали начало песни – «РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ!» – и на нас обрушился взрыв шума: тебя физически отбрасывало назад, как сильным ветром, и только-только я начал въезжать, как они остановились.

Похоже, они все играли разные песни. Ramones устроили на сцене небольшую потасовку. Они так достали друг друга, что все побросали гитары и побрели со сцены.

Это впечатляло. Словно что-то рождается прямо на твоих глазах. Лу Рид сидел за столиком и смеялся.

Джоуи Рамон: Тогда мы впервые встретились с Лу Ридом. Лу твердил Джонни Рамону, что тот играет на неправильной гитаре, что ему надо другую гитару. Джонни не пришел от этого в восторг. Надо сказать, когда он нашел эту гитару, у него было не слишком много денег – он купил ее за пятьдесят долларов. И Джонни нравился «Мосрайт», потому что больше никто не играл на «Мосрайте» – так что это была как бы его фирменная фишка. Поэтому он решил, что Лу – полный отстой.

Легс Макнил: Потом Ramones вернулись, опять отсчитали начало и сыграли лучшие восемнадцать минут рок-н-ролла, какие я только слышал в жизни. Там были и Чак Берри, все, что я у него слышал, и второй альбом Beatles с каверами Чака Берри же. После выступления мы взяли у Ramones интервью, и они оказались такими же, как мы. Они говорили про комиксы и молодежную попсу шестидесятых и были очень циничные и саркастичные.

Мне казалось, что я попал в «Каверну» в 1963 году, и мы только что познакомились с Beatles. Только это была не фантазия и это были не Beatles, это была наша группа – Ramones. Мы не могли затусоваться с ними надолго, потому что нам надо было идти брать интервью у Лу Рида, старого, высокомерного и похожего на чьего-то вредного старого бухого папашку.

Мэри Хэрон: Мы все пошли в «Локал», и ни у кого не было денег, так что мы ничего не могли заказать. Помню, Лу Рид заказал чизбургер, потому что мне дико хотелось жрать. Лу познакомил нас с Рэйчел, первым трансвеститом, которого я в жизни встретила. Очень красивая, но страшная. И точно парень – у Рэйчел была щетина.

Легс и Джон трепались с Лу, так что я села рядом с Рэйчел и спросила, как ее зовут – его, как его зовут – и он ответил: «Рэйчел».

Я подумала: «Ясно». Я не сразу нашлась, что сказать дальше. Наверно, я пыталась с ним поговорить, но Рэйчел была необщительной. Кажется, кроме имени он так ничего и не сказал толком.

Мне не понравилось, как Джон и Легс задавали вопросы Лу. Это было очень непрофессионально. Они могли спросить: «Какие гамбургеры ты предпочитаешь?» Уровень студенческой журналистики. Я подумала: «Господи, что это за ребята? Что они творят? Зачем вы задаете эти идиотские вопросы?»

Потом Лу Рид продемонстрировал свою хваленую вредность. Он крепко наехал на Легса. Очень грубо. И я из-за этого очень напряглась. Мне казалось, что он давит на людей. Но Легсу и Джону все было пофиг.

В целом ночь получилась выдающаяся, представь: увидеть Ramones, познакомиться с Лу Ридом… Помню, думала: «Господи, подождите, вот расскажу дома, что познакомилась с Лу Ридом!» Именно это и крутилось у меня в голове: «Подождите, вот расскажу людям…»

Но потом, так или иначе, из-за того что Лу начал наезжать, или ему все надоело, или еще что, но вечер закончился на дурацкой ноте. Лу стал злой, как крыса. Не помню уже почему. Он очень разозлился на Легса, он его просто возненавидел.

Но когда мы вышли на улицу, Джон Хольмстром заскакал от восторга, и я подумала: мол, не понимаю я его. Откуда такое счастье?

Я не понимала, с чего он, собственно, радуется? Что мы получили в итоге? Наезды Лу?

Легс Макнил: Хольмстром прыгал с воплями: «У нас на обложке будет Лу! У нас на обложке будет Лу!» Я не понял, что его так возбудило. Я просто сказал: «Ага, а ты видел ту телку, которая была с ним?»

Мэри Хэрон: Когда я закончила писать статью про Ramones, было уже поздно, и я ночью пошла через весь город, чтобы отнести ее в «Свалку панка», офис Punk на Десятой авеню. Пришлось пройти десять авеню – ну, с одной стороны города на другую.

Это было время «Таксиста»[49]; представь, пар поднимается из люков. Это был прекрасный образец странной нью-йоркской ночи, а «Свалка панка» была невероятным местом. Она смотрелась, как кадры из «Бэтмена». Это была витрина под рельсами на Десятой авеню, с закрашенными окнами – словно пещера. И вот я нашла дверь: внутри горел свет, Джон Хольмстром в очках сидел за столом и рисовал макет обложки для интервью с Лу Ридом – первый выпуск Punk.

Он показал его мне, и это оказалась карикатура! Я пробежала глазами интервью Лу Рида. Насколько я поняла, все, что было оскорбительным, постыдным и тупым, все работало в нашу пользу. И именно тогда я поняла, что Punk сработает.

Легс Макнил: Следующее, что мы проделали, – это вышли на улицы и заклеили весь город объявлениями, где было написано: «БЕРЕГИСЬ! ПАНК ИДЕТ!» Все, кто их видели, говорили: «Панк? А что такое панк?» Мы с Джоном смеялись. Мы думали: «Ну, скоро вы узнаете».

Дебби Харри: Джон Хольмстром и его живая карикатура, Легс Макнил, как два маньяка, носились по городу и развешивали объявления, что, мол, «Панк идет! Панк идет!». Мы думали, что это окажется еще одна говенная группа с еще более говенным названием.

Джеймс Грауэрхольц: Я жил в Бункере, это чердак Джона Джиорно на Бауэри, 222, который стал домом Уильяма Берроуза в Нью-Йорке. У нас с ним была любовь, а когда любовь закончилась, я начал на него работать. В то время Берроуз еще не был известен. Точнее, Уильям Берроуз был всемирно известен, но мало кто знал, кто это такой. Уильям как бы считался уже отработанным материалом. Ему поклонялись, но его книги уже не переиздавали. Так что я начал воспринимать себя как импресарио Уильяма, а он начал воспринимать нас как эдакое симбиотическое партнерство.

В конце 1975 года я пристрастился ходить в «Фебу». «Феба» была местом антибродвейской театральной тусовки, рестораном выше по улице. «Феба» стала моим вторым домом. И на моем коротком пути от Бункера до «Фебы» я шел мимо столбов, на которых были наклеены плакаты: «Панк идет!»

И мне нравилось, с первого же момента, как я увидел эту надпись, я подумал: ПАНК ИДЕТ! Я думал, что же это будет? Группа или что?

Но «ПАНК» – мне это понравилось, потому что для меня это было короткое обозначение молодого, бестолкового говнюка. А потом еще в «Джанки» Берроуза, ну, знаешь, потрясающая сцена, где Уильям и Рой, моряк, грабят синяков в метро и встречают двух молодых панков. Они подходят и начинают наезжать на Роя, и Рой говорит: «Ебаные панки думают, что это шутка. Они не думали бы так после пяти-двадцати девяти на Айленде». В смысле, пять месяцев двадцать девять дней.

«Ебаные панки думают, что это шутка».

Так что я знал, что панк – наследник жизни и трудов Уильяма Берроуза. И я сказал: «Я сведу их вместе ради общей выгоды». И я это сделал.

Уильям Берроуз: Я всегда думал, что панк – это тот, кто все просек и на это забил.

Глава 23 Китайские скалы[50]

Филипп Маркейд: Какая-то девушка подошла ко мне в «Мамочке», на мне был такой индейский шарф, и она сказала: «Вау, прямо как Кит Ричардс!»

Она взяла мой шарф и обмотала вокруг своей шеи. Прошло время, я попросил ее отдать мне шарф назад, а она представилась и сказала: «У меня есть немного геры, но я не умею колоться, если ты меня ширнешь, я с тобой поделюсь». И мы пошли к ней домой на Двадцать третью улицу. Оказалось, что у нее только полпакетика. Мне бы точно не хватило забалдеть, и я так и сказал: «Мне ширяться без мазы».

Но я все равно ее вмазал, и так мы подружились с Нэнси Спанджен.

Элиот Кид: Первые два раза, когда мы встречались с Нэнси Спанджен, я с ней спал. Она заговорила со мной в «Максе», и я сказал себе: «Только не это».

Но от нее фиг отцепишься. Я в том смысле, что Нэнси была охуенной занозой в заднице. Думаю, наша тусовка была чуть ли не первой, где девочки и мальчики были просто друзьями, равными. Но и при всем при этом Нэнси постоянно гундела. Ее было трудно любить. Мы обычно издевались над ней. Она постоянно приходила ко мне на хату, ей хотелось вырубить, и она просто трясла меня, пока я не соглашался.

Ричард Ллойд: Примерно в то время в Нижнем Ист-Сайде стало очень, очень популярно быть джанки. По утрам можно было видеть, как люди выстраиваются в очереди, словно в кино на хит, – очереди метров на двадцать, а те, кто продает наркоту, бегают вдоль очереди и говорят: «Готовьте деньги, мы откроемся через десять минут». Или: «Никаких однодолларовых. Только пятерки и десятки».

А еще у них было меню типа: «Сегодня у нас есть коричневый герыч, белый герыч и кокаин». Или: «Сегодня кое-что особенное, вы будете в восторге».

Представь, ты говоришь с соседом или там газету читаешь и ждешь, пока откроется дурь-дом. Это были тебе не всякие отстойные, слюнявые психи – это были скульпторы, художники, почтальоны, судомойки, официанты, официантки и музыканты. Абсолютно нормальные. И я привык бегать сюда между выступлениями: прибежать, ширнуться, и назад.

Филипп Маркейд: Иногда затариваться в дурь-доме было по-настоящему страшно. Ты идешь в заброшенный дом, входишь, там совершенно темно, ты крадешься вверх по лестнице, где нет половины ступенек. Ты не видишь вообще ничего, абсолютная темнота, потом доходишь до лестничной площадки, а на каждом этаже по свечке.

Так ты проползаешь два или три этажа, а потом неожиданно БАБАХ – ты врезался в кого-нибудь – оп-па, вот и народ – и ты оказываешься в очереди из двухсот человек, поднимающейся по лестнице. И вот ты стоишь в очереди, в абсолютной темноте, а какой-нибудь уебок командует: «Соблюдать очередь!»

Все вели себя тихо, потому что всем хотелось купить дозу. Когда ты наконец оказывался наверху лестницы, там за дверью сидел парень. В двери – только маленькая дырка. Ты суешь туда деньги и говоришь «К» или «Г», смотря по тому, хочешь ты кокаина или героина.

Тебе дают маленький пакетик, и ты съебываешь оттуда в надежде, что внизу тебе скажут: «Зеленый свет». Это значит, что можно выходить, что снаружи нет копов. Если говорят «Красный свет», значит, надо ждать, и это действительно страшно, но только годы спустя я понял, что в этом была немалая часть удовольствия.

Ричард Ллойд: Мы с Ричардом Хеллом однажды пошли вырубать, и нас заловила полиция, затолкала в здание и обыскала. Они нашли у Хелла иглу и сказали: «Это откуда?»

Ричард сказал: «Я собираю антикварные иглы».

Потом он начал гнать про то, что он мазохист, и дырки у него в руках потому, что ему так нравится. Он говорил: «В чем проблема? Я втыкаю в себя всякую фигню. Я знаю, что это отклонение».

Так что они просто забрали героин и отпустили нас. Когда копы ушли, Хелл сказал: «Черт бы побрал этих ебаных копов, им только и нужно, что наша дурь, теперь придется идти опять вырубать – а у нас даже баяна нет».

Ричард Хелл: Джанк-тусовка была как секс, просто веселуха. Я хочу сказать, на этом деле еще был притягательный налет запретности, но при этом никто не считал джанк опасным.

Знаешь, технически, даже если у тебя развилась зависимость, достаточно две недели ничего не принимать, и она исчезнет. И так ты это и воспринимаешь. И тебе кажется, что ты сможешь прожить в таком режиме года четыре-пять, пока не увязнешь в этом слишком глубоко. Это был простой прикол, но знаешь, самый главный прикол – что ты разгоняешься. С героином дела идут лучше!

Артуро Вега: Мне не нравится героин. Мне он совсем не нравился, но я ширялся несколько раз за компанию с Ди Ди. Первый раз, когда он меня уколол, я не мог двигаться. Я не мог встать. И мне дико хотелось сблевать. Меня тошнило, тянуло в сон, и я говорил, как те джанки на улице.

Ди Ди сказал мне: «О, тебя крепко вставило, могу сказать по твоему голосу, хотел бы я говорить так же, как и ты, это значит, что тебе действительно хорошо».

Я сказал: «О-о-о-о, милый, о-о, нет, не мо-о-о-огу, о, не могу встать, Ди Ди».

Ди Ди же ответил: «Ну и отлично!» Ха-ха-ха.

Я сказал: «Нет, я сейчас сблюю».

В другой раз он ширнул меня первым, потом зарядился сам и начал синеть. Я чуть не обосрался. Ди Ди спросил меня: «Как думаешь, со мной все в порядке?»

Я ответил: «Не знаю, Ди Ди, тебе виднее».

Он не отключился, ничего такого, но я увидел, как его кожа стала резиновой и посинела, и у меня поехала крыша. Я заорал: «О Господи!»

Пэм Браун: Когда я впервые увидела Ramones в «CBGB» и увидела Джоуи Рамона, я сказала: «Мой клиент». Я в него безумно влюбилась. Так что я собрала чемоданы и переехала к нему жить. Ди Ди и Конни спали на кровати около окна, и мы с Джоуи каждый вечер, лежа под одеялом, прикрывали головы и надеялись, что в нас ничего не попадет, потому что Ди Ди и Конни дрались.

Конни совсем не дружила с головой. Я шла в «CBGB» с Конни – и вот уже она тащит меня куда-то, ловит такси: оказывается, она спиздила три сумочки у бедных панковских девочек! Оп – и она уже в такси, роется в кошельках – знаешь, совсем сбрендила.

Артуро Вега: Я пустил Конни, Ди Ди и Джоуи Рамона на свой чердак на Второй улице. С Джоуи не было проблем. С ним все было отлично. Мы отлично уживались. И мне нравилась Конни. Она обычно звала меня «Артуро, моя ненависть» вместо «Артуро, моя любовь». Она говорила: «Я бы тебя возненавидела, но не могу».

А все потому, что я всегда говорил ей правду. Я говорил: «Конни, ты слишком старая. Знаешь, если Ди Ди добьется хоть какого-то успеха, он тут же тебя бросит». Ха-ха-ха! Я говорил: «Тебе надо завязывать с наркотой, тогда у тебя останутся шансы. Может, тогда вы будете ближе друг к другу. Но даже так, он все равно может тебя бросить, знаешь, просто потому, что ты слишком старая».

Но Ди Ди у меня надолго не задержался, потому что они с Конни постоянно дрались. Однажды я пришел домой с концерта, Конни была под балдой, они дрались и кидались друг в друга моими банками с красками. Краска была повсюду, и они подожгли пол свечами, так что я сказал Ди Ди, чтобы он сваливал.

Ричард Хелл: Мы с Ди Ди тусовались вместе год или два, в основном вырубая дурь. Можно достать пакетик геры за три бакса. Это стандартная цена. Мы закупались на углу Двенадцатой улицы и Авеню А. Там торчало человек десять-двенадцать пуэрториканских детишек, лет по тринадцать, это были гонцы. Мы давали им три бакса, и они приносили пакетик.

Я чувствовал духовное родство с Ramones. Я любил их и не ставил при этом никаких условий. Они были просто теми, кто они есть. Лиза Робинсон наняла меня написать про них статью для Hit Parader – это первая статья про них, которую напечатали на всю страну. У них все песни были на две минуты, и я спросил у них названия песен. У них тогда было штук пять-шесть таких: «Я не хочу назад в подвал», «Я не хочу гулять с тобой», «Я не хочу, чтоб меня учили, не хочу, чтоб меня приручали» и «Я не хочу» еще что-то там.

И Ди Ди сказал: «До “Я хочу понюхать клея” у нас не было ни одной позитивной песни».

Они были совершенны, ты в курсе?

Но Ди Ди был единственным из Ramones, с кем я мог тусоваться. Мы так толком с ними не подружились, так что я мало знаю о них. Разве что Джонни серьезно собирал бейсбольные карточки, Джоуи тащился от английских певцов, а Томми был хорошим продюсером.

Было видно, что Ди Ди – глючный товарищ. Он был таким прикольным. В этой компании Ди Ди был главным дурачком. Но он дурачился настолько хитро, что фиг поймешь, где он и правда так смотрит на мир, а где притворяется. Он играл дурачка. Все его приколы были ему на пользу.

Айлин Полк: Меня тянуло к Ди Ди Рамону, потому что он играл в группе, а мне нравилось гулять с ребятами из групп. При этом он был красивый. Он был, можно сказать, восхитительный, но уверена, что какая-то часть меня просто хотела хаоса – то бишь украсть Ди Ди у Конни.

Это была хорошая драма, и у меня была идеальная отмазка. Потому что если бы Конни пришла и сказала: «Это мой парень», – я бы от него отказалась.

Но она избила меня, и я считала, что у меня есть полное право разрушить ее жизнь. Она порвала мое платье прямо перед кучей людей. Так что когда мы в следующий раз нарвемся на Конни, я отметелю ее в говно.

Мы с Дорианом Зеро и Ди Ди квасили в баре на углу Одиннадцатой улицы и Шестой авеню. Дориан ушел. Мы сидели вдвоем с Ди Ди, и тут появилась Конни!

Я не знаю, как, блядь, она узнала, что мы там; у нее был свой радар, она всегда могла найти Ди Ди. Так что она приперлась в бар и заявила: «О, Ди Ди, я хотела тебе сказать, что счастлива, что вы вместе, и я до сих пор люблю тебя, но давай будем хотя бы друзьями…», все такое. Потом она ушла.

Я сказала: «Ди Ди, она ждет нас снаружи». А он сказал: «Нет, нет, ничего подобного».

Конечно, она ждала. Мы вышли из бара, Конни подбежала и стала вопить на Ди Ди. Он упился в сопли, а Конни его толкнула. Он долбанулся башкой о решетку радиатора большой старой машины, «кадиллака», а потом еще раз долбанулся, уже о тротуар. И вот он в отключке.

Я сразу поняла, что или выиграю эту драку, или мне будет очень больно. Так что я не сдерживалась – это в первую нашу драку я сдерживалась, потому что вокруг была куча народу и я думала, они мне помогут. Но в этот раз не было никого. Только Ди Ди без сознания на асфальте.

И я отпиздила Конни.

Я просто повалила ее на землю и начала пинать и бить ее. Я не давала ей подняться. Она лежала на земле, и я сделала все, чтобы она там и осталась. И позаботилась, чтобы она не дотянулась до моих волос. Повалив ее, я поняла, что мне надо просто продолжать пинать и бить ее, не дать ей встать, и все будет в порядке. Так что я ее избила, и была счастлива, что сделала это, и мы с Ди Ди покинули поле боя.

Единственное, что Ди Ди сказал на следующий день: «Плохо, когда ты вот так вырубаешься пьяный. Может прекратиться доступ кислорода к мозгам». Я сказала: «Ага, Ди Ди, точно».

Ричард Хелл: Однажды Ди Ди позвонил мне и сказал: «Я написал песню, которую Ramones не хотят играть». Он сказал: «Она еще не закончена. Может, я приду к тебе, покажу, и если тебе понравится, мы ее доделаем?» И вроде бы он принес с собой акустическую гитару. А у меня был бас. В основном песня была готова, не хватало одного куплета. Я написал две строчки. Вот и все. Это в основном песня Ди Ди, хотя тот кусок, который написал я, удался хорошо.

Ди Ди Рамон: Я написал эту песню в пику Ричарду Хеллу, потому что он сказал, что хочет написать песню лучше, чем «Heroin» Лу Рида, а я пришел домой и написал «Chinese Rocks».

Я написал ее сам, дома у Дебби Харри, на Первой авеню и Первой улице. Потом Ричард Хелл дописал к ней строчку, так что я написал его как соавтора.

Артуро Вега: Ramones поговорили о «Chinese Rocks» и решили ее не исполнять, потому что Томми Рамон сказал: «Никаких наркотиков. Ничего о наркотиках. Эта песня не для Ramones. Отнеси ее кому-нибудь еще».

Ричард Хелл: Споры вокруг этой песни начались потому, что мы стали играть ее с Heartbreakers. Я принес ее на очередную репетицию, как приносил все песни в последние годы. Я пел ее сам, ведь это я ее принес, и она стала популярной в Нью-Йорке.

Но когда я ушел из Heartbreakers, они продолжали ее петь и в конце концов даже записали. И поставили на ней свои имена, хотя в песне ничего не изменилось, – они просто добавили свои имена. У Джонни Фандерса был великолепный песенный инстинкт. У него всегда были великолепные темы и самые яркие идеи, но он не имеет никакого отношения к «Chinese Rocks».

Джерри Нолан: Heartbreakers все еще пытались собраться с мыслями. Но тут Ричарду Хеллу стало с нами плохо. Сначала Ричард думал, что будет фронтменом. У него был своеобразный стиль, но он просто не мог бороться с Джонни. Ричард очень самоуверенно считал, что нам надо избавиться от Джонни. Но я, блядь, просто поржал. Я сказал: «Ричард, извини, друг, но ты что, правда думаешь, я поругаюсь с Джонни ради тебя? Скорее это тебе придется уйти».

Ричард Хелл: Меня начала доставать тупость песен Heartbreakers. Звучали они хорошо, но, знаешь, тексты… «Гуляем с тобой, не могу смотреть на тебя – не могу не смотреть на тебя». Я просто не понимал, что они хотят сказать.

Роберта Бейли: Heartbreakers совсем не помогло то, что Ричард гулял с Сейбл, бывшей большой любовью Джонни Фандерса еще времен New York Dolls. Думаю, не случайно Джонни порвал с Сейбл, и она начала гулять с парнем из его группы. И Ричарду нравилась телега «Подруги рок-звезды».

Сейбл Старр: Мне было очень хуево из-за Джонни Фандерса. Я долго пыталась собраться с мыслями. Мы познакомились с Китом Ричардсом, и это было очень странно. Понадобился такой великий человек, как он, чтобы показать мне, насколько хороша я. Он прекрасный человек.

Мы с Китом поехали в Атланту, у меня были деньги и мне хотелось в Нью-Йорк, посмотреть, как там дела. Мне было интересно, как там Джонни: я не видела его почти год. Он позвонил мне в первый же вечер, как я приехала, и сказал: «Не хочешь сходить погулять со мной?»

Это было нелегко, но я все четко понимала. Я разобралась в себе – я была там с Китом Ричардсом, не с ним.

Так что я пошла гулять с Джонни, а он познакомил меня с Ричардом Хеллом – и я влюбилась в Ричарда и переехала к нему жить.

Айлин Полк: Мне не нравилось, что Ди Ди принимает наркоту, из-за Конни – я заметила, что это ее дверь в его жизнь. И я не собиралась запрещать ему что-то, но время от времени он сам решал завязать. И пару раз таки завязывал, но каждый раз опять начинал. Он обходился без дури пару недель, но Конни всегда ждала его с большим «колесом» в кармане. Так она его и держала.

Ди Ди Рамон: Конни вела себя странно: повернулась на ножах и розочках из бутылок, могла броситься на любого, кто попался под горячую руку. А однажды ночью она напала на меня.

Нэнси Спанджен жила на Двадцать третьей улице. Однажды ночью я был у нее, заявилась Конни и увидела меня в постели с Нэнси. Так что Конни порезала меня за то, что я ебал Нэнси.

Но Конни по большому счету было это похуй, потому что она спиздила у Нэнси коллекцию серебряных долларов и продала ее, чтобы купить дури. Конни просто сказала: «Пойдем ширнемся».

Я сказал: «Хорошо».

Так что мы оставили Нэнси одну.

Дэнни Филдс: Я любил разборки между Конни и Ди Ди. Именно этим и должны заниматься мальчики и девочки: резать друг друга. Конечно, не стоит умирать, но быть на волосок от смерти – или от того, чтобы пропустить выступление, – это наш метод.

Ди Ди Рамон: Конни не раз приводила меня на грань смерти, но в чем-то она помогала мне остаться в живых. Она, больше никто. На мне лежала ответственность – надо было каждый вечер играть, – и всем было по барабану, есть ли у меня крыша над головой, доза на вечер и что-нибудь пожрать.

Конни было не все равно. Кроме нее, у меня никого не было.

Глава 24 Металлик КО[51]

Уэйн Крамер: В 1972 году, когда развалились МС5, мы потеряли друг друга из виду. Это было словно потерять родных братьев – мы были друзьями еще со школы, мы вместе начинали, мы вместе прошли через огонь и воду. В конце, когда команда развалилась, это было так болезненно и так неприятно, что мы вообще перестали говорить друг с другом. Мы перестали быть друзьями.

Так что я убрал свою гитару на полку и пошел в дурь-дом, потому что дурь убивает боль и все становится по барабану. Конечно, когда в тебе живет такая боль, начинаешь стремиться к примитивным удовольствиям.

Когда группа развалилась, я пошел в уголовники. Я воровал, прятал и продавал телевизоры, оружие и наркотики. В 72-м, 73-м и 74-м в Детройте не было музыки, о которой стоило бы говорить. Это был пиздец. Дела в автомобильной промышленности пошли неважно, так что клубов больше не было, и если я выходил и выставлял два-три дома за вечер, я снова был звездой.

Когда распалась группа, во мне осталась большая дыра, и я пытался заполнить ее наркотиками и преступлениями. Но если деньги попадают в дырявые руки, их всегда слишком мало, и приходится придумывать новые способы изъятия денег у людей, вот так.

Примерно в то же время в город вернулся Игги, помню, он должен был мне пару сотен долларов еще с нашего неудавшегося наркобизнеса. Так что я пришел к нему за кулисы на концерте в Анн-Арборе и сказал: «Слушай, ты мне денег должен, ты в курсе?»

Игги сказал: «В смысле?»

Я сказал: «Помнишь наш бизнес?»

Он сказал: «А, да, точно, может, вырубишь для меня?»

Я сказал: «Ага, конечно, завтра, когда ты будешь выступать в Детройте. Я достану дурь и потом встречусь с тобой в отеле».

На следующий вечер я пошел в отель и взял с собой одного черта, потому что меня беспокоил Скотт Эштон – знаешь, я подумал, что пока я буду забирать деньги у Игги, стоит нейтрализовать Скотти.

Игги собрал бабло со всей группы на закупку дури, сотни две долларов, и сказал: «Ну что, прямо тут?»

Я сказал: «Нет, давай выйдем на улицу». И мы пошли на улицу. Он отдал мне деньги, я посчитал их и сказал: «Ну что, отлично, мы в расчете».

Он сказал: «В смысле – в расчете?»

Я сказал: «Помнишь, чувак, ты был мне должен?»

Он сказал: «В смысле, дури не будет?»

Я сказал: «Нет, чувак».

Игги развопился, парень, который прикрывал меня, увидел, что Игги орет, подошел и сгреб его в охапку со словами: «Все в порядке, чувак. Не бери в голову, это просто наркотики. Не переживай ты так, братан». Конечно, здесь нечем гордиться, но мне действительно нужны были деньги.

Биби Бьюэл: Когда мы в последний раз были вместе с Игги, я поехала с ним на поезде в Вашингтон, где ему надо было играть в Зале Конституции. Это было очень престижное выступление, и я взяла с собой эту подругу, а она взяла с собой этот наркотик, который чуть меня не отправил на тот свет, – ПЦП, слоновий транквилизатор. Она насыпала дорожку и сказала, что это кокс, а я чуть не двинула копыта. Это было ужасно: я видела ангелов, летящих ко мне, у них у всех были гитары. Нет, честно, у меня пошли глюки, и там были ангелы с гитарами. Я уже решила, что на том свете.

Так что мне не нравилась эта девчонка. Я не хотела, чтобы она ехала с нами, но она все равно поехала. Потом я узнала, что с ней договорились, чтобы она привезла этот наркотик. Она прятала его от меня, потому что понимала: я смою его в толчок.

Игги и Stooges отвисали в комнате отеля, и эта девчонка распечатала наркоту. Я сразу поняла, что это тот самый препарат, так что я очень, очень напряглась. Я пошла в комнату к Джеймсу Уильямсону и сказала: «Слышь, она принесла это говно, и если Игги его примет, он точно не сможет сегодня выступить».

Даже моя мама пришла посмотреть на него в тот вечер, потому что он был тогда великим, он был лучше, чем когда бы то ни было, – если не был обдолбан. Но я знала, что если в нем будет хоть чуть-чуть этого порошка, без толку ждать от него хоть какого-то представления. Я просто знала. Мне было страшно.

Первое, что Джеймс Уильямсон сказал мне: «Надо было позвонить – нельзя было оставлять его одного, потому что он уже наверняка удолбался».

Я вернулась в комнату. Как мы и думали, Игги уже загрузился слоновьей дорогой – знаешь, дорожка на семьдесят пять человек. Вот так. Мы пошли в Зал Конституции, это классный маленький зальчик, группа была свежая и хрустящая, все были готовы, все выглядели отлично…

А потом Игги выполз на сцену, ухватился за микрофон, начал: «Нао-о-о-o-o-o…»

И отрубился на полу. Было очень грустно.

Игги Поп: Со мной никогда не знаешь – тем вечером мы играли в Атланте, а накануне я обожрался успокоительных, так они бросили меня в кусты, просто оставили на клумбе рядом с «Дейз-Инн». Я проснулся и не мог говорить.

Как мы готовились к концерту – загоняли мне в вену кучу всякого, так что я смог встать и заговорить, но все равно у меня не получалось держать ритм. В меня загрузили около грамма спида и пару грамм кокса, внутривенно, так что я самостоятельно смог встать на ноги и петь близко к теме.

Я едва стоял. В тот вечер Элтон Джон вышел на сцену в костюме гориллы. Я подумал: «О Господи! Что же мне делать?» Я не мог с ним драться. Я еле стоял. Я был слишком обдолбан чтобы двигаться, чтобы хоть как-то реагировать. Знаешь, такое постоянно со мной случается.

Джим Маршалл: Я поехал автостопом в Атланту, чтобы увидеть Stooges, и перед выступлением увидел, как они горстями хавают «ангельскую пыль». Это был один из последних их концертов. Самое странное, что в Атланту прилетел Элтон Джон, он хотел подписать с Игги контракт, что-то такое. Элтон надел костюм гориллы, выскочил на сцену и схватил Игги – схватил его сзади, через голову.

Игги был так въебан «пылью», что вообще не понял, что с ним происходит. Он съежился от ужаса, как будто не догнал, что это не настоящая горилла.

Игги Поп: В то время я был совсем плохой, и не надо говорить, что я устал от поездок, – все было гораздо хуже. Наш нормальный день выглядел так: мы успевали на четвертый по счету самолет, на который пытались успеть, и вот, мы садились в самолет в Лос-Анджелесе, и я загружался еще до того, как самолет отрывался от земли. Скажем, мы ехали в Мемфис – когда мы подлетали к Мемфису, я уже нюхал что-нибудь у себя на столе и курил что-нибудь в косяке. Мы прилетали в Мемфис, во всех газетах была моя фотография с заголовком: «Полиция нравов будет наблюдать за сегодняшним концертом».

Мы приезжали в отель, я был жутко на взводе, так что закидывался ежедневной дозой и покупал двенадцать стаканов колы и молока, потому что я нервничал, но пить любил только детские напитки.

Так что к моменту, когда мы ехали выступать, от меня уже мало что оставалось.

Уэйн Крамер: Я был так себе преступником. Федералы прицепили ко мне информатора – федерального информатора, который был вором в дурь-доме.

Его поймали за какую-то хуйню, а он не хотел назад в тюрьму, так что он познакомил меня с этими итальянскими гориллами, у которых были роскошные тачки и немереные пачки денег. Конечно, это были наркоагенты, и я в конце концов продал им пару фунтов кокаина.

Моя криминальная карьера закончилась, когда я толкнул им одиннадцать унций 89 %-ного кокаина. Это был охуительно классный кокс.

Я работал с ними восемь месяцев, и два моих партнера уверяли меня, что они крутые: «Слушай, посмотри, чувак, они крутые, мы с ними торгуем, они крутые, давай встретимся на твоей квартире…»

И вот пришли два агента, и мой партнер пришел с образцом, они попробовали его и сказали: «Отлично». Тогда партнер ушел и вернулся с одиннадцатью унциями.

Тут один агент сказал: «Ладно, я спущусь в машину за деньгами».

Я сказал: «Хорошо». Он спустился в машину и вернулся с портфелем. Я жил в квартире на втором этаже в доме с длинными пролетами. Я смотрел вниз – он оставил за собой дверь открытой. Я в упор не видел очевидного и думал: мол, ладно, он хочет быстро свалить, когда все закончится.

Но когда пришла пора открывать портфель, они не могли его открыть. Я смотрел, как эти двое спорят друг с другом: «Дай мне портфель, дай мне портфель!» и «Я возьму, я возьму!»

Я сказал: «Что за хуйня? Они, блядь, дерутся из-за портфеля?»

Потом неожиданно я услышал слоновий топот и крик: «Ни с места, полиция! Будем стрелять!»

Я посмотрел и увидел, как они бегут вверх по лестнице, с выпученными глазами, в бронежилетах и с пушками наголо. Я повернулся, а мои ребята – Тони и Джой – оба с огромными ебаными девятимиллиметровыми пистолетами, и один ствол точняк у моего лба.

Я подумал, это ограбление. Я решил, что тут-то меня и шлепнут. Потом я понял, что это полиция, и подумал: уфф, пронесло. Потом я подумал: блин, не хочется, чтобы меня тут случайно подстрелили, ведь я не с той стороны от девятимиллиметрового. Я подумал: твою мать, штука большая, и дырка тоже будет большая. Так что я положил руки на голову и заорал: «Не стреляйте, никто не стреляет!»

Они все вбежали с криками и воплями – представляешь? – прямо как это показывают по телеку.

Уже в суде судья сказал: «Я бы больше уважал тебя, если бы ты достал пистолет и убил человека, но нет, ты убиваешь граждан долго и медленно, продавая им тяжелые наркотики – кокаин и героин».

Я сказал адвокату: «Слышь, никакого героина не было». Он сказал: «Тс-с, тс-с, сиди тихо, Уэйн».

Судья говорил: «Меня не волнуют все эти письма с рекомендациями от людей из музыкального бизнеса. Меня волнует, только то, что у тебя в квартире нашли одиннадцать унций кокаина. Для города Детройт ты являешься крупным наркоторговцем и угрозой обществу. Я считаю, мы имеем право защищаться от таких людей».

Дело было плохо.

Потом судья сказал: «Мы решили дать шанс вашей молодой жизни, мы говорили о трех годах максимального срока, и мы даем вам все три».

Я подумал: три, класс, отлично, без проблем, три года. Тут клерк сказал: «О, тут опечатка: мистер Крамер говорил о пяти годах максимум».

Судья сказал: «Правда? Ладно, знаете, что я сделаю, мистер Крамер? Мы поделим разницу пополам. Четыре». Бам!

Игги Поп: Последний концерт Игги и Stooges был в Мичиганском дворце, и туда пришли байкеры. Знаешь, за вечер до него мы поехали в Детройт и отыграли маленький концерт, такой, чтобы поддержать основной концерт, ну, и заодно срубить денежку на оплату отеля. И тут один чувак стал швырять в меня яйца.

На мне была балетная пачка и третья струна, все дела, и меня уже все задрало. Там была точка сбора байкеров, прикинь? В конце концов я остановил все и сказал: «Все, блин, вызываю пиздюка на дуэль! Все вон отсюда!»

Все ушли, остался только этот придурок, ростом под метр восемьдесят и весом хорошо за сто килограммов, в байкерской перчатке с характерными шипами, которая доходила ему до локтя.

Так он и стоял в этой перчатке, с яйцами в другой руке и ржал.

Я сказал: «Ты чего, охуел? Сейчас мы с тобой разберемся». Я положил микрофон и пошел на него. На мне были маленькие балетные тапочки, а он приближался, как паровоз: «Чух-чух-чух-чух… Тыдыщ!»

Он меня отделал. Но он не смог меня вырубить, и это было странно. Я все вставал и вставал, но так и не смог его ударить. В какой-то момент крови стало слишком много даже для него, он остановился и сказал: «Ладно, ты крутой».

Я себя чувствовал совсем не крутым.

Рон Эштон: Конечно, Игги не было особенно больно. Ему вообще трудно причинить боль. Может, он вообще заколдованный. Я видел, как он пропахал целый лестничный пролет, и все решили, мол, хана чуваку.

Он даже не поранился, он просто поднялся и куда-то побрел.

Когда огромный байкер в шипованной перчатке загасил Игги, он вернулся на сцену и сказал: «Хватит играть!»

Игги Поп: Мы вернулись и сыграли «Louie Louie». Если больше ничего не канает, давай «Louie Louie», правильно? Это то, что усваиваешь за пять лет игры в студенческой группе. Играй «Louie Louie» – это выход в любой ситуации.

Приехали копы, мы быстро доиграли «Louie Louie», и я потихоньку смылся оттуда. Я отправился к девчонке, с которой тогда гулял, в самый обычный дом в пригороде. У меня не было с собой никакой одежды, одна моя балетная пачка. Ее мама с утра офигела – представь, мужик в пачке, в балетках: «Привет!»

Через два дня мы играла в Детройте еще один концерт, и я навел справки о чуваке, который меня отмудохал: оказалось, это было его посвящение в банду «Скорпионы» – закидать яйцами Игги!

Так что я пошел на радио и сказал: «“Скорпионы” прислали этого мудака, чтобы забросать меня яйцами, так что я заявляю: посмотрим, “Скорпионы”, мужики вы или бабы! Выходите драться со Stooges!»

На следующий вечер ВСЕ «Скорпионы» пришли на концерт в Мичиганском дворце. Но за нами стояла наша банда мотоциклистов, «Дети Бога», и они вышли на сцену с нами. Люди с самого начала бросали в нас всякую фигню: фотики, кассеты, дорогие шмотки, до фига трусов, – потом в ход пошли пивные и винные бутылки, овощи, всякое такое. Но у меня за сценой тоже был целый арсенал и куча бросальщиков, так что они вышли на сцену и стали бросать все обратно.

Скотт Эштон: Я сказал Игги: «Не вставай передо мной!» Потому что все метили в него. В меня ничего не попало, потому что передо мной были тарелки. У меня были две тарелки, так что я смотрел поверх них, что там в нас кидают – и если видел, как сверху, из света ламп, что-то летит в меня, падал на пол, и удар приходился в тарелки.

Игги Поп: Потом пошли бутылки, фотики, камни, ножи, пояса, ботинки. Они сыпались градом, и это все осталось на пленке. Я выглянул и сказал: «Ладно, представьте, вы заплатили по пять баксов, а я уезжаю из города с десятью штуками, ТАК ЧТО ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ!»

Что угодно, лишь бы их достать. Это был мой алкогольный тур. Водка. И я думал, что это будет последний концерт Stooges, ну, может, я не мог сказать наверняка, так вот. Дома я не садился за тетрадку: «Дорогой Дневник…» Не тот я человек, ха-ха-ха!

Рон Эштон: Игги и Джеймс Уильямсон поехали в Лос-Анджелес, а я приехал туда позже. Я жил в том же доме, что и Джеймс, в вонючем старом клоповнике около «Хиатт Хауса». Игги позвонил через неделю и сказал: «Все кончено, я ухожу, я психически вымотался, физически вымотался, и кроме того, Джеймс добил меня контрактом – дурацкой пачкой бумаги с кучей дурацких условий».

Игги рассказал про одно из них: «Только Игги и Джеймс могут писать песни». И сказал: «Я его не подпишу, так что все, приехали».

Пиздец, я сидел в Лос-Анджелесе без денег на обратный билет в Детройт.

Игги Поп: Последние несколько лет жизни Stooges Джеймс стоял рядом с нами, но он потерял уважение ко мне и веру в будущее группы и решил пробиваться в коммерческую индустрию Америки.

И потихоньку Джеймс начал прибирать к рукам мою группу – вплоть до того, что все помощники были его людьми, и Скотт Торстон, музыкант на подхвате, был его другом, и т. д. и т. п. Он пытался закрутить все дело вокруг себя. По сути началась война, и тогда я ушел. Я не собирался работать на него – такие дела.

Рон Эштон: Когда Stooges развалились, я собрал новую группу, New Order, с Джимми Реккой, Дэннисом Томпсоном из МС5 и Дэйвом Гилбертом. Когда я играл в New Order, Patty Smith Group приехала из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, чтобы отыграть на «Виски-дискотеке». У нашей новой группы не было денег, но мы хотели их поприветствовать. Они же в первый раз играли на «Виски-дискотеке», поэтому мы купили дюжину роз – пиздец, баксов шестьдесят. И двухлитровую бутылку хорошего шампанского. На этом все деньги, отложенные на хавку, и закончились.

Во время концерта мы подарили им розы и шампанское, но Патти никак не отреагировала. Даже Ленни Кай был как неродной. Позже Джеймс Уильямсон пришел ко мне домой и сказал: «А, Патти и Ленни там, внизу, у меня дома, пошли?»

Я сказал: «Не вопрос». Но мне хотелось пригласить всех ребят из New Order, а Джеймс сказал: «Нет, только ты».

Я как раз красил квартиру, так что на мне были отстойные мешковатые штаны и майка, и когда я вошел, мне стало не по себе. Типа: «Боже, мы сделали им подарок, а им все равно!»

Патти говенно повела себя со мной. Они с Игги почему-то прикалывались и издевались надо мной. Крайне неприятная ситуация. Так что я сказал: «Идите на хуй», – и ушел.

Дэннис Томпсон: Джеймс выглядел как джанковый дьявол – костистый и кожистый. Мы называли его Череп.

Честно, мы с Роном написали песенку про него и его подругу. Эвита была симпатичной и милой, но с нами они обращались по-свински. Потому что мы питались бобами. Мы были нищие, абсолютно нищие, абсолютно безмазово нищие.

Рон Эштон: New Order записали кучу материала, я вернулся в Детройт и показал записи Дэйву Александеру. Вечером, перед моим отъездом, мы закинулись, и Дэйв сказал: «Давай я провожу тебя в аэропорт?»

Это было странно, обычно я не люблю, когда меня провожают. Мы пошли, и когда приехали, он сказал: «Не против, если я зайду внутрь с тобой?» Я никогда никому не разрешал провожать меня внутрь. Мы зашли, и он дошел со мной до билетной кассы, но к стойке не пошел, и сказал: «Может, я в последний раз тебя вижу».

Я начал: «Да ладно тебе, херня, не может быть», – но почему он так сказал?

Через неделю я сидел у себя на хате, без гроша в кармане, без телефона, и в дверь вошли Джеймс Уильямсон с Игги. Наши дороги уже разошлись, так что я удивился. А тут Игги говорит: «Сандер умер, но мне параллельно, мы с ним все равно не дружили».

Я сказал: «А?» Им пришлось повторить мне трижды. Вот что меня всегда бесило в Игги – он сказал: «Сандер умер, но мне параллельно, мы с ним все равно не дружили».

Я сказал: «Вот как».

Меня это так ошеломило, что я ничего не сказал, только спросил у Джеймса: «Можно от тебя позвонить?» Джеймс дал мне ключи от квартиры, я пошел туда и позвонил домой выяснить, что же там случилось. Мы поговорили со Скотти, он рассказал, что Дэйв лег в больницу из-за проблем с поджелудочной железой и в итоге умер от пневмонии и что все случилось очень быстро.

Скотт Эштон: Потом с Игги случился нервный срыв. Он шел по улице и неожиданно упал в обморок. Все из-за громадного количества наркотиков – знаешь, нельзя одновременно принимать кислоту и квалюйд, не катит.

Игги Поп: Мне просто хотелось забыть все, что было раньше. Мне было плохо, с головой было плохо. Я не мог заснуть, у меня была повреждена спина после того, как я упал с трехметровой сцены, и у меня постоянно что-то болело. Мне приходилось вгонять себя в ступор, чтобы хоть как-то с этим жить.

Рон Эштон: Однажды мой брат сидел на подоконнике в очень старой квартире – у огромного двустворчатого окна на пятом этаже, – и я сказал ему: «Эй, не сиди там, ты удолбан, чувак». Я сидел напротив него в кресле и гундел: «Не сиди там, чувак. Не опирайся на эти окна…»

Он облокотился на окно – и ВЫПАЛ. Я пулей вылетел из кресла, схватил его за ноги, и он повис в окне. Я подумал, что надо этого уебка на хуй убирать отсюда.

И я сказал: «Все, начальник, ты едешь домой». Позвонил маме и сказал: «Пришли ему билет. Ему надо отсюда сваливать».

Игги Поп: Я лег в больницу, потому что пошел настолько вразнос, что понял: мне не станет лучше, пока я не окажусь там, где можно только есть и спать и мне в руки не попадет ничего. И у меня была медицинская карточка, «голубой крест».

В больнице я сказал интерну: «Я давно подсел на очень тяжелые наркотики. Я сумел с них слезть, но теперь я идиот, пьющий таблетки и пускающий слюни. Можете мне помочь? Можете запереть меня там, где никто из моих так называемых друзей до меня не доберется?»

Скотт Эштон: Когда группа развалилась, я вернулся в Анн-Арбор и залег на дно, так сказать, зализывая раны. Я пытался слезть, это заняло два долгих года. Словно начинаешь жизнь сначала. Трудно объяснить, но это правда страшно. Мне было очень плохо.

Однажды, я всего полгода как слез, по телеку показывали шоу «Мисс Черная Америка», и одна из участниц отыгрывала нарка в ломке. Помню, мама сказала: «Через это ты прошел, Скотти?»

Я даже не смог ответить: «Мама, если бы ты только знала…»

Уэйн Крамер: Когда я сидел в тюрьме, один из моих товарищей принес мне подшивку журнала Billboard. Я начал читать о Ramones – для меня они все выглядели как Фред «Соник» Смит, – оказалось, что их менеджером был Дэнни Филдс. Так что во всех статьях говорилось, что эти группы идут по стопам МС5, а там, где я сидел, слово «панк» звучало паршиво. Так что я смыл все статьи в толчок, потому что в тюрьме панк – это тот, кому дают по соплям и делают женщиной. Представь: «Я хочу сделать тебя своим панком», – за такие базары и убить могут.

Часть четвертая Не стоило открывать эту дверь 1976–1977

Глава 25 Блицкриг боп[52]

Ди Ди Рамон: Первый альбом Ramones записали за пару дней. Мы сделали несколько других записей и демок с Крейгом Леоном и Марти Тау, только получилась полная фигня. Потому что по дороге домой из студии мы обдолбались вусмерть – ехали через лес, заблудились и постоянно видели куски людей вдоль дороги. Руки, головы… Причем этот глюк словили все. После такой веселухи мы были счастливы, что вернулись в Нью-Йорк. И решили делать альбом в студии, в той, которая в мюзик-холле «Радиосити».

Артуро Вега: Когда мы писали первый альбом в мюзик-холле «Радиосити», я уже знал там все ходы и выходы, потому что таскал туда фильмы, когда работал курьером. Я знал все хитрые коридоры и лестницы; это было потрясно – разгуливать одному по мостику над сценой.

Тогда я часто пробирался в гримерку Rockettes – ну, вы знаете этих танцоров – и крал их костюмы. Надыбал там классные штаны из золотой парчи, шапочку, еще какие-то клевые шмотки. Это было здорово.

Мне казалось, что Ramones зависнут в студии надолго, но через три дня они сказали: «Мы закончили».

Это прозвучало как: «Ну, как два пальца об забор вытереть».

Джоуи Рамон: Мы сделали альбом за неделю и потратили всего семь тысяч четыреста долларов – все просто обалдели. В то время люди не слишком парились на тему денег. Вокруг было столько бабла! Деньги крутились вокруг, и их тратили на что попало. С ними не было тогда так напряжно – были альбомы, которые влетали в полмиллиона долларов, а писались два-три года, как было, например, с Fleetwood Mac. Сделать альбом за неделю и потратить на него семь тысяч четыреста долларов было нереально, причем этот альбом действительно изменил мир. Этот альбом дал первый толчок панк-року, вообще ввел в игру новую тему, так же как и нас самих.

Ди Ди Рамон: Когда мы в первый раз выбрались из города с группой, то мы отправились в какое-то ужасное место в Новой Англии. Это было побережье океана и стремный, воняющий пивом большой зал под названием «Фроликс». Этим утром я не смог вырубить и чувствовал себя паршиво. Была зима, было холодно, а после концерта пришлось возвращаться в этот поганый отель.

Как же было хреново. Я побывал во многих клоповниках, но этот отель… Мне было откровенно плохо. Началась ломка. И я взял одеяло, сунул край в раковину и пустил воду. Потом сел под одеяло, под раковину, и пытался представить, что сижу под водопадом, просто чтобы забыть, где я и что со мной происходит. Мы так хотели убраться оттуда, но нам пришлось остаться там еще на три дня. На третий день я чувствовал себя кошмарно, та ночь была самой холодной в моей жизни. Когда мы доиграли до конца, какой-то полицейский подошел, вынул пистолет и заявил: «Эй, парни, давайте играйте дальше!»

На следующее утро мы позвонили Дэнни Филдсу и сказали: «Дэнни, мы больше никогда не будем ездить на концерты!» Он сказал: «Хорошо, вы сыграете там-то сегодня вечером и там-то завтра ночью…»

Дэнни Филдс: Линда Стейн, жена Сеймура Стейна, второго менеджера Ramones, имела очень интернациональный склад мышления. Она была, так сказать, загипнотизирована коммерческими перспективами Ramones на европейском рынке.

С самого начала она правильно почувствовала, что у нас есть неплохой шанс найти себе место в Соединенном Королевстве. И мы тем упорнее пытались туда выбраться, чем больше нам казалось, что мы не уедем дальше Нью-Джерси через реку.

Первый концерт Ramones в Англии был 4 июля 1976 года, на двухсотлетие Независимости, что, по-моему, было метафорично, так сказать, две сотни лет нашей свободы от Великобритании – и вот мы принесли им подарок, который должен был навсегда разрушить их мировосприятие.

Ди Ди Рамон: Когда мы приехали в Англию, все происходило невероятно быстро. Записывающая компания предоставила нам неограниченную оплату услуг в отеле, и я заказал столько виски, что через два дня они получили счет на семьсот долларов. Когда они его увидели, они сказали: «Мы думали, вы закажете несколько сэндвичей с сыром и кока-колу». Это было потрясно. Я почувствовал себя большой рок-звездой. Наверно, именно к этому я и стремился.

Микки Ли: Кажется, все были немного на взводе, ведь мы впервые уехали так далеко от родного района, в Лондон. Все мы, и Ramones, и менеджеры, шли пешком по аллее в сторону задней двери, ведущей за кулисы Раундхауса. На аллее, как взвод солдат рок-фронта, стояла группа Clash.

На них были надеты черные косухи, они пытались выглядеть охуенно круто, и мы даже слегка струхнули. Томми зарядился валиумом, у него тряслись руки, потому что он охуенно пересрал. Ну а когда мы подошли к двери, они сказали: «Мы типа Clash. Мы будем круче всех».

Они не сказали: «Привет, нам нравятся ваши записи!» То, что они сказали, это была акция. Они были активными панками, потому что именно так понимали нью-йоркский панк – крутые акции.

Артуро Вега: Все лондонские группы торчали на аллее, пытаясь попасть в Раундхаус, чтобы увидеть Ramones. Джонни Роттен попросил у меня разрешения пройти за кулисы и познакомиться с ребятами.

Он спросил меня: «А если я им не понравлюсь, они меня не побьют?» Он думал, что Ramones – настоящие отморозки, ха-ха-ха!

Ди Ди Рамон: В качестве маленькой шутки Ramones всегда добавляли чуток мочи в то, чем угощали гостей. Когда Джонни Роттен пришел в Раундхаус поглядеть на Ramones, он спросил у Монти, можно ли зайти за кулисы с нами поздороваться. Джонни Рамон согласился и во время встречи вел себя с Джонни Роттеном очень дружелюбно. Он взял его за руку, похлопал по спине и предложил выпить пива. Ха-ха-ха!

Джонни Роттен взял пиво и выпил его залпом. Мы все задержали дыхание. Он выпил пиво и ушел.

Дэнни Филдс: Мик Джонс и Пол Симонон из группы Clash были там. Пол тупо втыкал на белые носки, они были ужасно грязными, и я подумал: «Слушай, а прикольно». Я балдел от Пола, потому что мне нравились его носки. Это были по-настоящему грязные тонкие белые носки. По рисунку грязи можно было изучать ботинки Пола.

После того как Пол сошелся с Патти Смит, он изменился. У нее был хороший вкус на ребят. Тогда Пол и Мик еще не были Clash, они только собирали группу. Они боялись играть, пока не увидели Ramones. Пол и Мик сказали Ramones: «Теперь когда мы увидели вас, мы тоже соберем группу».

Ramones ответили им: «Надо просто играть, ребята. Знаете что, выбирайтесь из подвала и играйте. Это то, что сделали мы».

Собственно, Ramones сказали им то, что они говорили всем, кому ни попадя: «Вы не обязаны становиться лучше, просто выступайте и играйте, как сможете. Не ждите, пока вы станете лучше. Как вы узнаете, что уже достаточно хороши? Просто выходите и пойте».

Это то, что Ramones взяли от New York Dolls, знаете, как раз: «Чего мы ждем?» Для меня это важная часть того, что группы передают друг другу из рук в руки.

Ди Ди Рамон: Сид Вишес ходил за мной хвостом. Это было еще до того, как он попал в Sex Pistols. Паренек был приятный и недалекий. Я все время за ним наблюдал. Полный атас был как-то ночью, когда мы собрали большую тусовку. Шло лето, в Лондоне стояла ужасная духота. Дело было в одном местечке, где все тогда тусовались и которое называется «Сельская кузина» или «Сельский клуб». Подавали вино и пиво, и все ужрались. Блевотина была по всему туалету – в раковине, в толчках, на полу. Это было и правда мерзко.

Кто-то спросил: «Ди Ди, тебе надо чего-нибудь?»

Я сказал: «Да, неплохо бы спида».

Через мгновение у меня в руке была огромная доза спида. Я немедленно нюхнул порошок, и меня тут же накрыло. Потом я встретил Сида, и он спросил: «У тебя есть забалдеть?» Я ответил: «Да, есть доза спида». Тогда Сид вытащил походную аптечку и заложил целую кучу спида в шприц, надел иглу и прямо в туалете, среди всей этой блевотины и мочи, ширнулся. Он ничего не кипятил. Просто потряс шприц, воткнул иглу в руку и загрузился. Я тупо смотрел на него. К тому времени я уже на всякое насмотрелся. Он поднял на меня обалдевшие глаза и спросил: «Парень, где ты раздобыл эту дурь?»

Легс Макнил: Я сидел у Артуро на Второй улице и ждал возвращения Джоуи Рамона из Англии. Когда он уезжал, я сказал: «На фига тебе Англия? Оставайся дома. Англия – отстой».

Сам я никогда в Англии не был. Вообще никуда не ездил. Только на Бауэри. Еще одно лето на Бауэри. Так вот, я сидел у Артуро на Второй улице и ждал возвращения Джоуи Рамона из Англии. Долго ждать не пришлось, они уезжали только на праздники четвертого июля. Когда Джоуи вернулся, по его глазам можно было догадаться, что там что-то произошло. Джоуи повторял снова и снова: «Легс, ты не поверишь! Ты не поверишь! Им понравилось!»

Я не мог просечь, о чем он говорит, потому что в то время панк еще был просто журналом, Ramones, Ричард Хелл, Джонни Фандерс, Патти Смит и Dictators. В «CBGB» тусовались всего человек сто, причем половина из них не была панками, они пришли из мира искусства, их привел на Бауэри скулеж яппи Дэвида Бирна. Dictators жили в Бронксе и редко оттуда высовывались. И похоже, все, кроме меня и Джоуи, были джанки. Так что панк был вроде нашей внутренней шуткой, и ему на роду было написано таковой и остаться.

Когда Джоуи сказал мне, что представление в Раундхаусе прошло на ура, я подумал: «Здорово, я рад, но на фига нам Англия? В смысле, когда же нас полюбит Америка?»

Чита Краум: Когда Ramones выступали в Кливленде первый раз, мы сняли их, таскали им записи и дурь. Потом, когда они уезжали домой, мы их провожали. Им нужно было найти выезд на хайвей, и мы со Стивом Бейторсом в другой машине показывали им дорогу.

В тот раз Стив взобрался на крышу машины. Мы гнали 80 миль в час, и Стив выбрался из окна на крышу машины и показал «Рамонам» голую жопу. Стив вел машину, и когда он вылез из окна, мне пришлось держать руль.

Джеймс Слаймен: Когда Стив жил в Кливленде, он так развлекался каждую ночь. Мы напивались, Стив снимал штаны, а потом, не отпуская руля, забирался на ветровое стекло машины и показывал всем голую задницу. Это была его любимая фишка. Его член прижимался к ветровому стеклу, зато задница вылезала наружу для всеобщего обозрения.

Чита Краум: Когда Джоуи Рамон вернулся из Нью-Йорка, он поговорил о нас с Хилли и договорился о прослушивании вечером в понедельник в «CBGB». Dead Boys до этого момента не существовали: мы собрали группу уже после того, как Джоуи Рамон договорился о прослушивании.

Dead Boys были вместе всего неделю. Перед этим у нас была группа под названием Frankenstein, но она распалась. Мы просто гоняли балду по стенам, в основном из-за того, что не могли договориться о концерте. Стив повторял: «Слушайте, в Нью-Йорке делают то же, что делаем мы. Там полно таких, как мы. Мы туда впишемся».

Потом Стив договорился с Джоуи, и тот помог нам устроить концерт. Тогда Стив позвонил нам и сказал, чтобы мы встретили его в аэропорту. Когда мы пришли в бар в аэропорту, никто не знал, что пригласили других, потому что мы передрались друг с другом. Когда мы собрались, Стив произнес речь.

Он сказал: «Парни, вы хотите добиться успеха? Мы тоже. Значит так, если мы останемся в Кливленде, у нас будет крыша над головой. НО! Если мы двинем в Нью-Йорк, у нас будет шанс».

Мы ответили: «Понятно. Вот, блин, какая хуйня!»

Легс Макнил: Джоуи Рамон неофициально поселил к себе Dead Boys, пока они были здесь, так что мы с Джоуи зависали с ними, и они нам нравились. Ходил слушок, что это Стив подавал Игги арахисовое масло во время знаменитого концерта Stooges, когда Игги разгуливал по рукам зрителей. Мы не могли выяснить, правда это или нет, в любом случае, телега была отличная.

Стив был прожженным фанатом Игги, это было ясно, стоило посмотреть, как он подражает Игги на сцене. Однако у него были потрясные песни, так что мы не загонялись. Да и Игги к тому моменту уже сошел со сцены.

Dead Boys были ребята что надо, они были на нас похожи, и в благодарность за наше гостеприимство Стив одарил нас обалденным Крестом нацистской матери в знак того, что мы признаны почетными Dead Boys. Мы с Джоуи только посмеялись: «Классно! Нацистские побрякушки – это наша любимая фишка!»

Ramones в своей песне «Today Your Love / Tomorrow the World» пели, что они нацисты, но они не были нацистами. Понимаете, культура семидесятых строилась на принципе «будь хорошим». Ты был обязан быть хорошим. Не случайно символом семидесятых стали улыбающиеся лица. Поэтому, когда Ramones пели, что они наци, на самом деле они хотели сказать: «Мы отказываемся быть хорошими».

Хотя Джоуи сам был евреем, подарок его не обидел. Нам вообще казалось, что свастики Dead Boys были полным отстоем. А все из-за того, что Артуро Вега, тот парень, хозяин чердака, где обитали Ramones, был художником и рисовал только разноцветные яркие свастики.

Чердак Ramones был весь размалеван кислотными свастиками. Так что по сравнению со свастиками Артуро Крест нацистской матери, подаренный Dead Boys, не впечатлял.

Артуро Вега: Чем больше я прикалывался рисовать свастики, чем больше я о них думал, тем сильнее они мне нравились и тем яснее я понимал их силу. И тем больше я воспринимал рисование свастик как искусство. Яркий флюоресцирующий цвет кажется не слишком естественным, хотя этот цвет существует в природе: некоторые рыбы и птицы имеют флюоресцирующую окраску, – но для меня этот цвет является олицетворением человеческого безумия. Если вы все время будете смотреть на флюоресцирующие цвета, вы ослепнете, они по-настоящему убивают ваше зрение, поэтому такой цвет сам по себе – достаточно радикальная штука. Потом, если вы смешаете нацизм с флюоресцирующим цветом, вы получите высшую степень человеческого безумия.

Я всегда верил, что ЕДИНСТВЕННЫЙ способ победить дьявола – это заняться с ним любовью. В моем любимом сне я встречаю дьявола. Я обнажен, появляется дьявол изумительного голубого цвета. Он выглядит как манекен, как робот. На нем, естественно, нет одежды, и весь он голубой и сверкающий. Я снова и снова слышу голоса, которые говорят: «Это он! Это он!» И я отвечаю: «Хорошо».

Он подходит ко мне, и я смотрю на него, он немного худее меня, не сильно худее, но все же слегка худее, и я говорю: «Ты мне нравишься». И он отвечает: «Ты мне тоже нравишься».

Но затем он начинает меня бить, БАЦ-БАЦ-БАЦ, я падаю на пол, но внезапно он превращается в маленького ребенка, ребенка нескольких месяцев от роду, и потом я ебу его, ха-ха-ха! И пока я ебу его, он машет ручками, шевелит ими, как беспомощное дитя.

Поэтому я всегда верил: чтобы победить дьявола, вы должны заняться с ним любовью. Вы должны это понять.

Кроме того, мне интересна реакция людей на художественное изображение свастики: некоторые звереют. По-моему, изображение свастики является чувствительным детектором нацизма. Оно выявляет в тебе нациста, если ты скрытый фашист, а люди, которые чувствуют себя задетыми, – это люди, которые что-то скрывают. Люди, занимающие оборонительную позицию, – это скрытые фашисты. Вот за что я люблю изображение свастики – оно раскрывает твою душу.

Дэнни Филдс: Я написал статью в журнале High Times, чтобы выразить удивление по поводу запрета на слово «наци» в популярной музыке, при том что на полках магазинов невозможно найти книгу без свастики на обложке. Такая ситуация меня до сих пор забавляет. Я считал, что тексты у Ramones прикольные. Думаю, Ди Ди не говорил о расовом уничтожении, все это скорее имело иной смысл, знаете, типа: «Когда дверь в спальню закрывается, я становлюсь нацистом».

Ди Ди вырос в Германии. Его воображение было захвачено окружающим миром. Он был похож на маленького ребенка, говорящего плохие слова, чтобы проверить, придется ли ему потом мыть рот с мылом.

Ди Ди Рамон: Я вырос в Германии, мы переезжали из одного дерьмового города в другой. Я жил в Бад-Тёльц, в Баварии, недалеко от гитлеровского Орлиного гнезда. Я жил в Мюнхене, потом мы переехали в Пирмазенс, маленький городок на французской границе. Немецкая сторона Пирмазенса называлась линией Зигфрида, французская сторона – линией Мажино. Во время Первой и Второй мировых войн обе враждующие стороны строили укрепления с «драконьими зубами», тяжелой артиллерией, бункерами и пулеметными гнездами. Я часто пробирался на окраину города и бродил среди старых бункеров и находил ржавые, но стреляющие автоматы, немецкие стальные шлемы, противогазы, штыки и ремни.

Все дети в моем районе собирали военные трофеи и торговали ими. У меня набралось так много, что я тоже стал ими торговать. Я был зачарован нацистскими символами. Мне нравилось находить их в каменных обломках Германии. Они были восхитительны. Они были просто красивы. Мои родители очень переживали из-за моего хобби. Однажды в одном магазинчике я нашел кое-что стоящее – меч Люфтваффе. Он был прекрасен. Я купил его за восемьдесят марок. Я знал, что могу оставить его себе или перепродать с хорошим наваром. Но когда я принес его домой, отец ужасно расстроился. Он сказал: «Ты представляешь, сколько наших ребят погибло из-за этого меча?»

И я подумал: «Мудак он, на что тут обижаться», – потому что своего мнения у него сроду не было.

Дэнни Филдс: Не было лозунгов: «Я – наци, и вы, евреи, готовьтесь!» Ничего подобного. Дело было не в политике, дело было в сексе. Я знаю, что сегодня не все понимают разницу, но это не было расистской угрозой. Я это видел лучше других, ведь мои родственники, хотя я их никогда не знал, были уничтожены нацистами за то, что они были евреями.

Никто не принимал смерть европейских евреев так серьезно, как я. Я не играл с этим, не думал, что это забавно. Но если вы хотите купить красивую черную кожаную куртку с символом «SS», как сделал Рон Эштон, почему бы и нет? У меня целый книжный шкаф заполнен книгами о Третьем рейхе – разве это делает меня нацистом? Я люблю читать об этом, это – одно из моих хобби. Если вы спросите меня, о каких трех исторических личностях я хотел бы узнать больше, я назову двоих: Микеланджело и Генриха Гимлера. Я хотел бы узнать, что двигало Гимлером. Как фермер-птицевод в конце концов дошел до убийства шести миллионов людей моей национальности? Это за пределами моего понимания.

Но я не обвиняю и не проклинаю людей за любовь к этому стилю. Правда, если я замечал, что человек согласен с идеями наци, я тут же по возможности переставал с ним общаться.

Ди Ди Рамон: Моя мать часто рассказывала мне истории о войне. Она рассказывала, что бомбоубежища были переполнены и поэтому некоторые люди оставались снаружи, и когда после окончания воздушных налетов она выходила наружу, то видела их тела, трупы с кишками, висящими из открытых ртов. Сотрясение от взрывов бомб выдавливало из людей кишки наружу. Весь город горел. Иногда она упоминала тех родственников, которые раньше были наци: «Ах, твой дядя, он вернулся из России только через шесть лет после войны, пошел искупаться в воронке от бомбы и утонул». Я часто бродил в одиночестве, погружаясь в мир фантазий; порой, качаясь на качелях, я воображал себя боевым летчиком.

Айлин Полк: У Артуро была черная эсэсовская форма, она была подвешена к потолку его чердака рядом с бальным платьем. Я почти уверена, что Ди Ди и Артуро надевали их, когда никого не было рядом. Почти наверняка так и было. Я не знаю кто надевал платье, а кто форму, но я почти уверена, они так одевались.

Филипп Маркейд: Однажды ночью я был на вечеринке на чердаке у Артуро Вега. Мы все были совершенно обдолбанные, и я случайно оказался недалеко от Ди Ди и Артуро. Я слышал маленький, но потрясный отрывок их беседы. Клянусь богом, это правда. Ди Ди говорил Артуро: «Я перепробовал все наркотики, все-все, что можно сделать, я уже делал. В моей жизни было все. Я просто не знаю, чем заняться теперь».

Наступила тишина, и Артуро сказал: «Ты никогда не убивал человека».

Они поглядели друг на друга с выражением: «Хм-м-м, а правда». Мне кажется, они раздумывали об этом около минуты. Ха-ха-ха!

Айлин Полк: Ди Ди блестяще манипулировал людьми. Но когда доходило до обычной, повседневной беседы, он казался придурком и, как мне кажется, нарочно вел себя так. Он так делал, чтобы взрослые и полиция не приставали к нему. К примеру, когда однажды мы шли на чердак к Ramones и кто-то начал подниматься позади нас, Ди Ди открыл выкидной нож.

Оказался это его домовладелец. Он подошел к нам сзади, когда мы поворачивали ключ в двери. Ди Ди был всегда на взводе, как будто ожидал нападения из-за любого угла. Но когда он увидел, что это домовладелец, Ди Ди сказал: «А-а-а, вау, мужик, извини». И он вел себя как совершенный идиот. А домохозяин ответил: «Все в порядке, Ди Ди, все в порядке».

Думаю, Ди Ди всегда высматривал, не приближается ли какая-нибудь угроза. Может, он даже с нетерпением ждал неприятностей. Есть люди, которые постоянно говорят о борьбе и насилии, и ты так до конца и не знаешь, хотят ли они, чтобы все это произошло в действительности.

Чита Краум: Во время одного из наших первых концертов Ди Ди Рамон подарил Стиву тот самый нож 007. Вы помните нож марки 007? С коричневой деревянной рукояткой, его длина в открытом виде составляла четырнадцать дюймов, а ширина лезвия – около дюйма. Он открывался сбоку. Это была не выкидушка, но лезвие здорово выбрасывалось. Хороший нож, такие до сих пор производят.

И вот Ди Ди бросил этот нож 007 Стиву прямо на сцене, во время нашего второго концерта в «CBGB». Подарок от Ди Ди – это было серьезно. Он был похож на собственный нож Ди Ди, понимаете, что это значит? Наверно, это был способ Ди Ди показать, что Dead Boys ему нравятся, знаешь, такое: «Держи…» Это был подарок от души, и это было важно для Стива.

Джеймс Слаймен: Когда Dead Boys во второй раз играли в «CBGB», Хилли Кристал подписал с ними договор и стал их менеджером. Я даже удивился. Они были группой, которая в Кливленде называлась Frankensteins и которую я так и не пошел смотреть, потому что, если честно, я никогда не принимал музыку Стива всерьез.

После их первого шоу вокруг поднялся большой шум. Потом они подписали договор с Sire, вокруг чего опять много шумели, а через месяц они уже сидели в студии и писали первый альбом.

Все Dead Boys по жизни были нищими, поэтому они неожиданно оказались по уши в деньгах. Они просто с этим не справились. Слишком большой успех, который пришел слишком рано.

Джиния Рейвен: Хилли позвонил мне и сказал: «Я хочу, чтобы ты послушала эту панк-группу. Они очаровательны».

Я пришла посмотреть Dead Boys, и они сыграли «Caught with the Meat in Your Mouth» – «Ты пойман с куском мяса в зубах». Я спросила: «Хилли, это – очаровательно?»

Но Хилли был прав. Он был прав. Их музыкальный разъебон заставил меня истерически хохотать. Я послушала их и сказала: «Хилли, я буду продюсировать их, но я не хочу светиться».

Dead Boys обалдели от того, что я беру их в «Электрик Леди Студиос», где писались Джими Хендрикс и Патти Смит. Когда в первый день они вошли, я обернулась и увидела эти ебаные свастики. Свастики на всем и вся.

Мои родители сидели в концлагере. Я родилась в Польше в самой середине Второй мировой войны. Из-за нацистов у меня нет семьи. Вспоминаю, как кусала свою мать, потому что когда мы бежали из Польши, она зажимала мне рот рукой, чтобы я не выдала нас каким-нибудь звуком. Это было ужасно, ужасно. Я все еще не оправилась от этого ДЕРЬМА, понимаете?

Так что я повернулась к Джонни Блитцу, барабанщику, и сказала: «СНИМАЙТЕ С СЕБЯ ЭТУ ПОЕБЕНЬ».

Он проворчал: «Я даже не знаю, что эти штуки, собственно, означают».

Я сказала: «СНИМАЙТЕ С СЕБЯ ЭТУ ПОЕБЕНЬ – И Я РАССКАЖУ ВАМ, ЧТО ОНИ ОЗНАЧАЮТ. Они означают человеческую расу, которая была почти полностью уничтожена. Они означают, что ваш менеджер – еврей. Владелец этой студии – еврей. Я – еврейка, и я ваш продюсер, и я могу потерять тормоза ОХУЕННО ЛЕГКО!»

Они поснимали свастики. Конечно, я знала, что Dead Boys не были нацистами. Знала, что они были просто молодыми панками. Они хотели сделать что-нибудь, что было «пло-о-охо-о-о». Я могла их понять. Но только не свастики.

Я угостила их бейгелами[53].

Пиздец, они ни разу в жизни не пробовали бейгел. В Кливленде! Я сказала: «Что у вас там творится в этом Кливленде? Где вы были, в Дахау? Вы что, хотите сказать, что у вас там нету бейгелов?» Они вообще не врубались, что такое бейгел. «Я спрашиваю, ебать вас, из какого такого Кливленда вы взялись? Немецкого Кливленда?»

Айлин Полк: Однажды ночью Стив Бейторс выбрил свастику у меня на лобке, а Джимми Зеро это дело сфотографировал. Они увидели меня в «CBGB» с хлыстом, и в конце концов я отправилась к ним домой. Стив сказал: «У меня есть потрясная идея!»

Это было прикольно. У них в комнате, на стене, висел нацистский флаг. Мы начали раздеваться, но слишком нажрались, чтобы как следует потрахаться. В любом случае, мне никогда не нравилось заниматься сексом с двумя парнями: я всегда чувствовала себя в меньшинстве. Вообще-то мы со Стивом собирались остаться вдвоем, но потом Джимми Зеро тоже оказался в комнате, и я спросила: «Мне придется трахаться с твоим другом тоже?»

Стив ответил: «Нет, но, может, ты разрешишь нам выбрить на твоем лобке свастику?»

Мне всегда больше нравилось играть, чем работать сливным отверстием. Ну, Стив достал опасную бритву, достаточно стремную, и выбрил вполне приличную свастику. Потом он завернулся в нацистский флаг и пошел бегать вокруг «Челси».

Мы сказали себе: «Надо будить всех наших». Ну, вломились в их комнату: на нас был нацистский флаг, и мы были голые, и у нас был хлыст, и мы начали петь «Весна для Гитлера», и лупили ребят, пока они не проснулись. Это было весело.

Биби Бьюэл: Кто-то посоветовал мне сходить в «CBGB» посмотреть величайшую группу в мире – Dead Boys. Однажды ночью, когда они играли, я пошла туда. И когда вошла внутрь, первое, что я увидела, был Стив, дававший отсосать какой-то герле прямо на сцене. Первое, что я увидела.

Джиния Рейвен: Именно я подбила Стива дать отсосать прямо на сцене. Говорю вам, именно я устраивала себе и всем окружающим веселую жизнь. Той ночью я сказала одной официантке из «CBGB»: «Слушай, сходи и принеси взбитых сливок…»

Dead Boys должны были исполнить ту самую песню, «Ты пойман с куском мяса в зубах». Ну, я сказала официантке: «Когда они будут петь эту песню, ты намажешь взбитые сливки на его…»

Там всегда можно было подбить кого-нибудь на аферу. Я достаточно протусовалась в «CBGB». Хилли той ночью не было. Мне кажется, Джон Кейл был там, но я не помню точно, потому что мы все пили как сумасшедшие.

Значит, я сказала официантке, не помню, как ее звали, я сказала «Давай!», как будто я предлагала ей выпить вместе, ха-ха-ха! Я сказала: «Давай, иди нарой взбитых сливок. Потом, когда они будут петь песню, ты выйдешь на сцену, станешь на колени, расстегнешь Стиву штаны и намажешь взбитые сливки ему на хуй».

Она сказала: «Ой, ну, я не знаю…»

Я сказала: «ВПЕРЕД! ЧТО МЫ ТЕРЯЕМ?! ВПЕРЕД! ЗДЕСЬ НИКОГО НЕТ! ВПЕРЕД! В ЧЕМ ПРОБЛЕМА?! Я помогу. Я буду рядом. Я расстегну ему штаны».

Я вешала ей на уши тонны лапши, лишь бы она развелась.

Она сказала: «Правда?»

Я ответила: «РАЗДОБУДЬ ВЗБИТЫЕ СЛИВКИ!»

Ну, она пошла на улицу и купила сливки. Я сказала: «ДАВАЙ, ПОТРЯСИ ВЗБИТЫЕ СЛИВКИ КАК СЛЕДУЕТ! Чтобы они были как следует взбитыми!»

Ха! И вот, Dead Boys начали петь, а вы знаете, как Стив всегда хватался за свою промежность? Он всегда как-нибудь расстегивал ширинку, и его член был почти готов вывалиться наружу. Ну, я сказала: «Давай-давай – иди помоги». И я вытолкнула ее на сцену…

Биби Бьюэл: Не знаю, кто была та девушка, потому что не видела ничего, кроме ее затылка, но Стиву действительно отсосали прямо на сцене. А потом он повесился. После того, как ему отсосали, он перебросил свой ремень через трубу парового отопления и повесился на нем. Конечно, не по-настоящему.

Я подумала: вау, полный отстой. И ушла. Но я не могла перестать думать о Стиве. Я втыкала на фотки Стива и Dead Boys, как будто занималась всяким, и я не могла перестать думать о Стиве. Лиз Дерринджер часто спрашивала меня: «Чем он тебя так привлекает?» Я отвечала: «Я не знаю, это навязчивая идея, я не знаю, я просто люблю крыс, люблю ласок, я не знаю, почему он такой привлекательный, знаешь ли, он просто такой, какой есть». Но Лиз не врубалась. Она просто не могла себе этого представить.

Джиния Рейвен: Официантка не делала минет Стиву на сцене, потому что парень должен был еще петь. Я не хотела помешать ему. Поэтому я сказала: «Не делай этого пока». Бедный парень.

Джида Гэш: Однажды ночью я пришла в «CBGB». Я пришла туда прямо с работы. Мы, девушки, одевались по-особому из-за того, что работали топлес-танцовщицами: нам приходилось носить шпильки, грим, парики, всякие штуки и еще перчатки, чтобы скрыть следы уколов.

Мы заканчивали рабочий день с сотнями тремя баксов в кармане, иногда и побольше, а что делать после работы? Идти в клуб. Ну, ты спрыгиваешь со сцены топлес-бара, накидываешь что-нибудь, ну там куртку, шарф, садишься в такси, и вот ты у «Макса» или в «CBGB».

Итак, однажды ночью после работы, я забрела в «CBGB» и там встретила Рокси, зависшую с Чита. В это время она начала встречаться с Джонни Рамоном, но здесь была с Чита Краумом и Стивом Бейторсом из Dead Boys. Я решила, что это круто, потому что Dead Boys становились популярными, о них шла слава как о жесткой группе.

Все Dead Boys были нищим белым отребьем, из семей нижнего среднего класса, из Янгстауна, в Огайо. Они выросли очень жестокими. Они росли в уличных бандах, они были совсем дикими. Это было больше, чем просто стиль, это был образ жизни. Итак, я вижу Рокси, совершенно пьяную и обдолбанную, вижу ее руки, обнимающие Чита и Стива, и тогда я подумала: эй, ты знаешь, это крутые парни, больные парни. Это больные сельские ребята, они оригинально смотрятся.

Я замутила со Стивом, и это было потрясно. Я любила Стива. Они все жили на Девятой улице, и он взял меня к себе жить.

Все было здорово, не считая того, что он достал нож. Его мысли были для меня загадкой: вау, странная баба, вынуть нож, ей понравится. Он приложил нож к моему бедру, но единственное, что я почувствовала, – желание послать его.

Но потом я полюбила. Я любила, любила, любила, любила Стива.

Джеймс Слаймен: Мне кажется, Джида стала встречаться со Стивом до появления Чита, но я могу ошибаться.

Джида Гэш: Dead Boys вернулись в Кливленд, а я лучилась любовью, как мыльными пузырями. Через несколько дней Чита пришел ко мне на «CB» и сказал: «У меня для тебя сообщение от Стива. Ему пришлось задержаться в Кливленде еще на пару дней по какому-то делу, но он вернется в среду, и он хочет тебя увидеть».

Я подумала: «Правда? Круто».

Ладно, не знаю как, но Чита забрался ко мне в трусы. Это было так лестно для моего самолюбия – заполучить этих двух парней, – я возбудилась, когда шла домой этой ночью с Чита; вот так мы оказались вместе с Чита.

Мы с Чита выглядели как брат и сестра. Мы оба были рыжими. Наши имена звучали похоже. Мы были как один человек с разными гениталиями.

Стив решил, что все так и надо, и отошел в сторону, но в баре «CBGB» было много всякого. Я обнимала Чита, а Стив сидел с другой стороны и повторял: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя». Это был безумный треугольник, потому что я любила двух мужчин. Но я осталась с Чита, потому что по-настоящему любила именно его.

Джеф Магнум: Dead Boys был нужен бас-гитарист. У них не было своего, когда они первый раз приехали в Нью-Йорк, и во время первой записи на бас-гитаре играл Боб Клермаунтин. Ну, они притащили меня из Кливленда. Первое, что случилось в Нью-Йорке, – в «CBGB» мы уронили усилитель, тогда я подумал, что не смогу играть здесь. Это пиздец. Потом мы пошли на хату Dead Boys на Девятой улице и я подумал: «Хорошо, по крайней мере, хоть жилье приличное». Погрязнув в негативе, я почти не выходил из квартиры в выходные. Я думал, что умру там. В первую ночь кто-то визжал за окном: «Хватай его! Он бежит по крыше!»

И все это безумие, и ванна на кухне, и расплавленная кассета «кримовских» «Wheels of Fire» в печи. Я простой деревенский парень, я думал, что не выдержу.

Случалось, что я просыпался, а передняя дверь была открыта нараспашку, потому что когда Джонни Блитц приходил домой и у него не было ключей, он просто выбивал дверь.

И квартира у нас выглядели как Джонстаун – когда ты шел в ванную, приходилось перешагивать через тела.

Я был просто подавлен. Как будто это место, где мы жили, было свалкой. Я писал моей маме письма с просьбой прислать денег, чтобы купить кроссовки, потому что эта великая рок-группа сидела без денег.

Глава 26 Английская интрига

Боб Груэн: Когда я в первый раз отправился в Англию, у меня был только телефон Малькольма Макларена. Я познакомился с ним в Нью-Йорке, когда он тусовался с New York Dolls. Я позвонил ему, и он повел меня в «Клуб Луизы».

Там тусовалась куча ребятишек в странной одежде, с торчащими во все стороны волосами. На сцене нарисовалась какая-то группа, оказалось, это Sex Pistols. Они смотрелись вызывающе нелепо – строили из себя крутых звезд. Все ребятки стояли вокруг них: «О-о-ох, это они, они такие великие!»

Sex Pistols были абсолютным центром внимания этой тусовки, где были Джо Страммер, и Мик Джонс, и Билл Айдол, и Адам Ант, и Сьюкси Сью. Все они говорили: «Хотел бы я тоже играть в группе».

А я сказал: «Давай, вперед! Похоже, это не слишком сложно». В таком ключе: «Слишком крутой, чтобы учиться, слишком тупой, чтобы найти работу».

Малькольм Макларен: Когда я был ребенком, взрослые часто заставляли меня писать «Я не буду плохим». Я просто выкинул «не» – получилось «Я буду плохим». Это меня немало забавляло, но уже в художественной школе фишка потеряла остроту. Для меня представление правящего слоя общества о плохом нуждалось в переосмыслении. И его представление о хорошем означало для меня вещи, которые обязательно надо было уничтожить.

В начале семидесятых, когда я закончил художественную школу, это был Брайан Ферри. Это были широкие зеленые бархатные штаны. Это были хиппи, светлая молодежь, социальный реализм, американский флаг, телевидение и пометка «до восемнадцати». Первый дизайн майки, который я сделал, был связан с попыткой определить свою точку зрения, словно ты проснулся однажды утром и размышляешь, на какой половине кровати ты лежишь: это был список «хороших» и «плохих» названий; этот список помог мне заставить работать «плохо» на то, чтобы изменить саму поп-культуру.

В этом списке было название – Sex Pistols, которое означало для меня все, что только можно. В начале была идея пистолета и красотки, молоденькой, красивой убийцы – сексуального пистолета. И я здорово придумал воплотить эту идею в виде группы ребят, которые определенно были «плохими», особенно когда я понял, что эти ребята так же озлоблены, как и я. И они могли помочь мне остаться в мире мечты, они стали стеной между мной и тем, что меня ужасало, – нормальностью.

Мэри Хэрон: Осенью 1976 года в Лондоне можно было почувствовать, как мир зашевелился и затрясся. Наш нью-йоркский прикол на полном серьезе приняла более молодая и жестокая аудитория в Англии. Вспоминаю, как тем летом я пошла посмотреть на игру Damned, которые, по-моему, действительно были ужасны. Я была одета в майку с эмблемой журнала «Панк», и я смешалась с толпой. Не могу описать, как они на меня реагировали. Все дико воткнули на то, что я в майке с надписью «Панк».

Я почти потеряла дар речи.

Я зашла за кулисы, и там толпились сотни этих ребят, как в кошмаре: маленькие дьяволята с яркими, крашеными в красный волосами и белыми лицами. На всех были цепи и свастики, и в голову была воткнута всякая фигня, и я думала: «Боже мой, что мы наделали? Что мы породили?»

Я почувствовала, что это мы подняли эту волну, но того, как все обернулось, мы не хотели и не ожидали. Думаю, английский панк был гораздо более гибким, и более острым, и более опасным.

Джей Ди Даггерти: После выхода «Horses» группа Патти Смит приехала в Лондон и выступила в местечке под названием «Раундхаус». Там было то ли восемьсот, то ли тысяча мест, для нас тогда это было много.

Толпа бушевала. В конце мы разбили свои инструменты. Я зашвырнул бас-бочку в зал и сломал себе палец на ноге, так что потом ковылял с тростью, которую мне купила Кейт Саймон.

На следующую ночь какой-то знакомый Ленни сказал: «Парни, вы должны сходить в клуб на Оксфорд-стрит и посмотреть эту группу, Sex Pistols». Мы подумали: «Какое дурацкое название! Надо идти». Мы пошли туда и как будто нырнули в болото: полы, залитые пивом, неопрятные люди – не панки, просто мерзкий народ в духе семидесятых.

Группа вышла, и мы сказали «ВА-А-А!»

Перед первой песней Джон Роттен сказал: «Кто-нибудь ходил прошлой ночью в “Раундхаус” смотреть, как хиппи трясут тамбуринами? Лошади, лошади, ЛОШАДИНОЕ ГОВНО!»

Я подумал: «Пиздец, мы уложились в пятнадцать минут!»

Малькольм Макларен: Я, по крайней мере, на поколение старше тех ребят, менеджером которых был. Я не из поколения Sex Pistols, я из шестидесятников. Мои отношения с Sex Pistols были напрямую связаны с тем экзистенциальным, происходящим от страха первичным побуждением что-нибудь сделать в рок-н-ролле – принеся в жертву карьеру; плюс было то самое «сделай сам», любительский дух рок-н-ролла. Это то, с чем я вырос, – способность делать дело.

В конце семидесятых философия гласила, что ты не можешь ничего сделать без больших бабок. Моя философия возвращалась к корням: «Пошли на хуй! Плевать, что мы не умеем играть и у нас нет хороших инструментов, мы будем продолжать, потому что думаем, что вы все бляди».

Я размышлял о том, что породило нашу злость: мы злились из-за денег, из-за того, что культура стала корпоративной, что мы потеряли ее и не было никакой надежды вернуть ее себе. Это было поколение борцов за культуру.

Мэри Хэрон: Я пошла, чтобы встретиться с Малькольмом Маклареном в его магазине. Он был слегка педерастический – очень театрально. Он был гротескный. Вычурный. Саркастичный. Но довольно милый. Я немного потрепалась с ним, и он пообещал мне дать проходку на выступление Sex Pistols у «Эрика», в Ливерпуле.

Как на всех легендарных событиях, которые я видела, концертный зал на том концерте Sex Pistols был наполовину пустым. Человек пять были одеты как панки, и все они знали друг друга.

Это напоминало панк в Нью-Йорке того времени – в теме было человек сто, все они были знакомы между собой. Концерт был плохим. Небрежным. Они трепались со зрителями, Джонни говорил в микрофон: «На хуй радость!» Он был очень язвительным и забавно двигался по сцене. Мне понравилось.

Мне казалось, что на сцене происходит что-то настоящее. Как будто в их жизни настал очень важный момент. Я подумала: «Боже, это же настоящее живое потрясение!»

Боб Груэн: На следующий день я зашел в помещение, где в то время репетировали Sex Pistols, и сделал фотографии для Rock Scene. Когда я зашел в зал, Стив спросил: «Хочешь чая?»

Я слышал об этой группе еще до того, как приехал в Англию, но тогда я подумал: «Эти парни совершенно нормальные». Подумал: «Ну, и что же сейчас будет?» Я наблюдал за ними – никто, знаешь, не плюнул в чай. Они не бросались в меня бутылками. Простые ребята сидят кружком и по-английски попивают вечерний чай.

Потом внезапно появился Джонни Роттен. Он был эксцентричный товарищ, от него исходила настоящая негативная мрачность, как будто он долго над этим работал. Он часто говорил безумные, саркастичные и циничные вещи. Типа, вау, извините, что я есть в вашей жизни. Но все остальные казались относительно дружелюбными и вели себя довольно спокойно. И Джонни вроде тоже понемногу приходил в себя.

Ну, я начал фотографировать, потом предложил сделать несколько снимков, как они играют на базе, на лестнице. У Джонни Роттена болело горло, и я сказал ему, что не нужно петь по-настоящему. Фотографии молчат, правильно? Но Джонни начал петь песню «Substitute» группы The Who. Это было потрясно, ведь я был большим фанатом Who. Я снимал и думал: «Где же их странности? Это просто хорошая рок-группа. В чем прикол?» Ну, вроде: «Когда у них поедут крыши?»

Я был озадачен.

Мэри Хэрон: Я знаю Англию, я там выросла, поэтому происходившее напоминало мне карикатуру, которая стала реальностью. Хотя не до конца. В этом было много позерства. Это было как в кошмарном сне – кругом бродили странные потерянные люди. Я прошла за кулисы без проблем. Мне было страшно. Я вообще довольно робкая. А вот и Джонни Роттен. Вперед.

Он был обаятельный. А остальные нет. Джонни защищал меня от остальных: Стив Джонс и Глен Мэтлок ужрались в сосиску и начали отпускать похабные шуточки в мой адрес, а Джонни говорил: «Отвалите, она нормальная».

На мне была майка с эмблемой журнала Punk, и Джонни был очень мил со мной, поскольку я была девушкой из фэнзина, больше того, из первого фэнзина.

Я притащила с собой кучу народа: познакомилась с кучей страшных с виду ребят, одетых в резиновые штаны, хотя они были просто парикмахеры из Ливерпуля, которые мечтали увидеть Sex Pistols. Ну, Джонни Роттен разозлился на толпу, но с мной говорил очень по-дружески Он говорил другим: «Нет, перестаньте, она в порядке, у нее интересные вопросы».

Помню, я подумала, что он нереально умен – он был одним из самых умных людей, кого я когда-либо встречала, он был очень молодой и имел необычный взгляд на мир, он оказался в центре этого водоворота, поскольку Sex Pistols воплощали собой то, что представляли. Это правда. Они давали действительно ясные, глубокие ответы, очень умные, очень доверительные, веселые, они действительно видели культ, выразителями которого были, и они точно знали, что будет дальше. Безусловно, интервью с Джонни Роттеном было самым впечатляющим из всех, проведенных мною.

Я уходила со своим бывшим, которому все не понравилось. Он сказал: «Мне очень жаль, но все это херня, это просто крикливая реклама, мастерски спланированная Малькольмом Маклареном».

Потом он сказал, что я дура, если повелась на это.

Малькольм Макларен: В самом начале мне показалось, что Sex Pistols не состоятся, и я подумал: «Может мне стоит позвать Ричарда Хелла и предложить ему играть в Sex Pistols? Или пригласить самого Сила Силвейна».

Это была дурацкая идея, потому что ни Хелл, ни Сил не вписались бы в Pistols: у них был совершенно другой стиль. Хелл и Сил начали на несколько лет раньше, чем Sex Pistols, – по сравнению с ними Pistols были ужасно наивными. То есть они казались мне наивными, и я с ними соответственно обращался. Хотя наивным оказался я сам, а эти ребята знали гораздо больше меня и понимали, что делают.

Я даже не трахал их панковских девок, о чем сейчас чертовски жалею, но тогда мне казалось, что передо мной невинные маленькие девственницы.

Я не знал, что они загружались наркотой в туалетах и трахались с толпами ребят. Я не раз удивленно смотрел на репортеров и говорил: «О чем вы? Они невинны! То, что они носят эти хреновы собачьи ошейники и покупают у меня резиновые майки, еще не значит, что эти девочки цепляют на ближайшей остановке тучу ребят и с ними трахаются».

Конечно, я ошибался. Я был поражен, когда через пять лет после всех событий обнаружил, до какой степени я заблуждался. Я спрашивал их: «Вы что, хотите сказать, что действительно делали все эти вещи в туалетах, пока я пытался довести наше шоу до ума? Вы хотите сказать, что трахали тех же девок, которых трахал Стив Джонс? Ну ребята, я не представляю себе, что вы действительно могли все это делать».

Меня это изумило. Я до сих в шоке. Я не знал, что все эти ребята сидели на наркоте. Не имел ни малейшего понятия.

Просто я был странным парнем, и у меня была безумная мечта. Вместе с Sex Pistols я пытался осуществить то, что мне не удалось с New York Dolls. Я брал оттенки Ричарда Хелла, гейский поп-аспект New York Dolls, политику скуки, смешивал все это вместе для того, чтобы сделать заявление, возможно, мое последнее заявление. И я издевался над этой рок-н-ролльной тусовкой, вот что я делал.

Я не делал ничего нового. Я ждал подходящего момента, чтобы выступить с заявлением, которое пытался сделать с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет.

Мэри Хэрон: Все время, пока я была в Англии, я страшно спорила с разными людьми, с моими старыми друзьями. Когда началось панк-движение – я в первую очередь говорю, конечно, об английском панке, но это касается и американского панка, – все полагали, что это ужасное правоэкстремистское, нацистское явление – расистское, с культом насилия и направленное против всего доброго в жизни.

Инстинктивно я испытывала симпатию к панку, но должна признаться, что во многом мое отношение шло от притягательности его символики.

Мне понадобилось немало времени, чтобы понять это, потому что в наши дни люди относятся к символике с иронией. Но в дни хиппи в стилях и символах не было ничего ироничного. Стиль обозначал, кто ты на самом деле: у тебя длинные волосы, ты одет определенным образом – значит, ты миролюбивый человек. Поэтому если ты носишь свастику, ты нацист.

Внезапно, без перехода, без объяснений начинается новое движение. Оно использует свастику, но это не имеет ничего общего с нацизмом; это просто прикид, это вызов. Все это совершенно о другом – это жест и тактика шока. Я как-то интуитивно понимала это, но бесконечно долго не могла сформулировать. Так продолжалось до тех пор, пока я не уселась в кресло, чтобы написать анализ всего произошедшего. И вот что делало это занятие таким увлекательным: написать анализ событий было невозможно, потому что когда они происходили, никто просто не понимал, что за хуйня происходит, все было так стремительно.

Глава 27 Пассажир

Рэй Манзарек: Однажды Дэнни Шугамен спросил меня: «Как насчет поработать вместе с Игги?»

В то время Дэнни был менеджером Игги и работал с ним, и я ответил: «Игги, хм-хм. Знаешь, мне кажется, мы играем в совершенно разных стилях».

Stooges были похожи на заряженных грубой энергией маньяков. Это было подходящее имя для них – Stooges – представьте, Three Stooges играют рок-н-ролл, как это будет звучать? Это будет звучать как игра трех новичков. Им нужен солист – хорошо, как насчет Игуаны? Превосходно. Совершенно невменяемый, совершенно безумный. Stooges были опасны, хотя я и так постоянно находился рядом с Мистером Опасность – Джимом Моррисоном.

Джим Моррисон оказал на Игги большое влияние. Их поэзия была вполне литературной и действительно страстной. И на концертах они выплескивали море эмоций. Слава богу, мне доставались страстные музыканты. Игги Поп и Джим Моррисон были из числа самых страстных, с кем мне доводилось быть на одной сцене.

Поэтому, когда Дэнни Шугамен спросил: «Почему бы вам с Игги не объединиться и не сыграть вместе пару песен, посмотрим, что получится?», – я ответил: «Хорошая мысль. Давай соберемся вместе».

Игги Поп: Кажется, тот случай, когда Рэй Манзарек вытащил меня из обезьянника, произошел, когда я отвисал в Голливуде. Это было, когда меня уже вышибли с небес и я поселился у шлюх. Однажды я расслаблялся, пил вино, а у одной подруги было платье, которое мне очень нравилось. Мне казалось, что она выглядит в нем просто потрясно. Ну, она надела платье на меня.

Я пошел прогуляться по бульвару Санта-Моника в этом зеленом женском платье с широким поясом, с бутылкой вина «Рипли» в руке, представляете? Собственно, замели меня за бутылку «Рипли», а не из-за платья. Они посадили меня в обезьянник и, кажется, издевались надо мной, но я уже толком не помню детали каждого моего ареста.

Рэй Манзарек: Дэнни Шугамен позвонил мне и сказал: «Парень, твой лид-певец в тюряге. Надо идти вытаскивать Игги под залог».

Я сказал: «Вот черт, что за хрень?»

Он ответил: «Игги сейчас в голливудской тюряге».

Я сказал: «Какого хрена он там делает?»

Дэнни ответил: «Я точно не знаю, что-то там с бухлом и нарушением общественного порядка».

Собственно, следовало бы назвать это «квалюйд и нарушение общественного порядка».

Игги свалился нам на голову из Сан-Франциско, причем сказать «свалился» можно было и в прямом смысле. Мы вытащили его из полицейского участка. В участке мы спросили: «Какой нужен залог?» Потребовали всего стольник баксов, точнее, сто пятьдесят. «Хорошо, бах, вот деньги. Можно забрать парня?» И через пятнадцать-двадцать минут появился качающийся, обалдевший Джеймс «Игги Поп» Остерберг, бредущий по голливудскому полицейскому участку в женском платье. В длинном платье. Я посмотрел на него и спросил: «Джим, это что – женское платье?»

Игги ответил: «Нет, Рэй, надо видеть разницу. Это – мужское платье».

Мы с Дэнни сгребли его и сказали: «Ну ты, мудак, давай сматываться отсюда». Копы лыбились, хихикали себе под нос и качали головами, когда по участку шествовали Шугамен и Манзарек с Игги Попом посередке. Мы вышли наружу, сели в машину и отправились на Вандерленд-авеню.

Рон Эштон: Игги сказал: «Рэй Манзарек кое-что для меня придумал». Они репетировали в доме Рэя, и Игги обычно вваливался в репетиционный зал, пританцовывая, весь обдолбанный, и начинал орать в микрофон.

Рэй Манзарек: Мы собрались на репетицию, все музыканты пришли, мы настроили технику, после чего стояли и ждали, ждали, ждали; все было готово, я стал показывать ребятам аккорды, мы были готовы попробовать пару песен.

В конце концов я спросил у Дэнни Шугамена: «Дэнни, где, на хуй, застрял Игги?»

Дэнни ответил: «Он там, наверху».

Я сказал: «Ну, тогда скажи ему, чтобы он притащил сюда свою задницу, а? Мы могли начать уже полчаса назад. Я, конечно, извиняюсь за настойчивость, но, может, мы все-таки начнем?»

Дэнни отправился наверх. Через пять минут дверь открылась и в зал вошел Игги Поп, на этот раз без платья, но полностью, то есть совершенно весь голый.

Ребята охренели. Даже я взбеленился, а остальные сказали: «Боже мой, это – наша первая репетиция, это – наш вокалист, знаменитый Игги Поп, и он абсолютно голый».

Я сказал: «Игги, здесь нет девушек. Тут мужская компания. Мы собрались отрепетировать несколько песен, так почему ты голый? Почему бы тебе не пойти наверх и не надеть хотя бы трусы или еще что-нибудь? У тебя там есть маленькая набедренная повязка, может, наденешь?»

Игги сказал: «О да, да. Хорошая идея, Рэй».

Игги мог охуительно петь. Понимаешь, он был мастером своего дела, но я думаю, ему была нужна эта типичная для Stooges гигантская волна звука для того, чтобы появилась необходимость перекричать ее.

Кажется, я тогда сказал: «Я пас. Я не могу этим заниматься, здесь нет места для клавиш, идея обречена от рождения».

Так нельзя петь. Можно орать и прыгать и делать классные движения руками, если это то, чем ты хочешь заниматься до конца дней своих.

Все это замечательно, если не принимать во внимание, что когда ты становишься взрослым, тебе приходится потихоньку успокаиваться и начинать познавать глубины своей души. Чтобы влиться в человеческое сообщество, ты должен держать в узде свои фрейдистские побуждения – мой папа поступал со мной так, а моя мама поступала со мной этак – и ты должен контролировать свои юнгианские побуждения. Тогда ты сможешь контролировать вселенную.

Взросление не значит, что ты оставляешь все опасности позади, наоборот, ты прыгаешь навстречу опасности, ты борешься с опасностью.

Рон Эштон: Дэнни Шугамен позвонил мне и сказал: «Рон! Ты не поверишь!»

Я спросил его: «Ну, Дэнни, в чем дело?»

Он продолжал: «Игги будет, Игги будет ненавидеть меня…»

Я спросил: «Что случилось?»

Он ответил: «Понимаешь, должен был выступать Дэвид Боуи, и Игги купил для него шесть цветов, на нем было платье, и я вел его на концерт, а потом его увидели три серфера и начали избивать его…»

Потом Дэнни сказал: «А я просто смылся».

Позже я видел Игги. Ему выбили передние зубы, над глазом и под глазом были швы. Он был совершенно уебанный.

Игги Поп: Я шел по Сансет-бульвару, когда рядом остановился лимузин. Окно опустилось, и кто-то сказал: «Привет, Игги!»

Это был Дэвид Боуи, и он сказал мне: «Игги, зайди как-нибудь послушать мою новую запись». Кажется, в то время он как раз делал «Station to Station» и мы поговорили о том, чтобы вместе сделать пару четырехдорожечных песен. Мы с Дэвидом были похожи, подружились еще в Лос-Анджелесе в середине семидесятых. Были случаи, когда я ходил на его концерты в Лос-Анджелесе или ломился к нему: «Эй, пусти меня ночевать к себе в отель!» Такие дела. Наверное, я испытывал естественное чувство обиды из-за того, что к нему пришел успех, а ко мне нет.

Путь к рождению моего нового альбома «The Idiot» начался с того, что мне позвонил парень по имени Фредди Сеслер. Фредди стал ключом к моему возрождению, потому что именно он позвонил мне и сказал: «Привет, Игги…»

Я жил в Сан-Диего, был в завязке и пытался вести себя как хороший мальчик. Фредди позвонил мне и сказал: «Слушай, ты должен сам себе помочь. Приехал Дэвид, и я собираюсь с ним встретится». Конечно, Фредди встречался со всеми – уверен, вы знаете почему, – он может войти в любую дверь. Потом Фредди перезвонил мне и сказал: «Я видел Дэвида. Он хочет поработать вместе с тобой. Позвони ему». Потом он дал мне номер домашнего телефона и все что нужно, у Фредди всегда было все что нужно, ха-ха-ха! Но я никогда не гнал лошадей – я амбициозный и люблю быть первым, но мне нравится сначала поломаться, ха-ха-ха! Это моя особенность, которая часто раздражает людей. У меня всегда получается: «Нет, нет, нет… Ну, ладно, согласен!»

Поэтому я какое-то время медлил, знаете, как это обычно делал цезарь. Когда тебя впервые выбирают цезарем, ты должен говорить: «Нет, нет, нет, я, наверно, не справлюсь». Тогда все скажут: «Нет, нам нужно, чтобы ты стал цезарем. Ты нам нужен, чтобы спасти республику!» Тогда ты ответишь: «Нет, нет, правда, нет. Я тронут, но извините, ребята. Я просто недостоин».

Вы должны вести себя именно так. Поэтому вначале я подумал: «Не буду звонить этому парню». Но потом я все же ему позвонил, у него была одна песня, сингл, который он написал, и он сказал: «Смотри, сейчас ты ничего не делаешь. Ну говори, ты хочешь спеть этот сингл?» Я ответил: «Конечно, хочу». Это была хорошая песня. Затем Дэвид сказал: «Хорошо, слушай, мне кажется, здесь, на Западном побережье, у тебя не очень-то ладится, поехали с нами в турне, оторвемся вместе».

Ну, я ответил: «Классно!» Так я проехал вместе с ним через всю Америку на машине, и каждый вечер видел его в действии, и так я начал обучаться навыкам самосохранения, что потом помогло мне приспособиться к жизни. Всю херню, как позаботиться о себе, я узнал от Дэвида Боуи во время турне «The Station to Station».

Джеймс Грауэрхольц: Однажды мне позвонил Игги, которого я еще не знал. Забыл уже, откуда там он звонил, вроде бы они гуляли по Парижу, с Брайоном Гайсином, другом и любовником Уильяма Берроуза, который вместе с Уильямом придумал метод «разрезок». Игги с Брайоном тусовались около «Паласа», загружались кокаином и танцевали до утра. Брайон сказал Игги: «Тебе надо познакомиться с Берроузом. Когда будешь в Нью-Йорке, позвони Джеймсу Грауэрхольцу».

Так что когда Игги приехал в Нью-Йорк, он позвонил мне и сказал: «Я тут в Нью-Йорке никого не знаю…» Меня это прикололо, потому что пару лет назад он у нас наделал кучу шума. По моим сведениям, Игги – легендарный разводила, ну, не обломный, он великий, но у него ни черта не вышло. Похоже, он сам не знал, на что способен. Он был легендой – ползал там по битому стеклу, и прочее саморазрушение.

Так что я сказал: «Хорошо, все будет». Позвонил Терри Орку и сказал: «Нам надо устроить тусовку для Игги». Терри сказал: «Хорошо, я в деле».

Легс Макнил: Неожиданно пошел слух, что Игги в городе. Все шептались по большому секрету, потому что каждый хотел приберечь Игги для себя. Все так воткнулись в Игги, потому что о нем было известно только, что у него был нервный срыв и что его укатали в дурку в Лос-Анджелесе. Все было так интересно: Игги, вещь в себе, спускается с горы. Игги был мифом. Может, Игги был единственным, кого в массовом порядке уважала вся сцена – люди, которые вообще никого не уважали. Ну, был еще Лу Рид. Лу был потрясающим, но он был мудаком.

Игги был богом.

Джеймс Грауэрхольц: Перед вечеринкой Игги неожиданно появился в моем пентхаусе. Мы не встречались раньше, и вот мы сидим, беседуем и курим, и тогда он прямым текстом сказал мне: «Знаешь, я действительно привел в порядок свои дела, потому что я в конце концов дошел до понимания того, что являюсь продуктом. Рок-н-ролл – это бизнес, а я – продукт, так что я работаю, и собираюсь поддерживать форму, и у меня все получится».

Терри Орк: Как мне вспоминается, я предложил отсосать у Игги, а он ответил: «Э, просто полижи мой животик, ладно?» Так я продолжал лизать его живот, и мне это нравилось. В таких делах он был на высоте. Мне кажется, каждый хотел отсосать у Игги. Понимаете, ТАМ было ТАК.

Игги Поп: Я плохо помню вечеринку. Помню, что видел Джонни Фандерса. Это была забавная встреча, потому что он хотел делать то, что мы обычно делали, а я не хотел.

Джеймс Грауэрхольц: Все были фанаты, но не в том стиле, которого придерживался Игги. Он носил очки, он был одет почти нормально, своим видом он говорил: «Я не хочу быть каким-то фриком, я хочу, чтобы меня принимали всерьез».

Среди гостей были и такие, кто спрашивал: «Какой такой Игги?» или «Ну, Игги здесь?» Вроде с претензией, что они очень крутые, они все хотели быть очень крутыми. Это был перебор. Потом Игги джемовал с Erasers, а потом спел. Дело было в маленькой спальне. Я не помню, какую песню он пел, кажется, что-то собачье: «I Wanna Be Your Dog» или «Dogfood». Точно, на собачью тему, ха-ха-ха! Но я не сильно парился, что там происходит на вечеринке. То есть это было классно, но, кажется, я бегал за какими-то мальчиками.

Игги Поп: В то время я еще не знал, что в Нью-Йорке – большая панковская тусовка. Казалось, что там все крутилось вокруг Патти Смит, которая относилась скорее к звездам поэзии. Я плохо представлял, что там происходило в «CBGB» и в других местах. Но я был в курсе, что в Нью-Йорке есть какая-то особая группа бунтарей. Тогда мне казалось, что во всей вселенной есть две-три группы, которые не полный отстой, но у меня не было мыслей типа: «О, панк свершается, он завоевывает мир, он становится великим и громадным».

Понимаете, все, что я знал, – что у «Эрвин Бразерс» в Лос-Анджелесе «Raw Power» идет по тридцать девять центов. Я думал, ну что ж, такие дела. Всем наплевать.

Пэм Браун: Игги пришел в «CBGB», и мы все перлись, понимаете? Я взяла пару порций бухла, подошла к нему и сказала: «Я хотела бы взять у тебя пару интервью для журнала Punk…»

Он ответил: «Ну что же, прекрасно! Давай завтра». Меня проперло: «Вау!» В то время я жила с Джоуи Рамоном на чердаке у Артуро, прямо напротив «CBGB». Там мы и устроили интервью. Роберта Бейли пришла и фотографировала, а Джоуи Рамон делал зарисовки. Игги был такой потрясный. Мы беседовали несколько часов.

Игги Поп: Я навестил Ramones на их чердаке. Они были хорошие ребята. Ramones были классные. Они дали мне понять, что слышали мои песни, но они не собирались писать кипятком и обливать меня медом. Они просто сказали, что им нравится мои работы, и мне это было приятно, очень приятно. Они упомянули одну или две песни, которые им понравились, и я подумал: «Эй, уже хорошо!»

Их первый альбом был совершенно потрясный. Это был замечательный альбом, но, с другой стороны, должен сказать, что, глядя на обложку, на каждый фетиш по имени Рамон, я вспоминал, что то же самое Дэнни Филдс хотел сделать с нами. На первом альбоме Дэнни сделал меня «Игги Stooge», даже не спросив моего мнения. Они называют это идентификацией продукта. Ну да, вроде как вся Америка ломанется к прилавкам и скажет: «О! Это Игги Stooge! О! Раскупим его сейчас же!»

Игги Stooge! Я никогда не был Игги Stooge. Дэнни просто придумал это, и я был в ярости. Я хотел то ли покрошить все вокруг, то ли убить себя. Поэтому, когда я увидел первую запись Ramones, я подумал: «Ясно, в конце концов Дэнни заполучил своих марионеток». Но в то же время я думал: «Да, это классный альбом».

Роберта Бейли: Я уверена, это было первое интервью Игги после долгого перерыва, он только что закончил лечение, поэтому еще боялся воссоединения с человеческой расой. После интервью Игги пригласил меня и Джона Хольмстрома на ужин в «Фебу». Я заказала омара – довольно экстравагантно, правда? Я думала, за все платит Дэвид Боуи, но Боуи уже был в Европе. На следующий день Игги уехал в Берлин, где записал «The Idiot» вместе с Боуи.

Анджела Боуи: У меня большая проблема с тупыми людьми, особенно с тупыми людьми, которым нравится фашизм. А у Дэвида Боуи была полоса тупизма, настолько же широкая, насколько длинная. Одной из причин гибели моей любви к Дэвиду стало то, что он увлекся немецким экспрессионизмом.

Однажды в Англии, около вокзала «Виктория», Дэвид встал в открытом лимузине «мерседес ландау» и поднял руку в гитлеровском салюте – снимок оказался на первой странице трех английских газет. И, честно говоря, после этого я не хотела его больше видеть. Остаток совместной жизни с ним, рождение нашего ребенка – все это было кошмаром, попыткой найти выход из ситуации, в которой я оказалась. И совместное путешествие Дэвида и Игги в Берлин было таким же тошнотворным, как и все остальное.

Игги Поп: Берлин был похож на город привидений, со всеми вытекающими радостями. У полиции там очень дипломатичный стиль, можно сказать, «культовое поведение». И это такой пьяный город: всегда кто-нибудь идет по синусоиде. Кроме того, они не парятся по поводу торговли наркотой. Хотя неправильно говорить, что они не парятся по поводу наркоты, скорее они не парились над тем, что люди развлекались.

Анджела Боуи: О боже мой! У Дэвида и Игги это был как медовый месяц. Это было отвратительно: английская жопа и американский сопляк думали, что они очаровывают Германию, а немцы смотрели на них и смеялись. Оба корчили из себя бонвиванов: швырялись деньгами, покупали всякое дерьмо, пытались представить себе, что живут в двадцатые или тридцатые годы, как Кристофер Ишервуд: «О! Мы планируем переехать в Берлин». Они вызывали у меня желание проблеваться. Не могу вам передать, как меня от них тошнило.

Дэвид и Игги решили зависнуть именно в Берлине, потому что там больше трансвеститов на квадратный дюйм музыкальной тусовки, чем в каком-либо другом городе мира. Дружба Дэвида с Игги была партнерством проклятых. Понимаете, о чем я? Это когда вы просто терпите друг друга, потому что никому больше не нужны. Мне кажется, «декаданс» – слишком лестное определение для этого. «Замешанная на кокаине куча говна» подходит гораздо лучше. Вся затея была просто потерей денег и времени: они проводили кучу времени, соревнуясь, кто найдет самого смазливого трансвестита.

Легс Макнил: Глиттер-рок был пропитан декадансом: туфли на платформе, юноши с подведенными глазами, Дэвид Боуи и гермафродитизм. Богатые рок-звезды подражали героям «Берлинских историй» Кристофера Ишервуда: помните, Салли Баулз, развлекающаяся с трансвеститами, шампанское на завтрак и минет, пока нацисты потихоньку забирали власть.

Декаданс оказался таким бессильным, потому что думал, что еще есть время, а времени уже не было. Окружающий мир разрушался. Мы проиграли войну во Вьетнаме кучке парней с дубинками в черных шароварах. Вице-президент Спиро Агню был вынужден подать в отставку, потому что его поймали, когда он брал взятки прямо в Белом доме. А Ричард Никсон заработал Уотергейт, взломав ночью штаб-квартиру демократической партии, потому что был конченым параноиком. Я имею в виду, что злоебучий Никсон победил на выборах с самым большим в истории перевесом. Он был просто психически болен. И потом ему пришлось подать в отставку. А потом президент Джеральд Форд послал Нью-Йорк на хер, когда случилось банкротство. Город Нью-Йорк объявил о своем банкротстве!

По сравнению с тем, что происходило в реальном мире, декаданс казался изящным и привлекательным. Панк вертелся не вокруг распада и гниения, панк вертелся вокруг апокалипсиса. Панк говорил об уничтожении. Все пришло в негодность – так что погнали прямо в Армагеддон. Знаете, если однажды вы обнаружите, что ракеты стартовали и уже летят к вам, вы, наверно, будете говорить то, что вы всегда хотели сказать, но так и не сказали. Вы, наверно, повернетесь к своей жене и скажете: «Знаешь, я всегда думал, что ты жирная корова!» Мы себя так и вели.

Эд Сандерс: Панки напоминали мне броненосцев: прикид этих людей был разновидностью брони для защиты от щупалец глобальной системы. Это стиль «Армагеддон-конец-света-я-готов-сделай-это-Гарри Гилмор». Знаете, вроде: «Если это должно произойти, давай, начали, я готов, можешь проблеваться на меня, мне не сложно почиститься». В этом есть что-то индивидуально апокалиптическое – персональный апокалипсис, закалка.

Культура, из которой вырос панк, напоминает мне оперу Бертольда Брехта «Взлет и падение города Махагони», где ты мог делать что угодно, если у тебя были деньги, но если у тебя нет денег, ты преступник, ты отброс, ты блевотина. И среда, из которой возник панк, напоминает мне еще фильм «Бегущий по лезвию бритвы» – разновидность стиля жизни, где есть дробный, грозный звук барабанов судьбы, только ты не знаешь, что это на самом деле: барабаны судьбы или чья-то песня. Но что бы это ни было, всегда слышен звук барабанов.

Глава 28 Лондон Зовет[54]

Ли Чайлдерс: Я начал работать менеджером у Heartbreakers, когда из группы ушел Ричард Хелл. Джонни Фандерс позвонил мне и спросил: «Не выручишь нас? Нам нужен бас-гитарист, нам нужно организовать концерт, нам надо снова очень быстро раскрутиться».

Тогда я позвонил Тони Занетта, который был большим фанатом рока, и спросил: «Будешь со мной менеджером Heartbreakers?»

Тони сказал: «С ума сошел? Одно дело – сидеть в зале и видеть, какие они потрясные и что они самая блестящая рок-н-ролльная группа всех времен, и совсем другое – иметь с ними общие дела. Они же джанки! Ты съехал с катушек?!»

Я подумал, ладно, все как-нибудь утрясется. Я займусь этим.

Джерри Нолан: Когда Ричард Хелл покинул группу, Heartbreakers пережили это. Мы взяли гитариста Уолтера Люра и бас-гитариста Билли Рата. Мы с Джонни крепко подсели на наркоту. По примеру Dolls мы всю дорогу шли этим путем. Все, чем бы мы не занимались, вращалось вокруг наркоты. Ни одна репетиция не проходила без наркоты. Что бы мы не делали, вначале мы должны были получить дозу.

Ли Чайлдерс: Звонил телефон. Это был Малькольм Макларен. Он спросил: «Хотите приехать и провести турне с моей группой Sex Pistols?»

Я никогда о них не слышал, но ответил: «Хорошо, согласен. Подожди, перезвоню».

Потом я позвонил Джонни Фандерсу и спросил: «Ты хочешь отправиться в Англию и провести турне вместе с Малькольмом Маклареном и какой-то группой, которая называется Sex Pistols?»

Он тоже не слышал о Sex Pistols, но ответил: «Хорошо, ты помнишь Малькольма, это тот странный парень, который работал с Dolls пару месяцев и заставлял нас всех одеваться в русском стиле? Наверно, будет прикольно. Поездка в Англию. Что ж, давай съездим!»

Джерри Нолан: Малькольм сказал: «Ебись оно, два Dolls лучше, чем ни одного». И пригласил Heartbreakers. На афишах мы были вторыми после Sex Pistols. У нас не было записей, только куча мусора, но мы с Джонни верили, что наша группа охуенно понравится англичанам.

Ли Чайлдерс: В тот вечер, когда мы приехали, Малькольм и Sex Pistols встретили нас в аэропорту. Они рассказывали о всяких вещах, вроде: «Мы только что снялись в стремном телешоу. Это было в натуре прикольно. Это было в натуре дебильно. Этот парень оказался в натуре сопляком, и мы сказали ему, куда бы он мог отправиться».

После полета мы были выжаты, как лимон, нам все это было по херу. Они повезли нас в «Great American Disaster» перекусить гамбургерами, это единственное, что мы могли оценить. А потом мы поехали в маленький отель в Южном Кенсингтоне.

Следующим утром, на рассвете, Джерри Нолан, который никогда не спал, наш штатный вампир, пришел в мою комнату с таблоидами. Он швырнул их на мою кровать. Все заголовки вопили: «Sex Pistols: день, когда воздух становится голубым», «Ужас и скандал – Sex Pistols».

Джерри сказал: «Смотри, во что ты нас втянул!»

Я подумал: «Хана, приплыли!»

Малькольм Макларен: Я знал, что шоу Билла Гранди обернется большим скандалом. Я интуитивно верил, что оно станет историческим событием, и во многих отношениях это оказалось именно так, потому что эта ночь действительно была началом – с точки зрения СМИ и публики – того, что стало известно как «панк-рок».

В тот же день прибыли Heartbreakers, отправились в турне и приняли участие в явлении, которое было обозначено СМИ как «панк-рок». Но на самом деле Heartbreakers и Sex Pistols просто собирались в гастроли по стране и не планировали этот спектакль.

Ли Чайлдерс: Мы, американцы, не осознавали, какой властью обладают британские таблоиды и как велика их способность погружать население в состояние помешательства. Во время турне «Анархия в Соединенном Королевстве» случалось, что мэр с кучей копов встречал нас на въезде в какой-нибудь город и отказывался даже пропустить наш автобус за городскую черту.

Зимой, в мороз, в буран, они не позволяли нам даже остановиться в отеле, но еще меньше они готовы были дать нам выступить. Мы закончили турне, проведя, кажется, шесть концертов из запланированных восемнадцати.

С прессой было так: накрывай голову и беги – репортеры постоянно преследовали нас, непрерывно сверкали вспышки.

Джерри Нолан: В турне «Анархия» принимала участие группа Clash, как, впрочем, и Damned. Но Damned сбежали после пары концертов, потому что они были слабаки. Барабанщик Чесоточная Крыса и гитарист Капитан Чувственность были крутыми ребятами, но остальные были кодлой лохов. Они хотели ехать отдельно в своем автобусе. Pistols тоже немного побаивались нас, но они очень старались этого не показать.

Элиот Кид: После того, как Джонни Фандерс познакомился с Pistols, он позвонил мне в Нью-Йорк и долго рассказывал о них. Мы уже кое-что слышали. Мы знали, что Малькольм был в деле и что Pistols приобрели некую известность. Но мы не представляли, как они поют, как выглядят и мы не знали их имена.

Когда Джонни позвонил, я спросил: «Ну, как все прошло?» Он ответил: «И не говори! Это необыкновенные ребята».

Его крепко вставило. Я подумал, что раз уж Джонни считает, что они такие выдающиеся, с ними стоит познакомиться.

Когда я приехал в Англию, я поехал прямо к Heartbreakers. Первым делом спросил их, что собой представляют Pistols, и, так как я сам был вокалистом, спросил Уолтера: «Как тебе Джонни Роттен?»

Он ответил: «Это полный мудак».

И тот действительно был мудаком, совершенным мудаком, каким-то придурком. Не то чтобы он мне не нравился, он вообще никому не нравился. И не то чтобы он сидел сам по себе в автобусе во время турне. Он относился к типу людей, говорящих тебе в лицо все, что они думают.

Я имею в виду все эти маленькие скиновские подъебки, типа кожаных курток, втыкания булавок в уши и манеры спрашивать у меня: «Они крутые ребята?»

Я обычно говорил ему: «Я наваляю по соплям всей вашей группе. Не группа на группу, а я один на всю вашу группу».

Ли Чайлдерс: Heartbreakers могли снести всех на хер, и не только потому, что лучше играли – они шли от ритм-энд-блюза и рок-н-ролла. Они могли выйти на сцену и использовать кучу приемов, а те ребятишки еще не были способны ни на что.

В то время аудитория смотрела на Clash или на Damned просто как на слабую прелюдию. Когда на сцене появлялись Heartbreakers, общая реакция была «БББББББРРРРРРРРРРР!»

Настоящий рок-н-ролл становился реальностью, и это нельзя было победить или обойти. Неважно, видит ли аудитория идею анархии: если бас-гитарист действительно умеет играть на бас-гитаре, а барабанщик – сам Джерри Нолан, тогда все внезапно понимают: «ЭТО ПОТРЯСНО!»

Элиот Кид: Heartbreakers были лучше, но в Pistols было больше ярости. Английские группы строили свой сценический образ в соответствии с тем, что, как они думали, принято в Нью-Йорке, и получался большой перебор. Типа панк, панк, панк, «Talking Heads – это круто? Television – это круто? Blondie – это круто?»

Я хочу сказать, что в основе панка лежал обычный рок-н-ролл. Мы не брали музыку из каких-то новых источников. Люди должны себе усвоить – мы все из одной эпохи и выросли, слушая поп-радио: Бадди Холли, «Эверли бразерс», Литтл Ричарда и Чака Берри. Так что не было новой музыки, мы просто вернулись к трехминутной песне.

Нэнси Спанджен: Панк начался в шестидесятые с гаражных групп вроде Seeds, Question Mark и Mysterians. Панк – это просто настоящий, коренной рок-н-ролл с хорошими риффами, он не похож на буги-рок. Панк-рок не был замысловатой, замороченной музыкой, он не сочетался с синтезаторами, он – настоящий, родной рок пятидесятых и ранних шестидесятых.

Элиот Кид: Единственное, что отличало нашу музыку, – мы загоняли текст в такие пространства, где она до этого никогда не бывала. Искусство становится интересным, когда артист испытывает невероятную боль или невероятную ярость. Нью-йоркские группы жили в мире боли, а английские – в мире ярости. Песни Sex Pistols были построены на гневе, а Джонни писал песни потому, что его сердце было разбито из-за Сейбл.

Малькольм Макларен: Sex Pistols были похожи на New York Dolls. Дэвид Йохансен был похож на Джонни Роттена, Джонни Фандерс был точно таким, как Стив Джонс, Артур Кейн был точно как Сид Вишес, и в некотором роде, Пол Кук был похож на Джерри Нолана, кроме того, что не был наркоманом.

Поэтому, зная Джона Фандерса, я точно знал, где стоит Стив Джонс, и, зная Дэвида Йохансена, я точно знал, куда собирается встать Джонни Роттен: они поступали совершенно одинаково.

Каким был Джонни Роттен? Если ты обращал на него внимание, он тянулся к тебе, но если появлялся кто-нибудь, кто любит его сильнее, он тут же бежал к нему. Он не переносил критики точно так же, как Дэвид Йохансен.

Джерри Нолан: Я постоянно видел, как Джон Роттен, Стив Джонс и барабанщик Пол Кук стояли рядом со сценой и изучали нас. Они наблюдали взаимодействие между мной и Фандерсом, темп нашей игры. Потом они вставляли заимствованные у нас комбинации в свое выступление. Потом, когда мы уходили за кулисы, они приходили в нашу гримерную и говорили: «Ах вы, ублюдки! Ах вы, подонки!»

Pistols любили нас. Джонни Роттен таращился на меня и говорил: «Нигз, – это моя кличка, – ты самый охуенный барабанщик, из всех кого я когда-либо видел. Я тебя за это ненавижу». Мне было приятно это слышать.

Но я слишком погано себя чувствовал, чтобы кайфовать от турне «Анархия». За две недели до отъезда из Нью-Йорка я пошел по метадоновой тропе, чтобы слезть с иглы. Но я не знал, как тяжело на метадоне. Я начал с тридцати миллиграммов, потом мне повысили дозу до пятидесяти, и я принимал метадон две или три недели. Но я все еще ширялся героином.

Филипп Маркейд: Нэнси Спанджен всегда рассказывала мне о своей любви к Джерри Нолану. Однажды ночью она позвонила мне и прорыдала: «Филипп, я только что вскрыла себе вены, я хочу умереть, я звоню только для того, чтобы попрощаться с тобой».

Я побежал к ней и совершенно выбился из сил, пока добирался туда, но не увидел ни крови, ни разрезов, ничего. У нее на руке была повязка.

Я сказал: «Ты, блядь! Ты так меня напугала, что я примчался сюда. Ты не вскрывала вены!»

Она ответила: «Вскрывала».

Я сказал: «Дай посмотреть под повязкой».

Она не хотела мне ничего показывать, но после короткой борьбы я схватил ее руку и просто сорвал повязку. Какая там оказалась рана! Это было на самом деле ужасно, а я чувствовал себя – о-о-ох, о-о-ох – полным говнюком. Разрез был жутко глубоким. К счастью, артерия не была задета. Я не мог поверить, что она сама это сделала.

Вскоре после этого она снова позвонила мне и безудержно рыдала. Она сказала: «Ни один ебучий хуй не хочет со мной появляться на людях, ни один хуй…»

Я ответил ей: «Послушай, ни один хуй не хочет с тобой выходить на люди, потому что ты джанки, а это стремно, особенно для девушки. Что тебе следовало бы сделать, так это завязать с наркотой, и, наверно, тебе стоит отправиться на каникулы. Уезжай, здесь слишком легко купить дурь».

Она ответила: «Я не хочу никуда уезжать, я не знаю, куда уехать».

Я сказал: «Отправляйся в Англию. У них там сейчас большая хуйня творится. Ты умеешь говорить по-английски, значит, все будет прекрасно».

Ли Чайлдерс: Мы с Heartbreakers пошли домой к Каролине Кун на рождественский ужин. Она была журналисткой, и у нее были деньги. А мы были рок-музыкантами, и денег у нас не было. В Лондоне на Рождество все закрывается. Автобусы не ездят, метро закрыто. Непонятно, заботит ли кого-нибудь, как небогатые люди будут добираться до родственников? Работают только такси, но они берут двойную плату. Мы собрали свои пенсы и взяли такси, чтобы доехать до дома Каролины Кун, потому что там можно было как минимум похавать.

Это оказалось большой подставой. Мы попали. Как и все остальные рок-группы, встречавшие то Рождество в Лондоне. Clash были там, Damned были там, и Sex Pistols тоже были там. Все собрались в доме Каролины Кун. Она пыталась стать королевой панка. Ужасная женщина!

Весь рождественский ужин был организован, чтобы соблазнить Пола Симонона из Clash. С которым она и удалилась. Она его поимела. Вот это класс! Мне так слабо.

О, все вели себя очень хорошо. Они вели себя точно так же, как весь народ в Англии ведет себя на Рождество. Они только выглядели странно, и все. Каролина подготовила все для рождественского пудинга в подвале, или, на ее языке, на первом этаже, так что надо было только поставить пудинг на огонь, и все в ожидании толпились вокруг, но пудинг обуглился раньше, чем его сообразили вытащить. В это время я услышал голос Джима Ривза, струящийся сверху по лестничному пролету и поющий… песни Джима Ривза.

Кто такой Джим Ривз? Эх вы, неофиты рок-н-ролла! Джим Ривз был одним из самых великих певцов кантри всех времен, он погиб в авиакатастрофе в 1964 году. Он пел: «Приблизь свои сладкие губы немного ближе к телефону. / Скажи своему другу, который там сейчас с тобой, что ты должна уйти».

И я начал плакать, как я плачу сейчас, потому что я вообще очень сентиментальный. И вот, я поднялся по лестнице на второй этаж, который в американском варианте называется третьим этажом, и увидел там этого маленького парня: он просто сидел там и плакал. Я присел напротив него. И я тоже плакал.

Когда песня кончилась, я сказал: «Не могу объяснить, что эта песня значит для меня, потому что я из Кентукки и знаю, что моя семья слушает Джима Ривза прямо сейчас. Привет, я Ли Чайлдерс».

Он ответил: «Привет, я Сид Вишес».

Джерри Нолан: В Нью-Йорке я много времени проводил вместе с Нэнси, но, честно говоря, я просто ее использовал. У нее были деньги на наркоту, а у меня не было. Она занималась стриптизом и проституцией и очень любила меня. Она всюду бегала за мной хвостиком и всем рассказывала байки о наших отношениях. Истории о сексе, которого у нас никогда не было, были попыткой убедить всех, что я ее парень. Потом, когда я ругался на нее за это, она все отрицала.

Нэнси Спанджен приехала ко мне в Англию после турне «Анархия». Она привезла гитару, которую я заложил в ломбарде. Понятия не имею, как, черт, она выручила гитару, но она сделала это. Я никогда не видел ничего подобного, а я закладывал немало разных вещей. Может, она сделала минет брокеру в ломбарде, кто знает? Но она привезла эту ебаную гитару.

Артуро Вега: В Лондоне я наткнулся на Нэнси. Я просто шел по Кингс-роуд и налетел на нее. Она начала рассказывать мне, как легко живется наркоманам в Англии, потому что правительство само сует тебе в руки наркоту, и как это классно. Мы шли по Кингс-роуд, была суббота, а в те времена по субботам панки махались с модами. Но тогда я про это не знал, а на мне была кожаная куртка. Тут мы увидели модов, шедших нам навстречу, и Нэнси вскрикнула: «О боже!»

Я спросил: «В чем дело?» Она думала, что я в курсе, и сказала: «На нас прут моды!» Я сказал: «Ну и шут бы с ними». Ха-ха-ха! Я же ничего не знал.

Нэнси сказала: «Нет, прячься, быстрее!» И она втолкнула меня в дверь и встала прямо передо мной. Я спросил: «В чем дело? Почему они хотят убить меня?»

Она ответила: «Ох, ты не понимаешь. Они злые!»

Я озадачился: «Что у них тут происходит?»

Моды подошли и попытались вытащить меня наружу и отметелить. Они пытались ударить меня, но там стояла Нэнси. Она стояла передо мной и защищала меня. Да, Нэнси защитила меня.

Ли Чайлдерс: Однажды я шел по Карнаби-стрит и внезапно почувствовал чью-то руку на своем плече. Это была Нэнси Спанджен.

Я спросил: «Что ты здесь делаешь?»

Она ответила: «Я хотела зайти повидать Джерри».

Я сказал ей: «Вали отсюда».

Она сказала: «Я хочу видеть Джерри».

Я сказал: «Нет, нет, нет, ты не можешь, нет!»

Я был в ужасе. Я не мог представить себе ничего страшнее появления Нэнси. Это как если бы дьявол приехал на Карнаби-стрит.

Она сказала: «Джерри – мой друг…»

Я сказал: «Нет, тебе нельзя, тебе нельзя его видеть. Нет. Вали отсюда, сейчас же».

Собственно, Нэнси мне нравилась, но она была джанки, канал наркотиков, человек с самого дна. А я делал все, что мог, чтобы сохранить группу Heartbreakers. Меньше всего мне была нужна Нэнси Спанджен, ходячий геморрой. Она оказывала очень, очень, очень, очень, очень плохое влияние на людей, которые и так были не в себе. Она была катализатором проблем.

Я сказал ребятам, что она в городе, и заявил: «Надеюсь, никто из вас не будет иметь с ней никаких дел».

Джерри Нолан посмеялся. Может, ему и вправду было весело, но при этом все они сделали старый добрый двойной ход джанки: «О, не беспокойся. Мы не будем иметь с ней никаких дел». Наверно, одновременно все они размышляли: «Где ее найти?»

Малькольм Макларен: Когда Нэнси Спанджен вошла в мой магазин, мне показалось, что это Доктор Случайные Связи послал опасную заразу специально в Англию и специально к моему прилавку.

Я подумал: «Они специально подослали ее, а откопали наверняка в дебрях какого-то ужасного, темного, стремного, маленького клуба в Нью-Йорке! Это чтобы отомстить мне, я уверен».

Я был готов продезинфицировать к чертям свой магазин.

Я сказал своей группе: «Это не к добру, ребята. Это дурная баба».

Естественно, Pistols решили, что я свихнулся.

Но я пытался всеми доступными способами спровадить ее подальше, например, похитить, накачать чем-нибудь и загрузить на корабль, идущий обратно в Нью-Йорк.

Ли Чайлдерс: Как оказалось, Нэнси обрулила Heartbreakers и свалилась прямо в руки Сиду Вишесу. Я увидел ее дня через четыре на какой-то вечеринке, она шла под ручку с Сидом. Я подумал: «Ох, вот черт, о нет, как такое могло случиться? О нет!»

Но она была там, повисла на руке Сида, словно Мисс Пчела-Королева.

Когда я впервые приехал в Лондон, Сид играл на бас-гитаре и пел в группе Flowers of Romance, куда я пытался вписаться менеджером. Я хотел защищать Сида. Он спал со мной, свернувшись калачиком на моих руках. Мы не жили вместе, хотя в какой-то степени жили. Он приходил ко мне, пил пиво или еще что-нибудь, спал. У нас с ним никогда не было секса. Он сворачивался клубком у меня на руках и, как маленький ребенок, спал всю ночь.

Я хотел бы заняться с ним сексом, потому что меня к нему тянуло. Но в то время он был таким ранимым, что даже такой старый развратник, как я, не позволял себе переступить черту. Сид не мог определиться со своей ориентацией – мы много беседовали об этом. Думаю, я мог бы заняться с ним сексом, но на следующее утро он пришел бы в ужас: «Что же я наделал, неужели я извращенец?»

В то время Flowers of Romance почти не выступали, они просто тусовались вместе. Потом Глен Мэтлок ушел из Sex Pistols, или его ушли, и Малькольм пригласил Сида в группу. Сид пришел ко мне и спросил: «Что мне делать?»

Я ответил: «Я не могу решать за тебя, ты должен сделать так, как ты сам считаешь правильным».

В то время Sex Pistols хорошо раскрутились, поэтому я сказал: «Я пойму, если ты не захочешь пробиваться с Flowers of Romance, если ты захочешь войти в группу, которая уже добилась успеха».

Так он и сделал. А Нэнси не то чтобы добивалась именно Джерри Нолана, просто она хотела рок-звезду для ебли и совместного ширяния. Это все, что ей было нужно. Так что Сид ее вполне устроил. На нем она и остановилась.

Филипп Маркейд: Нэнси позвонила мне через месяц или два, и у нее уже был британский акцент: «Хэй, Фили-и-и-ипп, это Нонси». Я сказал: «Чего?» А она сказала: «Ты не поверишь, с кем я сейчас гуляю, – я гуляю с СИДОМ ВИШЕСОМ!»

Ли Чайлдерс: После турне «Анархия» Sex Pistols перестали выступать. Это была стратегия Малькольма, по которой они сыграли два-три бесплатных незаявленных концерта. Это оправдало себя: Малькольм был прав. Но у Малькольма были финансовые резервы, и он мог придерживаться такой стратегии. Мы не могли себе этого позволить. У нас было два варианта: или играть, или умереть.

Нам были нужны наркотики, еда, деньги. В то время за нами еще не было ни одной записывающей компании, поэтому мы играли два-три концерта в неделю, и каждый раз собирали полный зал. В Лондоне того времени мы были исключительным явлением.

Но Heartbreakers были джанки, и это всем было отлично известно. Записывающие компании не хотели заключать договор с джанки, потенциальными мертвецами.

Гейл Хиггинс: В то время, когда Крис Стамп организовал для них договор с Track Records, у Джонни Фандерса появилась блестящая мысль изменить название группы на Junkies.

Я сказал: «Это действительно поможет вам по ту сторону границы!» Им нужна была дневная доза, и они ходили в метадоновую клинику, и конечно, они не могли самостоятельно туда добраться. Они ловили машину туда и обратно. Единственный раз я видел блюющего Джонни и Джонни в ломке – на метадоне, а не на героине. Он копил свои дозы и постоянно принимал больше, чем положено, и ломка была гораздо, гораздо тяжелее… Он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО очень плохо себя чувствовал, когда метадон кончался.

Однажды Уолтер позвонил мне и закричал: «Скорее приезжай, скорее приезжай – Джонни синеет, Джонни синеет!» У нас не было денег, поэтому нам пришлось скинуться на оплату такси.

Дело пахло керосином. Потом, конечно, мы задумались: «Кого мы обвиним во всех бедах?» Ответ был таким: «Давайте врагом народа будет Ли!»

Ли Чайлдерс: Track Records предоставили нам очень милую маленькую студию в Сохо, там работал очень милый маленький инженер записи. Я говорил Крису Стампу: «Держи Джонни подальше от героина, травки, кокаина и бухла. Не давай ему ничего, потому что он не просто сидит на героине, он сидит на зависимости».

Через некоторое время я пошел к ним на запись, а у них стояла бутылка «Джонни Уокера», подарок от фирмы. Естественно, Джонни нагрузился по самые брови и работать больше не мог. Я осатанел и стал его бить.

Я просто его отмудохал, хотя надо было бы отмудохать Криса Стампа. Я бил Джонни ладонью, пока он не сказал: «Пожалуйста, не бей меня больше».

Я подумал: «Боже, что же я делаю?» С этого момента я никогда, никогда не поднимал на него руку.

Тот день был потерян. Но потом за пару дней они сделали блестящие записи – из десятки лучших записей за всю историю рок-н-ролла.

Гейл Хиггинс: Задолго до турне я знал, что Джонни – джанки. Тысячи раз мы говорили всю ночь, и он всегда говорил: «Я не хочу быть таким, Гейл, я хочу завязать, я хочу…»

Джонни капитально доставал, не только Джон – любой джанки. Я мог бы написать книгу про джанки. Они все абсолютно, АБСОЛЮТНО похожи друг на друга. Они изматывают человека этими «Я не хочу быть таким, не мог бы ты помочь мне?»

Потом, когда человек теряет терпение, они ищут другого, кто еще может пожалеть их. Так я провел ТЫСЯЧИ ночей, разговаривая с Джонни о проблемах джанки, ТЫСЯЧИ ночей за все эти годы.

С ребятами было сложно иметь дело, потому что и Джонни, и Уолтер, и Джерри – все они были джанки. Билли Рат был просто очень странный, но я думаю, он тоже употреблял спид и опиаты. Я, можно сказать, работал нянькой: постоянно контролировал их, слушал их нытье на тему, что нет денег, ни на что не хватает денег. Они не могли ничего сделать самостоятельно, и если Джонни не мог или не хотел, из-за этого все остальные тоже не хотели, и, если Джонни получал что-то, все остальные тоже должны были это иметь.

Они всегда убегали искать наркоту за пять минут до начала концерта, и я кусал ногти, теряясь в догадках, будут они выступать или нет. Когда мы приехали в Амстердам, не успел автобус ОСТАНОВИТЬСЯ, как они уже были снаружи…

Ход мыслей Джонни был такой: «Кит Ричардс добился успеха и он был джанки». И я обычно возражал ему: «Но Джон, Кит Ричардс сначала добился успеха, а потом стал джанки, а не наоборот».

Джерри Нолан: Мы много тусовались с Sex Pistols. Именно я посадил Джонни Роттена на героин, я первый ширнул его. Этим я не горжусь. Мне не нравилось чувство, которое я при этом испытывал, и я изменил свое мнение о подсадке других на наркотики. С тех пор я не делал этого. Сида подсадила на героин Нэнси, которую я с ним познакомил. Одно время я колол Сида особым образом, направляя иглу вниз по вене, а не вверх, он еще не знал этого приема. Ему было страшно до усрачки, но он не хотел этого показывать.

Так уж вели себя Sex Pistols. Это все был спектакль. Все было ебаным спектаклем. Они были молодыми. Они были детьми. Мы были намного старше. Когда дело доходило до настоящего вшивого дерьма – типа работу побоку и варим джанк, – они пугались.

Ли Чайлдерс: Джонни Фандерс и Джонни Роттен не любили друг друга. Это было у них взаимно. Я знаю из разговоров с ними, что они очень не любили друг друга.

Фандерс считал, что Роттен – отвратительный мелкий позер, фальшивый, социальный карьерист, просто мелкий хам. Может, Джонни Фандерс был прав. Не хочу отказывать Джонни Роттену в таланте. Джонни Роттен был сказочно талантлив и мог полностью контролировать зрительный зал. Но у него не было души. Он просто не обрел ее. Он не проникся рок-н-роллом. Он был просто оппортунистом.

Так Джонни Фандерс и смотрел на Джонни Роттена – как на оппортуниста. И я с ним согласен. Роттен увидел свой шанс и ухватился за него. Клянусь богом, в этом нет ничего плохого. Публика – это толпа лохов, которую обязательно кто-нибудь кинет. Но в Джонни Роттене не было ничего настоящего, он не жил музыкой.

Глава 29 Развлекуха с Диком и Джейн

Легс Макнил: Два явления породили идею журнала Punk: учитель Джона Хольмстрома в Школе визуального искусства Харви Курцман – карикатурист, создавший журнал Mad, и «Go Girl Crazy!» Dictators.

Большой Дик Манитоба: Все время, пока мы писали «Go Girl Crazy!», я не просыхал. Я улегся на пол между двумя унитазами в мужском туалете, потому что пол был кафельный и холодный. Я заснул между двумя унитазами, и они нашли меня там только через несколько часов.

Я всегда был таким: если ты кидал в меня торт, я должен был кинуть в тебя десяток – я должен был превзойти тебя во всем. Я всегда был неуемным.

Вспоминаю, как во время записи «Go Girl Crazy!» я снял со стены огнетушитель, пустил пену – и полностью залил двадцатичетырехдорожечный пульт и почти уничтожил магнитофонную ленту. Я едва не погубил аппаратуру стоимостью в сто тысяч долларов, но каким-то образом дело уладилось. Каким-то чудом. Я чувствовал себя хреново, но потом испытал огромное облегчение, что не все погибло. Но что бы они стали делать? Подали бы на меня иск на миллион долларов? Я не знал, что они сделают.

Легс Макнил: До того как я услышал «Go Girl Crazy!», я не думал, что кто-то видит мир так же, как мы. После того, как мы услышали запись, мы с Джоном и Джедом повторяли, как испорченная пластинка: «Мы должны найти этих ребят! Мы должны познакомиться с ними!» Мне больше всего на свете хотелось познакомиться с Большим Диком Манитобой. Так что мы создали журнал Punk, чтобы иметь возможность потусоваться с Dictators.

Но когда мы начали тусоваться в «CBGB», Dictators было невозможно нигде найти.

Большой Дик Манитоба: Dictators появились позже ребят, живших в даунтауне и болтавшихся в Манхэттене, хотя мы первые сделали запись. «Go Girl Crazy!» вышел в 1974 году. Но мы были из Бронкса и никогда не чувствовали себя частью общей тусовки. Нас никогда не считали за своих – у меня было чувство, что нас воспринимали как эдаких хулиганов из Бронкса. Грубая деревенщина. Это было неправдой, но возможно, до некоторой степени нам это помогло.

Энди Шернофф: После «Go Girl Crazy!» я пал духом, потому что «Эпик» нас выгнала. Я думал: «Эх, это я виноват! Я недостаточно хорош».

Честно говоря, первая запись была не такой, как мне бы хотелось. Я хочу сказать, что песни были нормальные. Был дух, но звук… К этой записи надо было относиться с определенной долей юмора, но ведь ее не планировали как шутку. Хотя получилась она именно такой.

Я не знаю, о чем мы вообще думали. Когда мы начинали Dictators, мы выводили Большого Дика в купальном халате и он пел «Wild Thing». Поскольку публика состояла в основном из наших друзей и знакомых, они просто сходили с ума! А почему бы нет? Он был самый горластый парень из всех, кого они знали, а на сцене он был еще горластее.

Большой Дик Манитоба: У меня была репутация разрушителя домов и организатора маниакальных вечеринок. Не понимаю только, почему люди продолжали приглашать меня в гости. Похоже, я был самым горластым, самым шумным и самым неистовым парнем. Однажды мои родители отправились в отпуск во Флориду, и как только они уехали, я обошел все игровые площадки в Бронксе и позвал всех знакомых на большую вечеринку к себе домой.

Мы начали с десяти ящиков пива и сумки с сотней настоящих 714-х квалюйдов. Отличная была штука, «любовное зелье», вызывает сексуальные желания. Тебе хочется сорвать с себя одежду и заорать: «Соси мой хуй!»

Все ели квалюйды и пили – и это была чума. Вспоминаю, что спал с сестрой своего друга, помню двух девушек, лежащих друг с другом в одной кровати, помню кредитки, летящие с двадцать шестого этажа. Вспоминаю два рейда городской службы охраны и один рейд обычной полиции. Помню, как жарил яичницу и ел ее вместе с кусками яичной скорлупы. Не помню как, но к концу вечеринки все драгоценности моих сестры и матери сперли.

Я так обдолбался, что разгуливал в одной красной «ракушке», не считая свастик, нарисованных губной помадой по всему моему телу. Мой друг Клифф очухался совершенно голый, и когда приехали копы, ему пришлось прятаться на лестнице. Мой друг Алекс упал и сломал себе нос, потому что не сообразил, что лицо можно заслонить руками. Вечеринка напоминала картины Феллини и продолжалась всю ночь напролет. С нашего балкона кидались вещами, и к нам опять приходили копы. Ребята написали свинцовым карандашом на стене «Пошли на хуй», – и покрыли надпись кремом для бритья, так что потом ее нельзя было счистить.

Следующее утро напоминало фильм о войне: представь, что после пятнадцати минут полной темноты камера показывает восход солнца над полем битвы… Дым рассеивается… И ты видишь разрушения…

От квалюйда я перестал чувствовать собственное тело, и смог простонать Скотту Кемпнеру: «Пойдем, поможешь прибрать…» Но разговаривать я не мог. В течение восьми часов шестеро из нас убирали квартиру и состояние ее улучшилось хотя бы до просто отвратительного. Да, все было настолько плохо. Потом приехали мои родители и обнаружили полный разгром и пропажу драгоценностей, так что это была моя последняя вечеринка в родительском доме. Мне все еще вспоминают это. Моя мать до сих пор говорит: «Твои чертовы друзья! Это все твои друзья!»

Джейн Каунти: Я родилась и выросла в Далласе, штат Джорджия, и коротко описать это место можно так: одиннадцать тысяч человек и один светофор. Это была большая деревня, провинциальный южный городок с грязными дорогами, проехать по которым после дождя было невозможно.

Мы принадлежали к методистской церкви, но потом моя мать стала слушать проповеди того парня по радио и ушла в религиозную секту. Это была одна из правоэкстремистских христианских религий, которые гонят о катастрофах, втором пришествии и о том, что все грешники будут брошены в геенну огненную.

Так распалась моя семья. Отец завел роман с шестнадцатилетней парикмахершей. Мы даже не могли нормально отпраздновать Рождество. Каждое Рождество мой отец приносил в дом елку и говорил: «Наряжайте елку, дети!»

Мы начинали наряжать елку, а мать вбегала в комнату с воплем: «Это дерево – символ Нимрода, ебущего свою мать!» – конечно, она не говорила «ебущего», она говорила: «Нимрода, женящегося на своей матери, чтобы сохранить чистоту вавилонской династии, и эта рождественская елка ВСЕ ЭТО ОЗНАЧАЕТ! Это символ вавилонской династии! оНА ЯЗЫЧЕСКАЯ! ЭТО ОМЕРЗИТЕЛЬНО!»

Мы все орали, она утаскивала елку наружу, а мой папа втаскивал елку назад в дом и говорил: «Наряжайте елку!»

И мы отвечали: «Пожалуйста, мы не хотим наряжать вавилонский символ дьявола!»

Это было ужасно. Я уехала, потому что не могла больше это выносить. Отправилась в Атланту, работала в компании, которая занималась оптикой, и однажды купила книгу Джона Ричи «Город Ночи». Это стало для меня открытием, потому что в Атланте я стала общаться с фриковыми, безумными трансвеститами, которых однажды заметила, гуляя ночью по городу. У них были длинные-длинные волосы, что-то вроде челок, спускающихся до самого пола. Я сказала себе: «Ха, да это настоящие трансвеститы, такие как в “Городе Ночи” Джона Ричи!»

С одним из трансвеститов, мисс Кокс, мы стали хорошими друзьями; она была одной из тех, кто уговорил меня осветлить волосы. Здесь, в Атланте, была действительно большая тусовка трансвеститов. У них были свои клубы, куда я начала ходить. Ты мог ходить в женской одежде, и это было веселым приключением, потому что по закону, если твои волосы касаются ушей, тебя можно арестовать за гомосексуальность.

Нас постоянно преследовали. Меня ни разу не поймали, я хорошо бегала, и мы всегда брали с собой две пары обуви: туфли на высоких каблуках и кроссовки.

Однажды я гуляла по улице с двумя другими трансвеститами. Мы были одеты очень вызывающе: в ботинках на высоком каблуке, в брюках клеш – и тут в нас начали стрелять.

Мы услышали пули – я повернулась к Дэйзи и закричала: «Они в нас стреляют! Они в нас стреляют!»

Эти ебаные деревенские балбесы вылезли из грузовиков и начали в нас стрелять. Они орали все время: «Ты извращенец? Ты мужик? Ты парень или девка?»

В то время даже другие трансвеститы считали меня странной, все из-за того, что я увлекалась рок-н-роллом. Однажды на вечеринке вышли несколько трансвеститов и начали петь песни Supremes. Я сказала: «Я больше не появлюсь ни на одной блядской вечеринке, где любой ебаный трансвестит может выйти на сцену и сделать хуевую имитацию Supremes, и если кто-нибудь сделает так еще раз, я просто на хуй задушу!»

На каждой вечеринке, куда бы ты не пришел, какой-нибудь трансвестит выходил и начинал петь: «О-о-о-о, бэби любит, мой бэби любит…»

Я вышла и спела Дженис Джоплин.

В конце концов я села на автобус до Нью-Йорка и свалила из Атланты.

Джимми Живаго: Первый гастрольный концерт, в котором я принимал участие с Уэйном Каунти, был заодно и моим последним концертом с Уэйном. Мы играли в каком-то католическом колледже, бог знает в каком захолустье.

Мне кажется, что никто из группы не знал, что мы играем в католическом колледже, и еще мне кажется, никто в колледже не думал, что Уэйн – трансвестит. Зрители совершенно охренели. Они не понимали, что за хуйня происходит и что им теперь делать.

Мы были бухие в соску, нам все было по хую, потому что мы просто не представляли, что нам что-то угрожает. Но когда Уэйн вытащил статую Христа и начал плеваться куриной кровью, исполняя «Storm the Gates of Heaven», и затем в финале песни разбил эту статую Христа, разразилась буря.

Им хватило выше крыши. Понимаете, там, на сцене, был Уэйн, убивающий их бога. Они пошли на штурм сцены, но Питер Кроули, менеджер Уэйна, выскочил на сцену и разбил бутылку, нет, кажется, он достал пистолет, и все замерли. Я спрятался за пианино, сказав себе: «Ну, вот и все, я покойник».

Нам пришлось уебывать оттуда очень-очень быстро.

Скотт Кемпнер: Большой Дик две ночи тусовался в «CBGB», потому что там играл Уэйн Каунти. Ему нравился Уэйн Каунти. Он думал, что Уэйн Каунти действительно забавный. А я ненавидел Уэйна Каунти. Я считал его вульгарным. Мне казалось, что он бесталанный кусок дерьма.

Так или иначе, Большой Дик отправился на шоу. Важной деталью этой истории является то, что взаимодействие между публикой и исполнителем является частью настоящего рок-н-ролла; этот урок мы усвоили у Stooges.

Вроде того, что Уэйн Каунти что-то выкрикивает, и Большой Дик орет что-то в ответ, чтобы завести его, а не чтобы сорвать концерт. Чтобы завести его, чтобы оживить выступление.

Джейн Каунти: Когда той ночью Большой Дик Манитоба пришел в «CBGB», у меня не щелкнуло в голове, что он певец группы Dictators. Я видел их в «Ковентри», и они мне нравились. Но я не сложила два и два вместе, тем более представьте: сцена, свет, группа, музыка, и во мне четыре «черные красотки»[55].

Все, что я услышала, было «пидор». Это то самое слово, которое выводит меня из себя. Он выбрал именно то слово, от которого я прихожу в ярость. «Пидор!» Да, он знал, что делает.

Понимаете, я из Атланты и привыкла, что меня преследуют на улицах, что люди стреляют в меня, к такой вот херне. Поэтому моя первая реакция на такие вещи была, знаете ли, схватить что попадется под руку и ударить.

Энди Шернофф: Ричард встрял весьма громко и довольно непристойно. Уэйн Каунти схватил стойку микрофона и с размаху ударил Ричарда по плечу. Со стороны Ричарда не было угрожающих действий, не считая словесной агрессии. Уэйн утверждал потом, что была атака, но это не так.

Джейн Каунти: Я постоянно слышала: «Трансвестит, ебаный пидор!» Я прокричал что-то в ответ типа: «Тупая ебаная задница!» Поэтому когда я увидела, что он идет к сцене, ну, точнее, к пяти «черным красоткам», и орет «пидор», я ждать не стала.

Большой Дик Манитоба: Помнится, у меня не было никаких других намерений, кроме словесной агрессии, я не собирался нападать физически. Но тогда, чтобы добраться в «CBGB» до туалета, приходилось буквально пройти по сцене. Я все еще прикалывался над ним, а он принял какое-то мое движение за угрозу.

Джейн Каунти: Сразу после того, как я схватила микрофонную стойку, в голове у меня мелькнуло: «Не попади по голове, не попади по голове, ударь куда-нибудь ниже, так, чтобы просто избавиться от него, только не убей его!»

Слава богу, я так подумала, хотя и закинулась то ли четырьмя, то ли пятью «черными красотками». Поэтому, когда я махнула стойкой, я намеренно направила ее низко, чтобы ударить его по плечу. Я могла запросто убить его, если бы попала по голове. О боже, даже думать об этом не хочу!

Вначале он упал между столов, а потом прыгнул обратно на сцену и схватил меня. Мы покатились по сцене. Я пыталась избавиться от него, сбрасывала его с себя, а он меня не отпускал. Это было ужасно! Все были потрясены. Дэвид Йохансен стоял на сцене с левой стороны и не мог поверить в то, что происходит. Я была по уши в крови, я была совершенно не в себе. Да, совершенно не в себе.

Боб Груэн: В «CBGB» я стоял сзади, народ волновался, мы не знали, что происходит, было видно только, что в зале царит хаос. Было похоже на бой – люди кричали и шумели. Следующее, что я увидел, – они выволокли наружу Большого Дика Манитобу, в буквальном смысле: его волокли двое парней, он почти висел между ними, и с его головы капала кровь. Они выволокли его за дверь, Уэйн поднялся на сцену и сказал: «Хотите, чтобы я ушел, или вы хотите рок-н-ролл?»

Все начали кричать: «Рок-н-ролл! Давай, Уэйн! Продолжай шоу!» Уэйн продолжил концерт и довел его до конца.

Джейн Каунти: Я была забрызгана его кровью с головы до пяток, покрыта его кровью, и следующая песня была «Rock Me Jesus, Roll Me Lord, Wash Me in the Blood of Rock and Roll».

И все мои друзья стояли и кричали: «Прикончи его, прикончи его, парень, прикончи его!» Они стояли и кричали «Прикончи его!», – и большие пальцы их поднятых рук указывали вниз.

Энди Шернофф: Я отвез Ричарда в отделение экстренной помощи больницы Святого Винсента.

Скотт Кемпнер: Уэйн сломал Большому Дику ключицу. Если бы удар пришелся по голове, Большой Дик был бы трупом, а расстояние между головой и ключицей не слишком велико, учитывая, что удар был нанесен с размаху и такой длинной штуковиной. По-моему, Уэйн так и не заплатил за это. Он до сих пор в колоссальном долгу перед Ричардом.

Мы отправились на охоту за Уэйном Каунти и его менеджером и каждым, кто решил бы встать на их сторону, но не смогли их найти. Уэйн спрятался, как маленький ебаный заяц. Потом пришло отрезвление, и мы позволили отговорить себя от идеи отмудохать Уэйна Каунти.

Джейн Каунти: Я слышала, что Dictators за мной охотятся. Я работала диджеем у «Макса», поэтому покрасила волосы в черный цвет и прилепила фальшивые усы. Однажды ночью я пришла на работу, и слышала, как люди говорили: «Смотри, как тот тип похож на Уэйна!»

На следующую ночь пришли полицейские. Они задержали меня и посадили в камеру с восхитительным трансвеститом с офигенно накрашенными бровями. Сама я была не в женской одежде, но они меня все равно раскусили. Хотя у меня не были накрашены брови, волосы были черные крашеные и я успела снять фальшивые усы. Все равно я выглядела странно. Копы спросили меня: «Хочешь, мы посадим тебя в особую камеру?» Потому что бандиты в обезьяннике говорили: «Эй, посмотри на себя, ты, пидор!»

Поэтому меня поместили вместе с красавчиком-трансвеститом в отдельную камеру, чтобы защитить от тех, кто хотел нас избить. Я хочу сказать, откуда мне было знать, что Большой Дик Манитоба – не такой, как те урелы? Я думала, что он хочет убить пидора, извращенца, трансвестита, понимаете?

Терри Орк: Все знают, что в мире нет более порочных и агрессивных гомосексуалистов, чем трансвеститы. Побить человека – для них не проблема. Все они сильные – если мужик одевается в женское платье, он должен быть сильным, чтобы выжить в пенном шквале говна, обрушивающегося на его голову.

Боб Груэн: Эта драка стала линией раздела между тусовкой у «Макса» и тусовкой в «CB», потому что Манитоба обиделся, его ранили, вдобавок ему пришлось некисло отвалить за лечение. Кажется, Манитоба предъявил иск, и Уэйну пришлось нанять адвоката, а потом оплатить крупный счет за адвокатские услуги. Для Уэйна был организован благотворительный концерт. Там играло много народу: Патти Смит, Blondie, New York Dolls, Suicide. Сбор от концерта пошел на поддержку Уэйна.

Еще один интересный момент: хотя и раньше на сцене было много геев, говорить об этом громко не было принято. Я хочу сказать, что хотя сам Уэйн, конечно, не скрывал свои наклонности, много других ребят, тусовавшихся вокруг рок-н-ролла, были вроде как гетеросексуальными, мужчины-мачо.

Я чувствовал, что те события были поворотным пунктом, все те парни должны признаться себе и сказать, что Уэйн – наш друг. И мы становимся на его сторону: нельзя приходить в клуб и называть парня пидором. Никак нельзя.

Легс Макнил: Произошла гомосексуальная революция. Гомосексуальная культура побеждала: Донна Саммер, диско – все это уже приелось. В Нью-Йорке внезапно стало круто быть геем, правда, это больше относилось к ребятам с окраин, которые сосали хуи и ходили на диско. В смысле, чего там, «диско, дисколохи»? Ну их на фиг.

Поэтому мы сказали: «Нет, крутизна не в том, чтобы быть геем. Крутизна в том, чтобы быть крутым, независимо от того, гей ты или нет». Людям это не очень понравилось. Они называли нас гомофобами. А мы были людьми жесткими и отвечали им: «Идите на хуй, пидорасы».

Массовое движение не может быть хипповым. А панк был силен этим. Он был антидвижением, потому что панки с самого начала понимали, что в ответ на призыв к массам приходят скучные лохи, которые хотят, чтобы им указывали, что и как думать. Хип-стиль не может быть массовым движением. Что касается культуры, гомосексуальная революция и другие массовые движения стали началом политкорректности, которая была для нас просто фашизмом. Да, самым настоящим фашизмом. Появилось больше ограничений.

С другой стороны, быть гомофобом было просто нелепо, потому что все наши приятели были геями. Нас их наклонности не напрягали, да чего там, все отлично, еби кого хочешь. Например, Артуро постоянно кормил меня крутыми сексуальными историями. Я отвечал: «Вау, а что было потом?»

Здорово было то, что люди оказались сильнее своего страха. Это время было богато неподдельными открытиями, но не в рамках популярных массовых движений. Меня всегда интересовало, как люди проводят день и чего они хотят, когда гаснет свет: сохранить разум, или потерять его.

Скотт Кемпнер: Дэнни Филдс в своих статьях поливал нас дерьмом, разные люди писали о нас очень злобные вещи, куда бы ты не посмотрел, нас ненавидел весь Нью-Йорк, притом что Уэйн Каунти чуть не убил Ричарда.

У «Макса» состоялся благотворительный вечер в защиту Уэйна Каунти. Дебби Харри приняла в нем участие, но потом извинялась. Ди Ди извинялся, все извинялись, когда поняли, насколько они ошиблись. Никто не знал, что произошло на самом деле, никто не знал правды об этом происшествии, не знал того, что не Ричард напал на Уэйна Каунти, зверски избил его, а потом кричал об этом на каждом перекрестке, а совсем наоборот. Если есть в мире пиздеж, то это именно он.

Энди Шернофф: Обратной стороной этой ситуации стало паблисити. Хорошее паблисити – это хорошая реклама, плохое паблисити – это тоже хорошая реклама, а вот отсутствие паблисити – плохая реклама. Некоторые люди говорили: «Ага, Манитоба надрал зад Уэйну Каунти!» Ходило множество идиотских баек, так что в конце концов история стала легендой.

Джон Хольмстром: Лестер Бэнгс, редактор журнала Creem в Детройте, позвонил нам в «Свалку Панка» и сказал, что Punk – это величайший журнал из всех, которые он когда-либо видел, и что он хочет завязать с Creem и перейти работать к нам.

Правда, думаю, он хотел уехать из Детройта и перебраться в Нью-Йорк задолго до этого разговора. К тому времени в Детройте ничего не происходило. Детройт был одним центров рок-н-ролла в конце шестидесятых – начале семидесятых. Но в 74–75 годах все затихло, и каждый раз, чтобы найти материал для статьи, журналистам из Creem приходилось отправляться в другие города. И Лестер решил завязать с Creem, потому что не мог выносить издателя и хотел стать вольным художником.

Итак, Лестер переехал в Нью-Йорк. В это время, когда отголоски битвы между Уэйном Каунти и Диком Манитобой уже стихали, Лестер принял сторону Dictators. Он написал статью «Настоящие “Диктаторы” – кто они?» Сидя в «Свалке», он писал статью, причем постоянно находился на взводе, будто под наркотой. Он писал и все время слушал диалоги из «Таксиста».

Он прочитал вслух «Настоящие “Диктаторы” – кто они?» в репетиционном зале Dictators, и там же мы сделали снимки борющихся Лестера и Большого Дика. Потом среди нью-йоркской богемы стали распространяться слухи, будто мы собираемся напечатать статью, разоблачающую мафию гомосексуалистов.

Все начали говорить нам: «Для вас было бы лучше не делать этого».

Потом Лестер отказался дать нам разрешение на публикацию статьи.

Лестер пошел на попятный, потому что он не хотел испортить свою репутацию, но речь шла просто о путаной, тупой, безобидной маленькой статье, понимаете? Люди видели в статье больше, чем там было на самом деле. Мы уже сами готовы были отказаться от статьи, если это было нужно для того, чтобы от нас отстали. Статья стала одной из тех вещей, которые помогли порушить наш бизнес. После этой истории многие двери перед нами закрылись. Никто не хотел с нами разговаривать, иметь с нами что-то общее.

«Журнал Punk собирается разоблачить мафию гомосексуалистов», – вот что Лестер говорил людям. А тусовка была такой маленькой, что все слышали его слова. Все испугались. Думаю, тогда многие стали более скрытными.

Я даже не знал, что это за фигня такая – мафия гомосексуалистов. Это было похоже на шутку. Мафия геев? Не было никакой мафии геев! Это была идея Лестера. А крайним оказался журнал Punk.

Боб Груэн: Это было в начале гомосексуальной революции, когда быть гомосексуалом не только значило быть плохим и неправильным, это было незаконно, а избивать геев и унижать всех, кто «не такой», считалось нормальным. Вся эта история стала поворотной точкой. Пренебрежительное отношение к странным людям до этого момента считалось естественным. Но внезапно все изменилось: ты стал понимать, что речь идет о живом человеке, которого можно обидеть, может, о твоем друге.

Джейн Каунти: Мне жаль, что все так получилось, мне жаль, что Большой Дик был ранен, но он в самом деле зашел слишком далеко. Я была на спиде, погрязла в паранойе, моя замешанная на адреналине реакция была молниеносной и автоматической. И пять «черных красоток». Представляете, что это такое – пять «черных красоток»?

Скотт Кемпнер: Нас исключили из всех клубов; любой группе, вздумавшей играть вместе с Dictators, объясняли, что у «Макса» им больше нечего делать, а играть у «Макса» значило очень много. Ричард не мог ходить, ездил в инвалидном кресле на колесиках. Он был в плохом состоянии. Затем мало-помалу мы снова начали играть. Нас приютил «Клаб 82». Потом Хилли сказал: «Черный список? Никто не будет указывать мне, кого можно нанимать, а кого нет. Мне плевать на эту херню».

Он предоставил нам зал на вечер понедельника, и мы побили рекорд клуба по количеству зрителей. После драки и разборок тусовка отвергла нас, мы стали изгоями, а той ночью мы вернулись, нас приняли назад. Потом Карин Берг из «Электра Рекордз» подписала контракт одновременно с Television и Dictators. А потом я подружился с Джоуи Рамоном, и Дебби Харри, и Ричардом Ллойдом, и Уилли ДеВилем, и Тиной Уэймаут, и Крисом Франтцем. В «CBGB» в то время появилось много доброжелательных и общительных людей, и это было классно. Мне было очень приятно чувствовать себя частью этой тусовки, хоть я и не забывал, насколько тут все по приколу.

Джон Хольмстром: После облома с гейской мафией я понял, что Лестеру Бэнгсу нельзя доверять. И действительно, потом он написал статью «Проповедники “белого шума”», в которой обозвал нас расистами. Фигурально говоря, он нас вымазал дегтем и обвалял в перьях. Я не знаю, зачем он это сделал. Потом я пытался поговорить с ним. Но он просто отмахнулся от серьезного разговора. Он только бросил мне: «Ну, чего ты так распереживался?» Я потом долго не разговаривал с ним. Еще раньше Лу Рид предостерегал меня. Лу говорил: «Не связывайся с Лестером. Он тебя объебет».

Но я махнул рукой: «А-а-а, Лестер – классный парень. Лестер – крутой. Он никогда не сделает говна товарищу».

Лу остался при своем мнении: «Берегись, это геморройщик. Держись от него подальше».

Лу оказался прав.

Поймите, мы не были расистами. Но мы не стыдились сказать: «Мы белые, и мы гордимся этим». Подобно тому, как другие говорили: «Мы черные, и мы гордимся этим». Замечательно! Это идеально вписывалось в наш стиль. Я всегда считал, что если ты черный и ты хочешь быть стильным, ты должен стать «черной пантерой» и говорить белым: «Уебывайте отсюда!» И у тебя должен быть пистолет.

Так я понимал крутизну. А если ты белый, ты такой, как мы. Ты не пытаешься стать черным. Мне всегда казалось нелепым, когда белые люди пытались вести себя как черные. Вроде Лестера. Его манера использовать слово «ниггер» была его способом уподобиться черным. Он пытался стать «белым ниггером». Идею «белого ниггера» он взял из пятнадцатого урока руководства Нормана Мейлера, как стать крутым. А мы отрицали эти идеи. Мы отрицали телеги пятидесятых-шестидесятых годов по вопросу, как стать хиппом.

Глава 30 Кто сказал, что быть живым – это хорошо?

Ричард Хелл: Я плохо подходил на роль профессионального рок-н-ролльного музыканта. Я думал, что от природы являюсь звездой рока, ха-ха-ха! Думал, что был и останусь звездой рока на всю жизнь, ха-ха-ха!

В самом начале выступления вызывали во мне бурю чувств. Я получил именно то, что хотел. Бывали дни, когда я чувствовал себя королем вселенной. Я жил в мире, рожденном моим воображением.

Но это ощущение очень быстро притупилось. В музыке я стремился к странным вещам, и они не враз получались. Кроме того, мне не нравится ездить. И я не понимаю, как исполнителю общаться с залом, по крайней мере, если этот исполнитель – я.

Мне никогда не нравилось ходить на концерты. Я не понимаю, на фига на концерте нужны зрители. На самом деле не понимаю. На концертах я не ощущаю единения, хотя слышал, как его описывают другие люди. Я чувствовал единение на вечеринках: я люблю доброжелательное настроение и то, как все заводятся к концу первого часа, – но во время концерта я не чувствую ничего такого. Мне не нравится толпа людей, которые смотрят на меня, когда я стою на сцене, – меня это напрягает. Я презирал всю эту систему. Слишком ясно было, что в ней нет ни хуя ценного.

Боб Куин: Я видел Heartbreakers, когда они выступали в «CBGB». Они начали играть, и прямо в середине фразы «Going steady, going steady» изо рта у Хелла выпала жвачка. Я сказал тогда: «Этот парень – звезда».

Однажды, когда Ричард уже ушел из Heartbreakers, они с Терри Орком пришли ко мне домой. Меня колбасило из-за того, что я разбежался с подругой. Я был пьян вусмерть, а они были под кайфом. Я ставил разные записи, а потом моего градуса хватило, чтобы дать Хеллу послушать группу, в которой я играл в 1969 году, – несколько выездных концертов, где я исполнял «Johnny B. Goode» и «Eight Miles High». Тогда еще делали неумеренно длинные соло, и, мне кажется, Хелл внезапно понял, что это его стиль.

Когда кассета кончилась, Хелл спросил у меня: «Ну что, хочешь играть в моей группе?»

«Эй, что ты сказал?» Я был и вправду удивлен. Много лет рокеры относились ко мне, как к прокаженному из-за того, что я отказывался сменить свой прикид.

Но и Хелл намаялся с моим внешним видом. Чтобы соответствовать его требованиям, я стал вместо обычных рубашек на пуговицах носить майки под спортивной курткой, но Хелл часто рвал майки в клочья. Однажды, когда мы ехали в такси в «CBGB», он поджег мою майку. Она была из горючей ткани, и огонь стал быстро распространяться. Стащить с себя горящую майку – нетривиальная задача. Ради Хелла я отрастил бороду. Я позволил ему себя постричь, но только один-единственный раз. Он укоротил мои и так недлинные волосы и настриг несколько проплешин по всей голове, что я не оценил. За всю мою жизнь со мной так не обращались даже в бакалейных лавках.

Он постоянно дергал нас по поводу внешности. Он говорил: «Я не хочу, чтобы вы все выглядели так, как я, внешность должна стать заявлением».

Я возражал ему: «Хорошо, вот тебе заявление: посмотри, вот дебильный на вид хиппи Марк Белл, вот черный растаман и вот я, вылитый обезумевший страховой агент».

Он проворчал: «Ну точно, ты выглядишь как профессор или страховой агент, в этом стиле».

Я сказал: «Точно! Есть ли в “CBGB” кто-нибудь, похожий на нас? Нет? Тем лучше, хотя, может, и хуже».

Он сказал: «Что бы ты ни делал, похоже, ты стремишься к безликости. У тебя когда-нибудь была машина, Боб?»

«Конечно», – сказал я.

Он сказал: «Держу пари, что она была коричневая или серая».

Я подтвердил: «В точку! Она была коричневая».

Но до определенной степени он относился ко мне терпимо, и в то время он больше верил в меня, чем я сам. Мне бы хотелось думать, что с моим безграничным талантом я бы рано или поздно поднялся к вершине и получил признание, но это далеко не факт. Даже критика Ричарда значила, что у него больше веры в меня, чем у меня самого. Моя самоуверенность была на уровне плинтуса. К тому времени мне уже стукнуло тридцать три, и я играл с 1958 года.

Айвен Джулиан: Когда я шел на репетиционную базу в «Дейли планет» на Тридцатой улице, я не знал, чего ждать. Вошел я в студию и увидел Марка Белла, который сидел в углу и глушил водку. Рядом с Марком сидели две цыпочки, блондинка и рыженькая, ростом около семи футов каждая, в крупноячеистых чулках: они передавали бутылку по кругу и материли друг друга. Две цыпочки бились за Марка, ха-ха-ха!

Я не сразу врубился, где Ричард Хелл, потому что процессом руководил Боб Куин, а Ричард просто сидел. Ричард был бас-гитаристом, а Куин – лид-гитаристом, поэтому я принял Боба Куина за Ричарда Хелла.

Терри Орк: Когда мы первый раз встретились с Лестером Бэнгсом, я сказал ему, что спал с Лу Ридом, и это произвело на него большое впечатление. На самом деле я никогда не спал с ним. Но каждый раз, когда Лестер видел меня, он говорил: «Это тот самый парень, который ебал Лу Рида!»

Лестер жил какое-то время у меня, и его сильно зацепило видение мира Ричарда Хелла, а также его представление о музыке и поэзии – Лестеру нравилось то, что предлагал Хелл.

Лестер Бэнгс: Я долго и с нетерпением ждал возможности взять интервью у Ричарда. Тусуясь в «CBGB», я стал по-настоящему близким другом Ричарда и всех членов его группы, достаточно близким, чтобы заслужить право на интервью, когда их альбом «Blank Generation» в конце концов вышел в свет и оказался одним из самых бешеных прорывов рок-н-ролла в том году.

Но в музыке Ричарда и в его характере было много того, что меня тревожило: я чувствовал, что когда он стоит на сцене, он поет не столько ради общения со зрителями, сколько для себя самого; мне смутно казалось, что ему не приходится, подобно Игги или Стиву Бейторсу из Dead Boys, резать свою плоть, чтобы создать ауру боли и некайфа. То же ощущение появляется от жуткой обложки его альбома, на которой самые пронзительные глаза в рок-н-ролле низведены до уровня обдолбанной жабы.

Ричард Хелл (из журнала Punk, интервью Легса Макнила): В основном, у меня есть одно чувство… желание уйти отсюда. И все остальные мои чувства рождаются по ходу анализа того, почему я хочу уйти… Понимаете, я всегда чувствую дискомфорт, я просто хочу… уйти из комнаты. Это не желание уйти в другое место или найти другие ощущения, ничего в этом роде, это просто потребность уйти «отсюда».

Л. М.: Где ты чувствуешь себя хорошо?

Р. Х.: Когда сплю…

Л. М.: Ты рад тому, что появился на свет?

Р. Х.: У меня есть некоторые сомнения… Ты когда-нибудь читал Ницше?

Л. М.: Ха-ха-ха!

Р. Х.: Легс, послушай меня: он говорит, что все, что заставляет тебя смеяться, что кажется забавным, указывает на чувства, которые уже умерли. Каждый раз, когда ты смеешься, это чувство, серьезное чувство, которое прекратило жить в тебе… И это причина, по которой я считаю, что и ты, и все остальное так забавно.

Л. М.: Да-а-а, я тоже так думаю, но это не забавно.

Р. Х.: Это причина, по которой у тебя не остается чувств (истерический смех).

Лестер Бэнгс: Для протокола: мне бы хотелось, чтобы все, кому это небезразлично, знали, что я не считаю жизнь непрерывным погружением. И даже притом, что смерть действительно ужасна, то, что Ричард Хелл восхищается смертью, я считаю идиотизмом… И всякие там ричарды хеллы – это куриное дерьмо, которое низводит драгоценный дар до ерунды, и они не заслуживают, чтобы им верили, и следует пробудить их шоковой терапией или каким-нибудь другим насильственным образом.

Или так, или отшлепать и положить в кроватку.

Ричард Хелл: Мне всегда казалось, что все, что я делал, было попыткой быть точным и честным, что бы это ни значило. У меня было полное ощущение – основа моего поведения – того, что все вопросы уже обсуждались, и меня это, собственно, не волнует.

Когда наступает время окончательного анализа, мне становится все равно. Это и есть тема песни «Blank Generation». Я всегда принимал точку зрения, обратную той, которую занимал человек, пытавшийся анализировать песню, так что я обдуманно давал столько самостоятельности, сколько было возможно: «Я принадлежу к – поколению».

Фишка в пустоте. Пустоту нельзя неправильно понять. Что бы вы ни подумали, все будет правильно, ха-ха-ха!

Мэри Хэрон: Я не была идеалисткой, меня тоже достала культура хиппи. Эти люди пытались удержать все те же идеи мира и любви, но эти идеи к тому времени сильно обесценились. Кроме того, наступила эра настоящего хип-капитализма, и на «мир-любовь» спроса не было. Тема была исчерпана, но так как хиппи стояли за добро, ни один человек не мог встать и сказать: «Это было, и это кончилось».

Это выглядело так, будто обязательно надо быть заботливым и хорошим оптимистом. И верить в мир и любовь. Может, я и была именно такой, но меня бесило, когда мне указывали, во что верить. Мне не нравилась культура хиппи, я считала ее тошнотворной, ханжеской, сентиментальной, культурой с улыбкой дебила. Ричард Хелл пришел и сказал: «Вот какими мы стали, мы пустое поколение. Все кончилось».

Это пробирало. Самым захватывающем было то, что мы двигались навстречу будущему, неизвестному будущему. Мне казалось, что все вокруг новое: не было определений, не было границ, это было просто движение вперед к свету, это было просто будущее, где все новое, нет правил, нет ничего, нет определений. «Кто мы? Мы не знаем».

Многие годы я не понимала, что это нигилизм. Или что-то похожее.

Ричард Хелл: Мне приклеили ярлык нигилиста и солипсиста; значение второго слова мне пришлось искать в словаре. Это слово означает человека, верящего только в себя, ха-ха-ха! Прямо в точку.

Биби Бьюэл: «Blank Generation» – один из моих любимых альбомов всех времен. И я думаю, что Ричард Хелл был просто… пожалуй, я хочу сказать, он был как идеал мужчины. Но мне всегда было слишком страшно заговорить с ним, потому что он был слишком крутой. Он был как Боб Дилан. Мне казалось, что он с другой планеты. Он был чертовски красив; я хочу сказать, давайте посмотрим правде в глаза, он был настоящим мужчиной и красивым парнем. Он был по-настоящему горячий, совершенно сумасшедший, прямо как на сцене, ладно, бог с ним.

Я просто немного вроде как тусовалась рядом с ним и надеялась, что он заговорит со мной. Иногда он говорил: «Привет, Биби!», – а я отвечала: «Привет!»

Да уж, выглядело не особенно. Люди говорили: «Что за дела с Ричардом Хеллом? Ты дружила с Микки Джаггером, ты жила с Тодом Рандгреном, ты знаешь всех на свете, и ты боишься Ричарда Хелла?»

Я отвечала: «Не знаю. Не знаю».

Айвен Джулиан: Вокруг Ричарда всегда крутилось много разных подруг, и он их использовал, чтобы раздобыть наркоты, понимаете? Они доставали для него наркоту и занимались с ним сексом. И если какого-то компонента не было, Ричард, насколько я понимаю, считал, что подруга очень занудная.

Айлин Полк: Эния Филипс была прямо помешана на Ричарде Хелле. Она хотела вскрыть себе вены перед ним, и хотя ей не хватило духу на поступок, зато вполне хватило на разговоры: «Я собираюсь покончить с собой».

Но с ним такие телеги никогда не катили. Его не проняло. Он болтался с ней, она платила за наркотики – и потом он уходил и зависал с кем-нибудь еще. Он на самом деле над ней смеялся. Но она его любила. Однажды ночью у «Макса» Неон Леон говорил мне, что не может смотреть, как Эния разрушает себя из-за Ричарда Хелла. Потому что она на самом деле плакала, и резала вены, и делала всякие глупости, чтобы привлечь его внимание, и это никогда не прокатывало. Ричард Хелл был единственным человеком, перед которым она унижалась. Она всегда была на высоте, но в ее отношениях с Ричардом Хеллом все было наоборот.

Дебби Харри: Я познакомилась с Энией сразу после того, как она появилась в Нью-Йорке, потому что там не было других девушек, с которыми можно было бы потусоваться, поверьте мне. Там крутились в основном ребята, а немногие женщины, которые там были, кажется, были не в курсе, что они женщины.

Но Эния была великолепна: очень язвительная, с великолепным холодным чувством юмора, очень красивая и потрясающе стильно одевалась. Она одевалась, как шлюха. Мы все в некотором смысле одевались в той же манере, мы всегда ходили на шпильках. Но Эния смотрела на вещи шире. Она глядела на все с совершенно другой точки зрения. Она была очень собранная; она не была слабонервной, давайте определим это так, ха-ха-ха!

Дамита: Как-то в «CBGB» Эния Филипс пристально взглянула на меня.

Она спросила: «Что ты сейчас делаешь?»

Я ответила: «Ничего».

Она предложила: «Хочешь, пойдем ко мне, расслабимся и выпьем кофе?»

Я сказала: «Пошли, а сигареты у тебя есть?»

Она сказала: «Я как раз собиралась купить блок».

Мы купили блок сигарет и пошли к ней домой, что-то разогрели, перекусили и выпили. Она сняла все цепи, которые были у меня на талии, и надела на меня кожаный ошейник и браслеты на лодыжки, дала мне кожаное белье и маленькую кожаную жилетку. Я сказала ей, что я стриптизерша, и она сказала: «Станцуй для нас».

Я танцевала в гостиной для них обоих: для нее и ее друга, Диего Кортеса. Они просто сидели на диване, курили сигареты и смотрели на меня. Потом Эния спросила: «Тебе бы хотелось пойти со мной в постель?» Я сказала: «Конечно!» Тогда она сказала: «Тебе придется спать в этой постели». Она держала меня прикованной в течение нескольких дней, Диего приходил и проводил со мной все ночи, прыгал на мне и ебал меня, что казалось мне очень прикольным, потому что я не могла ничего сделать, даже если бы захотела. В этом было что-то романтическое. Я думала: «О! Декадентский Нью-Йорк».

Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились на Тайване. В школе мы выделялись из массы, потому что Эния очень тонко чувствовала стиль, а я была интеллектуалкой, что-то вроде книжного червя. Так что люди не знали, как нас понимать. Мы были странной парой, и мы всегда были вместе. Неразлучны.

Когда я закончила школу, мой папа служил чиновником на Гавайях, и Эния приехала пожить к нам. Тогда мы и разработали план: она собиралась поехать в Нью-Йорк и стать модельером, а я хотела быть ее ассистентом. Это была фантазия в стиле «Cosmo Girl», что-то похожее на: «Я собираюсь выйти замуж за рок-звезду, я собираюсь познакомиться со всеми, у нас так много знаменитых друзей, они выпускают записи, я оформляю обложки альбомов, и мы ездим в турне, и я делаю все, и я разрабатываю дизайн всего». Такой вот план. Все это она придумала.

Айлин Полк: Эния стала принимать наркотики. Я не уверена, что это Ричард Хелл подсадил ее, но я знаю, что они употребляли наркотики вместе. Мне нравился Ричард Хелл, но он всегда рассказывал мне грустные истории. Он был всегда типа: «Я в такой депрессии. Жизнь – просто помойка. Я никак не могу собраться. Посмотри на меня – у меня рубашка порвалась».

Я отвечала ему: «Ты ведь сам разорвал рубашку, чтобы выглядеть как панк». Все эти ребята: Ричард Хелл, Джонни Фандерс и Ди Ди, – все находились в таком «Джеймс-Дин-страдающая-душа» образе. Джонни, Ричард и Ди Ди – все они делали вид страдальцев: «Меня может спасти только женщина». И все женщины попадались на крючок. Они сначала покупали им выпивку, потом они вместе покупали наркотики, а потом все шло обычным путем. Потом женщин бросали, и тогда они шли к следующему парню.

Сильвия Рид: Мы с Энией познакомились с Лу Ридом одновременно, это случилось в одном баре на Восьмой авеню. Мы вошли в бар, Эния увидела его и сказала: «Это он! Я пойду и познакомлюсь с Лу Ридом».

Она подошла к Лу, и я действительно удивилась, потому что думала: «Нет, даже Эния на это не решится». Но она подошла. Она заговорила с ним, а я отвлеклась от них на какое-то время. Но позже Лу увидел меня на противоположном конце зала, и Эния сказала: «О, я хочу, чтобы ты подошел к ней». Он перешел зал, и мы проговорили всю ночь, и начали по-настоящему спорить друг с другом.

Лу был очень, очень, очень умным, и я считала себя тоже очень, очень, очень умной, но Лу дал мне понять, что я до него не дотягиваю. Он постоянно делал так, но не в такой доброжелательной манере, а тогда он сказал так, просто чтобы повеселиться. Но я не собиралась давать ему возможность думать, что он – этакая богатая, знаменитая рок-звезда, которая произвела на меня сильное впечатление.

Но Эния все больше и больше сходила с ума, потому что Лу разговаривал со мной. Потом, после этой первой ночи, когда мы познакомились с Лу, я решила узнать его адрес и написать ему письмо – не телефонный номер, письмо. Той ночью, когда мы познакомились с Лу, я трепалась о литературе и всяких книгах, так что мне хотелось написать письмо и снова с ним встретиться. Эния убеждала меня: «Не делай этого. Он решит, что ты и впрямь тупая».

Несмотря на советы Энии, я взяла у Диего Кортеса адрес Лу и написала ему письмо. Лу позвонил мне, и мы стали встречаться.

Айлин Полк: Эния вела дневник, который хранила в ванной, рядом с унитазом, так что, если вы шли в ее ванную, можно было не брать с собой журнал, а почитать ее дневник. Каждому парню, с которым у нее был секс, в дневнике давалась оценка. И она писала о них очень оскорбительные вещи. Она ставила людям оценки: четыре звезды или три больших пальца, опущенных вниз. Каждого, с которым она спала, она детально описывала в дневнике: «У него не стоял, его член был вот такой…»

Сильвия Рид: Когда Лу первый раз пришел к нам в квартиру, он втихаря украл два дневника Энии, потому что подумал, что это мои дневники. Я потребовала дневники обратно, он их отдал, и я передала их Энии – она пришла в настоящую ярость.

Но Эния хотела, чтобы люди узнали, какая она, для этого она и оставляла свои дневники в ванной. Хочу сказать, обычно она вела себя так: вызывающе одевшись, она подходила прямо к парню, очень раскованно становилась прямо перед ним и в лицо спрашивала: «Привет, я Эния, что ты обо мне думаешь?»

Я пыталась соревноваться с ней, но мы явно были в разных весовых категориях. Вот почему она почувствовала себя униженной, когда я стала встречаться с Лу. Потом нас выселили, и я отправилась в Денвер навестить своих родителей. Все это время Эния безумно на меня злилась. Она никак не могла привыкнуть к тому, что я встречаюсь с Лу. До конца примириться с этим она так никогда и не смогла.

Когда я вернулась из Денвера в Нью-Йорк, я совершенно не представляла, чем заняться. Пошла в «CBGB», и Ричард Хелл сказал мне: «Э, давай ты снимешь квартиру в моем доме».

Когда я разобралась с переездом, я зашла к Энии, чтобы позвонить Лу, потому что у меня в квартире не было телефона. Она разозлилась, но я все равно позвонила. Лу очень обрадовался, когда услышал меня, и мы договорились встретиться вечером в «Фебе».

Но он не пришел, и я очень на него разозлилась. Я позвонила ему, а Лу сказал: «Да понимаешь, я собирался к тебе, но зашли ребята, и нам пришлось поработать».

Я была в ярости, поэтому обругала его и повесила трубку.

На следующее утро раздался стук в дверь: это был Лу. Он несколько часов ждал снаружи, чтобы попасть в мой дом; если вы помните, там не было звонка, и приходилось звонить с улицы по телефону. Так как у меня тогда не было телефона, Лу пришлось несколько часов ждать снаружи, пока кто-то не вышел из двери.

Лу спросил: «Хочешь поехать в Монреаль?» Это гораздо круче, чем банальное: «Хочешь сходить в кино?» Я ответила: «Конечно!» После этого мы долго были вместе.

Боб Куин: Сильвия привела Лу Рида в «CBGB», чтобы посмотреть Voidoids. Когда я сошел со сцены, он сгреб меня и сказал: «Ты охуенно великий гитарист!» Что мы тусовались вместе, когда он был в Velvets, он так и не вспомнил.

Я сказал: «Ну, здорово слышать от тебя такие приятные вещи, потому что в свое время ты оказал на меня большое влияние».

Он сказал: «Это все дерьмо, а вот ты – охуенно великий, ты – ля-ля-ля».

Он говорил: «Я надеюсь, ты сам понимаешь, что никакая вы не группа. Смысл музыки – в силе и власти, и ты должен просто прийти к этому и привести всю группу. И еще ты должен перейти на другую сторону сцены и выдернуть вашего гитариста из его убожества».

Я сидел с ним за столом, и кто-то прошел мимо; на секунду я отвел взгляд в сторону, и он сказал: «Черт побери, смотри мне в глаза, когда я говорю с тобой, или, да поможет мне бог, я дам тебе в морду».

Я засмеялся.

Он сказал: «Кончай смеяться, я говорю совершенно серьезно. Если ты еще раз посмотришь в сторону, я дам тебе в морду».

А ведь он только что гнал мне, какой я великий! После таких слов я не спускал с него глаз.

Айвен Джулиан: Я был в группе новичком. Вначале Ричард Хелл относился ко мне довольно прохладно, но потом он стал брать меня с собой, он брал меня к «Максу», мы там бесплатно ели, и там я однажды видел, как он шел на выход и поджег сигаретой свои волосы. Мне было лет двадцать. Однажды ночью Ричард оставил меня с Терри Орком, который усердно накачивал меня бухлом. Потом Терри спросил: «Эй, хочешь, пойдем ко мне, послушаем музыку?» Я подумал: «Вау, какой славный парень».

Мы отправились на его чердак в Чайнатауне, он включил музыку, потом принес еще бухла и какой-то фигни, и я внезапно просто отрубился – БУМ – на постели. И вдруг этот волосатый шарик падает на меня сверху. Я растерялся: «Эй парень, что за дела?»

Он пытался снять с меня штаны. Я сказал: «Терри, я сейчас сблюю. Выпусти меня отсюда». Он потащил меня в туалет. Но пока я обблевывал туалет, Терри все время пытался снять с меня штаны. Я сопротивлялся: «Парень, нет, я этим не занимаюсь».

Я убежал оттуда буквально с полуспущенными штанами. Было морозно, на мне не было ботинок, сверху – только рубашка, какая-то такая фигня. Я прибежал к дому Ричарда часов в пять утра. Рассказал Ричарду всю историю, и он сказал: «Да, Терри – он такой». Я спросил: «Зачем ты меня с ним оставил?» Он сказал: «В смысле?»

Он вообще был рассеянный.

Но в конце концов Ричард сказал: «Ладно, приходи, поживешь у меня». У него была свободная комната и все, что надо; я переехал к нему, и потом все думали, что мы какое-то время были любовниками, ха-ха-ха! Самое страшное в жизни с Ричардом было, когда я вошел в дверь и увидел, что Ричард лежит в ванне совершенно обдолбанный, а вода уже почти накрыла его рот. Я схватил его за руки и подтянул вверх. Он немного пришел в себя и сказал: «Угу». Я сказал что-то вроде: «Извини, но ты вроде как тонешь».

К счастью, нас услышали Clash, мы им понравились, и они пригласили нас в Англию играть у них на разогреве.

Ричард Хелл: В наше первое турне по Англии мы отправились с Clash в 1977 году. Я пошел на это дело в трезвом уме, но поскольку еще не знал, чего ждать, турне оказалось совершенно убогим. С одной стороны, я не знал, где вырубить дури, и маялся от этого, с другой стороны, британская публика была совершенно ужасной. Абсолютно мерзкой. Знаете, это было на безрыбье. И хотя я старался видеть в этом светлую сторону – что это британский способ сказать «Мы вас любим», – но это капитально доставало.

Боб Куин: Мерзкое ощущение, когда каждую ночь тебя заплевывают, и не обязательно от восхищения. В начале концерта, по крайней мере, в нас плевались пивом. Но когда пиво кончалось, они начинали просто харкать кто во что горазд. Иногда, когда я пел бэк-вокал, харчок прилетал мне прямо в рот. Каждую ночь, приходя в отель, я чистил одежду, оттирал гитару и надеялся, что наутро, к нашему отъезду вещи высохнут.

Когда тебе в голову попадают полными банками пива, настроение портится. Эти банки были как пушечные ядра, и мою душу трогала самоотверженность, с которой зрители по своей воле жертвовали таким количеством пива, чтобы ранить музыкантов. У них получалось. Если каким-нибудь предметом попадали в Айвена, он просто швырял его обратно в публику; но в чем фишка: он ведь мог попасть, например, в девятилетнюю девочку или еще в кого-то, кто ничего плохого не делал, так вот, я всегда смотрел в оба, кто в зале чем занят.

Это был один из концертов в Дерби – Лестер тоже был там, но он так надрался, что, когда потом мы с ним говорили о том случае, он ничего не мог вспомнить, хотя находился в центре событий. Так вот, нас поливали матом. Какой-то парень в первых рядах держал большую банку с пивом, он просто кинул ее в меня, как будто я был пожарным краном, и промочил меня насквозь. Меня стукнуло банкой, я был весь мокрый, и я видел этого пацана с мощным пластиковым биноклем. Мы только что допели песню, и вдруг я увидел человека, который приготовился что-то в меня кинуть, и я сказал ему: «Не делай этого». Он что-то швырнул мне в голову, и тогда я вынул штекер из своей гитары – это был «Фендер», по форме вылитая бейсбольная бита. Я пошел в зал, и с размаху охерачил гитарой человек семь-восемь. Я трус, я полный трус, я хилый парень, я просто вышел из себя – но им это очень понравилось. Они это очень любили.

Впечатление было ужасное.

Ричард Хелл: Куин маниакально заботится о своих гитарах. На сцене он обычно отодвигался назад как можно дальше, он хотел быть подальше от зрителей, которые плевались в музыкантов. Но кто-то попал в его гитару большим, густым харчком. Он видел, кто это сделал, и гитарой сломал тому парню челюсть.

Так вот, этот парень потом пришел к нему за кулисы, чтобы спросить автограф! Они были чокнутые, они были похожи на британских футбольных фанатов, озверевшая публика, классический случай. Они хотели кайфа, агрессии и мерзости, стать берсерками, понимаете?

Еще доставало, что первая песня Clash называлась «I’m So Bored with the USA» – «Мне так надоели США». И мы, естественно, не могли не принимать эту песню на свой счет. Хотя мы и не отождествляли себя с США.

Боб Куин: Никто не шел на концерт, чтобы увидеть нас. Они были из Англии, они придумали рок-н-ролл, и они не хотели нас. И они скандировали: «Нам так надоели США».

Я думал, что как ребята Clash приятные, но в них было столько же музыкального эгоизма, сколько у Ramones. Вдобавок они пытались вставить в свои ебаные песни тему социальной справедливости, но вряд ли в этом они что-то понимали. Лично мне их музыка казалась просто гнусной. Я покупал их альбомы только из-за того, что Лестер их обожал. Я тоже пытался полюбить эту муру, но не нашел у них ничего, что могло бы мне понравиться.

Айвен Джулиан: Вы можете себе представить: каждый день в восемь утра мы набивали собой маленький автомобиль, зная, что в семь вечера мы будем по уши в слюне и мокроте? Кроме того, Ричард был совсем плохим из-за наркоты…

Ричард Хелл: Ох, мне было так погано, я не хотел никого видеть, лежал в кровати, потел и блевал.

Я пошел в аптеку и купил какую-то дрянь, которую мне там посоветовали, кажется, с кодеином – ужасную темно-коричневую дрянь, похожую на блевотину. Я попытался взять несколько флаконов.

Мы путешествовали в исключительно убогих условиях. Мы разозлились на Sire, потому что у них был дорожный менеджер на тачке, а мы вчетвером ехали в тесноте в мини-каре – не в микроавтобусе, а в маленьком автомобиле, в котором сзади приходится сидеть на бугре карданного вала, и коленки оказываются выше ушей. Мы три недели мотались по всей Англии, замаринованные в этом мини-каре. Это было действительно убого.

Боб Куин: Я никогда бы не стал джанки, потому что я всегда смотрел «Dragnet» – и я знал, что если ты покуришь марихуаны, то через две-три недели ты будешь грабить банки.

Первое английское турне было запредельно кошмарным, потому что когда у нас случался свободный день – а мы путешествовали по всей Англии, – нам приходилось возвращаться в Лондон, где в то время были дружки Ричарда, Heartbreakers. Нам надо было переться к черту на рога в Лондон, чтобы Ричард мог с ними потусоваться. Ричард был совершенно не в себе: однажды он не смог дождаться, пока мы доедем до отеля. Он сказал: «Я схожу здесь». Потом, на светофоре, он выпрыгнул из машины, и нам пришлось тащить его вещи в отель.

Ричард Хелл: Я постоянно чувствовал себя разбитым и больным. И все, что происходило в Англии, было совершенно чуждым. Я знал, что мы не можем понравиться этим детям. Потому что я был там, где Clash и Sex Pistols были четыре года назад. Было ясно, что эти дети никогда не смогут проникнуться тем, что я делал, потому что все, чего они хотели, – достичь крайних степеней идиотизма. Понимаете, целеустремленно быть настолько кошмарным, мерзким и слабоумным, насколько ты можешь, а я к тому времени уже закончил эту игру.

Конечно, я все еще мог быть мерзким и слабоумным, но к тому моменту мне это уже надоело.

Глава 31 Падение

Джим Маршалл: Среди ночи я часто звонил Лестеру Бэнгсу в офис журнала Creem. Например, часа в два. Я всегда страдал бессонницей, даже когда был ребенком; так вот, я звонил Лестеру, потому что он все ночи напролет сидел в офисе. Однажды ночью, когда я очередной раз позвонил ему, он дал мне послушать пробную пластинку первого альбома Патти Смит, «Horses» – запустил ее по телефону, всю целиком, от начала до конца.

Поэтому я купил «Horses» в день выхода альбома. Музыка Патти меня полностью захватила. Я заказал по почте ее сингл «Piss Factory», и он мне очень понравился. Но потом меня разочаровал ее второй альбом, «Radio Ethiopia». Он был несколько более коммерческим и несколько более авангардистским – коммерция и авангард в одном флаконе. Я не врубился. Я не знал, что с ним делать.

Легс Макнил: Когда Патти Смит писала в студии альбом «Radio Ethiopia», меня послали взять у нее интервью для передовицы в Punk. После интервью с Лу Ридом наша техника вовлечения людей в разговор строилась на том, чтобы вместе потусоваться, нажраться в стельку и подождать, пока все выродится до полного отупения.

Вообще, интервью Punk – достойный повод, чтобы схлопотать по ушам. В те времена я просто снова и снова задавал одни и те же тупые вопросы: «Какой сорт гамбургеров вам больше нравится? Как, по-вашему, “Блимпис” лучше, чем “Макдоналдс”?»

Люди сатанели от тупых вопросов, орали на меня, а потом что-нибудь происходило. И если случалось что-то достаточно забавное, Хольмстром превращал это в комикс. Я думаю, замысел был – не слушать чужие излияния, а провоцировать какие-нибудь события.

Так вот, Патти собиралась чинно сидеть и давать серьезное интервью. Потом появился я. У меня не было домашних заготовок, я не хотел слушать разговоры об искусстве и поэзии. Я вел себя типа: «Эй! Это правда, что на ваших записях играют Aerosmith?»

Патти была оскорблена. Она немедленно начала кричать на меня: «Это был тупой вопрос, и тот, кто поручил тебе его задать, искал проблем на твою задницу, потому что если бы я была в плохом настроении, если бы я была не в духе, ты бы вылетел отсюда вперед головой. Но тебе повезло, ты мне понравился».

Потом Патти выдала мне длинную лекцию о значении андеграундной прессы, о профессионализме и о послании людям, о том, как искусство всех спасет, а потом она повернула к величию фресок итальянского Ренессанса. Я совершенно не врубался, о чем она говорит.

Я говорил что-то вроде: «Извини, Патти. Я не буду больше так делать, я обещаю. Так как ты думаешь, теперь мне можно выпить пива?»

Джим Маршалл: Я пытался сделать фэнзин на ксероксе для музыкальных фанатов в то время, когда еще учился во Флориде в школе. Я знал много наркодилеров и других людей с деньгами, и понимал, что смогу найти средства на издание своего журнала. Когда я услышал, что Патти приезжает с концертом в Тампу, я позвонил ее менеджерам в Нью-Йорк, и они устроили для меня интервью. Знаете, я тогда был шестнадцатилетним ребенком с магнитофоном, который шел брать интервью с мыслью: «Сейчас меня вышвырнут из их номера».

Но Патти, и Ленни, и вся группа были очень, очень хорошими ребятами. Я сделал интервью с Патти, записал четыре девяностоминутные кассеты и потом тусовался с ними два дня. Пили они мало, поэтому почти все их пиво досталось мне. Они все курили марихуану, и я принес им травки, что им, конечно, понравилось. Патти была очень милым и вдохновенным человеком. Она первая подсказала мне идею переехать в Нью-Йорк. Патти сказала мне: «О, тебе надо перебираться в Нью-Йорк. Там больше людей, которым нравится такая музыка. Если ты уедешь из места, где сейчас живешь, тебе, может быть, удастся понять, что делать со своей жизнью».

Группа Патти Смит играла на стадионе в Тампе, во Флориде. Это место было похоже на что-то из «Spinal Tap»[56].

Это был тот самый кошмарный стадион, где обычно выступали Тед Нюджент, Aerosmith и Kiss.

Патти Смит играла на разогреве у Боба Сигера, и их выступление с треском провалилось. Все шло классически: Патти с группой спели первую песню, но аплодисментов не было. Публика просто тупо втыкала. Они начали вторую песню, «Ain’t It Strange», и Патти закружилась. Сцена была действительно высокой, метра три-четыре до земли, а внизу – яма, прикрытая щитом из грубо сколоченных досок.

Джей Ди Даггерти: Мы играли на разогреве у Боба Сигера, и они не разрешили нам включить все освещение. Патти упала со сцены, когда пела «Ain’t It Strange», песню о противостоянии Богу. Тема песни – обращение к богу: «Давай, покажи мне свой лучший удар, я могу принять его, ты, мудак!», – очень дерзкий вызов, вроде: «Мы будем биться на твоих условиях!»

Джеймс Грауэрхольц: Патти говорила мне, что она представляла себе это выступление как слияние в экстазе жизни и смерти. Во время выступлений она придерживалась философии «кружащегося дервиша» и думала, что впасть в транс – ее долг перед публикой. Она рассказывала мне, что часто мастурбирует на сцене.

Ленни Кай: Мы с Патти всегда исполняли небольшой балет в середине «Ain’t It Strange». Потом она спела ту часть песни, где она бросает вызов богу – «Давай, боже, сделай первое движение!» – и закрутилась.

Мы играли песню, и в тот момент глубоко ушли в себя, импровизировали, начали раскачивать ритм; Патти кружилась и кружилась, она приблизилась к микрофону – и исчезла.

Джей Ди Даггерти: Было темно, а на полу стоял монитор, который Патти не заметила, потому что он был черным. Она упала назад. Я видел, как она падала, и первой моей мыслью было: «О боже, она или погибла, или сейчас прыгнет обратно на сцену», – а потом пришла вторая мысль: «Ох, елки! Я остался без работы». Знаете, это нормальная человеческая реакция, но я до сих пор чувствую себя виноватым из-за того, что так подумал.

Джим Маршалл: Патти буквально улетела спиной со сцены. Я стоял в метре от нее, когда она начала падать. Я поднял руки, пытался ее поймать. Ее брат Тод был администратором группы, он стоял с другой стороны, и он тоже пытался поймать ее.

Патти ударилась основанием шеи о доски в яме – БАМ! Потом она тяжело упала и второй раз ударилась головой – об пол. Кровь была повсюду. Я не знаю, приглючилось мне или это было на самом деле, но я слышал что-то вроде громкого хруста, похожего на тот, который раздался, когда Джо Тейсмен сломал ногу: КРАК!

Было очевидно, что ебнулась она сильно. Она подергивалась, везде была кровь, похоже было, что она сломала себе шею. Ее положили на большие носилки с колесиками и увезли в больницу. Никаких посещений. Я думаю, ее ребята решили, что она сломала себе шею, и на следующий день ее забрали на самолете в Нью-Йорк.

Ленни Кай: Концерты становились все безумнее и безумнее. Казалось, что тотальный хаос – единственный вариант выступления. Когда Патти упала со сцены в Тампе и сломала шейный позвонок, показалось, что это — точка.

С этой минуты вселенная стала сжиматься. Мы бросили наш вызов так высоко, как только смогли. Это было «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи».

После падения для нас настал черед «успокоения». Мы оказались на обочине. Нам пришлось отказаться от турне по Европе. Мы просидели дома год, тот самый год, когда панк завоевал мир. А мы, погрязшие в разочаровании, остались на запасном пути.

Джей Ди Даггерти: С тех пор мы ни разу не исполняли «Gloria». Мне кажется, Патти изменилась и осознала собственную духовность и некую духовную систему. Думаю, она стала воспринимать мир по-другому. Я не обсуждал с ней эту тему, это мое личное мнение. Она разрабатывала темы воскрешения и перехода в другое пространство, а я в то время размышлял над темой распятия, моей персональной Голгофой. Мы вернулись в Нью-Йорк и оказались безработными. Это было время, когда мне казалось, что надраться днем – не такая уж плохая мысль.

Легс Макнил: Патти прислала мне записку, в которой благодарила меня за интервью и просила позвонить ей. Конечно, я позвонил. Я слышал о том, что она упала со сцены во Флориде, но я не знал, насколько сильно она разбилась. Я думал, что все не очень серьезно, потому что тогда из года в год появлялись истории о том, как Игги летал со сцены, и никто даже не задумывался, остался ли он целым.

Тогда люди все еще казались несокрушимыми. Все обладали какой-то карикатурной жизнестойкостью. При всех сексуальных приключениях, наркотиках, падениях, которые были в жизни каждого, все оставались целыми и невредимыми. Но Патти пострадала, она на самом деле попала в беду. Она попросила меня не смешить ее, потому что ей было больно смеяться.

Джим Кэролл: Патти всегда казалась мне истинной христианкой; по-настоящему истинной христианкой. Она не ходила в церковь, но она часто читала Библию. Люди говорили о словах ее песни «Иисус умер за чьи-то грехи, но это были не мои грехи», но для меня она всегда оставалась христианкой.

Не знаю, может быть, она понимала, что в детстве я был католиком и на самом деле всегда католиком оставался. Я люблю ритуалы католицизма. Я ненавижу ебаную политику, и папу, и все прочее, но католические ритуалы – это волшебно. Я думаю, месса – это волшебный ритуал во имя Бога, это пресуществление, и смысл креста – я имею в виду терновый венец? Подвергнуться бичеванию? Это и есть панк-рок. Я вспоминаю, как говорил это однажды ночью на шоу Тома Снайдера, а он ответил: «Некоторые люди – не я, но многие люди – могут подумать, что это богохульство».

Я ответил: «Не так, Том, потому что я сам – из очень религиозной среды». Ха-ха-ха! Ребята, я потом получал письма!

Часть пятая Найти и уничтожить 1978–1980

Глава 32 Потому что ночь[57]

Легс Макнил: Панк казался нам свежим и ярким явлением, могучим культом. Панк не был явлением политическим. Хотя, возможно, в некотором роде он все же был связан с политикой. Однако панк был замечателен тем, что в нем не было политической программы. Сутью панка была настоящая свобода, свобода личности. Делать что угодно, лишь бы задеть взрослых. Просто быть таким отвратительным, каким сможешь. Это казалось восхитительным, радостно возбуждающим. Быть такими, какими мы были на самом деле. Знаете что? Я просто обожал это.

Вспоминаю, что больше всего любил ночи, когда мы просто выпивали и бродили по Ист-Виллидж и валяли мусорные баки. Просто ночь. Просто ночь. Просто сознание, что такие ночи повторятся снова. И ты сможешь опять пойти гулять, понимаешь? Это казалось замечательным. Мурлыкать про себя какую-нибудь песню и ждать приключений – это было то, что надо. Снимать девочек. Рисковать своей задницей. Отправляться в такие глубины фантазии, где раньше никогда не был.

Мэри Хэрон: Отправляясь в «CBGB», я каждый раз чувствовала радостное волнение; вначале там был квартал, когда вы проходили мимо оперного театра «Амато» и потом мимо отеля «Палас», иронический титул здания на улице Бауэри, хотя тогда ирония пропитывала все вокруг, – и потом, после отеля «Палас», на горизонте появлялся «CBGB».

Мое сердце почти выпрыгивало из груди каждый раз, когда я шла туда. Потом открывалась дверь, и я попадала внутрь. Эта дорога всегда меня возбуждала. Все было новым и волнующим, мне казалось, что я иду прямо в будущее.

Это было слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. И конечно, я испытывала чувство вины, потому что мне уже была обеспечена хорошая карьера, но потом я ушла из колледжа и даже не могла определиться, хочу ли я вообще делать карьеру – может, лучше написать роман какой-нибудь… Ход моих мыслей вызывал у меня пуританское чувство вины, мне казалось, что следует стать серьезнее.

Однажды, сидя с Легсом у «Макса», я спросила: «Что же мы делаем?»

Понимаешь, днем я выполняла какую-то нелепую работу, а потом каждую ночь сидела до четырех часов и размышляла: «Что я делаю со своей жизнью?»

Никогда не забуду то, что Легс сказал мне той ночью. Он взглянул на меня и сказал: «Мэри, мы – молодые. Мы просто оттягиваемся».

И я ответила: «Ясно». Знаете, я сказала себе: «Он абсолютно прав, так что прекрати ныть!» Так я и сделала, и рада этому до сих пор.

Дамита: Накануне моего совершеннолетия мы пошли в «CBGB», и Эния представила меня Силвейну Силвейну, бывшему гитаристу New York Dolls. Он сказал мне: «Знаешь, я иду домой. Пойдешь со мной?»

Я пошла с ним, и потом все было замечательно, а на следующую ночь мы пошли в «Оушен клаб» на Talking Heads. Эния уговаривала меня попробовать кислоту. Я отвечала: «Нет, нет, нет». Она настаивала: «Давай, давай! Ведь это тебе исполняется двадцать один год, ты просто обязана попробовать кислоту!»

Я попробовала. Потом она одела меня в обтягивающие пурпурные шелковые штаны, черные сапожки на шпильках, тесно облегающий свитер из ангоры, и мы пошли.

Этим вечером ребята снимали на видеокассету все, что происходило в «Оушен клабе», в том числе и то, как мы за очень прикольным столиком пытаемся делить креветочный салат. Это в самом деле выглядело ужасно. Свет был такой яркий, что я не могла поднять глаза, чтобы посмотреть на людей вокруг.

Потом пришел Джоуи Рамон. Я сказала ему: «Слушай, у меня нет денег, и я только сейчас начала отходить от кислоты. Можешь выручить? Купи мне пару пива, а?»

Там была девчонка, которая пришла с Джоуи, она повторяла: «Чего ты с ним все время разговариваешь?! Сегодня он мой! Пожалуйста, уходи, не обламывай мне фишку!»

Я ответила ей: «Могу же я с ним просто выпить!».

Я действительно не собиралась к нему домой, но кончилось тем, что Джоуи послал эту девчонку подальше. Потом он сказал мне: «Давай пойдем в “CBGB” и чего-нибудь выпьем».

Было уже пять утра. Я сказала: «Но там сейчас уже закрыто!»

Джоуи ответил: «Для меня – нет».

Патти Джордано: На моем «Мустанге 66» с откидным верхом мы с ветерком носились из «Макс Канзас-Сити» в «CBGB». Мы мотались туда-сюда – между «Максом» и «CBGB» – смотря по тому, где какая группа играла. Если играли пять разных групп в разное время и в одном месте становилось скучно, мы говорили: «Все, уходим». Прыгали в тачку, ехали в другое место и слушали других.

Однажды ночью я припарковалась около «CBGB». Там был Ди Ди. Я поболтала с ним, и он рассказал мне о своих проблемах с Конни. Похоже, она крепко загрузилась дурью и начала цепляться к Ди Ди. Это была очень напряженная ночь. Конни кипела яростью. Ди Ди сказал мне что-то вроде: «Не знаю, что делать. Не знаю, куда идти, потому что живу с женщиной, которая собирается меня убить».

Конечно, в такой ситуации я сказала: «О, я помогу тебе!»

Мне кажется, Ди Ди обратился именно ко мне из-за того, что ему нужен был надежный человек, а я выглядела вполне вменяемой. Консервативная, спокойная девушка из Джерси. Я выглядела совсем не как классический в то время вариант дикой-и-безумной шлюхи.

Потом я собралась уходить и сказала Ди Ди: «Если хочешь, присоединяйся к нашей компании, у меня тут машина, мы можем отправиться к “Максу” или еще куда-нибудь».

Ди Ди вышел из клуба, и мы прыгнули в машину. А Конни выбежала за нами совершенно безумная, в неистовой ярости, и начала кричать: «Ты что делаешь в машине? Ты что делаешь? Ты куда собрался? Кто это с тобой?» Знаете, она была злая и невменяемая, как будто хотела его убить.

Потом Конни запрыгнула на капот машины и стала колотить по ветровому стеклу пивной бутылкой. Моя подруга Лора кричала мне: «Патти, Патти, скорее! Поехали!»

Я рванула с места, как будто Конни и не торчала на капоте. Она крепко держалась, но потом все же отвалилась. Мы поехали к «Максу», и по дороге хохотали. Когда пришло время расходиться по домам, я пригласила Ди Ди к себе, мы пошли вместе и он жил у меня пару месяцев.

Дамита: По дороге в «CBGB» я заслонила Джоуи Рамона своим плащом, чтобы никто не видел, как он писает, а рядом стояла какая-то девчонка, которая шла за нами хвостом всю дорогу. Она плакала, почти рыдала: «Джоуи!»

Я предложила ей пойти с нами в «CBGB». Там уже были остальные «Рамоны», Хилли, и еще туча народу, включая Легса и Роберту Бейли, и мы все стали играть в пинбол. Я сидела на бильярдном столе, а Джоуи запрыгнул ко мне и залил пивом мои штаны. И стал меня целовать. Я говорила себе: «О мой боже, это и правда возбуждает! Я поимела прошлой ночью Сила, с которым мне всегда хотелось поебаться, и вот теперь я поимею Джоуи!»

Та девица почти рыдала: «Здорово придумано! Почему бы не потащить ее через весь город, чтобы потом забить на нее?»

Джоуи спросил меня: «Не пора ли нам домой?»

Девица шла за нами до дверей, и Джоуи сказал ей: «Послушай, мы идем спать».

Она сказала: «Вот как? А я держу ваш шлейф всю дорогу, начиная с Бронкса!»

Тогда мы сказали ей: «Ладно, пошли с нами».

Мы сидели на кровати Джоуи и целовались, а девушка сидела на краю кровати и плакала.

Джо сказал ей: «Эй, хочешь посмотреть телек? Только не включай громко, чтобы не разбудить Артуро».

Девушка вышла, и мы услышали, как она шарит в темноте. Она повалила какие-то вещи, и Артуро с воплем подпрыгнул с постели и вышвырнул ее из комнаты. Мы с Джоуи просто животы надорвали, но старались не слишком шуметь, чтобы Артуро не наорал и на нас.

В конце концов я потрахалась с ним, но наутро нам было как-то неловко. Он искал свои очки. Я не могла найти свой лифчик.

Пэм Браун: Однажды ночью, после того как Ramones закончили выступать в «Клаб 82», я возвращалась домой в четыре утра, рядом со мной остановился «кадиллак» и какой-то парень сказал мне: «Дам пятьдесят долларов, если отсосешь».

Я подумала: «Вау, пятьдесят долларов!»

В то время я отчаянно нуждалась в деньгах. Мы с Джоуи Рамоном жили у Артуро и питались кашами, хлопьями, плавленым сыром и сэндвичами с томатом – вот и все наше меню. То, что парень предложил мне, я всегда хотела сделать, – многие женщины мечтают об этом в своих фантазиях – и я была достаточно пьяная, чтобы действительно решиться на это.

Поэтому я сказала: «Хорошо». И села в машину.

Это оказалось так ЛЕГКО. Парню очень понравилось, через некоторое время он позвонил мне и стал моим постоянным и единственным клиентом.

Я стала тусоваться с этим парнем, который оказался сутенером. Я так его боялась! Мы садилась в машину – у него там были его девчонки и героин – и ехали в самые ужасные места и там оттягивались. Для меня это был предел – я ужасно боялась ехать в Гарлем, – но это было так круто, к тому же я могла бесплатно нюхать героин и кокаин всю ночь. Это было потрясно.

Дэвид Годлис: Я начинал понимать, что хочу сфотографировать в «CBGB» тот особый облик, который вещи приобретают ночью. Я был увлечен книгой Брассая «Тайный Париж тридцатых». Книга рассказывала о вечерах, проведенных автором в Париже, в ней были фотографии, причем все сделанные ночью. Я просто проглотил эту книжку.

Поскольку я проводил все ночи в «CBGB», я сказал себе: «Подожди-ка, я постоянно торчу в этом месте, сейчас ночь, и эту ебаную ночь я целиком провел здесь. Может, сейчас и не тридцатые годы, а семидесятые, но я могу сделать здесь то, что задумал».

Вы знаете Роберта Франка? Он тоже оказал на меня большое влияние. Некоторые из моих работ были сделаны под впечатлением от его книги «Американцы»: он поймал детей, сидящих вокруг музыкальных автоматов, – я хотел сделать похожие снимки в «CBGB».

Однажды ночью Роберт Франк пришел в «CBGB» – он жил на Бауэри, напротив клуба – и спросил меня: «Что здесь происходит?»

Я ответил: «Ну, это вроде музыкальной сцены…»

Он сказал: «Похоже, стиль одежды играет здесь немалую роль».

Я просто онемел, потому что передо мной стоял мой кумир, я видел его здесь, в том самом месте, где я только собирался повторить то, в чем он когда-то уже добился успеха. Я с трудом вставил пару слов между его двумя фразами.

После того как Роберт Франк ушел, все спрашивали меня: «Что это за ископаемое, с которым ты разговаривал?»

Они не знали, кто он, они не имели ни малейшего представления о другом мире. Тогда я это ясно понял. Я спросил: «Вы знаете снимки на обложке “Exile on Main Street”? Он их сделал. Это был Роберт Франк. Он снял фильм “Блюз хуесосов!”» Тогда в их глазах он стал крутым парнем. Они сказали: «Ага. Ладно, теперь понятно».

Ричард Ллойд: Я познакомился с одной женщиной, которую звали Сьюзен. Она была связана с парнем, который возил наркоту из Таиланда. Эти ребята нанимали толстых женщин, которые отправлялись туда якобы на отдых и каждый раз привозили около фунта наркоты, спрятав товар на заднице. Сьюзен запала на меня и стала снабжать бесплатным героином.

Никогда не думал, что человеческому существу позволено употреблять столько героина, сколько загнали в себя мы. Я не способен описать это словами. Мы загрузили в себя столько наркоты, что она в любом количестве перестала нас торкать.

Каким-то образом я узнал имя врача, занимавшегося Rolling Stones. Я обратился к нему, и он дал мне черную коробочку, так называемый трансэлектронный катализатор, который крепился за ухом. Приспособление не устраняло наркозависимость, но убирало симптомы абстиненции. Правда, оно не решало проблему полностью. Вы постоянно находились в десяти секундах от ломки, призрак которой витал рядом, но не мог вас схватить. Хотя самочувствие все равно было поганым, но все же не таким, как без этой штуковины.

В клинике я познакомился с Анитой Палленберг. Она тоже пыталась слезть. Кажется, там был еще Кит Ричардс, который лечился и пришел в норму, если Киту это слово вообще подходит. Но, по крайней мере, он не употреблял героин.

Я подружился с Анитой, и мы стали покупать наркотики вместе. Наши отношения были платоническими, мы объединились в любви к наркоте. Она закладывала что-нибудь из своих драгоценностей, и мы отправлялись в Нижний Ист-Сайд на лимузине. Дилеры охуевали: «Уберите этот ебаный лимузин из нашего квартала! Вы что, спятили?»

Но однажды этот лимузин спас мою задницу. Мы приехали на перекресток Девятой улицы и Авеню С. Я только что затарился наркотой и вдруг услышал: «Ни с места!»

Я продолжал идти – лимузин был припаркован напротив – и снова услышал: «Стоять! Полиция!»

Я побежал и впрыгнул в лимузин; я чуть не наложил в штаны: у нас была наркота, – и я закричал: «Что делать? Анита, что делать?»

Копы подошли к лимузину и потребовали у шофера впустить их, но он сказал: «Нет».

Мы с Анитой сидели сзади и тряслись от страха. Шофер лимузина сказал: «Это частная машина, и для обыска вы должны иметь ордер. Этот лимузин арендован, я даже не имею права сказать вам, кто сидит сзади».

В конце концов копы сдались. Так лимузин нам помог.

Сильвия Рид: Хотя я была помешана на Лу Риде, я продолжала встречаться с другими ребятами. В те дни мы не болтали долго, мы просто шли вместе домой. Для меня блядство было защитной реакцией, попыткой спасти свою личность от одержимости Лу.

В то время Эния часто садилась со мной рядом, и мы разговаривали. Она говорила – и это был настоящий комплимент в устах Энии, – что я приобретаю репутацию развратной женщины. Я, со своей стороны, тоже чувствовала, что чего-то достигла, если уж Эния заговорила со мной о вреде сексуальной неразборчивости. Понимаете, Эния считала совершенно естественным секс со знаменитостями – это она понимала. Она осуждала меня за то, что я иду домой с каким-то неизвестным парнем из какой-то неизвестной группы.

Непростительно – я встречалась даже не с лидером той ужасной группы, а с барабанщиком, с простым барабанщиком. Конечно, стыдно, но он был таким милым парнем!

Эния заявила, что обо мне пошли разговоры. Я спросила: «Хорошо, кто?»

Она ответила что-то вроде: «О нет, я не собираюсь называть имен». Вот и все дела.

В ответ на поучения Энии я опять пошла домой с каким-то парнем. Мы сидели в «CBGB», и я испытывала своего рода гордость, потому что хотя я была по-прежнему совершенно помешана на Лу, этим поступком я заявляла о своей независимости. Так я отвоевывала жизненное пространство, которое тут же исчезало, стоило мне сосредоточиться на Лу.

Джида Гэш: Однажды ночью я попыталась пойти домой с Игги. Чита не заметил этого, потому что был совершенно пьяный. Я думала: «Вот это да, сам Игги Поп! Мой герой».

Мы оба были пьяны в стельку, и я, с трудом маневрируя, вывела Игги из клуба на улицу, но когда мы сели в машину, нас окружили Dead Boys и сказали Игги: «Ни в коем случае, парень! Это телка Чита».

Игги рыгнул и пошел обратно в клуб. Я осатанела.

Дункан Хана: Как-то раз я сидел у «Макса»; представьте мои французские сигареты, прическу в стиле Франсуа Трюффо, грязную рубашку и галстук – прикид французского гангстера. Амос Поу подошел ко мне и сказал: «Привет! Хочешь сняться в моем новом фильме?»

Я видел «Blank Generation», его документальный фильм о «CBGB», – на мой взгляд, полный отстой. У него были объективы с зумом, и он постоянно телепал картинку вперед-назад – это сводило с ума, очень хотелось придушить оператора. Просто чтобы камера перестала дергаться. Но когда он предложил мне сняться в следующем фильме, я ответил: «Конечно!»

Потом я подумал: «А, понял! Какая такая съемка? Не будет никакой съемки». Ну, знаете, идиотский розыгрыш.

Все же я спросил: «Эй, а когда ты начинаешь съемки?» Знаете, я думал, он скажет: «Э… Года через полтора».

Он сказал: «Через две недели».

Я воскликнул: «Две недели! Вау! Тогда мне надо скорее прочитать сценарий».

Он ответил: «Собственно, я его еще не написал». Я чувствовал что-то вроде: «О! Великолепно! Идиотизм в чистом виде». Я сказал: «Ты делаешь картину без сценария, с актерами-любителями в главных ролях, и ты собираешься начать через две недели? Классно!»

Амос работал в то время таксистом, но каким-то образом собрал шесть тысяч баксов. Он собирался снять художественный фильм – вещь в стиле Жана-Люка Годара, что-то вроде присяги на верность французской «новой волне».

Фильм назывался «Незаправленные кровати», и Дебби Харри играла мою девушку. Я познакомился с ней на съемках, мы должны были сняться в любовной сцене. С ней был ее друг, Крис Стейн. Во время съемки мы с Дебби не касались друг друга, к моему глубокому сожалению. Мы были одеты, потом когда мое отражение появлялось в зеркале, она целовала его. Потом экран чернел.

В следующей сцене мы снимались в нижнем белье. Сигареты. Я был стильным, французским и бесстрастным. Она была стильной и горячей. Она спела маленькую песню. Песня вышла так себе. Молчу уж о духовых инструментах.

По существу, мне приходилось изображать этакое… «изваяние». Которое курит. И подает идиотские реплики в дурацких диалогах. Это было ужасно.

В какой-то момент съемок я сказал: «Знаешь, нам не хватает экзистенциализма».

Амос ответил: «Правильно». Но, думаю, он не знал разницу между сюрреализмом и экзистенциализмом. Поэтому он дал мне прочитать эту штуку «Почему гамбургер – это корова» – некую вариацию на сюрреалистическую тему об употреблении в пищу мяса. Вы знаете, это было не «Бог умер». Скорее это напоминало обсуждение диеты.

Ричард Ллойд: Мы с Анитой отправились на Ямайку и остановились на сказочной пляжной вилле. Мы прихватили с собой двухнедельный запас героина и, само собой, прикончили его дня за три. У нас были с собой таблетки перкодана, но на нас они не действовали. Я отправился к местному врачу, меня буквально трясло, и я сказал ему: «Я не могу без наркотиков, и я застрял на вашем убогом маленьком острове совершенно без героина. ПОЖААЛУЙСТА, помогите мне!»

Он сказал: «Я бы рад выписать вам что-нибудь, но в аптеке нет даже шприцев. Вам придется съездить в Кингстон…» До Кингстона было восемьдесят миль.

Я бормотал что-то вроде: «Но вы не понимаете…»

Биби Бьюэл: Я пыталась пробиться в Лос-Анджелесе – встречалась с режиссерами, которые делали кино.

Однажды вечером моя подружка Пэм сказала мне: «Послушай, сегодня я хочу пойти на вечер Голливудского Кайфа, потому что там будет крутое шоу – Минк ДеВиль, Ник Лоу и Элвис Костелло».

Мы пошли вместе и всю ночь сидели на своих местах, но перед выходом Элвиса Пэм сказала: «Надо прорываться вперед, к сцене, потому что такой сильной вещи ты никогда еще не видела».

Я спросила: «Ты шутишь? Неужели это так круто?»

Мы с толпой стояли у сцены, зал гудел, все были сильно возбуждены, мы с Пэм тоже волновались, как два маленьких ребенка.

Внезапно загорелся очень сильный свет, и следующее, что я помню, – луч, направленный на человека на сцене. Он стоял там, широко расставив ноги и сведя носки внутрь, в очках с роговой оправой. Я взглянула на него и воскликнула: «О боже! Это же тот самый чертов парень! Прямо не верится!»

За два года до этого я была на фотосъемке в Лондоне, когда компьютерный оператор из «Элизабет Арден» зашел туда по какому-то делу. Я влюбилась в него в ту же секунду, когда увидела. Я не ожидала увидеть его снова. Я даже не знала, как его зовут. Я ничего о нем не знала. Но я все время думала о нем.

Думаю, в вашей жизни тоже были один-два волшебных момента, когда вы чувствовали: это работа Бога. Я просто не могла поверить, что это тот самый парень. Это было очень похоже на картину с Элвисом Пресли: он смотрел прямо на меня и пел для меня всю ночь. Это было выше моих сил. Мне казалось, что я умираю. Это было слишком хорошо, это было чисто и безупречно. Это было так красиво!

После концерта Пэм предложила: «Давай вернемся и познакомимся с ним», – а я ответила: «Ни за что!»

Я так боялась с ним знакомиться! Я сказала: «Я ухожу. Мы идем смотреть Runaways».

Всю дорогу до «Виски» Пэм говорила мне: «Может, пойдем обратно? Я хочу познакомиться с Джейком Ривьерой. Он бы тебе понравился».

Она пыталась познакомить меня с приятным респектабельным менеджером: ей казалось, что Джейк мне подходит. Ну, знаете, типа: «Он такой крутой, он причесывается как гангстер, он носит блестящий костюм, как Джонни Фандерс».

И вот мы в «Виски», сидим, и тут я это чувствую. Знаете, как бывает, когда кто-то смотрит на вас, и вы чувствуете это. Я обернулась и увидела Элвиса с какой-то очень красивой темнокожей девушкой. Они оба глядели на меня, и я тоже поглядывала на них, стараясь, однако, чтобы они не заметили, и это длилось так долго, что стало просто нелепо.

Я уже выпила пару порций водки с апельсиновым соком, и поэтому просто подошла к ним и сказала: «Слушайте, чего вы на меня уставились?»

Девушка сказала: «О, я просто подумала, что вы очень красивая, а мой друг хочет с вами познакомиться. Его зовут Элвис Костелло».

Я обернулась и нечаянно сбила его очки. Я извинилась, а он попытался пошутить и сказал, что прикид уже свое отработал, и мы потели, и дрожали, и до смерти боялись друг друга.

Это было так мило – не часто встретишь такую невинность. Мы полюбили друг друга. Это было по-настоящему чистое чувство.

Дункан Хана: Отзыв о фильме «Незаправленные кровати» вышел в New York Times. Как о самом настоящем фильме, представляете? Фильм отправился на какие-то европейские фестивали. Он шел на Берлинском кинофестивале. Там его посмотрел Дэвид Боуи и потом каким-то образом разыскал Амоса.

Боуи сказал ему: «Эй, я очень хотел бы поработать вместе с тобой!» Когда Амос рассказал мне это, я мог только пролепетать: «Что-о-о? Ты шутишь?»

Годар тоже посмотрел фильм и, похоже, принял его всерьез. Он сказал: «Хорошо-о, может быть, в будущем нам стоить поработать вместе…»

Я не мог поверить во все это. Честно говоря, я думал, что фильм тупой.

Затем Амос нашел деньги на следующий фильм, «Иностранец», в котором главные роли играли Эрик Митчелл, Эния Филипс и Теренс Селларс.

Я играл психопата-киллера. В первом фильме я был французом. Во втором я стал панком. У меня была прическа в стиле Эгона Шиле, кожаный галстук и все такое.

Как и в случае с первым фильмом, отзыв на «Иностранца» появился в New York Times, а потом я поехал на Девилльский кинофестиваль. Амос был очень неорганизованным парнем, удивительно, как у него вообще хоть что-то получалось.

Он сказал мне: «Тебя ждет комната в Девилле, на случай, если ты захочешь приехать. Всех дел на неделю, за все заплачено, так что если хочешь показаться там, вперед».

Я сказал: «Это так просто? Мне что, просто надо сказать «да»?»

Он ответил: «Просто приезжай в Девилль».

«Да, но куда? И когда?»

«Я не знаю. Кажется, в октябре».

Каким-то образом я добрался до Девилля. Знаете, я долетел до Лондона, потом сел на поезд – я слабо представлял себе, куда еду, – и к моменту, когда я туда добрался, меня укачало в самолете, я был пьяный и очумевший, в конце концов я постучал в дверь, и на пороге появился Амос.

Я сказал: «Амос, наконец-то!»

Он воскликнул: «Дункан! Что ты здесь делаешь?»

Я подумал: «О нет!»

Но потом он сказал: «Ты приехал как раз вовремя. Мы должны пойти на прием прямо сейчас».

Мы пошли туда, было часов десять утра. Пьер Сэлинджер, бывший пресс-секретарь президента Кеннеди, стоял на подиуме.

Он объявил: «Добро пожаловать на пятый ежегодный кинофестиваль в Девилле. Наш почетный гость в этом году – Глория Свенсон! Глория, прошу!»

Глория Свенсон вышла на сцену, и в моей голове метнулась мысль: «Что тут происходит?»

Дальше: «Джон Траволта!»

«Оливия Ньютон-Джон!»

«Джордж Пеппард!»

«Джон Уотерс!»

«Франсуаза Саган!» Она была одной из моих кумиров!

Потом Сэлинджер сказал: «Амос Поу!»

Я подумал: «Амос Поу? Они что, поехали крышей?»

Потом он сказал: «Дункан Хана!»

Я превратился в одно сплошное «ЧТО?»

Я поднялся на сцену, а там нужно было пожать всем руки. «Привет Глория! «Бульвар Сансет» – это нечто! Классный фильм!» А Траволта? Я, кажется, бормотал что-то вроде: «Джон, «Жир» – хорошая работа!»

Мне казалось, что нас сейчас арестуют. Что внезапно нам скажут: «Извините, произошла большая ошибка. Ваш фильм – кусок дерьма. Мы вас депортируем. Вы, парни, никакие не кинозвезды. Вы просто какая-то пьянь».

Потом мы отправились на вечеринку к Кингу Видору. Я был очень, очень пьян. Я выглядел, как панк, хотя это вышло не нарочно. Я навел красоту – на мне был эскотский галстук и я зачесал волосы назад. Я хотел выглядеть как Ф. Скотт Фитцджеральд, но я так херово вписывался в тусовку, что просто слонялся, совершенно выпав из событий. Все окружающие посматривали на меня с выражением: «О, смотрите, настоящий панк из Нью-Йорка!»

В конце концов мы разговорились с какими-то ребятами из Парижа: я хотел узнать побольше об Алене Делоне и Жане-Поле Бельмондо, а они хотели говорить о Джонни Фандерсе. Они уже были в курсе всех панковских телег.

Я говорил: «Нет, послушайте, расскажите о Годаре».

Они отвечали: «Годар? Кому нужен Годар? Мы хотим, чтобы ты рассказал о Blondie!»

Вроде того, что я отъезжал на Европе, а они отъезжали на Нью-Йорке, и я для них представлял панк – заодно с Амосом. Дичь какая-то.

Но это было классно. Достаточно было походя признаться в приверженности французской «новой волне» – и Дэвид Боуи с Жаном-Люком Годаром становились твоими фанатами. И потом ты бухаешь с Кингом Видором.

Это было наше время, знаешь?

Биби Бьюэл: Я так нервничала из-за Элвиса Костелло. Пэм сказала мне: «Как ты можешь быть вместе с ним, если ты постоянно убегаешь?» На следующий день Пэм сказала: «Слушай, тут надо кое-что отвезти Джейку Ривьере, я хочу, чтобы ты поехала со мной и просто посидела в машине, поболтала с Элвисом».

Мы отправились в отель «Тропикана», и я пошла с Пэм, чтобы отнести пакет Джейку. Как я догадываюсь, Элвис увидел нас через окно, потому что когда мы вышли обратно, он стоял, облокотившись на нашу машину… и ждал нас. Он оделся в серо-голубой костюм, причем было девяносто восемь градусов[58], – в галстуке, при полном параде. В этом был элемент истерики, но смотрелся Элвис великолепно.

Мы доехали с Пэм до работы, и она одолжила нам с Элвисом свою машину на целый день. К тому времени он еще не пробовал наркотики, но я уговорила его покурить со мной травку. Весь день мы катались на машине и хохотали. Когда мы проезжали по Сансет, мы увидели на автобусной остановке одного из Bay City Rollers.

Элвис сказал: «Надо дать этому парню из Bay City Rollers одну из моих записей». Мы поехали в «Тауэр Рекордз», купили «This Year’s Model», вернулись, остановили машину около автобусной остановки, Элвис метнул свой диск парню в Bay City Rollers, и мы уехали оттуда. Это уже была настоящая истерика.

Мы отправились на студию посмотреть, как кто-то пишется, Элвису они не понравились, поэтому мы выползли оттуда на четвереньках – и врезались прямо в президента «Коламбии», студии, где в то время писался Элвис. Уверена, все считали, что я на Элвиса плохо влияю, потому что в то время был только один человек хуже меня – Анита Палленберг.

Думаю, все действительно напряглись, когда увидели Элвиса со мной. Они подумали: «О боже! Как это понимать?» Мгновенно все восприняли нашу пару как «Панк и Идеал» – «Красавица и Чудовище». А уж пресса просто стерла нас в порошок.

Хауи Пиро: Я капитально тормознул. Я типа вез наркотики в Кливленд, и по пути оприходовал половину, а потом остановился в отеле на пару дней, чтобы закончить дело. Когда Dead Boys приехали в город, я стал тусоваться с ними, они были очень прикольные, полубезумные. Однажды они выступали в клубе. Зал был переполнен, и в середине выступления они сказали: «У нас здесь особый гость», – и я стал оглядываться: «Вау, кто же здесь?» Стив сделал длинное вступление, а потом внезапно указал прямо на меня и сказал: «Джонни Фандерс!»

Все завопили: «ХУУУУХХХХ!», а я подумал: «ЕБАНЫЙ МУДАК!»

Все кричали: «Давай! Давай! На сцену!»

Все думали, что я стесняюсь, так что меня просто выпихали на сцену, а я бормотал: «Да нет, вы не въехали». Но они все орали: «Давай!»

Само собой, Dead Boys истерически ржали. Они вытолкнули меня на сцену, и я крепко пересрал. Они сказали: «Просто возьми гитару, не надо играть хорошо, лучше вообще не играй, просто делай вид, что играешь».

После этого случая никто не верил, что я не Джонни Фандерс. Все стали угощать меня наркотой в диком количестве. Все были абсолютно уверены, что я Джонни Фандерс. Знаете, мне не оставалось ничего, кроме как поддакивать: «Ну да, хорошо».

Это было одним бесконечным нелепым наркокультом личности. Я чувствовал себя не в своей тарелке, ну и черт с ним, ха-ха-ха! Естественно, я не уехал в Нью-Йорк, я остался в Кливленде, и весь этот прикол благополучно прожил полторы недели.

Потом какая-то девица собралась подарить нам целую тонну наркоты. Но накануне вечером она поговорила с Крисси Хайнди по телефону и сказала ей: «Джонни Фандерс, все дела», – а Крисси ответила: «Не может быть! Я только что видела Джонни».

От меня отвернулось все рок– и панк-сообщество Кливленда. А главное, я был вообще ни при чем, понимаете? Это было таким приколом Dead Boys, в который меня втянули против моей воли, это было сущим адом, и все меня ненавидели. С тех пор я никогда не возвращался в Кливленд.

Глава 33 Молодой, шумный и злой[59]

Джеймс Слаймен: После выхода первого альбома Dead Boys было решено, что они будут выступать на разогреве у Игги Попа на его концертах на Среднем Западе. Игги выпустил «The Idiot» и «Lust for Life» и вернулся на сцену. Blondie тоже играли на разогреве у Игги Попа в турне «The Idiot», а Дэвид Боуи играл на клавишах. Я с Blondie побывал в четырех или пяти городах, мне это очень понравилось. Это было величайшее шоу – Blondie и Игги Поп, и играющий на синтезаторе Дэвид Боуи. Все мы пришли в восторг, когда узнали, что Dead Boys будут открывать концерт Игги.

Первое выступление было в Кливленде; решили, что раз мы собираемся выступать перед Игги, нам надо поужинать с ним, правильно? Поэтому я организовал этот ужин в «Чанг уэй», китайском ресторане в центре города, в который мы обычно ходили после закрытия, когда жили в Кливленде.

Итак Стив, я, Джимми Зеро и Игги Поп со своей подругой пошли в «Чанг уэй» на ужин. Но Стив дико разволновался из-за встречи со своим кумиром и поэтому еще до того, как мы добрались до ресторана, закинулся двумя квалюйдами. Вначале я думал, что Стив будет в порядке, что он придет в себя, когда поест.

Ужин начинается – и Стив буквально падает мордой в суп, БАМ, прямо в тарелку. Стив сидел рядом со мной, так что мне пришлось доставать его голову из супа.

Игги и его подруга сохраняли спокойствие, но я видел, что Игги готов просто лопнуть от смеха. Он, наверно, думал: «Что за мудак!»

И вот я поднял голову Стива, немного протер, и потом просто положил на стол. Когда он стал приходить в себя, я потащил его в туалет и плеснул воды в лицо. Он пришел в сознание, но не мог говорить – просто не мог выдавить из себя ни одной фразы.

Мы доели ужин, а потом в машине, по дороге в отель, Игги сказал, что Стив обещал поделиться квалюйдом. Мы добрались до отеля – Стив был в отключке, я бросил его на постель, а когда обернулся, Игги рылся в чемоданах Стива.

Я спросил: «Что ты делаешь?»

Игги ответил: «Он обещал мне квалюйд, он сказал, что таблетки у него в комнате, он обещал мне, все в порядке, ты не беспокойся, все в порядке, все нормально».

Я подумал что-то вроде: «Бедняга Стив, он так хотел познакомиться со своим кумиром, но от волнения слишком сильно загрузился “колесами”, а в Игги ни капли жалости, он говорит: “Кончай с ним возиться, мне нужен квалюйд”».

Я сказал Игги: «Не копайся в его вещах, убери руки. Пошли ко мне в комнату, у меня есть заначка, я дам тебе пару таблеток – прими и отключись на хуй».

Я ужасно разозлился. Игги просто прикалывался над Стивом, выставлял его идиотом: «И этот парень будет выступать передо мной? Что, он вот так и выползет на сцену?»

Наверно, Игги всем растрепал об этом случае. Вы знаете, что Стив в своей карьере брал пример с Игги Попа. Он боготворил Игги, а тот просто потешался над Стивом.

Джефф Магнум: Второй альбом Dead Boys мы писали во Флориде, потому что Хилли сказал: «Если ребята останутся в Нью-Йорке, они будут слишком много пить. Они не могут работать в Нью-Йорке».

Н-да, что сказать: отличная идея – послать нас во Флориду, где по Бискайскому бульвару просто рекой лился белый портвейн! Да уж, во Флориде не было напрягов с выпивкой.

Чита и студийный персонал ни хрена не делали. Постепенно попойки прекратились. В студии я в огромном количестве пил «Каторад»: мы не могли принести в студию пиво, поэтому пришлось травиться этим пойлом. Боже, «Каторад» – кошмарная штука.

Все, чего я хотел, – играть на своем басу по-настоящему громко. А у Чита и Джонни уже появились замашки звезд. Эти парни не хотели играть. Когда мы делали запись… боже мой, если нам приходилось повторять одну песню больше трех раз, у Джонни просто не оставалось запала, он больше не хотел играть эту песню. Он обычно говорил: «А что не так? Разве мы сыграли песню недостаточно хорошо?». Хотелось ответить: «Что значит недостаточно хорошо? Может быть, если ты наконец начнешь играть, получится лучше!»

Джеймс Слаймен: Мы познакомились с Bee Gees и Энди Гиббом. Они записывались на соседней студии, и хотели затусоваться с нами. Они много слышали о нью-йоркской музыке, которая оставалась для них совершенно чужой, но тем не менее они оценивали нас достаточно высоко. Думаю, Dead Boys привлекали Bee Gees своей новизной.

Джефф Магнум: Стив дал Энди Гиббу поносить свою кожаную куртку, кто-то его в ней сфотографировал, и Энди сказал: «Надеюсь, мистер Стигвуд не увидит фотографию». Как будто Роберт Стигвуд получит инфаркт, если увидит одного из своих Bee Gees в черной косухе.

Чита Краум: Наш альбом хотел продюсировать Лу Рид, но ребята до смерти его боялись. Поэтому они договорились с Феликсом Паппаларди, который совершенно не въезжал, какого хуя ему делать с Dead Boys. Он продюсировал Cream, поэтому я думал, что этому парню стоит оглянуться в прошлое и послушать некоторые старые записи Cream… потому что он просто не понимал, чего я хочу, – например, маршалловский полустек.

Джида Гэш: Когда Dead Boys писали второй альбом в Майами, Чита был совершенно не в себе. Может, я что-то не понимала, потому что непосредственно не участвовала в творческом процессе, но Чита постоянно пил и жаловался на весь мир. Он позвонил Джеймсу Уильямсону из Stooges и сказал: «Пожалуйста, приезжай сюда, спаси наш альбом! Они ломают Dead Boys!»

Я не знаю, что подумал Джеймс Уильямсон, я даже не знаю, как Чита узнал его номер. Но Чита звонил ему в два часа ночи, из телефона-автомата на каком-то бульваре и умолял приехать в Майами.

Джефф Магнум: В «Критериа Студиос» мы устроили вечеринку-прослушивание. Феликс был в костюме с узором в виде листьев марихуаны, который он называл «костюмом для вечеринок-прослушиваний». Это был самый идиотский костюм из всех, какие я только видел в жизни. Надеюсь, Феликса в нем же и похоронят. Я всегда представлял себе, что его именно так и похоронят.

Запись была ужасная. Никаких басов, гитару вообще не слышно. Так Феликс отомстил Чита: он выхолостил его, он вообще не вставил звук электрогитар в запись. И звук вообще получился бледным.

Я прокричал Феликсу в лицо: «Не могу поверить, что ты сделал с нами такую херню!» Но ему все было по барабану.

Мне пришлось орать на Феликса, потому что больше никто не собирался на него орать. Я разозлился из-за того, что не слышал свой бас, а я хотел слышать только бас, бас, бас!

Этот крошечный, маленький, незначительный, глупый облом не стал бы такой трагедией, но когда мешаешь стимуляторы и алкоголь, все вокруг увеличивается и усиливается, вплоть до «Я УБЬЮ ТЕБЯ!».

Джида Гэш: С осени 1977 года начался мертвый сезон. Это было началом конца, и это витало в воздухе. Это были жестокие дни: иногда, вечером, когда мы приходили в «CBGB», приходилось уклоняться от летящих бутылок. Однажды мне пришлось наложить три шва. Было море жуткой агрессии. Дни славы остались в прошлом.

Джиния Рейвен: Я знала, что Dead Boys должны чем-то пожертвовать. Нью-Йорк не любит злых и агрессивных. Просто не любит. Dead Boys, хотя и казались себе очень крутыми, ничего не знали об улицах Нью-Йорка. Ничего страшного в том, чтобы повыделываться, стоя перед «CBGB». Но не пытайтесь так сделать на Первой авеню. Потому что кто-то поймет, что вы не из этого города, и вас на хуй просто убьют.

Майкл Стикка: Я работал в команде сопровождения Blondie, и только что вернулся из их ебаного мирового турне. В Бордо я купил этот злополучный выкидной нож. Очень крутой. КЛИК – и нож открывался; лезвие плотно держалось в рукоятке: никакой разболтанности.

У Джонни Блитца был херовый нож, купленный на Таймс-сквер, похожий на дерьмовые ножи из Мексики, дрянные разболтанные ножи. Мура с шатающимся лезвием.

А мой нож был действительно классный с очень хорошим лезвием. Я всегда носил с собой ножи, но я знал, что не следует просто так доставать нож, потому что если ты достал нож, ты должен ударить.

Джеймс Слаймен: Я вернулся в отель «Парамаунт». Лежал в постели и спал. Было пять часов утра, когда позвонил Майкл Стикка и сказал: «Слушай, мы попали в переделку, мы с Джонни Блитцем, и сейчас Джонни везут в госпиталь. Я не знаю, что делать».

Он пытался объяснить еще что-то, и я сказал: «Приезжай ко мне. Возьми такси». Он ответил: «У меня нет денег, они забрали все деньги». Я сказал: «Бери такси прямо сейчас и приезжай сюда. Я встречу тебя внизу». Он сказал: «Кажется, Джонни умер. Они положили его в машину “скорой помощи”. Я думаю, он умер. Там было столько крови…»

Я повторил ему, чтобы он приезжал в отель, а когда он приехал, усадил его, и немного успокоившись, он рассказал, что произошло.

Майкл Стикка: Мы только вышли из «CBGB», я с Маршей, подружкой Билли Рата, а Джонни Блитц был с Даниэлой. Мы все были очень пьяные и пошли в сторону «Дели стоп» на Пятой улице, чтобы купить что-нибудь поесть.

Мы с Маршей вышли из «Дели стоп», остановились на Второй авеню и стали ловить такси. Неожиданно появилась та ебаная тачка и вильнула в нашу сторону, как будто собиралась нас сбить.

Потом машина остановилась на светофоре. Мы все еще пытались поймать такси. Внезапно эти мудаки вышли из машины. Их было пятеро…

Один из них заорал на меня: «Эй ты, какого хуя ты делаешь?»

Я сказал: «Нет, это ты какого хуя делаешь? Я просто стою здесь и пытаюсь поймать такси, ты, мудак!»

Они стали окружать меня, поэтому я вытолкнул Маршу из этого чертова круга – чтобы она была подальше от этих парней. Но какая-то девка вышла из машины, догнала Маршу и стала ее избивать.

У меня в кармане лежал выкидной нож, и я думал: «Не дай им окружить себя: если они окружат тебя, то выйдут из зоны бокового обзора… Держи всех в поле зрения».

Я посматривал за спину, и сказал одному из них, не шоферу: «Слушай, я понимаю, вас занесло. Вы под кайфом. Я дам твоему другу спокойно уйти».

Один из этих парней достал охуенную цепь, а другой – охуенную бейсбольную биту. Они окружали меня со словами: «Ты, мудак! Ты что, хочешь повыебываться?»

У меня в кармане был нож, но я думал: «Боже, если я достану нож, мне придется пустить его в ход».

Меня окружили со всех сторон – хорошо еще, что внутри этого круга не было Марши – и я достал из кармана нож. Я открыл его, пряча за своим бедром, знаете, КЛИК.

Они услышали звук, посмотрели вниз и сказали: «У него нож!»

Тот парень стоял прямо передо мной – он был одет в армейскую рабочую куртку, и он говорил: «Да, у него нож».

Я стоял между бейсбольной битой и цепью. Я все еще держал нож сзади.

Парень в армейской куртке все приближался, и я просто ткнул ножом – я думал, он даст задний ход, правильно? Это нормальная реакция. Но ребята не были нормальными. Поэтому когда я ткнул этим ебаным ножом, он двинулся вперед.

Я ударил снова и разрезал его ебаную куртку. Лезвие было очень хорошим, им можно было бриться.

Нож распластал его ебаную куртку, прошел дальше и распластал его грудную клетку.

Но он этого не заметил.

И, похоже, даже ничего не почувствовал.

Но когда он поднял свою мудацкую цепь над головой, чтобы ебнуть меня, его херова грудь раскрылась.

Когда я бил его, я не почувствовал, что ранил его, и он не заметил рану, а теперь он был типа: «О, черт!» – и тут все завертелось.

Марша понеслась через улицу в «Дели стоп» с криками: «Они убивают Майкла! Они убивают Стикку!»

Джонни был все еще там вместе с Даниэлой.

Когда Марша закричала, раненый в грудь парень остановился, осознав, что уебан напрочь. Я тоже увидел свой шанс. Я вырвался из круга.

Они были готовы – у парня была открытая рана, и они стали убегать. Они больше не хотели неприятностей. Все закончилось, правильно?

Но тут из магазина выскочил Джонни Блитц.

Он увидел убегающих ребят и закричал: «Они пытались тебя отпиздить – я убью их!»

Я сказал: «Нет, нет, нет! Все закончилось. Уже все. Все сделано. Дело сделано».

Но Джонни побежал за ними по Пятой улице по направлении к Третьей. Знаете этот квартал, там деревья и все такое? Некоторые фонари на улице не светили – приблизительно полпути вдоль квартала – поэтому виднелись только контуры предметов и людей.

Фонари светили мне в глаза, я видел только силуэты убегавших и то, как Джонни преследовал их, и я крикнул вдогонку: «Джонни, все закончилось! Остановись!»

Джонни прокричал мне: «Убью их на хуй!»

Потом два парня отстали. Я видел только силуэты. Я увидел, что один ударил другого и тот упал. Я бежал к ним по этой ебаной улице.

Потом я увидел, что оставшийся на ногах бьет лежащего, а когда приблизился еще, увидел, что это не было избиением – это была поножовщина. Один парень сбил другого с ног и ножом пырял лежавшего в грудь.

Когда я добежал до них, парень на земле был как будто выпотрошен. Просто вспорот. Лохмотья рубашки, вылезшие кишки, полный пиздец.

На Джонни была надета майка Конана. На ней был написано большими ярко-оранжевыми флюоресцирующими буквами «CONAN». Я увидел эту майку и понял, что это Джонни лежит на земле. Он не шевелился; я подумал, что он умер. Резаные раны шли, блядь, от паха до шеи. Это напоминало вскрытие – он был… вспорот!

Когда я увидел, что случилось с Джонни, у меня охуенно поехала крыша. Я заорал: «Ах вы разъебаные мудаки!»

Все вокруг стало очень размытым. Парень, который порезал Джонни, стоял на месте и по-прежнему держал нож в руке.

У меня в руке все еще был мой выкидной нож, я размахнулся и ударил того парня. Я распахал его от бедра до ребер. И он упал.

Потом я услышал, как кто-то сказал: «Доставай пистолет». Я вспомнил «Героев Хогана» и подумал: «Если бежать зигзагами, они в меня не попадут».

И я побежал. Какой-то ебаный цирк, скажу я вам. Я – посреди Пятой улицы, девушки остались сзади, мой друг, насколько я понимал, мертв, а теперь меня собираются пристрелить.

Я побежал туда, откуда прибежал, но я делал короткие броски влево-вправо, я выглядел как полный мудак: «О, я бегу зигзагами».

Я добрался до Второй авеню. Только я успел найти девушек, как началось: сирены и все такое. Я остановил такси и почти швырнул двадцатидолларовую бумажку водителю.

Я крикнул: «Вези нас быстро на хуй отсюда!» Втолкнул Маршу и Даниэлу в это чертово такси, но почти сразу после того, как мы сели, нас остановил полицейский. Таксист уже получил свои двадцать долларов, он посмотрел на нас, а я сказал ему: «Мы едем с окраины, договорились?»

Полицейский подошел и спросил у таксиста: «Где ты их посадил?»

Водитель ответил: «Они едут с окраины. Я посадил их на Пятьдесят седьмой улице».

Полицейский сказал: «Порядок, езжайте дальше».

Так они дали нам уехать.

Я был весь забрызган кровью, и мы поехали к Марше, от нее я позвонил Джеймсу Слаймену и сказал ему: «Они убили на хуй Джонни. Они убили на хуй Блитца».

Джеймс Слаймен: Я позвонил Хилли и рассказал ему, что случилось. Хилли позвонил в больницу Святого Винсента, чтобы выяснить, в каком состоянии Джонни. Еще ничего не было ясно. Хилли сказал: «Ладно, нам надо всем собраться около полицейского участка».

Джефф Магнум: Вначале у меня мелькнуло: «Джонни порезали? Как? Во время бритья?»

Я даже представить себе не мог, что все так плохо. Я знал, что эти ребята привыкли драться в барах Кливленда, где они пиздили других ребят бильярдными киями. Джонни был как бульдог. Я бы не стал с ним связываться. Надо было быть идиотом, чтобы ссориться с ним.

Не знаю, как вы, но я еще не стал бы орать в сторону машины, полной пуэрториканцев. Ну, будто это мама однажды сказала: «Не переходи улицу, пока не поглядишь в обе стороны, и не матерись в сторону машины, полной пуэрториканцев».

Нам не разрешили заглянуть к Джонни, когда мы пришли в больницу. Нам сказали, что он в хирургии. Над ним трудилась команда травматологов – нам сказали, что операция может оказаться безуспешной.

Джида Гэш: Мы с Чита жили в отеле «Ирвинг» на Грамерси-парк, туда нам и позвонили. Вначале мы просто не поверили ушам. Я не помню деталей. Мы тогда были под сильным кайфом.

Джеймс Слаймен: Я разбудил Джимми Зеро, который был со Сьюзи Хэдбенгер. Они пошли с нами. Стив тоже к нам присоединился. В девять часов утра мы все отправились в полицейский участок.

Майкл Стикка: Я шел по Девятой Присинкт часа через два-три после того, как протрезвел и со всеми переговорил. Когда я добрался до полицейского участка, копы уже читали эти идиотские журналы. У них были ебаные фотки Dead Boys и весь этот фанатский хлам – они уже знали, что Джонни Блитц был панк-рок-музыкантом.

Я сказал: «Я хочу заявить об убийстве. Какие-то парни убили моего друга».

Копы арестовали меня. За ранение Джонни.

Они привели меня в комнату типа «Барни Миллер». Понимаете, ведь я ранил какого-то парня – я знал, что порезал какого-то парня, поэтому я ничего не сказал. Но потом они дали мне подписать бумагу, в которой стояло: «Мистер Стикка ранил мистера Мадански».

Настоящее имя Джонни Блитца было Джон Мадански.

Я сказал им: «Вы что? Нет, это не тот парень, которого я порезал. Мадански был со мной».

Они ответили: «А, ну давай просто перечеркнем его имя и вставим другое».

А произошло вот что: после того как я уделал того парня, который порезал Джонни, он исчез. Полиция нашла следы крови, которые вели с места преступления в бар, – думаю, его куда-то тащили, а потом он просто исчез. Совсем исчез. Даже тело так и не нашли. Никогда.

Вначале я думал, что копы говорят о парне, который исчез, но они вписали имя того разъебая в армейской рабочей куртке, которого я порезал в начале всего происшествия. А другой парень, похоже, совершенно пропал. В конце концов меня отправили на Райкерс-Айленд.

Джеймс Слаймен: На следующий день мне пришлось на две недели оставить Dead Boys, Хилли и остальную компанию и отправиться в Лос-Анджелес. В тот же день на концерт в Лос-Анджелес уезжали Blondie, но я не собирался с ними работать.

Потом Майкл Стикка сказал, что я предал его, когда отправился туда, что я пытался перехватить его место. Смотрите, Майкл просидел ночь в Девятом участке на Присинкт, а на следующий день его отправили на Райкерс-Айленд, потому что никто не внес за него залог.

Майкл работал на Blondie дорожным менеджером. Но мне не нужна была его работа. Я на них не работал. Я не делал ничего. Я просто тусовался с ними. Но Майкл говорит, что я предал его, и что я оставил геморроиться с закладом Хилли и Сьюзен. Сьюзен говорила мне, что разберется с закладом. Но она ничего не сделала. Не знаю уж, почему, но ничего не сделала.

Большой успех просто свалился на Blondie. Думаю, это было как раз перед «Heart of Glass». Все видели, что Blondie начинают путь к большому успеху. Понимаете, Blondie приспосабливались, а Майкл Стикка не умел расти с группой. На этом пути часто приходится идти на компромиссы. Blondie нарушили свою собственную артистическую целостность, называйте это как хотите, чтобы делать более коммерческую музыку. Так?

Но Майкл не умел так. Он не сумел стать бизнесменом, как того требовали большие деньги. Знаете, стать быстрее, стараться не пить так много, быть более ответственным. В действительности дорожные менеджеры должны быть более ответственными, чем музыканты группы. Во время турне музыканты могут заниматься чем угодно, пока они в состоянии выходить на сцену и два часа делать свою работу. Правильно? Кроме того, чем выше успех, тем больше музыканты группы отдаляются от команды сопровождения. Майкл не мог больше так много тусоваться с ними, как раньше, потому что их окружали люди из записывающих компаний, журналисты, фанаты, охотники за автографами и прочий народ. Получается что-то вроде классовой системы. Иногда команда сопровождения даже останавливалась в другом отеле. А Майкл был просто дружбан музыкантов, а уже потом менеджер.

Майкл Стикка: Я рассказал общественному защитнику, этой тупой жопе, как все произошло, но он потом стал гнать какую-то охуенно нелепую историю, которую он придумал для ебаного судьи, и я сказал: «Это не то, что я говорил».

Ебаный судья стал стучать молотком: «К порядку! К порядку!»

Они сразу отправили меня на Райкерс-Айленд. Я был одет во все черное – знаете, черный ебаный свитер, черные вельветовые «ливайсы», черные мудацкие битловские ботинки на каблуках, – и я боялся до ужаса.

После осмотра и остальной муры они отвели нас в камеры. Я был прикован к цепи; спереди были прикованы двое пуэрториканцев и двое черных, двое пуэрториканцев и двое черных сзади, а я, как Мистер Белый Мальчик, в середине.

Все заключенные смотрели на меня из камер. Глаза – это все, что я видел. Было четыре часа утра, и какой-то парень из камеры крикнул: «Эй, Хуан! Как дела?»

Другой парень говорит: «Рамон! Где ты на хуй пропадал, мужик? Вот блядь, я ждал тебя шесть месяцев назад… Я здесь уже восемь месяцев!»

Я думаю про себя: «Я в аду. Приехал. Они все знают друг друга. А я не знаю никого».

Кто-то спрашивает: «Эй, а кто этот белый паренек?»

Я подумал: «О господи!»

Парней, с которыми я был скован цепью, развели по два или три человека в камеру, но меня поместили на ебаном верхнем ярусе. Маленький ебаный Мистер Убийца. У меня была своя отдельная камера.

Джеймс Слаймен: Джонни уебали напрочь: живот и грудь были истыканы и порезаны ножом. Он пролежал в больнице Святого Винсента месяца четыре. В него натыкали кучу трубок, ему переливали кровь. Он был очень, очень, очень плох – и у него не было медицинской страховки для оплаты медицинских счетов. Тогда Хилли решил, что мы должны провести концерт в его пользу.

Джида Гэш: Это я собрала тот ебаный благотворительный концерт, а вовсе не Чита. Именно я сидела на этом чертовом платном телефоне в «CBGB» со списком телефонных номеров, звонила всем, обсуждая с каждым порядок выступления – ну, знаете, кто за кем выходит на сцену.

Джеймс Слаймен: Мы организовали большой благотворительный концерт в Нью-Йорке, который продолжался в «CBGB» с пятницы по воскресенье, и концерт поменьше в Кливленде. Во время нью-йоркского концерта я пришел в полный экстаз. Это был самый веселый уик-энд в моей жизни. Divine выходили на сцену вместе с Dead Boys, Джон Белуши играл на барабане с Dead Boys, выступали все нью-йоркские группы.

Майкл Стикка: Благотворительный концерт в пользу Блитца? Совершеннейший грабеж. Хилли говорил, что это я должен был получить деньги и только поэтому Blondie решили играть в концерте. Blondie собирались дать два концерта на Лонг-Айленде и отдать мне собранные деньги.

Дебби Харри говорила очень стильно: «Майкл, я знаю, – ты в беде. Я знаю, тебе нужны деньги. Мы сделаем для тебя два концерта. Мы собираемся отдать тебе сборы».

Я сказал: «Принимайте участие в затее Хилли. В этом благотворительном концерте в пользу Блитца».

Дебби ответила: «Нет, Хилли – отстой. Мы не хотим связываться с этой хуйней. Нет».

Я сказал: «Да ладно уж, я как-нибудь обойдусь».

Дебби спросила: «Ты уверен, что если ты получишь половину сборов, этого хватит?»

Я сказал: «Да, если я получу половину, мне хватит».

На концерте были Divine, Джон Белуши, а я не получил ни цента.

Джеймс Слаймен: Наверно, Blondie решили, что с залогом за Майкла Стикку все ясно, что Хилли об этом позаботится. Как я уже говорил, я и сам так думал, поэтому не стал их разубеждать. Я сказал: «Хилли и другие люди, которые с ним работают, позаботятся о залоге».

Но Майкл думал, что все бросили его в беде. Майкл думал, что все просто оставили его сидеть в тюряге. По-моему, все действительно поступили именно так, но, поймите, не по злобе. Я имею в виду то, что Blondie в то время становились одной из самых знаменитых групп мира, им больше чем хватало собственных проблем.

Blondie пошли вразнос. Как-то я устраивал вечеринку, туда пришли Дебби Харри с Крисом Стейном и еще с каким-то парнем из записывающей компании. Дебби взяла меня за руку и сказала: «Отойдем, надо поговорить».

Они с Крисом втолкнули меня в ванную и показали большую коробку для сэндвичей, наполненную кокаином. Коробку дал им парень, с которым они пришли, – то ли с радио, то ли из записывающей компании. Дебби сказала: «У нас в отеле скопились тонны этого дерьма, то, что ты видишь, – так, капля в море».

Дебби явно струхнула, у нее шалили нервы. Она не знала, что теперь делать, как вести себя с народом, который толпится вокруг, толкает ее, говорит, что она должна стать следующей Фаррой Фосетт[60], Дебби отвечала им, мол, с какой радости ей быть второй Фаррой Фосетт. Все, что она хотела, – это петь. Она была на обложке каждого журнала в Европе, Америке, Японии, Австралии, во всем мире. Она не знала, что делать, не знала, что думать, она потеряла смысл и направление жизни.

Легс Макнил: Жаль, что все так вышло с Дебби и Крисом. Они по жизни просто тусовались. Можно сказать, они были опорой тусовки; знаете, Дебби оставляла свою машину перед «CBGB» и могла любого подбросить до дома. Дебби была великолепна, скажу больше, она была безумно веселой.

А потом однажды я пришел в «CBGB» и увидел у входа киношный трейлер и очередь из сотен пяти людей. Я подумал: «Что такое?»

Я заглянул в трейлер, а там Дебби. Одетая в костюм, вокруг мудаки из записывающей компании, и она сказала мне, что будет сниматься в телешоу в прямом эфире. После этого ей уже нельзя было просто потусоваться, потому что люди ходили за ней по пятам и постоянно ее телепали. Ей приходилось прятаться за шарфами и темными очками. Стать знаменитым – мечта каждого, но, воплотившаяся для Дебби, эта мечта выглядела отвратно. Я жалел Дебби: она была шумной и веселой подругой, но когда пришел успех, она осталась в одиночестве.

Джеймс Слаймен: Дебби не хотела идти назад на вечеринку, где ее ждал парень из записывающей компании. Она сказала: «Они дают нам наркоту, чтобы постоянно держать нас под кайфом. Меня это достало. Забирай, если хочешь. Они постоянно дают нам наркоту. Это все, что мы получаем от этих разъебаев. Они хотят, они хотят, они хотят, и за все про все они дают нам это дерьмо! Джеймс, бери, если хочешь, я больше не хочу дури, вся моя комната в отеле ей забита».

Я взял кокаин. На пару тысяч долларов.

Майкл Стикка: Я не знал, что Джонни Блитц жив, пока не вышел из Райкерс.

Я видел, как во время поножовщины его несколько раз пырнули в грудь. Вокруг сердца у него было пять колотых ран. Еще у него был охуенный разрез, кроме тех пяти дырок, но сердце, слава богу, не задели.

Той ночью, когда я услышал сирены и мы запрыгнули в такси, копы приехали и увидели Джонни, который лежал с кишками наружу, – знаете, ведь копы не должны трогать вас, они должны ждать машину «скорой помощи», но в тот раз они нарушили обычный порядок действий. Они подняли Джонни и положили на заднее сидение полицейской машины, и повезли его в «Бельвю». Если бы копы стали дожидаться «скорой помощи», Джонни бы умер.

Врачи сразу занялись Джонни. Но когда хирург увидел у Джонни татуировку в виде свастики, он бросил работу. Хирург был евреем.

Чернокожий врач подошел и сказал: «Мы не можем так все оставить, парень!»

Черный врач оперировал его восемь часов. Черный врач спас жизнь Джонни. Он был классным врачом.

Чита Краум: Когда Джонни выпал из работы, у нас оказалось очень много свободного времени. У нас не возникало и мысли о том, что группа распалась. Мы знали, что с Джонни все будет в порядке, поэтому мы просто ждали, пока он снова сможет играть. Мы ходили в «CBGB» и тупо там тусовались.

Это был кошмар: именно тогда я с головой ушел в дурь, просто от скуки.

Джефф Магнум: Конечно, меня обвинили в том, что Джонни порезали. Когда ему стало лучше, мы играли в какой-то дыре в Квинсе, дела у нас шли неважно. Кажется, мы успели сыграть две или три песни, и ребята швырнули инструменты вверх и ушли со сцены.

После выступления мы все переругались. И тогда Джимми Зеро сказал: «Ты знаешь, Джонни ранили, потому что тебя не было рядом».

Я ответил: «Я даже не собирался тогда идти с Джонни. Мы не собирались никуда идти вместе, какого черта ты сейчас обвиняешь меня? Вот черт! Это твоя больная фантазия!»

Джимми Зеро сказал, что я внушил Джонни мысль, что надо быть мачо, все дела. Не было такого, это все чушь: я не подначиваю людей.

Я закричал. Я слетел с катушек, говорил что-то вроде: «Не было такого. Я ни в чем не виноват! Меня вообще там не было, как ты смеешь обвинять меня?»

Я сказал Джонни: «Наверное, тебе в больнице наступили на кислородную трубку и у тебя съехала крыша, если ты веришь в эту чушь. Это идиотизм! Как ты можешь верить в эту муру?»

После ссоры нам надо было возвращаться на машине на Манхэттен. Нам пришлось втискиваться на заднее сиденье этого ебаного микроавтобуса, и я сидел спиной по ходу, вместе с Чита и Джидой, знаете эти задние сиденья? Когда смотришь в заднее окно, как восьмилетний ребенок?

Потом Чита и Джида стали меситься. Чита хотел ударить Джиду, промахнулся и попал по мне. Он меня ударил. Я сказал: «Эй, смотри, что делаешь! Ты ударил меня!»

Из-за него я пролил выпивку. Скажите, разве нормально сидеть сзади в микроавтобусе и пялиться в заднее окно? Понимаете, на это место люди обычно сажают собаку. А Чита продолжал бить меня.

Майкл Стикка: Так или иначе, дело дошло до большого жюри; меня вызвали последним. Я рассказал им свою историю. И вдруг я на свободе: типа, что, блядь, это было?

А было то, что большое жюри вызвало девку, сидевшую в машине, которая чуть нас не сбила, ту самую девку, которая избила Маршу. Ее вызвали для дачи показаний, а, надо сказать, что по версии пуэрториканцев я говорил: «Вы, пуэрториканские головорезы, вас всех надо кончить, лохи-латиносы!». Они утверждали, что я расист и орал расистские лозунги и именно из-за этого они вышли из своей сраной машины.

Но они вызвали эту девку – их свидетельницу – и спросили ее: «Что именно говорил мистер Стикка, почему вы вышли из машины?»

А она сказала: «Я вообще ничего не слышала. Той ночью было холодно, и стекла были подняты. Он просто махал руками, и ребята вылезли из машины».

Их обвинение развалилось. Я был невиновен. Они сами все спровоцировали, и это ебаное дело вышвырнули из суда из-за показаний этой девахи. Это происшествие обошлось мне в восемь тысяч долларов и год жизни в собачьем дерьме.

Джефф Магнум: Все, чего я хотел, – зажигать на басу. Я не хотел тусоваться с этими маньяками. Боже, да что ж такое? Я даже не могу спокойно выпить, потому что у Чита сбилась наводка? И у них на заднем сиденье даже не было ремней безопасности, похоже, они хотели, чтобы мы погибли, – это же были места для смертников.

Потом Джида решила пойти пешком. Мы стояли на светофоре, и Джида решила, что не хочет ночевать в отеле. Она вылезла из машины, надула губы и сказала: «Я ухожу. Ухожу отсюда».

Когда мы приехали в отель – мы с моей девушкой жили в одном номере с Чита и Джидой, – Чита решил, что сошел с ума. Он выкинул охапку какого-то дерьма в окно и позвонил копам. Ну да, Чита вызвал копов к самому себе. Он сказал: «Приезжайте и заберите меня. Я сошел с ума. Пожалуйста, приезжайте скорее и арестуйте меня».

Представляете: он стоит в лосинах леопардовой раскраски, без рубашки, и говорит полицейским: «Дуйте сюда и арестуйте меня, потому что я социально опасен».

Я говорил ему: «Дай мне трубку, дай поговорить с ними, они не поверят тебе, я лучше смогу им все объяснить».

В конце концов приехали копы. Это были большие, толстые и грубые копы, и они сказали: «Эй, что тут за дела? Живете коммуной, а? Вы парни, хиппи или как?»

Но копы не забрали Чита. Они не забрали его, они отказались арестовать его. Они сказали, что он вполне вменяемый. Знаете, что-то вроде: «Жаль, но мы не можем тебя арестовать. Это не в наших полномочиях».

Итак, копы ушли, но не успели дойти до своей машины – мы жили на третьем этаже, – так вот, пока они добирались до своей тачки с мигалкой, Чита швырнул фен из окна, здоровенный такой фен, и он бабахнулся на их машину. И чуть не звезданул одному копу в башню.

Потом Чита полоснул себя ножом.

Внезапно копы оказались опять наверху, гораздо быстрее, чем в первый раз. Они просто взлетели по лестнице. Копы взяли Чита и протащили по полу в другую комнату. Они закрыли дверь, и мы слышали только: «БАХ! БАХ! БАХ!»

Я думал: «Боже, я тоже хочу ему врезать! Можно я подержу его за руки? Дайте мне хоть разок его треснуть, ну, дайте, вам, копам, к такому не привыкать. Дайте, я его стукну. Я никому не скажу».

Потом мы услышали, как копы рявкнули: «И НАДЕНЬ ШТАНЫ!»

Чита ответил: «РАЗУЙТЕ ГЛАЗА, А НА МНЕ ЧТО?»

Копы выволокли его в коридор конечно, он был в своих леопардовых лосинах. Копы спросили: «ТЫ В ШТАНАХ?»

Чита сказал: «ДА, ЭТО МОИ ШТАНЫ. Я ВСЕГДА В НИХ ХОЖУ!» Потом они увезли Чита.

Скажите, какого хуя мне было делать в этой компании? Я просто хотел громко играть на басу.

Потом мне позвонил Хилли и сказал: «Ну, знаешь, люди с рыжими волосами легче ломаются, чем все остальные. В них больше сумасшедшинки, чем в большинстве нас».

Я слышу ЭТО собственными ушами? Я пробормотал что-то вроде: «Э-э-э… может быть, может, ты прав, я на Марсе. Мне кажется, все неправильно. Не должно такое происходить в нормальной группе».

Глава 34 Анархия в США

Боб Груэн: Когда Sex Pistols приехали в Америку, я отправился на их первый концерт в Атланте как свободный фотограф. Раньше я фотографировал их в Лондоне, до того как они стали знамениты, и тогда мы нашли общий язык. Поэтому когда стало известно, что Атланта будет первым городом в их американском турне, я решил отправиться на их выступление.

Я собирался приехать в день выступления, посмотреть концерт, переночевать и вернуться домой. Итак, я отправился туда и посмотрел концерт. В Атланте меня удивило количество журналистов. Думаю, от 60 до 75 % слушателей было из прессы. И не похоже было, что все оплачено звукозаписывающей компанией. Люди приехали на свои деньги или на деньги своих газет. Я подумал тогда: «Как же мы все собираемся отбить потраченные деньги?»

Когда Pistols после выступления садились на автобус, я подошел, чтобы попрощаться с Малькольмом. Он сказал мне: «Жалко, что ты не можешь сопровождать нас, Боб».

Я ответил: «Да, я бы с удовольствием поехал с вами. Уверен, у вас будет замечательное путешествие».

Малькольм продолжал: «Да, мы не можем взять тебя, потому что в автобусе только двенадцать мест, должны ехать музыканты и телохранители, секретарь, я сам и, конечно, шофер… угу, получается-то всего одиннадцать… Почему бы тебе не поехать с нами, Боб?»

Я сказал: «Повтори?»

Он сказал: «Да, почему бы тебе не сопровождать нас?»

Я сказал: «Да-а-а, вот это поворот! Сейчас я как раз свободен. И дел-то всего пару дней».

Мы стояли на парковке перед отелем. Я добежал до своего номера и взял сумку. У меня даже не было чемодана, ведь я не собирался никуда надолго ехать. У меня была только одежда, которая на мне, и фотоаппарат. Я быстро расплатился в отеле, вернулся к автобусу, и мы поехали. Вот так. Я оказался в автобусе с группой. Так вот просто: «Привет, ребята, как тут у вас дела?»

Дэнни Филдс: Я следил за публикациями о Sex Pistols и думал: «Вот ведь блин!» Они сильно мешали нашим планам по раскрутке Ramones – неважно, кто из них был лучше, а кто хуже. Они просто оттягивали внимание и энергию от того, что делали мы.

Ну, а что мне было делать? Молиться, чтобы их не стало? Они существовали в действительности, их вызвали к жизни Игги и Stooges. Первая песня, которую сыграли Sex Pistols, была «I Wanna Be Your Dog», которая остается величайшей песней панк-рока до сегодняшнего дня. Если выбирать единственную истинно панковскую песню, это будет она. И сам Малькольм Макларен вызван к жизни группой New York Dolls, ведь когда-то он был их менеджером.

Но стратегия Малькольма для Sex Pistols была теорией хаоса. Это неподконтрольно, это уже не музыка. Отголосок феномена террора, долетевший к нам из Англии. Они вставляли булавки в нос королеве, блевали, и матерились, и воспевали конец света. Я всегда говорил, что если музыкальные новости переползают из музыкального раздела на первые полосы газет, значит, пришла беда.

Боб Груэн: То, что я видел во время путешествия и во время концертов, представляло собой разительный контраст. Концерты являли собой полный хаос, но в автобусе все было спокойно. Обычно мы пили пиво, пускали по кругу косячок и слушали простой реггей.

Но когда автобус приезжал на место и двери открывались, когда появлялись телекамеры и толпа фанатов – начиналось безумие.

На одной из остановок Джонни Роттен открыл заднее окошко и высунулся наружу. К нему подбежали фанаты, и какой-то паренек протянул альбом и стал умолять Джонни: «Пожалуйста, автограф!»

Джонни наклонился и просто плюнул в раскрытый альбом.

Паренек был в восторге: «Ого, спасибо! Просто не верится! Огромное спасибо!»

Именно тогда я начал думать: «Здесь что-то не так. Это ненормально».

Дело было не в безумии Sex Pistols – люди, которые поддерживали их, были куда хуже. Ребята из Sex Pistols были неагрессивными людьми, но когда на сцене они выплескивали свои отчаяние и злобу на окружающий мир, в ответ из всех щелей лезло все самое ненормальное и противоестественное.

Однажды ночью Ноэль Монк, один из менеджеров Sex Pistols, заснул. Часа в два-три ночи автобус остановился, мы с Сидом сидели на передних сиденьях и разговаривали за жизнь. Потом мы вышли из автобуса, чтобы купить по гамбургеру. Мы уселись у стойки и сделали заказ. Я взял гамбургер, а Сид – яичницу. Ноэль прилетел, как укушенный: «Что вы делаете? Что у вас тут?»

Я ответил: «Мы хотим поесть. Знаешь, по-моему, это совершенно нормально».

Ноэль сказал: «Ну ладно, только побыстрее возвращайтесь в автобус». Все было совершенно нормально, но потом вошел какой-то здоровенный ковбой с женой и детьми и занял соседний столик. Ковбой узнал Сида и разговорился с ним, и потом пригласил его за свой столик, поесть вместе с его семьей. Все было просто прекрасно, пока ковбой не сказал: «Раз ты – Вишес, слабо тебе сделать, как я?»

Я увидел, как ковбой взял сигарету и загасил ее о свою ладонь. А Сид просто сидел там и, пользуясь вилкой и ножом, спокойно ел яичницу. Сид равнодушно взглянул на ковбоя и сказал: «Знаешь, я могу порезать себя».

Потом Сид ткнул себе в руку ножом: рана получилась небольшая. И не очень глубокая, но кровь стала сочиться, медленно стекать вниз, потом закапала в тарелку с яичницей. Но Сид не обращал на это внимания: он был голоден и продолжал жадно есть.

Пока Сид ел, ковбой все больше приходил в ужас, пока у него совсем не съехала крыша, потом он вскочил, собрал свою семейку, и все вместе они побежали к двери.

Следующий раз мы остановились в Оклахоме. Встретили там одного местного с симпатичной дочкой. Они узнали группу. Они заметили наш большой яркий автобус. Вообще-то он бросался в глаза.

Мужик сказал нам: «Возьмите с собой мою дочку».

Я подумал: «Классно! Девчонка – настоящая красавица!»

Ноэль сказал: «Никто посторонний не сядет в автобус».

Мы все убеждали его: «Ноэль, возьми ее! Ведь ее отец сам предлагает нам забрать ее с собой».

Но Ноэль сказал: «Нет. Никаких посторонних в автобусе».

Так что она осталась махать нам рукой.

Легс Макнил: Четыре года мы выпускали журнал Punk исключительно по приколу, а потом внезапно обнаружили, что все вокруг бредят ПАНКОМ.

Когда Sex Pistols высадились в Атланте, я жил в Лос-Анджелесе, в отеле «Тропикана», и болтался с Ramones и Элисом Купером. Происходило что-то странное, потому что по мере того как Pistols шли маршем по Америке, ежедневные новости бились в истерике, а ребятишки в Лос-Анджелесе и, надо думать, по всей стране внезапно стали ощетинились булавками, вздыбленными волосами и прочей хренью.

Я чувствовал что-то вроде: «Эй, подождите! Ведь это не панк – вздыбленные волосы и булавки? Что все это значит?!»

Ведь, в конце концов, это мы были журналом Punk. Мы предложили это название и дали определение панка как культуры рок-н-ролльного андеграунда, культуры, которая существовала уже почти пятнадцать лет и в которой жили Velvet Underground, Stooges, MC5 и куча других групп.

Хотелось сказать: «Эй, ребята, если вы хотите основать собственное молодежное движение, какие проблемы, но не надо занимать чужое имя».

В ответ мы слышали следующее: «Да вы ничего не понимаете. Панк начался в Англии. Понимаете, там все сидят на пособии по безработице, им действительно есть на что жаловаться. На самом деле панк – протест против классовой несправедливости и экономических проблем, все дела…»

Я возражал: «Ну как же! Скажите только, какого хуя делал Малькольм Макларен, когда тусовался в Нью-Йорке и работал менеджером New York Dolls и вдумчиво втыкал на Ричарда Хелла в «CBGB»?

Но бесполезно соревноваться с имиджем булавок и «панковских» причесок.

Боб Груэн: Приехал Джон Хольмстром, и после очередного концерта то ли в Тулсе, то ли в Оклахоме мы позвали народ праздновать его день рождения. Все собрались в моем номере, и у нас было бухло на любой вкус, и к нам пришли несколько местных ребят, которые тоже были на концерте. Среди них была одна потрясная блондинка, но нам шепнули: «Между прочим, девочка Лора раньше была мальчиком Ларри».

Эта яркая блондинка оказалась парнем, который с помощью операции избавился от своего члена. Все в Тулсе его знали, но мы-то нет. На первый взгляд он выглядел как симпатичная девушка.

В конце концов Сид пошел с ней в свой номер, и все, кто был на вечеринке, сказали: «Ничего себе! Сид пошел с транссексуалом».

Когда он вернулся, мы стали спрашивать: «Эй, Сид, ну, и как тебе?»

Он ответил: «Э-э-э, нормально».

Сид не искал приключений, приключения находили его сами. Как будто он был чем-то вроде магнита. Все валилось на него. Вокруг Сида постоянно происходили стремные вещи. В ту же ночь какой-то ветеран вьетнамской войны предложил Сиду свою подружку, причем сам ветеран хотел наблюдать процесс.

Через некоторое время Сид вернулся и сказал: «Я просто насрал ей в рот».

Я спросил: «Что? Ты шутишь? На фига ты это сделал?»

Он сказал: «Ну, знаешь, ее друг сказал мне, что хочет, чтобы она испытала нечто незабываемое».

В той ситуации его слова показались мне не лишенными смысла. После нескольких порций бухла можно сказать себе: «Ну что же, все в порядке. В конце концов, это же не мой рот!»

Люди приходили получить встряску. Они не хотели ласки. Они приходили посмотреть, действительно ли Sex Pistols такие свирепые, и если убеждались, что так и есть, то хотели еще худшего. Те, кто приходили туда, не дружили с головой. То есть, я хочу сказать, парня, который отрезал свой член, не назовешь нормальным человеком.

Раскол между Малькольмом и Ноэлем начался из-за того, что Ноэль пытался ограничить контакты группы и держать ситуацию под контролем. Он стал разбрасывать нас по разным отелям. Никто из журналистов не мог нас найти.

Малькольма это выводило из себя. Его идея, наоборот, заключалась в постоянном контакте с прессой. Он постоянно поощрял всякие инциденты. Малькольм любил, когда события выходили из-под контроля. Веселье и контроль были в его понятии несовместимы. Именно из-за этого он всем так нравился. Потому что рок-н-ролл любит бесконтрольность. Вы не должны сидеть на своих местах и бояться, как бы чего не вышло. Вы должны смело войти в хаос.

Sex Pistols выигрывали отнюдь не в музыкальности. Какие еще группы были великими в то время? Bad Company и Led Zeppelin. А Sex Pistols стали успешными, играя совсем другую музыку.

Дэнни Филдс: Каждый вечер Sex Pistols появлялись у Уолтера Кронкайта[61].

Можете себе представить прессинг рекламы? Уолтер вещал: «И вот теперь они прибывают в Америку!»

Я вот думаю: для кого показывали все эти новости? Зря они вытаскивали это на экраны. В Англии Sex Pistols попадали на первые полосы газет каждый раз, когда громко рыгали или пердели, а делали они это часто и со вкусом. Та же фигня получилась в Америке, и именно из-за этого вышло, что на панк-рок навесили такой ярлык. Ведь если нечто под этим названием появляется в семичасовых новостях и на первых полосах газет, именно это нечто и начинает считаться настоящим панк-роком.

Так было с Sex Pistols. Они рыгали, пердели и матерились. Было ли музыкой то, что они делали? Может быть, да, может быть, нет. Кто тратил время на то, чтобы слушать их музыку? Вы думаете, Уолтер Кронкайт когда нибудь слушал их музыку дольше двадцати секунд? В репортажах о Sex Pistols не было музыки. Просто социальный феномен из Англии, который заодно немножко поигрывает музыку.

Но они никогда не делали ничего скандального. То есть они не сделали ничего достаточно радикального, чтобы появиться в семичасовых новостях на CBC. Что они сделали радикального в музыке, сроду никто не замечал. Их не за то ценили.

Боб Груэн: Когда в конце турне мы добрались до Сан-Франциско, в группе чувствовалось напряжение. Чтобы задобрить ребят, Ноэль Монк повез их за покупками. Мы отправились в магазин для геев, гигантский супермаркет кожаных вещей, чтобы ребята купили кожаные куртки. В магазине хватало всякого: были и фаллоимитаторы, и какие-то гели. Сид накупил кожаных браслетов, кожаных ремней, и кроме того, всяких гелей, смазок для ебли в жопу – и намазал себе голову. Они были как крем, и Сид выдавил себе на волосы целый тюбик и поставил их торчком. Джонни Роттен сказал: «Отлично, Сид! Теперь ты можешь засунуть свою голову в чью-нибудь задницу».

Легс Макнил: Когда Хольмстром позвонил мне с дороги и попросил приехать в Сан-Франциско на последний концерт турне, у меня не было ни малейшего желания туда ехать. Но Джон сказал, что это моя работа, что я представитель Punk и я должен показаться там, что это нужно для рассказа, который он пишет. Кроме того, Том Форкейд, который снимал там фильм, по словам Джона, отвалил нам кучу денег, так что приехать на концерт – мой долг перед Томом.

Я прихватил с собой сотрудника Playboy, и мы отправились в Сан-Франциско.

Боб Груэн: После шоу в Винтерленде все фанаты писали кипятком от восторга. Сид вернулся на сцену, осмотрел публику и вытащил четырех симпатичных девушек, стоявших в первых рядах. Он сгреб их и сказал: «Идем со мной».

Билл Грэм, стоявший рядом, вскипел от возмущения. Конечно, музыканты часто выходили к зрителям и разговаривали с девушками, иногда договаривались с какой-нибудь подругой, но никогда не было, чтобы кто-то вытаскивал сразу четырех и говорил им: «Идите со мной».

Накануне вечером я впервые увидел Джонни с девушкой. После концерта он ушел с какой-то подругой, которая ждала его за кулисами. Это было несколько неожиданно, потому что с первой минуты нашего знакомства я ни разу не видел, чтобы Джонни вообще кто-нибудь нравился.

Казалось, у него поганое настроение с первого дня турне. Казалось, все вызывает у него тошноту. Поэтому я удивился, когда после концерта в Винтерленде увидел, как Джонни со слабой улыбкой на лице идет под руку с девушкой. Это было очень по-человечески и тронуло меня, потому что это было так не в стиле Джонни – получать удовольствие от жизни.

Легс Макнил: Концерт Sex Pistols в Винтерленде был отстойным. Он был просто позорным, но, казалось, зрителям все пофиг. Казалось, все кончали от восторга по поводу того, что вот они – великие Sex Pistols. После концерта Хольмстром отловил меня за кулисами и сказал: «Пойдем поговорим с Сидом. Он тебе понравится, он похож на тебя».

Я подумал: «Спасибо, мать твою за ногу, за комплимент. Сравнил меня с долбанутым придурком Сидом!»

Я пошел за кулисы, где встретил Боба Груэна: он угостил меня пивом и познакомил с группой. Все они выглядели просто убого. Сид, сняв рубашку, сидел в кресле. Одинокий Джонни на кушетке что-то бормотал себе под нос. Стив и Пол развалились в креслах возле большого ящика пива. Они все просто сидели кружком, поглядывая друг на друга. Прикольно было то, что те четыре телки, которых Сид вытащил из зрительного зала, просто стояли рядом и никто не обращал на них внимания. Потом Сид повернулся к ним и спросил: «Ну, так кого из вас сегодня трахнуть?»

«Может, для начала поцелуемся?» – спросила одна из девушек. Она не прикалывалась.

Тут вошла Анна Лейбовитц, фотограф журнала Rolling Stone, с помощником – оба нагруженные осветительными приборами, шнурами и белыми экранами. Они протопали через всю гримерку и начали устанавливать оборудование где-то в туалете.

Анна сказала: «Ой, извините… Джонни, можно вас попросить встать здесь вместе с Сидом, чтобы мы могли сделать снимок?»

«А пошел он на хуй, – ответил Джонни. – С какой радости я должен идти к этому ублюдку? Скажите этому идиоту, чтобы он шел сюда!»

«Ах, Сид, как ты думаешь, ты мог бы сесть рядом с Джонни на кушетку, чтобы я могла сфотографировать вас обоих?»

Сид ответил: «Отъебись!»

«Хорошо, тогда можно, Джонни, попросить встать здесь тебя одного?»

«Отвали!»

«Но это для обложки журнала Rolling Stone…» – сказала Лейбовитц.

«ТОГДА ЛАДНО. КАК МОЯ ПРИЧЕСКА, НОРМАЛЬНО?» Джонни с истерическим ржанием вздыбил свои сальные тусклые волосы, так что получилось два рога. Это было бы довольно смешно, если бы не вся тягостная обстановка. Не было ощущения, что Sex Pistols развлекаются. Мне хотелось только одного – поскорее оттуда убраться.

Я загрузил все карманы бутылками с пивом и свалил.

В тот момент я не знал, что был свидетелем последних минут существования группы Sex Pistols. Это были последние минуты, которые эти ребята провели вместе как группа.

Я вышел из гримерки и встретил Дамиту, на которой была майка Ramones. Она была на восьмом месяце беременности, и ее выпуклый живот торчал наружу через специальный разрез на майке. Я снял свой пропуск за сцену, прилепил его беременной Дамите на пузо и сказал: «Пользуйся на здоровье!»

Она сказала: «Вау, пропуск! Круто».

И вперевалку пошла в сторону гримерки.

Боб Груэн: Когда я проснулся на следующее утро, то увидел Дамиту на восьмом месяце беременности, спящую в ванной. Я сказал себе: «Какого хуя я делаю в Сан-Франциско?»

Я не был дома десять дней, все это время я не менял одежду. Чтобы опередить конкурентов, мне надо было поскорее вернуться в Нью-Йорк и проявить пленки.

Поэтому я взял телефон и задал трубке один из своих любимых вопросов: «Когда ближайший рейс на Нью-Йорк?»

На выходе из отеля я встретил в холле Джо Стивенса, фотографа. Он сказал: «Группа собирается в Бразилию. Они собираются сделать несколько записей и съемок с Рональдом Биггсом, Великим Грабителем Поездов. Хочешь поехать с нами?»

Я посмотрел на него и ответил: «Бразилия! Ты шутишь? Кто за все будет платить?»

Он сказал: «Ну, надеюсь, я уговорю свою газету оплатить мне авиабилеты». Я подумал: «Вот счастливый ублюдок!»

Я сказал: «Я бы с удовольствием поехал в Бразилию, но за меня никто не заплатит, и я не собираюсь вбухать еще две тысячи долларов в эту поездку».

Я отправился в аэропорт и улетел ближайшим рейсом. Когда я вернулся в Нью-Йорк, падал снег. Снег шел два дня. Я не выходил из дома, работал день и ночь в темной комнате, а за окном продолжалась снежная буря. Я торопился, потому что сенсационные материалы о Sex Pistols готовилась выкинуть куча журналов.

Посреди одной такой бессонной ночи я сделал перерыв и пошел в «CBGB». Стоило мне войти туда, как я увидел Джонни Роттена. Он прилетел из Сан-Франциско.

Джонни сказал: «Слышал новость?»

Я спросил: «Какую новость?»

Он показал мне майку с аппликацией «Я пережил турне Sex Pistols». Джонни от руки приписал: «А группа – нет!»

Я сказал: «Ну, и что это значит?»

Он сказал: «А ты что подумал? То самое и значит. Группа распалась».

Я сказал: «Как это – распалась?»

Я только что вложил две недели своего времени и кучу денег в эти фотографии.

Он сказал: «Вот так. Малькольм и остальные ребята отправились в Бразилию, а я сижу здесь. Мы никогда больше не будем играть вместе».

Они были популярнейшей группой в мире, и они просто взяли и разошлись. Казалось, у этой группы все и всегда было не так, как у нормальных людей.

Дэнни Филдс: Когда Sex Pistols распались в Сан-Франциско, все увидели, что панк нежизнеспособен. Что панк-группы обречены на саморазрушение, и что вкладывать в них деньги и время бессмысленно.

Зачем собирать зрителей на концерт Ramones, или Sex Pistols, или Clash? Зачем делать из них кумиров, если они уже начали путь к распаду, если в их натуре заложено разрушение окружающих и разрушение самих себя?

Все вышло из-под контроля, и если раньше у Ramones был какой-никакой, но шанс пробиться на радио благодаря хорошей музыке, то Sex Pistols отняли его у них, потому что предприятие стало слишком рискованным для того, чтобы кто-нибудь захотел иметь с нами дело. Американское радио, и тогда, и сейчас, не любит принимать участия в опасных, революционных или радикальных проектах. Все предприятие превратилось в большую кучу дерьма, к которой никто не хотел приближаться.

Легс Макнил: Смешно, но слово «панк» в мировом сознании прочно соединилось с Англией. Когда мы начинали выпускать свой журнал, мы заключили договор с фирмой, которая присылала нам вырезки из газет каждый раз, когда слово «панк» появлялось в статьях, – таким образом мы наблюдали, как имя выросло до явления. Четыре года назад мы обклеили стены на улице Бауэри объявлениями: «БЕРЕГИСЬ! ПАНК ИДЕТ!»

Панк пришел, только я ему уже не обрадовался.

Панк моментально стал таким же тупым, как все остальное. Волшебная жизненная сила панка языком музыки говорила о неизбежном разложении всех формальных систем и поощряла детей устраивать жизнь в соответствии с собственными вкусами и потребностями – и плевать на чужие советы; пыталась побудить людей вновь использовать силу воображения, разрешала быть несовершенным, разрешала быть непрофессионалом и получать радость от творчества, потому что подлинное творчество начинается из хаоса; предлагала творить из того, что есть под рукой, учила обращать в преимущество все постыдное, страшное и бессмысленное в нашей жизни.

После турне Sex Pistols я потерял интерес к журналу Punk. Он перестал быть настоящим. Панк-рок перестал принадлежать нам. Он превратился в то, что мы всегда ненавидели. Казалось, что панк стал воплощением того, с чем наш журнал раньше яростно боролся. Теперь Хольмстром работал с новым штатным панком.

Меня заменили. Но меня это уже не трогало. Все осталось позади.

Артуро Вега: Когда Pistols распались, я просто охренел. Мне казалось, что это ужасно глупо. Пизданутая молодежь. Как говорил Оскар Уайльд: «Молодость! Зачем она достается молодым?»

Мудаки.

Глава 35 Шумодав[62]

Чита Краум: Нас отозвали в офис Сеймура Стейна прямо из турне. Всю команду, Хилли, всех, так? Сеймур гундел: «Я поставил кучу денег на панк-рок. Но я ошибся! И если вы хотите сохранить взаимоотношения с лейблом, вам придется изменить свой имидж, сменить музыкальный стиль и придумать новое название команде».

На этом месте Джимми и Джонни сказали ему: «В каком смысле, Сеймур?»

У меня вообще башню снесло, что они его сразу на фиг не послали. Ну, думаю: «Все, абзац! Это совсем не те люди, к которым я успел привыкнуть. Все кончено».

Джефф Магнум: На каждое свидание с Сеймуром Стейном мы постоянно приносили стаканы с пивом прямо в «Сайе Рекордз». Типа: «Короче, пошли за пивом, а потом – на встречу с пузырями». Мы спрашивали Хилли: «На сколько стаканов затянется встреча? Сколько Сеймур будет на нас орать? Брать по стакану или по два?»

Ох, чувак! Самое страшное было в последний раз, когда Сеймур выдал: «Прекратите этот балаган!»

Мы промямлили: «А это… Мы типа думали, что все идет по плану».

Сеймур ответил: «Вам, ребята, надо задуматься над своим поведением. Нелепая панкота больше не катит. Вы портите все, что можно, и это уже не катит. Денег больше нет, люди не хотят покупать ваши дебильные записи».

Хилли был там. Не думаю, что в тот день он пил пиво… Но вид у него был такой, будто ему нужен ящик, а не стаканчик. Он сидел позади нас и рычал: «Р-р-р-р-р-ррррр… Какого черта я в это ввязался? Ну на фига мне все это надо?»

Издержки встреч с пузырями.

Я был поражен до глубины души. Я думал: «Бля, ты подписал контракт с шимпанзе, ты заставил их выйти на улицу и быть шимпанзе. А теперь ты говоришь нам, что мы не должны быть шимпанзе? А кем же нам теперь быть? Половина банды – шимпанзе до мозга костей, мы уже научились ходить, доставая руками до пола, я сам теперь наполовину шимпанзе! А теперь ты говоришь: прекратить этот балаган – ладно, блин, нужен другой пузырь».

Чита Краум: Сеймур сказал: «Ваш панк-рок – это все ненадолго. Вам надо двигаться в сторону поп-музыки». Стив купился на это дерьмо, карьерист несчастный. Я взял гитару, поднялся и вышел. За мной следом в холл вышел Стив, сказал: «Пошли назад». Я ответил: «Нет уж. Иди сам, потом расскажешь, чем дело кончилось».

Джефф Магнум: Я мог бы ответить Сеймуру: «Я смотрю, у тебя геморрой с этой бандой получается? Хочешь, угадаю, почему? От твоих текстовиков прет сплошной отстой. Да плюс еще ударник-пчелка, у которого одно крыло вместо положенных двух».

Мы ехали домой на поезде. От бессилия опускались руки. Мы недоумевали: «Боже, да это конец! Ну, вернее, начало конца! Или как?»

Дункан Хана: А потом все заполонила пресса. Внезапно люди из обеспеченных районов ринулись в трущобы. Меня это добило. «CBGB» вдруг оказался забит до отказа. А чем больше людей вокруг, тем больше среди них клонов, верно?

Вот прикинь… Предположим, ты привык к обществу ярких личностей, таких как Джеймс Ченс, Эния Филипс, Ричард Хелл. И вдруг около тебя вьются по двадцать пять версий каждого из них. Помню, как панк-культура засветилась на страницах Vogue. Статья как раз только что вышла, когда в «CBGB» я встретил Диану Вриленд в окружении долбаных туристов. Турне в трущобы, блядь! Я тогда подумал еще: «Да, забей. Сам знаешь, если они вольются, я просто уйду».

Но тут я врал себе. Не так-то просто уйти из собственного дома.

Филипп Маркейд: Мир сходил с ума. В то время я частенько отвисал в «Максе» с Джерри Ноланом. Как-то раз мы с ним спустились в нижний бар. Там у окошка есть скамейка, и в этот раз возле нее стоял здоровенный чувак. Огромный крендель в спортивном костюме. Больше всего похож на мафиозо. Натуральный хуй-с-горы. На подлокотнике скамейки стоял его коктейль. Который Джерри нечаянно задел штанами и опрокинул.

Чувак обернулся и заорал: «Еб твою мать, ублюдок! Это был мой коктейль!»

Думаю, что если бы он произнес что-то вроде «Ты опрокинул мой коктейль», Джерри наверняка купил бы ему другой. Ну, спросил бы: «А что именно ты пил?». Но чувак явно искал неприятностей. Мистер Крутой Парень.

А дальше я просто не верил своим глазам. Джерри оказался очень, очень грубым ублюдком. Он выдал этому перцу пять или шесть прямых ударов в лицо. Джерри был, словно Майк Тайсон: бам-бам-бам, левой, правой, левой, правой, левой, правой. Чувак осел. Джерри развернулся, оглянулся на меня и произнес: «Хуесос… Не хуй было, блядь, на меня наезжать».

Мэрайа Эквайр: Конни застукала Ди Ди, когда ему отсасывали. Это случилось на стоянке оперного театра «Амато», в двух шагах от «CBGB». Когда Конни увидела Ди Ди с той блондинкой, она завизжала и помчалась к ним. Естественно, эти двое предпочли свалить.

Ди Ди помчался в одну сторону, а баба – в другую. И Конни их упустила. Она вернулась в «CBGB» искать блондинку. Заметив мои белокурые волосы, она подошла к стойке, схватила пивную бутылку и разбила ее, превратив в грозное оружие – в «розочку».

Конни подошла ко мне сзади. И только-только стала опускать эту хрень на мой затылок – а она была гораздо выше, особенно если учесть ее здоровенные каблуки – так вот, она едва-едва не въехала розочкой мне по черепу, как кто-то дернул меня в сторону.

Это оказалась Хелен Уилз. Она обхватила меня за талию и изо всех сил дернула назад, к себе. Получилось так, что я развернулась всем телом и стекло пронеслось прямо у меня перед лицом. В дюйме. Или в двух. Так близко, что я даже не могла сфокусировать на нем взгляд. Лицом я чувствовала движение воздуха, носом я чувствовала запах пива.

Конни немедленно пошла на второй заход. Она занесла руку, но Хелен Уилз рявкнула прямо ей в морду: «Эй, ты бы лучше, блядь, ко мне не лезла, Конни! По крайней мере, я бы на твоем, блядь, месте, этого не делала».

Хелен была та еще подруга.

Взгляд Конни заволокло туманом. Она была на пределе. Рука была все еще занесена для удара. Но Конни несколько раз покачалась взад-вперед на каблуках, видимо, раздумывая. После чего произнесла: «Да ладно. Оно того не стоит».

Она бросила «розочку» и отправилась восвояси. Хелен сказала, что я похожа на невинного ребенка и что мне не стоит вмешиваться в такое вот говно. Потом ушла. А я осталась. Стояла там, вся дрожала и думала: «Господи боже, что это было?»

Я не въезжала. Совсем не въезжала.

Филипп Маркейд: Чувак все еще лежал на полу, но уже пришел в себя. Джерри стоял как раз над ним. Крендель схватил разбитый стакан и попытался ткнуть им Джерри прямо в яйца. В яйца он не попал, промахнулся на пару сантиметров. Но зато попал Джерри в бедренную артерию.

Джерри заорал и упал прямехонько в руки к моему другу, Брюсу. Который спросил: «Что такое? Что такое?»

Я увидел пятно крови, растекающееся по промежности Джерри. Потом я посмотрел на его ботинки… Блин, я глазам своим не верил. Как будто душ, душ из крови – кровь водопадом лилась ему на ботинки.

Мы попытались вызвать «скорую». Но Джерри истекал кровью, и мы не стали дожидаться, а выволокли его на улицу, затолкали в такси и повезли в больницу. Кровотечение было таким сильным, что весь вход в «Макс» был залит кровью. А чтобы отмыть тротуар, пришлось вылить на него немало ведер воды.

Я стоял на тротуаре, как вдруг этот мудак в трениках вышел на улицу. Прикинь, он просто взял и вышел на улицу. Я не знал, что делать. Но я вскинул руку и заорал: «Эй, ты, блядь! Стой здесь и не рыпайся, понял?»

Потом сказал себе: «Филипп, что ты делаешь, а? Этот хмырь тебя замочит. Лучше не связывайся!» Но было уже поздно. И тут появился Майкл Стикка. А этот чувак покруче меня будет.

Он произнес: «Этот уебок?»

Я ответил: «Да».

Стикка схватил его за воротник, и утащил обратно, наверх. Томми Дин, который купил «Макс» у Микки Раскина, потом сказал: «Слышь, только копов звать не надо. Этот хмырь – бандит. Я с ним разберусь и сам все улажу».

Ричард Хелл: После записи «Blank Generation» я остро почувствовал, что сделал в музыке все что мог. И сердцем я уже был не здесь.

Это было время, пока мы судились с «Сайе Рекордз». Не знаю, откуда взялся Сеймур, но я никогда не давал ему ни малейшего шанса. Тогда я вел себя очень нагло, причем был не в теме. Во мне жила куча принципов и привычек, несовместимых ни с какой реальностью. Кроме того маленького, аномального мирка, который я сам себе придумал.

Айвен Джулиан: Однажды Ричард пригласил Сеймура Стейна к себе домой. Он показывал ему все подряд и приговаривал: «Смотри, смотри, как мы живем!» Потом открыл дверь в мою клетушку с осыпающимся потолком и продолжал: «Смотри, смотри!»

Сеймур покраснел, как рак, потупился и произнес: «Ричард, запись скоро выйдет. Очень скоро. Тебе просто нужно еще чуть-чуть подождать».

Ричард Хелл: Всегда чувствую себя не в своей тарелке, если приходится общаться с каким-нибудь дельцом в офисе. Когда он, развалившись, разговаривает со мной через огромный стол. Меня такие люди слишком часто напрягали. Из-за этого я не склонен доверять никому из них и не испытываю ни капли уважения ко всей их братии в целом. Я человек невыгодный, со мной у них одни неприятности.

Мы разобрались с «Сайе». Потом мы получали какие-то крошки от других лейблов. И было одно предложение, которое мы могли принять, но не приняли. Были уверены, что будет что-то лучше. И в конце концов мы остались без большого контракта на запись. Я был шокирован: мы обгоняли всех на годы и километры. Но когда я вспоминаю, вспоминаю, в каком состоянии я тогда был, и думаю, как и почему черти в костюмах и галстуках даже не пытались со мной поговорить, – я почему-то не удивляюсь.

К тому времени мой интерес порядком остыл. Но деваться было некуда, вдобавок у меня уже сносило башню. Поэтому я тянул телегу дальше. Лабал только на то, чтобы оплачивать счета.

Айвен Джулиан: Ричард решил, что мы будем играть только на панковских тусовках, ладно. Ну, а в то время по всей стране таких было, пожалуй, штуки три. Вот.

Ричард Хелл: Похоже, что я готов был совсем бросить музыку. Мне не хотелось, чтобы она стала делом моей жизни. Я практиковался на басу только на репетициях. Или когда песню новую писал. Всегда считал себя писателем, текстовиком. Да по-любому, для рок-н-ролла надо быть ребенком. Это детская игра. Разве нет? В нем слишком многое построено на «kick out the jams» драйве. Примитивная реализация сдерживаемого потока энергии, фрустрации, злости и желания привлечь внимание. Все, что свойственно людям в определенном возрасте.

А мне капитально срывало башню. Я так устал…

Боб Куин: Марк Белл ворвался на репетицию и швырнул пачку счетов на пол. Счет за электричество, за газ, за квартиру… И заорал: «Кто будет платить за все это дерьмо? Я питаюсь хуже собаки! Что вы собираетесь с этим делать?»

Потом он дал понять, что Ramones предлагают ему перейти в их состав. Я отреагировал так: «Да пусть идет. Барабанщиков кругом – как грязи в марте». Но я ошибался. Я и представить не мог, как тяжело найти хорошего ударника. А Белл был не просто хорошим – он был отличным ударником. Великим ударником, в нем была энергия. Потом мы так и не смогли найти нормального барабанщика.

Айвен Джулиан: Я разговаривал с Куином, и он ответил мне: «Ну давай. Я уйду, если ты уйдешь». Но видно было, что уходить он не хочет. Все спрашивал: «Ну давай, чего же ты?» Я плюнул и сказал: «Легко. Лично я Ричарда не боюсь».

В один прекрасный день я пришел к Ричарду домой и сказал: «Ричард, я больше не могу продолжать».

Он ответил: «Вот и заебись».

Я собрал свои вещи и свалил. Но Ричард обиделся. Хотя, как мне кажется, он и сам уже потерял всякий интерес.

Ричард Ллойд: Прямо посреди записи второго альбома Television (альбом назывался «Adventure») я серьезно заболел, и меня уложили в больницу. Эндокардит. Сердечное заболевание, следствие принимавшихся наркотиков. Та же бактерия, что вызывает и стрептококковую ангину, только распространяется через кровеносную систему. И в паузах между ударами сердца она садится на его стенки, размножается и пожирает сердечную ткань.

Дэвид Годлис: Мне позвонил Терри Орк и поведал, что с выпуском альбома Television вышла какая-то задержка и что им нужны паблисити-фотографии, дабы проиллюстрировать причину задержки. Сказал, что у Ричарда Ллойда какая-то болезнь с утомительно длинным названием. А тут еще ходили слухи, что Киту Ричардсу делали переливание крови… Может, у них с Ллойдом было то же самое?

Короче, я приперcя в больницу «Бет Исраэль» и фотографировал Ричарда Ллойда весь день. Там были кадры, как Ллойд курит рядом с табличкой «НЕ КУРИТЬ!», кадры, как Ллойд изображает покойника. Кадры, как он сидит на полу рядом с пожилыми пациентами, обставленный капельницами.

Потом я приехал, чтобы показать ему контрольные отпечатки, чтобы он мог решить, чего посылать в Rock Scene или еще куда. Он лежал в кровати за задернутой занавеской и развешивал травку на аптекарских весах. Продавал траву из-за шторки, прямо в больничной палате. К нему ходила туча народу, что сильно бесило 75-летнего мужика, который лежал на соседней койке и сходил на эту тему с ума: он все время спрашивал: «Что тут творится, а?»

Ллойд отвечал: «Заткнись. Я уже объяснял тебе: это частный бизнес. Так что заткнись».

Ричард Ллойд: Television неплохо продвигалась. До тех пор, пока мы не отправились в турне с Питером Гэбриэлом. Заходишь в магазин – и не можешь найти там собственные записи. Любого музыканта это просто бесит, знаешь ли.

Пока мы были в турне, из «Электры» переслали тонну кассет. Впервые прослушав запись Cars, мы офигели: «Вот, блин. Как мы играют, только с уклоном в коммерцию. Эти ребята нас задвинут». Прикинь, планировалось продать миллион записей этих Cars. Чуваки из звукозаписывающей компании собирались сказать нам, чтобы мы были похожи на них, на Cars. А это, блин, и так уже получилось. Они так никогда и не сказали, чтобы мы были на кого-нибудь похожи, нам просто не дали шанса.

Мы всегда были не от мира сего. Том писал тексты с глубоко зарытым смыслом, к тому же у него не было голоса. Если вы когда-нибудь решите перерезать горло козлу, вы услышите то же самое. К тому же он никогда не брал уроков вокала. Ну и чего теперь? По-любому, это не голос для радиоэфиров, стопудово.

Биби Бьюэл: В конце концов я встретилась со Стивом Бейторсом. Случилось это на вечеринке в честь Kiss, в «Максе», наверху. Он был там с Синтией, своей невестой. Как сказала Лиз Дерринджер, «а вот и он, этот ебаный проныра».

Я подошла к нему. На нем была розовая куртка с броскими черными полосками. Выглядело сногсшибательно. Еще в тот вечер у него была челочка. Иногда он смазывал волосы воском и делал что-то такое, как у Брайена Сетцера. Ну, в общем, что-то типа завитка. Смотрелось отлично.

В общем, это была вечеринка в честь Kiss, мы все пили шампанское, и казалось, что оно никогда не кончится. Я подошла к Стиву и просто сказала «Я тебя люблю».

Он посмотрел на меня: «Че, серьезно?»

Я ответила: «Угу. Лиз и я – мы обе тебя любим».

Он сказал: «Ну… А давай ты будешь меня одна любить, без Лиз?»

Получалось очень смешно. Вот стоит он, рядом – его невеста, как мне думается, маленькая пай-девочка, вся из себя правильная. И тут подхожу я и говорю: «Синтия, я его забираю».

Я взяла его за руку и увела за собой. И никак не могла поверить, что сделала это. Просто офигеть, что делают несколько бокалов шампанского с человеком, правда? Превращают тебя в маленькую тварь. По правде сказать, лучше бы я этого не делала. Как бы то ни было, Стив порвал с Синтией на следующий же день. Я забрала его к Лиз, накормила и отправила в ванную.

Джида Гэш: Стив всегда был очень сообразительным. Он был немного старше остальных и всегда готов был сделать все ради успеха. Я была сильно разочарована, когда он нацепил этот блядский розовый костюм и занялся попсой.

К тому времени Чита стал творить полную фигню. Dead Boys пытались выгнать его из банды. Как раз когда Стив встречался с Биби. Мы пачками принимали наркотики, а Биби превзошла саму себя в высокомерии. В любом случае, мы в то время были здорово удолбаны.

Потом Кит Ричардс устроил вечеринку в честь своего дня рождения. На площадке для катания на роликах. Чита с Ричардом Ллойдом устроили гонки, в результате Чита грохнулся мордой вниз и сломал себе руку.

Чита Краум: Я состязался с Миком Джаггером и Ричардом Ллойдом в беге на роликах. Упал, сломал запястье. Самое дурацкое, что могло получиться…

Джида Гэш: В общем, команда хотела избавиться от Читы. Стив говорил: «Я собираюсь зарабатывать деньги. И мне по хуй, что думают на эту тему другие». В конце концов мы пришли к мысли, что Чита теперь сопьется. И мы сразу стали принимать больше наркоты.

Биби Бьюэл: Я любила Стива, он отличный парень. Правда, по мере приема всяких субстанций у него стала потихонечку съезжать крыша. Он стал принимать много кокса и алкоголя. И начал меняться. Принимался буйствовать по пьяни. Да, в таком состоянии он мог причинить вред и себе, и людям вокруг. Или сломать чего-нибудь. Но я была крупнее его, так что на меня он не выебывался.

Я была выше на добрых четыре дюйма и на 15 фунтов больше весила. Поэтому он никогда не пытался меня ударить. Правда, всегда набрасывался на тех, кто меня окружал. Иногда приходилось буквально связывать его, чтобы он только успокоился. Стив сходил с ума, он бился башкой об стены, словно маньяк. Превращался в душевнобольного.

Мне приходилось укладывать его на живот, прижимая коленом сверху и связывать руки его же ремнем. Потом я сидела у него на ногах до тех пор, пока он не успокоится. Я бы сравнила это с эпилепсией. Обычно я говорила: «Ночью у тебя опять был ебаный эпилептический припадок».

Потом я стала крутить с Джеком Николсоном, что окончательно разрушило наши отношения. Стив страдал, но я сама принимала решения. На хрена мне быть жертвой? Я знала, что делала. И я действительно хотела замутить с Джеком Николсоном. Тем более, что Стив совсем с телеги спрыгнул.

Правда, с Джеком я тоже не осталась. Потому как совершенно не перло кататься в чьем-то лимузине и слушать Пэт Бенатар. Такие развлечения не по мне. А каждый раз, когда я хотела поставить что-нибудь, что мне нравится, все считали, что я словно подросток. В смысле – недоразвитая и сумасбродная.

Я недоумевала: «Но почему? Только потому, что я люблю хорошую музыку? Только потому, что я хочу познакомить вас с отличным рок-н-роллом? Я же пытаюсь достучаться до вас… А вы считаете меня психованной? Да ну вас… Буржуа хреновы. Пока-пока».

Уэйн Крамер: После того, как я вышел из тюряги, я поселился в реабилитационном центре. И до меня дошли слухи, что Патти Смит выступает в Анн-Арборе. Я подумал: «Надо съездить и поблагодарить ее за то, что она поместила мое имя на обложке». Патти написала «Свободу Уэйну Крамеру!» на обложке альбома «Radio Ethiopia». Очень, очень смелый поступок.

Попасть за кулисы по окончании шоу было нелегко. Я немного нервничал… Ну, вы ведь представляете, какие мерзкие сцены бывают за кулисами. Я увидел Фреда Смита… По-моему, заметив меня, он офигел. А потом я заметил, что он с Патти.

Я сказал: «Привет, Патти. Я Уэйн Крамер. Я тут подумал, что стоит приехать, поздороваться с тобой и поблагодарить за то, что ты упомянула меня на своей обложке». Она ответила что-то типа «ой» и съебнула от меня. Я стоял и думал: «Она не знает, кто я такой. Ей вообще по фигу, кто я такой».

Позже я понял, что мое имя попало на обложку не из-за чувства солидарности. И не для того, чтобы сохранить мое честное имя в глазах у публики. Просто этот жест повышал доверие к ней. Типа мы вместе. Мы с ней заодно.

Короче, я на нее не злился. Я просто пытался подойти, сказать «привет» и поблагодарить. А эта подруга меня отшила. После того случая я с ней больше никогда не связывался.

Мои отношения с Фредом тоже претерпели определенные изменения. Он находился в процессе развода, и я сочувствовал его жене. Посидев в тюрьме, начинаешь гораздо сильнее держаться за все то, что у тебя есть. Особенно когда речь идет об отношениях. Поэтому Фред казался мне последним пентюхом. Ну, прикинь, Патти приехала в город, и он тут же кинулся перед ней лебезить, прямо на глазах у собственной жены. Я думал: «Бля, ну на хуя на глазах у всех-то!» Это так возмутительно. Дурной тон.

Ленни Кай: Группа Патти Смит встретилась с Джимми Ловином как раз в то время, когда мы заканчивали «Radio Ethiopia». Он был инженером, работал над записью Джона Леннона, над «Born To Run» Брюса Спрингстина – чувак что надо. Он работал в «Рекорд Плант» звукооператором. Мы подружились, и он влился, прикинь! Приносил Патти устриц от «Умберто», предлагал какие-то проекты.

Постоянно пинал нас, чтобы мы писали песни. Он искал настоящий хит. Однажды я играл в студии, он пришел и сказал: «О! Отличный рифф!» Я еще немножко над ним поработал, потом пришел к Патти, и рифф превратился в «Ghostdance».

Но она не стала той песней, которую искал Джимми. Позже, когда мы в очередной раз писались, в соседней студии работал Брюс Спрингстин, писал «Darkness on the Edge of Town». Джимми, не переставая, повторял: «О, блин! Круто бы записать Патти вместе со Стивом? Хватит по уши всем FM-радиостанциям в Америке!»

Брюс Спрингстин и Патти Смит друг другом интересовались. В каком-то роде они даже соперничали. Потому как оба родом из Южного Джерси. Брюс – довольно дружелюбный парень, Патти тоже считала его клевым, короче, они поладили. Брюс написал пару песен для Патти. Он пытался подделаться под ее стиль, получилось не очень. Потом отослал их нам, мы послушали и офигели: «Хм… Он что, пытается писать их, как мы?»

«Как мило», – подумали мы.

Но Джимми услышал эту песню, «Because The Night», которую сделал Брюс. И сделал полноценную демоверсию с целой группой. Там было что-то от латиносов, Патти поменяла часть слов. Но песня цепляла.

Джимми говорил: «Боже, какой припев! Как же вы не догнали? Да он башни срывать будет!»

В общем, мы ее сделали. Она едва не вошла в Top Ten. Определенно, эта песня стала хитом того лета.

Наша версия кардинально отличалась от исходного варианта Брюса. Мы сделали ее значительно тяжелее. Это для нас нетипично, но именно так получается, когда ты работаешь вместе с кем-нибудь, кто пришел извне. В любом случае, песня получилась офигительная.

После этого Патти и Брюс несильно поругались. Я думаю, штука в том, что Патти побаивалась: ей не хотелось, чтобы люди думали, будто бы это целиком песня Брюса Спрингстина.

Нельзя отделаться от ощущения, будто все произошло мгновенно. Когда запись вышла, ее сначала послали в WNEW, и Вин Скелса крутил ее по три раза подряд. В то время на радио можно было так делать. Мы с полной отдачей работали над записью, мы ушли в нее с головой. Естественно, ведь целый год до этого мы провели не у дел, и нам хотелось выразить свою позицию настолько ясно, насколько это вообще возможно. Нам бы не хотелось, чтобы нас неправильно поняли.

Джеймс Грауэрхольц: Съезд Сверхновой[63] проходил в Театре «Интермедиа» в декабре 1978 года. По случаю годовщины творческой деятельности Уильяма Берроуза был организован саммит деятелей нью-йоркского авангарда. Что заставило многих артистов взглянуть туда, куда указывают их лидеры. А именно – на Уильяма.

Кит Ричардс предупредил о своем приезде заранее. И Джон Джиорно шепнул об этом Говарду Смиту в Village Voice. На следующий день в Театре «Интермедиа» состоялся праздник распродажи билетов. Мы окупились, но, само собой, я не сомневался, что Кит не приедет. Наверняка его отговорили советчики, что-нибудь типа: «Эй! Ты просто поднимешь оборот этим наркодилерам-неудачникам из Торонто. Не фиг связываться с Берроузом и прочими недоумками. Это же отребье».

Как бы там ни было, но он нас продинамил. Спустя ночь после открытия Съезда Сверхновой я попал в «Украинский театр», где выступали Blondie в рамках нашего состава «Музыки вне волн». Джейн Фридмен, бывший менеджер Патти Смит, была там вместе с Фрэнком Заппой. На тот момент она являлась его пресс-агентом. Джейн представила меня, и я сказал: «Фрэнк! Мне нужна суперзвезда. Для большой ночи. Кит Ричардс нас продинамил. Может, ты почитаешь что-нибудь?» Он ответил: «Идет. Я почитаю кусочек «Говорящей задницы» из «Голого Ланча».

Да, ну и, естественно, одной из моих звезд была Патти Смит, верно? Большая ночь приближалась, а Патти болела, довольно сильно. Похоже на грипп. Голос сел. Гримерка представляла собой смесь лимонов, кипятка и полотенец. Как в турецкой бане. Патти крутилась взад-вперед по комнате и терзала свой кларнет. Кто знал, что она задумала?

Начался кошмар. За кулисами творилось столпотворение. Марсия Резник щелкала фотоаппаратом, она или Виктор Бокрис опрокинули стакан вина на костюм Уильяма, и все крутились, как сумасшедшие. Кто-то подошел ко мне и сказал: «Какая-то богато одетая сучка стоит у черного хода и орет, чтобы ее впустили, потому как она – жена Тима Лири». Сумасшедший дом, короче.

Потом появился Фрэнк Заппа. Ему нужно было выйти на сцену и потом быстренько оттуда свалить. Я забеспокоился: Патти все не показывалась. Пришлось идти в ее гримерку, чтобы проверить, что к чему. Она сказала: «Что за фигня? Я не выйду на сцену после Фрэнка Заппы. Даже и не подумаю».

Я бросился умолять ее. Я говорил: «Патти, ну, пожалуйста! Ты нам так нужна!»

Тем временем толпа ревела: «КИТ! КИТ! КИТ!». Ревела постоянно. Выступает Филипп Гласс: «КИТ! КИТ! КИТ!».

Я говорю: «Патти, мне нужна твоя помощь. Не знаю, что там между вами с Заппой произошло, но Фрэнк нам сильно помог. Он приехал сюда по нашей просьбе, он сделал большое дело, даже больше, чем договаривались. Так что забудь о Фрэнке. Пожалуйста, пойдем…»

И она сдалась. Она вышла на сцену и сказала: «Если кто-нибудь из вас думает, что он увидит Кита, он ошибается. Потому как Кит сидит в своем самолете и находится сейчас где-то по дороге на Лос-Анджелес. Но если кто-то хочет вернуть назад свои деньги, пусть он подойдет ко мне прямо сейчас».

Потом она достала из кармана десятидолларовую купюру и помахала ею перед публикой. «Кто хочет получить деньги назад?»

Никто не догнал, как на это реагировать. Патти сумела очень доходчиво всем объяснить, что «Кита не будет».

Потом ее понесло. Она находилась в собственном мире. На ней была новая шуба, совершенно кошмарная. Один из тех случаев, когда панку на голову сваливаются деньги, и он становится обывателем. Я имею в виду, откуда она родом? Из Бергена, штат Нью-Джерси?

Она сказала: «Эта шуба стоит десять тысяч долларов. Я сплю в ней. Я живу в ней. Я ее никогда не снимаю…»

Вот так. Она хвасталась своей шубой. Не знаю точно, но уверен, что она даже не вынимала рук из карманов. Такое ощущение, будто она стебалась прямо на сцене. Короче, не знаю. Ее колбасило.

Энди Остроу: После того, как Патти упала со сцены и записала свой хит, в ее жизни начался особый период. Она стала задумываться, что в жизни полно прочих радостей, прикинь? И рок-н-ролл не стоит того, чтобы посвятить ему всю свою жизнь.

Мне это напомнило фильм «Продолжая движение», который она сняла вместе с Робертом Мэплторпом. Давным-давно, Патти как-то приехала домой к Роберту. У нее с собой была маленькая сумка с реквизитом, шмотками, перьями и колокольчиками и семейная Библия. А у Роберта стояла огромная статуя Мефистофеля – большая и черная.

Патти открыла Библию прямо перед статуей дьявола. В самом начале фильма у Патти были завязаны глаза, и она рассуждала о пребывании в темноте и о стремлении к свету. Затем она читала из Библии, а в конце произнесла: «Я выбираю жизнь».

Я думаю, она имела в виду, что ты не должен останавливаться перед темнотой. Ты должен питаться силой света, и идти вперед. Потому что это сила жизни, сила Господа, сила творчества и созидания. А не дегенерации и самодеградации. Как все, что делал Сид Вишес.

Глава 36 Туинал из ада

Джефф Магнум: The Dead Boys начали меня доставать. Я всерьез обеспокоился собственным душевным здоровьем.

У Чита и Джиды было две морские свинки: Эйс и Уинкль. Уинкль – длинношерстная белая морская свинка – появилась еще до меня. Потом появилась маленькая рыжая Эйс.

Однажды свинки достали Читу, и он сказал, обращаясь к Уинкль, белой свинке: «Ты должна жить, – будто он – Моисей. – Ты должна жить, чтобы процветать. А ты, Эйс, должна сдохнуть. Потому что у тебя мозги такого же размера, как у меня».

И с этими словами он вышвырнул Эйс из окна, как футболист. Запулил морской свинкой, словно заправский защитник. Даже не взглянул куда.

Я только надеялся, что в это время никто не проходил под окнами. Ты можешь себе представить: «Дорогая! Мне только что забубенили морской свинкой в голову!»

Какой идиот станет разбрасываться животными?

Короче, я крепко задумался. «Какого черта я сижу тут с этими кретинами? Надо возвращаться в Кливленд и снова осваивать работу оператора клавишного перфоратора. Не могу поверить, что я здесь и что я до сих пор занимаюсь всей этой херней. Видать, что-то со мной не так. Эта команда не может нормально работать».

Больше того. Они убивают животных, птиц, морских свинок. Следующим буду я. Прикинь: уколы, мертвые животные, вот пошли драгдилеры. Когда, блядь, это все кончится?

И тут появился Сид Вишес.

Однажды, когда я спал в отеле со своей подругой, Чита и Джида пришли, включили свет и Чита сказал: «Эй, посмотрите все, посмотрите, кого я надыбал! Посмотрите, кого я привел к нам домой».

И – о боги – это был Сид Вишес. Мы быстренько поднялись. Сид произнес одну-единственную вещь: «Ты, типа, Джефф Магнум? И ты, типа, думаешь, что можешь меня за пояс заткнуть?»

Это было так трогательно… Что-то там наподобие «Боже… Ну посмотри на себя, ты – простой маленький человечек. Как ты можешь заткнуть за пояс всех ребят в Англии? Ты такой жалкий».

В общем, Сид и Чита решили, что мы сыграем с Сидом в «Максе». Мы хотели поддержать Сида, но репетиции превратились в сплошной абсурд. Мы пришли в «Макс», а Сид лежал лицом в миске с салатом. Он нас покинул.

Я сказал: «М-да, ну и хер с ним. Подозреваю, наша звезда как-то слабовато сияет для такого вечера».

Так никакого концерта и не было. Я никогда и не думал, что мы сыграем с этим перцем хотя бы пару нот. А потом я узнал, что он сказал Чита, будто бы мы слишком хорошо играем, и он не хочет с нами играть.

Чита Краум: Когда Стив Бейторс общался с Сидом Вишесом, это было похоже на беседу слепца с монстром Франкенштейна. Других сравнений я подобрать не могу. Стив ходил, что-то там Сиду показывал, а Сид все кивал и кивал: «Ох… Д… а… Д… а… а… а… а… Это… круто, вау… Стив… это… реально… клево».

А Нэнси визжала: «ОЧНИСЬ, СИД! СИД, ОЧНИСЬ! СИД, ХВАТИТ, ТЫ ПОХОЖ НА ИДИОТА! ПЕРЕСТАНЬ НЕСТИ ЧУШЬ! ААААААААА!» Бедный Сид. Он поверил в собственный имидж. Купился по полной программе.

Терри Орк: Какое-то время после того, как Sex Pistols развалились, я продолжал набирать команды для работе в «Максе». Сид и Нэнси жили в отеле «Челси», и Нэнси стала менеджером Сида. Они приходили в «Макс». Сид хотел сыграть концерт и зашибить бабла. Им нужны были деньги, поскольку эти ребята сидели на героине.

Я общался с Нэнси. Она пришла и сказала: «Орк, нам нужен туинал. Сид болен. Он не может петь». Пришлось пойти и достать ему туинал.

Сид и Нэнси были великолепны. Их связывала неподдельная привязанность друг к другу. Ну, в смысле, та самая «панковская любовь», которой они отдавались полностью. Как Конни и Ди Ди, но только по-настоящему. Можно сказать, что их связывала какая-то чудовищная сила. Я бы сказал, что сам Сид выглядел, как рыба, которую достали из воды. Он в самом деле даже не подозревал, что живет в огромном злобном мире. Он был как ребенок. Целиком и полностью зависящий от Нэнси.

Игги Поп: Я знал Нэнси Спанджен. Да, я знал ее, ха-ха-ха! Как-то раз я провел с ней ночь. Она не была красавицей, но мне понравилось. В ней было что-то очень пылкое. Но к тому моменту я уже стал большим мальчиком. И вот что я о ней думал: «Геморрой».

Артуро Вега: Я общался с Конни и Ди Ди. Сид и Нэнси – это лишь продолжение. Знаешь, другие актеры – та же пьеса.

Чита Краум: В один из наших первых кабацких концертов Ди Ди Рамон подарил Стиву Бейторсу нож «007». Стив таскал его с собой все время. Однажды, когда мы сидели в отеле «Челси», «007» одиноко лежал, по-моему, на тумбочке. Стив взял его в руки и вспомнил, что это – подарок Ди Ди. Сид Вишес был влюблен в Ди Ди до безумия. Ди Ди был его героем, и спустя какое-то время, когда Сид узнал, что нож подарен самим Ди Ди, он страстно захотел получить такой же. Через пару дней мы все отправились на Таймс-сквер, чтобы Сид мог купить себе нож.

Получилось очень смешно. Нэнси держала все деньги в руке, а ребята были совершенно не в себе, потому как приняли кучу туинала. И она роняла на землю стодолларовые купюры. Весь Таймс-сквер ходил за нами гуськом, ожидая, когда выпадет следующая деньга.

Нэнси нож понравился. Он ее торкал. Думаю, она купила себе такой же. Ей хотелось иметь нож, потому как люди ее постоянно донимали. И ей нужна была хоть какая-нибудь защита.

Представляешь, они не умели покупать наркоту. Сида систематически били. Ему часто продавали палево, потому что он был прирожденной жертвой.

Сид – это ходячая неприятность. Он привлекал внимание, привлекал опасность. А это совсем не способствует, когда покупаешь наркоту. Дело-то серьезное. Нужно схватить и быстренько свалить.

Но эти уебки, Сид и Нэнси, были как шило в жопе – прикинь, все ржали над Сидом, он врезался в телефонные столбы, а Нэнси над ним стонала. Потом, она никогда не хотела платить по полной цене за шмаль. И знаешь, это не те ребята, с которыми, блядь, хочется спорить и торговаться.

А этот уебок Сид стоял и гундел, бакланил, как идиот: «Слышь… Дай мне дозу, а?»

Понимаешь, покупать героин – это тебе не на базаре орать. С дилерами не торгуются. Есть установленная цена. Как сказал Уильям Берроуз: «Это сделка предельной важности. Покупатель должен дрожать от страха и таки осмелиться купить».

А Нэнси, блядь? Стоит узнать, что кто-нибудь торгует шмалью, как она тут же подкрадется и начнет выебываться, а не покупать, пробовать, то да се. И даже не поймешь, в чем херня. В конце концов, я лучше сам пойду вырублю.

Ебаная Нэнси! Если бы Сид не убил ее, я бы сам этим занялся, ха-ха-ха! Нэнси – это, наверное, самая жалкая особа из всех, кого я в жизни встречал.

Элиот Кид: Мы тусовались в разных местах. И тут я услышал, что у Сида в отеле «Челси» намечается вечеринка. К четырем утра я с двумя девчонками подгреб в комнату Сида. Знаю, что Нэнси тогда еще была жива. Потому что она нам открыла дверь.

Она командовала парадом… Все, абсолютно все торчали. Люди плавали туда-сюда. Неон Леон пришел вместе с Кэти. Там было минимум человек шесть. Максимум – дюжина. Если я скажу, что было человек девять, – я не ошибусь. Если скажу, что десять – тоже наверняка не ошибусь. Не знаю. Не помню. Народу было слишком много для такой маленькой комнатенки.

Сама Нэнси обдолбалась, как пробка. Обдолбалась и хвасталась напропалую. Говорила с эдаким акцентом кокни, типа она у нас миссис Сид Вишес. Но вечеринка никак не получалась, потому как Сид Вишес лежал в отрубе. Он не подавал признаков жизни и не собирался подниматься. Мы его теряли.

Я спросил: «А что с Сидом?»

Кто-то ответил: «А, он выжрал тридцать “колес” туинала».

Я сказал: «О! Да, у него будет забавная ночка».

Народу была чертова прорва. Удолбанный Сид валялся на кровати. Представляешь себе комнату в отеле? Как думаешь, кроме кровати, много там мебели? Отчасти поэтому я решил, что пора сваливать. Сесть все равно негде.

Короче, мы свалили. Конечно, я же не знал, что это будет такая важная ночь.

«Нью-Йорк пост», 13 октября 1978 года: Сида Вишеса арестовали в отеле «Челси». Звезда панк-рока обвиняется в убийстве своей девушки.

«Сид Вишес, бас-гитарист британской панк-рок-банды свистунов-топтунов Sex Pistols, вчера был арестован по подозрению в том, что он заколол свою страстную белокурую подругу. Это произошло в их комнате, расположенной в знаменитом манхэттенском отеле “Челси”. Бледный и исцарапанный, ошеломленный Вишес лопотал проклятия и угрожал “разбить на хрен ваши камеры”, когда его вывели из отеля, где тело двадцатилетней Нэнси Лоры Спанджен было обнаружено в ванной, возле сточной трубы, в одних трусиках и кружевном лифчике. Мисс Спанджен умерла от проникающего колотого ранения в область живота».

Нэнси Спанджен: По сути дела, меня должны были отдать под опеку. Ну, типа у меня были крутые проблемы. Я же совсем не такая, как все остальные. Я была гораздо умнее их всех. Короче, у меня выросли крутые траблы с предками. Я их вообще ненавидела. Предки запереживали и отвели меня к психотерапевту. Они даже не представляли, как я их ненавидела. Не переносила вообще на дух. К слову сказать, они не очень-то меня любили. Совершенно не втыкали в то, что мне было интересно, чем я жила. Короче, я двинула в Нью-Йорк. Такое вообще часто случается. Там я подрядилась танцовщицей. На протяжении года с момента переезда в Нью-Йорк я работала танцовщицей. Потом я познакомилась с кучей людей, а через них познакомилась еще с людьми. Куча моих хороших друзей – музыканты, и сегодня они играют в топовых группах Нью-Йорка.

Так уж получалось, что когда я знакомилась с парнями, я знакомилась с музыкантами. Не знаю, как это передать… Моя жизнь долгое время тянулась словно мазут. А тут события вдруг стали развиваться так стремительно. Самая чума началась году в 1975-м. Я, кстати, никогда не замыкалась на панк-сцене. Меня перло от крутых звезд рок-н-ролла. Таких как Рон Вуд. Мик Джаггер – мы были близко знакомы. Но я с ним никогда не трахалась. Я была с Китом Ричардсом. Какое-то время провела в турне вместе с Aerosmith. В одну из первых ночей мы с ними катались на лимузине по Вашингтону. Я сидела на заднем сиденье, слева от меня сидел Том Гамильтон, справа – Брэд Уитфорд. В одной руке я держала член одного, в другой – другого…

Я отлично проводила время. И меня классно принимали, знаешь ли. Было очень весело. Просто великолепно. Почти каждого я могла назвать своим другом. Я знала всех. Многие из моих по-настоящему близких друзей играют в лучших группах. Музыканты, и многие из них были очень милые, заметь!

Правда, иногда они были совершенно кошмарные.

Боб Груэн: Не могу поверить, что Сид убил Нэнси. Не было такого в нем. В нем не было ни капли порока. И его кличка – это стеб, это имя «от противного». В том смысле, что Сид был полной рохлей, за что народ прозвал его «злобным».

Сид любил Нэнси. Когда Pistols ездили с турне по Америке, он постоянно расспрашивал меня о ней. Я же знал Нэнси куда дольше. Сид задавал мне всякие такие вопросы, ну, например: «А чего, она реально проституткой была?»

Я отвечал: «Да».

Я ему поведал, как когда-то мы катались по Нью-Йорку с моим другом Дэйвом и Нэнси. И Нэнси тогда в красках описывала бордель, в котором работала. Публичный дом в элитном районе, с огромным количеством комнат-кабинок и широким ассортиментом девочек: малолетки, учительницы, медсестры.

Нэнси пахала в комнате садо-мазо. Ей приходилось носить черные кожаные подвязки и херачить немецких банкиров, зарабатывая таким образом бабло. Перцы платили ей бешеные бабки, а она должны была пороть их со всей дури, заставлять ползать и лизать ей ботинки.

Закончила она словами: «И вы, чуваки, в любое время можете к нам наведаться. Все за счет заведения». И выдала чего-то типа: «Мы не прочь вас поиметь. К тому же вы круто оттянетесь. Вообще, можете делать все, что захочется».

С тех пор повелось: когда мы катались по ночам и нам некуда было деться, мы говорили: «Всегда можно поехать к Нэнси. И она нас знатно отпинает».

В любом случае, мы так и не воспользовались ее предложением. Но в турне Сид все спрашивал и спрашивал: «Че, серьезно? Она правда такая была?»

Я говорил: «Да, прямо вот такая».

А Сид ее любил.

Элиот Кид: Я разговаривал с Неон Леоном на следующий же день. Он сказал, что когда свалил от Сида, там оставался какой-то стремный ебарь. Я спросил: «Что за хрен?»

Он ответил: «Ну, этот… Который дилер туинала».

Неон Леон рассказал, что все свалили, а этот туиналовый банчила остался. И что все, что он о нем знает, – это что тот живет в «Адской кухне»[64].

Сид просидел в тюрьме две или три недели. До того, как внесли залог. Думаю, тут не обошлось без Малькольма и других чертей из Sex Pistols, наверняка они помогли собрать нужную сумму. На следующий день после того, как Сида выпустили, я с ним разговаривал. И он рассказал, что вообще ничего не видел. Что проснулся, пошел в ванную – нормальное дело. Первое, что приходит в голову тому, кто только что проснулся. Так вот, он зашел в ванную и там увидел Нэнси под сточной трубой: повсюду кровь, а Нэнси мертва.

Свой нож, по-моему, Сид всегда держал на стене. У него был большой нож, который тем утром нашли на полу возле Нэнси.

Сид еще рассказал, что у них было восемьдесят баксов. И что комод, где они лежали, был вскрыт, а деньги исчезли.

Чувак, если ты знаешь Нэнси, то очень хорошо можешь себе представить: вот она идет в ванную, вот выходит оттуда. Видит, что какой-то хрен роется в комоде. Вот Нэнси ловит его.

Не то чтобы она считала себя особенно крутой. Но никогда не терпела дерьма. Ни от кого. У нее наверняка сорвало бы башню, если бы она вдруг поймала кого-нибудь на попытке обокрасть их. И уж если она этого хмыря поймала – знаешь, крыса, которую загнали в угол, стопудово тебя укусит.

«Нью-Йорк пост», 17 и 18 октября 1978 года: «Вишес откинулся. Размер залога – 50 тысяч долларов! Откровения Сида: “Я в полном тумане”.

Обвиняемый по подозрению в убийстве панк-рокер Сид Вишес утверждает, что ему неизвестны обстоятельства, при которых его подруга, бывшая клубная танцовщица Нэнси Лора Спанджен погибла от ножевых ранений в номере отеля “Челси”. “Я вообще не в курсе, что там произошло, – сказал Вишес в интервью, которое он дал прямо в Райкерс-Айленд, в понедельник вечером, после внесения 50 тысяч долларов залога. – Мне будет очень ее не хватать. Она – замечательная женщина, очень мне помогала. Я хочу встретиться с ее родителями и поговорить с ними”».

Айлин Полк: Когда Сид познакомился с Мишель Робинсон, я была в «Максе» вместе с Джоуи Стивенсом. Даже не думала, что у них что-то было. Я и представить не могла, что они будут вместе.

На следующий день Джоуи меня ошарашил: «Слышь, прикинь, какая ботва! Сид и Мишель свалили в обнимочку. И знаешь, они очень недурно смотрелись вместе».

Мне показалось это очень странным. Только-только схоронили Нэнси, а он уже цепляет новую. Хотя кто знает… Сид любил, когда им вертит какая-нибудь баба.

Джим Маршалл: Все прекрасно знали, что той ночью Сид Вишес был в «Ура». Если рядом с тобой бродит кто-то настолько знаменитый, ты постоянно поглядываешь на него. Мельком, через плечо. А вдруг пропустишь, как он выкинет какой-нибудь фортель? Короче, могу поклясться, что видел собственными глазами, как Сид стукнул бутылкой Тода Смита, брата Патти Смит.

Сид смазал ему пивной бутылкой по черепу. Да, классический «бам бутылкой по балде!»

Кто-то выволок Тода наружу. Он истекал кровью. Но на ногах держался; был в сознании, может, все было не так плохо. Но его увезли в больницу.

Ленни Кай: Мы сидели в «Вудстоке», записывали последний альбом Патти Смит. И кто-то позвонил, сказал, что Сид исполосовал Тоди. Все охуели. Кажется, возник спор на тему разбить товарищу голову. Сам знаешь, бывают такие бандитские настроения: «А, сука, ты отпиздил одного из наших… Теперь тебе пиздец, чувак, тебе пиздец».

Но мы ведь женская команда. Мы не ввязываемся в драки. Ну, максимум, мы могли бы… взять и приготовить ему обед… Да ладно, шучу.

Тод отправился в больницу. Совсем ненадолго. У него не обнаружили ничего серьезного. Ну, морда покоцана. Так это фигня, несколько швов – и полный порядок!

Правда, когда наступает полный абзац, начинаешь смотреть на такие телеги, как эта с Сидом, так же, как хиппи, наверно, смотрели на Алтамонт: «О, это ж наш символ!»

Короче, неприятно признавать. Но все сходится к одному – на этот раз мы охуенно облажались. Ну, конечно, может быть, в следующем раунде мы сможем взять реванш. И я думаю, это Патти стало еще горше в этом гордом новом мире рок-н-ролла. Sex Pistols завели панк-движение за край обрыва. Пришло время для чего-то свежего.

«Нью-Йорк пост», 9 декабря 1978 года: «ПО РЕШЕНИЮ СУДА СИД ВОЗВРАЩЕН В ТЮРЬМУ.

Прокурор охарактеризовал его как злобного и опасного гражданина. Судья признал его нестабильным и ненадежным. Сегодня Сид Вишес был вновь водворен в стены Райкерс-Айленд. Залог в размере 50 тысяч долларов, внесенный панк-рокером для освобождения после убийства своей возлюбленной, сегодня же был аннулирован решением Высшего суда Манхэттена после того, как сам Вишес был вновь арестован, но уже на территории бродвейских развлекательных заведений.

Новые неприятности с законом возникли после публикации в четверг статьи в Post’s Page Six, повествующей о последних часах Вишеса, проведенных в “Ура” с рок-звездой, братом Патти Смит, Тодом. По словам менеджера клуба Хенри Шлиссера, Вишес ущипнул Тарру, подругу Тода. Тод ему что-то сказал, пытаясь защитить свою девушку. После чего Сид сделал то, что сделал. Разбитой бутылкой из-под пива “Хайнекен”».

Айлин Полк: После нападения на Тода Сиду пришлось вернуться в тюрягу. Мама Сида, кстати, проносила ему туда героин. Гениальный трюк: она прятала героин в туфле и специально надевала обувь с кучей металлических фенечек. Когда она проходила через металлодетектор, тот срабатывал. А она восклицала: «Ой, это наверное, мои туфли!»

Потом, пока она снимала туфли, она перепрятывала дурь за отворот штанов. И снова проходила через металлодетектор. Тот молчал, копы успокаивались и не обыскивали ее.

Они ведь ожидали, что она пронесет оружие. Или кусок металла на себе. И не досматривали штаны, потому что до этого уже проверяли там. Потом, когда она снимала туфли, она перепрятывала дурь, а они ее по второму разу не проверяли.

Потом Сид приходил в комнату для посещений, намазав себе жопу чем-нибудь липким. Подцеплял дурь прямо на задницу и уносил с собой.

Энн занималась этим потому, что Сид вечно жаловался, что его постоянно тошнит. Но она делала это не каждый день. Может быть, два, ну, может, чуть больше раз за все время, пока он сидел в тюрьме. Ну, просто по случаю. Совершенно точно, потому что когда Сид вышел, он как будто соскочил. Выглядел очень здоровым, положительно отзывался решительно обо всем. Когда его снова выпустили, мы приехали в здание суда, чтобы его забрать. Все случилось очень быстро. Ну, в смысле, мы вошли, судья сказал Сиду несколько слов – и все. Мы вышли вместе с Сидом. После тюрьмы на нем была очень белая футболка. Потому как надо было в суд зайти. И первое, что он сделал дома, – натянул футболку со свастикой.

Тем же вечером мы устроили вечеринку. Я сгоняла в универмаг Джефферсона – там у моей мамы был открыт кредит. Купила две упаковки по шесть бутылок «Будвайзера». И сказала одному из владельцев магазина: «Эй, у меня друг сегодня откинулся! Типа гуляем!»

Потом мы отправились к Мишель на Бэнк-стрит, 63. Приготовили спагетти. Все шло нормально.

Потом пришли Джерри Нолан с Истер. И Сид забубнил: «Ма, дай мне денег, а? Ну дай мне немного денег? Я хочу себе купить кока-колы». Энн ответила: «Ты же не собираешься снова потратить их на кокаин?» Сид ответил: «Мам, ну конечно. Не беспокойся, я соскочил». Энн дала ему стольник. Я только прошептала: «Энн…»

И она мне ответила: «Слушай, он по-любому их достанет. А если денег ему дам я, так он хотя бы домой потом вернется».

В общем, дала она ему денег. Сид и Джерри Нолан тут же куда-то свалили. Может, и правда, за кока-колой. Потому как вернулись довольно быстро. А потом мы замутили реальный званый обед. Пиво текло рекой. По прошествии какого-то времени атмосфера вечеринки стала меняться. Вот этот момент мне в тусовках никогда не нравился. Именно поэтому я никогда не злоупотребляла наркотой. А то получается, что сначала все круто, как никогда – и вдруг все начинают рваться в ванную. Если уж балуешься наркотой, так делай это при всех. Ныкаться в ванной – это примитивно и неприлично.

Элиот Кид: В ту же ночь, когда умер Сид, я схватил передоз. Мы все сидели за столиком в «Максе», и тут пришел этот английский хрен. Я, в принципе, близко с ним общался. В общем, он подходит к нашему столику и заявляет, что у него есть очень-очень реальная дурь. Мы не собирались закидываться тем вечером. Сдается мне, нарвались мы на квалюйде.

Ладно, короче, этот дружок сказал, что есть маза. Мы вернулись в квартиру Шейлы. Перец сказал, что закинет меня в ванной. Зашли мы в ванную, и я закинулся. И тут же, тут же после этого я понял, что теряю сознание.

Я вышел из этой ебаной ванной и произнес: «По-моему, пришел пиздец».

Помню, как Шейла начала визжать: «Нет! Ты же не собираешься подохнуть у меня в квартире?»

Последнее, что я сказал, было: «Шейла, заткнись!» А следующее, что я помню, произошло четырьмя часами позже.

Айлин Полк: Народ повалил толпой. Я точно помню, поздно вечером приперся этот английский хмырь, который впарил Сиду дрянь. Дрянь была очень и очень реальная. Хмырь зачастил в ванную, потом туда же отправился Сид. И когда вышел, он весь был иссиня-белый. Его тут же завернули в одеяла, оттащили на кровать, массировали и всячески пытались привести в чувство.

Было жутковато. А потом Сид поднялся и произнес: «Ой, блин, извините. Я вас всех напугал».

Мы с Хоуи Пиро и Джерри Онли решили: «Плохо дело. Надо валить».

Совершенно не хотелось участвовать в наркотусовке. Мы не хотели, чтобы Сид баловался наркотиками. Мы хотели бы, чтобы он оставался чистым, потому что он так хорошо выглядел, когда вышел из тюрьмы. Лучше, чем когда бы то ни было.

Элиот Кид: Стало ясно, что жить я буду. Я даже мог, например, ходить. Но меня гораздо сильнее тянуло полежать. Син сказала: «Если будешь ложиться, убедись, что лежишь на животе. А то ты можешь отключиться и блевануть. Захлебнешься собственной блевотиной и сдохнешь».

Дебби отвела меня к себе домой. Шейла жила на седьмом этаже, Дебби – на двенадцатом. И вот утро, около 9 часов.

Дебби говорит: «Я пойду, куплю чего-нибудь на завтрак». И уходит. Внезапно я остаюсь совершенно один. Становится как-то жутко, я чудовищно боюсь отключиться. Вспоминается то, о чем говорила Син. Короче, я побрел в ванную, подставил руки под ледяную воду, сполоснул себе лицо – делал все, чтобы не отключиться. Мне казалось, что если я сейчас потеряю сознание, то больше уже не очнусь никогда.

Вдруг звонит телефон. Это была Пэм Браун. Говорит: «Ты видел новости?»

Я говорю: «Нет. Я вообще мало что видел с прошлой ночи».

Она: «Сид умер».

Ебаный свет… Меня как током ударило. Сид, по ходу, схавал ту же фигню, что и я. По крайней мере, я не могу себе представить, где он еще мог найти дурь той ночью.

Айлин Полк: На следующий день мне позвонила Мишель. Она рыдала и сквозь слезы сказала: «Сид умер».

Первое, что мне пришло в голову, – это что просто истерика. Наверно, он просто спит.

Тем не менее я оделась и помчалась к ней. На подходах к дому я наткнулась на толпу репортеров. Которые, увидев меня, заорали: «Вот та девушка, которая была в здании суда!»

И кинулись ко мне со своими фотоаппаратами. Я взлетела по лестнице, копы меня пропустили… И тут я поняла, что это правда.

Энн, мама Сида, и Мишель сидели на софе и плакали навзрыд. Правда, Энн вела себя так, будто бы она «знала, что так случится, не знала лишь когда именно».

Мишель истерила на полную. Всех безумно раздражали ее завывания. Она знала Сида от силы две недели. В общем, ей говорили: «Мишель, пожалуйста, ты сведешь его мать с ума. Бедной женщине и так тяжело, а тут еще… Обязательно нужно буянить?»

Потом Энн рассказала мне, что случилось. Она легла на диване в гостиной. Сид должен был встать утром: какие-то там залоговые обязательства, короче, что-то, связанное с судом. Часов в семь утра она зашла в спальню, шлепнула его по плечу и обнаружила, что он мертв. Мишель спала в соседней кровати, и Энн ее разбудила.

Похоже, что он схватил передоз. Ведь после этого достаточно лечь, заснуть – и ты труп. Если уж передознулся, то надо пить больше кофе и постоянно ходить, чтобы удостовериться, что это дерьмо вышло из твоего организма. В противном случае, если ты вдруг заснешь, то внутренние процессы организма замедляются и сердце может просто не выдержать. Возможно также, что он принял одну из таблеток Мишель. Или передоз, просто передоз. А потом заснул. По некоторым данным, тот героин, который он принял, был очень чистым. Процентов 99. Мне так копы сказали.

Полицейские вошли в квартиру и сказали: «Нам нужно увести Энн и Мишель. Вы не могли бы остаться здесь, с телом и отвечать на телефонные звонки?»

Я сначала даже не поняла, сказала: «Да, конечно».

Но телефон был в спальне.

И труп тоже лежал в спальне.

Так вот я и просидела на кровати, рядом с телом Сида. Я просидела там часа три наедине с мертвым Сидом. И никого больше в квартире не было.

Они отправились за мешком для тела и прочими такими делами. Но что-то там не сложилось, и они копались черт знает сколько времени. Я приехала около восьми часов утра, а когда забирали тело, уже успело стемнеть. Мишель и Энн отправились в полицейский участок около шести часов. И с шести до девяти я сидела там и отвечала на телефонные звонки. Это было так омерзительно… Какие-то люди с поддельным британским акцентом звонили, представлялись родственниками и говорили: «Ох, мы вот только что услышали». Черти из какого-нибудь Daily News.

Я их вычисляла, потому что знала родственников Сида по именам. Поэтому я отвечала что-нибудь в духе: «Ой, а вы не разговаривали с его сестрой Сьюзи?» Они отвечали: «Да, конечно. Вот только что с ней как раз…» После этого я тут же вешала трубку.

«Нью-Йорк пост», 2 февраля 1979 года: «СИД ВИШЕС НАЙДЕН МЕРТВЫМ».

«Звезда панк-рока Сид Вишес обнаружен мертвым на квартире в Гринвич-Виллидж. Причина смерти – самоубийство, так сегодня заявила полиция. В том же заявлении сказано, что Сид Вишес, 21 год, умер от передозировки героина и был найден мертвым в кровати в квартире его подруги на Бэнк-стрит, 63. Полиция также сообщила, что квартира принадлежит некой Мишель Робинсон. Бывшего музыканта Sex Pistols только вчера выпустили из тюрьмы под залог в 50 тысяч долларов. Он находился в заключении с 8 декабря, с момента, как был аннулирован предыдущий залог, внесенный после обвинения в убийстве его девушки Нэнси Спанджен. Залог был аннулирован вследствие нападения на брата Патти Смит в одном из клубов Манхэттена».

Элиот Кид: Я думаю, это свинство. Когда умер Сид, дело Нэнси просто закрыли. Кто-то ушел от обвинения в убийстве.

Я не думаю, что Сид был хоть как-нибудь в курсе того, что происходило. В смысле, он не был даже свидетелем убийства Нэнси. Как он мне рассказывал: проснулся, пошел в ванную, а там она мертвая лежит. Комод вскрыт, денег, которые там были, нету. Вот и все.

Я вполне допускаю, что копы сфабриковали сценарий, в соответствии с которым он встал, обнаружил, что она потратила все деньги на наркоту, и убил ее. Предполагаю, что таким путем они и шли, поскольку Сиду было предъявлено обвинение в убийстве второй степени. Сомневаюсь, что они смогли бы выиграть это дело. Более того, уверен, что Сида признали бы невиновным.

Но я также не думаю, что полиция была заинтересована в том, чтобы найти настоящего убийцу Нэнси.

Айлин Полк: Энн остановилась в доме моей мамы, потому как она совершенно не хотела, чтобы пресса знала о ее местонахождении. И я думаю, для нее это было лучшим местом. Поскольку обо мне никто ничего толком не знал. Только то, что я – девушка-панк со светлыми волосами. И что я вроде бы из Англии. В общем, это был идеальный вариант.

Короче, после смерти Сида Энн остановилась у меня дома и две недели только и делала, что пила и рыдала.

Мы никак не могли договориться с какой-нибудь погребальной конторой в Нью-Йорке. Всем вынь да положь миллион долларов на покрытие издержек. Это ж ведь сам Сид Вишес! В общем, было очень сложно. Тем более мы хотели похоронить его в приличном месте, куда люди спокойно могли прийти и навестить его могилу.

Вместо всего этого мы договорились с одной конторой в Нью-Джерси, там Сида кремировали, а прах мы забрали обратно, в Филадельфию. Потому что Энн хотела, чтобы прах был развеян на могиле Нэнси.

Когда Сид был жив, он всегда повторял: «Вот когда я умру, вы меня закопайте рядом с Нэнси». Мы хотели, чтобы они были вместе, поэтому позвонили родителям Нэнси и попросили разрешения похоронить Сида рядом с Нэнси. Ответ был отрицательным.

Энн разговаривала с ними. Она все говорила и говорила с миссис Спанджен. Что она хочет с ней подружиться, потому что чувствует, что беда у них общая, и что она действительно очень переживает по поводу всего этого, и что никаких отрицательных эмоций она к ним не испытывает. Но миссис Спанджен ответила что-то типа: «Ну, я вас, в общем-то, не собираюсь ни в чем обвинять. Так что оставьте меня в покое».

Короче, мы – я, Хоуи Пиро, Джерри Онли, Энн и ее сестра Рини – вернулись в Филадельфию, чтобы развеять прах Сида на могиле Нэнси. По дороге на кладбище мы остановились. Хотели глянуть, как выглядит прах, прежде чем осуществить задуманное. Заехали в торговую галерею, чтобы перекусить. Там пошли в туалет и занялись делом. Было довольно жутковато: представь, я, Энн и ее сестра, в женской уборной вскрываем урну с прахом Сида.

Прах мы до этого никогда раньше не видели. Надо сказать, очень гнетущее впечатление. Такое ощущение, как будто бы все сжато в этой банке, наподобие банки с маслом, и ты вскрываешь эту банку, как будто бы это консервы. Запаковано, кстати, наглухо. Похоже на герметичную банку с песком. Только вместо песка там кости и все такое прочее.

Доехали до Филадельфии. Зашли на территорию кладбища. За нами увязались двое местных работников, а мы им сказали: «Мы приехали отдать последнюю дань». Но они все равно от нас не отставали.

Прах был у нас с собой, но мы не хотели им этого говорить, потому что здесь вроде как иудейское кладбище. Нэнси была еврейкой. И никак нельзя, чтобы неевреев хоронили на иудейском кладбище. По крайней мере, нам так сказали. На самом деле, они просто не хотели связываться с Сидом Вишесом.

Мы постояли у могилы. Пошел снег. Все плакали. Прочитали несколько молитв, оставили цветы. Потом мы аккуратно подъехали к другому концу кладбища. Машину припарковали, а Энн взяла пепел, перелезла через забор на территорию кладбища и вывалила прах Сида на могилу Нэнси. Потом вернулась обратно, села в машину и произнесла: «Ну, все. Наконец-то они вместе. Навсегда вместе».

Вот такие дела.

Глава 37 Слишком крут, чтобы умирать[65]

Мэтт Лолиа: Ramones сидели в Лос-Анджелесе, занимались своим видео «Высшая школа рок-н-ролла» и писали альбом с Филом Спектором. И тут Ди Ди отправляет меня в аэропорт встречать его новую подругу. Делает он это так: «Поезжай и найди девушку, которая выглядит точно, как Конни».

Сажусь в микроавтобус, приезжаю в аэропорт. Подбираю ту самую девушку, которая выглядит точно как Конни, и привожу ее назад в отель. Ее звали Вера. Мы все фигели от ее сходства с Конни. Как бы там ни было, Вера была очень симпатичной.

Как и многие люди, я, в том числе на своем опыте, знаю, что с девушкой мы порой ведем себя куда приличнее. И мы думали, мол, здорово, что Ди Ди с Верой, потому что его прямо перед этим забирали в участок.

Тогда мы оттягивались в мотеле «Тропикана». Полный аншлаг. В дальнем конце мотеля пустовало несколько комнат, и в тот день там собрались все: Dead Boys, Dictators, Sic Fucks – целая пачка ребят из Нью-Йорка. Кроме того, водка и «колеса» пугали своим изобилием. Случилось так, что я и Монти Мельник отправились за хавкой. А когда вернулись обратно, обнаружили полицейскую тачку перед мотелем.

А в машине сидел Ди Ди в наручниках, с заломленными за жопу руками. По дороге в каталажку он впал в кому и потерял сознание. Так его туда и не довезли. Пришлось оттаранить бедолагу в «Синайские кедры», где чуваку промыли желудок. И еще день или два он провалялся в больнице.

Ди Ди Рамон: Помню только, что проснулся у подножья горы Синай. С ощущением, будто во мне поселились тролли. Копы знатно меня отпинали, когда я пьяный попал в тюрягу. Никак не могу вспомнить, за что же меня повязали.

Потом объявилась Вера, и мы устроили Рождество. Прямо в отеле. В комнате стояла одинокая лампа. Вера вырезала из бумаги звездочку и прилепила ее на лампу. Получилась новогодняя елка. Дарить друг другу было нечего. Такое вот Рождество.

В то время Ramones катались по турне уже три или четыре года. И мы сидели без копейки денег. Лично у меня грошей хватало только на ежедневную пару туинала и бутылочку пива.

При таких вот обстоятельствах мы начали работать с Филом Спектором. Дело в том, что записывающая компания предполагала выжать хит из панк-рока. Панк-рок разрастался, и кто-то полагал, что мы напишем суперпесню. Под чутким руководством Фила Спектора. Кошмар получился тот еще.

Фил оказался ходячим пиздецом. Никогда не видел никого дурнее. При этом он мне явно симпатизировал. Этот черт повсюду таскал ствол. И рядом всегда ошивались два упыря, каждый из которых был вооружен до зубов.

Джоуи Рамон: В Лос-Анджелесе Фил Спектор всегда заходил к нам на концерт и говорил: «Ну чего, перцы? Будете великими? Будете. Я вас ими сделаю».

Артуро Вега: Фил Спектор приехал в «Виски», чтобы повидаться с Ramones. Подозреваю, он хотел их проверить. Там мы и познакомились. Он прибыл с двумя охранниками, похожими, как две капли воды. Я опешил: «Этот мудак и есть Фил Спектор? Вот этот мелкий шнырь?»

Я был разочарован и поражен одновременно. Настолько странный чувак оказался. Фил не разговаривал со мной до тех пор, как я однажды не пришел к нему в гости. Обычно я прикрепляю на кожаный пиджак значок германского пулеметчика. Фил подошел и спросил, не нацист ли я случаем.

Я говорю: «Нет».

Он: «А почему тогда ты это носишь?»

Я ответил: «Потому что люблю пулеметы».

Думаю, ему понравился мой ответ. Потому как я довольно легко отделался. Этот чувак легко мог тебя достать, чуть что не так. Фил начал бы доебываться, наезжать, материть, на чем свет стоит, и все такое.

Ди Ди Рамон: Однажды ночью Фил достал ствол и не хотел нас выпускать. Джон пытался как-то это уладить, он сказал: «Прекрати, Фил. Иначе мы свалим от тебя насовсем».

Фил ответил: «Да ладно? Ну давайте, вперед! Попробуйте. Хрен у вас что получится. Без моего разрешения никуда вы не уйдете».

Пришлось просидеть с ним весь день под дулом пистолета. Мы зависли в гостиной и вынуждены были слушать, как он раз за разом играет «Baby, I Love You».

Не знаю, что он принимал. Даже и предположить не берусь, потому что он не выпускал из рук здоровенный золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями. Больше всего он был похож на Дракулу, пьющего кровь. Я даже попросил: «Фил, можно мне попробовать?»

Он ответил: «Не вопрос, Ди Ди». Оказалось – вино «Манишевиц», ха-ха-ха!

Артуро Вега: Я слышал, что на следующий день Фил Спектор взял Ди Ди в заложники. Тот немало пересрал. Иногда Ди Ди не хватает способности адекватно воспринимать реальность. Он даже не увидел в случившемся юмора. И решил, что Фил опасен и настроен очень серьезно. Правда, с Фила станется.

Джоуи Рамон: Стоило кому-нибудь случайно зайти в студию, как работа тут же прекращалась. Фил бесился по каждому поводу. И ни один незнакомец не имел никаких шансов туда попасть. В студии постоянно ошивалась какая-то шлюха. Фил все время на нее наезжал. Я так понимаю, она получала деньги за то, что послушно сносила его оскорбления. И студия постоянно смахивала на какой-то блядский холодильник.

Артуро Вега: Фил – уебок редкостный. Его дом смахивал на музей. Повсюду развешана идиотская атрибутика. Ну, знаешь, наверное, всякая личная мелочевка, с ее помощью записывающие компании и радиостанции пытаются раскручивать команды. Дешевка. Я понимаю, что всякой вещи можно придать какое-то значение и каждый увидит в этом свой смысл. Но, помнится, я думал: «У этого дебила столько денег! Почему же он натащил сюда какого-то барахла? Что вообще за херня с этими богатеями? Почему бы им не научиться жить, как следует?» Ха-ха-ха!

Ди Ди Рамон: Фильм Роджера Кормена «Высшая школа рок-н-ролла» мы стали снимать одновременно с записью альбома «End of the Century». Над которым работали с Филом Спектором.

В глаза не видел сценарий «Высшей школы рок-н-ролла». Мне было по фигу. Если ты заметил, я там вообще ни слова не сказал. Были какие-то строчки специально для меня, какие-то вещи, которые я должен делать. Но я не в теме. Я вообще ничего не мог делать. Так что они просто сделали все, что смогли.

Линда Стейн: Ди Ди должен был произнести одну-единственную фразу за весь фильм. Что-то типа «есть тут пицца?». Или «нам бы пиццы»… Или «дайте пиццу»… Не помню, короче, про пиццу чего-то. Так вот, одна строчка – и он не мог ее выучить. Раз сорок пытался. Всех колбасило: а вдруг не сможет? И он таки не смог! Пытались все вместе отрепетировать с ним этот момент – все без толку. Как мы и ожидали, получился большой геморрой.

Ди Ди Рамон: Нас поднимали с постели, даже не объясняя, в чем дело. Будили в 2 ночи, чтобы попасть куда-нибудь к 10 утра. Чего нельзя отнять у Ramones – так это высокой организованности. Так получалось, что днем мы снимали фильм, а по ночам писали «End of the Century».

Директор фильма Алан Аркаш был отличным парнем. Из всего, за что он брался, он делал конфетку. Мне казалось, что участие в съемках высасывает из группы последние мозги, приближая нас к идиотии. По крайней мере выглядело все совершенно по-идиотски. Но Ramones ведь никогда не были командой идиотов. К сожалению, фильм стал эдаким поцелуем смерти. После того как Алан завершил работу над фильмом, он попал в больницу. Инфаркт. И всего в тридцать восемь.

Джоуи Рамон: Ближе к завершению работы альбом вылетал уже в 700 тысяч долларов. Потому что Фил все пересводил и пересводил. В конце концов Сеймур не выдержал и сказал: «Послушай-ка, Фил…» И что он, Сеймур, хочет альбом таким, какой он получился. И что Фила ничто не может удовлетворить. Этот перец все хотел сводить и сводить. И потихонечку отсылать песню за песней. Псих ненормальный.

Ди Ди Рамон: Фил Спектор не мог свести наш альбом. После того как запись была окончена, он довел себя до нервного истощения. Помню, как-то ехал домой из какой-то записывающей компании в Нью-Йорке, вместе с ребятами. И поставили что-то из нашего альбома, по-моему «I’m Affected» или что-то такое. Я не верил ушам, настолько погано она звучала. Какой-то пиздец. Ненавижу «Baby, I Love You». Порой кажется, что это самое большое дерьмо из всего, что я написал для того альбома. Но это с моей точки оно дерьмо. Тем не менее по рейтингам Европы на том альбоме было два хита: «Baby, I Love You» и «Rock’n’Roll Radio».

Артуро Вега: Когда Ди Ди женился на Вере, я этому очень обрадовался. Как и всему другому, что позволяло хоть как-то держать Ди Ди в узде. Вдобавок к этому Вера мне нравилась. Мне кажется, они с Ди Ди хорошо подходили друг другу. В любом случае, жениху с невестой всегда искренне желаешь самого доброго. И ждешь, что у них все получится. Мне кажется, что любовь – отличное лекарство от многих болезней. Я верю в силу любви. Поэтому я надеялся, что женитьба положительно скажется на Ди Ди.

Линда Стейн: Удивительное дело, но факт. Ди Ди спал со всеми. Без исключения. Ди Ди спал со мной, Ди Ди спал с Сеймуром, по-моему, он спал с Дэнни. Короче, он спал со всеми и с каждым. И делал это исключительно хорошо! В смысле – выдающийся ловелас! Все повально влюблялись в Ди Ди.

Да, и у нас с Ди Ди случилась интрижка. Было дело, на День благодарения. Сеймур на все американские праздники уезжал из страны. Отпетый трудоголик. И вот, День благодарения, мы с Ди Ди сходили куда-то, пообедали, потом завалились в отель на перекрестке Сорок четвертой улицы и Парк-авеню. Там провели ночь. Ночь в День благодарения с Ди Ди Рамоном и его кожаным другом. А потом я родила двойню!

Когда я узнала, что Ди Ди собирается жениться, я просто не поверила. Мы с Дэнни Филдсом всегда считали, что у Ди Ди должна быть интрижка с Фаррой Фосетт, ну, или с другой бабой, но очень знаменитой. Да, это вполне в его духе. Ничего похожего на женитьбу, максимум – долгоиграющие связи со знаменитостями.

Но Ди Ди выбрал семейный уют, переехал куда-то под Колледж-пойнт, в Уайтстоун, в Квинс. Коллекция ножей, фарфор, обеденный сервиз, диван в гостиной и цветной телевизор – все при нем. Помнится, мы хотели подарить ему что-нибудь очень полезное, но у него уже и так все было. И свадьба у них была офигенная, и обеденный сервиз – тоже офигенный. Единственное, чего не было, – медового месяца. Потому что на следующее же утро Ди Ди улетел в Хельсинки, дальше в турне.

Ди Ди Рамон: Если не гастроли с Ramones – я тут же мчался в свою маленькую подвальную квартирку в Уайтстоун, Квинс. Уайтстоун – тоскливая дыра, обитель «среднего класса». Мы с Верой прожили там около десяти лет. Никогда не мог назвать это место своим домом. Наоборот, там меня всегда охватывала жуткая паранойя.

Если мне вдруг хотелось набить татушку, Вера тут же волокла меня к доктору, и начинался такой геморрой… Ее сводило с ума абсолютно все, что касалось меня и моих татуировок. За каждую новую мне буквально приходилось грызться насмерть. Я сидел в приемной, а Вера и психиатр промывали мне мозги, пытаясь победить мою натуру.

Дэниел Рей: Когда мы с Ди Ди писали песни, ему постоянно приходилось бегать туда-сюда к разным докторам-психологам, аналитикам, терапевтам. Приходилось подгонять график под визиты к докторам.

Он говорил: «Сегодня мне надо встретиться с доктором Хрензнаеткакего. В четыре я освобожусь и поеду к доктору Фигзнаеткакому».

Всю дорогу Вера выдавала ему только пять долларов. Как раз на такси до дома или на такси еще куда-нибудь. Не хватало даже на то, чтобы купить чего-нибудь по дороге. Только туда и обратно. Грустное дело.

Когда действительно возникала потребность в лекарствах, его пичкали чем-то, что напрочь изменяло сознание. Так, как доктор прописал, ха! В такие моменты Ди Ди больше всего смахивал на блуждающего зомби. Типа вот такой компромисс. Все: его жена, Монти, врачи – похоже, они заставляли Ди Ди принимать это дерьмо, ведь так было проще держать его под контролем. Как в клинике для душевнобольных. Накачиваешь пациентов торазином, а они после этого не крушат стены, хоть и мало чем отличаются от мертвецов.

Грустно. Ди Ди был обречен на прописанные наркотики.

Боб Груэн: Знакомство с Верой возникло на почве ее дружбы с моим ассистентом, девушкой, которая в то время помогала мне по фотоделам. К тому моменту я порвал с женой, и поскольку гулял в холостяках, напарница познакомила нас с Верой. Мы даже пару раз куда-то выбирались. Потом я привел ее в «Макс» и познакомил с Ди Ди. И все. Тут понеслось. Она вляпалась в него по уши. Типа любовь с первого взгляда. Эти ребята не сводили глаз друг с друга.

Ди Ди в ту пору жил с Конни, и та была без ума от него, причем наводила на всех ужас. Ее психическая энергия сносила ему крышу. Помню, Вера это заметила и принялась жалеть Ди Ди. И заявила, что он не заслуживает такого обращения.

Артуро Вега: После того как Ди Ди сошелся с Верой, я неоднократно встречал Конни на Третьей авеню. Она занималась проституцией. Навсегда запомню, как ужасно она тогда выглядела. В общем, я думал, что все это – дело времени. Даже пытался поболтать с ней. Говорил все, что, по моему мнению, могло ей помочь. Но, по ходу, дело зашло уже слишком далеко. Мы постоянно катались по гастролям, и в ту пору я стал видеть ее крайне редко, только когда проезжал мимо на такси. А она стояла на улице и завлекала клиентов.

Лора Аллен: Это было ужасно. Ди Ди рассказал мне, что Конни нашли мертвой где-то под дверью. Она схватила передоз метадона и валиума. И дело по этому случаю так и не было возбуждено. Полагаю, она порвала со своими родственниками – и ни паспорта, ни каких-нибудь документов так и не нашли. Ее похоронили на Поттерс-филд, на Стейтен-Айленд.

И что самое печальное… Незадолго до ее гибели Ди Ди видел Конни. Она занималась проституцией на перекрестке Одиннадцатой улицы и Второй авеню. Он пытался дать ей денег, но Конни сбежала. Ей было безумно стыдно. И вид у нее был такой, словно дела идут совсем плохо.

Ди Ди Рамон: Джоуи Рамон сообщил мне о гибели Конни. Он мне позвонил. И сказал: «Конни умерла».

Я ответил: «Да?»

Ничего больше я сказать не мог. Потому как рядом была Вера. Я не мог скорбеть, потому что рядом была Вера. Не мог выказать абсолютно никаких эмоций. Потому что Вера была чертовски ревнива.

Последний раз, когда я видел Конни, та завлекала мужиков на улице. Обычно я подъезжал на микроавтобусе. И ждал перед домом, где жил Джоуи, пока его вытащат на улицу. Конни работала в том же районе. Я пытался дать ей денег, чтобы она могла себе чего-нибудь купить, ну, и вообще. Она выглядела совсем плохо. Не знаю, за что и как ее можно было любить. Но я любил.

Позже я узнал, что одна из девушек пыталась собрать деньги на гроб для Конни. И все остальные девушки включились в тему, но потом пришла какая-то сучка, забрала все деньги и спустила их на наркоту. Несколько лет спустя меня этот факт просто добил.

Лора Аллен: Забавно. Как-то я болтала с Верой. И та сказала: «Знаешь, я ведь ненавидела Конни. А потом поняла, что чего бы там она ни делала, кем бы ни была, она всегда пыталась дать Ди Ди ощущение домашнего уюта. По крайней мере в этом мне стоит отдать ей должное».

Потом Вера рассказала мне историю про то, как Конни купила диван. Она работала, скопила денег и купила диван для Ди Ди.

Но как-то раз Ди Ди впал в буйство и разнес диван. В щепки, так что вся набивка повылезла. И Вера закончила словами: «Да, это так печально. Бедная Конни работала, работала, чтобы только купить диван. А Ди Ди этот диван разломал. Она же пыталась создать некое подобие дома, ну, что-нибудь прочное и стабильное. Но все эти наркотики, буйство, сумасшествие…»

Мне до сих пор больно вспоминать про Конни. Ее конец был ужасен. И ведь я знаю совершенно точно, что Ди Ди ее любил. Очень сильно любил. Может, это была его первая любовь в жизни. Он потом сам рассказывал, что время, проведенное с Конни, – лучшее время в его жизни.

Глава 38 Фредерик

Кэти Эштон: Когда мой брат Скотти вернулся из Лос-Анджелеса и слез с иглы, он остался жить у матери. Однажды он сказал мне, что Фред Смит и Скотт Морган предлагают ему играть в их новой группе.

Я не видела Фреда несколько лет, но когда они собрали Sonic Rendezvous Band, я в конце концов опять начала с ними тусоваться, потому что мне понравилась эта группа. Потом мы с Фредом возобновили наши отношения.

Следующие несколько лет я тусовалась с ним, ходила на их концерты и здорово развлекалась. Правда, это был алкогольный период. Пускай не я, но эти парни пили по-черному.

Меня физически влекло к Фреду – не только как к воспоминанию о том, как мы впервые с ним встретились, – я сходила по нему с ума. Но я никогда не считала это любовью, мол, вот он – мой мужчина, мы с ним осядем и обнесем наш общий дом белым забором, в таком духе. Я просто тусовалась с ним как с другом.

Когда в 1978 году на горизонте появилась Патти Смит, сначала я думала: круто, что ей нравится Sonic Rendezvous Band, но совсем не круто, что она захватывает мою территорию, ха-ха-ха!

К тому времени мы с Фредом были вместе уже далеко не первый год, и хотя все вышло достаточно случайно, всем вокруг было ясно, что мы – одно целое. Но когда Патти начала приходить к нам играть и когда Rendezvous заиграли у нее на разогреве, она стала отбивать у меня Фреда.

Биби Бьюэл: Когда Патти Смит решила, что пора завязывать, – когда она решила выйти замуж и стать домохозяйкой, – единственный, кто знал об этом, был Тод Рандгрен. Он продюсировал «Wave», и только он знал, что это ее последняя запись. Она даже не сказала группе. Потом Тод рассказал мне, но я поклялась никому не говорить. Мне даже нельзя было показывать Патти, что я знаю. Но однажды я пришла в студию и заплакала, а Патти сказала: «Ты чего, подруга, с дуба рухнула?» Я просто ревела, и Тод вытащил меня на улицу.

Я сказала: «Не хочу, чтобы это была ее последняя запись!» У меня было еще очень чистое, незамутненное отношение к рок-н-роллу. Для меня это была ужасная потеря. Словно смерть родственника. Может, они думали, это просто последняя запись: «Подумаешь, теперь я буду домохозяйкой», – но я приняла это очень близко к сердцу.

Патти рассказывала мне, что она влюблена во Фреда Смита, что она хочет выйти за него замуж и нарожать кучу детишек и что, мол, круто, что у Фреда та же фамилия, что и у нее: не придется менять фамилию.

Словно она встретила бога – ни больше, ни меньше.

Джеймс Грауэрхольц: Патти сказала мне: «Я нашла мужчину, которого люблю, и оказалось, что все, что мне нужно в жизни, – мужчина, которого я люблю. Я хочу детей, хочу быть хорошей матерью и хорошей женой – это все, что мне надо».

Мне это показалось очень искренним. Я сказал: «Давай, вперед». Знаешь, многих ее решение удивило и шокировало, а меня нет. Конечно, была сплошная революция, Я – РЕМБО, Я – БОДЛЕР, Я – БЕРРОУЗ, но никуда не делся певец любовных песен – Билли Холидей. В смысле, конечно, искусство имело место быть, но в принципе она отказалась от него ради правильного мужчины.

Помню, однажды вечером мы с ней и Ленни ехали в лимузине на концерт в Нью-Джерси. Ехать надо было далеко, и Патти читала биографию скульптора Родена. Ей больше всего понравилась женщина, которая вела у Родена хозяйство. Она сделала все, чтобы к Родену пришел успех. Знаешь, за спиной каждого известного мужчины…

Кумиры Патти были обычно героическими мужчинами, но женщины-кумиры были отнюдь не вроде Жанны д’Арк, сильные женщины-лидеры, а необласканные популярностью, обойденные историей женщины-помощницы.

Джей Ди Даггерти: Последние два концерта Patty Smith Group играла в Болонье и Флоренции. В Болонье Патти попала в совершенно кошмарную ситуацию. Мы должны были играть на огромном стадионе, и толпа вырвалась из-под контроля. Немало народу попало внутрь бесплатно – наверно, проломились через ворота. Одно из условий сделки, которую пришлось заключить нашему промоутеру с местной компартией, было то, что они обеспечивают охрану.

Концерт прошел достаточно спокойно, но потом мы оказались заперты за кулисами, потому что эти клоуны, которые по идее изображали нашу охрану, заперли металлические ворота, и ни у кого не было ключа.

И вот 80 тысяч человек скандирует «Патти, Патти», – потихоньку теряет остатки рассудка, и группа начинает паниковать: «Пиздец, что тут творится? Нам надо обратно на сцену! У кого этот блядский ключ?»

Неожиданно охранники повели себя жестко. Они оттолкнули всю остальную группу и окружили Патти: они хотели увезти ее на машине. Патти испугалась за свою жизнь: она думала, что ее сейчас похитят и будут отрезать уши там всякие. В этот вечер Патти опустилась на колени и стала молиться. Это, можно сказать, сработало, ну, и найденный ключ тоже внес свою лепту.

На следующий вечер ее менеджер Ина сказал: «Такое никогда больше не должно повториться – впредь мы играем только на таких-то условиях».

Но следующий концерт стал точной копией предыдущего – такой же стадион и длинный кафельный коридор за сценой. И вот я в своем сценическом костюме: белая майка, белые прозрачные парашютные штаны, а под ними «ракушка», и в итоге можно видеть мою задницу… Знаю, тогда это казалось неплохой идеей, ладно? И вот я выхожу из-за угла, а там стоят карабинеры с автоматами, и я думаю: «Ой, бля!» Это была наша охрана на тот вечер.

Начался беспредел. Аудитория озверела. Может, Патти прибьет меня за мое толкование событий, но она слишком много внимания уделяла тому, что собирается сказать, и слишком мало тому, как это воспримут. Не хочу сказать, что это как-то особенно эгоистично, но она считала: «Вот что я делаю, и если людям это не нравится, включая тебя, Джей, сосите хуй». В Америке во время последней песни мы поднимали огромный американский флаг на заднике. Сначала я думал, что в Европе мы забьем на эту фишку. Типа обойдемся без флага. Вдруг это воспримут как символ империализма. А в ответ я получил: «С какой это стати? Ты что, не патриот? Ты не любишь Америку?» Я сказал: «Оп-па. Ладно, проехали».

В тот вечер Патти играла длинную фортепианную импровизацию, во время которой через аудиосистему проигрывалась речь папы. Молодежь Флоренции в восторг не пришла. Народ напрягся. Может, они восприняли это как святотатство, а может, просто не хотели слушать дальше эту херню.

И когда появился американский флаг, они начали ломать заграждение. На сцену полетели большие деревяшки с гвоздями. А я припомнил кошмарные истории про концерты Лу Рида в Италии, когда их забрасывали зажигательными бомбами. И как только я увидел, что эти штуки летят, я побежал к огромному чехлу от органа Б-3, забрался внутрь, а когда обломки перестали падать вокруг, я вылез, и мы снова начали играть.

Ленни Кай: Все ребята из зала поднялись на сцену, и уже казалось, что они сейчас ее разгромят, но они просто уселись на сцене. Это было высшее проявление уважения и почета. Словно эти ребята – ходячая метафора – словно мы отдали им сцену, и настал их черед уйти отсюда и стать тем, чем они хотят стать.

Джей Ди Даггерти: Все охранники куда-то делись. Не было никого. Ни промоутеров, ничего, ни полицейских. Люди просто поднимались на сцену, брали инструменты и начинали на них играть. А мы старались вести себя приветливо, чтобы выйти живыми из этой очень взрывоопасной ситуации. Я сказал кому-то: «Прошу прощения, но на этих барабанах мне по идее сегодня еще надо играть».

Это был момент нашей славы. Один из самых страшных моментов в моей жизни.

Ленни Кай: В начале мы играли перед 250 слушателями церкви Святого Марка, а в конце играли перед 70 тысячами на футбольном стадионе во Флоренции. Действительно красивая история.

Джей Ди Даггерти: Официально наша группа прекратила существовать, когда мы были в офисе нашего бухгалтера… Патти сказала: «Группы больше нет. Мы уйдем элегантно – мы не будем объявлять о распаде группы».

Я знаю, для нее это было трудное решение, и знаю, что, наверно, она думала, что мы о ней будем плохо думать. В глубине души, надеюсь, она знала, что я остался на ее стороне.

Я не был зол, я был опустошен. Знаешь, последние несколько лет существования Patty Smith Group Патти жила в Детройте с Фредом, и именно такого развития событий я и боялся. Это был личный, эгоистичный страх. Но в то время я еще не осознал, что я и группа – одно. Кем я был – барабанщиком в Patty Smith Group. Я был никем. Я не был собой, я был неодушевленным предметом. И вот единственное, что я могу сказать: «Оп-па. Что теперь?»

Потом я запил, ха-ха-ха, употребил немало наркоты, ха-ха-ха, и спускал деньги изо всех сил, ха-ха-ха! Заодно я начал работать сессионным ударником, так что мне было чем заняться.

Ленни Кай: Когда Фред и Патти официально оформили свои отношения, она переехала в Детройт. Очень трудно поддерживать связь, когда основного человека в группе нет рядом. Ведь по сути мы занимались тем, что обеспечивали поддержку Патти, а уж она задавала эстетическое направление, так что без нее мы оказались в ступоре. Если послушать «Wave», она всю запись прощается – это совершенно очевидно.

Мы понимали, что все так и будет, потому что мы достигли потолка. Мы вошли в десятку хитов, мы провели рок-н-ролл в его следующую инкарнацию, наши мечты стали реальностью, и единственное, что нам осталось, – нарубить побольше денег, а самое рок-н-ролльное, что ты можешь сделать, – это отказаться делать на рок-н-ролле деньги, ха-ха-ха! Это был совсем не наш метод: мы не собирались дорастать до живых музыкальных автоматов, – и в чем-то мы стали заложниками нашего собственного успеха, потому что стадионы не подходят для того, что мы хотели делать. Я хочу сказать, нельзя выступать на стадионе «Уэмбли» перед десятками тысяч человек и просто колбаситься, импровизируя на какую-нибудь тему двадцать минут.

Патти всегда вдохновлялась фильмом «Не оглядывайся». Патти не хотела выходить и играть «старую добрую музыку». Она не хотела выходить и петь «Gloria», ей не казалось, что Иисус, конечно, умер за всех, но уж свои-то грехи она отпела сама. Она решила вопрос, который сама же себе задала, свой артистический вопрос – и вот она на пороге нового искусства.

Искусство несравнимо с отношениями между людьми, и я думаю, это одна из причин, почему Патти сделала отношения своим искусством. Я думаю, что ей было очень важно посвятить всю себя без остатка любви, потому что вообще-то искусство – занятие для эгоистов. Иногда мне кажется, что музыкантам и художникам вообще нельзя иметь постоянные отношения, пока им не будет далеко за тридцать, потому что до тех пор их отношения всегда будут на втором месте после искусства. Художники – вообще не лучшие супруги.

Джей Ди Даггерти: Патти хотела чего-то иного. Она хотела делать с Фредом замечательную музыку, и думаю, что он, как любой нормальный мужик, хотел ее всю для себя – фишка, которую я тоже попытался бы провернуть, если бы хоть чуть-чуть верил, что у меня получится, ха-ха-ха!

Фред был во вкусе Патти: высокий, задумчивый, молчаливый парень. Когда я увидел его, я подумал, оп-па, детройтский рок-н-ролльщик, это суровый парень. Опасный конкурент. Ха-ха-ха!

Это была личная химия, а фактор МС5 был просто глазурью на пироге. Она любила высоких парней с кривыми зубами. Для Патти это была вроде как любовь с первого взгляда.

Ленни Кай: Иногда я думаю, что мы последняя группа шестидесятых. Мы любили длинные хаотичные песни, мы любили двадцатиминутные импровизации. Мы не были Ramones, мы не были ироничными, как Blondie, мы были больше похожи на нью-йоркское отделение «Белых пантер».

В нас было полно этого революционного «kick out the jams, motherfucker» пыла, плюс у нас была прямая связь с Velvet Underground и их музыкой черного урбанизма. Мы понимали деструктивность в духе Stooges, но при этом в нас был мощный поэтический заряд, такой рок-Рембо.

Кэти Эштон: Я злилась на Патти?! Ха-ха-ха! Я не чувствовала, что мы с ней враги. Я чувствовала, что меня просто оставили позади, но с другой стороны, я никогда не считала, что у нас с Фредом постоянные отношения, хотя мне и казалось, что у меня отобрали любимую игрушку.

Помню, думала, что еще не все кончено. Это меня злило, но одновременно я чувствовала грусть, потому что это одна из тех вещей, с которыми ты ничего не можешь поделать.

Однажды я шла домой к маме, прямо передо мной проехали Патти и Фред, которые ехали к моей маме повидать Скотти. Каким-то образом я попала в их машину, и вот я сижу сзади, а они, вместе, едут домой к моей маме, ха-ха-ха! Я хочу сказать, вот это толстокожесть!

Надо сказать, Фред не выставлял их отношения напоказ, Патти осталась сидеть в машине, но я все равно думала: «Как он посмел привезти ее в дом моей матери!» Я очень нехорошо смотрела на них, но я вообще неконфликтный человек, так что для меня это был просто мой личный взгляд и – ИДИТЕ НА ХУЙ.

Мы с Фредом еще иногда говорили по телефону. Но в конце концов, естественно, я совершенно перестала ему звонить.

Джеймс Грауэрхольц: Патти на самом деле сделала очень хитрую штуку. Она умерла в рок-н-ролле, при этом не умерев по-настоящему.

Эпилог Не обращайте внимания[66]

Глава 39 Вырвать поражение из цепких лап победы

Уэйн Крамер: Я собрал группу, как только меня выпустили из тюрьмы. С год мы играли, не особенно напрягаясь, а потом я отправился в Англию и записал сингл для «Радар Рекордз». Собирался записать целый альбом, но все планы рухнули. Я вернулся из Англии как раз, когда Джонни Фандерс приехал в Детройт с Heartbreakers.

Ребята из моей команды знали дилера, который пас Фандерса, и они предложили мне встретиться с Джонни. «Слушай, Джонни хочет с тобой встретиться. Ты ему нравишься».

Так что я послушался и пошел посмотреть на Heartbreakers, а они сидели за кулисами и гоняли герыча по вене. Я подумал: «Слушай, не хочу я снова связываться с наркотой. В таком кино я уже играл главную роль».

Какое-то время я держался подальше от Джонни. Потом его позвали в Чикаго, а он не захотел брать с собой Heartbreakers. И он спросил, не хочу ли я со своей ритм-секцией играть с ним. Деньги были хорошие, я сказал: «Конечно».

Когда фанаты смотрели на Джонни, лица у них были невообразимые. Они его боготворили. В смысле, никогда раньше я не видел такого обожания. Джонни выебывался, как мог, плевал в них, пинал ногами и чего только не делал, а они любили его – и всё.

Я смотрел на это и думал: «Слушай, в этом что-то есть. Может, нам стоит серьезно поговорить о совместной работе».

Джонни Фандерс, знаете ли, мог очаровать кого угодно, если это было ему нужно. Я был ему нужен. Почти все время, пока он был в Детройте, мы непрерывно бухали.

Я решил завязать. Меня только что выпустили из тюрьмы. Я все осознал и решил исправиться. Я не собирался знакомить Джонни со своими поставщиками, потому что вообще не хотел иметь с ними дела. Я пытался привести свою жизнь в норму и заработать денег – и все у нас с Джонни тогда было клево. Мы решили назвать группу Gang War.

Но когда мы перебрались в Нью-Йорк, Джонни вернулся в свою компанию и снова превратился в какого-то уличного отморозка. Потом он стал заключать сделки за моей спиной. Гнал мне, что Томми Дин у «Макса» больше не хочет платить Gang War, ему нужен только Джонни, но что если я пойду и сыграю с ним, он даст мне сто долларов. Я сказал: «Слушай, за сотню я лучше посижу дома, спасибо».

Мик Фаррен: Gang War была хорошей группой, но с родовой травмой. Когда я услышал, что Уэйн и Джонни собираются что-то делать вместе, то подумал: «Это будет замечательно – пока дело не дойдет до героина». Джонни выдержал несколько часов, а Уэйн – несколько недель, а потом настала полная жопа.

Филипп Маркейд: Джонни Фандерс звонит мне и говорит: «Слушай, мы с Уэйном Крамером собираем группу! Да, это будет что-то! Ага, и мы будем называться Gang War. Хочешь быть нашим ударником?»

Я говорю: «Отлично, да хоть прямо сейчас. Вы где?» «В Анн-Арбор», – отвечает. «И каким образом я сейчас попаду в Анн-Арбор?» – «У нас есть менеджер, все дела, мы взяли тебе билет на самолет. Давай, мы тебя встретим в аэропорту».

Ну, я и полетел. Но единственная дешевая студия, которую сумел отрыть наш менеджер, оказалась мелким крысятником в каком-то жилом доме, и писали там рекламные песенки, а не рок-н-ролл. Значит, мы приезжаем, хозяин студии втыкает на толпу придурков, лезущую из машины, на дерганого Джонни в рваной майке и под кайфом, садится на измену и требует у всех паспорта.

Джонни говорит: «Да пошло все в пизду, поехали отсюда», – а менеджер: «Тихо, спокойно». И начинает убеждать хозяина: «Вы с ума сошли? Это же Джонни Фандерс из New York Dolls».

Хозяин говорит: «Нет, это не он, и не пытайтесь меня обмануть, потому что мой сын – он тут наверху – фанат New York Dolls, так что если будете морочить мне голову, я легко выясню, что к чему». И вот он зовет сына, спускается здоровый жирный парень, смотрит на нас и говорит: «Да, это он, это Джонни Фандерс!»

Тут они притаскивают маму и фотоаппарат, все позируют, а отъехавший Джонни ловит свою крышу, ха-ха-ха!

Потом мы пошли в студию, и Джонни фальшивил, как никогда. Хозяин студии – в костюме, с трубкой – слушал Джонни и твердил: «Да он же не умеет петь». Я говорю: «Нет, все отлично, все нормально», – а он опять: «Он не умеет петь». Потом он забодал спрашивать, почему Джонни все время бегает в ванную. Я сказал, что он пьет много воды.

И уже в конце сессии хозяин подходит ко мне, в руке несет новую футболку, и видно, что ему как-то не по себе. Он сказал: «Мне очень неловко, вы сделали такой подарок моему сыну, а Джонни, наверное, очень бедный – даже майка у него старая и рваная, вся в дырах. Вот, передайте ему, пожалуйста – пусть у него будет хотя бы одна чистая майка».

Уэйн Крамер: Мы придумали одно выражение, прикол про Джонни Фандерса. Мы говорили: «Он готов на все, чтобы вырвать поражение из цепких лап победы», потому что даже при отличной подготовке Джонни умудрялся все испортить. Несколько голландских студий собирались дать нам сорок штук на запись альбома, всё, что останется, мы могли забрать себе. Джонни явился к ним и уговаривал записывать одного его и договариваться с ним напрямую, приперся обдолбанный, напугал всех до смерти и обломал сделку. Такое случалось постоянно.

Мик Фаррен: Уэйн женился на Марсии Резник. Как такая хуйня случилась? Может, зря я их знакомил? Кажется, Уэйну было негде жить; был какой-то мутный период. Уэйн, по-моему, женился только для того, чтобы иметь крышу над головой. Черт его знает, у Марсии был большой дом, они взяли и поженились. Но протянул их брак недолго.

Марсия постоянно кричала на Уэйна: «Почему ты не занимаешься гитарой?» – а Уэйн орал в ответ: «Я и так умею играть на гитаре, иди в жопу!» Потом он приходил ко мне, через какое-то время она приходила за ним, а он не пускал ее в дом, и она стояла на улице и вопила.

Господи, всё пошло вразнос. Эта Резник… хотя из нее получился бы неплохой фотограф.

Биби Бьюэл: В 1980–1981 годах Марсия Резник много фотографировала Джонни, меня иногда тоже, и мы стали часто встречаться у нее дома. Мы снова подружились, Джонни, кажется, почти влюбился в меня. Он в самом деле тянулся ко мне, и если бы не его шелудивость и все такое, я могла бы и ответить, но я его боялась.

Джонни был, прямо скажем, не красавец. У него были невероятно гадкие руки. Пальцы как сосиски, кожа шелушится и вообще какая-то странная. Я не хочу так говорить о человеке, которого на самом деле люблю, но иногда он пугал меня. Представь, говоришь с ним, а у него по руке как потечет кровь… Не совсем тот человек, чтобы с ним обниматься.

Сиринда Фокс: Я умоляла Джонни: «Перестань, ты погубишь себя!» Он зашел уже слишком далеко. Я плакала, просила, умоляла его: «Джонни, пожалуйста, ты умрешь, и мне будет некого любить, у меня больше нет друзей, у меня не осталось никого из друзей, пожалуйста, не умирай!»

Уэйн Крамер: Когда Gang War развалилась, Джонни нашел одного парня по имени Брим, он торговал наркотиками, и договор был – Брим снабжает Джонни дурью, Джонни играет музыку, а Брим будет его менеджером. Для Джонни сделка была отличная, за исключением того, что Брима заказал кто-то из коллег по цеху. Он стал менеджером Джонни, и его убили, потому что он продолжал барыжить. Брим со многими вел дела, и, похоже, кто-то сказал: «Зачем я ему плачу, когда его можно просто пристрелить? Почему я должен отдавать ему двести тысяч баксов за эти наркотики, когда все, что нужно, – пристрелить его?»

Мик Фаррен: Все рухнуло, так? Восьмидесятые. Кокаин. Хоть греби лопатой. Не надо много ума, чтобы наглотаться «колес», наверное, поэтому мы все опустились до уровня Сида, который, можно сказать, являл собой высшую точку развития всего панк-движения. То есть совершенно никому не был нужен, ха-ха-ха!

Из-за наркотиков стали важны деньги, Рональда Рейгана избрали президентом – ну, и пошло-поехало. На самом деле грустно: хиппи пережили Никсона, а панки спасовали перед Рейганом, понимаете? На самом деле панки не умели бороться.

Я хочу сказать, посмотрите на Лестера Бэнгса, большого интеллигента от панк-движения, этого въебанного адвентиста седьмого дня, который слушал рок-н-ролл, но не хотел двигаться дальше. Лестер двинулся на том, что знает все, что ему нужно. Представь посетителя китайского ресторана, который каждый раз заказывает одно и то же, потому что заказывал то же в первый раз и ему оно показалось ничего. Меня всегда бесило, что он ничего не делал за пределами очень узкой области рок-н-ролльной литературы. Он не смог даже написать честную книгу о Blondie; с другой стороны, в определенном смысле как писатель он лучше меня, а ведь я отличный писатель. То есть возьмите любой кусок из Лестера Бэнгса, и видно будет, что это шедевр, но все у него, блядь, про одно и то же. Я бы сказал, что такое происходит со всеми, кто слишком далек от жизни.

Меня сильно удивляло, почему Лестер не возьмет и не напишет такой же роман, как Джим Томпсон, ведь он достаточно плодовитый автор – ну, там, в монтажной просто куча Лестера валяется на полу. Мне надоело, что он никуда не выходит, и вообще впечатление было такое, что все, на что он способен, – лечь, блядь, и помереть. Меня просто убивала настолько ебнутая трата мозгов. Без пизды, тебе вряд ли понравится передоз никвила[67]. Есть немало более веселых способов сдохнуть.

Боб Куин: Я время от времени читал нотации Лестеру, потому что в самом деле считал, что он близок к самоубийству. Пил он так неумеренно, что я сказал: «Ты сам знаешь, что стал алкоголиком. Тебе пора завязывать».

Да, хотя он никогда не рассказывал мне, но я видел его за день до смерти – очевидно, он был на семинаре анонимных алкоголиков, на первом своем семинаре. Дело было так: он только что закончил книгу, «Рок-Гоморра», ее так и не напечатали, а у него была традиция всякий раз, когда он заканчивал писать книгу или какую-нибудь большую длинную статью, напиваться в хлам. А сделал он вот что: дописал книгу, у него был грипп, он собрался отметить, но напиваться ему не хотелось. Вместо этого он закупился разнообразными сиропами от кашля, потом пошел в «Макдоналдс» на Шестой авеню – там можно было достать «колес» – и набрал пригоршню таблеток. Я думаю, Лестер решил устроить праздник на «колесах» и совершил ошибку.

Он умер.

Знаете, я ведь любил его. Он был очень ранимым, очень человечным. Только с ним и еще несколькими людьми я мог говорить по телефону часами, и, трезвый он был или пьяный, слушать его всегда было интересно. Скажет: «Вот послушай, что я только что написал для Village Voice», и читает – все 35 страниц. И для меня это было лучше всего, это был настоящий подарок. Лестер очень увлекся музыкой, отчасти она его и погубила, потому что в восьмидесятые музыка была сплошное дерьмо. Так что я всегда говорил ему: «Делай как я – покупай охуительные старые блюзы, и всё». Он отвечал: «Ну да, мне нравится их слушать, но они вгоняют в тоску. Это ведь мертвая музыка, в ней ничего не происходит».

Один раз я сказал: «А чем докажешь?» Он как раз поставил мне Лонни Мака, отличная пластинка, но тут взял да и ответил: «Ну, знаешь… Ведь ничего нового не появляется».

Микки Ли: Мы с Лестером Бэнгсом входили в группу Birdland, но больше я не мог никого уговорить остаться, Лестер распугал всех, кого мог. В конце концов я тоже ушел. Через несколько месяцев, может быть, через полгода, я выпустил сингл «On the Beach». На другой стороне была «Living alone», песня о Лестере. Интересно, понял он или нет?

Looking like a farmer in your Sunday best

Walking up the stairs to get a good day’s rest

Hasn’t worked a day in quite a while

He’s living life his way because that’s his style

And he’s living alone.

Смотрится, как фермер в лучшем воскресном костюме

Идет вверх по лестнице отдохнуть после хорошего дня,

Целый день вообще ничего не делал,

Он живет, как хочет, это его стиль.

Он живет один.

Глава 40 Один посреди толпы[68]

Джеймс Грауэрхольц: Билли, сын Уильяма Берроуза, умер в марте 1981-го. А Уильям снова сел на геру еще летом 1978-го: когда Билли делали операцию по пересадке печени, он жил в Болдере и затусовался с местными панками. А они, как и многие другие, прямо кончали от радости, если появлялась возможность подогреть Уильяма Берроуза.

Такие у них были понты. Типа: «Мы ширялись вместе с Берроузом». То есть: «Что, съели?» Это примерно как: «Сегодня папа римский отслужил мне персональную мессу». Ага? Похоже, да? Вот такая пошла мода. Когда Уильям вернулся в Нью-Йорк, ему тоже таскали героин. На это было страшно смотреть. Уильям выглядел так, как будто постоянно пытался что-то скрыть от меня, и настроение у него было такое подавленное. И все время он ходил какой-то обдолбанный. А хуже всего, самое отвратительное в наркотах – какими они становятся тупыми. Только сидят и разговаривают про ширево. Как будто там есть о чем говорить.

Так что меня уже все порядком достало, я чувствовал, что достиг всего, что нужно, – так сказать, взошел на Эверест. Пять лет уже прошло – пора заняться чем-нибудь еще. Свалить куда-нибудь. Как Патти Смит. И тогда я загрузил все архивы и прочую хрень из Бункера в шестиметровый грузовик и поехал через всю страну в Лоуренс, в Канзас.

Вообще-то я не хотел бросать Уильяма. В конце концов, я заботился о нем, я любил его – и сейчас люблю. Поэтому я сделал нечто среднее. Уехал из Нью-Йорка и забрал с собой архивы, банковские счета и все остальное. Но он мог жить, где захочет, а я часто приезжал к нему, мы ездили куда-нибудь вместе. Я навещал его, и он меня – иногда. А еще я надеялся все-таки вытащить его в Лоуренс, чтобы он там остался. Потому что в его возрасте не дело жить в Нью-Йорке, обладая такого рода популярностью. Сторчаться, помереть от передоза, упиться до смерти проще простого; он ведь для всех Отец-Героин, и всем хочется вместе с ним забалдеть. Как в зоопарке: «Мы собираемся пойти посмотреть на Берроуза».

Джеймс Ченс: Когда The Contortions только начинали играть, моей основной целью – я думаю, в этом нет ничего особенного – было показать, что я не хуже других. Публика тогда состояла по большей части из этих чуваков из Сохо, которые доставали меня до невозможности. Стоят постоянно – морда кирпичом – и изображают, какие они все крутые. У меня едва не пропало желание вообще появляться на сцене, и я подумал: «Нет, пидоры, вы у меня будете втыкать!» В основном это шло от моей абсолютной злобы и ненависти.

Но я не собирался показывать свои эмоции на сцене. Просто на одном выступлении в «Миллениуме» все случилось само собой. Я сам не понял, что меня заставило спрыгнуть в зал и начать распихивать там всех, проталкиваясь через толпу. Я хватал кого придется и отвешивал плюхи. Я бегал там, люди старались убраться с дороги, и только Эния Филипс смотрела так, как будто хотела сказать: «Посмей только дотронуться до меня».

Я и не посмел.

Сильвия Рид: Я думаю, что Джеймс – талантливый человек, но когда он появился в нашей жизни, мы с Энией больше не могли нормально общаться. Она стала очень неуравновешенной, и каждая попытка поговорить с ней, когда он был рядом, заканчивалось дракой – настоящей дракой между ней и кем-нибудь еще, обычно Джеймсом. Один раз было выступление в Paradise Garage, а промоутер там был большая скотина, и они, конечно, не собирались никому платить. Приходят их вышибалы и говорят типа: «Все, давайте отсюда», – а все такие: «Где деньги?» Джеймс в ответ на это встал в углу и стал кричать, чтобы привлечь к себе внимание. Они хотели подойти к нему и выкинуть оттуда, а он взял и чем-то себя порезал.

Кровь текла у него по шее, вышибалы с омерзением отвернулись. Они подумали, что он ненормальный и не хотели до него даже дотрагиваться.

Из таких невообразимых сцен состояла вся жизнь Энии.

Джеймс Ченс: Мы с Энией были почти уверены, что панк мертв и настало время для чего-нибудь другого. Она побывала в Германии и увлеклась террористами – Баадером и Майнхоф. Сказала, что должна принять решение: стать террористкой или заняться чем-нибудь таким, на чем можно заработать. От Contortions она просто балдела, так что в конце концов стала нашим менеджером.

После этого я полностью отдался в ее руки. Я имею в виду не только музыку, но и все остальное: мой образ, все дела, она вообще вела меня по жизни. По-моему, многие думали, что она провоцирует меня на эти припадки и всякое такое, но на самом деле было как раз наоборот. Она всегда старалась успокоить меня и сделать мягче, что ли. Ненависть и бешенство как будто стали существовать отдельно от меня, только иногда выплескивались наружу, особенно когда я напивался. Это было занятно, но уже начинало превращаться в полный бред.

Сильвия Рид: Эния никогда не говорила прямо, что у нее рак. Только что-нибудь вроде того, что у нее нашли какую-то шишку за ухом и смотрят, нет ли их где-нибудь еще… Я думаю, что она сама долго не верила. Мы сидели в ресторане, когда она рассказала про это, и самое удивительное – она выглядела великолепно. Она сильно похудела, была красиво одета и вообще смотрелась превосходно. Ей очень нравилось, что она избавилась от лишнего веса, спрашивала: «Ну, как я выгляжу?» – и все говорили: «Отлично».

Я редко с ней виделась после того, как мы с Лу поженились, до меня только где-то через год дошло, что она просто не хотела понимать, что больна. Она не заботилась о себе. Даже не пыталась получить медицинскую страховку и не слезала с наркотиков. Так было легче не думать о том, что происходит. Наконец она попросила Дебби Харри, и Дебби помогла ей лечь в больницу в Уэстчестере. Я снова пошла в колледж, в Сара Лоренс, и часто навещала ее в больнице. Но с кем бы я ни разговаривала, оказывалось, что они про это не знали.

Джеймс Ченс: Настоящим отцом Энии был генерал армии Чан Кайши, тайванец. Мать, представительница пекинской аристократии, уехала с Тайваня, когда власть в Китае захватили коммунисты. Созидательная и творческая натура, она была драматургом, но потом, когда отец Энии бросил ее, вышла замуж за какого-то американского военного, тогда сержанта. Она заставила его делать карьеру, он дослужился до майора, что-то вроде того. Но так и остался простаком, обычным заурядным парнем.

Эния рассказывала, как мама всегда была недовольна, что ей пришлось выйти за него замуж. Она дала дочери понять, что отчим нужен им только для того, чтобы у Энии был дом и какая-то уверенность в жизни, а самой ей с ним жить было скучно. Из-за этого у Энии было довольно сложное детство.

Сильвия Рид: Как-то она сказала мне, что не боится смерти, и тогда она действительно не боялась, но мне кажется, в последние дни она была в ужасе. Когда мы с Лу жили на Кристофер-стрит, она позвонила и сказала что-то вроде: «Поехали со мной в Лондон», – а я ответила: «Я не могу поехать в Лондон. Ты уверена, что тебе это нужно? Разве тебе не лучше лечь в больницу?» Она подумала и решила ехать – я вспоминаю ее поездку, потому что после нее она уже не вышла из больницы.

Когда она вернулась, кому-то пришлось вызывать в аэропорт «скорую», чтобы отвезти ее в больницу. Потом, кажется, еще две с половиной или три недели… Говорят, что все это время она уже едва понимала, где она. К тому же до нас известия из больницы так и не дошли. А когда она уезжала в Лондон, впечатление было такое, что ей гораздо лучше. Я ничего не знала про «скорую» и все остальное до самого конца. Даже не знала, что она вернулась, пока Роберта Бейли – кажется, она – не сообщила мне, что Эния умерла. Я была… потрясена.

Потом было что-то вроде общего собрания, мы с Лу тоже пошли. Все спрашивали: «А ты что тут делаешь?» – «Как это что я тут делаю?»

Там я и узнала от Роберты, что Эния заставила всех поверить, будто я порвала с ней отношения. Наверное, она пыталась управлять людьми даже после своей смерти…

К тому моменту я уже успела понять, что никто больше не будет обращаться со мной так же ужасно, как раньше, потому что есть Лу. Все очень, ну, рады были, что Лу пришел. Атмосфера стала печально-возвышенной, говорили про Энию – всякие такие вещи, которых на самом деле не было. То есть, наверно, каждый чувствует по-разному – для кого-то это правда, для кого-то нет. Мне самой Эния запомнилась крайне неуживчивой, потрясающе талантливой и постоянно обеспокоенной…

Она могла разрушить кому-нибудь всю жизнь. Позже я размышляла и поняла, в чем была трудность: я считала Энию лучшим другом, а на деле было наоборот. Она так сильно влияла на мою жизнь… Если быть до конца честной, я должна признать, что ее смерть была облегчением. Она умела залезть мне в душу так, как никто не умел – кроме Лу, – и не упускала ни одного удобного случая.

Джеймс Граэурхольц: В конце концов аренду в Бункере повысили с 375 баксов до 750, так что Уильям решил тоже переехать в Канзас. Сейчас и подумать смешно, да? Но тогда мы не могли платить столько. И Уильям уже устал. Сказал: «Ну все. Надо сваливать. Поеду в Канзас».

Вскоре после приезда Уильяма я стал устраивать разные концерты в Лоуренсе, и наконец дело дошло до выступления Игги.

Игги был великолепен – как всегда, огромные глаза, синие-синие. Бешеный – в смысле, он профессионал, он сделал это шоу, но никто не мог его обуздать… Он перетрахал все, что движется, нажрался, потом поволок меня в сортир, чтобы спрятаться там от толпы фанаток. И вот он затаскивает меня в этот мелкий закоулок, садится на пол рядом с унитазом и заявляет: «Мой менеджер меня ни хуя не устраивает. Джеймс, ты так помог Уильяму, может, ты будешь менеджером?» Тем временем мы раскатываем дорожки на крышке унитаза, и я думаю: «Всю жизнь мечтал связаться с этим психом и потом подохнуть где-нибудь…» Так что я начал открещиваться, типа: «Слушай, это, конечно, клево, я бы с радостью, но я не знаю, чем могу помочь, тыры-пыры, все такое…».

Еще позже вечером мы отправились в какой-то дерьмовый стрип-бар для всяких дальнобойщиков. Игги пил «Черный русский» – хлоп, еще один, хлоп, еще один. Опять он тащит меня за собой, на этот раз на улицу, на парковку – типа поговорить. И там на полном серьезе начинает впаривать мне в стиле Лестера Бэнгса: «Знаешь, никто меня не понимает, а я очень чувствительный, все кругом считают, что эти бляди, и наркота, и вся эта хуйня про “ты – звезда!” – все, что мне нужно для счастья, но это не так, мне очень тяжело, я так одинок, мне нужен кто-нибудь, чтобы упорядочить свою жизнь, Джеймс, кто-нибудь вроде тебя». При этом он уже разлегся на земле, опирается на локоть, и я точно так же. Я ведь с Игги, поэтому просто нужно делать все так же, вот я и лежу на стоянке, как он.

Тут я слышу звук мотора, и тачка прямо перед нами начинает давать назад. Игги все бухтит про мировую несправедливость, а я без всяких предупреждений хватаю его в охапку и перекатываюсь вбок раза четыре – бум-бум-бум по асфальту, подальше от этого пикапа – др-р-р-р-р, пикап выруливает на стоянку, водила нас даже не заметил, ф-фу…

Игги резко прекращает нытье на тему «никто меня не любит, никто не понимает» и начинает орать на водилу: «Ебаный козел, мудила, ты меня чуть не задавил, да ты знаешь, кто я такой, ты только что чуть не убил весь рок-н-ролл! Козел ебаный, хули ты не смотришь, куда едешь?»

Чувак говорит: «Иди на хуй». Я успокаиваю Игги: «Слышь, пойдем, давай, пойдем выпьем, чувак». Водила в своем пикапе усасывается со стоянки, а мы идем внутрь и садимся за свой столик. Через две минуты распахивается дверь и вваливается ебнутый здоровенный бык. Он топает прямо к нашему столику и говорит: «Мне не нравится, как ты меня назвал, педик». После этого Игги получает охрененный удар в нос, кровь заливает все вокруг – как в кино – Игги перелетает через стол, стаканы падают на пол, а чувак поворачивается и уходит. Настоящий бык в куртке лесоруба.

Бармен намочил холодной водой полотенце, мы замотали Игги нос, а он точил слезу. И фигня-то в том, что Игги действительно обиделся, что его опять не поняли. То есть этот здоровый волосатый бычара просто не понял, что Игги хотел сказать.

Мы отвели его в номер. Настроение у него резко упало. Никаких разговоров про менеджера он больше не заводил.

Глава 41 Прирожденный неудачник

Ди Ди Рамон: Бесконечный рок-н-ролл как-то поумерил мое бунтарство. Пятнадцать лет подряд без перерыва мы разъезжали с гастролями. Меня уже тошнило от нашего фургона: сидишь сзади, пялишься в окно. Поговорить не с кем. Джонни с Джоуи не разговаривали несколько лет. Когда-то мы ездили в автобусе с четырьмя отдельными комнатами. В одной Джон со своей подругой. В другой – Марк со своей. В третьей – Джоуи с Линдой. В четвертой я. Мы старались не попадаться друг другу на глаза. Не могли вместе выйти из автобуса. Не могли вместе забрать ключи от номера. Просто не могли друг на друга смотреть.

Много чего меня раздражало в Ramones. Больше всего доводила эта сраная песня, «Pinhead»[69], которую мы играли на каждом концерте. У меня все зубы в щербинах потому, что я пел в ней припев. Наш менеджер – его называли Пузырем, он весил триста фунтов – одевался в костюм булавки и прыгал по сцене. Вся сцена тряслась, когда эта туша бегала по ней, и микрофон долбал меня по зубам. Я ненавидел эту чертову песню. Как же я рад, что больше не надо ее петь. Единственное, что в ней было хорошего, – она стояла в самом конце программы. Хоть одно утешение. «Последняя песня, – говорил я себе, – и можно сваливать». Была еще одна, «Glad to See You Go». Когда она начиналась, я думал: «Ну вот, три четверти есть. Скоро я уже буду сидеть у себя в отеле».

Меня достали закосы под мальчика, стрижка под горшок и кожаные куртки. Сколько можно выделываться? Нужно расти. А четверо мужиков изображают из себя малолетних преступников. Эти детские игры уже заколебали. Я чувствовал, что обманываю сам себя, когда надеваю рваные джинсы и кожаную куртку – прикид из тех времен, когда я считал себя бесполезным говнюком.

Боб Груэн: Раз уже после того, как Ди Ди ушел из Ramones, я наткнулся на него в «Кэт клаб». Он говорит мне: «У меня нет жены, нет друзей и нет группы. Совсем один, никому я не нужен». Я сказал: «Ди Ди, ты нужен мне», – ведь он в самом деле мне нравился. Только это не особо помогло, потому что ему было очень одиноко, от него все отвернулись, то есть он сам от всех отвернулся.

Артуро спросил меня, может быть, им взять его обратно в группу, и я ответил: «Конечно, он же Ди Ди Рамон, самый рамонистый из всех Рамонов, это у него в крови».

Артуро сказал: «Угу, только работать с ним очень тяжело. Всех ребят так напрягало, когда был Ди Ди». Ramones не могли заставить себя выгнать его из группы, ведь он столько сделал. Написал все тексты, вообще помогал им.

Но Ди Ди ушел сам, они были не обязаны звать его обратно. И не хотели. Потому что считали, что он просто их кинул, ни с того ни с сего бросил группу в середине гастролей, они потеряли кучу денег, а ему будто бы было все равно. Конечно, им не хотелось снова устраивать себе такую веселуху. Поэтому Ди Ди никак не взяли бы обратно.

Лора Аллен: Я жила с Ди Ди, когда он ушел из Ramones. В первый год мы купили у какого-то испанца на Десятой улице пистолет. Ди Ди всегда носил нож, кастет и груду разного железа, но кастеты и ножи меня на самом деле не волновали. Только из-за пистолета я немного за него боялась, потому что как-то раз, когда мы пошли вырубить травы, к нам привязался коп. «Так, давай сюда, к стене. Так, что там у тебя в кармане?»

А Ди Ди был с пистолетом. Пистолет у него в джинсах, коп обшаривает его… Боже, я думала, Ди Ди посадят.

За незаконное ношение оружия, по-моему, дают год. Так вот, коп обыскивает его и находит траву. Коп был замаскированный – без формы, в обычной одежде. Он говорит: «О, ты же из группы Ramones, да? Я тебя вроде узнал. Ди Ди Рамон – это ты?»

Ди Ди типа: ну да, я. Коп: «Ну, как там дела?» – и начинает рассказывать, как он ходил на Ramones в пятнадцать лет, еще в школе. Я умирала со страху. Думаю: сейчас он все-таки найдет пушку. Слава богу, коп не заметил ее, когда шарил у Ди Ди в карманах. Кончилось тем, что он забрал траву и сказал: «Если попадешься еще раз, придется тебя забрать».

Сиринда Фокс: Я переехала в квартиру Джека Дугласа и разрешила Джонни Фандерсу пожить у меня. В квартире был диван темно-синего цвета, Джонни, естественно, спал на нем – не может же он спать в моей постели. «Поспи на диванчике, мы останемся просто друзьями». Н-да.

И вот один раз я вышла из своей комнаты ночью – Джонни спал на диване, вся косметика, которой он был заштукатурен, стерлась, и казалось, что у него на лице пятна краски от дивана, такие большие черно-синие кляксы.

Диван был как раз такого цвета, поэтому я решила, что он вспотел и краска сошла на кожу. То есть так мне показалось. Когда он проснулся, я сказала: «Пойди вымойся, по-моему, ты весь окрасился».

Я затолкала его в душ и стала оттирать. И он был такой больной, такой больной, я просто в жизни не видела никого в таком состоянии. Весь в шрамах, шишках, всяких буграх, ноги грязные, огромные синяки там, где он ширялся, – на ногах, сверху ступней, везде, куда только можно было засадить иглу. Абсцессы по всему телу.

Он выглядел так отвратительно, я хотела отодрать от него всю эту грязь. Но оказалось, что он еще наглотался таблеток. Все было нормально, и вдруг, только он попал под воду… Я вместе с ним чуть не утопилась: я буквально чуть не убила его – он ударился головой о край ванны, я думала, ему конец. Я так испугалась, совершенно не представляла, что нужно делать.

Лора Аллен: Стив Бейторс хотел, чтобы Ди Ди играл с ним в группе в Париже. Стив звал его в Париж, говорил, что будет отлично. Звонил нам домой: «У нас огромная квартира. Можешь остановиться тут».

Группу собирались назвать Whores of Babylon. У Каролины, подружки Стива, в Париже была великолепная квартира. Такая модная, в два этажа. Денег до фига, отец у нее – владелец известного парижского отеля, и родители помогали ей, ну, понимаешь. Вот Стив и хотел, чтобы мы приехали к ним и сделали группу.

Джеймс Слаймен: Когда Dead Boys развалились, Стив Бейторс отправился в Лос-Анджелес, записал там несколько мощных поп-синглов с Грегом Шоу, а потом уехал в Лондон и собрал Lords of the New Church.

Lords of the New Church сотрудничали с «IRS Рекордз», они выпустили, кажется, три альбома и тучу синглов. Ими занимался Майлс Копленд – так, иногда, когда припрет, потому что ему явно недоставало терпения возиться с ними. Как мне рассказывали, он просто не собирался разбираться в пиздеже Стива Бейторса и Брайена Джеймса, ну там, денежные разборки, ссоры в группе, наркота. Майлс – бизнесмен, зачем ему ебать себе мозги? Если группа не делает того, что он от них хочет, у него найдется куча других дел; ему пофиг, поссорятся они там или нет.

Еще мне рассказали, что когда Lords of the New Church наконец распалась, Стив не знал, что его вытурили из группы, пока не прочел в Melody Maker объявление типа «группа ищет нового вокалиста». Только так это и обнаружилось. Он просто охуел.

Майкл Стикка: Гондон немытый этот Стив. Мне никто не рассказывал про изменения в составе Lords of the New Church. Я говорю Стиву: «Не бери в голову», – а он налетает спиной на монитор. Потом начинается: «Ох, спина болит! Как у меня спина болит». Нам пришлось устроить два или три дня выходных и вернуться в Лондон, а потом продолжить. Стив все то же самое: «У меня спина болит». Я говорю: «Вернемся в Лондон и найдем тебе доктора. Ты остаешься с нами». Он: «Нет, мне нужно в Париж, мне нужно к Каролине». Все на измене, потому что у нас программа, и мы по-любому должны ее отработать. Короче, мы висим над пропастью на охуенно тоненьком волоске. Устраиваем прослушивание. Стив откопал наше объявление про нового вокалиста, сорвался из Парижа в Лондон и отработал с нами один концерт. Отработал этот ебаный концерт и говорит: «Идите все на хуй. Я ухожу».

Джеймс Слаймен: Пока Стив жил в Лондоне, у него была эта… Анджелика? Александра? Нет, подожди, стоп, вычеркни из протокола. Анастасия. Анастасия, а Стив всегда называл ее Стейси. Англичанка, довольно ничего, блондинка и знаток черной магии. У них было что-то типа свадьбы даже, магический ритуал, но официально он, конечно, ничего не значил. И все-таки Стиву она сильно нравилась, да и мне тоже.

Но потом появилась Каролина, и после того как он уехал в Париж, я ни разу не смог с ним нормально поговорить. Каждый раз он был под кайфом. То гера, то лед[70], а иногда и то, и другое вместе.

Лора Аллен: Мы с Ди Ди приехали в Париж, к Стиву с Каролиной. Пару дней все было нормально. Был ужин с главным челом на французском MTV. Чел говорил про выпуск альбома «Whores of Babylon» в Париже, да и сам по себе ужин был отличный. Париж – очень красивый, романтичный, прекрасный город. Только сразу началась твориться фигня.

Прошел, наверное, день, как мы приехали в Париж, и появился Джонни Фандерс. Это был кошмар. По-моему, он был в европейском турне или что-то типа того. Стив и Джонни были хорошими друзьями, Каролина тоже его обожала, но Ди Ди заявил Стиву: «С Джонни ничего хорошего не получится. Главное убрать его куда-нибудь».

Наверно, Стив не знал, что делать. Он совсем не хотел ни с кем спорить, но Джонни как раз был в Париже, и уже на второй день объявился у нас. Ди Ди вроде остыл, расслабился немного, типа: «Ну ладно, фиг бы с ним». Они начали думать, что делать с группой. Планы слегка изменились, когда мы приехали: теперь в составе предполагались Стив Бейторс, Джонни Фандерс, Ди Ди и ударник из группы Майка Монро Hanoi Rocks.

В общем, они готовились к прослушиванию и решили устроить что-нибудь эффектное. Вырядились как только могли. Даже приятно было смотреть: каждый по два часа вертелся перед зеркалом, накручивая прическу и подбирая шмотки. Только машина опоздала на два часа. У Ди Ди пунктик на этот счет – он начал кричать, что у Ramones было все четко, что все должно быть по расписанию. Хотя он уже полтора года как ушел из Ramones, все должно было быть как в Ramones. Так что Ди Ди просто бесился, что машина опаздывает.

Стив сказал: «Ты уже не в Ramones, ты в другой группе и вообще в другом городе». Ди Ди все равно продолжал: «Да мне по хуй. Что это за херня?»

Стив попробовал ему объяснить, что Париж – не Нью-Йорк, что все тут опаздывают, и если назначено в полдень, надо приходить где-то часа в два. Что это в порядке вещей. Но Ди Ди не хотел понимать. Когда через два часа водитель появился, у Ди Ди уже крыша поехала. Мы с Ди Ди, Стив, Джонни Фандерс и Каролина влезли в фургон, и тут Стиву с Джонни понадобилось достать наркоты. Джонни хотел покурить травы или хэша, так что нам пришлось подождать, пока он надыбает где-нибудь дури.

Ди Ди заявил: «Ну что за херня! Опять Джонни со своими заморочками».

Стив сказал: «Ди Ди, это тебе не Ramones, понимаешь? Уймись ты». Мы пытались его успокоить, но он выскочил из фургона, побежал за Джонни и все-таки нашел его. Джонни ел фалафель и болтал с каким-то челом, с виду вообще художником, про наркотики там не было ни единого слова.

Биби Бьюэл: Мне казалось, что Стив с Каролиной могли погубить друг друга. И еще – что они по-настоящему любят и просто созданы друг для друга. Я не думаю, что они жили в согласии, но это не значит, что Каролина мне не нравилась. Она на самом деле любила Стива. Никто его так не любил. Она никогда не оставила бы его и не изменила бы ему, но разве они заботились друг о друге? Они нормально питались? Не думаю. Они нормально спали? Ха, по-моему, такого пункта вообще не было в их расписании.

Лора Аллен: Пока мы жили у Стива с Каролиной, Джонни Фандерс все время лежал на диване и спал. Ужасно. Ему постоянно нужно было ширево. Вскоре после приезда у меня пропали часы, темные очки, а у Ди Ди – пальто.

Был январь или февраль, в общем, холодно, так что Ди Ди начало клинить на тему пропавшего пальто. Он сразу свалил все на Джонни: «Ну все, теперь Джонни ворует у нас вещи. Это пиздец».

Мы перерыли чемодан Джонни и нашли там пальто Ди Ди.

Ди Ди не выдержал. Совсем съехал с катушек. Я не могла с ним ничего сделать, до того он взбесился. Решила – будь что будет, все равно.

Помнишь гитару Джонни, кажется, «Гибсон 1957 Sunburst»? Ди Ди разбил ее, потом набрал «Драно», всяких растворителей, «Виндекса»[71] – все, что там было, облил этим всю одежду Джонни и стал рвать ее, рвать просто в клочки. Мама моя!

Стива с Каролиной не было дома: кажется, они пошли в ночной клуб, так что появились они только в шесть утра. Ди Ди начал буйствовать часов в одиннадцать, и я не спала всю ночь, пытаясь заставить его успокоиться. Ди Ди рвал и метал, а я ждала, когда придут Стив и Каролина.

Когда они наконец вернулись, Каролина была не совсем в порядке, она сразу убежала в ванную и не выходила оттуда. Ди Ди совсем ошизел. Психовал по-настоящему. Орал: «У Лоры украли часы, у Лоры украли очки, а мое пальто оказалось у Джонни в чемодане! Какого хрена он тут делает, я с самого начала говорил, что нужно послать его куда подальше! Я знал, что так будет! Я так и знал!»

Полная шиза. Ди Ди вытащил нож и загнал меня с этим, Габой, на диван. Габа был отличный парень, француз лет двадцати с небольшим. Фанат Джоуи Рамона. Он обожал Ramones и чуть не молился на Ди Ди и Джонни Фандерса, а тут Ди Ди размахивает перед ним ножом. Мы все сидим на диване. Жуть!

Ди Ди хотел ширнуться. Требовал героина. Он водил у нас перед глазами ножом и реально угрожал: «Или вы мне достанете геры, или я всех на хуй прирежу. Всех, сейчас я всех тут искромсаю. Гоните мне героин, или я всех убью!» Потом он решил, что я должна ударить его ножом: «Давай, бери нож, ну давай, попробуй – что, не хочешь?» Я говорю что-то типа: «Нет, ты что». Тогда он поворачивается к Стиву: «Ну, Стив, а ты? Давай, давай, посмотрим на тебя, ну, бери нож, бери, давай, попробуй меня ударить».

Ди Ди прыгает вокруг с ножом. Стив, слава богу, начал его успокаивать: «Ди Ди, мы же друзья, я очень извиняюсь, что привел Джонни, но ведь он тоже наш друг, понимаешь? Спокойнее, все будет нормально».

Потом Стив позвонил куда-то, пришел чувак с дурью. Ди Ди вмазался и успокоился наконец.

Все вещи Джонни, конечно, были испорчены, а гитара, которая ему была дороже жизни, разломана на кусочки. И вся одежда была изорвана и пропитана «Драно». Стив поговорил с Ди Ди, и Ди Ди сказал: «Короче, надо нам убраться отсюда, а то неизвестно, что будет, когда Джонни увидит. Понятно, он не оставит это просто так».

Стиву пришлось позвонить в аэропорт, сказать, что у нас непредвиденные обстоятельства, умер родственник, и нам с Ди Ди крайне необходимо попасть на следующий рейс в Нью-Йорк. Потом он вызвал такси. Потом помог нам донести вещи. Он так заботился о нас. После нам уже не довелось увидеться…

Чита Краум: Сначала мне рассказал об этом Ди Ди. Он начал с того, что Джонни Фандерс трахал Каролину – это, конечно, полная чушь. Потом рассказал, как он изорвал одежду Джонни, облил ее «Клороксом» и разбил его гитару. Причем не сказал, из-за чего. Джонни, когда он вернулся в Нью-Йорк, было очень плохо. Он не понимал, что случилось. Наверное, Ди Ди считал, что Джонни спер у него «Chinese Rocks».

Я говорил об этом со Стивом по телефону, Стив тоже не знал, что случилось с Ди Ди. Стив сказал вроде: «Не знаю, что там за хуйня с Ди Ди, все с ним было нормально, потом появился Джонни – и пиздец».

Не знаю, не знаю, я иногда просто не понимаю, что творится у Ди Ди в голове.

Патти Джордано: Джонни жил со мной на Двадцать второй улице, когда вернулся из Парижа. Он сильно злился на Ди Ди. Говорил, что зря Ди Ди это сделал, что Ди Ди – урод и он еще посчитается с ним. То есть для Джонни это был настоящий удар, он возмущался и хотел отомстить Ди Ди. Я пробовала даже починить его гитару. Отнесла ее в студию, один мастер в компании звукозаписи, где я работала, должен был починить ее.

Как раз тогда это и случилось. Джонни рассказал, что он сидел ночью в «Скрэп-баре», потом туда пришел Ди Ди и не заметил, что Джонни тоже там. Джонни подкрался к нему и слегка дал ему по затылку пивной кружкой. Долбанул Ди Ди по голове и убежал оттуда.

После этого Джонни пришел прямо домой, весь такой радостный, и все твердил мне: «Теперь этот пидор получил по заслугам! Как я его! Как!» Знаешь, как ребенок прямо: «Получил! Получил!» Тем все и кончилось.

Джеймс Слаймен: Из Парижа позвонила Каролина и сказала, что Стив умер. Я позвонил его родителям. По ходу, Стива сбила машина, когда они с Каролиной гуляли по городу. Водитель вроде был пьяный.

Короче, давай я объясню. Каролина сказала, что она отвезла Стива к врачу, тот осмотрел его и сказал, что травм нет, они отправились домой, легли спать, и во сне Стив умер. Оказалось, что у него образовался тромб, который перекрыл сосуд в мозгу, и вообще после такого никто не идет домой и не ложится спать. Ну, а Стив ушел.

Майкл Стикка: Так глупо все. Мы через столько всего прошли со Стивом, а когда он ушел из Lords of the New Church, я наговорил ему всякого: «Ну и хуй с тобой, мудила, нашел время, когда съебываться, не мог подождать до конца тура, ну и иди на хуй, кому ты тут нужен».

И вот на следующий день после этой хуйни я узнаю, что Стив умер.

Глава 42 Джанки больше нет

Биби Бьюэл: Последний раз мы виделись с Джонни в «Лаймлайт», вместе с Ли Чайлдерсом и еще несколькими знакомыми. Мы все пришли посмотреть на группу, которой занимался Ли, – Rockin Bones, что-то такое. На Джонни был блестящий зеленый костюм, сам он выглядел паршиво. Щеки впалые, на коже желтоватые пятна – не знаю, что это такое, я не доктор, но смотреть на них было страшно.

Только он мне все равно нравился и, на самом деле, я особенно нежно смотрела на него в этот вечер. Я крепко обняла его, больной он или нет – было наплевать, понимаешь, о чем я? Я так радовалась, в общем. Сказала себе: «Не знаю, может быть, это и заразно, но сегодня я просто не буду об этом думать».

Тогда, в «Лаймлайт», Джонни рассказал, что собирается в Бангкок, он нашел там классный магазин и хотел прикупить пару костюмов. И еще собирался забрать все деньги, которые ему за что-то там заплатили.

Потом мы с Джонни удивлялись, как это до сих пор мы ни разу не занялись сексом. Ха-ха-ха, мы серьезно обсуждали этот вопрос! Начала я, с вопроса: «Как это так получилось, что мы ни разу даже не сходили на свидание?» А Джонни сказал: «Знаешь, а ведь еще не поздно». Но я подумала: «Нет, теперь уже поздно».

Ли Чайлдерс: Боб Груэн повел меня с группой, Биби и Джонни на лестницу, чтобы устроить там фотосессию. Джонни был как в лихорадке, лицо местами желтое, местами бледно-зеленое. Он выглядел просто ужасно. И, должен признаться, я показал на него своему любовнику – одному пареньку из группы – и сказал: «Посмотри на него и подумай, стоит ли пробовать наркотики. Просто посмотри на него».

Боб Груэн: Я последний раз видел Джонни после того, как он вернулся из Японии. Он отыграл там свой тур, потом, кажется, поехал в Бангкок – ну, закупить костюмы, затариться наркотиками. Потом приехал сюда, позвонил мне в полдевятого утра и спрашивает, не хочу ли я с ним позавтракать. Я очень удивился, что в такую рань он уже не спит, но подумал, может, он еще не перешел на наше время. И понадеялся, что это не из-за того, что он не спал всю ночь.

Мы договорились встретиться рядом с рестораном Дэвида Потбелли на Кристофер-стрит. Джонни опоздал, я ждал его снаружи. Когда он показался, было видно, что кокс у него только что не лезет из ушей.

Он только что нанюхался. Ну ладно, мы позавтракали, не помню точно, что он там заказывал, но помню, что говорил про свои планы поехать в Европу и продюсировать какую-то группу в Германии. Он собирался слетать в Англию, купить запас метадона на несколько месяцев, а потом отправиться в Германию: ему там предложили десять штук только за то, что он будет сидеть в студии. И еще у него было около двадцати штук, которые он получил в Японии.

В общем, карманы у него набиты сотенными. Как-то непривычно даже. Короче, со всяких старых пьянок он был мне должен пятьдесят баксов, про которые я давно забыл. А он не забыл и отдал их тогда прямо за завтраком, я всегда про это вспоминаю. Потом рассказывал про свою группу в Германии. Потом весь разговор был на тему взять деньги, поехать в Новый Орлеан, устроиться там, найти хороших блюзменов и записать акустический альбом. Он давно уже мечтал об этом, и теперь наконец нашлась такая возможность. Появились деньги, появилось время. Скоро появятся еще деньги, он достанет метадона, смотается из Нью-Йорка, слезет с иглы, поедет в Новый Орлеан и запишет этот долгожданный альбом.

После завтрака мы поехали к нему, потому что я потерял где-то часы и подумал, может, как раз у него дома. Но по пути ему понадобилось зайти кое-куда на Двенадцатой, и он сказал: «Слушай, мне тут надо на минуту».

Он знал, что я уже завязал, и на самом деле спрашивал: «Тебя не напряжет, если я тут кое за чем зайду?»

Я сказал: «Ладно, только давай побыстрее».

Мы поехали на какую-то точку в Нижнем Ист-сайде, и таксисту там не очень понравилось, потому что место было довольно стремное. Такой квартал – везде торчат копы, ему хотелось скорее убраться оттуда. Я сказал: «Сейчас, ему просто нужно тут кое-что занести одному другу».

В конце концов Джонни вернулся и мы поехали к нему на Двадцать первую, а у него дом как раз напротив участка. Кругом куча копов и всяких стажеров из полицейской академии. Джонни тянет из кармана ключи, и на дорожку вываливается здоровенный пакет кокса. Он быстро оглядывается по сторонам, типа «Никто ничего не заметил?» Потом быстро сует его обратно в карман и говорит: «Прости, Боб, низкий у меня класс».

Я говорю: «Да, точно, у тебя отличный стиль, но низкий класс».

Джерри Нолан: У нас с Джонни, конечно, иногда получалось сыграть, но все равно он порой был невыносим. Когда начинался концерт, Джонни всегда пытался что-нибудь отмочить, и приходилось говорить ему: «Джонни, бери гитару и играй, а то я засуну ее тебе куда-нибудь».

И Джонни брал гитару и играл. Ему так нравилось. Стоило только чуть прижать его, сказать, что я выбью из него эту дурь, как он сразу начинал вилять хвостом и смотреть такими невинными глазами. Он вечно наглел и пытался всеми командовать, но людей, которые ему поддавались, ненавидел. А тех, кто отвечал ему тем же, считал лучшими друзьями. И от меня он хотел того же. Было в нем что-то от мазохиста.

Так вот, он пробовал уговорить меня поехать с ним в Новый Орлеан. Он хотел переехать туда и собрать новую группу. Я сказал, что помогу, если он серьезно собирается этим заниматься. Он ответил, что так и есть.

Боб Груэн: Вечером я снова поехал к Джонни, попрощаться с ним перед отъездом. В аэропорт его собирался отвезти Дэнни, его двоюродный брат. Пока Рэйчел собирала ему чемодан, Джонни сидел на полу в ванной и пытался поймать вену.

Я пожелал ему удачи в Новом Орлеане и сказал, что надеюсь, что он завяжет, потому что я очень хотел бы увидеться с ним еще раз. А он поднял взгляд и как-то так посмотрел на меня, будто был уже далеко-далеко и хотел попрощаться навсегда. Жуткий взгляд.

И хуже всего, я знал, что он в самом деле хочет слезть. Я видел его, когда он во второй раз вышел из «Хезелден», реабилитационного центра. Мы сидели в «Кэт клаб», пили содовую, кто-то подошел и спросил: «Эгей, Джонни, забьем косяк?» Джонни ответил: «Нет, чувак, все, я в завязке». Тот выдал что-то типа: «Тьфу, да что за хуйня с тобой?» Только я уже говорил про это с Джонни; как-то я сказал, что он – Чак Берри нашего времени. Я пытался сказать, что у него огромный талант, и еще лучше было бы, если б он завязал. Пытался дать ему понять, что не обязательно быть конченым наркоманом, чтобы на тебя шли толпы народу. Пусть всякие отморозки кричат: «Фигня, он сегодня даже ни разу не свалился со сцены», – найдется много других, кто скажет: «Он отлично сыграл». В смысле, незачем напрягаться по этому поводу. Джонни нашел свой особый стиль и звучание, которые копировали все гитаристы моложе его.

Вилли ДеВилль: Новый Орлеан – чудесный, но очень странный город. Много всякого может случиться с неосторожным человеком в Новом Орлеане. Люди из Нью-Йорка приезжают сюда, смотрят на стройплощадки, которые уже заросли деревьями, и думают, что никто их тут не тронет. Ну, а на самом деле тут надо быть осторожным. Перепьешь как-нибудь в баре, или попробуешь достать у кого-нибудь наркотиков, или пойдешь с кем-нибудь в незнакомое место… В Новом Орлеане пропало столько людей, что страшно подумать. В воздухе тут что-то такое. Что-то трагическое, еще со времен невольничьих рынков, наверно.

Странно, как так получилось. Обычно я весь день сижу у себя на крыльце, напротив гостиницы Святого Петра и играю на гитаре. Но когда в город приехал Джонни Фандерс, меня там не было.

На следующий день, как обычно, я сижу на ступеньке, играю на гитаре. Было около полудня, может, полпервого. Мы с парнями сидели там, пили пиво и разговаривали – и вдруг выскакивают копы.

Естественно, мы пошли посмотреть, что за фигня там происходит. Сначала думали – кража. Потом кто-то подслушал, что сейчас придет следователь. Мы засмеялись: наверное, какой-нибудь старпер снял шлюху и ночью схватил инфаркт или что-нибудь в таком роде.

Потом пришел следователь, потом наружу выбегает парень, сынок владельца отеля, – и ко мне: «Э… Вилли, этот чувак был от тебя?»

Ребят из музыкального бизнеса, которые приезжают в город, я обычно отправляю в этот отель, потому что он рядом с моим домом. Так что паренек спрашивает: «Это ты вписал к нам этого музыканта, какую-то рок-звезду из Нью-Йорка?»

Я говорю: «Ты про кого это вообще?»

Он говорит: «Ну, там какой-то рокер из Нью-Йорка. Зовут Джонни Фандерс».

Я ответил: «Нет. Я даже не знал, что он приехал».

Ли Чайлдерс: Вечером того дня, перед тем как умер Джонни, мне позвонила Биби Бьюэл и сказала, что у ее группы будет выступление в «CBGB». Мы все пришли, отлично провели время, потом кто-то остался, а мы пошли пообедать, и зашел разговор про Джонни.

Мы шутили по поводу Джонни и его денег. Боб Груэн вспомнил, что как раз несколько дней назад туда приходил Джонни со своими десятью тысячами в кармане. Груэн сказал Джонни: «Ты не выживешь с десятью штуками в кармане. Они тебя убьют. Эти твои десять штук убьют тебя».

Но Джонни сказал: «Ты за меня не волнуйся. Я собираюсь на джаз-фестиваль в Новый Орлеан, там будет просто сказка. Ты за меня не волнуйся». На следующий день я ушел на работу, в десять утра позвонил Груэн и сказал: «Джонни Фандерса нашли мертвым».

Вилли ДеВилль: Не знаю, откуда стало известно, что я живу рядом, но телефон у меня просто разрывался. Звонили из Rolling Stone, из Village Voice, звонили родственники, а потом позвонил еще его гитарист. Я не знал, что говорить. Да, все закончилось трагически – в смысле, Джонни ушел в ореоле славы, ха-ха! Ну, я и подумал, что могу сделать его вообще героем – понимаешь, чисто из уважения к нему, – так что я взял и рассказал всем, что, когда Джонни нашли, он лежал на полу, а в руках у него была гитара.

Это выдумка. Когда его выносили из отеля, трупное окоченение дошло до такой степени, что тело согнулось пополам. То есть он лежал на полу весь скрюченный, в позе эмбриона – в общем, когда выносили похоронный мешок, он сложился вдвое. Невозможно было смотреть.

Чита Краум: Я играл в «Континентале» вместе с Lost Generation. Ко мне подошел один знакомый и спросил: «Мне только что сказали, что умер Джонни Фандерс. Это правда?»

Оставалось пять минут до начала, я пошел вниз взять гитару, потом снова поднялся наверх и как раз позвонил тот знакомый. Он сказал: «Это правда».

Я вышел на сцену и просто сказал: «Для Джонни».

Вилли ДеВилль: На следующий день ко мне пришла одна девушка, которая работала в отеле, и попросила: «Вилли, ты не сходишь со мной в ту комнату? Мне нужно собрать его одежду и остальные вещи и отослать родственникам. Я раньше никогда не убирала комнату, в которой кто-то умер, и чуть-чуть боюсь туда заходить».

Я сказал: «Конечно, никаких проблем».

Мы пошли в эту комнату, там на полу везде валялась мелочь и японские деньги, одежда и пустые коробки из-под метадона. В унитазе плавал шприц. Я отчетливо почувствовал, что здесь что-то не так. Не думаю, что это был случайный передоз – скорее, его кто-то перегрузил.

Зная Джонни, я думаю, что он поселился в отеле, а потом, как мне сказали, пошел дальше по улице в «Паунд стерлинг»[72].

Там, рядом с Французским кварталом всегда ошивалось несколько чуваков – конченые уроды, я с ними тоже общался как-то раз. Они продавали кислоту.

Джонни уже забил на кислоту, я точно знаю. Похоже, Джонни сказал что-нибудь вроде: «Слушайте, если сможете подогнать мне немного кокаина, я буду тут в отеле». И спросил машину, если у него самого не было. Ну, шприц. Они, наверное, размололи в порошок «колесо», а Джонни подумал, что это пыль, пошел в ванную и там зарядил. Это оказалось ЛСД, и он стал биться об стены и орать, как сумасшедший. Так мне сказала девушка, которая работала в отеле. Джонни перегрузился и, наверное, принял метадона, чтобы затормозиться. И похоже, он умер именно от того, что наглотался метадона. Потому что там на полу валялись две пустые коробки, а этого хватит, чтобы склеил ласты весь Французский квартал.

Ди Ди Рамон: Мой друг Марк Брэди хотел, чтобы я снова начал выступать. Он снимал фильм про Джонни Фандерса и выделил там для меня маленькую роль. Когда съемки были окончены, мы поехали домой к знакомой, Рэйчел, расслабиться и раскуриться. Мы сидели там, и зазвонил телефон. Звонил Стиви, гитарист Джонни Фандерса. У него были плохие новости. Джонни умер.

Я почувствовал, что мне все безразлично. Я не до конца понимал, что только что услышал. За шесть месяцев до этого умер Стив Бейторс, недавно у меня умер друг, Фил Смит.

Казалось, что жизнь потеряла остатки смысла. Я поднялся и ушел. И надеялся, что следующим буду я.

Биби Бьюэл: На похороны и на поминки мы с Бобом Груэном пошли вместе. На поминках можно подойти к гробу, встать на колени и прочитать молитву[73].

И вот, каждый из нас по очереди подходил и говорил что-нибудь. Я рассказывала, о чем мы тогда разговаривали с Джонни, да? Когда я стояла у гроба, то сказала ему: «Ну, ты ведь знаешь, что мы сейчас будем думать, почему ничего не получилось. Почему у нас ничего не было».

Я поговорила с ним немножко, потом поднялась, чтобы пройти обратно на свое место, и чуть не столкнулась со Стивеном Тайлером, отцом моей дочери, Лив.

Мы все плакали, просто все. И я даже не знала, что он здесь, не ожидала его увидеть. Я договорила с Джонни, встала и, думаю, Стивен тоже сначала меня не узнал. Знаешь это ощущение, когда так внезапно сталкиваешься с кем-нибудь? Странное, неестественное.

О моих отношениях со Стивом Тайлером известно меньше всего, потому что я никогда про них не рассказывала. Никогда – ни в одном интервью, нигде. Я старалась притворяться, что между нами вообще ничего не было. Годами я делала вид, что отец Лив – Тод Рандгрен.

Я очень ценила наши отношения со Стивеном. Даже хотела выйти за него замуж, знаешь? Мы с ним одного поля ягоды. Похожи, как две капли воды. Я всегда много думала о нем.

Сиринда Фокс: Как же мне было жалко, что на месте Джонни не оказался мой бывший муж, Стивен Тайлер. Он стоял там и повторял: «Ведь это мог бы быть я!»

Я закричала на него: «Да как ты можешь? Ты! Джонни тебя ненавидел! Ненавидел!» Ах, как же он мне надоел, я так разозлилась, так расстроилась! «Да, жалко, что это был не ты. Чтоб ты сдох, ты в жизни ни о ком не думал, кроме себя, даже о том, кто уже в гробу. Господи, как я тебя ненавижу! Ты самая позорная тварь на Земле! Ну как можно в такой момент думать о себе?»

Глава 43 Мраморная доска[74]

Джим Кэролл: Я торчал в «Мэбаха гарденс» – для Сан-Франциско он как «CBGB» – и пытался клеиться к телкам из «Go-Go’s». У меня была с собой очень качественная кока; и вот, я рассыпал чуть-чуть у менеджера в офисе, мы взбодрились – и тут ни с того ни с сего появляется Нико.

Она замечает коку и спрашивает: «Это кокаин?» Потом говорит: «А, ты Ж-жим Кэролл. Читала про тебя. А ты такой тощий. А я такая жирная».

Она в самом деле сильно растолстела и выглядела довольно плохо. Я сказал: «Ты отлично пела. Не хочешь зарядить?»

Она очень благодарила. Сказала: «О, очень хороший кокаин».

Я говорю: «Спасибо. Если ты так считаешь, то это – самая лучшая рекомендация». Ха-ха-ха!

Она заявила, что потеряла все деньги, которые ей заплатили за сегодняшнее выступление, то есть на самом деле посеяла их где-то. Менеджер устроил ей другое выступление, но она чересчур обдолбалась, чтобы работать. Она тогда жила в Англии и как раз был период, когда она плотно сидела на игле.

Пол Морисси: Нико была ребячливой и непосредственной, такой очаровательной, но наркотики сотворили с ней что-то страшное. Все пятидесятые она была знаменитой моделью такого немецко-блондинистого вида. Но из-за отравы, которая болталась внутри нее, она решила сделать из себя уродину, потому что в мире наркоманов принято быть непривлекательным и издавать неприятные звуки. У нее теперь отлично получалось и то, и другое. Но настоящее самоубийство было, когда она подсела на героин. Очень долго она пыталась сторчаться окончательно, потом все-таки отказалась от этой затеи. Перешла на метадон, но, наверное, все равно наступило истощение.

Ари Делон: Поздним утром 17 июля 1988 года мама сказала мне, что должна съездить в город, чтобы купить немного марихуаны. Она сидела перед зеркалом и заматывала голову черным шарфом. Очень внимательно смотрела в зеркало и старалась не допустить ни единой ошибки. Потом уехала вниз по склону холма на велосипеде: «Я ненадолго». Времени было уже около часа дня, на улице – тридцать пять градусов.

Пол Морисси: Нико умерла потому, что у нее на Ивисе не было медицинской страховки. Она носила стремные хипповские шерстяные шмотки, чтобы скрыть недостатки фигуры, возникшие из-за употребления наркотиков. Она ехала на велосипеде, в шерстяной одежде, летом, по жаре, и заработала солнечный удар. Сам по себе солнечный удар – это не страшно. Кто-то подобрал ее на дороге, отвез в больницу, но ее там не приняли, и в других больницах на Ивисе тоже. В конце концов ее отвезли в больницу Красного Креста, там она и умерла.

Ари Делон: Когда мама умерла, Алан Уайз привел меня в нотариальную контору, чтобы мне передали права на ее гонорары – и ее долги. Первые отчисления с гонораров я потратил на геру. Подсел, вгонял себе по грамму в день. Решил позвонить своему психиатру в Париже и провел две недели в больнице. Слез с героина. Потом получил чек от «Вельветов» и купил билет до Таити, на Раройя. Я торчал на валиуме с травой и пивом, меня избили, потом арестовали, а потом кто-то хотел убить меня гарпуном.

В Нью-Йорке у меня съехала крыша. Зиму я провел на улице; спасатели нашли меня в Гудзоне. Потом на Стейтен-Айленде я свалился с пятнадцатиметрового обрыва прямо внутрь старой мельницы. С тех пор у меня в ноге стальные штыри. Рабочие, которые нашли меня, спросили: «Ты псих?» Может, я и был псих. Ни денег, ни паспорта – ничего. Кто-то стукнул копам, меня забрали в дурку. Дали мне пять раз по мозгам электрошоком. Один друг вытащил меня оттуда и увез в Париж. Еще два месяца я провел в психбольницах – сначала там, потом на юге Франции. Теперь я пытаюсь прийти в себя. У меня еще не хватает сил, чтобы пойти против отца, но когда-нибудь я сделаю это – ради своей матери.

Ронни Катрон: Воссоединение Velvet Underground было замечательно. Как-то я приехал на прослушивание в Праге, где были только мы с «Вельветами». Я старался не попадаться им на глаза, забился в угол, как фанат, и чувствовал, что волосы у меня встают дыбом.

Два часа я, как ребенок, стоял в углу, ноги у меня чуть не отваливались, но я смирно стоял, старался не шевелиться и думал о том, что было раньше. Как хорошо было видеть рядом в одной комнате Джона Кейла и Лу Рида, которые не рвались перегрызть друг другу глотку. И снова то самое звучание, только аппаратура лучше. Меня просто бросало в дрожь.

Морин Такер: Моя мама первый раз увидела Velvet Underground в 1993 году в Европе. Мы приехали туда с ней и всеми моими детьми, потому что я подумала: это будет что-то. К черту расходы: «Доставай билеты, сколько бы они ни стоили». Я в самом деле хотела, чтобы она нас услышала, потому что когда я играла в «Вельветах», я жила дома, зарабатывала около десяти долларов в неделю, и она могла просто сказать: «Кончай страдать фигней». Ну, там: «Найди работу и достань денег». Но вместо этого она одолжила мне машину!

Она была на седьмом небе. Она просто… все было так… в общем, она… в общем, у меня просто нет слов! Мы впервые играли в Праге, и мама была ошеломлена – не только музыкой, но и откликом на нее: зал просто сходил с ума.

Несколькими годами раньше мы уже выступали в Праге, и после концерта Гавел подошел за кулисы, чтобы познакомиться. У нас был переводчик, и он попробовал описать, чем были музыка и песни «Вельветов» для него и его отряда, когда они подрывали русские танки, ползали по лесам и сидели в тюрьмах. Многие говорят: «О, только твоя музыка помогла мне вытерпеть в школе», – ну, и замечательно. Но Гавел был не просто фанатом. Это трудно объяснить. Даже он сам не смог.

Потом мы все ужинали вместе, и я думала, что маму хватит удар. Были «Вельветы», Гавел, мы всей семьей, Сильвия Рид и еще несколько людей – из тех, которые попали в семнадцатую главу. Один восемь лет сидел в тюрьме за рок-н-ролл. Восемь лет за то, что играл в группе!

Была такая группа, которая тайно устраивала в лесах концерты с песнями «Вельветов». Они напечатали тексты с нашего первого альбома, около двух сотен маленьких книжечек, и раздавали их людям, которым могли доверять. Потому что было ясно, если кого-то из них поймают – будет до хрена неприятностей.

И вот все эти разбойники сидят за столом в ресторане, и теперь каждый из них как министр внутренних дел, ха-ха-ха! Со мной мама и пятеро детей, и они просто обалдевают всей кучей. Твою мать!

Ронни Катрон: Мы замечательно провели время, но потом Лу и Джон снова начали ссориться. Они проездили вместе один тур, а потом, ну, разошлись. Как бы: «Мы друг друга понимаем, но просто никак не можем договориться».

Глава 44 Конец[75]

Джерри Нолан: Каждый день еще тяжелее, чем вчера. Очень одиноко, и я сильно скучаю по Джонни. Мне совсем не нравится жизнь без него. Мы были так похожи! Ничего не приходилось объяснять. Иногда мы и без всяких разговоров понимали, что нужно делать. У него не было отца. И я был ему как отец, как брат.

Несправедливость. Куда ни плюнь, везде подражатели Джонни – Poison, Motley Crue. Можно назвать сотню групп, которые копируют Джонни Фандерса.

Я встретился с Китом Ричардсом. Шел по Бродвею через улицу от старой церкви, Грейс-чёрч, на Десятой. Мы много раз виделись, но на самом деле не очень близкие знакомые. Я был в полном унынии. Тоска напала. Он стоял, прислонившись к стене, читал что-то и курил, и заметил меня первым. Сделал какое-то движение, чтобы показать, что мы знакомы. Было совсем раннее утро. Кругом никого, только мы с ним, вот так.

Конечно, он знает все про меня и про Джонни Фандерса. Кит такой, всегда в курсе. Он по-английски мягко пожал мне руку и сказал: «Слушай, Джерри, я сочувствую. Я знаю, каково это. Но не знаю, что сказать. Хотел бы я найти хорошие слова. Скажу только одно. Как-нибудь, не знаю как, но держись. Не поддавайся. Держись».

И мне действительно стало легче на душе.

Но я не могу спать, не могу есть, у меня снова болит голова. Я плохо представляю, что делать. Я устал. Но я пытаюсь сохранить хотя бы то, что осталось. Заставляю себя бриться по утрам.

Сиринда Фокс: Мне было так жалко, что Джонни Фандерс умер, что я пошла навестить Джерри Нолана в больнице. Когда я увидела его, то просто начала читать «Богородицу».

Месяцем раньше я видела Джерри на съемках у Боба Груэна; и он казался крепким и здоровым, с густыми волосами – разве что отекшим, как алкоголик. Мне он не показался больным – только обрюзгшим и краснолицым.

Но в палате я увидела столетнего старика. Это был совершенно не тот человек, которого я видела месяц назад. Маленькая тощая фигурка, как Говард Хьюз без бороды. Его обрили налысо, лицо у него было измазано в соплях и какой-то грязи, он лежал и качал головой вперед-назад.

Чита Краум: В больнице я взял Джерри за руку и сказал: «Джерри, слушай, друг, я не хочу видеть тебя таким, понимаешь? Если бы ты увидел меня такого, тебе бы это не понравилось. Я молюсь за тебя».

Сиринда Фокс: Толстые трубки торчали у него изо рта, он все время сжимал их зубами: «ннннннн…» Он жевал, жевал, жевал эти трубки, а глаза вращались во все стороны. Его девушка сказала мне, что он не понимает, что еще жив.

Я пришла, посмотрела на него, и он посмотрел мне прямо в глаза. Он был в сознании, у него в мозгу что-то происходило. Он посмотрел на меня и сказал: «Помню…»

Джерри Нолан: Моя мама снова вышла замуж, за военного, и мы переехали на Гавайи. Мы жили в Перл-Сити. Это там, где бомбили Перл-Харбор. Мы с сестрой Розой – дети Бруклина. Мне было десять, ей почти четырнадцать – такая крутая телка, в самом расцвете. В Бруклине она состояла в банде и все такое. Перемены для нас были огромные. Никогда в жизни мы не были за пределами пяти кварталов Вильямсбурга – и вдруг попадаем на Гавайи.

Каждую неделю мы ходили на стадион смотреть забеги на роликах. Еще там проходили концерты. Именно там я увидел Элвиса Пресли. В пятидесятые он еще не был таким известным. Билл Блэк, Скотти Мур и диджей Фонтана на барабанах. Я стоял в третьем ряду – ближе некуда. Оттуда почти можно было коснуться его.

Сиринда Фокс: «Помню». Я знаю, он сказал это, и никто мне не докажет, что этого не было. И его взгляд – самый глубокий взгляд, какой только может быть в этой жизни. Я сразу подумала: он хочет сказать, что помнит все, что было, New York Dolls и все остальное.

Это было так грустно, и вдруг эта штука, аппарат, который подсоединяется к сердцу, запищала: «Бип-бип-бип-бип!» Как только он смотрел на меня, она пищала. Я не могла уйти, но боялась, что из-за меня он волнуется. Он вращал глазами и все время сосал трубки, смотреть на него было мучительно. Меня затошнило от взгляда на это маленькое, слабое тело. Я повернулась к сестре и спросила: «Что с ним?» И Джерри посмотрел на меня… Не надо говорить, что он не понимал, что происходит, он прекрасно понимал. Он все помнил и сказал мне об этом, прошептал мне: «Помню…»

Джерри Нолан: На Элвисе была белая куртка, просторные черные спортивные штаны с разрезом на белой подкладке, с мелкой белой строчкой. На ногах двуцветные туфли: сверху белые, по бокам черные – рок-н-ролльные туфли. По-моему, еще на нем была серебряного цвета рубашка с короткими рукавами. А пряжка ремня, тонкого кожаного ремня, была застегнута на боку – для крутости.

Я просто балдел. Шоу захватило всех. Раньше я никогда не видел ничего подобного. Все это сбило меня с толку. Я был потрясен. Еще интереснее было смотреть на сестру. Она кричала и прыгала рядом. Я балдел и от нее.

В какой-то момент Элвис упал на спину и вроде как сел на шпагат, и одна его нога оказалась прямо передо мной. Я увидел, что туфли у него совсем износились. Может быть, просто они были самые любимые, и он не хотел их менять. Но меня кольнула жалость, я подумал, наверное, что он бедный. Но отметил, что выглядит он как настоящий парень с улицы в Вильямсбурге.

Этот концерт изменил всю мою жизнь, правда, только через десять лет. Элвис поразил меня. Меня поразила музыка. Я чувствовал ее.

Однако сильнее всего мне запомнились две вещи: сестренка, отпустившая все тормоза, и дыра в ботинке у Элвиса.

Авторское послесловие к карманному изданию

В издании «Прошу, убей меня!» в твердом переплете, выпущенном издательством «Гроув Пресс», в «Действующих лицах» оказалась масса ошибок, которых быть не должно. Наш дорогой друг Джим Маршалл (совладелец Lakeside Lounge, менеджер Prissteens, знаменитый диджей WFMU и ведущий рубрики в журнале High Times) просмотрел и отредактировал для нас с Джиллиан список действующих лиц, пока мы старались уложиться в отведенные для работы над книгой сроки. К несчастью, из-за спешки при подготовке к изданию вместо отредактированного Джимом Маршаллом был опубликован первоначальный вариант, полный ошибок. Мы с Джиллиан хотим извиниться за все эти ошибки, особенно перед Джейком Хольцманом, про которого в первом издании написано, что он умер. Он вполне живой. Прости нас, Джек.

Чтобы искупить свою вину, в это издание мы включили новый, дополненный список действующих лиц и дополнительные 22 страницы наших любимых рассказов, которые до этого оставались в архивах. (Из пятисот часов записей интервью, взятых в время сбора материала для книги, мы использовали лишь малую часть. Поскольку в работе над записями устных рассказов не к кому обращаться за помощью, нужно было собрать как можно больше материала для создания хорошей базы. К сожалению, пришлось выкинуть много отличных историй, потому что в книге уже было более 420 страниц).

Мы надеемся, что эти изменения понравятся вам и исправят нашу оплошность. Ваши комментарии, больные идеи, непристойные рисунки, рецепты любимых блюд, книги, фэнзины, дурацкие карикатуры, плохие стихи, планы захвата господства над миром или просто деньги можете присылать нам по адресу:

Legs & Gillian Suite H151 First Avenue New York, NY 10003

Действующие лица

Мэрайа Эквайр: Бывшая сотрудница «CBGB».

Джон Адамс (он же Приятель): Бывший дорожный менеджер и сопровождающий Stooges.

Дэйв Александер (он же Сандер): Музыкант. Басист в Stooges (1967–1970) (умер в 1975 году).

Лора Аллен: Манекенщица. Бывшая девушка Ди Ди Рамона.

Пенни Экейд (она же Сюзанна Вентура): Художник перформанса. Актриса. Писательница и звезда BITCH! DYKE! FAGHAG! WHORE! Звезда «Women in Revolt» Энди Уорхола.

Эл Ароновиц: Писатель. Бывший ведущий колонки в New York Post. Первый менеджер Velvet Underground. Человек, который познакомил Боба Дилана и Beatles.

Кэти Эштон: Певица. Младшая сестра членов группы Stooges Рона и Скотта Эштона.

Рон Эштон: Музыкант. Лид-гитарист (1967–1971) и басист (1972–1974) в Stooges. Лид-гитарист в New Order, Destroy All Monsters и Dark Carnival. Играл вместе с Гуннаром Хэнсеном (Кожаное лицо) в фильме Mosquito. Старший брат Кэти и Скотта Эштона.

Скотт Эштон (он же Рок Экшн): Музыкант. Ударник в Stooges, Sonic Rendezvous Band. Младший брат Рона Эштона.

Том Бейкер: Актер, писатель. Суперзвезда Уорхола, появившийся в фильме «I, A Man» вместе с Валери Соланос. Бывший собутыльник Джима Моррисона, арестованный вместе с ним за нарушение закона о воздушном пиратстве, когда они летели в Финикс на концерт Rolling Stones (умер в 1981 году).

Лестер Бэнгс: Писатель, музыкант. Бывший редактор журнала Creem. Певец в Birdland, Lester Bangs and Delinquents. Автор (посмертно) книги «Психотические реакции и карбюраторное дерьмо», сборника эссе, речей и рецензий (умер в 1982 году).

Стив Бейторс: Музыкант. Певец в Dead Boys, Rocket from Tombs, Lords of the New Church (умер в 1990 году).

Роберта Бейли: Фотограф. Завсегдатай «CBGB». Бывший фоторедактор журнала Punk. Автор обложек альбомов, включая первый альбом Ramones и первый альбом Ричарда Хелла и Voidoids.

Джон Белуши: Комедиант, актер. Один из действующих лиц в «Saturday Night Live» (умер в 1982 году).

Родни Бингенхаймер: Диск-жокей, авторитет в тусовке. Большой человек на Сансет-стрип. Ведущий популярного радиошоу «Родни на ROQ», на канале KROQ в Лос-Анджелесе. В семидесятых владел «Английским диско у Родни», скандально известным глиттерным хипповским ночным клубом.

Джонни Блитц (он же Джон Мадански): Музыкант. Ударник в Dead Boys.

Виктор Бокрис: Писатель и биограф. Автор книг «Напрягаясь: История Velvet Underground» (совместно с Джерардом Малангой), «Жизнь и смерть Энди Уорхола», «Дороги: Взлет Blondie» (совместно с Крисом Стейном и Дебби Харри), «Кит Ричардс: Биография» и «Трансформер: История Лу Рида». В ранних семидесятых он (совместно с Эндрю Вайли) был совладельцем «Телеграф букс», маленького издательства, которое выпустило «Седьмое небо», первый сборник стихов Патти Смит.

Анджела Боуи: Муза поэта, менеджер. Автор книги «Закулисные ходы: Жизнь в Диком мире с Дэвидом Боуи».

Дэвид Боуи (он же Дэвид Джонс): Музыкант, продюсер, актер. Среди альбомов «Hunky Dory», «Diamond Dogs» и «Let’s Dance». Микшировал «Raw Power», альбом Stooges. Продюсировал «Transformer», альбом Лу Рида. Снимался в фильмах «Человек, который упал на Землю» и «Голод».

Пэм Браун: Писательница, художница. Бывший репортер журнала Punk.

Биби Бьюэл: Модель, певица, муза поэта, менеджер. Лид-певица в Gargoyles. Записывала сольные альбомы. Девушка номера в Playboy в 1974 году. Вышла замуж за музыканта и актера Койота Шиверса. Мать актрисы Лив Тайлер.

Клем Борк: Музыкант. Ударник в Blondie.

Уильям Берроуз: Писатель, художник. Автор книг «Голый Ланч», «Гомосек», «Нова Экспресс», «Джанки» и еще множества романов.

Дэвид Бирн: Музыкант. Лид-певец и гитарист в Talking Heads. Записывал сольные альбомы.

Джон Кейл: Музыкант, продюсер. Скрипка, бас и клавишные в Velvet Underground. Продюсировал первый альбом Stooges «The Stooges», первый альбом Патти Смит «Horses», три альбома Нико – «The Marble Index», «Desertshore» и «The End».

Джен Кармайкл: Художник.

Джим Кэролл: Поэт, музыкант, писатель. Написал, в частности, «Дневники баскетболиста», «Врываясь в дома», «Жизнь как кино». Лид-певец в Jim Carroll Band.

Джеймс Ченс (он же Джеймс Зигфрид, Джеймс Уайт): Музыкант. Певец, саксофонист в Contortions, James White and the Blacks, Teenage Jesus and the Jerks.

Билл Читэм: Дорожный менеджер. Некоторое время играл в Stooges на басу вместо Дэйва Александера.

Стефани Черниковски: Фотограф. Автор нескольких книг, в частности, «Мечтай, детка, мечтай».

Ли Блэк Чайлдерс: Фотограф, менеджер. Бывший вице-президент «МейнМен», компании, управляющей делами Дэвида Боуи. Бывший менеджер Heartbreakers и Levi and the Rockats.

Чита Краум (он же Джин О’Коннор): Музыкант. Лид-гитарист в Dead Boys.

Пол Кук: Музыкант. Ударник в Sex Pistols.

Элис Купер (он же Винсент Фурнье): Лид-певец в Alice Cooper. Записывал сольные альбомы.

Диего Кортес: Антрепренер, деятель тусовки, писатель. Автор книг, в том числе книги «Рядовой Элвис».

Элвис Костелло (он же Диклейн Патрик Макманус): Музыкант, певец, автор песен. Среди альбомов «My Arm Is True», «Blood And Chokolate», «Spike».

Джейн Каунти (бывший Уэйн Каунти): Музыкант, актер. Лид-певец в Queen Elizabeth, Wayne County and the Back Street Boys, Electric Chairs. Ведущий новостной колонки в журнале Rock Scene. Автор «Вполне мужчина, чтобы быть женщиной».

Пэм Корсон (она же Пэм Моррисон): Бывшая девушка Тома Бейкера, гражданская жена Джима Моррисона (умерла в 1974 году).

Питер Кроули: Бывший агент «Макс Канзас-Сити». Бывший менеджер Уэйна Каунти.

Джеки Кертис: Актер, трансвестит, драматург, суперзвезда Уорхола. Звезда постановок Джона Ваккаро «Могучий член» и «Роковая женщина» (умер в 1985 году).

Ронни Катрон: Художник. Бывший студийный ассистент Уорхола. Танцевал с кнутом в уорхоловской «Взрывной пластиковой неизбежности».

Дамита (она же Дамита Джейруди, Дамита Рихтер): Стриптизерша, фанатка.

Кэнди Дарлинг (он же Джимми Слэттери): Актер, трансвестит, суперзвезда Уорхола.

Джей Ди Даггерти: Музыкант. Ударник в Patty Smith Group.

Клайв Дэвис: Антрепренер. Бывший президент «Коламбия Рекордз». Президент «Ариста Рекордз». Подписал контракты со Stooges и Патти Смит.

Майкл Дэвис: Музыкант, художник. Басист в МС5 и Destroy All Monsters.

Майлз Дэвис: Музыкант. Отец «кул джаза». Фанат Stooges (умер в 1990 году).

Томми Дин: Антрепренер. Бывший владелец «Макс Канзас-Сити» в семидесятых, когда Микки Раскин переключился на другие рестораны.

Тони Ди Фриз: Антрепренер, менеджер. Бывший президент «МейнМен», компании, управляющей делами Дэвида Боуи. Бывший менеджер Дэвида Боуи, Mott The Hoople и Игги Попа.

Ари Делон: Незаконнорожденный сын Нико и французской кинозвезды Алена Делона.

Памела Дес Баррес: Автор «Я с группой» и «Возьми еще кусочек моего сердца». Бывший участник GTO (Girls Together Outrageously), группы фанаток, спонсируемой Фрэнком Заппой.

Джимми Дестри: Музыкант. Клавишник в Blondie.

Джед Данн (он же Джордж Эдгар Данн): Антрепренер. Бывший издатель журнала Punk.

Боб Дилан (он же Роберт Циммерман): Музыкант, певец, автор песен, поэт.

Эрик Эмерсон: Музыкант, деятель тусовки, актер. Лид-певец в Eric Emerson and the Magic Tramps (умер в 1975 году).

Брайан Ино: Музыкант, продюсер. Бывший участник Roxy Music. Продюсировал первую демозапись Television.

Мик Фаррен (он же Майкл Фаррен): Писатель, музыкант. Лид-певец в Deviants. Выступал в рок-опере «Последние дни Голландца Шульца» вместе с Уэйном Крамером. Написал книги, включая «Безумие Армагеддона», «Элвис и Полковник» и «Черная кожаная куртка».

Билли Фикка: Музыкант. Ударник в Neon Boys, Television.

Дэнни Филдс: Бывший «корпоративный маргинал» в «Электра Рекордз». Бывший администратор в «Атлантик Рекордз». Бывший редактор журнала «16». Бывший ведущий раздела в SoHo Weekly News. Бывший менеджер Stooges. Бывший менеджер (совместно со Стивом Полом) Джонатана Ричмана и Modern Lovers. Бывший менеджер (совместно с Линдой Стейн) Ramones и Стива Форберта. Менеджер Paleface.

Том Форкейд (он же Томас Кинг, Гэри Гудзон): Радикальный антрепренер, контрабандист наркотиков. Основатель и издатель журнала High Times. Бывший спонсор журнала Punk. Продюсировал D. O. A., фильм Sex Pistols. Эбби Хоффман и Аллен Гинзберг обвиняли его в том, что он агент ЦРУ. После проверки, которой его подвергли йиппи[76], Эбби Хоффман извинился перед ним (умер в 1979 году).

Джейн Форт: Суперзвезда Уорхола. Вдова Эрика Эмерсона.

Ким Фоули: Продюсер, автор песен. Создатель и продюсер женской панк-группы Runaways.

Сиринда Фокс: Актриса, модель. Мать Майи Тайлер.

Крис Франц: Музыкант. Ударник в Talking Heads и Tom Tom Club. Женат на Тине Уэймут.

Дэннис Фроли: Бывший ведущий раздела (с Бобом Рудником) в East Village Other.

Эд Фридмен: Поэт. Арт-директор Поэтического Проекта в церкви Святого Марка в Бауэри.

Джейн Фридмен: Менеджер. Бывший менеджер Patty Smith Group и Джона Кейла.

Джида Гэш (она же Джида Брейвмен): Музыкант. Басистка в TranSister.

Патти Джордано: Фотограф. Бывшая соседка по комнате Джонни Фандерса.

Джон Джиорно: Поэт. Владелец Бункера, скандально известного лофта Уильяма Берроуза в Бауэри. Написал книги, в частности «Чтобы светить, надо гореть».

Билл Грэм: Промоутер. Бывший владелец «Филмор-вест» и «Винтерленд» в Сан-Франциско, и «Филмор-ист» в Манхэттене (умер в 1991 году).

Джеймс Грауэрхольц: Музыкант, писатель, продюсер. Менеджер Уильяма Берроуза. Певец, гитарист в Tank Farm.

Альберт Гроссман: Антрепренер. Бывший менеджер Боба Дилана, Band и Дженис Джоплин (умер в 1986 году).

Боб Груэн: Фотограф, режиссер. Был режиссером документального фильма о New York Dolls «Ищу поцелуй». Автор книг, включая «Слушай эти картины, Хаос! Sex Pistols» и «Однажды в Нью-Йорке» (с Йоко Оно).

Брайон Гайсин: Художник, писатель. Бывший соавтор Уильяма Берроуза (умер в 1986 году).

Эрик Хэддикс: Бывший дорожный менеджер Stooges.

Дункан Хана: Художник, актер, фанат рок-н-ролла. Бывший президент фэн-клуба Television. Звезда фильмов Амоса Поу «Незаправленные кровати» и «Иностранец».

Стив Харрис: Антрепренер, театральный продюсер, менеджер. Бывший вице-президент «Электра Рекордз». Бывший директор по работе с артистами в «Коламбия Рекордз». Бывший менеджер Карли Саймона.

Мэри Хэрон: Писательница, кинодеятель, журналистка. Бывший репортер журнала Punk. Бывшая телеведущая и репортер в «Ночном шоу» на Би-би-си. Автор сценария и режиссер независимого художественного фильма «Я стреляла в Энди Уорхола».

Дебби Харри (она же Дебби Блонди): Музыкант, актриса. Лид-певица в Blondie. Записывала сольные альбомы. Фильмы, включая «Юнион-Сити» и «Видеодром». Автор книг «Дороги: Взлет Blondie» (совместно с Крисом Стейном и Виктором Бокрисом).

Билл Харви: Бывший вице-президент «Электра Рекордз» (умер в 1978 году).

Ричард Хелл (он же Ричард Майерс): Музыкант, поэт, писатель, актер. Басист, певец и автор песен в Neon Boys, Television, Heartbreakers и Richard Hell and the Voidoids. Снял несколько фильмов, в том числе «Осколки» и «Сюзанна в отчаянном поиске». Автор книг, в частности романа «Погнали».

Гейл Хиггинс (он же Гейл Хиггинс Смит): Менеджер. Бывший помощник менеджера Heartbreakers Ли Блэка Чайлдерса. Бывший сосед по комнате Джонни Фандерса.

Эбби Хоффман: Радикал, писатель, эмигрант. Основатель партии йиппи (вместе с Джерри Рубином). Член Чикагской семерки, которую обвинили в организации беспорядков на съезде Демократической партии в Чикаго в 1968 году (умер в 1990 году).

Джон Хольмстром: Карикатурист, писатель, редактор, издатель. Сооснователь и редактор журнала Punk. Основатель и редактор журнала Stop и Comical Funnies. Бывший издатель журнала Nerve. В данное время издатель журнала High Times. Создатель комичного персонажа «Джоуи» в журнале Scholastic.

Джейк Хольцман: Антрепренер. Основатель и президент «Электра Рекордз». Ушел на пенсию.

Тони Инграссиа: Писатель, театральный и кинорежиссер.

Дэвид Йохансен (он же Бастер Пойндекстер, Дэвид Долл): Музыкант, певец, автор песен, актер. Лид-певец в New York Dolls. В 80-х поменял имя на Бастер Пойндекстер и стал звездой кабаре. Снимался в фильмах «Авто 54», «Ты где?» и «Скруджед» (с Биллом Мюрреем). Женился на фотографе Кейт Саймон.

Брайан Джонс: Музыкант. Гитарист, мультиинструменталист. Сооснователь Rolling Stones (умер в 1969 году).

Мик Джонс: Музыкант. Гитарист в Clash. Лидер Big Audio Dynamite.

Стив Джонс: Музыкант. Гитарист в Sex Pistols.

Питер Джордан: Дорожный менеджер, музыкант. Басист в New York Dolls (на время заменял Артура Кейна). Ушел из рок-н-ролла после ранения, полученного в Верхнем Вест-Сайде в конце семидесятых, едва не ставшего фатальным.

Айвен Джулиан: Музыкант. Гитарист в Richard Hell and Voidoids. Бывший сосед по комнате Ричарда Хелла.

Артур Кейн (он же Киллер Кейн): Музыкант. Басист в New York Dolls, Corpse Grinders.

Ленни Кай: Музыкант, писатель, продюсер записей. Лид-гитарист в Patty Smith Group. Составитель оригинального альбома Nuggets. Продюсировал ставший хитом второй альбом Сюзанны Вега. Книги, включая «Уэйлон: Автобиография» (совместно с Уэйлоном Дженнингсом) и «Рок 100» (с Дэвидом Далтоном).

Скотт Кемпнер (он же Топ Тен): Музыкант. Ритм-гитарист в Dictators. Гитарист, певец и автор песен в Del Lords, Little Kings (с Дион).

Элиот Кид: Музыкант. Лид-певец и гитарист в Demons.

Айвен Крэл: Музыкант. Гитарист в Patty Smith Group и у Игги Попа. Сейчас чешская рок-звезда.

Уэйн Крамер (он же Уэйн Кэмбез): Музыкант. Лид-гитарист в МС5, Gang War (с Джонни Фандерсом) и Was (Not Was). Записывал сольные альбомы.

Хилли Кристал: Владелец ночного клуба, менеджер, музыкант. Владелец «CBGB». Бывший менеджер Dead Boys и Shirts.

Харви Курцман: Карикатурист. Создатель журнала Mad, позднее перешедшего издателю Биллу Гейнсу. Создатель полнометражного мультфильма для Playboy «Маленькая Анни Фанни». Основатель и редактор журналов Help и Trump (умер в 1994 году).

Ален Ланье: Музыкант. Ритм-гитарист, клавишник в Blue Oyster Cult. Бывший парень Патти Смит.

Сэм Лэй: Музыкант. Легендарный блюзовый ударник, который учил Игги Попа играть на барабанах (до Stooges).

Микки Ли (он же Митчелл Хаймен): Музыкант. Гитарист в Tangerine Puppets (вместе с Джонни Рамоном), Birdland (вместе с Лестером Бенгсом) и Rattlers. В настоящее время в Stop. Младший брат Джоуи Рамона. Бывший дорожный менеджер Ramones.

Неон Леон (он же неизвестный): Музыкант, деятель тусовки. Лид-певец, гитарист в Neon Leon Band. Один из последних, кто видел Нэнси Спанджен живой.

Ричард Ллойд: Музыкант. Лид-гитарист в Television. Записывал сольные альбомы. Сессионные работы, включая альбом Мэттью Свита Girlfriend.

Мэтт Лолиа: Бывший дорожный менеджер Ramones.

Чарльз Лудлам: Драматург, актер, режиссер. Основатель театральной компании «Театр абсурда».

Уолтер Люр: Музыкант. Гитарист, певец в Heartbreakers, Demons. В настоящее время в Waldos.

Стив Маккей: Музыкант. Саксофонист в Stooges.

Лори Мэддокс: Фанатка.

Джефф Магнум: Музыкант. Басист в Dead Boys.

Джерард Маланга: Поэт, фотограф. Бывший студийный ассистент Энди Уорхола. Танцевал с кнутом в уорхоловской «Взрывной пластиковой неизбежности» (с Ронни Катроном и Мэри Воронов).

Большой Дик Манитоба (он же Ричард Блум, Чайна Кэт, Огромный Человек в рок-н-ролле): Музыкант. Лид-певец в Dictators, Manitoba Wild Kingdom.

Чарльз Мэнсон (он же Чарли, Безымянный Мэддокс, Иисус Христос, Сатана): Бывший вождь Семьи Чарльза Мэнсона, хипповского культа, который убил Шарон Тейт, беременную жену кинорежиссера Романа Полански, и еще дюжину других людей. Шумиха вокруг убийства Тейт – ЛаБьянки, по сути, эффективно покончила с движением хиппи в США.

Рэй Манзарек: Музыкант, продюсер. Клавишник в Doors. Продюсировал ведущую панк-группу в Лос-Анджелесе – X.

Роберт Мэплторп: Фотограф. Делал фотографии для обложки первого альбома Патти Смит «Horses» и для ее четвертого альбома «Dream of Life», а также для первого альбома Television «Marquee Moon». Его откровенные фотографии гейского секса послужили причиной разбирательства в Сенате США и дали повод консервативным политикам объявить войну National Endowment of the Arts (умер в 1989 году).

Филипп Маркейд: Музыкант. Лид-певец в Senders. Ударник в Gang War. Друг Нэнси Спанджен.

Джим Маршалл (он же Хаунд): Писатель, исследователь рока, диск-жокей. В настоящее время ведет популярное шоу на WFMU.

Стив Масс: Антрепренер. Бывший владелец клуба «Мадд».

Глен Мэтлок: Музыкант. Басист в Sex Pistols. Автор «Я был молодым “Секс-Пистолетом” ё».

Малькольм Макларен: Импресарио, владелец магазина одежды, менеджер. Неофициальный менеджер и дизайнер костюмов New York Dolls. Менеджер Sex Pistols, Bow Wow Wow и Адама Анта. Записывал сольные альбомы.

Легс Макнил (он же Эдди Макнил, Родерик Макнил): Писатель. Бывший штатный панк в журнале Punk. Бывший старший редактор журнала Spin. Бывший главный редактор журнала Nerve.

Джонс Микас: Основатель Архива киноантологий. Бывший директор Кооператива кинопроизводителей.

Монти Мелник: Бывший дорожный менеджер Ramones.

Джери Миллер: Актриса, фанатка, суперзвезда Уорхола. Играла в «Свинтусе».

Ноэль Монк: Дорожный менеджер Sex Pistols в их первом американском туре. Автор книги «Двенадцать дней в пути вместе с Sex Pistols».

Джим Моррисон: Музыкант. Лид-певец в Doors (умер в 1971 году).

Патриция Моррисроу: Автор книги «Мэплторп», биографии Роберта Мэплторпа.

Пол Морисси: Кинодеятель. Бывший соавтор Энди Уорхола в бесчисленных фильмах. Режиссировал «Trash» и «Heat».

Билли Мурсия (он же Билли Долл): Музыкант. Ударник в New York Dolls. Умер от передозировки наркотиков, когда Dolls впервые были в Лондоне.

Билли Нейм (он же Билли Линич, Кронк): Художник, фотограф. Неофициальный менеджер «Фабрики» Энди Уорхола; прожил два года в темной комнате, не выходя с «Фабрики». Автор «Кадры фильмов Энди Уорхола».

Бобби Ньювирт: Тусовщик, музыкант, художник. Снимался в «Не оглядывайся», легендарном документальном фильме Д. А. Пеннибекера о Бобе Дилане. Позднее вместе с Джоном Кейлом выпустил альбом «Last Day on Earth».

Нико (она же Криста Пеффген): Модель, актриса (известная в основном эпизодической ролью в фильме Феллини «Сладкая жизнь»), музыкант. Певица в The Velvet Underground. Записывала сольные альбомы (умерла в 1992 году).

Найтбоб (он же Роберт Чайковский): Бывший звукооператор у Stooges и New York Dolls. Взял себе имя «Найтбоб», потому что на репетиционной базе уже был «Дейбоб».

Джерри Нолан: Музыкант. Ударник в New York Dolls (заменил Билли Мурсию) и в Heartbreakers (умер в 1992 году).

Эндрю Луг Олдхэм: Антрепренер, менеджер, продюсер. Бывший менеджер и продюсер Rolling Stones. Продюсировал первый сингл Нико.

Ондин: Спидовый фрик, актер, суперзвезда Уорхола (умер в 1989 году).

Терри Орк (он же Ной Форд): Антрепренер. Бывший менеджер Television. Бывший менеджер книжного магазина «Синемабилия». Бывший президент «Орк Рекордз».

Энди Остроу (он же Мидж): Музыкант. Бывший помощник Патти Смит.

Патти Паладин: Музыкант. Бывший соавтор Джонни Фандерса.

Сьюзен Пайл: Бывшая помощница Джерарда Маланги и Энди Уорхола на «Фабрике». Нянька Ари Делона. В настоящее время вице-президент по международной рекламе в MGM/UA Pictures.

Эния Филипс: Антрепренер, доминатрикс. Бывший менеджер James Chance and Contortions (умерла в 1985 году).

Амос Поу: Кинодеятель. Режиссер фильмов «Пустое поколение», «Незаправленные кровати», «Иностранец», «Алфавитный город».

Бриджит Полк (она же Бриджит Берлин): Артиста, суперзвезда Уорхола. Появлялась в фильме Уорхола «Девушки из Челси».

Айлин Полк (она же Айлин Ревендж): Фотограф. Бывшая соседка по комнате Энии Филипс.

Игги Поп (он же Джеймс Остерберг): Музыкант, актер. Лид-певец в Stooges. Записывал сольные альбомы. Автор «Мне надо больше» (совместно с Энн Вирер). Снялся в нескольких фильмах, включая «Цвет Денег» и «Ворон 2».

Хауи Пиро: Музыкант. Басист в Blessed, D Generation.

Роберт Куин: Музыкант. Лид-гитарист в Richard Hell and Voidoids, у Лу Рида (Blue Mask, Legendary Hearts, Live in Italy). Студийный музыкант у Мэттью Свита, Брайана Ино, Мариан Фэйтфул и других. Записывал сольные альбомы.

Рэйчел (она же неизвестная): Трансвестит. Бывшая девушка/парень Лу Рида (по неподтвержденным данным, умерла).

Си Джей Рамон (он же Кристофер Джозеф Уард): Музыкант. Басист в Ramones (заменил Ди Ди Рамона в 1989 году).

Конни Рамон (она же Конни Грип): Фанатка, проститутка. Утверждала, что была членом концептуальной женской группы Фрэнка Заппы, GTO (Girls Together Outrageously). Девушка Артура Кейна и Ди Ди Рамона (умерла в 1990 году).

Ди Ди Рамон (он же Дуглас Колвин, Ди Ди Кинг): Музыкант. Басист, певец, автор песен в Ramones. Записывал сольные альбомы. Снимался в фильме «Высшая школа рок-н-ролла».

Джоуи Рамон (он же Джеффри Хаймен): Музыкант. Лид-певец, автор песен в Ramones. Снимался в фильме «Высшая школа рок-н-ролла».

Джонни Рамон (он же Джон Каммингс): Музыкант. Гитарист в Ramones. Снимался в фильме «Высшая школа рок-н-ролла».

Марки Рамон (он же Марк Белл): Музыкант. Ударник в Dust, Wayne County and the Back Street Boys, Richard Hell and the Voidoids, Ramones. Снимался в фильме «Высшая школа рок-н-ролла».

Ричи Рамон (он же Ричи Бэу, Ричард Рейнхардт): Музыкант. Ударник в Velveteens, Ramones (1983–1986).

Томми Рамон (он же Томми Эрдели): Музыкант, продюсер. Ударник в Ramones (1974–1976).

Вера Рамон (она же Вера Болдис, Вера Колвин): Бывшая жена Ди Ди Рамона.

Джиния Рейвен (она же Генушка (Голди) Зелковиц): Музыкант, продюсер. Лид-певица в Goldie and the Gingerbreads (провели в 1965 году совместное турне с Rolling Stones), Ten Wheel Drive. Записывала сольные альбомы. Продюсировала первый альбом Dead Boys – Young, Loud and Snotty.

Лу Рид: Музыкант. Гитарист, певец, автор песен в Velvet Underground. Записывал сольные альбомы. «Крестный отец» панк-рока.

Сильвия Рид (она же Сильвия Моралес): Менеджер, писатель, антрепренер. Бывшая жена и менеджер Лу Рида.

Марсия Резник: Фотограф. Бывшая жена Уэйна Крамера.

Марти Рев (он же Марти Суицид): Музыкант. Клавишник в Suicide. Записывал сольные альбомы.

Дэниел Рей (он же Дэниел Рабиновиц): Музыкант, продюсер. Лид-гитарист в Shrapnel. Продюсировал альбомы Ramones «Halfway to Sanity» и «Adios Amigos».

Лиза Робинсон: Писательница, редактор, ведущая раздела. Бывший редактор журналов Hit Parader и Rock Scene. Ведущая рок-н-ролльной колонки в New York Post.

Ричард Робинсон: Продюсер, писатель, редактор, фокусник. Женился на Лизе Робинсон. Продюсировал первый сольный альбом Лу Рида.

Роузбад (он же Роузбад Фели-Петет): Художник-декоратор. Мать Харлея из Cro-Mags.

Джонни Роттен (он же Джон Лайдон): Музыкант. Лид-певец в Sex Pistols, Public Image Ltd. (PiL). Автор «Роттен: Вход запрещен ирландцам, черным и собакам» (с Кейт и Кентом Циммерман).

Барбара Рубин: Кинодеятель, авторитетный член тусовки. Бывшая помощница Джонса Микаса в Кооперативе кинопроизводителей. Режиссер классического андеграундного фильма «Небеса на Земле». Ранняя фанатка Velvet Underground (умерла в 1979 году).

Боб Рудник: Поэт, писатель, комедиант. Бывший ведущий раздела (с Дэннисом Фроли) в East Village Others и SoHo Weekly News (умер в 1995 году).

Тод Рандгрен: Музыкант, продюсер. Продюсировал первый альбом New York Dolls и «Wave» Патти Смит.

Микки Раскин: Владелец ресторанов и ночных клубов. Бывший владелец «Девятого круга» (1968), «Макс Канзас-Сити» (1965–1972), «Локал» (1974–1976), «Лоуэр Манхэттен Оушен клаб» (1976–1978) и «Чайниз Ченс» (он же «Уан Юниверсити Плейс») (1978–1982) (умер в 1982).

Эд Сандерс: Поэт, музыкант, писатель. Певец, автор песен в Fugs. Записывал сольные альбомы. Владелец книжного магазина «Мирный Глаз» в шестидесятых. Издатель в шестидесятых литературного журнала Fuck You: A Magazine of the Arts. Книги, включая «Семья», исследования семьи Чарльза Мэнсона.

Эди Седжвик: Модель, актриса, суперзвезда Уорхола. Появлялась в фильмах Уорхола «Винил», «Проверка экрана» и «Девушки из Челси». Звезда фильма «Чао! Манхэттен». Героиня книги «Эди: американская биография» (написанной Джин Стейн и Джорджем Плимптоном) (умерла в 1971 году).

Стив Сесник: Бывший менеджер Velvet Underground (сменил Энди Уорхола в 1968 году).

Корал Шилдс (она же Корал Старр): Сестра Сейбл Старр.

Сэм Шепард: Драматург, получивший Пулитцеровскую премию, актер. Пьесы, включая «Внутренний ребенок», «Глупость любви» и «Уста ковбоя».

Энди Шернофф: Музыкант, продюсер. Басист, певец, автор песен в Dictators, Manitoba’s Wild Kingdom.

Джимми Сильвер: Бывший менеджер Stooges. Делал бизнес на здоровом питании.

Кейт Саймон: Фотограф. Вышла замуж за Дэвида Йохансена.

Пол Симонон: Музыкант. Бывший басист Clash.

Джон Синклер: Импресарио, поэт, писатель, радикал, защитник легализации марихуаны, диск-жокей. Бывший менеджер МС5. Бывший председатель партии «Белые пантеры».

Лени Синклер: Фотограф, архивариус.

Джеймс Слаймен: Бывший дорожный менеджер Dead Boys. Публицист.

Фред Смит: Музыкант. Басист в Television, Blondie.

Фред «Соник» Смит: Музыкант. Лид-гитарист, певец в МС5, Sonic Rendezvous Band. Женился на Патти Смит (умер в 1994 году).

Патти Смит: Поэтесса, музыкант. Лид-певица в Patty Smith Group. Вдова Фреда «Соника» Смита. Автор таких книг, как, например, «Седьмое небо», «Witt» и «Коралловое море».

Тод Смит: Дорожный менеджер. Брат Патти Смит. Бывший дорожный менеджер Patty Smith Group. Сид Вишес ранил Тода бутылкой.

Ричард Соул (он же ВС, Венецианская Смерть): Музыкант. Клавишник в Patty Smith Group (умер в 1990 году).

Валери Соланас: Писательница, актриса, феминистка, совершила попытку убийства. Женщина, которая в 1968 году стреляла в Энди Уорхола. Появлялась в фильме Уорхола «I, A Man» (вместе с Томом Бейкером). Президент ЧМО (Человечество Мужчин Отвергает) (умерла в 1988 году).

Нэнси Спанджен (она же Тошнотная Нэнси): Стриптизерша, фанатка. Бывшая девушка и менеджер Сида Вишеса. Считается, что убита Сидом в отеле «Челси» (в 1978 году).

Сейбл Старр (она же Сейбл Шилдс): Фанатка.

Крис Стейн: Музыкант, продюсер. Гитарист в Blondie. Продюсировал альбом Игги Попа «Zombie Birdhouse».

Линда Стейн: Менеджер. Бывшая школьная учительница. Бывший менеджер Ramones (совместно с Дэнни Филдсом). Бывшая жена Сеймура Стейна.

Сеймур Стейн: Антрепренер. Бывший президент «Сайе Рекордз». Вице-президент «Уорнер Рекордз».

Майкл Стикка: Дорожный менеджер. Бывший дорожный менеджер Dead Boys и Blondie.

Уорнер Стрингфеллоу: Полицейский из Детройта. Бывший детектив полицейского отдела по борьбе с наркотиками.

Дэнни Шугамен: Писатель, менеджер. Стал менеджером Doors после смерти Джима Моррисона. Пытался стать менеджером Игги Попа. Написал книги, включая «Никто не выйдет отсюда живым» (с Джерри Хопкинсом) и «Уандерленд-авеню». Женился на Фон Холл.

Силвейн Силвейн (он же Силвейн Мизрахи): Музыкант. Ритм-гитарист в New York Dolls. Лид-певец, гитарист в Criminals. Записывал сольные альбомы.

Марти Тау (он же Председатель Тау): Антрепренер, продюсер, менеджер. Бывший вице-президент по рекламе в «Будда Рекордз». Бывший менеджер (со Стивом Лебером и Дэвидом Кребсом) New York Dolls. Бывший менеджер Suicide. Президент «Ред Стар Рекордз».

Дэннис Томпсон (он же Дэннис Томич): Музыкант, писатель. Ударник в МС5, New Order (вместе с Роном Эштоном).

Джонни Фандерс (он же Джон Энтони Гензале): Музыкант. Лид-гитарист, певец в New York Dolls, Heartbreakers, Gang War (с Уэйном Крамером). Записывал сольные альбомы (умер в 1991 году).

Тиш и Снуки (они же Тиш и Снуки Беламо): Сестры. Антрепренеры. Бывшие бэк-вокалистки в Sick Fucks, Elda и Stilettoes (совместно с Дебби Харри). Владельцы магазина панк-одежды «Маниакальная паника».

Морин Такер (она же Мо Такер): Музыкант. Ударник в Velvet Underground. Записывала сольные альбомы.

Стивен Тайлер: Музыкант. Лид-певец в Aerosmith.

Роб Тайнер (он же Роб Дерминтер): Музыкант. Лид-певец в МС5. Записывал сольные альбомы (умер в 1991 году).

Ультра Вайолет (она же Изабель Колин Дюфрене): Артистка, суперзвезда Уорхола.

Джон Ваккаро: Театральный режиссер, драматург.

Гэри Валентайн: Музыкант. Басист в Blondie.

Черри Ванилла: Актриса, певица. Начальник отдела радиопромоушена в «МейнМен».

Алан Вега (он же Алан Суицид): Певец, артист. Лид-певец в Suicide. Записывал сольные альбомы.

Артуро Вега: Художник. Владелец лофта, где Джоуи и Ди Ди Рамон жили с 1975 по 1977 год. Режиссер-осветитель, графический дизайнер и производитель фирменных маек Ramones.

Том Верлен (он же Том Миллер): Музыкант. Лид-гитарист, певец, автор текстов в Neon Boys, Television. Записывал сольные альбомы. Бывший одноклассник Ричарда Хелла.

Сид Вишес (он же Джон Саймон Ричи): Музыкант. Басист в Sex Pistols (сменил Глена Мэтлока в 1977 году). Записывал сольные альбомы. Друг Нэнси Спанджен и ее предполагаемый убийца (умер в 1979 году).

Вива (она же Сьюзен Хоффман): Актриса, писательница, суперзвезда Уорхола. Появлялась в фильмах Уорхола «Девушки из Челси» и «Одинокие ковбои». Автор книги «Суперзвезда».

Энн Уолдмен: Поэтесса. Бывший арт-директор Поэтического Проекта в церкви Святого Марка в Бауэри.

Джек Уоллс: Драматург, сценарист. Бывший компаньон Роберта Мэплторпа. Соавтор «Чьи-то грехи», полнометражного фильма о ранних годах жизни Патти Смит и Роберта Мэплторпа в Нью-Йорке.

Энди Уорхол (он же Эндрю Вархола): Артист, кинодеятель, издатель журнала Interview. Бывший менеджер The Velvet Underground (умер в 1987 году).

Вивьен Вествуд: Модельер. Бывшая жена Малькольма Макларена.

Тина Уэймаут (она же Бетина Уэймаут): Музыкант. Басистка в Talking Heads. Басистка, певица в Tom Tom Club.

Джеймс Уильямсон: Музыкант, продюсер. Лид-гитарист в Stooges (заменил Рона Эштона, который переключился на бас, 1972–1974). Продюсировал альбом Игги Попа «New Values».

Рассел Воленски: Музыкант. Лид-певец в Sick Fucks.

Холли Вудлон (он же Гарольд Айзенберг): Актер, трансвестит, суперзвезда Уорхола. Играл в фильме Уорхола «Trash». Автор книги «Низкая жизнь на высоких каблуках: история Холли Вудлона» (вместе с Джеффом Коуплендом).

Мэри Воронов: Актриса, художница, писательница. Бывшая танцовщица с кнутом во «Взрывной пластиковой неизбежности». Снималась в «Высшей школе рок-н-ролла» (вместе с Ramones) и «Eating Raoul».

Эндрю Вайли (он же Билл Ли): Поэт, издатель, литературный агент. Бывший издатель в «Телеграф букс» (совместно с Виктором Бокрисом). Бывший сотрудник журнала Punk. Среди книг – «Желтые цветы».

Дориан Зеро: Музыкант (умер в 1994 году).

Джимми Живаго: Музыкант, продюсер. Клавишник в Wayne County and The Back Street Boys.

Снова гнусные признания

Прощаемся с невинностью

Не спрашивай, на что способен бойскаут. Интервью с Роном Эштоном, пленка 1, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

Рон Эштон: Первый раз в жизни я потерял голову из-за Джона Кеннеди. Он проводил избирательную кампанию в Девенпорте, штат Айова, а я состоял в Почетной гвардии бойскаутов. Конечно, мы были просто дети, и копы тоже держали нас внутри оцепления. Когда машина Кеннеди поравнялась со мной, толпа хлынула вперед, а у меня сорвало крышу. Я в бойскаутской форме, и чувак из контрразведки хватает меня за рубашку. Он тянет меня за застежку молнии, я начинаю задыхаться, а чувак говорит: «Спокойно, мальчик…»

Я протянул вверх руку, Кеннеди стоял совсем рядом со мной. Моя голова точно напротив его члена, и он пожал мне руку, прикинь. Ну, скорее просто коснулся ее пальцами – и в этот момент он смотрелся просто охрененно.

Потом я начинаю толкать народ назад, потому что подъезжает полицейский мотоцикл с коляской, а я не могу отойти – и тут колесо проезжает мне по обеим ногам. Я ничего не почувствовал, так был возбужден. И забыл, что могу доехать до дома, шел пешком пять или сколько там миль.

На следующий день я посмотрел на ноги и охренел: «Ох ты, почему у меня пальцы на ногах черные?» Боли я не чувствовал, потому что совсем обалдел.

Апокалипсис. Интервью с Джимом Кэроллом, пленка 1, 16 июня 1995 года, Нью-Йорк.

Джим Кэролл: В детстве на меня сильнее всего повлиял кубинский ракетный кризис. Им объясняется и вся фигня с наркотой, и нигилизм, и постоянное ощущение, что я выпал из времени.

Один из братьев в католической школе сказал мне: «Не беспокойся, если включатся сирены: в 10 утра мы все соберемся в гимназии, у нас будет запас галет и воды на три месяца, уж три месяца мы там продержимся».

Я подумал: «Не беспокоиться? Сидеть в гимназии и три месяца жрать их ебаные галеты! Зашибись».

Точка, куда по плану русские должны были сбрасывать бомбы, находилась на Сорок второй улице. Вокруг нее были размечены круговые зоны, которые показывали силу удара. Типа: «Если вы находитесь внутри этого круга, вы мгновенно превратитесь в пыль, а если внутри этого – в течение двух дней погибнете от лучевой болезни…»

Я жил в Манхэттене в первой, блядь, зоне, так что мне предстояло превратиться в пыль. Замечательный стимул для моего юношеского нигилизма. Мне все время казалось, что нападают русские – во время первого отключения тока в Нью-Йорке я думал то же самое.

Ну да, я совсем двинулся по этой теме. Мой брат, который на год старше меня, совсем по-другому относился к этой фигне. Когда мы ложились спать, он дразнил меня фразами типа: «Я слышал, все советские послы и представители Кубы сматываются из города. Слушай, наверное, скоро начнут кидать бомбы».

Я отвечал: «Нельзя шутить такими вещами!»

Я боялся просто до усрачки. Так что я говорил ему: «По крайней мере, я, блядь, не просыпаюсь ночью из-за кошмаров после “Creature Features”».

Мама запрещала нам смотреть «Creature Features», потому что мой ебнутый братец вечно потом не мог заснуть из-за своих мудацких кошмаров. Самому мне никогда не снились кошмары после пятничных ужастиков. Так что меня бесило, что он достает меня своими приколами про ядерную войну.

Ведь это было по-настоящему страшно, понимаешь?

Подержи меня за руку. Интервью с Ричардом Хеллом, пленка 1, 22 марта 1989 года, Нью-Йорк.

Ричард Хелл: Сколько себя помню, всегда сильно интересовался девочками. Самая первая любовь, которую я могу сейчас вспомнить, случилась в третьем классе.

Мими Маккаллин. Я с ума по ней сходил. Конечно, в третьем классе ты даже не знаешь, как подойти к девочке. Как-то ночью я лежал в постели, думал о ней – какая она невообразимая красавица – и, помню, подумал, как было бы хорошо, если бы меня сбила машина, а она оказалась рядом.

«Мими, – сказал бы я ей. – Я умираю, подержи меня за руку…» Ха-ха-ха!

Удар по системе. Интервью с Джоном Джиорно, пленка 1, 14 июня 1995 года, Бункер, Нью-Йорк.

Джон Джиорно: Мы с Энди Уорхолом сидели на диване от Тиффани посреди всей кутерьмы в его хоромах на Восемьдесят шестой улице и смотрели прямую трансляцию из Далласа. Уолтер Кронкайт сказал: «Двадцать второго ноября 1963 года погиб президент Кеннеди».

Дрожа, мы обнялись, прижались друг к другу. Я заплакал, Энди тоже. Мы обливались слезами. То, что случилось, было символом катастрофы в нашей жизни. Мы поцеловались, и Энди всосал мой язык; мы поцеловались первый раз – и чувство было такое, как будто целуешь смерть. Такое опьянение, как будто тебя ударили по голове, и перед глазами летают искры. Не то чтобы Кеннеди мне особенно нравился, я даже никогда не голосовал. Но его убийство все изменило: погиб наш человек.

Потом мы с Энди подумали: «Его смерть – лучшее, что он сумел сделать». Мир остановился, везде шли прямые репортажи. Джеки была в больнице рядом с Кеннеди, и про нее сказали что-то вроде: «На ее платье все еще видны пятна крови Кеннеди». Через час, когда она уже возвращалась на самолете в Вашингтон, Уолтер Кронкайт таким серьезным голосом сообщил: «Она все еще в том же платье, испачканном кровью». И я подумал: «Она молодчина. Она делает все как надо!»

Вот так было отмечено начало шестидесятых-семидесятых. Такое напряжение! Как будто ты только что занюхал какую-нибудь новую штучку – такая ясность и пустота. По сравнению с пятидесятыми – все равно что выйти из тюрьмы, в которой ты провел всю жизнь и уже не думал, что когда-нибудь из нее выберешься, а единственный способ сбежать – самоубийство. Все, кого я знал, по нескольку раз пытались совершить самоубийство. И я тоже.

Но день убийства Кеннеди стал таким переходным моментом, когда ты плачешь и плачешь, и в конце концов что-то происходит у тебя в нервной системе, она получает удар. И после этого удара неожиданно все становится четким и ясным.

Снова секс

Избегать ненужного риска. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 1, 5 января 1994 года, Нью-Йорк.

Дэнни Филдс: Эди Седжвик была близко знакома с разными людьми, которые были знакомы с братьями Кеннеди. Эди и спала с обоими, так ведь? Наверно, когда один входил в парадную дверь, другой выходил с черного хода. Получалось, она была с обоими вместе, но не одновременно. Все про это знали.

Мне нравился Бобби Кеннеди. Он был мой политический кумир. Иногда Эди говорила про него: «Он такой милый и привлекательный», – но я никогда ее не расспрашивал. В смысле, что там спрашивать? «Скажи, а у него большой член?» – что ли?

Ненормальная прогулка. Интервью с Джимом Кэроллом, пленка 2, 16 июня 1995 года, Нью-Йорк.

Джим Кэролл: Я знаю Джеки Кертис еще по старым временам у «Макса», тогда я был совсем без тормозов. Между нами всегда происходило что-то странное, особенно в этот ее трансвеститский период, до того у них началось с Джеймсом Дином. Такой вроде флирт. Несколько раз мы выходили через заднюю дверь, и там она мне отсасывала, все дела. Да, уж это она отлично умела, ха-ха-ха! Мужики вообще отлично отсасывают, особенно если им сначала зубы выбить, ха-ха-ха!

У нее зубы были на месте, но все равно было хорошо.

Ленни Брюс без цензуры. Интервью с Роузбад Фели-Петет, пленка 1, 17 мая 1995 года, Нью-Йорк.

Роузбад: В первый же раз, когда мы встретились с Ленни Брюсом, он позвал меня в ванную. Меня предупреждали. Кто-то мне сказал: «Это его основной прием. Он всегда так делает».

И вот он зовет меня в ванную, там он ширяется и говорит: «Слушай, я тут придумал классную штуку. Может, пока я торчу, ты мне отсосешь, и я типа кончу и мне вставит одновременно? По-моему, будет полный улет!»

Я подумала: «Бедняга, наверно, ему это нужно, чтобы остаться в мире своих фантазий». Стала делать ему минет, но он начал командовать, ну, типа: «Теперь помедленней…»

Я сказала: «Ну и соси себе сам», – и ушла. Он очень обиделся, прямо оскорбился. Но на самом деле это не помешало нашей дружбе.

Принял немного с час назад. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 3, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

Скотт Эштон: Игги гостил в квартире моего брата, наелся кислоты и квалюйдов и заказал в трех ресторанах огромное количество еды с доставкой на дом. Там же зависала одна чикса, которая совсем влюбилась в Игги – думала, что лучше него нет в мире. И значит, Игги сидит в кресле перед телеком, наевшись кислоты и квалюйдов, и хрустит всякими закусками – а у него всегда были отвратительные манеры. Как раз поэтому моя мама его не любила. Он мог зайти, полезть в холодильник, открыть пакет молока и начать из него пить. Ее это раздражало. Если на столе стоял торт, он поднимал крышку, залезал в торт пальцами и загребал полную горсть – шмяк! Моей маме это не нравилось.

Ну так вот, Игги со своими закусками отрубился прямо перед телевизором, та чикса поняла, что он в отрубе, стянула с него штаны, вывалила на улицу его хер и начала что-то с ним делать. Но он не реагировал. Я сидел там, смеялся, а она смотрела на меня такими глазами, типа: «О боже!»

Ну да, а от Игги нельзя было ничего добиться, ха-ха-ха!

Разбитое стекло. Часть 1. Интервью с Игги Попом, пленка 1, 6 июня 1995 года, Нью-Йорк.

Игги Поп: Швы – это фишка, я тебе скажу. Они были здоровенные, черные, и из них торчали куски всякой фигни. Потом еще долго, когда телки спрашивали: «Ты такой-то такой-то?», – и я говорил: «Угу», – следующим шло: «Да? Ну, а покажи мне свои шрамы…»

Так что вроде бы это хорошая история, то есть в прямом смысле, понимаешь?

Ночевка на сеновале. Интервью с Ричардом Хеллом, пленка 1, 22 марта 1989 года, Нью-Йорк.

Ричард Хелл: Первая девушка, с которой я по-настоящему занимался сексом, была официанткой в автозабегаловке «У Джерри». Мне было около пятнадцати, а ей – восемнадцать-девятнадцать. Я сказал ей, что я студент-медик. У нее была квартира рядом с «Джерри». Я стал ходить к ней. Удовольствие было небольшое. Она была по-настоящему фригидная и совсем меня изводила. Делала все только потому, что я требовал. Понадобилось несколько недель, чтобы ее расшевелить.

Кажется, ее звали Рэйчел. Выглядела и разговаривала она как деревенщина. Деревенщина и была. Волосы каштановые. Веснушки по всему телу. Тогда все взбивали волосы, делали прически с начесом.

Я встречался с ней после работы. В конце концов я получил от нее ключи, из-за чего мы потом и порвали. Один раз я привел туда другую девушку, а она пришла и застала нас. Она рассвирепела. Позвонила моей матери, и та сильно разволновалась. Потому что она заявила, что беременна, и стала названивать маминому боссу. Психовала, короче.

Вскоре после того я договорился о свидании с девушкой, которая жила дальше по улице. Я собирался смыться из дома с бутылкой вина, а она – стырить ключи от маминой тачки. Я еще толком не умел водить, а у мамы был «Фольксваген» с ручной коробкой. С автоматом я бы еще разобрался, хотя у меня и не было прав. Все тачки, которые я водил и угонял, всегда были с автоматической коробкой.

Вывести тачку было очень трудно. Мы катили ее до перекрестка и только там завели мотор. Нам пришло в голову поехать навестить друзей на ферме. Мы почти доехали до их дома. Оставалось уже чуть-чуть. Мы даже нашли улицу, но не могли понять, который дом их. Приходилось поворачивать в проезды, чтобы посмотреть поближе, – проезды, которые ведут к домам. Поворачиваем в один такой. Не тот дом, а развернуться в проезде нельзя. Нужно было сдавать назад до самого конца. Мы выехали на дорогу и свалились в восьмифутовую канаву. Тачку было никак не достать оттуда, а времени два часа ночи. Ночевали мы в каком-то сенном сарае. Я сказал подруге: «Слушай, нам надо плотно прижаться друг к другу, потому что только так можно согреться и поддерживать температуру тела».

На следующее утро нас разбудил коп. Кто-нибудь должен был приехать и забрать нас. Приехала моя мама. По-моему, как раз тогда она так взбесилась из-за меня, что остановила машину на обочине и стала биться головой об руль. Я тупо сидел рядом и размышлял, как следует себя вести в такой ситуации.

Совсем ничего не чувствовал. Наверное, я социопат.

Синхронное плавание. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 1, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

Скотт Эштон: Сейбл красила волосы на лобке в зеленый цвет. Она плавала на спине и делала прогиб назад, так что лобок выпирал, и эта зеленая швабра трепыхалась по ветру, ха-ха-ха!

Снова «53-я и 3-я»

Полуночные ковбои. Интервью с Дунканом Хана, пленка 4, 3 мая 1994 года, Нью-Йорк.

Дункан Хана: Осенью 1974 года я въехал в общагу вместе со студентом-китайцем из Колумбии Эриком Ли, он играл в Marbles. Он был красавчик, брил брови и носил самые обтягивающие штаны и туфли с высоченными каблуками. Мы были парочкой фанов Dolls. А он еще был классическим пианистом. Ходил на прослушивание на репетицию Патти Смит.

Было, кажется, лето 75-го, мы сидели дома и пили. Снаружи было градусов тридцать пять, а мы пили какую-то дрянь… Как всегда, этот «Дункан Скотч». Стоил он типа четырех с половиной за кварту. Жуткое пойло. Мгновенно начинается похмелье. Какое там опьянение – пьешь будто какой-то похмельный концентрат.

Мы напились; кстати, Эрик не мог много пить: выпьет и сразу весь краснеет. Я работал в «Сатлерс», французской кондитерской на Десятой улице, в нее временами заходили Патти Смит или Том Верлен, и я ставил им тарелку тунца бесплатно. А у Эрика не было работы. Он не мог найти работу, вот я и начал напевать ему «53-ю и 3-ю», песню Ramones. Он спросил: «Что это?»

Я сказал: «Сам как думаешь?»

Он сказал: «Слушай, слушай, ну про что она?»

Я сказал: «Про то, чем занимается Ди Ди. Или занимался».

Он сказал: «То есть – чем занимается?»

Я сказал: «Ну, ты разве не был на углу Пятьдесят третьей и Третьей?»

Просто я выбирался в город только ради французского кино, которое шло рядом с «Блумингдейлс». Я проходил Пятьдесят третью и Третью и смотрел на мальчиков, которые там тусовались. Подъезжали машины, они залезали внутрь, я смотрел и думал: «Странно».

Ну вот, он спросил: «Чего там, чего, расскажи?» И я рассказал ему, что знал, и после этого он просто ушел. Вернулся на рассвете с деньгами. Самое интересное, что он был жуткий гомофоб. Не знаю, сколько он там заработал. Я думаю, он даже не знал, сколько надо брать с клиентов. Чтобы доказать себе, что он типа нормальный, на обратном пути он зашел в бордель и переспал с негритянкой. Серьезный бордель, с красным фонарем. Не знаю уж, как, но найти квартал красных фонарей он сумел.

Он все смеялся, и я сказал: «Поверить не могу. Ты чем занимался?» Думаю, он давал мужикам отсасывать в машине.

Да, он сильно переменился. Занялся проституцией. Забавно, особенно если знать, каким он был раньше – воспитанный тайваньский парень, математический талант Колумбийского универа, пианист. И вот он дает отсасывать туристам на Пятьдесят третьей и Третьей, а все из-за одной песни Ramones.

Так что, по ходу, рок-н-ролл действительно дурно влияет на людей, да? Потом он подружился с Heartbreakers – тоже, наверное, не лучшее, что стоило бы делать.

Сейчас он уже умер.

Снова наркотики

Я жду своего… бармена. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 3, 9 февраля 1994 года, Нью-Йорк.

Дэнни Филдс: Лу для меня был кем-то, кто только пел о героине. Все время от времени торчали на спиде, но я никогда не видел, чтобы он торчал так, как Грязная Рита, или Ундина, или другие крутые спидовые чуваки. По-моему, Лу больше хотелось не торчать, а петь об этом. Он точно пробовал дурь, но не помню, чтобы когда-нибудь отрубался. Он всегда был в форме. Может быть, ему была по приколу романтика самого ритуала. Контакты с дилерами.

Я никогда не видел героин. Вообще не видел никаких наркотиков на «Фабрике». Лу Рид в основном пил. Люди преувеличивают. Хвастаются, как они торчали по-черному, а на самом деле только бухают.

Сленг нью-йоркских наркоманов. Интервью с Филиппом Маркейдом, пленка 1, 22 апреля 1995 года, Нью-Йорк.

Филипп Маркейд: Когда я первый раз встретил Сида Вишеса, было очень смешно. Я шел по Двадцать третьей улице. В мастерскую, забрать из ремонта пылесос. Прохожу мимо «Челси», и тут выскакивает Нэнси Спанджен и кричит: «Филипп!»

Я ее не видел с тех пор, как она ездила в Англию, несколько месяцев. Говорю: «Здорово, как поживаешь?»

Она говорит: «Сейчас Сид выйдет. Ты обязан с ним познакомиться».

И вот наружу выходит Сид, такой, знаешь, в собачьем ошейнике, все дела. Нэнси говорит: «Сид, это Филипп. Мой друг, про которого я тебе рассказывала в Англии».

Мы здороваемся, я не двигаюсь с места, и она спрашивает: «У тебя какие-то дела?»

Я говорю: «Ну, я тут шел забрать кое-что… дурацкая, в общем, штука, просто пылесос».

У Сида глаза загорелись. Он подбирается поближе и спрашивает: «Что забрать?»

Я говорю: «Ну, понимаешь, пылесос».

Он выпучивает глаза, очень ему стало интересно. Придвинулся уже вплотную и продолжает: «Пылесос, понятно. А что это такое?»

Ха-ха-ха! Он подумал, что это какая-нибудь дурь или что-то еще из наркоманского сленга, типа пылесос!

Ну, я и отвечаю: «Понимаешь, пылесос. Такая штука, которой чистят ковры. Типа, врубаешь его, и он начинает так “у-у-у-у-у-у-у-у”», – и тут вдруг врубаюсь, что объясняю Сиду Вишесу, что такое пылесос, ха-ха-ха! А он смотрит на меня, типа: «Что за хуйню он порет?» Типа: «Да, да, ага, конечно».

Ха-ха-ха, вот так я познакомился с Сидом Вишесом.

Снова рок-н-ролл

Толстый Фонзи. Интервью с Большим Диком Манитобой, пленка 4, 11 июня 1990 года, Нью-Йорк.

Большой Дик Манитоба: Список тех, с кем мы выступали, – это «Кто есть кто» американского рока. То есть по крайней мере по разу мы играли вместе с Kiss, вместе с Бобом Сигером, с AC/DC, Cheap Trick, Dead Boys, Styx, Uriah Heep, Foreigner, Rush. Все они козлы, кроме AC/DC.

Джин Симмонс – наверное, самый большой козел, какого я только встречал за свои пятнадцать лет в рок-н-ролле. Нас выкинули из тура Kiss, потому что я говорил на идиш. Я типа сказал несколько слов на идиш Джину Симмонсу, серьезному религиозному еврейскому чуваку.

К тому же однажды я услышал их вопли на сцене и подумал: как же это убого. По-моему, Пол Стенли орал: «Хотите рок?» Так что на следующий вечер я крикнул то же самое, и это был наш последний день в туре. Мне сказали что-то вроде того, что я был похож на толстого Фонзи, ха-ха-ха!

Отлично. Лучший комплимент трудно представить.

Извини, мама. Интервью с Питером Джорданом, пленка 2, 22 сентября 1994 года, Нью-Йорк.

Питер Джордан: Когда я только начинал играть, где-то в 1965-м, как-то я стою с гитарой посреди своей комнаты, въебенил усилок на полную и ору: «На хуй!» – без перерыва, во все горло. И хуярю на гитаре.

Мама открывает дверь. Типа, мой дом, моя спальня, что тут вообще происходит?

И получается что-то типа: «На хуй! На хуй! На хуй! На хуй! Ой, мам, извини».

Она такая: «Что ты делаешь?»

А я не знал, что сказать. Не мог объяснить ебучие мотивы своего охуенно антисоциального поведения.

Music Machine. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 3, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

Скотт Эштон: С Джонни Роттеном я познакомился в Англии уже после того, как распались Sex Pistols. Это было, когда мы с Фредом Смитом и Гэри Расмуссеном работали с Игги. По-моему, во время тура «Lust for Life», потому что я не ходил «клубиться»: думал, что это совсем глупо. И мы отказывались играть «China Girl». Я не люблю эту песню. Игги хотел ее спеть, но мы мычали и мямлили до тех пор, пока до него не дошло.

Мы выступали в «Music Machine», и после окончания за кулисы подошли Боуи и Роттен. Все сидят там за большим столом, и Боуи с Игги открытым текстом объясняют Джонни, что ему нужно делать. Ну типа: «Сделай вот это, пошли тех чуваков, соберись, пойди поговори вот с кем…» А он просто сидит и молчит. В конце концов Джонни встал и сказал: «Идите на хуй. Заебали».

Он подошел к нам с Фредом и Гэри, у Фреда оставалась четверть бутылки вискаря, и он говорит: «Можно?» И потом: «Вот с вами я бы посидел, народ». До этого я как-то не обращал на него внимания. А теперь подумал: «Нормальный чувак. Только что послал на хуй Игги и Боуи».

Гостиничный сервис. Интервью с Ли Блэком Чайлдерсом, пленка 7, 26 января 1994 года, Нью-Йорк.

Ли Чайлдерс: Видели заднюю сторону «LAMP»? Там, где отпечатки пальцев? Никогда не задумывались над тем, почему там эта куча отпечатков? Ну так вот. Я с ними вместе не мотался, Гейл мне рассказала.

Кажется, они приехали в Лидс. В комнате она и пара музыкантов из группы, и тут они слышат стук в дверь. Входит чувак с пушкой: «Спокойствие, спокойствие, не волнуйтесь. Я из охраны. Ловим террориста».

Гейл говорит: «Ясно».

Тогда он сказал: «Я вынужден задержать вас на некоторое время ради вашей собственной безопасности».

Гейл сказала: «Ладно».

Время идет, чувак сидит, наведя на них ствол, и в основном молчит. Гейл пытается завязать разговор, но у нее не очень получается. Потом из вестибюля позвонил Уолтер и говорит: «Гейл, жрать охота. Спускайся и купи нам завтрак».

Гейл говорит ему типа: «Слушай, меня тут задерживают. Очень важно. Если уйду, я труп».

Уолтер говорит: «Странная ты какая-то. Я сейчас поднимусь».

Приходит Уолтер. Тук-тук-тук, открывает дверь – и чувак с пушкой тоже берет его в заложники. И так всех. Как в фильмах у братьев Маркс[77], ага? Очевидно, они все приходили к Гейл в комнату, потому что, кроме нее, ни у кого не было денег.

И вот они все сидят под стволом, и, к высочайшей чести Гейл, она совершенно спокойна. Она разговаривает с ним.

Типа: «Что тут вообще происходит? Вы что, больной? Мы рок-н-ролльная группа, мы не террористы. Заканчивайте, потому что нам через двадцать минут надо идти на прослушивание».

Он отвечает: «Сидите тихо, мэм».

Наконец он встал и говорит: «Все чисто. Я пошел», – и пошел.

Оказывается, чувак был известный псих и давно уже этим занимался. Когда приехала полиция, им пришлось снять у всех отпечатки пальцев, чтобы потом искать его отпечатки по несовпадениям.

Естественно, полицейские заявили, что они ничего не могли сделать, но вообще вели себя очень вежливо. Гейл сказала: «О, из этого получатся классные сувениры. Можно мне взять?» – и они сказали: «Конечно». Потом она отдала их Крису Стэмпу, и он сделал из них обложку.

Снова в упадке

Психнациевробаблотелки. Интервью с Роном Эштоном, пленка 5, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

Рон Эштон: Игги был полный дебил. Занимался такой дурью – клеил богатых евреек. У него была одна очень богатая еврейская телка по имени Алекс. А у нее была закадычная подруга Джорджия. Игги начал приводить их к нам, но сам всегда был под таким кайфом, что они начинали докапываться до меня – из-за всех этих нацистских штучек. Стали такие психнациевробаблотелки.

То есть я использовал Игги.

Тогда я начал немного понимать его: как он сам использовал их и почему им надоедал. Кончилось тем, что я тоже стал их использовать, вместе с их лимузинами. Я появлялся в доме Алекс – в «Большом Доме» – и говорил: «Блин, а если придет твой отец?»

Алекс говорила: «Слушай, дом такой большой, что у него есть целое отдельное крыло, и ему все равно. Мне послать горничную за дурью?»

И я типа: «О-о-о-о-о-о!»

Понимаешь, вот это мир Игги. Он надувал их как мог. Но как только я что-нибудь говорил, Игги сразу: «Нет, да ты что, чувак!»

Игги никогда не показывался у Алекс, если там был я. Ему доступ был запрещен. А если доступ к Алекс запрещен, то тут уж без всяких. Так решили проблему с Игги. Когда он один раз свалился с лестницы у меня дома, Алекс сказала: «Хм. Надеюсь, он убился».

Вот так начинались наши отношения с Алекс. Она сказала: «Он меня достал. Обдолбанный все время. Не может трахаться. Никакого удовольствия. Он вообще ничего не может, только торчать».

Ну, я и сделал ей одолжение.

Разбитое стекло. Часть 2. Интервью с Джен Кармайкл, пленка 1, дата неизвестна, телефонный разговор.

Джен Кармайкл: В начале тура с Дэвидом Боуи и Blondie Игги отчаянно пытался слезть с наркотиков. Я со Среднего Запада, и, наверно, когда Игги увидел меня, то подумал: «Ну, если со мной рядом будет эта невинная девочка, то меня пропрет нормальная жизнь».

Он давал интервью одному журналу и сказал: «Цинциннати великолепен. Моя подруга оттуда – мы встретились в Огайо. Свежесть, естественность, никаких дел, никаких забот».

То есть это все. Игги хотел стать нормальным и правильным, но выглядело это совсем глупо. После тура я поехала в Лос-Анджелес навестить Игги. Он снимал пляжный домик в Малибу. Примерно неделя мне потребовалась, чтобы понять, что он вообще не спит: у него просто поехала крыша от кокаина.

Как-то вечером мы поехали поужинать в одно шикарное место в Беверли-Хиллз вместе с Хантом и Тони Сэйлсом. За ужином Игги окончательно и бесповоротно шизанулся и все время просил моей руки. С ума сошел, очевидно, он не мог говорить такое всерьез. Он как-то дергался и нес полную ахинею.

После ужина Игги сел за руль и врезался в припаркованную машину. Я ударилась об ветровое стекло. Мы поехали в больницу, потому что мне раскроило лоб, и Игги нашел пластического хирурга, который зашил рану.

В общем-то, на этом все и кончилось. Я пожила несколько дней у менеджера Игги и потом улетела домой. Я не злилась. За всем, что происходило, я честно наблюдала со стороны – от начала и до конца. Клево было, что я сумела заинтересовать Игги. Клево, что он взял меня с собой. Но в результате мне стало очевидно, что слава и известность вовсе не так уж хороши.

Честное слово, я жалею этих людей. Слава – это тюрьма.

Снова замечательные моменты

Давление со стороны окружающих. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 1, 5 января 1994 года, Нью-Йорк.

Дэнни Филдс: В день, когда я встретил Энди Уорхола, – именно в этот день, именно в течение этих двадцати четырех часов, – он был на пике известности. Его банки «Campbell’s Soup» попали на первую полосу New York Times. Я могу точно назвать день вечеринки, на которой я его встретил, потому что в этот день на первой полосе New York Times были напечатаны в ряд уорхоловские консервные банки. Не помню, какой там был заголовок: то ли «Новое течение в искусстве», то ли «Искусство будущего – или настоящего?»

Когда я пришел на тусовку, Энди сидел на диване с Джерардом Малангой и Айви Николсон, тогдашней «девушкой года» в Vogue. Айви Николсон напилась и стала ползать по полу перед Энди. Она как-то извивалась и лапала Энди за ноги – клала руку ему на колено и говорила: «О Энди, Энди, я люблю тебя!» Не знаю, просила она сняться в его фильме или нет. Наверно, да. Наверно, так: «Я тебя люблю зпт дай мне сняться в фильме».

При этом Энди пытался ее оттолкнуть ботинком – он сидел нога на ногу – и каждый раз, когда она хватала его за коленку, он откидывал ее, типа: «Пшла вон!» Она была как надоедливая собачонка, которая пристраивается трахнуть твою ногу. И вот Айви отошла к окну, опустила раму, залезла на подоконник и перекинула ногу наружу. Потом высунула туда голову. Потом еще руку – вылезала из окна.

Все типа просто смотрели на нее, но я испугался, что она спрыгнет. Подошел к ней и сказал: «Не надо. Не делай этого, спускайся обратно, все будет нормально». Она слезла с подоконника, я приготовился, что сейчас народ скажет: «Да ты герой, ты спас ей жизнь».

Энди и сказал: «Ну, зачем ты это? Пусть бы прыгала».

Я подумал: «Да, нервы у них гораздо крепче, чем у меня».

Воскресное утро. Интервью с Дунканом Хана, пленка 3, 3 мая 1994 года, Нью-Йорк.

Дункан Хана: Раз в воскресенье утром – я еще жил на Пятой авеню, один, значит, это был год 74-й – звонит мне Дэнни Филдс и говорит: «Слушай, Нико сегодня приезжает. Присмотришь за ней? Она такая утомительная. Я просто уже устал от ее штучек. Я дорожу ей как другом, но это просто уже слишком».

Я сказал: «Шутишь? Сейчас буду».

В смысле – Нико, она же живет на Ивисе, ее уже никто и не надеялся еще раз увидеть. Она типа уехала. Так что я сказал: «Да».

Я гоню туда, появляется Нико в своих африканских халатах и всем таком. Дэнни меня предупредил, что она пристрастилась к опиуму. С Кевином Эйрисом на том островке она вообще жила в постоянном замутнении. Сама она вся была в колокольчиках и пачулевом масле, пухлая и веселая. Но все-таки… В смысле, круто ведь, верно? Она – Нико. Дэнни сказал, что у него какие-то дела, так что мы остались вдвоем. Я крутил ей записи, новые группы и все такое. Она очень чувствительная. И ей нравилось, точно, потому что все было для нее новым. Ну и мне тоже – типа, кручу диски для самой Нико. Я сказал: «Тебе, наверное, понравится Roxy Music». И Нико медленно ответила таким глубоким грудным голосом со своим фирменным акцентом: «Я… не… знаю… кто… они». Я сказал: «Ну, Roxy Music, они… вот смотри, этот чувак, Ино. Говорит, что ты – лучший голос за всю историю рока». Она спросила: «Как его зовут?»

Я сказал: «Брайан Ино, и про это как раз написано в последнем номере…» Я регулярно читал Melody Maker, Sounds и NME. Я сказал: «Ну, он говорит, ты – это всё». И я ставлю ей «For Your Pleasure», мы отлично проводим время и постепенно напиваемся. Пьем мы водку с грейпфрутовым соком. Нико пошла на кухню сделать нам еще по коктейлю, а я сижу и думаю: «Боже мой, поверить не могу, я слушаю Roxy Music вместе с Нико». И тут слышу грохот.

Я иду на кухню, а там на полу сидит Нико – даже не сидит, а просто распласталась по полу. Все залито водкой, она типа, ну, не знаю, наступила на банановую кожуру или что-нибудь такое – и БАБАХ!

Я смотрю на нее, она смотрит на меня, и я, в общем, весь на измене. А потом медленно-медленно она начинает: «Ха… ха… ха… ха…» И я тоже начинаю смеяться, и потом мы оба ржем как сумасшедшие. Было клево.

Она все время говорила медленно. У Дэнни отлично получались пародии на нее. Очень смешные. В общем, трудно было перестать хохотать хоть на минуту. Потом Дэнни сделал ужин, и я говорю: «Слушай, я тебе рассказывал про группу, которая играет похоже на твою старую. Знаешь, они как раз сегодня выступают, надо нам пойти». Она сказала: «Йа, пойдем».

И вот Дэнни Филдс, Нико и я пошли слушать Television. По дороге я расспрашивал ее о Velvet Underground, ну, типа: «Помнишь свою банду?» А она: «О, йа… Лу-у-у-у-у… Ко-онечно».

Но иногда я спрашивал ее о чем-нибудь, а она говорила: «Не помню». Потом, после длинной паузы: «Наверное, я принимала слишком много наркотиков». Ну, что-нибудь такое. Смешно получалось.

Мы пришли в «CBGB», там был Ино, делал демозапись Television. Были планы взять его к ним продюсером. Ну вот, я вижу Ино и думаю: так, вот что я должен сделать.

Я был с ним знаком, так что говорю: «Эй, э-э, Брайан?»

Он поворачивается и говорит: «Да?»

Я говорю: «Я Дункан… э… мы встречались в “Lance Loud”… э… я просто хотел тебя сейчас познакомить с… м-м… Нико».

Вот он, Великий Миг.

Ино такой: «Твою мать!»

В общем, я свел их вместе. Дальше уже его забота, верно? Ну, и больше Нико я не видел. А Ино стал продюсером Нико.

И я подумал, знаешь: вот так иногда поклоняешься чему-нибудь, смотришь на него издалека, как я из своего Миннеаполиса, да? И вдруг вот оно рядом. Я вроде бы ничего не делал, но, понимаешь, все получилось. Они будто герои из книжки. Как будто рассказываешь про Железного Дровосека и Трусливого Льва – и вдруг ты уже рядом с ними.

Радость воздержания. Интервью с Уэйном Крамером, пленка 5, 11 июля 1994 года, Лос-Анджелес.

Уэйн Крамер: Когда Игги подсел на вегетарианство, он потерял около сорока фунтов. Так съежился, что просто стал как тень себя прежнего. Однажды в Студж Мэнор я поднялся на чердак повидать Игги и сказал: «Что с тобой, чувак?»

Игги сказал: «Неочищенный рис. Прямо приход – эта диета, у меня не воняет дерьмо».

Я сказал: «Кончай, чувак».

Он сказал: «Нет, я понимаю, это смешно, но мое дерьмо правда теперь совсем не воняет».

Мо, Ларри, улыбочку! Мо, Ларри, улыбочку! Интервью с Роном Эштоном, пленка 3, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

Рон Эштон: Каким-то вечером я был в «Виски-Дискотеке», и вся старая компания тусовалась вокруг Макса Баера, который играл Джетро в «Простаках из Беверли-Хиллз».

Его кругом называли Джетро, а он все повторял: «Я не Джетро! Меня зовут Макс!»

Я стоял там со стаканом. Спросил: «Что ты пьешь?»

По-моему, он пил «отвертку». Наверно, я уже нажрался, потому что я никогда такого не делаю – сам ненавижу. Я тыкал ему в пальцем в грудь и говорил: «Ну, знаешь, ты ведь звезда “Дураков”! Джетро, ты же звезда!» Потом типа отошел и сел где-то. И кто-то подвалил и сказал, что в зале сидит девушка, которая говорит, что ее дед – из «Трех дураков». Я сказал: «О, тащи ее сюда». Это оказалась Крис Ламонт, внучка Ларри Файна. На следующий день мы с ней пошли в дом престарелых для киношников, и я встретил Ларри.

Он перенес несколько инсультов, и сначала я еле понимал, что он говорит. Но я хотел навещать его, а Крис не так уж хотела его видеть, так что в конце концов я позвонил и спросил: «Слушай, Ларри, можно, я приду?» Ларри сказал: «А, ага».

Я приходил к нему и сидел по полдня, травил байки. Он разрешал мне курить, сам такой: «О, как пахнет! Если б мне тоже было можно курить…»

Рассказывал мне истории про «дураков» – про делового Мо и про тусовщика Карли. Обалденные истории. А я занимался перепиской с фэнами: заклеивал конверты и писал адрес. У него был стандартный текст. Он подписывался, а я их рассылал. И сам оплачивал письма. Я помогал ему украшать палату: стены там из шлакоблоков с побелкой. Дети ему присылали очень много писем. Я говорил: «Ну, посмотрим, что тут у нас сегодня». Присылали рисунки с тремя марионетками, и мы налепляли все эти рисунки на стены. Это было здорово. Я столько болтал с ним, что он стал лучше говорить, только я этого даже не заметил, потому что уже и так его понимал. Один раз, когда я уходил, ко мне подходит врач и говорит: «Я должен вас поблагодарить, вы помогли Ларри начать говорить нормально. Ему намного лучше. Я в самом деле хочу сказать вам “спасибо” за то, что вы проводите с ним столько времени».

Для меня быть рядом с одним из моих кумиров было настоящей наградой. Больше всех мне нравился Мо. Ребенком, когда я изображал «дураков», я всегда играл Мо, но быть рядом с Ларри – тоже здорово. Регулярно его навещали только три человека. Один – Эд Эснер, пару раз в неделю приходил Мо Говард, а третий – я.

С Мо мы никак не могли пересечься. Каждый раз, как я приходил, Ларри говорил: «Эх, вы с Мо разминулись, он только что ушел» – «А, бля».

В общем, мы с Мо так и не встретились. Но всякий раз, когда мне удавалось поймать тачку или найти кого-нибудь, чтобы подвезли, я появлялся там. Потом стал приводить друзей, и Ларри очень радовался. У меня куча фоток, где Ларри тыкает мне в глаз пальцем, как в «Дураках», а я изображаю Мо Говарда – типа, шлепаю Ларри.

Кое-что на память обо мне. Интервью с Биби Бьюэл, пленка 3, 22 июля 1994 года, Нью-Йорк.

Биби Бьюэл: Стив хотел, чтобы после смерти его кремировали, а потом все близкие друзья занюхали по дорожке из пепла. Некоторые пробовали. Например, Каролина Бейторс – ей было очень неприятно, и она сказала мне: «Можешь не пробовать», – а я ответила что-то вроде «Спасибо».

Думаю, Стив бы понял. Я не смотрела на пепел, просто сложила бумажку, на которой он был насыпан, и положила в коробочку на память.

Снова прощание

Смерть в рассрочку. Интервью с Ричардом Ллойдом, пленка 3, 24 июня 1994 года, Нью-Йорк.

Ричард Ллойд: Слушай, некоторые вот залезают на Эверест – что они, умнее? Они там умирают – обмороженные, – спускаются без рук, без ног, погибают в лавинах. Другие отправляются на Луну и взрываются вместе с кораблем. Ради чего? Чтобы болтаться в невесомости и смотреть оттуда на Землю?

Я занимался вещами, которые ради того же не требуют куда-то идти или лететь. Да, от этого умирают, но разве те, кому обыкновенные люди ставят памятники, не делают что-то такое же безумное?

Представь себе, что это приключение. Может быть, кто-то, ищущий определенного знания, вынужден пойти опасным путем, рискуя нанести себе смертельный вред. Но это – способ узнать тайну, понимаешь? Я не говорю, что никто не споткнулся на этом пути. Но если у тебя есть невидимый другим компас, все идут в одну сторону, и только ты – своей дорогой, кто скажет, что они – не лемминги и что твой путь неправилен? Остальные идут к концу света, падают с обрыва, но не подозревают об этом. Нужно смотреть на них по-другому… может быть, как на стаю птиц, которая летит не в том направлении.

Это путь по лезвию бритвы. Мы с тобой прошли его и с ужасом поняли, что почти не порезались. Полученный опыт настолько же невероятен, как… Пройти сквозь это – как обрести веру.

Заключительное слово. Интервью с Уэйном Крамером, пленка 7, 11 июля 1994 года, Лос-Анджелес.

Уэйн Крамер: На следующее утро после того, как Роб Тайнер умер, Бен Эдмундс позвонил и рассказал мне. Все это печально: понимаешь, они мне как братья, и вот кого-то из них я потерял. Я сказал Бену, что не смогу быть на погребении, потому что вывихнул ногу, когда играл в рокетбол. Конечно, очень неловко: бедняга умирает от сердечного приступа, а я тут играю в рокетбол. Но я просто представить не мог, как я буду хромать по этим ебаным аэропортам. К тому же мне было бы слишком тяжело находиться рядом с Фредом Смитом.

Мы с Фредом всегда ужасно соперничали. Как два брата. Когда мы вместе, мы непобедимы, но при этом между нами всегда какие-то разногласия. Я все время старался устроить что-нибудь такое, чтобы Фред почувствовал себя беспомощным. В ответ Фред начинал пассивно протестовать – ну там, опаздывал или не приходил, создавал проблемы.

Бену я сказал, что потом устрою благотворительный концерт, потому что Бен сказал, что у Роба не было медицинской страховки. Он оставил троих детей, а МС5, конечно, никого из нас не обеспечила материально. Я нашел номера Дэнниса, Майкла и Фреда, позвонил и сказал: «Слушай, чувак, я хочу сыграть там концерт. Ты со мной?»

Дэннис обиделся, что никто даже не подумал спросить его, хочет он играть или нет. Но обрадовался, что я связался с ним, и захотел участвовать. Майкл сразу воткнулся, круто, а вот Фред стал упрямиться.

Когда я приехал в Детройт, остатки MC5 и группа Soundgarden попали в Мичиганский зал славы рок-н-ролла – мелкая суета вокруг этого ресторана в Детройте. Я даже как-то застеснялся: мы там оставляли отпечатки ладоней в цементе.

Меня, типа, напрягало, как мы будем в одной комнате с Фредом. Я просто знал, что он будет пить, а уж если есть кто-нибудь, кто способен меня достать, так это Фред. Мне тогда совсем не хотелось, чтобы дело закончилось боксерским матчем между мной и этим мудаком, понимаешь? Так что я оставался от него подальше и не пил, а Фред квасил круглые сутки. Он смотрелся очень плохо: кожа вся отвисла, и он дрожал, как паралитик. Все зубы сгнили, выглядел он просто страшно. Мы с Майклом пошли поужинать и сказали друг другу: «Мужик, ты видел лицо Фреда? Боже мой, что с ним такое?»

На следующий день у нас была репетиция. Начало было назначено на четыре часа, но началось все гораздо позже. Дэннис ждал там, мы с Майклом подошли где-то в полпятого и еще два часа сидели ждали, пока придет Фред. Мы джемовали. Прикольно было. Последние пятнадцать лет после того, как МС5 распалась, я объяснял разным музыкантам, что такое импровизация – ну там, свободный ритм, тональность. Но сейчас, с этими парнями мы этому вместе учились, мы просто берем и охуенно играем. Нам было хорошо: собрались старые друзья, мы все врубаемся в тему. Наконец появляется Фред: «Вот он, вот он!» И все ребята из студии тоже: «Вот он, вот он!»

Они все бегали вокруг него, таскали за ним инструмент, как за слабоумным стариком. Фред садится, ему настраивают гитару, подключают там все, а он сидит с двумя бутылками вина и собирается прикончить одну до того, как мы начнем. Потом включает микрофон и говорит: «Э-э-э, ну, извиняюсь, что опоздал, э, я, э, как же мне хуево, ну ладно…» Мы начали репетировать, а Фред не может играть, все забыл: «Уэйн, как я там играл? Ты помнишь, что я играл?»

Я типа: «Угу, по-моему, вроде вот так, на седьмом ладу. Там-та-да, типа того, вспомнил?»

Он сказал: «А, я ничего не помню, как группы не стало – я все забыл».

Все то же самое, что в 72-м, когда мы развалились. То же самое и в 91-м, даже еще хуже. Какая-то странная карикатура на наш бывший драйв. Такую хрень уже никак не исправишь. Я просто сидел, пока Фред говорил, и говорил, и говорил, потому что у меня было два правила. Первое – не пить с ним, потому что это будет катастрофа. Второе – не моя забота изменить его или помочь ему вспомнить технику, потому что меня вообще ничего не заботит, кроме нашего выступления, которое должно быть настолько хорошим, насколько я его сумею сделать.

Фред собрался нажраться, а Дэннис меня насмешил. В какой-то момент он так разозлился, что выдал: «Давайте работать уже?! Мне у дантиста веселее, чем тут!»

В итоге мы закончили репетировать. Репетиция получилась никудышная, с тем же успехом можно было не репетировать вообще. Наконец мы идем выступать, и, естественно, все ждут, пока появится Фред. Он опаздывает, уже время начинать играть. Сцена затемнена, инструменты готовы, мы ждем. Сидим за кулисами, потому что Фред не хочет начинать.

Фред пьет вино из кружки – и ни с места. Майкл выходит на сцену, подключает бас, зал орет: «Урааааа!» – потом они видят, что там один только Майкл Дэвис и больше никого, и он уходит обратно. Потом выходит Дэннис и садится за барабаны. Народ там кричит: «Еееееееее!» – а он сидит один на сцене. Я знал, что нет смысла выходить, пока Фред не соберется. Фред пойдет – тогда и мы. Я не собирался заставлять его идти на сцену. Смысл? Просто ждал, пока Дэннис с Майклом ходили туда-обратно. Они все сильнее расстраивались и злились. Понимаешь, когда кто-нибудь опаздывает и раздражает тебя, нужно себя контролировать.

Майкл с Дэннисом все время подходили: «Давай! Идем, идем, идем!»

Но Фред не собирался играть. Они опять ушли из комнаты, он посмотрел на меня и сказал: «Сраные любители», – это старый прикол. Наконец Фред допил свое вино, мы вышли на сцену и сыграли «Rambling Rose» и «Black to Comm». Потом Фред сказал: «Слушай, я собираюсь им сказать пару слов». Я ответил: «Ладно, я тоже хотел кое-что сказать».

И Фред сказал залу: «Мы все знаем, что мы здесь ненадолго, и мы должны оставить свой след. Роб оставил след…» Потом он рассказал историю про соревнования по питью в Германии, как Роб в конце концов вышел из себя, и соревнования превратились в конкурс песен, и как Роб спел ту замечательную версию «Georgia».

Думаю, было бы даже весело, если бы он еще в то же время не прикладывался к бутылке. Потом мы играли «Black to Comm», Фред прочитал в середине стихотворение Керуака.

Потом я сказал: «Знаете, я родился и вырос в Детройте. Я ходил по всем улицам, по которым вы ездите в школу, в магазин или на работу. Когда я был маленьким, то мечтал играть, и искал по соседству тех, кто тоже мечтал играть. Был там такой парень, разносчик газет, вот он сидит за установкой – Дэннис Томпсон». Я сказал: «А еще в колледже в Линкольн-парке я встретил одного отморозка, он тоже перед вами, с гитарой – Фред Смит. И парня из Государственного университета Уэйна, которого исключили из музыкальной школы, его звали Майкл Дэвис, вот он, на басу».

Потом я сказал: «А еще я знал одного чувака по соседству, который занимался вообще чем-то непонятным, знал все обо всем, от которого я многому научился, – его звали Роб Тайнер. И мы стали МС5. Говорят, что наша банда сделала много чего хорошего, но было много чего и не очень хорошего, вот тут Бекки Тайнер, если что, она подтвердит».

Я сказал: «Но в итоге, худшее, что мы сделали, – потеряли друг друга. МС5 значила очень много. Она символизировала новые возможности: новую музыку, новый стиль жизни, возможность изменить мир. Но мы сделали самое плохое – расстались. Сегодня я здесь, чтобы вернуть себе надежду и чтобы вернуть своих друзей. Роб, если ты здесь – я знаю, что ты здесь, – и если ты нас слышишь, то следующая песня для тебя».

И мы сыграли «Kick Out the Jams».

Благодарности

Нам помогали в работе многие люди. Мы благодарны им за любовь и поддержку, за то, что они смеялись вместе с нами, за то, что они прожили с нами эту книгу. Мы благодарим:

Сьюзен Ли Коэн, нашего литературного агента, за постоянную работу сверх и за пределами долга, и Дона Меннерса, нашего постоянного помощника в исследованиях и редактировании и расшифровщика кассет, который заботился о нас все время и чье участие и понимание всегда нас вдохновляли. Особые благодарности другим нашим расшифровщикам: Лиз Маккенна, Энн Котнер, Дэвиду Воджену, Норе Грининг, Филис Свенсон и Элли Моррис.

Особая благодарность Ричарду Хеллу: это с его майки мы сперли название.

А также людям, которые дали нам взглянуть на их жизнь: Эбби Джейн, Марии Эквайр, Билли Олтмену, Колли Энджел, Кэти Эштон, Рону Эштону, Скотту Эштону, Лоре Аллен, Пенни Экейд, Элу Ароновицу, Бобби Болдераме, Роберту Бейли, Виктору Бокрису, Анджеле Боуи, Пэм Браун, Биби Бьюэл, Уильяму Берроузу, Джону Кейлу, Джен Кармайкл, Джиму Кэроллу, Джеймсу Ченсу, Биллу Читему, Ли Блэк Чайлдерсу, Чите Краум, Айре Коэну, Тони Конраду, Джейн Каунти, Дэвиду Кроуленду, Рони Катрону, Джей Ди Даггерти, Марии Дель Греко, Лиз Деринджер, Вилли ДеВилю, Джеду Данну, Мику Фаррену, Роузбад Фели-Петет, Дэнни Филдсу, Джулиусу Файлеру, Сиринде Фокс, Эду Фридмену, Джиде Гэш, Джону Джорно, Дэвиду Годлису, Джеймсу Грауэрхольцу, Бобу Груэну, Эрику Хэддиксу, Стиву Хейгару, Дункану Хане, Стиву Харрису, Мэри Хэрон, Дебби Харри, Ричарду Хеллу, Джону Хольмстрому, Марку Джейкобсону, Урсу Джейкобу, Гарланду Джефрису, Дэвиду Йохансену, Бетси Джонсон, Питеру Джордану, Айвену Джулиану, Ленни Кею, Скотту Кемпнеру, Элиоту Киду, Уэйну Крамеру, Лиз Кертсмен, Микки Ли, Ричарду Ллойду, Мэту Лолиа, Джеффу Магнуму, Джерарду Маланге, Большому Дику Манитобе, Рэю Манзареку, Филипу Маркейду, Джиму Маршаллу, Малькольму Макларену, Джонсу Микасу, Алану Миджетту, Полу Морисси, Билли Нейму, Бобби Ньювирту, Найтбобу, Джуди Нейлон, Пэт Олеско, Терри Орку, Энди Остроу, Энди Пейли, Патти Паладин, Фрэн Пельцмен, Сьюзен Пайл, Дастину Питтмену, Айлин Полк, Игги Попу, Хауи Пиро, Бобу Куину, Ди Ди Рамону, Джоуи Рамону, Джонни Рамону, Джинии Рейвен, Лу Риду, Сильвии Рид, Марти Реву, Дэниелу Рею, Эду Сандерсу, Джерри Шатцбергу, Энди Шерноффу, Кейт Саймон, Джону Синклеру, Лени Синклер, Джеймсу Слаймену, Гейлу Хиггинс-Смиту, Патти Смит, Крису Стэмпу, Сейбл Старр, Майклу Стикка, Линде Стейн, Сеймуру Стейну, Силу Силвейну, Кевину Тиру, Марти Тау, Дэннису Томпсону, Линн Тиллмен, Тиш и Снуки, Морин Такер, Алану Вега, Артуро Вега, Холли Винсент, Ультра Вайолет, Джеку Уоллсу, Расселу Воленски, Мэри Воронов, Ла Монти Янгу, Мариан Зазилу и Джимми Живаго.

Пять человек, у кого мы уже взяли интервью или только собирались, скончались до выхода книги в свет. Мы выражаем наши соболезнования семьям и друзьям Стерлинга Моррисона, Патти Джордано, Тода Смита, Фреда «Соника» Смита и Шаткого Боба Рудника. Надеемся, что они оживут на страницах этой книги для тех, кто не имел удовольствия лично познать всю их уникальность.

Особенная благодарность нашему издателю и герою, Моргану Энтрикину и другим замечательным людям из «Гроув Пресс» – Карле Лолли, Колин Дикермен и Джону Голу.

Особая благодарность Джине Боун, Дагу Симмонсу, Мэри Хэрроу, Виктору Бокрису и Джеффу Голдбергу за разрешение использовать их материалы.

Благодарим за техническую помощь Тома Хирна, Стивена Сеймура, Дрей Хоббс, Кристину Берг и Осако Китаро.

За постоянную поддержку – благодарности Крису Кашу и Арлин, владельцам «Mojo Guitars», Сент-Марк плейс, 102, Нью-Йорк, где постоянно околачиваются герои «Прошу, убей меня!».

Легс Макнил:

Я хочу поблагодарить Мэри К. Грининг за ее любовь, терпение и понимание. За их любовь, терпение и понимание я также хотел бы поблагодарить Кэрол Овербай, Патрицию Эдкрофт, Гэри Котта, Джонатана Мардефа, миссис Эллен Макнил, Крейга Макнила, Руди Ланглейса, Адама Рота, Майкла Сигала, Тома и Джуди Гринингов (в частности, за их гостеприимство в Лос-Анджелесе), Джеффа и Сьюзен Голдбергов, Джона Моусери, Дэнни Олтермена, Джима Тайнана, Кевина Карана, Джека Уолса, Ивена Фитча, Линн Мерфи, Кэти Силбергер, Сьюзен Дули, Карла Гири, Шейн Дойл и Дженифер Смит. Отдельная благодарность Мэгги Эстеп за то, что познакомила меня с Джиллиан.

Джиллиан Маккейн:

Больше всего я хочу поблагодарить мою семью за их любовь, поддержку и веру в меня. Моя любовь и признательность Х.Х., моей покойной матери, Билли, Марку, Энн, моему покойному брату, Питеру, Лоре, Гейлу, Крису, Джойс, Люку и Джону.

Еще я хотела бы поблагодарить друзей, которые поддерживали меня, пока я работала над этой книгой: Криса Симанека, Дэвида Воджена, Джо Энн Вассерман, Дженис и Патрика Макгиверов, Эрика и Филис Свенсонов, Диану Рикард, Тринити Демпстер, Дэвида Хьюза, Джоан Лейкин, Дугласа Ротшильда, Лари Фэгина, Майкла Гизи, Стива Левина, Нэнси Маккейн, Патрика Грэма и моих покойных дядюшку и тетушку, мистера и миссис П.Т. Томпсон.

За их теплое и внимательное отношение, за самую разную помощь и поддержку я хочу также поблагодарить Яна Райта, Брэда Салливана, Ивена Фитча, Горана Андерсона, Крис Магир, Койота Шиверса, Энн Широфф, Трейси Трурен, Карла Гири, Марка Джейкобсона, Майю Мавджи, Бобби Гроссаена и Поэтический Проект.

И спасибо Мэгги Эстеп за то, что познакомила меня с Легсом.

Вечной памяти покойных Дэйва Шелленберга и Марио Меззакаппы.

Сноски

1

«All Tomorrow’s Parties» – название песни The Velvet Underground.

(обратно)

2

Русский аналог фолк-музыки – авторская песня.

(обратно)

3

Люси и Дэйзи – персонажи комедии «I Love Lucy» (1951) и сериала «The Lucy Show» (1962).

(обратно)

4

Книги Леопольда фон Захер-Мазоха «Венера в мехах» (Venus in Furs), Полин Реаж «История О» (Story of O) и Альфонса де Сада «Жюстина» (Justine) являются выдающимися произведениями в стиле садо-мазо.

(обратно)

5

«I Wanna Be Your Dog» – название песни Игги Попа.

(обратно)

6

Дрэг-стрип – трек или участок дороги, на котором проводят дрэг-рейсинг.

(обратно)

7

Дрэг-рейсинг – автогонка по прямой трассе.

(обратно)

8

«TV Eye» – песня Игги Попа.

(обратно)

9

Американская сеть ресторанов.

(обратно)

10

Студенты за демократическое общество.

(обратно)

11

«Your Pretty Face Is Going To Hell» – песня Iggy and The Stooges c альбома «Raw Power».

(обратно)

12

Самым адекватным переводом будет «пиздожадный глаз (взгляд)».

(обратно)

13

«Kmart» – сеть магазинов «все в одном».

(обратно)

14

«Sers Roebuck», американская компания, продает кучу всего – от брелков до видеокамер.

(обратно)

15

STP (один из вариантов расшифровки – Serenity, Tranquility, and Peace), он же DOM – мощный наркотик группы метамфетаминов.

(обратно)

16

Максимальная громкость.

(обратно)

17

«Real Cool Time» – Песня Iggy and The Stooges.

(обратно)

18

Румынская гимнастка, легенда мирового спорта.

(обратно)

19

«Jailhouse Rock» (1957) – фильм Элвиса Пресли.

(обратно)

20

«Fun House» – альбом The Stooges.

(обратно)

21

Отбросы (англ.).

(обратно)

22

Одно из значений – новичок.

(обратно)

23

Неограниченная власть.

(обратно)

24

Метаквалон – сильный транквилизатор.

(обратно)

25

Секонал.

(обратно)

26

«The Lipstick Killers» – альбом New York Dolls.

(обратно)

27

«Personality Crisis» – песня New York Dolls.

(обратно)

28

Glitter (блеск, англ.) – яркий, кричащий, вызывающий стиль одежды. Фальшивые бриллианты, заклепки, макияж, яркие цвета, пояса. Естественно, блестки и блестящая краска. В общем, представьте себе концерт группы Kiss.

(обратно)

29

Клетка для безумцев.

(обратно)

30

До смены пола этого персонажа книги звали Уэйн Каунти. – Прим. авт.

(обратно)

31

Брайан Джонс – основатель группы Rolling Stones.

(обратно)

32

«The Land of Thousand Dances» – песня Патти Смит.

(обратно)

33

Дырка в стене кабинки туалета. С одной стороны в дыру просовывают член, а с другой его «обслуживают».

(обратно)

34

Анита Палленберг – актриса, которая больше известна тем, что крепко зависала с Rolling Stones. Мариан Фэйтфул – подружка Мика Джаггера, пела с Rolling Stones.

(обратно)

35

Эгон Шиле (1890–1918) – австрийский художник, биография которого сделала бы честь любому панку.

(обратно)

36

Эзра Паунд (1885–1972) – американский поэт.

(обратно)

37

«Raw Power» – альбом Stooges.

(обратно)

38

The Rise and Fall of Ziggy Stardust and The Spiders From Mars – альбом Боуи 1972 года.

(обратно)

39

«Heart full of Soul» – песня Г. Гудмена, с которой прославились The Yardbirds.

(обратно)

40

Open up and Bleed» – песня Игги Попа.

(обратно)

41

«Piss Factory» – сингл Патти Смит.

(обратно)

42

Свенгали – главный герой фильма «Svengali» (1931), который обучает, гипнотизирует и подчиняет себе юную певицу.

(обратно)

43

Семена пурпурного вьюнка, легкий наркотик.

(обратно)

44

Кантри, блюграсс, блюз и другая музыка для воодушевления обжор.

(обратно)

45

«53rd and 3rd» – песня Ramones.

(обратно)

46

У нас это назвали бы бардом.

(обратно)

47

«So You Wanna Be (A Rock’n’Roll Star)» – песня Патти Смит с альбома «Wave».

(обратно)

48

«Three Stooges». Также комедийный сериал, который показывали с 1930-х по 1970-е годы.

(обратно)

49

«Taxi Driver» (1976) – фильм с Робертом Де Ниро.

(обратно)

50

«Chinese Rocks» – песня Ди Ди Рамона и Ричарда Хелла.

(обратно)

51

«Metallic KO» – название альбома Stooges.

(обратно)

52

«Blitzkrieg Bop» – песня Ramones.

(обратно)

53

Bagel – популярная в Америке разновидность бублика, изначально немецко-еврейского происхождения.

(обратно)

54

«London Calling» – альбом группы Clash.

(обратно)

55

Таблетки амфетамина.

(обратно)

56

Фильм про жизнь одноименной рок-группы.

(обратно)

57

«Because the Night» – песня Патти Смит.

(обратно)

58

Около 40 °C.

(обратно)

59

«Young, Loud and Snotty» – альбом Dead Boys.

(обратно)

60

Очень популярная актриса эротического толка.

(обратно)

61

Знаменитый американский телекомментатор, в описываемое время работал на CBS.

(обратно)

62

«Sonic Reducer» – песня Dead Boys.

(обратно)

63

The Nova Convention, всеобщий сабантуй в честь годовщины творческой деятельности многоуважаемого У. Берроуза.

(обратно)

64

Hell’s Kitchen, криминальный район в Нью-Йорке.

(обратно)

65

«Too Tough to Die» – альбом Ramones.

(обратно)

66

Nevermind – начало названия «Nevermind the bollocks, here’s the Sex Pistols» – эпохального альбома Sex Pistols.

(обратно)

67

NyQuil – сироп от простуды, содержащий алкоголь и наркотические вещества.

(обратно)

68

«Exile on Main Street» – альбом Rolling Stones.

(обратно)

69

Pinhead – букв. булавочная головка, что-либо маленькое, миниатюрное.

(обратно)

70

Порошковый метамфетамин.

(обратно)

71

Drano – жидкость для прочистки засоров в водопроводных трубах, сильный щелочной растворитель. Windex – чистящая жидкость для стекол.

(обратно)

72

Сеть казино.

(обратно)

73

По английским обычаям поминки справляются над гробом с телом покойного перед погребением, а не после.

(обратно)

74

«Marble Index» – название альбома Нико.

(обратно)

75

«The End» – название альбома Нико.

(обратно)

76

Yippies – Young International Party, Молодежная интернациональная партия.

(обратно)

77

Братья Маркс – американские комики. «Гостиничный сервис» («Room Service», 1938) – одна из их комедий.

(обратно)

Оглавление

Об авторах

Примечание авторов

Пролог Все будущие вечеринки[1] 1965–1968

Часть первая Я хочу быть твоим псом[5] 1967–1971

  Глава 1 Поэзия? Вы зовете это поэзией?

  Глава 2 Забытые миром ребята

  Глава 3 Музыка, которую мы давно ждали

  Глава 4 Твое милое лицо отправляется в ад[11]

  Глава 5 Начинается бунт

  Глава 6 Самое крутое время[17]

  Глава 7 Тюремный рок[19]

  Глава 8 Веселый дом[20]

Часть вторая Убийцы в помаде[26] 1971–1974

  Глава 9 Кризис индивидуальности[27]

  Глава 10 Земля тысячи танцев[32]

  Глава 11 Звездное небо поэзии

  Глава 12 Дом Dolls

  Глава 13 Неограниченная власть[37]

  Глава 14 Билли Долл

  Глава 15 Открытый и кровоточащий[40]

  Глава 16 Страх разлуки

Часть третья Отстойник[41] 1974–1975

  Глава 17 Давай, Рембо!

  Глава 18 Подвал рок-н-ролльного клуба

  Глава 19 53-я и 3-я[45]

  Глава 20 Так ты хочешь быть (рок-н-ролльной звездой)[47]

  Глава 21 Смерть Dolls

  Глава 22 Может, назовем это «Панк»?

  Глава 23 Китайские скалы[50]

  Глава 24 Металлик КО[51]

Часть четвертая Не стоило открывать эту дверь 1976–1977

  Глава 25 Блицкриг боп[52]

  Глава 26 Английская интрига

  Глава 27 Пассажир

  Глава 28 Лондон Зовет[54]

  Глава 29 Развлекуха с Диком и Джейн

  Глава 30 Кто сказал, что быть живым – это хорошо?

  Глава 31 Падение

Часть пятая Найти и уничтожить 1978–1980

  Глава 32 Потому что ночь[57]

  Глава 33 Молодой, шумный и злой[59]

  Глава 34 Анархия в США

  Глава 35 Шумодав[62]

  Глава 36 Туинал из ада

  Глава 37 Слишком крут, чтобы умирать[65]

  Глава 38 Фредерик

Эпилог Не обращайте внимания[66]

  Глава 39 Вырвать поражение из цепких лап победы

  Глава 40 Один посреди толпы[68]

  Глава 41 Прирожденный неудачник

  Глава 42 Джанки больше нет

  Глава 43 Мраморная доска[74]

  Глава 44 Конец[75]

Авторское послесловие к карманному изданию

Действующие лица

Снова гнусные признания

  Прощаемся с невинностью

    Не спрашивай, на что способен бойскаут. Интервью с Роном Эштоном, пленка 1, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

    Апокалипсис. Интервью с Джимом Кэроллом, пленка 1, 16 июня 1995 года, Нью-Йорк.

    Подержи меня за руку. Интервью с Ричардом Хеллом, пленка 1, 22 марта 1989 года, Нью-Йорк.

    Удар по системе. Интервью с Джоном Джиорно, пленка 1, 14 июня 1995 года, Бункер, Нью-Йорк.

  Снова секс

    Избегать ненужного риска. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 1, 5 января 1994 года, Нью-Йорк.

    Ненормальная прогулка. Интервью с Джимом Кэроллом, пленка 2, 16 июня 1995 года, Нью-Йорк.

    Ленни Брюс без цензуры. Интервью с Роузбад Фели-Петет, пленка 1, 17 мая 1995 года, Нью-Йорк.

    Принял немного с час назад. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 3, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

    Разбитое стекло. Часть 1. Интервью с Игги Попом, пленка 1, 6 июня 1995 года, Нью-Йорк.

    Ночевка на сеновале. Интервью с Ричардом Хеллом, пленка 1, 22 марта 1989 года, Нью-Йорк.

    Синхронное плавание. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 1, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

  Снова «53-я и 3-я»

    Полуночные ковбои. Интервью с Дунканом Хана, пленка 4, 3 мая 1994 года, Нью-Йорк.

  Снова наркотики

    Я жду своего… бармена. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 3, 9 февраля 1994 года, Нью-Йорк.

    Сленг нью-йоркских наркоманов. Интервью с Филиппом Маркейдом, пленка 1, 22 апреля 1995 года, Нью-Йорк.

  Снова рок-н-ролл

    Толстый Фонзи. Интервью с Большим Диком Манитобой, пленка 4, 11 июня 1990 года, Нью-Йорк.

    Извини, мама. Интервью с Питером Джорданом, пленка 2, 22 сентября 1994 года, Нью-Йорк.

    Music Machine. Интервью со Скоттом Эштоном, пленка 3, 15 февраля 1995 года, Анн-Арбор.

    Гостиничный сервис. Интервью с Ли Блэком Чайлдерсом, пленка 7, 26 января 1994 года, Нью-Йорк.

  Снова в упадке

    Психнациевробаблотелки. Интервью с Роном Эштоном, пленка 5, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

    Разбитое стекло. Часть 2. Интервью с Джен Кармайкл, пленка 1, дата неизвестна, телефонный разговор.

  Снова замечательные моменты

    Давление со стороны окружающих. Интервью с Дэнни Филдсом, пленка 1, 5 января 1994 года, Нью-Йорк.

    Воскресное утро. Интервью с Дунканом Хана, пленка 3, 3 мая 1994 года, Нью-Йорк.

    Радость воздержания. Интервью с Уэйном Крамером, пленка 5, 11 июля 1994 года, Лос-Анджелес.

    Мо, Ларри, улыбочку! Мо, Ларри, улыбочку! Интервью с Роном Эштоном, пленка 3, 27 июня 1994 года, Анн-Арбор.

    Кое-что на память обо мне. Интервью с Биби Бьюэл, пленка 3, 22 июля 1994 года, Нью-Йорк.

  Снова прощание

    Смерть в рассрочку. Интервью с Ричардом Ллойдом, пленка 3, 24 июня 1994 года, Нью-Йорк.

    Заключительное слово. Интервью с Уэйном Крамером, пленка 7, 11 июля 1994 года, Лос-Анджелес.

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg