«Испанский сон»

Испанский сон (fb2) - Испанский сон [трилогия] 4409K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Феликс Павлович Аксельруд

Феликс Павлович Аксельруд Испанский сон (роман в трех книгах)

Пролог

– Нет-с, что ни говорите, уважаемый князь, а назначение русской литературы всегда было, так сказать, просветительско-социальным. Возьмите хоть кого: Ивана Сергеича ли… а то и графа Толстого… Какая правда жизни! какой могучий язык! нравственная глубина! Вечное-с! А вот вам прямо обратный пример, я конечно же говорю о Набокове: был порядочный человек, дворянин; по-русски писал – ого-го!.. а как переметнулся на птичий язык, тотчас и сотворил этакую пакость…

– Зато денег немало получил…

– Вот именно, вот так-то; все деньги, деньги!

Два человека шли по солнечной эспланаде, ведя неторопливый и обстоятельный разговор; видно было, что они знакомы давно и подобные разговоры велись между ними уже не первый день, а может, и не первое десятилетие. Несмотря на теплый денек и пальмы, ласково шуршащие над ними и явно обозначающие благодатную географическую широту, они были одеты строго: один в черный костюм, черную шляпу и черное же пальто (правда, нараспашку); другой – в серую, слегка выцветшую от времени, однако застегнутую на все пуговицы шинель с лампасами и одним эполетом. На голове его красовалась фуражка с начищенной до ослепительного блеска императорской кокардою; этот человек, по-видимому бывший военный, слегка приволакивал ногу, и тем не менее шаг его по полированным камням был четок и звучен, в то время как его спутник, прихрамывая значительно менее, все же не мог обойтись без черной трости, на которую опирался.

– Вот то-то и оно, что деньги, – продолжал последний, – а и слава… тираж… А возьмите простого совслужащего Булгакова: хоть один роман, да каков!

– Разве только один? – усомнился офицер.

– Я фигурально-с. Не спорю, велик Солженицын; душой писал! да только о чем бы писал, не будь зверств? Где же, спрошу я, вечное? Уж не говорю о нынешних; все эти… Ерофеев… Пелевин…

– Ерофеев который? Я слышал, их два.

– Оба-с!

– Ну, так что про них?

– А ничего! Одно слово – дикари!

– Да вы ж правды жизни хотите? Вот они и пишут…

– Но надо не так-с! не так-с!

– А как-с?

– Художественно! – сказал человек в черном и даже остановился от огорчения, что его понимают превратно. Офицер взял его за локоток и увлек далее по эспланаде.

– Или вот возьмем французиков, – предложил человек, слегка успокоенный этим дружеским жестом. – Не позже как сегодня ночью ловил «Немецкую волну»; так знаете что? Оказалось, половина самих же французов не считают Бальзака великим писателем. Соответственно и Гюго. Как же – великая нация-с, без великих писателей? Каково? И зарождается крамольная мысль – а уж так ли они велики? А отчего-с? Не оттого ли, что писали на потребу, на продажу, не по зову души и совести?

– Мопассана люблю, – отвечал офицер.

– Не спорю, – закивал в черном, – Ги де неплох, положительно неплох, особенно в сердечных сценах. Но каково воздействие на молодежь? Вам, князь, это не грозит; но не задумаетесь ли, отчего при смене веков было натурально потеряно не менее двух поколений, со страшными вытекающими отсюда последствиями? Не от того ли (в частности, конечно), что неоперившаяся молодежь не столько делала из любимого вами Ги социальные выводы, сколько удовлетворялась под него кулачком-с?

Пожилой офицер нахмурился.

– Почему это вы говорите, что мне не грозит? – спросил он не слишком довольно. – Я еще хоть куда; не знаю, гожусь ли в смысле размножения, но уж чтобы запрыскать страницу-другую «Любви» или еще чего – это, милый друг, запросто.

– Ах, вы такой шутник, князь…

– А вы говорите, как кисейная барышня.

Так, незлобиво подтрунивая друг над другом, они дошли до конца эспланады и задумались.

– Припекает, – заметил человек в черном.

– Неудивительно, – отозвался офицер. – Самый разгар пластмассового века; а пластмасса, как известно, пропускает ультрафиолетовые лучи.

– Чего-сь?

– Разгар, говорю, пластмассового века…

– Отчего же пластмассового?

– А какого еще? – удивился офицер и как бы нехотя пояснил: – Золотой век на то и золотой, что был невесть когда (и неизвестно вообще, был ли); серебряный также минул вместе с нашей, мой друг, юностью; логически, полагался бы нынче бронзовый, да название уже отдано троглодитам. Туда же и каменный, и железный… Деревянный? – неправда; как видите, только и остается что пластмассовый. Притом помеченный вот так…

С этими словами он ловким движением руки начертал в воздухе знак:

хоть и воображаемый, но решительно неотличимый от оригинала. Человек в черном недоверчиво посмотрел вначале на знак, а затем на своего спутника.

– А почему разгар? Конец же тысячелетия-с.

– Разве? – ухмыльнулся бывший военный. – А я думал, хронология врет; главное тут не цифирь, а кроки матерьяльной культуры. Фоменко с Носовским – слышали про таких?

На лице человека в черном отразилась напряженная работа мысли. От усилия он даже шляпу снял, но затем, почесавши вспотевшее темечко, возвернул головной убор на прежнее регулярное место.

– Да вы опять шутите, князь, – догадался он и нерешительно улыбнулся.

Офицер громко захохотал и дружески огрел своего спутника по плечу с такой силой, что шляпа едва вновь не слетела с того. Поправивши шляпу, человек в черном сконфуженно огляделся по сторонам, видимо не желая общественного к себе внимания; однако люди вокруг были столь беззаботны и заняты сами собой, что на шумное происшествие никто даже не обернулся.

– Но что же, – с надеждой в голосе спросил он, когда смех офицера, наконец, смолк, – еще кружок?

– Пожалуй, нет, – покачал головой офицер.

– Жаль, – огорчился в черном. – Я бы поделился с вами своими мыслями о поучительности литературы. Верите ли, нашел прелюбопытную закономерность: что ни классик, то поучителен, начиная с Шекспира или даже, – он по-православному перекрестился, – с Библии.

– А что, – удивился офицер, – разве у Библии установлен автор?

– Конкретно нет-с… но ведь кто-то же написал; и он, без сомнения, классик. Извольте сами судить…

– Обождите-ка, – бесцеремонно перебил офицер, – знаю я эту вашу манеру втягивать меня в спор этак исподволь; глядишь, и пошли по новому кругу. Нет уж! на сегодня моцион завершен, так что отложите свою мысль на завтра. Да и впрямь жарковато становится… Я забыл: вы читаете испанские газеты?

– Увы.

– Увы… что?

– Увы, нет. А в чем вопрос? я читаю французские. Может, вас интересуют подробности визита ее высочества принцессы Каролины? Я читал…

– Нет, – покачал головой офицер, – хотел справиться о розыгрыше лотереи.

Человек в черном смущенно потупился.

– Что ж, – решил офицер, – настал час, как всегда, расставаться. Доброго вам здравия, любезнейший друг.

И он протянул своему спутнику руку, которую тот пожал немедля и с несомненной почтительностью, даже некоторым подобострастием.

Они разошлись. Человек в черном, опираясь на свою тросточку, засеменил налево, в гущу городских кварталов. Следуя мимо стоявших на углу молодых девиц в коротких и как бы лакированных юбочках, видимо туристок, он достал из кармана пальто монокль, аккуратно протер его подкладкою и, поднеся к глазу, незаметно, но внимательно по очереди их рассмотрел.

Офицер, еще более выпрямившись, вскинув голову и поправивши эполет, чеканным шагом двинулся в сторону общедоступного пляжа.

Книга 1 Пластмассовый век

1

Видел я в ночных видениях, вот, с облаками небесными шел как бы Сын человеческий, дошел до Ветхого днями и подведен был к Нему.

И Ему дана власть, слава и царство, чтобы все народы, племена и языки служили Ему; владычество Его – владычество вечное, которое не прейдет, и царство Его не разрушится.

Даниил, VII, 13-14

Не Ты ли кругом оградил его и дом его и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле;

но простри руку Твою и коснись всего, что у него, – благословит ли он Тебя?

Иов, I, 10-11

И не мог народ распознать восклицаний радости от воплей плача народного, потому что народ восклицал громко, и голос слышен был далеко.

Ездра, III, 13

Всякий раз, открывая новое, девственно чистое окно своей почтовой машины, я возношу горячую благодарность человеческому гению, избавившему меня от необходимости совершать массу медленных, докучных действий – покупать конверт и бумагу, затем писать, зачеркивая неудачные фразы, или в лучшем случае печатать письмо на одном из механических агрегатов; далее заклеивать конверт, подвергая язык известной опасности; наконец, отнести запечатанное письмо на почту или по меньшей мере не забыть бросить его в уличный почтовый ящик, притом безо всякой уверенности, что Вы получите это письмо вообще. Уже не упоминаю самого главного – потрясающей скорости электронной почты. Разве я мог бы, разве бы осмелился написать обо всем, о чем пишу, в предположении, что Вы будете читать это через несколько дней и, возможно, в обстановке, исключающей сопереживание – например, в общественном транспорте, получив письмо по дороге из дома!

Но благодаря техническому прогрессу я пишу вполне свободно, зная, что Вы будете читать это прямо сейчас, сию же минуту, едва я нажму кнопку

SEND

– уютно расположившись наедине с Вашим домашним ноутбуком, и что каждое мое слово вызовет у Вас те же мысли и чувства, какие вкладываю в него я. С каждым новым письмом моя уверенность в этом только возрастает. Ведь скоро – помните ли? – мы отметим год нашей переписки, год любви. Наш первый совместный праздник. Я хотел бы отметить это событие как-нибудь по-особенному. Может быть, Вы, с Вашим восхитительным воображением, предложите какие-нибудь идеи?

Вернусь, однако, к мысли о сопереживании – или, если хотите, о взаимопонимании, об отклике, в общем, о встречном движении души. Кстати, очень возможно, что именно духовный отклик является наиболее твердой основой такой эфемерной субстанции, как простое человеческое счастье. В чем выражается отклик? Глупо же считать, что фраза «я тебя люблю», общее хозяйство, дети, совместный поход в театр или даже совместный оргазм являются определяющими признаками. Увы, все это настолько далеко от души… Многое писано о взгляде, жесте, интонации и т.п. – то есть, теми невербальными средствами общения, которыми будто бы только и можно выразить «все». Спору нет, театральные эти средства весьма значимы. Казалось бы…

Но вот я вспоминаю лирическое стихотворение слепоглухонемой, весьма интеллигентной дамы (кстати, доктора наук) – стихотворение, поразившее меня в детстве и посвященное именно этому, то есть средству духовного отклика. Единственным таким средством, доступным для автора по понятной причине, оставалось прикосновение. Пусть я не могу увидеть твоих глаз, пишет эта женщина, пусть не могу услышать твоего ласкового голоса, но наше прикосновение – оно-то и даст мне все, что я не могу увидеть и услышать. Представляете, каково это прикосновение? Могут ли такие, как мы, хотя бы приблизительно ощутить остроту чувств, доставляемых этим единственным, универсальным средством? Возможно, в области чувств эта женщина была счастливее многих. Несмотря на весь общежитейский, бытовой трагизм положения слепоглухонемого и на то, что я, конечно, ни в коем случае не хотел бы оказаться в таком положении, я до сих пор (с тех детских времен) испытываю что-то вроде жадного, недостойного любопытства, своего рода зависти… в общем, очевидно неисполнимого желания испытать нечто подобное от своего собственного прикосновения. Но оставим это; я лишь хотел подчеркнуть, что вышеупомянутые стандартные средства выражения чувств вовсе не являются критически необходимыми; а вот электронная связь, казалось бы, такая утилитарная и бездушная, как раз и оказалась – по крайней мере для нас – именно таким средством, подарком небес, обретенным неожиданно и удачно.

Признаюсь (теперь я могу себе это позволить), что год назад темпы познания нами друг друга меня даже пугали. Помню, я с унынием думал, что станется со мной, если для Вас это всего лишь временная забава и если очередное Ваше послание окажется последним – Вы просто перестанете мне писать, вот и все. Конечно, я пережил бы это, но сделался бы несчастен. Мое счастье – это Вы, дорогая, это Ваша раскрытая мне навстречу душа, постигающая мою душу все глубже и глубже. Сейчас, в конце нашего первого совместного года, у меня даже возникает предположение (возможно, лишь немного опережающее действительность), что Вы уже в состоянии заметить, определить по каким-то едва заметным, косвенным признакам тот чудесный момент, когда я начинаю печатать одной рукой с тем, чтобы другая рука освободилась. Как сейчас, например. Конечно, определить это непросто. Ведь когда она отрывается от клавиатуры и заползает под стол, я и сам сперва как бы удивляюсь этому. Я ощущаю ее с некоторым беспокойством, как чужака, как третье лицо, нежданно вмешавшееся в наше двустороннее общение. Позже, по мере развития действа под столом, это беспокойство проходит.

Кстати, о руке. Заметьте, дорогая, что на протяжении всего столь знаменательного периода мы еще ни разу не обсудили дилемму… как бы ее назвать… скажем так, используя применяемый физиками термин – дилемму четности. Помните, из школьного курса – правило правой руки… правило левой руки… Из одного лишь факта, что классики науки пожертвовали на это столько времени и сил, можно заключить, что проблема немаловажна.

Итак, какая же – правая или левая? Преимущества и недостатки каждого из вариантов, казалось бы, очевидны. Я – правша, представитель большинства; для выраженного левши все мои рассуждения, естественно, подлежат зеркальной замене. Ради строгости изложения замечу, что физик, занятый микрочастицей или строением космоса, мог бы поспорить с этим «естественно». Однако, данное скромное исследование ограничено масштабами нашего с Вами срединного мира; так или иначе, примем как факт, что моя правая рука «лучше» – она лучше, чем левая, обучается, лучше ощущает, лучше печатает на клавиатуре; бесспорно, она более пригодна и к движениям возвратно-поступательного типа… Как видите, передо мной стоит проблема выбора. Я должен выбрать меньшее из двух зол: или печатать правой рукой, а дрочить, соответственно, левой, или дрочить правой рукой, но тогда левой придется печатать. Вопрос: существует ли здесь абсолютная истина, объективно применимая для всех моих коллег?

Ответ обескураживает. Не только абсолютной истины здесь быть не может, но и я сам, в зависимости от сиюминутного настроения, выбираю то один, то другой вариант и зачастую не могу определить, сделал ли я, собственно, правильный выбор. Бесспорно, неловкость левой руки снижает качество мастурбации – если бы я занимался этим «как все», то есть безо всякого компьютера, о левой руке не могло быть и речи. Но в равной степени неуютно печатать левой рукой, ощущая ежесекундное отставание моих эмоциональных выплесков от того, что происходит под столом – отставание, которого моя правая рука не допускает.

Как же быть? Не пойти ли по Вашему пути – отказаться от нажатия клавиш во время мастурбации? Такая мысль, признаюсь, прежде посещала меня неоднократно. Но я сильный человек, дорогая; я сумел вначале ее превозмочь, а затем и найти верный путь решения проблемы – самоусовершенствование. (Не поймите этого как вольный или невольный камешек в Ваш благоухающий огород. Карл Маркс, почитаемый мною для данного случая, более всего ценил в мужчине силу, а в женщине – слабость. Будьте слабы, дорогая; оставьте борьбу с природой на мою долю. Это скучно, если Вы будете «брать с меня пример».)

Под самоусовершенствованием я понимаю, наряду с общим духовным восхождением, каждодневный и упорный труд над голой техникой. Вообще говоря, именно так делают йоги; применительно к данной проблеме – музыканты, в частности пианисты. Я читал, что великий Скрябин как-то перетрудил правую руку. Он вообще не мог ею играть, дорогая. Но он не сдался – сосредоточился на одной левой руке и даже написал для нее концерт, технически настолько сложный, что сыграть его хотя бы правой исполнители считают за честь! Постепенно правая рука восстановилась, и этот случай только добавил маэстро совершенства и славы. Вот мой ориентир; я верю, что в один прекрасный день я внезапно и просто не замечу проблемы.

Но пока она есть. Моя левая – да, левая! – рука… впрочем, я написал уже достаточно много, чтобы Вы тоже могли приступить к нашему пленительному занятию, а потому –

SEND

Не так уж часто в жизни Филиппа приходилось ему бороться со сном. Разве что в студенческие годы, ночами в сессию – это знакомо многим, но это было совсем уж давно и помнилось лишь номинально. Другое было почти недавно и ассоциировалось с испанской автострадой под солнцем – красивой, бесконечной, предательски убаюкивающей своею гладкостью и мокро сверкающей вдалеке вследствие какого-то хитрого оптического обмана. В основном такое случалось в первый год их испанской эпопеи, когда страна была в диковинку и они познавали ее с жадностью и размахом, покрывая за сутки до тысячи километров на мощном, большом по европейским понятиям, взятом напрокат «ситроене». Постепенно, с коварной незаметностью, тело сладко расслаблялось, башка начинала мотаться из стороны в сторону, глаза слипались, и все проще становилось заснуть, а все сложнее – врубиться и контролировать события. В большинстве случаев для этого достаточно было, опомнившись, заговорить или энергично пожевать резинки; но бывало, наступал миг, когда простые способы не выручали, и прогнать сонливость можно было только путем мучительного, головоломного усилия мышц и воли. В один из таких моментов он вспомнил эпизод из старого фильма про войну – ленинградская блокада, «дорога жизни» через заснеженное озеро, грузовик с продовольствием, измученное от недосыпа лицо водителя, и самое наиважнейшее – металлическая фляжка, болтающаяся там в кабине и бьющая по голове водителя – специально, чтобы не заснуть. На ровнейшем шоссе, за рулем роскошного автомобиля, провожаемый снаружи пронзительно прекрасными пейзажами жаркой страны, а внутри обдуваемый нежными струями охлажденного воздуха, Филипп зло мечтал о бьющей по голове металлической фляжке. Жена – Аня, Анютины Глазки, Зайка – сидя рядом, иногда замечала его сонное состояние, с тревогой в голосе предлагала остановиться, чтобы он хотя бы полчасика подремал (сама она еще плохо водила тогда); но чаще она не замечала, он все-таки более или менее владел собой… поэтому она, слава Богу, так и не узнала, сколько раз они были близки к катастрофе. С какой-то точки зрения, можно было остановиться, ведь это был всего лишь отдых, туризм; можно было изменить маршрут, но тогда они не успели бы увидеть намеченное, а вот этого уже нельзя было себе позволить.

Путешествие было главной жизненной ценностью, важнее денег, которые на него расходовались, и уж конечно важнее работы, которая эти деньги приносила. Он всегда работал много и с охотой, но очень, очень редко приходилось ему недосыпать от рабочей нагрузки. Он обладал отличной физической выносливостью. Мог подолгу не есть. Даже не дышать мог дольше всех знакомых – как-то в юности на спор пять минут продержался без воздуха; но недосыпать было сверх его сил, и он был крайне недоволен в тех редких случаях, когда работа вынуждала его к этому. В сущности, он мирился с этим только потому, что работа давала деньги, без которых никакое путешествие не было возможным.

И сейчас, на исходе тысячелетия, после длинных, выматывающих переговоров, пьянки, гостиницы, шоссе с попытками заснуть на пассажирском сиденье, после ожидания в аэропорту и самолета, полного орущих детей, душного и холодного в разных фазах отнюдь не короткого рейса, затем еще одного ожидания и еще одного шоссе – после всего этого он находился в гнуснейшем состоянии перевозбуждения, как и всякий раз, когда случалось ему насиловать свой здоровый, естественный сон: общая отупелость, замедленная реакция и тяжелая, начинающая болеть голова, наполненная одними и теми же докучными образами. Это были события и мысли последних дней, уродливо искаженные, навязчивые, липкие… тексты документов – протокол испытаний, протокол разногласий, дополнение к договору, еще бумаги; согласования, факсы, звонки, кислые рожи заказчиков; фальшивые улыбки субподрядчиков, будущих конкурентов – нужно было лететь вдвоем, это по части Вальда; опять факсы и звонки; набитая жуликами гостиница; девочки, мальчики, галстуки, тюбетейки, очень жирный плов, пьянка (почти не пил), танец живота, испуганные его отказом девочки, обиженные тем же партнеры; опять факсы, опять жирный плов, опять пьянка (пил), прощальная пьянка (пил, и много)…

Машина неслась по ночному шоссе, мокрый снег хлюпал под шинами и стучал по днищу. Филипп ежился, ощущая себя потным, грязным, нездоровым, страдая от бессилия выбросить из головы всю эту муть и всем существом мечтая о завершении этой нескончаемой поездки. О, наконец-то! Последние брызги снега разлетелись перед радиатором. Машина замерла в двух шагах от подъезда. Щелкнули дверцы; водитель услужливо вынес небольшой чемодан и обратил к машине пультик сигнализации, скомандовал ей кратко попрощаться звуком и фарами, и эти спокойные, рутинные действия, медленное перемещение от двери к лифту, от этажа к этажу, от лифта к квартире быстро и явно успокаивали Филиппа, приводили в состояние просто расслабленное, просто усталое – привычное состояние, в каком он легко засыпал…

Зайка не вышла, что из-за планового опоздания самолета было тоже обычно и неудивительно. Он еще оказался в силах бесшумно закрыть дверь и освободиться от части одежды в прихожей. Бесшумно – только одна ступенька скрипнула – подняться наверх. Сбросить с себя оставшуюся часть одежды, самую отвратительную. Залезть под гостевой душ. И даже успеть получить короткое острое наслаждение от струи, ударившей по его размякшему, жаждущему покоя телу.

* * *

…Он был бодр и счастлив. Солнце, чистейшее небо, ветер, движение! Они мчались вперед, раздвигая собой разноцветные горы Андалусии, и его правая ладонь торжественно владела не рычагом скоростей, но Зайкиным кулачком, робким и трогательным. А навстречу – Боже! – навстречу им за полосатыми столбиками шоссе проносились:

библейские овечьи стада в травянистых предгорьях;

виноградники (полотняные мешочки подвешены вокруг гроздей, наливающихся благословенными соками);

пологие склоны, опоясанные рядами зеленых олив (сколько же надо было веков, надежд, тяжких ручных усилий, чтобы наносить на камни земельный слой, обиходить его и рассадить эти деревья, помочь им взрасти, а потом терпеливо ждать двадцать лет – через столько начинает плодоносить оливка, – может быть, уже и не успев застать первого урожая);

крутые, ребристые, палевые склоны, гордые в своей наготе, подступая к шоссе утесами, теснясь к нему высоко, почти отвесно – и вдруг разбегаясь, сползая, обрушиваясь в бездонные пропасти;

апельсиновые рощи с яркими грудами спелых плодов;

ослик – грязный, милый, нагруженный, бредущий между шоссе и полем;

маленькие пуэблос – два десятка каменных, потемневших от времени, слепленных друг с другом домишек, обитель трудолюбивых крестьян (женщина у двери моет щеткой тротуарную плитку; аккуратная церковь на крошечной площади; медленный ход солнца над сквериком с парой скамей; выбеленное здание постоялого двора – комнаты на втором этаже, ресторанчик на первом, собака дремлет посреди пустых столов на затененной террасе);

а внутри шоссе, по встречным полосам, с удвоенной скоростью неслись мимо туристские автобусы, огромные шумные автофургоны, трескучие, сверкающие ободьями колес стайки разновозрастных мотоциклистов – и просто легковые машины, такие же как у них, лучше и хуже, всяких цветов, модные и старые, семейные, открытые, спортивные, большие и маленькие;

и все это было настолько прекрасно, насколько вообще может быть прекрасна жизнь не всегда, а в редкие, особенные мгновенья.

* * *

Внезапный звонок смял овец с осликом и разорвал пополам дорогу. Разноцветной лавиною мимо пронеслись апельсины, автобусы и дома с черепичными крышами. Звонок сравнял горы и пропасти, свернул небо, как свиток, погасил солнце; звонок вырвал Филиппа из «ситроена», и рядом не стало Зайки, не стало вокруг ничего, кроме телефонной трубки, единственно удержанной Филиппом из хаоса, единственно соединяющей его с параллельной Вселенной.

– Что надо?

– Это я.

– Да.

– У нас проблема.

– Говори.

– Ты пришел в себя?

– Да, да, я в порядке. В чем дело?

– Не могу говорить. Собирайся. Я послал за тобой.

– Где Зайка?

– На месте. Быстрей, Монтрезор.

Трубка испустила гудки, сделалась бесполезной. Филипп вскочил. Мысли путались. Он был в одежде. Значит, душ привиделся?.. Вниз, вниз… Замелькали ступени перед глазами.

Машина была уже там, микроавтобус военного типа. Две пары рук бережно подхватили, помогли забраться вовнутрь. Машина рванула с места. Опять ночное шоссе, опять мокрый снег под колесами. Куда?

Машина резко остановилась. Люди в черном, сидевшие вместе с ним, покинули машину первыми. Они опять взяли его за руки, пока он спускался на землю, и продолжали крепко держать, когда он оказался на земле. Филипп посмотрел на них – это были незнакомые люди, просто охранники, неизвестно, свои или чужие. Он попытался вырваться, но они не отпустили его. Ловушка!.. Его повели к зданию. Его провели сквозь низкие мрачные своды. Его подвели к лестнице, ведущей вниз.

Ступени спускались все ниже. Спереди и сзади – люди в черном, по бокам – холодная каменная кладка. Факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… Наконец, показалась дверь. Человек в черном, человек в маске, из-под которой не было видно лица, тронул железное кольцо. Дверь заскрипела.

Филиппа ввели в большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько человек в высоких креслах, обращенных к залу.

– Покайся, несчастный… – сказал человек в центральном кресле на возвышении.

Филипп содрогнулся. Ужас сжал его сердце; гром зазвучал в ушах, многократно отдаваясь от камня.

– Признайся перед судом святой инквизиции…

Филипп упал на колени, заставил себя посмотреть на трибунал, ощущая себя средоточием его строгих, внимательных взоров. Молчать нельзя…

– ¡Herético!

Молчать нельзя. Он с трудом разлепил тяжелые губы и, мертвея, понял, что не слышит себя. Слова застревали в глотке, слова не выходили наружу. Бессмысленная, жалкая попытка доказать… оправдаться…

– ¡Herético!

Он съежился и прижал локти к животу; он сгруппировался так, как, должно быть, лежал в чреве матери. Он зажмурил глаза. Он заткнул пальцами уши.

Он охватил руками голову.

Он застонал.

Он проснулся, перешел в очередную реальность – может быть, еще более гнусную, из которой опять нужно было спасаться, уходить.

И он тихо стонал внутри себя еще какое-то время, прежде чем не заснул снова и прежде чем все, что было – овцы, и ослик, и Зайка, и горы, и ласковое солнышко – не возвратилось туда, откуда исчезло, прежде чем все эти части прекрасного, любезного сердцу мира не заняли свои законные, назначенные места.

Потом он опять спал и улыбался.

* * *

Итак, моя левая рука медленно, по-особому волнующе, расстегивает брюки, и здесь – еще одна прежде не обсуждаемая нами дилемма: «молния» или пуговицы? Эту дилемму, пожалуй, отложим на потом; сосредоточимся на настоящем. Рука моя благополучно форсирует гульфик, доставляя мне массу тонких тактильных ощущений, многообещающих, сладких в силу своей предварительной сущности. Нижнее белье, имея соответствующие прорези, обычно не влияет на процесс, хотя я и допускаю, что на определенном уровне моей технической (или, если угодно, эстетической) компетентности наступит момент, когда это будет немаловажно. Единственное, что мне пока что удалось открыть в столь деликатной области, это волнующее и необычное ощущение от хождения без трусов, в одних джинсах, особенно приятного в горячую летнюю пору – собственно, только в эту пору и возможного, ибо ходить без трусов зимой просто холодно.

Недостатков у такого хождения два. Во-первых, оно как бы не отвечает правилам гигиены. Именно «как бы»: это еще вопрос, что чище – часто стираемые джинсы или загаженные трусы, поэтому указанный недостаток чисто психологический. Встречайся я с женщинами в реальности, он бы мог мне навредить. Моя партнерша, узнав, что под джинсами у меня ничего нет, могла бы заключить, что я попросту грязнуля, и из предосторожности, чего доброго, даже отказалась бы от близости – конечно, если она, подобно героине «Истории О.», сама не поступает таким же образом. Однако, я не встречаюсь с реальными женщинами, кроме моей жены, которая хоть и никогда не ходит без трусов, но все же мало-помалу привыкла к этой моей манере (правильней сказать, смирилась с ней); таким образом, первый из описываемых мной недостатков хождения без трусов никакого вреда мне не наносит.

Второй недостаток, конечно же, будет понятен Вам, дорогая, как и любой другой женщине, вынужденной время от времени пользоваться прокладками и тампонами (о которых я хорошо информирован благодаря телевидению) для того, чтобы капли влаги, просочившись насквозь, не заляпали Вашу одежду. Я намеренно употребил слово «влага», как это делает телереклама, но в данном случае это не стыдливый эвфемизм, ибо моча имеет ничуть не меньше шансов просочиться, чем менструальная кровь (даже больше – мне кажется, она менее вязка и, следовательно, легче проникает между волокнами ткани). Вы спросите, почему же не промокать чем-нибудь типа салфетки выход мочеиспускательного канала после каждого его орошения? Возможно, для женщины это решает проблему – я не знаю настолько подробно устройства женского органа; что же касается мужского, то примите к сведению, дорогая, что, хотя мужчина и пытается после акта мочеиспускания стряхнуть с члена последние капли мочи (иногда – себе на штаны, в основном – на ботинки), это вовсе не значит, что несколько капель не задержатся в длинном (надеюсь!) мужском канале, чтобы выкатиться наружу при дальнейших движениях тела. Как Вы понимаете, промоканием мужской проблемы не решить. Результат ясен: несколько капель мочи, оказавшись снаружи, пропитывают близлежащую ткань и, в отсутствие трусов, выступают наружу. На светлых джинсах это очень заметно. Компромиссным решением явились темные джинсы, не очень-то приятные в жару… но разве это неудобство идет в сравнение с постоянным легким трением члена о грубую ткань, с самим сознанием, что между моим членом и окружающим миром – ничего, кроме этого единственного слоя!

SEND

Однако, я отвлекся, как и всегда. Рука моя уже давно коснулась крайней плоти, охватила ее, слегка зажала в себе и, как за шкирку, вытянула за нее мой настороженный орган наружу. Сейчас, когда эпистолярная моя мысль догоняет события, он уже слегка набух, располагая к спокойному, удачному акту. Мы уже описывали друг другу различные типы своих мастурбаций, однако я предложил бы счесть ту переписку неким предисловием общего, академического типа. Всякая же конкретная мастурбация, очевидно, должна бы сопровождаться изложением мельчайших деталей и, конечно, сопереживанием другой стороны. Если помните, с месяц назад мы уже касались этой темы. Вы возразили мне. Чтобы получать адекватный ответный импульс – таков был смысл Ваших слов, – чтобы наслаждаться максимально возможным сопереживанием, полагалось бы мастурбировать в прямом смысле on-line, то есть попросту воспользоваться страницей с чатом – благо, теперь таких достаточно.

Наверно, по большому счету Вы правы, но обсудить с Вами этот вопрос сразу же у меня просто не хватило духу. Попробую сделать это сейчас. Видите ли, такой способ общения имеет в моих глазах два очень больших недостатка, значительно более существенных, чем вышеописанные недостатки хождения без трусов. Во-первых, чаты с ходу превратились в пристанище физиологически бессильных, в лучшем случае сексуально озабоченных, грязных юнцов, спускающих от первого же напечатанного или прочитанного ругательного слова. Мне среди них неуютно, это не моя среда. Во-вторых – и это важнее, так как мы могли бы исключить первый недостаток, устроивши чат на двоих – во-вторых, жалкая щель диалогового окна, предназначенная для моей реплики, теснит мои чувства, не дает словам свободно вылиться на экран и уж во всяком случае быть обозреваемы так, как это можно в обычной почтовой машине. Как видите, оба недостатка чисто психологические. Есть и другие… не хочу останавливаться на них. Возможно, я несколько старомоден. Возможно, со временем мы все-таки перейдем к другому способу общения. Пока же я ощущаю себя достаточно «on-line» хотя бы потому, что в любой момент волен нажать кнопку

SEND

– и краем глаза уловить системное сообщение, что Вы уже получили и, верно, читаете эти строки. Однако я не просто отвлекся, а начинаю повторяться, в то время как под столом происходят очередные события. Мой член полностью набух и почти встал. Юнец из тех, что оккупировали чаты, конечно, задрочил бы на моем месте неистово и без промедленья, чтоб через минуту глупо, бездарно, смешно выплеснуть на пол парочку жалких капелек. Профаны!.. Нет, я не таков.

Я терпелив; я обстоятелен; в моих действиях есть система. По мере того, как головка члена самопроизвольно – верьте мне, это так! – высвобождается из плена окружающей его крайней плоти, мои пальцы сжимаются вокруг нее все более жестко и требовательно. Моя рука охватывает член так, что головка упирается в ладонь; подушечки пальцев скользят от основания члена до головки, пока член не встает настолько, что длины пальцев уже начинает не хватать для этого простого, но изысканного движения. Наступает сладкий момент, когда я могу изменить положение кисти и полностью забрать член в кулак. Я сжимаю кулак все сильнее. Члену – писал ли я Вам? – свойствен некоторый мазохизм. Парадокс… С одной стороны, столько эмоций от нежнейших прикосновений – и почти полная нечувствительность, например, к морозу. Это похоже на действие змеиного яда: малые дозы – жизнь, исцеление; доза побольше – смерть.

Я делаю несколько быстрых поступательных движений. Подобно тому, как это сделал бы юнец, но это чисто внешнее подобие. Дрочу ли я? Нет – лишь поддрачиваю. Своего рода прелюдия, пролог к настоящей мастурбации.

SEND

Теперь мой кулак разжимается. Он продолжает движения, едва касаясь члена внутренней стороной ладони; фактически единственной зоной касания сейчас стал нижний ободок головки. Замечали ли Вы, что головка эрегированного члена похожа на молодой подосиновик? Я разжимаю кулак, перехватываю член большим пальцем книзу и сильно сгибаю его, словно намереваясь сломать – это доставляет мне первую по-настоящему сильную порцию наслаждения. После этого я охватываю член прежним способом и сжимаю его грубо, как любой другой мастурбирующий, будь то юнец с чата или оленевод с Крайнего Севера. Я дрочу! Теперь мое внимание перемещается из материальной области в область идеальную. Я представляю себе Вас. Сегодня я не раздену Вас – Вы сделаете это сами. Вы снимаете с себя платье. Вы стягиваете его через голову. Я прикрываю глаза – Боже, сколько из-за этого опечаток – и вижу, как Ваше нижнее белье приподнимается, задетое краем платья, и на мгновение обнажает Ваш половой орган. О, этот мелькнувший в глазах черный треугольник… при виде его я ощущаю внутри члена колкое рождение первой капли – это, конечно, еще не сперма, лишь жидкость, долженствующая подготовить Ваше влагалище к будущему оргазму, вызвать у Вас ответный секрет… я должен удержать эту жидкость внутри, ни в коем случае не выпустить ее наружу, иначе оргазм не будет полным, цельным и продолжительным. Юнцы с чата этого не могут. Я – могу. Для этого нужно ослабить хватку и как бы начать все сначала – упереться головкой в ладонь… сместить кулак ниже… разжать его… Вы стягиваете с себя Вашу нижнюю рубашку. Кровь приливает к моей голове, мои пальцы сгибают член, я нахожу им Ваше жаркое влагалище… Я сегодня не буду проникать в него языком – Вы не обидитесь, дорогая? Я делаю это членом… О! О! Вот теперь – сильнее, теперь – быстрее… еще быстрее… Я чувствую, как сперма начинает волноваться, подступать изнутри осторожно, смешиваясь с прозрачным секретом… Так должно быть! «Еще, – шепчете Вы, – еще»… Да, дорогая… Мой кулак начинает работать как механическое устройство. Центр ощущений перемещается с поверхности члена вовнутрь; зрительные образы уступают место звуковым – я слышу Ваши стоны. Они становятся громче. Сперма подступает ближе к выходу. Теперь – самое важное. Главное – не поспешить. Отстраниться от всего… от эмоций, от воображения… только четкая, голая техника пальцев… четкий расчет… не поспешить… но и не… сейчас… вот сейчас…

оо

ооооооооооооооооо

оооооооооооооооооооооооооооо

оооооооо

оооооо

ооооо

ооооо

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

теперь ваша очередь дорогая

SEND

Филипп проснулся в очередной раз, по-видимому наяву, и немедля сделался мрачным. Темень в окне и приблизительное ощущение времени указывали на то, что до утра еще далеко, и это было плохо.

Медленно восстанавливая в памяти ночные события, он мысленно добрался до душа, осознал себя в гостевой, голяком лежащим на диване под пледом, и вяло удивился, как он еще вообще сумел доползти до дивана.

Он знал себя: если сейчас снова не заснет, если только позволит гадким командировочным картинкам опять пролезть в сознание, они безвозвратно овладеют им, вернут в прежнюю пакостную карусель, заставят жестоко мучаться до утра, а потом он поедет на работу разбитый и несчастный, и все пойдет кувырком. Этого никак нельзя было допустить. Нужно… нужно…

Рецепт был тривиален. Всеми силами удерживая в теле сладкое ощущение сна, стараясь не думать ни о чем, кроме ласкового солнышка, он медленно, очень медленно поднялся. Босые ноги приятно ощутили пушистую мягкость коврового покрытия. Не включая света, он шагнул, наступил на что-то тоже мягкое, но не пушистое, догадался, что это его разбросанная, нечистая одежда, и скривил нос. Как чудесно идти по ночной квартире обнаженным. В неподвижном, темном воздухе его телу было хорошо. Тихо, нежно, тепло… только осторожно… не расплескать… не думать об этих… об этом… вообще ни о чем…

Наслаждаясь почти обретенной властью над собой, он медленно, плавно вышел из комнаты, так же медленно и плавно спустился по лестнице – вообще ни одна ступенька не скрипнула! – и двинулся в кухню. Только тут он заметил, что за окном вовсе не ночь. Белый, мутно-молочный свет неприятно сочился в кухню сквозь полуоткрытые жалюзи. Штора, подумал он, глухая наружная штора в гостевой, она сбила его с толку. Значит, уже день. Черт побери, это было еще хуже.

Нет уж. Не будет он вставать. Он приехал среди ночи. И дико устал. Имеет он право выспаться или нет? Сейчас вот хряпнет… только больше, чем обычно, раз такие дела… и опять наверх, только не в дурацкую гостевую, а в спальню… под одеялко… Жмурясь от противного белого света, Филипп открыл холодильник, достал бутылку водки – холодную, красиво запотевшую – и повернулся к стеклянной полке, чтобы взять стакан.

И вдруг обнаружил, что он не один на кухне.

Вода хлынула из-под крана, и Филипп резко обернулся. Дева (почему-то ему подумалось именно так – не девушка и не девица, и не женщина тем более, а именно Дева) стояла, собственно, в четырех шагах от него, вполоборота, лицом к посудной раковине, и делала то, что и полагается делать возле посудной раковины – мыла посуду. Филипп обомлел. Это было так неожиданно. Затаив дыхание, он рассматривал Деву в профиль: высокая, значительно выше Зайки; нос прямой; волосы тоже прямые, длинные, каштанового цвета, стянутые в «конский хвост»; глаза большие и непонятного в профиль цвета; ноги вроде ничего; а вообще фигуру рассмотреть было трудно, так как мешал скрывающий формы передничек.

Дева мыла посуду. Филипп смутно припомнил: Зайка что-то говорила о домработнице, как раз перед его отъездом, но он был занят мыслями, пропустил мимо ушей… Ну ясно, подумал он… а она-то меня заметила или нет? Если я ее заметил не сразу… Впрочем, это можно понять: дурацкий свет, глаза после темноты, и вообще голова не в порядке… Так подумал Филипп, оправдывая себя, и с некоторым опозданием вспомнил, что он совершенно голый.

Полагалось бы поспешно уйти или чем-нибудь прикрыться (например, бутылкой водки), но какой был теперь в этом смысл? Если она уже заметила его (ну и что, кстати? Подумаешь, голый мужчина! Да откуда он вообще может знать об ее здесь присутствии? Почему бы квартировладельцу, думающему, что он дома один, не спуститься голым на кухню?)… итак, значит, если она уже заметила его, то самое разумное с ее стороны – отвернуться и сделать вид, что не заметила. И еще издавать какой-нибудь шум, чтобы якобы не услышать случайного звука, который он может произвести. Но ведь именно это она и делает. Она громко и очень медленно моет посуду. Значит, заметила… А может, нет? Если нет, то он должен, не делая резких движений, бочком удалиться из кухни, и она так и не увидит его. Впрочем, если заметила, он должен сделать то же самое – для того-то громко и медленно моется посуда. Филипп осторожно, не выпуская бутылки из рук, попятился. Конечно, глупо пятиться боком, если на тебя все равно не смотрят. Ему внезапно захотелось, чтобы Дева взглянула на него. Чтобы увидеть ее смущение – он-то уже овладел собой, уже не смутится, это точно. Он даже ощутил легкую эрекцию, совсем небольшую – если она посмотрит на него прямо сейчас, это будет, пожалуй, в рамках некой пикантности и даже красиво.

Он уже был готов оборвать свои столь недостойные мысли (хотя и не был уверен, что оборвет), но в этот момент произошло событие, вмешавшееся в его планы. А именно – зазвонил телефон.

Филипп вздрогнул, едва не уронил бутылку – нервишки, мать их! – и заметил, что Дева вздрогнула тоже, но так и продолжала мыть посуду, как заведенная. Должна ли домработница брать трубку? Во всяком случае, нормальным было бы обеспокоиться, обернуться. Ну, что ж. Значит, видела. По крайней мере ясность внесена. Уже нисколько не стесняясь, он прошел к столу, взял телефон, присел на подоконник насколько мог поизящнее, вполоборота, так, чтобы ей было уже почти прилично посмотреть на него, а ему – не делать вид, что прикрывается.

– Слушаю, – сказал он негромко, глядя в пространство перед собой.

– Я бы тебя не дергал… Дал бы поспать…

Конечно, это был Вальд Пионтковский. Кто же еще, как не ближайший друг и компаньон – Партнер! – вечно ухитряется ставить его в самые идиотские ситуации. Разумеется, из соображений высшего порядка и недоступных уму. Разумеется, вежливо извиняясь при этом.

– Говори, – разрешил Филипп.

Все начиналось как обычно.

– Если будем раскачиваться, клиент уплывет.

– Ясно.

– Я бы тебе сказал вчера, но события разыгрались после обеда… я звонил… но мне сказали, что ты уже…

Вежливость надоела.

– Партнер, – Филипп поморщился, – давай по существу.

– Это бензиновая фирма. С ней работали люди Гонсалеса. Ты знаешь Гонсалеса? Гонсалес – это начальник проекта номер двадцать пять; перед отъездом ты представил его на должность начальника отдела.

– Припоминаю.

– Очень хорошо. Задачу ты помнишь едва ли… просто мелкая халтура, пошла мимо тебя прямо к плановикам… И вдруг два дня назад…

– Что им надо?

– Все, на что мы способны.

– Даже включая…

– Вплоть до того.

– Хм.

– Но в кредит.

– Какой объем?

Пиотровский замялся.

– Э-э… Миллион? Пока не знаю.

– Хорошо. Обсудим. Можно поспать?

– Партнер, – голос в трубке начал осторожно повышаться, – ты послушай, о’кей? Их вовсю окучивают, мы попали в самый… самый такой момент… Партнер, их надо прихватить, понимаешь?

– Кажется, да. Кажется, понимаю.

Филипп зевнул.

– Понял окончательно. Все?

– Я хочу, чтоб ты прямо сейчас переговорил с их человеком.

– Вот так, прямо сейчас.

– Да.

– Но это невозможно, я хочу спать… Я еще не созрел для этого разговора. Давай я тебе перезвоню через… э-э…

– Это срочно. Нужно прямо сейчас.

– Их хотя бы проверила служба безопасности?

– Она бы проверила. Но ведь у нас ее нет.

– Ну, тогда это несерьезно.

– Давай я лучше тебе расскажу…

– Не надо, – перебил Филипп, – пойми: такой, какой я сейчас, я скорее напорчу. Ты представляешь себе, какой я? После этих выматывающих переговоров, пьянки, гостиницы, шоссе с тщетными попытками заснуть на пассажирском сиденье… после ожидания в аэропорту и самолета, полного орущих детей, то душного, то холодного, затем еще одного ожидания и еще одного шоссе…

– Ты в состоянии перевозбуждения.

– Да, в гнуснейшем.

Трубка издала глубокий вздох.

– Ну, что ж, – сказала она вкрадчиво, – тогда конечно… Тогда мне придется звонить самому… Другого выхода просто не вижу.

– Дешевый шантаж, – сказал Филипп с некоторой тревогой. – Партнер?.. Сейчас другой год, не девяносто первый. И мы другие. Давай прекратим эти импровизации.

– Вот ты приедешь, и мы подискутируем, о’кей? Поговорим обо всем спокойненько. А сейчас… если не хочешь, чтобы я занимался этим… возьми себя в руки, сосредоточься и позвони.

– Черт, – буркнул Филипп уже раздраженно, – я же ни черта не знаю, что там за люди, что за проект… да и какая разница, кто позвонит? Телефон, кредит, твою мать… Я категорически против! Ведь мы уже проходили все это, я неправ? О чем-то договорились, нет? Было такое, или я неправ?

– Партнер, ну давай поговорим по существу, – душевно сказала трубка. – Ну пожалуйста. Ты потом сам увидишь. Ты просто устал, зол… Я понимаю…

– «Понимаю», – хмуро передразнил Филипп. – Где было твое понимание, когда я ехал один к этим талибам?

– Признаю! – крикнула трубка. – Всецело! Факсы, звонки… жуткая гостиница… девочки, мальчики, галстуки, тюбетейки, жирнющий плов, пьянка, танец живота… Ужасно! Ошибся, да… Согласен!

– И сейчас ошибаешься.

– Нет! – истерически заверещала трубка. – Сейчас нет! Фил, партнер! Так надо! Чую нутром! Последний раз, правда!

Филипп почувствовал, что теряет способность к сопротивлению.

– Короче! – настырно пищала трубка. – Никаких деталей! Общие пузыри… брэйнсторминг… Фил, это твое! Десять минут, ты умеешь… Вот послушай… У них…

Филипп, ненавидя трубку и презирая себя за безволие, тяжко вздохнул и поискал глазами сигареты. Кухонные сигареты должны были лежать тут же на подоконнике – штатном месте для них и для пепельницы тоже; но пепельница стояла на штатном месте, как всегда, а сигарет рядом с ней почему-то не было.

Новая женщина в доме, подумал Филипп.

Начинается.

А новая женщина – точнее, Дева – между тем закончила долгое мытье трех тарелок и слегка повернула голову, чтобы, наверно, выяснить, уместно ли дальше делать вид слепой и глухой особы. Их взгляды встретились – театрально спокойный взгляд Девы и взгляд Филиппа, весьма уже раздраженный из-за отсутствия сигарет. Трубка поспешно, пискляво испускала поток информации. Филипп не то что забыл про свою наготу, но нервный телефонный разговор сам по себе был достаточно извиняющим обстоятельством, как бы ширмой… а тут еще и сигареты, отсутствующие где положено. Он, конечно, мог бы с телефоном в руке отправиться вкруг по кухне в поисках сигарет, но, во-первых, шнура не хватало даже до холодильника (сколько раз собирался завести хотя бы одну бесшнуровую трубку…); во-вторых, это значило бы просто дефилировать голым перед незнакомой женщиной – Девой, черт побери! – в-третьих же, он и понятия не имел, куда она могла поместить эти несчастные сигареты.

Он положил телефон себе на бедро, придерживая его одной рукой, непринужденно, будто бы и не закрываясь, прижал трубку к уху плечом, а другой рукой, спеша, пока Дева не отвела взгляд, недвусмысленно изобразил свою нужду в сигарете. Дева наморщила лоб, покрутила головой по сторонам, а затем выдвинула ящик со столовыми приборами и достала из него сигареты. Хорошо хоть, не забывчива… Она подошла к Филиппу походкой ровной, отнюдь не смущенной, но и не вульгарной тоже, продолжая смотреть на него безо всякого выражения – глаза у нее были прозрачные и голубые, но не такие темно-голубые, как у Зайки, а светло-голубые, почти серые – и протянула ему пачку с галантно выдвинутой наружу одной из сигарет, которую Филипп схватил с жадностью и нетерпением.

Тем временем Дева сообразила, что к сигарете полагался бы огонь – эта задача, видимо, была для нее сложнее, так как бессистемные ее поиски по кухне продолжались не менее пятнадцати секунд, пока она не обернулась вопросительно к Филиппу и он не ткнул пальцем в направлении новомодной универсальной плиты, над которой висела длинная и вполне традиционная газовая зажигалка.

Прикурив наконец (после чего Дева просто исчезла из кухни), затянувшись и испытав определенное удовольствие, Филипп вольготно сел за стол, водрузил на него пепельницу и телефон, а затем, освободивши уже обе руки, вскрыл бутылку водки и тоже с удовольствием, хотя и меньшим, отхлебнул из горлышка два приличных глотка. После этого он почувствовал себя немного лучше и прекратил затянувшийся монолог телефонной трубки с помощью нескольких интенсивных и кратких выражений.

– Но мы договорились?.. – заныла трубка.

– Я перезвоню, – пообещал Филипп.

– Точно?

– Точно, … ! Дай прийти в себя.

Он нейтрализовал докучный источник звука, совершил правильные действия со стеклянным шкафом и холодильником и в результате поимел стакан апельсинового сока с двумя ледяными кубиками. После глотка сока во рту стало совсем хорошо, да и водочка уже, похоже, начинала действовать. Филипп затушил сигарету и со стаканом сока в руке, позвякивая ледяными кубиками, звучно отхлебывая из стакана и шлепая по матовым кухонным плиткам босыми подошвами (теперь была его очередь производить побольше шума), дошел до лестницы и поднялся по ней, скрипя всеми подряд ступеньками и никого, конечно, не встретив по дороге. Затем он открыл дверь в спальню, на всякий случай бочком, но и тут никого не было («…вот интересно, если бы Зайка была дома и спустилась бы как раз…»); допил сок («…а пришла бы домой… а мы там с этой… а я там…») – и, что поделаешь, полез под душ («…удобно вообще-то ходить голым – не нужно специально раздеваться…»), так как складывающиеся обстоятельства в данный момент требовали именно этого.

2

И поднял я глаза мои и увидел: вот, появились две женщины, и ветер был в крыльях их, и крылья у них как крылья аиста; и подняли они ефу и понесли ее между землею и небом.

И сказал я Ангелу, говорившему со мною: куда несут они эту ефу?

Тогда сказал он мне: чтобы устроить для нее дом в земле Сеннаар, и когда будет все приготовлено, то она поставится там на своей основе.

Захария, V, 9-11

Когда наполнены были сосуды, она сказала сыну своему: подай мне еще сосуд. Он сказал ей: нет более сосудов. И остановилось масло.

И пришла она, и пересказала человеку Божию. Он сказал: пойди, продай масло и заплати долги твои; а что останется, тем будешь жить с сыновьями твоими.

4-я Царств, IV, 6-7

И сделал Давид себе имя, возвращаясь с поражения восемнадцати тысяч Сирийцев в долине Соленой.

И поставил он охранные войска в Идумее; во всей Идумее поставил охранные войска, и все Идумеяне были рабами Давиду. И хранил Господь Давида везде, куда он ни ходил.

2-я Царств, VIII, 13-14

Довольно-таки задолго до конца тысячелетия, то есть когда Филиппу шел седьмой год, отец принес домой большую карту полушарий и повесил ее на свободной стене в Филипповой комнате. Через какое-то время общение с картой сделалось одним из его любимейших дел. Карта затягивала. Стоило глянуть на нее и прочитать парочку названий – например, «Магадан» или «острова Туамоту», как этот процесс трудно было остановить; он мог продолжаться час или больше. Трудно сказать, что особенно интересного было в чтении географических названий. Может быть, в Филиппе пропал великий топоним. А может, он таким образом давал выход воображению, пытаясь себе представить, как может выглядеть неизвестный город Магадан и что за народ населяет острова Туамоту. В познавательных детских книжках, как и во взрослых справочных изданиях, он находил кое-какие сведения о городах и континентах, но эти сведения были скудны, скучны и, как втихушку подозревал Филипп, не всегда достоверны.

Поскольку в то время, когда Филипп разглядывал карту полушарий, понятие «заграница» было сугубо абстрактным, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь он сможет вполне реально посетить такие города, как Толедо или Лос-Анджелес. В то время эти города были для него всего лишь кружочки на карте. Ну, а если совсем по-честному, то у него было большое подозрение, что по крайней мере часть этих нарисованных городов и на самом деле не более чем кружочки на карте. Существуют ли они вообще? К примеру, город Симферополь существовал, так как Филиппа возили туда на поезде – по ходу поезда можно было заодно убедиться в существовании Белгорода, Харькова и многих других городов; не было также оснований сомневаться в существовании Вильнюса, в котором Филипп не был, но в котором родился дядя Шура.

Взрослые, напичканные географическими названиями, были одним из заслуживающих доверия первоисточников. Скажем, в городе Чикаго жил родственник папиного сослуживца. Жил-жил, да и умер, оставил сослуживцу наследство – трудно сказать, большое или нет, так как сослуживец все равно передал его в какой-то Фонд Мира; да и черт с ним, с сослуживцем – главное, что эта история свидетельствовала о существовании Чикаго. Существовал Стратфорд-на-Эйвене, так как именно в нем родился Шекспир. Существовало множество больших городов, о которых упоминалось в газетах. А вот как быть с маленькими городами, в которых никто не был и никто не родился, с маленькими кружочками, особенно на полупустых местах, куда так и просится какой-нибудь город? Ведь карты составляют люди, картографы. На месте картографа Филипп и сам бы не утерпел – добавил бы кружочков, где посвободнее, и названия бы тоже придумал. Например, что за город Лейвертон на краю карты, в далекой Австралии? Никто из знакомых не слышал ни о каком Лейвертоне. Правда, в энциклопедическом словаре Лейвертон есть, но вдруг составители словаря тоже придумали про него, вслед за картографом? А убери его с карты – вообще пусто будет, в этой Австралии и так-то городов кот наплакал. Подозрительный город Лейвертон. Запросто может не существовать.

Тоже вот Толедо. Ну да, конечно: бывшая столица Испании. А почему кружочек такой маленький? Вот Ленинград – бывшая столица, а город-то большой! Нет уж. Если уж старые города исчезают, это насовсем. Троя, например, или эта, как ее… Мангазея… Ну, был когда-то Толедо… разрушился со временем… теперь какие-нибудь раскопки, а картографы все рисуют кружочек по старой памяти – хорошо хоть маленький, без претензий.

А вот что Филиппу нравилось, так это переименования. Он отмечал их на карте. Был, к примеру, какой-то маленький Уссурийск – окруженный, конечно, дремучей тайгой, с тиграми на окраинных переулках… и вдруг сделался Ворошиловым. Как, должно быть, жизнь сразу изменилась в этом таежном городке! Какие счастливые стали люди, как гордо сообщили в письмах всем своим родственникам и друзьям: теперь уж не пишите нам в Уссурийск, пишите в Ворошилов! Даже тайга, пораженная, отступила. Филипп прикладывал к карте линейку, вычеркивал название «Уссурийск» и, аккуратно выводя буковки, вписывал: «Ворошилов». Шло время, и вместо названия «Ворошилов» появлялось еще одно, даже более значительное: «Никольск-Уссурийский». Вот уж радуются люди… Филипп вычеркивал, вписывал… Через какое-то время город опять становился Уссурийском, и Филипп видел в этом отрицание отрицания – он уже был взрослым и умным, изучал диалектический материализм…

Продолжая взрослеть и умнеть, он с удивлением обнаруживал все больше выдуманных вещей в непосредственной от себя близости, и детские подозрения насчет далеких маленьких городов стали неактуальны. Однако суеверный их след так и остался в душе, и по мере его путешествий по одной шестой, как бы в пику кружочкам, увиденным наяву, в противовес их унылой реальности из сборного железобетона, полные тайны названия далеких чужих городков выплывали из детства за грань обыденного, становились просто красивыми словами, символами недостижимой мечты.

И даже когда замок с границы был снят, он сторонился людей, возвратившихся издалека. Избегал слушать их, захлебывающихся от восторга, тасующих фотографии, как игральные карты. Боялся профанаций, подмен, пошлых речей о его запредельной мечте… его Дульсинее…

* * *

– Ты какая-то не такая сегодня, – с легкой досадой сказала Вероника. – Какая-то озабоченная. Что-нибудь произошло?

Они сидели в полупустой кофейне, обнаруженной ими с год назад и с той поры предпочитаемой другим заведениям, так как здесь было чисто, вкусно, умеренно по цене и не людно в дообеденное время. И официанты, забавные молодые ребята, с неизменным предупредительным уважением относились к двум красивым дамам, чьи нечастые, но постоянные утренние встречи в этом кафе стали некой традицией.

– Ты здорова?

– О, да, – Ана рассмеялась. – Да, вполне.

– Что-то случилось, – пристально глядя на подругу, заявила Вероника. – Я же вижу. Расскажи?

Ана задумчиво покачала изящной головкой.

– Психоаналитические дела. Знаешь?.. Повезло русским бабам, что нет у них массовой привычки таскаться по психоаналитикам. Иначе – представляю, сколько накосили бы всякие проходимцы. Наша баба – не ихняя баба. Небось, последнее с себя бы сняла…

Вероника молчала, смотрела требовательно.

– Ну хорошо, – пожала плечами Ана, – хотя это такая… ерунда, с одной стороны… Помнишь, мы говорили о домработнице?

– Да, ты искала…

– Я взяла. Собиралась тебе рассказать.

– Уже пропало что-то, – предположила Вероника.

– Так тоже можно сказать, – усмехнулась Ана, – но не то, что ты думаешь… Ах, это долгий разговор.

Глазки поискали официанта, нашли, мило мигнули.

– Слушай, давай выпьем по чуть-чуть. А то все кофе да кофе… Я сейчас угощу тебя такой славной штукенцией… Вадик, у вас бывает «шеридан»? – спросила она у официанта.

– Обижаете, мэм, – развел руками официант Вадик.

– Отлично, а вы умеете его наливать?

– Мэм! – воздел руки Вадик. – Это вопрос индивидуального вкуса! Одни требуют смешивать, зато другие нет!

– Если захотим, смешаем и сами.

– Понял вас, – с гротескной серьезностью склонил голову официант. – Два «шеридана»? Со льдом?

– Да, только льда чуть-чуть. И еще – будьте любезны, пепельницу.

Вадик ушел. Ана достала из сумочки плоскую пачку хороших дамских сигарет и копеечную разовую зажигалку.

– Ты меня пугаешь, – сказала Вероника.

– Последний раз я курила…

– Я не об этом.

– А-а, – Ана опять усмехнулась. – Я же тебе сказала, ничего особенного. Просто долгий разговор.

Она закурила. Принесли пепельницу.

– Может быть, даже не столько долгий, сколько…

Принесли «шеридан», и Вероника почувствовала знакомое нежное умиление, наблюдая, как самозабвенно ее подруга вторгается соломинкой в двуслойный напиток. Долгий разговор почтительнейше ожидал конца церемонии; Анютины Глазки послали Веронике мимолетный, легкий укор за уклонение от участия в торжестве.

– Ну попробуй!..

– Класс, – отозвалась Вероника, попробовав.

Ана просияла.

– Я знала, что тебе понравится. Светлый слой похож на «бэйли», но это не совсем «бэйли», как ты считаешь, или я ошибаюсь?

– А ты спроси.

– У кого? – удивилась Ана. – У них? Откуда же они знают?

– Раз торгуют этим, значит, что-то должны знать…

Ана пренебрежительно махнула рукой.

– Спасибо еще, что наливать умеют. Про такие вещи нужно читать в специальной литературе… при этом смотреть еще, что за издательство… кстати, я привезла с собою один журнал, там такое стекло – чудо! Помнишь, я рассказывала – «Леонардо»? Я тебе покажу… Значит, решено: включаем в меню по рюмке «шеридана», vale?

– Vale, – улыбнулась Вероника. – Однако, – напомнила она, – ты начала про домработницу…

– Да, да… У меня никогда не было домработниц. Помнишь мои страхи и сомнения? Неделю назад я стала звонить. Разным людям; среди прочих и Марковой – помнишь Маркову? Сейчас мы видимся редко, но она и сама держит домработницу, и знакома со многими такими людьми… Мы мило поболтали. Буквально на следующий день она перезвонила мне и сказала, что ее бывшая начальница отпускает хорошую домработницу и согласна, чтобы она дала мне ее телефон.

– Кого – ее? – спросила Вероника.

– Начальницы, не домработницы же…

– Ну, мало ли… Хотела уточнить.

– Начальницы. Я позвонила. Интеллигентная пожилая дама; между прочим, Анна Сергеевна, как и я.

– Послушай, – нахмурилась Вероника, – это забавно, что Анна Сергеевна, но разве от хороших домработниц избавляются? Или я чего-то не понимаю?

– Именно это меня и тревожило, то есть я хотела выяснить причину. Маркова сказала, что она – домработница – просто стала им не нужна. Если есть первоисточник, зачем же я буду уточнять у Марковой?

– Ага.

– Итак, я позвонила. Поговорили о Марковой, о том о сем. Эту тему, представь себе, Анна Сергеевна подняла сама. Она сказала так:

«Многие думают, что с уволенными домработницами дело иметь нельзя, потому что хорошую домработницу не отпустят. И я очень рада, что Вы мне позвонили, – сказала она, – потому что я хотела бы принять участие в судьбе этой девушки и хотела бы, чтобы она попала к хорошим людям».

Надо сказать, что к этому моменту нашей беседы ее основная тема была затронута нами в самых общих словах, а образ домработницы в моем представлении почему-то являл собой полную, хлопотливую тетушку лет этак сорока пяти, может быть, даже в чепчике, и непременно пышущую здоровьем.

«Вы сказали, девушки?» – переспросила я.

«Да, девушки, – подтвердила она, – молодой девушки, по имени Марина и с привлекательной внешностью; и это основная причина того, что мне трудно ее устроить».

«Понимаю, – сказала я, – то есть я, кажется, понимаю, почему ее трудно устроить, но не понимаю, почему девушка с привлекательной внешностью вообще пошла в домработницы. Согласитесь, что это кажется странным. Даже если это не основное ее занятие… Сейчас для привлекательной девушки столько всяких возможностей…»

«Положим, возможностей было много всегда, – так сказала Анна Сергеевна. – Видите ли, Марина кое в чем отличается от многих. Во-первых, она из деревни, и ей удалось сохранить редкую для нашего времени моральную чистоту…» – Именно так она и выразилась, с достоинством и вполне серьезно. – «А во-вторых, – сказала она, – эта девушка верующая… правда, исповедания не православного; кажется католичка… словом, такая работа соответствует ее мировоззрению, точнее желанию помогать людям. Кроме того, Вы угадали, что это не основное ее занятие; она работает медсестрой, и здесь еще одна причина того, почему не так-то легко ее устроить – работа в больнице посменная, и она может работать в доме только два дня через один, по скользящему графику, а это, как Вы понимаете, далеко не всем подходит».

«Однако, чтобы работать медсестрой, – уточнила я, – нужно специальное образование, не так ли?»

«Да, конечно. У нее есть соответствующий диплом».

«Просто Вы сказали, что она из деревни…»

«Я имела в виду ее происхождение и воспитание. А медицинское училище она закончила в своем районном или даже, кажется, областном центре».

«Теперь мне более понятны обстоятельства, – сказала я, – но разрешите нескромный вопрос? Если Вы, по Вашим собственным словам, принимаете участие в судьбе этой девушки, причем участие, как я вижу, искреннее и, более того, горячее, то отсюда естественным было бы сделать вывод о Вашей глубокой к ней симпатии и даже, может быть, человеческой привязанности. В таком случае, почему же Вам вообще понадобилось от нее отказаться? И, если Вы так ее полюбили, не будете ли Вы в какой-то степени страдать от ее отсутствия?»

«Вы и здесь угадали, – с грустью ответила Анна Сергеевна, – мне действительно будет плохо без Марины; но почему Вам не приходит в голову, что это не я пожелала, как Вы выразились, от нее отказаться, а наоборот, она сама решила уйти от меня?»

«О, простите, – сказала я смущенно, – я чувствую, что едва ли не обидела Вас… Вероятно, такова инерция мышления. Просто я помню, что раньше домработницу действительно было трудно найти, и за хороших домработниц держались хозяева; теперь же все наоборот – трудно найти работу… и, если с обеих сторон нет каких-нибудь особенных требований… а оплата соответствует объему труда…»

«Не беспокойтесь, – мягким тоном сказала моя собеседница, – я на Вас не в обиде; видно, я должна разъяснить Вам возникшие отношения так, как сама их понимаю. В своей работе на дому Марина видит не только способ заработать деньги, но и возможность быть полезной людям, которые нуждаются в ее… даже не труде, а скорее помощи или, если хотите, участии. По причинам, обсуждать которые я полагала бы неэтичным, она не может или не желает завести собственную семью; но у нее есть потребность ощутить семейный уют, пусть вначале чужой, который, однако, делается для нее своим, если она видит, что без нее обойтись трудно. Когда-то давно, в пору моего детства, домработницы зачастую становились для хозяев более близкими, чем иные члены семьи… К несчастью, сегодняшняя обстановка в нашей семье сильно отличается от той, в которой у нас появилась Марина. Тогда, то есть год назад, жена моего сына – а мы живем вместе с его семьей – была на последнем месяце беременности; и в то же самое время мой муж слег с тяжелой болезнью. Я не могла позволить себе бросить работу за год до пенсии. Мы были натурально в отчаянии. И тут Бог послал нам Марину. Для всех нас это был трудный год…»

Ана помолчала, закурила еще одну.

– А дальше? – спросила Вероника.

– Дальше она заплакала, – хмуро сказала Ана. – Я растерялась, стала ее утешать. В последующем разговоре выяснилось, что муж ее два месяца назад умер. Невестка отняла ребенка от груди и занялась хозяйством. Наконец, сама она, моя тезка, оформила себе пенсию. На следующий же день, по ее словам, Марина заявила, что уходит.

– Это согласуется с ее учением о миссии Марины, – заметила Вероника. – Три бабы в одной кухне, явный перебор.

– Положим, не только это, – сказала Ана. – Муж имел какой-то доход. Муж умер – дохода не стало, а домработнице-то надо платить. Сын, видно, не слишком богат, если квартиру не разменяли… Вдобавок еще непонятно, какие отношения были у Марины с той невесткой. Сдается мне, не самые лучшие.

– Ну ясно… Молодая и привлекательная…

– Возможно, – уклончиво сказала Ана, – и к тому же человек свекрови… Не завидую я этой Анне Сергеевне.

– Постой, что значит «возможно»? – насторожилась Вероника. – Ты сказала, ты ее взяла?

– Взяла, да…

– Так что ж – было так трудно определить, привлекательна она или нет?

Ана слабо улыбнулась.

– Представь себе. Она и в самом деле какая-то другая. Она… как бы это сказать… миловидна, да. Но насчет привлекательности… – Ана пожала плечами. – В общем, будь я мужиком, я бы на нее не клюнула.

– Ох, Зайка, – неодобрительно покачала головой Вероника, – не было у бабы забот… На кого она хоть похожа?

Ана задумалась.

– Блондинка, очень светлая, с зелеными глазами… Высокая… Нет, не то, – досадливо перебила она себя, – этак я тебя только с толку собью… Впрочем… помнишь голливудский фильмец про русалку? Милую такую комедию? Не помню актеров…

– Да… кажется… да, да.

– Она похожа на ту актрису… или русалку…

– Сигаретку будь добра, – пошевелила пальцами Вероника. – Значит, ты взяла эту похожую на русалку Марину и создала себе проблему. Так?

– Дорогая, – сказала Ана, протягивая подруге курительные принадлежности, – ты права и не права одновременно. Я и впрямь создала себе проблему, но эта проблема вовсе не в Марине как таковой. Я же сказала тебе – это психоаналитическая проблема. Не знаю, поймешь ли ты меня… Рассказывать дальше?

– Вообще-то, – поджала губы Вероника, – я считаю себя твоей подругой… или тебя – своей…

– Да, ты права, – решила Ана, – я должна тебе рассказать. Но тогда потребуется еще что-нибудь… например, «шеридан»… и сигарета…

– Третья подряд, – бесстрастно отметила Вероника.

– Хорошо, – кротко вздохнула Ана, – обойдемся… Вадик!

Она сделала заказ. За соседний столик с шумом опустились двое русских бизнесменов, выложили на скатерть джентльменский набор – сигареты, зажигалки, электронную записную книжку, авторучку, журнал, трубку сотового телефона. Вадик принес «шеридан».

– Итак, – сказала Вероника.

– Моя проблема, – сказала Ана, – не в Марине, а во мне самой. Ты же знаешь – у меня с Филом все в порядке. Говоря высоким слогом, я по-настоящему счастлива.

– Проблема в том, что ты счастлива?

– Если хочешь, да; я слишком привыкла быть счастливой и вдруг поняла, насколько уязвима эта позиция. Однако, мы никогда всерьез не обсуждали эту тему – понимаешь ли ты, что такое счастливая женщина? Поговорим о счастье.

* * *

В отличие от австралийского города под названием Лейвертон, в существовании Мадрида Филипп никогда не сомневался. Мадрид был столицей; он был реален, как испанский язык; более того, он был Real, то есть королевский. Он был парадоксально Real, как понял Филипп, когда жарким временем сиесты, в сквере прямо напротив королевского дворца, компания таких же, как в России, цыганок лишила их налично-денежной ценности.

Толедо же обретал свою реальность постепенно.

Рекламка в витрине бюро путешествий.

Кружочек – большой! – на карте автодорог.

Голубой транспарант на шоссе – указатель направлений. Toledo. Еще Toledo. И еще.

Цифры справа – километры до города.

И все меньше и меньше. И вовсе ноль.

Они въехали в город.

* * *

Среди изрядного множества новых процедур, долженствующих стать бытовыми традициями в новом жилище Филиппа, одна стояла неким особняком и была мила своей сибаритски-снобистской сущностью, а именно – совершение выбора: душ или джакузи. Это не было похоже на прежний выбор между душем и ванной, определяемый соображениями в основном узко прагматическими – то есть, запасом собственного времени, возможностью занимать единственный в квартире санузел, текущей стабильностью горячего водоснабжения, степенью общей усталости тела, а также конкретной гигиенической потребностью. Нет, не то было теперь. Поскольку и душевая кабинка, и джакузи, сделанные по наивысшим стандартам, призваны были доставлять человеку радость во всех отношениях, начиная со своих сияющих внешних форм, выбор между ними определялся теперь в первую очередь эстетическими запросами момента, в некотором роде капризом, прихотью; так гурман выбирает в хорошем ресторане блюдо, слабо руководствуясь при этом собственно чувством голода. Уже само то, что он, Филипп *ов, ежедневно делает этот сложный и красивый выбор, наполняло его приятными, самодовольными ощущениями. На своей сумасшедшей работе ему ежедневно приходилось решать массу разных проблем, в том числе и сложнейших, и даже таких, которые было по силам решить только ему, одному человеку из многомиллионного города; но этот факт, которым он мог бы по праву гордиться, доставлял ему отнюдь не удовольствий, а лишь неврозов перед лицом огромной ответственности. А вот выбор между душем и джакузи, не требующий ни умения, ни заслуг, почему-то был для Филиппа источником гордости, чувства собственного достоинства и покоя.

На сей раз он выбрал душ, как средство мобилизации к предстоящей ему телефонной атаке. Он уже знал за собой это новое качество, новый навык или, может быть, прием – за четверть часа до встречи, до важной беседы кратко обежать мыслью вокруг созданной ими со Вальдом империи… правда, совсем еще маленькой, но все же империи: ему нравилось это надменное слово, и маршальский жезл все яснее прощупывался в захламленной глубине его бывалого жизненного ранца. Итак – объять рачительным, въедливым взглядом любимое детище, прикинуть его нынешний потенциал, нащупать слабинки, разглядеть скрытый резерв, потом – выше: обнаружить его среди многих подобных, увидеть, чем оно лучше других и чем, не дай Бог, уступает – это плохо, но это нужно знать; и, наконец, движение в сторону – к клиенту, партнеру, конкуренту: что мы предложим? чем прельстим? не попадем ли в ловушку? не напустим ли благостных пузырей сверх меры? И дальше: что за люди? чего хотят? что дадут? а что могли бы? И еще: с кем связаны? от кого зависят? и кто зависит от них?

Он уже привык создавать и оценивать общую картину, именно таким способом настраивая себя перед новыми контактами; и в данный момент душ был наилучшей средой для совершения этого мысленного полета. Нелепая сцена, разыгравшаяся на кухне, осталась далеко позади. Быстрые струи, острые, сверкающие, как серебряные спицы, неустанно сканировали сложную поверхность его тела, возбуждали активные точки и активизировали пассивные, и блестящая кожа благодарно откликалась, становилась бодрой, молодой, упругой; мириады нейронов приступали к действию, источали сигналы, искали друг друга в пространстве и, найдя, превращали аморфные, вялые цепи уставшего тела в цельную, многослойную, прекрасно организованную и готовую к эксплуатации информационную сеть. Картина бизнеса перестала быть упражнением для мозга. Проецируясь на весь обновляемый организм, она обретала четкость, масштаб и необыкновенную легкость для навигации и воздействия.

Полотенце завершило процесс творения, сообщив возрожденной системе начальный кинетический импульс; стакан сока, трансформированный по закону химии, снабдит энергией телефонный разговор. Нагрузку завтрака вернее будет принять после разговора, не обременяя систему лишними процессами. Энергетический план был составлен. Филипп надел халат и шлепанцы. Бумага и карандаш для таких случаев всегда имелись на кухне. Филипп зашлепал по лестнице вниз, нимало не отвлекаясь на мысли о том, достаточно ли на сей раз его внешний вид будет уместен при Деве.

* * *

– Итак, – сказала Ана, и взгляд ее мечтательно затуманился, – посмотри на нашу семью. Муж, умный, красивый и удачливый в делах, жена и сын годами за границей; романтические встречи и путешествия, прекрасная новая квартира в Большом Афанасьевском, при всем при том все здоровы; наконец, сын хорошо устроен, а жена возвращается в Москву, чтобы вместе с мужем благоденствовать в своей прекрасной квартире. Сказка, ведь так? Всем людям на зависть, не правда ли? Хочешь, скажу, – она взяла Веронику за руку, – почему ты моя лучшая… да что там! – моя единственная подруга в этом городе? Потому что ты одна мне не завидуешь, и я это знаю.

Я действительно не завидую ей, подумала Вероника; это другое; я люблю ее, нуждаюсь в ней, страстно хочу брать с нее пример… Она нужна мне; но не может ли быть, что я ее таким образом использую – а это разве лучше, чем греховная, но бесхитростная зависть? Нет, отвечала себе Вероника; я чиста перед ней, во мне нет корысти; мне приятно быть открытой перед ней, быть понятной ей и не иметь от нее секретов; мне хорошо, когда она говорит со мной; и это просто восхитительно, когда она держит меня за руку, смотрит мне в глаза и улыбается, легко читая мои столь простые и откровенные мысли.

– Да, дорогая, я прекрасно понимаю тебя, даже лучше, чем ты думаешь, хотя ты и думаешь, что лучше невозможно, – говорила между тем Ана, – потому что ты – это я… десять… даже двенадцать лет назад… Когда у нас с Филом было плохо… а плохо было, это я расскажу тебе тоже, – она усмехнулась жестко, почти зло, потупилась на секунду, но сразу же овладела собой и с прежней приветливостью посмотрела в глаза Веронике, – мне было проще общаться с другими женщинами; конечно, мне было жаль себя, было как бы стыдно, особенно первое время… а потом я подумала: перед кем? Перед ними? Но ведь они такие же, как и я. У каждой свои проблемы. И мне стало легко. Мы были равны – не слишком счастливые, не слишком несчастные – и они тоже относились ко мне ровно, легко и даже, можно сказать, искренне. Нам было в чем посочувствовать друг другу.

Взор Аны опять затуманился, скользнул на минутку вовнутрь, вглубь, в те далекие годы; светлая и нежная улыбка легко тронула ее изумительный рот, и Вероника, как всегда, удивилась, насколько по-разному может улыбаться ее обожаемая подруга и собеседница.

– Но потом все изменилось. Я стала счастливой, – сказала Ана так же запросто, как сказала бы, например: «я стала сыта». – А они оставались прежними. Знаешь, женщине не дано скрывать от других свое счастье. Оно прямо-таки лезло из меня, и они это видели. И отдалились. Некоторые – из зависти, из-за своей натуры… Они фальшиво радовались моему счастью, и я сама отошла от таких. Большинство же тех, с кем я общалась, были неплохие и даже очень милые женщины, мы могли провести вместе время, поговорить о чем-то конкретном или возвышенном, но настоящей душевной близости у нас уже не возникало. Может быть, это оттого, что им не в чем было мне посочувствовать, – задумчиво предположила Ана, – ну, а принимать мое сочувствие односторонне… унизительно, что ли… или они считали его фальшивым? Может, я просто разучилась сочувствовать с тех пор, как стала счастливой?

– Но сейчас, – осторожно заметила Вероника, – у тебя, кажется, получается…

– Ты думаешь? – с сомнением в голосе переспросила Ана. – Сочувствие, дорогая, это когда делятся несчастьем. Это мы все… и с большим удовольствием… А чтобы делиться счастьем? Я, например, не хочу. Ни с кем. Вот просто не хочу, и все.

– По крайней мере честно, – сказала Вероника. – Но жаль.

Ана хмыкнула.

– Жаль? Да это и невозможно, даже если бы я хотела. Ну, как ты это представляешь себе? Надумала я, допустим, уделить тебе кусочек своего счастья. Это как? Денег дать? Мужика одолжить на ночь?

Двое русских бизнесменов за соседним столом, видимо, уловили последнюю фразу Аны (сказанную и впрямь не без некоторой излишней экзальтации), повернулись разом, как по команде, и заинтересованно оглядели обеих дам.

– Да, ты права, – сказала Вероника, немного подумав. – Отчего же мне так хорошо с тобой? Разве ты мне не сочувствуешь?

– В чем? Мы обе счастливы, дорогая. Мы не нуждаемся в сочувствии. По большому счету, нам немного нужно друг от друга. Общение и взаимопонимание – вот и все. Этим мы делимся, поэтому нам и хорошо. Видишь, как просто.

– Да, – вздохнула Вероника.

Что будет, подумала она, если мне понадобится помощь? Не мелкая услуга, какими мы обмениваемся по ходу общения, а настоящая помощь? Поможет ли Ана? Да, она красива, умна, обворожительна; она, конечно, счастлива; но вот добра ли? Ах, Анютины Глазки!.. «Делиться счастьем ни с кем не хочу». От нее иногда веет таким холодом… Как грустно! Похоже, счастливые люди должны быть эгоистами. Может быть, доброта и счастье несовместимы?

– Ты обещала о плохом, – напомнила она.

Ана нахмурилась.

– Нет, это в другой раз, это тяжело… Я обещала рассказать тебе, в чем секрет моего счастья. Еще один эспрессо, пожалуйста, – улыбнулась она склонившемуся над столом официанту, – и один капуччино… ведь тебе капуччино, я правильно угадала, дорогая?

Конечно, правильно, с тоской подумала Вероника. Как же ты можешь не угадать? Совершенство Аны временами приводило ее в отчаяние. Никогда ей не стать такой... Внезапно – впервые такое произошло – она разозлилась, и маленький, капризный бесенок овладел ее существом.

– Почему ты решила? – спросила она с детской интонацией, бессознательно копируя собственную манеру Аны. – Именно сейчас я бы с удовольствием тоже выпила эспрессо. Два эспрессо, – важно сообщила она официанту, сделав ударение на слове «два».

Анютины Глазки обескураженно затрепетали.

– Просто мне казалось, я знаю твои привычки… Прежде бы ты заказала капуччино. Мы меняемся…

В ее голосе даже зазвучала легкая печаль, и Веронике стало стыдно за свою недостойную, мелкую выходку. Она дотронулась до руки подруги.

– Дорогая, ты откроешь мне секрет своего счастья, или нет?

Раньше она реже называла меня «дорогая», подумала Ана. Это было мое слово. «Ника» – для задушевной беседы, «дорогая» – для досужей болтовни… Последнее время «Ника» звучит все реже, подумала она с горечью. Допустить, чтобы отдалилась единственная, бесценная подруга?..

– Конечно, Ника, милая, – сказала она с порывом в голосе и душе, – более того; я передумала и решила рассказать тебе о плохом, потому что иначе ты, пожалуй, поймешь меня неполно. Помнишь ли, – продолжала она со слегка лекторской интонацией, в то время как Вероника превратилась в слух, – как двадцать лет назад жили простые люди? Возможно, и помнишь; тебя брали в очередь, чтобы доказать, что ты существуешь физически, но все же это были заботы не твои, а твоих родителей. Чтобы купить еду, требовались не столько деньги, сколько стояние в очередях, талоны, знакомства или хитрости. Некоторые, например, добывали справки, что у них свадьба или похороны, по этим справкам можно было купить водки, сгущенки, колбасы. Саша был маленький, и чтобы купить молоко, мы с Филом в пять утра занимали очередь в магазин «Диета». Представь себе темную зимнюю улицу, морозный ветер, злую толпу, часами жмущуюся к запертому входу в магазин, и что творилось, когда магазин наконец открывался… а потом могло и не хватить… А чтобы купить вещь, нужны были, наоборот, большие деньги; было нормальным отдать месячную зарплату за сапоги… Люди уже забыли, что все это было, но ведь это продолжалось десятилетиями, впереди не было видно никакого просвета, и предполагалось, что так пройдет вся жизнь…

Ана все-таки закурила третью сигарету.

– У нас никогда не было ни блата, ни денег. Кто мы были такие? Муж – инженер-асушник (АСУ – это значит автоматизированные системы управления; уж не знаю, говорят ли так теперь). Жена – экономист… В институте я подавала надежды. Некоторые из тех, с кем я училась, стали сейчас очень богатыми и известными людьми… Меня интересовали сугубо научные проблемы; я стала знатоком в узкой области, напечатала несколько статей; звали в аспирантуру, но тут – семья, ребенок… Потом, через много лет, пошла куда попало, лишь бы поближе к дому и чтоб хоть что-то получать… Да, – усмехнулась она, – невысок был рейтинг нашей семейки. Положение в обществе определялось тем, что ты можешь украсть на работе, а что могли украсть мы? Разве кусок перфорированной бумаги – мы его и крали, масло заворачивали в него…

Она помолчала, вспоминая. Лампочки, вспомнила она; кроме перфорированной бумаги, Фил приносил домой лампочки, пока на заводе не случился рейд и его не поймали на проходной с двумя несчастными лампочками в карманах. Это была смешная экономия – лампочка стоила копейки; он тащил их просто потому, что совсем ничего не тащить значило признать себя полным неудачником. Ана грустно улыбнулась и продолжала:

– Скудной и бесперспективной была наша личная жизнь. Мы не могли купить дорогих вещей, поехать в путешествие; Сашенька рос и рассказывал о богатых одноклассниках; я хотела второго ребенка, а Филипп был против; в той ситуации он, возможно, был прав – мы и одного-то растили с трудом, хорошо еще, я шила на машинке… Постепенно у Фила развился комплекс неполноценности. У нас начались скандалы; Фил все чаще срывался на крик, рвал на груди рубашку, все чаще прятал глаза, когда я пыталась поговорить с ним откровенно, по-дружески; все чаще задерживался после работы, начал выпивать, а потом завел женщину, которая, видно, не предъявляла к нему особых требований; возможно, с ней он чувствовал себя уверенней и сильнее… Впрочем, она оказалась не единственной… Послушай, – скривилась Ана, – тебе, должно быть, скучно; я рассказываю такие неинтересные, банальные вещи…

– Нет, продолжай, прошу тебя…

– Я не думала, что будет так трудно все это вспоминать… Стоит ли?

– Бедная Зайка, – Вероника погладила Ану по руке, – ну, если уж тебе совсем невмоготу… Но я очень хотела бы… Это важно для меня тоже… Я настолько понимаю тебя, честное слово!

– Понимаешь? – с сомнением переспросила Ана и, поколебавшись, решила продолжать. – Что ж, допустим; тогда тебе легче понять тот неожиданный, сумасшедший энтузиазм, который мы оба испытали, я и Фил, когда положение изменилось и мы вдруг увидели, что с помощью наших скромных специальностей мы можем зарабатывать приличные деньги и жить красиво. Начальнички на его работе создали кооператив, и им потребовались люди, умеющие не только воровать, но и работать. Так началась деловая карьера у Фила; а через пару месяцев выяснилось, что кооперативу нужен бухгалтер – смешно, но они не смогли найти бухгалтера-универсала во всей своей огромной заводской бухгалтерии. Фил поговорил со мной… я немножко поучилась, в основном сама… и через какое-то время мы уже работали вместе. Как-то незаметно кончились у него бабы и выпивки – вначале просто времени стало нехватать… а потом, видно, и потребности…

Легкая улыбка тронула губы рассказчицы.

– Однажды вечером, после трудного дня, мы лежали в постели и обсуждали какую-то особенно сложную производственную проблему. Мы долго искали решение и не могли найти; наконец, зациклившись в рассуждениях, мы решили прекратить разговор и пожелали друг другу спокойной ночи. Но я не могла заснуть, была слишком возбуждена проблемой и продолжала прокручивать ее в голове, пока мне не показалось, что решение найдено. Первой моей мыслью было поделиться с Филом, однако, глянув на него, я увидела, что он уже заснул; тогда я решила записать свои мысли, чтобы, не дай Бог, не забыть их наутро. Я тихонько выбралась из постели, переместилась на кухню и медленно написала несколько строк на куске перфорированной бумаги. После очередной из этих строк, оторвав взгляд от бумажного листа во время напряженной работы мысли, я вдруг увидела Фила, который стоял в проеме кухонной двери и смотрел на меня с любовью и нежностью. Я что-то начала объяснять, но он не стал слушать, схватил меня и потащил в постель; мы трахнулись с чувством, какого у нас никогда прежде не было, даже в наш коротенький медовый месяц за много лет до того; помню, в середине полового акта я все-таки рассказала ему свою основную идею – по-моему, в продолжение моего рассказа его потенция даже слегка увеличилась. А потом мы полночи не могли заснуть, все разговаривали; мы отправились на кухню, выпили, завершили обсуждение производственных проблем и перешли к общим темам… Знаешь, – усмехнулась Ана, – о чем мы говорили, вернувшись наконец в постель? О базисе и надстройке. Наша семейная экономика была базисом, а любовь, значит, надстройкой; мы пытались понять, что с нами происходит – мы еще боялись поверить в возрождение нашей любви – и в марксистских категориях анализировали события прошлого и настоящего. Вот тогда-то, в этот вполне мелодраматический момент, я впервые почувствовала, что могу быть счастливой.

Вероника вздохнула мечтательно.

– Но это только первый акт мелодрамы, – довольно-таки зловеще заметила Ана. – Слушай дальше, раз уж тебе так интересно…

* * *

После человеческого муравейника под названием Пуэрта-дель-Соль Филипп ожидал, что по всей Испании их будут сопровождать толпы таких же, как они, туристов.

Но Толедо был пуст, или почти пуст; это было странным, но приятным сюрпризом. В ресторанчике под тентом они поимели плотный обед с видом на средневековые городские ворота и изрядным количеством красного вина.

В ту свою первую поездку они вообще пили много вина, понимая это как неотъемлемую и законную часть туризма в Испании. Впрочем, это и было в порядке вещей на фоне страшной жары, обычной для испанского августа…

Наступало время достопримечательностей.

3

Когда Давид возвратился, чтобы благословить дом свой, то Мелхола, дочь Саула, вышла к нему на встречу и сказала: как отличился сегодня царь Израилев, обнажившись сегодня пред глазами рабынь рабов своих, как обнажается какой-нибудь пустой человек!

И сказал Давид Мелхоле: пред Господом, Который предпочел меня отцу твоему и всему дому его, утвердив меня вождем народа Господня, Израиля; пред Господом играть и плясать буду;

и я еще больше уничижусь, и сделаюсь еще ничтожнее в глазах моих, и пред служанками, о которых ты говоришь, я буду славен.

И у Мелхолы, дочери Сауловой, не было детей до дня смерти ее.

2-я Царств, VI, 20-23

А свой дом Соломон строил тринадцать лет и окончил весь дом свой.

И построил он дом из дерева Ливанского, длиною во сто локтей, шириною в пятьдесят локтей, а вышиною в тридцать локтей, на четырех рядах кедровых столбов; и кедровые бревна на столбах.

3-я Царств, VII, 1-2

И услышала Гофолия голос бегущего народа, и пошла к народу в дом Господень.

И видит, и вот царь стоит на возвышении, по обычаю, и князья и трубы подле царя; и весь народ земли веселится, и трубят трубами. И разодрала Гофолия одежды свои, и закричала: заговор! заговор!

4-я Царств, XI, 13-14

Взгляд Девы встретил Филиппа сразу же, как только он появился на кухне. Ничего не выражалось в этом взгляде – ни боязни, ни легкой вины, ни даже скрытой насмешки над тем, что произошло ранее. Она просто смотрела на него своими светлыми глазами, смотрела спокойно и внимательно, слегка изучающе, готовая услышать что угодно – приветствие, просьбу, приказ.

Но Филипп уже, как автомат, действовал в режиме рабочей программы. Ему было не до Девы; он посмотрел на нее молча, и взгляд его тоже не выразил ничего.

– Доброе утро, – сказала она тогда и слегка улыбнулась. – Будете что-нибудь – чай, кофе?

Он в первый раз услышал ее голос. Он попытался его оценить и рассердился на себя за то, что тратит активизированный мозг на это несвоевременное занятие. Ему пришло в голову, что им предстоит общаться. Он поморщился. Следовало установить отношения, а заниматься этим сейчас у него не было ни желания, ни времени.

– Стакан сока, пожалуйста, – распорядился он, как будто она официантка или секретарша, и сел за стол. – Как тебя зовут?

– Марина, – ответила Дева. – Апельсиновый?

Он хмыкнул.

– Там другого и нет. – Он подумал, что полагалось бы все же представиться. «Звать меня будешь Филипп» – так, что ли? Но он же не знает, какие инструкции Дева получила от Зайки. Если Зайка велела называть ее «Анна Сергеевна», то тогда он должен быть, соответственно, Филипп Эдуардович. О, черт, как все это несвоевременно, отвлекаться на эти проблемы… А если просто «Анна»? Тогда «Филипп Эдуардович» будет звучать глуповато. – Скажи, Марина, – спросил он, – как ты будешь звать мою жену? Как вы договорились?

– Она сказала, что я должна называть ее «Ана».

Она четко произнесла – «Ана», с одним легким «н». Необычный звук резанул слух Филиппа.

– Именно так, – уточнил он, – «Ана» с одним «н»?

– Да, – ответила Дева, наливая сок, – она… вам со льдом или без?.. она специально попросила обратить на это внимание. Она сказала, что там, где она долго была, ее называли «Ана», и что она привыкла к этому и полюбила.

Что еще за новости, подумал Филипп.

– О’кей, – буркнул он, – в таком случае я для тебя Филипп. Два «п» на конце, – не удержался от проходной шпильки, – обрати внимание: когда одно, я не люблю.

Дева засмеялась глазами. Это у нее вышло просто обалденно: не издала ни звука, даже почти не улыбнулась… а тем не менее засмеялась. Филипп удивился. Он видел такое только в кино.

Он бы удивился еще больше, если бы каким-то чудом подслушал ее мысли. Никакой ты для меня не Филипп, думала она. Ты для меня или Господин, или никто – скоро узнаю точно; третьего быть не может. Если ты никто, я уйду и никак называть тебя не буду. А если ты Господин, ты не заставишь меня называть себя как-то иначе; что же при этом произносит мой язык, то не имеет для меня никакого значения – пусть хоть Филипп, раз ты этого хочешь.

Видно, ход странных мыслей все же как-то отразился в ее глазах, потому что Филипп что-то уловил, насторожился, не понял ничего и оттого испытал легкую досаду.

– Ладно, – сказал он, – познакомились; а теперь давай не мешать друг другу.

Дева кивнула и молча подала сок.

Филипп взял сок и карандаш, набрал Полоновского.

– Да?

– Это я. Говори данные.

Вальд продиктовал.

– Все, звоню.

– Эй, – крикнула трубка, – погоди! Ты когда сам планируешь появиться?

– Я еще буду спать.

– Понимаю. Я просто спрашиваю – когда?

– К обеду. После часа скажу на пейджер водителю.

– Партнер… – Голос в трубке замялся. – Мне сейчас нужны документы, которые ты привез…

– Нет проблем. Присылай кого-нибудь, я передам.

– Но если ты уже заснешь…

– Пусть сошлются на тебя и спросят Марину.

– Марину?..

– Да, здесь есть Марина. Я оставлю ей пакет.

Полонский озадаченно хмыкнул.

– Ну, все?

– Может, позвонишь после разговора?

– Нет, – сказал Филипп. – Приеду, поговорим.

Он нажал на кнопку и стал набирать следующий номер. Помедлил. Подумал. Опустил трубку. Собрался с мыслями. Отпил сока. Закурил.

…Согласно карте, путь к достопримечательностям вел через те самые средневековые ворота старого города, к которым они как бы уже привыкли за обедом…

Он вдруг заметил, что Девы нет на кухне. Как-то она незаметно умеет исчезать. И как-то все вовремя. Пожалуй, первое впечатление неплохое.

Он набрал номер и отрекомендовался голоску секретарши – шустрому, непростому:

– Филипп *ов, компания «ВИП-Системы»… Прошу господина Эскуратова. Ссылка на предварительный разговор наших инженеров с вашим специалистом господином Эстебаном.

– Да, Филипп Эдуардович, мы знаем. Борис Эдуардович ждет вашего звонка. Одну минутку…

В трубке забренчал электронный регтайм ожидания.

– Алло?

– Здравствуйте, Борис Эдуардович.

– Здравствуйте, Филипп Эдуардович. Слушаю вас.

– Напомню: мы уже в общем-то ваши партнеры, обслуживаем вас уже около года, но до настоящего времени наше сотрудничество ограничивалось определенной узкой областью. Это… вы, очевидно, в курсе дела…

– Да. Я понимаю так, что вы не прочь его расширить.

– Точно. И у нас есть что предложить.

– Не сомневаюсь, – голос в трубке улыбнулся, – мне доложили все, что положено… Но вы, насколько я понимаю, тоже… э… осведомлены о нашей ситуации?

– В какой-то мере, – дипломатично выразился Филипп. – Вы имеете в виду финансовый аспект или технический?

– Аспектов, э-э… хватает…

– В какой-то мере, – повторил Филипп. – Во всяком случае, технических аргументов в нашу пользу у меня достаточно.

– Мне все доложили, – тоже повторил собеседник свою фразу, и, судя по тону, нахмурился. – Вы понимаете… мы не в той позиции, чтобы проводить тендеры.

– Понимаю.

– Должны быть очень веские аргументы… в частности, и технические, но не только…

– Понимаю. Э-э…

– Да?

– Я просто хочу сказать, что в этих вещах выбор ориентации – вещь более ответственная, чем многие… все еще думают. Впрочем, кажется, вы не из их числа… В любом случае такие вопросы лучше изучать в спокойной обстановке. С обеих сторон.

– Нельзя нам тянуть, – хмуро сказал Эскуратов.

– Что ж, – отозвался Филипп, – на это тоже есть способы… Обычно на нашем рынке работают как? Приходит маркетер… изучает возможности и нужды… потом внутренние согласования, пакет в целом… потом – спецификации… юристы… Впрочем, вы и сами знаете. Тоже знаете, что все это долго и не для нашего с вами случая. – По реакции собеседника на это «нашего с вами» уже можно было кое-что определить. Реакции не последовало. Однако Филиппа не перебивали, и он непринужденно продолжал: – Итак, в нашем случае можно было бы ускорить этот процесс за счет целого ряда неформальных приемов… например, старого доброго брэйнсторминга… которые на проверенной нами практике дают отличные результаты и позволяют быстро урегулировать массу проблем. И не только технических, кстати, – добавил он значительно.

Собеседник задумался.

Вот почему Вальд так настойчиво просил, прямо-таки умолял Филиппа провести этот, в общем-то, никчемушный разговор. Это называлось у них кодовым словом «брэйнсторминг». Вообще-то под этим словом разумелся модный в пору их молодости импортный способ коллективного решения проблем. Подавшись в бизнес, Филипп не сразу научился понимать, что разговор с потенциальным заказчиком – это прежде всего разговор с конкретным человеком. Что нужно сделать, чтобы получить хороший заказ? Конечно, узнать заказчика, понять его деловые интересы и так далее, но это только видимый пласт обстоятельств; вслед за ним идет следующий – шкурные интересы директора или группы лиц; но даже если и это идет в расчет и, кажется, никто не будет внакладе, остается еще третий, глубинный пласт – скрытые связи заказчика с государством, с бюджетами, с его партнерами и просто со всяким жульем. Недоработка любого из пластов ставит крест на заказе. Но пока все это выяснишь (что само по себе непросто, дорого и не слишком надежно), ситуация двадцать раз изменится и заказ уплывет сам собой.

Как же быть? Как раздобыть информацию в комплексе? И Филипп, дурачась – тогда они могли позволить себе дурачиться – пару раз предложил номенклатурным собеседничкам организовать современную форму брэйнсторминга для выяснения, как он выражался, «блока проблем». Результат оказался неожиданным. Уяснив смысл забытого слова, оба собеседничка, как сговорившись, решили, что Филипп хитро, благовидно предлагает им неофициально встретиться для обсуждения их личных интересов. Просто одни приглашают в сауну… но ведь в сауну тоже пойдешь не с каждым, особенно теперь… а этот придумал красиво: «брэйнсторминг». Джинсы, воздушные шарики и прочая мишура, и никто не спросит – а чем ты, сволочь, там занимался. Вот так и прошли оба «брэйнсторминга». Заказчики оказались словоохотливыми людьми; блок информации был добыт, а блок проблем был улажен.

То были два первых крупных заказа, после которых «системы» заняли нишу на рынке, а семья Филиппа – квартиру на Киевской. С тех пор двусмысленное словцо стало для него талисманом. Постепенно он перестал затрудняться объяснением термина собеседникам (к чести последних, примерно треть из них все же помнила само слово, а треть из этих даже понимала, что это значит). Посреди трудного разговора всегда наступал некий кризисный момент, решающий дальнейшую судьбу контакта. Нельзя было молчать – это был верный проигрыш; нельзя было атаковать – это был проигрыш весьма вероятный; и вот в такой-то момент на Филиппа находило свыше (может быть, хорошо работала его подготовленная душем или чем еще персональная информационная сеть); тогда он замешивал, как тесто, вдохновенную импровизацию на общие темы, согревал ее непринужденной интонацией, приправлял обязательным «брэйнстормингом», а то и клюковкой впридачу, и получал-таки в итоге согласие собеседника на контакт, хотя для постороннего слушателя его речь звучала бы, вероятно, полной ахинеей.

Не то чтобы он был виртуозом этой техники. Даже в «системах», не говоря уже о более масштабных компаниях, числились настоящие профи, всякие бывшие комсомольцы и комитетчики, для которых доморощенный «брэйнсторминг» звучал, наверно, по-дилетантски. Но эти профи были – все или почти все – продажными тварями. Их можно было использовать для обработки какого-нибудь конкретного чиновника, но им нельзя было доверять слишком много информации о фирме. Поэтому они именно числились, то есть были закреплены за отделом продаж и маркетинга, но работали, как правило, на дому.

Кроме того, посреди любого трудного разговора мог быть задан специальный вопрос, то есть просто технический вопрос – и необязательно было Филиппову собеседнику для этого разбираться в технике. До разговора он мог попросить своего технаря-подчиненного снабдить его тестом-вопросиком, лакмусовой бумажкой, чтобы определить, кто конкретно с ним разговаривает – специалист, или свадебный генерал, или просто бандит при галстуке; и технарь, конечно, указывал ему такой тест, в результате чего время от времени Филипп слышал что-нибудь вроде: «Кстати… а на какой платформе вы предложили бы нам построить виртуальную частную сеть?» – и, внутренне усмехнувшись, мягко отвечал собеседнику так, чтобы собеседник понял, что говорит не просто с крупным, а с очень крупным специалистом и что это само по себе для него великая честь.

Вот по этому сочетанию разнообразных причин, несмотря на то, что Филипп был главный инженер и занимался, в общем-то, не добыванием, а выполнением заказов, в компании не было человека, более него пригодного к определенного сорта переговорам. С течением времени, с неуклонным движением вперед таких переговоров становилось все меньше. Но они не исчезли совсем, выплывали опять и опять из непостижимого волнения рынка – вот почему Вальд так настойчиво просил, просто умолял, и вот почему теперешний собеседник Филиппа задумался.

– Хм, – сказал он после паузы, и Филипп понял, что в его голове, верно, уже родилась какая-то организационная идея, но высказать ее в данный момент он не мог или не хотел. – Я вижу, как бы есть над чем подумать… – Он говорил медленно, подбирал слова. Мутный кадр, подумал Филипп. Может, к черту эту затею? – Это займет… э-э… пару дней… Скажем, так: пока я не проработаю вопрос предварительно, мы со своей стороны не будем делать резких движений. Это я вам могу обещать.

– Неплохо для начала, – заметил Филипп, – а как я узнаю?..

– С вами свяжутся, – сказал Эскуратов.

– Хорошо, – сказал Филипп. – Был рад с вами побеседовать.

– Взаимно…

Разговор завершился. Мутный, мутный кадр. Ладно, подумал Филипп; если не врет, значит, продолжение следует, а если врет, то это просто не наш клиент. Он почувствовал, что энергия апельсинового сока израсходована полностью. Каждый такой разговор отнимал у него массу сил; было противно после них, хотелось опять мыться, водку пить – в общем, делать что-нибудь такое, чтобы избавиться от шлейфа гнусных ощущений.

Он встал, потребил порцию водки и задумался о завтраке. Энергетически, полагалось бы… а душа как-то еще не просит… и желудок тоже… Он изучил содержимое холодильника. Может, салатик? Ишь какой симпатичный на вид. Или что-нибудь микроволновое? Съем салатик, решил Филипп. И чайку. И сигаретку за чайком. Все равно сейчас на боковую… до обеда…

Он зевнул, предвкушая сладкое досыпание.

Интересно, подумал он, поедая салатик, Дева – должна его кормить или нет? Как они с Зайкой договаривались? С Аной… Ана! Путь к достопримечательностям вел через те самые средневековые ворота старого города, к которым они как бы уже привыкли за обедом…

Он увидел рядом с собой Деву и полусонно удивился: оказывается, она и появляться умеет в нужное время, не только исчезать…

– Принеси-ка мне в спальню чай, – сказал он. – Крепкий, с лимоном, три куска сахару. И еще. Я приготовлю пакет, на нем будет написано: «Пшебышевский». Приедет человек, спросит тебя, ты должна будешь спросить его, от кого он. Если он назовет эту фамилию, отдашь ему пакет.

– А если не назовет? – спросила Дева.

– Не назовет – значит, не отдашь. Меня не будить. Ты умеешь пользоваться домофоном?

– Да, Ана показала…

Он поджал губы и направился к лестнице. Поднялся, зашел в кабинет, достал здоровенный желтый конверт, запихнул в него пачку привезенных бумаг и заклеил. Написал сверху: «Пшибыльский». Прихватив пакет, пошел в спальню. Чая еще не было. Он разобрал постель, скинул халат на спинку кровати и с наслаждением забрался под одеяло. И моментально заснул.

Даже не услышал, как Дева, буквально через двадцать секунд, тихонько постучала и вошла с чаем в спальню. Постояла рядышком, устанавливая, спит или нет. Полюбовалась спящим – неизвестно пока, Господином или нет. Подумала, оставлять чай или нет. Решила – не оставлять. Забрала пакет и пошла обратно на кухню.

* * *

Живут же люди, завистливо думал бывалый бармен, занимаясь ортодоксальным барменским трудом, то есть протиркой коктейльных стаканов, и исподтишка при этом поглядывая в сторону Аны и Вероники. Да-а, думал он, есть же люди… есть же счастливые люди, которые ебут таких. Бля, какие дамы! Даже на блядей не похожи. Не то что те шалавы, которых здесь по вечерам раком не переставишь. Нет, эти только по утрам – делятся, видно, свежими впечатлениями. Уж эти здесь снимать фраеров не будут. Так что зря те два кулика тулятся рядом. Ни хрена у вас не выйдет, злорадно думает бармен, кишка тонка… выложили, мудаки, на стол телефон и книжки электронные. Те, что таких куколок ебут, на стол телефонов не выложат. Тем телефоны поднесут телохранители и еще возле уха поддержат, только глазом моргни. Вот кто живет. Когда-то и он мечтал… и деньги были, и уважение… Бармен был – человек! Ебучая перестройка, все поставила кверху жопой. Был человек, а сейчас – просто чмо, ничем не лучше вечерней шалавы. Ну какие дамочки! Изысканные… утонченные… ебутся, небось, как королевы… одеты неброско, элегантно – сколько же это стоит, мама! притом без понтов, без выебонов… со спокойным достоинством… знают себе цену, сучки… воспитанные…

Хотя одна, правда, все же прокололась разок. Одолжу, кричит, мужика тебе на ночь! Да так громко, бля, на полкофейни… Вот она, блядская натура: мы, значит, думаем, что имеем вас, баб, а вы, значит, нас друг дружке одалживаете. Вот оно как! Уебываешься, значит, за вас… а вы выебываетесь тут, «шеридан» пьете, суки страшные. Я бы вас, блядищ… Я бы вам бутылку этого «шеридана»… Я бы…

Так думал бармен. Официант же Вадик прикидывал, сколько сегодня дамочки оставят ему на чай. Обычно – червончик, по-скромному… а сегодня новость: «шеридан». Сегодня с них причитается… Интересно, «шеридан» – это исключение? Или дамочки, по закону накопления, перешли в иной потребительский класс?

Каждый думал о своем, и в конце тысячелетия это было справедливо. Дама из медицинского учреждения, расположенного напротив, думала о заляпанном чем-то экране своего домашнего ноутбука. Один из ее знакомых где-то совсем в другом месте думал о Вселенной, в которой он был одинок. Девушка Марина Осташкова думала о Царе и Господине. Филипп *ов спал, улыбаясь; если человек способен думать во сне, то он думал об овцах и ослике. Вальд Патрашевский думал о Филиппе и о делах. Вероника думала об Ане. Ана думала о себе.

Рассказ Аны о бизнесе

– Второй акт мелодрамы, – объявила Ана. – Начинается с производственной идиллии на кухне с последующим актом любви под знаменем всесильного учения. Идиллия продолжалась год. Были куплены вещи. Вначале – самые необходимые, которые у нас просто не получалось прежде купить. Потом появился видик, первая ласточка обеспеченной жизни… Стали копить на машину… Была демократия, эйфория; мы быстро поверили, что станем крутыми – очень хотелось поверить – и начали брать уроки тенниса; кстати, если помнишь, мы с тобою впервые встретились именно там.

Меж тем дела в кооперативе пошли хуже. Причина была ясна. Кооператив не делал ничего нового; это был просто заводской сателлит, один из немногих жизнеспособных участков, чей оборот был выделен из общезаводского, чтобы начальничкам было проще откачивать деньги. По мере спада государственных заказов и всяческой помощи завод слабел, и соответственно приходилось кооперативу. Начальнички засуетились, повысили уровень воровства, и ко мне стали поступать бумаги, которые я не хотела подписывать. Начальнички попытались использовать Фила, чтобы меня уломать. Создалась нервная, напряженная обстановка, и я поспешила уволиться, чтобы больше не вредить ни себе, ни Филу. Однако нам этого не простили. При ликвидации кооператива Фил оказался одним из нескольких крайних. Мы легко отделались – даже сохранили видик; но деньги, отложенные на машину, пришлось отдать.

Мы стали безработными и, по закону марксизма, унылыми. Вместо любовно-производственных сюжетов на кухне теперь разыгрывались фальшивые сцены взаимного утешения. Уроки тенниса прекратились; мы уже вдвоем прятали глаза друг от друга, стыдясь хлипкости нашей быстрой мечты; крах надстройки казался неминуемым, и он бы, наверно, случился, если бы не подоспело очередное экономическое чудо, то есть сумасшедший бум электрифицированных самоудовлетворителей.

Это было именно чудо. В конце тысячелетия вдруг оказалось, что насущные цели, которые веками требовали массы времени, денег, человеческих сил, достигаются легко и просто; изощренная техника, требовавшая специальной подготовки, вдруг оказалась доступна каждому. Естественно, у нее сразу же нашлось немало врагов. Одни, пожилые чиновники-импотенты, видя в ней (и не зря) очередной фактор своей скорой ненужности, продолжали прежние песни о тлетворном влиянии Запада – идеологическая борьба, напомню, еще не была закончена бесповоротно! Другие, интеллигентные, писали философские статьи о глобальном нашествии бездуховности, пытались по-научному предостеречь.

Но джинн был уже выпущен из бутылки. Конечно, для большинства обычных людей самоудовлетворители поначалу были лишь чем-то новеньким, интригующим, лишь забавой, которой можно было посвятить много ночей подряд, не опасаясь, как в прежние времена, быть обвиненными в антисоциальном поведении и подрыве устоев – несмотря на рост мешков под глазами, на скрюченные ноющие пальцы поутру, уже одно это предрешило бы феноменальный успех новой, революционной техники. Но вдобавок, одновременно с общим подъемом «железного занавеса» столь же быстро выяснилось, что на тлетворном Западе самоудовлетворители уже не только служат средством индивидуального или олигархического потребления, но и открывают неслыханные прежде формы общения людей. После массового осознания этого факта судьба российского самоудовлетворения стала совершенно понятной.

Итак, новая техника хлынула в страну лавинообразно; но чем больше ее становилось, тем больше спрос опережал предложение. Лихорадка рыночных ниш… Слыхала ли ты такие термины – «желтая сборка», «белая сборка»? Кто первым допер, что удовлетворители нужно собирать прямо в Москве, тот стал богатым человеком. Бессистемно блуждая по рынку труда, Фил встрял в крошечную сборочную шарашку, в которой работал его приятель-однокурсник Вальд Потемковский. Шарашка занимала помещение бывшего буфета в маленьком отраслевом институте; в ней пахло прошлогодней тухлятиной, канифолью, мышиным дерьмом – чем угодно, только, слава Богу, не начальничками. Еще один однокурсник, к тому времени американский гражданин, нашел необыкновенно дешевых азиатских производителей… и пошло-поехало.

Американец комплектовал в Штатах партии тайваньских деталей, добавлял кое-что американское и отправлял самолетом в Москву. Буфетная шарашка собирала красивые и, кстати, не такие уж плохие удовлетворители, а потом продавала их по ценам, вышибающим любого конкурента. На так называемых валютных аукционах – очередной экзотике – шарашкин банк покупал доллары и отправлял их американцу. Через полгода заманчивое, опасно-недоступное прежде слово «доллар» стало обиходным в семье; Фил уже гордо именовался главным инженером, а детали начали поступать в шарашку морскими контейнерами. Институт нищал, а шарашка каждый месяц отхватывала у него по комнате и по нескольку лучших работников. Руководство, тоже, видно, кое-что имевшее с бизнеса, помалкивало, пока группа обойденных шарашкой и потому озлобленных сотрудников не устроила громкий скандал, требуя изгнать «новых русских» из института.

Шарашка раскололась. Одна партия, возглавляемая генеральным директором, считала, что нужно уступить, затаиться и перейти к закулисной политике с целью стакнуться с вышестоящей инстанцией, ликвидировать институт-паразит и прибрать к рукам все его здание. Другая – партия главного инженера – предлагала переезжать на временное место, брать в банке кредит, увеличивать обороты и вкладываться в солидное долговременное помещение. В то время было модным словечко «консенсус»; так вот, партиям не удалось добиться консенсуса. Как мы увидим дальше, пострадали все.

Вместе с главным инженером Филиппом *овым из шарашки ушли лучшие специалисты, Вальд Помяловский в их числе; он-то, имея уже определенный деловой опыт и кое-какие сбережения, и выступил одним из двух учредителей новой фирмы. Вторым был, естественно, *ов. Еще более, чем жажда наживы, им руководила моральная ответственность за судьбы людей, покинувших здание института (замечу, несмотря на то, что сам он ради нового бизнеса сразу же влез в долги, в то время как его подопечные не вложили в дело ни копеечки). Фирму назвали «ВИП-Системы». Почему «ВИП»? Ну, видишь ли… первоначальным замыслом было «ВИФ», то есть «Вальд и Фил»; «П» было идеей Фила: Вальд и Philip, Вальд и Партнер… во всяком случае, аббревиатура звонкая и респектабельная сама по себе; добавленные «системы» долженствовали завершить сугубое общее благозвучие.

Развод был более или менее цивилизованным. В результате недолгих переговоров активы шарашки были пропорционально поделены, причем «ВИП-Системы» забрали с собой товар на складе – я выражаюсь бухгалтерским языком – в обмен на оборотные средства, то есть попросту деньги, оставшиеся у директорской партии. Судьба последней забавна и, мне кажется, заслуживает короткого рассказа. Эта часть шарашки, как уже ясно, осталась в институте и погасила конфликт, пригласив на освободившиеся рабочие места бывших озлобленных работников института, которые были, конечно, просто профнепригодными. Формально их брали по совместительству, то есть часть времени они как бы продолжали работать на институт, создавая выгодную для руководства института красивую картинку дружбы бюджета и коммерции. Фактически же эти люди так и продолжали бездельничать, только уже не на одной работе, а сразу на двух. Интриги в высшей инстанции не удались, поскольку акции институтского руководства лишь поднялись в результате столь удачного решения конфликта; тогда директор шарашки, рассчитывая использовать люмпенов-совместителей в качестве пятой колонны, повел против руководства открытую борьбу в стенах самого института. Уже некогда и некому было следить за рынком и за качеством продукции. Ставка на люмпенов тоже не оправдала себя, так как одни из этих людей боялись, что шарашка, овладев позициями, выгонит их из двух мест одновременно; другие же, более осведомленные, поняли, что дни шарашкины сочтены и что хорошо бы остаться хотя бы в институте. Директорская шарашка тихо умерла с уходом последней группы мало-мальски компетентных работников, которые, оценив ситуацию, с повинной головой явились к Филу и в красочных деталях поведали ему все вышесказанное.

Прости мне такое подробное отвлечение – наверно, я должна была собраться с духом, а может, просто хотела оттянуть самую грустную часть моего рассказа… Итак, директорская партия проиграла; однако Фила, увы, тоже нельзя назвать победителем. «ВИП-Системы» сумели справиться с техническими проблемами, то есть нашли помещение и даже удержали большинство клиентов, но, как я уже упомянула, денег у них не было, а запасы деталей быстро уменьшались. Срочно нужны были новые поставки, и Фил со Вальдом побежали по банкам, пытаясь добыть кредит. Банки видели, что дело хорошее и надежное, однако по правилам требовался залог; кое-кто соглашался взять в залог остатки товара, но этого было очень мало. В директорской партии остались хитрованы, беспринципные дельцы, без которых, однако, любой бизнес как суп без соли; такие люди нашли бы подходы к банку, нарисовали баланс, заложили контракты, наконец, вообще обошлись бы без залога, но Филу все эти фокусы были не по зубам. Наконец, когда фирма уже готова была разбегаться, Вальд нашел маленький банк, согласившийся дать немного денег под залог не менее чем двух квартир…[1] …А кто должен был… заложить? Кто бы… согласился? Учредители… то есть, тот же Вальд Пошехонский… и мы…

[2]

Ты помнишь нашу старую квартиру, в которую мы съехались после свадебных обменов и которую, как я говорила тебе, мы продали перед моим отъездом в Испанию? Так вот: не продали мы ее. Я сразу почувствовала неладное с этой затеей. Оформляем документы, а у меня кошки скребут на душе. Пришли от нотариуса… тоска такая накатила… Фил счастлив – дело выгорает! – а я реву, прощаюсь со своей квартирой… он, бедолажка, решил, что это я от радости, с нежностями полез… Конечно, я могла бы воспрепятствовать. И очень даже просто. Но он так хотел этот кредит. Он сны видел про кредит, глаза его горели, он источал энергию; это был лидер – никогда раньше он не был лидером! – и я не смогла. Я малодушно гнала прочь черные мысли о квартире, наслаждаясь новым Филом и своим к нему каждодневно обновляющимся чувством. Надстройка оторвалась от базиса и понеслась ввысь. К солнцу. Как Икар.

Ты уж, конечно, угадываешь, что произошло; да, мы потеряли обе квартиры, их просто отняли у нас, не вернули ни одной… Как, спрашиваешь, это было сделано? Подло и мастерски. Подробности? Изволь… О, проклятые жулики! У «систем» появилось несколько новых клиентов, розничных торговцев-программистов, симпатичных, разговорчивых… согласились на высокие цены, но – в рассрочку… даже частичную: половина вперед, остальное – с продажи… Не могут же подвести сразу все, верно? ВИП уже знали рынок, это да; но они не знали, что скрытая, серая, неприметная личность в банке тайно дирижирует их счетом – по тогдашним правилам, их единственным счетом! – и еще за несколько дней до возврата кредита они были спокойны, так как на счете уже скопилась изрядная сумма, служащие банка вежливо улыбались, да и клиенты вот-вот должны были заплатить, просто со дня на день. Эти дни шли… и клиенты, в общем, платили… правда, меньше, чем обещали, но ведь это обычное дело, житейское, каждый норовит заплатить чуть позже, а клиентами, как ты сама понимаешь, не бросаются…

Невдомек было Филу со Вальдом, что серый человек, поглядывая на растущую колонку цифр, уже накопил в секретном ящике своего стола силу для удара в спину «системам». Чтобы заблаговременно и красиво начать выплату кредита, ВИП направили в банк поручение снять накопившиеся деньги, пустить их в частичный расчет; но на следующий день они увидели, что поручение осталось неисполненным, так как в тот же день – вот незадача! – на счет «систем» поступило сразу несколько платежных требований.

Да, дорогая, в то время были такие финансовые инструменты – сейчас их нет; получив такое требование, банк должен был автоматически удовлетворить его, списав деньги со счета клиента безакцептно, то есть без согласия клиента и даже без его предварительного уведомления. По таким требованиям снимались деньги в бюджеты и фонды, за электричество и телефон, и даже любой поставщик в принципе мог этим воспользоваться. Требования направлялись только в банк; сам же клиент знакомился с ними только при посещении банка – и уже, так сказать, по факту списания.

Итак, требования пришли почти в один день, как будто предварительно были кем-то бережно накоплены – не то чтобы «системы» совсем их не ждали, но не все сразу и не в последний момент… Увидев выписку из банка, ВИП забеспокоились, самолично поехали по клиентам. «Завтра»… «вот-вот»… «бухгалтер ушла в налоговую»… На следующий день кое-какие деньги поступили, но тут же подоспели и новые требования; очередная выписка была еще хуже. ВИП бросились в банк. Служащие были так вежливы… Продлить кредит? Нет проблем, зайдите к вице-президенту… правда, в данный момент он в отъезде, но в среду непременно вернется… или в четверг…

Запахло жареным. ВИП начали лихорадочно искать деньги у друзей, у поставщика-американца… слишком много и слишком поздно… Срок кредита истек… еще парочка требований… потом – пошлый спектакль в банке: озабоченный вице-президент, неприступный главбух, некстати захворавший юрист, заместитель которого не может решить проблему… Это были самые тягостные дни, когда мне все уже было ясно, я уже думала, куда что вывозить, а эти двое сидели на кухне, строили какие-то планы… кого-то дождаться… кого-то сводить в ресторан…

Квартиры быстро дорожали в то время. Я посчитала: кому-то ловкому наша квартира досталась за четверть рыночной цены. Как и Вальда, впрочем; но Вальд был один, ему было проще; и у него была лишь оставшаяся после развода крохотная квартирка черт-те где, а у нас… ты же помнишь?.. Почему не сказала тебе? Ну… потому что тогда мы еще не были с тобой так близки и вообще редко виделись… Я и маме не сказала… Трудно сказать, почему; наверное, стыдно было… впрочем, нет: я не жалею об этом, а значит, нечего было и стыдиться; все было сделано правильно, и если чего-то и жаль, то не квартиры и тем более не денег, а только нас самих… надежд этих обманутых… Сашеньку… Нет! Я опять неправа. Не жаль ничего этого. Все, все было правильно, иначе не было бы того, что есть сейчас. Жаль, что Фил унижался какое-то время перед подонками – вот без этого уж точно можно было бы обойтись.

Потому что дальше он вел себя как настоящий мужчина. Я горжусь им! Мы съехали с квартиры, выкрутились кое-как с жильем, зато деньги остались в обороте. Когда до Фила наконец дошло, как с ним поступили, он был просто вне себя; пару дней я просто боялась за него, как бы он что-нибудь не выкинул… ходить пыталась вместе с ним… в итоге все это, к счастью, вылилось в неистовый трудовой порыв, и фирма медленно, но верно пошла в гору. Фил работал как сумасшедший, а я занималась какой-то нескончаемой бытовухой… полочки, чемоданы, тараканы, краны текущие… а еще, помню, носила ему еду на работу. Фил победил. Иначе быть не могло – он был неудержим; его прозвали «Бешеным Филом» на фирме. «Системы» получили пару крупных заказов, и мы взяли квартирку на Киевской… ну, ее-то ты помнишь получше.

Тем временем рынок удовлетворителей менялся, переходил к крупным компаниям, и ВИП методично перебрались в многообещающую нишу сетевых технологий. Они съездили в Калифорнию, расширили связи; вернувшись, купили по машине, обновили кадровый состав и, наконец, осуществляя старинную мечту, сняли в аренду целый этаж добротного, удобного здания в хорошем районе. Однако теперь у Фила была новая мечта.

Даже две мечты; это был какой-то комплекс, связанный с тем, что случилось в банке. Во-первых, он пожелал заиметь (построить, купить, оборудовать…) отличную квартиру в двух уровнях, со многими комнатами, зимним садом, кухней «Бош» и так далее – короче, именно ту квартиру, в которой мы сейчас живем, и это прекрасно. Вторая же мечта… Я не знала о ней. Он вбил себе в голову, что должен найти человека, который обобрал нас с помощью банка, и… в общем, я даже не знаю, что он хотел с ним сделать, но уж во всяком случае не меньше чем сам поимел от него.

А на моем горизонте появилась – Испания…

* * *

Согласно карте, путь к достопримечательностям вел через те самые средневековые ворота старого города, к которым они как бы уже привыкли за обедом…

Воспоминание заело. Он помотал головой, ускоренно прокручивая память; в глазах зарябило, фрагменты слились в сплошной трудноразличимый ряд. Он прикрыл глаза и резко затормозил где попало, остановился совсем, передвинул иглу проигрывателя, включил «play» на первом же случайном эпизоде.

…Оргас – так назывался городок, а гостиница называлась «Хави». Она была просто подарком судьбы, так как в ней, в отличие от всех встреченных ими в тот день гостиниц, действительно оказались комнаты. И вообще она была в своем роде маленьким идеалом. Она стояла прямо возле шоссе, отделенная от него лишь живой изгородью. Она была большей частью одноэтажной, напоминая длинный деревенский дом, а над окнами вдоль фасада тянулся навес, под которым можно было поставить машину.

Старик портье встретил их с улыбкой на лице. Он назвал умеренные цены. Он показал им – на выбор – очень уютные комнаты, отделанные темным деревом, а также обеденную залу, еще и украшенную охотничьими трофеями. Правда, комната на троих, которую они захотели (из соображений экономии и единства семьи они тогда снимали комнаты на троих), так вот комната на троих была всего одна, а третьей кроватью в ней оказалась детская колыбелька. Портье посмотрел на Сашеньку, а потом на колыбельку. Потом опять на Сашеньку и на колыбельку. «Кажется, – озабоченно сказал он, – ваша chica здесь не поместится». – «Похоже на то, – отозвался Филипп. – Возможно, вы правы». – «Понимаете ли, – объяснил портье, – ваша chica большая. А эта кроватка маленькая, да». Филипп не стал возражать. «Но это не проблема, – сказал портье. – Я принесу раскладушку».

Они лежали в этом уютном номере, вяло беседуя перед сном, и в окне картинно белела крыша «ситроена». Филипп был счастлив. Зайка была счастлива, и даже ворчливая chica, похоже, была счастлива. Филипп чувствовал, что они прожили один из самых счастливых дней в своей жизни. И в тот день ему было плевать на гнусные дела, которые ожидали его в Москве. Это потом, думал он; через неделю, даже через одиннадцать дней… в общем, позже. А в тот день Москвы как бы не существовало. Что существовало, так это Оргас. Существовал Толедо: теперь, наконец, он был уверен в этом полностью и бесповоротно.

* * *

Мой онанист, я обожаю тебя! Ты еще не давал мне такого подробного описания. Ты раскочегарил меня так, что я кончила четыре раза. Я еще не кончала больше трех от одного твоего письма! Мне вообще трудно много раз подряд – я кончаю бурно и расходую много сил – так я знаешь что сделала? Я открыла твое последнее письмо на следующий день! Это не по правилам, да? Я согрешила? Ты будешь меня ругать? Не ругай меня, пожалуйста! Может, я и согрешила, но зато я сейчас тебя научу одной штуке. Я сама ее придумала!

Я решилась на это сразу же, как только поняла, что четвертый раз подряд мне не кончить, а душа просила еще. Тогда-то я и решила, что завтра займусь этим снова. Я понюхала свой палец – он был еще пахучий, но уже сухой. Он высох, пока я приходила в себя после третьего оргазма. Тогда я вставила палец в мою пизду, которая, к счастью, была еще мокрой. Потом я вынула палец и понюхала его. Потом я вытерла его об экран ноутбука. На экране осталось длинное пятно. Оно быстро высохло, но если посмотреть сбоку, то его было видно вполне отчетливо.

Потом я пошла спать, потому что если бы я стала его нюхать или просто долго на него смотреть, то могла бы возбудиться снова, а это было незачем. Утром я посмотрела на это пятно, но не возбудилась, так как спешила на работу, и вообще я утром не люблю. На работе я вспоминала о пятне – первый раз перед обедом, второй раз сразу после, а потом вспоминала еще много раз – чем позже, тем чаще. Вспотела, башка закружилась, писька пару раз увлажнялась так, что нужно было бежать в туалет – еле удержалась, чтобы там не кончить; в общем, с трудом дотянула до конца рабочего дня. Почему-то мысль об этом пятне возбудила меня даже больше, чем ожидание твоей почты. Ведь ты не обидишься, верно?

Я так торопилась, что села за стол прямо в пальто. Я села и стала нюхать пятно. Конечно, оно пахло значительно слабее, чем накануне, но этот слабый запах возбудил меня, может быть, даже больше ожидаемого. О, змеиный яд… ты прав, милый! Я лизнула пятно – осторожно, с самого краешка. На вкус оно было скорее сладковатым, чем соленым, но, может быть, мне лишь показалось. Я все-таки сильно спешила. Я поцеловала пятно и открыла твое письмо. Пока оно загружалось, я расстегивала костюм, задирала свою юбку и стаскивала трусики. Потом я сделала все как обычно.

Я кончила всего один раз, но зато так, что у меня просто не хватило сил на большее. Я собиралась описать тебе детали, но чувствую, что не могу, потому что снова возбуждаюсь. После твоего анализа правой и левой руки мне просто стыдно, что я, в отличие от тебя, не могу писать и мастурбировать одновременно. Увы! Я пробовала, правда. Я могу описать только самое начало, а потом лишь оперировать, скажем так, историческими фактами. Но беда в том – и это я пишу тебе впервые – что писать после акта у меня тоже не очень-то получается, потому что как только я нахожу нужные слова, сразу же опять начинаю возбуждаться, и так каждый раз, пока я окончательно не

SEND

Вот, кончила. Я могу еще и буду еще, только для этого нужно писать о чем-то не настолько эротическом. У тебя это получается классно. Ты вообще эстет. Как ты выглядишь? Не хочешь ли послать мне свое фото? Или хотя бы фото своего члена? (Хотела написать другое слово, ты знаешь какое, но поняла, что стоит мне его употребить, увидеть написанным, как я сразу

SEND

Сумасшедший кайф. И всего-то от одного слова, да даже и не написанного, а лишь промысленного. Странно. Когда я вижу его на заборе, мне противно и больше ничего. А тут… Сейчас я еще могу об этом писать, потому что кончила минуту назад – должно пройти какое-то время, пока моя пизда будет опять готова. Чувствую, впрочем, что оно не за горами. Побыстрее – пока могу – напишу пару общих слов. Как ты живешь? Здоров ли ты? Не вздумай ходить без трусов в холодное время! Ты как будто и сам это знаешь, но я уже изучила тебя: начнешь обязательно пробовать и что-нибудь застудишь. Ну, может быть, не застудишь, но на потенции скажется. Я не переживу, если с тобой что-то случится. Я не могу без тебя. Я так к тебе привыкла. Я хочу пососать твой хуй. Я опять возбуждаюсь. Совсем забыла: расскажи мне о своей жене. Расскажешь? Я беру его в рот. Я сосу его. Расскажи мне, как ты ее трахаешь. Я сосу, сосу его, причмокивая и отрываясь от него только затем, чтобы облизнуться от удовольствия. Расскажи, как вы с ней еб

SEND

P.S. Я не согласна с твоими аргументами насчет чата. Точнее, согласна, но только с первым. Эти юнцы противны и глупы, как ругательство на заборе. А вот чат на двоих, мне кажется, был бы прекрасен. О том, как нам отметить нашу годовщину, я еще не думала, некогда было. Я хочу спать, я пошла спать. Я счастлива. Я люблю тебя.

SEND

4

Как виноград в пустыне, Я нашел Израиля; как первую ягоду на смоковнице, в первое время ее, увидел Я отцов ваших, – но они пошли к Ваал-Фегору и предались постыдному, и сами стали мерзкими, как те, которых возлюбили.

Осия, IX, 10

Однажды под вечер Давид, встав с постели, прогуливался на кровле царского дома и увидел с кровли купающуюся женщину; а та женщина была очень красива.

И послал Давид разведать, кто эта женщина? И сказали ему: это Вирсавия, дочь Елиама, жена Урии Хеттеянина.

Давид послал слуг взять ее; и она пришла к нему, и он спал с нею. Когда же она очистилась от нечистоты своей, возвратилась в дом свой.

2-я Царств, XI, 2-4

Источник твой да будет благословен; и утешайся женою юности твоей,

любезною ланью и прекрасною серною: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно.

И для чего тебе, сын мой, увлекаться постороннею и обнимать груди чужой?

Притчи, V, 18-20

– Испания, – задумчиво повторила Ана, помолчав, и покачала головой слегка устало, – о нет; это слишком много всего; таким образом я буду рассказывать очень долго, но это будет просто история нашей с Филом семьи… Нет, это не то, что я хотела. Я хотела создать общий план, как средство для объяснения тебе моего счастья и моих проблем, а в результате занялась довольно-таки подробными деталями…

– Какая разница, – перебила Вероника, – по какой причине ты начала этот исторический курс? Ты интересно рассказываешь; во всяком случае, мне интересно тебя слушать. Я уже начинаю видеть по-другому многие вещи, связанные с тобой… Конечно, я не могу настаивать, чтобы ты продолжала; тем более, я вижу, что ты устаешь, а некоторые вещи тебе просто тяжело вспоминать… но, если бы ты согласилась продолжать – пусть даже не сегодня – я была бы тебе признательна. Ну, не смешно ли читать многотомные саги или, может быть, смотреть длиннющие сериалы о подробностях жизни придуманных персонажей, зачастую схематичных и убогих существ… а о ближайших друзьях знать только то, что произошло с ними вчера или во время последнего отпуска?

– Что же, – спросила Ана, – ты предлагаешь, чтобы я устроила тебе устный сериал из собственной жизни?

– А почему бы и нет? Мы могли бы встречаться чаще, пока этот сериал не закончится, я имею в виду не закончится текущим моментом… Да и не думаю, что он будет настолько уж длинный… а еще, мы могли бы обсудить его…

Ана пожала плечами.

– Как-то односторонне. Тогда ты тоже должна…

– О, я бы с удовольствием, – ответила Вероника, – но история моей семьи, во-первых, в несколько раз короче, а во-вторых, как я вижу, гораздо беднее событиями. Поэтому лучше бы мне послушать. Мы же неравноправны, – улыбнулась она искательно, – я твоя младшая подруга.

– Ну что ж, – согласилась Ана, – пожалуй, я не против… В следующий раз… если у тебя все еще останется такое желание…

– А сейчас, – сказала Вероника, – реши сама: или ты отложишь описание своей проблемы до окончания сериала, или все же расскажешь об этом сегодня (то есть доведешь хотя бы одно дело до конца), но в последнем случае тебе придется заменить свой длинный рассказ неким кратким логическим мостиком.

Ана рассмеялась.

– Ника, ты прелесть, я люблю тебя! Ты ужасно, просто ужасно напоминаешь мне себя в молодости. Наверно, в тебе я люблю себя. А может, свою воображаемую дочь… или сестренку… И вообще, – она плутовски сощурилась, – сдается мне, что ты, младшая подружка, влияешь на меня гораздо больше, чем я на тебя. И уж точно больше, чем кажется нам обеим.

– Ну давай, – нетерпеливо потерла ручки Вероника.

– Я иду у тебя на поводу, – объявила Ана. – Раздел первый, то есть краткий логический мостик. Час назад я сказала тебе, что моя проблема связана со счастьем… в сущности, даже не историю своей семьи я начала описывать, а историю своего счастья. Конец моего сериала – это буквально понимаемый хэппи-энд, то есть я стала счастливой. Поскольку счастье у каждого свое, полагалось бы определить, что лично я вкладываю в это понятие; однако, такое определение явно не было бы кратким, а потому я остановлюсь только на одном из признаков моего счастья: это гармоничные отношения между мною и Филом.

– Ты сказала «моего», – заметила Вероника, – но неужели найдется женщина, которая исключит гармоничные отношения между собой и своим мужем из своего понимания счастья?

– Не знаю, – сказала Ана, – возможно, у каких-нибудь феминисток другие понятия… Или у молодежи… Я не претендую на оригинальность; согласна, что это самый обычный, мещанский идеал. Но дело не столько в понимании, сколько в достижении счастья. Ведь если бы даже все на свете женщины согласились, что без гармоничных отношений в семье счастья не достичь, разве одно это понимание сделало бы их счастливей? У многих и семьи-то нет… Я достигла счастья. Нашла, создала, открыла секрет… называй как хочешь. Поэтому и говорю – «моего».

– Ну ладно, – сказала Вероника, – это все философия; ты обещала объяснить проблему, а я поняла только то, что у вас с Филом гармоничные отношения, что поэтому ты счастлива и именно поэтому возникла проблема. Это называется ахинея.

– Потому что ты не имеешь терпения понять.

– Я стараюсь.

– Ах, я сама стараюсь… Мое счастье очень безоблачно. Для меня нет других мужчин, кроме Фила. Я понимаю, что они есть, я могу их оценить и даже пофантазировать, но это как бы сон, другая жизненная плоскость… А для Фила, соответственно, нет других женщин, кроме меня; наверняка он тоже видит их, оценивает и так далее – да было бы странно, если бы он вел себя иначе – но это опять-таки не из области реального, это не влияет на нашу любовь. Наши с ним разлуки… я расскажу тебе о них в следующих сериях… думаешь, я уверена, что все это время он жил как монах? Нет; однако это не трогает меня, я знаю, что если что-то у него и было, то только ради элементарной телесной нужды. Ревность? С таким же успехом я ревновала бы к унитазу, поскольку, имея соответствующую нужду, мой муж каждодневно обнажает перед ним интимные части своего тела и, между прочим, от использования данного прибора даже получает определенное удовольствие. Унитазы бывают красивыми и не очень; можно даже сказать унитазу «я люблю тебя», и даже от души – если очень долго терпел и наконец дождался… Итак, в моем сердце нет ревности, я вообще забыла, что такое ревность; я потеряла способность (никогда, впрочем, особо во мне не развитую) к борьбе за своего мужика – к той самой борьбе, которой занято превеликое множество других, менее счастливых женщин. Я попросту сделалась тепличным растением – прихотливым, изнеженным и очень, очень уязвимым.

– Насколько я понимаю, – заметила Вероника, – ты наконец-то подошла к сути дела.

– Да; теперь ты можешь понять мою проблему, хотя и не полностью, так как половина сериала все-таки впереди. Я увидела эту странную девицу и почему-то забеспокоилась. Казалось бы – с учетом всего мною сказанного – что мне до нее? Мне должно быть безразлично; вокруг Фила всегда было полно и таких, и получше… Но я представляю себе, как она остается под одной крышей с Филом. Как она делает домашнюю работу – наклоняется, встает на цыпочки и так далее – а он оценивающе смотрит на нее. Мне даже неважно, подойдет ли он к ней, тронет ли… Мне просто не нравится само это сочетание – Фил и домработница Марина, которую я сама наняла.

Вероника фыркнула.

– Вполне естественное ощущение. Если честно, для меня все эти твои благостные рассуждения про унитазы – сплошная шиза. А вот то, что ты сказала сейчас, похоже на жизнь. Вот и весь психоанализ. Пусть я молодая и глупая, но в этих делах, уверяю тебя, любая умудренная была бы со мной солидарна.

– Бедная девочка, – с сожалением произнесла Ана, покачивая головой, – не заставляй меня думать, что я сделала ошибку, начав тебе рассказывать все это или хотя бы не завершив сериал… Не домработница меня беспокоит. Меня беспокоит сам факт, что это меня беспокоит. Так не должно быть! – внезапно выкрикнула она и хлопнула по столу кулачком, отчего все немногие люди, что были в кафе, бросили короткие взгляды в их сторону. – Меня не должны волновать возможные, – она издевательски подчеркнула это «возможные», – отношения моего мужа с кем бы то ни было; это мелочно, противно! Я не хочу запускать в наши отношения эту гадкую обывательскую муть! Эту пошлость… банальщину… после того, что было…

Она заплакала.

– Зайка, – Вероника с тихим ужасом захлопотала над ней, – успокойся, ради Бога… Зайка, все в порядке, это такая ерунда…

Она достала платочек, стала заботливо, нежно вытирать опухающие Глазки.

– После всего, что было… – всхлипывала Ана. – Это недостойно… Я просто старею, становлюсь такой же, как все…

– Зайка, Зайка…

Ана взяла платочек в руки. Глазки поднялись и тоскливо уставились на Веронику. Поодаль в деликатно-выжидательной позе замер официант.

– Извини, – хмуро сказала Ана и шмыгнула носом. – Я тебе сразу сказала, что все это ерунда. Не нужно было тебе настаивать. Конечно… рассказала целую душещипательную историю… да еще и не всю… раскисла…

– Я же не знала… – промямлила Вероника. – Я думала…

– Да ладно тебе… Мне все равно хотелось поделиться. Сегодня утром, представляешь, я специально ушла ни свет ни заря. Ведь как получилось? – Ана смотрела на подругу жалобно, как маленькая обиженная девочка. – Он уехал четыре дня назад. А я ее взяла позавчера, то есть позавчера она уже пришла работать. Я ей показала, где что… и так далее… Вчера у нее была больница – сутки через двое, если помнишь. Ночью приехал Фил. Я слышала, но не вышла. Ужасно хотела выйти, дотронуться до него, вымыть, покормить… Но, понимаешь, он должен был отдохнуть, командировки его здорово изматывают; если бы я вышла, мы бы до утра не спали – так уже бывало, а в результате посреди рабочего дня у него повышалось давление. Он даже не перекусил – принял душ и заснул в гостевой. А я не могла заснуть. Я думала о том, что утром придет Марина. Ну, выгоню я Марину, дальше что? Дело же не в этом… Почему, почему я не могла заснуть? Что за бес в меня вселился? И я ушла. Вот… Все, собственно. Вся моя проблема.

Ана полностью успокоилась. Она была элегично грустна, но не более. Она была точно такой, как в самом начале их сегодняшней встречи.

– Нет у тебя никакой проблемы, – вдруг сказала Вероника.

– Нет? Как это нет?

– Очень просто. Или ты такая, как все – обычная, ревнивая, мелочная… что там еще? Ну, ты поняла. Слова могут быть самые обидные, не в них дело.

– Или?..

– Так вот, если ты такая, как все, только на время как бы разленившаяся, разблагодушест-во-вав-ша-яся… а теперь приходящая в обычную норму (и слава Богу, если так!), то проблемы нет вообще, потому что твое беспокойство нормально. Не беспокойство о беспокойстве, – она хихикнула, – а просто беспокойство. Я ясно выражаюсь?

– Ага.

– А если ты не такая, то проблемы нет тоже, потому что, дорогая, в этом случае никакого беспокойства в тебе быть не должно, и ты сама это признаешь, а значит, это беспокойство ты себе просто вообразила… а уж беспокойство о беспокойстве – тем более… Слишком благородной натуре время от времени непременно нужна ветряная мельница, чтобы что-нибудь с ней учинить. Иначе – неинтересно. Ну так ведь? Ну скажи, что я права!

– Логически да… но…

– Брось, – махнула рукой Вероника, – пройдет… Ты, главное, поменьше думай об этом. Все психозы люди сами себе выдумывают. Накручивают, запутываются сами в себе. Будь проще.

– Хорошо с тобой, – несмело улыбнулась Ана.

– Ты мне другое скажи, – оживилась Вероника. – Что проблема твоя – выдумки, это для меня очевидно. А как ты все-таки добилась своего безмятежного состояния? Напоминаю: ты обещала открыть мне секрет своего счастья. Конкретно. Ты наконец сделаешь это или нет?

– Да, я могу… но ведь…

– Опять скажешь, что это отдельный длинный разговор?

– Нет-нет, пожалуйста… Ведь сам-то по себе секрет моего счастья очень прост… Это наши с Филом разлуки, вообще как мы с ним мало и жадно живем. Мы настолько мало времени проводим вместе, что просто не успеваем надоесть друг другу. И каждая разлука немножко изменяет нас. При каждой новой встрече мы как бы заново привыкаем друг к другу. Бывает, что мы и этого-то не успеваем – привыкнуть, не то что надоесть.

– Ну, это я знаю, – сказала Вероника. – Вижу сама.

– Но это все, – сказала Ана.

Вероника почувствовала себя обманутой.

– Как?! И это – секрет счастья?

– Секрет моего счастья, дорогая, – ласково поправила Ана; – может быть, у каждого в этом деле свой секрет.

Принесли очередной по счету кофе.

Двое русских бизнесменов поднимались из-за соседнего стола, собирая свои многочисленные принадлежности, и один из них, молодой и симпатичный, перед тем, как направиться к выходу, неожиданно развернулся в сторону Вероники и, остро глядя ей в глаза, откровенно улыбнулся и кончиком языка облизал губы. Веронику бросило в дрожь. Он был потрясающе привлекателен. Стоит ей улыбнуться в ответ… А почему нет? Может быть, в этом секрет ее счастья… Он был фантастически эротичен и привлекателен. Дура несчастная… столько лет пропускала такие взгляды… дура несчастная, несчастная… столько лет, ах, столько лет…

Вероника улыбнулась.

Молодой человек медленно поднял руку и коснулся губ двумя пальцами, то ли осушая легкий след своего языка, то ли посылая воздушный поцелуй Веронике. Блеснуло обручальное кольцо. Вероника зачарованно хранила улыбку; ее глаза с восторгом ответили на призыв; из закружившейся головы моментально вылетело все, сказанное Аной, кроме последних, весьма значительных слов. Секрет счастья, сокровенный, бесценный секрет оказался простым и нечаянным.

Манной небесной пролилось, лаская слух Вероники:

– Добрый день…

* * *

Дальнейшее для Вероники – мультик, калейдоскоп: «БМВ» с приятным запахом и хорошей музыкой, затемненными стеклами отгороженный от окружающего мира, шума, выхлопа, мокрого снега; бар, полумрак, другая хорошая музыка, руки, губы, «БМВ»; холл, лифт, полумрак, музыка, губы, руки и это… что – это? какого черта это? Прочь покровы, приличия, дурацкие эвфемизмы: член, именно так это называется; значит, губы, руки и член: «о, как он прекрасен!»; снег, дождь, «БМВ», ночной клуб, член, член, член, чле-е-е-е-е-ен! Вода, пена, брызги, сверкающие воздушные пузырьки, чле… м-м-м, кайф! Громкая классная музыка! Тренажеры, фиттинг, шейпинг, шоппинг, сверкающие витрины новомодных московских аркад: «это мы купим здесь, а остальное на месте». Ее рука, крадущаяся под полу пальто (под полу его пальто!), а там, между прочим… между ногами, конкретно… «Между прочим, здесь можно сфотографироваться». Член, вот там что. Отличный член. Гордость. Прекрасный такой членик, миленький, тверденький… твердый… ах… а… а-а-а… Счастье. Фотограф старый, лысый, похожий на член, особенно сзади. Сззззади. Возьми меня, возьми, возьми, возьми… «Дай мне свой загранпаспорт, дорогая».

«БМВ», скорость, вялое солнышко. Заднее сиденье. Музыка: «эта мелодия звучала, когда мы встретились первый раз…» Снег, брызги из-под колес, веселое мельтешение за окном; рука на обычном месте, конкретно; «Илья Колеров»; чемоданы, люди, собаки, стены из стекла, завидущая рожа пограничницы – глаза бы мои тебя не видели! а надо заискивающе улыбаться – и наконец-то сиденья, подлокотник наверх, плед, плен, член… м-м-м… «О, дорогая…»

Пальмы – прекрасные, стройные, устремленные вверх, стоящие вертикально, длинные, твердые, похожие на… нет, пожалуй, не совсем… но все равно чем-то эротичные… ну конечно – эти качающиеся ветви, они как опахала у одалисок… вееры у танцовщиц фламенко… Ах, фламенко! Каким пламенем сверкают твои глаза! Ты видишь, как она делает руками? Смотри, смотри на нее! Ты хочешь ее? Конечно, ты хочешь ее! Ты должен хотеть ее! Ее зовут Кончита. Это значит ракушка; она раскроется тебе навстречу, будет мягкой, зовущей, пахучей, она обнимет твой член своими жадными створками, затянет в себя, во влажную сладкую глубину, она вознесет тебя на вершину блаженства… а когда ты вскрикнешь от радости, она сожмет свои хищные, острые створки, с чудовищной силой сомкнет их между собой и отрежет ими твой член по самые яйца. Она погубит его в себе… превратит, быть может, в жемчужину, такую же – одну из многих! – какие прыгают сейчас вверх и вниз в ожерелье на ее изумительной шее. Смотри: вверх – вниз, вверх – вниз. О, Кончита… Я хочу ревновать, умереть от ревности, пусть она сожжет меня, как этот огненный танец. Хочу тебя. Эти юбки сводят меня с ума… дай руку… сюда… дальше… еще! еще! Я хочу кончить! Я кончу сейчас! Кончай ты тоже! Кончи вместе со мной! Кончи!.. Кон… чи… та…

Послушай, как тихо вокруг. Море и звезды. Это вечность. Наши души уже соединились где-то там, вдалеке, в неведомом… Я – твоя звездная сестра, твоя Астра… Астарта… Ты читал доктора Штейнера? Я верю в переселение душ… Может быть, ты – мое будущее воплощение… Признайся: ты инопланетянин, пришелец из другой Галактики, скиталец Мельмот, заблудившийся во времени и пространстве и прибившийся к этой жалкой, отсталой планете просто потому, что устал, что душа твоя захотела покоя и ласки… и ты связался с маленькой туземкой, открытым и наивным существом, снизошел до нее, не подозревая, что твоя усталая душа когда-то обитала в жарком теле этой одержимой тобой дикарки… Твой истинный образ неведом; бесспорно, по меркам твоей родной планеты ты был прекрасен, потому что прекрасна твоя душа (как и твой член, добавлю я в скобках – видишь, сколь примитивно мое мышление?); да, все вы прекрасны, но если бы ты явился передо мной в телесной оболочке, Богом данной тебе при рождении, я могла бы, наверно, лишиться чувств, даже умереть или сойти с ума от первобытного ужаса, увы! – неподконтрольного сознанию, сколько бы я ни давала себе слов принять и любить тебя таким, каков ты есть, подобно героине из детской сказки «Аленький цветочек».

А потому, используя древнее искусство твоей родины, ты принял облик, свойственный жителям этой планеты, стараясь, в меру своего разумения, ничем особенным от них не отличаться. Не ужасная ли это пытка для тебя, мой звездный брат, быть заточенным ежедневно, ежечасно в этом смешном и уродливом по твоим понятиям теле, противном всему, что ты впитал с молоком матери! Но нет; твоя душа так благородна, так высока, что ты не можешь не постичь своеобразной красоты и этого, чужого для тебя мира. Ты совершенен! Лишь одну, лишь единственную ошибку ты допустил: желая создать обычное, заурядное человеческое тело… ну, разве что немножко лучше других… ты вместо этого создал само совершенство. Мельмот! Возьми меня здесь, на берегу океана, чтобы наша душа воссоединилась… сквозь время… сквозь… эту материю… трахни меня, скиталец… трахни, мой звездный брат… да, да, так… так… еще! трахай меня, пронзай меня своим упоительным фаллосом… возьми меня за задницу своими клешнями… своими щупальцами… возьми – за задницу – чем хочешь, только трахай меня, умоляю, своим великолепным человеческим членом. О Боже! А теперь… теперь опусти меня на песок.

Песок по-испански арена и бык налитый кровью сбитый с толку толчками выбрасывающий кровь навстречу бандерильям Оле-е-е! воздух пахнет смертью моя любовь на арене опасная игра любовь ускользает смысл ускользает а вот и этот в золоте со шпагой на готовенькое подлая игра кровь зацепи его нет мимо Оле-е-е! ты обречен мы обречены еще раз еще ну давай проткни его ороси его золото кровью нет опять мимо Оле-е-е! будь готов сейчас смерть кровь стынет в артериях я холодна ты будешь холоден через минуту жизнь смерть страшная игра эрекция шпаги тонкой стальной мертвящей отвратительная игра ты почти симметричен сзади яйца и пенис обескровленный обреченный спереди рога и шпага жди сейчас будет шпага вот она вот Оле-е-е! бык убит бык мертв смысл мертв любовь мертва холод тишина все мертвы мы мертвы мы убили друг друга

* * *

Вероника очнулась от минутного наваждения. Молодой человек, покинувший соседний столик, коснулся двумя пальцами своих губ, как бы посылая воздушный поцелуй Веронике. Блеснуло обручальное кольцо. Его взгляд стал тяжелым и серьезным. Вероника едва заметно поджала губы и отвела глаза. Молодой человек слегка поклонился и повернул в сторону выхода.

Наша жизнь с Валентином, с моим мужем и отцом моих детей, подумала Вероника, моя жизнь с человеком, который по всем земным и небесным законам, по всей логике жизни на планете Земля должен быть самым близким и родным для меня существом – эта жизнь мне не нравится. Она устроена так же, как у миллионов других людей, и поэтому я должна быть довольна. И я, наверно, довольна. Я не знаю, счастлива ли. Но знаю, что мне хочется большего.

Если бы мы с Валентином жили так, как живут Ана и Фил, подумала Вероника, глядя в спину удаляющегося обольстителя, он – Валентин – забыл бы меня после первой же разлуки. Просто забыл бы, без всяких таких штук. И не стал бы привыкать заново.

– Через двенадцать лет, – тихо сказала Ана, зрительница состоявшегося мимического представления, – Ника, дай тебе Бог познать то, что сейчас у меня с Филом.

* * *

…Позже, набравшись опыта путешествий, они поняли, что нет ничего зазорного в том, чтобы спрашивать в гостиницах не редкий трехместный, а обычный двухместный номер с одной из кроватей пошире – «una cama matrimonial y una para chica», – а тогда они еще не знали этого и создавали проблемы для администрации, которая не желала терять нежданых клиентов и поэтому вначале долго искала раскладушку, затем долго и бестолково располагала эту раскладушку в двухместном номере, нарушая уютный интерьер, и после этого они все равно устраивались на одной кровати, в то время как вторая кровать (или раскладушка) так и оставалась незанятой.

Зайка прижималась к нему крепко, как всегда, независимо от ширины кровати, укладывала головку на его плечевой сустав и пряталась в узкой ложбинке между его плечом и подбородком – «под крылышко», так называлось у них это излюбленное расположение, в котором можно было согреть друг друга, а потом думать, или разговаривать, или откровенно ждать, пока chicа заснет, или самим засыпать с ровной супружеской нежностью. В любом случае эта позиция была для них переходной; через какое-то время их плотно прижатые друг к другу тела начинали рассоединяться, расслабляясь перед глубоким и спокойным сном или же, наоборот, возбуждаясь от обоюдного жара и начиная движение к коитусу, с томительной сдержанностью обретающее цель и неукоснительность.

Первый путь его языка, долгий путь от ключичной впадины к шее, а затем вверх по шее – к мочке, перехваченной трогательными складочками, крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей; по извилистому, непостижимому лабиринту ушной раковины пролегал далее путь языка, торжественно и смело завершаемый проникновением вглубь, что было в этом первом пути наградой и целью. И – синхронно – ее первый путь, путь руки: опытное, смышленое, алчное созданье, медленно крадущееся вниз по его животу, опасливо прижимающееся к коже… вот замерло в испуге перед неожиданным препятствием пупка… коснулось… отпрянуло… снова коснулось, осторожно изучило его и освоило, сделало временной базой, укрытием для отступлений при будущих, более дальних и дерзостных рейдах, а пока что затаилось в этом неглубоком, не очень-то надежном укрытии. Здесь начинался второй путь, сладкий путь его рта…

но что-то не так…

путь… путаница…

путь рта, жадно сосущего…

сущего…

* * *

– Зайка, – пропела она, – Зайка, бедный уставший Зайка, вернувшийся Зайка. Я принесла Зайке кофе. Будешь кофе? Кофе и мадаленку. Смотри, какая! Какую ты любишь.

Он вырвался из сна резким прыжком, разрушив хрупкую процессию ночных пилигримов; робкие, любопытные, жадные существа быстро таяли в отступающей глубине его подсознания. Живые, настоящие Анютины Глазки сидели на краешке de cama matrimonial и смотрели на него сладко-пресладко. Кофе сладко дымился в маленькой чашечке. Мадаленка сладко просилась в его алчущий рот.

Он коснулся рукой мадаленки – ее верхней, обнаженной части, загорелой и выпуклой; он ухватил ее за округлые бока и, приблизив к ней свое лицо, вдохнул свежий соблазнительный запах. Он стал медленно освобождать ее мягкую плоть, ее аппетитную, податливую плоть от прозрачного гофрированного бумажного платьица.

Он откусил половину мадаленки и с наслаждением прожевал ее, запивая кофейком и отслеживая внутренностью рта метаморфозы плоти – измельчение кусочков, их отчаянный танец между зубами, языком и верхним небом, превращение во вкусную кашицу и досадное, но неотвратимое движение в глотку с последующим в ней исчезновением. Он доел мадаленку и допил кофе. И Анютины Глазки продолжали сладко-пресладко смотреть на него.

Он поставил поднос на прикроватную тумбочку, протянул руку к Зайке и притянул ее к себе. Они нежно поцеловались, одними губами.

– Знаешь, – прошептала она, – мы не одни сейчас дома.

– Да, я спускался.

– Общался с ней? (Вопрос бытовой, вопрос между прочим: тон спокойный, взгляд безмятежный, почти безразличный; ни намека на непонятную и непозволительную суету чувств и мыслей.)

– О, да. Общался. (Каков вопрос, таков и ответ: тон спокойный, взгляд безмятежный, почти безразличный; ни намека на непонятную и непозволительную суету чувств и мыслей.)

– Как она тебе?

Он пожал плечами.

(Заметил?..)

(Заметила?…)

(Боже, как я хочу…)

– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…

– Молчи.

– Но мы не одни… Мы не…

Ее попка выгнулась навстречу его рукам. Она задрожала. Она забыла обо всем, кроме пуговиц, которые следовало пощадить. Как всегда в такие внезапные моменты, она не успела сделаться скользкой. Он брал ее больно, как когда-то во временной комнате, на чужой раскладушке, над темно-красным, расплывающимся, пахучим пятном – и, как тогда, стало влажно, стало гладко, стало тепло, и она вбирала его в себя все глубже и глубже, стараясь подольше удержать эту чудесную, слабеющую боль, плавно перелить ее в… соединить с тем, другим… накопить его больше, больше… и – брызнуть! выплеснуть! так! так! соединить с брызнувшим навстречу!

– Ах, Зайка…

Тихо-тихо вернулось ощущение Зайкиной кожи, Зайкиных волос, Зайкиного остального, а потом – простыни… кровати… подноса на прикроватной тумбочке…

– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!

Вскочила, сбросила с себя все, все; вихрем метнулась в душ, и сразу – плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…

Э, так не пойдет… Он встал, потянулся мягко, как ягуар, подобрался к двери, за которой шумело, открыл ее медленно и, сощурив глаза от света, от пара, в момент достиг душевой кабинки, приник носом к стеклу – полупрозрачному, полускрывающему, полуобнажающему… Он сдвинул стеклянную створку слегка, как бюстгальтер, как трусики – ох, получит сейчас по рукам! – нет; обошлось; чуть-чуть еще; теперь залезть в эту щелочку как-нибудь поделикатней… уф-ф-ф, залез… (Ура, залез! Залез!) Теперь – на колени… здесь стекает вода, и особенно хороша эта отдельная струйка, как раз посредине… Эта струйка не должна так бездарно спадать, так сиротливо, бесхозно… Она должна течь по моему носу… потом по губам… по подбородку… по шее… Ах, я пресек эту бедную струйку! Ах, ах, бедная маленькая струйка – ее нет уже! Зато – как тут мокро, как щекотно, как весело! Какие штучки; какие пухленькие, розовенькие, блестящие!

Ана вцепилась Филиппу в волосы. Боже, я точно опоздаю. Боже, как хорошо. Ах, как хорошо. Ну что же он такое творит. Все, все, все, все. Чмок, чмок, милый Зайка, чмок, cariñ

o, мне пора бежать, чмок, мне точно пора бежать, te quiero, я побежала. Чмок! Прими ванну, Зайка, я побежала. Ты слышишь, я включила тебе воду! Я побежала, меня уже нет, ¡te quiero!

Он сидел на полу душевой кабинки и улыбался, как идиот. Долго сидел и долго улыбался. Потом перебрался в джакузи – переполз, перевалился через край, плюхнулся туда, как морской котик. Включил пузыри; долго сидел там, смотрел на пузыри и радовался.

…В ресторанчике под тентом они поимели плотный обед с видом на средневековые городские ворота и изрядным количеством красного вина.

Наступало время достопримечательностей…

Он лениво, расслабленно вылез из джакузи и кое-как вытерся влажным Зайкиным полотенцем. Поискал взглядом халат. Не нашел взглядом халата. Хотя конечно, откуда в ванной быть халату, если он увязался за Зайкой как был голышом.

Он вышел из ванной и тут увидел перед собой Деву, держащую в руках подносик с кофейной чашкой и с некоторым удивлением смотрящую прямо на него. История повторялась. Теперь небось подумает, что это его обычный стиль – ходить голым по квартире, невзирая на присутствие домработницы.

– Ну что ты смотришь? – недовольно пробурчал он, стараясь не отходить от двери в ванную. – Дай мне халат.

Она поставила подносик обратно на тумбочку и взяла его махровый халат – он висел на видном месте, на спинке кровати. Она медленно, сомнамбулически подошла к нему и обошла его сбоку, как будто он был каменным изваянием. Он почувствовал, что она подает ему халат сзади, и приподнял руки, стараясь попасть в рукава.

Она отошла назад, вглубь спальни, похоже, высматривая что-то на полу… Она нашла его шлепанцы и все так же сомнамбулически двинулась к нему, чтобы…

Она встала на колени перед ним и коснулась рукой его лодыжки. Он слегка приподнял ногу, и она надвинула на ногу шлепанец. Ее прикосновения были бережны и чисты. От того, что она делала, веяло ритуалом, высоким и торжественным.

Раба, подумал он, обувающая господина.

Он переступил и царственно выдвинул вперед другую ногу, принимая условия этой необычной игры. Она обула и эту ногу, приподняв ее ладонью, а потом опустила руки на пол так, что ее большие пальцы легли под его лодыжки.

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза, и он увидел, что халат у него распахнут. Вертикальная полоса его тела оставалась обнаженной, и его кровь несколькими бешеными толчками затопила центр этой полосы.

Ее руки так и оставались прижатыми к его ногам; она не сделала ни одного лишнего движения. Она просто опустила голову, и ее губы тотчас сомкнулись вокруг его напрягшейся плоти.

Это было особенное соитие – две неподвижных фигуры в острой, туго натянутой тишине, и только тонкое, точное движение ее языка анимировало, то есть одушевляло застывший мир, наполняя происходящее каким-то мистическим, религиозным смыслом.

Он внезапно почувствовал, что эрекция здесь глупа и неуместна… и сразу же – что его неистовая, своенравная кровь унимается и отходит, что его плоть становится мягкой и послушной, как у ребенка, и что Дева странным образом не возбуждает, а наоборот, успокаивает его, делая это вполне намеренно, с необычайным тактом и чувством или, может быть, мастерством.

Потом она поднялась с колен и заметно стряхнула с себя усилие, которого, видимо, требовало от нее это странное действо. Ее лицо озарилось светлым сиянием. Больше не было сказано ни единого слова; и Филипп ясно ощутил, что теперь между ними немыслимы зло, отчужденность и фальшь, и что даже если всю оставшуюся жизнь он проведет исключительно голым, прыгая по квартире на одной ножке и вдобавок задом наперед, он и тогда останется для нее господином, братом и вообще кем ему будет угодно.

Кофейный подносик был наконец унесен. Филипп брился в прекраснейшем настроении, напевая песенки (что само по себе навело бы на многозначительные мысли любого, кто знал его хорошо). При этом он был почему-то уверен, что внизу для него уже готов обед – хотя, строго говоря, не имел достаточных для того оснований. Нечего и говорить, что он оказался прав; стол был накрыт на одну персону, и Дева прислуживала ему, предвосхищая малейшее его желание. За весь обед – кстати, весьма достойный – они едва ли перекинулись парой слов. Дальнейшие действия Филиппа ничем уже особенным не отличались, в точности повторяя многократно совершаемые ранее, как-то: звонок на водительский пейджер – «выхожу через пятнадцать минут»; одевание в костюм (вполне самостоятельное); проверка содержимого карманов и портфельчика; спуск по лестнице и одевание в пальто (при некоторой помощи Девы, однако безо всяких мистических компонентов); спуск на лифте, открывание двери и посадка в машину. Все это он проделал как автомат, в прекрасном ровном настроении, нимало не утруждая себя какими бы то ни было попытками системного и любого иного анализа.

И только по дороге в офис, покачиваясь в авто рядом с водителем Мишей, он с удивлением осознал всю необычность случившегося. Да полно, случилось ли это вообще? Похоже на сон… Все меньше ему верилось, что час назад он царственно протягивал Деве ногу для ритуального водружения шлепанца; а то, что последовало за этим, вообще не поддавалось никакому разумному пониманию.

Если бы, в дополнение к прочим волшебствам дня, ему было дано хоть разок побывать одновременно в двух разных местах, то вторым местом, конечно же, стала бы покинутая им спальня, где час назад он пережил потрясение. Он увидел бы, как Дева входит, чтобы закончить в спальне уборку. Как медленно, сомнамбулически перемещается по комнате, оставляя за собой одухотворенную чистоту. Как снимает с постели простыню – сильно смятую и еще влажноватую местами, – внимательно ее осматривает и, собравши в бесформенный ком, плотно прижимает к своему лицу, глубоко вдыхая исходящий от простыни слабый запах, и глаза ее при этом темны и серьезны.

А потом она бросает простыню на пол и встает напротив высокого зеркала, отражающего ее в полный рост. Она аккуратно снимает передничек, вытягивает руку, держа его в ней двумя длинными пальцами, разжимает их, и передничек падает на пол. Она расстегивает блузку и стряхивает ее с себя, оставаясь в глухом лифчике из плотного полотна. Она распускает «конский хвост» и резко разворачивается всем телом, отчего ее огненно-рыжие волосы волнообразно взлетают в воздух и, сверкая, разлетаются по обнаженным плечам. Затем она расстегивает юбку, медленно стаскивает ее через голову и бросает на простыню, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками пизда предстает перед зеркалом из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета. И все это время ее лицо продолжает оставаться сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

После этого, оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекает наружу тяжелые, плотные груди. Она обращает их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказывается между ее ногтями. Она изгибает свой стан, выставляя пизду вперед, ближе к зеркалу. Она широко раздвигает ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвигает складки, прежде скрытые треугольником темных кудрявых волос.

Только сейчас, когда зеркало возвращает ее глазам открывшийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начинает искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширяются; она закусывает губу и издает короткий стон. Она отрывает руку от груди и обеими руками впивается в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец предначертанных вершин непристойности и бесстыдства.

Потом она без сил опускается посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, долго сидит без движения. И глаза ее, как прежде, прозрачны и светлы.

* * *

…Но Филипп не увидел этого. Не успел увидеть. Сухой, механический треск разрезал собой уличные шумы, пробил окна салона, раздавил мягкий лепет радиоприемника – и сам был вытеснен неистовым визгом тормозов-эриний. Машину занесло. Ремни безопасности впились в тело; заляпанное брызгами лобовое стекло страшно приблизилось, и черная щетка стеклоочистителя качнулась перед самыми глазами Филиппа, как гигантская стрелка, только что отмерившая его последний час.

Водитель Миша, полулежа на рулевом колесе, дышал с трудом, дрожал прерывисто, и взгляд его, устремленный на Филиппа, был исполнен тоски, вины и преданности.

– Что это было? – спросил Филипп.

– Траншея, – хрипло выдавил Миша. – Компрессорщики, суки, асфальт вскрыли, а знак не поставили. … …, … их … ! – добавил он и грязно выругался.

5

И Я буду для них как лев, как скимен буду подстерегать при дороге.

Буду нападать на них, как лишенная детей медведица, и раздирать вместилище сердца их, и поедать их там, как львица; полевые звери будут терзать их.

Осия, XIII, 7-8

И сказал Амнон Фамари: отнеси кушанье во внутреннюю комнату, и я поем из рук твоих. И взяла Фамарь лепешки, которые приготовила, и отнесла Амнону, брату своему, во внутреннюю комнату.

И когда она поставила пред ним, чтоб он ел, то он схватил ее, и сказал ей: иди, ложись со мною, сестра моя.

2-я Царств, XIII, 10-11

Увидев Тебя, вострепетали горы, ринулись воды; бездна дала голос свой, высоко подняла руки свои;

солнце и луна остановились на месте своем пред светом летающих стрел Твоих, пред сиянием сверкающих копьев Твоих.

Аввакум, III, 10-11

– Госпиталь Тавера, – сказала Зайка, когда наступило время достопримечательностей, – согласно карте, это туристский объект; смотрите, вот он, прямо за нами. Не посетить ли вначале его, прежде чем мы войдем в эти средневековые ворота и, может быть, так и останемся за ними до позднего вечера?

– Госпиталь, – пренебрежительно скривилась критически настроенная chica.

– Не очень-то похоже на госпиталь, – с сомнением заметил Филипп. – И вообще, не закрыт ли он…

Они подошли к зданию.

Ни одного человека не было возле дверей необычного госпиталя. Под ярким полуденным солнцем, посреди жары он казался бездействующим, вовсе вымершим; однако горячая черная дверь неожиданно подалась, и взорам открылся темный, гулкий, прохладный холл, в котором прямо у двери стояли три женщины – монахиня средних лет и две светских дамы почтенного возраста – стояли и вели некий медленный, вежливый спор.

Филипп домыслил картину: полненькая, не очень-то приветливая монашка была смотрительницей объекта, а старушки – просто туристками-англичанками, ради которых, всего двоих, смотрительнице не улыбалось специально устраивать экскурсию по объекту. Увидев еще троих пришельцев, старушки возликовали, а смотрительница сдалась, сразу сделалась милой, любезной и обходительной.

Эту черту испанского характера Филипп встречал затем сотни раз. Пока испанец (продавец, полицейский, случайный прохожий…) один, или занят с людьми, по его мнению, докучными – он уныл, брюзглив, неприветлив до грубости; но стоит обратиться, тем паче спросить что-то новенькое, как тут же – миллион улыбок и слов в минуту, он тут же сама любезность и твой лучший друг.

* * *

– ¡

Hola, Филипп Эдуардович!

– ¿

Que tal, Эдуардыч?

– ¡

Hi, Фил!

Он шел по офисине мимо панельных модулей, и головы, как в кукольном театре, выпрыгивали из-за ширм и расплывались в радостных улыбках. Как классно возвращаться из командировок! Наверно, единственное удовольствие от командировок вообще. Вся эмпреса рада тебе – кто тебя любит, те рады, что наконец вернулся, а кто не любит, те рады, что хоть ненадолго избавил их от своего присутствия и контроля.

Не дойдя до приемной Вальда, он свернул в технический блок и через водомерный узел пробрался в группу – теперь, наверно, уже отдел – к Гонсалесу.

– ¡

Hola, Гонсалес!

– ¿

Ась?

Их было четверо – сам Алонсо Гонсалес и три его хакера-инженера. Отличные специалисты, как и во всей эмпресе вообще. Однако у Гонсалеса они были более ленивы, а точнее, больше других забавлялись всякими хакерскими штучками.

Сочетание «хакер-инженер» само по себе диковато, примерно как «хиппи-банкир» или что-то похожее. Это потом их скуют золотыми цепями, погрузят в трюмы и повезут в Америку, а пока что они были кадровым резервом Филиппа. Они были здесь на трудовом воспитании. Отводя душу, Филипп возжелал сегодня побыть педагогом.

– ¿

Не ждали? Детки, у вас перекур, – посмотрел он на часы, – пять минут, а мы тут пока… с вашим шефом… Ну-ну, быстренько.

Он похлопал по плечам выходящих, пожал руку довольно-таки озадаченному Гонсалесу и усадил его повелительным жестом.

– ¿

Алонсо, что за история с Эскуратовым?

– ¿

Сеньор имеет в виду проект или разговоры?

– ¿

Что понимается под словом «проект»?

– …Ну, мы с корешками малехо как бы подумали…

– «Как бы», – недовольно передразнил Филипп. – Именно ты, Алонсо Гонсалес, участвовал в совещании, на котором были установлены и разъяснены правила этапирования проектов. ¿

Так или нет?

Алонсо набычился.

– ¡

Вы что, получили задание? ¡Вы, может быть, по совместительству устроились в отдел продаж?

– Сеньор главный инженер, – зло заявил Гонсалес, – я уважаю сеньора, но это просто бюрократизм. Сам-то сеньор всегда говорит – работаем, дескать, на прибыль. ¿

А ну корешки способны на большее, нежели полагает сеньор, такая мысль не приходит сеньору в голову?

Филипп разозлился тоже, но скорее на себя. Он неправильно начал с этим человеком. Не сдержал эмоций, и не в этом кабинете рассуждать о правилах этапирования.

– О’кей, – сказал он мрачновато, – позже вернемся к этому… Теперь меня интересует – про разговоры. Кто такой господин Эстебан и так далее. Как все началось.

Алонсо набрал воздуха в грудь.

– Эстебан, – проговорил он презрительно, – ха, Эстебан! Кто такой Эстебан вообще? Да никто; просто начальничек у клиента. Пытается подсуетиться по интеграции, комиссионные думает получить. Мы раньше вовсе не работали ни с каким Эстебаном. Сеньору должно быть известно: в той эмпресе мы обслуживали единственный маленький узелок. И тут, откуда ни возьмись, является к нам chico из его отдела…

– Куда к нам?

– На объект, во время штатных работ…

– К кому конкретно?

– К Цыпленку Манолито.

– Фамилия de chico?

– Хм, – Алонсо задумался. – ¿

Бананов? ¿Фиников? Какая разница, в конце-то концов… Спросим сейчас у Цыпленка.

– Дальше.

– Приходит, и давай пену гнать про стыковочные модули. Новые модули вдруг понадобились.

– Так.

– Цыпленок ему объяснил про модули.

– Так.

– Он Цыпленка за хобот – и к тому Эстебану.

– Когда это было?

Алонсо поскреб за ухом.

– Небось, уже с месяц назад.

Ясно, что нужен Цыпленок – подождем; ясно, что Гонсалес не договаривает – разберемся… Филипп сдержал новый взрыв эмоций.

– ¡

Гонсалес!

– ¿

Ась?

– Ты сам-то когда об этом узнал?

– Фактически сразу. Но, учитывая, что, как справедливо заметил сеньор, мы далеки от отдела продаж… Так, обсудили кое-какие идеи.

– ¡

Чтоб подарить Эстебану?

– Ну зачем сеньор так сердит, – с укором сказал Гонсалес, – хотя мы и далеки от отдела продаж… но все же не идиоты… Подумали – а вдруг клюнет? А вдруг?

– И что бы вы делали, если бы клюнуло?

– Тогда бы, – гордо сказал Гонсалес, – имел место быть официальный доклад начальству, в надлежащей форме и со всеми подробностями.

– Даже так?..

– Вплоть до того.

Филипп задумался.

– Ну и как ты считаешь, клюнуло?

– Похоже.

– В таком случае, где твой доклад?

– Сеньор не дослушал. Мы еще не дошли до доклада.

– Эх ты, Гонсалес, – сказал Филипп почти сочувственно. – Ты рыбной ловлей не балуешься?

– ¿

А что? – насторожился Алонсо.

– Когда рыбка клюет – ¿

почему одни вытаскивают, а у других срывается?

Алонсо пожал плечами.

– Я не специалист по сопротивлению материалов…

Зашли инженеры.

– ¿

Покурили? – осведомился Филипп.

У них был дебильный вид ругаемых второгодников.

– По умолчанию вижу, что да, – заключил Филипп удовлетворенно. – Значит, так: Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко курят еще по одной, а Цыпленок Манолито останется с нами.

За дверью возник и приблизился шум группы людей: топот, ропот, отдельные возгласы. Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко без слов развернулись и открыли дверь, но тут же попятились, смятые встречной толпой. Толпу – человек десять, не меньше – возглавлял Понятовский.

– Партнер! – протянул он с радостной укоризной и картинно развел руками. – Что ж ты тут застрял? Я тебя заждался!.. Мы все тебя заждались…

Он вальяжно повернул голову в одну сторону, в другую, как бы призывая свой эскорт в свидетели. И Филипп заметил, что некоторые (женщины в основном), сохраняя свои приклеенные улыбки, подтверждающе закивали: да, мол, правду говорит начальник, все заждались, все как один. Густо, отвратительно запахло совком. Филиппа замутило от этого запаха, от этого дурацкого шоу.

Тем не менее он достиг свой цели, то есть заставил Вальда подергаться и даже выступить клоуном. Вальд позволил ему уехать одному туда, куда нужно было ехать вдвоем; Вальд неприлично изнасиловал его утром, и за все это он заслуживал экзекуции. И Вальд это тоже знал и потому должен был принять экзекуцию безропотно.

– Я рад, – сказал Филипп, встал за столом, не выходя, однако, навстречу, и протянул руку своему компаньону. Вальд подошел к столу и залихватски шлепнул его по руке. Только для них двоих это была процедура прощения. Для людей вокруг это была классически неформальная встреча двух отцов-основателей, за которой они наблюдали со штатным почтительным любопытством.

– У нас совещание по рекламе, – сообщил Вальд, – в маленькой переговорке… Тебя ждать?

Филипп покачал головой.

– Вряд ли. Лучше разберусь… с одним проектом…

– Увидимся, – сказал Вальд.

Толпа пропустила Вальда и вслед за ним вывалилась в коридор. В кабинете стало неожиданно просторно. Пепе и Аурелио-Мария-де-Кастельбланко нерешительно потянулись вслед за толпой.

– Эй, – позвал Филипп, – а вы куда?

– ¿

Как куда? Курить.

– Так часто нельзя.

– Но вы же сами…

– Я передумал, – объявил Филипп, – решил беречь ваше здоровье. Гонсалес и Манолито – вместе со мной ко мне в кабинет. Остальные напряженно думают над основной задачей.

Два парня, окончательно сбитые с толку, посмотрели друг на друга и изобразили одинаковое недоумение.

– Над какой конкретно? – спросил Пепе.

Филипп сощурился и жестко сказал:

– Как получить…

Он хотел сказать обычное, столько раз говоренное – но не успел. Страшный удар обрушился на него сзади, сверху, со всех сторон; свет померк в его глазах, и он не успел закончить фразу.

* * *

Вчера я занимался хождением в народ. Я самоудовлетворялся как все – лежа навзничь на диване, потея и сопя, с трусами, позабыто болтающимися на одной ноге; я был одинок во Вселенной. Вас не было рядом, моя любимая. Не было Ваших милых, сладких, таинственно мерцающих на экране посланий. Уродливый их суррогат, порнографический журнальчик, валялся рядом со мной и дергался, слабо подскакивал на пружинящей ткани в такт моим конвульсиям. Бессмысленный взгляд мой блуждал по потолку; мыслям в голове было как никогда просторно, а словам… да слов-то и не было.

И когда моя сперма, как лягушонок-альбинос, выпрыгнула из родимой дыры и распласталась на коже в районе адамова яблока, на душе у меня стало совсем гнусно и муторно. Не зря энциклопедические источники, читанные мной в период полового созревания, в один голос утверждали, что акт онанизма не приносит советскому человеку ничего, кроме физической усталости и морального опустошения. Такой акт – уж точно… Возникает вопрос: а зачем же я тогда?.. А вот как раз и затем, чтобы еще раз сравнить и с содроганием отринуть. Чтобы подумать и возблагодарить… Счастье, как и все на земле, нуждается в сопоставлении, в измерительной шкале – а иначе может пропасть чувство реальности, и все окрасится серым.

Но, дорогая, если быть по-настоящему честным перед нами обоими, если копнуть глубже гнуси, осевшей на дно моей души, то нужно признаться: не такая уж большая разница между описанным мной пролетарским актом и тем, чем я занимаюсь со своей женой. Моя жена… Это непростая тема. Честно говоря, я не уверен, должны ли мы вообще обсуждать ее. Не спустимся ли мы мало-помалу с рафинированных, узких высот наших отношений в болото бытовой, обывательской трепотни. Утратить такое хрупкое и ценное, достигнутое временем, любовью, трудом… Это было бы ужасно.

Попытаюсь все же отозваться на Ваш вопрос, ограничившись наименьшим. Конечно, я люблю свою жену. Мы с Вами – тонкие натуры, дорогая; разве для кого-то из нас было бы мыслимо делить каждодневную рутину с нелюбимым существом? Она – мать моих детей, она делила со мной взлеты и падения и, надеюсь, через сколько-то лет разделит несколько квадратных метров нашего последнего земного пристанища. Я отношусь к ней с нежностью. Если враги будут меня пытать, чтобы чего-то добиться, я полагаю, что был бы способен терпеть до какой-то степени; если станут пытать мою жену, я соглашусь на сотрудничество моментально. Думаю, этот детский пример лучше всего выразит мое отношение к ней. Возможно, в нем есть кое-что христианское.

Боюсь, однако, что дальше буду нестерпимо банальным. Моя любовь к жене ограничена; наши души соприкасаются лишь поверхностно, в то время как их глубины – самое важное – разделены стенами, замурованы в разных камерах какой-то очень большой и прочной тюрьмы. Я не могу докричаться, не могу достучаться до нее. Это вечная тайна. Когда-то, как и любая тайна, она влекла меня к себе. Однако со временем, по мере накопления горечи от безуспешных попыток ее раскрыть, притяжение это становилось все слабее, и сейчас она, увы, не влечет – лишь разочаровывает.

Вы уже поняли, что я вовсе не считаю свою жену в чем-то неполноценным существом в сравнении со мной или с Вами. Просто тонкие миры у нас разные. Например, у нее есть близкая подруга, возможно, понимающая ее лучше, чем я. Завидую ли я, ревную ли? Нет; это было бы глупо; так уж вышло, и я не стремлюсь изменить это положение. Мой тонкий мир нашел свою отдушину – это Вы, дорогая. Как мы с ней трахаемся? Я бы уклонился от описания этого процесса – конечно, не из-за интимности темы (нет темы, закрытой для нас с Вами по причине интимности; все наше общение – сплошной и предельный интим). Мы с женой трахаемся обыкновенно; вряд ли мне будет особенно интересно описывать это, а Вам, соответственно, читать.

Гораздо интересней мне кажется поделиться с Вами анализом столь занимающей меня проблемы «молнии» и пуговиц. Ведь это – проблема не моды или индивидуального стиля одежды, и даже не таких потребительских качеств, как скорость и легкость расстегивания или, к примеру, долговечность застежки, ее надежность и проч. Конечно же, главное здесь – это насколько процесс расстегивания волнует меня, насколько он хорош как элемент введения в мастурбацию. Согласен, что иногда такие вещи теряют свое значение. Иногда – так же, как в описанном Вами случае (за который Вам, право, не стоило бы просить у меня прощения) – и впрямь хочется сбросить с себя одежду быстрее, как докучную помеху – и дрочить, дрочить… Как кажется Вам, перешел ли я уже на одну руку? Еще нет, дорогая. Прежде я все же закончил бы мысль. Принято считать, что для женщин важнее процесс, а для мужчин – результат. Возможно; хотя это не совсем так – шуршание белья, щелчок расстегиваемого бюстгальтера… поверьте, уже эти звуки значат для мужчины немало; что же сказать о зрительных образах? Итак, даже в общем случае детали бывают важны. Для нас же с Вами, как следует из недавних моих размышлений о средствах духовного отклика – помните? – для нас с Вами деталь – это не просто пикантное дополнение, но архиважный, неотъемлемый атрибут нашей технологии общения. Наш с Вами секс – по определению секс деталей. Мы – гурманы деталей; не будь мы таковыми изначально, мы все равно стали бы ими в силу самой природы своих отношений. Не сочтите меня снобом – я вовсе не хочу сказать, что мы так уж исключительны. Возможно даже, что благодаря техническому прогрессу таких, как мы, становится все больше и больше.

Ваше замечательное пятно… Это так возбуждающе. Жаль, что я не могу воспроизвести Ваш опыт. Как Вы уже знаете, я стараюсь задержать появление секрета, который выделяется перед эякуляцией. Но если бы я и получил его в чистом виде (что несложно), это не дало бы мне ровно ничего: сама по себе эта жидкость не имеет ни вкуса, ни запаха; она высохнет бесследно, как вода. Сперма, с этой точки зрения, ничем не лучше. И детям известно, что высохшая сперма похожа, например, на высохший яичный белок. Возбуждающие свойства этой субстанции весьма и весьма сомнительны. Впрочем, даже и в натуральном виде (свежеизверженном, так сказать) сперма не очень-то возбуждает – я имею в виду, мужчину-гетеросексуала; возможно, в отношении женщин я неправ.

Однако, несмотря на бесполезность Вашего опыта для меня в чисто утилитарном смысле, он далеко не бесполезен для нашей связи вообще – для моих чувств, для наших чувств, ради которых, собственно, мы и ведем эту переписку. Я представляю себе Вас, когда, склонившись над экраном, Вы вдыхаете этот слабый аромат. Я представляю себя рядом с Вами. Я мысленно присоединяю свой язык к Вашему языку, они вместе осторожно касаются экрана и пробуют Ваше пятно на вкус, и каждая такая деталь все прочнее привязывает меня к Вам, дорогая.

О, эти детали… Я проникаю пальцем под верхнюю кромку гульфика. Насколько это может быть по-разному в зависимости от типа застежки! «Молния» или пуговицы? Или взяться за длинный, плоский язычок, отштампованный символ конца тысячелетия; схватить его, поймать двумя напряженными пальцами и тащить вниз, влачить сквозь слабый треск разделяемых зубцов, преодолевая сопротивление складок грубой материи! Это пахнет насилием, голливудской сценой: люди в черном хватают жертву за шиворот и влекут по лестнице… ноги жертвы прыгают со ступени на ступень… Это волнует. Или – сжать край ткани двумя пальцами, потянуть на себя, в то время как третий палец контролирует рельефную поверхность пуговицы; напряжение увеличивается; хлоп! – пуговица не выдерживает, панически ныряет в предельно вытянутую петлю, как в черную дыру, в фантастическое приспособление для спасения, для эскейпа. И опять, с другой пуговицей, и с третьей… В этом – некая освободительная миссия. Она тоже волнует, но по-другому. Разве можно сказать, что «лучше»? Как это субъективно!

И еще о деталях. Сейчас я напишу нечто важное. Вы назвали меня эстетом. Я воспринимаю это как комплимент – возможно, даже отчасти заслуженный. Но должен заметить, что Ваши письма мне нравятся больше моих; они гораздо короче, а деталей в них отнюдь не меньше. Я по-интеллигентски растекаюсь, а Вы пишете конкретно и по существу. Конечно, Вы за чат. Иначе и быть не может. Я чувствовал, что рано или поздно мы коснемся этой коварной темы; я избегал ее сколько мог, но сам же и спровоцировал ее появление, сам же приблизил ее и в итоге оказался поглощенным ею, как кролик пастью удава.

Смысловая пауза.

Это заслуживает быть начатым с чистого листа.

SEND

Дорогая! (Помните ли – «Товарищи!» – в эпоху осуждения онанизма так начиналась очередная, предваряемая стаканом воды, глава любого из публикуемых центральной печатью докладов?) В последней серии моих сообщений я уже коснулся некоторых психологических причин, отвращающих меня от концепции чата. Однако, кроме них, есть моменты и чисто практические, организационные. Пока и поскольку мы связаны off-line, мы сами планируем свое время; мы можем быть за компьютерами одновременно (как чаще и бывает), но это условие не является критически необходимым. Мы вольны отложить сладкое чтение на потом; вольны, как только что сделали Вы, пережить его заново. В противоположность этому, чат не только изменит формальный стиль нашего общения, но превратит одновременность в обязанность и долг. Справимся ли мы, получится ли это? Если кто-то из нас в назначенное время занят, не в настроении и т.д., не превратится ли чат в насилие, в ту же бытовуху, от которой мы бежим?

С учетом всего сказанного мною ранее и теперь, не кажется ли Вам, что резкий переход на новую форму общения, столь отличную от настоящей, был бы шагом опасным и безответственным? Может быть, это будет удачно. А если нет? Решительно я не сторонник поспешных и непродуманных действий. В обществе – в политике или экономике, например – такие действия всегда приводят к плачевным результатам; Вы ежедневно видите вокруг себя многократные подтверждения этому. Но разве частная жизнь подчиняется иным закономерностям? Ведь мы рискуем потерять друг друга, дорогая. Нет, я предпочитаю плавные переходы, позволяющие в случае необходимости отступить без особых потерь.

Не раз и не два я задумывался над этим. Мало-помалу, похоже, у меня сформировалась одна идейка, которую я сейчас и изложу – признаюсь, не без некоторого внутреннего трепета. Итак: что бы Вы сказали, если бы я предложил Вам ответить на мое послание не через день-два, как обычно, а прямо сейчас? Мы могли бы обменяться несколькими сообщениями в течение одного и того же вечера. Эта простая и почему-то еще не исследованная нами возможность избавила бы нас от рисков поспешного перехода на чат, но вместе с тем позволила бы нам попробовать, например, кончить одновременно.

Я понимаю – несмотря на обнадеживающее, в этом смысле, содержание Вашего постскриптума – что мое предложение, тем более в таком безыскусно-деловом виде, может выглядеть нелепо или оскорбительно. Если так, то прошу Вас немедленно уничтожить данное послание и вообще ничего сегодня не отвечать – просто будем считать, что его не было. Ведь я люблю Вас; я не должен обидеть Вас даже случайно. Но если Вам это по душе… необязательно сейчас, может быть, позже… прошу Вас, дайте мне знать!

Сейчас я отправлю письмо и буду ждать с замиранием сердца. Я долго вынашивал эту идею; был мнителен, как беременная женщина, так же страдал токсикозом; а теперь, родив наконец, внезапно ощутил, что она – недоделанная, уродливая на вид, как большинство новорожденных – сделалась мне близка, захватила меня целиком и полностью.

Я ничего не буду делать, пока не получу ответ.

Какой угодно ответ, но поскорее.

SEND

Да, да, да, да, да!

Я готова!

Только чуточку быстрей, если можно.

SEND

О, радость!

Конечно, любимая, я могу быстрей. Я предвосхищаю – какое красивое, точное слово! – что такие сеансы нашего секса вначале даже могут сделаться предпочтительными. Постепенно мы начнем чередовать их с режимом off-line. Боже, сколько неизведанных радостей впереди! Только бы не загубить… не испортить излишней поспешностью…

Вы чувствуете, что я уже печатаю одной рукой. Сегодня я в джинсах с металлической «молнией» (см. предыдущее сообщение); «молния» эта уже расстегнута; мой член полностью объят свободной рукой и стремительно набухает. Он еще не вполне тверд. Я слегка сжимаю и разжимаю свои пальцы. Я не умею доить – я только видел, как это делают, – но мне кажется, мои пальцы совершают движения именно этого типа.

SEND

Я спустила трусы и сижу на кресле голой задницей. Мое кресло покрыто грубой тканью, типа плетенки, и мне нравится этот контакт. Сегодня, в честь такого события, я попробую печатать одной рукой. Я знаю, что не смогу таким образом кончить, но какое-то время смогу одновременно печатать и мастурбировать. Это забавно. Знаешь, какого цвета у меня волосы на лобке? Они русого цвета. Сейчас я поглядываю на эти волосы и ерзаю задницей по креслу. Волосы встали дыбом, а это значит, что я вот-вот начну возбуждаться.

Прием!

SEND

«Прием» – это да! Пока я читал Вашу записку, мой член отвердел и сделался настолько могучим, насколько он вообще может быть. Начинаю дрочить! Как-то раз я замерил штангенциркулем размеры члена, я имею в виду члена в состоянии максимальной эрекции. Продолжаю дрочить сильно и ровно, не очень быстро. Длина получилась (возможно, с некоторой натяжкой) 17 сантиметров; толщину точно не помню, но что-то около полутора дюймов (увы, не в радиусе – в диаметре). Слегка увеличиваю сжатие члена. Вышеприведенные антропометрические данные, возможно, помогут Вам конкретизировать Ваши фантазии. Я же, в свою очередь, представляю себе Ваши русые волосы и, кажется, ощущаю их вкус на губах. Я начинаю ускоряться.

SEND

Пусти, противный, твоя ручища не дает мне прижаться к нему, наложить на него мои губы. О, как это сладко. Я еще не сосу его – просто беру в рот и выпускаю, беру и выпускаю. Мое влагалище уже мокро, клитор набух, губы набухли; ты чувствуешь этот запах, милый?

SEND

Твой запах сводит меня с ума. Так нельзя, слишком скоро… Постой… замедлись хоть ненамного… ты замедляешься, да? Я чувствую, как ты замедляешься.

Моя рука приоткрылась, словно выпуская на свободу бившуюся в ней птицу. Распахнутый гульфик похож на матерчатую модель женского органа, ожидающего, готового к акту. Член, торчащий из него в обрамлении темных, почти черных волос. Ваши губы на нем… Какой сюрреалистический образ. О, почему я не художник?

Возьмись за мои яйца нежно, снизу.

Погладь их. Перейди выше. Выше.

Вставь мой член куда положено.

SEND

Я делаю это.

Я больше не могу печатать

прости

я сейчас буду

SEND

Я тоже Я тоже

Я тоже

Я тоже

Я тоже

Я тоже

SEND

Боже, как ты славно придумал. Как хорошо. Но ты прав: это изнуряет гораздо сильнее, и часто так нельзя. Я уже больше не могу сегодня.

Пока, милый! Я поцеловала Его на прощанье, но не возбуждайся, умоляю, не дрочи без меня!

SEND

Обещаю.

Но только – на сегодняшний вечер.

SEND

* * *

Филипп очнулся и ощутил себя на диванчике все в том же отделе Гонсалеса. Болела голова. Взгляд Филиппа, первоначально сконцентрировавшись в зените, совершил концентрические движения и уперся в зияющую посреди потолка здоровенную дыру неопределенной формы. Спустившись ниже, взгляд его достиг лиц работников, окружавших диванчик в полном составе отдела и глядевших на него с одинаковым выражением боязливого любопытства. Все выглядело нечетко, как в тумане.

– Что это было? – спросил Филипп.

– Потолок обвалился, – ответил, после некоторой паузы, Аурелио-Мария-де-Кастельбланко.

Филипп подумал и осторожно ощупал голову. На голове он обнаружил холодный компресс. Забравшись пальцами под компресс, он обнаружил там изрядную шишку. Изучив шишку на ощупь, он посмотрел на свои пальцы и увидел, что они сделались красно-зелеными.

– Бриллиантовая зелень, – пояснил Гонсалес, – антисептик из штатной аптечки. Поскольку рана оказалась открытой, применен в целях недопущения столбняка.

– Странно, – сказал Филипп. – Потолок-то подвесной. Плитки, сами по себе, очень легкие. Откуда же кровь?

Лица над ним омрачились. Филипп скосил взгляд еще ниже и увидел под дырой кучу строительного хлама – кирпичей, деревяшек, обломков плиток типа «Армстронг». Всю комнату заполняла густая взвесь известковой пыли, ошибочно принятая им за туман в голове.

– Нужен респиратор, – пробормотал Филипп. – Доложили ли службе безопасности?

– Мы доложили бы, – уклончиво сказал Гонсалес. – Но ведь у нас ее нет.

– Ну, тогда это несерьезно.

Отдел переглянулся.

– Для кого как, – сказал Цыпленок Манолито.

– Ты на что намекаешь? – возмутился Филипп, сел на диванчике и снял с себя компресс. – Ты хочешь сказать, возможность диверсии имела место, а я, главный инженер, не придаю этому значения?

Цыпленок поскучнел.

– Сеньор неправильно истолковывает, – вступился Гонсалес за подчиненного, – малец просто тоже получил по башке, вот и все.

– Но меньше, – добавил Пепе.

Это похоже на предостережение, подумал Филипп. Что-то происходит со мной, что-то необычное. Страшное, может быть. Он вспомнил траншею, преградившую путь автомобилю. Хуже всего, подумал Филипп, что я вовлекаю в это окружающих. Людей, которые вовсе не при чем.

– Вам нужно держаться от меня подальше, – тускло сказал он и обвел лица этих людей медленным, тяжелым взглядом. Под этим взглядом они опускали глаза.

– Но мы и так… – пискнул было Цыпленок и смолк, опустил глаза вслед за другими.

– Тем не менее, совещание состоится, – сказал Филипп еще более тускло. – На чем я остановился до происшествия с потолком?

Они слегка оживились. Снова вылез Цыпленок:

– Мы собирались пойти…

– Отнюдь, – перебил его Гонсалес, – последняя фраза сеньора была обращена к Пепе и Аурелио. Им было сказано, чтоб они думали над основной задачей, то есть как получить. Сеньор не уточнил, что именно. Возможно – я бы даже сказал, весьма вероятно – сеньор как раз собирался это уточнить. Однако, в тот же момент страшный удар обрушился на сеньора; свет померк в его глазах, и он не успел закончить фразу.

– Да, – подтвердил Филипп. – Ты в точности угадал; именно так все и было.

Гонсалес самодовольно ухмыльнулся.

– Что ж, – сказал Филипп, – жду вас в моем кабинете… э-э, через десять минут.

– Разве мы не идем вместе? – озабоченно осведомился Гонсалес. – Сеньор еще слаб…

– Я же сказал, держитесь от меня подальше, – недобро сказал Филипп. Но, глядя на их вновь омрачившиеся лица, смягчился и нехотя добавил: – Хочу испытать тамошний потолок. Мало ли что… На это ведь нужно время, неужели не ясно?

Он встал, обошел кругом кучу строительного мусора и отворил дверь.

– Сеньор, – окликнул сзади Гонсалес, – но все-таки! Каково содержание основной задачи?

Филипп обернулся.

– Странно, – проговорил он с удивлением, – мне кажется, я столько раз уже это говорил… Я просто хотел сказать – думайте о том, как получить прибыль.

* * *

Назначение объекта оставалось малопонятным. Англичанки говорили по-испански плоховато, а монашка не говорила по-английски вообще – гораздо меньше испанцев говорят по-английски, чем предполагалось бы из общекультурных соображений. Самым замечательным экспонатом госпиталя Тавера, видимо, считалась картина, на которой был запечатлен древний феномен – некая бородатая дама, родившая в весьма почтенном возрасте и изображенная кормящей своего ребенка единственной грудью, расположенной посередине.

Однако на Филиппа большее впечатление произвела библиотека – длинный сумрачный зал с картинами, статуями, рыцарскими доспехами, тяжелыми шкафами и огромным количеством фолиантов разных эпох, даже инкунабул и рукописей, особенно редкие из которых лежали в витринах под стеклом, закрытые плотной материей от верхнего света. Филипп, дождавшись, пока монашка не перешла в другой зал, быстренько сфотографировал библиотеку – он не был уверен, что это дозволено.

Уже казалось, что экскурсия завершается, когда монашка, поколебавшись, показала еще одну дверь – неизвестно, входившую ли в регулярный экскурсионный маршрут – и спросила, как понял Филипп, не желает ли честная компания посмотреть еще и это. Пятеро экскурсантов по очереди заглянули за дверь. Там были ступени, уходящие вниз. Англичанки начали совещаться. Филипп попытался выяснить у них, что там, внизу. Они отвечали малопонятно.

Тогда, побыстрее, пока монашка не передумала, он вошел в загадочную дверь, увлекая за собой Зайку и Сашеньку. Монашка бойко протопала мимо них – вести была ее прерогатива. Англичанки потащились вслед.

Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх, почему-то напомнив туннель метро – детский кошмар Филиппа. Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Тускло блеснуло железное кольцо, отполированное временем. Дверь заскрипела. Стало еще страшней; впрочем, этот страх – понимал Филипп – был какой-то аттракционный, игрушечный.

Они вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же слабо, как и лестница, пустой, скудно декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько высоких кресел, обращенных к залу.

– Ahí

estaba el tribunal, – сказала смотрительница, махнув рукой в сторону кресел. – Y aquí el hereje.

– Hereje? – переспросили англичанки.

– Heré

tico, – пояснила смотрительница.

И она показала на центр зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром.

Трибунал. Эретико. Вот, значит, куда их занесло. Вот как это происходило… Филипп встал в круг.

Монашка объяснила англичанкам что-то непонятное, сопровождая объяснение разносторонней жестикуляцией.

– Try to speak out of there, – показала англичанка Сашеньке, и та пошла, поднялась легонько на возвышение и непринужденно уселась за стол, в центральное кресло.

– Покайся, несчастный… – сказала она басом, выпендриваясь.

Филипп не узнал голос дочери. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Он вздрогнул и затравленно огляделся. Стайка из четырех женщин смотрела на него с любопытством, без малейшего сочувствия.

– Признайся перед судом святой инквизиции…

Страшное существо за столом не могло быть его милой маленькой доченькой. В его ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп инстинктивно съежился, пытаясь спрятаться от этого кошмара. Чучело гороховое… начиталась всякой ерунды.

Он жалко вякнул – кончай, мол – и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…

¡Herético!

Вот, значит, как… Он поспешно вышел из круга.

Наверх шли долго, иногда спотыкаясь, и вместо лампочек виделись ему факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… А снаружи – такое яркое, радостное солнце… Может, это закон природы? Обязательно должен быть противовес, когда слишком ярко и радостно? А где он, этот противовес, сейчас?

Когда поднялись, монашка спросила:

– Вы из какой страны?

– Из России, – ответила Сашенька.

– О! – воскликнула монашка и смущенно, явно уступая мирскому соблазну, попросила: – А не дадите ли мне монетку?

Они, все втроем, уставились на нее непонимающе.

– Moneda, – повторила монашка и для ясности показала им песету. – Una moneda de su pais, la moneda rusa. Су-ве-нир.

Они расхохотались, и монашка вместе с ними, и англичанки тоже. Может быть, для Европы это было в порядке вещей. Монашка-гид, она же коллекционер… Весело было смеяться снаружи мрачного подземелья, в самом конце второго тысячелетия. Монетка нашлась, и разносторонняя монашка рассыпалась в благодарностях. Она подарила Сашеньке репродукцию картины, изображающей пожилую бородатую маму. Все впятером, экскурсанты вежливо поблагодарили монашку за доставленное удовольствие.

Солнце на улице было странно, неестественно ярким. Закон противовесов, подумал Филипп.

Комментарий Аны

Было не так. То есть, все было не совсем так, как запомнилось Филу. Смею утверждать это с уверенностью, так как позже, подавшись в любители-краеведы, я по различным источникам изучила места, где мы бывали в то наше первое путешествие.

Это факт, что госпиталь Тавера давно перестал выполнять больничные функции. Лет уже двести, наверное, часть его служила апартаментами аристократа. Там-то и висело изображение бородатой мамаши; не знаю, существовала ли таковая в действительности, но картина – да, была. Вместе с тем, в библиотеке не было никаких доспехов и статуй – они, верно, привиделись Филу, переместились в его сознании из какого-то другого похожего места, каких за ту нашу поездку мы перевидели множество. В застекленных шкафах хранились вовсе не бесценные фолианты, а всего лишь больничная бухгалтерия, накопившаяся за несколько веков; стоящие же на специальных подставках (а вовсе не закрытые под стеклом) инкунабулы представляли собой не что иное, как сборники нот для хора.

Ну, а что касается мрачного подземелья, то здесь уж воображение Фила разыгралось в полную мощь. Никакой инквизиции сроду там не бывало. Подземелье представляло собой не более чем усыпальницу (хотя и неплохую), с четырьмя саркофагами, расставленными по стенам с претензией на крошечный Эскуриал; возвышение же со столом, думаю, предназначалось для отпеваний и прочих аналогичных надобностей. Звук на самом деле усиливался неправдоподобно, но не от стола к центру зала, а просто в самом центре. Акустическая линза – вот как это называется; о назначении этого строительного шедевра можно лишь догадываться. Может быть, дань какой-то традиции? В общем, по этому поводу у меня нет идей.

Вот так, дорогие. Конечно, Фил скажет – какая разница, как было на самом деле? Был нарисованный кружочек, вообще никакой. Обернулся многим – настоящим, разным, таинственным. Вещи – скажет Фил – таковы, какими мы их видим.

И какими помним; вот что и есть главное.

Заметьте, для Фила.

Не для меня.

* * *

Она медленно поднялась в необходимости сурового выбора и застыла возле двери неподвижно, безмолвно. Она слышала каждый звук, доносящийся изнутри, каждый тишайший звук – как он ел мадаленку, как пил кофе, как допил и поставил чашку на блюдце, как поставил поднос на прикроватную тумбочку. Она уловила воздушный шелест постельного белья, слабый шорох внутренностей атласного ложа, а потом – звук поцелуя легкого и нежного, поцелуя одними губами.

Она опустилась на колени и приникла глазом к замочной скважине, созданной для нее, как и все в этом доме – замечательно широкой, горизонтальной и позволяющей видеть почти все. То, что оставалось вне поля зрения, она умела домыслить – безошибочно, так, как если бы она это видела своим очень зорким глазом. Она не боялась, что ее могут застать. Она умела подглядывать. Умела не моргать, задерживать дыхание, бесшумно и быстро скрываться. Она также умела распознавать намерения. Если бы кто-нибудь из них захотел посмотреть, нет ли ее за дверью, она исчезла бы прежде, чем он успел бы сделать свой первый шаг. Но никто из них – ни он, ни Ана – не помышлял об этом.

– Знаешь? – шепнула она. – Мы не одни сейчас дома.

– Да, я спускался.

– Общался с ней?

– О, да. Общался.

– Как она тебе?

Он пожал плечами. В следующий момент его рука появилась из-под одеяла и плавно опустилась на ее бедро… сжала его слегка… отпустила… поползла по нему выше, выше…

– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…

– Молчи.

Он привстал в постели и одним точным движением опрокинул ее на одеяло. Она оказалась лежащей поперек кровати на животе. Она попыталась перевернуться.

– Но мы не одни… Мы не…

Он пригнулся к ее обращенной к нему голове и закрыл ей рот поцелуем. Затем он выпрямился, наложил обе руки на ее попку и сделал несколько плавных кругообразных движений. Его пальцы напряглись и сжались. Попка выгнулась навстречу его рукам. Но они уже двигались дальше, захватывали тонкий поясок и тянули его вниз, в то время как она поспешно, крупно дрожа, расстегивала пуговицы на юбке, потом на жакете, потом во всех остальных застегнутых местах. Она расстегивала все, что было застегнуто; и, не успевала она расстегнуть очередное, как его руки уже оказывались там и ласкали прежде скрытое, раздвигали, сжимали, гладили.

Его губы и язык присоединились к его рукам, для которых было уже слишком много работы. Его Царь обнажился – мягкий, благой, притягательный; она схватила его рукой; она ласкала Царя сильно и страстно… быстро возник, вознесся змей, и тотчас превратился в грозного зверя. Дева чувствовала, что ее Царица еще не сдалась, но зверь, не дожидаясь этого, приступил к ней решительно, жестко, даже с грубостью. Она издала стон, и Царица исчезла. Теперь это была лишь пизда, трепещущая от страсти и истекающая соками под властью зверя свирепого и неумолимого. Они взлетали над постелью; в один из моментов он перевернул ее, и Дева ощутила краткий, беззвучный, отчаянный крик покинутой плоти, но в следующий момент зверь вторгся опять, приветствуем ее хриплым, торжествующим стоном, и полет двоих продолжался.

Без вожделения, без насмешки смотрела Дева на их неистовый акт. В ней вершилось мучительное таинство выбора. С той самой минуты, когда он спустился по лестнице, неожиданно обнаженный, волнующе и горделиво предшествуемый любезным своим Царем, решение было фактически принято. Она понимала это, но решение было слишком серьезным; она хотела убедиться, проверить еще и еще, но как можно быстрее. Она уже не могла без Царя. Еще немного – и она бы могла умереть; она уже и так жила без Царя целых два долгих месяца.

Господин ее – она попробовала уже мысленно назвать его так – между тем завершал свое дело. Его зверь неустанно раскачивался взад и вперед, вновь и вновь поглощаемый жадной ее пиздою. Ее… Аны… Госпожи… нет, еще рано… она устала ждать, хотела поверить, уже готова была поверить… но все равно – слишком рано.

Они – Господа? – закричали.

Она уже почти называла их так. Еще чуть-чуть…

– Ах, Зайка…

Ее не трогали их страсти и нежности. Она ждала одного: видеть, будет ли зверь укрощен благородным Царем – или так и пребудет змеем, лукавой и любострастной сущностью, не стремящейся ни к чему, кроме новой телесной забавы.

Она жаждала, чтобы Царь уже явил свой лик.

– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!

Ана первой опомнилась – вскочила, сбросила с себя все, все; вихрем метнулась в душ, и сразу – шум воды, плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…

Час настал.

Он поднялся с постели, потянулся мягко, как ягуар, и исчез из горизонтальной щели, и Марина прочувствовала его поступь к двери, за которой шумело. Он открыл эту дверь и вошел в нее, и еще одна дверь в этой спальне открылась неслышно. Это было легко, это было усвоенным с детства умением. Таись, сказал ей Отец, скрывайся, будь незаметна – о, Отец! – не зря в этих действиях, в этом движении она обрела совершенство.

Ей уже не пришлось отыскивать точку для наблюдения. Душа снова, как в старину, видела зорче изощренной оптики глаза. Они будто намеренно, ей в подарок, создали духовный образ простой и святой церемонии из ее далекого и волшебного, из ее утраченного детства.

Вещи встали на место. Госпожа нежилась в облаке пара под шумящими водными струями, и это была Госпожа. Господин, как когда-то Отец, стоял на коленях, приникши губами к Царице – это был Господин. О, восторг! Она едва удержалась от счастливых рыданий. Нашла, наконец-то нашла. Слава Царю, все же нашла. Слава Царю Господину. Слава Его Госпоже. Слава Отцу Вседержителю.

6

И произрастил Господь Бог растение, и оно поднялось над Ионою, чтобы над головою его была тень и чтобы избавить его от огорчения его; Иона весьма обрадовался этому растению.

И устроил Бог так, что на другой день при появлении зари червь подточил растение, и оно засохло.

Когда же взошло солнце, навел Бог знойный восточный ветер, и солнце стало палить голову Ионы, так что он изнемог и просил себе смерти, и сказал: лучше мне умереть, нежели жить.

И сказал Бог Ионе: неужели так сильно огорчился ты за растение? Он сказал: очень огорчился, даже до смерти.

Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало.

Иона, IV, 6-10

На вершинах гор они приносят жертвы и на холмах совершают каждение под дубом и тополем и теревинфом, потому что хороша от них тень; поэтому любодействуют дочери ваши и прелюбодействуют невестки ваши.

Я оставлю наказывать дочерей ваших, когда они блудодействуют, и невесток ваших, когда они прелюбодействуют, потому что вы сами на стороне блудниц и с любодейцами приносите жертвы, а невежественный народ гибнет.

Осия, IV, 13-14

Любимый мой, ты гений. Как ты красиво обосновал этот онлайн и начал по новой системе. Я не знаю, сколько это продлится, но это именно то, о чем я мечтала всю жизнь.

Не отвечай мне сегодня. Пусть это будет как в старину. Я слишком переполнена недавними эмоциями, я не хочу сейчас двустороннего секса.

Я расскажу тебе о своих детских фантазиях. Как бы мы с тобой ни были близки, до последнего раза я даже не думала, что смогу рассказать тебе это. А теперь могу. Во-первых, я занималась онанизмом с детства. Только это не было сосредоточено в главной эрогенной зоне. Я гладила себя по животику и мечтала оказаться посреди таких же, как я, посреди кучи-малы маленьких, голеньких и юрких. Это было неважно, мальчики они или девочки; это было все равно, потому что главным и единственным кайфом было прижиматься друг к дружке животиками, тереться друг о дружку животиками. Там еще было много теплой воды; в ней-то мы и барахтались, в ней кувыркались. То-то было радости и удовольствия! Ах, как было славно!

Но эта фантазия исчезла после того, как я увидела на рынке бадью с полуживыми карпами. Мне было лет шесть или семь. Карпы в бадье теснились; там было – обычное дело – ровно столько воды, чтоб они не погибли раньше времени. Бедные карпы с трудом разевали рты, из последних сил пытались уйти поглубже, протиснуться между другими такими же обреченными. Я впервые увидела это. Я заплакала. Там, на рынке, я думала, что плачу от жалости к карпам. Но вечером, оказавшись в постельке, я поняла истинную причину этого плача. Я не могла больше мечтать о радостной куче-мале. Теснота и скользкость приобрели отвратительный смысл. Куча-мала, не успев доставить мне никакого удовольствия, каждый раз вытеснялась из моей фантазии страшной картиной гибнущих карпов. Этот кошмар продолжался несколько дней, пока я вообще не перестала думать о теплых, гладких животиках. Потом, став постарше, время от времени я вспоминала о них опять, но они уже никогда не вызывали во мне и следа прежней радости.

А совсем другая история связана с пи-пи. Странно, но первые сексуальные ощущения я получала именно от пи-пи, а вовсе не от троганья своей письки руками. Пи-пи было моим любимым занятием. (Да что было! я и сейчас обожаю этот акт.) Первой эрогенной зоной, открытой мною в себе самой, был выход мочеиспускательного канала. Я обнаружила, что он особенно чувствителен, когда я делаю пи-пи и трогаю его пальчиком одновременно. Конечно, пи-пи разбрызгивается; ну и что с того? Самое приятное было делать это в ванне. Сейчас, подожди. Я разволновалась. Сейчас. Две минутки, это будет простой оргазм, уж конечно не такой драматический, как в онлайне.

SEND

Да. Продолжение о пи-пи. Когда разница между девочками и мальчиками стала волновать меня эмоционально, то есть примерно через год после гибели мечты о куче-мале, я увидела фонтан – делающего пи-пи мальчика. Амура, что ли. Не помню где – таких фонтанов полно где угодно. Этот образ подействовал на меня прямо противоположно жуткой бадье с подыхающими карпами. Я подумала, как было бы здорово, если бы мальчик был живой. Я бы – конечно, голенькая, как и он – подсела под его чудесную теплую струйку. Взявшись за его письку, я бы стала водить ею туда-сюда, и пи-пи брызгала бы не только на меня, но и на него самого, на его ножки и на животик. А когда бы она кончилась, мы поменялись бы местами. Я бы присела над мальчиком и стала бы делать пи-пи на него, а он бы разбрызгивал мою пи-пи, смотрел бы на дырочку, откуда она вытекает, и добравшись до этой дырочки пальцем, приятно бы ее щекотал. И мы бы смеялись.

Вот это-то и сделалось моей самой сильной детской фантазией. О, как я мечтала ее осуществить! Время от времени возникали ситуации, когда это было бы возможно. Но я не использовала ни одну из таких ситуаций. Самое забавное, что препятствием для меня был вовсе не страх быть осмеянной и наказанной. Я, видишь ли, подозревала, что моя идея владеет не только мною. Я была уверена, что многие втайне хотели бы того же. Но как отличить, кто хочет, а кто не хочет? Я пристально вглядывалась в лица своих подружек и приятелей, пытаясь как-то выделить единомышленников. Пыталась поймать взгляды, намеки, случайные оговорки. Наверняка мои единомышленники стеснялись открыться именно по той же причине – они не были уверены. Мы так и остались непонятыми друг дружкой. Недополучившими и недодавшими. Жаль.

Я осуществила свою мечту, но гораздо позже. Когда мужчина впервые достиг языком моего клитора, мне стало ясно, что вещи, о которых пишут в запретных романах, случаются и наяву. Границы возможного моментально расширились. В таком случае, чем моя мечта хуже? Я даже не стала ничего обсуждать со своим партнером. Едва мы оказались в душе, едва он встал на колени и уткнул свое лицо мне между ног, я охватила его голову обеими руками, взявшись за темя и за подбородок. Я опустила его голову еще ниже и одновременно приподняла его лицо, чтобы он видел, что происходит. Я присела над ним. Я стала делать пи-пи на его волосы, на лицо, на плечи. Он ловил мою струйку и забавлялся с ней именно так, как я этого хотела. Потом мы поменялись. Мы сделали все то, что я нафантазировала около фонтана. И – знаешь? Еще не закончив это, я уже знала, что загубила свою мечту.

Ну, может быть, не загубила. Может быть, просто испортила, изгадила. С ней не сделалось того, что постигло кучу-малу после бадьи с карпами. Да, она не погибла – просто как-то потускнела, обесценилась. Я больше никогда и ни с кем не делала этого. Я поняла, что некоторые вещи лучше не делать. Можно мечтать о них, можно даже обсуждать с кем-то (с тобой!), но – не делать.

Поэтому я вполне понимаю твою осторожность, например, в вопросах стиля общения. Не такая уж я прямолинейная дурочка, как ты, может, думаешь потихаря! ;-) Например, я ни за что не согласилась бы встречаться с тобой. (Это серьезно.) Даже если бы ты меня умолял или, к примеру, предложил встретиться и тут же расстаться навсегда, я и тогда бы не согласилась, потому что эта очередная протухшая фантазия навсегда испортила бы мне отношения с любым последующим корреспондентом. Я в шутку просила твою фотографию – забудь об этом! Я не желаю знать, как ты выглядишь. Я каждый раз представляю себе твой новый образ. Ты – мой идеал; лучше тебя быть не может. Знай: ты – тот единственный, кто делает на меня пи-пи так, что мне это по-прежнему приятно.

Никакая бытовуха не будет грозить нашим отношениям. Твоя жена, сама по себе, мне вовсе не интересна. Надеюсь, ты не обиделся? если да, то я вполне искренне готова обсуждать твою жену только потому, что тебе этого хочется! А спросила я тебя о вашем сексе лишь затем, что надеялась найти в этом источник какой-нибудь своей новой маленькой фантазии.

Сегодня я более многословна, чем обычно, да? Не ты один можешь писать длинные письма. Концовка получается у меня какой-то грустноватой. Сама не пойму, нравится мне это или нет. Во всяком случае, настроение не онанистическое. Ну, не все коту масленица.

Я люблю тебя.

SEND

* * *

В кабинете, за тремя напитками, внесенными секретаршей Женечкой и недопитыми, сидели трое: травмированный, но статный Филипп *ов; плотный, приземистый Алонсо Гонсалес; а также Цыпленок Манолито, высокий, тоненький, похожий на вундеркинда – победителя математических олимпиад.

Настоящие хакеры – люди не от мира сего; прочие люди считают их типа инфантилами. Иначе не может быть; мир, в котором хакер живет – виртуален. В обычный мир хакер спускается, как в ад; он совершает в нем необъяснимые поступки. Обворовав финансовую сеть в особо крупных размерах, он не вложит деньги в семью или власть. В лучшем случае в яхту, в худшем в игрушки, а скорее всего – в свою хакерскую усладу. Впрочем, хакер в любом случае плохо обойдется с деньгами, он способен растратить сколько угодно по пустякам. Нет ничего, с чем бы хакер хорошо обращался, включая и его самого, хакера. С техникой хакер обращается хуже всего, насилует сеть – а иначе что он за хакер – находясь в состоянии вечного поиска свежих программ и новых деталей. Анекдот из «Плэйбоя». Встречаются два хакера: «Ты чего такой грустный?» – «Да вот, мать сдохла. Надо новую искать». Правда, «Плэйбой» утверждает, что речь идет всего лишь о материнской плате – детальке, хотя и важной. Филипп утверждать этого бы не стал.

В беседе с власть предержащим хакер вначале бравирует, делая вид, что ему все пофиг (что несложно, поскольку в тот момент это действительно так). Стоит на хакера надавить – попросту говоря, ущучить его или даже прижучить – как с него слетает тонкий слой самоуверенности, обнажая ранимое детское существо, либо уходящее в себя в порядке глухой обороны, либо полностью поддающееся воздействию и контролю извне.

Таковы были характерные признаки хакера на конец тысячелетия. Именно таков был психологический фон, на котором главный инженер Филипп *ов допрашивал своего юного сотрудника, хакера по прозвищу Pollo, то есть Цыпленок, и по имени Манолито.

– Имя?

– Манолито.

– Я спрашиваю, имя этого человека?

– Радомир. Бананьев. Ратмир Бананьев.

– Квалификация Бананьева?

– Маршрутизатор. Сигналы, каналы, узлы… навигация, в общем. Кабельтовы, то есть, кабели из волокна… сети из него же… Ничего особенного.

– Только это – или еще что-нибудь?

Цыпленок подумал.

– Ну… может, еще протоколы… писанина всякая…

– Что сказал Эстебан?

– Много сказал. Что они собрались все менять, всю систему коммуникаций. Траншеи, колодцы уже выкопали. Глубокие. Трубы подвезли, сам видел. Пропускная способность – ого! Теперь вопрос, как их соединять. К кому-то обратились, но не к тем, как ему кажется. Рожи, говорит, у них уголовные; такие соединят, а потом все дерьмо из подвала попрет в кабинет начальника. Сам-то он в сетях полный ноль. Вы, говорит, очень кстати. Подпитайте меня идеями, говорит, тогда я буду делать начальству доклад о смене концепции. И подрядчика, соответственно.

– Дальше.

– Мы нарисовали картинок, просветили его.

– Кто «мы»?

– Группа, кто же еще, – беззаботно ответил Цыпленок; – сейчас, говорят, даже отдел… Мы – вместе, разве не так, Алонсо? Посоветовались, сделали маленький информпакет Эстебану…

– ¡

Манолито, кто у тебя начальник?

– Дон Алонсо Гонсалес, – сказал Цыпленок, и в его голосе появилась тоска. Он быстро почуял неприятности.

– Твой начальник Гонсалес участвовал в этой работе?

Цыпленок затравленно посмотрел на Гонсалеса.

– Мы – вместе… Мы… Алонсо, ну

¡скажи что-нибудь!

– Я тебя спрашиваю, – строго сказал Филипп.

Гонсалес вскочил, рванул рубашку на шее, обнажил татуировку, пальцы веером распустил, выкатил глаза, оскалился – захотел, наверно, что-то сказать, но передумал, сел и молча отвернулся.

– Даже так… – трагически молвил Цыпленок.

– Вплоть до того, – сурово отрезал Филипп.

– Но там не было ничего секретного, – пролепетал Цыпленок. – Просто… общие сведения… Платформу нарисовали… на которую трубы сложить… Я не знал, что это так серьезно.

– Теперь будешь знать, – произнес Филипп тоном инквизитора. – Итак, вы просветили Эстебана. Кстати, запрещаю тебе говорить слово «мы». Говори конкретно – кто ходил, кто просвещал и так далее.

– ¡¡

Замочу, сеньор!! – крикнул Гонсалес, не выдержав. – ¡Не трожь ребенка! ¿Следствие чинишь над малолетними?

– Ты угадал, – бесстрастно сказал Филипп. – Это служебное расследование. Манолито! прошу, продолжай.

Цыпленок тяжело вздохнул.

– Вначале я ходил один. В общей сложности раз… – он задумался, – пять-семь, не больше. После того, как мы с Бананьевым…

– ¡

Еще раз скажешь «мы», я тебя оштрафую! – рявкнул Филипп.

– ¡

Я! После того, как я с Бананьевым ушел… ушли от него… от Эстебана… я доставил ему материалы. По почте. Вначале один. Потом он позвал Бананьева. Мне задали вопросы. ¡Я отвечал уклончиво! – боязливо добавил Цыпленок. – Некоторые вопросы вообще игнорировал… особенно, это… если не знал, что сказать… Пробыл там часов пять-семь. Не больше. Через день – снова зовут. Надоело мне ездить. Шесть пересадок, а потом еще монорельс. Неделю назад Бананьев звонит и говорит, что Эстебан просит срочно прибыть. Услышав такое, я посоветовался с Эрнандесом… то есть, с Гонсалесом… Гонсалес сказал, поедем вместе. Мы… ¡ой! Я и Гонсалес, то есть Гонсалес и я, поехали к Эстебану.

– Неделю назад?

– Да, в четверг. В пятницу. Эстебан сказал, что изучил вопрос и хочет получить от нас коммерческое предложение, но очень быстро. Гонсалес спросил, насколько быстро. Эстебан сказал «вчера». Гонсалес сказал, что так работать нельзя и что любой проект имеет этапы.

Цыпленок с опаскою покосился на мрачно молчащего Гонсалеса и воинственно выпалил – правда, непонятно кому и о чем:

– ¿

Ну, не так разве?

Поскольку никто ему не ответил, он продолжал:

– Эстебан стал думать, ходить куда-то. Так ничего и не решил. Мы… Гонсалес и я… уехали.

– Хватит с тебя, – решил Филипп. – Твоя очередь, Алонсо. Поточнее, пожалуйста.

Гонсалес почесал репу.

– В понедельник утром, – начал он заунывно, – примерно с девяти сорока до одиннадцати, Эстебан вышел на меня с разговором. Секретарша соединила нас по внутренней телефонной сети. Эстебан вначале приветствовал меня, а затем недвусмысленно высказал свое намерение переговорить с нашим руководством.

– Даже так?

– Недвусмысленно. В ясных, конкретных формулировках.

– Дальше…

– В тот день, – продолжал Гонсалес, – сеньор главный инженер был в отъезде. И я, оценив возможные варианты, записался на прием к Вальдемару Эдуардовичу. Тот принял меня непосредственно после обеда. За обедом он съел несколько специфически грузинских блюд, таких, как суп-харчо, аджаб-сандал и мацони… Притом аджаб-сандал был переперчен…

– Можешь опустить детали, – мягким тоном сказал Филипп. – Что было дальше?

– Он оделся, покинул обеденный зал, дал пять… нет, десять новых рублей на чай гардеробщице…

– Дальше, дальше…

– Опускаю возврат на рабочее место и посещение служебного туалета.

– Очень хорошо, – одобрил Филипп.

– Он принял меня, одновременно распорядившись, чтобы секретарша подала черный кофе. Беседа началась неожиданно. Вальдемар Эдуардович приказал: «Выкладывай все, что знаешь». Я повиновался.

Он опять почесал репу.

– Дальше, – потребовал Филипп.

– Пусть сеньор не торопит меня, – с достоинством заявил Гонсалес. – Мысли путаются… по умолчанию… Эстебан ему в дальнейшем звонил… или, я бы сказал, приезжал физически…

Гонсалес умолк.

– ¿

Так звонил или приезжал?

– ¿

А я знаю?

Он подумал и пояснил:

– Это уже вышло за пределы моей компетенции.

Черта с два ты еще что-то скажешь, зло подумал Филипп. Развели гадюшник. А ведь он, Филипп *ов, сейчас думает о Вальде так же, как Гонсалес думает о нем самом. Гонсалес по-своему прав… Филипп Эдуардович разводит инженерную бюрократию. Вальдемар Эдуардович – административную. Две стороны одной медали? Обязательный атрибут бизнеса, начиная с какой-то черты?

Было ясно и так, что происходило за пределами компетенции Гонсалеса. Эстебан имел разговор со своим начальником Эскуратовым. Тот сказал – встреться, поговори. Если, к примеру, в кредит… рассмотрим. Будет достаточно причин отказать тем, кому отказывать без причины нельзя. Эстебан поехал к Вальду. Рассказал про конкурентов… много неофициального рассказал, намекнул. Нужен первый шаг. Бережный, осторожный – они ведь нас тоже не знают. Нужен срочный звонок. Цель номер ноль – приостановить конкурентов. Вальд боится напортить. И вообще, специалист – Филипп…

– Ясно, – сказал Филипп. – Оба свободны.

Помолчали.

– ¿

В смысле? – осторожно осведомился Гонсалес.

Страх распространяется быстро, подумал Филипп.

– За несанкционированные деловые контакты вы оба получите по выговору, – пообещал он противным, казенным голосом. – На первый раз этого будет достаточно. Если кому-то неясен смысл наказания, готов объяснить на досуге. В следующий раз… Идите, короче.

Они встали и пошли с серыми, деревянными лицами.

Алонсо задержался перед выходом из кабинета.

– Сеньор Филипп Эдуардович, – сказал он, – а ведь у того, кто на рыбалку не ходит, рыбка вообще не клюет. По умолчанию.

Филипп хотел психануть. «¡¿¿¿¿¿

Умник, – хотел завопить, – где были твои деловые амбиции, когда мы вытащили тебя из твоей крохотной дохлой фирмешки? Да ты знаешь ли вообще, что такое заказ? Как финансировать? Где взять людей? И что такое нахапать заказов и не справиться? Что прежде чем вытащить рыбку, проверь, не подавишься ли! не отравишься ли… а есть рыбки, которые за собой еще и на дно потянут…»

Но сдержался. Толку-то…

Каждый должен сам. Этому не научишь.

– Да, – сказал. – Ты прав. В следующий раз, когда клюнет, подашь мне письменный рапорт о передаче удочки отделу продаж в установленном порядке.

* * *

Нежнейше проворковал телефон, и на дисплее обозначилось: «Przezdzieszczewski».

– Да?

– Партнер, пора обсудить Эскуратова.

– Пора так пора.

– В салончик?

– О’кей. Выходи.

Встал, обошел стол, прошелся до двери, открыл ее, вышел и плотно затворил за собой.

Секретарша Женечка перекидывалась в картишки с удовлетворителем.

– Вы надолго? – встрепенулась она.

– Я в салончик. С кем соединять, сама знаешь.

– Ясно, – значительным тоном сказала Женечка.

Дура, подумал Филипп, идя по коридору. Надоела. Выгнать, что ли? Без секретарши плохо, с секретаршей плохо тоже. Никак не найти кого хочется.

Раньше они с Пшелешевским располагались в соседних кабинетах. Постепенно технический блок разросся. Рабочие совещания оказалось удобнее проводить на местах. Филипп замучился бегать взад-вперед по коридору и перенес свой кабинет в центр технического блока. На полпути между двумя кабинетами устроили салончик, место для специальных нужд – в частности, для встреч отцов-основателей.

Вальд уже был там. Первым пришел – заключительный реверанс после размолвки.

– Мне сказали, на тебя что-то упало…

– Еще как.

– Дай посмотреть.

Филипп склонил голову и ощутил прикосновение пальцев Вальда.

– Здоровая, черт, – сочувственным тоном сказал Вальд и посмотрел на свои пальцы, не осталось ли на них зеленки. – Сильно болит?

– Нестерпимо.

– Тогда садись и побыстрее рассказывай про Эскуратова, – предложил Вальд. – Нужно занять мозг чем-то совсем посторонним; тогда ты увлечешься и будешь в состоянии выносить боль.

Филипп сел.

– Мутный кадр, – сказал он.

– Это я и сам понимаю… Что на выходе?

– Ничего особенного.

– Но это еще живо?

– Может быть. Мне сказали, ты принимал Эстебана.

– Да.

– В таком случае, кто наши конкуренты?

– Договор готовится с подставным лицом. Все контакты – у Эскуратова. Эстебана оттерли.

Вальд усмехнулся.

– Он предложил уворовать технических бумажек, чтобы мы могли понять, с кем имеем дело и что это вообще за проект.

Филипп задумался.

– Смотря под каким соусом это подать, – осторожно предположил он, – сам понимаешь, чем пахнет… Санкция на стороннюю экспертизу… скажем, некоторых системных решений – это Эстебану по зубам?

Пшешелевский понюхал воздух.

– Ты вкусно сказал о соусе. Ты обедал?

– Вообще-то, да.

На мгновение Филиппа осенил светлый облик Девы.

– А я нет еще. Извини, закажу еду.

Он щелкнул пальцами. Над столиком возник официант, протянул каждому по кожаной папке.

– Я не буду, – сказал Филипп.

– Ну, может быть, пивка? Утром, я видел, подвозили свеженькое… Записывайте, – сказал Вальд официанту. – Угорь под маринадом, один. Пельмени в горшочке… нет, лучше китайский лапшовый суп, а на горячее – куриные крылышки, но не очень острые.

– Что будем пить? – осведомился официант.

– Мне – пожалуйста, сок из свежих апельсинов, – сказал Вальд. – Ну, ты что-нибудь надумал? – спросил он у Филиппа.

– Сто грамм водки, – сказал Филипп, – да постуденее, а еще соленый огурец.

– Тогда мне тоже, – сказал Вальд. – Впрочем, сто многовато…

– Сто пятьдесят на двоих.

– Точно, – одобрил Вальд. – И два огурца. И чесночный хлеб, пожалуйста.

– Сожалею, – сказал официант, – сегодня чесночного нету.

– Как это, – недовольно отозвался Вальд, – а ну подай жалобную книгу!

– Шутить изволите, – несмело допустил официант.

– Хорошие шутки! – воскликнул Вальд. – Нет, ты подумай, что творят, а? Сколько раз я говорил: чесночный хлеб чтоб был ежедневно. Уволю, – зловеще пообещал он официанту, – иди и скажи там на кухне: еще раз не будет чесночного хлеба – точно всех выгоню.

Официант вздохнул и возвел глаза к небу.

– Пошел, – буркнул Вальд.

Официант исчез.

– Совсем плохие, – проворчал Вальд с отвращением. – На чем мы остановились?

– Я сказал, – напомнил Филипп, – что Эстебан мог бы запросить санкцию на какую-нибудь там экспертизу.

– А, да. Знаешь, он совсем не дурак. Он уже получил такую санкцию.

– Тогда где бумажки?

– А ты уверен, что нам нужны эти игры? Может, лучше ничего об этом не знать?

– Конечно, лучше бы не знать, – сказал Филипп, – но если ты хочешь взять заказ, то придется. Эскуратов играет на понижение. Чем лучше будем знать противника, тем меньше уступим.

– Хорошо. Скажу, чтоб доставил бумажки.

Принесли водку, огурцы и угря под маринадом.

– Не сходится, – неожиданно для себя сказал Филипп. – Ты говоришь, ему дали санкцию на экспертизу. Значит, он облечен доверием, к информации тоже допущен. Тогда почему – «уворовать»? И почему – «оттерли»?

– Серьезные вопросы, – покачал головой Вальд. – Наверно, Эстебан набивает себе цену.

– Всего лишь Эстебан? А не держат ли нас за идиотов, стремясь получить преференции?

– Да ну… Слишком как-то театрально.

– Деньги не пахнут. Для Эскуратовых – особенно.

– Давай выпьем, – предложил Вальд и запихнул салфетку себе за воротник.

Они выпили и захрустели огурцами.

– Когда-то, – мечтательно сказал Вальд, полуприкрыв глаза и откинувшись в кресле, – мы занимались совсем другими вещами. Помнишь ли?.. Ведь было время, мы занимались чем-то вроде науки… Даже сборка тайваньских продуктов и то была делом сама по себе… Ты чувствуешь? Вместо сборки мы занялись разборками, – хихикнул он, – потенциальными… а то и действительными… Мы были лучше тогда.

– Да, – сказал Филипп, закуривая, – но тогда ты не мог заказать чесночного хлеба. И тем более угря под маринадом.

– Ну, чесночного хлеба я и сегодня не получил, – скривился Вальд. – Бардак… О том ли мы мечтали? Куда все катится…

– Партнер, не ной. Стоит тебе рюмку принять, вечно одно и то же.

– Но я же прав?

– Если даже так, то что? Толку с твоих разговоров…

– Несчастный прагматик, – сказал Вальд с неодобрением. – Обязательно, видишь ли, с любого разговора должен быть толк. Разве мы не друзья?

– Мы друзья, – серьезно сказал Филипп.

– А если друзья, значит, у нас могут быть бестолковые разговоры. Просто для души.

– Я не против, – сказал Филипп. – Только не о работе. Нельзя нам говорить о работе для души.

– Согласен, – вздохнул Вальд. – Слушай, может махнем куда-нибудь хоть на недельку? Вдвоем, а? Позволим себе?

– Мы же иногда ездим на природу…

– А, – махнул рукой Вальд, – уикенды, не то. Все равно о работе разговариваем… сотовый вздохнуть не дает… Я имею в виду, куда-нибудь совсем далеко. Куда-нибудь, чтоб не достали…

– Нельзя нам вдвоем.

– Ну, в рождество?

– В рождество я с Анюткой. А ты с кем?

– Не наступай на больную мозоль, – буркнул Вальд.

Принесли китайскую лапшу с палочками и фарфоровой ложечкой-хлебалкой.

– Давай еще по чуть-чуть.

– Давай.

– Знаешь, – сказал Филипп, закусывая позаимствованным кусочком угря, – сегодня со мной случилась забавная вещь. Я голым разгуливал перед незнакомой женщиной.

– Шутки? – подозрительно осведомился Вальд. – Где это было?

– У меня дома. Никакие не шутки, правда.

– Ого! Как это?

– Как в кино. Пока меня не было, Анютка взяла домработницу. Я не знал. Утром вышел голый – ты же знаешь, я люблю спать голяком – а она на кухне. Молоденькая. Из себя ничего… даже очень…

– Хм.

– Я и не сразу ее заметил.

– Ну это уж ты, положим…

– Нет, правда.

– Хм. А она тебя?

– Интересный вопрос, – усмехнулся Филипп. – Она, думаю, заметила.

– Ну, и что? – спросил Вальд. – Скажешь, никаких последствий?

– Пожалуй, не скажу, – покачал головой Филипп.

Он подумал, что не сможет рассказать Вальду о заключительной сцене наверху. Даже если сильно захочет. Просто не найдет таких слов. Вот тебе и дружба…

– Везет тебе, – завистливо сказал Вальд.

– Почему? – удивился Филипп. – Последствия могут быть разными… негативными в том числе…

– Уж конечно! Только ведь есть правило… где живешь, не…

– Да, да, – досадливо отмахнулся Филипп. Он уже жалел о своей глупой откровенности, проявленной не к месту и не ко времени.

– А у меня с бабами что-то совсем расклеилось, – грустно заметил Вальд.

– Озабочен?

– Можно и так сказать. Странный возраст, – вздохнул Вальд, – девочки уже не интересны… то есть, должны еще быть интересны, но это позже, совсем на излете… а сейчас нужна одна женщина, молодая, но такая, чтобы все понимала… чтобы… ну, короче, чтобы было все… чтоб в рождество с тобой и с Анютой… а ее все нет и нет…

Он вдруг оживился.

– Рассказать тебе, что со мной произошло, пока тебя не было?

– Расскажи, – охотно согласился Филипп.

– Помнишь риэлтора Степу? – спросил Вальд.

Филипп задумался.

– Ну, из… м-м… ну, который квартиру на Киевской тебе продавал, – уточнил Вальд.

– Ах, да, – вспомнил Филипп. – Так что?

Рассказ Вальда

– Это было позавчера, – сказал Вальд; – я поехал на выставку ритуальных услуг, так как там должны были быть сам знаешь кто. Выставка оказалась так себе, за исключением разве некоторых гробов; возле них-то я и увидел Степу-риэлтора.

«Какие люди! – сказал я. – Деловой интерес?»

«Да какое там деловой, – сказал он, крепко пожав мою руку. – Своевременная, знаешь ли, выставка; и молодцы, что устроили прием предварительных заказов. Свежая струя! А ты как?»

«Да ничего», – сказал я и увидел, что он не один. Рядом с ним была девушка лет девятнадцати.

Больше мы с ним не разговаривали, так как сразу же после этих слов к нему подошли какие-то люди и попросили отойти с ними в сторонку; он вначале отошел как бы ненадолго, то и дело оборачиваясь на нас с девушкой, но потом разговор захватил его, и он вместе с этими людьми, даже не попрощавшись, вышел из зала.

Мы с девушкой остались одни возле гробов, неловко поглядывая друг на друга.

«Хм», – сказал я, просто чтоб не молчать.

«Пойдем, – сказала девушка, взяла меня под руку и повела прочь. – Я думаю, Степа не скоро освободится; ты мог бы отвезти меня?»

«Куда?» – спросил я.

«Странный вопрос, – сказала она. – Куда хочешь».

Я рассмотрел ее. Она была темненькая, с длинными волосами и приятная на вид; она не смотрела на меня искушающе – она большей частью вообще не смотрела на меня, – но именно эта ее какая-то замороженность и была особенно привлекательной. Ну, ты меня понимаешь.

«Как тебя зовут?» – спросил я.

«Инна».

«Тогда, – сказал я, – едем ко мне».

Она молча кивнула.

Мы ушли с выставки, сели в мою машину и поехали ко мне домой. Когда мы зашли в квартиру, Инна удивилась.

«Почему ты так бедно живешь?» – спросила она.

Я почесал репу. Мне как-то в голову не приходило, что я живу бедно. Никто мне такого уже давно не говорил.

«Живу по средствам, – сказал я. – Что ж поделаешь, если беден! Говорят, это не порок».

«Это не порок, – сказала она, – но это вроде заразной болезни. Боюсь, я должна идти».

«Но, может быть, ты была бы в итоге довольна».

«Вряд ли, – сказала она. – Даже если ты самый прекрасный любовник на всей земле, само сознание того, что я трахаюсь в такой бедной квартире, способно отравить любое удовольствие. Я уже буду не я, понимаешь? Никаких денег это не стоит, даже тысячи долларов».

Эта речь, холодная и высокомерная, убила во мне всякое желание. Я толкнул дверь на лестницу и сказал, презрительно глядя на нее:

«Что ж – иди!»

Инна как бы машинально посмотрела в эту дверь, прежде чем уйти, и лицо ее вдруг удивленно вытянулось. Проследив за ее взглядом, я тоже посмотрел в дверь.

На лестничной площадке стояла девушка, в другом стиле, то есть не такая, как Инна, но тоже внешне приятная. Волосы у нее были рыжие и вились кудрями. Лет ей было примерно столько же, сколько и той, и на ее лице застыло точно такое же удивленное выражение.

«Странно, – сказала она. – Вы экстрасенс? Ведь я даже позвонить в дверь не успела, только-только подошла».

«Кто вы?» – спросил я.

«Коммерческий агент “Бипторга”».

«Чего?»

«“Бипторга”… ну, торговой организации».

Я посмотрел на Инну, как бы побуждая ее взглядом идти уже, но она почему-то замешкалась. Согласись, что в такой ситуации все, что я мог ожидать от нее – это лишь поджатые губы и презрительный взгляд: как же, ко мне еще и коммерческие агенты ходят! – но, против ожидания, ее лицо проявило какую-то человеческую эмоцию, едва ли не заинтересованность.

«Почему ты держишь гостью на лестнице?» – спросила она меня.

Я удивился.

«Гостью, ты говоришь?..»

«Ты еще и дурно воспитан, – сказала Инна с неодобрением и опять повернулась к двери. – Заходите, девушка. Как вас зовут?»

«Маша», – сказала рыженькая с улыбкой и зашла.

Я недовольно покачал головой, давая тем самым понять Инне, что уходя – уходи, и что нечего в чужом доме командовать, тем более в таком бедном.

«А что вы продаете, Маша?» – спросила Инна с таким мягким участием в голосе, на какое я даже не предполагал ее способной.

«Счастье», – ответила Маша.

«Лотерейные билеты, да?»

«Нет; это типа электронной игры. Вы покупаете у меня вот такой маленький прибор, называется бипер…»

С этими словами Маша раскрыла свою сумочку и забралась в нее рукою, желая достать прибор.

Разговор все еще продолжался в прихожей; однако как только Маша сделала паузу, Инна немедленно этим воспользовалась и сказала с приглашающим жестом:

«Проходите, Маша, прошу вас. В ногах правды нет».

Они обе пошли в гостиную. Пошел и я, весьма озадаченный происходящим.

Мы расположились в креслах, и Инна сказала:

«Продолжайте. Вы хотели показать бипер».

«Да, – кивнула Маша и достала из сумочки небольшой прибор. – Он показывает время, содержит несколько простых игр и так далее, но самое главное – он помогает вам накапливать счастье».

«Каким образом?» – спросила Инна.

«Продавая такие же биперы. Начисление счастья происходит автоматически; вот смотрите». – С этими словами Маша без спросу взяла в руки телефонный аппарат с журнального столика, набрала номер и приложила бипер к микрофону трубки. Бипер зашипел, приблизительно как модем; наверняка он передавал цифровые данные.

«Все, – улыбнулась Маша и положила трубку. – Это я просто отправила сообщение, что нахожусь у клиента; а если вы купите бипер, я занесу в него ваш код и отправлю новое сообщение. Тогда счет этого бипера перепишут на вас, а мне будет начислено десять единиц счастья».

«А сколько стоит бипер?» – спросила Инна.

«Десять условных единиц».

«То есть, долларов?»

«Расчет происходит в рублях».

«А по какому курсу?»

«По текущему. “Бипторг” работает честно, без всяких выкрутас типа процентов на конвертацию».

«Но тогда у меня еще целых три вопроса, – не унималась Инна. – Во-первых, откуда вы берете новые биперы; во-вторых, куда вы деваете деньги; а самое главное, как вы используете накопленное счастье?»

«Сейчас объясню, – сказала Маша. – Биперы я беру на складе “Бипснаба”, деньги сдаю в “Бипторг”, а счастье расходую по своему усмотрению: могу обменять на новые биперы (из расчета двадцать к одному), могу накопить побольше и обменять на тропический тур, а могу и просто продать, правда с потерями».

«А говорят, – сказала Инна разочарованно, – что счастье за деньги не купишь».

Тут я не выдержал.

«Да это же банальный сетевой маркетинг! – сказал я в сердцах. – Типа гербалайфа… вот жулики! уже до высоких технологий добрались».

«Почему жулики? – обиделась Маша. – У “Бипторга” есть лицензия; и никто вас силой не заставляет покупать».

«Вы правы, Маша, – с неожиданной печалью в голосе произнесла Инна и пересела на подлокотник кресла, в котором сидела девушка с бипером. – Но и он прав, – продолжала она тихо и проникновенно, заглядывая Маше в лицо; – кто вокруг нас нынче не жулик? Знаешь ли, – улыбнулась она и коснулась рукою Машиного плеча, – я знакома с этим человеком не более часа, и я тоже хотела получить от него немножко счастья, как и ты. – Говоря это, она опустила свою ладонь и коснулась ею Машиной груди, обтянутой недорогим трикотажем. – Но у меня не вышло, и я уже собиралась уйти; но твое появление изменило мои планы».

С этими словами она начала ласкать Машину грудь, поглядывая на нее с нежностью. Переход Инны с Машей на «ты» уже сам по себе прозвучал эротично, а ее последующее действие вновь возбудило во мне половой задор. Я разозлился, так как видел, что совсем им не нужен; полагалось бы встать и выкинуть их обеих за дверь, но, во-первых, это было бы очень грубо, во-вторых, мне было уже интересно, чем это кончится; а самое главное, я все же на что-то надеялся, а потому продолжал мирно сидеть.

«Ты хочешь секса со мной? – спросила Маша. – Я еще никогда не пробовала с женщиной и не стала бы возражать; но как же на это посмотрит хозяин квартиры?»

Инна коротко усмехнулась.

«С хозяином мы бы договорились; но я не хочу секса с тобой, я просто закупориваю свое счастье».

«Как – закупориваешь?» – удивилась Маша.

«Ты меня поймешь запросто, – сказала Инна, не оставляя в покое Машину грудь. – Для нас с тобой, дорогая, высшее счастье – это семейная тихая жизнь; притом не знаю как для тебя, а для меня это счастье несбыточно. Но так хочется урвать хотя бы кусочек! А тут – ты. Вот я и пригласила тебя зайти, будто бы это моя квартира; пригласила присесть, будто бы я на самом деле решила что-то купить; и вообще будто бы он мой муж, и мы принимаем гостью. Пока я задавала тебе вопросы, а он молчал (как и должно быть в нормальной семье), я вся была во власти этой иллюзии; я была счастлива – полностью, хоть и недолго».

«Ага, – догадалась Маша, – а теперь, чтобы это счастье подольше не улетучивалось и оставалось с тобой, ты должна прикрыть его сверху чем-нибудь обыкновенным, но не плохим… а лучше всего каким-нибудь неважнецким удовольствием. Ну точно! это и есть закупорить».

«Я же говорила, ты меня поймешь».

«Простите, – вмешался я, видя, что дело пошло к концу, – а мне не отломится небольшого кусочка? Ведь я, что ни говорите, условия создавал».

Они переглянулись и дружно расхохотались.

«Что здесь смешного?» – спросил я.

«Теперь мне ясно, почему твоя квартира так бедна, – сказала Инна, вставая с кресла и увлекая Машу вслед за собой. – Ты же совсем глупый! Я специально рассказывала Маше подробно, чтоб даже ты, присутствуя, мог понять… ведь я не эгоистка, я дала и тебе возможность получить свой кусочек и даже закупорить его; а если ты эту возможность не использовал – что ж, тем хуже для тебя. Идем, Маша».

И они ушли.

* * *

– И я остался один, – сказал Вальд. – Я и так-то подозревал, что ни черта не смыслю в нынешних житейских подходах и ценностях; а позавчера, после этого случая, я окончательно это понял. Вот бы можно было брать женщин из другого времени! Я бы смотался в свою молодость, на танцплощадку… в библиотеку, в кино… Фил, какие там были девочки! Да ты должен помнить – ты-то успел… Любую бы сейчас сюда! причем пусть ей будет даже столько же, сколько мне… ну, почти столько же…

Он горестно махнул рукой.

– Тебе просто хронически не везет, – осторожно заметил Филипп. – Наверняка и сейчас есть такие… нужно только терпеливо дождаться.

– Уже и времени нет, дожидаться-то.

– Да ладно тебе! Еще не вечер.

– Нет, Фил. Уже вечер. Опускаются сумерки…

Тема утухла. Вальд начал поглощать лапшу, ловко орудуя фарфоровой хлебалкой и палочками, но вид у него при этом был грустный.

– Мы не договорили о деле, – сказал Филипп, возможно, несколько более живо, чем требовалось. – Поскольку люди мутные, я думаю… что с тобой? Эй, не шути так!

Вальд внезапно побледнел как смерть. Он выпрямился в кресле, даже выгнулся назад, как делают тореадоры. Он уронил хлебалку и палочки. Он задрожал; лоб его заблестел, и по нему потекли струйки пота.

Филипп вскочил, желая сделать что-нибудь, хотя бы позвать на помощь. С грохотом упало кресло. Рука Вальда мертвой хваткой вцепилась в Филиппа, не дала отойти от стола.

Вальд хрипел, силясь, кажется, что-то сказать. Глаза его вылезли из орбит; свободной рукой он схватился за горло.

– Измена! – закричал Филипп. – Отравление!

Вбежал официант, оценил обстановку; подскочил, попытался вытащить Вальда из кресла. Вальд отпустил Филиппа и замахал на официанта руками; покачнулся в кресле, рухнул на пол, покатился, забился в конвульсиях, в диком, безудержном кашле.

Официант, пройдоха, ловко увернулся от цепляющихся за воздух рук, обежал Вальда кругом, выждал удобный момент, трахнул, сволочь, Вальда кулаком по спине, да так, что эхо пошло по салончику; и еще раз, и еще.

Вальд вытянулся и затих неподвижно.

– Все? – спросил Филипп.

Официант пожал плечами.

– Зови «скорую», балбес…

Вальд шевельнулся.

– Не… не надо «скорую»… – засипел он, взявшись за горло. – Хорошо хоть… догадался… Поднимите меня.

Подняли, водворили в кресло.

– Боже, – поразился Филипп, – кость! Но как это – в лапше? В китайском супе?

– А черт ее знает, – просипел Вальд, – может, осталась от угря… Кха! Кха! – Он громко откашлялся, обретая голос. – То-то я чувствую, торчит что-то, мешает…

– От угря, должно быть, – осторожно предположил официант, – у нас на кухне утром стряслась похожая история… Ох уж этот угорь!

Вальд гневно вперился в лицо официанту.

– Ну, слава Богу, – потупясь, проговорил официант, поднял кресло Филиппа и быстренько ретировался.

Посидели просто так. Вальд приходил в себя, бормоча проклятья и время от времени с негодованием мотая головой. Наконец, он снова взялся за палочки и хлебалку. Кажется, обошлось.

– Мы не договорили о деле, – сказал Филипп, возможно, несколько живее, чем требовалось. – Поскольку люди мутные, я думаю, что нужно проявить осторожность.

Вальд согласно промычал, прожевывая лапшу весьма тщательно.

– Да и момент не таков, – добавил Филипп, – чтобы мы любой ценой стремились к этому заказу.

– Не агитируй, – сказал Вальд. – Как мы узнаем о событиях, вы договорились?

– Он сказал, сами сообщат.

Официант занес вкусно пахнущие крылышки, поставил на стол, заботливо покосился на Вальда.

– Спасибо тебе, – с чувством промолвил Вальд. – Выручил, молодец. Не растерялся.

– Всегда к вашим услугам, – расплылся в радостной улыбке официант.

– Нет уж, благодарствую. А кухне передай – точно уволю. Еще раз такое…

Официант исчез.

– Сами сообщат, – напомнил Филипп.

– Ага, – сказал Вальд, размышляя, – значит, нужно быть готовым ко встрече.

– Нужно. Кто пойдет?

– Ну… я думаю… пока мы не выиграли…

– Понял.

– А что, ты против?

– Да в общем-то нет, – пожал плечами Филипп. – Брэйнсторминг, мать его. Однако, бумажки тогда нужны побыстрее.

– Я прямо сейчас…

Вальд с крылышком в руках оглянулся по сторонам, как бы желая отдать распоряжение.

– Короче, к утру будут бумажки.

– Еще одно, – сказал Филипп. – Насчет осторожности – это не агитация. Если я буду вести переговоры, значит, я и приму решение. Договорились?

Вальд остановил на Филиппе свой взгляд и на секунду прекратил жевать крылышко.

– Не хочу больше таких сцен, как сегодня, – объяснил Филипп. – Нам нужно бережнее относиться друг к другу, не так ли?

– Конечно, – подтвердил Вальд. – Именно поэтому я хотел бы тебя подстраховать.

– Звучит красиво.

– Что ты хочешь? – зло спросил Вальд. – Опять вляпаться? Изволь! Не забудь только загодя купить жене билет в Испанию.

Филипп скривился.

– Столь нетактичный и некрасивый выпад вовсе не заслуживает ответа.

– Партнер, мы работаем вдвоем! – с жаром объявил Вальд. – Каждый должен делать то, что у него лучше получается.

– В таком случае ты должен вести переговоры.

– Своим упрямством ты испортил мне аппетит, – сказал Вальд, вытащил из-за воротника салфетку и с досадой швырнул ее на стол. – Не буду доедать крылышки. Не желаешь, кстати?

– Нет.

– Я так и думал. Одно слово, упрямец.

Филипп закурил опять.

– Много куришь, – ворчливо заметил Вальд. – Вообще в нашем возрасте уже нужно начинать себя ограничивать. Бабу новую завел… Думаешь, я не заметил, что ты уже пил сегодня?

Насчет бабы – это ты из вредности, хотел возразить Филипп, имея в виду недавний рассказ Вальда, но подумал, что такая реплика была бы злоупотреблением дружеской откровенностью.

– Ты выпустил из виду, – сказал он вместо того с некоторым вызовом, – что на меня упал потолок.

– Что ты этим хочешь сказать? – подозрительно осведомился Вальд. – Чтоб на меня упал тоже?

– Ты же щупал шишку. Не какая-то несчастная рыбья кость.

– Все равно, это не основание бражничать.

Филипп подвинул к себе телефон.

– Женечка, – ласково сказал он в трубку, – принеси-ка мне, лапушка, кофейку с лимончиком и рюмочку коньяку, да побольше. А Вальдемару Эдуардовичу принеси кружечку молочка стерилизованного. Большую такую кружечку, поняла? Выполняй.

Он отключился.

– Ладно, – сказал Вальд. – Черт с тобой. Пойдем вдвоем. И решать будем вдвоем. Доволен?

– Нет, конечно, – сказал Филипп, – но это уже немного лучше.

– Раз так, – заметил Вальд, – у меня снова появляется аппетит.

Он доедал крылышки, когда появились заказанные напитки. Филипп залпом хлопнул рюмку коньяка, оказавшуюся меньше, чем он думал. Вальд как ни в чем ни бывало начал пить принесенное молоко из огромной Филипповой кружки с надписью «If you toucha my mug, I’ll smacka your face».

Женечка ушла, гордая выполненной миссией.

– Есть идея, – сказал Филипп. – Почему бы нам не перевести Женечку в официантки?

* * *

Пройдя наконец-то через средневековые ворота, они долго бродили по узким улицам города. И эти улицы становились все уже и уже, пока они, наконец, не обнаружили улочку меньше чем в метр шириной. Трудновато было на этой улочке разминуться двоим, не коснувшись друг друга – а называлась она, между прочим, Улочкой Поцелуев. Они добросовестно убедились в справедливости такого названия. И с этим бы Ана, любитель-краевед, не заспорила – просто потому, что так оно и было.

7

Венадад, царь Сирийский, собрал все свое войско, и с ним были тридцать два царя, и кони и колесницы, и пошел, осадил Самарию и воевал против нее.

И послал послов к Ахаву, царю Израильскому, в город,

и сказал ему: так говорит Венадад: серебро твое и золото твое – мои, и жены твои и лучшие сыновья твои – мои.

И отвечал царь Израильский и сказал: да будет по слову твоему, господин мой царь: я и все мое – твое.

3-я Царств, XX, 1-4

И спала она у ног его до утра и встала прежде, нежели могли они распознать друг друга. И сказал Вооз: пусть не знают, что женщина приходила на гумно.

И сказал ей: подай верхнюю одежду, которая на тебе, подержи ее. Она держала, и он отмерил шесть мер ячменя, и положил на нее, и пошел в город.

Руфь, III, 14-15

В конце рабочего дня, когда Филипп, мечтая о редкой, сезонной радости беззаботного похода de copas, уже сортировал и распихивал по файлам накопившиеся за день бумаги, произошло неожиданное. Раздался сигнал телефона, и Женечкин голос сообщил:

– Филипп Эдуардович, здесь вас… м-м… господин Эскуратов…

– Эй! – успел крикнуть Филипп. – Стоп. Жди.

Башка лихорадочно заработала. Он сказал – пару дней. Такие люди говорят «пару дней», а потом для солидности выдерживают еще пару, чтоб партнеры дозрели как следует. Или что-то стряслось, или… Если у него все в порядке, он бы ни за что не позвонил. Значит, возникла срочность. Брать трубку – или пусть звонит в понедельник? Сам теперь пусть созревает? Пятница, конец рабочего дня… Будет вполне прилично, если его, Филиппа, уже не окажется на работе… А с другой стороны, за выходные столько всего может произойти… Надо брать. Нет, не надо. Ага… сейчас он выяснит заинтересованность Эскуратова.

– Женя, спрашивает женский голос или мужской?

– Женский… Это его секретарша.

– Слушай внимательно: ты поискала меня по телефонам и пока не нашла. Но я, кажется, еще где-то в офисине, поняла?

– Да.

– Поэтому ты спросишь у секретарши, срочное ли дело. Если срочное, можешь попробовать найти меня.

– И вы перезвоните, да?

– Э-э… нет. Если она скажет, что срочное, скажи усталым таким голоском, чтобы перезвонили минут через десять.

– Поняла. Все?

– Выполняй. – Филипп отключился.

Он задумался и стал просчитывать варианты. Эскуратов сказал: «с вами свяжутся». Он не сказал: «я позвоню». Может, хочет что-то уточнить, какую-нибудь мелочь? Нет: если так, позвонил бы не Эскуратов, а Эстебан, и не ему, а Вальду или вообще Гонсалесу, в зависимости. Звонит известить об отказе? Да ну… Самолично, в тот же день – так вообще не бывает. Может, дура Женька перепутала – звонит не сам Эскуратов, а кто-то со ссылкой на него?

– Женя!

– Да, Филипп Эдуардович.

– Ты поговорила?

– Да-а…

– Что она сказала?

– Что перезвонит.

– Она сама решила, что перезвонит, или отключалась, советовалась с кем-то?

Женечка молчала.

– Эй!

– Я не помню, – неуверенно сказала Женечка.

– Хорошо, – Филипп матюгнулся про себя, – вспомни хотя бы, как она сказала про Эскуратова? Звонят от Эскуратова, – он сделал слегка истерическое ударение на этом «от», – или звонит сам Эскуратов?

– Ну, не знаю. Она сказала: «С Филиппом Эдуардовичем хотел бы поговорить господин Эскуратов».

– Точно? Не фантазируешь?

– Кажется… ой, Филипп Эдуардович, извините, отвечу на звоночек…

Она пропала из трубки, но тут же появилась опять.

– Это снова оттуда, Филипп Эдуардович.

Первой мыслью было – давай! Стоп. Звонок слишком быстрый. Это инициатива его секретарши, догадался Филипп; ей просто поручили его найти, вот она и звонит через три минуты. Надо вынудить ее посоветоваться с Эскуратовым. Может, тогда станет понятно, насколько срочно он вдруг понадобился…

– Еще не нашла. Упрекни ее легонько: я же попросила вас через десять минут, а вы звоните сразу.

– Поняла. – Отключилась.

Он звонит назначить встречу, внезапно понял Филипп. Должно быть так, или я вообще ни черта не понимаю в этих людях. У него точно что-то стряслось, для нас скорее хорошее. Он сейчас будет пускать пузыри, стараться так, чтобы Филипп сам попросил о встрече – ну, это азы, это мы проходили давно: один раз он уже попросил – сегодня утром, – а второй раз просить, если хочешь сохранить лицо, не положено. Филипп должен быть вежливым, слегка усталым, как Женечка, и думать вроде как не о Эскуратове, а о том, о чем он думал до звонка, то есть о походе de copas. Сам не запросит, значит, разговор будет ни о чем, но он по крайней мере не сдаст позиции. Запросит в понедельник, в среду… А не запросит вообще, так и черт с ним. Мало ли таких было и мало ли впереди.

Филипп успокоился и стал опять думать о чем положено, то есть о copas. Ему это даже немножко надоело. Он разложил все бумаги – прошло никак не меньше десяти минут. Он запустил в удовлетворителе незначительную игру и, продолжая думать о том же, безуспешно повозил мышкой по резиновому коврику.

Может, никакого звонка и не будет? Женька опять напутала, забыла сказать?

– Женя!

– Да, Филипп Эдуардович.

– Почему нет звонка?

– …Ну, я не знаю…

– Она сказала, что еще будет звонить?

– Вообще-то да…

Неубедительно звучит. Ни черта она не сказала.

– Ты ее случайно не обидела? Не слишком сильно упрекнула?

– Кажется, нет… Ой! Опять звоночек – это, наверно, она! Хи-хи-хи… Как только с вами начинаю говорить, так тут же…

– Скажи, нашла. Но соединяй не сразу. Вначале на холд ее, соединишься со мной, доложишь, как положено…

– Поняла.

Исчезла. Появилась.

– Филипп Эдуардович, с вами хочет поговорить господин Эскуратов.

– Эскуратов? Правильно я расслышал?

– Хи-хи-хи… Да. Эскуратов.

– Ну что ж. Хотя, конечно, конец рабочего дня… Ладно, так и быть. Поговорим с Эскуратовым. Соединяй… Слушаю!

– Здравствуйте… Филипп Эдуардович? – Он уже слышал этот голосок – непростой, по-женски искушенный, не то что наивно-девчоночий лепет Женечки.

– Да, да. – Устал. Но вежлив. Думает о copas.

– С вами хотел бы поговорить господин Эскуратов.

– Да, я слышал. Я готов.

– Минуточку… соединяю…

¡

Copas!

– Алло?

– Да, да.

– Филипп Эдуардович? Эскуратов, добрый вечер.

– Здравствуйте, Борис Эдуардович. Рад слышать.

– Взаимно… Но вы молодец – в пятницу, в такую погоду… Мало кто так сейчас.

– Ну почему же – вы, например…

– Э, – пренебрежительно отозвался голос, – я конченый человек, трудоголик… Таких все меньше. Скоро уже не с кем будет работать по выходным. Да и в пятницу вечером тоже.

– Может быть, так и надо, – предположил Филипп.

– М-да.

Дебют разыгран.

– Как дела? – спросил Филипп после небольшой правильной паузы. Это нужный вопрос – будет фальшивым его не задать.

– Помаленьку, – сказал голос рутинно – а этот сфальшивил, мать его! – и тут же исправился: – Хотя что я говорю! Неплохо идут дела, Филипп Эдуардович… прямо-таки закрутились, особенно после вашего звонка.

Ждет напоминания, понял Филипп. Ждет вопроса: «Ну, и как?» – на что будет сказано что-нибудь вроде «Думаем, думаем…», а Филипп должен спросить: «И что, готов какой-нибудь промежуточный результат?», а он в ответ будет тянуть кота за хвост, пока Филипп не спросит, попросту, зачем же тогда он звонит, если ни черта не ясно, и останется Эскуратову всего-то – хитро захихикать и обронить с номенклатурной, вальяжно-загадочно-шутливой нотой: «А я не сказал, что не ясно… Может, очень даже ясно…» А Филиппу, с другой стороны, уж точно ничего не останется, как заискивающе осведомиться: «Но тогда… почему бы не встретиться? Не обсудить, так сказать, в непринужденной обстановке?»

А вот фигу тебе, Эскуратов.

– Я очень рад, – сказал Филипп. Вежливо и устало.

На той стороне раздалось слегка озадаченное сопение. Тот, видно, соображал, не понял ли Филипп его неуклюжее «особенно после звонка» как прямо-таки готовое согласие на сделку. Не слишком ли большой аванс выдал он этому сопляку.

Молчание неприлично затянулось, и Филипп сделал ловкий ход из серии тех, которыми люди типа Эскуратова овладевают не сразу.

– О, Борис Эдуардович, – заторопился он, – извините, тут у меня еще одна линия… Я как раз жду звоночка… Сейчас переправлю, и сразу к вам. – И, не дожидаясь реакции, быстренько нажал на кнопку холда.

На холде у них в офисине звучала классическая музыка – с год назад хакеры развлекались, подключили диск-плэйер к телефонке. Пусть послушает, придет в себя от такой наглости. А что? Все чинно-благородно. Не будет сопеть подолгу. Как славно! И хорошо, что удалось применить приемчик первым – повторяться-то Эскуратову не след, даже если он уже этот ход и выучил.

Однако долго нельзя… Опять кнопка холда.

– Борис Эдуардович! Вы здесь?

– Куда я денусь…

Голос добрый изо всех сил, но Филипп слышит легкую досаду. Обыгрывает тебя сопляк, Эскуратов… лучше уж давай по-приличному, пока совсем не прижали.

– Извините еще раз. – Филипп слегка оживлен. – Хороший человек позвонил… правда, не тот, которого ждал… пришлось уговорить, чтоб попозже… Вам, кстати, никогда не кажется, что вся эта техника просто издевается над людьми? Прежде без всяких хитростей: звонишь – занято, но он же не знает, что ты ему звонишь. А теперь тебя вызывают, и ты должен: прерваться… взять линию… сообразить, кто важней… и как не обидеть человека… Не дозвонится по каналам – значит, по сотовому достанет, по пейджеру… А вы говорите – пятница, вечер… Ну, как тут уйдешь? Столько еще звонков…

Филипп блаженствовал. Уже ясно было, что он победил и ничего не запросит. Ему удалось первым начать ахинею. Да не просто, а какую! Каждой фразой этой ахинеи Филипп интеллигентно напоминал собеседнику: быстрее колись, а то у меня и без тебя дел по горло. Вместе с тем, красиво связал со своим бизнесом – вышутил слегка, с элементом житейской философии. Мускулы невзначай показал – не думай, Эскуратов, что на лоха нарвался. Классная ахинея. И, между прочим, еще один холд в запасе – позвонил-то другой, не ожидаемый! Удачная импровизация, надо будет запомнить…

Чем достигается успех – власть, деньги, влияние на людей? Мозгами? Трудом? Как бы не так. Использованием ситуаций – вот чем, наверно. А уж здесь в каждой игре свои правила. Гонсалес – что поделаешь, не рыбак! – будет вкалывать, Пепе и Цыпленок Манолито будут вкалывать, мозгами и трудом зарабатывать деньги, а он, Филипп, этой ахинеей – полуискусством, полуозарением… полувраньем, в конце концов! – может, за минуту заработал больше денег, чем за месяц все они вместе взятые. Такова жизнь… Пора бы, однако, сдаваться Эскуратову. Пора, пора просить о встрече самому, раз уж не вышло заставить Филиппа. Просто неприлично столько тянуть в ожидании верного мата.

Что ж. Так и есть.

– Да-а, – звучит глубокомысленно, – вы правы… Значит, в субботу тоже работаем?

Молодец. Хоть и сдается, но красиво. С достоинством.

– Если надо, то и в воскресенье, Борис Эдуардович…

– Есть один… человек, который может нам помочь. Но вот беда, завтра вечером он улетает.

Он хотел сказать «хороший человек», машинально отметил Филипп. Я и тут отметился первым – впрочем, без умысла. Не к добру это. Если игра ведется с обеих сторон по одним правилам – то есть, он прекрасно понимает, что никаких звонков не было, и Филипп до разговора был на месте, и вдобавок это сверхплановое браконьерство с «хорошим человеком» – он может по мелочи озлиться и потом подставить Филиппу подножку на переговорах. А такого не надо бы.

– Вот как. Хм…

– Поэтому возник вариант – устроить встречу завтра днем. Предварительная договоренность на нашей стороне достигнута.

– Ага, – протянул Филипп, как бы соображая, сверяясь с завтрашними планами. Теперь уж пошли паузы прямо-таки золотые. Очень точно нужно держать – не меньше, но и никак не дольше, чем полагается.

Собеседник солидарно молчал – как-то незаметно, между прочим, начиная отыгрываться.

– Пожалуй, – сказал Филипп и вдруг вспомнил про бумажки Эстебана. Нужно иметь время их посмотреть. Если хорошо работать, утра хватит. Значит, не соглашаться на утро. – Э-э… вот только… Вас не затруднит, если я сейчас улажу одну встречу, а потом перезвоню? Во сколько вам предпочтительней?

– Можно вместе пообедать. Даже, я бы сказал, будет привычней для нашего товарища… Устроит в три?

– О, тогда мне не нужно ничего улаживать. Мое дело до обеда.

– Ну и ладненько. Ресторан «Славянской», три часа.

Филипп усмехнулся про себя. Хитрый жук. Какой-нибудь «Амбассадор» или «У Пиросмани» небось сразу наведет знатока на размышления: один хороший человек в таких местах за своего, а другой нежелателен… Значит, можно уже угадать какой-то расклад. Правда, Филипп – если и знаток, то скорее со знаком минус. Но Эскуратов-то этого не знает; Эскуратов только что прокололся, недооценил противника – теперь уж страхуется как положено. «Славянская» – отличный ход: дорогое и престижное место, само по себе известно чье давно и прочно, но абсолютно нейтральное в смысле посещения ресторана хорошими людьми извне.

– О’кей, – сказал Филипп. – Возможно, я буду со своим компаньоном.

– Со Вальдемаром Эдуардовичем?

– Да, с ним.

– Очень хорошо. – Эскуратов заторопился. Для него, сообразил Филипп, настал час быстрых действий, чтобы человек, улетающий завтра вечером, не нарушил предварительную договоренность и действительно почтил своим присутствием назначенное место.

* * *

Дорогая! После Вашего последнего письма я так же переполнен эмоциями, как и Вы… впрочем, почему после последнего? после любого из Ваших писем! Я просто в очередной раз хочу сказать, что каждое последующее Ваше письмо привязывает меня к Вам все больше и больше.

Сегодня я поступлю нестандартно: я опущу свою обычную, свою слишком длинную увертюру. Причина очень проста. С Вами, как я вижу, подобные вещи бывают едва ли не постоянно: такое произошло несколько дней назад – я имею в виду случай с пятном, – а еще раньше случилось при мысли об определенном слове. В общем, Ваше письмо подействовало на меня так, что при одной мысли о нем я начинаю возбуждаться. Не скрою, раньше я лучше владел собой. (Это не значит, что происходящее мне не нравится!) Я был, как бы это сказать, хозяином своего возбуждения – во всяком случае, процедуры эрекции. Сейчас все не так. Описанные Вами образы действуют на меня непосредственно. И субъективно – то есть на основе моего собственного духовного опыта.

Все же какую-то, пусть минимальную, увертюру я выдержать в состоянии. Итак: не доводилось ли Вам смотреть «Ад» (по Данте), фильм Питера Гринуэя? Сам по себе фильм… ну, не важно; речь пойдет лишь об одной из его знаковых фигур – об образе копошащихся обнаженных тел, там и сям проявляющемся по ходу фильма. Этот сюрреалистический образ, по идее, эмоционально един с Вашими карпами: и то и другое – в первую очередь квинтэссенция коллективных страданий, невыносимых и нескончаемых. (Соображение, что персонажи Гринуэя смертно грешны, карпы же предельно невинны, является именно соображением; оно имеет моральную природу и проявляется заведомо позже, да и слабее эмоции.) И действительно, до вчерашнего дня копошащаяся толпа неизменно заставляла меня содрогнуться. Возможно, это содрогание уже несло в себе эротический эмбрион, хотя, просматривая и вспоминая фильм, я не чувствовал – или мне казалось, что не чувствовал – ничего, кроме жалости, смешанной с отвращением. Это было сродни Вашему детскому плачу. И вдруг!.. Бадья с карпами – по ходу чтения мною Вашего письма – конечно же, моментально заставила меня вспомнить о гринуэевской толпе… но вместо содрогания, отвращения и т.п. я почему-то ощутил приятную тяжесть начальной эрекции. Удивительно. Ваш опыт заставил мое воображение полностью переменить эмоции, вызываемые во мне Гринуэем (читай – бадьей с карпами). Вот сегодняшний маршрут этих эмоций: бадья – куча-мала нагих грешников – куча-мала нагих абстрактных тел – куча-мала нагих детишек… и мой член начинает оживать.

И далее: нагой ангелочек – может быть, один из все той же кучи – делает на меня пи-пи. Я поднимаю голову и вижу над собой завораживающий свод Вашей обнаженной промежности. Мой член поднимается неуправляемыми толчками, в такт сердцебиению; мне остается только освободить ему пространство («молния», пуговицы – не все ли сейчас равно…); вот он радостно, неуемно выпрыгивает из разверстого гульфика и, раскачиваясь, вздымается над ним на манер готового к старту воздушного шара. Старт! Будь он и впрямь воздушным шаром, этой энергии хватило бы, чтоб улететь в стратосферу. Но это всего лишь половой член. «Половой член» – не правда ли, гнусное словосочетание? «Половой» – вызывает омонимическую (онанистическую!) ассоциацию с тем полом, который тут внизу подо мной и на который бросают окурки… обнаруживает якобы низменную и грязную природу оного (онаноного…) члена; кажется, и впрямь, куда уж ему в стратосферу.

Ну, относительно низменной природы, может быть, и был бы смысл поговорить (например, в предположении, что я адепт какого-нибудь фаллического культа); что же касается стратосферы, то говорить точно не о чем. Ибо я крепко держу свой член в кулаке; я не дам ему добраться не то что до стратосферы, но даже до клавиатуры моего компьютера, управляемой на этот раз одной левой. Методом исключения несложно установить, что моим членом сейчас распоряжается кулак именно правой руки; так как мне еще далеко до Скрябина, из этого все с той же безупречной логикой следует, что качество письма будет относительно хуже, но качество оргазма – лучше несравненно. Впрочем, сегодня письмо не имеет такого значения, как обычно. Сам по себе этот факт мне не очень-то по душе – я уже привык к определенной гармонии – но, учитывая особые обстоятельства (то есть особую, ментальную природу данной эрекции), я могу с этим как бы смириться. В виде исключения. Если такое начнет повторяться, мне нужно будет подумать. Вы поможете мне, дорогая?

Тем временем я мощно дрочу, и свод надо мной – этот чудесный свод, поросший, как плющом, русыми волосами – постепенно начинает снижаться. Оттуда, со стороны стратосферы, льет тропическое пи-пи; теплые струи обтекают мое тело. Моей кожи уже достигает Ваш жар, моих ноздрей – Ваш запах. Мы сегодня – on-line или как? На всякий случай –

SEND

Я жду. Не переставая дрочить, я частично отвлекся от члена и слежу за своим почтовым окошком. В порядке ли связь? Мастурбация в ждущем режиме начинает приобретать пролетарское качество. Дайте намек, дорогая!

SEND

Прости, мой любимый. У меня менструация. Я ожидала завтра; наверно, это связано с погодой. Я должна была сообщить тебе раньше, да? Не хватило духу прервать тебя. Как-то неудобно получается. Что мне делать?

SEND

Сними трусики.

SEND

Сняла. Но там же тампон!

SEND

Вытащи тампон!

SEND

Не могу: польется. Боже, вот влипла… Ну, представь себе, что вытащила!

SEND

Уже представил. Чую запах крови…

оо

ооооооооооооооооо

оооооооооооооооооооооооооооо

оооооооо

оооооо

ооооо

ооооо

---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

нужно обсудить менструацию это возбуждает

и в следующий раз наври мне что вытащила

SEND

* * *

Бар назывался «Desden» (что-то немецкое, подумал Филипп) и был освещен изнутри синим светом. К синему свету был незаметно подмешен свет особой ультрафиолетовой лампы, какую иногда используют для театральных эффектов – зубы сверкают, глаза сверкают белками, темные одежды светятся ворсинками, белые одежды и пуговицы сияют, будто подсвеченные изнутри – весело!

Они были втроем – Филипп с Глазками и повзрослевшая chica. Они танцевали, приняв перед этим разные напитки – Филипп и chica по текиле (chica проинструктировала, как потреблять текилу с солью), а Глазки – некрепкое местное пивко.

Народ в баре толпился так, как в советских дискотеках времен перестройки и гласности. Музыка и толпа были интернациональными. Отличием от советских дискотек всех времен было то, что здесь никто никому не угрожал, никто не старался быть лучше других и никто не выдвигал политических лозунгов.

Элементарное, непритязательное человеческое счастье переполняло бар «Desden»; люди в нем просто отвязывались. Немцы отвязывались тут от чопорных нравов их скучной северной родины. Филипп был счастлив отвязаться от вонючих разборок своей еще более северной родины. Зайка была счастлива потому, что был счастлив Филипп. Chica была счастлива сама по себе – в силу возраста, текилы и общей приятности времяпрепровождения.

– Пойдем дальше? – предложила chica, когда красивая музыка кончилась.

Они вышли на узкую улочку и двинулись вверх. Улочка была весела, многолюдна и ярко освещена – обычная картина для часа ночи с пятницы на субботу в barrio antiguo, или попросту баррио, то есть старого городского квартала.

В следующем баре им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей – всего несколько жавшихся по углам представителей местной молодежи. Отчетливо пахло травкой. Следующий бар тоже прошли, хотя в нем было много людей и музыки, так как бывалая chica сказала, что это клуб гомосексуалистов.

Бары в баррио лепились один к одному. Их там было столько, что само слово «бар», кажется, могло произойти от слова «баррио». Очередной был вполне гостеприимен. Размышляя о лингвистических курьезах, Филипп принял джина с тоником, chica опять проявила солидарность, а Зайка осталась верна испанскому пиву. Танцуя с Зайкой медленно и страстно, Филипп вдруг увидел входящего в бар Алонсо Гонсалеса, наряженного пиратом и сопровождаемого двумя девицами в народных каталанских костюмах. Ему захотелось выпить с Гонсалесом, поговорить о рыбной ловле. Но если бы танец был хоть чуть-чуть менее страстным… Во время танца, настолько страстного, оторваться от Зайки было невозможно. А когда танец кончился, Гонсалеса и след простыл, как и его спутниц-каталанок.

Пошли дальше… Филипп перестал считать бары. От лингвистических размышлений в башке только и осталось это замечательное словечко «de copas», то есть «по рюмкам». Ходить «по рюмкам» означало принять немножко текилы там, немножко джина здесь, а потом – чуть-чуть водки, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом – глоток ликера «Бэйли», а потом… а потом…

А потом вдруг оказаться в невменяемом состоянии сидящим на ступеньках церкви напротив очередного бара. Мимо шли веселые люди, парочки и компании. Зайка и Сашенька пытались оторвать Филиппа от ступенек. Филипп упирался. Ему было хорошо, никуда больше он не хотел. Он напился конкретно. По ходу перемещений он потерял милый шерстяной шарфик, подарок Зайки к Рождеству. Ступеньки церкви были его последним воспоминанием о чудесном вечере; затем был провал в памяти, нарушаемый смутным, тускло мерцающим, как огромное, вывернутое наизнанку яйцо, дрожащим перед глазами видением унитаза… после чего Филиппа поглотила черная, бездонная, непостижимая испанская ночь.

…Ступеньки спускались все ниже. Факелы, висящие на стенах, фонарь в руке идущего впереди… Повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Мрачный монах в капюшоне, из-под которого не было видно лица, тронул железное кольцо. Дверь заскрипела.

Вошли в довольно большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько человек в высоких креслах, обращенных к залу.

– Покайся, несчастный… – сказал человек, сидящий в центральном кресле.

Филипп содрогнулся. Что-то громоподобное затряслось у него в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его ужасом. Он съежился, зажмурил глаза, охватил руками всю голову, пытаясь спрятаться от этого кошмара.

– Признайся перед судом святой инквизиции…

В ушах бился, гремел глас разгневанного Бога. Филипп упал на колени, заставил себя посмотреть на трибунал, ощутить себя средоточием его строгих, внимательных взоров. Молчать нельзя…

– ¡

Herético!

Молчать нельзя. Он с трудом разлепил тяжелые губы – и, мертвея, с еще большим ужасом осознал, что еле слышит себя. Слова выходили глухими, будто ватой забило гортань. Беспомощная, тщетная попытка доказать… оправдаться…

– ¡

Herético!

Он проснулся от ужаса – а может, от легкого движения в комнате. Лежал какое-то время без движения, по чуть-чуть разлепляя веки, и женский силуэт становился все определеннее. Зайка! Пришла спасти его, помочь, утешить… Нет, это не Зайкин силуэт. Это… это силуэт Девы, блондинки по имени Марина… Он ощутил на себе строгий, внимательный взгляд. Он заставил себя раскрыть глаза полностью и заметил, как ее глаза потемнели. Она подошла к нему и откинула одеяло. Она встала на колени перед кроватью, и ее голова легла к нему на живот. Она погладила руками его грудь и бедра. Она вдохнула сложный запах, исходящий от его тела, слегка передвинула голову, и он почувствовал, как его маленький сонный орган легко, как рыбка, скользнул между ее губами.

Филипп замер. Это было против его эстетической максимы. Как и большинство обычных людей, он не любил утренних запахов – самых, быть может, правдивых, но таких непривлекательных. Запахов пота, всяких мелких, мерзких выделений, опрелостей, прочих химических продуктов сонной жизнедеятельности организма (это еще если красиво сказать, а по сути просто медленного распада человеческого тела) – этого малоаппетитного ряда, о котором публично говорят разве что в рекламе освежающих средств гигиены. Он редко допускал утреннюю близость с Зайкой до душа, да и то только после кофе в постели, некоторым образом заменяющего зубную щетку. Казалось невозможным, чтобы почти незнакомая женщина так легко перешла этот порог. Особенно сегодня: ведь он перепил накануне, отчего к гамме обычных утренних запахов должен был добавиться смрад перегара… а то и случайно прицепившихся к телу рвотных частиц… В довершение всего, когда Дева откинула одеяло, Филипп от неожиданности легонько пукнул; да уж, тот еще получился букетик для Девы. Решительно, если бы не прошлая сцена на пороге ванной, он бы, наверно, воспротивился ее движению.

Но благодаря той сцене и полусохраненному ощущению родства и единства он не воспротивился. А потом ему показалось, что ей нравится гамма, отвращающая его сознание. Впрочем, это и на самом деле было так – часть Девы, может быть, произошла от собаки…

Вообще-то – если совсем откровенно – большинство этих гнилостных ароматов отвращали именно сознание Филиппа; подсознательно, на своем зверином уровне, он испытывал к ним своеобразное влечение. Он не находил в этом ничего особенно противоестественного и подозревал, что такое свойственно не ему одному. Общество разделило запахи на хорошие и дурные; полагалось не любить дурные запахи – Филипп и не любил; собственно, не любил он не сами дурные запахи, а то впечатление, которое он, как их источник, произведет на других людей. Начиная с Зайки.

Обычных людей, нужно еще добавить. А Дева во многом не походила на обычных. Странными были ее ласки – нежными и точными настолько, что ни одной капли крови не перелилось в пещеристые тела. Филипп наконец понял, что истинная цель ее ласк как раз в том и состоит, чтобы не перелилось, и впервые в жизни ощутил от отсутствия эрекции не стыд, а своеобразную гордость.

Потом он захотел коснуться ее. Он шевельнулся, отчего ее ласки не изменились; он протянул руку и погладил ее по юбке, скрывающей ее крутое бедро. Ему захотелось проникнуть под ее одежду. Он нащупал пальцами замок юбки и расстегнул его. Забравшись большим пальцем вовнутрь окружности пояса, он вел рукой, как консервным ножом, по этой восхитительной линии, мало-помалу опускаясь все ниже и высвобождая упругую плоть из текстильного плена. Он раздвоился; одна часть его существа так и оставалась в ласковом рту Девы, другая сопровождала большой палец, вторгалась глубже, ища и не находя тонкой резинки трусиков. Лакомое место было достигнуто неожиданно. Рука Филиппа вздрогнула и превратилась из подобия консервного ножа в подобие робкой и любопытной улитки.

Волосы, более жесткие, чем у Зайки, привлекали его и почему-то пугали одновременно; внезапно он почувствовал, что Дева слегка раздвинула ноги, поощряя улитку его руки, и осмелел. Пальцы коснулись мягкого, теплого и набухающего. Филипп ощутил потребность быть там губами и слегка потянул бедра Девы по направлению к своей лежащей на подушке голове.

Не прерывая ласк, Дева изменила положение тела. Она привстала с колен и стащила юбку со своей левой ноги, освободив ее. Филипп лишь боковым зрением уловил резкое движение амазонки; в следующий момент то, о чем он мечтал, очутилось у него прямо перед глазами. Он жадно осмотрел свои новые владения, вдохнул незнакомый, волнующий аромат и приник ртом к повлажневшему рельефу.

Он не мог бы сказать, сколько продолжалась ласка. Время остановилось; он пытался сравнить свою партнершу с Зайкой и не находил прямых аналогий. Ему не хотелось искать путей по телу Девы. Эти ласки были на новом для него языке, которым он овладевал методом проб и ошибок. Он увлекся этим непростым постижением, почувствовав много открытий впереди. Два центра наслаждения опять объединились в его теле на каком-то более высоком уровне; два тела – его и Девы – были соединены, как знаки Инь и Ян; и –

без эрекции;

без поршневой запарки;

без астматических симптомов в дыхании;

без стонов и воплей, созвучных камере пыток;

без программированной финальной судороги –

два этих тела познали друг друга настолько, насколько это вообще возможно между мужчиной и женщиной.

Он очнулся опять, выпрыгнул из забытья и увидел Деву, сидящую перед кроватью, и снова, как тогда, после прошлой сцены, родился вопрос: а было ли наяву? Он протянул руку, погладил Деву по голове и стал искать слова для вопроса. А Дева, потершись, как кошка, головой об его ладонь, легонько вскочила на ноги и улыбнулась. «Господин», – гордо и благодарно шепнули ее губы.

– Доброе утро, – вслух сказала она.

– Привет, – отозвался Филипп и решился: – Скажи, это было взаправду? Сейчас… и тогда, в спальне…

Глаза Девы насмешливо сощурились. Это было взаправду, понял Филипп.

– Принести Вам кофе? – спросила Дева.

– Мне бы водочки… похолодней…

Дева исчезла. Филипп вскочил и стрелой кинулся в душ. Это был самый короткий и наполненный действием душ в его жизни; стоя под водяной струей, он наскоро чистил зубы и одновременно опорожнял мочевой пузырь. Собственно, этим последним и определялась длительность душа. Примерно через пятьдесят секунд – не меньше! – он вытерся и водворился в постели. Дева была такой шустрой, что могла появиться с водкой в любой момент.

Кстати, подумал Филипп подозрительно, а почему она предложила кофе? Откуда ей знать о его любви к кофе в постели? Ну ладно; не уникально, согласен. Но разве это обязанность домработницы – приносить кофе в постель? Это прерогатива любящей женщины… скажем, жены или любовницы… матери в конце концов… Значит, она или не придает этому никакого значения, или считает себя вправе. Однако!..

Вот как придет Зайка…

А может, вообще все это Зайка подстроила? Какие-нибудь новые интересные штучки… Зайка сильно изменилась в Испании. Не скажешь же мужу так сразу: «Я полюбила l’amour de trois». Сразу в чем-то заподозрит. А если вначале подбросить ему домработницу… а она на самом деле вовсе даже не домработница, а какая-нибудь уже проверенная партнерша…

Зайка измени… Стоп, стоп. Что же, выходит, он – Филипп – рогоносец? Хм. А если это только баб касается? Как вообще положено считать – если жена связалась с другой женщиной, это измена или нет?

Вот это номер. Филипп обнаружил массу неведомых проблем, которые, может быть, и надуманны, но могут быть и актуальны. Ладно. Сейчас все равно нет времени размышлять. Вот-вот зайдет Дева с водкой… Считаем для простоты, что Зайка не при чем. Любимая, чудесная Зайка! Она так его любит, разве она может быть ему неверна? А он, негодяй, наслаждается тут… притом как извращенно: безо всякой эрекции… выраженно немытый… да еще и пукнувши перед этим… Бр-р! Сволочь я, подумал Филипп, нужно гнать ее в шею, эту проходимку… вот сейчас зайдет с водкой, а я… но как она пахнет… нет, я не смогу… кажется, я влипаю в историю…

Дева зашла.

От ее улыбки на душе у Филиппа стало светло; все стали милы – Дева, и Зайка, и все остальные возможные мужчины и женщины. Ставя на тумбочку подносик с водкой и огурцом, Дева наклонила голову чуть ниже, чем требовало действие; тень недоумения мелькнула на ее лице, едва заметно дрогнули ноздри, нахмурился лоб – заметила, подумал Филипп, что я принял душ, и недовольна. Она определила это по запаху. У нее сверхчеловеческое обоняние. Может, она вообще пришелица какая-нибудь? Обычная женщина не смогла бы так… вытворять такие штуки…

Скрывая уже недовольство, она налила из графинчика. Филипп рывком приподнялся, опрокинул в рот стопку и почувствовал себя лучше, смелей, веселей.

– Скажи, – спросил он неожиданно сам для себя, – ты обожаешь гнусные запахи, верно?

Она усмехнулась.

– Вряд ли Вы знаете, что такое по-настоящему гнусный запах.

– Кстати… почему, когда мы наедине, ты со мной на «вы»? Мы же с тобой как бы любовники.

– Вам хочется, чтобы я была на «Ты»?

– Не знаю, – пожал он плечами. – Просто это немного странно… но и вообще все связанное с тобой немного странно.

– С Вашего позволения, – сказала Дева, – я бы называла Вас Господином. А на «Вы» или на «Ты» – мне все равно.

– Тогда давай на «ты», – решил Филипп. – Чтобы было как в «Белом солнце пустыни».

– Как скажешь, Господин.

– Но ты не ответила на мой вопрос насчет запахов.

– Это сложный вопрос, Господин, – сказала она. – Вряд ли у нас так уж много времени на беседу; если коротко, то я люблю все запахи человеческого тела… а особенно Твоего, Господин.

– М-да, – сказал Филипп и все так же неожиданно для себя признался: – Знаешь, а мне и самому нравятся всякие такие гадкие запахи. Но я думал, во-первых, мои собственные могут нравиться только мне, а во-вторых, я стыжусь этого. Никому не говорю, даже Ане.

– Почему же Ты мне сказал? – спросила Дева, глядя на него с лукавой искрой в глазах.

– Сам не знаю… Но я почему-то тебя не стыжусь.

– И правильно делаешь, – сказала она улыбаясь. – А насчет запахов… знаешь, один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – заметил Филипп, подумав, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. – Он задумался. – Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства? Скажем, слух?

– Это как раз подтверждает, – сказала она. – Точно так же как есть разные запахи, есть разные звуки. Они могут быть красивые и не очень… могут быть даже страшные… но никого почему-то не воротит от звуков самих по себе.

– Но слишком громкий звук может вызвать боль, тошноту…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях, Господин?

– Ты где-то права, – согласился Филипп, – то есть, этот твой приятель… Кстати, насчет концентрации. Я вчера малость перебрал… но хорошо, что есть это… – Он потянулся к графинчику на подносике, и Дева, опережая его, мигом налила еще стопку, и он снова залпом опорожнил ее. Он хлопнул стопкой о подносик и спросил: – А как быть с таким звуком, как царапанье гвоздя по стеклу?

Дева поежилась.

– Это неестественный звук. Есть масса неестественных запахов, которые мне не нравятся.

– Но есть и естественные звуки, сильно действующие на психику… инфразвук, например…

– Неслышимые звуки не в счет, – возразила Дева, покачивая головой. – Что там слышат собаки, дельфины… Если б ухо человека было устроено по-другому, вся наша речь была бы другой… и музыка тоже… Господин, съешь хоть один огурчик, а то вредно этак натощак.

– Давай.

Они помолчали. Он пришел в себя и, хрустя огурцом, прокрутил в голове события прошлые и сегодняшние. Разговор об инфразвуке увел его мысль далеко.

– Скажи, – спросил он, – а ты вообще человек?

Она снова нахмурилась.

– То есть?..

– Ну… ты случайно не пришелец из космоса?

– А-а, – она слегка улыбнулась, – теперь поняла…

– Ты очень необычная.

– Да, – виновато подтвердила она, – дело в том, что я родилась в деревне… и вообще почти всю жизнь там прожила… Наверно, по столичным понятиям я веду себя очень глупо…

– Не морочь мне голову. В каких это деревнях так себя ведут?

Дева усмехнулась глазами.

– Есть такая деревня…

– Интересно, – сказал Филипп. – А как называется?

– Да, собственно, никак, – ответила Дева; – раньше считалась колхозом «Путь Ильича», а как колхоз развалился, так и названия не стало.

Она подумала и добавила:

– В принципе, это вообще не населенный пункт; просто часть волости под названием Великие Починки.

– Волости?

– Ну, поселка…

– Ладно. – Филипп откусил еще огурчика. – Расскажи, однако, хоть что-нибудь о себе. Ты тут… вполне освоилась, как я погляжу… а ведь я ровным счетом ничего о тебе не знаю.

– Я медсестра, – сказала Дева. – Работаю медсестрой, сутки через трое.

– Замечательно, – одобрил Филипп. – Основная работа, да?

– Ага, по трудовой.

– Хм. Не устаешь от такого совмещения?

– Нет, я выносливая.

– М-да.

Он еще похрустел.

– Насколько я понимаю, ты не замужем?

– Правильно.

– Детей нет?

– Нет.

– Ну да, ты же совсем молоденькая.

– Не совсем.

– Не совсем – это сколько?

– Двадцать два уже.

– О да, – сочувственно сказал Филипп. – Я-то думал… А двадцать два – это возраст.

Она хихикнула. Они проболтали еще пару минут – все в том же обыденном тоне, все о такой же малозначащей ерунде. Они ни разу не коснулись друг друга, не сделали чувственного жеста, не допустили в разговоре двусмысленности. Сладкие слова, придыхания и паузы, нежные поцелуи противоречили складывающимся отношениям. И наоборот: она уже не называла его Господином; она явно избегала и «ты», и «вы»… видно, разговор был чересчур прост для этого.

И хорошо. Потому что ни один из них не знал, что за дверью, примерно так же, как Дева накануне, с некоторого момента – к счастью, уже вполне невинного – притаилась Зайка, которая, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала доносящиеся из спальни голоса. Потом Дева взяла подносик с опустевшим графинчиком и понесла его на кухню, оставив Филиппа одного. За полминуты до этого, предугадав конец разговора, Зайка отступила от двери, неслышно спустилась по лестнице и улетучилась, исчезла из дома – так же незаметно, как и пришла.

* * *

Они увидели кафедральный собор и поняли, что такое кафедральный собор в Испании. Потом они зашли в этот собор и поняли опять, но больше.

На площади перед собором мальчишки прозаично и самозабвенно играли в футбол.

8

И полюбил царь Есфирь более всех жен, и она приобрела его благоволение и благорасположение более всех девиц; и он возложил царский венец на голову ее и сделал ее царицею на место Астинь.

И сделал царь большой пир для всех князей своих и для служащих при нем, – пир ради Есфири, и сделал льготу областям и роздал дары с царственною щедростью.

Есфирь, II, 17-18

Все укрепления твои подобны смоковнице со спелыми плодами: если тряхнуть их, то они упадут прямо в рот желающего есть.

Наум, III, 12

Какие сеньоры, восторженно думал бывалый бармен, занимаясь ортодоксальным барменским трудом, то есть протиркой коктейльных стаканов, и исподтишка при этом поглядывая в сторону Аны и Вероники. Наверно, француженки: с каким вкусом одеты… Заняться бы с ними… по-французски… Какая грудь у молоденькой! Да и старшенькая хоть куда, ¡

vaya, vaya! Прежде бы он не раздумывал… Подошел бы, поднес каждой по гвоздике, встал бы красиво, как тореро… пригласил бы на вечер… за счет заведения… А вечером – танцы, темнота и огни… они пьяны и веселы, и он ведет их гулять, ведет на пляж, и обнимает их за плечи, сразу обеих, и молоденькая говорит: «¡Je t’aime, Manolito!», и старшенькая говорит: «¡Je t’aime tambien!» И он доказывает им свою любовь… сразу обеим… Сейчас так не будет. Все по-другому сейчас; другая Испания, меньше в ней страсти, и туристки уже не находят здесь столько экзотики, как в прежние дни. Да и он, Манолито, уже не тот, он просто старый; ему не по силам сразу две… с одной бы справиться… ¡Joder!

Две дамы тихо сидели за угловым столиком. Старшенькая была грустна. Какая жалость! Младшенькая была как будто веселей, но только как будто; серьезные проблемы – слишком серьезные для красивых женщин – витали в воздухе за этим столиком и были видны невооруженным глазом Манолито.

– Это продолжается, – сказала Ана, – и имеет под собой основания. Сегодня они… Я не знаю, что делать.

– Что они?

– Они…

Ана извлекла из сумочки платочек и приложила его к переносице, предполагая, что заплачет, но как-то удержалась. Через какое-то время она с удивлением посмотрела на сухой платочек и, убедившись, что слезы нейдут, спрятала его обратно в сумочку.

– Ну что, что они делали? – с жадным любопытством спросила Вероника.

– Они разговаривали.

– Ну и что?

– Они разговаривали в спальне. Я подслушала. Она принесла ему водки. Представляешь? Принесла ему водки в постель!

– Вот это номер, – подняла брови Вероника. – Как это понимать? И ты не выгнала ее сразу же, не устроила скандал?

Ана отрицательно покачала головой.

– Я тебе удивляюсь, – сказала Вероника. – Но постой… Может, он сам попросил? А ты ему не… а ты не замечала за ним такой привычки – водку в постель?

– Какая там привычка, – скривилась Ана. – Просто мы веселились накануне, и он здорово перебрал.

– Ну-у, – разочарованно протянула Вероника. – Как все банально, оказывается… О чем хоть был разговор?

– Да ни о чем. Такой же банальный.

– Так тогда ей еще спасибо за это надо сказать.

– Как же. Разбежалась.

– Ох, Зайка…

Вероника покачала головой.

– Я понимаю, – тоскливо сказала Ана. – Формально нет повода… Но я сердцем чувствую – веришь, нет?

Вероника поскучнела.

– Опять психоаналитическая шиза?

– Ну…

– Прекрати.

– Я стараюсь, – тоскливо моргнули Глазки. – Честное слово.

– Лучше расскажи хорошее.

– Что?

– Историческое. Из сериала.

Ана слабо улыбнулась.

– Давай попробуем, – сказала она, – но тогда…

– «Шеридан»? Это с удовольствием.

– Н-нет, – Ана поколебалась, – сейчас чего-нибудь покрепче бы… Бармен! Джин «Лариос», doble, por favor, y un poquito de tó

nica.

– А мне, – добавила Вероника, – в таком случае бутылочку темного мексиканского пива с орешками.

– Muy bien. – Бармен вышел из-за стойки и, улыбнувшись по очереди обеим, подал требуемое.

Ана закурила.

Рассказ Аны о Цюрихе

– Дошло до меня, о великий султан, – сказала она, – что муж по имени Фил заимел две мечты, одна из которых была хороша, а другая… была тайной. И что в это же самое время я услышала жаркое слово «Испания», и оно меня взволновало… Но вначале был Цюрих – слово странное и смешное, как чириканье воробья. Ну, про Цюрих ты помнишь, должна помнить… Мы смотрели цветные картинки; я тебе рассказала про город, кратко – про то, что я делала в Цюрихе, но совсем не рассказывала, как это, собственно, произошло.

Вышло-то все, можно сказать, случайно. Запускалась серьезная сеть; я хочу сказать, «системы» запускали самоудовлетворительную сеть в солидном банке; был май – прекрасная погода, самое время загорать, а они пахали как черти, старались успеть до отпусков. В конце месяца акт был подписан, и ВИП на радостях учинили отменный банкет. «У нас классификация бемсов по клиентскому типу, – пошутил по этому поводу Вальд Павелецкий, – для компаний – просто компания, а для банков – банкет». Много людей, много выпивки, все были веселы, и я разговорилась с одним из банкиров. Я даже почти знала его: когда-то он читал лекции в нашем институте, правда не у меня; шампанское ударило мне в голову, и я похвасталась своими несостоявшимися успехами по экономике… может быть, я флиртовала слегка… в общем, разговор имел продолжение. Через пару дней он позвонил мне на Киевскую и прямо предложил ехать с ним на банковский симпозиум в Цюрих – делать доклад по теме, близкой к тому, в чем я когда-то была хороша. Я обалдела.

Вероятно, нужно было отказать… но это звучало так заманчиво и, кстати, весьма достойно – банкир умел делать предложения… Я помню этот разговор. После его слов я долго молчала. Просто не знала что сказать. До неприличия долго молчала.

«Алло, алло, – забеспокоился он, – Аня, вы меня слышите?»

«Да, – пролепетала я. – Не знаю… это странно…»

«Странно было, когда вы законсервировали свои мозги, – сказал он слегка насмешливо. – Конечно, жаль, что они все это время не работали… но хотя бы сохранились неплохо… Итак?»

«Можно мне подумать?»

Он недовольно хмыкнул. Ждал, небось… думал, я… а не тут-то было.

«Что ж. Только думать вам осталось меньше недели. – Его голос звучал ровно и сухо, и я подумала, что, может быть, зря фантазирую. – Через неделю нужно представлять материалы для включения в программу – краткий реферат, сведения о докладчике… потом документы на визу и так далее».

«Я позвоню. Скажите мне телефон».

Он продиктовал телефон и попросил:

«Позвоните в любом случае, хорошо? И чем скорее, тем лучше».

Так он меня озадачил, и я, конечно, в тот же день поехала к маме, где хранились мои экономические труды. Я разобрала их, перечитала кое-что, расчувствовалась, вообразила себя на кафедре в Цюрихе. Еще всякое вообразила… Впрочем, всякое – отвергла с негодованием. Я любила Фила и не хотела ему изменять.

Решила – еду.

Выдержала день паузы. Надо признаться, с трудом.

Потом позвонила. Сердце стучало: вдруг что-то сорвется, вдруг что-нибудь изменилось или это он просто так пошутил… Предложение оставалось в силе. Я поговорила с Филом. Разговор вышел значительно проще, чем я думала; он ничего не имел против, был рад за меня, но при всем при том – я видела – его гораздо больше занимали свои проблемы. На следующий день я отвезла в банк то, что требовалось.

Ничего не сорвалось. Кроме…

За несколько дней до вылета Владимир Эдуардович позвонил – его звали Владимир Эдуардович, и он не предлагал мне называть его «Владимир» – и сообщил:

«Аня, вам придется лететь одной. Вышло так, что я не могу – а кого-то другого мы уже не успеем оформить».

Честно тебе скажу, моя реакция – разочарование или как это еще назвать – была сильнее, чем я могла бы себе представить.

«Что-то случилось?»

«Дела, – кратко объяснил он. – Ничего страшного».

«Жаль».

«Надеюсь, что вы искренни… Однако в связи с этим на вас ложится дополнительная нагрузка, так что нам нужно срочно увидеться. Прошу вас приехать ко мне через час».

Через час я была у него, и он подробно объяснил мне, что нужно сделать, с кем встретиться, что сказать и так далее. Потом он устроил мне экзамен, и я сдала его.

«Да-а, – сказал он тогда, – учились бы вы у меня на потоке, я бы вас не отпустил. Что ж. Лучше поздно, чем… Уверен, вы достойно представите наше банковское учреждение».

Он смотрел на меня с довольной ухмылкой, и я увидела, что никуда он не собирался лететь вообще. Все это было – так, проверкой. Мне вдруг стало легко и свободно с ним в его кабинете; я подмигнула ему и засмеялась от удовольствия.

Он достал коньяк и две рюмки из бара.

«На посошок?»

Мы выпили.

«Мне нравится ваш муж, – проговорил он слегка мечтательно. – Бешеный Фил!.. – забавно… Когда-то и я…»

«Откуда вы знаете?» – удивилась я.

«Про Бешеного Фила? Я обязан знать… Неужели вы думаете, что мы доверили бы такие работы кому попало?»

«Да, конечно… Простите, я вас перебила…»

«Нет, что вы… может быть, я просто немного завидую…»

Я не стала уточнять, чему. Но он и сам уже завершил эту неформальную паузу, сделался официальным, проводил меня до дверей. Интересно, думала я, делая эти три шага в его сопровождении, руку – просто пожмет или все-таки поцелует?

Не поцеловал.

Ну, про сам по себе Цюрих ты помнишь – фотографии и прочее; что же касается моей миссии, то это был первый и, наверно, последний в жизни международный симпозиум, на котором мне довелось побывать. Я поняла, что это такое. Никому особенно не нужен был мой доклад, но меня запомнили. Зачем? ну, возможно, чтобы где-нибудь в том же Цюрихе, но на совсем другом форуме, рейтинг банка Владимира Эдуардовича – а с ним и шансы получить крупный кредит – пусть на самую малость, но выросли. Владимир Эдуардович, при всех его прочих достоинствах, оказался хитрым политиканом. Он узнал или рассчитал, кто будет представлять другие русские банки; в основном это был тот еще контингент – ушлые ворюги, которых за версту видать, да жуткие золотозубые тетки из прежней госбанковской системы, еще более жуткие от их фирменных нарядов и косметики; вдобавок ни те, ни другие двух слов связать не могли. На их фоне я была этакий невинный цветочек, что-то свеженькое. Сразу же после доклада ко мне прицепились какие-то аккуратные швейцарские старики, финансисты-пенсионеры; пригласили на обед – я была в тот день страшно голодна, нервничала, курила, до самого доклада кусок в горло не лез; конечно, я согласилась; мы пообедали дорого, медленно, церемонно; за мной ухаживали, мне говорили комплименты; а один из стариков, очень милый, по имени Отто Гласснер, доктор Гласснер, представлял какой-то серьезный фонд по развитию экономической науки, то есть он курировал ход международных программ, финансируемых этим фондом; вот он-то и предложил мне провести годовой – точнее, десятимесячный – цикл лекций и исследований, как он выразился, «в одной из европейских стран».

«Не в Швейцарии?» – уточнила я.

Он слегка замялся и объяснил: можно и в Швейцарии, если это так важно, но тогда только в следующем году… Помнишь такое понятие – «горящая путевка»? У них случилось что-то вроде того: конкретный проект в барселонском институте нуждался в иностранном специалисте; цикл начинался в сентябре, а они еще никого не нашли… да кого бы они уже нашли в конце июня.

«Видите ли, – смущенно пояснил доктор Гласснер, – проект рассчитан на добровольцев, потому что оплачены будут только лекции; на исследования же выделяется сравнительно небольшой грант. Мы рассчитывали на пенсионеров или, наоборот, на честолюбивых выпускников… конечно, я поступаю не вполне корректно, предлагая проект практикующему специалисту, тем более такому компетентному, как вы… но, с другой стороны, новые контакты… новые впечатления… Барселона – прекрасный город. Вы бывали в Испании?»

«Пока нет», – честно призналась я.

Он обрадовался.

«О, такая страна! Вы получили бы замечательные, незабываемые впечатления…»

Спокойно, Зайка, сказала я себе, это мы уже месяц назад проходили. Я задумалась. Старичок лукаво улыбался. Я пожелала ознакомиться с условиями проекта более детально. Не будет ли доктор Гласснер так любезен прислать мне письменные материалы в Москву? Старичок перестал улыбаться. Впрочем, сказала я (чувствуя досаду от своей неопытности и пытаясь отработать назад так, чтобы он этого не заметил), – впрочем, если эти материалы у него с собой здесь, в Цюрихе, я бы постаралась успеть ознакомиться с ними и даже, может быть, дать ответ, однако этот ответ будет в любом случае предварительный… доктор Гласснер понимает, что его предложение для меня несколько неожиданно и я должна, как минимум, обсудить это в своем банке, а также с семьей.

«У вас большая семья?» – спросил доктор Гласснер.

«Нет – муж и сын…»

«Вы могли бы поехать вместе с ними…»

«Что вы. Мой сын учится в школе, а муж – страшно занятый бизнесмен…»

«Ну, каждая семья решает эти вопросы по-своему».

Уж конечно, подумала я, выпускникам или пенсионерам почему бы такие вопросы не решить.

«Что же касается банка, то мы направим туда официальное письмо… Мы приятно удивлены, что из русских финансовых институтов начали приезжать такие специалисты… – Он уже как бы цитировал будущий текст этого дипломатического послания. – Я уверен, что ваш уважаемый банк только выиграет от личного участия в проекте одного из его должностных лиц…»

«О, спасибо, это совсем не обязательно. Обычно я сама решаю свои проблемы».

Отто посмотрел на меня примерно так, как за неделю до того смотрел Владимир Эдуардович. Я на секунду даже забыла, что передо мной старичок лет семидесяти. Приятно, когда так смотрят мужики, кем бы они ни были.

Ну неужели…

неужели они…

…и впрямь до такой степени все одинаковые?

* * *

Они посетили средоточие власти – Алькасар. Трудновато было поверить, что один и тот же народ в одном и том же маленьком городе создал и прихотливый, воздушный, кружевной кафедраль, и суровый, аскетически рубленый параллелепипед Алькасара.

Внутри здания, среди прочего, обнаружился стенд с душераздирающей историей, изложенной на многих языках (в том числе и на русском, благодаря чему ее удалось понять – ведь никто из них по-испански тогда не говорил). Сына коменданта-франкиста захватили республиканцы. Угрожая его убить, они потребовали впустить их в Алькасар, на что комендант, ставя долг перед родиной выше отцовского чувства, ответил гордым отказом.

Судьба сына не сообщалась.

* * *

Менструация кончилась быстро. Что значит настроиться! Обычно у меня три дня. Но я очень-очень хотела, и вот – за один день все почти сухо. Осталась ерунда какая-то, она не помешает нам делать то, что мы хотим.

Признаюсь тебе: когда я трахалась с мужиками, мне ужасно нравилось делать это в последний день менструации – когда уже не хлещет, но еще не прошло. Писька вся такая чувствительная, так тонко настроена. Правда, партнер должен быть понимающий. Не грубый. От грубого просто боль, никакого кайфа. Зато от нежного!

Да впрочем, большинство грубых не любят, когда кровь. Им противно. Это уж совсем зверюгам все равно, но от таких меня Бог миловал. По-настоящему понимающих мужчин легкий запах менструальной крови возбуждает, это факт. Многие любят пососать. Я не возражаю.

Кстати: мы с тобой ни разу не обсуждали моих бывших любовников. Ты не ревнуешь к ним? Что бы ты сказал, если бы у меня сейчас с кем-то что-то было? Ты бы расстроился – или, наоборот, стал бы расспрашивать, как дела?

SEND

А как ты думаешь?

SEND

Думаю, расстроился бы.

Я чувствую по твоему тону.

SEND

Как это?

SEND

Ну, как… Если бы ты действительно не расстроился, то обязательно пофилософствовал бы на эту тему. Во всяком случае, не был бы так лаконичен. Да что там лаконичен – попросту сух.

Кроме того, ты до сих пор обращался ко мне на «ты» только когда кончаешь.

SEND

Вы наблюдательны. Ведь я и сам не заметил, как допустил фамильярность. Короткая фраза была почему-то неуместна на «Вы». Возможно, это потому, что короткие фразы я подсознательно ассоциирую с указанными Вами моментами.

Однако, сегодняшний сеанс мог бы покончить с монополией оргазма на короткие фразы. Почему бы и нет? Почему я должен быть так уж обязательно многословен? Я не хочу быть каким-нибудь обязательно. Таким образом, с Вашим первым доводом я бы не согласился. Да и сейчас я, как видите, уже вовсе не лаконичен и не сух.

Теперь по существу. Все зависит от того, чья Вы, когда мы обсуждаем Ваши дела. Если Вы продолжаете принадлежать недавнему партнеру, а я для Вас – что-то вроде подружки, с которой Вам (Вам самой, это важно!) приятно вновь пережить (а попросту, помусолить) счастливые мгновения, и все назначение которой – поддакивать, завидовать и восторгаться, то – спасибо, я бы на самом деле этого не хотел. Обратно, если во время нашей связи Вы – моя, если Вы предлагаете мне разделить с Вами Ваши воспоминания, если Вашей целью является наш совместный оргазм (неважно, одновременный или нет – важно, что совместный!), – в этом случае я не вижу никакого отличия обсуждаемой темы от любой другой.

Я уже писал Вам, что наша связь предельно интимна. Для нас нет невозможных тем.

SEND

Пытаюсь понять и не могу. Может, ты для меня слишком умный? Как отличить один твой пример от другого? Ведь сказать можно все что угодно. Даже искренне убедить себя в этом. Если я обсуждаю с тобой как с подружкой, но пишу – «ах, ах, я вся твоя», – кто из нас определит, чья я – твоя или его?

Я представила себе, что описываю тебе этого воображаемого партнера. Например, его член. Мне приятно это воспоминание. Кстати, может быть и наоборот (ты не рассмотрел этот случай) – но тогда я уж явно твоя, поэтому предположим, что приятно. Но как же я могу быть его? Пишу-то я тебе! Значит, делюсь. Буду счастлива, если вместе кончим.

И почему ты так презрительно пишешь о подружке? Подружки, мой милый, тоже бывают всякие. Сам же признаешь, что подружка твоей жены более близка ей, чем ты. Но, в таком случае, откуда тебе знать, насколько глубока их близость? А может, они почище нас с тобой!

Нет, дружок, на сей раз твои рассуждения просто смехотворны, а вернее всего ты просто написал совсем не то, что думаешь. Ты именно ревнуешь, а я тебя дразню, вот что сейчас происходит. Я еще ни разу не дразнила тебя, даже не думала, что это возможно. Боже, как я люблю тебя, дурачок!

SEND

Ты хочешь, чтобы я ревновал?

SEND

Не только ревнуешь, но и злишься. Опять на «ты» – кстати, почему бы тебе не перейти со мной на «ты» полностью?

Ну, а что касается твоего вопроса… Конечно, я, как и любая женщина, не прочь, чтобы меня немножко поревновали.

SEND

Я не злюсь. Насчет «ты» или «Вы» – я уже понял, в чем дело. Это просто стилевой атрибут; зачем мне переходить полностью на «ты», если язык предоставляет возможность выбора? Разве «Ваша пизда» не звучит несравненно более волнующе, чем «твоя»? Да Вы и сами это понимаете, дорогая; не старайтесь казаться проще, чем Вы есть. Я думаю, Вы сейчас просто в игривом настроении. Раз так… собственно, почему бы и нет… Выбирайте: я могу подурачиться вместе с Вами, а могу и остаться элегически настроенным сухарем. Вам хочется, чтобы я Вас немножко поревновал? Считайте, что Ваше желание выполнено.

SEND

Давно бы так. Только почему я должна выбирать по своему вкусу? Я не хочу, чтобы ты играл какую-то роль. Я люблю тебя таким, какой ты есть, милый. Я ужасно дорожу тобой – именно таким, какой ты есть. До сих пор ты не играл со мной, вот и не надо.

SEND

ОК. Так что насчет любовников?

SEND

Каких любовников?

SEND

Я имею в виду, не прошлых. Мне почему-то кажется, что Вы имеете сейчас любовников, но все еще стесняетесь или боитесь в этом признаться.

SEND

Ты меня в краску вогнал.

SEND

Если не хотите отвечать, мы можем оставить эту тему. Вернемся к вопросам кровотечения, они не менее интересны.

SEND

Фу, какой ты. Мы ругаемся, да?

SEND

Есть немножко. Скажем так – пикируемся.

SEND

Может, хватит нам на сегодня?

SEND

Без секса? Без сладкого примирения? Как это, дорогая? Если бы вчера, это я еще понял бы – хоть какая-то уважительная причина… ;-)

Нет, я так не играю. :-(

SEND

Ага! Испугался! Слушай же, мой любимый: я давно уже возбуждаю себя своими красивыми пальчиками, то одним, то другим, но не сильно, по чуть-чуть, иначе, как ты знаешь, я не смогла бы вести с тобой этот захватывающий диалог. И пальчики мои уже давно покраснели от крови. И клавиши тоже окрасились – ты представляешь это? Я вдыхаю запах своих пальчиков. Ну что, тебе это нравится? Ты хочешь меня?

SEND

Таким слогом, должно быть, говорят телефонные девочки.

SEND

Тебе это нравится?

SEND

Да.

SEND

Ты хочешь меня?

SEND

Я хочу тебя.

SEND

Я твоя.

SEND

Раздвинь свои ноги. Сейчас я выебу тебя. Я засунул в тебя свой член и ебу тебя, ебу. Повтори. Напиши: «ты ебешь меня». Напиши, хорошо ли тебе.

SEND

Ты… я не могу – боюсь, кончу. Но мне хорошо.

SEND

Когда мой член выдвигается наружу из окружения русых волос, я вижу, как он все больше окрашивается красным И эти движения все чаще. Чувствую, это будет короткий акт.

Давай кончим вместе.

SEND

Давай. Я беру твой красный

SEND

Оооооооооооооооооооооооооооо

SEND

Удивительный акт. Позже расскажу, почему. Не пиши больше сегодня. Я люблю тебя. Я засыпаю.

SEND

* * *

Беспомощно стрельнув в Веронику при вопросе об одинаковых мужиках, Глазки опустились, и крупные слезы закапали из них на темно-вишневое дерево столь внезапно и быстро, что платочек даже не успел появиться из сумочки.

– Зайка, – в сердцах бросила Вероника, – ну что же это такое? А ну перестань! Ты что себе позволяешь?

Но слезы Зайкины полили, как дождь из облака, которое долго собиралось и в результате стало совсем большим. Платочек, нашедший наконец применение, промок насквозь за считанные секунды, и даже уровень почти допитой влаги в стакане, расположенном внутри створа слез, понемногу снова стал повышаться.

– Пошли, – сказала Вероника и положила купюру на стол.

Она встала. Ана встала тоже, уткнулась в плечо Веронике, и так, вместе, полубоком, как сиамские близнецы, они и выбрались из гостеприимного бара.

– Поедем к тебе, – решила Вероника. – Тебе нужно успокоиться. И обсохнуть. Я уложу тебя, напою чем-нибудь горячим и чем-нибудь крепеньким.

Они потащились вначале по закрытой для транспорта, вымощенной желтыми плитками улице Кастаньос, потом, размахивая руками перед каждой полупустой машиной – по оживленной Рамбле, потом – слезы Зайки орошали пространство вокруг – между жалобно пищащими светофорами поперек еще более оживленной Майсоннаве, и только свернув мимо Центрального Рынка на улицу Кальдерон-де-ла-Барка, Вероника выловила такси, да и то в обратную сторону.

– Пинтор, – сказала Вероника таксисту.

– Который? Их, знаете ли, несколько.

– Мурильо. Да поживей, а то машина заржавеет.

– Si, señora.

Таксист развернулся и, не считаясь с правилами, поехал кратчайшей дорогой, то есть навстречу одностороннему движению улицы Кальдерон.

– Как это вы? – удивилась Вероника.

– Сеньора плачет, – лаконично объяснил таксист.

– Что-о?

Анютины Глазки от изумления округлились и моментально высохли.

– Извините, – сказал таксист и развернулся опять, – сеньора больше не плачет.

Он обогнул рынок и довез их до дома по правилам.

– Ваше сочувствие, – заметила Вероника, – обошлось нам в лишние пятьдесят песет расходу.

– Сеньора, – с достоинством возразил таксист, – вы неправы: сочувствие бесценно. Кроме того, я рисковал разбиться вдребезги.

– Ну, что ж, – прокомментировала Вероника, когда он уехал, – хотя бы ты наконец перестала плакать.

В подъезде Ана попросила:

– Не включай свет.

В тусклом отблеске уличных фонарей, проникающем сквозь стеклянные двери, она подошла к зеркалу и внимательно осмотрела свое распухшее от слез лицо.

– Ужас. Пошли.

Они молча поднялись на этаж и зашли в ее большую, пустоватую квартиру. Они обе были в подавленном состоянии. Им обеим хотелось что-то уничтожить, в крайнем случае – сотворить.

– Мне тяжело, – сказала Ана.

– Я обещала жалеть тебя.

– Жалей.

– Подожди, дай хоть кофе сделаю…

– Нет.

– Боже мой! – горестно воскликнула Вероника. – Опять начинается, что ли? Ну точно.

Ана снова заплакала – как кукла, сразу вдрызг, безо всякой предварительной подготовки.

– Зайка, Зайка же, – захлопотала Вероника вокруг нее, – ты не заболела? Зайка, по-моему, у тебя жар… пойдем, милая, я тебя сейчас приласкаю, приголублю, согрею… все-таки, кофе дашь поставить?..

– Потом.

– Зайка, может быть, ванну горяченькую?

– Потом.

– Зайка…

Вероника притащила Ану в спальню, усадила на кровать, с лязгом опустила тяжелую заоконную штору.

– Давай разденемся, – сказала она ей, как маленькой. – Это очень легко, Зайка: давай расстегнем эти пуговки… еще одну… а теперь продень ручку сюда… Молодец! А эту ручку сюда… а поясочек мы сделаем вот так… Ай да Зайка… Зайка у нас умничка…

Ана закрыла глаза.

– А теперь мы Зайку уложим, – приговаривала Вероника, откинув легкое покрывало и одну из лежащих под ней тонких простынок, – мы Зайку укроем… мы Зайку…

Она воздела покрывало над уложенной полураздетой Зайкой… но помедлила его опускать, залюбовавшись смуглым телом подруги. Взгляд ее упал на нежный Зайкин животик, мягкий, кругленький, покрытый едва заметным пушком, и сердце ее защемило от любви и жалости, и ниже сердца что-то сладко опустилось, и ноги внезапно ослабели так, что она просто вынуждена была опуститься, найти опору, присесть рядом с Зайкой на краю белоснежной постели.

– Давит, – вдруг прошептала Зайка.

Что давит, хотела спросить Вероника, и тут же поняла: ну конечно… этот тонкий кружевной аксессуар… как она сама не догадалась, его тоже… Она осторожно завела ладонь под Зайкино плечо, бархатное, прохладное… вобрала в нее маленькую лопатку, отделившуюся от спины скрытым от взора барельефом… легко скользнула под рванувшийся кверху свод позвоночника… вот он, маленький галантерейный секрет, и еле слышный щелчок, извлеченный двумя пальцами.

Другая рука – ее ли это рука, Вероники? – медленно сдвинула кружева вверх, и восхитительная розетка нежнейшего пурпура явилась взору, потемнела, обидчиво припухла на глазах и стала похожей на крошечную шляпу; и вслед за ней вторая такая же. Вероника не могла больше сдерживаться. Ее рот – большой, чувственный рот, созданный для наслаждений – раскрылся, издал стон тихого восторга и заключил в себя одну из двух крошечных шляп, в то время как освободившаяся рука завладела другой, окружив ее чарующими, волнообразными движениями пальцев.

О Боже, подумала Вероника, как чудесно; и как будет горько, если она не примет меня… а это, увы, так возможно… сейчас они обе растеряны, они замерли от неожиданности, но ведь он пройдет, этот первый момент… Мне не будет стыдно перед собой, нет; нужно смотреть правде в лицо – я, может быть, и гнала от себя заманчивые мечты в силу лицемерия и боязни, однако на самом деле всегда хотела этого. Но она?! У нее другие заботы. Она обожает мужа; она плакала, она вбила себе в голову много всего; и она сейчас еще в трансе, еще не опомнилась… но опомнится через секунду – и что тогда?

Я люблю ее. Я не вынесу ее тактичного упрека. Нет, я обращу все в шутку; как это ни больно и ни позорно, я рассмеюсь, найду в себе силы рассмеяться, сделаю вид, что таким образом решила ее растормошить, подзадорить… я не знаю, поверит она или нет, но я сделаю это прямо сейчас, не дожидаясь тактичного упрека, тогда его и вовсе не будет. А может быть, в этом случае она задумается после, на досуге; припомнит необычное ощущение, в шутку доставленное ей ее верной младшей подружкой, и… как знать? вдруг захочет повторить эту шутку еще разок… а потом и еще… и настанет момент, когда это перестанет быть шуткой… Да! надо именно так! я теперь знаю, как нужно стремиться к этому! Вот сейчас… еще чуть-чуть… сейчас я выпущу это чудо изо рта и рассмеюсь… только, Боже, молю тебя, сделай так, чтобы мой смех не прозвучал по-идиотски…

Ана подняла руки и вцепилась Веронике в волосы. Она нащупала ее уши и сжала их своими маленькими кистями, причинив подруге сладкую, исполненную нового смысла боль. Невероятно… Она прижала ее голову к своей груди. Движение пальцев Аны вдоль ушных раковин Вероники наполнили ее слух громовым чудным шорохом, сквозь который прорвался ласковый, долгожданный стон.

О, счастье! Слезы брызнули из глаз Вероники. Она вырвалась из громкого плена Зайкиных пальчиков и, как сумасшедшая, набросилась всеми органами чувств на желанное тело, торопливо и всюду вкушая от его дотоле запретных плодов, спускаясь от мягкого живота к изящным тонким ступням, а потом поднимаясь снова, нетерпеливо сорвав последний кружевной аксессуар и застолбив поцелуем освобожденные из-под него сокровища; поднимаясь еще выше и отмечая языком грядущие маршруты по плечу и шее, до ушной раковины, до мочки, на которую она с вожделением смотрела столько раз, маленькой мочки, перехваченной трогательными складочками – крохотными подобиями перетяжек, какие бывают на ножках у пухленьких грудных детей.

И, пробегая так по открываемому миру в восторге от своих будущих радостей, она одновременно ощущала – скорее даже постигала умом, потому что сердцу не дано вместить столько всего одновременно, – постигала иной восторг, рождающийся рядом с тем, первым… восторг ответной ласки маленьких рук, ласки иной – не такой, как у нее, не такой неистовой и безоглядно жадной, но мягкой, медленной, вдумчиво-тягучей, томительной. И она уже видела, что и здесь, как в любом другом отношении, нечего ей равняться с ее идеалом, ее возлюбленной старшей подругой, чья мягкая ласка была сильней ее бурных объятий, побеждала шутя, легко вытесняла из души восторг познания, заставляя ее, Веронику, замирать в блаженстве под каждым встречным движением, изгибаться вслед каждому удаляемому предмету одежды, стонать от непередаваемого, вздрагивать и метаться от каждого простого прикосновения и впиваться зубами в подушку от краткого ужаса паузы.

А потом, когда этот первый, пробный обмен завершился, когда был установлен начальный регламент и протокол, они долго лежали обнявшись, лишенные контактных токов, лишенные всего отдельного, безличные и неразделимые, как две тихие водяные струи, самодостаточные, обособленные от остального мира – две половинки единого, прекрасного, эфемерного существа, слившиеся линией губ, с синхронным биением сердца, со встречным вдохом и выдохом, с одинаковым, будто отраженным в невидимом зеркале движением языков, медленно проверяющих изнутри герметичность пленительного соединения.

И когда половинки распались, это произошло лишь на чисто физическом уровне. Связь, установившаяся между ними, существовала на иной, более высокой ступени бытия, нежели прикосновение и слово. Что это, анализировала Вероника – чтение мыслей? Нет; мы и раньше читали мысли друг дружки в какой-то степени; и это не стало острее. Чтение чувств? Да… теплее… но не чтение, слово не то, скорее – ощущение чувств возлюбленной, разделение чувств… объединение… да! объединение чувств, вот что это такое: мы теперь словно накрыты одним общим куполом; я чувствую ее, как себя, и она меня – я уверена – тоже. Жаль, что это не выйдет на расстоянии, наверняка не выйдет; наши тонкие чувства – не телефонный звонок; но когда мы вдвоем… всякий раз, когда будем вдвоем… если будем вдвоем…

– Зайка, – тревожно спросила она, испугавшись внезапной мысли, – ведь правда, это не каприз? Ведь это навсегда, правда?

Ана тихо, мелодично рассмеялась.

– Ника…

– Да? Да?

– Мне было так плохо… а стало так хорошо…

И она погладила Веронику по волосам и по шее. А Вероника со страстью схватила ее маленькую руку и стала самозабвенно покрывать ее жаркими, благодарными поцелуями. Делая это, она почувствовала вторую маленькую руку между своими бедрами; она изогнулась, умоляя ее быстрей приблизиться к сокровенному месту, раскрыть его, забраться в него… так, именно так… да! Тонкие пальчики мягко раздвинули собой влажную, жаркую, нервно пульсирующую плоть, юрко скользнули в мускулистое, скользкое, трубчатое… уперлись во внутреннее и упругое… и Вероника громко застонала, почувствовав, что там, в глубине, горячо брызнуло так, как никогда прежде не бывало в ее не такой уже и коротенькой жизни.

Только опомнившись от этого нового потрясения, она вдруг заметила, что расцелованной ручки уже нет близ ее губ, заметалась глазами в поисках – и нашла… занятой хотя и тоже губами, но другими, которыми – о позор! – полагалось бы заниматься ей, Веронике. Осуждая себя, она поспешила исправить ошибку. Обе ее руки устремилась туда, и губы и язык вслед за ними; но маленькая рука все равно не уходила, неустанно продолжала свои труды, показывая Веронике дорожки и способы… и наконец здесь это свершилось тоже. И опять они лежали, не в силах пошевелиться, и опять были одним существом, с одним ощущением и одним биологическим ритмом, только линий сомкнутых губ теперь было две – так они познавали друг друга.

– Вот теперь делай кофе, – сказала Ана. – Мы заслужили, не правда ли?

– Да, – сказала Вероника. – Да.

У нее больше не было слов. Слова были и не нужны; она соскочила с постели и вылетела в коридор легко, как птичка; однако, осененная новой счастливой мыслью, вдруг развернулась в коридоре и снова очутилась в спальне, прижалась к Ане на секунду, поцеловала мизинчик на изящной ноге и спросила:

– Ты успокоилась?

Ана с улыбкой кивнула.

– Нет, – потребовала Вероника, – скажи вслух.

– Я успокоилась.

– Не будешь больше?

– Не буду.

– Обещаешь? Обе…

Ана сладко потянулась, неожиданно схватила Веронику за голову и лихим, звонким, вкусным поцелуем залепила ей рот.

– М-м-м…

– Поняла? Быстро кофе, а не то…

– Поняла… Но ты любишь меня?

– Я тебя… я!.. тебя!..

– А-а-а!

Вероника вырвалась и, громко смеясь, убежала.

* * *

– Смотрите, – показала Сашенька куда-то вверх.

Они задрали головы. Высоко в небе над ними проплывал одинокий воздушный шар. Бока его были разноцветны и веселы; он вовсе не гармонировал с низлежащим городом. Он гармонировал только с окружающим его небом.

Он медленно плыл над кружевными башнями кафедраля и над кубом Алькасара, соединяя эти немыслимо разные вещи в одно – песочно-желтое, наземное, твердое, – а сам он был из мира мягкого и невесомого, из эфемерного мира эллиптических метаморфоз. Он как бы беззлобно посмеивался над всем, что ниже неба. Вся Испания – знойная, пахучая, пронзительная – на мгновение сделалась провинциальной, грязноватой, смешной. Филипп ощутил неприязнь к шару.

– Тебе нравится? – спросил он у Аны.

– Он красив, – сказала она. – Но он какой-то ненастоящий, и… и… и он где угодно, а это – только здесь.

– А мне нравится, – упрямо сказала Саша.

9

Пробудитесь, пьяницы, и плачьте и рыдайте, все пьющие вино, о виноградном соке, ибо он отнят от уст ваших!

Ибо пришел на землю Мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него – зубы львиные, и челюсти у него – как у львицы.

Иоиль, I, 5-6

Она пала на лице свое и поклонилась до земли и сказала ему: чем снискала я в глазах твоих милость, что ты принимаешь меня, хотя я и чужеземка?

Руфь, II, 11

– Они опаздывают, – сказал Вальд, посмотрев на часы. – Специально? Психологический фон?

– Не комплексуй. Это же обед, кроме всего прочего. Подождем минут десять, а потом сделаем заказ.

– Нет, это позиция.

– Позиция?..

Слово почему-то вызвало у Филиппа озорные ассоциации, и он сам неожиданно для себя расхохотался.

– Ты что? – удивился Вальд.

– Да так. Похоже, у меня роман.

– С этой?.. С домработницей?

– Ну. Странный роман. Нестандартный.

Вальд помолчал.

– Вижу, тебе хочется рассказать. А мне – послушать.

– Наверно…

– А посмотреть чуть дальше – и тебе не хочется рассказывать, и мне не хочется слушать…

– Ты прав. Мы состарились.

– Нет. Состаримся – опять захочется. Просто – не настолько молоды. Взвешиваем все, как обернется… Аптекари. Тоскливо становится, когда подумаю, что вся оставшаяся жизнь так и будет сплошным взвешиванием.

– Ну, – усмехнулся Филипп, – сегодня утром я как-то обошелся без этого.

Сказал – и сразу же пожалел, что сказал. Прозвучало интригующе, а было враньем по сути. Украдкой, стремительно бросился в душ; всяко раздумывал про Зайку в ожидании водочки – стал бы он так себя вести семнадцати лет от роду? Небось валялся бы неподвижно, блаженно улыбаясь, глядя в никуда, до отказа наполненный небывалыми ощущениями и занятый единственно скольжением сквозь все новые проекции этих ощущений. А теперь? Взвешивание. Все то же взвешивание… Вальд прав – мы не молоды. И все-таки Дева хороша… Найти бы пару фраз, чтобы закруглить эту небольшую неловкость… да вот беда – и сказать-то нечего…

– Господа?

Рядом со столиком стояли двое – мужчина и женщина, и Филипп со Вальдом встали, как в кино про приличное общество. Мужчина был моложав, статен и гладок лицом, напоминая преуспевающего бизнесмена из известной рекламы «проезжаешь по Крымскому мосту…». Его спутница, наоборот, ничем не напоминала приятно-безликую героиню того же ролика, будучи смуглой, вызывающе крашеной брюнеткой с порочными глазами, побрякушками на облегающем фигуру темном трико и явным позывом в позе и движении. Классической блядью, короче.

– Эскуратов, – представился бизнесмен.

Представились Вальд с Филиппом.

– Очень приятно…

– А это Анжелика, – сообщил Эскуратов. – Она украсит нашу компанию предпринимателей, чтобы было повеселей. Все же суббота, а?

– Мы рады вам, Анжелика, – проникновенно сказал Филипп. – Прошу вас, присаживайтесь.

Анжелика улыбнулась в своем стиле. Четверо сели.

– Мы ждем еще кого-то? – осведомился Филипп.

– О да, – с удовольствием сказал Эскуратов, и Филипп понял, что предварительная договоренность подтверждена. – Особенно ждет Анжелика… правда, милочка?

Анжелика посмотрела на Эскуратова и бесстыдно усмехнулась.

Демонстрирует мускулатуру, подумал Филипп. Девочка для того, которого ждут. Гонорар за визит? Заложница?

У него ухудшилось настроение.

– Давайте пока закажем что-нибудь легонькое, – предложил Вальд. – Борис Эдуардович, может быть, покомандуете? Мы здесь редкие гости…

– Да и мы не так чтобы завсегдатаи…

Тем не менее подозвал официанта; не дожидаясь меню, заказал напитки, аперитивы.

За соседний стол шумно опустились двое русских бизнесменов, выложили на скатерть джентльменский набор – сигареты, зажигалки, электронную записную книжку, трубку сотового телефона, авторучку, журнал.

– Знаете, – сказал Филипп и нежно улыбнулся, – у нас в «ВИП-Системах» люди простые и работящие. Я слышал, что по-хорошему всякие деловые разговоры откладывают на кофе. Мы – как? Лично у меня, сколько этих деловых обедов не было, никогда не получалось дождаться кофе за разговорами о еде и о прочем.

– А знаете почему? – спросил Эскуратов.

– Конечно, – сказал Филипп, не дожидаясь, пока тот объяснит. – Просто скучно есть вкусные вещи и при этом не поговорить о делах. Удовольствие неполное. Вы же трудоголик, вы меня понимаете.

– Да, это так, – подтвердил Эскуратов, – я вас понимаю, но причина на самом деле другая.

– ?

– Правило, что вы упомянули, придумали старики. Для них вкусные вещи – жизненная ценность сама по себе. Сложно им за едой думать еще о чем-то.

Филипп ощутил нечто вроде симпатии к Эскуратову.

– А давайте спросим у Анжелики, – предложил он. – Анжелика, вам же частенько приходится бывать на так называемых деловых обедах? Я угадал?

Анжелика опять так же усмехнулась.

– Случается…

Голос у нее оказался низкий, но какой-то менее порочный, чем ожидалось. Не в полном соответствии с внешностью.

– Ну и как обычно бывает? Говорят мужчины о своих делах за едой или дожидаются кофе?

Движение мысли отразилось на лице Анжелики.

– Смотря о каких делах…

– О тех, ради которых устроен деловой обед. Если нет дел – значит, обед не деловой, верно?

– Это да, – согласилась Анжелика.

– Ну так как же? Ждут кофе со своими делами – или нет?

Анжелика задумалась. Трое мужчин с некоторым напряжением ожидали ее ответа, как вердикта о процедуре встречи.

– Если хотят поговорить, говорят за едой.

– Отличный ответ, – похвалил Эскуратов, и в это время подошел официант.

Чтение, обсуждение, советы… Честно говоря, Филипп был не прочь просто пожрать, как бывало в молодые годы. Утром, после… после чего? – секса? свидания? как это назвать? – в общем, после того, что у них было с Девой, стоило ему прийти в себя – потому что это самое, с Девой, не давало ему прийти в себя, пока она была в спальне – он тут же вспомнил про Эстебановы бумажки и схватился за телефон. На другом конце был довольно-таки злющий Вальд, уже получивший бумажки и деликатно воздерживающийся звонить Филиппу домой в субботнее утро, а в результате долго ожидающий звонка. Выдержав эмоции Вальда в течение одной сигареты, Филипп скоренько оделся и скатился по лестнице в тот самый миг, когда в дверь позвонил водитель Миша. В результате сегодня утром Филипп позавтракать не успел.

А на работе тоже было голодно, так как в субботу столовая не работала – заколдованная проблема; в фирме положительно не было человека, способного ее разрешить. Впрочем, до двух часов голод не ощущался, так как внимание было поглощено анализом бумажек, толково в целом подобранных – к двум часам, когда уже был смысл потерпеть до «Славянской», они представляли себе технический подход, да в общем-то и ценовые запросы своих конкурентов. Неясным оставалось, кто все-таки эти конкуренты – предложенные ими решения были самыми что ни на есть банальными – но тем более выходило, что у «ВИП-Систем» сильная позиция и большой резерв для маневра, так что основная мыслительная нагрузка делового обеда выпадала на долю Эскуратова.

– А вот и наш друг, – сказал Эскуратов посреди холодного.

Подошли двое, один из которых сделал другому жест и остался, а другой повернулся и пошел обратно к выходу. Оставшийся был в кожаной куртке. У него была толстая шея и короткая стрижка. У него были маленькие, глубоко запавшие глазки и злое, волевое лицо. Филипп содрогнулся – те были такие же.

Эскуратов стал приподниматься. Человек в кожаной куртке опустил ладонь на его плечо, разрешая сидеть. Он тоже сел – рядышком с Эскуратовым, окинул быстрым взглядом стол, потом сидящих за ним; ненадолго задержал взгляд на Анжелике.

– Ну? – спросил он тусклым голосом, глядя в пространство, безо всяких знакомств и вступлений. – Чего надо?

– Может быть, закусим? – засуетился Эскуратов, впрочем, умело сохраняя видимость радушия и как бы этикета. – Как у нас со временем? Здесь хорошо…

Филипп заметил, что он балансирует между «ты» и «вы».

Кожаный покосился на стол, на Анжелику и, соображая, поковырял пальцем в ухе.

– Нет. Некогда. Говори суть.

Эскуратов колебался. Что-то было не так или не совсем так, как было задумано.

– Э-э, – выдавил он наконец, – Ильич мне сказал, что вы с ним уже как бы обсудили… то есть, что он довел…

– Ну, был разговор. Назначили же стрелку.

– Значит… э-э…

– Он сам в этом не рубит. Сказал, ты объяснишь.

Эскуратов озадаченно смолк. Выручил официант, шустро подскочивший к кожаному.

– Чего желаем-с?

– Исчезни, – буркнул кожаный.

Официант повиновался.

– Ну?

– Вот ребята, – решился наконец Эскуратов и кивнул в сторону Вальда с Филиппом. – Могут сделать нам хорошую систему связи. Корпоративная интеграция, то есть интеграция всего. Это профессионалы.

– Ну.

– Мы уже пытались заказать такое другим. Они подготовили проект. Он нас не устроил.

– Ну.

– Но те пришли не с улицы. Ильич должен был сказать, от кого…

Кожаный довольно хрюкнул.

– Это-то он сказал. А я ему сказал, что проблем не будет.

–

У нас, – подчеркнул Эскуратов и внезапно, каким-то неуловимым способом, сделался жестким. Может, пожестче кожаного. – А нам надо, чтобы у них проблем не было тоже.

Кожаный с некоторым удивлением покосился на Эскуратова. Потом прищурился, достал сигарету и закурил.

– А вы под кем, ребятки? – ласково спросил он у Филиппа со Вальдом.

Филипп задумался над ответом. Последний раз такой вопрос был задан ему много лет назад, и неправильный ответ на него имел для Филиппа весьма значительные и неблагоприятные последствия.

– Мы ни под кем, – сказал Вальд.

– Так не бывает.

Вальд пожал плечами.

– Значит, бывает…

– Э, погодите, мужики, – вмешался Эскуратов, – вы что-то не о том начали… – Он опять стал как бы суетливым, но Филипп уже видел, что это просто роль, маска. – Нам нужно, – он еще раз подчеркнул «нам», – чтобы у них, – подчеркнул «у них», – не было с нами проблем. Их проблемы с другими – это не наше дело.

Кожаный задумался.

Двое русских бизнесменов, собрав многочисленные принадлежности, поднялись из-за соседнего стола и неторопливо направились в сторону выхода, проходя прямо за спинами кожаного и Эскуратова. Один из них, молодой и симпатичный, неожиданно задержался, остановил взгляд на Анжелике и, глядя прямо ей в глаза, откровенно улыбнулся и кончиком языка облизал губы. Кожаный медленно поднял голову и без выражения посмотрел на молодого человека, и Филипп заметил, как в тот же момент старший из проходивших слегка задел кожаного – чем именно, трудно было рассмотреть; может быть, рукавом, а может, дипломатом. Молодой человек медленно поднял руку и коснулся губ двумя пальцами, как бы посылая воздушный поцелуй Анжелике. Блеснуло обручальное кольцо. Взгляд кожаного стал тяжелым и серьезным. Анжелика едва заметно улыбнулась и отвела глаза. Молодой человек слегка поклонился и заспешил за своим старшим товарищем.

Кожаный сглотнул и опустил голову. Его глаза внезапно выкатились и остекленели, взгляд потерял всякий смысл; он страшно побледнел и замер – так замирает пронзенный шпагой, упавший на колени бык, прежде чем опрокинуться на песок жалкой, безжизненной тушей.

«Сейчас он умрет, – с ужасом подумал Филипп. – Его задели; я не видел, я ничего не видел». Кожаный вздрогнул и уронил сигарету; крупные капли пота покрыли его лоб, лицо исказилось страданием. Он захрипел и схватился рукой за горло.

Официант подскочил, подобрал сигарету, склонился над кожаным в выжидательной позе. Коллеги его притихли, замедлились, зорко следили издалека, стараясь не пропустить момент, когда нужно вмешаться. Анжелика продолжала смотреть вбок, происходящее ее не касалось. Эскуратов, в тревоге, растеряв показное спокойствие, подносил к губам кожаного стакан воды, пытался напоить. Кожаный вяло отстранился от стакана, с трудом проник рукой к себе под куртку, шарил там, покачиваясь, наконец что-то достал, развернул, трясущейся рукой запихнул себе в рот и тогда уже схватил стакан, выпил жадно, буквально влил в себя его одним приемом.

Кажется, обошлось. Кожаный дышал тяжело, был по-прежнему бледен, но глазки его снова спрятались вглубь, а взгляд стал осмысленным. Анжелика посмотрела на него и ободряюще улыбнулась. Официант исчез. На периферии зала опять возникло движение.

– Бывает, – сочувственно сказал Эскуратов.

Кожаный покосился на него с плохо скрываемой злобой. Однако Эскуратов уже полностью овладел собой. Он будто и не заметил злобного взгляда; смотрел на кожаного заботливо, улыбался ободряюще, почти как Анжелика.

Молчание сделалось невыносимым.

– Ладно, – буркнул кожаный. – Выкрутил.

– Мы договорились? – спросил Эскуратов.

– Да.

– Отлично. Очень рад… Может, хотя бы сейчас закусим? По чуть-чуть, может быть?

– Сказал же, некогда, – тоскливо отмахнулся кожаный, вытер лоб салфеткой и с усилием встал.

Обошел круглый стол и наклонился, прижал скатерть лапищами, разместил рядышком с головами Вальда и Филиппа свою стриженую голову, все еще бледную, похожую на череп, просверлил глазками их обоих одновременно – сделал все так, что у Филиппа поджилки затряслись.

– А вы, умники, смотрите: если что-нибудь к ним подцепите… не рядом с ними – это ваше дело – а к ним, вы поняли? К ихнему узлу… или хотя бы к той кишке, за которую они заплатят…

Филипп и Вальд тревожно переглянулись.

– Например?.. – нервно осведомился Филипп.

Кожаный улыбнулся улыбкой черепа.

– Ну, там… банкоматик с первого этажа… интернатишко для населения… понятно, да? – Улыбка его пропала. – Чего молчите? Вы поняли?

– Как же не понять, – негромко сказал Вальд, довольно-таки хладнокровно глядя в пространство. – Захочется им, чтоб подцепили – наверное, нас известят?

Он перевел взгляд на Эскуратова.

Тот дружелюбно фыркнул, красиво руками развел – да что вы, ребята, говорил жест, разве здесь могут быть проблемы…

– О’кей, – ухмыльнулся кожаный, – живите…

Он выпрямился.

Анжелика встала и томно произнесла:

– До свидания, мальчики…

Как в кино, встали все остальные. Двое пошли к выходу – кожаный и Анжелика за ним.

– Уф! – облегченно сказал Эскуратов.

Трое посмотрели друг на друга и рассмеялись – нервно, негромко, так, что уходящие уже не могли их услышать. Сладким, заслуженным призом были десять секунд этого общего смеха, когда они – предприниматели – ощущали себя единым целым против враждебной им стихии насилия, страха и хаоса.

– Вот и ладно, – сказал Эскуратов, отсмеявшись и тоже вытерев лоб, вспотевший от всего происшедшего. – Это надо отметить… По чуть-чуть, а? Официант! За начало переговоров.

– Переговоров по существу, – не удержался Вальд.

– О, да. Не дожидаясь никакого кофе.

* * *

Выбросив из головы нелепый, ярмарочный воздушный шар, отогнав его от себя, как назойливую муху, Филипп опять потащил своих дам в переплетение узких переулочков. Они походили туда-сюда и остановились перед маленькой церковью, какой-то уже по счету.

– Смотри, – сказала Зайка, – Санто-Томе.

– «Похороны графа Оргаса», – отозвался он.

– Зайдем?

– Конечно.

Вход в церковь стоил по триста песет с каждого – вообще-то дороговато за одну-единственную картину… но зато за какую!.. Здесь, в отличие от остального Толедо, было много людей; они толпились рядами, ожидая своей очереди приблизиться; и, хотя время стояния перед шедевром не было специально ограничено, простое приличие не позволяло слишком долго занимать там кусок довольно-таки неширокого пространства. А ему хотелось стоять еще и еще, чтобы в охотку рассмотреть эти загадочные, значительные узкие лица, и небесный сонм, и самого графа, ставшего поводом для столь большого собрания – все то, что он много раз видел в альбомах и что, конечно же, совсем по-другому виделось в подлиннике. «Вообще-то в Эль Греко не так уж и много испанского духа, – негромко сказал кто-то рядом по-русски. – Скажем так, не во всем. Грек есть грек… Но это – очень, очень испанское». Филипп опомнился; он понял слова, но смысл – вряд ли; он поискал глазами говорящего, но не нашел; зато увидел Зайку и Сашеньку, которые стояли позади людей и, заметив, что он наконец оглянулся, замахали руками, чтобы привлечь его внимание.

Поздним вечером они выехали из Толедо в южном направлении. Где-нибудь неподалеку от города они собирались найти ночлег, с тем, чтобы на следующий день пересечь –

Кастилию-Ла-Манча, затем пересечь –

Андалусию, и затем остановить стопы на берегу –

Средиземного моря.

* * *

Вечер пришел незаметно, сопровождаемый сладкой усталостью. Вечер застал их вдвоем. Они лежали в постели, и Ана ласково гладила завитки волос на слегка выпуклом лобке Вероники.

– Сколько же в нас всего, – мечтательно сказала Вероника. – Страшно подумать, сколько возможностей люди упускают. Ведь нам посчастливилось, правда? Мы могли никогда об этом не узнать.

– И очень даже просто, – подтвердила Ана.

– Нет, серьезно. Я чувствую, на тебя это подействовало гораздо меньше, чем на меня.

Ана пожала плечами.

– Может, ты просто занималась этим раньше? – спросила Вероника с внезапным подозрением.

– «Занималась этим», – презрительно передразнила Ана. – Ну и выраженьица ты подбираешь.

– А все-таки?

Ана хихикнула. У нее проявилась способность критиковать Веронику, не снимая ласковой руки с ее лобка.

– Тебе важно знать, занималась ли я этим раньше?..

– Вообще-то… хотелось бы.

– А как бы ты предпочла – чтобы занималась или нет? Наверно, тебе хочется, чтобы сегодняшнее, с тобой, было уникальным опытом во всей моей жизни?

– Да, – призналась Вероника.

– Наверно, это сорт ревности.

– Наверно…

– Но завтра я буду спать с Филом. К нему – тоже?

– К нему – нет. Наверно, это только к женщинам.

– Ага, – отметила Ана. – Не только к прошлым небось. К будущим тоже, а?

– Да.

– Ну, а я, – спросила Ана, – как ты думаешь, я должна интересоваться, было ли это с кем-нибудь у тебя?

Ее будто забавлял этот сорт исследования.

– Не знаю, – хмуро сказала Вероника. – Я очень просто устроена. Я люблю тебя, вот и все. И всегда хотела этого, хоть и не всегда себе в этом признавалась. И сейчас я более счастлива, чем когда-либо. А еще – надеюсь, что это будет взаимно и долго.

– Ты формулируешь, как мужчина, – задумчиво сказала Ана. – Если мыслить по аналогии, ты не должна ожидать от меня встречного интереса к своему лесбийскому прошлому.

– А его и не было, – сообщила Вероника с легкой обидой. – Это для меня не сексуальная ориентация, а просто любовь к тебе, к одной-единственной на всем белом свете.

– Это хорошо, – сказала Ана и поцеловала то место, которое продолжала поглаживать. – Приятно быть для кого-то одной-единственной на всем белом свете. Но я не хочу отвечать на твой вопрос.

Вероника изумилась.

– Секрет? Между нами?

– Ника, – попросила Ана, – сними этот вопрос. Нет никакого секрета. Просто очередной долгий разговор, и я не хочу сейчас.

– Хочешь, чтобы я мучилась ревностью.

– А ты хочешь, чтоб я тебе наврала, лишь бы ты отвязалась? Ты этого хочешь?

– Чую, ты та еще би, – сказала с тоской Вероника.

– Прекрати, дорогая. Эй, что с тобой? – спросила Ана, глядя на потерянное лицо подруги. – Теперь моя очередь утешать, да? Проблемки психоаналитические?

– Нет, нет, как скажешь… Я забылась, прости; твое слово закон для меня… ты вольна делать что хочешь…

– О, моя глупенькая…

Ана еще раз поцеловала кудрявую шапочку. Потом еще и еще. Потом Вероника не выдержала, ответила на ласку бурно и повсеместно. Они опять любили друг дружку, забыв о выяснении отношений. Только физическая усталость ставила им предел.

– Я не хочу с тобой расставаться, – сказала Вероника после очередного короткого отдыха. – По крайней мере сегодня не хочу. Можно мы хотя бы разок поспим вместе?

– Ты думаешь, нам удастся заснуть?

– Мы попробуем.

– Ну ладно, – согласилась Ана. – В порядке исключения. Поверь, – добавила она, глядя на огорченное ее последней фразой лицо Вероники, – это для нас же самих… Нам не нужно превращаться в семейную парочку. Мы должны быть любовницами… постоянно тоскующими, ждущими, жаждущими… уж поверь мне, я знаю!

– Я верю тебе.

– Хочешь, сходим на пляж? Или в кафе?

– Сейчас – нет.

В Глазках мелькнула тень разочарования.

– Мы будем ходить, обещаю, – заспешила оправдаться Вероника, – я не буду заставлять тебя лежать со мной целыми днями все в той же постели… Ну правда. Только сегодня, прошу. Будь сегодня только моей, ладно? Необязательно новые ласки… Расскажи мне что-нибудь, милая. Расскажи что-нибудь перед сном. Почему бы тебе не продолжить ту серию, которая так драматически прервалась днем в кофейне? Помнишь? – ты говорила о Гласснере…

Вероника села на постели. Ана молчала.

– Он сделал тебе предложение, он убеждал тебя, – перечисляла Вероника, стараясь увлечь Ану, будя в ней воспоминания, – и ты, кажется, фактически согласилась, сказала, что не нужно письма в банк, что ты сама решишь эту проблему…

Рассказ Аны о банкире

– Не так, – усмехнулась Ана, – я сказала ему, что обычно я сама решаю свои проблемы, только и всего. Это я помню очень хорошо, потому что тогда я еще ничего не решила…

Да, жаркое слово прозвучало, но получить приглашение – еще не значит его принять. Простившись с Гласснером, я задумалась по-настоящему. Целый год! Как же они без меня? Конечно, ужасно интересно все это… и вообще славно бы вернуться к активной деятельности… но одно дело – трехдневный симпозиум… а год…

Вернувшись в гостиницу, я обнаружила на стойке довольно толстый пакет, переданный госпоже *овой от господина доктора Гласснера. В пакете оказалась масса общей информации о фонде, его истории, программах, участниках и так далее; затем было описание барселонского института, тоже с историческими экскурсами; описание цикла, который ждали от меня; и, наконец, пачка форм, которые необходимо было заполнить участнику проекта. Я позвонила Гласснеру, поблагодарила за пакет и обещала сообщить свое решение «as soon as possible».

Визит в банк был примечателен. Я вдруг поняла, что не знаю, как себя вести, и это случилось за десять секунд до встречи. У меня просто не было времени подумать об этом заранее. Ведь почти до самого отлета я думала, что буду не одна; меня больше занимал вопрос, как правильно построить с Владимиром Эдуардовичем отношения в поездке, нежели то, что будет после нее. Когда он объявил, что не едет, я полностью погрузилась в дела; я отправила Сашеньку к маме не перед вылетом, как было решено, а сразу же, освободив себе несколько оставшихся дней, и все равно они были сумасшедшими. В тени банковского босса я обошлась бы тремя костюмами – для доклада, для приема, для отдыха; это у меня было, я и не беспокоилась; кое-что, между нами, собиралась прикупить на месте; но когда на меня в одночасье свалилась чертова уйма представительских задач… в общем, ты понимаешь. Потому-то я и не привезла оттуда ничего – просто некогда было ходить по магазинам. Ты бы видела эти горы баулов в аэропорту, с которыми возвращались золотозубые госбанковские тетушки! В Москве тогда действительно нечего было купить, но я в своих дешевеньких дорожных шмотках и с одним-единственным чемоданом на колесиках выглядела среди них – клянусь! – как настоящая иностранка.

Итак, весь симпозиум был для меня сплошной суетой; еще и Гласснер туда же; мне опять-таки некогда было подумать о Владимире Эдуардовиче, и даже два часа в самолете, страшно усталая, я полностью проспала. Потом – Фил, Сашенька, мама… встреча с тобой… Я даже разговор с Филом отложила на денек, решила вначале встретиться с Владимиром Эдуардовичем; и только увидев перед собой приветливо раскрывающуюся дверь его кабинета, я с ужасом осознала, что совершенно не готова к этой встрече. Ну, съездила, выступила… Дальше что? Сказать – спасибо, я пошла? Идиотизм.

Он вышел мне навстречу:

«Рад видеть вас, Анна Сергеевна… прошу, прошу…»

Он опять всего лишь пожал мою руку, но при этом слегка коснулся другой рукой моего плеча – и сразу стало как-то легче. Он умел создавать нужную дистанцию. Не большую, не маленькую, а именно нужную.

«Я тоже рада вас видеть, Владимир Эдуардович».

Он усадил меня не перед письменным столом, а в слегка затененном углу кабинета, у журнального столика, и сам сел там же. Мы помолчали. Я не знала, как начать разговор – просто открыла сумку и стала выкладывать на столик всякие цюрихские бумаги, недостатка в которых не было. Я выкладывала понемножку, чтобы у него иссякло терпение и он заговорил первым.

Но он молча дождался конца бумаг, а потом спросил:

«Вам чай или кофе?»

«Мне… чай, пожалуйста». – Я произнесла эту фразу с подчеркнуто представительской интонацией, какую постоянно слышала вокруг себя на протяжении трех суток симпозиума. И дежурно улыбнулась при этом.

Он хохотнул, коротко распорядился насчет чая.

«Владимир Эдуардович, – совершенно неожиданно для себя спросила я, – неужели в банке не нашлось никого для этой очень приятной и интересной поездки?»

Он покачал головой.

«Хороший вопрос. Ну, а если я скажу, что не нашлось?»

«Я не поверю».

«Тогда что вы хотите услышать?»

«Почему вы послали меня».

«Вы мне понравились».

«Хм».

«Не только как женщина. Я знал, что вы сможете это сделать».

«Откуда вы знаете, как я это сделала?»

«Знаю».

«Вы знаете все на свете, да?»

«Почти. Не забывайте, я был педагогом».

Я подумала, что он, верно, знает и про Гласснера. Я опять не знала, что сказать, но в это время принесли чай, и я получила возможность размешивать ложечкой сахар.

«Значит, понравилось?» – спросил он.

«Да, – сказала я, и меня понесло, – даже очень. Просто ужас как понравилось! Только, видите ли, я ничего не привезла с собой. Кроме этих бумаг, конечно. Ни себе, ни даже вам сувенира… Некогда было, понимаете».

Он посмотрел на меня сочувственно:

«Понимаю».

Мы опять помолчали.

«Я, наверно, должна написать отчет».

«Должна? – удивился он. – А вы что, не написали?»

«Не успела, – призналась я. – Честно говоря, я очень устала».

«А-а», – сказал он, как бы принимая это объяснение.

«Владимир Эдуардович, – сказала я, – тогда, на банкете, да и вообще до поездки, мне было легко и приятно с вами беседовать. А сейчас… конечно, тоже приятно, но совсем не легко. Я что-то должна сказать… или сделать… или вы что-то хотите сказать, но все откладываете…»

«Да, вы совершенно правы, – сказал он, – я хотел бы предложить вам работу в банке и все думаю – стоит или нет. Пытаюсь сопоставить вас сегодняшнюю с той… до поездки…»

Мне стало обидно.

«А вы не подумали, хочу ли я этого?»

«Почему же, – спокойно сказал он, – это уже следующий вопрос… Если я решу, что не стоит предлагать вам работу, то он отпадет сам собой. Разве не логично?»

Я улыбнулась – должно быть, кривовато.

«Давайте позанимаемся делом, – неожиданно предложил он. – Меня интересует…»

[3]

В общем, он расспросил о деталях. Следующие полчаса я отвечала на его вопросы и рассказывала вещи, которые – как было нами условлено – я не собиралась включать в письменный отчет.

«Да-а, – сказал он наконец, точно так же как тогда, после экзамена, – вы способная женщина… Откровенно говоря, постоянная работа в банке – не для вас. Вы стали бы украшением соответствующего департамента… но и только. Через год вы уже не смогли бы сделать то, что сделали сейчас».

«Вам виднее», – заметила я. И подумала – сказать или нет про Гласснера?

«Но мы могли бы сотрудничать. Правда, не всегда это будет связано с заграницей… Бывают разные ситуации, сложные… э-э… теоретические вопросы…»

И тут я вдруг прозрела. Ах ты, хитрый пес! Захотел сделать из меня свою нештатную осведомительницу, вот какая была затея. Умница… научная киска… понравилась, видишь ли… Да, проверка была что надо. То-то он удивился, что я не написала отчет – это не вписывалось в его безупречную схему. Всего одна мелкая ошибочка, одно словцо – сотрудничать, вот оно! Дешевый трюкач – конечно, не знает он ни про какого Гласснера… Ну погоди, Владимир Эдуардович, сейчас я тебе устрою… сложный теоретический вопрос…

«Понимаю, – сказала я в глубоком раздумье, – это, наверно, наилучший вариант… Только вот…»

«Да?»

«Видите ли, – я осторожно подбирала слова, на самом деле осторожно, – там, на симпозиуме, я почувствовала, что по большому-то счету практика в этом деле все же нужна. Я имею в виду, в науке…»

«Хм». – Он не понимал, куда я клоню.

«Ведь это случайность, что тема была близка моей бывшей специализации. Попросту, мой доклад был чистой авантюрой».

«Хм. Интересно».

Я видела, что не интересно ему совсем. По схеме полагалось, видно, перейти к следующему действию, а я тут затеяла какую-то ерунду.

«И я подумала, что мне нужно позаниматься научной работой. Плотно позаниматься, восстановить форму. Сейчас так много нового… Море информации. Потом – живые контакты…»

«Прекрасный вывод, – сказал он с облегчением, и я увидела, что мысль о живых контактах ему понятна и близка. – Могу я оказать вам содействие? У меня сохранились кое-какие связи в академических кругах…»

Осторожно, сказал тут мне внутренний голос, не очень-то. Не забывай – это крупный клиент твоего мужа. Смотри, на нем отыграется.

«Да вы уже помогли мне, – сказала я со всей искренностью, на которую была способна. – Мне предложили поучаствовать в одной программе… – И я коротенько рассказала ему про Гласснера, стараясь не замечать, как его рожа вытягивается по ходу моего рассказа. – Итак, если до визита к вам я еще сомневалась, то теперь все сомнения позади. Я должна ехать! Ведь так?»

«Э-э.. ну, в принципе…»

«И я уверена, – перебила я его с энтузиазмом, – что в итоге я буду значительно полезней… для вас… чем сейчас…»

«Ну что ж… надеюсь… очень интересно…»

Он скушал. Пришлось ему скушать. Ах, как ловко я выкрутилась! Выплыла сухой из воды и Фила не подставила при этом. Наверно, я прирожденная динамистка. Я получала огромное удовольствие от уныло-церемонного завершения нашей беседы.

«Я оставляю дверь открытой, – высокопарно сказал он, держась за латунную дверную ручку, и я поразилась, насколько по-другому я почувствовала себя, нежели час назад, входя в эту дверь и трепеща перед великим и могучим Владимиром Эдуардовичем, который на поверку оказался обычным напыщенным и жалким интриганом, – то есть, если вы передумаете… или что-то не склеится…»

«Спасибо… Я вам так благодарна…»

«И вообще – be in touch».

«Sure, – сказала я. – Bye!»

Я кокетливо сделала ручкой и пошевелила пальчиками. А он, старый козел, повторил мой жест.

Через минуту, в лифте, когда эмоции утихли, я воспроизвела в памяти этот дурацкий жест и подумала, что могла и ошибиться насчет его намерения. Может, он все-таки хотел меня трахнуть, просто не знал, с чего начать. В любом случае…

[4]

…в любом случае я выкрутилась замечательно. И при этом…[5] Давай спать, дорогая?.. при этом… что особенно приятно…

…я никак не подставила Фила…

…спокойной ночи, милая…

…я тебя люблю…

* * *

Они выехали из Толедо поздно вечером в южном направлении. Где-нибудь поблизости они собирались найти ночлег, с тем, чтобы на следующий день пересечь Кастилию-Ла-Манча и Андалусию, а затем провести пару дней на побережье. Почему-то гостиница все не попадалась – это было уже странно для них, в одночасье привыкших к обилию сервиса. (Позже выяснилось, что дорога, по которой они поехали, лежала в стороне от обычных туристских трасс. И вообще половина этой дороги была на ремонте.)

Наконец, появилось что-то похожее. Пошли посмотреть. По всему, вход в гостиницу был со двора, огороженного каменным забором с закрытыми воротами. Однако вделанная в ворота калитка была слегка приоткрыта. Они шире открыли калитку и заглянули во двор.

Там звучала негромкая музыка, благоухало цветами и жареным мясом. Длинные столы, освещенные настоящими свечами, ломились от еды и питья. Человек сто, не меньше, с бокалами в руках прогуливались вдоль столов, ожидая, очевидно, начала трапезы. Дамы были в вечерних туалетах. Мужчины были в смокингах. На одетых по-дорожному чужаков, застрявших в калитке и разинувших рты от изумления, кое-кто посмотрел – без враждебности, без интереса. Никакая охрана не бросилась их выпроваживать. Если бы они зашли, их, может, посадили бы и за стол, как путников, как в старину, как в сказке…

– Мы не туда попали, – сказала Сашенька.

Они поехали дальше. Опять показалась гостиничка, на этот раз обычная, без торжественного приема, только вот комнат в ней не было. «Дальше по дороге еще одна гостиница, – сказал по-английски портье, – там должны быть свободные комнаты. Километров пять отсюда, а место называется Оргас. Запомнили? Ор-гас».

Ор-гас. Почему бы не запомнить…

Гостиница называлась «Хави».

* * *

Здравствуй, милый! Сегодня я мила и весела; я объясню тебе, чем наш последний акт был для меня так уж удивителен.

Я всегда немножко боюсь признаться тебе в моих идеях или в моих маленьких новшествах. Так было и когда мы обсуждали чат, и когда я рассказывала тебе про пятно на экране, и вообще во всяких таких вещах я как бы робею. Ты бываешь таким консерватором: предложу что-нибудь новенькое, а ты возьмешь меня и отругаешь. Правда, ты ругаешь очень нежно и бережно, но от этого суть не меняется; я уже научилась различать твои полутона.

Дело в том, что я кончила с помощью воображения. Пальчики мои – помнишь? – окрасились от моей менструальной крови. И я печатала ими, и клавиши тоже окрасились. В какой-то момент я испугалась, что кончу раньше положенного, и не потянулась пальчиком туда. И у меня возникла азартная мысль: а слабо мне кончить вообще не касаясь своих нежных местечек? В это время ты предложил мне написать, что ебешь меня. Я начала было писать это, но безо всякого прикосновения мне вдруг стало так хорошо, как бывает только перед самым оргазмом. Если ты откроешь ту запись, то увидишь: я не смогла написать этой фразы. И тут ты предложил кончить вместе. Я успела только написать «Я беру твой красный» – и все, и я уже не смогла дальше; я подплывала уже со словом «беру»; когда я писала «твой», мое тело крупно содрогнулось, и я еле-еле напечатала «красный» и тут же нажала на Send, потому что поняла, что больше не смогу напечатать ничего.

Никогда в жизни я не кончала, держа ручки вдалеке от моей главной эрогенной зоны. Это меня поразило; я хотела подумать об этом, но устала и хотела спать; я заснула со свежим воспоминанием и не коснулась ее рукой. Я даже не подмылась перед сном – сама не знаю почему, я никогда так не делаю; наверно, я боялась к ней прикоснуться.

Сейчас, когда я описываю тебе это, я чувствую сладкое томление. Мое тело будто вспоминает, как было тогда. Напиши что-нибудь. Хорошо бы растянуть один-единственный оргазм на весь сеанс. Ах, почему он – оргазм – обычно так короток?

SEND

Любимая! Ваши простые, на первый взгляд непритязательные и даже, по Вашему признанию (верю, что это не кокетство), слегка робкие строки повергли меня в трепет. Я обожаю Вас; именно Вы, а не я, являетесь духовным лидером нашей связки. Исключение тела для духа – краеугольный камень таких вещей, как йога или восточные единоборства. Я не большой их знаток (чтобы быть в них большим, нужно только ими и заниматься), но из того, что я познавал по верхушкам, следовала именно эта грустноватая мысль. Почему грустноватая? Потому что в такие минуты я более остро, чем когда-либо, ощущал собственное ничтожество и краткость отведенного мне земного часа – часа, который нельзя уделить сразу нескольким дисциплинам, таким, как йога и успех в обществе, например, – а еще я очень хотел бы реинкарнации, чтобы, может быть, другую жизнь уделить чему-то более высокому… но поверить в нее не могу.

От Вашей записки пахнуло вечностью. Люди приходят к богам разными путями… быть может, Вы уже на пути туда, куда мне, застывшему в этой жизни на уровне питекантропа, ходу нет и не будет.

Ну и что, думаю я с отчаянием богоборца. Я – таков! Главное, что Вы меня любите – меня, с моими мелкими, деликатесными вопросиками, с нудной манерой разложить все по полкам, а в какой-то момент переключиться на регистр «матюги» и, содрогаясь, испустить побольше спермы. А потому –

SEND

– потому я расстегиваюсь и приступаю к любимому делу; я совершенен ровно настолько, чтобы осознать невозможность для себя бесконтактного акта – да даже и не пытаться. Как-то раз (я печатаю уже одной рукой) я голышом разглядывал себя перед большим зеркалом. Я делал это с целью некой самооценки. Однако я смотрел не на фигуру свою, не на лицо и не на мускулы; я хотел лишь оценить свою сексуальную привлекательность для себя самого. Гожусь ли я в Нарциссы? Дело во внешности – или в чем-то другом? Могу ли я возбудиться, глядя на себя? Вот какие вопросы меня интересовали.

Как Вы поняли, я не касался члена рукой; он висел неприкаянно, как бы укоряя меня за то, что я это затеял. Но когда я, уныло вздохнув, уже готов был начать одеваться от холода, он вдруг ожил и начал расти на глазах. Это было как чудо – ведь я уже перестал о себе думать. Я не смог удержаться: разумеется, я горячо поддержал эту инициативу и через весьма короткое время, впервые в жизни, наблюдал свое семяизвержение со стороны.

Придя в себя, я проанализировал происшедшее. Было важно, что к моменту эрекции я уже перестал думать о себе. Может быть, распорядитель эрекции (Бог, организм, нейрон… – называть можно по-разному) таким способом мне указал: больше не делай так. И я поверил. Не стал ждать возбуждения от зеркального своего собрата… но и искать бесконтактной эрекции – тоже не стал.

Таков мой опыт; здесь мы расходимся. Тешу себя надеждою, что на мой век Вас хватит. В конце концов, мы не должны быть одинаковыми: Вы – нежное, одухотворенное существо, приближающееся ко мне своими простыми словами; я – варвар духа, прячущийся за мелко вкопанным частоколом сомнительных фраз.

Однако и у меня есть новаторский порыв: сменить руку. Я прежде не делал этого. И если до настоящего места я бойко отстукивал правой, то теперь она настоятельно просится под стол, и я перехожу на левую руку. Мой коварный дружок уже длинный и пухлый. Он рад моей правой руке; он просится к Вам. Вы примете его, дорогая?

SEND

Приму, и с большим удовольствием. И зря ты так уж меня возносишь: в тот раз я только попробовала – еще не знаю, буду ли делать так дальше хоть иногда. Наверно, нужно сравнить ощущения. Видно, меня пока все-таки интересует не столько одухотворенная высота, сколько качество оргазма. Ты, конечно, напишешь или хотя бы подумаешь, что в этом деле важен первый шаг.

Короче, много сегодня болтаем, давай-ка его сюда. Хочу пососать. Хочу приласкать язычком моего любименького. А как ты считаешь, если я куплю в магазине искусственный член и буду ласкать его во время нашей переписки – это будет хорошо или плохо?

SEND

А Вы будете думать, что это мой?

SEND

Само собой. А чей же – дяди Васи?

SEND

Ну, не знаю. Может быть, чей-то абстрактный, собирательный… А Вы хотели бы этого?

SEND

Мой язык, пожалуй, хотел бы.

SEND

Право, не знаю. Вы – фонтан идей; что ни новый сеанс, то какие-то очередные новации. На Вашем фоне я кажусь себе все дряхлее, все неповоротливее; мои мозги трещат от напряжения, пытаясь как-то все это уместить, осмыслить… а учитывая, что еще и член в кулаке… Может, не будем обсуждать отвлеченные вопросы хотя бы во время акта?

SEND

Не думала я, что это отвлеченный… Но будь по-твоему; я взялась сам знаешь за что. Заходи в свой домик, он уже мокренький и теплый. Он ждет тебя!

SEND

Я там.

SEND

Я чувствую тебя. Какой он сегодня большой. Ты делаешь мне больно, и мне это нравится.

SEND

Опять слышу телефонную девочку.

SEND

Но тебе же это нравится, разве нет? Я хочу побыть телефонной девочкой. Ну, смелее. Как больно, как хорошо. Ну, скажи какое-нибудь свое чудесное слово.

SEND

Твои ноги у меня на плечах. Я поддерживаю тебя за жопу. Я, как маятник, качаюсь взад и вперед.

SEND

Ты достаешь хуем до самых глубин моей пизды. Но всё… ни слова больше… их надо дозировать…

SEND

Я понял… ты дашь мне стонать? Наши стоны становятся громче и чаще. Я … тебя, я … тебя. Если хочешь, ты так же – запуская в точки воображение настолько, насколько позволит тело – можешь написать мне фразу, которую не смогла в тот раз.

SEND

Ты … меня. Я сейчас буду… приготовься вместе

SEND

Я готов. Давай

SEND

Все. Мне хорошо.

SEND

И я все, и мне хорошо.

SEND

Я часто мечтаю как-нибудь поболтать с тобой после оргазма. И все никак не могу себя заставить. Меня всегда тянет в постельку после него… Мне жаль тебя: я-то дома, я вольна пойти спать, или включить телевизор… а ты в кабинете, и у тебя впереди улица, путь домой, а там свое. А ты думаешь обо мне по пути домой?

SEND

Да. Я всегда расстаюсь с Вами неохотно.

SEND

И я. Но помногу нельзя, будет не так возбуждающе.

SEND

Увы, да. Например, завтра я бы предложил помечтать друг о друге.

SEND

То есть, отдохнуть друг от друга? Твои эвфемизмы иногда до умиления трогательны. До послезавтра, милый.

SEND

До послезавтра, моя любовь.

SEND

* * *

– Помнишь банкира Володю? – спросил Вальд.

Филипп задумался.

– Ну, из… м-м… ну, который Анютку отправил в Швейцарию, – уточнил Вальд.

– Ах, да, – вспомнил Филипп. – Так что?

– Убили Володю.

Филипп помрачнел.

– Постой, – озабоченно спросил он через минуту, – но разве его не убили с месяц назад?

Теперь уж настала очередь Вальда задуматься.

– Ты прав, – удивленно сказал он, – это было ровно месяц назад, день в день. Какое странное совпадение!

– Ну, жаль Володю, – сказал Филипп, – и что?

– Ничего, – пожал плечами Вальд. – Я думал, вдруг ты забыл или еще чего.

– Не надо! Я чувствую, ты не просто так это сказал.

– Ты прав, – вздохнул Вальд, – твоя проницательность меня иногда поражает. К чему притворяться? Я решил, что нам все-таки нужна служба безопасности.

– Это сильное решение, – сказал Филипп. – Не могу возражать; вопросы такого рода в твоей компетенции. Но почему бы нам не увязать ее создание с грядущей структурной перестройкой?

– Но я не планировал никакой перестройки.

– Так ты запланируй.

– Твой уверенный тон говорит о том, что ты кое-что уже обдумал, – сказал Вальд. – Это так?

– Поразительная проницательность.

– Ну, так давай поговорим.

– Я еще не вполне готов, – сказал Филипп, – хотел просто удержать тебя от излишне поспешных действий.

Вальд помолчал.

– А по-моему, – сказал он, пристально глядя на Филиппа, – ты просто валяешь дурака и хочешь удержать меня от создания службы безопасности. Я проницателен?

– Ну а даже если так, – разозлился Филипп, – сколько у нас их было и что это дало?

– А что ты предлагаешь?

– Я уже давно предложил тебе.

– Не помню.

– Да? – удивился Филипп. – Последний раз это было месяц назад, когда убили банкира Володю.

– Ах, вот ты о чем! – недовольно сказал Вальд. – Ты опять толкаешь меня на отказ от Родины!

– Именно, – сказал Филипп, – но причины все время разные, заметь. Вначале это была просто мечта, потом типа возможность, потом… просто страх, если помнишь… потом опять мечта, но вполне конкретная…

– А сейчас?

– Наверно, безысходность. Тогда, в старину, была одного сорта безысходность, личная, что ли… а сейчас, как подумаешь обо всем… о детях… и обо всем окружающем… там… и здесь…

– Понятно.

– Жаль, что ты так и не побывал в Испании. Ведь безалаберный народ, просто смешно иногда. Ну ничуть не лучше наших. Такие же ленивые, неряшливые… бумажки швыряют где попало… собачки на тротуарах какают, и это в порядке вещей…

– Ну?

– Но почему же у них в итоге так хорошо? Так красиво, так по-настоящему грустно и весело? Жаль, ты не видел… Да у них каждый подъезд – произведение искусства. А у нас… Мистика какая-то.

– Ты забыл. Ты уже выдвигал версию.

– Наверно, забыл…

– А мне запомнилось. Ты сказал, что они слишком ленивы, чтоб разрушать. Поэтому столько старины и осталось. Затем – климат, туристы…

– Да, точно, – улыбнулся Филипп, – припоминаю. Все мы тогда были экономистами. Но ведь дело совсем в другом, верно?

– Естественно, – сказал Вальд. – Кстати, ты имел возможность понять это и до Испании.

– Вспомнил Аляску, да?

Вальд ухмыльнулся.

Конечно, вспомнил Аляску. Вот что их по-настоящему поразило в Америке. Это было их первым впечатлением – да так и осталось самым сильным за все время той не очень-то слабой, в целом, поездки.

Это он придумал, хозяйственный Вальд, что чем биться за билеты до Нью-Йорка, сами по себе достаточно дорогие, а потом и вовсе пересекать Америку буржуйской авиалинией (интересно и весело, но не чересчур ли накладно?), лучше бы лететь на восток: транссибирские рейсы единственной еще компании «Аэрофлот» тогда были, считай, дармовыми, а там – вполне любезный по цене и билетной доступности, тоже аэрофлотовский перелет до Сан-Франциско, конечного пункта назначения. И Фил, помнится, еще спорить пытался, не сразу признал Вальдову правоту.

Забавное было время! Старое в замешательстве приспустило вожжи, а новое только хорохорилось, его и не было по существу; все, кто раньше имел власть не пущать, на время подрастеряли ее и стали почти как люди. Еще не влезло в свои «шестисотые», не возникло как класс хамло с золотыми цепями на шеях, и таможенники нового призыва, уж не осененные крылом доселе всесильного ведомства, еще ощущали себя вспомогательной как бы службой, вели себя вежливо и даже, можно сказать, предупредительно. Или просто это был Хабаровск, а не Москва?

В любом случае, это было необычно. Гораздо обычнее вела себя там русскоязычная толпа – от нее, смешавшейся с немногочисленными иностранными туристами и вальяжными жуликами, от этой пестрой толпы номенклатурных ворюг, быстро перекрашивающихся функционеров, от амнистированных зэков и вчерашних завлабов, ставших неожиданно политическими боссами – от всех этих людей, трудно или подленько добившихся загранпоездки, от всех вместе и каждого в отдельности, так и несло неуверенностью и беспокойством: вдруг что на самой границе! вдруг задержат проверяющие! вдруг места не хватит в самолете! Конечно, все они соблюдали внешние приличия, пускали женщину с ребенком вперед, за локоток поддерживали, но зорко при этом секли, нет ли какой угрозы их путешествию, прятали бегающие глаза, и если бы вдруг таможенник сказал что-нибудь вроде «последних десять человек» – кто знает, что бы тут приключилось с этой женщиной и с ее ребенком тоже.

Зато когда и таможня и пограничник были уже позади, когда места в самолете были заняты и становилось ясно, что все в порядке и препятствия кончились, тут эти люди быстро и явно сбрасывали с себя напряженность, становились, кажется, по-настоящему доброжелательными, оглядывали попутчиков с искренним интересом, потому что начинался увлекательный и красивый кусочек их жизни – их, с этого момента цивилизованных членов мирового сообщества, – и невозможно было портить это новое, восхитительное ощущение достоинства и свободы страхом, хамством и завистью.

– Анкоридж, – произнес пилот красивое слово, и чужая земля появилась в окошке. Была зимняя ночь – огни, снег, продрогшая стекляшка маленького аэровокзала; в Хабаровске, при двадцати градусах холода, им сказали, что в Калифорнии лето, тепло, но чтобы как-то не замерзнуть до Калифорнии, они прихватили с собой демисезонные курточки, пригодные для легких перебежек. Слабая надежда, что в Анкоридже тоже лето (заграница все-таки!), не сбылась; минус двадцать пять Цельсия, сказал радиоголос, и Вальд поежился. Открыли выход. Повыше застегнув свои малопригодную курточку, Вальд форсировал присосавшуюся к аэровокзалу гофрированную кишку, ступил на что-то мягкое, вдохнул воздух другого континента, покрутил в стороны головой – и заплакал.

Мы рождаемся и вырастаем с мыслью, что живем в особенной, ни на что не похожей стране. Что Европа? Маленькое ухоженное пространство, все быстро, без проблем… одна нога здесь, другая там, и одеваться особенно незачем – не зябко, не жарко… в самый раз; потому и благополучные, сытенькие, и литература у них изящная… короче, жлобы. Зажравшиеся жлобы. То ли дело наша Россия! Бескрайние снежные поля, могила интервентов; могила живых мыслей, великих инициатив, звонко провозглашенных, но глохнущих в необъятном морозном просторе. Степь… ямщик… холодно, далеко… пока оденешься сообразно, пока дров наготовишь, день и прошел, а когда строить красивую жизнь, развлекаться? Да. Российская тоска и российский бардак объективны.

И уж каким быть сугубо провинциальному – камчатскому, скажем – аэровокзалу, как не потонувшим в снегу, холодным, заплеванным, с людьми, валяющимися на полу, потому что больше негде… да что описывать картину, хорошо знакомую каждому. Слишком большая страна. Поди настрой везде аэровокзалов, согрей, вычисти…

А тут – в черт-те каком медвежьем углу, на Аляске, бывшей русской территории, в этом малипусеньком аэровокзальчике, затерянном среди вполне необъятных снегов, в два часа зимней ночи, Вальда с Филиппом встретили:

тепло, а точнее, столько градусов, что не холодно выйти и в костюме, но уж если по воле или недомыслию напялил куртку или меха, то не вспотеешь;

запах – неизвестно, дезодоранта ли, или какой-то новой электрической штуки, но просто чудесный, вот бы дома иметь такой;

множество удобных свободных кресел;

мягкий свет, более яркий в людных местах, а над креслами локализованный, чтобы и почитать, и подремать нашлось бы место;

ковровое покрытие, на которое даже и ступить как-то неприлично из-за его нежности и чистоты;

чистые звуки тихой, красивой музыки;

и наконец (а точнее, в самом начале), вместо известно какой гримасы блюстителя с Калашниковым, их встретила прелестная улыбка девушки в аэровок-зальной форме, внешности самой обычной, но необыкновенно милой из-за этой улыбки и очевидного желания удружить.

Уж ясно было, что не ради них, пролетных из варварской соседней державы, здесь устроили эту радость для путешественников. Это было для всех. Вот, оказалось, как можно тоже. Посреди снегов. Может, как раз и потому-то, что посреди снегов, думал Вальд, утирая свои дурацкие неожиданные слезы и очень-очень быстро постигая многие вещи, о которых он раньше не знал или просто не задумывался. Какое-то время они с Филом не разговаривали между собой, не делились впечатлениями, лишь переглядывались беспомощно, ошарашенно – и понимали друг друга без единого слова. Они прошли туда, где свет был ярче, рассмотрели средства вражеской пропаганды – работающий бар, завлекательно сверкающий витринами сувенирный киоск (ага, закрытый все-таки в два часа ночи!), а в центре зальчика, напротив бара – круглую стойку аляскинского географического общества с картами, фотографиями и дамой средних лет за компьютером. В баре, конечно, толпился любознательный российский народ, шустро тратил доллары (не потому, впрочем, что был голоден – просто, должно быть, желал побыстрей ощутить свое участие во всемирном товарно-денежном обороте), а перед круглой стойкой не было никого, хотя как раз дама-то из географического общества и сидела у своего компьютера только ради них, идиотов – ведь пока что, до следующего самолета, они были единственными пассажирами во всем аэропорту.

Вальду стало стыдно за соотечественников. Он подошел к даме, и оробевшего Фила подтащил за собой; она обрадованно подняла голову, и в ее близоруких глазах Вальд опять увидел желание помочь, хотя она и не улыбалась. Она как будто была в легком замешательстве, и Вальд продолжал свое быстрое постижение, точно угадав причину этого замешательства: дама не знала, говорят ли они по-английски, и обычное «hi, can I help you?» могло, по угадываемой ее логике, смутить этих людей и, может быть, испортить их первое впечатление об Америке.

– Good night, – сказал Вальд, как более наглый, – it’s the first time that we are here…

Ее лицо просияло.

– И надолго вы к нам?

– Well, вообще-то мы летим дальше, поэтому в самом Анкоридже, боюсь, не побываем…

– Жаль, – сказала она и немножко торопливо, наверно, чтобы они не ушли, стала рассказывать про Анкоридж, какой это замечательный город. Не так уж хорошо они знали английский, чтобы понять хотя бы половину, и дама увидела это, закруглилась тактично; она дала им небольшую разноцветную книжечку про Анкоридж и по круглому значку каждому, все бесплатно, и Филипп, чтобы сделать ей приятное, прямо при ней перелистал эту книжечку и вежливо подтвердил, что да, это очень красивый город и что они обязательно постараются как-нибудь в другой раз его посетить и все увидеть в натуре.

– А не хотите ли посмотреть на него в телескоп? – спросила дама.

– Как это? – удивились они.

– Если выйти на открытую галерею, over there, – она показала, – там стоит телескоп, направленный на город. Правда, – добавила она извиняющимся тоном, – за это надо платить. One quarter. Would you?

Теперь озадачены были Вальд и Филипп. У них, конечно, были доллары (и даже вовсе немало), но монетка-четвертак еще был для них экзотикой, знакомой лишь понаслышке. Они в очередной раз переглянулись и поняли друг друга. Если бы они отказались, она подумала бы, что они или совсем бедны (это они-то, ВИП!), или просто халявщики – как же, значки-то бесплатные взяли. Нет уж! Вальд непринужденно засмеялся и сказал:

– О’кей! А вы разменяете доллар?

– Sure, – она деловито и бесстрастно, как кассир в банке, открыла денежный ящик и выдала ему вместо доллара четыре четвертака. Именно ему, отметил он, не обоим! Это была уже не беседа – это была сделка, the deal; дама выдавала деньги Вальду, глядя только на него и как бы даже полуотвернувшись, дистанцируясь от стоящего рядом Филиппа. Заперев ящик, она снова сделалась милой и спросила опять у обоих: – Вы найдете дверь? Не желаете ли, я вас провожу?

– Немного, если вас не затруднит…

– Что вы, это же моя работа. – Она вышла из-за своей круглой стойки и повела их к какой-то лестнице, а потом – к выходу в наружную галерею, открыла незапертую дверь, и они очутились на галерее, посреди двадцатипятиградусного мороза – ВИП в своих легких курточках (пригодились-таки!), а она вообще в чем была. На горизонте светился город Анкоридж. Прямо передо ними возвышалась латунная, внушительного вида подзорная труба – ей было, наверно, лет сто, если не больше. Их спутница показала Вальду щелку, куда нужно опустить четвертак (и правильно сделала, сам бы он догадался не сразу) – и исчезла, передернув плечами и виновато улыбнувшись, а они остались наедине друг с другом и с Анкориджем и сквозь эту довольно-таки сильную трубу добросовестно по очереди изучали огни ночного города, пока не был полностью использован четвертак и отверстие в трубе не закрылось.

10

Не радуйся, земля Филистимская, что сокрушен жезл, который поражал тебя, ибо из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон.

Исаия, XIV, 29

И пришел Ахав домой встревоженный и огорченный тем словом, которое сказал ему Навуфей Изреелитянин, говоря: не отдам тебе наследства отцов моих. И лег на постель свою, и отворотил лице свое, и хлеба не ел.

И вошла к нему жена его Иезавель и сказала ему: отчего встревожен дух твой, что ты и хлеба не ешь?

3-я Царств, XXI, 4-5

Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их.

И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому.

И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи.

Исаия, XI, 6-8

– Предначертание! – объявил Филипп, и Вальд, вздрогнув, отвлекся от прекрасных воспоминаний. – Я понял, в чем дело. Наша страна должна мучиться. Проклятая она, или, наоборот, святая – не имеет особенного значения; если проклята – значит, и мучения оттого; а если святая – значит, должна иметь перед глазами каждодневное зло… для страдания, для контраста…

Вальд поморщился.

– Юродивые дела.

– Вот именно; а мне неохота страдать. И это меня достает все больше. Постоянно ощущаю временность. Квартира… разве это, по большому счету, дом? Опять придут, экспроприируют… Я боюсь. Во мне остался страх с того времени. Со всех времен. Наверно, это генетический страх. Я загнал его глубоко и делаю вид, что все в порядке, но на самом деле я боюсь.

Вальд пожал плечами.

– Страх в конечном итоге полезен.

– Возможно. В каких-то пределах.

– Ну, так держи себя в этих пределах.

– Ради чего? Все больше думаю – ради чего, если можно дожить весело и счастливо?

– Весело, как же. Да ты там сдохнешь от скуки; а то и назад попросишься. Мало, что ли, таких?

– Я на акциях стал бы играть…

– Да-а, – протянул Вальд, покачивая головой, – раньше этот сюжет звучал как-то ярче, эффектнее… Мы стареем, партнер.

– Все стареют, – сказал Филипп, – это нормально; а вот что ненормально, так это что мы прячем головы в песок. Почему мы не видим, насколько все хлипко? Слишком заняты, вот почему! Вот убьют кого-нибудь, особенно знакомого… значит, есть повод поговорить. Чувствуешь? Всего лишь поговорить. Не сделать. Даже не задуматься!

– Не передергивай, – нахмурился Вальд, – я именно задумываюсь о службе безопасности, и именно собираюсь ее сделать.

– Очередной паллиатив. А вот поехали бы…

– Перестань.

– Ты бы женился там… тебе даже проще…

– Партнер, прекрати, – потребовал Вальд. – Нудно все это. Давай лучше выпьем.

– Давай.

Поднялись, посетили бар; сидя за стойкой, хлопнули по одной; помолчали, какие-то неудовлетворенные друг другом.

– Какие мы с тобой одинаковые, – с досадой сказал Вальд. – До отвращения одинаковые. Одному из нас вечно нужно плакаться, а другой должен быть сильным и утешать. Это, что ли, дружба?

– А знаешь, – с удивлением сказал Филипп, – похоже, ты сейчас попал в самую тютельку. Именно это и есть дружба.

Вальд хохотнул.

– Я сказал что-то смешное? – осведомился Филипп.

– Да нет. Наверно, ты прав. Я просто подумал, что раньше нам бы и в голову не пришло говорить о таких вещах после удачных переговоров. Мы – помнишь? – сразу бросались к своим триста восемьдесят шестым и если о чем-нибудь и говорили, то только как потолковей провести следующий этап. Ведь мы получили подряд, партнер! Давай хоть для приличия порадуемся!

– Ну, не совсем еще получили…

– Брось! После сегодняшнего он уже не уйдет.

– Надеюсь.

– Так что ж ты не рад?

– Да рад я, рад, успокойся!..

Вальд поджал губы.

– Ну вот, – ухмыльнулся Филипп, – теперь твоя очередь поныть… Да, насчет подряда – знаешь что? Мне понравился Эскуратов.

– Кстати, – осторожно заметил Вальд, – мне совестно признаться, но вообще-то я ни черта не понял, что у них случилось за обедом или раньше.

– А потому что ты не о том говорил с Эстебаном. И меня не так сориентировал. Вообще странно, как я не прокололся; только брэйнсторминг и помог.

– Может, все-таки расскажешь?

– Ну-у, я не уверен, конечно… – прогудел Филипп с номенклатурной интонацией, копируя кого-то высокопоставленного. – Всего лишь версия, понимаешь…

– Короче, врач Геворкян.

– Да он сразу же стал на нашу сторону. Мы же сила! И он это прекрасно знает. Просто… вначале Эстебана укорачивал… это их какие-то свои дела, к подряду вообще никакого отношения… а потом, видно, те что-то почуяли и нажали на свои рычаги.

– Когда он уже обозначился.

– Да, пришлось ему слегка повертеться. Но справился. Вчера утром, когда мы с ним говорили, у него уже было решение.

– Зачем же обед? Если по-твоему, то получается, что ему выгодней было бы ждать…

– Потому-то он мне и понравился. Мы побеседовали, а потом до него дошло, что справился-то не до конца. Как нам известно, эти люди просто так не съезжают… Где-то он, видно, недоработал. И сообразил – или подсказали – что те отыграются не мытьем, так катаньем.

– На нас, – предположил Вальд.

– Да. Но не сразу.

Вальд хмыкнул.

– Ага. А через нас – на нем. Когда платформа будет поставлена, когда начнется поддержка…

– Вот это он и сообразил. И стал быстро улаживать.

– Но зачем же обед-то?

– Партнер, – вздохнул Филипп, – ты бы хоть детективы читал… Ну, что за директор без воображения? Есть над ними какой-то Ильич. Эскуратов попросил его уладить дело, и Ильич пообещал ему, сказал, что договорится с человеком с той стороны. Так Ильич сказал Эскуратову.

Филипп выдержал театральную паузу и потянулся было в карман за сигаретой, но вовремя увидел запрещающую табличку на стене и с сожалением отказался от затеи. Где-то за углом бара возник и приблизился шум группы людей – топот, ропот, возгласы. Из-за угла вначале выбежали дети – разноцветные, беззаботные, радующиеся приключению, – а потом появились и остальные, большей частью смуглые и узкоглазые. Японцы? Стойку географического общества мигом облепила толпа. Вот они, настоящие ночные путешественники! Вальд почувствовал бешеную зависть и тоску. Им, японцам, было хорошо везде. Им, Вальду с Филиппом, везде было плохо.

Он толкнул Филиппа локтем.

– Пошли отсюда.

Они сели там, где разрешалось курить и откуда не видно было счастливых японцев. Несколько наших поодаль, уже освоившихся с обстановкой и потому приступивших к тоске, не мешали – скорее наоборот, создавали антураж, сообразный теме беседы.

– Итак, – продолжал Филипп, дымя сигаретой, – пообещать-то Ильич пообещал, но не все у него получилось. Выяснилось, что человек с той стороны для Ильича труден, недостижим. Почему?.. ну, это вопросы специальные… однако, как и должно было быть, нашелся посредник.

– Сегодняшний кожаный.

– Да.

– Жуткий тип, – поежился Вальд. – Что это с ним такое произошло?

– Откуда мне знать? – пожал плечами Филипп. – Пуля, может, застряла в горле?

Вальд неодобрительно покачал головой.

– Дальше, однако.

– Дальше, э-э… Разговор непростой, ведь нужно было не только обойти те вопросы, из-за которых прямой контакт оказался недостижим, но учесть и интересы самого кожаного. Рядились долго – вначале Эскуратов с Ильичом, а потом Ильич с кожаным. Сторговались – иначе бы хрен нам, а не контракт… но все равно кожаный не очень горел желанием…

Филипп на секунду задумался.

– Ну?

– Ага, – Филипп помолчал, сощурившись, додумывая на ходу. – Вот почему он сказал «предварительная договоренность»… Он так сказал – «предварительная договоренность достигнута». Я вначале решил, это он про договоренность о встрече… Итак, кожаный в принципе не отказывался улаживать, но окончательного ответа не давал. Тяжелая, видно, работа. Он колебался… дал предварительное согласие, но для верности пожелал глянуть на нас, то есть не отяготит ли его миссию что-нибудь еще и с нашей стороны… и поставил условием встречу.

– И девочку Анжелику, – добавил Вальд.

– Ну, заодно и это. В виде премии.

– Девочка Эскуратову небось в копеечку встала…

– Небось. Интересно, сам попользовался?

– А тебе понравилась девочка.

– Отнюдь. Мне сейчас… – Филипп поискал слова и не нашел, – во всяком случае, не до таких.

– Таких дорогих?

Филипп хихикнул.

– Я думаю, если из-за нас приглашают таких дорогих, уже по одному этому мы чего-то достигли.

– Да уж.

Помолчали.

– Но выходит, – сощурился Вальд, – мы еще не выиграли? Если этот тип еще только будет улаживать…

– Я именно это тебе и сказал. Ты говоришь, получили подряд, а я говорю, еще не получили.

– Ну, я думал, ты имеешь в виду Эскуратова.

– А я его и имею в виду.

– То есть, что он съедет с темы, если у кожаного не выгорит?

– Да мы же оба знаем, что у кожаного выгорит, – сказал Филипп с тоской. – Мы не знаем, как это у них получается, но у таких всегда выгорает. Если они берутся, они делают. Они ошибаются, как саперы – один раз.

Он помолчал и добавил:

– В принципе нам плевать, выгорит у него или нет. Эскуратову удалось замутить, то есть если возникнут трудности, ему найдется на кого перевести стрелки. А нам тоже – всегда ведь можно сказать, что не взялись бы, если бы нам не пообещали спокойствие…

– Твоя беда в том, что у тебя слишком много воображения, – строго сказал Вальд. – Твоя реконструкция – так это называется, да? – может, и походит на правду, но вот сейчас ты смолол полную чушь. Кто тебе пообещал спокойствие? Ты даже не знаешь, как зовут этого кожаного. И никакой Эскуратов не подтвердит этого разговора.

Филипп потер лоб жестом усталого следователя.

– Ты прав.

– Конечно, я прав. Я зря, что ли, не хотел пускать тебя одного?

– Вальд… может, бросить к черту, пока не…

– Не надо бросать.

– Чем-то родным запахло…

– Не надо бросать, – упрямо повторил Вальд. – Я взял с собой… Ты слышишь?

Он оборвал незаконченную фразу и поднял палец вверх. В воздухе разлился нежный звук колокольчика.

– По-моему, наш самолет.

– Ага. Точно наш.

– Ты что-то хотел сказать?

– Пошли.

Они поднялись.

Было пора в город Святого Франциска.

* * *

– Филипп Эдуардович, – доложила Женечка по спикерфону, – к вам на прием рвется сеньор Гонсалес.

– Не препятствуй сеньору, – распорядился Филипп.

Дверь открылась, и на пороге возник Гонсалес – запыхавшийся, растрепанный, со сбитым набок желтеньким галстуком. Увидев Филиппа, он разинул рот и низко поклонился.

– Hola, Алонсо, – сказал Филипп.

– Hola, сеньор главный инженер.

– ¿

Que tal?

– Спасибо, – сказал Гонсалес, – все бы хорошо, но…

Он замялся.

– Смелее, – разрешил Филипп.

– Пусть сеньор прикажет подать кофе, – попросил Гонсалес. – За напитком я буду чувствовать себя более раскованно и непринужденно.

– Женя, кофе, – скомандовал Филипп.

Появился кофе.

– А не позволит ли сеньор закурить? – вкрадчиво спросил Гонсалес. – Ввиду исключительности случая?

– А что ты куришь? – полюбопытствовал Филипп.

– Я верен «Беломору».

– Хм. Дай тогда тоже одну.

– Извольте.

Гонсалес закурил папиросу, взял в руки кофейную чашку, развалился в кресле, положив ногу на ногу – в общем, расположился настолько непринужденно, насколько позволяли обстоятельства.

– Теперь, если сеньор разрешит, я перейду к сути дела. Как стало известно – слухами земля полнится – «ВИП-Системы» удачно провели переговоры с Эскуратовым и компанией… вследствие чего, по всей видимости, следует ожидать контракта.

Филипп промолчал. Гонсалес сделал небольшую паузу, видимо, ожидая реплики Филиппа, но не дождался и несколько обеспокоенно продолжал:

– Как хорошо знает сеньор, любой контракт содержит по меньшей мере техническое задание. Более того, благодаря настойчивости сеньора технические задания у нас в эмпресе готовятся до заключения контрактов, а не наоборот.

Филипп опять промолчал.

– Сеньор также знает, – сказал Гонсалес еще более обеспокоенно и едва не опрокинул кофе, – что наработка возглавляемого мной отдела, за которую я лично получил нагоняй, уже является базовой моделью упомянутого технического задания. Болванкой, так сказать.

– Да, – сказал Филипп, опасаясь, что если он будет продолжать молчать, Гонсалес опрокинет-таки кофе и заляпает ковровое покрытие.

– А коли так, – сказал Гонсалес, слегка успокоившись, – что ж тогда я не получаю официального приказа о доработке наработки?

Филипп затушил надоевшую горькую папиросу.

– Вероятно, – сказал он задумчиво, – ты правильно ставишь вопрос.

– Я рад этому, – признался Гонсалес. – Честно говоря, до захода в ваш кабинет меня обуревали сомнения. Я вполне мог ожидать, что сеньор скажет, например: «Гонсалес, поперед батьки в пекло не лезь» – или еще что-нибудь, даже более обидное.

На Филиппа нахлынула обычная мысль о ползучей бюрократизации офисины. Пожалуй, нужно сдерживать эту тенденцию, подумал он. Пусть развивается хотя бы волнообразно… судя по синдрому Гонсалеса, необходима волна либерализации.

– Сеньор мог бы гневно затопать ногами, – развивал тем временем Гонсалес свою мысль в унисон с мыслью Филиппа, – а то и выгнать меня в шею… или даже накричать… Да-с, такие-то у нас порядочки. Ведь я неспроста попросил кофе и тем более разрешения курить. Тем самым я как бы испытывал настрой сеньора… пытался определить, что мне может грозить в данном случае…

– Алонсо, – мягко попросил Филипп, – прекрати пороть эту чушь; у меня от нее уши вянут. Как говорит твой друг Цыпленок, мы же вместе, разве не так? Давай лучше поболтаем о том о сем неформально. Не желаешь ли, кстати, чего-нибудь покрепче этого кофе?

Гонсалес обомлел.

– Сеньор хочет предложить настоящий эспрессо?

– Ну, не совсем…

Гонсалес снова увял.

– Не делай вид, будто не употребляешь спиртного, – назидательно произнес Филипп. – На днях я видел тебя в баре… уж не помню в каком…

Повисла неловкая пауза.

– Я бы был рад подсказать сеньору, – не выдержал Гонсалес, – но если уж я выхожу в баррио, то посещаю такое количество баров, что их невозможно упомнить.

– Это не важно, – сказал Филипп. – Ты был с двумя подругами, державшими тебя под руки. Кстати, кто они?

На лице Гонсалеса отразилась напряженная работа мысли.

– Не могу вспомнить…

– Они были одеты по-каталански, – напомнил Филипп.

– А-а, эти… – протянул Гонсалес. – Просто шлюхи, милорд… то есть, сеньор… Не думаю, что они достойны вашего внимания.

– Почему?

Гонсалес пожал плечами.

– Я даже не знаю, как их зовут. Мы лишь вместе потанцевали и пошли в другой бар, а потом они, видно, поняли, что я небогат, и потерялись.

– М-да, – сказал Филипп.

– Да черт с ним, с неформальным разговором, – нетерпеливо сказал Гонсалес, – мне главное знать, что я могу начинать доработку технического задания. Ведь я могу начинать – а, сеньор?

– А почему для тебя это так уж важно? – спросил Филипп. – Твой отдел же на твердой зарплате.

– Не хлебом единым жив человек, – гордо сказал Гонсалес. – Отдел охвачен трудовым порывом; с того дня, когда на сеньора обрушился потолок, все только и грезят, как бы сделать что-нибудь полезное. К примеру, моя заветная мечта – получить в праздник Почетную Грамоту, подписанную лично сеньором.

– Ну, раз так, – распорядился Филипп, – готовь проект приказа.

– О Грамоте?

– О техническом задании и так далее.

– Спасибо, сеньор, – сказал Гонсалес и удалился.

* * *

Веронику разбудило ощущение пространственного одиночества. Не раскрывая глаз, она протянула руку; рука, не встречая препятствий, скользнула по смятой пустой простыне. Вероника рывком вскочила на постели и открыла глаза. Все это время в ее подсознании Ана была рядом.

Она услышала доносящийся из ванной шум душа и успокоилась. Она подумала, потом соскользнула с постели, тайком зашла в ванную, постояла у душевой кабинки, лаская взглядом размытый, ярко освещенный силуэт за полупрозрачной перегородкой. На фоне резкого шума водяных струй Ана напевала простенькую испанскую песенку.

Вероника неподвижно застыла перед стеклом. Это был некий изысканный, неострый пик наслаждения. Она не хотела открывать кабинку. Пугать Ану, хотя бы слегка, своим внезапным появлением; досаждать ей – а коснувшись ее, она не сможет не досаждать; прервать этот неровный, светлый ручеек испанской песенки. Было прекраснее вот так стоять, смотреть, слушать и чувствовать. Она заплакала от счастья.

Ее возлюбленная за стеклом слегка присела и опустила руки вниз. Вероника застонала, всем существом стремясь туда, вслед за водяной струей; наслаждение сделалось острым, смешалось с болью самозапрета. Она коснулась пальцами своего клитора, взывающего о милосердии. Она ублажила его быстро и грубо, как он хотел, и с громким стоном опустилась на теплый влажный кафель.

Она услышала, как песенка, доносящаяся сверху, разом прервалась, будто нежный ручеек натолкнулся на внезапную преграду. Иной, механический звук заставил ее с трудом поднять голову. Стеклянная створка была открыта, и Ана смотрела на нее с веселым удивлением. Она опустила руку, держащую трубку душа. Горячие струи били в пластмассовый пол кабинки. Окруженная облаком пара, Ана казалась Афродитой, возникающей из водяных струй. Она была восхитительна.

– Иди ко мне, – сказала она.

Вероника с трудом заставила себя улыбнуться.

Подняв душевую трубку, как фантастическое оружие, Ана выстрелила водяным конусом в Веронику и звонко расхохоталась. То ли струи наполнили Веронику таинственными силами, то ли смех подруги разбудил в ней дремавший резерв – лучась энергией, Вероника вскочила и бросилась Ане в объятия. Душ был водружен на стационарный апогей. Ана и Вероника стояли под сверкающей струей и целовались. Тихонько трогали одна другую за мокрые, набухшие потайные места. Проникали друг в дружку пальцами и языками. Потом ласкали каждая себя и целовались при этом. Потом дружно кончили, объединенные водяной струей и всем остальным мирозданием. Сели на пластмассовый пол, переплели ноги и руки, соединили шеи, носы, и глаза, и мокрые волосы. Соединили рты и уши, лбы и подбородки, животы, клиторы, сердца, селезенки и все-все-все остальное.

– Не хочу уходить отсюда.

– Я тоже.

– Давай так еще посидим.

– Да.

– А ты можешь рассказывать в душе?

– Сериал?

– Ага.

– Наверно, да. Я с тобой этому везде научусь.

– Рассказывай.

– Я не помню, на чем остановилась.

– На банкире. Как ушла от него целехонька.

– Ах, да. Что же тебе сказать дальше? – Ана немножко подумала. – Помнишь, как я показывала тебе красивые цюрихские картинки? Я вернулась в Москву возбужденная, радостная… озадаченная Гласснером, конечно, но от этого не менее счастливая. Как ты уже знаешь, я удачно посетила банк, не повредив Филу и вместе с тем не связав себя обязательствами; а встретившись с тобой, я увидела, что ты совершенно искренне, безо всякой зависти рада за меня…

– Это так и было, – вставила Вероника.

– Не сомневаюсь; даже больше: ты радовалась не за меня, а вместе со мной, и тогда-то я поверила, что в твоем лице нашла настоящую подругу. По всему по этому у меня было прекрасное настроение, и я была уверена, что оно сохранится и после разговора с Филом – независимо от того, поеду я или нет. Между тем я многого не знала… Я не знала, что у «систем» появилась проблема: на них наехали.

– Кто? – спросила Вероника.

Ана пожала плечами.

– Просто бандиты – откуда я знаю, как их зовут…

Она вздохнула – неслышно на фоне шумящего душа; лишь по движению грудной клетки Вероника почувствовала ее вздох.

Рассказ Аны об очередных событиях

(начало)

– В Цюрихе я делала доклад на симпозиуме и любезничала с доктором Гласснером, а в Москве в это время мой муж и его компаньон общались с бандитами, вот как обстояли дела, – сказала Ана. – Вальд похитрей, подипломатичней; если бы только он занимался этими вещами, «системам» удалось бы, я думаю, обойтись минимумом потерь. Но Фил со своей идеей-фикс полез в эти переговоры… захотел, видишь ли, чтобы бандиты помогли ему найти его давешнего обидчика…

В итоге они-то между собой договорились, а Фил, понятно, опять остался крайний. Собственно, все это началось задолго до Цюриха, и я ничего об этом не знала! Фил ограждал меня от таких проблем, его новые заботы легко было выдать за обычные, производственные, что он и делал успешно, но наверняка не с легкой душой; потому-то, в первую очередь, он и обрадовался, когда я сказала ему про Цюрих.

К моменту моего возвращения, всего за несколько дней, ситуация резко обострилась. Уже не о деньгах шла речь; Филу прямо сказали, чтоб подумал о семье, и пришла пора ему являться ко мне с повинной. Ах, бедняга. Представляю, как трудно ему было решиться на этот разговор; а я по-прежнему ничего, совсем ничего не знала.

И еще долго не знала со своими детскими восторгами.

Потому что забылась, слишком сильно радовалась – и не посмотрела повнимательней в его глаза, с какими он начинал разговор. Свой разговор – а я-то думала, это мой разговор. Ника, я поступила плохо… Все обошлось, но иногда мне снятся кошмары… я просыпаюсь и думаю: слава Богу, все обошлось… а если бы нет? представляешь – если бы не обошлось… и меня бы не было рядом…

Впрочем, он даже успел начать. Ах, какая я сволочь!

* * *

– Я люблю тебя, – хмуро перебила Вероника рассказчицу после этого слова.

– Я… – Ана озадаченно умолкла.

– Не называй себя сволочью.

– Но это моя самооценка! – возмутилась Ана. – Я имею право снабдить рассказ своими оценками?

– Мне больно, когда ты называешь себя так.

– А вот буду называть!

– Нет, не будешь!

– Тогда не буду рассказывать.

Вероника помолчала. Потом тихонько дотронулась до руки возлюбленной. Погладила ее.

– Прости меня. Я сорвалась.

Ана накрыла руку Вероники своею.

– Очень нервничаю все время…

– Я понимаю, милая…

– Ты все понимаешь…

Они поцеловались и насладились тихим восторгом примирения.

– Продолжай, – попросила Вероника.

Рассказ Аны об очередных событиях

(окончание)

– Хорошо, – кивнула головою Ана. – Я остановилась на том, что Фил начал, успел начать свой разговор… «Зайка, – сказал он нерешительно, смущенно, – я смотрю, ты так довольна поездкой… в самом деле, быт тебя достал; ты засиделась, устала от этих квартир, тебе нужно отдохнуть, развлечься… Смотри: жены моих партнеров живут интересно, путешествуют… Почему бы тебе тоже не съездить? Только не на симпозиум. У Сашки как раз каникулы; взяла бы его… покатаетесь как следует, посмотрите мир… Заодно присмотришь пару хороших мест, куда мы потом поедем вместе…»

«Забавно, – сказала я. (Ну, разве не сволочь! Ника, ну как же еще-то сказать? Ведь это же надо додуматься! Я сказала: «Забавно». Представляешь? «Забавно» – я лучше слова подобрать не могла!) – Забавно, – сказала я, – как раз хотела с тобой поговорить именно на эту тему».

«Да ну? Неужели?»

Я рассказала про Гласснера. Бойко так рассказала, сжато и привлекательно. После репетиции у Владимира Эдуардовича это было совсем не трудно.

«Класс! – сказал он восхищенно. – Вот это класс!»

Он так обрадовался – настолько сильно – что мне бы хоть тогда почуять неладное, а я… ладно уж, чего там.

«Тебе, конечно, нужно ехать, – начал он фантазировать, – то есть вам нужно поехать вдвоем с Сашкой… Школа, да… но год за границей, в таком городе – в конечном итоге во сто раз полезней, чем наша дурацкая школа. Я все улажу. К тому же в Барселоне, кажется, есть наше консульство… значит, должна быть какая-то школа… Можно, в конце концов, учебники взять с собой… Еще и испанский выучит между делом – тоже не вредно для будущего…»

Недостатком воображения Фил никогда не страдал.

«А как же ты?..» – спросила я жалобно.

«Ха! – сказал он очень, очень убедительно, – мне будет гораздо лучше. Сейчас я разрываюсь между работой и вами. Я не могу работать меньше, но я страдаю от того, что ты здесь одна даже в выходные. Разве это жизнь? Ну, когда мы последний раз гуляли? Не помнишь… Бедная, бедная Зайка… Мне нужен еще год, именно год. Я куплю квартиру и успокоюсь, честное слово…»

«Но как же ты будешь жить здесь один?»

«Нет проблем, – сказал он, – я все уже продумал. Я переселюсь на работу – там есть куда – и только на дороге сэкономлю целый час в сутки. Кухня, душ – все у нас есть, ты же знаешь… А на Рождество я приеду к вам! О-хо-хо, вот это будет праздник!»

Он радовался шумно, заразил меня своей радостью, и почти до утра мы не спали. Опять было любовно и производственно, как давным-давно, на кухне, под знаменем учения – помнишь?

На следующий день я позвонила Гласснеру.

Вот…

А еще через день Фил притащил домой учебники по испанскому и пристал ко мне с новой идеей: захотел, чтобы мы с Сашкой немедленно уехали на отдых. Хоть куда, но самое главное – чем скорее, тем лучше. И снова говорил горячо и убедительно.

«Подумай сама, – говорил, – допустим, все это пройдет гладко и в конце августа вам нужно будет отбыть. Ты представляешь себе, сколько это будет суеты и нервов? Ты забыла, что ли, как крутилась тут перед Цюрихом? А ведь это утомительно, Зайка. И вообще, не забывай, что ты едешь не отдыхать, а работать. Сразу же нужно будет войти в новую обстановку… новый мир, можно сказать… языковые проблемы… Сашка ладно; но ты уже не девочка, для тебя это большая нагрузка, перед которой нужно как следует отдохнуть. Да и испанский… Представляешь, каково учить язык в городе, постоянно отвлекаясь… мелкие дела, звонки всякие… То ли дело – серьезно, спокойно, на красивом отдыхе! Ну, будь умницей. Ты же понимаешь, что я прав. Понимаешь, верно ведь?»

Я уныло кивала головой, думала.

«С другой стороны, – продолжал он, – вы развяжете мне руки не в сентябре, а немедленно. Что такое сентябрь? Это уже новый деловой сезон. Из отпусков возвращаются клиенты – со свободной головой, с новыми запросами и идеями. Деньги тоже… одним нужно показать расходы в этом году, другие верстают бюджеты на следующий… Кто хочет вовремя вписаться в новый сезон, для того именно сейчас горячее время. Мы сейчас готовим новый продукт, в некотором роде сюрприз для рынка; очень емкий продукт, а впереди – всего два месяца, я не могу оторваться. Но вы-то – такое лето, такая благодать на природе, а вы в городской жаре, дышите этими ядами… Ну, Сашка найдет себе занятие, а ты? Да и Сашка – смотри, в каком он возрасте, а лето – пора безделья и соблазнов; его как можно дольше нужно держать на своей стороне, а кто сделает это лучше тебя?»

И так далее. Он все же перестарался с этой своей агитацией. Я что-то почуяла, но – не могла понять, что; чем-то был мне подозрителен этот напор, и, когда я слушала его, восторга в моей душе не было. Нормальная женщина подумала бы, конечно, что он попросту завел бабу и решил красиво пробыть с ней пару летних месяцев… а потом и… Не скрою, мелькнула такая мыслишка и у меня, но я уже очень хорошо знала и чувствовала своего мужа; такое могло быть прежде – и бывало, как я уже рассказывала тебе; сейчас, я видела, это другое; я могла отличить в Филе страсть к делу от страсти к женщине, да и вообще проверить все его пространственно-временные координаты при желании не представляло для меня проблем.

Но Фил тоже знал меня очень неплохо. Видя, что агитация не достигает цели, он применил свою обычную тактику: надулся, как маленький мальчик (а это самый его безотказный прием, он действует на меня и сегодня), прижался ко мне, обнял меня и начал канючить:

«Зайка, ну почему ты такая? Ну За-а-айка… Ну согласись же… Ну, что с тобой, За-а-айка…»

«Да ничего особенного, – сказала я хмуро, злясь на себя за то, что я вечно попадаюсь на эту его дурацкую удочку и, наверно, сдамся и на этот раз ровно через три минуты. – Мы и так скоро надолго расстанемся, а ты хочешь, чтобы это было еще дольше…»

«Зайка, я люблю тебя… Но ты почему-то…»

«Да просто дел полно. Бумаги эти отправить поскорее, раздобыть кучу информации… решить со страховкой… Если я еду работать, значит, как-то должна подготовиться, верно? А ты говоришь – езжай немедленно отдыхать. Я не понимаю».

Он, видно, понял, что перегнул палку.

«О’кей! – сказал он жизнерадостно и вышел из образа надутого мальчика. – Ты права. Но я тоже прав! Компромисс. Ты делаешь самые срочные дела, берешь самые нужные книжки, и едете куда-нибудь неподалеку, чтобы я мог наезжать. А еще… у меня гениальная идея! Я обещаю тебе – торжественно! – если ты мне дашь эту передышку, я к августу сдам цикл работ, выкрою неделю… да даже две! целых две недели, представляешь? – и мы, все втроем, рванем на эти две недели в Испанию! Как тебе такой план?»

«Почему же в Испанию? – удивилась я. – Если нам надолго туда, значит, сейчас надо куда-нибудь в другое место?»

«Наоборот! – важно объявил Фил. – Именно туда! Во-первых, я хочу хоть чуть-чуть знать страну, в которой будут жить мои милые. Во-вторых, и это гораздо важнее, вы сможете провести рекогносцировку. Что брать с собой? Что покупать здесь? Какие проблемы встанут в первое время? Все это хорошо знать заранее, дорогая. А бумажки, которые ты должна привезти из Москвы – ты уверена, что тебе объяснили все правильно? Может быть, предварительная встреча с твоими будущими начальниками будет очень уместна?»

Беда моя в том, что я долгое время верила ему больше, чем полагалось бы из соображений безопасности семьи. Надутые губки были вовсе не единственной удочкой, на которую он мог поймать меня очень легко и просто. Он, например, очень легко мог (сейчас ему труднее!) забить мне голову всякими такими рассуждениями, которые выглядят жизненно и разумно, а на самом деле не означают ровным счетом ничего. Он вообще мастер вешать лапшу на уши! Хорошо хоть, не только на мои… но, к сожалению, на мои тоже.

Так что я уже почти готова была согласиться и просто медлила, как-то еще пытаясь разобраться в себе, с этим моим мутным чувством от чересчур активной агитации. Однако он уже не позволил мне ни опомниться, ни даже помедлить – а выдал завершающий аргумент.

«Знаешь, – плаксиво сказал он, – в конце концов, если ты не реагируешь на соображения практические, подумай хотя бы о господе Боге. Уж больно хорошо, больно красиво у тебя сложилось за какой-то несчастный месяц. Это знак. Если хочешь знать, – и это прозвучало как признание, – я просто боюсь. Натурально боюсь, как бы чего-нибудь не случилось в последний момент, чего-нибудь такого, что обрубит всю эту затею перед самым что ни на есть вылетом. Какая-нибудь шпана даст тебе по голове, и плакала твоя Испания».

«Но в таком случае, – возразила я, – нужно тем более сидеть дома и носа наружу не показывать, а вовсе не мчаться куда-то на поиски приключений».

«О, Господи. Мы что, международные террористы, что ли? Кому мы там-то нужны? В эту страну ежегодно едут сорок миллионов туристов из Америки, Германии, Англии… самых безопасных стран! Неужели ты думаешь, что они бы поехали, если б там была хоть какая-то опасность? А здесь – сама видишь, хулиганья с каждым днем все больше и больше. Нет, дорогая; береженого Бог бережет. В общем, я настаиваю».

И я сдалась. Меня добило это его «я просто боюсь». Я чувствовала, что он не врет, что действительно боится; жаль, что я не знала, насколько он боится, но я согласилась хотя бы затем, чтобы он чувствовал себя спокойней.

Я сделала все как он велел. Отправила формы, сделала за пару дней самое неотложное и, чувствуя себя дурой, поехала с Сашкой в деревню. Учила там испанские глаголы среди гусей. А Фил приезжал раза два в неделю, рассказывал о проекте, о будущем туре… привез карту Испании – посоветоваться…

Потом настал август. И мы поехали.

* * *

– Этот момент я помню хорошо, – заметила Вероника.

– Да. Это путешествие оказалось самым ярким впечатлением, наверное, за всю мою жизнь, предшествовавшую Барселоне…

– Значит, первоначально вы с Сашей ехали всего лишь на один год, – задумчиво сказала Вероника. – Припоминаю… Но ты прожила там целых пять лет! Почему же вы не вернулись как планировали? Я думала, секрет откроется по ходу твоего рассказа, но вижу, до него еще далеко.

– Так получилось, – сказала Ана. – Вначале мне предложили еще год, а Фил не возражал (возможно, все по тем же обстоятельствам); потом Саша поступил, а мне еще раз предложили, и я осталась как бы при ребенке… а потом нам и вовсе понравилось так жить. Было трудно, но красиво. Я уже говорила тебе – открывать всякий раз друг друга заново…

– Да.

– Ты не хочешь – в постельку? на улицу?

– Нет пока. И ты так и не рассказала мне серию.

– Почему? Я же рассказала, как мы собирались?

– Какая-то нехорошая серия. Тревожная, дерганая.

– Такова жизнь…

– Сериал не должен в точности отражать жизнь. То есть он, конечно, должен отражать, но должен быть каким-то красивым, романтическим.

– Ну, я уж не знаю… Я рассказываю как могу…

– Не надо! До того у тебя все получалось прекрасно.

Ана задумалась.

– Ну, давай я сделаю ход конем. Давай расскажу тебе… э-э… пизод из своего будущего пребывания. Не знаю, потянет ли он на серию – уж больно короток, – но зато он вполне красивый и романтический; и вообще он из таких пизодов, которые не забываются никогда.

– Очень хорошо… но почему ты говоришь «пизод»?

– А как надо говорить?

– «Эпизод».

– Ах, да. У испанцев есть манера ко многим словам добавлять впереди буковку «э», например эскала, Эстефания и так далее, вплоть до самого слова España; поэтому, возвращаясь к русскому, я нет-нет да и отброшу ее. Так что – мне рассказывать?

– Ага.

Рассказ Аны о светском рауте

– Как-то раз, – сказала Ана, – один мой коллега и друг, по имени Пако, то есть Франсиско, оказал мне услугу – не очень большую, но и не такую уж маленькую. И я стала раздумывать, как бы его отблагодарить.

Несмотря на различие в менталитете, способы выражения благодарности у простых испанцев несколько напоминают наши, российские. Поставить бутылку, например, или денег дать – это слесарю; женщине – цветы; чиновнику – фигурально выражаясь, борзых щенков… ну, и конечно, универсальный прием – сводить в ресторан.

Однако мы с Пако вместе работали и были близки… но почему так напряглось твое тело? Во-первых, тебя тогда не было, я хочу сказать, что мы с тобой не были любовницами тогда, а во-вторых, я говорю о духовной, платонической близости. Иной и быть не могло. Во-первых, мы уважали друг друга, а во-вторых, он был безнадежно, смертельно влюблен, и я знала это; кроме того (хотя признаваться в таком и не очень приятно), он был изрядно моложе меня.

Незадолго до того я оказала ему услугу, и он пригласил меня в ресторан… а может быть, и наоборот – я уже точно не помню. Мы много раз оказывали друг другу услуги и поэтому ходили в ресторан почти систематически. Ясно, что на этот раз мне захотелось сделать ему сюрприз, отойти от этой унылой ресторанной обыденности. И я пригласила его на концерт, да не кого-нибудь, а самого Пако де Лусия. По деньгам – даже дороже, чем в ресторан.

Концерт проходил в зале имени Мануэля де Фалья… это наверху, близ Альгамбры. Мы немножко припозднились: во-первых, я должна была по дороге купить себе веер и никак не могла найти, а во-вторых, Пако очень плохо водит машину и в результате запутался в переулках с односторонним движением. Слышала бы ты, как он ругал эти переулки! Короче говоря, когда мы наконец добрались, все парковочные места были уже заняты, и Пако поставил машину поодаль, вдоль какой-то боковой железной ограды. Как раз это обстоятельство, на первый взгляд вовсе малозначительное, оказалось существенным для моего рассказа и, возможно, судьбоносным для Пако.

Потому что когда мы после концерта покинули зал и, потрясенные, двинулись к машине вдоль железной ограды, дверь в этой ограде, прежде бывшая закрытой и вообще нами не замеченная, неожиданно оказалась распахнутой настежь. Мы недоуменно переглянулись и посмотрели вовнутрь этой двери.

Там звучала негромкая музыка, благоухало цветами и жареным мясом. Круглые столы, освещенные настоящими свечами, ломились от еды и питья. Человек восемьдесят, не меньше, с бокалами в руках прогуливались между столами, ведя неторопливые разговоры. Дамы были в вечерних туалетах. Мужчины были в смокингах. Это был настоящий светский раут.

Я вопросительно посмотрела на Пако. Лицо его сделалось целеустремленным; я неожиданно вспомнила, что после работы никто из нас не успел даже легонько перекусить – все содержимое наших желудков составляла парочка чуррос, что мы схряпали в поисках веера. Да и те-то, наверно, уже успели перевариться; во-первых, чуррос еда нетяжелая, а во-вторых, музыка Пако (де Лусия) в смысле активности захватывает весь организм.

Ноги сами занесли нас в ворота. Прежде чем я успела сама для себя оценить уместность нашего как бы вторжения, к нам подскочил официант – в ливрее, в белых перчатках, чуть ли не в парике – и распростер перед нами огромный круглый поднос с аперитивами. Что оставалось делать? Мы взяли по бокалу, уж не помню чего – помню только разноцветную сладкую крошку на верхней грани стекла, да еще ломтик лимона, вполне обычный.

Я посмотрела на нас с Пако взглядом со стороны. Конечно, мы были одеты не в джинсы – мы все же посещали концерт; сообразив это, я вспомнила о веере и тут же достала и раскрыла его. С веером и с бокалами в руках мы уже были как бы не совсем с улицы, однако контраст между нашими одеждами и одеждами тех был все же слишком велик. Поняв это, я приуныла.

«Пако, – тихо спросила я, – нас не вытурят?»

«Tranquilo, chica, – сказал мой спутник тоном вполне уверенным, – то есть не беспокойся, крошка… Нужно только узнать, кто здесь вообще».

Он вступил в быструю беседу вначале с очередным официантом, потом уже с кем-то из гостей, потом еще с кем-то, и еще… и ровно через пять минут мы были знакомы с четвертью присутствующих, и все дружно удивлялись, что я только что из России, но уже могу связать по-испански пару слов. Несколько гостей, как и мы, уже после нас прибыло с концерта; внимание присутствующих переключилось на них. Поговорили о Пако (де Лусия), о музыке. Потом разговор зашел о погоде. Мне показалось, что люди вокруг говорят о погоде несколько дольше, чем это принято, когда больше не о чем говорить.

«Пако, – тихо спросила я, – они не издеваются?»

«Tranquilo, – сказал мой спутник. – Это общество воздухоплавателей; у них только что закончилась ежегодная конференция, а сейчас – неофициальная часть».

«А почему они говорят только о погоде?»

«Потому что она для них крайне важна».

Я успокоилась и стала разглядывать туалеты и блюда. Я сказала тебе, что мы там немного покушали? Да, мы попробовали понемножку всяких блюд – у испанцев очень легко есть всего понемножку, потому что именно для этого существует манера подачи блюд para picar. Picar – значит, своей вилкою наколоть кусочек с общей тарелки и отправить его себе в рот; а потом с другой тарелки и так далее. Кусочки делаются удобных размеров, и ничего не должно капать – кроме, конечно, выбранного тобой соуса, но здесь уж ответственность полностью на тебе.

«Пако, – тихонько спросила я, – а почему здесь так много женщин? Разве женщины бывают воздухоплавателями?»

«Полагаю, что нет, – сказал мой спутник. – А давай спросим у знатока. ¿Gerardo, – зацепил он за рукав проходящего мимо председателя общества, – не скажешь ли, почему здесь так много женщин? разве они бывают воздухоплавателями?»

«Разумеется, нет, – снисходительно улыбнулся председатель. – Именно потому, после длительного пребывания наедине с воздушным океаном… и кулачком-с, – добавил он шепотом и подмигнул, недооценивая то ли мой слух, то ли знание испанского, – воздухоплаватели особенно ценят женское общество. А что?»

Пако задумался.

«¿Скажи, compañero, – неожиданно для меня спросил он у председателя Gerardo, – а трудно ли сделаться воздухоплавателем?»

«Нисколько, – с готовностью ответил тот. – Нужно только иметь хороший кредит на покупку воздушного шара, а также по крайней мере одну хорошую, крепкую руку».

«Все это, – сказал Пако, – у меня есть».

«¿А тысчонка на вступительный взнос найдется?»

«Si», – твердо сказал Пако.

«В таком случае, милости просим. ¡Друзья! – обратился председатель к присутствующим. – Хотя сейчас и неофициальная часть, наша организация, похоже, пополняется еще одним членом. Предлагаю выпить в его честь».

«И в честь его очаровательной спутницы», – добавили сразу несколько человек из толпы.

В воздухе поплыл нежный звон хрустальных фужеров.

Я с волнением наблюдала это необычное действо. Я представила себе огромный воздушный шар, а в его корзине – моего друга Пако. ¿Справится ли он? Во всяком случае, там уж не будет столь нелюбимых им узких переулочков. Я представила, как шар уплывает вдаль, вдаль, и Пако машет мне рукой… и вот уж он пропадает из виду.

Я тихонько заплакала.

«Tranquilo, chica, – сказал мой спутник и сжал мое плечо своей крепкой рукой. – Ты думаешь, я забуду тебя? Нет; я тебя никогда не забуду».

«А вдруг ты разобьешься?» – спросила я.

«Я буду молиться», – серьезно сказал Пако, и я опять увидела на его лице то самое выражение целеустремленности, с каким он заходил на раут.

Бог располагает, философски подумала я.

* * *

– Да, – сказала Вероника, поняв, что рассказ подошел к концу, – действительно красиво и романтично. Вот что такое красивый сюжет! Ведь история эта нисколько не веселей, чем та, предшествующая… но от той на душе было как-то муторно, а от этой такая приятная, элегическая печаль.

Ана пожала плечами и сделала струю воды слегка горячей.

– Единственное, что я так и не поняла, в каком городе происходили события, – сказала Вероника, – начиная с концерта. Ведь ты работала в Барселоне?

– А что, – нахмурилась Ана, – Барселона для Пако (де Лусия) недостаточно хороша?

– Но мне кажется, что Альгамбра в Гранаде, – нерешительно заметила Вероника. – Я запомнила это с той поры, как ты в первый раз показывала мне свои испанские фотографии.

– А я сказала «Альгамбра»? – удивилась Ана.

– Ну да.

– Это оговорка, – улыбнулась Ана. – Я наверняка имела в виду дворец Монклоа.

Вероника вздохнула.

– Ах, как это звучит – Монклоа! Как сказка… все равно что Сан-Суси… или Савой… Скажи, а Пако (тот, что не де Лусия) действительно сделался воздухоплавателем?

– Не знаю, – сказала Ана, – через месяц у него возникли семейные дела в другом городе, и он надолго уехал; а потом пришла пора возвращаться и мне… то есть я просто не дождалась его в Барселоне. – Она вздохнула легко, на фоне шелеста душа неслышно, и потянулась рукой к стеклу. – Послушай, мы не растворимся? Не пора ли…

Сдвинув створку, она осеклась на полуфразе. Тело ее пружинисто напряглось, и тотчас само собой напряглось сплетенное с ним тело Вероники. Вероника медленно повернула голову в сторону сдвинутой створки.

Они сидели и смотрели, обнявшись еще тесней, чем когда-либо. И замерли, подрагивая еле заметно, как натянутый лук. А навстречу нацеленным остриям их трепетных взглядов со стороны внешнего мира стремился еще один взгляд – серьезный взгляд потемневших глаз, внимательный, сдержанный, сосредоточенно-строгий взгляд, в котором не было видно ни страха, ни мысли, ни превосходства, ни стыда, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.

Конец первой книги

Книга 2 Ц А Р Е В Н А

Часть 1. Отец

Для нее Он был всем, началом и концом Вселенной. Он был ее первым значительным воспоминанием – Царь, которого она, играя, пыталась охватить своей детской ручонкой. К которому прижималась, которого гладила, до которого пыталась дотянуться в тот сладкий час, когда Он целовал губами и щекотал языком ее крохотную нагую Царевну.

Были, правда, еще и другие какие-то ранние воспоминания – мутные, бесформенные, страшные… Крик откуда-то сбоку – сдавленный, безобразный крик… падающая лампа… возня в сенях… Длинный ларь на столе, много людей… загадочные узкие лица… Заметила ли она вообще, что в доме кого-то не стало?

Ближе к концу тысячелетия она догадалась, что же все-таки произошло в ту ночь. Ну и что? Она равнодушно отбросила эту незначительную, случайную мысль; она была равнодушна ко всему на свете, кроме Царя.

Царя и Отца Вседержителя.

А зачем ей нужно было что-то еще?

Зачем, если с Ним ей так хорошо, как нигде и ни с кем не будет? Любая разлука была для нее наказанием. Она не любила день, потому что днем Он уходил – в магазин, на работу, по иным надобностям, и не так уж часто ей удавалось убедить Его взять ее с собою. Зато ночь была ее временем; ночью можно было быть с Ним постоянно, счастливо засыпать рядышком с благословенным Царем, и даже на двор по ночам Он не шел – для того в доме существовало отдельное цинковое ведерко. Сколько раз, проснувшись от движения рядом, она соскакивала вслед за Ним с кровати и с замирающим от восторга сердцем следила, как рождается плоская, тонкая струйка, как продольно вращается, изгибается книзу и брызжет крошечными капельками, сверкающими при ночнике, а потом гулко ударяется о дно ведра и разлетается там крупными темными брызгами.

Она протягивала руку и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю. Она ловко вела колечко вслед за опадающей струей, и все равно несколько последних капель падало на руку. Конечно, она сама так подстраивала – просто хотела, чтобы они упали. А потом осушала Царя волосами, губами, щекой.

Однажды ночью, когда она была еще маленькой, Царь изменился. Она проснулась сразу, как только это началось. Он постепенно твердел и увеличивался в размерах. Она обняла его ладонью – Он был горяч; Он рос и твердел прямо под ее пальцами. Она в ужасе откинула одеяло и зажгла ночничок. Горе, горе! Вид Царя был ужасен. Он стал огромным и потемнел. Он заболел страшной опухолью! Он может лопнуть… может отпасть… Что же делать? Отец бормотал во сне, Его дыхание стало прерывистым. Она заплакала. Она не решалась Его разбудить. Внезапно Царь вздрогнул и исторг из Себя недлинную белую змейку. И еще раз. И еще. С каждым разом змейки были короче, пока не стали просто каплями – это была странная белая жидкость, которую ей трудно было разглядеть из-за душивших ее рыданий. Эта жидкость была внутри Царя, подумалось ей; она вытекла, и Царь, верно, сейчас умрет. Значит, и ей жить не надо.

Отец перестал бормотать и лег на бок, Его дыхание сделалось ровным. Она вытерла слезы и стала ждать, надеясь, что Он проснется и, может быть, поможет Царю. Она знала, что Он сердится, когда она его будит. Она прикрыла Его ноги и, сидя рядом с Ним на постели, долго, долго ждала.

Но Он спал.

Постепенно она осмелела, приблизилась и осмотрела Царя. На вид Он казался совсем невредимым – такого же, как всегда, красивого ровного цвета, без видимых ран… У нее появилась надежда. Она тронула Царя, приподняла, посмотрела с другой стороны… Царь был цел. Какое счастье! Но что же произошло? Она подумала бы, что все это ей привиделось, если бы не белая жидкость, быстро сохнущая, но кое-где еще оставшаяся на коже. Она осторожно коснулась пальчиком клейкой, густой капли. Она не знала, как отнестись к этой жидкости. Царь священен; но ведь это – из Него; значит, это тоже священно, как струйка над ведром? Она понюхала каплю, слизала ее языком и не сделала вывода, нравится ей или нет.

Она укрыла Отца одеялом, нырнула в теплую глубь, прижалась к любимому телу и крепко уснула.

Наутро ночной кошмар предстал перед ней во всех его жутких деталях. Она не знала, рассказать ли Отцу. Вдруг Он станет ее укорять, не поверит? Ей трудно было даже найти слова для этого.

Отец был таким же, как и всегда – веселым, нежным, внимательным. Она мучалась, притворялась. Весь день прошел в тягостных сомнениях. А если это повторится? А если болезнь лишь отступила, но вернется снова и все же убьет Царя?

Скажу за вечерними ласками, решила она.

Когда настал сладкий час и Он приступил к Царевне, она не подала виду, что будет как-то иначе. Он ласкал ее как всегда, и это было так же прекрасно; но посреди любви, когда Он стал самозабвенно податливым, она чуть-чуть приподняла руками Его голову и спросила:

– Батюшка, разреши с Тобой поговорить?

Он удивился и даже сменил ласку. Он приподнялся и прилег рядом, подперев голову рукой. Другой рукой Он продолжал ласкать ее, но она видела, что Он нарочно делает это так, чтобы ей хотелось большего.

– Не очень-то славно говорить при любви, – сказал Он с легким укором, и ей стало стыдно. Может быть, зря она…

– Батюшка, Ты же знаешь, – кротко сказала она. – Ничего слаще Твоих ласк для меня нет, и быть не может… Но это так важно! В другое время я бы не смогла.

– Говори, – разрешил Он.

– Батюшка, ночью случилась беда, – она стала рассказывать и почувствовала, как наливается слезами, – наш Царь вспух… Он едва не умер… еще немножко, Он лопнул бы… и из Него…

Она не выдержала и разрыдалась.

Отец прижал ее к своей груди и стал нежно гладить ее волосы. Она судорожно вцепилась в Царя и горько рыдала, осыпая Его поцелуями; она зримо представила себе, что будет с нею, если она лишится Царя.

Ему с трудом удалось ее успокоить.

– Не плачь, малышка, – приговаривал Он, гладя ее, укладывая, – успокойся, глупенькая, Я знаю, о чем ты…

Он принес ей воды, заставил выпить. Она с трудом пришла в себя и сидела на постели, обняв колени руками, зареванная, опухшая, ощущая себя виноватой оттого, что испортила ласки.

– То был не Царь, доченька. Я расскажу тебе… Надо было давно рассказать; Я думал, ты еще маленькая… Царь, как ты знаешь, духовная сущность; а то, что ты видела, был змей – тварь земная, биологическая. Природа, дочка, берет свое…

– Змей, – повторила она. – Как странно!

– Когда появляется змей, Царь отступает. Царь выше того, чтоб бороться со змеем. Царь уступает ему Свое тело – но ненадолго. Как ты видела, змей, исторгнувши семя, изнемогает сам по себе. Потом уползает с позором, а Царь снова велик и хорош.

– Мне не понравился змей, Батюшка.

Отец пожал плечами.

– Немудрено. Он хитер, пронырлив, вообще злокознен; люди считают его врагом рода человеческого… Однако нам, наделенным защитой Царя, он не враг – слишком низок… и жалок… Для тебя будет правильно лишь сторониться его и не обращать на него никакого особенного внимания.

– А…

Она боялась спросить. Он улыбнулся, поощряя ее к вопросу.

– А у других… тоже есть змеи, Батюшка?

– Конечно: ни одному мужу не обойтись без земной сущности. Даже больше: редко кто признает своего Царя, а уж змей есть почти у всякого. Да что тебе до них? У нас с тобой свое Царство. Плохо ли?

Она почувствовала себя счастливой оттого, что Он не стал сердиться, разговаривал с ней, как с взрослой, и все объяснилось. Она благодарно потерлась щекой о Его руки.

– Ах, Батюшка, я Тебя так люблю!

– И Я люблю тебя, Мое солнышко.

– Батюшка, а давай целоваться!

Отец приблизил Свое лицо к ее лицу и внятно сказал:

– Мы всю жизнь будем целоваться с тобою, дочь Моя, возлюбленная Моя, будем ласкать и тешить друг друга, только помни Завет, то помни, что Я тебе всегда говорил, теперь говорю и буду говорить: лишь мы с тобой друг для друга вдвоем в целом свете, лишь Я для тебя и ты для Меня; ни с кем не сходись, но и не враждуй; никого не почитай, никому не верь и не говори про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей никому не давай касаться; также и Царевны. Однако же будь похожа на всех, не возбуждай подозрений, будь незаметна, смешайся с толпой. Таись, прячься, будь ко всему наготове; подслушивай, подглядывай, вызнавай, да не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего. Думай усердно и глубоко! Но скрывай истинные мысли, обманывай всех вокруг, да так, чтоб не прознали; не питай ни к кому ни гнева, ни жалости; будь хитра и коварна со всеми не менее, чем змей. А иначе придет позор и погибель. Так?

– Так, Батюшка.

– Повтори.

Она послушно повторила; слова на этот раз изменились в конце, к ним добавилось про змея, но смысл был старый и ясный. Она подумала, что Отец, верно, считает ее дурочкой. К чему каждый день повторять то, что и так яснее ясного?

* * *

Она уже ходила в школу (в первый класс, во второй?), прилежно учила что положено, ежечасно тосковала по Царю, но, как велел Отец, даже и виду не подавала. Некоторое время она была лучшей ученицей, отличницей, и учительница постоянно хвалила ее, ставила ее в пример другим детям; она была безразлична к этим похвалам – лишь похвала Отца имела для нее значение. Отец велел учиться хорошо, она и учится хорошо; велел бы плохо – училась бы плохо.

Однако она быстро увидела невыгодность отличной учебы: ее сделали командиром октябрятской звездочки – она изобразила радость, но слегка озаботилась некоторыми новыми обязанностями, которые отдаляли ее от Царя; она поняла, что ее скоро могут сделать командиром класса, и ненужных забот добавится. Тогда она постепенно снизила успеваемость, сделалась на уроках рассеянной – ей это было легко и очень приятно, так как она могла позволить себе больше думать о Царе. Учительница огорчалась, но ей не было до того никакого дела.

Другие дети в пору ее успехов уже начинали относиться к ней неодобрительно, считать ее зубрилкой, вдобавок девчонкой скрытной и заносчивой. Ей было безразлично отношение этих детей. Но Отец велел быть как все, не выделяться, не возбуждать к себе плохого или слишком хорошего чувства; спустившись по успеваемости до уровня других учеников, она стала больше разговаривать с ними, расположила к себе и добилась умеренного уважения, при том, что они стали считать ее не скрытной, а просто скучной.

Это было именно то, что ей требовалось. Она добилась безупречно серой позиции, наилучшей для того, чтобы вести двойную жизнь. Если бы не началась перестройка, она при желании многого могла бы достичь в качестве комсомольской, а затем и партийной работницы. Другое дело, что она вряд ли проявила бы такое желание, потому что любая общественная деятельность отдаляла бы ее от Царя, средоточия всех ее чувств, стремлений и помыслов.

У нее возникла привычка откладывать важные разговоры до времени ласк. Важные разговоры случались не часто, и Отец разрешил. После разговоров ласки были особенно приятны.

– Батюшка, – сказала она как-то раз, – ребята в школе – матерщинники. Хорошо ли ругаться матом?

– А как ты сама думаешь? – спросил Отец.

– Наверное, плохо.

– Конечно, дочка; они оттого так делают, что нет у них Царя ни в голове, ни в душе, ни вообще в жизни. Что с них взять? Пожалеть разве. Однако одно слово стоит особняком, и в Царстве нашем употреблять его должно. Слово это – пизда; они так называют это чудо, – Он мягко провел по Царевне рукой, – потому что ни о какой Царевне вообще не ведают. Слово это равносильно змею у мужчины. Когда тебя охватит вожделение (а что это такое, ты узнаешь со временем), тогда Царевна от тебя отступит, и останется – просто пизда.

– Пизда, – с удовольствием повторила она, довольная, что получила право употреблять взрослое слово. – Но ведь змея от Царя отличить легко, Батюшка. А чем пизда отличается от Царевны, каким признаком?

– Отличишь. Влага появится. Запах особый…

Она брезгливо сморщила нос.

– Не хочу.

– Не волнуйся, милая, это бывает ненадолго.

Она немного подумала, принимая Его ласки.

– Батюшка, а других матерных слов не нужно говорить?

– Нет, родная; да и это тоже не говори на людях, даже если вокруг все подряд будут ругаться через раз. Не роняй себя.

– Они говорят не Царь, а…

– Знаю, милая. Что ж, так они ценят своих Царей.

В другой раз она сказала:

– Батюшка, я знаю, отчего дети родятся: от семени, которое истекает из змея.

Он покачал головой.

– Здесь не совсем ты права, дочь; здесь целая наука, и пора тебе понять. Одно дело семя, истекающее наружу, в свет, как у Меня, ты знаешь, бывает по ночам; оно и впрямь исходит от змея. Другое же дело, когда семя истекает вовнутрь женского тела. Это разные вещи. Есть одна, крайняя ипостась у змея – зверь; то змей, вожделенно стремящийся к пизде и любострастно овладевающий ею. Да, бывает, что от этого родятся дети; но знай, что в тот момент, когда происходит зачатие, пизда прекращает быть таковой – становится опять Царицей.

Она опять думала, осмысливала новое знание.

– А наш Царь, Батюшка, когда зачинал меня, тоже был зверем?

– Хороший вопрос, – похвалил Он, – знай же, что никогда наш Царь не был зверем, и гордись, что зачинал тебя Царь.

Она удивилась:

– Как это?

– Тайна сия велика есть, – улыбнулся Отец, – невнимательно слушаешь: зверь, сказал Я тебе, это змей, вожделенно стремящийся к пизде и овладевающий ею любострастно. Целью такого соития может быть как низкое удовольствие (что чаще у людей и бывает), так и зачатие, без коего вымер бы человеческий род. Но если цель мужа и жены – одно лишь зачатие, то ни вожделения змея, ни любострастия зверя для такого дела не требуется. Люди устроены так, что Царь с Царицею не могут соединиться, пока Он не предстанет змеем, а Она – пиздой; однако, как Я сказал тебе, пизда оплодотворяемая есть Царица, а змей, входящий в нее невожделенно, то есть ради зачатия, есть отнюдь не зверь, а Царь великий и благословенный. Таким-то Царем ты и была зачата, дочка, потому-то мы оба с тобой и особенные. Ты поняла?

Огромным новым миром веяло от Его слов. Она замерла от восторга, и ей вдруг почудилось, что Царевна, уже окруженная вьющимся нежным пушком, слегка увлажнилась.

– Поняла, Батюшка, – пролепетала она. – Батюшка… а если моя Царевна побудет пиздой… совсем ненадолго… Ты не будешь ругать меня? – И, предчувствуя благоприятный ответ, еле слышно прошептала: – А Ты будешь ее ласкать, Батюшка?

* * *

Однажды настал момент, который не мог не настать: змей явился в течение сладкого часа. Она озадаченно смотрела на него, не зная, как поступить. Продолжать ласку? – то есть, поощрять низкую страсть? Этого она не могла. Прерывать сладкий час? Она не хотела.

Змей уже не пугал ее. Она привыкла просыпаться, когда рядом с ней возникало это большое и темное, испускало невостребованное семя – она узнала, что это зовется оргазм – и вновь уходило в свои неизведанные края. Иногда она даже не просыпалась от этого. Но наутро в таких случаях ей бывало стыдно, потому что у нее возникла новая обязанность и потребность – обтирание. Это нужно было делать сразу после оргазма, прежде, чем семя начнет высыхать. Вначале она промокала его мохнатым полотенчиком, которое впитывало почти все, а затем тряпочкой, смоченной в теплой воде, стирала оставшуюся пленку, тонкую до незаметности, но способную при высыхании клейко и неприятно стянуть Его кожу. Важно было также не оставить семени в волосах – иначе наутро, чтобы разделить склеенные волосы, ей приходилось тянуть за них, причиняя Отцу неудобство и боль. Наконец, завершив обтирание, она брала тюбик питательного крема, выдавливала себе на ладошку его толстый душистый лепок, похожий на удаленное семя, и с удовольствием втирала в обихоженные ею покровы. Особенное внимание она уделяла Царю возрожденному, обтирая и снабжая кремом каждую Его нежную складочку, покрывая Его быстрыми маленькими поцелуями и испытывая от всего этого тихий кроткий восторг.

Бывали разные случаи. Время от времени змей застигал ее врасплох и исторгал семя, почти не изменив внешнего облика Царя – в таких случаях она просыпалась редко, но стыдно за это не было: откуда же она могла знать? на то он и змей, чтоб лукаво обманывать… Удавалось, однако, и ей насмеяться над хитрым пришельцем, предугадав полет белых змеек да и выловив их в подставленную ладонь. А еще оказалось, что змей бывает и слаб, не всегда достигает желаемого; частенько, потомившись в святом теле попусту, он с позором бежал от Царя, триумфально обретающего законное место.

Один раз она увидела, как во время сна Отец ускорил оргазм. В ту ночь змей был силен и очень велик, и Царь, видно, внушил спящему способ быстрей от него избавиться. Он сделал это рукой – она запомнила, как – заставив ее задуматься. Отец не любил касаться Царя руками – это было ее привилегией, точно так же как трогать рукой Царевну позволялось только Ему. Касаться змея? Возможно… ради того, чтоб изгнать… В любом случае она не хотела бы этого делать; она была рада, что Отец взял это на Себя. Он не проснулся. Наутро она не стала обсуждать с Отцом эту тему, так как могло оказаться, что это должна была сделать она, и ей много дней было стыдно.

Иногда Отец просыпался во время оргазма или после, следил за ее хлопотами взглядом, полным любви, гладил по волосам, дарил краткую ласку и опять засыпал. Являлся змей и при бодрствующем Отце – в основном по утрам, особенно после его ночных посещений; в таких случаях Отец, видно, помогал Царю; вдвоем Они быстренько изгоняли лукавого, так что и речи не было ни о каком оргазме.

Но все это, все эти разные случаи приключались в часы не для ласк. Во всех этих случаях змей был уже рядом, а она, в зависимости от обстоятельств, готовила принадлежности для обтирания, или разговаривала с Отцом, или делала что-то по дому, или даже спала, но уж точно не занималась любовными ласками. Как же теперь-то быть? Конечно, можно было бы продолжать ласки, до поры избегая запретного места… но она не привыкла в ласках себя ограничивать; не привыкла, не хотела и не стерпела бы ограничений. Любая ласка в сладкий час была ее неотъемлемым правом. Да и что за ласки без Царя!

Она с досадой помедлила, надеясь, что змей уползет сам по себе. Напрасно ждала. Бездарно шло время, ее ласки слабели; еще немного, и она бы расплакалась. Она взглядом попросила Отца надоумить.

Отец улыбнулся и загадочно предложил:

– А ты его прогони.

– Как, Батюшка?

– Мне ли тебя учить? Сама догадайся; в этом деле ты уж многое смыслишь, больше Меня.

Она задрожала от волнения. Ей была оказана великая честь. Впервые в жизни Отец признал за ней право на творчество; больше того – признал ее превосходство; это было доверие, которого ей нельзя было не оправдать. Как же, как это сделать?

– Может быть… ускорить оргазм… – нерешительно предположила она, вспомнив ночной эпизод, и с трудом заставила себя прикоснуться пальцами к змею.

– Можно, – согласился Отец, не удивившись ее знанию, – но достойно ли это тебя?

Она возликовала. Она не должна! Она правильно думала, что это плохо. Но как же тогда?

– Думай, – сказал Отец, – не то ласки придется прервать.

Вот уж нет! Она напрягла весь свой разум. Царь, взмолилась она, помоги. Вразуми. Царь мой, приди… Нужно вызвать Царя, подумалось ей, помочь Ему водвориться; Царь не должен бороться со змеем – Он и не будет, просто займет Свое место, и лукавый скроется сам, сам… Да; нужно не змея гнать, а звать Царя сильного

… а чтоб вызвать Царя, нужно Его ублажить… чтоб подвигнуть Царя – приласкать… да не просто, а нежнейшею лаской…

– Кажется, поняла, Батюшка, – торопливо проговорила она, – Царя призвать нежною лаской; только это так странно… Ведь я должна буду не то что касаться… а даже испить… но не лукавого же, а Царя!

Отец думал.

– Царя! – повторила она убедительно.

– Похоже на то, – одобрил Отец, – попробуй…

Она со страхом приблизила губы к вздувшейся плоти, всей силой души стремясь под уродливым, гадким обличьем видеть то величаво спокойное, каким оно должно стать. Царь, думала она, не его я люблю, а Тебя; не его целую, не его пью, а Тебя… Услышь же! Она округлила губы и, от напряжения сил почти не ощущая отвратительной тверди, наложила их на темный бугор, растянула, привычным движением надвинула дальше, касаясь уже языком… и враз стало легче; появился кусочек знакомой сладости, всегда доставляемой этим движением, и она, уцепившись чувством за этот сладкий кусочек, уж не видела перед собой темное, грубое; уж не обнимала собой непотребное; сияющий во славе Царь появился перед ее мысленным взором. Усилием языка она слегка сжала округлую плоть… на мгновение мелькнула мысль: изгоню, выдавлю гадину – и тут же другая: нет, не так! освобожу место для Тебя, Повелитель мой; вот достойная мысль, а о том даже и думать позорно. Возвращайся, мой Царь – она усилила давление языка; приходи же, воздвигнись – она отворила губы шире, выпуская того, изгоняя того, думая о том, как он уходит долу… и внезапно поняв, что пока-то он все же внутри ее рта, что Царя еще нет, а она уже успела оскорбить Его, осквернить себя сосанием гадины – зачем, зачем она стала думать об этом? Теперь Царь не простит ее. Ничего не получится; она не сумела, не оправдала доверия Отца… сделала то же, что делают шлюхи, те самые, про которых – мерзкий треп в школьном туалете… Какой стыд! Какой ужас!

Она выпустила изо рта все, что в нем было, уткнулась лицом в подушку и горько зарыдала.

И рыдала сколько-то мигов, совсем недолго, пока не почувствовала прикосновение к нижней стороне пальчиков на своей ножке. На их языке это означало одобрение, признание и восхищение. Это было просто невероятно, но это было так.

Она задержала дыхание между всхлипами. Вся ее страдающая душа устремилась Ему навстречу. Ее простили? Разве ее могли простить?

Она резко перевернулась на спину и увидела Его лицо рядом со своим. Он поцеловал ее в губы, в ее оскверненные губы, а потом изменил положение тела, и она вдруг увидела Царя – не змея! – и удивилась, почему ей дано Его видеть.

– Молодец! – пылко воскликнул Он. – Ай да дочь!

Она побоялась поверить.

– Так я что… смогла?

– Не все сразу, – сказал Он мягко, – это не так важно, смогла ты сейчас или нет. Главное, ты теперь знаешь, как. Змея-то ты попросту выплюнула.

– Как это, Батюшка?

– Уж не знаю. Надо у тебя спросить.

– Вот интересно… – Она задумалась, припоминая свои ощущения. Улыбнулась, вспомнив привидевшийся ей образ Царя. Вздрогнула, вспомнив, как ощутила змея.

Она тронула Царя рукой, бережно поцеловала.

– Батюшка, – попросила она, – я хочу любви…

–

Ты заслужила, – отозвался Он, – сегодня Я дам тебе еще много любви, милая.

И Он принялся ласкать ее. В тот удивительный вечер Он ласкал ее больше обычного, и во многом не так, как всегда. Я взрослею, понимала она, ощущая Его вокруг сокровенного места Царевны, и словно пенистый вал, придя из горячего моря, заливал, охватывал жаром горло, желудок, живот (вожделе…) и вздымал ее высоко (…ние!), и стремительно опускал, отступая, так что дух захватывало от паденья на влажные, ароматные капли, оставшиеся на берегу. И Царевна, смущаясь от влаги, от нутряного тепла, от резкого запаха этих особенных капель, отходила подальше от брега, к которому, пенясь, уже подступал (о-о…) новый вал, еще выше, еще горячей и стремительней прежнего. Ты вернешься, родная, обращалась она к Царевне; пережди, дай потешиться Своей низкой сестренке-пизде, редкой гостье на Твоем островке, гостье, ставшей внезапно и ненадолго хозяйкой… обмирающей от вож-де-ле-ни-я – да! вожделения… Ты вернешься… скоро вернешься, смотри: валы уже утихают… жар спадает… Ты видишь: влага сохнет уже… нелюбезный Тебе аромат ветром в море уносится… на берегу остается лишь чистота и покой… Возвращайся, Царевна; водворяйся в законное лоно, возвышайся и властвуй… Ты – хозяйка здесь… опять и надолго… в этих сладких владеньях… Отца Твоего, Царя…

Ей понравилось вожделение. И не было стыдно. Сказано же – природа берет свое. Интересно, можно ли вызывать вожделение по своему желанию?

И еще – узнать бы, каков женский оргазм…

Так она думала, засыпая.

* * *

Как-то раз, всего один, Он повел ее в церковь – в Починки, то есть ближайший населенный пункт, так как в их маленьком селе церкви не было. Она с любопытством осмотрела алтарное золото, строгие лики святых, поинтересовалась книгами, выставленными в лавке при входе, послушала кусочек службы, но скоро ей стало скучно и неуютно. Они ни разу не перекрестились; бабки в черном смотрели на них осуждающе.

– Батюшка, – шепнула она, – не пойдем ли домой?

Он, казалось, ждал только этого.

– Понравилось? – спросил Он ее по дороге, среди розовеющих гречишных полей.

– Наверное, нет, – призналась она как бы с сожалением. – Красиво… но скучно… непонятно, зачем…

– Люди верят, что есть Бог.

– Я знаю. Но верят же не все… И ведь на самом деле его нет, правда? Это как игра?

– Хороший вопрос! – усмехнулся Отец. – Кто и когда бы точно ответил?.. Одно скажу – если Бог и есть, то Он вряд ли таков, каким они Его себе представляют.

– А зачем мы ходили туда?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела, чему поклоняются люди.

Она подумала и спросила:

– Можно, мы больше не будем туда ходить?

– Да и не будем, родная; сама видишь, тебе это ни к чему. Однако, чтоб быть похожей на других, разумно бы знать что-то из этого общего достояния…

– А никто толком не знает, – сказала она пренебрежительно, по-взрослому. – Девчонки в школе обсуждают иногда… Сами путаются, спорят. Я стала думать, да и тоже запуталась.

– Немудрено. Путаное дело религия; однако, есть в ней одна замечательная вещь, созвучная нашему Царству. Когда Бог, как верят, создал все сущее, было всего два человека: Адам и Ева. Были они блаженные, значит счастливые, и непорочные, то есть, по-нашему, Царь Адамов был настоящим Царем, а Царица Евы – Царицею. И жили они в раю.

– А потом?

– К Еве явился змей-искуситель, обольстил ее, то есть всячески обманул и обласкал, как только один он может, вожделения своего передал, и обернулась Царица ее пиздой алчущею.

– Тот самый змей? – ахнула она.

– Тот же, милая. И стала пизда искать зверя к себе, но не могла найти.

– И тогда…

– И тогда змей сказал Еве: пойди, искуси Адама, и получишь то, чего хочешь, и даже больше того. И она послушалась, пошла и искусила Адама, как змей ее научил.

– Как она искусила, как, Батюшка?

– Да это неважно, – усмехнулся Отец, – ну, дала ему яблоко… которое дал ей змей перед тем…

– Яблоко? Простое яблоко?

– У змея и простое яблоко отравою станет…

Она остановилась и топнула ножкой:

– Какой противный! Я его ненавижу!

– Пошли, – сказал Он, – это еще не все; суть дела в том, что змей не мог искусить Адама без помощи Евы. Пока Адам не подпускал к себе змея, он был сильным Царем, не уступающим никому своего места; но, искусившись, сделался слабым и сразу же сам змею поддался.

– Змей вошел в него, – предположила она.

– Точно, умница, – похвалил Отец, – змей вошел, потеснивши Царя, предстал зверем и дал Еве то, что она хотела.

– Не Еве, – поправила она, – а пизде.

– Ты права; просто для церкви, ты уж догадываешься, такое слово непотребно. Итак, змей своего добился; что вышло из этого, то по-церковному называется грех. Бог не простил греха ни Адаму, ни Еве – выгнал из рая обоих и заставил жить на грешной земле. Ну, а змею в раю обольщать стало некого – он и подался, лукавый, за изгнанными вослед. Потому он и в свете, среди людей.

– Вот оно что, – протянула она задумчиво.

– Ты понимаешь, что это всего лишь сказка.

– Похожа на правду.

– Похожа, – согласился Отец. – Эту веру с давних времен складывали многие люди. Кто-то из них, может быть, наш далекий пращур, верно объяснил другим, как действует змей.

– Почему же все люди не живут, как мы?

– Потому что большинство людей просто дураки и грешники, и Царства у них нет; а у кого свое Царство есть, те живут как мы, скрытно, и о том мы с тобой не знаем и знать не должны.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете, – нараспев прочитала она заветные слова, глядя на Отца с упоением, – лишь я для Тебя и Ты для меня. Ни с кем не сойдусь, но и враждовать не буду; никого не почту, никому не поверю и не скажу про то, как мы живем, а про наше Царство в особенности. Души своей и Царевны не дам коснуться никому. Ах, как я люблю Тебя, Батюшка!

– А как Я-то тебя люблю, Моя милая…

– Однако же, – продолжала она посуровевшим голосом, как солдат перед боем, как автомат, – буду похожа на всех, не возбуждая ни в ком подозрений, буду незаметной и смешаюсь с толпой. Буду таиться, прятаться, ко всему наготове; буду подслушивать, подглядывать, вызнавать не ради корысти, а лишь ради нашего покоя и счастья, ради Царства нашего!.. Буду думать усердно и глубоко! Буду скрывать истинные мысли, обманывать всех вокруг, да так, чтоб не узнали! Не испытаю ни к кому ни гнева, ни жалости, буду хитра и коварна со всеми, как змей!

Она перевела дух и недобро добавила:

– А иначе придет позор и погибель.

* * *

Когда лунная кровь перестала ее отвращать, когда Царевна, подобно подножью Царя, покрылась красивой пружинистой шапочкой, а грудь потребовала отдельной одежды, она начала задумываться о вещах, выходивших прежде за пределы ее понимания.

Посредством школы и телевизора она уже многое знала об окружающем мире. Мир этот был ей глубоко чужд. Но она должна была его знать – иначе в дальнейшем, совершая неправильные поступки, она неизбежно привлекла бы к себе внимание окружающих, а этого делать было нельзя.

Школа была неизбежной обязанностью, с которой она научилась мириться. Благодаря бесцветному образу, удачно найденному ею в начальных классах, она не вступала в конфликт со своим окружением; благодаря наблюдательности и логическому анализу она узнала о своих одноклассниках и их семьях столько тайных вещей, что жизнь всего села, верно, переменилась бы, вздумай она совершить огласку. Эти тайны были большей частью дурными, иногда непонятными и очень редко – заслуживающими уважения. Разведывая очередной чей-то секрет, она все больше ценила Отца и открытое Им для нее прекрасное Царство. Вместе с тем, школа давала и знание, само по себе не очень ей интересное – лишь биология, да в какой-то мере история по-настоящему увлекали ее, – однако же, необходимое для будущего, когда, как она понимала, ей придется освоить профессию, чтобы зарабатывать деньги на жизнь.

Отношения с телевизором были попроще – хотя бы потому, что его, в отличие от школы, можно было выключить. В раннем детстве она недолюбливала это устройство, так как взамен сомнительной радости мультиков, то и дело покрывавшихся полосами на черно-белом экране, она на полвечера лишалась Царя – Отец не желал ее ласк во время телевизионной программы. Позже она терпением и любовью все же добилась своего, приучила Его вначале не обращать на это внимания, а потом даже отвечать ей взаимностью, не отрывая глаз от экрана. Телевизор перестал быть соперником; иной раз и она отвлекалась от ласк ради интересного места – впрочем, ненадолго; в лучшем для телевизора случае они вместе досматривали передачу, занимаясь любовью и незаметно переплывая в сладкий час.

Теперь, сопоставляя узнанное за годы с изменениями в своем организме, она задумывалась о будущем Царства и о своей роли в достижении этого будущего. Должна ли она родить детей? И если да, то скольких? Найдется ли ее избраннику место в Царстве? Как бы горько это ни было, она уже понимала, что когда-нибудь Отец умрет; она уже не затыкала уши, как в детстве, когда время от времени они касались этой темы. Как жить без любви? Любовь была для нее естественным элементом среды обитания – как солнечный свет, гравитация, воздух.

Изучив школьный курс биологии и даже кое-что сверх него, она уже хорошо понимала, что с чисто научных позиций Царь, змей и зверь были представлены одной и той же телесной субстанцией. Ее любовная практика подтверждала этот прежде немыслимый тезис. Она научилась легко водворять Царя и уже не стремилась отделять этот технический акт от изгнания змея. Откровенно касалась лукавого, могла подразнить, довести языком до оргазма; она делала с ним что хотела – она превзошла его, почти приручила, как пса, как дрессированного хищника в цирке. Но чем легче было ей ощущать триединую плоть, тем сильнее светлый облик Царя властвовал над ее прагматичным сознанием. Биология бессильна была объяснить, что такое любовь, сводя все даже и не к греху, а лишь к образу подопытной крысы, возбуждающей электричеством мозговой центр удовольствий, в лучшем случае – к инстинкту продолжения рода. Сверх явления беременности, наука не допускала существования единого организма из двух человеческих особей. А ведь это был факт – Царство было таким организмом; Царь был Центром Его, Объединителем прочным, всеобъемлющим и непреходящим, в отличие от тонкого, утилитарного, временного шнурка родовой пуповины.

У нее проявились критический взгляд на жизнь и своеобразное чувство юмора. Она уже видела мелкие, ранее не замечаемые ею недостатки Отца, не стесняясь их обсудить, а то и вышутить. Эти недостатки наполнили ее отношение к Нему новыми красками. Теперь она не только преклонялась перед Ним, но лелеяла и жалела Его с возрастающей страстью жены или, может быть, матери.

Тема материнства начинала ее волновать. Эта тема, прежде не слишком желанная, все откладывалась на потом, забывалась, как пара кем-то подаренных кукол – дурацких кусков пластмассы, ненужно валявшихся в дальнем углу… Она видела деторождение с точки зрения интересов Царства, а не естественной женской потребности. Незнакомая женщина обращала к ней взор с нескольких фотографий. То была ее мать; глядя на фото, она испытывала темную, стыдную зависть к этой женщине, которой было дано зачать от Отца.

– Отец, – попросила она однажды (теперь, в зависимости от тона беседы, она часто именно так обращалась к Нему), – расскажи мне о матери.

Ей показалось, что вопрос озадачил Отца.

– Ты никогда прежде не спрашивала…

Она равнодушно пожала плечами.

– Как хочешь… Может, Тебе неприятно…

Он задумался.

– Почему ты… почему ты подумала, что Мне может быть неприятно?

– Не знаю. Я размышляла… А вдруг она вовсе не умерла своей смертью, как думают люди. А вдруг это Ты убил ее… Если так, то Тебе может быть неприятно о ней вспоминать.

Он вздохнул.

– Да. Я убил ее. И ты догадываешься почему.

– Потому что она не хотела принять Царства.

– Да.

– Я так и знала. Ты сделал правильно. Иначе она пошла бы и рассказала людям, и нас бы стали преследовать и могли разлучить.

– Что ж… Я верил, что ты поймешь.

Она рассмеялась.

– Глупенький Ты мой Батюшка! Значит, Ты допускал возможность, что я Тебя не пойму?

– Но Мне жаль ее. Ведь единственное, в чем она была виновата – это что она была такая, как все.

Ее смех оборвался.

– Она была хорошая женщина. Просто не понимала.

Ее глаза сузились, превратились в недобрые щели.

– Не понимала, ага… Говоришь, была хорошая женщина? Пизда у нее была хорошая, да?

– Эй, эй, – растерялся Он, – что с тобой? Ты к кому ревнуешь? К покойнице! К своей матери!

– Ты ее, может, любишь до сих пор?

– Дочь, – сказал Он, – успокойся.

Она заплакала.

– Как можно… ту, что вне Царства…

– Ну, вот ты все и сказала. Она вне Царства – что о ней говорить? Ты напрасно и спрашивала.

– Ты прав, – она вытерла слезы. – Как Ты ее убил? Чем именно?

– Может, оставим это?..

– Хочу знать. Скажи, как убил, и оставим.

– Ударил сильно, – мрачно сказал Отец, – и в погреб столкнул, а сам сделал вид, будто упала с лестницы. После стоял перед людьми, якобы горем сраженный. Много всякого перетерпел.

– Бедненький Батюшка…

Она погладила Его по начавшим редеть волосам, поцеловала в темя.

– Все? Ты успокоилась? Не будешь больше о ней?

– Не буду.

Они помолчали. Потом она с досадой стукнула кулаком по столу.

– Ну почему, почему природа так гнусно устроена? Почему я не могу иметь от Тебя детей?

– Плохой разговор, – сказал Он.

– Может, попробуем? – тоскливо, со слабой надеждой предложила она. – Я читала… честно, в библиотеке книжку нашла… в истории это бывало… Уедем… бумаги новые выправим…

– Даже не думай об этом.

– Не хочу никого, – сказала она с отвращением. – Подпустить к Царевне кого-то… не Тебя… Фу!

Ее передернуло.

– Дочь, – сказал Он, – нелегок наш путь. Жди, терпи. Помни главное.

– Только мы с Тобой друг для друга вдвоем в целом свете…

– Уж наверно, можешь полностью не повторять… Смотрю, ты совсем уже умная… скоро умней Меня станешь…

– Я хочу, – упрямо сказала она, тряхнув головою, и прочла Завет до конца.

Часть 2. Враги

При свете молодого месяца она шла домой с дискотеки, брезгливо морща нос от чужих запахов пота, духов, перегара, прицепившихся к ее платью и волосам. В гробу бы она видела эту дискотеку. Но дискотека в селе была редкостью, и для обычной пятнадцатилетней девчонки было бы просто ненормально не пойти. Она чувствовала, что и так уже где-то на грани. Запас наработанных ею уверток был велик – уроки, дела (ах, как много дел, когда в доме нет женщины!); интересная передача по телевизору, интересная книжка; головная боль, зубная боль, все остальные боли; само собой, менструация (очень долгая, очень тяжкая, крайне нерегулярная); наконец, на экстренный случай – нездоровье отца; да, запас всевозможных отмазок и уловок был богат и разнообразен, но его надлежало эксплуатировать бережно. А она иногда увлекалась и замечала это только по постным лицам своих так называемых подруг. И вот результат – приехала дискотека, и пришлось на нее идти. Идиотское времяпрепровождение. Она шла и ругала себя за недальновидность, за нерасчетливое расходование уверток по пустякам.

Случай помог освободиться до срока. К их маленькой стайке восьмиклассниц пристали трое парней из Починок, пьяных, злых, приехавших на мотоцикле и готовых на подвиги. Девчонки устроили визг. Она счастливо визжала громче всех. Она знала, что каждая из ее подружек только и ждет, чтоб такой герой прижал ее в темном углу возле клуба и тискал по-всякому, лез к ней сверху и снизу; чтоб какое-то время спустя, после возни, отделаться от него, получив при этом по глазу; и чтоб на следующий день, демонстрируя свежий синяк, с гордо-таинственным видом рассказать все подружкам, подбирая волнующие слова и смакуя детали, а в ответ, разинувши рот, послушать про их увлекательные приключения.

Но у примитивной игры были свои законы. Парень должен был облюбовать кого-то одну, заговорить хоть о чем, пошутить, желательно попохабней, чтобы были ясны намерения, пригласить танцевать, а уж потом, будто бы желая глотнуть свежего воздуха, вести даму на улицу и зажимать в уголке. Нельзя было вот так нагло пристать, сразу троим, сразу ко всем и на глазах у всей дискотеки. Поэтому визг был не игрив. Видя события, вся ватага подростков-односельчан, роящаяся как бы поодаль, но зорко за ними следящая, дружно бросилась наводить порядок. После непродолжительного разговора возникла большая драка. Пришельцы, хоть и намного старше, но всего трое и более пьяные, противостояли недолго, были опрокинуты на заплеванный пол, биты ногами и выкинуты на улицу. Дискотека возобновилась, но происшедшего было достаточно, чтобы она смогла изобразить жуткий страх и ускользнуть из зала.

На деревянном крыльце с трудом приходили в себя трое побитых героев. Один из них неожиданно схватил ее за руку. Отлично, подумала она, будет что рассказать; этого хватит надолго. Зная, что в крайнем случае подмога недалеко, она размахнулась другой рукой и увесисто залепила парню по роже. От неожиданности он отпустил ее руку и попытался дать сдачи, но она легко увернулась, соскочила с крылечка и исчезла в окружающей клуб темноте.

На улице было пустынно – старики уже поуходили с общих скамеек, смотрели «Санта-Барбару» или что еще, а молодежь, понятно, вся оставалась в клубе. Обычные вечерние звуки сопровождали ее по пути – вялая перекличка собак… шум веселой компании из-за забора… а отсюда – повизгиванье поросят… а отсюда – скрип ручного колодца… И на эти обычные звуки наложился еще один – звук мотоцикла, становящийся громче и громче. Она испугалась, подумав, что это те самые; они могут увидеть ее на дороге и захотеть отыграться за все. Она свернула с дороги на боковую улочку – здесь просто было чуть дальше, она подойдет к дому с другой стороны – не замечая, что звук мотоцикла не удалился, а захлебнулся; не зная, что взбешенный зверь уже взял ее след.

Ее схватили в двух шагах от родного дома, когда она меньше всего могла этого ожидать (я не была наготове, мелькнула мысль; вот оно каково нарушать Завет), крепко схватили сразу сбоку и со спины, зажали ей рот так, что она не могла издать ни малейшего звука, и в полной, бесчувственной тишине стали срывать с нее платье. Множество суетливых, грязных, потных рук забегали по ее телу, достигли Царевны. Едва не лишив ее сознания, смрадно выдохнул зверь. И, как только ее повалили на землю, она сделала единственное, что еще оставалось возможным – поджала к животу на секунду освобожденные ноги и, собравши все силы, резко ударила пятками в мутное, нависавшее сверху чудовище. Это ее спасло. То ли кто-то (может быть, и она) издал краткий крик, то ли борьба перестала быть слишком тихой – собачье разноголосье мигом заполнило стоячий воздух задворок. Уже и не слышен был звук открываемой двери; стоило в замешательстве одному из парней приослабить хватку, которой была сжата ее голова, как она моментально вцепилась зубами в его вонючую руку. Ее сильно ударили по голове. Она услышала голоса соседей; сквозь редкий плетень она видела, как их пес Полкан скачками мчится по огороду, а за ним – Отец с колом наперевес. И – убегающие, тающие во тьме фигуры. И потеряла сознание.

…Она лежала дома с сотрясением мозга и, видя, как над ней хлопочет Отец, в первые дни чувствовала себя несчастной, потому что Он запретил ей вставать, и все ее дела по дому легли на Него, в то время как одна она была виновата в случившемся. Утешением был разве что слух, полезный для Царства слух, облетевший село и свидетельствующий, что тихоня-Мариша таким же, как все, миром мазана. «Девица-то стать набрала, – говорили люди, – уж конешно! тихоня, как же! задом, небось, в клубе вертела, как вся она молодежь… а парни-то, опять же, выпимши… молодые, горячие…»

Приезжал участковый Семенов – мрачновато, испытующе: «Говорят…» – «Я не хочу, – сказала она, – не нужно этого позорища». Он вопросительно посмотрел на Отца. Отец пожал плечами: «Она права… в конце концов, кому от этого польза? Ничего ж не случилось… слава Богу… а ребятам хороший урок». Участковый повеселел: «Вот и я думаю. Знаю я их, этаких огольцов! Поговорю по-мужски… а в зону зачем же… чтоб вернулись вовсе бандитами?..»

Ее проведывали одноклассницы; как очень давно, она опять на сколько-то дней стала величиной в школе. Она поправилась скоро, но в школу еще не шла, используя дни для ленивого удовольствия. Отец допустил ее до любви, но не очень горячей, и до домашней работы – лишь носить тяжести пока что не разрешал. Чудесные дни! Теперь она была почти благодарна этим типам. Нет худа без добра; они дали ей эти дни, помогли укрепить верность Завету. У нее была очень здоровая психика; она быстро забыла страшную тишину, их руки, свою боль и свой стыд.

Но они не забыли. Вольно или невольно ошибался участковый Семенов; они уже были бандиты, и такого они простить не могли. И все в эти же дни, посредине сладкого часа, ей вдруг показалось, что где-то вдали застрекотал мотоцикл.

На секунду мелькнуло воспоминание о вечерней дороге… ах, как сладко, Отец… и тут же отогнано: мало ли мотоциклов… и только дурак полезет опять… и есть же Полкан… Она счастливо улыбнулась и отдалась любовному чувству, не замечая, как внимательный глаз возник в небрежном, упущенном ею просвете меж двух занавесок, расширился от изумления и цепко схватился за сцену запретной любви.

Наутро Полкан куда-то исчез – сорвался, видно, за сучкой; разорванный старый ошейник валялся, прикрепленный к цепи. Полкан и раньше уже убегал; ей и в голову не могло прийти что-то плохое. Но Отца посетила какая-то необычная мысль. Вечером Он был задумчив и предложил обойтись без ласк.

– Что за новости? – спросила она недовольно.

– Сам не знаю, милая. Какое-то гнетущее чувство. Хочу разобраться в Себе… Помоги, если хочешь.

Она пристально посмотрела Ему в глаза.

– Это из-за собаки.

– Да; чувствую, ты права. Нам нельзя без собаки.

– Но так уже было. Полкан убегал – Ты не помнишь? Один раз вернулся наутро, а в другой раз его не было целых три дня…

– Он не срывался с ошейника.

– Ошейник давно на ладан дышит.

– И перед этим в наш дом не приходил участковый.

– Батюшка!.. – Она разулыбалась. – Какой же Ты мнительный, подозрительный… все на заметку берешь… Ну, хочешь, я выйду, обсмотрю все вокруг? Эй, люди, – крикнула она, дурачась, на стороны, – ну-ка все прочь от нашего домика! Ну-ка все прочь от нашего Царства!

– Перестань, – хмуро сказал Отец, – не смешно.

Она села на пол перед стулом, на котором Он сидел.

– Ну, хватит, – сказала она решительно, раздвинула Его ноги и расстегнула штаны. Он сделал слабый защитный жест – слишком слабый, чтобы справиться с ее кипучей энергией. Она увенчала губами Царя, вдохнула любимый запах, вобрала Его глубоко. Сейчас вот вызову змея, мелькнула озорная, азартная мысль. Будешь знать, как лишать свою бесценную доченьку сладкого часа…

Она дорвалась и теперь, применяя свое мастерство, могла делать с Ним все что угодно. Он уже не был способен сопротивляться. Он откинул голову и прикрыл глаза.

Минуты текли. И в то время, как их ласки становились нежнее и тоньше, все новые люди приникали к просвету меж двух занавесок, смотрели недолго, только чтоб убедиться – так предложил участковый – и отходили, тихонько плюясь, обдумывая слова, в какие придется облечь свидетельские показания.

Сладкий час не был закончен. В дверь застучали громко и требовательно. Она юркнула в свою отдельную койку за занавеской (сколько лет она там не была!) и притворилась спящей, а Он, приведя в порядок расстегнутую одежду, пошел открывать дверь.

Она услышала, как вошли люди. Очень много людей. Столько людей, что все стало ясно. Не к чему было уже притворяться… она, опять она, опять нарушила Завет. Она накинула на плечи халат и вышла из-за занавески.

– Придется проехать, – сказал в тишине участковый Семенов.

Они быстро переоделись, каждый в своем закутке.

– А ты куда? – удивленно спросил у нее Семенов, видя, что она идет вслед за Отцом, чтобы проехать.

Она непонимающе посмотрела на участкового.

– Растление несовершеннолетних, – хмыкнул Семенов, – сожительство с близкой родственницей… Ай да папа. Скажи спасибо, что ты малолетка. Не то б тоже пошла под статью.

Люди молчали.

Они хотят забрать только Его одного, подумала она и не поняла. Как это? Его заберут, а меня оставят в этом доме? Одну?

– Ох, девка, – покачал головой участковый, – не завидую я тебе…

Она опустила голову, прижалась сзади к Отцу, нащупала Его руку и ощутила слабое ответное пожатие. И пальцем Своим Он провел по внутренним складкам ее ладони, что значило – не казнись, будь собой; будь сильной; что бы ни было, Я прощаю тебя.

– Но, но, – сказал участковый, – без семейных сцен…

Он взял Отца под локоть и повлек к выходу. Она вцепилась в Его одежду. Ее стали оттаскивать. Она молча отбивалась. Несколько человек разжали ее пальцы, по одному, и наконец оттащили ее.

– Ишь, зловред какой, – сказал кто-то рядом, – глянь, как испортил девку. Она аж сама не своя.

Она фиксировала происходящее в мельчайших подробностях. Теперь – все. Теперь – Завет превыше всего. Нельзя терять контроль над собой, нельзя возражать. Только хитрить. Запоминать, как было – все это может пригодиться.

Участковый вывел Отца. Люди вышли следом. Последней вышла она – увидеть, как Отца сажают в подъехавшую машину.

Она вернулась в дом. Легла на пол, лицом вниз, и пролежала так с четверть часа. Потом появилась первая мысль. Мысль была – нужно взять себя в руки и думать. Она села на стул, на котором за час до того сидел Отец.

Думалось плохо. Нужно было начать. Он сказал про собаку, про участкового. Не про собаку, а про ошейник. Нужно взглянуть на ошейник.

Но перед тем, как выйти из дома, нужно подумать о средствах защиты. С ней ничего не должно случиться, иначе некому будет выручать Отца. Ее собственная безопасность была теперь важнее всего.

Что ей может грозить? Милиция уехала. Люди – кажется – разошлись. Откуда взялись люди, так много? Откуда взялся участковый? Чтобы собрать такую толпу, не хватило бы получаса, пока они занимались… своим делом (она не могла подумать «любовь» или «ласки», гнала от себя эти понятия, которые делали ее слабой; она чувствовала, что теперь должна будет научиться гнать их от себя).

Их созвали специально. Это был подготовленный план.

Значит, кто-то из всех узнал раньше.

Подсмотрел. Подкрался. Полкана убил, отравил, забрал.

Ошейник порвал, чтобы выглядело правдоподобно. Чтоб она попалась на удочку – верный расчет.

Мотоцикл…

Они и сейчас могут быть рядом, подумалось ей. Наблюдали со стороны, как прогнавшего их человека посадили в машину и увезли. И теперь ждут, когда она выйдет. А если не выйдет, то вломятся в дверь. Не зря же приехали… И после того, что случилось сейчас, никто из соседей и не подумает выйти на помощь.

А если она заманит их в дом, то есть покрутится на крыльце и вернется вовнутрь, оставив дверь приоткрытой, возьмет в руки утюг и из-за угла опустит его на голову первого из вошедших, то ее арестуют за убийство невинного человека, который всего-то навсего заглянул в приоткрытую дверь, желая, может – так скажут они – помочь по-соседски. И она ничем не поможет Отцу.

Она была в западне.

* * *

Их трое. Значит, нужно тесное место, где троим не развернуться. В этом месте – кажется, она начинает догадываться, в каком – перед нею окажется кто-то один. Он набросится на нее. Он должен будет нанести ей телесные повреждения, потому что иначе скажут, что она это выдумала, чтоб отомстить. Милиция будет против нее сейчас; доказательства должны быть безупречны. Он должен испачкаться в ее крови. Для этого она должна разозлить его – сопротивляться, но совсем бестолково. Нет, это глупо: если вред будет слишком силен, она попадет в больницу и не сможет спасать Отца. Лучше она сама нанесет себе повреждения, например, осколком разбитой стеклянной банки; она сделает это с толком; главное – испачкать его в ее крови. Это можно сделать и после, но она должна ему дать наброситься на себя, чтобы на ее коже остались следы от его ногтей, а под его ногтями – клочки ее содранной кожи. Как хорошо, что она смотрела детективы, как это хорошо… Когда он оставит эти следы, можно будет его убить. Взять в руку нож и заколоть его сзади. Его кровь должна брызнуть вокруг, окропить помещение, чтоб не сказали, что она убила его на дороге и приволокла к себе в дом. Самое верное – в шею. Значит, нож (и не один, для надежности) должен лежать точно там, где будет ее рука.

Это погреб.

Хорошее место для святого убийства.

Она собрала несколько острых ножей, которые были в доме. На всякий случай взяла другие острые или тяжелые вещи. Взяла маленький огнетушитель; она умела пускать из него струю. Сложив вещи в мешок, она отнесла их на летнюю кухню, пристроенную к крыльцу – там был нужный ей погреб. Если кто-то следил, ее видели на крыльце. Она вряд ли выглядела готовой к защите; скорее – озабоченной арестом члена семьи. Она зажгла свет на летней кухне. Сняла и спрятала крышку от люка, чтобы не оказаться каким-либо образом запертой. Спустилась с мешком в подвал. Когда они войдут в кухню, там должен быть свет, а здесь должно быть темно – маленькое, но преимущество. Чтоб они не могли включить свет в подвале, она вывинтила лампочку. В темноте разложила оружие. Хладнокровно поупражнялась в движениях, нужных, чтоб вовремя взять его в руку, точно вонзить. И тихонько засела в углу, ни о чем не думая, кроме предстоящего боя.

Сидеть так пришлось минут двадцать, не меньше – видимо, они ждали, пока она вернется в дом. Потом их терпение кончилось. Раздались шаги на крыльце, дверь на кухню открылась. Она представляла себе, как они осматривают кухню, делают шаг к подвалу. Свет на кухне погас. Луч карманного фонаря слабо засиял над отверстием люка, снизился и превратился в слепящую точку. Она поспешно отвела взгляд. Все выходило наоборот: они ее видели, а она их – нет.

– Ну что, – сказал хриплый голос, – будешь сама вылазить или тебя вытащить?

Она промолчала, театрально хлюпая носом.

– Боится девочка, – сказал другой голос, веселый, и все трое дружно заржали.

– Последний раз говорю, – добавил хриплый, – выходи по-хорошему. Не выйдешь – потеряешь здоровье, точно тебе говорю.

– А-а-а! – завопила она, как резаная.

– Ори не ори, никто сюда придет, – рассудительно заметил голос, – сама понимаешь…

– Да че ты ее убалтываешь, – прозвучал третий голос, блатной, напряженный, и завизжал тонко, нараспев: – Тащи лом, братва! Ща я ей, бля, хребет переломаю… А ну вылазь, падла!

На лесенку ступила нога. Лесенка, к счастью, была устроена неудобно для нападающего. Трудно было спуститься по ней передом. Для них оставалось – или, рискуя, спускаться задом, или просто прыгать в подвал.

Она сидела неподвижно, опустив голову.

– Слышь, Толян, – сказал веселый голос, видно, меньше других желающий крови, – может, ну ее на х--? Обосралась уже как могла. Еще подцепим х--ню какую-нибудь…

Наступила недолгая тишина.

– Ну так че? – щелкнул блатной голос. – Зассали, братва?

– А давай мы ее зассым, – решил хриплый. – Ну-ка, Витек, посторонись…

Струя звонко ударила в земляной пол подвала, рассыпалась воронкой брызг.

– Свети лучше, а то никак не попаду…

Добавилось две струи. Три воронки из брызг, блестящих в направленном свете, наперегонки подбежали к ней и быстро взобрались по платью, вскочили на грудь, на плечо. Она бросила взгляд наверх, запоминая эту картину: злая звезда фонаря; три не ведающих, что творят, Царя-чужестранца; по сверкающей нити между нею и каждым из них.

…она следила, как рождается плоская, тонкая струйка… и, сложив из пальцев колечко, со смехом ловила в него струю… а потом осушала… волосами, губами, щекой…

Струи, одна за другой, бессильно опали. Отвернулся фонарь.

– Живи, сука, – разрешил хриплый голос.

– Мы добрые, – добавил веселый.

Блатной ничего не сказал.

Шаги донеслись с крыльца и удалились.

Первым движением было встать, освободиться от мокрого платья, быстрее наверх, в дом, умыться, согреться и думать дальше. Она подавила это движение. Завет приказывал ждать. Было нельзя выходить из подвала. Вдруг схитрили – вернутся. Вдруг передумают – вернутся. Было нельзя раздеваться. Если вернутся, обнаженное тело их возбудит. Вонючее мокрое платье – наверно, наоборот.

Первая волна опасности миновала. Сколько их было впереди… Все равно ждать; можно было позволить себе подумать о жизни.

Что делать?

И что же произошло?

Чтобы понять, что делать, рассудила она, нужно вначале понять, что произошло.

Она нарушила Завет уже тем, что стала самонадеянной и неосторожной. И в результате – Завет был нарушен много раз подряд.

Она не думала усердно и глубоко; бессмысленно истратила запас уверток – получи дискотеку.

Раз уж так, должна была ждать до конца, не уходить с дискотеки раньше времени. Не пожелала смешаться с толпой, отделилась – получи мотоцикл на дороге.

Не таилась задворками, не шла, как положено, наготове – получи!

Не таилась в собственном доме, проглядела просвет в занавесках – получи…

И опять не подумала глубоко. Как же – мелочь, собачий ошейник… Выходило, что кругом виновата она. Она глупо, последовательно, непростительно предала Царство.

Она согрешила.

Да, Он простил ее. Но сама она себя не простит.

Единственный шанс искупить грехи – воссоздать Царство таким, каким Оно было. Искупить не полностью – все равно она останется виноватой в предстоящей разлуке, в ужасе этих дней… Этого не избыть; но Царство должно быть воссоздано. Таково ее желание и, что гораздо важнее, таков ее долг.

Вот какая у нее теперь цель – Цель! – а Завет будет для того верным, испытанным средством. Так решила она, сидя в темном погребе, откуда нельзя было выйти, в обоссанном платье, которого нельзя было снять.

Придется учиться по-новому владеть собой. Запретить себе страдать по Царю, так как иначе она просто сойдет с ума и не сможет выполнить Цель. Не жалеть себя, так как она виновата во всем и недостойна жалости. И быть вдвойне умней и хитрей, потому что люди узнали о Царстве и будут теперь по-другому к ней относиться.

Ей вдруг нестерпимо захотелось наверх. Сладкий час, вот оно что; сладкий час не состоялся; тело начало ныть, желать Его ласк; Царевна жаждала ласки; грудь жаждала ласки; кожа жаждала ласки, а не мокрого холода вонючей чужой мочи.

Она тихонько заплакала и коснулась Царевны рукой.

Хватит ли сил, спросила себя она. Сколько препятствий.

И самое страшное – это. Ждущая ласки Царевна… Если сейчас поддаться искушению, она согрешит вновь. Еще раз предаст Царя, едва успев с Ним расстаться. Как же тогда – Цель?

Нет. Змей, не иначе, вселился в слабую руку. Прочь, сатана.

Когда же наверх?

Она загадала: сидит еще час. Примерно час; но не меньше. Затем поднимается. Таясь, как положено по Завету. Она осмотрит двор. Затем осмотрит дом. Войдет и приведет себя в порядок. Что-нибудь съест, чтобы были силы. Затем ляжет спать. Спать будет в койке за занавеской. А если приедут эти?.. У нее не останется сил сопротивляться. Тогда – пусть делают что хотят. Не убьют же, в конце концов. Ну, изобьют. Ну, трахнут. Уже все равно… Лишь бы подняться наутро. Что делать утром, решит сейчас.

Нужно, наверно, ехать в уезд. Нужно пересчитать деньги, нужно пойти к адвокату. Она ничего не смыслит в законах. «Растление несовершеннолетних». Почему во множественном числе? Она одна такая. Что такое растление вообще?

Сверху послышался треск приближающегося мотоцикла. Она инстинктивно сжалась в мокрый, дрожащий комок. Неужели еще раз?.. Треск замолчал. Мысли остановились. Никто не приходил.

Это же вовсе другой мотоцикл, догадалась она. Мотоцикл соседа напротив… Она и забыла. Как хорошо… Только бы не вернулись эти подонки. Нет, она так не должна. Не питай ни к кому ни гнева, ни жалости… Месть, честь… это не для нее. Лесть, слабо улыбнулась она сквозь слезы, это да. Если завтра встретит кого-нибудь из этих парней, должна виновато опустить глаза и сказать с идиотским починковским выговором: «Ну ты, это… извини, что так вышло… Это… спасибо хоть, не тронули… Дура была, ну че ты, это… зла не держи, лады?» – и ковырять при этом в носу, чтоб ему поменьше хотелось принять какое-нибудь еще извинение.

Итак, адвокат. Она не знала процесса: милиция, следствие… суд? прокуратура? Где держат людей во время следствия? Это называется КПЗ, да? Если они не вернутся… или даже если вернутся, но ей удастся начальный план… это, наверно, козырь перед любым судом: она девственница. Что за растление без этого акта? Она представила себе показания людей, которых – наперечет – запомнила в доме. Половина из них – хорошие люди. Неужели станут рассказывать? Как они вообще оказались здесь? Ну ясно: привел Семенов. Они же не знали, что там на самом деле. А он мог всякое им сказать. Может, думали, ее бьют, истязают, залепивши рот пластырем, как в фильме про садистов. А увидели… ясно что. Сегодня их впечатление сильно. Во всех семьях только об этом и говорят. Шепчутся, точней, от детей подальше. Назавтра ночная картина начнет бледнеть на свету, стираться их собственными будничными делами. Еще через пару дней им будет стыдно об этом говорить… Противно им будет. Тогда – не завтра! – она должна встретиться с ними. С каждым в отдельности. Может, они начнут ее жалеть. Ведь они с Отцом никому, никому не делали плохо! Какое им дело? Нет… так нельзя… только вред выйдет из этого… Ладно; другой вариант: она испорченная, плохая; это она совратила отца (сейчас об отце с маленькой буквы; сейчас у нее все равно что двое отцов – Один для Царства, другой для суда); ей, малолетке, ничего не будет… ну, в колонию определят… Нет, не годится. Взрослый мужик… Впрочем, ведь это она, она расстегнула брюки; она настояла, прямо-таки пристала к Нему… к нему. Кто-то же видел и это… Запомнить; постараться выяснить, кто.

Царь, мой Царь, когда же наверх, я устала… Встала в рост; разминаясь, стала ходить по подвалу: два шага вперед, поворот. Так же узники ходят в камерах. Отец… любимый Отец… Стоп, об этом нельзя. Адвокат. Как хорошо, что она девственна… нужна медицинская экспертиза, и чтобы все узнали ее результат. Может, тогда задумаются даже те, другие, к кому она не пойдет. Те, другие, их никогда не любили. Наверняка что-то подозревали – она чувствовала, что подозревали! – но поди докажи… Теперь они рады. Если первые откажутся от показаний, то вторые – сколько их? Раз… два, три… четыре, пять… всего пять? Ах да, еще эти двое: всего семь. Точно, семь. Многовато… Впрочем, шесть: она посчитала и участкового, а милиция, слышала где-то, не может быть свидетелем на суде. Шесть. Но ведь они не могли смотреть все вместе. Каждый видел что-то одно. Она припомнила ласки. Припомнила холодно, со стороны. Холодно – получилось! Она сумеет, сумеет! Она превзойдет свое тело – змея же превзошла! Значит, видели разное. Значит, будут по-разному объяснять! Значит, противоречат друг другу, врут? Нет, не пролезет… суть же не в том… не в деталях…

Она может начать их шантажировать. Против трех из шести у нее кое-что есть. Продумать, как это сделать, чтоб не прибили, не подкараулили. Да что там думать, это в любом кино. Напишет, что знает, заклеит в конверт, отдаст адвокату, а им покажет его расписку, что получил. Суки, они не знают, на что я способна. Как я их ненавижу, эти жирные рожи, заспиртованные мозги… Стоп, стоп. Ненависть в сторону, это нельзя. Завет. Царь, о Царь, я хочу наверх, хочу теплой воды, мягкой простыни… ну когда же, когда…

Мысли снова остановились – это был признак, что час, верно, прошел – и она медленно, измученно, неуверенно поднялась по лесенке, постояла на кухне, овладевая собой; таясь – по-настоящему! – осмотрела двор, осмотрела дом, вошла, избавилась наконец от ненавистного мокрого платья. О, как хорошо. Вода, как прекрасно. Мыло с хорошим запахом. Одежда – сухая, теплая, вообще без запаха, как хорошо. Печку топить нет смысла; плитка, еда. Если они не вернутся, надо сходить к ним, надо поговорить. Иначе каждую ночь… А Полкана, наверно, убили. Бедный Полкан, пострадал ни за что… Чай. Она пьет чай, а Он сидит в камере. О, какой ужас… Царь мой, Царь… Где Ты, Любимый? Кто теперь обиходит Тебя, оботрет, кто обласкает? Кто, кто приголубит Тебя? И кто приголубит Царевну?.. Горе, горе… Осиротела дочь Твоя, осиротела Царевна; некому их ублажить! Нет, сама я не буду так делать… нет, не буду, все это змей… лукавая гадина… вон, проклятый! прочь от меня, ничего не получишь… я не коснусь… не коснусь… Нет! Ах, я знаю, как надо… чувствую, как… я по-дру-гому… я свое получу… получу, вот увидишь! а ты останешься с носом, жалкий хитрец…

Словно сильный дух из неведомых, древних глубин направлял ее в каждом мелком движении. Она делала это впервые в жизни, но знала, что делает по закону. Будто бы делала так уже несчетное множество раз. Она заперла дверь и проверила все занавески. Она сняла с общей постели их простыню, не тронутую сегодня, но хранившую, слава Царю, след прошедших ночей; бесформенно скомкав, плотно прижала ее к лицу, глубоко вдыхая исходящий от простыни слабый запах. Глаза ее стали темны и серьезны, но ничего, кроме сосредоточенного внимания, не было видно на сдержанном юном лице.

Потом она бросила простыню на пол и встала перед высоким зеркалом, отразившим ее в полный рост. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, открыв плечи, полуоткрыв грудь за лифом ночной рубашки со скромными кружевами. Она распустила «конский хвост» и развернулась всем телом, отчего ее огненно-рыжие волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, спустила ее по бедрам, дала ей упасть и медленно вышла из нее, оставшись в ночной рубашке. Она задрала ночную рубашку до пояса, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой. И все это время ее лицо оставалось бесстрастным и сосредоточенно-строгим.

Cкрестив руки, она сняла через голову ночную рубашку и бросила ее вслед за остальными вещами, оставшись перед зеркалом совершенно нагой. Она оттянула плечи назад, приподнимая свои и без того высокие, молодые, красивые груди. Она изогнула свой стан, выдвигая пизду ближе к зеркалу. Она раздвинула ноги. Нежно, двумя пальцами она раздвинула складки, прежде сокрытые треугольничком темных кудрявых волос.

И только тогда, когда зеркало вернуло ее глазам явившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало изменяться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала короткий стон. О Царь! ничтожна моя жизнь без Тебя; смотри же, сколь низкой будет отныне моя одинокая, сирая радость. Она обрела закон, внушенный неведомым духом, поняла его скорбный, жертвенный смысл. Она скрючила свои длинные пальцы и вонзилась ногтями в набухшие складки, все шире их раздвигая, выгибаясь все больше навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее назначенных ей вершин непотребности и бесстыдства.

А потом, окончательно обессилев от этого страшного дня, от подвала, от первого в жизни оргазма, она опустилась посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, сидела долго и неподвижно. И глаза ее были, как прежде, прозрачны и светлы.

* * *

Утром все тело болело, шел дождь за окном, вообще вставать не хотелось. Она зажмурилась, попыталась проснуться заново, допустив на секунду, что все вчерашнее – просто ночной кошмар… Сейчас Он подойдет, обнимет, расцелует пальчики на ногах, припадет ненадолго к Царевне… ах, еще… и сдернет с нее одеяло, как всегда, когда она спала дольше Его… а это бывало так часто… так часто…

Поплакать, что ли, подумала вяло… Слез-то нет… Было не плохо – просто пусто, просто никак. Надо вставать. Она зевнула, вылезла из постели боком, медленно, неуклюже, как из берлоги какой-нибудь зверь-инвалид. Съежилась от неприятной свежести. «Надо сделать зарядку, – подумала она. – Начинаем обычную жизнь. Как у всех».

Она приготовила завтрак и съела его без аппетита. Она посмотрелась в зеркало – никаких ассоциаций с вечерним событием – и не понравилась себе. Она должна быть лапочка, кисанька, невинное дитя, а для кого и здоровая деревенская девка, кровь с молоком, а для кого и штучка-фифочка, а кто она в зеркале? Смертный грех. Нет, так нельзя. Встряхнулись, быстренько. Скоренько привели себя в порядок. Как вести себя на улице-то, а? С тем, кто вчера был – здороваться или глаза опускать? Вот еще проблемы.

Ни одна же сволочь не пришла, не поинтересовалась – а вдруг она бы повесилась? – не зашла расспросить, хотя бы ради собственного любопытства, ради во-о-от такой сплетни! Да… видно, она теперь как зачумленная. Детишек ведь прятать начнут. А в школе? Как бы из школы не выгнали… Дадут ли ей вообще аттестат? Может, бросить школу к чертовой матери, раз такие дела?

Наделали они с Батюшкой в селе шороху…

А может, все на самом деле не так? Зря, может, страхи придумывает? Как же не так… Отца-то забрали – нет Его! нет! – и никто не пришел. Все так. Интуиция у нее в порядке, вчерашний подвал тому доказательство. Придется, наверно, уезжать из села; Отца выпустят, и они уедут. Что там по плану? Деньги, уезд, адвокат.

Может, вначале в поселок, в милицию? Может, свиданье дадут? Глупости. Только поизгаляются. Она и порядков-то не знает. Будет ходить кругами… а Отец почувствует где-то рядом за стенкой, тоже начнет переживать… Это если еще рядом, если в участке… а если уже куда-нибудь увезли? Решено: к адвокату. Взгляд на будильник: десять часов. Ого! Время не терпит… Маленькая радость: хлопоты, оказывается, скучать не дают.

Она стала считать деньги. Более-менее. Сколько может стоить адвокат? На улице остановилась машина. Хлопнула калитка. Это к ней. Черт. Плакал адвокат. Интуиция, как же. Могла бы об этом раньше подумать. Теперь никакой подвал не спасет.

Зашли двое – участковый Семенов и с ним другой, просто милиционер, молодой, незнакомый, с полосками на погонах, с портфелем в руках.

– Доброе утро, – сказала она машинально.

– Доброе, – с непонятной интонацией сказал Семенов.

Молодой промолчал.

– Садитесь, пожалуйста, – предложила она и похвалила себя: она нашла тон. И их, похоже, чуть укоротила. Вон, даже не сообразят сразу, как начать.

– Побеседовать надо, – сказал Семенов.

– Слушаю вас, – сказала она и села за стол.

Милиционеры переглянулись с легкой усмешкой. Молодой достал из портфеля какие-то бланки и разложил на столе.

– Фамилия, имя, отчество?

– Это допрос, да?

Они снова переглянулись, с некоторым раздражением.

– Скажите, мой отец у вас?

– Кто кому задает вопросы, – буркнул Семенов. – Будешь отвечать – или тебя тоже в участок?

Тоже

. Не врет?

– Как хотите. Только я без адвоката ничего не скажу.

Они с изумлением уставились на нее и какое-то время молчали.

– Ты что, девка, с луны свалилась? – спросил наконец Семенов. – Откуда в волости адвокат?

– Если бы вы не приехали… Я…

Она закусила губу. Не нужно этого. Нужно обманывать, хитрить, а она чуть не сказала о своих планах.

– Собирайся, – сказал молодой, глядя на нее без выражения.

– Погоди, – сказал Семенов. – Спрячь-ка бумаги. Сейчас разберемся. Марина, ты как относишься к своему отцу?

Она подумала.

– Положительно. В целом.

– Подумай, во что он тебя превратил.

– Во что?

Семенов хмыкнул.

– Не играй в девочку.

– Чтобы вы знали, я девочка и есть.

– Вот как? Смотри, проверять будем.

– Если имеете право – что ж не проверить.

Они помолчали.

– Хочешь помочь отцу? – неожиданно спросил участковый.

Она опять подумала. Да, это не школа. Над каждым ответом приходилось думать. По-настоящему.

– Нужно знать, в чем помогать, – ответила она хмуро. – Что ему будет и так далее. А вы даже не сказали мне, где он.

– В участке он, в участке, – сказал Семенов с досадой, – где ж ему быть еще. Я думаю, ехали бы вы отсюда куда подальше. Все равно жизни не будет… смотрю, не дура – сама понимаешь.

Она сглотнула. Неужели?..

– То есть… – Она боялась сглазить, боялась поверить. – Я правильно поняла… если мы уедем…

Она замолчала. Она боялась сказать «вы отпустите его».

– Да, да, – пробурчал участковый, – отпустим твоего папашу – это хотела сказать? Петров, подтверди. Видишь, она не верит.

Молодой – Петров, значит – важно кивнул головой. Она почуяла какой-то подвох. Не могло, ну совсем не могло быть так просто.

– А как же свидетели? Все, что были вчера?

Семенов скривился.

– Да они мне только спасибо скажут, если мы все уладим по-тихому. Кому охота – в Кизлев ездить специально… в грязище этой копаться… слова выбирать…

Она опустила голову.

– А вообще, – добавил Семенов, – люди возмущены, это факт.

– Ну так что? – спросил молодой.

Она посмотрела на молодого, силясь понять, насколько можно им верить. Может, она не в себе от вчерашнего – простейшие идеи кажутся ей ловушками?

– Что тут думать, – сказала она. – Мы бы и так тут не остались.

– Хорошо, – просто сказал Семенов. – Разумно поступаешь, девка.

Помолчали недолго.

– Ну что, – обратился Семенов к Петрову, – поехали?

Тот легонько кивнул головой. Оба встали и пошли к двери.

– Погодите, – позвала она, – а как же я?

Они переглянулись.

– А в чем дело?

– Ну, я думала, вы возьмете меня с собой… Прошу вас! – проговорила она дрожащим голосом, подумав, что они, верно, брезгуют ехать вместе с ней до поселка. – Подождите… я мигом…

Она заметалась по комнате, собираясь в дорогу.

– Эй, – сказал Семенов, – больно ты быстрая.

Она замерла.

– Я могу и пешочком пройтись, – сказала она и пожала плечами, изо всех сил пытаясь казаться спокойной, – ладно… Просто хотела встретить отца… Какой он ни есть, – добавила она со страшным внутренним усилием.

Семенов будто не понимал, о чем она.

– Или… мне ждать его дома? Мне, наверно, лучше не появляться на улице? – спросила она с надеждой, что угадала причину.

Лицо участкового выразило движение мысли.

– Вот ты о чем. Ну… есть порядок. Оформление…

Он посмотрел на Петрова.

– Как думаешь, за сегодня успеем?

– Сейчас в Единое, – напомнил Петров. – Потом обед. Потом инструктаж. Не знаю, Семеныч. Попробую…

– Не сегодня, так завтра, – сказал Семенов, обращаясь к ней почти дружелюбно. – Ты же видишь. У нас хватает забот… не один твой папашка…

Они повернулись к двери.

– Понятно, – сказала она им в спины, – я подожду…

Они, не прощаясь, вышли. Она стояла молча, не двигаясь, пока не услышала, как завелась машина. Тогда она бросилась на кровать и заревела. Громко, трясясь всем телом, захлебываясь. Долго ревела, и некому было ее успокоить. Потом всхлипывала. Потом незаметно уснула.

* * *

Время тянулось как никогда. Она спала недолго. Проснулась, стал ходить по дому, как заведенная, делать малозначащие дела. Думать не смогла ни о чем. Хотелось проспать все это время, вычеркнуть его из жизни.

Только бы!..

Припоминала разговор, анализировала. Пыталась найти подвох и не могла. Неужели все уляжется? Она очень быстро вошла в роль подозреваемой, преследуемой, гонимой. Может быть, так же быстро и выйдет обратно… Может быть. Но не раньше, чем вернется Отец.

Стала думать о переезде, чтоб хоть о чем-то. Что она в этом понимала! Куда, что брать с собой, что продать, что бросить… Она даже не знала, на кого записан – или как это называется – дом, в котором она родилась и провела всю свою жизнь.

Наступил вечер, и она поняла, что сегодня Его уже можно не ждать.

Наступило утро.

Она снова ждала, и Его все не было. Внезапно тело ее ощутило бешеную жажду ласки, действия вообще. Она встала перед зеркалом, сосредоточилась, медленно обнажилась, приняла непотребную позу и, упиваясь отражением темно-розовых внутренностей, испытала сильнейший оргазм, и вслед за ним, уже сидя на полу – еще один, мягкий и долгий, не менее чем на час лишивший ее мыслей и чувств – на целый час, отвоеванный у мучительного ожидания.

Но час прошел, а Его еще не было. К обеденному времени ее затрясло. Она легла на кровать и крупно дрожала, не зная, что делать, и не в силах овладеть собой. Встать опять к зеркалу или хотя бы заплакать не было ни сил, ни желания.

Она решила немедленно бежать в участок. Может быть, что-то стряслось. Может, они передумали. Она не хотела ждать еще один вечер, еще одну ночь и еще одно утро.

Она побежала. На улицах встречались редкие люди. Полузнакомые, незнакомые совсем. Она бежала по лужам, не замечая их, шлепая по воде и создавая вокруг себя брызги; люди шарахались от нее; ни один, конечно, не поздоровался. Она пробежала с километр, устала и перешла на быстрый шаг. Больше всего ее почему-то пугала мысль, что сейчас, в эту самую минуту, Его могут какой-то другой дорогой привезти домой. Она успокаивала себя. Если так и случится, Он должен дождаться ее дома. Еще была опасность не застать участкового.

Она дошла до Починок, дошла до участка и зашла в него. Удача – Семенов был на месте. Он был занят. Ей велели ждать.

Последние дни она только и делала, что ждала.

Где-то здесь, за крашенными темной зеленью стенами, находился ее Отец. Где-то здесь… Она не знала устройство участка. Ожидая, пока Семенов освободится, она обошла участок кругом, заглядывая в окна и пытаясь увидеть Отца.

Наконец, Семенов освободился.

– А, это ты… Заходи.

Он смотрел на нее так, будто они с Петровым вчера утром не приезжали к ней домой и он не говорил с ней почти по-человечески.

Может, он такой в стенах участка, подумалось ей.

– Слушаю.

– Я хотела бы узнать… что теперь… – Как тогда, во время разговора, ей трудно было подбирать слова. – То есть, когда мне ждать отца… и ждать ли вообще, – добавила она мрачно.

Он покрутил в руках карандаш.

– Вы специально приезжали, – напомнила она. – Я думала, мы… договорились, что ли…

Семенов выглядел слегка озадаченным.

– Не все так просто.

Она молчала, надеясь, что он объяснит.

– Люди спрашивают, интересуются… Одни говорят: с глаз бы их долой, и делу конец. Но есть и другие…

Он замялся.

– Приходят и нудят: ну че там, Семеныч, когда извращенца будешь сажать? Очень хотят суд и все такое прочее.

Он с раздражением бросил карандаш на стол.

– Представь себя на моем месте. Я – лицо официальное. Я его сейчас отпущу, а на меня – телегу: покрывает, фактически, уголовных преступников. Ведь это самосуд. Фактически.

Она, видно, ожидала чего-то такого – не могло, не могло быть все настолько легко! – и отнеслась к сообщению довольно спокойно. По крайней мере, что-то определенное. Как говорит Горбачев, процесс пошел.

– То есть… ничего нельзя сделать? Будет суд, да?

Семенов хмыкнул, покрутил головой:

– Не факт.

– Как же быть?

– Думаю, – пожал он плечами. – Может, я бы и смог объяснить этим… экстремистам… – Он вроде как раздумывал, взвешивал что-то. – В принципе, их немного…

Она пыталась постичь ход его мысли.

– Но они все же есть, – констатировал он. – Теперь, скажем, я его отпускаю. Все свидетельские показания – долой. Объясняю: товарищи дорогие, не до извращенца мне. У меня тут и без него…

Он собирался продолжать воображаемую речь, но передумал, досадливо сморщился, махнул рукой.

– А тут вы р-раз – и не уехали.

– То есть как? – удивилась она.

– Очень даже просто. Ты сейчас наобещала мне: уедем, мол… и так-то не задержались бы…

– Ну…

– Сгоряча наобещала. В состоянии возбуждения.

– …

– А как возбуждение пройдет, да как встанут проблемы – куда ехать, да с домом как быть, да с работой, со школой… Много проблем! Тут вы и подумаете: а стоит ли? Подумаете – забудется, мол… быльем порастет… с соседями вы и так-то не особенно ладили – теперь, конечно, ясно почему… Глядишь, между тем и остались.

– Да вы что, – сказала она. – Это невозможно.

Он невесело усмехнулся.

– Все возможно.

– Давайте я вам… расписку напишу…

Он опять усмехнулся.

– Думай, что говоришь. Какая расписка? Участковому. Обещаю, что уедем, в обмен на ваше согласие не возбуждать уголовного дела. Меня за эту расписку… – Он показал рукой. – К тому же, ты вообще несовершеннолетняя. Мало ли что ты пообещала. Глава-то семьи – отец. Ты обещала… а ему видней… он твое обещание взял да похерил…

Она молчала, пытаясь придумать, как его убедить.

– И стали Осташковы жить-поживать, – продолжал между тем участковый. – Тогда уж сюда не только те зачастят… ну, экстремисты… а и которые сейчас меня подбивают его отпустить. Как же так, скажут, Семеныч? Ты нам что обещал? Обещал, что уедут они. А они и не думают уезжать. Так не пойдет, дорогой… И получится, что я хотел сделать как лучше, в том числе и для вас, а вышли из этого для меня о-очень большие неприятности.

– Если мы не уедем, вы снова можете дать ход делу, – предположила она.

– Могу, – покачал он головой, – а прокурор спросит: почему не сразу? Что мне сказать, а? Договорился с преступниками, сказать? Голову в петлю сунуть?

– Что же делать? – спросила она умоляюще. – Как мне вас убедить? Давайте я с ним поговорю… Давайте я начну переезд… Посоветуйте! Сами сказали – для всех будет лучше!

– Есть порядок, – сказал Семенов внушительно. – Сейчас твой папаша задержанный. Даже не арестованный. Держать его здесь разрешается трое суток. Поняла? Не больше. Они истекают завтра.

– Значит, завтра вы все же отпустите?

– Раскатала губу, – зло сказал участковый. – Я тебе объяснил, как человеку: отпущу – могу нажить неприятности. Завтра, если ничего не случится, я должен завести дело, тогда он будет уже обвиняемый. То есть – следствие, суд. А ты говоришь – начну переезд. Или ты переедешь до завтра?

– Я поняла, – убито сказала она. – Но что же мне делать? Может быть, есть какой-нибудь способ…

– Сказал же, думаю. – Он помолчал. – Мог бы, наверно, придумать какой-нибудь ход… но чтоб я был на все сто уверен, что никакого обмана… что сразу же, сразу же…

– Я согласна на что угодно, – сказала она.

И тут же как бы со стороны услышала, насколько двусмысленно звучат ее слова. Что ж… Пусть понимает как хочет. Если вдруг он потребует… я дам ему все, все что захочет.

Семенов уловил ее мысли, медленно заулыбался.

– А скажи-ка… между нами, девочками…

И, пригнувшись к столу, с внезапным жадным блеском в глазах спросил пониженным голосом:

– Все-таки – он вынуждал, или… ты сама?..

– Я девственна, – сказала она, глядя на него прямо и без смущения. – Я вам говорила. Но ради отца согласна на все.

Он негромко рассмеялся, покрутил головой.

– Хитрая ты. Решила, значит, меня соблазнить? Компромат завести? Чтоб потом для Семенова ходу не было?

– Да вы что, – испугалась она, – я в том смысле, что… если что-нибудь написать… подписаться…

Он выпрямился.

– Есть один вариант, – сказал он торжественно. – Есть! Чтоб не я от тебя зависел, а ты от меня. Вот тогда… может быть…

– Какой, какой вариант?

– Напиши на своего отца заявление.

– Заявление? На отца?

– Ну да. Вынуждал, мол… так-то и так-то.

– Обвинить его? – спросила с ужасом.

– Да что здесь такого? – Он удивился. – Не у всех отцы такие… любящие, – ехидно сказал он, – как у тебя. Истязают всяко… Голодом морют, есть… Пишут, пишут на отцов, – сказал он как бы одобрительно. – Еще как пишут… А потом, ты сама сказала, что готова на все.

– Да у вас уже и так полно заявлений.

– Не понимаешь, – сказал он. – Я твое заявление в папочку-то не положу. Я его в карман положу, вот куда. – Он похлопал себя по груди, показывая, куда именно. – Теперь смотри: я твоего папашу отпускаю. Вы не уезжаете. Тогда я достаю бумажку из кармана и снова привлекаю его к ответственности, но уже на другом основании… Ну, видишь ли, одно дело свидетельские показания, а другое – заявление обиженной дочери. Ввиду вновь открывшихся обстоятельств, так называется. Тогда мне пенять не будут, что отпускал.

– Значит, вы мне не верите, – мрачно сказала она, – а я вам должна поверить.

– Думай, что говоришь, – буркнул участковый. – Кто ты и кто я? У меня есть основание тебе не верить! – Он повысил голос. – Вы со своим папашей всех вокруг за нос водили уж не знаю сколько лет, чистенькими казались. Так? Так! – Он обвинял Завет. – Да вы оба, дорогая моя, теперь профессионалы обмана! Вам обмануть – раз плюнуть! Сравниваешь… Я – при должности. Мне обманывать не положено. Да и нет нужды.

Он оскорбленно помолчал и добавил уже поспокойнее:

– К тому же, у тебя и выбора-то нет. Или верь мне, или под суд пойдет твой папаша.

– Я не буду обвинять Отца, – сказала она. – Это подло. Он мне не простит. А даже если… то я сама себе не прощу.

Что-то человеческое на миг мелькнуло в глазах участкового.

– Вот упрямая девка, – процедил он сквозь зубы. – Хочешь помочь… а тут…

Он шумно вздохнул.

– Черт с тобой. Какая б ты ни была… единственно, из уважения к тому, что сказала… – Он помедлил, подыскивая слова. – Давай такое придумаем, чтоб обоим сгодилось.

– Есть другой способ? – жестко спросила она.

– Ну, пусть не заявление. Допрос потерпевшей – устраивает?

– Я не считаю себя потерпевшей.

– Закон считает!

– А что считал закон, – спросила она, – когда здешние били меня и хотели изнасиловать?

Оба зло помолчали.

– Хорошо, – устало сказал он, – объяснение дашь? По свободной форме?

– Объяснение, заявление… Какая разница?

– Большая разница, – сказал он, – заявление обязывает нас завести дело, – а объяснение, это так… можно реагировать, можно нет… Для меня, если что, будет вновь открывшееся обстоятельство, а для тебя – уж во всяком случае, не обвинение отца. Просто подтверждение тому, что и так уйма народу видела.

Она думала.

– Если хочешь знать, – сказал он, – я вправе прямо сейчас официально потребовать у тебя объяснение.

Она взялась за голову обеими руками.

– Учти, – добавил он угрожающе, – сейчас не согласишься, больше не предложу ничего.

– Давайте бумагу, – сказала она сдавленным, чужим голосом.

* * *

Ее посадили писать в другой комнате. Стояла задача: положить Царство на бумагу. Предать? Невозможно. Нужно было найти способ написать бумагу без предательства.

За полчаса она последовательно исчеркала два бумажных листа, с двух сторон каждый, и попросила еще, чтобы в итоге создать десяток строк, а потом еще полчаса просидела, ожидая, пока Семенов освободится. Вокруг нее совершались какие-то дела. Входили и выходили какие-то люди. Она тупо смотрела прямо перед собой. Время, не заполненное действием, перестало иметь для нее значение.

Семенов прочел листок*) и отложил в сторонку.

– Ты надо мной издеваешься.

– Я написала то, что есть.

– Мне нужны факты, которые я мог бы считать вновь открывшимися обстоятельствами для возбуждения дела. Покажи мне в твоем сочинении хоть один такой факт.

Ей вдруг захотелось плакать. Перед ней не Семенов сидел, а огромная, бездушная государственная машина. Она не была готова к поединку с этой машиной.

– Откуда мне знать, какие факты вы сочтете… вновь открывшимися…

Она заплакала.

Он дал ей стакан воды.

– Успокойся… Давай доделывать, раз уж начали. Вот ты пишешь: «с детства». С какого еще детства? Ты Лев Толстой, что ли? Дату, пожалуйста, то есть год смерти матери. Дальше: «более тесные отношения». Хорошая формулировка; однако требуются подробности. «Никогда не вступали в половую связь» – это, по крайней мере, конкретно. А что такое «тесные отношения»? Спали вместе или порознь? Обнажали половые органы в присутствии друг друга? Удовлетворялись ли совместно по-другому, нежели половой связью? Как именно? Так-то! Пакостничать небось сумела – теперь слова ищи, раз уж так сильна в литературе. Форма тоже… Сверху надо написать: «Участковому оперуполномоченному пос. Великие Починки», а в начале текста – «по существу того-то и того-то объясняю следующее». В конце – подпись, разборчиво… Поняла?

– Послушайте, – ей пришла в голову новая мысль, – зачем вам обязательно об этом? Давайте я признаюсь в любом другом преступлении! Не уедем – буду отвечать за то, что не делала. А уедем – порвете его, и дело с концом.

– Не выдумывай, – отрезал он. – Какой мне смысл фабриковать новые дела, когда и того, что есть, за глаза хватает? Да и что ты сейчас сказала… это вообще прямая уголовщина, вот это что.

Она встала.

– Примите меня сразу, ладно? Я быстро… просто скоро конец рабочего дня…

– Сама себя задерживаешь, – пожал он плечами.

Она вышла из кабинета, и все повторилось – бумага, придумывание и зачеркивание, ожидание среди снующих мимо людей – тупое время, выпавшее из жизни.

– По-твоему получается, – пробурчал Семенов, ознакомившись с новым продуктом ее творчества*), – что такой факт происходил всего один раз.

– Где это написано?

– Вот: «Я признаю, что такой факт был на самом деле». Все. А дальше – сплошное оправдание. Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт.

Она слегка покраснела.

– Я не написала, что единственный.

Участковый покачал головой.

– Мне количество этих раз указать, что ли? – огрызнулась она.

– Зачем количество? – спокойно возразил он. – Ясно, что количество ты не считала… Напиши, в каком году случился первый.

– Я не помню! – сказала она злорадно. – Должна специально придумать?

– Ничего не нужно придумывать. Пиши правду.

– А если не помню?

– Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…

– Потому что маленькая была!

– Потому что маленькая была, – устало согласился Семенов, – что угодно, только конкретно.

Кошмар продолжался… Она опять вышла. Опять писала. Опять ждала.

Прочтя бумагу на этот раз*), Семенов удовлетворенно хмыкнул.

– Наконец что-то похожее.

– Все? Вы довольны?

– Смотря чем, – криво улыбнулся он. – Мало мне радости от твоей записки как таковой… Но, учитывая ее назначение…

Он замолчал.

– Ладно, ступай.

– А отец?

– Ты не могла писать еще дольше? Как я тебе его оформлю за десять минут?

Ее глаза наполнились слезами.

– Я до завтра тут буду сидеть.

– Еще чего, – разозлился он, – это тебе ночлежка, что ли?

– Вы обещали…

– Я от своих обещаний не отказываюсь.

Она отрешенно встала. Еще одна ночь была потеряна. Что ж… Завтра так завтра. Только бы не обманул.

– То есть, – уточнила она, – завтра с утра я могу прийти за ним?

– Как хочешь, – пожал плечами участковый.

– Можно мне сейчас повидать его? Ну, хотя бы одну минутку?

– Нет. У нас и условий таких нет, свиданья устраивать.

– Хорошо, а еды передать? Я быстренько бы купила…

– Что положено, он получает. До завтра доживет.

– Но вы выпустите его?

– Выпустим, выпустим…

Она медленно вышла из кабинета, боком, оглядываясь, не отрывая глаз от лица участкового, пытаясь прочесть на нем какую-то заднюю мысль и не видя ничего, кроме усталости. Она открыла дверь и вышла. Постояла немножко в коридоре. Пошла домой.

Участковый же глубоко вздохнул и, заложив руки за голову, с удовольствием потянулся, и усталость разом слетела с его лица. Все, что он говорил ей, было сплошным враньем, но это теперь не имело никакого значения. Имело значение только то, что он все-таки добился желаемого. Она все-таки написала единственную фразу, ради которой он угробил столько времени и сил и которая – дай-то Бог! – будет для него судьбоносным козырем в этот смутный для правоохраны разгар перестройки.

Перевод в уезд, в область? Ну, это вряд ли, если смотреть на вещи реально; однако, новое звание не казалось чудом, а набор поощрений – тем более; и уж во всяком случае – громкое дело, выплывающее из участка исключительно благодаря его ловкой оперативной работе; престижное, да и само по себе интересное дело, о котором заговорят в центре, из-за которого он получит новые связи, станет известен и уважаем; в конце концов просто важное дело, явная веха его славной милицейской карьеры и славного милицейского будущего.

* * *

И опять был тоскливый бесконечный вечер. Опять она была наедине с собой перед зеркалом, и это помогло ей заснуть. Она проснулась под утро и сразу же повторила свой акт, достигнув, как накануне, одного за другим двух разных оргазмов. Она до рассвета сидела, мечтая, как покажет свое открытие Отцу, и загадывая, каков будет оргазм под Его благословенным, волнующим взглядом. Интересно, куда Он захочет смотреть – на нее или в зеркало? Она расскажет о своих новых ощущениях. Они обсудят эту тему. Может быть, пизда внесет новые краски в любовь… Может быть, ей удастся достичь оргазма под Его языком, губами, руками… Много таинственных наслаждений таилось впереди… только бы…

В начале восьмого она двинулась в путь. Ей не хотелось появляться в участке – вдруг Семенов придумает еще что-нибудь; она хотела дождаться, пока Отец не выйдет, чтобы идти с Ним вместе, поддерживая по дороге Его, ослабевшего от плохого питания. Она заняла позицию на боковой улице и стала, как часовой, ходить по ней взад и вперед вдоль палисадничка детского сада, выглядывая всякий раз из-за угла, откуда хорошо просматривалось здание участка. Она видела, как люди входили в участок; видела, как зашел участковый Семенов, и фантазировала, мысленно сопровождая его – сейчас, наверно, спрашивает у дежурного, как дела, расписывается в служебных журналах… а сейчас разбирается с каким-нибудь алкашом, доставленным за ночь… а сейчас отвечает на звонок районного начальства… а сейчас вызывает сержанта Петрова и говорит, что пора оформлять… и вот сейчас, вот-вот Он выйдет… исхудавший, небритый, в помятой одежде…

Ее сердце разрывалось от жалости к Нему, такому уже близкому. Она все дольше оставалась возле угла, почти непрерывно уже выглядывала из-за облупленного штакетника… но Его все не было. Уже было девять часов, а потом десять часов, и на нее уже начинали коситься прохожие, и она поняла, что все-таки придется идти, потому что Семенов наверняка придумал что-то еще и теперь ждет, когда она явится. Шумно выдохнув, она решилась и быстро, бесповоротно пересекла главную улицу. Снова пришлось ждать Семенова. Ждать, ждать, ждать… Трое суток слились для нее в сплошное ожидание, перемежаемое разве что зеркалом; привалившись к зеленой стене против двери участкового, она думала, что, наверно, только в кино сходят с ума от великих потрясений, а в жизни-то самый простой способ сойти с ума – это вот такое бесконечное тупое ожидание.

Семенов освободился, но не пустил ее в кабинет.

– Жди, – сказал.

И она ждала. Со вчерашнего дня это было привычно. Опять мимо ходили люди, носили бумаги, разговаривали непонятно о чем, кто-то смеялся, кто-то курил в конце коридора, все было серо, безлико, опять похоже на сон. Опять появился Семенов, велел зайти в кабинет. Она зашла. Он посадил ее у своего стола, туда же, где и вчера, и вышел. Его долго не было. Она ждала. Потом он вернулся.

– Что, – удивился, – ты еще здесь?..

– Когда? – тихо спросила она.

Он развел руками.

– Теперь уж не меня спрашивай. Я предупреждал…

Сердце на секунду остановилось.

– Где Он?

– Не обязан тебе отвечать в данный момент, – тускло сказал Семенов, – но, чисто по дружбе… Увезли твоего папашу.

– Куда? – крикнула она с надрывом.

– Ясно куда – в Кизлев…

– Как это, почему? Как увезли? Вы обещали…

Семенов вздохнул.

– Иди, девка, домой… да приготовься к чему похуже…

Она задрожала.

– То есть… к чему – похуже?..

– Например, к повестке из отдела… а может, к тому, что следователь к тебе в гости зайдет…

– Вы били его?

Он ухмыльнулся.

– Мы-то нет… а вот в Кизлеве уж не знаю как у него дела сложатся… с соседями по сизо…

– Сизо?

– Ну, следственный изолятор… Теперь там поживет. Ладно, – заспешил он, – что-то заговорился я с тобой, а ведь дел по горло. Ступай, девка, не мешай работать…

– Вы же обещали, – сказала она тонким голосом. – Я писала вчера… как вы хотели… Вы сказали, что этого достаточно… Почему так? Вы обманули меня, да? Вы обманули… Но это же… это же подло, бессовестно!

Семенов уставился на нее круглыми наглыми глазами.

– Вот как мы заговорили! Подло, мать твою за ногу! Да знала бы ты… ну ничего, еще узнаешь…

– Что я еще должна узнать? – прошептала она.

Но он уже отошел, не взорвался; посмеиваясь, взял ее за локоток, вывел аккуратно в коридор, дверь кабинета запер и двинулся по коридору. А она осталась, смотрела ему вслед и не знала, как быть. Только адвокат, неведомый уездный адвокат мог быть ей утешением и поддержкой.

Она вышла прочь, не глядя под ноги; добрела до автобусной остановки и стала ждать опять, на этот раз – автобуса. Это было недолго. Пара часов, не более. А потом час в автобусе – полезный, наполненный давкой час, за который она пришла в себя полностью. И еще час, никак не меньше часа до окончания рабочего дня оставался в ее распоряжении в результате того, что она очень быстро – неправдоподобно быстро, за какие-нибудь полтора часа – сумела найти адвоката.

Часть 3. Адвокат

– Что ж, – сказал Корней Петрович, помолчав после окончания ее сбивчивого рассказа, – дело, на первый взгляд, достаточно ясное… Однако вам, Марина, сильно повезло, потому что вы, похоже, попали к тому единственному адвокату, который вам поможет.

Он стоял у окна, по-книжному аккуратный, по-телевизионному утонченный, непохожий на людей из села, волости и даже самого уезда, стоял боком к окну, набивая табаком короткую трубочку – он уже скурил две таких трубочки по ходу ее рассказа, одну вначале и одну в середине, – и посматривал то на трубочку, то на нее с одинаково рассеянным, не очень-то деловым видом.

– Я берусь за ваше дело… точнее, дело вашего Отца…

Он произнес это слово с большой буквы, и тогда она поверила в него, поверила, что он и есть тот единственный. До этого момента он был просто соломинкой, за которую можно и нужно схватиться, но только затем, что делать-то больше нечего. Она рассказывала ему свою странную историю, пытаясь одновременно как бы слушать себя со стороны, и чем дальше она рассказывала, тем глупее и стыдней она себя ощущала, тем безнадежней казалось ей их положение, ее и Отца. Но теперь появлялась надежда.

– Приготовьтесь к обстоятельному разговору, – сказал он, сев за стол, когда нормальное рабочее время истекло и она уже начинала думать, ехать ли ей сейчас домой или устраиваться на ночлег в Кизлеве. – Я буду задавать вам много вопросов. Очень много… и многие будут для вас неудобными, а многие будут казаться вам вообще не относящимися к делу. Вы поняли?

– Да, – кивнула она.

– При том, что некоторые, – сказал он будто сам себе, – и впрямь не будут к нему относиться. У вас есть хоть какой-нибудь документ?

– У меня только метрика… вот…

– Давайте сюда.

Она протянула ему документ и спросила:

– Корней Петрович… скажите, сколько это будет стоить?

Он довольно-таки ехидно улыбнулся.

– Вернемся к этому вопросу позже.

– Но я хочу знать, хватит ли…

– Я сказал, вернемся позже. А сейчас – краткий анализ. Слушай внимательно. Твой случай – сплошной беспредел, никаким законом здесь и не пахнет. Если ты рассказала мне все точно и полностью, то твоего Отца не за что даже задерживать. Это раз.

– Как? – удивилась она. – А растление… связь с родственниками…

– Растление, – пренебрежительно повторил он. – Закону такой термин неизвестен. Все эти мутные формулы про несовершеннолетних, про членов семьи – сплошной бред и рассчитан на идиотов. Есть одна статейка… но она сюда как бы не клеится… О’кей; в конце концов, это лишь задержание; допустим, оно было сделано для острастки, в воспитательных целях. Однако же, участковый не вправе проводить следственных действий, а по-твоему так он дважды собирался тебя допрашивать. Правда, не допросил… но, например, упоминал показания свидетелей… В общем, поведение участкового на первый взгляд… на мой первый взгляд, – поправился он, – нелепо. Это два, заметь. Наконец, если даже этот не очень понятный пока Семенов и мнит себя то ли шерифом округа, то ли полицией нравов, все равно районная прокуратура не могла идти у него на поводу и выдавать ордер на арест по указанному основанию. Это три. Вывод?

– Отца должны освободить? – предположила она.

Корней Петрович медленно покачал головой. Он взял со стола очень красивую зажигалку, раскрыл ее и, перевернув над трубочкой, извлек из зажигалки бледно-голубой конус пламени, сопровождаемый шипящим звуком. Ей не доводилось видеть таких зажигалок даже по телевизору. Он раскурил трубочку от этого перевернутого шипящего пламени и поднял взгляд на нее.

– Не так-то просто. Рассмотрим два варианта. Первый: Семенов наврал тебе про сизо. Никакого сизо нет, и Отец так и содержится в участке. Трое суток истекают через несколько часов, а потому сегодня вечером Отца обязаны отпустить. Про сизо Семенов сказал тебе все для той же острастки, а может, просто из вредности – в общем, чтобы повернее вы с Отцом уехали из деревни. Для этого же – издевательство с объяснением. Тогда да, твой вывод правильный; я вам не нужен; сегодня Отец вернется домой, и человеческий мой вам совет – побыстрей укладывать чемоданы.

Она вдруг подумала, что первый раз в жизни разговаривает с человеком – не Отцом – без утайки. Это было странно. Это было против Завета: она верила ему. Он говорил сочувственно, он понимал ее, а она так нуждалась в понимании. Она так устала таиться. Она желала довериться ему, раскрыться перед ним. То есть – согрешить, нарушить Завет. Нарушение же Завета – она уже убедилась на горьком опыте – к добру не ведет, а лишь к позору и погибели. Значит – нельзя?

Но ведь дело было не только в ее желании довериться. Она бы справилась с этим желанием; в конце концов, оно было значительно слабее жажды ласки, охватывающей ее по вечерам. Дело было в Цели, в необходимости освободить Отца. Похоже, что Корней Петрович действительно мог помочь ей. Но не лукавство ли это? Не змей ли нашептал его приятными устами: «Я единственный, кто тебе поможет»? Откуда знать? У нее не было выхода, кроме как доверяться. Печально…

Нарушив Завет, она была вынуждена нарушать Его снова и снова. Это была кара за грех. Но не только. Это могло быть указанием на тщетность ее усилий, недостижимость Цели. Погибель, если так; но она должна, обязана была пытаться, даже воздвигнувши Цель над Заветом – до той поры, пока Цель не выполнена. Два дня назад, в темном погребе, в опоганенном платье, она назначила Завет средством. Все правильно. Цель выше средства, даже если средство – Завет. Это не было новым грехом; она должна была довериться этому человеку.

– Возможно, впрочем, – продолжал между тем Корней Петрович, по всей вероятности не замечая работы ее мятущейся мысли, – что Семенов сегодня не отпустит Отца – просто нарушит закон, задержит Его в КПЗ дольше положенного. В этом случае уже наше дело обратиться в прокуратуру; здесь я вам слуга и помощник, случай этот очень прост и ведет все к тому же правильно указанному тобой финалу, то есть к освобождению Отца.

Он попыхтел своей трубочкой, немного подумал и заметил:

– Данный подвариант я бы лучше не принимал всерьез, так как единственным основанием для него явилось бы служебное несоответствие Семенова. То есть, например, что он идиот, неуравновешенный человек, а может, попросту лихоимец… Припомни еще раз его намеки, жесты, интонации: ты уверена, что он не вымогал взятки?

Она вспомнила свою неудачную фразу.

– Деньги – нет.

– А что – да?

– Я упустила один момент, как-то забыла… Вышло так, что я ему чуть ли не предложила себя.

Корней Петрович оживился. Смущаясь, она рассказала ему эпизод, включая масленый вопросик Семенова.

– Что ж, – сказал он, – корыстный мотив отпадает; в таком случае, возможно, цель вас изгнать настолько сильно овладела этим человеком, что ради нее он мог и нарушить закон. Если так, то я должен тебя предупредить, что Отец твой находится в данный момент в опасности. Ему могут причинить вред перед тем, как отпустить на свободу.

Она вздрогнула.

– Могут бить?

Он чуть-чуть качнул головой утвердительно, и по его серьезному взгляду она поняла, что могут не только бить, могут сделать что-то вообще страшное. Ей стало жутко.

– Может быть, нужно поехать…

– Бесполезно, – сказал он, – это из области психологии; чтобы сделать что-нибудь в этом роде, Семеновым должен овладеть амок, а тогда наши усилия могут только напортить… Ты встречала такое слово – амок?

– Да… у Стефана Цвейга…

– Похвально, – одобрил он с легкой улыбкой, – для твоей глуши даже удивительно…

О чем мы говорим, ужаснулась она. О Цвейге в глуши… в то время как Отцу угрожает страшная опасность…

– Я не поеду, – сказал Корней Петрович, внимательно глядя на ее лицо и на этот раз уже, кажется, читая на нем все ее нехитрые, естественные мысли, – хотя бы потому, что я адвокат, а не оперативник. Да и поздно… неизвестно, когда доберемся… и попросту страшно… – Он спокойно перечислял причины, по которым не хочет связываться со спасением Отца; она на секунду его возненавидела, а потом подумала – за что? Кто она ему? Спасибо, что вообще стал разговаривать… да еще сверх рабочего времени… да еще правдиво, не утаивая своих мыслей, какими бы они ей ни казались…

Она встала.

– Я должна бежать.

– Не советую, – веско сказал он, – потому что тебе тоже опасно. И вдобавок ты меня не дослушала. Возможно, через пять минут у тебя будет совершенно другой настрой. И другие идеи.

Она покорно села на стул и сложила руки на коленях.

– Мы не рассмотрели второй вариант, который, честно говоря, кажется мне более вероятным. А именно: Семенов не наврал про сизо. Значит, Отец здесь, в Кизлеве. Значит, прокуратура выдала ордер на арест. Мало оснований считать, что Семенов заразил прокуратуру амоком. Следовательно, существует некое подозрение.

– Не понимаю.

– Ему что-то шьют – такой язык понятен?

– Кажется, – сказала она. – А… это никак нельзя проверить… ну, узнать, здесь Он или нет?

Корней Петрович посмотрел на нее испытующе, раскурил потухшую трубочку, встал из-за стола и неожиданно вышел из комнаты.

Она сидела оцепенело, представляя себе жуткую картину издевательств в участке. Она представила себе, как сержант Петров срывает с Отца одежду и своими грязными ручищами притрагивается к Царю. Он хладнокровно сдавливает Отцу яичко – слегка, чтоб поглумиться вначале. Такое беззащитное, теплое, родное яичко… Отцу больно. Она знает, что это ужасная боль. Отец молчит. Не стонет, не унижается перед ними. Тогда Петров сдавливает яичко сильнее. Отец не сможет сдержать стона… но Он не будет молить их о пощаде… О, только не это. Только бы сизо. Только бы Он оказался в хорошем, милом сизо. Петров… яичко… еще сильнее… Отец теряет сознание. О-о-о, ужас… Ей стало дурно. Потемнело в глазах; она чуть не упала со стула. Она пришла в себя от чьих-то хлопот. Ее трясли за плечи и поднимали ей голову, поддерживая подбородок. Она похлопала глазами, возвращая себя в адвокатскую комнату, и увидела прямо перед собою граненый стакан с водой.

Она отпила несколько глотков и немо уставилась на Корнея Петровича.

– Он здесь, – сказал адвокат.

Она схватила его за руку.

– Слишком много Цвейга, – поморщился Корней Петрович, – вам это не идет, милая барышня. – Он осторожно, но решительно высвободил свою руку, поставил стакан на стол, обошел его, уселся и взял в руки трубку и зажигалку. – Итак, по моим сведениям, Отец ваш действительно в сизо, – повторил он, раскуривая трубку, – а потому ситуация упростилась и усложнилась одновременно. Теперь совершенно очевидно, что моя работа потребуется. Для того, чтобы приступить к делу, мне нужно соблюсти некоторые формальности, но я могу сделать это и завтра. Тебе уже в том повезло, что ты нашла меня; но еще больше тебе повезло, что я сейчас не в процессе, то есть у меня нет срочных обязательств перед другими клиентами, а значит, завтра же я могу заняться делом по существу. Это будет означать прежде всего продолжение беседы с тобой, поскольку, как я уже тебе говорил, от тебя требуется много дополнительной информации. Ты можешь приехать завтра, но тогда я смогу уделить тебе время только после обеда, то есть один день мы потеряем. Вместе с тем, учитывая твое отдаленное местожительство, я готов продолжать эту беседу прямо сейчас, но только у меня дома, так как здешнее присутственное место в семь часов закрывается. Потому – решай.

– Вам решать, – сказала она, – говорите, как лучше, а я… согласна на все. На что угодно, – повторила она сакраментальную фразу.

Они улыбнулись друг другу.

– Прекрасно, – сказал адвокат, – в таком случае вначале ужин, а затем… Кстати: прими к сведению, что я живу один. Не передумаешь ли?

– Нет, – сказала она, думая, что если не попользовался тот, мерзавец, то этот тем более не должен бы; а если что и придется, то это по крайней мере лучше, чем с троими в подвале, и уж во всяком случае оправдано Целью. – Конечно, нет.

– Прекрасно, – повторил он. – Ужин тоже будет у меня дома.

– Только вот…

Она замялась.

– Да?

– Я немного могу дать. Вы же понимаете, – сказала она и опустила глаза. – Удобно ли это? У вас были какие-то планы… и вы не хотите сказать, сколько…

– Я понял, – перебил он, – об этом не беспокойся.

– Но я не понимаю…

– Поймешь. Специально расскажу.

Она пожала плечами.

– Ну, раз так…

Он выколотил трубочку в большую пепельницу из цветного камня. Аккуратно уложил ее вместе с зажигалкой в кожаный чехольчик, а чехольчик – в черный блестящий «дипломат». Сгреб со стола бумаги и поместил их тоже в «дипломат». Потом он встал из-за стола, снял плащ с трехногой металлической вешалки, перекинул его через руку, открыл дверь и сказал:

– Пошли.

* * *

Только у него дома, в небольшой теплой квартире, набитой книгами и диковинными вещами, она поняла, как сильно надеялась на адвоката вообще и этого человека в частности. Это выразилось в ее пробудившемся аппетите – за последние пару дней она, оказывается, почти ничего не ела, ее организм в эти дни просто забыл о еде; но вот появилась надежда, и сразу потребовались силы, и она, почти не стыдясь, неуемно поглощала еду, которой ее потчевал Корней Петрович.

А он, бывший столичный адвокат, расстрига, сосланный, заброшенный непреложным порядком вещей в этот Богом забытый провинциальный городишко, вытаскивал из холодильника все новые разносолы – дары благодарных клиентов-пейзан, – смотрел на нее с доброй улыбкой и тихо радовался, что хоть иногда судьба посылает ему людей, по-настоя-щему интересных.

Но после кофе, после ее смущенных благодарностей за ужин, когда они перешли из кухоньки в комнату и сели за журнальный стол, Корней Петрович, раскурив трубку, сделался серьезным и сказал:

– Теперь, Марина, пойми, что чем точнее ты будешь отвечать на мои вопросы, тем больше шансов у меня помочь твоему Отцу. Итак: мне нужно полное, просто подробнейшее описание того, что эти люди могли видеть между двумя занавесками.

Она уже решила, что Цель выше Завета, а потому начала рассказывать не о том, что было видно из-за занавесок, а о том, что было всегда, потому что иначе он бы не понял.

Она открывала ему Царство. Это было немыслимо трудно. Она никогда не готовилась к этому, не предполагала, что такая ситуация может возникнуть вообще. Привычное дело Завета, такое, как сочинение обманных записок в милиции, оказывалось пустяком, едва ли не развлечением в сравнении с тяжким трудом раскрытия души перед другим человеком. Ее измотал этот рассказ.

Потом они долго молчали. Она не думала ни о чем – просто отдыхала, полулежала в кресле, расслабившись, не чувствуя ничего, кроме потребности зеркала в теле. Он думал о превратностях судьбы, чьей-то звездной идее забросить его сюда в захолустье, может быть, только затем, чтобы дать ему возможность повстречать на своем пути это необыкновенное существо и рядом с ним познать новые глубинные пласты своей собственной личности.

– Значит, тем вечером все было как обычно? – спросил он после этого молчания, нарочито деловым тоном возвращая их к реальности слова и дела.

– Не совсем, – сказала она, моментально покоряясь ему, – я упоминала еще там, в вашем кабинете, что тем вечером Он не желал любви. Он что-то чувствовал, это из-за собаки.

– Но как это выражалось в конкретных действиях?

– Я думаю, – предположила она, – со стороны могло показаться, что я Его насилую. Какое-то время Ему удавалось противиться моим ласкам. Но очень недолго.

– Ты, наверно, потрясающая мастерица по этой части.

Она пожала плечами.

– Может быть. Для Него.

– Перечисляй опять все, что ты делала, – потребовал он. – Только другими словами.

– Какими другими?

– Хоть какими. Мне нужно представлять это в деталях.

У нее испортилось настроение. Она слишком много вложила в свой рассказ. Слова о сокровенном набили оскомину, всего лишь слова – жалкие, осточертевшие подобия невыразимого. Может быть, он сексуальный маньяк, подумалось ей. Она начала рассказывать некрасиво, вяло, как бы отбывая наказание. Если такова плата за его услуги, она должна это делать. Но разнообразить слова – на это сил у нее уже не было.

– Эй, – перебил он, – похоже, ты не поняла, зачем это.

Он склонился над журнальным столиком, приблизивши к ней свое лицо, и посмотрел ей в глаза очень серьезно.

– Послушай, Его не могли привезти сюда просто так, из-за мифического растления. Ваш Семенов выдвигает против Него что-то другое. Что было в руках у Семенова? Пачка измаранной бумаги, которую он называет свидетельскими показаниями. Там, среди этих показаний, есть что-то такое, чего мы не знаем. Вот я и пытаюсь понять, что. Ты, например, уверена, что ваши действия нельзя расценить как садизм? Может, вы там ремнями вязали друг друга? У вас в деревне есть видеосалон?

– В Починках есть, – сказала она хмуро. – Я понимаю, о чем вы. Ничего такого не было.

Он думал, все снова раскуривая трубочку.

– Может быть, это как-то связано с моим объяснением, – несмело предположила она. – Ведь у Семенова были не только показания этих людей, но и мое объяснение. Даже целых три варианта.

– Я не забыл. Доберемся и до объяснения.

– Наверно, дело в нем, – сказала она. – Все, что я делала в течение последней недели – начиная с дискотеки – оборачивалось против нас. Оказалось, что я очень глупа и неудачлива.

– Ты…

Ты уникальное созданье, захотелось сказать ему и встать перед ней на колени, поцеловать ее сильные руки, грубоватые от деревенской работы, ее длинные пальцы, достойные драгоценных перстней, и, может быть, в благодарность за бескорыстное движение своей души удостоиться слабой ответной ласки, тусклой тени мистического, непостижимо глубокого, существовавшего между ней и ее Отцом… Как жаль, что это нельзя, подумал он уныло; это только испугало бы ее… и несвоевременно, не до него ей сейчас… а когда он спасет Его – если спасет! – будет тем более не до него…

– Хорошо, – сказал он, подавив минутный порыв, – ты могла бы прямо сейчас, письменно, на листе бумаги, в точности воспроизвести все три варианта своего объяснения?

– Конечно, – улыбнулась она. – Они же совсем короткие… и потом, я обдумывала каждое слово.

Он дал ей бумагу.

– Пиши.

Она писала, радуясь простоте задания. Он сделал себе еще кофе, пыхтел трубочкой и думал о деле.

– Вот.

Он прочитал. Вначале бегло. Потом внимательней. Потом еще внимательней. Потом до него дошло.

– Припомни фразы, в которых Семенов критиковал второй вариант объяснения.

Она посмотрела на текст.

– «По-твоему получается, что такой факт происходил всего один раз. – Так он сказал. – Выходит, что из-за того, что в -21-м году ты осталась без матери, в -9-м году совершился этот единственный факт».

На что я возразила:

«Я не написала, что единственный».

Он не принял такое возражение.

«Что же, – спросила я резким тоном, – мне количество этих раз указать, так?»

«Ясно, что количество ты не считала, – спокойно сказал он. – Напиши, в каком году случился первый».

«Я не помню! – сказала я. – Должна специально придумать?»

«Ничего не нужно придумывать. Пиши правду».

«А если не помню?»

«Так и пиши: не помню, потому что память отшибло…»

«Потому что маленькая была!» – сказала я ему, как дураку.

«Потому что маленькая была, – повторил он с усталым видом, – что угодно, только конкретно».

– Все, – сказала она. – Такой вот был разговор.

– Скажи, а сколько лет этому Семенову?

Она подумала.

– Может быть, сорок? Сорок пять?..

– Долго он участковым?

– Не знаю. Сколько помню себя, всегда он был.

– Ты когда-нибудь говорила с Отцом о своей матери?

Она вздрогнула и вонзила в него острый, настороженный взгляд.

– Понятно, – сказал он. – Ай да Семенов.

Они с минуту посидели молча, думая каждый о своем. Она отходила от шока, вызванного внезапным вопросом; как испуганная улитка, выглядывала осторожно из раковины, спрашивая себя, можно ли дальше и как теперь. Он не сомневался, что угадал, и размышлял о своей странной судьбе и профессии, время от времени сталкивающей его с людьми, к которым его влекло пагубно и необъяснимо.

– Плохо, да? – спросила она наконец, еще не понимая, но уже чувствуя.

– Пожалуй, – отозвался он, – хотя… С чисто профессиональной позиции, тем интереснее дело…

– Вы скажете мне?

– Да. Ты, конечно, не знаешь, возбуждалось ли уголовное дело по факту смерти твоей матери.

– Конечно, не знаю.

– Ага, – он раздумывал, как ей сказать, чтобы она не спряталась в раковину всерьез и надолго.

– Мне правильно кажется, – осторожно помогла она ему, – что это связано с ней? С ее смертью?

– Да.

– Почему только сейчас, через двенадцать лет?

– Как раз потому… – Он усмехнулся. – Видишь ли, как тогда, так и сейчас должны быть какие-то основания для возбуждения уголовного дела.

– То есть… растление уже не при чем?

– Да забудь ты про это растление, вообще слово такое забудь! Он вас попугать решил, понимаешь? Изгнать из деревни, чтоб другим неповадно было… Не при чем здесь ни закон, ни милиция.

Он посмотрел на нее и добавил:

– Если хочешь знать, участковый вообще не имеет права возбуждать уголовных дел. Это прерогатива районного следователя. Соответственно, санкция на арест – прерогатива прокуратуры.

Она взяла в руки исписанный бумажный листок.

– Все равно… я что-то…

– Представь себе, – сказал Корней Петрович, – что двенадцать лет назад участковый Семенов заподозрил твоего Отца в убийстве. Почему заподозрил – вопрос не ко мне. В деревнях сложный расклад взаимоотношений, копаться в нем бессмысленно… Итак, заподозрить-то он заподозрил, но – чисто по-человечески. Как участковый, он не мог серьезно заниматься этим делом, а даже если бы и мог, то ничего не смог бы доказать, поскольку отсутствовала важная вещь, а именно – мотив преступления.

Бумага в ее руке задрожала, и она поспешно положила ее на стол.

– Время шло… Семенов иногда, может быть, даже общался с вами – участковый, как-никак… Конечно, он не очень-то вас любил – впрочем, вас вообще не много кто любил, верно? – однако же новых фактов по этому делу не обнаруживалось, и подозрение его помаленьку слабело… забывалось… быльем порастало… Но не исчезло совсем.

Теперь не только рука – она вся задрожала.

– И вот проходит двенадцать лет, – неторопливо продолжал адвокат, – а это не так уж много, девочка… и судьба посылает Семенову – дело не дело, так… какую-то ерунду, разве что для потехи мужского воображения… однако же в этой ерунде скрывается ма-аленькая зацепочка… Другой бы – какой-нибудь новый, молодой, будь он участковым – этой зацепочки бы и не заметил… Ну, устроил бы ту же острастку. Покуражился бы да и отстал… Так бы сделал другой. Но не памятливый Семенов.

Она почувствовала, как что-то тяжелое обволокло ее и потащило прочь от всего хорошего в прошлом и будущем. Она уже чувствовала такое несколько раз – дома, в кабинете Семенова… У нее не было и не предвиделось сил бороться против этого в одиночку.

– Одно дело, – сказал адвокат, – если дочь приходит как бы на замену матери. Отец безутешен, даже и думать не хочет о том, чтобы кого-то привести в дом… так проходят годы… но они, эти годы, все же берут свое; все больше хочется женского тепла и ласки, а меж тем дочурка уже подросла… Отец и дочь нежно любят друг друга… все нежнее… все нежнее…

Теперь они оба чувствовали одно и то же. Он резал по живому, но иначе было нельзя, и она могла быть только благодарна ему за это.

– И совсем другое дело, если эта любовь – с ее младенческих лет… Что это за любовь, отдельный разговор… да и не для дела… а для дела важно, что причина и следствие меняются местами: не смерть матери привела к любви отца и дочери, а может, как раз наоборот – любовь отца к дочери возникла и проявилась раньше… та самая любовь, которую оказалась не в состоянии вынести мать… и из-за которой…

Он помолчал. При всем ее жутком состоянии она не могла не отдать должное щадящим формулировкам, в которые он облек свой логический анализ.

– В общем, – подытожил он, – теперь у Семенова появился мотив убийства Отцом твоей матери.

– Я могу отказаться от этого объяснения? – спросила она.

Он не понял.

– То есть?..

– Сказать, что написала неправду… что не в себе была…

– А-а, – он улыбнулся. – Наверно, ты плохо представляешь себе, кто такой адвокат. Сейчас тебе не нужно думать, что делать дальше. Думать за тебя буду я. Отказываться от показаний, менять их, вообще обманывать всех вокруг и так далее – это уже техника, это часть общей линии защиты, которую я сам должен создать, исходя из всего имеющегося. Ты просто должна говорить мне правду – одному только мне! – и выполнять мои инструкции, больше ничего.

«Обманывать всех вокруг». Так похоже на Завет – и, вместе с тем, так бездушно. Она не могла понять, как относиться к этому. Не успевала осмыслить новые для себя вещи. Информационный поток перегружал, затоплял шлюзы ее сознания.

Он посмотрел на ее озадаченное лицо и добавил:

– И не мучай себя за свои ошибки. Это было бы очередной ошибкой, хуже и опасней всех сделанных.

– Значит, – спросила она, – вы не отказываетесь продолжать… то есть, вы будете защищать Его, даже если речь пойдет об убийстве моей матери?

Он хмыкнул.

– Знала бы ты, скольких я защищал насильников и убийц, которых непонятно как земля носит. Я просто адвокат, вот и все.

– Нет, не все, – сказала она, неожиданно исполняясь чувством горячей благодарности, даже любви к этому человеку, о существовании которого она вообще не знала всего несколько часов тому назад, – вы не просто адвокат, я это чувствую… Вы отложили разговор о деньгах, забрали меня домой, покормили… Я не знаю обычных адвокатских правил, но мне почему-то кажется, что ваши поступки необычны. Вы приняли меня близко к сердцу – ведь так?

– Да, – сказал он, радуясь, – ты угадала. Ты в своих Починках научилась чертовски точно выражаться. Близко к сердцу – да!.. и, между прочим, именно по этой причине я не возьму с тебя ни копейки денег. Это понятно?

Она кивнула головой.

– Впрочем, – философски заметил он, – если б ты собралась заплатить мне деньгами, у тебя их совершенно точно не хватило бы.

Она смотрела на него, как на волшебника из доброй сказки.

– Вы не похожи на людей, которых я знаю.

– Должно быть, так, – ухмыльнулся он. – Мы с тобой два сапога пара. Впрочем… надо бы сюда еще двоих для порядка – твоего Отца и участкового Семенова. Это уже две пары сапог.

– Как это – Семенова? – удивилась она.

– Нарушители устоев, – объяснил он, – люди, которые из своих личных побуждений… кстати, не всегда и денежных… плевать хотели на закон, мораль и прочие общественные институты. Семенов – именно из таких. Ты и Отец, понятно, тоже. Ну, а я… Хочешь, о себе расскажу, чтоб понятней было?

– Конечно… если вам хочется…

– Э, нет. В этом я Семенову не товарищ. Если тебе интересно, то мне хочется. А если нет… это тоже было бы понятно, сейчас иных мыслей, кроме как об Отце, у тебя вроде как и быть не должно… но, с другой стороны, все время об одном – так и спятить недолго. Поэтому…

Он развел руками. Она вдруг подумала, что это первый мужчина в ее жизни – кроме Отца – с кем она вообще разговаривает по-нормальному. И он же собрался помочь ей в важнейшем деле. Ее интерес к нему был бы более чем естествен.

– Мне интересно, – сказала она. – Это правда.

Она чувствовала, что не лжет ни ему, ни себе.

* * *

– Ну что ж, – сказал он, – я рад, потому что рассказывать о себе всегда приятно, а уж такой милой, юной и, несмотря на это, понимающей особе, как ты – приятно вдвойне. Однако, не подумай, что вещи, о которых я буду говорить, становятся достоянием первого встречного. Например, здесь, в этом замечательном уездном городе, нет ни одного человека, который был бы посвящен. Хочешь верь, хочешь не верь, но ты будешь первая.

– Это означает, – предположила она, – что я должна хранить в тайне все, что от вас услышу?

– Вообще-то да, – сказал он, – я бы хотел на это надеяться.

– Обещаю, – сказала она. – Я умею хранить тайну.

Корней Петрович с сомнением посмотрел на нее. Она покраснела.

– Он сбил меня с толку, – сказала она. – Больше я не попадусь на такую удочку.

– Надеюсь, – скромно заметил адвокат, – обо мне тебя вряд ли будут допрашивать.

– Но можно вопрос? Вы так говорите о Кизлеве, как будто сами не отсюда… или, по крайней мере, только недавно…

– Именно так. Есть такой штамп, банальный до одури: «преуспевающий столичный адвокат». Вот это я и есть. Точнее, это я в прошлом.

– Из Москвы?

– Ну да, а что в этом странного?

Они оба удивились – она потому, что Москва была для нее все равно что другой планетой, а он потому, что не видел в этом повода для такого уж особенного удивления, которое отразилось на ее лице.

– Да, я был таким. Но я нарушил адвокатскую этику. Я сделал то, что запрещается – ну, скажем, не законами, но достаточно похожими на них профессиональными нормами. Я принял близко к сердцу своего клиента. Точнее, я принял близко к сердцу человека, который был моим клиентом. Да и не только к сердцу… Это был… была… – Он помолчал, соображая, все ли рассказывать. – Ладно, все так все; однако же в честь такого события, как откровенный рассказ, надо бы принять. Не каждый день случается. Ты – как?

– Выпить?

– Ага.

– Наверное, можно…

В жизни, которую она вела до этого, спиртное не то чтобы не существовало – это было бы невозможно там, где она жила, – но играло прозаическую, утилитарную роль нечастого медицинского препарата или в лучшем случае дани общественному обычаю. Любой из них – и Отец, и она – запросто обошелся бы без спиртного вовсе. Она знала, что другие пьют алкоголь для смелости, веселья, установления отношений, а бывает – с тоски, для забытья, но относилась к этому с легкой жалостью, как к разновидности протеза. Предложение адвоката она по привычке оценила прагматически. Выпить? Неплохо; хотя бы затем, чтобы прийти в себя для завтрашних испытаний и так далее.

Она отпила крошечный глоток предложенного ей напитка – темного, терпкого, необычно пахнущего, непохожего на все, что ей приходилось пить до сих пор.

– Что это? – спросила она.

– Ликер, – сказал адвокат. – «Старый Таллин». Нравится?

– Да, – с удивлением призналась она. – Ведь он крепкий?

– Пожалуй… – Он посмотрел на бутылку. – Сорок пять градусов.

– Странно. Никогда не думала, что крепкий напиток может быть вкусным.

– А что ты пила до этого?

– Что пьют в деревнях? Водку… самогонку… а еще спирт…

– М-да.

– Питьевой, – пояснила она.

– Что?

– Я говорю, спирт питьевой. Есть еще технический – говорят, отрава – а вообще, если честно, все это ужасно невкусное. Я думала, все крепкие напитки таковы.

– Выходит, не все.

– Выходит.

Они выпили.

Первый рассказ адвоката

– Итак, – сказал Корней Петрович, – я был преуспевающим столичным адвокатом, то есть состоял в сообществе, называемом коллегией адвокатов; в Москве несколько таких коллегий, и попасть туда чрезвычайно трудно, даже в самую завалящую. Это замкнутые сословия, можно сказать цеха, как в средневековой Европе; попадают туда по родству, по большой протекции; иногда, конечно, и за деньги, но последнее – скорее в порядке исключения. Для обычного смертного, каким был и я, путь в коллегию тоже вроде бы не заказан, но для этого нужно иметь очень хороший диплом, очень хорошие несколько лет работы в каких-то других полезных инстанциях, например в прокуратуре, очень хорошую биографию во всех иных отношениях, и все равно нужно выстоять очередь – тоже, как минимум, несколько лет. Счастливчик, который был наконец зачисляем в коллегию, устраивал по этому поводу приличный банкет. И не зря: это означало верный кусок хлеба с маслом на всю оставшуюся жизнь, да и для потомства возможности выше средних. Я рассказываю тебе это затем, чтобы ты поняла, чем именно я рисковал и что потерял, нарушив так называемую адвокатскую этику.

Конечно, для людей, прошедших столь строгий отбор, является естественным вести себя крайне осторожно. Выбирать знакомства, выбирать выражения, даже дела вести – я имею в виду, судебные дела – определенным и весьма расчетливым способом. Для человека честного, оригинально мыслящего и свободолюбивого все эти ограничения были, бесспорно, очень тяжелы. Я знал адвокатов, которые от этого спивались… а то и вешались…

Пока я не был членом коллегии, подобные ограничения составляли часть моей борьбы за членство. Этот путь был свободно выбран мною самим. Поэтому я не страдал. Но вот меня зачислили, пошла обеспеченная жизнь, и через какое-то время я почувствовал, что хлебушек с маслом становится мне поперек горла. К счастью, я был неженат. Не стояли передо мной призраки голодных детей, и в этом, конечно, было большое упущение тех, кто принял меня такого в коллегию, потому что именно из подобных соображений члену коллегии полагается быть человеком семейным. Так или иначе, я внутренне зароптал против порядков, и как раз в это время на моем горизонте появился уже упомянутый мною клиент.

Ты уже поняла – я оговорился – что клиентом была дама. Красивая, богатая, замужняя дама (и замужняя, замечу в скобках, не за кем-то, а за членом правительства, то есть министром или на худой конец его первым заместителем). Никто не желал браться за эту обвиняемую в экономических преступлениях жену члена правительства (хотя замечу, опять-таки в скобках, что члены правительства начинали к тому времени меняться, как перчатки, и уже не имели того грозного веса, как во все прежние десятилетия; да и не такая уж это астрономическая величина, потому что только министров, союзных и республиканских, в нашей стране насчитывается несколько сотен в течение года, а если считать с первыми заместителями и всякими председателями комитетов, то вообще, наверно, больше тысячи). А браться никто не хотел потому, что когда обвиняется жена министра, то скорее всего целью этих обвинений является сам министр, иначе бы и дела возбуждено никакого не было; а значит, дело это не столько уголовное, сколько политическое, на котором, конечно, можно заработать очки, но вернее всего можно сломать себе шею. Поэтому такие дела оставались на долю авантюристов. Таких, как ваш покорный слуга.

Ну-с, дело дамы – ее звали Ольга, а фамилию тебе знать не обязательно – само по себе было совершенно заурядным, добросовестно, но не талантливо, срубленным средней руки следователем-карьеристом, и я после недолгого изучения уже видел все его недочеты и хорошо знал, как мне следует поступить. О том, чтобы бороться за оправдание Ольги, мне думать не следовало, я видел, что это невозможно; однако в моем распоряжении были проверенные ходы – я мог и, как порядочный адвокат, должен был сделать так, чтобы дело тянулось долго, очень долго, до тех времен, когда, может быть, изменятся политические ветры, или кто-нибудь умрет, или подоспеет амнистия и так далее. И я спокойно и методично стал цепляться за множество мелких дырочек, оставленных бесталанным следователем-работягой. Все это было рутинно и скучно, но во всяком случае я сделал уже то, на что у других не хватало пороху – то есть, хотя бы взялся за это дело.

И как-то раз, после очередной моей мелкой удачи, меня разбудил телефонный звонок, и бесполый голос попросился ко мне на прием со ссылкой на одно из многочисленных имен, ставших знакомыми мне по ходу этого дела. Я назначил время. Явился безликий человек и сказал:

«Многоуважаемый Корней Петрович! Высокое лицо, косвенным образом, однако весьма чувствительно, затронутое в известном вам деле, желало бы снабдить вас определенной информацией, которая, бесспорно, повлияла бы на стиль ваших действий. Мы полагаем, что с вашей стороны было бы по крайней мере целесообразно ознакомиться с такой информацией. Если не возражаете, к концу рабочего дня за вами приедет машина с вот таким номером, – он показал мне номер, заранее написанный им на бумажке, – и остановится вот здесь, – он перевернул бумажку и показал нарисованный на ней план улиц, окружающих мое место работы, и на этом плане – помеченное крестиком место. – С водителем разговаривать не нужно, – продолжал он, как автомат, убрав в карман бумажку с надписями, – вы просто сядете в машину, и вас отвезут на место встречи. Вопросы есть? Пожелания?»

Как ты думаешь, Марина, были ли у меня пожелания? Правильно. Их не было, причем сразу по двум причинам. Первая была позорная: воспитанный в системе страха и принуждения, я просто не сумел возразить человеку, специальностью которого было неукоснительно подчиняться кому-то верхнему и отдавать столь же неукоснительные распоряжения тем, кто внизу. Формально я не был внизу, но фактически – был, и мы оба это знали. А вторая причина – верю, что основная – была моим врожденным авантюризмом. Нудное дело вдруг выпустило когти, обещало обернуться политическим детективом. Мне стало интересно; я еле досидел до конца рабочего дня. Потом, оглядываясь по сторонам – а вдруг следят? – я пробрался на место, что было указано крестиком на бумажке.

Черная блестящая машина уже стояла там. Я открыл дверцу и сел, даже не глядя на водителя, и машина тронулась. Мы ехали за город. Мы обогнули кругом уезд правительственных дач. Наконец, машина остановилась в небольшом перелеске. К ней подъехала другая машина, совершенно неказистая – какой-то весь обляпанный грязью военный вездеход, – и человек, в котором я узнал своего утреннего посетителя, вышел из вездехода, приблизился и открыл дверцу с моей стороны. «Прошу вас», – сказал он и едва ли не протянул руку, чтобы помочь мне выйти.

Я вышел, и одновременно со мной вышел из машины водитель. «Извините за неудобство», – сказал бесцветный человек, и водитель, оказавшийся молодым здоровым парнем, быстро обшарил меня сверху донизу, ища, очевидно, оружие. «Таков порядок, – сказал человек, – а теперь вас ждут». Я проследовал за ним. Он открыл передо мной заднюю дверцу военной машины, помог усесться и сразу же сам сел со мной рядом. Сиденья внутри вездехода были расположены одно против другого, как в кинематографическом лимузине (в настоящих я не имел удовольствия побывать); в полумраке я не сразу рассмотрел двух мужчин, сидевших напротив меня. Но один из них пошевелился, слегка подался вперед, то есть ко мне, и я узнал его: это был тот самый член правительства, муж моей подзащитной по имени Ольга.

«Здравствуйте, Корней Петрович, – сказал он замогильным голосом и назвал себя. – Очень рад познакомиться. – Мы пожали друг другу руки; рука у него была такая же, как голос – какая-то замогильная. – Я слежу за тем, как вы ведете защиту моей жены».

«Вот как». – Я просто не знал, что сказать. Было бы глупо благодарить его за это.

«Мне кажется, вы действуете очень профессионально».

За это можно было поблагодарить.

«Спасибо, – сказал я, – весьма польщен».

«Познакомьтесь, – сказал министр, – это Виктор Петрович, мой референт».

Мы с Виктором Петровичем – то есть с тем, кто сидел рядом со мной – пожали друг другу руки.

«Виктор Петрович, вплоть до особого распоряжения, будет полностью представлять меня в этом деле, – сообщил министр. – Он передаст вам всю относящуюся к делу информацию. Через него же я узнáю о тех или иных новостях или проблемах».

«Хорошо», – сказал я.

«Как ваше здоровье?» – спросил министр.

«Спасибо, – сказал я, – более или менее. А ваше?»

«Надеюсь, – уклончиво сказал министр. – Спасибо, Корней Петрович. Было приятно с вами побеседовать».

«Взаимно».

«Виктор Петрович, – сказал министр, – позаботьтесь, чтобы Корнея Петровича отвезли».

Виктор Петрович потянулся к дверце машины.

«Через пятый распределитель, пожалуйста», – внушительно сказал ему министр.

«Понял», – сказал Виктор Петрович, выскочил из машины и придержал передо мной дверцу.

«До свидания, Корней Петрович», – сказал мне министр и подал руку. Я пожал ее и тоже сказал: «До свидания». Человек, сидевший на одном сиденье с министром, за все время нашей беседы не проронил ни слова.

Меня усадили в черную машину. Виктор Петрович вручил водителю какую-то бумажку, попрощался со мной и возвратился в вездеход. Машина, в которой был я, тронулась. Меня привезли в город, за ворота с часовым в маскировочной форме; машина остановилась возле закрытых, обитых жестью дверей помещения, похожего на гараж; водитель вышел из машины и зашел в эти двери через вырезанную в них калитку. Через минуту он снова появился оттуда, сопровождаемый женщиной в белом халате.

«Здравствуйте, – сказала мне женщина. – Прошу вас».

Я последовал за женщиной, а водитель – за мной. За жестяными дверями раскинулся склад всего. Ближе к дверям была еда, дальше – предметы домашнего обихода, а еще дальше, в необозримую глубину, уходили полки с мануфактурой.

«Выбирайте, пожалуйста», – сказала женщина.

«Вы извините, – сказал я, точь-в-точь как ты, – но знать бы еще, сколько это стоит. Понимаете, я специально сюда не готовился и не взял ни особенно много денег, ни даже хозяйственной сумки».

Женщина озадаченно посмотрела на водителя и – на бумажку, которую она держала в руке.

«Шутите, – сказала она. – Вы же по второй разнарядке. Литеры «А» и «Б» бесплатно, то есть вон до того шлагбаума, – показала она куда-то вдаль, – а сумочку я вам подберу, уж не беспокойтесь».

Я пошел вдоль полок. Чего там только не было! У меня слюнки потекли. В конце концов я взял не так уж много, потому что если брать много, там можно было брать все подряд. Женщина удивилась малому количеству взятого. Я расписался в составленной ею ведомости. «У нас строго, – похвасталась она, – каждый продукт на учете». Водитель взял сумку, совсем не тяжелую, и понес в машину. Я попрощался с женщиной и вообще со всем этим замечательным, гостеприимным заведением. Мы выехали из ворот с часовым, и меня отвезли домой. Машина, как и положено в целях конспирации, остановилась за квартал до моего подъезда.

Вот так началось мое знакомство с правительственными кругами. На следующий день Виктор Петрович снова прислал за мной машину, но на этот раз простую, белую, и меня доставили в обычный кабинет обычной конторы, каких в Москве полным-полно. Зато вещи, которые он мне рассказал, оказались совершенно необычными.

Оказалось, например, что первое впечатление, будто уголовное дело против Ольги есть политическое дело против министра, было впечатлением ошибочным. Само по себе это дело, как я уже упоминал, было совсем неинтересным. Не то что у тебя, точнее, у твоего Отца…

* * *

– …если я не ошибаюсь в своих построениях о мотиве, – добавил Корней Петрович, – а ошибаюсь я редко, учти.

– Корней Петрович, – сказала здесь Марина, – вы упомянули об Отце… Извините, что я перебила ваш рассказ; это буквально на минутку. Но раз уж вы сами коснулись этой темы, могу я спросить: что мы будем делать дальше?

– Хм, – сказал Корней Петрович. – Что делать?.. Извечный вопрос. Не знаю, Марина. Пока не могу сказать.

Она молчала.

– Это станет известно только завтра утром, – пояснил адвокат, – вначале мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… потом я немножко позанимаюсь сам знаю чем… и, если повезет, завтра же увижу твоего Отца…

– Вот как? – Лицо Марины просветлело. – А я, я никак не смогу Его увидеть?

– Я попробую, – серьезно сказал Корней Петрович. – Но не питай, пожалуйста, надежд раньше времени.

– Хорошо, – тихо сказала она.

– Поменьше Цвейга, понимаешь.

– Да.

– Давай-ка еще по чуть-чуть, – предложил Корней Петрович и наполнил рюмки «Старым Таллином». – Может быть, тебе уже прискучил мой рассказ? – заботливо поинтересовался он. – Ведь этот рассказ, наверно, не совсем то, что ты ожидала… может быть, ты думала, что это будет вроде боевиков со стрельбой…

– Это не так, – сказала Марина. – Ваш рассказ очень интересен. Просто вы упомянули Отца, и я перебила вас ровно на минуту.

– Впрочем, – заметил он, – стрельба тоже как бы имела место, но позже…

– Продолжайте, пожалуйста, – попросила Марина.

Первый рассказ адвоката

(продолжение)

– Изволь, – отозвался адвокат. – Я остановился на своем визите к Виктору Петровичу – визите, который изменил мое представление о деле, точнее, обо всем том, что это дело окружало.

«Это просто сука, – сказал Виктор Петрович, – мы уже знакомы и теперь делаем общее дело, поэтому надо называть вещи своими именами. Поскольку вы профессиональный и проверенный нами адвокат, нет нужды останавливаться на вопросах хранения тайны… Эта сука подвела Хозяина сразу по нескольким направлениям. Во-первых, она не была верна ему чисто по-супружески, и я сообщаю вам об этом со всей мужской прямотой. Во-вторых, люди, с которыми она связалась, являются врагами Хозяина; она стала появляться с ними, что нанесло Хозяину, помимо морального, еще и политический вред. В-третьих, она начала снабжать их закрытой информацией… правда, пока всего лишь специально подготовленной дезой, что и помогло ее уличить… но кто знает, на что она будет способна завтра. Наконец, ее хозяйственные операции достигли такой степени наглости во всех отношениях, что позволить ей продолжать их и впредь – значит серьезно рисковать репутацией Хозяина.

Надо вам знать, – продолжал этот человек, – что позиция Хозяина никогда не была настолько сильной, как сейчас. Мы на коне! – воскликнул он и с горящими глазами стукнул по столу сухим кулаком, на котором я теперь заметил “бейки”, то есть характерные мозоли от долгих занятий восточными единоборствами. – Нам было бы нетрудно избавиться от этой суки другим, более действенным способом. Но есть две причины, по которым Хозяин не хочет так поступать. Первая причина – несовершеннолетний сын Хозяина от суки. Независимо от ее личных и деловых качеств, Хозяин желает, чтобы у мальчика была хоть какая-то мать. Я еще коснусь, – сказал он, – этого аспекта далее. Второй причиной, – продолжал он, – является политический эффект. Сделать так, чтобы сука просто исчезла, для Хозяина означает хотя бы частично признать поражение. Нет! – крикнул он и опять стукнул кулаком по столу, – мы не можем действовать так слабо, мы должны действовать так, чтобы посрамить врагов, то есть попросту шмякнуть суку в достойную ее кучу дерьма, забрызгав тем же дерьмом всех иже с ней, но так, чтобы брызги не коснулись при этом Хозяина. Способ для этого был найден лично мной, – гордо сказал Виктор Петрович и выпятил грудь. – В Волоколамске был задержан некий наркоман, оказавшийся сторожем подпольного склада. Таким образом часть хозяйственных операций суки была рассекречена… а остальное вы знаете из материалов дела».

Пока он собирался с дальнейшими мыслями, я успел осознать всю меру своей ничтожности в этой бесчеловечной системе. Как будто я подвернулся медленно надвигающемуся на меня асфальтовому катку. Передо мной был выбор – или прилипнуть к боковой поверхности, к периферии его могучего колеса, где мне милостиво оставляли местечко, и дальше катиться вместе с ним, давить других; или не прилипать, остаться на своей позиции – и самому быть безжалостно распластанным, раздавленным, впечатанным в свежеукатанную дорогу.

«Но почему, – спросил я, жалко пытаясь выглядеть хотя бы консультантом, а не только слепым исполнителем, – почему бы в таком случае Хозяину попросту не санкционировать прекращение дела… как адвокат, знакомый с делом, я могу указать такие способы?.. Ведь главная цель уже достигнута: дело возбуждено, были допросы; обвиняемая (я не мог заставить себя называть ее сукой) за свое неповиновение и предательство получила хороший урок; теперь разрешить ей уйти – значит поступить великодушно и тем самым еще более унизить как ее, так и людей, с ней связанных. Разве это не логично?»

«Любезный Корней, – сказал Виктор Петрович, – вы рассуждаете… кстати, давайте перейдем на «ты» – нет возражений? – ты рассуждаешь, как истинно благородный рыцарь и, теперь я вижу, достойный член нашей команды. Конечно же, у нас была такая мысль. Хозяин велик! Однако как нынешние друзья суки, так и… – он на секунду понизил голос, – увы, некоторые из высших авторитетов… мыслят иначе. Им не дано оценить изощренность упомянутого тобой хода. Для них – по крайней мере, для некоторых из них – это выглядело бы как проявление слабости. Хотя бы поэтому дело должно продолжаться; но есть и вторая важная причина. Я упоминал о мальчике, сыне Хозяина. Славный мальчуган! я хорошо знаю его; поверь, подает большие надежды. Однако, находясь под тлетворным влиянием суки, парнишка в последнее время частично испортился, а ему всего десять лет, и мы боимся, что процесс примет необратимый характер. Сейчас самое время на несколько лет оторвать его от матери, вдохнуть в него истинные ценности и любовь к отцу, с тем, чтобы в дальнейшем уже не она, преступница, определяла настроение сына, а наоборот, мальчик сделался проводником идей Хозяина и взял под контроль свою беспутную мамашу и всех ее приятелей заодно. Поэтому-то именно лишение свободы сроком на несколько лет является требуемой мерой. Но какое же лишение без суда? Нет уж, Корнеюшка, без суда мы сажать не будем… не те времена!.. а суд, как ты сам профессионально понимаешь, это естественное завершение дела. Вот почему нам важно твое сотрудничество не только в области, так сказать, пенитенциарной, то есть чтобы преступница получила свое, но также и во вполне защитной, во вполне профильной твоей области, то есть чтобы следствие и суд не переусердствовали и не упекли ее слишком надолго».

«Разве вы уже не согласовали это со следствием и судом? – удивился я, пройдя по ходу его монолога через ряд самых разнообразных ощущений. – Мне показалось, что я как бы последняя несознательная инстанция».

Он озадаченно посмотрел на меня, пытаясь определить, не издеваюсь ли я над ним случайно.

«Все под контролем. Существует порядок».

Я не совсем понял эту мысль, но задавать дальнейшие вопросы исследовательского толка счел бестактным.

«Какой же срок вы считаете оптимальным?» – задал я немыслимый для адвоката вопрос, возвращаясь в русло фантасмагорического инструктажа.

«Три года общего. Ни больше, ни меньше, поскольку мера пресечения до суда – всего лишь подписка о невыезде. И говори мне «ты», кстати».

«Ты, – послушно повторил я. – Что я должен сказать еще?»

«Ничего, – сказал Виктор Петрович – впрочем, теперь уже, наверно, просто Виктор. – Ты должен не сказать, а сделать».

«О’кей».

«Кратко и дружественно, – оценил он. – Ты, конечно, понимаешь, что приступить к исполнению нужно немедленно».

«Хм».

«Гнойник созрел, – пояснил он несколько выспренне, – и пациент в операционной. Очень благоприятная конъюнктура. Но вдруг ветер переменится. Смотри, опоздаем – Хозяин не простит».

«О’кей», – сказал я опять, с другой интонацией, озадаченный метафорическими изысками своего собеседника.

«Надеюсь, – пробурчал он, как бы в некотором раздражении от моего легкомысленного «о’кей». – Как тебе пятый распределитель?»

«Ничего, – отозвался я. – А что в остальных четырех?»

Он хохотнул.

«Почему ты решил, что их всего пять?»

«Я решил, что меня допустили до самого последнего».

«Обижаешь, – душевно сказал Виктор. – Тебя допустили до нашего. Сделали аванс, как кандидату в команду. Есть у нас доступ и к другим… но не все сразу… погоди, сделаем дело, доберемся и до второго».

«Почему не до первого?»

Он поперхнулся от неожиданности, закашлялся, посмотрел на меня с удивлением и укоризной.

«Ты таких вещей вслух не говори».

«Понял».

«Так-то. Мы все обсудили?»

«Нет, – сказал я, – у меня еще вопрос».

На лице Виктора отразилась некоторая досада.

«Учти, – сказал он, – шкурные вопросы у нас принято решать после дела».

«Обижаешь, – сказал я в точности как он минутой ранее. – Вопрос исключительно общего беспокойства. О брызгах. Где гарантия, что… несмотря на…»

Я многозначительно замялся. Я уже вполне овладел его языком и прочими средствами выражения мысли.

«Есть гарантия», – веско сказал он.

«Поясни».

«Ну… как ты понимаешь, существуют договоренности…»

Он закатил глаза.

«Да ладно, – протянул я, – кажется, что мы поняли друг друга… Какие могут быть секреты, а, Виктор? Среди своих?»

«Все согласовано, – сказал Виктор, понизив голос и тем давая понять, что это уже как бы сверхнормативная доза информации, за которую с меня косвенно причиталось. – Предстоит развод; сверху дали понять, что это будет принято благосклонно…»

Он замялся. Я продолжал смотреть недоверчиво.

«…потому что, – понизил он голос до шепота, – существует кандидатура на замену… родственница очень могущественного лица… с юга… заинтересованного в дружбе с нашим ведомством…»

Он замолчал.

«Даже так…», – прошептал я, как громом пораженный.

«Вплоть до того, – подтвердил Виктор. – Но!»

И он поднял указательный палец.

Я обратился в слух.

«Если! – внятно сказал он, пристально глядя на меня. – Хоть что-то! Кому-то!»

«Стоп, – сказал я, – с адвокатом это не нужно».

«О’кей», – сказал он неожиданно, с любовью глядя на меня, и я понял, что он употребил это словечко впервые в жизни.

Черт их знает, Марина. Может, они действительно взяли бы меня к себе. Были адвокаты, которые выловили себе карьеру в мутных перестроечных водах. Черт их знает, потому что я, видишь ли, устроен совсем по-другому. Слишком дорогой показалась мне цена за звание преуспевающего столичного адвоката. Я не могу это объяснить. Если бы я продолжал оставаться преуспевающим, я бы, например, не встретил тебя. Как я уже сказал тебе, и хлебушек-то с маслом уже встал поперек горла, а тут следом вставляли нечто и вовсе несусветное.

Знаешь, у адвокатов пониженный инстинкт самосохранения. Как я понял, в твоей деревне есть телевизор? Если ты смотришь криминальные новости, то могла обратить внимание на профессиональный состав жертв разгула преступности. Банкиры, предприниматели, депутаты, политики, журналисты… даже священники… мафиозные боссы, само собой; множество людей без определенных занятий; всяческая правоохрана – судьи, прокуроры, много милиционеров… и заметь, ни одного адвоката. Ну, может быть, почти ни одного. Несмотря даже на упомянутую мной близость некоторых к пирогу. А почему? Да потому что адвокат – вообще личность вне общества. Он знает все. Он знает всех, и все его знают. Он ничего не должен сказать. Обидеть адвоката – все равно что обидеть ребенка. Только идиот или отморозок способен на это, и одного слова адвоката достаточно, чтобы обидчику досталось по заслугам. Такая аура меняет мироощущение человека; естественный страх уступает место хитрости или иным внутренним сущностям, как это случилось со мной. Ах так, подумал я, номенклатурные выродки, так, выходит, вы со мной, с высоким профессионалом… дебилы, так-то вы со мной, кому вы и в подметки не годитесь по всем показателям… я, значит, для вас такой же винтик, как и для тех, предшествующих… купили, значит, распределителем номер пять… застращали, значит, черными машинами и «бейками»… как же! видали и не таких! Держитесь, подумал я, гады, со своим скудоумным расчетом, с дешевыми интригами, со своим одномерным пространством, не заполненным ничем, кроме «выше» и «ниже»… Держитесь, сказал я им внутри себя: иду на вы.

* * *

– Простите, – сказала Марина, – я опять перебью вас на минутку… Можно я схожу в туалет?

– О, – смутился Корней Петрович, – извини, что не предложил тебе раньше…

Она ушла в туалет, а Корней Петрович залпом выпил еще одну рюмку крепкого ликера и начал рефлексировать. Девчонка убежала из дома, наверно, не позже обеда. Я должен был догадаться сам. Конечно: разве такая подумает о том, чтобы пописать впрок, особенно в этаком-то состоянии? И все это время рассказывал ей о себе, нервишки свои щекотал-нежил, а она вежливо мучилась, боялась попроситься, пока, видно, не приперло вконец. И, несколько игриво обозвав себя самовлюбленным олухом, он хлопнул еще одну рюмку, почти сразу вслед за предыдущей.

На самом деле Марина не писала с семи утра, но из-за необыкновенного волнения, наполнявшего весь этот сумасшедший день, до сего момента не испытывала никакого дискомфорта. Она пошла в туалет сразу же, как только ей захотелось. Она долго и с удовольствием пользовалась унитазом, между делом внимательно осматривая этот совмещенный санузел, поглядывая на висящее над раковиной зеркало. Оно было небольшим. И сам санузел был тоже был небольшим. Похоже, в квартире Корнея Петровича не было большого зеркала. Она почувствовала себя в чем-то обделенной и вышла из туалета с легким чувством разочарования.

– Выпьем? – спросил Корней Петрович.

– Наливай, – отчаянно сказала она, чувствуя, что пьяна, но недостаточно, и что ей нужна какая-то разрядка.

Они выпили.

– Но мне рассказывать? – спросил Корней Петрович. – Или, может быть, ты уже хочешь спать?

Он прав, подумала она, сейчас бы заснуть… но прежде…

– Нет, – капризно сказала она. – Рассказывай.

Первый рассказ адвоката

(окончание)

– Я остановился на том, что надумал восстать, – возобновил рассказ Корней Петрович, – и именно такой была первопричина по-иному поставить себя перед Ольгой. И сменить свою тактику по делу. Просто продолжать делать то же, что я делал, значило, в свете услышанного мною от Виктора Петровича, заведомо проигрывать всем подряд. Я оказался бы никаким не противником – просто слабаком, даже не продажной шкурой. Я должен был предпринять сильный ход, рушащий все выстроенное ими сооружение, да так, чтобы они, и только они, оказались в дерьме по уши. Я прикинул ходы. Как адвокат, я быстро вживаюсь в логику клиента; а уж в такую примитивную логику, как у них, вжиться не составляло никакого труда.

Я быстро нашел то, что мне требовалось. Остановка была за малым – убедить Ольгу. В тот момент мне, грубо говоря, плевать было на нее саму, на ее личность, ее обстоятельства, ее интересы, перспективы, эмоции и так далее. Я попал в тот же переплет, что и твой Семенов. Амок овладел мной, и именно в этот момент я по-настоящему нарушил адвокатскую этику, хотя формально это случилось позже. Или, если хочешь, раньше – с какой стороны смотреть.

На следующий день я принял Ольгу в своем кабинете.

«Ольга, – сказал я сразу, без обиняков, чтобы эта наша встреча с самого начала была чем-то иным, нежели все предыдущие, – мне надоело жевать эту бездарную процессуальную жвачку. Я, скажем так, сориентировался в вашей ситуации, в некоторых скрытых причинах возбуждения дела, и я нахожу, что нам полагалось бы резко сменить всю стратегическую линию с тем, чтобы прекратить дело вообще, попросту его уничтожить».

Она с удивлением посмотрела на меня и ничего не сказала.

«О’кей, – сказал я, – вы мне просто не верите, то есть вам и в голову не приходит, что адвокат может быть в чем-то информирован. По всему вашему предшествующему поведению я понял, что женщина вы неглупая, а поэтому я упомяну всего несколько деталей, чтобы вам все стало ясно. Ну, к примеру… это так, в порядке рассуждения… жену высокопоставленного лица сажают затем, чтобы насолить врагам этого лица… оправдать нужный лицу развод… а еще, что немаловажно, на несколько лет оторвать от нее сына…»

«Довольно, – сказала она. – Откуда я знаю, что вам можно доверять? Может быть, это очередной хитрый ход тех, кому интересно, чтобы я оказалась за решеткой?»

«Что ж, – сказал я, – недоверие ваше понятно, однако если бы вы на минуту допустили, что я искренне желаю вам помочь, то увидели бы, что я не могу действовать иначе, нежели таким, возможно, резковатым образом. Не уподобляйтесь капризному ребенку, отталкивающему руку врача только потому, что спасительный укол болезнен и подозрителен».

«Я не вижу причины такого взлета сочувствия».

«Просто у меня не был готов план».

«А сейчас он готов?»

«Да».

«Хорошо, – сказала она неприязненно, – изложите».

Я поколебался. Я не имел шансов ее убедить, пока она была в таком настроении.

«Нет, – сказал я. – Мне нужна ваша открытость. Нужно, чтобы вы вместе со мной обсуждали реальные вещи, которые вы сейчас скрываете от меня. Я не вижу этой открытости».

Она зло сощурила глаза.

«А я не вижу причин открываться».

«Жаль, – сказал я довольно сухо, – потому что у вас не такая уж большая свобода выбора. – Про себя я подумал, что, если мне не удастся ее убедить, то, может быть, и впрямь стоит примкнуть к команде Хозяина – но не из-за страха или безволия, а просто потому, что ускорить процесс было бы справедливо по отношению к этой ловкой, высокомерной стерве. – Однако подытожим, – продолжал я. – Сейчас наша позиция заведомо проигрышна. Мне надоело выполнять работу середнячка, каковым я не являюсь. Я несколько раз пытался найти с вами общий язык, но, видимо, слишком мягкими способами. Теперь я делаю последнюю попытку. Я хочу предложить вам нечто новое, но для этого вам придется, – я сделал ударение на этом слове, – придется быть со мной откровенной. Если вы способны на это, мы обсудим мой замысел; я не прошу вас принимать его безоглядно, потому что он отнюдь не бесспорен; более того, он рискован, но право выбора будет за вами, и я нисколько не обижусь, если вы в итоге откажетесь от этого замысла. Однако я считаю своим долгом честно предупредить вас, что в любом негативном случае, то есть если вы откажетесь от замысла или не пожелаете откровенничать со мной вообще, я не буду жевать жвачку особенно долго. У вас есть определенная самооценка – у меня, представьте себе, тоже».

Она раздумывала, и я понял, что момент ее откровенности близок. Нужно было только не испортить игру. И я догадался. Я помолчал вместе с ней, спокойно закурил трубку, мило улыбнулся и сказал:

«Ладно. Считайте, что вы заслужили быть посвященной в истинную причину моей настойчивости. Люди вашего круга считают адвокатов людьми второсортными. Но у меня есть амбиции. Мне будет просто приятно вам помочь. Не то чтобы это возвысило меня над вами… но, скажем, поставило бы на одну доску. Скажете, тщеславие? Не думаю; ведь мне неважно, что подумают об этом другие. Важно, что я буду знать. Мне будет приятно сознавать, что для вас – непростой пташки – я стал единственным избавителем не в силу адвокатских обязанностей перед клиентом, а в силу творческого, можно сказать, неформального отношения к равному себе существу. И вы, кстати, тоже об этом не забудете – просто потому, что забыть будет для вас унизительно. Вот, собственно, и вся моя хитрость… Вы хоть поняли, что я сказал?»

После моих слов ее лицо изменилось. До этого она держала себя со мной подчеркнуто официально. Это была строгая деловая женщина, изысканно одетая, в очках; повторяю, очень красивая, но не допускающая ни малейшей фривольности ни в одежде, ни в словах, ни в манере поведения. Всем своим видом – но только видом! – она подчеркивала, что все происходящее с ней – плод чьих-то происков или, на крайний случай, милицейской ошибки. В начале работы над делом я тщетно пытался убедить ее в пользе откровенности с адвокатом. То, что я по ее просьбе называл ее Ольгой, опуская отчество, было единственным неформальным элементом в наших отношениях, ее вежливой данью трудной для нее ситуации. Она не воспринимала меня ни как профессионала, ни как личность.

Но теперь, едва я произнес последнее слово, с ней произошла удивительная метаморфоза. Она сняла очки и положила их на стол. Она положила ногу на ногу настолько сексуально, насколько вообще возможен этот в общем-то естественный жест. Ее лицо разгладилось, а глаза сощурились; ее губы капризно выпятились; она достала из сумочки дорогие сигареты, закурила и выпустила дым мне в лицо.

«Родной, – хрипловато сказала она блатным, насмешливым тоном, – раз уж ты так запел, придется и мне с тобой разговаривать по-другому. Помочь решил? Хорошо; только знай, что больше чем своей пиздой я ничем тебя не отблагодарю за твое хорошее. Конечно, это тоже не так уж мало; знал бы ты, сколько членов правительства ползало вот у этих ног, вымаливая право даже не то что лизнуть, а лишь понюхать между ними! Ах, мои ноги, как я их люблю… но и мне, раз уж прямой разговор, будет в кайф задрать их к тебе на плечи, потому что никогда прежде у меня не было в любовниках ни адвоката, ни, представь себе, курильщика трубки, ни даже просто человека по имени Корней. Ты видишь, как я заинтересована в тебе? Может быть, ты шокирован? Нет, милый! ты сейчас дрожишь от желания и, может быть, через минуту уже и кончишь под своим канцелярским столом. Побереги сперму, дружок, она нам пригодится. Тебе понравится, как я буду слизывать ее с твоего живота. Теперь ты понял, какая я? Ты прав, я – дрянь, гетера; в этом – не считая сына, конечно – смысл моего существования, так как всего остального я накушалась вот так», – и она провела своей точеной, изящной рукой вдоль своей не менее точеной, не менее изящной шеи.

Должен сказать тебе, что, будучи мужчиной, я обладаю всеми мужскими достоинствами и недостатками, а поэтому она была совершенно права насчет моей естественной реакции, то есть в итоге именно спермы, которую к этому моменту я с трудом удерживал в органе, готовом исторгнуть ее прямо в трусы. От этой борьбы с собой мне сделалось нехорошо; дыхание мое стало прерывистым, голова закружилась. Ольга докурила сигарету, аккуратно затушила ее в моей трубочной пепельнице и посмотрела на меня, желая, как я понял, заговорить уже о делах. Однако по моему виду она вмиг поняла, что со мною творится, и легкая тень досады, смешанной с сочувствием, промелькнула на ее в общем-то вполне дружелюбном теперь лице.

Тогда она нагнулась и запустила руку по локоть к себе под юбку, однако так, что внезапно вошедший в комнату человек мог бы единственно заключить, будто она ищет на полу какую-нибудь оброненную булавку. Затем, выпрямившись, она быстрым движением поднесла свои пальцы к моим ноздрям, и я уловил слабый, опасный, влекущий аромат. Я не стал отворачиваться. Не хотел – ведь я видел, что она вошла в мое положение и собралась мне помочь; да и не смог бы, честно говоря – слишком уже велико было мое желание. Того, что она сделала, было вполне достаточно, чтобы событие под столом разыгралось немедленно и бурно. Я удержался от стона, только слегка прикрыл глаза; сквозь щель в веках я видел, что выражение досады и сочувствия уступило место жадному любопытству, с каким она наблюдала за изменениями моего лица.

«Сладкий мой, – сказала она чуть погодя с лукавой полуулыбкой, – не огорчайся: ты не первый, с кем я проделала такую штуку; и поверь, мало кто способен удержаться, а среди тех, кто сумел, половина оказались просто импотентами. Зато оставшаяся половина, о-о! – Она закатила глаза и облизнулась. – Я расскажу тебе потом. А сейчас – к делу. Раньше ты мне говорил, что развалить дело невозможно. Ты нашел способ теперь?»

«Нет, – сказал я, – дело действительно крепкое. Однако, если бы они захотели…»

«Новость сказал», – скривилась она.

«Нужно заставить их захотеть».

«Что же ты предлагаешь?»

«Прорыв. Опасный ход, еще раз предупреждаю. Как и любой прорыв. Легче сидеть в окопе, но это верный проигрыш».

«Объясни».

«Нужно укрупнить дело».

«То есть?»

«Нужно добавить несколько новых эпизодов, – объяснил я, – повторить то же самое, что сделали они, но на других участках твоей деятельности. Нужно, чтобы дело вышло – нет, не вышло; скажем так – могло бы выйти за пределы этого контролируемого ими следственного аппарата».

«Чтобы мне дали вышку?»

«Не глупи».

«Не вижу смысла вешать на себя еще что-то».

«Я сказал тебе, что это опасный ход».

«Хм. И зачем? Что должно произойти?»

«Слишком большое дело – слишком большой скандал. Это им не нужно. Все, что они хотят – просто утереть тобой нос всем этим… ну, с кем ты сейчас. Но существует расклад. Кажется, что большой скандал испортит им карты. Поэтому они будут его избегать».

«Они могут испортить большой скандал и оставить маленький».

«Не получится. Если оставят хоть какой-то, новые эпизоды всплывут в суде».

«А если нет?»

«Знаешь, – сказал я, – я вот не смог сдержать сперму, а они не смогут сдержать информацию. Не хватит ресурсов – ни людей, ни денег, ни времени. Если, повторяю, дело дойдет до суда. Поэтому, я думаю, оно и не должно бы дойти».

Она встала, обошла мой стол кругом и просто села, даже полулегла на пол рядом со мной, рядом с креслом, облокотившись спиной на торчащую из-под стола подкатную тумбу. Теперь, если бы кто-нибудь открыл дверь в комнату, он не увидел бы вообще ничего, кроме меня, сидящего за столом со странным выражением на лице. Чтобы иметь возможность сразу избавиться от внезапного визитера, я поднял телефонную трубку и прижал ее к уху, готовый в случае чего изобразить важный конфиденциальный разговор.

Ее изящная рука расстегнула мои брюки и медленно поползла внутри, по ткани трусов, нащупывая ее мокрые участки. Казалось, она собирается осушить эти участки каким-то неизвестным науке способом. На самом же деле она просто ласкала меня. Я не понял, что двигало ею. Чувство благодарности за интересную мысль? Кайф от пикантной ситуации в кабинете адвоката?

«Для адвоката твоя сперма неплохо пахнет», – задумчиво заметила она.

«Ты же сказала, что у тебя не было адвокатов».

«Не было. Но могу же я пофантазировать. Ассоциативно вообразить могу, разве нет?»

«Ты понимаешь, – спросил я, – что будет, если нас сейчас накроют?»

«Ага», – сказала она и вытащила мой орган из трусов.

«Наверно, ты не понимаешь. Меня для начала отстранят от дела, и вся моя идея, плохая или хорошая, соответственно накроется…»

«Уи-уо». – Она хотела подсказать мне, чем именно накроется идея – как я уже слышал, это слово хорошо звучало в ее устах, но только если они были ничем другим не заняты.

Ладно, подумал я. Если что – я предупреждал.

Минут через пять (никто, конечно, не зашел – когда так нагло, как в кино, никто никогда не заходит) она опять сидела перед столом и курила сигарету, а я с трудом приходил в себя после второго подряд оргазма. Второй подряд – это было немножко ново для меня, особенно в кабинете.

«Ты сказал, – напомнила она, – что они не должны будут допустить большой скандал до суда».

«Да».

«А если допустят?»

«Тогда сядешь».

«Хм».

«Но ты и так сядешь».

«Сроки разные».

«Можно подумать, ты собралась мотать до звонка».

«Ты прав. Но если будет большой скандал, я потеряю весь бизнес. Кто меня будет вытаскивать – ты, что ли?»

«Послушай, что ты все время передергиваешь? Мы говорим о делах, а не только о сперме. Я с самого начала сказал: опасный ход. Тебе решать».

«Хитрый».

Она играла со мной, а между тем речь шла об ее свободе.

«Ладно, – решилась она наконец. – То, что я тебе скажу, не будет иметь отношения к нашим… будущим отношениям, – сказала она, скривившись от неудачного словесного оборота. – Если я и согласна – а я, кажется, согласна – то вовсе не потому, что я тебе поверила. Я не верю тебе; ты все врешь, и тем ты мне мил; но я сейчас тебе врать не буду. Мне действительно все равно, сколько дадут – три или десять; больше года я там не пробуду, это чисто денежный вопрос. Но раньше чем через год у меня это вряд ли получится, а за год он оторвет от меня ребенка. Скорее всего, я потеряю кучу денег, и поделом – зарвалась, что ж – дура! но ты прав, другого выхода нет, и это единственная причина, по которой я с благодарностью принимаю твое предложение. За дело, дружок».

Марина! не знаю почему, но я влюбился в нее в течение этой ее краткой речи.

«Для начала учти, – сказала она, – у меня нет людей в правоохране, которых я могла бы задействовать».

«Это моя забота, – сказал я. – Но нужны деньги».

«Это есть».

«Тогда составим план…»

Мы составляли план – что и кому подбросить, кому и сколько платить, и через пару часов план был закончен.

А еще через пару часов мы были у меня дома, в моей московской квартире…

* * *

– Выпьем еще, – сказала Марина, чувствуя нестерпимое сладкое желание.

Они выпили. Бутылка была уже почти пуста.

– Продолжать? – спросил Корней Петрович.

– Подожди.

Она сползла с кресла на пол и отодвинула в сторону мешающий ей журнальный столик. Упала, покатилась по паласу бутылка с остатками «Старого Таллина». Марина преодолела метр расстояния. Дрожащими от нетерпения руками она расстегивала «молнию», осваивала незнакомую – с дырочкой – конструкцию трусов. Она обнажила Царя… нет, змея… о, как хорошо… о, наконец… прости, Отец – Твой Царь есть Царь Царей, Он выше сравнений… но этот человек так мил, так хорош… и он поможет Тебе скоро быть со мной рядом… а потом, я так хочу, так хочу…

– Теперь продолжай, – сказала Марина.

– Ты думаешь… это легко?

– Продолжай же! – потребовала Марина. – Я жду. Я слушаю.

– О… кей…

– Ну! – нетерпеливо крикнула она.

– Мы приехали… ко мне домой…

– Дальше.

– Ах, – выдохнул адвокат, – что ж ты делаешь!

Он застонал. Она улыбнулась и подставила ладонь под белые змейки. Новые запахи, сколько новых запахов… Она могла бы изгнать змея более высоким способом. Но предпочла просто передразнить героиню рассказа. Узнать, как пахнет то, что когда-то понравилось взрослой женщине по имени Ольга.

– Сиди и не двигайся.

Она сбегала за принадлежностями в хорошо изученный ею туалет, мигом вернулась, и обтирала его долго и тщательно, с быстрыми поцелуями, с огромным удовольствием, любуясь своей работой.

– Спасибо, – растерянно сказал он наконец.

Она подняла на него удивленные глаза.

– Что-то не так?

Он не умеет говорить о любви, догадалась Марина. Жаль… Что ж поделаешь. Ах, Отец, нет Тебе равных.

– Продолжай свой рассказ, – тихо попросила она.

– Хорошо, – кротко согласился Корней Петрович. – Теперь уже можно… но дай же вспомнить… ага! Мы приехали ко мне домой, Ольга и я, и немедля занялись любовью.

– Подробней, пожалуйста.

– Что?

– Подробней, – внятно повторила Марина. – Я рассказывала тебе про свое в подробностях, так ты захотел. Чем я хуже?

– Ну, твои-то подробности требовались для дела…

– Спорить будем, да?

Корней Петрович восхищенно крутанул головой – во дает девка! – подобрал с пола бутылку и мигом всосал в себя остатки ее содержимого.

– О’кей. Я не дал ей принять душ. Побоялся, что аромат, от которого я кончил первый раз, исчезнет. Я раздел ее по пути от прихожей к кровати. Она делала шаг, и я снимал с нее что-то очередное.

Марина расстегнула блузку и сбросила ее на палас.

– Когда мы добрались до кровати, на ней не оставалось уже ничего. Только украшения. Я любовался ее телом – и, надо сказать, было чем любоваться. Она легла на спину поперек моей широкой кровати, взялась за бедра и далеко развела их в стороны, приглашая меня к себе.

Марина сняла лифчик из плотной материи.

– Я приблизился к ней и взялся за ее колени, – сказал Корней Петрович, упершись восхищенным взглядом в ее обнаженную грудь, – и ощутил под своими пальцами странные шероховатости посреди гладкой кожи. Я посмотрел на них. Это были старые, почти незаметные глазу шрамы округлой формы, и Ольга, заметив, куда я смотрю, сняла мои ладони с колен и сдвинула их ниже, на внутреннюю поверхность ее бедер.

Он осторожно заключил ее грудь в ладони.

– Потом я погрузил свой нос туда, где пахло так сладко. Я хотел раздеться, но ни на секунду не мог оторваться от своего занятия. Точно так же, как тогда, в кабинете, Ольга поняла мое состояние. Она приподнялась, отчего сладкие места оказались под моими губами, сняла свои руки с моих и начала медленно лишать меня пиджака, галстука и всего остального.

Он потянулся губами к груди Марины.

– Нет, – сказала она и вскочила на ноги, прежде чем он успел добраться до нее, – продолжай.

– Я перебрал языком каждую складочку этого чудесного места; я нашел продолговатый центр ее наслаждений, заставил его набухнуть и, сжав губами, в первый раз услышал ее слабый стон, – рассказывал адвокат, в то время как Марина снимала юбку, оставаясь в трусиках – в отличие от лифчика, полупрозрачных, потому что других у нее просто не было. – К этому моменту я был уже полностью обнажен; ее руки освободились, что она немедленно и начала использовать, принявшись ласкать себя одновременно со мной.

Сказав это, Корней Петрович несколько озадаченно оглядел себя, как бы удивляясь, что он, рассказывая о таких вещах, остается между тем совершенно одетым. Не поднимаясь со своего кресла, он начал раздеваться, продолжая рассказ. Его фразы звучали глуше в те моменты, когда он снимал через голову некоторые предметы своего туалета.

– Я входил в нее языком дальше и дальше, – говорил он, становясь все более обнаженным, – и мое желание наполнило меня до краев. Но на этот раз я держался уверенней. Я долго балансировал на грани оргазма. Мне казалось, это могло быть бесконечно; я просто ждал, когда будет готова она. Как только она напряглась, громко вскрикнула, а потом обмякла и замерла…

Марина сняла трусики. Теперь оба они были обнажены.

– …я тут же кончил, – сказал он. – Это было чудесно…

Она почувствовала укол ревности. Ей захотелось дать ему Царевну, чтоб он и думать забыл о другой женщине. Но можно ли?.. Души своей и Царевны не позволю коснуться никому. Но она уже позволила адвокату коснуться ее души, и уже было установлено, что Цель выше Завета, а орудием к достижению Цели теперь был адвокат, такое же средство, как и сам великий Завет – стало быть, сущность, равная Завету… Если он захочет, подумала она, я дам ему Царевну. Даже… может быть… а почему нет? Разве человек, трудным временем неожиданно и благотворно вошедший в ее жизнь, почти в Царство, не есть именно тот, кто достоин с ней это сделать? Беречь? Но зачем, ради чего? Чтобы какое-нибудь особенно удалое ничтожество, даже не заметив, растоптало бесценный дар под очередным забором?

Она погасила свою глупую детскую ревность. Пусть события развиваются своим ходом, подумала она; пусть он продолжает рассказ, мне нравится его слушать, только жаль, что рядом нет большого зеркала. Но есть зеркало его глаз… и можно попробовать…

– Продолжай, – потребовала она и положила свои длинные пальцы себе на бедра.

– Открыв глаза, я увидел перед собой ее ноги, ее большие, широкие ступни с пухлыми ухоженными пальцами, забрызганными спермой. Ольга слабо улыбалась, глядя на них вместе со мной.

«Смотри, – сказала она, – я собрала все, что можно».

Я увидел, что ни одной моей капли не упало на неживой предмет.

«Правда, я хотела собирать это с твоего живота, – сказала она как бы с некоторым укором. – Так что за тобой должок, милый. А сейчас… раз уж так вышло… смотри, какая я гибкая».

Взяв свою ступню в руки, она без напряжения приблизила ее к своим губам и, поглядывая на меня исподлобья, стала медленно слизывать с пальцев влагу, казавшуюся перламутровой под ее языком. Я поцеловал ее в плечо, созерцая это действо. Я попытался присоединиться к ней… я никогда в жизни не пробовал на язык своей собственной спермы…

Он запнулся. Марина раздвинула ноги и коснулась пальцами складок, пока еще сомкнутых под вьющимися волосами.

– Продолжай же! – повелительно крикнула она.

– …но она оттолкнула меня подбородком… – с трудом выговорил адвокат. – Ты уверена, что я должен продолжать… рассказывать…

– Делай что хочешь, – сказала Марина, – я позволяю тебе все, но продолжай свой рассказ, пожалуйста…

– Я утешился тем, что забрался лицом к ней подмышку, – сказал адвокат и взялся рукой за своего Царя. – Ее подмышка… Я с удивлением нашел, что она небрита; это настолько контрастировало с внешним обликом Ольги, и это оказалось настолько волнующе…

Она увидела, что змей вновь овладевает им.

– Эти волосы и запах ее пота, – сказал адвокат, – они возбудили меня почти сразу, и я понял, что снова будет этот небывалый для меня парный оргазм… Я втягивал в рот маленькие пучки этих коротких волос, высасывал из них все соленое и пахучее и отпускал, передвигаясь сантиметром дальше, в то время как она осушала губами свою вторую ступню, а мой орган уже жаждал соития.

Он посмотрел на змея.

– Как и сейчас.

Складки набухли под ее пальцами и стали влажными внутри. Она с гордостью развернула их перед ним, как флаг, сокровенный и бунтовской, хранимый до того в потайном сундуке и наконец извлеченный наружу.

– Возьми меня, – властно приказала она. – Овладей моею пиздой вожделенно и любострастно.

Он сел перед ней и, взял ее за руку, потянул вниз, привлек к себе, посадил на свои бедра, расставленные им по-турецки. Она почувствовала, как змей уперся своей упругой округлостью в ее плоть и сделался готовым к действию зверем. Он наступал. Приготовившись к сладкой жертве, ее пизда с жадной, нетерпеливой радостью все более раскрывалась ему навстречу.

Но с первой болью, в самое, наверно, не подходящее для этого мгновение, перед ее затуманенным взором вдруг возникли задворки, ночь, постыдный забор… все такое недавнее, темное и приведшее к катастрофе. Она будто опять почувствовала на себе грязь и мерзкую липкость чужих быстрых рук, тошнотворную мокроту опозоренного платья. Боль отрезвила ее, не успев стать сильней. Она увидела себя со стороны – увидела глазами Отца и взором Царицы. Это падение, подумала она; не вожделеющей пизде равняться с Царством, и не телесной забаве одолевать в этот страшный, неопределенный момент.

– Нет, – глухо сказала она и отодвинулась.

Он замер. Она боялась, что он начнет настаивать.

– Я… кажется, понимаю… – пробормотал он.

Она видела, что змей был силен и не покинул его; но видела еще, что он не будет брать ее насильно. Она приблизилась к нему снова, чуть-чуть, и покрыла его лицо быстрыми короткими поцелуями.

– Не сейчас. Только не сейчас. Я отдам ее тебе, правда. Спасибо тебе… спасибо… только не сейчас.

Она отодвинулась снова и распласталась перед ним ниц, как раба согрешившая и прощенная. Переполненная горячей благодарностью вместо изгнанного вожделения, она любила и ласкала змея его с полной отдачей и со всем своим изумительным мастерством, проверяя ежесекундно, так ли ему хорошо, как не было никогда ранее, пока, наконец, услышав его стон и приняв к себе его семя, не убедилась, что теперь ему уже не в чем ее упрекнуть.

Они лежали на полу и долго молчали. Потом он сел, легко перевернул ее на спину и поцеловал ее дважды – один раз в губы, с жаркой ответной благодарностью, а второй раз он нежно и целомудренно поцеловал Царевну, и ей было от этого хорошо.

– «Я немного могу дать», – передразнил он. – Кажется, так ты сказала в кабинете?

– Ага.

– Ты можешь дать больше любой женщины на земле.

– Ну, поскромничала…

Он вздохнул.

– Сумасшедший день… Ты на меня не в обиде?

– А ты на меня? – спросила она.

– Я – нет.

– И я тоже.

Она видела, что он не решается задать ей вопрос.

– Ну?

– Что?

– Ты хочешь спросить что-то, верно?

– Да, – удивился он, – откуда ты знаешь?

– Я знаю много чего.

– Это точно, – вздохнул он и потянулся за трубочкой, нашел ее на столе, раскурил и положил руку ей на колено.

– Скажи, – спросил он, – как ты думаешь, твой Отец… Он разрешит мне… то есть нам… ну, если ты все еще будешь…

Он запутался в своих словах, как подросток, и смущенно умолк.

– Отец любит меня, – сказала она серьезно.

– Я как раз потому и спрашиваю…

– Значит, ты не понимаешь, что такое любовь.

– Значит, не понимаю.

– Когда я была маленькая, – объяснила она, – Отец мог разрешать и запрещать, но не потому, что Он владел мной, а потому что я могла наделать глупостей. А сейчас… впрочем, я и так наделала глупостей, – с неудовольствием заметила она, отвлекаясь на свои мысли.

– Но ты делаешь успехи, – значительно возразил он. – Только что, похоже, ты избежала очередной серьезной глупости.

Она коротко рассмеялась.

– Ты прав. Но это пока небольшое утешение.

– Так все-таки? – спросил он, пытливо глядя ей в глаза.

– Слушай, – поморщилась она, – оставим это, ладно? Я же сказала: отдам. Расскажи еще про Ольгу.

– Да на кой черт тебе сдалась эта Ольга? Ты лучше; я больше не хочу про нее.

– Правда? – спросила она тонким голосом и почувствовала, что ей ужасно хочется спать. – Я действительно лучше?

– Конечно. Спрашиваешь.

– Это хорошо, – сказала она и тут же заснула.

Он с осторожностью поднял на руки ее длинное безвольное тело и перенес ее в другую комнату, уложил в постель.

– Спасибо. – Она приоткрыла сонные глаза на минутку. – Все равно я хочу дослушать твой рассказ… я лучше узнаю тебя через это… но только завтра…

– Да, – сказал он, – да, да, конечно…

Он целовал ее тело, всю ее целовал с головы до ног. Она засыпала, уже и не чувствуя его поцелуев – просто ей было приятно, что она снова засыпает не одна, как всегда было. Засыпала со счастливой улыбкой, почти такой же, как раньше; с рукой, забравшейся куда положено; с мужским телом, к которому можно было прижаться так же, как она делала это всю свою прежнюю жизнь.

* * *

Проснувшись, она не сразу поняла, где находится. Совершенно обнаженная, она лежала в кровати, которая показалась ей царской – такое представление было у нее о царских кроватях – и несколько минут нежилась в ласковой, мягкой полудреме, с приятным ощущением, что вчера произошло что-то хорошее и важное, что какой-то кошмар остался позади.

Но за эти несколько минут жизнь достучалась до ее сознания, и она села на кровати, размышляя, что же в действительности произошло и что теперь будет. Фактом было, что она проснулась в квартире адвоката, более того – в его постели. Еще не было известно, дома ли он сам (мог же он, например, принимать ванну), но уже было известно, как минимум, что ее не выставили на улицу.

Озаботившись внезапной мыслишкой, она быстро и опасливо освидетельствовала себя и облегченно вздохнула, не обнаружив следов возможного ночного злоупотребления. Это тоже факт. Теперь полагалось бы установить, дома ли хозяин. Для этого нужно было либо ждать (сколько? она не хотела ждать), либо невзначай пройтись по квартире – одеться или нет для этого?

Это был вопрос не гигиены или защиты от холода, а важный политический вопрос своих взаимоотношений с этим человеком. Никогда еще ей не приходилось судить утренним взглядом. Любовь, которой она жила до этого, не знала разницы между временами. Никогда не было такого, что ночная, вчерашняя любовь может или должна быть подтверждена, изменена или отринута наутро.

Сделав огромное мысленное усилие, она вообразила себе купальный халат, непонятно мужской или женский, не выложенный заботливо при кровати, но по всей вероятности находящийся в большом платяном шкафу. Она встала и произвела бесшумные поиски; халат не нашелся, но в итоге на ней оказалась длинная мужская рубашка, в общем закрывающая все то, чему полагалось быть закрытым. В ней-то она и пошлепала по оставшейся территории квартиры.

Еще факт: она была одна в квартире. И долго была одна: маленький круглый будильничек показывал четверть первого. Ничего себе… Купальный халат висел на двери в туалете, и не было понятно, можно ли ей им пользоваться. На кухонном столе лежал клочок бумаги с несколькими словами. Она прочитала: «Жди». И чуть ниже: «+ см. холодильник». Это был последний факт из числа установленных, а дальше начиналась область догадок.

Слово «холодильник» разбудило ее здоровую деревенскую физиологию и прогнало мутные мысли. Она привела себя в порядок, не удержавшись от соблазна быстренько принять довольно-таки прохладный душ, и оделась в то, в чем была вчера, появившись в этой квартире. Потом осторожно изучила состояние холодильника и иных кухонных приборов, но эта осторожность была уже не столько для защиты, сколько чтобы случайно что-нибудь не рассыпать и не разбить.

Живя в близости к земле и поэтому не так уж страдая от продуктового дефицита (разве что с сахаром были проблемы, но они были у всей страны), она имела в целом довольно-таки смутное представление о доступе жителей уезда к этим необходимым для жизни благам. Она знала только, что как в волости, так и в уезде в магазинах нет ни черта, и еще – что существуют талоны, по которым тоже нет ни черта. Поэтому определенное обилие и разнообразие запасов в холодильнике приятно ее удивило. «Это потому, что он адвокат, – проницательно догадалась она, разведывая содержимое бумажных свертков. – Люди несут кто что может. Неплохо устроился. – Но мысль не останавливалась на достигнутом, вела дальше: – Если уж несут, значит, есть за что. Значит, и на самом деле может помочь, а не только девочку раздеть под душещипательные рассказы».

Она уже забыла, что и раздевание, и душещипательный рассказ были, собственно, ее идеей. Она жарила яйца и напряженно вспоминала план на сегодня в изложении Корнея Петровича. Как он сказал? Утром – в тюрьму? Или в милицию? Она не могла вспомнить деталей и злилась на себя за это. Глупость какая: чем они с Ольгой занимались в его московском кабинете, это она запомнила прекрасно и в мелочах, а вот что он собрался сделать сегодня по важнейшему для нее вопросу – почему-то ускользнуло из памяти. Глупость, глупость.

Однако, она знала, что память у нее хорошая – видно, слишком много нового навалилось за все эти дни; она могла вспомнить, нужно было только как следует напрячься, покрутить в голове вчерашние события, жесты, слова… Она делала чай и вспоминала, отматывала назад: ее благодарность, желание (тьфу!), Ольга в кровати, Ольга в кабинете… потом, то есть перед тем, она сходила в туалет… рассказ про этого типа, Виктора Петровича… еще всякие адвокатские штуки… она перебила его… и что же он сказал? Кажется… вспомнила! Вспомнила, слава Царю, точно: вначале, сказал он, мы пойдем ко мне на работу, оформим кое-какие бумаги, потом… что-то там потом… и, если повезет – так он сказал – завтра же увижу твоего Отца… Вначале – ко мне, то есть к нему! Бумаги! Точно! Какого черта она тут одна? Почему его нет? Половина первого – почему они не оформляют бумаги?

Она забыла про чай, ходила взад-вперед по квартире и психовала. Он с ней, что ли, шутки вздумал шутить? Девочку нашел, целочку, видишь ли, для широкой постели! Столичный преуспевающий адвокат, как же, видали мы таких преуспевающих! Отец томится в застенке, нужно бумаги оформлять, а он что делает? «+ см. холодильник»! Я тебе покажу «+ см. холодильник»!

Звук дверного замка разом оборвал все ее негодующие сентенции. Она замерла; в следующий момент она бросилась в прихожую. Не успел он закрыть за собой дверь, как она схватила его сзади за плечи, прижалась на миг, развернула к себе, расцеловала быстро и нервно: «пришел… наконец-то пришел… милый, милый…» – и с тревожным ожиданием вперилась в его глаза: «только не лги, ради Отца Вседержителя».

– Я угадал, – сказал он.

– Про мать?

– Да.

Она сглотнула и потупилась.

– Может, ты дашь мне пройти? – спросил он.

– Извините, – сказала она тихо.

Он покосился на нее за это «извините», кривовато усмехнулся, сбросил плащ, прошел мимо нее на кухню.

– Я думал, ты что-нибудь приготовила, пока я совершал трудовой подвиг…

– Ох, прости. – Она захлопотала, захлопала дверцами и ящиками. – Прости, пожалуйста… Я тут вся извелась – ты сказал, вначале пойдем оформим бумаги…

– Я передумал.

– Что-то случилось?

– Ага. – Видно, он не завтракал, потому что бутерброды из ее рук отправлялись к нему в рот прямым ходом.

– Что случилось, что?

– Ты спала.

– Я спала?!

– Да, я принес все бумаги с собой.

Она подождала, пока он дожует очередной бутерброд, и поцеловала его так, как она целовала Отца, когда была за что-то Ему особенно благодарна. Этот поцелуй длился, наверно, минуту.

– Уф! – сказал он и помотал головой. – Я чувствую, бутербродов уже достаточно.

– К вечеру я приготовлю еду, – сказала она. – Завтра приготовлю. Больше не упрекнешь меня в этом.

– О’кей. Сделай тогда кофе, и пошли в комнату.

Пока она делала кофе, он разложил на журнальном столике несколько бумаг – заполненных, полузаполненных и совсем пустых. Она подписала их, не глядя.

– Вообще-то, – заметил он, – лучше бы ты так не делала.

– Почему? Разве не положено доверять адвокату?

– Адвокату – да. Но я уже не адвокат для тебя. Я принял тебя близко к сердцу.

– Тем более.

– Нет.

Она недовольно повела плечом и демонстративно перевернула все бумаги.

– Скажи лучше, когда ты увидишь Его?

– Надеюсь, через пару часов.

– Передашь записку?

Он подумал.

– Давай лучше скажу Ему, что все у тебя в порядке. Я устрою вам свидание, ты не переживай.

– Как скажешь…

– Я пошел.

– А мне что делать?

– Ужин.

– Ну, правда?

– Я вчера сказал тебе: выполнять мои инструкции.

– Как скажешь, – повторила она и улыбнулась. Жизнь еще не сделалась прежней. Впрочем, прежней она уже не сделается. Жизнь все равно будет другой; вот бы не хуже, чем раньше. Что-то впереди? Возможно, что-то очень трудное. Но, наверно, уже не такое страшное, как то, что она пережила. По крайней мере, появился кто-то, на которого хотелось надеяться. Было хорошо на кого-то надеяться. Было ужасно надеяться только на себя.

* * *

Она приготовила ужин и сидела перед телевизором, подпершись кулачком и думая вперемешку обо всех странных событиях последней недели. Она ожидала Корнея Петровича, как любящая, заботливая жена. Сейчас он придет. Он будет усталый и голодный. Она не набросится на него с расспросами; первым делом она снимет с него пальто, повесит на вешалку; потом встанет перед ним на колени и расшнурует его ботинки, а пока он будет умываться, она достанет из холодильника то, что должно быть холодным, и выложит с плиты то, что должно быть горячим. И когда он будет есть, она вот так же подопрется кулачком и будет смотреть на него в умильном молчании. А когда он будет заканчивать есть, она отнесет в комнату горячий кофе. И вот тогда-то, попивая кофе и покуривая трубочку, он тихо и неторопливо расскажет ей о делах.

Когда щелкнул замок, она дрожала от волнения. Она не хотела показывать ему свое волнение, чтобы не заставлять его рассказывать, не насытившись. Она с трудом овладела собой. Дверь отворилась; послышался негромкий треск, и огромный букет цветов в целлофане проник в прихожую прежде несущего его человека. Еще никто, даже Отец, не дарил ей таких букетов. Она не выдержала волнения и нахлынувших от букета эмоций. Она зарыдала.

Вместо того, чтобы расшнуровывать ему ботинки, она стояла и рыдала, как последняя идиотка, а он, голодный, обнимал ее, держа огромный, потрескивающий целлофаном букет у нее за спиной, и шептал ей на ухо какие-то слова утешения. Потом он отстранился, посмотрел на нее довольно-таки весело, вручил ей букет и зашел в ванную, и она услышала звук мощной водяной струи. Трижды идиотка, ругнула она себя, нужно было на всякий случай наполнить ванну да еще припасти отдельное ведерочко кипятка, чтобы погорячее.

Она понуро поплелась на кухню, чтоб хоть вкусным ужином сдобрить эту бездарную встречу.

Корней Петрович появился в известном халате, посвежевший и еще более веселый, держа в руке пару разных и красивых бутылок. Он радостно ухнул при виде накрытого стола, отставил свои бутылки в сторону, а взамен них извлек из холодильника и моментально открыл холодную водочку. Сел, налил и выпил залпом полстакана и немедленно начал поглощать блюда и закуски.

Он ел с видимым удовольствием, и Марина начала чувствовать себя немножко более счастливой.

Через пять минут Корней Петрович частично удовлетворился, сделал паузу и закурил трубочку. За эти пять минут не прозвучало ни слова. Марина ждала.

– Что ж, – сказал адвокат, – готовить умеешь.

– Я старалась, – тихонько сказала она.

Он посмотрел на нее испытующе. Она почувствовала, что он не случайно тянет с рассказом.

Но продолжала молчать.

– Все пытаюсь понять, как мне с тобой разговаривать, – сказал он наконец, продолжая прямо смотреть на нее. – Я могу отбросить эвфемизмы?

– Что это такое?

– Это приличные выражения для неприличных вещей. Я хочу говорить с тобой просто и откровенно.

– Разве мы вчера этому не научились?

– Про себя – да. А придется про Него.

Она вздрогнула.

– Говори.

– Он убил человека. У следствия есть аргументы, а самое главное – Он, похоже, готов признаться. Если Он признается, суд сочтет убийство доказанным.

– Его… Его…

– Расстрел – мера исключительная, – подсказал адвокат.

– Значит?..

– Ничего не значит. Тебе будет легче, если Его отправят лет на десять, сопроводив со злобы неофициальной информацией для паханов? Заметь – правдивой информацией?

– И там…

– Правильно, – кивнул головой Корней Иванович. – Недолго Он там протянет. А тебя, моя маленькая, выловят на улице и тоже… обойдутся так, что потом сама жить не захочешь.

– Что же делать? – растерялась она.

– Есть всего один ход, – сказал адвокат. – Всего один.

– Я сделаю все что угодно, – сказала она. – Вы знаете.

– Да, – подтвердил он. – Ты-то сделаешь. А нужно, чтобы Он сделал.

– Что?

– Представь себе, что твой Отец – недееспособный. Невменяемый, душевнобольной, сумасшедший… называй, как больше по душе.

Она немножко подумала.

– Представила.

– Не так уж трудно представить, не правда ли?

Она поморщилась. Ей захотелось плакать.

– Вот этого не надо, – сказал адвокат. – Мы сейчас работаем, понимаешь? Спасаем твоего Отца. Возьми себя в руки.

– Вы считаете, что это так и есть. Что Отец сумасшедший.

– Какая разница, что я считаю? – спросил он с неприятной ухмылкой. – Нужно будет ради спасения объявить Его фашистом – значит, так и будет сделано. Даже если твой Отец, милочка, и не вполне душевнобольной, Он очень похож на душевнобольного. Очень. А если так…

Корней Петрович замолчал.

– Вообще-то норма – понятие относительное…

– Не отвлекайся, – строго сказала она. – Если Его признают душевнобольным, то – что? Не посадят?

– Ага. Отправят в психушку.

– Хрен редьки не слаще, – пробормотала она.

– Дура, – сказал Корней Петрович. – Это уже не правоохрана, а здравоохранение. Усекаешь?

– Кажется, да. Оттуда можно вызволить. Но как?..

– Это другой вопрос. Для другого времени. Сейчас мы боремся за Его жизнь.

Она немножко подумала.

– Ты прав. Извини, не буду больше… дергаться…

– Замечательно. Остановка за малым – чтоб Его признали недееспособным.

– Это… экспертиза, правильно?

– Правильно, правильно. Я позабочусь об этом. Но… понимаешь…

Он стал искать слова.

– Ну? – крикнула она. – Говори! Сам же сказал – без этих…

– Да, да… Дело в том, что Он молчит. Просто молчит. Экспертизу должен назначить следователь, а Отец не дает никаких оснований для назначения. Если бы Он начал им рассказывать про эти ваши дела… Царство… змей…

Они помолчали.

– Ведь все эти штуки, они для обычного уха – натуральный бред сумасшедшего.

– Да, конечно, – устало согласилась она. – Я понимаю…

– Его надо заставить говорить. Во что бы то ни стало. Иначе… иначе ничего не получится.

– Вы это Ему объяснили?

Адвокат уклончиво поморщился.

– Во всяком случае, пытался. Он делает вид, что не понимает, о чем речь.

– Ага.

– Просто уклоняется от разговора.

– Как Он выглядит?

– Кажется, нормально, – пожал плечами адвокат, – точно я не могу сказать, потому что видел Его впервые в жизни…

– Он не болен? На Нем нет синяков?

– Марина, – попросил адвокат, – успокойся. Нет на нем синяков… Гораздо важнее, что ты, вероятно, единственный человек, кого Он послушается.

– Значит, – ее лицо осветилось радостью, – я могу с Ним повидаться?

– Этого я не сказал.

– Как же тогда…

– Напишешь записку. Я передам.

– Хоть так… Конечно… Конечно же!

– Очень убедительно нужно написать.

– Да, – с восторгом подхватила она, – да! Очень убедительную! Ах, какое счастье!

Она картинно заломила руки на груди. Адвокат хихикнул. И вдруг оба расхохотались – дружно, громко, несколько истерически; видно, много уже скопилось напряжения от этого трудного разговора – копилось, копилось да и выстрелило, разрядилось, как молнией.

– Ладно, – сказал он, отсмеявшись. – Мы решили?

– Да, – сказала она, глядя на него с обожанием.

– Значит, будешь писать. Моя помощь нужна?

– Не знаю. Я должна подумать. Мне бы собраться с мыслями…

– Что ж.

– А сейчас… может быть, кофе?

– Почему нет.

Она осуществила свое маленькое желание – отнесла в комнату кофе и пристроилась, как вчера, на ковре у журнального столика, в то время как Корней Петрович сел в кресло и взял в руки свою трубочку. Она сосредоточилась. Она вспомнила, как единственный раз, очень давно, писала Отцу из районной больницы. О чем было то детское письмецо? Наверно, о каких-нибудь мелочах, то есть о любви – о том, как ей плохо без Него, как тоскливо. Она не помнила слов того письма, помнила лишь, как сладко было писать, зная, что читать его будет Он, будет держать этот листок бумаги Своими пальцами и вести вдоль этих строк ясными глазами Своими. Она вспомнила, как взволновалась, подумав об этом впервые. Она освятила бумажный листок тогда: вначале поцеловала его… а потом, украдкой, убедившись, что никто не видит, поместила листок под одеяло, медленно провела им по своему телу, погладила Царевну – листком было можно, листок был уже частичкой Отца… и дописывать такое письмо было настоящей лаской.

– Думаешь о письме? – спросил Корней Петрович.

– Да.

– И что ты напишешь? Что именно?

– Ну…

Она замялась, не уверенная, что хочет его помощи в этом.

– Папочка, – предположил адвокат, – расскажи им про Царство, чтобы Тебя поместили в сумасшедший дом – так?

Она подумала.

– Ты прав. Я просто не знаю. Какая я дура…

– Хватит самокритики, – строго сказал он, протянул ей бумагу и стал диктовать. – Отец! Чего сидишь? Пиши! «Так как Царство теперь открыто людям, остается нам лишь проповедовать Его как можно шире, чтобы всем стало ясно, как это хорошо и как правильно Ты все делал. Начала было я проповедовать, э-э… но у меня у одной получается плохо. Не могу без Твоей поддержки». Что-нибудь ласковое здесь нужно, чувствительное…

– «Горько мне без Тебя, сиротливо», – продиктовала Марина самой себе, ощущая себя участницей какого-то до невозможности странного жизненного спектакля, где обычные слова получали многослойный смысл и уже не было просто правды и просто вымысла. Ласка специальным письмом оказалась слишком уж необычной. – «Тоска Сам знаешь какая…»

– На тоске не надо бы концентрироваться, – озабоченно заметил адвокат. – Твоя цель ведь не чтобы Он еще больше переживал, а чтобы начал им рассказывать…

– «Проповедовал бы и Ты тем, кто Тебя неволит».

– Это лучше.

– «Может, отпустят Тебя быстрей; а нет, так все одно благое дело сделаешь – хоть задумаются».

Она замолчала.

– Не знаю, что дальше.

– Последняя фраза плохая, – сказал адвокат. – Не нужно ронять в Него сомнения в удаче этой миссии. Допустим, так… «Не сразу, конечно, Тебе поверят… будут смеяться, глупости говорить… Ты должен проповедовать им терпеливо и упорно. Особенно про змея… про Царя…» Перечитай все, что написала.

Она по инерции начала писать последнюю фразу.

– Как тебе? Может это вообще подействовать?

– Кажется, да, – сказала она с удивлением, зачеркнув пару слов. – Конечно, это нужно переделать… но идея… Мне бы такое никогда не выдумать. Ты просто гений.

– Я просто адвокат.

– Ты гениальный адвокат.

Корней Петрович усмехнулся.

– Иди на кухню и пиши начисто. Дополняй теперь всякими подробностями, чувствами…

– А ты?

– А я посмотрю телевизор. Можно?

– Извини…

Он послал ей воздушный поцелуй. Она ушла на кухню. Она писала долго и сосредоточенно, переписывая несколько раз, так же – тьфу! – как и в милиции, представляя себе, как Отец будет читать ее письмо, держать эту бумагу Своими перстами и вести вдоль строк светлым взором Своим – и Царевна сухо, критично, незыблемо следила за ее работой.

Она дописала, наконец, и какое-то время сидела в отупении, уже потеряв способность оценить последний вариант. Было раннее время – обычное время сладкого часа – но ей уже захотелось спать. Замелькали побочные, смутные мысли… Как сейчас дом – не залезли ли воры? Разрешают ли посещения в психушках? Забыла расспросить Корнея Петровича еще о чем-то… ах да, об Ольге… завтра… потом…

Когда Корней Петрович появился на кухне, она спала, положив голову на исписанные страницы. Он отнес ее в спальню, раздел и уложил в постель, намереваясь затем вернуться на кухню и прочитать то, что она написала. Но это пришлось отложить наутро, потому что она уже не дала ему уйти. Не просыпаясь, как сомнамбула, она вцепилась в него двумя руками, и единственное, что он с трудом сумел сделать перед тем, как лечь рядом с ней – это раздеться, да и то не полностью.

* * *

На следующий день Корней Петрович отнес письмо. День был похож на предыдущий – снова она ждала его дома, готовила еду, ждала и переживала, снова, как собачка, радовалась, когда он пришел, снова они сидели и ужинали, и он обстоятельно описывал свое свидание с Отцом и как Отец читал то, что она Ему написала.

– Теперь – что? – спросила она, натешившись рассказом.

– Теперь ждем, – сказал адвокат.

– Я должна привезти Ему вещи.

– Какие вещи?

– Всякие… Белье, книги… Еду…

– Про книги забудь. Насчет остального – я скажу, когда будет можно.

– Но там кормят? Там тепло?

– Да, да…

Она успокоилась.

Они пили кофе. Опять он в кресле с трубочкой, а она – на ковре у журнального столика. Так возникают привычки, подумала она и почувствовала, что нуждается в отдыхе, в ласке. Она заслужила отдых и ласку.

– Ты мне еще кое-что обещал. Позавчера.

– Да?

Он недоуменно потер лоб.

– Хм.

– Про Ольгу, – подсказала она. – Продолжение.

Он крутанул головой и усмехнулся.

– Смотри-ка. Мне показалось, ты так хотела спать…

– Нет, я все помню. Ты замечательный рассказчик.

– Наверно, дело не в том, какой я рассказчик. Просто ты правильно понимаешь мои ощущения…

– Да.

Она видела, что он не готов. Но она не хотела длинных философских разговоров. Ей все острее хотелось ласки. Сладкий час требовал своего.

– Я помню все, что ты рассказывал, – медленно произнесла она, возвращая его к теме. – Напомнить?

Он прищурился.

– Попробуй…

– Ты остановился на… на подмышке…

– Я на ней остановился?

– Позавчера – да… а на самом деле…

– Расскажи мне, – предложил он, – как было на самом деле.

– Но это же было с тобой, – заметила она.

– Ну немножко. Пофантазируй, прошу.

– Хорошо, – согласилась она запросто. – Знаешь, как морские улитки ползут по камням? Они втягивают в себя все, что находят, чтобы обсосать это или проглотить. Так же ползли ваши рты, твой и Ольги. Твой рот полз по ее подмышке и втягивал в себя пахучие и соленые волоски. Ее же рот полз по ноге, забрызганной твоею спермой… Тебе нравится такая фантазия?

Она увидела, как он зажмурился на секунду. Как задрожали его руки, занятые трубочкой.

– Ты меня будто в воду столкнула. На дно морское…

– Тебе нравится?

– Да… прошу тебя, продолжай…

Она помолчала, внимательно глядя на его лицо – так же, наверно, смотрела на него Ольга в его кабинете.

– Змей вошел в тебя.

– Да…

– Ты захотел второго оргазма… как тогда, в кабинете…

– Я понял, что он будет…

Его голос стал хриплым.

– И ты…

Она замолчала. Он пару раз бесцельно щелкнул зажигалкой, глядя ей в глаза и ожидая продолжения.

– И ты?.. – настойчиво повторила она.

– Я захотел ее очень сильно. Мы были уже настолько близки… я хочу сказать, что мы с ней как будто были любовниками уже целую вечность, а между тем наши органы еще ни разу даже не соприкоснулись.

Он наконец сумел закурить.

– Не то, что у нас с тобой, – добавил он и посмотрел ей в глаза с некоторым вызовом.

Она почувствовала, что краснеет, и продолжала молчать.

– Представляешь ли ты позу женщины, касающейся губами пальцев на своей ноге? Видно, представляешь… ты все представляешь… Ее орган был открыт, насколько возможно, и звал меня к себе сильным и резким запахом. Этот запах был сильнее того, который исходил от ее подмышки. Я поднялся над ней и разделил руками ее губы и ступню; держа в правой руке ее ступню, я впервые поцеловал ее в губы – и в тот же момент наши органы наконец соединились.

Он крупно вздрогнул, вспоминая.

– Как хорошо, что это был не первый оргазм! Если бы первый, он произошел бы немедленно. Им, этим нашим устройствам, было так хорошо вместе. Они будто были созданы друг для друга – по размеру, по форме, по всему. Мы перестали быть ведущим и ведомым. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Ведь с самого первого момента в кабинете я был как бы подчинен. Я исполнял ее волю. В момент нашего соития это все исчезло. Она была просто моей женщиной, а я был ее мужчиной, и нам обоим было хорошо. Движения наши были очень просты. Ничего особенно интересного… никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать…

– Ты уже порадовал, – сказала Марина, ощущая влажный зов близ Царевны. Она внезапно поняла, что в ее жизнь входит новое явление – чужая любовь, волнующее и упоительное прикосновение к этому. До сих пор чужая любовь была для нее лишь вымыслом, информацией из книжки или с экрана, позволяющей задуматься, помечтать, а если даже и возбудиться, то лишь самую малость – она всегда отчетливо сознавала искусственную природу этого возбуждения. Теперь это было настоящим – еще одно, за что следовало благодарить адвоката. Она все больше была у него в долгу. Она знала, какая благодарность была бы наилучшей. Только – не случится ли, как позавчера? Она так хотела, чтобы не случилось!

Но на этот раз она даже не сумела к нему приблизиться. Она нарочно не стала полностью раздеваться – чтобы в случае неудачи позор ее не был столь откровенен. Она спустила повлажневшие трусики и подползла к нему задом, чтобы поза была новой для нее, не такой, как под забором… нужно, чтобы ничего не напоминало забор… Протянув руки за спину – ведь под забором было совсем не так! – она помогала ему обнажиться… под забором никому не помогала… ее пальцы обрадовались его змею, коротко приласкали его… те, под забором, были отвратительны… а этот… а те…

Она не смогла. Чем сильнее, чем разнообразнее пыталась она отринуть, забыть проклятый забор, тем страшней и реальней вставал он перед ее мысленным взором – и настал момент, когда эти две упорно разводимых ею противоположности, забор и журнальный столик, закружились вокруг нее, замельтешили, нераздельно слились в одно, мрачное, непостижимое, а тщетность ее попыток осушила Царевну и наполнила влагой глаза. Она встала на колени, и руки ее бессильно упали; она грязно выругалась, чтобы не зарыдать в три ручья. Ее только и заботило теперь, не рассердится ли Корней Петрович окончательно. Ведь она сама затеяла это. Он не хотел сегодня… не был готов, не подавал никаких признаков… Динамо, так это называлось у любителей деревенских дискотек. Она просто дрянь, и он будет прав, если изобьет ее… Хорошо еще, если изобьет, а то как бы не выгнал…

– Бедная девочка, – сказал неожиданно адвокат. – Как же ты дальше-то? Ведь это просто синдром.

Она тихонько заплакала.

– Ничего, – решил он. – Вначале спасем Отца. А потом… может, и тобой займемся… Это все психология. Поменьше думай об этом.

Он погладил ее по голове, а она схватила его руку и стала целовать ее; она целовала ее долго-долго, и он, к счастью, не забирал ее, не мешал ей хотя бы так выразить свою любовь, благодарность и преданность.

– Я люблю тебя, – вымолвила она наконец. – Милости прошу в Царство Наше…

Он поцеловал ее в темя.

– Спасибо, милая…

– Такие слова никому еще не говорились – вообще никому, понимаешь? Прежде я открыла тебе Царство… а теперь и ввожу тебя в Него…

– Я понимаю. Наверно, я должен быть как-то посвящен?

– Мне кажется, ты уже посвящен… Не знаю.

– Наверно, нужно спросить Отца, – предположил адвокат.

Она насторожилась.

– Ты же не думаешь, что это… замена… Ты понимаешь, что Царство начинается с Отца?

Он улыбнулся.

– Успокойся. Я все понимаю.

– Может быть, тебе плохо будет спать со мной? – спросила она печально. – Может быть, тело твое хочет только таких наслаждений? Я могу спать где угодно… хоть на полу…

– Ну что ты, – сказал он, но как-то не очень уверенно.

Она протянула руку, чтобы нежно погладить его Царя, и с ужасом почувствовала змея под пальцами. Все это время он хотел. Она плакала, он утешал ее, она целовала его руки и принимала его в Царство, а змей все это время был здесь.

Она не могла принять от него такой жертвы.

– Ведь там, рядом, есть и другая дырочка, – пробормотала она и посмотрела на него с робкой надеждой.

Его зрачки хищно расширились.

– Позволь мне… я могу принести из ванной крем?

Он кивнул. И снова совершились ее движения. Опять она подползла к нему задом… протянула руки за спину… Она делала это без вожделения, только ради него, и Царевна бесстрастно наблюдала за ними обоими. Змей – или зверь? неизвестно… – вошел в ее плоть медленно, нежно, стараясь не причинить боль; начал свой танец… ускорился… потом замедлился…

Но стон, которому она уже готова была порадоваться, как свидетельству своего выполненного долга, не прозвучал. Она почувствовала, как змей покинул ее тело. Она обернулась и посмотрела в глаза адвокату.

Он тяжело дышал, глядя на нее и не говоря ни слова. Он хотел той же ласки, что получил тогда, позавчера. И молчал, милый дурачок, не зная, любо ли ей будет ласкать змея после пребывания его в необычном местечке. Ясно же, что стоит ему слово сказать… Но он стеснялся – чистюля, интеллигент, куритель трубки. Ей захотелось, чтобы он хоть чуть-чуть снасильничал. Ведь он заслужил право на это. И он должен был пользоваться своим правом, а не отгораживаться от нее своей дурацкой стеснительностью.

– Не молчи! – сказала она страстно. – Скажи, чего хочешь!

– Ты знаешь чего, – пробормотал он и отвел глаза.

– Смотри на меня! – потребовала она. – Говори! Ты хочешь, чтобы я взяла в рот? Прямо сейчас? Ты ведь этого хочешь?

Он кивнул.

– Скажи это.

– Я хочу…

– Ну?

– Хочу, чтоб ты взяла в рот. Прямо сейчас.

– Повтори! Повтори!

– В рот! Прямо сейчас!

– О, милый…

Царевна юркнула в сторону, едва не захваченная внезапным, теплым, неожиданно обильным дождем. Губы Марины едва успели окружить назначенный источник, как оттуда тоже хлынуло – вкусное, остро пахучее, ставшее сегодня родным и необходимым.

Они долго молчали. Потом он соорудил ванну для двоих. Чтобы поместиться вдвоем в этой маленькой ванне, они обняли друг друга ногами. И очень хорошо, потому что легко было ласкать руками открывающееся навстречу. И взбитая над водой мыльная пена не давала рассмотреть этих ласк.

– Знаешь, – сказал он, – в Польше, очень давно, была такая королевская чета… Короля звали, кажется, Станислав… а вот как звали королеву, я не помню… Они очень любили друг друга… Вступая в брак, они приняли обет целомудрия – и никогда его не нарушали…

– Правда? – удивилась она. – А как же наследник?

– М-да.

Он задумался. Действительно – как же наследник?

– Не знаю. Но я не об этом хотел сказать.

– Я понимаю.

Сейчас, подумала она, мне сделают предложение. Совместимо ли Царство с браком? Может быть; но сказать это должен Отец. О браке, о наследнике. Как бы я ни любила этого человека – или кого-то другого – Отец превыше всего.

Адвокат не произнес больше ни слова.

* * *

Назавтра новостей не было. А еще через день она съездила в деревню, убедилась, что все в порядке с домом, взяла с собой вещи для Отца, вещи для себя, документы. Она приехала в Кизлев последним автобусом и чувствовала себя виноватой оттого, что Корнею Петровичу пришлось обедать и ужинать тем же, что было приготовлено ею на завтрак.

Он встретил ее ласково. Поцеловал на пороге.

– Ну?

– Ничего нового.

– Что теперь?

– Подожди. Поешь вначале.

Он кормил ее молча, как ребенка, пока набиралась ванна. Потом погрузил ее в ванну и мыл, тоже как ребенка.

– Говори же наконец, – не выдержала она.

– Хорошо, – согласился он. – Мы видим, что твое письмо не подействовало. Вывод: нужно другое письмо.

– Почему другое подействует?

– Потому что будет другим по содержанию.

– То есть?

– Может быть, Он начнет говорить, если следствие будет проинформировано независимо. Или, по крайней мере, Он будет думать, что проинформировано.

– Прости… Не понимаю.

– Придется нам порассуждать об оперативной работе, – сказал адвокат. – Отвлекись пока от Отца. Имеется Икс, который должен заговорить… ну, допустим, о каком-то Царстве. Задача такая, чтобы он заговорил, понимаешь?

– Чья задача?

– Неважно чья. Главное, что сам по себе не очень-то хочет он говорить. По меньшей мере, колеблется.

– Ну.

– Есть три варианта. Первый вариант, если никто ему ничего не подскажет. Кроме собственной логики, совести и так далее.

– Ну.

– Этот вариант только он один и контролирует. Непредсказуемый вариант, понимаешь? А время, между прочим, может работать не на него.

– Ну.

– Второй вариант: следствие проинформировано об этом самом Царстве со стороны.

– Кем?

– Пока неважно…

– Нет, важно! Кроме меня, некому рассказать им об этом!

– Я говорю об Иксе, – холодно сказал Корней Петрович. – Не проецируй на свою ситуацию. Представь себе, что Икс – это, например, некий Иисус, которого как-то раз привели к следователю в городе Иерусалиме. Ты слышала об этой истории?

– Ну, – мрачно сказала она.

– И следователь спросил Иисуса: это правда, что ты говорил о каком-то Царстве? Как ты думаешь, почему следователь смог задать такой вопрос?

– Потому что ему донесли.

– Точно. А если бы ему не донесли, зашел бы у них разговор о Царстве?

– Откуда мне знать?

Корней Петрович посмотрел на Марину почти зло.

– Все, – сказала она, – я хочу выбраться из ванны.

– Изволь…

– Я сама вытрусь. Ты не мог бы…

Адвокат смягчился.

– О’кей. Пойду пока приготовлю кофе.

Он ушел. Она вытиралась торопливо, нервно – вот еще новости, опять эта мутная философия – не забывая, однако, посмотреть на себя в зеркало и побрызгаться захваченной из дома душистой аэрозолью. Она вышла из ванной в своем собственном домашнем халатике. Корней Петрович легонько принюхался к аэрозоли и ничего не сказал.

Они сели за столик.

– Давай вернемся к Отцу, – предложила Марина. – Я не знаю, как бы вел себя Иисус, если бы на него не донесли. Я знаю, что Отец молчит.

– Правильно. Вот ты все и сказала.

До нее стала доходить эта механическая логика.

– Значит, я должна пойти и донести на Отца? Чтобы у следователя была причина расспросить Его о Царстве?

– Донести? – переспросил Корней Петрович.

– Это уже было, – пролепетала она, – у Семенова…

– Опять Цвейг, – поморщился адвокат. – Так я и знал. Цирлихи-манирлихи.

– Это… подло!

– Ну-ка прекрати! – взорвался Корней Петрович. – Подло, – передразнил он с отвращением. – Заткни свои нравственные нормы себе знаешь куда? Донести, – произнес он презрительно и усмехнулся. – Господи, какая же ты глупая… Ну, не доноси! Сиди так, жди чуда – только тогда не спрашивай, что делать!

Он закурил. Воцарилось мрачное молчание.

– Пойми, – мягко сказала Марина, – я не могу предавать ради спасения.

– О’кей, – сказал Корней Петрович. – Извини меня за несдержанность. Я тебе объясню по-другому. Сейчас все ругают пионера Павлика Морозова. Раньше считался герой, а на самом деле – сволочь, выродок, предал отца. Так ведь?

– Ну?

– А что такое это «на самом деле»? – спросил адвокат. – Есть какой-то закон? Где же он, если так? Общечеловеческая ценность? А ты знаешь, что тот же Иисус вообще велел ученикам забыть отца своего, знаешь ты об этом? То есть, предать – и может, еще хуже, чем Павлик Морозов? Где же истина? Нравственностей, дорогая, может быть миллион. Нравственно ли жену убить? – спросил он грубо и уставился на Марину в упор.

Она опустила глаза и закусила губу.

– То-то же. Мы сейчас обсуждаем не общеморальные проблемы, а конкретный тактический вопрос. Нужно будет доносить – значит, будешь доносить как миленькая. И чем меньше при этом будешь думать о нравственности, тем лучше справишься с делом.

Адвокат передохнул и раскурил трубочку.

– Ты сказал, – она с трудом выдавила это «ты», – что есть еще какой-то третий вариант?

– Есть, – проворчал адвокат, – впрочем, хилый… На твое временное счастье, не обязательно пока что доносить на самом деле, можно попробовать просто написать Ему, что донесла, но что тебе никто не верит…

– Какой позор, – прошептала она.

– Да ладно тебе, – беззаботно сказал Корней Петрович. – Ведь писать-то придется не только про Царство. Придется писать, что Он время от времени похваляется – мол, жену убил.

Ее глаза расширились.

– А это еще зачем?

– Затем, чтобы дело прекратить производством.

– Не понимаю.

– Если следователь посчитает, что Он на самом деле жену убил, дело будет направлено в суд, и даже если Его и признают недееспособным, то отправят на так называемое принудительное лечение. А режим этого лечения может быть весьма жестким, с охраной и все такое… Такой поворот событий я буду считать своим проигрышем.

– А в противном случае?

– В противном случае следователь вынужден будет признать, что никакой жены Он не убивал. Просто придумал. Псих – он и есть псих.

Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.

– Вот, нашел. Это называется – депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.

Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.

– «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, – прочитал он, – обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус – пучеглазие». Вот как.

– Что это такое? – спросила она.

– «Сведения о прошлой жизни», – процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. – Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.

– Корней Петрович! – позвала она. – Что это?

Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.

– «Инструкция, – прочитала она вслух, – о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».

– Как раз в приложении вся суть, – сказал Корней, выражая лицом почтение. – Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.

Он зачитал:

– «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?

Она пожала плечами.

– «Нельзя, – продолжал он читать уже будто бы для себя, – рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! – он поднял палец и потряс им в воздухе, – следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы – ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».

– «К совершенному преступлению»? – переспросила она. – Так там написано?

Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.

– Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.

– Но о каком преступлении идет речь? – спросила она, недоумевая. – Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?

– Разумеется, – сказал Корней с некоторой досадой, – автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…

– Не смейся надо мной, – попросила она.

– У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?

– У нас все можно, – не очень уверенно заметила она.

Корней демонстративно вздохнул.

– Ладно, – сказал он, – посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… – что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… – явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.

Он пролистнул пару страниц.

– «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, – он подчеркивал буквально каждое слово, – какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, – он сверился с текстом, – какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.

– Ты можешь серьезно? – разозлилась она. – Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?

– Это значит, – Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, – что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…

– То что?

– …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.

– Но в психушку – все равно?

– Да, но – на общих основаниях…

– Ну, а если Он все равно будет молчать?

– А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент – ваше с Ним общение.

Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.

– А потом, когда психиатр будет выносить заключение, – добавил адвокат, – когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне – значит, напишешь, что ходит… и так далее…

– Все, – сказала она, – поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.

– Да, я такой. Так что у нас насчет письма?

– Ты подиктуешь?

– А что мне за это будет?

– Я немного могу дать…

– Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.

– Тогда диктуй…

Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя – Царя гениального человека, – и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.

– Знаешь, – внезапно сказал Корней, – завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.

Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.

– Но вот думаю… как бы это не навредило делу…

– И правильно, – сказала она с облегчением. – Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.

Прятаться, таиться – это было ее родной стихией.

– Да, – сказал он.

– Ты и так небось как на иголках все это время…

– Есть немного, – признался он.

– Может, мне лучше уехать домой?

– Нет, – сказал он испуганно, – только не это.

– Но я могу повредить твоей репутации, – важно сказала она.

Он расхохотался.

– Репутации, говоришь?

Она похлопала глазами.

– Я сказала глупость?

– Ты сказала прелестную глупость.

– Я буду таиться, – пообещала она. – На звонки не буду отвечать. А если ты кого-нибудь должен будешь пригласить домой, я или спрячусь, или уйду на это время, как скажешь. А выходя на лестничную клетку, я буду смотреть в глазок.

– Хорошо, мы обсудим детали.

– Ты хочешь, как было третьего дня?

– А как было третьего дня?

– В попку.

– А-а… Сейчас нет.

– Будем спать?

– Нет еще. Я хочу Царевну.

– Тогда разворачивайся.

– Это еще зачем?

– А я тоже хочу кое-чего.

– Чего, чего ты хочешь?

– Не скажу.

– Да я уже и сам догадался. Ты хочешь мой пупок, верно?

– Не совсем.

– Как, – огорчился он, – пупок не сойдет?

– Твой пупок прекрасен, – сказала она. – Но он не сойдет.

– Тогда, может быть…

Она залепила ему рот поцелуем.

* * *

Дни потянулись рутинно… Второе письмо, кажется, подействовало – во всяком случае, Отец понемногу начинал говорить. Началось то, что предсказывал адвокат – ходатайства, назначения, заключения… Она еще ни разу не повидала Отца, но уже начала ориентироваться в этой бумажной круговерти, с каждым днем все больше удивляясь тому, какой дурочкой была всего лишь пару недель назад… потом три недели… потом пять…

В коридорах правоохранительной системы она познакомилась с приятелем Корнея Петровича. Потом – еще с одним приятелем. Потом еще с одним и с его женой… Кто-то зашел вечером в гости; потом поехали на шашлыки, большой толпой, на микроавтобусе… Процесс пошел, и ей уже не требовалось прятаться – вначале от тех, с кем он ее знакомил… а потом и вообще ни от кого…

– Тебе нужно получить аттестат, – сказал как-то раз Корней Петрович за обедом. – Что ты вообще думаешь делать дальше?

– Не знаю, – растерялась Марина. Она не была готова к такому разговору. – Я думаю, это зависит от… ясно от чего…

– Но ты согласна, что аттестат необходим?

– Наверно…

Школа стала далекой для нее за прошедшее время. Как это? Возвращаться? Зубрить темы, сдавать экзамены? Встречаться со своими подругами и учителями? Они, верно, ненавидят ее… Она же теперь не сдаст ни одного экзамена. Но адвокат прав – когда-то все это кончится. Что она будет делать дальше?

– Твой аттестат лежит в районо, – сказал Корней. – Тебе нужно пойти, получить его и расписаться.

Она не поверила своим ушам.

– Настоящий аттестат? Без экзаменов?

– Ну, там выставлены среднегодовые оценки…

– Правда? Как это тебе удалось?

Он хмыкнул.

– Это было несложно. В школе тебя боятся. Ты для них как прокаженная. Им гораздо проще от тебя отделаться таким образом…

Она снова смотрела на него, как на волшебника.

– Ну, встретился кое с кем из этого районо, – нехотя добавил он, – посоветовались с вашей директоршей… Слушай, это неинтересно.

– Ты большой человек, – сказала она уважительно.

– Да? Это хорошо. Так что ты будешь делать?

Он оторвался от супа и поднял взгляд на нее. Ей стало стыдно, она поежилась. Конечно. Рано или поздно такой разговор должен был произойти.

– Работу надо искать, – сказала она неуверенно. – Тем более, если аттестат… Ты не думай, я не… у меня есть понятия о приличиях… Вообще, это… пора и честь знать… я просто засиделась у тебя на шее…

– Хочешь уехать, да?

Она не знала, что сказать.

– Хочешь, спрашиваю, уехать?

– Нет, – сказала она наконец. – Если честно, то нет, не хочу. Но при чем здесь мои желания…

– Суп вкусный, – сказал он. – Что у нас еще?

– Бефстроганов…

Она засуетилась, меняя блюда.

– Значит, так, – сказал он, когда бефстроганов задымился на столе и она снова села напротив. – Вопрос о твоем местопребывании больше обсуждению не подлежит, то есть можешь считать, что желание твое удовлетворяется. Работать ты не пойдешь по двум причинам: во-первых, потому что я не хочу, а во-вторых, потому что ты ничего не умеешь.

Он подумал и добавил:

– Ну, не совсем ничего… кое-что у тебя получается…

Она осмелела.

– Суп, ты имеешь в виду?

Он попробовал бефстроганов.

– Не только суп. Бефстроганов тоже вполне…

– Ага.

– А задал я свой вопрос потому, что если ты, например, захочешь учиться дальше…

– Ага.

– …то надо бы это обсудить.

– Учиться, – произнесла она, осмысливая это слово. До сих пор – до известного дня – учеба была ее обязательным делом; они с Отцом еще не думали, что будет потом. Идти в старшие классы? в техникум? Может ли она без Отца принимать такие решения? Придется, видно… а на худой конец, Отец не одобрит – можно будет переиначить… уйти… Да еще неизвестно, что скажет Корней…

– А ты разрешишь мне учиться? – спросила она у Корнея, удовлетворенно поедающего бефстроганов и время от времени с любопытством поглядывающего на нее.

Он ухмыльнулся.

– А как ты думаешь?

– Думаю, разрешишь.

– Уж конечно, – проворчал он, – это святое… вот только не хотел бы я, чтобы по вечерам…

– Вечерами мы должны быть вместе.

– Вот именно.

– Я подумаю, – пообещала она.

– Хорошо.

И он, дообедав, пошел по делам, а она стала думать, куда пойти учиться. Она попыталась представить себе будущее – не какое-нибудь далекое, а ближайшие пару месяцев. Если у Корнея ничего не получится, значит, Отца осудят и отправят куда-нибудь в зону, в Сибирь, и она должна будет ехать за ним, как жена декабриста; стало быть, вопрос об учебе теряет смысл. Если, однако же… дай-то Царь… то Отец окажется в психушке… а она, чтобы быть рядом с Ним, пока не… ну какая же она дура, что не подумала об этом раньше! Это же так очевидно… Если бы Корней не завел этого разговора, она бы могла потерять целый год… целый год!

– Ответ готов, – сказала она вечером, когда Корней принял ванну, и насытился, и отпил кофе, и закурил, – я хочу в медучилище.

– Хм. Вот как.

– Спасибо тебе, что… ну, что поднял эту тему.

Он ухмыльнулся.

– Пожалуйста. А можно узнать, почему?..

– Почему спасибо?

– Почему в медучилище.

– Но это же ясно. Если нам удастся перетащить Его в психушку, мне будет легче устроиться туда на работу и… и…

– И организовать побег, да?

Он, кажется, шутил.

– Необязательно побег… Может быть, получится как-нибудь… официально… Во всяком случае, я смогла бы за Ним присматривать, пока не…

– Да, – сказал он. – Я так и думал.

Она фыркнула.

– Мог бы и подсказать.

– Мог бы, – согласился он, – но разве ты не должна вырабатывать хотя бы какие-то решения?

– Ты меня воспитываешь, да?

– Собираюсь…

– Вот так! А между тем, – ехидно сказала она, довольная, что выбор одобрен, и стараясь побыстрей сменить тему, – сам иногда подаешь плохой пример.

– То есть?

У нее возникло игривое настроение.

– Давным-давно, то есть уже месяц тому назад, – начала она фантазировать, – кто-то пообещал рассказать мне, непреложным порядком каких именно вещей он оказался заброшен в этот Богом забытый провинциальный городишко… помнишь?

– Смутно. Что-то было, да…

– Вот, а дошел только до секса со своей подзащитной.

– Но это, кажется, был очень приятный секс…

– Приятный секс, приятные воспоминания… а рассказ-то остался не закончен.

– Увы…

Она почувствовала, что Царевна слегка увлажнилась. Рано, строго сказала она Ей, я хочу еще поиграть в слова.

– Что – «увы»? Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для молодежи! И этот человек…

– …моральный урод, одним словом…

– …этот самый человек теперь собирается меня воспитывать. Не слишком ли?

– Сдаюсь! – сказал Корней и поднял руки. – Всецело признаю и раскаиваюсь! Но у меня есть облегчающее обстоятельство… даже два. Во-первых, я не знал, что эта тема все еще тебя интересует…

– Не принимается: должен был спросить.

– На основании чего спросить-то?

– На основании того, – она показала ему язык, – что незнание закона не освобождает от ответственности.

– Так то закона, а это разве закон?

– Конечно. Это наш домашний закон.

Корней почесал репу. Как быстро она учится всему… Она уже не та, что пришла ко мне на работу.

– Ну, – развел он руками, – тогда второе: в свете… в ослепительном свете нашей с тобой практики… история с Ольгой, э-э, померкла. Она перестала меня вдохновлять.

– Как рассказчика?

– Как мужчину.

– Ах, вот как? А обо мне, значит, вы не думаете?

– Наоборот: не желая понижать свой мужской потенциал… тем самым оскорбляя партнершу…

– Довольно жалких оправданий. Суд считает, что это обстоятельство не облегчающее, а наоборот, отягчающее, понял?

– Понял, ваша честь. Каков же приговор?

– Ясно каков: закончить рассказ немедленно.

– Есть! А трубку можно набить?

– Но вы же только что…

– Это не в счет. Осужденному трубка полагается вне зависимости от того…

– Это осужденному на смерть, а не рассказывать.

– Ну, в порядке исключения.

– Разве что только так…

Чучело гороховое, начиталась всякой ерунды… Как я привык к ней, как не хочу расставаться…

– Явный обвинительный уклон, – проворчал Корней, – не соответствует духу времени.

– Вы у меня там поговорите…

– Рассказ, – громко объявил адвокат.

Второй рассказ адвоката

– Насколько я помню, – сказал Корней, одновременно набивая трубочку, – половой акт с моей подзащитной был описан мною высокому суду достаточно подробно… ведь так? поэтому на сей раз я не буду снабжать свое повествование дополнительными деталями. Существенным для дела здесь является только то, что в течение всего нашего свидания у меня на квартире мы не произнесли ни слова. Ну, ни слова – это сильно сказано; возможно, некоторые слова все-таки звучали, например «раздвинь ноги»… или «пососи мне то-то и то-то»… или вот: «еще!» – последнее, как мне кажется, звучало чаще прочего… но главное, что мы говорили не о делах. Скажем так – не о тех делах.

Каким же я оказался идиотом! Я совсем потерял голову. Ведь они следили за мной, Марина, ваша честь. Они посадили меня под очень плотный колпак. И несмотря на это, я сумел выполнить план, намеченный нами в моем кабинете. Помнит ли высокий суд, что в кабинете мы с Ольгой занимались не только любовью, но и делом?

Ну, а в моей квартире все было наоборот. И секретные микрофоны, которыми они напичкали квартиру, не передали им ни одного относящегося к делу слова. Я не завидую тем членам… э-э, членам членов… команды Виктора Петровича – просто Виктора! – которые прослушивали запись нашего с Ольгой времяпрепровождения. Вряд ли у них под столами сидели специально назначенные сотрудницы. Впрочем… все может быть… если так, тогда они должны быть прямо-таки благодарны мне за доставленное удовольствие…

Я съездил в командировки, связанные как бы с другими делами, поговорил с разными людьми, занятыми как бы в других делах…

Я обыграл их, Марина. Они могли еще предполагать, что я способен на это в принципе; но после пятого распределителя и перед всеми остальными (кроме первого, конечно) люди не совершают ненормальных поступков. Я – совершил. Наблюдение за мной было плотным, но весьма поверхностным, потому что его вели идиоты. Они пожлобились приставить ко мне по-настоящему компетентных людей, которые, может быть, раскусили бы меня вовремя. И когда дело стало пухнуть на глазах, для них это оказалось громом среди ясного неба.

То было время странных дел. Не знаю, помнишь ли ты из телевизора, из газет – концерн «АНТ»… кооператив «Техника»… миллионер-коммунист Артем Тарасов и плачущий большевик Рыжков… Мне удалось создать эфемерные связи дела Ольги с такими делами, воздушные ниточки, которые я какое-то время мог держать в руках. Точнее, я держал в руках всего лишь Ольгины деньги… но это и было самым надежным механизмом управления… Для члена правительства настали нервные времена. Редкий день не обходился без увесистой кляксы – весьма вонючей притом – которая выплескивалась из дела Ольги и долетала до его высокого кабинета. Все труднее было ему маневрировать, чтобы остаться в стороне. Все реальнее – по крайней мере, в представлении его команды – становился большой судебный процесс, большой скандал, не меньше тех, из газет с телевизором.

Конечно, с точки зрения Ольги, я играл с огнем. Но что мне Ольга? Она сразу увидела, что я играю свою игру. Она высказала это мне напрямую, вследствие чего я и влюбился в нее – помнишь? – а заодно освободился от каких-то моральных проблем и обязательств. Настал момент, когда мне уже нечего было делать – я лишь наблюдал за происходящим, как полководец на вершине горы, расставивший свои полки и вверившийся воле Божьей. Нити натянулись. На моих людей давили с разных сторон, и это давление увеличивалось. Кто кого? Моих противников было много – я был один; у них были машины и распределители – у меня не было ничего такого; мои связи и мои деньги не шли в сравнение с их связями и деньгами, и тем не менее я играл с ними на равных по единственной причине – они не знали, кто сплел эту сеть, а я благодаря их неуклюжим, паническим действиям с каждым днем узнавал о них все больше и больше.

Конечно, я должен был проиграть. Я и проиграл. Собственно, что такое проиграл? Я остался в живых, а это уже немало. Я даже Ольгу спас, представь себе. И что совсем странно, какое-то время я был героем их команды.

А было это так. Дней через пять-семь после начала моей операции мне позвонил Виктор Петрович – Виктор, мать его! – и сказал:

«Выходи на улицу, Корней. Тебя ждет машина».

Я послушно вышел и сел в ждущую машину. Я совершенно спокойно ехал неизвестно куда, потому что, если бы я не вышел на связь с моим доверенным лицом тем же вечером – как, впрочем, и любым другим – звонок раздался бы уже у Виктора. И скорее всего, это был бы звонок в дверь. Правда, в отличие от меня, машина бы ждала его лишь наутро, но зато это была бы машина с решетками вместо окон. Такова была объективная причина моего спокойствия, в дополнение к субъективной причине, то есть к адвокатскому сознанию собственной неприкосновенности.

«Плохи дела, Корней, – сказал мне Виктор. – Как это понять?»

«В смысле?»

«Дело пухнет. Я тебе что сказал? Три года. А ты?»

«Я?»

«Ну да, ты, твою мать».

«Я – адвокат».

«Ну и что?»

«Виктор, – нежно сказал я, – ты знаешь, чем отличается адвокат от прокурора?»

«Проходили в школе, – буркнул он. – Что делать?»

«Создать, наверно, адекватную бригаду защиты».

«Ты с этим справишься?»

«Извини. Я – не бригадир. Просто адвокат-одиночка».

«Обижаешь», – сказал он с угрозой в голосе.

«Наоборот. У каждого свой профиль. Зачем мне браться за то, в чем я подведу вас на сто процентов?»

Этот аргумент ему показался убедительным, и он слегка помягчел. Но только слегка, потому что следующая серия его вопросов привел-таки меня в замешательство.

«Адвокат-одиночка», – повторил он в задумчивости.

«Точно так».

«А этично ли, – спросил он слащавым тоном, – адвокату, пусть даже и одиночке… а может, одиночке даже и тем более… трахаться с подзащитной? Что ты на это скажешь, Корней? Мы что, обсуждали такие сюжеты, а? Мы их, может, планировали?»

Мне помогло некоторое его многословие. Он бы задал всего один вопрос – я бы, может, себя выдал от неожиданности. Но он задал сразу несколько вопросов, дал мне несколько секунд для размышления да еще и сам же подсказал ответ.

«Слушай, Виктор, – сказал я довольно-таки грубо, – а с чего бы это тебя разволновала адвокатская этика? Кого мне трахать, а кого нет, это уж я как-нибудь разберусь без тебя. У каждого своя технология – это тебе понятно?»

Он обалдел от такой наглости. Даже помолчал какое-то время – ровно столько для того, чтобы я решился перейти в атаку.

«И вообще, – сказал я, – мне не нравится этот разговор. Ты хоть понимаешь, что это не у вас ко мне, а у меня к вам должны быть претензии, что не проверили обстоятельств и поставили нереальную задачу? Разве так можно обращаться с профессионалами? Да ты знаешь ли, сколько я денег и времени ухлопал за последнюю неделю на эти новые концы? – Я говорил чистую правду, и это наверняка придавало моей речи убедительность. – Я тебя спрашивал, согласовали ли вы это со следствием? Спрашивал или нет? А ты мне что сказал? Ты мне сказал, что это у вас под контролем! Я из-за вас уже оперативником сделался… мотаюсь по каким-то стройкам коммунизма… бабу эту трахаю, чтоб от очередных глупостей удержать… и каждый день все какие-то новые фокусы… это, что ли, и есть твое «под контролем»? И то, что я не жалуюсь, не бегу к тебе со своими проблемами – это, выходит, основание меня сюда привозить и вешать на меня чьи-то пролеты? Это и есть твой контроль, да? Нехорошо, Виктор. Как-то не по-мужски. Не ждал я от тебя такого».

Я оскорбленно умолк и стал ждать его реакции.

Собственно, у него не было вариантов. Он, видно, привык иметь дело в основном с подчиненными, с подобострастными гостями распределителя номер пять, которые при первых раскатах грома в его голосе падали ниц и кричали: не губи, отец родной, виноваты… и так далее. Я был по сравнению с ним мелкой пташкой, но я не сидел с ним в одной клетке; он попытался нахрапом загнать меня в свою клетку и не сумел; он мог попытаться достать меня и там, где я был, но боялся это делать, не зная, чем обернется ему такая активность.

Он должен был спустить разговор на тормозах. Он и спустил, оставив его за собой как свидетельство своей бдительности. Пробурчал какие-то мутные фразы, достал выпивку. Не удержался, чтобы не поинтересоваться, как Ольга в постели – обрати внимание, назвал Ольгой, не сукой.

Я рассказал то, что они и без меня знали. Коротко, с кое-какими деталями. Так, чтобы у него слюнки потекли. А может, не только слюнки.

Расстались вроде бы по хорошему…

Но я недооценил его. Вообще их всех недооценил – и сделал ошибку. Когда мы с Виктором выпили, когда у него уже вытекло что положено, я сказал фразу, которую мне нельзя было говорить. По крайней мере в тот день. Всего одну фразу, но ее было достаточно для моего бездарного последующего падения. Я сказал:

«Все путем, Виктор. Зла на тебя не держу… Но если хочешь мое неофициальное мнение – лучше бы нам съехать с этой темы, да поскорей».

«В смысле?» – насторожился он сразу же.

«В самом прямом». – И я резко перевел разговор на другое.

Я, кажется, все предусмотрел. Я даже умно сказал «нам», чтобы, когда он будет прослушивать запись этого разговора, на меня не легло подозрение в предательстве… Ах, не нужно было мне это говорить. Через пару дней они бы сами поставили передо мной такую задачу. И я был бы абсолютным победителем… но так, наверно, бывает только в кино. Меня не грохнули – слишком много передал я денег и позаботился, чтобы в случае чего слишком многие ниточки бы громко зазвенели. Но большие люди, от которых всегда что-то зависит, перестали мне звонить, и это было первым сигналом. Потом у меня состоялся очень, очень неприятный разговор в коллегии – оказалось, что некоторые мои проделки только и ждут, как бы выплыть наружу, и не работать бы мне адвокатом вообще, а не только в Кизлеве… Я уж присматривал местечко в коммерческой структуре, отнюдь не из самых богатых – но пришел человек, старый знакомый, хладнокровный убийца, которого я защищал… даже и не раз… и открытым текстом посоветовал мне убираться из города… ну не так чтобы в двадцать четыре часа… но, скажем, так, как тебе посоветовал твой участковый Семенов…

* * *

– А как же выстрелы? – спросила Марина.

– Выстрелы?

– Ты тогда сказал, что были и выстрелы…

– Хм. Пожалуй, да… Дела ведь разваливаются не так, как карточные домики. Натянутые нити рвутся… а знаешь, как может поранить натянутая струна?

– Это все какие-то иносказания…

– Да где там. Если ты – конкретный следователь в таком же, как этот, уездном центре, и тебе посчастливилось ухватить за яйца крупного ворюгу, и вдруг ты видишь, как у тебя забирают дело, то есть уводят ворюгу из-под носа, да не к другому следователю, а просто так, на повышение… что ты тогда делаешь? Радуешься за ближнего, да? Как бы не так… Ты – со злобы, с корысти, просто с классовой удали – продолжаешь преследовать и его самого, и заодно его высоких дружков-приятелей… А если ты еще не один – если вас много таких? Вот тебе и иносказания. Шантаж, торговля… в лучшем случае кто-то сдается… съезжает, как я, с хорошего места… в худшем же случае – маленькая война… А на войне бывают выстрелы…

Она погладила его по голове.

– Мне это не понять…

– Женщинам не нужно понимать это, милая.

– Ну, вот Ольга – ведь она это понимает?

– Она понимает. Но она… как бы не совсем женщина.

– По твоим рассказам получается, что очень даже женщина.

– Наполовину, да.

– А я?

– А ты – целиком.

Вот теперь, обратилась она к Царевне, похоже, и до тебя дошло… Давай-ка, подружка, сматывайся.

– Целиком, – повторила она вслед за Корнеем. – Подходящее словцо.

– Глуповатая шутка…

– Да ведь уже установлено, что я дурочка.

– Дурочка, я люблю тебя.

* * *

Наконец ее допустили к Отцу.

Увидев Его, она заплакала. И с удивлением ощутила, что плачет не от неизмеримой своей вины, не от страха перед новым неведомым будущим, не от облегчения и тем более не от долгожданного счастья свидания, а всего лишь от обычной бабьей жалости.

Эта сцена проходила в присутствии людей. Она была тщательно отрепетирована, как и все остальное, что она должна была говорить и делать. Наедине – позже… может быть… Сейчас стояла одна задача – спасти Отца; она уже научилась тактической логике и не позволила себе отступить от плана. Предполагалось, что она не сможет сдержать слез – она и не сдерживала. Она и испытала не больше бабьей жалости, естественного мотива этих слез, дрожащим голоском выдавливая из себя дурацкую, немыслимую в нормальных условиях фразу:

– Бедный, бедненький папочка…

Наверно, она могла бы стать хорошей актрисой.

Она обняла Его, продолжая жалеть своими пальцами и локтями, вдыхая незнакомые сложные запахи, исходящие теперь от Него. Она заметила, что он не воспользовался ни единым символом их интимного, их тайного языка прикосновений. Сердится? Есть за что… Может быть, слишком измучен? Он был, похоже, слегка не в себе.

Он даже будто слегка отстранился. И одновременно с этим едва уловимым жестом что-то изменилось в небольшой комнате. Все будто расслабились – и Он, и Корней, и тюремно-больничные свидетели, и сама она тоже. Встреча приобрела тот самый докучный, тягостно-рутинный характер, которого Корней требовал от нее. Они присели. Она расспрашивала Отца о незначительном. Он отвечал вяло, немногословно, тусклым монотонным голосом, будто Ему трудно было говорить.

Вечером она напилась – по-простому, как мужик, чтобы расслабиться. Ей вдруг стало все противно; она ощутила себя старой, увечной, ни на что не пригодной; решила, что жизнь ее кончена; плакала, уткнувшись в плечо Корнея, и не хотела любви.

* * *

– Мы должны съездить в область, – сказал адвокат после завтрака. – Собирайся.

– Зачем?

– Надо.

Она пожала плечами и пошла собираться.

– Может быть, все же объяснишь? – спросила она, когда они уже сели в автобус. – Сегодня суббота… учреждения не работают…

– Тебе нужно обновить гардероб, – сказал он. – В наших магазинах нет ни черта. Китеж – это, конечно, не Москва, но все-таки.

– Купить вещи? Только затем мы и едем?

– Ну, не только. Мне надо кое-куда зайти…

Она посмотрела на него повнимательней.

– Врешь. Никуда тебе не надо.

– Ну, как же – в кино… в ресторан…

Она задумалась.

– Будешь комплексовать?

Она сама не знала, как к этому относиться. Она приехала к адвокату, чтобы он помог вызволить Отца. Да, он сделался близок. Он открыл ей свою душу и свой дом; она открыла ему Царство.

Но сейчас начиналось другое. Денежные дела, семейные – их с Корнеем! – дела; суета, непонятно как связанная с Целью. Она не была готова к этому. По меньшей мере ей нужно было обдумать эту новую проблему, а он, хитрец, не дал ей времени, спекульнул на доверии, посадил прежде в автобус, а уж потом соизволил ответить на вопрос.

– Да, – сказала она с вызовом. – Не хочу быть твоей содержанкой.

– Ну ясно, – сказал он с доброй улыбкой, – я другого и не ждал… А чьей хочешь?

– Ничьей не хочу.

– Но это же невозможно, – удивился он, – а если освобождение Отца займет годы? Так и будешь ходить все это время в чем сейчас?

– В деревне ходила, – сказала она неуверенно.

– Не глупи, – строго сказал адвокат. – Мы с тобой вместе ходим по разным местам… Я хочу, чтобы ты была одета прилично. Кажется, ты боялась повредить моей репутации?

– Ты не для того это делаешь. Я же вижу.

– А для чего?

– Не считай меня идиоткой. Я же не против того, что ты меня кормишь… раз я сама не зарабатываю… но одежда, это уже другое…

– Прекрати это кокетство, – поморщился он. – Я уже хорошо тебя знаю. Ты хочешь, чтобы я сказал, что это такая же необходимость, как еда. Что это ради все той же одной главной Цели. И чтобы не просто сказал, а сильно поубеждал, чтобы помог тебе, э-э, не поступиться принципами. Вот чего ты хочешь. Что ж, – продолжал он, не обращая внимания на ее попытку возразить, – изволь! Ты вошла в мою жизнь, в мою жизненную среду – тебе это понятно? Ты создаешь мне нормальное рабочее настроение. Можешь считать это моей прихотью или чем угодно, но если я иду с тобой по улице, или к друзьям, или по какому бы то ни было делу, я хочу, чтобы ты выглядела прилично. Таково мое условие – независимо от того, связано это конкретное дело с Отцом или нет.

– Вот ты и сказал: даже если не связано с Отцом.

– Да. Специально.

– Но ты прекрасно знаешь, что у меня не может быть ничего не связанного с Отцом, – разозлилась она. – У меня все с Ним связано!

– У тебя – да. У меня – представь себе, не только… у меня есть и какие-то другие дела… интересы…

– Это нехорошо, непорядочно… раз я без тебя не могу… специально подчеркивать…

Она чуть не расплакалась.

Он погладил ее по руке.

– Извини. За слово «специально»… но не за остальные слова… Просто, дорогая моя, сейчас уже не первый день нашего знакомства. Тогда ты была в шоке, и я должен был подбирать выражения. Но сейчас я не хочу заниматься этой психотерапией. Твой единственный интерес – это Царство; я понимаю это, уважаю, не спорю и так далее. Но я тоже как бы личность, и у меня действительно есть другие интересы, и ты тоже должна это понимать и уважать. Иначе ты становишься обычной эгоисткой… такой же, как множество обычных баб… вся-то разница, что у них одно на уме, а у тебя – другое. Ну, поняла?

– Ты меня неволишь, – тоскливо сказала она.

Он вздохнул.

– Жаль, что ты не можешь без заклинаний. Так-то и начинается фальшь.

Ей стало грустно. С Отцом никогда не было таких противных разговоров, никогда и быть не могло. О, Отец… Я уйду от Корнея, внезапно решила она. Да, это хороший человек, нужный человек, даже необходимый, но все же это чужой человек, и я уйду от него. Вот спасет Отца, сразу и уйду. Неблагодарность? Плевать. Буду работать, заработаю денег, возмещу все его расходы.

А сейчас? Ведь он по-своему прав; нужно прислушиваться к его откровенным высказываниям. Она должна ублажать его, хочется ей или нет. Должна создавать ему комфорт, таскаться с ним по его знакомым, в ресторан ходить и так далее; раз уж он собрался превратить ее в свое украшение, значит, так тому и быть. И теперь самое умное, что она может сделать – это не злить его. Соглашаться, делать вид… тоже не переборщить, не играть полную дуру… короче, все то, с чем она прекрасно справлялась в школе и вообще везде всю свою жизнь. Фальшь? Как бы не так. Не на ту нарвался, адвокатишко.

Она засомневалась, захотела проверить себя. Какое-то поспешное решение. Имеет ли она право на риск? Впрочем, риска-то и нет – ведь как он хочет, так и будет; он только обрадуется. Он даже не заметит, как его выставили из Царства еще быстрее, чем впустили в Него. Эгоистка, видишь ли! Сам эгоист. Только о своем удовольствии и думает. Хочешь, значит, забаву? Получи… потешься… только работай хорошо… Все правильно. Она будет использовать его. Как Ольга.

– Не хочу фальши, – капризно сказала она. – Что мне – взять свои слова обратно?

– Да, – сказал он, глядя на нее с обожанием.

– Я беру их обратно.

– О’кей, – сказал он непринужденно, будто бы разговора и не было. Она-то видела, что его просто распирает от удовольствия – как же, победил. Прекрасно, о’кей, пусть думает, что победил. Впрочем, он, видно, и сам понял, что смешон со своей показной непринужденностью, скроил гротескно серьезную рожу, спросил тоном светски-ироничным, пародируя кого-нибудь из «Санта-Барбары»: – Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?

«Что ты хочешь, то и я» – уже готово было сорваться с ее языка; она еще не имела навыка притворяться с ним, да и вообще за прошедшие месяцы разучилась делать это автоматически – обленилась, потеряла форму. Пятиминутный разговор в автобусе, быстрое решение – пусть даже верное, но неожиданное… слишком быстро, чтобы так сразу. Но ничего. Она сумеет. Первое время просто следить за собой, а потом само пойдет, как по катаному.

– А как ты думаешь, дорогой? – сказала она и призывно, обворожительно улыбнулась. – Здесь люди… это неприлично, если я скажу вслух… твоя репутация…

– А ты шепни мне на ушко.

– Ну и шепну.

– Ну и шепни.

Она шепнула ему, и задела его ушко губой, и языком успела быстренько кольнуть, как шильцем – сделала все так, что его аж передернуло от волны кайфа и желания.

– С тобой нужно ездить не на автобусе… – пробормотал он, улыбаясь напряженно, слегка глуповато. – О’кей… сделаем выводы… какие наши годы…

Она гордо усмехнулась. Знал бы он, почему!

Она отвела взгляд от его лица. Пора было помолчать; ей хотелось потренироваться, ощутить себя истинной победительницей. Итак, она победила его; это приятно, но это не главное. Главное – она только что победила себя, преодолела свое предательство, пусть вынужденное, пусть скрытое, но все равно исподволь мучившее ее на протяжении всех этих недель, даже месяцев. Как хорошо! Как чудесно почувствовать это вновь обретенное внутреннее единство! Она была счастлива настолько, насколько это вообще было возможно без Отца.

Лишь одна маленькая деталь слегка портила ощущение победы. Одна крошечная деталька, о которой не думать бы вообще, но которая все-таки заставляла думать, вызывала досаду, мешалась, как соринка в глазу. В тот момент, когда она шепнула, и задела адвокатское ушко губой, и языком кольнула, как шильцем – в тот момент, змей его побери, она опять, как накануне, почувствовала предательскую влажность Царевны. После того, что она уже обдумала и решила, этого не должно было произойти, но это произошло помимо ее воли и желания. Она, конечно, могла убедить себя, что ей показалось, но это был бы уже непозволительный теперь самообман.

Ну ничего. Она справится с этим. Главное – бдительность. А самое главное – что она наконец решила. Давно бы так… ну ладно; лучше поздно, чем никогда. Она с чистой совестью подумала об Отце, мысленно приголубила и поцеловала Его и затем стала думать о предстоящих покупках, потому что раз уж адвокатишко вбил себе в голову потратить на нее свои деньги, это нужно было сделать наиболее разумным образом.

* * *

Они купили массу вещей, не только одежды; купили, например, электрическую мясорубку – вещь, прежде невозможную в холостяцком хозяйстве Корнея Петровича. Успели побывать в кино и в ресторане; не успели зайти куда-нибудь еще – например, в гости к его знакомым – лишь потому, что из-за вещей три раза пришлось возвращаться на автовокзал, к камерам хранения. Они сели на последний автобус и дремали по пути; они оба были вполне довольны поездкой – каждый по-своему.

Утомленные, под грузом пакетов и впечатлений, они с трудом дотащились домой, и принятый наскоро душ взбодрил их лишь на краткую колыбельную ласку. Для Марины это была первая в жизни ласка специального назначения, первая профессиональная ласка, и она слегка побаивалась, что не справится, как-то обнаружит себя – одно дело притворяться в словах, другое в постели! Но ласка была короткой, а он – слишком утомлен; конечно, он не заметил ничего особенного; страхи ее улетучились, и она с радостью поняла, что постель никогда ее не выдаст. Она была нежна с ним так же, как и всегда; может быть, даже больше – жалела его, непутевого. А когда он кончил ей в попку, отвалился и заснул, она поцеловала его еще разок, по-настоящему нежно, благодарная ему за свой возвращенный душевный покой, за то, что сегодня он сам помог ей избежать грядущих ловушек и принять решение, которое – теперь она знала наверняка – только и является единственно правильным и возможным.

* * *

Время понеслось еще быстрей. Пришла пора поступать в училище – она поступила; она могла бы поступить безо всякой помощи адвоката, но ему захотелось помочь, и она противилась ровно настолько, чтобы это выглядело естественно. Вначале нужно было выезжать за город и работать на поле; она была не против, даже рада была бы повозиться с землей, но он не хотел и сделал так, что она никуда не ездила и однако же никто из училища не имел к ней претензий. Когда начались занятия, он стал интересоваться ее учебными делами.

– Не глупо ли, – заметила она как-то, – ты собираешься тратить время на мою учебу, а ведь это только до Отца.

– Разве?

Она смутилась.

– Ты же знаешь, я с удовольствием пошла бы работать. Но… я не думала, что ты хочешь… чтобы я работала в больнице – в смысле, не ради Отца, а вообще…

– А я и не хочу.

– Зачем же тогда?..

– Ну, мало ли. Может, ты захочешь в институт. После училища это несложно…

Он закурил трубочку.

– Но вообще-то меня бы вполне устроила жена со средним специальным образованием… Конечно, ты бы не работала в больнице. Ты работала бы нашим семейным врачом. Делала бы уколы детишкам… да и мне заодно…

– Шутишь, – она улыбнулась.

– Нет, – сказал он, – я не шучу.

– Да разве медучилища для этого достаточно?

– Вполне. Когда ты закончишь, наше лучшее в мире бесплатное здравоохранение просто развалится. А платное будет безответственным и потому опасным. Я не говорю о разных там осложнениях… об операциях… а вот всякие диеты, простуды, прививки… дай-то Бог СПИД от укола не подхватить… В общем, грамотная медсестра в семье – это весьма кстати.

– Понятно.

– Я прав?

– Как всегда.

Он состроил довольную физиономию.

– Скажи, – спросила она, – если все будет нормально… ну, то есть если дело прекратят – в какой психдом Его отправят? Я имею в виду, в обычный – или, может, в какой-то тюремный?

– Просто в психдом. Туда, где есть отделение соответствующего профиля.

– Для буйных?

– Не знаю. Медицинский вопрос.

– Ты бы узнал, а?

– Хорошо.

Она подумала.

– А они могут приказать психдому, чтобы Его не выписывали, если уж не вышло посадить?

– Кто «они», – уточнил он, – суд или следствие?

– Следствие, конечно… если суда не будет…

– Что ты, – усмехнулся он, – это противозаконно. – И серьезно добавил: – Хотя раньше – приказывали.

Она подумала немножко еще.

– А если человек попал в психдом, это ему записывают в паспорт?

– Хм. – Он тоже подумал. – Не знаю… к своему стыду… Вопрос специфический. Я б на их месте записывал – во всяком случае, если опасен… но на практике, наверно, где как…

– Ты можешь сделать, чтобы Отцу не записали?

– Хм. Попробую…

В сущности, с ним было хорошо. Он окружил ее заботой и лаской, брал на себя множество мелких дел – договорился, например, чтобы по субботам их возили на базар за припасами – и если бы она действительно собиралась замуж, лучшего человека ей было не найти. Он начал строить планы. Начал считать деньги, больше работать… понемножку начал зондировать почву в Китеже… даже в Москве…

Ничего из этого не могло побудить ее пересмотреть решение, принятое в автобусе. Да – удобно; да – хорошо… но как только освободится Отец, с Корнеем будет покончено. Она понимала, что нанесет ему душевную травму, расстроит его планы и так далее. Ну так что? Они уже более чем квиты. До нее – по его же собственным словам – он жил как попало; он не строил планов, не задумывался о серьезных вещах… в конце концов, она помогла ему родиться заново – бесценный дар в обмен на его услуги; спору нет, важные, полезные, но всего лишь услуги.

Тем не менее, пока и поскольку некоторые из этих услуг были необходимы, она должна была воздавать, служить ему, и она делала это честно и без какой-либо неохоты. У них был симбиоз, временный союз нужных друг другу; единственная разница в их положении заключалась в том, что она знала об этом, а он нет. Он думал, это нечто большее и навсегда. Она не пыталась разубедить его, поставить отношения в какие-то узкие рамки. Один раз, в автобусе, попробовала – и хорош; после этого она должна была сделать так, чтобы он нисколько в ней не сомневался, иначе это могло отразиться на Отце. Она и сделала.

Принципиальная необходимость безжалостного грядущего ее ухода и полное отсутствие связанных с этим угрызений совести, однако, не мешали ей чисто по-человечески испытывать к Корнею повседневную нежную жалость. Она относилась к нему так же, как большинство дочерей (обычных, не таких, как она) относятся к своим стареющим родителям – они расстанутся, так уж устроена жизнь; но пока они не расстались, нужно любить их, жалеть их, угождать им, и чем теплее и искренней это получится, тем лучше и родителям, и самим дочерям.

Их ласки перестали технически развиваться, как это постоянно было у нее с Отцом; они застыли на той точке, какой достигли к автобусу – у нее больше не было внутреннего стимула к познанию нового с Корнеем. К счастью, он этого не понимал. Уже изгнанный ею из Царства, он все дальше и дальше отходил от Него. Он начал делать, как в кино – надевать на нее носочки и прочую галантерею, вымазывать всякой едой, рассуждая о новизне и детски радуясь каждому очередному своему изобретению. Руководствуясь книжкой по кама-сутре, научился кончать от трения своего змея об ее промежность – это называлось виргхата – и старательно делал вид, что так ему нравится. Нужный отклик не потребовал от нее особенных усилий, ведь она действительно была благодарна ему – может, и не за эти наивные или вычурные забавы, но уж во всяком случае за его несомненный такт, за то, что отвадил (очень надолго, если не навсегда) своего змея от Царевны, вполне довольствуясь широким набором прочих отверстий и способов.

И еще за одно она бесспорно могла бы быть ему благодарна. У него было много книг, хороших книг, привезенных им из столицы – впервые в ее жизни столько книг оказалось у нее под рукой, чтобы можно было снять с полки любую, исходя из минутного настроения. Она и раньше-то любила читать, перечитала все что можно было в деревне, и в этом смысле книги Корнея были таким же очередным этапом ее образования, как медицинское училище после школы. О, какие умные книги ухитрился собрать Корней! Некоторые из них было невозможно понять с первого раза. Тогда она просила его объяснить.

У них возник обычай заниматься этим в постели, перед сном, своеобразный суррогат сладкого часа. Он ласкал губами Царевну, в то время как она излагала свой вопрос. Затем она так же ласкала Царя, а он отвечал – это продолжалось значительно дольше. А потом он очень медленно прогуливал змея по ее попке, снаружи и внутри, и одновременно с этим они вели дискуссию по теме, постепенно затухающую по мере того, как он засыпал или, наоборот, возбуждался сильнее.

Ее жажда нового, не находя утоления в ласках, обратилась к информации. На какое-то время она сделалась информационным наркоманом. Каждая новая книга не только расширяла ее кругозор, но и очевидно требовала все новой порции этого наркотика, одновременно ускоряя процесс его усвоения. Она интуитивно чувствовала, что любая новая информация, интересная и сама по себе, могла бы когда-нибудь пригодиться ей в жизни. Она понимала, что грядущий момент, счастливый и долгожданный, враз оборвет ее общение с книгами Корнея, да и не только с книгами – с самим Корнеем, с его друзьями, даже с училищными педагогами – и стремилась успеть извлечь из этого общения все что только сможет.

Она читала все подряд – энциклопедический словарь, Библию, сборники анекдотов, сборники стихов, сборники подзаконных актов и комментариев к ним, сборники сохранившегося еще машинописного самиздата, начиная от «Бани» и кончая «Архипелагом ГУЛАГ», а любимым ее чтивом сделались речи Цицерона и толстенный альбом репродукций Дали. Только теперь она поняла, насколько окружающий мир был велик и разнообразен, и насколько бедным и жалким было их деревенское бытие. (Это – даже их, подданных Царства; что же сказать об прочих односельчанах?) Так как теперь в любом случае с деревней предстояло расстаться, она поклялась себе, что их новая жизнь с Отцом – как только! – будет полна не только любовью, но и всем остальным, что только возможно, и она – молодая, энергичная, умная – должна, хотя бы во искупление всего совершенного ею, раздвинуть границы этого возможного как можно шире.

Она еще не знала, как это сделает. Должны были потребоваться деньги, много денег. Она уже осознала страшную для непосвященного силу своей пизды и угадывала ее высокую денежную цену. Выйти замуж, раз уж Корней так хочет, чтобы он обеспечил не только ее, но и Отца? Тогда почему за Корнея? Нашлись бы желающие и побогаче… Нет, замуж нельзя… замуж – значит контроль, зависимость; для Цели это без разницы, но Царство страдало бы, Отец бы страдал. Она должна сама распоряжаться своими деньгами, временем, телом. Стать дорогой проституткой? Найти высокого покровителя? Наверно, так… значит, ей нужно заблаговременно расширять круг знакомств, повышать их качество, то есть для начала поощрять стремления Корнея в область, в Москву…

Отец между тем продолжал томиться в застенке, и немногочисленные новые свидания – специальные, театральные – не добавляли радости ни ей, ни Ему. Пару раз вызывал ее следователь, оформлял протокол, задавал грязные вопросы, смотрел на нее так же, как Семенов, только еще похотливее, потому что был помоложе. В один из этих разов, выходя от него, она нос к носу столкнулась с небольшой кучкой своих односельчан, мающихся в коридоре; свидетели по нашему делу, догадалась она. Вызваны по повестке; может, уже и не первый раз – явно недовольны возникшей морокой. Узнав ее, они удивились и засмущались, поопускали глаза; никто не ответил на ее равнодушное «здравствуйте»; так вам и надо, брезгливо подумала она, миновав этих людей, нечего было идти на поводу у Семенова. Как там дом, интересно? Нужно бы съездить… заодно забрать очередные вещи, теплые вещи, свои и Отца – зима не за горами… Через пару дней она съездила; дом был в порядке – только поверхности покрылись пылью – но, забирая вещи, она подумала, что это ей уже все равно; дом стал чужим, они в него не вернутся; пусть грабят, если кто хочет… лишь бы не сожгли – может, удастся выручить сколько-нибудь… а по большому счету безразлично и это.

Дело тащилось медленнее некуда, спотыкаясь где только можно. Одной экспертизы оказалось мало, назначили еще – нужное заключение в итоге было получено, но дело не было прекращено; затем Корней ей сказал, что дело бы, может, и прекратили, но не прекращают лишь потому, что Отца некуда переместить из-за отсутствия в районных больницах отделения соответствующего профиля, а там, где такое отделение было – в губернской больнице номер два – не было свободных мест. Как она поняла позже, Корней уже врал ей к этому времени. Отца не должны были никуда перемещать; по прекращению дела Его должны были или выпустить, или передать с рук на руки родственникам, то есть ей; но Корней уже чувствовал, что в таком случае они сразу уедут, а он уже привык к ней и не хотел ее отпускать. Он просто договорился со следователем. Он, может, даже уже и жалел, что взял курс на прекращение дела, а не на суд – уж суд-то точно упрятал бы Отца под охрану без всяких дополнительных махинаций; но дело было сделано, вот он и врал. Затем следователь, подтверждая ее первоначальное впечатление, оказался нечистоплотным, погорел и был изгнан из рядов; нового следователя долго не назначали; затем все же назначили, затем он долго входил в курс дела, а когда наконец вошел, засомневался в экспертизах и назначил еще одну…

Да, окружающий мир оказался разнообразен и велик, но он всю ее жизнь был против Царства. Поэтому плохие новости подразумевались сами собой, не заставляли ее роптать или плакать; зато редкая хорошая новость была для нее настоящим маленьким праздником.

Время шло.

Часть 4. Медбрат

К зиме вялую жизнь прорвало; важные и многообещающие события произошли почти одновременно. Во-первых, экспертизы закончились, а в отделении нужного профиля освободилось местечко; дело было – о счастье! – в конце концов прекращено, и Отца вот-вот должны были переместить в Китеж. Во-вторых, распался Советский Союз; губернские власти, называемые теперь субъектами федерации, жадно расширяли круг своих прерогатив, нуждались в людях – в том числе и в таких, как Корней – в результате чего он получил сразу два выгодных предложения.

Конечно, если бы все не начало выходить так складно, она вскоре оказалась бы перед непростым выбором. Как только дело двинулось к закрытию, она начала думать о следующем этапе своей борьбы. Предстоял период неопределенной длительности, в течение которого Отец уже не будет сидеть в тюрьме, но еще не будет свободен. Как быть? Продолжать ли опираться на Корнея, оставаясь с ним до победного конца, или уйти, действовать самостоятельно? Перевод в областное училище, как она узнала, при необходимости проблемы не представлял; расстояние не было проблемой – в худшем случае ей пришлось бы прочно привыкнуть к тому самому автобусу, в котором она решила уйти от Корнея; но масса иных предстоящих неведомых факторов – вот что могло обернуться проблемой, да и не одной. Итак, каждый из двух вариантов имел очевидные плюсы и минусы, и заранее невозможно было сказать; она вынужденно готовилась к тому, чтобы делать выбор, опираясь на свою интуицию, на удачу.

Однако удача – и очень большая – пришла раньше, как бы вознаграждая ее за летне-осеннее долготерпение. Необходимость выбора отпала; Корней снял в городе квартиру – прекрасную, в центре, с телефоном – и общее перемещение состоялось чуть ли не в один и тот же день: Отца запланировали на понедельник, а они, удостоверившись, что никаких помех с этим уже не случится, решили переезжать в пятницу, просто чтобы иметь пару выходных на распаковывание и расстановку вещей.

Она участвовала в этом распаковывании, как автомат. Она с трудом запомнила адрес квартиры, подъезд, этаж; забывала, что куда было поставлено, путалась в расположении комнат, а номер телефона так и не выучила в течение двух дней; она могла думать только о понедельнике. Когда впервые стало известно, что они будут жить там же, в том же городе, где будет содержаться Отец, она на радостях устроила такую ночную феерию, что Корней, впервые за все время их совместного жития, наутро оказался не в состоянии выйти на работу. Поэтому он, конечно, ожидал ее восторгов по поводу квартиры и вообще всего происходящего, однако восторгов не было, и он был несколько раздосадован этим; она и сама понимала, что должна восторгаться, но не могла с собой совладать и от этого тоже, со своей стороны, испытывала некоторую досаду. В результате эти в общем-то приятные хлопоты были немного испорчены. Но лишь немного, слава Царю.

Утром в понедельник, предусмотрительно закутавшись во все свои теплые вещи, она села на городской автобус маршрута номер двадцать один и доехала до второй областной психбольницы. Она по периметру обошла территорию, огороженную железной решеткой, с волнением осмотрела сквозь нее несколько мрачных, обшарпанных корпусов казарменного вида, очередную – последнюю? – арену ее борьбы. Она не удержалась, чтобы не заглянуть в проходную. Всю будку изнутри заполнял крепкий папиросный дым; старичок, с ружьем на столе, похожим на игрушечное, курил за стеклом и не обратил на нее никакого особенного внимания, только рукой махнул – закрывай, мол, быстрей, дым выдувает. Она и закрыла, не посмела зайти, хотя очень, очень хотелось зайти. Уже давно хотелось зайти – начиная с известия об отделении надлежащего профиля. Но Корней сказал: «Не суетись, не привлекай их внимание раньше времени, дождись штатных свиданий, а там видно будет», – и она чувствовала, что это правильно. Она заняла наблюдательную позицию напротив ворот, точно так же, как полгода назад за палисадничком близ милицейского участка. Через пару часов приехал Корней, покормил ее пирожками, попоил чаем из термоса, пощупал ей нос и уехал. Всего она простояла четыре с половиной часа. Она простояла бы и больше – восемь или сколько нужно – но больше нужно не было, так как Отца действительно привезли.

Темно-зеленый микроавтобус остановился перед воротами, и створки ворот распахнулись. Микроавтобус проехал на территорию и остановился перед тем корпусом, который был ближе всех к проходной. Микроавтобус загораживал собой обзор; она побежала вдоль ограды, туда, где было видно, что происходит между зданием и микроавтобусом; она успела – человек в форме вышел из здания и открыл дверь микроавтобуса, и оттуда появился Отец. Сердце ее билось, кажется, на всю улицу, когда Он, слегка сутулясь, в своей старенькой зимней одежде, препровождаемый человеком в форме, поднимался по нескольким ступенькам. Только бы что-то не сорвалось, думала она. Только бы Его приняли, не отправили бы назад по какому-нибудь непредвиденному обстоятельству. Она должна была дождаться, пока машина уедет. Она заметила, что водитель не заглушил двигатель, и сочла это добрым знаком.

В самом деле, ждать пришлось недолго. Человек в форме вернулся в машину один. Машина тронулась. Она видела, как старичок с ружьем, теперь уже висящим на шее, неспешно раскрыл ворота перед машиной и закрыл за ней. Она запрыгала на своем месте возле ограды и завопила от радости. Проходившая мимо пожилая пара покосилась на нее, а потом на больничные корпуса; обменявшись выразительными взглядами, пара ускорилась насколько могла, но она их не заметила вовсе. Мысль о том, что Отца отвезут в сумасшедший дом, а она, Марина, будет стоять невдалеке и прыгать и вопить от радости из-за этого – такая мысль полгода назад могла бы ее разве что рассмешить; того, кто сказал бы ей такое, вот его-то она бы точно сочла сумасшедшим. Но теперь это факт. Корней добился своего. Она добилась своего; добьется и полной Его свободы, сделает так, чтобы все было по-прежнему, только лучше.

Ей не хотелось уходить. Милая психбольница, думала она так же нежно, как некогда о сизо; она ласкала взглядом грязные, обшарпанные стены. Она могла бы прямо сейчас подойти к проходной и попроситься… назвать старичку свою фамилию, объяснить, что привезли нового больного… «больной» – как это прекрасно звучит, насколько лучше, чем «обвиняемый»… она хотела бы повидать его… наверно, уже Его… А старичок заворчит: нужно вовремя приходить, существует порядок посещений… А она скажет: конечно, дедушка, я знаю… я буду приходить только вовремя, но сейчас один только раз, всего разок, ну пожалуйста… Надо познакомиться со старичком. Ей со всеми нужно здесь познакомиться. Нужно купить старичку папирос в подарок. Нужно…

Нет, оборвала она себя, уловив в себе признаки такой же истерики, какие были у нее в первые дни без Отца. Нужно придти в себя, вот что нужно. А с кем и как здесь знакомиться – это еще вопрос. Кому нести какие подарки. Если она начнет к кому-то подлизываться, то потом, когда она устроится сюда на работу – дочка больного Осташкова! – они поймут, зачем она устроилась; конечно, они и так увидят, что она дочка, но желание позаботиться об Отце вполне нормально и уважаемо; а вот если она перед этим будет подлизываться, то они сразу заподозрят неладное и сделаются опасны. Или не так? О, сколько теперь ей нужно обдумать. Но прежде – успокоиться. Немедленно придти в себя и тогда уже не спеша думать. Главное, что Он здесь… а уж теперь…

Она послала больнице воздушный поцелуй и пошла к остановке автобуса.

Не без труда открыв многочисленные незнакомые замки, она как следует изучила квартиру, в которой предстояло прожить неизвестно сколько. Она увидела что квартира хороша. Особенно ей понравилось наличие телефона. Она подняла трубку и послушала гудок. Это мой гудок, подумала она. Надо же… До сих пор, если ей случалось куда-то звонить, это были чужие, одолженные на пять минут телефоны, и гудки в них тоже были чужие.

В это время телефон неожиданно зазвонил. Она вздрогнула. Первым ее побуждением было, конечно, поднять трубку, но она успела спохватиться и не сделать этого. Скорее всего, звонил Корней – узнать, как Отец, как настроение, будет ли обед; ну так что ж, могла же она еще не вернуться домой или пойти за продуктами. Ей хотелось немного побыть одной, не делиться сливками своей радости ни с кем, даже с Корнеем; не будет обеда, решила она; придет так придет, а еще раз позвонит – поднимать трубку не буду. Если же звонил кто-то другой – например, хозяин квартиры, – то тем более поднимать трубку не следовало, так как она еще ничего не успела обдумать и не знала, как и с кем говорить.

Она отошла от телефона и полюбовалась им издали. Комната с телефоном показалась ей похожей на декорацию телесериала. Впрочем, эффект декорации был избыточным из-за большого количества вещей, не нашедших еще своего постоянного места. Она увидела, что и куда нужно поставить и положить, и сделала это. Она вынесла в мусорный контейнер кучу оставшегося упаковочного материала, затем посмотрела на результат своей работы и увидела, что это хорошо. Затем она взяла в руки хозяйственные принадлежности и ликвидировала экологические последствия минувшего уикенда – изрядное количество пыли и грязи, учиненное всеми распаковываниями и перестановками.

Покончив с уборкой, она прогулялась по улице и изучила расположение близлежащих магазинов. Она купила продукты, вернулась и, напевая веселые песенки, приготовила много еды. Потом, сверяясь с инструкцией, ввела в эксплуатационный режим стиральную машину. Пока машина стирала очередную порцию, она смотрела телевизор. Душа ее пела. Все было хорошо.

Вечером она была с Корнеем очень нежна и, без сомнения, полностью ликвидировала неблагоприятные психологические последствия минувшего хозяйственного уикенда.

* * *

Итак, Корней сделал свое дело; он продолжал быть полезным, но перестал быть необходимым. Настало время думать самой. Самой собирать информацию, учитывать много того, о чем она раньше не знала, и вдобавок вести себя так, чтобы Корней – как и те, в больнице – ничего не заметил раньше времени.

События в какой-то степени помогали ей. Она позвонила в больницу и узнала расписание посещений. Тщательно подготовилась к первому из них, продумала все возможные события и детали. Фактически она готовила такой же спектакль, какие предназначались для следствия ранее. Мало места в этом спектакле оставалось собственно Отцу – даже когда (если?) им разрешат уединиться, она должна вести себя определенным образом, потому что не знает обстановки: а вдруг кто-то будет тайно наблюдать? внезапно появится? Позже она воздаст Ему должное… Но не сейчас.

Она долго, придирчиво создавала свой образ. Ни при каких обстоятельствах он не должен был ее подвести. Благодаря Корнею у нее уже были приличные вещи, но она не должна была их надевать, чтобы не возбудить в ком-то зависти с первого взгляда. Вместе с тем, ей нельзя выглядеть слишком бедной – тот, кто рассчитывает на подарки, не должен сразу же списать ее со счетов. Она обязана всем понравиться, но не слишком, чтоб не пристали. Она не должна никому надоесть. Она должна вызвать в них не жалость, а сочувствие.

Она должна обратиться к Завету. О себе сообщать как можно меньше, и как можно больше узнавать о других. Завет помог ей выведать много чужих тайн в деревне; она и здесь должна была узнать тайны, терпеливо воссоздать скрытые от посторонних глаз отношения, связи, интересы работников больницы, которые были всего лишь такими же, как ее односельчане, живыми людьми. Чем больше она узнает о них, тем больше у нее будет возможностей влиять на распространение информации или, по крайней мере, знать пути этого распространения. Горький опыт научил ее, что катастрофа возникает из пустяков, из незаметных мелочей; на этот раз, перед решающей битвой, она не имела права упустить ничего.

Как можно раньше она должна завести разговор с кем-то из персонала – она еще не знала, с кем именно, и для начала следовало понять, кто кем руководит и кто чем занимается. Чем занимается она сама?.. Где и с кем живет? О, это серьезные вопросы, и если их зададут, она должна отвечать безупречно. Преимуществом было то, что никто в городе ее еще не знал и что она еще не взялась за перевод в областное училище. Она – уездная жительница; учится ясно где, живет в Кизлеве у родственников… нет, родственники – это плохо, у кого-то из персонала может быть связь с кем-то из ее односельчан, ее уличат во лжи… невозможно. Живет одна. Снимает угол. На первое время сойдет, но лучше бы вопрос об ее учебе был задан позже и нужным лицом – к чему лишние разговоры? – а значит, сейчас нужно избегать ситуаций, в которых вопрос мог бы прозвучать. И выяснить побыстрее, известны ли в больнице детали прекращенного дела, а если известны, то кому и какие.

Позже, когда она переведется, ей зададут вопрос, как она устроена в городе. Из-за явной безнравственности ее быта этот вопрос нужно продумать сейчас. Полностью отрицать связь с Корнеем? А если кто увидит их вместе, под ручку, поздно вечером? Жених? Рановато… Дядюшка? Хило, хило… Просто адвокат? Глупо. Если в больнице не знают про дело, то зачем бы ей вообще адвокат; а если знают, то зачем жить с адвокатом? Сложный вопрос. Нужно придумывать что-то специальное.

Например, изменить внешность. Парик, очки, на нос нашлепка какая-нибудь. Никто ее не узнает ни на улице, ни в подъезде… Хило. Они с Корнеем идут в гости – парик снимать в туалете или как? Появятся нужные ей новые знакомства… да и старые тоже есть… обязательно возникнет дурацкая ситуация, проблем только прибудет. Хило. Очень хило. Еще одно: при переводе в училище спросят, где она будет жить. Прописаться в училищном общежитии? Почему бы и нет… да и почему только прописаться?.. Корней теперь работает на большое начальство – поможет, небось, койку получить… Она будет то там, то здесь ночевать через раз… соседки в общежитии только рады будут… да не только рады, а будут обязаны… ну, а Корней как-нибудь переживет. Разлуки ведь разжигают любовь, верно?

Что еще там? Вдвоем под ручку? Ну, завела ухажера… подумаешь… Да, неплоха эта мысль про общежитие. Просто отличная мысль – вот она, свобода! – и доступ к Корнеевым благам не прекращается, по крайней мере на какое-то время… а там, если он еще будет нужен, можно будет опять же переиграть. Если надоест это ему и он выставит ультиматум. Вплоть до свадьбы, если он будет настаивать. Что ей эти бумажки! Развестись с таким пара пустяков. Освободит Отца, приведет в их совместную с Корнеем квартиру, будет спать только с Ним, а не с ним… да он сам сразу взвоет и разведется. Еще и денег даст, чтоб ушла.

Думалось ей легко, как было до тяжких событий, как будто ее воображение, полгода назад арестованное, прибитое этими событиями, теперь вырывалось из клетки, расправляло крылышки, освобождалось – пусть не до конца еще – вместе с Отцом. Сегодня же вечером – разговор с Корнеем про общежитие, простой разговор… а сейчас – в больничку, к Батюшке… ну, держитесь, суки психические, сказала она себе; вы еще не знаете, что за девочка такая, что за Снегурочка едет к вам на двадцать первом автобусе… да лучше бы вам никогда этого и не узнать.

* * *

– Слушай, да что ты за падла такая? – спросил Этот с досадой и удивлением, и плюнул тоскливо. – Все бабы как бабы… даже… эх! и ни с кем никогда ничего такого… Теперь еще думать об этом начну, еще хуже станет… Дрянь такая, зачем только я повелся на тебя.

Она пристыженно молчала, ощущая свою вину перед ним – даже перед Этим, медбратом по профессии и подонком по натуре, имеющим, конечно, какое-то имя, но не заслуживающим его – не заслуживающим ничего, кроме разве что заглавной буквы, да и то чтобы лишь отличить его от прочих, таких же безымянных, как и он.

Ну, предупреждала. Что толку-то? Важен результат. Конечно, она виновата. Договор есть договор… Она не предупреждать должна была, а действительно сделать все возможное, чтобы такого не получилось. Она как бы и сделала… вроде бы… а выходит, не все. Она не справилась с собой. Да, не специально. Но когда, к примеру, шофер не справляется с управлением, калечит людей – это как? Ведь тоже не специально, а от этого разве кому-то легче? Не справился – виноват.

Она сделала все, как замышляла. Три месяца делала, прошла огромный путь, начиная с самого первого посещения, все изучила и разложила по полочкам и не допустила ни одной самой малюсенькой ошибки. И теперь, когда был составлен план, безукоризненный план всего, и когда Этот был уже приручен, и согласился, и выучил все наизусть… когда все, все было подготовлено и осталось, змей его побери, всего лишь отдаться ему…

А как хорошо начиналось! Как быстро и вместе с тем осторожно ей удавалось действовать! Царь вел ее, не иначе. Она так четко работала с информационным потоком, что даже сейчас, через квартал после ее первого посещения и академического перевода, в больнице все еще думали, что она живет где-то в уезде и дважды в неделю приезжает на междугороднем автобусе, чтобы проведать больного отца. Благодаря такому общему мнению, казалось вполне естественным, что она проводит здесь долгие часы, зачастую выходящие за пределы обычного времени посещений – раз уж приехала так далеко…

Тогда, после своих первых визитов в больницу, когда первые восторги прошли и она проанализировала первую значимую порцию добытых сведений, ей стала ясна очередная грозящая Отцу опасность. Да, она спасла Его от зоны, от страданий, может быть, даже от гибели, но теперь грозило другое: Его будут лечить. Лечение это, десятилетиями медицинской науки рассчитанное на подавление личности, за год способно было превратить Отца в действительно душевнобольного; таким образом, медлить было нельзя. Она решила пойти к тому, от кого зависит выписка. Ей объяснили, что это заведующий отделением. Она несколько дней готовилась к этому разговору, прикидывала, как и что сказать – больше всего она беспокоилась, что заведующий отделением не воспримет ее всерьез из-за ее чересчур юного возраста.

Она подготовилась хорошо; она сильно накрасилась, чтобы казаться старше. Перед тем, как зайти в его кабинет, она чувствовала себя уверенно, была лучезарна и весела, но когда она узнала, что его зовут Григорий Семенович, у нее испортилось настроение: Семенович – это напомнило ей Семенова, и она суеверно подумала, не стоит ли отложить визит.

Все же она зашла. Он сидел за столом в белом халате, важный, маленький, очень похожий на входящего в моду артиста Фараду (тоже Семена, почему-то подумалось ей), только в очках и изрядно постаревшего.

Она изложила просьбу. Ее отец попал в психбольницу в результате вздорного подозрения в том, что он якобы совершил много лет назад… но сколько она помнит его, он ведет себя разумно, полностью ориентируется в быту… и в обществе тоже… работал вплоть до того, как попал в милицию, и может работать опять…

Он слушал ее не перебивая, смотрел из-под очков добрым взглядом, сочувственно кивал головой, и она подумала, что зря она волновалась и что ей, возможно, удастся таким простейшим способом решить злополучный вопрос.

– Конечно, – сказала она в заключение, – он очень издергался, на него сильно подействовали все эти испытания… вообще, вся тамошняя обстановка… вы же представляете себе? Любой нормальный человек после этого мог бы какое-то время вести себя странно… с точки зрения окружающих, а особенно тех, кто его не знает… но я-то знаю его всю свою жизнь, и мне кажется, что он вполне здоров… и уж в любом случае ни для кого не представляет ни малейшей опасности…

Ей показалось, что он поджал губы.

– В общем, Григорий Семенович, я хотела бы его забрать, – закруглилась она. – Отвезти домой. И чем скорее, тем лучше.

– Забрать?.. – переспросил он задумчиво, и опять она подумала, что он сейчас вполне может сказать: «Ну, раз вы так уж хотите… Почему бы и нет – идите, забирайте…» – или что-нибудь в этом же роде.

Но он так не сказал.

– Вы очень любите вашего папочку? – спросил он с явным участием, и сердце ее забилось сильнее.

– Да, – еле слышно сказала она.

Он покрутил в руках авторучку. Его руки были небольшие, сухие, крепкие; в том, как он крутил авторучку, было своеобразное изящество. Ее взгляд почему-то сконцентрировался на этих руках. Руки такого типа она видела у знаменитых пожилых скрипачей, когда их крупным планом показывали по телевизору.

– Мне очень жаль, – сказал он, – но ваш папочка нездоров. Мы должны наблюдать его… какое-то время.

– Давайте мы будем приезжать… на осмотр…

– Требуется стационар, – сказал он мягко.

Она всхлипнула.

– Я точно знаю, что он здоров, – сказала она. – Поймите – здоров. Эта экспертиза…

Она осеклась. Она чуть не проговорилась.

Врач помолчал.

– Видите ли, – сказал он, – мне часто приходится разговаривать с родственниками, – сказал он, – и именно об этих вещах. У большинства наших пациентов либо вообще нет родственников, либо они есть, но не приезжают сюда… или крайне редко… они, видите ли, рады, что сбыли с рук человека, который, может быть, дал им жизнь… да просто близкого человека! Рады, что теперь не они будут выносить все тяготы общения с душевнобольным, а что это будут делать другие люди, чужие, которым государство специально платит деньги за это… Они убеждают себя, что здесь им лучше, что здесь их лечат… заботятся о них… Я не знаю, глупость это, лицемерие, или просто душевная черствость… но поверьте, половину таких пациентов действительно можно было бы выписать прямо сегодня – только не знаю, куда и к кому…

О чем это он, подумала она, какое это имеет ко мне отношение… Говорят, психиатры становятся похожи на своих пациентов… наверно, это именно такой…

– Но есть и другие, – сказал врач, – как вы. Они принимают случившееся как крест, который им надлежит нести вместе. Ведь это могло произойти не с их родственниками, а с ними самими! В таком настрое кое-кто усматривает самоотверженность, чуть ли не подвиг, но я бы не стал их перехваливать – они поступают просто как нормальные люди… как должно поступать… Они приходят ко мне и спрашивают: доктор, когда мы можем его забрать? А некоторые спрашивают более определенно, в точности как вы: доктор, могу я забрать его как можно скорее?

Он сделал паузу и посмотрел на нее, как бы ожидая ответа. Она молчала. Что она могла сказать?

– Да, – печально продолжил Григорий Семенович, – или так, или сяк спрашивают почти все эти люди, потому что те, первые, кто не хочет забрать, – он сильно подчеркнул свое «не», – они просто не приходят…

Он мучил ее. Она не выдержала.

– Мы говорим… о моем отце…

– Да, – подтвердил он, – и они говорят то же самое… Я бы и рад им сказать: друзья, забирайте его… или ее… хоть сегодня! Иногда, кстати, так и бывает… и они забирают… и все хорошо… Но чаще, увы, я отвечаю – я должен отвечать – друзья, послушайте. Ваш, в данном случае, папочка – нездоров. Другими словами, он тяжко болен. Ведь если бы он заболел каким-нибудь органическим расстройством… ну, например – не дай Бог, конечно – воспалением желчного пузыря… Вы отвезли бы его в больницу. Вы подождали бы, пока его обследуют. Ему назначили бы какие-то процедуры… если необходимо, прооперировали бы… И вам не пришла бы в голову мысль посреди или даже в начале лечения придти к лечащему врачу и сказать: «Доктор, могу я забрать его прямо сейчас?» Вы согласны со мной, что это была бы глупая идея?

– Наверно, – тоскливо выдавила она, понимая, куда клонит врач, – но это если желчный пузырь…

– Но вы же не видите этого пузыря! – воскликнул Григорий Семенович. – Откуда вы вообще знаете, что это пузырь? Вы кто по профессии? Впрочем, – поправился он, – вы, вероятно, еще учитесь в школе…

– Учусь, – подтвердила она уклончиво.

– Что ж, – увлеченно продолжал он, не замечая ее легкой заминки, – вы даже можете помнить что-то о желчном пузыре из урока анатомии… Но ведь пока вашего родственника не обследовали, вы даже не знали, что именно у него! Ведь это врач вам сказал – человек, которого специально учили! – это он вам сказал, что желчный пузырь и так далее… И вы верите ему… и это нормально… Почему же, когда дело касается расстройства высшей нервной деятельности, – он выделил и сопроводил уважительным жестом слово «высшей», – то есть самого сложного, что только есть в человеческом организме… почему при этом вы думаете, что понимаете больше врача?

Он сволочь, подумала она.

– Я вовсе не думаю, что понимаю больше врача, – сказала она дрожащим голосом, – просто если речь идет о желчном пузыре, то это, наверно, болит… человек же сам начинает жаловаться… А здесь…

– Никто не жалуется, да?

– Да…

– Скажите… э-э… а вот грудной ребенок, по-вашему, может пожаловаться?

– Конечно. Он плачет…

– Здоровые дети тоже плачут.

Он помолчал.

– Грудных детей несут к врачу не тогда, когда они просто плачут… а может быть, и не плачут вообще… но когда они ведут себя ненормально. Ненормальность эта не сразу замечается окружающими. Постепенно складывается определенная картина… и ребенка лечат – от того ли, другого… – Он положил авторучку на стол. – Наш разговор становится пустым. У вашего отца острые параноидальные эпизоды; он в состоянии нанести вред себе; что бы вам ни казалось, при определенных условиях он может быть опасен для общества… – Он покачал головой. – Деточка, вы не можете его забрать ни сегодня, ни завтра.

– А когда?

– Я не знаю… пока не знаю. Будем лечить.

Лечить… Разговор был окончен.

Ей сказали, что он еврей. Несмотря на свою общую культуру, воспитанную с детства и сильно развитую за полгода с Корнеем, она не удержалась от злобной мысли – вот, не зря про них говорят… теперь понятно… бездушный мучитель Григорий Семенович, проклятый еврей… Впрочем, подумала тут же устало, Семенов уж наверняка не еврей, а ничем не лучше… даже хуже – этот лишь продолжает… а с того все началось…

А еще ей сказали, что процесс официальной выписки, особенно свеженького, вновь поступившего пациента – да еще такого, про которого говорят «тяжко болен» – может длиться годами.

И из всех этих разговоров, и из того, что она уже успела прочувствовать душой и увидеть собственными глазами, ей стало совершенно ясно, что не просто более быстрым и эффективным способом, но единственным способом спасения Отца будет банальный побег.

Побег этот означал большее, нежели просто вывести Отца за ограду и сесть вместе с Ним на автобус номер двадцать один, а потом на поезд. Страна, конечно, большая… да и беглый псих не то, что беглый рецидивист-убийца… но один раз она уже проявила беспечность, приведшую к катастрофе, и теперь она не должна была рисковать. Нужно было сделать не так, чтобы Отца не нашли, но так, чтобы никто и не стал Его искать, то есть чтобы документы были изменены… или пропали… Она еще не знала, что именно предстояло сделать с документами – она должна была узнать – но в любом случае это был подлог, уголовщина. И дальше: даже если она продумает все до мельчайших деталей, всегда останется вероятность засыпаться. Ну, например, садятся они с Отцом в поезд, чтобы уехать прочь, прочь… и тут же на перроне оказывается больничная медсестра, по совпадению провожающая какую-нибудь свою тетушку. Медсестра с удивлением смотрит на Отца и вспоминает, что больной-то вчера и впрямь исчез из палаты… хотя о выписке, кажется, речи не шло… Милиция! Караул! Приехали.

И начинается: сбежал… ну, одежду дочь привезла, это понятно… мелочь… а что там с документами? Ах, подменены? украдены? Должностной подлог, стало быть; ну-ка, разберемся. Да ведь дочка-то в этой самой больнице работает! О, тогда она первый наш фигурант. Дочку – в кутузку, а папашу – на долечивание. И все. Все!

Она и вообще не имела права рисковать, а так рисковать – тем более. Нельзя, чтобы она стала обвиняемой. Значит – важнейший вывод! – нельзя было ей устраиваться на работу в больницу, по меньшей мере до того, пока побег как таковой не исключался. Она должна была организовать его чужими руками, да так, чтобы нити к ней не вели.

Она начала изучать устройство больничной документации, и здесь ее место учебы оказало ей неоценимую помощь. Даже в училищной библиотеке – не говоря уже об областной, куда она записалась и ходила иногда – имелись подробные пособия по оформлению историй болезни, назначений, процедур и так далее. Гораздо раньше, чем предусматривалось учебным курсом, она узнала, чем форма 066-1/У отличается от формы 030-1/У (да еще помеченной буквами «СУ» и маркировкой красного цвета), а также выучила слово «эпикриз» и массу других слов с таким же красивым звучанием. Она создавала себе возможности пройтись взад-вперед по больничным коридорам, заглядывая невзначай в разные комнаты и подмечая все, связанное с бумагой. Беседуя то с сестрой, то с ординатором, то еще с кем, вплоть до уборщицы, она ловко вставляла в свою речь вопросы и намеки, касающиеся документов, но кажущиеся вполне невинными и незначительными. По реакции ее собеседников она могла судить, какие документы из теоретически надлежащих имеются в больнице номер два на самом деле, какие считаются важными, а какие нет, кто и что составляет и подписывает, какие где ставятся печати и штампы, а самое главное – что, и где, и как хранится.

Соответствующее внимание нужно было также уделить тому, что они будут делать после. Ну, сбежали… сели на поезд… а дальше что? Все мелкие организационные детали – например, как незаметно собрать вещи или вывести Отца с территории – можно было отложить на потом, ближе к делу; перспективы же нужно было готовить заранее. Она стала интересоваться, как и где пристраиваются всякие беженцы; завела список возрождаемых деревень, фермерских анклавов, приглашавших к себе таких, как они, обещавших: приезжайте – не пожалеете. Вначале, решила она, нужно зацепиться за какую-то из таких деревень, все равно за какую; они с Отцом работящие, везде придутся ко двору. Потом она ненадолго отъедет в свои родные края: оформит выписку, продаст дом, заберет оставшиеся нужные вещи. Еще позже, когда она убедится, что Отец в порядке, что последствия тюрьмы и лечения полностью преодолены, она покинет Отца на несколько месяцев – достаточное время, чтобы в хорошем городе продать себя на ее условиях, то есть за небольшую квартирку для них с Отцом и сохранение верности двум людям, Отцу и покупателю. А там видно будет.

Теперь, в отличие от предшествующего заторможенного периода, ее жизнь была до краев наполнена делом. Она была вынуждена резко дисциплинировать себя: ведь, кроме подготовки побега, были еще и просто уроки, и просто домашние задания, рассчитанные на обычных людей, и магазинные очереди, и Корней, который не должен был ни о чем не догадываться, и нужно было приготовить ему еды на два дня, потому что теперь она должна была жить и в общежитии тоже… Да, разработанный план претворялся в жизнь неуклонно и последовательно; Корней похлопотал о койке, добыл ее, и она вселилась в училищную общагу. Началась уже не двойная, а тройная, даже четверная жизнь… В больнице она – Царевна, дочь Отца – была девочкой из уезда… с Корнеем – будущей женой… В общаге ее считали начинающей потаскушкой. Таких там тоже хватало, вообще едва ли не вся общага была такой, но в основном – чуть-чуть постарше, чуть-чуть пореже… Впрочем, соседки, черненькая Валя и беленькая Галя, были хороши. Первую ночь ночевали втроем, веселились, пили, знакомились… вторую ночь тоже втроем, а на третью ночь Вали (а может, Гали) уже и не было… Потом – Новый Год… потом каникулы… никто уже не считал ее ночей…

Удачные попались соседки. В общаге, кстати, ей нравилось больше всего. Она отдыхала с Валей и Галей. Могла делать что захочется – спать, молчать, песни петь… Плакать могла, если хотела… Да и трепаться с ними было не в лом. В первый же вечер зашел разговор о парнях. Собственно, ни о чем другом разговоров почти и не было. Об учебе говорить, что ли? Распределение разговоров: пять процентов – тряпки и музыка, пять процентов – местные административно-бытовые новости, девяносто процентов – о парнях. В натуре, так сказать, парни тоже присутствовали – лезли в окно по карнизу с пожарной лестницы; на Старый Новый Год один сорвался с обледенелого карниза, трахнулся оземь да и разбил башку. Всей толпой перевязывали – вот смеху-то было!

В феврале она отмечала свой день рождения – шестнадцать лет – трижды: в больнице с Отцом, в общаге и с Корнеем. Ей предстояло получить паспорт; так как прописка в общаге была временной, нужно было съездить в Кизлев – хорошо хоть, не в поселок к Семенову. Корней позвонил и устроил, чтобы ей пришлось ездить лишь единожды: подать документы и в тот же день получить. В итоге он и сам поехал с ней за компанию. Прогулялись по знакомым дорожкам, заскочили к друзьям… Она мысленно прощалась со всем этим, что обрамляло осень ее взросления. Все, зачем она могла еще раз вернуться в эти края – это продать дом; когда – неизвестно, но уж во всяком случае тогда ей будет не до сантиментов. Именно там, в этой короткой поездке, она ясно почувствовала, что ее час приближается.

И это так и было. Буквально через несколько дней, когда она уже более или менее ориентировалась в вопросах больничного документооборота, стало известно, что нелюбимый ею Григорий Семенович, заведующий отделением, скоро уходит на пенсию. Это резко повышало ее шансы; она не должна была упустить такой возможности. Вперед! К тому времени она уже поняла, что вымарывать Отца из документов, будто Его в больнице и не бывало – гибельный путь; дорожка из правоохраны вела в больницу, и с этим ничего поделать было нельзя. Ей предстояло создать картину официальной, надлежащей выписки. Она составила перечень документов, разделила их по категориям: эти создать и оформить, те – уничтожить, из этих – выдрать страницы, те – переписать…

Не все сходилось. Следы планируемых ею мероприятий должны были остаться. Где-то не достанет печати… где-то не сойдутся номера страниц… Но кто же любит выносить сор из избы? Она сильно рассчитывала, что каждый из ответственных лиц, обнаружив эти следы, постарается собственноручно и по собственному желанию завершить начатую ею работу. И лучше времени, чем смена начальства, не найти. Каждый будет трястись за свое место… цены-то растут как на дрожжах… опять же, если дойдет до начальства, Григорий Семенович будет стараться побыстрей привести все в ажур… новый заведующий когда еще войдет в курс дела, а потом все одно переиначит по-своему…

Однако теперь нужно было не промахнуться с исполнителем, резидентом. Женский персонал был хорош для текущей работы – заботиться об Отце, снабжать информацией – но для скользкого дела доверия не внушал. В больнице хватало и мужиков разного ранга; она определила плюсы и минусы этих людей – доступ к помещениям и документам, моральную устойчивость, а также их побудительные мотивы – страхи, денежные интересы и так далее… и, взвесив все-все, она остановила свой выбор на Этом. На пронырливом, разбитном, вечно пьяном, с кучей ключей в карманах и без царя в голове… с Царем – а точнее, змеем – в другом месте. Она привлекла его вначале медицинскими разговорами, потом всякими другими разговорами, потом уже и не разговорами совсем… она терпеливо довела его до точки кипения, а потом, когда уже стало ясно, что за обладание ею он готов на все, она объяснила ему, чего хочет. И намекнула, что ему за это отломится.

Он понял ее прекрасно, даже сделал вид, что такие вещи ему не впервой… Последнее, конечно, было не так, потому что ей пришлось в течение двух вечеров, встречаясь с ним в областной библиотеке, растолковывать ему, что и как нужно сделать, пока он не выучил все наизусть и не сдал ей экзамен. Она сразу сказала ему, что до экзамена даже и разговора не может быть о расчете. Она могла бы дать ему список, но не хотела писать что-либо своей рукой; она могла бы продиктовать ему список, но не хотела, чтобы такой список вообще где-нибудь оставался. Вот он и учил – бурчал под нос недовольно, но учил – а она его всячески подбадривала и словесно ласкала.

В первый из этих вечеров, когда он еще не выучил, но уже понял, что от него требуется, они посоветовались, на какое число назначить побег.

– Буду работать ночью, – сказал он. – Во время дежурства. Будут все нужные ключи.

– Даже от сейфа?

– А зачем сейф?

– Ну как зачем… А печать главврача…

– Да… – Он задумался. – Может, без нее?

– Справка – без печати?

– Ну, тогда печать днем.

– Справишься?

Он пренебрежительно хмыкнул.

– Да я эту печать… сколько раз уже…

– Еще бланки… форма для диспансера…

– Все днем. Все ерунда.

– Ясно. Когда ты дежуришь?

– Завтра.

– Нет, завтра рано. Не успеешь выучить.

– Ну тогда…

Он задумался.

– Есть идея. На праздник. Самое милое дело.

– На праздник – это восьмого?

– Ну. В ночь на девятое.

Она посчитала дни.

– Но девятое – понедельник. Наверняка нерабочий день. Как же с дневными делами?

– А я их в пятницу сделаю. Накануне.

– Не опасно заранее?

Он опять хмыкнул.

– Вчера, что ли, родилась? К двум часам вся администрация уже песни петь будет…

– Да, – согласилась она, осознавая, что дата теперь определена, и радуясь этому. Она похвалила его: – Здорово ты это придумал. Умница.

– Я-то умница… а вот ты…

– Не надо. Мы договорились.

– Ну, договорились…

Прежде чем пообещать ему себя, она долго думала, нельзя ли обойтись другими способами. Простейшим было дать ему денег. Но сколько и откуда? Ведь взять у Корнея много денег, сколько дома не лежит, означало что-то объяснять ему, а Корней не знал и не должен был знать о побеге. Наврать Корнею? это было опасно, она не могла его недооценивать. Взять денег меньше, сколько дома лежит? но за такую сумму Этот не станет дотошно зубрить что положено: стимул не тот. Продать что-нибудь? заработать? для того она не имела ни опыта, ни времени. Увы! Деньги решительно отпадали. Она могла бы припугнуть Этого. Она в первый же месяц узнала о нем нечто позорное, чего не должен был знать никто, могла бы добиться своего угрозой… но в таком случае после их с Отцом исчезновения он мог заявить, что она шантажировала его и заставила участвовать в своем плане. Запросто мог заявить, просто со злобы, даже ничем не рискуя: его деяния доказать было трудно, а их с Отцом – налицо. Кому поверят? Розыск… опять уголовное дело…

Нет уж, решила она, лучше по-хорошему, к удовлетворению обеих сторон. Конечно, жаль было, что это достанется не замечательному, достойнейшему Корнею, а какому-то вонючему ничтожеству, но по большому счету эти двое были равны, они оба были лишь орудиями в великом деле освобождения Отца. А за такое не жаль вообще ничего – ни тем более какой-то несчастной целки.

Единственное, что ее тревожило, это что она может не суметь. Что опять все произойдет так же, как это дважды было летом с Корнеем. Она решила поговорить с Этим, склонить его к освоенным ею вещам. Она откладывала этот разговор до последнего. Пока он не выучил план. А как только он выучил, как только сдал, как только они вышли из библиотеки в темень заснеженных улиц, он первым же делом требовательно и нетерпеливо спросил:

– Ну, когда?

Она улыбнулась и бровью повела:

– Здесь, что ли?

– Ты шутки не шути, – нахмурился он, – мы договорились… Завтра, да?

– Надо вначале дело сделать.

Он аж присвистнул.

– Еще чего! Я дело сделаю, а вас с папаней и след простыл. Нашла дурака, как же.

– Не веришь, значит? А почему я должна?

– А я-то куда денусь?

– Деться-то ты никуда не денешься, это да… а вот если свое получишь, а дело не сделаешь.

– Да ты что! Это я-то?

Спокойно, сказала она себе, это уже проходили с Семеновым. С вероломным Семеновым. Этот, конечно, не Семенов, но обмануть может точно так же.

– А почему нет?

Он остановился от возмущения.

– Я… Вот те крест!

– Не надо, – сказала она. – Это все эмоции.

– Что ж ты хочешь, – раздраженно спросил он, – чтоб я расписку тебе написал?

– Да, – кивнула она. – Так было бы по-деловому.

Он фыркнул.

– Чтобы ты меня потом этой распиской…

Разговор все больше напоминал ей Семенова. Какая-то пародия на то… История, вспомнилось, происходит дважды: вначале в виде трагедии, потом в виде фарса.

– Глупенький, – улыбнулась она, – зачем мне это? Если все будет хорошо… Кому и где я покажу эту расписку? Да она мне самой будет хуже петли. Первое, что я сделаю, так это сожгу ее – знаешь где? В туалете вагонном, как только мы отъедем от станции.

Такая подробность произвела на него впечатление.

– Ну ты и… – Он покрутил головой. – Никогда таких не встречал. Ладно, будет тебе расписка.

– Хорошо. Договорились.

– Так значит, завтра?

– Если завтра, то пиши прямо сейчас.

– Чего? На морозе?

– Ты прав, – она подумала, что на морозе его почерк может исказиться, – зайдем в подъезд.

– Ну ты и штучка…

Зашли в подъезд.

– Пиши, – она достала из сумки бумагу, пастик и книжку, чтоб подложить, сунула ему в руки. – Расписка. Я, такой-то… написал?

– Ну.

– …обещаю участвовать в побеге такого-то…

Он перестал писать.

– Как это – участвовать в побеге? Бежать вместе с ним, что ли? Ты меня, может, посадить надумала?

– В организации побега, – поправилась она. – Устроит? Ведь это же правда.

– Ох, под монастырь подведешь…

– Трус, – сказала она с презрением. – И дурак. Я, кажется, все тебе объяснила.

– Ну уж не трус! – вскинулся он. – И насчет дурака полегче, не то…

Он замолчал и буркнул:

– Х-- с тобой, диктуй.

– В организации побега больного такого-то, – сказала она. – Из областной больницы номер два. Путем…

Если я продиктую «путем изъятия и уничтожения документов, путем исправлений, подделок подписей и простановок печатей», подумала она, он точно обделается.

– Путем переоформления соответствующей служебной документации. Написал?

– Ну…

– В обмен на половой акт с его дочерью Мариной.

– …Мариной, блин…

– Подпись. Дата.

Он дописал расписку и отдал ей книжку и пастик, а расписку не отдал, продолжал держать в руках нерешительно. Хлопнула дверь, в подъезд зашли люди – веселые, громкие с мороза. Она успела заметить, как Этот быстро сунул расписку к себе за пазуху, перед тем как они прижались друг к дружке, отвернулись к батарее – обычная подъездная парочка.

Люди прошли. Он вытащил расписку, перечитал.

– А если не дашь? А расписку получишь?

– Если не дам…

Может, сказать ему, что я девочка, подумала она. Что если не дам, значит, так и останусь девочкой, а значит, расписка его вроде как недействительна… бесполезна…

Нет, не так. Не нужно ему подавать эту мысль. Вдруг уговорю в попку… тогда расписка должна обязать его безусловно, без всякой такой казуистики.

– Как же не дам? – спросила она. – Не дам, значит, не сделаешь… Подумай, кому из нас это нужней.

Он сложил расписку пополам. Он медлил.

– Змей тебя побери, – пробормотала она. – Хочешь прямо сейчас?

– Ну уж нет. Хочу на койке, как положено.

– Тогда давай расписку, и пошли.

Он протянул ей расписку. Она взяла ее.

– Не бойся, – сказала, – не обману.

Они вышли из подъезда.

– Завтра, – спросил он, – во сколько придешь?

– Ты и впрямь дурной, – сказала она, беря его под руку, – завтра что? Пятница. С чего бы я пришла в пятницу? Разве посещения разрешают в пятницу? Сам же хочешь нас обоих, это… под монастырь.

– Значит, в субботу?

– Значит, так. По обычному графику.

– Давай провожу, – неловко предложил он.

– До автостанции? Далековато…

– Ну, хоть до остановки…

– До остановки – давай.

Он проводил ее до остановки автобуса. На следующей остановке она вышла, перешла через дорогу и поехала в обратную сторону. Она ехала на вокзал, чтобы выкупить пару заказанных накануне плацкартных билетов, затем к Корнею, чтобы его покормить, а от него – в общежитие, место сегодняшней ночевки. Она ехала и думала об Отце.

* * *

…А что же Отец?

Дважды в неделю, в среду и в один из выходных, она являлась в больницу и по несколько часов общалась с Отцом. Посещения разрешались в оба выходных, и она, конечно, хотела бы это использовать, но столь частые визиты (тем более, якобы из уезда) привлекли бы чрезмерное внимание, и она лишилась бы полезной привилегии сказать: «как раз в тот день меня не было». Вначале эти свидания проходили внутри корпуса – не из-за особого режима, а просто потому, что стояли холода, и она боялась, что Отец простудится; потом стало потеплее, и можно было уже прогуляться под ручку по территории.

Отец выглядел в целом как всегда, как и раньше; только по одному и можно было сразу отличить Отца нынешнего от прежнего – по резкому больничному запаху, которым здесь было пропитано буквально все. При спокойном и неторопливом общении, однако, становились заметны и другие отличия – например, Он был теперь постоянно задумчив, самоуглублен; иногда начинал беспокойно и беспричинно оглядываться, как бы ожидая опасностей со стороны – именно так Он вел себя в тот самый злополучный вечер, когда пропала собака и Он предложил отменить сладкий час. Она не пыталась выяснить, что с Ним. Слишком много всего навалилось на Отца – участок, сизо… экспертизы… теперь это так называемое лечение, последствия которого в любом случае придется преодолевать… Она ничего не сказала Ему о своих делах, о планах. Мало ли как действует то, чем они Его пичкают… еще проговорится… а потому – то же, что и для всех – учеба в районном училище… угол у старушки…

Он, видно, чувствовал, что она не вполне откровенна с Ним, слегка как бы дичился; когда они впервые оказались более или менее одни, вне близкого обзора, она обняла Его и, делая вид, что расстегивает свою пуговицу, нащупала сквозь больничную пижаму любимого Царя. Она погладила Его, такого теперь недоступного, тоскливо завидуя больничным сестрам, которые могли видеть Его во время каких-нибудь процедур… и Он внезапно отстранился.

– Не нужно, доченька… Не сейчас.

– Но тебя могут не скоро выписать, Батюшка…

– Ну, так что ж. Будем ждать, значит.

– Как это, Батюшка? Ты меня разлюбил?

– Что такое ты говоришь, глупая…

Она заплакала.

– Батюшка… обещаю… все, все будет как прежде…

– Будем надеяться, – сказал Он мягко и погладил ее по голове, – вот тогда и поласкаешь Меня…

Она тихонько всхлипывала, как бывало в детстве.

– …а сейчас расскажи что-нибудь про учебу…

* * *

И вот настала суббота – канун Восьмого Марта, славного праздника – и она явилась пораньше, с подарочками для тех, кого не будет завтра; многие такие же, как она, посетители делали то же самое, мужчины несли цветы, женщины были накрашены и возбуждены, явно готовились к вечерней пьянке и так далее – нормальный Международный Женский День в сумасшедшем доме.

Хороший денек, подумала она. Чтобы потерять невинность и вообще. И завтра тоже хороший. Но самый лучший день – понедельник. В понедельник Его привезли сюда, в понедельник и вывезут. Дай-то Царь… Если сегодня это получится, устрою завтра Корнею праздничек… женский день… Скажу, не выдержала, сама проткнула. Пусть хоть потешится напоследок… Он заслужил…

Коротко повидалась с Отцом – короче, чем обычно. Сумасшедший день, Батюшка… Кстати, не удивляйся, если увидишь меня в неурочное время, хорошо?

Рассталась с Отцом. Дай-то Царь… Этот подошел, воровато оглянулся и извлек из-под халата цветочек.

– Это тебе.

– Спасибо. Трогательно…

– Иди к той двери, где выносят – знаешь?

– Ну.

– Все-то ты знаешь…

Она пошла. Обогнула корпус, осторожненько зашла, вроде никем не замеченная. Этот уже стоял там за дверью, возбужденно дышал вокруг спиртовым перегаром.

– Идем.

Он поднялся на три ступеньки, заглянул в коридор, махнул ей рукой, чтобы шла быстрее. Они миновали несколько дверей, и он достал из кармана ключ и отпер очередную.

– Заходи быстренько.

Они зашли. Это была маленькая палата, с двумя пустыми застланными койками, закрашенным окном, шкафом и умывальником. Без стола. Даже почему-то без единого стула.

Этот запер дверь за собой, повернул ключ и оставил его в замке.

Комната для забав, подумала она. В самом деле, зачем в такой комнате стулья? Одежду можно повесить на спинку койки… или в шкаф… а на стекле, между прочим, процарапано матерное слово… и посредине буквы «Х» краска ободрана… сквозь нее можно и подсмотреть…

– Вот мы и одни, – довольно сказал Этот и потер руки. – Давай. Раздевайся.

– Погоди, – сказала она, – ты вчера сделал что должен был? В администрации?

– Да, да. Раздевайся, говорю.

– Я хочу посмотреть.

– Что еще посмотреть?

– На печать. На документы.

– Слушай, – нетерпеливо сказал он, – ты специально? Сказал, сделал… после покажу… Я хочу, понимаешь? Не выводи меня… не то…

Она начала раздеваться. Он снял халат и расстегнул пояс. Его глаза налились красным, как у быка, раздраженного пиками и бандерильями, видящего перед собой одну кровавую цель и более ничего.

Она сняла с себя часть одежд и присела на койку.

– Ну, – подбодрил он.

– Я только хотела тебе сказать…

– Что еще? – злобно процедил он сквозь зубы. – Опять что-то придумала?

– Нет… ничего такого… просто я…

– Ну?..

– Дело в том, что я девочка, – выпалила она.

Он изумленно уставился на нее.

– Ты понял, что я сказала?

Он слегка заулыбался.

– Понимаешь, у меня с этим проблемы. Тебе может не понравиться… Давай лучше в попку, а?

Он подозрительно прищурился.

– Трипперок небось… или еще чего?

– Да нет же, – досадливо мотанула она головой, – если бы это, разве бы я… Говорю тебе, просто девочка.

Он разулыбался до ушей. И захохотал.

– Ты… ой, держите меня! Ты – девочка!..

– Представь себе, – сказала она тихо.

– О-хо-хо-хо… Знаем мы таких девочек…

– А если правда? – спросила она.

Он перестал хохотать, пододвинулся, наклонился, положил руку ей на плечо, приблизил к ее лицу свою продувную, шкодливую рожу и, осклабившись, окутав ее облаком перегара, издевательски переспросил:

– Да? Правда? А даже если так… чего тебе дороже – целка или папаня?

Она опустила голову.

– Хорошо… Твое право, я не отказываюсь… Просто, говорю, тебе может не понравиться… Может, все-таки в попку, а?

Он презрительно фыркнул.

– Чтобы ты меня своим говном извозюкала?

– Понимаешь, я могу помешать тебе… непроизвольно… Я как тебе лучше хочу…

– Ха, – сказал он гордо, – и не таких объезжали.

Она предусмотрела такой вариант, что Этот может не поверить ей или не захотеть, как она предлагает. Специально для этого она составила маленький частный план – как отдаться ему, чтоб повернее. Когда его змей начнет терзать Царевну, она должна потерять сознание. Она знала, что так могут йоги, например. Правда, она не была йогом и так уж запросто она бы этого не смогла, но она знала, что даже самые обычные люди в критических обстоятельствах проявляют настоящие чудеса, делаются теми же йогами ненадолго; значит, обстоятельства должны быть критическими, тогда удастся и ей. Она очень надеялась, что дикое, парадоксальное сочетание двух близостей – Цели и змея Этого – будет обстоятельством достаточно необычным, чтобы ее сознание подчинилось само себе и на какое-то время исчезло из реальности. В тот же момент тело ее рефлекторно расслабится; змей беспрепятственно войдет, и искалечит Царевну, и изгадит ее – ты же выдержишь, милая? ты же понимаешь, для чего это… прости… прости! – но условие будет выполнено: она согласилась отдаться Этому – и отдалась… он взял ее? взял… а требовать, чтобы она при этом не вырубилась – это уже слишком. Предупреждала же, в конце концов.

Возможен был и еще один, более благоприятный вариант. Когда она потеряет сознание, Этот может испугаться, а то и пожалеть ее; может просто не захотеть трахать бессознательное тело; в общем, он на время может забыть о змее и постараться привести ее в чувство. Если так – а она сразу поймет, что случилось, ведь Царевна не будет болеть! – то можно разойтись вообще по-хорошему. Она тихонько скажет ему: «Видишь… я тебе говорила… ну не могу, извини…» – а он в ответ, конечно, обматерит ее и пригрозит не выполнить договоренное, а она тогда скажет совсем уж тихо, покорно, с робкой надеждой: «Ну, может, все-таки в зад? Я же не виновата… хочу, чтобы ты был доволен… чтоб кончил…» – и, если этот номер пройдет, будет считаться, что он овладел ею; план будет выполнен, Цель будет достигнута, и все будет хорошо-хорошо.

И сейчас, раздеваясь, она очень надеялась, что хотя бы один из ее вариантов сработает. Он не дождался конца ее раздевания. Спустил свои брюки, расстегнул кальсоны, белые, как у больных… ближе подступил… грубо стащил с нее колготки вместе с трусами… Она развела ноги в стороны и закрыла глаза. Он навалился на нее, смрадно дохнул, и один только запах, еще до всякого действия, моментально перенес ее под забор.

– Пожалуйста, – жалобно попросила она, – дыши в сторону, а? Пожалуйста!

Он согласился; он уже не мог выговаривать слов – просто кивнул головой, и действительно отворотил перекошенную похотью рожу, стал дышать в сторону. И дышал все громче, все тяжелее и тяжелее, в то время как его змей все настойчивее пытался пробиться туда, где было закрыто, а она все усерднее пыталась лишиться чувств. Увы, ни то, ни другое не получилось. Она не препятствовала змею, честно! не сжимала ноги, не напрягала никаких мышц… она не делала ничего… вообще ничего… пока в какой-то момент не почувствовала, как змей начинает маяться, отползать потихоньку, уступать место Царю Этого – бездарному, глупому, но все же Царю… Видно, подсознательно она все же делала что-то такое, что не понравилось лукавому… может, испускала какие-нибудь таинственные лучи… что-то такое делала Царевна – что-то очень хитрое, раз уж она сама не поняла, что же все-таки это было… ну, а Этот тем более не понял.

Для него это было просто позорное и непонятное событие, случившееся с ним – у нее не было оснований не верить ему – впервые в жизни, а поэтому еще более позорное и непонятное. Собственно, он не имел оснований ее упрекать – сознавая это против своего желания, он должен был злиться еще больше, мог запросто избить ее и во всяком случае отказаться от дела, о котором договорились. Она собрала все свои душевные силы, чтобы попытаться сохранить с ним контакт.

Она погладила его Царя, мимоходом отметив про себя, что Он выглядит симпатичнее, чем Его обладатель… Этот дернулся, скривился, отвел ее руку в сторону.

– Не трогай.

– Глупенький, – сказала она со всей возможной нежностью. – Ты же медик, должен понимать… Неужели ты думаешь, что есть хоть один мужик, с которым никогда такого не приключалось?

– Со мной – нет.

Она не знала, что сказать. Скажет: «Ничего страшного… все будет нормально» – он поймет это как обещание пытаться снова… в другой раз… и снова будет конфуз… в конце концов, они поругаются, и Отец останется здесь, и ей все придется начинать заново, и вдобавок будет человек, знающий ее план. Скажет: «Давай по-другому попробуем», как в одном из ее просчитанных вариантов – а он не захочет, змея-то нет… и опять все та же напряженность… неопределенность… Нужно не говорить, догадалась она. Сейчас он растерян; нужно взять инициативу в свои руки… приручить его… вызвать змея… как это легко и знакомо!

Она снова потянулась к Царю.

– Сказал, не трогай, – буркнул он угрожающе.

– Но я хочу…

Слов не было. Слова означали проигрыш. Этот смотрел на нее со страхом и отвращением, как на змею. Как же быть? Ведь она упускает время, инициативу.

Она решилась идти на прорыв.

– …пососать. Я минетчица. Потому и целка…

Он, казалось, только этого и ждал. Провалился ее прорыв – она лишь дала ему моральную опору. Знала же, что слова – проигрыш… Дура. Невыдержанная дура.

– Минетчица?.. – рявкнул он. – Сука! Чего сразу не сказала, твою мать?

– Постыдилась… да и ты условие поставил…

– Постыдилась! Сука!

Он вскочил на ноги, натянул штаны с кальсонами. Размахнулся и ударил ее по лицу. Она упала на кровать лицом вниз и почувствовала, как кровь вытекает из ее носа и как ткань наволочки втягивает ее своими мягкими волокнами… засасывает ее кровь… жадно сосет, сосет…

Этот бушевал.

– Дрянь… хуесоска… Ишь чего захотела… Чтоб я пососать тебе дал, захотела? А не подавилась бы?

Он схватил ее за волосы, поднял, посмотрел ей в глаза.

– В рот захотела? А может, откусить захотела?

Он опять врезал ей по лицу, и сразу еще раз, продолжая держать за волосы. Не нужно защищаться, мелькнуло в голове; теперь ясно, что он просто псих… все здесь становятся психами… лишь бы не повредил что-нибудь серьезное, глаз например… Скоро его истерика пройдет. Может быть, это еще можно поправить… Она заплакала – вполне искренне, просто потому, что было больно. И противно, и глупо, и обидно.

– Х-- тебе, а не папаня, – буркнул он наконец и отпустил ее волосы.

Она продолжала плакать, натягивая на себя трусы, колготки, все остальное.

– Я твоему папане… – злобно продолжал он, думая, по всему, как бы отомстить ей побольнее, – я ему укольчиков-то наставлю… Соска херова… Я такое сделаю твоему папане, что ему жить не захочется…

Она вскочила с кровати и вцепилась ему в горло.

– Ты… ублюдок… только посмей…

Он не ожидал этого. Он просто испугался, побледнел, ослабел от страха, даже не пытаясь оторвать ее руки от своего горла, просто глядя бессмысленными округлившимися глазами на ее избитое, искаженное яростью лицо.

Она отпустила его.

– Слушай, ты, – сказала она мрачно. – Внимательно слушай, подонок. Я готова забыть, что здесь произошло. Но меня сегодня освидетельствуют, ты понял? И если ты… моему Отцу… хоть что-то… хоть вот на столечко…

Он молчал.

– Под статью пойдешь мигом. Гарантирую.

Он молчал. Даже о расписке не вспомнил.

Вся злоба на подзаборных насильников, на мудаков-односельчан, на Семенова и его подручных, на прокуратуру, на персонал сумасшедшего дома – вся эта злоба, оказывается, накопившаяся все-таки в ней вопреки Завету и дремавшая где-то в глубине души до поры – вырвалась наружу и обратилась на Этого, как будто он был единственным, кто мешал им с Отцом жить так, как они хотели. Между тем он был всего лишь туповатый медбрат, не имеющий в жизни ничего, кроме единственной сладкой игрушки; столкнувшись – да еще впервые – с угрозой потерять это единственное, он и должен был бушевать, как животное или ребенок. Она уже поняла это – разумом, но не душой, против ее воли продолжающей исторгать эту страшную злобу. Он мог бить ее, но не должен был даже заикаться про Отца! И она добавила – презрительно, с гнусной ухмылкой:

– И все бабы узнают, что ты за мужик.

Она накинула шубку, взяла в руки оставшееся, отперла дверь и хлопнула ею. Это было неправильно, это был риск, ее не должны были видеть в коридорах больницы с кровоподтеками на лице… следовало хотя бы умыться – но она не хотела делать это в палате, с Этим за спиной. Он мог снова взбеситься, трахнуть чем-нибудь сзади по голове; но самое плохое – она опять показала бы ему свою слабость, а этого уже было нельзя. Теперь он должен был бояться ее, как огня. И будет бояться. И не пикнет.

* * *

Весь народ отмечал начало славного праздника – два выходных и понедельник впридачу! – а она шла по городу куда глаза глядят, безучастная к жизни, расхристанная, со свежими синяками; прохожие, поглядев на нее, покачивали головой и улыбались беззлобно, а милиция не интересовалась ею, должно быть, лишь потому, что в ближайшие пару деньков ожидалось превеликое множество таких же, как и она, только еще страшнее.

Она добрела до общаги, поднялась на этаж, провожаемая по пути все такими же ироническими взглядами, бухнулась в чем была на свою кровать и притихла. Хорошо, что нет ни Вали, ни Гали; некому приставать с расспросами и дурацким сочувствием. Плохо, что сорвалось. Ну, не сорвалось… но теперь готовить нового исполнителя… да и за Этим следить… ждать очередного удобного случая… славного праздника Первомая… Откуда же настолько уж поганое настроение? Неужели из-за синяков на лице? Или оттого, что опять не вышло – и значит, она не хозяйка себе?

Ах, вот оно что. Поняла. В хороший день понедельник они с Отцом не сядут на поезд. Понедельник будет не такой уж хороший день. Они с Отцом еще долго не сядут на поезд, вот почему ей было так плохо. Да. Еще два месяца. Впрочем, неполных. Сколько дней? В апреле тридцать, да еще в марте… двадцать четыре? Двадцать четыре; сегодня уже не считается. Пятьдесят четыре дня. Восемь недель без одного посещения.

Что ж, вяло подумала она, нужно что-нибудь делать… Выпить, наверно, раз такие дела, отметить праздничек. Для начала, придумать про синяки. Да чего там придумывать – пьянь налетела, пожелала, не получила, и вот результат. И поганое настроение, конечно, только от этого – испортили ведь праздник, козлы.

Спускались сумерки. Она поднялась, села поближе к столу, включила настольную лампу и достала из ящика зеркало. Фу. Плохой вид; и вряд ли пройдет до вторника. Педагоги училищные, конечно, не поверят про пьянь… Придется пару дней пропустить. Не беда. Теперь у нее куча времени.

В дверь постучали, и она погасила лампу. Ну вот. Кто-то с кем-то поделился свеженькой новостью, и сейчас начнется: «Галчонок здесь? Ой, Мариша, что это с тобой? Какой ужас! Что случилось? Расскажи!» Уж конечно, как это так – они видели, а мы нет. Всем надо видеть. Сучки любопытные… Может, запереться?

Дверь открылась, не дожидаясь отлупа или приглашения. Никто ничего не сказал. Она глянула – через плечо, вполоборота. То, что она видела в зеркале, ей не понравилось, но то, что она увидела в проеме двери, ей понравилось еще меньше.

Там стоял Этот, медбрат, и обычно шкодливая его рожа на сей раз имела выражение неопределенное, а потому еще более неприятное и почти что пугающее. Откуда Этот знает про общагу, мелькнуло молнией в голове. Провал! Он знает про общагу… значит, и про училище… может, и не он один… кто еще? Значит, поняли, что мне есть что скрывать? Он пришел меня шантажировать, да?

Ха. Да это же ясно, зачем он пришел. Теперь только бы выяснить, откуда ему известно…

– Можно зайти? – спросил Этот.

– Заходи, – равнодушно обронила она. – Только дверь не запирай, пожалуйста.

Он зашел, аккуратненько закрыл дверь, снял шапку, помялся на месте.

– Ждешь, чтоб пригласили присесть? – осведомилась она. – Не дождешься. За распиской пришел?

– Э… – выдавил он и почесал за ухом. – Да я про нее и забыл, про расписку.

– Тогда зачем?

Он засмущался, и тут она догадалась. Поняла, откуда он знает про общагу и зачем он пришел. Ну конечно же. Это почему-то рассмешило ее – так, что она даже не смогла удержаться, чтоб не хихикнуть.

– Шел, значит, следом за мной.

– Ну.

– Хотел удержать от освидетельствования… Как видишь, еще не ходила. Доволен?

– Я не затем шел, – тихо сказал он.

– Детектив тоже мне, – хмыкнула она. – А зачем же еще? Передумал, что ли? Согласен, может, как предлагала?

Взгляд Этого пропутешествовал по комнате.

– Так значит, – с недоумением спросил он, – ты здесь живешь? Не в деревне?

Она вздохнула.

– Какая тебе разница… Прописку показать?

– А на вахте сказали, ты здесь живешь.

– Слушай, – она посмотрела на него с ненавистью, – чего тебе надо? Чего ты приперся? На свое творчество посмотреть? На, – повернулась она к нему полностью, – любуйся… Праздник мне испортил, козел.

– Я мириться пришел. Просить прощения.

Немая сцена.

– Ну так что? Пустишь? Или пойдем куда…

Она и хотела бы поверить – ведь это значило, что план еще можно спасти! – но не могла, не должна была. Если он шел за ней и она ничего не заметила, не подумала даже – очко в его пользу, невзирая на ее состояние и на все остальное. А если хотя бы одно очко в его пользу, значит, не такой уж он полный осел. А если не осел, значит, может и еще что-нибудь отмочить, пользуясь ее временной нетрудоспособностью.

– Не знаю.

– Можно с тобой поговорить?

– Говори.

– Ну чего ты так… Я правда переживаю. Честно. Шел за тобой и всю дорогу переживал. Все хотел догнать, да все духу не хватало. Я, это… не в себе был, пойми. Объясниться хочу. Полностью.

– Не верю я тебе.

– Зря. Ну – хочешь, на колени встану?

А если правда, подумала она. А вдруг. Как бы убедиться… Видно, придется рискнуть. Ну, что он отмочит, что? Худо то, что он теперь знает не только про план, но и про общагу тоже. Если он действительно хочет помириться, это одно… а если единственная его цель – избежать освидетельствования… да, тогда плохо мое дело.

Ладно. Взяла себя в руки, быстро.

– Хочу, – с вызовом сказала она.

Он бухнулся на колени.

– Простишь?

– А зачем тебе это?

– Не знаю. Честно. Просто хреново мне, и все.

Сегодня избежит освидетельствования, а завтра меня возненавидит. Но ведь пока у меня синяки… а они пройдут даже и не завтра…

– О’кей. Считай, простила.

Он не вставал с колен.

– Ну, что тебе еще надо? – спросила она. – Хотел прощения? Получил. Теперь можешь идти, отмечать веселый праздник с коллегами.

Он опустил голову.

– У самого-то небось рожа в порядке, – добавила она, не удержавшись.

– Ты не простила меня, – убито сказал он.

– Слушай, – скривилась она, – кончай этот цирк.

Он подполз к ней на коленях, как богомолец из Фатимы, и жалостно, снизу вверх, заглянул ей в глаза.

– Поговори со мной.

– Ну хорошо, хорошо… – смягчилась она; было похоже, что ему и впрямь не по себе, и если так, то это срочно нужно было использовать. – Встань… Сядь вон туда. Нет… иди-ка ты на лестничную клетку и жди. Мне нужно привести себя в порядок.

Он повеселел.

– Только не кури там, понял?

Он пошел. Она зажгла свет и полезла в шкаф за косметикой.

* * *

Они никуда не пошли: если уж Вали и Гали нет в субботние сумерки, значит, это надолго. Они сидели на соседних кроватях при уютном свете настольной лампы, отвернутой в сторону. За дверью таскали столы и стулья, смеялись и бегали. Этот говорил – потупясь, вздыхая, с трудом подбирая слова. Марина слушала его безыскусный рассказ, больше похожий на исповедь.

Первый рассказ медбрата

Я родился в маленьком уральском городе. Отец – летчик-испытатель… конечно, погиб… а мать штукатур, переезжала со стройки на стройку во многих разных городах; в одном из них я и родился. Мать пошла на работу, как только я дорос до яслей. Я всему научился в яслях. Ходить, разговаривать, драться, целовать девчонок. Сексуальная сфера у меня с детства была особенно возбудимая. Всех подряд хотел трахать, начиная с воспитательниц. А больше всего хотел трахнуть маму – а отца убить, чтоб не мешал.

Уже когда в училище проходили Фрейда, я узнал, что эти преступные детские мысли – естественное явление. Вообще-то я учился так себе, но Фрейд меня здорово заинтересовал. Мало его, конечно, давали… но мне еще повезло: раньше-то он вообще был запрещен, его и в программе не было. Правда, из того, что было, я половину не понял – язык у него какой-то дурной, фразы длиннющие! – но вот это, насчет матери и отца, это я понял очень даже прекрасно. В детстве бы мне Фрейда почитать, в ясельном возрасте… может, был бы сейчас совсем другим человеком… Но так как я не читал, то считал себя выродком, стыдился этих желаний и видел плохие сны. Так начала формироваться моя личность.

Нормальной квартиры у нас тогда не было. Все какие-то времянки, бараки… а мыться ходили в баню, и мама брала меня с собой. Считали маленьким. Представь: я один, как султан, со своей пиписькой, а вокруг голые бабы. Целая толпа голых баб. Сверкают от воды – молодые, старые, всякие, я на них во все глаза смотрел, сравнивал, запоминал. Знал, стервец, что скоро маленьким быть перестану, и кончится эта лафа.

И к детскому саду, Мариша, вырос из меня конкретный сексуальный маньяк. В натуре по Фрейду. Писька не стояла еще, а уже лазил к девочкам куда и чем только можно было. Да и они туда же… Любовь была у меня самая большая – Оля. Страшно сексуальная девка была, такая же, как и я. Спрячемся с ней куда-нибудь за шкафы и давай наслаждаться друг дружкой. Я ее ублажаю, она меня, и материмся при этом, как сапожники.

Знаешь, ведь я по натуре беззлобный. Если матерюсь, то лишь чтоб себя подзадорить. С детского сада с парнями не дерусь – боюсь получить по роже… Вот бабам – им от меня достается… по разным причинам… На тебя вот руку поднял – ну это, наверно, с испугу. Наверно, ты права, я где-то трус. Просто трус, короче.

Я еще никому всего этого не говорил, веришь? Даже себе самому не говорил… Не знаю, почему тебе стал. Как плотину какую-то прорвало – от потрясения, должно быть. Плохой сегодня для нас день оказался. Нужно как-то исправлять. Может, как-нибудь вместе…

На чем я остановился? Ну конечно: на Оле. Ты, говоришь, минетчица; вижу, думаешь, мне этого не понять. Типа, грубый я, неотесанный. Это да… но я не всегда был таким. Меня жизнь переломала… Вот Оле – вот ей я давал сосать, и сам ее тоже куннилингусом баловал. До сих пор запах помню. А раз она обсикалась на меня – сказала, не сдержалась от удовольствия, но я думаю, соврала. Думаю, специально обсикалась. Теперь уж мне этого не узнать… Я так и не понял, понравилось мне или нет. Фрейда не знал же тогда… Вот запах запомнил, это точно.

Мы, то есть мы с родителями, целых три года жили на одном месте, и в школу я вместе с Олей пошел – в один год, но в разные классы. Хотели в один, но не получилось. Очень мы оба мечтали, как будем за одной партой сидеть и во время урока лазить друг дружке в трусики… Но судьба сложилась иначе. Можно было, конечно, родителей попросить, чтоб в один класс… чтоб поговорили с администрацией… но мы оба побоялись, и я, и Оля.

И все равно мы дружили, встречались тайком у нее на квартире, после продленки, пока штрихов дома не было, в смысле родителей, и такое счастье продолжалось до весны. Весной мы опять переехали, и пришлось мне расстаться навсегда с девочкой Олей, моей большою любовью. Переживали мы оба ужасно, море слез пролили. При прощальном свидании у меня встал первый раз. Помню, сосет она мне и ревет… и сосет и ревет все сильней… и тут – как встанет! У нее аж слезы высохли, а у меня тоже. И начали мы его рассматривать и щупать.

«Вот ты и вырос, – сказала она. – Это от горя. От этого быстро взрослеют, я знаю».

«Только мужчины, – спросил я, – или женщины тоже?»

«Все – и мужчины и женщины».

«Значит, – говорю, – и ты должна повзрослеть».

«Наверно», – отвечает она мне, но неуверенно.

«Или ты не горюешь?»

«Если б не горевала, то не плакала бы».

«Значит, повзрослела. Давай посмотрим».

«А что должно быть?»

«Не знаю».

«Может, целка сломаться должна?»

«Нет. Целку ломают мужчины».

И тут она говорит: «Сломай мне целку».

Я испугался.

«Ты что, – говорю, – мы не женаты. Если узнают, нас посадят в тюрьму».

«Малолеток не сажают».

«Да? А вдруг будет ребенок?»

«Не будет, – говорит она, – ведь у меня еще не было месячных. А раз нет месячных, то не будет беременности; а раз нет беременности, то нет и ребенка».

«А вот и не так, – говорю я, – вовсе наоборот: если нет месячных, тогда и получается беременность. А потом и ребенок».

«Глупости какие».

«Совсем не глупости. Я точно знаю».

«Откуда же тебе знать? – хихикнула она. – Разве у тебя были месячные?»

Мы посмеялись ее шутке.

Вообще-то я знал об этом из разговора мамы с ее подругой – подслушал попросту разговор – но после Олиных слов засомневался. В самом деле, подумал, ведь у совсем маленьких девочек, ясельных например, месячных тоже нет! Но что-то ни одна из них никогда не беременела. Насколько я знал.

«Ну так что, – спросила Оля, – ты меня трахнешь?»

«Да».

«Давай».

И вот она ложится передо мной, расставляет ноги, накладывает пальцы на свои срамные губы и растягивает их в стороны. Я ложусь сверху, нащупываю своим членом ее самое глубокое место и давлю туда все сильней и сильней. И чувствую, мне становится больно.

«Не так, – говорит она, – наверно, никто тебе не объяснял, как это делается. Нужно туда-сюда, туда-сюда. А я буду тебе подмахивать».

Тут у меня возникает подозрение.

«А ты, – говорю, – с кем-то уже трахалась, что ли?»

Смотрю, она краснеет.

«Нет. Мне просто рассказывали. Девчонки».

«Врешь».

«Не вру».

«А чего тогда покраснела?»

«А ничего. Будешь трахаться, или поссоримся?»

Я растерялся – лежу на ней и молчу, не знаю, как быть. Если она меня предала, значит, нельзя мне ее трахать. А если нет?

«Дурак, – говорит она. – Если бы я уже трахалась, у меня бы целки не было».

За дурака я, конечно, должен бы ей по шее, но я понимаю, что она права – я сто раз видел ее целку, пальцами щупал и так далее. Что же она покраснела, думаю я. Но делать нечего – опять вставляю в нее свой член и начинаю делать туда-сюда, как она сказала.

«Кайф», – говорит она.

Я тогда был слишком молод, чтоб кончить, но мне тоже было хорошо. Потом мы оба устали и остановились.

«Теперь я твоя любовница», – говорит она.

«Но я еще не сломал».

«Все равно. Ах, если бы ты не уезжал…»

«Да, – говорю, – тогда бы сломал когда-нибудь».

«Быстро бы сломал. Ты хорошо трахаешься».

Тут я снова начинаю ее подозревать – если она никогда не трахалась, то откуда ей знать, что хорошо и что плохо? Но она опять как заревет, и я, глядя на нее, тоже. Сидим и ревем, слезинки друг с дружки стираем. Долго так сидели, пока не пришли ее родители. Ну, мы уже, конечно, к этому времени оделись.

Ее мама меня потрепала по голове.

«Здравствуй, Вася, – говорит, – я слышала, ты уезжаешь?»

«Ну».

«Жаль, – говорит. – Уж такой хороший женишок».

Уж не женишок, хотел я ей сказать, а потом вспомнил, что целку-то не сломал, и осекся. Да и вообще, мама есть мама. Хотя у нее сиськи были, скажу я тебе… У Оли-то, ясно, никаких еще сисек не было.

«Я, – говорю, – буду письма писать».

«Пиши, – говорит мне ее мама, – письма дело хорошее». – И вздохнула, грустно так, будто вспомнила из своей жизни что-то похожее – я даже чуть опять не заревел.

«Все, – говорю, – пошел. Прощай, подруга».

«Мамочка, – спрашивает тут Оля этаким невинным голоском, – можно мне Васю поцеловать на прощанье?»

«А ты его любишь?» – спрашивает ее мама. В другое бы время я подумал – провокаторша, а так это был серьезный какой-то разговор. И веришь, Оля моя нисколечко даже не задумалась, не застеснялась.

«Конечно, люблю», – говорит, и опять слезки на глазах появляются.

«Ну, тогда поцелуй».

Оля меня – чмок в щечку! Я рожу скривил и говорю:

«Разве так целуются на прощанье?»

«А как?»

«Надо в губы».

Она опять покраснела и на маму косится.

«Что ж, – говорит мама, хорошая женщина. – Вася прав; на прощанье целуются в губы».

«Тогда, – говорит Оля, – ты, мама, отвернись».

Мама отвернулась, и мы с Олей поцеловались. Быстро, конечно, но крепко, взасос, как положено.

И расстались. Разошлись, как в море корабли.

Вот так, Мариша, состоялась моя первая и последняя в жизни любовь. Потому что потом все было хуже. Ни одна из тех, что я встречал в других городах, Оле и в подметки не годилась. Ну, конечно, еще какое-то время – письма… но что письма! Я как начну письмо, так сразу вспомню об ее писечке… пишу какую-то х--ню про учебу, и слезы капают на листок…

* * *

При своих последних словах Этот заплакал, и Марина испытала к нему что-то похожее на сочувствие.

– Эй, – сказала она, – перестань. Бывает и хуже.

Он поднял на нее тоскливый, измученный взгляд.

– Я знаю, что я плохой… но это же не просто так… Плохие тоже люди… и не с кем поделиться… душу раскрыть… а так иногда хочется…

– Я понимаю тебя, – сказала она.

– Понимаешь – что? Как плохо, когда некому душу раскрыть, или…

– Полностью понимаю.

Его взгляд наполнился благодарностью.

– Я так и знал… сразу подумал, что ты поймешь…

Она усмехнулась.

– Сейчас врешь.

– Да… вру… Ну, не сразу… постепенно…

Марина встала, заперла дверь, подсела к Этому и расстегнула его штаны. Он вздрогнул и обмер. Она проникла сквозь его одежды, нащупала Царя и слегка сжала Его в своей ладони. Царь был забитый, жалкий, испуганный.

Он нерешительно коснулся ее запястья. Пополз пальцами вверх, к локтю. Потянулся к ней обеими руками.

– Этого не надо, – строго сказала она.

Он отдернул свою руку и кивнул, как маленький мальчик, в то время как ее рука оставалась где была.

– Продолжай.

– Что продолжать?

– Продолжай рассказывать.

– Я… так не могу…

– Можешь.

– Да… могу…

– Запомни, – внушительно сказала она, – с тобой ничего не произошло сегодня. Ничего страшного, ничего особенного. Просто ты узнал кое-что новенькое. Чего раньше не знал. Твой… – она запнулась, – твой пенис в полном порядке. Вот смотри…

Она вызвала змея – запросто, шутя, как сотни раз с Отцом и с Корнеем.

– Да. – Этот задышал тяжело.

– А теперь…

Она прогнала змея прочь.

– Ты не минетчица. – Он посмотрел на нее со смесью восхищения и страха. – С ума сойти… Как это у тебя получается?

– Читай Фрейда, дружок.

– У него ничего такого…

– Ну, я пошутила. Будешь рассказывать?

– Как скажешь.

– Скажу: да.

– Тогда слушай.

Второй рассказ медбрата

В общем, расстался я с девочкой Олей, любовью своей, и настала черная полоса моей жизни. Сны и так-то были те еще, а когда поллюции начались… просто Боже упаси… Возникла ненависть к людям, а к бабам в особенности. Всю школу проонанировал, до последнего года… слушал рассказы других, а потом шел домой, да побыстрее, чтобы не растерять фантазий – и на диван… Потом выйду на улицу, иду и смотрю на женщин, презрительно так, и воображаю, какая п--да у какой.

Таким-то образом, классе в седьмом, лишился невинности. Одна как-то раз этот мой взгляд выловила и угадала. Ей, видно, уж слишком было невтерпеж, она прекрасно видела, что я просто озабоченный подросток, ни больше ни меньше, и ни денег у меня, ни сексуального опыта. Богодулка какая-то. Еще не до конца спившаяся, но почти. «Тебя как зовут, парень?» – спрашивает. Я говорю: «Вася». – «Пошли, – говорит, – Вася, выпьем». Ну, и пошли.

Я помню тот акт. У меня от него осталось двойное чувство. С одной стороны, она была противная, грязная ужасно, воняла вся, и это как бы обламывало. С другой стороны, она была настоящая, не то что мои фантазии на диване, и это возбуждало ужасно. Так я и ушел от нее, непонятно – довольный, нет… Больше не виделись.

После того стал я циником, поручиком Ржевским. Всех школьных давалок вычислил, по углам перещупал, трахнул по разу всех, кто дал, а остальных довообразил по чужим туалетным рассказам… Постепенно то ли кончились бабы, то ли тоже рассказали друг дружке про меня – в общем, давать перестали, даже те, к кому я по второму разу подкатывался. Видно, чуяли, что мне лишь бы только всунуть и высунуть. Нежностей, наверно, каких-то хотели… Только с Олей с одной у меня и была гармония в нежностях, а каких от меня нежностей ждали те старшеклассные, этого я не знал, да и знать не хотел. Ну, и прочих достоинств у меня не было – рожей вышел как-то не очень чтобы… спортом не занимался, на гитаре играть не умел…

Однако, к писькам тянуло все больше и больше. Трагедия моя, Мариша, в том, что я бабский ваш орган страшно люблю. Жить без него не могу! Как я это окончательно понял, так сразу мне и стало ясно, кем быть. Тем более, что время шло и уже пора мне было определяться.

Задумал я стать гинекологом. Чтоб опять – как в бане. Я один, со своей пиписькой, а вокруг куча голых баб… да даже не баб, а одних вульв, то есть как раз того, чего я люблю больше всего на свете.

В мединститут конкурс сама знаешь какой. Преимущество – фельдшерам и прочим со средним специальным. Мне до отличника далеко… значит, в училище. Да и хорошо, думаю; раньше начнется практика клиническая, то есть те же вульвы… если, конечно, повезет.

Правда, первые пару лет везло не слишком. Ну, училищных марух перетрахал, какие дали… А в клинике – нет, не везло. В морге вот дежурил… даже работал недолго, денежки зарабатывал… Кстати, трупы, скажу я тебе, тоже попадаются всякие. Смотрю иногда на юный труп и думаю – где ты, девочка Оля? Да… Но некрофилом не стал. А вот алкоголиком… Ну, алкоголиком как таковым не стал, но пить начал конкретно. Да иначе там и нельзя. Знаешь, почему в моргах пьют? Думаешь, может, от холода? Нет. Оттого, что противно? Тоже нет. Да очень просто: потому что несут и плачут, несут и плачут. А если без конца несут и плачут, хочешь не хочешь, а запьешь.

Короче, стал я перед уроками по чуть-чуть, и сразу легче стало учиться. В смысле психологии, а не успеваемости. Я ведь шел-то в училище с мечтой о вульве, а вместо этого… да ты сама знаешь – кровища, гнойники… Сколько раз блевал прямо на лабораторный образец. А стал выпивать – сразу полегчало. Хоть тебе фасциальный разрез, хоть каловые массы – других мутит, а мне хоть бы что.

Но успеваемость упала. Вначале времени стало нехватать… потом пару раз допустил лишнее в смысле количества… Вызвали меня и предупредили. Сказали – будешь так продолжать, хрен тебе, а не вульвы. Я – человек покладистый… в тот же день в морге только меня и видели.

А денежки-то привык получать. Тут – новая халтура: спасать пострадавших от триппера. Приятель-практик сгорел, проглядел какую-то флору… у мужа закапало, он жене п--дюлей, она на анализ… раскололась, короче, навела – со злобы или как… в общем, ребра парню переломали и пригрозили, что если еще его там увидят… Ну, а клиентура-то мучается, названивает. Вот он мне ее и отдал. За ящик андроповки, в рассрочку. Вместе с кабинетиком подпольным на лодочной станции, да еще с надежной старушкой-лаборантом впридачу.

Это уже к вульвам поближе. С мужиков деньги беру… ну, когда и выпивкой… а бабам – если за них мужик не платит, конечно – на выбор: или деньги давай, или вульву, по мере введения в строй. Постепенно разборчивым стал: одна вульва, к примеру, внешне красивая, внутри удобная и пахнет хорошо, а другая, по мне, так бы лучше и оставалась самое большее приютом для мандавошек. Как-то пришла одна… стеснительная такая… выделения, говорит… ромашкой пробовала, не помогает… спасите… Что ж, говорю, посмотрим, снимай трусы. Она – а нельзя ли, мол, мне самой как-нибудь пальчиком на стекляшку? Да ты что, говорю, родная, это тебе не анализ мочи… нужно ткани смотреть… и вообще… Делать нечего, снимает она свои кружевные трусики – и вижу я, что передо мной не просто вульва-красавица, а такая вульва, что и слов-то нет описать. Всем вульвам вульва… мечта поэта, одним словом. «Да, – шепчу, – да… Вот это номер». Даже и забыл, зачем она трусы-то сняла, стою себе и смотрю, как громом пораженный. Тут она забеспокоилась. «Что-то серьезное?» – спрашивает. «Серьезнее некуда, – говорю. – Начало большого процесса». Она – в слезы. Я – ее утешать… не ссы, говорю, раньше времени… дай специалисту подумать… может, еще поезд не ушел… Стал я по ней всяко лазить, по моей лапочке… она уж как мышка лежит, тихо-тихо… хлюпает только носом, думает, небось, не повеситься ли… а может, какого-нибудь фраера проклинает… точно, смотрю, есть какая-то ерунда.

Тогда я руки вымыл и говорю: «Ваше счастье, уважаемая больная, что вы обратились за квалифицированной помощью вовремя. Еще б пару недель вам так походить – никакой бы профессор Фрейд здесь уже не помог, точно вам говорю, только бы и осталось что резекция шейки матки, а это сами понимаете». Она от ужаса даже всхлипывать перестала. «Так что, – лепечет еле слышно, – вы спасете меня, или как?»

Тут стук в дверь. «Одевайтесь, – говорю, – я должен подумать». А сам смотрю в окошко – рядом с дверью окошечко занавешенное – кого еще черт принес. Глядь, вроде цветы. Такое тоже иногда бывало, на клиентских радостях, бабских конечно. Вот кстати, думаю. Сделал я этой цыпочке знак – спрячься, мол, за ширму – и дверь открыл. Заходит недавняя пациентка, официанточка – простой случай – и говорит: «Здравствуй, Васек, милый ты мой избавитель, хоть за меня тебе и заплачено – и очень даже недурно – но то расчеты мужские, а от меня тебе свое отдельное женское спасибо». Поцеловала меня взасос, вручила цветы, а потом говорит: «Хочешь больше – заезжай за мной на работу. В любой вечер, только позвони перед тем, а то я день через день, да иногда бываю и обещана. Заезжай – не пожалеешь!» И пошла себе.

Ну, как я к той съездил, это неинтересно… влагалище все раздолбанное, сопливое чересчур… вдобавок, спину мне повредила, сука – с такими-то ногтищами страсть изображать! – конечно, съездил по морде, чтоб умерилась… а она, оказывается, еще и мазохистка… Тьфу! Вся-то польза от нее, что мою цыпочку, мечту поэта, навела на правильные мысли, пример ей подала. Да и я повел себя правильно – вызываю ее из-за ширмы и говорю: «Знаете, уважаемая, я бы с радостью, но ваш случай серьезный, дело подсудное, рисковать своей карьерой не хочу и свободой тем более, так что мой вам совет – идите-ка вы в венерологический диспансер по месту жительства, и чем скорее, тем лучше».

Она – опять в слезы. «А если вы… а если все-таки…» Я сигарету закурил, вроде нервничаю, сомневаюсь. «Хорошее слово если, – говорю. – А если ты, милая, меня ни за что продашь? Скажи, откуда мне быть уверенным в твоей надежности и преданности?»

«Да я, – кричит, – что угодно… Хоть…»

Я хихикнул и говорю:

«Звучит соблазнительно».

Тут она хвост распустила, стрельнула глазками – ах, какая цыпа! «Почему же только звучит… Попробуешь – не пожалеешь… – И тут же поправилась: – Как буду в порядке, конечно».

«Ладно, – говорю, – убедила. Гони полтинник на препараты, а то, что сказала, пойдет за лечение».

«Не пожалеешь», – повторила она.

И началась для меня потеха. Ну, взял я у нее мазок… там уж не помню что… гарднерелла, что ли… таблетки, значит, она пьет, а я ей каждый вечер в жопу водичку дистиллированную, да самой толстой иглой. На десятый день говорю: все, подруга, пришла пора для первой провокации. Тащи, говорю, выпивки побольше и готовься трахаться всю ночь. «А сколько всего провокаций?» – «Пока не знаю, – говорю, – это зависит от анализа. Три – самое малое, а там будет видно».

Ох, скажу я тебе, как ее вульва мне впору пришлась! Лишний раз убедился я, что у меня глаз на вульву наметан. Уж она-то свое обещание выполнила, не то что та п--да из ресторана. Но и я ей понравился. Повезло, говорит, мне с врачом. Одно удовольствие у такого лечиться! Уколы вот только болючие. Ну, я ее пожалел, мечту поэта. Если анализ будет отрицательный, говорю, другое будем колоть, полегче. И сдержал слово, на новокаин перешел.

В ночь второй провокации она меня спрашивает: «Вася, а ты сам не подцепишь от меня что-нибудь, что осталось?» – «Нет, – говорю, – я себе вакцину вводил, специально для таких случаев». – «Вася, – говорит она, – а я тебе нравлюсь?» Ну что я ей скажу? «При чем здесь это, – говорю. – Это же провокация, процедура… мой врачебный долг». – «Значит, это не в расчет? А когда же я с тобой рассчитываться буду?» – «А это потом», – говорю. Так и топтал ее еще ночей пять… и вдруг…

(Здесь Этот всхлипнул.)

Короче… в очередной какой-то раз… топчу ее… мечту, блин, поэта… и тут вдруг вспоминается мне девочка Оля, моя единственная любовь…

И так мне сразу противно стало. Я, веришь, тут же вынул из ее красивой п--ды, слез с нее и говорю: «Все, подруга. Лечение окончено, мы в расчете». – «Как, – говорит, – даже не кончишь?» – «Нет». – «Ну, дай хоть до утра доночевать, а то куда я сейчас». – «Нет, – говорю. – Вот тебе три рубля на такси, и чтоб больше я тебя никогда не видел». И она ушла… а я… плакал там до утра…

* * *

Этот заплакал опять, и Марина подумала, что рассказ его долгий и дает ей дополнительную возможность дольше держать его в этом состоянии зависимости, а следовательно, больше шансов все-таки выполнить столь желанный и подготовленный план.

– Ты потратил много душевной энергии, – мягко сказала она, прощально пожав Царя, который все это время доверчиво покоился в ее ладони, – да и скоро сюда придут… Тебе нужно отдохнуть и успокоиться. Отложим продолжение на завтра, о’кей?

Этот заплакал еще пуще.

– А вдруг ты… вдруг завтра слушать не станешь…

Она усмехнулась.

– Мы же договорились помочь друг другу, – вкрадчиво сказала она, испытывая удовольствие от этой изящной подмены понятий и от того, что ее слова явственно западали ему в душу. – Тебе действительно нужно отдохнуть… ты разве забыл? Завтра у тебя много работы.

– Я не забыл…

– Ты помнишь все, что нужно сделать?

– Да…

– Ну-ка, – потребовала она, – перечисли.

Он вытер слезы.

– Да помню я.

– Перечисли, – повторила она. – Я должна быть уверена, что твоя душевная травма не отразилась на памяти.

Он начал перечислять. Она пару раз поправила его в незначительных деталях. Она видела, что он готов.

– Видишь, не забыл.

– Да. Молодец. Теперь иди.

– Завтра – во сколько?

Почему бы не остаться на ночь в больнице, подумала она. Лично не проконтролировать… а может – а вдруг? – провести сладкий час с Отцом…

– Спрячешь меня в больнице?

– Спрашиваешь…

– Вот тебе и ответ. Приду как обычно… Пообщаюсь с Отцом… с сестрами… Нет, – сообразила, – лучше в таком виде мне днем не появляться. Приду под вечер, как стемнеет. Как пройти на территорию незамеченной?

– Возле бойлерной. Я открою ворота, но ты… давай лучше, я там тебя встречу.

– Во сколько?

Он пожал плечами.

– Чем раньше, тем лучше…

– В восемь – годится?

– Да.

Она немножко подумала.

– Опять, небось, пьянка будет?

– Ну как… Главная пьянка сегодня…

– Ясно.

Приду-ка пораньше, решила она.

– Приду в шесть. Запомнил? В шесть, ворота возле бойлерной. И… ты можешь не пить? Всего раз, только завтра? Работа ведь ночью важная.

Он смотрел на нее, как на начальника, которого уважают, боятся и любят одновременно.

– Как скажешь… Могу и не пить… Я все для тебя сделаю, не сомневайся…

Он несмело улыбнулся и покачал головой.

– До сих пор не пойму, как это я захотел… да и смог… рассказывать вообще, а тем более женщине… Странно. Ты такая молодая… а для меня все равно что старшая сестра… или мама…

– Да, только маму ты хотел трахнуть, а меня…

– Тебя…

Тебя тоже хотел, догадалась она, вот что он собирался сказать, но благоразумно передумал.

– Понимаешь… маму мне мешал отец… а тебя – кто-то, кого я не знаю… кого я боюсь…

– Ступай, – она чмокнула его в щеку и подтолкнула к двери. – Да поосторожней на улице. Праздник, пьяни везде полно.

– Ага.

– Поменьше переживай там на улице, понял? А то смотри, не успеешь дорассказать.

– Успею.

– Пока, – сказала она и выпихнула его за дверь.

Потом привалилась спиной к двери и перевела дух. Пронесло, что ли? После жестокого дневного урока она боялась поверить. Забавно, подумала, как он сказал… трахнуть маму ему мешал отец, а ее – кто-то, кого он не знает. Тоже мне психоаналитик, усмехнулась она. Как же не знает? Очень даже прекрасно знает… ведь это тоже отец… только не отец, а Отец.

* * *

Началась лихорадка субботнего вечера. Быстрая стирка: завтра уже нельзя, может не высохнуть. Опять косметика. Одежда, автобус, магазин, Корней: «Что с тобой, Боже!» – «Все хорошо, дорогой… просто пьянь, бывает… потом расскажу…» – «Нет, ты…» – «Ты голодный. Садись, я сейчас…» – «А я-то тебе… Это тебе – с праздничком, дорогая…» – «Спасибо… Какая прелесть! Я так люблю тебя!» – «А еще шампанское… А что приготовишь?» Ужин, любовь… «Что же все-таки произошло? Расскажи, давай выясним, накажем…» – «Не хочу. Унизительно». – «Для кого? Для тебя?» – «Да». – «Это унизительно в первую очередь для меня! Мою будущую жену бьют на улице, как какую-то шалаву, а я…» – «Молчи. Вообще не напоминай мне об этом». Кофе, трубочка, любовь, телевизор, любовь…

Лихорадка утра: будильник, душ, еда. Большой чемодан, вовнутрь маленький. Вещи, еще вещи… эти нельзя: заметит; эти в последнюю очередь. Книги. Тяжело, змей… Слава Царю, чемодан на колесах. Бутерброды с собой, деньги, одежда. Записка: «Милый, как сладко ты спишь! Будить рука не поднимается. Масса дел, ненавижу праздники (кроме вечеров с тобой!). С едой разберешься. Позвоню. Целую сам знаешь где. Я».

Киоск, троллейбус – ха! еще одна с синяками, – общага: «С праздничком… с праздничком… да вот, решила от вас уехать, хи-хи».

Комната. Слава Царю, все еще никого. Спать. Два часа, не меньше, пока не проснется Корней. Сладко… Подъем, коридор, автомат. «Милый, ты уже встал? Я тебя не разбудила? Ты разобрался с завтраком? Ну, ты же понимаешь. Ты все понимаешь. Там сплошные женщины, только раз в год такой шанс, чтобы сразу всем что-то… Прекрасно чувствую, думаю только о тебе. Да пошел он, этот праздник… для меня праздник каждая встреча с тобой. Конечно, шучу… я вообще шутница… Да, забыла сказать, я унесла большой чемодан… ничего? Ну, увезла, да. Уволокла. Нужен. Сейчас в нем – цветы… а вообще-то, шмотки перевезти с этажа на этаж… девчонкам тоже – я тебе говорила, в общаге ремонт, пол-этажа переселяют… кстати, где твой серый костюм? Нет, там пуговица болтается, хотела укрепить и не нашла. В чистку? Сам пошел и сдал в чистку? Бедненький мой… Ладно, я из автомата… сейчас разъединят… Целую… Сегодня? Но мы же вчера… Да ты прав… но я не…» Зараза. Разъединил. Придется еще. «Это я. Прости, я не могу составить тебе компании. Почему, почему… самому не понятно? Синяки пожелтели, вид жуткий… ну, куда мне с тобой? Но я была уверена, что ты хочешь куда-нибудь пойти, уже девчонкам пообещала… Ну, дура. Знаю. Не могу. Давай так – змей с ним, с праздником… это же чисто формальное… а завтрашний вечер – наш… Простишь? Ах, нет… Ах, вот как! Ну, тогда я тебя съем. Ну да! Я бы так не сказала… А твое варенье на что? Эй, готовься к смерти. Все, опять время кончается, больше жетонов нет… Целую!»

Столовая, комната, вещи, дверь: «Валюшка, приветик, ну как, расскажи… О, да ты хороша еще… Головка, небось, бо-бо? А у меня бутылочка пива. Сама знаю, что умница… Так где ты была? Ух ты! Ничего себе… Прямо туда? Ух ты. А он? А ты? Ну ты даешь. А где Галчонок? Ничего себе… Порадуемся за нее. Будет о чем послушать. Пришла в себя? Молодец. Ну, синяки, синяки… а ты думала что – трупные пятна? Да уж… Отдельная тема. Расскажу. Ой, это долго… Галка приедет – обеим сразу и расскажу… Нет, все нормально. Кто заходил? Да так… смешной один… решила мальчонку побаловать… А то! Конечно, подруга, обязательно расскажу… Чемодан? Сама догадайся. Ну, куда мне с такой рожей на лекции? Все мозги высушат. Думаю, празднички здесь повеселюсь, а потом устрою себе каникулы. К своим, куда же еще… До выходных. Да ты что… смотри, какая здесь гематома… Дней пять, не меньше. Что, что… Отпиздили, что еще может быть? Не упала же… Говорю, Галка вернется, расскажу. Да еще увидимся… я, может, только во вторник поеду…»

Лихорадка неожиданно кончилась. Стало необычно – полдня безделья впереди. Затишье перед бурей. Ну и хорошо… Спокойно, любовно займемся вещичками… Это погладить… а это простирнуть… а это – уже в чемодан… Как волнующе – чемодан… поезд… а теперь – в столовую… как следует, с чувством, поесть…

В шесть ноль-ноль неторопливой походкой она огибала тот самый забор, возле которого три месяца назад прыгала и вопила от радости. Ну? Вот он. Милый мальчик… кажется, трезвенький… или почти…

Дорожка. Дверь. Коридор. Маленький закуток без окон. Стульчик, всего один… полки, коробки…

Какая-то кладовка. Ай да букетище…

– Это тебе.

– Ты же мне вчера цветочек подарил…

– С того времени… ну…

– С того времени, – подсказала она, – прошла целая вечность.

– Да. Точно.

– Ну спасибо…

– Садись. Командуй.

– Погоди. Дай дух перевести.

Ей хотелось понять, каков он сегодня. Не остыл ли? Судя по букету, вроде нет… Не отвратится ли, услышав ее желание быть ночью с Отцом? Страшно… но как хочется… и даже если все пройдет хорошо – дай-то Царь! – кто знает, сколько еще скитаться, прежде чем они окажутся наедине?

– Где мы? – спросила она, решив попробовать.

– Это мой очкур. Самое безопасное место.

М-да… Не очень-то славно для встречи с Отцом.

– А тот кабинетик?

– Пьянка же, – внушительно сказал он. – Не один я такой тут любитель… Кабинетик-то, он специально для этих случаев.

– Ага. А ночью?

– Ночью…

Он хихикнул.

– Нет. Ночью он мой.

– В праздник тоже?

– При чем здесь праздник? В дежурство.

Она догадалась, почему так. Это было связано с тем, что она знала о нем и чем могла – но не хотела – его шантажировать. Интересно, подумала – расскажет, нет?

– А когда начинается ночь?

– Не поздно. В десять… ну, в одиннадцать.

– Так ты здесь и хотел меня спрятать?

– Ну… пустых помещений сегодня полно… но где есть хоть одна койка, это как бы рискованно…

– Поняла. Молодец. Соображаешь.

Его лицо просияло. Он мой, мой!

– Ты мог бы сделать так, чтоб Отцу… ну, снотворного не давали? Я же не виделась с Ним днем… повидаться хотя бы ночью… Чтобы Он проснулся легко.

– Хм.

– Проблема?

– Нет… просто… вы же все равно скоро…

– Я очень хочу.

– Ладно… жди, раз так…

Он вышел, запер снаружи дверь, отошел на пару шагов – она слышала – и вдруг вернулся, опять открыл дверь, опять зашел.

– Что-то случилось? – беспокойно спросила она.

– Забыл, – сказал Этот и плюхнул ей на колени нетолстую папку. – Вот твои бумаги, что вчера организовал. Смотри пока, радуйся.

Какой еще праздник мог быть лучше? Сидеть в кладовке, разглядывать плоды трудов, свидетельства будущей их свободы, и предвкушать все сразу – Отца, спустя чуть ли не год… и поезд… а прежде – проверку ночной работы… и даже, змей его побери, очередной рассказ Этого…

Все было в кайф.

* * *

Этот появился через четверть часа, притащил пакет, достал из него выпивку и закусь. Пусть хоть так, подумала она… зато под контролем…

– Ну, как ты тут? Нравится?

– Очень. Ты человек слова.

– То-то же. – Довольный, пристроился рядом с ней на картонной коробке, а еще на одной разложил дары посетителей.

– Тебя там не потеряют? – спросила она.

– Нет. Сказал, буду отдыхать до ночи.

– Тогда – будем говорить?

– Ага. – Она вытерла рот услужливо поданной салфеткой и устроилась поудобнее на стуле. – Давай. Рассказывай.

Он потупился. Что-то хотел и не решался сказать.

– Смелей, Вася.

– А ты не могла бы – как вчера?

Она улыбнулась.

– Могла бы…

Третий рассказ медбрата

Я остановился – на вульве красивой, верно? А, неважно. Много их было таких. И все это время я был все таким же, как в школе, поручиком Ржевским. Время шло, а я не менялся. Ну… Фрейда вот почитал… Сам как-то трепачок подхватил, между делом… Провокацию пациентке затеял не вовремя, сильно хотел.

Так, помаленьку, доскрипел я до третьего курса. Смотрю, венерическая моя клиентура вроде как исчезает, что ли. Удивился вначале – как так? неужели искоренил? или так уж все СПИДа забоялись, активность умерили в смысле разнообразия? Потом понял. Во-первых, презервативы импортные в моду повходили, на каждом углу каких хочешь полно… но это еще что, а самое главное – медицинские кооперативы. Прежде как? Закапало с конца – две всего дорожки: или в диспансер… а там уж свое получишь, будь спок… или ищи по друзьям такого, как я, практикующего одиночку. А теперь – пожалуйста вам, во всех газетах… лицензия, гарантия, тайну сохраним, еще и в задницу поцелуем, денежки только давай. Вытеснили, короче, нашего брата одиночку-подпольщика.

Стал я осматриваться по сторонам в поисках заработков, и тут в поле моего зрения попадает психдом. Требуются санитары-мужики, условия хорошие. А почему бы и нет? Поддежуривал по ночам с месяцок… осмотрелся… Конечно, своя специфика. Но всяко не хуже морга. Да и насчет гнойников – уж если он у тебя в башке, по крайней мере снаружи не видно… Перешел на вечернее. У начальства стал на хорошем счету… Через год уже занял должность медбрата.

Но, конечно, в смысле п--ды все это время перебивался на подножных кормах. То на лодочную станцию овечка заблудшая забредет… на вечернем использовал, какие были, возможности… И тут привозят в психдом ее, мою пташечку. А у нас же видишь как – сегодня на этом этаже дежуришь, завтра на том… Нет такой инструкции, чтобы мужиков от женских палат подальше держать, вот в итоге я и повелся.

Да она и не выглядела как психическая. Шизофрения… по-всякому проявляется, сама знаешь. Сама подошла, сучка такая, в период просветления. Ночь, дежурство… попросилась она в туалет, сходила, а потом подходит к моему столику, развязывает халат, поднимает рубашку до груди, принимает сексуальную позу и улыбается.

«Коля, – говорит, – посмотри на меня».

Я посмотрел.

«Как ты думаешь – могу я без мужчины?»

«Вопрос не ко мне, – говорю, – я не лечащий врач…»

Запахнулась она. И хорошо, а то у меня уже вставать начинает.

«Да при чем здесь лечащий врач. Я мужчину хочу, неужели не ясно».

Я молчу, обдумываю такое. Больная же.

«Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит. – Что больная. Я и не говорю, что здоровая; но ты же сам знаешь, что у меня за болезнь. Завтра, может, и начну фокусничать, а сейчас я в полном порядке. И здесь, – похлопала себя по халату, – тоже в порядке, уж будь уверен».

У меня еще оставались сомнения. Ну, что она называла меня Колей (хотя я Вася) – это не в счет, она всегда называла меня Колей; если человек путает имена – это само по себе не признак шизофрении. Коля так Коля… Меня тут уже кем только не величали, даже генерал-архангелом Гавриилом Романовичем Державиным побывал, а еще из истории – королем, только имя забыл, каких-то там визиготов.

«А почему, – спрашиваю я тогда эту тетку, – ты именно мне это все говоришь?»

«А потому, – отвечает она, – что вижу: мужик ты хоть куда, и со мной не прочь побаловаться».

Тут я думаю: а почему и нет? За год, что проработал, уже всяких поползновений хватало. Как прыгнет, помню, одна в коридоре… прямо как кошка, прыгнула на меня и вцепилась, облапила всеми конечностями. И орет, тоже как кошка. Ужас… Еле оттащили. Врачи, понятно, это дело пытаются контролировать… но не всегда выходит.

Но то все были острые проявления, а потому на них, понятно, не стоял. А тут – другое: чистенькая такая, соблазнительная… глаза вполне разумные, сонные только слегка… с поволокой… а ведь это еще больше возбуждает. Короче, не устоял я. Да и какой бы мужик устоял.

А еще думаю – кто и что мне скажет? Уж как-нибудь позабочусь, чтоб на ней верхом меня не увидели. А что и кому она будет после говорить…

Все же предупредил.

«Ты, – говорю, – если что-нибудь такое против меня замышляешь… учти, никто здесь тебе не поверит. Скажешь кому чего – только себе навредишь».

«Коля, – говорит, – не смеши меня. Я мужика хочу, а ты со мной как медбрат разговариваешь».

«Ладно, – говорю. – Идем».

Спустились мы в мой спецкабинетик… ну, я дверь запер, штаны спустил… встает у меня… а она тем временем халат сбросила, а рубашку что-то медлит. Стоит и смотрит мне на член, будто любуется.

«Коля, – говорит, – знаешь, у меня между ног есть скважинка в теле, ведущая внутрь…»

«Знаю, – говорю, – проходил в медучилище».

«Я ее пуще всего оберегаю…»

Нашла, думаю, время для любовной игры. Болт стоит, как Дед Мороз. Подарков накопил… помню, не меньше, чем за неделю.

«А знаешь почему?»

«Нет, – говорю, – не знаю и знать не хочу. Ты свою скважинку хотела побаловать? Вот и давай, а обсуждать ее будешь на обходе с врачом».

Она хихикнула.

«Ну что ж, – говорит, – тогда балуй…»

Меня долго упрашивать ни к чему… Задрал я ее рубашку, на койку повалил и давай дрючить как положено. Она ноги до потолка задрала, подмахивает классно, скважинка ее – любой нормальной такую бы скважинку… короче, все путем.

Тут она, не переставая подмахивать, говорит:

«А ты, Коленька, червягу мне не запустишь?»

«Нет, – говорю, – не запущу».

«А точно?»

Досада меня взяла. Ведь нам обоим вроде вполне хорошо, даже очень… все как у людей… а она какой-то червягой себе кайф портит, а через это – и мне. Как будто специально напоминает: не забывай, с шизофреничкой трахаешься… Коля.

«Какую, – говорю, – на хер червягу? Охолонись! Тебе хорошо? Хорошо. Вот и оставь свои фантазии до палаты».

Она – чуть не в слезы. Причем продолжает подмахивать, заметь, и в то же время нудит таким противным тоненьким голоском:

«Нет, Коля, то не фантазии… Зря ты меня не дослушал… Врачи знают, я им рассказывала… И ты должен знать, это важно…»

Я уж возражать перестал. Вижу, эпизод начинается… а болт-то стоит… и подмахивает все так же… Пусть, думаю, что хочет, то и мелет себе, лишь бы подмахивала.

«Ты, небось, путаешь его с каким-нибудь червяком, – продолжает она, – а он большой, кусачий, с зубами… Он хуже, чем даже уховертка. Они думают, он в Африке, а на самом деле он здесь… я видела – выползал из ординаторской… Я его боюсь. Ой, какая я глупая… не слушай меня… совсем не то говорю…»

Она тихонько посмеялась, сама над собой. Вот и хорошо, думаю, прошло; хоть кончим как следует. А она посмеялась, а потом опять за свое – не переставая, однако, подмахивать.

«Я не самого червягу боюсь, – говорит, – ну, укусит! не страшно, он не ядовит… а того боюсь, что он через скважинку проползет в меня и выгрызет внутренности. Он в больнице. Я уже думала – спаслась, а он приполз за мной, такая гадина. Так что ты уж смотри. Не запусти его, Коля».

«Не ссы, – говорю. – Сказал, не запущу, значит, не запущу».

После моих слов она, слава Богу, заткнулась, и еще пару минут мы трахались в полном кайфе и согласии. Когда такой завод, даже кончать неохота, веришь? Но что делать, хорошего понемножку. В таких случаях я стараюсь как бы отвлечься перед самой эякуляцией… притормозить, что ли… э, словами не описать! – и, если удается, то оргазм – такой, знаешь… такой… ну, полный п--дец, одним словом.

Вот я, значит, притормозил… сейчас, думаю… вот-вот… и – оп-па! – в самую тютельку. Класс… Я – рычу аж от кайфа… и она как заорет. Как резаная, конкретно.

Ну, у меня мозги в такой момент не работают… да у кого бы и работали… радуюсь краешком сознания, думаю, ничего себе ее тоже пробрало. Тут она вдруг обнаруживает страшную силищу, сбрасывает меня с себя на пол – запросто так, словно стряхивая с себя что-нибудь – и орет благим матом:

«Во мне червяга, червяга! Влез, гад… он грызет меня! Он внутри!»

И все такое прочее. Бьется на койке, кулаками машет… истерика, в общем.

Я овладел собой – она же, сука, мне такой оргазм перебила! – ну, и дал ей по голове. От души дал, как следует. Она утухла – а я наверх, за инъекцией.

Ночные вопли… да и дневные… здесь это дело обычное, на то он и психдом. Где еще орать, как не в психдоме? Так что сам по себе ее ор меня не напугал. Но что было не здорово, так это, во-первых, нештатное место – могли заскочить помощнички из других палатных зон, тут бы я себе не позавидовал, – а во-вторых, говорю, она, сука, кончить в охотку не дала. Ужас! Бегу по лестнице со шприцом, спотыкаюсь… ноги дрожат, портки спадают, остатняя сперма лезет по капельке… Бр-р-р.

Зашел в кабинет, а она уж в себя пришла. Улыбается так смущенно, а вместе с тем хитренько. «Коля, – говорит, – кажется, я лишнего себе позволила… но уже прошло… Не надо укола… Извини…»

Тьфу! Одел я ее, то есть попросту халат сверху набросил, сам оправился, да и повел наверх так это официально. Теперь, думаю, если кто и забредет, проблем нет – догнал сучку на лестнице или что-то вроде того. Так закончился мой первый половой эксперимент со здешней пациенткой. Но… вижу, ты уж сама догадалась…

Да. Первый, но не последний. И даже очень не последний. Через день-два мой неприятный осадок прошел, и знаешь, стал я вспоминать об этой ночи даже как-то с удовольствием. А я мнителен, между прочим. Забеспокоился: уж не стал ли я извращенцем? мазохистом каким-нибудь, как та, с сопливой п--дой… из ресторана…

Фрейда стал читать. И – понял.

Главное, скажу тебе, это риск. Притом не тот риск, что поймают. Что поймают – это плохой риск, уж точно извращенный. Ведь поймают – не поздоровится. Но мозги-то на что? устроить так, чтоб не поймали, ведь это несложно. Так что риск, что поймают, это для дураков. А для меня – риск другого типа. Сейчас объясню. Обычный половой акт – в смысле, с нормальной женщиной – чего от такого акта ждешь? Ну, всунул, потыкал, кончил. Лучше, хуже… суть одна. А тут – психичка. Черт ее знает, что выкинет. Эта вот – про червягу… а другая еще чего… И в результате топчешь ты ее с этакой опаской. Настороженно. Кайф кайфом, а ты еще и на стреме, как хищник. Вот это риск так риск. Сильное ощущение.

Как я это переварил – пошло-поехало. Уж не жду, когда сама подойдет. Как захочу – выберу себе какую-нибудь получше, поплотней… и все туда же. Предусмотрительный стал, шприц на всякий случай с собой прихватываю… бывало, что и в дело шел… Правда, один раз сильно не повезло. Очень сильно. Чуть инвалидом не стал – догадываешься?

Да вот. Потому-то при слове «минет» меня аж колотить начинает. Ведь до того у меня кто только не сосал. Начиная с незабвенной девочки Оли. А тут… молоденькая такая… типа тебя… не обижаешься? Фигурой, впрочем, не похожа. Сейчас отдамся, говорит, вначале дай пососать… страшно по этому делу соскучилась… Ну, я ей и дал. Сука такая. Она ведь не сразу… специально вначале завела меня – хорошо сосала, падла! – и уж когда я завелся, пристанывать начал… уже думаю, держите меня, сейчас кончу в рот…

А еще ни разу – ни до того, ни после – ни разу в рот не кончал. То есть кончал, но искусственно – если очень просили… ну, трахаешься как обычно, подплываешь уже, а она вдруг кричит: «Кончи мне в рот!» – тогда быстренько вынимаешь, а она изгибается, ртом его ловит… Тоже, если кричит: «В меня не кончай!» – значит, нужно вынуть вовремя, чтоб на волосы… или на живот… вредно же для потенции! Я тогда говорю: «Значит, рот подставляй» – вроде как заменитель вульвы… Многие подставляют…

В общем, эта – опытная минетчица, по всему – довела меня до точки. Приготовился я кончать… и тут она… Бля!!! Падла такая – ка-а-ак!!! Ой, мама…

(При этих словах Этот шумно вдохнул, закрыл лицо руками и изогнулся назад, как бы заново переживая рассказываемое.)

В первый момент я подумал, что точно, тварь, откусила. Или почти – ну, что на ниточке болтается, так что теперь только отрезать, чтоб конвульсии прекратить. Зубы острые, гад… челюсти что у бультерьера… Кровища как хлынет! Слава Богу, что стоял как всегда, толстый был такой – я же, сука, кончать собрался! Был бы потоньше или послабже – п--дец бы ему. Смотри, какой шрам.

(Этот приподнял волосы и показал скрытый под ними большой шрам, опоясывающий Царя у самого основания.)

Следы от швов – видишь? Зашивать же пришлось. Она же, сука, мне вену перекусила! А снизу – чуть до уретры не добралась… Скользом, однако, прошло, в наклонной позиции… не ожидала, сука такая, что corpus cavernosum у Васи – что твой железобетон! Как до меня дошло, что еще вроде как можно исправить, я тут всякую осторожность побоку. Быстрей в операционную… шок у меня, даже почти и не больно… где вы, думаю, друзья-хирурги? Пока отыщу вас, да пока приедете, весь кровью изойду… Хватаю одно, другое… все, что краем уха слыхал, в такую минуту припомнилось… Сам и пришил. Шью и кричу от куража, от злобы. Гнида ты мутная, кричу, хотела Васю кастрировать! а вот х-- тебе, кричу, цел Васятка останется и всех еще, начиная с тебя, как положено пере--ет. Ох, злоба была! Наверно, со злобы и пришил. Уникальный случай в истории хирургии. При других обстоятельствах, небось, прославился бы. А так – никто и не знает.

После этого случая я уже в рот – никому. Нормальным в том числе – я же не только с одними психичками баловался… Слишком большое потрясение пережил. Понимаешь теперь, почему я?.. Ну прикинь: падает, первый раз в жизни, а тут ты еще – мол, минетчица. Одно к одному. Вот я и взъярился.

И вообще не даю даже дотрагиваться. Ведь подстерегали и другие опасности… оторвать сколько раз пытались… риск риском, а такое уже чересчур. Но все же такой беспредел был больше как исключение. Все же в основном стоило рисковать, был от этого кайф. Чего только они не отчебучивали! Одна, например, не подмахивала, а дрожать вульвой начала, крупно так, всеми сфинктерами. Нормальные так не могут. Выжала меня, как тряпку. Два раза кончил не вынимая, представляешь себе? Никогда – тоже вот, ни до, ни после – два раза не получалось. А с другой, наоборот, кончить никак не мог. Две ночи подряд дрючил по нескольку часов, подменился специально… Не кончается, и все тут! Удовольствие есть между тем. Странно, скажи? Под конец просто устал, кулачком это дело исправил… А одной, помню, мало было спермы, так она меня давай уговаривать, чтоб я ей туда поссал.

Сами, кстати, ссались систематически, замучился бельишко менять. Это понятно… недержание здесь у многих… Побочный эффект. Но если я как медбрат на это внимания не обращаю, почему бы должен как мужик? Опять же, об Оле напоминает, о моей любви, что на меня насикала… да и о первой моей женщине, богодулке… Так что для меня зассанные трусы – милое дело. Ну, вонь; а неизвестно еще, чем те же духи лучше… Собаки, к примеру, от духов нос воротят, а зассанные трусы им в кайф. И понятно – природный запах, не какая-то синтетика… Человек, видно, просто тварь такая, сама себя испортившая в смысле этих запахов, да и вообще.

Конечно, кроме природных запахов, медикаментами тоже прет – один раствор Синицына чего стоит… но ведь это не только от конкретной п--ды, а вообще от всей больницы, верно? Со временем начинаешь их просто не замечать. От меня, например, сейчас пахнет конкретно… а я как-то даже… А от тебя? Пахнет или нет – ты сама как чувствуешь?

* * *

При своих последних словах Этот наклонился и стал обнюхивать Марину – ее одежду, руки, волосы – и она подумала, что это удобный момент прервать его рассказ.

– Я привыкла к этим запахам, как и ты, – сказала она. – Ничего особенного не чувствую… вот только мне кажется, ночь уже наступила.

Этот посмотрел на часы.

– Да. Заговорился я что-то…

– Я хотела бы, чтобы ты отвел нас с Отцом в кабинет. Пока мы будем там, ты… ты знаешь, что нужно делать.

– Хорошо. Пойду посмотрю.

Он ушел. Очень быстро вернулся.

– Все путем. Пошли.

Они завернули за угол коридора; дверь кабинетика была уже открыта. Здесь было тепло. Тусклый отблеск уличных фонарей, проникающий через верхнюю, не закрашенную часть окна, был единственным источником освещения. Одна из двух коек была в беспорядке.

– Перестелешь, – сказал Этот, – белье в шкафу… И жди. Свет не включай. Запру снаружи.

Он опять ушел. Она перестелила койку, села на нее и стала ждать. Хорошее освещение. Тоже – для синяков… Она подошла к окну, посмотрела глазком сквозь срыв краски посреди буквы «Х», помечтала о вагонном окошке.

Наконец-то – шаги в коридоре, лязг замка.

Отец.

– Все, – сказал Этот, – теперь запрись изнутри и ключ поверни набок. Если кто и дернет – значит, нельзя. Поняла? Ничего не бойся. Свет не включай. Я приду… э-э… часа в три устроит?

– Да. – Отец рядом, и они сейчас останутся одни. Ноги ее слабели; она почти теряла сознание.

Этот что-то почуял в ее голосе, скроил озабоченную рожу, попытался при свете, идущем из коридора, рассмотреть ее лицо – не худо ли тебе, девка? – но, видно, решил, что показалось, отступил в коридор.

– Значит, в три. Постучу вот так…

Она еще оказалась в силах бесшумно закрыть дверь и освободиться от части одежды. Бесшумно – только одна пружинка скрипнула – сесть на койку и притянуть к себе Его, до сих пор стоящего недоуменно. Сбросить с себя оставшуюся часть одежды, самую докучную. Залезть под Его халат. И даже успеть получить короткое острое наслаждение от Царя, коснувшегося ее рук, губ, всего, от молнии ощущений, ударившей по ее размякшему, жаждущему ласки телу.

* * *

– Эй, доченька… Дочь… Очнись же, милая…

Она не сразу поняла, где находится. Отец Вседержитель, подумала она, что за ужасный сон… будто их разлучили, и она скиталась по городам, блуждала среди незнакомых, враждебных ей комнат… другие люди – не Отец – овладевали Царевной, но так почему-то было надо… И она пыталась закричать, но не могла.

Ах, да, сообразила она, это не сон… резкий запах, подмешенный к такому родному, с детства знакомому, вернул ее к жизни, и она в ужасе бросилась к окну, к букве «Х», чтобы рассмотреть циферблат часов – единственного, что на ней оставалось. Он сказал, в три. Сколько же это длилось? О, Царь… слава Тебе, всего полчаса. Истеричка сопливая… дура… так бездарно потерять полчаса… и Отец, ведь Отец мог рассмотреть ее синяки… и вообще, подумать все что угодно…

– Батюшка, – тревожно спросила она, присев перед Ним и глядя на Него снизу вверх, как бывало давным-давно, – Ты не кричал? Не звал никого на помощь?

Он развел руками.

– От кого ждать помощи? Все враги же кругом…

– Не выходил в коридор? Свет не включал?

– Дочь, – мягко сказал Он, – успокойся…

Она послушно успокоилась, вернулась на свое место, виновато и благодарно потерлась щекой о Его грудь, прикрытую белой больничной рубахой – спасибо, Батюшка… прости, что так глупо расклеилась, оставила Тебя одного… спасибо, что остался спокоен, и прости за мой страх…

– Что случилось? – спросил Отец. – Почему ночь? Где мы?

– Ах, Батюшка…

Как хотелось поведать о том, что будет! Но нельзя. Да, сейчас Он такой, как и раньше… или почти такой – слава Царю, они еще не смогли, не успели еще искалечить светлый разум Его – но завтра, в последний день, в выходной, какая-нибудь Валюшка ошибочно, с похмелюги, еще вкатит Ему что-нибудь не то… дозу не ту… и Он может сказать… проговориться… Жаль. Нельзя. Завтра, завтра.

– Не спрашивай, Батюшка. Мы вдвоем, видишь? И сюда не скоро придут. Тебе хорошо со мной?

Он вздохнул.

– Я уж думал… никогда…

Она заплакала.

– А почему ни разу не сказал на свидании?

– Не хотел, наверно, смущать тебя…

– Мы справимся, Батюшка. Все будет хорошо, я же Тебе обещала – помнишь? Только люби меня.

– Я люблю тебя.

– Люби меня как всегда… как раньше…

Он коснулся пальцем ее слезы, и она схватила Его палец, покрыла ладонь поцелуями, добралась до запястья… и выше… Ее счастье было заслуженным. Исчезли койки, одежды, закрашенное окно… исчез лекарственный запах… снова они одни, снова Он, снова Царь, снова бесценная, бесконечная ласка.

– Только Ты для меня… и я для Тебя…

– …вдвоем в целом свете…

Три часа, думала она, скоро три часа… Десять месяцев, триста дней – вот что у них отняли.. Триста дней свободы Его, триста дней их милого, укромного жития. Триста сладких часов. Не три, а триста.

Дай-то Царь!

Получив из заветного источника заряд любви к жизни, бережно храня в себе ощущения новых ласк, она встала с койки другим человеком. Хорошая комната! умывальник и шкаф – что еще надо? Она обмыла Его и себя; обтерла Его и себя; одела Его и себя. В назначенный час они мирно сидели на койке, молча, соприкасаясь лишь пальцами. Уже шел день понедельник; Этот шел по коридору, и не шли на ум грустные мысли, что времени мало и что сладкий час бы продлить. Ведь Отцу пора отдыхать; завтра… вернее, сегодня – даже не верится – сегодня на поезд… вечером на поезд, этим вечером на поезд, а Он давно не ходил далеко и быстро, должен как следует отдохнуть… да и у нее куча дел – проверить работу Этого, договориться на завтра – на сегодня, Царь! – и выбраться затемно, поймать такси… самой отоспаться… последние вещи забрать…

Этот постучал в дверь.

Начался решающий этап операции.

* * *

Через пятнадцать часов, когда настал этот вечер, они с медбратом сидели в его очкуре и допивали остатки недопитого накануне. Все продолжало быть в кайф. Сладкий час добавил ей сил, и весь день она провела лучшим образом, не дергалась, не ошибалась… даже когда, покидая пустую квартиру Корнея, занесла было руку с ключами над щелью почтового ящика – Царь в последний момент сподобил одуматься и сжать ключи в кулаке. Ведь Корней через час может быть уже здесь; ключи… чемодан… уж не Корнея учить причинно-следственной связи. Конечно, Корней есть Корней… вряд ли он бы стал их преследовать… но береженого Царь бережет. Она отправит ему ключи с одного из московских вокзалов… без обратного адреса… вложит записку, чтоб лихом не поминал… а потом, как-нибудь, может, пошлет письмо… позвонит… или даже заскочит, как поедет выписываться…

Да, все было сделано днем хорошо, ничего не забыто; в общежитии знали об ее предстоящем отсутствии; она написала соответствующее заявление и попросила передать его в учебную часть; даже уложенные чемоданы, чтоб не создавать хлопот, были уже перевезены на вокзал и уложены в автоматическую камеру хранения. И теперь, в ожидании назначенного времени, Марина и ее верный пособник сидели в кладовке и лениво перебрасывались малозначительными словами, как хоккеисты в раздевалке, в перерыве перед последним периодом почти уже выигранного матча.

– А рассказала бы ты о себе, – попросил неожиданно Этот. – Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же – все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

– Это твоя идея была – рассказывать…

– Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову – с некой обидой, с вызовом даже.

– Ну конечно… Ты хорошая – я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

– Слушай, – мягко сказала она и положила руку ему на колено, – так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

– А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

– Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала – и всегда будешь думать – псих, чудовище?

– Нет, – сказала она.

– Верю… хотел бы верить… но, – он сокрушенно пожал плечами, – этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, – он кривовато улыбнулся. – До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня – это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя – что ты обо мне думаешь.

– Это так важно?

– Для меня – да.

– Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

– Знаешь… даже если ты и думаешь плохо – как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения – полная х--ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я – сам по себе – драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

– Как я, – подсказала она, – ну, если бы…

– В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

– Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно – топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…

– Не прочь, – подтвердила она, – только не из солидарности – просто из интереса… И что бы ты сказал?

– Сказал бы… мог бы сказать, – он подчеркнул это «мог бы», – вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие – если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают – хочешь, нет? Потому что жрать – природная человеческая необходимость. А трахаться – нет, значит?

Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.

– Да, – тряхнул он головой, – мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам – кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого – еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… – Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: – Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.

Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.

Она посмотрела на часы: пятнадцать минут до часа «Ч». Пятнадцать минут до того, как Отец будет выведен из палаты, одет и с оговоренными предосторожностями препровожден к воротам около бойлерной.

– Я не поблагодарила тебя, – сказала она.

– Ну, поблагодари…

– Сейчас. – Она встала перед ним на колени и, прежде чем он начал ее поднимать, расстегнула его штаны, расстегнула кальсоны и стянула их вниз. Она взяла в руки его томящегося Царя, прижала пальцами волосы и обнажила безобразный шрам, опоясывающий Его у подножья. Она легонько поцеловала этот шрам сверху и с боков, потом приподняла Царя и поцеловала шрам еще и снизу. Она открыла рот и опустила в него Царя, как гроздь винограда. Этот дернулся – как два дня назад, когда впервые допускал ее до неприкасаемого – и она прочла его мысли. Если откусит, пронеслось у него в голове, значит, так тому и быть. Значит, так надо.

Она видела, что змей невдалеке, но что он страшно, смертельно боится ее зубов, и она замаскировала их, насколько могла, позвала его языком и губами… ближе, ближе… не бойся, дурачок… смотри – видишь, как мягко… как тепло… как уютно… Иди сюда… вот они, твои временные владения, corpus cavernosum; займи их, наполни, сделай похожими на железобетон…

Этот изогнулся, откинулся назад, как во время вчерашнего своего рассказа, и негромко стонал, только теперь не от воспоминаний о боли. Он хотел бы растянуть это до бесконечности. Он держал ее голову, как это делал Корней; гладил ее, легонько сжимал, находил пальцами пряди ее волос и их тоже сжимал и гладил, находил ее уши, гладил их и сжимал, и стонал все сильнее. Показать змею зубки? – подумала она с озорством; нет, рано… пусть… пусть прямо сейчас… Она начала свои тайные, особые движения языком, зная прекрасно, что за ними последует – не родился тот змей, что сумел бы со всем этим совладать! Сдавайся-ка ты, дружок… представай-ка быстрее зверем… уж тебя-то – бывалого, битого – специально не надо учить…

– А-а! – крикнул Этот.

Вопли в психдоме – обычное дело… Сперма наполнила ее рот; она могла бы задержать ее там – она любила позабавиться этим продуктом, ощутить его скользкость и вязкость, прочувствовать вкус… но сейчас это было нельзя, это была лишь половина подарка… и она, сделав несколько быстрых глотков, догнала отползающего змея – куда, негодник? а ну сейчас же назад… ухватила за хвост, потащила опять к corpus cavernosum. Как он сказал? дрожала сфинктерами? нормальные так не могут? как же… на, получи. Вот сейчас, когда ты уже не боишься, когда ты уже понял, что твое тело не собираются расчленять… на-ка мои зубки – видал? Опять боишься? Дурачок… хорошо, спрячу… Не боишься уже? А если так? Нравится? А так? Тоже нравится? А… эх, рановато… еще целых пять минут… непослушный! ну, так и быть, давай это сюда.

Теперь у нее было время распробовать. Этот уже и не вопил – лишь хрипел негромко, а потом обмяк и сполз на пол поперек полок с инвентарем, цепляясь рубашкой за доски. Она улыбалась. Она полностью отблагодарила Этого; вряд ли кто-нибудь мог дать ему больше, чем только что он получил от нее.

Кайф был восстановлен. Она проглотила то, что оставалось во рту, и посмотрела на свои часы. В запасе – пара минут… Как раз чтобы Этому оклематься.

– Ты…

– Все, все.

– Жалко, что ты…

Он покрутил головой, приходя в себя.

– Нет. Не жалко. Так постоянно нельзя…

Так можно, подумала она, и так должно быть… но смотря с кем… с единственным человеком…

– Нам пора.

– Да. Я сейчас… Я готов.

Он встал. Она одевалась.

– А твоей тайны-то больше нет… Если б ты думала обо мне плохо, уж наверно не сделала бы… то, что сделала… Да?

– Да, да. Проводи меня в гардероб.

Он проводил ее и пошел за Отцом, и она стояла в темноте, прижимая к груди Его старенькое зимнее пальтишко и думая, что сейчас Он появится… наконец-то… и больше не будет разлук. Во всяком случае, насильственных. Она запоминала этот момент, начальный момент завершающего этапа великого освобождения.

Вот они. Вот и Он.

– Здравствуй, Батюшка…

– Доченька… ты…

– Одеваемся, Батюшка.

– Прогулка? – спросил Он недоуменно. – Что-то не вовремя… Ты поздненько стала приходить…

– Праздник, Батюшка, – нетерпеливо объяснила она, – нужно переодеться… Вот брюки, рубашка и свитер. Бельишко пусть остается, на улице холодно…

Он машинально одевался. Она пританцовывала от нетерпения, помогая Ему побыстрей попасть в рукава, поплотней закутаться в шарфик, не пропустить пуговицы.

– Пошли. Вася нас проводит.

Темнота. Дверь. Дорожка.

Прощай, психбольница номер два.

Этот открыл ворота.

– Ну…

Она обняла его, чмокнула в щеку.

– Спасибо за все. Батюшка, идем.

– Погоди-ка, дочь, – сказал Отец подозрительно, – как это идем? Куда это мы в такой час из больницы?

Она растерялась. Замялась на миг.

– Просто… прогуляемся немножко по улице…

– А почему не через проходную?

Она овладела собой.

– Потому что я хочу пригласить тебя к себе в общежитие. Хочу праздник отметить с тобой. А тебя не выпустят через проходную – понял?

– Понял… Но это нельзя.

Она посмотрела на Этого – полураздетого, переминающегося слегка поодаль в ожидании, когда можно будет закрыть ворота. Этот скроил понимающую рожу и развел руками.

– Батюшка, – повысила она голос, – не огорчай меня, ладно? Пошли со мною, ради Царя.

– Не пойду. Неприятности будут.

– Ничего не будет. Пошли.

– Нет.

Она схватила Его за руки, потянула за собой… но Он уперся – просто уперся, как осел – и это вызвало в ней неожиданную вспышку гнева.

– Ты!.. не хочешь идти… со мной?

– Не могу, дочь. Пойми… тебе потом хуже будет.

– Что хуже будет? Ничего хуже не будет, только лучше! Все будет хорошо! Ну пожалуйста… Батюшка, милый… любимый… сделай, как я прошу Тебя…

Она прижалась к Нему. Она молила Его.

– Сделал Я раз, как ты просила, – глухо сказал Он и слегка отстранил ее рукой, – сама видишь, что вышло из этого… Не хотел тогда – и сейчас не хочу. Не проси меня, дочь.

Ее осенила неожиданная идея.

– Вася, – обернулась она к Этому, молчаливо наблюдавшему странную сцену, – сможешь отвлечь дежурного, чтобы мы прошли через проходную? Ну… вызвать наружу… как в кино показывают… Батюшка, – с приторной лаской обратилась к Отцу, – пошли через проходную, раз уж Ты здесь не хочешь!

– Идем назад, – жестко сказал Отец. – Я уж вижу, что ты задумала… Это не выход.

– Это выход! – крикнула она. – Я все сделала… все документы! Хочешь посмотреть? Ты выписан, понятно Тебе? Выписан! Вот… – Она полезла в сумку, вытащила бумаги, взмахнула ими перед Ним, ткнула Ему в лицо. – Вот, смотри!

– Я знаю, как выписываются, – сказал Отец.

– У нас чемоданы собраны! У нас билеты на поезд!

– Дочь, дочь… – Он покачал головой.

Она опять вцепилась Ему в пальто, мяла бумаги, что было сил тянула Его за ворота. Ноги ее скользили по снегу.

– Ты не понимаешь… Тебя чем-то напичкали…

– Ну уж нет, – вмешался вдруг Этот, – я проследил.

– Что же делать-то, а? – запричитала она в полном отчаянии; заголосила, как деревенская баба. – Ой, горе какое! Что делать, Вася? О-о…

Она зарыдала и опустилась на снег.

Двое – Отец и Этот – подняли ее и подвели к забору. Ее затрясло. В страшном сне она не могла вообразить такого. Все сделала, все предусмотрела – а такого…

– Надо бы ей укол, – озабоченно сказал Отец.

– Мне… укол?.. Мне! – укол!..

Они повлекли ее к корпусу. Она кричала и билась у них в руках.

– Пустите меня, пустите! Батюшка… милый… пошли со мной, Царством прошу… Заветом прошу… руки на себя наложу, клянусь!.. пустите…

– Не ори, – сказал прямо в ухо Этот, – снаружи нельзя… Сейчас выскочат… Замолчи… пожалуйста!

Она замолчала. Сопротивлялась молча – зло, ожесточенно… Их было двое, они были сильнее; они – самый близкий на свете человек и просто друг, оказавший хорошую услугу – насильно волокли ее прочь от мечты, от Цели, которая была уже вот-вот… на расстоянии вытянутой руки… на расстоянии шага…

Она сдалась.

Она потеряла сознание.

День понедельник оказался плохим.

* * *

Позже, анализируя свой путь, она поняла, что именно тот день оказался переломным. Слишком силен был удар… именно он завершил то, что уже началось, то есть лишил ее остатка иллюзий, надежд на кого-либо, заставил полностью полагаться только на себя… в общем, добиваясь освобождения для двоих, она освободилась сама – и даже то, что последовало за этим, уже не могло существенно повлиять на ее дальнейшую жизнь.

Когда рухнула Цель, она не сразу обрела какие-то ориентиры. Ясно было одно – побегу не быть, а что теперь вместо него, она не успела придумать вовремя. В те первые дни она вообще не очень-то думала над практическими вопросами; ее больше занимали взаимоотношения внутри Царства.

Она меланхолично таращилась в потолок со своей общаговской койки – пожелтевшие синяки оправдывали ее меланхолию в глазах подруг – и думала, вправду ли Отец предал ее, или это только ей кажется. Почему Он?.. Минутный каприз? – невозможно; она так просила Его… Боится опять попасть в тюрьму? Может быть… и за нее тоже… Но ведь она убеждала Его… бумаги показывала… Он не верит ей? Он не верит ей! Он не верит ей…

Или просто не понимает? Как можно не понимать… Делает вид, что не понимает? Зачем? Наказывает ее, преподает ей урок? Если Он предал ее, как себя вести? Ее аналитические способности словно исчезли; они не годились в проблемах такого рода. Мысли спотыкались, двигались по кругу, как арестованные на прогулке. Постепенно она стала выглядывать из этого круга, выбираться наружу, и в какой-то момент она добралась до невеселого вывода, что с Отцом уже давно – если не очень давно – не все так просто, как она продолжала считать по привычке.

Независимо от так и не разрешенной загадки предательства, ее гражданский долг – то есть, ее долг как подданной Царства – заключался теперь во всемерном содействии здоровью Отца. Независимо от наличия или отсутствия у Него душевной болезни, независимо от возможной длительности этой болезни, ее характера и перспектив, она должна быть ближе к Нему, рядом с Ним. Вот оно, время устраиваться в больницу! – когда она это поняла, ей не то чтобы полегчало, но, во всяком случае, жизнь вновь обрела хоть какой-то смысл.

Для начала она стала поддежуривать, как некогда Этот. Готовящийся к пенсии Григорий Семенович, недруг, впервые увидев ее в белом халате, с недоумением приподнял очки, раскланялся и ничего не сказал. Позже он пригласил ее в кабинет – разговор был ни о чем, короткий, официальный; но она задумала предпринять еще одну попытку убедить его. Позже… как можно позже, чтобы он уже попривык к ней как к младшей коллеге… Перед самым его уходом на пенсию. Мало ли – может, по-другому сложится разговор… может, просто разжалобится…

Она быстро стала своей в отделении. Собственно, она уже и была своей… Виды, звуки и запахи, которые совсем недавно были ей отвратительны, которые она просто вынуждена была терпеть в силу временной необходимости, сделались неотъемлемой и естественной частью обновленного бытия. Она перестала вздрагивать, натыкаясь на свою фамилию – то есть, фамилию пациента, больного, Отца – в общем списке. Если к списку нужно было применить процедуру, то это просто значило, что процедуру нужно применить и к Нему.

Отношения с Этим у нее оставались ровные, дружеские и, в общем-то, никакие. В течение суток с момента несостоявшегося побега он по собственной инициативе восстановил нарушенную документацию и, обрадованный тем, что она остается в городе, не сказал ей ни слова упрека. Когда она, к его еще большей радости, начала дежурить по ночам, он стал охотно оказывать ей небольшие и ничем не обусловленные услуги. Несколько раз – не в свое дежурство – она брала у него ключ от нижнего кабинета и осторожно, умело, уже официально зная, что почем, приводила туда своего тайного любовника.

Сладость этих часов, прежде цельная и естественная, как запах полевых цветов, наполнялась теперь тонкими, острыми, вычурными компонентами, понемногу замещалась горечью и, может быть, ядом. Отец перестал быть единым в ее сознании. Отец-бог, властелин Царства, по-прежнему наделял ее жизненной силой и указывал путь. Отец-человек, отказавший ей в доверии и свободе, превратился просто в подопечного папочку-пациента, в объект заботы и родственной, жалостной нежности. Она впервые подумала, что идея троицы, может быть, в основе не так уж абсурдна; и она не могла понять, кого из двоих она ласкает по ночам.

Между тем подоспело время, когда Григорию Семеновичу осталось работать неделю с чем-то. Желая набрать побольше очков перед своей повторной попыткой, она откладывала ее как можно позже. Однако дальше тянуть было нельзя; завотделением мог, например, простудиться, и возможность была бы упущена. Она выждала удобный момент и попросилась. Он принял ее без промедления, осведомился, как дела.

– Я вижу, – сказал, – вы делаете успехи…

– Спасибо, Григорий Семенович, – улыбнулась она. – Могу я попросить Вас о личном разговоре? Не о больном таком-то, а о моем отце?

– Что ж… Пожалуйста… Слушаю вас.

– Григорий Семенович, – волнуясь, как в первый раз, заговорила она, – ну зачем его здесь держать? Ведь больница и так переполнена. Я еще новичок… но это же ясно, что мы стараемся оставлять только острых! Кроме того, сейчас вы уже знаете, что я в состоянии обеспечить ему домашний уход… и лечение амбулаторно…

Григорий Семенович задумался.

– Как я понимаю, – сказал он наконец, – ты специально из-за него работаешь в клинике?

– Да.

Он покачал головой.

– Значит, если мы его выпишем, ты бросишь работу.

– Разве это так важно? – улыбнулась она. – Все равно я работаю не на ставку, я же учусь на дневном. Но если вы хотите сказать, что…

– А может быть, – перебил он ее, глядя из-под очков с подозрением, – ты и в медицинское училище поступала только из-за него?

Это плохой вопрос, подсказал ей внутренний голос.

– Я угадал? – спросил он громче, по-видимому истолковав ее замешательство как подтверждение его догадки. – Да-а… Далеко пойдете, деточка… А интересно, если я его выпишу – ты бросишь учебу, да?

– Я не понимаю, – сумрачно сказала она. – Это как бы воспитательный вопрос?

Григорий Семенович покачал головой весьма осуждающе.

– Это человеческий вопрос! – сказал он с горьким укором. – На твое обучение государство деньги тратит… педагоги стараются – ради чего? Чтобы ты использовала медицину как орудие для вызволения из клиники одного пациента… Стыдно, деточка! А еще… а еще, как ты можешь обещать, что обеспечишь больному режим, если бросишь учебу сразу же, как только он окажется дома?

Разубеди его, подсказал внутренний голос. Докажи ему, одержи над ним верх. Для него стыд – это важно; хорошее начало будет его пристыдить.

– Да что вы, Григорий Семенович! – сказала она недоуменным, слегка даже недовольным голосом, и плечом повела. – Откуда вы взяли, что я брошу училище? И потом… какое же это орудие – медицина? Это… – хотела сказать «мое призвание», в последний момент решила, что это уже чересчур, и закончила: – …просто моя будущая специальность.

Он подозрительно сощурился.

– Но ты же признала, что пошла в медицинское только из-за отца?

– Как я могла это признать? – оскорбилась она. – Я даже на ваш вопрос не успела ответить.

– Скажите, пожалуйста! – саркастически воскликнул Григорий Семенович. – Какое странное стечение обстоятельств – отец болен, а дочка пошла в медицинское.

Он хмыкнул. Он все еще не верил ей.

Она подняла на него ясный взгляд и сказала:

– Больной Осташков поступил в клинику под Новый год, прямо из следственного изолятора. Нигде он до того не лежал, нигде не лечился. А я подавала документы в училище в июле… или даже в июне… Григорий Семенович, о каком стечении обстоятельств вы говорите? Как это за полгода я могла знать, что мой отец попадет сюда в декабре?

Он опешил.

Молодец, похвалил ее голос. Ему стало стыдно. Теперь – жди.

– Э-э… – сказал Григорий Семенович.

Он как будто что-то хотел и не решался сказать. Встал, снял очки, походил по кабинету.

– Мне не нравится эта ситуация.

– Григорий Семенович, – решилась она, – я не могу без него, мне плохо. Я хочу, чтобы он жил дома, понимаете? У меня сердце разрывается, когда я вижу его в этих коридорах.

– Вот-вот. Этим она мне и не нравится.

– Григорий Семенович, вам же все равно до пенсии рукой подать. Почему бы вам напоследок не сделать доброе дело? Я же вижу, что вы могли бы… даже хотели бы, но почему-то… Очень прошу вас! Умоляю!

Он сел, опять надел очки.

– Видишь ли, – сказал осторожно, – я не могу выписать его без визы главврача.

Она пожала плечами.

– Просто формальность…

– Нет. Ему главврач не завизирует.

– Почему?

– Не могу тебе сказать.

– Хм. Хорошо. Но в отсутствие главврача вы тоже имеете право подписывать. Если дело только в этом…

– Не только.

– В чем же? Григорий Семенович!

– Да в том, – разозлился заведующий, – что с ним пришла оперативка. Теперь поняла?

– Какая оперативка?

– Секретная. Выписывать – нельзя.

У нее внутри будто бомба взорвалась.

– Как?! Это незаконно, незаконно!

– Да… незаконно… потому и секретная…

– И вы…

Она замолчала, глядя на него с ненавистью и презрением. Корнеевых рук дело, мелькнуло у нее в голове. Подонок… Ей нехватало слов.

– Вы же врач, – нашлась она наконец. – Вы же только что мне сказали, что медицина не может быть орудием… Или вы сексот? Как вы можете?

– Не надо так, девочка, – попросил он, – был бы сексот, вряд ли сказал бы тебе об этом… Ты еще так молода… Ты еще многого не понимаешь.

– Это гадко, – сказала она с отвращением, – я не хочу и не буду этого понимать.

– Что ж… надеюсь, тебе не придется… а мне вот…

– Но сейчас-то, – спросила она, – перед пенсией… и вообще… Сейчас-то – чего вам бояться?

Он молчал.

– Ладно, – горько бросила она, – теперь поняла…

– Стой, – сказал он и сам опять встал, вздохнул глубоко, как перед прыжком в воду, припечатал воздух кулаком и выпалил: – Твоя правда! Пошли они все!

Сел и скомандовал, глядя в никуда:

– Готовить к выписке.

– Правда? – Она обрадовалась, еще не веря тому, что происходит. – Вы серьезно?

– Куда уж серьезней, – невесело усмехнулся он, – оперативку игнорировать… да и главврача… Прежде за это бы… Но ты права, девочка! – я уж, наверно, отбоялся свое…

– И… когда?

– Принеси мне историю болезни, я посмотрю. И не забудь написать заявление… наверное, знаешь как…

– Знаю… А вдруг не успеем? Вы уйдете… а следующий завотделением…

– Успеем, – сказал Григорий Семенович.

И она пошла. Полетела на крыльях.

Она поделилась радостью с Этим. Он, простая душа, слегка опечалился, что она уедет, но в общем был явно рад за нее. Больше не с кем было делиться – а Ему скажу ночью, решила она; теперь уж можно – и нужно – сказать заранее, чтобы не получилось опять как тогда.

Но Он сказал ей первый. Тоже не стал говорить в коридорах, дождался свидания, как и она… Они спустились, легли, приласкали друг друга, а потом, когда она уже собиралась сказать, предвкушая свое торжество, Он привстал на локте, заглянул ей в лицо, насколько позволяло заоконное освещение, и непонятным тоном сказал:

– Меня собрались выписывать – знаешь?

– Знаю, – сказала она. – Батюшка!

– Да?

– Какое счастье!

Он, кажется, не разделял ее радости.

– Опять твоих рук дело?

– Батюшка! – возмущенно сказала она. – Что такое Ты говоришь! Ты же когда-нибудь должен поправиться? Ведь выписывают других!

– Что мне до других, – обронил Он, и они долго молчали. Вся ее радость исчезла неизвестно куда; она с тревогой думала, что будет делать, если Он откажется покинуть больницу.

Потом Он сказал:

– Когда Я уйду, найдешь себе Господина.

Она поморщилась в полутьме.

– Батюшка, я говорила Тебе, что мы уйдем вместе.

– Как знать, – сказал Он, – как знать.

– Эй, – подозрительно осведомилась она, – о чем ты это? Что Ты такое еще придумал? Опять как-нибудь наказать меня решил?

– Дать Завет, – сказал Отец, – это не наказание.

– Дурной у нас, Батюшка, разговор, – сказала она с упреком. – Вначале бы уехали… а уж потом насчет какого-то там Господина… Неужели Ты не можешь по-простому? Ну что Ты за человек такой?

– Грубишь, дочь.

– Просто всякому разговору свое время…

– Время пришло.

– Хорошо, – с досадой согласилась она. – Говори, что хотел… Найти Господина. Зачем?

– Чтоб Меня заменил.

– Глупости какие-то. Кто это и когда Тебя заменит? А главное, зачем?

– Затем, что ты не сможешь без Него.

Теперь чем-то тревожным повеяло от Его слов, тревожным и властно влекущим одновременно. Отец-бог говорил с ней. Она вздрогнула, затрепетала, приподнялась над Ним, вгляделась в Его слабо поблескивающие глаза.

– Как отличить Господина?

– Это Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного.

– Дальше.

– Все.

Она перевела дух.

– Ну, тогда это просто.

Отец улыбнулся.

– Как сказать…

Ей вдруг стало сладко. Отец-бог слишком долго жил только в ее воображении; нежданно-негаданно Он возник наяву и слился с Отцом-человеком. Отец стал един. Она почувствовала, что это ненадолго, и попыталась удержать если не единство Отца, то хотя бы полузабытое ощущение чистого, ничем не подпорченного сладкого часа.

В ту же ночь Он повесился на оконной решетке. Отец-человек давно собирался уйти; он, наверно, давно к этому готовился, то ли раскаиваясь в смертном грехе, то ли считая свою миссию завершенной, а дальнейшее существование – бессмысленным; он так и вел себя, будто не желая никого отягощать и напоказ выставляя свою ненужность. Узнав о случившемся, она пригорюнилась, тихо поплакала в уголке; видно, и она была уже готова, простилась с ним – с человеком, с пациентом психиатрической клиники – раньше, чем это произошло… возможно, с момента Его раздвоения… Она даже немножко удивилась, как легко перенесла известие; затем пожурила себя за это – и снова удивилась, что ругает себя так вяло и рационально.

Даже то, как она узнала об этом, было удручающе обыденным. Никто не прибежал к ней, сбиваясь с дыхания; никто не готовил ее, не подводил понемногу к трагической вести, подбирая слова… Информация появилась обычным порядком… тело вынесли через ту самую дверь… Из-за ее скромного, ровного поведения все уже и забыли, что один из пациентов – ее отец; в первые часы по его смерти никто об этом не вспомнил…

Уже позже, когда она в качестве родственницы обратилась за справкой, когда появился припоздавший в тот день Григорий Семенович, сам нашел ее в коридорах, обнял, слезу уронил – тогда вспомнили, заспешили с сочувствиями, помогли схоронить… Сами пришли на кладбище в большем количестве, чем она ожидала; организовали поминки – обнимали ее, пили и говорили ненужные, странно звучащие слова, и это было ей неприятно.

Когда все кончилось, был красивый спокойный вечер. Солнце садилось; первая звезда зажглась в густеющих небесах. Кометы, не видимые обычным глазом, неслись по расчисленным траекториям вокруг далеких туманных светил… Ни до чего этого Марине не было дела; в кармане у нее лежал железнодорожный билет, а единственный небольшой чемодан дожидался ее в автоматической камере хранения. Неторопливо, по Отцом Вседержителем назначенному пути она шла среди людей и деревьев, шла среди машин и домов, никому по-настоящему не нужная, ни в ком больше не нуждающаяся, шла до конца освобожденная от любви и смерти, от искушений и страстей, от долга и совести… шла свободная, как никто другой в целом свете; шла свободная, как никогда.

Часть 5. Медсестра

– Прежде чем приступить к делу, – сказала старшая медсестра, – ты должна изучить инструкцию. – И с этими словами она вручила Марине тонкую книжицу под названием: «Инструкция. Как работать хуже»[6].

– Но как же, – удивилась Марина, – я всегда думала, что нужно работать лучше… Значит, это не так?

Старшая сестра приподняла брови.

– Это твое первое место работы?

– По трудовой книжке – да…

– Тогда понятно. Ты отчасти права, как бы считается, что нужно работать лучше. В общем смысле. Но всякая конкретная работа выполняется по инструкции; согласно же ей – ты видишь собственными глазами.

– Странно, – задумчиво сказала Марина. – И что, на любой работе бывает инструкция, как работать хуже?

– Не всегда письменная, – ответила старшая сестра. – Например, когда я работала официанткой, такая инструкция была устной, потому что состояла всего лишь из двух пунктов – первого и второго.

– Вы работали официанткой? – опять удивилась Марина. – Но как же вы стали медсестрой… тем более, старшей медсестрой? Ведь для этого нужно специальное образование, не так ли?

– Все так, – усмехнулась старшая сестра, – а почему ты решила, что я его не имею? Как стала старшей… ну, это история отдельная…

Она выдвинула ящик письменного стола, достала оттуда пачку дорогих сигарет и копеечную зажигалку, придвинула к себе идеально чистую пепельницу и закурила.

– Вообще-то, – сказала она, – в работе официантки и медсестры много общего. Там много ходишь взад-вперед – и здесь тоже. И там, и здесь разносишь спиртосодержащие препараты. Там к тебе мужики пристают, смотрят, как на мяса кусок – и здесь… По рукам даешь там и здесь одинаково… Зарплата тоже там и здесь одна… и живешь не с нее тоже… Только там официально не можешь сделать ему побольней – а здесь запросто… еще и спасибо скажут.

Марина подивилась такому сопоставлению.

– А что это были за пункты? – спросила она.

– Какие пункты?

– Я имею в виду, в инструкции для официантки.

– Ах, да. Не знаю, можно ли тебе говорить, – замялась старшая медсестра. – Это информация служебного назначения… Впрочем, поскольку я уже не официантка, значит, мы с тобой в одинаковом положении; а поскольку я этой информацией располагаю, то почему бы не располагать также и тебе.

– Мне кажется, это разумно.

– Вот именно. Первый пункт был такой. Для того, чтобы обсчитать клиента, необходимо использовать не изменение цифр, но увеличение объема заказа. Например, если хочешь прибросить сотню, то нельзя просто добавить к счету сто рублей, а нужно найти в меню напиток на примерно такую же сумму – допустим, сто двадцать пять рублей с мелочью – и дополнительно включить его в счет.

Марина подумала над услышанным.

– Но ведь клиент может заметить, – сказала она.

– Ты невнимательно слушала, – строго сказала старшая медсестра. – В инструкции не говорится, что обсчитывать обязательно. Говорится, что если уж обсчитываешь, это необходимо делать по определенной системе. Кто же будет обсчитывать клиента, который может заметить?

– А разве заранее ясно, заметит он или нет?

– Конечно. Например, если это большая, веселая компания, заказавшая много всего – особенно если в течение вечера заказывали разные члены компании, – то такой клиент никогда ничего не заметит.

Марина осмысливала эти новые для нее факты.

– И еще, – добавила старшая сестра, – замечено, что те, кто все-таки проверяет счет, уделяют гораздо больше внимания арифметике, чем количеству бутылок.

Марина, пораженная, молчала.

– Я смотрю, для тебя это новость, – сказала старшая сестра, – ты разве не знала, что в ресторанах обсчитывают?

– Нет, я знала… но…

– У тебя, – догадалась старшая сестра, – наверно, совсем нет жизненного опыта.

– К сожалению, вы правы. Он очень мал.

– Известие не из приятных, – озабоченно покачала головой старшая сестра. – Конечно, если между нами не сложится отношений, мне как бы все равно… Ну, а если мы станем подругами? На такой случай, пожалуй, придется поделиться своим. Кстати, называй меня Ольга.

Первый рассказ медсестры

– Видишь ли, – сказала Ольга, – если в счете завышена общая сумма, то на свет появляется документ, доказывающий, что ты обманула клиента. На таком основании тебя могут запросто посадить в тюрьму. То же самое, если антрекот стоит пятьдесят рублей, а ты пишешь восемьдесят. Легко же поднять меню и сверить цифры… А вот если ты вместо трех бутылок «Хванчкары» написала четыре, у кого и какие найдутся основания отрицать?

Конечно, если с начала смены ты пробила в буфетной кассе всего лишь три бутылки «Хванчкары», то есть если никто другой тебе «Хванчкару» еще не заказывал, то порядка ради полагалось бы пробить приписанную четвертую бутылку. Специально об этом в инструкции не сказано, поскольку это уже не директива, а просто технологическая деталь. Этот чек – или бутылку как таковую – можно использовать позже, но зато если при расчете возникает конфликт, то ты с оскорбленным видом достаешь свои чеки и показываешь честному народу или даже проверяющему… А что, бывали у нас и такие, что ухитрялись наколоть проверяющего – разумеется, я имею в виду тех проверяющих, которые вообще платили по счетам. Такие были в основном из органов.

Потому что большинство проверяющих, как ни крути, не платили. Откуда проверяющие, спрашиваешь? Да откуда угодно. Из другой правоохраны, кроме органов – ну, из какой-нибудь районной прокуратуры, например; тоже из управления торговли, отдела цен, комиссий исполкомовских и депутатских… еще из прессы, из профсоюзов и потребительских обществ… само собой, из вышестоящей организации, то есть треста ресторанов и кафе… Сейчас – не знаю. Может, откуда-нибудь из налоговых служб или чего-нибудь в этом роде. Всегда хватает желающих удовольствие получить, а на халяву – тем более.

Но сколько бы их ни было, жить с умом всегда можно. Ну, а если уж попалась – на самый худой конец – ничего не поделаешь, нужно идти с проверяющим. Вне очереди и без права замены. Обычно официантки идут по очереди… что, между прочим, предусмотрено как раз тем самым вторым пунктом инструкции, о котором ты, видно, забыла меня спросить. Второй пункт также учитывает наступление месячных: если ты очередная и пришел проверяющий, но у тебя менструация, то должна идти следующая по списку. Однако в следующий раз, когда будет уже ее очередь, ты должна ее заменить. Соответственно. Разумеется, по очереди идут только в том случае, если никто не попался.

Я раньше тоже такая, как ты, была, жизни не знала. И в официантки не сразу пошла… Вначале работала в комсомоле, младшим инструктором. Бумажная работа… ну, еще конференции… Думала познакомиться с хорошим парнем, замуж пойти… мечтала о любви… о детках…

Присмотрела себе красивого, перспективного секретаря. Боря звали. Борис Эскуратов. Фамилия – чуешь, какая перспективная? Для того времени, конечно. Имя, правда, какое-то полуеврейское… выше первого бы зампреда вряд ли дошел… Но все-таки, думаю, и это неплохо. Вот бы, думаю, за него. Ведь и ему как бы пора… скоро уже на продвижение, в органы – а он до сих пор неженатый…

Тут посылают нас на конференцию – вместе с Борей, – и я, конечно, стала придумывать, как закрутить с ним любовь, пользуясь непривычной и волнительной обстановкой. Вначале, как обычно – семинары… инструкции… а в заключение конференции – торжественный банкет. Не совсем для всех, но для многих. Для нас с Борей в том числе. И посреди банкета Боря ко мне нежно склоняется, и сердце мое начинает биться сильней.

«Оля, – говорит, – наш куратор хочет побеседовать с тобой. Персонально. Дать тебе напутствие на следующий отчетный период. Будь любонька – сходи, поговори».

«Это большая честь?» – спрашиваю.

«Очень большая. Смотри там, не подведи. Не урони знамя родного горкома».

Я пошла, куда указали.

Зашла в большой кабинет, очень роскошный – гораздо больше, чем у нашего первого секретаря – и вижу: да, он самый… даже и думать не могла, что окажусь с ним наедине на одном кабинетном пространстве.

«Здравствуй, Оля, – говорит. – Как там банкет?»

«Отлично!»

«Выпьем?»

«Как скажете».

«Скажу – выпьем».

Выпили.

«Хочу, – говорит он затем, почти даже и не закусив, – оказать тебе доверие, поделиться с тобой своим личным, выстраданным. Жена – а ее зовут так же, как и тебя, потому-то я на тебе и остановился – оказалась сволочью, сильно меня подвела. Сильно. Не хочу изводить себя и, соответственно, утомлять тебя перечислением подробностей – ими занимается адвокат, – но можешь мне поверить, что подвела очень сильно».

«По работе, – спрашиваю, – или в быту?»

«И так и эдак».

«О, – говорю, – тогда да. Очень вам сочувствую».

«Вот это то, что надо, – сказал он. – Я верил, что ты способна на сочувствие. Давай».

«Что?»

«Трусы, говорю, снимай. Ебаться будем».

Я растерялась.

«Как – ебаться?» – говорю.

«Очень просто… Как все люди ебутся…»

Я замялась.

«Что, – ухмыльнулся он, – не еблась никогда? Или я в тебе ошибся, в молодой смене? Может, подумываешь отказать старшему товарищу по партии?»

«Но я еще не член партии, – лепечу, – только кандидат…»

«Считай, что я аванс тебе делаю».

«Рекомендацию дать хотите?»

«По уставу не могу, обязан воздерживаться… Но положенное получишь».

Что ж, думаю, придется ебаться, иначе никакого Борю Эскуратова мне не видать. Хотя куратор и угадал – я в то время действительно еще не еблась… все себя берегла – для мужа… для деток…

Правда, кое-какой сексуальный опыт все же был. Был даже половой акт… очень ранний… немножко смешной…

В свои детские, еще дошкольные годы мне довелось испытать некий шок. Речь идет об одной сексуальной фантазии, которую я лелеяла с тех пор, как себя помню, и которая внезапно была загублена и испорчена одним неудачным жизненным впечатлением. Не хочу больше говорить о ней; главное, что это сильно подействовало на меня, и я стала немедленно искать что-нибудь на замену.

И как раз в это время меня полюбил мальчик; это было весной, в старшей группе детского сада. Я тотчас же ответила на его любовь. Мальчика звали Вася, и его сексуальная сфера была не менее возбудимая, чем моя… Спрячемся, помню, куда-нибудь за шкафы и давай наслаждаться друг дружкой…

* * *

– Простите, – прервала Марина старшую медсестру, – мне кажется, я знаю эту историю.

– Да? В таком случае, чем она кончилась?

– Вы с Васей расстались.

– Верно, – с удивлением сказала Ольга. – Но ведь так кончается много историй. Откуда тебе знать, действительно ли это та самая?

– Вы поцеловались на прощанье. Взасос.

– Да, – грустно сказала Ольга, – теперь я вижу, что это действительно та. Что ж… тогда не буду на ней останавливаться. Пойдем дальше?

– Подождите, – попросила Марина, – у меня вопрос. В тот момент, когда Вася спросил вас, трахались ли вы…

– Не люблю слово «трахались», – перебила Ольга. – Безобразное слово, особенно когда речь идет о любви, а не о пошлом удовлетворении страсти или грубом насилии. Для двух последних случаев уж лучше применять ругательное слово «еблись», как бы подчеркивая, соответственно, пошлость или грубость. Если же речь идет о любви – как было у нас с Васей – то для этого есть множество красивых, вполне литературных выражений.

– Извините, – сказала Марина. – Я учту. Итак, в тот момент, когда Вася спросил вас, занимались ли вы уже любовью с кем-нибудь другим…

Ольга поморщилась.

– Я помню этот момент… но – «занимались любовью»!.. Тоже не очень-то. Заемное выражение, из голливудской порнухи… Любовь – это чувство! это состояние души… как счастье, восторг… Подумай сама – можно ли заниматься восторгом?

Ольга с сомнением покачала головой. Марина, потупившись, пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно; еще расширишь словарный запас, какие твои годы. Справедливости ради скажу, что в то давнее время нашей любви мы с Васей употребляли именно те отвратительные слова, которые применимы к пошлости или грубости. Но не забывай, что мы были дети. Возможно, мы находили какое-то удовольствие в произнесении ругательных слов; однако, даже если так, то вряд ли это удовольствие было сексуальным – скорее всего, нам просто хотелось казаться взрослей.

– А может быть, – предположила Марина, – вы еще не читали беллетристики, и ваш словарь был ограничен.

– Очень может быть, – согласилась Ольга. – Так что ты хотела узнать?

– …в ответ на его вопрос вы покраснели. Почему?

– Было не так, – сказала Ольга, – твоя информация все же не совсем верна… Он спросил меня – так как я уже взрослая, буду заменять неправильно примененное слово – он спросил: «Ты с кем-то уже была близка, что ли?» – «Нет, – ответила я. – Мне просто рассказывали. Девчонки». И тут же покраснела.

– Вот как…

– Да: вначале ответила, а потом покраснела.

– Почему?

Ольга смутилась.

– Потому что подумала, что сказала неправду, и мне стало совестно.

– То есть, вы все-таки были с кем-то близки?

– Нет; но я уже начала заниматься самоудовлетворением и по наивности полагала это родом измены. И я не хотела его огорчать. И еще – боялась, что если я скажу правду, то он не захочет иметь со мной близости.

– Вы правильно поступили, – заметила Марина, – кто знает, как бы он это воспринял? Но скажите, Ольга… вы упомянули выражение «половой акт»… а разве то, что было у вас с Васей, можно назвать половым актом?

– Конечно. А как же? Классический вестибулярный коитус. Но я не стала рассказывать об этом куратору…

Первый рассказ медсестры

(окончание)

…просто, как он велел, сняла трусы. Он положил меня на стол – если считать, что стол в форме буквы «Т», то на нижний торец вертикальной ножки – и дефлорировал.

Так я соприкоснулась с жестокой действительностью. Проявила, конечно, мужество и дисциплину… Зашла врастопырку в туалет – а туалеты там роскошные! – в зеркало посмотрелась… Вроде ничего. Немножко бледна – но даже как-то слегка интригующе… Напихала в трусы туалетной бумаги и вернулась в банкетный зал.

Боря на меня посмотрел косо – нехорошо, знаешь ли, посмотрел – и бедное мое сердчишко тут екнуло и упало. Вот оно как, думаю. Нет, думаю, не быть тебе, Оля, уже Эскуратовой… Не убереглась ты, Оля, до мужа. И то ладно, что первым был у тебя хотя бы куратор, а не какой-нибудь случайный общественник…

И переводят меня из младших инструкторов сразу в старшие, минуя просто инструктора… Это, соображаю, не случайно; такие вещи – только за особые заслуги, а какие особые в данном случае? Девственность, что же еще. Жаль, правда, что такая заслуга может быть только раз в жизни… не продешевила ли, думаю – кто знает?

Так или иначе, не обделили меня. Сидела бы на месте, не дергалась бы – стала бы, может, кем-то и выше… завсектором, например… или даже отделом… Но с Борей Эскуратовым больше не могла. Тырк, мырк – тепленькими местами что-то никто не разбрасывается… Поищу, думаю, что-нибудь более денежное, раз уж такие дела.

Вот и пошла в официантки. Не состоялась по служебной линии. Почему именно в официантки? Ну… много общего… В работе с документами, например. Кожаные обложки одни и те же – здесь для меню, там для грамот, для бумажек на подпись… Под диктовку пишешь и там и здесь… По рукам даешь одинаково… бутылки пустые выносишь… Такие же проверяющие…

Непросто было устроиться, кстати. Если бы знакомый инструктор из горкома партии не порекомендовал… Но как ты думаешь – должна была я хоть что-нибудь поиметь за свою погибшую мечту и карьеру?

Направили меня к директору ресторана. Захожу.

«Здравствуйте… Я от Николая Петровича…»

«Да-да. Присаживайтесь, пожалуйста».

И молчит. Улыбается противно.

Я начала нервничать.

«Меня зовут Ольга».

«А меня – Анатолий Петрович». – И опять молчит.

Я положила ногу на ногу, чтобы почувствовать себя посвободнее. У него при этом глаза аж загорелись.

Фигу тебе, думаю. Вот вначале оформишь меня, а там видно будет.

«Все бы хорошо, – говорит, – но выше чем ученицей взять вас не получается, квалификации-то у вас никакой…»

«Как это, – возмутилась я, – никакой? По-вашему, чтобы работать старшим инструктором горкома комсомола, для этого не требуется никакой квалификации?»

«Ах, вот как! – говорит он. – Николай Петрович меня не предупредил… Просто сказал – зайдет хорошая девушка Оля…»

А это уже, думаю, мелкая месть моего знакомого, инструктора Коли. Намекал ведь… скромно так, не напористо, в соответствии с должностью… а я притворилась, что не поняла. Не сделала вывода из урока, что преподал мне куратор. Ладно, думаю… впредь буду умнее…

«И правильно, – говорю, – разве я не хороша? А относительно должности… вот, посмотрите на мою трудовую…»

Он посмотрел.

«Да. Что ж… в инструкции прямо не запрещено… можно и официанткой… разряда, правда, последнего…»

Теперь уж, думаю, моя очередь молчать.

«…при условии, однако…»

Молчу.

«…что теоретически подготовишься и практически повысишь разряд в самом ближайшем будущем».

«Это не сомневайтесь. Я очень старательная».

«Верю, – говорит. – Не была бы старательной, не работала бы в горкоме…»

Так я получила вторую специальность. Изучила инструкцию, вышла в зал, начала обучаться без отрыва от производства… Комсомольским секретарем меня выбрали, учитывая мой большой опыт в оргработе…

Вызывает раз меня директор и говорит:

«Оля, ты у нас уже больше месяца».

«Почти полтора», – говорю.

«Ты говорила – мол, старательная…»

«Да, – киваю, – а как же? Обучаюсь, готовлюсь… Приступила к выполнению обязанностей комсомольского секретаря».

«Ну, это коллектив твою старательность оценил… а я еще как-то не очень».

«За чем же дело стало, – говорю. – Скоро сдача на разряд… Вот и оцените».

«Хитришь ты со мной, Оля, а я этого не люблю».

Я вздохнула – ясно, шеф! Думаю, побольше бы хоть урвать, раз все одно отдаваться.

«А вы меня старшей официанткой назначите?»

«Ишь ты, шустрая какая».

«А разве это плохо? – говорю. – Люблю, чтобы все по-шустрому».

«Ну, тогда иди сюда».

Подошла я к нему, положил он меня на стол – тоже буквой «Т», только ножка совсем короткая – задрал мне юбку, трусы спустил и выеб.

«Так что, – спрашиваю, – насчет старшей официантки?»

«А тебе обязательно старшей?»

«Привыкла в горкоме», – говорю.

«Так сразу там старшей и стала?»

Утер он мне нос. «Ладно, – говорю, – ваша правда: не все сразу… но я должна рассчитывать в принципе».

«В принципе… будешь стараться – обещаю».

На том и сошлись.

На разряд я, понятно, сдала запросто… потом еще разок повысила… а потом пришлось Анатолию Петровичу и выполнять свое обещание.

Началась красивая жизнь. Деньги, внешность, общее уважение – все при мне. Не без трудностей, конечно, не без проблем… с несправедливостью приходилось бороться…

Например, этот проверяющий, с которым по очереди. Я на собрании девочкам говорю:

«Ставлю в повестку дня вопрос по разделу “разное”, без занесения в протокол – об освобождении комсомольского секретаря от обязанностей идти с проверяющими. Кто “за”?»

Сама руку поднимаю, а кроме меня – никто. Настроение сразу испортилось. Вот, думаю, началось… плоды плюрализма.

«Как это? – орут. – Ты что – особенная?»

«Тихо, – говорю, – давайте разберемся. Кто всю документацию в порядок привел? Кто вам характеристики пишет? А личные комплексные планы? А с выбывшими без снятия с учета кто ебется? Взносы кто с вас, сучек, выколачивает так, что в райкоме уже в резерв на доску почета поставили, да еще сразу в середину очереди? Все Оля да Оля… Должна же быть какая-то справедливость!»

«Это, – говорит одна, – общественные дела, ты их с работой не путай. За это – другое… от колхоза, например, освободят… А если от проверяющих, тогда чем я хуже? Ты комсомольский секретарь, а я член объединенного профсоюзного комитета…»

А другая: «Меня тогда тоже, как многодетную мать…»

А еще одна: «Что нам эти комплексные планы? Меньше, что ли, стало из-за них проверяющих?»

«Ша, – говорю, – сучки, вот здесь-то вы и ошиблись. Мероприятия мои приносят конкретный эффект! Скажем, органам они до феньки, это да… но что касается треста, то тут уж извините. Через меня – проверяющих из треста на тридцать процентов убавилось, можете сами на калькуляторе посчитать. И из средств массовой информации тоже».

Что тут началось… Одни орут – давайте освобождать, раз не пиздой, так жопой свое отработала, другие – пиздит все, это не доказать… Комиссию, орут, нужно создать для проверки…

Короче, поставили вопрос на голосование. На тайное, между прочим! суки неблагодарные… только и добилась, что включить в голосующих всяких посудниц и поварих… в общем, тех, кто и так проверяющим не обязан…

И зря. Политическая ошибка. Думала, им все равно – почему не порадеть активистке? А они вовсе беспринципными оказались… руководствовались, видно, просто бабьей завистью…

Прокатили, конечно…

В общем, было много несправедливости, денежки не легко зарабатывались, но одна несправедливость меня просто добила. Из-за нее, в итоге, я и ушла.

Началось с того, что снял меня бандит. Они же как? они снимают, не спрашивая… просто подходят и говорят: сегодня едешь со мной. Даже проверяющие – и то по очереди, а эти…

Пришлось ехать. Ну… что тут скажешь… не просто выеб – можно сказать, снасильничал…

А в следующую смену является и – хрясь по лицу! Хрясь еще раз! В кровь, сволочь… после больничный брать пришлось… Девки налетели… унять пытаются… я в раздевалку убежала…

Он опять ко мне, обозвал по-всякому… Спрашиваю, что же все-таки случилось? Он опять в крик… В конце концов успокоился немного и говорит: «Если ты, сука, медицинскую комиссию не проходишь, то меня-то хотя бы могла предупредить?»

Я обмерла. «Что, – спрашиваю, – такое?»

«С конца закапало, – говорит, – вот что».

Я – в плач… Никогда со мной такого не было. И откуда? Встретилась с одним за смену до него… с таким хорошеньким мальчиком… так напомнил мне Васю…

Мальчика-то поминай как звали. «Не губи, – кричу бандиту, – не знала, видит Бог! Ведь не хотела с тобой идти… может, сердцем чуяла… ты же сам настоял…»

Ну, он и утих.

«Теперь вижу, – говорит, – не врешь».

В общем, совесть его загрызла, и поехали мы с ним к врачу, почему-то на лодочную станцию. Заходим мы, значит… поднимаю голову, чтобы на врача посмотреть… и чуть не падаю в обморок – это же мой Вася! Только бы, думаю, не признал, по такому-то стыдному поводу… Конечно, он не признал – столько лет прошло… женщины ведь меняются больше, чем мужчины, а вдобавок вся рожа у меня была разукрашена самым причудливым образом.

Давай меня Вася колоть каждый день понемножку… Поскольку моя неожиданная встреча с ним случилась при особых и таких неблагоприятных для меня обстоятельствах, и речи не могло быть о том, чтобы я открылась ему. Но встреча эта всколыхнула меня, пробудила во мне прежнее чувство… Помнишь – Я встретил Вас, и все былое… Давай споем.*)

…Да. Все та ж в душе моей любовь! Не в силах противиться чувству, я решила предстать перед Васей заново, вне связи с прошлым – естественно, когда курс лечения был завершен. Явилась к нему по-праздничному, цветочки принесла, дала намек – заинтриговала, короче. И можешь представить себе мою радость – звонит! Встречаемся с ним… каков же он, думаю? Ведь наша близость была так коротка, так наивна… прошло так много лет… Я вся трепетала, когда мы, наконец, оказались наедине!

И – какой конфуз, какое разочарование! Васин член, кумир моего детства, буквально болтался у меня во влагалище, так напитанном соками, так страстно ждущем его! Отчаяние мое было огромным. Желая удержать уже, наверно, не его самого, а лишь светлый образ любимого мальчика, я что было сил прижала его к себе; я разодрала ногтями его спину в тайной надежде, что острое ощущение заставит его член увеличиться от приступа гнева или боли… возможно, ты слышала, что такое бывает! – но у нас все случилось наоборот. Его член попросту улизнул из моего лона. Меня обуял нестерпимый стыд за мою жестокую, варварскую проделку, и я – у которой только-только зажили повреждения, учиненные беснующимся бандитом – возжелала, чтобы мой милый Васек хотя бы побил меня, может быть, хоть таким способом получив суррогат удовольствия, не достигнутого по-простому. И опять случилось наоборот! Желая на сей раз доставить удовольствие только ему, я видела, что он лупит меня разве что с досадой; а вот я-то, виноватая в столь скандальном завершении нашей близости, испытала от этих ударов сильнейший оргазм, дополненный еще и приятной неожиданностью своего открытия… я имею в виду, открытия в себе мазохистки. Так как именно Вася, моя первая любовь, открыл мне на это глаза, то есть фактически наставил меня на путь дальнейших таких же оргазмов, я была в полном восторге и немедленно поделилась с ним своей радостью – по-прежнему, конечно, сохраняя инкогнито. Вася, судя по его реакции, решил, что я просто ненормальная… Больше мы с ним не встречались.

Не встречались, однако, вовсе не потому, что я побоялась бы явиться к нему снова. Дело в том, что мой следующий партнер – на беду, очередной проверяющий – столкнулся с той же проблемой, что и недавний бандит. И мне стало ясно, что Вася очень плохой врач и по справедливости должен от этого пострадать, а потому я ничего ему не сказала. И еще стало ясно, что пришла мне пора покидать не только ресторан, но и трест; а коли так, то почему бы мне самой не заняться тем же, что и Вася, только более профессионально. Клиентуры, с моими-то связями, я имела бы хоть отбавляй.

Видишь, каково мне пришлось? Это и называется жизненный опыт. Училась я, правда, так себе – нужно же было деньги зарабатывать… Используя комсомольское прошлое, организовала кооператив. Впрочем, история моего бизнеса – это отдельная тема… Как ты понимаешь, ничего не вышло, иначе хрен бы я работала медсестрой…

* * *

– Старшей медсестрой, – мягко поправила Марина, акцентируя слово «старшей» и тем самым как бы морально поддерживая Ольгу, у которой к концу рассказа явно испортилось настроение.

– Старшей, – согласилась Ольга. – Сказать как?

– Обычным способом, да?

Они понимающе посмеялись.

– Чувствую, – сказала Ольга, с симпатией глядя на Марину, – не зря я с тобой поделилась. Мы одного поля ягоды… Будем подругами, нет – в любом случае, держись меня, не прогадаешь. У тебя есть проблемы?

– Как сказать, – пожала плечами Марина. – Больших вроде нет… а мелких полным-полно…

– Не люблю больших проблем, – поморщилась Ольга. – Да и лезть в них – последнее дело… А с мелкими я тебе помогу. Говорю, держись меня, и все будет в порядке.

– Договорились, – сказала Марина. – Ты пьешь?

– Обижаешь. С моим-то опытом…

– Тогда нужно отметить.

– Давай…

Работа, в соответствии с инструкцией, началась.

* * *

Отец-человек ушел, забылся; Отец-бог – то есть, единственный оставшийся и потому истинный Отец Вседержитель – возвышался над всем и властно командовал намерениями, событиями и путями.

Господин!.. Новое слово волновало ее, будоражило ее чувство и воображение, превращаясь из бессмысленного, выспреннего набора звуков в понятие, в очередную желанную цель. Оно выросло изнутри, как зуб мудрости. Царь, не возвращающийся вослед за уползающим змеем, но победно изгоняющий оного – так Он сказал. И ничего больше. Остальное – искать, распознать, увериться – ей предстояло самой.

Она занялась рассуждением. Если Царь должен изгнать змея, то змей, для начала, должен быть в наличии как таковой – иначе кого изгонять-то? Ей было жаль огромного множества окружавших ее бессильных мужчин; исцеляйтесь, думала она, оживляйте змеев своих, но прежде того я не могу иметь с вами дела. Однако наличие змея было лишь первым условием. Самым важным – собственно, определяющим – были отношения Царя со змеем. Независимо от того, кто их носитель – жеребец в соку, типа Корнея или медбрата Васи, или обремененный детьми и комплексами интеллигент, или просто какой-нибудь старый козел с дряхлым змеем на протезе-эректоре – независимо от всего этого, составлявшего ложную сущность, она смогла выделить не больше чем три различных модели естественного его поведения, не вдохновленного ни ею, ни иным внешним воздействием, всего три различных поведенческих типа:

змей придет и удалится сам по себе (представ зверем, нет ли; получивши свое, нет ли – неважно); и лишь пустота места, оставшегося после лукавого, позволит Царю водвориться;

змей придет, зверем получит свое – но не уползет, а останется; уж не важно, опять ли предстанет зверем, или удалится сам по себе с течением времени (внешние обстоятельства решат это); и Царь, опять-таки, водворится не более чем на свободное место;

и, наконец,

змей придет, зверем получит свое… и – в довольствии или нет – будет вытеснен Царем сильным, снизошедшим до слабостей тела и уступившим место Свое, но лишь на недолгое, определенное Им же Самим время.

Только третий сценарий и определял Господина; но теперь надлежало перейти от теории к жизни. Как найти, как не ошибиться? Где гарантия, что она не свяжется с очередным Корнеем, не изведет себя и его заодно, не потратит впустую массу своих и чужих сил, времени, денег? Она могла бы в известной степени рассчитывать на свою интуицию, но вернейшим казалось пройти некий исследовательский и даже практический курс в той среде, где это было легко и ни для кого не могло повлечь за собой особых последствий. Естественной и идеальной такой средой был постоянно окружавший ее, постоянно меняющийся, изнывающий от безделья контингент пациентов-мужчин.

Она установила правила допуска к своему исследованию в виде двухъярусной системы селекционных фильтров. Наипервейшим фильтром низшего яруса было общее состояние больного; впрочем, требования на этом этапе не были особо строги – отбраковывались лишь заведомо тяжелые или хронические случаи, носители любого вида инфекций, а также совсем уж дряхлые старики. Затем шел досадный фильтр слишком резво идущих к выписке. Приходилось отказываться от потенциально пригодного материала по той простой причине, что она не успела бы за несколько оставшихся дней провести полноценные исследования. Было жаль… Следующим был первичный фильтр интереса к жизни и, в частности, к женщинам. Все веселые, сварливые, коммуникабельные и прочие нормальные больные признавались прошедшими фильтр; не годились явные гомики; не годились те, кто уж очень ей чем-то не нравился; не годились конституционные мизантропы – она просто не видела способа установить с ними контакт. Однако, сам по себе мрачный взгляд исподлобья еще не свидетельствовал о непригодности – он мог быть вызван скукой, нудностью больничного заточения, мыслями о недоделанных где-то делах… такие случаи требовали более внимательного анализа – например, подсмотреть, как больной общается с посетителями или реагирует на внезапно рассказанный анекдот.

Эти элементарные, как бы общие фильтры в создаваемой ею науке получили название пассивных, так как они не требовали никакого ее участия – лишь наблюдения за тем, что происходит и так. Дальше шли активные фильтры. Первый из них действовал на уровне взгляда и жеста. Пациент мог подумать, что она заигрывает с ним – а мог и не подумать; мог поддержать ее игру – а мог и нет; мог увлечься, мог обидеться… и в любом случае на этом этапе она не заходила слишком далеко, всегда имела возможность осадить размечтавшегося, просто недоуменно пожав плечами. Этот фильтр позволял не только вдвое сузить круг, но и кое-когда даже видеть змея поблизости. Теплее… Второй активный фильтр содержал разговор общего содержания, с легкими, ни к чему не обязывающими намеками; сам по себе он сужал выбор не так уж сильно, но был необходимым преддверием последующего, позволяя вычислить и отбраковать веселых идиотов, сексуальных маньяков и прочих неуравновешенных особей, а также тех, чей змей на этом этапе отползал по первому поведенческому сценарию. Наконец, весь отфильтрованный контингент интуитивно делился ею на две категории, для каждой из которых была приготовлена своя отдельная воронка. Поэтому заключительный фильтр, очень важный, был параллельным: одних здесь подстерегал явно намеренный, бессловесный, чисто осязательный контакт с Царем, а других – серьезный разговор о сексе. Понятно, что щекотливое это испытание она ухитрялась проводить в достаточно обособленной обстановке; впрочем, неприятности в виде вспышки насилия или гнева, а также официальных жалоб, были практически исключены всем предшествующим отбором. Она не шла слишком уж далеко – лишь до той точки, откуда видно было, идет пациент на контакт или нет; в последнем случае она не пыталась настаивать, и эпизод умирал; те же, что шли на контакт – еще теплее! – считались прошедшими полный селекционный цикл и зачислялись в группу для специального исследования.

С этими, со своими любимчиками – их оставалась примерно треть всех пациентов – она работала строго индивидуально. Она завела на испытуемых карточки, куда вписывала свои действия, наблюдения и выводы. Вероятно, каждый из них считал, что завел роман с медсестрой. Почему нет? Наиболее образованные из них неизменно упоминали в беседах классический пример Хемингуэя.

Большинство романов глохло – по разным причинам. Одни пациенты были не прочь оживить приключением свой вынужденный арест, но имели грань допустимого; они просто боялись – огласки, жены, возможных будущих обязательств, себя, ее. Они отчуждались или пытались остановить мгновенье, становились неинтересны и выпадали из группы естественным образом. Других она исключала сама – тех, отношения с кем развивались слишком медленно, или не в том направлении, или в неудобных для наблюдения формах – в общем, не так, как она хотела.

Эта работа оказалась сложней, чем ей казалось вначале. В сущности, ничего более сложного она не делала никогда. Предыдущий завершенный ею проект – подготовка побега – в свое время тоже казался непростым, но со своей нынешней позиции она расценивала его разве как тренировочный курс самостоятельной деятельности. Ни с кем из первого состава своих подопытных она так и не добралась до поединка Царя со змеем – задолго до этого все они выбыли или из группы, или из клиники вообще. Она не успевала; нужно было либо резко снижать численность группы, либо работать гораздо быстрее.

Царевна скучала, капризничала, требовала ласк. Зеркало спасало, когда было совсем невмоготу, но зеркало не было Господином. Уменьшение группы сузило бы зону поиска, могло растянуть работу на годы. Оставалось встать на трудный путь интенсификации… Она начала совершенствовать методику. Пришлось жертвовать сном, досугом, даже училищной успеваемостью, но дело двинулось вперед; через два-три месяца она оказалась в состоянии запланировать, а затем и выполнить жесточайшие, невозможные в начале работы сроки селекции: на пассивные фильтры – сутки, на активные – три дня.

Она ежедневно перерабатывала огромный объем информации. Как никогда прежде, она узнала толк в мужских запахах – в бесконечно разнообразных запахах пота, крови, спермы и гноя, всяческих выделений и опрелостей, всяких иных миазмов живущих и умирающих человеческих тел. Как собаку, ее влекло к этим запахам; ей хотелось все пощупать, лизнуть, осмотреть. В короткие часы отдыха ей снились шеренги Царей – сотни, тысячи Царей – в битве с громадной армией змеев. Они все были разными; у каждого был свой запах и вкус, свой характер, свое лицо, и она узнавала среди них тех, с кем имела дело накануне.

Но и Царевны касалось несчетное множество рук, губ, змеев; она уже и забыла, что некогда это было проблемой проблем. Подчинив тот Завет прежней Цели, она достигла Ее (не она была виновата в том, что случилось дальше); новый Завет был во всяком случае важнее старого, обветшавшего. В результате ускорения ее деятельности романы в группе стали развиваться быстрее – но, увы, недостаточно… Вслед за сном и успеваемостью подоспела еще одна, более тяжелая жертва – безопасность. Прежде, в начале программы, она подолгу организовывала приватные встречи, выжидала благоприятных возможностей, проверяла, не будет ли рядом кого, в сомнительных случаях предпочитала не рисковать… Это было несложно – она чувствовала больницу как собственное тело – но это было долго. Подопечные выписывались; кое-кто начинал звонить, предлагал встретиться в городе – это казалось заманчивым; на всякий случай она записывала телефоны, но с искренним сожалением отказывала – огромный расход времени не стоил того… Да, и Царь, и змей уже появились не только во снах, но и в ее картотеке. Да, она уже наяву, реально успевала добраться до заветного поединка… но этого было мало для сравнения сил сторон. Еще быстрее! – в ход пошел уровень подготовки свиданий, единственный остававшийся резерв. Неизбежный риск запланированной халтуры… И настал момент, когда ее засекли.

Никто не вмешался, чтобы отделить ее от партнера; никто не стал, как когда-то, писать заявления, что видел змея, покидающего ее рот; но слух пошел, не мог не пойти, и Ольга вызвала ее и, кривя губы, жестко сказала:

– Не тем ты занялась, девочка.

Она заплакала. Программа была под угрозой.

– Времени нет совсем. А так хочется иногда…

Ольга поморщилась.

– Глупая. Разве это те, что тебе нужны?

– Они мне не нужны. Только члены.

– Члены… – вздохнула Ольга.

Она с сомнением покачала головой. Марина, потупившись, пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно; разборчивость еще придет, какие твои годы. Хочешь члены – имей… но тогда два обязательных требования.

Она закурила.

– Это инструкция? – спросила Марина.

– Считай, что так. Устная. Во-первых, ты должна принять конкретный образ – создать имидж, как теперь говорят. Не очень-то хорошо блядовать с пациентами; но, поскольку не ты первая, не ты и последняя, а главное, поскольку ты хорошо работаешь, тебе это простят. Но блядство твое должно быть конкретно.

– Не совсем поняла. – На самом деле она поняла прекрасно, но ей хотелось, чтобы Ольга продолжала: во-первых, она знала, что Ольге приятно инструктировать, а во-вторых, ей и самой нравилось слушать Ольгу.

– Очень просто: блядь – она и есть блядь, у нее это на лбу написано. Это понятно… говорю, простят. Но если чей-то член сосет такая, как ты, девочка-отличница – это уже явление непонятное. А коллектив отторгает непонятных людей. Вывод: чтобы не иметь проблем, ты должна быть понятна коллективу.

– А говорят, в тихом омуте…

Ольга усмехнулась.

– Я уж позабочусь, чтоб сейчас так и сказали. Но ведь это можно использовать лишь один раз. Как невинность. Глупо играть девочку, раз уж тебя накрыли. Только раздражать будешь коллектив, восстановишь против себя.

– Поняла. Буду блядью, значит…

– Невнимательно слушаешь, – строго сказала Ольга. – Я еще не сказала, кем ты должна быть… точнее, выглядеть – кто ты на самом деле, вопрос другой. Я употребила слово «блядь» в собирательном смысле. Ты еще не можешь быть блядью; возраст не тот. Блядь – это… ну вот я, например. Я – блядь.

Марина удивилась.

– Ты так гордо об этом говоришь…

– А я не нахожу в этом ничего плохого. Блядь – это сознательно, в силу желания или обстоятельств сделавшая свой выбор женщина с определенным жизненным опытом. Это, если хочешь, жизненная философия. Не следует путать с проституткой.

Марина удивилась опять.

– Но в чем же отличие? Сама говоришь – в силу обстоятельств…

– Диалектика, – пояснила Ольга. – Причинность различна: проститутке не приходится выбирать, обстоятельства просто вынуждают ее поступать определенным образом. Блядь, наоборот, оценивает обстоятельства и осмысленно делает выбор.

Марина подивилась такому сопоставлению. То, что сказала Ольга, странным образом напомнило ей о проблеме, стоящей перед ней самой. Проститутка, которой не приходится выбирать… не похоже ли это на Царя слабого, вынужденного дожидаться обстоятельств… дожидаться, пока змей отползет… А Царь сильный – что же тогда? Глуповато…

Напряженная работа мысли, видимо, отразилась на ее лице и была понята Ольгой как определенное недоверие, потому что она досадливо фыркнула и начала объяснять ей повышенным тоном, слегка даже раздраженно:

– Когда мой первый учитель, куратор, о котором я тебе рассказывала, велел мне снимать трусы – как ты думаешь, могла я отказаться?

– Не знаю, – призналась сбитая с толку Марина.

– Могла, конечно. И это был бы тоже осознанный выбор. И неделю спустя тот же Боря, объект моей мечты, придрался бы ко мне и попер вон из горкома; да хорошо еще, если по собственному желанию.

– Ну, вот.

– Что «вот»? Я просто вышла бы за другого… Все равно получила бы мужа и деток – свою мечту.

– Но снимая трусы, ты же тоже мечтала об этом.

– Верно, – согласилась Ольга, – я делала это ради Бори… Я ведь связывала мечту именно с ним… Да, ошиблась. Но ошибочный выбор – тоже выбор.

– Я хочу сказать, что ты не хотела становиться блядью, когда снимала трусы.

Ольга, пораженная, опешила.

– Ты права.

Она застыла на месте растерянно, даже смятенно. Марина еще не видела ее такой. Она забеспокоилась.

– Я не обидела тебя?

– Нет, – медленно сказала Ольга, как бы подбирая слова, – просто ты, кажется, умней, чем я думала. Уж не умнее ли ты меня?

– Ты смеешься. С моим-то опытом!

– Опыт одно, а мозги – другое…

– Не знаю. Я просто держусь тебя.

– Да, – сказала Ольга с некоторым облегчением, – вижу… Но выходит… по твоей логике… что я вовсе не блядь?

– А тебе это так уж важно?

– Что важно – быть блядью?

– Ну… для начала знать, блядь ты или нет.

– Пожалуй, да. Важно. Скажем так… я хотела бы… нет, я должна… да, должна! – ощущать себя блядью, потому что иначе мне трудно было бы примириться с утратой моей мечты.

– Послушай, – сказала Марина, – я наверняка глупей тебя, потому что мне и в голову не могла бы придти такая проблема… но мне кажется, что я бы могла помочь тебе с ней разобраться. Именно потому что глупей. Если хочешь, конечно.

– Уж конечно, хочу. Ты же видишь… я внезапно лишилась моральной опоры. А это тяжело.

– Я понимаю тебя. У меня было такое.

– Правда? Значит, какой-то опыт у тебя все же есть…

– Мы говорили о тебе, – мягко напомнила Марина. – Скажи, ты сама ощущаешь себя блядью?

– Да. Я же сказала тебе – жизненная философия…

– А может, ты просто себя обманываешь. Твоя мечта… муж и детки… может, ты продолжаешь лелеять ее. Просто запихнула куда-то подальше… в глубину души… а для моральной опоры придумала себе, что ты блядь. Ну, тот же имидж… чтоб не чувствовать себя неудачницей. Как тебе кажется, может быть такое?

– Да ты что! – сказала Ольга с отвращением. – Обманывать себя… Удел слабых. Мечта – кстати, сама по себе неплохая… я понимаю женщин, которые только об этом и думают, или которые достигли этого и верят, что в этом их счастье. Я могу их понять, потому что тоже была такой. Но я давно не такая, и это давно не мое. Нет, Марина, – покачала она головой, – я не стала бы себя обманывать. Я – цельный человек.

– В таком случае, – заключила Марина, – ты действительно блядь; ты просто неправильно определила момент твоего выбора. Не при снятии трусов это произошло.

– А когда?

– Откуда мне знать? Позже – может быть, в ресторане… Вряд ли был какой-то конкретный момент.

– Я делала выбор понемногу, – догадалась Ольга.

– Наверное, так.

Ольга успокоилась окончательно.

– Я твоя должница, – сказала она, – до сих пор я находилась в плену иллюзии: я взаправду думала, что это случилось именно тогда…

– Какие могут быть счеты, – улыбнулась Марина. – Ты же вызвала меня, чтобы мне помочь.

– Да. Я и забыла… очень волнительный разговор… Но тогда вернемся к делу. – Ольга закурила еще одну сигарету. – Тема бляди возникла из-за того, что ты неправильно поняла…

– Я помню.

– Ты – не блядь. Не можешь быть блядью.

– А кем?

– Блядешкой. Ты должна быть… точнее, должна выглядеть как блядешка, то есть потенциальная блядь, но по малолетству (или недостатку опыта, если хочешь) еще не сделавшая жизненного выбора. Отличие очень существенное. Блядешка лишь имитирует блядское поведение, в то время как у нее – в точности так, как ты об этом сказала – в глубине души остается мечта о муже и детках.

Она немного подумала и добавила:

– Да даже и не в глубине. Сколько девочек ходят и говорят: погуляю, пока свободная. Тоже философия… примитивная только… Это блядешки и есть.

– Ясно.

– Я не знаю, блядешка ли ты на самом деле… похоже, впрочем, что да… но в любом случае – выглядеть как блядешка, вести себя как блядешка… в общем, иметь имидж блядешки – вот это, дорогуша, ты обязана.

– Ясно.

– Все. Ступай.

– Как? А второй пункт?

– Какой пункт?

– Ты сказала, два… обязательных требования…

– Ах, да. Второе очень простое. Коллектив – это… ну, коллектив… это наше… но вот если начнется пиздеж за пределами клиники…

– Поняла.

– …тогда я не буду тебе помогать.

– Поняла.

– Хорошо поняла?

– Ага, – сказала Марина, наслаждаясь моментом взаимопонимания. Ей чрезвычайно нравилась Ольга. Только с Корнеем – не считая, конечно, Отца – ей бывало так хорошо, так комфортно; никогда прежде она не чувствовала себя так с женщиной и не думала, что это вообще возможно. – Я люблю тебя, – неожиданно для самой себя выпалила она, глядя на Ольгу с горячей благодарностью.

Ольга хмыкнула.

– Смотри не залюби женские органы.

– Нет, я только мужские…

– Ну-ну. Выпьем?

– С тобой – всегда и везде…

– Ох, девка, – крутанула Ольга головой. – Не знаю, что там, в твоем тихом омуте… в глубине… только чую, это тот еще омут…

Она вынула из стола стаканы и добавила:

– Поверь, уж на это у меня есть чутье.

* * *

Никак не получалось у нее быть кем-то одной. Раньше была блядешкой в общежитии, а в больнице была скромницей-труженицей… теперь – все наоборот…

С легкой руки Ольги, дела завертелись еще быстрей. Она успевала, успевала! Она отметила в календаре день, когда сравнение сил было впервые зафиксировано. И еще один день, через пару недель – когда впервые обнаружила потенциального Господина.

Она не собиралась следовать за Ним. Он был временный, экспериментальный; строго говоря, она вообще не должна была называть Его Господином – тем более с большой буквы. Ведь она могла ошибиться. Она уже заканчивала учебный курс; она уже знала, как коварны бывают долгожданные первые результаты. В данном случае ей повезло – очередное плановое свидание полностью подтвердило ее вывод. Но следующий кандидат оказался ложным… а затем и еще один… Это было скорее закономерно, ведь победа Царя не была сексуальным стандартом; в сущности, она сама провоцировала ее – вдохновляла Царя, спугивала змея… а на дальнейших экспериментах, проводимых менее пристрастно и более тщательно, Царь и змей занимали свои реальные места.

Но не у первого. Первый Господин (она решила, что к Нему – в порядке исключения, только как к первенцу – она вправе применить и слово и букву) чем-то даже напоминал Отца. Чисто внешне, конечно. Как личность, Он и понятия не имел о Своей миссии; скорее всего, Он думал, что юная медсестра, неудовлетворенная своей неблагодарной, лишенной романтики работой, увлеклась вначале Его рассказами о симфоническом оркестре, где Он играл на кларнете, а потом и Им самим. Ей было легко поддерживать эту иллюзию, тем более, что в какой-то степени она соответствовала действительности – это она поняла, прочитав по Его совету «Крейцерову сонату» Толстого.

Парадоксальным было то, что именно Он, первый, появился вовсе не из группы. Он срезался на селекции, не прошел заключительный фильтр; позже она поняла, в чем крылась ошибка. Она определила Его не в ту психологическую категорию, не в ту воронку – завела с Ним серьезный разговор, сочтя Его так называемым мыслительным типом высшей нервной деятельности, в то время как Он был художественным типом и требовал, следовательно, осязательного контакта.

А может, все было и наоборот… Так или иначе, Он был забракован; она включила Его в группу гораздо позднее, почти накануне выписки и, можно сказать, по блату, а точнее лишь благодаря счастливой случайности. Ольга вызвала ее к себе – с выражением лица, не предвещавшим ничего хорошего – и сурово сказала:

– Так-то ты выполняешь свои обязательства.

Она заплакала. Это было непонятно и обидно.

Ольга поморщилась.

– Перестань. Тушь потекла. На вот, вытри…

– Я не понимаю…

– Чего здесь понимать. Ты обещала, что будешь вести себя как блядешка. Обещала или нет?

– Обещала… Но я и веду… Я стараюсь…

– Да? А чего мужиков пропускаешь?

– Как это?

– Как, как! Больного Стаковского клеила?

– Ну…

– А почему не довела до конца?

Ольга разнервничалась. Закурила.

– Разве это хорошо – бросать начатое на полпути? Обманывать, таким образом, чьи-то светлые ожидания? Какой позор! Что за пример для коллектива…

– Я не знала, что это так важно, – пролепетала Марина. – Я исправлюсь… доведу до конца…

Ольга с сомнением покачала головой. Марина потупилась и пристыженно молчала. Ольга смягчилась; взгляд ее потеплел и выразил понимание.

– Ладно… еще обучишься… какие твои годы…

– А что, – спросила Марина, – поступили чьи-то жалобы? Накапал кто-то, да?

– Никто не накапал. Я сама за этим следила.

– Сама? Персонально?

– Представь себе, – усмехнулась Ольга. – Дело в том, что этот больной, Стаковский, мне лично знаком, и очень даже хорошо.

Марина удивилась.

– Даже так?

– Вплоть до того.

– Но… каким образом?

– С твоим небольшим жизненным опытом тебе трудно это понять, – сказала старшая медсестра. – Дело в том, что мы были коллегами: как ты знаешь, одно время я работала официанткой, а Стаковский играл на саксофоне в том же самом заведении.

– Вот как, – сказала Марина. – А мне он сказал, что работает в симфоническом оркестре.

– Он сказал правду.

Марина опять удивилась.

– Но разве в симфоническом оркестре бывают саксофоны? Я думала, это джазовый инструмент…

– Ты отчасти права, – сказала Ольга, – саксофон действительно чаще встречается в джазе… но и в отдельных симфонических партитурах – например, у Глазунова… или тем более у Гершвина…

Марина осмысливала эти новые для нее вещи.

– Впрочем, – добавила Ольга, – к данному случаю это не относится; насколько помню, в симфоническом Стаковский играл на кларнете. Кажется, на втором. В штатном же расписании ресторана кларнетиста не было, ему и пришлось использовать саксофон.

– Он может играть на нескольких инструментах, – догадалась Марина.

– Любой кларнетист может играть на саксофоне, – сказала Ольга. – Вот если наоборот, в этом я не уверена.

Марина подивилась такому противопоставлению.

– И каким же образом ты так хорошо узнала его?

– Мы были близки.

– А-а. Теперь поняла.

– Не разыгрывай меня, – строго сказала Ольга, – ты не теперь это поняла, а сразу же. И вообще, не вешай мне на уши лапшу. Я тебя вызвала не затем, чтобы рассуждать о музыкальных инструментах.

– Да. Я поняла. Я должна иметь с ним близость.

– Какую еще близость? Блядешка не может ни с кем иметь близости. Иметь близость – это высоко.

– Блядь, значит, может, а блядешка нет, – заметила Марина не без сарказма.

– Именно так, – внушительно сказала Ольга. – Блядь может все, а блядешка может только трахаться.

– Ты же говорила, что тебе не нравится это слово?

– Так и есть, – подтвердила Ольга, – а разве оно может нравиться? Безобразное слово; но если уж речь идет о блядешке, другого не подберешь. Дело в том, что пошлость блядешки недостаточна для применения слова «ебаться». Ведь блядешка, как еще не полностью сформировавшаяся личность, делает это по недомыслию, полуинстинктивно… Мы же не считаем пошлым половой акт зверей? Как видишь, применять ругательное слово было бы здесь несправедливым. Ну, а «трахаться» – самое то, если иметь в виду продолжаемый процесс… а для однократного действия – соответственно, «трахнуться», или еще лучше, «перепихнуться».

– Поняла, – задумчиво сказала Марина. – Диалектика. Я должна с ним трахнуться, перепихнуться.

– Правильно, – кивнула головой Ольга с удовлетворением. – Тебя не интересует, каков он в постели?

– Да я же не имею с ними постель, – простодушно призналась Марина. – Я по-скромному… по уголкам, по укромным местечкам…

– Бедненькая. Создать тебе условия?

– Не отказалась бы.

– Хорошо. Держи ключ.

Марина протянула руку. Ольга подняла ключ выше, как девочка на обертке конфет «А ну-ка отними».

– С одним условием.

– Каким?

– Потом расскажешь.

– Конечно, – сказала Марина и получила ключ. – Да, кстати… – с некоторым смущением спросила она после этого, – я правильно поняла, что ты хотела мне рассказать, каков он в постели?

– Еще как правильно.

– Ну, и каков?

Ольга мечтательно закрыла глаза.

– Хорош.

– Не болтается?

– Это у Стаковского-то? – Она раскрыла глаза от удивления, как бы вызванного самой возможностью такого вопроса. – О, нет. У него – не болтается.

– А когда он кончает, у него сразу падает – или?..

– Когда он кончает, – Ольга сладострастно облизнулась, – трудно понять, падает у него или нет, потому что ты тоже кончаешь вместе с ним, и тебе уже нет ни до чего никакого дела.

Внезапная мысль посетила Марину.

– Послушай, – сказала она неуверенно, – раз уж все так с ним хорошо… может быть, тебе самой хотелось бы… а я мешаю? Путаюсь у тебя под ногами… как собака на сене, а?

Ольга усмехнулась.

– Хотела бы – сказала бы.

– Нет, я правда…

– Стаковский не из тех, с кем можно больше раза. Ну, двух. Он теряет интерес, а соответственно, и ты тоже.

– А-а.

– Потому-то я и хочу, чтобы ты рассказала. Чтобы свериться со своими воспоминаниями. Пошли, я тебя с ним сведу.

– Да мы же знакомы.

– Ты трахнулась с ним?

– Нет…

– Вот видишь. Говорю, вас нужно свести.

Они пошли, и Ольга свела ее со Стаковским, то есть затеяла такой разговор, от которого ровно через тридцать секунд змей забрался под Его пижаму. Тогда Ольга фривольно хлопнула Его по оттопырившейся пижаме, а Марину по заднице, сказала: «Пора процедур» – и оставила их наедине. И Он оказался именно тем, кого она искала.

* * *

Когда Марина – приятно и, можно сказать, даже счастливо удивленная – вслед за Стаковским покидала гостеприимную комнатку, первым человеком, которого она увидела в коридоре, была Ольга. Безусловно, это было совпадение; не такова была Ольга, чтобы специально прогуливаться по коридору, ожидая подружку с рапортом. А Марина, под впечатлением только что виденной ею убедительной победы Царя, даже и забыла о данном Ольге обещании – конечно же, она не была готова ни к какому рассказу. Но Ольге такое и в голову не могло прийти. Она немедленно увлекла Марину к себе в кабинет и, закурив, спросила:

– Ну – обманула я тебя?

– Нет, – честно признала Марина.

– То-то же. Рассказывай.

– Ах, да…

Марина задумалась. Пришла пора расплаты. Она вообще никогда в жизни никому не рассказывала о своих любовных делах, если не считать двойного отчета Корнею о том, что было видно сквозь просвет в занавеске – сквозь злополучный просвет, перевернувший ее жизнь. Всегда рассказывали только ей, и она охотно слушала. Теперь предстояло рассказывать, да еще о чем – о победе Царя? Ольга даже не знала, что она девственница.

– Тебе как рассказывать – мои впечатления, или что было? – уточнила она для начала.

Ольга хмыкнула.

– Рассказывай все подряд.

– Мы разделись, – начала Марина. – Не совсем догола; на мне оставались трусики, а на Стаковском – часы. Я хотела, чтобы Он сам снял с меня трусики.

– Дальше.

– Он выполнил мое желание, – сказала Марина, – я имею в виду – снял трусики… Да, забыла: все это время, пока мы раздевались, Его член продолжал стоять, так что мне не нужно было делать что-то специальное, чтобы Он возбудился.

– Ну? Дальше!

– Я раздвинула ноги. Легла и раздвинула…

Лицо Ольги помаленьку вытягивалось.

– Ну…

– Он лег сверху на меня и вставил Свой член в мое влагалище. Мы перепихнулись.

– Как-то скучно ты рассказываешь, – заметила Ольга с явным разочарованием. – Как будто это Ленинский зачет, а не рассказ о блядке.

– Ну, если не получается – виновата я, что ли? – огрызнулась Марина. – Не у всех такие литературные способности, как у тебя.

– Значит, нужно их развивать, – строго сказала Ольга. – Иначе ты так и останешься на этом уровне, то есть не сможешь мне ничего рассказать. Да и не только мне… Ты понимаешь, насколько собственное косноязычие обедняет духовную жизнь человека?

– Я все понимаю, – виновато сказала Марина.

– Ладно, – смягчилась Ольга, – продолжаю списывать на твою молодость… Но учти, счет растет.

Марина пристыженно молчала.

– Чтоб у тебя было больше практики, – добавила Ольга, – следовало бы улучшить твои жилищные условия. Как раз сейчас у меня есть такая возможность. Не всегда же тебе пользоваться моим личным ключом…

– Что ты имеешь в виду?

– В больничном общежитии заселяется комната.

– Чем же это лучше училищного?

– Ну, во-первых, – сказала Ольга, – скоро ты закончишь, и тебя все равно оттуда попрут; а во-вторых, комната-то одноместная. Улавливаешь намек?

– Как одноместная? – удивилась Марина. – Разве в общежитиях бывают одноместные комнаты?

– В принципе, конечно, нет; сама этимология слова «общежитие» восстает против такого. Но, видишь ли, это не совсем обычная комната. Раньше в ней располагался особый отдел.

– Отдел чего?

– Не знаю, – ответила Ольга; – если бы я в свое время не уволилась из горкома, то наверняка бы узнала когда-нибудь, а так – не успела узнать. Давай я лучше расскажу тебе то, что знаю. Лет десять назад в этом общежитии было немало подобных комнат с самыми разнообразными названиями. Например: ленкомната, штаб, политпросвет, первый отдел, второй отдел и так далее. Разбираться в их назначении совершенно бессмысленно.

– А кто распоряжался этими комнатами? – спросила Марина.

– Хороший вопрос; уж во всяком случае, не больница и не комендант общежития. Комендант, в отличие от меня, в свое время не поступился принципами. Когда стало понятно, что партия прекращает руководить, фрондирующий главврач – знаешь, что такое фрондирующий?.. – пригласил коменданта и велел перепрофилировать для жилых нужд все до одной комнаты специального назначения. Но комендант отказался.

– Неужели? – поразилась Марина.

– Представь себе… Как пламя, разгорелся конфликт; главврач освободил коменданта от должности, но комендант не подчинился и этому приказу. Тогда главврач решил применить силовое воздействие и притом хитро использовать личный интерес проживающих. Он объявил им, что любой доброволец, занявший любую такую комнату штурмом, может так и остаться там в порядке улучшения жилищных условий.

– И они действительно пошли на штурм?

– А то! – хмыкнула Ольга. – Только комендант оказался тоже не лыком шит: он пустил слух, что здание заминировано, и проживающие, не успев вскрыть ни одну из комнат, вынуждены были выйти на улицу. Тут-то до них и дошло, что комендант их обдурил; но было уже поздно, так как он забаррикадировался внутри и велел никого не пускать, а сам между тем позвонил на телевидение.

– Ну и ну, – поежилась Марина, увлеченная захватывающим повествованием, – но что же потом?

– Конечно, проживающие не были готовы штурмовать целое здание. Вместо этого они захватили сына коменданта. Угрожая его убить, они потребовали впустить их в общежитие, на что комендант, ставя долг перед родиной выше отцовского чувства, ответил гордым отказом.

– И они… – прошептала Марина. – Бедный мальчик!

– Положим, мальчику было лет сорок пять, – успокоила ее Ольга, – но они все равно ничего не успели сделать, потому что в это время приехало телевидение, и возник страшный скандал. В результате главврач вынужден был отступиться и отменить свой приказ, и был найден консенсус, то есть спорные комнаты опечатали.

– Надолго?

– На разные сроки. Отстояв принципы, комендант тем не менее оказался перед моральной проблемой. С одной стороны, он привык подчиняться власти, а с другой стороны, никак не мог поверить в реальность политических перемен. Ведь этот человек даже не был членом партии – просто служил когда-то конвоиром в лагерях! – и, однако же, в его душе разыгралась настоящая драма. Настал момент, когда он под влиянием событий дрогнул и подался; в итоге то, чего от него не могли добиться силой, он сделал по велению собственной души.

– Но откуда тебе это известно? – удивилась Марина.

– Мы с ним были близки. Не в сексуальном смысле – он был стар и непривлекателен, – но мы частенько выпивали по рюмочке, и он делился со мной сокровенным.

– Тогда понятно. А почему комнаты были опечатаны на разные сроки?

– Потому что для коменданта они символизировали его убеждения; отступая, он сдавал их постепенно, как защитные рубежи. Первой пала комната седьмого отдела – это произошло после объявления российского суверенитета; впрочем, это была очень маленькая комната, туда еле-еле впихнули единственного жильца. Во время путча девяносто первого года комендант явился к трясущемуся от страха главврачу, доложил о полной сохранности всех комнат, кроме одной, и попросил передать это уполномоченному новых властей, как только таковой появится. Когда путч был закончен, у коменданта случился первый инфаркт, и он по слабости сдал сразу две комнаты – шестого и пятого отделов, которые были уже побольше. Затем его отступление сделалось как бы автоматическим; подобно тому, как в пору его молодости было принято знаменовать праздники – ну, например, сдавать что-нибудь в строй – он отмечал каждый удар по своим убеждениям сдачей очередной комнаты под жилье. После очистки здания на Старой площади был сдан политпросвет, после Беловежской пущи – опорный пункт общества защиты природы, после отпуска цен – четвертый отдел, после весеннего референдума девяносто третьего года – штаб по сбору металлолома и так далее.

– Ты хорошо помнишь события, – заметила Марина.

– Неудивительно, – отозвалась Ольга, – ведь я была председателем комиссии по заселению этих комнат.

– Даже так… А кто еще входил в комиссию?

– Комендант. Комиссия была из двух человек.

Они помолчали.

– А что было дальше? – спросила Марина.

– С каждым новым событием комендант чувствовал себя все хуже; «черный вторник» вконец добил старика. Надо бы помянуть, кстати… Комиссия естественным образом прекратила деятельность; к тому времени единственной незаселенной комнатой оставался особый отдел.

– Ага.

– Новый комендант, принимая дела, обнаружил это и недолго думая вселил туда свою племянницу. Когда мне стало об этом известно, я направила докладную на имя главврача, и он распорядился очистить помещение.

– Но зачем ты так поступила?

– Странный вопрос, – нахмурилась Ольга. – Во-первых, племянница не имела отношения к больнице; между нами, я думаю, что никакая это и не племянница… Во-вторых, самоуправство должно быть наказано. Ведь комиссия по заселению не была ликвидирована, она лишь прекратила деятельность; соответственно, от обязанностей ее председателя меня никто не освобождал.

– Если я вселюсь, – предположила Марина, – комендант будет чинить мне козни.

– Пусть только попробует. Кстати, комната с телефоном. Все комнаты этого типа были с телефонами.

– С ума сойти, – сказала Марина. – Скажи, а большого зеркала там случайно нет?

– Раньше не было, – сказала Ольга, – но оно могло остаться от комендантской племянницы… А что, тебе обязательно? Понимаю, – протянула она, лукаво улыбнувшись, – это, наверно, для плотских утех. Я угадала?

Интересно, подумала Марина, пришлось бы Ольге по душе поглядеть на ее действо перед зеркалом?

– От тебя ничего не скроешь, – улыбнулась она.

– Не подлизывайся, – сказала Ольга, – я и без этого тебя люблю. Давай лучше помянем старого коменданта.

* * *

Как только она поняла, что Стаковский обладает сущностью Господина, первой мыслью было остановиться. Прибиться к Нему, изменить свою жизнь в зависимости от этого, остаться с Ним до конца своих дней. Все то, что раньше должно было быть с Отцом. Даже больше… Когда-то она мечтала родить от Отца – Отец не соглашался; теперь это становилось возможным…

Она спросила Стаковского, женат ли Он.

– Нет, – ответил Он, – Я в разводе. Если тебя интересует, живу ли Я с кем-нибудь, то – да, живу. Но жениться… нет. Мне нельзя жениться.

– Почему?

– Потому что сейчас Моя подруга, как и Я, понимает временность нашего союза. Если он станет постоянным, она захочет детей. Семья, дети, куча новых вещей… В принципе Я был бы не против, но, понимаешь, сейчас музыканту все трудней обеспечить все это.

Он подумал и добавил:

– Был бы Я классом повыше – уехал бы, наверно, за границу… Там бы обеспечил, а здесь – нет. Не хочу взваливать на Себя невыполнимые обязательства.

Да и хорошо, подумала она; жил бы Он один – наверняка ей бы захотелось попробовать… Она нарисовала себе гипотетическую картину их жизни, нечто похожее на то, что у нее было с Корнеем, но – теперь это был Господин… Она вводит Его в Царство. Какое-то время все хорошо. Потом начинается проза. Наступает ночь, когда Он не приходит домой. Он врет, она страдает. Он уходит к другой, она ищет другого. Кого – другого? У нее нет никакого резерва. Снова – больница, группа, исследования… Опять начинать с нуля то, что у нее сейчас на ходу? Глупо.

Она сделала некоторые практические выводы. Во-первых, как бы Стаковский ни был хорош, Он должен остаться не более чем экспериментальным Господином. Во-вторых, она должна продолжать исследования; чем больше она обнаружит экспериментальных господ (не Господ!), тем легче ей будет обнаруживать каждого последующего. В-третьих, она должна начать составлять банк господ, открывающийся Стаковским; возможно, наибольшее внимание уделять тем, кто давно и счастливо женат, поскольку важнейшим обстоятельством становилась жизненная определенность – ну, а как быть с женой, можно было додумать в каждом конкретном случае.

Царевна понемногу успокаивалась; Цари и змеи из ее снов переселились в реальность. Где-то с месяц Стаковский был ее единственный Господин, и она даже несколько раз встретилась с Ним в занятом ею помещении бывшего особого отдела; затем обнаружился второй… затем третий…

Банк господ сделался реальностью.

Работа закипела.

* * *

Как-то раз, заскочив по делам в кабинет старшей медсестры, Марина обратила внимание на скромно висящий на стене, обрамленный простой рамкой из черного дерева, диплом Второго (Ждановского) Московского городского Краснознаменного клинического медицинского училища Государственного научно-практического (базового) Центра социальной защиты и охраны здоровья населения при 4-м Главном Управлении Делами Уполномоченного Межрегионального Комитета по чрезвычайным ситуациям субъектов Федерации и стран СНГ – и, по-хорошему позавидовав подруге, что ей довелось закончить столь престижное учебное заведение, одновременно задалась вопросом, как это Ольге, бывшей официантке и несостоявшейся ответственной работнице, удалось вообще туда попасть. Этот вопрос мучил ее несколько дней, пока она не решилась завести с Ольгой разговор на эту тему.

Она завела разговор издалека.

– Ольга, – спросила она для начала, – в порядке обмена опытом, не расскажешь ли, как ты попала в Москву?

– Откуда такой вопрос? – насторожилась Ольга.

– Видишь ли, – сказала Марина, – в Москву не так-то просто попасть. Каждый провинциал делает это своим собственным способом.

– А почему ты решила, что я из провинции?

– А разве это обидно? Я и сама из провинции.

– Что ты из провинции, это и так видно; а вот откуда ты взяла, что и я?..

– Из твоего же собственного рассказа. Даже больше того, – похвасталась Марина, – из тех фактов, которые стали известны мне исключительно благодаря твоему рассказу – а точнее, из двух эпизодов, связанных с Васей – я могу заключить, где же именно ты жила.

– Ну, и где? – полюбопытствовала Ольга.

– Вначале – в маленьком уральском городе.

– Вот и нет.

– Как нет? Там же Вася родился!

– Да, но потом семья его переехала.

– Куда?

– Тоже в уральский город, но большой.

– Ах, вот как.

Марина подумала.

– То есть, ты хочешь сказать, что ваш детский роман происходил в большом уральском городе?

– Конечно, раз я там жила.

– Я допустила логическую ошибку, – признала Марина. – Но зато следующее твое место жительства я угадаю точно.

– Ну?

– Это Китеж.

Ольга опешила.

– Откуда ты знаешь?

– А потому что Вася до сих пор работает там медбратом в психбольнице номер два. И лодочная станция там же, а значит, и тот ресторан, в котором ты работала.

– Да, – сказала Ольга с уважением, – здесь ты, что называется, угодила «в девятку».

– Разве говорят не «в десятку»?

– Это в стрельбе, а я имела в виду футбол.

– Хм. В общем, я угадала, что ты из Китежа, а потому и поинтересовалась, как ты попала в Москву.

Ольга закурила.

– Ты же понимаешь, что в Москву попасть не так-то просто. Каждый провинциал делает это по-своему…

– Ага.

– Мой случай не явился исключением.

– Ага.

– Ну, тогда слушай…

Второй рассказ медсестры

– Это, – сказала Ольга, – происходило в несколько этапов. Вначале мне нужно было найти транспортного агента. Как ты знаешь, мой жизненный опыт к тому времени был не так уж и мал. За плечами была комсомольская юность… разочарования, взлеты… работа в системе общественного питания и даже упомянутый тобой поход на лодочную станцию – вот сколько всего, хорошего и плохого, накопилось за годы в моем жизненном багаже.

Но, несмотря на такое обилие багажа, транспортного агента у меня еще не было. Знаешь ли ты, кто такой транспортный агент? Ты должна знать; ведь ты тоже каким-то образом прошла этот трудный путь, но учти, что я проходила его раньше тебя и шла по непроторенной дороге, как бы по целине. Никто из моих коллег и знакомых не смог подсказать мне ничего конструктивного; мне оставалось рассчитывать только на собственные силы.

Я начала с простого – взяла телефонную книгу и раскрыла ее на букве «Т». Буква эта напомнила мне стол, на котором меня поимел куратор, и я подумала, что это хороший знак – ведь урок, полученный мной от куратора, уже столько раз пригождался мне в жизни. Транспортных агентств было больше, чем я думала; я наугад ткнула пальцем в этот раздел – и набрала номер.

Конечно, я нервничала. Все мы нервничаем, когда делаем что-то впервые в жизни… Мне ответил визгливый женский дискант. Сердце мое упало; я поняла, что толку с такого агента не будет. Тем не менее, я все же спросила: «Правильно ли я понимаю, что вы и есть транспортный агент?»

«Нет, – ответила мне эта женщина, – никакой это не агент, в том числе и не транспортный».

«Как, – удивилась я, – но разве это не…» – И я продиктовала набранный мной телефон.

«Все правильно, – сказала она, – вы не одна такая; все звонят и звонят, но здесь уже давно нет никакого агента».

«Частная квартира, да?»

«Какая вам разница, – с досадой сказала она, но все же нехотя пояснила: – Это штаб народной дружины». – И бросила трубку, даже не дав мне попрощаться.

Я поняла, что телефонная книжка устарела. И действительно, на ее обложке значился уж не помню какой год, но ей было лет десять, не меньше. Через несколько дней, раздобыв более новое издание, я предприняла вторую попытку.

Хотя шансы мои явно выросли, все равно я волновалась ничуть не меньше, чем за несколько дней до того. Но на этот раз мне ответил приятный мужской баритон. Мы обменялись приветствиями. Осмелев, я спросила: «Скажите, есть ли у вас билеты до Москвы?»

Я еще не знала правил. Конечно, к тому времени я уже неоднократно посещала Москву, но это всегда было связано только с комсомольскими мероприятиями. Всеми билетными, разрешительно-пропускными, мандатными и прочими логистическими вопросами занимался специализированный сектор орготдела, в который мне ходу не было. Итак, я не могла знать, какие сложности меня ожидают; рассчитывала только на свою…

(Здесь Ольга замялась, и Марина высказала пришедшее ей на ум предположение.)

– Ну, не только… – отреагировала на это Ольга, – на звезду, вот; скажем так – на счастливую звезду. Задав свой вопрос, я была морально готова услышать в ответ, например, такое: «Да? В Москву захотела? А может, тебе еще ключ от квартиры, в которой деньги лежат?»

Но он спокойно уточнил:

«Вы имеете в виду железнодорожные билеты?»

«А какие есть еще?»

«Да, собственно, больше и никаких; поэтому если бы вы имели в виду, например, билеты на самолет или на междугородний автобус, то я сразу вынужден был бы вам отказать».

«Ну что вы, – облегченно сказала я, обрадованная тем, что разговор начал складываться, – даже если бы они и были, я все равно воспользовалась бы железной дорогой. Она кажется мне более надежной, чем то, что вы перечислили».

«На какое вам число?»

Я назвала число.

«Вы предпочитаете вечерний поезд – или?..»

Я задумалась. Мне было все равно, но если бы я сказала ему, что мне все равно, он бы мог счесть меня пустячным, невзыскательным клиентом, у которого, может, и денег-то нет. И я сказала:

«Вечерний, конечно, предпочтительней».

«Сколько билетов?»

«Разве я не сказала? Один».

«Нет, вы не сказали, – мягко поправил он меня, – вы просто спросили, есть ли билеты до Москвы».

Я мило улыбнулась и, сообразив, что он не может видеть моей улыбки, сказала: «Хи-хи». Ну, у меня сейчас получается не совсем так, но в тот раз я хихикнула удачно.

«Сейчас я посмотрю, – сказал он. – Ждите».

Я стала ждать. Его долго не было на связи, и я забеспокоилась, что он все-таки счел меня недостаточно интересным клиентом. Может быть, подумала я, мне не нужно было хихикать? Это могло прозвучать легкомысленно… И еще я подумала, что меня могла подвести телефонная связь.

Но когда я уже подумывала перезвонить еще раз, он опять появился в трубке и сказал:

«На ваше счастье, билеты имеются. Вам купейный, плацкартный или какой?»

«А какие есть еще, кроме купейных или плацкартных?»

«В этом поезде – больше никаких».

«Тогда…»

Я опять задумалась. Меня посетила новая мысль.

«А сколько стоит?»

«Какой?»

«Ну… тот и другой. Я хотела бы сравнить».

«Плацкартный дешевле».

Я подумала, что раз в жизни могу раскошелиться. К тому же со времени работы официанткой у меня оставались кое-какие сбережения.

«Тогда дайте купейный».

«Очень хорошо, – сказал мой собеседник. – Нижнюю полку, конечно?»

«Да. Если можно».

«Отчего же. Запишите номер брони».

«Одну минутку».

Вот здесь-то мне пришлось по-настоящему поволноваться. Ведь я не знала, что мне придется записывать, и соответственно не приготовила ни бумаги, ни карандаша. Я положила трубку и стала искать что-нибудь пишущее, думая, что записать на худой конец я могу на полях телефонной книжки. Хоть это и нехорошо.

Наконец я нашла – не помню что… кажется, шариковую ручку… Я лихорадочно схватила телефонную трубку, морально готовая к тому, что на этот раз мой транспортный агент уже наверняка отключился.

Но он, к моему приятному удивлению, все еще был там – просто разговаривал с кем-то еще, не отключаясь, однако, от моей линии.

«Эй! – крикнула я. – Транспортный агент!»

«Да, – отозвался он почти тотчас же, – я здесь. Запишите».

Я записала, несмотря даже на то, что ручка начала писать не сразу… Он объяснил мне, где и когда я могу выкупить билет. Я тоже все это подробно записала.

Ну, как я выкупала билет – это отдельная история… Затем был вокзал… поиски нужного мне вагона… проверка документов при входе в вагон…

И дальше: поезд со своим характерным запахом… ночные перегоны, ритмичный перестук рельсовых стыков за окном… Сколько всего пройдено! Я лежала на полке, смотрела на отблески, проносящиеся по потолку купе, и думала: куда несешься, Русь? Не дает ответа… Попутчики, интересные люди, с которыми я познакомилась, а затем и действительно встретилась – ну, не со всеми, лишь с некоторыми – уже позже… в Москве…

* * *

Ольга замолчала, вспоминая о своем.

– Но ты упомянула о нескольких этапах, – сказала Марина. – Какие же были эти этапы?

– Я думала, – с некоторым разочарованием в голосе сказала Ольга, – ты более способна к аналитическому мышлению… Первым этапом были поиски транспортного агента, вплоть до моего удачного звонка. Второй этап – переговоры, о которых я тебе рассказала. Третий этап… я понимаю, что тебе трудно было сориентироваться, потому что я лишь упомянула о нем – это процесс выкупания билета. Выкупания… выкупки… ну, в общем, ты поняла. Четвертый этап – путешествие – разделяется на несколько как бы подэтапов; я имею в виду путешествие до вокзала, затем носильщика – прежде я забыла упомянуть об этой важной подробности, – затем посадку в вагон…

– Но, Ольга, – перебила Марина, – какие же это этапы? Это просто… переезд, да и все.

Ольга изумленно уставилась на Марину.

– Как это – «и все»? По-твоему, переезд с одного места на другое не является одним из эпохальных событий в жизни как отдельно взятого человека, так и общества в целом?

– Да, по-моему, не является.

Ольга осуждающе покачала головой.

– Никогда не думала, что ты так наивна. Вот что значит недостаток опыта… Переезд – перемена места, путешествие! – такое волнительное событие, наполненное действием, впечатлением, выводом… Ты читала «Хожение за три моря»?

– Хождение, ты хотела сказать?

– Хождение! – презрительно передразнила Ольга. – Из одной этой дилетантской ремарки видно, что не читала. Ну – не читала же?

– Наверно, нет. Не читала.

– Эх, ты! А «Путешествие из Петербурга в Москву»?

– Как тебе сказать… Боюсь, не очень тщательно.

– Да как же можно быть такой неначитанной? Хорошо, хотя бы «Москва – Петушки» – уж это-то ты читала?

– Ну, это да, – облегченно сказала Марина, – правда, только в самиздатовской версии. Честно говоря, я не нашла в ней ничего особенно эпохального, но не знаю, насколько эта вещь могла быть искажена… Возможно, переписчик был алкоголиком и выбросил из нее все, не имевшее отношения к пьянке.

Ольга онемела от возмущения.

– Впрочем, – рассудила Марина, – может быть, я не права; может быть, все дело в длительности путешествия. В древности за моря путешествовали долгие месяцы; даже дорога из Петербурга в Москву в те времена занимала, наверно, не один день – все это давало возможность путешественнику много чего наворотить. Электричка же до Петушков идет, небось, не больше часа. А что такое час? только и остается что выпить… С этой точки зрения, ты и вправду пережила немало, ведь твое путешествие продолжалось целую ночь и, таким образом, занимает как бы центральное положение между по крайней мере двумя последними из упомянутых тобой классических образцов. Поэтому не ругайся, пожалуйста; ты не зря привела эти примеры – должна признать, что они и на самом деле иллюстрируют мою неправоту.

Ольга смягчилась. Взгляд ее потеплел.

– Не думай, – сказала она, – что я настолько глупа, чтобы поверить, что ты выдала всю эту ахинею действительно лишь затем, чтобы показать мне, что ты готова признать, что ошиблась в том, что касается моего путешествия. Вернее, я хотела сказать, что ты как раз и выдала ее именно затем, чтобы показать, что ты признаешь свою неправоту, но на самом-то деле ты ее не признаешь, верно? Можешь не отвечать; твои лукаво блестящие глазки вернее всего подсказывают мне, что я не ошиблась. Ладно уж! какие твои годы, еще поймешь, что к чему; а пока что и то неплохо, что ты, кажется, научилась ловко выкручиваться из затруднительного положения. Обнаружилась твоя неожиданная сильная сторона. Пожалуй, в старое время ты вполне могла бы, насобачившись, сделаться инструктором идеологического отдела или даже лектором общества «Знание»… хотя последнее вряд ли: подавляющим большинством этих лекторов – по крайней мере, тех, что я знала – были сплошь мужчины.

– Почему? – удивилась Марина.

– Не знаю, – сказала Ольга, – это необъяснимо. Если бы ты, к примеру, спросила, почему большинство проверяющих в ресторане являлось мужчинами, это я могла бы тебе объяснить: женщинам из инстанций проверять не с руки. Представь себя на месте такой женщины. Идти одной – это стрем. Если молодая – сочтут блядью, а если старая – сочтут старой блядью, что еще хуже; позволительно ли такое для ответственного лица? Идти не одной – тоже стрем: в мужском и смешанном обществе имеет вид не проверки, а пошловатого развлечения; в чисто женском обществе имеет просто какой-то жалкий вид. Понимаешь? Уж если даже ты понимаешь, то женщины из инстанций понимали тем более; и хотя многие из них наверняка были не прочь угоститься, а приходилось посылать в подавляющем большинстве мужиков.

Марина внутренне согласилась с такой логикой.

– Как видишь, – продолжала Ольга тем временем, – с проверяющими ларчик легко открывался; что же касается лекторов общества «Знание», то здесь я решительно пас. Что забавно – это касается только лекторов, так как в самом аппарате общества преобладали именно бабы.

– Тогда, может быть, – предположила Марина, – это просто-напросто результат флюктуации?

Ольга нахмурилась.

– Похоже, ты стала слишком умной, – сказала она неодобрительно. – Я не знаю такого слова; поясни.

– Что ты, – улыбнулась Марина, – здесь нет ничего особенно умного. Я и сама-то столкнулась с этим словом только вчера, почитывая на досуге статейки по математической статистике и теории вероятностей. Флюктуация – это всего лишь наблюдаемое распределение, резко отличное от среднестатистического. Например, если некто выбросил решку сто раз подряд, то это явная флюктуация, так как среднестатистическим распределением является пятьдесят на пятьдесят.

– Но, может быть, у него фальшивая монета…

– Может быть; но разве лекторы общества «Знание» были фальшивыми мужиками?

– Еще какими фальшивыми! – воскликнула Ольга. – С одним у меня… ладно, это другая история… Ну, ты удовлетворила свое любопытство относительно моего перемещения в Москву?

– Не совсем, – сказала Марина. – Честно говоря, этот вопрос был как бы подготовительным. Меня больше интересует, как ты попала в это учебное заведение?

И она показала на диплом, висящий на стене.

– Но это же было гораздо проще, – удивилась Ольга, – если тебя интересует именно это, почему ты не спросила об этом прямо и сразу? Я могла бы не тратить душевные силы, рассказывая тебе, как попала в Москву…

– Извини, – тихо сказала Марина, – мне казалось нетактичным задать такой вопрос с бухты-барахты.

– Но сейчас ты готова его задать?

– Сейчас – да.

– Ну, так задавай.

Марина сделала глубокий вдох и спросила:

– Ольга, как ты устроилась во Второе Ждановское?

– Сказать по правде, я хотела в Первое, – сказала Ольга с легкой досадой. – Но что поделаешь, если один из моих попутчиков оказался директором именно Второго!

– И ты…

– Да, – гордо сказала Ольга. – Отдалась ему. Но не сразу! Вначале…

Второй рассказ медсестры

(окончание)

Вначале, наученная изрядным опытом общения с Анатолием Петровичем – а это, если ты помнишь, был директор китежского ресторана, – я спросила: «А вы точно зачислите меня в училище?»

Он сказал: «Конечно, дорогая».

Я подозрительно спросила:

«Что, без вступительных экзаменов?»

«Нет, – сказал он, – это было бы попросту глупо. Ты знаешь, что такое проверяющие?»

Я подумала и сказала:

«Более или менее».

«Ну так вот, при первой же проверке выяснится, что ты поступила без экзаменов, и мне поставят на вид, а тебя просто отчислят».

«Вы правы, – признала я. – Как же быть?»

«Сдавать экзамены, – ответил он, – я сделаю так, что ты сдашь их все наилучшим образом».

«А если обманете?»

«Что ты, – сказал он, – вот те крест!»

«Не надо, – ответила я ему, – я атеистка; давайте-ка лучше отложим это дело до моего зачисления. И кстати, мне еще нужно общежитие, как иногородней».

«Да? – Теперь уже в его голосе зазвучало подозрение. – А если ты поступишь, общежитие тоже получишь, а потом меня – по бороде?»

«Тогда выгоните меня, как обманщицу».

«Нелогично, – сказал он. – Ведь если ты выполнишь свое обещание, в этом случае я тоже могу тебя выгнать».

Пораженная, я опешила.

«Вы правы».

«Поэтому давай лучше на доверии. Меньше слов, больше дела».

«Нет, – твердо сказала я. – Особенно после вашей остроумной, но неосмотрительной оговорки – мне нужны твердые гарантии».

Ты, может быть, думаешь, что я зря проявляла такое упорство, рискуя тем, что он потеряет терпение и выгонит меня взашей? Такая мысль была бы крайне наивной. Во-первых, я уже видела, что он без ума от меня и что за обладание мною готов на все, а во-вторых, без гарантий я слишком сильно рисковала бы в итоге остаться при своих интересах. Мне нужно было иметь в руках что-то существенное, что я могла бы при необходимости использовать против него. Конечно, не как орудие шантажа – шантаж с целью получения незаслуженных благ я считаю безнравственным – а исключительно как средство самозащиты. Ты же понимаешь, кто был он и кто была я. Мы были в разных весовых категориях – у меня даже прописки московской не было; в любом неблагоприятном для меня случае поверили бы не мне, а ему.

«Какие еще гарантии? – недовольно спросил он. – Расписку тебе написать, что ли?»

«Да, – сказала я. – Так было бы по-деловому».

Он фыркнул.

«Чтобы ты меня потом этой распиской…»

«Глупенький, – улыбнулась я, – зачем мне это? Если все будет хорошо… Кому и где я покажу эту расписку? Да она мне самой будет хуже петли».

Такая подробность произвела на него впечатление.

«Ну ты и… – Он покрутил головой. – Никогда таких не встречал. Ладно, будет тебе расписка».

«Хорошо. Договорились».

«А когда…»

«Как только – так сразу».

Вот и все. Написал он мне… Видишь, какая простая история. Никаких особенных коллизий.

* * *

– Да, – признала Марина. – А когда ты закончила училище, ты вернула ему расписку?

– Договоренность была, что верну.

– Ага.

– Но я не вернула.

– Как? – удивилась Марина. – Обманула доверие?

– Ты моя подруга, поэтому я могу признаться тебе. Да, я поступила нехорошо; с формальной точки зрения, я нарушила договор. Но, – сказала Ольга со вздохом, – мне так хотелось сохранить эту расписку на память! Ведь это кусочек моей жизни… реликвия… она стала дорога мне за годы учебы…

– Я понимаю тебя, – сказала Марина. – Ведь ты сохранила ее не с мыслью использовать против него?

– Что ты! – сказала Ольга с отвращением. – Как такое только могло прийти тебе в голову?

Марина устыдилась.

– Да она уже и силу свою потеряла, – добавила Ольга более мягко, – сразу же, как только я получила диплом… Это как деньги старого образца. На них ведь ничего не купишь, но люди бережно их хранят… смотрят на них, вспоминая былое… показывают внукам…

– А где она? – полюбопытствовала Марина.

Ольга заговорщически посмотрела на дверь, потом, поколебавшись, подошла к ней и закрыла ее на ключ. Встав на стул, она сняла со стены рамку с дипломом Ждановского училища. Достав из письменного стола скальпель, она ловким движением отделила плотный картон, вставленный в рамку сзади. Из-под диплома на стол выпал старый, пожелтевший от времени бумажный листок, вверху которого выцветшими чернилами, но вполне разборчиво значилось: «Расписка».

– Ну и ну… – прошептала Марина.

– Можешь прочесть, – великодушно позволила Ольга.

Марина, затаив дыхание, прочла реликвию.

– Учись жить, – сказала Ольга и аккуратно уложила листок на место. – У нас есть повод выпить?

– Даже несколько, – сказала Марина, нежно поглаживая в нагрудном кармашке листок, исписанный каракулями Этого, и неосознанно процитировала, может быть, один из упомянутых Ольгой литературных шедевров: – Во-первых, нет повода, чтобы не выпить…

* * *

Работа кипела вовсю; банк господ пришел в движение. Количество данных на каждого неуклонно росло. Возраст, биографические данные, рост, вес, цвет глаз и волос, пропорции тела и лица, резус-фактор и группа крови; пульс, давление, температура и их колебания; результаты самых разнообразных анализов, вплоть до анализа тканей на микроэлементы; состояние внутренних органов; кардиограмма, энцефалограмма, допплерограмма; биоритмы, гороскопы, описания запахов, результаты психологических тестов и других испытаний, а также превеликое множество всяких прочих данных, которые она была способна получить или украсть. Среди всех этих данных, пока что разрозненных, скрывались какие-то, присущие лишь Господину. Ее обязанностью было их обнаружить, идентифицировать, описать.

Это был высший пилотаж, завершающий этап ее исследования. Оно перестало быть лихорадочным; она работала как часы. Чтобы обрабатывать большие массивы данных, она купила компьютер и научилась им пользоваться. Одновременно она заканчивала училище на отлично. Ее прочили в институт, но институт был не нужен – учеба лишь отнимала время, а лучшей экспериментальной базы, чем в клинике, она все равно не смогла бы получить.

В середине лета случилось событие, которое прежде надолго выбило бы ее из колеи. Был чудный, теплый, безветренный вечерок; в такое время особенно хорошо работалось. Большое зеркало, видавшее виды, отражало ее сосредоточенный, внимательный взгляд, устремленный в экран новенького компьютера. Она занималась полюбившимся ей трудом – анализом вновь поступивших данных. Она наслаждалась своим спокойствием. В это-то самое время и зазвонил телефон.

Такое происходило нечасто. Всех своих друзей и осведомителей она попросила по возможности не отвлекать ее от важных научных работ, и они осмеливались беспокоить ее только по экстренным случаям – например, если происходил день рождения или нужны были деньги.

После некоторого раздумья она подняла трубку.

– Да.

– Извините за беспокойство, – робко сказал дежурный по общежитию, – но похоже, что к вам посетитель.

– Змей, – недовольно сказала она, – у вас на столе лежит список комнат, принимать в которые запрещено. Моя комната там на первом месте.

– Не совсем так, – поправил дежурный, – накануне сверху был вписан еще один номер, правда карандашом, так что ваша комната теперь вторая по списку.

– Карандашом не считается.

– Я забыл добавить, – сказал дежурный, – что после этого он был обведен чернилами. Боюсь, ваша комната все же вторая.

– Ну, пусть так, – сказала она рассерженно, – ну и что; все равно я никого не принимаю, и вам не следовало даже звонить по этому поводу.

– Но посетитель настаивает.

– Дайте ему от ворот поворот, – посоветовала она.

– Это не так-то просто. Он показывает членский билет коллегии адвокатов.

– А его имя случайно не Корней?

– Сейчас посмотрю… Будьте любезны, – услышала она голос дежурного, отдалившийся от трубки, – покажите ваш документик еще раз.

Она услышала в трубке чей-то еще более отдаленный голос. «Но-но, – говорил он, – из моих рук, пожалуйста. Я стреляный воробей, – добавлял, – меня на мякине не проведешь…» Ей показалось, что это голос Корнея. Странный лексикон для Корнея, подумала она; впрочем, если пьян…

– Да, – подтвердил дежурный; – вы угадали.

– Гони его в шею, – сказала Марина.

– Это тоже непросто, – приглушенным голосом сказал дежурный, – он сильнее меня и нетрезв.

– Тогда действуй согласно инструкции.

– Это значит, что я должен вызвать милицию, – сказал дежурный, – но подумайте, удобно ли это? Ведь он говорит, что хорошо вам знаком.

– Нет и нет.

Она услышала напряженный диалог. «Проживающая не желает вас принимать, – говорил дежурный, – если вы не уйдете, я приглашу милицию». – «Что мне милиция, – нагло отвечал Корней, – я и есть самый главный милиционер». – «Вы не милиционер, – говорил дежурный, – я знаю разницу между милиционером и адвокатом…» – «Я внештатник». – «Уходите, пожалуйста, от греха подальше…» – «Дайте мне трубку, я сам с ней поговорю». – «Не положено-с». – «Положенных е--т». – «Что за выражения, – возмутился дежурный, – думаете, если адвокат, вам все позволено?» Трубка упала, послышалась возня. Через какое-то время дежурный поднял трубку и, тяжело дыша и почему-то пришепетывая, сказал:

– Ваш совет гнать его в шею оказался правильным; мне это удалось.

– Вот и хорошо, – похвалила Марина.

Ее слегка взволновала эта попытка вторжения прошлого в ее нынешнюю жизнь. Она уняла это волнение и снова принялась было за анализ данных; но в стекло щелкнул камешек, меткой рукой пущенный со двора, и она, вздрогнув, поняла, что попытка еще будет иметь продолжение.

Она открыла окно и перегнулась через подоконник. Внизу, под тонкой березкой, стоял Корней и, задрав голову, строил ей рожи.

– Эй, – сказал он, – я нашел тебя. Я все знаю.

– Зачем ты пришел? – спросила Марина. – У нас нет никаких общих дел; я занята и не хочу с тобой разговаривать. Уходи.

– Я хочу, чтобы ты вернулась ко мне.

Кровь бросилась ей в голову.

– К тебе? – гневно переспросила она. – К тебе, который предал меня? Который подбил правоохрану на секретное распоряжение? Убийца!

– Все наоборот, я пытался спасти Его! Если бы Его отпустили раньше… это все равно бы произошло…

– Как знать, – горько сказала она.

– Это произошло бы, – убедительным тоном повторил Корней. – Он все время был болен.

– Не смей говорить мне об этом! – вспылила она опять. – Ты все время знал это… ты все мне врал! Все эти якобы подстроенные тобой экспертизы… Ты просто хотел меня удержать; ты обманывал меня так же, как и Семенов. Вы оба одинаково использовали меня, только он для карьеры, а ты – для собственного удовольствия.

– Я люблю тебя.

– А я тебя – нет. Уходи.

– Это несправедливо, – сказал он, – разве нам с тобой было плохо?

Теплый вечерний воздух разносил их голоса далеко вокруг. Все общежитие, не занятое чем-то особенным, притихло и внимательно прислушивалось к их разговору.

– Все прошло, – сказала она.

– Но ты тоже пыталась меня обмануть, – обратился он, видно, к последнему аргументу, – перед тем, как ушла от меня… думаешь, я не знаю, что ты готовила тайный побег?

– Ты следил за мной, – сказала она с отвращением. – Подонок!

– Я оберегал тебя, – сказал он, – тебя и Его, вас обоих. Вам не удалось бы сесть на поезд тем вечером.

Она заплакала.

– Позволь, – попросил Корней, – я поднимусь и осушу твои слезы.

– Зачем, – плача, сказала она, – я не хочу опять в прошлое… Зачем ты пришел? Ты знал, что я не приму тебя… Уходи, прошу. Мы не можем быть вместе.

– Почему?

– Потому что твой Царь слаб. Потому что ты раб своего змея.

– Я сделаю, как ты скажешь! – крикнул Корней. – Я укрощу змея, правда… но я должен сломать тебе целку! Только сделаю это – и сразу же укрощу!

Воздух взорвался свистом и гиканьем.

– Молодой человек, – кричали Корнею из разных окон, – вы пошляк! Как можно? Уходите отсюда немедленно!

– Подруга, – кричали ей с верхних этажей, – пошли его на х--!

– Мариша, – предложил сосед снизу, здоровенный медбрат, – хочешь, я сейчас выйду и покажу ему, где раки зимуют? Только скажи!

– Ты видишь, Корней, – сказала Марина. – Я другая. У меня другая жизнь. У меня много друзей, так что уходи подобру-поздорову.

– Ладно же, – сказал Корней, – я уйду… но я еще вернусь!

– Не надо, – тихо сказала Марина.

Вечер был безнадежно испорчен и потерян для исследований. Одетая, она лежала в темноте и думала про Корнея. Если членский билет коллегии не поддельный, значит, ему удалось вернуться в Москву. Значит, он так и будет теперь доставать ее время от времени.

Но этот мрачный прогноз оправдался лишь раз. Это случилось буквально на следующий же вечер. Вечер был так же тепл и спокоен; она снова анализировала данные, и снова камешек снизу резко щелкнул в стекло.

Марина вздохнула и высунулась.

– Опять ты… Ну зачем?

Он был еще не настолько пьян, как накануне, но зато держал бутылку в руке. Он размахивал этой бутылкой и прихлебывал из нее время от времени.

– Марина… я не все тебе рассказал…

– Что еще? – спросила она с досадой.

– Это касается Ольги – помнишь? Я рассказал тебе, как было у нас с ней. Но у нее были собственные ее рассказы, и весьма неординарные… Два из них глубоко врезались мне в память… вот послушай… это обязательно должно тебя заинтересовать…

– Корней, – попросила она, – уходи… мне это не интересно…

– А по-моему, пусть бы рассказал, – послышался тоненький голосок с верхнего этажа. – Похоже, сегодня он ведет себя гораздо приличнее; отчего его не послушать?

– Это было между моими поездками, связанными все с тем же делом, – начал Корней, вдохновленный нежданой поддержкой. – Я только-только вернулся из очередной такой поездки и намеревался обсудить с Ольгой ее результаты. Человек, к которому я ездил, управлял одним из подпольных Ольгиных производств. Я должен был снабдить его информацией о якобы связи этого производства с крупной организацией ветеранов афганской войны. Нет нужды говорить, что организация эта, злоупотреблявшая правительственными льготами, уже была накануне разгрома; также ясно, что информация была сфабрикована мною и Ольгой и предназначалась для следствия, уже начатого в отношении подпольного производства и его управляющего.

Это была типичная схема моей тогдашней работы. Через проверенные, старые контакты я выходил на следователей по месту размещения Ольгиных производств и предлагал им простейшую сделку. Я выдавал им данные об этих производствах, достаточные, чтобы начать расследование или даже завести уголовное дело. Когда Ольгиного резидента брали за яйца… или, в зависимости от пола, за грудки…

– Только без пошлостей, – раздался голосок с верхнего этажа.

– Извините, – сказал Корней. – Я полагал, что говорю лишь с Мариной; но раз уж вы все равно слушаете, постараюсь учесть и ваши интересы. Будет похоже на серенаду: исполняется для конкретного лица, но доступно для всех окружающих.

– Это справедливо, – заметил верхний голосок, – ведь слово «серенада» не обязательно относится к песне. Оно буквально означает всего лишь «вечерняя», то есть определяющий признак соблюден.

– Истинно так! – обрадовался Корней и отхлебнул из бутылки, вероятно для смелости. – Итак, резидента вызывали куда положено и намекали, что если он запоет… я имею в виду, начнет рассказывать… то лично ему будет гораздо лучше. Смятенный резидент звонил в Москву за инструкциями. Здесь опять появлялся я – разумеется, в накладной бороде или иным образом изменив свою внешность – и объяснял, что и как говорить. По возможности в эту подкидываемую резиденту легенду мы с Ольгой вплетали ее мужа или непосредственно окружающих его лиц. Резидент давал показания. Следователь оформлял их и держал в определенной готовности. Учитывая, что в свой первый визит я снабжал следователя не только информацией, но и неким конвертом (конечно же, предварительным), я в любой момент мог похоронить дело или, наоборот, толкнуть его в суд… Так создавались нити моей паутины.

– Ближе к делу, – проворчал нижний медбрат со своего подоконника, – тоже нашелся мне Генрих Боровик.

– Но я уже и так подошел к самой сути, – сказал Корней и очередной раз отхлебнул из горла. – Встреча моя с резидентом была назначена непосредственно на производстве. В накладной бороде я пробрался к условленному месту, и меня отвели в большущий подвал. Здесь я нашел множество станков, на которых производились табачные изделия – «Marlboro», «L&M» и так далее, – очень похожие на свои зарубежные оригиналы. Яркий свет заливал помещение; на станках работали только женщины, и из-за жары, создаваемой мощными лампами, все они были почти полностью обнажены.

Мы с моим провожатым, идя вдоль станков, уже почти достигли ожидающего меня кабинета, как вдруг сзади послышались крики, которые привлекли мое внимание. Я обернулся и увидел драку. Группа полуголых работниц сражалась на ножах с другой такой же группой; я увидел, как брызнула кровь… Дюжие охранники подбежали к драчуньям и, раздавая удары во все стороны, не без труда прекратили инцидент, а одну из работниц, видимо зачинщицу драки, поволокли по бетонному полу за волосы. Плохо уложенный бетон обдирал нежную кожу несчастной; две полосы крови тянулись за ней. Это было ужасно. Эта картина стояла перед моими глазами все то время, пока я давал инструкции, и позже, во время плова (очень жирного, кстати), а также посещения сауны; и даже в поезде, возвращаясь в Москву, я все еще продолжал оставаться под впечатлением от увиденного.

Конечно, я не мог не разделить это впечатление с Ольгой. Она выслушала меня не перебивая; я рассказывал, глядя куда-то в сторону, а когда наконец посмотрел на нее, то увидел, что глаза ее полны слез. Я оторопел. Это было так не похоже на Ольгу. Я никогда не видел, чтобы она плакала, и даже не представлял себе такого.

«Почему ты плачешь, – спросил я, – тебе жаль эту девушку, да?»

«В некотором роде, – ответила Ольга; – это напомнило мне другую историю. Дело в том, что когда-то на месте этой девушки я была сама».

«Как это?»

«Именно с этого началось мое восхождение».

«Расскажи».

«Изволь, – сказала Ольга и закурила. – Я была простой девушкой и работала на такой же фабрике, только обычной – не подпольной, я имею в виду.

Работа была тяжелой, однообразной и вредной. Мы – работницы – уходили от действительности с помощью выпивки и наркотиков. Часто возникали перебранки и ссоры, а однажды вспыхнула большая драка. Я была молода, но уже была по характеру той, какой ты меня знаешь сейчас; неудивительно, что именно я оказалась зачинщицей этой драки».

«А какова, – спросил я, – была причина драки?»

«Я уже не помню, – сказала Ольга, – но дело не в этом; отношения были настолько натянутыми, что большая драка могла возникнуть из-за любой ерунды».

«Что было дальше?»

«Было то же самое, что ты видел и ты. Вбежала военизированная охрана, нас разогнали слезоточивым газом и брандспойтами, а меня схватили и потащили из цеха – ну, так же, как и ту девицу».

При последних словах Ольга подняла свои прекрасные ноги и поднесла колени к самым моим глазам, и я снова, как в первый день нашего романа, разглядел на этих любимых мною коленях застарелые округлые шрамы. Надо сказать, что после того первого дня я и не вспоминал о них. Они были такими аккуратными, почти незаметными… Мне прежде и в голову не могло прийти, что это следы от грубого бетонного наждака.

«А потом?» – спросил я, поцеловав их по очереди.

«Потом охранник надел на меня наручники и повез на машине в участок».

«Как? За драку – наручники?»

«Не совсем за драку. Во-первых, я оказывала сопротивление охранникам, а во-вторых, кого-то все-таки замочила. Я не помню; я была очень разгорячена дракой. Я была молода», – добавила Ольга и запустила руку к себе в трусики.

«Ясно», – сказал я, следя за ее рукой.

«Пока мы ехали, я сказала этому парню:

“Посмотри на меня, дорогой, и сравни со своей женой – настоящей или будущей. Посмотри, как я могу”, – с этими словами я сделала так же, как делаю сейчас», – и Ольга достала из трусиков палец и медленно провела им себе от носа до подбородка. При этом движении она слегка зацепила пальцем свою нижнюю губу, и рот ее чувственно приоткрылся.

Я почувствовал ее запах и свое возбуждение. Мне захотелось ее.

«Я сделала так, – продолжала Ольга, – что ему захотелось меня. Он повез меня не в участок, а в лес, и мы до вечера трахались в его милицейской машине. Рассказать тебе, как мы трахались?»

«Боюсь, нет, – сказал я, – мне сложно будет это выдержать, не приближаясь к тебе».

«Ну и правильно, – сказала Ольга, – тем более что ничего особенно интересного не было. Движения наши были очень просты. Никаких фокусов из тех, что показывают в кино… даже не знаю, чем тебя порадовать… Разве что, – добавила она, – кончая, он забился в кайфе всеми своими конечностями и случайно включил сирену, и это меня позабавило».

«Понимаю. А что было потом?»

«Потом, то есть когда он наконец опомнился, то первым делом испугался, что не выполнил приказ начальства и что ему за это будет нагоняй. И я посоветовала ему не брать это в голову, забыть всю свою прежнюю жизнь и затеять вместе со мной что-нибудь новенькое».

«Постой, – сказал я, – но эта история мне тоже что-то напоминает. Вы не ушли к контрабандистам?»

«Конечно, ушли, – сказала Ольга, – только не к тем, кто контрабанду возит, а к тем, кто ее делает. Они наняли его охранником. Стоило мне познакомиться с ними поближе, я сразу ушла от него».

«Но он, кажется, должен был тебя…»

«Убить? – подсказала Ольга, очаровательно улыбаясь. – Он хотел, да; но я тоже это предчувствовала и сделала так, что убили как раз его, а вовсе не меня».

«Вот как».

«Ну конечно; ты же видишь, что я жива».

«Я не только вижу, – сказал я, – но и носом чувствую».

«Ты отлично вынюхиваешь, – похвалила Ольга. – Тебя интересует окончание моего рассказа? Собственно, оно очень короткое: я вошла в курс дел моих новых друзей и постепенно заняла свое собственное место под солнцем».

К этому времени мне стало невмоготу. Я снял свои брюки и приблизился к Ольге. Внезапно она рассмеялась.

«Почему ты смеешься?»

«Ты настолько подавлен этой историей, что забыл избавиться от своей накладной бороды, – сказала Ольга. – Но, раз уж так, сейчас пусть она остается; я сама оторву ее, когда буду кончать. Я еще никогда так не делала – должно быть, это очень забавно».

Я набросился на нее. Я развел ее ноги и забросил их…

– Все, – сказала Марина, перебив увлекшегося адвоката. – Дальше я знаю. Твоя серенада надоела мне; уходи, только больше не возвращайся.

Воздух наполнился недовольным ропотом.

– Ишь какая избалованная, – осуждающе сказали справа и слева.

– Эгоистка… – послышалось сверху.

– Не хочешь, ну и не слушай, – подытожил внизу медбрат, – а мы почему должны страдать? Продолжайте, товарищ, пожалуйста.

– Марина! – крикнул Корней. – Сейчас самое интересное!

– Только не для меня, – сказала Марина. – И вообще, имя Ольга давно ассоциируется у меня совсем с другим человеком. Прощай, адвокат.

Наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь тихим бульканьем Корнеевой бутылки. Потом с верхнего этажа донеслось:

– Козлик, как тебе надоест дрочить под этой березой, прыгай ко мне – уж я-то тебя с удовольствием выслушаю.

Марина захлопнула окно.

– Я забросил ее ноги себе на плечи! – завопил Корней, вне себя от горя. – Я схватил ее за задницу! Я оторвал ее от кресла и посадил себе на член!

Марина закрыла форточку, чтобы не слышать больше его голоса.

– Марина! – заревел Корней так, что она все же услышала.

Она снова открыла окно. Корней и еще сто человек снова замерли в полной тишине, ожидая, что она скажет.

– Иди ты на х--, – зло сказала Марина и захлопнула окно окончательно.

То была ее последняя встреча с Корнеем. Примерно через полчаса, допив бутылку и не зная, что дальше, он действительно пошел в гости на верхний этаж, и в распоряжении дежурного оказался документ – членский билет коллегии адвокатов. Дежурный, с которым Марина была в отличных отношениях, позвонил к ней в комнату и по секрету сообщил ей об этом. Марина спустилась к дежурному и внимательно изучила членский билет. Коллегия адвокатов была китежской.

Значит, он в Москве ненадолго, заключила Марина. Значит, не будет доставать. У нее поднялось настроение, и она вволю поработала в оставшийся вечер.

* * *

После случая с Корнеем ее фундаментальной работе уже ничего не могло помешать. Анализ данных уводил ее далеко в научные дебри. У нее стали возникать гипотезы, которые были столь сложны, что, знай она о них заранее, она вряд ли рискнула бы вообще взяться за эту многолетнюю работу.

Оказалось, что единственного, универсального признака Господина просто не существует, ей не удалось его найти; также не нашлось определяющей комбинации какой-то конкретной, фиксированной группы данных. В результате упорного труда, путем массы проб и ошибок, она установила, что ответ все-таки существует – он скрывался в изящной, как сам Царь, математической формуле, включавшей в себя не столь уж и длинный ряд простых показателей и несколько неизвестных констант.

Для вычисления этих констант ей пришлось еще более поднапрячь свой компьютер и овладеть некоторыми разделами прикладной математики – в первую очередь, факторным анализом, который, собственно, и привел ее к цели. Это было в ничем не примечательный полдень, в четверг, 10 августа -5-го года.

Вынув из принтера лист бумаги с несколькими строчками из цифр, она посмотрела на них – на долгожданный плод своего очередного труда – и внезапно расхохоталась. Она уже не нуждалась в формуле. Несколько строк покоились на вершине огромной пирамиды потенциальных господ, с их фотографиями, адресами, телефонами, семейным положением и условиями быта, образованием, местом работы и должностью, отношением к воинской службе, национальностью, вероисповеданием, судимостями, любимыми привычками и прочими фактами и фактиками – пирамиды, которую создала она сама, которая была теперь под ее рукой и из которой она безо всякой формулы могла выбирать кого ей только угодно.

Часть 6. Господа

Они лежали при свете венецианского ночника, и все было прекрасно. Царевна покоилась под любимой рукой Господина, спящего так же, как когда-то Отец, и так же обнимающего другой рукой ее благодарные плечи.

Она вспоминала счастливую историю их любви. Как она, напечатав свою долгожданную формулу и вдоволь посмеявшись над ней, достала из-под замка толстую картонную папку, развязала тесемочки, на которые была завязана папка, и с треском пропустила под пальцами стопку личных дел с фотографиями, словно пачку денег или колоду карт. Она вынула первую попавшуюся страницу. Нет. Урод какой-то; если бы сильно не просился, она бы его и в группу-то не взяла. А этот? Вроде ничего… но, помнится, змей уж слишком здоровый… Она пощелкала мышкой, ввела номер личного дела, открыла таблицу эректометрических сведений… точно: двести тридцать на пятьдесят один, куда на фиг. И так натерпелась от него… задница-то не резиновая… А вот: всем хорош. Ну-ка, чем пахнет. Щелк, щелк. Хорошие запахи; она вспомнила их. Щелк. Коля. Пометка: Кока. Предприниматель. Жена. Пометка: далеко. Что значит далеко? Ладно, там видно будет. Иномарка, пометка: подержанная; сотовый телефон. Жена-то далеко, а метро? Нагатинская, десять минут пешком. Не так чтобы далеко, но уезд гнусный. Поискать, что ли, еще? Может, еще одну формулу – чтоб оптимального, по совокупности всех параметров? Это запросто… скажем, к воскресенью, к восемнадцати ноль-ноль…

Она уже открыла окно календаря, чтобы внести в него очередную задачу, но внезапно передумала и закрыла окно. Ей пришло в голову, что она выбирает Господина, как мужа. В брачных агентствах, наверно, так. Вывести формулу несложно, но почему именно сейчас? Сейчас ей не нужна формула, ей нужен Господин. Нагатинская так Нагатинская. Это состоятельный человек, думала она, завязывая тесемочки папки и пряча ее под замок; может быть, он будет возить ее на машине, хотя бы время от времени, а может быть, через год переедет с этой дурацкой Нагатинской куда-нибудь в центр. Она выключила компьютер. Она вышла на улицу. Она подошла к таксофону. Она загадала: если работает, это Он. Таксофон работал.

В баре, где они отмечали ее звонок, Он признался, что думал о ней все это время, с самого дня Его выписки. Он позвонил ей в следующую же смену, но она отказала Ему, и Он с горя запил.

– Я прогнал всех друзей, – сказал Он, – всех утешителей… Девок тоже прогнал…

– Кстати, – спросила она, – где Твоя жена?

– Далеко.

– Как понять – далеко?

Он вздохнул.

– На исследовательской станции. В Антарктиде.

– Брось!

– Серьезно. Она крупный ученый…

Она видела, что Он врет, и опечалилась. Он тоже увидел. Замялся, смешался, выпил рюмку, махнул рукой.

– Не могу тебе врать. Не ученый она – повар…

– Где?

– Не хочу врать. Одно скажу – за границей…

На этот раз она поверила Ему.

Он и правда не врал – почти не врал, – и это много месяцев не имело для них никакого значения…

Они долго сидели в баре. В охотку напились – Он не рискнул сесть за руль, так и бросил свой «гольф» в переулке. В обнимку, полубоком, как сиамские близнецы, они выбрались из гостеприимного бара и потащились по закрытой для транспорта, мощенной красноватыми плитками улице, желая, видно, добраться до метро, но почему-то свернув в еще один бар. Бары здесь лепились один к одному; здесь было весело, многолюдно и ярко освещено – обычная картина для Старого Арбата десятого августа, да и любого другого августа, на исходе тысячелетия, то есть за пять лет до его конца.

В баре, куда они зашли, им не понравилось, так как там было темно и совсем мало людей – всего несколько жавшихся по углам представителей средиземноморских или каких-то еще южных народов; зато следующий всем был хорош… Их увлекло путешествие по барам. Они уже и перестали заходить внутрь – присаживались на открытых, европейского вида площадках, выпивали понемножку чего-нибудь и двигались дальше – немножко водки там, немножко шампанского здесь, а потом – чуть-чуть коньячку, а потом для разнообразия бутылочку пивка, а потом – глоток ликера «Старый Таллин», а потом… а потом…

Она помнила – очень смутно – только какие-то ступеньки, прежде чем все окончательно не провалилось в черную, бездонную, непостижимую ночь. Ей стало страшно, когда она вдруг очнулась в незнакомой кровати, в незнакомой квартире, в незнакомой земле вообще; это смутно напомнило ей ее первое пробуждение у Корнея. Человек, сидящий рядом с ней в мерцании ночника от «Артемиды», тревожно вглядывался в ее лицо; когда она с трудом разлепила глаза и подала признаки жизни, он с видимым облегчением перекрестился – справа налево, по-православному. Ага, догадалась она по этому жесту, я на Родине… и то хорошо! – но где же? и кто этот человек? Она нашла глазами окно и, хотя в нем решительно ничего не было видно, по каким-то косвенным признакам – может быть, по угаданному душой суровому, аскетически рубленому параллелепипеду международного почтамта, а может, по свету кремлевских звезд, особым образом отраженному от облаков – догадалась, что это Нагатинская. Стало быть… да; человек, сидящий с нею, был не он, а Он – ее добрый, чудесный Господин. Она вспомнила все – весь вечер, все бары, водку, коньяк и все прочее, и даже Его «гольф», сиротливо ночующий в арбатском переулке.

– Это Ты, – сказала она.

– Да.

– Мне стыдно.

– Брось, – сказал Он, – дело житейское.

– Я никогда еще так не напивалась.

– Говорю, брось.

– Теперь Ты можешь подумать, что я алкоголичка.

– Могу, – улыбнулся Он, – но не подумаю.

Ей захотелось поцеловать Его, но она подумала, что от нее, должно быть, дурно пахнет. В пространстве ее изощренных чувств это уже давно было, конечно, не так; ароматы метаболизма и тлена, подобно картинам Дали, навевали на нее то веселье, то страх, то тонкую, элегическую печаль; если какой-то из них и заставлял ее содрогнуться от отвращения, то это было во всяком случае не отвращение к самому аромату, а лишь к тому образу, который в ней вызывал аромат. Дали тоже рисовал отвратительных монстров – но разве сами картины становились от этого отвратительными? Таким был ее мир, но она не надеялась, что кто-нибудь – пусть даже Господин – разделит с ней эти чувства. Для всех – кроме нее – то, что она источала, была просто вонь… признак грязи, неряшливости… дурной запах, словом. Она с трудом приподнялась – в голове у нее шумело, – встала с кровати и упала бы, если бы Он ее не поддержал.

– Как Ты добр, – пробормотала она.

– Слушай, прекрати это…

– Нет, Ты добр, – упрямо сказала она. – Ты не бросил меня на улице… тащил по каким-то ступенькам…

– Как бы Я тебя бросил? Я люблю тебя.

– Я… тоже… – сказала она и ощутила рвотный позыв. – Я хочу в туалет; отведи меня.

Он отвел ее и остался там рядом.

– Уйди.

– Нет.

– Уйди, говорю… это нехорошо…

– Мне не впервые.

Не обращая внимания на ее вялый протест, Он схватил ее за голову, запихнул ей в рот Свои собственные пальцы и держал ее над унитазом, пока она не исторгла из себя все, что могла. Ей было хуже некуда; но больше всего ее мучила постоянная и единственная мысль о том, что все это для Него отвратительно. Что Он вынужден терпеть это ради нее. Она поклялась как можно скорей отблагодарить Его за это терпение.

– Зачем, – спросила она, как только оказалась в состоянии произнести пару слов, – зачем Ты?.. Я бы сама… смогла бы сама…

Он почесал репу и сказал:

– Я боюсь, что ты захлебнешься рвотными массами.

Наконец, вонючий процесс прекратился, и она прополоскала рот чем только могла, а потом долго давила на кнопку лимонной аэрозоли – она молча боролась с Ним за право давить эту кнопку, в итоге вырвала все же баллончик из Его рук, ей очень важно было давить собственноручно, как бы самой ликвидируя позорные последствия содеянного. Затем Он снова оттащил ее в кровать, и она, прижавшись к Нему, тихо уснула… а когда проснулась опять, за окном пели птички, был яркий день, и голова не болела.

Господин напоил ее холодным пивком и накормил очень большой, очень вкусной яичницей. Она ела эту яичницу, и душа ее пела вместе с птичками за окном. Потом Он повел ее в ванную – даже здесь пахло лимонной аэрозолью, просочившейся сквозь стенку, что ли – и долго мыл ее, как ребенка, как когда-то, опять же, Корней.

Она думала, что весь день они будут заниматься любовью, но Ему предстояли дела. Он сделал два-три звонка, пытаясь их отменить… и развел руками:

– Ничего не выходит. Позавчера еще было назначено… Ты простишь Меня за этот день?

– А Ты, – спросила она Его, – простишь меня за эту ночь?

– За какую эту, – хитро переспросил Он, – за ту, что прошла, или ту, которая будет?

– Нет, – сказала она, – за ту, которая будет, мне не придется просить у Тебя прощения.

– Договорились, – сказал Он. – Никуда не ходи, ничего не делай, не бери телефон, жди Меня. Поняла?

– Поняла.

– Вот телевизор, вот видик, вот пленки.

Он поцеловал ее.

– А во-он там даже парочка детективов.

Он еще раз поцеловал ее и ушел.

Она с легкой улыбкой прислушивалась к Его шагам, затихающим на лестничной клетке. Вдруг ей показалось, что шаги стали громче, как если бы Он возвращался. Он действительно возвращался. Он открыл ключом дверь и зашел.

– Ты что-то забыл?

– Ага.

– Тебе помочь? Найти что-нибудь?

– Нет, Я сам. Я забыл тебя одеть.

– Одеть меня?

Она посмотрела на себя. Она так и была еще в том, в чем вышла из ванной, то есть в своих трусиках и в Его белой рубашке. Больше на ней не было ничего. Он снял с нее свою рубашку и бережно, аккуратно, как-то даже профессионально – так, как если бы под его руками был манекен, но притом очень нежно, надел на нее ее бюстгальтер, блузку, юбку, белые носочки и туфли-лодочки – иначе, все то, что было на ней накануне.

– Ты здорово делаешь это, – сказала она, когда Он кончил свою работу и любовался ее результатом. – А у Тебя найдется еще десять минут?

– Десять найдется.

– Тогда переодень меня.

Он недоуменно поднял брови. Она открыла свою сумку, каким-то чудом не зацепившуюся ни за один арбатский бар, и извлекла из глубин этой сумки небольшой сверток. Она развернула сверток и, как иллюзионист, явила Его изумленному взору несколько предметов галантереи, а именно – простенький лифчик из плотного полотна, атласный нижний пояс с кружевами и пару красных чулок из эластика.

– Вот, – сказала она. – Можешь?

Он почесал репу.

– Могу.

Он – бережно, аккуратно и так далее – снял с нее туфли-лодочки, белые носочки, юбку, блузку и бюстгальтер, то есть все то, что надевал на нее пятью минутами раньше, а также трусики, которые были последним, что оставалось на ней.

Он поцеловал Царевну и посмотрел на часы.

Он надел на нее полотняный лифчик и полюбовался своей работой. Посадив ее на кровать, Он очень медленно, чтобы не перекрутить, натянул на нее красные чулки. Он повертел в руках атласный пояс, опять почесал репу, а потом за руку поднял ее с кровати и надел на нее пояс так, как будто всю жизнь только этим и занимался. Затем Он опять полюбовался тем, что вышло. Вообще-то такой туалет был весьма странен – она понимала это, – но она также понимала, что Он любуется не туалетом, а делом рук Своих. Потом Он надел на нее блузку, юбку и лодочки и опять, в последний раз полюбовался окончательным результатом.

– Теперь, – сказал Он, – Мне точно пора.

Когда шаги Его смолкли на лестнице, и стало ясно, что они смолкли надолго, она приготовилась по-своему встретить изобретенный ею новый праздник – День Господина, отметить его священным для нее ритуалом. Она взяла в руки рубашку – вчерашнюю рубашку Господина, пропитанную Его запахами – и, собравши рубашку в бесформенный ком, плотно прижала к своему лицу, и глаза ее при этом потемнели и посерьезнели.

Потом она бросила рубашку на пол и подошла к большому зеркалу, которое заприметила еще ночью, несмотря на все свое бедственное тогдашнее состояние. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в своем простеньком лифчике из плотного полотна. Она запустила пальцы в волосы, еще влажные после ванны, подняла их и развернулась всем телом, отчего эти волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на пол, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками красного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.

И лишь когда зеркало возвратило ее глазам обнажившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала краткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец вожделенных вершин непристойности и бесстыдства.

А потом, обессилев от безумных прошедших суток, от безумных прошедших лет, от долгожданного и сладчайшего оргазма – оргазма, наконец-то замешенного на Господине, – она без сил опустилась посреди комнаты и, привалившись к кровати спиной, долго сидела без движения. И глаза ее, как и прежде, были прозрачны и светлы.

* * *

Она стала ночевать у Него. Не зря в первый же день, в День Господина, ей вспоминался Корней – в последующие дни еще не раз повторялось пройденное с Корнеем… многое из того… Опять проблема с приятелями… условные стуки и звонки… опять поход по магазинам – «Дорогая, что ты хочешь, чтобы мы купили?»

Когда Он предложил ей поехать большой компанией на шашлыки, она нервно рассмеялась. Формула подшучивала над ней? Но ведь Он проверен не только по формуле. Она уже многократно успела с Ним насладиться победой Царя; это было реально…

– Я сказал что-то смешное? – спросил Он.

Ей стало стыдно за свои нервы, за глупые ассоциации.

– Нет. Ты любишь меня?

– Ужасно.

– Скажи еще что-нибудь хорошее.

Он подумал.

– Хочешь, Я куплю тебе маленькую машину?

– Нет, – сказала она. – Давай лучше трахнемся.

– Давай.

Они начали быстро раздеваться, как всегда. Вот, подумала она, этим Он не похож на Корнея; с тем все время были какие-то вычурные фокусы… С Господином они всегда раздевались очень быстро; желание вспыхивало в них одновременно и требовало немедленного удовлетворения. Как-то они проспали – к Нему домой должен был приехать человек по работе, а оставалось всего полчаса. Они быстренько приняли душ, оделись, сделались чинными. Оставалось еще минут десять, и тут зазвонил телефон. Звонил тот, кого ждали – предупредить, что задержится на пятнадцать минут. После звонка Он задумался.

– В чем дело? – спросила она.

– Да вот, складываю в уме десять и пятнадцать.

– Нам хватит, – сказала она.

– Правда? Тогда вперед!

Они здорово чувствовали желание друг друга.

Самым сложным для нее оказалось отвадить Его змея от Царевны. У Него был бзик – Он считал неприступность Царевны своей виной. Он считал, что она страдает от этого. Она пыталась Его разубедить; рассказала – более или менее близко к действительности – историю под забором. Услышав историю, Он заплакал и сильно любил ее до самого вечера.

Потом Он стал искать способы ей помочь. Каждые пару недель придумывал все новые способы. Вначале находил каких-то хирургов, сексологов; потом – предлагал усыпить ее, загипнотизировать, чтобы сделать это незаметно для нее… Звал к целителям, к старцам, причем обязательно куда-то далеко – в Индию… в тайгу…

Когда Он в первый раз произнес слово «целитель», ей вдруг стало дико смешно. Она просто потеряла над собой контроль, принялась хохотать, как безумная. Это была натуральная истерика, каких с ней не случалось уже очень давно – несколько лет, не меньше.

Он тревожно спросил:

– Может, тебе водички?

Она с трудом приостановила свой смех.

– Целитель, говоришь… целитель… ой, не могу…

Ее опять разобрало.

– Целитель… ха-ха-ха… делает целым… целеньким…

– Ну?..

– А мне-то… ха-ха-ха… мне-то… наоборот…

Господин грустновато улыбнулся.

– Ну… разве Тебе не смешно…

– Не очень, – признался Он.

– А мне вот…

Она наконец успокоилась. Тогда Он заплакал. Он плакал часто, но только по этому поводу. У нее был простой и верный способ прекращать этот плач. Она начинала раздеваться, и Он сразу же начинал раздеваться тоже, спеша, чтоб не отстать от нее, и слезы Его моментально сохли.

Один раз Он сказал:

– Я знаю, что нужно сделать. Нужно вытеснить память об этом случае из твоего подсознания.

– Ты занялся психологией? – удивилась она.

Он густо покраснел.

– Попалась книжка.

– Как это – попалась?

– Ну, просто. Ехали с коллегой на встречу, вдруг – откуда ни возьмись, пробка. Стоим, ждем. Смотрю – в кармане дверцы книжка. Я и почитал, пока пробка была.

– Что за книжка-то?

– Фрейд…

Она хихикнула. Если в первые дни их любви Он частенько напоминал ей Корнея, то позже она с удивлением обнаружила в Нем некоторые черты медбрата Васи. Два этих совершенно разных человека причудливо переплетались в ее Господине и время от времени неожиданно проявлялись на фоне Его собственных черт, как изображения, зашифрованные в загадочной картинке. Возможно, подумала она, женщинам свойственно искать в каждом партнере следы своих прежних любовников. Возможно, это даже приятно.

– Фрейд имел в виду детские страхи, – сказала она.

– Я так понял, что все равно…

Ей стало смешно.

– Ну, и как же Ты вытеснишь?

– Нужно поехать туда, – сказал он, – в эти самые Починки… найти тех парней…

Ей перестало быть смешно.

– Прекрати.

– Почему? Я устрою… не одни же поедем…

– Пожалуйста. Только не это.

Он психанул.

– Почему? Это же скоты… они тебе жизнь исковеркали! Они должны получить свое! Они…

Он искал слова.

– Они перед тобой землю есть будут!

– Кока, – сказала она, – сейчас я заплачу.

– Нет, – сказал Он, – по этому поводу разрешается плакать только Мне.

И действительно заплакал – как обычно, лишь на первые пятнадцать секунд…

Она никак не могла найти случая открыть Ему Царство. Это был парадокс – Он был введен в Царство, не ведая о Нем ничего. Он вовсе не был дураком; Он бы постиг откровение, но что-то все время ее удерживало. В конце концов она решила, что это должно свершиться само собой, постепенно, и прекратила специально искать удобной возможности. Даже если откровения никогда не произойдет, подумала она, ничего страшного не случится. Отец завещал найти Господина и отдаться Ему, что подразумевало введение Господина в Царство, но должно ли Господину открыть – такого в Завете не было. Видимо, это второстепенно, подумала она. И тут же одернула себя: имеет ли она право толковать Завет как ей вздумается? Но, с другой стороны, Корнею было открыто, Корней был введен – не будучи Господином; Кока – Господин! – введен, но остался в неведении, и хоть бы что… Не стоит, подумала она, множить сущностей сверх необходимого; никакой это не парадокс, а просто житейский факт – явное указание на незначительность самой проблемы.

Со своей стороны, она не очень-то интересовалась Его работой и вообще остальной Его жизнью. Цветная фотография Его жены – веселой, темноволосой, на фоне экзотических пальм – стояла за стеклом в красивой рамочке, и она была довольна, что Он не пытался стыдливо скрыть от нее эту фотографию, составлявшую часть Его жизни. Он чем-то торговал, с кем-то договаривался, встречался, ругался и мирился; такой тип деятельности был хорош для их встреч, потому что не так уж сильно привязывал Его к определенному месту и времени.

Иногда Он уезжал на несколько дней за товаром. Он брал с собой сотовый телефон, по которому она могла дозвониться до Него даже когда Он был далеко. Она редко делала это: во-первых, связь все же была плохой, не всегда Его сотовый был в зоне доступности; а во-вторых, при разговоре она слишком сильно начинала желать Царя – и тем больше, чем дольше оставалось до встречи.

Один раз, пока Его не было, она набрала номер Его домашнего телефона и долго, грустно слушала гудки. Ей понравился изысканный вкус этой грусти. Она повторила свой опыт на следующий день. К ее неудовольствию, после второго гудка трубку подняли, и она услышала незнакомый женский голос. Не туда попала, подумала она, но настроение изменилось, и больше она звонить не стала.

А зря. Хотя, если бы она позвонила, тоже ничего особенного бы не произошло. Она бы сказала Ему при встрече: «Милый, в Твоей квартире как будто кто-то живет?» – «Да, – ответил бы Он, – одна парочка… Пустил вот на время отсутствия – и ребятам добряк, и дом под присмотром…» – «Хочешь, – спросила бы она Его, – я там буду жить без Тебя? Буду убирать… и приготовлю ужин к Твоему возвращению…» – «Ну конечно, – сказал бы Он. – Как-нибудь договоримся…»

Но они не успели бы договориться. Все произошло, как в анекдоте, напомнило ей случившееся годы назад. История ведь повторяется дважды, не так ли? Лязгнул замок, и входная дверь скрипнула. Господин проснулся. Рука Его бросила Царевну. Ужас появился в Его глазах.

– П--дец, – сказал Он. – Жена.

– П--дец? – переспросил задорный голос из прихожей, и женская фигура возникла в комнате. – Ты думаешь? Кому из троих?

– Мне, наверно, – предположил Господин, – ты-то здесь при чем… а уж она – тем более…

– Оденься, придурок, – сказала пришелица, – будем общаться… Так же сейчас положено, да? Морды бить как бы не в моде?

Какой кошмар, подумала она. Такого у нее еще не было… Что ж, через все нужно пройти. С кем-нибудь следующим она вспомнит…

Так она впервые подумала о каком-то другом Господине. Прежде – ни разу не думала. Начиная с момента, когда позвонила Ему, и когда таксофон сработал. Забыла все свои мысли о новой формуле, забыла всю свою информационную пирамиду.

– Какой кошмар, – повторила она вслух. – Такого у меня еще не было.

– А у меня было, – сказала жена Господина. – Через все нужно как бы пройти, разве нет?

Господин вставал, одевался. Мне, наверно, тоже нужно одеться, подумала она. Интересно, подумала, кто мне жена Господина – Госпожа, что ли?

– Как тебя зовут, милая? – спросила ее Госпожа. – Ты же видишь, что нас не представят нас друг другу. Придется как бы самим…

– Марина, – сказала она. – А вас?

– А меня – Котик.

– Котик? – переспросила Марина. Слава Царю… всего лишь Котик, а вовсе не Госпожа.

– Да. Так он меня называет. Ведь ты, я вижу, как бы любишь его?

– Да, – сказала Марина с некоторым вызовом.

– Ну, тогда для тебя только это имя и должно иметь смысл, – рассудила Котик. – Какая разница, что написано в моем паспорте?

– Вы правы, – сказала Марина.

– А как он тебя зовет?

«Царевна», – чуть не сказала она.

– Марина.

– Нет, я имею в виду животное.

– Животное?

– Ну да: зайчик, цыпленок… Обычно у него эти двое. По масти ты больше как бы цыпленок… но вот комплекция… Впрочем, мне отсюда не видно.

Котик повернулась к Господину, который оделся тем временем. Он вообще умел одеваться быстро. Раздевались они примерно с одной скоростью, а вот в одевании Марина всегда отставала от Господина.

– Дорогой, ты не предложишь мне сесть? – попросила Котик. – Я понимаю, что в своем собственном доме я могла бы не спрашивать, но… поскольку мы как бы не одни…

– Это обязательно нужно? – спросил Господин.

– Что – сесть? Я просто с дороги…

– Нет, вот все это.

– Ну, как же без этого, дорогой… Тебе, я чувствую, было здесь так хорошо… Почему же тогда твой Котик не может получить хотя бы немножечко удовольствия?

Господин преувеличенно вежливо пододвинул к Котику стул, и она села. Прямо к постели лицом. Две женщины впервые прямо посмотрели друг на друга. Она ничего, подумала Марина. Почти как на фотографии. Хоть и старше. И усталая. И несчастная – но она держится изо всех сил, и свет ночника помогает ей в этом. Она не отвернется, подумала Марина. Хочет видеть, как я буду отсюда вылезать, стесняясь, пряча взгляд, кутаясь в простыне… А вот фигу тебе, Котик. Удовольствия захотела, Котик? Получи удовольствие…

Она отбросила простыню и встала в среднем темпе – достаточно медленно, чтобы не выглядеть суетливой, но достаточно быстро, чтобы не казаться смешной. Ее вещи, как всегда после их быстрых раздеваний, были разбросаны по всей комнате, и это было удачно. Это давало возможность обоснованно ходить взад-вперед перед Котиком, собирая одежду и заодно демонстрируя ей свое тело. Ну как, Котик? Нравится? Смотри, какая я сбоку… и спереди…

– Да, – заметила Котик, – я угадала правильно; на цыпленка ты не похожа.

Господин не выдержал. Подошел, набросил на нее все-таки простыню. Она удивленно глянула на Него.

– Зачем это? Ты же знаешь, как я одеваюсь…

Он посмотрел на нее тоскливым взглядом побитого пса, виноватого, выпрашивающего невозможное прощение. Ей стало жаль Его.

– Котик, – спросила она, – можно я воспользуюсь душем?

– Ты же не спрашивала у меня, можно ли тебе воспользоваться моим мужем, – сказала Котик, – в таком случае почему спрашиваешь про душ?

– Потому что вас раньше здесь не было, – по-простому сказала Марина.

– Меня? – переспросила Котик и хихикнула.

Здорово она все же держится, подумала Марина.

– Извините, – сказала она. – Я ляпнула какую-то глупость. Я вообще не очень умна.

– Это может быть, – с готовностью согласилась Котик, – но значит, у тебя есть другие достоинства…

– Правда? – живо спросила Марина. – А зачем же тогда Он накрыл меня простыней?

Господин захохотал.

– Вам с ней нужно подружиться и сценарии писать, – сказал Он непонятно кому из них, – знаешь… сценарии таких комедийных сериалов… Все переводные, а русских-то нет еще! Кучу бабок заработали бы.

– Я привезла с собой много бабок, дорогой, – кротко сказала Котик.

– Можно мне в душ? – спросила Марина.

Котик воззрилась на нее, будто удивляясь, почему она еще здесь.

– Значит, можно, – заключила Марина.

Она прихватила свою одежду и пошла в душ. Интересно, о чем они сейчас там говорят. Сразу ссорятся – или на потом? Под душем мандраж ее полностью исчез, растворился в приятной водичке.

Душ не дал ей заметить, как Котик зашла. Она просто услышала голос из-за клеенчатой занавески:

– Дорогая, ты не могла бы…

Она отдернула часть занавески, стараясь не наплескать на Котика. А может, подумала, наплескать?

– Ты не могла бы, – попросила Котик, – показать мне, чем ты здесь пользовалась? Кроме самого душа.

Что ж, подумала Марина, на ее месте я бы тоже могла вести себя подобным образом. Почему бы и нет.

– Я трогала мыло, – стала перечислять она, – зеленый «Пантин»… Губкой пользовалась этой, – она показала, – а полотенцем вон тем, пестреньким… Кажется, больше ничем. Шапочкой не пользовалась, кремы у меня свои, затычки тоже… Да, зубная щетка еще – я ее унесу.

Она выключила душ, отдернула занавеску полностью, дотянулась до полотенца и стала вытираться. Котик не уходила, поглядывала на полотенце с выражением брезгливой ревности.

– Вы хотите спросить, – догадалась Марина, – нужно ли вам выбрасывать полотенце?

Котик хмыкнула.

– С полотенцем я как бы разберусь… а вот с мужем… Ты можешь честно сказать, – спросила она злым, но неожиданно нормальным тоном, без всякого ерничанья, – мне можно с ним после тебя? Все равно же, если что… уж будь уверена, я тебя разыщу…

Марина тоже разозлилась. Она прекратила вытираться, уперла руки в бока и наклонилась через борт ванны, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Котика.

– Дорогая, – внятно сказала она, – чтоб ты знала, у меня с твоим Кокой ничего не было. Понимаешь? Просто вообще ничего.

– Понимаю, – сказала Котик. – Просто вообще ничего. Просто вы спали вместе голые… но это же ничего не значит? Это как бы не в счет?

Она с ненавистью смотрела на Марину круглыми, наглыми, густо накрашенными глазами. Марину понесло.

– Я, – сказала она, – дорогая! я дев-ствен-ни-ца!.. и, если очень хочешь, я даже разрешу тебе вставить палец в мою пизду, чтобы это проверить. Прямо сейчас.

Котик обалдело моргнула.

– Чтобы ты успокоилась, – добавила Марина, чуть-чуть и сама успокоившись. – Чтоб не выбрасывала ни полотенчико, ни своего бесценного Коку.

– Годится, – внезапно сказала Котик. – Но если ты врешь, учти, я сразу же дам тебе по башке.

Она переключила водопроводный кран и стала демонстративно тщательно мыть руки над раковиной. Да, подумала Марина, это уже не похоже ни на анекдот, ни даже на историю в виде фарса.

Котик домыла руки и вытерла их о край пестрого полотенца, которое так и оставалось зажатым в руке Марины и свешивалось вдоль ее влажноватого бедра.

– Ну?

Котик вперилась в Марину взглядом недоверчиво-требовательным. Под этим взглядом Марине стало слегка не по себе, как будто она была не вполне уверена в анатомическом статусе Царевны.

Еще поцарапает мне там что-нибудь… Она присела, разводя ноги и ругая себя за детскую выходку.

Палец Котика мягко и нерешительно уткнулся в выход ее мочеиспускательного канала, и она поняла, что и Котику происходящее не очень-то – тоже, наверно, ругает уже себя, что согласилась. Да и весь ее грозный вид – похоже, просто защита, как у безобидной мухи-музыкантика, раскрашенной под осу… Бедная Котик, на что только ни готова, чтоб не обмануться в своем Коке. Но держится… умеет владеть собой… Она нащупала пальцами кисть Котика, взяла палец Котика в свои и подвела его к нужному месту. Нажала даже слегка этим пальцем… нажала еще и сильней, посмотрела на Котика торжествующе… и вдруг расхохоталась – не совсем так же истерично, как недавно насчет целителя, но достаточно нервно и, видимо, заразительно, потому что Котик вырвала свой палец у нее из руки и тут же расхохоталась тоже.

Дверь открылась. Привлеченный их хохотом, в ванную заглянул Господин.

– Подружились?

Они перестали смеяться.

– Да, – сказала Марина. – Как бы.

Поглядев на Котика, она добавила:

– Но сценария, кажется, писать не будем.

– Да если бы и написали, – хмыкнула Котик, снова вполне боевая, – его вряд ли поставили бы…

Уже в прихожей Марина подумала, что не знает, как быть теперь с Господином. Искать нового – или?.. С Кокой было так хорошо, она не хотела опять искать. Может быть, Котик опять надолго уедет… но как же это произошло, что она явилась домой – а Господин не знал заранее?

Этому могло быть одно-единственное объяснение. Котик – разведчица, не иначе. Да и видно по ней – крепкая, конкретная, отчаянная… умеет себя держать… даже в такой неожиданной ситуации… Числится поваром в каком-нибудь далеком посольстве – так же у них? – а по ночам стучит телеграфным ключом, передает что положено. Понятно теперь, почему Кока не мог ничего сказать о ней… кроме того, что повар… да и почему свалилась как снег на голову, тоже понятно…

Все же для верности она решила спросить:

– Котик, а на прощанье – кем ты работаешь?

– А тебе-то что?

– Ничего. Тебе трудно сказать?

– Да нет, – пожала плечами Котик, – если это тебе уж так интересно – работаю челноком, таскаю кожу из Турции… а ты кем?

– Медсестрой, – сказала Марина. – То есть как кожу? Тогда ты часто должна здесь бывать.

Котик поджала губы.

– Как видишь, не так уж часто, раз Кока нашел время и для тебя.

– Ясно, – сказала Марина.

Видно, разочарование слишком явно отразилось на ее лице, потому что Котик спросила:

– А ты думала, я – кто?

– Не знаю. Он сказал мне, ты повар.

– Что же, он не наврал. По специальности я как бы действительно повар. Работала поваром, да.

– Он наврал, – тихо сказала Марина. – Прощайте.

Она шла к метро, и ей было грустно. Получалось, что в тот раз она не ошиблась номером, правильно попала к Нему домой, и это именно Котик подошла к телефону. Он все врал; не ездил Он ни за каким товаром – товаром, небось, и была эта самая кожа: она привозила кожу, а Он ее продавал. Она понимала, зачем Он сделал это. Он несомненно любил ее, и любил сильно, не хотел для нее моральных неудобств: одно дело, если жена далеко и надолго, а совсем другое – сегодня там, завтра здесь.

Жаль. Кока был хорошим Господином. Теперь искать нового. Маленькое утешение, подумала она, но все-таки: Господина можно сменить, и она знает, как это сделать. Любой Господин – это Тот, кого можно сменить. Только Отец был Тем, кого сменить невозможно.

* * *

Нужно, подумала она, пересмотреть отношение к жене как явлению объективной реальности. Она по-прежнему не желала сама становиться чьей-то женой; по-прежнему не желала связываться с холостым человеком; но таких сцен, какая случилась с Котиком, она не хотела тоже. Мало того, что всякий такой эпизод и сам по себе неприятен; самое неприятное – это то, что он в любой момент может лишить ее Господина. Даже если такой эпизод фактически не произойдет, но лишь будет возможен, уже это одно должно заставлять ее постоянно мучиться предчувствием и тревогами и, конечно же, отравит всякое наслаждение жизнью.

Надлежало выработать позицию. Когда появилась Котик, у нее мелькнула счастливая мысль о Госпоже; слово, таким образом, было найдено легко и естественно. Госпожа!.. Отец ничего не сказал о Ней. Но ведь Отец ничего не сказал также и о том, как искать Господина. Незначительность откровения; праздник Дня Господина; сама ее формула, наконец – все это было продуктом ее собственной деятельности. Это были вторичные, творчески развитые ею детали нового Завета; теперь к ним должна добавиться Госпожа.

Но Господин Кока оставил ей в наследство не только слово. Наверняка сам того не желая, Он подал ей блестящую мысль: подружиться. Ведь это классическая ситуация: любовница – лучшая подруга жены. Впрочем – неслась мысль дальше – не подруга; подруга – не то. Она не должна быть подругой. Она не имеет права быть подругой Госпожи; хотя Госпожа и вторична, но Она… впрочем, почему Она? Раз вторична, пусть будет она. Итак, она жена Господина; она заведомо выше подруги. Подруга – это, например, Ольга. Марина могла позволить себе подшутить над ней или даже поучить ее в чем-то; могла обмануть ее в своих интересах – не сильно, конечно… так, слегка… С Госпожой это было бы невозможно.

Значит, Госпожа должна знать об ее отношениях с Господином? Без сомнения, наилучший, но скорее всего, несбыточный вариант… Объявление в газете: «Искусная в сексе девственница ищет супружескую пару для совместных утех». Масса предложений. Постепенно находится примерно то, что нужно. Все довольны? Но ей же не пара нужна; ей нужен только Царь, а придется иметь дело и с Царицей. Ее опыт с женщиной исчерпывался пальцем Котика; этот единственный контакт, собственно, даже не был сексуальным и не оставил в ней никаких следов. Ей не хотелось Царицы. Да и сколько продлятся эти утехи? Вряд ли газетные парочки ищут чего-либо, кроме новизны. Жалкое, игрушечное Царство… В один прекрасный момент она обнаружит, что Господа завели новую забаву – какого-нибудь мальчика, или искусственный член, или сенбернара… Нет, это не для нее.

Она опять обратилась к классике, вспоминала примеры треугольных историй – не выдуманные сюжеты, а факты: Элюар, Гала, Дали… Маяковский и Брики… Змей, все время двое мужчин, одна женщина. А наоборот? Мало читала, что-то на ум не идет… Да и эти-то были какие-то зыбкие, хилые… кто такая была эта Лиля, дала ли она Маяковскому вообще? Трудно сказать… зато Гала уж точно ушла от Элюара…

Не годилось все это. Не в помощь была ни газета, ни история; было ясно, что Госпоже Госпожово (или Госпожево? – вопрос для Ольги), а их с Господином тайна должна остаться тайной для двоих. Но вариант «Котик» должен быть исключен. Значит ли это, что ей в первую очередь нужно строить отношения с Госпожой? Проиграем сюжет. Она облюбовывает себе Господина, но знакомится с Госпожой. Именно Госпожа приведет ее в дом, и… Да, но ведь все ее кандидаты знают ее. Еще как знают… Госпожа приводит ее и говорит: «Познакомься, милый, это…» – «Знаю, – говорит милый, – уже имел честь…» Да еще краснеет при этом, вспоминая, какую именно честь имел. Госпожа, конечно, тут же настороже… Отпадает. Обратный сюжет: она облюбовывает себе Господина, является в дом с Ним и знакомится с Госпожой… м-м, как можно скорее… Хило. В качестве кого представит ее Господин? В качестве друга, что ли? Стоит Госпоже быть чуть-чуть поревнивей – вариант «Котик» тут как тут. Возвращаемся к первому сюжету.

У нее, в конце концов, формула. Она уже не нуждается в испытательном знакомстве с Господином. Она может определить Господина заочно. Итак, снова: она облюбовывает себе Господина, но знакомится с Госпожой. Госпожа приводит ее и говорит: «Познакомься, милый, это…» Кто – это? Неважно, детали; главное, познакомиться с Госпожой, оказать ей услуги, явиться в дом далеко не сразу и так далее. Раз Госпожа довольна знакомством, то и милый будет доволен… по крайней мере до того, пока у него – у Него – глаза на лоб не полезут. Да. Мужики попадаются разные. При штатной селекции Он бы, может, и пассивных фильтров-то не прошел, не говоря уже о двойной воронке, а так будет просто вынужден свыкнуться с Царством… иначе скандал: Мариночка больше в дом ни ногой – почему, милый? Ясно, что Он не сможет сказать, почему… значит, стерпится-слюбится… в крайнем случае – что ж… домов в Москве хватает… да что она все о плохом? А может, глаза на лоб отчего и полезут, так лишь от кайфа? Ведь это же тоже вполне реальный поворот. Даже более реальный… По-любому – все хорошо, просто отлично.

Значит, что – опять к первичному контингенту?

Значит, так…

* * *

Для ускорения очередного этапа своей деятельности она вынуждена была купить еще один компьютер и установить его на работе. Так как у нее не было своего кабинета, Ольга разрешила ей установить компьютер в кабинете старшей медсестры. Это потребовало некоторых изменений в расстановке мебели. Чтобы компьютер не стоял на полу, пришлось внести еще один стол, а поскольку работать стоя было утомительно, потребовался еще и стул, то есть пришлось создать целое рабочее место. Кроме того, из-за недостатка пространства в кабинете пришлось вынести в коридор один из шкафов. Пришлось также перевесить на другую стену диплом Ждановского училища, так как, по случайности располагаясь прямо над новым рабочим местом, он мог навести несведущего посетителя на нежелательную мысль, будто именно сидящая под ним Марина является старшей медсестрой и обладательницей диплома.

Все эти мероприятия, конечно, не могли не стеснить Ольгу и вызвали в Марине угрызения совести. Поколебавшись, она решила прямо высказать Ольге накопившееся у нее на душе. Ольга подумала и сказала:

– Само по себе твое вселение в мой кабинет стесняет меня вовсе не так сильно, как тебе кажется. Мы уже давно с тобой близки – зная мою ярко выраженную гетеросексуальную ориентацию, ты понимаешь, что я употребляю это выражение в смысле, далеком от всякого секса – и у меня практически нет от тебя тайн; больше того, в минуту душевной невзгоды, когда хочется с кем-то потрепаться часок-другой, мне не придется отдавать распоряжение, чтобы тебя разыскали и привели ко мне, потому что ты и так будешь под боком.

Марина восприняла логику Ольги разумом, но душа ее по-прежнему была неспокойна.

– Я понимаю, что ты говоришь разумные вещи, – сказала она, – но на душе все равно кошки скребут.

– Что же, – сказала Ольга, закурив, – раз уж ты чувствуешь внутренний дискомфорт, у меня есть следующее предложение. Я давно хотела овладеть компьютерной техникой, но не знала с чего начать, в то время как сейчас вокруг все только об этом и говорят – быть компьютерно неграмотной становится попросту неприличным. Поскольку ты меня обскакала (а в силу твоей молодости так и должно было быть), будет полезным, если ты возьмешь меня на буксир, как отстающую, и покажешь мне между делом то да сё. Это полностью скомпенсировало бы любые мои лишения и неудобства, даже если таковые существуют только в твоем воображении. Заметь, – добавила она, – что я пустила тебя сюда без всяких предварительных условий; ты сама подняла этот деликатный вопрос.

– Договорились, – сказала Марина. – Видишь? Компьютер состоит из системного блока, клавиатуры и монитора. С чего начнем?

– Это уж тебе решать, подружка. Единственное, о чем попрошу – это когда я не буду чего-то понимать (а я не в ладах с техникой и буду многого не понимать, особенно попервоначалу), чтобы ты не кричала на меня или иным излишне активным способом не выражала свою досаду.

– Нет проблем, – сказала Марина. – Ты могла и раньше заметить, что, несмотря на наши близкие отношения, я соблюдаю правила субординации.

– Дело не только и не столько в субординации, – пояснила Ольга. – Я опасаюсь, что случаи острой, активной критики, особенно повторяющиеся, а также доходящие до рукоприкладства, приведут к формированию у меня устойчивого состояния униженности, вины и т.п., что, в свою очередь, неминуемо повлечет за собой активизацию моего мазохистского комплекса с расширительной проекцией его на тебя. И мы обе рискуем в один прекрасный момент оказаться в ситуации мучительного морального выбора. Разве это то, что нам нужно?

– Разумеется, нет, – согласилась Марина.

– То-то же.

Таким образом был решен технологический вопрос; теперь она могла вводить и обрабатывать данные, что называется, с ходу. Информацию, накопившуюся к концу ее смены, она копировала на дискету, а потом вводила ее в свой домашний компьютер и продолжала работу уже на нем. Через какое-то время ей пришло в голову, что вместо того, чтобы таскать дискеты взад-вперед, она могла бы установить между своими двумя компьютерами электросвязь; она изучила принципы такой связи, купила пару модемов и подключила компьютеры вначале к телефонной сети, а затем и к сети Интернет, быстро входящей в моду вслед за собственно компьютеризацией. Она зарегистрировала себе электронный почтовый ящик на одном из общественных серверов, которые к тому времени уже расплодились, как грибы, и предлагали такую услугу всем желающим совершенно бесплатно. Но самое главное, через Интернет она получила возможность подключаться к базам данных, уже собранных кем-то до нее; это было очень удобно – в отношении по крайней мере части того, что ей было необходимо, она уже могла не обзванивать многих людей, а просто зацепиться компьютером за одну из таких баз и, как клоп, сосать оттуда нужную ей информацию.

Не все базы были открыты для свободного доступа. За одни нужно было платить – впрочем, плата была невысока, и она иногда оформляла подписку; другие по статусу предназначались для специального, ограниченного круга пользователей – возможно, каких-то высокопоставленных чиновников или секретных агентов; как-то раз, совершенно случайно забредя на одну из таких баз, она поняла, что почему-то именно они представляют для нее наибольшую ценность. Мучаясь вопросом, как бы туда попасть, она услышала по радио передачу о хакерах, то есть людях, которые профессионально занимаются взломом закрытых сетей из корысти или удали. Она посетила парочку юридических серверов и установила, что, хотя это и преступление, но наказать за него сложно из-за несовершенства действующих законов.

Тогда она разместила в сетях объявление: «Привлекательная девушка ищет хакера на разовую работу». Через несколько дней ее электронный почтовый ящик был забит разноязычными предложениями. Чтобы понять их смысл, ей пришлось наскоро изучить несколько иностранных языков; несмотря на то, что она очень старалась, на это ушло не менее месяца – и каково же было ее разочарование, когда все предложения, кроме одного, оказались скабрезными, а иногда и просто глупыми шутками.

Единственное обещающее предложение было написано хоть и латинскими буквами, но по-русски. Неведомый хакер предлагал ей честный обмен: один взлом за один минет по электронной почте. Единственным условием честного обмена был ее добровольный отказ использовать для минета одни и те же словесные конструкции, банально копируя их от раза к разу. Она не была уверена, хватит ли ей изобретательности, и спросила претендента, не будет ли ей разрешено на случай дефицита слов исполнить свою обязанность в натуре, но хакер с сожалением отвечал, что живет в калифорнийской глуши, а потому такой вариант трудноисполним из-за большой удаленности. Скрепя сердце и думая, что на несколько раз ее уж точно должно хватить, она вынуждена была согласиться.

Хакер, настоящего имени которого она так никогда и не узнала, сделал все как обещал, и она вознаградила его как только умела. Исполняя свой долг, она думала, что электронный секс тоже по-своему был бы неплох, если бы не приходилось писать латинскими буквами, отчего ее словесные конструкции лишались всякого смака, становились какими-то искусственными, безлико-стерильными; она не верила, что ее партнер испытает от этого оргазм, не была внутренне удовлетворена – она привыкла делать любую работу на совесть – и почувствовала облегчение, когда их сотрудничество наконец завершилось.

Так или иначе, результат был налицо, то есть она была внедрена в списки привилегированных пользователей и получила все требуемые пароли. Опасаясь, что через какое-то время хозяева взломанных баз ее вычислят или сменят пароль, она быстренько перекачала на свой компьютер все нужные ей массивы. Пришлось, правда, настрелять по знакомым еще с десяток «винтов», так как один ее диск оказался недостаточно емким для всей информации; после этого, пользуясь полученными от хакера инструкциями, она уничтожила следы своего пребывания в каждой из баз, затем, уже не спеша, выбрала среди карт размещения ракет на Луне, миллиарда банковских счетов и прочего подобного хлама только то, что ей действительно требовалось – все это опять влезло на единственный диск – и, наконец, тщательно прочистив «винты», с благодарностью вернула их владельцам.

Осуществляя свою прошлогоднюю затею, она все же вывела новую формулу, оптимизирующую Господина по ряду бытовых показателей. Теперь оставалось только пропустить через эту формулу построенный ею информационный массив. Дальше машина работала сама; не прошло и нескольких дней, как она получила стройную колонку из многих тысяч потенциальных господ, расположенных в порядке убывания своей комплексной привлекательности.

Очередной этап ее работ оказался закончен: подходи и бери. Ей взгрустнулось. Она так привыкла бороться с трудностями. У нее даже возникла мысль вычистить диск и начать все сначала. Эта странная, ненормальная мысль испугала ее; она подумала, что и впрямь способна так сделать под влиянием минутного настроения. Я переутомилась, подумала она; нужно развеяться. Она вышла в коридор, вдохнула милые сердцу больничные запахи и прошлась туда-сюда, автоматически подмечая, что где творится.

Внезапно она зафиксировала вокруг себя некую флюктуацию. Она не могла бы сразу сказать, что случилось. Такое она впервые заметила за собой, читая Корнеевы книги. Большинство из них она читала очень быстро, не вдумываясь в отдельные слова и постигая смысл фраз в целом, и в какой-то момент ей начинало казаться, что в тексте что-то не так. Она начинала вчитываться во фразы более внимательно и обязательно находила опечатку. Это забавляло ее – глаз вылавливал опечатку независимо от работы ее мозга; позже она узнала, что такая способность свойственна многим, не только ей. Так же было и сейчас. Она возвратилась в тот коридор, откуда только что вышла – нет еще; медленно осмотрела холл… кажется, горячее… кактус расцвел? нет, не это… вот оно! Ну конечно. Старый ее знакомый, бывший недруг и заведующий отделением китежской психбольницы Григорий Семенович, все еще сохраняющий сходство с артистом Фарадой, стоял здесь ни с того ни с сего в больничной пижаме и смотрел в окно; она просто увидела его со спины, вот почему флюктуация была распознана ею не сразу.

Она тотчас, как мышка, шмыгнула назад в коридор – неизвестно почему; это было ее обычной, машинальной реакцией на странное обстоятельство. Почему он в пижаме? Она никогда не видела его в пижаме. Да ведь он пациент, догадалась она; всю жизнь лечил других, а сейчас вот и сам оказался в больнице. Ей захотелось подойти к нему. Она выглянула из-за угла и посмотрела.

Григорий Семенович уже был не один. Пожилая дама стояла теперь рядом с ним, интеллигентного вида и такого же, как и он, небольшого росточка, и они, кажется, обменивались нежными приветствиями. Жена, догадалась Марина. Пришла проведать Григория Семеновича. Ага, значит, ее-то он и ждал возле окна; просмотрел, значит. Конечно. Вид у Григория Семеновича был слегка сконфуженный – как же так, проглядел.

Марина вернулась в кабинет и ознакомилась с документами пациентов, поступивших после ее предыдущего дежурства. Вот он. Что ж… бывает и хуже… Ей стало интересно, что у него за жена. Она открыла последний сохраненный ею файл и так же машинально, как отмечала флюктуацию и пряталась в коридор, набрала фамилию нового пациента – и машина тут же послушно выдала ей полный набор информации.

Тут до нее дошло, что файл, который она открыла, был оптимизированным списком потенциальных господ, а вовсе не входом в общую базу данных, как подразумевалось ее машинальным действием. Григорий Семенович гордо занимал в этом оптимизированном списке общее двадцатое место. Иначе говоря, он был потенциальный Господин, да еще какой!.. – по совокупности признаков… Как же так, удивилась она, он не мог бы пройти по состоянию здоровья… с учетом вчерашней госпитализации, продолжила она свою мысль, а база-то формировалась неделю назад; естественно, данных о госпитализации в ней еще не было. Хотела трудностей? – спросил ее внутренний голос. Вот тебе и трудность. Возьми-ка и плюнь на госпитализацию. Возьми и вытащи его из больницы. Двадцатый по списку, среди многих тысяч других… В этом совпадении было что-то мистическое.

Я бы взяла, ответила она голосу, но ведь это знакомый. Даже более того – знающий обо мне так много… помнящий Отца… Ну и что, сказал голос. Каких знакомых ты исключала? Тех, что когда-то прошел твои испытания. Кого ты имела в укромных уголках. А этого разве имела? А что знает тебя – по большому счету, это и лучше; значит, уже не придется слишком много всего объяснять… Помнит Отца? И что? Не рассказывай про Отца…

Какая я сегодня плохая, подумала она, ведь это же ясно, почему его рейтинг так высок – достаточно посмотреть на год рождения супруги… Небось, давно уже вместе не спят… то есть спят, но не трахаются… Да она даже если что-то и заподозрит, молчать будет в тряпочку – лишь бы любимому Гришеньке, или кто он там, было хорошо…

Познакомлюсь-ка я с ней. Посмотрим. Раз уж мы с ним в самом деле знакомы, лучше, если трогательная сцена произойдет прямо в ее присутствии. Почему не сейчас? Именно сейчас; позже будет странно – по идее, ей уже и сейчас полагалось бы знать об его поступлении. Вперед! Давно не импровизировала… Она вышла из кабинета и весело двинулась по коридору.

* * *

Все, кажется, вышло хорошо. Взаимное удивление… радость встречи… обзор новостей… анализ случая… Да, начало хорошее. Она даже осмелилась лично проводить Григория Семеновича в палату – ей было интересно, как на это отреагирует его жена; и ей казалось, что реакция была именно такой, какую она бы хотела.

Сердце ее билось радостно, как всегда в преддверии приключений. Она возвращалась в кабинет, собираясь более внимательно посмотреть, каковы сегодняшние дела Григория Семеновича. Не те дела, о которых ей рассказали Григорий Семенович и его жена, а те, что на самом деле.

– Мариночка, – услышала она негромкий голос.

Голос раздавался сзади и принадлежал Анне Сергеевне, кандидатке в Госпожи. Сердце Мариночки екнуло и забилось еще радостней, чем до того. Есть! Клюнула! даже раньше ожидаемого! Она обернулась.

– Извините, пожалуйста, за беспокойство…

– Что вы, Анна Сергеевна… Вы что-то забыли сказать?

– Я просто не хотела говорить при Нем.

Она произнесла это слово с большой буквы, и Марина почувствовала легкий укол ревности. Она еще не успела принять решение, а Анна Сергеевна пользовалась Ее – Царевны – привилегией легко и свободно. Хотя почему это только Ее привилегия? Если Анна Сергеевна – Госпожа, то, значит, и ее – Госпожи – привилегия тоже… Мелькнула и сгинула еще одна мысль, странная, как все сегодня – может, у них свое Царство?.. Абсурд. По возрасту в дочери не годится. Значит, сестра? Да что с ней сегодня творится… точно сумасшедший день… но все это что-то да значит…

– Видите ли…

Анна Сергеевна выглядела смущенной.

– Я слушаю, продолжайте, – улыбнулась Марина так, как она хорошо умела улыбаться со времен своего первого проникновения в психдом. Эта улыбка специально была предназначена для пожилых дам; она делала их сердца мягче воска.

– Как вы знаете, – сказала Анна Сергеевна, – Гриня, то есть Григорий Семенович – врач; Он всю жизнь в медицине. Конечно, это не могло не отразиться на профессиональном составе наших друзей; вполне естественно, что при этой госпитализации не обошлось без их совета, содействия и даже опеки. Казалось бы, это очень хорошо – знать, что к Нему отнесутся внимательно и, может быть, неформально; но, к сожалению, это имеет и негативную обратную сторону.

Она опасливо огляделась вокруг.

– Я могу быть с вами вполне откровенной?

– Ну конечно же, Анна Сергеевна, – тепло сказала Марина. – Как вы уже поняли, я была в дружеских отношениях с вашим мужем; больше того, в один трудный для меня момент он оказал мне услугу, и если бы я сейчас что-нибудь могла для вас сделать, это было бы чрезвычайно приятно для меня.

– Очень хорошо, – сказала Анна Сергеевна. – Дело в том, что и главврач больницы, и Гринин лечащий врач – он же заведующий отделением – наши хорошие друзья. Вместе с тем, они отличные специалисты; я вполне уверена, что они сделают для Грини все, что только возможно, и даже более того. Но я совсем не уверена, что если… если там что-нибудь серьезное… то есть, если…

Она достала из сумочки платочек и мяла его в руках, не решаясь начать вытирать глаза при Марине.

– Кажется, я понимаю, – сказала Марина. – Вы опасаетесь, что из ложно понимаемого сочувствия… или, скажем так, стремясь оградить лично вас от возможных плохих известий… от возможных невзгод…

Анна Сергеевна схватила Марину за руки.

– Да, да!.. Вы правильно уловили мою мысль, дорогая; теперь я почти уверена, что обратилась по адресу: вы нашли такие точные слова… Я хочу быть в курсе. Даже если известия будут самыми неблагоприятными… Мне нужен кто-то, кто не стал бы меня обманывать. Я подумала – вдруг вы согласитесь?

– Я соглашусь, – медленно сказала Марина.

Лицо Анны Сергеевны просияло.

– Значит, я могу на вас рассчитывать?

Марина кивнула головой.

– Я чувствовала это. Вы верите мне? сразу, как только я вас увидела…

Уж конечно, подумала Марина. Еще бы вы не почувствовали это, Анна Сергеевна. Я бы перестала тогда себя уважать.

– Сегодня утром я чувствовала себя так угнетенно, – продолжала Анна Сергеевна. – Но сейчас… благодаря вам, деточка…

Она полезла в сумочку и достала оттуда купюру.

– Да вы что, Анна Сергеевна! – чуть ли не крикнула Марина. – Вы же жена врача!

– Боже… – вздохнула Анна Сергеевна. – Простите меня, деточка… у вас, кажется, золотое сердце… а я совсем, совсем потеряла голову…

– Успокойтесь, пожалуйста, – сказала Марина и ободряюще пожала ее предплечье. – Если вы подождете здесь пару минут, я сейчас же пойду и посмотрю, что там происходит в действительности.

На лице Анны Сергеевны отразилось некоторое беспокойство.

– В чем дело? – спросила Марина. – Что-то не так?

– Меня могут здесь увидеть…

– Пошли, – она взяла пожилую даму под руку и, как подружку, быстро повела рядом с собой.

Ольга была в кабинете. Анна Сергеевна робко поздоровалась. Ольга хмуро ответила на приветствие и уткнулась в свои бумаги. Марина усадила Анну Сергеевну перед своим столом и влезла в компьютер, давно подключенный ко всему, к чему можно было подключить его в больнице.

Через пару минут, как она обещала, ответ был готов. Ольга удачно удалилась. Отнюдь не затем, чтобы оставить Марину с ее визитершей наедине – не такова была Ольга – но вовремя. Марина подробно растолковала Анне Сергеевне, что делают и что собираются делать с ее мужем. По реакции Анны Сергеевны ей стало ясно, какую именно информацию от нее хотели бы утаить. Разумеется, из осторожности… из деликатности… ну, и чтоб не сглазить…

Если его зарежут, подумала Марина, мне будет все равно; да и Анне Сергеевне тоже. Если все будет нормально, то путь в этот дом мне открыт. В любом случае я не в проигрыше. Она решила ничего не скрывать. Быть полной противоположностью этим ханжам-специалистам, главврачу и заведующему отделением.

– Хотела бы я вас поцеловать, – сказала Анна Сергеевна на прощанье, – но… наверно, еще как-то рано…

– Вы правы, – сказала Марина. – Еще успеется.

* * *

Дни потекли рутинно. Когда-то, так давно, ее из себя выводило это медленное течение дней. Постепенно она вошла во вкус этой медлительности. Иногда она напоминала сама себе кошку. Она медленно подкрадывалась, замирала на долгое время неподвижно и будто расслабленно, и – стремительный, точный прыжок.

Она старалась поменьше крутиться вокруг Григория Семеновича, чтобы высокопрофессиональные ханжи не заметили, не напортили ничего в романе взаимопонимания, быстро развивающемся между ней и Анной Сергеевной. Последняя рассказала ей о своих семейных обстоятельствах – естественно, Марину интересовал в первую очередь их бытовой аспект. К ее удивлению, они оказались отнюдь не комфортны: в одной квартире с Григорием Семеновичем и Анной Сергеевной жила еще одна супружеская чета. Это были их сын и невестка.

Задав себе резонный вопрос, почему при такой неустроенности Григорий Семенович попал на верхушку оптимизированного списка – не по блату же! – Марина нашла его в общем массиве данных и внимательно просмотрела все его административное досье. Оно оказалось не маленьким. В сущности, вся биография этого человека раскрылась перед ее глазами – начиная с того, как он, подобно ей, приехал в Москву из далекой провинции и, закончив институт почти на отлично (две четверки – по научному коммунизму и физкультуре), был оставлен при кафедре. Один эпизод привлек ее особенное внимание. Оказалось, что в 1976 году, работая уже заместителем главврача психиатрической клиники, Григорий Семенович допустил невозможный поступок – выписал пациента, направленного в клинику неким ведомством безо всякого суда. После этого московские файлы Григория Семеновича сменились китежскими. Она вспомнила их разговор, завершившийся выпиской Отца; ей не то чтобы больше стало ясно – она не могла вообразить обстановку, в которой работал Григорий Семенович в год ее рождения – но, во всяком случае, чисто по-человечески он стал как-то ближе. И еще эта история, конечно, напомнила ей Корнея. Забавно, подумала она. Григорий Семенович еще не стал Господином, а уже напоминает Корнея. Разве это по правилам? И жена его Анна Сергеевна, еще не став Госпожой, использует заглавную букву. Да…

Ну, так что там с квартирой? Вот: почтенная супружеская пара, прописанная в собственной квартире по Уланскому переулку; не хухры-мухры – тихий центр. Откуда же сын с невесткой? Да просто не прописаны, вот и все. Ну-ка, отмотаем назад: вот он, сыночек Сергей… убыл в девяносто четвертом году на улицу Теплый Стан. Какой еще Теплый Стан? Почему Теплый Стан? Она не имела подробных данных на родственников. Жена, может быть? Эта самая невестка? Другого-то объяснения, кажется, и нет… Убыл, как же.

Марина почувствовала себя обманутой. Ведь она так старалась, переработала столько всего. Ей вспомнился, например, список передвижений двухсот миллионов человек за тридцать лет (за последние пять лет – лишь ста пятидесяти миллионов); однако передвижения были только междугородние – развлекаясь, она нашла в этом списке Ольгу и определила дату великого Путешествия из Китежа в Москву, а потом уничтожила список. Ведь кто-то задумывал подобные списки, составлял, докладывал… Почему только междугородние? Разве спутники не следят с точностью до сантиметра? За что этим мудакам деньги платят, если они не в состоянии определить фактическое местонахождение человека в Москве? Достаточно, оказывается, «убыть», то есть попросту выписаться из Уланского переулка на Теплый Стан – и они считают, что тебя и взаправду нет на Уланском! Да кто же это поедет с Уланского в Теплый Стан? Сдали, небось, квартиру на окраине… ждут теперь не дождутся, когда старики копыта откинут…

А вот фигу вам. Я уж устрою вам тихий центр… Она открыла план квартиры. Три комнаты, все изолированные; отличный дом. Повезло Григорию Семеновичу… впрочем, еще неизвестно, кто такая Анна Сергеевна… Что известно, так это что она еще работает. Где? После операции ведь требуется постельный режим, не правда ли? В свое время Григорий Семенович подверг сомнению ее способность обеспечить Отцу надлежащий уход. А ему-то самому – обеспечат уход члены его семейки?

Известный платочек не раз и не два появлялся из сумки Анны Сергеевны, прежде чем она сама не завела с Мариной разговор на эту тему. Как только сделали операцию. Как только стало ясно, что не зарезали – и теперь Марина, новая, яркая, быстро взошедшая путеводная звезда в небесах Анны Сергеевны, была призвана если не решить очередные проблемы, то хотя бы их выслушать.

– Конечно, Гринечкино здоровье для меня важнее всего, – размеренно, как голубка, ворковала Анна Сергеевна, – но посудите сами, милочка: как же мне бросить работу? Последний год перед пенсией; Гринечка, слава Богу, отмучался, а я еще нет… Если я не дотяну, мне положат какие-то гроши. Да, на еду Грининой пенсии хватит, но ведь мы еще вовсе не старики; мы привыкли ходить в гости, в театр… обновлять гардероб, проводить отпуск на юге… На детей я рассчитывать не должна; они и сами остро нуждаются; позволительно ли нам будет сидеть у них на шее?

– Но зачем же вам бросать работу, Анна Сергеевна? – спросила Марина. – Вы сказали, что сын с женой живут вместе с вами; неужели две женщины не в состоянии распределить между собой заботу о выздоравливающем?

– Ах, Мариночка! – с грустью сказала Анна Сергеевна. – Вы деловая, активная; такой же в молодости была я и сама… Но не все же такие. Наташа – хорошая девушка; тихая, милая… но она слишком погружена в себя… попросту, она ужасно рассеянная; вечно все забывает, портит, никогда ничего не может найти… не было случая, чтобы она положила какую-нибудь вещь на одно и то же место… Вы не подумайте, – спохватилась она, – я ничего не имею против выбора моего сына; уже и то хорошо, что она любит Сереженьку… вот его первая жена, она-то была настоящей мегерой. Я так страдала! Я плакала, пила бром… Когда они наконец развелись, у него возникла просто идиосинкразия к браку. У него…

Анна Сергеевна огляделась, доверительно взяла Марину за руку и понизила голос.

– У него начались случайные связи. Я испугалась… я сама толкнула его найти кого-нибудь! Слава Богу, он выбрал не самый плохой вариант… хотя, к сожалению, и не самый хороший. Вы понимаете, милочка. Ну, и подумайте теперь – могу ли я доверить ей Гриню? Тем более, в такой ответственный, реабилитационный период? А если она перепутает дозировку или еще что-нибудь? Я вам самого главного не сказала…

Она заговорила еще тише, почти шепотом.

– …ведь она вдобавок на сносях – девятый месяц уже! Ну, куда ей ухаживать за Гринечкой? Дай-то Бог за собой уследить… а потом, если… тьфу-тьфу-тьфу! – еще и за маленьким…

Она скептически покачала головой и добавила:

– Дешевле будет нанять медсестру.

Да уж, подумала Марина, физически ощущая, как растут ее шансы. Правда, квартира в Уланском переулке очень скоро превратится в сумасшедший дом. Но разве она не работала в сумасшедшем доме?

Рано, сказал Марине внутренний голос. Молчи.

Она послушалась голоса.

– Вы уж простите меня, милая; у вас и своих забот полно, – опять заворковала Анна Сергеевна, – и я туда же… Правду говорят – ищи друга в беде. В нашем доме живет одна Тоня, примерно моих лет – через стенку, в соседнем подъезде; несколько раз была замужем, мужья вылетали от нее, – она улыбнулась, – на второй космической скорости… Осталась одна – ни детей, ни близких… ужасно! один только Тима, старенький пуделек… абрикос… Я как-то расположилась к ней – не потому что она мне особенно нравилась, просто жаль ее было… иногда мы гуляли с ней, оказывали друг другу небольшие услуги… Вчера я предложила ей посидеть с Гриней. «Антонина Ивановна, – сказала я ей, – Вы давно нигде не работаете; с одной стороны, у Вас масса свободного времени, а с другой стороны, Вы сами рассказывали мне, что вынуждены продавать старые вещи… Почему бы Вам…» – и так далее. И что вы думаете, Мариночка, она мне ответила?

– Даже не знаю, – честно сказала Марина.

– Она мне сказала буквально следующее: «Любишь кататься, люби и саночки возить». Вы представляете?

– Что вы говорите, – поразилась Марина. – Не может быть!

– Я тоже не поверила бы, если бы не услышала своими ушами. Она всю жизнь была вульгарной женщиной… если не сказать больше… но чтобы вот так! И я еще жалела ее, гуляла с ней… пару раз даже – когда она была плоха – с ее пуделем Тимой! У меня просто слов не нашлось.

Анна Сергеевна помолчала с негодующим видом, как бы вновь переживая полученное оскорбление.

– Я точно знаю, что она могла бы посидеть… да и хватка у нее не то что у Наташи… Ну, не хочешь – хотя, согласитесь, это тоже странно, если деньги дают – скажи просто: «Не могу»… или, допустим: «Анна Сергеевна, я бы с радостью; но силы уже не те, да и у самой на руках старенькая собачка»… Всегда можно отказать прилично. Но зачем было вот так – портить отношения?

Она опять помолчала.

– Очень неприятно, – сказала Марина.

– Не говорите, – сумрачно отозвалась Анна Сергеевна. – Это же намек на то, что мы с Гриней были счастливы всю жизнь! А вы знаете, Мариночка, сколько мы пережили невзгод? Если бы не эти невзгоды, может быть, не было бы сейчас никакой операции… И все равно, – голос ее зазвенел, – несмотря ни на что, мы были очень, очень счастливы! Все нам завидовали, все!.. и уж конечно, Тоня в первую очередь…

– Да, – растроганно сказала Марина, потому что ничего другого в этот момент ей на ум не пришло.

– Если уж ты своих мужей сама, извините, расфутболила, то зачем вымещать злобу на окружающих? – воскликнула Анна Сергеевна. – Тем более, в такой момент… Как подло, как несправедливо! Ведь она знала, что после этого мы обязательно поссоримся. Ну – почему?

– Не волнуйтесь, – сказала Марина и погладила Анну Сергеевну по плечу. – Вам сейчас очень важно следить за собой и ни в коем случае не обращать внимания на подобные выходки. Многие люди вокруг вас теперь снимут маски и постараются вас уколоть. Если вы будете принимать это близко к сердцу, то навредите сами себе и Григорию Семеновичу, а им только доставите радость. Они не посмеют, если вы будете сильны.

– Мариночка, золотко мое! – заплакала Анна Сергеевна. – Ты все правильно говоришь, не по годам правильно… но откуда же взять силы? Откуда их взять?

Фас, сказал внутренний голос.

– Анна Сергеевна! – расчувствованно сказала Марина и прижала к себе плачущую даму, которая при этом, как ребенок, уткнулась в ее плечо. – Ну, не плачьте вы, ради… ради Григория Семеновича! Ведь все у вас хорошо… операция прошла удачно… дети… У меня просто сердце разрывается, когда я смотрю, что вы страдаете почем зря. Ну – хотите, я вас выручу? Похожу к вам какое-то время, пока все не наладится?

Анна Сергеевна подняла на нее заплаканные глаза.

– Ты… правда? Это серьезно…

– Ну, а что еще делать? Выхода-то нет!

– Мариночка, – засуетилась Анна Сергеевна, вытирая слезы, – если ты и вправду попробуешь… клянусь, ты не пожалеешь… Признаюсь: я уже и сама думала обратиться к тебе… я на «ты» – ничего? ты же мне уже как родная… но ведь ты и так столько для нас сделала… и я решила отложить это на самый крайний… самый последний момент…

Нужно слушаться внутреннего голоса, подумала Марина; вдруг бы она нашла кого-то еще.

– Да что вы, Анна Сергеевна, – сказала она. – Не нужно никого искать… пока что по крайней мере.

– Ты не передумаешь? Это очень важно для меня.

– Я понимаю.

– Ты все понимаешь, – обрадованно согласилась Анна Сергеевна. – Храни тебя Бог! Да, кстати, – спохватилась она, – ведь это работа, как и любая другая… я должна платить за нее; и не вздумай отказываться, иначе я буду считать, что это несерьезно… иначе нельзя…

– Хорошо, Анна Сергеевна, – кротко согласилась Марина, – как скажете; однако я не хочу, чтобы эта сумма была больше, чем вы бы платили кому-то еще – хоть той же Антонине Ивановне.

– Договорились, – сказала Анна Сергеевна. – Мариночка, как хорошо! Ты с моей души камень сняла. Ты веришь в Бога?

Бляха! Вопрос застал ее врасплох.

– Ну конечно же, Анна Сергеевна, – говорила она, растягивая слова и лихорадочно думая, что теперь делать. А вдруг она предложит пойти помолиться? Я же ни одной молитвы не знаю… а потом, это же моментально войдет в систему! Змей, давно нужно было задать себе этот вопрос… – Как же без Бога?.. – мямлила она, с трудом выискивая хоть что-нибудь. – Только, знаете ли, – нашлась она наконец, в то время как Анна Сергеевна уже открыла рот, вероятно, и впрямь собираясь пригласить ее, – вера моего Отца была не православная, так что и я сейчас…

– Не православная? – искренне удивилась Анна Сергеевна. – А какая же – католическая, что ли?

Марина выматерилась про себя. Все-то ей нужно знать… А что, другая конфессия – это идея. Молодец Анна Сергеевна. Почему не католическая? Католиков в Москве раз-два и обчелся… Уважаемо… не экзотично… не какие-нибудь кришнаиты… Где же церковь? Как-то раз мимо шла… забыла, где… придется вспомнить…

– Вы угадали, – сказала Марина, – католическая, и притом весьма старого завета. Дело в том, что я польского происхождения; мои предки приехали в Китежскую губернию очень давно, то есть после первого раздела Польши. – Она вскочила на своего конька и могла теперь врать без остановки. – При царе… я хочу сказать, при государе императоре, они делали вид, что перешли в православие, а сами между тем тайно исповедовали свою старую веру. То же продолжалось и позже, когда вера была фактически запрещена… Извините, – скромно закруглилась она, – я не хотела бы особенно вдаваться в эти вопросы.

– Конечно, конечно, – с готовностью закивала Анна Сергеевна, – это у каждого свое… Давай знаешь что? давай я тебе объясню, как к нам добраться…

* * *

Через много дней после того, как Наташа увезла малыша на прогулку, и старинное, слегка потускневшее, очень роскошное зеркало изумленно отразило ритуальный Маринин оргазм, стало ясно, что новый ее Господин по всем статьям превосходит предшественника. Одновременно с осознанием этого у нее родилось две мысли: одна хорошая и одна плохая. Плохая мысль была о том, что Господин слишком стар, а самое главное – не слишком здоров, несмотря на все прилагаемые ею усилия. Через самое позднее несколько лет ей опять предстояло искать Господина. Когда она это поняла, поздно было бросать Григория Семеновича: она уже слишком сильно Его любила.

А вторая мысль – хорошая – была о том, что каждый последующий Господин, возможно, будет все лучше и лучше. Если так (а это могло быть так благодаря ее прогрессу в технике поиска), то впереди ее ожидала чудесная, светлая, полная счастья и радости жизнь.

По всему, что касалось Царя и змея, Господин напоминал ей ни много ни мало Отца. Не будь она профессором по господам, она бы могла связать это с возрастом (хотя Отец был все-таки намного моложе). Но она была профессором, а может, уже академиком – многие сотни, если не тысячи змеев вздымались на ее пути, и половина из них была изгнана более сильными Царями. Как-то раз, давно, она начала программу, посвященную влиянию возраста. Ясно, что селекция безжалостно отмела подавляющее большинство кандидатов в группу, но в самой группе дела оказались весьма неплохи; самому старшему из сильных Царей было под девяносто. К несчастью, он умер на следующий день после их волнующей близости. Она плакала, предполагая, что именно эта близость угробила старика. Если это действительно так, думала она, то у нее оставалось единственное оправдание: она подарила ему прекрасную смерть, о которой он сам, конечно, не мог и мечтать. В тот же день она прекратила программу.

Нет, дело было не в возрасте; это было непостижимое сходство. А еще одно сходство заключалось в том, что Господин умел разговаривать. Мало с кем ей везло на разговор. Она подумала, что это привилегия интеллигентов. Классическое определение интеллигентов: учителя, адвокаты, врачи… Кто же учитель? Впрочем, ясно кто – Отец… Из ее мужчин – кроме Отца – она могла вволю поговорить лишь с Корнеем; но Корней не был Господином, а Григорий Семенович – был.

А еще Он был прикольщик. Корней тоже был прикольщик, но Господин был круче. Видно, Ему нужно было дожить до пенсии – а может, до нее – чтобы из Него поперли все приколы, накопившиеся под спудом за всю Его долгую трудную жизнь.

Когда Его привезли домой, она в первый же день приоткрыла Ему Царство. Частично – ей не хотелось, чтобы Он знал о роли Отца. Вопреки ее опасениям, Он моментально врубился. Он даже не спросил, откуда она все это взяла; вероятно, многолетняя практика отучила Его задавать такие вопросы. Она рассказала Ему о своих изысканиях. Их разговор напоминал медицинский диспут.

В конце диспута она объяснила Ему, почему она здесь. Он надолго задумался.

– Скажи, – спросил Он наконец, – как это у тебя получится в данной бытовой ситуации? Ведь здесь и так целый кагал… а скоро прибудет еще…

– Если это все, что Вас беспокоит… – начала она.

– Нет, не все, – живо сказал Он. – Но давай по порядку. Мы закроемся на крючок, да?

– Это мои проблемы, – сказала она, – я знаю, как их решать… Крючок не исключается тоже.

– То есть, – уточнил Он, – все заботы по организации этих встреч ты берешь на себя. Так?

– Так, – улыбнулась она.

– Тебя не коробят мои вопросы? Ты же знаешь, кем я работал. Я привык предусматривать.

Тебе не все удалось предусмотреть, подумала она.

– Кстати, – спросил Он, – ты случайно не занималась своими исследованиями у Меня в отделении?

– Нет, – сказала она, – я же тогда училась всего лишь на первом курсе.

– А! да, не сообразил.

– Но у Вас были какие-то вопросы еще?

– Это не вопросы. – Он помолчал. – Я очень люблю Анну Сергеевну.

– Я понимаю; но при чем здесь Царь?

– Царь, – задумчиво повторил Он. – Слушай, а нельзя как-нибудь по-другому?

– Что по-другому?

– Ну, назвать как-нибудь по-другому. Хотя бы Король… королей в мире сейчас много… а еще лучше – Президент. Царь – это как-то архаично звучит, как-то не созвучно эпохе. И слишком высокопарно.

Он откинул одеяло и посмотрел на Царя.

– Ну, что это за Царь? Если это Царь, то я, наверно, далай-лама… или даже Стинг… Президент лучше, ей-Богу.

– Президент, – хмыкнула она. – Но это же выборная должность.

– Действительно, – огорчился Он, – я об этом не подумал. Такого вряд ли выберут.

Да Он смеется надо мной, подумала она.

– Впрочем, – продолжал Свою мысль Господин, – чего только не происходит… с применением современной технологии выборов – так сейчас говорят?

– Иди Ты, – сказала она. – Все? Вопросов нет?

Он посерьезнел.

– Я говорил о том, что люблю Анну Сергеевну.

– Я тоже ее люблю. Это моя Госпожа.

– Ты не находишь здесь моральной проблемы?

– Не нахожу, – сказала она.

– Если она узнает, это будет…

Он замялся.

– Мы говорим о моральной проблеме, – напомнила она. – Узнает, не узнает – это вопрос безопасности.

– Да, – с досадой сказал Он. – А если Я буду против, что ты будешь делать?

– Уйду, – сказала она не задумываясь. – Скажу Госпоже, что у нас моральная проблема и я больше не могу с Вами быть.

– То есть, это твое условие?

– Конечно. Я же объяснила Вам, зачем я здесь.

– Это шантаж, – сказал Он.

– Вовсе нет, – сказала она, – мне просто нужен Господин. И разве не шантажом было бы удерживать меня только из-за того, что Госпожа не хочет бросить работу?

– Да, – сказал Он и покачал головой, – в логике ты сильна… Видно, придется удовлетворить твои требования.

– Уж будьте так любезны, Господин.

– Слушай, – оживился Он, – а тебе не приходит в голову, что по крайней мере один из нас сумасшедший?

– Почему только один? – хмыкнула она. – Мы же оба там работали.

– Но Я дольше.

– Хватит разговоров, – отрезала она, встала и с грохотом опустила тяжелую заоконную штору. – Больной, закройте глаза; сейчас хорошее время для процедур.

– Прямо сейчас? А вдруг будет больно?

– Нет, – серьезно сказала она, – я медсестра с большим опытом. Больно не будет.

Все же она нервничала. Это был первый раз, когда она отдавалась Господину – уже Господину! – полностью вычисленному, а не найденному путем проб и ошибок.

Через пару минут, полных радости узнавания, она почувствовала Его небольшие, крепкие руки на своих волосах. Он приподнял ее голову и заставил посмотреть на Себя. В полутьме Его глаза фанатически, восторженно заблистали.

– Эврика! – тихо крикнул Он. – Я нашел!

– Что нашел? – спросила она полувнятно, не освобождая полностью своих губ.

– Титул! Это будет Генеральный Секретарь. С одной стороны, должность как бы выборная и современная… с другой, тот же царь… и несомненное внешнее сходство…

Она освободила губы.

– Здесь уже нет Царя. Это змей.

– Вот дьявол, – досадливо сказал Господин. – И правда, уже меньше похож. Тогда – знаешь что? – пусть Генеральный Секретарь будет вместо змея.

– Хорошо, – согласилась она. – Помолчишь?

– Теперь – да.

– Я не против бесед во время акта, – пояснила она, как бы оправдываясь. – Даже очень люблю… Но не в первый раз.

Господин прижал палец к своим губам. И добросовестно молчал, пока все было не кончено.

Потом Он осведомился:

– Ну? Кто победил?

– Конечно, Царь, – гордо сказала она.

– И что, – недоверчиво спросил он, – засчитали?

Она шлепнула Его по груди, густо покрытой седыми волосами.

– Ладно, – сказал он, – ты думай по-своему, а Я современный человек; у Меня здесь свои ассоциации. Я считаю, что Президент пришел и победил Генерального Секретаря. Вытеснил, так сказать, с должности.

Она опять шлепнула Его.

– Но ведь это соответствует новейшей истории, – сказал Он и сделал убедительный жест рукой. – Знаешь ли? история всегда повторяется дважды…

– Нет, – сказала она. – У нас с Тобой история повторится много раз. Много-много раз.

* * *

Все было так, как она замышляла: вначале она приходила посидеть и сделать укол, потом приготовила чай… потом полдник… потом убралась в комнате… а потом и в квартире… Она сама не заметила, как сделалась домработницей, хотя Анна Сергеевна избегала ее так называть, находя это, по-видимому, нетактичным.

– …Кто брал трубку? – отвечала Госпожа по телефону на чей-то вопрос, – нет, это была не Наташа; это Мариночка… очень милая девушка, медсестра, она помогает мне выхаживать Гриню и делает еще многое по дому… Марина, Мариночка… что Вы! наоборот, очень, очень выручает; ведь мне нужно работать – сами понимаете, пенсия на носу…

Домочадцы стесняли ее гораздо меньше, чем она ожидала. Сергей был заурядный московский переросток, бестолковый, в основном отсутствующий, пытающийся сменить работу врача на что-нибудь более денежное – в то время, когда она появилась в доме, он приторговывал мелкооптовыми партиями китайских фейерверков, затем – скобяных изделий… Как-то раз, усовестившись своим пренебрежением к нему, она попыталась найти его в списке господ – и не нашла; увы – сила Царей не переходила по наследству… Наташа, под стать мужу, была никчемным, забитым существом, полностью подавленным Госпожой и поначалу не вызвавшим в Марине ничего, кроме брезгливой жалости. Позже, когда она вернулась в Уланский переулок с большим, удивительно красивым малышом, расклад сил очень медленно стал меняться. Это было похоже на придворный роман – появился наследник… старый царь вместе с тем начинал слабеть…

К малышу у Марины сложилось двойственное отношение. С одной стороны, он был настолько хорош – он был красив, здоров, вел себя безупречно… он тоже шел по мужской линии от Господина, и будущая сила его Царя была еще неясна – не умилиться было противоестественным, невозможным; с другой стороны, ей казалось, что по мере своего роста малыш отнимает у Господина не только влияние на Уланском, но и силы, и жизнь. Она побаивалась малыша, как побаиваются веселого, но подрастающего чужого щенка, чьи зубы уже как у взрослой собаки.

Однажды, когда малыш начинал ползать, его оставили на нее. Малыш уделался. Она сняла с него ползунки и памперс. Она уже делала это много раз, но всегда кто-то был неподалеку; в этот раз никого не было. Она поднесла малыша к своему лицу и внимательно его обнюхала. Малыш улыбался, крутил головой, таращил на нее свои красивые глазки, бестолковые, как у своего отца. Она вымыла малыша и опять обнюхала его полностью. Кожа малыша пахла чудесно; она прежде не знала этого запаха – на расстоянии он был слишком слаб. Повинуясь внезапному импульсу, она покрыла малыша поцелуями. Она взяла в свои губы его крошечную пипиську – еще даже не Царевича – и самозабвенно, долго сосала ее без малейшего вожделения, с одним только мягким восторгом, пока малыш не стал беспокоиться и не сделал пи-пи сразу же, как только она отпустила его. Это пи-пи оборвало ее восторг. Глядя на тонкую струйку, вспоминая все то, что было раньше связано с такими же струйками в ее жизни, она ощутила в себе что-то древнее, темное, страшное; она испугалась самой себя – испугалась, что сейчас набросится на малыша и разорвет его на кусочки. Она отошла от него подальше. Малыш заплакал, не понимая, почему его бросили, почему не ухаживают за ним. Плач отрезвил ее; она поморщилась, подошла к нему вновь и, уже освободившись от наваждения, бесстрастно и тщательно привела его в порядок.

Весна была ранняя, очень теплая; долго рядили, кого прежде везти на дачу – выздоравливающего Господина или молодых с малышом. В конце концов повезли молодых; Господин как бы шел на поправку, но слишком медленно; решено было не рисковать. Квартира опустела. Госпожа начала уставать, перекладывала на Марину все больше домашних обязанностей, а однажды сказала:

– Мариночка… у меня к тебе такая просьба… даже как-то неудобно… если бы не…

Марина поощрила ее обычной ровной улыбкой.

– Я так замоталась… Хоть бы одни выходные отдохнуть…

– В чем же дело, Анна Сергеевна?

– Я хотела бы съездить на дачу… на пару дней…

– Как же… а…

Госпожа вздохнула и опустила глаза.

– Я понимаю, что это уже слишком… Может быть, ты поживешь эти дни у нас?

Марина сделала вид, что задумывается.

– Я должна буду перенести дежурство.

– Мне так неловко, что я создаю тебе столько проблем…

– Что Вы, Анна Сергеевна…

– Я еще попросила понедельник… отгул…

– Ага. И когда же Вы собираетесь уехать?

– Утром в субботу. На двое суток; а приеду в понедельник после обеда – так, чтобы сразу тебя отпустить.

– Договорились.

– Золотко ты мое, – сказала Госпожа. – Дай я тебя поцелую… Что бы мы делали без тебя?

– Спасибо, Анна Сергеевна.

Она благодарила Госпожу вполне искренне. Она впервые оставалась ночевать с Господином; она чувствовала, что это будет удивительный уикенд.

Она не ошиблась…

Она отключила в квартире телефон, заранее предупредив Госпожу, что включит его только если дома что-то случится. Она накупила уйму фруктов, чтоб вообще не выходить на улицу. Она вставила в замки ключи изнутри на случай внезапного возвращения кого-то из домочадцев. Никто и ничто не должно были помешать им с Господином наслаждаться заслуженным отдыхом.

Они до полуночи почти не разговаривали, все никак не могли насытиться друг другом, а потом заснули враз. Она проснулась и обнаружила, что они лежат обнаженные и раскрытые – было жарко – и при ярком электрическом свете. Заоконная штора была опущена, и нельзя было определить, который час – утро или вечер. Ей показалось необыкновенно эротичным, что они спали рядом вот так – обнаженные, и раскрытые, и при ярком электрическом свете. Она была счастлива.

Пока Господин спал, она приготовила чай. Она вкатила в комнату столик с чаем и фруктами. И, поскольку Господин продолжал спать, она занялась приятным делом – разглядыванием Царя. За этим занятием ее и застал проснувшийся Господин.

– Здравствуй, – сказала она. – Давай кушать фрукты.

– Хорошо, – сказал Он и встал. – Сейчас.

– Ты куда?

– Я думал, в туалет… Я думал, можно…

– Смотря по-какому, – строго сказала она. – Если по-маленькому, то нет.

– Ах, вот как! Горшок принесла?

– Ага.

– А если я скажу, что по-большому?

– Ну, по-большому Ты тоже мог бы сделать в горшок, – рассудительно сказала она, – но я Тебя не заставляю.

Она поглядела на Него и добавила:

– Да Ты и не хочешь по-большому. Я же вижу.

– Да, – Он почесал репу. – Что ж, давай горшок.

Она внимательно проследила, как Он исполнил Свою нужду, и осушила Царя волосами, так же, как делала это в детстве.

– У меня вопрос, – сказала она.

– Давай.

– Твой Царь обрезан.

– Что ж поделаешь, – развел Он руками. – Я был мал… не понимал, что со Мной делают…

– Расскажи.

– Что рассказать?

– Как это было.

– Детка, – Он изумленно уставился на нее, – ты никогда не имела дела с обрезанными?

Она пренебрежительно хмыкнула.

– Сколько раз. Но я ни с кем из них не говорила на эту тему. Кроме одного – но у того, как выяснилось, был просто фимоз, клинический случай. Я думаю, то же самое у большинства; а Ты иудей, у Тебя это должно было быть по обряду.

– Это так, – подтвердил Он, – по обряду, в провинциальной синагоге… Но Я не знаю ни сути обряда, ни зачем отцу потребовалось Меня обрезать. Не думаю, что можно назвать Меня иудеем.

– Ты не веришь в вашего Бога? – разочарованно спросила она.

– Боюсь, что так. Да и не только в нашего…

– Мне кажется, что в иудаизме есть что-то фаллическое. Иначе – откуда обрезание?

Он захохотал.

– Что Ты? – спросила она обиженно.

– Да это же просто гигиеническая мера. Чтобы смегма не скапливалась – неужели не ясно?

– Мне нравится запах смегмы, – сказала она.

– Чего же в нем хорошего? – удивился Он. – Фу! скопище микробов!

– Человеческое тело вообще скопище микробов.

– Ты извращенка, – заявил Он. – Я уже заметил твою любовь к самым гнусным запахам.

Она хмыкнула.

– Может, это все люди извращенцы, кроме меня.

– Ну уж конечно… Куда нам…

– Серьезно, – сказала она. – Один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – рассудительно заметил Господин, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства – зрение, например?

– Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть разные цвета. Они могут быть красивые и не очень, но никого почему-то не воротит от самих по себе цветов.

– Но слишком сильный свет может вызвать такую же тошноту, как запах… ну, не знаю… раствора Синицына…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях?

– Возможно, прав твой приятель, – сказал Он и налил себе чаю. – Хотя, по поводу концентрации – чай для Меня слабоват. А ты знаешь, что определенные сочетания сменяющихся цветов, по интенсивности вполне нормальных, могут сильно действовать на психику?

– Знаю, представь Себе, – сказала она, – как и то, что такое воздействие считается патологией. А почему оно считается патологией? А потому что проявляется у меньшинства. Если бы оно проявлялось у подавляющего большинства, то считалось бы нормой. И, может быть, светофоры выглядели бы совсем по-другому. А те, что мы видим на улицах, считались бы таким же неприличным, как пукнуть… Скушаешь яблочко?

– Давай.

Они помолчали.

– Но тогда, – сказал Он, – у тебя должен развиться комплекс полноценности. Ты должна как бы презирать нас, обонятельных психопатов.

– Почему? – спокойно пожала она плечами. – Здоровые же не презирают больных… Они их любят, жалеют… если, конечно, нормальные люди – Ты же мне сам целую лекцию прочел по этому поводу! А некоторые патологии даже бывают забавными… Знаешь ли Ты, например, что у Тебя одно яичко ниже другого?

– Где ниже? – спросил Он. – Не может быть! Ну-ка дай Мне очки; Мне без очков не разглядеть.

Она принесла Ему очки. Он нацепил очки на нос и стал крутить головой, разглядывая Свои яички справа и слева.

– Ничего такого не вижу. Какую-то ерунду говоришь.

– Ну как же… Вот смотри…

Она приблизилась к Его мошонке, покрытой мягкими, кудрявыми, седеющими волосками, поцеловала ее и, отведя в сторонку Царя, приподняла ее на ладони… и ей почудилось невозможное: в мошонке будто бы покоилось одно-единственное яйцо. Насторожившись, она пощупала мошонку и похолодела от ужаса. Только левое яичко и оставалось где положено; правого яичка не было вовсе. Она лихорадочно общупывала мошонку со всех сторон, пытаясь найти пропажу, но так и не нашла.

– Что там такое, – забеспокоился Он.

– Не знаю, – мрачно сказала она. – Яичко куда-то пропало, никак не найду.

– Как? – удивился Он. – Ну-ка… И правда! Но оно же было?

– Было, – подтвердила она. – Еще вчера…

– Я понял, – сказал Он сокрушенно. – О-о…

– Что такое?

Он сел на кровати, вздохнул и покачал головой.

– Что это? – в ужасе вскрикнула она. – Говори!

– Оно рассосалось. Слишком активный половой процесс… в моем возрасте… после долгого перерыва…

– Как… рассосалось?

Он невесело развел руками.

– Как рассасываются яйца – что, первый раз слышишь? Я вот думаю… не рассосалось бы и второе, а то, глядишь, и не встанет. И ты уйдешь от Меня.

Она сглотнула.

– И Ты… так спокойно об этом говоришь…

– А что поделаешь? Плакать, что ли?

– Конечно. – И она заревела.

– Эй, – захлопотал Он, – прекрати. Ты что, шуток не понимаешь?

– Каких шуток?

– Деточка! – передразнил Он самого Себя годовалой давности. – Да где вы учились? Если бы кто-то мог пронаблюдать, как яички рассасываются, это была бы Нобелевская премия!

Она прекратила реветь.

– Так оно – не рассосалось?.. Ты наврал?

– Выходит, наврал…

– А где же оно тогда? Где?!

– Вот…

Сконфуженный неожиданным поворотом – ведь Ему и в голову не могло прийти, что она поверит! – Он погрузил руку в густую поросль, окружающую Царя, нажал там и, как иллюзионист, выкатил из тех мест исчезнувшее яичко. Она заревела опять, теперь от радости; набросилась на это яичко, как сумасшедшая – плакала, целовала яичко и одновременно лупила Его ладошками по груди.

– Бессовестный! Меня чуть кондрат не хватил… Я знаю, как Ты это сделал… хитрец! специально заставил меня пойти за очками…

Он хохотал.

– Смешно дураку… что яйцо на боку, – сказала она, успокоившись, – но все же? я уже и спрашивать боюсь… почему у Тебя левое ниже?

– Потому что оно ниже у всех, не только у Меня. Если есть с чем сравнивать, конечно… Норма, – съехидничал Он, – то есть проявляется у большинства…

– Я не знала.

– Очень странно. И это – дипломированная медсестра… На что же тогда государство потратило деньги?

Она пожала плечами.

– Не понимаю. У тебя же была тысяча мужчин! Как ты могла не заметить?

– Я смотрела… не на яички…

– А на что же?

– Ты знаешь на что.

– Да? А зря… Яички, как видишь, тоже таят в себе массу интересного… Откровенно говоря, – сказал Он доверительно, – у Меня тоже есть теория, только не о запахах, а о яичках. Мне кажется, что они не должны бы висеть; их нужно запрятывать.

– Почему? – спросила она.

– Ошибка природы, – сказал Он, – эволюционный сбой. Обрати внимание на какого-нибудь дога. Я уже обращал. Яйца висят – во! Представь себе, он подрался не на жизнь, а на смерть, с какой-нибудь маленькой, но очень хитрой собачкой. И эта собачка, видя, что дело швах – хоп! – и откусывает ему эти висящие яйца. Что тогда этот дог?

– Плохо догу.

– Вот именно это Я и хотел сказать. У быков тоже висят… вообще у всех, казалось бы, сильных.

– У птиц не висят.

– Ты же видишь – эволюционный сбой на пути от птиц к млекопитающим. Организмы становятся более сложными, но зачем эта подчеркнутая уязвимость? У млекопитающих и без того хватает ахиллесовых пят.

– У грызунов, кажется, не висят.

– Да? Куда им… и так маленькие…

– Заяц, например, вовсе не маленький. Большой заяц не меньше, чем тот же дог. Ну, доберман.

– Не может быть.

– Может. Я раз видела такого в лесу.

– Правда? Настоящего? Расскажи!

– Да что там рассказывать…

– Ну пожалуйста. Мне интересно.

– Хорошо… Мы с девчонками, – начала она, – пошли по грибы, грибов было мало… Мы разбрелись. В какой-то момент мне показалось, что на меня смотрят.

– Ага.

– Я огляделась и увидела зайца.

– Большого?

– В том-то и дело, что да. Ведь я до этого зайца видела только на картинке. Может, по телевизору… Я никогда даже в зоопарке не была.

– Ага.

– Я не сразу увидела, что заяц такой большой. Он сидел совсем недалеко – ну, как отсюда до двери – и смотрел на меня… так, знаешь… презрительно.

– Ага.

– Я замерла. Мне не хотелось его испугать. Я бы долго могла смотреть на него. Но то ли я шевельнулась, то ли зайцу надоело вот так сидеть – в общем, он развернулся и запрыгал прочь.

– Ага.

– Он запрыгал огромными, медленными, очень грациозными прыжками. Он делал их как бы в разные стороны. Тут-то я и увидела, какой он большой. Он был размером со здоровую собаку.

– Ага.

– Все. Потом я рассказала девчонкам. На них это как-то не произвело впечатления – одни мне не поверили, а другим было наплевать на какого-то зайца…

– Ага.

Они помолчали.

– Так у этого зайца – висели или нет?

– Думаешь, я помню?

– А какого цвета был заяц?

– Серый. Ну, обычный русак.

Он подумал и продекламировал:

Висели ли яйца

У серого зайца?

– Хорошее стихотворение, – одобрила она; – но учти, даже если я и не видела у него никаких яиц, это может вовсе ничего не означать, я имею в виду – в морфологическом плане.

– Не понял, – сказал Он, – ты что-то крутишь! Ты хочешь сказать, что могла не видеть яиц у данной особи, а у других они в то же время висели?

– Могли висеть, – поправила она.

– Хм. Разве у тебя плохое зрение?

– Нет.

– Может быть, – предположил Он, – плохое зрение было у зайца? И он напялил очки, от которых, как всем известно, яйца рассасываются?

– Нет, – сказала она; – но смотри, это была уже вторая попытка. Если не угадаешь с третьей, то – все.

– Что все?

– Я еще не придумала. Но что-нибудь все.

– Так нечестно, мы не договаривались… Хорошо. Сейчас Я напрягу мозги. Ты слышишь, как они трещат от напряжения? Ответ готов: это был несчастный, кастрированный заяц. В детстве его ловил волк… но заяц сделал большой прыжок в сторону, и волк – щелк! – ухватил только яйца. Еще одно подтверждение моей теории: отвисшие яйца вредны.

Он подумал и добавил:

– Кстати, потому-то этот заяц и был такой огромный. Знаешь, какими большими вырастают холощеные коты?

– Нет, – сказала она. – Ты не угадал.

– Значит – все?

– Да.

– Что же мне теперь делать?

– Хорошо, – сказала она, – еще одна попытка; я тебе дам намек.

Она выпятила Царевну навстречу Его глазам. Взялась за срамные губы и раздвинула их в стороны. Запах пизды взлетел снизу и добрался до ее ноздрей, и она увидела, как Господин вздрогнул.

– Иди ко мне, – хрипло сказал Он.

– Но Ты не отгадал загадку.

– Какую загадку, – сказал Он без выражения, не отрывая Своего взгляда от поблескивающего рельефа, притягательную силу которого она и сама знала хорошо благодаря зеркалу.

– Я подсказываю Тебе…

Он схватил ее.

– Боже, как хорошо! – крикнула она.

Он трахал ее вдоль промежности, грубо, жестко, совсем нецивилизованно – для этого не годилось слово виргхата – и она была счастлива именно от этой первобытной простоты. Клитор ее вопил от боли и радости. Она вся вопила. Она кончила несколько раз подряд.

А потом они отдохнули, и она смерила Ему давление, пульс и все остальное, чтобы эти нагрузки не вздумали оказать какое-либо воздействие на реабилитационный процесс. Они оба прекрасно разбирались в Его организме. Они оба прекрасно видели, что уже давно нет никакого реабилитационного процесса. И, хотя они не говорили об этом, им обоим было ясно, что они просто хотят успеть побольше урвать, пока они одни и пока вокруг не поднялся вой Госпожи, домочадцев, друзей, врачей и всего остального человечества.

И они урывали в охотку. Повторяли свой опыт еще и еще. И еще. И так далее. А потом наступил полдень понедельника, и Марина вытащила ключи из замков.

* * *

Лето шло, и по мере того, как хорошел малыш, Господину становилось все хуже и хуже. Наступил день, когда это уже невозможно было скрывать.

Вой человечества…

Опять стационар… пижама… палата…

Слезы… Ночные часы…

Госпожа, вылавливающая ее в больничных коридорах, пожелтевшая, измученная, уже забывающая оглядываться по сторонам…

Однажды она сказала Госпоже:

– Нужно забрать Его. Пусть хотя бы… пусть побудет среди своих. Я обеспечу все, в чем Он нуждается.

Госпожа заплакала.

– Я и сама уже думала об этом…

Господина забрали. Дни шли. Малыш рос.

Им подарили еще одну совместную ночь. Ввиду ожидаемого печального события, дальнейшее пребывание молодой семьи на даче было признано неуместным. Трое вернулись на Уланский одновременно с Господином; дача освободилась, и Господин попросил отвезти Его туда хотя бы на пару деньков. Это было еще возможно. Любовники позаботились, чтобы это произошло на рабочей неделе; Госпожа вновь обратилась к Марине, уж не зная, как ее благодарить.

Ночью они лежали, тесно прижавшись друг к другу, и слушали дождь. Она запоминала этот момент всеми чувствами – звук дождя, запах зелени и Господина, сладкий Царь под ее губами, мягкий абрис Его артистических рук. А потом все приходило в движение, и это был новый момент, который она запоминала.

Они были разбужены солнцем.

– Кожа да кости, – сказал Господин, оглядев Себя с критическим видом. – Скоро и вовсе ничего не останется.

– Может, не так уж и скоро, – предположила она.

– Все относительно, – улыбнулся Он.

– Да, – вздохнула она, – Ты похудел; однако же мои самые любимые части Твоего тела, то есть руки и Царь, остаются в порядке.

– Неудивительно. Я только их и использую.

– Ты по-прежнему сильный мужчина.

– Это тоже не так удивительно. У чахоточных, ближе к финалу, половая активность тоже растет.

Она молчала. Ей не хотелось ни лицемерно спорить, ни поддерживать этот грустный разговор.

– Если бы не Аня, – сказал Господин, – я попросил бы тебя воздвигнуть Мне фаллический памятник и написать внизу: «Он умер половым гигантом».

Он улыбнулся, вероятно, воображая Себе этот памятник.

– Главное, чтобы смотрелось реалистично. Левое яйцо должно быть ниже… зато правое выше… Впрочем, такой памятник был бы обречен. Над ним надругались бы; причем на русском кладбище надругались бы русские, а на еврейском – евреи… Угадай, что такое – надругаться над фаллическим памятником?

– Отбить головку? – предположила она.

– Ну-у, – разочарованно протянул Он, – разве это называется надругательство… Это называется идиотизм. Надругательство – значит, чтобы было обидно.

– Написать «хуй»?

– А это и вообще не надругательство. Просто констатация факта. Даже можно использовать как подпись… если кто близорук.

– Отбить яйца!

– Теплее; но тоже нет.

– Не знаю. Что?

– Эх, ты. Надругаться – это нарисовать где-нибудь сбоку ма-аленький пенис… вот такусенький… и самое главное, чтоб он не стоял.

Они посмеялись.

– Слушай-ка, – озабоченно сказал Он, – все забываю спросить: ты случайно не геронтофил?

– Откуда такой вопрос?

– Мне пришло в голову, что Я старше тебя в три с лишним раза. Несмотря на это… и на все остальное… похоже, что тебя действительно тянет ко Мне. Ты девственница, ты фантазерка; но всему должно быть какое-то объяснение. Я подумал – а что, если ты просто геронтофил?

– Увы, – сказала она. – Я не геронтофил.

– Жаль.

– Почему?

– Когда Я последний раз был в больничке, приходил Меня навестить Мой учитель и старый друг, профессор Боровский, так вот ему скоро восемьдесят, а он все еще как огурец. Во всех смыслах! Я подумал, может, тебе дать адресок… Себе на замену…

Она с горечью подумала, что перестает понимать, когда Он шутит, а когда говорит всерьез.

– Твоему предшественнику и тридцати не было, – сказала она на всякий случай. – Впрочем, ему было далеко до Тебя.

– Вот именно, – заметил Он, – и Я про то же… Мне должно быть далеко до профессора Боровского.

– Я не хочу Боровского… хочу Тебя…

– Ты уверена? Хорошо подумай! восемьдесят лет, находка даже для частичного геронтофила…

– Хочу Тебя!

– Не ори. Слух все еще функционирует.

– Хочу Тебя, – шепнула она одними губами.

– Что ж… раз так… бери, пока дают…

Зелень… Солнце…

Шоссе… Анальгетики…

В день накануне Госпожа сказала:

– Мариночка… Ты не останешься у нас ночевать?

– Вы думаете…

– Это последний раз, – сказала Госпожа.

Марина погладила Госпожу по плечу.

– Анна Сергеевна… Может быть, еще рано так… Может быть, все обойдется…

– Нет, – покачала головой Госпожа. – На этот раз нет. – Она подняла на Марину страдальческий взгляд. – Что же делать, Мариночка? Я так боюсь…

– Конечно, – сказала Марина. – Я буду здесь.

– Спасибо, – еле слышно выдохнула Госпожа. – Ты можешь спать со мною… или я могу постелить тебе у Него…

– Как это – спать? – удивилась Марина. – Я должна сидеть с Ним, а не спать… Я не сплю на дежурстве.

– Да… конечно, конечно…

И она сидела. Про дежурство она ввернула только так, по привычке, для красного словца – для нее это было не дежурство, а прощальная церемония.

Под утро Он пришел в Себя, зашевелился и сказал:

– Марина, позови Госпожу.

Она позвала. Госпожа уже не спала; Она молилась, лежа в постели. Она без слов поняла Марину и послушно, как собачка, пошла за ней. Следом потащились Сергей и Наташа.

– Поднимите шторы, – распорядился Он.

Она подняла шторы. Вид Его был нехорош. Он лежал фиолетово-желтый, усохший, с трудом шевелил губами, силясь еще что-то сказать. Госпожа – наоборот, бледная и распухшая – зарыдала и закрыла лицо руками.

– Гринечка… Я не могу…

– Поцелуй меня, Аня, – сказал Господин.

Госпожа приблизилась к Нему, приникла к Его голове, поцеловала – и бессильно опустилась рядом с кроватью.

– Унесите ее, – сказала Марина. – Если надо будет, я вас позову.

Госпожу унесли.

– Марина, – сказал Господин, – я умираю.

– Нет, – сказала она, стоя перед Ним на коленях.

– Не спорь, – сказал Он. – Мы оба врачи.

– Я должна привести ее в чувство… привести сюда… Она не простит, если Ты…

– Она не придет, – сказал Господин.

– Она должна, – сказала Марина и поднялась с колен, – я должна… И смотри у меня… не вздумай…

Он слегка улыбнулся и мигнул.

Она выскочила из комнаты. Госпожа была уже на ногах. Она была в шоковом состоянии. Она стояла посреди коридора, крупно трясясь и ломая руки, и в побелевших Ее глазах не было видно ничего, кроме ужаса.

– Анна Сергеевна, – мягко сказала Марина, – Вам бы лучше зайти…

– Нет! – вскрикнула Госпожа. – Я не могу! я не вынесу это… опять упаду, и Он будет переживать… Иди туда, деточка… умоляю тебя… не оставляй Его одного…

– Вы уверены?

– Господи, – громко шепнула Госпожа. – Почему я не пригласила священника? Я говорила Ему… Я говорила Ему! – крикнула Она и потрясла кулачком. – Но Он в своем обычном репертуаре… Он сказал, что не крещен… значит, обычный священник не годится… а в синагогу я как-то не решилась идти…

Она продолжала что-то бормотать, вскрикивать. Марина поняла, что толку с нее не будет.

– Уведите ее отсюда, – приказала она жавшейся поодаль парочке. – И ждите там все.

Она вернулась к Господину.

– Ну, что – Я был прав?

– Да.

Ей показалось, что Он выглядит чуть-чуть лучше.

– Когда Меня вышибли из Москвы, – сказал Он, – Сереже было тринадцать.

– Тебе не стоит говорить…

Он поморщился.

– Стоит… Она не поехала со мной. Она сказала, что все обойдется; у нее есть связи, она похлопочет, и Я скоро вернусь. Вначале я прожил там год… потом еще год… конечно, она наезжала… Дай воды.

Она дала Ему воды.

– Я прожил один десять лет, – горько сказал Он. – Пока Сережа не кончил институт и она не устроила его на работу. Десять лет!

Она вдруг поняла, зачем Он ей это рассказывает.

– У Тебя были другие женщины, – сказала она.

– Да… и много…

– Но Ты всю жизнь любил только ее.

– Да… очень…

– Я понимаю Тебя.

– Я не хочу, чтобы она опять падала в обморок…

Он облизал губы.

– Ты тоже… не все рассказала Мне, да?

– О чем Ты?

– О твоем Отце. Ведь Он был связан с Царством?

– Да. – Ни разу с тех пор, как Он стал Господином, они не говорили об Отце. Это была негласно закрытая тема. Если бы Он вдруг спросил раньше, она наврала бы Ему. Но она не хотела лгать умирающему.

– Отец-Основатель, – сказал Господин.

– Да.

– Я знал.

– Еще тогда?

– Что ты… Только здесь.

– Откровения… – прошептала она.

Он слабо покачал головой и улыбнулся.

– Не можешь без красивостей. Просто расставляем точки над «i»… Я разгадал твою загадку про зайца.

Она не знала, что сказать.

– Еще тогда разгадал… Помнишь, ты мне дала… дала намек? Ты ведь хотела сказать, что была маленькая… еще не знала про яйца, да?

– Нет, – сказала она, отчаянно борясь со слезами. – Я хотела сказать, что это могла быть зайчиха…

– Господи, – Он улыбнулся опять, – конечно же… старый дурак, как Я не догадался!.. зайчиха…

Она приникла к Нему.

– Скажи, – спросил Он и погладил ее по голове Своей потемневшей, истонченной, но по-прежнему изящной рукой, – Я тебе не противен?

– Ты? Ты…

– Не как сиделке… Я сейчас страшен, должно быть…

– Ты мой возлюбленный, – сказала она. – Ты свет в моих очах; Ты самое дорогое, что есть у меня в мире.

– Но не противен?

– Нет – мил…

– Тогда… если правда не противен… сделай Мне феллацио поглубже… напоследок… на посошок…

Она молнией бросилась к двери и закрыла ее на крючок. Она откинула одеяло и едва не заревела от жалости. Но из последних сил сдержалась; Он не должен был видеть. Она возложила венок своих губ на Царя – поспешно, почти небрежно, только чтобы успеть.

Скосив взгляд, она увидела, что Он закрыл глаза. Теперь она могла позволить себе заплакать. Вдруг ей показалось, что Он перестал дышать – но тотчас пришел змей; и она поняла, что Он действительно задержал дыхание, отдал змею всю оставшуюся энергию Своего тела; она поняла, что Царь на сей раз не победит, вообще не вернется; Он – Царь или, может быть, Президент – был уже далеко… и она приняла к себе все, что Он передал ей, все без остатка, потому что это была Его жизнь.

* * *

Дом стал чужим, противным, несносным.

Жизнь стала несносной. Это было не так, как после Коки. Тогда – всего лишь год назад – она просто пошла и взяла другого Господина. Сейчас она не могла заставить себя что-нибудь предпринять. Она ходила целыми днями как в воду опущенная и ненавидела себя за это. Она беспричинно начинала плакать в любом месте и в любой момент. Как будто все, что она в должное время не выплакала по Отцу, накопилось и теперь дождалось своей очереди.

На девять дней Госпожа все же увлекла ее в церковь.

– Я помню, – сказала Она, – ты другого вероисповедания… кажется, католичка, да? не знаю, можно ли тебе со мной, но почему-то думаю – один разок можно… тем более, по такому поводу… Ведь Бог у нас тот же самый; надеюсь, простит, если что… Я не заставлю тебя молиться, милая; просто постоишь рядышком, поставим свечу… мне будет легче… да и Гринечке, я думаю, тоже…

Они шли из церкви – Госпожа теперь сама, как подружка, держала Марину под руку – и это напомнило ей, как они с Отцом возвращались из починковской церкви среди цветущих гречишных полей. О чем они тогда говорили? Все о том же… чего она теперь была лишена…

– Такие хорошие деньки, – ворковала Госпожа, – Гринечка так любил, когда хорошая погода! Как жаль, что Он не дожил до этих дней, Он бы так радовался… Влюбленные парочки ходят… Мариночка, почему ты все время одна? Ты такая красивая; у тебя есть кто-нибудь?.. может быть, кто-нибудь на примете?

– Нет, – сказала Марина. – Никого у меня нет.

– Почему? – огорчилась Госпожа. – Другие же…

– Я не другие, – сказала Марина. – Для меня это очень личный вопрос; я не могу быть с кем попало… мне трудно найти Того, с кем я могу быть…

– Понимаю, – расширила глаза Госпожа. – Ты посвятила себя Богу, да?

– Можно и так сказать… в некотором смысле…

– Понимаю… Ты как сестра милосердия. Ты и есть сестра милосердия!.. помогать окружающим – как это благородно, как прекрасно! – Госпожа воздела к небу свой просветленный взор. – Кстати… Я хотела поговорить с тобой… Хотя Гринечки уже и нет рядом… ты не могла бы помочь нам немножко еще, пока я не оформлю пенсию?

– Наверно, могла бы, – предположила Марина, – а сколько времени на это уйдет?

– Не могу обманывать тебя, милая, – сказала Госпожа; – по закону еще два месяца, не меньше. Но я надеюсь, что на работе пойдут мне навстречу и, учитывая мои трудовые заслуги, скостят этот срок. В конце концов, я могу оформить отпуск без содержания… Ты меня так выручишь; ты же видишь – мы все в шоке… для Сереженьки это удар не меньше, чем для меня, и даже у Наташи что-то с молоком… хотя ей уже и так пора бы отрывать… слишком долгое кормление ведь может привести к нарушению обмена веществ – правда? Я ей говорила…

Госпожа ворковала; Марина шла рядом, кивала головой. Ей было все равно. Дом был несносный, но и вне дома все было несносным тоже. Она нигде не могла себя найти.

Месяц спустя Госпожа сказала:

– Придется мне дорабатывать, что называется, до звонка… Ну какие черствые люди. Я действительно могу взять без содержания, но оказывается, в расчет пенсии идет только то, что я заработала за последние два года… Мне говорили, эти правила должны были измениться, а я совсем замоталась с Гринечкой – конечно же, не поудосужилась проверить сама… Ты понимаешь? Если я уйду завтра, значит, до конца моих дней мне будут недодавать какую-то часть положенного…

Марина кивала.

Моя судьба – терять, думала она.

Или жизнь кончена в двадцать два года, или опять искать. «Боже, – произнесла она чуждое слово. – Может, ты есть. Тогда помоги. Я одна в моем Царстве, и, вот, Царство слабо».

Время шло. Малыш вышагивал по опустевшим комнатам – чужой, безразличный. Теперь старилась Госпожа. С каждым днем она выглядела немножечко хуже. Иногда она начинала заговариваться, но по-прежнему, как заведенная, ездила на работу. Пенсия сделалась общей целью; наконец, она была выправлена.

– Анна Сергеевна, – сказала Марина тем же вечером, – мне здесь нечего больше делать. Мне пора.

На глаза Госпожи навернулись слезы.

– Моя милая… Я понимаю тебя…

– Вы не в обиде?

– Какие обиды, Мариночка… Ты – моя радость… ты скрасила Ему последний год Его жизни…

Это истинная правда, подумала она.

– Погоди.

Госпожа удалилась.

– Это тебе, – сказала она, вернувшись, привстала на цыпочки и, не обращая внимания на ее слабый протестующий жест, надела на нее золотую цепочку с массивным, тоже золотым кулоном. Она взяла в руки кулон, рассмотрела витиеватую монограмму на нем и нажала на кнопочку сбоку. Кулон раскрылся; взору явилась маленькая фотография – покойный Господин в молодости.

– Что Вы, Анна Сергеевна, – смутилась она, – я не могу… Это Ваша вещь… Ваша память…

– Милая моя… Давай присядем…

Держа ее за руки, Госпожа сказала:

– У меня два таких. Первый Он подарил мне в сороковом году, на серебряную свадьбу… А через пару лет мы поехали на курорт… в Коктебель…

Ее лицо посветлело на секунду воспоминания.

– …и я потеряла его. В самый последний день! Честно говоря, я грешила на хозяйку. Милая женщина… недорого брала… и персики в саду были такие вкусные… По утрам я рвала их прямо с веток и приносила Ему в постель. А хозяйка делала кофе. Я сама ставила на поднос кофе, сливочник, персики и несла в наши комнаты. А хозяйка кричала мне вслед: «Анечка, Вы забыли сахар!» И я возвращалась и брала сахар. Каждое такое утро было праздником для меня. Я вечно спешила к Нему, боялась, что Он проснется, пока я хлопочу – я сама должна была разбудить Его поцелуем! И, конечно, все время что-то забывала – то сахарницу, то ножичек для разрезания персиков… А хозяйка напоминала. Славная женщина! но когда пропал кулон, у меня почему-то мелькнула мысль: не она ли? В тихом омуте… э-э…

– Змеи водятся, – подсказала Марина.

– Змеи?.. – с удивлением переспросила Госпожа. – Может быть… Так или иначе, я плакала… Всю обратную дорогу плакала в купе – а Он меня утешал… Хорошо хоть, купе было на двоих…

Она снова вспомнила что-то особое и улыбнулась.

– И когда мы вернулись в Москву, я была безутешна. Как будто с этим кулоном частичка жизни ушла… А потом наступил мой день рождения, и вдруг… Мариночка! представляешь ли ты мою радость, когда Он преподнес мне точь-в-точь такой же кулон! Да, в первый момент я даже не поняла, что это другой. Я подумала – слава Богу! нашелся мой милый, мой любимый кулон! А потом смотрю – завиток-то на монограмме не такой. Вот смотри…

Госпожа извлекла из-под одежд украшение на цепочке и, не снимая его с шеи, бережно поднесла ближе к глазам Марины. Их головы соприкоснулись. Два золотых кулона, на первый взгляд полностью одинаковых, лежали в мягких, увядающих ладонях Госпожи.

– Видишь эту завитушку? А вот здесь?

– Да… – признала Марина. – Ну Вы, Анна Сергеевна, и следопыт! А какой из них был первый?

– Конечно, этот, – показала Госпожа.

Они сели как прежде.

– И я догадалась, что Он просто заказал дубликат – ведь ясно, что это работа одного и того же мастера… Да и если бы Он нашел тот, то не стал бы дарить мне его на день рождения… как бы вторично…

– А потом первый нашелся, – предположила Марина.

– Ну конечно же. Пришло лето… опять засобирались на юг… я стала готовить вещи…

– Где же он был?

– Это так забавно… Он был…

Госпожа оглянулась по сторонам, хотя в комнате, кроме них, заведомо никого не было, подалась к Марине и, закрывшись ладонью, шепнула ей на ухо:

– Я носила купальный костюм с толстой прокладкой вот здесь… и здесь… специально, чтобы… ну, ты понимаешь, зачем. И он попал…

Госпожа издала короткий смешок, подавилась, закашлялась… Марина бросилась за водой. Госпожа приняла стакан из ее рук и выпила. Лицо Ее раскраснелось то ли от кашля, то ли от пикантного воспоминания. Постепенно кашель прошел. Госпожа сделала глубокий вдох, затем выдох – и облегченно улыбнулась.

– …попал под эту прокладку, – закончила Она вслух. – Но самое удивительное, как я раньше не догадалась?

– Зато у Вас стало два, – сказала Марина. – По очереди надевали, да?

Госпожа скромно потупилась.

– Я сказала Ему, что по очереди. Иначе Он мог бы подумать, что второй кулон подарен мне зря… что подарил бесполезную, в сущности, вещь… и переживал бы…

– А на самом деле?

– На самом деле я, конечно же, всегда носила только первый кулон… и теперь я так рада, милая моя, что могу с тобой поделиться…

– Спасибо… дорогая Анна Сергеевна…

– Значит, уходишь. – Госпожа скорбно смотрела на нее, как бы стараясь запомнить, какова она именно в этот момент. – Ты уже нашла место?

– Какое место? – не поняла Марина.

– Я имею в виду дом, в котором ты была бы нужна.

Да она, догадалась Марина, имеет в виду место домработницы. Как забавно…

– Нет. Я даже как-то не думала…

– А почему?..

Марина пожала плечами.

– Я все же работаю… Позже – газеты посмотрю…

– Ну конечно… да… Скажи, – оживилась она, – ты позволишь мне оказать тебе услугу?

– Услугу? Чтобы Вы утруждались… ради меня…

– О, это совсем не трудно. Это будет скорее приятно… Ты же знаешь, что у нашей семьи много друзей, мы постоянно перезваниваемся… приличные люди… Я просто скажу им, что освобождается чудесная девушка, которая могла бы помогать им по дому. Я дам тебе лучшую рекомендацию… Поверь, это не в пример лучше, чем искать по объявлениям в рекламных листках…

Вот, подумала она. Промысл Божий – это так называется, верно?

– Хорошо, – просто сказала она.

Госпожа обрадовалась.

– Значит… если что, я тебе позвоню?

– Да… Вы же знаете, по каким дням я дежурю…

Они попрощались сердечно, и на следующий день она уже не пришла в этот дом.

Она загадала. Она назначила себе тест, флюктуацию; тест был связан с Котиком, женой ее первого Господина. Если Котик ответит определенным образом, это будет знак, что она не должна никого искать и должна довериться воле случая – воле Божией, может быть.

Она набрала телефонный номер, все еще живший в памяти ее пальцев. Голос, ответивший ей, принадлежал женщине. И то неплохо, подумала она.

– Да?

– Котик?

– Кто это?

– Это Марина. Девственница. Ты помнишь меня?

На той стороне помолчали.

– Эй, не бросай трубку! – сказала Марина. – У меня к тебе дело.

– Что еще за дело, – сказала Котик недоверчиво.

– Ты моя должница, – сказала Марина.

– Я – твоя?

– Да. Я как-то раз честно ответила на твой вопрос. А честный ответ – это большая услуга.

– Хм. Допустим… Что тебе надо?

– То же самое, то есть твой честный ответ; только вопросов будет несколько.

– Если это как бы связано с моим мужем…

– Нет, – перебила Марина. – Это связано только с тобой.

– Странно, – сказала Котик. – Задавай.

– Ты когда-то жила в Китеже, верно?

– Допустим.

– Котик, так не пойдет. Мне нужно «да» или «нет».

– Но я же не знаю цели твоих вопросов. Вдруг они как-то мне повредят. Задай сразу все, а потом я отвечу.

– Хорошо, – сказала Марина. – Я предполагаю – это может быть правдой, а может быть нет – что ты жила в Китеже и работала поваром в ресторане вместе с официанткой по имени Ольга, секретарем вашей комсомольской организации. И как-то раз эта Ольга подняла на собрании вопрос о своем освобождении от определенной обязанности. Речь шла об обязанности идти с проверяющими.

– Дальше. Я пока ничего не подтверждаю, учти.

– По этому поводу разгорелась дискуссия. Одни считали, что ее нужно освободить, другие – нет. Решено было устроить тайное голосование. По настоянию Ольги в число голосующих включили поваров, хотя их эта обязанность и не касалась. Ты тоже приняла участие в голосовании.

– Дальше.

– Если все, что я сейчас сказала, правда, то мой главный вопрос такой: как ты голосовала, Котик? Ты была за Ольгу или против нее?

– Что ж, – сказала Котик, – дело прошлое, это и вправду невинный вопрос; конечно, я голосовала за Ольгу.

Марина подскочила от радости. Сошлось! Ей захотелось поцеловать Котика.

– Но учти, – добавила Котик, – не все, что ты перед этим сказала – правда.

У Марины замерло сердце.

– Как?

– Ты сказала, что я работала поваром.

– Да.

– Но это не так. Я работала старшим поваром.

– Ага, – протянула Марина, соображая, существенно ли то обстоятельство, о котором сообщила ей Котик. – Вряд ли это так важно, – сказала она то ли Котику, то ли себе. – Контрольным вопросом было все же голосование.

– Все? – спросила Котик.

– Да, ты мне очень помогла… впрочем, еще один личный вопрос… если не возражаешь, конечно…

– Смотря какой, – сказала Котик.

– Почему ты голосовала «за»?

– По двум причинам, – сказала Котик. – Первая причина была объективная, то есть стремление к справедливости. Ольга была хорошим секретарем и поставила вопрос обоснованно. Было бы нечестным голосовать против. Кстати, я так поняла, что ты с ней как бы общаешься?

– Да, – признала застигнутая врасплох Марина.

– В таком случае, передай ей привет.

– Хорошо, – пообещала Марина, – обязательно передам… А какая была вторая причина?

– Вторая причина… не знаю, уместно ли говорить…

– Ну пожалуйста… Котик…

– Вторая причина была как бы субъективной. Так как все поварихи, кроме меня, были стремные и завистливые, я была уверена, что они проголосуют против.

– И ты…

– Да, – гордо сказала Котик, – проголосовала им назло. К сожалению, это не спасло Ольгу. Зря она включила нас в список вообще; это была ее политическая ошибка.

– Она тоже так думает.

– Раньше думать нужно было. Как у нее дела?

– А что? – подозрительно спросила Марина.

– Да ничего. Просто.

– У нее дела неплохи, – осторожно сказала Марина, следя за собой, чтобы не выболтать лишнего.

– Ладно, – сказала Котик. – Про привет не забудь.

– Ага. До свиданья.

– Прощай.

Она повесила трубку. Знак воссиял. Не буду выбирать, сказала себе она. Когда Госпожа позвонит – все еще Госпожа, пока не появится та, что должна заменить ее – пойду в первый же дом, где возьмут. Лишь бы там был мужчина. И, наверное, лучше, чтобы он был здоров…

Госпожа позвонила через неделю.

* * *

– Ну что же, Марина, – сказала изящная дама, сидящая перед ней, – надеюсь, мы будем довольны друг другом. Я все тебе объяснила… кроме разве того, как ко мне обращаться.

– Но вас ведь зовут в точности так же, как и мою прежнюю хозяйку, – сказала Марина. – Или это не так?

– Это так, – усмехнулась дама, – зовут… другие. Но дома – мой особенный, личный мирок. Там, где я долго жила, меня называли Ана. Не Анна, а Ана. Язык упирается над зубами – чуть выше, чем когда произносишь русское «н»… Ана! – легко повторила она и помогла себе жестом. – Ты слышишь разницу?

– Кажется, да. Ана… Сергеевна…

– Нет, – рассмеялась хозяйка, – просто Ана.

– Ана.

– Да, так мне нравится… так я привыкла… Повтори.

– Ана.

– Молодец, – довольно сказала хозяйка, то есть теперь уже Ана. – Ты правильно ставишь язык… я хотела сказать, что у тебя есть способности.

Еще какие, подумала она.

– Все, – подытожила Ана. – Значит, завтра у тебя больница… а послезавтра – как договорились… Кстати!

Ана перебила себя, и лицо ее стало серьезным.

– Похоже, что мой муж прилетит завтра вечером. Послезавтра утром… меня может не быть, так что ты уж сама с ним познакомишься.

– Хорошо. Если вас не будет… не приготовить ли что-нибудь ему на завтрак? Я могла бы…

– А что – разве завтрак входит в обязанности домработницы?

– Не знаю, – честно призналась Марина. – Просто у Анны Сергеевны… я имею в виду, в семье, где я раньше работала…

– Делала завтрак, – догадалась Ана.

– Да иногда и обед…

Ана пожала плечами.

– Сама видишь, у нас квартира большая. Если у тебя будет оставаться время… да еще – что готовить… как готовить… Давай мы позже обсудим этот вопрос.

– Давайте.

Ей понравилась Ана. Вот бы такая стала ее Госпожой… Но ведь это зависит не от нее – Марины, и даже не от нее – Аны… а только от одного человека, которого она не знала… которого ждала…

Расставшись с Аной, она сделала множество звонков. Она до глубокой ночи сидела за компьютером, а потом начала молиться. Господи, просила она, не зная, к кому обращается – к Царю или к Богу, – дай-то, чтобы этот был тем, кто ей нужен… Молод – хорошо, здоров – еще лучше… но самое главное… самое главное…

Придя в дом, она сразу почуяла, что он уже здесь. Оставила себе несколько грязных тарелок, чтобы мыть их, когда он будет спускаться по лестнице, не выдать своего волнения, не заставить его невзначай растеряться под ее неожиданным для него взглядом, дать ему возможность первому окликнуть ее.

В самый первый момент, когда он появился на лестнице, она поразилась тому, что он, как и она, мог ходить совершенно бесшумно. Она и почуяла-то его не слухом, а по-другому – может быть, по слабому новому запаху… Отвернувшись к посудной мойке, она смотрела в стекло полуоткрытой дверцы настенного шкафчика, отражающее несколько нижних ступеней; она с замиранием сердца следила, как он плавно спускался по лестнице, как сделался виден в стекле… и вдруг разглядела, что он совершенно нагой. Она застыла без движения и разинула рот; взгляд ее впился в его Царя, не видимого отсюда в деталях – она лишь отметила боковым зрением, что он прикрывал глаза рукой, как бы пытаясь защититься от света… и тут она поняла, что он не догадывается об ее присутствии.

Ана не сказала ему? Могла позвонить туда, где он был… или оставить записку… Или сказала… а он просто забыл… Да, скорее всего, просто забыл. Но это значит, восхитилась она, что он любит ходить нагишом… о, как это прекрасно… Стоп, оборвала она несвоевременный поток сознания, так или иначе он здесь, обнаженный, и еще не заметил ее – что же делать? как вести себя, чтобы он не почувствовал себя неловко, чтобы с самого начала не возненавидел ее? Ага… нужно просто обратить на себя внимание… например, громыхнуть тарелкой… но ни в коем случае не поворачиваясь, чтобы он не догадался, что она уже его видела… тогда он сможет тихонько уйти…

Сейчас она громыхнет. А вдруг он издаст непроизвольное восклицание? Тогда она должна обернуться – и увидит его. Нельзя. А если она не обернется, то будет ясно, что она уже заметила его и, значит, громыхнула специально. Он уйдет, воздаст должное ее такту, но кто знает, что потом? Нет, громыхать – плохой звук. Она должна громко и резко пустить воду, вот что. Здесь прекрасные краны – такая громкошипящая струя… Конечно, из-за такой струи она не расслышит его случайное восклицание…

Вода хлынула из-под крана, и она кожей почувствовала, как он резко обернулся. Сейчас он увидел, что он не один на кухне. Он умеет тихо ходить; значит, теперь, не делая резких движений, он может бочком удалиться из кухни и будет думать, что она так и не заметила его. Она успокоилась. Она начала тщательно мыть тарелку. Даже жаль, мелькнула озорная мыслишка… если бы намекнуть, что видела его… может, в дальнейшем быстрее бы наступило то, чего она жаждала… Впрочем, действия ее были логичны на случай, если она все же видела его (то есть, как, собственно, и было), значит, он – если не идиот – не должен бы исключать и такую возможность…

Зазвонил телефон.

Она вздрогнула. Вот змей! Как неудачно… Заметил ли он, что она вздрогнула? Вздрогнула, но не обернулась… значит, видела… Впрочем, какая разница, вздрогнула или нет… что делать-то с телефоном? Почему Ана не объяснила ей, должна ли она брать трубку? Все объяснила, даже как язык ставить, а про это как-то… эх, надо было самой догадаться и спросить. А теперь – как быть? Она продолжала, как автомат, мыть посуду. Независимо от того, должна ли она брать трубку, она должна была хотя бы среагировать на звонок. Хотя бы обернуться. Обернулась бы – увидела бы его. Не обернулась – значит, видела раньше. Она поняла, что ее игра обнаружена. Что ж… по крайней мере, ясность внесена. За ее спиной он совершал движение – возможно, садился за стол, – в результате чего ей должно было стать почти прилично посмотреть на него, а ему – не делать вид, что прикрывается.

– Слушаю, – раздался негромкий голос сзади.

Теперь она просто обязана была обернуться. Хозяин сидел на широком мраморном подоконнике, вполне непринужденно придерживая телефон на коленях и глядя в никуда, как, наверно, и положено во время делового разговора. Если он и посмотрел на нее, то не с большим вниманием, чем на какую-нибудь новую вещь – пальму в горшке, например, которая появилась в квартире за время его отсутствия и которая, конечно, интересует его, но только после важного телефонного разговора.

– Говори… Ясно… Партнер, давай по существу. Припоминаю. Что им надо? Даже включая… Хм. Какой объем? Хорошо. Обсудим. Можно поспать?..

Не смотрит – ну и хорошо… продолжим мыть тарелки… Она уменьшила водяную струю, якобы не желая мешать разговору, и обратилась в слух, ловя реплики хозяина и стремясь воссоздать смысл слов его собеседника. Она не пыталась, да и не желала вникать в обсуждаемое хозяином дело; она пыталась хоть немного понять из разговора, что он за человек. Да, само по себе это не играло роли в ее будущем выборе, но могло сослужить пользу при нахождении подходов к нему – а значит, было важным.

Она время от времени оборачивалась, и взгляд ее, конечно, не мог обойти его стороной. В один из таких моментов он впервые посмотрел на нее не как на новую вещь, но с явным намерением привлечь ее внимание. Разговор, видимо, занимал его настолько, что он не мог отрываться; он жестом показал ей, что хочет курить, и она вспомнила, что убрала с подоконника сигареты. Куда же она их… ах да… вот, в этот ящик. У него заняты руки… конечно, вставлять сигарету в его губы было бы вульгарным, но открыть пачку и выдвинуть одну сигаретку, чтоб было легче взять – это, пожалуй, уместная небольшая услуга. Она дала ему прикурить; было ясно и радостно, что их отношения начались с практических мелочей, не оставивших места размышлениям о приличиях. И – немедленно скрылась от него… но, конечно, не так, чтобы он от нее тоже скрылся.

Она еще раз убедилась, что все хорошо, когда он спустился опять – посвежевший, в халате после душа, с видом деловым и сосредоточенным – и они обменялись ничего не выражающими взглядами. Ей-то это было легко; а вот что его взгляд не выражал никаких последствий прошедшей сцены – это она сочла добрым знаком. Было бы хуже, если бы он начал что-то объяснять и так далее.

– Доброе утро, – сказала она тогда и слегка улыбнулась. – Будете что-нибудь – чай, кофе?

– Стакан сока, пожалуйста, – распорядился он, как будто она официантка или секретарша, и сел за стол. – Как тебя зовут?

– Марина, – ответила она. – Апельсиновый?

Он хмыкнул.

– Там другого и нет. – Он помолчал. – Скажи, Марина, – спросил, – как ты будешь звать мою жену? Как вы договорились?

Он не знает, догадалась она, как ему представиться; потому и спрашивает про жену.

– Она сказала, что я должна называть ее «Ана».

– Именно так, – уточнил он, – «Ана» с одним «н»?

– Да, – ответила она, наливая сок, – она… вам со льдом или без?.. она специально попросила обратить на это внимание. Она сказала, что там, где она долго была, ее называли «Ана», и что она привыкла к этому и полюбила.

Она обратила внимание, что это – Ана – оказалось для хозяина новостью.

– О’кей, – буркнул он не очень-то довольно, – в таком случае я для тебя Филипп. Два «п» на конце, обрати внимание; когда одно, я не люблю.

Последнюю фразу он произнес с легким сарказмом, и она чуть не растаяла от восторга. Сарказм назначался Ане, хозяйке – а фраза была сказана ей, Марине. Это было случайно, но это был факт: первый факт ее допуска к закрытой от внешнего мира системе здешних отношений.

Никакой ты для меня не Филипп, подумала она ласково. Ты для меня или Господин, или никто – скоро узнаю точно; третьего быть не может. Если ты никто, я уйду и никак называть тебя не буду. А если ты Господин, ты не заставишь меня называть себя как-то иначе; что же при этом произносит мой язык, то не имеет для меня никакого значения – пусть хоть Филипп, раз ты этого хочешь. Видно, полностью спрятать эту мысль ей не удалось, потому что он что-то почуял и, не понимая, слегка нахмурился.

– Ладно, – сказал он, – познакомились; а теперь давай не мешать друг другу.

Она кивнула и молча подала сок.

Потом они занимались каждый своим делом: Филипп разговаривал по телефону, Марина наводила порядок в покинутой Филиппом комнате для гостей. Она внимательно осмотрела и обнюхала оставленную им постель, разбросанную одежду. Она поняла, что ее тянет к нему.

Она вернулась на кухню. Он попросил передать курьеру пакет и принести ему чай в спальню. Когда она с чаем поднялась в спальню, он уже спал; он не услышал ее и дал ей возможность постоять рядышком и полюбоваться собой. Выходя из спальни, она решила, что больше не может ждать и что должна сделать свой выбор не сегодня, так завтра.

* * *

Как-то раз – это было после случая с Котиком – она задалась вопросом, много ли вообще потенциальных господ на земле. Она с удивлением заключила, что таковым мог бы быть чуть ли не каждый третий или четвертый. Значит, долголетней проблемы нет? Как бы не так… Ведь за определяющей приметой шел следующий – и весьма докучный – ряд чисто технических признаков. Есть ли, к примеру, условия для любви? Или – не обременен ли кандидат чем-нибудь, препятствующим раскрытию личности? Ведь таких обстоятельств могло быть полным-полно, начиная от косной морали и кончая бытовой каждодневной усталостью, оставляющей место разве что для скорого акта с женой. Да… непросто… если уж обычные люди подолгу ищут себе супруга – хотя их-то выбор настолько широк…

После этого она и продвинулась в технологии, занялась оптимизацией списка и в итоге нашла второго своего Господина. Список участвовал в этом, но первичен был случай. Нечто вело ее. Она уже не задумывалась, как это называть – судьба… промысл Божий… или Царство… После того, как Госпожа предложила помочь ей с хозяевами, в тот момент, когда пифия по имени Котик сказала слово, она перестала планировать путь. Это была, по сути дела, ее первая попытка полностью отдаться течению – она угадывала, что, как блудная овечка, будет обласкана и награждена. Она предвкушала это.

Конечно, в качестве владелицы оптимизированного списка она выглядела бы сама перед собой полной дурой, если бы понадеялась только на чей-то промысл и свою интуицию. Но с некоторых пор она боялась этого списка. Может быть, список был дьявольским изобретением; однажды она воспользовалась им, и это дорого ей обошлось. На этот раз, поколебавшись, она решила использовать старую формулу, ту самую, от 10 августа -5-го года, и старую же методику – ту самую, благодаря которой она нашла Господина Коку. Ведь с Кокой ей было хорошо, и это не кончилось трагедией – она просто тогда еще не умела вести себя с Госпожой…

Завершив свой ознакомительный визит в дом *овых на Большом Афанасьевском, она раскрыла старые, верные записные книжки. Она добросовестно обзвонила всю свою законсервированную агентуру – коллег, бывших сокурсников, всяких прочих, зачастую случайных людей, – имея целью вручную найти нужные ей данные Филиппа *ова, кандидата в виртуальную группу подопытных. Увы, прошло время – часть контактов оказалась утраченной; соответственно, часть элементов старой формулы осталась неизвестна. Восполнить из универсального списка? нет! прочь, сатана… Все, что она могла себе позволить до запретной черты – это подставить на место недостающих параметров их среднестатистические значения; сделав это, она подсчитала вероятность, с которой Филипп *ов попадал в виртуальную группу, и порадовалась: вероятность была высока. Вот тогда она приступила к молитве.

Итак, на ее стороне был не только промысл; но в любом случае, окончательный выбор принадлежал ей самой. И этот выбор был близок. Поднявшись по лестнице и безмолвно застыв перед дверью, она слышала каждый тишайший звук, доносящийся изнутри – как испытуемый *ов ел мадаленку, как пил кофе, как допил и поставил чашку на блюдце, как поставил поднос на прикроватную тумбочку. Она уловила воздушный шелест постельного белья, слабый шорох внутренностей атласного ложа, а потом – звук поцелуя легкого и нежного, поцелуя одними губами. Она опустилась на колени и приникла глазом к замочной скважине, созданной, как и все в этом доме, для нее – широкой, горизонтальной, позволяющей видеть все, что ей было нужно.

– Знаешь, – шепнула Ана, – мы не одни сейчас дома.

– Да, я спускался.

– Общался с ней?

– О, да. Общался.

– Как она тебе?

Он пожал плечами. В следующий момент его рука появилась из-под одеяла и плавно опустилась на ее бедро… сжала его слегка… отпустила… поползла по нему выше, выше…

– Подожди… я не могу сейчас, мне нужно идти… мне нужно…

– Молчи.

Он привстал в постели и одним точным движением опрокинул Ану на одеяло. Она оказалась лежащей поперек кровати на животе. Она попыталась перевернуться.

– Но мы не одни… Мы не…

Он пригнулся к ее обращенной к нему голове и закрыл ей рот поцелуем. Затем он выпрямился, наложил обе руки на ее попку и сделал несколько плавных кругообразных движений. Его пальцы напряглись и сжались. Попка выгнулась навстречу его рукам. Но они уже двигались дальше, захватывали тонкий поясок и тянули его вниз, в то время как она поспешно, крупно дрожа, расстегивала пуговицы на юбке, потом на жакете, потом во всех остальных застегнутых местах. Она расстегивала все, что было застегнуто; и, не успевала она расстегнуть очередное, как его руки уже оказывались там и ласкали прежде скрытое, раздвигали, сжимали, гладили.

Его губы и язык присоединились к его рукам, для которых было уже слишком много работы. Его Царь обнажился – мягкий, благой, притягательный; она схватила его рукой; она ласкала Царя сильно и страстно… быстро возник, вознесся змей, и тотчас превратился в грозного зверя. Марина чувствовала, что хозяйкина Царица еще не сдалась, но зверь, не дожидаясь этого, приступил к ней решительно, жестко, даже с грубостью. Так с нею – с Мариной – поступал последний ее Господин… Ана издала стон, и Царица исчезла. Теперь это была лишь пизда, трепещущая от страсти и истекающая соками под властью зверя свирепого и неумолимого. Хозяева взлетали над постелью; в один из моментов он перевернул ее, и Марина ощутила краткий, беззвучный, отчаянный крик покинутой плоти, но в следующий момент зверь вторгся опять, приветствуем ее хриплым, торжествующим возгласом, и полет двоих продолжался.

Без вожделения, без насмешки смотрела Марина на их неистовый акт. Таинство выбора! Вот что она ощущала в себе; вот на что она не обращала внимания прежде и что поняла лишь теперь. Кока стал Господином не тогда, когда таксофон оказался рабочим. Когда же? Раньше – когда она загадала про таксофон? или когда согласилась с Нагатинской? когда вынула лист из папки с тесемочками, когда вынула саму эту папку? Когда Кока ей позвонил после выписки? Когда был включен в группу? Когда… Или позже – когда, например, Он бросил свой «гольф»? Кто знает, что было бы, если бы Он не бросил… Наскочил бы, может, на столб, или всего лишь на несговорчивого милиционера – и программа десятого августа завершена, а одиннадцатого она звонит кому-то другому… Все то же было повторено с Григорием Семеновичем: Китеж… списки… Госпожа… Вот оно что. Ее выбор не подлежал локализации; он был размазан в пространстве и времени подобно микрочастице. Она была дурой, считая, что хоть когда-то делала этот выбор – дурой несравненно большей, чем Ольга, верившая, что делала выбор в кабинете куратора, снимая свои трусы.

Царство вело ее, и выбор, конечно же, был всегда предначертан. Она была теперь пифией сама себе. Ей будет открыто; единственное, что она должна была – не впасть в лишний, досадный самообман. Ее тянуло к Филиппу с той самой минуты, когда он спустился по лестнице, неожиданно обнаженный, волнующе и горделиво предшествуемый любезным своим Царем; и Ана тоже пришлась ей по душе – с первой же встречи, с первого взгляда. Однако то, что эти люди нравились ей, было не очень-то хорошо; она не должна была допустить, чтобы симпатия давила на выбор. Вдобавок к давлению формулы, к давлению знака… к давлению времени, наконец – к двум тяжким месяцам без Господина. Не поддаться самообману… От раза к разу цена ошибки все тяжелей.

Господин ее – она попробовала мысленно примерить к нему это обращение – между тем завершал свое дело. Его зверь неустанно раскачивался взад и вперед, вновь и вновь поглощаемый жадной пиздою – кого? ее… Аны… Госпожи… нет, еще рано… она хотела поверить, уже готова была поверить… но все равно – слишком рано.

Они – Господа? – закричали.

Она уже почти называла их так. Осталось чуть-чуть…

– Ах, Зайка…

Ее не касались их страсти и нежности. Она ждала лишь финального поединка. Пребудет ли… как ему вздумается… или укрощен будет и изгнан благородным Царем…

«Царь!» – воззвала она мысленно.

– Ах, Зайка! Мне надо бежать, я опоздаю!

Ана первой опомнилась – вскочила, сбросила все, все с себя… Вихрем метнулась в душ, и сразу – шум воды, плеск воды, шлепанье ладошками по мокрому телу…

Час настал.

Он поднялся с постели, потянулся мягко, как ягуар, и исчез из горизонтальной щели, и Марина прочувствовала его поступь к двери, за которой шумело. Он открыл эту дверь и вошел в нее, и еще одна дверь в этой спальне открылась неслышно.

Ей уже не пришлось отыскивать точку для наблюдения. Душа снова, как в старину, видела зорче изощренной оптики глаза. Они будто намеренно, ей в подарок, создали духовный образ простой и святой церемонии из ее далекого и волшебного, из ее утраченного детства.

Вещи встали на место; она – пифия – засчитала победу Царя. Слава! Госпожа августейше нежилась в облаке пара под шумящими водными струями – это была Госпожа. Господин, как когда-то Отец, стоял на коленях, приникши губами к Царице – это был Господин. О, восторг! Она едва удержалась от счастливых рыданий. Нашла, наконец-то нашла. Слава Царю, нашла. Слава Царю Господину. Слава Его Госпоже. Слава Отцу Вседержителю.

* * *

Она дождалась, пока Госпожа уйдет. Она обожала Госпожу в тот момент, когда она, счастливая, возбужденная, стрелой пронеслась мимо нее и хлопнула дверью. Подождав, сколько положено, она поднялась в спальню и взяла в руки кофейный подносик, чтобы ее присутствие здесь было оправданным. Как часовой, она встала с подносиком у двери ванной. Она уже много раз в жизни была часовым.

Под лопотанье пузырей, доносящееся из ванной, она долго ждала, и ожиданье ее было сладким. Наконец, дверь отворилась; легкое удивление, какое она изобразила, было столько же откровенным, сколь и невинным; выходить голым из ванной несравненно естественней, чем спускаться голым на кухню – по всему этому, не каждый мужчина в таком положении стремился бы спрятаться или прикрыться.

– Ну что ты смотришь? – недовольно проговорил Он, стараясь не отходить от ванной. – Дала бы мне лучше халат.

Она вернула подносик на тумбочку и подхватила его махровый халат, висящий на видном месте, на спинке кровати. Сейчас она овладеет Им. Она медленно, наслаждаясь каждой долей секунды, подошла к Нему и обошла его сбоку, будто Он был каменным изваянием. Она подала Ему халат сзади, и Он послушно приподнял руки, стараясь попасть в рукава.

Она медленно отошла назад, следя за Его неподвижностью, подняла с пола шлепанцы и возвратилась к Нему. Она встала на колени перед Ним и коснулась рукою Его лодыжки. Он слегка приподнял ногу, и она надвинула на ногу шлепанец. Знай, что я отныне Твоя раба, говорила она каждым своим движением, а Ты отныне – мой Господин.

Он переступил и царственно выдвинул вперед другую ногу. Она получала свое – если это казалось Ему необычной игрой, церемонией, то он был явно увлечен; Он потворствовал ей. Она обула Его вторую ногу, приподняв ее своей ладонью, а потом опустила руки на пол так, что ее большие пальцы легли под Его лодыжки.

Она подняла голову и посмотрела Ему в глаза. Ей нужен был змей. Это было легко – стоило Ему только заметить, что халат у Него распахнут… Ее руки так и оставались прижатыми к Его ногам; она не сделала ни одного лишнего движения. Она просто опустила голову, и ее губы тотчас сомкнулись вокруг Его напрягшейся плоти.

Это было особенное соитие – две неподвижных фигуры в острой, туго натянутой тишине, и только тонкое, точное движение ее языка анимировало, то есть одушевляло застывший мир, наполняя происходящее мистическим, религиозным смыслом. Змей, уходи; сейчас тебе здесь не место. Царь, водворяйся. О Царь! Воздадим славу Тебе и Господину…

Наконец, сладчайшее действо было закончено, а кофейный подносик – унесен. Господин брился, напевая; Марина готовила обед. Она накрыла стол на одну персону и прислуживала Ему, предвосхищая малейшее Его желание. За весь обед они не произнесли ни слова.

А когда Он уехал, исчез вслед за Госпожой, она снова, в который уже раз, поднялась в эту дивную спальню. Она медленно, с наслаждением навела в комнате чистоту. Она сняла с Их супружеского ложа простыню – сильно смятую и еще влажноватую местами, – внимательно осмотрела ее и, скомкав, прижала к своему лицу, и глаза ее стали при этом темны и серьезны.

А потом она бросила простыню на пол и встала напротив высокого зеркала, отразившего ее в полный рост. Она сняла передничек и вытянула руку, держа его в ней двумя длинными пальцами. Она разжала их. Она расстегнула блузку и стряхнула ее с себя, оставаясь в глухом лифчике из плотного полотна. Она распустила «конский хвост» и развернулась всем телом, отчего ее медно-красные волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разлетелись по обнаженным плечам. Она расстегнула юбку, медленно стянула ее через голову и бросила на простыню, и ее темноволосая, не прикрытая трусиками Царевна, отразившись от зеркала, предстала пиздой из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета. И все это время ее лицо продолжало быть сосредоточенным и бесстрастным и как будто не имеющим никакого отношения к происходящему.

Оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу свои тяжелые, плотные груди. Она обратила их к зеркалу, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, как можно ближе к зеркалу. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде укрытые треугольником темных кудрявых волос.

Только сейчас, когда зеркало возвратило ее глазам обнажившийся вид темно-розового рельефа, лицо ее начало искажаться, теряя печать бесстрастия. Ее зрачки и ноздри расширились; она закусила губу и издала короткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу зеркалу и жадно пожирая глазами свое отражение, достигшее наконец предначертанных вершин непристойности и бесстыдства.

А потом, обессилев от безумного дня, от долгожданного ритуального оргазма, она без сил опустилась посреди разбросанных тряпок и, привалившись к кровати спиной, долго сидела без движения. И глаза ее, как прежде, были прозрачны и светлы.

* * *

Итак, она быстро овладела Им – или отдалась Ему, в зависимости от точки зрения… Но не до конца. Оставалась еще парочка бастионов, которые она припасла напоследок. Госпожи дома не было; Господину пора бы было проснуться; она хлопотала в гостевой, где Он прикорнул накануне, тихонько, но все-таки слышно, нетерпеливо поглядывая на спящего и предвкушая свой грядущий триумф.

Но сон не отпускал Его – не очень-то, видно, приятный. Он метался в постели, стонал, скрежетал зубами; бил кулаками по воздуху; на лбу Его выступил пот. Он бредил на незнакомом ей языке – изрыгал, должно быть, проклятия, вместе с тем будто прося пощады. Она решила вызволить Его. Она с лязгом подняла тяжелую заоконную штору и встала на пути света, между Ним и окном. Вот тогда Он утих, успокоился; сон Его улетел. Она следила, как Его глаза открываются, и одновременно почувствовала, что ее глаза потемнели.

Она подошла к Господину, откинула одеяло и услышала детский, трогательный пук, вырвавшийся из Него от неожиданности. Она встала на колени перед кроватью и слегка улыбнулась, довольная, что Он сделался доступен ее обонянию не только снаружи, но и изнутри. Спеша, чтобы Он не заметил ее улыбки и не попытался неправильно ее понять, она положила голову к Нему на живот. Она погладила руками Его грудь и бедра. Она погрузилась в море запахов, исходящих от Его тела; она ощутила каждый из них по отдельности. Одни запахи были знакомы ей с детства, другие – из больниц; несколько запахов она помнила с первого раза, но очень мало, ведь Он тогда принял душ… и – столько новых, незнакомых… Она передвинула голову, закружившуюся от этого многообразия, и Его прелестный, сонный еще Царь легко, как рыбка, скользнул между ее губами.

Господин замер. Она понимала, что с Ним происходит. Вряд ли Он всерьез думал, что Его утренний дух отвратителен, но откуда Ему было знать, что этот дух означал для нее! Он просто стеснялся. Может быть, только то, что случилось в тот раз, не дало Ему воспротивиться ее движению… Так или иначе, Он не воспротивился; первый из оставшихся бастионов был позади.

Царь разнежился на ее языке и, просыпаясь, сказал ей: «Спасибо». Он проснулся совсем и сказал ей: «Привет». Но она продолжала ласкать Его, и Он наполнился чувствами и сказал ей: «Я люблю тебя. Давай породнимся». – «Давай», – ответила она. И они породнились.

Господин пожелал коснуться ее. Он шевельнулся, отчего ее ласки не изменились; Он протянул руку и погладил ее по юбке, скрывающей ее крутое бедро. Ему вздумалось проникнуть под ее одежду. Он нащупал пальцами замок юбки и расстегнул его. Проведя большим пальцем вдоль окружности пояса, Он вскрыл юбку, как раковину моллюска. Он освободил ее упругую плоть; Он проник рукой вглубь; Он вздрогнул, достигнув своею рукой Царевны.

Это был сладкий миг – Господину представлялась Царевна. Она раздвинула ноги, поощряя поиск Его руки. Она с легкой досадой заметила, что немного поторопилась; ей хотелось бы продлить этот миг, но она, видно, уже слишком сильно Его хотела – и ощутила зов пизды быстрее, чем надеялась. Но Господин соизволил исправить ее оплошность, властно потянув ее бедра к Себе, к Своей голове, остающейся на подушке.

Продолжая ласкать Царя, она привстала с колен и стащила юбку со своей левой ноги. Она сделала резкий, гимнастический замах и, не выпуская Царя изо рта, оседлала Господина. Царевна не последовала за ней – спряталась под кровать, может быть… Разверстая пизда нависла над лицом Господина. Он жадно осмотрел свои новые владения, вдохнул новый, волнующий Его аромат и приник ртом к ожидающему Его рельефу.

И они познали друг друга настолько, насколько это вообще возможно между мужчиной и женщиной. И Он лежал, принимая разумом и душой свое открытие, а она сидела перед кроватью, счастливая, что взяла – или сдала Ему – последний оставшийся бастион.

Потом Он очнулся опять, протянул руку, погладил ее по голове и стал искать слова для вопроса. А она, потершись, как кошка, головой об его ладонь, легонько вскочила на ноги, улыбнулась и с гордостью, с благодарностью шепнула: «Господин».

– Доброе утро, – вслух сказала она.

– Привет, – сказал вслед за Царем Господин и, будто не веря Себе, нерешительно спросил: – Скажи, это было взаправду? Сейчас… и тогда, в спальне…

Она опять улыбнулась, говоря Ему: «Да».

– Принести Вам кофе? – спросила она.

– Мне бы водочки… похолодней…

Она спустилась вниз, продолжая наслаждаться моментом. Она достала ледяную бутылку из холодильника; она перелила ее часть в заранее охлажденный графинчик; она взяла стопку и положила на блюдце пару огурчиков – дело пятидесяти секунд. Первый раз – одна после полного самораскрытия; параллельно со сладкими чувствами родилась осторожная мысль. Это правильно – то, что случилось? Не большего ли она ждала? Дала ли она Ему все, что хотела? взяла ли все от Него?

Она не могла заставлять Его ждать дольше; она вернулась наверх.

Улыбаясь, зашла, и поставила подносик на тумбочку. Что-то было не так. Неужели… Ах, проказник! Ах, дитя… Принял душ, пока ее не было… Ах, негодник. Ну погоди у меня… я Тебя отучу…

Скрывая уже свое недовольство, она налила из графинчика. Господин рывком приподнялся и опрокинул в Себя стопку. Он сразу повеселел.

– Скажи, – неожиданно произнес Он. – Ты обожаешь гнусные запахи, верно?

Она усмехнулась.

– Вряд ли Вы знаете, что такое по-настоящему гнусный запах.

– Кстати… почему, когда мы наедине, ты со мною на «вы»? Мы же с тобой как бы любовники.

– Вам хочется, чтобы я была на «Ты»?

– Не знаю. Просто это немного странно… но и вообще все связанное с тобой немного странно.

– С Вашего позволения, – сказала Марина, – я бы называла Вас Господином. А на «Вы» или на «Ты» – мне все равно.

– Тогда давай на «ты», – решил Господин. – Чтобы было как в «Белом солнце пустыни».

– Как скажешь, Господин.

– Но ты не ответила на мой вопрос насчет запахов.

– Это сложный вопрос, Господин, – сказала она, наслаждаясь открытым звучанием Его титула. – Вряд ли у нас так уж много времени на беседу; если коротко, то я люблю все запахи человеческого тела… а особенно Твоего, Господин.

– М-да, – сказал Господин. – Знаешь, а мне и самому нравятся всякие такие гадкие запахи. Но я думал, во-первых, мои собственные могут нравиться только мне, а во-вторых, я стыжусь этого. Никому не говорю, даже Ане.

– Почему же Ты мне сказал? – спросила она, зная ответ, но не в силах отказать себе в удовольствии насладиться теперь уже мигом духовной близости, в дополнение к тому, плотскому – раз уж судьба решила подарить ей вот так все сразу, в один момент.

– Сам не знаю, – пожал Он плечами. – Я просто почему-то тебя не стыжусь.

– И правильно делаешь, – сказала она с улыбкой. – А насчет запахов… знаешь, один мой приятель высказал такую мысль. Он считает, что человек просто испорчен цивилизацией. Человек живет в окружении искусственных запахов. В результате понятия сместились. Масса природных запахов сделались как бы плохи. Запах гниения, например.

– В воздухе, – рассудительно заметил Господин, – может быть множество вредных веществ. Сероводород – вреден… Может быть, функция запаха – бить тревогу.

– В таком случае, почему не пахнет угарный газ?

– М-да. Но ведь цивилизация породила не только запахи. А что же другие чувства? Скажем – слух?

– Это как раз подтверждает… Точно так же как есть разные запахи, есть и разные звуки. Они могут быть красивые и не очень… могут быть даже страшные, – добавила она, подумав о рыке дикого зверя, – но никого почему-то не воротит от звуков самих по себе.

– Но слишком громкие звуки могут вызвать боль, тошноту…

– Любой чересчур сильный запах может вызвать такую реакцию. В том числе и приятный. Разве мы говорим о концентрациях, Господин?

– Ты где-то права, – сказал Господин, – то есть, этот твой приятель… Кстати, насчет концентрации. Я вчера малость перебрал… но хорошо, что есть это… – Он потянулся к графинчику на подносике, но Марина, запросто угадав Его намерение, уже наполнила стопку, и он снова залпом опорожнил ее. Он звучно поставил стопку на подносик и спросил: – А как быть с таким звуком, как царапанье гвоздя по стеклу?

Марина поежилась.

– Это неестественный звук. Есть масса неестественных запахов, которые мне не нравятся.

– Но есть и естественные звуки, сильно действующие на психику… инфразвук, например…

– Неслышимые звуки не в счет, – возразила Марина, вспоминая почти такой же разговор в другом месте, в другом измерении. – Что там слышат собаки, дельфины… Если б ухо человека было устроено по-другому, вся наша речь была бы другой… и музыка тоже… Господин, съешь хоть один огурчик, а то вредно этак натощак.

– Давай.

Господин захрустел огурцом.

Сейчас, подумала она, вспоминая, Он скажет про комплекс полноценности, который должен развиться у меня. О том, что я должна как бы презирать их, обонятельных психопатов.

– Скажи, – внезапно спросил Господин, – а ты вообще человек?

Хорошо, подумалось ей, что Он не сказал про психопатов. Это закономерно, что история повторяется; но нехорошо, когда так уж в точности. Должна быть какая-то недосказанность, разве нет? Но Он задал странный вопрос… Что-то Ему не понравилось?

– То есть?..

– Ну… ты случайно не пришелец из космоса?

– А-а, – она улыбнулась, – теперь поняла…

– Ты очень необычная.

– Да, – виновато подтвердила она, – дело в том, что я родилась в деревне… и вообще почти всю жизнь там прожила… Наверно, по столичным понятиям я веду себя очень глупо…

– Не морочь Мне голову. В каких это деревнях так себя ведут?

Есть такая деревня, подумала она.

– Есть такая деревня…

– Интересно, – сказал Господин. – А как называется?

Простой Его вопрос поставил Марину в тупик. Она никогда не задумывалась над этим.

– Да, собственно, никак, – ответила она; – раньше считалась колхозом «Путь Ильича», а как колхоз развалился, так и названия не стало.

Она подумала и добавила:

– В принципе, это вообще не населенный пункт; просто часть волости под названием Великие Починки.

– Волости?

– Ну, поселка…

– Ладно. – Господин откусил еще огурчика. – Расскажи, однако, хоть что-нибудь о себе. Ты тут… вполне освоилась, как Я погляжу… а ведь Я ровным счетом ничего о тебе не знаю.

– Я медсестра, – сказала Марина. – Работаю медсестрой, сутки через трое.

– Замечательно, – сказал Он одобрительно. – Основная работа, да?

– Ага, по трудовой.

– Хм. Не устаешь от такого совмещения?

– Нет, я выносливая.

– М-да.

Он еще похрустел.

– Насколько Я понимаю, ты не замужем?

– Правильно.

– Детей нет?

– Нет.

– Ну да, ты же совсем молоденькая.

– Не совсем.

– Не совсем – это сколько?

– Двадцать два уже.

– О да, – сочувственно сказал Господин. – Я-то думал… А двадцать два – это возраст.

Она хихикнула. Они проболтали еще пару минут – все в том же обыденном тоне, все о такой же малозначащей ерунде. Они ни разу не коснулись друг друга, не сделали чувственного жеста, не допустили в разговоре двусмысленности. Сладкие слова, придыхания и паузы, нежные поцелуи противоречили складывающимся отношениям. И наоборот: она уже не называла его Господином; она явно избегала и «ты», и «вы»… такой разговор был уже чересчур прост для этого.

И хорошо. Потому что ни один из них не знал, что за дверью, примерно так же, как Марина накануне, с некоторого момента – к счастью, уже вполне невинного – притаилась Госпожа, которая, поднимаясь по лестнице, вдруг услышала доносящиеся из спальни голоса. Потом Марина взяла подносик с опустевшей чашкой и понесла его на кухню, оставив Господина одного. За полминуты до этого, предугадав конец разговора, Госпожа отступила от двери, неслышно спустилась по лестнице и улетучилась, исчезла из дома – так же незаметно, как и пришла.

Через пару дней, изучая устройство домашних бумаг *овых, Марина нашла пакет с фотографиями Господина, предназначенными для паспортов или чего-то подобного. Одну из них, самую симпатичную, она вынесла из дома и отдала в фотоателье. На следующий день она вернула фотографию на место; у нее теперь была маленькая копия этой фотографии.

Она раскрыла принадлежащий ей золотой кулон и посмотрела на фотопортрет человека, умершего теперь для нее. Зацепив булавкой краешек плотной бумаги, она извлекла портрет из овального углубления и приложила его к фотографии Господина. Маникюрными ножничками она аккуратно вырезала один портрет по размерам другого. Старый портрет она бросила в полиэтиленовый мешок, куда собирала мусор, а на освободившееся в кулоне пространство поместила изображение Господина – да прижала Его пальцем как следует, чтоб держался покрепче.

* * *

Теперь ей было хорошо как никогда. Она вновь обрела дом и Господина; она умела вести себя с Госпожой и не предвидела здесь проблем; вдобавок Господин ее молод и здоров, и больше ей решительно ничего не нужно. Так сказала она себе тем утром, когда впервые шла на Большой Афанасьевский как к себе домой, и сразу же переспросила себя: разве такое бывает?

Идя по тихому осеннему переулку, она попробовала забежать мыслью в будущее – далекое, настоящее, на много лет вперед, – и с удивлением поняла, что она, в сущности, никогда прежде не делала этого. Всегда ее фантазия цеплялась за какие-то колышки – конкретные события, конкретные планы, конкретные даты.

Настанет день, и она уже не будет молода. Господин перестанет хотеть ее; она не найдет нового Господина. Что это – смерть? Хуже смерти… Может быть, нужно родить? Может быть, выйти замуж?

Ее прогулка сделалась горьковатой, как последние свидания с Отцом. Где Ты, Отец? Твоя дочь не знает, что ей нужно. Вразуми… наставь…

Ответа не было, ответ нужно было искать самой. Впереди что-то новое. Она еще не знала, что. Только чувствовала – что-то будет, непохожее на все, что было, и опять предстояло не направить себя на ложное и не пропустить истинного.

Она уже почти автоматически свернула в боковую дорожку и поднялась под навес, почти автоматически – ее радовала эта автоматика – набрала код на черных кнопках, которые при этом тихо попискивали. Дверь отворилась; она вошла в подъезд, вошла в лифт, вошла в квартиру. Она разделась, повязала на себя передничек и принялась за предписанные дела.

Господина, само собой, не было – Он был на работе. Госпожи, очевидно, тоже не было. Все предыдущие дни, услышав сигнал домофона, Госпожа встречала ее чуть ли не на пороге и коротко общалась с ней, прежде чем снова заняться чем-то своим; а сегодня она не вышла.

И прекрасно. Из-за того, что всегда кто-то был, она еще ни разу не смогла прибраться в квартире как следует, то есть сверху вниз, с учетом закона всемирного тяготения.

Она взяла в руки пластмассовое ведерко, наполненное разноцветными средствами для наведения чистоты, и первым делом поднялась в свое самое любимое место. Всего за несколько дней эта комната обрела историю для нее: здесь она нашла Господина, здесь свершила зеркальный обряд, здесь же открылась Ему и получила все, что требовалось. Она обвела спальню нежным взглядом и вдруг услышала, что душ включен. Как тогда.

Все было как тогда – душ шумел, свет сиял, дверь была открыта. Чей-то негромкий голос плавно лился вместе со звонкими струями, почти неразличимый среди них – голос был женским, голос принадлежал ее Госпоже… нет, кажется, не ей… нет, все-таки… Два там голоса, что ли? Она неслышно приблизилась, заглянула глазком и отпрянула. Снова заглянула и снова отпрянула. То, что она успела разглядеть, было невероятно.

Полупрозрачная створка кабинки для душа, как экран в фантастический мир, открывала взору неподвижный, окруженный туманом, размытый стеклом силуэт. Это был силуэт сидящего восточного божества – четыре ноги и четыре руки, четыре груди и две головы, вот сколько всего было у силуэта. Вода ниспадала, шипела, бурлила, сверкала в стремлении обрисовать силуэт, в тщетной борьбе со стеклом и туманом. Единосущное божество было двухголосным; две сирены, две половинки божества тихо разговаривали между собою, и одна из них была Госпожа, а другую Марина не знала.

Она еще раз заглянула в открытую дверь – и уже не смогла отпрянуть. Это было выше ее сил. Это было чудо; ничего прекрасней она в жизни не видела. Все тело ее защипало, глаза налились слезами, дыхание прервалось; она дрогнула и на несколько мгновений лишилась власти над своим телом, едва не упав, но даже когда эта власть возвратилась, она уже не смогла сделать с собой ничего – смогла лишь тихонько осесть на колени.

Она медленно восстановила дыхание и, загипнотизированная, принялась созерцать. Она успокоилась, соединилась с тончайшим эфиром; не стало ничего, кроме нее и того, что было открыто ее глазам. Мыслей не было; эмоций не было – все это будто пролилось, утекло, увлеченное водными струями. Созерцание захватило ее полностью, и она не могла определять время.

И даже когда божество за стеклом протянуло в ее направлении одну из своих многочисленных рук, и когда достигло этой рукою стекла и переместило его по прямой в пространстве, а потом, трепетное, нервное, напряглось натянутым луком и наставило на нее четыре острых стрелы – она и тогда не смогла отвести от него своего взгляда, сдержанного, неподвижного взгляда потемневших глаз, проникновенного взгляда, в котором по-прежнему не было ни мыслей, ни страстей, ни благодарности, ни вины, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.

Конец второй книги

Книга 3 Пыль над дорогами

Том 1

Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, ведь каждое название – своего рода шутка.

В.И.Ульянов (Ленин) Из речи на Всероссийском Совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования 3.XI.20 ПСС (2-е изд., 1928), XXV, 448

Глава I

Накатившие волны. – О преимуществе пластмассы над чугуном. – О пользе квалификации. – Маленькие хитрости. – Сладкое примирение

Когда Марина опомнилась от наваждения и поняла, что она увидела Госпожу, слившуюся в сокровенном единстве со своею возлюбленной, прошло уже много времени, и немыслимым было ни притворяться, что она ничего не видела или чего-то не поняла, ни улаживать это житейскими способами – например, просить прощения или обещать, что не выдаст секрета. Это было похоже на то, как когда она впервые увидела обнаженного Господина, но было гораздо страшней, потому что теперь любое ее действие прямо вело к катастрофе. Ей только и оставалось что делать вид, будто она по-прежнему находится в состоянии транса, а самой между тем заниматься тем, что она умела хорошо, то есть – обдумывать положение и упорно искать какой-нибудь выход, упущенный ею сначала.

Когда опомнилась Ана, на нее накатила широкая волна самых разнообразных чувств и мыслей. Один из флангов этой волны знаменовался досадой от испорченного утра, продолжаемый стыдом перед ни в чем не виновной молоденькой домработницей, с которой теперь очевидно и несправедливо предстояло расстаться; затем шло опасение огласки и мужнего презрения, затем – внезапное и жгучее желание узнать, что в этот момент испытывают две другие участницы немой сцены; наконец, на другом волновом фланге искристо вспыхивал восторг перед самообладанием всех троих, меж тем как в темных глубинах волны таилась догадка, что никакое это не самообладание, но душевный коллапс, затишье пред бурей; и, завороженная волной, Ана не имела физических сил шевельнуться.

Когда опомнилась Вероника – вероятно, наиболее цельная натура из всех троих – первым и единственным, что она испытала, был нестерпимый страх потерять так недавно и счастливо обретенную возлюбленную. То, что еще вчера было желанно ее милой подруге, что казалось ей приятным наедине, сегодня – после того, как их тайна раскрыта – могло обернуться в Глазках грязным, нелепым, отталкивающим; все тяжелые сомнения начальной минуты их близости вернулись к ней в один миг. А вдруг – еще хуже… вдруг все наоборот? Вдруг она, взбалмошная и веселая, сейчас пригласит эту девушку, русалку, присоединиться к их женской компании… и она будет тайно страдать, деля ее с ней… а затем и бросит ее, уйдет к ней, привлеченная ее новизной и молодостью… Вероника не вынесла мысли о такой перспективе. У нее закружилась голова; обмякнув, как эскимо в жаркий полдень, она сперва тихо, безвольно выскользнула из объятий возлюбленной, а затем опрокинулась на пластмассовый пол с грохотом, многократно усиленным как самой по себе конструкцией душевой кабинки, так и гулкой акустикой ванной комнаты вообще.

Собственно, это было первым, что произошло после долгой, мучительной для всех и весьма театральной паузы. Ситуация немедленно обрела движение и звук. Ана лихорадочно захлопотала над распластавшейся поперек кабинки подругой, пытаясь привести ее в чувство и делая это, надо признать, довольно бестолково; Марина, наоборот, действовала со штатной четкостью профессиональной медсестры. Стремительно вторгшись в прежде запретную зону кабинки, она проверила пульс и зрачки пострадавшей и, убедившись, что опасности нет, кратко скомандовала: «в постель». Вдвоем с Госпожой они подняли бесчувственное тело и не без труда переместили его в постель, смятую, но зато разобранную будто в ожидании именно этой оказии. Марина накрыла пострадавшую одеялом и пошире раскрыла окно, в то время как Госпожа облачилась в купальный халат. За считанные секунды все сделалось приторно надлежащим: дама без чувств – в постели; дама из душа – в халате; домработница-медсестра в передничке оказывает первую помощь.

– Как она? – спросила Госпожа.

– Возможно, ушиб, – сказала Марина и попыталась найти на голове пострадавшей шишку, но так и не нашла. – Во всяком случае, ей нужно полежать… Удачно, – добавила она, – что пол там пластмассовый. Был бы чугунный, тогда бы… а так…

– Боже, – сказала Госпожа по неопределенному поводу. И тут же беспокойно спросила: – А когда она придет в себя?

Марина пожала плечами.

– Можно хоть сейчас… если есть что-нибудь вроде нашатырного спирта… Хотя, – скромно заметила она, – лучше бы ненадолго оставить ее в покое.

– Да… пожалуй… – медленно согласилась Госпожа.

Они посмотрели друг на друга и одновременно улыбнулись – очень-очень слабо, едва-едва, только чтобы дать понять друг другу, что, может быть, ничего страшного не произошло. Чтобы Ана подумала, что – может быть? – с Мариной не обязательно расставаться. А Марина чтобы подумала, что – может быть, змей! – Госпожа подумает именно это. С этим можно будет жить, подумали обе. В конце концов, это ее личная жизнь – ее, Аны, Госпожи; кто такая Марина, чтобы судить ее или вмешиваться? Ничего не случилось, беззвучно сказали они друг другу. Ничего не было? – ну, это не так, это было бы нетерпимой фальшью – ясно, что было, и ясно, что будет, но так же ясно, что это не должно иметь никакого значения ни для Аны, Госпожи, ни для Марины.

Ни для Вероники, которая тем временем приходила в сознание – впрочем, отнюдь не спеша. Несколько минут она продолжала имитировать обморок, пытаясь сделать то же самое, что и Марина незадолго до того, то есть осмыслить ситуацию и найти какой-нибудь выход. Она ничего не слышала и поэтому не могла даже приблизительно предположить, что происходит вокруг. Она не знала, сколько пробыла без сознания. Она ощутила себя в постели и заключила, что стыдно хлопнулась в обморок прямо в душе; под силу ли Зайке было ее перенести? Без сомнения, ей помогла та, русалка. Боже… какой позор… Что было потом? Почему не слышно звуков? Может быть, Зайка уже выгнала русалку из дома? А что, если они – ее возлюбленная с наглой русалкой – просто бросили ее, как ненужный хлам? если, захваченные всплеском эмоций, они уже уединились где-нибудь в комнате для гостей? Она боялась открыть глаза – боялась потерять возможность недолгого размышления… или, может быть, увидеть на талии своей возлюбленной русалкину руку…

– Смотри, – сказала Ана, – мне кажется, она приходит в себя. Видишь – веко дрогнуло…

Конечно, Марина видела не только дрогнувшее веко. Она поймала момент, когда незнакомка очнулась; однако, угадав, что с ней происходит – уж ей-то это было несложно угадать – она не спешила поделиться с Госпожой своим открытием. Теперь же, раз Госпожа сама проявила похвальную для дилетанта наблюдательность, ей оставалось лишь ретироваться – опять же, как несколько дней назад из кухни с нагим Господином.

Она очень надеялась на то, что безмолвный их диалог с Госпожой возобладает над аффектом немой сцены в душе и, таким образом, она не будет изгнана. Правда, оставалось еще неучтенным будущее влияние незнакомки – пока еще безымянного и, возможно, враждебного Марине существа. Может, не стоит пока что оставлять их одних – например, с сожалением констатировать сотрясение мозга? Заманчиво… но глупо; если незнакомка настроена против нее, все равно будет вызван врач, и ее положение только ухудшится.

Что ж, подумала она с легким вздохом, действительно пора сматываться; единственное, что еще полагалось бы сделать – это попытаться умаслить незнакомку, сделать ей маленький прощальный презент. И она сказала:

– Ей действительно лучше, волнения позади; но все-таки она еще в шоке. Я, пожалуй, здесь больше не нужна… позанимаюсь делами… а Вы приспустили бы здесь штору да и посидели рядышком.

– Может быть, все-таки… – нерешительно предположила Ана.

– Нет, – слегка улыбнулась Марина. – Думаю, все будет хорошо. – В последнюю фразу она вложила максимум тепла, и ей показалось, что Ана поняла это.

Обернувшись с порога, она добавила:

– Если вдруг что-то понадобится, я – внизу.

* * *

Вслушиваясь в ровное дыхание Вероники, Ана сидела рядышком, как велела домработница-медсестра, и время от времени приоткрывала одеяло, чтобы проверить, не холодно ли среди повлажневшего белья ее бедной любовнице. С каждым последующим разом она откидывала одеяло все дальше и на все более долгий срок, любуясь большим, красивым телом Вероники и начиная испытывать вожделение. Внезапно ей пришло в голову, что следовало бы растереть Веронику. Она встала и принесла из ванной махровое полотенце; однако не успела она сделать первый пасс, как Вероника открыла глаза, схватила ее за руку, приподнялась и уставилась ей в лицо испытующим, требовательным взглядом.

Слова были излишни. Нежными прикосновениями губ и рук Ана успокаивала подругу, такую красивую и большую, но такую глупенькую; Вероника тихо плакала от счастья и от стыда за то, что позволила себе усомниться. Акта не было; оргазма не было; совокупное их существо было снова разобщено в пространстве спальни и объединено в пространстве космоса. Все было хорошо между ними, и мысль каждой из них понемножку понизилась, приземлилась, спустилась по лестнице туда, где занималась своими делами домработница-медсестра, русалка Марина.

Она не избавится от нее, подумала Вероника. Она успокоила меня, но все равно ей не постичь глубин отчаяния, в которые я погружалась. Зато, похоже, я постигла страдание, которым она пыталась поделиться со мной… попала в ту же психологическую ловушку… Я должна доверять ей, и я доверяю… я не могу оскорблять нас обеих недоверием, и сегодняшний случай порукой тому… но почему, почему тогда я так неспокойна? Я доверяю… но, увы, эта картина так и стоит перед моими глазами: я вижу, как русалка будет ходить здесь, как будет показывать ей свое лицо, свои руки и ноги, будет разговаривать с ней… будет шутить… И все это время в глубине ее души будет дремать воспоминание о том, как русалка смотрела на их близость… и как она смотрела… и, конечно, настанет момент, когда она соблазнит ее… Кто – она? Кого – ее? ах, неважно… настанет момент, когда они соблазнят друг друга…

– Я запуталась в тех же тенетах, что и ты, – грустно сказала она. – Психоаналитическая проблема… помнишь?

– Да, – улыбнулась Ана. – Я понимаю тебя.

– Теперь я тоже тебя понимаю…

– Теперь я должна тебя успокоить?

– Теперь я понимаю, что никто меня не успокоит… даже ты… Только я сама могу себя успокоить.

Странная мысль вдруг пришла Веронике в голову.

– Выходит, все это время после наших бесед ты так и не была спокойна? Выходит, мне только казалось, что я успокоила тебя?

Ана опять улыбнулась.

– О… дорогая, любимая… прости мне мою душевную слепоту… Насколько ты действительно мудрее и совершеннее…

– Прекрати, – сказала Ана. – Если бы я не заплакала тогда в кофейне… если бы ты, проявляя заботу, не отвела меня домой… мы бы так и не были вместе.

– Да, да… говори еще, успокаивай меня, милая…

– Я люблю тебя.

– И я… и я! Ты не изменишь мне с ней, верно?

– Глупая. Зачем эти слова, когда мы уже…

– Да! Я хочу тебя.

– Но ты уже знаешь, – шепнула Ана, – мы не одни сейчас дома…

– Знаю, – шепнула Вероника. – Но она теперь тоже знает о нас… Она же не поднимется, верно?

– Да… Если ты не захочешь, чтоб она поднялась.

Веронику бросило в жар.

– Если я не захочу? Если ты не захочешь!

Ана пожала плечами.

– Пути Господни неисповедимы.

– Зайка, – тревожно сказала Вероника, – не мучай меня. Да и откуда тебе знать, захочет ли она этого?

– Конечно, неоткуда, Ника, дорогая, – умильно сказала Ана, – ведь я просто пошутила.

– Жестокие шутки.

– Ну, прости. Успокойся, и… ты, кажется, хотела меня?

– Хотела, – недовольно передразнила Вероника. – Я всегда хочу тебя. Постоянно.

– Ну, так вот я – возьми…

– Я хочу съесть тебя…

– Съешь, – кротко согласилась Ана, усаживаясь на подругу верхом и вновь отдавая ей свою грудь, свой живот, свои губы, и руки, и ноги, и все-все-все остальное.

Глава II

Маленький обман. – «Милости просим!» – Об объектах и субъектах торговли в розницу. – Любезные объяснения. – О правилах обмена товаров. – Присвоение имени новому члену. – Профилактика. – Завершающий акт. – Чмок, чмок

Мой милый! У меня для тебя очередная новость. Я потому такая смелая, что час назад перечитала наше последнее (мягко кончила, кстати) – и поняла, что ты разрешишь мне все, что я захочу. Ну, может, почти все.

Признаюсь тебе в своем маленьком обмане. Когда я спрашивала тебя об искусственном члене, он у меня уже был. И я пользовалась им во время нашего последнего акта. «Пользовалась» – плохое слово; просто все это еще такое новое, что я не успела выработать новый словарь. Любила его – так, что ли? Я назвала его Ипполитом.

Да, так вот, Он (почему-то мне кажется, что Ипполит в письме заслуживает большой буквы) у меня уже был – собственно, это и есть подарок нам с тобой к годовщине – но я как-то застеснялась сразу признаться тебе. Если помнишь, вначале я призналась в своем бесконтактном акте, а когда ты одобрил его, я завела разговор и о Нем. Разумеется, я бы довела этот разговор до конца… но ты был так соблазнителен, что я не смогла устоять; а уж после такого оргазма обсуждать Ипполита не было ни сил, ни желания.

Поэтому я сейчас стараюсь опередить твои возможные рассуждения об этом. Если ты будешь категорически против, придется мне Ипполита выкинуть. Хотя мне и будет Его жаль – он теперь для меня как член нашей с тобою секс-группы. Еще какой член! ;-) Теперь напиши мне, что ты об этом думаешь, а потом я тебе расскажу, как ходила в секс-шоп – мне кажется, это забавно.

SEND

Дорогая! Конечно, Вы правы; конечно, я разрешу Вам все, что Вы захотите. Может, даже и не «почти». После года нашей любви, которая делается все тоньше, все выше – не думаю, что Вы захотите какого-нибудь суррогата. Точнее, хотел бы надеяться на то.

Итак, милости просим, Ипполит… По этому поводу немедленно возникают эмоции и микро-идеи. Но я чувствую, Вам не терпится поделиться своими впечатлениями, потому сегодня укорочу-ка свой частокол.

SEND

Значит, так. Какой именно секс-шоп я посещала, я тебе не буду писать, ибо это запрещенная между нами конкретика. (Видишь, какая я дисциплинированная, несмотря на страсть к новизне? Ты прав, что я уже не захочу суррогата. Вообще я за последний год сильно изменилась – наверняка благодаря тебе. Ты обратил внимание, что мои письма становятся все длиннее и – если не на уровне лексики, то по количеству отвлечений – все больше начинают напоминать твои? Я уж не знаю, хорошо это или плохо. Будто я обезьянничаю. Не забыть бы еще скобку закрыть. ;-))

Надо тебе сказать, что я была в таком заведении первый раз в жизни. Я, конечно, читала в журнальчиках про всякие штуки – вибромассажеры и так далее – но все это было как-то издалека, что ли. Как из-за границы. Знаешь, чтобы зайти в такой магазин, мне понадобилась определенная смелость. Странно. С тобою мне так легко, сам черт мне не брат – а тут вдруг совсем оробела.

Но зашла. Кстати, заходя, обернулась на улице, чтоб посмотреть, не видит ли кто. Тоже странный и нелогичный поступок – если уж поднялась на ступеньку, значит, надо не оглядываться, а сразу нырять в дверь. Так что первую минуту внутри магазина я даже и не осматривала ассортимент, а только и старалась избавиться от этого глупого ощущения, будто я делаю что-то нехорошее и должна бежать прочь побыстрей.

Потом я глянула, что дают. Боже! Милый мой, это такая прелесть – мне и в голову никогда бы такое не пришло! Наверно, чтобы создать такие штуки, нужно иметь фантастическое воображение. Ну, не все, конечно, было равноценным. Особенно если въехать во все это и уже как бы опытным взглядом обсмотреть все заново – начинаешь видеть: а вот это – дешевка… а вот это – просто ерунда… Впрочем, так с любыми вещами – с одеждой, например.

Не буду долго описывать всякие электронные изобретения – в конце концов, ты и сам можешь зайти в такой магазин и посмотреть; если уж говорить об ассортименте, больше всего мне понравились как раз не самые сложные штуки, а самые простые. Например, очень симпатичный наборчик для щекотания. Бельишко понравилось кое-какое… Нет, вначале я лучше напишу, что не понравилось. Ко всяким куклам я осталась равнодушна. Влагалища возбудили во мне прямо-таки отвращение (не знаю, что по этому поводу сказали бы мужики вообще и ты в частности, но мне они показались просто оскорбляющими лучшие чувства). Назначение некоторых вещей я не поняла; пояснительные надписи в магазине были, но только перед самыми дорогими товарами. Может быть, если бы я знала, зачем то да сё, оно бы мне понравилось, а так – как я могу сказать? А угадай, что понравилось мне больше всего? Ни за что не угадаешь! Съедобные трусы. Да еще такие дешевые!

Я уж наладилась было купить одни (кроме Ипполита, конечно), а потом думаю – а мне-то зачем? Чтобы съесть? Но в гастрономе много чего и повкуснее… Одеть на себя? Для кого?.. Подумав так, я вздохнула и закончила свою общую экскурсию, перешла к тому, ради чего, собственно, я и явилась в секс-шоп.

Чтобы ты тут же разделял мои ощущения –

SEND

Поехали дальше. Пока я разглядывала пенисы, кажущиеся даже примитивными после того, что я уже успела рассмотреть, ко мне подошла девушка и спросила, не нужна ли какая помощь. Она выглядела очень приветливой. И совсем не простой – кажется, она сразу поняла по моему виду, что я тут первый раз. Я попыталась представить себя на месте этой девушки. Смогла бы я вот так подойти к кому угодно? А может, это маньяк, псих? Охрана, кстати, в магазинчике была не хилая. Я подумала, не стоит ли попросить девушку объяснить мне назначение кое-чего, но почему-то решила, что не стоит. Хотя я вообще любознательная по натуре; и дело вовсе не в стыдливости – как только я зашла в магазин, стыд мой напрочь исчез, испарился, остался за дверью. В общем, я улыбнулась девушке и сказала, что посмотрю немного еще, а потом подойду, если что-то потребуется.

Мне показалась, что девушка как бы зауважала меня. Дело в том, что я была единственным посетителем, кто пришел в одиночку. Одновременно со мной в помещении были человек семь или восемь, но все парами или группами. А именно: парочка девиц дискотечного вида и возраста; несколько молодых парней (вот тут я не помню, трое их было или четверо) – но это все молодежь; а еще одна пара была разнополой и по всем показателям вполне солидной. Я вначале подумала было, что это любовники, а потом повнимательней присмотрелась и решила, что скорее все-таки муж и жена.

По поведению каждой из этих групп было трудно определить, новенькие они, то есть такие же, как и я, или завсегдатаи. Может быть, если б я следила за ними подольше, я бы смогла определить. Вообще-то все они вели себя примерно так же, как и я – то есть, вначале смотрели туда-сюда, а потом концентрировались на чем-то конкретном. Почему-то никто, кроме меня, не интересовался пенисами. Я попыталась вообразить, как почувствовала бы себя, если бы две девицы подошли к тому стенду, у которого я была, и стали рядом со мной обсуждать достоинства и недостатки этих изделий. Смогла бы я спокойно слушать их разговор? Должна бы я сделать вид, что он меня не касается? Смогла бы я вступить в этот разговор – с ними, посетительницами, вовсе не с девушкой, специально назначенной для того?

SEND

Ты видишь, почему я решила написать тебе этот отчет? Простое, в принципе, событие разбудило во мне множество забавных эмоций – конечно, мелких, но таких щекочущих воображение… да и не только. Я подумала, что некоторые люди, может быть, лишь затем и ходят в такой магазин, чтобы испытать эти эмоции. Это совсем не то, что стриптиз, или совместный сеанс порнушки… ну, ты понимаешь, о чем я. Только не надо беспокоиться, что я увлекусь походами в магазин… потом с кем-то там познакомлюсь… и так далее; уж наворачивать такие штуки ты мастер, вот я заранее тебя и прошу: не надо.

Но я опять отвлеклась (все твое влияние!). Рассмотрев члены, я остановилась на двух-трех в принципе привлекательных в смысле размеров, цены и внешнего вида. Кстати, размеры там в числе прочих были и совершенно нечеловеческие; а еще было довольно много двухголовых. Сам понимаешь, мне такой ни к чему. Хотя, ради справедливости, один из двухголовых мне вначале понравился даже больше, чем будущий Ипполит – я подумала, может, взять его да разрезать пополам; если что, будет один в запасе. Или, например, использовать одновременно в письку и в рот. Но потом я сообразила, что не знаю, как он устроен внутри – вдруг с какими-нибудь воздушными пузырьками? или с наполнителем? Я его разрежу, а из него что-нибудь важное как посыплется… нет уж, думаю, захочу второго – просто куплю, да и все.

SEND

Подумавши так, я подозвала к стенду девушку и попросила мне показать те несколько моделей, на которые я положила глаз. Она по очереди сняла их со стенда и подробно каждый прокомментировала. Комментарий ее по стилю был бы уместен в кабинете сексолога. Типа: «Этот лучше всего подходит для короткого влагалища, а также если партнерша любит ощущать клитором мужскую плоть…» – «Как же клитором? – удивилась я. – Ведь это, извините, яйца… а они как бы снизу, в то время как клитор, наоборот, наверху». – «А вы переверните его, – улыбнулась девушка, – видите? Представьте себе, что вас берут сзади…» – «Рачком-с?» – едва не спросила я, но девушка сама пояснила, как бы предупреждая вульгарное выражение, готовое уже сорваться с моих уст: «Ну да, уточкой или козликом, по выражению Кинессы. И ваш клитор будет очень, очень рад».

«Вы правы, – признала я. – Наверно, у вас специальное медицинское образование?» Девушка усмехнулась и сказала: «Специальное уж точно есть». Я почувствовала себя глуповато. Мне вдруг расхотелось дальше общаться с ней. Как раз когда она, кажется, хотела предложить мне что-то особенное – может быть, из-под прилавка… но, видно, почувствовала мое к ней изменение, потупилась и спросила: «Ну? Что-нибудь будете брать?»

Я еще раз посмотрела на коллекцию пенисов. Один из них, почти самый маленький (хотя и с яйцами), показался мне каким-то особенно трогательным; он будто смотрел мне в рот и просил: «Ну, возьми же меня!» Наверно, то же самое чувствуют люди, подбирающие собачку на улице. Я даже слегка рассердилась сама на себя. Я знаю размер твоего члена, ты мне писал; я хотела купить такого же… но сердцу-то не прикажешь! Так я и стояла некоторое время, не решаясь ни купить малыша, ни отвергнуть, но вдруг у меня возникла мысль, способная устранить мои сомнения.

«Скажите, – спросила я девушку официальным тоном, – а что будет, если купленный товар мне не подойдет?» – И она столь же официально мне ответила: «На купленный товар (поскольку он непродовольственный, в отличие, к примеру, от съедобных трусов) распространяется Статья 25 Закона о защите прав потребителей». – И с этими словами она сняла со стенда «Уголок потребителя» брошюру с текстом указанного Закона и открыла передо мной статью, в первом пункте которой я прочла следующее: «Потребитель вправе обменять непродовольственный товар надлежащего качества на аналогичный товар у продавца, у которого этот товар был приобретен, если указанный товар не подошел по форме, габаритам, фасону, расцветке, размеру либо по иным причинам не может быть использован потребителем по назначению». Дальше было написано, что я могу обменять товар лишь в течение четырнадцати дней, и притом если он не был в употреблении и сохранены его товарный вид, потребительские свойства, пломбы, фабричные ярлыки, а также чек; а еще – что существует перечень товаров, которые, независимо от оснований, вообще нельзя обменять. Все это несколько меня встревожило.

«Здесь написано, – сказала я, – что вы обменяете мне товар только если он не был в употреблении. Но как же, в таком случае, я установлю его непригодность?» На что девушка мне ответила: «Считается, что разовая примерка – еще не употребление». – «Ага, – несколько успокоенно сказала я. – Но здесь говорится еще про какой-то перечень, из которого я не смогу обменять». – «К сожалению, – сказала девушка, – здесь закон на вашей стороне». – «Как это к сожалению? – удивилась я. – И вы говорите такое мне, покупателю?» – «Я же вижу, что вы человек не вздорный, – сказала на это девушка. – Судите сами: в этот перечень входят довольно много товарных групп, например, текстиль, мебель, оружие и даже животные и растения, но на первых местах в нем товары медицинские и гигиенические. Согласитесь, что по своему духу искусственный член является именно таковым!» – «Да», – вынуждена была признать я. – «А вот суд так не счел, – вздохнула девушка. – Один покупатель, не менее взыскательный, чем вы, попытался возвратить нам влагалище, притом снабженное всеми удобствами». – «И что?» – затаив дыхание, спросила я. – «Суд отказал ему…» – «Как же, – непроизвольно воскликнула я, – а вы говорите, закон на моей стороне!» – «Но вы не дослушали меня, – возразила мне девушка. – Основание для отказа было совершенно иным. Дело в том, что в перечне есть технически сложные товары бытового назначения, например металлорежущие станки, множительная техника и так далее». – Я хмыкнула, подумав, уж не множительной ли техникой счел влагалище суд. Однако дальнейшие слова девушки отмели эту незрелую версию. – «В числе прочего, причем на самом последнем месте, – сказала она, – там значатся игрушки электронные; вот к ним-то суд влагалище и отнес. Только таким, можно сказать, случайным образом оно подпало под действие перечня и соответственно было выведено из-под действия Статьи 25; только потому-то нам и не пришлось взять его на обмен. В вашем же случае оснований для отказа в обмене, как понимаете, найдено не будет».

При этих словах девушка печально вздохнула; забыв о некоторой размолвке, случившейся у нас десятью минутами раньше, я хотела было начать ее утешать, но подумала, что это будет выглядеть лицемерием – как-никак, наши интересы были все-таки прямо противоположны. «Что ж, – сказала я нейтральным тоном, – будем надеяться, что товар меня полностью удовлетворит; заверните вот этого». И Ипполита упаковали.

Я очень спешила с Ним домой. Хотела побыстрее вставить Его себе во влагалище; мне было ясно, что до донышка Ему никогда не достать (только если яйца отрезать и пропихнуть сантиметров на пять чем-нибудь вроде морковки), но идея перевернуть яйца и радовать ими клитор должна была компенсировать Его малый рост. Я не сразу назвала Его Ипполитом. Вначале назвала было «Коротыш». Через минуту это показалось мне оскорбительным и больше похожим на собачью кличку. Тогда я стала думать, как бы переименовать Его поудачнее. Так как в переименованиях тоже должна быть какая-то логика, первой моей мыслью, по детской ассоциации, было имя «Незнайка». Но я подумала, что это тоже не вполне уважительно. Ведь хотя этот литературный герой к концу и исправился (в идейном плане, я имею в виду), все равно осталась в нем какая-то придурковатость; во всяком случае, я бы такого в рот не взяла. «Знайка»? Это уже было почти то; ты ведь и сам у меня уж такой Знайка! Единственное, что меня удержало от этого имени – плохая сочетаемость с ласкательными частицами. Если бы просто, к примеру, Зайка, то от этого и Заюшка, и Заинька, а то и Заище. А вставили букву «н» – и все портится. Но Зайка для пениса – тоже не то. Кроликом отдает, а мне этого не хочется.

В конце концов, перебрав еще несколько разных имен, я остановилась на Ипполите. Потому что «коротыш» – по смыслу похоже на «лилипут», а «Ипполит» похоже на последнее по звучанию. И солидно, и тоже литературно, и сочетается со всем, с чем положено. Не хухры-мухры.

SEND

Как видишь, сегодня я бью все рекорды по длине своего послания, а еще должна похвалить себя за хорошую драматургию. Потому что я сейчас расскажу тебе, как испытала Ипполита, и обязательно возбужусь – таким образом мы плавно и естественно перейдем к любимому нами акту. Правда, я пока что не дала тебе шанса высказаться. Это плохо, да? Ты против? Может, ты хочешь вмешаться и дописать пьесу вместе со мной?

SEND

Ваша пьеса чудесна. Продолжайте, прошу.

SEND

Хорошо. Я продолжаю. Итак, все описанные рассуждения, т.е. поиск имени, я совершила еще по дороге домой; когда мы пришли ко мне, Он уже был Ипполитом. Однако по пути я успела не только дать Ему имя, но и сообразить одну весьма неприятную вещь. Ведь если я имела право на обмен Ипполита, значит, кто-то другой мог воспользоваться этим правом и до меня! Стало быть, Ипполит мог быть вовсе не девственником… а вдруг Он успел подцепить что-нибудь? Но не волнуйся, любимый: в силу обстоятельств, о которых я не хочу говорить, я стопроцентно умею справляться с любой такого рода инфекцией. Единственным, кто здесь пострадал, был Ипполит; вряд ли Ему понравились процедуры, которым я Его подвергла. Впрочем, ведь это всего один раз. Покончив с этим, я тщательно обтерла Его и умастила лосьоном и косметическим кремом – но только чуть-чуть, чтобы не отдавало парикмахерской.

Потом я поставила Его на яйца рядом с ноутбуком и, облизываясь от предвкушения, открыла наш позапрошлый диалог. Ну… тот, менструальный, когда я кончила не прикасаясь. Впрочем, я даже не читала его – просто скользила глазами по строчкам, в то время как мое внимание было полностью сосредоточено на моей пизде. Вначале я хорошо подготовила ее к акту. (Жаль, что я так и не научилась одновременно печатать и ласкать себя – я бы могла описывать тебе свои тогдашние действия и повторять их сейчас… но почему бы тебе не вообразить, что я все-таки повторяю?)

Итак, я спустила свои трусики и сняла их совсем. Я откинулась на спинку своего удобного кресла. Я погладила себя по внутренним поверхностям бедер. Я запустила пальцы в волосы на своем лобке. Я коснулась пальцами своих губ, которые слегка набухли еще и до этого. Я развела их в стороны. Я коснулась пальчиком своего клитора, но не сразу; помнишь, когда-то давно я описывала тебе, как это делаю? Вначале я касаюсь нежного воротничка, окружающего мой клитор. Он там внутри вздрагивает и замирает. Почти сразу же он твердеет и увеличивается. Воротничок сам собой сползает с него – так же ведет себя твоя крайняя плоть, когда… ну, например, сейчас. Надеюсь, что так. Так?

SEND

А то. Но продолжай, я слежу за твоим рассказом…

SEND

Я остановилась на клиторе. Я пальцем остановилась на нем, потвердевшем и гладеньком; я на секунду оторвала от него палец, облизала его и снова вернулась к нему. Едва я коснулась его подушечкой пальца, мокрой от слюны, как кое-что ниже его и само сделалось мокрым. Ах, как мне нехватает твоей выдержки, милый! Ты бы на моем месте, конечно, как следует возбудил бы свой орган, прежде чем подойти к главному. Но мое нетерпение было слишком велико. Едва почуяв пальцами влагу, а носом – знакомый, совсем еще слабый аромат, я схватила Ипполита со стола и со всех сил засадила Его в свое полуоткрытое влагалище. Ай!

Как мне стало больно, как хорошо. Размеры моего влагалища, как ты знаешь, не маленькие. Но это когда оно полностью раскрыто, а в таком начальном состоянии даже Ипполиту пришлось как следует нажать, чтоб проникнуть вовнутрь. И тут Он как давай меня дрючить! Я даже и не сразу опомнилась от удовольствия.

Я как бы раздвоилась. С одной стороны, я головой понимала, что это я сама Его двигаю взад-вперед. А с другой стороны, я будто подмахивала кому-то другому – прости, но я даже не сразу вспомнила, что это ты. Ипполит будто налетел на меня из другого пространства, где не так и важно, есть ли мужчина на другом конце пениса – я имею в виду, есть ли у него ноги, руки и все остальное. Я охватила Его стенками своего влагалища, сжала со всей силой, с какой могла, а потом стала наклонять в одну и в другую сторону, достигая именно тех участочков, которые больше всего в этом нуждались. Как было чудесно! Ни один мужчина с ногами мне бы такого не дал. Откуда им знать, какой именно миллиметр моей внутренности просит ласки?

Донышко мое, конечно, довольно быстро провалилось вглубь; Ипполит извлек изнутри несколько чмокающих и как бы разочарованных звуков. Я рассмеялась. И тут же вспомнила о тебе, мой дорогой. Чтобы ты не горевал, что я целую минуту, а то и две, трахалась неизвестно с кем, скажу тебе, что у любой женщины по ходу акта бывают моменты, когда ей совершенно все равно, кто рядом с ней. Это звучит ужасно, но это так. Я понимаю: настоящий акт – это когда телесное и духовное сливаются воедино… но все равно такие животные моменты есть! Исчезает любимый тобою духовный отклик, исчезает понятие мужа, любовника или еще кого, исчезают лицо, тяжесть тела, руки-ноги и прочее… весь мир исчезает, остается только хуй, хуй, хуй

SEND

и больше ничего тебя не волнует, а если не так, значит, ты еще не испытала всего того, что дано дочери Евы. Ты – это я уже тебе, тебе! – понял, почему я нажала на кнопку. Это было кратко, остро и внутри трусов. Так я иногда делала девочкой. Я успокоилась. Я могу продолжать… но не хочу. По-моему, ты уже все понял. Теперь твоя очередь.

SEND

Дай отдышаться.

SEND

Ха! Как мы его, Ипполит?

SEND

Право, мне начинает казаться, что у нас появился третий. Как в «гусарика». Дорогая, Вы играете в преферанс?

SEND

Сама-то я не играю, но я знаю, что такое «гусарик». Кажется, тот третий, о котором ты говоришь, называется болванчиком или кем-то вроде этого. Ты случайно не обижаешь Ипполита, пользуясь своими знаниями? Ты смотри у меня!

SEND

Да ведь Ипполит – это мой член, разве нет?

SEND

Ну… допустим.

SEND

Что значит «допустим»? Вот, не поленился открыть. Цитирую.

Вы:

…как ты считаешь, если я куплю в магазине искусственный член и буду ласкать его во время нашей переписки, это будет хорошо или плохо?

Я:

А Вы будете думать, что это мой?

Вы:

Само собой. А чей же – дяди Васи?

Что скажете, моя ветреная любовь?

SEND

Я пошутила.

SEND

Когда – в тот раз или только что?

SEND

Ну, твой, твой. Я смотрю, с тобой нужно быть осторожной! Но напиши же что-нибудь по существу.

SEND

Мы с Ипполитом любим Вашу…

SEND

Это уже лучше; но что мою вы любите?

SEND

Уточните у Ипполита.

SEND

Не могу: Он сейчас у меня во рту. Чмок, чмок. Это сливается со звуком, которые издает клавиатура. Знаешь, в нажатии каждой отдельной клавиши тоже есть что-то эротическое. Они тоже причмокивают слегка.

SEND

Мир вокруг нас наполнен эротикой, дорогая.

SEND

Ты прав. Все на сегодня, а?

SEND

Да. Я люблю Вас. Мы с Ипполитом любим Вас.

SEND

И я люблю вас обоих. Хотела написать «спокойной ночи, мои милые», но подумала, что это неправильно. Знай: сегодня я буду спать с Ипполитом. Твоя частичка (да еще какая!) будет со мной. Поэтому я больше не напишу тебе «спокойной ночи». Я позже шепну это вам. Целую тебя, милый. Не нужно обсуждать эти несколько строк.

SEND

Глава III

Магнетический взгляд. – Paparajotes a la Huerta. – Паэлья по-валенсиански. – Гаспачо. – Разговор по душам. – Об оценках. – О природе удовольствия. – Служанка и Госпожа

Чем больше старалась Ана убедить Веронику в том, что пизод в ванной комнате остался без последствий, тем больше она сама в это не верила. Магнетический взгляд молодой домработницы стал преследовать ее по ночам и даже во время очередных любовных забав с обоими ее возлюбленными. Ее раздражало, что этим ей не с кем поделиться – ни муж, ни Вероника для этого очевидно не подходили; сама же Марина вела себя таким образом, будто в действительности ничего не произошло, и это почему-то раздражало Ану больше всего остального.

Она стала проводить больше времени с Мариной. Так как последняя уже достаточно быстро справлялась с уборкой квартиры, Ана сочла возможным заговорить с ней на тему, ранее отложенную, то есть о приготовлении пищи. Она обучила Марину нескольким старинным испанским рецептам, до поры хранимым ею в секрете от окружающих. В частности, она научила Марину готовить paparajotes – народное мурсианское блюдо, postre, десерт.

– Как-то раз мы с Филиппом поехали в Мурсию, и мой тамошний знакомый дал нам обед. Он отвез нас за город, в прелестный маленький ресторан под названием «Meson la Huerta», что означает «Крестьянский домик» или что-то вроде того. Вот там-то мы впервые и попробовали это блюдо. Принесли лист лимона в каком-то вязком кляре… горячий, пахучий… а с краю – два шарика лимонного мороженого… впрочем, спроси-ка ты лучше у моего мужа, он любит про это рассказывать; он вообще влюбился в эти paparajotes – конечно же, он расскажет более поэтично, чем я…

Они делали кляр из муки и воды, добавляя туда щепотку соли и немного дрожжей, да помягче. Оставляли эту массу на час, чтобы она как следует подошла, а потом брали восемь листов лимонного деревца, по очереди обмакивали их в уже готовый кляр и обжаривали в горячем масле. Они выкладывали эти чудесно пахнущие листья первоначально на бумажное полотенце (чтобы масло впиталось), а затем – на большое овальное блюдо, посыпали их сахаром и корицей; шарики же лимонного мороженого каждый должен был добавлять себе сам.

– Да-а, – приговаривал Господин, отведывая эти домашние папарахотес, – конечно, не то, что в Уэрте, совсем не то… но все-таки, все-таки!

– А как было в Уэрте? – задавала Марина провокационный вопрос.

– Это поэма, – отвечал Господин, – уж не знаю, способен ли мой бедный язык такое описать… Ты более готова к восприятию рассказа, чем кто-либо; Ана, которая пробовала это в натуре, не в счет. Итак, ты уже можешь вообразить лимонный лист в вязкой массе; я не собираюсь критиковать ваше творчество, но кляр a la Huerta все же другой – полупрозрачный, студенистый, более клейкий; наверняка у них какой-то секрет. Вообще в Мурсии делают три основных вида папарахотес: свежие, затем печеные в духовке, и наконец жареные на открытом огне. Едал я только последние; раз попробовал печеные в духовке, а они оказались не клейкие… такой облом! После этого пробовать свежие вообще не хотелось. Зато те, жареные на открытой печи в горящей жидкости – уж не знаю, масло это или спирт – о-о! Если пожелаешь, их приготовят прямо на твоих глазах. Только представь себе это пламя, вздымающееся со сковороды! Затем вокруг листьев в кляре наливают фруктовый сироп (про который вы, кстати, забыли); а уж затем на краешек горячего блюда кладут мороженое. Разумеется, весь шарм в том, чтобы вкушать горячее, пахучее и густое вперемешку с холодненьким и быстро тающим. М-м!..

И он блаженно закатывал глаза, в то время как Ана с Мариной понимающе перемигивались.

Они делали паэлью по-валенсиански – не тот ее вариант, который из марисков, то есть морепродуктов, а тот, который из кролика. Никакой курицы! такая паэлья готовится только из кролика – не считая, конечно, непременных улиток; рис должен быть выкрашен желтым, а уже выбор марисков (если они все-таки есть) зависит от вкуса повара. На глубокой сковороде обжарьте в оливковом масле несколько зубчиков чеснока и нарезанный полосками красный перец. Чеснок затем выбрасывается – он и нужен-то лишь чтобы придать привкус маслу; полоски же перца – tiritas – приберегаются на потом. Натрите на терке помидор без кожицы и обжарьте в том же масле. Затем – самое важное: в сковороду выкладываются небольшие кусочки кролика, посоленные и поперченные, туда же пару веточек тимьяна; все это обжаривается на интенсивном живом огне. Когда кусочки мяса приобретут золотистый цвет (ах!), добавьте в сковороду бульон или воду, перец, соль, шафран, после чего смело всыпайте рис (одну часть риса на две воды). Доведя до кипения, убавьте огонь и варите минут двадцать, помешивая лопаточкой; да не забудьте вовремя (незадолго до окончания варки) добавить к рису хорошо вымытых улиток! И, наконец, перед самым окончанием варки сверху укладываются tiritas, в качестве вкусного украшения и завершающего штриха.

И, конечно же, суп гаспачо, блюдо андалусских крестьян, внешне напоминающее русскую окрошку и тоже употребляемое в холодном виде, но готовящееся совершенно иным способом. Чтобы сделать гаспачо – настоящее, а не из пакетов фирмы «Белая курица» – критически необходима батидора, то есть мельница-миксер для свежих овощей. Очистить от кожицы килограмм зрелых помидоров и один средних размеров огурец, нарезать их мелко и поместить в стеклянный сосуд. Измельчить один зеленый перец, небольшую луковицу и зубчик чеснока и тоже бросить в сосуд; наконец, добавить туда чашку хлебных крошек, чашечку оливкового масла, немного уксуса и щепотку соли. Оставить все это на полчаса; затем хорошенько размолоть в батидоре и поместить в холодильник. Блюдо сопровождается нарезанными томатами, луком, огурцом, луковицей, вареным яйцом, сухариками; каждый ингредиент помещается на отдельном маленьком подносике, чтобы едок мог взять то, что ему нравится (желательно пальцами) и, облизываясь от предстоящего удовольствия, по вкусу добавить в свою персональную глиняную миску.

Разумеется, кроме этих нескольких, они готовили массу и других, более сложных блюд, одновременно все больше сближаясь друг с дружкой – очевидно, путь к сердцу Аны лежал через кулинарные тонкости. Уже не раз и не два, исподтишка наблюдая, как быстро и ловко ее домработница чистит жареные каштаны или выковыривает улиток из скорлупы, она ловила себя на внезапном желании заговорить с ней о ванной. Наконец, наступил день, когда она поняла, что больше не может, да и не считает нужным противиться этому желанию.

– Дорогая, – сказала она, – оставь на сегодня дела; я сама это позже доделаю. Я хочу поговорить с тобой неформально… даже больше того – по душам.

Марина не выказала удивления.

– Как Вам будет угодно, – кротко сказала она, села на стул и сложила руки на бедрах.

– Ты сидишь как-то по-школьному, – сказала Ана. – Твоя поза не очень-то вдохновляет на откровенность.

Марина пересела в кресло. Она положила ногу на ногу, выставила локоть одной руки в сторону, другой рукой же подперлась на манер роденовского мыслителя, облокотившись ею на подлокотник.

– Так лучше, – сказала Ана.

– Главное же не поза, верно? – сказала Марина после некоторой паузы и улыбнулась.

– Смотря в каких делах… Но сейчас ты права; я просто не знаю, как начать.

– Начать – всегда самое сложное.

– Да. Наверно, я зря тебя отвлекла. Я еще не готова к этому разговору.

– Как Вам будет угодно, – повторила Марина.

– Это смешно, правда ведь?

– Нисколько, – сказала Марина. – Вообще примите к сведению, что Вы можете делать со мной все что Вам заблагорассудится. Пожалуйста, никогда не смущайтесь моим присутствием или оценкой; по правде говоря, этой оценки просто не существует.

– Ты хочешь сказать, – уточнила Ана, – что вообще не оцениваешь какие бы то ни было мои действия?

– Ага. У меня нет причин поступать иначе.

– Это немного странно… Обычно люди склонны если не обсуждать с третьими лицами, то хотя бы внутренне оценивать поступки других.

Марина пожала плечами.

– Может быть.

– Но так тоже не совсем интересно, – сказала Ана. – Ведь ты живой человек, не какой-то там робот. А если бы я сама попросила тебя что-нибудь оценить?

– Тогда, – сказала Марина, – я оценила бы.

– Ну, так считай, что я прошу.

– Оценить – что?

– Ты знаешь что.

Марина не сумела сдержать легкой улыбки.

– Да, я понимаю, о чем Вы… но оценки тоже бывают разными… я хочу сказать, можно оценивать с одной и той же точки зрения, но как бы в разном разрезе. Например, глядя на быка, один и тот же человек в одно и то же время может оценивать его опасность, красоту, пригодность к работам и так далее, вплоть до качества мяса.

– Не запутывай меня, – попросила Ана, – я уже знаю, что ты весьма и весьма неглупа. Скажи хоть что-нибудь… в любом разрезе, в каком сама хочешь.

– Я случайно зашла тогда, – сказала Марина.

– Я понимаю. И что?..

– Я не смогла выйти. Это было выше моих сил.

– Что ты чувствовала?

– Не знаю, как это назвать. Я будто увидела чудо. Я чуть с ума не сошла; ничего прекрасней я в жизни не видела.

– Продолжай, прошу…

– Все тело у меня защипало, к глазам подступили слезы, дыхание прервалось… я лишилась сил, только и смогла что опуститься на колени. Потом я слегка пришла в себя и принялась созерцать. Мои мысли и чувства исчезли… созерцание захватило меня полностью, и я не могла определять время… Вот, собственно, и все.

Ана помолчала.

– Скажи, – вкрадчиво спросила она, – это случилось от неожиданности – или… или тебе хотелось бы повторить этот опыт?

– Я не могу отвечать на такой вопрос, – сказала Марина медленно, – это против моих правил. Видите ли, этот вопрос касается не только меня, но и Вас; поэтому здесь Ваше дело – приказывать, а мое – подчиняться.

– В таких делах я не могу приказывать кому бы то ни было, – заметила Ана, – не будучи уверенной, что мои приказы приходятся по душе.

– Я уже сказала Вам все, что могла, – возразила Марина. – Мои оценки полностью зависят от Вас; если Вы желаете, чтобы Ваши приказы пришлись мне по душе, то я приму это тоже как приказ и исполню в точности.

– Ты говоришь невозможные вещи, – сказала Ана недоверчиво. – Возможно, рабыни в древности и ощущали себя именно так, но сейчас другие времена, и ты вовсе не моя рабыня.

– Простите, – мягко сказала Марина, – но в этом Вы ошибаетесь; я ощущаю себя именно как Ваша рабыня. Конечно, если Вы будете настаивать, я буду вынуждена подчиниться и такому приказу, то есть притвориться свободной личностью; но знайте, что я буду делать это с определенным внутренним сопротивлением, и это может привести к плохому.

– Что за соревнование вежливостей! – воскликнула Ана. – Хорошо, ты выиграла; я велю тебе, чтобы ты… тьфу! какая глупость… я хочу, чтобы ты всей душой желала повторить то, что случилось с нами троими. Теперь ты желаешь этого?

– Да, – сказала Марина.

– Ты притворяешься, – сказала Ана, глядя на нее с подозрением.

– Притворяюсь в чем?

– Ах, да не знаю я… Ты такая странная. Значит, ты искренне хочешь?

– Абсолютно.

– Только смотреть – или что-нибудь еще?

Марина надолго задумалась.

– Серьезный вопрос, – сказала она наконец. – Наверно, я рабыня все-таки до некоторых пределов. Поймите меня правильно, Ана: я действительно могла бы делать все, что Вам от меня захотелось бы, и я бы получала от этого настоящее удовольствие. Однако в некоторых вещах это удовольствие происходило бы не от моих действий как таковых, а от того, что я выполняю Ваше желание.

– Я понимаю тебя, – сказала Ана, – но ты не ответила на мой вопрос.

– С Вашего позволения, я бы только смотрела.

– Ну что ж, – удовлетворенно вздохнула Ана, – похоже, что я и сама хотела бы только этого; в противном случае, боюсь, у меня возникли бы проблемы с Вероникой.

– Вероника, – задумчиво повторила Марина. – Какое красивое имя.

– Да… ведь я тебя с ней даже не познакомила.

– Мне показалось, что мое вторжение ей не пришлось по душе.

– Как тебе могло это показаться? Она же моментально вырубилась. Не могла ничего выражать.

– Ну, не так уж и моментально… а еще, чтоб Вы знали, она оклемалась немножко раньше, чем Вы это заметили. Но не открыла глаз… понимаете?

– Какая ты хитрая, – сказала Ана с улыбкой.

– Я просто боялась, что Вы меня выгоните.

– Но теперь ты видишь, что это не так?

– Теперь – да.

– Остановка за малым, – сказала Ана, – убедить Веронику. Собственно, все ее страхи – это чтобы я не соблазнилась тобой. Но я же не соблазнилась тобой, верно?

– Возможно, – уклончиво ответила Марина, – то есть, я хочу сказать, что она может понимать слово «соблазнилась» по-своему. То, что было между вами до известного дня, принадлежало только вам двоим, а теперь Вы хотите разделить это еще с кем-то; в результате она запросто может счесть мое подглядывание разновидностью Вашей измены.

– Похоже, в твоих словах есть доля истины, – мрачновато заметила Ана, – я и сама подумывала об этом.

– Прошу Вас, Ана, – проникновенно сказала Марина, – не спешите, еще хоть немного подумайте. Сейчас мы, кажется, миновали возможные неприятности… может быть, оставим все как есть? Ведь если у Вас с Вероникой возникнет конфликт, то именно я буду жертвой.

– А если даже так, – спросила Ана, пожав плечами и прищурившись, – что ты потеряешь? Тоже мне жертва… Найдешь другую хозяйку, без сексуальных причуд.

– Заклинаю Вас, не говорите так, – взмолилась Марина. – Вы не представляете, как больно делаете мне таким разговором… Я устроена иначе, чем большинство людей. Для меня мои хозяева – это единственная моя семья; мне трудно привыкнуть к ним, но если уж я привыкаю, то это надолго. Даже собаку не выбрасывают из дома вот так запросто. А ведь я все-таки человек.

– Твои слова прямо-таки вышибают слезу, – сказала Ана. – Не думай, что я настолько жестока. За недолгое время я тоже привыкла к тебе; я позабочусь, чтобы у тебя все было хорошо, независимо от фантазий Вероники. Твоя прежняя хозяйка, Анна Сергеевна, рассказывала мне о твоих особенностях. Признаться, вначале я не поверила ей. Сочла это гиперболой… или заблуждением… Но сейчас я вижу, что это действительно так. Чем больше я тебя узнаю, тем более удивляюсь тебе; не будь ты у меня домработницей, я предложила бы тебе стать моей подругой.

– «Домработница» – это просто слово, ярлык, – сказала Марина. – Если Вам неприятно постоянно ощущать разницу нашего положения, Вы можете ничего мне не платить – деньги для меня не главное; будет считаться, что я просто помогаю Вам в обмен, к примеру, на общий стол… иногда… Вообще-то, – добавила она, – быть у Вас в услужении мне гораздо приятнее, чем если бы я считалась Вашей подругой. У меня очень силен мотив подчинения.

– Я вижу, – сказала Ана. – Но я не могу тебе не платить, это было бы несправедливо. Скажи, а слово «служанка» тебе нравится?

– Нравится, – сказала Марина, – и даже очень. Это старинное красивое слово с душой, в отличие от несуразно-совкового «домработница».

– Ну, так я буду считать тебя своей приближенной служанкой. Ты случайно не читала «Фламенку»?

– Боюсь, нет…

– Не огорчайся. Это испанский эпос; я просто вспомнила, что когда-то в Испании служанка была ближайшей помощницей, наперсницей, самым доверенным лицом госпожи. Они вместе ходили…

Она запнулась.

– На блядки, короче. Сеньора – впрочем, чаще сеньорита – развлекалась с сеньором, а служанка в это время развлекалась со слугой последнего. Я не провожу прямых параллелей, – оговорилась она, – надеюсь, ты понимаешь… Мужчины здесь не при чем, это просто пример отношений и ничего более.

– Я все понимаю. А можно я буду называть Вас госпожой?

– Тогда уж лучше сеньорой, – усмехнулась Ана.

На лицо Марины набежала тень разочарования.

– Я пошутила, – сказала Ана. – Называй как хочешь, только наедине. Впрочем… при Веронике тоже… А при всех остальных – Ана, пожалуйста.

– Договорились, – сказала Марина, весьма довольная разговором. – Какие будут распоряжения, Госпожа?

– Ну… – задумалась Ана. – Ты, кажется, сделала все дела, кроме тех, от которых я тебя сама освободила. Отношения мы пересмотрели; с этим делом покончено. Вероника? Этим займемся чуть позже…

Глава IV

Хлопоты Вальда. – «Я покоряюсь». – Во «Французских Линиях». – Пись-пись! – Какие в Москве магазины, метро и т.д. – О проблемах вулканологии. – Расписанный шар. – Участь Тарраса. – «Руби концы!»

Подписание контракта назначили ближе к концу тысячелетия, на понедельник; поэтому весь четверг, всю пятницу и весь последовавший затем уикенд офисина жила сложной, особой, лихорадочно-возбужденной предконтрактной жизнью.

Основная часть того, что происходило до простановки самоувлажняющихся печатей, была в ведении Вальда Пендеревского. По правде говоря, ни Вальд, ни тем более Филипп никогда не испытывали любви к подобным мероприятиям. Они бы лучше попрограммировали, а то и поспорили о том о сем… на худой конец, съели бы что-нибудь вкусненькое… в общем, они бы лучше позанимались чем-нибудь таким, от чего у каждого бы осталось приятное ощущение. А вместо этого Вальду приходилось выслушивать мнение о контракте штатного юриста, г-на Х., затем выслушивать существенно отличающееся от него мнение внешнего эксперта из титулованной фирмы, затем устраивать согласительные совещания, самолично вникать в суть расхождений в позициях, самолично же выдвигать предложения по ликвидации расхождений и в итоге опять-таки самолично проверять текст контракта, по ходу дела исправляя его и редактируя заново; при этом каждое промежуточное и окончательное предложение, а также каждый промежуточный и окончательный результат ему приходилось обсуждать и согласовывать с противной стороной в лице господина Эскуратова, который был занят абсолютно тем же самым.

Но это было далеко не все – а точнее, это была лишь маленькая часть всего, чем приходилось заниматься Вальду. Это возникло не в один день. Когда-то, едва появился факс, они стали заключать контракты по факсу, радовались этому и наивно мечтали, как будущие компьютерные сети упростят контрактную процедуру еще более. Первой ласточкой новых веяний был банк: подписание контракта было назначено; была устроена презентация проекта, приглашены корреспонденты и партнеры обеих сторон, пилось шампанское, делались памятные фотографии и видеосъемки. Банк не мог позволить себе зажать мероприятие, кого-то из этих не пригласить, а кого-то из тех – наоборот: обидятся… заподозрят… не пригласят к себе в следующий раз… в конце концов не возьмут куда надо…

И началось. В силу закона всеобщего развития каждое следующее подписание должно было превосходить прежние образцы. Увеличивались банкеты; флюсом вздувалась сувенирно-представительская сторона; новые идеи рождались в недрах презентационной бучи и, выбулькиваясь на поверхность, обходились во все большую копеечку. Кто-то первым устроил сауну, кто-то – массовый выезд на природу… затем подоспело ретро – танцы под граммофон, катание на старинных автомобилях, просмотр хроники на кинопередвижке «Украина»… затем пошла экзотика – подписание на палубе океанского лайнера… подписание под водой… почетный караул, рок-фестиваль, фейерверк… праздник высокой моды и сексуальных меньшинств…

В итоге юристы, статьи, условия и оговорки как бы отошли на второй план, сделались докучным прозаическим дополнением к главному, яркому. В итоге Вальд занимался прозаическим – процентов, наверно, на пять. В остальное время он:

создавал презентационную комиссию и руководил ею, определял место и время протокольных процедур, рассматривал сценарий, дизайн, специальное освещение, приветствие пионеров и музыкально-звуковое сопровождение, утверждал сметы на сувениры, памятные медали и угощение, хронометрировал таяние ледяной застольной скульптуры, утрясал список приглашаемых и сопровождающих лиц;

создавал комиссию по приобретению представительских авторучек для простановки подписей, пробовал образцы, испытывал перья на пластичность, смачиваемость и содержание драгоценных металлов, испытывал чернила на тон, светостойкость, запах, нерасплываемость вглубь бумажных волокон и несоздание поверхностных клякс;

создавал бригаду по предварительной и оперативной проверке остальных атрибутов подписания: бумаги на гладкость, стола на твердость, стульев – на мягкость сидений и твердость ножек, а также чтобы уполномоченные лица не смогли перепутать графы для подписей;

создавал бригаду по монтажу корабельного носа для разбиения бутылки шампанского, испытывал нос на прочность, веревку на прочность, бутылку на непрочность, шампанское на выдержку (не менее 27 месяцев внутри бутылки);

создавал комиссию по купаньям в горячих источниках, определял состав лечебно-оздоровительных мероприятий, утрясал список приглашаемых и сопровождающих лиц;

создавал зрелищную комиссию, совместно с нанятым режиссером устанавливал место и время извержения передвижного вулкана, заказывал воздушные шары для рекламно-развлекательной гонки, утрясал список привлекаемых диких зверей;

создавал комиссию по охранно-пропускному режиму и вопросам комплексной безопасности, координируясь с соответствующими ведомствами и подразделениями;

и, наконец,

каждое промежуточное и окончательное предложение, а также каждый промежуточный и окончательный результат всего перечисленного – опять-таки обсуждал и согласовывал с другой стороной в лице господина Эскуратова, который был занят абсолютно тем же самым.

Время Филиппа еще не наступило, он был выше всей этой суеты. Вальда было жаль, но Филипп никак не мог облегчить его участь. Как оба они, так и другая сторона во главе с Эскуратовым охотно бы обошлись без этих помпезных приготовлений; было понятно, почему некогда, в эпоху карабканья по ступенькам, им приходилось играть в чужую игру, но почему они, взрослые люди, продолжали ее уже стоя на высокой позиции – вот это было для них для всех настоящей загадкой.

В эти дни Марина впервые была допущена до дела, не связанного с домашним хозяйством, то есть до участия в подготовке туалета Госпожи. Кроме них двоих, в подготовке участвовала Вероника. Ана волновалась; ей предстояло свести свою единственную подругу с новоиспеченной наперсницей – и сделать это так, чтобы не повредить никому. Она рассудила, что лучше сделать это на людях. По телефону она назначила Веронике встречу в одной из новых торговых галерей. В самом конце разговора, когда все уже было обсуждено, она между прочим упомянула о том, что ее будет сопровождать Марина.

– Как?! – только и нашла что вымолвить Вероника.

– Дорогая, – ласково сказала Ана, – почему такая реакция? У меня теперь есть служанка; в таких делах служанка должна помогать своей госпоже.

– Я думала, я буду тебе помогать…

– Но это разная помощь, – улыбнулась Ана, – ты будешь смотреть, советовать… Ты понимаешь разницу между подругой и служанкой?

– Ты испортила мне настроение.

– Ника, прошу, не капризничай. Этот вопрос мы уже обсуждали, помнишь? Мы решили его раз и навсегда.

– Зайка… я понимаю… но сердцу не прикажешь…

– Немедленно прекрати! – отрезала Ана. – Ты даже не сказала ей спасибо за то, что она оказала тебе первую помощь при травме головы – притом, заметь, профессиональную помощь. Вообще умерь свой пыл по отношению к этой девушке; между нами с ней абсолютно ничего нет и быть не может, но я беру ее под свою защиту. Ты поняла?

– Да, – убито сказала Вероника.

– Будь хорошей девочкой. Я люблю тебя.

– Повтори.

– Я люблю тебя!

– Я покоряюсь, – сказала Вероника.

Так-то они и встретились в галереях, и Вероника понемножку привыкла к присутствию Марины, как привыкает кошка, живя под одной крышей с каким-нибудь безобидным пудельком. Конечно, Ана не повела их обеих к любовному ложу прямо из галерей. Они вдоволь походили по сверкающим, душистым, нежно звучащим пространствам – Госпожа с Вероникой под руку впереди, а Марина сбоку от Госпожи и слегка поодаль; они примерили пару вещей – Ана постаралась, чтобы Марина принимала снятые с нее вещи, а Вероника, наоборот, подавала ей новое и дорогое; при этом она лучезарно улыбалась обеим; затем Вероника отдалялась и, глядя на разодетую Госпожу со стороны, высказывала критические замечания, в то время как Марина безмятежно стояла рядышком с Госпожой и ожидала приказов. Она думала о Царе. Когда контракт будет подписан, Господин на какое-то время погрузится в работу полностью; нужно будет позаботиться о Нем во всех смыслах. Нужно, чтобы походы, подобные этому, были не столь уж часты. К счастью, есть Вероника. Госпожа будет сидеть в кафе с Вероникой, а Царевна в это время будет ублажать Царя. Вот как должно быть; вот так и будет. Милая, милая Госпожа…

Госпожа между тем не сошлась с Вероникой в оценке сочетания некоторых цветов. Марине с некоторых пор было предписано оценивать; Госпожа попросила ее быть третейским судьей. Марина поступила дипломатично, то есть признала Веронику правой в целом, но Госпожу правой в пикантных частностях. Госпожа в два счета раскусила ее дипломатию и задорно подмигнула; затем они прогулялись по улице до другой галереи, где все вместе дружно посмеялись над какой-то очень богато и столь же нелепо одетой дамочкой, а напоследок, во «Французских Линиях», выпили кофе под огромным макетом Эйфелевой башни, сидя – втроем – за одним и тем же столом.

Ближе к концу этого кофе Марина почувствовала движение ноги под столом – движение, которое ее не касалось – и Госпожа негромко сказала:

– Мариночка, мы сейчас покурим, а ты…

– А я пойду покатаюсь на лифте, – с лукавой улыбкой ответила Марина, – и вернусь через…

– Пятнадцать минут? – предположила Вероника.

– Пятнадцать минут, – подтвердила Госпожа.

Когда Марина ушла, Вероника поджала губы и, не отрывая своей ноги от Зайкиной ножки под столом, сказала:

– Я должна извиниться за то, что устроила тебе по телефону. Ты была права; она премилое существо.

– Проехали, – сказала Ана.

– Ты не дослушала.

– Ну?

– Но я не смогу поблагодарить ее за мое спасение, или как это называется. У меня просто духу не хватит.

– Она не обидится, если ты ее не поблагодаришь.

– Что мне она? Ты не обидишься?

– Глупышка, – сказала Ана, глядя на Веронику с любовью. – Какая ты глупышка…

– Я хочу тебя. Прямо сейчас.

– Сейчас? – растерялась Ана. – Ну, давай… сбежим, что ли…

– Ты не поняла. Сейчас – значит сейчас, – и, глядя в Глазки, она сильнее прижала свою ногу к Зайкиной. Она стянула со своей шеи тонкую косынку и медленно опустила ее себе на колени, и ее рука так и осталась под столом. Она – рука – коснулась Зайкиных бедер и проползла между ними вовнутрь.

Глазки расширились.

– Нас же насквозь видно отовсюду, – шепнула Ана в ужасе. – Пошли в туалет.

– Пошли.

Они нашли туалет, беззвучно приоткрыли дверь и заглянули. Туалет был на несколько кабинок. Ана обернулась к Веронике и приложила пальчик к губам. Они на цыпочках вошли в туалет. Ана тихонько прошлась вдоль кабинок, низко поклонившись каждой из них, и снова использовала пальчик; вначале она дважды ткнула им в сторону одной из кабинок, а затем подняла пальчик вверх, показывая тем самым Веронике, что в этой кабинке кто-то сидит – причем один (одна!), а не двое.

Беззвучно закрыться в кабинке было нереальной задачей. Вторично приложив пальчик к губам, Ана хлопнула дверью, грузно протопала в сторону свободной кабинки, открыла дверь и поманила к себе Веронику. Вероника уже поняла тонкий Зайкин замысел и вошла в кабинку неслышно. Ана закрыла дверь на задвижку. Они посмотрели друг на друга, заговорщически улыбнулись и перевели дух.

Часть задуманного была выполнена, но теперь оставалось самое главное. Они продолжали смотреть друг на друга, но улыбка сползла с их лиц, сменилась растерянностью: одно дело смотреть на туалетный секс в кино, другое – … Ана первая сообразила, что нужно делать. Дав знак Веронике, чтобы та не волновалась, она первым делом сунула ей в руки свою сумочку, а затем оторвала от висящего на стене рулона довольно длинный кусок туалетной бумаги.

Крышки унитазов во «Французских Линиях» были сделаны из твердой, тяжелой, белоснежной пластмассы; они были безупречны по форме и состояли из двух половин. Собственно крышкой могла считаться только верхняя, сплошная половина; нижняя же половина была сиденьем с овальным отверстием посредине. Сложив оторванный кусок туалетной бумаги в несколько раз, Ана опустила на унитаз его верхнюю, сплошную крышку и застелила ее бумагой. Затем она немного подумала и переделала свою работу, то есть подняла крышку опять, развернула бумагу и, приподняв сиденье, увила его бумажной лентой так, что отверстие осталось незакрытым. Опустив затем сиденье и сев на него, она подняла левую ногу, сняла с нее туфельку и отдала ее Веронике, после чего поставила ногу в чулке на сиденье. Медленно перенеся на нее вес тела и сохраняя баланс, она подняла правую ногу и повторила все то же самое. Она показала Веронике на крючок, укрепленный над бумажным рулоном. Вероника, постигая очередной замысел подруги, повесила на крючок обе сумочки и обе маленькие Зайкины туфельки. Этап завершился.

Они снова улыбнулись друг другу, как пара цирковых артисток, выполняющих рискованный трюк, и проделали манипуляции с одеждой – одновременно, но по-разному: Ана спустила юбку и трусики, а комбинашечку задрала; Вероника же, бывшая без комбинашки, тоже спустила трусики, а юбку подняла вверх и заткнула краями за пояс. Затем Ана сделала очередное движение пальчиком, будто что-то помешивая в воображаемой большой кастрюле. Вероника не поняла. Ана показала Веронике на ее туфли, естественным образом повернутые в сторону унитаза. Вероника сообразила, что нужно развернуться наоборот. Это означало для нее, что она не сможет целоваться с Зайкой, да и смотреть на нее сможет только через плечо. Она нахмурилась и помотала головой, активно отвергая Зайкину инициативу. Ана подумала и махнула рукой.

Вероника, воодушевленная согласием Зайки, наклонилась над ней и крепко поцеловала ее. Из крайней кабинки донеслась серия разнообразных звуков, и вслед за ними – мощный рев сливного бачка. Ана укусила Веронику за язык; не разъединяя губ, они беззвучно захохотали. Дверь кабинки открылась и хлопнула. Ана оторвала свои губы от Вероникиных и требовательно повторила кругообразное движение пальчиком. На этот раз Вероника подчинилась.

Едва докучная посетительница выполнила водные процедуры и покинула туалет, Вероника снова развернулась лицом к возлюбленной и хищно запустила руку туда, куда хотела уже целые пять минут. Ана сделала то же самое с Вероникой. Сладкий миг наступил! Они целовались и ласкали друг друга одинаковыми движениями пальцев; они без слов договорились ничего больше не затевать. Они проникали друг друга все дальше и дальше. Ура, туалет!

Когда еще более сладкий миг – миг, слаще которого не бывает – пока не взошел, но уже обозначился маленькой звездочкой на общем для них небосклоне, они на секунду синхронно качнулись вбок, и Ана, потеряв равновесие, едва не слетела с пластмассового сиденья. Вероника оторвала губы от губ возлюбленной и спросила трагически громким шепотом:

– Зачем ты подняла эту крышку?

Ана скромно потупилась.

– Зачем? – повторила Вероника в голос. – Она сплошная… на ней было бы удобнее…

– Я могу захотеть пи-пи, – стыдливо сказала Ана.

Веронику охватило желание еще более мощное.

– О, любимая… Сделай это!

– Нет… не надо…

– Сделай, умоляю… Пись-пись… пись-пись!

– Хорошо… сейчас… подожди…

Зажурчала тонкая, милая струйка. Вероника закатила глаза. Это не был оргазм, но это было круче оргазма. Она ласкала пальцами дырочку, в которой рождалась струйка. Теплая влага текла по ее ладони и уходила сквозь пальцы навсегда – как жизнь… может быть, как любовь… Она застонала не от кайфа, но от тщеты попыток удержать неудержимое, и Ана ее поняла.

В тот же момент наружная дверь с изрядным шумом отворилась, и нечто, по звуку весьма объемистое или более чем одно, вторглось в туалет. Любовницы замерли. Вероника по собственной инициативе развернулась, ухитрившись при этом не покинуть рукой мокрого Зайкиного лона. Стук каблуков продефилировал вдоль кабинок и умолк, но ни одна дверь больше не издала звука. Ана и Вероника тесно прижались друг к дружке, наслаждаясь острым ощущением неведомой опасности.

– Блядские туфли, – раздался звонкий молодой голос из-за пределов кабинки. – Ох, ноженьки ноют… Ну-ка, сниму. Хоть в уборной похожу по человечески.

– В туалете не ходят босиком, – сказал другой голос, по звуку постарше. – Грязно же!

– Что ты меня, за дуру считаешь? – обидчиво спросил первый голос. – На вокзале небось не хожу… а тут – глянь, как все чисто вымыто.

Раздался шум воды из-под крана.

– Опять мыло в бутылочках, – продолжал молодой голос, – глянь, синенькое… Спиздим, а?

– Нельзя.

– Все нельзя да нельзя, – недовольно сказал молодой голос. – Ишь какая культурная!

– Заткнись, – сказал старший голос. – Противно слушать. Полчемодана уже напиздила, мало тебе.

– Хуевый магазин, – гневно заявил молодой голос. – Просто жуть какой хуевый!

– Нет, не хуевый!

– Нет, хуевый! Все твои магазины хуевые, и метро твое хуевое, и вся твоя Москва хуевая, поняла? Я только из приличия молчала, а сейчас прямо говорю. Ну, что можно купить в таких магазинах?

– В них не покупают. Смотрят только на красоту…

Щелкнула зажигалка.

– …я говорила тебе, поедем на Кампоамор… или хотя бы на Бутырский рынок…

– Не хочу уже ни на какой рынок, – раздался громкий всхлип, – домой хочу… Да ты что?! Ты куришь, что ли? А ну брось!

– Пошла ты…

– Смотри, приеду – все бабе Наде расскажу!

– Дура, – зло сказал старший голос. – Короче, ссать будешь?

– Не хочу.

– Тогда валим отсюда.

– Погоди, ноги отдохнут…

– Как хочешь. Надоело мне с тобой нянькаться.

Ана неожиданно для Вероники громко, длинно прокашлялась и спустила воду из бачка. Рев бачка смешался с придавленным хохотом двух голосов снаружи; хлопнула входная дверь, хохот удалился, и опять наступила тишина.

– Валим отсюда, – сказала Ана.

– Уже?

– А что? Ссать захотела?

– Как она?

– Как я.

– Боже, как я люблю тебя, – сказала Вероника.

– Это я знаю. Скажи лучше что-нибудь ругательное.

– Ага. Я охуительно тебя люблю.

– Не так.

– Скажи сама.

– Я пиздец как тебя люблю.

– Где же разница? – удивилась Вероника.

– Не знаю, – растерялась Ана. – А что, совсем никакой разницы нет?

– Может, и есть… но совсем маленькая.

– Ладно, – сказала Ана. – Поиграли?

– Да.

– Пошли… тс-с! Иди первая. Жди здесь.

Они выбрались из кабинки.

Они открыли дверь, ведущую в коридор.

* * *

В то самое время, когда Ана и Вероника забавлялись в туалете «Французских Линий», Вальд Падедевский стоял на испытательном полигоне рядом с режиссером из подрядной продюсерской фирмы, г-ном Таррасом Барранко. Вальд наблюдал за репетицией зрелищных мероприятий, и вид у него при этом был мрачнее некуда.

Не заладилось с самого утра. Вулкан брызгал в воздух не мощными протуберанцами, как положено, а жалкими искорками, похожими на бенгальский огонь; дыма и летящих ввысь камней вообще не было. Лава, обратно, по количеству и температуре пошла на рекорд. Это стало ясно сразу же, как только она перевалила через кромку кратера и, бурля и пузырясь, ринулась вниз по склону.

– Спасайте резину! – закричал Вальд, видя, что лава вот-вот доберется до автомашин.

Но было уже поздно, да и незачем. Лава моментально расплавила асфальт и с громким чмоканьем провалилась в канализацию. Вслед за ней рухнули две автомашины. Дымящийся, шипящий асфальтовый овраг разверзся в сторону загона для зверей; ограда загона покосилась и рухнула. Звери снесли ее остатки и с громкими воплями понеслись по полигону. Люди, с Вальдом во главе, отбежали подальше от вулкана и ожидали конца извержения, стоя на бетонной бровке и исступленно матерясь.

– Что скажете? – спросил Вальд г-на Барранко.

– Это не вулкан, а дерьмо, – сказал Таррас.

– Это я и сам вижу, – сказал Вальд. – Что будем делать?

– Можно обратиться к фирмачам, – предложил Таррас. – Отличный вулкан есть в Лас-Вегасе; шотландцы делали… или швейцарцы… У меня где-то был телефончик. Позвонить?

– Сколько это займет?

– По времени – недельки две-три, а по деньгам…

Барранко начал почесывать репу.

– Скорее всего, – сказал он, – они возьмут фунтами стерлингов.

Вальд полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, мелких радиодеталей, чьих-то визитных карточек и прочего хлама свой потрепанный загранпаспорт и извлек его наружу. Раскрыв его, он с неудовольствием обнаружил, что последняя американская виза уже истекла.

– Так, – сказал он и набрал на сотовом телефоне номер своей секретарши. – Аллочка? Прочитай мне список сотрудников, у которых на сегодня есть действующая американская виза.

– Номер один, – сказала Аллочка, – Алонсо Гонсалес, начальник проекта номер двадцать пять.

– Должность неверна, исправь... Дальше.

– Это все.

– Хм.

Вальд немного подумал, отстраненно наблюдая сверху, как монтажники в яме крепят к его провалившемуся «круизёру» стропы автокрана.

– О’кей, – сказал он. – Найди нашего транспортного агента, закажи Гонсалесу билет в Лас-Вегас и обратно. Поняла?

– Лас-Вегас, штат Невада – или Лас-Вегас, штат Нью-Мексико?

– Вулкан в каком?

– В Неваде.

– То-то же.

– А на какое число билет?

– На сегодня. Назад – на завтра.

– Поняла.

– Выполняй. И дай мне Гонсалеса.

Аллочка отключилась. В трубке появился Гонсалес.

– ¿Oiga?

– Короче, Гонсалес, – сказал Вальд. – Летишь в Лас-Вегас, Невада. По деньгам – в бухгалтерию, по билету – к Алле. Одна нога здесь, другая там.

– Понял, – сказал Гонсалес. – Цель поездки?

– Изучить вулкан, что близ «Миража». Всесторонне.

– Температуру лавы замерять?

– Я сказал – всесторонне.

– Понял, – сказал Гонсалес. – Приступаю.

Он отключился.

– Что дальше по программе? – спросил Вальд.

– Пуск диких зверей, – сказал Таррас Барранко, – но он уже как бы выполнен.

– Мне не нравится, – сказал Вальд. – Хаотично, неизысканно. Где взяли зверей?

– Где берут зверей? – пожал плечами Таррас. – В зоопарке, конечно… не в джунглях же…

– Надо было в цирке.

– То были бы не дикие. Эффект не тот.

Вальд поморщился.

– Дальше.

– Воздушные шары.

– Запускай.

Барранко снял шляпу и, вращая ею над головой, закричал:

– Геть, геть!.. Шарам – на старт!

Шары надулись и поднялись над землей; стало видно, насколько они красивы. Самый большой шар, вращаясь, являл взору написанные гигантскими разноцветными буквами слова «ВИП-Системы» и «Цельный Бензин».

– Нравится? – спросил Барранко.

– Куда ни шло, – сказал Вальд и снова поморщился, на сей раз от натужного воя автокрана, тщетно пытавшегося вытащить из ямы несчастный «круизёр».

– Между прочим, – похвастался Таррас, – на расписанном шаре сам Сид Кампоамор… точнее, Франсиско Кампоамор по прозвищу Сид, – поправился он, сверяясь с бумажкой, – лучший и знаменитейший воздухоплаватель Содружества… или Сообщества… в общем, Союза. Трудновато было залучить – везде-то он пролетом; можно сказать, подвернулась оказия.

– Ага. А почему они не летят?

– Не знаю, – сказал Таррас и двинулся по направлению к шарам разбираться.

Все ждали. Время шло.

К Вальду подошел начальник автокрана.

– Не тянет, шеф, – сказал он, недоуменно разводя руки в стороны.

– Что не тянет?

– Машину не можем поднять. Нехватает мощи.

Вальд почесал репу и сложил ладони рупором.

– Геть, геть! – крикнул он Таррасу. – Тащи шары сюда. Есть работенка.

Таррас стал переговариваться с воздухоплавателями. Через пару минут из корзины расписанного шара навстречу Таррасу выпала веревочная лестница. Таррас неуклюже вскарабкался в корзину; шар отделился от общего массива и, едва заметно покачиваясь, медленно поплыл над землей по направлению к Вальду.

– Стой так, – скомандовал Вальд. – Майна помалу.

Шар слегка снизился. Барранко, перегнувшись через обтянутый красным бархатом борт корзины, торжественно возгласил:

– Вальдемар Эдуардович, разрешите представить вам сеньора нашего Сида Кампоамора. Сид, это Вальдемар, наш заказчик и спонсор. Ура, товарищи!

Он радостно потряс воздетыми кулаками. Маститый воздухоплаватель, похожий на Сальвадора Дали в молодости, показался рядом с Таррасом и сделал приветственный жест. Вальд посмотрел на него и почувствовал в себе особое внутреннее движение. Оно было смутно знакомым – нечто похожее он пережил когда-то на выходе самолета времен перестройки и гласности, на входе маленького аляскинского аэропорта.

На сей раз его поразил конкретный человек. Вернее, его внешность. И даже не столько внешность, сколько выражение его лица, в особенности его глаз. Вальд вздрогнул. Он осознал необыкновенную притягательность воздухоплавателя – если бы это была женщина, подумал он, это была бы женщина моей жизни. Может быть, подумал он, так рождается голубизна? Может быть… но только не в данном случае: ничего сексуального не таилось для Вальда в глазах Сида Кампоамора – лишь облака, острова, далекие страны; лишь неведомые глубины одинокой души; лишь отражение своего досадного, нудного бытия, отражение жалкое и нелепое, как в комнате смеха.

– Слышал о вас, – соврал Вальд.

Сид самодовольно подкрутил усы и поклонился.

– Вам сильно повезло, – сказал он по-русски весело и без малейшего акцента, – я как раз испытываю новейший нагреватель собственной конструкции, подъемная сила которого должна побить все рекорды. Он настолько велик, что не поместился, как заведено, над корзиной; пришлось поступиться частью грузопассажирского отделения. Как видите, – показал он куда-то вовнутрь корзины, обращаясь, вероятно, к стоящему рядом с ним Таррасу, – здесь есть специальная лебедка для поднятия грузов свыше тонны; теперь понимаете, насколько уникален шанс? Не знаю больше ни одного случая, когда в корзине была бы установлена лебедка, кроме разве что…

Он осекся и скромно потупился.

– Кроме чего? – спросил Вальд.

– Вам не может быть это интересно, – враз поблекшим голосом сказал Сид. – Простите меня; я увлекся своим. Это бывает… Во всяком случае, мне приятно испытать аппарат для сугубо практических надобностей.

– Раз так… кидай конец! – скомандовал Вальд.

Посреди днища корзины открылся квадратный лючок. Из лючка выпал конец с большим металлическим крюком.

– Цепляй! – отмахнул Вальд монтажникам.

Монтажники споро спустились в яму и зацепили конец за «круизёра».

– Не так, – заметил Сид, наблюдающий за процессом сверху из корзины, как пастор с кафедры.

– Больно ты умный, – сказали монтажники.

– Я же не командую концами автокрана, – резонно возразил воздухоплаватель. – Что же касается аппаратов легче воздуха…

– Ну, так спустись и сам покажи, – сказали снизу.

Сид с сомнением посмотрел на Тарраса.

– Mira, – предупредил он, – остаешься в корзине за старшего. Рукояти управления – вот.

Он быстро, как паук, спустился из корзины в яму и стал крепить машину правильно.

– Ну-ка, – сказал он, – попробуем. Вира, автокран!

Автокран взревел.

– Включай лебедку! – закричал Сид из ямы.

Барранко справился с управлением, и шар медленно пополз вниз. Корзина сравнялась с уровнем асфальта и замерла.

– Теперь подбавь-ка газку, – скомандовал Сид.

Ничего не происходило. Таррас, как полоумный, метался по корзине, не в силах найти нужную рукоять.

– ¡Joder! – воздел руки воздухоплаватель. – Там же написано: «Вира»! Сейчас сделаю сам.

Он взобрался на крышу «круизёра» и потянулся было к веревочной лесенке… но в тот же момент вулкан, курившийся все это время мирной, тоненькой струйкой дыма, взорвался с неимоверным грохотом и треском. Большинство людей, столпившихся вокруг ямы в асфальте, присело от ужаса. Таррас Барранко с перепугу выпрыгнул из корзины; Вальд по той же причине, наоборот, в нее вскочил – корзина казалась ближайшим убежищем от нового потока лавы. Действуя совершенно бессознательно, Вальд моментом нашел рукоять газа и рванул ее вверх. Вначале медленно, но ускоряясь на глазах, шар взмыл в воздух, с невероятной силой таща за собой корзину, «круизёр» и даже слегка приподнимая перед автокрана. Снизу неслись душераздирающие вопли Тарраса, застигнутого огненным потоком и обреченного на страшную гибель, какую не пожелаешь и врагу.

– Руби концы! – закричали монтажники и тут же исполнили собственный приказ. Автокран тяжко грохнулся обратно на землю. Воздушный шар, освобожденный от бремени автокрана, радостно взлетал вертикально вверх. Последним, что Вальд увидел на земле совершенно отчетливо, были люди, разбегающиеся от бешеных выплесков лавы. Дальше мелкие предметы внизу начали сливаться. Шар попал в восходящую от вулкана струю горячего воздуха; он все быстрей и быстрей набирал высоту.

Глава V

Наблюдения Вальда. – Галлюцинации. – В отчаянии. – В «Гостином Дворе». – Инициатива Гонсалеса. – Даешь Лас-Вегас! – Несчастный воздухоплаватель. – Труба – Восславим Господа

Вальд летел. Какое-то время он чесал репу, соображая, что же теперь делать. Похожая ситуация встречалась ему в детстве, в книжке про Незнайку, но это было слишком давно – он уже не помнил, как поступают в подобных случаях. Он повернул рукоять газа в сторону надписи «Майна», но то ли поворачивал слишком слабо, то ли при этом нужно было делать что-то еще – шар продолжал набирать высоту и при этом явно смещался в юго-западном направлении.

Вальд поневоле залюбовался открывшейся его глазам панорамой. Все недавние достижения столичного градостроительства проплывали под ним – причудливый городок Манежной площади, затем гигантский сверкающий купол белоснежного Храма; какое-то время он летел над рекой, минуя металлическую мачту со стоящим под ней Петром Первым и загодя восхищаясь прекрасным видом обновленного стадиона в Лужниках. Глаз Вальда безошибочно выхватывал из необозримой перспективы величественные символы времени: по одну руку – новенькое здание Счетной Палаты на Зубовской площади, по другую – комплексы Сбербанка и Газпрома; пролетая мимо Юго-Западной, он едва не залюбовался голубыми стеклянными многогранниками центра «Зенит», но вовремя вспомнил, что центр этот является незавершенным долгостроем, и скрепя сердце отказался от своего намерения.

Миновав район Теплого Стана, Вальд покинул территорию Москвы. Здесь он сообразил, что шар поднимается все выше и выше, и забеспокоился. Он схватился за бархатный борт корзины и закричал:

– Эй, кто-нибудь!

Конечно, он не ожидал, что кто-нибудь ответит ему. Тем более сразу двое… Однако именно так и случилось; он услышал два разных звука, перекрывших ровное гудение установки для нагревания воздуха. Один из этих звуков доносился снизу, откуда-то из-под корзины, и походил на голос Сида Кампоамора, воздухоплавателя. Голос этот был утробен, слова протяжны и неразличимы. Галлюцинация, подумал Вальд. И есть отчего: невероятное впечатление от этого Сида… катастрофа на полигоне… лихорадка и недосып последних дней…

Ему стало жутко; но другие звуки, которые он услышал прямо из-за своей спины, были еще страшнее. Звуки эти вообще не были человеческими. Некто сзади нечленораздельно кряхтел, как пришелец из видео. Только не это, подумал Вальд. Это уже чересчур. Он покрутил головой, стараясь избавиться хотя бы от одной из двух галлюцинаций, и это частично удалось: голос Сида умолк, в то время как кряхтенье за спиной даже усилилось и приобрело интонации некой угрозы. Тогда Вальд резко обернулся и увидел перед собой странное. Карикатурная, как бы сплющенная голова на очень длинной и тонкой шее выглядывала из-за нагревательной установки и, слегка наклонившись, смотрела на Вальда немигающим взглядом блестящих выпуклых глаз.

– Вот как, – сказал Вальд, не зная, что и думать.

Голова уже не издавала звуков. Вальд зажмурился и, собрав остатки мужества, заглянул за установку. То, что он увидел, слегка его успокоило. Это был всего лишь приличных размеров страус – конечно же, как и сам Вальд, заскочивший в корзину во время взрыва вулкана. Видимо, единственной целью страуса было привлечь внимание человека; едва Вальд обернулся, страус счел эту задачу выполненной и замолчал. Грустноватый взгляд его говорил: «Ну вот, теперь ты видишь, что влип не один. Давай, соображай, как будем выкручиваться».

Вальд, впрочем, и без напоминания уже серьезно озаботился вопросом посадки. Для начала он осмотрелся в корзине, центральную часть которой занимала нагревательная установка, а оставшееся пространство – множество баллонов и всяческие ящики и мешки. Вальд кратко обследовал содержимое емкостей; вытянув шею, страус внимательно и молчаливо следил за всеми его действиями. Кроме оборудования и инструментов, предназначенных для собственно воздухоплавания, в ящиках и мешках обнаружилась теплая одежда и даже немалый запас продовольствия. Вальд нашел отвертку и открутил с ее помощью несколько болтов, держащих крышку нагревательной установки. Снять крышку оказалось невозможным – ее держало еще что-то изнутри. Вальд отогнул крышку в сторону и заглянул вовнутрь. Он увидел такое количество трубочек и проводов, что ему расхотелось пытаться далее. Он прикрутил обратно болты, положил на место отвертку, сел на ящик и задумался.

Теперь ему вспомнилось, как закончился полет Незнайки. Шар просто остыл и спустился самостоятельно. Значит, следовало ждать, пока в рабочем баллоне не кончится газ. Сколько ждать – час, неделю? Где-то здесь, подумал Вальд, должен быть парашют. Наверняка есть. Может, даже не один. Но, во-первых, он никогда прежде не прыгал с парашютом, и делать это без какой-либо практики казалось еще более опасным, чем продолжать полет, а во-вторых, как же быть со страусом? Этично ли оставлять в корзине ни в чем не виновное живое существо? Он ощутил угрызения совести и представил себя на месте страуса. Сидишь себе в зоопарке, горя не знаешь… и тут тебя сдергивают с насиженного, везут к огнедышащему вулкану… в тебе просыпается первобытный ужас… с находчивостью, не меньшей, чем у генерального директора «ВИП-Систем», ты запрыгиваешь в корзину… и на тебе… Ну почему ты не орел, подумал Вальд, с досадой глядя на страуса. Был бы орел – добрался бы до земли своим ходом… Да что орел, курица и та могла бы спланировать. Вальд осторожно приблизился к страусу и, обследовав его крылья, понял, что они явно не годились ни для какого планирования. Страус проявил беспокойство и предостерегающе закряхтел.

Вальд в отчаянии выглянул из-за борта корзины. Птицы и облака шныряли вокруг него; из особенно плотного облака неожиданно вынырнул воздушный лайнер, и мимо Вальда на большой скорости пронеслась шеренга прильнувших к иллюминаторам лиц, глядящих на него с изумлением и завистью. Последним из них было лицо Алонсо Гонсалеса, который одновременно тыкал пальцем в стекло и что-то пытался объяснить соседям по самолету.

Шар, подхваченный новым потоком горячего воздуха, выбрался из облаков и резко рванул на запад. Краткое явление Гонсалеса слегка отрезвило Вальда и отняло у него остатки надежд на скорое спасение. Он понял, что помощи ждать неоткуда; единственное, что оставалось – это ждать, пока не кончится газ. Ему надоело смотреть и беспокоиться. Страшная усталость последних дней, часов и минут разом навалилась на Вальда; он вытащил из мешка что-то вроде плащ-палатки, завернулся в это, прибился под теплый страусиный бок и заснул.

* * *

В тот самый момент, когда воздушный шар с Вальдом на борту стремительно покидал испытательный полигон, Ана и Вероника покинули туалет «Французских Линий». За дверью, ведущей в коридор, никого не было. Они посмотрели друг на друга и расхохотались так же дружно, как двое до них. При этом Вероника слегка дрожала, и Ана заметила это.

– Ты почему дрожишь?

– Не знаю. От нервности. Знаешь, я боялась.

– Чего?

– Когда те двое зашли, я подумала, это Марина нас ищет.

Ана хихикнула.

– А если и так, то что?

– Сама не знаю.

– Ну, вот видишь. Глупенькая… Да Марина и не стала бы нас искать; она делает только то, что ей позволено.

– Ты уже так хорошо ее изучила?

– Да.

– Хм. А что она делает в эту минуту?

– Сидит за столиком и ждет нас.

– Посмотрим…

Едва они вновь очутились под Эйфелевой башней, Марина, как солдатик, встала из-за стола и замерла, ожидая распоряжений. Ана со сдержанным торжеством посмотрела на Веронику. Вероника развела руками и неожиданно объявила:

– У меня второе дыхание; я хочу еще в один магазин.

– В какой? – удивилась Ана.

– В любой. Просто хочу, чтобы ты еще что-нибудь померила. В «Гостиный Двор» – зайдем?

Ана подозрительно посмотрела на нее, пытаясь угадать, что она задумала, но так и не угадала. Ей стало любопытно. Они, по-прежнему втроем, зашли в первый попавшийся бутик. Вероника, отвергая помощь услужливых продавщиц, сняла с вешалки первое попавшееся платье и потащила Ану в примерочную кабинку. Здесь стало ясно, зачем ей захотелось еще.

По заведенному с утра протоколу, Марина получила в руки одежду Госпожи. Часть этой одежды она повесила в кабинке, а пальто продолжала держать в руках; все по тому же протоколу Вероника теперь должна была помочь Зайке надеть примеряемое платье. Но Вероника не спешила с этим. Вместо того, глядя на Зайку, стоявшую в комбинашке лицом к зеркалу, спиной к ней, она плотоядно облизнулась и сказала Марине:

– Дорогуша, нам с тобой здесь тесновато… Не могла бы ты?..

Нисколько не удивившись, Марина вышла из кабинки и осталась снаружи с пальтишком в руках. Выходя, она – кто знает, умышленно или нет? – оставила за собой довольно широкий просвет между полотняной занавеской и стенкой кабинки. Этот просвет был значительно шире, чем тот, что некогда изменил ее жизнь; она рассудила, что если Вероника захочет, она закроет просвет самостоятельно.

Но Вероника, похоже, даже не заметила никакого просвета. Оставшись с Зайкой наедине, она жадно схватила руками Зайкину попку, в полупрозрачных покровах такую соблазнительную, и попка подалась ей навстречу. Зайка схватилась руками за зеркало и уставилась в отражения их лиц. Она выпятила попку навстречу рукам Вероники, насколько только могла, и медленно повела попкой в разные стороны. Вероника тихонько взвыла от восторга. Руки ее поехали по двум шелковым выпуклостям; они раздвигали, сжимали, гладили, доставляли наслаждение и наслаждались сами.

Марина, прекрасно видя все происходящее в кабинке сквозь широкий просвет, подошла на полшага ближе к просвету – ясно зачем: чтобы заслонить собою просвет от нежелательного постороннего любопытства. И тут-то открылось, что Вероника очень даже заметила просвет. Не отрывая своих жадных рук от сладких Зайкиных ягодиц, она слегка повернула голову и искоса, исподлобья посмотрела сквозь просвет на Марину. «Ты поняла? – спрашивал ее темный, заносчивый взгляд. – Ты видишь, кто здесь хозяин? Не отдам! – объявлял этот взгляд. – Смотри, как мне можно, – говорил взгляд, – смотри, как тебе нельзя».

А из-за занавеси, из обыденного, общедоступного пространства, навстречу этому взгляду стремился другой – серьезный, внимательный, все понимающий взгляд, если что и говорящий, то лишь: «Я и не собираюсь…»

* * *

Вальд проснулся от очередного тревожного звука; на этот раз звук исходил, кажется, откуда-то из глубин его существа. Он открыл глаза и увидел синее небо и яркое солнце. Он зажмурился и откинул то, чем был укрыт, одновременно воссоздавая в памяти недавние события и устанавливая источник нового звука: сотовый телефон. Конечно же. Как он мог забыть? Вот он, путь к спасению – телефон, который все это время так и оставался у него в кармане.

Вальд с величайшей бережностью извлек наружу телефон и, спеша, нажал кнопку.

– Да!

– Я бы тебя не дергал… Дал бы поспать…

Конечно, это был Филипп *ов. Кто же еще, подумал Вальд, как не ближайший друг и компаньон – Партнер! – вечно ухитряется ставить его в самые идиотские ситуации… Впрочем, мысленно поправился он, нужно быть справедливым: это как раз один из тех редких случаев, когда Фил вроде бы не при чем. Вроде бы. Он посмотрел на часы. Выходило, что он проспал почти сутки. Давно так не спал, подумал Вальд. Вот что значит по-настоящему свежий воздух…

– Говори.

– Ты вообще где?

– Не знаю, – честно сказал Вальд и прислушался к звуку нагревательной установки. Звук был по-прежнему ровен и силен. Путешествие продолжалось. Вальд приподнялся и осмотрелся в корзине. Страус спал рядышком, спрятав голову под рудиментарным крылом – размеров крыла только и хватало чтобы укрыть собой его голову. Вальд встал на ноги и выглянул из корзины. Вокруг была сплошная синева; вверху она была бесконечной, внизу – сверкающей.

– Вероятно, – предположил Вальд, – мы над одним из южных морей.

– Мы? – переспросил Филипп.

– Ну да: я и страус.

– Хм, – сказал Филипп. – Там тепло?

– Кажется, да. На высоте не очень понятно.

– Хм, – повторил Филипп. – У нас проблема.

– У меня тоже, – вздохнул Вальд.

– Личная?

– Как сказать.

Филипп помолчал.

– Я понимаю, что ты устал за последние дни, – сказал он, – но раз уж ты все это заварил, отдай хотя бы инструкции. Я имею в виду Алонсо Гонсалеса. Соединить вас?

Вальд пришел в себя окончательно.

– Какого черта? – заорал он. – Что за новости?

– Вообще-то Гонсалес был как бы при деле, – невозмутимо сказал Филипп. – И его начальником являюсь как бы я… А в результате он уже пропустил обратный вылет. Партнер, тебе не стоило посылать его в Америку.

– Давай его сюда, – скомандовал Вальд, томимый плохими предчувствиями. Было так хорошо… как бывает только в детстве… и тут…

В трубке пощелкало.

– ¿Oiga?

– Здравствуй, Гонсалес, – мягко сказал Вальд.

– О, это вы, сеньор генеральный директор… Я как-то даже слегка опешил… Позволю себе поприветствовать сеньора. Кстати, не вас ли я видел на таком…

– Говорят, у тебя проблема.

– Что вы, сеньор! – вскричал Гонсалес. – Какая может быть проблема! Но я не успел спросить – не вас ли я видел в полете на таком красивом, большом монгольфьере? Вопрос, впрочем, риторический; у меня стопроцентное зрение, и я уверен, что это были именно вы. Я поневоле залюбовался! Жаль только, мои попутчики не поверили, когда я гордо сказал, что имею честь работать в возглавляемой вами эмпресе…

– Ты выполнил приказ?

– Я как раз хотел сделать доклад…

– Ну, так делай.

– Сеньор! – сказал Гонсалес, откашлявшись. – У меня есть отличная идея, как сэкономить на диких зверях. Настоящая экзотика – это вовсе не зебры и страусы. Зебры и страусы… какая пошлость! Настоящая экзотика – это белые сибирские тигры; я только здесь увидел таких. Ей-ей, запустишь их парочку – и больше уже никого не надо! Вы представляете, сколько денег можно сберечь на одной только еде?

– Я учту твое соображение, – ровным голосом сказал Вальд. – Отвечай на вопрос, пожалуйста.

– Еще здесь есть несколько больших акул, – неуверенно сказал Гонсалес. – Я понимаю, что раз нет водоема, то нам они ни к чему… это я так, для общего сведения…

– Гонсалес, – предостерегающе сказал Вальд.

– Мне бы хотелось, – заявил Гонсалес, – представить доклад в письменном виде.

– А во сколько у тебя самолет? – испытующим тоном спросил Вальд.

Гонсалес сник.

– Увы, – ответил он после некоторой паузы. – Регистрация закончилась пятнадцать минут тому назад.

– А посадка?

– Сеньор забыл. На национальных линиях посадка в самолет заканчивается вместе с регистрацией.

– То есть, ты не улетаешь вовремя. Почему?

– Сеньор… это долго рассказывать.

– Ничего; говори.

– Но ведь сеньор находится как бы в полете. Он уверен, что в его сотовом телефоне достанет электроэнергии?

– Гонсалес, – рыкнул Вальд, – я тебя накажу.

– Боюсь, последнее неизбежно. Хотя, если учесть, что я руководствовался единственно намерением создать добавочный капитал… Постоянно думая о том, как получить прибыль…

– Очень хорошо.

– Да? – слегка оживился Гонсалес. – Вы вправду так думаете, сеньор?

– А то. Расскажи-ка лучше, что ты там делал.

– Вначале, – сказал Гонсалес, – это не имело отношения к производству; в свободное от работы время, зайдя в казино, я решил сыграть на небольшое количество своих собственных денег, которые прихватил с собой, пользуясь либеральностью валютного законодательства. Я имею в виду разрешение на вывоз пятисот долларов США без какого-либо оправдательного банковского документа.

– Ага… Ты спустил командировочные?

– Сеньор, я говорю о своих собственных деньгах. Мы еще не дошли до командировочных…

– Но ты их спустил?

Гонсалес молчал.

– Ты понял вопрос? – рявкнул Вальд.

– Да… Но вначале я много выигрывал.

– Откуда ты звонишь?

– Вынужден поправить сеньора. Звоню не я, звонят мне… Хваленая американская демократия на поверку обернулась туфтой. Я попытался реализовать свое законное право на звонок, но мне объяснили, что это не распространяется на международные переговоры. Мне дали лишь одну минуту, чтобы запросить так называемый call-back, то есть обратный звонок за счет вызывающего.

– О’кей, куда тебе позвонили?

– В Лас-Вегас, сеньор.

– Точнее!

– В Лас-Вегас… штат Невада.

– Еще немного точнее, пожалуйста.

– В отделение полиции, сеньор, – вздохнул Гонсалес. – Вы готовы записывать уличный адрес?

– Ты нарушил закон?

– Так говорят. Я торговал одеждой в вестибюле гостиницы, не имея на то специального разрешения.

– Теперь наконец ясно, – сказал Вальд.

– Если бы сеньор прислал мне немного деньжат…

– То ты бы отыгрался, да?

– Согласно закону больших чисел…

– А вот … тебе, – злобно сказал Вальд. – Я тебя зачем посылал? А ты что? Не мог сыграть в Москве?

– Я боюсь ходить в московские игорные притоны.

– … … …, – сказал Вальд в сердцах.

– Может, – робко предположил Гонсалес, – сеньор пришлет мне денег хотя бы на такси до аэропорта?

– Не пришлет. Сиди теперь там и жди депортации.

– В таком случае плохи наши дела, – заключил Гонсалес. – За недолгое время я уже успел убедиться, что бюрократическая машина работает здесь крайне медленно. В результате я не успею выполнить задание главного инженера и поставлю под угрозу контракт.

– Шантажировать вздумал? – проворчал Вальд. – Ну погоди, доберусь я до тебя…

– Как, – с ужасом спросил Гонсалес, – вы надумали лично лететь на шаре до самого Лас-Вегаса?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Вальд и задумался. – Газу у меня достаточно… да и еды…

– Если желаете, я мог бы заранее известить иммиграционные власти, – со слабой надеждой в голосе предложил Гонсалес. – Подготовиться к вашему прибытию… организовать торжественную встречу…

Вальд хмыкнул.

– Еще чего. Смотри лучше за своей задницей.

Он отключился и набрал номер Филиппа.

– Партнер, помогай. Я меняю всю концепцию торжества. Но мне может не хватить электроэнергии.

– Мне тут сказали, что ты летишь на воздушном шаре с человеком по прозвищу Сид. Это правда?

– Да… только без Сида.

– Странно. Не отключайся.

В трубке раздались щелчки и музыка.

– Нет, – сказал вновь появившийся Филипп, – в последний раз, то есть в районе окружного кольца, вас видели с Сидом… Еще сообщают, что он на твоей машине. Ты все-таки на шаре или на машине? Или вы поменялись средствами передвижения?

– Я перезвоню, – сказал Вальд и отключился.

Голова была ясной, как небо вокруг. Сид ухватился за канаты… а шар взлетел… Выходит, все это время…

Вальд распластался по корзине среди ящиков и мешков и прильнул глазом к лючку, в который уходил трос с лебедки. Сквозь лючок он увидел крышу своего «круизёра», четырьмя концами зацепленного за металлический крюк. На этой крыше, под самым крюком, вписанный в четырехгранную канатную пирамиду, с поникшей головой сидел несчастный воздухоплаватель.

– Сид! – крикнул Вальд.

Сид задрал голову.

– Черт бы тебя побрал, Вальдемар, – сказал он охрипшим голосом. – Какого дьявола так долго?

– Я не знал, что ты здесь.

– Но я кричал!

– Я думал, это галлюцинация.

– Идиот. Почему ты не опустился вовремя?

– Потому что рукоять не пашет, блин!

– Дважды идиот, – проворчал Сид. – Надо было дернуть веревку!

– Какую веревку?

Сид тяжко вздохнул и снова опустил голову.

– Да что сейчас об этом, – сказал Вальд. – Лучше скажи, что там внизу.

– Море.

– Да, но какое?

– Средиземное. Помоги мне подняться в корзину.

– Как?

– Рядом с тобою веревочная лестница. Кинь ее через борт.

– Прежде извинись за идиота.

– Никогда!

– Но это же глупо! В конце концов, я не воздухоплаватель.

– Ну, тогда извини.

– Всего-то? Ты меня назвал идиотом не единожды.

– Дважды извини.

– Не годится. У меня память хорошая; вначале идиот, а потом дважды идиот – всего три раза.

– Трижды извини, черт тебя побрал!

– То-то же.

– Давай лестницу.

– Вынужден тебя разочаровать. Здесь нет лестницы; я подозреваю, что Барранко – мир его праху! – прихватил ее с собой, выпрыгивая. С перепугу, должно быть.

– ¡Vaya, vaya! – сказал Сид и пригорюнился.

– Кстати, Сид… ты же испанец, верно?

– И что?

– Пользуясь случаем, не могу не выразить удивления твоим очень приличным русским языком. Особенно отметил бы грамотное использование падежей – камень преткновения всех иностранцев. Достаточно широк и словарный запас… и произношение практически без акцента… Интересно бы знать, почему?

– Да ты издеваешься! – хрипло вскричал Сид. – При чем здесь мой русский?

Вальд сконфузился.

– Я просто хотел сказать тебе хоть что-то приятное, – пробормотал он, – отвлечь тебя от тяжелых мыслей…

– Должен сказать тебе, что твой замысел не удался.

– Жаль, – огорчился Вальд. – Но есть и другие способы утешиться. Один из них – найти в своем положении какой-нибудь плюс. Например, нас с тобой могут внести в книгу рекордов Гиннесса.

– В чем же рекорд?

– Как: я наверху, а ты на крыше автомобиля.

– Это не рекорд, – сказал Сид. – Это уже было в 1976 году, во время гонок Гонконг – Австралия.

– Но мы перекроем дистанцию.

– Только если повезет с ветром, – сказал Сид, – а докуда ты рассчитываешь долететь?

– До Лас-Вегаса, штат Невада.

Сид надолго замолчал.

– Что, – забеспокоился Вальд, – не доберемся?

– Думаю. Не мешай.

– Учти, – предупредил Вальд, – здесь еще страус.

– Тяжелый?

– Не знаю. По виду, на семьдесят кило потянет.

– Тогда, – сказал Сид, – вряд ли долетим.

– Жаль.

– Pues, так избавься от страуса!

– Я уже думал, но как? Выбросить его из корзины было бы бесчеловечно.

– Зачем же выбрасывать? – удивился Сид. – Давай лучше его съедим. Приготовить можно на горелке, я научу тебя… Пальчики оближешь!

– Это еще более бесчеловечно, – сказал Вальд. – За неполные двадцать четыре часа он стал моим товарищем по несчастью. Он согревал меня своим телом, когда я спал… Видел бы ты, как доверчиво он смотрит на меня прямо сейчас, даже не догадываясь, о чем мы рассуждаем. И ты предлагаешь, чтобы я убил это ни в чем не повинное существо?

– Ты прав, это грех. Однако в таком случае не слишком рассчитывай на Лас-Вегас.

– А если с ветром повезет?

– Тогда рассчитывай. Но нужно сильно молиться.

– Ты знаешь как?

– Разумеется, – возмущенно ответил Сид, – как же я могу не знать, если на этом зиждется все воздухоплавание?

– Научи меня.

– Вначале сооруди коммуникационную трубу.

– Для чего?

– Для всего. Во-первых, мне надоело орать, да и молитва не терпит такого; во-вторых, по ней ты будешь меня кормить и поить. Или ты хочешь, чтобы я сдох от истощения?

– Что ты, – испугался Вальд, – у меня и в мыслях не было такого, правда… Ты веришь мне? Говори, как соорудить трубу; я буду точно следовать твоим инструкциям.

– Открой ящик номер семь. Достань парочку запасных труб воздуходува. Серые, гофрированные… похожи на кишку от пылесоса, очень толстую. Нашел?

– Кажется.

– Соедини вместе.

– Есть!

– Пихай сквозь лючок.

– Держи.

– Все. Лучше стало?

– А то.

– Теперь повторяй за мной: dios mío…

– Dios mío… Ты же говорил, что хочешь есть, пить?

– Есть, пить… – хмыкнул Сид. – Да я держусь на этой крыше из последних сил! Но прежде нужно освятить трубу, иначе толку не будет. Все сначала: dios mío…

– Dios mío…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Con toda mi alma, con todo mi corazón, con todas mis fuerzas…

– Con toda mi alma, con todo mi corazón, con todas mis fuerzas…

– Te amo porque eres infinitamente bueno y porque eres digno de ser amado…

– …porque eres digno de ser amado…

– Y, porque te amo, me pesa de todo corazón haberte ofendido: ten misericordia de mí, pecador.

– …pecador.

– Amén.

– Amén.

– Все. Теперь это не просто труба, но Труба.

– Ага, – сказал Вальд с благоговением.

– Что ага? Жрать давай. Открой ящик номер два…

Вальд покормил Сида, да и сам покормился чем Бог послал. Пришлось поделиться также со страусом.

– Все начинает идти к лучшему, – с удовлетворением сказал Сид после еды; – теперь можно помолиться и за Лас-Вегас. Повторяй за мной: dios mío…

– Dios mío…

– Creo en ti, espero en ti, te amo sobre todas las cosas…

– Да ведь это все то же самое!

– Я рад, что ты распознал молитву, – одобрительно заметил Сид, – значит, первый раз ты молился как следует, а не просто повторял за мной фразы, как попка-дурак… Тем не менее, от меня не укрылось, что в некоторых местах ты все же схалтурил. Сейчас постарайся исправить эти недочеты, а самое главное – пропустить молитву сквозь свою душу… ты понимаешь меня?

– Кажется.

– Притом учти, это самая короткая молитва; чтобы она подействовала, нужно повторить ее много раз.

– Сколько?

– У тебя четки, надеюсь, с собой?

– Нет, – смущенно признался Вальд. – Забыл дома, понимаешь. Все эта организационная суета!

– Ну, тогда перебирай перышки у страуса.

– Хорошенькое дельце, – хмыкнул Вальд.

– Joder, а ты что думал? На халяву долететь до Лас-Вегаса? Такое только в сказках бывает… И так-то чудо, что мы еще живы. В общем, восславим Господа.

И они затянули молитву.

Глава VI

«Сколько в мире всего!» – Тоска и стресс госпожи Вероники. – Восторг Марины. – Каким должен быть эспрессо? – Маленькие хитрости. – Как Ана подшутила над Вероникой, а Марина – над ними обеими

Утро пришло незаметно, сопровождаемое сладкой усталостью. Утро застало их вдвоем. Они лежали в постели, и Ана ласково гладила завитки волос на слегка выпуклом лобке Вероники.

– Сколько в мире всего, – говорила Вероника. – Сколько возможностей люди упускают! Ведь нам посчастливилось, верно? Мы могли бы об этом так и не узнать.

– Дорогая, – мягко сказала Ана, – ты забыла; ты уже однажды говорила точь-в-точь то же самое.

– Правда? Неужели точь-в-точь?

Ана пожала плечами.

– Мне так кажется. Это плохой симптом; мы начинаем повторяться – первый сигнал семейного однообразия.

Вероника нахмурилась.

– Я просто говорю что думаю, – сказала она. – Разве я виновата, что думаю все время одно и то же?

– Никто никогда ни в чем не виноват.

– Ты права, – вздохнула Вероника, – я могу нагнать на тебя тоску. Ну – изобрети что-нибудь новое?

– Я подумаю, – сказала Ана.

Они обе услышали, как в наступившей тишине внизу хлопнула дверь. Они посмотрели друг на друга.

– Я знаю, чего тебе хочется, – сказала Вероника.

– Да? Чего?

– Чтобы она присоединилась к нам.

Они помолчали.

– Я угадала, верно? – спросила Вероника с тоской.

– Смотря что понимать под словом «присоединилась».

– Значит, угадала, – заключила Вероника, – значит, я должна буду тебя делить… Вот зачем ты таскаешь ее с собой. Чтобы я привыкла… Ты еще не спала с ней?

– Ника, перестань, – сказала Ана, – это становится невыносимым. Я люблю тебя; я обещала, что буду верна тебе, и я выполняю свое обещание. Уймись, пожалуйста.

Вероника вымученно улыбнулась.

– Как скажешь… И то хорошо, что ты еще не изменила мне… Ты, наверное, думаешь, что если это будет происходить на моих глазах, то не будет изменой?

– Слушай, – резко сказала Ана и села на кровати, – я вовсе не дурочка. Я понимаю, что если это – то, о чем ты говоришь – будет происходить у тебя на глазах, то это будет изменой. А вот ты мне скажи: если это – это! – будет происходить у нее на глазах, это будет изменой?

– Если мы будем…

– Да! Думаешь, я не заметила феньку, что ты отмочила в «Гостином Дворе», в примерочной? Тебе было приятно, да? Скажи – приятно?

Вероника опустила глаза.

– Молчишь… Так вот знай: мне было приятно тоже.

Ана на секунду перевела дух.

– Дай мне сигарету. Когда-то госпожа трахалась, а служанка была рядом и прислуживала. И смотрела. И это было всем в кайф. Скажи что-нибудь против!

У Вероники выступили слезы на глазах.

– Прости, – сумрачно сказала Ана. – Ужасно не люблю с тобой ссориться… Не слишком ли много мы ведем разговоров о нашей любви? Может быть, нам нужно больше делать и чувствовать?

– Позови ее, – тихо сказала Вероника.

– В другой раз. Я не хочу тебя насиловать.

– Позови. Это нужно нам обеим.

– Ты уверена?

– Да. Только пусть она не просто смотрит. Я хочу ей тоже приказывать.

– Что, например?

– Ну… подать кофе. Или сигарету.

– Это можно, – согласилась Ана. – Видишь шнур? Это звонок; его специально устроили, чтобы ее можно было позвать прямо сюда. Дерни.

Вероника дернула шнур.

– Только, пожалуйста, не называй ее дорогушей.

– А как называть?

– Так же как и я. Ласково. Мариша, Мариночка…

– А можно милочкой?

Ана подумала.

– Можно.

В дверь постучали.

– Да! – крикнули Ана и Вероника.

– Доброе утро, – сказала появившаяся на пороге Марина. – Вы меня звали; вот я.

– Доброе утро, милочка, – сказала Вероника, – это я тебя позвала. Ты не принесешь нам кофе в постель?

Марина безмолвно уставилась на Госпожу.

– Мариша, – сказала та с нежной улыбкой, – ты уже знаешь, как я люблю госпожу Веронику. Когда я с ней вместе – как сейчас – мне было бы очень приятно, если бы ты выполняла также и ее приказания. Как ты смотришь на это?

– Мне было бы это тоже приятно, Госпожа.

– Значит, договорились?

– Конечно, Госпожа. К вашим услугам, госпожа Вероника. Какой кофе вы желаете?

– А какой ты подаешь в постель своей госпоже?

– Маленький эспрессо, разумеется, – ответила Марина, – с небольшим количеством молока и сахара.

– А мне…

Вероника задумалась.

– Знаешь, – решила она, – мне точно такой же, но большой.

– Очень хорошо, госпожа Вероника.

Марина поднесла Госпоже пепельницу, чтобы та смогла затушить сигарету. Затем улыбнулась обеим и ушла.

– Ну? – укоризненно посмотрела Ана на свою большую, глупенькую любовницу. – Не съела она тебя?

– Позволь мне отойти от стресса.

– Еще чего… Сейчас я тебе устрою такой стресс…

– О! О…

Они занялись любовью. Они не заметили, как Марина зашла опять; коварная Ана, должно быть, так и задумывала, чтобы они не заметили. Это было прекрасно – вынырнуть на поверхность из моря ласк, перевести дыхание, открыть глаза и увидеть над собой милый буек кофейного подносика с держащейся за него русалочкой Мариной.

– Боже, – простонала Вероника. – Милочка, мне неловко, но кофе я должна отложить… Единственное, что мне нужно сейчас – это стакан холодного апельсинового сока. Сходишь еще разок?

– Нет нужды, госпожа Вероника, – с легкой улыбкой ответила Марина, – я на всякий случай прихватила пару стаканчиков. Прошу вас…

Она подала Веронике высокий стакан. Вероника жадно схватила его и выпила залпом. Ана расхохоталась.

– Мариша, ты прелесть. Госпожа Вероника немножко стеснялась тебя.

– Да, Госпожа.

– Но сейчас, я надеюсь, она не стесняется.

Ана вопросительно воззрилась на Веронику.

– Я должна что-то сказать? – спросила та.

– Мы много говорим, дорогая…

Вероника покосилась на Марину и осторожно поставила пустой стакан на поднос, услужливо поданный навстречу. На поверхности простыни, которой были накрыты любовницы, родилась медленная волна. Рука Аны создавала эту волну, ползла по груди Вероники, по ее животу, по ее бедрам, и три пары глаз следовали за этим движением.

– Мне уйти? – спросила Марина.

Ана молчала.

– Не уходи, милочка, – попросила Вероника, не отрывая взгляда от волны, – побудь еще немножко… Мало ли что нам понадобится.

– Хорошо, – негромко сказала Марина и поставила подносик на тумбочку. После этого она слегка отошла от кровати и спокойно принялась созерцать.

Госпожа ее, отбросив в сторону простыню, привстала на колени и бережно, как ребенка, взяла на руки длинную, гладкую ногу Вероники, лежащую рядом с ней. Она расцеловала эту ногу сверху вниз – от крутого бедра до пухлых, чувственных пальцев – и перенесла ее через себя, оказавшись таким образом между раздвинутыми ногами подруги. Она развела их в стороны еще шире и стала гладить изнутри Вероникины бедра, водить по ним то ладошками, то подушечками мягких пальчиков, а то и слегка зацепляя их остреньким ноготком. Вероника закрыла глаза. Госпожа наклонилась над животом Вероники; она прильнула к нему губами, перенесла с бедер на него свои пальчики и начала целовать и ласкать этот живот; она целовала и гладила грудь Вероники; она целовала и гладила ее шею… и обратно – целовала и гладила грудь, и живот, и отдельно глубокий, красивый пупок; и, остановившись на секунду передохнуть, она подняла голову и со счастливой улыбкой посмотрела на Марину.

– Тебе нравится? – спросила она.

Марина молча кивнула.

– Да, – сказала Вероника. – Еще.

И опять Госпожа целовала и гладила Веронику в этих, не самых еще сокровенных ее местах. Госпожа хочет приучить ее ко мне постепенно, догадалась Марина. Может быть, Госпожа даже хочет, чтобы Вероника захотела сама… Что – сама? Сама развести ноги еще шире – или, быть может, приласкать Госпожу? Посмотрим… Как интересно! Какая милая Госпожа! Как ей повезло с Госпожой… вот только она уже соскучилась по Господину…

Ну ничего; это не уйдет, успокоила она себя, наблюдая сложную эволюцию на кровати. Вероника задышала тяжелей и обеими руками, до того безвольно раскинутыми в стороны, прижала к себе голову Госпожи. Не слишком сильно, но настойчиво она понемножку стала сдвигать ее все ниже и ниже. Когда лицо Госпожи коснулось Царицы, Вероника приоткрыла губы и издала тихий стон. Она развела ноги еще шире. Одну руку она положила на голову Госпожи и запустила длинные сильные пальцы ей в волосы. Другую руку она прижала к подбородку Госпожи, утонувшему между ее бедрами; язык Госпожи объединился с пальцами Вероники, и клитор последней тотчас с готовностью выпрыгнул навстречу этой дружной, веселой команде ласкателей.

До чего же это хорошо, подумала Марина, до чего красиво… и как и в тот первый раз, в ванной комнате, она почувствовала, как слезы подступают к ее глазам. Однако на сей раз она не была в таком трансе – она владела своим телом, твердо стояла на ногах; ее восторг теперь носил более осмысленный и более одухотворенный характер. Она ощущала время. Она могла думать. Она спросила себя, стоит ли что-нибудь того, чтобы оторваться от этого созерцания. Например, если бы сейчас ее позвал Господин… Нет, ответила она себе. Кесарю – кесарево… Никогда ее милый Господин не поставит ее перед такой дилеммой. Она смотрела на волнообразно вздымающиеся бедра Вероники, наслаждалась прелестным запахом, который уже начал исходить от них, и думала, сколько же всего в мире. И сколько всего еще будет, и сколько было упущено, и как славно, что это удалось не упустить.

Она услышала слабый зов собственной пизды и нахмурилась. Не очень-то хорошо поступала пизда, отвлекая ее от сладкого созерцания и, хуже того, толкая на скрытый обман доверия Госпожи. Пошла прочь, зло приказала она совратительнице; сейчас здесь властвуют другие. Царевна, попросила она, помоги мне, будь потверже, милая подруга… Так они справились вдвоем – и пизда удалилась, и ничто уже не мешало чистейшему, высокому наслаждению, с каким они ощутили бурный оргазм Вероники. А когда этот оргазм завершился, когда Вероника в последний раз вскрикнула, в последний раз вздрогнула, расслабленно замерла и раскрыла глаза, и когда Марина вновь приблизилась к ложу, взглядом спрашивая у Вероники, не нужно ли ей чего-нибудь, и когда Вероника, блаженно улыбнувшись, качнула головой отрицательно, Марина не удержалась, чтобы не склониться ниже над постелью, поправить в ногах любовниц действительно нуждавшуюся в этом простыню, вдохнуть при этом запах обеих и даже запечатлеть на большом пальце ноги Вероники легкий поцелуй – знак признательности за доставленное удовольствие… и, опять взглянув после того на Веронику, убедиться в том, что она благосклонно поняла и приняла этот целомудренный поцелуй.

Потом пили кофе.

– Тот ли это случай, – глубокомысленно вопросила Госпожа, – когда остывший эспрессо простителен?

Вероника лягнула Госпожу коленом.

– Ты думаешь, я привередничаю? – притворно удивилась Госпожа. – Марина, золотко, разве я сказала что-то обидное… для тебя, например? Кажется, госпожа Вероника пытается призвать меня к порядку…

Вероника опять лягнула Госпожу.

– Иногда я бываю ужасно нетактична, – признала Госпожа. – В таких делах следует доверять госпоже Веронике; у нее обостренное чувство справедливости… Но разве эспрессо не обязан быть обжигающе горяч? Разве я не сама учила тебя греть чашки?

Марина не удержалась от смешка.

– Вы правы, моя Госпожа, – сказала она, – конечно же, я совершила проступок, не заменив вовремя кофе; но, с Вашего позволения, я отдалась бы под защиту госпожи Вероники, которая в этом деле, похоже, на моей стороне. Ведь мне было сказано остаться, и я всего лишь выполняла распоряжение… Надеюсь, – скромно добавила она, – я не надерзила Вам, Госпожа?

– Мне-то ты не надерзила, – сказала Госпожа, – но откуда ты взяла, что госпожа Вероника на твоей стороне? Уж не занялась ли ты интригами, служанка?

Марина изобразила на лице крайнее огорчение.

– Моя добрая сеньора… – начала она.

– Не подлизывайся, – хмыкнула Госпожа, – я знаю, что тебе не нравится называть меня сеньорой.

– Иногда нравится…

– Зайка, – вмешалась Вероника, – мне в кайф это ваше шоу, но почему вы обе говорите обо мне так, как будто меня здесь нет? Может быть, я тоже желаю не только слушать, но и участвовать!

– Ну, так участвуй, – пожав плечами, сказала Ана, – кто тебе не дает?

– Я просто хочу подтвердить, что я на стороне Мариночки; действительно, это я попросила ее остаться, и ты сама признала, что моему чувству справедливости следует доверять. Не ругай ее, ладно?

– Да успокойся, пожалуйста, – сказала Ана, – я ее почти и не ругаю… но должна же я выяснить, почему это моя служанка заключила, что ты на ее стороне.

– Может быть, почувствовала душой, – предположила Вероника.

– Это правда? – спросила Госпожа.

– Возможно, – уклончиво ответила Марина. – Вообще-то я исходила из того, что госпожа Вероника лягнула Вас коленкой… причем целых два раза.

– Ты не должна судить о таких вещах, – строго сказала Госпожа. – Это наши с Вероникой интимные отношения… правда, дорогая?

– А то, – с готовностью подтвердила Вероника, оказавшаяся в итоге не менее коварной, чем Госпожа. – Вдобавок мне чисто по-человечески милее душевное постижение. Признайся, милочка: ведь я права, что у нас с тобой все-таки появился душевный контакт?

– А то, госпожа Вероника.

– Так часто бывает, – заметила Вероника. – Это как маятник: вначале я и впрямь относилась к тебе с предубеждением, и вы обе знаете почему. Но сейчас, когда я вслед за твоей госпожой полностью убедилась в твоих достоинствах, мне как бы немного совестно, и я подсознательно стараюсь сделать тебе какой-нибудь добрячок – ну, например, выгородить тебя перед госпожой, чтобы она не сильно ругалась.

– Вот как, – протянула Марина с интонацией легкого разочарования.

– А ты что думала?

– А я думала, – простодушно сказала Марина, – что вам понравилось, как я поцеловала вам пальчик на ноге.

Вероника обомлела.

– Ах ты, негодная девчонка! – тотчас вскричала Госпожа. – Как же ты осмелилась поцеловать пальчик моей возлюбленной, да еще в тот момент, когда я не могла этого видеть! Уж должно быть, ты сделала это специально, чтобы мне насолить… Больше не заступайся за нее, Ника – ты видишь, какая она хитрая! меня просто дрожь берет, какая хитрая у меня служанка. Смотри, как я дрожу.

– Ты думаешь, ты дрожишь от этого? – с сомнением спросила Вероника.

– Ну да – отчего же еще?

– Может быть, от холода… или от желания…

– Нет, – сказала Ана, – здесь не холодно; а что касается желания, то ты ведь сказала это не подумав, правда? Ведь тебе вовсе не хотелось бы услышать от меня, что мое очередное желание еще не созрело… Ну давай еще немножко поиграем, а? На чем мы остановились?

– На хитрости Мариночки, – елейно сказала Вероника; – однако же, несмотря на ее выходку с моим пальчиком… я имею в виду как сам поцелуй, так и эту быстренькую подставу… справедливости ради следует признать, что настоящая служанка и должна быть хитрой. Разве правила не таковы?

Марина скромно молчала, воздавая внутри себя должное возлюбленной Госпожи. Теперь она была готова признаться себе самой – ее уколол тот Вероникин взгляд из примерочной, и в глубине души она дистанцировалась от Вероники. Целуя ей пальчик, она не сокращала этой дистанции – лишь благодарила, все равно как возвращала долг. Однако теперь ситуация понемножку изменилась. Пожалуй, Вероника была лучше, чем показала себя вначале; конечно же, вся ее неприязнь происходила только от ревности. Марина спросила себя, хочется ли ей любить Веронику. То, что она должна ее любить – это воля Госпожи, а вот хочется ли ей самой? Она кажется похожей на мою подругу Ольгу, подумала Марина – такая же справедливая и прямая… вдобавок она красивая; и любит Госпожу; и как у нее хорошо получилось разрушить эту дистанцию. Пожалуй, да. Вероника была под стать Госпоже; она не роняла ее достоинства. Марина определилась: теперь она любила Веронику по собственному желанию.

– Сейчас я уж вижу, – говорила тем временем Госпожа, – что вы обе друг дружки стоите – моя лучшая подруга и моя приближенная служанка… ох, не к добру это, не к добру! Однако не попить ли нам еще кофе, да горяченького? У меня есть идея. Мы пойдем в душ – полагаю, на сей раз обойдется без несчастного случая – а Мариша, исправляя свой недавний проступок, тем временем приготовит эспрессо. После чего мы продолжим приятно беседовать. Как мой план?

– Отличный, – сказала Вероника.

– Ну, так пошли.

И компания разошлась по назначенным направлениям. Не успела Марина скрыться из виду, как Ана, заходя вместе с Вероникой в ванную, пребольно ущипнула ее за попку. Вероника ойкнула и с удивлением обернулась, и Ана ущипнула ее опять и еще больней.

– Ты что?! – обидчиво вскрикнула Вероника.

– Ах ты, блядь такая! – гневно выпалила Ана вполголоса, чтоб не услышала Марина. – Я тебе дам подставлять пальчики под поцелуи! Кто мне рак мозга устроил из-за нее? И – как только, так сразу?

– Я не виновата! – взвизгнула Вероника. – Это она сама… от избытка чувств… Совершенно невинный поцелуй, правда!

– Невинный? Тебе это понравилось! Скажи, что нет?

Вероника сморщилась, приготовившись плакать.

– Эх, ты! – сказала Ана неожиданно нормальным тоном. – Теперь поняла, каково было мне из-за твоих вздорных обвинений? Ты получила два щипка и полминуты страдания… а я… а мне…

– Так ты… не злишься?

– Я хотела, чтобы ты на своей шкуре почувствовала, каково это. Ты почувствовала?

– Да! О Господи… Прости меня, дорогая.

– Конечно, прощу. Но!..

– Я все поняла. Я больше никогда… никогда…

– Ревность, – серьезно сказала Ана, – страшная вещь… Между нами не должно быть ревности больше, чем для шутки. Договорились?

– Да. Поцелуй меня в знак полного примирения.

Ана поцеловала Веронику и сексуально потянулась. Вероника не сумела сдержаться. Они на четвереньках вползли в любезную сердцу кабинку и предались страстям.

Продолжения шутейной беседы не воспоследовало. Держа подносик, Марина вступила в ванную на законных правах, однако долго же ей пришлось держать в руках этот подносик. Она позволила себе сесть на теплый кафель и с умилением взирала на забавы уже полностью знакомого ей божества. Правда, стеклянная дверца кабинки на этот раз оставалась открытой, но на Марину не попало ни капли воды, потому что душ так и не был включен по чьей-то забывчивости; только когда божество испустило двойной набор дивных запахов и распалось на две половинки, Марина поднялась с кафеля и заботливо спросила:

– Не желаете ли принять душ?

У этих чудесных половинок, гладких, растрепанных, блестящих от пота, распластанных на пластмассовом полу, не было сил даже рассмеяться. Они просто посмотрели друг на друга и слабо улыбнулись. И обе кивнули головой. Тогда Марина резко включила струю, и две половинки дружно завизжали.

– Негодница, – крикнула Ана сквозь хохот, для которого сразу же обнаружились силы, – как ты посмела… холодную?! Ты разве не знаешь… что нужно… вначале спустить?..

– Простите, Госпожа… – залепетала Марина. – Я такая забывчивая…

Смех Вероники внезапно перешел в слезы.

– Боже, – сказала она. – Как нам хорошо! Разве так может быть? Не будем ли мы наказаны за это?

– Мы уже наказаны, – проворчала Ана, отсмеявшись. – Кофе-то опять остыл! Какая ты же бестолковая, служанка…

– Совсем бестолковая, Госпожа…

– Ну, хотя бы помоги нам подняться…

Марина с готовностью выполнила приказ.

Они потащились обратно в комнату.

Глава VII

О генетической памяти. – О воздушных слоях. – О морисках. – Вальду хорошо на душе. – О досадных расхождениях и докучных обязанностях. – У стоматолога. – Расширение границ. – Проникновение вглубь. – Неизъяснимое наслаждение

На рассвете следующего дня, накормив и напоив Сида со страусом, Вальд начал молитву. И часа не прошло, как он вдруг заметил за собой нечто необычное.

– Сид! – позвал Вальд в Трубу.

– Ась?

– Вот послушай, что у меня получается.

И он затянул:

– Deus meus, credo in te, spero in te, amo te super omnia, ex tota anima mea, ex toto corde meo, ex totis viribus meis, amo te quia es infinite bonus et dignus qui ameris…

– Ну? – сказал Сид.

– Дальше – провал. Хотя что-то должно быть.

– Дальше будет et, quia amo te, me paenitet ex toto corde te offendisse: miserere mihi peccatori. Amen.

– Точно! А ты-то откуда знаешь?

– Да это все та же молитва, только по-латыни.

– Хм. Но в таком случае, откуда знаю я?

– Ты же все-таки выучил испанский текст, – рассудил Сид, – хотя и далеко не сразу… Вероятно, как-нибудь домыслил по аналогии.

– Не настолько они похожи, – усомнился Вальд.

– А по-моему, даже очень…

Разговор утух.

– Эй, – крикнул Сид через какое-то время, – твоя фамилия – Пржевальский? Пилсудский?

– Точнее, Пшездешевский, – поправил Вальд. – Люди часто путают… я и сам иногда забываю…

– Но это польская фамилия, верно?

– По происхождению – да. А что?

– Я понял, откуда ты знаешь молитву. Это генетическая память! Все поляки католики – как, впрочем, и мы, испанцы; может быть, они даже еще более католики, потому что дольше не переводили на народный язык латинские молитвы. Не зря же нынешний папа тоже поляк… Я завидую тебе, Вальдемар! теперь, если ты постараешься, то можешь вспомнить множество и других, более полезных молитв, а то и целую мессу. У тебя не было в роду священников? Э-э… ксендзов?

– Не знаю, – сказал Вальд. – Неубедительная версия. Я понимаю, о чем ты; однако мои предки приехали в Россию очень давно, еще после первого раздела Польши. Если генетическая память вообще существует, за такое время она должна была ослабеть.

– Но как же объяснить иначе?

Вальд пожал плечами.

– Чего молчишь?

– Я пожал плечами.

– Если ты не признаешь этого рационального объяснения, – сказал Сид, – остается признать единственно возможное, а именно – что произошло чудо. Это может означать, что наши молитвы услышаны; вероятность добраться до Вегаса резко растет.

– Можно прекратить молиться?

– Не вздумай! Это было бы непростительной ошибкой. Скорее всего, Спаситель испытывает тебя.

Они помолились еще с часок, затем Вальд почувствовал, что становится жарко.

– Где мы? – крикнул он Сиду.

– Близ Канарских островов.

– А когда была Испания?

– Ночью. Ты спал.

– Какая жалость, – сказал Вальд. – Никогда там не бывал. Так хотелось бы посмотреть хотя бы сверху!

– Хочешь вернуться?

– А разве это возможно?

– В принципе да, – сказал Сид и оживился. – Ты вообще понимаешь, почему мы мчимся на запад с такой бешеной скоростью? Это очень просто: Земля вращается на восток и как бы пробегает под нами. Воздушные слои ползут – относительно поверхности – на запад; если бы не трение между ними, которое тормозит и нас, мы уж давно совершили бы кругосветное путешествие. Вдобавок, как ты, возможно, заметил, мы смещаемся на юг; это происходит благодаря так называемой силе Кориолиса.

– Но тогда получается, – заметил Вальд, – что движение на восток попросту невозможно.

– Потому что ты перебил меня; ведь я рассмотрел только нижние слои атмосферы. Верхние же ее слои, по закону сохранения энергии, движутся прямо противоположно, то есть вместе с Землей на восток. Поскольку плотность воздуха в них значительно ниже, то меньше и трение; они слабее прихватывают воздушный шар – потому-то, кстати, кругосветные перелеты на шарах совершаются именно в эту сторону. Теперь ты понял?

– Значит, чтобы вернуться в Испанию, нужно подняться выше, до обратных ветров.

– Именно так… правда, тогда мы наверняка не доберемся до Лас-Вегаса.

– Хм. А как же чудо?

Сид молчал.

– Эй, чего ты молчишь?

– Замялся, – нехотя сказал Сид. – Как бы получше выразиться… Лжепророчествовать грешно, а обманывать себя попросту глупо. Никакого чуда не было; пока ты молился, я предался размышлениям и в итоге нашел истинную причину твоего неожиданного знания.

– Ну?

– Вначале я вспомнил о морисках.

– О чем?

– Не о чем, а о ком; о морисках…

– Это… такие морепродукты, да?

– Не совсем. Когда католические короли отвоевали Испанию, часть мавров покинула полуостров, а остальные под угрозой изгнания были вынуждены принять христианство; они-то и назывались морисками. Но многие из них только делали вид, что обращены. Они, конечно, ходили к обедне, а дома меж тем продолжали вершить намаз, и это длилось столетиями.

– Хорошо; но я-то здесь при чем?

– Я подумал – чем твои польские предки хуже морисков? А ничем; скорее всего они поступали так же. При царе… я хочу сказать, при государе императоре, они делали вид, что перешли в православие, а сами между тем тайно исповедовали свою старую веру. То же могло продолжаться и позже, когда вера была фактически запрещена… Ты понимаешь? Твой дедушка, если не отец, наверняка был верующим человеком, а значит, в доме звучали молитвы. Уж конечно, они были латинскими.

– Я, кажется, постигаю твою мысль.

– Трудно не постичь. Остается добавить, что в то время ты еще был несмышленышем, иначе бы помнил. Однако молитва засела в твоем подсознании, и – оп-па! – пришла на ум в критически трудный момент.

Вальд стал вспоминать свое детство и с удивлением обнаружил, что он очень давно этим не занимался. Все нормальные люди, подумал он, иногда вспоминают о детстве. И он тоже… но как-то абстрактно: весело – значит, как в детстве; беззаботно – значит, так. А детали? Из деталей мало что вспоминалось. Курил папиросу во втором классе – это в счет? Зашел раз в женский туалет и был за это наказан… Все какие-то шалости, неприятности. А как же елка, Рождество? Должны же были быть и елка, и Рождество… возможно, была и молитва…

Он попытался ощутить себя в мягких маминых руках, несмышленышем. Он сосал грудь. Он сопел, ворочал головой… ползал… Вдруг он вспомнил узор на ковре. Вспомнил большое, опасное, притягательное существо – соседскую кошку. Он подумал, что это очень важные воспоминания; от них и впрямь до молитвы рукой подать.

– Я не вполне уверен, – медленно сказал он, – но это во всяком случае больше похоже на истину.

– Ну и слава Богу.

– Слава Богу, – повторил Вальд. Стандартная формула приобретала особенный смысл; подобно воздушному шару, она наполнялась новым значением и звала ввысь, вдаль, в неведомое. – Знаешь, – неожиданно признался он, – сейчас мне так хорошо на душе!

– Из-за молитвы, конечно?

– Не знаю из-за чего; наверно, из-за всего понемногу. Я просто доволен, что вышло так. Вообще все это похоже на подарок – летишь себе… солнышко, свежий воздух… и никаких проблем…

– Полностью понимаю тебя и поддерживаю. Добавлю, что когда никаких проблем, славно думается о Боге.

– А давно ты воздухоплавателем?

– Вовсе нет, всего лет пять-семь. Но я очень старался и в результате достиг успехов. Я говорил тебе, что мой нынешний нагреватель уникален? А если учесть наличие еще и лебедки…

– Ты говорил, говорил! – крикнул Вальд. – Еще там, на полигоне.

– А, ну да. Теперь ты понял, как тебе повезло?

Вальд подумал, что для него, может быть, начинается новая жизнь. Он был очарован происходящим.

– Ты хороший парень, Сид, – заметил он. – Уж не знаю, когда я встречал таких… Давай дружить семьями!

– Но у меня нет семьи, – сказал Сид. – Я одинок.

– Тем более, – сказал Вальд, – потому что я тоже одинок. Я просто так выразился.

– Да? Почему же ты одинок?

– Так вышло. А ты почему?

– Потому что воздухоплаватель.

Вальд подумал.

– Понимаю, – сказал он. – Ну – будем дружить?

– Не вижу причин отвергать твое начинание.

Они помолчали.

– Вероятно, – предположил Вальд, – мы должны поделиться друг с другом историей своей жизни.

– Зачем?

– Просто, чтобы лучше узнать друг друга…

– А зачем нам лучше узнать друг друга?

– Как? – удивился Вальд. – По-твоему, можно дружить, не зная друг друга достаточно хорошо?

– Это типичное предубеждение, из-за которого настоящая дружба так редка, – заметил Сид. – Посуди сам. Разве две взрослых личности, рожденные разными родителями и воспитанные в разной среде, могут иметь абсолютно одинаковую точку зрения по всем вопросам?

– Очевидно, нет, – сказал Вальд, – но я не совсем понимаю, при чем здесь…

– Сейчас поймешь. Итак, установлено, что наши с тобой точки зрения по множеству вопросов могут не совпадать. А чем лучше мы знаем друг друга, тем больше обнаруживается досадных расхождений во мнениях.

– Почему обязательно досадных?

– Вовсе не обязательно; могут быть забавные расхождения и так далее, но согласись, что досадные тоже бывают, разве не так?

– Допустим.

– Я и хочу сказать, что их количество растет наряду со всеми прочими. Я говорю об отдельно взятых досадных.

Вальд помолчал.

– Эй, – позвал Сид, – если ты опять пожимаешь плечами, то хотя бы сообщай об этом.

– Не пожимаю я. Просто думаю.

– Нечего здесь думать; это просто формальная логика.

– Ну, допустим.

– Не допустим, – педантично поправил Сид, – а сочтем строго доказанным, что количество досадных расхождений растет. Вначале мы, друзья, стараемся не замечать расхождений или дружески спорить о них, что еще хуже, так как в результате этих споров мы узнаем друг о друге все больше, а значит, количество расхождений растет все быстрей. Наступает момент, когда мы начинаем чувствовать себя неловко от уменьшающегося взаимопонимания… и эта неловкость тоже растет… Количество переходит в качество – закон, хорошо известный любому воздухоплавателю. В конце концов нам становится уже противно общаться друг с другом. Здесь два варианта. Либо мы шумно ссоримся, либо, тихо ненавидя друг друга, продолжаем делаем вид, что все о’кей – не дружба, а одно наказание… В любом случае дружбе конец.

– Я пожимаю плечами, – сказал Вальд.

– И напрасно. Очень простое и бесспорное доказательство, – сказал Сид, – притом далеко не единственное. То же самое я сейчас могу тебе доказать с применением такой категории, как обязанность. Сперва докажем, что излишнее знание друг о друге порождает взаимные обязанности. Это зиждется на концепции сострадания. Представь себе, что ты узнал обо мне нечто такое…

– Постой, – перебил Вальд, – насчет взаимных обязанностей я приму без доказательства; только опять же не пойму – как эти обязанности могут повредить дружбе?

– Ну, это и вовсе элементарно. Для простоты рассмотрим вырожденный случай – предположим, твой друг смертельно заболел. Он нуждается в тебе, понимаешь? Ты должен либо исцелить его, либо проводить с ним все свое время – раз уж он при смерти! – либо, наконец, умертвить его наиболее безболезненным образом. Других вариантов вроде бы нет?.. Однако в силу тех или иных причин ничего из этого невозможно. У тебя возникают моральные проблемы. Ты начинаешь страдать! Страдания твои абсолютно без толку; они только портят жизнь всем вокруг, начиная с тебя и кончая этим обреченным, который прекрасно все понимает; он и рад бы, чтобы ты не страдал, но ничего не может сделать, а от этого, между прочим, страдает еще больше. Эскалация страданий! – вот, Вальдемар, апофеоз дружеской обязанности. Повторюсь, что я взял в пример крайний случай просто для примера, смертельно больные друзья не так уж часты… но даже минимально тягостный эпизод непременно повлечет за собой соответствующее ухудшение жизни. А ведь таких эпизодов в ложно понимаемой дружбе тьма-тьмущая. Эти твои обязанности заставляют тебя выручать: одному нужны от тебя деньги, другому сочувствие, третьему услуга… нехорошо отказывать, верно? Вот ты и подзалетел, запустил в себя эмбрион тягости; спрашивается – зачем?

– Гнусно мне, гнусно тебя слушать! – вскричал Вальд негодующе, – тьфу на тебя! Отвратительные, бездушные рассуждения; даже не пойму, как это всего лишь четверть часа назад я предлагал тебе свою дружбу. Как я обманулся! Я еще мог бы допустить, что всю эту кучу гадостей способен выдать робот или хотя бы страус. Но ты же верующий человек!

– Конечно, – невозмутимо отвечал Сид, – еще как верующий! Истинным другом вообще может быть только Спаситель. Все, о чем мы сейчас говорили – это так, vanita vanitatis, то есть суета сует. Светская дружба, Вальдемар, – не более чем приятные и полезные отношения; они не должны создавать моральных проблем. Все сверх того – от лукавого и только отвлекает от истинной мысли о Боге. Я тебе больше скажу: только такой друг, с которым нет ни проблем, ни обязательств, может быть с тобой по-настоящему честен. Я, например, нимало не стесняюсь, общаясь с тобой. Могу сказать тебе все что угодно прямо и без утайки. А почему? Да потому что никаких сложностей между нами не накручено. Ничем мы друг другу не обязаны… ничего друг от друга не ждем…

– Как это ничего? Вот возьму и не покормлю тебя вовремя, сразу запоешь по-другому.

Сид громко хмыкнул.

– Кормление не входит в сферу отношений; можно и молча кормить. Это как симбиоз: ты меня кормишь, а я приглядываю за полетом. Ну, не покормишь… думаешь, я буду перед тобой заискивать? Еще чего. Просто прекращу с тобой общаться, и все; во-первых, тебе будет скучно, а во-вторых – кстати! – возрастет опасность аварии.

– Мы в руках Господа, – неуверенно сказал Вальд.

– Разумеется, – подтвердил Сид, – но разве Господь внушил тебе, что сегодня вечером нужно менять баллон?

– Нет.

– А между тем это так. Есть вопросы?

Вальд устыдился.

– Но позволь закончить мысль, – сказал Сид, – каждая мысль по возможности должна быть закончена. Я остановился на том, что мы с тобой ничем особенным не связаны. Теперь, для контраста, возьмем в пример какого-нибудь твоего старого друга. У тебя ведь есть хоть один старый друг? Не может быть, чтобы никого не было.

– Ну, есть один.

– Как его зовут?

– Филипп.

– Славное имя! и часто вы с ним общаетесь?

– Каждый день… Я имею в виду, на работе.

– Vaya, vaya… – разочарованно протянул Сид. – Совсем плохи дела. Как же можно работать вместе с другом… или, наоборот, дружить с коллегой по работе? Небось, сплошные разочарования. Компромиссы… узел сложных проблем…

Вальд не мог в глубине души не признать, что Сид кое в чем прав. Даже не кое в чем, а во многом.

– Чего молчишь? – крикнул Сид.

– Согласен, но только в глубине души.

– Это хорошо, – заметил Сид, – глубина души – это самое главное. Собственно, это вообще все, что есть.

– Что ж, – сказал Вальд. – Не скрою, в результате этого разговора, который поначалу казался мне чисто схоластическим, ты существенно поколебал мои прежние представления о дружбе. Но для того, чтобы моя точка зрения полностью переменилась, все равно должно пройти какое-то время.

– Почему?

– Детский вопрос. Я должен свыкнуться с твоими идеями, пропустить их через себя… переработать… Может быть, эти идеи даже нуждаются в определенной коррекции – уж слишком сильно они попахивают максимализмом; а как известно, истина всегда посередине.

– Вот еще один расхожий и вредный миф. Ты производишь впечатление неглупого человека; подумай сам о том, что ты только что сказал! Набор слов, излюбленные инструменты филистеров, политиканов и глупцов, но никак не мыслящей личности. Наполовину беременная девушка – вот твоя истина посередине.

– Да ты просто нигилист.

– Ярлык, – моментально парировал Сид.

– Поговорю-ка я лучше со страусом, – в сердцах сказал Вальд. – С тобой стало трудно разговаривать.

– Уж конечно, если кругом неправ! Но ты же сам завел этот разговор об обмене историями и вообще о дружбе. Пока мы обсуждали текущие, насущные вопросы, тебе почему-то было не трудно… Каждой своей очередной фразой ты только подтверждаешь мою правоту; в твоей парадигме дружить – значит вначале накрутить всякого, а потом во всем этом с трудом разбираться. Суета… В моей же парадигме дружить – значит доставлять друг другу пользу и удовольствие. Молиться вместе, например… говорить приятные вещи…

– Ты мне сказал массу неприятного для меня.

– Положим, так тебе только кажется; не будь ты предубежден, ты бы мне только спасибо сказал за это якобы неприятное… но в любом случае мы ведь еще не начали дружить – просто обсуждаем протокольные вопросы. Может, ты хочешь отозвать свое предложение? Если так, то ради Бога; все то, что я говорил о своих преимуществах как друга, вовсе не означает, что я набиваюсь в друзья.

– А у тебя много друзей? – спросил Вальд.

– Ты спрашиваешь про старых или настоящих?

– Хм. А что, есть разница?

– Конечно. Настоящий друг – это праздник, который, э-э, всегда с тобой… а со старым другом встречаешься раз в квартал, в два года.

– Ага.

– Поэтому я тебе отвечу так: старых друзей у меня до чертиков, а настоящих – ни одного… кроме Спасителя, конечно. Ну, и тебя – если после этого разговора мы останемся друзьями.

Наступило молчание.

– Эй, – сказал Вальд, – имей в виду, я просто молчу. Не жму плечами, не раскаиваюсь.

– Созерцаешь?

– Думаю.

– Давай помолимся.

– Давай.

И они затянули молитву.

* * *

Дорогой! Я даже не спрашиваю, как ты там. Ведь Ипполит в полном порядке; а если бы у тебя были какие-то проблемы, это бы не могло не сказаться на Нем. ;-)

Вчера я была у стоматолога. Что может быть более обыденным и малоприятным? Однако этот визит оказался для меня кое-чем примечателен. Критически оглядывая окруживший меня специфический инструментарий, я обратила внимание на муляж – пару человеческих челюстей, стоявшую довольно далеко от кресла, в котором я сидела, но тем не менее вызвавшую во мне какой-то интерес. Я захотела взять эти челюсти в руки; я занервничала. Врач, сверливший мне зубы, решил, что меня тревожат неприятные ощущения от того, что он делал со мной.

«Неужели больно?» – спросил он меня.

«Возможно, это самовнушение, – предположила я. – Мне хотелось бы успокоиться».

«Маленький сеанс аутотренинга?»

«Мне не помогает аутотренинг, – соврала я. – Я уж знаю особенности своей психики; мне нужно взять в руки что-нибудь необычное, я и успокоюсь. Знаете – как грудничкам дают погремушки?»

«У меня нет погремушек, – огорчился врач. – Разве что…» – И он потряс в воздухе какой-то дурацкой коробочкой, частично заполненной не то борами, не то какими-нибудь искусственными зубами.

«Но я и не грудничок, – улыбнулась я. – А что это у вас там, рядом с окном… нет, правее? Можно мне подержать?»

Вот так я добыла желаемые челюсти. Я осмотрела их. Они были с полным набором зубов. Между собой они были соединены пружинками и стремились держаться вместе. Я развела их и сказала: «Ам». Я отпустила пальцы, и челюсти тихо щелкнули.

«Успокоились?» – спросил врач.

«Можно я подержу их еще?»

Врач пожал плечами.

«Пожалуйста…»

И он снова накрыл меня белым фартучком по подбородок. Я стала играть челюстями под фартучком – вначале просто пощелкивала ими, потише, чтобы врач не рассердился, а потом вставила в них свой пальчик и прикусила ими его.

Это слегка меня возбудило. Я перекусала челюстями все пальцы по очереди и установила, какие фаланги у меня наиболее эрогенные. Я спросила себя, почему же я не испытывала таких ощущений раньше, ведь пальцы мои кем только не покусывались – и былыми партнерами, и случайными щенками, и даже мною самой. И я поняла: в живом рту пальцы всегда контактируют с языком и другими мягкими тканями; это маскирует слабые ощущения, идущие от прикусываемых фаланг. Фартучек, скрывающий с наших глаз мои действия, добавлял этим ощущениям остроты.

SEND

Писала ли я тебе, что мне свойствен некоторый мазохизм? Разумеется, в зубной боли нет ничего эротического. Однако в соединении с нежными импульсами, идущими из-под фартучка, боль, причиняемая бормашиной, стала мне непостижимо мила. Я слегка застонала. «Придется потерпеть», – сказал врач. Я подумала, что могу даже кончить, и он ничего не заметит.

Но я не кончила, так как ему позвонили по телефону и он, извинившись, на какое-то время оставил меня одну. Я тотчас выбралась из кресла, залезла в свою сумочку, лежавшую на письменном столе, и достала оттуда Ипполита. Затем я снова вернулась в кресло и как ни в чем ни бывало прикрылась фартучком. Я засунула Ипполита между челюстями и стала покусывать Его. И это опять возбуждало меня, но совсем по-другому.

SEND

Вот, собственно, и все мои новости. Интересно, ощущал ли ты что-нибудь в это время? Вспомни. Я покусывала Ипполита примерно в 14:45. Тебе не было больно, приятно, как-нибудь еще?

SEND

Любимая! Жаль, но я не чувствовал ничего. Хотя Вами написанное живо напомнило мне сказку, мистический фильм… в тряпичную куклу втыкают иглу, а человек, служивший кукле прообразом, где-то вдалеке хватается за живот и истекает кровью.

Хотел бы я иметь такое воображение, как у Вас. Одно дело – придумать фразу, что мир вокруг нас наполнен эротикой; другое дело – чувствовать это, переживать, вкушать эти терпкие плоды. Возможно, я Вам немного завидую.

Я заметил, что этот наш полный эротики мир понемногу расширяет свои пределы. Вначале он был ограничен известными зонами наших тел – даже не архипелаг… просто горстка рифов, затерянных в безбрежном пространстве. Подобно тому, как мириады скелетов мельчайших существ со всех сторон облепляют эти рифы, заставляют их расти вширь и вверх, отвоевывая у воды новые участки и тем самым превращаясь в острова, мы начали обращать внимание на новые вещи: я – на белье, на застежки своего гульфика; Вы – на механические проекции наших природных устройств… Даже люди стали появляться близ нас, хотя прежде этого не было. Впрочем, для меня это единый ряд – девушка из магазина… Ипполит… чмокающая клавиатура ноутбука… врач… искусственный рот… Однородный ряд внешних объектов. Я не знаю, до какой степени суждено расти нашим островам; в любом случае две исходные точки, две центральных сущности будут неизбывно вздыматься вершинами посреди этого будущего, быть может, обширного мира.

SEND

А угадай: где сейчас Ипполит?

SEND

Право, я даже затрудняюсь…

SEND

Он в моей заднице. Мне от этого хорошо, а Ему?

SEND

Ему от этого просто чудесно. Я касаюсь пальцами своего языка – сразу несколькими – и обильно увлажняю Его слюной, чтобы Он легко проникал глубже. Я делаю даже такую вещь, которую никогда не смог бы сделать прежде: я укладываю Вас животом вниз и присоединяю свой безымянный язык к Ипполиту. Теперь мы в Вашей заднице вместе: мой язык и Ипполит. Их движения синхронны, но в разных плоскостях. Так они вместе ласкают Вашу задницу; она великолепна.

SEND

Я не хочу, чтобы вы кончали мне в задницу; переместитесь-ка оба пониже.

SEND

Мы делаем это. Но нас стало трое: к языку с Ипполитом добавился мой нос; в то время как первые двое послушно спустились ниже и теперь погружаются в глубину Ваших волос, последний остался против покинутой дырочки; он слегка щекочет ее, вдыхая начинающийся подниматься снизу аромат.

SEND

Ипполит проникает мне во влагалище и трахает меня. Твой язык завладел моим клитором. Опиши, что ты чувствуешь сейчас.

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Каков хитрец! Нет уж, изволь изъяснять.

SEND

Это сложно. Дело в том, что клитор и анус находятся по разные стороны от Вашего влагалища; таким образом, Ипполит находится между моим носом и моим же языком. Его яйца упираются в мою верхнюю губу. Это непознаваемо… а потому и неизъяснимо.

SEND

Намек поняла. Перевернулась, высвободив твой нос. Трахни-ка меня как следует!

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Что ты заладил одно и то же?

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Эй, ты слышишь меня?

Сломался ты, что ли?

SEND

Неизъяснимое наслаждение.

SEND

Какой облом! Дурацкая связь. Придется кончать в одиночку. На всякий случай все же отправлю письмо. Имей в виду, я люблю вас всех: и нос, и язык, и верхнюю губу, а заодно и нижнюю губу, а больше всего – Ипполита с яйцами.

SEND

Глава VIII

Чуждый звук. – Что случилось близ Вануату. – Попытка контакта. – «Миллион чего?» – Секрет телескопа. – Бесплатные знаки внимания. – Вальд подписывает обязательство. – ¡Vaya, vaya! – Фантазии Сида

На рассвете следующего дня, покормив Сида и страуса, Вальд по обыкновению начал молитву. И трех часов не прошло, как в быстро нагревающемся воздухе послышался чуждый звук, похожий на стрекотание далекой цикады. Вальд с раздражением прервал благочестивое занятие.

– Ты слышишь? – крикнул он в Трубу.

– Да.

– Что это?

– А черт его знает.

Стрекотание доносилось откуда-то снаружи, из безбрежного голубого пространства. Воздухоплаватели стали озираться по сторонам. Через пару минут эту благостную гладь прокололо некое острие, появившееся с северной стороны и металлически поблескивающее на солнце.

– Это вертолет, – сказал Сид.

– У тебя острое зрение, – заметил Вальд.

– Я еще не вижу его, просто узнал звук. Кстати, в ящике номер двенадцать лежит небольшой телескоп; собери-ка его между делом.

Вальд нашел нужный ящик и, раскрыв инструкцию, довольно быстро собрал телескоп. Он навел телескоп на увеличивающуюся точку, но ничего не увидел.

– Похоже, он не работает.

– А ты опустил четвертак?

– Четвертак?

– Ну да, quarter.

Пошаривши там и сям, Вальд не без труда отыскал требуемую монетку, а затем и предназначенную для нее щель. Он опустил четвертак в щель, и телескоп заработал. Вальд опять глянул в него и убедился в правоте Сида.

– Это иммиграционные власти, да?

– Может быть кто угодно, – сказал Сид довольно-таки зловеще. – В 1981 году таким образом произошла катастрофа близ островов Вануату. Вертолет террористов напал на воздушный шар…

– Эй, прекрати, – попросил Вальд.

– Извини. Я не учел, что ты всего лишь любитель.

Вертолет приближался; его уже можно было разглядеть невооруженным глазом, а в телескоп стало видно, что он совсем маленький, двухместный. Он приближался все медленней и медленней. Страус громко, озабоченно закряхтел.

– Не слишком ли он близко? – обеспокоился Вальд.

– Пока нет.

– Он кажется безобидным, не так ли?

– Во всяком случае, он ведет себя по правилам.

От вертолета вдруг отделилось нечто совсем маленькое и тоже блестящее, быстро двинулось по направлению к шару и превратилось в крошечное подобие самого вертолета. Собственно, это был еще один вертолет – действующая авиамодель, вероятно управляемая по радио и используемая в качестве транспортного средства.

Игрушечный вертолет подлетел совсем близко к корзине – воздушный поток от него был совсем невелик – и выпустил из себя довольно толстый телескопический стержень. На раме, венчающей этот стержень, Вальд со все возрастающим удивлением увидел телекамеру и металлический, нестерпимо сверкающий на солнце рупор громкоговорителя.

– Они гонят волну, – проворчал Сид. – Скажи им, чтобы зашли с востока.

– Эй, на вертолете! – крикнул Вальд в сторону рупора. – Зайдите с востока!

Вертолет медленно начал смещаться к солнышку, и игрушечный детеныш его туда же.

– Будьте добры, – сказал рупор женским голосом, – не кричите, пожалуйста. Микрофон очень чувствительный; мы отлично слышим вас обоих и даже вашего пернатого друга.

– Кто вы такая, уважаемая дама?

– GNN International. Нас здесь две дамы; хотим договориться с вами об интервью.

Вальд облегченно вздохнул, но тут же вновь насторожился.

– Что еще за интервью?

– Просто, о вашем полете…

– Какая-то лажа, – неприязненно сказал снизу Сид. – Пусть объяснят, чем мы так уж особенно хороши; на земном шаре воздухоплавателей нынче достаточно.

– Вы слышали вопрос? – спросил Вальд у рупора.

– Да, – ответил тот, – дело в том, что у вас самая мощная в мире нагревательная установка.

– Это неофициальная информация, – зашипел Сид в Трубу, – установка еще не зарегистрирована. Ишь какие!

– Вы не имеете права оперировать этой информацией, – твердо сказал Вальд.

– Ну, а то, что вы пробираетесь по чужим воздушным коридорам? – спросил рупор ехидным голосом.

– Отведите в сторону свой микрофон, – сказал Вальд с раздражением. – Моему компаньону и мне нужно посоветоваться конфиденциально.

В вертолете повиновались.

– Что скажешь? – прошептал Вальд в Трубу.

– Скажу – пройдохи.

– Я спрашиваю, давать ли интервью?

– Это деловой вопрос, – ответил Сид. – Не хочу замутнять наши отношения бизнесом; ты генеральный спонсор полета, тебе и решать.

– Хорошо, – сказал Вальд, – однако мы должны заранее договориться о распределении прибыли.

– Я доверяю тебе и не желаю больше это обсуждать.

– О’кей.

Вальд замахал руками.

– У меня есть сотовый телефон, – сказал он вновь приблизившемуся рупору. – Почему вы не позвонили загодя и тем самым заставили нас беспокоиться?

– Но откуда же мы знаем, по какому номеру звонить?

– Не валяйте дурака, дамочки! – сурово сказал Вальд. – Эти логотипы на шаре в десять раз больше вашего вертолета. Грош вам цена как репортерам, если вы не сумели связаться ни с одной из двух фирм.

– Мы пошутили, – сказал рупор. – Разумеется, мы с ними связались; но господа Эскуратов и *ов в один голос заявили, что это исключительно ваша компетенция.

– Вместе с тем, – добавил он другим голосом, – номер вашего телефона держится в строжайшем секрете.

– Еще бы, – самодовольно заметил Вальд, – а вы небось ожидали, что вам сразу все расскажут?

– Да уж, вопросы безопасности у вас на высоте.

– Ладно, – сказал Вальд. – Но я не хочу вести переговоры об отдельно взятом интервью.

– А как же? – послышался разочарованный голос.

– Могу продать эксклюзивные права на освещение всего полета.

– Вы с ума сошли. Кому нужны ваши права?

– А кому нужно интервью?

Рупор помолчал.

– Извините, – сказал он через какое-то время, – мы ненадолго отключимся; нам нужно посоветоваться с начальством.

– Валяйте, – усмехнулся Вальд. Он попытался рассмотреть в телескоп своих собеседниц, но потерпел неудачу – оплаченное четвертаком время уже закончилось. Невооруженным глазом было видно лишь, что одна из дам светленькая, а другая – будто бы негритянка.

Спустя пару минут рупор опять заработал.

– Куда вы летите? – спросил он.

– В Лас-Вегас, Невада.

– Зачем?

– Это не относится к предмету переговоров.

– Лас-Вегас – конечная точка?

– Это зависит, – сказал Вальд.

– Сколько вы хотите за эксклюзив?

– Один миллион.

– Миллион чего? – тоскливо спросил рупор.

– Миллион за права, – уточнил Вальд, – не считая отдельной платы за интервью.

– Конечно же, – с надеждой предположил рупор, – вы имеете в виду миллион испанских песет?

Вальд улыбнулся в камеру.

– Девочки, улетайте.

– Ну и улетим, – обидчиво сказал рупор.

– Так не ведутся дела, – добавил он другим голосом.

– Поучите меня, как ведутся дела, – буркнул Вальд.

– Но это же безумие, – сказал рупор. – Миллион долларов! в то время как вы летите всего-то в Лас-Вегас… Миллион – таков приз Анхойзера-Буша за первый в мире беспосадочный кругосветный перелет; да и к тому же только половина этой суммы достанется собственно воздухоплавателям.

– Не надо ля-ля, – раздался из Трубы презрительный голос Сида. – А про хрустальный кубок Бадвайзера впридачу – забыли?

– Ладно, – вздохнул рупор, – мы видим, теоретически вы подкованы. Раз так, предлагаем триста тысяч за эксклюзивное право, включая два интервью: одно в воздухе и одно по прибытии.

– Хм, – сказал Вальд. – Сумма неприлично мала.

– Побойтесь Бога!

– Это я и так делаю… ладно, раскрою несколько карт. Это первый в мире спонтанный трансатлантический перелет с автомашиной и страусом; к тому же один из воздухоплавателей летит на крыше автомашины. Надеюсь, теперь вам стало понятным многое.

– Триста пятьдесят тысяч.

– О’кей, – сказал Вальд, – девятьсот тысяч за голый эксклюзив, и это мое последнее слово. Раз уж вы так ожесточенно торгуетесь, с вами ухо нужно держать востро; каждое интервью, а также права на публикацию изображений будем обговаривать отдельно.

– Четыреста!

– Тысяча чертей! – крикнул Вальд. – Коли так – восемьсот за голый эксклюзив, и то лишь потому, что вы женщины; но это исключительная и самая последняя скидка. Dixi!

И Вальд решительно припечатал кулаком воздух. В рупоре послышался невнятный спор, и он без предупреждения выключился; авиамодель резко рванула назад к вертолету и исчезла из поля зрения.

На фоне ровного гуда нагревателя и ставшего уже привычным стрекота вертолета наступило молчание. Вертолет не улетал, но и не выпускал модели. Воздухоплаватели с часок помолились, затем в охотку пообедали и принялись загорать.

– Хоть я и не занимаюсь бизнесом, – невзначай заметил снизу Сид, – но на мой взгляд с этими журналистками ты был несколько жестковат.

– Ты вел бы дело мягче? – спросил Вальд.

– Да я вообще не стал бы с ними торговаться. Трахнул бы пару раз и дал бы это несчастное интервью.

– Как же ты их трахнул бы? Учитывая, что произошло в 1981 году… близ, э-э…

– Близ островов Вануату, – подсказал Сид, – но это не при чем; трахаться с дамами – для меня это целая программа. Вначале ради такого дела я бы специально опустился… Ты слышишь? По-моему, еще один вертолет.

– Вон он.

– Посмотри в телескоп, – посоветовал Сид.

– Но у меня больше нет четвертака.

Сид помолчал.

– Так и быть, – сказал он, – как другу, открою тебе секрет. Переверни телескоп вверх ногами.

Вальд перевернул телескоп, и четвертак выпал из щели. Он опять опустил его в щель, и телескоп заработал. Вальд вгляделся в голубизну. На сей раз приближался вертолет побольше, и вида он был достаточно угрожающего. Вальду удалось поймать его в створ телескопа; он успел установить, что внутри больше чем двое – люди были в черной одежде, лица их были закрыты темными шлемами. Как только стало ясно, что новый объект летит в направлении воздушного шара, из вертолета GNN International вновь выскочила авиамодель.

– Мистер Полански, – несколько нервно сказал голос из рупора еще до того, как вертолетик достиг корзины, – нам нужна твердая гарантия того, что вы не взвинтите цены на отдельно взятые интервью и права на публикацию изображений.

– Даю вам слово, что не взвинчу.

– Этого мало.

– Что же мне, расписку написать, что ли?

– Не нужно, – сказал рупор, и стержень с рамой, еще более вытянувшись, достиг корзины. – Будьте так добры открыть контейнер, укрепленный прямо под динамиком. Там капсула; заберите ее на борт. В ней вы найдете документы, с которыми мы предлагаем вам ознакомиться, то есть проект контракта, включающий в себя полный перечень конкретных мероприятий с вашим участием.

Вальд принялся за выполнение инструкций.

– Как видите, – продолжал рупор, комментируя действия Вальда, – в капсуле также сувениры от GNN International и нескольких спонсорских фирм, представительский «паркер», пара бутылочек отличного виски, блок сигарет – как известно, у воздухоплавателей вечно кончаются сигареты – и, наконец, пакет концентрированной люцерны для нашего общего пернатого друга. Обратите внимание, – вкрадчиво добавил рупор, в то время как Вальд уже распечатывал бутылочку, – что эти небольшие, но приятные знаки внимания совершенно бесплатны и переходят в вашу полную собственность независимо от того, достигнем ли мы окончательного соглашения.

– Спасибо, – сказал Вальд, отхлебнул глоток виски и оглянулся на большой вертолет. Вертолет уже перестал приближаться. Он висел в воздухе раза в два дальше от шара, чем вертолет GNN, гораздо противнее трещал и, казалось, внимательно наблюдал за событиями.

– Тем не менее, – затараторил рупор, как автомат, – поскольку мы уже сделали первый шаг вам навстречу, мы весьма высоко оценили бы такой жест доброй воли с вашей стороны, как временное обязательство не вступать в аналогичные переговоры с кем бы то ни было до окончания наших переговоров. Разумеется, если последние закончатся неудачно, вы немедленно будете освобождены от этого обязательства.

– Хм, – сказал Вальд и отпил еще глоток. – Виски и впрямь замечательное, но если вы будете затягивать переговоры, я лишусь других потенциальных заказчиков. Здесь должен быть какой-то разумный временной предел.

– Вы абсолютно правы, – сказал рупор, – и нам очень приятно, что по этому вопросу у нас полное взаимопонимание; оно вселяет в нас оптимизм. С вашего позволения, на самом верху внутри капсулы мы уложили очень краткий текст такого обязательства, который вы можете пробежать глазами прямо сейчас. Как видите, в нем предусмотрен конкретный срок: три часа. Мы просим вас подписать этот документ и положить назад в контейнер; затем мы улетим – у нас просто кончается горючее – а через три часа появимся снова.

– О’кей, – сказал Вальд, – я подпишу этот документ. Но я привык вести свои дела чисто. Здесь нигде не написано, что информация конфиденциальна; да если бы и было написано, я бы это зачеркнул. Поэтому, если в ваше отсутствие кто-нибудь еще захочет все того же, то… э… вступать в переговоры я не буду, но насчет трех часов им скажу. Пусть занимают живую очередь. Вы поняли?

– Хозяин – барин, – кротко сказал рупор.

– И еще у меня небольшая просьба.

– Слушаем вас; только, если можно, побыстрей.

– Перешлите, пожалуйста, текст контракта в «ВИП-Системы» на имя моего штатного юриста, г-на Х.; пока вы будете брать горючее, я хочу с ним посоветоваться и тем самым выиграть время.

– Это уже предусмотрительно сделано, мистер Пулавски… кстати, лично для вас мы вложили в пакет экспертное заключение титулованной фирмы о тексте контракта.

– Очень хорошо. Еще мне хотелось бы знать, во сколько вы вылетаете со своей базы. Вдруг потребуется внести в текст какие-то изменения?

– База здесь не при чем. Мы отлично оснащены; незначительные изменения в документах можно сделать прямо на борту нашего вертолета.

– Что ж, – отозвался Вальд, – тогда я с легким сердцем подписываю обязательство. На моих часах два сорок пять по Москве.

– Не хочется оскорблять ваших чувств…

Рупор замялся.

– Ну? – крикнул Вальд.

– В Москве все как-то нестабильно… в общем, мы просили бы обозначить время по Гринвичу.

Вальд проглотил оскорбление.

– Стало быть… одиннадцать сорок пять, о’кей?

– О’кей.

Вальд подписал бумагу. Едва он укрепил ее где положено, как оба вертолета – маленький и совсем маленький – опрометью рванули прочь, при этом авиамодель втягивала в себя штатив по дороге.

– Сид, – сказал Вальд, запихивая непочатую бутылку виски в Трубу, – лови посылку.

– Спасибо.

– Знаешь, я что-то беспокоюсь за них. Эта обмолвка насчет горючего… Видал, как чесанули?

– На все воля Божья, – сказал Сид. – Если они не дотянут, то есть плюхнутся в море, тебе больше дадут за интервью. Это же капиталисты, акулы.

– Мне было бы их жаль.

– Мне тоже. Я мог бы их трахнуть. Как они выглядят?

– Вроде ничего. Одна светленькая, зато другая как бы негритянка.

– Расскажи про их фигуры.

– Какие фигуры, Сид? Я и это еле успел разглядеть. Если б ты раньше открыл мне секрет телескопа…

Сид молчал.

– Чего молчишь? – спросил Вальд.

– Стараюсь скрыть разочарование.

Вальд раскидал по сторонам содержимое капсулы, достал документы и пробежал глазами несколько строк, формулируя первые вопросы своему юристу. Страус громко крякнул, с жадностью глядя на пакет концентрированной люцерны. Вальд покосился на него, пододвинул к нему пакет и вдруг подумал, что каникулы кончились.

Ему стало грустно.

– Сид, – спросил он, – ты выпил?

– Да.

– Неплохое виски?

– Согласен; однако под твоей задницей, в ящике номер один, тоже неплохой запас крепких напитков.

– Я не смог открыть этот ящик.

– Неудивительно: ключ от него в кармане у меня.

Виски ударило Вальду в голову.

– Сид, – предложил он, – давай поговорим о том о сем.

– Давай… например, о дамах.

– Ха! Мы еще не касались этой щекотливой темы.

– А я сейчас только об этом и думаю. То, что случилось, разбудило мое воображение; сейчас я пытаюсь домыслить внешность этих журналисток. Какая грудь у светленькой! Да и негритянка хоть куда, ¡vaya, vaya! Теперь я представляю себе, как бы я с ними поступил.

– И как?

– Как всегда, – сказал Сид, – не раздумывая. Вначале мы опустились бы на островах. Представь себе пальмы, бунгало, шумный международный бар… Их вертолет сел раньше; они уже ждут меня за столиком. Я подхожу. Подношу каждой по гвоздике, встаю красиво, как Стив Фоссетт… приглашаю на вечер… за счет заведения…

– Разве это этично, – спросил Вальд, – за счет заведения?

– Ты не понимаешь. Я – звезда; меня знают на всех островах, как облупленного. Я ходячая реклама для любого международного бара. Бармены соревнуются за право угостить меня и моих гостей.

– А ты не такой простой, каким кажешься, – заметил Вальд. – Итак, ты пригласил их… Что потом?

– Потом вечер. Мы танцуем втроем под пальмами, среди бунгало; темнота, звезды, огни. Мы прижимаемся друг к другу, улыбаемся друг другу, ощущаем запах друг друга. Наши тела разгорячены. Наши глаза начинают призывно блестеть.

В голосе Сида послышалась хрипотца, как в начале их путешествия. Вальду передалось его волнение; высунув голову за борт корзины и убедившись, что вертолет по-прежнему далеко, он спустил трусы и посмотрел на свой пенис, быстро увеличивающийся в размерах.

– Мы спускаемся к морю, – сказал Сид. – Я обнимаю их за плечи, сразу обеих. В нас возникает желание.

Страус с негодованием вскричал, устав от тщетных попыток раскурочить клювом пакет с люцерной. Вальд тихо выматерился и зубами вспорол пакет, краем глаза следя за тем, чтобы во время этих хлопот не утратить достигнутого. Затем он коснулся пениса пальцами и закрыл глаза.

– Мы раздеваемся, – продолжал между тем Сид, увеличивая паузы между словами. – Медленно, медленно раздеваемся при свете восходящей луны. Каждый из нас по очереди снимает одну из немногочисленных оставшихся на нас вещей, а остальные двое смотрят и восхищаются. По мере того, как мы делаем это, желание наше растет.

– Черт тебя побери, Сид, – нетерпеливо пробормотал Вальд. – Почему все так медленно?

– Не мешай, – буркнул Сид. – Так у меня заведено… мы медленно – очень медленно! – снимаем свою последнюю вещь и остаемся совершенно обнаженными. Желание наше становится нестерпимым… Тогда мы идем к воде и с тихим смехом погружаемся в ее ласковые объятия.

Вальд заключил член в объятия своей ладони.

– Наконец, мы касаемся друг друга. Не так неистово, как мы уже делали это во время танца. Мы делаем это нежно. Мы обнимаемся. Наши тела переплетаются; мы выкатываемся на мягкий песок. Светленькая говорит мне: «¡Te quiero, Paco!»… А негритянка говорит: «¡Te quiero tambien!» – и я…

Сид перестал говорить и наполнил Трубу глубоким ритмичным дыханием.

– Дальше! – крикнул Вальд.

– Дальше… я обхожусь… без слов, – в такт дыханию прошептал Сид, – и ты можешь… заняться этим же… и лучше… не отвлекай меня… пока я не…

Вальд последовал обоим советам.

Глава IX

Беседа с юристом. – Вред бадминтона. – Разговор с Эскуратовым. – Разговор о рукоблудии. – Сэнди и Венди. – Вальд подписывает контракт. – Как зовут страуса? – Что случилось в 1783 году. – Где живет Сид

Через полчаса с небольшим, отдохнув и даже наскоро пробежавшись глазами по тексту контракта, Вальд услыхал из Трубы:

– На рассвете я беру их в корзину. Мы поднимаемся высоко в небо, и я показываю им весь мир.

Вальд подумал, не присоединиться ли. Потом тяжело вздохнул и набрал номер офисины.

– Они стоят рядом со мной, одетые по-курортному, – продолжал между тем Сид свою мысль, – светленькая в голубых джинсах, негритянка в короткой юбочке. Их захватывают романтические краски восходящего солнца, высота и величие воздушного океана. Грудь светленькой вздымается; она хватает мою руку и говорит: «Пако! ты чувствуешь, как у меня бьется сердце?» С этими словами она прижимает мою руку к своей груди.

– Алла? – спросил Вальд потише, чтоб не мешать товарищу. – Соедини меня с г-ном Х.

– Одну минутку, Вальдемар Эдуардович.

– Грудь негритянки вздымается тоже, и с этими же словами она прижимает к своей груди мою другую руку. Затем они обе, как по команде, поворачиваются ко мне лицом, и мои руки соскальзывают с их грудей на их талии… опускаются ниже… я беру их за задницы, в то время как они нежно поглаживают сквозь ткань шортов мой набухающий член…

– Х. Слушаю вас, Вальдемар Эдуардович.

– Вы получили проект контракта с GNN International?

– О, да.

– Как он вам?

– Они слегка повизгивают, выражая тем самым свое возрастающее желание. Их задницы упруги; кажется, мы можем провести целую вечность, лаская друг друга посреди этой пронзительной голубизны.

– Неплохо; однако, отдельные позиции…

– Какие именно?

– Клаузы третья, пятая и восьмая. Для начала третья; просмотрите, пожалуйста, текст.

– Наконец, мы втроем медленно опускаемся на дно корзины. Мы медленно раздеваемся, но не донага. Мы обнажаем только те части тела, которые ласкали до этого. Светленькая спускает свои джинсы… и я вижу, что под джинсами ничего нет. Кроме самого ее лакомого места, конечно… Светлые волосы между ногами слегка поблескивают; я опускаю свою руку в их пленительную глубину.

– Пробежался глазами.

– Обратите внимание на конец фразы: «…также и все прочие права на интеллектуальную собственность, существенно связанные с Событием, когда бы они ни возникли». Из-за этой формулы мы лишимся возможности, например, продавать права на фильм о полете… даже если этот фильм будет сниматься через десять лет.

– Напрочь лишимся?

– Не совсем; не оговорен верхний предел нашего ценового запроса, так как регламентирован только исчерпывающий список конкретных мероприятий. Улавливаете? Но они могут через суд своей юрисдикции склонить нас к так называемой справедливой рыночной цене.

– Плевать на фильм. Дальше.

– Наступает очередь негритянки. Она задирает свою юбочку, и я вижу, что под ней тоже нет ничего. Кроме… Темные волосы влажно поблескивают. Моя рука забирается в их зовущую глубину.

– Клауза пятая, о расчетах. Вы обратили внимание, что половина контрактной суммы депонируется до вашей посадки в Лас-Вегасе, штат Невада?

– Где? Ах, да. Хм.

– Притом в первой клаузе Событие квалифицируется как беспосадочный перелет. Это значит, что если вы, паче чаяния, не долетите до Лас-Вегаса…

– Они обе закрывают глаза. Я ласкаю самые сокровенные их места и чувствую, как они увлажняются.

– Понял. Придется долететь.

– Хозяин – барин… Тогда последнее: клауза восьмая, перечень реквизитов. Зачем принимать деньги на банковский счет «ВИП-Систем»? С нас же заберут половину налогами… если не больше.

– Г-н Х., это не телефонный разговор.

– Отнюдь, Вальдемар Эдуардович. Речь идет об объектах интеллектуальной собственности, к тому же возникших в экстерриториальном пространстве. Конечно, можно и их обложить налогами, но можно и легально сопротивляться этому, так что разговор вполне телефонный.

– Клитор светленькой набухает первым, я ощущаю его под своими пальцами. Ее губы призывно раскрываются мне навстречу.

– О’кей. Ваши рекомендации?

– Очень простые – раз уж вы летите в Неваду, то купите тамошнюю фирму… через траст, конечно, чтобы ни одна падла в совке за жопу не взяла…

– Клитор негритянки тоже набухает, и она берет в руки мой член.

– Вы можете связаться с таким трастом сейчас же?

– Не совсем сейчас – траст будет карибским…

– Но у меня не предусмотрено остановки на островах.

– Я целую светленькую, в то время как негритянка подводит мой член к своему рту. Он упирается в ее чувственные губы. Ее рот открывается; она засасывает мой член глубоко, глубоко…

– Остановки не надо. Позже я дам вам контакт в Лас-Вегасе; туда будут доставлены все подготовленные к вашей подписи документы. Вопрос упирается в расписание карибского офиса – он открывается в девять утра, то есть в пять по Москве. Сколько, вы говорите, у нас времени?

Вальд посмотрел на часы.

– До двух сорока пяти пополудни по Гринвичу.

– О, какой у нее язык! Как сладко она водит им вдоль моего члена! Вверх – вниз… вверх – вниз… Меня охватывает блаженство.

– В таком случае вопрос решен. У меня будет целых сорок пять минут; этого более чем достаточно.

– Я замираю. В ту же минуту светленькая поворачивается ко мне задом, и негритянка вставляет мой член в…

– Решено. А после этого попрошу вас от моего имени выйти на GNN, сообщить им новые реквизиты и лично завизировать по факсу исправленный текст.

– Нет проблем.

– Еще одно. Если мы с этими репортершами опять начнем что-нибудь обсуждать, рабочий день по Москве в это время закончится. Не могли бы вы задержаться на полчаса в офисине?

– Вот с этим как раз заминочка, – сказал Х. – Сегодня понедельник; в семь у меня, как вы знаете, бадминтон… если я опоздаю хоть на одно занятие, тренер будет очень недоволен.

– Черт побери, Х.! Контракт сами знаете на какую сумму, а вы – бадминтон.

– Понимаю вас, Вальдемар Эдуардович. Но контракт контрактом, а бадминтон бадминтоном; к тому же мне ехать на Теплый Стан, а троллейбусы в часы пик, знаете ли, переполнены. Да и зачем мне быть в офисине?

– Я хотел бы подстраховаться… иметь возможность связаться с вами, если мне вдруг понадобится экстренная консультация.

– Но для этого мне не нужно быть в офисине, – с облегчением сказал Х. – Ваша секретарша знает номер моего пейджера; обещаю, что прикреплю его к своим спортивным трусам. Едва заслышав сигнал, я как можно скорее отпрошусь с тренировки, приму душ, переоденусь и перезвоню вам из первого же телефона-автомата.

– Хорошо, – сказал Вальд. – Кажется, все у нас?

– Не совсем… Есть один деликатный вопрос.

– Да?

– Вы должны указать мне наследника.

– Чего?

– Я рад, что вы благоразумно приняли мой совет насчет фирмы в Неваде… но если с вами что-то случится по пути… Насколько мне известно, у вас нет близких родственников, однако половина суммы, которая должна упасть на счет сразу после заключения контракта, может пригодиться вашим коллегам… друзьям…

– Понял, – сказал Вальд. – Я назначаю моим наследником господина Франсиско Кампоамора, по прозвищу Сид.

– Воздухоплавателя, который вместе с вами? Подумайте, логично ли это – в случае, если…

– Я сказал – Сид; а если он окажется не в состоянии принять наследство, то деньги достанутся известному вам г-ну *ову… кстати, не забудьте ознакомить его с окончательным текстом контракта. Такой вариант устраивает?

– Вполне.

– Ну, тогда удачной вам тренировки.

– Спасибо, Вальдемар Эдуардович.

Вальд отключился. Сегодня понедельник, подумал он. На сегодня было назначено подписание контракта с «Цельным Бензином». Очевидно, мероприятие откладывалось. Полагалось бы сделать звонок вежливости Эскуратову.

– Теперь очередь негритянки, – сказал тем временем Сид. – «Возьми меня сверху», – говорит она. Ее губы зовут меня. Она раздвигает свои ноги…

Вальд набрал прямой Эскуратова.

– …а светленькая вставляет мой член…

– Да.

– Борис, привет. Это Вальдемар.

– Ну, здравствуй, дорогой, – послышался уверенный в себе, номенклатурного тембра голос, за прошлую неделю успевший набить Вальду оскомину, а сейчас вдруг ставший неожиданно желанным. – Слыхал, слыхал о твоих подвигах… Значит, летим?

– Летим, Борис… еще как летим.

– Как же это ты, а?

– Сам не пойму. Переработал, наверно.

– И ведущего спеца снял с проекта. Не очень-то выглядит, а? После всего…

– С меня.

– Это уж не сомневайся.

– Но ты держишься?

– Твоими молитвами.

– Значит, держишься.

– Допустим…

– Обрати внимание, – сказал Вальд, – на шаре, на котором я лечу, написано не только «ВИП-Системы».

– Хм.

– Еще написано «Цельный Бензин».

– Предлагаешь радоваться?

– Пока нет… но вот если, к примеру, в ближайшие дни твои телефоны начнет обрывать неудовлетворенная клиентура…

– Не такой у меня бизнес.

– Как сказать, как сказать…

– Хм.

– А в воздушном океане, кстати, холодно. Ветра носят взад-вперед… ежечасно рискуешь жизнью…

– Вальдемар… конечно, обсудим, об чем разговор…

– Еще одно, Борис. Давай отменим к черту все увеселения; один мой полет достаточно нас прославит.

– Ты в своем уме, Вальдемар? Я и так еле отбиваюсь от халявщиков… а если мероприятие вообще отменить…

– Да пошли они все.

– Не знаю, не знаю…

– Подпишите по-скромному – и вперед.

– А когда спец? Партнер твой что-то менжуется…

– Спец, спец… Все вместе прибудем.

– Вот прибудете – тогда и подпишем.

– Какой же ты осторожный, Борис.

– Какой есть.

– Ладно, бывай. А то у меня уже сотовый дохнет.

– Бывай. Попутного ветра тебе.

Вальд выключил телефон и вслушался в окружающее. Ровно гудела нагревательная установка. Ровно трещал загадочный вертолет. В Трубе было тихо. Вальд посмотрел на часы. Начало пятого. Время тянулось страшно долго. Еще утром он этого не замечал. Помолиться, что ли… пока не прилетели журналистки?

Он с час промаялся. Молитва не проходила сквозь душу, звучала по-дурацки; он вымучивал ее, как второгодник у доски вымучивает надоевшее, бессмысленное стихотворение. Он понял, что толку от такой молитвы не будет. Это наказание за грешные забавы, подумал он.

– Эй, Сид, – сказал он в Трубу.

– Да?

– Я думал, я тот еще онанист, но смотрю, ты в этом деле меня здорово переплюнул.

– Это естественно. Лучшие онанисты – профессиональные воздухоплаватели.

– Но разве рукоблудие – это не грех?

– Не смеши. Ни один грех священники не отпускают так охотно. Тоже мне, нашелся моралист…

– Не моралист я. Просто беспокоюсь, как бы все наши молитвы не пошли прахом.

– Прощение и благодать вовсе не одно и то же.

– Поверю тебе, – вздохнул Вальд, – все равно у меня нет другого выхода… Так все твои сексуальные приключения – всего лишь фантазии онаниста?

– Не все. Например, в 1993 году…

Сид сделал небольшую паузу – видимо, сел поудобнее, желая поведать о любовном эпизоде, – но в это время наконец застрекотал маленький вертолет.

– Извини, Сид, – сказал Вальд. – Придется отложить твой рассказ; сейчас, может, заработаем денежек.

Вертолет без напоминания зашел с восточной стороны и выпустил авиамодель со знакомой механической конструкцией.

– Hi, м-р Пелевски, – сказал рупор.

Вальд завел телескоп и установил, что голос принадлежит негритянке. Собственно, это была не совсем негритянка – скорее мулатка какая-нибудь, – но после фантазии Сида Вальд не мог думать о ней как-то иначе.

– Hi, – сказал Вальд.

– Как видите, мы вовремя; достаньте, пожалуйста, из контейнера пакет и телефон.

– Зачем телефон? У меня есть один.

– Ваш уже сдох небось, а этот заряженный; звоните куда и сколько влезет вплоть до первой посадки. Бесплатный подарок от GNN International.

– Спасибо, – сказал растроганный Вальд. – Кстати, вам должен был позвонить мой юрист, г-н Х.

– Он и позвонил; как вы увидите, в текст контракта вставлены новые реквизиты лицензиара.

– Вальдемар, – шепнул Сид, – будь любезен, передай мне телескоп.

– Сейчас я гляну на пакет, – сказал Вальд, – а вы тем временем уж будьте так добры, передайте моему другу навигационный прибор. Я бы вас не затруднял, но он не влезает в Трубу, вот ведь какая заминочка.

– Будет сделано, – пообещала негритянка.

Вальд пристроил телескоп в контейнер – крышка осталась незакрытой – и углубился в чтение документа, представляющего собой копию дважды переданного факса. Каждая из страниц была завизирована г-ном Х. Неплохая работа, подумал Вальд и твердо решил не отвлекать Х. от тренировки.

Кроме факсимильной закорючки Х., на каждой странице красовалась чернильная подпись GNN International. Весь пакет был представлен в двух экземплярах. Тоже неплохо работают, сучки, с одобрением подумал Вальд. Трудно ожидать лучшего в такой своеобразной обстановке. Впрочем… специфика информационных агентств…

– Прежде чем подписать, – сказал Вальд, – я хотел бы с вами познакомиться.

– Я Венди, – сказала негритянка.

– Я Сэнди, – сказала светленькая. – Наши фамилии вы найдете на последней странице контракта, две последние в столбике.

– Очень приятно, – сказал Вальд. – Можете называть меня Вальдемаром; а моего друга зовут Франсиско Кампоамор, то есть Сид.

– Мы знаем, – сказали Сэнди и Венди. – Привет, Вальдемар. Привет, Сид, как поживаете?

– Хорошо! – крикнул Сид. – Скажи им, что они мне нравятся! Я хочу поговорить с ними!

– О’кей, – сказал Вальд. – Я подписываю.

Он снял колпачок с представительского «паркера», улыбнулся видеокамере и подписал контракт.

– Примите наши поздравления, Вальдемар, – сказала Венди; – нам жаль, что мы сейчас не можем скрепить наш контракт рукопожатием.

– Пусть пообещают сделать это позже! – заорал Сид, злой оттого, что на него не обращают внимания.

– Мы слышим, Сид, – мягко сказала Венди. – Конечно же, мы познакомимся ближе в Лас-Вегасе.

– Я приглашаю вас на ужин, – сказал Сид.

– Заметано, – сказала Венди.

– Мальчики, за работу, – сказала Сэнди. – Сейчас мы запишем три коротких фрагмента. Первый – приветствие Сида, а потом два мини-интервью. Сид, приготовьтесь к записи. Улыбайтесь и приветствуйте нас несколько раз подряд, мы покажем только один… Пять, четыре, три, два, один… начали!

– Привет! – крикнул Сид.

– Отлично, – шепнула Венди, – еще раз, милый…

– Привет! Здравствуйте, я – Сид Кампоамор, я рад встрече с вами!

– Well-done! – сказала Сэнди; – теперь пара советов насчет интервью. Старайтесь отвечать на вопросы быстро, не задумываясь; если не знаете, что говорить, говорите любую ерунду, например: «Об этом мне нужно посоветоваться с нашим страусом». Кстати, как зовут страуса?

– Понятия не имею, – сказал Вальд. – Он не наш.

– Пусть его зовут Ники, – распорядилась Сэнди, – и забудьте, что он не ваш. Если вам покажется, будто вы сказали что-то смешное, не стесняйтесь смеяться – мы уж поддержим вас так, что только судья не расхохочется. Вам все ясно?

– Да, мэм.

– Не называйте меня «мэм».

– О’кей, Сэнди.

– Расслабьтесь, для волнения нет резона: из ваших ответов будут выбраны только самые удачные, секунд на двадцать пять; и вообще мы смонтируем все в лучшем виде. Вопросы есть?

– Нет.

– Прекрасно. Советы окончены. Вальдемар, приготовиться к записи. Даю обратный отсчет: три, два, один… Hi, Вальдемар! – бодро сказала Сэнди.

– Hi! – сказал Вальд.

– Куда вы летите?

– В Лас-Вегас, Невада.

– Как драматично! Неужели вы надеетесь долететь без единой посадки?

– Все в руках Господа.

– Стоп, еще раз; ваша реплика не должна побуждать атеистов переключить канал. Как драматично! Неужели вы надеетесь долететь без единой посадки?

– Мы просто уверены в этом.

– Тогда вы летите в нужное место – в страну уверенных в себе мужчин… – Сэнди хихикнула. Вальд громко рассмеялся, не поняв почему, но почувствовав, что так надо. Венди показала большой палец, и Вальд обрадовался, что угадал.

– Является ли ваш полет формой протеста?

– Отнюдь.

– Какова, в таком случае, его цель?

– Чисто развлекательная. Хотим вдохнуть свежего воздуха и выиграть в казино доллар-другой.

– Здорово! Мы присоединимся к вам в Вегасе. А что за надписи на вашем воздушном шаре?

– Это названия спонсоров полета – крупных операторов российского рынка.

– Вы считаете, в условиях экономического кризиса в России этим корпорациям можно доверять?

– На все сто! – сказал Вальд, сложил пальцы колечком и выразительно потряс ими в воздухе.

– Представьте нам вашу маленькую птичку.

– Это Ники. Ники, улыбнись…

– Хороший, хороший Ники… Что он делает в полете?

– Жрет концентрированную люцерну, – ухмыльнулся Вальд, подумал, не посмеяться ли, решил, что это будет некстати, и добавил: – А вообще-то это наш талисман.

Возникла небольшая пауза. Сэнди и Венди негромко посоветовались.

– Исключите люцерну, – попросила Сэнди. – Хороший, хороший Ники… Что он делает в полете?

– Это наш любимый талисман!

– Это утерянная историческая традиция, – встрял снизу Сид. – Знаете, кто первым в истории поднялся на воздушном шаре?

– Монгольфье?

– Овца, петух и утка. Это было в 1783 году.

– Вот оно что… А когда полетел первый страус?

– Первый – наш, – твердо сказал Вальд.

– Ну и ну! – воскликнула Сэнди. – Спасибо… Увидимся позже, Вальдемар.

– Отлично, Вальдемар, – сказала Венди, – вы прирожденный шоумен. Сид, приготовиться. Начали!

– Сид, – громко спросила Сэнди, – это правда, что вас хорошо знают в Европе?

– Не только в Европе, – гордо сказал Сид, – на островах тоже. Я международная звезда.

– Что ж, – не без иронии сказала Сэнди, – я надеюсь, что вы станете звездой в Штатах тоже.

– Спасибо, мэм.

– Стоп! Я просила не называть меня «мэм». Я надеюсь, что вы станете звездой в Штатах тоже.

– Спасибо, мисс… Постараюсь полностью оправдать ваши надежды!

– Как долго вы готовили полет?

– Мы его не готовили. Обратите внимание, это первый в мире полет, начавшийся вообще без подготовки.

– Неужели? Это звучит невероятно! А почему вы летите на крыше вашего автомобиля?

– Это не мой. Я просто хотел…

– Правда ли, что вы первый в мире человек, который путешествует на воздушном шаре вместе со своим автомобилем?

– Нет. В 1986 году, во время фестиваля…

– Зачем вы взяли в полет свой автомобиль?

– Чтобы не пользоваться услугами рент-а-кара.

– Отличная идея! А почему вы летите на его крыше?

– Спросите об этом лучше у нашего страуса!

Раздался дружный смех – как по команде.

– Сид, вы загадочный человек, – сказала Сэнди, отсмеявшись. – Что вы думаете о Монике Левински?

– Лично вы мне нравитесь больше.

– Вы хотите сказать, что у президента Клинтона плохой вкус?

– Вовсе нет; просто он не был знаком с вами.

Сэнди опять покатилась со смеху. Вальду показалось, что этот смех – уже не для передачи.

– Спасибо, Сид. Увидимся позже!

– Класс, – громко шепнула Венди. – Сид, мы твои.

– Запись окончена, – сообщила Сэнди. – Вальдемар, Сид, поздравляем вас; отличный материал, отличное начало нашего сотрудничества.

– Что теперь? – спросил Вальд. – Позиция номер два в списке: «условный эфир»; мне это не очень понятно.

– Это просто означает, что если вы в состоянии связать пару слов, то нам дадут минуту прямого эфира.

– А мы в состоянии?

– Кажется, да, – сказала Сэнди, – но все решит проверяющий. Главное для нас – сколько зрителей в течение нашего сюжета переключатся на другие каналы, а это, само собой, будет ясно лишь после трансляции. Мы известим вас своевременно, Вальдемар. Увидимся позже.

– Да, кстати, – сказал Сид, – не забудьте договориться с правительством о нашем пролете над территорией Соединенных Штатов.

– А разве вы не договорились? – удивилась Сэнди.

– Но вы же сами сказали, что мы летим мимо коридоров; ведь откуда-то вы это выяснили!

– Так то же в Европе…

– Ой, ой, – ехидно сказал Сид, – какие мы важные!

– Да? А что бы вы делали, не будь нас?

– А ничего. Летели бы и дальше; не впервой.

Рупор помолчал.

– Ладно, – с досадой сказала Сэнди, – мы тратим время попусту; вы поставили нас перед фактом, что не очень-то хорошо. Конечно, в интересах дела мы решим проблему с разрешением… но с вас причитается.

– Вот это другой разговор, – сказал Сид. – Уж мы с Вальдемаром ради вас расстараемся – а, Вальдемар?

– Непременно, – пообещал Вальд.

– Ну, пока, – сказали журналистки и стали удаляться, опять одновременно втягивая и вертолетик и рупор.

– Пока, – сказали воздухоплаватели.

Вальд зачарованно наблюдал, как блестящая точка уменьшается и исчезает в голубизне. Тяжкий вздох Сида вернул его к реальности. Вальд огляделся и неожиданно обнаружил, что большого вертолета уже нет на прежнем месте. Уже не было его нудного треска – он просто улетел.

Интересно, подумал Вальд, кто бы это мог быть. Кто бы ни был – не выгорело у вас, ребята… Почем нынче эксклюзивные права?

– Вальдемар, – сказал Сид, – я детально рассмотрел их в телескоп. Обе уродины.

– Невероятно! Уродин не держали бы на GNN.

– Ну, может быть, я слегка преувеличил. Может быть, они просто не так красивы, как я представлял их себе по твоему описанию.

– Ты живешь в воображаемом мире, – сказал Вальд.

– Я знаю, – сказал Сид. – И мне это нравится.

Глава X

Мягкий упрек Вероники. – Грохот внизу. – Господин выпивает. – Волнующий миг. – Появление Госпожи. – Нестандартная ситуация. – Откровения Вероники. – О бжутах. – Глубокие мысли Аны. – Существует ли эскимо?

– Зайка, – с мягким упреком сказала Вероника, – с этими событиями ты совсем забросила свой сериал. Между тем мы остановились на самом интересном месте. Тебе напомнить? Ты собиралась рассказать о вашем первом путешествии по Испании – о самом ярком впечатлении за всю твою жизнь, предшествовавшую Барселоне…

– Разве? – спросила Ана. – А мне кажется, к тому времени тот сериал клонился к закату; о путешествии – это уже как бы другой сериал.

– Ну, все равно; если так, считай, ты уже его начала. Ты рассказала мне эпизод (точнее, пизод) из своей барселонской жизни. Как вы с человеком по имени Пако ходили на концерт, а в результате посетили прием общества воздухоплавателей.

– «В результате», – недовольно передразнила Ана. – Будто ты хочешь сказать, что мы вовсе не были на концерте и вместо концерта попали на этот прием.

– Разве это обидно? – удивилась Вероника. – Если так, извини… Я просто хотела тебе напомнить, что ты фактически приступила к следующим сериям, а уж тот это сериал или другой – мне, право, все равно. Да ты и в тот раз успела бы рассказать мне больше… но тут появилась Мариночка… и ты… и мы…

– Мариночка не при чем, – возразила Ана. – Мне тогда просто надоело все время сидеть в душе.

– Мариша, – спросила Вероника, – надеюсь, ты понимаешь, что это не камешек в твой огород?

– Все в порядке, госпожа Вероника, – улыбнулась Марина; – но если речь идет о рассказах Госпожи, то есть, полагаю, о чем-то личном… то дальнейшее мое присутствие здесь неуместно, не правда ли?

– Да, это личный рассказ, – подтвердила Госпожа. – Но подожди; я еще не уверена, что хочу, чтобы ты удалилась. Как ты считаешь, Ника?

Вероника немножко подумала.

– Не знаю. Ты рассказчица, тебе и решать.

– А тебе хотелось бы послушать? – спросила Госпожа.

– Конечно, Госпожа, ведь я так люблю Вас, – сказала Марина. – Кроме того… если вам что-нибудь понадобится во время Вашего рассказа…

– Решено: ты остаешься, – сказала Госпожа. – Но учти: рассказ этот предназначается в первую очередь для госпожи Вероники. Поэтому не обижайся, что я буду обращаться только к ней и смотреть только на нее, как будто бы тебя и вовсе не было в комнате.

– Госпожа, я и сама хотела попросить Вас об этом.

Госпожа, благосклонно улыбаясь, кивнула головой.

А Вероника сказала:

– Я все больше уважаю тебя, Мариночка.

Госпожа раскрыла было рот, приступая к рассказу, но Марина внезапно спросила:

– А что такое «пизод»?

– Это…

Госпожа замялась.

– Марина, – строго сказала Вероника, – хоть я тебя и уважаю, но не смей отвлекать госпожу. Ты видишь? Она уже настроилась. Да и не твоего ума дело, что такое «пизод»; считай, что это наша с твоей госпожой маленькая тайна.

Марина пристыженно потупилась.

Тем не менее она продолжала искоса наблюдать за Госпожой; от нее не укрылось, что Госпожа посмотрела на Веронику благодарным взглядом. После этого она вновь открыла рот, намереваясь наконец начать свой рассказ… но то, что произошло одновременно с этим, заставило изменить ее свое намерение. Снаружи, снизу, раздался грохот входной двери. Послышался раздраженный мужской голос, более всего напоминающий голос Господина. Трое в гостевой замерли и прислушались. Голос звучал на высоких тонах и, похоже, понемногу приближался.

– Это Фил, – прошептала Госпожа.

– Эпиздец, – выдохнула Вероника, самая эмоциональная из троих, и смертельно побледнела.

– Ты думаешь? – растерянно спросила Госпожа и тут же, овладев собой, скомандовала: – Марина, быстро вниз. Займи Его чем угодно. Если спросит, где я, скажешь – в гостевой; если спросит, почему в гостевой, скажешь – примеряю платье с Вероникой.

Марина со всех ног бросилась выполнять приказание.

Господин был вне себя от ярости. Он был один. Не сняв пальто, Он ходил по кухне кругами, постепенно смещавшимися в сторону холодильника. Он смотрел в никуда, рассыпая направо и налево страшные ругательства. Он вовсе не заметил приближения Марины. Обратить на себя внимание Господина было слишком соблазнительным, чтобы устоять.

– Господин, – позвала она. – Что-то случилось?

Господин резко обернулся к лестнице.

– Боже, – простонал он. – Еще и ты…

– Я могу помочь Тебе.

– Ты?

– Ага. Для начала, я подала бы Тебе водки; Ты хочешь выпить, но почему-то все время отвлекаешься.

– Разумеется, ты права, – буркнул Господин.

– Один момент, – сказала она, наливая тем временем стопку и быстренько нарезая соленый огурец. – Прошу Тебя, Господин; это хоть сколько-то Тебя успокоит.

Господин залпом опрокинул стопку и, не закусывая, жестом потребовал еще одну. Марина мигом выполнила Его желание.

После третьей стопки Господин вздохнул, похрустел наконец огурчиком и тяжело опустился на стул.

– Ты одна? – спросил Он.

– Нет, – сказала Марина, – Ана наверху, в гостевой… Она примеряет платье со своей подругой Вероникой.

– Платье! – закричал Господин. – Твою мать, платье!

Марина испугалась. Испуг всегда заставлял ее собрать все свои силы. Дальше она действовала почти автоматически. Она рванулась к Господину, как мать к обиженному, плачущему ребенку; она прижала к себе Его голову и немедленно залезла руками к Нему под пальто. Ее действия были настолько стремительными, что Он не успел ни отстраниться, ни даже выразить свое удивление. Змей Его моментально откликнулся на ее отчаянный призыв.

Господин обмяк на стуле. Руки Его безвольно упали. Он откинул голову и закрыл глаза.

Это был не тот случай, чтобы играть со змеем. Не тот случай, чтобы самой получать удовольствие. Она чувствовала, что Господину плохо; она должна была исправить это простейшим, самым прямолинейным способом; она делала Ему простейший, самый что ни на есть обычный минет.

Он расслабился. Он почувствовал себя окруженным теплой заботой; ощущение Зайкиного присутствия неподалеку лишь добавляло этой окружившей его домашней теплоты. Еще он почувствовал безопасность. Рядом была Дева, сверхъестественное существо, надежный щит от всего, кончая внезапным явлением из комнаты для гостей. Он перестал думать о мире; небеса, голубые и черные, мягко свернулись в не слишком правильный цилиндр длиной около семнадцати сантиметров и полутора дюймов в диаметре.

– Боже, – простонал Он почти так же, как всего лишь за пять минут до того. Его руки, какое-то время висевшие безвольно, как две виноградные лозы, вдруг окрепли и налились гибкой силой. Он поднял их и возложил на голову Марины. Он прижал ее к Своим коленям. Под Его ладонями ее волосы натянулись до боли.

И, хотя для нее это был не тот случай, чтобы получать удовольствие, одновременно с этой сладкой, совсем не сильной болью она почувствовала внезапный, отчаянный плач своей совсем забытой за последнее время пизды. Несправедливо заброшенная, несчастная рыдала в три ручья, и Марина, застигнутая мокрым потоком, испытала угрызения совести. Она вильнула попкой так, что от этого возбудился бы и покойник. А Господин ее, уже стоявший пред вратами оргазма, отнюдь не был покойником; оставив в покое ее волосы, Он подхватил ее ногу, занесенную ею до уровня Его плеча, и легко перенес ее через Себя, как это делают балетные танцоры со своими партнершами; и вновь, как однажды в верхней комнате, она ухитрилась не выпустить змея Его из своих губ. Ах, как удобно устроились колени Марины в мягких сгибах локтей Господина! Как хорошо стало ее заднице, оказавшейся против Его глаз! Бабочкой взлетела ее пизда, источая брачные запахи; как крылышками, затрепетала губами своими – то-то хорошо стало бедняжке, столько уже маявшейся и, наконец, ощутившей внутри себя Его благословенный язык! Видно, у обоих накопилось всякого; обоим остро требовалась разрядка, и она, эта разрядка, пришла такой, что лишь занятость губ, а не мысль о тех, наверху, помешала им испустить торжествующие, громкие крики. Они вскрикнули разом и коротко – и тут же вновь жадно присосались друг к другу, как две ополоумевшие пиявки, высосали друг из друга все-все… и Марина тихо сползла с Его рук, ставших вновь бессильными, как две виноградные ветви.

Когда наверху отворилась дверь, они этого и не заметили; их чувства, предельно обостренные в прошедшие десять минут, теперь отдыхали. Конечно же, они выглядели как положено. Стакан сока стоял перед Господином, смотревшим на него в глубокой задумчивости; Марина готовила кофе и вела то ли с Господином, то ли сама с собой тихий разговор о погоде. Ведь я сделала то, о чем просила меня Госпожа, думала Марина; она ясно сказала – займи Его чем угодно. Я сделала правильно, решила Марина. Теперь всем хорошо. Господину не до Госпожи и тем более не до Вероники; Господин растерял Свой гнев, хоть ненадолго успокоился; даже пизда, было забытая, нежданно-негаданно получила свое и успокоилась тоже.

– Дорогой, – раздался сверху очаровательный голосок, – что за страшный шум здесь был четверть часа назад? Извини, что я сразу не вышла – мне показалось, ты не один… ты так страшно ругался с кем-то, а я не ждала тебя; я была не одета…

– Все в порядке, – спокойно сказал Господин.

– Мариночка еще здесь?

– Э… да, вот она. Ты будешь кофе?

Госпожа спустилась с лестницы.

– Не знаю. Мариша, ты зарядила одну чашечку – или две?

– Две… – Она хотела ответить: «Две, Госпожа», но вспомнила, что Госпожа запретила называть ее так при ком бы то ни было, кроме Вероники; ей полагалось бы вместо того сказать: «Две, Ана» – но это звучало бы как-то неестественно, странно; она и вообще не закончила фразы. Просто повторила: – Две.

– А ты попьешь, дорогой?

– Я уже попил… правда, не совсем кофе.

– Ясно, – легонько вздохнула Госпожа. – Тогда я выпью кофейку здесь с тобой, а вторую чашечку, милая, отнеси наверх Веронике.

– Хорошо. – И опять она хотела сказать «Хорошо, Госпожа». Почему бы ей не добиться от Госпожи, чтобы она могла называть ее так и при Господине тоже?

Нет, подумала она, неся кофе наверх, это плохая мысль, чем-то опасная… Чем же? Ах, да. Назвав при Нем Госпожу Госпожой, она окажется на грани того, чтобы назвать Его Господином. Как-нибудь, случайно, она может не удержаться. И Госпожа это услышит; это наведет Госпожу на ненужные, опасные мысли. Нельзя. Она достигла всего, чего хотела, и даже больше того; она допущена к лику божества, о котором раньше не знала. Обращение – это такая малость. Она вновь научится непринужденно называть Госпожу Аной; пусть все остается как есть.

Она вошла в гостевую и увидела Веронику, до сих пор бледную, в напряженной позе, боком к двери, перед небольшим зеркалом, стоящим на низком серванте. Вероника нервно обратила к ней свое лицо, еще какое-то время продолжавшее оставаться напряженным.

– Я принесла кофе, – сказала Марина.

– Поставь сюда, – показала Вероника рядом с собой.

Марина подошла и поставила на сервант поднос с чашкой. Вероника с явным облегчением выдохнула. Ее лицо слегка порозовело; на нем появилось подобие улыбки.

– Ужас, – шепнула она и покачала головой. – Такие сцены не для меня. Хорошо, что ты принесла кофе.

Марина ободряюще улыбнулась.

Эта улыбка подействовала на Веронику фантастическим образом. Она внезапно скривилась, закрыла лицо ладонями и отчаянно разрыдалась, точь-в-точь как совсем недавно низкая сущность Царевны. Марина сделала непроизвольное утешительное движение. Вероника, казалось, только этого и ждала; она вцепилась в Марину обеими руками, уткнула лицо в ее волосы – что было сделать очень легко, поскольку они были приблизительно одного роста – и, волнообразно двигая бедрами и еще раз демонстрируя изрядное сходство с пиздой Марины, немедленно и бурно не только выплакалась, но и кончила со сладким, сдавленным, протяжным стоном. После этого она упала спиной на ложе и опять закрыла ладонями лицо.

Марина растерялась. Это была нестандартная ситуация; она была до отказа исполнена счастья от замечательной, всесторонней встречи с Господином и не нуждалась ни в каких новых ощущениях. Сексуальный порыв Вероники коснулся ее лишь тогда, когда все было кончено, и не вызвал в ней никакого встречного отклика; однако уже невозможным было просто так взять да уйти. Она присела на кровать рядышком с Вероникой, чувствуя себя несколько глуповато. Столь же целомудренно, как всего пару дней назад целуя пальчик на ноге Вероники, она попыталась теперь погладить ее по голове. Вероника отвратила голову в сторону и схватила ее за руку.

– Прости меня, – жалобно выдавила она.

– Я прекрасно понимаю вас, госпожа Вероника, – ровно сказала Марина, – а понять – это даже больше чем простить… Не принимайте это близко к сердцу, пожалуйста; иначе вы только навредите себе и моей Госпоже, да и мне тоже.

– Ты не скажешь ей?

– Конечно, нет. Как вы только могли подумать?

– Это вышло случайно.

– Я все понимаю.

Вероника отпустила руку Марины, успокоилась и села на кровати, глядя по-прежнему в сторону.

– Дай мне зеркало, – сказала она.

Марина подала ей зеркало с серванта.

– Ужас, – повторила Вероника, с отвращением глядя в зеркало. – Что с нами делает любовь!

Она коротко, искоса, из-под эфемерной защиты зеркала, глянула на Марину. Та опять легонько улыбнулась. Вероника осмелела и положила зеркало на кровать.

– Будь добра, – сказала она, – дай мне сигареты.

Марина протянула ей сигареты, пепельницу и зажигалку. Вероника щелкнула зажигалкой и глубоко затянулась. Она наконец пришла в себя.

– У меня никогда в жизни не было ничего интересного. Ничего красивого, светлого… ничего такого, о чем показывают по телевизору и пишут в любовных романах. Она стала для меня светом в окошке, стала всем… Я обожаю ее… веришь ли? у нас даже месячные по времени совпадают! Удивительно ли, что я так боюсь это потерять?

Вероника жестом попросила у Марины еще и кофе и стала запивать маленькими глотками свои затяжки. Она говорила медленно, глядя в пространство. Не нужно перебивать ее, подумала Марина; она говорит лишь сама с собой; я здесь – только повод для этого разговора, такой же повод, каким бывает случайный попутчик. Однако что месячные совпадают – сильный факт.

– С другой стороны, – так же медленно рассуждала Вероника, – так и рехнуться недолго; да я и уже зачастую наверняка произвожу впечатление ненормальной. Я же извела ее насчет тебя; насколько же вы обе оказались выше этого. Я просто в дерьме. Меня начинают мучить сомнения в собственной полноценности.

Марина вздохнула. День был – утешать.

– Скажи, – обратилась Вероника к ней, как бы вновь заметив ее присутствие, – я тебе нравлюсь? Почему ты все-таки поцеловала этот злосчастный палец на моей ноге?

– Вы знаете почему, – сказала Марина. – С некоторых пор я люблю вас, потому что вы подруга Госпожи, вы красивая, умная, хорошая и так далее; но это не плотская любовь, и мой поцелуй не был вызван плотским желанием.

– Спасибо тебе за эти слова, – вздохнула Вероника и затушила свою сигарету. – Мне, видно, нужно много работать над собой, чтобы быть в полной мере достойной твоей госпожи, да во многом и тебя тоже. Ты сказала, что понимаешь меня, даже любишь; стало быть, я могла бы рассчитывать на твою помощь и поддержку?

– Конечно, – сказала Марина и, поколебавшись, добавила: – Пока и поскольку это не во вред Госпоже.

– Умничка ты, – уважительно сказала Вероника. – Я тоже хочу тебя поцеловать по-доброму; поди сюда.

Марина, опять поколебавшись, наклонилась над ложем. Колебания ее были вызваны боязнью, что Вероникой вновь овладеет неуправляемый порыв чувственной страсти; однако этого, к счастью, не произошло. Вероника нежно поцеловала ее в висок и спросила:

– Можешь ты меня простить за все-все?

– Да я уже и забыла, о чем вы, – сказала Марина. – Может, вам бы лучше завязать с этим психоанализом?

– Ты права. Посиди здесь со мной. – Вероника взяла Марину за руки и усадила рядышком на кровати. – Как там внизу?

– Он успокоился. Сейчас они, видно, беседуют. – Марина хихикнула и зачем-то добавила: – Надеюсь, так же спокойно, как и мы.

– Я только не могу понять, – задумчиво сказала Вероника, – как же я так сейчас с тобой обмишулилась? Говоришь, ты понимаешь? Как же ты можешь понять, не зная в общем-то меня, если я и сама не понимаю?

– Но это же очень просто, – улыбнулась Марина. – Вы подсознательно начали возбуждаться перед тем, как Он пришел. Если бы Он не пришел, вы бы вскоре удовлетворились… в другой ситуации вы, может, кончили бы и сами, оставшись наедине со своим возбуждением, но, пока внизу происходили какие-то события, вы не могли. Стояли здесь, сгущали свои переживания, как грозовую тучку… а потом я зашла – ну, тучка и разразилась.

– Вот сейчас ты совершенно, окончательно меня успокоила, – сказала Вероника. – А не хотела бы ты стать моим психоаналитиком? Я вижу, ты чувствуешь меня, может быть, лучше, чем кто-либо. Я бы деньги тебе платила, слушалась бы тебя.

Марина задумалась.

– Я не могу делать это без согласия моей Госпожи,– сказала она наконец.

– Но это бы пошло ей на пользу, – вкрадчиво заметила Вероника.

Марина покачала головой.

– Все равно; ее слово решающее.

– А если бы она приказала тебе?

– Конечно, я бы выполнила ее приказание, – сказала Марина, – но вряд ли она прикажет мне такое. Скорее, если она согласится, то предложит мне решать самой.

– А если будет так, то – ты?..

– Я подумаю, – пообещала Марина.

* * *

– Что-то серьезное? – спросила Ана.

– Просто я был очень зол. Не мог себя сдержать на работе; не нашел ничего уместнее, как отвести душу дома.

Ана помолчала.

– Знаешь, – сказал он, – в «Звездных дневниках» есть такие бжуты, очень вспыльчивые существа; у них повсюду бесильни… ну, как уличные туалеты. Бесильня внутри мягкая, звуконепроницаемая; бжут ходит и копит, копит… и когда ему уже невмоготу, он заходит в бесильню, бесится там – и выходит опять на улицу тихий и умиротворенный.

– А я слышала, – добавила Ана, – что японцы выставляют у входа на завод резиновые фигуры начальников, чтобы подчиненные лупили эти фигуры и тем утоляли свое раздражение.

– Хм, – сказал Филипп. – Что-то я там такого не видел; но даже если это вранье, то мне все равно следовало бы выставить наши с Вальдом фигуры.

– Расскажи.

– Это трудно рассказывать, – вздохнул он, – на первый взгляд обычные Вальдовы дела… Все тот же подряд, с бензиновой фирмой.

– Ага.

– Так вот Вальд в самый разгар контрактной работы отправил моего парня черт-те куда, а потом и сам за ним полетел на воздушном шаре.

Взгляд Аны выразил беспокойство.

– А он справится?

– С ним воздухоплаватель, мастер своего дела.

– Ну, тогда это не самое страшное.

– Да, но по ходу своего полета он заключил выгодную сделку. Получается, что между делом он заработал больше, чем нам дал бы весь этот подряд.

– И от этого ты психуешь?

– Да.

– Странно, – сказала Ана. – Из того, что ты сказал, я поняла лишь, что дела неплохи.

– Дела хуже некуда, – сказал Филипп. – Ты же знаешь Вальда. Он прирожденный авантюрист; мне постоянно приходится его удерживать от опасных поступков. Даже сам этот подряд… а, ладно. Я лишь хотел сказать, что время шальных денег уже давно прошло; а после этого бессмысленного, дурацкого случая Вальд снова оседлает конька девяносто первого года. И это будет пиздец.

– Не заводись опять, – попросила Ана. – Тебя интересует, что я думаю?

– Ну?

– Я думаю, что тебе просто завидно, что он летит на воздушном шаре и вдобавок сорвал куш, а ты тут как бы в дерьме копаешься.

Филипп мрачно уставился на жену.

– И ты против меня.

– А кто еще?

Он пожал плечами.

– Просто – события…

– Тебе нужно отдохнуть, – мягко сказала Ана и взяла его руки в свои.

– Тебя послушать, я только и делал бы, что отдыхал… Обычная женская песня.

– Ты неправ. Я не слежу за нюансами ваших с Вальдом отношений, хотя мне и кажется иногда, что груз старой дружбы давно стал бременем для бизнеса… если не балластом… Времена другие – ты же сам сказал; у вас уже не крохотная шарашка, и со стороны очевидно, что вы просто запутались в служебных обязанностях. Может быть, вы дублируете друг друга; может, даже друг другу мешаете… не знаю как Вальд, а ты явно берешь на себя слишком много. В результате ты дезориентирован, измучен и зол.

– Хм.

– Если бы ты не был так придавлен бизнесом, то легко увидел бы мою правоту. Я знаю, что разговор это бесполезный; я и не жду, что ты скоро избавишься от этого давления… но, может быть, ты хоть немного побережешь себя на потом?

– На какое потом?

– На такое, когда ты вдруг остановишься и скажешь себе…

– Скажу: стоп; я накосил достаточно денег.

– Нет. Скажешь: стоп; неважно, сколько денег я накосил…

– Я не смогу так. Я слишком привык ценить материальное… точнее, все то, что стоит денег. Да и ты привыкла… Ты там мерила платье, когда я пришел.

– Платье? – недоуменно переспросила Ана. – Ах, да… Платье.

– Какое-то новое?

– Нет. Никак не могу найти платье на торжество… решила выкопать какое-нибудь ретро… Как видишь, – усмехнулась она, – ты в масть не попал; не забывай, я умею шить на машинке, и старые платья я могла бы переделывать еще очень долго.

– Не очень, – кривовато улыбнулся он. – Хотя в данном случае ты, может быть, сэкономила; после этих подвигов Вальда я уж не знаю, когда тебе понадобится новое платье.

– Ты имеешь в виду, что бензиновый контракт под вопросом?

– Может, и так, – опять улыбнулся он кривовато. – Но вообще-то я говорил не столько о контракте… да и не о платьях совсем… Ведь у нас еще Сашка… квартира… Никакой трагедии нет; миллиард людей в таком же положении, и никто из них не может сказать: стоп – неважно, сколько денег я накосил.

– Ладно уж, – несмело улыбнулась Ана, – ты сказал хотя бы, что трагедии нет; для меня и этого достаточно. Ты успокоился?

– В том смысле, что орать перестал – да…

– Я люблю тебя.

– И я тебя тоже.

– Не запереться ли нам в спаленке? – спросила она.

Тень неуверенности пробежала по лицу Филиппа.

– Ты не хочешь, – сказала она с некоторым разочарованием, одновременно спрашивая себя, так ли уж этого хочется ей самой. Успокоить его – да; выполнить свой супружеский долг… а хочется ли?

Еще она подумала, что, наверно, именно так чувствовала себя Марина, когда она спросила ее, хочется ли ей не только смотреть, а еще что-нибудь. Марина тогда надолго задумалась. Как сказала она? «Я могла бы делать все, что Вы от меня захотели бы, и я искренне желала бы этого; но иногда мое желание возникало бы не само собой, а оттого, что Вам этого хочется…» Так? Кажется, так… Она, помнится, сказала Марине, что понимает ее… Конечно, разумом понимала. А чувствами, по-настоящему, поняла только сейчас. Странно. Неужели до появления в ее жизни этой девочки – случайного, в общем-то, события – она ни разу не пыталась разделить свои желания на собственные и вынужденные? Существуют ли вообще собственные желания – может быть, все они чем-то продиктованы? Или наоборот – можно ли назвать желанием то, что вызвано внешними обстоятельствами?

И еще: где предел плотским желаниям? Ника, например, хочет ее всегда. Такое по крайней мере впечатление. А она Нику? Любит ли она Нику по-настоящему? Любит ли Фила? А что такое «по-настоящему» – значит, всегда хотеть самой, да? Но она так не сможет. Фил, Ника, даже Сашенька – всего лишь части ее мира… хотя без любой из этих частей она будет уже не она, и мир вокруг уже не будет ее миром. Да, это невозможно. Значит, делить? Свое тело, память, душу… всем сестрам по серьгам, да?

Но почему делить? А если представить себе, что есть одно-единственное бесконечно любимое существо… где-то там, в других измерениях… проявляющееся то в Сашке, то в Филе… и в Нике… и даже, может быть, в Марине… и уж конечно, в ней же самой – ведь она себя тоже любит, едва ли не больше всех? Это Бог? Но если это Бог, при чем здесь ее тело? Не требует ли Бог умерщвлять плоть? Но она так любит свое тело… она не желает его умерщвлять! Наверно, это не христианский Бог, подумала она. Может быть, какой-нибудь индийский. Надо бы почитать. Карма, нирвана… Надо почитать обязательно.

– О чем ты все думаешь? – спросил он, глядя на нее с удивлением, так и не ответив на ее слегка раздосадованный вопрос. Впрочем, разве это был вопрос? За много лет они так хорошо научились понимать друг друга.

Она улыбнулась.

– Давай сходим куда-нибудь. Например, в кино.

– Это безумие, – пробормотал он, – Вальд летит на воздушном шаре… все летит в тартарары…

– А мы – в кино. Как дети.

– А ты купишь мне мороженое на палочке?

– Эскимо?

Он пожал плечами.

– Я не знаю, как они сейчас называются.

– А мороженое в кино сейчас продается?

– Должно быть… я бы на их месте продавал.

– Тогда куплю.

– Так что же мы сидим? – забеспокоился он. – Ведь разберут все лучшие билеты!

– Хуже того, – сказала она, – мы можем пропустить последний утренний сеанс.

– Учти, я уже одет. Опоздаем – ты будешь виновата.

– Никогда! – энергично крутанула она головой, стремительно одеваясь. – Надо хоть им сказать…

– Нечего тратить время. Пошли.

– Пошли.

Глава XI

О форме общения. – Две приятельницы. – Игра словами. – Фантастический день. – Что увидела Вероника. – Коварная связь. – Что значит подготовленность! – Скотская жизнь

Дверь хлопнула, и наверху услышали это.

– Посмотри, – попросила Вероника.

Марина вышла из гостевой и обследовала помещение.

– Похоже, – сообщила она снизу, – мы остались дома одни.

– Мне, наверно, пора, – сказала Вероника, с некоторой боязнью спускаясь по лестнице. – Но, честно говоря, не хочется… Пообщайся со мной еще немного, а? Давай попьем кофе.

– Давайте.

– Когда мы вдвоем, – попросила Вероника, – не могла бы ты обращаться ко мне на «ты»? Оставь «госпожу Веронику» для этих забав в роли служанки.

– Вы не совсем правы насчет…

– Ну пожалуйста!

– Хорошо, – согласилась Марина, снаряжая две очередные чашечки кофе, в то время как Вероника уселась за стол. – Ты не совсем права насчет служанки. Это не роль. Ана действительно моя Госпожа, и я действительно ее служанка.

– Мне трудно это понять, – сказала Вероника, – но ты же не лезешь в наши с ней отношения; вот и я не буду лезть в ваши. Я просто не хочу излишней дистанции между мной и тобой – на случай, если ты действительно станешь моим психоаналитиком.

Марина подала кофе и тоже села за стол.

– А если не стану? – спросила она.

– Будет жаль, – ответила Вероника, – я как бы уже надеюсь на это… но все равно я не хочу этой дистанции, она претит моему уважению к тебе.

– Дистанция – это одно, а форма обращения – совсем другое, – возразила Марина. – Дистанция между нами и так не слишком велика, и именно благодаря тебе, кстати; от того, что я обратилась к тебе на «ты», она вовсе не уменьшилась. Ты все равно для меня подруга моей Госпожи, а я для тебя служанка твоей подруги.

– Значит, мы по-разному ощущаем свое положение… потому что я не согласна с тобой; вот мы сидим и пьем кофе вдвоем, просто как две приятельницы. Да! это точное слово – приятельницы; ты приятна мне, а я не могу быть не приятна тебе, раз уж ты сама призналась, что ты меня чуть ли не любишь. И никакой дистанции я не ощущаю.

– Ну и слава Богу.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет. Правда.

Вероника покачала головой.

– Может, ты и на обычное общение со мною дожидалась бы санкции своей госпожи? – спросила она с ехидцей. – Если так, то извини, что я тебя как бы изнасиловала, пользуясь ее отсутствием.

– Ну зачем доводить до абсурда, – спокойно сказала Марина, – ясно, что существуют границы общения… Я нормальный человек, Вероника; если мы с тобой по-разному понимаем отношения, это тоже вполне нормальная вещь. Разные люди всегда смотрят на вещи по-разному… а иначе было бы неинтересно, разве не так?

– Извини.

– Не за что. Мы просто беседуем.

– Рассказала бы ты мне немножко о себе.

– Немножко ты и так знаешь… Медсестра. Не замужем. Обычная провинциалка…

– Ты права, – вздохнула Вероника, – немножко рассказывать глупо… а чтобы рассказывать много, нужно быть по-настоящему взаимно заинтересованными…

– Можно прекрасно общаться, ничего о себе не рассказывая. По мне, так даже лучше.

– Во многом знании много печали, да?

– Точно.

– А тебя интересует секс?

Марина усмехнулась.

– Любого нормального человека интересует.

– Но ты обычная натуралка, да?

– В общем… наверно, да.

– Ты как будто не вполне уверена в этом.

Марина слегка замялась.

– Не то чтобы не уверена…

Интересно, подумала она – натуралка ли я?

Вероника по-своему расценила ее сомнения. Она немедленно оживилась.

– Скажи, – спросила она, прищурившись, – нравится ли тебе смотреть на то, как мы с твоей госпожой занимаемся любовью?

– А как ты думаешь? – спросила в ответ Марина, довольная, что Вероника уводит ее от непростых тем.

– Честно?

– А зачем врать?

– Ну… – предположила Вероника, – если честно, я думаю, что да, нравится. Даже больше тебе скажу, – отважилась она, – мне кажется, до душевой кабинки ты о таких вещах и не задумывалась. И теперь, похоже, именно это слегка тебя смущает.

– Что ж, – сказала Марина почти искренне, – ты в точности все угадала… Если бы мне нужен был психоаналитик, ты бы подошла.

– А разве тебе не нужен? Мы только что обнаружили у тебя проблему.

– Это не проблема, – рассмеялась Марина, – скорее забавная новость… А еще вероятнее, что это не более чем естественно: вы обе такие красивые, вы все делаете так красиво… Кому же не нравится любоваться красотой?

– Только любоваться?

– Думаю, да. То есть, я хотела бы только любоваться.

Вероника хмыкнула.

– Ты уверена?

– А почему ты спрашиваешь об этом с таким пристрастием? – лукаво осведомилась Марина. – Все еще ревнуешь ко мне Госпожу? Или… уж не хочешь ли ты соблазнить меня – а, Вероника?

Марина улыбалась, глядя на растерянное лицо Вероники. Ну правда, сколько можно играть в поддавки.

– Я пошутила.

– А я думала, нет.

Настала очередь растеряться Марине.

– А если бы я стала соблазнять тебя, – тихо спросила Вероника, и в ее глазах мелькнул опасный огонек, – ты бы… что? Пожаловалась бы?

– Вот еще, – сказала Марина. – Я не предательница.

– Но ты бы могла позволить себя соблазнить?

– Скажем… вряд ли я поддалась бы соблазну.

– А если бы… если бы госпожа тебе приказала, – не отставала Вероника, – стала бы ты со мною спать?

Марина напряглась, припоминая формулу, в которой ей удалось изящно разрешить этот вопрос с Госпожой.

– Стала бы, – сказала она, – но пойми меня, Вероника: я действительно могла бы делать все, что потребовала бы от меня Госпожа, и даже получала бы от этого удовольствие… Однако в некоторых вещах это удовольствие происходило бы не от моих действий, а лишь от того, что я выполняю желание Госпожи.

– Значит, – заключила Вероника, – ты не получила бы настоящего удовольствия от любовного акта со мной.

– А ты как будто этим разочарована. Мы же просто играем словами, разве нет?

– Сама не знаю, – сказала Вероника. – Во всяком случае, мне очень нравится эта игра. Она щекочет мои нервы… и, ты знаешь, я опять возбудилась… не думай, что я такая уж маньячка, но сегодня поистине фантастический день! и если ты не против, я прямо сейчас поднимусь наверх… и…

– Это же дом твоей подруги, – подняла брови Марина, – как я могу быть против…

– Хочешь со мной? Посмотреть?

– Да. С удовольствием.

– Тогда быстрей…

Они нетерпеливо бросились вверх по лестнице. Вероника на ходу расстегивала на себе одежду, стаскивала с себя юбку, теряла туфли; добравшись до ложа, она была в одних трусах. Она спустила их лишь до колен и сразу же погрузила обе руки в жаждущую их глубину меж бедер; Марина наклонилась над ней, помогая избавиться от докучной принадлежности, и с наслаждением вдохнула острейший запах Вероникиной пизды. Буквально нескольких движений задом, ногами, пальцами хватило Веронике, чтобы кончить столь же бурно, как и в прошлый раз; она закричала громко и радостно, ни на йоту теперь не сдерживая себя, и Марина опять, второй раз за сегодня – права Вероника, фантастический день! – почуяла собственную пизду… и опять решила ей не отказывать.

Впервые в жизни она делала это не перед зеркалом, а перед живым человеком. Она без единого слова сняла с себя непременный передничек и, держа его в пальцах, отставила на расстояние вытянутой руки и бросила на пол. Она расстегнула блузку и сбросила ее с себя, оставшись в глухом лифчике из плотного полотна. Она распустила «конский хвост» и резко развернулась всем телом, отчего ее русые волосы волнообразно взлетели в воздух и, сверкая, разметались по обнаженным плечам. Затем она расстегнула юбку, медленно стащила ее через голову и бросила на кровать рядом с Вероникой, и ее русоволосая, ничем больше не прикрытая пизда сперва краешком высунулась из-под нижнего пояса над чулками телесного цвета, а потом и открылась полностью, предстала во всей своей красе перед взором очарованной Вероники.

После этого, оттянув руками верхнюю кромку лифчика, она извлекла наружу тяжелые, плотные груди. Она обратила их к влажным зеркалам Вероникиных глаз, поддерживая снизу широко расставленными пальцами левой руки так, что правый сосок оказался между ее ногтями. Она изогнула свой стан, выставляя пизду вперед, ближе к Веронике. Она широко раздвинула ноги. Пальцами правой, свободной руки она раздвинула складки, прежде скрытые треугольником русых кудрявых волос.

Только сейчас, когда пред взором Вероники раскинулся вид темно-розового рельефа, когда ноздри Вероники затрепетали от запаха, покорившего их, лицо Марины начало искажаться, нарушая неприкосновенную прежде печать бесстрастия. Ее глаза потемнели, зрачки расширились; она закусила губу и издала короткий стон. Она оторвала руку от груди и обеими руками, так же, как и Вероника за пять минут до того, впилась в набухшие складки, все шире раздвигая их, все больше выгибаясь навстречу лицу Вероники и жадно пожирая глазами это лицо – свое собственное отражение, достигшее предначертанных ей вершин непристойности и бесстыдства.

Потом она без сил опустилась посреди разбросанного тряпья и, привалившись к кровати спиной, замерла без движения. Глаза ее вновь стали прозрачны. Нога ее зрительницы, милостиво протянутая сзади, тяжело и тепло покоилась у нее на плече; волосы ее светлыми струями ниспадали на эту прелестную, неожиданно столь родную ногу, и губы ее касались пухлых, чувственных пальцев, запечатлевая на них фотографически долгий, исполненный благодарности поцелуй.

* * *

Дорогая! Вряд ли есть смысл разбираться в докучных подробностях проблем связи. В любом случае наша связь несравненно надежнее традиционной почты. Мы уже начинаем считать посланием целый сеанс, а ведь он состоит в среднем не менее чем из десятка отдельных посланий; и до сих пор ничего не пропадало. Собственно, ничего не пропало и в прошлый раз – к сожалению, я не мог отправить Вам ни строчки; «неизъяснимое наслаждение», оставшееся от моих предыдущих строк, каким-то образом уползло в наш почтовый сервер, и больше машина ничего от меня не приняла. Ваши же несколько посланий, полных недоумения и досады, дошли до меня в целости и сохранности. Поверьте, моя досада была не меньше.

Однако Бог с ними, с этими техническими проблемами. Меня больше интересует наш с Вами архипелаг. Мой член (увы, не Ипполит – всего лишь узник на крепкой цепи между чувством и мыслью) в тот раз слегка приуныл от осознанного одиночества. Однако, вдохновленный Вашим мужественным решением кончать во что бы то ни стало, он вновь окреп, воздвигся – и, побуждаемый обеими моими печально свободными руками (одна из которых несомненно чувствовала себя безработной), довольно быстро исторг среднее количество спермы. Этот акт оставил меня смутно неудовлетворенным – как тот, пролетарский (помните?); я будто обманул сам себя. Если еще раз случится такое со связью, я лучше прекращу. Хотя физиологически от этого скорее вред – как и от всякого coitus interruptus.

А Вы?

SEND

А я оказалась умнее, мой милый: я уж давно научилась как следует кончать от наших старых писем. Я просто открыла одно твое старое, но особенно волнующее письмо, вспомнила, как кончала от него, да еще добавила к этому новые ощущения… короче, все вышло ОК.

А еще скажу тебе следующее: ты, как и все мужчины, ужасно капризен. Каких-то несколько месяцев назад ты только в оффлайне со мной и кончал. Забыл, что ли? Как я предложила попробовать онлайновый оргазм, а ты еще с месяц менжевался, разводил свои интеллигентские разговорчики. А потом, когда наконец согласился и понял, что это класс – облом со связью, видишь ли, уже вредит потенции. Эх вы, мужики…

Ладно. Не буду больше тебя критиковать, а то еще начнешь переживать так, что и впрямь не встанет. Давай лучше расскажу о сегодняшнем дне. Я опять посещала секс-шоп. Я подумала, что, может быть, найду там что-нибудь похожее на искусственные челюсти. Мне даже показалось, что я видела такое в свой первый визит, но из-за недостатка соответствующего сексуального опыта просто не обратила внимания на это.

SEND

Сам понимаешь, за несколько дней ни сам магазин, ни его ассортимент не могли существенно измениться. (Разве что двухголовых раскупили – именно тех, что понравились мне.) Девушка меня узнала и поздоровалась со мной, однако слегка настороженно. Подумала небось, не пришла ли я возвращать Ипполита. А я еще раз похвалила себя за то, что обработала Его так хорошо.

И, представь себе, мне даже не потребовалось опять рассматривать все подряд полки – я тут же увидела несколько отличных ртов. Вот что значит подготовленность! Рты были в основном, кажется, женские; вообще-то, как я убедилась, определить пол отдельно взятого рта не так-то легко. Некоторые рты были электрифицированные, некоторые механические, а еще был рот, одновременно согревающийся, сосущий, увлажняющийся изнутри и притом всего на двух маленьких батарейках; если бы он был сделан не в континентальном Китае, а хотя бы в Малайзии, я бы точно не удержалась, чтоб его не купить.

Решив в таких обстоятельствах не торопиться с выбором, я осмотрела зал. Посетителей было совсем немного, и конечно же, я сразу узнала среди них ту самую парочку, которую видела в прошлый раз – я говорю не о супругах, а о двух девочках дискотечного возраста. Они стояли, тесно прижавшись друг к дружке, и держались за руки. Они смотрели на те двухголовые члены, которые еще оставались в продаже. Тут до меня и дошло, что это любовницы; наверно, я могла бы это заметить и в тот раз, но внимание мое тогда было поглощено совсем другими вещами.

Как ни странно, я впервые в жизни видела живых лесбиянок, притом таких молоденьких. И одно дело, когда они в постели, а совсем другое – когда вот так, в быту. Они показались мне такими трогательными, беззащитными… ну, как Ипполит, когда я Его выбирала. Они как бы вдвоем противостояли ужасному окружающему миру. Никогда обычная парочка – разнополая, я имею в виду – не вызывала во мне таких чувств… даже самая трогательная, даже старик со старушкой.

Да, подумала я; видно, в этом что-то есть… Никогда я не ощущала в себе никакого гомосексуального импульса. Никогда не завидовала описанной поэтами высоте таких отношений, никогда не стремилась испытать. А вот тут, глядя на этих девиц, почему-то призадумалась… да и даже не глядя – застеснялась дальше глядеть. Стыдно мне стало, будто подглядываю. Хотя тоже странно – столько раз в жизни подглядывала… В общем, я побыстрее вышла из магазина – даже рот не купила; не то забыла, не то расхотелось покупать.

Дура я, да?

Не пиши мне сейчас; пусть это будет в оффлайне. Как в старину. Напиши мне длинное письмо со всякими рассуждениями, как в старину. Я сегодня не хочу заниматься сексом ни с кем – ни с тобой, ни с собой, ни с Ипполитом. Посмотрю телевизор да и лягу спать.

Какая скотская жизнь! Что бы я делала без тебя, мой цыпленок? Мне взгрустнулось. Только не надо меня утешать; если твое письмо будет еще более грустным – пусть. Может быть, нужно поплакать. Я давно не плакала – а ведь это тоже типа воздержания, а значит, неправильно и вредно. Я целую тебя.

SEND

Глава XII

Воздушные приключения. – Неравный бой. – О приготовлении меч-рыбы. – Тайный воздушный маневр. – Как правильно называть Лас-Вегас. – Finir la comedia. – Трюк братьев Бонж. – Горячий прием. – Каково быть 36 дюймов росту

Много, очень много мог бы порассказать Вальд о своем замечательном, небывалом путешествии. О том, например, как они попали в жесточайший шторм; неба не было видно, и снасти скрипели под высоченными волнами. Посреди горячих молитв Вальд в отчаянии звал Сида, но Труба отвечала молчанием, казавшимся гробовым. Вальд уж поверил, что его спутника смыло волной с гладкой крыши, уж приготовился было оплакать его, даже вспомнил кусочек заупокойной мессы… но когда стихия отступила, Труба неожиданно ожила. Сид, оказывается, проявил незаурядную ловкость, посреди шторма залез в «круизёр», да так и отсиделся в его комфортабельном салоне. Внутри прочной автомашины он чувствовал себя в полной безопасности, в то время как Вальд со страусом, беззащитные, промокли до нитки. Вот смеху-то было!

Или как на них налетел гигантский орел, из тех, что гнездятся на башнях Атлантиды – единственном, что осталось от древней цивилизации над водой и что неизменно принималось спутниками-шпионами за пару оторванных штормом буйков из-за их круглой формы. Вальд пришел в ужас, завидев чудовище. Из рассказов Сида он уже знал, что гигантские орлы просто так не нападают. Приблизившись к шару, орел издал громогласный, низкий крик, развернулся к корзине когтями и попытался схватить страуса. Злополучный страус, со своей длинной шеей и несуразной башкой, видимо, так походил на орлиного детеныша, что даже зоркая птица ошиблась. Меж тем вихрь, создаваемый огромными орлиными крыльями, резко толкнул шар вперед; орел промахнулся и пошел на второй заход с еще более громким и злобным клекотом. Вальд разозлился. Забыв о страхе, он схватил сделанный из титана баллон и что есть силы шмякнул им по когтистой лапе, вновь нависшей над перепуганным страусом. Орел, не ожидавший отпора, поджал лапу и отстал ровно на секунду – но этого Вальду хватило, чтобы, оценив обстановку, набросить на страуса спальный мешок. Приблизившись вновь, гигантская тварь уже не увидела своей цели – и понемножку скисла, отстала… Это была самка, подумал Вальд, орлица; все, что ей нужно было – это птенец. То-то теперь должна горевать бедняжка… так или иначе, им несказанно повезло.

А еще позже внезапный смерч, родившийся в глубинах Бермудского треугольника, поднял шар высоко-высоко, а потом снова сбросил его чуть ли не в пучину и долго тащил этот несчастный шар, напрочь обледенелый, так низко, что «круизёр», казалось со стороны, мчится по сверкающей водной глади, ровной, как международное шоссе. А когда на колеса начала наматываться саргассовая поросль, когда на горизонте грозно воздвиглись коралловые рифы и уже казалось, что автокатастрофы не миновать, из мутных глубин навстречу конструкции выпрыгнула меч-рыба и, вращаясь штопором в воздухе, нацелилась протаранить воздушный шар. И несдобровать бы смельчакам… но опять подфартило: ледяной панцирь как раз подтаял под тропическим солнышком, и колеса «круизёра», словно шасси взлетающего самолета, оторвались от гладкой поверхности; пришелица из глубин промахнулась, как и орел до нее – вместо мягкой оболочки шара угодила в струю жарчайшего воздуха, да так и сготовилась там. Вот это были кадры! А какая была вкуснятина! Воздухоплаватели угостили меч-рыбой Сэнди и Венди. Репортеры, сопровождавшие шар внутри больших и маленьких вертолетов в надежде, что хоть что-то отломится, пуще меч-рыбы сгорали от зависти к GNN International, так ловко и своевременно заключившим эксклюзивный контракт.

А еще мог бы Вальд рассказать о не очень страшном, но очень странном событии, случившимся чуть ли не сразу после их с Сидом первого интервью. Мог бы рассказать, но вряд ли стал бы рассказывать, так как событие это было уж до неприличия странным; он и Сиду-то о нем не рассказал. Вальд был настолько озадачен, что первое время и думать не мог ни о чем ином; только шторм, разыгравшийся в тот же день, перебил эти становящиеся уже навязчивыми мысли. После шторма же, в свете вновь обретенного солнышка, недавняя тайна поблекла, перестала волновать; хорошенько еще раз подумавши, Вальд решил, что случившееся просто привиделось ему – ведь, как известно, люди видят только то, что хотят увидеть. И он успокоился – вплоть до того момента, пока не раскрыл в лимузине окно и не увидел в нем… впрочем, все по порядку, иначе неинтересно. Тем более что самое-то необыкновенное испытание было у Вальда еще впереди – случилось оно на восьмой или даже десятый день путешествия, после прямого эфира.

Стояла тихая техасская ночь; шар тащился не быстрее полусотни узлов, и Вальд, донельзя утомленный телевизионщиками, вырубился прямо посреди вечерней молитвы. Истинно, Спаситель испытывал его! Проснувшись во тьме со смутным ощущением невыполненного долга, Вальд выглянул наружу и вдруг увидел внизу, совсем рядом, какие-то костры. По его вечерним расчетам, до Невады было еще часов десять, а то и все одиннадцать… и уж если даже он и проспал столько, вокруг должен был стоять белый день. Вальда обуял ужас, больший, чем при встрече с меч-рыбой и даже с гигантским орлом – половина контрактной суммы была под угрозой.

Шар не двигался вообще; более того, он явно снижался. Растерявшись, Вальд не сразу угадал причину такой напасти. Потом он сообразил, что костры внизу прямо указывают на чей-то злой умысел… чей же? Ответ мог быть лишь один: коварные телевизионщики решили таким образом уменьшить свой расход. Небось прицепили к шару какие-нибудь грузы, покамест он спал… Вот она, Божья кара! Вальд разглядел меж костров несколько человеческих фигурок, а на горизонте – ночные огни не очень далекого, совсем не маленького города. Он прислушался, стараясь услыхать какой-нибудь намек об источнике злого умысла. И услышал – тихую команду Сида… и тихий ответ тех, среди костров… Сид – предатель? Сид, кого он назначил первейшим наследником! Вальд не поверил своим ушам.

Тем не менее тайный воздушный маневр продолжался, и Вальд решил поймать Сида с поличным. Улучив момент, когда Сид начал очередной сеанс связи, он тихонько вытянул Трубу из лючка. Приникши глазами к квадратной дыре, как в первый день путешествия, он внимательно рассмотрел действия Сида. Никаких грузов, никаких механизмов; стоя на крыше «круизёра», как на капитанском мостике, Сид просто отдавал команды людям внизу, а они, похоже, передавали его команды кому-то, кто был еще выше. И тут Вальд прозрел окончательно. Не иначе как другой воздушный шар, может быть, еще больше того, чем на котором они летели, парил сверху над ними и своей тяжестью понемногу прижимал их к земле. Только такой ловкий и опытный воздухоплаватель, как Сид, мог придумать такое… Но почему? Как он мог?

– Сид! – громко крикнул Вальд прямо в лючок. – За что такое предательство?

Сид вздрогнул, присел на «круизёре» и закрыл голову руками, будто боясь, что Вальд запустит в него сверху какой-нибудь тяжестью. Через несколько секунд он понял, что этого не случится, и опасливо глянул наверх.

– Какое предательство, Вальдемар?

– Почему мы спускаемся?

– Э-э…

Сид задумался. Вальд заметил, что в отсутствие его команд шар перестал снижаться. До земли оставалось метров пятьдесят.

– Мы же летим в Лас-Вегас, верно? – спросил Сид.

– Сид! прошу тебя, не фантазируй.

– Но, Вальдемар, здесь нет места фантазии, – убедительно сказал Сид. – Просто отсюда до Лас-Вегаса рукой подать; я и решил заглянуть к друзьям по дороге.

– Как это рукой подать?

– Час-полтора лету. Кстати, Лас-Вегас – название искаженное; этот город является последним поселением испанцев в Северной Америке и потому полностью называется Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas.

– А что там за город? – показал Вальд, не заботясь о том, что Сид не увидит его жеста.

Сид опять задумался.

– Эй! – позвал его Вальд.

– Не могу врать своему единственному настоящему другу, – произнес Сид упавшим голосом, – это Альбукерк.

– Альбукерк, значит! – саркастически воскликнул Вальд. – Вот про какой Лас-Вегас ты говоришь! Про тот, что в штате Нью-Мексико!

– Я намеревался сделать это тихонько, не тревожа тебя, – развел Сид руками, – но раз уж ты все равно проснулся, то милости прошу на нашу встречу старых друзей! Я представлю тебя всем-всем… там и девочки есть… обещали даже горячее барбекью… Вальдемар, это будет масса незабываемых ощущений!

– Сид, ты забыл – у нас контракт, мы не можем делать здесь останавливаться… Слава Богу, что я проснулся! ты едва не лишил меня половины дохода.

– Как – едва? – удивился Сид. – Ты хочешь сказать, что не дашь мне спуститься и провести ночь в теплой компании?

– Конечно, не дам.

–¡Vaya, vaya! – тоскливо возопил Сид. – Вальдемар! ты представляешь себе, что значит Альбукерк для воздухоплавателя? Это же мой дом, моя Мекка! Как я мог позволить шару миновать его стороной?

– Франсиско Кампоамор, – рыкнул Вальд, – добром прошу, прекращай эти испанские штучки! Хватит с меня и одного Гонсалеса. У нас дела; давай подниматься.

– Ах, вот как! Начались национальные выпады…

– Какие, к черту, выпады! Чисто денежный вопрос…

– Значит, денежный вопрос! Но ты сам предлагал мне половину дохода; вообрази, что я хочу именно так распорядиться своей половиной. Съел? А теперь будь ласков, не мешай; это очень сложный и ответственный маневр.

Вальд заскрежетал зубами от отчаяния.

– Сид, – простонал он, – я сейчас убью себя и страуса, и наша кровь падет на тебя.

Сид безнадежно махнул рукой.

– Так уж и быть, – презрительно сказал он, – придется мне раньше времени finir la comedia, а то и впрямь что-нибудь учинишь… Ты помешался на деньгах, Вальдемар; я устроил тебе проверку, и ты оказался слабачком. Увы… ты не годишься во всемирное сообщество воздухоплавателей…

– Давай в дороге подискутируем, о’кей? А сейчас, пожалуйста, скажи, чтобы увели этот шар сверху.

– Не могу, Вальдемар, – театрально вздохнул Сид и опять развел руки в стороны, – компания GNN International пообещала нам за эту посадку сто семьдесят пять тысяч в дополнение к оговоренной тобой сумме контракта. Такой трюк проделали братья Бонж на озере Тахо в 1995 году – у них тоже заело какую-то рукоять – но то был дневной маневр, вдобавок управляемый с помощью сотового телефона; я же, как ты видишь, отважился сделать это ночью и безо всяких технических средств. Или, может, ты хочешь отказаться от денег и девочек, а заодно и от барбекью – если, конечно, мои друзья выполнят свое обещание, в чем лично я не сомневаюсь?

Только тут Вальд заметил вокруг множество телеоператоров наизготовку. Враз вспыхнули направленные на оба шара ярчайшие прожектора. Со стороны костров раздался марш в исполнении духового оркестра. Вальд почесал репу.

– Сид, ты уел меня, – признался он, – и мне стыдно. Ты оказался поистине высок во всем. Я понимаю, что уже не могу претендовать на гордое звание твоего друга; но, может быть, ты подскажешь мне, что делать, чтобы вернуть хотя бы малую толику твоего расположения?

– Да ладно, – опять махнул рукой Сид, – я отходчив. (Говорят, что испанцы злобны и мстительны; но в действительности это ошибка – таковы португальцы.) Итак, ты по-прежнему мой друг; можешь наблюдать за посадкой – сейчас как раз самый интересный момент.

– Но, Сид! – вскричал Вальд. – Последний вопрос… если ты не ответишь мне сейчас, я сгорю от любопытства! Как ты ухитрился организовать все это и даже договориться с GNN, не имея никаких средств связи?

– Ты забыл, что у тебя в джипе тоже есть телефон.

Вальд хлопнул себя по лбу, пораженный.

– А теперь не мешай, – мягко сказал Сид и начал во весь голос управлять ответственным делом посадки. Только сейчас Вальд понял, насколько Сид велик. Уж конечно, такой не мог вытерпеть дилетантских сует вокруг джипа в асфальтовой яме! Сотни, тысячи дружелюбных концов, посланных снизу маленькими катапультами, салютом пронзили воздух вокруг корзины; Сид безошибочно выбрал из них лишь несколько и крепко ухватился за них обеими руками. Темнота, и так разрезанная уже лучами прожекторов, съежилась, испарилась под множеством фотовспышек, слившихся в один большой свет. Ликующий вопль вырвался из глоток встречающих; бейсбольные шапочки и прочие попавшие под руку предметы туалета взлетели в лучах, и на фоне общего шума уж не было слышно ни криков испуганного страуса, ни натужного скрипа вкопанных в землю лебедок, ни тем более слабого лязга, изданного многострадальным «круизёром» при соприкосновении его колес с незнакомой поверхностью штата Нью-Мексико.

Надо бы, кстати, заправиться, подумал Вальд; не каждый день выпадает халявка попользоваться хорошим бензином… а мысль уж неслась дальше – почему бы вообще не задать здесь «круизёру» техобслуживание? Особенно если GNN International любезно примет расходы на свой счет… Да что там техобслуживание, перебивал сам себя Вальд, начиная уже делать приветственные жесты и улыбаться в ответ на множество окруживших его улыбок… купить надо новый джип… и дело с концом…

– Дамы и господа! – раздался из-под корзины усиленный микрофоном голос, и Вальд, снова глянув в лючок, увидел толстого, седовласого, очень внушительного спикера, взобравшегося на «круизёр» и дружески положившего руку к Сиду на плечо. Все равно новый автомобиль покупать, подумал Вальд и, махнувши рукой, прислушался к речи. – Как все вы помните, – говорил этот важный человек, – в самом начале 1998 года любители воздухоплавания из Гречаной Балки, Россия, с огромным энтузиазмом встретили у себя великого Стива Фоссетта в его героической попытке беспосадочного кругосветного перелета. Сейчас пришло время нашего вызова!

Человек потряс в воздухе своим большим кулаком, и толпа восторженно взревела.

– Этой ночью мы собрались, – громогласно продолжал спикер, – чтобы поприветствовать близ Альбукерка русских гостей – Сида Кампоамора, нашего большого общего друга, и Вальдемара Пуласки, который очень скоро станет нашим другом, разрази меня гром!

Толпа взорвалась аплодисментами.

– Хотя, – продолжал спикер, – перелет этих смелых парней и не является кругосветным, тем не менее они припасли для нас кое-что остренькое! Во-первых, это фантастическая посадка, свидетелями которой нам посчастливилось быть только что. Во-вторых, это «Лэнд-Крузер» – правда, сильно подержанный и, прямо скажем, в отвратительном состоянии, но кому теперь придет в голову ездить на этом будущем экспонате какого-то счастливого музея? Бьюсь об заклад, что на любом аукционе мистеру Полоски за него пару новых дадут. Наконец, здесь еще страус Ники… покажись, крошка!..

При этих словах седовласого спикера страус, втихаря поощряемый Вальдом, высунул шею из-за борта корзины, а затем, увидев, что земля рядом, осмелел и перетащил было одну из своих длинных ног через борт с явным намерением прыгнуть. Тотчас в скопившейся вокруг «круизёра» толпе возникло движение; толпа расступилась, и по образовавшемуся проходу проследовал человечек в очках – маленький, невзрачный, кротовьего вида.

Вальд сердцем почуял неладное.

– Как житель славного города Альбукерка, – негромко сказал человечек, – я безгранично рад замечательному прибытию мистера Кампоамора и мистера Палецки-с… и я бы добавил еще много драматических слов, не боясь нарушить прерогативу уважаемого мистера председателя. Однако – и при этом сердце мое разрывается! – как должностное лицо Инспекционной Службы Здоровья Животных и Растений, я вынужден несколько омрачить столь радостно начавшееся торжество. Ибо крошка Ники, как я погляжу, явно превышает 36 дюймов по росту и 30 фунтов по весу… а потому, согласно Разделу 93.105 (с) Кодекса Федеральных Предписаний, он может быть впущен в нашу страну исключительно через штат Нью-Йорк, поскольку, к великому сожалению, только на его территории расположена парочка уполномоченных таможен. Надеюсь, – поднял человечек к воздухоплавателям свой подслеповатый чиновничий взгляд, – вы забронировали местечко для месячного карантина поближе к Альбукерку? И еще… деликатный вопрос… не снес ли Ники по дороге яиц? Если так, то общий срок карантина может несколько удлиниться…

В толпе поднялся глухой ропот.

– А ты закрой глаза на 36 дюймов, – мрачновато посоветовал председатель. – Сделай вид, будто он меньше.

– Что ж… как истинный патриот города Альбукерка! В таком случае, годится еще таможенный пункт в Майами, штат Флорида.

– А в Альбукерке? – зло спросил председатель.

– Увы. В Альбукерке такого пункта нет.

– Ну, что ж, – с тяжким вздохом во всеуслышанье подытожил Вальд, – значит, не след тебе, Ники, гулять по американской территории. Не вышел ты рылом, Ники. Прав, тысячу раз прав Алонсо Гонсалес – хваленая демократия обернулась дерьмом! Сиди себе, Ники, теперь в лукошке и не рыпайся.

– Эй, мистер Попеску, – сказали двое из толпы, – насчет демократии поосторожней; мы у себя на Юге не любим этаких оголтелых публичных высказываний.

– Но я же не публично, – тут же нашелся Вальд, – я только страусу. У меня уйма свидетелей.

– Ну, тогда другое дело.

Уныние овладело толпой. Люди стали медленно расходиться; председатель подумал и слез с джипа, оставив Сида опять в одиночестве. Прожектора гасли, телеоператоры собирали манатки. Музыканты духового оркестра укладывали инструменты в чехлы. Торжества не вышло. Надо бы поинтересоваться насчет ста семидесяти пяти тысяч… а то еще не заплатят, тревожно подумал Вальд. Вокруг корзины осталась небольшая группа друзей Сида – истинных, далеких от рекламной шумихи энтузиастов воздухоплавания.

– Э-эх! – бодро вскричал Сид, наконец-то спрыгивая с крыши «круизёра» на твердую, хотя и не слишком гостеприимную землю и выделывая на ней народные испанские коленца. – Ну, сейчас и повеселимся! Гуляй, братва!

К нему подбежали верные Сэнди и Венди, запыхавшиеся и счастливые. Он утонул в их жарких объятиях. Вокруг захлопали немногочисленные бутылки шампанского. Кажись, все-таки заплатят, подумал Вальд. Он привязал страуса веревкой за ногу, сунул ему пакетик концентрированной еды и, отводя взгляд от печальных глаз своего пернатого спутника, полез через отделанный бархатом борт наружу.

Глава XIII

Нежный укор Вероники. – О сериалах. – Ана рассказывает. – Опасный подъем. – О национальных чертах. – Как спасали Филиппа. – Подсчет капуччино. – Тест. – О голубоглазом архитекторе. – Последнее имя Бога. – Денежный вопрос

Три женщины сидели в уютном баре «Петровского Пассажа» и тихо беседовали. Они опять не смогли купить никакого платья, но это, кажется, не сказалось на их настроении, которое в течение всего дня продолжало быть превосходным.

– Зайка, – с нежным укором сказала Вероника, – почему бы тебе все-таки не продолжить свой рассказ… тот самый, который в прошлый раз был так неожиданно прерван? Напомню: ты собиралась рассказать уж не знаю о чем из не знаю какого сериала… Но в это время явился Филипп… и ты…

– И мы, – поправила Ана.

Они, все втроем, сдержанно посмеялись, вспоминая недавний пизод. Каждая из них, однако, смеялась слегка по-своему – над своим – одновременно задавая себе вопрос, хорошо ли это. Ана первая возвратилась в их маленькое сообщество и вновь объединила его, начав свой рассказ.

Рассказ Аны о Саграде Фамилии

– Кстати, – сказала Ана, – я уж однажды задумывалась, что за сериал должен быть теперь… Марина! надеюсь, ты помнишь наш уговор? я обращаю рассказ к Веронике… Итак, если считать мою последнюю, душевую серию некой вставой – пизодом, нарушающим логическую целостность предшествующего сериала, – я должна бы вернуться в гладкое, последовательное течение моих прежних рассказов и попытаться воспроизвести наше путешествие таким же последовательным образом. Однако из этого, боюсь, ничего хорошего не выйдет. Я перечислю длинную цепь дорог, забегаловок и гостиниц; добавлю описание видов природы и рукотворных красот… и что получится? В лучшем случае – какие-то записки туриста, да и то второразрядные; я же не профессиональный репортер. Вдобавок, лучше один раз увидеть… а ты, дорогая, уже видела хотя бы наши фотографии…

Нет, подумала я, нужен какой-то другой подход. Я поискала его и не нашла. И тогда я решила, что если об этом опять зайдет речь и ты попросишь меня рассказать что-нибудь, в этом больше не будет никакой системы. Так что это уже будет не сериал латиноамериканского типа, а просто набор разрозненных случаев, как «Хроники молодого Индианы Джонса». Разумеется, должна измениться и стилистика этого, с позволения сказать, сериала; не ищи теперь в нем плавных переходов и образной однородности.

(«Понимаю, – вставила здесь Вероника, – это как замена актеров в “Санта-Барбаре”: все сразу становится слегка фантасмагоричным».)

– Вот именно, – продолжала Ана, кивнув Веронике и слегка улыбнувшись, – сейчас я расскажу, как мы с Филом посещали Саграду Фамилию. Помнишь фотографию? Да что фотография – после барселонской Олимпиады кто только Саграду бы не узнал.

Неудивительно, что вокруг нее вечно толпы туристов. Мы, еще втроем – не забывай, мы ведь были с Сашкой – облазили вначале подвал, где находится как бы небольшой музей Гауди. Я просто офонарела от этого человека. Он был гений. Он умер случайно – шел по улице, задумался да и попал под трамвай – не оставив после себя ни архитектурной школы, ни отдельных учеников, ни даже… впрочем, эта тема несколько особняком. За годы, прожитые мной в Барселоне, я проходила мимо Саграды сотни раз, и каждый из этих разов добавлял в меня крупинку чего-то новенького. Постепенно во мне вызрела странная, очень странная мысль… Отложу-ка я ее на сладкое – если ты не против, конечно, – а сейчас вернусь к тому нашему самому первому посещению.

Нижнего этажа, как такового, в Саграде нет; собственно, там вообще нет никаких этажей, потому что ни один из залов будущего собора еще не перекрыт – мы ходили вместе с другими такими же зеваками под открытым небом, среди обтесанных каменных плит и прочего строительного материала, ходили по будущим нефам… по будущему алтарю… Башен должно быть, кажется, двенадцать, но никто не знает, сколько их будет на самом деле, потому что без конца перекраивать культовые постройки – это одна из неотъемлемых черт Испании. Можно возразить, что Саграда – особенный собор; многие испанцы считают, что он вне традиции, не нужно бы его достраивать вообще… но другие говорят: мы всегда достраивали и всегда перестраивали; церкви вестготов мы переделывали в мечети, а синагоги – в католические храмы; редкий собор мы не строили столетиями – нам ли отказываться от достройки Саграды? Может быть, прямо сейчас, в толпе этих самых туристов, среди многочисленных их детей, затесался маленький мальчик… достойный продолжатель Гауди…

Опять меня клонит к теме, отложенной мною на сладкое; постараюсь следить за собой. Нынче башен восемь – с двух сторон по четыре. Они попарно соединены наклонными галереями; нетрудно догадаться, что галереи эти задуманы не только для прочности, но и чтобы переходить из одной башни в другую. Задрав головы, мы увидели балкон, охвативший кольцом почти самый верх одной из башен и кажущийся снизу тонюсеньким… там, на этом эфемерном балконе, стояла кучка людей. Мы с Филом переглянулись. Барселона – вид с птичьего полета… а?

Мы нашли вход в башню – недолго искали, так как он находился все там же, на строительной площадке… и тут нас ждало некоторое разочарование: мы были уверены, что в башне есть лифт – как же, такая высота! – а лифта не было. В инженерном смысле башня явно задумана как одна большая лифтовая шахта; внутри нее, такой огромной, вообще нет никаких помещений – только пустое шахтное пространство, уходящее ввысь, да еще довольно узкая винтовая лестница вдоль стены, обвивающая по ходу часов это пустое пространство и отделенная от него с правой руки некими каменными кружевами. Кружева эти – я остановлюсь на них поподробней, потому что это существенно – представляют собой столбы, тянущиеся с самого низа до самого верха. Внизу, где пока еще находились мы, столбы были на приличном расстоянии друг от друга, и для удобства людей – то есть попросту чтобы не упасть с лестницы в шахту – между столбами тянулись каменные же заграждения типа перил. Выше, где из цилиндра башня переходила в конус, столбы должны были, по идее, сближаться друг с другом, а может, и слиться воедино. Вот так была устроена башня внутри.

Нам стало ясно, что путешествие до верхней площадки продлится дольше, чем мы рассчитывали. Мы опять переглянулись. На лице Фила я прочла все ту же решимость – разве мы не молоды, говорил его взгляд – но Сашка, лишенный комплексов и романтики, поскучнел и запросился в салон игровых автоматов, который он высмотрел на площади, пока мы стояли за входными билетами. Он показал мне этот салон издалека; поколебавшись, я дала ему триста песет и строго наказала ждать там безвылазно. И он весело побежал – я проводила его взглядом и убедилась, что он сумел перейти через площадь – а мы с Филом вернулись в башню и резво двинулись вверх.

Лестница была устроена, в общем, удобно для ходьбы; она не была ни утомляюще крутой, ни раздражающе пологой. Однако… как я уже сказала, она была довольно узка; на самом деле это не совсем точно – она очень узка, и чем выше мы забирались, тем она становилась уже. На какой-то высоте (повторяю, этажей нет, поэтому взбирающимся нечем мерить высоту, кроме разве что ступеней) мы с неудовольствием обнаружили, что по одной и той же лестнице люди ходят не только вверх, но и вниз. Чтобы пропустить идущих навстречу, приходилось прижиматься или к стене, или к перилам. Ясно, что тем, кто поднялся до нас, нужно было спускаться; молчаливо предполагалось, что наверху поток посетителей как-то организован – возможно, с применением соединительных галерей – так, чтобы люди спускались не по той лестнице, по какой они поднимались до этого. И действительно, добравшись до первой из таких галерей, мы убедились в том, что по ней можно перейти в соседнюю башню... но никто не организовывал движения; в обеих башнях люди ходили вверх и вниз как им только заблагорассудится.

Подивившись на такую безалаберность (я еще не знала тогда, что она является неотъемлемой чертой испанского характера), мы продолжили свой путь. Между тем было уже высоко; пространство, открывавшееся взгляду направо поверх перил, внушало трепет. Стена, тянущаяся слева от нас, наоборот, успокаивала своей надежностью, радовала глаз разноцветными письменами, появлявшимися на ней там и сям, в том числе и по-русски. Через сколько-то ступеней вместо очередной такой надписи в стене появилась дыра. Мы осторожно приблизились к этой дыре и, цепляясь за ступеньки – больше цепляться было не за что – выглянули наружу. Дыра оказалась выходом на крошечный балкончик изумительной, причудливой формы (как и все у Гауди); больше всего он походил на фрагмент странного цветка, какого-нибудь ириса, прилепленный к башне снаружи. Перила цветка-балкончика были неодинаковой высоты. В центре они были высоки и казались вполне безопасными; зато по краям, в местах своего соединения с телом башни, они были такими низенькими, что один неверный шаг на балкончике казался чреватым потерей равновесия и неминуемым падением в пропасть.

Дыра с балкончиком была, конечно, никак не ограждена – какой-нибудь сеткой, к примеру – и я уже стала чуточку понимать это испанское отношение к жизни. Отношение, в сущности, очень простое: не уверен – не лезь. Мы с минуту посидели на пороге балкончика, любуясь обзором, который, как уже понятно, был в обе стороны весьма широк. Затем сзади послышалось вежливое покашливание; трое идущих за нами молодых мужчин, по внешности каких-то скандинавов, тоже интересовались видами, и мы уступили тепленькое местечко.

По ходу дальнейшего подъема мы прошли еще несколько подобных балкончиков, уже специально не останавливаясь, и я заметила, что лестница стала сужаться гораздо быстрее. Это могло означать только то, что мы перешли из основного и цилиндрического участка башни в ее верхний, конический участок. Вертикальные столбы, ограничивающие лестницу с внутренней стороны, стали ближе друг к другу. Расположенные между ними перила тоже изменили характер: прежде сплошные, теперь они превратились в частокол каменных столбиков, выраставших из концов ступенек и ничем особенным между собой не скрепленных. Я догадалась, что это просто не вполне доделанные перила; вероятно, нижние, сплошные перила раньше тоже состояли из таких же столбиков – ну, а потом пространство между ними заполнили камнем или цементом.

Веселый испанец, спускавшийся нам навстречу с ребенком на плечах (ребенок, видно, устал от долгого хождения по лестнице), галантно оперся на столбики и пропустил нас мимо себя. В какой-то момент он слегка отклонился назад… и сердце мое екнуло – еще бы чуть-чуть, и он мог бы запросто уронить ребенка в бездонный проем… а то и сам сверзиться вместе с ребенком… В следующий момент он выровнялся и широко мне улыбнулся. Похоже, что он сделал это нарочно, чтобы меня испугать. Я разозлилась на него. «Так делать нельзя», – сказала я по-испански. Он удивленно покосился на меня, ничего не ответил и пошел себе вниз по лестнице. Я подумала, что он, должно быть, каталонец.

В конце концов, это их мир, сказала я себе; они знают, что здесь можно и что нельзя – уж наверно, если бы кто-нибудь упал, они бы приняли какие-нибудь страховочные меры. И я успокоилась. Но как раз в этот момент сверху раздался ни на что не похожий шум – акустика башни размазывала все звуки до неузнаваемости – и нечто, напоминающее небольшой парашют, промелькнуло по шахте мимо нас; буквально сразу же откуда-то снизу раздался треск рвущейся материи. На что было жутко перегнуться через хлипкие столбики, но мы с Филом все же сделали это; то, что мы увидели витком ниже, повергло нас в ужас. Молоденькая девушка – может быть, ровесница нашего Сашки (как хорошо, подумала я тут же, что мы не взяли его с собой) – висела в шахте вверх тормашками, зацепившись широкой юбкой за столбик; таким образом, виденный нами парашют был ни чем иным, как той самой юбкой, которая раскрылась, помогла несчастной спланировать и в конечном итоге спасла ее жизнь.

Сверху раздался веселый, заразительный хохот; целая компания юнцов, типичных авторов настенных надписей, намеревалась спуститься мимо нас. Мы немедленно отпрянули от столбиков и вжались в стену, опасаясь, как бы ненароком не отправиться вслед за девицей. Юнцы, нисколько нас не задев (испанская молодежь, кстати, почтительна к старшим), вприпрыжку пробежали мимо и, продолжая хохотать, вытянули свою незадачливую подружку из проема. Я не понимала ни слова из тех, какими они перебрасывались, но интонации были, к примеру, таковы: «Ну что я говорил? Зацепилась, как миленькая!» – «Дурак, идиот! не буду больше с тобой!» – «Не смеши… Ха-ха-ха! Ох… давно так не смеялся…»

Скандинавы, по-прежнему идущие сзади нас, переглянулись между собой и покачали головами. Никто из них ни слова не сказал. Мы с Филом тоже переглянулись и прочли друг у друга в глазах непреклонную решимость. Мы снова двинулись вверх. Лестница стала еще уже. Мы миновали вторую соединительную галерею; сквозь нее было видно, что лестница в соседней башне вроде бы шире, чем наша, но и народу там больше соответственно. Сверху спускалась очень толстая, очень старая негритянка; при взгляде на нее мне стало вначале любопытно, как она могла вообще добраться до такой высоты, а потом тоскливо, потому что пропускать ее справа от себя, над пропастью, было просто опасно; приходилось рисковать самим. Фил посмотрел на меня и прочел мои мысли.

«Может, назад? – спросил он тихонько. – До перехода хотя бы…»

Мы затравленно оглянулись на скандинавов. Они, видно, мыслили близкими нам категориями, потому что сами пребывали в некоторой нерешительности. В это время за столбиками пролетел еще один человек – худощавый, пожилой, по виду испанец; стоило ему закричать, как несколько рук враз высунулось с нижних витков и схватили падающего за одежду. Помощь эта была весьма своевременна – сам он, набирая скорость, мог бы так ни за что и не уцепиться и, достигши дна, разбиться вдребезги. Пока мы с Филом (а также и скандинавы), разинув рты, дивились на происходящее, проблема наша разрешилась сама собой – негритянка проползла мимо, добросовестно распластываясь по стене и задев нас разве что самую малость; лишь один из скандинавов не удержался и, взмахнув руками, рухнул было в проем, но двое других тотчас ухватили его за ноги и споро возвернули на лестницу. Скандинавы перебросились несколькими фразами на своем северном языке. Разумеется, я опять ничего не поняла, но если повторить толкование интонаций, то это было бы примерно так: «Спасибо», – сказал потерпевший. – «Не за что», – отвечали его спутники. – «Жаль, что я доставил вам беспокойство». – «Что Вы, мы нисколько не побеспокоились; пожалуйста, рассчитывайте на нас и впредь».

Какое-то время все поднимались в молчании, и никого не попадалось навстречу. Бросив взгляд на Фила, я вдруг заметила, что он нервничает. Я оглянулась. За скандинавами никого не было видно, и я решила пропустить их вперед. Пропускать идущих вверх оказалось значительно проще, чем идущих навстречу; я не могла понять, почему. Еще я ощущала, что с каждым шагом мне становится все страшнее – и тоже не могла понять, почему. Ведь мы очень давно миновали критическую высоту, откуда еще как бы можно падать; ни одна новая ступенька уже не могла добавить никакой новой опасности. В это время – то есть пока я размышляла над этими вещами – Фил неожиданно сел на ступеньку, прижался к стене и сказал:

«Зайка, нам не дойти».

«Ты устал?» – спросила я.

«Нет».

«А что?»

«Не знаю. Не могу дальше».

Я села с ним рядом, и он тут же схватил меня за руку.

«Прошу тебя, осторожно встань и пересядь… Сядь подо мной. Сядь, как я».

«Но никто же не идет».

«Это неважно. Ты сидишь слишком близко к краю».

Я покосилась на шахту, которая теперь была слева от меня… и волосы мои встали дыбом. Я внезапно поняла, почему нам так страшно. Одновременно с этим я поняла, почему время от времени сверху летели люди – они летели именно с этого участка.

Вертикальные столбы, бывшие – помнишь? – основой ограждения, сильно сблизились; теперь расстояние между ними не превышало и полуметра. Однако низкие столбики, прежде торчавшие между ними – жалкое, но хоть какое-то подобие перил – исчезли. Их просто не было; может, на этой высоте их еще не успели приделать, а может, они не полагались вообще – перила можно было сложить из камней прямо между высокими столбами. Пространство между столбами было теперь пустым; оно абсолютно ничем не ограничивалось; конечно, толстый человек – например, миновавшая нас негритянка – вряд ли протиснулся бы в это пространство, но для девушки… для тощего пожилого испанца… для любого из нас…

Взгляд Фила проследовал за моим, и он увидел то же самое, что и я. Его зрачки расширились. Его взгляд остановился.

«Знаешь, – признался он, – я боюсь высоты».

«Знаю».

«Не делай вид, что ты совсем не боишься».

«Я тоже боюсь… но меньше».

«Да. Тебе повезло… только, пожалуйста, ничего пока не делай. Я должен подумать».

«О чем?»

«Как быть. Понимаешь, я не замечал эти дырки».

«Я тоже не замечала».

«Но теперь я их вижу. И я уже не могу встать».

«Давай вместе, а?»

«Нет. Ты начнешь страховать меня, забудешь об осторожности и разобьешься».

«Может, меня поймают», – пошутила я.

«Не поймают, – сказал Фил. – Разве ты не заметила? Они ловят только своих».

Мы немного посидели молча.

«Ну, хватит капризничать», – сказала я как бы сердито. Я подумала, что он ведет себя как маленький мальчик; если я проявлю некоторую строгость, может быть, это подействует… ну, как на маленького мальчика, понимаешь? Такая вот педагогическая психология.

(При этих словах Ана не удержалась, чтобы не глянуть на Марину, свой медицинский авторитет; и Марина едва заметно кивнула.)

– Итак, я сказала: «Хватит капризничать». Я поднялась и взяла его за руку. Я попыталась оторвать его от ступеньки и не смогла. Я посмотрела на него и увидела, что он белый как мел. Ему было дурно; он еле держался, чтобы не растянуться на лестнице; я испугалась, что в таком состоянии он, чего доброго, и впрямь свалится в дыру.

Я растерялась.

Сверху спускалась какая-то шумная группа. Люди смеялись, что-то оживленно обсуждали между собой; почти каждый из них держал в руках видеокамеру. Они вежливо остановились перед нами, все еще смеясь и как бы между делом ожидая, что мы встанем и пропустим их вниз.

Я встала. Фил не встал.

Смех и оживленный разговор смолкли. Некоторые из людей, не глядя на нас, прошли мимо. Некоторые не хотели идти. Вообще-то вниз было идти гораздо страшнее, чем вверх, потому что видишь перед собой гораздо больше этих дыр, ведущих в никуда; к тому же среди спускающихся я заметила молодую женщину с ребенком. В отличие от давешнего бесшабашного папаши, эта женщина несла ребенка не на плечах, а за плечами, как носят рюкзаки. Неэтично, неправильно было вынуждать эту женщину идти вдоль зияющих над бездной дыр.

«Эй, – сказала я, – давай пропустим людей».

«Нет», – сказал он.

«Можно прижаться к столбу. Обнять столб руками».

«Нет».

«Извините, – сказала я тогда этим людям. – Видите, ему плохо. Вам нужно идти здесь», – я показала, где. Мой испанский все-таки еще был совсем никудышным.

Они не понимали меня, смотрели на нас обоих неприязненно, а некоторые вовсе отводили взгляд. Тоже каталонцы, подумала я. Естественно: Барселона – для каталонцев. Потом мне пришло в голову, что каталонцы вряд ли стали бы в своей родной Барселоне ходить с таким большим количеством видеокамер. Наверно, подумала я, это все-таки не каталонцы. Я пригляделась к ним повнимательней и, несмотря на то, что чуть ли не все они пользовались очками, заметила, что у них узкие глаза.

Небось, японцы, поправила себя я.

«Извините», – повторила я по-английски… насколько же это было мне проще тогда! Я вмиг объяснила им, что происходит, и их лица добрели на глазах. Они начали шумно обсуждать ситуацию. Я удивилась. Прежде я думала, что японцы – сумрачный, заносчивый народ; я еще не знала, что японец в Японии и японец вне ее – это два совершенно разных человека.

«Нужно отхлестать его по щекам», – сказал по-английски самый резвый японец, который прошел мимо нас первым.

«Нужно стащить его за ноги», – сказал самый маленький японец, нерешительно стоявший выше всех.

«Нужно сделать ему укол», – сказал самый тучный и, видимо, самый важный японец.

Я с тоской подумала о Сашке. Мы сильно задержались в башне; чего доброго, он мог пойти нас искать. Я начала ругать себя за скупость. Почему я дала ему лишь триста песет? Надо было дать пятьсот… Между тем в группе, продолжающей громко спорить по-японски, выделилась пожилая дама, очень уверенная в себе; после нескольких произнесенных ею слов остальные японцы стали, держась за столбы, осторожно выглядывать в бездонную шахту. Возвращаясь в прежнее положение, они удивленно цокали языками, будто открывали нечто новое для себя, и продолжали спорить, но значительно тише.

«Простите, – обратилась я к пожилой даме, – мне показалось, Вы предложили что-то толковое».

«Я предложила обвязать его длинной веревкой и спустить вниз через эту дыру, – ответила дама и невозмутимо показала, как именно она бы это сделала. – Если двое из нас сейчас сойдут по лестнице вниз, то один сможет быстро вернуться вместе с веревкой».

«А зачем двое?» – спросила я.

«Второй должен остаться внизу и предупреждать людей, чтобы сюда пока что никто не ходил».

«Но предупреждать могут и испанцы…»

«Что Вы, – улыбнулась мне японка, – должно быть, Вы совсем недавно в Испании?»

«Да».

«Это заметно. Видите ли, испанцы не могут выполнять поручений; они очень милые люди, но они или забывают, или увлекаются чем-то другим».

«Вот как… А каталонцы?»

Японка подумала.

«Пожалуй, Вы правы, – признала она, – каталонцы внушают больше доверия».

Тут я сообразила, что мы обсуждаем какой-то малореальный, фантастический план. Я представила себе Фила – бесчувственного, болтающегося на веревке посреди шахты – и мне едва не стало дурно самой. В этот момент по шахте мимо нас пронеслись, один за другим, два знакомых скандинава; при этом летящий впереди старался извиниться перед своим последователем. Вежливость иногда вредит людям, подумала я. Если бы в тот раз небрежному скандинаву не сказали: «к вашим услугам», а всыпали бы по первое число, он был бы, может, поосторожней и не вывалился бы вдругорядь, вдобавок увлекая за собой спутника. Теперь же они оба вполне могли и разбиться – кто знает, найдутся ли внизу соотечественники, чтобы их уловить?

Пока я раздумывала о скандинавах, вниманием группы японцев овладела женщина с малышом за плечами – по правде сказать, самая худенькая и невзрачная из всех. Она что-то говорила, показывая в сторону стены, и все остальные понемножку смолкали.

«Что эта женщина говорит?» – спросила я у своей пожилой собеседницы.

«Когда мы стояли на смотровой площадке, – ответила та, – сверху спустился воздушный шар и бросил свой якорь прямо на площадку – уцепился за нее, как, знаете ли, морской конек. Митико-сан говорит, что могла бы попросить воздухоплавателя снизить свой шар немного еще; таким образом, если Ваш муж сумеет спуститься до первого же балкончика (который отсюда совсем недалеко), то с этого балкончика он перешел бы прямо в корзину».

«Но как добраться до балкончика?» – спросила я.

«Именно над этим все мы сейчас и думаем; если, к примеру, он бы смог пересесть на следующую ступеньку вниз от него…»

«А потом – на следующую», – догадалась я.

«Да. И так далее».

«Это гениально, – сказала я. – И… знаете? Не нужно никакого воздушного шара. Мы просто доберемся таким образом до балкончика и присядем на нем; вы все пройдете, а потом мы уж сами как-нибудь дальше».

Дама объяснила всем остальным содержание нашей беседы. Японцы дружно поаплодировали сообщению и стали поздравлять нас со столь удачно найденной мыслью. После этого план был приведен в исполнение. На каждую новую ступеньку Фил перемещался все увереннее, а когда сбоку от нас – теперь уже слева, как ты понимаешь – опять появились низкие столбики, он и вовсе нашел в себе силы встать на ноги; при этом японцы, восхищенно глядя на него, поаплодировали вторично.

«Дух этого человека очень могуч», – громко сказал тучный японец и поклонился.

Фил вымученно улыбнулся и прижался к высокому столбу, пропуская всех японцев под стеною (хотя здесь-то уже особой нужды в этом не было); и каждый японец, проходя мимо него, отвечал ему вежливой улыбкой и уважительно кланялся.

Восточные церемонии, подумала я с некоторой неприязнью, уверенная, что в глубине души они смеются над ним. Но пока они проходили, рядом со мной остановилась пожилая дама, моя недавняя собеседница, и сказала мне следующее: «Наверху так хорошо! Глядя то, как Ваш муж преодолел себя, мы уверены, что в следующий раз вы с ним уж точно доберетесь до площадки; желаем Вам, чтобы это случилось как можно скорей». Я поглядела на нее и вдруг поняла, что уважение японцев было полностью искренним. Это меня удивило больше всего; и даже сейчас, через столько времени, это так и осталось для меня самым удивительным из всего, что я видела в башне.

* * *

Ана умолкла.

– Как я понимаю, дальнейший спуск был простым, – заметила Вероника, – но что же Сашенька?

– А-а, – протянула Ана и хихикнула. – Конечно… Сашенька не пропал.

– Хватило трехсот песет?

– Не только хватило… Я почему-то думала, что в игровых автоматах можно только проигрывать.

– В наших уж точно, – хмыкнула Вероника.

– Да ладно, сейчас и у нас наверняка всякие…

– Короче, он выиграл кучу денег?

– Кучу не кучу, а чуррос нам купил.

– Ух ты.

Помолчали.

– Но ты еще что-то собиралась рассказать, – напомнила Вероника, – какую-то свою идею… теорию…

Ана кивнула.

– Да. Я просто забыла. Разволновалась, видишь ли.

– Еще бы! Я и сама разволновалась, слушая такое… просто душа в пятки ушла. Но признайся: насчет скандинавов, летевших один за другим, ты слегка подзагнула?

– С чего ты взяла?

– Не в скандинавском это характере, так вот высовываться и небрежничать. Непохоже на них.

– Да? – оскорбилась Ана. – А ты знаешь, что в Швеции самый высокий в мире процент самоубийств?

– Так ты думаешь, что это было самоубийство?

– Запросто. Может, они и поднимались только за этим. Заметь, их было трое; может быть, это была неразрешимая любовная драма.

– Зачем же тогда первый раз одного спасли?

– Да откуда мне знать. Может, я не так интерпретировала их интонации. Может, он уже хотел побыстрее, а те двое сказали – мол, рановато, невысоко.

– Ох уж эти шведы, – вздохнула Вероника. – Так что насчет теории?

– Ты же мне не даешь слова сказать.

– Буду молчать, – пообещала Вероника. – Возьмем еще кофе?

– Почему бы и нет. Официант! еще три эспрессо, пожалуйста.

– Мне капуччино.

– Официант! два эспрессо и капуччино.

– Прошу прощения, – неожиданно вмешалась Марина, – но, если вы не возражаете, я бы тоже выпила капуччино; сказать по правде, я никогда в жизни его не пробовала.

– Официант… три капуччино, короче.

Подошел официант.

– Так-с, эспрессо – три и два, всего пять; капуччино один да три, всего четыре. Правильно?

– Идиот, – негромко сказала Ана.

Вероника пригляделась к официанту.

– Да вы шутите, молодой человек.

– Ну, – кивнул официант и широко улыбнулся.

Веронике пришла в голову забавная мысль.

– Как вас зовут? – спросила она официанта.

– Вадиком.

– Вадик, можно задать вам вопрос?

– Извольте-с…

– Посмотрите на нас повнимательней. На всех троих.

Вадик усмехнулся.

– Да я уж достаточно внимательно посмотрел…

– Представьте себе, что вам дан выбор.

– Какой выбор?

– Выбрать одну из нас.

– Ага. Представил.

– Кого вы бы выбрали?

– Для чего?

– Для всего.

– Всех троих, – ответил Вадик не задумываясь.

– Нет, так не пойдет, – возразила Вероника, – я же сказала – только одну…

– Ну, тогда по очереди.

– Какой вы, Вадик, хитрый… Ладно, мой эксперимент не удался; несите нам капуччино, а я тем временем придумаю еще что-нибудь.

Вадик отошел.

– Зачем это? – спросила Ана.

– Видишь ли, – сказала Вероника, – мы все такие разные… Отношения, которые складываются между нами, простыми не назовешь… и эти отношения складываются так стремительно… Мы – не просто три приятельницы, согласна?

– Ну… допустим.

– Мне стало любопытно, какое впечатление мы производим на окружающих. Если хочешь знать, меня это интересует уже давно… но я же не могу подойти к первому встречному и спросить: скажите, что вы думаете о нашей компашке? Пока ты рассказывала, этот Вадик косяка давил в нашу сторону. Я и решила использовать случай.

– Значит, я делилась с тобой сокровенным, – сказала Ана, покачивая головой, – а ты в это время разглядывала официанта Вадика?

– Зайка!

– Шучу… Но ты задала ему странный вопрос.

– Это косвенный вопрос. В тестах обычно используются косвенные вопросы.

Официант принес капуччино.

– Теперь моя очередь, – сказала Ана. – Вадик, присядьте-ка к нам.

– Не положено-с.

– Ну, на минуточку…

Вадик опасливо оглянулся по сторонам и, не заметив поблизости никого проверяющих, присел за столик к дамам.

– Вадик, можно задать вам еще один вопрос?

– Хоть сто.

– Что вы думаете о нашей компании?

Вадик озадаченно почесал репу.

– Смелее.

– Вы москвички, – сказал Вадик.

– Ну, это не Бог весть какое открытие.

– Неужели? Чтоб вы знали, в этом месте обслуживать приходится в основном приезжий контингент.

– В таком случае – прошу, продолжайте.

– Вы не родственницы.

– Очень хорошо; дальше.

– Семейное положение опущу, поскольку о нем свидетельствуют ваши кольца.

– Вадик, – спросила Ана, – вы заметили, что между нами – всеми троими – изрядная разница в возрасте?

– Заметил-с… но полагал неприличным об этом упоминать.

– Так мы каши не сварим, – сказала Ана с неудовольствием. – Давайте-ка без комплиментов. Что, по-вашему, связывает нас? Случайное знакомство – или?..

– По-моему, – сказал Вадик, – деловой интерес.

– Например?

– Например – что вы владелица частного предприятия, – сказал Вадик, глядя Ане в глаза. – А эти дамы – ваши работницы. Точнее… вот эта дама, – поправился он, указав на Веронику, – ваша компаньонка, уж не знаю, младшая ли в смысле доли; а вот эта, – указал он на Марину, – может, со временем тоже сделается компаньонкой… но пока – просто работница.

– Спасибо, Вадик.

– Не за что, – вежливо сказал официант, поднимаясь из-за столика. – А можно я тоже задам вам вопрос?

– Валяйте.

– Я угадал?

Ана замялась.

– В какой-то степени, – дипломатично ответила Вероника. – Жаль, однако, что вы так и не ответили на мой вопрос.

– А мне кажется, я ответил, – сказал Вадик. – Не дадите ли по телефончику?

– В другой раз – обязательно.

Вадик развел руками и удалился.

– Странные мысли иногда мне приходят в голову, – медленно сказала Вероника, глядя вслед официанту.

– Что-нибудь про секс, – предположила Ана.

– Да.

– Ты ненасытна.

Вероника пожала плечами.

– Какая есть.

– Мне нравится капуччино, – сказала Марина.

Ана и Вероника посмотрели на нее.

– Я сказала что-то не то? – осведомилась она.

Ана отрицательно покачала головой.

– Однако вернемся, наконец, к твоей теории о Саграде, – с легкой досадой предложила Вероника. – Я виновата, не давала тебе слова сказать; но так даже интереснее. Мы как бы остыли от твоего душераздирающего рассказа; теперь можно и пофилософствовать.

– Ну что ж, – сказала Ана, – тогда я должна закурить… Но это серьезно; поскольку речь пойдет об общих материях, на этот раз мне хотелось бы обращаться к вам обеим. Есть возражения?

Вероника с Мариной промолчали.

– Надеюсь, мне удалось хотя бы чуть-чуть передать вам мистическое настроение, которое навевает на меня этот храм, – начала Ана, – несмотря на то… а может быть, и благодаря тому, что он не достроен. Ведь после нашего туристического опыта я поселилась в Барселоне; Саграда Фамилия должна была стать для меня чем-то повседневным – как, к примеру, для ленинградца Невский проспект. Но меня странным образом влекло к ней все больше и больше. Я старалась проходить мимо нее, даже если приходилось делать петлю… и с каждым разом я будто бы…

Ана помолчала, подыскивая слова.

– Ты сказала, что с каждым разом понимала капельку чего-то нового, – подсказала Вероника.

– Крупинку, – поправила Марина.

– Как вы обе внимательно меня слушали! – восхитилась Ана. – Я очень тронута; но на самом деле это было сложней. Мы не всегда способны осознать само наличие какой-то тайны; так вот, я одновременно осознавала загадку этого храма и чувствовала, что приближаюсь к ее постижению. И вместе с тем – чем дальше, тем больше загадка эта меня пугала… я не хотела ее разгадать… я чувствовала, что радости мне от такой разгадки не будет…

Она опять помолчала.

– Может быть, – предположила Вероника, – тебе нужно было перестать ходить мимо нее?

– Если бы! – воскликнула Ана едва ли не со слезами на глазах. – Однажды ночью я проснулась в холодном поту. Мне привиделось, что Саграда рушится на меня, давит, увлекает в преисподнюю… как Дона Жуана – статуя Командора… а потом я как-то вырвалась, поднялась над землей и увидела печальную, пустую поверхность… Знаете? Земля была безвидна и пуста… и дух Божий носился над водами…

Вероника поежилась.

– Жутковато. Так ты перестала ходить или нет?

– Я подумала, что нужно перестать… но что толку! Загадка храма уже овладела моей душой.

– И ты разгадала ее.

– Да.

В полном молчании Ана опять закурила.

– Предупреждаю: это моя личная мысль… я верю в нее, но никому не навязываю… я даже не хочу, чтобы поверил кто-то еще…

– Ну, не тяни.

– Вдобавок, я могу ошибаться в деталях…

– Зайка!

– Это было страшно давно, – сказала Ана. – Земля была безвидна и пуста… и так далее.

– Ага…

– Был сотворен мир. Затем Бог разделился надвое.

– Ага.

– Я не хочу рассуждать про всяких там падших ангелов, Люциферов… В общем, это не оккультная мысль. Я хочу сказать, что это никакое не учение… никакого отношения к добру и злу… Это просто версия событий.

– Зайка!..

– Поняла… Наблюдая за людьми, Бог спросил Себя, не извратили ли люди Его первоначальный замысел. И Он затруднился ответить на этот вопрос. Тогда Он решил вверить судьбу мира людям.

– Ага.

– Он загадал. Должен быть построен Храм, обобщающий все, что было… короче, Храм, подводящий черту.

– Саграда, – выдохнула Вероника.

– Да, – кивнула Ана, – так шла моя мысль. Это как сколько-то там имен Бога – не слышали? Где-то в Тибете монахи сидят и пишут на бумаге Божьи имена. Как напишут последнее, так и миру конец… А теперь представьте себе, что эти монахи все сделали правильно, а последнее имя не угадали.

– Ага. И тогда – все сначала.

– Что-то вроде. Во всяком случае, Гауди строил так, что… короче, это было бы последнее имя Бога.

– И мир бы погиб.

– Погиб? Я так не сказала; может, все люди разом переселились бы в рай. Я имела в виду конец этого мира, а что за ним – кто знает?

– Понимаю, – задумчиво сказала Вероника. – Такой конец еще надо бы заслужить.

– Ну что ты все пытаешься интерпретировать, – с досадой сказала Ана, – говорю тебе, это непознаваемо. Слушай лучше, что было дальше.

– Как, разве это не все?

– Нет; только половина.

– Ах, вот оно что.

– Все, что я говорила до этого – просто игра воображения, верно?

– Ну…

Вероника пожала плечами.

– А ты как думаешь? – спросила Ана у Марины.

– Если бы вы на этом и остановились, – сказала Марина, – то я бы думала, что это… да, игра воображения. Но я вижу, вы на этом не останавливаетесь?

– В том-то и дело, – подтвердила Ана. – Я не зря упомянула о том, что Бог разделился надвое. Он не смог бесстрастно наблюдать за событиями; одна половина Его стала помогать людям завершить этот мир, другая – стала препятствовать. И начали совершаться странные вещи.

– Например? – в один голос спросили Марина и Вероника.

– Ну, в первую очередь, этот Гауди. Откуда он взялся вообще, вне всяких школ и вне времени? Почему это за тысячи лет, начиная с пирамид, никто не строил дома в форме грибов, что растут на деревьях? Или наклонные колонны по образу ног кузнечика? Ведь это же эпохально; это как изобретение колеса. И безо всякого электрифицированного удовлетворителя; наоборот, как бы в насмешку, лет за сто до него. Он будто показал людям: смотрите, как можно. И – попал под трамвай.

– Как Берлиоз, – мрачно сказала Вероника.

– Во всяком случае, – заметила Ана, – это же не слишком обыденно? Но погодите; я рановато упомянула трамвай. Я просто хотела сказать, что странным было само появление Гауди. Да кто еще знает, что на самом деле скрывалось в его голове! Художник, к примеру, сам себе командир: раз-два, нарисовал… сейчас не оценили, так через сто лет оценят… А что такое архитектор без стройки? Но строить небывалое не так просто; архитектура – это и большие деньги, и инженерия, и городская среда… Компромисс как бы неизбежен, да? Теперь смотрите. Первый архитектор, взявшийся за Храм, почти сразу же отстраняется от работы. Потом чиновнику, осуществлявшему церковный надзор, снится сон: продолжать будет архитектор с голубыми глазами. Затем Гауди (у которого голубые глаза) является к нему и немедленно утверждается главным. Это нормально? Это – не фантасмагория? Так всегда начинаются эпохальные постройки, да?

– Хм, – сказали Марина и Вероника.

– Подозреваю, что на самом деле странных явлений, благоприятствующих строительству, было гораздо больше; позволительно ли нам знать о них? Если вначале побеждала та половина Бога, которая послала на землю Гауди, а затем возобладала другая Его половина, то не постаралась ли она скрыть следы первой? А ведь случилось именно так! – воскликнула Ана. – Смотрите: идет строительство… и постепенно начинаются странности, направленные как бы в обратную сторону. Гауди концентрируется на одном из фасадов; уже ясно, что такими темпами ему никак не успеть. Что в этом случае должен сделать творец, архитектор? Очевидно, оставить ученикам некий завет, некие общие планы. Однако учеников нет – что тоже странно; я понимаю, когда нет учеников у отшельника, у какого-нибудь Гогена… но архитектор же обречен на контакт с людьми! и наверняка была масса желающих… – но их нет, нет! – и вот, этот злополучный трамвай. Ладно, погоревали; начинается разбор наследия, и никто не может найти генерального плана. Как будто Гауди в один прекрасный момент потерял интерес к тому, чтобы закончить собор. Все, что находят – фрагменты… но потом началась гражданская война, и дом Гауди сгорел вместе со всеми чертежами. Разумеется, копий нигде не было.

Помолчали.

– Теперь завершающая глава моей веры, – сказала Ана. – Я по-прежнему не проповедую вам, просто делюсь соображениями… итак, вначале побеждала та половина Бога, что желала постройки; затем – та, что не желала. Война остановила строительство.

– Но ты говоришь, что сейчас ее строят.

– Да, уже почти полвека… но кто скажет, так ли? Сами испанцы все еще спорят. Спорят и строят. Вряд ли, конечно, нашелся второй Гауди… то есть пока что, мне кажется, вторая половина Бога – та, что хочет сохранить мир – по-прежнему побеждает…

– А если нет?

– Вот и я думаю – а если нет?

– Хорошенькое дельце, – сказала Вероника.

– К тому же, ничего не мешает завтра опять возобладать первой половине… то есть, придет новый Гауди… опять приснится кому-нибудь… порушит бездарную стряпню…

– Если стряпню.

– Ага. Вот и вся моя мыслишка, девочки.

Марина вздохнула.

– Глянуть бы когда-нибудь хоть глазком, – мечтательно сказала она.

– Подумаешь, мечта недостижимая! – хмыкнула Вероника. – Да в Барселону едва ли не самые дешевые туры… я специально интересовалась! Хочешь, – неожиданно предложила она, – смотаемся вместе… Зайка! ты отпустила бы Марину со мной?

Ана подняла брови.

– А почему ты меня не приглашаешь?

– Тебя? – удивилась Вероника. – Ты ж там жила!

– Ну и что?

Вероника растерялась.

– Но это все равно что уехать куда-нибудь… ну, не знаю – в Израиль… а потом покупать турпутевку в Москву. Смешно, ей-Богу.

– Мне – нет.

– Ну, я не знала… конечно, я начала бы с тебя…

– Да ладно, – грустновато улыбнулась Ана, – понятно все это. Я с удовольствием съездила бы в Испанию; но ехать туда как туристка… после всего… для меня это было бы просто горько…

– Извини меня.

– Не за что. Хочешь, поезжай… обе поезжайте…

– Ты не обиделась бы, правда?

– Правда, – серьезно сказала Ана. – Только рада была бы за вас. Вы бы тогда полнее меня поняли…

– Ну? – спросила Вероника и уставилась на Марину в упор.

– Подождите, – испугалась Марина, – о чем вы? Это, между прочим, еще и денежный вопрос; хотя вы и говорите, что это недорого, но я-то знаю, о каких деньгах идет речь; у меня никогда столько не водилось. Да и вообще… весь ваш стиль… посмотрите на нас с вами, госпожа Вероника! Ну какая я вам попутчица?

– Ерунда, – махнула рукой Вероника. – Я поделилась бы с тобой тряпками, у нас близкий размер… а что денег у тебя нет – в это я, извини, не верю.

– Я откровенна с вами, – сказала Марина.

Ана с любопытством слушала их диалог.

– А были бы деньги, – спросила Вероника, – ты бы поехала?

– Не знаю.

– А кто говорил – глянуть хоть глазком?

– Ну, это я так… риторически…

– Риторически, – недовольно передразнила Вероника. – Если дело только в деньгах, значит, нужно их заработать; не знаешь как – я научу. А если дело в чем-то еще, не в деньгах…

– Можно я подумаю? – спросила Марина.

Вероника пожала плечами и отвернулась.

Домой ехали в полном молчании.

Глава XIV

За кактусом. – «Братья Блюз». – О системах наблюдения. – Безрадостные перспективы. – Проблеск надежд. – Подчеркнуто демократично. – Проблеск надежд. – Учет архетипа. – В метро

Утром стало окончательно ясно, что каникулы завершились. Вальда разбудил звонок г-на Х., сообщавшего ему координаты лас-вегасского поверенного, некоего мистера Мангольда; он, бесспорно, напрочь заспал бы эту важную информацию, если бы въедливый юрист не потребовал от него записать ее на бумажке и перечитать вслух.

Сделав это, Вальд поднялся на ноги и почувствовал себя на земле неуютно. Вокруг вповалку спали мертвым сном беззаветные энтузиасты воздухоплавания. Башка Вальда болела от выпитого ночью, навыки равновесного хождения растерялись; не отыскивался туалет, и пришлось присесть за большим кактусом, прижавшись к нему как можно плотнее. Сверху, из корзины привязанного к земле шара, вопил привязанный к корзине страус, требуя пищи. Сэнди и Венди куда-то исчезли; мимолетная мысль о них окрепла, разрослась и превратилась в воспоминание о волнующем ночном эпизоде.

…Они – Сэнди и Вальд – сидели по разные стороны маленького костра, влюбленно глядя друг на друга и обмениваясь краткими, незначительными репликами. О, восторг предвкушения! Еще вчера это было не более чем холодной, полушутливой идеей… да даже и не идеей – просто проходной любезностью… а сегодня звездные сферы сжимались вокруг, толкая их в объятия друг к другу, и кусочек звезды, невысокий огонь между ними, превратился в изысканный инструмент сладкой, томительной пытки. Призрачное веселье людей, заключенное между ними и звездными сферами, как бы не касалось их, было лишь фоном их страсти, медленно разогреваемой на костре… до того момента, пока из этой промежуточной сферы не выпала индейская девушка, участница ритуального танца или, точнее, карнавальной пародии на него.

Девушка эта была совсем молода. Тонкое, гибкое тело ее было убрано самым причудливым образом; обнаженная кожа, покрытая чем-то пахучим, фосфоресцировала и сверкала в свете костров; ритмично пританцовывая, девушка улыбнулась Сэнди и Вальду и протянула к ним руки, приглашая обоих к себе. Сэнди и Вальд улыбнулись девушке и улыбнулись друг другу. Им было хорошо. Но девушка не спешила их покинуть. Она придвинулась ближе к Вальду, и он вдруг заметил, что богатое, разноцветное убранство ее тела образует не ткань, но краска; лишь эфемерная, бутафорская юбочка из травы была настоящей – в остальном это юное смуглое тело было полностью обнажено. У Вальда перехватило дух. Он восхищенно глянул на Сэнди, стремясь поделиться с ней своим ощущением… и неожиданно натолкнулся на отчужденный взгляд ее глаз, сузившихся презрительно и враждебно.

Ему стало почти физически больно от этого внезапного столкновения. Он отвел свой взгляд в сторону юной танцовщицы… а та улыбнулась еще шире, еще неистовей завертела обнаженными бедрами и воздела к звездам тонкие руки, будто требуя от них благословения на свой варварский акт. И Вальд понял, что эти звезды были ее звездами; Сэнди была для них пришелицей из иных миров. Когда он, собравшись с духом, опять посмотрел сквозь огонь, по ту сторону костра уже никого не было. Тогда девушка опустилась на Вальда и полностью овладела им; уже не было для него ни звезд, ни костра, ни страсти, ни нежности – он, весь превратившийся в фаллос, ощущал лишь неимоверную сладость трения каждого крошечного участка своей кожи о теплый, влажный, упруго пульсирующий, кажущийся бесконечным туннель.

А затем сферы сжались еще плотнее, обволакивая Вальда темною пеленой; как ни старался он теперь, под кактусом, припомнить какое-нибудь из последующих событий, ему это не удавалось – на память приходили лишь виски и барбекью. Чувствуя себя от этого еще более угнетенно, Вальд натянул штаны и собрался было покормить кричащего страуса, но замеченное краем глаза движение заставило его резко повернуться. Край глаза не обманул его: со стороны города к нему приближались два человека, одетые в точности как братья Блюз (или, по совпадению, Лещенко и Винокур в номере «Мы с тобою так похожи»), то есть в черные костюмы, черные шляпы и черные очки. Конечно же, один из них был выше, а другой, соответственно, толще. Оба они вынули из карманов электронные блокноты, и Вальд приготовился к худшему.

– Мистер Паниковски? – вежливо осведомился более толстый из черных людей, предварительно сверившись со своим блокнотом.

– Он самый.

– Здравствуйте, как поживаете?

– Спасибо, хорошо; а вы?

– Ну и мы тоже.

Помолчали.

– С кем имею честь? – осторожно спросил Вальд.

– Федеральная Таможенная Служба, – ответил высокий, и оба чиновника, как по команде, щелкнули значками в обложках из кожезаменителя.

– М-да.

– Поступила информация, что вы незаконно ввезли на территорию Соединенных Штатов животное, – сказал высокий человек и, сверившись с блокнотом, добавил: – Страус, из ratites, предположительно выше 36 дюймов и тяжелее 30 фунтов, цель ввоза не установлена.

– Не отрицаю, – сказал Вальд, – но почему на территорию? Он и шага по земле не ступил. Вчера уже был один, из Службы Здоровья… в результате бедняга так и сидит наверху в коробе. Слышите, как орет?

– Он наверняка болен, – озабоченно сказал высокий толстому. – Не запросить ли подкрепление для принятия экстренных мер?

– Он не болен, – поспешил объяснить Вальд, – просто хочет, извините, жрать… Давайте я его прямо сейчас покормлю, и он тут же угомонится.

Люди переглянулись.

– Ну, о’кей.

Вальд с трудом вскарабкался в корзину и покормил несчастное животное. Ему очень не хотелось возвращаться на землю, но черные люди настойчиво ждали внизу.

– Вот видите, – сказал он, спускаясь. – Замолчал.

– Вам необходимо в течение 24 часов покинуть территорию Соединенных Штатов, – сказал толстый человек.

– Из-за страуса?

– Да.

– Но ведь он не на территории.

– Еще как на территории, – сказал высокий. – Территория, между прочим, простирается аж на 50 миль ввысь; а уж дальше – нейтральный космос.

Вальд опечалился.

– Почему же в таком случае, – спросил он, хватаясь за соломинку, – меня не остановили ранее, при первом пересечении сухопутных границ?

Чиновники переглянулись.

– А черт его знает, мистер Пеньковски, – сказал высокий человек, – может, просто не заметили.

– Разве так бывает?

– Все бывает, – внушительно сказал толстый.

– Говорят же, к примеру, что в 1987 году некий немец до вашей столицы долетел незамеченным, – прибавил к тому высокий, – да и сел в даунтауне близ стен Кремля.

– Разумеется, мы этому не верим, – снисходительно поправил толстый своего товарища, – но сам факт появления подобных слухов говорит о том, что армейские системы наблюдения весьма несовершенны.

Припомнивши про себя, что же такое могло приключиться в 1987 году, Вальд опечалился еще больше.

– Как вас зовут, джентльмены? – спросил он.

– Это не относится к делу, – сказал толстый. – Зовите меня – мистер Х, а моего спутника – мистер Y.

– Я не могу так, – возразил Вальд. – Дело в том, что мистер Х. – это мой штатный юрист; неизбежно возникнет путаница.

Люди переглянулись.

– Ну тогда я буду мистер Y, а он – мистер Z, – милостиво согласился толстый; – однако позвольте вас тоже называть мистером П., а то у вас очень сложное имя.

Вальд развел руками в знак согласия.

– Мистер Y, мистер Z! – сказал он затем насколько мог проникновенно. – Вы же понимаете, что мы прибыли сюда по воле ветров, не преследуя никаких противоправных целей. – Он вдохновился. – Произошел, можно сказать, форс-мажор. Носимые туда-сюда по безбрежному воздушному океану, а когда и вздымаемые смерчами выше облаков…

– Не нужно, мистер П., – мягко прервал мистер Y поэтичную речь Вальда, – мы с вами знаем, что это вранье. Во-первых, вас может замучить совесть; во-вторых, оно и ни к чему, так как вы имеете право хранить молчание.

– Сдается мне, что вы не таможня, – сказал Вальд растерянно. – Кто вы, откуда?

– Это не относится к делу.

– Вы хотите арестовать меня, да?

– Скажите, – спросил мистер Z, – вам знаком некий, э-э… мистер Алонсо Гонсалес?

– Да, – сказал Вальд упавшим голосом.

– Это служащий вашей фирмы, не так ли?

– Так.

Чиновники переглянулись.

– Вам повезло, – сказал мистер Y, – у вас нашлись влиятельные доброжелатели. С учетом международной обстановки… а также того, что один служащий все той же иностранной корпорации уже томится в федеральной тюрьме…

– Как, – недоуменно вскричал Вальд, – еще недавно он был всего лишь в полицейском участке!

– Никто не осуждал его, мистер П.; он в изоляторе временного содержания. Но если вы не заберете его с рук на руки и не покинете Штаты в течение 24 часов…

– Так вы отпускаете нас? – спросил Вальд, окончательно сбитый с толку.

– Вот и мы все про то же; но вы не даете и слова сказать.

Вальд приободрился, но затем опять погрустнел.

– Во-первых, до Лас-Вегаса еще нужно добраться, – сказал он, – во-вторых, у меня в Неваде еще одно дельце… Боюсь, не уложиться мне в 24 часа.

Чиновники снова переглянулись.

– Дельцем в Неваде вы называете посещение вашего лас-вегасского поверенного? – уточнил мистер Z.

Вальд сверился со своими записями.

– Да… но откуда вы знаете?

Мистер Y и мистер Z молчали.

– Вы прослушивали мои разговоры, – догадался Вальд, – теперь это очевидно. Так это был ваш вертолет? Ваш, признайтесь?

Чиновники опять, в который раз переглянулись.

– Наш, не наш… – уклончиво сказал мистер Z. – Это к делу не относится.

– Короче, – жестко сказал мистер Y. – До Лас-Вегаса вы доберетесь в сопровождении специального вертолета. Мистера Гонсалеса доставят к месту вашей посадки; туда же рекомендовано прибыть вашему поверенному. Начиная с момента посадки, вы будете находиться под постоянным наблюдением одного из нас. Вам будет запрещено: удаляться от места посадки далее чем на 200 футов, вступать в какие бы то ни было новые контакты, а также любым образом ссылаться на настоящий разговор. Вам будет предоставлена возможность выполнить имеющиеся у вас деловые обязательства перед американскими заказчиками – надеюсь, вы понимаете, кого я имею в виду. Сразу же после этого вы и мистер Гонсалес будете депортированы через Лос-Анджелес. Если у вас есть возражения против чего-либо из сказанного, вы будете немедленно подвергнуты аресту. Если у вас есть вопросы, задавайте сейчас.

– Как это гнусно звучит – депортированы, – заметил Вальд. – Ни разу в жизни меня не депортировали. Будет консул, да?

– Дипломатия здесь не при чем, – сказал толстяк. – Наши власти просто проявляют к вам дружественное отношение, не хотят раздувать инцидент.

– А что будет с Сидом и страусом?

– Мистер Кампоамор на законных правах приглашен гостем города Альбукерка; что же касается животного, то здесь две новости: одна хорошая, а другая плохая.

– Начните с плохой, – сказал Вальд, моля Бога, чтобы не сбылось его наихудшее предчувствие.

– Почему-то всегда начинают с плохой, – заметил мистер Z. – Дело в том, что животное должно быть уничтожено.

– Я так и знал, – сказал Вальд. – Какая же, в таком случае, хорошая новость? Отсрочка приговора на сто лет?

– К сожалению, отсрочка невозможна-с; хорошая же новость в том, что уничтожение будет совершено самым гуманным способом.

– Это в любом случае останется хладнокровным убийством! – гневно заявил Вальд. – Вы издеваетесь над понятием гуманности, как и вообще весь ваш якобы цивилизованный, а на деле бездушный и расчетливый мир. Я категорически против; пусть ко мне будет применено насилие, но я не дам в обиду своего пернатого друга.

– Но, мистер П. …

– Нет и нет; даже слушать не буду.

Чиновники насупились.

– Мы должны посоветоваться, – сказал мистер Z.

Они отошли к ближайшему кактусу и стали негромко переговариваться. Затем мистер Y отошел в сторону и, отвернувшись от мистера Z, стал демонстративно оглядывать воздушный шар. Мистер Z поманил Вальда пальцем к себе. Вальд подошел к кактусу.

– Не желаете ли закурить? – спросил мистер Z.

Вальд с благодарностью принял сигарету.

– Хорошая погодка, – сказал мистер Z.

– Ну, – подтвердил Вальд.

– Как-то раз был у меня похожий случай, – сказал мистер Z, ковыряя красную землю носком лакированной туфли. – Сваливается тоже с неба воздушный шар… а на нем тоже животное, понимаешь…

– Страус? – спросил Вальд.

– Ну, не совсем… уж не помню, какое животное.

– А-а.

– Да это неважно. Важно, что перспективы животного были примерно такие же, как и в вашем случае; я разъяснил эти перспективы владельцу.

– Ага.

– Владелец выслушал меня и не произнес ни слова. Когда я покинул его, чтобы привести в действие исполнительный механизм, он поместил животное в автомашину и дунул себе прямиком в Мексику… между прочим, часов семь-восемь в оба конца, если не превышать скорости.

– Ага. А что, в Мексике не существует аналогичных ограничений на ввоз?

– Не знаю, – пожал плечами мистер Z, – но это же Мексика! К примеру, он мог провезти свой груз контрабандой… или дать взятку таможенному чиновнику…

– Какой ужас.

– Не говорите. Так или иначе, животного я больше не видел.

– Простите… а как вы узнали, что он отвез животное в Мексику?

– Он мне сам в этом признался. Потом.

– Но, в таком случае, вы должны были строго наказать этого человека.

– Конечно, должен был! Я и хотел его наказать… однако, подумав, счел это нецелесообразным по моральным соображениям, а также учитывая, что его груз уже не представлял опасности для моей страны.

– Ага. Мистер Z, вы богаты наличными?

Чиновник нисколько не удивился вопросу Вальда и сверился с содержимым своего бумажника.

– Как ни странно, да. Хотите одолжить?

– Вы угадали.

– Мне кажется, – предположил мистер Z, – что вам нужно примерно двенадцать сотен долларов.

– Вот совпадение! – удивился Вальд. – Я почему-то тоже подумал именно об этой сумме.

– Извольте. У меня тут еще завалялась лишняя карта штата Нью-Мексико; вам случайно не нужна?

– Спасибо, мистер Z.

Толстый чиновник перестал любоваться шаром и осторожно приблизился.

– Мистер П., как у нас дела?

– Да ничего. Помаленьку.

– На сколько назначить вертолет сопровождения?

– Простите, – расхрабрился Вальд, – на случай, если ветры не будут благоприятствовать, не дадите ли запасных 24 часа?

– Разумная предусмотрительность, – похвалил мистер Y. – Думаю, при наличии указанного обстоятельства вопрос может быть решен в вашу пользу.

Вальд послюнил и поднял вверх палец.

– Черт возьми, ни ветерка, – сказал он. – Я думаю, есть смысл стартовать вечером. Назначьте вертолет на восемь; если повезет, к утру будем в Вегасе.

– О’кей.

Мистер Z занес данные в свой блокнот, сверился с хронометром и сказал:

– Эвакуационная команда прибудет через час.

– Что ж, – притворно вздохнул Вальд. – А можно еще один вопрос?

– Валяйте.

– Кто эти мои таинственные доброжелатели?

Чиновники переглянулись в последний раз.

– Этот вопрос, – сказал мистер Y, – выходит за пределы нашей компетенции.

– А какая вам разница? – спросил мистер Z.

– И впрямь, никакой, – согласился Вальд. – Спасибо за все, джентльмены! Было очень приятно с вами познакомиться.

– Взаимно, мистер П.

Чиновники повернулись и пошли прочь.

Глядя им вслед, Вальд вспомнил о странном случае, имевшем место после первого интервью – том самом загадочном происшествии, в котором он даже Сиду не решился признаться. Уж не в нем ли таился секрет неизвестного доброжелателя? Сходится, нет? Не понять…

Вальд стоял и смотрел на две уменьшающиеся фигурки, пока они не скрылись посреди кактусов. Потом он хлопнул себя по лбу и кинулся будить Сида.

* * *

– Нет, вы слышали? – сказала Ана. – Зря наши ноженьки исходили столько пассажей! Вальд Примаковский достиг таких успехов в Америке, что здесь они за ненадобностью отменили все свои пышные торжества.

– Как? – ахнула Вероника. – Все-все?

– Ну, почти. Осталось какое-то скромное мероприятие в «Империале».

– Ага. Но даже и для него…

– Это не то, что ты думаешь, – покачала Ана головой. – Фил специально предупредил меня, чтобы я выглядела подчеркнуто демократично.

Вероника оскорбленно хмыкнула.

– У меня есть идея, – сказала Ана. – Почему бы мне не одеться по-молодежному?

– Что ты имеешь в виду?

– В черную кожу, со всякими блестящими штуками… Это будет и подчеркнуто, и демократично.

– Зайка, ты гений, – восхитилась Вероника. – Что значит нестандартное мышление! Только вот…

– Что?

– Где мы возьмем нужный прикид?

– Я думала, в тех же пассажах…

– Не скажи. Я невзначай там посматривала туда, сюда; обратила внимание и на кожу. Видно, до кризиса все путевое раскупили, а новых поставок нет – в результате ассортимент скуден, модели претенциозны, да и вообще все это с Малой Арнаутской улицы. Ты уже не в Барселоне, подружка.

– Ты права, – со вздохом признала Ана.

Подруги задумались.

– Простите, – неожиданно спросила Марина, – правильно ли я поняла, что вы бы хотели купить молодежное кожаное изделие?

– Да, только импортное и приличное.

– Видите ли, у меня есть одна знакомая, – сообщила Марина, – она челнок, возит кожу из Турции.

– Из самой Турции? – удивилась Ана.

– Вот это да! – расширила глаза Вероника.

Они переглянулись с видом благоговения.

– Вот, оказывается, в чем зарыта собака! – сказала Вероника, постучала себя пальцем по лбу, а потом подняла его вверх. – Из Турции! ну конечно же! Правда, не знаю как насчет подчеркнуто, но уж насчет демократично…

– Да, – потрясенно отозвалась Ана. – Как же мы раньше-то не доперли?

Марина немного помолчала.

– Думаю, в основном это дешевенькие плащи и куртки, то есть товары для массового потребителя, – продолжала она затем как ни в чем ни бывало, будто бы и не замечая неприкрытой и даже где-то оскорбительной иронии старших собеседниц. – Ясно, что это не про вас, Госпожа. Но может ведь быть, что наряду с этим ширпотребом… скажем, для определенного круга заказчиков… она возит те самые вещи, которые вам нужны; а не возит она, так возят какие-нибудь ее коллеги. Я бы даже больше сказала: в дорогих салонах вовсе не настоящие демократические изделия, а так… авторские идеи, неизвестно еще удачные или нет; челноки же, если такое возят вообще, уж будьте уверены – именно то, в чем ходят на дискотеки.

Ана и Вероника опять переглянулись.

– Извини, – сказала Госпожа. – Мы действительно не подумали о таком варианте. Ты не могла бы узнать?

– Сию же минуту.

Марина подошла и телефону и набрала номер, все еще живший в памяти ее пальцев. Голос, ответивший ей, принадлежал Котику. И то неплохо, подумала она.

– Да?

– Котик, это Марина.

– Девственница?

– Пока да; вижу, ты еще помнишь меня?

– Похоже, я буду помнить тебя вечно, – буркнула Котик. – А вот ты – могла бы наконец забыть этот телефон?

– У меня к тебе дело.

– Опять вопрос?

– Нет… то есть да… скажи, ты по-прежнему работаешь челноком? Меня интересует кожа.

Котик недоверчиво хмыкнула.

– Кожи как бы на каждом углу полно.

– Меня интересует не такая.

– Хм. Какая же?

– Ну представь себе, – сказала Марина, покосившись на Госпожу, – что я надумала стать дорогой проституткой.

Ана с Вероникой зашлись в тихом хохоте.

– Это я очень легко могу себе представить, – сказала Котик, – но почему же именно дорогой?

– Потому что шмотки нужны приличные, – разозлилась Марина.

– А-а, тогда поняла. Твой размер?

– Нет.

– Так бы сразу и сказала. А какой?

– S.

Котик надолго замолчала.

– Эй, – забеспокоилась Марина, – ты где?

– Не ори. Думаю.

– Мне нужно быстро, – сказала Марина.

– Ну, приезжай.

– Когда?

– Завтра. В три.

– Завтра я днем в больнице. Я работаю – помнишь?

– Ну да. Ты передала Ольге мой привет?

– Да, – соврала Марина.

– А она передала мне?

– Нет, – сказала Марина, – но это потому, что я не собиралась тебе звонить. Если бы она знала, что я тебе еще позвоню, то наверняка передала бы. Она очень хорошо к тебе относится… как, впрочем, и я, – заметила она, подумав, что Котик сыграла немалую роль в создании ее нынешнего счастливого бытия. – Может, – скромно добавила она, – и ты когда-нибудь по отношению ко мне разлупишься; время – лучший лекарь.

– Держи карман шире, – проворчала Котик, однако тон ее все же заметно смягчился. – Мы говорим о делах; эмоции здесь как бы не имеют значения. Приезжай прямо сейчас, сходим кое-куда по соседству.

– Минуточку, – сказала Марина и закрыла трубку рукой. – Госпожа, я могу ехать прямо сейчас?

Ана растерялась.

– Но я полагала, нам нужно ехать вместе…

– Это не тот контингент, – решительно возразила Марина. – Я примерно поняла, что требуется; вначале сама посмотрю, чтобы вы не тащились черт-те куда, а уж если там действительно что-то есть, то назначу стрелку и вам с госпожой Вероникой.

– Что же, очень разумно, – одобрила Ана.

– Буду через час, – сказала Марина Котику.

– Учти, – сказала Котик, – жду ровно час; не одна ты у меня такая. Опоздаешь – пеняй на себя.

– Ага, – сказала Марина и повесила трубку.

– Не тот контингент! – с одобрительной ноткой передразнила Вероника. – Ну ты и масть, Мариночка!

– Извините, – сказала Марина обеим, – я допустила в разговоре фривольности; но, видите ли, при использовании второй сигнальной системы – с другими системами по телефону не очень-то! – необходимо учитывать поведенческий архетип перципиента-индуктора. Ежели хочешь добиться своего, с одним приходится говорить так, с другим этак… Однако мне пора бежать.

– Ты позвонишь?

– Если не возражаете, я еще приеду.

И она побежала по предвечерним улицам, счастливая, что может удружить Госпоже, и вообще счастливая от всего, что происходит. На нужную ей станцию метро можно было дойти по свежему воздуху, но, проходя мимо Арбатской, она подумала, что может сэкономить минуту-другую, если срежет угол под землей. Она спустилась вниз и заторопилась по переходу, ведущему к Боровицкой.

Идти ей было недалеко, и она уже подходила к станции, когда подле какой-то латунной, ребристой двери в стене перехода мужчина, одетый во все черное, загородил ей путь. Она сделала шаг в сторону, чтоб обойти его, но кто-то другой зашел сзади, сбоку, взял ее под руку и развернул лицом к латунной двери. Она и пикнуть не успела, как дверь отворилась и поглотила ее, увлекаемую неведомыми пленителями. Дверь мягко захлопнулась за спиною, и Марина очутилась в полутьме, в начале коридора, показавшегося ей бесконечно длинным. Ее крепко держали под руки; она дернулась раз-другой – и поняла, что вырваться невозможно.

Глава XV

О любви женщин и любви мужчин. – Бесхитростный случай. – Душа Вальда поет. – Что случилось в 1598 году. – Город Страус. – Слоновья Горка. – Вероломный побег. – Безалкогольное пиво. – Любители шалостей

Любимая! Конечно же, Ваше письмо опечалило меня, но так и должно быть – мы должны не только радоваться, но иногда и печалиться вместе. А иначе – как Вы иногда пишете – неинтересно…

В отношении гомосексуализма я понимаю Вас, может быть, больше, чем Вы думаете; чувство, посетившее Вас в то время, как Вы посещали секс-шоп, знакомо мне – я испытал его еще в начале текущего десятилетия. Я расскажу все по порядку… но чуть позже; сейчас я лишь хочу заметить, что любовь женщин (друг к другу, я имею в виду) и любовь мужчин – это разные вещи. Любовь женщин в самом деле непознаваема посторонними; если отвлечься от весьма массовых, но и весьма поверхностных красивых картинок, то все, что мы, посторонние, знаем о ней – это лишь чужие возвышенные слова. Даже Библия, кажется, обходит этот предмет стороной, будто вовсе не желая давать ему моральной оценки; чему же в таком случае должен верить непосвященный, как не любой из многочисленных древних и сегодняшних од? В противоположность этому, мужская любовь – недвусмысленно осужденный грех и позор; из тяги к свободе личности я бы и рад презреть эти сакральные предписания… но в жизни, увы, не все так просто.

В связи с этим – тот самый печальный, бесхитростный случай, который произошел совсем близко от меня; теперь уж Вы можете поверить, что он подействовал на меня гораздо сильнее массы вычурных, изысканных сценариев и биографий. Я никогда не касался с Вами своей профессии – не изменю этой традиции и сейчас; достаточным будет лишь сказать, что в то время, уже ставшее достоянием истории, я был занят в проекте по продвижению на наш рынок некоторых товаров шведского производства. Это была приятная работа – а для меня еще и первый цивилизованный проект за всю мою карьеру нового времени. Можно сказать, я учился на этом рафинированном проекте. Шведские изделия всегда очень высокого качества… высокая деловая культура… приятные люди…

С одним из них – назовем его Свен – я сблизился неформально. Он проводил в Москве больше времени, чем в Стокгольме; мы частенько ужинали вдвоем и подолгу беседовали; ни одну тему мы не обошли стороной. Естественно, зашел разговор и о женщинах… точнее, о сексе: как Вы уже наверняка догадались, женщинам в наших разговорах места не было. Я без особого смущения – к тому времени мы уже были достаточно близки – рассказал Свену о своей ориентации (то есть, ориентации на свои руки); он отнесся к этому с полным пониманием, как истинный швед. И в ответ поведал мне свою ситуацию; то обстоятельство, что в ней участвовали трое мужчин, было едва ли не единственным, отличающим ее от превеликого множества таких же любовных треугольников.

Стороны этого треугольника любили друг друга по кругу. Свен любил Эрика, Эрик любил Нильса, Нильс любил Свена. Каждый из них был несчастен и остро ощущал несчастье других. Свен был несчастен оттого, что его возлюбленный Эрик не отвечал ему взаимностью, еще более несчастен из-за страданий Эрика по Нильсу, и еще немного несчастен из-за того, что не мог ответить на чувство Нильса, так как сердце его было занято другим. Точно так же страдали Эрик и Нильс; как видите, страдания этих троих взаимно усиливались – впрочем, любому порядочному треугольнику, вероятно, свойствен сей феномен. Свен выбрал себе работу, чтобы уменьшить свои страдания. Он неизменно приезжал в Москву подавленный, тихий; находясь в Москве, он погружался в другой мир и как бы отвлекался от горестей, оживал, начинал ходить на спортивные матчи… но потом любовь пересиливала, и он снова ехал в Стокгольм. Эти движения его души походили на маятник.

Но любой маятник в конце концов останавливается; когда-то должен был наступить кризис. И он наступил. Как-то весной, очередной раз приехав в Москву, Свен поразил меня своим жизнерадостным видом; счастье буквально выплескивалось из него и даже слегка перепадало окружающим. Сгорая от любопытства, я увлек его в туалет, но он лишь нежно поцеловал меня в щеку и сказал: «Мой милый друг! Мое счастье столь велико, что я не могу рассказывать об этом вот так, на скорую руку; давайте уж дождемся вечера. Я угощаю». Еле-еле я дотерпел до вечера; мы как следует выпили, и Свен рассказал мне о новостях. Вообще-то их можно было изложить в единственной фразе: Эрик не вынес душевных мук и решил разрубить узел, выйдя за Свена; сжигая мосты за собой, он уже объявил Нильсу о своем решении.

Я был очень рад за Свена, хотя это и предвещало скорый конец наших с ним приятельских отношений. Ему больше незачем становилось ездить в Москву; счастье, которое его ждало на родине, было выстраданным, и его надлежало беречь. Будучи человеком высокой профессиональной этики, он немедленно заявил о своих планах руководству компании; разумеется, руководство отнеслось к ним с полным пониманием – его лишь попросили поработать еще пару месяцев, пока не найдется замена. Он согласился – деньги были не лишними для молодых; Эрик же тем временем занялся подготовкой к свадьбе, квартирными хлопотами и так далее.

В один прекрасный летний день, когда до намеченного отъезда оставалось не более недели, Свен прибежал в офис бледный, с большим опозданием (что было совершенно на него не похоже) – и, давясь от слез, попросил меня как можно скорее отвезти его в аэропорт. Дорога до Шереметьева и так-то недолга, но Свену и половины этого пути хватило на рассказ о случившемся. Оказалось, что Нильс, который держался молодцом до самого отъезда Свена в Москву, в итоге не пережил удара, запил, а самое страшное – пустился в случайные связи. Все это время Эрик просто не сообщал об этом Свену, тихо мучаясь и не желая доставлять своему жениху моральных проблем. По мере возможности он пытался отвратить беду от любимого и преданного; но усилия были тщетны – у одного из новых партнеров Нильса был выявлен СПИД, и Нильс спьяну выболтал об этом Эрику. Последний тотчас повлек Нильса в лабораторию, и роковую новость они узнали одновременно.

Это было за день до того, о каком я рассказываю, дорогая. Ночью Эрик глаз не сомкнул, а утром, с учетом небольшой разницы во времени, позвонил Свену в Москву и сказал, что в таких обстоятельствах их счастье невозможно. Поскольку это он, Эрик, предал свою любовь к Нильсу и тем обрек его на мучительную смерть, единственным достойным теперь решением было провести с Нильсом остаток его дней и вкусить с ним, с истинным возлюбленным, хотя бы краткого печального счастья. Услышав такое, Свен едва не рехнулся – все летело в тартарары; он немедленно перезвонил Нильсу и, заклиная его всеми святыми, молил не принять жертвы Эрика.

«Ведь ты же не любишь его, – плача, передавал он мне содержание их разговора, – так я сказал ему; – ты любишь меня… или уже нет?» – «Да, – отвечал он, – я еще люблю тебя; я унесу в могилу эту любовь к тебе – к подонку, который сам-то принял жертву Эрика…» – «Но мне он пожертвовал всего лишь любовь; ты же хочешь забрать его жизнь!» – «Мне все равно. Теперь радуйся, что скоро я уйду от вас, и моя любовь перестанет тебя отягощать». – «В таком случае, при чем здесь Эрик, зачем он тебе?» – «Это его идея. Мне никто не был нужен, кроме тебя. Без тебя мне все равно, в чьих объятиях сдохнуть – пусть хоть и Эрика». – «Хорошо! – заорал я. – Если ты хочешь сдохнуть в моих объятиях, я раскрою их перед тобой; но можешь ты быть настолько великодушен, чтобы позволить нам с Эриком остаться в живых?» – «Ты хочешь сказать, что отдашься мне через презерватив?» – «Черт побери, это лучше, чем ничего!» – «Не хочу от тебя подачек… хочу всего тебя… люблю тебя, противный…»

Это был бестолковый разговор, сказал Свен; он понял, что такой проблемы по телефону не решить. Он опять позвонил Эрику и умолил его подождать хотя бы до его возвращения. Теперь он надеялся переубедить несчастного Нильса, хотя и не особенно верил, что это получится… а еще боялся, что Эрик обманет его и все-таки отдастся Нильсу до прибытия Свена в Стокгольм…

Я был первым и, наверно, единственным, с кем Свен хотел поделиться своим горем. Я возвращался из аэропорта с тяжестью на душе; у меня было предчувствие, что больше я Свена не увижу. Раза три-четыре я звонил ему домой – автоответчик отвечал спокойным, хорошо знакомым мне голосом; мобильный телефон не отвечал… Я осторожно поинтересовался в его офисе, и мне сказали, что Свен взял экстренный отпуск и уехал. Никто не смог сказать мне, куда; я опять звонил по мобильному, и опять никто не отвечал…

Я перестал звонить. Я уже понял, что случилось что-то непоправимое, и просто ждал. Вместо Свена приехал угрюмый, грубый Аксель (кажется, даже и не швед) – впервые в жизни гетеросексуал раздражал меня своей ориентацией; я вздыхал по мягким манерам Свена и, кажется, даже желал обнаружить в своих вздохах эротический элемент. Не без труда я сошелся и с Акселем… конечно, не так близко, как со Свеном, но достаточно, чтобы задать ему вопрос о судьбе своего друга. Много он мне не сообщил. Все то же, о чем я и сам догадался: жаркая страна… небольшая группа туристов, несчастный случай… два трупа, Свен в их числе…

Теперь я уже более готов изложить Вам свою позицию, дорогая. Обратите внимание, что это история с приличными, обеспеченными, взрослыми людьми, вполне благополучными во всем, что не было связано с роковой страстью; даже смерть их была элегантна, этот так называемый несчастный случай – верю, никто никого не резал и ни в кого не стрелял. Заметьте, что я ни разу не употребил слово «наркотик». Если смерть порхает вокруг таких – что же тогда сказать о молодежи? Увлекающейся, неопытной, безработной? Теперь Вы улавливаете мою мысль? Не все так просто с сакральными предписаниями! Какая разница, Бог или нечто иное, высшее, указывает нам, мужчинам: так нельзя. А вам, женщинам – видимо, можно. Но получите же быстрее мое письмецо и читайте его (как в старину!), пока я придумываю некое логическое завершение.

SEND

Итак, мое отношение к этому двойственно. Заведомо обхожу стороной оды (Уайльд, Derek Jarman и т.д. и т.п.); заведомо обхожу стороной голубые фестивали, бары, газеты и прочую бьющую ключом социальную жизнь. Кстати, вот вам анекдотец не от НЖМД, а от моих коллег по работе (хотя я и не уверен, что они, в свою очередь, не содрали его с НЖМД). Прием у проктолога. Оторвавшись от точки исследования, врач выпрямляется и говорит пациенту: «Голубчик, так Вы же, оказывается, гей!» Тот разводит руками – что ж поделаешь, мол… «О, как интересно, – закатывает глаза врач. – Полагаю, Вы связаны с актерской средой?» – «Да нет…» – «Может быть, с музыкальной? Большой Театр, а? Интересно, с кем именно?» – «Да нет…» – «Значит, с художниками?» – «Да нет…» – «Но с кем же тогда?» – «Живу вот с Ваней… он в ЖЭКе сантехником…» Врач удивленно вскидывает брови: «Но, в таком случае, какой же Вы гей? – И добавляет с презрением: – Да Вы просто пидерас, извините!»

Ну ладно. Во всяком случае, этот анекдот вполне выражает мое личное отношение к вышеупомянутой социальной жизни; разумеется, не о ней речь. Упомянутая двойственность – моя истинная проблема – должна быть понятна Вам из рассказа. С одной стороны – эти полюбившиеся мне мягкие манеры… эта трагедия… не высоко ли это так же (скажем), как и женская любовь? Душа ведь просит! Не связи с подобным мне – я не рожден таким – но справедливости. Это первое – в точности то же, что и у Вас. Этот завистливый, восхищенный взгляд гетеросексуала. Неожиданный стыд от подглядыванья. Симпатия. Вы видите, дорогая? Ведь это лучшие чувства; даже эта зависть и то хороша.

А с другой стороны – пидерас он и есть пидерас; про то и Библия, и мои скромные наблюдения. Нехорошо-с! И тоже – не только мозг, но и душа.

Так что в этом вопросе душа моя – пополам…

До чего славно быть простым онанистом!

SEND

* * *

«Круизёр», заправленный самым вкусным бензином за всю свою жизнь, тихонько урча от полного удовольствия, весело мчался на юг по скоростной магистрали. Внутри «круизёра» находились трое. Вальд Писаржевский занимал место водителя, рядом с ним, посапывая в тревожной полудреме, забылся Сид Кампоамор, а сзади с куском веревки на ноге маялся страус Ники, не сознавая, что именно он является причиной броска по земной поверхности.

Как переменчива жизнь, думал Вальд. Еще вчера… нет, не так; еще неделю… еще две недели назад он важно восседал за своим унылым столом… занимался какими-то унылыми производственными вопросами… То ли дело сейчас: солнце, шоссе, славный ветерок… Душа поет! А мимо проносятся:

стада бизонов в травянистых предгорьях;

заросли юкки; виноградники (полностью вырубленные во времена «сухого закона», но терпеливо восстанавливаемые вот уже двадцать лет); плантации хлопка и острого красного перца;

пологие склоны; крутые, ребристые, палевые склоны; утесы, громоздящиеся гигантскими складками, и плоские каменные плато;

поперечные ручьи и речушки;

одинокий индеец на лошади, с винчестером за плечами, замерший неподвижно на вершине холма;

маленькие пуэблос – два десятка домишек, выкрашенных под необожженный кирпич;

поезда по железной дороге, там и сям выныривающей посреди холмов;

а внутри шоссе, за бетонным забором, с удвоенной скоростью мчал мимо поток встречного транспорта,

становящийся, однако, все жиже и жиже. Притом пейзаж вокруг тоже понемножку переставал радовать глаз. Все чаще горы отступали от шоссе, а живописные объекты сменялись охристой пустошью, все разнообразие которой составлял редкий, сухой низкорослый кустарник. Через часок-другой такого путешествия Вальд съехал на обочину и тормознул возле какой-то невзрачной таблички, намереваясь справить естественную надобность. Табличка гласила: «Не сходите с дороги. Змеи». Вальд почесал репу и решил терпеть до бензоколонки.

Настроение у него начало было портиться; впервые за время своего путешествия он подумал, что стол в кабинете, может, не так уж и плох. Но в это время пейзаж опять слегка ожил, а главное – подвернулась бензоколонка; после ее посещения Вальд вновь повеселел. Он включил приемник и настроил его на бодрую музыку. Мимо окон пронеслась целая куча домишек; стало совсем хорошо. Сид наконец проснулся.

– Где мы? – спросил он, протирая глаза.

– Проехали Лемитар и Лимитар, – с готовностью отозвался Вальд, – а еще город Сокорро, 9 тысяч человек населения.

– Как же, – заметил Сид, – знаю эти места! Именно здесь в 1598 году останавливался дон Хуан де Оньяте во время своего знаменитого путешествия.

– На воздушном шаре?

– Не подкалывай меня; в том году воздушных шаров еще не было. Теперь я понимаю, почему они отклонились к востоку от реки – глянь, какой рельеф. Да… с высоты птичьего полета все это выглядит совсем по-другому.

– Верю.

– А еще дальше к востоку здесь какой-то режимный объект, – сообщил Сид, – чертова уйма спутниковых антенн, метров по тридцать каждая. Что характерно, именно среди них разбился космический корабль инопланетян; жаль, не помню, когда именно. Интересно бы посмотреть, каковы они снизу…

– Предлагаешь заехать?

– Это не получится, – вздохнул Сид и неприязненно покосился на страуса. – Не успеем обратно к восьми.

Какое-то время ехали молча.

– Хотя мы и так не успеем, – неожиданно сказал Сид. – Дай-ка мне карту… Ну, так я и знал.

– Что? – встревожился Вальд.

– Прямой дороги в Мексику нету; нам придется проехать через штат Техас.

– Ну и что?

– Как тебе сказать, – со значением произнес Сид. – Техас, это тебе не хухры-мухры.

Вальд призадумался.

– Вальдемар, – ласковым голосом сказал Сид, разглядывая карту, – смотри-ка: в Нью-Мексико есть город под названием Страус.

– Ну и что?

– Да ничего… Я так, просто. Вдруг там тоже страусы живут.

Вальд погрузился в мрачное молчание.

– Вальдемар! – позвал Сид сладким голосом. – А Вальдемар!

– Ась?

– А зачем тебе отвозить страуса в Мексику?

– Я тебе объяснял; ты забыл?

– Я все помню. Мы спасли его от эвакуационной команды, верно?

– Ну.

– Но почему так далеко, в Мексику? Почему бы не выпустить его прямо здесь?.. смотри, какой пейзаж соответствующий. Эх, страусу раздолье!

– Нужно вернуть его в зоопарк.

– А давай купим зоопарку другого страуса.

– Не нуди, – буркнул Вальд.

Сид надулся и промолчал не менее получаса. Пейзаж за окном конвульсивно подергался и опять сдох.

– Скажи, – спросил Сид наконец, – как ты рассчитываешь доставить страуса назад в Москву?

– Никак не рассчитываю; хотел вот тебя попросить.

– На каком основании? – удивился Сид.

– По дружбе.

– По дружбе, – разочарованно повторил Сид. – Вот оно! Не успели попасть в переделку – начинаются обязательства.

– Но разве тебе не приятно будет ощущать, что ты не только спас жизнь существу, но и возвратил его в привычную среду обитания?

– Еще вопрос, какая среда ему более привычная.

– Привычная среда – это где привык жить, а может быть, даже родился, – возразил Вальд, – но при чем здесь эти рассуждения! Я вижу, что ты просто отговариваешься; тогда прямо и скажи, что лень тебе заскочить за страусом… Жлоб ты, а не друг. Почему не молился сегодня?

– Зачем это я буду молиться на земле?

– С каждой милей, – воскликнул Вальд, – ты становишься все противнее! Ей-Богу, высадил бы тебя, если бы ты не был нужен мне в Мексике как переводчик.

– Но, Вальдемар, – взмолился Сид, – это очень неразумно, везти страуса именно в Мексику! Мало того, что ты сам затеял махинации на границе, ты и меня подбиваешь на то же самое впоследствии, что увеличивает совокупный риск. Я уж молчу про дружбу; но разве это по-деловому?

– Не буду спорить, – сказал Вальд, – меня и самого это угнетает. Но что же делать? Обстоятельства в данном случае сильнее нас.

– Миф, – решительно возразил Сид, – расхожая формула для слабых духом. Мало, очень мало таких обстоятельств, которые на самом деле сильнее человека! Короче: берусь доставить страуса назад при выполнении тобой трех условий.

– Каких?

– Во-первых, не едем мы ни в какую Мексику, а устраиваем страуса на постой прямо здесь, по дороге.

– Предположим; дальше?

– Ты согласен? – обрадовался Сид.

– Я хочу послушать все три твоих условия.

– Во-вторых, тут невдалеке чудное озеро; поскольку мы сэкономим массу времени, то должны обязательно искупаться.

– Ну, а в-третьих?

– В-третьих, – нерешительно сказал Сид, – дашь мне порулить на обратном пути.

Вальд подумал.

– Ладно, – нехотя согласился он. – Твоя взяла.

Сид просиял.

– Куда едем? – спросил Вальд. – В Страус, что ли?

– Зачем, – сказал Сид, – это далеко… Уж наверно на озере найдется добрый фермер. Почему сразу же не туда?

– Командуй.

– Следующий выход. Потом налево.

– Здесь написано «Правда Или Последствия».

– Да, это городок; нам надо до Слоновьей Горки.

– Странноватое название для города – Правда Или Последствия. Откуда такое?

– А черт его знает.

Вальд выполнил инструкции Сида. Через десять минут перед ним возник один из самых прекрасных ландшафтов, которые он когда-либо видел в натуре.

Так должен был выглядеть рай. Вальд остановил машину и вышел полюбоваться. Гряда дальних гор, полускрытых таинственной дымкой, окружала оазис, оберегая его от автодорог, небоскребов, знойных ветров; ближние склоны, покрытые зеленью, мягко сбегали к воде насыщенного темно-синего цвета. Утес, вздымающийся из глубин, взаправду походил на большого слона, задремавшего посреди озера. Воздух был напоен прохладой и нежным пением птиц; ласковый ветерок обдувал усталые лица путешественников. Неописуемо красивые облака завершали картину этого великолепия и делали ее неповторимой.

– Поистине, – пробормотал Вальд, – творец велик.

– Собственно, это водохранилище, – педантично поправил Сид; – во времена дона Хуана здесь были сплошные камни и ни капли воды.

– Жаль. Я было…

– Я тебя понимаю. Ты где-то прав; говорят, что этак сто миллионов лет назад все это было дном океана. Но – ближе к делу! Конечно, ты будешь настаивать, чтобы мы вначале пристроили страуса.

– Ты угадал.

– А зря. Если бы мы вначале искупались, то выглядели бы гораздо приличнее и внушали больше доверия здешнему люду; да и знакомство на пляже легче свести. Или ты хочешь зайти в первый попавшийся дом и спросить: не приютите ли нашего прелестного малыша Ники?

– Еще не знаю, – сказал Вальд, – это нужно обдумать. Пока что я должен его покормить, – и с этими словами он открыл заднюю дверь «круизёра».

Страус, казалось, только этого и ждал. Видно, за время пути ему здорово осточертело сидеть скрюченным; едва Вальд открыл дверь, как две шершавые ноги, пружинами распрямившись, нанесли ему тяжелый удар в грудь, отчего он потерял равновесие и, взмахнув руками, болезненно сел на асфальт. Тотчас страус выскочил из джипа и стремглав понесся прочь по обочине.

– Быстрей, – заорал Сид, – пока он на дороге!

Вальд опомнился и, превозмогая боль, расторопно вскочил за руль «круизёра». Машина рванула с места вдогонку за беглецом. Страус свернул за угол, но продолжал бежать по асфальту; видимо, живые изгороди, отделяющие здесь обочину от тротуара, казались ему непреодолимым препятствием. Болтающийся на его ноге обрывок веревки нисколько не мешал ему бежать. Впереди зловеще зажегся рубин светофора. Вальд истерически засигналил. Какая-то легковушка с прицепом, уже въехавшая было на перекресток, затормозила и успела пропустить страуса и погоню; к счастью, движение в этих местах было очевидно невелико.

– Как ты думаешь, сколько он сможет так? – тревожно спросил Вальд у Сида.

– Думаю, долго. Ты боишься, что кончится бензин?

– Я боюсь, что он сойдет с трассы. На своих двоих нам его не догнать.

– Это уж точно, – подтвердил Сид. – Я бы не стал и пробовать.

Вальд свирепо покосился на Сида и ничего не сказал. На очередной перекресток, как в кино, выезжал сверкающий, очень красивый, неопределенный по длине грузовик. Вальд ударил по тормозам и зажмурил глаза в ужасе. Страус приостановился и, покрутившись на месте, метнулся назад и налево, к ближайшему просвету в живой изгороди. Пока Вальд со страшным ревом разворачивал «круизёр», Сид успел увидеть, как страус проворно склевывает веревку, зацепившуюся было за куст, и с этой веревкой в клюве исчезает за живой изгородью. Вальд не успел увидеть и этого; остановив машину, он заглушил мотор и рухнул башкой на баранку.

– Не кручинься, – сказал Сид. – Что касается судьбы страуса, остается уповать на лучшее; по такому случаю, если хочешь, я готов вместе с тобой помолиться. Но совесть твоя должна быть спокойна, так как ты честно сделал все что мог.

– Нет, не все! – сказал Вальд. – Нужно его поискать.

– Хорошо, – кротко согласился Сид. – Теперь моя очередь уступить; но надеюсь, мы не будем искать его слишком долго?

– Сколько надо, столько и будем. Пошли.

Они вылезли из машины и миновали живую изгородь. За чистеньким, вымощенным плитами тротуаром тянулся символический глинобитный заборчик в метр высотой. За заборчиком были лужайки. За лужайками на изрядном расстоянии друг от друга располагались похожие друг на друга двухэтажные домики в неоколониальном стиле. К каждому домику от дороги вела неширокая полоса асфальта, заканчивающаяся створкой гаражной двери. Параллельно этой полосе по каждой из лужаек шла дорожка, вымощенная так же, как и тротуар, и заканчивающаяся калиткой в заборчике. Нигде не было видно ни одного человека. Не было также и страуса. Наверняка он перепрыгнул заборчик – для него это не должно было представить труда – и теперь скрывался где-то между домами.

Вальд подошел к ближайшей калитке и позвонил.

– Кто там? – спросил женским голосом вмонтированный в калитку динамик.

– Это мы, – многозначительно сказал Вальд, любимец динамиков, говорящих женскими голосами.

– Сколько вас? – спросил динамик.

– Пока двое.

– Что значит – пока?

– Мы кое-кого потеряли и ищем. Если найдем, нас будет трое.

– Вот как? – вкрадчиво проговорил голос. – В таком случае, обойдите дом. Меня-то найти несложно; я в бассейне.

– А как вы выглядите? – спросил Вальд.

– Нормально, – сказал голос.

Друзья переглянулись и двинули по пешеходной дорожке. Они обошли домик и оказались перед тентом в форме ярко-красного зонта, под которым находились белый пластмассовый стол и несколько таких же стульев. Дальше простирался классический бассейн – очень большой, наполненный голубой водой и играющий солнечными бликами. Посреди бассейна плавал надувной матрас изрядных размеров и ярко-красного цвета. На матрасе в соблазнительной позе возлежала совершенно обнаженная женщина.

Вальд вежливо кашлянул.

Женщина подняла голову, оперлась на локте и поднесла ко рту трубку сотового телефона.

– Мне отсюда трудновато вас разглядеть, – сказала она из динамика, расположенного где-то под белым столом. – Будьте добры, доберитесь до меня вплавь; только попрошу вас перед тем принять душ и прихватить блок пива из холодильника.

– Отличная идея, мэм! – крикнул Сид.

– Не называйте меня «мэм».

– А как вас называть?

– Сандрой, – сказала женщина. – Да побыстрей, не то у меня изменится настроение. Сейчас оно игривое, но кто знает, каким будет через минуту?

– Уже бежим – одна нога здесь, другая там.

Хотя Вальд, по-прежнему озабоченный страусиным побегом, был не очень-то склонен пускаться в случайные приключения, но даже он признал, насколько своевременно предложение Сандры. Мигом был принят душ и найдено пиво – правда, сплошь безалкогольное. В махровых халатах, прихваченных ими из душа, друзья подошли к краю бассейна и нерешительно остановились.

– Сандра! – крикнул Сид. – Пиво безалкогольное; другого мы не нашли.

– Я и не пью другого, – сказала Сандра, не поднимая головы. – Тащите его сюда.

Друзья переглянулись.

– Нужно плыть нагишом, – заключил Сид.

– Ты думаешь, это прилично?

– Если б не было прилично, она бы нас не позвала.

Друзья оставили халаты на пластмассовых стульях и погрузились в бассейн. Водичка в бассейне была что надо. Подплывая с пивом к красному матрасу, оба воздухоплавателя чувствовали себя заново рожденными.

– Еще раз здравствуйте, Сандра, – галантно сказал Вальд.

Вблизи Сандра выглядела столь же классически безупречно, как и ее бассейн; лицо и фигура ее были способны в равной степени вызвать женскую зависть и мужское восхищение. Единственным предметом ее туалета был золотой кулон, висящий у нее на шее и не видимый издалека; ни одной бледной полосой не нарушался ровный тон загорелого тела. Небось, натуристка, подумал Вальд и без стеснения сравнил цвет волос Сандры на голове и на холмике Венеры. Волосы были одного и того же светло-золотистого цвета, и это Вальду почему-то понравилось в особенности.

– Здравствуйте, здравствуйте, – сказала Сандра, вожделенно глядя на пиво и нетерпеливо протягивая руку за ним. Вальд передал пиво. Сандра немедленно выколупнула банку из полиэтиленовой ячейки, открыла ее и жадно опорожнила, привстав на матрасе и давая уцепившимся за матрас мужчинам в полной мере оценить свою телесную красоту. После этого она шумно перевела дух и, посмотрев повеселевшими глазами на воздухоплавателей, улыбнулась по очереди обоим.

– Я Вальд, – сказал Вальд.

– Я Сид, – сказал Сид.

– А кто третий? – спросила Сандра.

– Ники, – сказал Вальд, – но это страус. Он сбежал от нас; честно говоря, именно его мы и ищем.

Лицо у Сандры вытянулось.

– А я-то думала, вы ищете приключений. Хотела уже с вами пошалить.

– Конечно, Сандра, что за вопрос, – зачастил Сид, гнусно улыбаясь и энергично пиная Вальда ногами под водой, – мы самые отъявленные искатели приключений! Ты даже не представляешь себе, сколько приключений мы пережили, пока добрались до тебя. Во всей округе тебе не найти никого более готовых к шалостям.

– Не сомневаюсь, – сказала Сандра с легким волнением, – здесь вокруг сплошные пенсионеры… но, в таком случае, как же сбежавший страус?

– Да что страус! – с досадой воскликнул Сид, продолжая пинать Вальда. – Подумаешь, страус… Никуда он не денется… найдется потом…

– Это отнюдь не факт, – мужественно сказал Вальд, превозмогая как позывы плоти – впрочем, пока еще не слишком сильные, – так и значительно более ощутимые подводные пинки. – Возможно, сейчас он убегает все дальше и дальше.

– Я вижу, – сказала Сандра, пытливо глядя на обоих воздухоплавателей, – ваши мнения разделились. Ты, чье имя Сид, не прочь со мной пошалить, тогда как тебе – Вальду – больше по душе поиски страуса.

– Мне очень жаль, – пробормотал Вальд, – но это похоже на правду.

– Что ж, – сказала Сандра, сконцентрировав свое внимание лишь на Вальде, – сейчас я в точности предскажу, что тебя ожидает. Выйдя из моей калитки, ты позвонишь в следующую дверь, и тебе откроет пожилая домохозяйка.

«Здравствуйте, мэм», – скажешь ты.

«Здравствуйте, – скажет она, – чем могу помочь?»

«Видите ли, я ищу своего страуса».

«О!»

«Понимаете ли…»

Вначале ты пять минут будешь объяснить ей, что страус – это не только полезная еда (сама я не пробовала, но так утверждает реклама). Потом она еще десять минут – в лучшем случае! – будет осматривать свои владения и в итоге разведет руками. Потом, желая как-то утешить тебя и оправдаться за слабую помощь, она предложит тебе кофе с крекером «Ритц». Или ты потратишь еще десять минут, или обидишь старушку отказом; в последнем случае есть также риск, что больше тебе здесь не откроет никто.

Сандра откупорила банку пива, залпом выпила половину и продолжала:

– Со следующим домом будет то же самое. Через час-полтора тебя начнут узнавать. «Здравствуйте, мэм». – «Здравствуйте, чем могу помочь?» – «Видите ли…» – «Я уже поняла: вы тот джентльмен, что ищет страуса, не правда ли? Мне только что позвонили. Я тщательно осмотрела весь дом и даже гараж… но, к сожалению… Не желаете ли чего-нибудь выпить?»

– Сандра, да ты артистка! – удивился Вальд.

– Некоторые способности есть, – скромно признала Сандра, – играла в университетской самодеятельности… Но вернемся к твоим делам; еще через полчаса появится лучик надежды. «Похоже, я могу вам помочь, – что-нибудь вроде этого скажет очередная мэм. – Сдается мне, какой-то страус появился у старого Абрахама, то есть у мистера Джонса; может, это и ваш. Во всяком случае, старый Абрахам страусов отродясь не держал, а теперь звонит всем в округе и спрашивает, чем кормят страусов – с чего бы такой интерес? Я бы на вашем месте поехала прямо к нему и обо всем узнала из первых рук. Знаете, где живет мистер Джонс? Это совсем недалеко… три-четыре мили отсюда…»

Сандра прикончила банку.

– Вот и подумай, Вальд, – заключила она, – чего ты больше хочешь: таскаться по пенсионерам (я честно не пугала тебя, что кто-то из них вызовет полицию – здесь так мало всего происходит, что полиции почти нет), в результате раздуться от кофе и быть грязным, злым и измученным – или на те же самые полтора-два часа воспользоваться моим гостеприимством, в то время как поиски страуса будут идти своим чередом?

– Кто же начнет эти поиски? – спросил Вальд.

– Я, конечно.

– Но ты пока что не предлагала мне этого.

– А ты не просил, – резонно возразила Сандра. – Я же не могу навязывать тебе свои услуги, пока ты собираешься самолично обойти весь квартал! Теперь выбирай; если ты не идиот, то доверишь мне сделать единственный звонок, а затем присоединишься к нам с Сидом, – и при этих словах она ласково погладила Сида по голове, высовывающейся из воды на уровне верха матраса.

– Я не идиот, – сказал Вальд.

– Я надеялась на это, – просто сказала Сандра, взяла в руки телефон и пискнула кнопками. – Hi, Эбигайль, как вы? Да, Сандра… О! О… Как я рада за вас. У меня все хорошо; молитвами я облегчаю себе душу… О, это было бы истинное удовольствие для меня; но вы же знаете, я лютеранка, а ближайшая кирха… Спасибо, большое спасибо, Эбигайль. О Эбигайль! вы всегда все знаете; не согласитесь ли мне помочь? Ко мне зашли два джентльмена… О, нет, что вы, Эбигайль; просто у них потерялся страус – страус, да, – и они полагают, что он где-то в округе. Это будет так любезно с вашей стороны… вы же понимаете, я знаю еще далеко не всех… к тому же, в моем положении… О, Эбигайль, я уверена, что у вас это получится. До скорого!

Сандра сложила телефон и улыбнулась.

– Процесс пошел, – сообщила она. – Вы упомянули о каких-то приключениях, которые пережили?

– О! – сказал Сид. – Это долго рассказывать; не перебраться ли нам в дом?

Сандра нахмурилась.

– Я люблю шалить в бассейне, – сказала она.

Воздухоплаватели переглянулись.

– Ловите меня, – внезапно приказала Сандра и, рыбкой соскользнувши с матраса, по-чемпионски понеслась вдаль по голубой воде. Сид с Вальдом, поднимая фонтаны брызг, устремились вдогонку. Сандра, мигом добравшись до мелкого места, уже стояла там по пояс в воде и громко хохотала, глядя на довольно-таки медленно приближавшихся к ней воздухоплавателей. Когда до нее было уже, казалось бы, рукой подать, она нагнулась и исчезла под водой. Вальд посмотрел на Сида и в тот же момент почувствовал, как мягкая, ловкая ладонь коротко заключила в себя его мужское достоинство и задорно дернула вниз – так же, как мальчишки дергают девочек за косы.

– Ой, – сказал Сид. – Она у меня…

– У меня тоже, – успокоил его Вальд. – Это шалости. Доволен?

– Давай поймаем ее.

– Может, страуса проще?

Сандра вынырнула.

– Пока вы меня не поймаете, – объявила она, – не дам вам ни себя, ни даже пива.

– Значит, – заключил Вальд, – нам суждено умереть от жажды.

– Хитрый, – сказала Сандра. – Хорошо, пива дам.

– А себя? – спросил Сид.

– Нет. Только если поймаешь.

– О’кей, – сказал Сид. – Давай пиво.

– Сними сам с матраса; я не помешаю тебе.

– Ты обещала дать.

– Ты хочешь, чтоб я тебе его принесла?

– Да.

– О’кей… – Она подплыла к матрасу, легко и изящно, как дрессированный дельфин, сняла с него банку пива и возвратилась к Сиду, так и стоявшему на мелководье. – Держи!

Сид схватил Сандру за руку. Сандра уронила банку и, как большая пойманная рыба, забилась у Сида в руках. Вальд подоспел к Сиду на помощь – следя, однако, чтобы не задеть золотую цепочку; Сандра дернулась еще пару раз и обмякла в их сильных объятиях.

– Вы хитрые, – шепнула она, закрывая глаза.

– Но мы поймали тебя?

– Да.

– Теперь ты наша.

– Да…

Воздухоплаватели повлекли женщину к лесенке.

Ее руки, уже обнимавшие было их обоих, внезапно напряглись. Она открыла глаза и подняла голову.

– Куда вы? – крикнула она. – Это нельзя!

Вальд попытался поцеловать ее. Она уклонилась. Ее глаза гневно расширились.

– Сейчас я обижусь! Не смейте вытаскивать меня!

– Но, Сандра…

– Нет, Вальд! Мы водные существа; я буду ласкова с вами, но только в воде. Скажи мне, чего ты хочешь? Я все сделаю для тебя… но в воде.

– Конечно, – сказал Сид. – На суше это пошло, грязно; настоящие шалости – только в воде.

– Милый! – страстно сказала Сандра Сиду и с жаром поцеловала его. – Я вижу, ты все понял… ах, как хорошо тебе будет прямо сейчас!

Их маленькая скульптурная группа по-прежнему стояла на мелководье. Сандра была между ними двумя, лицом к Сиду; капли воды сверкали на ее загорелой спине. Вальд ощутил желание и сам удивился этому; никогда в жизни он не трахался в прохладной воде. Он не думал, что это сможет у него получиться… тем более после ночного опыта, такого сладкого, но такого изнурительного…

Сандра исполнила легчайший нырок. Вальд увидел, как ее руки, преломленные слоем прозрачным и колеблющимся, опустились к Сиду на бедра. Светлые волосы веером расплылись, скрывая картину нежнейшей подводной ласки; Сид запрокинул голову и закрыл глаза. Голубые воды расступились, и перед Вальдом воздвиглась одна из прекраснейших задниц, когда-либо виденных им в жизни. Круглая, большая, упругая, она завораживала, как осьминог, единственным темно-лиловым глазом, расположенным посредине в обрамлении редких ресниц, и подобным лотосу цветком вместо твердого клюва. Диковинный осьминог был чудом пуще гигантского орла; кровь бросилась Вальду в голову. Пара плотных и гладких конечностей нащупала под водой Вальдовы бедра, заключила их в свои объятия и властно потянула к чудесному зверю. Золотистые лепестки распустились, поплыли навстречу Вальду по воде, обнажили таинственно поблескивающую, влекущую сердцевину; исходящий оттуда свежий аромат лишил Вальда остатков разума. Не в силах соображать более, Вальд ухватился за зверя обеими руками и запустил вовнутрь лотоса свой жадный, дрожащий от нетерпения хоботок.

Глава XVI

В подземелье. – Марина преодолевает страх. – Испытуемая. – Пустая фантазия. – Разговор о кумире. – Вопрос вопросов. – «Как тебя зовут?» – О непорочном зачатии

Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх; повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Человек в черном, человек в маске, из-под которой не было видно лица, тронул отполированное временем железное кольцо; дверь заскрипела. Если я правильно определила направление, подумала Марина, то мы уже чуть ли не под Кремлем. Она поежилась. Стало еще страшней; впрочем, страх был какой-то аттракционный, игрушечный.

Ее ввели в большой, но не очень высокий подземный зал, освещенный так же тускло, как и лестница, пустой, скупо декорированный, с куполообразным потолком и гладким каменным полом. Зал был круглым, если не считать широкой ниши напротив входа; там, в этой нише, более ярко освещенной, чем все остальное, на каменном возвышении стоял длинный стол и за ним – несколько закутанных в темное фигур в высоких креслах, обращенных к залу.

Ее подвели к центру зала, где камнем другого цвета был выложен круг в полметра диаметром, и оставили стоять в этом круге. Она попыталась рассмотреть сидящих за столом. Их было пятеро; как ей показалось, все они были мужчинами… разглядеть что-либо еще было невозможно – капюшоны скрывали черты их лиц.

– Покайся, несчастная, – сказал человек в центральном кресле.

Она не узнала человеческого голоса. Что-то громоподобное затряслось у нее в ушах, многократно отдаваясь от камня, грозным звоном вторгаясь в мозг и наполняя его настоящим, не игрушечным ужасом. Она вздрогнула и затравленно огляделась. Стайка охранников в черном смотрела на нее с любопытством, без малейшего сочувствия.

– В чем? – спросила она.

– А хоть в чем, – сказал человек. – Грехи твои неисчислимы; вся твоя жизнь была одним сплошным грехом. Поэтому ты можешь говорить о любом своем деянии.

– Судя по вашим словам, – сказала Марина, овладевая собой посредством отчаянного внутреннего усилия, – вы хорошо знаете всю мою жизнь. Если так, то какой же мне смысл говорить об этом?

– Не умничай, – сказал этот человек тоном инквизитора, – не впадай в новый грех своей неуемной гордыни… Разумеется, любая твоя попытка что-то доказать или в чем-то оправдаться будет признана тщетной. Однако ты можешь покаяться; Бог наш милостив и велик. Кто знает, не найдется ли в Его бесконечной щедрости слово прощения даже для такой, как ты?

Пока он говорил свою довольно длинную тираду, Марина пришла в себя окончательно. Ей все еще было страшно по-настоящему, но ничего потустороннего в этом страхе уже не осталось. Она уже владела собой; она ощущала себя точно так же, как очень давно, в темном погребе, когда три злодея приехали на мотоцикле, чтобы причинить ей вред.

– Я не знаю, кто ваш Бог, – сказала Марина, – как и не знаю, кто вы сами… Поскольку меня привели сюда против моей воли и ничего мне не объясняя, я не думаю, что ваш Бог хорош. И если уж Он благословляет такие ваши поступки, которые сами по себе скорее всего являются грехом, то я не верю в такого Бога… а коли так, следовательно, не нуждаюсь в Его прощении.

– В таком случае, – сказал человек, – мне жаль тебя, ибо ты обрекаешь себя на страшные муки.

– Вы имеете в виду муки ада, – уточнила она, – или нечто более реальное?

– И то, и другое, – сказал человек.

– Что ж, – сказала она, – если вы хотите мучить меня, это другое дело, и никакой Бог здесь не при чем. Скажите просто, что вы бандиты или садисты; а творить зло, прикрываясь именем Божиим – в конце двадцатого века это просто смешно. Вдобавок я не совсем уверена, что вы не ошиблись. Я тихий, скромный человек… работаю медицинской сестрой в больнице… доходы мои ниже некуда, связей нет, и никакими своими действиями – даже если с какой-то точки зрения они и грешны – я не могла задеть решительно ничьих интересов.

– Неужто? – с сарказмом спросил инквизитор. – А такими действиями, как взлом закрытых для доступа источников информации – ими, по-твоему, ты тоже не задела ничьих интересов?

– Ах, вот оно что…

– Да уж.

Молчание воцарилось в зале.

– Но, – сказала Марина с брезгливостью, – если вы надумали преследовать меня за это, зачем… – обвела она рукой мрачное подземелье, – зачем весь этот маскарад? Разве не проще было вызвать меня на Лубянку или куда положено и учинить предусмотренный законом допрос? А если вы, наоборот, действуете не по закону, то тогда вообще о чем разговор? Раз уж вы считаете страшным грехом мое проникновение в столь значительные секреты – хотя, сказать по правде, никакие это не секреты, а просто куча дерьма – делайте свое черное дело, да побыстрее, и желательно не прикрываясь какими-либо красивыми фразами.

За столом возникло небольшое движение; не откидывая капюшонов, сидящие переглянулись между собой.

– Довольно, – сказал один из них, до этого скромно сидящий с краю, и все остальные тотчас повернулись в его сторону, – вы уже видите, господа, что испытуемая полностью соответствует тому, что нам о ней известно.

Испытуемая… Марина приготовилась к худшему.

– Однако, – продолжал тот человек, – на мой взгляд, было бы преждевременно сей же час перейти с ней к следующему этапу. Я считал бы разумным подвергнуть ее некоторым дополнительным испытаниям, после которых мы могли бы сделать свой окончательный вывод.

– Согласны, – хором сказали все остальные.

– Но что это за испытания, ваше сиятельство? – спросил человек в центральном кресле.

– Как нам сообщили, она девственница, – ответил тот. – Все вы знаете, что так и должно быть; однако же это настолько важно, что первейшим испытанием я полагаю проверку этого факта непосредственно членами нашего жюри. Вам придется раздеться, испытуемая, – обратился он к Марине, вновь вздрогнувшей от его последнего слова, – и доказать или опровергнуть то, что вы только что слышали, при том, что ни один из моих коллег, – он обвел рукой сидящих за столом, – не является ни врачом, ни иным специалистом в области устройства женских органов. Будете ли вы подчиняться добровольно, или предпочитаете, чтобы мы сделали это силой?

– Слово «добровольно» в данном случае является совершенно неуместным, – отвечала Марина, – ибо то, что вы затеяли, мне вовсе не по душе. Однако, поскольку моя воля вас не интересует, а сила на вашей стороне, то вы, очевидно, сделаете это независимо от моего желания. Коли так, то какой же мне смысл сопротивляться? Вы только нанесете мне повреждения и лишний раз унизите как меня, так и самих себя.

– Это разумно, – сказал тот, кого называли сиятельством. – В таком случае, прошу вас раздеться.

– Но здесь холодно, – возразила Марина. – Даже если мне грозит страшная смерть, достаточная ли это причина, чтобы перед тем еще и простудиться? Если позволите, я обнажила бы только ту часть моего тела, которая существенна для испытания.

– Я позволяю вам это, – сказал человек.

Марине стало не по себе. Сходное чувство она ощущала лишь несколько раз в своей жизни – перед медбратом, готовившимся ею овладеть, а еще перед Котиком, которая напрасно ждала ее в этот вечер; но более всего это можно было сравнить с тем самым позорным чувством, что она испытала очень давно, под забором на задворках отчего дома. Многие сотни чужих взглядов, рук, языков, многие сотни Царей и змеев касались ее пизды и даже Царевны, но всегда она затевала это сама; даже с Васей и с Котиком она затевала это сама, а под забором – нет, и здесь было так же. Одно слово – испытуемая.

Она едва не потеряла самообладание. Отец, взмолилась она, помоги. Я не знаю, кто эти люди, и мне плевать на их мнение обо мне, плевать на свой позор перед ними, но как избежать позора перед собой? Перед Царством?

Очень просто, сказал ей голос: вообрази, что все эти люди – не больше чем зеркало. Единственное – не доводи себя до оргазма, так как неизвестно, заслуживают ли они видеть твой оргазм.

Спасибо, сказала она голосу. Я так и сделаю; Ты дал разумный совет. Теперь я снова вполне владею собой; а от оргазма меня удержит хотя бы то, что мне разрешили не раздеваться полностью.

Она забралась руками к себе под юбку, спустила трусики и, переступив, вышла из них. Она подняла юбку и обнажила Царевну, продолжая оставаться в круге, то есть довольно далеко от стола, за котором сидели ее экзекуторы. Она ждала. Они сами должны были делать с ней что-нибудь; она не сделала ничего, чтобы облегчить им эту задачу – не подошла, не присела, тем более не легла.

Человек в центральном кресле сделал знак. К ней подступили с двух сторон, взяли ее за локти не мягко, но и не грубо, и подвели ближе к столу. Один из людей за столом, прежде не принимавший участия в разговоре, спустился с возвышения. Его одежда, которой прежде она не видела из-за стола, напоминала средневековую мантию. Не откидывая капюшона, нависшего над головой, человек распахнул эту мантию, и Марина увидела, что мантия двусторонняя – снаружи черная, а изнутри небесно-голубая; ее на мгновение очаровал этот прекрасный цвет. Человек обнажил своего змея. Те, кто держал Марину под руки, подхватили ее также и за бедра – сзади, снизу – и каменный пол ушел из-под ее ног. Ее развернули лицом к спустившемуся; она ощутила себя покоящейся в четырех сильных руках, держащих ее крепко, но не больно, и ноги ее уже были предусмотрительно разведены, как это требовалось для любого действия по отношению к Царевне.

Мужчина приблизился к ней и, взяв змея в пальцы, направил его в запертый вход ее влагалища. Марина слабо вскрикнула; змей причинил ей боль. Ужасно захотелось сжать своими руками гадину, прогнать прочь, да еще испугать при этом так, чтобы больше вообще не являлся. Она с трудом подавила в себе этот порыв, который разве что ухудшил бы ее и так незавидное положение, и с облегчением заметила, что змей, ощутив преграду, не стал ломиться дальше. Он не ушел прочь, но отступил от нее.

– Испытуемая девственна, – сказал человек, – свидетельствую об этом.

Он запахнул свою мантию и вернулся на возвышение, в то время как ему навстречу спускался следующий экзекутор. И все повторилось. И еще.

После четвертого из пятерых возникла некоторая пауза, и Марина бросила несколько нетерпеливый взгляд в сторону стола, желая быстрейшего завершения этой в итоге не страшной, но и вовсе не приятной процедуры. Не испытавшим ее оставался лишь тот, кого назвали сиятельством. Марина увидела, как он отодвинулся в кресле назад от стола, повернулся вбок, не вставая с кресла… и вдруг будто поплыл по воздуху, все так же сидя, за спинами остальных, в то время как высокая спинка кресла продолжала оставаться на месте. Это было непостижимо и вновь наполнило Марину ужасом; она с облегчением вздохнула, когда он появился из-за стола целиком и ларчик открылся просто: человек ехал в инвалидной коляске; оставшаяся же на месте высокая спинка, очевидно, была бутафорской и предназначалась разве что для единообразия общего интерьера возвышения.

Невозможно было разглядеть, целы ли ноги человека в коляске, так как их полностью скрывала все та же широкая мантия. Сверкнув спицами колес, человек развернулся на месте; двое снизу подбежали к нему и, приподняв коляску вместе с ним, осторожно перенесли ее на каменный пол. А если бы они не перенесли коляску, подумала вдруг Марина, если бы взяли его на руки – так же, как и меня? Право же, это впечатляло бы гораздо больше; картина такого испытания была бы достойна кисти Дали…

Тем временем человек подъехал совсем близко к Марине; Царевна оказалась близ его неподвижных колен. Имея огромную практику общения с больными и увечными, Марина не испытывала ни малейшего отвращения или предубеждения к седокам инвалидных колясок; единственное, что обеспокоило ее – это вопрос о позе, в какой ее будут испытывать. Применительно к данному случаю она могла бы указать с десяток разнообразнейших поз, но вовсе не было уверена, что хоть одна из них знакома обитателям мрачного подземелья. Хорошо, что я гибка, подумалось ей; согнув меня как попало, они могут причинить мне боль, но не вред… может быть, просто подсказать им нужную позу? Но вдруг они сочтут ее непотребной? да и учтиво ли вмешиваться, еще точно не зная, что они хотят предпринять?

Его сиятельство, по-видимому, понятия не имел о мыслях, посетивших Марину; однако ее последнее соображение оказалось правильным. Человек не стал обнажать змея (возможно, потому, подумалось Марине, что никакого змея и не было), а коснулся Царевны пальцем – вначале одним. Он сделал это искусней и вкрадчивей, чем некогда Котик; затем, сразу же, Марина ощутила, как одна мягкая подушечка была сменена несколькими; сложенные щепотью эти подушечки сделали краткое движение вращательного типа, удивительное движение, от которого ее клитор вздулся в один момент, а срамные губы столь же быстро и против всякого ее желания раскрылись навстречу испытующей руке. Царевна, врасплох захваченная пиздой, недовольно отпрянула. В следующий момент скользкий палец экзекутора попытался проникнуть вовнутрь, и Марине внезапно захотелось, чтобы палец этот каким-то чудом не встретил преграды.

Ее чувство тут же обратилось в конкретную мысль. Я не знаю, сказала она себе, хороша или плоха для целей этих людей моя девственность; так же не знаю, чем это для меня обернется – приносили же, например, девственниц в жертву; но в предположении всех прочих равных обстоятельств было бы неплохо, если бы палец этого человека, оказавшийся столь любезным моей пизде, прямо сейчас меня дефлорировал. По крайней мере, это было бы хоть каким-то вознаграждением за весь этот неуютный прием. Более того – неслась дальше ее мысль, – если бы такое чудо случилось, я бы немедленно постаралась отдаться всей компании, включая и дюжую охрану – должны же ребята что-то поиметь за то, что так мягко держат меня за задницу! – не говоря уже о том, что это, может быть, как-то помогло бы выбраться из всей этой совсем еще не понятной переделки.

Однако фантазия эта оказалась в итоге пустой; пока она ей предавалась, обладатель соблазнившего ее пальца сделал то же, что и все его предшественники, то есть прекратил свое действие, развернул коляску к столу и произнес свидетельство ее девственности. После этого она почувствовала первый положительный сдвиг в происходящем. Пока одни люди помогали его сиятельству возвратиться на возвышение, другие – те, что держали Марину – весьма бережно поставили ее на пол, и она поняла, что может опустить юбку и даже, сделав несколько шагов назад, подхватить свои трусики, так и продолжавшие жалкой тряпочкой лежать в центральном круге. Она не рискнула натягивать эти трусики на глазах экзекуторов, тем более что Царевна, напуганная внезапным событием, была еще далеко; она просто заткнула их за пояс юбки да и вернулась к тому месту, где ее испытывали.

Все еще ощущая некоторое разочарование и даже досаду, она вдруг поймала себя на том, что первоначальная ее неловкость куда-то исчезла вслед за Царевною. Теперь она ощущала себя перед высоким столом вполне комфортно. Она не знала, какие еще испытания имел в виду его сиятельство, но почему-то обрела уверенность в том, что все это ей по плечу. В ней возобладало любопытство: если она пройдет испытания – какова будет награда?

– Теперь, – продолжал его сиятельство, как бы отвечая на ее мысли, – надлежит удостовериться в идейной твердости испытуемой, для чего предлагаю членам жюри задавать ей любые вопросы. При этом, хотя она кажется и близкой к тому, чтобы пройти испытания, я просил бы вас, господа, воздерживаться от прямых формулировок, которые прежде положенного могли бы открыть испытуемой наше кредо. Для примера, задам первый вопрос. Скажите, дитя мое, – с неожиданной лаской в голосе обратился он к Марине, – есть ли у вас какой-либо объект преклонения? Какой-нибудь, иначе говоря, кумир?

– Простите меня, ваше сиятельство… – начала свой ответ Марина и опасливо оговорилась: – Надеюсь, я могу вас так называть, раз это делают другие…

Его сиятельство милостиво кивнул головой.

– …но я должна уточнить, – продолжала она, – какого рода кумира вы имеете в виду. Ведь сказано – не сотвори себе кумира; и в то же время в житейском смысле кумиром может быть кто угодно, от футбольной команды до соседского мальчика. Боюсь, что ответ мой должен зависеть от уровня, на котором задан вопрос… а коли так, я должна точно представлять себе этот уровень.

Его сиятельство откинул капюшон. Это движение было неожиданным для нее и наполнило ее трепетом. Его лицо, лицо человека средних лет, не было ей знакомо. Оно было исполнено твердой воли и резковатой мужской красоты, напоминая этим бюсты римских императоров; взгляд глубоко посаженных глаз, казалось, проникал в нее глубже, чем она до того позволяла кому бы то ни было.

– Не играй с нами, дева, – сказал человек. – Здесь не философское ристалище, но высокий и строгий экзамен. Чем честнее будут твои ответы, тем блистательней может возгореться твоя звезда. Итак – есть ли у тебя объект преклонения?

– Да, – еле слышно сказала она и опустила голову.

– Смотри на того, кто задает вопросы.

Она загипнотизированно подняла взгляд.

– Можешь назвать одним словом, кто… или что? – жестко вопросил экзаменатор.

– Да.

– Назови.

– Это Царь.

Взгляд его сиятельства неожиданно потеплел. Этот человек приводил Марину в смятение; он все делал неожиданно, ни одно из его действий она не могла предугадать. Она ощутила себя мошкой, ничтожеством… Это испугало ее; она не ощущала себя так ни с Отцом и ни с одним Господином.

– Я удовлетворен, господа, – объявил его сиятельство. – Теперь ваша очередь.

– Скажи, дева, – задал вопрос человек из центрального кресла, – если царь не по своей воле отстранен от надлежащего места, должно ли это означать, что он низложен?

– Низложен? – переспросила она.

– Да, то есть что он больше не царь?

Ей вдруг стало легко отвечать. Какой-то барьер был пройден – дальше шло хорошо ей известное.

– Разумеется, нет, – сказала она и в первый раз в этом зале улыбнулась, – кто же может низложить Царя, как не Он сам?

Вопросы посыпались с разных сторон, как град.

– В каких случаях царь не может быть восстановлен?

– В случае смерти… в случае тяжкой болезни, явно препятствующей такому восстановлению…

Она немного подумала.

– Других случаев я не вижу.

– Известно ли тебе слово «змей»?

– Да.

– Кого называют этим словом?

– Лукавого гада, дьявола и сатану… врага рода человеческого.

– Кто сильнее – царь или змей?

Ай да вопрос! Он заставил ее запнуться; она неуверенно посмотрела на его сиятельство, сидевшего на своем месте с краю стола по-прежнему с откинутым капюшоном, и уловила в его пронизывающем взгляде некое поощрение. Говори честно что думаешь, советовал ей этот взгляд.

– Это вопрос вопросов, – сказала она мрачновато. – Есть Цари сильные, изгоняющие гадину по своей воле, а есть слабые… всего лишь водворяющиеся на освобожденное место… Нет единого ответа на ваш вопрос, господин.

Опять наступило молчание. Затем тихо прозвучал последний вопрос:

– Должно ли помогать отстраненному от престола царю водвориться?

– Если Он сам этого не может, то да.

– Полагал бы, что испытание закончено, – послышалось в тишине. – Ваше мнение, господа?

– Согласны, – глуховато сказали люди за столом и, как по команде, откинули свои капюшоны. Теперь она могла рассмотреть их всех. Трое из пятерых, в том числе и человек в центральном кресле, не выделались ничем особенным, а еще один, сидящий рядом с его сиятельством, был значительно моложе, чем все остальные. Марина припомнила, что молодой человек был единственным, кто не задал ей ни одного вопроса. Должно быть, подумала она, это помощник его сиятельства. Но кто же, в конце концов, все эти люди?

Его сиятельство между тем поменялся местами с тем, кто сидел до того в центральном кресле; молодой человек перенес в центр также и высокую спинку, которая и в действительности оказалась предназначенной для красоты. Затем молодой человек сделал знак охране, и сзади Марины возникло движение. Что-то мягкое придвинулось сзади, слабо щекоча ее ноги на уровне колен; она удержалась от того, чтобы обернуться, только слегка облокотилась на это мягкое и поняла, что это кресло. Она села, продолжая смотреть на мужчин за столом.

– Мария, – сказал его сиятельство, – вскоре тебе предстоит узнать нечто важное. Это секрет значительно больший, чем те, которые ты назвала кучей дерьма и которые, откровенно говоря, именно этим и являются. Поэтому, невзирая на явно оказанные тебе здесь знаки уважения, будь уверена, что в случае разглашения этого секрета, равно как и в случае иного несанкционированного действия, ты будешь тотчас раздавлена, как ничтожная мошка. Ты поняла?

– Да, ваше сиятельство, – сказала Марина, – только… вы позволите вас поправить? Вы назвали меня Марией, но это не совсем так; меня зовут Марина.

– Тебя звали Марина, – сказал его сиятельство, – и, конечно, те, кто тебя знал до этого, будут продолжать звать тебя так же и впредь. Но твое новое имя – Мария; хорошенько запомни это, потому что именно под таким именем ты выполнишь уготованную тебе великую миссию. Итак, как тебя зовут?

– Меня зовут Мария, – задумчиво сказала она. – Это так странно… Уж не ждете ли вы от меня непорочного зачатия?

– В некотором смысле – пожалуй, да, – усмехнулся его сиятельство. – Ты уже поняла, что тебе предстоит подчиняться приказам, не так ли?

– Я поняла это, ваше сиятельство… разумеется, пока и поскольку это не повредит людям, которым я уже чем-то обязана.

– Ты ставишь нам условия? – нахмурился человек.

– Понимайте как знаете, – твердо сказала она, – но как бы вы ни были хороши или, наоборот, жестоки, я не стану предавать тех, с кем связана по жизни.

– Хорошо, – медленно сказал человек. – Мы не будем вынуждать тебя предавать.

– Благодарю вас, ваше сиятельство.

Человек помолчал, испытующе глядя на нее. Он ждет, догадалась она, что я буду задавать какие-нибудь практические вопросы. Например – что все-таки за великая миссия, что мне с нее и так далее. А вот не буду. Пусть сам говорит.

Вероятно, она угадала, потому что он с благосклонным видом еле заметно кивнул головой и продолжал:

– Что же до непорочного зачатия, то тебя видели в одноименной церкви. Ты католичка?

Она почувствовала, что слегка покраснела.

– Не совсем, ваше сиятельство.

– Хорошо, Мария, – сказал человек, – меня радует, что перед нами ты не стремишься казаться иной, нежели есть на самом деле. Мы знаем, что ты не католичка, но тебе придется ею стать. Поскольку твои идейные устои испытаны, никто не будет выяснять, веришь ли ты на самом деле в исхождение Святого Духа от Сына Божия; однако ты должна изучить католический обряд и почаще посещать названную церковь. Это понятно?

– Да, ваше сиятельство.

– Без сомнения, тебя интересует, кто все мы и какую великую миссию я упомянул.

– Вы угадали, ваше сиятельство.

– Ты узнаешь это несколько позже; в настоящий момент тебе нужно лишь знать, что ты прошла испытания и будешь посвящена. Сейчас тебя отведут наверх, и ты должна вести себя так, будто нашей встречи не было вовсе. Ты поняла?

– Да, ваше сиятельство… но как я узнаю, что мне делать дальше?

– Человек, который с тобой свяжется, назовет тебя Марией; для начала этого будет вполне достаточно. Позже ты получишь другие приказы.

– Я все поняла, ваше сиятельство.

– До встречи, Мария.

Она встала с кресла.

– До встречи, ваше сиятельство.

Она обвела взглядом жюри.

– До встречи, господа.

Вероятно, требовалось поклониться. Она не знала, насколько это было бы уместно; она никогда в жизни не кланялась и не умела этого делать. Если здесь приняты поклоны, подумалось ей, меня должны научить; а пока что, наверно, стоит просто легонько склонить голову, как это делают мужчины.

Она так и сделала. Охрана обступила ее и повела на выход, и на этот раз они шли по-другому. Она выбралась из подземелья через другую дверь и оказалась на другой линии, в другом переходе; торопясь, она нашла таксофон и позвонила Котику, чтобы переназначить встречу… но телефон Котика уже не отвечал.

Глава XVII

О возможностях американцев. – Семья Сьёкье. – Пи-пи. – Об общественных институтах. – Внезапный склероз. – О пользе воды. – «Freeze!» – Непрошеные гости. – Амонтильядо

– Что ж, мальчики, – сказала Сандра, попивая пивко на надувном матрасе, в то время как Сид с Вальдом, завершив свой рассказ, по-прежнему прохлаждались в воде рядышком, – не то чтобы вы поразили меня своей мужской силой… особенно ты, дорогой, – ласково улыбнулась она Сиду, который при этих ее словах густо покраснел, – но не огорчайтесь! для меня это не самое важное. Уж я-то свое получу от любого, лишь бы в воде… в конце концов, вставлять многие хороши, а вот наплести столько небылиц за полчасика – это мало кто сможет. Сказать по правде, я здесь со скуки уже чуть было не последовала за своей бабушкой – царство ей небесное! Работай «Королевская Дорога Недвижимость» хоть немножко лучше, и духу бы моего здесь не было. А что еще делать, если дом, доставшийся по наследству, не продается в течение полутора лет? Приходится самой заниматься… Не желаете ли купить, кстати? Недорого бы отдала…

Воздухоплаватели промолчали.

– Вижу, не желаете, – вздохнула Сандра. – Ну и правильно. На фиг европейцам дом в этой глуши?

– Так ты все-таки поверила, что мы европейцы?

– Конечно, ведь я и сама европейка. Я сразу поняла, что по крайней мере в этом вы мне не врете, потому что американцы ничего такого не могут; они только в своих говенных фильмах хороши. Знали бы вы, как они меня достали за эти три месяца!

– А откуда ты, Сандра? – спросил Вальд.

– Из Норвегии. И я вовсе никакая не Сандра; по-настоящему меня зовут Сьёкье, вот так.

– Сьёкье, – задумчиво повторил Вальд. – Мне кажется, это не норвежское имя.

– Ты прав, это имя голландское; так назвали меня в честь Сьёкье Дийкстры, знаменитой чемпионки по фигурному катанию. Мои родители – фанаты этого спорта; уж больно им хотелось, чтобы я вернула Норвегии былую славу… такую же, как когда-то добыла Соня Хени – кстати, еще более знаменитая.

– В таком случае, – спросил Вальд, – почему тебя не назвали Соней?

– А потому что к тому времени, как я родилась, Соней уже звали мою старшую сестру.

– Вот как! И никто из вас не добился успехов?

– В спорте – нет; впрочем, Соня до сих пор упорно тренируется. Я же предала фигурное катание еще в детстве. Это было ранней весной; лед на родимом фьорде растаял в то самое время, когда мы с моим другом Ингваром выписывали по нему кренделя на коньках. В одно мгновение мы оказались в воде… конечно, вначале покатились со смеху… а потом, разгоряченные, давай шалить да резвиться, кувыркаться да барахтаться. Ах, как здорово было! В один и тот же день я потеряла невинность, а взамен обрела любовь ко всем водным видам спорта – прыжкам с трамплина в особенности.

– Ух ты! – сказал Вальд с восхищением.

– Но зачем, – спросил Сид, – тебе потребовалось называть себя Сандрой?

– Затем, – ответила Сьёкье, – что мое настоящее имя американцам не выговорить ни за что; возникает психологическая напряженность, а это уменьшает шансы продать дом, и без того не слишком высокие.

Она помолчала и задумчиво добавила:

– Если бы в свое время дядя Пер не попер бабушку за собою в Америку, а потом не выпер из Нью-Йорка да и не запер в этой дыре… Представляю, как она скучала тут, бедненькая. Она была такой жизнелюбкой, совсем как я! Хотите посмотреть на ее фотографию?

Воздухоплаватели переглянулись, не очень-то уверенные, что хотят идти в дом. Сьёкье поняла их молчание как знак согласия. Она взяла в руки свой кулон и, не снимая его с шеи, бережно поднесла ближе к глазам воздухоплавателей. Три головы соприкоснулись. Сьёкье нажала на кнопочку сбоку, и кулон раскрылся; взорам явилась маленькая фотография – Сьёкье лет через двадцать.

– Какая красивая, – сказал Сид.

– Да уж, – сказала Сьёкье, закрывая кулон, – и вообще она была чудесным человеком; ее уважала даже эта старая сплетница Эбигайль.

– Кстати, насчет Эбигайль, – сказал Вальд. – Что-то долго она не звонит; может быть, тебе еще разок ее побеспокоить?

– «Побеспокоить»! – передразнила Сьёкье, комично скривившись. – Ее побеспокоишь, как же! Будьте уверены, сейчас вся округа только о вас и чешет языки; если она не звонит, значит, просто не нашли еще страуса. Неужели вы думаете, что такая упустит момент сообщить новость?

С этими словами Сьёкье открыла последнюю банку пива и моментально поглотила ее. Затем она посмотрела по очереди на обоих мужчин, и лицо ее сделалось озабоченным.

– Минуточку, – сказала она и соскользнула в воду рядышком с Вальдом. – Мне нужно пи-пи… Признаюсь вам в своем пороке: я страшно люблю делать пи-пи в бассейн. Вас это не шокирует?

– Не сильно.

– Меня тоже. Совсем без порока жизнь не в кайф.

Лицо Сьёкье выразило блаженство. Вальд ощутил в своих чреслах слабость; это был чудесный порок. Незаметно для Сида он дотянулся рукой до упругого женского бедра, нашел теплое подводное течение и коротко приласкал его мягкие истоки. Сьёкье бросила на него благодарный взгляд и выпрыгнула из воды на прежнее место.

– Люблю разнузданность, – сказала она. – Разнузданный секс, разнузданные отношения… А вот американцы этого не понимают.

– Разве разнузданность – это хорошо? – усомнился Вальд.

– Конечно, – улыбнулась Сьёкье. – Это значит, что на тебе нет узды. Разве мы лошади?

Вальд подивился такому словесному выкрутасу.

– Но тогда можно отрицать все приличия, – сказал он. – Что ни говори, это общественный институт…

– А я и общество не люблю, – призналась Сьёкье, – вместе с его говенными институтами. По мне, единственный серьезный общественный институт – это брак; но тогда уж ты делаешься заодно со своим супругом, как лошадь со всадником… только лошадь ходит под уздой поневоле, а человек выбирает это сам. К примеру, если б я вышла замуж, многие из моих привычек были бы пересмотрены. Кстати… не хочет ли кто-нибудь из вас взять меня в жены? Клянусь, я была бы ему верна…

– Сьёкье, – сказал Вальд, – ты отличная женщина; но, видишь ли, воздухоплаватели – конституционные холостяки.

– Жаль. А вы случайно не парочка голубых?

– Нет, мы обыкновенные…

– Учтите, – заметила Сьёкье, – обычно я практикую безопасный секс; я просто потеряла голову, когда вы появились, и забыла все свои правила. Наверно, – стыдливо предположила она, – я отдалась бы вам, даже если бы вы вытащили меня из бассейна.

– Ну, это вряд ли, – успокоил ее Сид.

– Вы очень милые, – ласково сказала Сьёкье. – Честное слово, ради вас я бы даже потерпела здесь страуса, несмотря на то, что это заставило бы меня покидать бассейн значительно чаще.

– То есть, – обрадованно уточнил Вальд, – как только Ники найдется, мы можем привезти его к тебе?

– Увы, – покачала Сьёкье головой, – к сожалению, придется искать какой-то другой вариант; дело не только в моем согласии.

– Как это? – удивился Вальд.

Сьёкье помялась.

– Видите ли, – сказала она с явной неохотой, – объявление о продаже дома дано в прессе, а также через Интернет; как только первый же покупатель увидит здесь страуса, поднимется жуткий скандал. «Вы не предупредили меня, что дом обременен страусом», – так, слово в слово, скажет этот говенный американец, даже если он и не собирался покупать дом (что скорее всего), а просто зашел от безделья прицениться или, может, повернее определить, за сколько же ему продавать свой собственный. А уж «Королевская Дорога Недвижимость» – жалкая компашка несчастных лентяев, у которых я забрала их комиссию – прознав об этом, непременно поможет этому якобы покупателю затаскать меня по судам за введение в заблуждение.

Разочарованные воздухоплаватели помолчали.

– Мне кажется, ты уж слишком ополчилась на американцев, – заметил Вальд.

– Не слишком.

– Но разве это справедливо? Среди американцев тоже попадаются разные люди – например, спортивные чемпионы…

– Среди них есть истинные энтузиасты воздухоплавания, – добавил Сид.

– Вообще, такая богатая и влиятельная нация не может состоять из одних дураков и лентяев, – заключил Вальд. – Я верю, что твое непосредственное окружение незавидно; но зачем же судить только по нему?

Сьёкье хмыкнула.

– Конечно, такой влиятельной нации почему бы чемпионов себе не накупить, – сказала она иронически, – а что касается моего окружения… телевизор вы тоже считаете таковым? Ведь я смотрела его не меньше недели, пока не замутило вконец. Ну, богаты… так из-за денег у них все шиворот-навыворот. Обычные люди получают от секса удовольствие, а от тяжб головную боль; а у них как? Главное удовольствие – суды да скандалы, в то время как секс – лишь повод к тому… да чего еще можно ожидать от страны, где любой телефонный справочник состоит из адвокатов едва ли не наполовину. Нет, – покачала она головой, – американцы люди конченые; быстрей бы разделаться с этим домом… и домой, в страну милых моему сердцу фьордов и настоящих мужчин… Ах, мальчики! раз уж вы не можете жениться, с этим ничего не поделаешь; но почему бы вам не пожить здесь немножко со мной?

У Сида на глаза навернулись слезы.

– Сьёкье, – сказал Вальд с чувством, – я серьезно: ты дама высший класс, и любой бы на нашем месте… э, что там говорить! Только все, что мы тебе понарассказывали – чистая правда. Меня действительно должны пнуть из Америки через 24 часа…

– Ты сказал, – перебил Сид, – если ветра не будет, то добавят еще 24.

– Пообещали; а вертолет-то все равно в восемь!

– Тогда ничего не поделаешь, – сказала Сьёкье, тяжело вздохнув, – наше расставание близко. Но, Сид! ты действительно вернешься за страусом?

– Конечно, Сьёкье, – сказал Сид, – как ты можешь сомневаться?

– Вы наговорили так много всего, – объяснила Сьёкье, – что у меня голова идет кругом. Стало быть… если, конечно, мне не удастся продать дом до твоего возвращения – а это гораздо трудней, чем отыскать Ники… стало быть, мы еще разок порезвимся как следует; уж тогда, надеюсь, ты будешь в форме, поскольку тебя перестанет смущать элемент новизны.

– Будет, будет он в форме, – мрачновато пообещал Вальд и неожиданно сам для себя пнул Сида под водой.

Сид удивленно покосился на Вальда.

В этот момент раздалась телефонная трель.

– Покупатель! – радостно крикнула Сьёкье. – Good afternoon, – пропела она медовым голоском в телефон, после чего лицо ее слегка потускнело. – О, Эбигайль! – сказала она тем не менее чрезвычайно приветливо. – Как я рада вас слышать! Что вы говорите… Неужели? – Она показала Вальду пальцами букву «V». – О! О… Понимаю… Я так и знала! Как мне благодарить вас, Эбигайль? О, конечно, они были бы в восторге от возможности лично засвидетельствовать… но они, к сожалению, очень устали, а в Альбукерке в восемь вечера их ждет вертолет… Нет, просто они из Европы… вы же знаете, что мы, европейцы, очень быстро устаем…

Проведя еще пару минут в том же духе, Сьёкье с блеском завершила разговор и воскликнула:

– Вы видите, как я их изучила! Все в точности так, как я и предсказывала, разве что по-другому зовут старика. У меня здесь нет письменных принадлежностей; вы запомните, если я вам продиктую?

– Ни за что, – немедленно сказал Вальд, – у нас у обоих память просто-таки дырявая. Сид, дружище, – душевно добавил он, снова пиная под водой разинувшего было рот Сида, – ты плаваешь уж точно получше меня; не принесешь ли сюда огрызок карандаша и клочок бумажки?

Взгляд Сида выразил недовольство.

– Ты ужасно спекулируешь дружбой, Вальдемар.

– Прошу тебя.

Сид покачал головой и поплыл за требуемым.

– Сьёкье, – сказал Вальд, – ты такая любвеобильная.

– Да, – согласилась она.

Он посмотрел ей в глаза и заметил, что они серые.

– Скажи… когда ты поклялась, что будешь верна своему мужу – это было серьезно?

– А как ты думаешь, Вальд? – спросила Сьёкье, не отводя взгляда. – Разве мое тело создано лишь для любви? Разве я не женщина? А если так, разве я не достойна детей, семейного уюта? Я никогда не была замужем… а годы идут… а я все одна и одна…

– Почему же ты не вышла за своего друга Ингвара?

– Потому что Ингвар женился на Соне. Я рада за них; у них отличные дети и отличная семья.

– А интересно… если твой муж не захочет заниматься любовью только в воде?

– Ты зришь прямо в корень, – сказала Сьёкье и улыбнулась. – Когда я была девчонкой, этот вопрос препятствовал моему замужеству, он казался мне неразрешимым. Постепенно, наблюдая за семьей Ингвара и Сони, я нашла ответ на него. Семейная жизнь – это компромисс; конечно, по требованию мужа я отдавалась бы ему и на суше – возможно, даже чаще, чем в воде… Со временем, однако, мой муж – если он не будет страдать водобоязнью (а за такого я бы и не пошла) – сам поймет, как это прекрасно; разве ты с одного раза не убедился, насколько это легче и красивее? А знаешь ли ты, как полезно рожать под водой – и для матери, и для ребенка! Обязательно изучи этот вопрос, ведь не всегда тебе быть воздухоплавателем…

Сзади раздался плеск, и Вальд обернулся. Плыл Сид; с письменными принадлежностями, зажатыми в зубах, он был похож на пирата. Сьёкье расхохоталась. Он не сразу отдал ей принадлежности – начал мотать головой, рычать, дурачиться, а отдавая их наконец, поцеловал ей руку. Наблюдая за этой игрой, Вальд поймал себя на явном приступе ревности; пока он обдумывал это необыкновенное для него событие, Сьёкье написала на бумаге адрес, по которому предполагалось присутствие страуса, и даже нарисовала план – как доехать.

– Маленький совет, – сказала она, закончив эту работу. – Если хотите получить назад своего страуса… а тем более оставить его в Правде Или Последствиях на постой…

Она замялась.

– Ну? – подбодрил ее Вальд.

– Никому больше не рассказывайте про ваше путешествие. Придумайте что-нибудь другое.

– Понял, – сказал Вальд. – А кстати, откуда такое странное название – Правда Или Последствия?

– А черт его знает, – пожала плечами Сьёкье. – Вообще-то они обычно говорят «П или П»; а что касается происхождения этого имечка, то мне рассказали какую-то детскую сказку… так как она еще более невероятна, чем ваше путешествие, то не стоит даже и повторять.

– Что ж, – сказал Вальд. – Спасибо тебе, Сьёкье.

– Не за что. Надеюсь, Сид, мы скоро увидимся…

– Еще как!

– …а ты, Вальд, прощай.

– Я заметил, что на обороте листка осталось немного свободного места, – сказал Вальд. – Напиши-ка мне на всякий случай свой телефончик.

Взгляд серых глаз удивленно поднялся.

– Тебя же пинают из Америки.

– А ты и норвежский телефончик напиши.

– Хорошо, – тихо сказала Сьёкье и исписала всю обратную сторону бумажного листа.

* * *

Пока искали старину Эбенизера Стампа, старина успел найти страусиных кормов. Он сидел на белом пластмассовом стуле посреди лужайки и с доброй улыбкой на бородатом лице наблюдал, как страус жрет слегка поодаль. У Вальда отлегло на душе, когда его взору предстало это идиллическое зрелище. Сьёкье с теткой Эбигайль сделали свое дело; теперь остановка была за малым – убедить старину Эбенизера дать Ники приют. Вальд поднял палец и нацелился им на кнопку.

– Стоп! – сказал Сид. – Страус нас еще не заметил.

– И что?

– Сейчас старик пойдет нам открывать, и тогда он заметит. Ты уверен, что он снова не бросится наутек?

– Разумно, – сказал Вальд. – Но как же быть?

– Нужно подползти сзади, – сказал Сид.

Пригибаясь, друзья пробежали по асфальтовой дорожке почти до самого гаража; здесь глиняный заборчик вообще кончался – даже перелезать не потребовалось. Сид знаком указал Вальду направление дальнейшего движения. Они обогнули дом с правой стороны и, крадучись, добрались до того угла дома, за которым открывалась лужайка со стариной Эбенизером и его гостем.

– Не дал бы он дуба с перепугу, – озабоченно шепнул Вальд, остановившись перед самым углом. – Как, по-твоему, привлечь его внимание, чтобы Ники не сбежал?

Сид немного подумал.

– Заметил ли ты, – спросил он, – что веревка по-прежнему у страуса на ноге?

– Хм.

– Плохой из тебя диверсант. Она на ноге.

– И что с того?

– На этом базируется мой план. Вначале мы оба подкрадываемся сзади и располагаемся прямо за стулом старины Эбенизера. Затем негромко заговариваем с ним; наша первая задача – заставить его не оборачиваться и не делать резких движений.

– Тут-то он и окочурится.

– А мы скажем: «Не пугайтесь… ради Бога, не пугайтесь»… притом говорить нужно внятным и тихим голосом. Дальше скажем: «Мы не имеем намерения вредить вам; мы пришли умолять вас об одной милости»…

– Еще чего – умолять о милости!

– Что у тебя, язык отсохнет? Зато эти гиперболы должны воздействовать на его подсознание; может быть, даже удастся его убедить подвинуться к страусу поближе…

– Хм.

– Затем один из нас, то есть ты, молнией выскакивает вперед и хватает веревку.

– Почему я? – спросил Вальд.

– Потому что, – объяснил Сид, – именно ты имеешь огромный опыт общения со страусом.

– Плохой план, – сказал Вальд. – Во-первых, я не смогу молнией; во-вторых, у него очень сильные ноги.

Сид изобразил неудовольствие.

– Тогда придумывай сам.

– Может, позвонить ему по телефону?

– Точно, – хлопнул себя Сид по голове, – как же мы раньше не додумались! Я звоню ему… он идет в дом к телефону… а ты тем временем подкрадываешься из-за стула и бросаешься на веревку…

– Да не хочу я бросаться; мы ему просто можем позвонить и все объяснить… Попросим привязать страуса…

– Мне кажется, это не телефонный разговор.

– Freeze! – внезапно раздалось сзади.

Воздухоплаватели обернулись.

Старина Эбенизер, держа наизготовку «Ремингтон» тридцатого калибра, стоял шагах в десяти от них и весьма недружелюбно смотрел на обоих. Только теперь друзья смогли разглядеть его как следует.

Ростом он оказался не менее шести футов. На нем были сапоги из дубленой кожи аллигатора; в широкие голенища были заправлены штаны из домотканой шерсти, когда-то крашенные соком кизила, но теперь уже потерявшие от детергентов свой цвет. Прямо на тело была надета рубашка из оленьей кожи, а поверх нее – выцветшая зеленая куртка, сшитая из байкового одеяла с вытертым ворсом. Сильно потрепанная порыжевшая войлочная шляпа дополняла его скромный костюм.

Вальд перевел взгляд на ствол снайперского оружия и содрогнулся, увидев лицо смерти. Сид, наоборот, решил, что это какое-то недоразумение; приветливо улыбаясь, он двинулся навстречу старине Эбенизеру.

Старина выстрелил Сиду под ноги. Пуля, словно невидимая кирка, вывернула наизнанку кусок дерна и обсыпала землей обоих воздухоплавателей. Сид остановился и перестал приветливо улыбаться.

– Руки вверх, – сказал старина. – Кто вы такие?

– Мы Сид и Вальд.

– Вы вторглись на частную территорию. Я могу вас убить, и мне ничего за это не будет.

– Ишь ты, какой фон-барон, – разозлился Сид, под впечатлением от только что пережитого. – Да мы пришли за своей собственностью, то есть страусом, которого вы демонстративно кормите на лужайке; между прочим, это тоже можно приравнять к воровству.

– Хотя после вашего выстрела, – добавил осмелевший Вальд, – этот вопрос вряд ли актуален. Думаю, что страус уже убежал. Нечего сказать, удружили вы нам, мистер Стамп.

Старина Эбенизер опустил ружье.

– Обычно люди заходят сюда через калитку, – проворчал он без малейшего раскаяния. – Что до страуса, то я спрятал его в гараже; коли хотите толковать о нем, пройдите-ка через калитку, а там поглядим.

– Зачем? – удивился Вальд.

– Не было случая, чтобы Эбенизер Стамп не выдворил непрошеных гостей со своей территории, – объяснил старик. – А вы именно таковы. Желаете спорить?

– Но ваша вина первая по счету!

– Зато у меня ружье.

Не глядя друг на друга со стыда от того, что им нечего противопоставить последнему аргументу, друзья двинулись обратной дорогой вокруг дома.

– Сволочь какая, а? – сказал Сид, завернув за первый же угол.

– Он просто маразматик, – сказал Вальд. – Вот что я думаю: нужно забрать страуса и вернуться к Сьёкье, попросить, чтобы сделала другой какой-нибудь звоночек.

– Если еще отдаст, – хихикнул Сид.

Друзья миновали гараж, вышли по асфальтовой полосе на тротуар и остановились перед калиткой. Вальд нажал кнопку звонка.

– Кто там? – раздалось из динамика.

– Эбенизер, не валяйте дурака, – сказал Вальд. – Вы своего добились, выдворили нас; теперь извольте-ка вернуть нам нашего страуса.

– Какого страуса?

– Вы хотите, чтобы мы пришли с шерифом?

– С каким шерифом?

– О’кей, – сказал Вальд, – не с шерифом, так с адвокатом; если спросите, с каким, я зачитаю вам половину телефонного справочника.

Динамик помолчал.

– Будь по-вашему, заходите, – сказал он и испустил тяжелый вздох. – Найдете меня в доме.

– Давно бы так, – буркнул Вальд.

Воздухоплаватели прошли по мощеной дорожке и зашли в дом. За дверью располагался небольшой холл, в котором их никто не встретил; из холла шли две лесенки – одна вниз, видимо в подвал, другая наверх. Вальд и Сид выбрали ту, которая вела наверх; по ней они добрались до другого холла, очень большого и тоже безлюдного.

– Эй! – крикнул Вальд.

Никто не ответил.

– Это подвох, – сказал Сид. – Чую опасность.

– Может, он в подвале, – предположил Вальд.

– Разве в подвале встречают гостей?

– Незваных – конечно.

Друзья вернулись в маленький холл и вступили на другую лестницу. Ступени спускались все ниже. Редкие слабые лампочки наводили страх; повеяло сыростью и могильным холодом. Наконец, показалась дверь. Вальд тронул отполированное временем железное кольцо. Дверь заскрипела. Друзья с опаскою заглянули вовнутрь.

Это был роскошный винный подвал. Деревянные бочки и бочонки теснились на подпорках слева от двери; правый ряд, наоборот, состоял сплошь из стеллажей, выложенных и заставленных стеклянными бутылками, покрытыми пылью. Посреди подвала стоял простой деревянный стол – все здесь было натуральным, – а на табуретке сидел старина Эбенизер, ссутулясь, опершись локтями на стол и очевидно пригорюнившись. «Ремингтона» поблизости не было видно.

– Эй, – позвал Вальд. – Вы в порядке?

Старина поднял голову.

– А, это вы, – сказал он тускло. – Я в порядке, да.

– Вы не забыли? Мы насчет страуса.

– Да. Похоже, это и впрямь ваш. Выпить не желаете?

– Из этих запасов?

– Других нет. По пять капель амонтильядо?

Вальд замялся. Ради всего святого, Монтрезор…

– Амонтильядо сгодится, – быстро сказал Сид.

Старина Эбенизер неожиданно легко встал, подошел к стеллажам и в задумчивости остановился перед ними.

– Черт побери, Сид, – сказал Вальд вполголоса, – до сих пор я не был уверен, что такое вино в действительности существует.

– Почему? – удивился Сид.

– Ну… я не то чтобы бывал во многих местах, но где ни бывал, везде спрашивал амонтильядо; и ни у кого не нашлось. Все говорят: о да, амонтильядо! как же… но, к сожалению… и так далее.

– Значит, – заключил Сид, – не в тех местах ты бывал. Амонтильядо – это… о, амонтильядо!

Старик тем временем взял в руки одну из пыльных бутылок, глянул на этикетку и водворил бутылку на прежнее место. Снял другую, глянул на этикетку и утвердительно качнул головой.

– Кажется, это сойдет. Около 1974 года.

– Почему около? – удивился Вальд.

– Не заставляй меня краснеть, – сказал Сид. – Технология изготовления этого напитка такова, что на бутылке трудно указать точную дату; такого и не делается. Извините его, мистер Стамп, он просто никогда не пивал настоящего старого амонтильядо.

– Это бывает, – спокойно согласился Эбенизер. – Однако, идемте наверх; боюсь, вы здесь простудитесь.

– Да, – признал Вальд, – довольно прохладно.

– Ровно 58 градусов, ни больше ни меньше.

В большом холле старина поставил на стол три стеклянных бокала и миску с большими зелеными оливками. Затем он распечатал бутылку и налил в каждый бокал до половины. Затем он взял свой бокал в руки, понюхал его светло-янтарное содержимое и отпил глоток. Затем съел оливку.

Вальд с Сидом сделали то же самое. Цветочно-ореховый аромат старого вина настроил Вальда на романтический лад; вкус его был неизъяснимо печален. Оливка начисто перебила эти тонкие ощущения. Я дилетант, подумал Вальд. Я прожил сорок с лишним лет и ничего не знаю о настоящей жизни.

– Нравится? – спросил его Эбенизер.

– О, да… У меня нет слов.

Старик довольно ухмыльнулся.

– Ну, теперь можно и поговорить. Вы откуда?

– О, мистер Стамп, – протянул Сид, – это долгая история.

Старик отхлебнул еще глоток.

– Значит, послушаем, – сказал он.

– Что ж, – сказал Сид, – извольте…

Глава XVIII

Экспедиция дона Хуана. – Геологоразведка в XVII веке. – Гримасы колониализма. – Клад. – Этнография в XIX веке. – О действии злых духов. – Кругосветное путешествие Адама. – Тейпанский облом. – Гримасы политики XX века

Начало рассказа Сида

(неудачное)

– Как вам, должно быть, известно, – начал Сид, – в 1598 году достославный дон Хуан де Оньяте снарядил в Новой Испании переселенческую экспедицию, чтобы освоить территории, открытые за полвека до того – вы понимаете, что я имею в виду нынешние Соединенные Штаты, а точнее Новую Мексику, как она называлась тогда. Выйдя из Санта-Барбары в январе, экспедиция благополучно миновала пустыню Чихуахуа и достигла берегов Рио-Гранде в аккурат к празднику Пасхи.

– Да, это я изучал в начальной школе, – подтвердил сказанное старина Эбенизер, – правда, тоже изрядно давно.

– Очень хорошо, – одобрительно заметил Сид, – в таком случае, вы избавляете меня от необходимости живописать испытания, выпавшие на долю переселенцев. Надеюсь, вы обратили внимание на тот факт, что в состав немногочисленной охраны экспедиции входил простой солдат Франсиско Кампоамор.

– Хреновая у меня память на имена, – сказал здесь Эбенизер. – Ну, входил; что с того?

– Посреди дороги, названной впоследствии Camino Real, Королевской, – продолжал Сид, входя в режим монолога и не обращая внимания на ослабевающие реплики старины Эбенизера, – Франсиско заболел и был оставлен доном Хуаном в Сокорро, то есть в той индейской деревушке, которая дала экспедиции приют и поэтому получила от дона Хуана это новое название…

Здесь рассказ Сида, уже начинавший было входить в свое плавное, размеренное течение, оказался внезапно прерван неожиданной реакцией старины Эбенизера и вновь превратился в диалог.

– Как, – гневно вскричал старина, осмыслив последнюю фразу Сида, – ты говоришь, что Сокорро прежде имел другое название?

– Само собой, – пролепетал испуганный Сид, – но разве вы это не проходили в школе?

– Не успел; именно в это время учителя застрелили, а когда приехал новый, я уж был далеко. А как этот населенный пункт назывался до дона Хуана?

– Об этом сведения разнятся, – сказал Сид, – по одним данным, Тейпана; по другим – Пилабо…

– Тейпана, – повторил Эбенизер и с непонятной ухмылкой сказал: – Наверняка слово «Сокорро» казалось индейцам полной бессмыслицей.

– Это не совсем бессмыслица, – осторожно заметил Сид, – socorro по-испански означает помощь, приют.

– Да знаю я, – отмахнулся Эбенизер. – Ну и ну! Как я погляжу, эта манера переименовывать гораздо старше, чем я думал… Впрочем, продолжай. Еще вина?

– Не откажусь, – сказал Сид, размышляя над странной вспышкой гнева старины. – Итак, солдат Франсиско Кампоамор был оставлен в Сокорро…

– В Тейпане, черт побери! – рявкнул Эбенизер и с размаху хватил кулаком по столу, отчего оливки подскочили, а бокалы жалобно звякнули. Вальд выразительно посмотрел на Сида.

– В Тейпане, – послушно повторил Сид. – Его выходила девушка из переселенцев по имени Исабель, фамилию которой история не сохранила. Но это и не важно, так как Франсиско женился на Исабель, и у них родился первенец Франсиско. Они подружились с местными индейцами, изучили их язык и долгое время оставались единственной белой семьей, постоянно живущей в Сокорро… я хочу сказать, в Тейпане.

Старина Эбенизер довольно угукнул.

– Вместе с индейцами, – продолжал осмелевший Сид, предполагая, что старина Эбенизер больше не будет его перебивать, – Франсиско объезжал окружающую территорию. Индейцы доверяли ему и называли его, конечно же, бледнолицым братом. Франсиско-младший тоже женился на приезжей испанке, но не покинул родных мест и, как местный уроженец, снискал еще большее доверие индейцев. Они открыли ему, в частности, тайну здешних горячих источников, которые оставались неизвестными американцам еще и двести лет спустя.

Старина озадаченно почесал репу.

– Его сын, тоже Франсиско, – сказал Сид, несколько насторожившись, – продолжал разъезжать туда-сюда по окрестностям, как это делали его дед и отец. Этот самый младший из мексиканских Кампоаморов разведал здесь серебро за много-много лет до того, как это сделали американцы – надеюсь, вы меня понимаете?

– Не совсем, – бестактно вставил здесь старина Эбенизер в ответ на этот вопрос, произнесенный с явно риторической интонацией. – Ну, разведал… что с того? Выгоду-то получили все равно те, кто сюда денежки вложил.

– Вот оно, коренное различие в мышлении Старого и Нового света! – воскликнул Сид, вынужденно реагируя на реплику непредсказуемого слушателя. – Для испанского конкистадора дворянское звание было всегда важнее денег, в то время как для американцев оно ровным счетом ничего не значит и, даже, кажется, запрещено конституцией. В те времена, о которых я говорю, штата Нью-Мексико не было и в помине; все эти места, – показал он широким жестом за окно, – были еще с полтора века владением испанской короны, со всеми их недрами и полезными ископаемыми, разведанными и нет. Таким образом, открытие месторождения было заслугой перед королем и, как правило, вознаграждалось титулом и благами.

– Ага! – сказал старина Эбенизер.

Продолжение рассказа Сида

– Да-с, – сказал Сид, видя уже, что старина вполне успокоился, – но существовало и другое обстоятельство, еще более важное персонально для нашего героя. Дело в том, что все Кампоаморы, начиная со второго Франсиско, были креолами, то есть хотя и испанцами по крови, но уроженцами здешних земель; сколькими бы достоинствами они ни обладали, любой из них по закону был ниже самого дрянного человечишки, если только он родился в самой Испании. Таковы были гримасы колониализма, вдобавок освященные местной церковью – безусловно, неправедно и вопреки учению Господа нашего Иисуса Христа. (Тут Сид осенил себя крестным знамением.)

Поскольку из метрополии прибывали в основном мужчины, молодые креолки старались выйти за них, чтобы снова поднять свой статус; креолам же оставалось жениться на девушках с примесью местных кровей, отчего их статус от поколения к поколению неуклонно снижался. Вот какая перспектива грозила Франсиско Кампоамору! Теперь же, найдя серебро, то есть совершив подвиг, он мог рассчитывать на титул гранда, а может, даже encomendero – перспективы, какие и не снились большинству новоприбывших. Ясно, что радость его была весьма велика; и он стал терпеливо составлять карту месторождений.

Карта была уже почти составлена, когда грянул роковой 1680-й год. Кровавое восстание апачей охватило земли еще не существующего штата Нью-Мексико; сочувствуя своему бледнолицему брату и его семье, тейпанские индейцы посоветовали Франсиско переждать лихую годину на юге. Опасаясь превратностей предстоящего путешествия, Франсиско поместил карту и все свои записи в бочонок из-под вина – уж не знаю, было ли это амонтильядо или что еще, – и поехал с бочонком в сопровождении тейпанского касика на высокий берег Рио-Гранде.

Там они вдвоем выкурили трубку печали и долго смотрели вдаль, и на прощанье касик подарил своему бледнолицему брату серебряное кольцо, в незапамятные времена сделанное предками касика, может быть, из все того же разведанного Франсиско металла. Франсиско же подарил касику свое золотое обручальное кольцо и, глубоко закопав бочонок при касике, сказал ему следующее:

«Краснолицый брат мой! Коли постигнет меня смерть или иное лихо, прежде чем свидимся вновь, укажи это место тому, кто придет и покажет тебе твое кольцо. А на случай, коли тебя постигнет смерть или иное лихо, прежде чем свидимся вновь, передай вместе с моим кольцом своему преемнику тайну сего клада».

И касик сказал:

«Хау! Да будет так».

На этом они крепко обнялись и расстались.

Отступление было ужасным; из двух тысяч человек, собравшихся в лагере Сан-Кристобаль, шесть сотен так и не дошли до Эль-Пасо-дель-Норте. Уж конечно, Франсиско Кампоамору, лучше всех приспособленному к здешним местам, сам Бог велел дойти в числе первых. Но не тут-то было! Самоотверженно беря на себя львиную долю всех трудностей, выпавших на судьбу колонны, он перестал обращать внимание на собственную безопасность и был укушен змеей, каких здесь и посейчас чертова уйма. Говорят, именно в его честь путь из Сан-Кристобаля на юг с тех пор прозвали Путешествием Мертвеца; а скромный крест с его именем приветствовал всех проходящих через пустыню до того самого дня, пока прямо по нему не прошел маршрут первой в этих краях железной дороги. Так, казалось бы, бесследно окончил свои дни Франсиско Кампоамор, достойный человек и несостоявшийся гранд Испании.

Однако это только казалось бы, потому что на смертном одре Франсиско Кампоамор успел передать тайну клада вместе с серебряным кольцом старшему сыну, которого тоже звали Франсиско, как и всех в роду Кампоаморов. Этот очередной, четвертый по счету Франсиско Кампоамор всю жизнь пытался вернуться на свою родину, но жизненные обстоятельства роковым образом не давали этому замыслу осуществиться. Вначале, женившись на красивой креолке из Парраля…

(«Обожди-ка, мистер Сид, – опять перебил несносный старина Эбенизер. – Сдается мне, ты слишком увлекся деталями. К тому же страус, небось, скоро захочет жрать; отчего бы тебе не выпустить из рассказа нескольких Кампоаморов?»)

– Придется, – только и вздохнул Сид. – Перепрыгну сразу через столетие; к тому времени, как вы понимаете, история о кладе сделалась семейной легендой; передаваемое по наследству кольцо с необычным узором не столько придавало легенде правдоподобие, сколько окутывало ее чем-то мистическим и попросту не давало забыться. Меж тем в Новой Испании началась кровавая смута, и семья Кампоаморов, подкопившая кое-каких деньжат, стала задумываться о возвращении на родину предков. Я был бы счастлив сказать, что Кампоаморы, преданные своему королю, не смогли примириться с провозглашением мексиканской независимости… но увы, это было бы приукрашиванием истины, так как власти в метрополии в то время тоже менялись, как перчатки. Скорее всего, Кампоаморы просто сбежали подальше от греха, точно так же, как в 1680 году из Тейпаны; и правильно сделали – в противном случае, как станет далее ясно, черта с два я рассказывал бы вам здесь эту историю, попивая амонтильядо. Так или иначе, они продали то, что еще можно было продать, увязали в узлы оставшееся и, благополучно переплыв океан, осели в маленьком городке Й

éбенес, близ Оргаса. Более точно, в то время было два городка, а именно Йебенес-де-Толедо и Йебенес-де-Сан-Хуан, разделенные Королевской Дорогой – Camino Real; однако очень скоро, через какие-то пять-семь лет, эта дорога (в отличие, кстати, от мексиканской) пришла в совершенное запустение, в результате чего два городка объединились; недвижимость упала в цене, и Кампоаморы купили харчевню. Теперь, с вашего позволения, я временно оставлю этих достойных людей и перейду к другой ветви своего повествования.

(Старина Эбенизер здесь повел себя весьма прилично, то есть молча кивнул головой и даже налил всем вина.)

– Когда серебро близ Тейпаны было открыто в очередной раз, – продолжал Сид, посмотрев на старину с двойной благодарностью, – иначе говоря, после техасской войны, в район хлынул самый разношерстный народ, как всегда и бывает в таких случаях. Все это были в основном переселенцы первого поколения. Наряду с жуликами и бандитами среди них попадались и вполне приличные люди, по-современному политэмигранты; их ли вина в том, что они оказались вдали от родины и без гроша в кармане из-за твердых убеждений или по иным не менее достойным уважения причинам? Так-то здесь оказалась небольшая группа поляков, бежавших от русского царя после разгрома освободительного восстания – одного из тех, коими был столь насыщен девятнадцатый век.

Сынишка одного из этих поляков, обедневшего шляхтича П. (я сокращаю его фамилию с целью ускорения своего рассказа), интересовался на новом месте не столько серебром, сколько этнографией. Этот молодой человек, по имени

Áдам, прежде готовился к научной карьере; изучая окрестности серебряных приисков, он постепенно сблизился с жалкими остатками местного индейского населения, прежде столь многочисленного, и увлекся изучением их быта, истории и языка. Очарованный этой своеобразной культурой, он начал писать о ней научный труд такого масштаба и глубины, которые бы сделали честь любому современному нам исследованию.

К сожалению, в то время мало кто мог оценить работы Адама по достоинству; все попытки молодого энтузиаста найти деньги для их расширения или хотя бы публикации бесславно проваливались. Тем не менее, его активность и бескорыстие были замечены властями, в результате чего через какое-то время Адам был назначен уполномоченным по делам индейцев. Он прекрасно повел дело; прежде имевший среди индейцев репутацию чудака, теперь он сделался для них непререкаемым авторитетом. Естественно, он был теперь на короткой ноге и с потомками касика Тейпаны, того самого, которому Франсиско Кампоамор некогда передал свое обручальное кольцо. И, наконец, наступил день, когда на высоком берегу Рио-Гранде, за трубкой вирджинского табака, очередной хранитель золотого кольца поведал Адаму П., как единственному достойному доверия бледнолицему, тайну кольца и клада.

«О бледнолицый брат! – сказал молодой касик. – Наши леса осквернены, по прериям громыхает железный змей; зверь не множится, а птица летит прочь от нашествия злых духов. Рыба ушла из Реки, и я не знаю, удастся ли мне удержать эти земли под контролем моего клана… впрочем, как должностное лицо, ты не хуже меня осведомлен о плачевном состоянии дел. А ведь все напасти начались с той поры, когда некий Франсиско Кампоамор, твой соплеменник, зарыл здесь бочонок и вручил моему пращуру вот это кольцо; кто знает, может, в них-то и таится первопричина столь ужасных явлений. Возьми-ка ты у меня эту проклятую тайну туда, откуда она пришла – в мир бледнолицых; верю, что ты распорядишься ею как следует». – С этими суровыми, но справедливыми словами касик вырыл бочонок (надо сказать, неплохо сохранившийся в сухой почве высокого утеса) и отдал его П. вместе с золотым кольцом. И они расстались.

Ясно, что Адам, будучи человеком научного склада, вскрыл бочонок тем же вечером и не без интереса ознакомился с бумагами третьего из Кампоаморов. Возможно, эти бумаги придали бы новое направление его научной деятельности, если бы судьба не распорядилась по-иному. Старатели из поляков к тому времени успели здорово соскучиться по родине, а заодно накопить деньжат на дорогу; как только в Польше подготовилось очередное восстание, они дружно собрали вещички и купили билеты на пароход. Опасаясь превратностей предстоящего путешествия, Адам решил сберечь для потомства наиболее ценное из того, что он имел – свои этнографические труды; он достал из кладовки бочонок, еще не использованный на другие надобности, и уложил в него бумаги. Испытывая понятное уважение к своему неведомому, давно умершему испанскому коллеге, он не мог не присовокупить его бумаг к своим, после чего он вновь запечатал бочонок и повез его в Тейпану.

Увидев Адама с бочонком в руках, знакомый нам касик пришел в уныние. «Добрые духи отвернулись от народа Реки, – воскликнул он, – горе мне, горе!» Что только не предпринимал Адам, чтобы убедить касика вновь приютить злополучный предмет. Он даже рассказал ему историю польского народа, столь созвучную истории тейпанских апачей; касик явно сочувствовал, но бочонка принимать не желал.

«Стыдно, ей-Богу, – такими словами увещевал Адам касика, – твое племя уже столько лет в лоне истинной церкви! Что за дремучие суеверия? Ну, тропа войны… татуировки, скальпы… это я понимаю, это красивые старинные обычаи; но о каких духах ты ведешь речь?»

«О злых», – упрямо отвечал касик.

Тогда Адам прибегнул к последнему аргументу.

«Хорошо, – сказал он суровым тоном, – допустим, бочонок и впрямь злокознен. То, что я не могу забрать его в Европу, это дело решенное; но куда же, по-твоему, мне его девать? Ведь ты вынуждаешь меня поехать и попросту выбросить его в заброшенный прииск… а то и того хуже, посреди Белых Песков! Не думаешь ли ты, что злая сила бочонка вне территории твоего клана разгуляется куда как вольготнее и, умножившись на стороне, предстанет гораздо большей для тебя опасностью, чем покоясь на известном утесе над Рекой? В этом ли мудрость?»

Касик задумался.

«Что ж, – сказал он наутро, – вижу, ничего не поделаешь, придется мне примириться с бочонком… но забери ты, Христа ради, хотя бы кольцо».

«О’кей», – сказал Адам с тяжким вздохом; хитрый же касик повеселел, смекнув, что без кольца зловещий бочонок, небось, куда как слабей и может быть полностью нейтрализован самыми простыми заклинаниями.

Так бочонок был помещен на прежнее место.

«Смотри, – сказал Адам касику на прощанье, – теперь у тебя уж нет золотого кольца; не забывай же и без него передавать завет поколений. Как только придет человек, который покажет твоему наследнику любое из двух колец – серебряное ли, золотое, – пусть его препроводят сюда и выкопают ему бочонок».

«Бледнолицый брат! – отвечал касик. – Не беспокойся, слово мое твердо: мало того, что завет в клане никогда не забудут, но выдадут пришельцу бочонок даже и безо всякого кольца – так же, как выдали тебе, между прочим».

Выкурили трубку – и разошлись. Временно оставим Тейпану и мы, поспешая мыслью за Адамом, которому довелось в течение года-двух совершить кругосветное путешествие. Восстание в Польше, как всегда, было жестоко подавлено, и Адам в числе активных его участников был сослан режимом в Сибирь; однако благодаря тому, что он был один, ему удалось бежать через китайскую границу и с многочисленными приключениями добраться до Кантона. Здесь он устроился кочегаром на пароход, идущий в Сан-Франциско. В Америке вовсю бушевала гражданская война. Наш герой, ступив на берег 20 февраля 1865 года…

(«Откуда такая точная дата?» – удивленно спросил здесь старина Эбенизер.)

– Мнемонический прием, – объяснил Сид: – дело в том, что ровно через 38 дней после описанного события генерал Шеридан начал штурм защитных порядков южан близ Ричмонда – а это случилось, как известно, 1 апреля того же года. Нет нужды говорить, что Адам П. немедленно поспешил на защиту Конфедерации; как раз к дате сражения он был зачислен в войска. Полный сил и боевого задора, Адам буквально наполнил вторым дыханием измученные отряды южан, в результате чего решающая битва началась с их неожиданного, ошеломляющего успеха; однако численное превосходство янки было столь велико…

(«Есть идея, – сказал Эбенизер. – Что бы тебе не пропустить еще пару-тройку поколений?»)

– Что ж, – отозвался Сид, – перечисляю события ретроспективно. Тяжело раненный, Адам без сознания валялся в грязи на поле боя, и кровь его стекала в прозрачные воды Матросского Ручья. Без сомнения, он бы умер, если бы его не подобрала и не выходила местная девушка по имени Элизабет, дочь вирджинского плантатора, фамилию которого история не сохранила; но это и не важно, так как Адам женился на Элизабет сразу же после выздоровления. Первенцу долго выбирали имя, поскольку Адам поставил условием, чтобы оно имелось не только в английском, но и в польском языке; по мысли Адама, это не дало бы сыну забыть свои корни.

Перебрали массу имен. Например, имя Энтони не годилось из-за разницы в написании; имя Стэн писалось на двух языках одинаково, но по-английски в те времена выглядело экстравагантным обрубком, и так далее; имя Адам годилось, но уже было задействовано в семье и отвергнуто во избежание путаницы; в итоге сошлись на Эдварде, как единственно безупречном для обеих сторон. Началась полноценная семейная жизнь. Конечно же, Адаму очень хотелось съездить на Рио-Гранде, но хозяйство не давало продыху. Эд, в общем-то, к кольцу отношения не имел… единственное, что он произвел на свет сына Адама, которому его дед и передал тайну вместе с кольцом – это произошло в самом начале нового, двадцатого столетия.

Тем временем в штате Нью-Мексико дела тейпанских индейцев шли все хуже и хуже. Вскорости после отъезда старшего Адама власти вынудили их заключить невыгодный земельный договор, и знакомый нам касик задумался, не дал ли он маху, оставив на родной земле окутанный тайной бочонок пусть даже и без кольца. Чем хуже обстояли дела клана, тем больше бедный касик терзался тягостными сомнениями, пока к почтенным годам ему вдруг не ударило в голову, что истинная причина невзгод лежит вовсе в другом. Не от золотого кольца нужно было сдуру отказываться, сказал касику голос свыше; что было нужно, так это изначально не выдавать бочонка без предъявления серебряного кольца. Поступивши так с Адамом, именно он, касик, нарушил заветы предков и тем самым жестоко наказал и себя, и всех соплеменников. Осмыслив все это, касик тут же тронулся умом и строго наказал потомкам выдать бочонок только тому, кто предъявит одновременно оба кольца – и серебряное, и золотое. Больше касик уж ни о чем ином и не думал; как магическое заклинание, он повторял свой завет столько раз на дню, что во всем племени не осталось индейца, обойденного тайной. Одно время к бочонку был проложен туристский маршрут, но следующий касик запретил этот бизнес, опасаясь, что священный предмет будет попросту выкраден.

Младший Адам страстью к романтике полностью пошел в деда; на первые же заработанные деньги он купил «Форд-Т», сел за его новенький руль и тотчас дунул в западном направлении. Достигнув Тейпаны, он нашел молодого касика – внука того, что сошел с ума – и гордо предъявил ему золотое кольцо. Касик внимательно осмотрел кольцо и посмотрел на Адама с уважением, но одновременно и с вопросом, как бы ожидая чего-то еще.

«Понимаю, – догадался Адам, – ты хочешь знать, чего я хочу. Так знай: я хочу, чтобы мы немедленно поехали на высокий утес и выкопали бочонок».

Касик молчал, и Адам забеспокоился.

«Может быть, – с тревогой спросил он, – бочонка уже нет? Вы отдали его кому-то другому?»

Касик отрицательно покачал головой.

«В чем же дело? Нужно что-то еще?»

Касик знаком показал, что Адам не ошибается.

«Что же именно?»

«Кольцо, – отвечал касик. – Серебряное».

«Как? Моя легенда гласит…»

«Врет», – сказал касик, и больше Адаму не удалось добиться от него ни единого слова.

Разочарованный, он вернулся в Вирджинию и, движимый фамильной страстью к приключениям, устроился репортером в агентство новостей. После битвы при Ричмонде новостей в Вирджинии поубавилось, и молодой репортер изнывал от окружавшей его рутины; и тут в Европе грянула первая мировая война. Конечно же, только там было место Адама. Узнав, что Красный Крест ищет водителей для фронтовых медицинских бригад, он немедленно записался (не забывайте, он был отличным водителем) и к началу июня 1918 года прибыл в Италию через Париж. Каждый день, рискуя собой, он выезжал на передовую. Ровно через месяц, в тот самый момент, когда он раздавал шоколад солдатам в траншеях, снаряд австрийской мортиры разорвался в двух шагах от него, убив одного из солдат и оторвав ноги у другого; несмотря на то, что две сотни осколков буквально изрешетили тело Адама, он героически принялся спасать раненых солдат. В тяжелом состоянии он загремел в госпиталь и, вероятно, умер бы, если бы не бурный роман с медсестрой, немецкой аристократкой по имени… э-э…

(Здесь Вальд выразительно посмотрел на Сида.)

– Опустим детали, – предложил Сид. – После войны Польша получила независимость; Адам ощутил в душе мощный зов предков и, написав в Ричмонд трогательное письмо, с радостью возвратился на историческую родину и обосновался в городе Львове. Вас, может быть, интересует судьба медсестры? Ага… Ну, как бы там ни было, во Львов Адам приехал один; правда, тут же женился (между прочим, на дочери депутата сейма). Родился сын Эдик… но здесь мы временно оставим линию П. и возвратимся к Кампоаморам, бывшей креольской семье, пропустив – подчеркиваю! – не менее пяти поколений.

Все они с наполеоновских времен так и жили в объединенном городе Йебенесе, держали харчевню и были примечательны только тем, что добросовестно передавали детям и внукам старое семейное предание и серебряное кольцо. Даже первая мировая война, столь радикально вмешавшаяся в судьбу Адама П., не оказала на Кампоаморов никакого влияния. Однако в очередном поколении этих, казалось бы, тихих мещан неожиданно проклюнулся ген первого Франсиско, конкистадора; в то время как младшие братья его послушно пошли под ружье к будущему генералиссимусу, этот Франсиско сбежал из Йебенеса и присоединился к республиканским войскам.

Где-то в Кастилии (я не могу указать точней, поскольку информация носила оперативный характер) судьба свела Франсиско Кампоамора с подразделениями международных бригад. Вначале он познакомился с совсем молоденьким мальчиком, поляком по имени… впрочем, в целях конспирации имена интернационалистов были вымышлены, и мальчишка запомнился Франсиско Кампоамору как товарищ Мигель. На самом же деле это был не кто иной, как Эдик П., сын Адама из Львова; сам Адам тоже, по семейной традиции, собирался было на войну, но подоспели выборы в сейм, и он, поколебавшись, предпочел нырнуть в бурные воды политической деятельности. В порядке ретроспективы скажу, что выбор его не имел никакого значения, так как через несколько лет оба они – и повзрослевший Эдик, и папа его Адам – оказались в одном и том же сибирском лагере, только один как иностранный шпион в рядах интернационалистов, а другой как националист на аннексированной территории Западной Украины. Вы следите за перипетиями?

(При этих словах полностью уже обалдевший Эбенизер только и нашелся что молча кивнуть.)

– Затем Франсиско свел дружбу с русской регулировщицей по имени Исабель, не такой молоденькой, как Мигель, да и не совсем регулировщицей, поскольку регулировать в диспозиции войск было особенно нечего; конечно, Франсиско догадался, что она попросту агент НКВД. Но уважение его к Исабель от этого только возросло; забыв обо всех на свете делах, кроме единственного, они не расставались в течение трех суток, пока не был дан приказ об отводе ее подразделения на восток.

Конечно, не только дружбой народов занимался Франсиско Кампоамор – приходилось принимать участие и в театре военных действий, например в осаде толедского Алькасара… знаете эту историю? Комендант, сволочь, заперся в здании и никого не пускал; тогда Франсиско собственноручно изловил его сына и пригрозил, что ежели тот не…

(Тут Вальд опять выразительно посмотрел.)

– Ладно, – сказал Сид, – это детали… К концу войны, почувствовав усталость, Франсиско Кампоамор решил принять приглашение Советского Правительства поехать на отдых в Крым. В поезде он был несколько удивлен большим количеством отдыхающих. Удивление его возросло, когда пришла пора выходить: в Крыму оказалось значительно холоднее, чем он предполагал исходя из школьных уроков географии. Многое прояснилось, когда на соседних нарах обнаружился товарищ Мигель. Замечу, что в Испании их общение проходило на уровне жестов, так как Франсиско, понятно, не говорил по-польски, а Мигель, то есть Эдик – по-испански; великий, могучий русский язык быстро объединял их теперь. Через несколько месяцев, отражая политические изменения, к ним добавился Адам…

Здесь надобно пояснить, мистер Стамп, что в тоталитарном режиме существовала определенная иерархия, высший слой которой составляли чиновники, непосредственно обслуживающие режим, а следующий слой – работники, обслуживающие этих чиновников. Только эти два слоя и были свободными людьми (впрочем, временно, как станет ясно из последующего); все остальные были рабами, то есть сидели в лагерях и работали за бесплатно. Они тоже разделялись на два слоя: высшим слоем считались бывшие бандиты, а низшим – политические; первые через какой-то срок выходили на свободу (хотя и ненадолго), в отношении вторых делалось все возможное, чтоб они так и не вышли. В отличие от Новой Испании, где статус человека определялся пожизненно, гримаса тоталитаризма была весьма подвижной: высшие слои быстро перемещались в лагеря, и чем выше было положение человека до этого, тем ниже он падал. Теперь ясно, что положение троих наших героев было не самым плохим, но не так уж далеко от него. Хотя большинство людей оказывалось в лагерях совершенно не за что, более бесчеловечных условий их содержания мир не придумал; одетые кое-как заключенные тяжко работали в лютый мороз, толпами гибли от болезней и голода…

Глава XIX

О голоде и источнике вдохновения. – Телесное наказание. – Пугающий соблазн. – «Это любовь». – Сговор заключенных. – Воздух свободы. – О пользе знакомства с устройством органов. – Ген скитаний. – Сеньор дон П. – Тейпанский облом

При произнесении Сидом последних слов старина Эбенизер неожиданно оживился, вышел из своеобразного ступора, в котором пребывал уже какое-то время, и бесцеремонно вмешался в ткань повествования.

– В этом месте, – сказал он, – я должен объявить перерыв. Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно; в данный же момент от голода страдает один лишь страус, заключенный в моем гараже, и я должен немедленно устранить эту несправедливость.

– Вы ошибаетесь, – с достоинством возразил Сид. – Не знаю, как мой друг, но лично я тоже голоден.

Вальд знаком подтвердил свою солидарность.

– Вы намекаете на то, что я оказываю плохое гостеприимство? – разозлился старина. – Но местный обычай не требует кормить гостей; что же касается напитка, то бутылка давно пуста, и я покамест не вижу оснований доставать еще одну из подвала. Кроме того, вы свободные люди; вы вольны пойти и перекусить в «Тако Белл» или где еще, в то время как страус фактически под арестом. Как вам только не совестно! Я начинаю подозревать, что это вовсе не ваш страус – рачительный хозяин не стал бы морить голодом беспомощное живое существо; вдобавок это не менее жестоко, чем те ужасы, которые ты, мистер Сид, принялся живописать. Желаете спорить?

Друзья устыдились.

– То-то же, – сказал Эбенизер. – Кто со мной?

Вальд и Сид уклонились от ответа.

– Как хотите, – пожал плечами старина и ушел.

– Скажи мне, Сид, – спросил Вальд, как только они остались одни за столом, – какого черта ты понес ему всю эту ахинею?

– Странный вопрос, – обиделся Сид. – Сьёкье ясно сказала – не нужно про воздушное путешествие, придумайте что-нибудь другое. Я и придумываю… Неужели так плохо?

– Ну, не плохо… но зачем так издалека?

– Этого я тебе не могу объяснить, – покачал головой Сид, – вдохновение непознаваемо. Может быть, я подсознательно думал о доне Хуане все время с тех пор, как вспомнил о нем по дороге. Вот я и начал с него; а потом логика властно детерминировала все повествование.

– Но в результате мы так же далеки от нашей цели, как были чуть ли не час тому назад.

– А кто знает, в чем наша цель? – философски вопросил Сид. – Вернуть страуса? или оставить его здесь? Или добраться до Лас-Вегаса, штат Невада? Получить деньги? Получить Сьёкье или кого-то еще? Может, просто получить незабываемые ощущения?

– Кстати, – вдруг вспомнил Вальд. – Все не было случая тебя спросить, как ночью вышло у вас с Венди?

– А никак, – сказал Сид с неудовольствием. – Только-только дело начало слаживаться, как откуда ни возьмись явилась Сэнди и с плачем упала подруге на грудь. Я было обрадовался, думая, что теперь мне достанутся обе, и стал ее утешать… однако не тут-то было: утешить Сэнди мне не удалось, а вот Венди всплакнула тоже, и им обеим стало не до меня. Притом мне даже не удалось дознаться до причины слез Сэнди… Странно, – добавил Сид задумчиво, – ведь ты, кажется, все время был с ней; я и сам хотел у тебя спросить: кто мог так обидеть бедняжку?

– Не знаю, – соврал Вальд.

– Так или иначе, – сказал Сид, – ты напомнил мне, что за прошедшие двенадцать часов мы изрядно нагрешили. Возможно, плохое отношение к нам мистера Стампа – это своего рода знак. А ведь ты мне предлагал помолиться по дороге! да я заупрямился… Признаю свою неправоту.

– Ну, не то чтобы я тебе предлагал, – мягко сказал Вальд, тронутый искренним раскаянием Сида. – В любом случае, это нетрудно исправить…

– Как это исправить, как? – вскричал Сид.

– Помолиться сейчас.

– Очень остроумно! – сказал Сид. – Почему-то такая очевидная мысль не пришла мне в голову. Должно быть, все воображение уходит на рассказ.

И друзья затянули молитву.

* * *

Она пришла незаметно, сопровождаемая горьким известием. Она застала их вдвоем. Они лежали в постели, и Ана ласково гладила завитки волос на слегка выпуклом лобке Вероники.

Они подняли на нее взгляды, полные надежды и предвкушения. Так смотрит ребенок, наконец дождавшийся сладкого – и она не смогла выдержать этих взглядов. Она опустила глаза.

– Ничего не вышло, – сказала она упавшим голосом.

Их взгляды потухли.

– У-у, – разочарованно протянула Вероника.

– Ладно, бывает, – покровительственно сказала Госпожа. – Придется купить что-нибудь скромненькое от Труссарди; как говорится, не бери в голову.

– Не могу я не брать в голову, – сокрушенно сказала Марина, – ведь я обманула ваше доверие, Госпожа! Притом никто меня за язык не тянул. Сама вылезла; бес попутал меня, не иначе.

– А что случилось-то? – вяло полюбопытствовала Вероника.

– Все не то, – мрачно сказала Марина, – качество ниже нормы и вообще ниже всякой критики. Ну как я могла высказать такую дурацкую мысль! Да и вы обе, такие взрослые, умные и знающие что почем, могли сразу же меня обломить, не возлагая понапрасну надежды.

– Так зачем ты пришла? – спросила Госпожа.

– Но я же обещала, – ответила Марина, – а самое главное, что иначе я не смогла бы спокойно заснуть. Мне нужно было заставить себя посмотреть в ваши глаза, испытать жгучий стыд и так далее; это называется катарсис.

– Ну, и что? – осведомилась Госпожа.

– В смысле?

– Ты достигла катарсиса?

– Не совсем, – сказала Марина, – я забыла высказать еще один мотив. Сделав свое глупое предложение, я как бы поставила себя на одну доску с вами. Я даже осмелилась с этаким апломбом вас учить! Как же я облажалась!.. Так мне и надо, дуре; правду говорят – всяк сверчок знай свой шесток.

– По-моему, это уже звучало, – заметила Вероника.

– Нет, – сказала Марина, – вы не уловили нюанс: то я говорила об обмане доверия, а теперь речь идет о дерзости. Это как если бы, допустим, мулат возомнил себя равным креолу и влез в его дела. Разве можно?

– М-да, – сказала Госпожа.

– Короче, – сказала Марина, насупившись, – я прошу меня наказать.

– Наказать? – подняла брови Госпожа. – Каким образом? Нашлепать по попке, что ли?

Марина робко улыбнулась, первый раз за это время.

– Как угодно, – стыдливо проговорила она, – не мне выбирать наказание…

– А что, – ожила Вероника, – я бы, пожалуй, возбудилась, глядя на то, как ты шлепаешь ее по голой заднице.

– Охотно верю, – ухмыльнулась Госпожа.

– Зайка, нашлепай ее! Прошу… А ты будешь кричать от боли? (Марина пожала плечами.) Зайка, она будет кричать – представляешь?

– Будь по-вашему, – проворчала Госпожа. – Раздевайся, негодница.

Марина медленно расстегнула пуговки на блузке – сверху вниз, одну за другой. Она взялась за воротничок и распахнула блузку, намереваясь снять ее с себя. Взорам любовниц открылся пупок Марины и ее лифчик из плотного полотна. Глаза Вероники зажглись жадным интересом. Госпожа скосила на нее свой взгляд и нахмурилась.

– Что за стриптиз? – недовольно сказала она. – Твои сиськи здесь не при чем; обнажай только то, что положено.

– Как скажете, Госпожа, – выдохнула Марина.

– Постой, – приказала Госпожа, осененная внезапной мыслью. – Ты случайно не мазохистка?

Марина сдержала улыбку и подняла ясный взгляд.

– Нет, Госпожа, – ответила она, – неужели вы думаете, что я стала бы просить наказания, если бы оно доставляло мне удовольствие само по себе?

– А оно не доставит тебе удовольствия?

– Мы уже обсуждали подобный вопрос, Госпожа. Само по себе наказание должно доставить мне боль; но поскольку я заслужила его и мне требуется катарсис, то…

– Ясно, – перебила Госпожа, – хватит разговоров. Заголяй задницу, да поживей.

Марина мигом стащила с себя юбку, отстегнула свой пояс и задрала его вверх. Царевна впервые открылась взору Госпожи; Марина мимолетно отметила, что Вероника сделала вид, будто и для нее это тоже впервые. Она сделала шаг к кровати и развернулась лицом к двери.

– Так неудобно, – сказала Госпожа. – Ложись.

Марина вновь повернулась к любовницам. Они сидели на постели рядышком, слегка соприкасаясь телами – обнаженные, взволнованные, прекрасные. Каждая по-своему, они заглянули Марине в глаза. Она легла поперек кровати.

– Давай, – шепнула Вероника где-то наверху.

Раздался звонкий шлепок, и Марина ощутила несильную, но острую боль. Госпожа умеет шлепать, подумала она. Я не мазохистка, подумала она, но мне приятно, когда меня шлепают за дело. Правда, я знаю, что не заслужила этого, но они-то этого не знают; тем необходимей наказание. Ах! Она не смогла сдержать возгласа: Госпожа шлепнула ее еще раз, и больнее.

– Еще? – испытующе спросила она.

– Да. Не спрашивайте меня, – скороговоркой выпалила Марина, – делайте, как сами считаете нужным.

Ана почувствовала в себе нехорошее желание причинять боль; она разозлилась и на себя, и на Марину, взбаламутившую темные глубины ее души. Она разгорячилась. Она шлепала Марину все снова и снова, все чаще, все звонче, все больней; ладошка ее уже и сама начала болеть, и это возбуждало ее еще больше. Возгласы Марины превратились в крики; она перестала их сдерживать. Вероника пришла в экстаз. Извиваясь, как танцующая змея, она покрывала поцелуями спину возлюбленной и неистово ублажала свой клитор, кричащий синхронно с Мариной; затем Зайкин клитор, спрятавшийся было от ужаса небывалого действа… и когда этот последний возрос, и увлажнился, и выглянул наружу, Ана оказалась больше не в состоянии продолжать экзекуцию. Она бессильно упала на постель, отдавшись во власть Вероникиных пальцев и губ, и ее сладкий стон завершил все происшедшее.

Через какое-то время Марина осторожно повернула голову и скосила глаза. Обе ее хозяйки лежали рядом с ней и казались глубоко удовлетворенными; теперь и она была вполне довольна собой. Она встала и привела в порядок свою одежду. Опять взгляд ее столкнулся с их взглядами, на сей раз полностью одинаковыми, как близнецы. Ни одна из них и веком не дрогнула. Тогда Марина склонилась над ними обеими и легонько коснулась губами пальчика на ноге Вероники… а затем и на ноге Госпожи.

* * *

Бедный мой, бедный! Я трижды прочитала твое письмо, поняла каждую строчечку и поцеловала экран, хотя он уже давно у меня стерильно чистый. Я-то думала, только у меня такие переживания – еще целый пласт переживаний, о которых ты не знаешь еще ничего… а у тебя столько своего в этой теме! Что ж; спасибо тебе за урок откровенности; а вот и моя, ответная – уж прости, что до сего дня никак не решалась затронуть это, все боялась то ли тебя, то ли себя самой.

Какое-то время назад в мою жизнь вошла девочка, моя коллега – назову ее Машей… как и ты, я не хочу описывать ни работу свою, ни наши служебные отношения – просто она стала мне близка. Мы стали подругами. У меня много так называемых подруг (я человек общительный), но она быстро стала едва ли не самой близкой. Мы хорошо понимаем друг друга; мне всегда хорошо и легко с ней вдвоем… и ей, надеюсь, тоже.

Я рассказала Маше историю своей жизни. Ну, не всю… только часть… то интимное, что знаешь ты, не знает больше никто; однако из-за того, что мы с тобой сами ограничили круг наших тем, многое у нас остается за кадром, даже несмотря на то самое расширение границ, о котором ты мне писал и которое мы еще не обсуждали. (Я напишу об этом в следующий раз.) Вот о таких не обсуждаемых нами вещах я и рассказывала Маше. Если соединить то, что я писала тебе, с тем, что я рассказывала ей – наверно, больше от меня ничего и не останется.

Но это все неважно; это просто чтобы ты понял, что из всех людей (кроме тебя) эта девочка сделалась самым близким мне человеком. И вот однажды я задумалась. Чтобы быть совершенно честной, я должна сказать тебе, в каких обстоятельствах я задумалась. Я только-только трахнулась с человеком, которого не любила. Мне по-всякому приходилось трахаться – в том числе и по необходимости, с теми, кого не только не любила, но кто был мне прямо-таки отвратителен. Не хочу об этом; жизненные обстоятельства бывают разными. Тот человек, о котором я пишу сейчас, не был мне отвратителен, я сама пошла с ним, но не из-за влечения именно к нему, а просто потому, что давно не трахалась. Теперь бы я сказала, что он был для меня все равно что резиновый хуй. Только это было бы тоже не совсем правильно – резиновые хуи тоже, как выяснилось, бывают разные… ну, ты понимаешь: я не имею в виду Ипполита. И даже того двухголового, который мне вначале понравился, а потом исчез из продажи.

Так вот, трахнулась я с этим говорящим, двуногим хуйком… кончила или нет, не так важно… а потом он стал выполнять свою речевую функцию. Этот момент меня всегда раздражает. Даже больше, чем всякие подготовительные брачные ритуалы. Почему-то они (мужики; ты не в счет) считают, что если удалось снять и даже вставить, значит, нужно общаться. Без этого будто как-то не так. Причем большинство думает, что это нам, бабам, нужно. Никому даже в голову не приходит, что полным-полно баб, которым если от них что-то и нужно, то в точности то же, что и им от нас, и ничего более.

Ну, значит, начинает он красиво пиздеть, а я тем временем думаю – почему так? Ведь пиздеж его мне и на фиг не нужен; а вот с кем бы я охотней всего сейчас пообщалась, так это с ней, с Машенькой. Ты теперь понимаешь, почему я боялась тебе писать? Ты мог обидеться, почему я подумала о Маше, а не о тебе. Но теперь я уже не боюсь; я вижу, что мы хорошо научились разделять. Как ты бы сказал – Богу Богово, кесарю кесарево.

Возвращаюсь к той ночи: мысль о Машеньке в первый момент меня слегка испугала. Я никогда не испытывала влечения к женщинам. Я не понимаю этого и никогда не хотела понять. И если я уважаю это, то как бы со стороны… а честно сказать, я никогда и не уважала этого. Как ту же наркоманию, например… или как какой-нибудь спиритизм. Ну, занимаются люди… ну и что? Просто глупость. Насчет этого у меня всегда была очень традиционная, консервативная, здоровая натура; даже в секс-шопе, при всем тамошнем разнообразии, видишь что я купила? Шучу.

Но получи же пока часть моего письма.

SEND

Продолжаю. Подумав в постели о Маше, я слегка испугалась и попыталась избавиться от этой мысли с помощью все того же говорящего хуйка, который лежал рядом со мною и продолжал молоть всякую чушь. Ну и что, подумала я. Вокруг нас в жизни чуши немерено. С этой мыслью я стала его слушать, кивать головой, спорить и так далее – в общем, поддерживать разговор. Но ровно через пару минут я устала от этого дурацкого разговора и опять подумала о Маше, даже с большим желанием. Тогда я разозлилась на нас обоих – на говорящего и в особенности на себя – и побыстрей выгнала его, чтобы избавиться от соблазна. И сон ко мне не шел до утра.

Наутро я появилась на работе подурневшая, злая, и даже как-то слегка испугалась, увидевши Машу. Вдобавок она была такая свеженькая, аккуратная, как всегда… В общем, я поступила нехорошо: я накричала на нее (она подчинена мне по службе) и удалила из кабинета, а затем, хотя несправедливость моего поступка была очевидна, еще и минут пять продолжала злиться на нее и искать себе все новых оправданий. Потом я заплакала. Я плачу не так уж часто (жизнь закалила меня), но тут я ощутила свое бессилие. Но я не могла обсуждать с ней эту тему. Слово – не воробей; я боялась теперь уж себя. Вначале я сама должна была в себе разобраться.

SEND

Надо сказать тебе, что мы с Машей, общаясь подолгу и часто, каких проблем только не обсуждали. Конечно, мы говорили и о таких отношениях – как ты их называешь, женской любви. Мы обе – ярко выраженные гетеросексуалки; взгляды наши на это дело оказались похожими (см. выше). Разумеется, я не могла позвать ее и сказать: «Знаешь, сегодня ночью после полового акта мне захотелось с тобой пообщаться». Это вызвало бы ненужный разговор, который мог бы испортить отношения между нами. Я подумала так: если таким образом начинает проявляться моя новая ориентация, то я хотя бы должна в этом убедиться на все сто, а уж потом решу, что делать. Если тому и быть, значит, придется или страдать, или совращать Машу… но это уж решать потом.

Рассудивши так, я слегка успокоилась и решила понаблюдать за собой. За своими ощущениями. Я подумала: если бы я была мужчиной, то обращала бы внимание на всех женщин – в разной степени, конечно, но на всех; стало быть, я должна проверить себя на других женщинах. Я пошла по своему учреждению и стала смотреть на женщин (а их у нас очень много, притом в силу специфики моего учреждения многие из них доступны моему взору в полуобнаженном или даже обнаженном виде – ты можешь считать, что это типа спортивного зала или, к примеру, театральной уборной). Знаешь, ничего необычного я за собой не обнаружила. Это еще больше успокоило меня, и я почувствовала себя в состоянии помириться с Машей.

Я вызвала ее в кабинет, заперла дверь на ключ и недвусмысленно извинилась. Я сказала, что у меня была отвратительная ночь, что попался плохой мужчина и я недостойно попыталась выместить на ней свою злость. У нас уже были такие случаи, и она никогда на меня не обижалась. См. выше: с ней всегда было легко. Вот и в этот раз: я даже не успела договорить до конца. Она обняла меня, выражая тем самым свое полное понимание и прощение, а я вся напряглась, пытаясь определить, какое чувство вызывает во мне этот физический контакт: хорошо ли мне? если хорошо, то – как? короче, не начинаю ли я сексуально возбуждаться?

Чтобы скрыть свое волнение, я предложила выпить; это не могло возбудить ее подозрений, так как мы всегда так делаем, когда исчерпывается какая-то размолвка. Заодно, пользуясь случаем, я решила проверить свои ощущения во время алкогольной интоксикации. Ведь известно, что под этим делом либидо резко увеличивается. Стало быть, контрольный (т.е., сексуальный) компонент, маскируемый в норме другими эмоциями (волнением), усилившись, должен был обнаружить себя. И мы выпили, а потом еще и еще.

SEND

Я не утомила тебя, милый мой? Крепись; подхожу к главному. Мы, значит, выпили, и тут я опять возьми да разревись. Когда я реву в ее присутствии – такое раза два бывало – обычно и она начинает реветь за компанию; кто же не видел, как две пьяные бабы обнялись и голосят! Но тут – говорю же, она очень чутка – почему-то я так и осталась реветь в одиночестве. Я уткнулась в нее, как в ребенка, выросшего и собирающегося покинуть меня, вздорную мамочку (а может, наоборот… просто она намного младше меня); а она в ответ обняла меня и не утешала словами, а просто поглаживала. Милый мой! у меня нет слов, чтобы передать, как хорошо мне стало от этих поглаживаний. Мысли у меня стали путаться; я была пьяна, я не могла уже анализировать своих ощущений – мне просто было хорошо, вот и все. Я ощутила себя под крылышком, под защитой; сейчас я думаю, что те две девочки в магазине, взявшись за руки, могли ощущать что-то похожее. Это любовь.

Увидев, что я стала временно нетрудоспособной, Маша вызвала дежурную машину и сама сопроводила меня до двери моей квартиры. Я категорически отказалась, чтобы она зашла. Я боялась себя; я не настолько напилась, чтобы не понимать, что последствия этого могут быть тяжелыми. В конце концов, каждая женщина имеет право на редкую истерику; я достаточно уравновешенный человек, и истерика моя была, может быть, первой за все время работы в данном учреждении. Маша оставила меня в покое, и коллеги на следующий день разве что справились о моем состоянии – кратко, сочувственно и уважительно.

SEND

Больше не происходило ничего. В разговорах мы с Машей не возвращались к этому эпизоду. Но я – внутри себя, конечно – уже не могу жить без него; он стал моей частью. Я по-прежнему считаю себя гетеро; если считать, что в каждом человеке есть маленький гомосексуальный компонент, то выходит, что в тот момент он-то и вылез у меня наружу. Но как же мне было тогда хорошо! И сейчас, если случается трахнуться, в определенный момент я опять вспоминаю о Маше. Типа, как хорошо бы было, если б она была здесь. Эта мысль у меня уже стала стандартной. Привычная тоскливая мысль. Как о новой морщинке перед зеркалом. Вот…

Будешь утешать?

А не надо. Давай-ка трахнемся. Должна сделать тебе комплимент: ты единственный, после акта с кем я не вспоминаю о Маше. Даже если мы и болтаем о чем-то после оргазма. А знаешь почему?

SEND

Может быть… но нет; скажите лучше сами…

SEND

Эх, ты! Потому что я люблю тебя, дурачок.

SEND

* * *

– Ну-с, джентльмены, – сказал, возвратясь, изрядно повеселевший старина Эбенизер, – с этим покончено. Камень с души, так сказать; теперь, похоже, ничего не помешает нам спокойненько завершить дело. Вот только не мог бы ты, мистер Сид, избавить меня от живописания ужасов и перейти ближе к сути?

– Ваша озабоченность совершенно понятна, – заявил Сид. – Насчет «ближе к сути» – это определяется логикой повествования; конечно, история не из коротких, но я вас предупреждал. Что же касается вашего желания избавиться от ужасов, то здесь не все так просто.

– Почему? – спросил Эбенизер.

Сид покачал головой.

– Обратите внимание, – сказал он, – не успел я приступить к ужасам, как вы тут же переключились на страуса; вы сказали: «Мне жаль этих несчастных людей, но все это было давно». Но ведь это было не так уж давно, мистер Стамп! в это время вы уже жили на свете. Штука в том, что ужасы, испытанные одними людьми от других на протяжении ощутимых нами поколений, заставляют нас содрогнуться; пепел их стучит в наши сердца. Не всем это нравится – мы предпочитаем обсуждать что-нибудь приятное и подсознательно гоним от себя мысль, что наши возможные деды или отцы были безжалостно уничтожены совсем недавно. То ли дело прошлый век… а еще лучше – позапрошлый или до того! Для нас это как сказка; мифы короля Артура – вот что это для нас. Что ж, если желаете, я могу и прекратить свои реминисценции… тем более, что до конца, вы видите, осталось совсем немного…

– Твои слова прямо-таки вышибают слезу, – проворчал Эбенизер. – Я-то думал, что хоть на пенсии избавился от ужасов; по правде говоря, я за свою жизнь перевидал их столько, что сейчас даже телевизор не смотрю. Но как не дослушать тебя после такого комментария? Страус на какое-то время сыт… а ты говоришь, недолго осталось?

– Это не я говорю, – веско возразил Сид, – это видно из самой хронологии событий. Правильно ли я понял, что могу продолжать?

Старина Эбенизер развел руками.

Окончание рассказа Сида

– Чтобы несколько приглушить муки совести, – сказал Сид, – опущу описание лагерных невзгод, выпавших на долю героев моего рассказа. Ясно, что все втроем они не могли уцелеть – так бывает только в кино. Существенно для дела лишь то, что Адам успел-таки рассказать двум молодым людям свою старинную семейную легенду. К тому времени легенда эта потеряла упоминание о бумагах креола-старателя – только бумаги поляка-этнографа остались в ней; однако Франсиско Кампоамор живо сообразил, что речь идет о том самом бочонке. Из естественной осторожности он решил было вначале об этом умолчать. Здесь необходимо заметить, что оба кольца благодаря предусмотрительности их владельцев были надежно спрятаны – одно в Йебенесе, другое во Львове; услышав тейпанские новости (я имею в виду вновь возникшее требование обоих колец), Франсиско понял, что придется делиться тайной. Адам и Эдик не сильно удивились его сообщению – то, что уже долгое время происходило вокруг них, было еще более удивительным, – но все трое уговорились, что если кто-то из них выживет, то обязательно объединит оба кольца, а затем поедет в Тейпану и выкопает, наконец, реликвию двух достойных европейских фамилий.

Нет нужды упоминать о том, что трое заключенных говорили о своем деле исключительно шепотом; это привлекло внимание лагерного начальства и навело его на мысль о зреющем заговоре. Проверка установила, что двое из подозрительной группы суть отец и сын; прежде это почему-то ускользнуло от бдительных органов – может, потому, что в ряде бумаг Эдик так и продолжал числиться Мигелем… Вначале особисты собирались попросту расстрелять всех троих, но затем надумали приставить к ним стукача, чтобы вскрыть нити заговора. Стукач этот, по имени Вася…

(В этом месте Вальд с Эбенизером выразительно кашлянули.)

– Опускаем Васю, – вздохнул Сид, – а заодно и очередные испытания, выпавшие на долю героев после того, как подозрение в заговоре не подтвердилось. Разлученный с сыном и его фронтовым товарищем, Адам был морально сломлен и не вернулся домой; предлагаю почтить его память минутой молчания. Requiescat in pace!

Да-с. Зато двое остальных все-таки дотянули до звонка, как говорится; правда, воздух свободы они вдохнули в разное время и в разных местах… и при этом ничего не занимало их мыслей менее, чем два кольца, серебряное и золотое. Ничего не зная друг о друге, Франсиско Кампоамор и Эдик П. какое-то время жили в соседних городах необъятной империи, и у каждого из них были свои причины не рваться в родные края. Собственно, Эдику и некуда было рваться – Львов был теперь для него поруганным городом, городом-фантомом; всю лучшую часть своей жизни он провел в лагерях. Кончина генералиссимуса и последующая затем свобода застали его на Урале – он и остался в там, женился на местной уроженке и, нарушая порядок, заведенный его предками, назвал сына не Адамом, но Вальдемаром. Сделал он это не просто так. Все происшедшее с ним исполнило его веры в Бога; вместе с тем, в стране воинствующего атеизма имя Адам ассоциировалось прежде всего с религией. Жизнью наученный таиться, Эдик не выносил своих убеждений за порог, а светское имя мальчика не создавало ему в школе лишних проблем и никого не наводило на подозрения.

Франсиско же повезло несравненно больше, чем Эдику: он и десяти лет в лагерях не провел. После войны – я имею в виду вторую мировую – генералиссимус учинил недолгое послабление; именно в этот момент железные двери и выплюнули Франсиско на улицу сибирского городка, чем-то даже похожего на милый, утраченный Йебенес. Покрутив головой по сторонам, он увидел невдалеке от себя светловолосую женщину, которая держала за руку мальчика в гимнастерке и пристально смотрела на него. Затем эти двое подошли ближе, и три жаркие кастильские ночи из своей немыслимой дали моментально довели кровь Франсиско до точки кипения.

«Исабель», – сказал он, не веря своим глазам.

«Меня зовут Наташа, – сказала Исабель. – Привыкай; а это твой сын».

«Мой сын, – повторил Франсиско, еще не веря нежданому счастью. – А тебя как зовут?»

Мальчик насупился и прижался к матери.

«Его зовут Франсиско, – сказала Исабель, то есть Наташа. – Мне сказали, что ты погиб в сражении, и я назвала его так в твою честь. Поскольку твоей фамилии я тогда еще не знала, то записала его на свою; таким образом, по метрике он Франсиско Франсискович Морозов».

«Франсиско Франсискович, – мечтательно сказал наш герой. – Наташа… Как все это красиво! А можно тебя поцеловать?»

«На улице нет. Вот придем домой, тогда будешь целовать сколько вздумается».

«Домой… Но как ты нашла меня?»

«Со временем узнаешь. Пошли».

И они пошли и стали жить-поживать.

Ясно, что наш герой, счастливо избавившись от тяжелой длани одного генералиссимуса, не сильно хотел к другому; газета «Правда», яростно ругающая последнего, надолго сделалась его любимым чтивом. Со временем, как и обещала Наташа, он узнал, как она его нашла. За свою невозможную в полевых условиях беременность она была разжалована из агентов и возвращена на родину, однако путем невероятных усилий (о которых, впрочем, Франсиско так и не узнал) не только избежала ареста, но даже ухитрилась осталась в органах, правда в их самом низу. Впрочем, в силу устройства органов, низ этот мог служить страшным орудием человеку, знакомому с правилами игры; а Наташа была именно таким человеком. Она методично выявила врага, отославшего ее на восток от единственного и неповторимого, затем – врага, что сокрыл от нее фамилию единственного; затем врага, что наврал ей про его гибель, и так далее; последним был выявлен враг, разжаловавший саму Наташу. Нет нужды говорить, что все эти враги получили заслуженное.

Чего не смогли простить Наташе органы, так это ее брака с бывшим политзаключенным. Она в очередной раз отнюдь не чудом, но напряженной работой мысли избежала ареста – и сделалась тайной, злобной антисоветчицей. Франсиско Франсискович был записан испанцем по паспорту и получил законную фамилию Кампоамор. Женившись, он без особых раздумий назвал сына Франсиско. В тот год, когда этот самый младший Франсиско пошел в школу, кровавый диктатор на полуострове приказал долго жить; через недолгое время Наташа зазвала мужа на кухню, включила по радио музыку и тихонько сказала:

«Вот-вот откроется посольство Испании».

«И что?» – спросил Франсиско.

«Готовься. Будем уезжать».

Франсиско начал готовиться, то есть придумывать речь перед воображаемым чином-соотечественником. Здесь я должен пояснить, что в тогдашней Москве к дверям посольств не подпускали кого попало; возле каждой такой двери стоял человек, одетый в форму милиционера, и бдительно пресекал попытки советских людей войти в контакт с иностранцами. С некоторых пор Франсиско боялся людей в форме; самой большой трудностью в предстоящей ему задаче он считал человека, мимо которого придется пройти.

Значит, так, думал Франсиско. Подхожу к дверям; тут он спрашивает: «Куда?» Я говорю: «На родину-с». Он говорит: «Ваши документики». Достаю кислые свои документики, а то и попросту говорю: «Нету». Он говорит: «Придется пройти» – и вызывает наряд. Не годится: увезут и сдадут кому положено. Другой вариант: спокойно иду себе, нагло, как бы и не замечая человека в форме; только он сообразит, что мимо него прошел нарушитель, а я уже тама. Тут он – свистеть, кричать… а я – бежать со всех ног куда глаза глядят. Тоже не годится: догонят… уже, можно сказать, на родной земле… и опять-таки сдадут кому положено. Может, подождать, когда отвернется? Броситься под машину посла (между прочим – комментарий рассказчика! – не кого-нибудь, а самого дона Хуана Антонио Самаранча, будущего президента МОК)?

Франсиско поделился с Наташей своими мыслями.

«Ты идиот, – сказала Наташа. – Что может быть проще? Подходи к нему и начинай говорить по-испански. Да погромче, да понастойчивей! это вы умеете; не показывай ему, что знаешь хоть одно русское слово. Спросит документы – кричи еще громче, но не вздумай ничего показать. В итоге кто-нибудь из испанской охраны вмешается; или он сам не выдержит, попросит их разобраться. Не разговаривай с охранниками! все они тоже из вашей guardia civil; единственное, что они должны знать – что ты испанец и ты в беде; требуй встречи с любым чиновником, лучше женщиной – там-то и поговоришь о деле».

Так Франсиско и поступил. Не буду перечислять скучные трудности, с которыми пришлось столкнуться далее… скажем так: к концу семидесятых годов семья Кампоаморов, все еще продолжавшая держать харчевню в Йебенесе, разом увеличилась на пять человек; вдобавок Наташа возвратила себе имя, некогда осенившее три счастливейших дня ее жизни.

Престарелые родители Франсиско сошли в могилу один за другим; казалось, они и задерживались на этом свете только затем, чтобы простить блудного сына, познакомиться с белокурой снохой и полюбоваться внуком и правнуком. Надо признать, что оставшиеся йебенесские Кампоаморы были не очень-то рады возвращению Франсиско; несмотря на то, что сорок лет все они честно трудились на благо семейного дела, первейшим законным наследником был именно он. Ладно! родные братья худо-бедно нашли общий язык… а вот отношения молодых поколений, честно скажу, не сложились; да и Йебенес, столь милый теперь сердцу старшего Франсиско, не произвел на молодых никакого особенного впечатления. Видя все это, наш герой спросил мнения своей умной супруги, а потом собрал семейный совет.

«Я люблю вас всех, – сказал Франсиско, – и не хочу, чтобы кто-то чувствовал себя обиженным или обделенным. Не буду отбирать у вас, мои братья, заслуженных вами долей; вместо того войду в дело на равных и останусь в родимом Йебенесе. Что же касается моего сына, невестки и внука, то – как ни горько говорить это именно мне – было бы лучшим для всех, чтобы они перебрались в город побольше. Ясно, что для их устройства потребуются немалые денежки; но поскольку они не будут претендовать на долю после нашей с Исабелью кончины, я хочу, чтобы эта доля была выплачена им прямо сейчас. И конечно, они должны всегда быть желанны в нашей просторной фамильной касе на время лихолетья или даже отпуска».

И все дружно сказали: «Это поистине мудро».

Ген скитаний, пробуждающийся в Кампоаморах с интервалом в сто с лишним лет, вдоволь порезвился по линии старшего Франсиско. Молодая семья перебралась в Толедо (час небыстрой езды до Йебенеса), но через какое-то время разделилась и она: самый младший Франсиско поступил в университет и уехал в Мадрид (еще час езды). Только-только родители переехали вслед за ним, как тот получил отличное предложение в Барселоне.

Тут бы ему и жениться… но здесь, как говорится, заминочка вышла. То одно, то другое… ни одна из невест почему-то никак не устраивала. Годы шли; дряхлеющие его дед с бабушкой Исабелью и стареющие Франсиско Франсискович с женой все чаще вздыхали при встречах. И тут Франсиско познакомился с молодой дамой… у меня нет слов, чтобы описать все ее достоинства. Я также не буду описывать чувства горячего кабальеро, каким был Франсиско к этому времени; скажу только, что большего желания, чем жениться на ней, он в жизни не имел.

У молодой дамы была единственная особенность – язык не поворачивается назвать ее недостатком – она была знатных кровей и не желала выходить замуж иначе как за человека с титулом. Конечно, в наше время прихоть, подобная этой, способна показаться претенциозной или смешной; Франсиско робко попытался разубедить предмет своих воздыханий… однако без толку; единственное, чего он достиг – это фразы «вот если бы…», которая зажгла для него хоть и слабенький, но все же лучик надежды. Обуянный горем, он взял отпуск и со стонами бродил по окрестностям Йебенеса среди заброшенных ветряных мельниц, таких же, с какими некогда воевал Дон Кихот. В отчаянии он поведал о своих невзгодах деду Франсиско… и, к великому изумлению, услыхал:

«Pues, не крушись прежде времени; может, это дело не так уж и безнадежно. Ведь если бы не превратности судьбы, весь наш род был бы давным-давно благородным… э-э, уже триста лет тому». – И старший Франсиско поведал своему превратившемуся в слух внуку ту историю, которую мы так хорошо знаем.

«Вот так-то, – закончил он свой рассказ; – конечно, трудно сказать, признает ли нынешний король открытие нашего предка достойным титула – столько ведь лет прошло! – однако почему не попробовать? Главное – сыскать золотое кольцо…»

«А где серебряное?» – спросил Франсиско.

«Вот», – сказал дед и вложил кольцо в его руку.

«Дед, – сказал Франсиско, – ты даешь мне надежду моей жизни. Но как же найти золотое кольцо?»

«Не знаю. Ты молодой и ученый – думай».

И Франсиско стал думать. Он думал день и ночь, думал весь остаток своего отпуска, и думал дальше, уже приступивши к служебным обязанностям. Два слова – Вальдемар и П. – застили белый свет в его глазах, а в редкие часы ночного забытья назойливо, как неоновая реклама, пылали перед его мысленным взором огненными буквами. И когда его коллега – сеньора, приехавшая из России в порядке обмена опытом – беседуя при нем по телефону, произнесла эти слова, мысль Франсиско выросла до необъятных размеров и затопила его черепную коробку, а лучик надежды в его сердце вспыхнул сверхновой звездой.

«Ана, – сказал Франсиско в крайнем волнении, – ты упомянула в разговоре Вальдемара П.; кто это? Извини за нескромный вопрос».

«Ничего особенного, – сказала Ана, – это просто партнер моего мужа и друг нашей семьи».

«Сколько ему лет?»

«Сорок два… а в чем дело?».

«Ты не могла бы дать мне его телефон?»

«Хм».

«Я понимаю, это выглядит по-идиотски…»

«Может быть, ты объяснишь мне?..»

«Еще раз извини. Я объяснил бы ему».

Ана задумалась. Франсиско ждал, сам не свой.

«Что ж, – сказала она через какое-то время, – если бы ты не был со мною всегда так мил… Возьму этот грех на душу; но у меня два условия».

«Хоть три».

«Двух хватит: во-первых, ты честно предупредишь его, что я сопротивлялась сколько могла, а во-вторых…»

«Что?» – обмирая, выдохнул Франсиско.

«Если твое дело выгорит, с тебя – ужин в Platero y Yo».

«Заметано», – с облегчением сказал наш герой.

«Там дают одно блюдо… Называется cuatro carnes, а именно баранина, телятина, козлятина и свинина – все на одном вертеле, с жаренным на открытом огне перцем и каталанской картошкой в фольге, представляешь?»

«Да. Давай телефон».

«Вот». – Ана написала цифры на бумажке. Франсиско схватил бумажку и молнией бросился в свой бокс. Через минуту он услыхал в телефонной трубке прелестный девичий голосок:

«Добрый день. “ВИП-Системы”, чем могу помочь?»

«Мне нужен сеньор дон П.».

«Всего-то, – с иронией сказал голосок. – Может, представитесь?»

«Скажите… скажите, что звонит сын Франсиско Кампоамора. Я хотел сказать, внук Франсиско Кампоамора».

«А как вас-то зовут?»

«Франсиско Кампоамор».

«Хм. Попробую…»

Пока телефон испускал бодрую музыку, Франсиско пережил краткий, но жуткий коллапс надежды. Он впервые подумал, что в России уйма людей с польскими фамилиями и даже по имени Вальдемар. А если это не тот? Ну и ладно, подумал Франсиско. Все равно то, что он делает – это лучше, чем ничего. Может, этот Вальдемар знает другого, нужного… В это время музыка оборвалась, и Франсиско услышал:

«П.».

«Вальдемар?» – робко спросил он.

«Смотря для кого, – не очень-то приветливо отозвался голос; – для некоторых Вальдемар Эдуардович. Кто вы такой, э-э… как бишь?»

Поскольку черепная коробка Франсиско, как уже сказано, была затоплена необъятной мыслью, он и забыл, что у русских есть отчества. Услышав, что сказал ему П., он едва не лишился чувств от очередного эмоционального всплеска, но отчаянным усилием воли (унаследованным, видно, от бабушки) овладел собой и сказал:

«Простите, пожалуйста. То, что вы Эдуардович, прямо-таки окрыляет меня. Я звоню из Барселоны; сеньора *ова не виновата, что дала мне ваш телефон. Можно сказать, я заставил ее силой».

«Это характеризует вас не с лучшей стороны, – заметил Вальдемар П., – хотя хорошо уже то, что вы знакомы с сеньорой».

«Ответьте на один-единственный личный вопрос».

«Ну?»

«У меня есть серебряное кольцо. Не у вас ли золотое?»

П. онемел и молчал довольно долго. Франсиско, в ожидании ответа не смея и выдохнуть, уже было думал, что связь прервалась, но в это время его собеседник опять появился в трубке.

«Дорогой друг, – сказал он теплым, проникновенным тоном, – мне даже не верится, что это ты. Странно, что ты позвонил мне первым… ведь ты и понятия не имел, где я и что я…»

«Нам нужно встретиться, – сказал Франсиско, превозмогая душившие его слезы радости. – Сегодня вечером ты свободен?»

«Но ты же, кажется, в Барселоне…»

«Ты прав; сегодня мне не успеть. Завтра?»

«Хм… О’кей».

«С твоего позволения, я приеду к тебе на работу».

«Во сколько? У меня… э-э…»

«Это неважно, – сказал Франсиско. – Я дождусь».

Повесив трубку, Франсиско бросился назад к Ане. Он схватил ее в объятия, закружил по всей офисине и словесно превознес так, что если бы коллеги не знали их обоих, всяк решил бы – родился небывало бурный роман. Вечером эти двое сидели в Platero y Yo, и после cuatro carnes Ана, истинная дочь прародительницы, выждав удачный, по ее мнению, момент, вкрадчиво сказала:

«Пако, ты помнишь… Ты пообещал мне выполнить три моих условия».

«Разве? – удивился Франсиско. – Ты же сказала два».

«Но ты обещал три. Я тебя за язык не тянула».

«Ты хочешь сказать, что есть еще одно условие?»

«Да».

«Говори».

«Расскажи мне, что все это значит».

Франсиско смутился.

«Это долгий рассказ».

«Послушаем», – сказала Ана, закуривая.

Франсиско заказал кофе. Как вы понимаете, в этот вечер он заказывал кофе не один раз. Когда он завершил свой рассказ, Ана долго молчала.

«Хочешь совет?» – спросила она потом.

«Ну?»

«Тебе нужно рассказать про все это своей возлюбленной».

«Зачем?»

«Чтобы она знала, что у тебя есть шанс».

«Да… шанс… но ведь это всего лишь шанс».

«Как хочешь, – пожала плечами Ана. – Я бы на твоем месте рассказала… Может, как раз когда ты будешь откапывать этот бочонок, ей будет предложена партия. Не такая чтобы уж очень… но сколько можно ждать? И когда ты вернешься, она уже будет тю-тю».

«Тю-тю, – повторил Франсиско. – Понимаю! А так она подождет».

«Ты умненький мальчик».

Тяжелая ночь выдалась у Франсиско! Дульсинея (назовем ее так) была столь взволнована рассказом нашего героя, что позволила ему поцеловать свою руку. Ни свет ни заря он ворвался в особнячок российского консула, чтобы немедленно получить визу; через пару часов он уже летел в Москву. Все в этот день складывалось удачно! Настал момент, когда Франсиско и Вальдемар посмотрели друг на друга и обнялись. Затем каждый из них рассказал другому свою личную историю, отличную от их общей. Поскольку история Франсиско нами прослежена полностью, остается упомянуть о том, что он услышал от Вальдемара.

Вальдемар был классическим поздним ребенком – тихим, умненьким, несколько болезненным; в то время как его сверстники во дворе играли в футбол и лупили друг друга, он был Морисом-мустангером; быстрее ветра он скакал вдоль берегов Рио-Гранде и ловко бросал лассо. В то время как его сверстники менялись пиратскими эпизодами Wolfenstein’а и Doom’а, он копался в особенностях различных сетевых платформ и набирающем мощь языке Java. Отец его был немногословным, суровым человеком, испытавшим многое на своем жизненном пути; даже от своего сына до поры он скрывал свои истинные, очень нежные чувства, а также веру в Спасителя. Когда Вальдемар достиг шестнадцати лет, отец открыл перед ним завесу семейной истории. Юноша был потрясен; он вновь стал Морисом-мустангером и поклялся себе добыть славный бочонок. Правда, для этого нужно было сперва разыскать оба кольца Кампоаморов; одно из них, как мы помним, было надежно спрятано в городе Львове, а второе – неизвестно где; может быть, в неведомом городе Йебенес…

Время шло; Вальдемар поехал учиться в Москву, да там и остался жить и работать. Время продолжало идти; мир постепенно становился все более единым, и чем дальше, тем менее фантастической казалась Вальдемару идея разыскать Франсиско Кампоамора. Он подумывал об этом раз в месяц, в квартал; однако сегодня весь день поглощен клиентом, а на завтра назначена конференция; послезавтра расписано с утра до вечера, в выходные следовало доделывать хвосты… и так далее; текучка поглотила Вальдемара и не давала добраться до Йебенеса. И тут Франсиско позвонил сам.

Свидание их без конца прерывалось звонками и врывающимися в кабинет посетителями; в конце концов пришлось Вальдемару прикрикнуть на секретаршу и увести дорогого гостя в специальный салончик, где вмешиваться кому-либо в их беседу было строго-настрого запрещено. Здесь они выпили водки, и Вальдемар сказал: «Ну? Теперь ты видишь, почему я не добрался до Йебенеса?»

«Да, – грустно ответил ему Франсиско. – Я-то уж было надеялся съездить в Тейпану вместе с тобой, но теперь вижу, что это невозможно. Давай мне поскорей золотое кольцо, да я и пойду; обещаю тебе прислать бумаги твоего прапрадеда почтой первого класса».

«Но у меня нет кольца, – сказал Вальдемар. – Оно до сих пор схоронено в городе Львове; как видишь, обстоятельства в данном случае сильнее нас».

Франсиско почесал репу.

«Ты меня уважаешь?» – спросил он.

«Да…»

«Тогда давай выпьем».

Они выпили, и Франсиско сказал:

«Мало, очень мало таких обстоятельств, которые на самом деле сильнее человека! Если уж я тебя нашел, что за проблема теперь добраться до Львова и добыть там кольцо? Рассказывай».

Подивившись такой силе духа, Вальдемар покачал головой и начал рассказывать.

То, как Франсиско ехал во Львов – расположенный, в течение одного столетия, на территории уже пятого по счету государства – является, наверно, предметом отдельного рассказа… Главным, однако, остается то, что золотое кольцо было добыто, и Франсиско вначале похвастался об этом троим: деду Франсиско, сеньоре Ане и, конечно же, Дульсинее; затем, подумав, он позвонил Вальдемару П.

Услыхав новость, П. молчал не менее чем полминуты. Франсиско уж было решил, что связь прервалась, но в это время его собеседник опять появился на линии.

«Дорогой друг, – сказал он теплым, проникновенным тоном, – мне даже не верится, что бывают такие люди, как ты. После твоего отбытия во Львов я долго думал. Я перебрал по винтикам свою скучную, рутинную жизнь, лишенную подвига и романтики; я понял, что так жить нельзя. Ты вдохнул в меня новые силы! И я загадал: если ты разыщешь кольцо (в чем, должен признаться, я совсем не был уверен), то я махну рукой на дела, возьму отпуск на неделю, а то и на все две, и безоглядно рвану с тобой к утесу над рекой Рио-Гранде».

Франсиско обрадовался.

«Вечером встречаемся в аэропорту Санта-Фе?»

«Санта-Фе, – с неудовольствием повторил П. – Ты имеешь в виду La Villa Real de Santa Fe de San Francisco de Asis»?

«Ну разумеется, – подтвердил Франсиско, – я же не виноват, что американцы, по своему обыкновению, сократили это славное имя».

«Хм, – сказал П. – Но как мы успеем? Ведь я же в Москве, а ты в Барселоне».

«Ты забыл о разнице во времени, – напомнил Франсиско. – Сейчас в Санта-Фе лишь четыре утра».

«Тогда решено, – сказал П. – У справочного бюро, а?»

«Лучше в буфете, – предложил Франсиско. – Чей-то самолет может задержаться; тогда один из нас будет часами околачиваться возле справочного бюро и неминуемо вызовет подозрение у людей в форме… и даже в штатском».

«Разумно», – одобрил Вальдемар.

«В таком случае, до встречи».

Все прошло как по маслу; наутро друзья выехали на юг по 25-му шоссе и к обеду были уже близ Тейпаны. Здесь они разыскали касика и с замиранием сердец вручили ему оба кольца, серебряное и золотое.

Касик внимательно осмотрел оба кольца и даже взвесил каждое из них на ладони. После этого он посмотрел на друзей с уважением, но одновременно и с вопросом, как бы ожидая чего-то еще.

«Понимаем, – догадались Франсиско и Вальдемар, – ты хочешь знать, чего мы хотим. Так знай: мы хотим немедленно поехать на высокий утес и выкопать бочонок».

На лицо касика набежала тень, и друзья забеспокоились.

«Может быть, – с тревогой спросили они, – бочонка уже нет? Вы отдали его кому-то другому?»

Касик отрицательно покачал головой.

«Нужно что-то еще?»

Касик знаком дал понять, что и такое предположение ошибочно.

«В чем же дело?»

«Вы будете смеяться, – сказал касик, приседая и разводя руки в стороны, – но пришла Большая Вода… и уже все под ней – и утес, и тем более Священный Бочонок».

«Не может быть, – вскричали друзья в крайнем волнении. – Такой высокий утес!»

«Я вас умоляю, – сказал касик с неподражаемым жестом. – Вы что, его меряли – или как?»

«Но почему же его не выкопали заранее?»

«А я знаю? – пожал плечами касик. – Я бы на их месте откопал; но меня же тогда тут не было».

В акценте, с которым он говорил, Вальдемару почудилось что-то смутно знакомое. Он пристально вгляделся в морщинистое лицо старого индейца, в его орлиный нос и живые карие глаза. Конечно, если бы на месте Вальдемара был его отец, он бы сразу узнал в касике Шлёмку, сына портного с Замковой улицы, которого он не раз дружески поколачивал, прежде чем портной и вся его семья куда-то предусмотрительно не исчезли из Львова. Но Вальдемар не был своим отцом, поэтому он не узнал Шлёмку и лишь грустно покачал головой.

«А почем кольца?» – мягко осведомился касик.

«Возьмите даром, – сказал Франсиско, в шоке от услышанного, – теперь они нам не нужны».

Представляете ли вы себе, мистер Стамп, состояние путешественников – особенно Франсиско, для которого это было вопросом жизни и смерти? Вы правы; это был огромный удар – даже Вальдемар, не связывавший с бочонком практических планов, и тот закручинился. Убитые горем, друзья понуро плелись по пыльной дороге…

Глава XX

Маски сброшены. – Необыкновенное имя. – Рассказ Эбенизера. – Об апельсине и яблоке. – Топонимика. – Эбенизер заводит регистр. – Боевые соратники. – Приглашение на ланч

– Ну и дураки, – перебил Сида в этом месте старина Эбенизер, – нужно было зайти в любой клуб подводного плавания, каких здесь хватает, да и выковырять бочонок из-под воды. Дамбу закончили в шестнадцатом году; стало быть, прошло всего-то восемьдесят с чем-то лет – не такой это срок, чтобы доброму бочонку прохудиться. Уж мне ли в бочонках не знать толк!

– Мы так было и подумали, мистер Стамп, – сказал Сид. – Конечно, вы уже поняли, почему я говорю «мы»? потому что мой друг – это и есть Вальдемар П., а ваш покорный слуга – не кто иной, как младший Франсиско…

– Ага! – воскликнул старина. – По правде говоря, я уже давно заподозрил именно это – иначе откуда бы тебе знать столько подробностей?

– Так вот, что касается подъема бочонка из-под воды, то я просто упустил эту подробность разговора с касиком. Дело в том, что он категорически отказался открыть нам это место, мотивируя отмену всех договоров обстоятельствами непреодолимой силы (в данном случае так называемой Большой Водой). Мы поняли, что не зря индейцы прослыли коварными и весьма изобретательными.

– Попробуйте сказать такое на людях, – проворчал Эбенизер. – Вас живо в кутузку упекут.

– Спасибо, что предупредили, – церемонно склонил Сид голову. – Но мой рассказ окончен; надеюсь, я дал исчерпывающий ответ на ваш вопрос?

– Вполне. Значит, вы так и не добыли бумаг.

– Увы.

– И эта красавица не пойдет за тебя замуж.

– Увы…

– Жаль, – сказал Эбенизер.

Воцарилось молчание.

– Нужно признать, мистер Сид, – заговорил старина через какое-то время, – что твой рассказ тронул меня; под конец я уже, можно сказать, горячо ему сочувствовал. По справедливости я должен бы извиниться, что то и дело подавал признаки нетерпения… вот только одного не пойму – при чем здесь страус?

– Страус? – ошеломленно переспросил Сид.

– Ну да, страус. Вы же утверждаете, что он ваш? Из рассказа я не понял, каким это боком.

Сид помолчал.

– А почему это я должен был рассказывать про страуса? – вскричал он с интонацией самозащиты и очевидно не желая признать, что про страуса он вовсе забыл. – Вы какой вопрос задали? Вы спросили, откуда мы; при этом страус в собирательном смысле отнюдь не подразумевался. Я и ответил… исчерпывающе, как вы сами признали… а поскольку про страуса это совсем другая история, теперь уж ваша очередь рассказывать, масса Эбенизер.

– Как моя? – изумился старик.

– А что же вы думаете, – пришел Вальд на выручку выдохшемуся другу, – вам совсем-таки нечего нам рассказать? Между прочим, у нас тоже поднакопилось вопросиков… например: почему у вашего города такое странное имя. Мы ожидали, что вы разъясните нам.

– Так я и знал, что этот проклятый вопрос будет задан! – моментально взъярился старина. – Ну конечно; только идиот не заметит такого! А что бы вам не пойти в мэрию и не спросить у тамошних чинов: «Господа, почему вы живете в городе с таким дурацким именем? Как это вас угораздило, а? А не боитесь ли вы, что от такого имечка кто-нибудь попросту спятит – так ли богата ваша казна, чтобы выдержать громкий процесс?»

– Мне показалось, – осторожно заметил Вальд, – что вам не очень-то по душе это имя.

– Не очень-то по душе! – саркастически воскликнул старик. – Да я его терпеть не могу; я уж давно бы уехал в Кентукки из-за одного этого, если б умел сдаваться. Но нет; не таков, не таков Эбенизер Стамп! Уж он – в отличие от некоторых – истинный патриот здешних мест; уж он добьется восстановления справедливости!

– Но вы заинтриговали нас, – сказал Вальд. – Я вижу, здесь кроется какая-то тайна. Что же все-таки произошло?

– Стыдно такое рассказывать, – сказал Эбенизер с горечью в голосе, – а без бутылки и вообще невозможно. Кто со мной?

Вальд и Сид одновременно встали.

Рассказ старины Эбенизера

– Ну так вот, – сказал старина, когда была открыта новая бутылка амонтильядо, – город раньше назывался Горячие Ключи. Как правильно заметил мистер Сид, эти самые ключи когда-то были индейским секретом, и мне особенно жаль, что Кампоаморов вынудили покинуть эти места – не то приток ревматиков начался бы гораздо раньше, и глядишь, бойкому шоумену не удалось бы так запросто обдурить целый городок. Но – все по порядку. Ваше здоровье, джентльмены…

Началось с обычной радиопрограммы, игры. Так она называлась – «Правда или Последствия». Название само по себе довольно глупое, но для радиоигры ведь любое сойдет, верно? Ведь это развлечение и не более того. Даже если это очень удачная и известная игра, она все равно останется всего-навсего развлечением.

Люди на многое горазды, лишь бы славы достичь. Кто-то убивает Леннона… кто-то, как флагом, машет обструканным платьем перед толпой… а если ты шоумен и заболел манией величия, что ты тогда делаешь? Ты берешь в руки свой fuckin’ микрофон и вещаешь в него: «Эй, Америка! Я самый лучший; я сделал передачу, которую слушают все и которой уже десять лет. Америка! Какой из твоих городов согласен переименоваться в название моей игры? Коли такой найдется, я начну оттуда вещать, и вместе мы прославимся еще больше!»

На беду, не всем людям хватает здравого смысла. Не все могут сказать зарвавшемуся шуту: «Ты, парень, небось спятил от своего нервного бизнеса… забери лучше потихоньку назад свое дурацкое предложение и не срамись!» Вместо того, чтобы сказать так, они совещаются в высоких креслах, куда посадил их народ, и говорят: «О, это нам подходит! Мы всю жизнь только и думали, как бы переназвать город. Ведь это же единственная наша проблема: Горячие Ключи – как банально! да таких в Америке полным-полно… То ли дело – Правда или Последствия. Глуповато звучит? зато необычно».

Ну, Эбенизер Стамп, в ту пору еще молодой, но уже борец за справедливость – Стампы-то кентуккийцы по происхождению! – взял винтовочку наперевес, пошел в мэрию, попытался образумить нескольких идиотов.

«Эй, выборные чины! – сказал им Стамп. – Что за моча ударила в ваши головы? Где ваши, извините, идейные устои? Ведь вы живете в стране великих людей! Эдисон изобрел фонограф, Белл – телефон, Форд – конвейер и так далее. Уж небось это покруче, чем даже самая распрекрасная радиоигра. Но разве мистер Эдисон предлагал какому-нибудь городу сделаться Фонографом? Мистер Белл разве говорил: а вот не желаете ли переименовать свой город в Телефон? Хотя эти названия звучали бы уж точно красивей, чем Правда или Последствия. Желаете спорить?»

«Мы согласны, что Правда или Последствия – это не Телефон, – разводят они руками, – однако не наша вина, что мистер Белл не предложил назвать город Телефоном. Предложил бы – может, мы бы и назвали; а так, сам видишь, выбор невелик».

«Эх, вы! – говорю. – Да мистеру Беллу и всем остальным и в голову не пришло бы предлагать такое, потому что они были истинно великими; они-то уж знали, что мать История сама расставит все по своим местам. А вы собрались потрафлять выскочке, фигляру…»

«Мистер Эдвардс вовсе не фигляр, – отвечает тут один из них, – а весьма уважаемая фигура на почве шоу-бизнеса. И чем он хуже того же Эдисона? По крайней мере, первый встречный на улице вряд ли скажет тебе, кто такой Эдисон, а уж Ральфа Эдвардса всякий знает».

А другой добавляет:

«Да и что толку нам называть город Конвейером или Телефоном? Отломится ли нам от Форда или от Тако Белл хоть что-нибудь? Фигу. А вот мистер Эдвардс широко осветит смену имени в национальных газетах и начнет отсюда вещать; мало того что это привлечет инвестиции, одних туристов нахлынет – чуешь сколько?»

«Это еще бабушка надвое сказала, – говорю. – Вот ревматики, те уж точно подумают, что хана ключам… да и поедут купаться в другое место».

«Не надо ля-ля, – говорят. – Мы все посчитали».

Тут я не выдержал, стрельнул – правда, в потолок. Стрельнул бы не в потолок, а куда еще – глядишь, судьба города сложилась бы по-другому.

«У каждого из вас, видно, башка закружилась от перспектив, – говорю, слегка повысив голос, – одумайтесь! Поистине седина в бороду, бес в ребро. Виданное ли это дело, чтобы географию превращали в балаган? Какой позор! Вся Америка ведь будет смеяться!»

«Денежки и паблисити, – говорят они, – это вовсе не смешно; для верности же устроим всеобщее голосование. Мало ли что думает молодой Эбенизер Стамп! У нас демократия, между прочим».

«А ремонт потолка отнесем на твой счет», – добавляют официальным тоном.

Я плюнул да и пошел.

Приехали, конечно, люди от этого Эдвардса, давай носом крутить – представьте себе, им еще и не каждый город подходит! Жаль, что меня в тот момент уже не было. Небось застрелил бы парочку таких посланцев – вопрос бы раз и навсегда решился сам собой.

А так они говорят: «Прекрасный у вас городишко! Самое приятное, это горячие источники». Вы представляете, джентльмены? Они собираются лишить нас нашего ясного, конкретного имени – и хвалят то самое, за что это имя дано. О, fuckin’ циники и лицемеры! Конечно, согласились… еще бы.

Так и подоспело голосование. Ну, что такое голосование в маленьком городишке? Был бы, говорю, город побольше – хрен бы им. А когда все друг друга знают… разве трудно облапошить людей, пользуясь личными отношениями? Тринадцать сотен «за». Тьфу!

И все же три сотни моих сторонников – «против». Почтмейстер, молодчага, с год держался, исключительно старое имя употреблял. Пришлось нам устроить комитет спасения имени, а им – еще одно голосование провести… Тут уже, ясно – на принцип…

Но мы и тогда не сдались. Повели среди масс кропотливую разъяснительную работу. Демократия так демократия, мать вашу! Вместо комитета создали АПЕЛЗСИН – Ассоциацию Против Единогласного Легкомыслия, За Сохранение Исторических Наименований. (Хотели «апельсин», да слова на мягкий знак не нашлось. А знаете почему именно апельсин? Это слово-символ; как установил мистер Хаммерфест, мой заместитель и лингвист по образованию, оно происходит из тех незапамятных времен задолго до короля Артура, когда англо-саксонские языки были едва ли не одним целым; означает это слово «китайское яблоко» и до сих пор таковым существует в немецком языке, тогда как англичане в XIV веке сменили его на французское словцо, в угоду тогдашней конъюнктуре; да и это французское, кстати, тоже не исконно – у вашего брата испанца позаимствовано. Простое же яблоко – не китайское, я имею в виду – в английском осталось, но тоже было изгажено, правда много позже – за тем как великие Битлз создали под этим словом торговую марку, а после перессорились из-за нее; глядя на такое, Макинтош взял да и содрал словцо в свою очередь – разумеется, я имею в виду того Макинтоша, который компьютеры, а не того, который плащи.)

Но ладно… главное, АПЕЛЗСИН была создана и приступила к действию; минуло лет пятнадцать, и мы решили, что подготовка реванша завершена. Рановато, видно: устроили опять голосование – а нас опять по мордасам… а мы, года через три – еще одно… и опять…

И все равно мы не теряем надежды на справедливость; при смене тысячелетия торжественно отметим полвека нашей борьбы. Жаль только, что каждый год приходится начинать заново. Этот Ральф Эдвардс, видите ли, ежегодно приезжает сюда с голливудскими красотками и устраивает праздник для горожан. Кому не охота повеселиться? В такие дни АПЕЛЗСИН вынуждена свою работу сворачивать. А тут еще какой-то новый охотник до славы снял кино под названием «Правда или Последствия, Н.М.»… дрянной фильмец, право дело! и город в нем показан черт-те как. Но что до того выборным! Их уж сколько поколений сменилось, а только и знают, что от радости за паблисити ручки потирать. Много, много препон восстановлению исторических наименований…

* * *

Старина Эбенизер сокрушенно умолк.

– А в чем заключалась игра? – спросил Сид, чтобы нарушить это тяжкое молчание.

– Какая разница? – пожал старина плечами. – Ну, загадывают загадки… а ответить не дают: сразу врубают этакую глушилку… Не смог ответить – то есть, сказать правду – плати за последствия.

– Чем платить?

– Должен что-то сделать… типа игры в фанты, знаете? Да черт с ней, с этой игрой.

– Но за какие еще наименования вы боретесь? – осведомился Вальд. – Насколько я понимаю, речь идет об одних-единственных Горячих Ключах…

– Не совсем так, – покачал головой Эбенизер. – Дело в том, что еще раньше город назывался не Горячими Ключами, а Голубиными – тут в тополях по-над речкой голубей было до черта. В результате АПЕЛЗСИН разделена на две фракции. Мы вместе, плечом к плечу, боремся против ненавистных Правды Или Последствий, но вот за что именно – здесь мнения расходятся; одни за Горячие Ключи, другие за Голубиные…

– А вы за какие? – спросил Вальд.

– Я президент, – строго сказал Эбенизер, – по уставу обязан воздерживаться… Кстати! вы подали мне одну интересную мысль. Как, бишь, Санта-Фе по-настоящему?

– Вы имеете в виду La Villa Real de Santa Fe de San Francisco de Asis? – уточнил Сид. – Это значит Королевское Поместье Святой Веры Святого Франциска Ассизского. Красиво, что и говорить.

– Опять предвижу две фракции, – озабоченно пробормотал старина, строча под диктовку Сида. – Одни захотят по-испански, другие в переводе. Заведу-ка я, пожалуй, регистр.

– В таком случае, – посоветовал Сиду Вальд, – продиктуй ему Лас-Вегас тоже.

– Надеюсь, здешний? – живо спросил старина.

– Конечно, – снисходительно ответил Сид. – Вашему лет триста, не меньше; тот, что в Неваде, против него сущее дитя. Настоящее название – Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas; буквальный перевод, пожалуй, бесполезен, а по смыслу это – Богоматерь Долин.

– Дальше, – потребовал Эбенизер, шустро записывая вслед за Сидом и проставляя в списке номера.

– Само собой, Сокорро; но учтите, я точно не знаю – Тейпана это или Пилабо…

– Не беда, – сказал Эбенизер, – создадим топонимическую комиссию; кадры есть, время тоже… Для начала достаточно. Предвижу вдумчивую, серьезную работу. – С этими словами он встал, выпрямился и высокопарно произнес: – Джентльмены! Вы внесли весомый вклад в дело противодействия легкомысленному единогласию и защиты исконных имен. В качестве президента Ассоциации, выражаю вам свою признательность, – он с чувством пожал руки обоим, – и поднимаю тост за торжество нашего дела.

Бокалы звякнули.

– От имени всех отсутствующих здесь членов Ассоциации, – голос старины Эбенизера неожиданно сделался вкрадчивым, – независимо от фракционной принадлежности… э-э… имел бы честь видеть таких широко информированных и идейно воспитанных джентльменов в рядах… э-э… короче, не желаете ли вступить в АПЕЛЗСИН?

Воздухоплаватели переглянулись.

– Но мы же как бы иногородние, – неуверенно сказал Сид.

– Вы даже иностранцы, – сказал старина, – но тем лучше. Вначале мы примем вас в качестве членов-корреспондентов, а затем обоснованно переименуем Ассоциацию в международную. Пусть знают, что наше дело крепнет и ширится! Итак?

– Мы подумаем, – уклончиво сказал Сид.

Лицо старины Эбенизера выказало нетерпение.

– Неужели, – вопросил он гневно, – в ваших странах нет позорно переименованных городов?

– В Испании как-то не очень, – замялся Сид. – Вот в России, это да…

– Знакомо ли вам чувство патриотизма? – рявкнул Эбенизер с негодованием. – Ведь мы могли бы аккредитоваться при ООН!

– Мы подумаем! – внушительно повторил Вальд. – А сейчас… может, обсудим судьбу страуса?

– Что ее обсуждать, – горько хмыкнул Эбенизер. – Говорите, он ваш? У меня нет основания вам не верить. Забирайте… – Он тяжело вздохнул и беспомощно развел руками. – Я просто хотел завести живое существо.

На глазах у всех троих появились слезы.

– В сущности, я так одинок, – проникновенно сказал Эбенизер. – За моими грубоватыми повадками скрывается простая, где-то детская душа; я всю жизнь мечтал завести хотя бы кролика. Но поглощенность общественной деятельностью… не говоря о суровой профессии…

– А кстати, кто вы по профессии? – бестактно перебил Вальд.

– Не имею права разглашать, – буркнул старина и продолжал прежним проникновенным тоном: – И вдруг, смотрю, во дворе страус. Я так обрадовался! Я подумал: вот и птичка, вестимо, отбившаяся от своих… вдвоем нам будет неплохо… Как жаль!

– Есть вариант, – сказал Вальд не менее вкрадчиво, чем Эбенизер за пару минут до того. – Вы хотели бы оставить у себя страуса – ну, не насовсем… скажем, на какое-то время?

– А что?

– Мы можем это устроить.

– Хм.

– Даже денег на провизию дадим, – ляпнул Сид.

От такой необдуманной реплики Сида лицо старины Эбенизера претерпело ряд быстрых метаморфоз. Вначале оно озадачилось, затем просияло, затем сделалось хитрым и, наконец, неприступно-важным. Вальд зло посмотрел на товарища. Сид покраснел и попытался было что-то добавить, но смешался и горестно махнул рукой.

– Это можно обсудить, – сказал Эбенизер. – Разумеется, я не стану брать у вас деньги на кормежку страуса; на пенсию, что мне платит правительство, я бы мог прокормить целое стадо.

– А что же тогда?

– Подумайте сами, – предложил старина и многозначительно прочитал, как бы сам себе: – Nuestra Señora de los Dolores de Las Vegas.

– Да это шантаж! – с возмущением воскликнул Сид, проявив на сей раз редкостную догадливость.

– Неужели? – хмыкнул старина. – Обижаете! Если бы я сейчас поднял ствол и сказал: «А ну, братки, мухой записываться!» – вот тогда, согласен, это был бы шантаж. А так я просто делюсь с вами откровенными мыслями. С чего бы я оказывал услуги неизвестно кому? Это было бы попросту глупо. Вот ежели это боевые соратники… нуждающиеся в помощи единоверцы…

– Мистер Стамп, – торопливо вмешался Вальд, – нет нужды объяснять; мы полностью понимаем вашу позицию. Рад сообщить вам, что ваше любезное предложение обдумано; мы сочтем за большую честь быть принятыми в АПЕЛЗСИН в качестве, э-э…

– Членов-корреспондентов, – с готовностью подсказал старина. – Я назначу Оргбюро на завтра же.

– На завтра никак нельзя, – возразил Вальд, – у нас в восемь вечера вертолет из Альбукерка.

– А кстати, Альбукерк – это не…

– Нет, – твердо сказал Сид. – Альбукерк – это Альбукерк и ничего более.

– Ну, что ж, – кротко сказал старина, – тогда придется действовать исходя из обстоятельств. Вступительный взнос – по девять девяносто с носа; таков же и годовой. Поскольку вы иностранцы, я должен взять с вас наличными. Располагаете ли вы?..

– А то!

– Замечательно. Прошу вас заполнить анкеты.

Эбенизер извлек из воздуха два бумажных листа. После заполнения анкет и денежного расчета он ушел и отсутствовал довольно долго.

– Знаешь ли, Сид, – признался Вальд, – даже на меня твой рассказ произвел определенное впечатление. Интересно бы знать, в какой мере он соответствует твоей реальной истории?

– Не могу сказать тебе это, – отрицательно покачал головой Сид. – Разве ты не помнишь, что в полете уже пытался подбить меня на обмен историями своей жизни?

– Да; ты отказался и даже построил целую теорию…

– Сейчас я использовал случай, чтобы продемонстрировать тебе всю бессмысленность подобных откровений. Любая история, подобная той, что я рассказал, имеет право на существование – ты согласен?

– Не знаю, что тебе и сказать. Скажу «нет».

– На нет и суда нет, – ухмыльнулся Сид. – Если никакая история не годится, то к чему тогда этот обмен информацией?

– Хм. Скажу «да».

– Значит, любая история годится; в таком случае, чем реальная история отличается от выдуманной?

– Тем, что она реальная.

Сид опять ухмыльнулся.

– А что такое реальная? Бывают ли вообще реальные истории? Неужели ты думаешь, что, рассказывая мне свою так называемую реальную историю, ты не исказишь ни единого факта? Это просто смешно; людям свойственно воспринимать субъективно, да и попросту забывать. Желаете спорить?

– С последним утверждением – нет.

– Очень хорошо. Но ведь стоит тебе исказить один-единственный факт, как реальная история становится уже не совсем реальной, верно? Исказишь два факта – она еще менее реальная… Ты уже понимаешь мою мысль?

– Схоластика, – буркнул Вальд.

– Очередной ярлык, – самодовольно заметил Сид. – Может, ты просто хотел сказать, что мои доктрины оторваны от жизни? Но и это не так: разве в результате моего рассказа события не поворачиваются для нас благоприятным образом?

– Ну, здесь уж ты явно подзагнул, – сказал Вальд со скрытым удовлетворением. – В результате твоего рассказа; не в результате молитвы, стало быть. Ох, Сид! смотри, будешь наказан за гордыню!

Сид почесал репу и стал обдумывать свой ответ. Уж точно он придумал бы какую-нибудь новую логическую загогулину, не вернись в это время старина Эбенизер. Он выложил на стол два красивых конверта и торжественно провозгласил:

– Джентльмены! Поздравляю вас со вступлением в ряды АПЕЛЗСИН. В этих конвертах вы найдете членские карточки и информационные письма. Не буду произносить по этому поводу долгих речей; вместо того, исходя из обстоятельств, приглашаю вас на ланч за счет Ассоциации.

– Что ж, – сказал Вальд, – это очень мило.

Глава XXI

Возмущение Вероники. – Рассказ Аны о Мар Флорес. – О добродетели и папарацци. – О графе Леккио и других. – О сопереживании. – Вероника еще более возмущена и говорит: «С меня хватит!»

– Однако, – сказала Вероника, – конец тысячелетия все ближе и ближе, а сериал, пусть даже бессистемный, почему-то не продолжается; как это понять? Я, как постоянная и активная слушательница, возмущена; даже Марина, хоть и является слушательницей пассивной, возмущена тоже. Не правда ли?

– Может быть, – мягко сказала Марина, – «возмущена» – не вполне подходящее слово; как служанка, я не могу быть возмущена – могу быть лишь залуплена, да и то втихомолку.

– Но ты хотя бы залуплена? – спросила Вероника.

– Не могу сказать; это втихомолку.

– Какая ты хитрая! – недовольно сказала Вероника, покачивая головой. – Как раскалывать госпожу на рассказ, так давай Вероника, а как слушать втихомолку, так мы тут как тут. Хорошо быть служанкой!

– Уж конечно, – отвечала Марина, – куда как хорошо… вас небось по попке не шлепали…

– А тебя не потому шлепали, что служанка…

– А почему?

– Потому что дуру прогнала…

Марина фыркнула. Госпожа улыбалась, слушая негромкую перебранку своих спутниц. Затем она подозвала официанта и сделала быстрый заказ.

– Извольте-с, – сказал официант и мигом принес требуемое.

Вероника отвлеклась от спора, захватившего было ее, и проводила взглядом официанта. Марина увидела, что принесли ее любимое капуччино, и поблагодарила взглядом Госпожу. Госпожа похлопала Глазками и еще раз улыбнулась. Им было хорошо.

– Но все-таки, – сказала Вероника, когда официант исчез из поля зрения. – Ты расскажешь нам что-нибудь, какой-нибудь очередной свой пизод?

– Придется, – вздохнула Ана, – не то вы, глядишь, подеретесь. Однако для стилистического разнообразия я расскажу не из нашей с Филом жизни; это будет заимствованный пизод.

– А так разве можно?

– Да, потому что он вместе с тем и не чужой; он из серии чужих пизодов, которые как бы становятся твоими.

– Благодаря сопереживанию, да?

– Именно, дорогая, – подтвердила Ана, – а еще благодаря так называемой желтой прессе.

– Послушаем, – сказала Вероника, закуривая.

Рассказ Аны о Мар Флорес

– Я расскажу вам, – начала Ана, – об истории Мар Флорес – дамы, никому не известной в тот год, когда я приехала в Барселону, да даже и год спустя. История эта полностью разыгралась во время моей жизни в Испании, а потому я знаю о ней почти столько же, сколько и любая обычная испанка. Почему «почти»?.. позже станет ясно.

Итак, в течение одного года двадцатипятилетняя Мар (что означает море, кстати) Флорес (что означает цветы) сделалась одной из самых желанных участниц национальных показов мод. Ни один из журналов с картинками, дорогих и дешевых, не обошелся без одного, а то и нескольких интервью; телепередачи о личной жизни знаменитостей – артистов, тореро, спортсменов, аристократов – отражали яркий свет новой звезды, стремительно вспыхнувшей и с каждым днем разгоравшейся все сильнее.

Конечно же, общество симпатизировало звезде. Она не обладала голливудскими внешними данными – впрочем, мало кто из испанок подходит под этот стандарт. Звезды фламенко, к примеру, отнюдь не красивы… то есть они красивы именно внутренней красотой, и я не сразу научилась понимать это. Истая испанка, Мар Флорес была обаятельна, добродетельна и целеустремленна; она воплощала в себе чаяния простых людей. Матери семейств покупали в киосках журналы, чтобы прочитать что-нибудь новенькое о любимице, а потом передать дочерям – смотрите и учитесь, как надо жить.

Потому что Мар была не просто манекенщицей, каких полным-полно. Она переросла этот уровень и стала просветительницей, общественным деятелем; она открыла школу хороших манер для девушек, пансион для детей с дефектами цветовосприятия, а также гонку воздушных шаров. При всем при том она вовсе не считала себя совершенством и признавала необходимость постоянной работы над собой. Наступил день, когда она призналась широкой публике в своей мечте о работе в кино; для этого она намеревалась оставить карьеру манекенщицы и ехать в Штаты, чтобы изучать актерское мастерство.

Общество пришло в уныние. Читая такое, люди тайком утирали слезы и думали: как же мы-то без тебя, Мар? Ведь ты уедешь в Голливуд… выйдешь замуж за какого-нибудь тамошнего толстосума и уже, чего доброго, не вернешься к нам! Пресса наполнилась письмами протеста; не было ни дня, чтобы у особняка Флорес в Мадриде не проходило хотя бы маленькой демонстрации поклонников, и даже падре Нуньес, известный своими консервативными взглядами, отслужил специальную мессу по многочисленным просьбам телезрителей и простых прихожан.

Ясное дело, что эти демонстрации привлекли множество папарацци… но прежде я должна сказать пару слов об этой странной профессии. Само слово «папарацци», вероятно, итальянского происхождения; как и многие другие итальянские слова, например мафия или джакузи; в Россию оно проникло, видимо, после гибели леди Дианы. Одновременно с этим грустным событием изменилось и отношение общества к папарацци: если прежде их поругивали как-то беззлобно, считая такими же репортерами, как и все прочие, то теперь уж все осознали безнравственную и даже фатальную природу этого промысла. Я даже слышала, что 32 страны – члены ЮНЕСКО – предложили объявить первый же год нового тысячелетия годом борьбы против папарацци; того же требуют «зеленые» в Европарламенте, а также несколько влиятельных организаций сексуальных меньшинств.

Но это, видимо, бесполезно; бороться с папарацци все равно что бороться с нищими. На их продукцию есть спрос; вдобавок некоторыми из папарацци наверняка движет не только денежный интерес, но и азарт охотника. Я отвлеклась? Я просто хотела сказать, что папарацци и прежде охотились за Мар Флорес, но не так уж активно – не из-за того, что она была недостаточно популярной, а просто из-за ее добродетельности: кому охота много часов сидеть на дереве только затем, чтобы сфотографировать, как она в пеньюаре молится на ночь?

Но после всех этих волнительных дел внимание папарацци сделалось более настойчивым… и было отчасти вознаграждено: Мар замечена в обществе дона Фернандо Тапиеса, одного из богатейших предпринимателей страны, человека не юного, но излучающего успех и здоровье. Пресса всполошилась; когда их увидели вместе не раз и не два, на обоих градом посыпались вопросы. Гнусные намеки были с негодованием отвергнуты; обе известных личности искренне и не сговариваясь заявили, что они просто друзья, и лишь один пронырливый журнальчик напечатал уж неизвестно каким способом полученное интервью, что это, мол, деловой интерес – опытный предприниматель оказывает помощь предпринимателю начинающему.

Тут, как взрыв бомбы, сенсация: дон Тапиес подает в суд заявление о разводе с женой. Ну и что, спрашивается? Мало ли людей в мире разводятся? Почему-то это надо мусолить, да еще и связывать с Мар… да еще и приплетать сюда ее переезд в другой особняк – в пригороде, подальше от папарацци и уличных шествий. Разумеется, не все дураки; в то время как журналы усиливают напор гнусных намеков, один из самых серьезных режиссеров страны приглашает ее на главную роль в своем новом фильме. Страна делится на две партии. Одни продолжают горячо сочувствовать Мар, другие осмеливаются открыто называть ее хитрой авантюристкой. В это время на телевизионные экраны откуда-то вылезает ее бывший муж, задрипанный итальянский аристократишка, и охотно разглагольствует о том, что Мар-де ужасная женщина и плохая мать их трехлетнему сыну; посему он подает в суд, чтобы опекунство над ребенком было передано ему. Вся страна, затаив дух, наблюдает за ходом процесса.

И вот – суд принимает решение в пользу Мар! Да и могло ли быть иначе, если к делу было приобщено официальное письмо мэра Мадрида? В этом письме уважаемый человек характеризует знакомую ему донью Флорес как добродетельную во всех отношениях женщину и прекрасную мать. Бывший муж, настреляв денежек со своих сомнительных телеоткровений, укатил к себе в Италию. Так как неприятности завершились, дон Фернандо устраивает изысканный прием, на котором представляет Мар своим друзьям из политической, деловой и творческой элиты. Общество в едином порыве снимает шляпу перед выдающимися качествами этой обаятельной молодой женщины.

Прошло, быть может, не более недели, как обложки журналов вновь взорвались скандальными снимками. Романтический ночной Рим; под ажурным фонарем – Мар в объятиях молодого аристократа и плэйбоя, графа Алессандро Леккио: одухотворенный поцелуй, прогулка в обнимку, ужин в ресторане. Ну и что, скажите на милость? Я и сама ужинала в обществе молодого человека, и тоже как-то шла с ним в обнимку, выпив лишнего… а уж целоваться даже с полузнакомыми (притом четыре раза – два при встрече и два при расставании) – это национальная испанская черта. Ну, а если и вспыхнула нежная привязанность – что с того? Нет же; зануды-репортеры бегут к дону Тапиесу и спрашивают, что он по этому поводу думает. Что будешь делать с такими? Говорил же он им, что они просто друзья! И с величественным снисхождением к человеческой глупости этот достойный человек опять объясняет им, как шкодливым детишкам, что Мар никогда не брала на себя обязательств перед ним, а потому у него нет и не может быть никаких к ней претензий; она свободна и может делать все, что ей только заблагорассудится.

Кстати, пару слов об этом графе Алессандро. В то время, когда я приехала в Барселону, по первому каналу национального телевидения шло еженедельное, весьма популярное шоу, которое вела Ана Обрегон – крашеная блондинка со стандартными параметрами, привлекательная, живая, лет сорока, очень охочая появляться в светской хронике журналов и телепередач, имеющая диплом биолога и карьеру второразрядной актрисы, дочь в прошлом тоже какой-то второразрядной актрисы, а вообще родители состоятельные. У нее был свой дом в престижной части Мадрида, где они и жили с графом Леккио и ребенком, мальчиком, которого она родила ему незадолго до того. Меж тем граф Леккио находился в состоянии бракоразводного процесса со своею женой, итальянской моделью Антонией дель Атте. С этой Антонией, а также с их совместным сыном, граф Леккио приехал в Испанию из Италии еще до того, как я приехала в Барселону; какое-то время спустя, но опять-таки до того, как я приехала в Барселону, у него завязался роман с Аной Обрегон, которой прежде не удавалось довести ни одного из своих многочисленных романов, как говорится, до венца.

Плодом романа Аны с графом Леккио явился очаровательный златокудрый малыш по имени Алекс; конечно же, пресса не обошла пару вниманием. В центральном журнале появляется многостраничный репортаж с фотографиями: Ана в объятиях графа, Ана с малышом в объятиях графа и т.д.; Ана откровенна с интервьюером и говорит о том, как они любят друг друга, как они счастливы, и что только злые козни Антонии дель Атте мешают им создать нормальную семью, то есть сочетаться законным браком. Следующий номер того же журнала помещает интервью уже с Антонией, фотографии ее и ребенка; она уверяет, что граф Алессандро – капризное и безответственное дитя, которое Ана просто купила, поскольку богата: сделала его управляющим собственного спортивного не то зала, не то клуба, а также купила ему «мерседес». И что никакой любви там нет и в помине. И что граф не платит алиментов собственному сыну. И все в этом же духе. Что правда, так это то, что у графа нет ни гроша, а Ана содержит его вполне прилично. Следующим номером интервьюируют самого графа, который говорит, что Антония требует за развод столько денег, сколько он не в состоянии заплатить, и что несправедливо, чтобы эту сумму выплачивала Ана из своих средств, поэтому-то развод и затягивается.

В то время на пятом канале шло еженедельное шоу под названием «Maquina de la verdad», дословно «Машина правды», куда приглашался какой-нибудь популярный персонаж, несколько светских репортеров задавали ему вопросы, а потом проводился контрольный сеанс на полиграфе, чтобы выяснить, правду ли отвечал персонаж. И вот на это шоу приглашают Антонию. Она моложе Аны лет на 10 и, строго говоря, красивее, хотя Ана обаятельнее в своей живости. Поначалу эта женщина показалась мне сумасшедшей и уж явно не подходящей для совместной жизни с кем-либо; однако ближе к концу тысячелетия мое мнение о ней значительно улучшилось: она прикольщица, со специфическим чувством юмора, такая смелая и провокативная, но пожалуй, слишком конфликтная. Она стала затем регулярно наезжать в Испанию и подрабатывать всякими интервью. Как-то раз она сказала, что считает зазорным продавать обстоятельства своей личной жизни; а когда ей намекнули, что она и сама пробавляется такими делишками, она ответила: «Еще чего; я продаю только свой imagen. Ну, разве я для этого не хороша?»

Вы, безусловно, догадываетесь, что говорила Антония на передаче «Машина правды»; независимо от показаний детектора лжи можно было верить ей или нет, но она принесла с собой в студию настоящую бомбу – запись ее телефонного разговора с графом Леккио. Тот взял сына от Антонии и намеревался привести его в свой дом, в смысле в дом, в котором он жил с Аной; так вот, он сказал, что «esa puta», эта блядь то есть, дала им от ворот поворот. А потом он запел – представляете? – запел по телефону о своем восхищении Антонией. Ну, кто из наших мужчин может так? Прокрутив эту запись, Антония хотела еще показать какие-то фотографии, наверняка тоже сенсационные… да тележурналистки, синие чулки, не дали! а жаль, вот бы глянуть хоть одним глазком.

После этой вендетты бедняжке Ане было сложно сохранить красивое лицо. Почти сразу же стала анонсироваться аналогичная передача с участием бывшей няньки златокудрого Алекса, собиравшейся вроде бы рассказать о том, как на самом деле жили Ана и граф, в частности что граф якобы побивал Ану. Адвокат Аны обратился в суд с требованием не выпускать запись в эфир; суд решил в пользу Аны. Вскоре, как по заказу, Ана в домашней обстановке сломала руку: новые фотографии, с перевязанной рукою; общий вопрос – а не граф ли ее так побил?

Короче, в один прекрасный день граф Леккио съехал от Аны, хотя остался при своем «мерседесе», регулярно навещал Алекса и даже проводил с ним каникулы. Время от времени Ана заявляла, что не исключает возможности простить графа Леккио, ведь он все-таки отец ее сына. Помню большой репортаж о дне рождения Алекса: родственники, подарки. Граф явился на день рождения сына, неся подмышкой подарок – беспородного щенка.

Вот с таким типом связалась Мар Флорес; даже говорят, что римские фотографии были подстроены самим графом Леккио. Ну и что же, что он какой-то там двоюродный племянник нашего короля? Да ведь всем известно, что королевская семья его чурается; известно также, что он бездельник – откуда, в таком случае, у него деньги на красивую жизнь? Вот вам и версия: заводит романы со знаменитостями, а потом продает журналам всякие такие скандальные снимки. Я, конечно, не утверждаю, но так говорят.

Но что же все-таки Мар Флорес? Тонкая, ранимая натура, измученная судебным процессом, тревогой за дона Тапиеса, предательством графа… Ну, кто это выдержит? Глубоко оскорбленная развернутой в прессе грязной кампанией, не в силах вынести происходящего, она бежала за океан, в Майами, чтобы привести в порядок свои издерганные нервы.

Она вернулась гордой, уверенной в себе и, как всегда, исполненной сил и добродетелей. Ей предложили вести развлекательную программу на региональном телеканале в Валенсии; затем она снялась в фильме и наконец-то занялась тем, чего от нее уже давно ждало общество – своей до сих пор не устроенной личной жизнью. Она сблизилась с наследником дома герцогов Альба – человеком лет сорока пяти, неженатым, испытавшим до того массу сердечных неудач, но тем не менее сохранившим веру в лучшие чувства и, кроме того, занимавшегося верховой ездой на профессиональном уровне. Как раз в это время я уехала из Испании – именно потому я и не знаю дальнейших подробностей захватывающей жизни Мар Флорес, то есть знаю меньше обычной испанки…

Впрочем, года через полтора, ища в Интернете объявления о домработнице, я случайно заскочила на какой-то испанский сайт и узнала еще кое-что – и это меня не порадовало. Оказалось, бедняжка была вынуждена порвать с будущим герцогом Альба. Причина осталась неясна – мало информации… По ее словам, он слишком зависит от мнения своей матери (а кого это устроило бы?), что его доход, извините, сто сорок тысяч песет в месяц (то есть, всего-то тысяча долларов… право, смешно!), а еще – что вряд ли он станет хорошим отцом ее сыну. Хотя, на мой взгляд, они могли бы вместе кататься на лошадях… Жаль! Однако, несмотря на такие явные недостатки, этот человек всегда был порядочным, как и все герцоги Альба; и, расставшись с Мар Флорес, он говорил, что всегда был о ней хорошего мнения и при сем остался.

* * *

Ана печально умолкла.

– Да-а, – сказала Вероника, поняв, что рассказ подошел к концу. – Но почему же ты так уж переживаешь за эту Мар Флорес? Что она – подружка тебе? член твоей семьи?

– Это очень легко понять, – сказала Ана, – ты же сама употребила слово «сопереживание». Помнишь, как-то давно, в самом начале моего сериала, ты упомянула о том, как герои мыльных опер делаются нам близки? Даже они, фигуры вымышленные и безжизненные; что же говорить о людях из плоти и крови? Такая живая, непредсказуемая Мар мне намного ближе какого-нибудь гипотетического родственника, с которым мы только и обмениваемся телеграммами в праздник. Что я знаю о нем?

– Но Мар о тебе тоже ничего не знает; таким образом, ваше общение односторонне.

– При чем здесь общение? – нахмурилась Ана. – Я просто сказала, что она мне ближе такого родственника; мне интересно узнавать, что и как с ней. Я переживаю, когда ей плохо, и радуюсь, когда ей хорошо. И я не одна такая; в Испании миллион женщин, которые сказали бы тебе то же самое. Слышала бы ты, как они, развешивая в патио выстиранное белье, бурно обсуждают между собой перипетии ее очередного романа!

– А по-моему, – сказала Вероника, – это просто искусственное придумывание себе проблем. Других проблем-то у них нет – вот они с жиру и бесятся.

– Возможно, – пожала Ана плечами. – Но мне так нравилось беситься с жиру вместе с ними! Мне так нравилось говорить «наш король»… Хотя никто не предлагал мне испанского гражданства, и я, разумеется, не имела права голосовать, все эти годы я, может, была в большей степени испанской гражданкой, чем всякие латиносы, что приезжают туда и по закону через год-два уже получают паспорт. Московские дела стали мне непонятны и далеки…

Ана вздохнула.

– Когда я через пару лет впервые приехала в Россию, в отпуск, мы с Филом зашли в маленький продуктовый магазин. Я по привычке улыбнулась немногим людям, кто был внутри, и сказала «Здравствуйте». Покупатели покосились на меня с подозрением. Наверно, они подумали, что раз я здороваюсь, то претендую на обслуживание без очереди, что ли. Продавщица тоже посмотрела на меня, но не признала за знакомую и потому ничего не сказала. Мне сразу стало как-то совестно и неловко, будто я своим мелкобуржуазным приветствием разлагаю мою родину, эту нищую, гордую страну.

– Но сейчас нравы как будто меняются, – возразила Вероника. – Сейчас они бы уже не стали так.

– Может быть, – кивнула головою Ана. – Я здороваюсь теперь только со знакомыми… Марина, а почему ты молчишь? После моего рассказа ты и слова не вымолвила; обычно ты более разговорчива.

– Не знаю, Госпожа, – вздохнула Марина. – Пока Вы рассказывали, я испытывала самые разные ощущения. Вначале я завидовала этой Мар Флорес, потом отчего-то едва ли ее не возненавидела, а под конец задалась вопросом, не желаю ли я променять свою участь на ее. Я понимаю, что все это глупо; просто Вы спросили, я и отвечаю.

– Ну, – с волнением спросила Госпожа, – и желала бы ты такого обмена?

– Нет, – сказала Марина. – Знаете, я довольна всем, что у меня есть.

– А я нет, – заявила Вероника.

– Вот как? – насторожилась Госпожа. – Чего же тебе еще хочется?

– Не знаю. Но мне всегда хочется большего.

– В том числе и со мной?

– С тобой в особенности.

Воцарилось молчание. Откликнувшись на еле заметный жест Аны, к столу подошел официант. Ана рассчиталась. Перед тем, как официант удалился, Вероника посмотрела на него и хотела что-то сказать, но передумала. Ана с Мариной сделали вид, что не заметили ничего.

– А можно вопрос, Госпожа? – спросила Марина.

– Ну?

– Вы упомянули о том, что Ана, гражданская жена графа Леккио, сломала руку находясь в своем доме… А открытый или закрытый был перелом?

– Уж не помню, – сказала Госпожа, – а зачем тебе?

– Чисто досужий интерес. Но почему же граф не угодил под суд за такое членовредительство?

– Но Ана вовсе не была склонна обвинять его, – объяснила Госпожа. – Ведь это были лишь слухи; сама она всенародно заявила, что упала в ванной комнате.

– Это может быть, – заметила Вероника.

– Не говори, – отозвалась Госпожа.

– Вам, госпожа Вероника, повезло гораздо больше, – заметила Марина, чтобы поднять общее настроение.

– Кстати, – сказала Вероника, – все никак не имела случая поблагодарить тебя за тогдашнее.

– Не за что, – зарделась Марина. – Я просто выполняла свой профессиональный долг; так что можете смело падать себе на здоровье и впредь, но только…

Она осеклась.

– Что «только»? – спросила Вероника.

– Под моим наблюдением, – сказала Марина.

– Ну, с меня хватит! – разгневанно объявила Вероника. – Вы обе противные… провокативные… после таких речей вы не имеете права не взять меня с собою и немедленно не ублажить.

Один из Глазок ехидно подмигнул Марине.

– Придется! – развела руками Госпожа.

Глава XXII

Посапыванья испанцев. – Без штампика. – В лимузине. – Вальд продолжает подписывать. – Что делают невзначай. – О небольших суммах наличными. – «Оригинал съесть». – Дверь для триллера. – «Стой, стрелять буду!» – Рекс. – Воздух свободы

Двигатели воздушного лайнера гудели ровно и однообразно. Вальд сидел в мягком кресле, бездумно пялился в висящий под потолком телеэкран и ощущал себя глубоко несчастным. Он остро переживал окончание своего путешествия, наполненного таким количеством разнообразных приключений. Он утратил Сида, ставшего столь близким за считанные пару недель. Наконец, он мучился чисто практической проблемой: как пройти мимо пограничника в аэропорту? Проблема казалась неразрешимой.

«Тебе-то что, – думал Вальд, неприязненно косясь на Алонсо Гонсалеса, посапывающего в сладком сне по соседству, – ты-то небось с визой, со штампом в паспорте, как положено… А мне что делать? Был бы на твоем месте Сид, точно придумал бы что-нибудь. Какими разными бывают эти испанцы… хотя и посапывают в креслах вроде как одинаково…»

Он припоминал недавние события. Самым последним была депортация, которая оказалась менее позорной процедурой, чем ему представлялось до того. В некотором роде она была даже приятна: все прочие пассажиры, суетясь, проходили контрольные стойки, распихивали на борту коробки с пакетами, толкались по пути в гардероб, а он, Вальд, как Очень Важная Персона – VIP! – еще прохлаждался в просторном красивом помещении вместе с двумя в штатском, похожими на охрану… впрочем, почему похожими? они и были охраной… Потом эти двое провели его, опять-таки как VIP, мимо всех стоек, внушительно сказав: «Это с нами» – и ни один ни за одной стойкой даже пикнуть не посмел. «До свидания, мистер П., – сказали провожающие у двери в самолет. – Надеемся, в следующий раз вы не будете нарушать правил». Тут-то он и сообразил, что летит из огня в полымя. «Эй, – крикнул он, – поставьте мне хоть какой-нибудь штампик!» Провожающие переглянулись. «Вы хотите проблем, мистер П.?» – «В том-то и дело, что нет. Как я без штампика в Шереметьеве?» Провожающие опять переглянулись. «Это не наше дело, – сказали они. – Мы лишь выдворяем вас с территории Соединенных Штатов… притом заметьте, без скандала; вы не можете пожаловаться на то, как с вами обошлись. А уж со своими собственными властями разбирайтесь как-нибудь самостоятельно». И дверь самолета герметически закрылась за ним.

Ладно, подумал он, переберем возможные варианты… Значит, так: подхожу к турникету; тут он спрашивает: «Куда?» Я говорю: «На родину-с». Он говорит: «Ваши документики». Достаю кислые свои документики, а то и попросту говорю: «Нету». Он говорит: «Придется пройти»… и вызывает наряд. Не годится: увезут и сдадут кому положено. И начинается писанина. И я – их. И все мои деньги – их. Фигу!

Не для того столько стараний положено. Вальд вспомнил событие, очередное с конца – подписание бумаг карибского траста. Когда он был еще взволнован шумихой с прощальным интервью, рукопожатиями, автографами, бурным объяснением с Сэнди… и когда некто в том же штатском взял осторожно за локоток и тихонько сказал на ухо: «Мистер П., вы не забыли? Вас ждут…» – а он, кстати, и на самом деле забыл.

Подразумевалась встреча лишь с одним, а их оказалось двое. Похожие друг на друга еще больше, чем мистер Y и мистер Z, а вместе похожие на двух старых цыган. Сходство усиливалось золотой серьгой с бриллиантом, продетой в левое ухо у каждого; роскошные коверкотовые костюмы, сшитые явно на заказ, смотрелись на них странновато. Они не стали скрывать своих имен за безликими буквами. «Радж Топинамбур из Вест-Индии», – вежливо представился один из них. «Иегуди Мангольд, партнер из штата Невада, – сказал другой. – Желаете наши визитные карточки?» – «Нет, спасибо», – еще шире улыбнулся Вальд, живо сообразив, кто перед ним. «И правильно, – одобрил Иегуди, – все должно быть вот здесь, – он выразительно постучал себя пальцем по лбу. – А теперь, мистер П., прошу вас». И он широким жестом указал Вальду на стоящий рядом длинный лимузин.

Внутри лимузин был хорошо приспособлен для деловой встречи и напомнил Вальду так называемую директорскую «Газель» – машину, которая была у него до «круизера». Они сели на диваны из натуральной кожи, с трех сторон небольшого стола, по поверхности которого Иегуди немедленно начал раскладывать разной толщины документы. «Что будете пить?» – спросил Радж. – «Бурбон со льдом», – ответил Вальд. – «Отличный выбор, сэр», – похвалил индус и подал требуемое.

Тем временем Иегуди закончил раскладывать документы и сказал: «Прошу, мистер П., вашу подпись вот здесь и вот здесь». Вальд изготовился. «Минуточку, – предостерегающе поднял палец Иегуди, – на вашем месте я бы попробовал вначале на черновике. – И, отвечая на озадаченный Вальдов взгляд, пояснил: – Учитывая, что вы только что выдали массу автографов, ваша рука может функционировать не совсем как обычно… это было бы огорчительно».

Вальд оценил добрый совет и расписался с особым вниманием. «Мы чисто ведем дела, – добавил Радж и, пока Иегуди складывал бумаги, достал из небольшого конверта единственный листок формата А5; – теперь, сэр, самое главное: банковские коды. Настоятельно рекомендую вам теперь же запомнить имя, под которым вы войдете вот в эту страницу Всемирной Сети, и еще одно имя, под которым вы скачаете оттуда вот эту банковскую программу, и пароль, под которым вы будете входить в сеть вот этого банка и управлять своим счетом вот с таким номером. – Говоря это, Радж водил смуглым пальцем по бумажке с несколькими рядами буквенно-цифровых символов, в то время как Иегуди, подчеркнуто глядя в окно, вроде как невзначай нет-нет да и косил глаза в сторону бумажки. – Будет и еще один, последний пароль, – добавил индус, словно комментируя любопытство своего спутника, – но здесь его нет, так как это вы должны придумать его и самостоятельно зарегистрировать в банке».

«Очень хорошо, г-н Топинамбур, – сказал Вальд, уже оценивший оборудование лимузина, – но я лучше запоминаю не глазами, а пальцами. Как я погляжу, эта машина снабжена первоклассной связью; я также уверен, что вы прихватили с собой из Вест-Индии свой терминал – надеюсь, вы и сами используете именно эту банковскую программу, иначе не стали бы рекомендовать ее мне… а раз так, я хотел бы немедленно активизировать свой счет, заодно проверяя все сказанное вами на практике».

Двое переглянулись и поджали губы. «Кстати, мистер П., – сказал Иегуди, – это, конечно, формальность… поскольку вашу персону удостоверили представители правительственных агентств… но, если не возражаете, я бы все-таки взглянул на ваш, извините, документик».

«Извольте», – холодно сказал Вальд, полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, квитанций лас-вегасского паркинга, неиспользованного презерватива и прочего хлама свои потрепанные автомобильные права, извлек их наружу и с неудовольствием сунул Иегуди под нос. Пока последний изучал их с подозрительным видом, Радж успел расположить на столе и ввести в рабочий режим «дипломат», напичканный всем чем положено, а затем развернуть его к Вальду лицом.

Сверяясь с бумажкой, Вальд пощелкал клавишами и вошел в банковскую сеть; программа и впрямь была что надо. Вальд без труда зарегистрировал свой личный пароль, получил подтверждение и наконец открыл окно своего счета. Увидев там цифру, он не удержался от изумленного возгласа, в то время как Радж, подчеркнуто глядя по сторонам, вроде как невзначай нет-нет да и косил глазок в окно на дисплее. Тут-то Вальд и понял, что странное событие, приключившееся с ним сразу же после первого интервью, вовсе не приснилось, как он в свое время было решил. Тогда он прикрыл окно и задумался.

«Надеюсь, – спросил он наконец, – вы уже уладили с моим представителем вопросы вашего гонорара?» – «Разумеется, – живо отозвался Иегуди, возвращая ему документ. – А что?» – «Мне нужна небольшая сумма наличными, – сказал Вальд, смущаясь; – я перевел бы на ваш счет прямо сейчас». – «Но, сэр, – заметил Радж, – мы как раз дошли до этого; вот ваши кредитные карты, – он выложил на стол два продолговатых конверта, – а банкомат здесь в двух шагах». – «Спасибо, – сказал Вальд, забирая конверты, – но банкомат, к сожалению, не выдаст требуемую сумму». – «Какая же сумма вам нужна? – удивился Иегуди. – Банкоматы выдают до четырехсот долларов!» – «Нужно десять тысяч, – сказал Вальд, смущаясь еще больше. – Ну, хотя бы пять». – «Хм». Двое переглянулись. Иегуди покачал головой. «О’кей, – махнул рукой Радж. – Переводите». – «Сколько?» – «Десять пятьсот». – «Крутовато!» – «Только для вас – десять четыреста…»

Вальд под диктовку заполнил ордер, закрыл свое окно и вежливо развернул «дипломат» обратно к индусу. Тот пощелкал клавишами и проверил свой счет, в то время как Вальд, подчеркнуто глядя неизвестно куда, вроде как невзначай нет-нет да и косился глазком на клавиатуру. «Очень хорошо, – удовлетворенно сказал Радж, закрыл окно на дисплее и вообще весь «дипломат». Затем он приоткрыл другой «дипломат», просунул в него руку, покопался там и извлек наружу аккуратную пачку: – Прошу вас, сэр». – «Все?» – спросил Вальд, опуская пачку в свой внутренний карман. – «Не совсем. Вот копия полученных и проверенных вами банковских кодов; прошу вас сличить ее с оригиналом и расписаться в получении». – «А куда оригинал?» – «Вообще-то он ваш; но вы уже запомнили коды?» – «Да». – «Замечательно. Тогда оригинал можно съесть». – «Фу», – поморщился Вальд. – «Зря вы так, – сказал индус. – Эта бумага изготовлена специально для подобных целей; она не только съедобна, но даже полезна для пищеварения». – «И хорошо очищает зубы, – добавил Иегуди; – а образцы, поставляемые непосредственно в вашу страну, выполняют еще и полезную функцию антиполицая». Еще раз послушавшись доброго совета, Вальд разжевал бумажку – и действительно, прямо-таки физически ощутил, как его зубы очищаются.

Вкусная была бумажка, тоскливо подумал он, возвращаясь от воспоминаний к действительности. Жаль, что не выполняет функцию антипограничника… Другой вариант: спокойно иду себе, нагло, как бы и не замечая человека в форме; только он сообразит, что мимо него прошел нарушитель, а я уже тама. Тут он – свистеть, кричать… а я – бежать со всех ног куда глаза глядят. Тоже не годится: догонят… уже, можно сказать, на родной земле… и опять-таки сдадут кому положено. Может, проползти под стойкой? Тоже не выйдет – там для того зеркала наверху… Подождать, когда отвернется?

Гнусная ситуация, подумал Вальд и отмотал взад еще виток свежих воспоминаний. Интервью… Не в кайф уже и воспоминание об этом интервью. Удивленные глаза мистера Z, принимающего двенадцать сотен – видно, не стоило отдавать… Еще более удивленные глаза Сида, принимающего десять штук без малого… «Вальдемар! если тебе так уж необходимо оставить здесь эти деньги, почему бы не устроить роскошный обед?» – «Я сказал, забирай». – «Я так не могу. Сейчас ты улетишь, а я – знаешь что? – первым делом напьюсь как следует, а с остатком денег пойду в казино». – «Дело твое; не забудь только о страусе». – «Ты хотел сказать, о Сьёкье?» – «Я тебе дам Сьёкье». – «Не годишься ты в воздухоплаватели, Вальдемар, чувства юмора у тебя никакого. Думаешь, я не заметил, что ты на нее глаз положил?» – «Ну, все; у меня такое ощущение, что мы что-то забыли». – «Помолиться на посошок». – «Ах, да…»

Еще виток: Гонсалес в наручниках, черт бы его побрал… Еще: хватающий за душу ночной перелет на шаре. Сид вместо страуса локтем к локтю – виртуоз, повелитель воздушных потоков… о, Сид! Еще: добровольное признание в незаконной депортации страуса… Да уж. Наподписывал… а что делать? Против лома нет приема. Как же, однако, быть с пограничником?

Может, я идиот, подумал Вальд. Что может быть проще? Подойду к нему и начну говорить по-испански. В смысле, по-английски (по-испански-то я не могу). Да погромче, да понастойчивей! это мы умеем… Спросит документы – закричу еще громче… не вздумаю ничего показать… Конечно, идиот – только идиоту придет такое в голову… Солнце… двадцать пятое шоссе… Хотя Сид и изнасиловал «круизёр» – принял, должно быть, за нагревательную установку… да и черт с ним, с «круизёром»; денег теперь вдосталь и на бронированный «мерседес»…

Уже объявили снижение; уже и Гонсалес проснулся, посмотрел в иллюминатор и выдал по обыкновению несколько высокопарных фраз; уже прогремело шасси под ногами, и колеса коснулись бетонной полосы – а Вальд так еще и не решил своей главной задачи, и чем ближе подходил критический момент, тем хуже становилось его настроение. Вот самолет вырулил куда положено… вот распахнулась герметическая дверь… Рядом с невразумительно бормочущим Гонсалесом, посреди отягощенной поклажей толпы, Вальд налегке шел по полутемной аэропортовской анфиладе и до последнего момента понятия не имел, что же он сделает – до того, пока его навостренный приключением взор не выхватил из окружающего пространства нечто спасительное. Оп-па!

Он не мог бы сразу сказать, что случилось. Такое он впервые заметил за собой еще в школьные годы. Он читал книги быстро, не вдумываясь в отдельные слова и постигая смысл фраз в целом, и в какой-то момент ему начинало казаться, что в тексте что-то не так. Он начинал вчитываться во фразы более внимательно и обязательно находил опечатку… то же произошло и сейчас. Мозг среагировал автоматически – на что же именно? Он возвратился взглядом в коридор, откуда только что вышел – нет еще; медленно осмотрел холл… кажется, горячее… пьяный валяется? нет, не это… вот оно! Ну конечно. Полуоткрытая дверь, одна из тех дверей непонятного назначения, что не предназначены для посторонних… дверь, ведущая неизвестно куда… Именно через такие двери проходят в триллерах, чтобы проникнуть, похитить, убить. Чем он хуже?

Вальд остановился и ухватил Гонсалеса за ворот.

– Эй, Гонсалес, – сказал он внятным и тихим голосом, – я с тобой не летел. Ты понял меня?

– Да, – сказал ошеломленный Гонсалес.

– Вот это положи к себе в чемодан, – Вальд сунул в руки Гонсалесу пару продолговатых конвертов. – Сейчас я исчезну, и мы можем встретиться на каком-нибудь опознании. На этот случай – я по-прежнему твой директор и все такое, но я просто приехал в Шереметьево тебя встречать. Из Москвы приехал, из офисины. Все ясно?

– Да.

– Повтори.

– Сеньор не летел со мной. Сеньор просто приехал меня встречать. Но почему сеньор не прислал вместо себя водителя?

– Не твое дело. Хотел сделать сюрприз. И не вздумай покидать аэропорт, пока не увидишься со мной, понял?

– Теперь понял окончательно, – сказал Гонсалес.

– Ну, то-то же.

И Вальд скрылся за полуоткрытой дверью.

Он шел куда глаза глядят. Он дергал наудачу какие-то еще двери и открывал некоторые из них, спускался по ступеням при свете редких слабых лампочек, пересекал трубы, затем поднимался по другим ступеням, пару раз проходил мимо каких-то людей, делавших непонятно что и косившихся на него с подозрением – и, видно, мог бы таким образом даже выбраться наружу. Но это было бы уж слишком большой удачей. Свет карманного фонарика ударил сзади в полутьме, высветил четкую Вальдову тень на ящиках с неведомым содержимым, и Вальд инстинктивно зажмурился. В тишине щелкнул затвор. Раздался злой лай большущей собаки.

– Стой, – звонко донеслось из-за спины, – стрелять буду!

Вальд остановился и поднял руки.

– Документы!

– Да вы что, мужики, – заныл Вальд, – так и заикой можно оставить… Ну, какие у меня могут быть документы? Если б я летел куда… а то…

– Поговори у меня, – сказал молодой голос. – А ну, Рекс, как у нас насчет пластиковой взрывчатки?

Рекс промолчал.

– Насчет наркотиков?

Рекс поворчал, но не гавкнул.

Небось, в бумажку было что-то подмешено, догадался Вальд. Карибская дрянь какая-то… лучше бы это был антиполицай, ей-Богу.

– Чисто, – доложил другой голос.

– Вперед не оглядываясь, – скомандовал первый голос. Вальд повиновался. – Налево, – звенел голос, – прямо… Толкнуть дверь. Направо. Наверх…

Вальд выполнил все приказы. Через десять минут он был выпотрошен, изучен и вдогонку за своим разнообразным хламом, сложенным в полиэтиленовый пакет, препровожден к немолодому уже человеку в форме младшего офицера внутренних войск, поднявшему на него взгляд усталый и все понимающий.

– Что будем делать, Вальдемар Эдуардович? – спросил офицер, заглядывая в потрепанный Вальдов загранпаспорт. – Прописочка-то в Москве имеется?

– Увы, – развел руками Вальд. – Имеется.

– Ну-ка – адресок…

Вальд продиктовал. Офицер развернулся за столом и стремительно, как пианист, пробежал пальцами по клавиатуре компьютера, стоявшего на боковой приставке. Скривился, глядя на монитор.

– Угадали. Вы откуда сейчас?

– Из какого-то подвала, что ли…

– Откуда приехали в аэропорт?

– Странный вопрос, – удивился Вальд. – Из дома…

– Цель пребывания в аэропорту?

– Какая и у всех – встретить человека.

– Фамилия и рейс прибывающего?

Вальд сказал. Офицер опять пощелкал клавишами. Проверяет рейсы, догадался Вальд – небось, не только Гонсалеса, но и меня… Он порадовался гордой самостийности американцев, заполнивших его авиабилет фамилией в английской транскрипции – а не во французской, как почему-то принято на родине.

– М-да, – сказал офицер, закончив свое безнадежное расследование. – Каким же это ветром вас, Вальдемар Эдуардович, занесло на бондовую территорию, а?

– Сам не знаю, – пожал плечами Вальд. – Живот прихватило, а до туалета бежать далеко – поищу, думаю, служебный… Зашел в какую-то дверь, потом еще в одну… смотрю, что-то не то; ткнулся назад, а там уже заперто.

Он подался ближе к офицеру и спросил, доверительно понизив голос:

– Знаете, какое у меня подозрение?

– Ну? – выдохнул офицер, сузив глаза.

– Угостился несвежими пирожками… не вздумайте, кстати, купить – знаете где? На первом этаже; если встать к табло прилета спиной, то прямо и как бы слегка налево…

– Петров, – устало позвал офицер, – выведи гражданина в зону встречи. Смотрите у меня, Вальдемар Эдуардович… если еще раз будете искать туалет в экстерриториальной зоне… Кстати! – его глаза вновь сузились. – А как насчет живота?

– Проблема отпала, – ухмыльнулся Вальд. – Как услыхал Рекса за спиной, так сразу и отпала.

Офицер недоверчиво принюхался.

– Показать? – с готовностью предложил Вальд.

– Шутник, – буркнул офицер. – Петров, выполняй.

Может, насчет Рекса я и не соврал и тем более не пошутил, подумал Вальд через пару минут. Однако, покрутив башкой по сторонам, он понял, что это не так – он просто вдохнул воздух свободы. Историческое путешествие полностью завершилось. Вальд очутился среди своих.

Глава XXIII

Два переулка. – «Как твои дела?» – Копье Святого Георгия. – Отличие учреждений от истины. – Сушумна. – О пользе непрерывного делания Жизни. – Товар лицом. – Всестороннее испытание товара. – Группа риска

Марина открыла рот и с обычным равнодушием ощутила у себя на языке плоский, безвкусный, сухой кусочек тела Спасителя. Затем она поцеловала такую же сухую, бесцветную пасторскую руку и отошла от алтаря.

– Мария, – услышала она за спиной, и сердце ее затрепетало.

Она отошла в сторону, ощущая за собой движение человеческого тела.

– Не оборачивайся, – тихо сказал мужской голос. – Иди Волковым переулком мимо зоопарка до ГАИ.

– Вы хотели сказать, до ГИБДД? – прошептала она.

– Не умничай, – сказал голос. – Поедешь с двумя, которые окликнут тебя по имени.

Она подождала еще немного, но больше ничего не было слышно. Она обернулась и никого не увидела рядом с собой.

Она сделала, как ей сказали. Небо хмурилось; ветер влачил по переулку сухую листву. С замирающим сердцем она шла мимо невысокой здесь решетки зоопарка, и снова голос из-за спины произнес:

– Мария.

На сей раз она обернулась. Дверца задрипанного «жигуленка», одного из многих стоявших близ переименованного органа, была приоткрыта, и с заднего сиденья выглядывал ничем не примечательный человек – тот, что ее позвал. Он поманил ее рукой и раскрыл дверцу пошире. Марина подошла к машине. На переднем сиденье сидел еще один. Марина села, куда ей было указано.

– Извините, – спросила она у человека, позвавшего ее, – это надолго? У меня кое-какие дела… Я не хотела бы попасть в неловкую ситуацию… – Она поколебалась и добавила: – Как уже было.

– Я не должен с тобой разговаривать, – сказал человек, – так что не задавай больше вопросов… Думаю, в случае необходимости тебе дадут позвонить.

Машина тронулась. Петляя, она проехала несколько пресненских кварталов и заехала в какой-то двор. Человек, сидевший на переднем сиденье, шустро выскочил и услужливо раскрыл пред Мариной дверь. Она вышла. Рядом стояла еще одна машина, иномарка не из дорогих, и дверца ее тоже была открыта.

– Прошу, – показал все тот же человек.

Они пересели. Машина резко рванула с места, буквально выпрыгнула из дворика и через минуту оказалась перед Садовым Кольцом.

«Мы едем в центр», – подумала Марина.

Ее догадка оказалась верной. Машина пересекла Кольцо, затем вырулила на Большую Никитскую и, совсем немного не доехав до Кремля, свернула направо. «Романов переулок», – прочитала Марина на вывеске.

Машина остановилась. Опять перед Мариной открыли дверцу, и – один человек сзади, один впереди – проводили ее к боковому подъезду невысокого самого уродливого во всем переулке дома… да даже и не к подъезду, а как бы к бойлерной.

Снова ходы, двери, ступени, ведущие вниз, даже маленький эскалатор… Однако на этот раз – не так глубоко, как тогда; и правда – это было совсем другое помещение. За очередным поворотом открылся современный, очень уютный холл, разумеется без окон, но залитый ярким искусственным светом, и человек, идущий впереди, отошел в сторону. Другой человек подошел к ней, внимательно осмотрел ее, не дотрагиваясь, и подвел к большой дубовой двери. Затем он вынул из нагрудного кармана устройство, похожее на телефонную трубку, и поднес к своему лицу.

– Она здесь, – сказал он в эту трубку. – Есть.

Дубовая дверь отворилась. За нею виднелась часть комнаты, тоже освещенной люминесцентными лампами и обставленной с изысканной простотой.

– Прошу, – указал рукой человек.

Марина зашла в комнату и осмотрелась. Это был рабочий кабинет, не очень большой и с первого взгляда ничем особенным не примечательный. Правую от двери стену кабинета занимали какие-то шкафы. Напротив них стоял единственный письменный стол с парой кожаных кресел перед ним и компьютером на боковой приставке. Посреди кабинета, то есть между шкафами и столом, лежал толстый, очень мягкий по виду ковер. За столом сидел человек, при виде которого сердце Марины забилось сильнее – человек был одет в точности так же, как те пятеро в подземелье, только мантия его была наружу не черной, а голубой стороной; как и в тот, в первый раз, Марина залюбовалась этим чудесным цветом. Капюшон сидящего за столом был откинут, однако он что-то писал, низко склонив голову и подперев лоб ладонью, отчего Марина не видела его лица. Высоко на стене за его спиною висел российский герб, исполненный в виде цветного барельефа. Слабо щелкнула закрываемая дверь. Услышав звук, человек положил на стол ручку и поднял голову.

– Здравствуй, Мария, – звучно произнес он, и Марина узнала его сиятельство. Непроизвольно вздрогнув, она тут же овладела собой и низко поклонилась, в этот раз нимало не задумываясь над техникой своего поклона. – Рад тебя видеть, – улыбнулся ей человек. – Садись! – И он указал на одно из стоящих перед столом кресел.

Марина села.

– Как твои дела? – поинтересовался человек.

– Благодарю вас, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Мои дела неплохи.

Человек одобрительно покачал головой.

– Мария, настал час просветить тебя кое в чем.

– Я вся внимание, ваше сиятельство.

Человек немного подумал.

– Дитя мое, – сказал он ласково, – я столько раз представлял себе эту беседу… а сейчас даже не знаю, как начать. Твоя миссия поистине велика.

Марина промолчала.

– Понимаешь ли ты, – спросил его сиятельство, – что живешь в стране, которой владеет змей и которую тащит в пропасть? Впрочем, – заметил он, – ты слишком юна и темна, чтобы делать собственные умозаключения. Скорее всего, ты повторишь что-нибудь слышанное… например, из речей думской оппозиции… а потому я пока и не жду от тебя осмысленного ответа на этот вопрос.

Он помолчал.

– Я дам тебе много серьезных книг, чтобы ты могла просветлиться и обратить себя к истине. Не думай, что речь идет о религии; я говорю о вере в отечество, в предназначение. Жалок народ, не имеющий веры и через это не имеющий будущего! а именно таков сейчас русский народ. Воры, временщики всегда изводили Россию. Однако если спасительная фигура монарха, возвышаясь над многими прежними паразитами, в конечном итоге отводила беду, то нынешние, ничем уже не стесненные, никого уже не боящиеся, подвели тысячелетнюю державу на самую грань полного краха.

Его сиятельство опять помолчал, и Марина внезапно заметила, что барельеф на стене, первоначально как бы автоматически принятый ею за герб государства, в котором она жила, в действительности таковым не является. Не один лишь большой щит с Георгием Победоносцем разместился на фоне двуглавого орла; вместо того по телу орла и по крыльям рассыпалось много маленьких, неизвестных Марине геральдических символов. Да это же герб Российской Империи, догадалась она – старинные монеты, на которые ей иногда доводилось взглянуть, несли на себе точно такой же.

– Простите, ваше сиятельство, – спросила она, пользуясь возникшей паузой, – правильно ли я поняла, что вы монархист?

– Да, – сказал человек. – Нациям свойственны исторические стереотипы; есть народы парламентские, которым вполне уместно быть таковыми, а есть и монархии, и никуда от этого не уйдешь. России остро нужен наследственный правитель, и тайная организация, которой я руковожу, поставила своей целью спасение страны путем восстановления исторической справедливости.

Собеседник опять сделал паузу, и Марине чрезвычайно захотелось спросить, кто же должен сделаться царем, но что-то пока удержало ее от такого вопроса.

– Это очень благородная цель, – заметила она вместо того, – но, вероятно, очень трудная?

– Да, – подтвердил его сиятельство. – Однако пора тебе знать, кто я такой. Фамилию мою ты узнаешь со временем, зовут же меня князь Георгий; первое потому, что я действительно князь, родственник законно царствовавшей фамилии, а имя Георгий я взял себе сам в честь святого, чье копье ясно указывает нам способ борьбы со злом. Всю свою жизнь я подпольно работал над этой идеей, и сейчас мои усилия близки к завершению. Я создал Орден Святого Георгия Победоносца – огромную и невидимую структуру, не имеющую ничего общего с несколькими кучками маразматиков или экзальтированных снобов, что гордо именуют себя партиями монархистов и тому подобным. Ты искусна в притворстве и скрытности; ты касалась карательных машин действующего режима… стало быть, ты можешь представить себе, насколько моя задача была сложна.

– Могу, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Но что же я, жалкая мошка, могу положить на алтарь этого великого дела? Разве что случайную кроху моего знания?

– Кроху? – иронически переспросил князь. – Ты более чем скромна! Твоя кроха будет алмазом грядущей короны. Мои аналитики обнаружили в тебе дар водворять Царя. Было знамение: Дух Живой войдет в Деву Марию и через нее приведет нам Царя Земного… подобно тому, как Дух Святой привел к людям Царя Небесного две тысячи лет назад. И змей будет унижен и побежден; и Царь водворится. Вот твое истинное назначение.

Он недолго помолчал и добавил:

– Начиная с этого момента ты посвящена. Все новые члены Ордена проходят посвящение путем особого ритуала, но в данном случае я распорядился считать таковым пройденное тобой испытание. От имени Ордена поздравляю тебя, Мария, и приветствую в наших рядах.

– Ваше сиятельство, – вся задрожав, отвечала Марина, – вы и представить себе не можете, что творится у меня в душе! С одной стороны, мои счастье и гордость от столь высокой чести, оказанной мне, поистине неизмеримы; с другой же стороны, мне страшно от ощущения, что это результат огромной ошибки. Ведь не кто иной, как вы, дали мне имя Марии; честно говоря, я даже не крещена. Что же до посрамления змея и водворения Царя – да, я это могу… но разве вам неизвестны детали?

– И что? – спросил князь.

– Как что? – удивилась Марина. – Разве я гожусь?

Его сиятельство покачал головой и улыбнулся.

– Из книг, которые тебе будут даны, ты поймешь дело в подробностях; пока же поверь, что Дух Живой – совершенно иная сущность, нежели Дух Святой и так далее. Православие, да и вообще любая выраженная религиозная доктрина – не более чем форма приближения к духовной истине… как сказал Рам Дасс, то есть доктор Ричард Алперт: если люди, которые ведут вас, не отличаются полным единением, то они привязываются к учреждению, а не к истине, на которой оно основано; учреждения же разъедаются, если не питаются постоянно Духом Живым. Кстати, – добавил князь, – именно таким образом разъедены все до одной сегодняшние конфессии, а также наше несчастное государство. Крещение! – презрительно фыркнул он. – Что это, скажи мне, за церковь, которая не смогла поддержать помазанного на царство? Плесень, не более; может быть, прав был Петр Великий, когда учредил Священный Синод.

– Вы хотите восстановить его? – робко спросила Марина.

– Это не мне решать, а государю, – строго сказал его сиятельство, – моя задача восстановить лишь самое монаршую вертикаль как историческую справедливость. Итак, ты поняла: имена нам дают не люди, не учреждения и тем более не сомнительные обряды, претенциозно названные таинствами. Единственно Дух Живой дает имена; потому переименовывать можно и должно.

– В таком случае, – заметила Марина, – не иначе как Дух Живой посетил вас, когда вы переименовывали себя в Георгия… да и меня в Марию, наверно.

– Именно так, – подтвердил князь, – и именно посетил, это точное слово; Он сейчас не во мне. Если применить ту же религиозную аналогию, то я ощущаю себя предтечей… только не таким бездарным, как Иоанн, который стал проповедовать все то же крещение и кончил плохо, даже позорно. Но Бог с ним! надеюсь, с первым из твоих аргументов мы разобрались. Теперь – о более тонкой материи, то есть о сущностях Царств. Начнем, разумеется, с Живого Духа; что это? с чем, как говорится, Его едят? Конкретное указание об этом находим у Алекса Андра в его остроумной «Калагии»… – Его высочество раскрыл книгу в дорогом переплете, одну из лежавших перед ним на столе, и вслух зачитал: – «Исканием для нас станет Движение Духа снизу вверх через Сушумну (структура Огня вертикальна) и радиально, от Сушумны, в областях Монады, и Движение собственно областей в особом роде. Так голографическое поле Монады войдет в Движение через движения всех энергий Материи и через самою Материю. В этом Движении Огненное Зерно Духа соединится с его голографическим информационным кодом и разовьется в Высокую Сущность Духа. Конечно, – пояснил он, бросив короткий взгляд на слегка озадаченную Марину, – если для этого акта Сознание очищено и тело свято. Такой Предвечный Дух Живой, и Он с нами». Ты улавливаешь?

– Почти, ваше сиятельство, – живо отозвалась Марина. – Правильно я поняла, что Сушумна – это и есть то, что возгорается Огнем?

– Абсолютно, – подтвердил князь, – притом, согласно Андру, бело-серебряным. Потому-то, замечу между строк, у Святого Георгия и бело-серебряные доспехи – а не какие-нибудь, к примеру, желто-золотые.

– А что такое Монада?

– Это оболочки, – объяснил князь, – то есть голографические области, в которых энергии обретают особый род движения… да это не так уж важно; главное, что с момента соединения Огненного Зерна с голографическим кодом Живой Дух будет присутствовать в каждой из движущихся областей – будь то акт плотской любви или система государственного управления. Теперь поняла?

– Кажется. Вы хотите сказать, что все Цари, которым надлежит быть восставленными… являют собой одну и ту же духовную сущность, но в различных, э-э… движущихся областях?

– Именно так; меня радует, что ты понятлива.

– Кто же тот Царь, которого вы хотите восставить? – задала наконец Марина давно мучивший ее вопрос.

– Пока неизвестно, – вздохнул князь. – Такого знамения еще не было, а может, и не будет; в последнем случае придется определять самим.

– Но не кажется ли вам, ваше сиятельство, – спросила уже несколько успокоенная Марина, – что для успеха дела важна не только, так сказать, идейная канва, но и чисто практические, конкретные способы достижения цели? Меж тем, как я погляжу, перед вами стоит даже не одна задача, а целых две…

– Ты посвящена! – резко перебил князь Марину, нахмурившись. – Ни один человек не может зайти сюда без тщательного досмотра; тебя же даже не испытали металлоискателем. Я – генерал Ордена, первое лицо! – лично ввожу тебя в твою миссию. Ты отдаешь себе отчет в оказанной тебе чести?

– Ваше сиятельство, – пролепетала Марина и вжалась в мягкое кресло, как бы пытаясь в нем спрятаться, – в чем же я провинилась, чем навлекла на себя ваш гнев?

Его сиятельство слегка смягчился.

– Видно, правы были те, кто советовал мне посвятить тебя по ритуалу, – проворчал он все-таки несколько еще раздосадованно и покачал головой. – Так или иначе, ты теперь часть Ордена, разве что без определенного пока ранга. Во-первых, не смей впредь дистанцироваться! ты сказала: «перед вами стоит задача», и слово «вами» в данном контексте относилось не лично ко мне, но к Ордену; надлежало сказать: «перед нами». Во-вторых, в твоем тоне я то и дело улавливаю некий протест. Ты ведешь себя как рыбная торговка; немедленно изволь это прекратить! Не торговаться ты призвана, но обсудить со мной наши задачи, – князь поднял палец и выделил слово «наши». – Теперь поняла?

– Да, ваше сиятельство. Я заслуживаю наказания.

– А так и вовсе не советую тебе говорить, – усмехнулся князь столь мрачно, что Марину пот прошиб. – Наказания в Ордене весьма суровы, и если дойдет до того, потачки тебе не будет.

Он замолчал. Молчала и Марина, кляня себя за неумелое, пошлое поведение.

– Продолжим, – сказал затем князь прежним деловым тоном. – Я перебил тебя, когда ты высказывала некое суждение о наших задачах.

– Да, ваше сиятельство, – подтвердила Марина с энтузиазмом, искательно заглядывая в глаза князю и стараясь побыстрее загладить неприятный пизод. – Я хотела сказать, что задач этих две, так как прежде, чем водворить Царя, необходимо Его обнаружить.

– Это бесспорно, – кивнул его сиятельство.

– И чтобы решить каждую из этих задач, нужны особые и, возможно, очень сложные способы.

– И это так.

– Значит, вы разработали их? – с надеждой спросила Марина.

– Нет, – сказал князь.

– В таком случае, – растерялась Марина, – на что же вы рассчитываете, ваше сиятельство?

– На тебя, – сказал князь. – Ты ведь решаешь эти задачи… в той области, в которой сильна?

Марина почувствовала, что против воли начинает улыбаться, притом несколько снисходительно. Она понимала, что снисходительность эта в данных обстоятельствах совершенно неуместна и грозит ей новым взрывом княжеского гнева, если не страшным наказанием, но ничего не могла с собой поделать – уж больно забавной выглядела эта гипотеза – и лишь по мере сил постаралась сделать так, чтобы улыбка выглядела виновато, кокетливо, глупо… как угодно, лишь бы не снисходительно.

– Ваше сиятельство, – сказала она поскорее, чтобы князь не успел догадаться об ее внутренней борьбе, – одно из таких, с позволения сказать, решений – не более чем природный дар, развитый во мне моим Отцом; на другое ушли годы напряженной работы… Уж не думаете ли вы, что мой опыт может быть так запросто перенесен из одной области в другую, столь отличную от нее?

– Значит, нужно создать нечто специальное.

– Специальное! без какого-либо общего подхода…

– Отчего же, – отозвался князь, – общий подход разработан мыслителями, и достаточно ясно… Для примера, обратимся к Эль-Аджарачану, который прямо ставит вопрос: как найти нужное Прошлое в Настоящем, чтобы сделать Его Основой для достижения Будущего в Настоящем? И путем несложных рассуждений дает нам следующий ответ, – он раскрыл другую книгу и зачитал: – «Этого можно достичь непрерывным деланием Жизни, привлекая Мертвого в Жизнь и делая его Неизменно Живым в Живой Жизни в себе Едином; и тогда бывший Мертвый, став Неизменно Живым в Живой Жизни, становится Несмертным Гением того, кто привлёк его к этому, и делает смертного также Несмертным, ибо он его Жизнедатель. Это есть Реализация Закона Живой Памяти Неизменно Живого Духа Сущего Человеком».

– Понимаю! – догадалась Марина; – вы хотите воскресить духовную сущность Царя. Действительно, это свет в конце тоннеля… однако, я бы осмелилась сказать, еще очень и очень далекий от практики.

– Теперь ты не торгуешься, но прибедняешься, – заметил князь; – я уверен, что все это тебе по плечу. Конечно, твой опыт не будет тупо перенесен, но будет использован – считай, что до сих пор ты тренировалась, скажем, так же, как индейцы в танце перед войною… или, если угодно, как Петр со своим потешным полком… Таким образом в практическом плане ты уже несколько приближена к цели. Кроме того, у тебя будет много помощников, а самое главное – мы не пойдем своим путем; существуют некие государственные наработки, которыми мы предполагаем воспользоваться… впрочем, оставим эти детали до следующей встречи. Сейчас ты должна глубоко осмыслить то, что тебе предстоит. Всем, связанным с Орденом, начиная с чтения книг, ты будешь заниматься на специально оборудованной для тебя квартире, куда уже доставлено все необходимое. Это в Крылатском; вот адрес, вот ключи, – он выложил на стол перед изумленной Мариной связку ключей, – немного далековато, но позже будет машина. Вопросы есть?

– Есть, ваше сиятельство… два.

– Слушаю.

– Я смогу как-нибудь связываться с вами?

– Пока нет. Дальше.

Марина скромно потупилась.

– Ваше сиятельство… вы сказали, что в меня должен войти Живой Дух.

– Да.

– А если не войдет?

– Но Он уже в тебе, – медленно сказал его сиятельство. – Странно, что ты не поняла… да и как иначе я мог бы тебе довериться?

Они помолчали. Князь нажал кнопку на столе.

Дверь сзади открылась. Марина взяла со стола ключи и положила их в сумочку. Затем она встала и низко поклонилась.

– До свидания, ваше сиятельство.

– До свидания, Мария.

Князь суховато кивнул головой и немедленно углубился в бумаги. Марину проводили. Опять, как и в первый раз, ее вели обратно не тем путем, каким вели туда. Выйдя из какой-то очередной двери, она очутилась посреди людской массы, оживленной не целеустремленно, как в метро, но праздно и весело. Она осмотрелась. Это была торговая галерея, сверкающая полированным мрамором, металлом и стеклом. Да это же «Охотный Ряд», догадалась она, пройдя пару шагов и затем остановившись перед одной особенно интересной витриной.

Ее внимание привлек скромный и вместе с тем необыкновенно изысканный вечерний ансамбль, красующийся на пластмассовой женской фигурке. Платье в стиле ампир из черного креп-сатина, с глубоким круглым декольте, тонкими бретелями и слегка расклешенной юбкой чудно гармонировало с туфлями и сумочкой – тоже черными, но украшенными ветвистым, слабо поблескивающим узором красноватого, как бы кровавого цвета. Туалет завершался крупным кулоном с искристыми стразами, венчающим этот узор; если последний был более всего подобен сплетению вен, то кулон олицетворял сердце – вот какой образ подразумевался затейником-модельером и теперь очаровывал восхищенную зрительницу.

Вот оно, подумала Марина, демократичное и элегантное одновременно – именно то, что нужно для контрактного мероприятия… ах, как хороша была бы в таком наряде ее милая Госпожа! Но разве сможет она убедить Госпожу пойти в этот пассаж – теперь-то, после этакого позорища с Котиком? Да у нее даже рот раскрыть духу не хватит. Как жаль… право, как жаль!

* * *

Дорогой! Я весела, я хороша, я только что из секс-шопа. Я не встретила там никого из знакомых, и нет причин, чтобы вспоминать тяжкие душевные переживания. Во-первых, я наконец купила нам с тобой рот. Он такой славный! Ипполиту в нем так хорошо! Но это позже, когда мы перейдем к интиму. Сейчас я хочу тебе дорассказать про магазин. Знаешь, я была неправа насчет влагалищ – не такие они уж и безобразные. Я посмотрела на них глазами Ипполита и нашла, что в этом решительно кое-что есть!

Девушка со мною здоровается уже как с хорошей знакомой. Я писала тебе, что я общительна; так как покупателей было по обыкновению немного, я вступила с ней в разговор. Это был уже не первый наш разговор; если помнишь, она консультировала меня по правовому аспекту обмена пениса. Но теперь тема нашего разговора была значительно менее формальной; она даже поделилась со мной кое-каким своим личным опытом. Согласись, что это не все равно, как когда продавщица какого-нибудь гастронома, исходя из своего опыта, объясняет тебе про товар. Ну, например: «Я пробовала это тесто лично; верите ли, лучше, чем когда делаю сама! Встает просто замечательно. Главное, чтобы духовка была как следует разогрета, тогда слои будут – пальчики оближешь!» Такое-то сказать легко. А вот поди скажи первой встречной: «Я этот член сама пробовала… главное, чтобы пизда была как следует разогрета; встает – пальчики оближешь!» Не так-то просто, верно?

А вот она мне даже и не такое говорила. Поэтому я осмелела и попросила ее показать мне парочку влагалищ. Она даже не удивилась. Что значит специфика деятельности! Я бы на ее месте точно удивилась, если дама попросила бы показать влагалище. Чтобы испытать его в работе, она специально сняла со стеллажа член… ну, как бы Ипполита. Я хочу сказать, что это был член таких же размеров, как Ипполит. Кстати: двухголовые, те, что мне нравились, опять появились. Я вот думаю: не купить ли такого дружка Ипполиту?

SEND

Но я отвлеклась, извини. Я про влагалище. Вставили мы этого Ипполитова близнеца во влагалище, и оно как давай его доить! Я хихикнула, и девушка тоже. (Не пишу тебе, как ее зовут, чтобы ты не догадался о местонахождении магазина.) Затем я ощутила кое-что кое-где. И внимательно посмотрела на девушку. Она усмехнулась и спросила: «Что, пробрало?» – «Да, – признала я. – Интересно, а с тобой это случается? я имею в виду, на рабочем месте?» – «Раньше бывало», – сказала девушка. – «Ведь это не хухры-мухры, – сказала я. – Так и фригидность можно получить в качестве профзаболевания». – «Не говори, – с пониманием подтвердила девушка. – Группа риска! Однако по профсоюзной линии я решила с руководством вопрос о компенсации; в результате мне назначили надбавку за вредность и даже стали давать молоко».

Ну ладно. Мы еще немного пообщались, пообсуждали бельишко и куклы, а потом она стала обслуживать посетителей, а я взяла рот да и пошла с ним домой. Рот пока безымянный, но его же не надо как-то специально называть? Как ты считаешь?

SEND

Вообще-то, чтобы отличить его от Вашего собственного рта – полагалось бы.

SEND

Ты прав. Действительно: я же отличаю твой член от Ипполита. Но как же его назвать? И если он мой, разве имя не должно быть женским?

SEND

Безусловно.

SEND

Тогда это Она; назови Ее сам.

SEND

Я не могу так сразу. Я подумаю. Давайте сегодня еще не будем Ее, э-э, любить.

SEND

Ты немного меня разочаровываешь. А еще больше разочаровываешь Ипполита.

SEND

Ипполит! извини, дружище. Он извинил меня? Буду считать, что извинил. Ладно, давайте все вместе дружно Ее полюбим – пока просто Ее.

SEND

Ну, начинай. У меня уже кое-где кое-что, заранее.

SEND

Ипполит входит в Нее… вернее, Она накладывает на Ипполита губы. Ипполит очень доволен. Он раздувается; Он твердеет. Ее губы с трудом удерживают Его в себе. Тогда Он проникает глубже… а язык у Нее есть?

SEND

Обижаешь! Это же не муляж стоматологический. Чтобы не было больше вопросов, у Нее есть: губы, язык (очень нежный), зубки (не острые, но вполне тверденькие, чтоб покусывать), а еще неба, верхнее и нижнее, и даже виден такой смешной задний язычок в глубине. И Она глубокая; во всяком случае, Ипполит влезет весь и даже с яйцами, если раздвинуть Ее пошире. Все; продолжай.

SEND

Он проникает глубже; Она ласкает Его своим нежным языком. Она покусывает Его своими зубками. Ипполит погружается в нее все глубже и глубже; Он уже едва не достает до самого донышка. Ипполиту неизъяснимо хорошо.

SEND

А тебе?

SEND

А мне еще лучше, потому что мой член одновременно с этим делает все то же с Вашей пиздой. Он проникает в Нее все глубже и едва не достает до самого донышка. Я чувствую своей кожей, как наши тела соприкасаются. Я своими глазами вижу, как наши волосы объединились… И я чувствую Ваш запах, потому что у меня есть нос.

SEND

Что ты хочешь сказать своей последней фразой?

SEND

Подожди. Потом поговорим… дай кончить… О

SEND

Ты бессовестный. Ты… Мы с моими маленькими обиделись на тебя. И целовать я сегодня буду только их, и спать буду только с ними, а не с тобой, и не пиши мне больше сегодня.

Глава XXIV

В «Империале». – Секрет швейцарского мастера. – Визит героя. – Зловещая тайна. – Лирические мотивы. – Квадратный предмет. – Признание Вальда. – О применении запятых. – Золотая пыльца. – Еще о воздушных потоках

После долгих поисков, сомнений, даже кое-каких невзгод демократическая модель была наконец куплена; ничто теперь не препятствовало появлению Аны на скромном торжестве в «Империале». Да и остальные компоненты торжества понемножку сложились – Вальд Парандовский, осененный славой, прибыл из Америки; Эскуратов под давлением неопровержимых аргументов согласился отменить прочие мероприятия; процедуры подписания и самого торжества были одобрены на пленарном заседании и в итоге полностью утверждены.

В небольшой, очень уютный зал были собраны только самые-самые; этот день знаменовал собой переход двух фирм к новой ступени общественного признания. Благодаря устроенной Вальдом глобальной рекламе им уже было плевать на мнения этих и тех; пусть их оборот рос всего-то процентов на сорок в недельку – не деньги были здесь главным: они сделались частью элиты чисто психологически, подобно крошке «Камерон», диктующей моду в изготовлении воздушных шаров и за то уважаемой пуще тысяч гигантов. Они сами были теперь законодателями. Отменив шумиху, они страшно разозлили журналистов-халявщиков; но именно потому что ни одного не позвали, ни один и рта раскрыть не посмел.

Вечер мягко лучился добротным достоинством. В исполнении струнного квартета нежно звучали Гайдн и Эндрю Ллойд Уэббер; шампанское было не слишком старым, а пивко – не слишком молодым. Коньяк был не каким-то сомнительным «Х.О.», а греющим душу «Самтрестом» о трех звездочках. Под стать были и закуски – изысканные, но без излишеств; особую прелесть десерту придали paparajotes, собственноручно изготовленные Аной с помощью Марины и доставленные в «Империал» в картонных коробках из-под компьютеров, чтобы хватило на всех и даже осталась добавка.

Единственным, в чем устроители не смогли удержаться от некоторой роскоши, была ледяная скульптура посреди стола, доставленная из Гринденвальда. Привез ее лично Эскуратов, смотавшись ни свет ни заря в Швейцарию; шепотом поговаривали, что за скульптуру ему пришлось не только выложить круглую сумму, но и дать взятку директору музея ледяных фигур. Ах, что это была за скульптура! не какие-нибудь вычурные замки или растения; нет же – это был традиционный лебедь, да не такой, какого подают на свадьбах, а больше раза в три и притом с необычайно длинной и тонкой шеей. Жалость пробирала всякого, кто бросал на лебедя свой первый взгляд – казалось, что шея вот-вот растает и башка отвалится; но в том-то штука и заключалась, что шея была заморожена значительно сильнее всего остального лебедя (а может, что и подбавлено было в состав – кто знает…) В итоге лебедь таял равномерно, и толпа, начавшая было заключать пари на время, когда башка упадет, помаленьку раскусила секрет и разобрала денежки, одновременно восторгаясь изобретательностью неведомого умельца.

А когда от лебедя уже остались, как говорится, рожки да ножки, когда под квартет уже начали танцевать, а последнюю добавку paparajotes выскребли с самого донышка картонных коробок, в «Империал» заскочил, чтобы поприветствовать и поздравить, страшно занятый человек не то по шутливому прозвищу, не то по отчеству или фамилии, а может, даже и по имени Ильич. А что, было же такое имя у одного латиноамериканца-героя; как бы навевая память о нем, этот Ильич тоже был похож на латиноса – такой же смуглый, черноволосый, усатый и с решительным взглядом; а одет он был в прекрасное кашемировое пальто. Смущенно улыбаясь и принося извинения за вынужденную краткость своего визита, он пожал руки каждому из мужчин и целомудренно поцеловал каждую из женщин. Двое спутников его внесли в зал и поставили посреди стола, готовящегося к кофе, огромный торт в качестве, как он шутливо выразился, свадебного подарка. Он даже присесть не успел – имевшиеся у него пять минут полностью ушли на персональные приветствия, – и когда он исчез, в зале остался слабый, слегка щемящий душу след чего-то романтического, мужественного и боевого.

И оглядывая этот как бы даже слегка опустевший зал, Вальд вдруг заметил поодаль, в укромном уголке, две незнакомые рожи, которых он не знал и которых вроде как не было в начале мероприятия. Рожи эти, довольно гнусного вида, были малоподвижны; взгляды их никуда конкретно не были направлены и не выражали решительно ничего. Поначалу Вальд не придал им особенного значения, подумав, что это, вероятно, парочка прорвавшихся все-таки корреспондентов, но рожи вели себя непохоже – не пытались ничего сфотографировать или съесть, не вели претенциозно громких бесед… и тогда он почему-то забеспокоился. Он наклонился к сидящему рядом с ним Эскуратову – благодушному, источающему удовольствие – и тихонько сказал:

– Борис, не делай резких движений. Два типа справа от тебя и сзади, в углу – кто они?

Эскуратов осторожно оглянулся.

– Не знаю. А что?

– Но я тоже не знаю. Раньше их не было. Тебе это не кажется подозрительным?

– Хм. Может, их пригласил Филипп?

– Почему тогда они не за столом?

– М-да. Значит, это чьи-то водители.

– В зале? Вдобавок только посмотри на их похабные рожи; сдается мне, они замышляют нехорошее.

Эскуратов еще раз оглянулся.

– А мне кажется, они просто хотят закурить.

– Ты не слушаешь меня, – огорчился Вальд.

Он пересел к Филиппу и высказал ему то же самое.

– Даже не знаю, – ответил Филипп.

– Не спросить ли нам у охраны?

– А почему не спросить прямо у них?

– Э, – сказал Вальд, – так не пойдет.

– Почему?

– Не могу объяснить. Но здесь что-то скрывается, какая-то зловещая тайна.

– Партнер, – улыбнулся Филипп, – с тобой что-то не то после этого путешествия. Прежде ты бы не стал делать из этого проблему. Может, ты переутомился? Я серьезно… ты перенес немалую нагрузку на психику…

– Прекрати, – скривился Вальд. – Я действительно вернулся из путешествия другим человеком, но это отдельная тема… и, может быть, мы с тобой об этом поговорим. Надеюсь, поговорим – дома, перед камином… или хотя бы в салончике… Но сейчас меня волнуют два неизвестных типа… и мне непонятно, почему ни тебе, ни Борису до этого дела нет. Знаешь, как начинаются беды?

– С рож по углам?

– Запросто.

И Вальд, несколько даже оскорбленный, встал и подчеркнуто вежливо попросил у Эскуратова разрешения пригласить его жену на танец. Эскуратов, недолго думая, разрешил. Играли румбу из «Эвиты» – то место, где она лирически предлагает себя Хуану Перону, тогда еще простому полковнику; лишенная вокала, лишенная ударных и вообще исполняемая намного медленнее положенного, эта незатейливая тема однако же приобрела необычайную чувственность, от которой Вальд прижал к себе партнершу значительно крепче, чем того позволяли приличия. Он стал тихонько подпевать струнным и вдруг услышал, что г-жа Эскуратова запела с ним в унисон. Он скосил глаза на ее мужа, обсуждающего со своим генеральным что-то, видно, очень забавное; оба покатывались со смеху и не обращали никакого внимания на танцующую пару.

«Ах, так!» – подумал Вальд и тотчас опустил руку с талии своей дамы на ее чуть ли не задницу. Эскуратова бросила на Вальда краткий взгляд, полный милого удивления, и не передвинула вверх его руки. Перед мысленным взором Вальда воздвиглась другая, далекая задница – большая, упругая, сверкающая под солнцем, похожая на диковинного осьминога об одном лиловом глазу… и он, не допев музыкальной фразы, застонал от желания. Чресла его напряглись и глубоко вторглись в мягкий, податливый живот Эскуратовой; на этот раз взгляд ее был значительно дольше – в нем читались восхищение и вопрос. Первый скрипач хотел было дать коллегам знак идти на концовку, однако, приглядевшись к танцующей парочке, почесал репу смычком и тихонько сказал: «Все сначала».

Не один лишь старый скрипач смотрел на танцующих. Еще две пары глаз следовали за ними с ревнивым интересом – то были Ана и Филипп *овы. Взгляд Аны зорко уловил момент, когда брюки Вальда оттопырились; она вздрогнула от мурашек, шустро пробежавших по ее плечам, и опустила руку на гульфик своего мужа – руку, которую Филипп моментально накрыл сверху своей.

– Дорогая, – пробормотал он, – не позволишь ли ты пригласить тебя тоже на танец? Мне кажется, мы уже так давно не делали этого…

Выражая согласие, Ана слегка сжала свою маленькую кисть, отчего яйца Филиппа сладко заныли. Филипп и Ана поднялись со стульев полубоком, как сиамские близнецы, связанные узлом своих рук и подтягивающие этот узел все ближе и ближе к Ане. Они вошли в музыку, как недостающий и долгожданный инструмент. Скрипач понимающе, грустновато улыбнулся.

– У него встал, – шепнула Ана Филиппу на ухо. – Ты заметил?

– Ну.

– А почему у тебя до сих пор не стоит?

– Ты сравниваешь! Он порхал по злачным местам, а я впахивал здесь… дергался, утомлялся…

– Я думала, ты хочешь меня.

– Я и хочу.

– Может, ты просто делаешь вид? – лукаво предположила Ана. – Ах, как бы я хотела, чтобы ты трахнул меня в туалете!

– Вернемся домой, я тебе это обещаю. Сразу же.

– Боже, – всхлипнула Ана. – При чем здесь дом?

– Да понимаю я, – с досадой шепнул Филипп. – Ну… хочешь, побежали?

– Теперь уже нет. Пусть только твой хуй постоит хоть немножко…

От волшебного слова нерешительный орган Филиппа встрепенулся, ожил, возрос; Ана благодарно улыбнулась, облизала губы, пересохшие от волнения, обняла мужа за шею обеими руками и тесно прижалась к нему. Они задышали жарче и глубже, и скрипач задумался – не начать ли другое произведение так, чтобы две теперь уже парочки смогли продолжать танец без перерыва?

Но не только старый скрипач смотрел на танцующих. Еще две пары глаз следовали за ними с ревнивым интересом – то были незнакомцы, так и продолжавшие сидеть в темноватом углу. Какое-то время Вальд и Филипп, охваченные сладострастием, не обращали никакого внимания на этот угол; затем взгляд Вальда, брошенный поверх плеча партнерши, все же достиг таинственных рож – и моментально отпрянул, уязвленный новым открытием. Рожи уже не пялились, как прежде, в пространство без выражения; и сами-то по себе омерзительные, они теперь были перекошены неприкрытой ненавистью, выплескиваемой на Вальда с Эскуратовой и на Фила с женой. «Развлекаетесь, суки, – как бы говорил их взгляд, – жрете и пьете вкусно, соблазняете друг дружку под скрипочки… живете красиво, в общем; ну погодите же у нас!»

Вальд содрогнулся. Так и стоявшая перед ним чудесная задница потеряла свой блеск. Эскуратова снова глянула на него – на сей раз с легким недоумением и упреком. Он сконфуженно отвел от нее глаза, поймал ими взгляд Филиппа и кивнул ему – тревожно и еле заметно – в сторону подозрительного угла.

Филипп глянул, куда показывал Вальд. Рожи были и впрямь не подарок – ну и что? Среди их клиентов попадаются еще и похуже. Ему в голову пришло, что Вальд, верно, видел или натворил в путешествии что-то такое, о чем умолчал в своем кратком рассказе при встрече. Если так, то – чем было вызвано это умолчание? Нехваткой времени? забывчивостью? обилием впечатлений? Или…

Озабоченный этой мыслью, он улыбнулся жене насколько мог ласково и с мягкой настойчивостью увлек ее к столу. Старый скрипач облегченно вздохнул и дал коллегам знак закругляться. Вальд препроводил свою даму на место и галантно препоручил супругу, не забыв нежно, с некоторым значением пожать ее обнаженное плечо. Вальд и Филипп вновь оказались рядом.

– Ты видел? – толкнул Вальд Филиппа локтем.

– Партнер, – медленно сказал Филипп, – мне кажется, ты что-то от меня скрываешь. Что-то с тобой произошло… что-то такое…

– Со мной многое произошло.

– Я не обо многом.

Вальд вздохнул.

– Да, – сказал он. – Есть кое-что… но я хотел вначале сам получше это осмыслить.

– Те двое могут иметь к этому отношение?

– Могут иметь, – глуховато сказал Вальд.

– Тогда, я думаю, лучше бы тебе со мной поделиться.

Вальд помолчал.

– Не уверен, – пробормотал он. – О некоторых вещах лучше бы не знать вовсе…

Филипп усмехнулся.

– Во многом знании много печали?

– Я бы сказал, меньше знаешь – лучше спишь.

Филипп закурил.

– Короче, – сказал он. – Не хочу я спать лучше тебя. Мало ли, вдруг тут и впрямь что-то серьезное. Тебе не приходит в голову, что со стороны может быть видней?

– Ты о чем?

– Твои оценки не могут быть точными; слишком уж пестр фон, на котором все это с тобой произошло. Твои датчики сбиты, разрегулированы… Здесь же все шло рутинно и серо; я – это серый фон. Понял? Рассказывай.

– Но здесь все равно нельзя, – сказал Вальд. – Для этого как минимум нужен…

Не договорив фразы, он полез во внутренний карман пиджака и нащупал там посреди жвачки, телефонных жетонов, пакетиков с кетчупом и прочего хлама некий твердый, плоский, квадратный предмет.

– Да, – закончил он, – нужен компьютер.

– У меня в машине завалялся один.

– С наушниками?

– Надеюсь обойтись автомобильной акустикой.

– Э-э… а вот так исчезать – разве прилично?

– Ты мог бы уложиться в двадцать минут?

– Нет, – соврал Вальд.

– По глазам вижу, что врешь.

– Ну, вру.

– Двадцать минут, – решил Филипп, – это прилично.

Вальд осмотрелся. Подавали кофе. Эскуратов продолжал беседовать со своим генеральным. Г-жа Эскуратова, вновь отделившись от мужа, теперь беседовала с женой генерального и Аной. Прочие из присутствующих тоже образовали небольшие группки по интересам; атмосфера была теплой и непринужденной – все это больше напоминало не банкет, а клуб, полностью соответствуя замыслу организаторов.

Вальд глубоко вдохнул, как перед прыжком в воду.

– Может, отложим хотя бы до завтра? Ты не думаешь, что будешь потом жалеть?

– После таких оговорок – тем более не думаю…

– Что ж, – сказал Вальд. – Тогда пошли.

Извинившись, они поднялись из-за стола и, сопровождаемые охраной, двинулись к машине Филиппа. Прежде чем выйти из зала, Вальд незаметно покосился в сторону заботившего его угла. Два мрачных типа по-прежнему сидели там, и выражение их рож было прежним.

– Миша, – сказал Филипп водителю, – иди отдохни.

Рассказ Вальда

Это случилось буквально через час после моего… после нашего с Сидом первого интервью. Я говорил тебе о большом вертолете? Говорил. Вертолет этот исчез сразу, как только интервью закончилось и GNN улетели.

Слышу, пищит телефон. Не помню какой – у меня тогда было два; думаю, это неважно.

«Господин Пакульский?» – послышалось в трубке.

«Предположим. Кто говорит?»

«Можете называть меня Макс, – сказал голос с резким иностранным акцентом, – мое настоящее имя не скажет вам абсолютно ничего».

«О’кей, Макс. Чем могу служить?»

«Мой клиент – некто господин Ли, очень богатый и немолодой джентльмен – пожелал сделать вам подарок».

«Хм. С чего бы это?»

«Просто так».

«А что за подарок? – полюбопытствовал я. – Надеюсь, не бомба?»

«Нет, – сказал этот Макс. – Это весьма значительная денежная сумма, которая прямо сейчас перечисляется на известный вам счет».

Я насторожился.

«Известный мне?»

«Скажем… известный нам обоим».

«Хм. А можно узнать, насколько значительная?»

«Нет нужды. Во всяком случае, она намного больше того контракта, который вы сегодня начали исполнять».

Ты понимаешь, он упомянул про контракт. Все, что он говорил до этого, мог говорить в принципе кто угодно. Но когда он упомянул про контракт – тут я уже не только насторожился, но и обеспокоился.

«Вот как. Откуда вы знаете про контракт?»

«Но это естественно, – сказал голос будто с некоторым удивлением, – зачем бы вы без контракта давали интервью?»

Это звучало логично, однако он ведь упомянул не только контракт, но и счет. На этом фоне его мысль прозвучала уже менее логично, а от его деланного удивления моя настороженность только возросла.

«Вы прослушивали мои разговоры, – догадался я, – теперь это очевидно. Так это был ваш вертолет? Ваш, признайтесь?»

Голос в трубке помолчал.

«Наш, не наш… – уклончиво сказал он через какое-то время. – Это к делу не относится».

В этот момент я ощутил желание прервать связь – и вместе с тем понимал, что этого делать не следует. Я почуял опасность. Значит, я должен был выяснить все возможное. Я обязан был продолжать разговор.

«Если вы хотите, чтобы я расторг контракт…»

«Ни в коем случае, господин Пухальский, – перебил он меня. – Я же сказал, это подарок».

«Тогда зачем вы мне позвонили?» – спросил я.

«Во-первых, уведомить вас. Во-вторых, передать от господина Ли его наилучшие пожелания и восхищение силой вашего духа».

«Передайте ему, что я искренне тронут».

«Спасибо».

«Это все?» – спросил я.

«Ну, разве что…»

Он слегка замялся. Сейчас должно было прозвучать самое главное; я с силой сжал челюсти и не издал ни звука.

«Знаете, – сказал Макс как бы доверительным тоном, который странно звучал в сочетании с его резким акцентом, – господин Ли очень любит “Лэнд-Крузер”. Он прямо-таки фанат “Лэнд-Крузера” и в восторге оттого, что с вами летит именно эта модель. Если вы ищете основание столь щедрому дару, то вот вам оно».

«Ага», – сказал я.

«Вам предстоит еще одно-два интервью, не так ли?»

«Вы же все знаете», – подколол я его.

«Господин Ли был бы очень рад, – сказал он, словно и не заметив моей шпильки, – если бы вы похвалили эту модель в своих интервью».

«Ага, – сказал я. – Сколько раз?»

«Господин Пажиньский, – сказал он настолько мягко, насколько позволял акцент, – вы не поняли; от вас не требуют никаких конкретных обязательств. С вами не заключается никакого соглашения. Подарок господина Ли не является ни спонсорством, ни грантом, ни каким-либо иным видом прямого или скрытого финансирования или вознаграждения за рекламу. Вы просто сделаете приятное старому богатому чудаку».

«Хорошо», – сказал я.

«Я даже не спрашиваю вас, согласны ли вы».

«А если нет?» – спросил я.

Макс помолчал.

«Если бы вы отказались от дара, – медленно сказал он, будто подыскивая слова, – тогда, я думаю, господин Ли был бы очень расстроен. А лично я потерял бы комиссионные».

«Я постараюсь», – пообещал я.

«Извините, – сказал он, – я не расслышал. До свидания, господин Пажевский».

«Я хотел сказать, что…» – начал было я, намереваясь объяснить ему… в общем, уж не помню, что я хотел объяснить, но это и не важно, так как в трубке послышались гудки отбоя.

Я сложил телефон и стал думать. Так ли это опасно? Я ничего не нарушил; я никому ничего не пообещал. То, что я сказал «постараюсь»? – он подчеркнуто отмежевался от этого слова, сказанного мною, возможно, впопыхах. Ну, а если бы даже я обещал постараться? Постараться – еще не значит выполнить… впрочем, теперь заводи свой аппарат. Держи дискету; чтобы ты понял все остальное, я должен прокрутить тебе пару записей.

Если ты внимательно ознакомился с текстом контракта (в чем я, по правде говоря, сомневаюсь), то не мог не заметить моего оговоренного в нем права пользования материалами GNN, связанными с Событием, то есть с полетом. Материалы эти в электронных форматах складывались на специальном сервере и были двух видов: во-первых, рабочие, то есть те, что записывались, запечатлевались и так далее, а во-вторых, опубликованные, то есть отредактированные и затем выпущенные в эфир или в печать. Я получил сетевой доступ ко всем – правда, без прав на коммерческое использование… но если ты захочешь заплатить мне за этот сеанс, мы же не скажем им, верно? Партнер, ты следишь за тем, что я говорю?

О’кей. Поскольку срок хранения таких материалов ограничен, я еще вчера посетил этот сервер и перекачал все мало-мальски значимые файлы к себе на диск. В том числе все свои интервью. То, что я тебе дал только что – это единственные два куска, где речь шла об автомобилях. Ты все понял? Тогда включай.

Интервью Вальда

(отрывок из рабочего материала)

GNN. Мистер П., поговорим о вашей машине. Почему вы взяли с собой японский внедорожник?

Вальд. Ну, видите ли… Стихия есть стихия – несмотря на выдающееся мастерство моего спутника. Мы могли экстренно сесть где-нибудь в пустыне, в горах… как мистер Фоссетт в 1998 году в Гречаной Балке. Что в таких обстоятельствах может быть лучше «Лэнд-Крузера»?

GNN. У вас есть контракт на рекламу этой модели?

Вальд. Интересная мысль! Увы, я всего лишь один из миллионов простых потребителей. Будем считать, что я сделал им дорогой подарок.

GNN. Желаю вам, чтобы вас побыстрей оценили…

Вальд. Спасибо.

GNN. А какая у вас машина в Москве?

Вальд. Вам будет смешно… но этот «Лэнд-Крузер» – моя единственная машина.

GNN. Wow! Понимаю: русская зима, снежные заносы…

Вальд. Абсолютно.

GNN. Вы предпочитаете японские автомобили?

Вальд. Я просто зашел в магазин. Я увидел эту машину, и она мне понравилась. Я купил ее и не жалею. Кстати, раньше у меня была полностью русская… даже, можно сказать, советская машина – так называемая директорская «Газель».

GNN. Wow. Расскажите нам об этой машине.

Вальд. Это вместительная и невероятно удобная машина. В ней есть бар. В ней есть телевизор и прочее. Диванчики покрыты велюром! Откидной столик между ними; вдобавок эта машина прекрасно приспособлена для того, чтобы трахнуть телку.

GNN. Простите?

Вальд. Я имел в виду, провести время с девушкой. Диванчики укладываются в отличную двуспальную кровать, а водитель отделен от салона звуко- и светонепроницаемым стеклом, поднимаемым и опускаемым по желанию шефа. Разумеется, снаружи тоже не видно, что делается внутри.

GNN. Зеркальные окна?

Вальд. Их просто нет. Да и зачем директорской машине окна? Только отвлекают от дел.

GNN. Насколько я понял, это что-то типа лимузина.

Вальд. Что вы, гораздо лучше! Лимузин слишком длинный, а следовательно, плохо вписывается в повороты; «Газель» же пролезет в любую дыру. Но самое ценное – внешне эта машина мало отличается от любого задрипанного фургона, а потому и не привлекает к себе внимания.

GNN. Чьего внимания – репортеров? (Смеется.)

Вальд. (Смеется.) Это тоже; вообще-то я имел в виду бандитов, милицию.

GNN. (Покатывается со смеху.) Бандитов, милицию!.. это забавно. Зачем же вы, мистер П., сменили такой замечательный автомобиль?

Вальд. Заносов добавилось.

GNN. И «Лэнд-Крузер» оказался в точности тем, что вам нужно.

Вальд. Вот здесь вы попали в самую тютельку; это именно так. «Лэнд-Крузер» – на все случаи жизни. Он надежен, он современен… в Москве он моден, наконец.

GNN. Я слышал, что русские бизнесмены тем не менее предпочитают «мерседес».

Вальд. Вообще-то да… но я еще не добрался до этого, м-м… потребительского класса. А можно я задам вам вопрос?

GNN. Я весь внимание.

Вальд. Как расшифровывается GNN?

GNN. Гейбл Ньюс Нетуорк, агентство новостей.

Вальд. В честь Кларка Гейбла?

GNN. Да, акционеры решили таким образом увековечить имена великих звезд американской культуры.

Вальд. А кого еще?

GNN. Еще Тины Тернер. Наша родственная телевизионная фирма называется TNT, то есть Тернер Нетуорк Телевижн.

Вальд. Скажите, а вам знаком некто Ральф Эдвардс?

GNN. Обижаете! Мистер Эдвардс вовсе не некто, а весьма уважаемая фигура на почве шоу-бизнеса. В определенном смысле, он круче таких фигур, как Форд и Рокфеллер, а знаете почему?

Вальд. Нет.

GNN. Потому что именами этих великих людей названы корпорация, площадь, всякие фонды… а мистер Эдвардс поступил гораздо изящнее: он назвал именем своей передачи целый город. Вы улавливаете? Он мог бы назвать город Эдвардсом, но предпочел название передачи. Вот, это я понимаю, истинное величие!

Вальд. Как член-корреспондент АПЕЛЗСИН, я…

GNN. Спасибо вам, мистер П. К сожалению, наше время истекло. Венди, найди Сэнди и принеси нам кофе. Джентльмены, все свободны. Между нами, Вальд, меня очень заинтересовала эта русская автомашина… э-э, «Газель»… Не дадите ли телефончик? Я хотел бы приобрести…

Интервью Вальда

(отрывок из опубликованного материала)

GNN. Мистер П., поговорим о вашей машине. У вас есть контракт на рекламу этой модели?

Вальд. Интересная мысль! Будем считать, что я сделал им дорогой подарок.

GNN. Вы предпочитаете японские автомобили?

Вальд. Я просто зашел в магазин. Я увидел эту машину, и она мне понравилась.

GNN. Понимаю: русская зима, снежные заносы…

Вальд. Кстати, раньше у меня была полностью русская… даже, можно сказать, советская машина – так называемая директорская «Газель».

GNN. Wow! Расскажите нам об этой машине.

Вальд. Это вместительная и невероятно удобная машина. В ней есть бар. В ней есть телевизор и прочее. Диванчики покрыты велюром! Откидной столик между ними; диванчики укладываются… а водитель отделен от салона звуко- и светонепроницаемым стеклом, поднимаемым и опускаемым по желанию шефа. Разумеется, снаружи тоже не видно, что делается внутри.

GNN. Насколько я понял, это что-то типа лимузина.

Вальд. Что вы, гораздо лучше! Лимузин слишком длинный, а следовательно, плохо вписывается в повороты; «Газель» же пролезет в любую дыру. (Смеется.)

GNN. (Покатывается со смеху.) Это забавно. Зачем же вы, мистер П., сменили такой замечательный автомобиль?

Вальд. Заносов добавилось.

GNN. Я слышал, что русские бизнесмены тем не менее предпочитают «мерседес».

Вальд. Вообще-то да… но я еще не добрался до этого, м-м… потребительского класса. (Смеется.)

GNN. (Смеется.) Желаю вам, чтобы вас побыстрей оценили…

Вальд. Спасибо.

GNN. Спасибо вам, мистер П. К сожалению, наше время истекло…

* * *

– А что такое АПЕЛЗСИН? – спросил Филипп. – Не помню, чтобы ты мне об этом рассказывал.

– Это неважно, – сказал Вальд. – Ты обратил внимание, что они выбросили все про «круизёр»?

– Э-э… в общем, да.

– Про какую-то дурацкую «газель» осталось почти все, даже «мерседес» упомянут ненароком… а «круизёра» и след простыл.

– Ты думаешь, это политика?

– Откуда мне знать. Я думаю, что я облажался – вот что я думаю. Слишком уж внезапно позвонил этот Макс; мне и в голову не пришло оговорить такой вариант – если я расхвалю «круизёр», а они все это вырежут.

– Но ты же явно здесь не при чем.

– Да, но откуда об этом знает господин Ли?

– Если он на самом деле такой крутой… кстати, ты забыл сказать: подарок-то прислали?

– Прислали, однако. Иначе что бы я дергался?

– Сколько?

Вальд потянулся к клавиатуре ноутбука и нажал несколько кнопок. Последнюю из них он нажал довольно много раз подряд.

– Проверь, – попросил Филипп. – Ты не ошибся?

Вальд дополнительно расставил вдоль цифровой строки несколько запятых, а потом бросил на Филиппа короткий взгляд и стер строку с экрана.

– М-да, – сказал Филипп.

– То-то и оно, – сказал Вальд.

– Но если он такой крутой…

– Не смеши. Я не справился с делом.

– По твоим словам, ты не просился в исполнители.

– Пошли, – сказал Вальд.

– Ты не один. Хочешь, поедем сегодня ко мне?

– А завтра? – спросил Вальд с кривоватой ухмылкой.

Филипп помолчал.

– Нужно обдумать все это. Во всяком случае…

– Пошли, – повторил Вальд.

Они вылезли из машины и, поеживаясь от холодного ветра, вернулись назад. Взгляд Вальда, вскользь направленный в темный угол, нашел там лишь два пустых бархатных стула. Вальд посмотрел по сторонам, желая обнаружить загадочных типов где-нибудь еще, и одновременно страшась этого. Их нигде не было, и он не понял, улеглась его тревога или, наоборот, лишь возросла.

Во всем остальном обстановка в зале казалась полностью прежней. Появление Филиппа и Вальда вызвало бурное оживление; именитая компания вновь ненадолго объединилась – последний аккорд вечеринки, которая, без сомнения, полностью удалась, однако, увы, подходила к естественному завершению. Расцвели поздние улыбки; опять, как в начале встречи, зазвучали стандартные формулы; механически улыбался и Вальд, говорил на все стороны приятное и ожидаемое… но мыслями он был далеко от «Империала».

Разъезжались по домам в машине Филиппа.

– Я представляю себе, – сказал Вальд, нарушая молчание, показавшееся ему гнетущим, и не стесняясь присутствием Аны и водителя, – как кто-то огромный поигрывает зеркальцем над людской толпой. Солнечные зайчики скользят по лицам и головам, слепят одних и оставляют других в полном неведении. Те же, кто пытается поймать зайчика руками, обнаруживают на своих ладонях след солнца, тонкую золотую пыльцу.

– Какой поэтичный образ, – восхитилась Ана слегка преувеличенно. – Сам придумал?

– Но проходит ничтожное время, – продолжал Вальд, как бы и не слыша реплики Аны, – и ты опять открываешь ладонь и видишь, что золотая пыль потеряла свой блеск, превратилась в заразу, в какую-то ядовитую гадость… типа порошка, которым в древности присыпали бельишко врагов. Твоя рука зудит, покрывается струпьями, вонь от нее… кожа сползает клочьями, обнажая гниющее мясо…

– Перестань! – крикнула Ана. – Что с тобой?

Вальд осекся. Машина остановилась на светофоре. Ветер снаружи усиливался. Он взметнул из-под бордюрного камня кучку мертвой листвы и бумажного мусора и, будто забавляясь, швырнул ею в окна машины.

– Ветер, – примирительным тоном сказала Ана.

– Ветер играет нами, – сказал Вальд невесело.

– Странно слышать это от такого опытного воздухоплавателя, – рассудительно сказал Филипп. – Я читал, что на разной высоте ветра имеют разные преобладающие направления; таким образом, если правильно выбирать высоту, можно использовать стихию в своих интересах.

– Слыхали, – нехотя признал Вальд, – неплохая теория. Только кто знает, ту ли мы выбрали высоту?

Светофор зажег теплый зеленый свет, внося единственно доступную ему лепту в дело умиротворения всех недовольных и спорящих.

– Мы надеемся, что ту, – сказал Филипп.

– Хорошее дело, – одобрил Вальд. – Но если даже и ту… долго ли сможет наш шар на ней удержаться?

Конец первого тома третьей книги

Том 2

Видимо, человек имеет глубокую потребность время от времени испытывать негарантированность жизни. В тайниках души он сознает, что периоды стабильности, упорядоченного существования – лишь паузы и передышки, своего рода сон.

Евгений Полещук, «Слово о спелеологии» Из материалов к 15-летию выхода в свет сборника «ХХ лет спелеосекции МГУ» (1996, 1981 соответственно)

Глава XXV

Время Филиппа пришло. – Цыпленок в проге. – «Парам Аррэй!» – Тревожный звонок. – Как отличить осу от мушки? – У Эскуратова

По мере приближения тысячелетия к концу проект раскручивался все стремительнее. Вальд мог уже совершенно спокойно выбросить его из головы и всецело заняться новыми клиентами, которые валом валили. Филипп же, со своей стороны, испытал несказанное облегчение, сбросив с плеч массу общих дел и сосредоточившись, наконец, на вопросах чисто технологического характера. Пришло его время!

Несмотря на похвальную самоотверженность Алонсо Гонсалеса, всячески старавшегося загладить неблаговидные лас-вегасские следы, Филипп лично контролировал все наиболее важные этапы подряда. Он приезжал на объект на замызганной, отнюдь не директорской «газели», поднимался на перекрытия, смотрел из-под руки на разметку траншей, встраивал закладки, ощупывал волокно пальцами, не гнущимися на ледяном ветру, и многократно испытывал на разрыв прочность соединений. Душа его радовалась, когда в резиновых сапогах и с шахтерской лампой, прицельно горящей во лбу, он спускался в канализацию и брел вдоль потоков во главе могучей, полной боевого задора бригады укладчиков. Он проверял прочность грунта и толщину концентраторов, глубину залегания шлейфов в вертикальных скважинах, скорость платформ, гладкость швов и пропускную способность шлюзов. Он наводил глянцы на флянцы; он собственноручно завинчивал проушины, виртуозно пользуясь червяжной передачей и уховертом; он стыковал модули так, что искры летели из-под его неутомимых рук, и хакеры, сдохшие было после начального (вызванного еще давешним обрушением потолка) трудового порыва, один за другим обретали второе дыхание и, высунув языки, поспевали следом за ним по скрытым от людских глаз направлениям.

Беда разразилась внезапно. Филипп уже и думать забыл о малоприятном эпизоде в «Империале» – все это казалось не более чем игрой фантазии на фоне реальных производственных задач – как вдруг посреди водомерного узла собственной офисины он увидел Цыпленка Манолито, недавно повышенного до должности старшего хакера и теперь покидающего вентиляционный ход с расширенными и белыми от ужаса глазами.

– В чем дело? – строго спросил Филипп.

– Там… – выдавил из себя Цыпленок, стуча зубами и крупно дрожа. – Там…

– Что еще? Неведомый вирус?

– Н-нет, – пискнул Цыпленок. – Это крупнее… как бы человек…

– Виртуальный?

– Не знаю. Я испугался его.

– Расскажи.

Цыпленок в ужасе замотал головой.

– Многие вещи становятся проще, если их изложить в письменной или хотя бы в устной форме, – убедительно сказал Филипп. – Попробуй! не пожалеешь.

Цыпленок сглотнул.

– Ну же, – сказал Филипп.

– Я попробую, – выдавил из себя Цыпленок.

Рассказ Цыпленка Манолито

– Все началось, – заговорил он дрожащим, прерывистым голосом, – с базы, которую наваял Пепе. В четверг наваял, в пятницу, а утром говорит: «Не могу; трабл, глюк… ты как-то побеждал такого – выручай». Мы зашли, вдвоем. Смотрю, несильный такой глючок, тупой, как и все у мелкософта; а плохо было то, что Пепе вовремя не спросил, штук пять визардов поскипал да и влепил туда драйвер какой-то кривой. И не может теперь его убить. «Где такой взял?» – говорю. «Виноват, – плачет, – халява…» – И вываливает на десктоп кучу патчей, уродливых до невозможности.

И вижу я: дочерние гриды глючат, родительские формы сбоят все как одна; линки сдохли, в таблицах до девяти столбцов направо заворачиваются… А что, думаю, у юзеров? Забрался повыше. Гляжу, в комбобоксах номера всех бензоколонок умножились на три, а одна база исчезла как таковая… нефтебаза, я хочу сказать… И счета кривые выписываются; суммы иногда отрицательные, а иногда в двоичной системе и в эстонских кронах притом.

Вылезли мы, и я сказал Пепе, что об этом думаю. А он мне: «Я думал, ты друг».

«Ладно, – говорю. – Иди попей пива, да не забудь мне три бутылочки безалкогольного, а я пока посмотрю». Ну, и нырнул в прогу поглубже.

Чую, вонь какая-то прет. Покопался… для начала парочку дохлых утилиток нашел. Выкусил тела, а там после них такие дыры! Халява, твою мать… Нет, думаю, Пепе, тремя бутылочками не обойдешься. Давай я кувыркаться, мылиться, по помойкам скрести… ну, кое-как заделал. Всплываю наверх, а там еще круче: вместо девяносто восьмого бензина солярка полилась. И уже парнишка такой большой из «мерса» вышел и смотрит внимательно. Испугался я, занырнул аж до исходняка. Нашел местечко поудобнее, дырку проковырял, окошко сделал… в общем, перелез.

Полный мрак. Двигаюсь ощупью, осторожно-осторожно, медленно-медленно, не дышу, мелкого жучка вынюхиваю. Чу! Сам не знаю еще чего, но жутковато стало. Встал мышкой на поле, стою тихонько… Только базы шуршат. Тут ка-ак мусор посыплется! да какой-то досовский, гнилой… И – операторы вражьи! один за другим! Я на себя оболочку, а они ее раз, два и схряпали. Я – на два уровня вверх, защиту сдуру взломал, заглушки за собой раскидываю… Отдышался, спустился опять – пусто. Только халявный драйвер светится посредине и будто говорит: «А ну, тронь меня!»

Я его р-раз! – и тронул. А ему хоть бы что. Тут опять началось – окон тьма повылезала, все сплошь ругаются… некоторые матом… Я – блокировку! Они опять… Ну, суки, кричу, держитесь! всех сейчас пересоздам! Ни фига. Тогда захожу под другим именем… все то же. Ничего себе, думаю – распознали? Бросился к проводнику… а там тем временем всякой гадости на гигабайт натворилось. Я давай винты расчищать… а базы все громче шуршат, и соляркой прет все сильнее.

Тут Пепе приходит с безалкогольным. Уговорил я свои три бутылочки… думаю, послать его еще или пусть с винтом разбирается? Решил, пусть с винтом. Смотри, говорю, во все глаза; не вздумай переименоваться… Дал ему в помощь архиватора – юзаного, бывалого; а сам – за ломалками; у меня их целая куча разбросана по нетям.

Намылил ломалок, заваял себе виртуальное окошечко (круглое, между прочим), и давай этот тухлый драйвер щупать издалека. Вижу – не хухры-мухры… Ну, что ж. Связал сетку из ячеек, да покрепче… модулей натаскал… инсталяшку скомпилил серьезную, с захватом… лупу соорудил… петлю то есть… Ать! Поймал! С первого раза! Дергается, сволочь, мусором плюется во все стороны, все фичи враскорячку пораскидал… Ни фига; волоку гада по макросам, ломалкой его то туда пихну, то сюда, мусор убиваю по очереди – смотрю, ругательные окна понемножку начинают скипаться. Ага, кричу! А операторы уже из него по двое-трое выбегают – и ко мне… и уж вообще целыми строками, как пчелки у галлюцинирующего Дали… Победа! Ну, он дернулся еще пару раз – и утух.

Вырвал я из него экзешник, и – сразу на пять этажей вверх… а там…

Сперва мне показалось – просто ламер. А потом смотрю – нет… слишком большой… Кластерной цепью вращает над головой – тяжелой такой… с пряжкой… Страшный! Гикает: «Парам Аррэй!» У меня поджилки как затрясутся… экзешник потерял, мать его… «Фас!» – командую операторам, а они опять врассыпную… А он приближается, и вижу я, что не пряжка это, а праща. Хлобысь! Я – к своему окошечку, пытаюсь открыть, руки дрожат… не открывается! файл поврежден… Я от него уже инстант-шилдом… куда на фиг – защиту-то сам сломал… Все повалилось разом; все базы, всё! Одна только еще шуршит, самая последняя, но и то слышу – смертельно раненная… инвалид… юзеры вопят сверху…

Я – блокировку покрепче… уже было налепил, да клавиша Backspace вдруг залипла… Все псу под хвост; а он опять свою цепь раскручивает. Ба-бах! Все оболочки насквозь, виснут одна за другой… Пепе, кричу, быстрее в бэкап! в траншеи… лечилки заводи, встаем полевым лазаретом… А этот хватается за ядро – и опять орет: «Парам Аррэй!»… а у меня уже ни ключей, ни аргументов… Тут я не выдержал. Прямо на него, как Матросов… жертвовать собою решил… тогда он бросает ядро и делает мне так: \|/. Я смотрю – и вижу: да это тот, из «мерса»! Тут все опустилось во мне окончательно. А он расстегивает ширинку и давай меня, как из шланга, соляркой поливать!

Я и драпанул. Через все гейты, напрямую… а потом, чтоб быстрее, через вентиляционный ход.

* * *

Цыпленок умолк; только крупные капли пота, выступившие на его лбу и висках, подсказывали, сколько душевных сил он затратил, вспоминая и как бы заново переживая эти драматические события.

– Успокойся, – мягко сказал Филипп, – в последнее время ты слишком много работаешь. Может быть, мне ненадолго отправить тебя на курорт?

– Да! – крикнул Цыпленок.

Филипп почесал репу. Ясно, что про курорт он ввернул для красного словца; ему и в голову не могло прийти, что Цыпленок вдруг согласится. Какой курорт может быть для хакера? Не создающий проблем удовлетворитель – вот и весь для него курорт. Когда ж это будет, господи – удовлетворитель, да еще без проблем… Однако, что-то и впрямь здорово напугало Цыпленка, если уж он до такой степени не соображает, что говорит.

– Зайди ко мне, э-э, через час, – сказал Филипп.

– Хорошо, – кивнул Цыпленок.

Филипп повернулся и пошел прочь из узла.

– Можно я с вами? – спросил сзади Цыпленок.

– Хм. Ну давай.

Так Цыпленок и шел, дыша Филиппу в затылок, до самого Филиппова кабинета. Женечка, как обычно, валяла дурака. Не справляются люди, подумал Филипп. Да и как справиться, в этой морально устаревшей инфраструктуре? Парочку замов бы… Пора концептуально ставить вопрос о переезде в более просторное здание.

Филипп открыл дверь и зашел в кабинет.

– А ты куда? – удивился он, увидев, что Цыпленок пытается просочиться следом. – Я же сказал: через час.

– Можно я пока посижу в уголке? – спросил Цыпленок уже почти нормальным голосом, и Филипп узрел в этом добрый знак. Небось, подумал он, за час Цыпленок придет в себя и забудет о всяких ламерах и тем более курортах.

– Нельзя, – мягко сказал он. – Иди в отдел.

Но хитрый Манолито бухнулся на диванчик и немедля притворился, что заснул от крайнего возбуждения. Понаблюдав за ним минуту-другую, Филипп махнул на него рукой и занялся текущими вопросами.

Посреди этих забот раздался сигнал телефона, и Женечкин голос сообщил:

– Филипп Эдуардович, на линии Иван Иванович.

– Откуда?

– Он не говорит.

– Тогда не надо, – сказал Филипп.

Женя исчезла, но через пару секунд появилась опять.

– Он сказал, что знает вашу супругу.

– Хм. Подожди.

Таких случаев еще не было.

– О’кей, – решил Филипп. – Давай его сюда… Алло!

– Здравствуйте, Филипп Эдуардович, – сказал незнакомый голос, бесхарактерный, как серый цвет, и даже какой-то не вполне человеческий.

– Здравствуйте. Кто вы?

– Можете называть меня Иван Иванычем, – сказал голос. – Поскольку вы никогда не увидите меня в глаза, это так, для удобства общения по телефону.

– Ага, – сказал Филипп. – Голос модулирован, да?

– Разумеется. Вы же профессионал… как и я.

– Что вам нужно?

– Деньги, Филипп Эдуардович, – мягко сказал человек. – Впрочем, не совсем мне – думаю, вы понимаете, что я только посредник… Кстати, – добавил он, – мой аппарат снабжен анти-АОНом и выходит с разных узлов… это на всякий случай, чтобы вы не утомлялись лишними хлопотами. Позже мы немножко задействуем и Интернет.

– В разговоре с секретаршей вы упомянули мою жену, – бесстрастно сказал Филипп. – Прошу вас никогда больше не делать этого.

– Охотно, Филипп Эдуардович. Просто ваш прямой почему-то не отвечает… но, точности ради, мы знаем не только вашу жену, но и вашу дочь.

Филипп помолчал. Он вспомнил о подозрениях Вальда, показавшихся ему нелепыми. Если что-то из этой серии, то почему тогда звонят не Вальду, а ему?

– Я хочу знать, – сказал Филипп, – на чем базируются ваши требования. Или ни на чем?

– Что ж, – ответил Иван Иваныч. – Это не дешевый наезд; ваше требование вполне правомерно. Вы нарушили правила честного бизнеса и оттерли конкурентов локтями; а за это надо платить.

– Мы не делали этого, – сказал Филипп.

– Делали, Филипп Эдуардович.

– Подумайте еще разок, – предложил Филипп. – Кто-то дурачит либо вас, либо ваших клиентов. Кажется, вы понимаете, что почем; если вмешаются третьи лица, вряд ли это кому-то доставит особенное удовольствие.

– Согласен, – отозвался Иван Иваныч. – В таком случае заплатите, и закроем этот неприятный вопрос.

По идее, подумал Филипп, я должен спросить, сколько. Затем он должен продиктовать мне условия передачи денег, или платежа, или назначить какой-то протокол с целью передачи дальнейших инструкций. Так, по крайней мере, в кино. Как же в жизни? С теми было давно; технологии отъема были другими. Суммы были другими, вся жизнь была другой.

Он продолжал думать: если я спрошу сколько, значит, я принципиально согласен платить. В какие бы словесные выкрутасы я это не заворачивал. И дальше из меня начинают тянуть жилы. М-да… Брэйнсторминг явно не проходит. Если я не спрашиваю, это все равно что ответить «нет». Если я беру время на размышление? Если вешаю трубку? Какого черта мы никогда не проводили тренинга для таких ситуаций?

– Филипп Эдуардович, – позвал голос. – Мне кажется, вы еще на связи. Будете платить?

Он все-таки ждет вопроса о сумме, подумал Филипп.

– Так дела не делаются, – сказал он. – Вы утверждаете, что мы нарушили правила; но сказать так может любой вполне дешевый шантажист… да и попросту псих. Либо ссылайтесь на что-то конкретное, либо я прекращаю этот разговор.

– «Цельный Бензин», – сказал голос.

– Теперь ясно, – сказал Филипп.

– То есть, – уточнил голос, – вы готовы выслушать наши условия?

– Нет, – сказал Филипп.

– Нет так нет, – сказал голос и отключился.

* * *

О’кей. Если это что-то серьезное – вопрос к Эскуратову. Если это мушка-музыкантик, маскирующаяся под осу, Эскуратов здесь не при чем и не след дергать его попусту. Как проверить, оса или мушка? Дать куснуть?

Куснуть – кого? Зайку? Сашеньку?

А если не оса, но и не музыкантик? Что-нибудь третье, да еще более страшное, чем оса? Какой-нибудь дрейфующий обломок спецслужб, который знает много чего, но о котором не знают люди Эскуратова?

Маловероятно. Времена меняются, это да… но те всегда знают друг друга. Вывод: с Эскуратовым разговор все же не лишний.

Еще три входящих. Рожи в «Империале». Вальдов господин Ли. Ужас Цыпленка. Выберите лишнее. Конечно, господин Ли. Это хоть что-то конкретное, а все остальное просто черт знает что. Связан ли звонок с господином Ли? Невероятно. Он не сказал бы «Цельный Бензин». Вообще звонили бы не ему, а Вальду.

Почему же звонят не Вальду, а ему? Вопрос некорректен. Во-первых, Вальду тоже могли позвонить, и Вальд точно так же раздумывает, как и он, Филипп. Щадит покамест партнера. Во-вторых, если это не связано с господином Ли – а это, скорее всего, не связано с господином Ли, – то с точки зрения Ивана Иваныча Вальд и Филипп плоть едина, а значит, просто удобнее начинать с того, у кого есть жена да еще и дочь.

Филипп невесело улыбнулся своим мыслям. Когда-то он верил, что в Испании как за каменной стеной. Время действительно другое. Ничего не мешает парнишке в очках прилететь в Барселону откуда-нибудь из Берлина. Ничего не мешает другому, загорелому, приехать откуда-нибудь с Коста-Бланки и на выходе из аэропорта передать из рук в руки небольшой, продолговатый, весомый пакет. Ничего не мешает первому сесть в такси и без проблем доехать до назначенной улицы, выждать момент… а потом… а потом спокойно бросить пакет в бак для мусора, вернуться в аэропорт и улететь в Лиссабон, или Нью-Йорк, или куда угодно. Так просто…

Просто, но тоже смотря для кого. Может, те, кто лазает по сетям, не любят тех, что с Коста-Бланки. Во всяком случае, если упомянуты и жена и дочь, почему бы им не побыть вместе… да где-нибудь подальше… Запомнили. Отметили. На чем остановились? Ага: если начали с него, то это прием чисто технический; Вальд узнает в любом случае – ну, немного позже. Хорошо ли говорить с Эскуратовым без Вальда? А почему нет. Эскуратов это поймет. Кто не поймет, так это Вальд. Нарушение партнерства… формальной субординации… Черт бы побрал эту детскую амбицию. Но это факт, никуда от него не денешься. Можно прикинуться дурачком: у тебя поджилки трясутся от рож в кабаке, а у меня от звонков телефонных. Пожалуй, это лучшее. Я ведь должен испугаться, верно? Они ведь упомянули не Вальда, а членов моей семьи?

О’кей. Филипп нажал кнопку автонабора.

– Борис, это я, *ов. Нужно потолковать.

– Что-нибудь по проекту?

– Нет. Желательно побыстрей.

– Давай я перезвоню минут через…

– Нет. Я лучше приеду – ты будешь на месте?

– Хм. Приезжай.

– Еду.

* * *

– Какие лю-юди! Как оно, что новенького? Что будем… как обычно, чаек-кофеек? или, может…

Филипп махнул рукой.

– Не до того.

– В чем дело? Какой-то ты… нервный, я бы сказал.

– Правильно бы сказал.

Эскуратов нахмурился.

– Во-первых, садись – в ногах правды нет.

– Я знаю, у тебя не курят, но…

– Но тебе можно, учитывая твой внешний вид.

– А что, здорово заметно?

– Не здорово, но заметно. То есть, э-э… как будто в штаны наложил. Не слишком, но наложил.

Филипп поморщился.

– Тебе когда-нибудь говорили по телефону примерно так: «Борис Эдуардович, дайте денег, не то будут проблемки с семьей»?

– Я должен отвечать? – осведомился Эскуратов.

– Необязательно, – буркнул Филипп. – Я просто думаю, что если тебе так звонили, то ты наверняка клал в штаны – пусть даже вовсе чуть-чуть.

– Понял, – угукнул Эскуратов и нажал телефонную кнопку. – Эллочка? Никого ко мне.

Филипп закурил. Эскуратов вышел из-за стола, подошел к сверкающему серванту, достал бутылку и пару хрустальных рюмочек, булькнул пробкой, плеснул – побольше Филиппу, поменьше себе.

– Успокойся. За нас… Теперь рассказывай.

– Пока что как бы особенно нечего, – развел руками Филипп. – Может, просто псих… Но когда поминают жену в контексте с «Цельным Бензином», то…

Он выразительно замялся.

– Сумму называли? – быстро спросил Эскуратов.

– Я не спрашивал.

– А звонили только тебе – или…

– Домой, насколько я понимаю, не звонили… – вслух Филипп додумал, о чем раньше не успел, – а что касается Вальда, то… ты уж извини, но чего я его буду дергать раньше времени? Тебе же без разницы, один я приехал или с ним…

– Это да, – ухмыльнулся Эскуратов. – Вообще ты правильно сделал, что приехал.

– Надеюсь.

– Что могу сказать? Будем разбираться…

– Тогда все.

– Все так все. Как проект?

– Нормально, – сказал Филипп. – Вот только…

– Что такое? – насторожился Эскуратов.

Филипп подумал – не сказать ли ему про страшного ламера? Может, быстрей заворочается… А что сказать? Он и сам толком не знает.

– Все то же, – сказал он, мысленно махнув на ламера рукой. – Если эта вонь откуда-то из наших дружных рядов… я имею в виду, из наших с вашими…

– Но в своих ты уверен?

– Как-нибудь, – ухмыльнулся Филипп. – Что делают с бензином, это для меня темный лес… но когда касается информации…

– Намек понял, – проворчал Эскуратов, – сказал, займусь… Может, еще по пять капель?

– Символически? О’кей… Знаешь, общение с тобой хорошо действует мне на нервы.

– Не врешь?

– Ей-ей. Ты излучаешь надежность, спокойствие.

– Это моя работа, – хрюкнул Эскуратов. – За нас!

Глава XXVI

Хитрости Вероники. – Запоздалое раскаяние. – Приготовление супа. – О Фрейде, власти и наслаждении. – Радости *овых. – «Сейчас очередь дамы». – Любящий муж

Когда Вероника впервые предложила Марине сделаться ее психоаналитиком, это показалось последней не более чем минутной прихотью, вызванной скорее всего необычными событиями того памятного дня. Однако после беседы в кафе и особенно после того, как Марина устроила собственное наказание, столь взволновавшее всех троих, Вероника возвращалась к этой теме все чаще и чаще – и настал, наконец, момент, когда она впрямую поговорила об этом с Госпожой.

Она понимала, что Зайка может отказать, а то и обусловить свое согласие чем-нибудь обременительным для Вероники – ну, например, обещанием избавить ее от сцен ревности. Поэтому она хитро завела разговор издалека, прицепилась к какой-то незначащей ерунде, довела Зайку до точки кипения (ежесекундно казня себя за это и оправдываясь перед собой тем, что согласие Зайки, в конечном счете, пойдет на пользу ей же самой), а потом, когда после бурного, примиряющего акта они обсуждали этот пизод, Вероника впрямую сказала, что неплохо бы ей заняться чем-то вроде психоанализа.

– Быть может, это разумно, – не очень-то весело сказала тут Зайка, усталая от всего, – я хорошо помню, как может достать такая проблема… Но где же ты найдешь психоаналитика? Разве они практикуют в Москве?

Вероника, по заранее разработанному ею сценарию, благоразумно удержалась от того, чтобы сразу же назвать имя Марины. Вместо этого она как бы беспечно сказала:

– Ты, видно, не читаешь газет. Кто только сейчас в Москве не практикует!

– И ты думаешь, это не шарлатаны? – спросила Зайка с сомнением в голосе. – По-моему, никому из таких нельзя доверять… а тем более, когда речь идет о вещах деликатных… и, между прочим, секретных…

– Ты права, – сказала Вероника как бы в задумчивости. – Я должна быть очень осторожна.

– Смотри, чуть что не так – сразу к черту его, этого арапа. И обязательно позвони мне перед тем, как пойдешь туда первый раз.

– Обязательно.

На том и порешили. Через несколько дней, ближе к концу тысячелетия, сделав обещанный звонок Зайке, Вероника выждала с часок, а затем выбрала большую луковицу, мелко нарезала ее и, плотно завернув в полиэтилен, поехала к подруге.

В подъезде она развернула полиэтилен и поднесла к глазам его содержимое. Нарезанная впрок луковица, конечно, действовала не то что прямо из-под ножа, но Вероника все же добилась желаемого: глаза ее потекли и, как она убедилась в зеркальце, покраснели. Она безжалостно прикончила свой изысканный макияж, размазав его вокруг глаз платочком и пальцами. Потом она бросила сверточек в урну и заспешила в лифт.

– Господи, – ахнула Ана. – Что случилось?

Вероника вяло махнула рукой.

– Ты только посмотри на себя.

Вероника посмотрелась в большое зеркало и сочла свою работу удачной – она действительно выглядела так, будто долго шла по улице и плакала, шла и плакала в три ручья, не обращая внимания на прохожих.

– Это из-за него.

– Ты в порядке? – забеспокоилась Ана. – Я хочу сказать… в телесном отношении?

– Он не трогал моего тела, – сказала Вероника тихо и как бы в прострации. – Хотя…

Она измученно покачала головой.

– Трогал! – шепотом предположила Ана.

– …наверно, лучше бы трогал.

Ана взяла ее за руку.

– Пошли в душ.

– Пошли.

Вероника – художественный тип высшей нервной деятельности – так вжилась в измученный образ, что позволила (и кому? – Зайке!..) себя раздеть, вымыть и обласкать, ухитрившись ни разу не возбудиться. Затем они долго лежали рядышком, слушая дыхание друг друга, и Вероника чувствовала, как понемножку приходит в себя.

– Будешь рассказывать? – спросила Ана.

– Я не хочу, – сказала Вероника, закрыв глаза и закрыв уши руками. – Опять копаться в этом… в этой…

Она вполне натурально вздрогнула, представив себе что-то на редкость отвратительное, моментально воплотившееся для нее в образе огромной кучи блевотины.

– Ну, так я и знала, – вздохнула Ана. – Предупреждала же тебя…

– Я полная дура. Вдобавок отдала кучу денег…

– Не хочешь подать на него в суд?

– За что? Это же просто методика. Это все равно что подать в суд на хирурга, который режет тебя ножом, в то время как кто-то другой предлагает обойтись таблетками.

– А вдруг тебе попался маньяк?

Вероника пожала плечами.

– А где гарантия, что другие лучше?

– Бедная, бедная Ника, – сказала Ана и погладила ее по голове. – Не повезло моей маленькой девочке… Не судьба моей девочке ходить на психоанализ.

– Может, само пройдет? – провокационно задала Вероника вопрос, тщательно подготовленный. – А ты-то, ты как тогда выкрутилась? Ведь это тоже была проблема… ты тоже плакала… Ты научилась с этим бороться – или как?

– Не знаю, – задумалась Ана, поставленная этим вопросом в тупик. – Если ты помнишь, это началось из-за Марины… то есть, из-за меня, – поправилась она, – но Марина была поводом; ну, ты понимаешь.

– Еще как понимаю! А теперь?

– Теперь все по-другому. Марина стала… в общем, стала тем, что она есть…

Ана смешалась.

– Ну! – подбодрила ее Вероника. – Говори.

– Не знаю, – повторила Ана. – Я перестала думать об этом. Считай, проблема исчезла.

– Ага, – медленно протянула Вероника. – Кажется…

Она подняла глаза к потолку.

– Мы стали какими-то косноязычными, – хихикнула Ана. – Говори же!

– Не думаю, что моя проблема исчезнет так же удачно и безболезненно, как твоя, – сказала Вероника. – Ты для меня не Марина; не дай-то Бог, чтобы твой статус изменился хоть на сколько-нибудь… однако…

– Ника, не тяни!

– Погоди, дай ухватить за ниточку… это было связано с Мариной… ты упомянула про Марину, и у меня мелькнула какая-то нестандартная мысль… ага, вот! Почему бы Марине не сделаться моим психоаналитиком?

– Ну и мысль, – покачала Ана головой.

– Ты была бы против?

– Да нет… но она же всего лишь какая-то медсестра.

– А кто мне пенял ее высоким профессионализмом?

– Конечно: в первой помощи при обмороке.

– Тот, что меня сегодня терзал, наверняка бы с моим обмороком не справился.

– Этому я почему-то верю…

– Знаешь, а стоило бы попробовать, – сказала Вероника с задумчивым видом. – Она такая тактичная, внимательная… И не пришлось бы специально заботиться о сохранении тайн… Слушай, мне все больше нравится эта идея.

– Не знаю. А если у нее не получится?

– Ну, не получится – не получится; во всяком случае, наверняка хуже не станет.

– Ты хотела сказать, она тебя не разорит.

– Тоже не последнее дело…

– Но мы с тобой так говорим, будто она уже согласилась. А если она просто откажется?

– Зайка! – умильно протянула Вероника. – А ты прикажи ей – она и не откажется.

– Я не могу ей приказывать в таких делах.

– Но можешь, например, сильно попросить…

– Это да, – согласилась Ана, думая вслух. – Я могу сказать ей, что ты… что твои проблемы отражаются на наших с тобой отношениях (а это, между нами, так и есть); таким образом, помогая тебе, она тем самым сослужит пользу и мне, своей Госпоже.

– Вот, вот! – в восторге воскликнула Вероника. – Именно так я ей и…

Она осеклась. Ана посмотрела на нее с удивлением.

– …и сказала бы! – фальшиво закончила Вероника фразу и вдруг почувствовала невероятное отвращение к себе. Она увидела себя доверчивыми, милыми Глазками; самая большая куча блевотины была гораздо лучше ее. Она добилась всего, чего хотела, и даже более того… но неужто это стоило обмана? Как теперь жить – после того, как она задешево использовала свою возлюбленную, свою Зайку, самое дорогое на свете существо?

Она упала навзничь и зарыдала.

– А теперь-то что? – поразилась Зайка.

– Я обманула тебя.

– Как?

– Это ложь… спектакль… – выдавливала Вероника сквозь рыдания, – я уже говорила с Мариной. Я просто боялась тебе признаться… думала, ты не разрешишь.

– Кошмар, – сказала Ана. – Ты серьезно?

– Да. – Вероника слегка успокоилась. – Ни у какого маньяка я не была.

– Но ты так переживала… так плакала…

– Это из-за сознания своего обмана, – хлюпая носом, объяснила Вероника в полной уверенности, что все было именно так. – Родная моя! Нет мне прощения!

– Бедняжечка, – проговорила Зайка, гладя Веронику по голове еще и поласковей прежнего. – Блудная моя овечка… Теперь я уж точно вижу, что без психоанализа тебе не обойтись; вопрос в том, справится ли Марина?

– Неужели ты так запросто способна простить? – горестно вопросила Вероника. – Может быть, – в ее глазах появилась надежда, – ты хотя бы отшлепаешь меня?

– Ну уж нет! – недовольно сказала Ана. – Даже и не думай об этом. Превратили меня в шлепальщицу, в какую-то фурию… к тому же с минуты на минуту явится Фил.

– Тогда нам нужно одеться.

– Вот это правильно.

Они стали одевать друг друга с тихими, нежными поцелуями.

– Пойдем, – сказала Ана, когда они кончили, – нужно разогреть ему обед.

– А где, кстати, Марина?

– На работе. Да, насчет Марины… учти, когда я буду с ней разговаривать, весь этот пизод с маньяком я вынуждена буду ей пересказать.

Вероника побледнела.

– Пожалуйста, без сцен. Пойми, это в наших общих интересах; ей нужно представлять себе сугубую запущенность твоего случая.

– Может быть, я лучше расскажу сама?

– Это ваше с ней дело, а я расскажу от своего лица. Здесь важны нюансы субъективного восприятия.

– Видимо, ты права, – кротко кивнула Вероника.

Они спустились на кухню.

– Пообедаешь с нами?

– С удовольствием. Зайка!

– Да?

– Я подумала… сколько же в нас всякого!

– Как, опять? – удивилась Ана. – В который раз?

– Не смейся; меня все больше поражает глубина человеческой души. Знаешь… пока суд да дело насчет психоанализа, я надыбала книжицу Фрейда. Скукотища, честно говоря; эти гладенькие, тяжеловесные немецкие фразы… Но что удивительно, так это бережность, с которой анализируется тончайшее, еле ощутимое… например, мальчик осмысливает свою пипиську, забавляется с ней, а взрослый человек, папаша, подробнейшим образом записывает все его действия и идеи… ну ладно; можно счесть психом отца – так нет же, еще один взрослый, светило с мировым именем, столь же подробно все это рассматривает и комментирует… а еще сотни человек слушают его лекции, а потом еще и читают чуть ли не миллионы. Если столько людей, наверняка не все подряд психи, что-то в этом находят, значит, что-то на самом деле есть? Значит, и мы с тобой не такие уж извращенные дуры, что копаемся в этом будто бы грязном белье своих душ?

– Ну, – подтвердила Ана, мелко рубя на деревянной доске укроп, немножко тимьяна и маленькую луковицу.

– С другой стороны, – продолжала Вероника, – где-то рядом – совершенно обратное. Какой-нибудь бандюга… подонок, зверь… втыкает в другого ножик, такой же, как сейчас у тебя в руке – и все, и плакали бесценные сокровища неповторимой личности… Или даже хуже того: он говорит, давай деньги, а нет – изнасилую твою жену… Какой парадокс! Эфемерные движения глубоких душ по соседству с этими животными позывами примитивных тварей…

– Вряд ли животными, – заметила Ана, помешивая в большой кастрюле похлебку-cocido, – не знаю, насилуют ли друг друга животные, но денег уж точно не вымогают.

– Ну, ты меня поняла.

– Я поняла, – сказала Ана, засыпая в кастрюлю порубленные овощи. – Думаю, ты путаешь психологию и мораль; как бы по-разному не выглядели действия бандюги и занятого пиписькой мальчика, оба они в принципе заняты одним и тем же.

– Как это? – ахнула Вероника.

– Очень просто – оба хотят насладиться… Из той же серии все, как ты выразилась, грязное белье наших душ.

– Ты сравниваешь нас с бандюгой?

– По глубине души – да.

Вероника помолчала.

– Я еще могу допустить глубину страшной, извращенной души какого-нибудь садиста, – брезгливо сказала она, – но если он убивает, чтобы попросту набить брюхо? чтобы спастись? Этак, чего доброго, ты найдешь глубину души и в амебах, поглощающих друг друга!

– Неужели ты веришь, – с удивлением спросила Ана, оборачиваясь от плиты в сторону Вероники, – что бандюги убивают от голода?

– Не всегда; но есть же выражение – голодный бунт.

Ана покачала головой и улыбнулась.

– Даже когда какие-нибудь отчаявшиеся люди сбиваются в толпу и идут убивать, всегда отыскивается кто-то главный, кто их ведет. Они думают, что идут за кусок хлеба, а на самом деле они идут за его власть. Можешь мне поверить; я изучала не только всесильное учение… Власть, деньги, всякие идеи и так далее – лишь разные пути к истинной цели, каковой является… что?

Она вновь отвернулась к плите, зачерпнула ложкой cocido, понюхала, попробовала и, зажмуривши Глазки, издала сладкий стон.

– Вот оно… на-слаж-де-ни-е!

– Сексуальное?

– Ты про cocido? – уточнила Ана. – Вот это уж я не знаю; в психоанализе я – полный ноль.

Со стороны прихожей послышались звуки, и на кухне возник Филипп – шумный, резкий в движениях; бросил озабоченный взгляд в сторону плиты; оценивающе дернул носом; узрев Веронику, махнул рукой; чмокнул Зайку в губы, протянутые навстречу.

– Привет, – сказала Вероника. – Фил!

– Ась?

– Скажи: ты мог бы убить кого-нибудь с голодухи?

– Сейчас – запросто. Что у нас? Пахнет хорошо.

– На первое cocido, а на…

– Можно не продолжать, – сказал Филипп, – иначе я лишусь сил от предстоящего наслаждения.

Вероника и Ана переглянулись.

– Что-то ты больно веселый, – заметила Ана, накрывая на стол. – Нарежь хлеб, Вероника… Выпивал? Ну.

– Это плохо?

– Я так не сказала. Есть новости?

– Новости теперь каждый день.

– Белая полоса?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Но сегодня новость особенная.

Ана вопросительно посмотрела на мужа.

– Помнится, как-то мы обсуждали, – начал Филипп, медленно вытягивая из себя слова, – не съездить ли нам кое-куда между делом… не повидаться ли кое с кем для разнообразия… По-моему, речь шла о ребенке. Да, точно. Когда же это было… месяц назад? Или месяц с небольшим? Во всяком случае, до полета Вальда.

Лицо Аны сделалось напряженно внимательным.

– Кажется, разговор был отложен. Или?.. Да, припоминаю, что был отложен из-за недостатка…

На лице Аны отразилось крайнее нетерпение.

– …вот только чего – времени или денег?

Ана трахнула Филиппа кулачком по спине.

– Какой ужас! – воскликнул Филипп. – Вероника, ты присутствуешь при разнузданной семейной сцене.

– Прекрати, – строго сказала Ана. – Когда?

– А когда ты могла бы?

– Завтра.

– Завтра так завтра, – развел руками Филипп.

– Шутник, – разочарованно сказала Ана. – Ну и очень даже неумно… если не сказать больше…

Филипп взял с подоконника телефон и потыкал пальцами в кнопки.

– Сашулькин! – обрадованно сказал он. – Спишь небось? Слушай, а когда ты вообще учишься? Какие каникулы? Ах, вот как… а я и забыл… Нет, не за тем. Если я скажу зачем, ты упадешь. Как же, как же, падали и с диванчиков… А ты угадай. Ну-у, это неинтересно. Это ты как-нибудь самостоятельно, лет через… А то, что решили мы с мамой сделать тебе инспекцию. Мама хотела бы завтречка… ты как – не прочь? Найдешь для нас времечко? Да, это вопрос; но раз каникулы… почему бы не проехаться по дорогам, как в старину…

Он потрепался еще пару минут в том же духе и закончил разговор. Ана набросилась на него с горячими поцелуями. Вероника почувствовала себя лишней, несчастной, брошенной, и тут же усовестилась за свой эгоизм. Ана, завершив изъявление благодарности мужу, вспомнила о ней, глянула в ее сторону и тепло улыбнулась. Что ж, подумала Вероника, разлук в жизни не избежать… Как это романтично – разлука! тоска! Успела бы только Зайка поговорить с Мариной… конечно, успеет: не будет же она без Марины собираться в путешествие.

– Все же, – полюбопытствовала Ана, – на сколько?

– Это нужно подумать, – сказал Филипп.

– Ты меня когда-нибудь точно с ума сведешь.

– Кстати, сегодня в киоске видел книжку под названием «Как свести с ума свою любовницу». Я спросил, нет ли про жену, а они говорят – кончились…

– То есть, ты не знаешь, на сколько мы поедем?

– Но должен же я был вначале согласовать с тобой в принципе! Мало ли что – вдруг бы ты отказалась… оказалась бы занятой, а то и просто сказалась больной…

– Смотри, – пригрозила Ана, – снова получишь.

– Молчу, – поднял руки Филипп.

Трое приступили к обеду.

* * *

«БМВ», скорость, вялое солнышко. Заднее сиденье. «Какой прекрасный нам предстоит маршрут! У меня была мысль повторить тот, девяносто второго года; но потом я подумал – еще столько мест, где нас не было! Смотри: Сарагоса, Теруэль… Тебе нравится слово «Теруэль»? Как звезда, верно? Обрати внимание: во всех гостиницах по два номера. Сашка вечно ноет, что не даем смотреть ящик до утра – вот и пусть смотрит… А мы тем временем как-нибудь в натуре… на своей matrimonial… Ух, берегись! Спрячь ваучер; пусть вообще документы будут у тебя – кто у нас говорит по-испански?»

Снег, брызги из-под колес, веселое мельтешение за окном… Любимая рука на любимом месте. Кажется, на этой бензоколонке раньше было написано «Колеров» – развели парнишку? надо бы спросить у Бориса, что там произошло… Чемоданы, люди, собаки, стены из стекла. «Подержи мой паспорт, дорогая».

Трель. «Да, да. Да. Что-о? Но это невозможно, я уже в очереди на таможню. Отдайте Гонсалесу. Как не получается? Это невозможно! Соедините меня с ним».

Обеспокоенные глаза. Тревожные глаза, такие любимые. «Давай отойдем на минутку. Нет, лучше ты стой, а я сейчас… здесь неудобно; кажется, я сейчас немножко повыражаюсь. Нужно некоторым вправить мозги…» О Боже. Как все-таки гнусно. В каком я дерьме. Вот она стоит… такая маленькая, милая, беззащитная… понимает или нет? А главное, полетит или нет? Сашка, небось, сейчас крутится, тортик печет… неужели обломит ребенка?

«Зайка, нам нужно поговорить. У меня лажа. Это буквально пара дней; они без меня не справятся. Там авария, понимаешь? Да, если бы сел… но я еще не сел, и слава Богу. Зайка, не глупи. Ну не делай ты, ради Бога, из всего трагедию! Я не могу… слышишь? Не могу! А как же ваучер? как же ребенок? Зайка, все твое в этом чемодане; давай переложим… да не надо ничего перекладывать! Лети с этим, езжайте себе в Сарагосу… жаль, черт, Сарагосу не посмотрю; но к Теруэлю уж точно буду на месте, с вещами. Правда! Кто врет? Я вру? Вот те крест! Ладно, давай так: ты полетишь, а если не понравится, сразу вернешься. Что напоминает? Почему напоминает? Дурацкие какие-то разговоры. Зайка, ну почему ты такая? Ну За-а-айка… Вот умничка… Вот молодец. Я знал, что ты… э-э… А вот этого не надо! Держи платочек. Слушай, давай ты поплачешь в воздухе, а? Регистрация заканчивается. Как я тебя люблю! Боже, как я тебя… Зайка, пока. Зайка, целую. Сразу же позвони. Зайка! Возьми-ка мой сотовый. Ну как не мой? чей же еще? Ты просто не видела, это другой стандарт, я его редко… мы что, сейчас будем о телефонах? Номер там, внутри. Бери, говорю; в любой момент буду рядом с вами. Да по нему звонят только в экстренных случаях! Ну, позвонят, так и скажешь: нет его, нет. Все, Зайка. Извините, сейчас очередь дамы. Эй! Зайка! Мой паспорт на всякий случай отдай. Да, у тебя. Куда вы лезете? Вы что, не видите? стоит чемодан. Все, все. Зайка, я здесь. Конечно, я здесь – вдруг еще рейс отменят?»

Пошла моя маленькая, слава Богу, пошла. Надурил маленькую. Говно я хорошее, конечно… а что еще делать? На воду дуют, обжегшись на молоке. Интересно, поверила? Или сделала вид, что поверила? Похоже, поверила… Есть еще порох в пороховницах! Вот я и опять холостяк.

Похоже, нужно выпить. Похоже, нужно выпить как следует. Вот сейчас, только… Ну, что она застряла? Регистрируйся же побыстрей. Эй, эй, что это она делает? Господи. Вот это номер. «Зайка! Зайка, ты опоздаешь! Ты можешь позвонить позже? регистрация вот-вот…» Идиот! Сентиментальный идиот, зачем я ей дал… Эх, блядь! Блядь!!! Конченый пидерас, как я мог об этом не подумать! Ну, все. Хана. Пропустите даму… вы же видите… «Ну, и что тебе сказали? Вальд! Что он в этом понимает! Дай телефон. Я сейчас ему… Зайка, так нельзя. Слушай, это просто водевиль какой-то. Что значит чувствую? Ты что, экстрасенс? Да, два дня. Да, обещал. А если три? А ребенок? А ваучер? Зайка, ну За-а-айка… Ну и ладно. Ну хорошо же! Нет… тебе показалось… я же твой любящий муж…»

Блядское солнышко, чтоб оно сдохло. «Нет уж, сиди на заднем… переднее – это мое». Блядский снег. Блядские брызги… Точно было «Колеров»; надо спросить у Бориса.

Глава XXVII

Визит мокрой Марины. – Что же произошло? – Вранье Филиппа в салончике. – В подвале. – Ана поджимает хвостик. – Тревожные звонки

– Вероника! Алло…

– Ой… Мариночка!

– Кажется, я сейчас где-то в твоих краях. Подумала, вдруг ты как раз свободна…

– Я… да, конечно… Она говорила с тобой?

Марина усмехнулась.

– Я же никогда раньше тебе не звонила.

– Ну да. Значит, мы можем увидеться?

– Ты спала, да?

– Нет, просто это так неожиданно… Они улетели?

– Слушай, это автомат. Давай встретимся у метро и найдем какое-нибудь местечко поспокойней…

– Не надо местечка. Приходи лучше ко мне; еще час-полтора никого не будет. Ты где? Запоминай как идти…

Когда тебе предстоит первый в жизни сеанс психоанализа – пусть даже у тебя дома – поневоле волнуешься и ходишь взад-вперед по комнатам сама не своя. Наверно, нужно переодеться, подумала Вероника. Нужно одеться красиво, чтобы чувствовать себя уверенно; она не должна стесняться, иначе откровенности не бывать. Вероника оделась красиво и посмотрелась в зеркало. Интересно, подумала она, успела ли Зайка рассказать Марине об ее последней выходке, как собиралась? Если так, этот костюм неуместен. Вырядилась, как на блядки… вруша несчастная. Она стала опять переодеваться, и как раз в это время раздался звонок в дверь.

Не успеваю, подумала Вероника, стоя в прозрачном нижнем белье… ну и ладно, вот и решилось само собой. Недолго думая, она сняла с вешалки шелковый халат и открыла Марине одетая точно так же, как во время их разговора по телефону.

Увидев Марину на лестничной площадке, Вероника застыла от ужаса: она забыла обдумать заранее, нужно ли Марину поцеловать. Последний раз они, кажется, целовались в щечку… но кто кого? Уместно ли пациентке целовать психоаналитика? Ведь это как бы своего рода заискивание, как бы выпрашивание ответной ласки… возможен ли после этого полноценный сеанс? Но Марина вправе воспринимать момент встречи как вводный, формальный; если ее не поцеловать, вдруг она подсознательно скажет себе: «Как же так? Последний раз Вероника меня целовала, а сейчас нет; почему бы это? Может, просто забыла, а может…» – да кто знает, что она способна вообразить! Так или иначе, тончайшая ткань их предстоящего общения изначально будет с изъяном.

Марина тем временем переступила порог и, опять-таки своим действием ликвидируя трудности Вероники, с улыбкой поцеловала свой палец, а затем легонько коснулась им Вероникиной щеки. Прежде чем Вероника успела осмыслить этот несколько неожиданный способ приветствия, Марина предостерегающе подняла руку и сказала:

– Только не вздумай ко мне прижаться – на улице ни с того ни с сего как ливанет…

– Ты же вся мокрая! – ахнула Вероника.

– Я и говорю.

– Давай ее сюда быстренько.

Счастливая от того, что приветствие прошло удачно, она схватила Маринину куртку из искусственного меха, действительно насквозь промокшую, и надела ее на электрический калорифер. Бедная девочка, подумала она, какое на самом деле носит дерьмо… а здесь заштопано… да как аккуратно… На глазах Вероники выступили слезы. Не меньше часа будет сохнуть; это хорошо…

– Кофе будешь?

– Ага. Вообще-то я не собиралась сегодня начинать; раз уж так вышло, надо бы сперва обсудить всякие общие темы – где, да когда…

– …да почем, – хихикнула Вероника.

– Я говорила тебе, это не главное.

– Тем не менее… Но постой! разве твоя госпожа… впрочем, называть ее госпожой на сеансах вряд ли уместно; я буду называть ее Аной, хорошо?

– Конечно; она и сама велела мне так ее называть…

– А почему же ты называешь ее госпожой?

– Мне так захотелось, и она разрешила. Будем говорить о ней или о тебе?

– Вообще-то обо мне, – замялась Вероника, – но тем самым и о ней тоже… Ты же понимаешь, что у меня за проблемы и какое место в них занимает она.

– Да.

– Так вот, я хотела спросить… Она сказала тебе, какую феньку я отмочила?

– Это насчет якобы психоаналитика?

– Ну. – Вероника почувствовала, что краснеет.

– Подумаешь, – хмыкнула Марина. – Ты же хотела добиться своего?

– Ну.

– Это не пошло ей во вред?

– Нет.

– Так что ж ты дергаешься?

– Я думаю, что в первую очередь навредила сама себе, – виновато сказала Вероника, – а через это и ей… Ты что, уже начала сеанс?

– Я бы не хотела; но ты задала конкретный вопрос…

– Извини. Больше не буду. Э-э… может, нам какое-то время встречаться у нее на квартире? Пока их нет. Там удобно, привычно… ты же все равно будешь приходить?

Марина замялась.

– Видишь ли…

– Что? – насторожилась Вероника и почему-то перестала ощущать себя пациенткой.

– Я как раз хотела тебе сказать… Они не улетели.

– Как?

– Да так. Вернулись домой.

– Что-то с рейсом?

Марина мрачновато покачала головой.

– Такое впечатление, что рейс тут не при чем.

– Погоди-ка. Даже не знаю, что спросить… Значит, они сейчас дома?

– Откуда мне знать.

Вероника встала из-за стола, достала сигареты и нервно закурила. Подняла телефонную трубку. Глянула искоса на Марину. Та опять покачала головой. Вероника подумала и положила трубку на место.

– Ты можешь рассказать, что произошло?

– Конечно… то, что я видела – а видела я всего ничего. Мне кажется, они поругались.

– Хм.

– Я была там, наводила порядок – мы же собирали вещи, пораскидали везде всего… И тут они пришли. Госпожа… Ана увидела меня и сразу же вежливо выставила.

– А почему ты решила, что поругались?

– Я не решила, – уточнила Марина, – просто возникло такое ощущение… Они были не такие, как всегда. Кстати, сейчас я почти уверена, что там что-то случилось.

– Почему?

– Она же не позвонила тебе, верно?

– Да, – тихо сказала Вероника.

– А если бы что-то с рейсом, я думаю, позвонила бы.

Марина немного помолчала и добавила:

– Это не мое дело… как служанки, я имею в виду… но для наших с тобой целей мне хотелось бы знать, что случилось. – Она прямо посмотрела Веронике в глаза. – Я могу на тебя рассчитывать?

– Но я же знаю еще меньше твоего!

– Тебе она скажет. Мне… я не могу у нее спросить.

– Ага. То есть… я звоню, да?

– Подожди.

– Почему?

– Твой звонок наверняка покажется ей подозрительным. Ведь ты должна думать, что они улетели.

– Но я скажу, что ты мне… – начала было Вероника и осеклась, столкнувшись с напряженным взглядом Марины. – Понимаю… Ты не должна была мне этого говорить.

– Это ты считаешь – или она должна так считать?

– Конечно, она! – Внезапный холодок в голосе Марины заставил Веронику поежиться; она испугалась, что Марина сейчас встанет да и уйдет. – Нет-нет, ты правильно сделала, что рассказала. Раз они вернулись и она не звонит, значит, там действительно что-то… и я, между нами, вовсе не уверена, что она сама бы мне в этом призналась. Не приди ты ко мне, я бы так и думала, что они в Испании… а тем временем у них бы это прошло, и я бы так ничего и не узнала.

– Все правильно, – кивнула Марина. – Но ты ведь хочешь узнать?

– Боже, – Вероника взялась за голову. – Но как?

– Очень просто, – сказала Марина. – Ты же хотела договориться со мной о сеансе, верно?

– Ну?

– И где бы ты стала меня искать?

– Марина, ты гений! – восхитилась Вероника. – То есть, я думала, что ты там… а ты, кстати, и была там…

– Звони, – улыбнулась Марина.

Вероника, спеша, нажала первейшую кнопку автонабора.

* * *

– Партнер, – сказал Вальд с некоторым раздражением и даже отложил в сторону вилку с ножом, – мне все понятно… но ты мог хотя бы предупредить? Представь себя на моем месте. Звонит твоя жена… вторгается в совещание, между прочим… и с ходу учиняет мне натуральный разнос. Некрасиво!

– За это я уже извинился, – буркнул Филипп. – Сколько можно?

– А твои встречные претензии и вовсе необоснованны. Я что, телепат? Откуда мне знать все это? Если уж ты устроил спектакль… ни слова мне не сказал… ну и расхлебывай сам свои ляпы с телефоном и так далее…

Филипп тоскливо оглядел салончик.

– Я тебе как другу… а ты…

– Ну хорошо. Что я сейчас могу сделать?

– Позвони хоть ей. Скажи, разобрались… ты был не в курсе и так далее.

– Фу, – брезгливо сказал Вальд и вновь принялся за свое остывшее второе. – Лезть в твои семейные дела! последний раз это было…

– Давно, – мрачно согласился Филипп. – Но мы с ней давно не ругались. Я забыл, как это, потерял к этому иммунитет… Хреново мне, понимаешь?

– Зачем ты хотел отправить ее?

Филипп страдальчески воздел глаза к потолку. Зря он вообще пошел в салончик; надо было сказаться больным и просидеть дома день-два, пока молчит Эскуратов…

– Только не ври, – поморщился Вальд.

– Хотел спать с Мариной, – выдавил Филипп.

Вальд состроил удовлетворенную рожу.

– По крайней мере просто и ясно.

– Видишь ли, – принялся объяснять Филипп, все еще надеясь на маленькое чудо, – я как-то не могу изменять жене, когда она здесь. А так она была бы с ребенком, счастлива… ей было бы не до меня…

– Но зачем спектакль-то?

– Если б я прямо предложил ей ехать одной, она бы решила, что у меня снова проблемы.

– Возможно, они и есть, – хмыкнул Вальд. – Неужели ты думаешь, что она теперь поверит каким-то моим объяснениям?

Филипп потерял надежду.

– Ну, не звони… Ты просто спросил, что происходит. Я сказал. Тогда ты спросил, что можешь сделать.

– М-да. Выходит, я разве что могу посочувствовать. Хочешь, вечерком поужинаем где-нибудь? Выпьем… Хочешь, поживи у меня пару дней?

Филипп подумал. Все было плохо. Плохо оставлять Ану одну… да кстати, и Вальда тоже. Ему пришло в голову, что звонок мог быть психологической атакой. Если так, кто-то должен держать их в поле зрения. Кто-то наблюдал за его визитом к Эскуратову… может быть, за сценой в аэропорту… Кто-то может быть доволен.

Может, прямо сейчас рассказать о звонке? Он вздохнул, представив себе, что начнется после этого. Опять Эскуратов… Цыпленок, господин Ли… О работе на пару недель можно забыть… дома кошмар… на выходе – очередная служба безопасности. От прежних удавалось избавиться малой кровью. А теперь?

Жду сутки, решил Филипп. Это неправильно, невыносимо; если Эскуратов не скажет ничего конкретного, рассказываю о звонке.

Он не доел. Встал, суховато попрощался, сослался на головную боль (которая, похоже, действительно начиналась), пошел к себе. Сделал пару звонков. Принял таблетку. Вызвал машину – задрипанную «газель» общего пользования, в которой он предпочитал ездить на объект.

Хорошо бы встретиться невзначай с Эскуратовым. Специально нельзя… несолидно… а невзначай – почему бы и нет. Состроить маленькую диверсию, что ли… ну, не диверсию – просто узелок небольших проблем… узелок, который должен будет развязывать Эскуратов…

Мокрый снег хлюпал под шинами и стучал по днищу. Занятый мыслями, Филипп даже не заметил, что «газелью» управляет неизвестный ему человек. Он обратил на это внимание только когда машина свернула с трассы и остановилась в глухом, незнакомом дворе. Дверца «газели» открылась; двое качков в коже взяли Филиппа под руки, пока он спускался на землю, и продолжали крепко держать, когда он оказался на земле. Его руки завели за спину, и он услышал и почувствовал, как на запястьях защелкиваются браслеты. Ступени, мелькнуло в голове… бесконечные ступени, ведущие вниз…

Двое подвели Филиппа к «волге», стоявшей рядом. Крышка багажника открылась перед ним. Он дернулся и сразу же ощутимо получил по шее. Ему ничего не оставалось, как послушно выполнять чью-то волю. Он перелез через борт багажника. Он содрогнулся, вообразив предстоящую свою позу с браслетами за спиной. Он подумал, не стоит ли попросить хотя бы перемкнуть браслеты, и решил, что не стоит. Его повалили, причинив резкую боль суставам, и крышка багажника захлопнулась над ним.

* * *

Через пару часов, избитый, лишенный сигарет, документов, телефона и всего прочего, что было при нем, он трясся от холода в подвале какого-то деревенского дома. Наручники сняли. Он испытывал теперь не столько страх, сколько злобу – и, конечно, страшно хотелось курить, и вдобавок было очень, очень холодно.

Филипп понимал, что его могли избить значительно сильней; вероятно, все происшедшее было как бы для острастки. Первый раз в жизни с ним так обошлись. Никогда его не возили в багажнике, тем более с наручниками за спиной; кажется, на него вообще никогда не надевали наручников. Он не сомневался, что это связано со звонком – какое-либо совпадение было слишком невероятным.

Значит, Эскуратов не успел. Или не захотел. Или… нет, слишком много гипотез; да и зачем они, если через какое-то время его выволокут наверх и поставят перед конкретным вопросом. Забавно, подумал он; Зайке даже не придет в голову звонить в милицию – решит небось, что я укрываюсь где-нибудь от ее гнева. Может, в том-то и был смысл звонка, чтобы я ее сплавил? Тогда почему не взялись за Вальда вместо меня? Зараза, как холодно! разве так положено – морить холодом? Новый такой прием?

Сейчас, по идее, заставят звонить. И что я должен сказать? Вальд, плати? Но я бы на месте Вальда не стал платить, а устроил бы разборку. Впрочем, какую разборку, если он не знает о звонке? Может, как раз сейчас ему и звонят? Уж наверно он мне намекнет, звонили ему или нет. А если не звонили? Нужно ли вообще вспоминать о звонке? Разве можно вообразить, чтобы человека запихивали в багажник, не пытаясь вначале получить свое по-хорошему? Я не должен звонить… то есть, позвонят-то они, а я не должен разговаривать с Вальдом; должен требовать встречи с их главными…

Видимо, они хотят, чтобы Вальд встречался с их главными, догадался Филипп; я лишь доказательство серьезности намерений. Ну конечно: позвонили, предупредили… я их не принял всерьез… теперь давай-ка, Вальдемар Эдуардович, обсудим вопросик. Но это же долго. Что – все время так и буду здесь сидеть?

Вряд ли время в таких случаях на похитителей. Если с другого боку… откуда взялся новый шофер? Так просто, что ли, взять и сменить шофера? Неужели не было более легкого способа меня украсть? Ерунда. А что, если они и не хотели более легкого? Смотри, *ов, что мы можем. Мы можем все! Мы уже внедрили своих людей в твою фирму. Зря, зря ты не поверил старшему хакеру! он и впрямь увидел нечто, над чем тебе стоило бы задуматься. Думай быстрее, *ов, объясняй своему партнеру, что мы не хухры-мухры, что собрались не шутки шутить.

Ну и ладно. И буду сидеть. Подумаешь, холодно. Небось герои-комсомольцы не то терпели. Да что комсомольцы… вон сколько народу в чеченском плену… Во всяком случае, холод бодрит. И это лучше, чем паяльная лампа… или просто паяльник… или даже утюг… Правильно я понимаю – если меня увезли, значит, Зайка уже как бы избавлена? Вот бы знать! Вот бы знать…

* * *

– Вальд, привет. Это я, Аня.

– Вот удивительно. Я как раз тебя набирал.

– А интересно, зачем?

– А ты зачем?

– Но я же первая спросила.

– Зато ты же и позвонила; если бы я не сказал тебе, что я тебя набирал, ты бы просто изложила мне дело.

– Хитрый ты. Дело!.. Банальные заботы скандальной жены. Или, если хочешь, ревнивой… я просто хотела удостовериться, что мой благоверный в порядке… поскольку его сотовый молчит.

– Ну да, – сказал Вальд, соображая. – Что ты имеешь в виду под словом «в порядке»?

– Если он в объятиях какой-нибудь утешительницы, ты все равно мне не скажешь, верно?

– Это удар ниже пояса.

– Неужели? Обычный риторический вопрос… Могу я сказать ему пару слов?

– По-моему, он невменяем, – соврал Вальд. – Давай лучше я скажу тебе, зачем звонил.

– Ну?

– Хотел вас помирить. Произошло недоразумение.

– Это уж точно.

– Видишь ли…

– Не надо, Вальд. Ты поможешь мне погрузить его в машину?

– В смысле?

– Я хочу его забрать.

– Ну, это уж ни в какие ворота…

– Я поверила, что произошло недоразумение. Ты же этого хотел? Я ощущаю себя виноватой. Отдаю должное твоему такту и так далее… но пусть он завтра проснется в любимой спаленке, и я подам ему кофе вместе с таблеткой, снимающей похмельный синдром.

– А если он в объятиях утешительницы?

– Тогда я бы вытащила его из этих объятий.

– М-да, – сказал Вальд. – Наверно, я должен сказать тебе правду.

– Настоящую?

– Ну да. Дело в том, что его у меня нет.

Ана помолчала.

– Где же он?

– Я думал, дома.

– Его нет.

– Я это понял.

– Вальд, – голос Аны сделался тревожен, – что происходит… кто-нибудь мне может объяснить?

– Как я понимаю, вы поругались… и он куда-то закатился с горя – понятия не имею, куда.

– С ним ничего не могло случиться?

Вальд задумался. На память ему пришли две рожи в «Империале». Если так, то… при чем здесь Фил? Но ведь рожи смотрели на Фила тоже.

– Не знаю, – сказал он наконец. – Во всяком случае, по моргам звонить преждевременно.

– Откуда ты это знаешь?

– Просто мы уже долго живем на свете, – рассудил Вальд, – и никто еще ни разу не умирал.

– Не смешно.

– Давай-ка я сделаю пару звонков. Будешь дома?

– Ага.

– Я перезвоню.

– Вальд!

– Ну?

– Обязательно, ладно?

– Да, да.

Он повесил трубку и стал соображать. Какие пару звонков? Кому? Может, Эскуратов знает что-нибудь? Кажется, Фил к нему собирался… Да: взял «газель». Ну-ка… Занято. А так? Хм. Подождем.

Он услышал трель своей сотовой трубки.

– Да?

– Вальдемар Эдуардович?

– Да, да.

– Вы сейчас случайно не дома?

– Кто это?

– Не хотелось бы по сотовому.

– Черт! Я дома.

Зазвонил телефон.

– Вальдемар Эдуардович, это опять я.

– Кто «я»?

– Иван Иваныч. Разве г-н *ов вам не говорил?

– Нет.

– Странно. Ну что ж… Тогда придется вас соединить с г-ном *овым.

– Эй! – В трубке послышалась стандартная электронная музыка. Затем музыка оборвалась, и послышалась какая-то возня. Отдаленный голос сказал: «Говорите». Другой голос: «Что говорить?» – «Все равно что, лишь бы он понял, что это вы». – «Разве вы в таких случаях не даете инструкций?» Вальд узнал голос Фила. «Мы даем по голове… когда выебываются». – «Можно по печени», – сказал еще один голос. «Можно», – согласился тот. – Алло, алло! – неожиданно громко крикнул Фил в трубку. – Вальд?

– Да.

– Меня… в общем…

– Я уже понял. Ты как?

– Лицо вроде цело… Здесь нехватает зеркала.

– Ясно. Что хотят?

– Не знаю. Вообще-то… если это рекуррентно…

Голос пресекся. «Хватит», – распорядился кто-то издалека, и мутная звуковая картина исчезла. В трубке раздался короткий одинокий гудок.

– Эй, – позвал Вальд, – как вас там!

– Иван Иваныч. Я на линии. Жаль, что Филипп Эдуардович не успел вам рассказать… придется, видно, повторить все сначала. Не возражаете, если я вкратце? Получая подряд «Цельного Бензина», вы кое-кого обидели; теперь надо платить.

– Никого мы не обижали, – сказал Вальд.

– Вот и Филипп Эдуардович заявил мне то же самое… а сейчас он сидит в каком-нибудь темном подвале – я сам не видел, могу лишь предполагать… и, наверно, уже не стал бы заявлять так огульно. А знаете, почему он сидит?

– Почему?

– Потому что он даже не спросил меня о сумме.

– Вы хотите сказать, – уточнил Вальд, – что если я не спрошу вас о сумме, то меня тоже посадят в подвал?

– Просто он не принял мой звонок всерьез; решил, видно, что его кто-то разыгрывает… Вы в более выгодном положении – одной гипотезой меньше.

– Да, но… поскольку все сказанное для меня новость… я тоже должен кое-что выяснить.

– Бесспорно, Вальдемар Эдуардович; я очень вас понимаю. Только выясняйте не слишком долго, пожалуйста: во-первых, Филипп Эдуардович может простудиться, а во-вторых, если в течение суток вы тоже не спросите о сумме, то первый из пальцев Филиппа Эдуардовича будет отправлен его жене.

Вальд вздрогнул.

– Вы поняли? – спросил голос.

– Да. Как я с вами свяжусь?

– Я буду набирать ваш сотовый каждые шесть часов; постарайтесь быть в зоне досягаемости. Кстати, – добавил голос, помедлив, – я уже говорил Филиппу Эдуардовичу… в телефонии мы не слабее вас, поэтому не тратьте время на всякие определители.

– Ясно, – сказал Вальд.

– До связи, Вальдемар Эдуардович.

Голос исчез. O tempora, подумал Вальд, o mores. И откуда только берутся такие? Ведь это образованный, как бы интеллигентный человек. Разбираешься в связи? Деньги нужны? Ну и воруй себе понемножку из банковских сетей, покупай по несуществующим кредитным картам… Противоестественно, когда такой говорит о пальце. Профанация каких-то неписаных, но подразумеваемых цеховых правил… Предательство. Позор.

Вальд нажал кнопку.

– Да?

– Аня, это я. Он нашелся.

– Слава Богу…

– Рано радуешься, – буркнул Вальд. – Плохи дела.

– Что с ним?

– Пока ничего. Его… в общем, он хрен знает где.

– Так. Так. Что будем делать?

– Вначале успокойся.

– Я спокойна.

– Я позвонил тебе просто чтобы сказать. Просто как обещал. Ничего не вздумай делать.

– Как… я не могу ничего… я имею право!

– Хочешь получить палец в посылке? – мрачно спросил Вальд. – Вот твои права, дорогая.

Он услышал в трубке сдержанный плач.

– Короче. Собери на всякий случай какой-нибудь чемодан и сиди у себя как мышка. Если кто… или что… ничего не знаешь, ничего такого… поругалась с мужем и переживаешь. Поняла?

– Да. Вальд!

– Ну?

– Можно я буду звонить тебе?

– Аня…

– Все, все… Но ты мне сразу дашь знать?

– Да.

– Я буду молиться.

– Давай.

Он положил трубку и задумался. Молиться – тоже, наверно, не последнее дело… Pater noster, qui es in caelis; sanctificetur nomen tuum; adveniat reginum tuum; fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis nodie; et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris; et ne nos inducas in tentationem; sed libera nos a malo. Amen. Нужно сходить в церковь. Интересно, а здесь что бы предпринял Сид?

У меня столько денег, подумал он, что я мог бы нанять маленькую армию. Я мог бы заставить их выдать мне этого Иван Иваныча; я бы поставил его на колени и заставил землю жрать. Он не видел подвала, в котором сейчас Фил? Он бы его увидел.

И что я потом делал бы со своей армией? Вернее, что моя армия сделала бы со мной?

Он выпил рюмку водки и набрал номер телефона.

– Good afternoon, – услышал он медовый голосок.

– Сьёкье, – сказал он и ощутил комок в горле. – Это Вальд. Ты помнишь меня?

– О… Вальд! Как ты?

– Хорошо. Вижу, родимый фьорд еще далеко?

– О Вальд, милый Вальд… не надо о фьорде.

– Ты сейчас одна?

– К сожалению. Воздушные шары не так уж часты… да и страусы что-то редко забегают…

– Сьёкье!

– Я здесь.

– Я звоню просто так.

– Я поняла.

– Ты здорова?

– Вполне, – удивленно сказала Сьёкье. – Что-то случилось, Вальд?

– Почему ты решила?

– У тебя голос какой-то печальный, озабоченный.

– Это я так, просто устал… Знаешь?

– Да?

– Знаешь… я люблю тебя, Сьёкье.

Вальд услышал вздох.

– Сьёкье!

– Я здесь.

– Я хочу тебя.

– Я тоже.

– Только хочешь – или…

– Мы говорили с тобой об этом.

– Да. Да. Знаешь, я должен бы попрощаться с тобой и вернуться к своим делам, но так не хочется…

– Я… я понимаю тебя.

– Но надо.

– Да.

– Целую тебя, Сьёкье.

– И я тебя, Вальд. Будь осторожен, береги себя.

Вальд положил трубку. Потом выпил еще одну рюмку. Потом вздохнул и с отвращением стал набирать сотовый Эскуратова.

Глава XXVIII

Принятие ванны Госпожой. – Пальцы необходимо беречь. – Две колонны. – Вуй и компания. – Потеря лица. – Игрушки Вальда – Опасная сделка. – Не отрываясь от коллектива

Наутро Марина, придя на Большой Афанасьевский, застала Госпожу растрепанной, неухоженной и с лицом одновременно бледным и опухшим от слез.

– В чем дело? – ахнула она. – Вас обидели?

– Не спрашивай, – выдавила Госпожа. – Иначе…

Она махнула рукой и зарыдала.

Марина тщетно хлопотала, пытаясь помочь.

– Сделай мне ванну, – сказала наконец Госпожа. – Я совсем расклеилась; нужно приводить себя в порядок.

– Минуту, Госпожа…

Что же ей залить, думала Марина, в отчаянии перебирая флаконы с пеной для ванн. Цветочные запахи явно не ко времени… только выведут ее из себя; нужно что-нибудь нейтральное, мягкое… а, вот: морская пена. Или эвкалипт? Нет, морская. Выключив все пузыри, она залила пену, врубила воду на полную и побежала менять полотенца.

Она раздела Госпожу, с удовольствием вдыхая запахи ее тела, из-за бессонной, проведенной в одежде ночи более сильные, чем всегда. Бережно поддерживая усталую Госпожу за попку, не потерявшую аппетитности от невзгод, она помогла ей погрузиться в воду. Восстановив пенные покровы, нарушенные погружением Госпожи, она хотела было удалиться, как та схватила ее за руку.

– Посиди со мной.

– Конечно, Госпожа.

Марина села на теплый кафельный пол и приникла щекой к маленькой руке Госпожи, небрежно брошенной на борт джакузи. Она могла бы долго так сидеть. Она уже знала от Вероники, что случилось вчера, и теперь ее беспокоило лишь то, что могло случиться сегодня.

Я не дам Ему загулять, хмуро думала она, предполагая, что Господин не ночевал, и рассчитывая в дальнейших домашних хлопотах найти подтверждения этому. Вообще, думала она, пора бы мне появиться на Его работе и посмотреть, каковы там дела; уж мне ли не знать, как это делается, чтобы никто ничего не заметил… Если здесь замешана женщина, думала она, не завидую этой бедняжке; ох, и жестоко расправлюсь я с ней! Милая Госпожа, как страдает… хоть Он и Господин, но так нельзя поступать – это неправильно, некрасиво… Не позвать ли невзначай Веронику? Может, она развлечет Госпожу…

– Марина, – сказала Госпожа, – у нас большие проблемы. Не могу с тобой не поделиться; ты должна знать.

Марина замерла.

– С Филиппом беда, – сказала Госпожа и всхлипнула. У нее перехватило голос. У Марины перехватило сердце. – Его… Его…

– Да, Госпожа…

– Его украли бандиты. Держат в заложниках.

Волосы на голове Марины зашевелились от ужаса.

– Как… ой!

Она почувствовала, что вот-вот хлопнется в обморок. Это было нельзя. Она никак не должна была этого допустить. Она раскрыла рот, глотая воздух, как рыба.

– Какой кошмар. Я думала, это только в Чечне.

– Не только.

– Бедная Госпожа… как Вы, должно быть, натерпелись! Когда это произошло?

– Вчера… вечером, что ли… после обеда…

– Вы заявили в милицию?

Госпожа зарыдала.

– Нельзя! Они сказали, что если… если я заявлю, они будут отрубать Ему пальцы и присылать мне!

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Они звонили Вам?

– Нет. Звонил Вальд… это наш друг, коллега Фила… он собирался вести с ними переговоры…

Госпожа слегка успокоилась.

– Очевидно, они вышли на него. Он сказал мне, чтоб я сидела здесь и не дергалась. Кстати, никому не открываем; я тоже в опасности, а может, даже и ты… Час назад он встретился с еще одним человеком, их партнером, с которым все это как-то может быть связано.

– Это случайно не тот, с кем… не «Цельный Бензин»?

– Как ты угадала? – удивилась Госпожа.

– Я просто больше ни о ком не слышала…

– Именно тот… Эскуратов…

Господи, ужаснулась Марина. Ведь именно об этом контракте Господин говорил… с Вальдом? да, с Вальдом, в тот самый день, когда она впервые увидела Его. Она не особенно-то прислушивалась к содержанию… но Господин был совершенно точно против; потом Господин разговаривал с этим Эскуратовым… она подслушивала, но тоже в основном голос, не слова – а жаль! что-то не очень ладилось… что-то заботило Господина… и, выходит, не зря.

– Так что они делают-то? – спросила Марина.

– Собираются ехать. Вряд ли он будет знать куда.

– Ну понятно.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Он обещал позвонить перед выездом.

– Я буду ждать с Вами, можно?

– Да. Марина!

– ?

– Не вздумай ничего убирать: плохая примета.

– Как скажете. А когда он позвонит… когда они уедут, я пойду в церковь, хорошо?

– Ах да… ты же… Можно мне с тобой?

– Но я хожу в католическую, – смутилась Марина.

– Это ничего… я много раз была в католических…

– Ну конечно. Лишь бы он позвонил.

– Да.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

Через полчаса или час – трудно сказать точно, через сколько, когда каждая минута кажется вечностью – раздался звонок. Две женщины одновременно метнулись к трубке. Госпожа бросила на Марину негодующий взгляд. Марина смутилась и опустила голову. Госпожа протянула руку к трубке, но внезапно отдернула ее, как от горячего утюга.

– Подними ты.

– Я?

– Если это не он, скажешь, что меня нет. Быстро!

– Я как раз и хотела…

– Я поняла… бери же!

Телефон издал второй звонок. Госпожа думает о Веронике, подумала Марина, поднимая трубку. Она не хочет сейчас Вероники, но не хочет подвергать ее лишней опасности, а еще – обижать внезапным своим отстранением или двумя словами никчемного разговора… Она не назвала вслух ее имя, но она думает о ней. Ай да Госпожа… даже в такую минуту не теряет самообладания!

– Алло? – сказала Марина.

Это был Вальд, и она тут же передала трубку Госпоже. Вальд звонил с дороги. Он сказал, что в составе небольшой колонны едет по Успено-Рублевскому шоссе, что в другой машине едет Эскуратов, что он не знает, куда они направляются, и чтобы больше звонков от него не ждали, так как телефон, по идее, должны вот-вот отобрать.

* * *

Четыре джипа, разбрызгивая мокрый снег, цугом неслись по второстепенной загородной трассе. В головном джипе, кроме водителя, были двое в кожаных куртках; один из них дремал, а другой, поглядывая за окно, иногда улыбался сам себе и в такие минуты становился похожим на череп. Второй джип был битком набит – то были люди Ильича, включая его самого, сумевшего, видно, выкроить час-другой из своего напряженного графика. Под стать второму джипу был и третий, заполненный людьми Эскуратова, включая его самого. Последний джип, в отличие от двух предшествующих, был почти пуст; в нем сидел единственный пассажир – Вальд Померанский.

По другой трассе и с другой стороны к назначенному пункту встречи приближалась другая колонна, очень похожая. Единственной разницей в составе автомашин было то, что в этой другой колонне один из джипов был отечественного производства. Все четыре машины этой колонны были умеренно полны вооруженными людьми в полувоенной форме; единственным невооруженным и одетым не как все был Филипп *ов.

Обе колонны встретились на пустынном, унылом перекрестке, где от дорожного указателя остался лишь столб, и далее двинулись в одном направлении. Ехали они таким образом не более десяти минут. Показалась туристская или, может быть, охотничья база – здесь путников ожидали два не слишком изысканных, зато больших и обильных стола; была приготовлена и сауна с девочками – но как бы на всякий случай, поскольку надобность в ней зависела от того, как пойдут дела за главным столом.

Восемь машин остановились вдоль длинного дома – со стороны это напоминало, наверно, заезд отдыхающих. Пассажиры выходили из машин по определенной системе и небольшими группами проходили вовнутрь, а некоторые так и оставались на воздухе; все это уже меньше походило на заезд, но вопросов у персонала базы не вызывало.

– Короче, – сказал после не слишком долгих рукопожатий и пяти застольных минут плотный человек с крупными чертами лица и короткой стрижкой, которого все называли и который сам представился странным имечком «Вуй», – чтоб все было ясно. Здесь никакая не разборка, не сходка… просто встреча по просьбе некоторых. Я вижу так: люди поступили неправильно и не понимают. Я – не то, что за ними никого и, значит, надо наказывать. Я – то, что если не понимают, значит, надо объяснить людям, поучить людей. А уж если и тогда не поймут…

И он выразительно развел руками.

– Кто от вас? – спросил он в сторону Вальда.

– Зачем же так официально, – улыбнулся Вальд, – если вы про «ВИП-Системы», нас тут всего двое…

– Хорошо, – мягко произнес Вуй. – Значит, вы, двое, не понимаете, что залезли в чужой огород.

– Нас наняли работать, – уточнил Вальд. – У каждого свой способ зарабатывать на жизнь. Мы вот делаем технические системы. Если говорить об огороде, это все равно что хозяин нанял нас вскопать этот огород, мы начинаем копать, а нам говорят – ребята, вы зачем сюда влезли.

Вуй помолчал.

– А если до вашего к хозяину подрядились другие?

– Мне кажется, – осторожно возразил Вальд, – вообще-то это дело хозяина.

– А если хозяин вам сказал: ребята, уже обещано?

– Но он же нам так не сказал.

– Да ну?

В голосе Вуя послышалась слабая, отнюдь не гипертрофированная издевка; это была реплика или профессионального актера, или профессионального устрашителя. Вуй не производил впечатления актера. Вальд переглянулся с Филиппом, сидящим на одной с ним стороне стола, но отделенного от него несколькими качками. Прозвучавшая реплика нехороша – только и смогли сказать друг другу их настороженные взгляды.

– Должно быть, вас плохо проинформировали, – сказал Вальд. – Что ж… со всеми бывает… На такой случай, то именно на случай каких-то возможных неувязок и так далее, мы специально озаботились, спросили… Да зачем мне оправдываться – вот он сам сидит, пусть скажет.

Вуй, нимало не смутившись, медленно повернулся в сторону Ильича.

– Дорогой, ты слышишь, что говорят?

– Конечно, слышу, дорогой.

– Спроси у своего человека.

– Борис, дорогой, – спросил Ильич у Эскуратова, – ты слышишь, что говорят?

– Слышу, – отозвался тот, – не глухой…

– Ты предупреждал – или нет?

– Не дети, – развел руками Эскуратов. – Дорогой, ты же сам помог мне организовать встречу. Вот, – показал он на того самого кожаного из «Славянской», сидящего через стол, – пришел человек… разговаривали…

– Погоди-ка, Борис, – не выдержал Вальд, – что значит «разговаривали»? Не ты ли…

– Нет, это ты погоди, – мягким, но полным затаенной угрозы голосом перебил Вальда Вуй, – закончим с человеком, тогда спросим и тебя… Я поговорю с твоими людьми, дорогой? – ласково осведомился он у Ильича.

– Говори! – рубанул рукой Ильич, – все свои, рядиться не будем…

– Кто с кем разговаривал, ну-ка скажи! – выстрелил Вуй взглядом в Эскуратова.

– Они, – буркнул Эскуратов.

– Кто с кем?

– Они вот с ним, – показал он опять на кожаного.

– Ага, – удовлетворенно произнес Вуй. – И о чем они разговаривали? Ты помнишь?

– Он их предупредил.

– О чем?

– Не могу знать, – мрачно сказал Эскуратов. – Они говорили о каких-то узлах… о технике, а в этом я профан. Доверительно говорили – он вставал, подходил к ним, наклонялся… В конце концов, почему я должен знать? Не дети! Мое дело было организовать встречу.

Вероятно, чувствуя и даже как бы упреждая естественное желание Филиппа и Вальда взглянуть ему в глаза, он повернулся в их сторону и по очереди посмотрел на каждого. Взгляд его выражал тоску и беспомощность – взгляд человека, потерявшего лицо; глупо уже было его обвинять; было глупо стыдить, презирать, ненавидеть.

– А ты что скажешь? – спросил Вуй у кожаного.

– Что скажу? – переспросил кожаный и посмотрел на Филиппа и Вальда с улыбкой, делающей его похожей на череп. – Что тогда сказал, то и сейчас скажу… Сказал, не лезьте, ребята, где занято… Сказал, будут проблемы…

– Не понимаю, – развел руками Вуй и вновь повернулся к Вальду. – Что может быть неясного?

– Извините, – спросил Вальд, – а можно теперь я задам пару вопросов?

Вуй подумал.

– Не вижу, правда, зачем… но – хорошо, задай…

– Вот этот человек, – обращаясь к Вую, указал рукой Вальд на Эскуратова, – он не производит впечатление ребенка, вам не кажется?

– Говорят, все мужчины немного дети, – медленно сказал Вуй. – Что конкретно ты хочешь спросить?

– Если было то, что они сказали… как же тогда он мог подписать такой опасный для него договор? Вы ж понимаете, это все-таки не огород, не ремонт туалета… Странный поступок для опытного хозяйственника, не правда ли?

– Дорогой, – обратился Вуй к Ильичу.

Ильич нахмурился.

– Ответь, ну! – резко бросил он Эскуратову.

– Недосмотрел, – развел руками тот. – Доверился…

Он махнул рукой и сокрушенно съел что-то.

– Ты видишь! – вскричал Ильич и даже вскочил со своего места от возмущения. – Чья вина? За этого я отвечу, а за них кто? Пусть сами за себя отвечают… Жулики!

– Значит, вы и его обманули, – сокрушенно покачал головой Вуй. – Ай да жуки! Еще имеешь вопрос? – осведомился он у Вальда с явным недовольством. – Даже не знаю… Решили бы уже, договорились… с кем не случается… замирились бы, значит… да и в сауну… а, мужики? – обвел он стол взглядом. – Ты видишь?

Вальд полез во внутренний карман куртки, нащупал там посреди жвачки, потрепанных документов и прочего хлама небольшой твердый предмет в форме параллелепипеда и потащил было этот предмет наружу – но вовремя одумался.

– Извините, господин Вуй, – сказал он чрезвычайно вежливо, – но я располагаю некоторыми данными, которые мог бы предъявить вам только с глазу на глаз. Может быть, это побудило бы вас… э-э… несколько изменить вашу точку зрения.

Вуй изумленно уставился на Вальда.

– Мы таких вещей не делаем, – медленно сказал он и еще раз обвел стол глазами. – Говори… все свои!

– Вот именно потому что свои, – сказал Вальд, – знаете ли… короля играет свита…

Вуй улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– Но это всего пять минут, – сказал Вальд просительным тоном. – Что вам стоит? К тому же, – значительно добавил он, – знай я о такой постановке вопроса заранее, я бы все равно… сильно попросил вас о встрече.

– Как быть, дорогой? – спросил Вуй у Ильича.

– Твой дом, – сказал тот с некоторой досадой.

– Нудные вы какие люди, ей-Богу… – поморщился Вуй, глядя на Вальда. Он согласится, внезапно понял Вальд. Ему интересно… и не такие уж у него славные отношения с Ильичом – иначе зачем в свое время понадобился кожаный? Согласится. Хотя бы чтоб попозировать.

– Очень прошу вас, – сказал он чуть ли не подобострастно, подыгрывая Вую.

– Человек сильно просит, – вслух рассудил Вуй, уже не оглядываясь на Ильича. – Не могу отказать, когда вот так… Но смотри, – угрожающе добавил он, – начнешь хитрить, юлить – пожалеешь!

– Понимаю, – отозвался Вальд.

Вуй покосился на своего соседа-телохранителя. Тот вскочил. Вуй медленно начал вставать из-за стола, как бы невзначай поглядывая на Вальда. Я должен встать прежде него, сообразил Вальд, не должен заставлять его ждать… Он встал медленнее, чем сосед Вуя, но все-таки достаточно быстро, и Вуй перестал поглядывать невзначай.

В отдельное помещение, простенькое, уютное, зашли по очереди – телохранитель, затем Вуй. Телохранитель встал у двери; пропуская Вальда, он быстро обшарил его снаружи, ничего особенного не нашел и все равно продолжал смотреть на него с подозрением. Вуй грузно подсел к маленькому столу, показал Вальду садиться напротив.

– Ну, – проворчал, – вот он я.

– Скажите, – спросил Вальд, – что вы делаете с теми, кто вам – персонально вам – нагло врет в глаза?

– Это ты о себе?

– А есть разница?

Вуй самодовольно ухмыльнулся.

– Мне здесь никто, кроме вас, врать не будет.

– А если я докажу обратное?

Ухмылка сползла с лица Вуя.

– Думай, что говоришь, парень.

– Слушайте, – Вальд поморщился, – я не знаю, какой тут у вас расклад и кто кого должен подставлять и так далее… Это ваша игра. Но мы-то здесь при чем? Двое с той стороны конкретно врут, и я могу это доказать. Если бы вы просто хотели нас ограбить… но вы же не хотели нас ограбить, верно? Вы хотели нас поучить?

– Ну-ка, ну-ка, – сказал Вуй, – послушаем…

– Хорошо, – сказал Вальд.

Он опять полез во внутренний карман и нащупал было твердый предмет в кожаном чехле, но телохранитель молнией бросился к нему и схватил его руку. Вуй молчал.

– Простите, – сказал Вальд, – а нельзя ли полегче?

– Что у тебя? – подозрительно осведомился Вуй.

– Так… игрушка…

– Помоги ему, – скомандовал Вуй телохранителю.

Пальцы телохранителя проследовали вдоль руки Вальда и, расположившись рядом с его пальцами, обследовали продолговатый предмет. Медленно-медленно рука телохранителя, железной хваткой объяв руку Вальда вместе с предметом, вывела ее наружу. Предмет лег на стол.

Обстановка разрядилась.

– В одном прав Борис Эскуратов, – сказал Вальд. – Мы не дети… по крайней мере, стараемся не быть детьми.

Он коснулся предмета и нажал блестящую кнопку.

«Те пришли не с улицы, – послышался тихий, но четко различимый голос Эскуратова. – Ильич должен был сказать, от кого…» – Голос кожаного: «Это-то он сказал. А я ему сказал, что проблем не будет». – «У нас. А нам надо, чтобы у них проблем не было тоже».

– Вы узнаете голоса? – спросил Вальд.

– Хорошая штучка, – заметил Вуй.

Вальд выключил звук и сказал:

– Примите ее от меня в подарок.

Не поблагодарив, Вуй сгреб диктофончик в карман и задумался. Думал он, вероятно, не меньше минуты, а потом негромко бросил телохранителю:

– Скажи там, пусть принесут по стопке.

Тот выскользнул за дверь – буквально на пару секунд.

– Как тебя звать, чудо? – спросил Вуй.

– Вальдемар.

– Владик, значит.

Вальд пожал плечами.

– Твое счастье, что догадался меня отозвать.

– Я понимаю, – сказал Вальд.

– Не дети, значит, – ухмыльнулся Вуй. – А сейчас что, тоже пишешь?

– Сейчас нет, – сказал Вальд. – Я не самоубийца.

– Совсем хорошо…

В дверь осторожно постучали, передали через телохранителя по средних размеров запотевшей рюмке и по тарелке с селедочкой, огурчиком, лучком, хлеба кусочком.

Вуй молча поднял свою.

Выпили не до дна. Закусили.

– Ну и что? – насмешливо спросил Вуй. – И кому ты ее, эту пленку? Думаешь, я не знал?

– Я думал, вы судья, – сказал Вальд. – Вы же серьезный человек… неужели вас не задевает, как грубо они сработали?

– Это не твое дело, – сказал Вуй, как бы продолжая раздумывать. – Значит, по-твоему, я должен прямо сейчас взять вас и отпустить? Да?

– Но вы же видите, – развел Вальд руками. – Так было бы справедливо.

– Владик, ты не дурак. Почему вы без крыши?

– Это для меня религиозный вопрос.

– Ты верующий? Серьезно?

– Да, – сказал Вальд и перекрестился.

– А почему наоборот? – полюбопытствовал Вуй.

– Потому что католик.

Вуй помолчал.

– Я не могу отпустить тебя просто так.

– …

– Ты же понимаешь. Люди специально собрались… да и я не таков, чтобы обойтись диктофончиком…

– Хотя я нисколько не виноват, – сказал Вальд, – но раз уж так получилось, давайте я выйду из этого дела… Собственно, я и так должен выйти, – улыбнулся он, – не работать же мне после этого с Эскуратовым… Ваши ребята возвращают себе подряд. Разве этого мало?

– Пока не знаю, – сказал Вуй, – надо подумать. Подряд подрядом… а отступные все равно с тебя.

– Не могу, – тихо сказал Вальд. – Платить ни за что… Бог не велит.

– Ты видишь, я отнесся к тебе как к человеку, – со значением сказал Вуй. – Разве это не стоит подарка?

– У меня есть одна мысль, – сказал Вальд. – Почему бы вам вместо того… почему бы вам не продать мне…

Он замялся.

– Что? – алчно спросил Вуй.

– …одного вашего человека.

– Хм, – удивился Вуй. – Смотря какого.

– Я не знаю, как его зовут, – сказал Вальд. – Это тот тип, который звонил мне по телефону; он представился Иван Иванычем.

– А-а… Он дорогой.

– Ну, если сильно дорогой, тогда, значит, не потяну…

– А сколько бы ты предложил?

– Понятия не имею. А сколько вы бы запросили?

– Сто, – сказал Вуй почти не раздумывая.

– С ума сойти, – сказал Вальд. – Ему красная цена раз в десять меньше.

– Ошибаешься, – покачал головой Вуй. – Он хорошо работает… так вот сразу замену и не найдешь… А зачем он тебе?

– Ну, это как бы…

Вальд снова замялся.

– Твое дело, ты хочешь сказать?

– В общем, да.

– И здесь ты ошибаешься, – заметил Вуй. – От этого зависит цена; если он будет на тебя работать, цена одна, а нет – в таком случае можно дать и скидку.

– Он не будет на меня работать, – медленно сказал Вальд.

– Зачем же тогда?..

– Хочу с ним побеседовать.

На лице Вуя появилась ехидная улыбка.

– Понимаю… Пальцы будешь рубить?

– Нет. Просто… в яму посажу. Как Филиппа.

– А не пожалеешь потом?

– О чем?

– О чем-нибудь… люди жалеют о разном…

– Нет.

Вуй покачал головой.

– Разве Бог не велит прощать?

– Сложный разговор… Этот человек принес людям много страданий. Теперь его очередь.

– А ты мне начинаешь нравиться, Владик, – задумчиво сказал Вуй. – Да… Как бы ни был Ваня высок классом… а лишние эмоции и впрямь проявлял… приказы выполнял неряшливо… вообще много стал брать на себя…

Это для телохранителя, подумал Вальд.

– Что ж… – подытожил Вуй, – придется тебе помочь! На тридцатнике сойдемся? Ниже не проси.

– Базару нет, – сказал Вальд, поднял руку и звонко шлепнул ею по подставленной широкой ладони.

Они подняли рюмки и допили до дна.

– Однако нас уже заждались, – сказал Вуй, не закусив, – да ты и меня утомил этими разговорами. Идем. – Он начал приподниматься со стула, и Вальд уже встал без специальных намеков, хотя и еще медленней, чем из-за большого стола.

– Может, мы поедем? – спросил Вальд Вуя, пока они шли по недлинному коридору. – У вас тут наверняка какие-то еще свои дела…

– Не суетись, – бросил Вуй. – Во всем есть порядок… Будешь моим гостем, и твой друг тоже.

– Да ему бы поскорей к жене под бочок…

– Не нуди. Посреди всего от меня не уходят.

Вуй появился в гостиной, держа Вальда за плечо.

– Братва! – шутливо сказал он. – Объявляется перерыв. Пойдем попаримся, побалуемся с девочками… не против, Ильич? А потом добьем это дело.

– Вах, начинаю спешить, – посмотрел на часы Ильич озабоченно. – Зачем попаримся? Стрелка горит…

– Надо, надо немножко додумывать.

– Нехорошо, дорогой. Без ножа режешь…

Но Вуй раскрыл дружеские объятия и увлек Ильича в сауну. Вслед за ними потянулись остальные. Вальд удовлетворенно обнаружил, что Фила никто особенно не стережет; он с некоторой медлительностью подошел к нему поближе, и никто не помешал их общению. Ни они не подошли к Эскуратову, ни Эскуратов не подошел к ним. Когда перелатались в простыни, Вальд так и остался рядом с Филиппом, а Вуй опять оказался рядом с Ильичом, и видно было, как по мере их беседы желание последнего ехать на стрелку становится все меньше и меньше. В конце концов он послал за телефоном, сделал пару звонков и продолжал тет-а-тет с Вуем вплоть до перехода из сауны в бассейн.

Здесь уже ожидала веселая русалочья толпа; гвалт заполнил гулкое, интимно затененное помещение. Вальд и Филипп, теперь уже на правах гостей, были приглашены в бассейн наравне с другими. Оказавшись в воде, они некоторое время смущенно жались к железной лестнице; но девочки, сочтя такое поведение непонятной и обидной блажью, стали нарочно подзадоривать их еще громче и смелей, пока это и впрямь не начало выглядеть глупым и даже становиться опасным. Скромно отнекиваясь, они невольно выказывали свою моральную чистоту, тем самым противопоставляя себя коллективу. «Смотрите, мы здесь не свои, – как бы говорили они всем остальным; – сделайте нам что-нибудь плохое».

Тогда, плюнув на то, что было прежде, и на то, что могло быть потом, они оба пустились во все тяжкие. Вспомнив о Сьёкье, Вальд выбрал блондинку; Филипп, наоборот, выбрал брюнетку, чем-то похожую на его горячо любимую и несправедливо обиженную им жену. Они погнались за своими русалками, догнали их и схватили за простыни; те же, спасаясь бегством и визжа, отбросили и оставили в их руках эти простыни, подобно тому как ящерицы отбрасывают хвосты, и обернулись дочерьми Евы, имеющими в первую очередь ноги, и бедра, и задницы, и главные органы наслаждений. Ловкими движениями рук Вальд и Филипп поймали своих дам; это походило на синхронное плавание. Они обнажились. Они сжали груди дам. Они обняли дам за талии и прижали их к борту бассейна. Скользнув ладонями по двум гладким, горячим телам, они схватили их за задницы. Они приподняли эти тела, в воде легкие и послушные, и с удовольствием ощутили на своих плечах мягкие пальцы, а на поясницах – твердые щиколотки. Они вняли прерывистой дрожи этих напрягшихся тел, и – как купальные шапочки натягивают на голову, так они натянули их на свои возбужденные члены.

Глава XXIX

Salve Regina. – Секретная информация. – Об Орлеанской Деве и Духе Живом. – Экскурс в историю. – «Не губите, ваше сиятельство!» – Как пеленгуется сотовый телефон

– Salve Regina, mater misericordiae, vita, duicedo et spes nostra, salve. Ad te clamamus exules filii Hevae. Ad te suspiramus gementes et flentes in hac lacrimarum valle. Eja ergo, advocata nostra, illos tuos misericordes oculos ad nos converte. Они будут отрубать пальцы моему Господину. Et Jesum, benedictum fructum ventris tui, nobis post hoc exsilium ostende. O clemens, o pia, o dulcis Virgo Maria…

– Мария, – как эхо молитвы, послышалось за спиной.

– Я здесь, – сами собой шепнули губы.

– Волков переулок.

Она встала с колен.

– Госпожа, я должна немедленно Вас покинуть.

Госпожа безмолвно подняла на нее кроткий взгляд.

– Это необходимо; не спрашивайте ничего. Я люблю Вас, Госпожа. Все будет хорошо.

Она наклонилась, поцеловала Госпожу в лоб и пташкой выпорхнула из церкви.

Точно так же, как и в последний раз, с пересадкой из машины в машину, ее повезли в Романов переулок и повели знакомым путем, что она сочла добрым знаком. Тем не менее, мысли ее были далеко от Ордена; как она ни старалась, ей не удавалось хотя бы на время уйти от страшного образа отрубленных пальцев ее Господина. Она понимала, что это бесполезная, даже вредная мысль, но ничего не могла с собой поделать. Она испытала стыд, заходя в кабинет князя Георгия и представая перед ним не будучи исполненной благоговения, приличествующего моменту.

– Ты какая-то необычная сегодня, Мария, – заметил его сиятельство после обмена приветствиями.

– Не могу не удивиться проницательности вашего сиятельства, – сумрачно ответила Марина, – вы видите меня третий раз в жизни, и уже читаете во мне, как…

– Что-то случилось?

– Прошу вас, не обращайте внимания. Это личное… это пройдет…

– Не думай, что состояние твоей души не имеет для меня значения.

– Ваше сиятельство необыкновенно добры.

– Ну что ж, – сказал князь, – вижу, ты не настроена откровенничать; действительно, здесь не дамский салон. Тогда перейдем к делам. Ты довольна своей квартирой?

– Очень довольна, ваше сиятельство.

– Ты изучила источники?

– В какой-то мере, ваше сиятельство.

– Хм. Поясни.

– Видите ли… не все они так уж просты, некоторые совсем не бесспорны… а самое главное – мне кажется, мало что из них по-настоящему относится к делу.

– У тебя возникли какие-либо вопросы?

– Очень много, ваше сиятельство. По каждой книге я завела файл со своими комментариями… туда же вписывала и вопросы – наверно, глупые… Впрочем, если это кому-нибудь нужно, я могла бы переслать их по электронной почте… если бы знала куда.

– Я чувствую, ты хорошо поработала.

– Спасибо, ваше сиятельство.

– В прошлый раз, – напомнил князь, – мы остановились на тех средствах, которые должны помочь тебе. Сегодня я хотел бы развить эту тему.

– Я вся внимание, ваше сиятельство.

– Как и у любой другой организации, у Ордена есть определенное устройство, – сказал князь. – Он состоит из групп. Группы специализированы. Например, есть группы аналитиков различного профиля, группы специалистов по технологиям, группы подготовки силовых решений и так далее. Все группы состоят из профессионалов. Тебе нет нужды изучать все это; достаточно будет сказать, что требуется такое-то количество программистов, или историков, или даже боевиков, и соответствующие группы будут немедленно предоставлены в твое распоряжение.

– А если не хватит групп? – спросила Марина.

– Значит, будут скомплектованы новые.

– Вы так говорите, ваше сиятельство, – задумчиво заметила Марина, – будто у вас неограниченное количество всяких ресурсов. Какие же это деньжищи надо иметь, чтобы прокормить столько людей! Да и мыслимо ли сохранить тайну в таких условиях?

Князь улыбнулся.

– Чувствую, в твоем воображении возникло что-то вроде большого завода, – сказал он, – но это совсем не так. Мы не создаем подразделений так, как это делают… к примеру, в армии. Они, эти подразделения, уже существуют – в государственных службах нынешнего режима, во всяких научных институтах и так далее, вплоть до коммерческих фирм. Мы просто используем их, вербуем их начальников; отдельных специалистов объединяем в новые группы и так далее. Разумеется, все управление совершается по электронным сетям. Чтобы найти подходящих для нас людей, особые группы буквально рыщут по файлам… кстати, именно таким образом мы обнаружили тебя.

– Но как же вы их вербуете? – полюбопытствовала Марина. – Неужели с каждым проводится такая же трудоемкая работа, как со мной?

– Да ты смеешься, – сказал князь. – Откуда бы я взял столько времени? Ты – исключительный случай.

– Понимаю, – догадалась Марина. – Вы отыскиваете созревших для решения, почти готовых идейных борцов, которых остается лишь направить в нужное русло.

Князь расхохотался.

– Боже, – сказал он, утирая слезы и изумленно глядя на Марину, испытывающую сложные чувства от впервые услышанного ею смеха его сиятельства, – право, ты уникальное существо! Идейных борцов! – повторил он, качая головой и возвращаясь к обычному тону, – надо же додуматься… О каких идейных борцах ты говоришь в эпоху всеобщего разброда и смущения умов! Люди просто напуганы жизнью; безнадежным и даже опасным было бы объяснять каждому, под какие знамена он рекрутирован. Большинство из них даже и не подозревает об истинном смысле своего труда, их мотивы весьма примитивны: один трудится за небольшой побочный заработок, другой – за обещанную перспективу лучшего места; у многих и вовсе низменные цели, например подсидеть дурака-начальника, избежать каких-то огласок и так далее и так далее. Ты, кстати, должна меня хорошо понимать… я знаю, что тебе и самой не раз приходилось заставлять других делать нужные тебе вещи… в то время, как они думали, что…

Он замолчал и вполне успокоился.

– Извините меня, – сказала Марина прежним сумрачным тоном; образ отрубленных пальцев, слегка было отдалившийся, опять встал перед ней. – Я вообще-то довольно тупая… наверняка вы еще намучаетесь со мной.

– Опять прибедняешься, – поморщился князь, – это я не люблю. Но мы отвлеклись; я хочу подытожить. Из сказанного тебе должно быть понятно, во-первых, что тайна сохраняется естественным образом, а во-вторых, что расходы на поддержание и развитие Ордена не столь велики. Я ответил на два твоих вовсе не тупых вопроса.

– В таком случае у меня еще один вопрос, ваше сиятельство, – упрямо сказала Марина. – Если Орден организован столь продуманно и масштабно, значит, он и впрямь представляет собой огромную мощь; коли так, зачем требуются какие-то дополнительные способы для достижения главной цели? Ведь вы сами упомянули Святого Георгия, чье копье – так сказали вы – ясно указывает нам способ борьбы со злом. Следовательно, нужно создать надлежащий план захвата власти (что, очевидно, вполне по силам аналитикам Ордена), а затем привести в действие созданную вами боевую машину. Но обе эти задачи, они же чисто военные! Зачем тогда я, которая ни вот на столечко не разбирается в этих вопросах? При чем здесь Дух Живой и вся та высокая метафизика, на которую вы тратите здесь со мной свое драгоценное время?

Князь нахмурился.

– Я снова ошибся насчет тебя, – сказал он, – похоже, тебе нужно еще поработать над книгами… Кстати, отправь мне свои комментарии, я хочу их посмотреть; тебе пришлют адрес… Скажи, почему Орлеанская Дева преуспела в военных операциях и посадила на трон своего короля? Неужели эта юная крестьянка была толковей профессиональных военачальников? Может быть, она была самородком, гением? А коли так, почему она не сумела отстоять умом или силой свою жизнь?

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Нет, – покачал головой его сиятельство, не дождавшись от Марины ответа, – дело совсем в другом. Дух Живой был в той Деве, точно так же как он сейчас в тебе. В это непросто поверить… но ты думаешь, и ее не посещали тягостные сомнения? Думаешь, и она не вела таких же диспутов, хотя бы сама с собой?

– Не очень-то радостную для меня параллель вы приводите, – проговорила Марина, – что бы там ни было, я бы не хотела умереть на костре.

– Уж конечно, лучше получить по голове в подворотне, – презрительно проворчал его сиятельство, – но не бойся… на кострах нынче не жгут… Итак, по-твоему, мои аналитики придумают план. Мои солдаты подавят сопротивление, то есть уничтожат змея, и поставят царя… какого-нибудь, кого укажут историки. Да?

– Вы сказали, – пробормотала Марина.

– Ты сказала, – поправил князь. – А теперь, скажи на милость, чем такой царь будет отличаться от большевистского главаря, от какой-нибудь очередной бандитской хунты? Тем, что будет называться «царь»? Свитой, скипетром, гербом? Непонятно еще какими генами?

Марина молчала.

– Нет, Мария, – покачав опять головой, веско сказал его сиятельство. – Бандит на троне – это вовсе не царь. Это тот же змей в ином облике… тебе ли это не ведать! Власть земная дается не штыками, не притянутыми за уши атрибутами, но лишь Духом Живым. Царская харизма дается Духом Живым. Народ должен умиротвориться, а для этого он должен поверить. Вера вещь иррациональная; чтó заставит народ верить в одно и не верить в другое? Единственно Дух Живой. Но что же такое народ? Начальники и подчиненные; воины, и труженики, и бездельники – вот что такое народ; и если они не верят… а если верить не во что, то они и не верят… вот и получается то, о чем я сказал тебе самыми первыми словами, когда ты только зашла в этот кабинет. Ты помнишь?

– Да, – сказала Марина.

– В русском языке, – сказал князь, – есть одна примечательная оговорка. Со смутных времен, а то и ранее, выборному царю, уж не говоря о самозванце, противопоставлялся единственно настоящий природный царь: имелось в виду наследственный, таковым урожденный… Только слово не воробей; безвозвратно вылетело из клетки узкой, медицинской, идолопоклоннической…

– Почему идолопоклоннической? – вскинулась Марина, полагая задетым достоинство своей профессии.

– Да потому, – ухмыльнулся князь, – что промысл Божий вкладывается в физиологический акт; а поскольку сей акт изначально был лишь наказанием Господним, потребовалось облагородить его неким якобы таинством. Фактически же, если обнажить суть, обожествляется родовая пуповина, а то и попросту сперматозоид. Анекдот! – Лицо князя опять посерьезнело. – Но творец умнее своих толкователей; слово природный ныне и присно значит данный не только и не столько гениталиями, сколько мирозданием, космосом… единственно сущим Духом Живым…

Марина поджала губы.

– Итак, – голос князя приобрел блеск, – определить не просто царя – какого-то, лишь бы… но царя, данного Духом Живым; как это сделать? И далее – водворить… то есть, чтобы народ поверил; но снова – как? В церквах проповедовать? комедию ставить а-ля Годунов? гонять рекламу по телевизору? Технология Духа Живого! – воздел князь руку, – тайна для всех, кроме тебя… Ты, только ты раскроешь Ордену эту великую тайну.

– Я поняла.

– Больше у тебя нет вопросов?

– Нет.

Они будут отрубать пальцы моему Господину.

– Вот и хорошо, – произнес князь вполне обыденным тоном. – Вернемся, однако же, к заглавной теме нашей сегодняшней встречи, а именно к средствам, которые облегчат тебе выполнение твоей миссии. Ты уже понимаешь, каким образом будут мобилизованы нужные тебе мозги; для удобства ты не должна будешь управлять ими непосредственно – тебе будет придан помощник, который займется всеми организационными хлопотами. Твое дело будет только ставить частные задачи; если интерпретация ответов на них будет трудоемка, ты опять же будешь поручать работу другим.

Князь помолчал. Молчала и Марина.

– Если помнишь, – заговорил он опять, – в нашей прошлой беседе я также упомянул о некоем опыте, которым мы считали бы уместным воспользоваться… ну-ка, скажи мне, часты ли в мировой истории были успешные реставрации монаршей власти?

– Я плохо знаю историю, ваше сиятельство, – робко сказала Марина. – В Англии, после Кромвеля… Во Франции тоже… э-э… когда же? ну конечно, после Бонапарта… но Франция, наверно, не в счет, ведь она все равно в итоге стала республикой…

– Не так много примеров, верно? Вдобавок эти классические события произошли очень давно. Мы вправе сделать вывод, что успешная реставрация чрезвычайно редка; это и ясно – Дух Живой не является когда попало… Теперь скажи: можем ли мы, учтя все это, оставить без внимания – без пристального, серьезнейшего внимания – великолепный пример стопроцентно успешной, бескровной, даже чисто эстетически безукоризненной реставрации, случившейся вдобавок в нашем веке… да не в результате каких-то глобальных перемен, а в совершенно мирное время?

– Вы говорите о…

– Смелее! – ласково поощрил князь.

Хотя образ отрубленных пальцев отнюдь не покинул Марину, ее губы улыбнулись сами собой.

– Ну конечно же, это Норвегия! как я сразу не догадалась… Ведь она отделилась от Швеции действительно мирным путем; и вряд ли это глобальная перемена… А поскольку королевская фамилия была пресечена, то и пришлось позвать на трон Карла, принца датского, разумеется переименовавши его соответственно в короля Хаакона VII. Да, ваше сиятельство, – задумчиво произнесла она, – это явно удачный пример реставрации… иначе черта с два чопорные англичане выдали бы за него королевскую дочь (хотя, впрочем, король Эдуард тогда был всего лишь Принцем Уэльским). Однако, ваше сиятельство, – спохватившись, нахмурилась Марина, – неужели вас не смущает последующее… я имею в виду неожиданный фортель внука этого Хаакона, то есть нынешнего короля Харальда… ну, что он взял в жены простолюдинку по имени Соня?

– Сказать по правде, очень даже смущает, – сказал князь; – флегматичные норвежцы могут такое выдержать, а горячим русским парням палец в рот не клади. Потому-то я и говорю совсем о другом примере, покамест без мезальянсов и гораздо более позднем… о примере, который, можно сказать, на памяти ныне живущего поколения.

– Ага, – сказала Марина с некоторой досадой, как студент на экзамене, не ответивший с первой попытки на не столь уж сложный вопрос. – В таком случае, это…

– Испания, – сказал князь слово, уже мысленно произнесенное ею. – Да. Теперь ты видишь: с одной стороны, твой эротический полигон, с другой стороны, чужой государственный опыт. Тебе предстоит сплавить два в одно, – он энергично тряхнул руками, отчего широкие рукава мантии взлетели двумя голубыми птицами. – Ты поедешь в эту страну; ты будешь снабжена связями; ты займешь высокое положение, с которого будет широкий обзор; ты получишь доступ к лучшим представителям испанского общества и государства… кстати, именно затем тебе было рекомендовано посещать католическую церковь – не последний штрих в твоем образе, который мы создадим…

– Как? – воскликнула Марина. – Уехать?

– Ну да, – запросто, как-то по-свойски откликнулся князь, в очевидном и сильном удивлении ее неожиданной, даже невозможной реакцией. – Это входит в план… но в чем дело, Мария? Тебе плохо? Ты ужасно бледна!

– Ваше сиятельство…

Марина вылетела из кресла, как из катапульты, и бросилась на колени перед столом.

– Ваше сиятельство… не губите!

Она зарыдала.

– Один раз я уже… была лишена того… без чего жить не могу, – стенала она, давясь слезами, – да не один раз, а целых три… Три! Не могу больше… не хватит меня, хоть костром жгите… хоть чем… нет! нет!!!

Отшвырнув мантию, мешающую движениям, князь неловко, припадая на обе ноги, выбрался из-за стола, схватил Марину, приподнял мощными своими руками, водворил в кресле; раскрыл дверцу посреди стеллажа, достал воды со стаканом, воротился к Марине и силой заставил сделать пару глотков, затем, глотнув и сам оттуда же, сбрызнул изо рта ее лицо, а после, подумав, вылил остаток воды ей прямо на голову.

– Ну? – вопросил грозно. – Пришла в себя?

– Не могу, – шептали губы Марины.

– Смотри, – сказал князь, – сейчас отхлещу по щекам, как истеричку… а рука у меня тяжела.

– Не надо… по щекам… – испугалась Марина, – я сейчас… сейчас…

Князь посмотрел – ничего страшного вроде… успокоился, вернулся обратно за стол, надел мантию и сел в свое кресло. Покряхтев с досадой и как бы по-стариковски (что никак не соответствовало ни возрасту его, ни обнаруженной физической кондиции), выдвинул из стола ящик и достал оттуда курительные принадлежности – серебряную зажигалку, пепельницу и непочатую пачку сигарет. Вскрыл пачку, буркнув себе под нос краткое злое ругательство. Типа, с таким трудом бросил было курить… и – на тебе, прямо-таки вынуждают.

Марина похлюпала носом, из набитой книгами сумки достала платок, пару раз крепко высморкалась, игнорируя политес напрочь, затем убрала платок и достала на сей раз пудреницу с зеркальцем. Посмотревшись в зеркальце, она лишь тихо вздохнула и постаралась вжаться в кресло подальше, одновременно полуотворачиваясь от стола, опуская очи долу и тщетно пытаясь привести в порядок растрепанные волосы.

– Но, ваше сиятельство, – воскликнула она неожиданно сама для себя, внезапно осознав происшедшее, – вы, значит, можете ходить? Я думала, вы…

Она замялась, осознав вслед за тем и деликатность вопроса.

– …инвалид? – подсказал князь.

– Вы пользовались коляской…

– Бывает, – буркнул князь, дымя сигаретой, и потребовал: – Теперь рассказывай.

Марина опять вжалась в кресло.

– У меня есть Господин, – глухо сказала она.

– Я полагал, я твой господин, – заметил князь с несколько кокетливым неудовольствием.

– Вы, ваше сиятельство… конечно, вы мой повелитель, – заговорила Марина, с трудом собирая свой политес так, как если бы он был рисом, рассыпанным по полу. – Я в другом смысле… вы можете это понять, ваше сиятельство: Царство вовне меня еще предстоит создать, а Царство во мне было от рождения… и Господин мой наместник Отца моего на земле. Я не могу без Господина. Вдобавок вы сообщаете мне об Испании именно сейчас… когда Он в беде… когда Ему, может быть, вот-вот отрубят…

Она не сумела выговорить «пальцы», опять заплакала, на сей раз тоненько и безнадежно, оставив князя на несколько секунд в горестном размышлении – человеческое и тем более мужское тело имеет ведь много чего, чтобы отрубить. Со вздохом князь затушил сигарету, нажал на кнопку селектора и распорядился не беспокоить его, видно, от волнения позабыв, что перед визитом Марины он уже дал своему аппарату именно такое распоряжение.

– Что отрубят-то? – спросил князь.

– Пальцы, – простонала Марина.

Князь хмыкнул.

– Я-то думал…

– Не смейтесь, ваше сиятельство, – жалобно попросила Марина, – мне так тяжело… Потому-то я сегодня такая необычная, как вы изволили заметить… именно из-за этого! Ваше сиятельство, – произнесла она совсем другим тоном, осененная неожиданной мыслью, – а вы не могли бы Его спасти?

– Чего? – только и вымолвил князь.

– Ваше сиятельство, – зачастила Марина, – конечно, я не вправе не то что просить, но даже предполагать, что вы могли бы чем-то помочь… но у меня просто нет другого выхода… и как я сразу не догадалась! я должна была, я сразу должна была обратиться к вам! Все, все видит Дева Мария, – она быстро перекрестилась и, коснувшись напоследок своих пальцев губами, послала воздушный поцелуй на небеса, – не случайно я к вам попала в тот самый час, когда Господину моему требуется помощь! Вы могущественны; вы всесильны, ваше сиятельство… что вам стоит! Вы бы тем самым облагодетельствовали меня…

– Мария, – суховато сказал князь, – не увлекайся; такими делами Орден не занимается.

– Ваше сиятельство, – сказала Марина, взирая на князя со страхом, вновь охватывающим ее, – молю вас, не лишайте меня надежды! Ведь вы сами сказали: состояние моей души небезразлично для вас. Состояние моей души, скажу я вам, сейчас хуже некуда… и поверьте, если б я только могла, я еще утром связалась бы с вами! Тем не менее, я сделала все возможное, чтобы успокоиться и внимать вам как подобает; но когда вы заговорили о моем отъезде, в то время как… как…

Она сглотнула и на секунду прервалась.

– …как же я смогу! какой же Дух Живой выдержит в этом теле, пока мой Господин в их руках… пока с Ним могут сделать все что угодно, не только пальцы отрубить; ведь это слуги Зверя… деграгомы, протогоминоиды…

– Мария, – сказал князь изумленно, – ты меня шантажируешь? Ведаешь ли ты, что творишь? И так будет всякий раз, когда твоему Господину, – он произнес это слово чуть ли не издевательски, – станет туго? Право, дева… ты сошла с ума.

– Как только вы можете говорить такое, ваше сиятельство, – тоскливо вымолвила Марина. – Вы сами торжественно обещали мне еще там, на испытании, что не заставите меня предавать моих близких… а ехать куда-то в Испанию, забыв о Господине – большего предательства я для себя и помыслить не могу…

Князь мрачно молчал.

– Может, вы думаете, что Господин мой того не заслуживает? – сделала Марина еще заход, однако надеясь на успех все меньше и меньше. – Да уж, судя по тону, каким вы помянули Его, то самое вы и думаете… но это не так: может, и вам Он когда-нибудь сослужит пользу! Он не простой человек… Он начальник в серьезной фирме… недавно у них был большой коммерческий успех, вот на Него и наехали. – Марина говорила уже как бы по инерции, и голос ее звучал все более горестно и тускло. – Да вы, может, и сами слышали – «ВИП-Системы»; наверно уж, слышали… кто только не слышал!.. А насчет того, что Он всякий раз будет попадать в беду…

– Постой, – перебил ее князь, хмуря брови, – ты сказала «ВИП-Системы»? Воздушный шар?

– Да, да, – обрадованно закивала Марина, – только на шаре летел г-н Пше… Пши… извините, все время забываю фамилию… в общем, директор, а мой Господин – главный инженер; но в данный момент они оба должны быть там, на этой гнусной разборке по Успено-Рублевскому шоссе… если, конечно, пальцы Господина еще целы…

Она опять моментом перекрестилась.

– Удивительно, – медленно произнес его сиятельство и покачал головой.

– А что, – вкрадчиво осведомилась Марина, видя явную перемену в настроении князя, – вы… вы передумали, да? Согласитесь помочь… а, ваше сиятельство?

– С одним условием, – быстро сказал князь. – Я постараюсь… но я не волшебник. Если у меня не получится…

– У вас получится, получится!

– Не перебивай… Говорю, если не получится, ты придешь в себя независимо даже от пальцев Господина. Кстати, как его зовут?

– Филипп, – угодливо сообщила Марина, – Филипп Эдуардович *ов. Я обещаю вам! я не могу не страдать, если с Ним что-нибудь случится, но хоть совесть будет чиста, что все возможности были испробованы.

– И еще… если получится… ты здесь не при чем.

– Само собой.

Князь пристально посмотрел на нее, как бы пытаясь понять, не скрывается ли здесь подвоха, и Марина приняла настолько благонравный вид, насколько только могла с учетом всей ее огромной жизненной практики.

Потом он нажал кнопку посреди своего стола.

– Здравствуй, граф. Где-то… возможно, по Успено-Рублевскому… сейчас проходит некая встреча авторитетов. Как мы можем ее локализовать?

– Какие данные есть? – донеслось из динамика.

– Название одной фирмы…

Марина показала два пальца.

– Название двух фирм. На встрече должны присутствовать два человека… подожди. Откуда ты знаешь про Успено-Рублевское? – спросил он у Марины.

– Вальд, директор, поехал на переговоры; последний раз звонил с этого шоссе… но не знал, куда точно едут. Еще ехал Эскуратов… ну, «Цельный Бензин».

– А откуда известно, что там будет *ов?

Марина вздохнула.

– Мне просто так кажется. Вдруг это как раз там, где Его держат? а то Его даже и привезут туда…

– Ты все слышал, граф? – спросил князь.

– Так точно, – раздался голос в динамике. – Можно идти по крышам, но это часа три-четыре самое скорое. Вот если у них работают сотовые телефоны…

– Да, – задумчиво сказал князь. – Предполагаем три таких… *ов и гендиректор из «ВИП-Систем», плюс этот Эскуратов. Нужно запеленговать все три.

– Если, конечно…

– Я знаю. Выполняй. – Князь отключил графа и почесал свой высокий лоб. – Непростая задачка, знаешь ли; пеленг производится как минимум с двух так называемых базовых станций… а неизвестно еще, досягаемы ли аппараты вообще. Вдобавок, если все они выключены…

– А чтобы запеленговать телефон, кто-то должен обязательно ответить? – спросила Марина.

– Нет, – сказал князь и хохотнул. – Какая ты любопытная! Достаточно, чтобы ответил сам телефон… ну, чтобы пробибикало у вызывающего. Не мешай мне; сейчас самое главное.

– Молчу, – шепнула Марина.

Может, они не успеют отрубить Ему пальцы…

Князь поднял телефонную трубку, нажал еще какую-то кнопку и сказал:

– Виктор Петрович? Похоже, у вас боевое крещение. Задача: освобождение двоих заложников с одновременной ликвидацией одного или нескольких бандформирований. Предположительно по Успено-Рублевскому; будет уточнено. Никого не брать… впрочем, если заложники укажут своих людей, привезете их на базу… да… нет… да…

Salve Regina, mater misericordiae…

Глава XXX

Жестокие нравы. – Гнев Ильича. – Учить или наказывать? – Преимущества римского права. – Рука Москвы. – Генерал Лассаль. – Наглая выходка г-на А. – Бесполезный совет Филиппа

Вдоволь натешившись молодой плотью, Вуй выбрался из воды и залихватски, как голубятник старых времен, свистнул в два пальца. Час потехи истек. Еще в сауне Филипп с Вальдом обменялись мнениями… да что было толку от этих мнений! В бассейне же они обменялись партнершами, получив хотя бы заряд немалого куража.

Толпа собиралась не слишком организованно; кое-кто и заканчивал не ко времени начатый плотский акт. Толпа тянулась, как школьники в класс после веселой перемены, и даже Ильич, который до поры сильно торопился, в бассейне разомлел, получив много очевидного удовольствия. Русалки в обнимку провожали особо понравившихся гостей, и оба недавних скромника самодовольно отметили про себя, что тоже попали в эту почетную категорию.

Толпа собиралась, понемногу серьезнела. Вальд заметил, что Вуй оделся едва ли не первым и теперь ждал остальных, поглядывая на них с выражением скуки и легкого презрения. Он решил воспользоваться случаем, чтобы оживить некое как бы взаимопонимание, наметившееся между ними в конце их беседы тет-а-тет. Он подошел к Вую и негромко сказал:

– Господин Вуй, мы не успели договориться о процедуре выдачи этого парня… и о форме расчета, само собой.

– Ты прав, – сказал Вуй, – а я было забыл… Сейчас мы это уладим. – Он подозвал одного из своих людей, который не принимал участия в водных процедурах, и тихонько спросил у него что-то. Тот кивнул. – Нет проблем, Владик, – улыбнулся Вуй. – Идем.

Они вышли на улицу. Уже стемнело. Почти полная луна ярко освещала прилегающую к корпусу территорию; в прохладном воздухе застыл отдаленный вой одинокой собаки. Вуй покосился на Вальда взглядом оценивающим, как бы в чем-то сомневаясь. Черт побери, подумал Вальд, ни на минуту нельзя расслабиться… страшный человек.

– Не простудишься? – неожиданно осведомился Вуй вполне человеческим и даже заботливым тоном. – Мы-то люди привычные, а ты, верно, не каждый день вот так – из бассейна да на мороз!

У Вальда отлегло на душе.

– Почему мороз, дорогой? – спросил он, слегка копируя Ильича. – Ноль градусов, понимаешь.

Вуй молча пожал плечами и указал Вальду, куда идти. Они – с телохранителем Вуя сзади в двух шагах – двинулись вдоль длинной постройки. Вуй шел вальяжно, медленно; Вальд не имел представления, долго ли им еще.

– У меня к вам личный вопрос, – сказал он, чтобы не молчать, – может быть, нескромный…

– Ну?

– Откуда такое имя – Вуй?.. или прозвище…

Вуй ухмыльнулся.

– Это старое славянское имя… ты разве не слышал? Ты меня удивляешь. По виду образованный человек…

– К своему стыду… ни разу… В честь кого-то, да?

Вуй опять ухмыльнулся.

– Долгая история. Будем дружить – расскажу…

Они наконец обогнули барак и приблизились к какой-то драной «волге», которой прежде Вальд здесь не видел. Тут же из «волги» выскочили три человека и замерли в позах явного ожидания.

– Получай Ваню, – сказал Вуй.

Вальд озадаченно посмотрел на него.

– Открывай багажник, – предложил Вуй с насмешкой в голосе, и рукой показал. – Ты же хотел, чтобы Ване досталось не меньше твоего друга, верно?

Вальд открыл багажник. Скрюченная фигура повернула голову, уставилась на Вальда безобразно дергающимся лицом. Луна отражалась в зрачках, расширенных от темноты и страха.

– Вылезай, – сказал Вальд.

– Он сам не вылезет, – подсказал Вуй. – Братва, помогите Иванушке.

Трое подскочили, извлекли того из багажника и поставили на ноги. Вальд увидел, что его руки стянуты наручниками за спиной. Суки, подумал он. Вот как они везли Филиппа… он хочет мне показать.

Волна ярости, захлестнувшая его после разговора с Иван Иванычем, подступила снова, вобрав в себя еще и то новое, свеженькое, что накипело в нем за день по отношению к братве. Он рассмотрел свою покупку. Это был молодой человек, почти юноша – тщедушный, невзрачный, невеликий ростом; он тяжело дышал, поскуливал и смотрел на Вальда со все растущим ужасом в остановившихся глазах. Ни малейшей жалости к нему Вальд не почувствовал.

– Это твой новый хозяин, Иванушка, – ласково сказал Вуй. – А знаешь, как его зовут?

Иванушка судорожно сглотнул.

– Не знаешь, – довольно ухмыльнулся Вуй. – Его зовут Вальдемар Эдуардович. Помнишь такое имя?

Иванушка издал тихий вопль и попытался бежать. Один из троих тут же сделал ему подножку. Иванушка упал, покатился по мокрому снегу; трое подскочили к нему, пнули пару раз несильно, подняли, волоком подтащили назад к Вальду и опять поставили на ноги.

– Что-то мне кажется, Иванушка, ты боишься Вальдемара Эдуардовича, – с удивлением заметил Вуй. – Разве он такой страшный?

Иванушка затрясся всем телом.

– Видно, страшный, – заключил Вуй. – Ты ведь не думал с ним встретиться, а? Ты не думал… Страху нагнать хотел на человека? Пальцы его друга рубить обещал?

Иванушка громко застучал зубами. Вуй весело рассмеялся. Трое из машины и телохранитель дружно поддержали его смех.

– Я же учил тебя, – с досадой сказал Вуй, отсмеявшись, – объяснял… Мы что, садисты? японская мафия? Это тебе – кино? Ничего ты не понял, Иванушка. Ну, иди с ним, Владик, поговори.

Вальд покосился на троих и знаком показал парню в сторону. Тот пошел за Вальдом, как собачка. Отойдя шагов десять, Вальд остановился и повернулся к нему лицом.

– Скажи мне, – спросил он, – как ты мог заниматься этим… почему, зачем?

– Я… не хотел, – выдавил из себя Иванушка.

– Рассказывай, – поморщился Вальд. – Ты говорил со мной, как… как нелюдь.

– Так мне велели. Они слушают каждый разговор.

– Ты получаешь удовольствие!

– Нет. Нет… Я делаю вид… так велели…

– Ты хоть вот на столечко думаешь о людях, с которыми говоришь? Об их женах, детях? Ты хоть… ты понимаешь, сколько приносишь горя и слез?

– Это не я, это они… а я на самом деле боюсь… боюсь! из-за этого и голос модулирую…

– Врешь.

– Нет. Нельзя показывать, что боюсь. Если покажу…

– Зачем ты занялся этим?

– Я попал, – всхлипнул Иванушка. – Мне не дали выбора. Ты убьешь меня, да?

Вальд плюнул от гадости, переполнявшей его душу.

Он вернулся к Вую. Иванушка остался где стоял.

– Все, натешился, – мрачно сказал Вальд. – Пусть убирается к чертовой матери.

– Да ты что? – изумился Вуй. – А яма?

– Не надо ямы.

Вуй покачал головой.

– Нет, – сказал он. – Люди старались, работали… чтоб было как ты хотел… Так не пойдет, Владик.

Вальд проследовал взглядом за его рукой и увидел близ «волги» кучу земли, не замеченную им прежде. Вуй дал знак. Трое подступили к Иванушке и потащили его, слабо упирающегося, к этой куче. Он исчез позади кучи, как театральная кукла, и Вуй, увлекая за собой Вальда, миновал кучу и подошел поближе к троим. Яма оказалась совсем узкой – Иванушка мог в ней разве стоять – но настолько глубокой, что рассмотреть сверху удавалось лишь всклокоченную прическу, да и то специально заглядывая. Трое начали засыпать яму землей. Послышались хриплые вопли, не похожие на человеческий голос и создающие странный дуэт с тоскливым воем далекого пса.

– Зачем это? – спросил Вальд у Вуя. – О том, чтоб закапывать, вроде не говорили…

Вуй пожал плечами.

– Куда же его еще? Отпустить – нельзя… ты от него отказался… Жалеешь?

– Ну, – сказал Вальд.

– Не имеешь права. Я тебя предупреждал.

Вальд помолчал, слушая звуковую фантасмагорию.

– А если я доплачу?

– Поздно. Он создаст мне проблемы.

– А назад… никак? Я бы денег не забрал.

– Ты еще и не заплатил покамест, – хохотнул Вуй.

– Все-таки! Он бы вам ноги целовал.

– Ошибаешься. Какой из него теперь работник? Прежде он был уверен в безнаказанности… а сейчас…

Доносящиеся из ямы вопли усилились, нарушая баланс инфернального дуэта. Прическа Иванушки приподнялась – ее можно было уже разглядеть, привставши на цыпочки; видно, суча ногами, он поднимался по сбрасываемой сверху земле. Вуй поморщился.

– Эй, – негромко позвал он троих.

Они выпрямились, и он показал им рукой. Один из них коротко рубанул лопатой сверху вниз, и собачий вой вновь сделался соло. Трое орудовали ногами, приминая поглубже то, что минуту назад еще было Иванушкой.

Как пенис, ни с того ни с сего подумал Вальд. Стоит тоже самодовольный, прямой – erectus! головкой светит… и тут – оп-па! – подергался судорожно, и конец. Вся-то живительная сила из тебя вон… дух вон, как говорится… и ты уже никакой не erectus, а сморщенный, жалкий, податливый… и запросто тебя уже смять вот так… согнуть по-всякому… утрамбовать…

Тряхнув головой, Вальд прогнал прочь языческую ассоциацию. Вуй взял его под руку и повел обратным путем. Приближался завершающий акт кровавой драмы.

* * *

– Дорогой, куда пропал? – весело возгласил Ильич, раскрывая объятия навстречу Вую. – Стол без тебя не в кайф… и дело надо кончать, понимаешь?

Сев последним за стол на назначенное для него место, Вальд обратил внимание на некоторые изменения в рассадке гостей. Во-первых, Ильич раньше сидел рядом с Эскуратовым, против Вуя; теперь же он сидел, наоборот, рядом с Вуем против Эскуратова, в связи с чем на лице последнего отражалась плохо скрываемая гамма разнообразных чувств. Во-вторых, среди гостей уже не было кожаного из «Славянской». Он просто исчез – уехал, должно быть, пока разбирались с Иванушкой.

– Заседание продолжается, – громко сказал Ильич.

Если Ильич радуется, подумал Вальд – значит?..

– Ну что вам сказать, – приступил к речи Вуй, так же вальяжно, как и в первом акте. – Пришлось дорабатывать! дело-то вышло не таким и простым… Ты, – ткнул он пальцем в Эскуратова, будто пронзая его этим пальцем, – сделал нехорошо… ой как нехорошо! Он тебе, значит, помогает, – почтительным жестом указал Вуй на своего соседа Ильича, – а ты его подставить решил? Со мной поссорить решил?

Эскуратов помертвел.

– Пидерас! – крикнул Ильич, будто долго, очень долго крепился и наконец не сумел сдержать благородного негодования. – … …, … твою мать! Я тебе, … …, … в … вставлю!

– Дорогой, – мягко урезонил Вуй Ильича, – зачем тратишь столько энергии? Мы же с тобой все обсудили, да? Сами потом спокойно разберетесь…

– Не могу спокойно! – буркнул Ильич, с трудом отворачивая ненавидящий взгляд от Эскуратова. – …!

Плавный жест широких ладоней Вуя погасил эмоции.

– Но и вы двое, – обратился он к Вальду, – не так уж чисты, не так чисты! Ну-ка, – повернулся он к двери и рукой показал, – давайте сюда того, с усиками!

Дверь открылась. На пороге возникла поникшая, испуганная фигура, чем-то напомнившая Вальду несчастного Иванушку… и когда свет упал на новое лицо, для Вальда с Филиппом остро запахло жареным. До самого этого момента Вальд находился под впечатлением страшной картины недавнего погребения; он вмиг об этом и думать забыл, потому что появившийся человек был не кто иной, как Эстебан, подчиненный Эскуратова.

– Поговори с человеком, – предложил Вуй Ильичу.

– Ты им бумаги давал? – гневно вопросил тот.

– Да, – пискнул Эстебан.

– Какие бумаги давал?

– Технические… коммерческие…

– Чьи давал?

– Тех… – запнулся Эстебан. – Конкурентов…

– Сам решил давать? или сказали?

– Вот… вот… вот он сказал, – показал Эстебан трясущимся пальцем на Эскуратова.

Несмотря на стремительно сгущающиеся тучи, Филипп с Вальдом не удержались от злорадного взгляда в сторону Эскуратова. Потом взгляды их на мгновение сошлись… о, это были многозначительные взгляды.

– Уведите его, – сказал Вуй.

Над столом нависла предгрозовая тишина.

– С кем работаем, дорогой… – сокрушенно сказал Вуй. – Все воры, шпионы… жрут друг друга живьем… Ну? Как будем? Учить – или наказывать?

– И учить, и наказывать, – энергично отозвался Ильич. – Говори!

– Значит, так, – сказал Вуй и посмотрел на Филиппа и Вальда по очереди.– Контракт выполнять будете, как выполняли; все равно после вашего шпионажа я своих ребят туда не пущу. Деньги за это отдашь вместо них ему, – показал он Эскуратову на Ильича, – а ты, Владик, заплатишь мне столько же штрафа. Понятно?

Вальд сжал челюсти.

– Еще не все, – зловеще продолжал Вуй. – Как я сказал, так было бы, если б ты, Владик, не замутил глубже… а раз замутил – платите, суки, по полной программе. Сколько вы получили за вашу рекламу в Америке?

– За рекламу платят, – пробормотал Вальд, – не получают…

– Сколько, спрашиваю? Не скажешь правду – ответишь за последствия, смотри!

– Это несправедливо, – мрачно сказал Вальд. – При чем здесь реклама в Америке? Так можно…

– Не-ет, – протянул Вуй. – Другой бы тебя за такое выпотрошил до дна… а мы только то, что положено! Что на твоем шаре было написано – ну-ка?

– Вы здесь не при чем, – упрямо сказал Вальд.

Вуй усмехнулся.

– Господин А., – сказал он одному из сидящих на его стороне людей, – объясни по-научному, а то у меня терпения не хватает.

Вальд с Филиппом, да с ними заодно и поверженный Эскуратов (теперь уж непонятно, кто в большем дерьме), воззрились на новое действующее лицо. Человек этот, бывший среди прочих за столом с самого начала, прежде ни разу и рта не раскрыл. Одна деталь отличала его от всех присутствующих: он был единственным человеком в очках. И Вальд, и Филипп почему-то одновременно задались вопросом, отдыхал ли он в бассейне или хотя бы в сауне. Вальд решил, что нет, потому что человека в очках ни в бассейне, ни в сауне вроде как не было. Филипп решил, что ответа на этот вопрос дать невозможно, так как на месте этого человека он предварительно снял бы очки.

– Поясняю, – негромко сказал этот господин, встав, как на собрании, и сразу же напомнив Вальду сволочного чиновника из Службы Здоровья Животных и Растений, – так сказать, юридически-фискальную базу принятого решения. Что касается изъятия контрактной суммы и обложения штрафом, то это вполне соответствует норме и практике государственного налогообложения – уважаемым хозяйственникам должно быть известно, что противоправно полученный доход (или недоплата в бюджет, что то же) обычно полностью изымается и, кроме того, облагается штрафом в сто процентов. Так что здесь, очевидно, вопросов не может быть.

– Как это не может быть, – возмутился Филипп, – господин председательствующий!

– Даю тебе минуту, – подумав, разрешил Вуй.

– Почему это вы, уважаемый, ссылаетесь на государственные нормы? Ведь государство у нас, как известно, первейший грабитель. Если уж вы подводите правовую базу, извольте делать это корректно; здесь вам, извините, не налоговая инспекция.

– Ответ готов, – сказал господин А.

Вуй милостиво кивнул.

– Применимость норм в любом цивилизованном процессе, – сказал А., – не есть выбор какой-либо из сторон; фигурально говоря, на то воля Божья. Нациям свойственны исторические стереотипы: одни народы используют так называемое общее, или англо-саксонское право, другие же римское, иначе гражданское, и никуда от этого не уйдешь. Все здание российского общественного правосознания, начиная от правил поведения в детском саду и кончая воровским законом, основано на римском праве. Хорошо; отойдем от нормы законодателя; пусть, к примеру, не сто процентов… а сколько? пятьдесят? почему не двести? Кто будет решать и исходя из чего? Государственная база, плоха она или хороша, по крайней мере достаточно глубоко разработана и так или иначе отражает сознание общества, в котором все мы живем. Вольная же ревизия норм, не имея никаких понятных пределов, означает всего лишь правовой нигилизм и в конечном итоге отход от святая святых – от римского права. Но куда? В область чуждого нам общего права? Или прямо здесь, за этим обильным столом, изобретать что-нибудь новое – с позволения сказать, отмороженное? Боюсь, – покачал А. головой, – любая такая попытка внесла бы в дело разве что хаос и могла бы повлечь за собой последствия далеко идущие и, возможно, трагические.

Ильич уважительно и слегка завистливо посмотрел на Вуя, воздавая должное его кадровой политике.

– Ты видишь? – спросил Вуй у Филиппа и сделал господину А. знак продолжать.

– Вернемся к существу дела, – сказал тот. – С доходом от рекламного полета принципиально все то же самое, что и с доходом от самого подряда, за исключением… вернее, с дополнением, – интеллигентно поправился он, – вопроса о происхождении такого дохода. Уже надписи на воздушном шаре, не говоря о событийной логике, ясно указывают нам, что рекламный полет явился прямым следствием контракта (вдобавок, замечу в скобках, без сколько-нибудь значительных добавленных расходов). На базе этого соображения, а также элементарных правил бухучета, доход от него должен быть зачислен непосредственно в общий контрактный бюджет. Не имеет смысла судить о том, возник бы этот доход или нет, если бы контракт получили не «ВИП-Системы», – здесь господин А. с легким укором поглядел на Вальда, – поскольку во всех аналогичных случаях фискальная практика исходит из факта, а не из предположений.

– Душа горит, – сказал Ильич. – Надо выпить.

– Идет, – согласился Вуй. – За нас!

Они звонко чокнулись и опрокинули рюмки.

– Может, ну его? – предложил Вуй, закусывая.

– Хорошо говорит, – возразил Ильич. – Пусть!

Вуй снова дал А. знак продолжать.

– Теперь изучим вопрос о распределении названного дохода, – вновь заговорил тот, успев выпить между делом стакан воды. – Даже при поверхностном анализе становится очевидным, что фактически имела место совместная деятельность сторон, или так называемое простое товарищество. В самом деле, стороны совместно вложились в рекламное мероприятие, в результате которого и был получен доход. Поскольку, э-э… в данной ситуации… выяснить реальное распределение вкладов представляется затруднительным, остается применить к данному случаю норму, регламентированную Статьей 1042 (2) Гражданского Кодекса, то есть считать вклады товарищей равными по стоимости. Прибыль (как я уже заметил, фактически равная тому же доходу), согласно Статье 1048, должна быть распределена пропорционально, то есть тоже в равных долях. Следовательно, если это, к примеру, восемьсот условных единиц…

– Восемьсот тысяч условных единиц, – буркнул Вуй.

– …восемьсот тысяч единиц, – послушно повторил господин А., покосившись на Вуя, – то «ВИП-Системам» причитается четыреста… тысяч, и «Цельному Бензину» столько же. По основаниям, изложенным ранее, четыреста тысяч единиц должны быть изъяты из дохода «ВИП-Систем», а кроме того, фирма облагается штрафом на такую же сумму. В точности такие же санкции должны быть применены к «Цельному Бензину».

– Вот, значит, чей был вертолет, – со скорбной улыбкой проговорил Вальд, ни к кому специально не обращаясь и покачивая головой на манер китайского болванчика, – а я-то… Конечно, конечно – рука Москвы! Вот откуда столь усердная и любезная опека мистеров Y и Z… но значит, у вас и ФБР на побегушках? В таком случае о чем вообще говорить? Вот мы перед вами, голенькие – берите нас… раздевайте до штанов две компании!

– Эх, ты, – презрительно бросил Вуй Вальду, – Цицерон… Все же охота, охота вам считать нас грабителями! Ну и хрен с вами… – Он сокрушенно махнул рукой и отвернулся к сидящему рядышком Ильичу. – Дорогой! может, накажем их на полную катушку, а? Глянь, какие!

– Верной дорогой идешь, дорогой! – воскликнул Ильич, сопровождая слова горячими жестами. – Надо бы! Но мы решили – и наказывать, и учить. Разорим – какой толк? кто ученый будет?

– Ты прав, дорогой, – мрачно проворчал Вуй. – Ну-ка, господин А., как это называется? Амнистия?

– Можно и так… Просто списание долга.

– Не будем насчитывать штраф на рекламу, – буркнул Вуй. – Надо бы, но не будем. Все остальное – сюда.

Воцарилось молчание.

В кино, подумал Филипп, в такие минуты распахивается дверь и врываются освободители. Чапаевцы! Шварцнеггер! Тра-та-та-та-та, трах, бабах! Вуй в кровище… подручные разорваны на куски… Или начинает действовать секретное оружие будущего. По телу Вуя пробегают синие вспышки; не понимая, что с ним, он поднимает голову к черному небу, начинает искажаться лицом и выть злобно и страшно, хватается за горло и взрывается… нет, сублимируется… и то же с Ильичом. Вот сейчас…

Нет, так не может быть; слишком рано. Должны начать мучить. К стенке… или хотя бы паяльник в задницу; вначале холодный и на немножко… а когда начнет нагреваться – глубже… еще глубже… вот заднице уже и невмочь… громкие, долгие, отчаянные крики… и вдруг – нестройный шум голосов! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные стены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряя сознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль. Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти своих врагов… Сколько градусов можно выдержать до генерала Лассаля?

Так думал Филипп; Вальд же, поскипав чапаевцев и синие вспышки, начал сразу с паяльника. Эту тему он успел прочувствовать поэтому более глубоко – и, желая укрепиться духом и не испрашивая ни у кого разрешения, твердо сказал:

– Miserere mei, Deus, secundam magnam misericordiam tuam. Gloria Patri! Et Filio, et Spiritui Sancto; sicut erat in principio, et nunc, et semper, ef in seacula saeculorum. Amen.

Эти простые, но исполненные глубокого смысла слова повергли собравшихся в уныние. Никто из них не издал ни звука; один лишь Ильич, с недоверием покосившись на Вальда, совместил ладони и нараспев произнес:

…

–

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, – заслышав такое, немедленно добавил Вальд к ранее сказанному, – miserere nobis et dona nobis pacem.

.

– ,чиьлИ лижотыдоп – ,

–

После этих слов молчание сделалось невыносимым; даже отдаленный вой за окном, казалось, умолк, и в наступившей тишине Филиппу послышались странные, булькающие звуки снаружи – как будто откупоривали одну за другой не менее дюжины бутылок шампанского. Нет, подумал он разочарованно, это не генерал Лассаль.

– Стой-ка, – пробормотал Вуй с выражением напряженного внимания на лице.

Он встал из-за стола и, отстранив рукой стоящего у двери, осторожно выглянул наружу. Тотчас вокруг его шеи обвилась чужая черная рука, и, прежде чем кто-либо за столом успел сделать хоть одно движение, некто похожий на ниндзя стоял уже в комнате рядом с ним и держал у его виска ствол пистолета больших размеров. Сразу за этим сквозь дверь стали одна за другой просачиваться другие фигуры в черном; телохранитель Вуя, рискуя жизнью своего шефа, выхватил было оружие, но хлопнула очередная как бы пробка, и здоровенный детина обмяк. Никто уже больше не пытался сопротивляться.

– Освобождение заложников, – объявил человек в обычной форме майора-пехотинца, зашедший тем временем в комнату с таким видом, как будто в двух шагах от него не происходило вовсе ничего особенного. – Кто из вас господин *ов?

– Я, – немедленно сказал г-н А., пока Филипп, изумленный поворотом событий, слегка замешкался.

– Прошу вас… – начал майор.

– Стойте! – вскричал опомнившийся Филипп. – Не верьте ему; я *ов. У, наглый самозванец!

– Это вы самозванец, – с достоинством возразил г-н А. – видимо, единственный за столом, не потерявший присутствия духа. – Проверьте-ка у него документы!

– Товарищ майор, – взмолился Филипп, не сразу и обретя дар речи, – пожалуйста, не потеряйте контроль над ситуацией! Этот псевдо-заложник хочет усыпить вашу бдительность и развязать руки другим. У меня действительно нет документов, их просто забрали… но неужели вы поверите на слово этому типу? Разве он похож на заложника вообще?

– Конечно, похож, – заговорили тут вполголоса за столом, по-прежнему не делая резких движений, но очевидно желая содействовать дерзкому замыслу г-на А. – А тот не похож; ишь, хитрый какой… пусть, пусть проверят документики… пусть забирают заложника, раз пришли…

Невнятный этот ропот был прерван серией взрывов, раздавшихся снаружи и громких настолько, что часть стекол в помещении со звоном вылетела. Восприняв это как сигнал к действию, двое или трое из сидевших за столом последовали было примеру Вуева телохранителя… но увы, их ждала его же незавидная участь.

– Господа претенденты в заложники, – нахмурившись, сказал майор, – мы не проверяем документов, но в любом случае я бы не поверил ни одному из вас на слово. Сейчас я задам вам некий вопрос, ответ на который известен только настоящему г-ну *ову. Итак, – спросил он, обращаясь сразу к обоим, – какой музей вы посещали во время своего последнего пребывания в Мадриде?

– Конечно, Прадо, – тотчас ответил г-н А. – Как можно покинуть Мадрид, не совершив паломничество в эту сокровищницу мировой культуры?

– А вы что скажете? – спросил майор у Филиппа.

Филипп почесал репу.

– Уж извините, – сказал он, ощущая полную беспомощность, – но я не могу припомнить. Такое впечатление, что в последний раз я не заходил ни в какой музей; все достойные внимания мадридские музеи были подробно изучены ранее.

– Вы же сами видите, – злорадно ухмыльнулся А.

Майор нахмурился еще больше. За столом молчали – видно, уже решили, что г-н А. победил, и теперь обдумывали свои дальнейшие действия.

Майор раскрыл было рот, но в этот момент Филипп внезапно расхохотался. Его смех звучал громко и вызывающе; все посмотрели на него, видимо полагая, что он или тронулся умом от нервного напряжения, или затеял какую-то хитрую игру.

– Вспомнил, – давясь со смеху, сказал Филипп. – Я, правда, не уверен, имеет ли это заведение статус музея; дело в том, что там вместо экспонатов хамоны… ну, свиные окорока. Для меня немыслимо уехать из Испании, не прихватив с собой хотя бы небольшого пакетика хамона… разумеется, – уточнил он, – я имею в виду jamon serrano, копченый… хотя в действительности он вяленый. Есть еще jamon cocido, то есть вареный; хороший cocido нежен и многим люб, но лично мне не нравится – маловато в нем испанского духа, знаете ли. А вот serrano – это да! между прочим, именно благодаря ему Колумб открыл Америку…

Все обратились в слух.

– Фокус в том, – пояснил Филипп свою парадоксальную мысль, – что свиной ноге, подвешенной на железном крюке, не нужен никакой холодильник. Она так может висеть долго; правильно приготовленная, она станет со временем лишь вкусней. Простенькие сорта висят несколько месяцев, лучшие – пять, а то и семь лет. Сделать хороший хамон – такое же искусство, как сделать, к примеру, хорошее вино. Моя жена говорит, что настоящий хамон делают только из настоящего иберийского кабана, взращенного на настоящих иберийских пастбищах и вскормленного желудями настоящих иберийских дубов. Чтобы было меньше жира, пастухи гоняют кабанов с места на место. Прежде чем подвесить ногу, ее обрабатывают травами. В магазине с помощью циркульной пилы Вашу покупку нашинкуют тонко, до красивой прозрачности…

– Зубы заговаривает, – прохрипел Вуй, по-прежнему удерживаемый черным боевиком за шею и с пистолетом у виска. – Где это видано, чтобы хороший хамон резали на электрической машине!

– Я как раз и хотел сказать, – досадливо поморщился Филипп, – что так обычно поступают только с дешевыми и средними сортами. Хамон высшего качества нарежут вручную, не так тонко и даже, кажется, слегка небрежно… но небрежность эта истинно королевская! Кстати, по-настоящему хорошие сорта стоят до ста долларов за килограмм, а то и еще дороже.

И он недовольно покосился на Вуя, будто тот имел какое-то отношение к столь высокой цене.

– Все-таки, – спросил майор, – для порядка: как называется музей?

– Разве я не сказал? – удивился Филипп. – О, извините за упущение; конечно же, Museo del Jamon. Я не смог дать ответа вовремя, потому что даже не подумал о нем; ведь это, собственно, не учреждение культуры, а просто большой магазин близ Пуэрта-дель-Соль.

– Довольно, – сказал майор и смерил г-на А. уничтожающим взглядом, отчего тот посерел и мгновенно хлопнулся в обморок, – теперь я вижу что почем. Прошу вас, подойдите ко мне… всем остальным не двигаться.

– Спасибо, – растроганно сказал Филипп, бочком выбрался из-за стола и подошел к майору. – Надеюсь никогда больше с вами не увидеться, – обратился он к оставшимся за столом (кроме Вальда, естественно), – поэтому дам на прощанье хороший совет. Хамон, как таковой, делают только из задней конечности; переднюю ногу вялят тоже, но получается не хамон, а paleta – более дешевый и, конечно, значительно менее вкусный продукт. Большинство иностранцев в этом несведущи; а испанцы, особенно в маленьких ресторанчиках, так и норовят подсунуть вместо хамона палету… да еще и нарежут ломтями, с претензией… как же, как же! видали таких! В общем, если кому случится заказать – опасайтесь подмен, будьте бдительны… Теперь я в вашем распоряжении, товарищ майор.

– Господин майор, – поправил тот с оттенком неодобрения в голосе, но вполне почтительно. – Здесь есть кто-нибудь еще из ваших людей?

– Разумеется, – ответил Филипп; – вы уж простите великодушно, что я сразу не показал… разволновался, должно быть. Я всегда волнуюсь, когда речь идет о хамоне. Вот этот мой, – и он указал на Вальда.

– Больше никого?

– Я хотел бы задать вам конфиденциальный вопрос.

– Извольте, – сказал майор и вышел в коридор, дав знак Филиппу с Вальдом следовать за ним. Выходя, Вальд обернулся и посмотрел в глаза Вую. Он ожидал увидеть во взгляде бандита ненависть, презрение… в конце концов, страх… но Вуй смотрел на него вовсе спокойно, разве что с выражением легкого недовольства собой. Вот вы, оказывается, каковы, говорил его взгляд; а я-то хорош – не распознал, счел за фраеров, на игрушки повелся… Не забрать ли диктофончик, подумал Вальд, и не без сожаления отказался от этой мелочной мысли.

– Скажите, – спросил Филипп майора, отводя глаза от нескольких лежащих в коридоре покойников, – что будет с теми, кого мы не заберем?

– Ничего хорошего, – ответил майор, помедлив.

Инквизиция во власти своих врагов, подумал Филипп. Значит, без толку было уже предостерегать их от палеты, догадался он, а вслух лишь спросил:

– Могу я поговорить со своим человеком?

– Извольте, – снова сказал майор и отошел.

– Как ты думаешь, – спросил Филипп, – мы должны кого-то спасать? Ну… Эскуратова?

– Что вообще происходит? – спросил его Вальд.

– Понятия не имею, – пожал плечами Филипп. – Но они знают вещь, которую могла знать только Ана.

– В таком случае… нужны ли нам свидетели?

– Ты прав, – сказал Филипп. – Господин майор! наших людей здесь больше нет.

– Кроме моего водителя, – добавил Вальд, – он должен быть в джипе.

– Сожалею, – медленно произнес майор, – но все до одной машины уничтожены.

Вальд и Филипп опечалились. Люди в черном повели их на выход из дома; сзади послышался сухой треск автоматных очередей. На улице было светло и жарко от восьми догорающих автомашин. Черные фигуры сновали вдоль деревянных корпусов, опрыскивая их струями из небольших баллонов.

Майор проводил Вальда с Филиппом в один из нескольких обычных армейских вездеходов, стоявших несколько на отшибе. Не позже чем через минуту машина наполнилась людьми и тронулась. Уже почти успели доехать до пустынного перекрестка со столбом, как сзади донесся звук взрыва, страшный даже на таком почтительном расстоянии.

– Простите, – робко спросил Филипп у сидящего рядом с ним майора, – могу я узнать, куда нас везут?

– По домам, – сказал тот.

– А… кто вы?

– Это неважно, – ответил майор.

Филипп подивился и замолчал.

– Все же, – заметил он через некоторое время, – хотелось бы знать, кому я могу принести свои благодарности.

Майор полез в карман и достал мелкую купюру.

– Прошу, – сказал он, разрывая купюру пополам и вручая Филиппу одну из половинок, – когда к вам придет человек со второй половинкой, будьте вполне уверены, что он от нас. На случай официального дознания рекомендовал бы утверждать, что вы сутки, переутомившись, пробыли дома; ваш коллега, приехав к вам на обед, отпустил машину, да так и остался у вас до позднего вечера. Вам не составит труда доработать эту версию в деталях. Больше, к сожалению, я не могу сообщить ничего, – вежливо добавил он; – надеюсь, вы понимаете, что я лишь выполнял приказ своего начальства.

Глава XXXI

Не все потеряно! – Рассказ Вероники. – Внимание к мелочам. – Строгость правил сеанса психоанализа. – О применении крепких напитков. – Про червячка. – Наблюдательность Женечки. – У Филиппа башка идет кругом

Ближе к концу рабочего дня, да и к концу тысячелетия, две молодые женщины зашли в полупустое кафе и сели за угловой столик, и официант с барменом наметанными глазами отметили, что это не случайные посетительницы. Эстафета опыта, подумал официант. Интересно, «шеридан» – будет сегодня заказан? Если да, значит, не все потеряно, как бы не изгалялся Международный Валютный Фонд. Если нет – значит, чаевых не видать… Бармен подумал: старшенькая отвалилась; жаль! была неплоха! Зацепилась, верно, за кого-то конкретного… впилась в него, как клещ, сука такая, теперь не отпустит, пока все соки не высосет из бедного мужика. Новая совсем еще вроде девчонка… жопа, впрочем, хоть куда; у той-то была хоть и кругленькая, но гораздо меньше.

И бармен начал протирать стаканы, а официант подошел к столику и галантно сказал:

– Здравствуйте… Что будем сегодня?

– Здравствуйте, Вадик, – сказала Вероника. – У вас все еще есть «шеридан»?

– Невзирая на происки олигархии, – гордо сказал Вадик. – Как я понимаю, два «шеридана»?

– И два капуччино, – добавила Вероника. – Ведь тебе капуччино, – спросила она, – я правильно угадала, дорогая?

– Да, – улыбнулась Марина. – Ты угадываешь мои желания… – и она добавила, подождав, пока официант не отошел: – Я вторично спрашиваю себя, кто из нас должен быть чьим психоаналитиком.

– Не шути; но раз уж ты произнесла это слово, мне не терпится поскорее начать. У меня как раз есть на примете проблема, совсем свеженькая.

– Ну, давай.

Вероника придвинула к себе пепельницу и закурила.

– Проблема связана, конечно же, с ней. Ты была свидетельницей этого кошмарного случая… ты понимаешь, о чем я говорю. Ты даже с ней в церковь ходила. Не надо, – отмахнулась она на Маринин протестующий жест, – я не собираюсь рассуждать о твоей роли и так далее; меня больше беспокоит мой внутренний мир.

– Но вы должны были поговорить с ней об этом, – заметила Марина, – ведь ты приходила на следующий день. Если помнишь, меня как раз не было.

– В том-то и дело, – кивнула Вероника. – Возможно, если бы ты была, этот разговор проходил бы при тебе; а так ты ничего о нем не знаешь. В основном она делилась со мной своими переживаниями и гипотезами о Филипповых делах; когда я задала ей единственный вопрос, относящийся к своей скромной персоне, она ответила коротко и невнятно.

– Тогда ты должна рассказать мне подробности.

– Разумеется.

Подошел Вадик с кофе и «шериданом».

– Смотри, как надо пить, – сказала Вероника. – Это она меня научила. Нравится?

– Да.

Вероника издала тяжелый вздох.

– Ты остановилась…

– Я помню. Я спросила… причем, заметь, не сразу; я дала ей выговориться; я не перебивала ее, кроме как относящимися к делу вопросами, а также репликами, всячески подчеркивающими мой интерес, например: «Да ну!», «Да что ты говоришь!», «Неужели?» и так далее.

– Ага.

– Наконец, когда она уже стала повторяться, я сказала с интонацией естественной жалости: «Зайка, бедная Зайка… тебе было так плохо все эти кошмарные сутки!»

«Да, – сказала она, – не говори».

«Зайка, – спросила я, – но почему ты ни разу за это время не позвонила мне?»

Она похлопала Глазками и спросила:

«А зачем?»

«Как зачем? – аж оторопела я. – Разве я не являюсь твоей подругой? Разве я не должна делить с тобой невзгоды, утешать тебя, да и просто помогать делом в случае необходимости?»

«Нет, – сказала она, – этого ты не должна».

Я попросила ее пояснить эту мысль.

«Помнишь ли, – сказала она тогда, – как мы сидели в кафе… кажется, так давно, до начала нашего с тобой романа… и я говорила тебе, что ты – моя лучшая и единственная подруга?»

«Да», – подтвердила я. Чтобы ты знала, Марина: действительно был такой разговор, и он имел место в этой самой кофейне. Мы сидели, кажется, вон за тем столиком… впрочем, это неважно.

«А почему?» – спросила она.

«Что почему?»

«Почему я назвала тебя лучшей и единственной?»

«Потому что… Не помню».

«А потому, – напомнила она, – что ты одна мне не завидовала, не то что многие. Потому что мы не нуждались во взаимном сочувствии, то есть в дележке проблем… потому что обе счастливы были…»

«Почему были?» – удивилась я.

«Просто по правилам грамматики… Это было давно…»

«А сейчас – нет?»

«И сейчас тоже, – согласилась она, – потому-то я и не позвонила тебе. Не хочу делить с тобой тяготы и невзгоды; хочу делить постель, душ, оргазм».

Вот тут-то, Марина, я призадумалась. Конечно, я этого не выказала – свернула разговор опять на Филиппа и так далее… но чем дальше, тем больше меня точил изнутри червячок.

Сказав это, Вероника затушила сигарету и уставилась на Марину с выражением удовлетворения от выполненного долга на лице.

– Это все? – спросила Марина.

– Об этом разговоре – да.

Марина помолчала.

– Обрати внимание, – задумчиво заметила она, – начиная об этом рассказывать, ты сказала, что задала ей единственный личный вопрос. По ходу твоего рассказа я насчитала семь заданных тобой вопросов, не считая одной просьбы, а также еще нескольких вопросов, о которых ты могла забыть. Ты также сказала – вначале – что она ответила коротко и невнятно. Однако пересказанный тобой диалог не так уж короток; а ответ, который она в итоге тебе дала, на мой взгляд, вполне внятен.

– Какое это имеет значение? – удивилась Вероника.

– Как раз такие, казалось бы, мелочи в психоанализе особенно важны, – покачала головой Марина. – Они могут означать, например, твое подсознательное желание вытеснить эту тему, то есть принизить ее, объявить для себя незначительной, да и запихнуть куда подальше вовнутрь себя. Говоря мне, что ты задала ей единственный вопрос и притом получила на него короткий и невнятный ответ, ты как бы хочешь сказать вместе с тем: «Ерунда все это, Марина». Теперь ответь себе честно: ты уверена, что это действительно тебя беспокоит? Ты не фантазируешь?

– Боже, – сказала Вероника, – как это напоминает мне все то, что здесь было тогда… только она была мною, а я была как бы тобой. Конечно, ты понимаешь, – поправилась она, – это был просто разговор, без претензии на психоанализ.

– А что, – спросила Марина, – у нее были проблемы?

Вероника замялась.

– Уж не знаю, относится ли это к теме, – проговорила она нерешительно, – а если даже относится, могу ли я об этом с тобой говорить…

– Так не пойдет, – заявила Марина. – Если ты, по твоему же собственному признанию, открывала Фрейда, то должна была заметить, что непринужденный поток сознания пациента является одним из основных источников информации для врача. Я задавала тебе вопросы; ты отвечала, естественно перескакивая с одной темы на другую. Как ты думаешь, откуда эти перескакивания?

– Не знаю.

– Из глубин подсознания, – сказала Марина. – Ты постоянно проецируешь себя на Ану, равняешься на нее; впрочем, это естественно, так как ты ее любишь. Поскольку в вашем разговоре она вспомнила об этой встрече, а ты еще вдобавок пересказала мне этот разговор, теперь твоя естественная потребность – сделать то же, что и она, то есть упомянуть эту встречу в беседе со мной как бы уже независимо, от своего собственного лица…

– Это правда, – сказала Вероника. Она вдруг подумала, что делала Вадику заказ, по-обезьяньи воспроизведя давнюю Зайкину фразу о капуччино – фразу, на которую она тогда разозлилась ни с того ни с сего. Она вспомнила, как ей в тот раз стало стыдно за свою мелкую выходку. Какое счастье эта Марина, подумала она. Как ловко и бесстрастно она вскрывает глубинные пласты ее личности… ей, Веронике, никогда не хватило бы логики и решимости вот так безжалостно обозвать себя обезьяной.

– Ты все-таки не безнадежный пациент, – пошутила Марина, и Вероника жалко улыбнулась в ответ. – Теперь понимаешь мысль, да? Раз уж ты непринужденно вспомнила тот давний разговор, полагалось бы рассказать о нем полностью; однако вряд ли это полезно, так как прошло столько времени и изменилось столько вещей, что ты не расскажешь о нем иначе как в своей очень личной интерпретации. Вот если бы у нас была его магнитофонная запись… было бы интересно сравнить. Но у тебя же нет такой записи?

– Ай да вопросец… Я что, агент?

– Ну, мало ли… Может, ты настолько любишь ее, что записываешь свои с ней беседы на память.

– Хм.

– Значит, записи нет, – заключила Марина. – Что ж; в таком случае я должна задать вопросы о фактах – если не будешь врать, ответы на них позволят нам воспроизвести хотя бы основную суть того разговора.

– Да что ты прицепилась к тому разговору? Я тебе даже не успела рассказать о своем червячке!

– Странно, – пожала плечами Марина. – Я же спросила тебя: «это все»? Ты сказала – все.

– О разговоре, – подчеркнула Вероника. – Я сразу сказала – о разговоре. Но не о червячке.

– Ну что ж, – опять пожала плечами Марина. – Расскажи о червячке, если ты считаешь это важным.

– А разве это неважно? Я думаю, в этом суть.

– Суть чего?

– Чего, чего… Проблемы!

– Не тебе судить, в чем суть проблемы, – строго сказала Марина. – Мы что, сплетничаем? Если хочешь знать, я готовилась к этой встрече. Столько перекопала источников! Кстати, вовсе не одного только Фрейда; оказалось, современный психоанализ уже далеко от него ушел. Впрочем, ничего такого о себе я сказать не хочу; ты же знаешь, я никогда этим не занималась… но коли уж решили, изволь подчиняться правилам. Ты рассказываешь – я слушаю. Я спрашиваю – ты отвечаешь. А в чем суть чего, это не твое дело; а если тебе так не нравится, допиваем вкусненький «шеридан» и заканчиваем на дружеской ноте.

– Все, – сказала Вероника, – молчу.

– То-то же.

– Можно закурить?

– Валяй.

– А ты, кстати, сама никогда не куришь?

– Нет, – сказала Марина, будто раздумывая.

– Кажется, ты не прочь попробовать.

– Представляла себе это… Нет, нет.

Вероника закурила, испытывая некоторую досаду от провалившейся попытки совращения.

– Да что этот «шеридан»! – махнула она рукою. – Дорогущий, а толку с него… Может, врежем как следует? По крайней мере я усыплю противного цензора, который сидит у меня внутри и мешает сеансу.

– Этак все психоаналитики были бы алкашами, – не вполне уверенно заметила Марина, – со своими пациентами заодно.

– Ну, ради первого раза…

– Ну давай.

– Здорово! – обрадовалась Вероника. – Вадик!

– Ась?

– Нам бы чего покрепче.

– Водочки-с? или типа виски?

– Скажите, – спросила Марина, – нет ли у вас случайно ликера «Старый Таллин»?

Вероника глянула на нее с некоторым интересом.

Вадик потупился.

– Чего нет, того нет, – сказал он, скроив убийственно печальную рожу. – По этой тематике могу предложить, однако, «Рижский Черный Бальзам». Градусов не меньше…

– Его разве не в кофе? – удивилась Вероника.

– Мэм! – воздел руки Вадик. – Это вопрос индивидуального вкуса! Одни льют в кофе, другие – так!

– Не называйте меня «мэм».

– Понял вас, – с гротескной серьезностью склонил голову официант. – Два «Рижских»? Безо льда?

– Безо… да побольше.

Вадик ушел, размышляя о причудливых пертурбациях потребительских настроений.

– Ну-с, – сказала Марина, – продолжим. О чем хочешь рассказывать – о червячке? или о том разговоре?

– Командуй сама, – сдалась Вероника.

– Тогда следуем моей линии, – решила Марина, – то есть о разговоре; к червячку еще подойдем. Повторяю вопрос, на который ты мне не ответила: какие именно проблемы Аны вы обсуждали тогда?

Вадик вернулся с двумя высокими рюмками, почти до верху наполненными легендарным напитком. Вероника несколько нервно закурила. Вадик улыбнулся и ушел. Вероника тут же схватила рюмку и безжалостно, одним махом, влила в себя половину ее содержимого.

– Вот чего мне не хватало, – сказала она через десять секунд, удовлетворенно прислушиваясь к своим ощущениям. – Понимаешь, ее проблемы были связаны с тобой; вот почему мне так трудно было ответить.

– Со мной? – удивилась Марина. – Я уже была?

– Первый день… или второй день… да, ты как раз появилась… и должен был вернуться Филипп…

Вероника опорожнила рюмку. Это не предательство, подумала она; я делаю это ради нас… и во всяком случае я говорю это не какому-то мутному извращенцу, а твоей служанке, твоей наперснице, преданному тебе существу.

– Она очень страдала. Она никогда… она уже давно не ревновала Филиппа, отучилась его ревновать… а тут ты.

– Видишь, как важно, – заметила Марина. – Ты ведь тоже поначалу ужасно ревновала меня к ней.

– Да, – подтвердила Вероника. – Но она страдала вовсе не от своей внезапно вспыхнувшей ревности… точнее, она страдала именно от нее, но не от нее как таковой, а от того, что она появилась.

– Вот как.

– Да. Это было для нее неожиданно, неприятно, и даже стыдно и унизительно. Она как бы потеряла часть уважения к себе; вот такая-то и была у нее проблема.

– Это все? Других проблем не было?

– Вроде нет.

– Но ты все время употребляла множественное число.

– Правда? – удивилась Вероника и поискала взглядом Вадика, чтобы заказать что-нибудь еще, но не нашла и, успокоившись, затушила сигарету. – Почему ты не пьешь бальзам? Может, поделишься?

Марина взяла пустую рюмку Вероники и осторожно, над полом, перелила туда половину своего.

– Спасибо.

– А больше вы на эту тему не говорили?

– Как не говорили, – поморщилась Вероника. – Собственно… благодаря этому мы и стали… близки… Послушай! – воскликнула она, пораженная неожиданной мыслью, – а ведь не будь тебя, у нас бы ничего не было! Если бы она не плакала, не нуждалась в утешении, у меня никогда не хватило бы смелости ею овладеть… сказать по правде, в то время я даже не осознавала своего желания.

– Это важный факт, – сказала Марина, – я имею в виду не свою роль, конечно, а твое латентное желание. Запомним; продолжай.

– О чем?

– Ты упомянула, что она плакала.

– О!.. в три ручья…

– А ты ее утешала, да? И возбудилась?

Вероника вздрогнула.

– Ты меня поражаешь все больше и больше, – промолвила она, глядя на Марину чуть ли не со страхом. – Ты необыкновенно умна. Как ловко ты размотала эту ниточку! Но я-то хороша… как я сама могла об этом не вспомнить? Конечно! все было именно так! Я ее утешала… помогала в беде… и как же она после этого может сейчас говорить, что принципиально не хочет от меня никакого утешения и никакой помощи!

– Стоп, – подняла руку Марина, – опять начинаешь рассуждать; этого не надо. Расскажи лучше про своего червячка.

– Если уж продолжать эту бесконечную проекцию, то мой червячок похож на тогдашнюю Зайкину проблему, – задумчиво сказала Вероника. – Меня почему-то задело это ее высказывание. Я усмотрела в нем ее стремление дистанцироваться от меня… оградить какие-то свои сферы…

– Но разве вы раньше не обсуждали и это? – спросила Марина. – Вспомни: вы говорили, например, обо мне? Или о твоей семье? Наконец, о Филиппе? о твоей возможной ревности к Нему… к нему?

– Ну, к Филиппу я ее никогда не ревновала, – покачала Вероника головой. – Я понимаю, о чем ты спросила; мы согласились не залезать в чужой огород… точнее, я согласилась – это была ее идея, не моя. Но ты не дослушала; я как раз и хотела сказать о том, что раньше во мне не было ни обид, ни ревности к этим ее сферам, закрытым для меня. А тут я аж вся всколыхнулась.

– Так в чем же проблема-то?

– Выходит, ни в чем, – растерянно проговорила Вероника. – Она просто сказала не подумавши… видно, под влиянием своих переживаний… а я вокруг этого нагородила черт-те что.

Не так-то все просто, подумала Марина про себя. Эта путеводная оговорка Вероники – «единственный вопрос и короткий, невнятный ответ» – действительно могла означать ее подсознательное желание освободиться от химеры, лишить проблему ложной значительности… но могла означать и попытку спрятать свой страх – а если так, дело плохо. Если есть страх, то уж неважно, есть ли проблема в действительности; страх оживляет призраки и таким образом создает проблему сам по себе.

Не буду говорить ей в этот раз, решила Марина.

Она посмотрела на часы.

– Мне пора.

– Ну что ж, – отозвалась Вероника, – пора так пора. Сеанс был удачен – не правда ли, дорогая?

* * *

– Филипп Эдуардович, – доложила Женечка по спикерфону, – к вам на прием явился незнакомый господин.

– Я велел тебе нас не беспокоить, – недовольно отозвался Филипп и покосился на Вальда, сидящего на диванчике. – Тем более если незнакомый.

– Он утверждает, что вы его примете.

– Гони его в шею, – посоветовал Филипп.

– Филипп Эдуардович… я зайду?

– Ну, зайди.

Женечка зашла в кабинет и приперла дверь собою.

– Он говорит, что должен вам деньги.

– Хм. А зачем ты зашла?

– А затем, что он показал мне эти деньги. Во-первых, там всего одна бумажка, притом мелкая; во-вторых, хоть он и держал ее в кулаке, но я-то успела заметить, что она вся изорванная; такую и в банке вряд ли возьмут. Я предложила ему передать ее вам, а он отказался. Одет прилично, а ведет себя как псих… уж не вызвать ли милицию?

– Нет, – сказал Филипп, смягчившись. – Тебя разыграли; этот господин большой шутник. Проводи его в переговорку, подай ему напиток, будь с ним ласкова и скажи, что я освобожусь ровно через несколько минут.

– Но переговорка занята, там…

– Кто бы там ни был, – сказал Филипп, – вежливо попроси их немедленно освободить помещение.

– Есть, – сказала Женечка и выпорхнула.

– Вот тебе и ответ, – сказал Филипп Вальду.

Прошло уже свыше недели после страшного дня на охотничьей базе; ничего нового не происходило – разве что в новостях упомянули о пожаре, явившемся вероятным следствием короткого замыкания – и Вальд, конечно же, в очередной раз поднял вопрос о службе безопасности. Вопрос этот, встававший перед «ВИП-Системами» в среднем раз в два года, был, по-видимому, принципиально неразрешим: плохая охрана была без толку и лишь создавала мелкие, докучные проблемы; хорошая охрана была слишком дорога и вдобавок себе на уме; обе они, и хорошая и плохая, были потенциальными грабителями и потенциальной информационной дырой. В результате за стойкой у парадного продолжал сидеть недорогой бутафорский сверхсрочник; в результате службы безопасности у «ВИП-Систем» не было, и в результате происходило все то, что происходило.

Происходило всякое, но никогда прежде ни одного из ВИП не упрятывали в багажник. На этом и основывал Вальд свой новый и, по его мнению, весьма остроумный проект, от обсуждения которого Филипп всячески уклонялся. Он кожей чувствовал, что что-то должно произойти. Половинка купюры жгла ему карман; не могло оставаться все тихо-мирно. Какую еще службу безопасности против этих можно было нанять – группу «Альфа», что ли? Он попытался объяснить Вальду свои мотивы, но тот с каждым днем усиливал напор… и наконец Филипп сдался; их встреча началась за полчаса до сообщения Женечки.

– Черт возьми, – буркнул Вальд. – Не запишешь ли разговор?

– Страшно, – признался Филипп. – Вдруг обнаружат? Это не Эскуратов, не кожаный.

– Понимаю. Одного не понимаю – почему ты?

Филипп пожал плечами.

– На все Божья воля.

– Истинно так, – пробормотал Вальд. – Пойду помолюсь; можешь принять его в своем кабинете.

Филипп проводил его до двери.

– Женя, – сказал он, выглянув в приемную, – проводи гостя ко мне. Улыбнись очень ласково.

– Я уже сделала это.

– Таким людям, – сказал Филипп назидательно, – нужно ласково улыбаться не менее трех раз.

Он вернулся на свое рабочее место и почувствовал, что начинает потеть. Он понятия не имел, как разговаривать с людьми, которые делают такие вещи – только догадывался, что ласковой улыбкой тут не отделаешься.

– Здравствуйте, Филипп Эдуардович.

Человек был, вероятно, ровесником Филиппа, стандартно безлик, но отнюдь не бесплотен. Филипп встал из-за стола. Ладонь, оказавшаяся в его протянутой навстречу руке, была не слишком велика, но суха, крепка и, пожалуй, приятна на ощупь.

– Виктор Петрович, – представился гость.

– Очень приятно.

– Взаимно…

Гость сел в кресло перед столом и положил на стол половинку купюры.

– Для порядка, просил бы вас совместить.

– Это обязательно? – улыбнулся Филипп.

– Попросил бы, – повторил Виктор Петрович.

Филипп вынул свою половинку и приложил к той.

– Отлично, – сказал гость и покосился на пепельницу. – Вы позволите? – С этими словами он щелкнул зажигалкой, которая уже была приготовлена в его руке, поджег вначале одну половинку купюры, а затем и другую, бросил их в пепельницу и, когда те догорели, примял пепел зажигалкою. После этого он вновь поднял взгляд на Филиппа и непринужденно осведомился: – Как вы себя чувствуете, как дела?

– Хорошо, – сказал Филипп. – Вы и есть тот человек, которого я должен благодарить за это?

– Ну что вы, – улыбнулся Виктор Петрович, – я лишь исполнитель. Тем не менее… мне поручено… вы не возражаете, если я перейду прямо к делу?

– Вы же пришли не затем, чтобы деньги сжигать, – неуклюже пошутил Филипп, поводя руками и ощущая, что вспотел окончательно. – Чай, кофе?

– Спасибо, – покачал головой гость. – Филипп Эдуардович, вам нечего нас бояться. Мы не бандиты, не вымогатели; мы… скажем так… воинское формирование; и те, кто отдает нам приказы, тоже не вымогатели и не бандиты.

Филипп промолчал.

– Логично возникает вопрос, – продолжал Виктор Петрович, – какого, извините… и так далее. Я не могу ответить вам на этот вопрос. Думаю, никто не ответит.

Филипп опять промолчал.

– А дело мое следующее, – сказал гость. – После известных вам событий фирма «Цельный Бензин» оказалась без крыши, то есть одновременно беззащитна и свободна от вымогательства. Так как вы, в силу специфики вашего подряда, хорошо знакомы с ее деятельностью – почему бы вам не взять ее под себя?

– Что значит «под себя»? – поинтересовался Филипп.

– Вы же знаете, что первое лицо у них свадебный генерал, – сказал гость без малейшего смущения. – Единственным активным штыком был Эскуратов, – он вздохнул и развел руки в стороны, – так что сейчас фирма с приличным оборотом, можно сказать, выставлена на аукцион.

– Вы хотите сказать, что нам нужно ее купить?

– Незадорого, Филипп Эдуардович. Совсем незадорого, просто за гроши.

– Вряд ли за гроши, – покачал головой Филипп. – Насколько мне известно, уставной капитал у нее отнюдь не символический.

– Правильно, – согласился Виктор Петрович. – Но только владеет им единственная холдинговая фирма… вот ее-то вы и купите. Не беспокойтесь, – улыбнулся он, – мы хорошо изучили этот вопрос.

– Но… какой вам резон? – спросил Филипп.

– Не знаю, – ответил гость. – Если вы думаете, что здесь некий подвох, можете отказаться; вас никто не будет за это преследовать. Однако… – и лицо его сделалось лукавым, – вы же понимаете, что тогда «Цельный Бензин» неизбежно попадет в ту или иную сферу влияния… и если у вас возникнет еще какая-нибудь проблема, я не уверен, что мое руководство вновь надумает вас выручать.

– Хорошо, – сказал Филипп. – Допустим, мы согласились; кстати, решать без своего партнера я не могу…

Виктор Петрович сделал уважительный жест.

– Итак, мы согласились. Завтра приходит некто и говорит: давайте деньги и прочее. На кого мне сослаться? Вы понимаете… и так-то мы, сами по себе, в затруднительном положении после этих дел… а тут еще что-то весьма скандальное и, честно говоря, с вовсе неизвестными обязательствами. Вы же не думаете, будто наш подряд позволил нам залезть в их сейфы и мозги?

– Но к вам и так могут придти.

– Вот именно.

Гость помолчал.

– Давайте так, – предложил он. – Вы соглашаетесь на мое предложение и берете фирму. Если возникнут проблемы, вы просто сообщите о них мне. Это не крыша; если вас спросят, под кем вы, ваш ответ будет прежним – ни под кем. Больше к вам не придут… а если кто-то другой сунется, опять сообщите… и так далее. Если предположить, что я вру, то вы все равно ничего не теряете – отдадите им эту вонючую фирму, и дело с концом.

– Как же! дело с концом! – иронически отозвался Филипп, – тут из-за несчастного подряда чуть без штанов не оставили, а вы говорите о целой фирме.

– А почему вас не оставили без штанов, Филипп Эдуардович? – с не меньшей иронией осведомился гость. – Не кажется ли вам, что у вас просто нет другого выхода?

– Увы, – сказал Филипп, – очень даже кажется; я просто ждал, когда вы произнесете эту фразу. Но поскольку так бывает только в кино, то я смею надеяться, что вы хотя бы намекнете мне о ваших истинных целях.

– Хорошо, – согласился Виктор Петрович, – я намекну. Не так уж много фирм без крыши, а?

– Наверно.

– Кто это советовал выдавливать из себя по капле раба? Чехов? Неважно. Главное – у того, кто ходил под этим ярмом, шансов выдавить раба значительно меньше.

– Понимаю.

– Моисей не зря водил своих по пустыне сорок лет.

– Ну, ну…

– Но кто будет работать? – вопросил гость. – Вообразите, что есть еще люди – там, наверху! – которым небезразлична судьба государства и общества. Кому же давать в руки экономическую власть, как не таким, как вы, Филипп Эдуардович? Как не использовать для этого любой подвернувшийся случай?

– Я не занимаюсь политикой, – буркнул Филипп.

– Иначе говоря, вы мне не верите. Ну и ладно… вы просили намекнуть, я и намекнул. Кстати, даже эта ваша фраза подтверждает то, что я сказал; действительно, одни должны делать политику, другие – деньги.

– Я не разбираюсь в бензине, – мрачно сказал Филипп. – Вообще, все эти разговоры лучше бы вести с участием моего партнера. В конце концов, он занимается стратегическими вопросами; я лишь главный инженер.

– Это не так уж принципиально; я не ожидаю ответа прямо сейчас. Подумайте, обсудите… Ну, а насчет бензина и стратегии… здесь тоже есть некоторые идеи. Почему бы вам – я имею в виду две столь разнородные фирмы – не ассоциировать еще и маленький банк?

– Банк?

– Банк, банк. Вы же обслуживали банки, ориентируетесь в их механике… Сейчас банкам сами знаете каково… а так бы мы – точнее, вы – создали то, что называется финансово-промышленной группой. Правда, не такой уж большой… но лиха беда начало… Сдается мне, все бы только выиграли от этого.

– Вот сейчас я уж точно должен советоваться, – пробормотал Филипп, у которого башка пошла кругом. – Вы должны меня понять… Вы же понимаете?

– Да, – сказал человек и поднялся с кресла. – Было очень приятно с вами побеседовать.

– Взаимно, – отозвался Филипп. – Как я теперь?..

– Я отправлю вам интернетовский адрес.

– Ну да.

– До свидания, Филипп Эдуардович.

– До свидания, Виктор Петрович.

Глава XXXII

Разговор о житейских делах. – Как обмануть падлу? – Под Москвой. – Направленный взрыв. – В опасности. – Подозрения князя Георгия

– Ну как, – со слегка ехидной улыбкою спросил князь Георгий, – довольна теперь твоя душенька? Или, может, спасти кого-нибудь еще?

Марина низко склонилась перед столом.

– Ваше сиятельство, мою благодарность невозможно выразить словами. Что же касается кого-то еще… мы вознамерились спасти целый народ, не правда ли?

Улыбка князя не исчезла, но изменила характер.

– Мне нравится, как ты ведешь себя. Сказать по правде, я немного опасался встречи с тобой, пока не знал тебя; Орлеанская Дева, по источникам, была той еще штучкой. Но ты оправдываешь мои лучшие надежды… потому-то я и решил тебе помочь. Надеюсь, ты помнишь, на каких условиях?

– Разумеется, ваше сиятельство.

– В таком случае поговорим о насущных делах. Я просмотрел присланные тобой материалы; все же мое начальное впечатление оказалось правильным – ты неплохо поработала и теоретически вполне готова… если понадобится углубиться в специальную область, тебе стоит только слово сказать. Вернувшись к себе на квартиру, ты больше не найдешь этих книг – вместо того там сейчас оборудуют студию для изучения испанского языка. Ты ведь не говоришь по-испански?

Марина вспомнила, как искала хакера в сетях. «Привлекательная девушка ищет хакера на разовую работу». Почтовый ящик, забитый шутками на разных языках – чтобы их понять, ей пришлось в числе прочего изучить и испанский. Все это оказалось тогда бессмысленно; единственный раз она живьем столкнулась с испанским, учась правильно произносить «Ана» под руководством Госпожи. Она вспомнила, как это было, и улыбнулась.

– Чему ты улыбаешься? – удивился князь.

– Я очень тупая, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Может, когда-нибудь я и выучу иностранный язык… но на первое время, думаю, мне понадобится переводчик.

– Хм. Я подумаю насчет переводчика, – пообещал князь, – однако не падай духом раньше времени; методы, которые к тебе будут применены, весьма совершенны. Вокруг тебя будет создана так называемая искусственная языковая среда. Безусловно, для этого тебе придется переехать в эту квартиру полностью.

– А как же общежитие? – спросила Марина. – Если я там перестану бывать, меня ведь выгонят.

– Это следующая тема… дурная у тебя манера все время забегать вперед! Но ладно; раз уж ты это сама затронула… Конечно, тебе придется расстаться с общежитием; более того, тебе придется уволиться со своей работы.

– Хорошенькое дельце, – озабоченно сказала Марина. – На что же я буду жить?

– Придется оформиться к нам.

– В Орден?

– Не смеши; в качестве юридического лица Орден не существует, а значит, не может принимать на работу кого бы то ни было. Ты понимаешь, что мы выстраиваем тебе безупречный легальный статус? Если ты, паче чаяния, попадешь в затруднительную ситуацию, ни у одной поганой падлы не должно возникнуть сомнений в отношении тебя. Все должно быть четко, логично, без сучка без задоринки. Понимаешь?

– Понимаю, ваше сиятельство.

– Будешь оформлена переводом в клуб спелеологов. Знаешь, что такое спелеология?

– Кажется. Изучать пещеры, да?

– Да… только не пещеры, а московские подземелья. Известно ли тебе, что все пространство под Москвой буквально изгрызено залами и ходами? Странно, что город до сих пор вообще не провалился метров на двадцать вглубь.

– Так вот почему вы располагаетесь под землей, – догадалась Марина.

– Да. Притом единой схемы этих ходов не существует, поскольку строились они главным образом для секретных нужд, а документы, конечно, в силу исторических перипетий были утрачены.

Как после смерти Гауди, подумала Марина.

– Поэтому, – продолжал князь свою мысль, – попасть по ходам можно откуда угодно и куда угодно; можно и заблудиться… кстати, заблудившихся не всегда и находят… Есть несколько спелеологических клубов, занятых этим – разумеется, в качестве невинного хобби; один такой клуб является одним из легальных прикрытий Ордена.

– Вряд ли это такое уж невинное хобби, – заметила Марина, – вы же сами сказали, что ходы секретные. Небось все эти клубы под колпаком у спецслужб.

– Небось, – съехидничал князь. – Только те, кто надзирают над ними, уже давно на службе у Ордена. Это единственный способ не упустить из виду каких-либо изменений в системе ходов.

Марина покачала головой, дивясь могуществу князя.

– Однако мы отвлеклись, – сказал он. – Как ценный работник, ты приглашена на работу в клуб…

– Но кем? – перебила Марина князя. – Я же вовсе не разбираюсь в спелеологии… или вы хотите меня и этому научить?

– Мария! – рявкнул князь. – Не перебивай больше!

– Простите, ваше сиятельство… о, как я глупа…

Князь вздохнул.

– Ты кто по профессии?

– Медсестра, ваше сиятельство.

– Хорошая медсестра?

– Не могу хвастаться… но так говорят.

– То-то же. По-твоему, клуб спелеологов не должен иметь медсестры? Под землей то и дело происходят несчастные случаи; для этого требуется не просто медсестра, но здоровая, молодая, а вместе с тем и опытная, толковая… в общем, хорошая медсестра.

– Понятно, ваше сиятельство. А квартиру, как я догадываюсь, мне дадут из-за высокой квалификации?

– Здесь ты ошиблась, – ухмыльнулся князь. – Квартиру тебе вовсе не дадут; ее просто закрепят за тобой в качестве служебной жилплощади на время работы в клубе.

– А я слышала, служебной жилплощади теперь нет.

– Ну, может, я неточно выразился… но тебе полагается в общих чертах знать статус квартиры. Она принадлежит клубу по завещанию; клуб вправе предоставить ее своему работнику. Да. Примерно так… Детали тебе объяснят при оформлении на работу.

– По завещанию, – повторила Марина. – Как интересно… А кто завещал? если не секрет…

– Один из членов клуба, разумеется, – ответил князь будто бы не слишком охотно. – Других наследников не было… вот он и завещал…

– И умер, да?

Князь посмотрел на Марину, как на идиотку.

– Я хотела сказать, – поправилась она, – это ясно, что умер… но как? Несчастный случай под землей?

– Именно, – кивнул князь и, покосившись на недоверчивое Маринино лицо, с неохотою пояснил: – Камнями завалило беднягу.

Марина задрожала.

– Ваше сиятельство, – пролепетала она, – в вашем тоне я слышу загадочную недоговоренность, что-то даже зловещее… Мне кажется, здесь скрывается какая-то ужасная тайна.

– Под землей много чего скрывается, – многозначительно ухмыльнулся князь.

– Расскажите мне, ваше сиятельство!

– Еще чего. Мы говорим о делах.

– О, ваше сиятельство! ведь я должна хоть немного представлять себе специфику своей официальной работы. Как же иначе я введу в заблуждение поганого падлу? он задаст пару вопросов и обо всем догадается… Нет уж! я должна ощутить связанные с этим опасности, испытать эмоции, прочувствовать дух… А вы такой знающий спелеолог, ваше сиятельство, и так увлекательно все рассказываете… умоляю вас – расскажите мне про тот случай!

– … твою мать! – завопил князь. – Теперь я понимаю, какова была Жанна д’Арк! то-то источники путаются, отчего ее извело духовенство… Ну, что с тобой делать? – воскликнул он с досадой и, как бы подыскивая аргументы для собственного успокоения, уже более мягким тоном продолжал: – Отказать тебе я не могу; тем самым я подавил бы твою индивидуальность… а эта манера с невинным видом вытряхивать из собеседника то, о чем он лучше бы умолчал, может, и пригодится тебе в Испании. Только не говори мне, – добавил он недовольно, – что это признак Живого Духа; это был бы уже перебор.

– Спасибо, ваше сиятельство, – робко улыбнулась Марина, – я как чувствовала, что вы согласитесь.

– Дева, – сказал князь грозно, – молчи.

Рассказ князя Георгия

(начало)

Мы шли по узкому ходу, не отмеченному ни на одной из известных нам схем. Ход этот, поначалу довольно широкий, открылся за каменной кладкой обычного (как казалось) подвала при обустройстве очередной базы Ордена в одной из промышленных зон Москвы. Не придав этому немедленного значения, я затребовал у прораба документы, чтобы выяснить, насколько глубока и прочна открывающаяся ниша и, следовательно, для каких чисто утилитарных целей можно ее применить. Однако, к своему удивлению, я не нашел на плане никакой ниши и вернул ему план, сделав вид, будто разочарован в своей некой дилетантской идее. Когда я вернулся в подвал, один из моих людей сообщил мне, что пламя свечи отклоняется в сторону таинственной ниши. Убедившись, что никто из посторонних не успел об этом узнать, я распорядился немедленно заложить проем теми же кирпичами.

В последующие дни мои люди провели детальную проверку земельных разрезов во всех связанных с этим инстанциях, то есть в исполкомах и в инженерных службах, занятых коммуникациями; нигде не было и следа нашей находки. Осталась единственная инстанция, ты догадываешься какая… но в тот момент (а это было всего-то месяц назад… может, немного больше) в ней занимался делом лишь один мой человек; назовем его Ивановым. Все остальные, по неблагоприятному совпадению, были либо в служебных командировках, либо в самых обычных плановых отпусках.

Когда в стране заговорили о гласности, а некто Бакатин отдал американцам схемы размещения в их посольстве подслушивающих устройств (впрочем, и так хорошо им известные) – тогда новые, то есть хорошо забытые старые подземные ходы открывали чуть ли не каждую неделю. Прежде за это бы… Вообрази, например, подземный секретнейший зал… где-то под Кремлем, скажем… правительственная комиссия в полном составе слушает знаменитого сейчас, а в ту пору тоже секретного ракетостроителя Королева. Посреди доклада, разумеется совершенно секретного, вдруг вне всякой охраны открывается дверь и входит мужичонка – грязный, небритый… нетрезвый по виду да и фактически… «Ребята, – говорит, – как бы мне выбраться, а?» Скандал, переполох… мужика – на допрос… кто таков? откуда? «Ё-моё, – кричит мужик, – отпустите! я и так еле жив после этих катакомб. Выпил с друзьями, поехал домой; спустился в метро, а там милиция. Все, думаю, заберут. Зашел в какую-то дверь, потом еще в одну… смотрю, что-то не то; ткнулся назад, а там уже заперто».

Повезло мужику, что искал в эпоху Королева. Режим был стар уже, зубы сточил… В эпоху Цандера такому повезло бы меньше… впрочем, в эпоху Цандера людям и в голову не могло прийти спуститься в метро нетрезвым да еще и зайти в неположенную дверь. Ну, а во времена перестройки и гласности ограничения были сняты, и полезли под землю все кому не лень, вплоть до черных следопытов… знаешь, кто такой черный следопыт? Это профессиональный кладоискатель – скромный такой, неприметный и ни с кем не спешащий делиться своими находками.

Итак, дело открытия новых ходов пережило бум, и постепенно таких открытий становилось все меньше и меньше. Сегодня каждый новый ход является редкостью; теперь ты уж можешь понять мой интерес к ответу упомянутого Иванова. Ответ был дан не сразу, что в этих делах естественно, а вот что было неестественно и насторожило меня, так это поведение Иванова, который будто чего-то боялся, сообщая мне данные… а таких людей я к себе не беру.

Тон его был уклончив, слова двусмысленны; я пожалел, что говорю с ним по телефону – будь это при личной встрече, я бы по глазам многое определил. Ход не был зарегистрирован ни в одной базе данных; сообщив мне это, Иванов добавил как бы невзначай:

«Ваше сиятельство! а почему бы вам не взять меня с собой на объект? Ведь я только и делаю, что штаны протираю в своем кабинете; верите, нет – ни разу не спускался! А тут тем более такое интересное дело: новый ход».

Может быть, подумалось мне, весь его странный тон этим и вызван? Загорелось у человека – бывает так? А признаться – как бы стыдно… несолидно для его должности и положения… Да, подумал я, вернее всего, так и есть… знаешь? все мужчины немного дети, но не каждый в этом признается. Будет вот так ходить вокруг да около, навлекая тем самым подозрения на себя.

Оставались, конечно, еще правила конспирации; мы не должны были с ним встречаться, и он знал, что мы не должны. Однако применение этих правил даже в обычной жизни во многом зависит от обстановки, а к данному случаю они не подходили вообще: само место встречи было необычным, насколько возможно потайным, и это, без сомнения, звучало между строк нашего разговора. Казалось бы, я мог успокоиться… но несмотря на все разумные к тому аргументы, какой-то маленький червячок сомнения все же остался внутри меня и точил меня, точил.

Поэтому, на всякий случай, я предпринял некоторые меры предосторожности, а именно – ввел в состав экспедиционной команды двух человек. Одним из них был я сам (что, впрочем, было нормально для всякого нового хода), а другой был приглашенный… назовем его, скажем, Петров. Вообще-то он был спелеолог-любитель… я имею в виду спелеологию не подземелий, а пещер; видно, это досужее дело давало ему хоть какой-то продых от бумаг – ибо работа у него была чисто бумажная; да и не просто бумажная, а настолько бумажная, насколько это возможно вообще.

Экспедиционная команда, в количестве шести человек, вышла в путь ранним утром и медленно продвигалась по ходу, который, как я уже упомянул, становился все более узким. На каждом шагу в таких местах может подстерегать ловушка: неожиданная яма… замаскированное, насквозь проржавевшее и потому еще более опасное взрывное устройство времен первой мировой войны… выпуск газа… стая гигантских слепых крыс… Конечно же, мы шли в связке; конечно, мы делали пометы на стенах и так далее; но для новичка это было жутковато, и я то и дело поглядывал на поставленного в середине связки Иванова – как-то он там?

Мы шли так не менее километра и затратили на это около трех часов. Вонючая жижа хлюпала под ногами; лучи наших фонариков то и дело упирались в завесы густой паутины, рвущейся не без усилия и издающей при этом громкий треск. Постепенно проход настолько сузился, что пробираться можно было лишь боком. Через какое-то время ведущий остановился и доложил, что пламя свечи начало отклоняться назад.

Это означало, что мы, не заметив, прошли какое-то ответвление; мы с предосторожностями попятились назад и вскоре обнаружили действительно пропущенное нами круглое отверстие в потолке коридора. Оно тянуло к себе пламя свечи и было настолько мало, что в него не смог бы протиснуться никто размером более кошки. Однако теперь оставалось выяснить, откуда же тянет – поэтому мы двинулись дальше и были вознаграждены за настойчивость: путь преградила железная решетка. Как ты понимаешь, это для нас не препятствие; люди быстро распилили ржавый металл, и мы двинулись дальше. Буквально через метр глазам открылась бездна: это означало, что участок, пройденный нами от отверстия в потолке, служил вентиляционным ходом большого подземного зала, а решетка только подтверждала такое предположение.

В старые времена, чтобы выяснить глубину таких мест, люди, возможно, бросали вниз камешки и считали секунды до звука; нам, с нашим современным оборудованием, не было в том нужды. Прибор показал сорок два метра – цифра не впечатляет воображение, но на самом деле это высота дома в четырнадцать этажей. Нам предстояло спуститься туда по веревочной лестнице, и это, замечу, далеко не самое сложное, с чем спелеологам приходится сталкиваться там и сям.

Размотав имевшуюся с нами десятиметровую веревочную лестницу, мы накрепко соединили ее с другой такой же, затем еще с одной и так далее. Получилась лестница длиной в пятьдесят метров, которую мы аккуратно закрепили одним концом наверху. Спускались в связке по двое. Я был в связке с Ивановым; от меня не укрылось, что он владел собой лучше, чем ожидалось бы от новичка.

Спустившись в полном составе, мы наскоро перекусили и стали обследовать помещение. Это был огромный пустой зал с ровным полом, но неправильной формы; мы шаг за шагом обошли его по периметру, нанося очертания и размеры на карту. Помню, поначалу нас удивило, что пол был совершенно сухой: на такой глубине проникновение грунтовых вод сквозь вертикальные стены практически неизбежно… если только они не забетонированы достаточно толстым слоем и притом весьма тщательно. Мы встречали до этого всего один подобный зал… впрочем, о том несколько позже.

Мы обнаружили, что из зала ведут не менее шести различных ходов; я говорю «не менее» потому, что эти шесть ходов были на уровне пола – а кто знает, сколько ходов открывалось выше, куда не достигал луч фонарика; ведь и мы сами пришли по одному из таких ходов. С помощью громоздких акустических средств эту картину легко воссоздать в деталях и полностью; однако целью экспедиции была общая рекогносцировка, поэтому мы не брали с собою никаких затрудняющих движение устройств.

Все шесть ходов были плотно закрыты металлическими дверями; я приказал вскрыть одну из них. Прогремел направленный взрыв; огромная стая летучих мышей в высоте захлопала крыльями и заметалась по залу, отчего я уверился в изрядном количестве верхних ходов. За дверью открылся широкий коридор, вдоль которого даже были протянуты кое-какие коммуникации, например электричество (правда, отключенное или вышедшее из строя), а также телефонный кабель типа тех, что используются в полевых условиях. Мы двинулись по коридору сравнительно быстро… впрочем, не потому, что он был широкий и как бы цивилизованный (в таких на вид цивилизованных коридорах как раз и скрываются самые страшные опасности – например, автоматические пулеметы против незваных гостей), а потому, Мария, что мой самый опытный спелеолог (которого я назову Игорем) уже успел распознать и сам зал, и даже коридор – это были объекты, с год известные нам и, кстати, больше никому; оставалось лишь убедиться в правильности такого предположения.

Однако почти сразу, как только мы отошли от двери, деревянный крепеж сзади нас, вероятно потревоженный взрывом, затрещал и стал понемногу рушиться. Представляешь себе эту картину? горстка людей на глубине… и балки начинают проседать, пропуская долу вначале пыль… затем мелкие камни… затем камни побольше… Через несколько секунд коридор позади был завален полностью, и обвал шел дальше, приближался, надвигался на нас. Как положено в таких ситуациях, мы немедленно расцепились; мы побежали вперед со всей возможной скоростью, и все равно обвал был быстрее. Он настигал нас.

Я знал, куда мы бежим. Нашей целью было добраться до одной маленькой, замаскированной под какой-нибудь силовой щит или трансформатор, а потому совершенно неприметной боковой двери; за ней (если догадка Игоря была верной) начиналась железная винтовая лестница, ведущая вверх и, конечно, выводящая из зоны опасности. Я сказал тебе, что человека завалило камнями? Да? Лучшего места закончить рассказ я бы и не нашел. Все спаслись, Мария… а бедняга замешкался… я с отчаянием наблюдал из спасительной двери, как камни крушат его кости…

Но было не так; расскажу тебе, как было. Мы с Ивановым одними из первых добежали до трансформатора, но я не спешил отворить дверь; капитан должен покидать судно последним. Я светил своим фонарем отнюдь не на дверь, но назад вдоль коридора, напряженно вглядываясь в поднявшуюся пыль – больше всего меня тревожила судьба г-на Петрова, единственного любителя в нашей команде, ответственность за которого полностью ложилась на меня. Те события, что я сейчас опишу очень подробно, заняли в действительности не более двух секунд. Как уже сказано, нас было всего шесть человек; трое или четверо (в том числе я, Иванов и Игорь) уже стояли у двери, выглядевшей как трансформатор, и только двое из нас – я и Игорь – знали, что это не трансформатор, а дверь.

Если я – капитан, покидающий судно последним, то по логике следует, что Игорь – тот, кто должен открыть дверь. Он уже и двинулся было к ней… знаешь, как начинается человеческое движение? С мимики, вдоха, позиции глаз… с едва заметного сокращения второстепенной мускулатуры… боксеры угадывают это на основе опыта и интуиции, а остальные люди – просто потому, что знают, какое именно движение собирается сделать человек. Итак, Игорь начал это движение не то тела, не то фонаря по направлению к трансформатору… движение, которое мог угадать только тот, кто знал, что там дверь… и вдруг я заметил нечто, отчего пыль, грохот, шум бегущих людей близ меня будто исчезли, и весь окружающий мир для меня сосредоточился в одном-единственном – в жадном, изнемогающем от нетерпения взгляде, которым Игоря буквально пожирал Иванов. Он светил своим фонариком прямо на Игоря; он смотрел на него так же всепоглощающе, как я смотрел на него самого; конечно же, он не заметил моего движения, которое, достигши пальцев Игоря, сказало ему: стой, погоди. Игорь бросил на меня беспокойный, внимательный взгляд – Мария, напомню: все это длилось считанные секунды! – и я своим взглядом подтвердил: погоди. И движение Игоря, так и не начатое, увяло, осталось невнятным намерением; и глаза Иванова беззвучно ойкнули и выразили страх. И я понял, что он знал о двери.

«Ну что там они тянутся», – пробормотал я как бы в досаде, как бы сам себе, но чтобы это слышал Иванов – чтобы надежда его на то, что кто-то другой откроет дверь, рухнула. Чтобы он понял, что я чисто случайно, поджидая отставших по обязанности старшего, остановился невдалеке от спасительного места. Чтобы понял, что мы ничего не знаем о двери-трансформаторе – да и откуда нам знать? И чтобы успел подумать, что движение Игоря было не более чем его желанием, принятым им за действительность… и чтоб успел понять, что коли так, то рассчитывать-то больше не на кого, кроме как на себя самого.

И хотя это было бы явным провалом, хотя он мог предполагать, что ему не поздоровится, если он откроет дверь, оставаться было еще страшнее. Еще пять, от силы десять секунд – вот сколько оставалось до момента, когда камни посыплются на заветную дверь; у него оставалось два варианта поведения. Один – открывать дверь немедленно и показывать таким образом путь другим; можно было потом говорить все что угодно… самое простое – что дернул от отчаяния: а вдруг? Второй – тянуть до конца, лишь затем, чтоб успеть одному, в самый-пресамый последний момент, и чтоб остальных завалило… как ты думаешь, Марина, какой он предпочел вариант? Конечно, первый. Второй вариант мог бы выбрать очень выдержанный, а главное – очень смелый человек; он же таковым не был. Открыть слишком рано? но тогда кто-то из нас мог все же успеть… а вдруг двое? или даже трое? тогда, угадав причину его медлительности, мы бы просто убили его на месте, и он это понимал. Открыть поздно? но как бы не было слишком поздно…

Так или иначе, эти секунды, о которых я столь долго рассказывал, прошли; успев изобразить отчаянный жест (впрочем, почему изобразить? он и был отчаянным), Иванов рванул на себя дверцу трансформатора. Уже не успев изобразить бурную радость от счастливого открытия, он юркнул в дверь. Мы успели, успели! Я все же покинул свое судно последним… правда, меня пришлось слегка откопать, но это уже, как говорится, другая история.

* * *

– Значит, вот оно как, – перебила здесь князя Марина, – вот, оказывается, что в действительности произошло с вашими ногами! Надеюсь, вы не обиделись на меня, когда я в прошлую встречу задала вам нетактичный вопрос? Ведь я и понятия не имела об этих вещах, ваше сиятельство. Но как ваши ноги сейчас?

– Помаленьку, – уклончиво отвечал князь. – Мне продолжать?

– Конечно, ваше сиятельство… А можно я посмотрю? Все-таки я медсестра, и вы уж сами признали, что неплохая; почему бы Ордену разок не использовать меня, так сказать, по прямому назначению?

– Прекрати, – сказал князь, хмуря брови; – у меня есть личный врач… может, и не такой хороший, как ты, но раз уж он начал меня лечить, пусть и заканчивает… Однако мне не понравилась эта твоя оговорка насчет назначения. Разве твое назначение не было тебе ясно указано сразу же, как только ты переступила этот порог?

Марина прикусила губу.

– Я сказала глупость, ваше сиятельство.

Князь покачал головой.

– Иному такая глупость стоила бы жизни.

– Ваше сиятельство, я научусь…

– Временами мне кажется, – сказал князь, хмуря брови, – что для тебя все это вроде игры. Странно! ты так переживала, когда речь шла о твоем Господине… – Марина мельком отметила, что на сей раз он произнес это слово вполне нормальным и даже уважительным тоном. – В самом деле… это было истинное страдание; я едва удержался от того, чтобы тебе помочь.

– Как это, – удивилась Марина, – почему «едва удержались»? Вы же мне помогли.

– По другой причине; позже поймешь, по какой. Но не сбивай меня с мысли! я говорил о твоем отношении к делу. Итак, будучи вполне взрослой, сложившейся личностью, ты то и дело ведешь себя как маленькая и своенравная шалунья, как дитя, и я едва ли не со страхом думаю, что ты не ведешь себя как дитя; мне начинает казаться, что это дитя есть просто часть твоего существа.

– Почему же со страхом, ваше сиятельство? – опять удивилась Марина. – Разве так уж плохо иметь дитя частью существа? Вы, к примеру, сказали: все мужчины немного дети. Если уж мужчинам, считающим себя главными, разрешается быть немного детьми, отчего нельзя хотя бы некоторым женщинам?

– Не занимайся демагогией, – сказал князь. – Что, если детство попрет из тебя, когда ты будешь занята важной задачей?

– Не попрет, – уверенно заявила Марина. – У меня очень развито чувство ответственности. Я и перебила вас только оттого, что обеспокоилась о ваших ногах, едва узнав, что случилось. Но прошу вас, ваше сиятельство, продолжайте!

– У меня пропало желание рассказывать, – сказал князь и посмотрел на часы. – Похоже, ты сорвала сегодняшнюю встречу… Ступай; меня ждут дела.

Глава XXXIII

План Марины. – Пупсик. – Как Марина и Иванов князя убеждали. – Тест. – Неожиданность в бункере. – Не тщись, человече! – Ход мысли патологоанатома. – О вреде участковых – О произрастании девственниц

Последние слова князя явились для Марины полной неожиданностью. Немного уже изучив характер его сиятельства, она надеялась, что он поворчит-поворчит, а потом опять расположится да и продолжит столь интересующее ее повествование. Не тут-то было… что ж, подумала она, строя в голове тактический план, еще разок слезно попрошу – может, и выгорит; а нет – значит, буду пороть всякую чушь; уж столько раз меня это выручало.

– Не будьте так жестоки, ваше сиятельство! – взмолилась она жалобным голосом. – Как же иначе я узнаю, отчего умер Иванов?

– Никак не узнаешь, – развел руками князь, – сама виновата: я оказал тебе честь, а ты меня перебила.

– Однако вы слишком много работаете, ваше сиятельство, – заметила Марина, сразу сменив тон. – Уже после того, как я вас перебила, вы спросили, продолжать ли вам. Мне бы просто сказать – да… а я еще раз попыталась взглянуть на ваши ноги и в результате сморозила эту глупость о назначении. Отсюда два вывода: во-первых, истинная причина вашего нежелания продолжать – это вовсе не то, что я вас перебила, а именно эта фраза, за которую я уже неоднократно извинилась (а повинную голову меч не сечет!); во-вторых, прекрасно помня давние события (чему свидетельством ваш рассказ), вы тем не менее способны забыть вещи, происходившие буквально только что. Такой провал в памяти свидетельствует о явном переутомлении. И после этого вы отказываетесь от столь прекрасной возможности отвлечься, как ваш рассказ! Да вы просто не бережете себя для Ордена, ваше сиятельство; еще вопрос, что более безответственно – сказать какую-то одну несчастную фразу, или вот так изводить себя за этим столом.

– Какая ахинея, – брезгливо проговорил князь. – К твоим детским выходкам следовало бы добавить явную спекуляцию на моем доверии. Все, наша встреча окончена; не заставляй меня выводить тебя силой.

– Привыкли вы иметь дело с подчиненными, – в сердцах сказала Марина, догадываясь, что на сей раз перебрала, но все же упорно не теряя надежды спасти положение. – Уж конечно, они не осмелились бы возражать вашему сиятельству; они только и делают что смотрят вам в рот. Ну неужели так трудно понять, что мне попросту лестно поговорить с вами не как с начальником, облеченным всяческой властью, а как с человеком… даже как с мужчиной! Пообщаться доверительно, посекретничать о сокровенном, а где-то даже и подурачиться, и пошутить… ведь вы, ваше сиятельство, такой пупсик.

– Чего? – крикнул князь.

– Ну… пупсик, душка, – объяснила Марина, – в общем, кто-то очень милый, в ком не чаешь души. А когда такой человек ведет себя как, извините, сухарь – это больно и обидно, хуже всякого наказания. Не знаю, женаты вы или нет, – добавила она, завлекательно стреляя глазками и делая ямочки на щеках, – но в любом случае вам явно недостает женской ласки.

– Уж не ты ли решила компенсировать такую недостачу? – ухмыльнулся князь.

– А почему бы и нет?

– Хотя бы потому, что ты девственница…

– Ха! Вы, верно, забыли; я знаю тысячу и один способ доставить мужчине наслаждение и без…

– …а еще у тебя есть какой-то Господин…

– Это вовсе другое, ваше сиятельство. Был, например, один адвокат, которому я дарила плотскую радость по доброй воле и в течение долгого времени, при том что он не мог быть и никогда не был моим Господином.

– Enfant ты terrible, вот ты кто, – сказал князь; – я вдруг наконец вспомнил, как это называется. Разумеется, интимные отношения между нами, как соратниками, полностью исключены.

– Кстати, насчет того адвоката, – продолжала Марина свою мысль, зорко усматривая в язвительных репликах князя сдачу им позиции и потому вновь воодушевляясь, – ваша манера рассказывать напомнила мне его… хотя, конечно, вы рассказываете гораздо лучше. Так вот, в его рассказах непременно присутствовал перерыв. В любом хорошем рассказе должен быть перерыв; это все равно что антракт в театральном спектакле. Нужно как бы слегка разрядить напряжение, поболтать о чем-нибудь не очень значительном, а то и перекусить; кстати, посещая все с тем же адвокатом китежский театр, я заметила: чем драматичней сюжет, тем длинней очередь в буфете. Не поймите, что я напрашиваюсь на угощение, – оговорилась Марина, – на самом деле я сыта.

– Неужели?

– Правда-правда… но представьте, что уже звонок ко второму отделению, ваше сиятельство! Давайте я вам помогу: вы остановились на том месте, когда вас стали откапывать. Неверный свет фонарей, винтовая лестница, камни… правильно?

– …

– …дрожащий от страха Иванов…

– Не дрожал он от страха! – в крайней досаде возразил князь, с одной стороны, весьма недовольный тем, что все-таки позволяет втянуть себя в рассказ (несмотря на то, что уже решил было наказать Марину хотя бы отменой его завершения); с другой стороны, довольный тем, что представляется случай еще раз пережить не столь давнюю и безусловно волнующую авантюру (ибо в глубине души ему все же хотелось закончить рассказ), и – еще и с третьей стороны – опять несколько недовольный тем, что, уступая таким образом и себе, и Марине, он как бы роняет свое высокое достоинство.

– Да? – удивилась Марина. – Странно! Я бы на его месте дрожала…

Князь усмехнулся.

– И ты не дрожала бы. Нельзя было дрожать.

– Понимаю! если бы он дрожал, тем самым он сразу бы выдал себя, а так у него оставался шанс убедить вас…

Рассказ князя Георгия

(окончание)

– Да, да, – проворчал князь, – конечно, у Иванова оставался шанс убедить меня, и он полностью использовал этот шанс. Конечно, он рассказал про счастливое озарение, а в качестве иллюстрации привел примеры еще нескольких подобных дверей, известных уже нам обоим. Тем не менее, он не мог не понимать, что находится под подозрением… особенно когда, добравшись до верха винтовой лестницы, мы сделали небольшой привал, и когда я напомнил ему:

«Ты же говорил, что никогда не спускался».

«А я и не спускался», – сказал он.

«Ты понимаешь, как это звучит?»

Он пожал плечами, твердо решив стоять на своем… собственно, у него и не было другого выхода.

Тогда я сказал:

«Пиши завещание, Иванов».

«Зачем?» – удивился он.

«На всякий случай. Вдруг следующий трансформатор окажется не таким удачным».

Он опять пожал плечами.

«Хорошо. Завещание… без нотариуса…»

«У тебя есть документ, удостоверяющий личность?»

«Разумеется».

«Давай».

Он протянул мне документ.

«Господин Петров, – сказал я тогда, – будьте любезны, оформите завещание».

И господин Петров достал специальную бумагу, и пропитанную чернилами штемпельную подушечку, и большой резиновый штамп, и маленькую печать – короче, все, что нужно для надлежащего нотариального действия. Как ты наверняка догадалась по этим признакам, он был настоящим нотариусом; но ты, я смотрю, воспринимаешь это спокойно и даже слегка улыбаешься… а вот Иванов от такой догадки не улыбнулся, но побледнел.

Однако он еще крепился – надеялся, что я не убью его сразу после завещания… и правильно надеялся, я же не бандит… Поэтому при свете нескольких фонариков, прямо на моей широкой груди (я исполнял роль стола, так как ноги меня все равно не держали) он послушно написал что положено, то есть что он завещает клубу все свое имущество, какое ко дню его смерти окажется ему принадлежащим, в чем бы оно ни заключалось и где бы ни находилось. Наблюдая затем за действиями г-на Петрова, он даже не преминул довольно-таки нагло спросить, насколько номер записи в нотариальном реестре будет соответствовать истине. На что г-н Петров с изысканной, сугубо нотариальной учтивостью ответил, что ввиду экстраординарности случая его контора сегодня не обслуживает посетителей вообще… разумеется, за исключением уважаемого завещателя, чья запись таким образом имеет естественный и уникальный порядковый номер. Он даже любезно показал завещателю квитанцию об уплате надлежащего сбора, оформленную на имя завещателя загодя – конечно же, ввиду все той же экстраординарности случая.

Итак, Иванов вполне заработал себе на смертный приговор – тем, что утаил от Ордена информацию… напомню, схему зала и шести ходов мы добыли отнюдь не через его ведомство; а коль скоро он знал о ней, значит, обязан был сообщить. Иванов заработал себе еще один смертный приговор очевидно шпионскими целями, с которыми он напросился в экспедицию… или, если это звучит красивее, двойной игрой… По идее, я должен был его с пристрастием допросить. Я должен был выяснить, на кого еще он работает. И удобно было бы сделать это прямо там, в подземелье… Но, хорошо подумав, я не стал делать этого. Он был опытным человеком и понимал, что в случае признания его ждет неминуемая смерть; он мог и не выдержать пыток – но просто отрубился бы, выключился… и кто знает, на сколько? Двое из нас уже и так несли третьего (то есть меня); нести еще одного? А если бы он что-то сказал, решив разом покончить с мучениями – где гарантия, что это правда? Наконец (и это, Мария, главное, что определяло мои поступки) – оставался крошечный, но все же шанс, что он действительно не знал о двери. Такие двери действительно бывали кое-где; он мог действительно дернуть наудачу; а все то, что я наблюдал в те очень длинные две секунды – хоть и с малой вероятностью, но все-таки могло быть игрой моего воображения.

И червячок, бывший во мне со дня нашего телефонного разговора, начал теперь точить меня в обратном направлении. Да, я взял у него завещание, но я не мог убить его, не убедившись в предательстве на все сто процентов: я не такой уж поборник презумпции невиновности, но я дворянин. И я решил испытать его еще раз.

Площадка винтовой лестницы, где Иванов оформлял завещание, упиралась в задраенный люк, который нам предстояло взорвать. Непосредственно за этим люком (как, повторяю, мы выяснили еще с год назад) располагалось старое, заброшенное бомбоубежище… собственно, даже не бомбоубежище, а просто бункер, главный выход которого был давно застроен снаружи; даже и думать было нечего выбраться через него. Но из бункера был и еще один, секретный выход; и я решил, что если Иванов вознамерится его использовать, это будет полнейшим доказательством его осведомленности, а значит, и предательства… и вот тогда я его убью.

Заметь: ни я, ни Игорь ничем не выказали ему, что мы знали о двери-трансформаторе; он мог лишь догадываться об этом – остановился же я возле нее! – но все-таки был шанс, что я остановился случайно. А если так (должен был думать он), то я не знаю о том, куда ведет винтовая лестница; даже если я знал про дверь, все равно я мог не знать, куда ведет лестница – сведения о ходах зачастую отрывочны и противоречивы… и наконец, если так (должен был думать он!), то я запросто могу не знать о верхнем выходе. (Кстати, единственном выходе, поскольку нижний выход был уже, как ты знаешь, непроходим.) И еще надежды на мою неосведомленность добавлял ему тот факт, что я даже не отдал приказа связать его.

Сам по себе выход был весьма незатейлив. Стена бункера, противоположная его застроенному входу, была сплошь истыкана узкими и довольно глубокими нишами, похожими… скажем, на бойницы в крепостной стене (только в форме не пирамид, а параллелепипедов). Вероятно, они предназначались для каких-то так и не установленных сейфов… так вот, одна из них, вторая справа, была сквозной: задняя ее стена была чисто декоративная и ломалась несильным ударом руки. Ниша эта, превращавшаяся таким образом в лаз, вела в обычный канализационный колодец высотой всего в несколько метров; колодец же вел, как ты понимаешь, на белый свет. Стоило Иванову, улучив момент, нырнуть в нишу – и все, и он на поверхности… более того: успев припереть крышку колодца сверху (для начала хотя бы встав на нее), он тем самым хоронил нас в бункере вместе с его завещанием.

Итак, перед тем, как взорвать люк, ведущий с лестницы в бункер, наши планы были таковы: план Иванова – если он знал о выходе – вовремя нырнуть в нишу; мой план – вовремя и со спокойной совестью застрелить его при этом нырке. Однако планам этим, ни одному, ни другому, не суждено было осуществиться. Что должно было ждать нас за взорванным люком – кроме облака пыли, конечно? Правильно – тишина; правильно – тьма кромешная… А было, сквозь пыль – слабый, но свет; и были звуки, отдаленные, но не слабые: какое-то лязганье, рев двигателей, человеческие голоса.

Когда меня занесли в бункер, я первым делом глянул в тот угол, где располагался секретный лаз – глянул исподтишка, чтобы Иванов не заметил… но не было смысла осторожничать: все разом уставились именно в этот угол. Никто из нас такого не мог ожидать – в крыше бункера зиял могучий пролом, а в нем застряло что-то похожее на землеройную технику. Пролом, будучи неправильной формы, перекрывался этой техникой лишь частично, а в остальных местах пропускал в бункер дневной свет; наверху суетились люди, и их характерные возгласы, звучащие теперь вполне отчетливо, заставили нас улыбнуться. Очевидно, мы присутствовали при аварии… впрочем, не такой уж страшной и вовсе не редкой для Москвы. Мы подвинулись поближе к пролому и, как стайка зевак, стали наблюдать за происходящим.

Надо сказать, что, когда группа Ордена впервые обследовала это помещение (то есть, около года назад), я заметил сквозь обветшавший бетон канализационного колодца, что грунт, окружавший колодец, сильно просел. Чтобы увидеть такое, не нужно быть специалистом… наверняка ты и сама видела: подле люка дыра; иногда кажется, будто он прямо-таки висит в воздухе. Такие вещи особенно часты вблизи густых коммуникаций… например, на Пушкинской улице, точнее Большой Дмитровке, не так давно провалился целый дом. Что-то похожее случилось и здесь… и, похоже, люди наверху пытались ликвидировать последствия аварии – а для начала вытащить из дыры застрявшее в ней устройство. Натужно выл лебедочный механизм, но ему явно нехватало силенок; устройство вздрагивало, приподнималось, опять опускалось даже еще ниже, чем было… в такой момент одно из колес устройства погрузилось в дыру полностью, и я понял, что это вовсе не землеройная техника – такие колеса бывают только у импортных внедорожников… попросту говоря, у джипов.

«Да это же “Лэнд-Крузер”, – с удивлением произнес Игорь, – уж мне ли этот глушитель не знать…»

В то время как члены экспедиционной команды в стиле, присущем скорее тебе, обменивались мнениями о провалившемся джипе, я старался понять, как в такой ситуации поведет себя Иванов. Нырнуть в нишу теперь представлялось рискованным; колодец мог быть поврежден аварией и засыпан землей. Теоретически можно было использовать оказию в виде пролома – потолок в бункере был невысок – но просветы между джипом и краями пролома казались слишком узкими, чтобы туда можно было пролезть; да и пока бы он лез, его успели бы схватить снизу. Мой план поймать негодяя с поличным провалился, как невезучий джип; я проклял себя за излишнюю щепетильность и, пытаясь найти хоть какое-то утешение, подумал, что Бог, вероятно, все же умнее меня.

И это истинно так. Сверху неожиданно прогремел грохот мощного взрыва – и тотчас, вероятно не выдержав нервного напряжения (а может быть, и надеясь, что взрыв удалит нечто мешавшее подъему джипа), Иванов подпрыгнул и мертвой хваткой вцепился в подножку автомашины. Мои люди тотчас бросились к нему… но поздно: джип каким-то чудом действительно двинулся вверх… и я успел уже возблагодарить Бога, удержавшего мою руку от убийства того, кто – как следовало из столь явного свидетельства – был в действительности невиновен.

И опять, как слепому щенку, мне было указано: не тщись, человече, в глупой гордыне своей толковать промыслы Божии. Едва джип приподнялся над краями пролома, как с этих краев поползло, свешиваясь книзу, вязкое, шипящее, дымящееся месиво, более всего похожее на жидкий огонь. Оно достигло Иванова, висящего на подножке машины и приподнявшегося вместе с ней, и коснулось его, и объяло боком, не полностью – но и этого было достаточно, чтобы он страшно, нечеловечески закричал и сорвался с подножки. Он корчился, бился на полу бункера от нестерпимой боли, продолжая кричать, и его дикий вопль вторил другим таким же воплям, доносящимся сверху сквозь пролом; и он кричал, пока гигантская капля неторопливого кипящего месива не опустилась на него и не поглотила его полностью.

И тотчас свет, яркий свет хлынул с неба сквозь освобожденный пролом. Мы дружно перекрестились. Джипа не было; страшное месиво, пузырясь, испуская тяжкие вздохи, понемногу остывало и превращалось в обычный вулканический туф. То была лава, Мария; поднявшись через какое-то время наверх, мы наконец уразумели смысл столь необычных событий. Мы увидели удаляющийся воздушный шар – разноцветный, красивый, как мечта, – на котором было крупными буквами написано: «ВИП-Системы» – и рядом: «Цельный Бензин». Теперь ты понимаешь, почему я взялся, регламенту вопреки, помочь твоему Господину? Теперь ты понимаешь, почему я согласился изложить тебе этот рассказ?

* * *

Князь Георгий умолк; только крупные капли пота, выступившие на его лбу и висках, подсказывали, сколько душевных сил он затратил, вспоминая и как бы заново переживая эти драматические события. Марина раскрыла свою набитую книгами сумку, достала оттуда платочек и, перегнувшись через стол и подрагивая ноздрями, бережно вытерла этот пот. Князь не отстранился.

Интересно, подумала Марина, прав ли Фрейд, считая, что в основе творчества лежит сексуальный мотив. Может, это и вульгарно, но она бы осмелилась возразить: если так, почему творческий порыв не сопровождается сексуальным возбуждением? Эмоции, эпитеты, холодный пот… а змеем здесь и не пахнет, при том, что его сиятельство вовсе не импотент; уж ей ли не знать признаков… Так подумала Марина, а вслух произнесла:

– Видите, как хорошо, что вы рассказали мне эту историю, ваше сиятельство. Мало того, что я получила огромное удовольствие (рассказывать только ради этого, право, не стоило бы); главное, что теперь я настолько отчетливо представляю себе все детали этих ужасных подземных ходов, что никакой падле меня ни за что не прижучить, даже самой что ни на есть поганой-препоганой.

– Да уж, – отозвался князь.

– Одно только мне не совсем понятно, – продолжала Марина, – если говорить о деталях этого путешествия. Почему, спускаясь с высоты в сорок два метра, вы связали целых пять веревочных лестниц? Ведь и четырех за глаза хватило бы.

– Но четыре лестницы – это всего сорок метров, – возразил князь. – Как же остальные два?

– Но если вы поднимете руку, в вас как раз будет два метра, – не сдавалась Марина. – Это значит, от нижней ступеньки даже прыгать бы не пришлось. Вдобавок лестница должна была хоть немного вытянуться под собственным весом; коли так, она едва не достала бы земли.

– А если бы земля была ниже?

– Как ниже? ведь это прибор показал!

– А если прибор наврал, черт побери?

Марина раскрыла рот – да так и закрыла, не найдя уж что сказать на такой аргумент.

– Поразительная в тебе способность обламывать, – с досадой сказал князь. – Я весь выложился, рассказывая тебе по твоей же просьбе… эпитеты подбирал… Такие события! это достойно пера живописца – а ты о какой-то веревочной лестнице…

– Ваше сиятельство, – опешила Марина, – да разве вы не поняли, что я спросила о ней только затем, чтобы показать свою внимательность к спелеологическим подробностям, а не только к живописным картинам. Сказать по правде, мне до этой лестницы и дела нет… фу на нее! Конечно, самое огромное впечатление производят именно живописные картины; я же говорила вам, как на меня подействовала картина падающих камней. О, эти камни! я будто своими ушами слышала их грохот… а вам было очень больно, ваше сиятельство?

– Не помню, – буркнул князь. – Я был занят другим.

– Ну конечно, – вздохнула Марина, – это был шок… как я сразу не сообразила! Я смотрю, вы решительно не хотите говорить со мной о ваших ногах. Но все-таки вы легко отделались, ваше сиятельство! Если судить по темпам вашего выздоровления, у вас было несколько переломов, скорее всего закрытых; а я как представлю себе эти страшные камни, так сразу и возникает мысль о гангрене и ампутации. Глупо, не правда ли?

Князь молчал.

– Но что восхищает, – продолжала Марина, – так это ваше умение выстроить сюжет: каждое действие завершается катастрофой, притом тяжесть повреждений от раза к разу растет. Подумать только, горящая лава! Вначале, безусловно, глубокий ожог четвертой степени, хотя трудно сказать, «а» или «б»… да и что потом, понять трудно. Отчего же все-таки умер этот Иванов? – произнесла она задумчиво. – Вы, конечно, думаете, что от ожога… это логично, так как повреждено не менее шестидесяти процентов поверхности тела; однако не стоит пренебрегать и другими причинами: к примеру, при падении мог быть сломан шейный позвонок… во всяком случае, тот факт, что он не отполз в сторону, а корчился прямо под горячей струей, косвенно свидетельствует о нарушении функций опорно-двигательного аппарата. Наконец, будучи полностью, как вы говорите, поглощен лавой, он мог умереть от асфиксии, ваше сиятельство.

Князь продолжал молчать.

– Что бы я заведомо исключила, так это чисто механические повреждения, нанесенные лавой, поскольку она, по вашим словам, опускалась медленно, – заспешила закончить Марина свою мысль, – а также смерть от сдавления грудной клетки (а то и черепа) под весом лавы. Сдавление, конечно, могло наступить и в результате отвердевания лавы (если при отвердевании уменьшается ее объем), но вряд ли оно было причиной смерти, так как он к этому моменту наверняка умер по одной из уже перечисленных мною причин.

– Слушая столь дурацкие реплики, я начинаю задумываться о многом, – сказал князь. – Признайся, что ты шутишь; я понимаю, чувство юмора у медсестры может быть своеобразно… да и закончим этот дурной разговор.

– Отнюдь, ваше сиятельство, – сказала Марина, проявляя недоумение и некоторый даже испуг, – я просто пытаюсь воссоздать ход мысли патологоанатома. Ведь это не хухры-мухры… это, что ни говорите, труп! а раз так… Скажите, а его вообще-то нашли? откопали?

– Хм, – сказал князь. – Насколько я знаю, нет.

– А вас вызывали в милицию? Поймите правильно, ваше сиятельство, – опять заторопилась Марина, – всем нам будет не очень-то хорошо, если придет участковый (терпеть не могу участковых, кстати говоря), и выяснится, что я заняла квартиру человека, умершего в день своего завещания. Впрочем, – заметила она, как бы раздумывая вслух, – если не пришли до этого, то теперь уж вряд ли придут… значит, и впрямь не откопали. Однако чтобы переоформить квартиру на клуб, нужно дать ход завещанию; а чтоб дать ход завещанию, нужна справка о смерти; а поскольку смерти как таковой не зарегистрировано, ее можно лишь признать в судебном порядке по факту пропажи без вести. Это я точно знаю, ваше сиятельство! было время, я немножко изучала законы…

– Мария, – спросил князь, прямо глядя на нее, – что ты хочешь сказать? Ты можешь выражаться человеческим языком, без околичностей?

– Могу, ваше сиятельство, – сконфуженно кивнула Марина головой и потупилась. – На основании чего я буду проживать в этой квартире? У меня даже прописка в Москве временная… дали, можно сказать, в порядке исключения, и то потому что дефицит медсестер.

– Хм, – сказал князь.

– А если совсем честно, то на личном контакте моей коллеги, старшей медсестры, – добавила Марина совсем уж жалким тоном. – А вы говорите, уйти из больницы! Значит, потерять прописку по общежитию; и даже если мне на какое-то время ее сохранят, все равно я не имею право фактически проживать в другом месте.

– Чушь какая-то, – буркнул князь.

– Вовсе не чушь, ваше сиятельство! я своими глазами читала правила регистрации, даже и исправленные по решению Конституционного Суда. Вот если б я была москвичкой, то да, где хочешь, там фактически и живи; но я, к сожалению, из Китежской области… уж не знаю, как Жанна д’Арк устраивалась в Париже, а насчет меня сомнений не может быть. Раньше, изволите видеть, было два режима существования: постоянная прописка и временная прописка; с постоянной все понятно, а временная давалась на разные сроки в зависимости от обстоятельств. Теперь же постоянную прописку переименовали в регистрацию по месту жительства, а временную прописку – в регистрацию по месту пребывания; и ежели бы просто переименовали, страху бы не было; да только ее не просто переименовали, а этак незаметно добавили еще один вид, а именно временную регистрацию по месту жительства. На первый взгляд это словесный абсурд: с одной стороны, как регистрация по месту жительства, она лишь переименованная постоянная прописка, а с другой стороны добавлено слово «временная»; вот и не понять – временная она или постоянная? К моему несчастью, именно так регистрируют тех, кто в том же положении, что и я, то есть обитателей общежитий; про нас в правилах написано самым мутным языком. Уж конечно, такое неопределенное положение не по мне; потому-то я, посещая эту квартиру в Крылатском и иногда даже оставаясь там ночевать, не могла не пойти в милицию и не выяснить фактического порядка. Там-то мне и сказали (по-дружески, между прочим), что в случаях временной регистрации, уж не важно, по месту пребывания или жительства, разрешается проживать только по адресу этой самой регистрации. А теперь представьте, если меня и из общежития выпишут… ну и что же, что приняли на работу в клуб? Кстати, клубу тоже не поздоровится; принимать на работу без какой-никакой регистрации запрещено… а еще я слышала (правда, не проверяла), что за право оформить иногороднего спеца тоже нужно заплатить в мэрию, и немалую сумму.

– Мария, ты утомила меня, – сказал князь. – Пойми: я лидер, вождь!.. Я еще мог позволить себе отвлечься на рассказ, но какое мне дело до этих регистраций с оформлениями? У меня куча юристов; если есть проблема, они будут решать.

– Вот и отлично, ваше сиятельство, – поддержала Марина, – я всего-то хотела, чтобы кто-то конкретно занялся. А пока регистрации не сделали, я бы, с вашего позволения, в этой квартире не появлялась вообще.

– Еще чего, – сказал князь. – Тебе нужно учить испанский язык, и чем скорее, тем лучше.

Марина вздохнула.

– Ваше сиятельство! – сказала она с досадой. – Ну как можно быть настолько беспечным – право, на вашей-то должности! Ведь у нас такая великая цель. Неужели вам охота, чтобы из-за какого-нибудь участкового…

– Да что тебе дался этот участковый?

– Вы жизни не знаете, ваше сиятельство! – воскликнула Марина. – Ужасно коварные они существа; такой якобы незначительный участковый крови может попортить – не дай Бог! Боюсь, ваше сиятельство, этот вопрос значительно серьезней, чем вам кажется.

– Ну хорошо, – сказал князь, – я сейчас же дам поручение, а ты пока что езжай туда и начинай заниматься.

Марина вздохнула еще горше.

– Чуяло мое сердце, – сказала она печально, – с этой квартирой что-то не то…

– Дева, – проговорил князь, вдруг насторожившись и глядя на нее с подозрением, – уж не только ли ради этого ты вытянула из меня весь мой длинный рассказ?

Марина побледнела.

– Отвечай! – гаркнул князь.

– Что мне сказать вам, ваше сиятельство? – пролепетала Марина, задрожав от страха.

– Скажи «нет», – мрачно посоветовал князь, – иначе я просто прихлопну тебя, как муху.

– Нет.

– Что «нет»?

– Не могу я врать вам, ваше сиятельство, – сказала Марина еще мрачней. – Признаюсь вам, что в первый момент от вашей догадки меня аж пот прошиб… но теперь я думаю, что даже если вы и прихлопнете меня, как муху, то такая страшная смерть от руки вашего сиятельства все равно будет более легкой для меня карой, чем жить с сознанием своего бессовестного вранья.

Князь достал сигареты, закурил и, обхватив руками голову, погрузился в глубокое раздумье.

– Интересно, – тоном, исполненным меланхолии, спросил он через пару минут сам себя, будто и забыв о присутствии Марины, – где вырастают более подлые, более мерзкие, настырные, хитрые и лицемерные девственницы – в Орлеане или в Китеже?

Глава XXXIV

Концептуальные споры. – О природе чудес. – Как Вальд Филиппа убедил. – Сила и слабость князя Георгия. – Выпивка на рабочем месте. – Способ приготовления ежа. – Формирование штата. – Ласкательный суффикс. – Еще одна выпивка

В самом конце тысячелетия Вальд с Филиппом стояли на двенадцатом этаже свеженького, еще пропитанного отделочными запахами делового центра, планировали, что где должно быть, и несколько спорили при этом.

– Ты не понимаешь моей идеи, – говорил Филипп. – Я хочу, чтобы наши кабинеты поражали обилием свободных пространств. Это же общекультурный стандарт – не зря во всех фильмах чем круче корпорация, тем просторней кабинет управляющего.

– Ну и делай в своем кабинете, – отвечал Вальд, – мой-то здесь при чем?

– Это невозможно, – горячился Филипп. – Кабинет не частный дом, он не может до такой степени выражать индивидуальность хозяина. В конце концов, он должен быть подчинен корпоративной идее. Пойми, эти твои завитушки и ковры создают целых два эстетических конфликта: во-первых, между нашими кабинетами, во-вторых, между тобой и всей остальной офисиной.

– Но мне так нравится! – упрямо заявил Вальд. – Ты хочешь добровольно подчиниться этому безликому якобы современному стандарту; ну и давай, я же не вмешиваюсь в твой кабинет. А я всю свою жизнь мечтал иметь именно такой – с солидной, добротной и даже в какой-то степени антикварной мебелью, с милыми сердцу вещицами и даже завитушками, как ты презрительно выразился. Что же касается ковра (не ковров, а одного большого ковра – есть разница?), то он вполне функционален, так как прекрасно собирает пыль и гасит шумы, доносящиеся с улицы.

– Да ты просто гробишь мою идею на корню, – в сердцах сказал Филипп. – Теперь я уже не могу сделать такой кабинет, какой хотел; увидев столь вопиющую разницу, все новые партнеры решат, что мы с тобой в разладе и надо бы поостеречься вести с нами дела.

Он достал сигареты и сокрушенно закурил, демонстративно глядя в огромное окно и роняя пепел на пол.

– Ладно, – бросил он через плечо. – Предлагаю еще раз обратиться к услугам дизайнера.

– Как, – удивился Вальд, – опять эта х--ня?

– Х--ня не х--ня, а стиль будет выдержан.

– Я больше ни копейки на это дело не дам.

– Значит, я оплачу их из своего бюджета; но ты должен пообещать, что откажешься от завитушек.

– И не подумаю.

– Знаешь, что ты делаешь? – гневно вопросил Филипп. – Ты просто хочешь утвердить свое главенство; это для тебя, может быть, неосознанный, но символ борьбы за единоличную власть. Вот так-то и возникают трещины между ближайшими соратниками и друзьями.

Вальд задумался. Через минуту он подошел к Филиппу, с оскорбленным видом смотрящему в окно, и нежно обнял его за плечи.

– О чем ты говоришь, Фил, – сказал он слабым и задушевным голосом. – Каждую минуту все может рухнуть в тартарары… уж ты-то, посидев в яме и едва ли не чудом оттуда выбравшись…

– Тем более, – смягчаясь, сказал Филипп, – какие, к черту, милые сердцу вещицы? Пир во время чумы.

– Может быть… в качестве какого-то заслона для души… островка стабильности посреди беспокойного мира…

Филипп усовестился.

– Если это так уж важно, я откажусь, – грустновато улыбнулся Вальд, – но сдается мне, это вовсе не важно… Присядем?

И Вальд сел на грязноватый пол пустой комнаты.

– Мне кажется, – сказал Вальд, – этой суетой мы просто стараемся прикрыть чувство страха и неуверенности, не выпустить его из глубины души… С нами происходят чудеса – ты разве не замечаешь? Мы не говорим об этом – боимся говорить, думаю я. Раньше была спокойная, нищая жизнь без всяких чудес; потом она оживилась, дала нам выбраться из нищеты – но все равно мы не надеялись ни на кого, кроме себя, делали все сами. А теперь… Надолго ли? И бесплатно ли?

– Что ж, – сказал Филипп, присаживаясь рядом с партнером, – не думай, что я не задаю себе этих вопросов; но откуда такой фатализм? Может, мы заслужили эти чудеса! В конце концов, что такое чудо? Это просто короткий путь, движение через гипер-пространство. Придумали ковер-самолет – через тысячу лет он стал реальностью. К Гамлету является призрак отца для сообщения, заменяющего собой кропотливую криминалистическую экспертизу. Ты видишь: любое чудо, которое может измыслить человек в рамках своего воображения – лишь способ сократить расход ресурсов. Дальше в действие вступают элементарные статистические закономерности… Может быть, эти происходящие сейчас с нами так называемые чудеса – не более чем своеобразная компенсация ресурсов, бездарно и не по нашей вине растраченных нами во времена нашей молодости?

– Не спорю, – вздохнул Вальд, – это глубокие мысли; что-то похожее приходило в голову и мне. Однако ты сам сказал – может быть. А может, и нет. И что, если нет? Ты говоришь, Бог рассчитывается с нами за долготерпение; а если Он, наоборот, выдает нам аванс?

– Ты дерзнешь интерпретировать промысл Божий? – сощурившись, спросил Филипп.

– Отнюдь; это была бы гордыня и суета сует.

– В таком случае единственный путь – молиться…

– Что я и делаю, – сказал Вальд.

– Ты не дослушал; я говорю: молиться, а самим не плошать. Чем был бы Гамлет, если бы не предпринял по инструкциям призрака вполне конкретных действий?

– Да, но в итоге это кончилось плохо.

– Не цепляйся за второстепенное.

– Как знать, – сказал Вальд, – второстепенное ли это! Даже те наивные чудеса, что творила золотая рыбка, плохо кончились… а если говорить о чудесах классических, библейских, то ни одно из них людям впрок не пошло. Поневоле думаешь: уж не дьявольские ли это козни?

– Богохульствуешь, – предположил Филипп.

– Miserere mei, Deus, – пробормотал Вальд. – Я тебе не говорил? Вчера наконец принесли рекомендации консультантов по банку.

– Ты смотрел?

– До поздней ночи, – как бы вспомнив об этом, Вальд сладко зевнул. – Короче, жопа.

– У нас так и нет нормального финдиректора.

– Любишь ты все переложить на других… То тебе дизайнер, то финдиректор…

– Да, – сказал Филипп, – я люблю, чтобы работой занимались профессионалы.

– В таком случае я, как управленец-любитель и деквалифицированный инженер, должен сдать дела и пойти в подмастерья к Гонсалесу.

– Он тебя не возьмет, – хмыкнул Филипп.

– Ну, если бы ты замолвил словечко…

– Ты думаешь, я бы замолвил?

– А то нет. Остановка за малым: кому сдать дела? Они предлагают вдуть в банк полтора миллиона.

– Хм.

– Вот тебе и хм. Якобы тогда все оживет.

– То есть, мы должны показать, что у нас есть эти полтора миллиона.

– Не знаю. Может, оформить это как западный кредит, депозит… я еще с Х. не советовался.

– Раз ты уже думаешь о том, как это оформить, – заметил Филипп, – значит, в тебе зреет решение.

– Это от безнадеги, – уныло сказал Вальд. – Кстати, если выкатить деньги, то это здание фактически перейдет в нашу собственность; сейчас оно в залоге у банка.

– Ага! – саркастически воскликнул Филипп. – Вот, значит, почему ты хочешь набить кабинет завитушками!

– Ну, давай как-нибудь сговоримся, – миролюбиво предложил Вальд. – Ну пожалуйста, Фил… о чем спорим! смешно, ей-Богу… Душа не лежит к этим холодным пространствам – можешь понять? Я буду среди них ощущать себя червем, инородным элементом… никакой творческой активности не проявлю.

– Ну, что с тобой делать? – воскликнул Филипп с досадой и, как бы подыскивая аргументы для собственного успокоения, уже более мягким тоном продолжал: – Отказать тебе я не могу; тем самым я подавил бы твою индивидуальность… а эта манера душевно заставлять собеседника сделать то, чего он не хочет, может, и есть твое самое сильное деловое качество. Только не говори мне, – добавил он недовольно, – что таков промысл Божий; это был бы уже перебор.

– Спасибо тебе от души, партнер, – широко улыбнулся Вальд, – я как чувствовал, что ты согласишься.

– Вальд, – сказал Филипп грозно, – молчи.

* * *

Вероятно, и впрямь было что-то общее между такими на первый взгляд разными и вовсе не знакомыми друг с другом людьми, как адвокат Корней и князь Георгий, потому что последний очень быстро привязался к Марине всей душой и позволял ей значительно больше того, что следовало бы по регламенту.

Конечно же, приходили к нему и низкие мысли, искусительные стократ ввиду некоторых особенностей положения – как-то, девственности Марии и объединяющей их двоих великой миссии, – но он гнал эти мысли прочь от себя как недостойные его должности и чина. В молодости изрядный баловник и повеса, князь Георгий теперь не тратил на женщин ни времени, ни внимания; дело всецело поглощало его. Разумеется, он помнил, как, испытывая Марию при их первой очной встрече, коротко приласкал ее женские органы. Он сделал это умело – пальцы сами сделали движение, некогда сводящее женщин с ума, – но даже тогда он не вожделел (хотя в силу самой сути испытания, приступая к нему, он не был еще уверен в Марии и поэтому мог относиться к ней как к любой иной женщине, годной на то, чтобы соблазнять и быть соблазненной); единственной целью использования им своего опыта было обмануть ее орган, заставить его сладко расслабиться, сделаться скользким, податливым и таким образом открыть то, что могло остаться не замеченным всеми предшествующими испытателями.

Да, тогда в нем не было вожделения; тем более не могло быть и теперь. Проясняя для себя свое отношение к Деве, он находил его сродни отеческому. Никогда не имевши детей, он смолоду полагал возню с ними занятием скучным и хлопотным; теперь же, в неуместном для того возрасте и в неуместный исторический момент, он будто наверстывал упущенное, получая несомненное удовольствие от соприкосновения с капризным и своенравным существом. Ему, одно движение чьих бровей повергало в трепет нижестоящих соратников, было уже даже немного скучно, если Мария не прекословила, вначале забавляя его, затем раздражая и выводя из себя, а затем своими льстивыми, многословными, пустыми рассуждениями гася его гнев и вновь становясь послушным ребенком. Он находил приятным и сам поддеть ее, подзадорить, а то и поторговаться с ней по самым ничтожным поводам. В такие минуты морщины на его суровом челе разглаживались; но, потворствуя этим забавам (хотя и вполне невинным), он испытывал что-то вроде стыда.

И даже еще более стыдно (хотя должно было быть наоборот) князю становилось в те моменты, когда Мария в их спорах была права по существу. В результате их последней встречи – той самой, когда она довела его до белого каления своим беспокойством о квартире – выявился пробел в работе юристов, вследствие чего пришлось расследовать деятельность подразделения и строго наказать виновных. Пришлось также специально снарядить экспедицию в заваленный бункер с тем, чтобы расчистить накопившийся за полтора месяца многотонный хлам, достать из-под него бесформенную глыбу редкого для Москвы геологического образования и затем, с предосторожностями вскрыв эту глыбу, извлечь из нее останки некогда живого существа для предъявления официальному следствию.

С помощью некоторых дополнительных мероприятий, проведенных одновременно с экспедицией, были добыты неопровержимые свидетельства сути происшедшего. Некто С., государственный служащий, занятый учетом московских подземелий, с определенного времени начал испытывать депрессию, возможно связанную со специфическим родом предмета своей деятельности. Депрессия эта явилась редко встречающимся в медицине сочетанием боязни как открытых, так и закрытых пространств. Очевидно, будучи всего лишь психическим расстройством, она еще не успела вывести С. из границ дееспособности, так как он умело скрывал ее от коллег по работе и соседей по месту жительства; тем не менее, жизнь его сделалась невыносима, и после долгих сомнений он решил разом покончить со всем.

Движимый раскаянием, С. явился к нотариусу и завещал все свое имущество, конечно же, клубу спелеологов, после чего известными ему одному ходами спустился под землю и принял мученическую смерть. Пакет с описанием маршрута, оставленный им у нотариуса для немедленного вручения клубу, был вскрыт в тот же день; к сожалению, ходы оказались непроходимы. Через какое-то время спелеологам пришла в голову мысль… и т.д. и т.п.

Уголовное дело было как заведено, так и закрыто; могущество Ордена простиралось далеко за пределы таких вопросов, невзирая на все мелкие личные слабости князя Георгия. Клуб вступил в права наследства; квартира в Крылатском была переоформлена едва ли не за один день; Марина получила письмо, являющееся требуемым основанием для временной регистрации по месту жительства, и вместе с уполномоченным представителем клуба прибыла в паспортный стол, чтобы получить эту регистрацию.

После окончания процедур она изъявила желание посетить князя Георгия и поехала в Романов переулок вместе с уполномоченным.

Князь принял ее, однако не сразу и с некоторым недовольством.

– В чем дело? – спросил он вместо приветствия. – Я не люблю незапланированных визитов; они и регламентом не предусмотрены.

– Совсем-совсем?

– Исключительно в экстраординарных случаях. Разве твой случай таков?

– Нет, ваше сиятельство, – огорчилась Марина. – Я просто хотела поблагодарить вас за квартиру и распить с вами в связи с этим бутылку шампанского.

– Брось эти совковые феньки, – скривился князь. – Да и что ты называешь шампанским? Знаешь ли ты, например, что настоящее шампанское должно выдерживаться не менее 27 месяцев внутри бутылки?

– Увы, ваше сиятельство, – окончательно сникла Марина, – в том смысле, что я это, конечно, знала, но откуда же у меня деньги на такое дорогое приобретение? Та скромная бутылочка, что я принесла с собой – всего лишь полусладкое китежского разлива, то есть, строго говоря, не шампанское вообще. Однако же оно стоит у меня полных два года, то есть уже 24 месяца, да еще на складе хранилось с недостающий квартал; таким образом, хотя бы срок выдержан, а самое главное – это от чистого сердца.

Князь живо вообразил, как Мария, сгибаясь под ветром и снегом, пугливо сторонясь вокзальных воров и изнемогая от недосыпа и усталости, тащит свое нехитрое барахлишко из Китежа в Москву. Там же, в котомках, в узлах – величайшее сокровище, эта тяжелая бутылка, предназначенная, видно, для особого случая… и ему стало неловко за свой снобистский кунштюк.

– Ну давай, – сказал он, почему-то с опаской покосившись на дверь и чувствуя себя заговорщиком – он, полновластный здешний хозяин. – Хотя бы холодное?

– Уж это точно, – подтвердила Марина, – я его поставила в холодильник неделю назад, не меньше – ну, как только отыскали труп. Жаль, что меня не было на вскрытии, – посетовала она, откупоривая бутылку, – вот бы я позабавилась, слушая их комментарии.

– Положим, вскрытия как такового не было, – заметил князь, подставляя стаканы под шипучую струю. – После твоих медицинских экскурсов я специально поинтересовался… За что пьем? за квартиру – или за упокой души несчастного С.?

– Первый тост должен быть за Орден, ваше сиятельство, – серьезно сказала Марина, – за наше общее дело и лично за вас; потом выпьем за квартиру (точнее, за ее легализацию вместе с моей пропиской); потом за мое оформление в клуб; а уж потом, если останется (в чем я сомневаюсь) – за упокой души. За вас, ваше сиятельство!

– Ты подхалимка, – сказал князь с притворно недовольной интонацией и внезапно почувствовал, что к его глазам подступают слезы. Я становлюсь старым придурком, подумал он неприязненно. Успеть бы выполнить жизненную цель… Боже, подумал он, сколько надежд я возложил на эту хрупкую девочку. Справится ли она?

Они выпили.

– Напиток лучше, чем я ожидал, – заметил князь. – Не зря ты везла его из Китежа и хранила целых два года.

Марина расцвела.

– Вы вправду так думаете, ваше сиятельство?

– Ну разумеется, – с важным видом соврал князь.

– О, как я рада! Но вы что-то собирались рассказать о вскрытии, ваше сиятельство, – напомнила Марина, облокачиваясь на стол локтями, пристраивая подбородок к своим сложенным рукам и преданно заглядывая в глаза князю. – Вы сказали, что специально поинтересовались и что вскрытия как такового не было.

– Да, потому что он уже был вскрыт, – объяснил князь. – Мне рассказали некоторые подробности… Знаешь, ребенком я как-то прочел о цыганском способе приготовления ежа в пищу. Ежа обмазывали глиной и пекли на костре; по-моему, его даже убить не удосуживались. Это произвело на меня огромное впечатление – мне было так жаль милого, безобидного ежика, что я не мог заснуть и полночи проплакал.

– Я вас понимаю, ваше сиятельство, – задумчиво сказала Марина. – Я бы тоже плакала на вашем месте.

– Ну да. Ты, конечно, понимаешь, в чем был смысл такого обмазывания: в костре глина обжигалась и твердела; когда готовый шар разбивали, иголки отходили от тела вместе с этой обожженной массой, да и с кожей заодно.

– Понимаю, зачем вы мне это рассказали, – протянула Марина. – Действительно, отвердевающая лава должна была образовать конгломерат с одеждой Иванова, кожными покровами и даже, может быть, поверхностными слоями мышечной ткани. Конечно, о каком вскрытии можно говорить! Хорошо еще, кости сохранились – зубы в особенности; не то установление личности могло бы продлиться гораздо дольше, а значит, не было бы покамест ни моей прописки, ни этого китежского шампанского на вашем столе.

– Все в мире взаимосвязано, – философски заметил князь. – Однако ты хорошо выстраиваешь логические мостики; раз уж речь зашла о прописке и шампанском, полагается назначенный тобой второй тост. – С этими словами он наполнил стаканы и провозгласил: – За тебя со всеми твоими прописками, регистрациями и оформлениями!

– Но это два разных тоста, – пискнула Марина, – то есть квартира и клуб.

– Придется объединить, – покачал князь головою, – у меня не так много времени. – Они выпили. – Раз уж ты пришла, давай обсудим некоторые производственные вопросы. Помнится, ты говорила о переводчике.

– Да, ваше сиятельство, – насторожилась Марина. – Знаете ли…

– Ну?

– Мне кажется, кого попало на эту работу брать нельзя. Рассказанный вами случай навел меня на мысль о бдительности. Представляете, что было бы, не случись обвал? Ведь этот Иванов так и продолжал бы за вами шпионить.

– Противная у тебя манера юлить, – сказал князь, думая о проценте спирта в китежском шампанском. – Ты можешь говорить прямо? Нашла кого-нибудь, а?

– Просто мне кажется, что я должна давно знать своих людей, – с достоинством возразила Марина, – ведь в конечном счете именно мне нести за них ответственность. Я всего лишь хотела подвести, так сказать, эмпирическую базу в качестве обоснования.

– Прекрати юлить, – повторил князь, – и вдобавок канцеляризмы в твоих устах звучат только когда ты рассуждаешь о медицине. Я не собираюсь формировать твой штат за тебя; однако ты должна понимать, что Орден, со своей стороны, обязан провести проверку каждого твоего человека.

– Штат? – переспросила Марина. – Сколько единиц?

– Понятия не имею, – буркнул князь. – Представь свои аргументированные предложения.

– Прямо сейчас?

– А что, они у тебя готовы?

– Конечно, ваше сиятельство, – сказала Марина. – Мне нужны всего-то навсего две конкретные женщины… одна как переводчица и одна как камеристка.

– Камеристка, – передразнил князь. – Ишь ты! А что, разве нельзя совместить эти функции в одном лице?

– Хотите сэкономить, ваше сиятельство?

– Хочу иметь меньше языков… особенно женских.

– Не знаю, – нахмурилась Марина. – Переводчица будет одновременно выполнять функции личного секретаря и даже вести финансы; представьте себе, что она должна куда-то ехать по делам, а мне нужно готовиться к приему…

– Не забывай, – напомнил князь, – у тебя будет помощник, назначенный Орденом.

– Разве он поедет со мной в Испанию? – удивилась Марина. – Я думала, он будет сидеть здесь на сетях… В таком случае, понадобится целых два помощника: один для Испании, а другой для здешней сети.

– Понадобятся двое, значит, выделим двоих, – сказал князь бесстрастным голосом. – Ты слишком ценная фигура для Ордена, чтобы отправить тебя в сопровождении двоих подружек. А если на тебя покусятся баскские экстремисты?

– В Москве экстремистов не меньше, – хмуро сказала Марина, – и что-то никто до сих пор на меня не покусился. Признайтесь, ваше сиятельство, что вы просто не до конца доверяете мне.

– Ты дура, – вскипел князь, – девчонка, от тебя всего можно ожидать! Не смей мне перечить! Я здесь хозяин, поняла? Признайтесь, ваше сиятельство! – передразнил он, кривляясь. – Вот как скажу, так и будет… и я не обязан отчитываться перед тобой за мотивы своих действий.

– Ваша воля, – глухо произнесла Марина и убрала руки со стола.

– Ах, ах, какие мы бедненькие и обиженные, – буркнул князь. – Соображаешь, что говоришь? Кому ты нужна в Москве, чтобы на тебя покушаться? А там ты будешь видная персона… иностранка к тому же…

Он вздохнул и сокрушенно махнул рукой.

– Если бы это не навлекло подозрений, я бы отправил с тобой взвод молодцов. Технически это – тьфу! в качестве каких-нибудь спортсменов, тех же спелеологов… Нам нужно найти баланс между незаметностью и престижем. Ты представляешь, что будет, если ты, например, попадешь в газеты? Если фотографы почуют к тебе общественный интерес?

Марина молчала, храня прежний хмурый вид.

– Ладно, – сказал князь, – давай мириться. Терпеть не могу, когда ты споришь попусту, но когда ты вот так сидишь с постной физиономией – мне кажется, еще хуже. Будем допивать?

– Будем, – сказала Марина, не поднимая глаз.

– За что?

– За Испанию, ваше сиятельство.

– Почему не за Россию?

– Потому что в Испании уже есть король, – улыбнулась Марина и наконец подняла глаза, – а в России…

– Ну, что ж, – крякнул князь. – Тогда за Испанию!

* * *

– Оленька, – сказала Марина.

– Что такое? – удивилась Ольга. – Когда это ты называла меня Оленькой? Ненавижу этот уменьшительно-ласкательный суффикс в применении к моему имени. Впрочем, это субъективное, – заметила она, – просто именно такое словцо считал своим долгом употребить каждый из ресторанных проверяющих перед тем, как вставить в меня свой отвратительный хуй.

– Ты не говорила мне, что все они были такими уж отвратительными, – заметила Марина.

– Это еще более субъективно, – сказала Ольга. – Мы же с тобой понимаем, как медики, что отдельно взятый половой орган может быть мал и велик, красив и некрасив и так далее; однако тебя же ебет человек, а не хуй. Если это насильно, да еще сопровождается якобы ласковым, а на самом деле глумливым обращением (я говорю о слове «Оленька»), то даже самый большой и красивый пенис делается в твоих глазах отвратителен. Ты не согласна?

– Не знаю, – в задумчивости сказала Марина. – Если ты, будучи медиком, видишь достоинства члена, зачем же думать, что тебя ебет дрянной человек? Можно вместо этого думать, что это всего лишь его хуй ебет твою пизду, абстрагируясь тем самым от личностей и в результате даже в известной степени наслаждаясь.

– Я пыталась так делать, – вздохнула Ольга, – но они своей якобы ласковой «Оленькой» сводили эти усилия на нет. Ведь они не пизду мою звали Оленькой, а меня!

– Да, но им нужна была не ты, а всего лишь твоя пизда, – резонно возразила Марина. – Почему же ты сама для себя не назвала ее Оленькой?

Ольга опешила.

– Ты знаешь, а мне это и в голову не пришло. Как остроумно! Действительно, если бы я это сделала, вышло бы, что каждый из них обращался таким образом не ко мне, а лишь к моей пизде.

– Ну.

– И я бы совсем не страдала.

– Ну.

Ольга покачала головой.

– Где же ты раньше была! Сколько бессмысленных слез… а с другой стороны, сколько оргазмов бездарно упущено! Да-а… Ну уж теперь, если когда-нибудь снова пойдут проверяющие, я своего не упущу… Но почему ты так странно и, в свете новой постановки вопроса, даже как бы некультурно обратилась ко мне?

– Потому что повод особенный.

– То есть? – насторожилась Ольга.

– Пришла пора нам проститься, боевая подруга.

У Ольги на глаза навернулись слезы.

– Я так и знала… сердцем чуяла… видала тебя в машине с одним… Конечно, ты птица высокого полета. Ах ты, Мариночка, радость моя! как же я без тебя-то?

И Ольга, бросившись Марине на шею, зарыдала.

– Ладно, – сказала она через какое-то время, отцепившись от Марины и громко высморкавшись, – ничего не поделаешь… это жизнь. Но мы будем видеться?

– Конечно, – сказала Марина.

– Я по-прежнему твоя подруга?

– До гроба. Вот те крест.

– Если бы я не была столь явно выраженной гетеросексуалкой, – задумчиво произнесла Ольга, – это было бы для меня настоящей трагедией. Скажу тебе честно, я не раз задавала себе вопрос, не испытываю ли я к тебе что-либо сверх обычного дружеского чувства.

– Мы, кажется, уже обсуждали что-то подобное.

– Может быть. Но одно дело – что обсуждаешь, то есть что говорится вслух, а совсем другое – что таишь про себя, подчас даже не решаясь себе самой в этом признаться. Чуешь разницу?

– Ага.

– Иногда в эти моменты мне было даже жаль, что я не испытываю ничего такого. А знаешь почему?

– Почему?

– Потому что если бы испытывала, нас бы ждал целый океан наслаждений.

– Не уверена, – заметила Марина. – Ведь океан наслаждений должен предполагать взаимность, разве нет?

– Если бы это была такого рода страсть, – назидательно сказала Ольга, – это была бы настолько сильная страсть, что она не могла бы оставить тебя равнодушной.

– А-а, – протянула Марина. – Тогда да.

– А теперь, – сказала Ольга, – мне нисколько этого не жаль – я имею в виду, не жаль, что я не испытываю ничего в этом роде, потому что с высоты падать больней. Ведь я могла бы этого просто не вынести! А что это за тип был в машине?

– Смотря о какой машине ты говоришь.

– Вот оно что… Ну ты даешь! Я уж было подумала, ты замуж собралась… а сейчас, чувствую, ты стала настоящей блядью.

– Пока не знаю, – пожала плечами Марина.

– Погоди-ка, – спохватилась Ольга. – Что же это, ты пришла с таким сообщением, а мы просто так сидим? Надо отметить.

– Ну, вроде как рано еще… То, сё, бегунки всякие…

– Нисколько не рано, – категорически заявила Ольга, доставая из холодильника бутылку со снедью и запирая дверь. – Бумажки я тебе сама выправлю в два счета… а кстати, как ты с жильем? Или побудешь пока в общаге? Ты смотри – если нет четкого варианта, не вздумай глупить! Машины приходят и уходят, а комнаты остаются…

– Нет проблем, – отмахнулась Марина. – Пить так пить… за что?

– За тебя, конечно. Ты же уходишь.

– Зато ты остаешься.

– Ты права. За нас!

– За нас.

Они опорожнили стаканы.

– Хочешь, позабавлю тебя? – спросила Марина через пару минут, когда ее глаза заблестели. – Помнишь своего приятеля-секретаря Борю Эскуратова?

– Ну?

– Плохо кончил.

Ольга разинула рот, видно, как-то не так в первый момент восприняв сообщение. Но тут же закрыла.

– Брось! – сказала она и сощурилась. – Постой-ка… а откуда ты знаешь?

– Случайно, – ухмыльнулась Марина. – Один знакомый… в общем, долго объяснять. Тебе интересно, как именно он кончил?

– Спрашиваешь! Это тот человек, который… из-за которого…

– Мало ли, – пожала плечами Марина. – Может, ты втихушку любишь его до сих пор; если так, то мой рассказ произведет на тебя удручающее впечатление.

– Еще чего – люблю… Насмешила…

– Короче, – сказала Марина, – он все это время жил здесь, в Москве. Был шишкой в коммерческой фирме.

– Ну, это неудивительно, – заметила Ольга. – Где же еще ему быть, как не в Москве; а что касается должности, то я, если помнишь, уже тогда видела в нем перспективу.

– Ну да. Но он связался с бандитами.

– Ага, – недобро сказала Ольга. – Это тоже можно было предполагать. В ту пору одни были крыши, сейчас другие… Давай еще выпьем, интересно рассказываешь.

– Давай.

Выпили. Закусили.

– Ну?

– Баранки гну, – хихикнула Марина. – Короче, он оборзел и решил, что может других подставлять. Крутым себя возомнил, понимаешь?

– Ну.

– И вместе с бандитами наехал на хороших ребят.

– Брось! А что за ребята?

– Блядь, – с раздражением сказала Марина. – Тебе интересно про ребят или про Борю Эскуратова?

– Не сердись. Продолжай.

– Короче, поехали они на разборку.

– Куда?

– Не знаю. Куда-то за город. Притом незадолго до того, чтобы доказать серьезность своих намерений, бандиты украли одного из хороших ребят, запихнули его в багажник и увезли тоже за город, а сами позвонили семье и сказали, что будут присылать по пальцу этого парня… пока не заплатят.

– Боже, – выдохнула Ольга. – И Боря во всем этом участвовал?

– Ну, вряд ли лично он запихивал его в багажник.

– Но он был в курсе, да?

– Это уж скорее всего. С определенного момента он, наверно, и сам был не рад, что с этим связался. Просто хотел повымогать денег, а тут обернулось вон как.

– Да-а… И что дальше?

– А дальше эта разборка. Представляешь – сидят они с бандитами, куражатся над хорошими… а те тоже не лыком шиты… есть у них защита, есть! только такая высокая, к которой не сразу и обратишься…

– Ну, и?..

– И вот они куражатся, вместе с Борей… думают, дело в шляпе… и тут… ка-ак!

– Те приехали… защитники, да?

– Ну.

Ольга поежилась.

– Но они же не поубивали всех подряд? – спросила она с надеждой.

– Тебе все-таки жаль Борю, – полувопросительно, полуутвердительно сказала Марина.

– Не то что жаль, – сказала Ольга, – но все-таки…

Марина осуждающе покачала головой.

– По твоим рассказам, раньше ты была более принципиальной.

– С годами внутри нас происходят удивительные вещи, – заметила Ольга. – В начале твоего рассказа мне плевать было на Борю; если он заслуживал наказания, значит, так тому и быть, то есть мне не было бы жаль его ни вот на столечко. А вот теперь ты готова сказать, что с ним обошлись плохо… а мне заранее жаль. С одной стороны, конечно, это кусок дерьма, а с другой стороны, ведь это кусок моей жизни.

– Вывод, – сказала Марина. – Твоя жизнь – дерьмо.

– А что? – с вызовом вскинулась Ольга. – Это так и есть! А твоя – нет, что ли? Твоя жизнь – это райский сад с благоухающими яблочками?

– А что, если именно так? – спросила Марина.

Ольга опешила.

– Ну, тогда… Я уж не знаю, что тогда. Наверно, я должна сказать что-нибудь вроде «снимаю шляпу».

– Не получилось у меня тебя развлечь, – огорчилась Марина. – Извини… Я искренне думала, что тебе понравится эта незатейливая история.

– Видно, я не столь злопамятна, – грустно покачала головой Ольга. – Его убили, да?

– Их всех убили. Он ничем не отличался от других.

– Как это ужасно, – вздохнула Ольга. – А ведь я могла быть его женой. Мы с тобой никогда не были бы знакомы. И сейчас ты, злорадствуя, рассказывала бы кому-нибудь эту историю, а я бы печально сидела на кладбище, истекая слезами.

– Истекая слезами? – переспросила Марина. – Разве так говорят?

– Ну, исходя… Какая разница, как говорят.

– Ольга, я не узнаю тебя, – сказала Марина. – Мы же постоянно виделись, и ты всегда была той, какую я любила. Почему я должна замечать в тебе эти изменения (которые, честно признаюсь, мне не очень-то по душе) именно перед тем, как нам надлежит расстаться?

– Может, как раз поэтому, – предположила Ольга. – Может, это известие (я имею в виду, о нашем расставании, а вовсе не о Боре) так на меня подействовало, что я… Может, я вообще с тобою играла какую-то роль? А сейчас, узнав о нашей грядущей разлуке, я начинаю сразу же и как бы авансом становиться такой, какая есть?

Марина хмыкнула.

– Ты напоминаешь мне одну мою приятельницу. Ту хлебом не корми, дай о себе пофантазировать. Ты тоже никогда не отказывалась от такого удовольствия, но прежде это не было таким… ну, я не знаю… унылым, что ли… Вспомни, как мы спорили о твоих приключениях! о твоей блядской натуре! Вот это я понимаю, был разговор так разговор…

Ольга меланхолично пожала плечами.

– Не знаю, что тебе сказать. Давай выпьем.

– Ты знаешь…

– Что? Выпить не хочешь?

– Нет, просто у меня еще…

Ольга хмыкнула.

– А говоришь – подруга до гроба.

– Что ты к словам цепляешься?

– Уходи.

Марина встала.

– Оля, так нельзя. С одной стороны, рассуждаешь о каких-то всепрощениях, а с лучшей подругой обращаешься категорично, максималистски и вообще как со свиньей. Мне действительно лучше сейчас идти, но вовсе не по твоей прихоти, а просто потому, что ты не с той ноги встала. Сама знаешь, за тобой такое водилось и прежде; в этом смысле я очень даже тебя узнаю. Да мне уже и пора.

И, поскольку Ольга продолжала драматически молчать, Марина добавила:

– Разумеется, этот не очень приятный эпизод не окажет никакого влияния на мое дальнейшее отношение к тебе. Я по-прежнему буду тебя любить и так далее.

– А мне кажется, – сказала Ольга, – мы видимся с тобою в последний раз.

– Как? а бегунок? ты же обещала…

– Ты понимаешь, о чем я.

Марина сделала движение, чтобы ее утешить, обнять… начала это движение, да так и не завершила.

– А знаешь? – сказала Ольга. – Когда-нибудь твои хорошие ребята могут тоже оборзеть и тоже полезть куда не надо…

– Они правда хорошие, – улыбнулась Марина.

– Те тоже были хорошими для кого-то…

– Ну, и что ты хочешь сказать?

– Я просто хотела… пожелать тебе, что ли – если так получится, не дай Бог тебе быть вместе с ними.

– Оля, я пошла.

Марина встала. Ольга продолжала сидеть перед незаконченной выпивкой. Марина наклонилась над Ольгой, чтобы ее поцеловать.

Видя ее движение, Ольга сделала необычный жест: она подняла руку, обняла Марину за шею и с силой притянула ее к себе. Она не дала Марине поцеловать себя и сама не поцеловала ее тоже. Она прижалась лицом к шее Марины, к ее щеке, и уху, и волосам, и долго – секунд десять, не меньше – держала ее так, глубоко вдыхая запах, исходивший от всего этого. Это материнский жест, подумала Марина. Так сделала бы мать, провожая свою доченьку далеко и не зная, увидит ли ее когда-нибудь еще. А я не помню материнских объятий, не знаю, никогда не знала и не помнила. Может, во мне что-то не так? Может, поэтому во мне что-то не так?

С чего это я вдруг вспомнила о матери, с гневом на себя и на весь мир подумала Марина, выпрямляясь. Это все Ольга! мещанка, обычная блядь… Напиздела какой-то хуйни… а я теперь… мне теперь…

Она зарыдала. Обмякла, снова согнулась, села на корточки и сама уже уткнула лицо куда-то в Ольгину грудь – туда, где было тепло и мягко. Ольга обняла ее голову, уже безо всякой страсти, и слабо, безвольно поглаживала, как бы жалея, как бы говоря: ничего не поделаешь, так и будем жить… на все воля Божья.

Ольга была бы хорошей мачехой, думала Марина на обратном пути. Если бы я выбирала себе приемных родителей, я бы, наверно, выбрала именно ее. А кто был бы папочкой, отчимом? Его сиятельство, что ли? Интересная вышла бы пара. Каждый на свой лад пилил бы ее – а как же, иначе неинтересно; должны же родители ворчать на своих детей.

Эта мысль рассмешила ее и подняла ей настроение.

Глава XXXV

Звездочка. – «Оленька». – С легким чувством голода. – На теннисном корте. – Тонкий мирок. – Игра по Эриху Берну. – Быстрая езда. – Что такое «на самом деле». – «¡Vaya con dios!» – О природе эмоций. – «Паспорт, дорогая»

Милый мой! Сегодня мне плохо, и только ты один в состоянии меня ублажить. Сегодня я рассталась с существом, которое любила. Это та самая девочка, Маша; не зря я совсем недавно заводила с тобою о ней разговор. Войдя в мою жизнь, она принесла в нее кусочек света, как маленькая, но яркая звездочка… и я привыкла к нему, и сейчас, когда она меня бросила, я вижу, что мне темно.

Как страшно привязываться к людям. Как непрочны человеческие связи. С каким ужасом я думаю, что будет, если я в один прекрасный день не получу твоего ответного письма. Забавно, но даже тобой я обязана этой девочке. Ведь это она объяснила мне, что такое компьютер – до нее я сторонилась всякой подобной техники, просто избегала ее; большинство людей сталкиваются с компьютерами на работе, но моя работа не так уж настойчиво компьютеризовывалась. (Компьютеризировалась? компьютеризовалась?)

В общем, это она притащила на работу свой компик, и научила меня, и объяснила про интернет и так далее, а уж я, в свою очередь, купила себе домой ноутбук, потому что была захвачена открывающимися возможностями в смысле почтового секса. А ты как думал? Ведь я никогда тебе не писала, как дошла до жизни такой.

Я помню, как искала тебя. Как дрожала от нетерпения, когда долго грузилось, как дрожала от восторга, как дрожала от страсти, и как мое возбуждение научилось перетекать от клавиш через кончики пальцев, через руки и всякие внутренние органы туда, туда, туда…

Сижу пьяная, зареванная, противная сама себе, бывшая блядь с пиздой, раздолбанной нежеланными мужиками… Любимый! не знаю, хватит ли сил, написав такое, нажать на Send. Только ты можешь меня утешить, только ты один. Не хочу Ипполита, не хочу безымянного рта… не хочу обсуждать последнюю нашу размолвку. Выеби меня, умоляю. Возьми свой обожаемый мною хуй, большой и горячий, и воткни в меня так, чтобы я заорала от боли и радости. Я нажму на кнопку – нечестно будет не нажать – и буду ждать твоего ответа. Я не прикоснусь к себе без него, обещаю.

SEND

Дорогая, Ваше письмо разрывает мне сердце. Но я слишком дорожу Вами и уважаю Вас, чтобы начать философствовать или обсуждать упомянутый Вами инцидент, в то время как Вы четко и недвусмысленно написали, в чем нуждаетесь немедленно. Разумеется, я сделаю то, чего Вы хотите. Даже не буду описывать, как освобождаю из текстильной темницы свой член – вот он в моей левой руке, уже освобожденный, и кровь так и рвется наружу, переполняя пещеристые тела. Я также не буду ласкать губами и языком Ваши органы – Вы хотите орать от боли, поэтому давайте не ждать, пока Ваше влагалище испустит пахучий сок. Сейчас я лягу на Вас, навалюсь весом тела… Вы чувствуете этот вес?

SEND

Да… но быстрей!

SEND

Я берусь руками за Ваши колени и резким движением развожу в стороны Ваши ноги.

SEND

Да! Да!

SEND

Я засаживаю. Я слышу Ваш громкий вопль.

SEND

Да! Его слышат даже мои соседи.

SEND

Я ебу тебя очень, очень грубо.

SEND

Ты грубо меня ебешь. Твой хуй больно меня ебет. Напиши мне «Оленька», хорошо?

SEND

Оленька.

SEND

Я кончила. Я давно так не кончала. Боже, как хорошо, как прекрасно. Напиши теперь что-нибудь ласковое, я пока успокоюсь.

SEND

Дорогая, я встревожен. Я не мог раньше писать об этом, чтоб не испортить Вам счастливых минут. Почему Вы предложили написать имя? Разве это по правилам? Я не хочу делаться буквоедом, но одно дело имя такого, как Ипполит, а совсем другое… Я еще рискнул бы предположить, что Вы нашли имя Ей (т.е., рту), но Вы сами указали мне, что Она до сих пор безымянная. Вы поставили меня в сложную ситуацию; я не мог отказаться, чтобы опять-таки не испортить Вам оргазма; Вы даже не дали мне времени на обдумывание. Но сейчас, когда у меня есть это время, всякие мысли приходят в голову… Прошу, успокойте теперь Вы меня.

SEND

P.S. Пока обстоятельства не прояснены, считайте, что я забыл имя, написанное мною в столь экстремальной (я бы даже сказал – форс-мажорной) обстановке.

SEND

Такова твоя ласка? Я разочарована. Не сильно – замечательный был оргазм – но все же. То имя, которое я попросила тебя написать – вовсе не мое. Ты почти угадал: это не имя человека… но это и не Она; с некоторых пор так зовут мою пизду. Только не нужно злоупотреблять им, потому что оно предназначено лишь для грубого, отвлеченного от личностей акта – так сказать, сильнодействующее средство, которым нужно пользоваться с осторожностью.

Ты глупыш. Неужели ты думаешь, что я способна поступиться принципами нашей связи? Если так, то ты еще плохо меня знаешь, несмотря на эту уже долгую связь. Впрочем, если в женщине не остается загадки, пиши пропало. Короче: немедленно извинись и приласкай меня, да поцеломудренней.

SEND

Моя королева! Ваш недостойный раб припадает к Вашим ногам и униженно просит помиловать его, недоумка. Можно дать имя ребенку, котенку, куколке… даже искусственному члену… но дать имя части своего тела – как же мне в голову такое могло прийти? Надеюсь, мне не будет запрещено в мыслях пользоваться этим сочетанием букв, если среди ночи я вдруг затоскую и подумаю о Том, что оно означает. Уверяю Вас, это будет сделано со всей возможной грубостью и отвлечением от личностей.

Несмотря на то, что Вы попросили меня о целомудренной ласке, я все еще слишком взволнован, чтобы так вот запросто отойти от этого предмета. Я понимаю, что это некрасиво с мой стороны; возможно, я провоцирую новую волну Вашего возбуждения… ну, а если даже и так – что в этом плохого? Итак, я дерзну расспросить Вас, откуда взялась такая неординарная идея. Ведь о происхождении имени «Ипполит» Вы рассказали мне очень подробно. Ну, а если Вы не хотите отвечать сейчас – не надо; в этом случае я лишь прошу Вас запомнить мой интерес к этой теме, чтобы как-нибудь потом, когда у Вас будет желание, Вы сами рассказали мне об этом.

Кстати, я еще не имел случая покорнейше извиниться за мою прошлую, еще более безобразную выходку; честно говоря, я просто боялся написать Вам первым. Я терзал себя по ночам, с каждым днем все более опасаясь, что Вы решите порвать со мной. Ваше нынешнее письмо, с одной стороны, наполнило меня глубокой скорбью и сочувствием, но с другой стороны, я не могу лицемерно скрывать своей радости от возобновления нашей переписки. (Не могу написать – возобновления любви; верю, что наша любовь не прерывалась ни на секунду.)

Теперь, наконец, целомудренная ласка. Будто я переношусь в наше с Вами прошлое, в первые месяцы нашей связи – эпоху Целомудренных Ласк. Глажу Вас по плечу, глажу по голове, по волосам; глажу Вашу шею и благоговейно запускаю пальцы в ложбинку над Вашей ключицей. Касаюсь пальцев на Ваших ногах… Вы помните? Разумеется, я не копирую; эти слова весны нашего чувства до сих пор живы во мне. Что я могу к ним добавить? Разве нежное, слегка покровительственное прикосновение к нашим маленьким, сегодня почти забытым друзьям… надеюсь, Вы не охладели к ним, дорогая?

SEND

Спасибо тебе… Твое послание я прочла снизу вверх, и каждый новый абзац заставлял меня сентиментально прослезиться, всякий раз по-разному. Я не хочу сейчас рассказывать, о чем ты попросил: во-первых, я действительно не хочу нового возбуждения, а во-вторых, это связано с некоторыми фактами моей жизни, и я не уверена, нужно ли о них писать вообще. Единственное, что я сейчас написала бы, так это о том, кому принадлежит такая идея. Ведь она не моя; ее подала мне та самая Машенька, звездочка – потому-то я и прослезилась, еще раз подумав о своей утрате.

Прослезилась – и опять захотела было попросить тебя еще об одном акте, на сей раз нежном и вдумчивом, но подумала, что это уже чересчур. Сегодня, в этот грустный для меня день, я не должна быть полностью удовлетворенной. Я встану из-за стола как бы с легким чувством голода, так будет справедливо. А уж завтра… Нет, завтра тоже буду переживать. До послезавтра, мой милый, мой единственный утешитель. Я люблю тебя.

SEND

* * *

Марина сидела на невысокой трибуне теннисного корта и рассеянно наблюдала, как Ана и Вероника перебрасываются мячом, пытаясь войти в ритм и вернуть форму, в какой они были когда-то. Стоял миленький солнечный денек; было еще слегка прохладно, но чувствовалось приближение жаркого лета, как чувствуется приближенье грозы. Трибуна корта была прекрасным местом, чтобы созерцать, то есть думать ни о чем, и чтобы думать о чем-то конкретном. На соседнем корте играли какие-то, видно, профессионалы – резкие и даже звонкие хлопки ракет по мячу, в смеси с птичьим щебетом, устраивали радостную звуковую картину, – а Госпожа с Вероникой просто решили вспомнить, как было раньше, и посмотреть, не захочется ли им опять этим позаниматься, только уже не ради моды, а исключительно ради общей приятности.

В Испании развит теннис, подумала Марина. Может, тоже позаниматься? У меня должно бы выйти – фактура вроде ничего… и координация имеется… Странно, подумала она, почему я никогда не занималась спортом? Однобокость в развитии. Жаль, не проводится чемпионатов по минету, например. Раз уж зашли об этом мысли (не о минете, а о спорте, уточнила она себя), нужно бы обдумать все в комплексе, с упором на аристократичность. Лошади? гольф? Гольфу, небось, учиться еще дольше, чем теннису. Всему долго учиться… Пожалуй, нужно хоть немного попрактиковаться на лошадях. Отец как-то сажал ее на лошадку… очень давно – она уже не помнит, было ли седло… Вряд ли. Какое в деревне седло?

Нужно им сказать. Сегодня? Пожалуй; пора… да и конец тысячелетия, можно сказать, на носу… А нужно ли вообще? Ведь обратного хода не будет. Может ли она вот так, как после того страшного давнего вечера – взять и перевернуть страницу, начать все снова, с новыми людьми? И будет ли это по-прежнему она? Сохранится ли в ней Дух Живой – если Он, конечно, есть вообще? Мы – не только мы сами, подумала она. Мы еще и свои собственные отражения в других людях. Как в зеркалах. Если бы не было зеркал, мы бы были другими. Нет, подумала она, я не могу их бросить; они уже стали частью меня – Ольга не стала, а они да, – а кроме того, есть Господин.

Как хорошо в солнечный день, сидя на скамейке теннисного корта, под замес птичьего щебета с ударами по мячу, подумать о Господине… Как хороши ее отношения с Господином. Эта спонтанность, недосказанность… С теми было не так. С Кокой был банальный, унылый график… а с тем… как его… с Григорием Семеновичем… Да ну их, подумала она, чего об этом вспоминать? Жизнь прекрасна. Мы сами делаем ее прекрасной. Мы сами делаем ее такой, какой хотим, и нет ничего ни до, ни после. Мы хозяева! я хозяйка, я главная, я хорошая, я хочу, чтобы было так, и так будет. Есть, есть Дух Живой! иначе не объяснить, почему я избрана, почему я лучше всех. Я!

Она машинально уловила момент, когда двое на корте решили завязывать на сегодня, и бросилась в раздевалку, чтобы вовремя сопроводить их в душ.

Она довольно смотрела, как они моют друг дружку, издавая при этом нежные, негромкие смешки. Как Вероника, по обыкновению, возбудилась. «Сунь мне пальчик в попу», – шепнула она Госпоже так, чтобы Марина слышала. – «Я тебя оцарапаю», – таким же манером ответила Госпожа. – «А ты аккуратно». – «Не могу аккуратно, у меня после ракетки движения размашистые, порывистые…» Вероника уперла руки в бока. «Не сунешь, значит?» – «Дома». – «А я хочу сейчас». – «Сейчас нет». – «Смотри, Марину попрошу». – «Она не станет делать этого». – «Почем тебе знать. А вдруг станет?» – «Я ей не разрешу». – «Так и говори, что ты не разрешишь… вредина…»

Как мне нравится все это, думала Марина, как мне с ними хорошо… Тонкий, хрупкий, чудесный мирок… но не уничтожу ли я его своими руками? Не изменятся ли они ко мне, да и между собою, вместе со столь крутой метаморфозой ролей? Вот проблема. Или – сохранить это как есть, только для нас троих… сыграть в игру… в то время как на самом деле – для остальных людей – мы будем играть совсем другие роли? Но что такое «на самом деле», где будет правда и где игра? Кто объяснит? С кем посоветоваться – не с ними же? Раньше в таких случаях выручал Отец. Может быть, посоветоваться с Господином?

Долго, трудно… невозможно. Нет советчиков; так уже было, и не раз – она всегда решала удачно. Загадать? Позвонить Котику? Не буду; хочется самой. Да, хочется самой. Давно не решала таких загадок. Без упражнений ум хиреет и сохнет. Не без упражнений – без чего-то еще; это цитата. Без математики? без иностранных языков? Хорошо, когда мысли вот так бессистемно прыгают. Как теннисные мячи на корте. Туда-сюда, туда-сюда. Броуновское движение мыслей в головном мозге. Туда-сюда. Броуновское движение мыслей в башке. В конце концов обязательно за что-то цепляются, и – р-раз! – вытащили, как рыбку. За что мы зацепимся сейчас?

За игру. Принцип относительности. Точкой отсчета считаем это, сегодняшнее – ведь мне в нем комфортно, а остальное, извините, не ебет-с. Нет, не так: нам троим в нем комфортно, а остальное не ебет-с. Значит, это будет настоящим, а то будет игрой. Серьезная, однако, игра. Ну и что? Война, по Эриху Берну, тоже игра. Знают ли они про Эриха Берна? Если нет, надо им дать. Они способные, открытые для таких вещей… даже Госпожа почитывает какую-то индийскую лажу, а Вероника и вовсе шиза по этим делам. Потом додумаю – Вероника кончает… Обожаю смотреть, как Вероника кончает. Царевна, держись. Ну, что я тебе сказала… Блядь, пошла вон! Не хочу. Ах, как это мило. Как она здорово это делает… вот мне бы так… Наверно, мой оргазм внешне совсем непривлекателен – я имею в виду, для других… Веронике, конечно, он нравится, но о какой объективности здесь можно говорить?

Как красиво Госпожа ведет машину. А я так не могу; я вообще никак не могу. Нужно заняться еще и вождением? Не слишком ли много всего? Пусть меня возят, как сейчас. А вдруг все же придется самой – и выяснится, что я просто не умею? Скандал. Какая я дура. Сколько вещей не могу. А его сиятельство тоже хорош – знает про меня все, а об этом не подумал. И после этого он еще смеет рассуждать об ответственности. Но я буду думать как-нибудь по порядку – или опять броуновское движение в башке?

Наша игра будет серьезна. Наша настоящая жизнь главнее, но она будет скрыта от всех. По игре мы будем, возможно, ругаться и ссориться, а в настоящей жизни должна быть тишь да гладь. А если мы будем ругаться в настоящей жизни (ведь сейчас, в ней самой, не без этого!), то это, в свою очередь, не должно оказать никакого воздействия на игру. Вот так, в общих чертах… Эрих Берн, структурирование времени.

– Госпожа! – тоненьким голосом позвала она. – Извините, что я отвлекаю Вас… но могу ли я узнать, какие у Вас планы на сегодня?

– А что? – спросила Ана, не оборачиваясь. – Тебе пора по каким-то делам? Может быть, тебя высадить где-нибудь по дороге?

– С Вашего позволения, наоборот.

Госпожа хихикнула.

– То есть, чтобы ты нас высадила?

– Я просто хотела поговорить с вами обеими.

– Даже так! Что ты на это скажешь, Вероника?

– Я – как все.

– Это мне нравится, – сказала Госпожа. – Решено: по приезде обедаем…

– А пальчик в попу? – громко шепнула Вероника.

– Ненасытная, – досадливо прошептала Госпожа. – Сколько раз я просила тебя, – добавила она вслух, – когда я за рулем, не говорить со мною о сексе! Марина, объясни ей, что я не настолько хороший водитель, чтобы… ну, ты поняла.

– Госпожа Вероника, – терпеливо сказала Марина. – Видите ли, моя Госпожа тревожится о наших с вами жизнях. Видите ли, если разговаривать с Госпожой (когда она за рулем, конечно) о столь волнующей вещи, как секс, то в один прекрасный момент Госпожа может, выражаясь по-милицейски, не справиться с управлением, а по-русски – въебениться в столб.

Госпожа снова хихикнула.

– Вижу, все вы тут заодно! – сказала Вероника.

– Должна ли я описать вам последствия в медицинских терминах? – осведомилась Марина. – Или вы, обладая воображением, догадаетесь сами?

– Молодец, – одобрила Госпожа. – Но больше не надо; плохая примета об этом в пути.

– Как скажете, – с готовностью согласилась Марина.

– А о чем, кстати, разговор? – спросила Госпожа.

– Да так… Ничего особенного.

– Тогда… может, пообедаем в ресторане? Там и поговорим…

– Ты специально, – прошипела Вероника.

– Мы отлучимся, – в тон ей отозвалась Госпожа.

– Тогда нам не каждый ресторан подойдет, – в голос сказала Вероника. – Я заметила: там, где кормят по-настоящему вкусно – вечно грязные туалеты.

– Это спорное суждение, – заметила Госпожа. – Ах, какие хорошие туалеты в Испании! Даже на бензоколонках… ну, конечно, не в полной глуши, но в основном.

– Кстати, – вылезла Марина, – разговор пойдет об Испании.

– Вот как? – удивилась Госпожа. – Ты меня интригуешь. Уж не продолжение ли это нашей беседы о… помнишь, Вероника? Ты просилась в путешествие, и Марину пыталась соблазнить.

– Ага. Очень интересно. И что?

– Что? – спросила Госпожа у Марины.

– Вот ресторан, – сказала та.

Госпожа резко затормозила.

– Ты лихачка, – заметила Вероника, отстегивая ремень. – Когда-нибудь ты въебенишься в столб даже безо всякого разговора о сексе.

– Это после тенниса, – объяснила Госпожа. – Я же тебе говорила – движения размашисты и порывисты.

Они зашли в полупустой ресторан.

– О, какие дамы! – выкатился навстречу безукоризненно одетый, но не в меру веселый метрдотель. – Желаете пообедать… или по рюмочке в баре?

– Первое из перечисленного; притом нам столик, чтобы посекретничать и чтобы никто не приставал.

– Оч-чень хорошо! Прошу вас…

Они заказали обед. Марина обратила внимание, что и Госпожа, и Вероника выбирали блюда несколько поспешно. Им не терпится послушать меня, что там такое об Испании, догадалась она и решила, что это хороший знак.

Было заказано одно и то же для всех троих – холодное пюре из шпината и свиные ребрышки барбекью. Все трое дружно и немногословно уплели свои порции – Госпожа и Вероника особенно расположенные к еде после тенниса, а у Марины вообще всегда был хороший аппетит.

– Ну? – спросила Госпожа за капуччино.

Марина сделала глубокий вдох.

– Я хочу предложить вам игру.

– Игру в Испанию? – спросила Госпожа.

– Да.

– Мы должны притвориться, что мы в Испании?

– Нет. Я… меня собираются направить в Испанию.

– Хм. От больницы? по какому-то обмену, да?

– Не совсем. От одного клуба… Госпожа, это неважно. Мне предложили другую работу, мне предложили определенную роль; объяснять это долго и незачем.

– Ты… ты собралась уехать, да?

– Так надо будет. Правила игры таковы.

Госпожа недоуменно уставилась на Веронику.

– Ты что-нибудь понимаешь?

– Я… слушаю пока. Марина, а ты нас не дуришь… как тогда, с теми кожаными шмотками? Может, ты просто захотела по заднице схлопотать?

– Когда заслужу – с удовольствием, – сказала Марина, – то есть… ну, мы уже обсуждали этот вопрос.

– Погоди-ка, – спросила Госпожа. – Тебе сделали деловое предложение – правильно?

– Да, но… для меня это как игра.

– Ага. Дай сообразить; я, кажется, начинаю врубаться. Твоя больница – это для тебя игра?

– Да.

– А что не игра?

– Вы не игра. Вы, Госпожа, и вы, госпожа Вероника.

– Ага. Но в Испанию ты собираешься ехать – понарошку или по-настоящему?

– Вам обеим нужно бы почитать Эриха Берна, – сказала Марина. – Игра, это необязательно понарошку. Вы ведь не понарошку сегодня бегали по корту? Играя, люди ходят, бегают, уезжают, приезжают и даже убивают друг друга… и все равно это всего лишь игра.

– Как интересно, – сказала Вероника. – Я слышала об Эрихе Берне… Дашь почитать?

– Погоди, – досадливо перебила Госпожа. – Мне нужно искать новую домработницу?

– Новую служанку, ты хочешь сказать, – поправила Вероника.

– Мне не найти служанки, – тревожно сказала ей Госпожа. – Ты что, не понимаешь, что происходит?

– Как я люблю вас обеих, – сказала Марина.

– Тогда зачем же бросаешь нас? – спросила Госпожа.

– В том-то и дело, что я не хочу вас бросать, – сказала Марина. – Оттого и такой разговор. Почему бы вам обеим не поехать вместе со мной?

Вероника с Госпожой изумленно переглянулись.

– Да она нас разыгрывает, – сказала Вероника. – Ей-ей, хочет по попке получить. Ну признайся… правда?

– А? – спросила Госпожа и пытливо взглянула Марине в глаза.

Марина отрицательно покачала головой.

– Тогда надо закурить, – сказала Госпожа. – И…

– Ты за рулем, – напомнила Вероника.

– Хорошо. Дай сигарету.

Они закурили.

– Что значит – с тобой? – спросила Госпожа. – В каком, э-э, качестве?

– Там как раз найдется дело для вас двоих.

– Так дело или игра?

– Госпожа, – сказала Марина несколько раздраженно, – Вы же врубились в этот вопрос. Называйте хоть как; все это игра – я использую слово «дело» просто как разговорный штамп. Дело, занятие… роль, в общем.

– Ага. Какая конкретно роль?

Марина почувствовала, как разом слабеет. Ей предстояло сказать самое важное, и она не была уверена, правильный ли выбрала тон.

– Я скажу то, – нерешительно начала она, – что может показаться несколько неожиданным; вероятно, Вам все же нужно было бы почитать Берна до этого разговора. Если так, я заранее прошу прощения, что не подготовила Вас… но пожалуйста, в любом случае не делайте поспешных выводов! Ведь на самом деле – на самом деле! – подчеркнула она, – я Ваша служанка, а Вы моя Госпожа; однако в игре роли могут быть…

Ей в голову вдруг пришла блестящая мысль.

– С Вашего позволения, – сказала она, – я приведу в пример мои отношения с госпожой Вероникой. Дорогая, – обратилась она к Веронике, – ты не возражаешь, если в интересах дела я приоткрою перед своей Госпожой некоторые детали нашего с тобой специального общения?

– Ты с ней на «ты»? – удивилась Госпожа.

– Какие детали? – настороженно спросила Вероника.

– Успокойся, – мягким тоном сказала Марина, – не по существу… Только что касается стиля общения.

– Вряд ли я этого хочу, – сказала Вероника.

– Давай так, – предложила Марина. – Я буду говорить медленно и понятно. Если в какой-то момент тебе покажется, что я сказала лишнее, ты тут же прервешь меня. Хорошо?

Вероника посмотрела на них по очереди, как загнанный зверек.

– Ника, – сказала Госпожа, – не ерунди.

– Хорошо, – с трудом выговорила Вероника.

– Вот и отлично, – обрадовалась Марина. – Итак, Госпожа, Вы только что выразили удивление, когда я обратилась к госпоже Веронике на «ты». Я намеренно сделала это; никогда до и никогда после этого я не обращусь к ней на «ты» в моей настоящей жизни, понимаете?

– Но она восприняла это как само собой разумеющееся, – заметила Госпожа.

– Правильно, – улыбнулась Марина, – потому что параллельно с этой настоящей жизнью у нас (с Вашего позволения, конечно) разворачивается игра в психоанализ. Слово «игра» я употребляю в смысле Эриха Берна, – оговорилась она, заметив, как напряглась Вероника, – то есть это может быть занятие, к которому мы обе относимся серьезнее некуда; игра в карты – доводит же людей до сумасшествия и самоубийства! игра – это не хухры-мухры, понимаете?

– Ну, дальше… – нетерпеливо сказала Госпожа.

– Я только хотела успокоить госпожу Веронику, которой не понравилось слово «игра» в применении к нашим…

– Мир – театр, люди – актеры, – сказала вдруг Вероника. – Я переживу, продолжай.

– Наша с госпожой Вероникой игра, – сказала Марина, облегченно вздохнув, – как и любая другая, совершается по каким-то правилам. Неважно, сложны они или просты, записаны на бумаге или всего лишь подразумеваются… главное, что они не такие или не совсем такие, как в настоящей жизни.

– Например? – спросила Госпожа.

– Например, в игре я считаюсь доктором, а госпожа Вероника – пациентом. А еще я с ней на «ты». А еще я как бы главнее.

– Ага.

– Но от того, что в игре многое не так, как в жизни, то есть по-другому и даже наоборот… от этого ничего не страдает – ни жизнь, ни игра; не правда ли, госпожа Вероника?

– Это так, – подтвердила Вероника. – Как я понимаю, ты уже закончила эту деликатную тему?

– Да… да. Я просто хотела сказать вам обеим, что в той игре, которую предложили мне… и которую теперь предлагаю вам я…

Марина запнулась.

– Ну! – едва ли не крикнула Госпожа. – Почему из тебя каждое слово приходится вытягивать клещами?

– Мне трудно, Госпожа, – пожаловалась Марина. – Понимаете, в этой игре все было бы наоборот.

– Что значит наоборот? – спросила Госпожа.

– А я поняла, – ухмыльнулась Вероника. – Она предлагает тебе стать ее служанкой. А кто буду я – опять пациент?

– Это правда? – спросила Госпожа.

– Н-не совсем, – сказала Марина, начиная испытывать ужас от содеянного, – то есть совсем нет, Госпожа… Вам предлагается стать переводчицей… затем как бы референтом… в общем, важной персоной – с учетом Вашего фактического профессионального опыта.

– Vaya con dios, – сказала Госпожа. – Ты нанимаешь меня на работу?

– Да нет же! – с досадой воскликнула Марина, – как Вы не можете понять… Мне нужно уехать, а я не хочу расставаться с вами… я не хочу, чтобы что-то менялось в наших отношениях, в то время как Вам – моей Госпоже! – уготована подчиненная роль… Теперь наконец поняли?

– Уготована, – хмыкнула Госпожа. – Кем же это?

– С Вашего позволения, я ответила бы позже…

– А если я не соглашусь?

– Тогда…

Наступило молчание.

– Тогда я буду плакать, – сказала Марина.

Сквозь тишину донесся далекий возглас метрдотеля, радостно встречающего очередную компанию гостей.

– Мне будет немыслимо тяжело, – мрачно сказала Марина. – Обстоятельства таковы, что я не могу отказаться от участия в игре; значит, я должна буду бросить вас обеих. Но зачем? – патетически вопросила она. – Разве Вы, Госпожа, не хотели в Испанию? Вы не желали как туристка, но я и не предлагаю Вам этого… предлагаю примерно то, чем Вы уже занимались там… Вам не понравится мне подчиняться? Но почему? Вы же не пробовали… и перед Вами пример госпожи Вероники… и по жизни Вы все равно останетесь моей Госпожой… А вы, госпожа Вероника? Разве вы тоже не хотели в эту страну? Вы обе сейчас свободны от какого-то обременительного занятия… конечно, у вас здесь мужья, а у вас, госпожа Вероника, еще и дети; но мы подумаем и уладим проблемы; и, в конечном итоге, ведь это не на всю жизнь…

– А на сколько, кстати? – спросила Госпожа. – И куда конкретно… в какой город, я имею в виду?

– Ничего этого я пока не знаю, – ответила Марина. – Насчет города я понимаю Ваш вопрос, Госпожа; хотя мне кажется, что это будет Мадрид, а не Барселона, я уверена, что Вы повидаетесь с ребенком, и не раз. Что же касается срока, то это может быть на месяц, а может и на год – это в какой-то степени будет зависеть от меня… да и от вас тоже, – дипломатично добавила она, – от того, насколько успешно вы будете мне помогать…

– Ты так и не сказала мне, кем я буду, – напомнила Вероника.

– Вы будете моей камеристкой, госпожа Вероника.

– Камеристкой? – удивилась Госпожа. – Кем же будешь ты сама… или, может, мне перейти с тобой на «вы»?

Марина закусила губу.

– Не надо так, – попросила она. – Если по правилам игры потребуется, все мы будем друг с другом на «вы». Вы же были со мной на «вы» в первые минуты нашего знакомства, не правда ли?

– Извини, – холодно сказала Госпожа.

– Вам нужно почитать Эриха Берна, – мягко сказала Марина. – Я принесу.

– Ника, – капризно спросила Госпожа, – если я откажусь, ты поедешь с ней? – И добавила ехидным голоском: – Камеристкой?

– Зайка, перестань, – попросила Вероника, в тихом ужасе от происходящего. – Она не сказала ничего страшного… ты же не думала, что она будет твоей служанкой до гроба?

– Да, но я и не думала, что… Скажи, – обратилась Госпожа к Марине, – все-таки что это за такая странная игра? Право, от всего сказанного тобой я начинаю ее бояться.

– Она не более странна, чем жизнь, Госпожа.

Госпожа покачала головой и криво улыбнулась.

– Вот ответ, исполненный поистине высокой философии.

Марина вздохнула.

– Зайка, – сказала Вероника, – позволь сделать тебе замечание. Обычно ты меня одергиваешь, а сейчас я должна; по-моему, ты ведешь себя неприлично.

– Да? – В Глазках появились слезы. – А кто ты такая, чтобы делать мне замечания? Ты вообще камеристка; ты должна молчать и смотреть ей в рот.

– Я так и знала, – горестно сказала Марина. – Надо было все же дать вам Берна прежде этой беседы.

– Да иди ты со своим Берном… идите вы обе знаете куда…

Госпожа зарыдала. Марина тоже зарыдала. Глядя на них, зарыдала и Вероника.

Подошел недоумевающий метрдотель.

– Что-то не в порядке? – глупо осведомился он.

Они – все втроем – посмотрели на него и несколько нервно, но дружно расхохотались.

– Все в порядке, – сказала Вероника.

– Видите ли, – сказала находчивая Марина, – это такой тест. Мы типа заплакали… ну, подойдете ли вы, чтобы нас утешать, или сделаете вид, что вас это не касается.

– А-а, – сказал метрдотель и разулыбался. – И как?

– Вы же видите, – сказала Марина. – Подошли.

– Значит – что?

– Значит, хороший вы человек. Душевный.

– Это да, – довольно сказал метрдотель. – Все?

– Ага.

– У меня просьба, – сказал метрдотель. – Если еще раз будете проводить тест… извините, конечно…

– Что?

– Не могли бы вы плакать потише? Видите ли, – помявшись, пояснил он, – мы дорожим своей репутацией; я же не объясню каждому, что вы проводите такой тест…

– Скажите, – нахмурившись, спросила Госпожа, – а смеяться громко разрешается?

– Это сколько угодно, – сказал метрдотель, и тут же, будто в качестве специальной иллюстрации, из противоположного угла зала раздался громкий взрыв хохота.

– Тогда странно, – сказала Госпожа. – Плач, как и смех – естественная человеческая эмоция. Плач даже более естествен, чем смех, так как каждый из нас заплакал едва появившись на свет, а засмеялся гораздо позже. А у вас, значит, смеяться можно, а плакать почему-то нет.

– Уж извините, – смущенно улыбнулся метрдотель, – я всего лишь метрдотель, а не философ… Но и вы тоже, смею заметить, э-э… не новорожденные.

– Я пошутила, – сказала Госпожа. – Мы не будем больше рыдать, обещаю.

– Ну, вот и хорошо. Не желаете по рюмочке коньяку за счет заведения?

– В Испании это называется regalo de casa, – задумчиво сказала Госпожа, – дословно подарок от дома.

– ¿Не желаете ли regalo de casa? – любезно улыбаясь, спросил метрдотель.

– Желаем, – сказала Марина.

– Извините меня, – сказала Госпожа, когда метрдотель удалился. – Слишком много всего. Имей в виду, – грозно обратилась она к Марине, – если все это не выгорит, я тебя нашлепаю.

– Разумеется, Госпожа, – подтвердила Марина.

– Если выгорит, нашлепаю тоже.

– Как, Зайка? – удивилась Вероника. – За что же ее шлепать, если выгорит?

– Из самодурства. За весь этот дерганый разговор.

– Вы могли бы отшлепать меня за то, что я загодя не принесла вам Берна, – подсказала Марина, – и тем самым заставила вас излишне переживать. С моей стороны это было очень жестоко и неосмотрительно.

– Да! – воскликнула Госпожа.

* * *

«БМВ», скорость, жаркое солнышко. Заднее сиденье. «Кстати, я даже не успела вас познакомить: это Вовочка, наш общий ангел-хранитель… а это Вероника; надеюсь, ваш контакт будет тесным и плодотворным». – «Хи-хи». Брызги из-под колес, веселое мельтешение… «Между прочим – видите бензоколонку? Так вот, она теперь…»

Чемоданы, люди, собаки, стены из стекла.

«Подержи мой паспорт, дорогая».

Глава XXXVI

О движении на юго-запад. – Цейтнот. – Смущение Вальда. – Что делали с женами побежденных. – Совпадение ударов и выбросов. – Ярость и стыд. – «Я буду ждать»

Два человека сидели за солидным письменным столом посреди внушительных размеров кабинета. Кабинет этот, несмотря на свой размер, был тем не менее чрезвычайно уютен. Все здесь дышало старомодной, несколько даже наивной добротностью; все детали были продуманы до мелочей. Между глубокими кожаными креслами, расставленными там и сям, возвышались мраморные и бронзовые скульптуры; золоченые рамы висящих вдоль стен полотен голландских художников, казалось, по размерам превосходили сами полотна; мебель нескольких стилей – в основном, ампир, барокко и модерн – была сгруппирована по резцу мастера и цвету отделки. Тепло, душевно потрескивал камин. Тяжелые серебристые шторы с золотыми кистями задерживали не в меру яркое солнце, отчего в кабинете царил мягкий полумрак; толстый ковер на полу поглощал звуки.

Письменный стол, за которым сидели двое, был покрыт толстой зеленой материей и вдобавок толстым стеклом сверху. Один из сидящих был Вальд Плетешковский, а другой – его коллега, г-н Х. Они сидели уже битых полтора часа, и г-н Х., отбросив приличия, бросил нетерпеливый взгляд на каминные часы, а затем как бы невзначай бросил в пространство:

– Скоро конец рабочего дня…

– Тренировка? – немедленно отозвался Вальд.

– Вот именно, – подтвердил г-н Х. и раскрыл было рот, намереваясь рассказать о сложностях передвижения по городу, но Вальд предвосхитил события и заговорил все же несколько раньше.

– Дорогой г-н Х., – мягко сказал он, – пора бы вам уже подумать о служебной машине. Ведь это не дело: едва я начинаю постигать суть вопроса, вы сразу же собираете свои, извините, манатки и были таковы.

– Вы думаете, – озабоченно спросил Х., – до Теплого Стана быстрее доехать на автомобиле?

– Бесспорно, – заявил Вальд. – Многие неопытные водители совершают ошибку, направляясь вдоль линии метро. Действительно, Профсоюзная улица является на первый взгляд самой прямой дорогой – остается лишь свернуть направо за самой станцией «Теплый Стан», – но на самом деле, если учесть плотность движения и количество светофоров, путь по проспекту Вернадского несравненно более короток. Единственная тамошняя проблема – неизбывная пробка (я имею в виду часы пик) при соединении с Ленинским проспектом, однако там строится развязка… и судя по тому, что я самолично наблюдал с высоты птичьего полета, работы идут ударными темпами.

– Вот, значит, в чем секрет, – задумчиво проговорил Х. – Но говорят, что мост близ Лужников вот-вот начнут ремонтировать. Вы представляете себе сроки мероприятий?

– Да? – удивился Вальд. – Этого я еще не наблюдал… Все же вы подумаете о служебной машине?

– Безусловно. Какую модель мне иметь в виду?

– Э-э…

Г-н Х. бросил целых два взгляда на часы – один на каминные, другой на свои наручные.

– Отстают на пять минут, – заметил он.

– Которые?

– Вон те, на камине.

– А я думал, ходики… Надо будет сказать секретарше, чтоб подвела. Впрочем… – Вальд немного подумал и сказал: – Пожалуй, я подведу их собственноручно.

– Я могу идти? – осведомился Х.

– Но, г-н Х., – мягко напомнил Вальд, – мы ведь еще не рассмотрели вопрос о налогах на проценты.

– Я и не планировал заниматься этим сегодня, – сказал Х. – Это отдельная тема; займет никак не меньше чем час.

– А не хотите ли бросить бадминтон?

– Боюсь, нет. Я, знаете ли, консервативен.

– Может быть, вам перейти в секцию поближе?

– Но я привык к тренеру… к клубу…

– Хотите, я вам куплю этот клуб? Будучи его владельцем, вы легко смените место тренировок.

Г-н Х. задумался.

– Это еще одна тема, – сказал он. – Давайте обсудим ее послезавтра… а сейчас, с вашего позволения…

– Ну да, – разочарованно отозвался Вальд.

Нет счастья в жизни, подумал он, глядя в спину удаляющегося по кабинету юриста. Почему нельзя распорядиться – и чтобы все стало как я хочу? У каждого какие-то амбиции… какие-то свои идеи, мечты… и со всеми нужно считаться…

А нужно ли?

Дверь за г-ном Х. неслышно закрылась, и тотчас зазвенел телефон – задорным, настоящим металлическим звонком, не безликим электронным курлыканьем.

– Да?

– Вальдемар Эдуардович, вы освободились?

– Смотря для чего.

– Вас тут битый час ждет дама.

– Даже так. Почему же ты раньше не доложила?

– Вы велели вас не беспокоить.

– Ты права. Что за дама?

– Она лишь говорит, что жена вашего знакомого.

– Хм. Проси.

Вновь открылась дверь, и на пороге возникла женская фигура. Она была одета во все черное – черное платье с широкой черной юбкой, черная шляпка, черная сумочка в одной руке и маленький черный зонтик в другой. Дверь закрылась, но женщина нерешительно продолжала стоять где стояла.

– Аня? – удивленно предположил Вальд. – Почему такой странный наряд? Но проходи же, присаживайся.

Женщина приблизилась. Лицо ее закрывала черная вуаль, но по ее движениям, скованным и несколько неловким, Вальд понял, что ошибся в своем предположении.

– Извините, – пробормотал он. – Я вас знаю?

Женщина подняла вуаль, и Вальд узнал Эскуратову.

– Вот как, – проговорил он, не зная, что сказать.

– Вы помните меня, Вальдемар? – тихо спросила Эскуратова.

– Да, – сказал Вальд.

– Вы разрешите мне присесть?

– Я же уже сказал…

– Принимая меня за другую.

Она положила сумочку и зонт на шахматный столик работы Чиппендейла (отчего Вальд незаметно поморщился), обошла кругом кресло, еще хранящее тепло г-на Х., и устроилась в нем на самом краешке.

Вальд поднял телефонную трубку.

– Алла, – сказал он, – принеси нам два кофе.

– Чаю, с вашего позволения, – сказала дама.

– Один кофе, один чай, – поправился Вальд.

– Одну минуту, Вальдемар Эдуардович.

Вальд опустил трубку и посмотрел гостье в глаза. Что говорить, подумал он. Спросить, как дела? Ясно как. Прямо спросить, зачем пришла? Как-то нетактично. Быстрей бы принесли чай, что ли.

Алла, молодец, зашла едва не тотчас, внесла напитки с пирожными, улыбнулась. Бросила взгляд на каминные часы, нахмурилась.

– Вальдемар Эдуардович, часы отстают. Подвести?

– Я сам.

– Как незаметно время проходит! Уже почти шесть.

– Можешь идти.

– Спасибо, Вальдемар Эдуардович. До завтра.

Опять надо что-то говорить. Впрочем…

Вальд положил в кофе два кусочка сахару, взял в руки чашку, встал из-за стола и, помешивая сахар, начал расхаживать по кабинету.

Вот, например, в чем преимущество такого кабинета. Расхаживать по такому кабинету – логично и естественно. Он как бы сам просит: «Ну, походи по мне хоть немножечко». А что эти пространства? Ходить по ним – тьфу!

– У вас необычно, – заметила Эскуратова.

– Правда? – обрадовался Вальд.

– Я думала, таких кабинетов уже не осталось.

– Хм. – Вальд хотел уже было сказать, что он специально оборудовал этот кабинет, но подумал, что это может выглядеть как некий намек на изменение его позиции, последовавшее за известными событиями, и не сказал больше ничего.

– Вы, наверно, гадаете, зачем я пришла, – предположила Эскуратова.

– Если честно, то да, – признался Вальд.

– В моих глазах, – сказала Эскуратова, – вы как бы преемник моего покойного мужа.

Вальд остановился.

– Простите, – сказал он, – я так неучтив… Очевидно, я первым делом должен был высказать свои соболезнования.

– Считайте, что вы их уже высказали.

Вальд почувствовал некоторое облегчение и вновь принялся расхаживать по кабинету.

– Видите ли, – сказала дама, – с моей стороны это, быть может, совершенно необоснованная претензия…

Она смешалась и умолкла.

– Продолжайте, – дружелюбно предложил Вальд, продолжая расхаживать.

– Во-первых, спасибо, что вы меня приняли вообще. Сейчас, после… после этого, – сказала дама с усилием, – все знакомые отвернулись от меня… Я не была в курсе дел Бориса; возможно, он был в чем-то замешан… но ведь мы общались с женами его знакомых… даже с детьми… по отношению к детям это особенно жестоко…

– Я понимаю, – сказал Вальд.

– Как раз в тот момент, когда мне потребовалась моральная поддержка, я осталась совершенно одна, – как бы с удивлением сказала Эскуратова. – Ведь мы из провинции… у меня даже родственников нет в Москве…

– М-да, – сказал Вальд. – А вы не думали уехать?

– Думала, – вздохнула Эскуратова. – Как не думать! Собственно, это зависит от вас. Конечно, я не хотела бы уезжать. Время – лучший лекарь… кто знает, как повернутся события через год, два… Я бы еще могла, так сказать, обрести почву под ногами. Ведь я молода, – слабо улыбнулась она, первый раз за время своего визита. – У меня есть какие-то умения и достоинства…

– Безусловно, – подтвердил Вальд, продолжая расхаживать и понемногу вспоминая «Империал» и «Эвиту». Конечно, задница Сьёкье была несравненна, но задница Эскуратовой была тоже очень и очень неплоха.

– Мне нужно выжить, перебиться, – сказала Эскуратова. – К кому бы я еще пришла, кроме вас?

– Но… что же я могу? – удивился Вальд.

– Вы можете многое, – вздохнула Эскуратова. – Например, сделать так, чтобы я могла поддерживать жизненный уровень, хоть сколько-то похожий на то, к чему привыкли я и мои дети… простите, – смутившись и опустив голову, попросила она, – а вы не могли бы хотя бы минутку не ходить… побыть, например, вот здесь… Мне так трудно сосредоточиться!

Вальд остановился за несколько шагов от кресла с Эскуратовой и скроил сочувственную рожу.

– Я понял, – сказал он. – Я подумаю.

– Всего лишь подумаете? – улыбнулась дама, слегка передвинувшись с одного края кресла на другой. – Я полагала, для вас это такая мелочь…

– Здесь важен не столько финансовый аспект, сколько моральный, – смутился Вальд. – Боюсь, мне сложно вам объяснить…

– О, я понимаю! – воскликнула Эскуратова. – Я понимаю больше, чем вы думаете! Но знаете… в благородные времена победители никогда не оставляли жен побежденных в нищете; они или убивали их…

Она сделала паузу и отпила глоточек чая.

– …или брали себе в наложницы.

– Я не хочу вас убивать, – пробормотал Вальд.

Эскуратова осторожно поставила чашку с чаем на стол, затем сняла шляпку и тоже положила на стол, а затем поднялась с кресла и рухнула перед Вальдом на колени.

– Вальдемар! – крикнула она, ломая руки. – Мне было так трудно заставить себя явиться к вам… Умоляю, не прогоняйте меня! Вы моя единственная надежда!

Вальд растерялся.

В такие минуты, подумал он, хорошо бы позвонить в звонок. В такой колокольчик – взять его со стола и позвонить. Тут же набегают слуги… лакеи в ливреях… грум… нет, не грум, а – как его? – мажордом… Хватают бесцеремонную посетительницу… Нет, как-то неблагородно.

– Вальдемар, – громко шепнула Эскуратова. – Неужели ты не помнишь, как мы с тобой танцевали? I’ll be surprisingly good for you! – пропела она, выразительно поводя руками и покачивая головой. – Ах, что это был за танец… ведь ты хотел меня – ну признайся, хотел? Я помню вот это, – она коснулась руками того, что уже предательски начинало набухать как бы в насмешку над мыслями о колокольчике и вообще над добропорядочностью кабинета, – помню, как оно вторглось в мою плоть и заставило меня едва не закричать от восторга! Почему мы не одни, с досадой думала я тогда, – говорила она все громче и громче, прижавшись щекой к гульфику Вальда и начиная его расстегивать, – и почему оно касается меня так высоко? я хотела бы ниже, дальше… Я хотела бы… Я бы…

Дальнейшие слова сделались неразборчивы. Вальд поискал глазами кресло, надеясь обрести твердую опору, но оно было слишком далеко. Тогда он схватил голову Эскуратовой и оперся на нее, стоящую на коленях вполне устойчиво и лишь издавшую громкий, сладкий стон от этой тяжкой нагрузки.

Затем он нагнулся, опираясь на голову Эскуратовой животом, и обеими руками потащил на себя ее длинную, широкую юбку. Юбке этой, казалось, не было конца. Он тянул и тянул ее, в то время как Эскуратова перебирала коленями, облегчая Вальду его задачу и вместе с тем непостижимым образом оставаясь надежной опорой для его живота… и наконец, взору Вальда открылась вожделенная задница, все более похожая на ту, далекую и покинутую, и потому несущая на себе печать чего-то универсального. Вальд выпрямился и набросил на голову Эскуратовой юбку, остававшуюся в его руках. Через эту юбку, как через чехол, он схватил Эскуратову за голову и рванул ее вверх. Он развернул ее. Он повалил ее на письменный стол, нащупал рукой кружевные трусики и резко дернул их на себя, и трусики лопнули с громким, жалобным звоном.

– Я не хочу банальной связи, – шепнула сквозь юбку Эскуратова.

Вальд засадил.

Эскуратова застонала.

…Через пять минут, обмякнув, опустившись на ковер от слабости в ногах и привалившись боком к тугому бедру Эскуратовой, он тяжело дышал и тупо думал лишь о том, как давно у него не было женщины.

– Выбросы твоей спермы совпали с ударами часов, – заметила Эскуратова. – Ты обратил внимание?

– Нет, – хрипло сказал Вальд.

– А жаль. Это было так романтично.

Вальд приподнял голову. Эскуратова по-прежнему лежала на столе, и ее задница, по-прежнему обнаженная, располагалась настолько близко к его глазам, что если бы на ней было что-нибудь напечатано обычным газетным шрифтом, ему пришлось бы напрячь зрение, чтобы прочесть. Он напряг зрение и рассмотрел редкие, тонкие, бесцветные волоски, рассмотрел даже поры в белой кожице и увидел среди них маленький розовый прыщик, конечно же, не замеченный им до этого. Затем он спустился взглядом ниже, горизонтально пропутешествовал им вдоль неглубокой висящей складки, ненадолго задержался на озерцах собственной спермы, тускло поблескивающих, как глазурь на тульском прянике, и наконец уперся в то место, где волосы становились темными, крепкими, многочисленными и с отчаянной наглостью лезли из глубин наружу.

Благословенная полутьма, подумал Вальд.

– Если ты даже не услышал, как били часы, значит, тебе понравилось, – сказала Эскуратова.

– Ты классно пользуешься своим достоянием, – похвалил Вальд и сам порадовался, что не кривит душой. – Кстати, о выбросах… а твои – с чем-нибудь совпали?

Эскуратова испустила низкий хохоток.

– Наложница не должна думать об этом.

Они еще помолчали сколько-то, затем Вальд поднапрягся, с трудом привстал на колени и рывком переместил себя в кресло. Эскуратова так и оставалась лежать на столе, с юбкой, покрывающей голову.

– Почему ты там остаешься? – вяло полюбопытствовал Вальд. – Разве это удобно, так вот на столе?

Эскуратова помотала головой под юбкой.

– А почему? – спросил Вальд.

– Это поза моей юности, – ответила Эскуратова. – Именно так взял меня Борис.

– Правда? – удивился Вальд. – Но тогда он бы не должен был на тебе жениться.

– Пришлось, – коротко сказала Эскуратова и медленно сняла с головы юбку. – О, эти столы… Но твой очень роскошный, такого у Бориса никогда не было.

Зазвучал мелодичный звон – каминные часы, будто спохватившись, отбили шесть раз вслед за теми, которых Вальд не услышал.

– Замечательный кабинет, – мечтательно сказала Эскуратова и наконец встала. Поискала глазами разорванные трусики, нашла, подняла и, коротко улыбнувшись Вальду, использовала по последнему назначению. Взяла свою сумочку, раскрыла, запихнула вовнутрь утилизованный предмет, снова закрыла и снова поставила на столик Чиппендейла. Села в соседнее с Вальдом кресло, прошлась взглядом по кабинету. – Потрясающий кабинет. Вот только…

Вальд насторожился.

– Мраморные скульптуры теряются на фоне таких светлых штор, – сказала Эскуратова. – Нужно либо повесить более темные шторы, либо мраморные фигуры заменить на бронзовые. Ты не находишь?

Перед глазами Вальда сверкнула краткая, как молния, вспышка ярости – и скукожилась, превратилась в маленький розовый прыщик средь редких, тонких, бесцветных волосков.

– Уходи, – сказал Вальд Эскуратовой.

Она отвела взгляд от скульптур и штор и остановила его на Вальде. Она смотрела на него без выражения, ничего не делая и ничего не говоря.

– Уходи, – повторил он. – Я… я пришлю тебе денег.

Эскуратова поднялась с кресла и освободила шахматный столик от своих принадлежностей.

– Прощай, – сказал Вальд.

– До свидания, Вальдемар, – тихо сказала Эскуратова, пересекла кабинет и исчезла за дверью.

Вальд дотянулся рукой до поруганного стола, слепо пошарил по нему, нащупал нужные кнопки и нажал. Схватил трубку. С волнением вслушался в гудки сложного, нездешнего тона.

– Good morning!

– Сьёкье…

– О! Вальд…

– Как ты?

– Я в порядке, а ты?

– Ты в бассейне?

– Разумеется… Вальд!

– А?

– Что-то случилось?

Вальд вздрогнул, сглотнул и кашлянул.

– Сьёкье…

– Ты меня пугаешь. Ты здоров?

– Да.

– Это самое главное.

– Я люблю тебя.

– Ты не за тем звонишь.

– Да.

– Ну?

– Сьёкье, я только что изменил тебе.

– Боже. – Медовый голосок расхохотался. – О чем ты говоришь, Вальд? Ты же нормальный взрослый мужчина, и… и… и мы пока даже не обручены…

– Мне противно. Я противен самому себе.

– Не глупи, Вальд.

– Я выгнал ее. Сразу же.

Сьёкье промолчала.

– Ты одна? – спросил Вальд, уж неизвестно что надеясь услышать в ответ.

Сьёкье вздохнула.

– Чтобы разгрузить твою совесть, я бы и рада сказать тебе «нет», но я не хочу врать тебе, Вальд. Я одна. Я все еще одна.

– Слушай, – сказал Вальд. – Этот fuckin’ дом… давай я куплю его.

– Зачем? – спросила Сьёкье. – Тебе все равно не разрешат в нем жить; я узнавала правила.

– Я не буду в нем жить. Я хочу, чтобы ты уехала в Норвегию, а я приехал бы к тебе и мы бы поженились.

Сьёкье молчала.

– Ну? – крикнул Вальд.

– Вальд, – спросила Сьёкье, – ты уверен, что не хочешь разбить мне сердце?

– Сьёкье! – завопил Вальд. – Тебе нужно немедленно рвать из Америки! Ты только что сказала пошлую, голливудскую, сугубо американскую фразу. Ты сама не замечаешь, как меняешься; не знаю, смотришь ли ты телевизор, но там, видно, сам воздух ядовит.

– Может, ты и прав, – тревожно сказала Сьёкье. – Но какой тогда смысл переоформлять дом? Только платить лишние налоги все тем же американцам. Давай лучше на эти деньги построим отличный бассейн в Норвегии.

– Я тебе и так построю бассейн.

– Ты настолько богат? – удивилась Сьёкье. – Кстати… знаешь, а Сид до сих пор не появлялся.

– Я…

Вальд хотел было сказать, что не рекомендовал Сиду появляться у Сьёкье, но испугался, что она расценит это как собственнический эксцесс, еще более отвратительный в силу своей преждевременности.

– Что?

– Нет, ничего. А ты не знаешь, страус по-прежнему у Эбенизера?

– Не знаю. Узнать?

– Не надо. Так ты пойдешь за меня?

– Ты смешной. Я же тебе сама это предлагала.

– Ты предлагала нам обоим и как бы шутя.

– Ничего себе шуточки…

– Но ведь мы были знакомы всего час… а как же любовь?

– А почему ты звонишь мне, Вальд?

– Потому что люблю тебя.

– Но ведь мы были знакомы всего час.

– Черт побери, ты права. Знаешь? когда я с тобой разговариваю, я ощущаю себя полным идиотом.

– Поэтому ты так редко мне звонишь?

– Извини. Да что телефон! одно расстройство. Я хочу быть с тобой, а не только слышать твой голос. От него еще больше тоски… Но мы будем обсуждать детали?

– Какие?

– Ну, не знаю. Я, например, католик – это важно?

– Нет. Я готова перейти в католичество… разве что…

– Ну!

– Церковь будет от нас далеко.

– Подумаешь, – с облегчением сказал Вальд.

– А католики сейчас имеют право развода?

– Не знаю. А почему ты спрашиваешь?

– Ну мало ли. Вдруг ты просто ослеплен любовью.

– Да, – сказал Вальд. – Я ослеплен любовью и желаю оставаться таким до конца своих дней. И хоть я в жизни не видел твоего фьорда, но заранее люблю его и хочу, чтоб меня похоронили именно там и конечно же, рядом с тобой.

Сьёкье заплакала.

– Что такое? – всполошился Вальд.

– Я не верю… такое только в сказках бывает…

– Ладно, – сказал Вальд. – Давай сделаем паузу. Я теперь буду звонить тебе каждый день.

Сьёкье рассмеялась сквозь слезы.

– Каждый день не надо; ты занятый человек. Вдруг ты как-нибудь не сможешь и начнешь опять на себя наговаривать. То есть я буду рада тебе каждый день, но не превращай это в обязательство, ладно?

– Ладно. Я могу считать, что теперь мы обручены?

– Да.

– То есть, ты моя невеста.

– Да.

– Я целую тебя.

– Вальд!

– А?

– Береги себя. Я действительно иногда смотрю телевизор… в основном новости… мне кажется, у вас в Москве очень опасно.

– Ты тоже береги себя.

– Здесь ничего не происходит. А у вас, похоже, происходит слишком много всего.

– Сьёкье, до завтра.

– До завтра, Вальд. Я…

– Ну?

– Я целую тебя.

– Ты не то хотела сказать.

– Ты прав. Я…

– Ну же, Сьёкье!

– Я буду ждать твоего звонка.

Глава XXXVII

¡Je t’aime! – Пор фавор. – Будни Вероники. – Нелепая ошибка. – Желание Вероники. – Об употреблении ругательных слов. – О пользе большой уборки. – Урок рукоделия. – Характер страха. – «Бля буду!» – Путеводная звезда

Какие сеньориты, восторженно думал молодой бармен, занимаясь ортодоксальным барменским трудом и исподтишка при этом поглядывая в сторону Марины и Вероники. Наверно, француженки: с каким вкусом одеты… Заняться бы с ними… по-французски… Какая грудь у молоденькой! Да и старшенькая хоть куда, ¡vaya, vaya! Прежде бы он не раздумывал… Подошел бы, поднес каждой по гвоздике, встал бы красиво, как Антонио Бандерас… пригласил бы на вечер… за счет заведения… А вечером – танцы, темнота и огни… они пьяны и веселы, и он ведет их гулять, ведет на пляж, и обнимает их за плечи, сразу обеих, и молоденькая говорит: «¡Je t’aime, Manolito!», и старшенькая говорит: «¡Je t’aime tambien!» И он доказывает им свою любовь… сразу обеим… Сейчас так не будет. Не те туристки, не та Испания… да и он, Манолито, нынче женатый мужчина: столько знакомых развелось… и непременно увидит кто-нибудь, скажет Хосефе… ¡Joder!

Две дамы тихо сидели за угловым столиком. Старшенькая была грустна. Какая жалость! Младшенькая была как будто веселей, но только как будто; серьезные проблемы – слишком серьезные для красивых женщин – витали в воздухе за этим столиком и были видны невооруженным глазом Манолито.

– Это продолжается, – сказала Вероника. – Несмотря ни на что… ни на все события…

Ну ясно, подумала Марина. Это страх.

– Но я все-таки постаралась бы выкарабкаться из этого сама; я сказала тебе только из объективности, для сведения. Если ты не возражаешь, лучше бы мы сегодня занялись другой проблемой, еще более свежей… тем более, что я чувствую непостижимую связь обеих проблем. Кто знает – может, минус на минус в итоге даст плюс?

– Может, – согласилась Марина. – Говори.

– Даже не знаю, как начать, – сказала Вероника и достала из сумочки носовой платок. – Это связано с моим мужем… а ты ведь не в курсе моих семейных дел.

– Так расскажи.

– Очень долго.

– Постарайся сконцентрироваться на самом существенном… разумеется, с твоей точки зрения.

Вероника слабо улыбнулась.

– Давай попробуем, – сказала она, – но тогда…

– Рижский бальзам? Ты думаешь, у них есть?..

– Н-нет, – Вероника поколебалась. – Бармен! Джин «Гордон»… двойной, пор фавор, и немножко тоника.

– А пара ми, – добавила Марина, – в таком случае уна сервеса негра с сухариками, да похолоднее.

– Муй бьен. – Бармен вышел из-за стойки и, улыбнувшись по очереди обеим, подал требуемое.

Вероника выпила джину и закурила.

– Помнишь ли ты, – начала она с лекторской интонацией, в то время как Марина превратилась в слух, – как десять лет назад жили простые люди? Возможно, и помнишь… Нет, мне не нравится, как я рассказываю. По правде сказать, так называемые простые люди уже и тогда жили всяко – некоторые создавали кооперативы, например. Мой муж, Валентин, никогда не был особенно удачливым кооператором; однако деньги были… и их количество медленно, но верно росло…

Вероника вздохнула.

– Я родила двоих детей, – сказала она. – Конечно же, я не работала и не собиралась работать; это был новый жизненный стандарт. Мы думали, что любили друг друга; мы были счастливы; мы думали, так будет всегда. Мы купили вещи – вначале видик, как у людей; потом стали копить на машину… Была эйфория. Мы поверили, что станем крутыми… даже начали брать уроки тенниса; кстати, именно там, на теннисном корте, мы и познакомилась с *овыми…

– Можешь опустить детали, – мягко сказала Марина, видя, что от воспоминаний Вероника расстраивается. – Если, конечно, во время этих уроков не стряслось чего-либо такого, что могло бы оказать влияние на твою сегодняшнюю жизнь.

– Именно во время этих уроков и стряслось, – покачала головой Вероника, – но это чисто хронологическое совпадение: теннис как таковой был здесь не при чем. В кооперативе, где работал Валентин, дела пошли хуже. Причина была ясна. Кооператив не делал ничего нового; это был просто заводской сателлит, один из немногих жизнеспособных участков, чей оборот был выделен из общезаводского, чтобы начальничкам было проще откачивать деньги. По мере спада государственных заказов и всяческой помощи завод слабел, и соответственно приходилось кооперативу.

– Попей воды, – посоветовала Марина, видя, что Вероника сильно волнуется.

– Спасибо, – сказала Вероника и рассеянно отхлебнула пару глотков «Гордона». – Работников кооператива стали увольнять, а оставшимся сокращать зарплату; о дележе прибыли уже и речь не шла. Дети меж тем подрастали, а мы уже привыкли одевать их прилично… в общем, деньги, отложенные на машину, пришлось проесть. Вначале мы крепились, считали это временными трудностями… ведь мы любили друг друга… или думали, что любили…

– В конечном итоге это одно и то же, – заметила Марина. – Не забивай себе голову проблемами мнимыми и привходящими; хватит на тебя и того, что есть.

– Хорошо, – кивнула Вероника. – Итак, мы крепились, но постепенно становилось ясным, что это не временные трудности… ведь это больно, Марина, когда рушатся мечты! Мне было легче; у меня были мои милые детки… мы гуляли с ними, ходили в кино… я наслаждалась их проделками, их новыми словечками – знаешь, какие они забавные в три, в четыре года! а что оставалось на долю Валика? Только хиреющая работа; только неуклонно падающая кривая выработки и так далее. Конечно, по вечерам мы были вместе, но… знаешь, есть базис и надстройка; так вот, наши вечера были надстройкой, в то время как базисные явления происходили днем. И Валик не выдержал… покатился по этой кривой, ведущей вниз…

Вероника всхлипнула. Марина промолчала.

– Постепенно у него развился комплекс неполноценности. У нас начались скандалы; Валик все чаще срывался на крик, рвал на груди рубашку, все чаще прятал глаза, когда я пыталась поговорить с ним откровенно, по-дружески; все чаще задерживался после работы, начал выпивать, а потом завел женщину… и не единственную… возможно, с ними он чувствовал себя уверенней и сильней… Послушай, – скривилась Вероника, – тебе, должно быть, скучно; я рассказываю такие неинтересные, банальные вещи…

– Я же не развлекаться с тобой пришла, – сказала Марина. – Продолжай; важно все, что ты считаешь таковым. Только, наверно, не пей больше.

– Как скажешь, – согласилась Вероника и вылила остаток джина из стакана в пепельницу. – В общем, из счастливой семьи мы стали просто семьей. Мы не были особенно несчастны (грех думать такое, когда дети хороши), но уже не были и счастливы… ну, стали как все. Были у нас более-менее светлые моменты – съездили как-то в Крым… но в общем все такое… надеюсь, что даже несмотря на недостаток у тебя соответствующего опыта ты понимаешь меня. Ты же понимаешь?

– Это неважно, – сказала Марина. – Вообще не рассчитывай на мое понимание, сочувствие и так далее; такие вещи скорее мешали бы здесь. Все, что я пытаюсь – это бесстрастно фиксировать в твоем рассказе моменты, существенные для последующих ремиссий. Продолжай.

– Как скажешь, – с тяжелым вздохом повторила Вероника. – Постараюсь держать себя в руках. Я описала как бы общий психологический фон, на котором произошло наше с Валиком разобщение. Постепенно все это как-то вошло в колею. Детки подросли; я научилась зарабатывать деньги; дела мужа тоже поправились, он нашел работу получше… да и женщины, кажется, прекратились…

– Что значит «кажется»? – спросила Марина. – Тебе сейчас так кажется или тогда казалось?

– Не знаю, – сказала Вероника. – По-моему, это не так уж существенно; главное то, что мы определили для себя некий новый жизненный стандарт. Мы мирно сосуществовали, постарались забыть о плохом…

– Но до конца не забыли, – подсказала Марина. – Правильно?

– Да. То есть, уже не стало так, как было вначале.

– Ты была удовлетворена этим?

– Нет.

– Ты пыталась обсудить это с ним?

– А почему ты не спрашиваешь, был ли он удовлетворен? – удивилась Вероника.

– Но я же не его психоаналитик, а твой, – удивилась Марина в свою очередь. – Что мне до него?

Она права, подумала Вероника; она просто делает свое дело… тем более, затеянное мной… И все-таки. Должен ли психоаналитик быть бездушной машиной? От нее иногда веет таким холодом… Как грустно!

Подошел бармен, недоуменно посмотрел на залитую джином пепельницу и забрал ее, а новую так и не принес.

– Ты не ответила, – сказала Марина. – Ты пыталась обсудить это с ним?

– Вряд ли, – покачала головой Вероника. – Я не верила, что мы можем дважды войти в одну реку… стена, разделяющая нас, только стала бы выше от таких бесед. К тому же я уже нашла другой способ восполнить недостаток удовлетворенности… ты догадываешься, какой.

– Ее?

– Конечно. Правда, мы еще не были сексуально близки… но ведь сексуальный момент не был у меня на переднем плане: мне нужно было в первую очередь взаимопонимание, душевное тепло… Она дала мне все это.

– Кстати, насчет секса, – сказала Марина. – Здесь у меня сразу несколько вопросов; ты могла бы, не отвлекаясь, отвечать быстро, точно и коротко?

– Постаралась бы.

– Во-первых. Были у тебя мужчины до замужества?

– Да, – сказала Вероника.

– Много?

– Один.

– Ага. Тогда следующий вопрос: не разочаровалась ли ты после свадьбы?

– Нет.

– Сравнивала ли ты в глубине души свою с Валентином сексуальную практику с тем, что у тебя было до него?

– Ты хочешь сказать, сравнивала ли я Валентина после свадьбы с тем, что было до? – уточнила Вероника.

– Да, ты правильно поняла мой вопрос.

Вероника задумалась.

– Так впрямую не сравнивала, – неуверенно сказала она, – но мы же в ту пору прогрессировали вместе… я хочу сказать, овладевали какой-то новой техникой, читали довольно много специальной литературы… Если сравнить, то конечно же, после свадьбы стало гораздо лучше. Хотя сама по себе свадьба, – добавила она, подумав, – здесь вроде бы не при чем.

– Не совсем поняла, – сказала Марина. – Более конкретный вопрос: ты кончала со своим мужем?

– Да… но, конечно, не так, как с…

– Следующий вопрос: сразу ли ты стала с ним кончать?

– Нет. После свадьбы научилась, довольно скоро.

– А с тем, до свадьбы?

Вероника озадаченно посмотрела на Марину.

– По-моему, это какое-то недоразумение, – сказала она. – С кем с «тем»? Валентин был первый и почти что единственный мужчина в моей жизни.

– А кто же был до свадьбы?

– Как кто? Валентин.

Марина нахмурилась.

– Я спросила тебя…

– Ты спросила, были ли мужчины до свадьбы… или до замужества, – поспешила подсказать Вероника, оправдывая себя, а в душе хихикая над этой нелепой ошибкой Марины и вместе с тем слегка побаиваясь, как бы эта ошибка теперь ей боком не вышла. – Да-с, именно так ты и спросила, притом велела отвечать быстро, точно и коротко. Но мы с Валентином начали встречаться задолго до свадьбы; я и ответила… неправильно, да?

– Это я виновата, – суховато сказала Марина, и Вероника порадовалась ее самокритичности. – О’кей, – продолжала Марина, – я поняла… кстати, ты заодно начала отвечать на мой еще не заданный вопрос о супружеских изменах. Ты упомянула выражение «почти что единственный»; поясни.

– Я изменила ему всего раз, и… – Вероника запнулась, подыскивая слова, – не намеренно, что ли…

– Изнасилование? – осведомилась Марина.

– Нет, сама отдалась… но это было с тоски и обиды, когда он не возвращался домой по ночам… Один раз он исчез на целую неделю – звонил, употреблял уже слово «развод»… я плакала…

– Ага.

– Мне привели мужика, чтобы я как бы утешилась. Не в сексуальном смысле, конечно – просто чтобы почувствовала себя уверенней… чтобы перестала так уж убиваться из-за говна…

– Кто привел?

– Неважно, – сказала Вероника и покраснела. – Не спрашивай, прошу… Это правда неважно.

– Ну ладно, – согласилась Марина, отмечая про себя такую несколько неожиданную реакцию Вероники.– Ты помнишь того мужика?

Вероника усмехнулась.

– Я ему стала рассказывать, какой у меня хороший муж и как ему трудно… дура была! Ну, трахнул он меня как попало… а потом всю ночь утешал.

– Ага. Значит, ты фактически верна Валентину.

– Да… конечно, если не считать…

– Ну разумеется, – развела Марина руками, – если не считать!

От ее едва ли не издевательского тона у Вероники испортилось настроение. Все было плохо. Красиво, а плохо. В игре имени Эриха Берна им с Зайкой не было продыху; Зайка еле отпросилась на несколько дней в Барселону… Как плохо без Зайки. Она подумала, что едва ли не боится Марины. Думала, сеанс их снова объединит… Ну и что ж, подумала она, что ты умная. А пизду выставляла мне навстречу… исходила запахами… стонала, кончала… Веронику передернуло от острого желания. Сопротивляться было невозможно.

– Хочу перерыв, – сказала она. – Мне нужно…

Она нервно огляделась. Марина молчала, уставивши на нее слегка потемневшие глаза.

– Кончить, – буркнула Вероника. – Разрешается?

– Почему нет, – хмыкнула Марина. – За столом?

– Не подкалывай; ты знаешь, что у меня это громко. Схожу в туалет, что ли…

– Давай.

– Не хочешь со мной?

– А там чисто?

– Откуда мне знать? Здесь везде чисто…

– Ладно, – решила Марина. – Пошли.

Они пересекли зал и проследовали по указателю.

– Смотри, как положено – мужской и дамский.

– А что, мог быть на всех один?

– В такой маленькой кофейне – запросто.

– Я редко бываю в таких местах…

Туалет между тем оказался не только отдельным, но и даже на две кабинки, обе пустые. Они заперлись в одной из них, и опять Вероникой завладела проекция – «Французские Линии»… Зайка, устилающая бумагой белоснежное сиденье… ее пальчики… ее пальчики! Спеша, Вероника взялась одной рукой за локоть Марины – просто для устойчивости, не желая опираться на стенку – а другой проникла к себе в трусы. Она представила себе, что это не ее пальчик, а Зайкин. Она прикрыла глаза и тихо застонала. Голоса за дверью… молодые девичьи голоса… ругались матом, и это было в кайф… так недавно…

Она представила себе, как те зашли, как заговорили о блядских туфлях и ноющих ноженьках… о бабе Наде… и пахнуло чем-то родимым, утраченным… Она почувствовала слезы в своих закрытых глазах. И, будто отзываясь на ее мысленную мольбу, дверь в туалет отворилась – точно так же, как и тогда… Это наши, мелькнуло в голове Вероники; ну – скажите же что-нибудь! Спиздите мыло!

Но молодой голос не нарушил тягостного молчания. Вместо него, будто в насмешку над Вероникой, извне кабинки до ее ушей долетел долгий, тоненький, жалобный, пропадающий в тишине вздох чьей-то задницы, после чего пожурчала вода и опять хлопнула дверь. Вероника скривилась от бессилия, от жажды оргазма.

– Скажи что-нибудь матерное, – попросила она Марину, не открывая глаз.

– Хуй, – моментально отозвалась Марина.

– Еще.

– Еще – хуй? или что-нибудь другое?

– Что угодно.. еще… ах… А-ах… Ну!

– Пизда… твоя пизда! – внятно сказала Марина, довольная тем, что ее собственная низкая сущность, вовсе сейчас неуместная, слава Царю, не появилась. – Как радуется твоя пизда! – продолжала она на все лады, уже вполне уверившись в неприступности Царевны. – Ах, как хорошо твоей пизде, как ей сладко! Как облизывается твоя пизда! Она стонет от наслаждения, твоя пизда! Она вот-вот заплачет от наслаждения, твоя пизда… ну, открой краник своей пизды… такой чудный, заветный краник… дай своей милой пизде пролиться дождем… а, Вероника!

Вероника открыла требуемый краник.

Марина гордо выдержала не слишком сильную боль от ногтей Вероники, впившихся ей в предплечье, а вот рот ей прихлопнула – громкость стонов показалась ей чересчур. Вероника обмякла, навалилась на Марину, поцеловала ее ладонь, осторожно отвела ее от своих губ и расхохоталась.

– Что-то новенькое, – удивилась Марина, – после оргазма многие хохочут, но ты раньше как-то не… Может, это специфически туалетное?

– Твои реплики, – давясь со смеху, объясняла Вероника, – это вдруг напомнило мне знаешь кого? Футбольного комментатора. Ах, как хорошо играют наши! Ну давайте, ребята, еще пара минут в запасе, забейте же наконец!

Марина улыбнулась.

– Это было так классно! – сказала Вероника, успокоившись. – Это было… ужасно классно! Знаешь… давай повторим это перед ней, когда вернется, а?

– А кто так пукнет?

– Можно и без этого…

– Ну да! Без этого не тот кураж.

Они выбрались из кабинки и посмотрелись в зеркало над умывальником. Они были неплохи; Вероника разве что слегка подвела губы, оставившие свой отпечаток на ладони Марины. Марина рассмотрела этот отпечаток и приложила его к своим губам.

– Признайся, – сказала Вероника, – ты все же испытываешь ко мне влечение, а?

– Не такое, как ты к ней, – покачала та головой. – У меня сдержанная натура.

Вероника опять вспомнила, как Марина кончала. Хотела было дружески ее подколоть… но передумала.

– Я ничего не знаю о твоей интимной жизни, – сказала она и поправилась, не удержавшись хотя бы от намека, – почти ничего. У тебя есть любовник?

Марина опять улыбнулась.

– Вероника, – сказала она укоризненно, – как-то раз я назвала тебя не безнадежной… но все-таки ты, кажется, очень трудный и капризный пациент.

– Но у нас перерыв, – заметила Вероника.

– Тем более мы не должны обсуждать личные темы…

Они вернулись за стол и обнаружили, что пепельницы за время их отсутствия так и не появилось. Вероника хмыкнула и демонстративно закурила новую сигарету, но бармен и тут не обратил на них никакого внимания.

– Вот сволочь! – громко сказала Вероника. – Ему до нас дела нет.

– Оставь, – махнула Марина рукой. – Вернемся к делу. Все, что я хотела узнать, я узнала до нашего перерыва; теперь – если хочешь, конечно – возвратись к свободному повествованию и опиши мне свою проблему так, как ты ее понимаешь сама.

– Разумеется, хочу, – хмыкнула Вероника. – Если помнишь, в конце марта выдались очень теплые дни. Как бы предчувствуя наш грядущий отъезд, я решила устроить большую уборку. Окна, просушка одеял… и так далее.

– Ясно, – сказала Марина. – Но с наступлением теплых дней это вполне естественно.

– Я перевернула в квартире буквально все.

– Тоже пока не вижу ничего ненормального.

– Я обнаружила тайник. Ну, может, тайник – это громко сказано… в общем, укромное место.

– Ага.

– Там было… попробуй угадать, что.

– Деньги?

– Нет. Не деньги, не любовные письма…

– Вероника, – напомнила Марина, – у нас же не треп… не нужно этой драматургии. Это был тайник Валентина? Я хочу сказать… не кого-нибудь из детей?

– Валентина, – сказала Вероника медленно. – Там были принадлежащие ему вещи… ну, трусы. Это были именно его трусы, понимаешь? Три пары.

– Хм, – сказала Марина, стараясь уразуметь смысл сказанного. – Три пары трусов в тайнике. Это все?

– Нет, – сказала Вероника, – то есть кроме трусов, там ничего не было, но это не все про трусы. Дело в том, что они были не совсем обычные. У всех этих трусов… этих пар трусов…

– Ну?

– Я боюсь, – сказала Вероника и понизила голос почти до шепота. – У них были вырезаны те места, куда упираются его чресла.

– Не поняла.

– Чего здесь не понять? – разозлилась Вероника, после туалета опять вполне смелая. Она машинально поискала глазами пепельницу и, не найдя, стряхнула пепел на пол. – Ты представляешь себе трусы?

– Мужские?

– Да какая разница! – Вероника отшвырнула сигарету куда попало, раскрыла сумочку, нервно покопалась в ней, вынула карандаш для бровей и нарисовала им силуэт на бумажной салфетке. – Вот трусы. А вот так вырезано. Ножницами, должно быть.

– Хм. Извини, я плохо соображаю в рукоделии…

– Только без намеков! – обиделась Вероника. – Во время сеансов я не камеристка, а пациент.

– Какие еще намеки? Мне просто кажется, что трусы от такой операции должны развалиться.

– О Господи, – досадливо вздохнула Вероника. – Тебе показать?

– А они у тебя с собой?

– Что ты! Я же восстановила тайник, притворилась, будто ничего не обнаружила. Но я сделала модель. – С этими словами Вероника бросила карандаш во все еще раскрытую сумочку и достала оттуда бумажный пакет, покрытый черно-бело-зелеными треугольничками универмага «Английский Крой». Она положила пакет себе на колени, извлекла из него изуродованный аксессуар и развернула его перед Мариной, держа снизу и сбоку от столика и при этом беспокойно оглядываясь, как арбатская спекулянтка в прежние времена. – Вот, смотри. Специально купила такие же, чтобы было один к одному.

Марина посмотрела.

– Как видишь, они действительно распадаются, но лишь частично, – прокомментировала Вероника, с облегчением укладывая пакет назад и разрывая на части салфетку с изображением.

– Ты специально покупала и портила трусы, чтобы показать мне, как это выглядит? – изумилась Марина.

– Отнюдь, – сказала Вероника, – я делала это скорее для себя. Нет-нет, да и посмотрю на них, подумаю… Я все пытаюсь понять, зачем это. И не могу понять. Марина, мне страшно. Ты не смотрела фильм «Федора»? Старый триллер, с молодым Брандо… (Марина покачала головой отрицательно.) Одна сумасшедшая кинозвезда решила сохранить вечную молодость, заставила несчастную девушку выдавать себя за нее… В общем, герой делает обыск… открывает комод… а там…

Вероника передернула плечами.

– Там были сложены белые перчатки. Огромное количество белых перчаток. Зачем? На какой-нибудь перчаточной фабрике это было бы в порядке вещей… но дома, в комоде… и в сочетании с прочими жуткими деталями…

– Ну, и зачем они были? – полюбопытствовала Марина.

– Чтобы скрывать истинный возраст рук. Но сюжет фильма здесь не при чем… я просто хотела описать тебе характер своего страха. Мне непонятно, и я боюсь.

– М-да, – сказала Марина. – В этом смысле, пожалуй, твои две проблемы и впрямь связаны. Я установила, что фактическим зерном первой проблемы является именно страх.

И она коротко пересказала Веронике мысли, возникшие у нее в конце первого сеанса.

– Вот оно что! – сказала на это Вероника. – Теперь я многое вижу в другом свете. Но, к сожалению, моя вторая проблема не исчерпывается одним лишь страхом. Дело в том, что меня теперь тянет к нему.

– К чему – к страху? к тайнику?

– К Валику; притом здесь целый клубок ощущений. Хотела бы я, чтобы это было лишь любопытством! типа, объясни, зачем испортил три пары трусов. Нет, Марина; это гораздо глубже. Здесь и гибельная, влекущая тайна, и вина перед ней – я уже думаю о нем больше, чем о ней, веришь? да и перед ним что-то вроде вины – ведь я долгое время считала его серой, ничем не примечательной личностью. А видишь, как оно все повернулось, – грустно сказала Вероника и закурила еще одну, третью по счету.

– Бармен! – позвала Марина и открыла маленький словарик. – Уна сенисера, пор фавор.

Бармен вскинулся, засуетился за стойкой, присмотрелся к столу двух француженок и, вероятно, понял, чего они хотят. Через недолгое время он и впрямь принес пепельницу – и по пластинке жвачки каждой француженке в качестве regalo de casa.

За соседний столик сели двое русских – спортсменов, должно быть, судя по тому, какие они были могучие и как немедленно и вольготно принялись ругаться матом, предполагая, что никто вокруг не поймет. Две дамы понизили голос, чтобы спортсмены не догадались, что они тоже русские – и чтобы не стали поэтому приставать.

– Да-а, – протянула Марина, качая головой. – Озадачила ты меня, Вероника! Боюсь, однако, что это проблема вовсе не психоаналитическая, а в первую очередь детективная.

– Ты хочешь сказать, что пока не будет установлено истинное назначение этих трусов…

– Да, ты правильно поняла; может быть, все это настолько просто, что проблема отпадет сама собой. Может быть, он нуждался вовсе не в таких трусах, а в тех лоскутках, которые вырезал – тебе такое не приходит в голову?

– Но зачем тогда лоскутки?

– Да какая разница? – пожала плечами Марина. – Мужчины в основном идиоты; он мог использовать их, к примеру, для протирки очков или чего-нибудь вроде рыбной ловли. Не думаю, что это страшно или загадочно.

– Если ему нужны были лоскутки, – задумчиво сказала Вероника, – зачем он тогда трусы спрятал, а не выбросил?

– Может, просто забыл, – предположила Марина, – а может, жалко стало выбрасывать… Вижу, – добавила она недовольно, – зря я подала тебе мысль о лоскутках. Теперь будешь думать еще и об этом. Надеюсь, не купишь еще одни трусики, чтоб посмотреть, на что похож лоскуток?

– Дурацкий сеанс, – внезапно вспылила Вероника и едва не расплакалась. – Ты просто стебаешь меня… это что, норма такая – издеваться над пациентом? А как же врачебная этика?

Два спортсмена, заслышав русскую речь с соседнего стола, опешили от неожиданности и враз перестали материться.

– Петя, ё-моё, – тихонько сказал один из них, – сидим, выражаемся… а девочки-то все понимают.

– Ты думаешь? – засомневался другой.

– Бля буду! Надо бы типа извиниться.

– С х-- ли? Всю жизнь при бабах матерюсь.

– То Кизлев, а то заграница. Чуешь разницу?

– Ага. Давай шампанское им пошлем.

– Еще подумают, что мы их типа снять хотим.

– А чего бы их, кстати, не подснять?

– А тренер что сказал? Режимим, Петя.

– На х-- тренера и этот режим…

– Нет уж, Петя, – тихо, но решительно возразил первый спортсмен, – клеить девочек будешь у себя в Кизлеве. А здесь мы представляем свою страну! К тому же на это и денег не хватит: карты наши заблокированы, наличных с гулькин х--, а шампанское тут, браток, вовсе не дешево.

– Тогда лучше вообще не извиняться.

– Ты прав. Давай просто сделаем вид, типа смущены.

– Давай.

И они оба явно смутились.

Однако же, в свою очередь, смутилась и Марина.

– Бля буду, – пробормотала она с недоумением, – я не думала, что ты воспримешь это так резко… Видимо, случай более запущен, чем кажется… типа реактивный синдром… А почему бы тебе не задать прямой вопрос Валентину?

– Он не ответит. Или наврет. И будет гораздо хуже; так у нас с ним неинтересно, но по крайней мере устойчиво… говорю, стена поднимется еще выше.

– Ты могла бы превратить это в игру. Не вернуть трусы на место, но и ничего не сказать, чтобы теперь уже он задумывался… или, например, оставить в тайнике что-нибудь свое…

– Благодарю покорно, – сказала Вероника. – Я правильно понимаю, что сеанс психоанализа кончился?

– Успокойся, – скривилась Марина, – сказано тебе: вторая проблема для анализа не готова. Кстати! ты что-то говорила о непостижимой связи проблем. Выходит, ты тоже догадалась о страхе?

– Не совсем. Я просто имела в виду, что первая проблема возникла у меня из-за Зайкиных отношений с Филиппом. А ведь Зайка – это моя проекция… помнишь? Получается, что обе проблемы связаны с мужьями – с моим собственным мужем и с мужем моей проекции.

– Ну и что? – спросила Марина.

– Не знаю, – сказала Вероника. – Говорю же, непостижимая связь.

– Ладно, – вздохнула Марина и разочарованно посмотрела на часы. – Не очень-то утешает: два сеанса, а результата никакого.

– Ну, не совсем никакого, – примирительно сказала Вероника. – Установлено насчет страха; а что касается второй проблемы, то я согласна ее отложить.

– Может, ты пока подождешь бояться трусов? – с надеждой предположила Марина. – До выяснения…

– Ты думаешь, можно отложить страх на потом?

– А почему нет? Ребенок не смог бы; но ты же взрослый человек и хотя бы в какой-то мере вольна над своими эмоциями.

– Я подумаю, – медленно сказала Вероника. – Может быть, эта идея – самое важное, что прозвучало за оба сеанса… для меня, конечно, – поправилась она, – ты понимаешь… Может быть, это моя путеводная звезда.

Глава XXXVIII

Встреча во дворе. – Фокус с багажником. – Смертельный груз. – «Надо отметить!» – В погребке. – Неудачные дни мальчика Леши. – Желание сказать «да». – Стыд и радость

Тепло распрощавшись с Вероникой, Марина прогулялась по солнечной эспланаде, дала десять песет профессиональному нищему, за «Макдональдсом» свернула в сумрачный переулок и зашла во двор обветшалого, предназначенного на слом здания. Здесь она подошла к ожидавшему ее темно-серому «Сеату-Толедо», открыла заднюю дверь салона и уже вознамерилась сесть, как вдруг сцена, разыгрывающаяся в двух шагах от машины, привлекла ее внимание – она даже сама не смогла бы сказать, почему.

Сцена эта была совершенно обычная – облезлый, видавший виды «москвич» не заводился; хозяин или во всяком случае водитель открыл капот и шнырял между кабиной и двигателем, пытаясь устранить поломку, а справа от «москвича» стоял мальчик в курточке из кожезаменителя, взирая на усилия водителя молча и с выражением разве что легкой досады на лице.

Испытывая смутную тревогу от непонятности своего побуждения, Марина рассмотрела вначале водителя «москвича» и не нашла в нем решительно ничего примечательного. Он был средних лет и одет очень просто; лицо его, кроме непосредственных технических забот, отражало долгий трудовой стаж по рабочей профессии, в целом положительный моральный облик и, может быть, самую чуточку излишне позволенного накануне. Затем Марина рассмотрела мальчика и тоже не нашла ничего. Ему могло быть двенадцать лет, а могло и четырнадцать; он был скорее симпатичный, чем уродливый, и скорее упитанный, чем худой, но все это укладывалось в рамки чего-то среднего. Единственным в этой парочке, что могло тянуть хоть на какую-то оригинальность, было отношение мальчика к водителю да и вообще к происходящему: он вел себя так, будто водитель ему не родственник, а персональный шофер, который день изо дня копается в своей машине и никак не может починить окончательно; и полагалось бы его уволить, да жаль.

Оттого, что никакой другой мысли в голове не мелькнуло, Марина решила проверить такое предположение. Она сделала два шага, отделяющие ее «Толедо» от «москвича», и с сочувственным видом уставилась на последний. Прождав несколько секунд, позволяющих уже завести разговор, она посмотрела на мальчика и спросила:

– Мальчик, у тебя проблема?

– Ага, – кивнул мальчик, бросив на нее короткий и безразличный взгляд. – Не заводится.

– Может быть, я чем-нибудь помогу?

– Помоги, – согласился мальчик запросто, но без особенной радости. – Мне нужно кое-что перевезти.

С этими словами, не обращая внимания на продолжавшего копаться в моторе водителя, он проделал несколько странных манипуляций. Вначале он открыл багажник «москвича», затем полез в скопление проводов на задней вертикальной стенке багажника, что-то там нажал или повернул, затем снова закрыл багажник, а затем согнулся в три погибели и что-то еще раз нажал или повернул под бампером старенького автомобиля.

Едва он сделал это, как крышка багажника «москвича» плавно раздвинулась – незаметная глазу трещина или просто царапина неправильной, зигзагообразной формы вдруг разошлась, чем-то напомнив Марине выбегающую из металлических зубцов ступень эскалатора или, может быть, машинку для стрижки волос. Мальчик взялся за кромку образовавшейся прорези и дернул ее вверх. Часть крышки багажника поднялась и явила под собой бардачок, явно не предусмотренный конструкцией автомашины и представлявший собой настоящий тайник – толщиной не более «дипломата», но весьма поместительный из-за своих приличных размеров и сплошь забитый какими-то плоскими квадратными пакетами.

– Бери, – сказал мальчик и показал Марине пример, вынув из тайника столько пакетов, сколько мог унести в руках. Затем он сделал два шага к Марининому «сеату» и уже наладился было положить пакеты на заднее сиденье (благо дверца так и оставалась открытой), но передумал и коротко бросил водителю: – Открой багажник. – Даже «пожалуйста» не сказал.

Маринин водила – рыжеволосый крепыш по имени Карлос, которого Марина прозвала про себя Карлссоном – вышел из машины и вопросительно посмотрел на нее. Марина кивнула ему, стараясь не выказать улыбки, которая из-за забавности происходящего так и готова была уже нарисоваться на ее лице. Она запустила руки в секретный бардачок и обнаружила, что плоские пакеты довольно тяжелы. Они были аккуратно завернуты в нечто грубоватое и слегка маслянистое, похожее на толь, и по отдельности перевязаны тонким прочным шпагатом.

Мальчик тем временем положил свои пакеты в багажник «сеата» и вернулся за новой порцией. То же самое сделала и Марина; вернувшись к багажнику «москвича», она увидела, что его водитель прекратил копаться в двигателе, встал рядом с машиной и понурился. Мальчик не сказал ему ни слова. На этот раз он предоставил Марине вынуть столько пакетов, сколько она могла, а затем забрал все остальное и локтем прихлопнул секретную крышку. Багажник снова с виду стал обычным, разве что с едва заметной трещиной или царапиной близ стекла.

Переложив пакеты, мальчик прежде Марины влез в открытую дверцу «сеата». При этом он не спросил у нее на то разрешения и даже не попрощался с водителем «москвича». Какой невоспитанный мальчик, подумала Марина. Зря, наверное, вызвалась ему помогать.

– Куда едем? – спросил Карлссон.

– В Лефортово, – сказал мальчик.

– Вот так, – улыбнулся Карлссон. – Прямо туда?

Мальчик хмыкнул и ничего не сказал.

Карлссон пожал плечами и порулил куда было сказано. Марина размышляла, стоит ли ей заводить разговор с немногословным мальчиком и сколько времени она потеряет на своей благотворительности. На беду, она не прихватила в дорогу никаких полезных книг; все, что у нее было с собой – это аудиоплэйер с учебной кассетой по испанскому языку. Вздохнув, она нацепила наушники и включила кассету. Мальчик сидел смирно, не проявляя к ней интереса и глядя то перед собой, то в окно.

Невдалеке от площади Революции мальчик оживился, бросил взгляд на Марину и шумно втянул воздух сквозь зубы – типа, слюнки текут. Марина насторожилась. Может, он ненормальный, подумала она и не сказала ничего. Тогда мальчик, вероятно предполагая, что Марина не слышит его из-за наушников, повторил этот звук громче, на этот раз сопровождая его выразительной мимикой и искательно заглядывая в лицо Марине.

Марина сняла наушники.

– В чем дело, мальчик? – спросила она строгим голосом. – Тебе нехорошо?

– Что-то захотелось поесть, – сказал мальчик. – Сейчас будет «Русское Бистро»; давай там перекусим.

– Хм. Ну давай.

Карлссон недовольно покачал головой, но даже не обернулся и послушно остановил около «Русского Бистро».

– Только денег у меня нет, – предупредил мальчик, когда они вышли. – Покормишь меня?

– А ты много ешь? – спросила Марина, довольная, что завязался хоть такой разговор.

– Обычно не очень, – сказал мальчик. – Но сейчас, наверно, съем много.

– Слишком много я тебе не дам, – сказала Марина.

– Ты шутишь? – несмело предположил мальчик.

– Вовсе нет. Я по профессии медсестра; знаешь, что бывает, если переешь с голодухи? Заворот кишок…

За этим разговором они выстояли маленькую очередь и взяли каждый что хотел. Мальчик взял себе два пирожка с мясом и два с печенью, а также две порции бульона. Марина взяла клюквенный сок. Глядя на нее, мальчик подумал и тоже взял себе еще и клюквенный сок.

А он забавный, подумала Марина. Вовсе никакой не ненормальный; просто стесняется, должно быть. И давно не ел. Бывает.

– Скажи, – спросила Марина, когда они сели за столик, – а что это за пакеты, которые мы везем?

– Взрывчатка, – ответил мальчик.

Поскольку он говорил с набитым ртом, слова звучали невнятно, и Марина решила, что она не расслышала. Потом она подумала, что мальчик пошутил.

– Взрывчатка? – переспросила она. – Динамит?

– Не ори, – сказал мальчик. – Никакой это не динамит. Это типа тротила, только гораздо лучше.

Марина внезапно почувствовала, что мальчик не врет.

– Слушай, – тихонько спросила она, – а моя машина не взлетит вместе с нами на воздух?

– Нет, – опять невнятно ответил мальчик, – я хорошо все упаковал.

Она на какое-то время оставила его в покое, наблюдая за тем, с каким удовольствием он поглощал бульон, и пытаясь понять, как ей вести себя в такой ситуации. В конце концов любопытство пересилило, и она спросила:

– Ты террорист?

– Не-а, – мотанул головой мальчик, жуя третий по счету пирожок и с сожалением посматривая на единственный оставшийся.

– Понимаю, – сказала Марина, – ты курьер.

– Нет, – сказал мальчик и дожевал пирожок. – Я сам все делаю, своими руками.

– И эту штуку с багажником, что ли, тоже сам?

– Ага, – гордо сказал мальчик. – Понравилось?

– Ну. Даже не верится.

– Никто не верит.

– А скажи, мальчик, – спросила Марина едва ли не шепотом, заинтересовываясь все больше и больше, – зачем ты это делаешь? Ведь ты же не будешь утверждать, что на самом деле устраиваешь взрывы?

– Утверждать не буду, – сказал мальчик и взялся за четвертый пирожок, – но на самом деле я их устраиваю.

– Вот это да, – сказала Марина. – А как тебя зовут?

– А тебя?

– Я первая спросила.

– Лешей, – сказал мальчик, – но это имя ненастоящее, учти.

– Понимаю, – сказала Марина. – Леша так Леша… А ты вообще – чем занимаешься? А сколько тебе лет? Ты же, наверно, учишься в школе… или бросил из-за этих дел?

– Ты кое-что забыла, – сказал мальчик, перестал жевать и посмотрел на Марину не мигая. Такой взгляд был для нее неожиданным; под ним ей стало слегка не по себе.

– Что именно? – спросила она его, как взрослого, холодно и с легким оттенком самозащиты.

– Я спросил, как тебя зовут.

Марина улыбнулась.

– Ах, да. Меня зовут… Мария.

– Хорошо, – сказал Леша, кивнул головой, снова начал жевать и снова сделался простым и забавным.

– Но ты тоже не ответил на мои вопросы, – напомнила Марина.

– Я учусь в школе, – сказал мальчик. – Не бросил. Мне сегодня исполнилось тринадцать лет.

– Как, прямо сегодня?

– Ага.

Марина растерялась.

– В таком случае, – предложила она, – что, если я угощу тебя еще чем-нибудь? Только не в «Бистро». Давай съедим что-нибудь сытное и десерт… надо же отметить твой день рождения!

– А какой десерт? – спросил Леша.

– Какой выберешь. И еще – выпить шампанского… это же нормально для тринадцати лет?

– Ну, – сказал Леша с еле заметной улыбкой. – Только я его не люблю. А вот десерт – это идея хорошая.

Они встали, отнесли свои подносики куда положено и как бы друзьями пошли назад в машину.

– Можно я сяду вперед? – спросил Леша.

– Можно, – озадаченно сказала Марина. – А почему ты сразу не сел вперед?

– Не хотел, – сказал Леша и быстро отвернулся, открыл дверцу и сел рядом с водителем.

Как же, подумала Марина. Не хотел! Решил просто, что это я еду на лакомом месте. Потому и залез на заднее сиденье… маху дал! Конечно, как я сразу не догадалась; какой мальчишка по доброй воле полезет на заднее сиденье? Выходит, вовсе никакой он не невоспитанный. Ужасно забавный пацан.

– Карлос, – сказала она, – я передумала.

– Не едем в Лефортово? – спросил Карлссон.

– Едем, но по дороге нужно найти ресторан. Кстати… ты сам уже пообедал, Карлос?

– Я бы, с позволения сеньориты, отлучился на полчасика, пока вы будете в ресторане…

– Жаль, Карлос, но это никак невозможно. Лучше купи себе что-нибудь сейчас по дороге… обстоятельства таковы, что машина в любую минуту может понадобиться. – Говоря это, Марина подумала, что Леша, верно, оценивающе прислушивается к ее словам, а может, и запоминает формулировки. Кто же все-таки был на «москвиче», подумала она. Вряд ли родственник повез бы с тротилом. Значит, не родственник; но если у него нет денег – что за интерес такого возить?

– Нет проблем, – сказал Карлссон, делая левый поворот через сплошную линию. – Я знаю тут один погребок, а рядом куча киосков…

– И еще я тебя очень попрошу, – сказала Марина, – пока мы не доехали до Лефортова, не нарушай правил по мелочи, vale?

– Как скажете, – буркнул Карлссон и надулся.

Погребок оказался что надо – дорогой, вкусно пахнущий, а главное, немноголюдный.

– За тебя, – сказала Марина и подняла бокал шампанского. – Расти большой!

– Спасибо, – серьезно сказал Леша и тоже поднял свой бокал с какой-то жуткой газировкой – «Спартак-Колой» или чем-то вроде этого.

Они принялись за вкусный шашлык; Марина заметила, что Леша ест теперь значительно медленней и аккуратней. Бедный парнишка, подумала она. Сутки, небось, не ел… с его странными заботами это вполне возможно.

– Леша, – не вытерпела она до окончания блюда, – а кто это был, на «москвиче»? Родственник?

– Нет, – сказал Леша. – Так… дядька один. Просто помогает. По своему желанию.

– Ради чего, извини? Это же опасно. Ты-то еще несовершеннолетний… можешь, если что, и под дурачка смолотить… а он – понимает, что делает?

– Ему все равно, – сказал Леша. – У него сына убили, теперь ему все равно.

Марина поежилась.

– Боже, – сказала она. – Я вижу, ты и на самом деле террорист… Как же ты мог мне довериться? А если бы я…

Леша помотал головой.

– Я же вижу, что ты не из таких.

– А где ты устраиваешь взрывы? – спросила Марина.

– Сейчас возле посольств, – ответил Леша. – Вернее, собирался возле посольств… а! – с досадой махнул он рукой. – Дал тут двоим по гранатомету, объяснил четко, куда стрелять, куда сматываться… а у них в последний момент ручонки затряслись. Балбесы! – воскликнул он в крайнем раздражении. – Оружия жалко; бросили прямо на проезжей части, не забрали с собой… да ты, может, видела – передавали… После поехал посольства взрывать, а возле каждого уже милиции немерено.

– Ага, – сказала Марина. – И что тогда?

– Да ничего. Взорвал жандармерию на Кузнецком Мосту… ну, чтоб хоть что-нибудь! а еще куча взрывчатки осталась. Вот я ее и везу в хранилище.

– Леша, – спросила Марина, – а тебе самому не страшно этим заниматься?

– Нет. Со мной не случится ничего.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю.

– А давно ты?..

– Не-а. Месяц всего.

– Вот как, – сказала Марина.

– Это временно, – не слишком вразумительно заметил Леша. – Это я себе руку набиваю.

– Для чего?

– Не знаю. Просто надо руку набить.

Марина помолчала.

– Раньше я занимался другим, – сообщил Леша, и Марина подумала, что это его первая фраза, сказанная по собственной инициативе – до этого он только отвечал на ее вопросы. – Авиамоделизмом, компьютерами… тоже неплохие дела, только детские. А как на сербов напали, тут я и спохватился; думаю – быть войне! А то все мир да мир… так и помрешь, не повоюешь.

– Тебе хочется воевать? – удивилась Марина.

– Всякому хочется, – ответил Леша. – А еще я читал, что каждое поколение должно пережить войну… а мое еще не пережило.

– А как же Чечня? – спросила Марина.

– Это не война, – сказал Леша, помрачнел и сразу сделался как бы старше своих лет.

– Как не война? там же погибло столько людей…

– Не война, – упрямо повторил Леша. – На войне воюют солдаты; а если всех, кто убивает, считать солдатами, значит, московские бандиты – это целая армия. Кавказ надо усмирять, – сказал он так, что Марина вздрогнула. – Ну погодите, – добавил он как бы сам себе, – когда-нибудь и до вас доберемся.

– Ты так говоришь, – сказала Марина, все еще поеживаясь, – будто у тебя есть какой-то конкретный план.

– Нет, – покачал головой Леша. – Пока нет.

– Пока нет, – повторила Марина, прислушиваясь к себе. – Странно. Мы с тобой знакомы не больше часа…

– …а я тебя будто знаю всю жизнь, – ехидно подсказал Леша. – Может, ты в меня втюрилась, Мария? В ресторан повела… Сейчас много таких… по малолеткам!

– Фу на тебя, – сказала Марина и почувствовала ранее с ней не случавшееся. Будто у Царевны была голова, и сейчас эта голова закружилась. – Скажи лучше, – спросила Марина, с трудом обретая опору Царевне, – почему ты с первой же фразы обратился ко мне на «ты»? Ведь я все-таки как бы тетенька, а тебе только тринадцать… да и то всего один день!

– А я со всеми на «ты», – сказал Леша.

– Как? а с педагогами в школе?

Леша скривился.

– Они на меня махнули рукой. Психом считают.

– А… школа-то обычная? не для психов?

– Еще чего, – ухмыльнулся Леша. – Я не так уж плохо учусь… как говорят, добросовестный середнячок. Мог бы и лучше, да времени нехватает… ну, и выделяться тоже не хочу. Понимаешь?

– Понимаю, – задумчиво сказала Марина, – и очень даже хорошо.

– Да? А хочешь мне помогать?

– Не знаю, – сказала Марина, ощущая огромное желание немедленно сказать «да», начиная бояться этого желания и сопротивляясь ему изо всех сил. – Смотря чем…

– Тот дядька мировой мужик, но машина у него ни к черту, – сказал Леша, совершенно точно не замечая ее внутренней борьбы. – С ним меня выловят. Вот бы ты вместо него, а? Я бы тебе тоже багажник переделал…

Марина молчала, все еще боясь, что первым словом, которое она произнесет, будет «да».

– Страху нет, – продолжал мальчик, – с таким багажником хоть куда. Сколько раз уже обыскивали… без собаки, конечно… Никому не приходит в голову.

– Я… подумаю, – с трудом сказала Марина.

– Тогда не надо, – сказал Леша. – Забудь.

– Но у меня же еще Карлос… и вообще – разве ты не понял, что это служебная машина? Такие решения не принимаются с кондачка.

Леша улыбнулся.

– Не надо, – сказал он. – Без обид.

Наступило молчание. Марина нырнула в него, как в прохладный бассейн после невыносимо жаркой бани. Она наблюдала, как Леша ест мороженое, и пыталась упорядочить все происшедшее, начиная с того момента, когда будто кто-то толкнул ее к старенькому «москвичу».

– Ты очень необычный мальчик, – сказала она наконец. – Другие в твоем возрасте валяют дурака… пичкают себя всякой ерундой, или в лучшем случае машины моют на стоянках… Откуда ты деньги на все берешь?

– Не люблю деньги, – поморщился Леша. – Все беды от них.

– Ты говоришь как философ, – заметила Марина. – Как философ или какой-нибудь романтический герой из далекого прошлого.

– Знаешь, – сказал Леша и даже ложечку отложил, и Марина поняла, что сейчас услышит нечто важное, – иногда мне кажется, будто это все другая жизнь… не та, что на самом деле. Как сон. Как будто что-то когда-то изменилось и дальше пошло не так – и вот стало то, что есть. А на самом деле должно быть совсем другое… понимаешь?

– А что именно?

– Что изменилось? Не знаю.

– Нет, что должно быть?

– Тоже не знаю, – вздохнул Леша.

– А хотел бы знать? – спросила Марина, предвосхищая ответ.

– Еще бы, – хмыкнул Леша. – Может, ты знаешь?

– Может, и знаю, – загадочно улыбнулась Марина. – Не все тебе меня удивлять…

Леша уставился на нее с недоверчивым видом.

– Загадками говоришь, тетенька.

– Скажи, Леша, – спросила Марина, – что ты будешь делать после Лефортова?

– Сегодня?

– Ну да. Сразу, как только.

– У меня много дел.

– А давай съездим еще в одно место.

Недоверие в глазах Леши усилилось.

– Ты же сам выбрал меня, – хмыкнула Марина. – Если я надумала тебя сдать, зачем бы я предупреждала? Я бы тебя даже из машины не выпустила… отвезла бы куда положено вместе с твоим тротилом.

– Не знаю, – сказал Леша.

Теперь твоя очередь сопротивляться, азартно подумала Марина. Но куда тебе… Сейчас я тебя добью.

– Между прочим, – обронила она, – я отвела бы тебя в настоящие секретные московские катакомбы. Ты, кажется, нуждался в помощи? Так вот, я помогла бы тебе… просто ты еще не знаешь, как.

Ему очень хочется спросить – как, подумала она. Но он не спросит.

– Хорошо, – кивнул Леша. – Тогда давай быстрей.

– Боишься, чтобы я не передумала?

– Просто хочу быстрей.

И правильно хочешь, думала Марина по дороге в Лефортово, в течение которой они не обменялись ни словом. И в самом Лефортове, где она вначале даже не вышла из машины, будучи уже уверенной, что он не сбежит. Но когда он появился опять из какой-то кирпичной щели, испачканный, запыленный, подошел к передней дверце «сеата» и сделал движение, чтобы ее открыть, неведомая сила вытолкнула ее прочь из салона, наполнив стыдом за то, что она позволила ему таскать, пылиться и пачкаться. Она посмотрела на него. Он стоял против солнца, и светлый ореол вокруг его фигуры вначале показался Марине оптической иллюзией; присмотревшись внимательней, она поняла, что оптика здесь не при чем. Тогда, едва удерживая себя от внезапных слез и от желания склониться в низком поклоне, она лишь открыла перед мальчиком дверцу, подождала, когда он сядет, захлопнула за ним дверцу и затем уж села на свое место сама, и снова все стало милым, понятным и радостным.

Она специально не повела его через Романов переулок, где ходы больше напоминали какой-нибудь американский институт. Желая удивить его воображение, а может, просто продлить свое пребывание с ним, она повела его со станции метро «Боровицкая» – теми самыми ходами, какими когда-то вели ее саму; они шли вначале вдвоем, и она искоса любовалась его изумленной физиономией, и как его изумление росло пропорционально пройденному пути и численности охраны. Она уже давно получила высокий ранг вместе с правом ходить многими ходами, как и являться в штаб без звонка и без приглашения; вот только на мальчика ее права не распространялись, поэтому пришлось ему, обалдевшему от виденного, посидеть в комендатуре штаба, пока князь Георгий не освободился для нее.

– В чем дело опять? – буркнул он вместо приветствия. – Ты знаешь, как я отношусь к таким визитам.

– Да? – лукаво спросила Марина. – А если произошло нечто экстраординарное?

– Судя по твоему благополучному виду, – проворчал князь, – ничего такого не могло произойти; должно быть, для тебя это слишком мудреное слово.

– Ваше сиятельство, – сказала Марина, – вы вправе меня отругать; только как бы вам не было совестно ровно через пять минут… впрочем, – заметила она как бы про себя, – поскольку мне полагается премия, то чем больше вы будете меня ругать, тем премия будет ценнее.

– Какая еще премия? – рявкнул князь. – За что?

– За то, что я решила одну из двух стоявших передо мною задач, – торжественно и с расстановкой произнесла Марина, – таким образом, половина моей миссии выполнена. Запомните этот день, ваше сиятельство, и возрадуйтесь! ибо я привела вам царя.

Глава XXXIX

Сравнение Норвегии и Нью-Мексико. – Другие географические факты. – О расширении границ. – О климате средней полосы России. – Энциклопедии объемлют не всё. – Таинственный пакет. – Халява для олигарха. – Зачем нужен Чиппендейл

– Сьёкье, милая Сьёкье.

– Милый Вальд!

– Я – просто.

– Вижу… то есть слышу.

– Сьёкье… кстати, какое у норвежцев уменьшительное от твоего имени?

– Ты забыл. Это не норвежское имя.

– Ах, да. А как тебя называли в детстве?

– Тебе будет трудновато произнести.

– Ну… для идиота.

– Для идиота – говори «Сьё».

– О’кей. А норвежский язык трудный?

– Для меня почему-то нет… а вообще ты хорошо подумай, Вальд! Ведь у нас целых два языка.

– Я знаю, что в Швеции еще говорят по-фински… а у вас? по-шведски, что ли?

– Ты не понял: норвежских языка два. Ну, как тебе объяснить… две разные формы.

– М-да. И ты на обоих говоришь?

– Приходится…

– Расскажи мне про свою страну.

Сьёкье задумалась.

– Что тебе сказать? Норвегия – это государство на севере Европы.

– Ага!

– По территории… по территории примерно как штат Нью-Мексико.

– Вот оно что.

– Притом 70% этой площади не заселено… как, впрочем, и в штате Нью-Мексико.

– Ты смотри, какие похожие! А численность населения – тоже одна и та же?

– Ну да, еще чего! В Норвегии гораздо больше. Правда, я не знаю точно, сколько в Нью-Мексико, но вряд ли тут живет хотя бы два миллиона.

– А в Норвегии?

– Целых четыре; даже немного больше.

– Ух ты. Как в половине Москвы.

– Что ты хочешь этим сказать? – оскорбленно осведомилась Сьёкье.

– Только то, – испугался Вальд, – что мне досталось редкое, бесценное сокровище.

Сьёкье хмыкнула.

– Досталось, – передразнила она.

– А что… мы же жених и невеста, нет?

– Мы… да.

– Почему бы, кстати, не назначить день свадьбы?

Сьёкье помолчала.

– Вальд!

– А?

– По-моему, ты плохо представляешь себе фьорд.

– Так ты расскажи.

– Я рассказала бы… но это невозможно.

– Ну, хотя бы пару слов.

– Не знаю. Я просто хотела сказать… как бы тебе после Москвы не стало там скучно.

– Хм. А если будет скучно, поедем жить в город?

– В какой?

– В любой.

– Да. Только недалеко, чтобы часто возвращаться.

– А что, там так много городов?

– Если недалеко, то не меньше двух.

– А как называются?

– Хаммерфест и Тромсё.

– Вот видишь, сколько вариантов.

– Да… я вижу, нужно поговорить обо многом.

– Мы и говорим.

– Лучше бы не по телефону. Лучше бы в воде, а на худой конец в уютной мягкой постели.

– Не провоцируй меня.

– А что ты сделаешь? А ты самоудовлетворяешься без меня? Ты же сейчас вроде без женщин.

– Прекрати.

– Но это необходимо! Мне не нужен муж-импотент.

– Сьё… расскажи лучше еще про Норвегию.

– Хм… Тебя интересует длина береговой полосы?

– Конечно! Еще спрашиваешь.

– Двадцать тысяч километров.

– Сколько?

– Двадцать тысяч.

– Сьёкье, – сказал Вальд, хихикая, – я понимаю, что ты истинная патриотка, но у патриотизма тоже должны быть пределы. Двадцать тысяч километров – это больше радиуса Земли; собственно, это половина земного экватора.

– Именно так; теперь тебе, может, немножко больше понятно, что такое фьорд.

– М-да. А сколько всего фьордов?

– Классификации разные; лично я бы не стала считать. Это все равно что считать звезды.

– Сьё, я все больше хочу на фьорд.

– Я тоже.

– В следующий раз назначаем день свадьбы.

– Хорошо.

– Я целую тебя.

– Я тоже. Вальд?

– Ась?

– А как будет уменьшительное от Вальда?

– Тебе не повезло, девочка; это уже уменьшительное.

– А тогда как полное?

– Вальдемар.

– Ух ты!

– Мне тоже нравится. Так я целую тебя еще раз.

– Я тоже, Вальдемар, Вальд. Ведь у тебя вечер?

– И поздний притом.

– Ты дома?

– Я в уютной постельке… вот только без тебя.

– Да. Спокойной ночи.

– Я люблю тебя, Сьё.

– Я тебя тоже. Я буду ждать звонка.

* * *

Любимая! Если бы Вы не начали некоторое время назад столь стремительно расширять границы нашего мира, вряд ли я решился бы написать Вам о своих сегодняшних новостях. Но они для меня удивительны. Так как Вы уже ввели к нам не только наших маленьких, но и некоторых больших, позволю-ка себе и я то же. Надеюсь, Вы отнесетесь к этому со столь же спокойным и полным пониманием, какое проявил и я в отношении Вашей звездочки, девочки Маши; а сейчас речь пойдет о моей жене.

Вы и сами когда-то просили меня рассказать о ней кое-что… однако сегодня – даже не о ней самой, а о ее отражении, о проекции в моем сердце. (Но и девочка Маша была важна Вам – а значит, и мне – не как таковая, а через свое отражение в Вашей душе, ведь верно?) Перечитайте то немногое, что я Вам писал о своей жене; до сего дня я не мог бы ничего к этому добавить.

Но сейчас ситуация выглядит уже не совсем так. Здесь я должен изрядно отвлечься и припомнить еще один ранее изученный нами вопрос. Я говорю о хождении без трусов в джинсах; если помните, я подробно живописал прелести такого хождения и обосновал предпочтительность темных джинсов, на что Вы, с заставившей меня умилиться нежной заботой, но также и со свойственной Вам практичностью, воспретили мне ходить без трусов в холодное время.

Без стыда Вам признаюсь, что зимой я (как, впрочем, и большинство мужчин средней полосы России) надеваю под брюки кальсоны или даже более плотный спортивный трикотаж. Эти вещи – неизбежное зло нашего климата, но тем приятнее последующее освобождение от них. Когда именно? Здесь у каждого правда своя; лично я напялил джинсы на голое, едва миновали морозы – в этом году, если помните, был весьма теплый февраль. Я не стал докладывать Вам об этом, так как мы обсуждали в то время проблемы ничуть не менее значительные. Как и всегда.

Однако в марте сильно похолодало, и я оказался перед сложным выбором. Снова кальсоны или хотя бы трусы? Но я только-только успел вкусить телесной радости; член мой так не хотел снова в матерчатые тиски! Право же, лишить его выстраданной привилегии свободно болтаться внутри штанов было бы слишком жестоко. А не надеть ничего – значило, дорогая, нарушить Ваш благоразумный приказ.

И я нашел выход. Я взял несколько пар своих трусов и аккуратно вырезал ножничками ту часть, которая так мешала моему члену. Я уже писал Вам, что сам по себе член весьма вынослив и температурно неприхотлив; да и Ваш приказ был направлен именно на защиту прилегающей поверхности моего тела. Таким образом мне удалось совместить две, казалось бы, взаимоисключающие функции своей одежды; я стал ходить в этих полутрусах (я недолго думая назвал их полутрусами), заботясь лишь о том, чтобы они не попались на глаза моей жене. Я писал Вам, что она свыклась с моей летней манерой ходить без трусов; но кто знает, что бы могла она подумать при виде столь экзотического изобретения!

Ну как, удалось мне Вас заинтриговать? Теперь, наконец, подхожу к главному. Вчера вечером моя жена вернулась из-за границы; впрочем, «вернулась» – слово не то: она уехала с месяц назад в длительную служебную поездку и теперь приехала лишь на пару дней по делу. Она устала с дороги; она легла спать, не разбирая своих вещей. Я Вам писал, что люблю ее (вероятно, не меньше, чем Вы – Вашу девочку, звездочку); ночью я оберегал ее сон, а утром поднялся первым и пошел приготовить нам кофе.

SEND

Тут я вспомнил, что по дороге из аэропорта она говорила мне о замечательном сорте кофе, который она уже успела полюбить за границей и пачку которого теперь привезла с собой. Я решил сделать ей приятный сюрприз. Я открыл ее чемодан и нашел эту пачку. Одновременно я увидел несколько маленьких пакетов и, грешным делом, заинтересовался. Ведь любопытство свойственно не одним только женщинам, разве нет? Я открыл два-три таких пакета – те, что не были в сувенирной упаковке и, следовательно, не предназначались для кого-то стороннего.

Надо сказать, что в нашей семье не принято скрывать друг от друга содержимое сумок, кошельков и так далее. Я и полутрусы свои спрятал только затем, чтобы избежать лишних моральных проблем в первую очередь для моей супруги. Я хранил их в устроенном мной тайничке за томами энциклопедии – может быть, не столь уж надежном месте с точки зрения мастеров сыска, но во всяком случае скрытом с глаз моей жены (а заодно – и наших детишек).

Так вот – представляете ли Вы, дорогая, мое изумление, когда один из открытых мною пакетов явил мне… что бы Вы думали? Полутрусы! Может быть, подумалось мне, я не один такой умный? Может, в более развитых странах это уже общепринятый ширпотреб? Я присмотрелся к определяющему срезу. Я не технолог швейных изделий, но отличить отделанный край от просто обрезанного (и даже слегка сыплющегося) мне по плечу. Полутрусы были такие же, как у меня, то есть самодельные. Совпадение? Невероятно. Телепатия? Ерунда; в таких вещах я материалист и не верю в передачу на расстояние мыслей о галантерее.

Я спрятал полутрусы обратно, пошел на кухню и, делая кофе, задумался. Итак, жена все же нашла мой тайничок. Я без труда вычислил, когда это произошло. Незадолго до ее отбытия, когда вновь потеплело (притом резко; я вмиг отказался от полутрусов), она учинила большую уборку. Я помню тот день; он запомнился мне потому, что по ходу рутинных утренних хлопот она посмотрела на заоконный термометр и, улыбаясь и явно сочиняя на ходу, произнесла буквально следующее:

Шестнадцать градусов сейчас,

И это просто высший класс.

Через неделю будет лето,

И ты, дружок, увидишь это –

что было совершенно на нее не похоже; никогда ни до, ни после моя жена не сочиняла стихов. Я улыбнулся ей в ответ, несколько удивленный, но не придал этому особенного значения. Я ушел на работу; она занялась уборкой – окна, просушка одеял и так далее… Видно, она перевернула в квартире буквально все. И нашла. Но когда я вернулся домой, она ничего мне не сказала.

Догадаться о назначении полутрусов несложно, особенно ей, знающей о некоторых моих пристрастиях; но почему же она, не сказав мне ни слова, привезла из-за границы такие же? Загадка захватила меня. Увлекшись своим мысленным поиском, я едва не испортил кофе. Но я догадался! Я нашел. Единственным объяснением могло быть ее желание поиграть со мной – примерно так, как это делаем мы с Вами, дорогая. Наша с Вами игра напоминает мне игру в куклы (не зря же Вы обсуждали куклы в секс-шопе), а жена моя затеяла что-то вроде казаков-разбойников – ну, в общем, прятать и находить. Может быть, обмениваться какими-нибудь записочками. А что предположили бы Вы, дорогая?

SEND

Но я же не знаю твоей жены – ты так вежливо уклонился, когда я попросила рассказать мне о вас… А почему ты не думаешь, что она просто надумала сделать тебе подарок? Подарок – я имею в виду не сами полутрусы (смешное словцо!), а ее признание твоих пристрастий.

Это был бы неглупый подарок. Тем самым она заодно и сказала бы: зря ты их прятал, дружок… больше доверяй своей женушке. По крайней мере, я на ее месте сделала бы именно так.

SEND

Положим, не так уж я и уклонился; кое-что я все-таки написал... однако Вы меня озадачили. Я был уверен, что мое объяснение единственное.

Но – если это был такой подарок – почему же она не вручила мне полутрусы?

SEND

Хм, не вручила… Может, просто забыла?

SEND

Разве Вы смогли бы такое забыть?

SEND

Я – нет. Но при чем здесь я? Впрочем, продолжай… или ты уже рассказал все, что хотел?

SEND

Я рассказал события, но не рассказал то главное, ради чего я, собственно, все это пишу. В конце концов, не так уж важно, зачем моя жена привезла полутрусы. Важно, что я никак не ожидал от нее такого поступка; даже тот факт, что могут быть разные его толкования, лишь добавляет моим ощущениям остроты. Это загадка. Как если б все время ходил по одному и тому же месту, а потом вдруг обнаружил, что там под землей что-то есть. Неизвестно что – может, клад, а может, источник… да и неважно что; главное – думал, пустое место, а вот на тебе.

Это наполняет меня чувством вины. И досады. Я не страдаю, как страдаете Вы, утратив Вашу любимую; мне просто жаль, что загадка (та самая «тайна, что не влечет – лишь разочаровывает» – помните?) томилась втуне столько лет и сейчас, может быть, уже опоздала.

Собственно, я всего лишь поплакался Вам. Так же, как Вы мне с месяц назад плакались по другому, уж конечно более весомому поводу. Наверно, я хотел бы, чтобы Вы как-то меня утешили. Кому я еще скажу это, как не Вам?

SEND

Ничего не понимаю. Если ты угадал и это «казаки-разбойники»… что, ты не будешь играть с ней?

SEND

Я не знаю. Мне тяжело. Если я возьму ее руку, протянутую навстречу мне… и через год-два повторится все то же, что у нас уже было – это превращение в рутину, почти отчуждение… Мы уже не столь молоды; я боюсь.

Но что мы все обо мне да обо мне? Моя цель выполнена; я поплакался, Вы утешили меня насколько могли, и мне уже легче. Расскажите что-нибудь о себе, дорогая. Как идет расширение наших границ?

SEND

Как тебе сказать… не знаю, будет ли это тебе интересным. Лучше бы ты не спрашивал, а просто расстегнул штаны.

SEND

Штаны у меня и так расстегнуты… но что за особые новости? Теперь Вы заинтриговали меня.

SEND

Но это вовсе не так интересно, как полутрусы… Видишь ли, я купила себе куколку.

SEND

Для Ипполита, да? Как Вы назвали ее?

SEND

В том-то и дело, что не для Ипполита. Я купила просто куколку, в магазине игрушек. Для себя. Я назвала ее Машей.

SEND

Странно. Вы обнимаете ее, да?

SEND

Трудно мне описать это. Я обнимаю ее, я целую ее, я раздеваю ее и одеваю, я купала ее вечером и уложила спать рядом с собой. Но Ипполит здесь не при чем; Маша еще слишком мала для Него.

SEND

Выходит, зря я расстегивал штаны. Разве мы можем заниматься любовью при маленьком ребенке?

SEND

Да уж не беспокойся, я хорошо покормила ее и уложила спать, так что она наверняка ничего не слышит. Но сейчас я не хочу о ребенке! Я лежу перед тобой с раздвинутыми ногами и вижу, как ты, стоя на коленях, придвигаешься ко мне. Ты берешь мои ноги и забрасываешь их себе на плечи. Я закрываю глаза. Я ощущаю твою руки на своей заднице. Ты поднимаешь меня за задницу. Ты опускаешь мою задницу к себе на колени. Войди же быстрее в меня.

SEND

Я в тебе. Мой член в тебе. Я вижу, как он появляется, поблескивающий, и опять исчезает внутри, стремясь забраться поглубже. Любимая! Я не понимаю почему, но этот акт сообщает мне привкус горечи. Может быть… почему бы нам не встретиться разок наяву? я имею в виду – в реальности? Мы можем надеть маски. Можем всю ночь молчать. Но мы лучше узнаем друг друга… будем лучше представлять себе эти упоительные картины…

SEND

Не мешай. Сейчас… сейчас… ооооооооооооооо

SEND

Ты дурак. Ты мне чуть не испортил оргазм. Никогда больше не смей предлагать мне такого!

Если бы не дал кончить, я вообще залупилась бы как следует. А так – просто не поцелую тебя на прощанье, вот и все. И опять буду спать с маленькими. Со всеми вместе, сбившись в теплую стайку, как когда-то спали в пещерах.

Понял? Пока, дурачок.

SEND

* * *

Зазвенел звонок – металлический, настоящий.

– Вальдемар Эдуардович, принесли пакет персонально для вас. Мне занести?

– Что за пакет?

– Не знаю. Небольшой, твердый… Написано – вам лично, то есть г-ну Палашевскому.

– Занеси. Стой! Ты уже расписалась за него?

– Мне не предложили. Честно говоря, я даже не видела, как его занесли.

– Что значит «не видела»?

– Вальдемар Эдуардович, – укоризненным тоном сказала Аллочка, – я могу на минутку отойти от стола?

– Не трогай пакет.

– Но я его уже…

– Осторожно положи на стол и не трогай.

Встал, пересек чертов кабинет, выскочил в приемную.

– Вы меня пугаете, Вальдемар Эдуардович, – тревожно сказала Алла. – Это просто… на ощупь это больше всего похоже знаете на что? На видеокассету.

– Алла, ты иногда смотришь телевизор?

– Ну.

– Несколько странно, когда пакеты доставляют таким способом, ты не находишь?

– Нет, Вальдемар Эдуардович, не нахожу. Так доставляют, например, массу всякой рекламы. Вот эти телефонные справочники, например…

– На мое имя лично?

Алла надулась.

– Извините, Вальдемар Эдуардович, но вы придираетесь. Рекламу часто направляют на имя первых лиц; а тем более здесь наверняка кассета – я имею в виду, не просто бумажки. Хотите, я просмотрю?

– Сам просмотрю, – буркнул Вальд.

Он взял пакет и вернулся за неслышные двери. Сел за стол. Осмотрел пакет с осторожностью – взвесил в руке, ощупал углы, насколько казалось не опасным. Действительно, похоже на видеокассету. Черт побери. А если нет?

А если да? И кому позвонить? Да куда ни звони, ведь его поднимут на смех, если там просто кассета.

Miserere mei, Deus… Вальд вскрыл пакет.

Точно кассета. Ну-ка, ну-ка, что за подарки благожелателей… Он пересек кабинет, отворил фигурную дверцу, за которой скрывалась оскорбляющая глаз техника – не додумались или не нашли еще видиков в стиле ампир! – и воткнул, вонзил, засадил черную пластмассовую коробку в жалобно пискнувшую щель. Пощелкал кнопками.

Дама в черном. Поднятая вуаль. Стол… и он сам, краешком… Вид откуда-то… сбоку? снизу?

Вальд услышал свой голос.

– Алла, принеси нам два кофе.

– Чаю, с вашего позволения…

– Один кофе, один чай.

Вальд дико оглянулся в сторону стола и бросился к Чиппендейлу. Ну точно. Вот сука! Но ведь он послал ей денег! Он же послал! И… кому она хочет это показать? Он что, генпрокурор? Клинтон? Смешно. Он даже не женат, и все это знают.

Придется досмотреть. Может, там еще что-нибудь… какое-нибудь спецпослание… Вальд сделал звук тише, запер дверь на ключ и устроился в кресле перед самым экраном, стараясь не упустить ни одной мелочи.

Он с удивлением отметил, что пленка вообще не смонтирована. Изображение не смонтировано, точней. Звук кое-где другой… отдельные слова… А вот вообще пошел другой звук – то есть фразы совсем другие, таких фраз не было… Студийная работа! частоты, шумы как совпадают… наверно, и не только на слух… Вот она бухается на колени и начинает его молить – а он стоит спиной, загораживая ее от камеры. Расстегивает ему ширинку – а не видно, что расстегивает, видно только, что руки молитвенно сложены… и жалостный, слегка экзальтированный текст: «я понимаю… я веду себя некрасиво, вызывающе… может быть, чересчур… но представьте всю бездну отчаяния, в которое я погружена; я слышала, что вы христианин, верующий… Да, я неумела, не так уж умна… но вы могли бы подобрать мне работу попроще… ради детей… они же ни в чем не виноваты…»

А сейчас, похоже, взяла – но опять же не видно, что взяла… руки по-прежнему как бы сложены… сука такая, а! В жизни чмокала, что слон новорожденный – а на экране продолжает молить… и голос какой умирающий, все с меньшей и с меньшей надеждой… «Я понимаю – пристроить вдову бывшего здешнего шефа… Пересуды, интриги… Я думала, вы выше этого… надеялась… совсем потеряла голову… простите теперь уж, Христа ради, что пришла…»

Ё-о-о-о! Набросился, как коршун, на бедную женщину. Ой-ей-ей! Это после «Христа ради». Ай да монтажники, ай молодцы. Ручонки-то как у нее, оказывается, по воздуху молотят. Ну конечно – он тащит юбку… откуда ему знать? Он смотрит на эту fuckin’ задницу – тьфу! – а она ручонками машет, коленками сучит, орет и зовет на помощь. Вот оно что. Секретаршу, гад, заранее отпустил – планировал! Что творит, сволочь. Так, на стол ее… трусики, со звоном, чуть ли не в объектив… Тишина… Громкий шепот из-под юбки: «Молю, пощадите…»

Вальд остановил пленку. Качество звука – вот оно, спецпослание, самая красноречивая деталь; у себя дома одинокая, несчастная вдова такого не сделает. Значит, вовсе не одинокая и вовсе не несчастная. Значит, не за теми деньгами пришла, которые получила…

Вот, значит, в чем дело. При чем здесь – не Клинтон, при чем здесь – неженат… Элементарная уголовщина. Всяко – скандал. «Облик олигарха». Суки страшные, сколько же они захотят?

Он раздвоился. Одна половина его говорила: бросай все к чертовой матери. Жди звонка, дай что скажут, и беги. Или сразу беги, покупай новый паспорт, отращивай усы… там, на фьорде, ты никому не будешь нужен. Тебе родят красивых подводных детей. Ты обретешь гармонию с человечеством и природой.

Другая говорила: не паникуй, но и не тешься иллюзией. Досматривай пленку, думай башкой, отвечай на звонок и беги не на фьорд, а вначале к партнеру – а потом куда скажут. Будь если не бойцом, то хотя бы мужчиной; не спеши загаживать фьорд своим дерьмом.

Кнопка нажалась сама собой. Вновь прыгнувший на экран человек – сволочь, Вальд, он – неистово драл искательницу места. Та уже не имела сил сопротивляться, лишь стонала протяжно и жалобно. А стоны похожи на настоящие, удивленно подумал он, примерно так она и в жизни стонала… Я в неплохой форме, подумал он, с определенным удовольствием наблюдая движения взад и вперед. Он попытался представить себе неведомых продюсеров. Интересно, проявляли какие-нибудь человеческие эмоции – азартное сопереживание… или зависть, например… или для них это был просто рутинный, докучный процесс, как для врача-гинеколога? Исполнители. Иванушки. Приступ гнева на собственно Эскуратову, охвативший его в начале просмотра, почти и прошел.

Да и пленка меж тем подбиралась к финалу. Экранный зверюга жестом классического оборотня запрокинул голову и страшно зарычал, и тотчас послышались мерные, низкие, глухие удары больших напольных часов. Смотри-ка, удивился Вальд, и в самом деле. Какая зловещая деталь! Право же, настоящий триллер. Эклектика. Я бы на их месте эти удары стер, а то хрен кто поверит. В таких делах правде не верят… Может, это они только для меня оставили, по просьбе вдовы?

Конец всему – насилию, выбросам, звону. Зверюга сполз, обессиленный, привалился телом к бедру жертвы, щекой к голой заднице, будь она неладна… а та лежит, выставив задницу в сторону объектива, лишенная чести, идеалов и вообще желания жить. Сквозь юбку, так и остающуюся на ее голове, пробиваются сдавленные рыдания. Вот юбка на голове – это сильная деталь, достоверная во всех смыслах… и душа от жалости щемит…

А вот и первый видеомонтаж: когда он разглядывал прыщик, они о чем-то беседовали (о чем? ах, да! о выбросах…), а здесь этого нет. Скромный монтаж; никто и не заметит. Естественным образом насильник перебирается в кресло, а жертва, придя в себя, ищет трусы. Нашла. С опаской оглянулась на сидящего в кресле насильника. Точно, оглядывалась… только не видно, как она улыбнулась ему. Подходит к камере… наклоняется… Крупный план: разве эти глаза могут лгать? Сучка такая – тоже, как и Сьёкье, не без актерских способностей. Не только жопой похожа… но послабей, послабей… Сейчас будет запихивать трусики в сумку – заодно, наверно, и камеру выключит. Странно. Изображение должно бы поплыть в сторону, а не плывет. Где же камера-то была, если не в сумке? Выходит… в зонтике, однако! Ай да камера, ай да вдова. Ну конечно: несчастные, одинокие вдовы всегда носят с собой зонтики с камерой. Все, вдова исчезла из кадра. Напряженное, драматургическое молчание. Он, в кресле, даже не застегнув ширинку, нахмурившись: «Уходи». Циничный негодяй: покуражился – и на тебе… Вот они, нравы олигархов.

Пленка кончилась. «Уходи». И ни одна же падла не задаст вопрос: а откуда запись-то? Или действительно производство вдовы, а значит, дешевая провокация (как и есть) – или это он, олигарх, непонятно уж зачем (видно, и впрямь ради извращенного удовольствия) устраивает и снимает этакие сюжеты… Они, конечно, придумают какую-нибудь камеру наблюдения… охраны… какой-нибудь закамуфлированный, с превращенным в бегающие квадратики лицом, голосом сифилитика скажет: сам устанавливал, по секретному заданию нового руководства… с целью записи проходящих в кабинете бесед… и вообще… Комментатор же – со сдержанным сарказмом, сдержанным негодованием и с намеком на еще какой-то информационный ресурс, который выплеснуть бы в эфир, да тоже приходится сдерживать – добавит: а вы, шахтеры, лезьте под землю… выдавайте на-гора уголек, только зарплаты не ждите… потому как уголек ваш давно запродан, а деньги пошли на такие вот кабинетные видеокамеры для новых хозяев страны…

Лопухнулся? Что об этом сейчас. Пожалуй, нет, не так уж и лопухнулся. Не подложили бы тетку – ну, в лес бы уволокли… как бедного Фила… Просто так-то оно вроде изящнее. Да и надежнее. Можно сказать, повезло, ухмыльнулся Вальд. Фила в багажник, Филу по печени и в холодную яму, а мне – такую задницу! правда, с прыщиком… но нет худа без добра: усовестившись, обручился с любимой женщиной. Какой анекдот! Какое богохульство…

Вальд закрыл дверцу ампир, распорядился не беспокоить его в течение двух часов и сосредоточенно приступил к молитве.

Глава XL

Слёзы Сьёкье. – Дамское платье. – Теплый прием. – Когда поймали Рольдана? – Спонсорство клуба «Севилья». – Аристократическая дуэль. – Бессовестный папарацци. – Марина довольна едою, но недовольна собой

– Сьё, это я.

– Вальд.

– Сьё, у тебя все в порядке?

– Да… а почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

– Нет, не просто так.

– Что, у меня голос не такой? Я только что молился.

– Хм.

– Знаешь, я читал про Норвегию в Интернете. Столько всего накопал… Я сейчас уже не такой темный, как в прошлый наш разговор. Я даже догадался, как читается одна буковка… перечеркнутое «о»…

– Вальд, не заговаривай мне зубы.

– А что, у норвежцев тоже есть такая пословица?

– Что случилось?

– Пока ничего.

– Врешь.

– Нет, не вру!

Наступила длинная пауза.

– Слушай, – сказал Вальд, – у меня тут всякие мелкие доделки… недоделки…

– Кажется, теплее. Свадьба откладывается, да?

– Вот так я и знал, что ты это скажешь! – вспылил Вальд. – Потому и не хотел… Сьё, я не Казанова, понимаешь? И я не дитя. Я принял решение, понимаешь ты это?

– Да.

– Ты плачешь?

– Нет.

– Врешь. Плачешь.

– Нет… не вру…

– Я не могу сейчас долго разговаривать.

– Да.

– Успокойся, милая. Успокойся, прошу… Сьё, а Сид не прилетал?

– Нет.

– Сьё, уезжала бы ты побыстрее в Норвегию.

– Вальд, ты так говоришь, что я боюсь.

– Бояться не надо… но уезжай.

– Я уеду.

– Я… я позвоню.

– Да.

– Целую тебя.

– Целую тебя, Вальд.

* * *

За увитой плющом стеной средневековой кладки звучала негромкая музыка, благоухало цветами и высокой кулинарией. Круглые столы, освещенные настоящими свечами, ломились от еды и питья. Человек сто, не меньше, с бокалами в руках прогуливались между столами, ожидая, очевидно, начала трапезы. Мужчины были в смокингах. Дамы были в вечерних туалетах.

Самый взыскательный критик диву дался бы от разнообразия этих туалетов и их изысканности. Одни из них были подчеркнуто элегантны, другие – невероятно смелы. Изощренности силуэтов разных эпох соответствовали ткани: тяжелый бархат соседствовал со страусиным пером и легчайшим топом из газа, клишированный шифон – с пластичным джерси и затейливой органзой; льняной драп и строгая тафта будто спорили с эфиальтово-белым кашемиром, сделанным из шерсти дикого азиатского козла, а дальше шло и совсем экзотическое – драпировки из парашютного шелка, крученые нити с блестками, и конский волос цвета консоме, и крашенная кизиловым соком кожа пресмыкающихся. Роскоши материалов соответствовала оригинальность принадлежностей – шляп, сумочек, вееров и зонтов, не говоря уже об удивительных украшениях, о которых бессилен рассказать язык слов; гамма обуви простиралась от нативных сапог с варяжским узором до совершенных конструкций дома Массаро.

Первоначально Марина собиралась явиться на этот прием – как и все предшествующие – в сопровождении одних лишь Аны и Вовочки. Однако этот прием, в отличие от тех, был столь высокого уровня, что идти в сопровождении лишь одной дамы показалось ей неприличным. С другой стороны, Вероника уже давно упрашивала хоть разок взять ее с собой, мотивируя это необходимостью повышения квалификации… в общем, они были все втроем, плюс тот же всенепременный Вовочка. Он был одет стандартно, то есть в строгий черный костюм; туалеты же троих дам создавали своеобразный ансамбль с определенной внутренней философией.

Выполняя требование Марины, чтобы их компания выглядела прилично, но не бросалась в глаза, Вероника надыбала этот ансамбль в салоне Диора. Марина, составлявшая центральную фигуру композиции, была одета в темное платье, покрытое золотой пылью; открытую спину компенсировал нежнейший русалочий хвост, а бретельки были связаны в виде эполет и отделаны бусинами. На более строгое платье Аны, скроенное по косой, был наброшен плащ с золотой фальшь-драпировкой рококо и удобным остроконечным капюшоном; наконец, Вероника, во всем будто противореча наряду Аны, была облачена в длинное облегающее платье с вышивкой в виде лесной зелени и бронзового дождя. Для глаз любого взыскательного знатока три грации символизировали идею сюрреалистического откровения, развивающуюся сообразно возрасту каждой из них, то есть от Аны к Веронике и затем к Марине; однако для них самих в этом ансамбле скрывался второй, потаенный смысл – воспоминание о тех временах, когда Марина была лишь русалкой, а Вероника и Ана, столь единые внутренне, вели по ее поводу ожесточенные споры.

Едва они, выстроившись в виде ромба, миновали створ крепостной стены, как среди собравшейся публики возникло движение, и навстречу Марине, сопровождаемая парой мужчин, вышла графиня Солеарес – самая влиятельная персона из тех, с кем Марине удалось пока что сложить прочные отношения. Именно она организовала Марине приглашение на этот прием и даже пообещала ее представить кое-кому не менее влиятельному. Она была в своих лучших годах и поэтому могла позволить себе некоторую экстравагантность; туалет ее, от Тимистера, составляли жакет из состаренного хлопкового газзара и юбка из брезента, отбеленного в кислоте; две гирлянды – одна драгоценного дюшеса цвета устрицы, другая натуральной газеты – переплетаясь, создавали ее головной убор.

– Здравствуй, моя дорогая, – сердечно сказала графиня, первая подходя к Марине, беря ее руки в свои и нежно обмениваясь с ней поцелуями, – здравствуй и ты, милочка… – Последнее относилось к Ане, низко склонившейся перед высокопоставленной доброжелательницей. Острый взгляд графини уперся в Веронику, коротко оценил ее саму и ее туалет и вернулся к Марине.

– Ваша светлость… – начала Марина.

– Я просила тебя называть меня «Соль».

Подскочил официант, поднес аперитивы. Графиня выбрала себе стаканчик и на минутку отвлеклась, улыбаясь кому-то с правой стороны.

– Смотри, – шепнула Ана, – у нее даже газета на голове не сегодняшняя.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Марина.

– Там заголовок, что поймали Рольдана… ну, шефа гражданской гвардии; украл кучу секретных денег и сбежал в Лаос… долго рассказывать; главное, что это было не то в феврале, не то в марте, но уж точно в -5-м году.

– Соль, – сказала Марина, видя, что графиня вновь в ее распоряжении, и беря в руки высокий стакан, – позволь представить тебе мою приятельницу Веронику… – Переводя, Ана сделала ударение на букве «о». – Я рассказывала тебе о ней; кстати, именно ей принадлежит идея наших сегодняшних туалетов. Тебе нравится?

Графиня сощурилась.

– Диор? Кажется, я их видела… Мило, очень мило.

Она покровительственно улыбнулась Веронике. Ах ты, блядь старая, разозлилась Марина. Ну, маху дала… конечно, прежде нужно было ее похвалить, а уж после самой выпендриваться… Но нельзя же вот так! Чего не сделаешь ради подруги, подумала Марина. Погоди же, старуха хренова; обламывали и не таких.

– Ах, Соль! – закатила она глаза и широко улыбнулась, – от тебя не скроешь решительно ничего! Да-а… от женщины с таким вкусом, как у тебя, даже и критика приятна. Хотела бы я найти хоть один маленький недостаток твоего сегодняшнего туалета; но он кажется настолько безупречным, что я даже и не берусь. Единственное, что газету они могли бы найти и повыдержанней… ведь эта всего лишь четырех лет?

– Как ты угадала? – изумилась Соль.

– По фотографиям, – объяснила Марина.

Соль расхохоталась. Подскочил другой официант. Соль сняла со своей головы скомпрометированный убор, беспощадно выдрала из него газету и положила рядом со стаканами на поднос, протянутый официантом.

– Огня, chico, – бросила она за спину.

Тотчас один из стоявших за ней мужчин сделал пару шагов вперед и протянул перед графинею массивную зажигалку в стиле кантри.

– Зажги, – приказала графиня, указывая на поднос.

Chico беспрекословно сделал что было велено. Вовочка из-за спины русской компании подозрительно покосился на огонь. Привлеченные зрелищем, ближе подошли несколько гостей. Когда газета полностью догорела, графиня собрала пепел в щепоть и густо обсыпала им то, что осталось от головного убора, а затем снова водрузила его себе на голову.

– Так сойдет? – спросила она у Вероники.

– Гениально, – с волнением сказала та. – На вашем месте я бы немедленно запатентовала это у Тимистера.

Графиня только хмыкнула.

– Можешь не переводить, – ласково сказала она Ане, раскрывшей было рот, и вовсе игнорируя побледневшую Марину, – я поняла… Скажи ей, что я не успею взять патента; завтра же головы пеплом посыплет половина мадридских дам – разумеется, не этих…

Ана перевела сказанное и вдруг пристально вгляделась в толпу гостей. Брови ее поднялись. Графиня непроизвольно обернулась в ту же сторону.

– Простите, ваша светлость, – пробормотала Ана, – ведь это же… София Масагатос, не так ли?

– Ты наблюдательна, – ухмыльнулась графиня.

Вслед за ними двумя и повернулись и Марина с Вероникой, стараясь делать это не слишком заметно. Они увидели высокую молодую блондинку, очень красивую, но с замкнутым и холодным лицом; улыбка на нем выглядела неестественно и напомнила Марине Снежную Королеву. Блондинка была облачена в меховой палантин с фильдеперсовыми вставами, усыпанными стеклярусом; длинная юбка из тертого на камнях корреаля, подобно винной бутылке, была кокетливо забрана тонким плетением патиссе. Узенький шарфик из муарового нуара опоясывал ее лоб.

– Кто это? – спросила Марина.

– Ах, дорогая, – отозвалась Ана, – я не успела тебе рассказать; помнишь ли историю Мар Флорес?

Услышав знакомое имя, графиня сощурилась, закивала головой и едва заметно поджала губы. К ней подошли; она немедленно повернулась и вступила в другой разговор, однако же великодушно коснувшись при этом руки посрамленной Марины, почти не отходя от нее и давая таким образом понять, что их общение отнюдь не закончено.

– Незадолго до моего прибытия в Испанию, – продолжала тем временем Ана, – эта самая София, которой было тогда 17 лет, стала мисс Испания. Ей дали какую-то детскую телевизионную передачу, но ничего не вышло; стала средней манекенщицей. Когда во всем своем блеске появилась Мар, они создали в Мадриде школу моделей…

– Почему они? – спросила Марина. – Ты сказала, это сделала Мар.

– Ну, я просто не упомянула Софию, – выкрутилась Ана, – да какая разница! Все равно школа просуществовала не более года; Мар и София сильно поссорились и разошлись. За это время София однако же успела купить себе чалет в престижном мадридском предместье (сама читала репортаж – впрочем, позже писали и о каких-то проблемах с ее ипотекой), потом у нее появилось роскошное авто, а потом появились слухи о ее связи с президентом футбольного клуба «Севилья» – человеком не юным, но излучающим здоровье и успех. Их стали видеть вместе на корридах и так далее; посыпались вопросы. Намеки были отвергнуты; оба заявили, что они просто друзья, но затем пронырливый журнальчик напечатал откровенные фотос из их поездки во Францию, и София признала, что они любят друг друга; между тем у него жена и двое детей.

– На этом месте должна быть сенсация, – предположила Марина.

– Взрыв бомбы, – поправила Вероника.

– Ну разумеется, – ухмыльнулась Ана, – должно было взорваться – и взорвалось… Выяснилось, что этот сеньор растратил казенные, то есть клубные деньги; громкий скандал! Впрочем, до суда не дошло – он как-то уладил дело… но от должности был отстранен. Сначала София уверенно заявляла, что он может полностью рассчитывать на ее поддержку в такой тяжелой для него ситуации (хотя она лично тут и не при чем), но очень скоро признала, что они решили расстаться, разумеется как друзья.

– Ага, – сказала Марина и вновь посмотрела на Софию, как бы примеривая к ней все сказанное.

– Обожди, – сказала Ана, – это еще далеко не все. После римских фотографий Мар Флорес с графом Леккио – помнишь? – в прессе промелькнуло несколько фото графа с какими-то еще женщинами, уж не помню с какими, а потом появились фото все того же графа – с кем бы ты думала? – вот с этой самой Софией.

– Неужели? – поразилась Марина.

– Именно так. Впрочем, короткий был роман.

– Ага, – сказала Марина и посмотрела на Софию еще разок, примеривая к ней теперь уже и это. – Никак не назовешь ее обаятельной, – произнесла она наконец свой вердикт. – Милая Соль, – обратилась она к графине, зорко увидев, что та завершила свой боковой разговор, – не скажешь ли, а как нынче дела у Мар Флорес?

– Не так чтобы я уделяла этой дамочке уж слишком много внимания, – улыбнулась графиня, обращаясь уже к ним троим, – но, видно, придется; дела с наследником Альба, кажется, неплохи…

– Так они воссоединились? – ахнула Ана.

– Уже давно; не следишь за прессой, милочка…

– Как же я из России могу следить? – сокрушенно развела руками Ана.

– А через Интернет, – подсказала графиня. – Вы слышали о перепалке наследника Альба с графом Леккио?

– Нет…

– Это было забавно… то есть печально, я хочу сказать… Уже после того как эта сеньора возобновила отношения с наследником – скажем, с год назад – в журналах появились скандальные снимки двухлетней давности: она и граф Леккио в постели. Наследник повел себя весьма достойно: во-первых, дал публичную отповедь графу (впрочем, тот не остался в долгу), затем отвез сеньору в клинику по поводу нервного срыва (где она провела не менее полутора дней), а после этого потребовал от журналистов, чтобы они оставили в покое ее личную жизнь. Из-за этой истории она даже отложила съемки в какой-то новой телепрограмме в Валенсии… Какой позор! – сказала графиня, покачивая головой. – Впрочем, как я уже говорила, сейчас все в порядке; у нее новый дом, который является отражением ее значительной и утонченной personalidad… и я сама видела ее фотографии на фоне будущего герцога Альба… Однако, – забеспокоилась она, обращаясь теперь к Марине, – мы заговорились, а у меня еще множество дел…

– Вы, кажется, намеревались… – выдавила Марина.

– Ах, да, – сказала графиня, и Марина поняла, что она, разумеется, ни на секунду не забывала своего намерения, но лишь теперь, вынудив Марину с жалким видом напомнить ей, окончательно простила ее за эту выходку с газетой. – Идем же! – Она взяла Марину за руку и повела ее сквозь толпу, улыбаясь направо и налево.

Здесь, в окружении десятка блестящих мужчин, разговаривали две дамы: одна – яркая брюнетка в воздушном платье из многослойного вышитого тюля, вероятно работы Эльбаза, украшенным тяжелыми, романтическими, непередаваемой формы бусами не иначе как от Поля Гольтье; другая – не менее яркая шатенка в жакете из кожи питона, темно-красных длинных полуперчатках и слегка расклешенных галифе из оливкового атласа империал. Какой ужас, подумала Марина, пытаясь слегка придержать графиню, влекущую ее за руку; ведь питоновый-то жакет небось тоже от Тимистера… но неужели она не видит? Куда она прет? Однако графиня, видно, знала, куда перла, потому что при виде ее шатенка немедленно закруглила разговор и растворилась средь черных смокингов, в то время как брюнетка, наоборот, сделала шаг навстречу графине и раскрыла перед ней свои объятия. Марина узнала герцогиню Оргас.

– Ваше высочество, – церемонно сказала графиня Соль, – надеюсь, помните? я говорила Вам о своей юной русской подружке…

– Как же, – живо отозвалась дама, – прекрасно помню… Протеже de principe Jorge d’Etver?

– Именно, дорогая; я хотела бы представить тебе ее.

Марина низко склонилась. Герцогиня посмотрела на нее и протянула к ней руку.

– Подойди ко мне, дитя мое.

Марина подошла, намереваясь поцеловать руку герцогини. Краем глаза она заметила, что с крепостной стены свесился папарацци и, расположившись подобно нетопырю вниз головой, готовился сфотографировать эту сцену.

Герцогиня протянула к Марине и вторую руку, слегка притянула ее к себе и с двух сторон коснулась ее лица.

– Ваше высочество, – сказала Марина, – у меня нет слов, чтобы описать свое восхищение вашим туалетом.

– Твой тоже неплох, – милостиво улыбнулась герцогиня. – Тебе нравится в Испании?

– О, ваше высочество…

Прием продолжался.

В тот момент, когда публика начинала рассаживаться по своим столам, калитка в стене отворилась. Марина бросила взгляд в ту сторону и увидела на пороге троих иностранцев, видимо туристов, забредших сюда ошибочно или, может, в поисках ночлега. Их было трое – по виду, семейная парочка с сыном-подростком, одетые простенько, по-дорожному. Конечно, они сразу поняли, что попали не туда, но красивое зрелище, видимо, было настолько притягательно, что они не находили в себе сил сразу же захлопнуть калитку. Марина заметила, что охрана не бросилась выпроваживать незваных гостей – если бы они зашли, их, может, даже посадили бы где-нибудь с краешку, как путников, как в старину, как в сказке…

Странно, подумала Марина. Она не могла найти внутри себя ничего к этим людям – они будто остались вовне ее души. Ведь я и сама совсем недавно была такая, подумалось ей; я должна бы сочувствовать им… но я не могу… Может быть, мне их презирать? Но я не могу и этого…

Она вздохнула. Она знала себя. Свою целеустремленность, работоспособность и так далее. Для нее никогда не было скучных дел. Отчего же так? Ведь все это, такое красивое, начинало ей понемножку надоедать.

Потому что я пробуксовываю, подумала она. Змей, я подвожу князя. Я занимаюсь бестолковщиной. Надо бы написать ему письмо.

Она опять глянула на калитку. Калитка была закрыта. Она еще раз вздохнула и прикоснулась к еде. Стол был неплох – паштет из утиной печенки, бульон-желе с икрой, индюк с апельсинами, баранина в апельсинах и омар в апельсиновом соусе, затем рябчик с капустой, морской черт в трюфелях и беконе, эскалопы из страуса в соусе из сморчков, и вина из Пенедеса, Риохи и Хереса вполне соответствующие; а на десерт предложили обожженные апельсины с корицей и медом – а еще особенно любимый Мариною ореховый флан.

Глава XLI

Угроза в Нью-Мексико. – Вальд в панике. – Хитрости связи. – Филипп в роли зрителя, Вальд в другой роли. – Вальд проявляет твердость. – О природе власти. – Вальд проявляет гибкость

Над молодою женщиной, ослепительно красивой, обнаженной, лежащей на надувном матрасе посреди ласковой голубой воды, завис небольшой вертолет и стал постепенно снижаться. Едва не достигнув водной поверхности, покрывшейся крупной рябью под воздушной струей, вертолет резко взял к дому и опустился на покрытую травой лужайку. Треск вертолета умолк. Дверца его распахнулась, и из нее вышли два одетых в черное человека.

– Мисс Сьёкье *ссон? – спросил тот из них, кто был выше ростом и стройней в талии.

– Подойдите к микрофону, господа, – ответила женщина, – мне отсюда не слышно.

– В таком случае извольте подплыть.

Сьёкье (а это была она), грациозно гребя руками, подплыла к краю бассейна, в то время как двое в черном тоже, со своей стороны, подошли к нему же и встали рядом с пластмассовыми белыми стульями, однако не сели на них.

– Мисс Сьёкье *ссон? – повторил человек.

– Вообще-то, – ответила Сьёкье с некоторым недоумением, – все здесь зовут меня Сандрой. А вы кто?

– Ну, раз вы Сандра, в таком случае мы мистеры Y и Z соответственно, – сказал человек.

– Добро пожаловать, мальчики, – сказала Сьёкье. – Не желаете ли со мной пошалить?

Мистер Y и мистер Z переглянулись.

– Мы не мальчики, – сказал мистер Z, – и шалить не желаем.

– В таком случае, – удивилась Сьёкье, – зачем же вы приземлили свой вертолет?

– Дело в том, мисс *ссон, что вы нарушаете закон, оскорбляя общественную нравственность, – объяснил мистер Z. – Я имею в виду ваше постоянное нахождение в обнаженном виде.

– Еще чего, – возмутилась Сьёкье. – Здесь частная территория, на которой я могу делать все что мне заблагорассудится. А вот за то, что вы опустились на мою лужайку без разрешения, я могу предъявить вам судебный иск.

Мистер Y и мистер Z опять переглянулись.

– Боюсь, Сандра, вы заблуждаетесь,– мягко сказал мистер Y. – Вашей частной территорией является только огороженный участок земной поверхности. Все же, что простирается над ним аж на 50 миль ввысь, – показал он рукой, – это территория Соединенных Штатов и, в частности, штата Нью-Мексико.

– Только на 50 миль? – опять удивилась Сьёкье. – А дальше?

– Дальше нейтральный космос. Как вы понимаете, любое пролетающее над вами лицо (хотя бы даже и в космосе, а уж тем более на одном из воздушных шаров, которые то и дело шныряют над штатом во всех направлениях) может обозревать вас вместе с вашею наготой. Мы специально прибыли к вам на летательном аппарате, чтобы продемонстрировать это с особенной наглядностью.

– Не так уж плохо я сложена, – сказала Сьёкье, поведя плечом, – чтобы кого-то оскорбить видом своего обнаженного тела.

Мистер Y и мистер Z переглянулись в третий раз.

– Вообще-то мы с вами согласны, – с подчеркнутой любезностью сказал мистер Y. – Видите ли, на самом деле речь идет вовсе не об общественной нравственности; если честно, нам до нее и дела нет. Речь идет о национальной безопасности, которую вы, Сандра, ставите под угрозу.

– Хрен редьки не слаще, – сказала Сьёкье. – Извольте объяснить ваше заявление, господа.

– Нет проблем, – отозвался мистер Z, – хотя даже немножко смешно, что вы, будучи женщиной, не понимаете. Любой пилот, обозревши вас в таком виде на соответствующем экране аппаратного комплекса, а то и невооруженным глазом (в зависимости от высоты), в силу обстоятельств непреодолимой силы не сможет перевести взгляд куда положено и, глядишь, нажмет не ту кнопку; а отсюда уже и до аварии недалеко.

– И очень даже просто, – подтвердил мистер Y. – Вы смотрите новости по телевизору? Не позже чем на прошлой неделе один вот так засмотрелся и пульнул ракетой совсем не туда. 5000 человек – как ни бывало.

– Неужели 5000? – поразилась Сьёкье.

Мистер Y и мистер Z посмотрели друг на друга.

– Похоже, вы нам не верите, мисс.

– Отчего же, – задумчиво сказала Сьёкье. – Дело не в цифре; это ужасно, даже если погиб бы всего один человек. Господа, вы полностью убедили меня; я готова надеть бикини немедленно.

– Не пойдет-с, – покачал головой мистер Z. – Поздно; случай зарегистрирован в банке данных ФБР. Извольте следовать за нами.

– Да вы, видно, шутите, господа.

– Ничего себе шуточки…

– Это моя фраза; не смейте так говорить.

– И здесь вы не правы; фраза принадлежит Голливуду… как, кстати, и та, о разбитом сердце – возможно, неумышленно, но тем не менее противозаконно выпущенная вами за пределы федеральной таможенной территории. Вылезайте из воды, мисс *ссон; мы обязаны зачитать вам ваши права.

– Не вылезу. Человек – водное существо.

– Вы вынуждаете нас применить силу.

– Нет! – крикнула Сьёкье, упруго подпрыгнула резким рыбьим движением, ввинтилась в воздух сверкающим телом, нырнула без брызг, вынырнула без брызг и понеслась по воде прочь от края бассейна. Мистер Y и мистер Z, коротко переглянувшись, бросились к вертолету, винт которого уже начал вращаться, издавая усиливающийся треск. Вертолет оторвался от зеленой лужайки и с угрожающим креном скользнул над водой. Он завис в воздухе прямо над Сьёкье – беспомощной, отчаянно бьющейся в центре бассейна, не знающей, куда теперь – и исторг из себя два блестящих телескопических стержня с черными, железными, трехпалыми клешнями на вращающихся шарнирах. Клешни приблизились к Сьёкье, страшно щелкнули и изготовились ее схватить.

Сьёкье закричала.

Нет, это он, Вальд, закричал. Закричал, проснулся, и вскочил на постели, и нашел себя дрожащим, в поту, с руками, судорожно дергающимися, будто продолжающими лупить по чему-то. Он еще раз кратко, за пару секунд, прокрутил перед собой этот кошмар и почувствовал, как к глазам подступают слезы. Он встряхнулся. Все еще дрожащей рукою включил ночник и посмотрел на часы. Встал, позвенел бутылками в баре, открыл одну, отхлебнул, подумал, отхлебнул еще. Закрыл. Снова сел на кровать и охватил голову руками.

Затем он взял в руки телефон и стал набирать длинный номер. Он набрал его почти до конца, затем снова схватился за голову и нажал на сброс. «Нужно успокоиться», – громко произнес он и совершил еще один рейд к бару. Потом он снова взял в руки телефон и набрал другой, короткий номер.

– Дежурный слушает, – раздалось в трубке.

– Петя? – спросил Вальд.

– Это Коля. Здравствуйте, Вальдемар Эдуардович.

– Коля, – сказал Вальд, – мне нужно совершить некие действия… я ограничен в своем лексиконе… Ты понимаешь меня?

– Кажется, да, Вальдемар Эдуардович.

– Хорошо. Достань ключ, лежащий в твоем столе вместе с ключом номер десять.

– Да. Достал.

– Открой им то, что обозначено на бирке ключа.

На той стороне трубку положили на стол. Вальд услышал, как шаги удалились и вновь приблизились.

– Там…

– Я знаю, что там. Перенеси это на свое рабочее место… смотри, осторожнее со шнуром.

Шаги опять удалились и опять приблизились.

– Я здесь.

– Теперь запиши на бумаге ряд цифр. Вначале… э-э… количество полных лет, которые ты проработал в «ВИП-Системах». Это просто, верно?

– Да.

– Теперь, э… размер твоей зарплаты, в условных единицах, конечно… плюс пять.

– Будет…

– Несколько цифр, да. Теперь удвоенный размер твоей зарплаты в прошлом году, в тех же единицах, плюс девяносто четыре.

– Понял. Написал.

– Не забыл, что удвоенный?

– Вальдемар Эдуардович!..

– Хорошо. А теперь…

Вальд задумался. Черт возьми, что же дальше? И тут, останавливая его мысли, сквозь открытую форточку до него долетел ровный, механический гул. Он был похож на движение далекого поезда. Скрежет металла, негромкие голоса пробивались сквозь этот гул, делая его зловещим и наполняя сердце Вальда тревогою.

Это танки, подумал он.

– Жди на линии, – сказал он в трубку, положил ее на кровать и в чем был вышел на лоджию. Внизу, под резким светом неоновых фонарей, орудовала мусорная машина. У Вальда отлегло от души. Он присмотрелся. Лязгая рычагами и ровно урча, ребристая тварь хватала железные баки, с грохотом опрокидывала в себя, довольно жрала их содержимое. Она их как стопки, подумал Вальд. Человек в каске следил за процессом, помогал рычагам; поза его и движения напомнили Вальду Сида Кампоамора – утраченного, незабвенного, цепляющего за стропы воздушного шара злосчастный его «круизёр».

Вальд вернулся к кровати и взял трубку вновь.

– Коля, – сказал он, – все отменяется. Сделай все как было и уничтожь бумажку, на которой ты писал. Понял?

– Да. Вальдемар Эдуардович, у вас… я хотел сказать, у вас все в порядке?

– Делай что говорю. И соедини меня с дежурным водителем.

– Одну минуту.

Щелк, щелк.

– Дежурный водитель слушает.

– Миша, – устало сказал Вальд, – приезжай за мной.

* * *

Меньше чем через час, в конце fuckin’ тысячелетия, он тыкал и тыкал пальцем в автонабор телефона, на первый взгляд совершенно обычного, да и на самом деле обычного и отличающегося от других только тем, что он был подключен к особой линии связи. Эта линия хитрыми, обходными, экспериментальными каналами вела прямехонько за границу, минуя болтливые московские телефонные узлы, и для уверенности в полной тайне состоявшегося разговора ее можно было бы использовать лишь один раз – примерно так, как киллеры используют свои пистолеты.

Из десятка кнопок, предназначенных для ускоренного автонабора, Вальд задействовал примерно половину. В память этих кнопок он ненадолго перекачал информацию, уже давно хранившуюся исключительно в памяти его головного мозга, то есть содержание исписанного рукой Сьёкье бумажного листа. В ответ на каждое свое нажатие он слышал гудки сложных, нездешних тонов; эти тоны варьировались в зависимости от того, звонил ли он в Штаты, или в Норвегию, или по номерам находящихся неизвестно где сотовых телефонов… но результат везде был один.

Там, куда он звонил, трубку не брали. Может быть, где-нибудь был автоответчик, но Вальд не мог позволить себе им воспользоваться. Организовать такую линию – долго, дорого, тяжело… он должен был соединиться наверняка и разговаривать с человеком, а не с машиной. Поэтому после каждого вызова он мог ждать только два гудка. Даже и это было поначалу рискованным – автоответчик или какой-нибудь факс мог включиться с первого же сигнала – но обычно используют третий, четвертый… здесь он выдержал и не прогадал.

Кнопка – два гудка – сброс. Другая кнопка – два гудка – сброс. Сьё, откликнись. Сьё, подойди к телефону. Кнопка – два гудка – сброс.

Что ты делаешь, Сьёкье? Солнце, воздух, вода – твои лучшие приятели – не могли случайно тебе навредить. Шалишь, может, прямо сейчас с залетным мальчиком? Шали, пожалуйста, только побыстрей… ты же нормальная взрослая женщина, и… и… и ни фига подобного, мы обручены! Ты не можешь шалить. Ты обещала ждать моего звонка – почему ты не ждешь? Нет… в последний раз, кажется, не обещала… обещала уехать, вот! Да ты же в аэропорту! На борту самолета! Как я сразу не догадался. Конечно, ты на борту самолета. До фьорда – три захода, не меньше… а то и больше, чем три…

Он прекратил давить кнопки. Меланхолично использовал каждую еще лишь раз – чтобы стереть номера, заменить бессмысленными нулями. Я становлюсь параноиком, психопатом, вполне трезво подумал он. Неприятно. Только что, можно сказать, из отпуска. Никто даже не поймет, если еще раз.

Утром покажу пленку Филу, подумал Вальд, убирая с глаз секретный аппарат и вызывая дежурного водителя.

Машина неслась по пустым темным улицам. Светофоры были сплошь зелены. Да, думал Вальд: отличная идея показать Филу. Это будет зритель, не знакомый с историей вопроса; серый фон. Вдруг заметит что-нибудь новенькое… что-нибудь такое, что он, Вальд, просмотрел…

Все не так плохо, сказал себе Вальд.

* * *

Филипп сидел в кожаном кресле перед раскрытой дверцей ампир и был всецело поглощен событиями на экране. Внимание Вальда было раздвоено. С одной стороны, он наблюдал за движениями Филипповой мимики, с другой же стороны, то и дело поглядывал на экран.

Экранный Вальд делал все то же самое. Настоящий Вальд переживал события уже в третий раз, и все по-разному. В жизни это было одно, на первом сеансе это было другое, а сейчас он пытался смотреть глазами Филиппа и, может быть, найти что-нибудь этакое, отчего поганое дело как-нибудь прояснится, уладится, сдохнет.

«Уходи», – сказал расхристанный олигарх.

Пленка кончилась.

– М-да, – сказал Филипп в жизни.

– Ну?

– Что ты хочешь услышать?

– Вообще.

Филипп задумался.

– Мне понравилось, когда били часы.

– Больше ничего?

– Может, расскажешь?

Вальд вздохнул и стал рассказывать. Вначале он рассказал в двух словах – это вышло как-то неубедительно. Затем он прокрутил пленку опять, но без звука, и в ролях озвучил ее, как если бы это было немое кино. Наконец, он поделился с Филиппом своими мыслями об «Облике олигарха», деликатно опустив лишь одно – о везении и невезении. После всего этого он замолчал.

– И никто не звонит? – спросил Филипп.

– Почему-то.

– Значит, нужно ждать еще чего-нибудь?

Вальд пожал плечами.

– Знаешь, – сказал Филипп, – когда мне позвонили в тот раз, я сразу задергался. Импульсивно. Это уж потом… кажется, после того, как мне не удалось ее отправить… да, точно после этого: мы с тобой сидели в салончике, и ты предлагал мне свой кров.

– Так что? – спросил Вальд.

– Ага! Я имею в виду психологическую атаку. Я подумал, что звонок мог быть просто раздражителем. Я должен был задергаться, я и задергался… Дергающийся олигарх, думаю, выдает массу полезной кому-то информации. Вывод: если такими вещами действительно кто-то пользуется, значит, за тобой сейчас должны следить.

– Я как бы пока ничего такого…

– Ты уверен? Это мне кажется важнее, чем раздумывать, под каким соусом что подадут.

Вальд помолчал.

– Я ночью ездил в офис.

– Вот как. Зачем?

– Хотел использовать черный телефон.

– Хм. Разве он подключен к Интернету?

– Я хотел не туда, – стыдливо признался Вальд.

– Личный звонок, ага!..

– Я тебе упоминал о норвежке.

– Ну.

– Она мне дорога.

Филипп вздохнул.

– Поедешь в Норвегию?

– Почему ты решил? – удивился Вальд.

– Прежде ты никогда не говорил о женщинах таким тоном… и с таким лицом.

– Ну, значит, дождался-таки… помнишь ли – ты мне обещал…

– Поедешь – скоро? надолго?

– Партнер, – разозлился Вальд, – о чем мы?

– О серьезных вещах, – сказал Филипп. – Думаешь, тебя отпустят с такими бабками?

– Но ты же останешься.

– Мне кажется, ты бросаешься из крайности в крайность, – сказал Филипп. – Мне кажется, нужно думать не о пленке, а о деньгах. Давай решим что-нибудь про деньги. Испании и Норвегии приходят и уходят, а деньги…

– Это деньги приходят и уходят, – сказал Вальд.

– Эти деньги напоминают мне автомобиль, который стоит под окном с транзитным номером. Помнишь эти истории? Всю ночь не спал… отлучился в туалет – поминай как звали…

– Ты предлагаешь поставить их на учет?

Филипп ухмыльнулся.

– Тебе же теперь норвежка дорога.

– При чем здесь вообще эти деньги? Когда мне звонил Макс, большого вертолета уже и в помине не было.

– Дался тебе этот вертолет.

– Не верю я, что мы попали.

– Давай проверим, – предложил Филипп. – Давай я сейчас свяжусь с Виктором Петровичем и передам ему эту пленку.

Он покосился на Вальда – на его мигом вытянувшееся лицо – и добавил:

– О’кей, с твоими комментариями… хотя это…

– Да ясно, – поморщился Вальд.

– Ну, так что?

– Нет, – сказал Вальд. – Будем ждать до упора.

– Зачем же ты мне показывал? – удивился Филипп.

– Давай договоримся, – сказал Вальд. – Начиная с этого момента и… и раз и навсегда. Есть такие мотивы – щадить партнера… бояться показаться смешным…

– Понимаю, – улыбнулся Филипп.

– Так вот: если любому из нас… хоть что-то… где-то…

– Согласен, – кивнул Филипп. – Первым делом тебе придется рассказать мне о норвежке.

– Ну, это приятно.

– Очень рад. Кстати, насчет черного телефона…

– Ну?

– Ты дозвонился?

– Нет.

– Но…

Филипп замялся.

– Мы же договорились не щадить, – сказал Вальд. – Что ж ты умолк? Говори! Ты ведь хотел спросить меня, почему я сейчас такой спокойный, если не дозвонился?

– Да.

– Я думаю, она была на борту самолета.

– Моя жена как-то раз думала, что я у тебя, в то время как я был в холодном подвале, – заметил Филипп. – Но я хотел не о том. В следующий раз, пожалуйста, не езжай в таком случае в офис.

– Почему?

– Потому что ты перестал разбираться в технике. Твоя цель была не навести на нее врагов, так?

– Ну.

– Значит, они не знают ее номера, так?

– По крайней мере я на это надеюсь.

– Тогда при чем здесь черный телефон?

Вальд немо уставился на Филиппа.

– Ты должен был звонить из обычного автомата, по купленной в киоске телефонной карточке, – сказал Филипп едва не брезгливо, – или в самом крайнем случае ехать на Центральный Телеграф.

– Ты прав, – сказал Вальд. – Хотя я не уверен, работает ли Центральный Телеграф по ночам… но автомат по карте – это сильная идея. Черт побери!

– Почему такая глупая ошибка, партнер?

– Потому что…

Вальд замолчал.

– Не щадить друг друга, – сказал Филипп, – значит не щадить прежде всего себя самого.

– Снова ты прав, – признал Вальд. – Мне приснился плохой сон; я был под впечатлением. Я почему-то сразу подумал о черном телефоне.

– Ага, – сказал Филипп. – Либо ты теряешь голову от страха, либо действуешь под влиянием сна. В принципе, это одно и то же. Считаю, что если это была психологическая атака, она полностью удалась: они заставили тебя потерять способность адекватно мыслить.

– Скажи! а ты сам, после того звонка, так ли уж адекватно мыслил?

Филипп улыбнулся. Он вспомнил, как поехал к Эскуратову, и как тот сказал, что он будто в штаны наложил, и как он огрызнулся. Теперь Вальд делал все то же самое, и это было смешно.

Однако, думал он дальше, после того звонка его запихнули в багажник и повезли в подвал. И это уже не смешно. Что сейчас будет с Вальдом? Может ли он позволить Вальду ждать?

А как не позволить ждать? Он даже не смог отговорить Вальда от завитушек. Оставалось только…

– Вообрази, – сказал Филипп, – если она успела прицепить к чему-нибудь твоему ма-аленький микрофончик. Вот такой, – показал он двумя пальцами.

– Ага, – сказал Вальд.

– По-моему, это куда проще, чем выискивать твои звонки.

– Да. Но мы же сейчас не успели сказать друг другу ничего особенного, верно?

– Ты думаешь?

– Что, например?

Филипп громко рассмеялся. Он вытащил из кармана диктофон, в точности такой же, какой был подарен Вальдом Вую, и включил воспроизведение.

«Ты думаешь, тебя отпустят с такими бабками?»

«Но ты же останешься».

«Мне кажется, ты бросаешься из крайности в крайность; мне кажется, нужно думать не о пленке, а о деньгах. Давай решим что-нибудь про деньги».

– Это провокация, – буркнул Вальд. – Как ты мог говорить о деньгах, имея в голове мысль о микрофоне?

– Я просто хотел показать тебе, как мы слабы.

– Ну, и что?

– Может, удалось бы убедить тебя не ждать.

Вальд задумался.

– Я поражаюсь самообладанию тиранов, – сказал он через какое-то время. – Мне прислали какую-то несчастную пленку – и, пожалуйста, я уже псих. А представляешь себе обстановку в сталинском Кремле? Это при том что вот таких ма-аленьких микрофонов еще не было.

– Не думаю, что это было такое уж самообладание, – заметил Филипп. – Из-за таких вещей, если они повторяются постоянно, всякий со временем сделается маньяком. Это счастье, если в результате у него вообще не останется времени на дела. Потому что все-таки остается – и дела получаются соответствующие, кривые. Но почему ты говоришь о сталинском Кремле?

– Потому что по такой логике нужно говорить и вовсе не о Кремле. Этак выходит, любое место, где власть или деньги, прямо-таки патогенно.

– А это так и есть.

– В таком случае, кто же выигрывает? – вопросил Вальд. – То, что не самые умные – установлено ранее; не самые толстокожие, так как все равно сделаются маньяками… Короче, самыми какими нужно быть нам?

– Ты же веришь в Бога. Разве мы можем стать иными, нежели нас замыслил Господь?

Вальд поморщился.

– Кесарю кесарево, – сказал он.

– А говорят, всякая власть от Бога.

– Странно слышать такое из уст неверующего.

– Нет, не странно, – сказал Филипп. – Власть штука особая; я немало о ней поразмышлял. Хочешь, поделюсь соображением?

– Не знаю.

– Это ценное соображение, – сказал Филипп. – Я придумал его сидя в подвале и затем еще раз уверился в нем во время последней речи г-на А. Помнишь г-на А.?

– Помню. Давай соображение.

– Называется «экономика отъема». Блага, подлежащие отъему, могут быть разными; для краткости я веду речь о денежном эквиваленте.

– Ну.

– Некий хозяин (то есть, облеченный властью человек) отнимает у толпы деньги. Зачем? А затем, чтобы разделить их на три потока: 1, 2 и 3.

– Понял. Дальше.

– Дальше так. Первый поток идет самому хозяину. Я имею в виду личное потребление. Утехи, дома.

– Тоже понял.

– Второй поток идет бедным людям. Наконец, третий, самый главный поток, идет на злые дела.

– Именно на злые?

– Исключительно. Он, правда, распределяется иерархически; основная денежная масса, видно, идет на устрашение, поддержку устрашения, пропаганду устрашения и так далее, но кто же будет бояться, если кое-какое зло не творится в натуре? Поэтому на вершине потока зло; и общее назначение потока зло. А знаешь, зачем это зло?

– Ну, зачем?

– Затем, что если не будет этого зла, никто не отдаст хозяину денег, чтобы давать бедным и себе оставлять, то есть он просто лишится власти. Так вот, вся разница между Вуем и хвалеными демократиями исключительно в пропорциях. Власть – это третий поток ради первого. Второй поток остаточный – чтобы с голоду не подохли… но он тоже должен быть, ведь бедные – это масса, конечные потребители; без бедных не будет и богатых, которым власть вообще не нужна; по последней причине хозяин ненавидит богатых, но без них ему никак – отнимать будет не у кого.

Филипп помолчал и добавил:

– Между прочим, этими весьма простыми категориями легко иллюстрируется превращение в маньяка. Если ты внимательно слушал, то заметил, что зло для хозяина лишь инструмент; сам хозяин может быть не таким уж и злым человеком. Но вот зло из инструмента становится целью – вначале чуть-чуть, грань очень тонкая… потом больше… и вот ты и злодей. Насколько позволит толпа, конечно. В хваленых демократиях приходится ухо востро держать… а у нас – на всю катушку.

– Знаешь, – сказал Вальд, – когда я был маленьким, мне очень хотелось быть поглавнее.

– Маленьким всем хочется.

– Но большим, кажется, тоже. Тебе бы хотелось?

– Любым способом поглавнее, – уточнил Филипп, – или конкретно власти? Учти, под властью я имею в виду именно то, что построено по описанной мною модели.

– Да, вот ее – хотелось бы?

– Ни за что.

– Боишься делать зло?

– Не знаю; может быть. Ведь это… Тяжела ты, шапка Мономаха! – так вот, мне кажется, она действительно тяжела. Поэтому когда я говорю «власть от Бога», я просто имею в виду, что мало кто выдержит этот режим… а потому и предлагаю тебе, не умножая сущностей и проблем, побыстрее звать Виктора Петровича. Все равно отдаваться; зачем же ждать?

Они помолчали.

– Déjà vu, – сказал Вальд. – Да не просто vu, а так и было: с красивыми рассуждениями ты тянешь нас в это болото… и жену уже сплавил, в точности как тогда…

– Было совсем не так, – возразил Филипп. – Если восстановить события, то сегодняшнее началось – знаешь когда? Когда я вернулся из поездки и ты, вместо того, чтобы дать мне поспать, заставил меня звонить Эскуратову. Время собирать камни, – пожал он плечами. – Хочешь, жди… Только чего? – тоже багажника?

Вальд молчал.

– И что касается Аны, то это тоже не так, – добавил Филипп. – Я ее не сплавлял… разве я не говорил тебе? Ей просто предложили работу.

– Да? – удивился Вальд. – Какую?

– Не знаю.

– Как ты можешь не знать?

– Вот так и могу; какая-то работа вроде той, что была… они собирались в такой спешке… Ты представляешь, Марина уехала вместе с ней.

Вальд почесал репу и вздохнул.

– Ладно. Что будем делать?

– Я все сказал.

– Что ж, ты победил. Только…

– Только что? – улыбнулся Филипп.

– Только, – попросил Вальд, – не передавал бы ты пленку! Попробуй лучше зазвать этого типа сюда.

Глава XLII

О Венере Милосской. – Против лома нет приема. – С бору по сосенке. – Проспект подписки на акции. – Ваня и инопланетянин. – Конфуз Филиппа. – «Только вот…»

Виктор Петрович, одетый несколько странно – в двустороннюю мантию, верх которой был черным, а низ голубым – сидел во все том же зрительском кресле перед дверцей ампир и с доброй улыбкой наблюдал происходящее на экране. Вальда и Филипп, с одной стороны, наблюдали за эволюцией его улыбки, с другой же стороны, то и дело поглядывали на экран.

– Очень смешно, – сказал гость, дождавшись апофеоза, и жестом попросил Вальда прекратить позорный просмотр. – Вы хотели бы объяснить? – предположил он, все еще глядя на Вальда, и дружелюбно добавил: – Не стоит; я знаю, как создаются такие произведения. Лучше расскажите, какова была дама.

– В действительности? – уточнил Вальд.

– Ну разумеется.

Вальд задумался.

– Влагалище показалось мне несколько длинновато, – сказал он наконец. – Согласитесь, это не очень типично для подобной комплекции. Что же касается его толщины, то здесь я полностью удовлетворен, как вы могли видеть из эпизода с боем.

– О да, – сказал Виктор Петрович. – У таких, типа Венеры Милосской, влагалища наилучшие по толщине. Иногда говорят, что в этом отношении хороши худые, стройные – ну, модели; я неоднократно пытался найти тому подтверждение и в итоге окончательно разочаровался. Да оно и понятно, господа; коли на костях мало мяса, ведь это не только снаружи, но и внутри… с той поры я как вижу этих дылд, гордо дефилирующих по такому вот экрану, так сразу и думаю: бедненькие вы мои, неудачные… вынужденные скрывать свой изъян под маской показной неприступности… А вот когда дама в умеренном теле – это да. Каково было расположение входа?

– Скорее нижнее, чем верхнее, – сказал Вальд. – Для данного способа – вполне, вполне.

– Ага, – кивнул гость. – Сиськи?

– Как вам сказать…

– Неужели дряблые? – огорчился Виктор Петрович.

– Честно говоря, не обратил особого внимания, – признался Вальд. – Я и насчет влагалища-то могу быть не совсем объективен; дело в том, что в силу обстоятельств мне пришлось долго обходиться без женщины.

– Вот как? – насторожился гость. – Как долго?

– Никак не менее месяца.

Виктор Петрович сочувственно покачал головой.

– Да и по поводу данной пленки, – пробормотал Вальд, проводя какую-то сложную аналогию, – я не очень хотел раньше времени вас звать.

– Это правда, – подтвердил Филипп. – Это была моя инициатива… просто, видите ли, я как-то провел ночь в холодном подвале, так что больше не хочется.

– Вы правильно сделали, – сказал Виктор Петрович.

Его фраза заставила Филиппа поморщиться. То же самое мне говорил Эскуратов, подумал он.

– Эта проблема наша общая, – продолжал гость свою мысль, – но вы не должны о ней думать. Ваше дело – зарабатывать деньги, господа. В связи с этим я должен кое-что вам рассказать… и очень удачно, что вы оба здесь – не придется пересказывать и так далее.

Против лома нет приема, подумал Филипп. А так по-мужски, душевно начинался разговор.

– Как вы помните, – обращаясь преимущественно к нему, сказал Виктор Петрович, – во время последней и, кажется, единственной нашей встречи вы пару раз задали мне вопрос, откуда ветер дует. На что я вам со всей прямотой ответил что знал. Я и сейчас знаю не так чтобы намного больше вашего. Готовятся важные события в государстве, вот и все.

– Ага, – сказал Филипп.

– Если б я был политиком, то не преминул бы порассуждать перед вами об исторической миссии и всем таком, – сказал Виктор Петрович. – Но я не политик; я просто выполняю приказы будущих победителей. Думаю, вам тоже стоило бы присоединиться ко мне, господа.

– Но мы же и так ваши, – сказал Филипп.

– Это вы сейчас говорите так, – заметил Виктор Петрович. – А что вы скажете через минуту, когда выяснится, во что обойдется вам это присоединение?

– Не знаю, – сказал Филипп. – А во что?

– В большие деньги, – сказал Виктор Петрович.

– А они у нас есть?

– Да. Они у вас есть.

– А… – спросил Вальд, – извините, а можно узнать, что вы понимаете под словом «большие»?

– Философский вопрос, – улыбнулся Виктор Петрович. – Для каждого человека большие деньги – это, в первом приближении – все, что у него есть. Мы знаем, сколько у вас есть; так вот, нам нужно гораздо больше. Во много раз больше. Но вы же не одни такие у нас – вот, с бору по сосенке… Помните, как царь Петр собрал богачей и сказал: ну-ка, раскошеливайтесь! Будем строить флот.

– Простите меня за возможную нетактичность, – сказал Вальд. – Предположим… это просто мысленный эксперимент, понимаете?

– Да, вполне. Вы хотите спросить, что будет, если вы не захотите раскошеливаться?

– Именно это я и хотел спросить.

Виктор Петрович нисколько не удивился.

– Господа, – спросил он, – а зачем вам деньги?

Вальд ухмыльнулся.

– Виктор Петрович, это длинный разговор.

– Я просто пытаюсь ответить на ваш вопрос.

– Мы хотим жить, как хотим… исходя из того, что у нас есть, – сказал тут Филипп, – работать, как хотим… передать что положено своим детям… В общем, – закруглил он мысль, которую можно было развивать без конца, – у нас обычные цели людей, достигших чего-то своим трудом и не желающих никому ничего плохого.

– Замечательно! – с улыбкой сказал гость. – Только так не бывает.

– Это мы начинаем понимать.

– Вряд ли. Вы не начинаете понимать, что одним вам этой красоты не добиться.

Филипп и Вальд промолчали.

– Вы считаете меня обычным вымогателем, – сказал Виктор Петрович, – только, возможно, более изощренным, чем те, с которыми вы встречались до этого. Я не могу вас винить в этом, господа; могу лишь повторить то, что сказал вам, Филипп Эдуардович – нужны хозяева нового мира. Ладно; слово «хозяин» двусмысленно; в таком случае, нужны бухгалтеры, но не ворюги; нужны мастера, но не халтурщики. Вы сказали мне, что не интересуетесь политикой, так?

– Да.

– Представьте себе, что создается новое акционерное общество. Его цель – овладеть страной. Политики делят места в правлении; их дело стратегия и так далее. Однако нужна исполнительная дирекция, которая не пустит по миру новую фирму… теперь вы, может быть, понимаете немного больше?

– Мы слушаем, – сказал Филипп.

– Дирекция не может быть нанята со стороны. Она должна состоять только из акционеров, то есть из людей, внесших активы… и большие активы; внесших, возможно, все, что у них есть! Тогда этой дирекции будет что терять и отстаивать; в любом ином случае она начнет воровать и халтурить, и будет все то же, что и сейчас, и все хуже, и хуже, и хуже.

– Это может быть, – ухмыльнулся Филипп.

– Вы не глупы, – сказал Виктор Петрович. – Вы вот-вот схватите суть. Весь ваш бизнес сейчас – не что иное, как игра в казино. Вы пока выигрываете и продолжаете играть, надеясь, что это продлится долго.

– Мы вынуждены.

– В казино тоже не все могут отойти от стола… Но ставки растут, и с некоторого момента вы уже начинаете понимать, что это не может продлиться долго. Или казино оберет вас до нитки, или вам нужно побыстрей выходить из игры.

– Значит, – задумчиво спросил Вальд, – нам предоставляется возможность выйти из игры?

– В общем, да… как в кино: сесть на очень быструю машину или даже вертолет, разбросать парочку из ваших толстых чемоданов под ноги преследователям и, яростно отстреливаясь, успеть улизнуть. Один из вас, конечно, будет красиво ранен.

– А его спасут? – спросил Вальд.

– Не знаю, – улыбнулся Виктор Петрович. – Смотря что будут за преследователи… Например, эта пленка. Мелочь? Но кажется, что уровень этих людей повыше, чем тех, кого мы пустили в расход.

– Сколько же этих уровней! – психанул Филипп. – Давайте-ка… давайте-ка выпьем, Виктор Петрович.

– Давайте.

– Я хочу сказать, на брудершафт.

– На «ты», – заметил Виктор Петрович, пока Филипп организовывал возлияние со всей скоростью, на какую был способен, – это еще не на брудершафт; немецкое слово «брудершафт» означает братство.

– О’кей, для начала хотя бы на «ты».

– О’кей так о’кей.

Виктор Петрович понюхал содержимое стопки, благосклонно приподнял бровь, покинул кресло и позволил каждому из хозяев по очереди продеть руку под широкий рукав своей мантии. Они выпили и коснулись друг друга губами. Гость улыбнулся несколько снисходительно; наивная, слегка пошловатая процедура будто забавляла его.

– Скажи, Виктор, – спросил Вальд, как бы желая второстепенным разговором закрепить достигнутое, – эта мантия… это, как я понимаю, некая форма?

– Именно, Вальдемар, – кивнул гость и вновь водворился в кресле. – Хотя я и не должен был в ней разъезжать; она используется только для официальных мероприятий. Просто в пробку попал, знаешь ли… не успел добраться до своего гардероба.

– Интересно, – сказал Вальд. – Необычная форма. А если другой стороной вверх?

– Это целый регламент, – сказал Виктор Петрович. – Голубое – в основном для торжественных случаев, но некоторым можно и на каждый день.

– А тебе можно на каждый день?

Гость улыбнулся и отрицательно покачал головой.

– А дирекции, – не унимался Вальд, – дадут такую?

Гость коротко хохотнул.

– Есть анекдот. Ходит по полю Ваня, коров пасет, и тут небеса пополам, и садится летающая тарелка. А оттуда пришелец… рост – во! плечи – во! во всем фирменном, красивый неимоверно, а на груди во-от такая сверкающая звезда, по виду алмазная. Подходит, значит, он к Ване и говорит: «О землянин! я с Альфы Центавра, летел столько-то световых лет, чтобы добраться до твоей планеты… поведай, как у вас тут».

Вальд не знал этого анекдота и потому заинтересованно слушал. Филипп анекдот знал, но сделал вид, что не знает и заинтересованно слушает.

– «Да как, – говорит Вася, – сам видишь… Вот, коров пасу… это еще хорошо; у других и работы нет, и денег нет, и жрать нечего, и топить нечем, и вообще не жизнь, а одно безобразие».

«Жаль, – огорчился пришелец. – Выходит, зря я летел столько лет. Что ж, полечу дальше». – Вздохнул и пошел было назад в тарелку, а Ваня догоняет его и кричит:

«Ну погоди! куда же ты… так сразу? Расскажи хоть, как у вас там, на Центавре. Хоть послушать бы про счастливую жизнь».

«О-о, – сказал пришелец, – мы далеко впереди».

«А как с едой?»

«Даже не спрашивай. На каждого – по отдельному гастроному».

«А с жильем?»

«На каждого по дворцу».

«А с тетками?»

«На каждого – целый гарем».

«А… а вот такое, – и тычет Ваня пальцем в сверкающую звезду на груди у пришельца, аж замирая от восторга и невозможности, – такое – что, тоже у каждого?»

«Э-э! шалишь, брат, – говорит тут пришелец ехиднейшим тоном, – у каждого! ишь чего захотел… Такое – только у евреев!»

Вальд и Филипп посмеялись.

– Значит, не будет нам мантий? – спросил Вальд.

– А вы евреи?

– Нет… но мантия тоже не сверкающая звезда.

– Такая логика неопровержима, – вздохнул Виктор Петрович. – Видно, мантию придется дать.

Помолчали.

– Однако, – заметил Виктор Петрович, подмигнув Филиппу, – ты что-то хотел сказать… но не с руки было говорить такие вещи на «вы».

Филипп почувствовал себя неловко. Он хорошо помнил, что хотел сказать, но анекдот разрушил атмосферу, в которой это прозвучало бы не оскорбительно.

– Я помогу тебе вспомнить, – сказал гость, пристально глядя на него. – Мы говорили о казино; я предположил, что вы могли бы убежать, но один из вас будет ранен. На что Вальдемар спросил, спасут ли его, а я, в свою очередь, не выразил в этом полной уверенности.

– Ты упомянул о пленке, – сказал Филипп.

– Разве? – удивился Виктор Петрович. – Ах, да… Я предположил, что люди, сделавшие эту пленку, покруче тех, что наехали на вас тогда. Ты не согласен?

– Согласен, – сказал Филипп. – Потому-то я и хотел спросить… а хотел спросить вот что: поскольку они круче – но и ты круче… почем нам знать, не ты ли сам все это организовал? Просто чтоб сделать нас более покладистыми?

– Дурак ты, Филипп, – с досадой сказал гость. – Умный, а дурак. На хрена мне, извините, эти дешевые фокусы? Ей-Богу, напомнил бы тебе что-нибудь, если б захотел равняться с тобой.

Филипп замолчал. Зря все же задал этот вопрос. Действительно дурак… но все-таки в тот момент атмосфера была какая-то другая.

– Партнер, – сказал Вальд, – здесь он прав. Извини его, Виктор, – попросил он, – ты должен понять: не все апостолы шли за Учителем с первого же Его слова.

– Вот это я понимаю, – согласился Виктор Петрович.

– Извини, – буркнул Филипп.

Гость сделал примиряющий жест.

Опять помолчали.

– Но, Виктор, – нерешительно сказал Вальд.

– Да?

– Даже если б ты был сам дьявол…

Он запнулся.

– Ну! – нетерпеливо воскликнул гость.

– Я хочу сказать… даже с дьяволом торгуются, прежде чем подписывать сделку кровью. По крайней мере выясняют условия договора.

– Нет проблем, – сказал Виктор Петрович. – Вы же видите, я не спешу. Я говорю с вами на равных; как раз поэтому меня и раздражает, когда вопрос попросту глуп. Если вы хотите, чтоб я разговаривал с вами, как бандит – извините, не дождетесь. Ты что-то хочешь спросить?

– Да, – сказал Вальд. – Ты говорил об уровнях; как мы можем быть уверены, что ваш – высший? Может, твое предложение и есть решающий заход того самого казино, что готовится нас обобрать?

– Это два разных вопроса, – нахмурился гость. – Второй проще, поскольку не намного умнее того, что задал Филипп. Повторяю: не ждите от меня бандитских разводок. Если б я хотел всего лишь вас обобрать, я бы просто пришел и сказал: ребята, давайте деньги. Ну… как обычная крыша. То ее не было, а то появилась. Вот и все.

– А так ты делаешь предложение, от которого нельзя отказаться, – сказал Вальд.

– Пожалуйста, – пожал плечами Виктор Петрович. – Отказывайтесь. Разве я чем-то вам угрожаю?

– Плохой разговор, – сказал Филипп. – Как-то раз, давно, мы проходили нечто подобное. Была одно время такая манера… у них.

Гость покачал головой и холодно заметил:

– Как бы вам не обхитрить самих себя.

– А первый вопрос? – спросил Вальд.

– Э-э…

– Про уровень.

– Да, да. – Гость улыбнулся. – Вы хотите гарантий… Но чьих? Ингосстраха? Действующего правительства, за которое следующее не ответит? Я понимаю, что такое предпринимательская осторожность; но ведь существует и такое понятие, как предпринимательский риск. Когда вкладываешься в обыкновенные акции – а на другие мы не подписываем – всегда рискуешь потерять.

Виктор Петрович допил напиток из своей стопки и с неудовольствием посмотрел в нее, как бы удивляясь, почему теперь она пуста.

– Мы можем подумать? – спросил Филипп.

– Пожалуйста, – сказал Виктор Петрович.

– Сколько времени?

– Сколько угодно. Только вот…

– Обычно когда звучит такое «только вот», – заметил Вальд, – после него как раз идет самое главное. Знаешь – лейтенант Коломбо: «я совсем забыл»?

Гость опять коротко хохотнул.

– В данном случае я не Коломбо; дело в том, что вы действительно получили очень выгодное предложение. Мало таких, как вы – я уже говорил вам, Филипп Эдуардович. – Он поднял руку, как бы вежливо извиняясь за то, что воздержится называть Филиппа «Филипп». – Потому я и веду с вами этот очень терпеливый, очень бережный разговор. Как лично, так и официально я отношусь к вашей позиции с пониманием – хотя бы потому, что это слишком неожиданно в таком вот максималистском ключе… да и плохие вы были бы предприниматели, если б сразу же согласились. А добавить я хотел вот что… только вот что, – со слабой улыбкой поправился он. – Срок подписки на акции ограничен. Поэтому, если вы будете думать слишком долго…

Он замолчал и развел руками.

– Можно получить ориентир? – спросил Филипп.

– Нет.

– Черт возьми, Виктор Петрович…

– Но я и сам не знаю, – сказал гость, как бы оправдываясь. – Слишком много факторов. Вплоть до того, что акции могут просто раскупить. – Он встал. – Когда будете думать, на вашем месте я бы не исключил такой возможности.

– Мелкий, шкурный вопрос, – сказал Вальд. – Пока мы думаем – мы можем не беспокоиться насчет пленки?

Виктор Петрович расхохотался.

– Мужики, – сказал он, закончив это дело, – с вас, ей-Богу, угоришь. Какая пленка? Мы говорили о серьезных вещах, а вы – пленка. Дай-ка, – протянул он руку в направлении дверцы ампир.

Вальд, не вполне его понимая, вынул из аппарата кассету и протянул ему. Виктор Петрович бросил ее на толстый ковер и припечатал сверху каблуком как следует.

– Вот и все.

– Жаль, – сказал Вальд. – Я бы сохранил на память.

– Не советовал бы, – покачал гость головой. – Вдруг мы все-таки станем компаньонами? Нам в нашей новой дирекции такие… э-э… кадры не нужны.

– Но это же фальшивка, – сказал Вальд.

– Да, – ухмыльнулся Виктор Петрович. – Ну и что?

Глава XLIII

Торжественное собрание. – О протоколе. – Единый порыв. – Об итогах работы комиссии. – Разное. – В круге соратников. – Планы на будущее. – Конспирация. – Что делать? – За границу. – Власть и текущий момент

Круглый, очень глубоко расположенный зал, в котором некогда испытывали Марину, был подготовлен для торжественной церемонии. Не менее сотни стульев было расставлено в виде подковы, таким образом, что центр был свободен и вместе с тем с любого места открывался обзор возвышения. Над возвышением красовался имперский герб – в точности такой же, какой висел на стене в кабинете князя Георгия, а может, и вообще тот же самый.

В зале ярко пылал полный свет, отчего он совсем перестал выглядеть мрачным. Собирались верховные чины Ордена; все вокруг постепенно заполнялось голубым атласом, будто само небо – летнее, безоблачное – снизошло под землю в этот зал. Многих из присутствующих Марина видела впервые, и ее сердце, было екнувшее при входе в дверь с железным кольцом, не могло нарадоваться зримой мощи организации и предстоящему торжеству.

Офицеры собирались, обменивались рукопожатиями и мелкими новостями и, получая явное удовольствие от торжественной обстановки, рассаживались по отведенным для них местам. Наконец, прозвенел звонок, как в театре, и все стулья оказались заняты. Офицеры высшего ранга занимали внутренний, самый почетный ряд подковы. Этот ряд был значительно короче других, но не в силу естественной геометрии, а потому, что чинов высшего ранга было значительно меньше, чем любого иного. Марина, разумеется тоже в голубой мантии, гордо занимала место именно этого ряда – правда, с самого краешку, будучи последней из всех посвященных в высший ранг.

Конечно, думала она, как единственной даме из всего почтенного общества, уж могли бы в порядке исключения предложить ей местечко в середине. Небось испанцы, знающие в таких делах толк, не допустили бы столь явного промаха; но что с наших взять! Ладно, подумала она, незаметно вздохнув; покамест потерпим засилье военных; но уж как его высочество (забегая вперед, она уже в мыслях называла его так) сделается величеством, тогда и посмотрим, кто будет сидеть на краю, а кто в середине.

Меж тем прозвенел второй звонок, и сразу же – третий; однако свет не погас, а наоборот, воспылал еще ярче. На возвышение взошли люди, не имевшие рангов, во главе с князем Георгием. Все встали.

– Здравствуйте, господа, – сказал его сиятельство.

Стоящие склонили головы и вновь их подняли. Медленно, торжественно прозвучало «Боже, царя храни».

– Прошу сесть, – сказал его сиятельство по завершении гимна. Офицеры опустились с негромкими звуками. По залу пробежал и исчез последний шорох; наступила звенящая тишина.

– Сегодня, господа, мы собрались по важнейшему случаю, – сказал князь; – разумеется, все вы уже знаете, по какому, отчего я обойдусь без длинных речей. Как вам известно, собранию предшествовал весьма оживленный диспут по поводу церемониала. Голос был дан всем, кто по своему рангу и характеру деятельности мог иметь к этому отношение, после чего оказалось, что две основные позиции преобладают. Одни из вас полагали, что, поскольку именно этот момент знаменует начало новой династии, ритуал должен быть тем или иным способом разработан в мельчайших деталях и столь же тщательно соблюден. Другие, веря в неповторимость момента и отталкиваясь от практических соображений (например, о сегодняшней невозможности привлекать к делу церковных чинов), предлагали провести действо обычным светским порядком. Совет оказался в некотором затруднении.

Князь помолчал.

– Обе позиции уважаемы; обе позиции одновременно и обоснованны и ущербны… иначе, как вы понимаете, и быть не могло. Я говорю эти известные вещи затем, чтобы сторона, высказавшая первое из упомянутых мнений, ни в коей мере не чувствовала себя ущемленной – ведь, как вы знаете, в проведенном нами тайном голосовании перевес был всего в несколько голосов. В комиссии прозвучала мысль каким-либо образом найти середину; после особой дискуссии мы с сожалением отказались от нее, поскольку то, что родилось бы в результате такой попытки, одним показалось бы профанацией, а другим – излишеством; бесспорно, это был бы наихудший вариант. Наконец, я хотел бы привлечь внимание всех присутствующих, независимо от их предпочтений, к той идее, столь важной, сколь и простой, что содержание сегодняшнего мероприятия, его великий смысл – в сотни, в тысячи раз важнее его формы, какой бы простой или сложной она ни была.

Дружные аплодисменты прервали речь князя.

– Спасибо, – сказал он растроганно, – в этих аплодисментах я вижу единство Ордена – залог успеха нашего предприятия. Однако – к делу, господа! Пригласите его.

Свет чуть пригас, и в зал вошел мальчик. Он прошел через ту же дверь, что и все, и был облачен в такую же, как у всех, голубую мантию – разумеется, соответствующего размера. Он был один. Он прошел за внешним рядом подковы, ни проявляя ни малейшего смущения, словно всегда только этим и занимался; он обогнул ряды, воздушно коснувшись Марины краем своей мантии, прошел к центру зала, встал в круг, сделал медленный оборот направо, показывая себя всем присутствующим и сам глядя на них, и наконец, неподвижно застыл лицом к возвышению.

– Отрок, дитя мое, – растроганно сказал князь. – Дух Живой, единственно сущий, сподобил нас отыскать тебя. Ты теперь знаешь, кто ты; истина эта выше любого учреждения, и не нам, слугам твоим, тебя провозглашать. Прими это собрание просто как доброе знакомство. Мы – те, кто готов положить свою жизнь на алтарь отечества и монархии – хотим лицезреть тебя и знать, что ты с нами; мы также хотим, чтобы ты знал людей, имеющих счастливейшую привилегию участвовать в возведении тебя на трон. Итак, назовись.

– Я Игорь, – сказал мальчик. – Я будущий царь.

Свет в зале вспыхнул с новой силой. Слезы хлынули из глаз Марины; на сей раз она не старалась их сдержать. Вид царевича в ее глазах расплылся; она отвернула голову в сторону, чтобы он, не дай Бог, не заметил ее слез, и увидела, что не она одна такая – многие вокруг нее плакали, не стыдясь. Вдруг спонтанное, громкое движение пронеслось по залу; все, кто сидел, в едином порыве опустились со своих стульев на колени и продолжали с восторгом и слезами смотреть на своего повелителя. Это не было предусмотрено никаким ритуалом; глянув в сторону возвышения, Марина увидела, что и те, начиная с князя, тоже опустились за своим столом.

– Встаньте, – сказал царевич. – Вы все теперь мои друзья.

– Идите же сюда, ваше высочество, – сказал князь, с трудом поднимаясь с колен, – и займите место за этим столом, которое отныне будет принадлежать только вам. – С этими словами князь вышел из-за стола, спустился с возвышения навстречу отроку, уже покинувшему центральный круг, встретил его на полпути к возвышению, взял его за руку, поцеловал ее и бережно, как что-то очень хрупкое, сопроводил царевича до стола. После чего люди снова сели на свои места, под неизгладимым впечатлением от всей этой удивительной сцены.

– Ваше высочество, – спросил князь, – вы позволите мне продолжать?

Царевич милостиво кивнул.

– Одним из важных вопросов, которыми занималась комиссия, было имя его высочества, которое по вероятности станет священным именем нашего царя – первого царя новой династии. Ни святцы, ни тщета иллюзорной преемственности, ни метафизические размышления не дали нам однозначных указаний на то. Посему решено было оставить отроку имя, данное при рождении. Косвенным знаком верности такой установки является происхождение имени Игорь. Как вы знаете, древнее и знаменитое это имя не является собственно ни русским, ни даже славянским; оно исходит от тех же варягов, от кого пошла и тысячелетняя власть на Руси. В этом мы видим проявление Духа Живого, единственно сущего; но опять-таки, дерзну и сейчас сказать, что даже в случае нашего заблуждения беда не столь велика, ибо священное дело его высочества все же первично по отношению к его священному имени. Наконец, в любом случае Дух Живой нас сподобит короновать его высочество надлежаще – точно так же, как Он сподобил нас отыскать отрока к этому светлому дню. По данному поводу – все, господа.

Аудитория сдержанно поаплодировала.

– Уделю пару слов чисто практическим, так сказать, видам предстоящего времяпрепровождения его высочества, – продолжал князь. – В период, потребный для уточнения подходов к водворению высшей власти, его высочество будет постоянно пребывать в расположении Ордена; как вы понимаете, такая установка диктуется в первую очередь соображениями безопасности его особы. Мы постараемся сделать пребывание его высочества приятным, насколько это возможно в наших условиях, и уж во всяком случае полезным, ибо он получит здесь знания и опыт, которые в дальнейшем будут необходимы ему для отправления государственных обязанностей. Для того, чтобы растущий его организм не пострадал от длительного пребывания под землею, мы предусмотрим выходы на поверхность, занятия спортом и прочие надлежащие меры – разумеется, с соответствующими предосторожностями. С определенного времени его высочество начнет совершать приемы; каждый из вас получит возможность быть принятым. По этому поводу все, господа.

Аудитория вновь поаплодировала.

– Теперь же позвольте, – сказал князь, – завершить мою, смею надеяться, не слишком длинную речь. Одна из великих задач, стоявших перед Орденом, выполнена. Сейчас мы можем позволить себе всецело сосредоточиться на очередной важнейшей задаче – на водворении монарха, властелина Российской империи; именно этому теперь будет посвящен наш каждодневный труд. Все вы знаете свое дело; все вы хороши. Более того – с этого дня все вы друзья его высочества, как он соблаговолил объявить; будем же, господа, достойны этой высокой чести. Не стану призывать вас к сплочению рядов, поскольку сегодняшнее собрание ясно показывает, что наши ряды и так сплочены; но призову вас к бдительности, к энергии, к движению; призову все к тем же трудам, а коли придется, то и к жертве – не показной, но полезной. Я кончил, господа.

Князь сел на свое место, и встал человек рядом с ним. Марина узнала этого человека. Именно он восседал в центральном кресле на возвышении, когда она впервые зашла в этот зал. Она не встречала его в подземном департаменте князя.

– Единственной церемонией, одобренной быть совершенной сегодня, является принесение каждым из присутствующих личной присяги на верность его высочеству. При том его высочество получит возможность ближе рассмотреть каждого из нас, а быть может, многих и запомнить с первого же раза. Прошу вас, начиная с левой стороны третьего ранга, подняться сюда по одному и засвидетельствовать свою верность в любых выражениях, приличествующих случаю и идущих от самого сердца.

– Я хочу в круге, – неожиданно сказал царевич.

Человек смешался и вопросительно посмотрел на князя. По рядам пронесся вначале негромкий ропот, а затем благожелательный и тоже негромкий смех.

– Мне очень нравится всё, как вы сделали, – сказал царевич посреди возникшего замешательства, и все шумы моментально умолкли. – Я это запомню. Я вас полюбил. Но там, в круге, голоса звучат громче, чем здесь. Я хочу, чтобы каждый, кто подойдет ко мне, слышал меня громче… – И, немного подумавши, он добавил: – И себя чтобы тоже слышал громче… вместе со мной.

Князь встал, выразительно посмотрел на распорядителя церемонии, склонился перед царевичем и произнес:

– Как будет угодно вашему высочеству. Мы счастливы, что со столь юных лет вы проявляете поистине глубокую мудрость.

Царевич легко встал и, сопровождаемый слегка сконфуженным распорядителем церемонии, двинулся в круг. Он старался идти медленно и величаво, но Марина видела, с каким трудом это ему удалось. Она вспомнила круг. Дай ему волю, подумала она, побежал бы вприпрыжку. Наверно, для него все это выглядело как сказочное приключение; вряд ли он что-либо уже осознал. Подумав такое, она сразу же отругала себя за столь вольные мысли и немедленно их пресекла.

Царевич забрался рукой под мантию и извлек оттуда маленький, очень красивый, сверкающий меч. Началась присяга. Фигуры в голубом подходили к отроку, опускались на колено, произносили свои слова, всякий раз в чем-то новые, и тихо, умиротворенно выходили из зала. Очередь Марины была одной из последних.

Собственно, последней была очередь всего высшего ранга; из первого ряда Марина пошла присягать самая первая. Она очень волновалась. Может быть, как-нибудь потом, думала она, я обрету в отношениях с его высочеством ту же непринужденную легкость, с какой мне довелось провести с ним не менее двух часов… а пока что мне даже труднее, чем всем остальным, так как они видят его царевичем изначально… не то что я… С этими мыслями она подошла к границе круга и преклонила на этой границе колено, как и все ее предшественники.

– Ваше высочество, – сказала она просто, радуясь звуку своего усиленного голоса, – я Мария. Всем телом и всей душою клянусь быть вам верной до гробовой доски. Все.

И она поцеловала благосклонно протянутую руку и ощутила на своем плече легкий удар меча.

– Принимаю твою клятву, Мария, – сказал отрок. – Ты мой друг; я твой друг.

И он незаметно и озорно подмигнул ей, отчего ее сердце возликовало.

– Благодарю вас, ваше высочество, – сказала она, поднялась, опустила глаза и тихонько, опять-таки как ее предшественники, вышла из зала.

Наверху – точнее, в другом зале, значительно большем размерами и расположенном значительно выше – уже был накрыт большущий праздничный стол. Марина с удовольствием заметила, что никто или почти никто из бывших на собрании не ушел. Десятки людей в голубых мантиях вели себя теперь более непринужденно, делились служебными и личными проблемами и громко смеялись, рассказывая друг другу свежие анекдоты. Жаль, что среди офицеров Ордена так мало женщин, подумала Марина. Что ж, утешила себя она, в конце концов это не царский двор; уж там-то позаботимся, чтобы у каждого было по паре. Она подумала, что пора бы записывать дела, назначенные ею на будущее.

И, конечно, обратить внимание его величества на пренебрежение ритуалом. Она не осмелилась сказать князю, как глубоко ее уязвило решение комиссии, возглавляемой им – ведь она была в числе тех, кто настаивал на подробном регламенте церемонии, чем немало удивила князя. «Ты вечно нарушаешь регламент, – сказал тогда князь, – большего нарушителя во всем Ордене не сыскать. И ты хочешь деталировки?» – «Поймите, ваше сиятельство, – отвечала она, – одно дело текущие заботы, а совсем другое – событие, внушенное Духом Живым…» – «Не смей так говорить! Все здесь внушено Духом Живым». – «Ну и что… Ну и подумаешь… А вот в Испании…» Они тогда едва не поругались.

А ведь эти солдафонские принципы, подумалось ей, могут быть очень живучи. Ведь они запросто перекочуют и в двор. Сейчас это – да, единое целое, думала она, глядя на атласное братство, но что будет, когда царская воля расставит все по своим местам? Одни заслуженно встанут рядом с троном; другие, менее достойные, обидятся, права начнут качать… плести интриги… заговоры… Какой ужас! Но это уже не ритуал – это политика… на то князь, на то службы безопасности и все, что уже существует сейчас… Значит, все же они понадобятся. Какой непростой вопрос! Вот, вот где нужно копать в Испании – изучить, уяснить, систематизировать расстановку сил, сложившихся к смерти Jefe… да! нефть нефтью, банки банками… а власть властью; расстановка сил в самом центре – вот где точность решает все! Она вспомнила формулу от 10 августа -5-го года – константы, исчисленные ею до шестого знака после запятой. Вот оно! Вот как надо работать.

И этикет. Без этикета никак нельзя. Как жаль, что я не дворянка, думала она, приближаясь к месту, отведенному для нее, и ласково улыбаясь в ответ на сыпавшиеся с разных сторон комплименты. Что за авторитет будет у меня при дворе? Однако здесь всего сто человек; а дворян из них менее половины. Почему бы его величеству не удостоить звания всех своих друзей… разумеется ограничившись сегодняшним, первейшим кругом… Во всяком случае, за свою особую заслугу перед ним я-то могла бы рассчитывать… Надо бы разузнать – не предлагал ли король Жанне д’Арк дворянства? Легко было Хуану Карлосу! Наследственный двор… наследственная герольдия…

В трапезной появился его высочество, сопровождаемый князем и членами Совета. Все встали. Мысли Марины немедленно улетучились; она вышла из-за стола, кругом обошла свой стул и низко присела перед шествующими мимо. И увидела краем глаза, что, глядя на нее, именно так поступили многие – поклоны их, разумеется, были мужскими, но они тоже, как и она, обошли свои стулья; те же, кто так и не вышел из-за стола, имели смущенный вид и старались всячески показать, будто что-то им помешало выйти. Может, я не права насчет солдафонских манер, подумала Марина. В следующий раз они выйдут все. Боже, ужаснулась она, я же сама ничего не знаю. Вилки не путать научилась месяц назад. А как Елизавета меняла церемонии? А Петр? А царица Екатерина?

Прорвемся, подумала она, вновь усаживаясь.

* * *

Милый, я не о сексе. Это очень коротко и очень важно. Сегодня на работе я услышала кое-что. Я не хочу писать, что и как услышала; говорили посторонние люди. Когда я была девчонкой, все вокруг умели читать между строк. Ты наверняка не утратил это искусство.

Может что-то произойти. Я боюсь за тебя. Я-то выкручусь, я умею, а ты – нет. Ты недотепа. Я люблю тебя. Я прошу тебя немедленно уничтожить всю нашу переписку и какое-то время мне не писать. Я сама тебе напишу, когда/если пойму, что это просто разговоры каких-то маразматиков.

Надеюсь, ты понял меня.

SEND

* * *

– Что скажешь? – спросил Вальд.

– Пока не очень много, – сказал Филипп.

– Но хоть что-нибудь скажешь?

– Что-нибудь – да.

Они сидели в салончике своего старого офиса за совершенно пустым столом. Они выбрали это место одновременно и не сговариваясь, будто оно было овеяно если не большими решениями, то хотя бы каким-то реалистическим духом.

– Я представил себе, – сказал Филипп, – что с нами все время играют два следователя; один, как положено, хороший, другой плохой. Хороший следователь иногда меняется. В прошлый раз это был Эскуратов, сейчас – Виктор Петрович.

– А плохой? – спросил Вальд.

– Плохой… Знаешь, я все думаю о том кожаном, из «Славянской».

Вальд хмыкнул.

– Да он же… гиена какая-то, едва не шестерка.

– Гиена? – усмехнулся Филипп. – Есть еще одна тварь из той же серии: стервятник. Немножко по-другому звучит, а?

– Почему ты вспомнил о нем?

– Потому что он единственный тогда спасся.

Вальд задумался.

– Да. Думаешь, он заранее знал?

– Если знал, то это было подстроено мастерски.

– Но тогда он вовсе не та фигура, за которую себя выдает.

– По крайней мере, не с теми фигурами заодно. И обрати внимание: хороший следователь – это просто роль. Истина-то всегда за плохим… Тебе не кажется, что надо бы нам поискать кожаного?

– Опять ты за свое, – поморщился Вальд. – Это не наши игрушки, ты можешь когда-нибудь понять?

– Нас втягивают, – сказал Филипп. – Нам придется играть в эти игрушки… иначе мы точно проиграем; так хоть какой-то шанс.

– Что значит – втягивают? Это была твоя идея позвать Виктора.

– Вот этого не надо; решали вместе. Если б ты отказался наотрез…

– Он сказал, мы можем не играть.

– Кожаный нам тоже наобещал в «Славянской».

– Ну хорошо, – сказал Вальд. – Как будешь искать кожаного?

– Для начала, последил бы за Эскуратовой.

– Ты фантаст.

Филипп пожал плечами.

– О’кей, – сказал Вальд. – Тебе сообщают, что Эскуратова встретилась с кожаным на углу. Твои действия?

– Тоже встретиться с ним. Сказать: извините, можно вас на минутку?

– Очень хорошо, – сказал Вальд. – Продолжай.

– Дальше спросить: парень, кто за тобой?

– Если он так велик, то ты до дому не доедешь.

– Но у меня больше нет мыслей, – развел руками Филипп. – Теперь твоя очередь.

– Одну вижу ценность в том, что ты сказал, – заметил Вальд, – это насчет плохого следователя. Оно, конечно, и так яснее ясного… но мне нравится ход твоей мысли! По-моему, ты созрел.

– Для чего?

– Для чего и я. Драпать надо, партнер. Ноги делать, когти рвать… да поживей, пока… Только не начинай насчет отпустят, не отпустят… Давай лучше придумаем четкий план.

– Партнер, – спросил Филипп, – сколько раз я тебе предлагал это? Не ты мне, а я тебе?

– То было как-то несерьезно.

– А сейчас – наоборот, слишком серьезно. Граница нас не спасет.

– Я бы тебе поверил, если б у нас было больше на пару нулей. А так – кто мы такие?

Филипп внезапно расхохотался.

– Я понял, в чем дело! – сказал он. – Тебе раньше просто было не к кому. А сейчас появилось к кому. Дитя!

– А хоть бы и так, – буркнул Вальд. – Короче?

– Надо подумать, – сказал Филипп.

– А мы чем сейчас занимаемся?

– Слушай, – сказал Филипп, – у меня есть мысль.

– Опять насчет кожаного?

– Нет… в твоем направлении. Вполне ортодоксальная мысль. Как ты думаешь, сколько реально у нас времени?

– Откуда мне знать? Это твой кадр.

– Ну все же. Месяц, два?

– Понятия не имею. Ну, месяц.

– Отпусти меня на пару недель к жене.

Вальд ухмыльнулся.

– Бежишь от ответственности?

– Может, наоборот, к ней. Ты не думаешь, что если по-твоему, то нам придется прописываться по разным адресам?

– Да, – признал Вальд, – это ближе к теме… но нельзя ли заочно? Время для разъездов какое-то не самое подходящее.

– Ну, на недельку…

– Дело не в этом.

– Не хочешь в одиночку придумывать план, – заключил Филипп. – Но, по твоей версии, план и не нужен. Если отпустят – а в этом ты оптимист, – то езжай да женись, да не возвращайся. Интернет, он и в Африке Интернет… Мне, кстати, сложней; хотя за столько времени все процедуры вроде изучены…

– Так что, – спросил Вальд, – мы решили?

– Ну… готовься, – пожал плечами Филипп. – Кстати, почему «мы»? Мы – «мы» – делали общее дело и жили на одной земле, пусть не очень-то привлекательной. Дело наше тухнет, одной земли впереди не видать… Уж не будет «мы», Вальд; подумай об этом тоже.

– Пожалуй, тебе нужно поехать, – сказал Вальд. – Я подумал, что твой подчеркнуто развлекательный рейд усыпит их бдительность.

– Отличная мысль! До чего продуктивно работаем.

– Может, сходим в театр? – неожиданно спросил Вальд. – Два холостяка. Никогда не ходили вдвоем.

– Может, девочек? – спросил Филипп.

– Нет уж. Пойдешь в театр?

Филипп отрицательно помотал головой.

– А если я когда-нибудь приглашу тебя в город Берген? – спросил Вальд. – Там бывает роскошный музыкальный фестиваль, каждый год на исходе мая.

– Вот это дело, – одобрил Филипп. – И я тебя тоже куда-нибудь приглашу; в Испании фестивалей множество.

– Ты меня в Памплону, на это… где с быками бегут…

– Сан-Фермин.

– Во.

Они замолчали.

– Ну, что ты киснешь? – презрительно спросил Филипп. – Рохля ты нерешительная! Созрел наконец и тут же скис. Ничего же особенного не происходит. Гумилева читал? Это называется пассионарность; народы приходят в движение, народы перемещаются с место на место, диффундируют, ассимилируют… Наши потомки будут говорить на других языках.

– Да.

– А расставаться не хочется, верно? Устроим колонию, а?

– Развеселился, – проворчал Вальд. – Все, поговорили… езжай-ка теперь побыстрее к жене.

* * *

Милая Вы моя! Как это трогательно… Разумеется, искусство читать между строк так быстро не исчезает. Но в данном случае…

Поверьте мне, Вас напугали. Вы очень эмоциональны; право, напугать Вас легко. К тому же эти люди умеют говорить очень страшно. Страх этот передается вниз, растекается, как шампанское по пирамиде фужеров, и фактически это единственное, что у них есть вообще. Больше они ничего не умеют.

Раньше они умели стрелять – умели других заставить стрелять; раньше они действительно много чего умели. Вот, подумаете Вы, беззаботный идиот… недотепа… Позволю себе пояснить свою благодушную мысль.

Мы никогда не рассуждали ни о политике, ни об истории; если чего-то и касались, то только в применении к нашим с Вами делам. Не очень-то мне охота нарушать эту традицию. Но в порядке исключения, видно, придется… Наберитесь терпения прочитать этот не свойственный нашей почте материал – возможно, мне удастся Вас успокоить. Я страдаю, когда Вы вот так испуганы и нервны.

Существуют желания маразматиков, но существует и реальный мир; у развития этого мира свои законы. Все, что происходит в обществе, не с бухты-барахты взялось. Если бы, к примеру, нельзя было лгать – ну, физиология мозга бы не позволила думать одно, а говорить другое – то и общественные категории были бы иными. Законы, семья, государство – все эти вещи сложились бы по-другому, а может, вместо них было бы что-то еще.

Так вот, «у нас» – я о внешнем мире – именно так, как есть, и никак иначе. Власть и насилие детерминированы нашим миром почти так же, как время и трехмерность пространства. Почему «почти»? Да просто потому, что эти вещи меняются; так как человек научился передавать информацию, мы можем судить об изменении власти столь же обоснованно, как и о законах механики окружающего нас мира. Раз уж у нас есть мозги.

Теорий на эту тему немерено. Но попробуем все же выяснить самое главное: куда все идет? Обратимся мыслью в далекое прошлое. Слово «насилие» слишком общо; я бы выделил некоторые компоненты этого понятия по отношению к власти, а именно: экзекуция, принуждение и контроль. Всякой власти свойственны эти три функции. Однако их доля во властном насилии со временем меняется, а потому можно говорить о них не только как о компонентах, но и как об исторических фазах.

Власть-экзекуция известна нам из истории. Кровь, тюрьмы, страх. Цель такой власти, приоритет ее – подавить. Власть-принуждение – это то самое, что сейчас во всех так называемых цивилизованных странах: по многим причинам давить уже невозможно, да в общем и незачем, и приоритет этой власти – отнять. Но представьте себе, когда и отнимать будет невозможно и незачем (а ведь мир неуклонно движется к материальному изобилию; лет через сто будет и такое!); что же – власть отомрет? Может быть… хотя, думаю, впереди еще одна фаза – власть-контроль; пока технология позволит, найдутся люди, алчущие этой власти, а значит, и достигающие ее.

Теперь смотрите. Любая репрессивная машина нуждается по меньшей мере в таких же технических средствах, которыми пользуются репрессируемые. Для власти-экзекуции проблем в этом не было: организованная сила, прерогатива власти, решала все. Власть-принуждение уже стеснена: используется правовой механизм, дающий личности шансы. Власти-контролю будет труднее всего. Ведь придумывают новые вещи не правители, а личности. Прогресс обгоняет власть; потому-то, может быть, она отомрет сама собой так же, как когда-то отмерло людоедство.

Это общий экскурс; я просто хотел ввести Вас в круг некоторых категорий. Ясно, что до той жизни прекрасной еще очень и очень далеко. Также ясно, что фазы власти меняются не единовременно – в недрах экзекуции рождается принуждение, в недрах принуждения – контроль. Мы, дорогая, вместе с нашей страной сейчас в середине фазы принуждения. Экзекуция еще не вполне отмерла; контроль еще не вполне развился. И еще недавно было возможно движение вспять.

Почему же я думаю, что теперь оно невозможно? Потому что должна быть какая-то точка, водораздел – до этой точки вниз значит назад, после нее вниз значит вперед. Как узнать, прошли мы ее или нет? Смею предложить признак: это наша с Вами переписка, дорогая.

Когда мы не имели возможности нажать на кнопку Send, они могли делать с нашими письмами все что угодно. Мы опускали письмо в синий почтовый ящик, и – тю-тю. Оно было у них. Теперь, с кнопкой Send, положение изменилось. Горстка импульсов кажется столь беззащитной, открытой миру; но на самом деле ее не так-то просто взломать. На наших глазах защита – шифрование – делается обычной функцией почтовых машин. И она становится все изощренней. Как же власти осуществить свой контроль? Вскрывать все подряд шифры? но это стоило бы все бóльших денег – бешеных денег, никак не оправдывающих себя… Запретить шифрование? но для начала нужно хотя бы определить, что это такое, а при темпах, которые набрала технология, это не простая задача… в общем, власть-принуждение явно не успевает реагировать на прогресс. Это новая ситуация; это признак водораздела.

Вы скажете: нашелся умник! почему бы власти, для начала, не нанять кого-то еще умней? Допустим; хотя по-настоящему умный не стал бы работать на такую власть – это опасно; лучше б он заработал себе тайных, спокойных денежек… Но допустим, такие люди нашлись. Они научились делать с нашими письмами что хотели бы; они – полноценная власть-контроль. Ну так что же? пусть их… нам-то что, дорогая? Пусть какой-нибудь офицер присоединится к нашей разношерстной компании; они тоже люди, почему бы и им не получить хоть какое-то удовольствие от нелегких трудов?

Кто мы такие для них, дорогая? Чем мы можем быть опасны для них? Такие, как мы, заслуживают разве что поощрения. В свое свободное время мы могли бы тайком воровать, заниматься общественной деятельностью (то есть, угрожать их интересам), делать бомбы и так далее; а что делаем мы? Дрочим. Ну, какое занятие может быть более безобидным?

Вот и все, дорогая. По всему по этому я и не думаю, что нам что-либо может грозить. Что бы вокруг ни происходило, вплоть до самого на первый взгляд страшного. Да и не глупо ли так уж верить первому взгляду?

Понимаю, что Вам нужно подумать; сегодня ответа не жду. Целую Вас, дорогая.

SEND

Глава XLIV

Геронтофилия. – Необыкновенный конверт. – Странный звонок. – Тренировка памяти. – «Черт знает, что там». – Энтузиазм населения. – В Центре. – Низкий ход. – Шейка-копейка. – Взлет и исчезновение Марины Осташковой

Марина исцелилась от подступившей было к ней хандры; она наконец поймала конец прежде все ускользавшей ниточки. Она снова ощутила себя в работе, и ощущение это было прекрасным.

Внешне все эти несколько недель ее активность выглядела почти так же, как и за месяц, за два до этого; неизменный Вовочка вез ее на очередные встречи – однако же теперь, бывало, и одну; все чаще Ане нужно было одновременно в другие места, и не связанными с хозяйством делами уже начинала быть озадаченной даже Вероника. Контингент, окружавший Марину с начала ее деятельности, внешне оставался все тем же – не слишком скандальный бомонд – но возрастной состав этого контингента понемногу менялся в сторону более почтенную; а самое главное – менялся его половой состав.

Если бы кто-нибудь так же хорошо знал историю ее жизни, как могла знать ее только она сама, но почему-то, подобно Ане, покинувшей ласковую страну, оказался оторван от изменяющейся информации, он решил бы, что Марина, верно, надумала внять одному из последних советов Григория Семеновича, полузабытого бывшего Господина, а еще раньше заведующего отделением китежской психбольницы номер два. Совет этот, данный, может быть, в шутку, заключался в том, чтобы Марина поискала себе Господина среди старичков. Разумеется, этот гипотетический наблюдатель ошибся бы – сходство ее нынешних действий с поиском Господина было таким же чисто внешним, как и сходство с начальным порханием по светским кругам; однако сходство это все-таки было поразительным.

Потому что количество отставных военных, чиновников на заслуженной пенсии, ретировавшихся предпринимателей, очеркистов, адвокатов и иных аналогичных персон уважаемого и даже преклонного возраста вокруг нее все более увеличивалось; притом темп этого изменения возрастал. Кому не охота в свои семьдесят пять похвастаться нежданной блестящей победой? Разумеется, это были серьезные люди; если бы кому-нибудь из них предложили пооткровенничать на телевидении, подателя такого предложения ждала бы незавидная участь; они делились информацией только в своих узких и – увы! – все более сужающихся кругах.

Впрочем, других – не серьезных – Марине и не было нужно. Ей нужны были только те, кто многое знал. Те, что настолько уважали себя, что даже не применяли виагры, попросту брезговали чудом тысячелетия, считая его орудием недостойным своих седин и побеждая не контрабандным змеем, но исключительно силой своего духа. И – важные, непреклонные, неприступные для других – один за другим сдавались ей, открывали тайны, о которых, быть может, не слышал никто… и даже подписки, данные ими много, много лет назад, меркли и исчезали в лучах ослепительной прелести молодой дамы. Да и чему во вред она могла использовать эти замшелые сведения (так успокаивали себя они) – она, иностранка, исследовательница новейшей истории (каковой прослыла она среди них), очарованная их незабвенным Jefe?

Конечно же, ей, столь многоопытной, было несложно найти дорогу к сердцу любого из этих людей. Что было сложнее, так это проверить, не прячутся ли в зоне прямой видимости бессовестные папарацци; и не раз и не два Вовочке приходилось выковыривать их из кустарника, стряхивать с пальм, а один раз даже снимать с балдахина; мерзавец вел себя совершенно неслышно, даже фотоаппарат его не издавал ни малейшего самого слабенького щелчка… и Марина вычислила его только по запаху – запаху змея, в то время как Царь, которого она ублажала под балдахином, был по-прежнему спокоен и величав.

Да, дела начинали идти на лад… И, будто в награду – Господин. Он приехал всего лишь позавчера… да так неожиданно! Она взволновалась; когда-то так же ее взволновал Корней, явившийся в общежитие, когда она работала, только тогда волнение ее было болезненным и неприятным, а сейчас это было, разумеется, волнение приятное и пикантное. Чудно, чудно… этот славный, краткий пизод, эта близость не где-нибудь, а на крыше старинного замка… Было время, о таких вещах она не могла даже мечтать… Вот только это их с Госпожой путешествие! – как оно некстати, как невпопад…

В одиночестве, в прозрачном пеньюаре из тончайшего буттижье, она сидела перед окном, раскрытым навстречу утренней свежести. На узком рабочем столе перед ней лежал конверт продолговатой формы. Это был обычный почтовый конверт, в отличие от его содержимого, изложенного на нескольких бумажных листах и столь необычного, что Марина, внимательно изучая эти листы, то и дело не могла сдержать возгласов невольного удивления.

Наконец, утомившись, она сложила листы воедино и стала раздумывать, уместно ли посещение больного, госпитализированного не позже чем вчера. Как бывалая медсестра, она знала, что все зависит от случая; к сожалению, имевшейся в ее распоряжении информации явно недоставало. Если б здесь была Ана, подумалось ей, вопрос не стоил бы выеденного яйца: она бы просто отправила ее в госпиталь, и та на месте все вызнала бы в два счета.

Но Госпожа уехала в какую-то Фатиму… посвящать Россию? спасать? Непонятно. В такой напряженный момент она бы ее не отпустила, если бы Господин не упросил. Как она могла Ему отказать? Хотя в первый момент Его просьба вызвала в ней досаду. Ну и что же, что на крыше замка? Он мог бы уделить ей и больше времени; Он уже понимал, что она может на денек-другой отослать Госпожу… Но Он так хотел в путешествие, столько раз об этом мечтал. Ладно уж. Пусть их… Зато когда Он вернется, вдоволь натешившись и пенинсулой и Госпожой – тут уж она устроит свидание подольше; тут уж она решит, как быть с Госпожой, да и с Вероникой – если, конечно, надумает принимать Господина у себя в резиденции, а не смотаться с Ним с пенинсулы куда подальше.

Небось, колесят сейчас где-нибудь по Эстремадуре, без удовольствия подумала она, слегка даже ревнуя Его к своей верной помощнице. Кусая губы, она встала из-за стола и уже собралась было будить Веронику для завтрака, как вдруг зазвонил телефон. Марина нахмурилась. Для испанцев стояло слишком раннее утро; для русских был неоговоренный час. Неужели… плохие новости из больницы? Как жаль, если так!

Она подняла трубку.

– Госпожа, – услышала она озабоченный голос и узнала адъютанта князя Георгия, – одну минуту… С вами будет говорить его сиятельство.

Тревога, появившаяся в ее сердце с момента звонка, резко усилилась. Что-то происходило. Она ждала.

Трубку с той стороны не брали. Потом вновь в ней появился адъютант и сказал еще более озабоченно:

– Госпожа, его сиятельство очень занят. Он просил передать вам, чтобы вы немедленно вылетали в Москву.

– Что случилось? – спросила Марина.

– Госпожа… боюсь, нам некогда разговаривать.

– Князь здоров?

– Да, да… Госпожа, вылетайте. Поскорее, пожалуйста; как обычно, вас встретят в аэропорту.

Разговор оборвался.

Что за глупости, подумала она в испуге и гневе. Если здоров – почему так? Она набрала прямой номер князя.

Никто не подошел.

Выдержка изменила ей. Она бросилась в спальню за маленьким чемоданом. В спешке побросала в чемодан что-то из вещей. Видно, она шумела – Вероника, позевывая, сладко потягиваясь, возникла в дверях ее спальни и с милым удивлением уставилась на нее.

– Такая рань! – пробормотала она. – Что ты?

– Вызови Вовочку, – бросила Марина через плечо.

– В чем дело? Марина!

– Вызови Вовочку! Потом быстро завтрак; я уезжаю.

– Боже.

Вероника со всех ног кинулась исполнять поручения. Марина схватила телефон и набрала номер транспортного агента.

Через полчаса все было готово. Она уже произнесла краткую молитву перед статуей Богоматери, поцеловалась с Вероникой, отдала Вовочке чемодан… и все время ей казалось, что она что-то забыла сделать. В последний момент она вспомнила, что. Спеша, она поднялась в кабинет и схватила продолговатый конверт со всеми его листами. Она разожгла кабинетный камин – к счастью, имевший газовую трубу; это удалось быстро. Она поцеловала конверт и торчащие из него листы и бросила их в камин. Зачарованно понаблюдала, как сокровище обращается в пепел. Потом тщательно перемешала пепел кочергою и стремглав бросилась вон.

Она не разговаривала с Вовочкой по пути до Барахаса. Она не обратила внимания на тревожное его лицо, не ответила на вопрос, который он ей задал. Она даже не расслышала этот вопрос; на время она закупорила свой мозг герметически. В нем уже начало циркулировать то, из чего ни капельки она теперь не должна была расплескать. Ей нельзя было отвлекаться, пока все это не растечется по капиллярам ее памяти, не заполнит ее жадные пузырьки. Она даже не заметила, с каким странным выражением смотрят на нее в аэропорту; не удивилась, что летит едва ли не одна во всем самолете.

Как хорошо, подумала она мимоходом – почти пустой самолет… Никто не будет мешать. Никаких приставаний, случайных знакомых, негаданных встреч.

И когда самолет побежал по шереметьевской полосе, она наконец смогла сбросить с себя напряжение, как пилот, и сладко потянуться, как Вероника. Она теперь твердо помнила все, что хотела помнить. Она представляла себе удивленное лицо князя, когда она будет ему рассказывать. Не такое удивленное, как когда она привела Игоря… но все же… Она быстро прошла сквозь рукав, сквозь контроль, сквозь таможню. Хорошо. Мало пассажиров, мало вещей. Она мило улыбнулась встречающему, слегка удивившись, что он всего один; должно было быть двое.

Ответная улыбка была кривоватой, и она вспомнила, что зачем-то ее зовут. Какой смысл было говорить на эту тему с водилой? Они сели в машину; они рванули в Москву. Опять мало машин, опять быстро. Ночью был дождь, и асфальт не до конца высох, приятно шуршал.

При выезде из туннеля перед «Соколом» она увидела впереди столб черного дыма. Тревога ее, делом отогнанная до этого, опять появилась. Водила посмотрел на часы.

– Там пробка? – спросила она.

– Черт знает, что там, – пробормотал он.

– Когда ты ехал в аэропорт, – спросила она, – это уже было?

– Нет. Откуда сейчас что кому известно?

Она насторожилась.

– Что происходит?

– Как, – удивился он, – вы не знаете?

– Представь себе, – холодно сказала она.

Он промолчал.

– Ты не ответил мне, – напомнила она.

– Я и сам не знаю. Путч? мятеж?

Марина почувствовала укол в сердце. Как они могли начать без нее?

– Включи радио, – приказала она водиле.

– Бесполезно, – сказал тот. – Ничего не работает; похоже, разрушено энергоснабжение передатчиков.

Столб дыма остался справа от шоссе. Марина крутила головой во все стороны, пытаясь по каким-то признакам определить, что же все-таки происходит.

Тверскую заставу заперла огромная пробка. Водила с трудом пробился за мост и свернул направо, к вокзалу. Затем он свернул опять и затем налево, на Малую Грузинку; здесь, наоборот, дорога была почти пуста. Они приблизились к церкви, где Марина бывала столько раз.

– Стой! – внезапно скомандовала она.

Водила резко затормозил и посмотрел на нее вопросительно.

– Я сейчас.

Она выскочила из машины и вбежала в знакомую дверь. Службы не шло, но людей в храме было много. Лица были тревожны. Лица были бледны; многие плакали.

Она опять кратко помолилась, поставила перед Девой свечу и вышла на улицу. Они поехали дальше. Они свернули на Красную Пресню и доехали до Баррикадной.

Здесь путь им перегородили пикетчики, несущие транспаранты и громко скандировавшие. Несколько человек встало на пути машины, но водила ловко вывернул руль и проехал прямо по тротуару мимо них; кое-кто попытался догнать машину, но безуспешно. В боковом стекле Марина увидела несколько десятков ожесточенных людей, ломами выворачивающих из мостовой булыжники. Всякий, кому доставался булыжник, тотчас бросал лом и, воздев булыжник, грозно потрясал им в воздухе, в то время как лом подхватывал уже следующий. Люди работали сплоченно, бок о бок; почти вся вымощенная булыжниками территория была уже оголена. Там, где она переходила в асфальт, Марина заметила двух худых, бледных юношей, которым булыжников не досталось; один из них, в надежде хоть что-нибудь выкопать, продолжал долбить ломом оголенную землю, в то время как другой, очевидно отчаявшись, горестно махнул рукой и как бы взамен булыжника отколол кусочек смежного с брусчаткой асфальта.

На кольце, куда свернула машина и где булыжников вовсе не было, асфальт громили уже целые группы. В одних местах вывороченные куски асфальта подбирали как оружие по руке; в других местах более крупные куски начинали складывать в баррикады. Туннель под Новым Арбатом был завален обрушившейся вниз мостовой; из-под асфальта виднелись багажники и радиаторы придавленных автомашин и даже одного микроавтобуса. Видно, это случилось буквально только что, потому что движение по верху еще не было организовано; водила злобно выматерился и, оставив слева туннель, пересек улицу прямо поперек не очень интенсивного транспортного потока.

На Смоленской площади толпа рыла котлован. Здесь работали не ломами, но в основном кирками и лопатами; асфальт был уже полностью вскрыт и бесформенными глыбами громоздился поперек перерытой дороги. На небольшой пирамиде, сложенной из таких глыб, стояли двое: один из них, по-видимому организатор работ, выкрикивал в мегафон лозунги и инструкции; другой, в форме постового регулировщика, жезлом указывал транспорту, где объезжать. Пока ждали сигнала регулировщика, Марина увидела, как на помощь толпе подоспел большой экскаватор. Люди радостно встречали его, бросая вверх кепки и издавая громкие приветственные возгласы.

– Приехали, – сказал водила. – Переулки перекопаны, да и вход с Романова все равно закрыт. Как дальше, вы знаете сами.

– Да, – сказала Марина. – Спасибо.

Подхватив чемоданчик, она вышла из машины, перешла улицу неподалеку от высотного здания, уступила дорогу старичку, с песней катившему крышку от люка канализации, а затем зашла в переулок, миновала стройку и свернула в третий по счету двор. Во дворе она подошла к одному из сараев, закрытому, в отличие от всех прочих, на английский замок; затем она вынула из кармана железку, поковырялась ею в замке, отворила дверь, зашла вовнутрь сарая и захлопнула дверь за собой.

* * *

Через четверть часа она была в департаменте князя и, ожидая, пока ее пригласят, делилась с людьми новостями. Ее расспрашивали, что происходит – она несла с собой свежую весть с поверхности, – а они в ответ сообщали ей обрывочные и противоречивые сведения о том, что было утром. Департамент, обычно немноголюдный и подчиненный регламенту, теперь более напоминал военный штаб. Люди сновали туда и сюда с озабоченным видом; некоторые кабинеты срочно переоборудовались, и взад-вперед перемещались и компьютеры, и папки с бумагами, и столы, и инженерная техника, и уже появлялись более зловещие признаки происходящего – оружие и медикаменты.

Адъютант предложил ей зайти в кабинет.

Она зашла. В первый момент она не узнала кабинета. Стены напротив двери не было на своем месте – она была раздвинута или поднята – и за ее чертой открывалось обширное помещение, теперь единое с кабинетом и по виду напоминающее центр управления космическими полетами или хотя бы крупным автоматизированным заводом. Огромный, изогнутый в форме подковы пульт с множеством ламп, мониторов и органов управления занимал большую часть этого помещения; внутри пульта-подковы катался на кресле князь. Он командовал.

Марина приблизилась. Его сиятельство – в шлемофоне, бледный, кажущийся многоруким от количества кнопок и рычагов, которые он нажимал, выполнял очевидно сложнейшую организационную работу. Вены на лбу его и висках резко выделились, глаза налились кровью; он внушил Марине священный трепет. Не рискнув даже поздороваться с ним, она полезла было за платочком, чтобы, как некогда, отереть пот с его лица, но передумала, боясь хоть на сколько-то отвлекать князя.

В боковые двери центра управления вбегали и выбегали офицеры с депешами; звуки окружавших пульт принтеров и факсов слились в один протяжный электронный гул. «Ага! – вдруг вскричал князь со злобной радостью, глядя на мониторы, – получите! а еще вот так… – приговаривал он, щелкая клавишами, – а вот так!» Вбежала целая толпа офицеров с довольными лицами. «Ну, а теперь все силы на западное направление, господа, – сказал князь, – здесь они придут в себя не скоро…»

Офицеры вышли. Князь заметил Марину и жестом подозвал к себе. Она все же вынула платочек и, забежав вовнутрь пульта, обтерла ему лицо; он небрежно отмахнулся. Она поднесла ему воды. Он выпил жадно, залпом.

– Как добралась? – спросил.

– Ваше сиятельство, – заторопилась Марина, предполагая, что это лишь краткая передышка и стремясь успеть, – я узнала сведения исключительной важности…

– Потом, – отмахнулся князь и вновь покатился по кругу; как орел, налетел на приборы и клавиши.

– Ваше сиятельство! это может быть полезным…

– Заткнись! – рявкнул князь.

Глаза Марины налились слезами. Она отшатнулась от кресла с его сиятельством и сделала движение, чтобы выйти вон. Князь повернулся к ней.

– Не уходи.

– Я думала, я здесь мешаю…

– Ты нужна мне. Будь здесь… только молчи.

Слезы Марины высохли.

– Ночью, – бросил князь, – они были против режима. Утром – против нас.

Она не сразу поняла, что он говорит с нею. Слова его были резки и вылетали из него вперемешку с обращенными к другим и столь же резкими и краткими приказами, вопросами, сообщениями. Она молчала, ловя эти слова.

– Вандалы, – буркнул князь. – Идиоты.

– Они не ведают, что творят, – тихо сказала Марина.

– Истинно так, – ухмыльнулся князь.

Откуда-то сверху послышалась серия взрывов. Вне кабинета забегали быстрей. Муравейник, подумала Марина. Здорово похоже. Такие хорошие, трудолюбивые муравьи. Галереи. Кто там смеет их разорять? Вот ужо вам покажут… против вас не кто-нибудь, а сам князь Георгий… сам генерал Ордена против вас!

Опять что-то где-то забухало. Донеслась далекая перестрелка и крики «ура». Наконец-то, облегченно подумала она, видя, что огромное движение вокруг нее как будто пошло на убыль. Она тревожно посмотрела на князя и проверила себя. Ей не показалось: количество и интенсивность его действий на самом деле явно снизились. Так и должно быть, сказала она себе, ведь так невозможно долго… наверно, битва идет к концу, и можно уже слегка передохнуть и расслабиться.

Не доверяя этим своим впечатлениям, она все же тихонько выбралась из подковы пульта, выглянула за одну из дверей и увидела офицера с забинтованной головою. Она увидела кровь, проступившую сквозь бинты. Она была на «ты» с кровью. Она знала кровь до молекулы – кровь здоровую и больную, кровь из разных частей человеческих тел, женских и мужских, молодых и старых, кровь разных групп, разных запахов и цветов; какова кровь на вкус, она знала тоже. Очень, очень долго уже кровь не внушала ей ни страха, ни отвращения. Но вид этой крови, слабо выступившей и запекшейся на бинтах, почему-то наполнил ее смущением и стеснил ее сердце; в прежней тревоге она тихонько закрыла дверь и отошла в уголок прежней, родной части кабинета; вокруг пульта снова возникло большое движение, но тревога ее почему-то не проходила, а лишь усиливалась, и она уже видела почему – ни на лице его сиятельства, ни на лицах вбегающих офицеров не было видно победного торжества. Вместо того они становились, наоборот, все мрачнее и озабоченней, и сердце Марины сжималось все больше.

– Пора уходить, ваше сиятельство, – сказал адъютант, стараясь казаться бесстрастным.

Он встревожен, сказала себе Марина. Он почти что боится. Он почти что как я.

– Еще нет, – бросил князь. – Кто в резерве?

Адъютант потупился.

– Уже нет резервов, ваше сиятельство.

– Как? А…

Адъютант отрицательно покачал головой.

– Галереи готовы? – быстро спросил князь.

– Да, ваше сиятельство.

– Приведите сюда царевича.

– Есть.

Адъютант выскочил за дверь. Его сиятельство встал за пультом, сложил руки на груди и какое-то время простоял так – капитан на мостике, покидающий судно последним. Затем он снял шлемофон. Он выбрался изнутри подковы. Он подошел к своему рабочему столу, ступил на тамошнее кресло – Марина бросилась поддержать это кресло, чтобы оно не отъехало на колесах – и своими руками снял со стены герб Российской Империи. Он спустился; Марина помогла ему поставить на пол тяжелый барельеф. Он улыбнулся ей.

– Ничего, – сказал он. – Мы еще…

– Конечно, ваше сиятельство, – сказала Марина и снова вытерла пот с его лица.

– Но что они тянутся? – проговорил князь. – Право, странно… так долго…

Он схватил телефонную трубку и нажал пару кнопок на столе. Потом еще пару кнопок. Он молчал и, держа трубку у уха, нажимал все новые кнопки, и лицо его становилось все более озабоченным.

Раскрылась дверь, и в кабинет зашел адъютант, с бледным лицом, блуждающим взглядом, трясущимися губами и руками.

– Что? – крикнул князь. – Говори!

– Беда, – пробормотал адъютант. – Они захватили его высочество.

– А-а! – закричал князь. – А-а!

Он схватился за голову, и Марина увидела в его глазах слезы. Он вскрикивал, стонал и раскачивался всем корпусом, как неизлечимо, смертельно уязвленный человек.

– Они предлагают переговоры, – сказал адъютант.

Князь перестал кричать и раскачиваться.

– Какие переговоры?

– Они согласны отдать его, если вы откроете департамент и сдадитесь в плен.

– Отдать его? – кому?

– Кому угодно, – сказал адъютант, – вплоть до того, что просто выпустить его на улицу. Вы можете сами это обговорить – они прислали парламентера; а не желаете говорить с парламентером, они согласны и на телефонный разговор.

– Запросите пятнадцать минут перемирия, – быстро сказал князь. – Мне нужно подумать.

– Есть.

Адъютант ушел. Князь осел в кресло и глубоко задумался. Марина старалась дышать потише, чтобы ничем не нарушить его покой.

Что-то будет, думала она тоже. Сбежать бы куда… если его сиятельство сейчас решит сдаваться – невозможный поступок в любых иных обстоятельствах – то и у нее, значит, защиты более нет. Хорошо, что Господа в Испании; вот бы самой туда, да и князя забрать… и царевича… Впрочем, улыбнулась она внутри себя, какой он без Ордена царевич – просто мальчишка… Уж видно, лучше бы его на улицу – туда, где ему было и так хорошо.

– Чужая голова полушка, – неожиданно произнес князь. – Своя шейка копейка…

Марина не осмелилась в такое время спрашивать его о смысле странных слов. Однако, поскольку он уже заговорил, она решила использовать шанс по-другому.

– Ваше сиятельство, – робко сказала она, – а ведь Ордену без вас не быть.

– Знаю, – отозвался он.

– Если вы сдадитесь – кто же водворит Игоря?

– Дура, – буркнул князь. – Не вышло у меня, выйдет у другого; а потерять царевича – значит потерять все. Это не вопрос; я сейчас думаю лишь о том, как бы обеспечить его дальнейшую безопасность.

– Думаете, его будут преследовать?

– Почему его взяли в заложники?

– Просто вызнали, что он дорог вам.

– А могут и вызнать, кто он… а если так, значит, непременно его изведут. Это уже бывало в истории много раз… в любом случае я им нисколько не доверяю.

– Что ж, ваше сиятельство, – заявила Марина, – в таком случае зря вы не выслушали моего сообщения! Сейчас докладывать просто времени нет. Так или иначе, если желаете, я готова провести царевича по ходам и забрать с собой в эмиграцию.

– Чего? – вымолвил князь.

– То, что слышали, ваше сиятельство, – с достоинством сказала Марина.

– Ты вправду можешь такое сделать?

– Надеюсь… У меня есть план.

– Какой?

– Говорю же, долго рассказывать; единственное – мне нужно добраться то того зала о шести дверях, о котором вы рассказывали… ну, с летучими мышами. И еще нужен направленный взрыв.

– Для какой-то из прочих дверей? Но разве ты знаешь, куда они выводят?

– Ваше сиятельство, – внушительно повторила Марина, – долго рассказывать – понимаете? Я знаю, куда ведет та дверь, что мне нужна. Да и какой другой выход вы предлагаете?

Князь недоверчиво и измученно смотрел на нее.

Сейчас он согласится, подумала Марина.

– Ваше сиятельство, – сказала она, улыбнувшись, – не забывайте… ведь это я нашла Игоря! Почему бы вам, в таком случае, не доверить его мне?

Они продолжали смотреть друг на друга – он тяжело, исподлобья; она со светлой улыбкою. Она вспомнила, какое у него было лицо, когда она впервые известила его о царевиче. Несмотря на несколько легковесных фраз, которыми она предварила свое сообщение, он как-то сразу понял, что это не шутка. И – растерялся. Ни до, ни после она не видела его таким. Он смотрел на нее, как ребенок, которому показали невиданное. И ждал. Потом говорил тихо, рассуждал, радовался, удивлялся. И очень, очень долго готовился, чтоб предстать перед отроком; все спрашивал у нее, советовался с ней, был с ней едва не на равных. Ну, быстрее же соглашайся, подумала она.

Он медленно поднял трубку.

– Адъютант!

Вбежал адъютант.

– Хочу переговоры.

– С парламентером?

– По телефону. Соедини их со мной; да пусть царевич будет с ними рядом. Хочу убедиться, что он еще жив.

– Есть.

Князь вздохнул и опять посмотрел на Марину.

– Ты понимаешь, что берешь на себя?

– Да.

– Это тот самый случай, которого я боялся.

Она вопросительно посмотрела на него.

– Если детство попрет из тебя…

Она опять улыбнулась. Бесполезно было ему рассказывать, что без того, о чем он говорил, никогда бы ей не составить своего чудесного плана.

Зазвонил телефон.

– Да! – крикнул князь. – Дайте мальчику трубку.

Его лицо просветлело.

– Я знаю, дитя мое… прости, что называю тебя так… ты понимаешь почему… Прошу, не делай ничего; не препятствуй им; не пытайся освободиться.

Его лицо вновь сделалось суровым и мрачным, еще и мрачнее прежнего. Желваки заходили по его щекам.

– Я согласен на ваш ультиматум, – проворчал он. – Да… Нет… Этак нам не договориться, – сказал он презрительно, – что вперед, курица или яйцо? Предлагаю встречу в буферной зоне. Не смешите; какое посольство нас примет сейчас? Я сам оборудую зону… Конечно, на моей; как же я могу оборудовать зону на вашей территории? Да, да, проверите все подходы. Схемы? Да… передадим с парламентером. Это лишнее, – угрюмо усмехнулся он, – я дворянин. Как хотите… Согласны? Один час.

Он положил трубку.

– Все, Мария. Обратного хода нет; считай, завалило камнями. Вся надежда теперь на тебя. Подойди.

Она подошла к князю со странным предчувствием.

– Я еще отдам распоряжения относительно устройства буферной зоны… но если я всецело полагаюсь на одного человека, значит, я более не генерал. – С такими словами он сбросил с плеч свою мантию, расстегнул рубаху и снял с шеи тяжелую, вероятно золотую и очень старую цепь тончайшей работы, со множеством драгоценных камней и эмалевых вставок. – Теперь ты генерал Ордена, – сказал князь и надел цепь на Марину, которая тут же запрятала ее в глубь своих одежд, близ тонкой цепочки, несущей кулон с фотографией Господина.

– Поздравляю тебя в том смысле, что желаю здравствовать, – сказал князь, – но не с легкой душой…

– Понимаю, ваше сиятельство, – сказала Марина.

– Не могу даровать тебе титула, – сказал князь с тоскою в глазах. – Уж не думал, что генералом будет простой человек… Но такая привилегия лишь у монарха; не знаю, вправе ли это сделать даже его высочество, будучи не наследственным властелином.

– Но вы же можете обвенчаться со мной, ваше сиятельство, – подсказала Марина.

– Что? – вскинулся князь.

– Обвенчаться, – внятно повторила Марина. – Жениться. Тогда я сделаюсь княгинею, и вы избавитесь от моральных проблем.

– Разве Дева может быть чьей-то женой?

– А почему нет? – удивилась Марина. – Был, например, польский король… кажется, Станислав…

– Знаю, – отозвался его сиятельство. – Пожалуй, это… Однако, – спохватился он, – прежде я должен устроить зону для передачи царевича.

– А у вас есть знакомый священник, чтобы вызвать его прямо сюда? – спросила Марина.

– Есть; не мешай.

– Вы не забыли? – спросила Марина. – Я католичка.

– Ты липовая католичка; сказал – не мешай.

Князь поднимал трубки и отдавал распоряжения об инженерных вещах, в которых Марина ничегошеньки не понимала. Какое-то время спустя он умолк, вытер рукавом пот со лба, вздохнул и поднял еще одну трубку.

– Отец Сергий? Приди ко мне, отче.

– Пока отче туда-сюда, – сказала Марина, – можно мне сделать звонок?

Князь подвинул к ней телефон.

Торопясь, она набрала номер.

– Вероника? Да, все так и есть. Да, да, трагедия… Короче: не хочешь остаться без милых деток? Тогда забудь обо всем и дуй в аэропорт. Нет. Считай, что ты уволена… Некогда, Вероника. Не знаю; я сама найду тебя. Пока.

Она положила трубку.

Она вздохнула. Она как будто отрезала от себя кусочек. Очередной и не последний. Моя судьба – терять.

…Через сорок минут, с сокращением обрядов, предельно допускаемым канонами для особых мирских обстоятельств, она была по-православному крещена и обвенчана с князем Георгием. Марина Осташкова перестала существовать; была теперь – княгиня Мария Тверская.

Глава XLV

Как делают клады. – В бункере. – Враги. – За чистоту! – Одобрение свыше. – Ответ на предательство. – Не на жизнь, а на смерть. – Ужасный исход

А еще через небольшое время они двигались по подземным ходам к особому бункеру, намеченному для обмена. Процессию возглавлял князь, коротко известивший близких соратников о своем браке, но решивший до поры умолчать о передаче им генеральского поста. Вслед за ним шло не более десяти особо преданных князю людей, начиная с княгини Марии; двое в середине несли барельеф герба, а остальные несли кирпичи, кроме замыкающего, который нес ведро с цементным раствором. Идти было несложно; это были известные, хорошо обустроенные ходы. Барельеф спрятали по пути – засунули в неприметную нишу, заложили кирпичом и раствором, а снаружи налепили земли и искусно замаскировали специально принесенным издалека большущим куском паутины.

Бункер, куда они направлялись, изначально был сооружен для подобной надобности, так что сколько-нибудь дополнительно оборудовать его не было нужды. Все приказы, которые князь Георгий отдавал перед своим бракосочетанием, относились не к самому бункеру, а к ходам, окружавшим его – разумеется, специфическую организацию этих ходов невозможно было продумать заранее для всех возможных случаев. Это означало, что одни проходы следовало открыть, другие – наоборот, ликвидировать; привести в действие некоторые механизмы, а особенно тщательно проверить те длинные, тайные ходы, по которым суждено было уходить княгине с царевичем. На это и ушел запрошенный его сиятельством час.

И теперь, когда этот час истекал, они приближались к последнему из подземных прибежищ Ордена. Княжеский департамент тоже покамест не был сдан, но по процедуре, обговоренной с неприятелем, его предстояло открыть в тот момент, когда отрок окажется переданным княгине. Затем, по процедуре, эти двое должны были известным образом скрыться, сопровождаемые двумя людьми Ордена вплоть до зала о шести дверях; а уж дальше (князь крестился при мысли об этом) они оставались совсем одни.

– Не забудьте, – напомнил князь людям перед самым бункером, – не вздумайте кто-либо из вас назвать его вашим высочеством; я все же надеюсь, они не знают, кто он.

– Хорошо, – отозвались все.

И они подошли вплотную к железной двери бункера, к которому с другой стороны уже приближалась депутация врага, и с нею тот, кого некоторое позорное время надлежало называть мальчиком, Лешей. Князь уже знал, что отрока действительно ведут – еще перед выходом из департамента ему сообщили по телефону. Он с волнением ожидал встречи с его высочеством. Наконец, дверь отворилась, и адъютант, заблаговременно посланный в бункер, сказал:

– Они здесь.

Человек, отряженный от врага для выполнения тех же обязанностей, какие выполнял адъютант – его, так сказать, коллега – подошел изнутри и сказал:

– Пусть зайдет тот, кто будет проверять на оружие.

Князь дал знак выполнять приказ, и один из десятка вышел вперед и проследовал в бункер. Через минуту-другую к двери подошел соответствующий представитель врага. Он по очереди проверял каждого из входящих, в то время как подчиненный князя проверял входящих с другой стороны.

В последнюю очередь заходила княжеская чета.

– Любезный, – сказал князь проверяющему с изысканной, даже слегка преувеличенной учтивостью, – разрешите представить вам мою супругу, княгиню Марию Тверскую. Нижайше просил бы вас отменить в отношении ее досмотр, поскольку она женщина и титулованная особа.

Глаза проверяющего зло вспыхнули и похотливо ощупали каждую складку фигуры княгини, одетой в облегающий экспедиционный костюм.

– Нельзя, – сказал он. – Не положено.

– Ах ты, вонючий козел! – возмутилась Мария (ради такого случая ненадолго ставши снова Мариной). – Да ты всю меня уже раздел своими бесстыжими зенками! С тобой еще говорят по-хорошему, вместо того чтоб сразу дать по рогам… ну-ка, зови быстро свое начальство.

Лица изрядного числа мужчин, уже прошедших с обеих сторон в бункер и теперь слегка там нервничавших, моментально повернулись на громкий звук.

Проверяющий почесал репу.

– Ну зачем сразу так, – нерешительно пробормотал он. – Я же не знал… типа положено… Проходите.

Марина прошла и обернулась княгиней Марией.

Князь прошел вслед за ней, будучи после такого инцидента проверен почти символически. С другой стороны зашли последние двое. Появился царевич – мальчик, Леша – удерживаемый ими за обе руки. Два десятка людей наполнили собой не такое уж просторное помещение бункера и построились друг против друга, словно им предстояло играть в футбол.

Княгиня оглядела бункер. Он был выполнен в форме равностороннего треугольника со слегка срезанными углами. В двух из этих углов располагались железные двери, через одну из которых зашли люди Ордена, а через другую зашли враги. В третьем углу ничего не было – он был срезан как бы для красоты, для симметрии получившейся шестигранной призмы. Потолок помещения был невысок. Никакой мебели в бункере не было.

Затем княгиня оглядела людей в шеренге напротив… и вдруг ее как током ударило. Она немедленно овладела собой и притворилась, будто ничего не произошло. Она увидела, кто держит мальчика – это были два ее старых знакомца, один из которых обманул ее, убил Отца, пустил ее жизнь по-другому… да, это был именно он, участковый Семенов… а другой был просто его подручный Петров.

Она опустила голову, мрачно дивясь превратностям своей судьбы. В момент обострившимися чувствами она ловила интерес, возникший и в ненавистной роже напротив. Петров, конечно, ее не помнил, а этот… Прошло много времени, она стала другой… он не мог быть так же уверен, как и она… но все же…

Она почувствовала, как он отвел взгляд. Должно быть, подумалось ей, решил, что обознался… Но это было не так. Семенов не отступал от своих подозрений. Он лишь должен был заняться тем делом, ради которого пришел сюда. Он здесь старший, с бессильным гневом поняла Мария, потому что именно он заговорил.

– Мы отпускаем мальчика, – сказал он, излагая предстоящую процедуру, всем так или иначе уже известную, но для порядка требующую заключительного оглашения. – Он становится здесь в середине. Вы даете команду открыть главный ход. Мальчик свободен. До того, как все остальные будут свободны (кроме командующего, который уходит с нами), мы хотим быть уверены, что ход открыт.

Он помолчал. Никто не сказал ни слова.

– Для этого мы посылаем своего человека отсюда; он сообщает нашим, что вы приказали открыть ход. Все остальные здесь будут ждать, пока он не вернется и не доложит фактическую обстановку. Если ход не открыт, мы считаем – обмен не состоялся; тогда не могу отвечать ни за что. – Он опять покосился на Марию. – Если все в порядке, то есть ход открыт, вы все свободны, то есть идете откуда пришли, – он показал на дверь за депутацией князя, – а командующий с нами сюда. – Он показал на дверь, из которой пришла его депутация.

– Неверно, – сказал князь. – Мы сошлись на том, что вы узнаете о сдаче хода по телефону.

– Не получается.

– Почему?

– Слишком много вопросов задаете.

– В таком случае, – сказал князь, – пусть все мои люди покинут бункер прямо сейчас, кроме дамы и двоих, которые уйдут с дамой и мальчиком.

– Зачем?

– Я не желаю отвечать на ваш вопрос.

– Ну что вы за люди такие! – с досадой скривился Семенов. – Хорошо; пусть идут.

Князь тепло посмотрел на своих товарищей и жестом указал им на дверь.

– Ваше сиятельство, – тихо сказал один из них, – мы не должны уходить.

– Это приказ, – сказал князь.

Люди вздохнули и, понурившись, вышли один за другим. Княгиня еще не поняла смысл происходящего, но тревоги давно минувших дней и ночей, которые она считала давно похороненными, будто ожили в ней и теперь наполняли ее внутренней дрожью.

– Договорено? – спросил Семенов.

– Да, – бесстрастно сказал князь.

– Держите мальчика, – сказал Семенов и отпустил руку царевича, и Петров тоже отпустил.

Мальчик двинулся медленно и достойно – слишком достойно, подумала Мария, уверенная, что и князь думает о том же самом. Мальчик встал в центре треугольника; княгиня вспомнила, как он стоял в центре круглого зала, когда все присягали ему, и сердце ее в очередной раз сжалось.

Князь сделал звонок и отдал команду.

Все так же медленно мальчик пошел к своим. Князь обнял его. Другие обняли его.

– Петров, – сказал Семенов, – вперед.

Петров отдал под козырек и скрылся за дверью.

Нервозность, в какой-то степени владевшая даже этими выдержанными людьми с начала мероприятия, слегка разрядилась. Князь неожиданно для всех присутствующих достал из кармана сигареты и закурил. Семенов тоже достал какое-то курево и стал спрашивать у своих огоньку. Огоньку не нашлось. Семенов вздохнул и перешел на другую половину бункера.

– Извините, конечно, – сказал он с явным смущением, – огоньку не найдется?

– Вы же видите, что найдется, – сказал князь, – раз я курю. – С этими словами он вынул из кармана зажигалку и не просто протянул ее Семенову, но по правилам элементарной вежливости зажег ее и дал ему прикурить.

– Спасибо, – сказал Семенов и затянулся. – Заодно извините, что с телефоном неувязочка вышла; у нас сейчас не работает телефон.

– Бывает, – безразлично сказал князь.

– Мы починим, – зачем-то сказал Семенов.

Князь промолчал.

– А если я резко вам ответил, – добавил Семенов, – то вы не держите зла. Нервы, знаете ли, на пределе.

Князь несколько смягчился от этих простых слов.

– Хоть мы и враги, – сказал он, – я не питаю против вас личной злобы; может быть, вы читали, например у Льва Толстого, что ругань и мордобитие не в дворянских правилах даже по отношению к врагу.

Ну и зря, подумала при этих словах княгиня.

– Я даже должен сказать, – продолжал князь, – что по достоинству оценил ваше согласие произвести обмен на моей территории. Кроме определенной толики доверия, такой поступок требует изрядного мужества; ведь вряд ли вы так уж уверенно чувствуете себя под землей.

– Э, – махнул рукой Семенов, – все там будем.

Княгине все меньше и меньше нравился этот разговор. Не верь ему, мысленно кричала она своему мужу, это подлый, гадкий человек; с ним нельзя говорить такими словами; с ним вообще нельзя говорить.

– А вы, уважаемая, – внезапно обратился к ней Семенов, – если не секрет, откуда будете родом? Мы с вами не встречались – случайно как-нибудь?

Теперь князь, наконец, насторожился.

– К сожалению, – улыбнулась Мария.

Семенов покачал головой.

– Удивительно похожи бывают люди…

Князь успокоился, видя, что их разговор затух.

– Все-таки, – сказал он, – пока все равно мы здесь поневоле объединены этим томительным ожиданием, не поведаете ли мне в общих чертах, за что вы? каковы ваши ценности, идеалы?.. Независимо от моих убеждений, я хотел бы узнать, за что сражаются мои враги.

– За чистоту, – кратко сказал Семенов.

– Чистоту… простите, чего?

– Всего, – сказал Семенов, – но в первую очередь морали и водки. Загадили все… разрушили, осквернили… Теперь восстанавливать, очищать.

– Странно, – сказал князь. – Я бы мог подписаться под каждым вашим словом; единственное, что я бы водку не ставил в первейший ряд.

– В этом-то между нами и разница…

– Очевидно, – хмуро сказал князь и затушил сигарету; у него пропало желание продолжать разговор. Семенов, видно, это почувствовал, тоже затушил свое курево, кивнул головой, отошел к своим.

Князь приблизился к мальчику. Все это время он нарочито держался подальше от него, не желая бередить душу. Однако он должен был кое-что сказать ему – должен был и никак не решался, все откладывал… Вздохнув, наконец он решился.

Он присел перед мальчиком и рукою поманил к себе жену.

– Ваше высочество, – сказал он шепотом, чтобы на другой стороне не было слышно, – пока вас удерживали в плену, я совершил два поступка. Оба они были продиктованы срочной нуждой; но оба они требовали бы вашего милостивого соизволения.

Мальчик внимательно слушал.

– Разумеется, в ваше отсутствие я не мог его получить; мог лишь надеяться, что вы одобрите мои действия после того. Прошу вас, заслушайте меня и скажите свое слово; как бы вы не решили, я не хочу оставаться с этим грехом на душе.

– Говори, – прошептал мальчик.

– Во-первых, я взял в жены Марию. Обряд совершен по-православному, два часа назад.

– Поздравляю, – тихонько сказал царевич и, взглянув на Марию, подмигнул ей, как тогда, в круге. – Я рад. Конечно, я бы позволил. А во-вторых?

– Я снял с себя звание генерала Ордена, ваше высочество… и передал его моей супруге, княгине Тверской.

Какой бессовестный врун, подумала княгиня и с упреком посмотрела на мужа: не супруге и не княгине ты передавал… Князь покосился на нее просительно и виновато. Не губи, голубушка, говорил его взгляд… да, сделал наоборот… но духа не хватит признаться в таком царевичу; возьмем уж на нас двоих сей невеликий грешок.

Царевич нахмурился.

– Как ты посмел? – грозным шепотом спросил он.

– Ваше высочество, – сказал князь и опустился с корточек на колени. – Вы сами слышали; я сдаюсь. Только так можно было вызволить вас; даже если мне сохранят жизнь, я не скоро смогу приступить к действию.

– Значит, все погибло? – спросил отрок.

– Самое главное, что вы живы, ваше высочество. Вы пойдете с княгиней Марией… она знает куда.

Царевич опечалился.

– Я не хочу с тобой расставаться.

– Благодарю вас, ваше высочество, – князь глотал душившие его слезы, – но другого выхода нет.

– Жаль, – сказал отрок. – Что ж… придется примириться, раз так… А куда мы пойдем? – поднял он взгляд на княгиню.

– Тс-с! – сказала она, приложив палец к губам.

– Значит, ты со своею женой даже не проведешь… даже не проведешь… – начал царевич и замялся. Хочет сказать «брачной ночи», догадалась Мария. Но стесняется. Как все-таки мил его высочество! – …ни двух дней? – нашелся наконец отрок, обращая вопрос ко все еще коленопреклоненному князю.

– Увы, – сказал князь.

– Встань с колен, – сказал отрок. – Все хорошо. Ты все сделал правильно.

– Благодарю вас, ваше высочество. – Князь украдкой, чтоб не видели с той стороны, поцеловал отроку руку и поднялся.

– Теперь, – сказал он, – мы в руках Господа. Мария, помни: я теперь никто; вы – всё.

Заскрипела железная дверь, и на другой стороне возникло движение: явился Петров.

– Все в порядке, – сказал он своим.

Князь осенил себя крестным знамением.

– Ну что ж, – сказал Семенов, и Мария уловила в его голосе знакомые нотки, подлую песню прорвавшегося торжества. – Прошу всех, как говорится…

– Минутку, – сказал князь. – Что значит всех?

Из двери позади Семенова послышались звуки и появились вооруженные люди, один за другим. Князь бросил взгляд на дверь, куда должны были уйти Мария с царевичем и двумя провожатыми. Эта дверь немедля открылась тоже, и оттуда тоже посыпалась вооруженная толпа.

– Значит, вот почему телефон не работал, – разочарованно заметил князь, стараясь отгородить четверых оставшихся своих сторонников от толпы, оттесняя их как можно дальше. – Дешевые фокусы…

– Такой вот он, – в сердцах сказала Мария. – Ах, не зря я предупреждала тебя насчет участковых!

Все пятеро – князь, княгиня с царевичем и двое проводников – стояли против нескольких уже десятков вооруженных людей. Они отступили насколько было возможно. Они забились в угол; они прижались к стене.

– Что ж, – вздохнул князь. – Прощай, жена.

– Прощай, мой любимый, драгоценный муж, – сказала Мария. – Прощай, князь Георгий.

Они обнялись и крепко поцеловались.

– Давай-давай, – заговорили в толпе, начиная подталкивать их прикладами и штыками, стараясь выгнать их из угла. – Успеете еще нацеловаться… наша власть добрая, больше червонца не даст!

– Сомневаюсь, – покачал головой князь и дал особенный знак одному из двоих провожатых.

Сразу же тот локтем надавил на неприметный выступ в стене, к которой они были прижаты – в той самой грани, срезанной как бы для симметрии и красоты. Двое проводников, разведя руки, подстраховали Марию с царевичем, буквально распластав их по стене. Обе двери бункера шумно захлопнулись, немилосердно обойдясь с теми, кто стоял прямо в них; пока все остальные пытались понять, в чем дело, механический, воющий звук наполнил помещение, и весь пол бункера пошел вверх. Лишь один узкий участок, уступом или карнизом расположенный под стеной и несущий на себе Марию с царевичем и проводниками, не был затронут перемещением; стена, бывшая срезанной гранью, вместе с этим уступом медленно двинулась по горизонтали, отделяясь от двух смежных стен и проваливаясь в глубину между ними. Одновременно и уступ выползал, расширялся, превращаясь в платформу настолько широкую, насколько позволял это вздымавшийся пол.

Метаморфоз помещения отделил княгиню от мужа. Она двигалась прочь вместе с платформой; он оставался на подымающемся полу. Там, на полу, теперь начиналась давка, борьба не на жизнь, а на смерть; люди поняли, что единственное спасение – это прыгнуть в проем, образованный отъезжающей гранью. Раздались крики и гулкие выстрелы. Князь Георгий, встав на защиту проема, хладнокровно сопротивлялся наступавшей толпе; овладев чьей-то винтовкой, он с изумительной ловкостью фехтовал ею на самом краю и уже положил оземь нескольких – другие, спотыкаясь об их тела, падали сами, представляя еще лучшую для него мишень. Толща бетонного среза прошла вверх в сантиметре от колен людей на платформе; пока пол поднимался далее, платформа вдвинулась вглубь ровно настолько, чтобы бетон не коснулся их животов и груди.

Мария окаменела от ужаса. Перед самыми ее глазами уносился ввысь ее муж, из последних сил держа напор обезумевших и обрекая себя на верную гибель. Она знала, что князь Георгий непрост; знала, что вероломство им предусмотрено, но не могла и подумать, что это будет так страшно и убьет его самого. Бетонный срез меж тем прошел мимо ее лица; ноги князя затерялись среди ног атакующих. Мария опустила глаза. Циклопические винты открылись ее взору под полом бункера; они вращались с неистовой силой, нестерпимо визжа. Как гигантский домкрат, они все ближе вздымали пол к потолку бункера; дикий, звериный вопль полетел из уменьшавшегося проема. Мария одною рукой прижала к себе царевича, а другой схватилась за сердце: оно будто осталось там, с ее мужем, и вместе с ним сейчас раздавится, лопнет… Но тотчас это вдруг отпустило ее. Некто сильный, взирающий сверху на все происходящее, объявил ей, что князь уже мертв; он погиб, как и сам хотел бы – в отважном бою, в сражении с нелюдями… Она перекрестилась; ей потребовалось усилие воли, чтобы сделать это по-православному. В следующий момент воля изменила ей; она закричала так же страшно, нечеловечески, как и те, сверху; она попыталась дернуться вперед, как когда-то очень давно… у каких-то ворот… в темноте, среди снега… и, как и тогда, двое стражей не пустили ее, удержали на месте крепко и бережно.

И когда уже пол с потолком едва не соединились, в узкую щель, оставшуюся от проема, протиснулся и вывалился человек. Он весь был в крови, с уродливо переломанными ногами, но он был жив и хотел продолжать жить; то был Семенов – прошедший, проползший по головам других… Руки его вытянулись в воздух и, став неожиданно длинными, успели вцепиться в самый край платформы, отъезжающей вглубь. Тотчас одна из них сорвалась; держась на одной руке, он хрипло завопил, вероятно взывая к состраданию тех, кто стоял на платформе. Тогда Мария опять подалась вперед – недалеко, насколько ей дали – и, склонившись над пропастью, полной пламени, дыма, скрежета шестерен, дотянулась взглядом до глаз висящего под ней человека. Она громко рассмеялась ему в лицо. Она не сделала движения, чтобы сшибить его пальцы с платформы – он сделал все сам. Посреди лязга и грохота, посреди доносящихся сверху предсмертных стонов он услыхал ее смех… или просто понял, что это все же она, что спасения ему не будет; его пальцы разжались один за другим, и с жутким криком он полетел вниз, в преисподнюю.

Пол с потолком соединились. Вслед платформе хлынула кровь – общая кровь князя Георгия и его недавних врагов. Княгиня без удержу хохотала; двое мужчин силой заставили ее отвернуться от этого зрелища. Они попытались сделать то же с царевичем, но он гневно ударил по протянувшимся к нему рукам – и они отступили; и он смотрел, сжав кулаки и челюсти, склонив голову, смотрел исподлобья, пока между платформой и бункером не упала железная стена и не скрыла с глаз все, что он видел.

Глава XLVI

В тоске. – Путь во тьме. – Дверь с черепом. – «Ура!» – «С Богом!» – Расчеты Игоря. – О Леонардо. – О насущных потребностях. – Об источнике. – «Это огромная тайна»

Дорогая! Меня беспокоит Ваше молчание. Вы не поверили моим аргументам? Допускаю, что я изложил их не столь убедительно. Я волновался; я комкал мысли, я экономил пространство окна. Если так – давайте обсудим предмет подробнее. Ведь мы еще никогда не вели разговоров на общие темы; а между тем это было бы интересно; это было бы вполне в духе наметившейся тенденции расширения наших границ.

Сегодня мне снился сон: в абстрактном городе в организацию, где я работаю, явился солдат, чтобы по безденежью продать несколько государственных тайн. Тайны были не нужного нам профиля, но раз уж он пришел, неудобно было отказывать. Пока секретарша ксерила секретные материалы, он рассказал про свое житье-бытье, в частности про то, как он совершает объезды на низкорослой гнедой лошадке (маршрут этих объездов, между прочим, был одной из тайн, которые он продавал). Бывшая вместе с ним женщина, экзальтированная француженка, плохо говорящая по-русски, но сочувствующая солдату, стала всячески расхваливать мне эту лошадку, а особенно ее удивительную, слегка красноватую масть.

В дальнейшем эта женщина, ее бородатый солидный муж и все тот же солдат посетили дом, где я жил в этом городе (в то время как вообще-то я жил где-то еще). Посещение это было обставлено множеством второстепенных деталей, например: они ехали ко мне на джипе, который по ходу дела угодил в небольшую аварию (подробности аварии), затем как я пытался дозвониться до этой женщины по ее сотовому телефону (номер телефона, детали звонка) и т.д. и т.п. Целью посещения явился некий вид досуга: эти трое (вполне одетые) медленно перекатывались со спины на живот и опять на спину по огромным мягким диванам, приговаривая, как им от этого хорошо. Еще одна женщина, моя бывшая любовница, оказавшаяся там уж не знаю как, вначале смотрела на это с недоумением, а потом подумала и присоединилась к ним, найдя это приятным и увлекательным.

Сам не знаю, зачем я написал Вам эту ерунду, но стирать почему-то не хочется. Я тоскую без Вас, дорогая. Напишите, прошу. Если Вы по-прежнему боитесь общаться со мною, отправьте хотя бы пустое окно. Хоть что-нибудь… считайте, что мне передалась часть Вашего беспокойства.

Целую Вас, дорогая.

SEND

* * *

Княгиня Мария с царевичем Игорем стояли рука об руку; лишь неяркие лучи их фонариков нарушали кромешную тьму. Под этим светом слабо поблескивали два металлических рельса, начинаясь невдалеке от их ног и уходя в неведомое.

Бедная Мария, думал царевич. Обрести и потерять мужа в течение одного дня – это страшное потрясение. Она наверняка не в себе; во всяком случае, нормальный человек не стал бы рассчитывать на этакое корыто, вдобавок не имеющее ничего похожего на двигатель. Подумав так, он незаметно вздохнул и сделал вид, будто заинтересовался корытом.

Бедный мальчик, думала между тем княгиня. Он еще даже не осознал масштаба трагедии; на него, видно, все еще действует ошеломляющая картина гибели князя… Она заставляла себя не думать о муже, о князе, об этой картине; думать только о том, что обещала ему – о спасении Игоря. Она обрадовалась, когда мальчик наконец-то проявил интерес к происходящему; те немногочисленные слова, что он ронял прежде за проделанную ими дорогу, были вялы, бесчувственны и тусклы.

Теперь, стоя перед вещественным средоточием ее надежд, она не могла позволить себе гневить Господа сомнениями. Она возблагодарила Его. Она еще раз припомнила путь, проделанный только что – сам по себе свидетельство некой воодушевляющей благодати.

Как они молча шли по темным ходам, вчера еще вполне безопасным, а сейчас, несмотря на все меры, грозящим на каждом шагу шальной группой врага. Как спускались в бездонную пропасть. Как, сорванная взрывом с навешенных мест, огромная стая летучих мышей захлопала крыльями и заметалась по залу, и как они, невольно задравши головы, попытались рассмотреть этих мышей, но в темной вышине ничего не увидели.

– Княгиня, – спросили ее сопровождающие, – вы уверены, что вскрыта нужная вам дверь?

– Да, – сказала она.

– Может быть, помочь донести ваши припасы?

– Нет, это недалеко.

– В таком случае, мы оставляем вас. Ваше высочество… Княгиня Мария…

– Прощайте. Спасибо за все, господа.

Проводники поклонились и исчезли во тьме.

– Дай руку, – сказала Мария. – Пошли.

– Мария, – заметил царевич, выполняя то ли приказ ее, то ли просьбу, – ты обратилась ко мне на «ты».

Она ничего не ответила. Молча учась друг друга щадить, они быстро пошли вдоль широкого коридора, совсем не грязного, с ровным полом и ровными, некогда белеными стенами, по которым были протянуты кабели разного вида и толщины. Игорь глядел по сторонам, спотыкался; в одном месте остановился и присел завязать шнурок.

– Быстрее, – тревожно сказала Мария.

– Но здесь никого, – отозвался царевич. – Куда нам теперь-то спешить?

– Может начаться обвал, – объяснила Мария. – Это самое страшное, что может случиться с нами. Нужно успеть дойти до нужной двери.

– А что за ней?

– Увидишь… а вот, кажется, и она.

Луч фонарика, упершись в облупленную от времени стену, высветил несколько странных знаков на ней. Под этими знаками здесь стоял самый обычный распределительный щит или, может быть, трансформаторный ящик. Лаконичный череп был нарисован на нем. Мария обернулась к царевичу.

– Открывай, – шепнула она ему.

Игорь вопросительно посмотрел на нее.

– Ты как будто боишься, – заметил он.

Она отвела взгляд.

Он прав, сказала себе она. Ее охватило смятение. Она надеялась, что все должно быть так, как она это знала, но она не могла быть в этом уверена. Если это была фантазия или ошибка, оба они были обречены.

– Тебе показалось, – сказала она. – Открывай!

Он неуверенно потянулся к металлической рукояти, повернул ее вправо – и затем на себя.

Дверь открылась. Открылся проход.

– Фу-у, – облегченно выдохнула Мария. – Ты угадал, я боялась. Я не знала, что делать, если бы здесь не было этой двери.

– Ты обманула меня? – вскинулся царевич.

– Перестань. Идем лучше, пока камни не посыпались.

– Идем.

Они прошли сквозь секретную дверь и закрыли ее за собою. Невысокая лесенка вела их вверх. Они поднялись по ней и услыхали, как их шаги сделались гулкими. Пахнуло сладковатой, особенной смазкой – примерно так пахнет в метро. Мария повела фонариком по полу. В световом луче тускло блеснули рельсы.

– Это здесь, – сказала она.

Луч ее фонаря пробежался вдоль рельсов и высветил во тьме створ туннеля высотой в человеческий рост. Затем он вернулся, пробежался в другую сторону и уперся в нечто пузатое, ребристое и сверкающее, стоявшее на рельсах в десятке шагов от Марии с царевичем и глядящее на них единственной незажженной фарой изрядных размеров.

– Ура! – крикнула Мария.

Она бросилась к сооружению, и Игорь за ней. Это была, в сущности, вагонетка; она была сделана, видимо, из нержавеющей стали и очень тщательно; каждая деталь была так отполирована, что пыль не задерживалась на ней. Мария со всех сторон осветила вагонетку фонариком, пощупала ее, погладила и даже поцеловала.

Вагонетка была невысока. Они оба заглянули вовнутрь ее просто через борт, завернутый, как край обычной эмалированной ванны. Она и в целом была немного похожа на ванну, но больше всего своею формой напоминала обыкновенный ботинок, благодаря возвышавшемуся над фарой обтекателю со стеклом.

Внутри вагонетка напоминала двухместный автомобиль, с той разницей, что кожаный диван был сплошным и занимал ее более чем наполовину. Никаких органов управления, однако, в ней не было, за исключением единственной кнопки; вместо приборной доски висело что-то похожее на откидной стол.

Они стояли перед сооружением, и Мария шептала молитву. Она не знала православных молитв. Надеясь, что Бог простит, как прощал до сих пор, она прочла католическую молитву и перекрестилась по-православному.

– Все, – сказала Мария. – Пора.

Они перевалили свои не слишком тяжелые мешки через борт вагонетки и бросили их на диван. Мешки упали с гулким хлопком, и вверх поднялось облако пыли. В ответ прозвучал двойной громкий чих. Они улыбнулись – первый раз за все время с момента гибели князя Георгия.

– Лезем, – сказала Мария.

Они без труда перелезли через вывернутый борт и соскочили на диван, оказавшийся необычайно мягким. Они даже немножко попрыгали на нем; при этом Мария дивилась качеству кожи – она-то знала, сколько этой коже лет.

– С Богом, – сказала Мария. – Хочешь ее запустить?

– Этой кнопкой?

– Нет. Она держится цепью за стену; нужно просто отомкнуть замок.

– Значит, эти рельсы ведут вниз?

– В том числе и вниз.

– Тогда ясно.

Игорь пробрался назад по дивану, перегнулся через задний изгиб борта, посветил себе фонариком, отыскал замок цепи, дотянулся до него и открыл.

Цепь со звоном упала. Ничего не произошло.

– Ее нужно толкнуть, – догадался Игорь.

Он хотел было найти упор и снова высунул голову за борт – но даже этого незначительного движения оказалось достаточно, чтобы вагонетка, будто испугавшись, тихо тронулась с места.

– Смотри-ка, – удивился он. – Это сила реакции; здорово же она смазана.

– Ты даже не представляешь себе, как здорово, – сказала Мария.

– А зачем кнопка?

– Это фара. Пока не разгонится, нажимать нельзя.

Вагонетка въехала в туннель; лучи фонариков, направленные вверх, уперлись в темные, полукруглые своды. Хотя уклон был практически незаметен, вагонетка явно набирала ход – это можно было установить по скорости, с которой своды перемещались над ними.

– Почему стыки рельсов не гремят? – спросил Игорь.

– Потому что их нет, – ответила Мария.

– Их не может не быть. Ты знаешь, для чего предназначены стыки? Чтобы рельсы не полопались от холода или жары.

– Здесь нет ни холода, ни жары.

– Шутишь. Даже в метро есть.

– А здесь нет, – упрямо сказала Мария. – В противном случае, почему же они не полопались?

Царевич надулся и замолчал.

– Гаси свой фонарь, – сказала Мария через какое-то время. – Нам далеко; нужно экономить электричество.

– Что ты все командуешь? – разозлился Игорь. – Кто здесь главный – ты или я?

– Милый, – сказала Мария ласково, – Игорек! оставь это… Нас ждет уйма опасностей и невзгод; я обещала его сиятельству спасти тебя, так что изволь пока делать что требуется. Если тебе так уж важно быть главным – ну, командуй ты… Что будем делать, ваше высочество?

– Прекрати, – буркнул Игорь и погасил свет. – Куда мы вообще едем?

– В эмиграцию.

– В другую страну?

– Да, – вздохнула Мария.

– Ты хочешь сказать, что это корыто… что этот туннель идет до самой границы?

Во тьме Мария не видела лица царевича, но живо представила себе его, до крайности удивленное.

– Да, – улыбнулась она, – и гораздо дальше. Наверняка это самый длинный в мире туннель; и в данный момент мы с тобою едва ли не единственные, кто о нем знает… а может быть, – добавила она со вздохом, – уже и совсем единственные.

Пораженный услышанным, царевич какое-то время молчал, видимо размышляя.

– Если так, – спросил он, – сколько же нам ехать? Мы просто умрем от голода.

– Отнюдь, – отозвалась Мария. – По расчетам, мы должны ехать примерно девять часов.

– И куда мы приедем за девять часов?

– В Испанию. В Барселону.

– Как это возможно? – спросил отрок. – Через весь континент! Я знаю географию; это несколько тысяч километров. Допустим, пять. Даже 5400, чтобы делилось нацело; значит, каждый час мы должны покрывать 600 километров. 600 километров! С такой скоростью летают самолеты; а по земле не ездят даже на «Формуле-1».

– Для твоего юного возраста такой расчет, возможно, и делает тебе честь, – с некоторой иронией сказала Мария, – но увы, он неверен. Он основан на том, что скорость корыта, как ты изволил выразиться, все время постоянна. Меж тем это не так; правда, я и сама не знаю верхнего предела этой скорости, но думаю, что она намного больше, чем 600 километров в час.

– Тогда у меня вопросы, – сказал Игорек. – Во-первых, откуда берется такая огромная скорость. Во-вторых, чье это? кто все это создал? Неужели князь? Если так, то я понимаю, почему ты говоришь, что мы единственные, кто знает об этом…

– Нет, – сказала Мария, – это создал вовсе не князь; он даже не знал об этом – я просто не успела ему рассказать, так как уже начались военные действия. Ах, если бы тебя не захватили! Ведь мы могли спастись все втроем. Ну почему, почему судьба так несправедлива?

И княгиня заплакала.

Через какое-то время она почувствовала руку отрока на своем плече.

– Не плачь, – сказал Игорь. – Мне тоже все время хочется плакать, но я креплюсь. Лучше расскажи мне об этой штуковине; это отвлечет нас обоих, да и время пройдет незаметно. А фару уже можно включить?

– Не знаю, – сказала Мария. – Давай для верности подождем еще с полчасика.

– Давай.

Меж тем они ехали уже довольно быстро; в мелких изгибах полированных поверхностей шелестел ветерок. Внезапно тон этого шелеста изменился, резко дунуло откуда-то со стороны, и из-под колес вагонетки явственно стукнуло.

– Что это было? – тревожно спросил царевич.

– Другая ветка, – сказала Мария. – Наша вагонетка отнюдь не единственная; таких веток более ста.

– Значит, в нас могут врезаться?

– Нет. Все вагонетки на привязи; ехать может только одна. Специальный и очень надежный механизм автоматически переключает стрелки.

– Значит, мы должны достичь нижней точки, а потом по инерции поехать наверх, – сказал царевич. – Но разве мы доберемся до того же уровня? Это похоже на вечный двигатель. Я про него много читал; его не существует.

– Ты где-то прав, – сказала Мария, – но… Это не объяснишь в двух словах. Представь себе, что на скатерти стоит какой-нибудь гладкий тяжелый предмет… например, пепельница от «Леонардо». Представил?

– Ну.

– А ты знаешь, что такое «Леонардо»?

– Леонардо да Винчи?

– Какой ты нетипичный подросток, – вздохнула Мария. – Зуб даю, девять из десяти твоих сверстников назвали бы не Леонардо да Винчи, а Леонардо ди Каприо.

– А что бы сказал десятый? – ехидно осведомился царевич.

– А ничего. Просто послал бы меня на три буквы.

– Мария, – сказал царевич, – ты все время отвлекаешься. При чем здесь вообще Леонардо? Ты сказала о гладком тяжелом предмете; вот и продолжай.

– Если резко дернуть скатерть в сторону… Нет, – покачала Мария головой, – этак у меня ничего не получится. Давай я тебе лучше расскажу всю историю, которая связана с этим, с начала до конца… только учти, она долгая.

– Ну и хорошо. Нам спешить некуда.

– Это точно, – согласилась Мария, – нам, как говорится, ночь коротать. Нужно устроиться поудобнее… Кстати – ты в туалет случайно не хочешь?

Игорек промолчал.

– Хочешь или нет? – повторила Мария.

– Какая разница? – недовольно отозвался отрок. – Ну, хочу… предлагаешь, что ли, через борт?

Мария хихикнула.

– Здесь это предусмотрено, – сказала она, зажгла свой фонарь и сощурилась от неожиданно яркого света. – Подвинься. Смотри: поднимаем половинку дивана… а вот и стульчак. Какашки наши прямо на рельсы посыплются.

– Как-то некультурно…

– Не смеши, – сказала Мария и убрала свет. – Никогда здесь не ступит нога человека.

– Отвернись.

– Я все равно ничего не вижу…

– Отвернись.

Отворачиваться во мраке было и впрямь смешно. Он не хочет, чтобы до меня донеслись его запахи, догадалась Мария. Она действительно полуотвернулась – но откуда ему было знать, что нюх ее был что у собаки? Откуда было знать про кровавые, желчные, рвотные, гнойные, прелые запахи, про запахи смерти и боли, веществ и растений – запахи, коих она знала великое множество и различала по недоступным для людей категориям, едва не на вкус и на цвет? Про сотни любовных запахов, сонных запахов, а еще запахов пробуждения, утренней ласки, движения и труда, и запахов усталости и заката… и конечно же, запахов этих первейших, здоровых, естественных (а про себя добавляла она – и красивых) человеческих отправлений. До чего лицемерна человеческая культура! Такое внимание к тому, что поглощаешь, и такая небрежность к тому, во что это превращается. Дотошно исследовать свою душу – то есть то, чего нет, – и делать вид, что реальной, насущной потребности будто не существует. Ну, не странно ли? Мария повела ноздрями, прикрыла глаза (даже в темноте это движение помогало ей сосредоточиться), в два счета познала до дна простой, радостный дух своего юного спутника – и, незаметно для него, широко улыбнулась.

– Все? – спросила она, прекрасно зная, что да.

Он погромче шуршал платком, делая вид, что тщательно вытирает руки. Она вспомнила, как он шумно глотал слюнки в машине, желая показать ей свой голод. Благословенные времена… Она снова тихо всплакнула.

– Я смотрю, тебя ни на сколько нельзя оставлять, – проворчал он, как взрослый, и она со светлой тоской уловила в его ворчании милые и утраченные интонации князя. – Ну же, Мария! Брось это; садись-ка лучше рядом и рассказывай наконец.

– Есть, ваше высочество, – сказала Мария. – Как вам известно, какое-то время я фактически проживала в Испании, выполняя там… – Она вздохнула, впервые подумав о полной бессмысленности положенных ею трудов. Это было уже не впервые. Чем больше, упорней, настойчивей трудилась она, тем большее разочарование вызывали в ней готовые, такие заслуженные и, казалось бы, желанные результаты. Моя судьба – терять, моя судьба – терять.

– Опять отвлекаешься, – строго сказал Игорек.

– В общем, я встретилась с одним человеком… язык не поворачивается назвать его стариком, настолько дух его был бодр; но на самом деле лет ему было очень много. Я даже не знаю точно, сколько; может быть, восемьдесят, а может, и девяносто. Когда меня представили ему, я еще так себе говорила по-испански и появлялась везде с переводчиком; поэтому, когда он отвел меня в сторону, намереваясь со мной поговорить, я испытала момент внутренней неуверенности. Но эта неуверенность сразу же прошла, так как он обратился ко мне по-русски, с акцентом не очень заметным и даже приятным на слух.

– Как его звали? – спросил царевич.

– Его… – замялась Мария и, подумав, ответила: – В общем, это был граф де ла Фуэнте.

– А почему ты не сразу ответила?

– Потому что я обещала сохранить его имя в тайне.

– Ты нарушила обещание? – поразился царевич.

– Вовсе нет, – сказала Мария. – Де ла Фуэнте – это фамилия, а я обещала сохранить в тайне имя; никогда я не назову тебе его, хоть пытай.

– Ну ладно, – сказал Игорь. – Продолжай.

– Итак, мы сдружились. Он знал массу исторических фактов и фактиков, которыми я как раз интересовалась; таким образом, он приобрел слушательницу, хорошую во всех отношениях, а я – новый источник информации. Кстати, испанское слово «фуэнте» означает источник; я нашла в этом добрый знак.

Опять сбоку на вагонетку налетел краткий вихрь, а под колесами стукнуло. Шелест ветерка между тем превратился в негромкий, но ощутимый свист; подняв руку, Мария была удивлена силой воздушного напора. Теперь она поняла преимущества ограждавшего пассажиров обтекателя. Игорь зажег фонарь и посмотрел наверх. Отдельных элементов свода уже не было видно; над ними стремительно проносилась одна тусклая серая полоса.

– Давай уже включим фару, – попросил он.

– Ну, давай.

Игорь нажал на кнопку.

Прибор, дождавшийся наконец своего часа, выпустил из себя мощный световой столб. Вагонетка практически не замедлила ход, зато все вокруг тотчас стало покойнее и уютней. Это было уже почти похоже на метро – только гораздо лучше, потому что не было лязга, не болтало из стороны в сторону, да и вообще потому что их, пассажиров, было всего двое, и они были друзья.

Какое-то время они зачарованно глядели вперед, туда, где рельсы сходились и исчезал даже этот яркий свет.

Потом Игорь сказал:

– Продолжай.

– Мне нравится, что ты не торопишь меня, – сказала Мария. – Я люблю рассказывать медленно и обстоятельно; не каждому в наше сумасшедшее время по душе такой рассказ. Особенно если учесть твой юный возраст и естественную непоседливость.

– Я не так уж непоседлив, – возразил Игорь; – ты забываешь, что последнее время меня обучали в Ордене. Кроме того, – быстро добавил он, видя, что упоминание об Ордене тут же отразилось на лице Марии, – ты хорошо рассказываешь. Я люблю такую манеру; она напоминает мне приключенческие книжки типа Жюля Верна, которые я читал в пять-семь лет.

Мне нужно быть более внимательной к выражению лица, подумала Мария; мы уже не в темноте.

– Спасибо, – сказала она. – Я описала тебе графа де ла Фуэнте; в один прекрасный день он пригласил меня посетить его загородную резиденцию. Я поехала. Это был небольшой, но очень живописный замок на вершине горы. Сейчас, по правилам, я должна бы рассказать тебе о замке. Но давай это пропустим; если наша поездка закончится благополучно, я надеюсь, ты своими глазами увидишь немало таких.

– А если неблагополучно, – добавил царевич, – то и рассказывать нечего.

– Ты прав. Итак, я приехала в замок, разумеется по этикету не одна. Мы прекрасно поужинали (не буду описывать тебе блюда; ты, кстати, не голоден? я – нет); а после десерта, в то время как все приглашенные пошли в сад смотреть специально устроенный для нас фейерверк, граф увлек меня в свою старинную библиотеку.

«Дитя мое, – сказал он, – я хочу рассказать тебе нечто поистине удивительное».

И сам его тон, и вид, с каким он произнес эту фразу, заставили меня задрожать.

«Это огромная тайна, – сказал далее граф. – Полагаю, на всем свете остался единственный человек, который знает об этом; он перед тобой».

«Я вся внимание», – пролепетала я.

«Мне не хотелось бы уносить эту тайну в могилу; я хочу, чтобы кто-нибудь знал ее. У меня нет прямых наследников, все мои старые друзья уже далеко… Я привязался к тебе, полюбил тебя… но самое главное, что ты из России; далее ты поймешь, почему именно это обстоятельство побудило меня выбрать тебя в качестве своей поверенной».

«Благодарю вас, ваша светлость».

«Присядь».

– Мы сели в кресла, и я обратилась в слух, – продолжала Мария. – То, что он мне рассказал, настолько меня захватило, что за весь его длинный рассказ я произнесла буквально несколько слов. (Хотя, замечу в скобках, это для меня не типично; есть у меня такой грешок – перебивать.) Поэтому, Игорек, кажется мне более уместным не передавать своими словами содержание его рассказа – типа, он был там-то, а этот, по его словам, сделал то-то и так далее… а просто попытаться воспроизвести этот рассказ как бы от его собственного лица.

– Это называется изложение, – заметил Игорь.

Глава XLVII

Международная обстановка. – Фон Куровски. – Трюки с предметами. – Пломбированный вагон. – Бык и Европа. – «Я, твой враг». – Тренировка памяти. – Откровения верных друзей. – Фиаско экспроприаторов. – О преимуществе немногочисленности

– История эта началась примерно шестьдесят лет назад, – сказал граф тихим голосом, полным таинственного очарования; – попробую, как традиционный рассказчик, единым штрихом описать это время. Твой покорный слуга, будучи строителем по образованию, служил в инженерных войсках будущего генералиссимуса, Jefe del Estado. На несчастной нашей земле едва закончилась жестокая война, унесшая миллион человеческих жизней; как ты знаешь, Jefe победил и стоял теперь перед непростой задачей объединения расколотой нации. Твоя страна, в которой тебя еще не было, одною рукой обнимала немецкого фюрера, а другой ковала оружие, предполагая легко его победить. Сам фюрер с неудержимостью маниака готовился к мировому господству; штаб советников проектировал огромную подготовительную работу по всем направлениям – военным, хозяйственным, культурным.

В результате этих работ по всей Германии начал действовать целый ряд секретных научных лабораторий, в которых подневольно или за большие деньги трудились ученые с именами, многие из которых впоследствии сделались знаменитыми. Ты, может быть, слышала про историю реактивных ракет «Фау-2»; эта история типична. Кстати, не будь таких лабораторий, американцы могли бы и не построить своей атомной бомбы в конце войны. Те, кто в течение ряда лет работал над этой бомбой на территории штата Нью-Мексико, уже было склонились к мысли об ее невозможности; однако в 1944 году им сообщили, что немцы построили бомбу, и они, конечно, поверили – в результате через год бомба у американцев была.

Каких только идей Гитлер не брал на вооружение! Был, например, ученый, внушивший ему, что жизнь на Земле протекает не на наружной поверхности твердого шара, а наоборот, на внутренней поверхности некоего сферического пузыря. Солнце, по его версии, находилось в центре этого пузыря, а звезды рассыпаны где-то посерединке. Если выстрелить по определенной траектории, полагал ученый, снаряд пролетит мимо звезд и солнца и упадет на другой стороне Земли. И Гитлер дал ему деньги на дальнейшие исследования; и ученый построил весьма странные пушки, назначение которых долгое время никто не мог разгадать.

Однако в основном принимались идеи все-таки тех, кто по старинке считал Землю шаром (хотя точная форма Земли называется «геоид», можно считать, что это шар). Одним из таких людей был некто Иоахим фон Куровски, 1875 года рождения и выпускник Гейдельберга; больше о нем не известно ничего, но уж это известно в точности. Не без труда добившись приема у фюрера, изобретатель принес к нему три вещи: толстую папку в красном кожаном переплете, а также яблоко и вязальную спицу.

«Мой фюрер, – сказал он, – смотрите».

И он проткнул яблоко спицей, но не по центру, а недалеко от поверхности – то есть, по хорде.

«Я вижу это», – сказал фюрер, внимательно глядя на действия изобретателя и размышляя, вероятно, не иллюзионист ли тот. – «Обратите внимание, – сказал тем временем фон Куровски, – что если бы по яблоку ходили маленькие человечки, эта прямая линия казалась бы им наклонной с каждой из сторон».

«Почему?» – спросил Гитлер. – «А потому, – сказал изобретатель, – что они считают горизонталью касательную, а не хорду. Вы видите? – он указал фюреру на поверхность стола. – Кажется горизонтальным; а земля-то меж тем – шар, как и это яблоко».

«Понимаю, – сказал Гитлер. – Если проткнуть земной шар от Берлина до Лондона, такой туннель будет короче, чем даже самый прямой путь по поверхности». – «Мой фюрер, – сказал визитер, – вы необыкновенно понятливы. Лично я доходил до этого долгие годы». – «Но что же нам даст это наблюдение?» – спросил Гитлер, польщенный похвалой. – «Дело в том, что этот туннель был бы не только самым коротким путем. Так как при движении по нему воображаемый экипаж вплоть до середины туннеля приближался бы к центру Земли, экипажу был бы не нужен двигатель; он катился бы сам, под собственным весом».

И фон Куровски проиллюстрировал это заранее заготовленным простым чертежом, извлеченным им из своей красной папки.

«Он катился бы, как с детской горки», – задумчиво произнес высокопоставленный слушатель, детально рассмотрев чертеж. – «Именно, мой фюрер». – «Но ведь потом пришлось бы, наоборот, подниматься». – «Да, но экипаж набрал бы такую скорость, что для его подъема на такую же высоту – то есть, до выхода из туннеля – потребовалось бы совершенно незначительное усилие. Именно так, например, работают часы с маятником: для поддержания одного и того же размаха требуется ничтожная доля тяжести гирь».

Фюрер задумался.

«Наконец, последнее, – добавил Куровски. – При движении экипажей в западных направлениях вообще не потребуется никакого усилия». – «А это еще почему?» – удивился фюрер. – «Из-за вращения Земли, – объяснил изобретатель. – Земля, вращаясь с запада на восток, как бы пропускает под собой экипаж, который таким образом сам собой смещается к западу».

Фюрер харизматически прищурился.

«Denn, – сказал он негромким, коварным голосом, который заставил изобретателя содрогнуться и едва не лишиться чувств, – этак любой автомобиль на шоссе, будучи на нейтральную скорость поставленным, сам собою к западу покатился бы! А не морочите ли вы мне голову, уважаемый Herr – мне, фюреру тысячелетнего рейха?» – и он был готов уже дать знак охране, чтобы примерно наказать мистификатора, но в это время тот невероятным усилием воли овладел собой, неожиданно для всех (в том числе, может быть, и для себя самого) протянул руку к стоявшему в кабинете низкому столику, типа шахматного, и резким движением дернул салфетку, расстеленную по его мраморной крышке и прижатую сверху композицией из горного хрусталя. Другими словами, он просто выдернул салфетку из-под этого хрусталя.

«Вы видели это, мой фюрер?» – крикнул он затем.

Хрустальная композиция, с которой Куровски так непочтительно обошелся, изображала немецкого орла, вонзившего когти в земной шар и распростершего над ним свои радужно искрящиеся крылья. Сей орел был подарен фюреру к юбилею рабочими, шахтерами Рура; реалистически отображенная глубина, на которую проникали когти могучей птицы, символизировала господство рейха над недрами, вдобавок к господству над земной поверхностью и воздушным пространством. Поэтому хрустальный шедевр был одной из любимейших вещей фюрера; ясно, что визитер, отнюдь не имевший ловкости фокусника, рисковал головой – ведь от малейшей ошибки в его движении орел наверняка бы упал и разбился; к тому же такое варварство было бы непременно расценено как политический протест. Тем не менее отчаянный жест оправдал себя: орел устоял и даже не шелохнулся; охрана окаменела от ужаса, а фюрер забыл о мысли наказать изобретателя и спросил:

«Na, и что?»

«А то, мой фюрер, – сказал фон Куровски, – что если бы я потянул салфетку медленнее, данный глобус потянулся был вслед вместе с орлом. Причем если орел потянулся бы вслед за глобусом в силу естественного монолита (иначе, единой кристаллической структуры данной породы, то есть горного хрусталя), то уж глобус, соприкасающийся непосредственно с салфеткой, потянулся бы за ней благодаря силе трения; именно потому-то, из-за трения, упомянутые вами повозки сами собой не трогаются с места».

Здесь, забывшись, изобретатель вытер взмокший лоб салфеткой, которую так и продолжал держать в руке, но фюрер, напряженно следящий за технической мыслью, даже не заметил этой очередной непочтительности. «Однако, – продолжал изобретатель свою мысль, – как показал мой простой опыт, при быстром движении сила трения отступает на второй план; именно это я и имел в виду, рассказывая о туннеле, но, вероятно, плохо объяснил в силу природного косноязычия. – И, видя, что фюрер полностью успокоился, он уже совсем смело добавил: – Разумеется, если б трение в одночасье исчезло, то любой экипаж, словно снаряд, немедля рванулся бы на запад со скоростью вращения Земли; а поскольку трение все-таки остается, экипаж всего-навсего ускоряется… но не слабо, мой фюрер! Расчеты показывают, что если ехать точно на запад, то придется еще и своевременно тормозить, иначе экипаж прямо-таки вылетит из туннеля». – «Doch! – сказал фюрер. – А если не тормозить, но запустить туда, например, бомбу?»

Фон Куровски задумался. «Ведь туннель, – медленно произнес фюрер, внимательно глядя на хрустальный земной шар, – не обязательно до конца доводить; можно, к примеру, под Лондоном строительству остановиться позволить…» Изобретатель вздрогнул. «Мой фюрер, – вымолвил он, – вы поистине гениальный человек; такая мысль мне и в голову не приходила. Наверняка эта бомба, набравшись энергии вращения Земли, произвела бы ужасные разрушения».

«Оставьте свои расчеты», – сказал фюрер.

Фон Куровски почтительно и наверняка не без дрожи в ногах и руках вручил ему краснокожую папку, а затем отсалютовал и удалился, в ожидании радостных перемен в своей жизни.

Не знаю, был ли оплачен проект хотя бы частично; полагаю, что нет, потому что последней из подшитых в папку бумаг была точная стенограмма описанного разговора (включающая в себя даже такую подробность, как то, что изобретатель вытер салфеткою лоб); финансовых же документов вслед за ней не имелось. Однако папка была бережно сохранена в числе самых секретных документов рейха; после того как Советская Армия вошла в Берлин, эта папка была отправлена в Россию в особом железнодорожном вагоне. Спереди и сзади от него на платформах располагалось по взводу солдат, на крыше вагона с каждой стороны сидело по снайперу, а на дверях и окнах вагона висели надежные пломбы.

В то время, когда Лос-Аламосский baby потряс мир страшною погремушкой своей, огромная роль научных изобретений уже была полностью ясна всем политикам. Сталин приказал подробнейше доложить лично ему обо всех найденных в Германии идеях и проектах. Разумеется, красная папка была тщательным образом изучена, и генералиссимус заслушал по ней доклад.

Доклад этот, кажется, оставил его равнодушным. Тем не менее через сколько-то времени те ученые, что работали над папкой и делали по ней доклад, исчезли при загадочных обстоятельствах. Их друзья и знакомые, кое-что слышавшие о папке, предпочитали не задавать лишних вопросов.

А еще через какое-то время у другого генералиссимуса, который уже с полным основанием носил славный титул Jefe del Estado (ибо ты знаешь, что этого человека я уважал и буду уважать, несмотря ни на что), зазвонил телефон. Jefe снял трубку, и резкий голос с характерным грузинским акцентом сказал:

«Здравствуй, Панчо. Угадай, кто с тобой говорит?»

«Конечно, старый лис Джо, по-нашему Хосе, – моментально догадался Jefe. – Но как ты можешь звонить мне? Ведь мы же враги».

«Да, – подтвердил Сталин (а ты наверняка тоже догадалась, что это был именно он). – Однако генералиссимус Суворов учил воздавать врагу по достоинству, так что это не мешает мне относиться к тебе с уважением и даже личной симпатией». – «Что же, – спросил Jefe, державшийся настороже, однако несомненно польщенный как самим звонком великого человека, так и его вступительным словом, – только из-за этого ты и звонишь?»

«Поговорить надо, – сказал Сталин, – но как ты узнал меня?» – «По акценту, – сказал Jefe. – Весь мир знает твой акцент; неужели ты думаешь, что я глупее целого мира?» – «Вижу, что не глупее, – признал Сталин. – Но одну глупость, Фраскито, ты все-таки совершил».

Jefe хмыкнул. «Какую?» – «Ты назначил своим наследником монарха, сам не будучи таковым. Сам себя посадил на пороховую бочку». – «Все под контролем, – весьма обоснованно сказал Jefe. – И вообще, какое твое дело?» – «Есть кое-что, представляющее взаимный интерес». – Jefe опять хмыкнул. Он подумал, что Сталин, верно, затевает какую-то каверзу, а значит, полагалось бы выведать побольше. И, притворившись заинтересованным, он предложил: «Ну, расскажи».

«Фраскуэло, – сказал Хосе, – мы похожи. Оба мы родом из каких-то провинций, оба из низов… да и ростом не вышли… но зато мы великаны духа: мы всего добились сами и в нелегкой борьбе. Мы оба сильные вожди и знаем, что умрем находясь у власти».

«Да, – подтвердил Jefe, – это так».

«Однако теперь мир сложнее, чем был до войны. Почему нам с тобой не подстраховаться? На всякий случай, понимаешь».

Jefe насторожился: «Что ты имеешь в виду?» – «Не люблю эвфемизмов, – сказал Хосе. – Мог бы назвать это эвакуацией в экстренных обстоятельствах; правители наших с тобой держав неоднократно покидали насиженные места с тем, чтобы потом вернуться и стократ отомстить обидчикам. Короче, речь идет о возможности драпать, ноги делать, когти рвать… и, сам понимаешь, если уж нам с тобой этим заботиться, речь идет о полнейшей тайне». – «Это сложно», – заметил Jefe. – «Я знаю как». – И Сталин в двух словах объяснил своему собеседнику суть трофейной затеи, столь глубоко запавшей ему в голову. Конечно, ты уже поняла, что речь идет о яблоке и спице.

Jefe задумался.

«А почему ты позвонил с таким предложением именно мне, своему врагу? – спросил он подозрительно, ожидая подвоха. – Уж не хочешь ли ты запустить мне по этому туннелю бомбу или Красную Армию?» – «Причин две, – сказал Сталин, – и я тебе объясню. Одна причина политическая. Хоть ты и мой враг, но ты чуть ли не единственный настоящий пожизненный вождь в Европе. Монархи, сам понимаешь, не в счет – кишка тонка у них принимать такие решения; восточные лидеры – мои же шестерки; а из настоящих – только ты да Салазар, но он куда мельче тебя, да и страна у него завалящая». – «А какая вторая причина?» – спросил Jefe. – «Техническая, – сказал Хосе, – поэтому раскрой уши пошире. Когда мне растолковали смысл изобретения, я сразу понял, что оно недоработано, слабо. В один конец почему-то обязательно нужен двигатель; в другой конец – наоборот, тормоз. А что, если откажут тормоза? Ненадежно, понимаешь».

Jefe молчал, ожидая продолжения.

«Тогда, – продолжал Сталин, – я позвал своего лучшего ученого и сказал ему: “Дорогой! Сделай так, чтоб хотя бы в один конец ничего не нужно было – ни двигателя, ни тормоза”. Так я его попросил». – «Pues, и он сделал?» – не выдержал Jefe, решив, что Сталин рассказывает слишком медленно. – «Обожди, – сказал тот. – Я еще очень попросил его не проводить туннель под морями. Нехорошо ехать, когда над тобой так много воды».

«Так все же, – спросил Jefe, – сделал он или нет?»

«Сделал, сделал, – ухмыльнулся Хосе. – Понимаешь, Европа имеет форму быка». – «Разве?» – удивился Jefe. – «А ты посмотри на глобус. Во всяком случае, твой полуостров очень похож на голову быка, который роет землю копытом и вот-вот бросится на матадора».

Jefe del Estado посмотрел на карту и убедился, что его собеседник не лжет.

«Пепе, – воскликнул он, – клянусь Девой Марией, ты очень наблюдательный человек! Но как быть со Скандинавией? Она нарушает контур». – «Не бери в расчет Скандинавию, – сказал Сталин. – Это другой зверь… к примеру, белый медведь – сонный и совсем не опасный». – «А Британия?» – «Тьфу! – бросил Сталин. – Жалкие бандерильи на холке континентального быка!»

«А кто матадор?» – спросил Jefe. – «Нет матадора; считай, что Господь матадор», – пошутил Сталин. – «Я поражен твоими образами, – признал Jefe. – Они так верны и вместе с тем так поэтичны… Право, мне даже жаль, что мы враги; я бы хотел как-нибудь с тобой выпить доброго амонтильядо». – «Не дай Бог, – сказал Сталин. – Если я когда-нибудь и покину свою страну, то не иначе как по такому туннелю. Но я пришлю тебе грузинских вин, чтобы ты знал: у нас тоже кое-что в этом понимают». – «Надеюсь, что так, – сказал Jefe, довольный этим непринужденным и увлекшим его разговором. – Однако ты отвлекся, Хосе; ты упомянул быка и Европу».

«Да. Быка и Европу. Пиренейские горы – это шея быка». – «К чему ты клонишь, Пепе?» – «Мой ученый сказал: лучший способ сделать то, что мне нужно – это провести туннель не прямым. Он должен, как спинной мозг, пройти под Европой, а затем через шею быка к его голове. Тогда где-то под Францией туннель завернет в обратную сторону, и вагон замедлится без тормозов».

«А где конечный пункт?» – спросил Jefe.

«В Барселоне».

Jefe нахмурился.

«Не люблю Барселону», – мрачно сказал он.

«Кто ж ее любит! – отозвался Хосе, и Jefe услышал, как запыхтела его неизменная трубка. – Я понимаю; ты предпочел бы свою столицу Мадрид. Но, видишь ли, автор проекта вскоре после этого умер». – «Отчего умер?» – спросил Jefe. – «Под машину попал. Был очень великий, рассеянный».

Jefe перекрестился и спросил:

«А почему не позвать другого?»

«Нет никого под рукой, – ответил Сталин с некоторой досадой в голосе. – Вот теперь ты полностью должен понять, почему я звоню именно тебе, а не кому-то». – «Теперь понимаю, – проворчал Jefe. – Но что же тебе сказать? Я все деньги вкладываю в хозяйство». – «Не проблема, – сказал Хосе. – У меня сейчас очень много людей, материалов, всего… даже слишком много. Я сам проведу весь туннель вплоть до границы». – «Чьей границы?» – «Своей, разумеется». – «А дальше?» – «Дальше – ты».

«Так не пойдет, – сказал Jefe. – Это твоя идея; да и проект с изъяном, я Барселону имею в виду… а самое главное, тебе-то ехать с востока на запад, а мне – с запада на восток». – «Это географический факт, – согласился Сталин. – Ну и что?» – «А то, что ты сам-то избавился и от двигателя, и от тормозов, мне же двигатель понадобится; а раз двигатель, то и тормоз, иначе ненадежно. Разные риски, враг мой Хосе». – «Какой ты несговорчивый, – вздохнул Сталин. – Не зря, не зря мы враги».

Jefe пожал плечами, не заботясь о том, что его собеседник не видит этого. И они прекратили беседу, даже не пожелав друг другу здоровья – расстались как враги.

Прошло немного времени, и Jefe забеспокоился. Предложение Хосе, показавшееся ему сперва эксцентричным, тем больше ему нравилось, чем больше он думал о нем. Не столько практическая нужда, сколько сама идея такого огромного и секретного объекта пришлась ему по душе. Она захватывала дух и будоражила воображение. Единственная загвоздка была в строительных расходах.

Он уже готов был сам позвонить Сталину, чтобы начать переговоры – без сомнения, сложные, – но в это время опять раздался звонок, и знакомый голос сказал:

«Здравствуй, Пачо! Это опять я, твой враг».

«Здравствуй, Пепе!» – сказал Jefe с облегчением. – «Знаешь, Сталин умеет признавать свои ошибки». – «О чем ты говоришь? – насторожился Jefe. – Передумал строить туннель?» – «Это была бы не ошибка, – сказал Хосе, – это было бы преступление… Я говорю о дележе расходов». – «Ну?» – «Согласен строить не до своей границы, а до твоей».

«Вот это я понимаю, – обрадовался Jefe. – Ты действительно великий человек». – «Ну так что, – спросил Сталин, пропустив лесть мимо ушей, – по рукам?» – «Да… но, конечно, только в этом деле. Никакой политики, никаких увязок». – «Какие увязки, Пакорро! – сказал Хосе с укором в голосе. – Это секретный проект! Кстати, мне нужны твои инженеры для станций в Москве; своим я не доверяю». – «А они потом под машину не попадут?»

Сталин замялся.

«В Москве большое движение транспорта, – сказал он через какое-то время. – Как я могу за всех отвечать?» – «Нет, – сказал Jefe. – Я верю в Бога. Или ты обещаешь за всех, или не дам». – Здесь Сталин задумался и думал довольно долго. Его можно было понять – ведь речь шла о секретности, то есть о том главном, ради чего вообще все замышлялось.

«Хорошо, – сказал он наконец. – Дай мне всего одного, но хорошего; обещаю, что он вернется». – «Ты уверен, что хватит одного?» – спросил Jefe с сомнением. – «Я поставлю его над остальными, – сказал Хосе. – Каждый из них будет знать только часть общего; только он один будет знать все». – «А-а, – сказал Jefe. – Это совсем другое дело; такого человека я тебе пришлю, но смотри: ты поручился за его безопасность». – «Я поручился, Курро».

И они закончили разговор – расстались по-прежнему как враги, но в какой-то степени все же и как партнеры.

Возможно, два описанных мной разговора двух великих людей проходили не совсем так, как я описал; возможно, они были обставлены какими-то дипломатическими процедурами. Об их содержании я мог знать лишь понаслышке (в отличие от беседы у фюрера, стенограмму которой я держал вот в этих самых руках). Я просто воссоздал их для тебя, постаравшись выдержать некое стилевое единство своего рассказа; мы оба понимаем, что суть не в том, какие именно слова звучали по телефону.

Суть в том, что через несколько месяцев после второго из описанных мной разговоров, то есть в точности посередине века, меня пригласили в учреждение, название которого тебе знать ни к чему, и предложили возглавить работы по сооружению оконечных станций. А еще через полгода работы кипели вовсю. Вот почему, дитя мое, я так хорошо говорю по-русски: я долгое время работал в Москве (разумеется, под чужим именем), потом еще сколько-то отдыхал, тоже в России, и даже после восстановления отношений, несмотря на мой пенсионный возраст, меня нет-нет да и звали, чтобы помочь разобраться в разных и подчас отнюдь не инженерных делах.

Из соображений секретности строительство станций велось без чертежей. Все приходилось держать в памяти. Не скрою, для меня это было несколько непривычно, особенно попервоначалу. Я даже выразил сомнение в том, что без документов удастся сделать что-либо. Тогда меня провели по некоторым из станций московского метро – фундаментальным, торжественным, живо напомнившим мне подземную часть Эскуриала – и сказали: «Ты видишь? Все это строилось без проекта. И все работает, как часы». Невозможно было найти более убедительный аргумент! И я стал тренировать память.

Не буду описывать тебе работы – это специальная тема; сам туннель выкопали довольно быстро, года за полтора. Я ничего не знаю о нем, кроме того, что тебе рассказал; туннелем занимались русские и отчасти немецкие специалисты. Я работал исключительно над станциями. В Испании была построена лишь одна станция, разумеется в Барселоне; в России же их было создано сто двадцать семь. Ровно восемьдесят станций располагалось непосредственно в Москве; еще четырнадцать – в Подмосковье; дальше, по ходу туннеля, двадцать четыре станции примыкали с северного направления, а остальные девять – с южного. Я слышал о планах вождя построить еще ветку из Грузии (по-моему, речь шла о местечке Цхалтубо), но сбыться им было не суждено, так как не удалось рассчитать траектории, огибающей Черное или хотя бы Азовское Море.

Ввиду почти полного отсутствия коммуникаций, станция как таковая – не очень сложный инженерный объект. Главное в станции – это как до нее добраться. Поскольку все до одной станции врезаны в мою память на всю жизнь, я хотел бы рассказать тебе их схему. Во-первых, тайна туннеля мне кажется интересной сама по себе; во-вторых, она может кому-то и пригодиться…

* * *

Мария умолкла. Наступившую тишину нарушал лишь свист ветра – высокий, почти перешедший уже в неслышимый диапазон, – да редкий стук под колесами.

– А дальше? – спросил Игорек.

– Дальше он рассказал мне про вагонетку (собственно, про цепочку, кнопку и унитаз), а потом начал рассказывать про станции, одну за другой, но я, конечно, тут же запуталась. Тогда он любезно пригласил меня посетить его еще раз, пообещав нарисовать все на бумаге.

– Ага.

– Накануне намеченного визита я позвонила ему, но мне сказали, что он серьезно занемог.

– Вот как, – тревожно прошептал Игорь.

– Мне передали конверт. В нем было то, что он успел нарисовать, с подробными комментариями и просьбой выучить это наизусть и затем уничтожить. Я так и сделала. Уча, я с радостным удивлением обнаружила несколько знакомых мест – ты меня понимаешь… Честно говоря, по ходу его рассказа я не очень-то верила ему; все это казалось мне, если попросту, бредом сивой кобылы.

– Да, – сказал царевич, думая о том, что он и сам не так давно оглядывал корыто в полной уверенности, что Мария тронулась от горя.

– Но когда я увидела эти места… сопоставила их с известным мне ранее… Надо же! – воскликнула Мария. – Все это было лишь сутки назад! а мне кажется, прошла целая вечность… Ну, а дальше тебе все известно; как видишь, у меня нет никаких тайн от тебя.

– Действительно, – сказал Игорь. – Как все просто! Даже досада какая-то. Ты никогда это не испытывала? Когда сталкиваешься с тайной, она прямо манит тебя… скажем, как кролик удава, то есть наоборот… А когда все раскрывается, думаешь: ну и что?

– По-твоему, – спросила Мария, – лучше бы тайны не раскрывались?

– Я так не сказал, – осторожно ответил Игорь. – Я просто размышляю о глупой человеческой повадке.

– Это далеко не единственная из человеческих повадок, – заметила Мария, – и уж наверняка не самая глупая. А скажи, Игорек… я все хотела тебя спросить, но как-то не получалось… Помнишь, при нашей первой встрече? Ты сказал – тебе кажется, что вокруг другая, ненастоящая жизнь… а на самом деле…

– Я помню, – сказал Игорь.

– Так вот: не казалось ли тебе, когда ты был…

Мария запнулась.

– Ты хотела сказать «когда был царевичем», – ухмыльнулся отрок, – а потом подумала, почему «был»… ведь я и сейчас вроде как царевич…

Мария пристыженно молчала.

– Я понял твой вопрос, – сказал Игорь. – И правда, надо же нам когда-то об этом поговорить; чем дольше будем молчать, тем будет хуже. Почему не сейчас? Давай я отвечу тебе в манере князя Георгия, то есть когда задаешь ему один вопрос, а на самом деле за ним прячется что-то еще; так он будто слышит все эти вопросы и отвечает сразу на все. Мария, Мария… какого человека мы потеряли!

Мария нашла руку царевича своей рукою и прижалась к нему, ощущая, что в этот момент он главнее ее.

– Но что поделаешь, – с досадой сказал он. – Итак, отвечая на твой первый вопрос, скажу: да, все это время я был уверен, что это и есть моя настоящая жизнь. А знаешь когда я поверил в это? – Он оживился. – Сейчас я скажу тебе странное. Я поверил в это в тот самый момент, когда спросил тебя: «Может, ты знаешь?» А ты ответила, кривляясь: «Может, и знаю… Не все тебе меня удивлять».

– Ну, здесь ты подзагнул, – сказала Мария. – В тот самый момент! Да мне пришлось тебя чуть ли не упрашивать поехать со мной, заманивать подземельями.

– Это я делал вид, – сказал царевич. – Чтоб ты знала, я сам себя забоялся. Вот, подумал я, сейчас это откроется. А что откроется-то? Может, что-нибудь совсем неинтересное – нужно ли такое открывать? Может, лучше пусть так и останется тайной? Вот потому я и тянул с ответом, а чтоб ты не догадалась, прикинулся дурачком.

– Ах, Игорь! – сказала Мария. – Как мы с тобой похожи! Сколько раз в моей жизни мне приходилось прикидываться дурочкой!

– Знаю, – сказал он, – потому мы с тобой и друзья… Но давай я отвечу и на другие вопросы, чтоб потом не возвращаться к этому; раз мы с тобой говорим начистоту, признаюсь тебе; не уверен я, хватит ли мне духу признаться в этом назавтра. Здесь, в туннеле, просто все как-то помогает быть откровенными…

Да и слишком мы оба потрясены, подумала Мария. В такие минуты сердца человеческие рвутся навстречу друг другу; затем наступают дни, и сердца вновь отдаляются.

– Не знаю, как быть сейчас, – продолжал меж тем Игорь. – Считаться ли дальше царевичем, нет ли? Если это был сон, значит, нужно бы пробудиться; а если наоборот (как я и думал), значит, нужно опять засыпать. А вместе с тем – если уж до конца! – еще час назад я знал, что это – настоящее, а сейчас я точно уже не знаю; это могло бы быть еще одной жизнью, не такой, какой я жил до того, но все равно не такой, какая должна бы… ну, в общем, еще одним сном. Другим, но все-таки сном.

– Понимаю, – сказала Мария. – Меня иногда тоже посещают подобные мысли. Например, что нас ждет там, на другом конце этого пути? Я не знаю…

– Как? – удивился Игорь. – Разве не станция?

– Я не об этом говорю.

Игорь помолчал.

– Как ты думаешь, – спросил он, – где мы сейчас? я имею в виду, географически?

– Понятия не имею. А как думаешь ты?

– Думаю, подъезжаем к границе. Ты обратила внимание, что боковые ветки совсем прекратились?

– Может, мы мчимся настолько быстро, что просто не успеваем их замечать?

– Хм… А знаешь, я никогда не был за границей.

– Я тоже в твоем возрасте не была.

– Давай поспим.

– Давай…

Мария достала из мешков тепленький плед из козьей шерсти. Экипаж мчался по траектории, все более погружаясь в глубину удивленных недр. Двое обнялись, укрылись, прижались друг к другу как можно плотней – беззащитная парочка, полностью вверившаяся судьбе, уже не имеющая ничего материального против целого мира.

– Я догадался, каков предел нашей скорости, – сонно пробормотал Игорь в ухо Марии.

– Ну, каков?

– Тысяча сто километров с чем-то. Потому что тысяча двести – уже звуковой барьер; вряд ли мы пробьем его в этом туннеле.

– Хорошо. Спи.

– Выключи фару. Вдруг мы проспим до замедления… она помешает…

– Все. Спи же…

– Я уже сплю…

* * *

Из-за плотных штор и ковра, гасящего звуки, Вальд не услышал с улицы ничего особенного. Даже шум бегущей по коридорам толпы практически полностью был поглощен тяжелыми двойными дверями; поэтому когда они распахнулись и множество людей с ружьями наполнило кабинет, для него это было скорее неожиданностью.

– А вот, братцы, и самый главный капиталист, – сказал веселый молодой голос. – Ишь, сколько всего нахапал… типа статуй! типа картин!

– Сейчас, – заговорила толпа, – мы его…

– Сейчас мы ему по ебальничку…

– Судить революционным трибуналом!

– Картины не трожь, братва!.. Картины в музей.

– Стол не повреди… старинной работы…

Несколько рук, как щупальца разгневанного осьминога, протянулись к Вальду, цепко схватили его, вытащили из кресла и поволокли на выход. Толпа неохотно пропускала тащивших его. Несколько человек плюнули на него по пути, кое-кто пнул со средней злобой и силой.

Его выволокли через приемную в холл и дотащили до лифта. Послышался нежный вздох лифтового колокольчика. Двери из нержавеющей стали разошлись.

Вальд услышал конское ржание и поднял голову. Звонко цокая подковами по полированному граниту, из лифта вышел конь под седлом, сопровождаемый сзади и с обеих сторон крадущимися в боевых стойках, облаченными в черное, низкорослыми азиатами, среди которых преобладали туркмены. Вальд перевел взгляд выше и увидел всадника. Он был одет в камуфляж, поверх него в кожаную куртку и с кепкой на голове. Куртка была крест-накрест перехвачена пулеметными лентами. Кривая казачья шашка болталась у всадника на боку. В руках он держал нагайку и маузер.

Вальд обомлел: это был Виктор Петрович. Он поднял коня на дыбы, нагайкой взмахнул, и толпа, держащая Вальда, вмиг расступилась. Воцарилось молчание.

– Бляди! – бешено крикнул Виктор Петрович. – Кто послал?

Никто ничего не ответил. Вальда перестали держать; в первый момент он чуть не упал, но овладел равновесием и выпрямился. Люди вокруг него хмуро смотрели в никуда или себе под ноги.

– По чьему приказу, я спрашиваю? – страшно крикнул всадник и выстрелил в потолок. – Кто старший? Не ответите – каждого десятого под расстрел!

Вокруг глухо зароптали. Со стороны приемной возникло движение, и толпа исторгла из себя двоих. Толпа толкнула их, плюнула в них, повалила на пол перед лошадью и вновь отступила, как морская волна.

– Вот они, суки, – сказал один из тех, кто минуту назад волок Вальда, и пнул лежащих по очереди. – Откуда же нам знать? У-у, провокаторы!

– Откуда знать, – зло буркнул всадник. – Так знайте теперь: здесь вам не шарашка, а Третье Главное Управление Наркомхоза, поняли? Извините душевно, товарищ начальник Управления, – мягко сказал он Вальду, – сами видите, какова обстановка… Ты, – ткнул он маузером в того, кто пинал провокаторов, – временно назначаешься начальником охраны здания и всего прочего, что здесь есть. Этих – в подвал… за мародерство и несанкционированные действия – расстрел на месте. Сформировать службу из личного состава и ждать указаний; а до того быть в подчинении товарища начальника. Исполняй!

– Есть, товарищ комиссар! – гаркнул назначенный.

Всадник спешился и отдал уздцы подобострастно взирающим на него людям. Он крепко пожал руку Вальду и, приобнявши его за плечи, увлек назад в кабинет. Вокруг сновали и коротко, внятно покрикивали. Вновь назначенный начальник охраны расставлял посты.

* * *

– Сьёкье!

– Вальд! Ты жив!

– Боже мой, наконец-то… Сьё, где ты?

– Дома. Вальд, я в порядке… лучше расскажи, как ты. То, что показывают по телевизору…

– Где ты была?

– В полете.

– Две недели в полете?

– Вальд, не кричи, хорошо? Я же не знала, что так сложится! Я была на воздушном шаре, с Сидом – решила испытать новые ощущения и заодно сэкономить на авиабилете; а шар летит медленнее, чем самолет…

– А почему твой телефон молчал?

– Потому что мы летели слишком высоко. Понимаешь, направление ветров в высоких слоях атмосферы…

– Сьё.

– Вальд, ты постоянно меня перебиваешь. Но расскажи, как у тебя? Тебе ничего не грозит?

– Не знаю. Ты не передумала выходить за меня?

– Нет. А ты?

– И я нет. А где страус?

– Знаешь, я его забрала. Сид собирался доставить его в Москву, но потом послушал новости и передумал.

– Я завидую страусу.

– Но в чем же дело, Вальд? Кстати, я уже договорилась с нашим посольством; тебе только явиться туда…

– Хм. Разве у тебя есть мои данные?

– Не нужно никаких данных. Ничего лишнего с собой не бери. Никаких бумаг никому не показывай. Не разговаривай с охраной, добейся встречи с любым чиновником… Просто скажешь – Вальд, еду к Сьёкье… Там все всё знают, там нам устроят телемост и тут же отправят тебя.

– Поразительно. Ты что, премьер-министр?

– Ты забыл. Нас всего четыре с небольшим миллиона.

– Да. Сьё!

– Да, Вальд.

– Извини… я накричал на тебя…

– Вальд, я все понимаю.

– Жди меня, Сьё. Я завтра же…

– Вот-вот. Жду.

Глава XLVIII

Под лопнувшею оберткой. – Чем кормят слонов. – В слоях атмосферы. – Восточное слово. – О бритве Оккама. – О посвящениях. – «Дух дышит, где хочет». – Пути пилигримов

Им повезло, что трасса, вдоль которой лежал Оргас, была на ремонте. Лощеная, предназначенная для туристов обертка здесь лопнула, с жалобным треском поползла по швам, и из-под нее выглянула истинная страна – та, что многими постигается лишь с годами.

И уже на второй день своего тогдашнего путешествия они, вполне как вылезшие на природу обыватели маленького кастильского городка, под ласковый шум приютившей их сосновой рощицы вкушали хамон из недорогой лавки и запивали его местным красненьким за девяносто девять песет. Все было в кайф. Даже жирная пыль цвета охры, то и дело окутывавшая машину, была хороша, обещая скорый асфальт, а затем и прибрежные пальмы.

Ближе к вечеру мнения разделились. Он рассчитывал до полуночи достичь побережья, без сомнения полного отдыхающих, с массой больших и малых гостиниц, зазывающих клиентов наперебой. Она, после Толедо не так уж в этом уверенная, предлагала останавливаться по трассе, да побыстрей. Чика, от заднего своего сиденья унылая, в спор не встревала. Впрочем, спора и не было, так как трасса все никак не предлагала гостиниц; наконец, близ полуночи, фары высветили надпись «Велес», стрелу вбок и долгожданный иероглиф кровати. Филипп повернул.

Через десять минут, поднимаясь по горной дороге, они оказались в центре очередного маленького городка. Теперь стало ясно, почему те городки, что они проезжали днем, казались такими пустынными: они действительно спали, ведь стоял жаркий день; зато теперь, в полночь, настало самое время для развлечения. Главную улицу города запрудила веселящаяся толпа – народное гулянье в прямом, грамматическом смысле; этим людям было здесь хорошо. Машина пришельцев не вызвала ни умиления, ни настороженности. Справляясь у словоохотливых аборигенов через окно, Филипп доехал до гостиницы и остановился.

Гостиница была закрыта. Да работала ли она вообще? Окна были закрыты деревянными планками. «Скажите, – спросил Филипп, выйдя из машины, – эта гостиница будет открыта?» Его вопрос озадачил людей. Будто никто из них даже не знал, что вот этот респектабельный, двухэтажный, каменный дом называется «гостиница». А если они даже и знали название дома, то его назначение оставалось тайной для них. Они не могли взять в толк – как это? разве гостиница может быть открыта? Но они не решались поднять вздорного иностранца на смех и поэтому отвечали в осторожных, уклончивых формулах.

Вокруг звучала музыка и горел яркий свет. Вокруг ходили парочки и большие компании, ездили велосипедисты, с криком бегали дети, мамаши катали коляски с грудными младенцами. Все это было в полночь. Филиппу почудилось, будто он попал в сумасшедший дом. Слабая надежда, что портье запер дверь и пошел развлекаться вместе с друзьями, улетучилась.

В конце концов старая женщина, развлекавшаяся как могла возле церкви, сказала: ищите гостиницу дальше, за мостом. «Где мост?» – спросил Филипп. – «Там», – показала старуха. В ее голосе Филиппу послышалось что-то вещее. Он вернулся в машину и порулил куда было сказано. Моста не было, гостиницы тоже.

Через час они увидели с гор огни кораблей на рейде. Они спрыгнули вниз. Они покатились вдоль моря.

Они увидели пляжи и набережные, наполненные все тем же светом, все такой же громкой, веселой, досужей толпой. Запомнился огромный резиновый домик, разноцветный, надутый воздухом, настежь открытый с двух из шести сторон; внутри домика бесились детишки – прыгали, кувыркались, ходили на голове. Пухлые стены домика ходили ходуном. Было два часа ночи.

Толпы людей стали казаться Филиппу призрачными, как в детстве. Надежда найти ночлег исчезла полностью. Они смиренно прибились к какому-то кемпингу и задремали в своем авто, ожидая рассвета. Их разбудил сторож, чтобы взять за стоянку двадцать песет. Они осмотрелись. Кемпинг стоял у подножья горы. На вершине горы стоял старый замок.

Днем вновь стало реально и хорошо. Средиземное море начиналось за кемпингом. Оно приняло их в свои ласковые объятия, как родных. Они валялись на пляже. В полночь они влились в мир толпы, он перестал быть для них призрачным. На другой день они съездили вдоль побережья и в свете солнца осмотрели тамошние городки. В одном месте, где шоссе пересекало глубокий овраг, они узрели огромный, кружевной, многоярусный мост римской постройки. Два моста, каменный и железный, разделяли с километр расстояния и две тысячи лет; они шли параллельно друг другу. Филипп стал на обочине, чтоб сфотографировать изумительный вид. Перегнувшись через перила сегодняшнего моста, Глазки зорко увидели виноград, растущий прямо в овраге. Глазки с чикой полезли в овраг. Они вернулись наверх исцарапанные, но с огромным пакетом ничейного, крупного, очень вкусного винограда. Они поехали дальше.

Вечером близ их кемпинга появился бродячий цирк и развернулся прямо под окнами. Африканский слон снисходительно угощался травою из рук местных зевак. Чика презрительно фыркнула и принесла из кемпинга винограду. Слон оказался не дураком и немедленно проявил предпочтение. Никогда прежде Филипп не кормил слона; прикосновение его хобота вызывало умильное чувство. Когда виноград был доеден, слон вздохнул и разразился вертикальной струей толщиной с дерево. Струя с силой ударила в землю и рассыпалась множеством брызг.

Путешествие обрело ритм, сделалось дружелюбным. Они ехали дальше – в Малагу, где пробовали сладкие вина в погребке; в Гранаду, где на улочке, ведущей к Альгамбре, Филипп разговаривал с одноруким конструктором гитар; в Севилью, где в плавучем театре на реке Гвадалквивир они смотрели фламенко и общались с танцовщицей по имени Люпе, что родом из Африки. Они и позже много ездили по этим местам, то есть по югу пенинсулы да и по востоку. Только с Кордобой им не везло: всякий раз они попадали туда к вечеру; гуляли, конечно, по тому же Гвадалквивиру, заросшему и неширокому там, но главная ценность – Мескита, средневековая мечеть – рано закрывалась, а наутро дорога звала их вдаль. Не успели… Что ж поделаешь. Ну, и Аллах с ней, с этой Мескитой.

* * *

Большой, разноцветный воздушный шар медленно полз над цветущей пенинсулой. Прекрасные виды открывались с его высоты; однако единственный человек, находящийся в плетеной корзине, не любовался этими видами. Глубоко задумавшись, он сидел среди ящиков и мешков, громоздящихся там и сям в корзине, и перед взором его, устремленным вовнутрь себя, проплывали иные места и иные горизонты.

Он вспоминал последнее путешествие – друга, ставшего теперь из настоящего старым, норвежку и даже птицу, хоть он и не любил таких птиц. Как они, с двумя последними, летели в высоких слоях атмосферы, пересекая Атлантику с запада на восток по маршруту великого Фоссетта; как намертво примерзали к перистым облакам из-за каверзы ушедшего на континент антициклона, и лишь российский уполномоченный по Балканам, носившийся над водами туда и сюда, всякий раз вызволял их горячими струями своей мощной машины. Они помрачнели разом, завидев в тумане европейские берега. Там теперь шла война; там гибли живые люди, и воздухоплаватель, сам много страдавший и чувствительный к чужим страданиям, не удержался от слез. Ему полегчало, когда они, наконец, покинули трагические широты, сошли с маршрута предшественника и повернули к северу.

Здесь нижний ветер подхватил их – вначале медленно, а потом все быстрей, увлекаемый дружелюбным Гольфстримом и несущий их прямо по назначению. Шар затрясло на воздушных оврагах – то начались фьорды внизу; звонкий приветственный клич норвежки был хрипло поддержан птицею. Приближалась семидесятая широта, удивительное местечко, где теплая океаническая река сталкивается с дыханием полюса; шар зябко вздрогнул, сжался от холода и медленно начал снижаться. Два непостижимых создания, даже не дотерпев до земли, разом выпрыгнули из корзины, и шар, облегченный, опять ринулся ввысь.

Теперь, вымещаемый нижними массами, воздух влек его обратно, на юг; фьорды внизу сделались неразличимы. Когда шар упокоился в объятьях надежного, испытанного потока, человек задремал. Идиллические равнины и мирные города, оживленные автострады и старые замки, чередой проплывавшие под корзиной, не привлекали его внимания – все это было знакомо ему давно и хорошо; лишь над горной грядой, над пересекающей ее древней тропой пилигримов, он приподнял голову и опять ненадолго занялся полетом – во избежание новых ловушек, которые мог здесь подстроить коварный антициклон. При его опыте это труда не составило; затем, уже над пенинсулой, он вновь попытался соснуть – но сон все не шел… и было ясно, почему он не шел…

Пахнуло теплым, родным, внутренним морем. Человек вздохнул и отвлекся от тягостных воспоминаний, но лишь затем, чтобы погрузиться в нечто еще более тягостное для него. Ибо прекраснейший город, расстилавшийся теперь под корзиной, перестал радовать его уже давно – с тех пор, как он встретил свою мечту, свою Дульсинею; всякий раз он покидал этот гордый город в надежде наконец расстаться с недостижимой мечтой, но всякий раз, сломленный и опустошенный, поджав хвост, возвращался обратно. Город спал. Стоял тот единственный час, когда ночное веселье уже истощилось, угасло, а рыбные торговцы еще не начали развозить по лавкам свой предрассветный товар. Любимый, ласковый, дружеский час, когда так хорошо бросить якорь на облюбованном месте.

Он приблизился к башне; только она одна и ждала его в этом городе. Любимая башня в любимый час. «Ну, наконец-то, – сказала башня ему. – Я заждалась!» – сказала она капризно. – «Прости, – шепнул человек. – Я был далеко; ты все понимаешь». – «Я все понимаю», – со вздохом сказала башня. Человек нажал на рычаг своей установки. Огромная, округлая, причудливо изукрашенная розетка с крестом проплыла вверх мимо корзины; воздухоплаватель пробормотал несколько слов и осенил себя крестным знамением.

Он нарушал правила, цепляясь за эту площадку. Он знал, что ничего не случится – уже давно башня сказала это ему, – но они-то не знали; они преследовали его. Когда он сделал это впервые, набежали газетчики, и он отделался легким испугом; на второй раз он подвергся аресту; на третий – отдан под суд. Только письмо мэра и спасло положение – ведь он был не кто-нибудь, а звезда; он зарекся попадаться кому-либо на глаза, и для него оставался единственный час меж сов и жаворонков, когда все, кто бодрствует, смотрят вниз; а те немногие, кто смотрит вверх, уже знают его и не выдадут.

Он бросил якорь, зацепил за стальную ограду площадки; он подкрутил рукояти с учетом слабого предрассветного ветерка. Он коснулся веревки, соединившей его с городом. Как Антею, ему был необходим этот краткий час.

Глядя вверх, на розетку, сверкающую над его головой в лучах галогенных источников света, человек еще раз перекрестился и послал башне воздушный поцелуй. Ветерок проник под его рубашку, заставив его поежиться; затем он разложил спальный мешок, влез в него, закутался поуютнее, свернулся русским калачиком и сладко заснул.

* * *

Итак, они уже ездили по всяким местам, но еще никогда не бывали на северо-западе от Мадрида. Потому-то Филипп и обрадовался, услышав о Португалии; это давало возможность хоть часть пути проехать севером – Сеговия, Авила, Саламанка; в Эскуриал заскочить между делом – а вернуться обычным южным путем.

Как и всегда, не так-то просто было урвать недельку для путешествия. Настала очередь Аны быть незаменимой и занятой. Вздохнув и опустив Глазки долу, она пошла к своей новой начальнице – строгой, молодой – и попросилась со всей деликатностью, учитывая, что совсем недавно отпрашивалась в гости к ребенку.

– А куда теперь? – поинтересовалась та.

Ана замялась.

– Э-э… в общем, в Ф

áтиму.

– Хм.

– Это важно для спасения нашей страны.

– Нашей – какой? Испании?

– России; необходимо как можно скорей посвятить ее Пренепорочному Сердцу тамошней Пресвятой Богородицы.

– Ага! тогда поняла… Это долго?

– Сестра Лусия говорит, что и жизни не хватит, – честно ответила Ана, – но нам с Филом хоть недельку бы…

– Даже не знаю. Страну жалко, но у нас масса конкретных дел… Мне нужно подумать.

И только когда к ней пошел Филипп – пустил в ход свои чары – вопрос был решен положительно. Хотя цель маршрута поначалу озадачила и его.

– Где она, эта Фатима? В моем справочнике ее нет.

– Неудивительно, – усмехнулась Ана, – справочник испанский, а Фатима в Португалии…

– А ты не путаешь? Какое-то восточное слово. Вот я ездил в Среднюю Азию по делам, там была одна… э… в общем, тоже…

– Избавь, – попросила Ана. – И вообще, это серьезно; оставь свои хохмы при себе. Неужели ты ничего не знаешь про Фатиму? Мне казалось, мы говорили о ней…

– Мы о стольких вещах всегда говорили.

– Ну, неважно, – сказала Ана; – я почувствовала, что нам пора съездить туда.

– Странно. Как это ты почувствовала?

– Движение души – можешь такое понять?

– В принципе да, – сказал Филипп, – но обычно этому предшествуют какие-то события.

– Событий полно, – сказала Ана. – Главное, как эти события интерпретировать. Один говорит – чудо, а другой – НЛО; кому будешь верить?

– Тебе, – улыбнулся Филипп.

– Вот и умничка.

– Но ты расскажешь?

– А то! – отозвалась Ана.

И они поехали. До Эскуриала было недалеко, поэтому Ана не стала и начинать про Фатиму; это требовало определенной сосредоточенности Филиппа, в то время как внимание его было больше обращено на дорожные знаки. Эскуриал, мрачно-торжественная усыпальница королевских семей, располагал к последующему благочестию; хорошо, что мы заскочили сюда, думала Ана посреди череды саркофагов. И лишь когда священный комплекс остался позади, когда они сфотографировались и выехали по надлежащей дороге, она потерла ручки и неторопливо принялась за свое повествование.

Рассказ Аны о Фáтиме

(начало)

– Существует, – сказала она, – несколько версий этого странного, невероятного феномена. Официальной, если можно так выразиться, считается версия католической церкви, которая, впрочем не враз, объявила происшедшее чудом. Кое-кто полагает, что прибывали пришельцы, и десятки тысяч людей видели не что иное, как НЛО. Наконец, многие думают, что все это – грандиозная мистификация (хотя, замечу, в таком случае перед ними встает вопрос о нескольких весьма загадочных совпадениях). Не хотелось бы мне, чтоб я тут упражнялась в словесности, в то время как ты заранее встанешь на другую точку зрения и будешь в душе высмеивать все, что я говорю.

Поэтому давай так. Я изложу самый минимум – то, что признают все, без всяких «якобы», так что наворачивать что-то сверх того будет означать просто создание еще одной версии. А умножать сущностей сверх необходимого не стоило бы, верно?

(«Да, – подтвердил Филипп и добавил с важностью: – Это называется бритвой Оккама».)

– Вот и хорошо, – удовлетворенно улыбнулась Ана и погладила Филиппа по его руке, лежащей на рычаге скоростей. – Я изложу эти факты, а уж потом мы выберем версию и поговорим о ней, vale?

(«Vale», – сказал Филипп.)

– Итак, – начала Ана, – в воскресенье, 13 мая 17-го года, трое детишек из португальской деревни Фатима пасли овец в поле. Необходимо представить детей более подробно. Старшей была Лусия душ Сантуш, 10 лет; остальные – ее двоюродные брат и сестра Франсишко и Жасинта – несколько младше. Еще важно, что посреди поля росло одинокое деревце, правда я не знаю какое; по одним данным это была оливка, по другим – дубок.

Стоял ясный день; возможно, сверкнула молния, а возможно, и нет, но дети увидели нечто необычное. Вернувшись в деревню, они рассказали, что к ним являлась красивая девушка в окружении облачка, прямо над оливкой или дубком. По их словам (обрати внимание, это не «якобы», это просто они так сказали), она говорила с ними и кое-что предложила – в частности, условилась о встречах на том же месте каждый месяц, 13-го числа.

В деревне, конечно, никто не поверил этому, но когда наступило 13 июня, зеваки отправились вместе с детьми – а мало ли что. Единственное, что наблюдала эта небольшая толпа – что дети с кем-то явно общаются. Это были обычные крестьянские детки – не психи какие-нибудь из тех, что расстреливают одноклассников… Существуют некоторые свидетельства о том сеансе, но я их опущу, так как людей было мало, и свидетельства эти могли быть запросто нафантазированы постфактум. Зато то, что происходило на следующий месяц, уже игнорировать не стоило бы. Слухи пошли кругами; 13 июля собралось уже несколько тысяч человек; появились репортеры. В полдень сверкнула молния, и ветви деревца пригнулись, будто под тяжестью. Дети снова общались с кем-то, кого не видел никто. После этого уже вполне массового происшествия власти забеспокоились. Неизвестно, о чем говорили с детьми власти; известно то, что 13 августа детей загодя забрали в район и, скажем так, изолировали. Однако толпа в Фатиме все равно собралась: тысяч десять, а то и двадцать.

Все то же самое – полдень, молния, облачко на дубке. Кстати, каждый из предыдущих сеансов продолжался примерно по 10 минут; вот и сейчас облако побыло минут десять да и рассеялось. Толпа постояла и пошла себе, уже вполне уверенная, что происходит чудо.

В сентябре толпы было уже превеликое множество; люди приезжали издалека, просили исцелить и так далее. Говорят, что видели какой-то огненный шар; затем над деревцем белое облако рассыпалось лепестками… но тоже, не буду настаивать, потому что впереди было главное событие – 13 октября. За несколько дней стали собираться люди. Приехали столичные журналисты, фотографы и так далее; все сходятся на том, что было уж никак не меньше пятидесяти тысяч человек, а кто считает и семьдесят. Три дня подряд перед этим шел дождь.

От дерева уже остались рожки да ножки; дети еле пробрались к нему через толпу. Отчеты свидетельствуют об одном и том же. Лусия воскликнула: «Вот она!» Люди увидели, как детей окутало белое облачко, потом поднялось в воздух и рассеялось; и так было трижды.

Дальше – странное. Дождь прекратился, и облака моментально рассеялись. Показался диск, который одни считают солнцем, а другие – НЛО; буду говорить «диск», так как солнце, в конце концов, тоже диск. Итак, диск был серебристого цвета, не слишком ярким и исторгал из себя какое-то пламя. Он задрожал, закружился на месте и стал переливаться цветами радуги, то есть красным, оранжевым и так далее; все вокруг на время сделалось монохромным под этим очень ярким сиянием, а у многих людей от него заболели глаза. Так продолжалось несколько минут, после чего диск будто спрыгнул с неба (об этом все пишут одинаково) и понесся к людям этакими зигзагами, излучая жар; паника овладела толпой. Однако диск, столь же внезапно остановившись, опять-таки зигзагами возвратился на небо, и все постепенно сделалось «как всегда». Трудно сказать, как конкретно это кончилось, поскольку одни пишут, что диск стал обычным солнцем, а другие – что опять пошел дождь. Свидетели наблюдали движение диска – или солнца – в радиусе пяти с лишним километров от Фатимы.

А еще – насквозь промокшие люди обнаружили, что после явления их одежда оказалась абсолютно сухой.

* * *

– Вот, собственно, голые факты; а вокруг них наворочено очень много всего, – заключила Ана и умолкла, ожидая ответной реакции.

– Ну что ж, – заметил на это Филипп, – бывает и хуже. У нас три варианта дальнейшей беседы: первая, если я скажу, что это мутное дело и лучше бы его не интерпретировать вообще; тогда ты обидишься (вернее, сделаешь вид, что не обиделась, но сама-то обидишься, я же знаю); вторая, если скажу, что это все-таки очень похоже на НЛО (правда, я сам ни разу не видел НЛО, но лексикон как бы стандартный) – поскольку мы оба ни рыла ни уха не соображаем в НЛО, разговор наш заглохнет, но ты хотя бы на меня не обидишься. Наконец, последнее, это если я расспрошу тебя про церковную версию; чувствую, именно это стало тебе близко – я угадал? И душенька твоя была бы вполне довольна… да и я просветился бы, так сказать.

– Это очень великодушно с твоей стороны, – обрадовалась Ана, – но тогда обещай не стебать задешево.

– Вот те крест! – воскликнул Филипп.

Рассказ Аны о Фатиме

(продолжение)

– Как тебе уже известно, – сказала Ана, – дети упомянули красивую девушку; по мнению Лусии, на вид ей было лет восемнадцать. Сведения, сообщенные детям этой девушкой, делятся как бы на несколько разных пластов.

Сведения первого рода касаются протокола и самих детей. Протокол, как ты знаешь, был выдержан – я имею в виду встречи по 13-м числам; кстати, сообщают, что после того как детей задержали в участке, девушка все же явилась к ним в другом месте и в неурочный день. Про детей девушка сказала, что им предстоит великая миссия, подробности которой будут изложены в ходе встреч; а еще кое-что о будущем детей; об этом чуть позже. Сведения второго рода девушка представила о себе. Она сообщила, что является Девой Марией, Богоматерью – с твоего позволения, я буду теперь называть Ее с большой буквы – и что Господь хочет установить в мире почитание Ее Пречистого Сердца. Еще она сделала некое общедоступное послание, о котором я расскажу тебе тоже чуть позже. Третьим пластом информации были три особые вести, которые Дева запретила до поры обнародовать; много позже был еще и четвертый, последний пласт. Так я бы подразделила все, что Она сказала.

Теперь заполню пропущенное. Вначале о судьбе деток; было сказано, что их ждет разная участь: младших Она скоро возьмет на небо к Себе, а Лусия должна будет надолго остаться на земле, чтобы свидетельствовать. Так и произошло: через два года умер маленький Франсишко, а еще через год – Жасинта; обе смерти были обставлены рядом необычных обстоятельств – предвидения, нетленные мощи и т.д.; не буду их перечислять, чтобы не отвлекаться от основной темы. Добавлю только, что Дева тогда же пообещала и после 17-го года являться к Лусии по мере необходимости и вообще всю жизнь быть рядом с ней; отсюда и взялся четвертый пласт информации – то, что Она открыла Лусии гораздо, гораздо позже.

Внимание: перехожу к основной теме, то есть открытому посланию Девы. Замечу, что послание это (со слов детей, разумеется) было тогда, в 17-м году, опубликовано в нескольких европейских газетах; есть авторитетное свидетельство, что даже отрекшийся император Николай II, находясь в то время в Тобольске под следствием, получил парочку таких газет и высказывался по сему поводу; дело в том, что послание касалось России. Я приду – так сказала Она – просить о посвящении России Моему Пречистому Сердцу. Если люди послушаются, то Россия обратится и наступит мир на земле; а иначе она распространит свои лжеучения по всему миру, вызывая войны и преследования Церкви; многие праведники претерпят мучения; Святой Отец будет много страдать; некоторые народы погибнут. В конце концов Мое Пречистое Сердце восторжествует: Святой Отец поручит Мне судьбы России, которая обратится, и в мире наступит мир. Вот, в основном, и все, что сказала Дева; если я и передала что-то не так, то лишь мелочи – в конце концов, разговор шел по-португальски.

Как раз это очень странное упоминание о России (откуда неграмотным детишкам в португальской дыре вообще знать о ней?) явилось тем обстоятельством, которое более всего смутило местные церковные власти. Такое впечатление, что они испугались, не провокация ли это; Россия же не католическая страна. Несколько лет люди являлись к дубку на поклон безо всякого церковного благословения, искали встречи с Лусией; наконец, терпение властей лопнуло. Епископы удалили Лусию из Фатимы в монастырь, запретив ей говорить с кем-либо о Деве, да и о себе; всю дальнейшую жизнь Лусия провела в различных монастырях, в том числе и на испанской территории. А еще начали расследование всех происшедших и продолжавшихся событий; создали комиссию, работа которой закончилась лишь к 30-м годам. Комиссия установила, что все хорошо; я думаю, им просто деваться было некуда, потому что люди все шли и шли, а 13 мая 31-го года, когда епископы наконец приехали в Фатиму с благословением, паломников явилось ни много ни мало триста тысяч человек. И тогда же, в 31-м году – обрати внимание – епископы по собственной инициативе посвятили Пречистому Сердцу Девы Марии свою страну, Португалию. Не Россию.

* * *

Ана приумолкла.

– А что это значит – посвятили? – спросил Филипп, пользуясь паузой.

– Эй, – моментально откликнулась Ана, насторожившись, – ты обещал не стебать.

– Но это вовсе не стеб, – миролюбиво заметил Филипп. – Я действительно не понимаю; если ты такая умная – объясни… Вообще странный какой-то термин. «Я лиру посвятил народу своему». Вот кого бы бритвочкой Оккама! Собрался писать о народе – так и скажи. Писать для народа – ну тоже скажи четко, по-русски… Лиру, видишь ли, посвятил! Вот где начинается эта непостижимая русская душа – в таких поэтичных, а фактически темных и неразборчивых формулировках. И ты туда же.

– А говоришь, не стеб, – обидчиво возразила Ана. – Еще какой стеб! И притом мы даже не дошли до России; я говорила о посвящении Португалии.

– Ну хорошо; я понимаю, ты не епископ; но ты можешь по-человечески объяснить, что изменилось в результате этого посвящения? Если, конечно, мой вопрос корректен… вообще, может быть от посвящения результат?

– Очень даже может быть, – сказала Ана, – и был… Суди сам: в 36-м году в Испании началась война. Она грозила захватить весь полуостров! И епископы португальские дали обет устроить национальное паломничество в Фатиму, если их страну минет чаша сия. Так и вышло; и в Португалии было в целом спокойно, в то время как Испании это стоило миллион человек… Когда война кончилась, епископы поехали в Фатиму и вознесли благодарение Деве; вот тебе и посвящение, вот и результат.

– Ты веришь этому? – удивился Филипп.

– Это факт, – внушительно сказала Ана.

Они помолчали.

– Прости, – сказал Филипп, – я вообще-то тебя перебил; ты рассказывала о посвящении и вдруг замолчала…

– Да, – помялась Ана, – я просто подумала, что еще столько всего… даже не знаю, как все это рассказывать… Например, отношения сестры Лусии с папой Пием XII. Между прочим, его рукоположили в епископы 13 мая 17-го года, в полдень, то есть в тот же час, когда Дева впервые явилась в Фатиму… а другой папа, нынешний, тоже 13 мая пострадал от террориста Агджи; поскольку он не умер после трех выстрелов в упор (а четвертая пуля застряла в стволе пистолета), то счел это благодатью Пресвятой Девы и специально поехал паломником в Фатиму в мае -18-го года и затем опять в -9-м; но еще и задолго до того он навещал сестру Лусию в монастыре и беседовал с ней, будучи кардиналом; дело в том, что именно этот папа, Иоанн Павел II, посвятил Россию Пречистому Сердцу…

– Ага! – перебил Ану Филипп. – Стало быть, все же посвятили, посвятили Россию!

– Ты не понимаешь, – с досадой сказала Ана. – Посвятили только католики, да и то после долгих дискуссий. Между тем Дева опять являлась сестре Лусии в 29-м году; в Ее откровении, данном как бы в антураже Голгофы, было особо подчеркнуто, чтобы Святой Отец, вместе со всеми епископами мира, посвятил Россию Ее сердцу и спас таким образом. Со всеми – значит, в первую очередь и с нашими, православными…

– Ну, это уж фигу, – хмуро сказал Филипп, следя, чтобы не пропустить нужной развязки. – Ты что, не понимаешь – это же большая политика! Как, кстати, православное духовенство относится к этой Фатиме вообще?

– Не очень-то, – вздохнула Ана. – Потому я и надумала ехать; из усилий таких простых людей, как мы с тобой, может быть, что-то и сложится… Во всяком случае, хуже не станет, верно?

– Это уж точно, – сказал Филипп. – Хуже некуда.

– Не опошляй мою мысль, – попросила Ана.

– Все же откуда взялась эта твоя мысль? – полюбопытствовал Филипп. – Я понимаю, движение души; но даже движение души имеет какую-то первопричину.

– Как ты неправ, – сказала Ана, улыбаясь и покачивая головой, – сказано: дух дышит где хочет… Может, движение моей души такое же чудо, как и сама Фатима…

Филипп еле заметно тоже улыбнулся.

– Что ж, – сказала Ана, слегка этим задетая, – если тебя интересует исключительно событийный ряд, изволь… Это было так: Вероника принесла мне заметку в журнале и попросила перевести. Я перевела; добавила то, что сама знала с прежних времен; мы немного поспорили. Потом она еще что-то выкопала и увлеклась… в общем, я обещала ей поехать и посмотреть, раз уж мы с тобой все равно собрались в путешествие; вот я ей расскажу, а тогда она, может, и сама выберется.

– Раз уж так, – сказал Филипп, – мы могли бы взять ее с собой прямо сейчас…

Ана странно улыбнулась, покачивая головой, и тут же бросила косой взгляд на Филиппа, будто опасаясь, не прочел ли он каких-либо тайных мыслей на ее лице. Затем она посерьезнела и перекрестилась, полуотвернувшись к окну. В окне проскочила табличка «Сеговия».

– Знаешь, – сказала Ана, опять повернувшись к мужу, – если б мы поехали еще северней, то могли бы прихватить кусочек Camino de Santiago – старого пути пилигримов. Мы же тоже в общем-то пилигримы, разве нет?

– Теперь уж точно, – подтвердил Филипп. – Ты меня обратила, будь уверена. Но неужели пилигримы шли по одному-единственному пути?

– Почти что, – подтвердила Ана, – это связано с географическим расположением святынь. Однако нам повезло: в Саламанке мы пересечем еще один такой путь, забыла как называется – ответвление от основного пути на юг, до Севильи. Они шли из Франции, – пояснила она, – давай я покажу тебе по карте…

– Я представляю себе, – отмахнулся Филипп.

Ана помолчала.

– Но ты отвлек меня, – сказала она, – мы говорили о большой политике… Несколько лет назад (я как раз жила в Испании) понтифик впервые признал вину католичества за разделение церквей, имелось в виду разделение 54-го, точнее 1054-го года. Энциклика называлась «В то время, как мы приближаемся к третьему тысячелетию». Так что, – подытожила она с печалью в голосе, – мяч, как говорится, на нашей стороне; но православные власти явно уклоняются – хотя им-то, кажется, следовало бы учитывать, что покаявшиеся церкви при Апокалипсисе будут спасены… Не смешно, – нахмурилась она, опять видя на лице мужа следы скрываемой им улыбки, – известный астролог по имени Борис Романов подсчитал, что Апокалипсис совсем скоро, с 8-го по 173-й год нового тысячелетия; а еще он пишет, что Россию с древних времен называли Домом Пресвятой Богородицы, и что Солженицын в знаменитом труде «Как нам обустроить Россию» назвал призвание России именно таким… а еще – что русский мат происходит от подсознательной идеи непорочного зачатия…

– Так писал Солженицын? – изумился Филипп.

– Ты невнимателен, – строго сказала Ана. – Это Романов; правда, рядом там ссылка на Климентьева, того самого нижегородского мэра, которого оттерли от власти, потому что бандит или якобы бандит… в общем, трудно понять, сказал это Климентьев или сам Романов. Вдобавок ты не дослушал: мат происходит не от самой по себе идеи непорочного зачатия, а от подсознательного страдания, что мы никак не можем обустроить свой собственный дом.

– Ну, ты и загнула вместе с этими Климентьевым и Романовым, – качая головой, ухмыльнулся Филипп. – Ай да общество! только Фрейда в компанию не хватает… Скажи лучше, что это были за закрытые вести или послания – ну, третий пласт? Если о них известно вообще, значит, когда-то их все же открыли?

– Открыли… но неизвестно, полностью ли… – сказала Ана будто бы нехотя. – Вряд ли это так важно. И вообще, мы уже в городе; не надо бы всуе… ну куда ты? Вот же стрелка – «Алькасар».

Филипп тормознул, сделал обратный маневр и повернул куда следовало.

Алькасар в Сеговии был совсем не похож на толедский: тот был рубленых, строгих форм, этот же больше походил на сказочную декорацию. Они осмотрели его снаружи. Внутри осмотреть не вышло – выходной день.

– Не везет, – вздохнула Ана.

– Подумаешь, – сказал Филипп. – У нас впереди еще куча алькасаров.

– Откуда ты знаешь, что у нас впереди.

– Ну, не огорчайся. Поехали к акведуку; уж он точно без выходных.

Они спустились с горы и сели за столик у римского акведука. Снова пахнуло двумя тысячами лет. Акведук походил на мост, виденный ими в то первое путешествие, на побережье. Правда, тот мост был красивее; но акведук был столь же высок.

– Помнишь овраг с виноградом? – спросил Филипп.

– Помнишь слона? – спросила Ана.

Они улыбнулись друг другу.

Пообедав, они погуляли по городу и двинулись дальше в свой путь. В Авиле им больше всего понравилась гордость города – толстая, высоченная, прекрасно сохранившаяся крепостная стена. Когда солнце стало светить в глаза, они доехали до Саламанки.

По крышам массивных, роскошных, узорчатых храмов ходили капризные аисты. На римском мосту – здесь невысоком, лишь об одном ярусе – молодая ватага в средневековых костюмах пела английские песенки, аккомпанируя себе на гитарах. С площадки перед старыми университетскими корпусами было удобно смотреть, как тени от заходящего солнца очерчивают готические украшения кафедраля и фигурки святых. Площадка эта наполнила Филиппа завистью.

– Смотри, – сказал он, читая таблицы на стенах, – здесь был университет, а здесь colegio; представляешь, как было удобно? Система непрерывного образования. А студенты наверняка проходили практику у детей.

– И молиться далеко не приходилось ходить, – отозвалась Ана, – кафедраль перед носом.

– И все это тринадцатый век…

– Как же! разгар мрачного средневековья!

Филипп вздохнул, представив себе, как детишки бегали по этой самой площадке, натыкаясь на профессоров в мантиях. Как им, наверно, было весело, как хорошо!

У него уже начался откат. Всякий раз перед поездкой в Испанию сердце его устремлялось вперед, радостно ожидая встречи с женой и с неизведанными дорогами; но едва ли не с первой же сладкой ночи и с первой из этих дорог он начинал думать, что скоро опять домой, опять в гниль и в грязь, и эта мысль укоренялась в нем и начинала точить его изнутри, отравляя остаток радостного путешествия. Вот и теперь было так же. Детишки могли жить здесь десятилетиями, им не нужно было никуда назад. Их дом много веков подряд был обустроен.

– Так что же было в этих закрытых посланиях? – спросил он с досадой, застав Ану врасплох.

Ана вздрогнула.

– Не можешь ты, чтоб совсем ничего не испортить, – недовольно сказала она. – Там было о геенне огненной, о войнах, первой и второй мировой; а еще об атомной бомбе. Доволен?

Филипп устыдился.

– Я знаю, как это исправить, – пробормотал он.

– Я тоже, – отозвались Глазки.

– Так пошли?

– Ага, – кивнула Ана, начиная движение к углу кафедраля. – А смотри, что я еще вспомнила, – зачастила она, желая успеть сказать по пути, – когда в смутное время спасали Москву, да и вообще русское государство, в этом будто бы сильно помогла икона Казанской Божьей Матери, еще со времен Ивана Грозного делавшая много чудес. Эта чудотворная икона хранилась в Кремле вплоть до того же 17-го года, когда исчезла при невыясненных обстоятельствах. А недавно – лет, может, десять назад – ее обнаружили… где бы ты думал?

– Разумеется, в Фатиме, – ухмыльнулся Филипп.

– Откуда ты знаешь? – поразилась Ана.

– Иначе почему бы ты вспомнила?

– Ах ты, хитрец!

Филипп прижал Ану к теплой стене кафедраля.

– Подожди, – жарко шепнула она, – я еще не сказала тебе про чудесные исцеления…

Филипп потянулся губами к Зайкиному рту.

– …а еще как-то раз, на паперти базилики…

Филипп заткнул Зайкин рот.

Они побежали в гостиницу.

О, ¡camino de lengua! первый путь пилигрима-еретика – путь языка от ключичной впадины к шее… затем вверх… извилистый путь по ушной раковине… Camino de manos: путь рук по животу, ответвление на юг, до Севильи… на пленительный, пламенный юг… Второй путь – путь рта, camino de boca: розовые равнины – гладкие, ухоженные… растительность – нежная, и все гуще, все гуще… заросшие реки и тихие заводи, и мягкие утесы, и в выси – сверкающий маленький купол… влекущая черная пропасть… и – землетрясение! и – гром и молния! и драгоценные, редкие здесь дожди…

…Утром – веселые, полные сил, почти такие же счастливые, как детишки в тринадцатом веке – они рванули на запад и через час пересекли границу Португалии.

– Ближнее зарубежье, – сказала Ана.

Глава XLIX

На объятом пламенем корабле. – О естественном и неестественном. – Interruptus. – Компьютерный метаморфоз. – Проверяющий. – «Как тебя?» – На другой стороне. – К солнцу. – «Ась?» – «Alea jacta est»

Дорогая! Не знаю, получите ли Вы это послание; возможно, оно одно из последних. С каждым часом связь все хуже и хуже – я вижу это со своей рабочей станции. Возможно, сети уже попали под тотальный контроль. Я до сих пор отказываюсь верить этому, но на всякий случай вынужден повторить вслед за Вами – немедленно уничтожьте всю нашу переписку, если Вы почему-то еще этого не сделали. Ведь может быть так, что Вы насоветовали это мне, недотепе, а сами свои дела между тем отложили на потом.

SEND

Любимая! я думаю, в дни этих событий от многих правил нам следовало бы отойти. Ведь мы попросту потеряем друг друга; никогда мы не были так близки к этому, как сейчас. Даже до моей станции, находящейся в учреждении и как бы предназначенной для народнохозяйственных нужд, неизвестно, можно ли будет добраться завтра, неизвестно, не закроют ли ее… если это произойдет, значит, Вы никак меня не найдете. Что же касается Вашего почтового ящика, то при естественном ходе вещей (какая горькая ирония!) я уж не знаю, доберутся ли до него наши будущие цензоры, но Вы не доберетесь совершенно точно… а уж я – тем более. Где же тогда мне Вас искать?

Умоляю: сообщите мне Ваш адрес, телефон…

Может быть, Вас все же зовут Ольга? Но даже если так – хотя Вы и уникальны, второй такой нет… но даже в Москве столько женщин с этим чудесным именем… а если Вы и не в Москве?

Может быть, Вы где-нибудь за границей? Если так, как я счастлив за Вас, дорогая! Я рад за свою жену, которая все еще в командировке и имеет возможность выбора. За кого я не рад, так это за себя и, конечно, за наших бедных детей.

SEND

Забавно. Никак я не мог представить себе, что буду писать что-то подобное. И это тоже волнует. Парадокс! За окнами перестрелка, а я думаю о крысах, неистово совокупляющихся на объятом пламенем корабле. Или о сексуальной активности умирающего от чахотки… И мой растерянный, спрессованный давлением обстоятельств орган понемножку начинает оживать. Видимо, это непреходяще. Впрочем, что значит – видимо? это совершенно точно непреходяще; как бы они там ни стреляли, не я, так следующий расстегнет ширинку и будет дрочить им назло. Меж тем рука моя уже расстегнула пуговицы (сегодня здесь именно они), коснулась крайней плоти… охватила ее… слегка зажала в себе и, как за шиворот, вытянула за нее наружу мой орган, набухающий парадоксально, а потому неестественно быстро. (Впрочем… естественно, неестественно – кто теперь знает, что есть что!) По мере того, как головка члена самопроизвольно – верьте мне, это так! – высвобождается из плена окружающей его крайней плоти, мои пальцы сжимаются вокруг нее все более жестко и требовательно. Моя рука охватывает член так, что головка упирается в ладонь; подушечки пальцев скользят от основания члена до головки, пока член не встает настолько, что длины пальцев уже начинает не хватать для этого простого, но изысканного движения. Наступает сладкий момент, когда я могу

ничего я уже не могу за дверью шум весьма неестественный это конец подумал я

вернее это и называется coitus interruptus ;-)

меня зовут валентин я люблю тебя

SEND

Ручка двери повернулась; человек, сидевший за клавиатурой, застегнул штаны и повернул голову. Дверь толкнули снаружи. «Заперся, блядь», – раздраженно сказал чей-то голос. Раздался требовательный стук. «Открывайте! Не откроешь – вышибем дверь».

Человек произвел несколько быстрых операций с памятью своего компьютера. В дверь стукнули громче. Человек оглянулся на дверь и застучал по клавишам еще быстрей; он нажимал свою последнюю кнопку, когда дверь затрещала и рухнула.

– Lover29@*.com?

– Он самый…

– Вы арестованы.

Человек встал и протянул руки вперед, предполагая, что на него наденут наручники. Главный из вошедших покосился на эти нелепо протянутые руки и сел на стульчик, предназначенный для посетителей. Другие люди прошли вслед за ним и наполнили маленький кабинет.

– Выездное заседание оперативного суда объявляется открытым, – провозгласил главный. – Слушается дело о сексуальных преступлениях в электронных сетях. Подсудимый, вы признаете себя виновным?

– Вопрос философский, ваша честь. Смотря по какому закону…

– По закону Божию.

Lover29 покачал головой.

– Боюсь, в таком случае он еще более философский.

– Подсудимый не может ответить по существу, – сказал главный. – Согласно презумпции, он признается виновным в использовании электронных сетей для преступной деятельности. Подсудимый приговаривается к смертной казни на месте. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит; судебное заседание объявляется закрытым.

– А последнее слово? – спросил lover29.

– Некогда, – сказал главный и махнул рукой. Люди обнажили оружие. Как споро и радостно оно выпрыгивает из своих тесных чехлов, подумал осужденный. Как завораживающе сверкает, как решительно извергает назначенную субстанцию и сеет ее вокруг… Разноцветный, объемный экран сфокусировался на сцене чужого оргазма – прекрасного, как и всякий оргазм. Калибровка, отметил мозг и стал искать в себе колесико, чтобы восстановить четкость, но не успел – изображение на экране дрогнуло, съежилось, подернулось серым и секунду спустя погасло окончательно.

* * *

– Следующий! – крикнули изнутри.

Молодая женщина, держа в одной руке сумочку, а подмышкой – тяжелое, плоское и не слишком большое в матерчатом чехле, свободной рукой потянула на себя дверь и робко заглянула в комнату.

– Смелее, – любезно сказали оттуда.

Посетительница зашла. Комната, типа приемной, об одном окне напротив входной двери, вмещала единственный стол, стоявший слева от входа. По обе стороны от окна располагались двери во внутренние помещения; левая из этих дверей, сразу же за столом, была закрыта, а правая – настежь распахнута. За этой правой дверью находился, очевидно, склад; коробок, чехлов и устройств без упаковки было так много, что все они не помещались внутри, и часть их уже заняла дверной проем и пирамидой выпирала в приемную.

– Ну и ну, – покачала головой женщина. – Какая высокая активность населения! Не успеваете вывозить?

– Дело новое, – нейтрально заметил человек за столом. – Что у вас?

– Ноутбук.

– Пристройте где-нибудь там. Марка?

– Compaq.

– Модель?

– Я уж не помню, – искательно улыбнулась женщина. – Но разве вы не будете смотреть сами?

– Смотреть будут специалисты, – хмыкнул человек за столом. – Мое дело записывать, кто что сдает. Паспорт, пожалуйста.

– Паспорт – мой? или ноутбука?

Человек секунду подумал.

– Давайте оба.

Женщина торопливо раскрыла сумочку и протянула человеку документы.

– Так… так… Должность и место работы?

– Старшая медсестра… а вот, кстати говоря, и моя трудовая книжка.

– Смотри-ка, – человек за столом удивился. – Славная трудовая биография! Комсомол, трест общественного питания… Ждановское! Ничего себе… Поликлиника…

Он посмотрел на посетительницу с уважением.

– Среди сдающих технику такие не часты. Все сплошь какие-то мутные менеджеры… эксперты…

Женщина пожала плечами и улыбнулась. В это время дверь против склада, прежде закрытая, внезапно открылась, и из нее вышел большой, властный, уверенный – по виду, начальник.

– Та-ак… Это кто здесь у нас?

– А вот-с, – засуетился тот, что сидел за столом, – работник здравоохранения, медсестра; принесла ноутбук типа «Compaq».

– Личный Compaq медсестры? – вскинул брови начальник.

– Старшей медсестры, – скромно поправила дама.

– Старшей, значит, – с легкой насмешкой произнес человек. – И для каких же целей вы его использовали?

Посетительница опять улыбнулась.

– Файлы обрабатывала… истории болезни, например. Больничный бюджет – не разбежишься… компьютеры частенько заняты, да и барахлят… А я женщина незамужняя, преданная работе и коллективу; вот и использую свободное время по вечерам.

– Дай-ка документы, – протянул начальник руку к столу. – Та-ак… – Он просмотрел документы, положил их на стол и глянул на посетительницу более внимательно.

– Пройдите ко мне в кабинет.

Он повернулся и пошел обратно в дверь. Женщина послушно двинулась следом.

– Документики, – громко шепнул человек из-за стола. – Возьмите с собой, на всякий пожарный.

Небрежным жестом, не глядя на него, женщина прихватила протянутое и бросила в свою сумку. Она зашла в кабинет и закрыла за собой дверь.

– Файлы, значит, – задумчиво сказал начальник.

– Последнее время мне было не до него, – сказала женщина. – Много раненых… приходится работать буквально сутками. Так в поликлинике и сплю; честно говоря, уже три дня не была дома. Вот сегодня зашла, и то только чтобы забрать ноутбук. Пыль везде…

Человек молчал, листая какие-то бумаги.

– Знаете, – сказала женщина, – когда я после окончания Ждановского училища получила комнату в коммуналке, у одной из соседок, старушки, был кот. А старушка умерла; коммуналка же к тому времени была наполовину расселена, и никто точно не знал, не уехала ли старушка. Я уж не знаю, как могло случиться так, что никто не услышал мяуканья, но только когда пошел запах и взломали дверь, они оба были мертвы – и старушка, и кот.

– Хм, – сказал человек. – Странно.

– Я тоже так думаю, – сказала женщина. – Я понимаю, если бы это была собака; собака ведь очень преданное существо. Но кот! Так или иначе, теперь я подумала – как хорошо, что у меня дома нет кошки или хотя бы комнатных растений; в эти тяжелые дни ухаживать за ними было бы некому.

Начальник перестал перелистывать. Его палец пропутешествовал сверху вниз по раскрытой странице и уперся в какую-то строку.

– Скажите, – спросил он, подняв взгляд на женщину и не отрывая пальца от строки, – вы были подключены к Интернету?

– К Интернету? – переспросила женщина с интонацией не вполне безупречной. Будто она хотела спросить человека, что такое Интернет, но потом подумала, что из уст владелицы ноутбука «Compaq» такой вопрос прозвучал бы странно. – Нет… а что? Надо было подключиться, да?

– Дайте-ка мне еще разок ваши бумаги.

Женщина полезла в сумку, достала документы и с некоторой досадой протянула их начальнику.

– Я не ошибся, – сказал человек. – Зачем же обманывать? Вот у меня список пользователей; ясно написано, что именно вы были подключены… значит, я должен взять с вас объяснение. Однако если б вы сразу сознались, я бы задал вам всего один вопрос, то есть с какой целью вы были подключены; а раз так, теперь уже два вопроса: во-первых, зачем были подключены, а во-вторых, почему попытались утаить информацию. Садитесь вот здесь.

Женщина рассмеялась.

– Ах, как я устала! Все в голове перепуталось; вы даже не можете вообразить, что такое сутками ухаживать за ранеными. – Она отложила сумочку, подняла руки, сложила их на затылке и сладко потянулась всем телом, улыбаясь и глядя прямо в глаза отнюдь не смущенного этим начальника. – Как приятно хоть минутку поговорить со здоровым мужчиной, у которого все как бы на месте… или нет? Мне кажется, у вас небольшой остеохондроз; во всяком случае, когда вы выпрямляетесь, по вашему лицу – кстати, очень выразительному – пробегает легкий след тщательно скрываемой боли. Разрешите, я посмотрю?

Говоря так и не дожидаясь ответа, она обходила кругом стол и, остановившись за спиною мужчины, притронулась пальцами к его шейным позвонкам. Он слегка вздрогнул, не слишком довольно повернул голову и сделал слабый протестующий жест. Женщина положила ладонь на его голову, бесцеремонным движением парикмахера повернула ее обратно и, просунув пальцы под воротничок, резко нажала на один из позвонков, в то же время особым способом нажав также и на голову мужчины. Тихий хруст послышался со стороны позвонков; человек в кресле дернулся, выпрямился и тут же поднял на женщину взгляд одновременно радостный и недоверчивый.

Меж тем она продолжала свои действия. Она приподняла сзади его пиджак и проникла ладонью за брючный пояс. Она нащупала его крестец. Она несколько раз обошла вокруг крестца пальцами. Затем она сдвинула ладонь вверх и опять возвратила ее к крестцу, но уже под трусами. Она уперла пальцы в крестец и сползла ими ниже, в мягкие области, куда никто никогда не проникал. Она снизу ощупала нижний торец позвоночника, и мужчина слегка приподнялся на кресле, облегчая дальнейшее продвижение удивительных пальцев вперед.

Когда недлинные, хорошо обработанные ногти скользнули в область нечастых, упругих волос, мужчина не выдержал. Он отъехал на кресельных роликах в сторону, вместе с тем энергично разворачивая кресло так, что женщина потеряла равновесие и размашисто села к нему на колени. Теперь уж его руки стали действовать; он схватил женщину снизу за задницу и, притянув к себе подол ее юбки, погрузил обе руки в межбедерное пространство. Он вскочил на ноги, своим задом отбросив кресло к стене. Она оперлась о стол передней поверхностью своих бедер и нащупала пальцами его вздувшийся член. Быстро, на ощупь, как это может сделать только медсестра, она расстегивала все то, что требовало немедленного освобождения, в то время как он задирал кверху юбку, тащил книзу трусики и, раздвигая бедра запястьями, запускал между ними все глубже свои скрюченные от напряжения пальцы, проникал, хватал, мял.

– Как тебя звать, красавица? – свистящим, прерывистым шепотом выдохнул он ей в ухо, перемещая уже свои руки выше по ее ягодицам, бедрам, талии, животу и освобождая от них направление, подготовленное для иной, более глубокой атаки.

– Ты же смотрел документы, – так же тихо, низко, со сводящей с ума хрипотцою ответила она, поворачивая к нему голову, накладывая свои руки на его и подтягивая их к тем местам, где тоже набухло, и ныло, и требовало. – Сожми здесь сильнее. Ну? Ну!

– Я забыл…

– Зови меня Оленькой, – сказала она сквозь зубы, сведенные мучительно сладкой судорогой. – Оленькой, – повторила она уже расцепив зубы, обмирая от глубины нижнего вторжения и пытаясь понять, что за слезы – стыда или радости – текут у нее по лицу.

* * *

Они проснулись разом, будто от синхронного внутреннего толчка. Они осознали себя накануне нового тысячелетия, в туннеле, в реальности; они оба с тревогой подумали, что толчок мог бы быть внешним. Они вместе потянулись к кнопке, и руки их столкнулись в темноте и схватились одна за другую.

– Ты что? – спросил он шепотом. – А если мы уже…

– Поняла, – сказала она, почему-то шепотом тоже, и полезла за фонарем.

– Слышишь? – спросил он. – Не свистит.

– Ага.

Она нашла наконец фонарик и пустила луч вверх. Темный свод, такой же, как и в начале пути, перемещался назад не быстрей человеческого шага. Двое переглянулись при свете фонарика.

– Сейчас глянем вперед, а там все то же, – сказал он. – Немножко не дотянули… километров пятьсот.

– Не каркай, – сказала она неуверенно. – Кто будет смотреть?

– А кто у нас впередсмотрящий?

– Не знаю. Давай вместе, а?

– Давай. По счету «три». Раз, два…

– Стой! – сказала она. – Давай договоримся так: если там рельсы, не хныкать. Может, пятьсот – а может, всего пять. Ты ж понимаешь, расчет не может быть точным ну прямо до сантиметра.

– Ага, – сказал он. – Будем смотреть?

– Ну. Раз, два… три!

Они посмотрели.

Рельсы уходили вперед, и конца им не было.

– Но мы же еще не остановились, – сказала она, чувствуя комок в горле и легкую нервную дрожь. – Вспомни: разве мы разогнались так уж быстро?

– А я думаю, – сказал он, – что за столько лет смазка в колесах могла и загустеть.

– И что?

– Ничего.

– Ты пессимист, – сказала она с неудовольствием и погасила фонарь.

– Опять экономия? – хмыкнул он.

– Просто я хочу в туалет. Подвинься.

Она использовала унитаз и уступила место товарищу. А чего я ждала, подумалось ей. Наверно, я ждала, что мы подъедем так, как поезда подъезжают к вокзалам. Тихонько подъедем, и – р-раз!

– Слушай-ка, – сказал Игорь в темноте. – А ведь там, в конце, должна стоять испанская вагонетка.

– Да, – с удивлением согласилась она. – Я как-то об этом не думала.

– Интересно, она такая же – или нет?

– Конечно, нет: на ней же двигатель, тормоз…

– Ну, я имел в виду, где ее сделали. К примеру, если бы я был Jefe, – предположил он, – я бы сделал ее на своих заводах; но он мог и сказать Сталину: сделай-ка мне заодно. Главное ведь все-таки не двигатель и тем более не тормоз, – добавил он внушительно, – главное в этом ходовая часть.

– Не знаю, – сказала Мария. – Он не успел рассказать мне об этом, а я сама не догадалась спросить. Я полностью сосредоточилась на расположении станций, так как это было гораздо важней.

– По-моему, мы едва не остановились, – сказал Игорь. – Зажги фонарь.

Мария включила фонарь.

Они посмотрели вперед, и у обоих дух захватило. Впереди, в черном пространстве над рельсами, громоздилось нечто. Оно было так велико, что полностью перекрывало собой туннель. Оно было похоже на пробку в туннеле. Они переглянулись и прочли друг у друга на лице единственную тревожную мысль: удастся ли пролезть между туннельной стеной и краями внезапной преграды.

Их вагонетка, такая маленькая в сравнении с тем, что ждало впереди, подъезжала все ближе. Фонарик Марии высвечивал в преграде какие-то будто неровности, и Игорь достал свой фонарик и присоединился лучом. Два луча проявили огромный портрет, в размер туннеля плывущий навстречу. Человек среднего возраста, лысоватый, по лицу склонный к полноте, смотрел на них взглядом цепким, требовательным и беспощадным.

Мария расхохоталась.

– Это Jefe, – сказала она сквозь смех царевичу, тоже вмиг развеселившемуся – их смех резко отражался от стен. – Боже, какая прелесть! А наш-то, смотри, ничего такого не повесил… ну конечно! Аскет был!

– Этот повесил не потому, – сказал Игорь, отсмеявшись. – Он просто был уверен, что ему эта штука не понадобится; хотел встретить врага как бы лицом к лицу.

– Не надо! – возразила Мария. – Они оба были уверены, что не понадобится.

Вагонетка подошла почти вплотную к портрету. Теперь обоих волновало – а что там, за ним. Вдруг портрет нарисован на чем-то более основательном, чем фанера или что-нибудь вроде того.

Вагонетка мягко ткнулась фарой в портрет. Пару секунд не происходило ничего; затем из-за портрета послышался негромкий металлический лязг, и кажущееся огромным сооружение подалось назад под этим слабым ударом.

– Пора выгребаться, – сказала Мария и стала выбрасывать наружу мешки.

Они вылезли из вагонетки, мысленно попрощались с ней, такой сейчас милой и трогательной, ставшей частью их прежней жизни, и налегли на портрет. Опять послышался лязг, и портрет явственно откатился. Туннель вдруг кончился; свет, показавшийся им очень ярким, упал на них со всех сторон. Они шагнули вслед за портретом и ощутили себя в открытом пространстве.

Они отошли от рельсов, осматривая зал, оказавшийся длинным и представлявший собой странный гибрид вокзала с часовней. Посреди противоположной от рельсов стены висел Спаситель в окружении небольших фигурок святых, трудноразличимых на расстоянии; два ряда кресел, обращенных лицом к Нему, располагались параллельно рельсовому пути между двумя толстыми колоннами в центре зала; а на оставшейся части пути, расположенной за портретом до самого конца зала, стоял целый поезд из маленьких крытых вагончиков. Неяркий свет со стен и колонн струился к белому потолку и, отражаясь от него, мягко заливал помещение.

– Да-а, – произнес Игорек. – Что-то не кажется мне, что так уж никто об этом не знает.

Мария молчала, остро ощущая себя в Испании. Сделав шаг к противоположной стене, она коснулась пальцами своего лба и далее призадумалась. В конце концов она перекрестилась дважды: вначале справа налево, затем в обратную сторону.

– Ты же понимаешь, – пробормотала она, обращаясь к Спасителю. – Ты простишь.

– Эй, – спохватился Игорь, – нужно закрепить вагонетку, да поживее.

– Зачем?

– Ты не понимаешь зачем?

Мария посмотрела на него и пожала плечами.

– Если сейчас мы отпустим ее, – объяснил Игорь, – она покатается взад-вперед, а потом встанет где-то посередине. Да не где-то, а в точке высшей скорости… А вдруг когда-нибудь… кто-нибудь типа нас, с другой станции…

Мария вздрогнула, вообразив эту картину.

– Ты прав. Но как же ее закрепить?

– Подержи ее, – попросил Игорь. – Я найду.

Мария вернулась в туннель, показавшийся необычайно узким, вновь враждебным, чужим; вагонетка уже успела откатиться метров на десять. Мария едва ли не с трудом заставила себя снова зайти вглубь туннеля, настигла беглянку, с внутренним облегчением подкатила ее назад.

Игорь тем временем показался из-за портрета, волоча за собой по мраморному полу что-то изрядно тяжелое. Это был большой бронзовый крест на кубическом каменном постаменте. Мария нахмурилась.

– Что ты хочешь сделать? – спросила она.

– Подпереть сзади, – сказал царевич.

– Другого ничего не нашел?

– Это очень надежно, – сказал царевич. – Ты думаешь, я разорил храм? Не беспокойся; он из поезда.

Вдвоем они перенесли крест вдоль вагонетки и поставили сразу за ней между рельсами. Мария слегка катнула вагонетку назад, испытывая прочность заслона. Вагонетка достигла бортом креста и толкнула его. Крест накренился. Нижняя часть вагонетки мертво уперлась в приподнявшийся каменный куб.

– Ты видишь, – сказал Игорь.

– Да, – признала Мария. – Это хорошо: пусть стоит здесь и ограждает от нечистой силы, если попытается проникнуть с той стороны.

Они опять, на сей раз окончательно, вышли из туннеля и пересекли зал. Из зала вел единственный ход; туда-то они и пошли. Вначале они шли по длинному коридору. Затем поднялись по нескольким лестничным пролетам. На верхней площадки этой лестницы они уперлись в обычную деревянную дверь со старым английским замком.

Игорь повернул рукоять замка, и дверь отворилась.

– Если мы выйдем, – сказала Мария, – она захлопнется. Назад пути нет.

Игорь посмотрел на нее с удивлением.

– Куда назад?

– Это я так, – смутилась Марина.

– Пошли, – сказал он, слегка подтолкнул ее к выходу и захлопнул за ними дверь.

Они взобрались по небольшой лесенке, подняли над собой нетяжелую крышку и вылезли наверх, как из погреба, затем толкнули еще одну дверь, шагнули вперед и очутились в необыкновенном пространстве. Они будто оказались внутри гигантской, каменной, поставленной вертикально трубы. Они стояли в самом ее основании; другой конец трубы терялся в недостижимой выси. Труба была дырчатой, словно флейта; там и сям рассветное солнце запускало вовнутрь камня веселые лучи, заставляя его оживать и наполняя добротой и легкостью. Винтовая лестница лепилась к внутренним стенкам трубы, кое-где заслоняя лучи, а в иных местах отражая их, преломляя, рассеивая, превращая в мельчайшие радужные блики.

– Здесь везде закрыто, – недоуменно сказал Игорь, осмотревшись вокруг. – Разве что… по этой лестнице?

– Да. Пошли.

– Ты знаешь, куда она ведет?

– К солнцу, – сказала Мария. – Я покажу тебе.

Они двинулись вверх. Сердце Марии пело; ее настроение передалось и царевичу. Они оставили позади страшный день, но сейчас ей не хотелось думать об этом. Они шли легко, минуя виток за витком; они улыбнулись друг другу, неожиданно узрев на стене слева от них письменные свидетельства неистребимого русского духа. Они добрались до первого из отверстий и выглянули наружу.

Балкончик изумительной, причудливой формы пригласил их к себе; они ощутили себя бабочками на раскрытом тюльпане. Огромный город, еще не проснувшийся, лежал под ними насколько достигал взгляд. Они смотрели во все глаза – особенно отрок, для которого это было полным сюрпризом; но и княгиня, прекрасно знавшая, куда они идут и что увидят, была тоже немало возбуждена удивительным, чарующим зрелищем.

– Смотри, – потянул ее за руку Игорь, указывая куда-то наверх.

Она задрала голову и увидела то, чего не могла ожидать. Огромный, разноцветный воздушный шар висел рядом с башней, будто зацепившись корзиною за верхнюю смотровую площадку. Неужто ему разрешили пришвартоваться, подумала она; этого не может быть – такой дернет разок, да и башня завалится. У нее перехватило дух и голова закружилась; она ухватилась за камень, чтоб не потерять равновесия, и шагнула назад, вовнутрь башни.

– Идем, – сказала она. – Давай до него доберемся.

Они снова двинулись вверх, спеша, чтобы шар не улетел, хотя находящиеся в корзине наверняка еще крепко спали. Они махом проскочили еще несколько подобных балкончиков. Они неотвратимо приближались к верхушке башни.

– А вдруг там закрыто? – спросил царевич.

– Крикнем с балкончика, – сказала Мария. – Попросим их взять нас оттуда.

– Ты думаешь, они нас возьмут? Кто мы им?

– Дурачок, – ласково улыбнулась она. – Это испанцы… такие душевные люди…

Но выход на площадку оказался открыт – двери вообще не было, это был просто проем в стене, такой же, как и у балкончиков, только побольше. Они выбрались на площадку. Они опять полюбовались городом. Затем подошли к той стороне, где воздушный шар был ближе всего, и полюбовались самим шаром. Затем через перила площадки заглянули в корзину, которая была немножко ниже уровня ограждения.

Мария увидела в ней всего одного человека, сладчайше использующего по назначению спальный мешок. Конечно, подумалось ей, в ранний час спать естественно; но будь я на его месте – то есть, на вот такой высоте – я бы, наверно, не упускала возможности всякий новый день любоваться рассветом.

Она рассмотрела спящего насколько могла. Он был темноволос, загорел и усат; он показался ей похожим на Сальвадора Дали в дни своей молодости. Сосредоточившись, она попыталась уловить запах мужчины. Конечно, это удалось бы, ведь он был совсем недалеко – метра полтора-два до корзины, да столько же внутри нее, – но нагревательная установка, работавшая на холостых, теплыми струями прихватывала воздух вокруг корзины, тянула его вверх и таким образом создавала заслон, не дававший запахам изнутри прорваться к Марии.

Было похоже, что в корзине лишь один этот человек; впрочем, большая часть корзины плетеным бортом ее скрывалась от взора. Если там есть и другие люди, но их не вижу, подумала Мария, все равно что их нет; во всяком случае, это уважительная причина, чтоб не считаться с их интересами. С этой мыслью она сложила ладони рупором и закричала:

–

¡Oye, amigo!

Человек пошевелился, проснулся, сел и сказал:

– Ась?

– Oye, говорю, – повторила Мария, несколько стушевавшись. – Видите ли, уже рассвет; я подумала – вдруг вы проспали; бывает ведь, что будильники не звонят. А то вы могли и просто забыть завести будильник с вечера, особенно если были сильно утомлены, перегружены впечатлениями, да и нетрезвы, если на то пошло (не думайте, я вовсе не осуждаю этого, разумеется если оно еще не успело превратиться в систему). Ну – мне продолжать вас будить или убраться куда подальше?

Человек посмотрел на часы.

– Рановато, – сказал он. – Как тебя зовут?

– Мария, – сказала Мария, – а вот это Игорь. Вообще-то, – добавила она, помявшись, – мы особы в некотором роде титулованные… но этикет я в данном случае оставила бы на потом. Я бы хотела непринужденной беседы; а какая уж непринужденность с этими титулами! Ты не обидишься, если я буду обращаться к тебе на «ты»? У вас, испанцев, это ведь запросто; даже сам король считает естественным, чтобы его друзья – например, виолончелист Ростропович – обращались к нему на «ты». Вот и графиня Солеарес разрешает мне «тыкать»… а как, кстати, тебя зовут?

– Мое имя Франсиско, – отвечал человек, несколько озадаченный обрушившимся на него потоком слов и кажущийся еще слегка сонным, – да-с, Франсиско Кампоамор… но друзья зовут меня Сидом.

– Боже, – ужаснулась Мария. – И я так фамильярно, даже бесцеремонно с тобой разговариваю! Игорек, смотри на этого человека во все глаза, запомни его: это великий Сид Кампоамор, тот самый воздухоплаватель, что обессмертил две дружественные Ордену фирмы, а именно «ВИП-Системы» и «Цельный Бензин».

– Ну… обессмертил – это сильно сказано, – отозвался явно польщенный Сид, – но какой-то резонанс был, это так. Зачем же ты все-таки меня разбудила, Мария?

– Затем, – сказала Мария, – что мы хотим к тебе.

Сид поджал губы.

– Я не занимаюсь прогулочным бизнесом.

Мария посмотрела на царевича и увидела его умоляющие глаза. Она глубоко вздохнула.

– Сид, – шепнула она, – возьми нас к себе в друзья.

– В настоящие? – спросил Сид.

– А разве бывают другие? – удивилась Мария.

– Это долгий разговор, – отозвался Сид. – Вы специально из-за этого сюда поднимались?

– Ах, Сид! – с чувством воскликнула Мария. – Если бы ты узнал, сколько мы пережили невзгод, чтобы добраться сюда, ты бы не раз прослезился!

– Воздухоплаватель, – неожиданно произнес Игорь, – возьми нас, прошу.

Сид почесал репу.

– Знаете ли, – сказал он задумчиво, – никогда я не брал женщин в друзья, а уж подростков тем более; однако что-то словно подталкивает меня к этому иррациональному и даже нелепому поступку. Как бы мне каяться не пришлось! Vale, – продолжал он, выбираясь из спального мешка, покачивая головою и взмахивая рукой, – alea jacta est! Сумеете перепрыгнуть в корзину?

– Почему бы и нет, – отозвалась Мария. – Главное не смотреть вниз; здесь всего-то метра полтора-два, не более.

Она взобралась на перила и прыгнула с них ласточкой, как это делают пловцы в воду. Сид протянул руки ей навстречу; она почти горизонтально падала на него. Он поймал ее в свои объятия и немедленно потерял равновесие; оба с размаху сели на его спальный мешок. Корзина качнулась, точь-в-точь как лодка на плаву, в которую прыгают. Сид и Мария улыбнулись друг другу и встали, чтобы принять еще одного.

Тот нерешительно мялся все еще на площадке.

– Ну, что же ты, – огорчилась Мария. – Смелей!

Он перелез через перила и прыгнул, оттолкнувшись от края. Прыжок, однако, у него вышел слабее, чем ожидалось бы от парнишки его возраста и комплекции. Он не смог впрыгнуть вовнутрь корзины, но крепко вцепился в ее обтянутый бархатом борт; Сид с Марией поспешили на выручку и немедленно втянули его в корзину.

– Я сказала: не смотри вниз, – отчитала его Мария по всей строгости. – А ты? Я точно видела; в последний момент ты все-таки посмотрел.

– Не ругай меня, – попросил отрок, косясь на Сида.

– Ладно уж, – смягчилась Мария. – Сид! – сказала она, осматриваясь внутри корзины. – Куда мы полетим?

– В путешествие, – сказал Сид.

– Правда? – спросила Мария. – В каких необычных экипажах нам доводится путешествовать… и это так прекрасно! так напоено романтикой и мечтой!

Сид ничего не ответил. Он жестом поманил к себе Игоря и показал ему, что и как держать. Он отцепился от башни и перевел нагревательную установку в рабочий режим. Шар двинулся. Мария посмотрела на землю, на солнце и на голубой атлас, объединивший их. Она посмотрела на Сида, поглощенного любимым делом и от этого особенно мужественного и красивого. Она почувствовала, что у нее кружится голова. Странно, подумала она; всю жизнь мой вестибулярный аппарат был в полном порядке.

Наверное, это другая жизнь, подумала она.

Глава L

Путь наверх. – «Храм открыт». – Полоса отчуждения. – Древо Жизни. – Эскапада г-на Х. – Об опасности старых замков. – Девственная природа. – Gloria. – О пользе воды

Объезжая зигзагами груды вывороченного асфальта, Вальд проехался под мостом, свернул направо и еще раз направо, наверх, мимо площади Свободной России. В нетерпеливом ожидании левой стрелки, поглядывая по сторонам, он обратил внимание на бронзовую скульптуру перед зданием мэрии. Почему-то он прежде не замечал здесь этой скульптуры; не слишком высокая – метров, наверно, семи – и полускрытая от него витком спирального пандуса, она поражала количеством деталей, прежде всего человеческих фигур, которых было наверняка не менее нескольких сотен. Странная композиция, подумалось Вальду, совсем нетипичная для Москвы последнего времени… Конечно, ее полагалось бы рассмотреть вблизи и в подробностях, но не сейчас, не сегодня, и Вальд задал себе вопрос – успеет ли он?

Бросив досадливый взгляд на стрелку, он внезапно заметил, что светофор не работает. В обычное время здесь из-за этого создался бы жуткий затор, но сейчас его джип был едва не единственной машиной на перекрестке. Поразливали тосола, посетовал он, виляя среди красноватых луж между Белым Домом и зданием мэрии… и вдруг понял, что это кровь. Он замедлился, проехал два светофора, тоже не работающих, свернул в Конюшковский переулок и остановился перед закрытым шлагбаумом. Группа вооруженных людей подошла к «круизёру».

– Документы, – коротко сказал старший.

Вальд протянул человеку документы.

– Машина реквизирована, – сказал старший и вернул Вальду часть документов, а остальные положил себе в карман. – Выходите.

– То есть как? – не понял Вальд. – Я начальник Третьего Управления… там же написано!

– Уже нет. Выходите, вам по-хорошему говорят.

Вальд растерянно вышел из «круизёра».

– Куда направляетесь?

– Туда, – махнул Вальд рукой.

– Проходите, не задерживайтесь.

– Я могу забрать из машины личные вещи?

Старший засунул голову в дверцу машины и оглядел ее изнутри.

– Вещи тоже реквизированы, – сказал он без выражения. – Вы проходите, или вас задержать?

– Я прохожу, – сказал Вальд.

Он поднялся еще выше, оставил позади высотное здание и миновал с десяток молодых парней с автоматами, переминавшихся справа вдоль забора стройки. Они не обратили внимания на него. Он подошел к тротуару и двинулся поперек Садового Кольца среди редкого движения; впрочем, здешний светофор не работал тоже.

Он прошел почти всю Поварскую, стараясь не упасть в вырытые здесь глубокие котлованы и заблаговременно перебираясь на другую сторону при виде одетых в форму людей. Он приблизился к дому, бывшему местом его назначения. Он увидел на доме красный флаг и испугался. Потом он разглядел, что флаг перечеркнут синим крестом на белом фоне, и обрадовался. Потом он увидел, что возле дома тоже стоят люди в форме, и опять испугался.

Напустив на себя непринужденный вид, он пересек улицу по деревянным мосткам и, не глядя в сторону заветного дома, миновал его по противоположной обочине. Пройдя еще сколько-то в том же направлении, он возвратился на прежнюю сторону и обошел кругом небольшую белую церковь.

Вальд огляделся. Слева от него возвышалась панельная башня; он стоял у ее первого этажа – высокой стены без окон, покрытой грязными подтеками, выше которой шла стена из стекла, еще более грязного, а еще выше – вывеска «Прием в стирку» с эмблемой службы быта прежних времен. Справа от Вальда было крыльцо церкви, которую он обогнул; на двери висело объявление «Храм открыт», прикрытое полиэтиленом. Не зайти ли, тревожно подумал Вальд. Но разве можно вот так, всуе… да и можно ли вообще ему, католику? Он отвернулся от церкви и сделал пару шагов вперед, в окружение более приземленное. Слева от него теперь находился мусорный бак, некогда крашенный небесно-голубым, но сейчас почти серый от грязи и насквозь проржавевший у основания. Прямо перед ним была задняя сторона какого-то киоска, вся в фанерных заплатах, исписанная каракулями и запыленная тонким, полупрозрачным слоем белил.

Он был в нескольких шагах от двери, которая вела к свободе и счастью; неширокий проход между киоском и баком, в свою очередь, вел к этой двери. Котлован, вырытый между проходом и дверью, был невелик и преодолевался одним прыжком, правда с разбега. Вальд рассмотрел дверь. Она была простой, деревянной, темного цвета, о двух ступеньках, вдавленной вовнутрь невысокой розоватой стены; стена эта не нарушалась ни окнами, ни другими дверями и потому походила на театральную декорацию. Справа от двери на стене висела маленькая табличка. Разглядеть ее Вальд отсюда не мог, но он и так знал, что там написано. Он отошел чуть назад и изготовился к прыжку.

– Ищете туалет? – спросили справа.

Он резко повернулся. Перед ним стоял автоматчик, только что, видно, где-то за киоском облегчившийся и теперь приводящий себя в порядок. Вальд кивнул. Что-то в нем, однако, не понравилось автоматчику. Тень набежала на его лицо; он оставил в покое свое обмундирование, принял официальный вид и сказал:

– Будьте добры ваши документики.

Вальд достал все бумаги, оставшиеся у него.

– Куда направляетесь? – спросил автоматчик.

– Никуда, – сказал Вальд. – Просто искал туалет.

Автоматчик нахмурился.

– Следуйте за мною.

– Това-арищ начальник, – протянул Вальд.

Автоматчик знаком показал более настоятельно. Они прошли справа от котлована; заветная дверь поплыла влево и назад. Они шли вдоль торца здания, когда из-за угла появились два офицера внутренних войск, дефилировавшие по удивительно целому здесь тротуару. Один из них повернул голову, увидел Вальда в сопровождении автоматчика и сделал навстречу шаг.

– Вот, – сказал автоматчик. – Проходил мимо объекта, без пропуска; а после подкрался сзади и стоял возле киоска, вон там.

– Я вовсе не подкрался, – пояснил Вальд, – просто искал туалет… Живот прихватило, понимаете.

Офицер поморщился и махнул рукой. Автоматчик разочарованно протянул Вальду документы. В тот же миг второй офицер повернулся, будто привлеченный Вальдовой фразой, мельком глянул на него, отвел было взгляд, но тут же посмотрел снова и с интересом. Он прищурился, явно силясь что-то вспомнить. Он подошел.

– Ну-ка, – сказал он и забрал из Вальдовых рук уже возвращенные было ему документы. – Так… Ага! Вальдемар Эдуардович!

Лицо его расплылось в улыбке.

– Как же, как же, – довольно сказал он, – помню! Но почему же вы, Вальдемар Эдуардович, не выполняете то, что я вам сказал?

– Что именно? – спросил Вальд.

– Разве вы забыли? – удивился офицер. – Не искать туалет в экстерриториальной зоне… Зря вы не послушались моего совета, очень зря.

– В какой зоне? – спросил Вальд. – Почему в зоне? Я ничего не знаю ни о какой зоне; мы в центре Москвы.

– Газеты нужно читать! – назидательно сказал офицер. – Полоса отчуждения – двадцать метров вокруг каждого из посольств; а вот в этом доме, чтоб вы знали на будущее, посольство иностранной державы… да еще члена НАТО притом.

Со стороны тротуара приближались еще автоматчики, слыша, что за углом что-то происходит.

– Фатальное невезение, – сказал Вальд. – Откуда же мне знать про посольство?

– Докладывают, что вы следовали мимо здания; значит, должны были видеть иностранный флаг. К тому же, у вас и пропуска-то нет по Центральному округу… Ничего не поделаешь – придется вас наказать.

Вальд скроил покаянную рожу и развел руками.

– Лицом к стенке, – скомандовал офицер.

– Эй, эй… Что вы собираетесь делать?

– Поступить по закону, – объяснил офицер. – За нарушение государственной границы – расстрел на месте… из соображений гуманности, стреляем в спину, не в лицо.

– Позвольте… это какой-то абсурд…

Офицер дал знак автоматчикам. К Вальду подскочили, завернули руки за спину, повернули лицом к стене.

Сьё, подумал Вальд. Меня не похоронят на фьорде. Хоть умру у твоего дома… жаль, тебе не узнать.

– Отпустите руки, – попросил Вальд.

Его просьбу выполнили. Он протянул руки вперед и коснулся ими шершавой, теплой стены. «Древо Жизни», вдруг вспомнил он; вот так называется эта скульптура. И неспроста. Викинги – твои предки, Сьёкье, а может быть, и мои – точно знали: к жизням воинов добавятся жизни убитых ими людей. Значит, моя жизнь теперь добавится к этим. Какая насмешка! Но почему? Я не хочу, не хочу…

Вальд угомонил начинавшуюся истерику и с удивлением осознал, что он еще жив. Cogito ergo sum, подумал он; может быть, его передумали убивать? Может, они так шутят? Их юмор должен быть специфическим. Хотя вероятнее, автоматы заело… С этой мыслью он услышал позади себя негромкий металлический треск. Какой жалкий звук, успел он подумать; вертолет трещит куда как значительней… И мрак окутал его с шести сторон.

* * *

Ручка двери повернулась; человек, сидевший за клавиатурой, нажал пару кнопок и сложил руки на столе. Дверь отворилась. Вошли трое в кожаных куртках, с оружием, а главный – еще и со списком в руке. Он покосился на цифру, написанную на двери, затем сверился со своим списком и спросил у человека, сидевшего за столом напротив него со сложенными руками:

– Х.?

– Да, – признал человек.

– Иди сюда, жидовская морда.

Г-н Х. (а это был он) смутился.

– Вы ошибаетесь, – укоризненно сказал он, – я не еврей.

– А кто сказал, что ты еврей? – удивился главный. – Я говорю, иди сюда, жидовская морда, п-ц тебе пришел.

– В таком случае, разрешите зачехлить ракетку для бадминтона.

С этими словами, прозвучавшими в данной ситуации по меньшей мере неуместно, г-н Х. (не дожидаясь, собственно, разрешения) потянулся к ракетке, лежащей на боковой тумбочке, и лежащему там же чехлу. В одну руку он взял ракетку, а в другую – чехол. Тотчас из чехла с тишайшим свистом вылетел пучок тонких, длинных, очень острых игл; не менее трех из них повстречали на своем пути каждого из вошедших, пронзили их одежды и впились в тела – и, не успев даже что-либо сообразить, они мягко опустились на пол маленького кабинета.

– Надо же, – с неодобрением сказал г-н Х. и повторил, покачивая головой: – Жидовская морда!

Продолжая держать в руках ракетку и чехол, он нажал ногой под столом неприметную кнопку. Кусок стены слева от него с жужжанием поехал в сторону, в то время как кресло, в котором он сидел, вдвигалось в образующийся проем. Когда кресло с г-ном Х. исчезло в проеме полностью, кусок стены с тем же жужжанием возвратился на прежнее место. Жужжание смолкло задолго до того, как лежащие на полу очнулись, встали на четвереньки и, втянув головы в плечи, начали озираться вокруг взглядами мутными, тоскливыми и бессмысленными.

* * *

Все прежнее было далеко. Дрянь, гниль, проблемы – все было далеко; они опять были свободны, молоды, радостны и желанны друг другу.

Фатима ждала их. Мир ждал их; с благой мыслью они мчались по дружелюбной стране, раздвигая собой разноцветные горы, и правая Филиппа ладонь покойно владела не рычагом скоростей, но Зайкиным кулачком, робким и трогательным. А навстречу им за полосатыми столбиками проносились все такие же овечьи стада, виноградники, и пологие склоны, опоясанные рядами зеленых олив, и крутые, ребристые склоны, и пуэблос – или как там по-местному… пуэблуш, что ли?.. в общем, ресторанчики, церкви, домишки – все как всегда.

Дорога вела вверх, изгибаясь все причудливее. На горизонте, венчая горный массив, мелькнул далекий силуэт старинного замка. Филипп лишь на секунду отвел глаза от асфальта, фотографируя памятью этот простой и романтичный сюжет, зорко отмечая в нем отличия от сотни подобных, виденных ранее. А из-за левого, крутого, скрытого отвесной скалой поворота на трассу выкатывался встречный, бесконечный по длине контейнеровоз – тяжело, неудержимо, не вписываясь в поворот и занимая потому все большую и большую часть полосы Филиппа.

Время остановилось, и Филипп детально, до последней черточки рассмотрел побелевшие от ужаса лица двоих португальцев в кабине контейнеровоза. Ему стало жаль бедняг. Ведь ничего не могло бы произойти, не будь он так близко к повороту: португальцы погасили бы скорость и после момента острых ощущений, подмигнув друг другу, вернулись бы на свою полосу.

Затем взгляд Филиппа проследовал по лежащему перед ним участку трассы. Он прочел этот участок, как книжную строку, слева направо, оценивая каждую из двух своих возможностей, чтобы сравнить. Можно было свернуть налево, в увеличивающееся пространство между контейнеровозом и скалой. Увидев этот маневр, водитель контейнеровоза мог бы полностью занять освобожденную встречную полосу, и Филипп проскочил бы слева от него живой и невредимый.

Это было заманчиво, однако для этого требовалось не только повернуть налево, но и резко затормозить – очень резко, иначе просвет между контейнеровозом и скалой не успеет стать достаточно широким; нырнув в эту клином сходящуюся щель, машина Филиппа будет просто расплющена между скалой и массой контейнеровоза. Наехать левым колесом на скалу? Это было бы как в кино; машина начнет переворачиваться, но опрокинуться на крышу не даст контейнеровоз, а стоя на боку машина должна уместиться в щели…

Что поделаешь – не каскадер; к тому же, при торможении может занести еще до спасительной щели. Лобовой удар… или боковой удар… И даже если повезет и он все-таки проскочит в щель, нет никакой гарантии, что сразу же за грузовиком не следует другая машина. На узких горных дорогах за такими тяжеловесами иногда скапливается целая очередь… Нет, мысль о левом нырке приходилось с сожалением, но решительно отбросить.

Оставалось – вправо. Пока грузовик занимал еще не всю полосу, был шанс проскочить справа от него, но тогда нужно было, наоборот, резко ускоряться, иначе места на полосе не останется. Правда, непонятно, сможет ли он сам-то после этого вписаться в поворот… Насколько крут поворот, не было видно из-за контейнеровоза. Если бы Филипп не потратил секунду на замок – ту самую секунду, за которую грузовик выкатился из-за скалы, – он бы успел увидеть поворот… раньше бы начал маневр… а теперь… но какой уже смысл об этом…

Время двинулось снова; Филипп резко переключился на более мощную передачу и до упора вдавил в пол правую педаль. Он успел в последнюю долю секунды. Огромные колеса и металлические бока контейнеровоза страшно скользнули в сантиметрах от бокового стекла. Затем они отдалились, и Филипп понял, что первую часть задачи он выполнил; теперь следовало погасить скорость и выполнить поворот. Он уже оторвал было ногу от педали газа, собираясь перенести ее на педаль тормоза, но в тот же момент длинное тело контейнеровоза кончилось, миновало, открыло обзор, и Филипп увидел, что вторая часть его задачи неисполнима. Поворот оказался слишком крут; вписаться в него было немыслимо. У Филиппа оставалось опять два варианта: или что есть силы тормозить и после заноса падать в пропасть боком, задом, кувыркаясь, ударяясь обо все, что можно, и глядя, как его любимая делается сломанной, страдающей, окровавленной; или же, не снижая скорости, вылететь с дороги по ходу движения – и лететь, как птицы, быть вместе еще, может быть, пять долгих секунд…

Это было прекрасно. Обняв руками маленький, теплый, родной кулачок вместо ставших ненужными органов управления, Филипп завороженно наблюдал за изменением окружающей картины. Пока они не опустились ниже уровня шоссе, он еще успел заметить несколько машин следом за контейнеровозом и порадоваться своей интуиции, удержавшей от поворота налево; успел порадоваться за ребят в кабине контейнеровоза, уже возвращавшихся на свою полосу – наверно, в трансе от пережитого; затем за стеклами замелькали деревья – вначале назад и вверх, потом все круче вверх, все круче; машина не заваливалась передней частью, но падала почти горизонтально, отчего они не видели приближающейся земли, видели только деревья, и в какой-то момент просвет между деревьями опять открыл взору печальный, загадочный замок на недостижимой горной вершине. Слабо блеснули Глазки… И все погрузилось во мрак.

* * *

Сид с Марией голышом валялись на крошечном пляже, игрой природы устроенном в складке между двумя острыми, высокими, каменистыми утесами. Царевич, обнаженный тоже и похожий на папуасского мальчика, забавлялся морским дном у подножья одного них. Утесы ограждали покой трех существ точно дозорные, оглядывающие безбрежную гладь; позади они были соединены невысокой грядою, отделявшей пляж от всего остального острова – впрочем, столь же необитаемого, как и пляж.

– У тебя красивое тело, – сказала Мария.

– У тебя тоже, – отозвался Сид. – А что это за цепи на тебе? Почему-то две… и такие разные.

– Да так.

– Толстая очень красива, – заметил Сид.

– Да, – сказала Мария. – Ты был женат?

– Нет.

– Почему?

– Потому что воздухоплаватель. А ты была замужем, Мария?

– Да, – ответила она и, помедлив, добавила: – Этот брак был ужасно несчастлив.

– Жаль, – сказал Сид.

Мария вздохнула.

– Я вовсе не собираюсь расспрашивать тебя о подробностях, – сказал Сид. – Я считаю, что чем меньше знаешь о друге, тем дружба прочней; поэтому я терпеть не могу всякие расспросы; в конце концов, если кому-то очень хочется рассказать, он сделает это без всяких расспросов. А другой послушает это (разумеется, в контексте текущей беседы), а через день-два снова забудет, как не очень-то значимый факт. Ведь это и впрямь менее значимо, чем, к примеру, скорость ветров; а смысл общения, мне кажется, в том, чтобы постоянно представать друг перед другом по-новому.

– Ты абсолютно прав.

– Тебе хорошо со мной?

– Ты даже не представляешь, как мне хорошо с тобой. Наверно, я всю жизнь стремилась именно к этому.

– Тебе нужен мужчина?

Мария задумалась.

– Я еще не знаю ответа на этот вопрос. А тебе, Сид, нужна женщина? Я обратила внимание, что за не столь долгое, но вместе с тем и вовсе не краткое время нашего полета ты ни разу не попытался ко мне приставать.

Сид смутился и перекатился на живот.

– А отчего ты перевернулся? – лукаво спросила Мария. – Уж не оттого ли, что у тебя началась эрекция?

Сид оторвал от песка половинку лица и уставился на нее одним открывшимся глазом.

– Мы еще не обсуждали этих тем.

– Это такие естественные темы, – пожала плечами Мария. – Почему бы не предположить, что мы с тобой будем любовниками? Другое дело – что потом… Я слишком много страдала, чтобы сейчас не дорожить тем, что есть. Люди связаны такими тонкими нитями!

– Да.

– Причем я заметила: чем тоньше нить, тем больше она доставляет изысканного удовольствия; но, сам понимаешь, тем легче ее порвать.

– Да. А у тебя было много мужчин?

Мария рассмеялась.

– Ты же сказал, что не интересуешься деталями.

– Я спрашиваю не об истории жизни, а о твоих сексуальных интересах, предпочтениях и так далее.

– Разве это зависит от количества мужчин? – удивилась Мария.

– А разве нет? – тоже удивился Сид. – Секс не такая вещь, чтобы его изучать по книжкам.

– Это правда, – сказала Мария.

– Но ты, кажется, ушла от ответа на мой вопрос.

– Разве? Я отвечу; но вряд ли ты поймешь мой ответ… С одной стороны, у меня было несчетное количество мужчин – я даже примерно не скажу, сколько их было… а с другой стороны, не знаю, можно ли называть их мужчинами в том смысле, какой ты имеешь в виду. Ведь я, чтоб ты знал, девственница.

Сид с удивлением открыл оба глаза.

– Это шутка, – предположил он.

Мария покачала головой.

– Тогда, – сказал он, – ты права, я ничего не понял в том, что ты сказала. Это своего рода обет?

– Нет.

– Не буду гадать, – сказал Сид, – иначе получится, будто я лезу тебе в душу. А как же твой брак? – спросил он, внезапно вспомнив.

– Но я же сказала тебе, что он был несчастлив. Мой муж погиб; брак длился всего лишь два часа. – Мария нахмурилась. – Я не хочу про это говорить; никогда больше не напоминай мне о моем браке.

– Хорошо, – послушно кивнул Сид головой. – Скажи только, хотела бы ты потерять девственность?

– Ты иногда задаешь хорошие вопросы, – серьезно сказала Мария. – Собственно, ты задаешь те вопросы, которые я сама не решаюсь задать себе.

– Продолжать задавать их?

– Да… только не все подряд.

Сид перевернулся опять на спину, и Мария увидела, что его змей уполз. В ее воображении возник Господин – веселый, благой, притягательный, сжимающий правой рукою не рукоять рычага скоростей, но кулачок Госпожи.

Она почуяла нечто опасное, разлитое над далеким асфальтом. Она насторожилась. Она почуяла запах жженой резины, краски, металла… повела глазами вокруг… и успокоилась, поняв происхождение запаха: отрок, негодник, забавлялся вовсе не природными диковинами, а какими-то шутихами, по случаю купленными в Тенерифе.

Может быть, подумала Мария, он станет мастером фейерверков? Как прекрасно – дарить людям радость… Они с Сидом могли бы запускать фейерверки с воздушного шара… Она сказала с легким недовольством в голосе:

– Что мы все обо мне да обо мне? Расскажи о себе, разумеется без излишних подробностей… Например, много ли у тебя было женщин?

– Удивительно, – сказал Сид, – но я бы мог слово в слово повторить тебе твой собственный ответ. Женщины любят меня, и я люблю женщин; но я сам напоминаю себе подростка… такого, как Игорь… Ты первый человек, которому я признаюсь в этом. Ни с одной женщиной у меня не дошло до конца; всякий раз что-то мешает – не одно, так другое, вплоть до политических перипетий.

– Так ты девственник? – изумилась Мария.

– Странно, да? Я, наверно, единственный испанец, не имевший женщин к своему-то возрасту… не считая монахов, конечно, да и то смотря каких.

– Ты несказанно удивил меня, – сказала Мария, покачивая головой. – Ведь я вижу, что ты вовсе не импотент… я даже больше вижу…

Она замолчала, не желая далее развивать свою мысль. Ему все равно было не понять, а она совсем не была уверена в своем желании заводить нового Господина.

– Во всяком случае, ты же хотел бы? – спросила она вместо того и, чтобы он не заметил ее секундного замешательства, легко провела рукой по его чреслам – не так, чтобы змей вернулся опять; он и не вернулся.

– Конечно, хотел бы! – воскликнул Сид. – Один раз, в 1993 году, я уже был совсем близок к цели… Это было в Москве… в октябре…

– Однако надеюсь, – перебила она его с тревогою в голосе, – ты не подавляешь в себе естественных желаний? Это было бы очень вредно, учти!

Сид насторожился.

– О чем ты говоришь?

– Конечно же, о мастурбации… о чем же еще! Я по профессии медсестра; я тебе не говорила? Любой орган в бездействии чахнет и сохнет; потому ты обязан упражнять свои семенники и corpus cavernosum никак не реже чем через день. Не то ко времени, когда ты, наконец, осуществишь свою мечту, от тебя останутся рожки да ножки.

– Успокойся, Мария, – угрюмо сказал Сид, – я в этом деле мастак… да даже и чаще чем ты сказала.

– Это зависит от темперамента, – сказала Мария, – а вообще перегружать органы тоже не след… Но почему ты внезапно стал мрачен, в то время как выяснилось, что все с твоей половой сферой о’кей?

– Разве мрачен?

– Тень набежала на твое лицо.

– Что ж, – сказал Сид, – значит, я действительно не смог скрыть своих мыслей. А их две: первое, что я никому прежде не открывал этой тайны и сейчас томлюсь неуверенностью – не пойдет ли мне моя откровенность во вред? Не из-за того, что ты кому-то расскажешь, а из-за того, что сама изменишься ко мне; одно дело медицинские соображения, а другое мужская как бы честь. Вторая же мысль, гложущая меня даже еще горше – это сознание парадокса, что я лежу в тропическом раю рядом с прелестной девой, обнаженный, как и она, и говорю с ней о моих заветных желаниях (тем самым иссушая свою плоть, может быть, гораздо круче длительной передержки), вместо того чтобы увлечь ее в кусты да и вставить куда и как положено (избавляя и ее заодно от всяких томительных размышлений, коим она никак не может найти, хе-хе, конец). Вот каковы истинные мои мысли; теперь хочешь казни меня, хочешь милуй, а я после такого высказывания ощущаю более всего потребность помолиться, иначе буду считать себя не славным воздухоплавателем, а пошлым, грязным и лишенным всякого благочестия дикарем.

– Помолиться идея хорошая, – задумчиво сказала Мария, – а можно я с тобой?

– Ну конечно же; буду только рад. – сказал Сид. – Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis…

– Делай паузы, – попросила Мария. – Gloria in excelsis Deo et in terra pax hominibus bonae voluntatis.

– Laudamus te, benedicimus te, adoramus te, – продолжал Сид, – glorificamus te, gratias agimus tibi propert magnam gloriam tuam, Domine Deus Rex caelestis, Deus Pater omnipotens.

– Laudamus te, benedicimus te, adoramus te… – повторила Мария и, изменив тон, заметила: – Вообще-то это не самая моя любимая молитва; да и вряд ли ко случаю. – С этими словами она покосилась на Сида, как бы ожидая, не затянет ли он чего-нибудь новенького. Однако, поскольку Сид молчал, она скрыла некоторое разочарование и продолжала: – Тем не менее, glorificamus te, gratias agimus tibi propert magnam gloriam tuam, Domine Deus Rex caelestis, Deus Pater omnipotens.

– А потому что сейчас самое главное, – назидательно сказал Сид: – Domine Fili unigenite, Jesu Christe, Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, miserere nobis; qoi tollis peccata mundi, suscire deprecationem nostram.

– Возможно, ты прав. Domine Fili unigenite, Jesu Christe, Domine Deus, Agnus Dei, Filius Patris, qui tollis peccata mundi, miserere nobis; qoi tollis peccata mundi, suscire deprecationem nostram.

И они в один голос закончили:

– Qui sedes ad dexteram Patris, miserere nobis. Quoniam tu solus Altissimus, Jesu Christe, cum Sancto Spiritu: in gloria Dei Patris. Amen.

– Ну, – спросила Мария, – теперь твоя душенька спокойна?

– Да, – сказал Сид.

– Что ж ты не тащишь меня в кусты?

– Но здесь же отрок, – сказал Сид, – невинное дитя, тогда как кусты, наоборот, далековато; придется потерпеть до какого-нибудь бунгало на более обитаемых островах.

– Сказала же я тебе, молитва нехороша! – с досадой воскликнула Мария. – Собирался избавиться от пошлости; а что может быть более пошлым, чем бунгало на островах? Предложи еще мне в постель конфету «Баунти».

– Я все испортил, да? – робко спросил Сид.

Мария стрельнула глазками.

– Да ладно уж… провокативный!

– Тогда в путь! – скомандовал Сид.

Трое принялись за недолгие сборы.

…Через час, на самом пороге нового тысячелетия, важно покачиваясь в воздухе пузатыми разноцветными боками, монгольфьер плыл по направлению к земному экватору. Губы мужчины и женщины были слиты в одном долгом поцелуе. Отрок, прижавшись щекой к бархатному борту корзины, печально смотрел на горизонт и ощущал себя лишним и брошенным.

– Подожди, – шепнула Мария, видя, что Сид так и норовит забраться рукой под бюстгальтер из плотного полотна. – Так нельзя. Ребенок в критическом возрасте; мы можем нанести ему серьезную моральную травму.

Она повернулась к отроку.

– Ваше высочество!

– Больше не называй меня так, – буркнул Игорь, не поворачивая к ней головы.

Мария шагнула к нему и обняла его за плечи.

– Милый мой, – сказала она, – бесценный мой брат по несчастью, ты можешь попроситься домой, и я доставлю тебя; но подумай – что такое твой дом?

Отрок, надувшись, молчал.

– Я всю жизнь только и теряла, – сказала Мария. – Неужели ты покинешь меня из-за разницы в возрасте?

– Не так я и мал, – огрызнулся он. – Я все понимаю.

– А коль понимаешь, не веди себя как избалованное и капризное дитя.

Он повернулся.

– Я хочу в общество.

– Знаю, – сказала Мария. – Думаешь, я не позаботилась об этом? Адвокаты занимаются визовыми и денежными вопросами, подыскивают тебе colegio и т.д.; ты будешь принят, обласкан и устроен так, как этого заслуживает твое истинное достоинство.

Он недоверчиво улыбнулся.

– А откуда у тебя столько денег? Орден-то тю-тю.

– А это тебе знать не положено, – тихо сказала Марина и ущипнула его побольней – она знала, что он не вскрикнет; и, все же покосившись на Сида, еще тише добавила: – У меня в Испании могущественных покровителей пруд пруди.

Царевич поджал губы и опять отвернулся.

– А чтобы ты чувствовал себя еще более уверенно, – сказала Мария, недовольная этим его жестом, – мы сделаем вот так. – С этим словом она сняла со своей шеи тяжелую золотую цепь со множеством драгоценных камней и эмалевых вставок и надела эту цепь на шею царевича.

– Теперь ты генерал Ордена, – сказала она. – Ты понимаешь, что сейчас это во многом лишь символ… но – кто знает?

Отрок прижался головой к ее груди и вздохнул.

И она вздохнула, глядя над его головою за горизонт – и опять, как недавно на островке, почуяла оттуда, с северо-восточного направления, запах жженой резины. Тогда она поняла, что это означает. Из ее глаз выкатилось по одной крупной слезе и упало на кудри царевича. Она медленно сняла со своей шеи вторую, оставшуюся, тонкую цепь. Она посмотрела на золотой кулон. Она его не раскрыла.

На какой-то момент она ощутила себя перед огромным небесным зеркалом. Вытянув руку с цепочкой подальше от себя, она перенесла ее через бархатный борт. Она разжала пальцы и тихо ахнула, когда Царевна покинула ее тело и стремглав понеслась за цепочкой – вниз, в глубину.

Каково бедняжке теперь, спросила себя Мария, ведь Она же боится влаги… Она была так беззащитна… так нежна… Нет, подумалось ей, это неправильно. Это всегда было неправильно. Человек водное существо; и она душою услышала подтверждение – радость всплеска, легкости, плавности и веселых сверкающих пузырьков.

Она улыбнулась. Она посмотрела на мир; он был прекрасен. Нет, подумала Мария, я больше не буду терять. Теперь моя судьба – отдавать, подумала она, а это, согласитесь, большая разница.

Сид ласково смотрел на нее. Игорь ласково смотрел на нее. Даже нагревательный аппарат, кажется, и тот притух и смотрел на нее если не слишком ласково, то во всяком случае вполне дружелюбно.

– Сид, – смущенно вымолвила она, – я забыла сказать тебе про один мой существенный недостаток; так уж вышло, что я не умею водить автомобиль.

Сид почесал репу.

– Вот так номер! – сказал он. – По правде говоря, я и сам в этом плох: перемещаюсь в основном на воздушных шарах, а по дорогам – от случая к случаю… Как же мы выкрутимся?

– И это называется взрослые люди! – презрительно сказал царевич. – Ай да парочка… Ладно уж, так и быть. Я буду вашим водителем; я вожу хорошо.

Конец третьей книги

1

В этом месте своего рассказа Ана начала запинаться, так как у нее стало перехватывать горло.

(обратно)

2

Здесь Ана заплакала и продолжала через минуту.

(обратно)

3

В этом месте рассказа Ана зевнула.

(обратно)

4

Ана зевнула опять.

(обратно)

5

Ана зевнула долго, несколько раз подряд.

(обратно)

6

Действующее законодательство об охране государственных тайн в печати, под которое подпадают, в частности, закрытые нормативные материалы, не позволяет привести данный документ в настоящем повествовании ни полностью, ни частично. Поэтому о его содержании читателю остается лишь догадываться. Автор не считает возможным облегчить читателю эту аналитическую задачу

(обратно)

Оглавление

Пролог

Книга 1 Пластмассовый век

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

Книга 2 Ц А Р Е В Н А

  Часть 1. Отец

  Часть 2. Враги

  Часть 3. Адвокат

  Часть 4. Медбрат

  Часть 5. Медсестра

  Часть 6. Господа

Книга 3 Пыль над дорогами

  Том 1

    Глава I

    Глава II

    Глава III

    Глава IV

    Глава V

    Глава VI

    Глава VII

    Глава VIII

    Глава IX

    Глава X

    Глава XI

    Глава XII

    Глава XIII

    Глава XIV

    Глава XV

    Глава XVI

    Глава XVII

    Глава XVIII

    Глава XIX

    Глава XX

    Глава XXI

    Глава XXII

    Глава XXIII

    Глава XXIV

  Том 2

    Глава XXV

    Глава XXVI

    Глава XXVII

    Глава XXVIII

    Глава XXIX

    Глава XXX

    Глава XXXI

    Глава XXXII

    Глава XXXIII

    Глава XXXIV

    Глава XXXV

    Глава XXXVI

    Глава XXXVII

    Глава XXXVIII

    Глава XXXIX

    Глава XL

    Глава XLI

    Глава XLII

    Глава XLIII

    Глава XLIV

    Глава XLV

    Глава XLVI

    Глава XLVII

    Глава XLVIII

    Глава XLIX

    Глава L Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg