«Тепло твоих рук»

Две двойки Марии или мёртвая девочка Юля Зайцева

За окном шумит тополиными кронами майский день, белеют цветущие вишни. Автомобили, сверкая стёклами проносятся в гуще листвы по невидимой дороге. По ту сторону школьной неволи весело чирикают свободные воробьи. На балконах стоящего напротив дома сушится цветное бельё.

Засмотревшись в окно, Мария прозевала момент, когда все открыли тетради и начали решать задачу. Ей приходится сделать задумчивый вид, чтобы Антонина Романовна на вообразила себе, будто Мария ловит ворон на уроке геометрии. Скосив глаза, Мария видит, что её соседка по парте Надя Маслова уже готовится выполнять задание, раскрыла тетрадь на чистой странице, растёрла ногтем корешок, положила на отмеренном расстоянии от края листа резинку и теперь, медленно двигая по клетчатой бумаге прозрачной линейкой, выбирает место для будущего чертежа. Надя совершенно не волнуется, потому что знает условие задачи и ещё не думает о том, как её решать. Кроме того, Надю вызывали к доске на позапрошлом уроке, и что такое повторится сегодня, шансов практически нет. Мария распахивает тетрадь, пролистывает недоделанное домашнее задание и тоже берёт линейку.

Марию представить себе вовсе не трудно: она ничем особенным не выделяется среди своих сверстниц, она в меру стройна, только лицо у неё кругловато и глаза довольно велики, что делает её похожей на мультипликационных американских девочек со сложением ос и длинными ресницами, хотя ресницы у Марии вовсе не длинны, зато тёмные каштановые волосы спускаются до самых лопаток, скреплённые по бокам горизонтальными заколками. Сейчас, когда Мария делает умное лицо, она до смешного мила.

— Какой номер? — шёпотом спрашивает Мария Надю.

— Сто восемьдесят третий, — шепчет Надя, сосредоточенно глядя на чистый лист, клеточки которого расплываются сквозь тело линейки, утрачивая фабричную параллельность.

Мария читает в книге условие. Теперь ей понятно, что сперва надо начертить треугольник с медианой. Треугольник даётся ей легко, медиану Мария проводит на глаз, но не может себе представить, что делать дальше. Решение математических задач представляется ей чудом, не поддающимся логическому объяснению, а те правила, которыми решившие обосновывают его — чистым обманом, как цирковые фокусы. Мария не может себе представить, как подобное вообще может прийти в голову.

Марию давно не вызывали, и она чувствует, как зеленоватые глаза Антонины Романовны сверлят её склонённое над тетрадкой лицо. В классе стоит напряжённая фоновая тишина, состоящая из дыхания учеников, шороха тетрадей и щёлканья карандашей о парты. Мария смотрит в тетрадь Нади, но та ещё только вычерчивает свой треугольник, и Марии приходится чуть подвинуться в сторону, чтобы тихонько подглядывать мимо плеча в тетрадь сидящей впереди отличницы Лены Астаховой. Чертёж Астаховой уже оброс непонятными буквами, каждой вершине треугольника и каждой точке, выхваченной из неосязаемого пространства чёткими линиями карандаша, отличница дала правильные названия, даже в своей краткости не противоречащие друг другу и поражающие своей уместностью и полнотой. И тут Антонина Романовна со стуком откидывает обложку классного журнала на жёлтый лакированный стол.

Пот прошибает Марию. Она лихорадочно срисовывает у Астаховой буквы, пока та не закрывает ей видимость локтем, уже начиная писать под чертежом решение. Она пишет и пишет, останавливая руку, чтобы подумать, а Марии ничего не видно. Антонина Романовна делает в журнале записи, но Мария знает, сейчас её вызовут решать задачу у доски. От духоты ей нехорошо, карандаш всё время выскальзывает из влажных пальцев, мелкая дрожь пробирает Марию, страх перед неизбежностью позора у чёрной доски, крошечная надежда, что, может быть, всё-таки вызовут не её.

— Синицына! — резко выкрикивает учительница, откидываясь на скрипнувшем стуле, и душа Марии падает через ноги куда-то в пол, проваливается всё ниже и ниже в холодные глубины ужаса.

Мария встаёт, придержав сиденье парты и, стискивая в руках бесполезную тетрадку, идёт к доске. Походка её не особенно тверда, но бледное лицо прямо смотрит на приближающуюся чёрную гладь доски с разводами плохо смытого мела, и сердце отчаянно колотится в груди. Мария берёт мел с маленькой полочки в стене под доской. Рука её дрожит.

— Цветным, пожалуйста! — выкрикивает Антонина Романовна, нет, она не сердится, просто у неё голос такой. Мария берёт кусок зелёного мела и безнадёжно смотрит в молодое но уже взрослое лицо учительницы, небольшое и некрасивое, немного лоснящееся от крема, с двумя розовыми прыщиками у рта и бледно накрашенными губами. Потом она поспешно поворачивается к доске и ставит на ней мелом три жирные точки, которые затем начинает соединять линиями в треугольник, так нажимая на мел, что с него сыплются мажущиеся чешуйки пыли. В слабой руке Марии отсутствует нужная твёрдость, и одна из сторон треугольника выходит кривой, так что приходится стереть половину её мокрой тряпкой и рисовать снова. Единственная надежда Марии заключается в том, что неведомое существо Антонины Романовны может разделить решение задачи на несколько этапов, из которых на долю Марии выпадет только первый, подготовительный. Но, взглянув на учительницу по окончании своего труда, она понимает, что надежд нет.

— Дальше, дальше, — нетерпеливо говорит Антонина Романовна, постукивая линейкой, заменяющей ей указку, по глади стола.

Первое желанием Марии — попроситься в туалет, но оно настолько глупое и бесполезное, что она отказывается от него и решает отдаться своей судьбе. Нарисовав мелом по памяти списанные у Лены буквы, Мария начинает бессмысленно смотреть на чертёж, чуть морща брови. Размеряемая стуком линейки тишина становится невыносимой. Мария незаметно вытирает вспотевшие пальцы свободной от мела руки о платье, готовясь к самому худшему.

— Проведи красным медиану, — приказывает Антонина Романовна.

Мария послушно находит на полочке красный мелок и рисует медиану. Она представляется ей длинной многоножкой, изготовленной волшебством из потускневшей, как пользованный пятак, красноватой меди, сквозь поверхностный слой которой всё же прорывается неудержимый блеск.

— Что теперь надо сделать? — устало спрашивает учительница. — Что прежде всего?

Но Мария не знает, ни что надо сделать прежде всего, ни что потом. Она смотрит на красную линию, разрезающую кровавой точностью чёрную материю доски и тупая безнадёжность парализует её, располагая всего несколько мыслей Марии на быстро вращающемся цветном деревянном диске.

— Площадь, — слышит она сдавленный шёпот Нади.

— Найти площадь, — машинально говорит Мария.

— Площадь чего? — осторожно спрашивает Антонина Романовна, вставая и подходя к окну.

— Треугольника, — отвечает Мария. Чего же, в самом деле, ещё?

— Правильно, — соглашается учительница, глядя в окно на чирикающую листву. — Пиши.

Мария беспомощно оглядывается на Надю.

— Эс равно а-бэ умножить на аш разделить на два, — шепчет Надя, прикрывая рот рукой. Получается очень тихо, но острый слух Марии безошибочно выбирает формулу из шуршания, постукивания и смешливого перешёптывания. Мария пишет, несколько мгновений напрягая все силы, чтобы вспомнить, как рисуется буква «аш». Ей это удаётся, но не успевает она обрадоваться успеху, как Антонина Романовна отрывается от окна и делает шаг к доске.

— Почему «аш»? Где у тебя «аш»? — строго спрашивает она, и Мария, краснея, дрожит, как осенний листик. — Что такое «аш»? — она стоит у самой Марии и Надя не решается подсказать.

— Дура, — отчётливо шепчет Лена Астахова. — Вот тупая.

Губы Марии поджимаются и подёргиваются, сдерживая плач. Все её усилия направлены теперь на то, чтобы не дать слезам потечь из глаз, потому что это будет невообразимый позор.

— Что такое «аш»? — ещё раз повторяет Антонина Романовна, глядя в лицо Марии.

— Медиана, — робко отвечает Мария, используя свой последний шанс.

— Садись, два. — Антонина Романовна наклоняется к журналу и записывает туда двойку.

Мария идёт к своему месту, изо всех сил борясь с давящим на лицо рёвом. Она плохо видит проход между партами, потому что слёзы уже застилают ей глаза. Она берёт с края парты дневник и несёт его Антонине Романовне, открывая на ходу, но никак не может найти нужную страницу. Учительница умело перелистывает дневник и красиво расписывается под изящной двойкой.

— Ты почему Синицына, ничего не учишь? Неси своё домашнее задание.

— Я забыла домашнюю тетрадь, — с трудом выдавливая слова, чтобы не выпустить слёзы, говорит Мария. Антонина Романовна ставит вторую двойку в клетку предыдущего дня, точно такую же как первая. Мария вытирает рукой выступившие слёзы. Она не забыла тетрадь, но соврала, потому что не сделала в домашнем задании две задачи из пяти. Теперь получилось ещё хуже.

— Как можно быть такой бестолковой, Синицына? — вздыхает Антонина Романовна. — Я же сто раз объясняла формулу площади, а высоту мы проходили уже в прошлом году. Может быть, тебе надо в спецшколу для тупых детей ходить? Там сейчас до сих пор проходят таблицу умножения.

В классе слышится смех.

— А вы её спросите, может она и таблицу умножения не знает, — тихо, но так, что все слышали, говорит троечница Вика Лиховцева.

— Сколько будет семь-на-восемь? — громко спрашивает Володя Попов.

— Интересно стало, Попов? — огрызается за Марию Надя.

— Да на самом деле, интересно было бы узнать, Синицына, — говорит Антонина Романовна. — Помним ли мы таблицу умножения. Напиши нам её на левой створке доски, каждый ряд новым цветом.

Мария снова вытирает слёзы и плетётся исполнять позорное приказание.

— Я сказала, на левой стороне, Синицына, ты, выходит, и лево от право отличить не можешь, — всплескивает руками Антонина Романовна. — Тебе определённо в спецшколу надо. Я поговорю с твоими родителями.

Таблица умножения получается у Марии криво, к тому же цифры почему-то становятся книзу крупнее, так что ей приходится трижды стирать несколько рядов и начинать заново. Решать дальше задачу вызвали Гену Пестова, который получает в итоге пять, потому что решает сразу две задачи, но весь класс не обращает на них внимания, пялясь на мариину таблицу. Завершив свой мучительный труд, измазанная разноцветным мелом на платье, волосах и лице, которое она всё время вытирала руками, Мария дожидается наконец позволения сесть на место. Когда она идёт между партами, Лена Астахова вдруг показывает пальцем на доску и выкрикивает:

— У неё ошибка!

В грянувшем смехе сердце Марии останавливается и сильно колет, словно в него воткнули цыганскую иглу. Она холодея оборачивается назад, проводя глазами по рядам написанных на доске цифр, которые отсюда кажутся такими неуклюжими, смешными и чужими, словно написала их не Мария, а кто-то совсем другой.

— Вон, семь-на-девять — шестьдесят пять! — весело констатирует Лена.

— Это не пять, а три, — жалобно протестует Мария, вжимая пыльные от мела пальцы в ладони. — Просто тройка плохо вышла.

— Садись, Синицына, — сухо отрезает Антонина Романовна. — Ты не знаешь самых простых вещей. Ты не делаешь домашних заданий. Если ты не будешь учиться, ты вырастешь полной тупицей. Если ты в седьмом классе не знаешь, что такое высота и сколько будет семь-на-девять, то уж извините, тебя вообще надо оставлять на второй год.

Мария не может больше сдерживаться. Слёзы потоками текут по её щекам. Сделав оставшиеся несколько шагов до своей парты, она садится, закрыв руками лицо и плачет навзрыд.

— Выйди, пожалуйста, Синицына, и реви в коридоре, — говорит через несколько минут Антонина Романовна. — Ты мешаешь вести урок.

Мария встаёт и уходит из класса, пошатываясь от рыданий и неумело закрывает грохнувшую замком дверь. Она прислоняется в коридоре спиной к стенке, её трясёт и корчит от судорожного плача. Дверь класса снова отворяется.

— Вернись, Синицына, и закрой дверь тихо, — звучит возле неё недовольный голос Антонины Романовны.

— Не хочууу, — ноет Мария, у которой горе подавило покорность безжалостной воле взрослых. — Вы хорошо учились, вы и закрывайте.

— Ты мне, Синицына, хамить не будешь, — уверенно предсказывает Антонина Романовна и, притворив дверь класса, хлёстко бьёт Марию рукой по голове. Мария сжимается от удара.

— Я всё расскажу твоему отцу, — продолжает Антонина Романовна. — Мне осточертело биться над тобой, над твоим хамством и ленью.

— Не надо ему рассказывать, — тихо шепчет Мария срывающимся голосом. — Я буду хорошо учиться, я все домашние задания буду делать, только не надо ему рассказывать.

— Нет, я расскажу, — спокойно повторяет Антонина Романовна. — Раз ты его боишься, я обязательно ему расскажу.

Мария убирает лезущие в рот волосы с покрасневшего заплаканного лица и вытирает глаза тыльной стороной запястья. Потом она опускается перед учительницей на колени.

— Пожалуйста, — тихо просит она, — не надо рассказывать, он меня будет бить.

— Встань, Синицына, — твёрдо говорит Антонина Романовна. — Я знаю, что ты вырываешь страницы из дневника. У тебя было достаточно времени, чтобы взяться за ум. Я сегодня же позвоню твоему отцу.

— Пожалуйста, Антонина Романовна, — жалобно шепчет Мария. — В последний раз.

— Никаких последних раз. Всё. Моё терпение лопнуло. Отца своего будешь просить. А меня просить не надо.

— Пожалуйста, Антонина Романовна, я обещаю вам, честное слово, в последний раз, честное-пречестное… — Мария хватается руками за платье Антонины Романовны, глядя на её узкие чёрные туфли с бляшками. Бляшки расплываются в глазах Марии за туманом новых слёз и она поднимает голову, пытаясь различить в этом тумане лицо учительницы.

— Отпусти платье, — резко отвечает Антонина Романовна, борясь с сильным садистским желанием ударить девочку коленом в рот. — Отпусти, гадость. — В её голосе чувствуется такая твёрдость палача, что Мария в ужасе разжимает пальцы и только смотрит на Антонину Романовну глазами, полными слёз. Антонина Романовна поворачивается и заходит в класс, мягко прикрывая за собой дверь. Она садится за стол, оглядывая класс и думает, слышал ли кто-нибудь разговор за дверью. Антонина Романовна сильно возбуждена, и от того, что сидящие за партами дети не могут ещё понять её возбуждения, оно становится только сильнее. В своей памяти Антонина Романовна несколько раз повторяет удар, который она нанесла Марии, и она представляет себе, как будет бить девочку отец, жестоко и сильно, наверное до крови. Он, видно, часто бьёт её, раз она так боится. У Антонины Романовны был пятилетний сын, но она никогда его не била, сама мысль ударить его казалась кощунственной, совсем другое дело эта чужая тупая девочка. Именно то, что девочка чужая, избавляло Антонину Романовну от перебивающей садистское наслаждение жалости, а то, что она тупая, придавало побоям искусственное извращённое оправдание, тупых надо бить. Антонина Романовна даже жалела, объясняя у доски новую теорему, что так мало била Марию, надо было ударить ещё, по рукам, по голове, всё равно бы ничего ей за это не было, девочку давно бьют, она уже привыкла. Сейчас она наверняка стоит за дверью, вытирает слёзы и ждёт, пока прозвенит звонок, чтобы забрать свои тетрадки. Можно выйти, как бы по делам, и дать ей разок, лучше всего по морде.

Закончив объяснение, Антонина Романовна задаёт классу ещё одну задачу и осторожно выходит в коридор, как охотник, выслеживающий дичь. Но в коридоре нет никакой Марии, и Антонина Романовна идёт в туалет, думая найти её там, умывающую опухшее после плача лицо. Однако в туалете Марии тоже нет, только мухи бьются о грязное стекло над засохшими телами своих уже упавших в безвременье другой жизни сородичей. Антонина Романовна злобно сжимает руки и тихо ругается таким словом, какого от неё никто никогда не слышал. Она с ненавистью думает о том, как нескоро ей вновь может представиться возможность избить чью-нибудь тупую дочь.

Путь исканий Антонины Романовны изобличает в ней плохого знатока детской психологии, потому что Мария ни за что бы не пошла в туалет на том же этаже, где проходит урок, ведь любая ученица класса, свидетельница её позора, могла бы ни с того ни с сего застать её там, а Марии теперь очень не хотелось ни с кем встречаться, ей нужно было дождаться конца урока, чтобы забрать свой портфель и уйти. Она и не думала даже идти на последний урок русского языка, который был бы наполнен для неё нестерпимым стыдом, какой Мария испытывала, например, когда Гена Пестов подстерёг её в узком коридоре раздевалки и стал лапать, прижав к стене своим сильным тяжёлым телом, а Мария не могла даже кричать, да если бы и могла, то не стала бы от этого самого сжигавшего её душу стыда. Гена тогда долго не мог налапаться и даже целовал Марию в щёку своими липкими от какой-то еды, наверное от пирожка с повидлом, губами, а Мария молча рвалась на волю, упираясь в него руками, и позорная дрожь окатывала её, как брызги ледяной воды, каждое мгновение ей казалось, что больше она не выдержит, но невыносимая реальность длилась и длилась, как кошмар, от которого нет пробуждения. Наконец кто-то стал спускаться по лестнице в раздевалку, и Гена оставил Марию, нырнув в душный увешанный одеждой полумрак, а она долго ещё не могла опомниться, до самого дома чувствовала следы пальцев Гены на теле и мучительную дрожь, словно воздух ада проникал в неё уже сейчас, на земле.

Умывшись в туалете этажом ниже, Мария прошла пустым, резко пахнущим мастикой, коридором до ближайшего окна во двор и теперь смотрит в него, облокотившись на подоконник, через двойное стекло. Она смотрит не наружу, а на само окно, занозы облупившейся белой краски, под которыми видна чёрная, словно сделанная из измельчённой в пыль грязи, древесина рам, на мумии павших мух, невесть как пробравшихся внутрь, в вертикальный мир, ограниченный двумя стёклами, и так до самой смерти не понявших, что выхода нет. Мария ни о чём не думает, но слёзы иногда сами текут из её глаз по уже неискажённому, безразличному лицу, потому что бессмысленное существо Марии, которое она даже не может себе определить, уже чувствует надвигающуюся из будущего жестокую судьбу, состоящую сплошь из боли и позора. Оно не может выразить себя словами, потому что не умеет не говорить, и только непрекращающееся пришествие слёз, рождающихся в глазах Марии, есть воплощение его ужаса перед неминуемым.

Звенит звонок. Когда его эхо растворяется в тёплых солнечных коридорах школы, некоторое время ещё царствует тишина. Потом за стенами классных комнат нарастает гомон, за спиной Марии в конце коридора открывается дверь, и несколько учеников младших классов со смехом вырываются на долгожданную свободу, на ходу поправляя ранцы и раздавая друг другу пинки. Открывается ещё одна дверь, за ней другая, и скоро весь коридор уже наполнен смехом, криками и топотом бегущих ног. Мария выжидает несколько минут у окна, и поднимается наверх, где к Антонине Романовне уже заходят ученики следующего класса. Машинально ответив на приветствие одной знакомой девочки, но не решившись поднять на неё покрасневшие глаза, Мария быстро собирает свои вещи в портфель. Лавируя среди ещё несущегося коридором потока младшеклассников, иногда больно задевающих Марию каменным детским локтем или плечом, она спускается на первый этаж и выходит во двор. На улице совсем тепло, еле заметные древесные животные ветра пробираются листвой стоящих перед школой каштанов, на белом заборе, в переменчивом световом мире виноградных лоз чирикают воробьи. Мария заворачивает за угол школы и, идя под самой стеной, достигает пролома в заборе. Она оглядывается, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за её бегством, выставляет из отверстия наружу портфель, затем перебирается сама и быстро идёт по тротуару к перекрёстку.

Когда Мария погружается в прохладную тень родного двора, холод ужаса пронизывает её. Она думает о том, что сделает с ней отец, если узнает о двойках. Злополучная страница дневника уже лежит, скомканная в урне на троллейбусной остановке, Мария вырвала её, зайдя в парадное близлежащего дома, поставив портфель на пол и прижав раскрытый дневник к животу. Но если Антонина Романовна действительно позвонит папе, как она говорила… Мария не хочет думать о том, что будет тогда, но всё равно думает, представляя себе всё так, как бывало раньше. Папа будет долго и спокойно говорить с ней, а потом велит встать на колени, зажать руки между ногами, и начнёт бить по голове и, хватая за волосы, по лицу. Это всегда кончается тем, что Мария начинает вопить и закрываться руками, и тогда отец затыкает ей лицо подушкой, чтобы соседи не слышали крика, и бьёт сложенным вдвое ремнём, оставляя на руках кровавые полосы, больно, очень больно, так что в конце она уже просто свернувшись, лежит на полу, сама прижимая подушку к лицу, вцепившись в неё зубами, и молит про себя, чтобы кончилось истязание, чтобы очередной удар был последним. Маме папа называет всё, что происходит с Марией, непонятным словом «экзекуция», и мама никогда не жалеет Марию, и пока та не придёт вечером к отцу в гостиную и не скажет, что будет изо всех сил стараться и учиться хорошо, вообще не разговаривает с ней и на любое слово Марии отвечает, что не хочет разговаривать с проклятой дурой.

Сама мама бьёт Марию редко, в основном тогда, когда Мария провинилась, а отца нет дома или он устал, только один раз родители били Марию вместе, когда она случайно разбила вазу, которую папа подарил маме на день рождения. Это было два года назад, но Мария помнила до сих пор, как мама сильно дёргала её за волосы, зажав рот подушкой, заглядывала в глаза и говорила: «Будешь ещё, дрянь? Будешь ещё, дрянь?», а папа стегал ремнём по чему не попало, и лицо его было покрасневшим и таким страшным, что долго потом снилось Марии. Родители в тот день были страшнее животных, словно взбесились, а когда Мария уже лежала в постели, дёргаясь от плача, потому что всё у неё болело и она думала, что умрёт, они как-то странно выли у себя в комнате, и мать кричала, словно отец хлестал её саму ремнём, только звука ударов слышно не было, а может Мария просто оглохла от долгого плача и крика.

Сегодня суббота, но Мария надеется, что отцу пришла очередь дежурить в больнице и он придёт домой только завтра. В полутёмном парадном, куда, просачиваясь сквозь угол пыльного окна, проникает лишь ничтожно малая часть властвующего снаружи солнечного света, она нажимает тугую и шершавую от спичечных ожогов кнопку лифта, цвета засохшей крови. Лампочка внутри кнопки не зажигается, но лифт вздрагивает где-то под крышей дома, в своём логове, вздрагивает и замирает, чтобы с лязгом двинуться вниз, как топор огромной гильотины небес.

Стоя в его тускло освещённой кабине, Мария смотрит на пыльную линию чёрной резины, разделяющую сомкнутые двери, глупо, как кролик, видящий приближение мужика с тесаком. Сердце бешено колотится у неё в груди, словно пытаясь вырваться из обречённого на нестерпимые мучения тела. В лифте противно пахнет табаком и удушливыми дешёвыми духами. Возле панели с кнопками этажей на пластмассе нацарапано изображение мужских гениталий с соответствующей подписью.

Мария отворяет дверь квартиры своим ключом и сразу обнаруживает туфли отца на коврике в прихожей под вешалкой. Нетвёрдыми шагами она проходит коридором, останавливается возле двери гостиной и говорит сидящему в кресле с газетой отцу:

— Привет, папа.

— Принеси мне дневник, — не поднимая глаз от газеты, говорит отец, и Мария понимает, что Антонина Романовна уже позвонила ему прямо из школы. В голове Марии встаёт холодный фонтан и она чуть не падает в обморок.

— Сейчас, я только переоденусь, — тихо мямлит она и идёт в свою комнату, уже плохо понимая, что она должна делать и где она находится. В комнате она ставит портфель на пол у письменного стола и садится на стул. На лице Марии выступает пот. В первое мгновение она поддаётся надежде, что, может быть, отец ничего ещё и не знает, а просто решил проверить её дневник. Он может не заметить вырванной страницы и всё обойдётся. Но Мария сразу убивает эту надежду, уж слишком холодно звучал голос отца, он даже не ответил на привет, сразу потребовал дневник, конечно, он уже всё знает. Море безысходности заливает Марию, она затравленно оглядывается по сторонам, словно пытаясь отыскать в окружающих предметах хоть какой-нибудь выход, но понимает, что её комната — это просто ловушка, в которую она попалась, и теперь ей конец. Слёзы снова проступают на глазах, она всхлипывает и прижимает дрожащую руку согнутыми пальцами ко рту.

— Мария! — зовёт её отец. Он хочет взять её за волосы и бить. Она вдруг вспоминает, что около него на стуле лежал вынутый из брюк ремень. Сперва она не обратила на ремень внимания, но он автоматически запечатлелся в памяти, и теперь всплыл, как символ неотвратимого наказания, которое начнётся уже скоро, через несколько минут. — Мария! — кричит из комнаты отец, и в голосе его уже проступают нотки ярости. Мария понимает, что чем злее он будет, тем дольше будет её истязать, и встаёт со стула, чтобы идти на казнь. Она вся дрожит, целиком, когда пробирается коридором, касаясь стен, к двери гостиной, держа в руке дневник.

— Я иду, папа! — выкрикивает она, стараясь подавить слёзы. Однако на самом пороге камеры пыток страх побеждает её. — Сейчас, я только зайду в туалет, — говорит она. Да, ремень лежит на стуле. Отец смотрит на неё со своим безжалостным спокойствием, откладывая газету в сторону. — Я только в туалет, — повторяет Мария, прижимая дневник к груди.

— Хорошо, — отвечает отец. — Давай быстрее.

Мария направляется к двери туалета, соседствующей с входной, и, не отдавая себе отчёта, что творит, сбрасывает тапки, всовывает ноги в туфли, тихонько открывает дверь квартиры и выбирается на лестничную клетку. Не затворив за собой дверь, чтобы не щёлкнуть замком, она бросается по лестнице вниз, боясь связываться с лифтом, она бежит и бежит, перепрыгивая через ступеньки, одной рукой хватаясь за перила, а другой держа дневник, спускается до первого этажа и выбегает на улицу, несётся вдоль дома, у самой стены, так чтобы её нельзя было увидеть с балкона, заворачивает за угол, пересекает по вытоптанной тропинке газон и только тогда переходит на быстрый шаг, задыхаясь и оглядываясь, потом перебегает проезжую часть и прячется за газетным киоском на остановке троллейбуса. Уже там, в прохладной тени каштана, прислонившись спиной к железной крашеной синим стенке киоска и упираясь ногами в забросанный окурками и обёртками мороженого участок ничейной земли, Мария осознаёт последствия своего бегства и ужасается им. Она представляет себе, что отец уже ищет её, находит открытую дверь, идёт по её следам. Она осторожно выглядывает из-за киоска на другую сторону дороги, но отца там нет. Возле каштана стоит полная женщина с сумкой, откуда торчат стебли зелёного лука. Мария знает, что все взрослые находятся в сговоре между собой, и что если сейчас появится отец и начнёт звать Марию, эта самая женщина выдаст её, потому что в лице женщины тоже нет никакой жалости, она тоже принадлежит сообществу взрослых и тоже бьёт своих детей.

Троллейбус всё не едет. С его красным телом, увенчанным тонкими рогами штанг связана теперь единственная надежда Марии. Ей нужно как можно быстрее уехать отсюда, всё равно куда. Мария стряхивает с платья лоскуток паутинной пыли, прицепившийся к нему, вероятно, во время спуска по лестнице, вытирает глаза и снова выглядывает из-за киоска. Отца по-прежнему не видно на той стороне. Мария смотрит, как девушка с лицом неправильной формы, наполовину освещённая солнцем, продаёт двум школьникам мороженное из белого ящика, на котором нарисован смеющийся пингвин. Марии тоже очень хочется есть. Вдруг на тротуар из двора выходит отец. Он внимательно оглядывается по сторонам, ища глазами Марию, которая снова прячется за киоск, до боли стискивая пальцами пластиковую обложку дневника. Она слышит, как из-за поворота выезжает троллейбус, тягуче визжа и поминутно притормаживая, чтобы выбрать себе нужную дорогу на глади шоссе. Женщина с сумкой уже движется в сторону бровки, но Мария ждёт до последнего, и только когда слышит стук открывшихся к спасению дверей, покидает своё убежище и заходит в жаркую духоту электрической машины, где сидят покрытые горячим потом пассажиры и бьются о стекло перевозимые против их воли на неизмеримые пространства голода мухи. Мария, едва зайдя в троллейбус, сразу же приседает, делая вид, что ей что-то попало в туфель, на самом же деле, конечно, для того, чтобы отец не заметил её в полупустом троллейбусе через окно. Грязный резиновый пол под Марией трогается, троллейбус набирает скорость, минует перекрёсток, и только тогда Мария влезает на жёсткое сидение с разодранной спинкой, упирая колени в твёрдую плоскость предыдущей, и начинает думать о возвращении домой.

Ведь у неё нет никакого другого пути кроме пути назад, ей негде больше жить. Когда она вернётся, родители, наверное, будут бить её, как тогда, за вазу. Мария решает заболеть на улице от голода в надежде, что тогда её, может быть, наконец пожалеют, поймут, наконец, до чего они её довели, потому что Мария до сих пор, несмотря на все истязания, всё ещё верит, родители ведь любят своих детей. Когда она болела зимой гриппом, мама ведь не ходила на работу и сидела у её постели, поила Марию чаем с малиной, мерила ей температуру и вздыхала, а ещё по утрам пробовала лоб Марии губами, хотя могла сама заразиться и заболеть. А папа ведь подарил ей на день рождения велосипед, хотя Мария плохо училась и у неё в третьей четверти были почти все тройки.

Размышляя о своём мученичестве, Мария всё же решает сперва зайти в гости к Наде Масловой, чтобы поесть, потому что от голода у неё уже начинает болеть живот, а денег совсем нету. Надя живёт через четыре остановки, но когда троллейбус подъезжает к её шестнадцатиэтажному дому, Мария вдруг понимает, что у Нади её сразу найдут, наверное, отец уже позвонил родителям Нади, ведь он знает, что у Марии нет больше близких подруг. Поэтому Мария решает поехать к Рите Голубковой, которая живёт ещё через три остановки и учится в другой школе, а знает её Мария с кружка художественной аппликации при дворце пионеров, куда ходила в прошлом году. Мария не была у Голубковой со времени её дня рождения, то есть с сентября, но подумала, что если она вдруг придёт к Рите, её уж по крайней мере накормят обедом.

Мария выходит из троллейбуса на площади, где ещё цветут по клумбам словно забытые после Первого Мая алые петушки. Ветер пролетает над ними, поднимая в воздух шмелей, и, бредя по узкой плиточной дорожке посреди красной от цветов земли, Мария на несколько мгновений забывает свой страх, погружаясь в беззаботный сон наступающего лета, полного невообразимой свободы огромных каникул.

План Марии провалился: Риты нет дома, она пошла на музыку и вернётся только поздно вечером. Мария садится на скамейку посередине площади, под маленькой тенью юного тополя и слёзы снова наворачиваются ей на глаза. Ну почему, почему она никому не нужна? Она сидит и вытирает слёзы, рассматривая собственный дневник, в котором есть и хорошие оценки, например в самом начале есть пятёрка по рисованию, потом четвёрка по русской литературе, за то что Мария выучила наизусть стихотворение, потом четвёрка по географии, потом — по рисованию… Хотя троек и двоек у Марии больше всего.

Мария ждёт на площади вечера, и ей всё больше хочется есть. Она с завистью смотрит на проходящих иногда мимо сытых смеющихся девочек. Потом она вспоминает, что читала в какой-то книжке, будто от голода люди падают в обморок, так что ей остаётся только сидеть и ждать, она представляет себе, как отца вызывают в больницу и он видит там её, лежащую без сознания на койке, с бледным лицом, и, может быть, вообще уже мёртвую. Вот тогда он поймёт, что наделал!

Однако сколько не ждёт Мария, обморок не наступает, а чувство голода становится мучительным. Она встаёт и отправляется к автоматам с газированной водой, в надежде найти возле них потерянную кем-нибудь монетку. Мария часто раньше встречала такие грязные монетки во влажной от сочащейся из автомата воды земле, но никогда их не подбирала, а теперь она подумала, что если насобирать несколько, можно купить на них пирожок с мясом. Но около автоматов нет как назло ни одной монетки. Мария тщетно обходит их по кругу, искоса всматриваясь в грязь и пугая переваливающегося под ногами серого голубя, занятого поиском невидимых крошек.

— Ты что-то потеряла? — спрашивает её чуть картавый голос незнакомой девочки с тёмно-рыжими волосами, в зеленоватой блузке без рукавов, истёртых джинсах и белых испачканных дорожной пылью туфельках, похожих на чешки. В руке она держит шоколадное мороженое на палочке, ещё наполовину завёрнутое в синеватую бумажку с проступившей на узоре изморосью морозильника. — Ты что, кольцо уронила?

Мария глупо смотрит на девочку, такого же возраста и почти такого же роста, как она сама. У девочки голубоватые прохладные глаза и чуть загорелая кожа, которую может быть, следовало бы почаще мыть.

— Нет, — неуверенно говорит Мария, — просто мне показалось…

— Хочешь мороженого?

— Спасибо, я не хочу — отвечает Мария, инстинктивно не желая брать недоеденное мороженое от незнакомой девочки. Отец Марии по профессии врач и всегда напоминал ей, что от чужих людей может быть зараза.

— На, откуси, оно вкусное, — девочка протягивает Марии свою голую руку с мороженым. Марии, впрочем, неудобно отказаться и она кусает мороженое из руки девочки. Мягкая шоколадная корочка ломается у неё на зубах и покрытый её раскрошившимися осколками морозный, источающий чарующую сладость, кусок переходит в рот Марии.

— А ты здесь живёшь? — спрашивает девочка.

— Нет, восемь остановок троллейбуса туда, — Мария показывает рукой в сторону своего дома. — Улица Королёва, — она хочет возвратить мороженое назад.

— Если хочешь, можешь доесть моё мороженное, я себе ещё куплю. Пойдём через дорогу в парк, на лавочке посидим.

Они направляются в сторону зеленеющих в поднятой машинами угарной пыли древесных крон.

— А ты где живёшь? — спрашивает Мария, немного коверкая слова из-за куска мороженого, который, несмотря на боль в зубах, она греет во рту.

— Здесь, недалеко. Мне было скучно, и я решила погулять. Я часто так делаю, просто сажусь в автобус и еду, куда глаза глядят, потом сажусь в другой, потом — в третий. Тебя как зовут?

— Мария.

— А меня зовут Юля Зайцева. А почему ты в школьной форме? Наверное, ты не кольцо потеряла, а ключи.

Мария, опустив глаза, снова откусывает мороженое. Она не хочет сперва рассказывать Юле о своей судьбе, но когда представляет себе возвращение домой, ей становится так страшно и щемяще одиноко, что Мария уже готова показаться смешной, хоть бы кто-нибудь знал о её муках.

— Я из дома ушла, — признаётся Мария, поднимая глаза и неловко улыбаясь. В её душе неожиданно рождается слово, которое, ещё не будучи произнесённым, уже захватывает Марию своей пугающей безграничностью, как ветер захватывает маленького полевого мотылька. — Насовсем.

— А почему? — лицо Юлии выглядит немного усталым, словно и её терзает какая-то мука неумолимой судьбы. Она убирает локоны с лица и оглядывается на светофор. Проехавший мимо, перед самыми их лицами, фургонный грузовик обдаёт девочек пьянящей бензиновой вонью.

Мария не знает, что ответить. Ей стыдно рассказывать, что её бьют, стыдно говорить про двойки, и кроме того всё это не может объяснить того единственного слова, которое она произнесла, плохо осознавая, что оно вообще значит. Она чувствует, что щемящая тяжесть снова подступает к горлу. Глаза Марии туманятся от слёз. Непослушным ртом она откусывает ещё кусок мороженого. Слеза капает на асфальт у носка её туфельки. Мария отворачивается, словно что-то увидев в стороне, на самом деле она просто не хочет, чтобы Юлия видела её глупый рёв. Золотой свет светофора расплывается у неё в глазах, выпуская два ленточных луча.

— Пойдём, — трудно говорит она. — Жёлтый.

И они входят в парк, где огромные деревья возносятся к солнечному небу, трава дышит тенистой сыростью, кусты жасмина белеют за стволами, и уже чувствуется, как приближается мертвенно-тёплый вечер. Они долго молча идут по прямой аллее, навстречу гуляющим людям, Мария ест мороженое, Юля просто о чём-то думает, заложив пальцы рук в карманы джинс.

— Я боюсь возвращаться назад, — говорит наконец Мария.

— Не возвращайся, — подумав, предлагает Юля.

— Тебе хорошо говорить, у тебя есть, где жить можно, а где я буду жить? На улице?

— Ты можешь у меня жить. Места хватит.

— Но я же не могу всё время у тебя жить.

— Почему не можешь?

— Меня родители, наверное, с милицией будут искать.

— Не найдут.

— И что скажут твои родители?

— Они уехали. Их нет.

Мария недоверчиво смотрит на Юлю.

— С кем же ты живёшь? — спрашивает она.

— Я живу одна.

— О, — удивляется Мария. Потом её лицо опять становится печальным. — Но если я буду жить у тебя, я и в школу ходить не смогу.

— А ты и не ходи, — улыбается Юля. Мария впервые видит, как она улыбается, как-то неуверенно и грустно. — Я, например, давно не хожу.

— Что, совсем не ходишь?

— Совсем.

— А они что, думают, ты болеешь?

— Они думают, что я умерла.

Звёздная мельница

— Как умерла? — не верит Мария, от удивления даже переставая откусывать мороженое.

— Просто. Машиной сбило.

Мария думает.

— Ты никому не рассказывай, — продолжает Юля, почему-то глядя вверх, к вершинам деревьев.

Мария тоже смотрит туда и видит белые крылья облаков, покрытые аистиным пером нечеловеческой тайны. Когда тебя все считают мёртвой, можно не ходить в школу, можно делать, что хочешь. Мария вспоминает, как умерла её бабушка и как её хоронили, несли в гробу по улице вдоль домов, сыпались белые лепестки каштанов, играла духовая музыка, тётя Анна несла красную подушечку с бабушкиными трудовыми орденами. Возможно ли, что бабушка тоже была жива, и теперь где-то скрывается за старыми кирпичными стенами домов? Бабушка так любила её, она когда была очень больная, всё звала к себе Марию и говорила ей всякие странные вещи, которые Мария не могла понять, потому что болезнь исказила голос бабушки, но внимательно слушала и соглашалась, ей было жаль старое и умирающее существо, которое безвозмездно её любило.

— Тебя хоронили? — спрашивает она Юлю.

— Нет. Это была не я. Машина… Она разбила той девочке лицо, и они подумали, что это я. Платье у неё было такое же, — Юля вздохнула. — Я думала сперва, поживу одна, потом вернусь, а когда хотела вернуться, родители уже уехали, не знаю куда.

— А ты любишь своих родителей?

— Да. Они хорошие, подарки мне всегда дарили.

— А меня отец бил, — с усилием говорит Мария, и слёзы снова начинают напирать. — Сильно.

— Ты поэтому и сбежала?

Мария кивает. Она сворачивает за Юлей на боковую аллею, где больше тени и газон усыпан одуванчиками. Они молча идут по алее, пока судороги не отпускают Марию, она отирает слёзы и выбрасывает обёртку мороженого в урну у зелёной скамейки. Тут они останавливаются.

— Он меня убьёт, если я вернусь, — тихо говорит Мария. — Возьмёт и убьёт.

— Не бойся, — говорит Юлия. — Пойдём ко мне, а то тебя, наверное, уже искать начали. Так, в школьной форме, сразу найдут. Я тебе одежду дам, у меня твой размер. Главное — выждать несколько дней, а потом они подумают, что ты тоже умерла и перестанут тебя искать.

— Но меня же не собьёт машина.

— Но тебя ведь могли украсть и убить, правда?

— Кто?

— Какой-нибудь злой дядя, который мучает и душит маленьких девочек. Какой-нибудь Дед Мороз, который ест маленьких Снегурочек, ам-ам.

Мария смотрит на Юлю, ожидая снова увидеть, как она улыбается, но Юля глядит вверх, в темнеющие водоёмы крон.

Они не разговаривают до самого юлиного дома, который находится по ту сторону парка, через два квартала, окружённый заросшим акациями двориком. Шли они довольно быстро, только по пути задержались у продуктового магазина, где Юля купила две шоколадки и пачку молока. Деньги, мятые, но не грязные бумажки, они достала из кармана джинс.

Дом, в котором живёт Юля, построен из старого жёлтого кирпича, в его подъездах сыро и просторно, никто не экономил здесь при строительстве места, и лестницы оставляют между собой квадратный провал, достаточный для сооружения двух таких лифтов, как в доме Марии, хотя никакого лифта здесь нет. Перила лестниц высокие и с ручками из бурого дерева, полированного руками нескольких поколений стариков, большинство из которых уже умерло, и на стенах мало надписей, потому что с последнего ремонта уже не рождалось в доме новых детей. Туфли девочек пробуждают под сводами подъезда гулко стучащее по ступенькам эхо, улетающее вверх, к окошку в крыше, через которое льётся полуослепший от пыли солнечный свет.

Они поднимаются выше и выше, до последнего этажа, когда Марии уже страшно становится смотреть через перила в провал, настолько непривычно ей, что в этом доме смерть находится так близко к человеку, каждый день. На последнем этаже кроме двух квартир есть ещё проволочная дверь со сбитым замком и лестница за ней, ведущая к ничем не обитой ржавой двери. Юля поднимается по лестнице и вытаскивает из-под блузки висящий на шее ключ. Вся лестничная площадка перед этой последней дверью завалена металлическим и деревянным хламом и ограждена проволочной сеткой, сквозь которую Мария может наконец посмотреть в подвластный могущественной геометрической перспективе тёмный провал.

— Пошли, — говорит Юля.

Повернувшись, Мария видит за ржавой дверью маленькое помещение, в котором, как в одном из снов, есть только два предмета: железная лестница и окошко в потолке. Юля запирает за Марией дверь и, держа в одной руке шоколадки и пачку с молоком, а другой хватаясь за боковые пруты лестницы, лезет наверх. Поднявшись за ней, Мария оказывается на крыше. Крыша покрыта красной черепицей, в нескольких шагах от Марии из неё растёт труба. При появлении девочек с трубы срывается стая воробьёв и перелетает на другую трубу, дальше, а один, особенно бесстрашный, остаётся на телевизионной антенне. Мария сидит на краю окошка, не решаясь встать, потому что крыша уходит вниз под углом, а Юля просто идёт по черепице мимо трубы, туда, где в крыше есть невертикальная дверь. Стыдясь показаться трусливой, Мария медленно начинает двигаться ей вслед, нагнувшись и касаясь черепицы рукой. Над ней свистят стрижи.

Там, под дверью, начинается чердак, тёмный, пронизанный солнечными лучами и старыми бельевыми верёвками, заваленный ящиками и металлическим ломом, новый дом Марии. Это продолговатая комната со сводчатым потолком, подпираемым шестью столбами, в противоположной стене видна закрытая на засов дверь.

— Вот здесь, — говорит Юля, садясь на золотистый в солнечном свете ящик, — моя квартира. Ванной, конечно, нету, туалет на улице. Тараканы, мышки. Не очень, впрочем, холодно, потому что рядом труба. Летом даже жарковато. С видом на облака и прочее. Будешь тут жить?

— Да, — отвечает Мария.

— Живи, — улыбнувшись, говорит Юля, забираясь с ногами на ящик. — Честно сказать, мне здесь скучно одной.

— И давно ты уже тут? — спрашивает Мария, садясь на старый потрескавшийся стул.

— С прошлого лета.

— О! — говорит Мария, думая о том, что ни за что не смогла бы столько жить на чердаке одна. И ночью было бы очень жутко. — А сюда никто не придёт?

— Та дверь, — Юля показывает в сторону закрытой на щеколду двери, — заперта изнутри, а снаружи завалена канистрой. Сюда могут прийти только тем же путём, каким пришли мы. У кого-то есть ключ от двери, чтобы выйти на крышу, но сюда они не добираются. В крайнем случае спрятаться можно, там, среди ящиков.

Они разговаривают и по очереди пьют из одной чашки молоко. Мария слушает красивый голос Юли, воркование горлицы из чердачных глубин и свист стрижей, наводящий сладостную тоску перед открывающимся временем. По отражениям лучей на стене видно, как опускается солнце. Пахнет старым деревом, пылью, опилками и немного трупиками мух и мышей. Мария совсем перестаёт думать о своей судьбе, и ей хорошо. Она несколько раз облизывает липкие от шоколада губы, рассказывая Юле о школе. Юля смотрит её дневник, где Мария может описать лицо каждой оценки, и вспоминает время своей учёбы, свой класс, полный подруг, которых она не видела уже давным-давно.

Когда становится темно, они, сняв туфли, выбираются на крышу, ложатся на нагретую черепицу, над ними небо, полное звёзд. Слова их смолкают, как постепенно перестаёт капать вода из неведомого крана прошлого, и скоро они просто лежат и смотрят вверх, ничего не говоря. Мария думает о жизни, которая представляется ей большой чёрной кошкой в цветущих ночных кустах, глядящей на мир в искажённую призму своих зелёных глаз и видящей землю, дождевых червей, спящие шмелиные гнёзда и дышащие корни берёз. Вокруг Марии нет никакого ветра, поэтому деревья молчат, погасив свои старые фонари, а звёзды становятся всё ярче, набирают глубину, такие чистые, словно вырезанные из тончайшего серебристого металла, и если это так, Мария, пробовавшая ртом гвоздики, знает даже их вкус, приятный вкус несъедобного железа.

— Их больше, чем листьев на деревьях, — шёпотом говорит Юля. Около края крыши с тонким писком проносится летучая мышь. Стена времени медленно растворяется вокруг Марии, и она начинает видеть прошлое онемевших деревьев и живых существ ночи, которое кажется ей волнующе-таинственным и длящимся даже теперь, внутри её самой. — А ты знаешь Мельницу? — всё ещё слышит она шёпот Юли, пропадающий в сверкающих россыпях и медленно выплывающий вновь, как погребальная барка египетского фараона, что движет под собой мёртвый камень и с ним всё сущее вместо вод загробного Нила. — Звёздную Мельницу?

— Что это? — спрашивает Мария, но голос свой слышит словно издали и таким непохожим на собственный, что ей становится страшно.

— Там, наверху… Посмотри прямо наверх… — шепчет Юлия, а может она и не шепчет вовсе, а слова её лишь снятся Марии на крыше дома, погружённого в майскую ночь, полную фонарных пятен и запаха цветущих кустов. Мария смотрит наверх, широко раскрывая глаза, но видит только звёздное море, море таинственных светящихся точек, сделанных их неземного металла, она не понимает, что каждая из них много больше всего, что она видела на свете, и не знает, что эти рои образуют лишь сверкающую прозрачную пуговицу на платье космической принцессы. У Марии кружится голова, поток пространства обрушивается на неё, не сдерживаемый больше колдовством её маленького мозга, летучие мыши замирают в воздухе, сердце перестаёт биться, дыхание замирает, едва отпустив последний воздух, и Мария видит Звёздную Мельницу. Она движется над головой Марии, она движется медленнее времени, и звёзды движутся вместе с ней, уходят в неё, заплетаясь огромными распылёнными косами, и Мария сразу осознаёт, что сама движется, влекомая огромной неведомой силой, засасывающей её в свою глубину, и что там живёт смерть.

Марии хочется закричать, но она не живёт, падая в бездну Вселенной, и потому кричать не может, она может только видеть и чувствовать страх, отделённый от тела и оттого мучительный беспредельно, ибо нечем спастись от него, волшебное отчаяние охватывает Марию перед прекрасным лицом смерти, что-то тянет её к себе, переворачивая и причиняя сильную боль, и вместе с болью воздух вновь входит в её грудь, обжигая, как огонь, и сердце наносит в онемевшее тело свой первый удар.

Она возвращается в себя и видит Юлю, сидящую на коленях возле неё, Юля смотрит ей прямо в глаза. Бледное лицо Юли с влажными потемневшими глазами кажется ей страшным, Мария тихо всхлипывает и рот её напрягается в неприятной гримасе. Поднимая Марию на ноги, Юля коротко стонет от тяжести. Мария плохо стоит, ступни не чувствуют черепицы, тело плывёт куда-то в сторону, листья деревьев, большие, как подушки, приближаются к её лицу, тускло блестя при фонарном свете, пятна теней на них вырастают, и скользящие чёрные насекомые пробегают так быстро, что Мария не успевает разобрать, кто они, не капли ли это крови, мягко срывающиеся с её ноздрей.

Она плохо понимает, как оказывается с Юлей на лавочке возле дома, в тени каштана, зато отчётливо видит свои вытянутые вперёд с лавки босые ноги, сложенные вместе, со сжатыми пальцами, и белого мотылька, порывисто скользящего в пустоте ночного воздуха низко над асфальтом, покрытом светлыми фонарными пятнами, так что мотылёк иногда кажется маленькой галлюцинацией, и красный огонь выезжающей на дорогу за кустами машины, и Юлю, стоящую с левой стороны, как высокий цветок в вазе, покрытую непроницаемой тенью. Она плохо помнит свой неясный путь по меловым улицам ночи, запах сирени и нитрокрасок, словно ими покрашены все клумбы, мелодичные стоны женщин из тёмных приотворённых окон, истерические крики дерущихся котов, похожие на плач неведомых тропических птиц, резко выделенные луной из стен выщербленные кирпичи домов с мазками строительного раствора, словно художник ночи, этот человек со странным именем и лицом, провёл их своей кистью, выделяя имущество смерти из лестничного хаоса живой природы.

Они всё-таки возвращаются назад, и Мария долго спит, свернувшись на истрёпанном матрасе в углу чердака, немытая и счастливая, просыпается, когда уже вовсю светит солнце и из окошка доносится шум машин. Юля уже не спит, просто лежит на спине рядом с Марией и мечтает о чём-то своём, подложив руки под голову, с соседних деревьев поют птицы, и далёкий женский голос зовёт домой потерявшегося в тенистых дворах ребёнка.

Потом Юля выдаёт Марии потёртые джинсы, рваные на голени, и белую рубашку, они идут на воскресный базар покупать там зелёные яблоки, такие кислые, что у Марии выступают слёзы, и пирожки с повидлом, едят это в садике у фонтана, где плавают веточки деревьев и пущенные детьми бумажные корабли, потом их можно увидеть качающимися на качелях в речном саду, и сидящими на песке у воды, играющими в слова, и роющими канал от реки в маленькое водохранилище, и пускающими в нём лодочки из коры, на которых отважные жуки-солдатики из прибрежного королевства отправляются на поиски новых песчаных земель. Потом они бросают камешки в воду и строят из песка город, развалины которого никогда не будут обнаружены и отданы на поругание истории, населённый ползучими насекомыми, в основном чёрными муравьями, потом идут на другой конец сада есть лимоновое мороженое из блюдечек и там смотрят, как взрослые играют в волейбол идеально круглым белым мячом, а когда приходит вечер, они покидают сад, намереваясь прийти сюда завтра, когда глупые дети направятся в школу сидеть за пыльными партами, чертить красными чернилами поля в тетрадях и получать двойки.

На фоне такого же ярко-красного заката за редкой оградой высоких тополей они идут поднимающейся вверх улицей и заходят в кафе под названием «Ласточка», где горят апельсиновые лампы и худая девушка с лисьими чертами лица и угольным бантом под воротником блузки наливает в большие бокалы пахнущие спиртом коктейли. Юля заказывает мороженое с непонятным Марии французским названием, и пока они ждут его, сидя за столиком, покрытом чистой скатертью и Мария рассматривает тёмно-зелёные бархатные стены, изогнутые стулья и пейзажи в тонких алебастровых рамках, к ним подходит худой мужчина в тёмно-сером костюме с родинкой над верхней губой, в глазах его есть что-то ежиное, что-то от заваленных жёлтыми мокрыми листьями октябрьских лесов, что-то чужое и страшное, как тропинки, уходящие в вечернюю даль осени. Мужчина разговаривает о чём-то с Юлей вполголоса, так что Мария почти не разбирает слов, Юлия улыбается ему и даже делает какой-то непонятный жест рукой, потом мужчина уходит, садится за соседний столик и начинает читать газету, ему приносят жёлтый непрозрачный коктейль и он пьёт его медленно, свободно откинувшись на изогнутую спинку стула, Мария ест французское мороженное, и девушка с чёрным бантом ставит в магнитофон кассету с новой танцевальной музыкой, которой Мария ещё никогда не слышала. Музыка очаровывает Марию так, что она забывает про странного мужчину в костюме, она кажется себе совсем взрослой, чувствует удивительное и волнующее будущее, которое одновременно влечёт и пугает её, это будущее здесь, она уже в нём, это произойдет именно с ней, она ещё не знает что, но знает, что именно с ней, с её телом, с её душой, с тем привычным и близким, что было с ней всю жизнь, что она всегда считала своим, интимным и недоступным никому другому.

Когда мороженое, полное трудно различимых ароматов, не то персика, не то абрикоса, не то ананаса, и пропитанное горьковатым ликёром, какой Мария часто находила внутри шоколадных конфет на папиных или маминых именинах, кончается, а завораживающая музыка длится дальше, Юля говорит, что сейчас они поедут с мужчиной в костюме, которого она называет «дядей Андреем» есть вкусный торт. Мария не хочет торта, и не хочет ехать с юлиным дядей Андреем, но с Юлей ей не так страшно, и кроме того она просто не смогла бы одна выйти из незнакомого района города, куда они зашли. Она представляет себе юлину тётю, жену дяди Андрея, чаепитие за столом на кухне, торт, и спрашивает Юлю, вернутся ли они потом на чердак. Конечно, отвечает Юля, мы только ненадолго в гости.

Дядя Андрей везёт их в просторной заграничной машине, где пахнет розами, можно с ногами залезть на широкое, как диван, сиденье, и совсем не трясёт, машина движется плавно, Юля опускает ветровое стекло и серый ветер бьёт им в лица, дядя Андрей ставит кассету с другой музыкой, которой Мария тоже никогда не слышала, из чего она заключает о существовании такого множества неизвестной ей музыки, что у неё захватывает дух.

Музыка дяди Андрея подходит к скорости машины, мельканию деревьев и разгорающихся фонарей, она описывает фантастический мир, куда они летят, бронзовые деревья с иглами вместо листьев, ветреные сады, запах бордовых кустов, решётчатую веранду у маленького озера, горы, над которыми тянутся облака, мир, который Мария никогда прежде не видела, но который представляет себе ясно, словно спит и видит чудесный сон. Она тоже подставляет лицо встречному ветру и зажмуривает глаза, радость свободы захватывает её, радость бешеного полёта в неведомое, который никто не может остановить.

Дорога скоро становится хуже, салон начинает качать, сквозь окно врывается терпкий запах полевых трав и цветущих фруктовых садов, электрические разряды сверчков рассыпаются под колёсами, Мария видит над горизонтом полную луну, незамутнённую облаками, висящую в густом небе цвета тёмной лазури, низко под ней мелькают сливающиеся вершины лесных деревьев. Замедлив ход, они сворачивают с шоссе и, проехав метров сто лесом, останавливаются у белого семиэтажного дома, окружённого соснами и горами строительного песка. Во дворе дома безлюдно, и из всех окон только в одном горит свет.

В квартире дяди Андрея на пятом этаже Мария принимает душ в ванной, облицованной голубым кафелем под мрамор, моет волосы пахучим шампунем и закутывается в выданное ей белое махровое полотенце, которого хватает только до середины бёдер. Потом она сидит в гостиной на диване, поджав босые ноги и сушит волосы горячим феном. В комнате горит ночник в виде мухомора, окно загорожено толстыми гардинами и тюлевой занавеской, сквозь которую в проём гардин виден фонарь и угол соседнего дома с такими же тёмными окнами. Мария думает о том, что теперь будет с её одеждой, как выглядит обещанный торт, и почему-то дрожит от волнения. Входит дядя Андрей в полувыцветшем полосатом халате, белом с зелёным, и садится рядом с Марией на диван. Мария сушит волосы тихо гудящим феном, смотрит в просвет между гардинами и ждёт, когда придёт Юля. Дядя Андрей молчит. Потом он говорит Марии, чтобы она выключила фен и дала ему остыть. Мария послушно выключает фен, кладёт его на стоящее рядом с диваном кресло и, закинув волосы за спину, начинает смотреть в потолок.

Дядя Андрей вдруг нападает на неё, наваливается своей тяжестью, прижимает лицо Марии к своему рту, лижет ей губы и щеку горячим влажным языком, как собака, а рукой срывает с неё полотенце. Мария вырывается, не догадываясь даже кричать и сильно мучаясь от страха, но дядя Андрей такой сильный, что кажется сделанным из дерева, он лишь твёрже вжимает Марию в диван, сминает её, как подушку, вырывает обжегшее кожу полотенце и хватает рукой сжавшуюся от стыда Марию за бёдра, делая ей больно, и целуя в глаза, в щёку, в нос. Мария зажмуривается, переполняясь ужасом и незнакомым бешенством, и сквозь суженые веки видит Юлю, появившуюся за спиной дяди Андрея, волосы её полны воды. Юля резко дёргается, в ушах Марии раздаётся громкий хрустнувший хлопок, словно что-то тяжёлое стукается об пол, голова дяди Андрея больно бьёт её в висок, весёлые тёплые брызги попадают на лоб Марии, а сам дядя Андрей, неудобно повернувшись вбок, валится с неё в направлении пола, задерживается, придавив Марии ногу, цепляясь за диван, и как-то странно закинув голову, и тогда уже Мария ясно видит, как Юля двумя руками наотмашь бьёт его в ухо топором для рубки мяса, слышится короткий треск, дядя Андрей коротко мычит и валится дальше, на коврик, спиной, и Юля, перешагнув через его ногу, снова с чавканьем рубит топором, снизу вверх, прямо в то место, откуда уже бежит кровь, у Марии кружится голова, её переворачивает грудью на подлокотник дивана, и натужно, выламывая горло, рвёт прямо на паркет. Лицо её, мокрое от лизания дяди Андрея и забрызганное его кровью, корчится от судорог рвоты, побелевшие пальцы до боли вцепляются в подлокотник, словно Мария висит над пропастью и боится упасть.

Кончив блевать, Мария перелезает через кресло и хочет выйти на балкон, ей хочется свежего воздуха, а может она ещё и стремится покинуть проклятую квартиру, выпрыгнув вниз. Юля останавливает её, схватив за руку, Мария вырывается и, полуобернувшись, видит неподвижно лежащего на полу дядю Андрея с размозжённой головой, при плохом свете ночника на ковре ширится пятно крови. Она понимает, что он мёртв, как котёнок в луже своих внутренностей, которого мальчишки её двора сбросили в прошлом году с крыши на асфальт перед парадным, и её снова мутит, в глазах плывут тёмные круги.

— На балкон нельзя, — тихо говорит Юля. — Увидят. Не бойся ты его, он уже подох.

— Подох? — выговаривает Мария плохо послушными, испачканными противным привкусом рвоты губами.

— Да, подох, подох, — повторяет Мария. — Я башку ему топором разбила. Если сильно по башке топором дать, человек подохнет. Особенно если несколько раз. Идём в ванную, умоешься.

Сидя нагишом на краешке ванной, накрытом полотенцем, Мария полощет рот и выплёвывает к крестообразно зарешёченной дыре водостока. Воду она набирает сложенными руками из-под крана раковины. Ей всё ещё нехорошо, холодок проходит по затылку, и тошнит. Юля моет ей лицо рукой, потом вытирает брызги кровавой грязи со своих ног, потом моет под краном ванной топор. Видя смываемые с него лоскутки какой-то кровавой кожи и слипшихся волос, Мария встаёт, опирается руками о край раковины и, намного поразмыслив, снова начинает блевать.

— Ну ладно, хватит! — прикрикивает на неё Юлия. — Неужели ты сегодня так много съела? Одевайся, пора сматываться.

Мария находит свою одежду на стиральной машине, одеваться ей трудно и всё время хочется блевать. Застёгиваясь, она тупо смотрит, как Юля отирает топор о полотенце, на котором она раньше сидела.

— Хочу взять с собой, — объясняет Юля. — Полезная вещь.

Они идут тёмным коридором, и Мария очень боится, что сейчас из гостиной выйдет дядя Андрей. В квартире стоит тишина, только тихо гудит на кухне холодильник. Проходя мимо двери гостиной, Мария, ёжась от страха, всё-таки заглядывает туда. Дядя Андрей по-прежнему лежит на полу, но как-то не так, как раньше.

— Не надо, не ходи! — вскрикивает Мария, когда Юля ступает на порог комнаты. — Он… движется.

— Да подох он, — кривясь говорит Юля, подходит к дяде Андрею и пинает его ногой. — Видишь, ничего не чувствует. Можешь сама проверить.

Марии очень страшно, но одуряющее любопытство заставляет её войти в комнату, маленькими шажками, готовясь в любое мгновение убежать, она приближается к голой волосатой ноге распростёртого на ковре тела в полосатом халате. Юля открывает шкаф, обыскивает висящий там пиджак и находит кожаное портмоне. Она вытаскивает оттуда ассигнации и запихивает их в карман джинс. Мария, дрожа мелкой дрожью, касается ноги дяди Андрея своей плюсной, и сразу одёргивает её, потому что он тёплый, как живой.

— Вот наблевала ты некрасиво, — замечает Юля, показывая на лужу возле кресла. — Фу.

— Ты его правда убила, — говорит Мария, отходя к двери, чтобы быть от трупа в большей безопасности, потому что она всё равно не верит, что человека можно убить.

— Убила. Он тебе знаешь что сделать хотел? Не знаешь? Он тебе такую гадость сделать хотел, что ты себе и представить не можешь. Было бы очень больно и очень противно. Выходи в коридор.

Мария выходит в коридор и, обернувшись, видит, что Юля присела над трупом и что-то сделала с ним, резко дёрнув локтем назад, что-то плохое и страшное.

Когда они выходят из дома, небо уже совершенно чёрное. Они идут пешком, по дороге, ведущей через песочные горы и недорубленный лес к шоссе. Юля несёт в кульке топор. Громко стрекочут сверчки, полевая трава пахнет густо, как дым. Они сворачивают с проезжей части и выходят на шоссе через лес. Они идут долго и молча, вдоль проезжей части, обдаваемые пылью и вонючим угарным ветром проносящихся мимо машин. Мария уже окончательно не верит в гибель дяди Андрея, но её продолжает покусывать противная дрожь, как будто, когда все насекомые уже умерли и превратились в пыль, мелкие осенние мошки, не нуждающиеся в солнечном тепле, а только в тонких бисеринках крови, наполнили собой воздух.

В пригородном автобусе они продолжают молчать, стоя в проходе между сидениями, Марию укачивает и тошнит от сильного запаха бензина, так что она садится прямо на грязный пол, чтобы не начало рвать. Какая-то женщина начинает ругать Марию, думая, что та накурилась дурных растений, чтобы ещё при жизни побывать в раю, но Мария не обращает на неё внимания, сосредоточившись на противостоянии рвотным спазмам. Потом они сидят на какой-то донельзя изгаженной автобусной остановке, стены навеса которой разрисованы похабными рисунками и матерными словами, резко пахнет застывшей мочой, смешанной с раскисшими обугленными окурками, Мария смотрит на свои руки, сложенные на коленях, и они кажутся ей странными, наверное оттого, что их вообще плохо видно в тусклом свете мигающего жёлтого фонаря. Юля сидит вытянув ноги, кулёк с топором лежит возле неё на лавке. Далеко, за деревьями горят огни окон в высотных домах гигантских новых районов, о существовании которых Марии доселе было неведомо, и ей постепенно становится ясно, как огромен мир, где она живёт, и как бесчисленное множество чужих незнакомых жизней населяет её родной город, как рыбы и ракушки — море.

Едва добравшись до матраса на чердаке, Мария погружается в полуслепой сон, полный стука вечно идущих поездов и мелькания попутных фонарей, ржавых разрушенных железнодорожных станций, костров в ночных полях, и тел дяди Андрея, непохожих одно на другое, валяющихся повсюду настолько доступно и обыденно, что скоро она совершенно перестаёт ими интересоваться. Она просыпается среди ночи, ближе к утру, и лежит, закинув голову и не имея памяти, в чердачной темноте, слушая шорох мышей и ровное дыхание Юли, уткнувшейся лицом ей в плечо. Потом она снова засыпает и теперь ей снится страшный сон, как мёртвый дядя Андрей с разбитой головой лижет ей лицо, вжимая её тяжёлым своим трупом в диван, кровь течёт из его головы Марии на одежду, она с трудом вырывается, но он вновь и вновь настигает её и продолжает, улыбаясь, лизать ей лицо, такой глупый и прилипчивый, как собака, и Мария понимает, что это оттого, что он мёртвый. Мария просыпается в холодном поту, когда из его разбитой головы начинает вылезать нечто похожее на большого слизня, а он совершенно не понимает этого, и, улыбаясь, начинает встряхивать головой и коротко мычать, словно вспоминая момент своей смерти, и лицо его становится страшным, словно он не человек, а помесь человека с каким-то животным. Дыхание спящей Юли успокаивает Марию, но уснуть она боится, и перестаёт чувствовать только на восходе солнца, когда на неё опускается простой бесцветный сон.

Мария просыпается в разгар жаркого дня, видя, как пыль падает в солнечных столбах и слыша бурное чириканье птиц на деревьях, она понимает, что настал будний день, начались уроки в школе, она может себе представить, что происходит там, в покинутой ею жизни, на какое-то мгновение ей даже хочется назад, сидеть в душном классе, писать в тетрадке и не думать о том, что будет завтра, потому что завтра наверняка будет то же, что и сегодня, но, воображая себе медленное течение урока, полного страха и желания сна, Мария начинает радоваться, что она не там, а здесь, где никто не заставляет её сидеть неподвижно за партой и смотреть в учебник, а можно просто лежать, заложив руки за голову, думать о чём хочешь и ничего не делать. К полудню она выглядывает на крышу, надеясь найти Юлю, но её там нет, и Мария начинает бояться, что Юлю арестовала милиция за убийство дяди Андрея, и теперь она осталась одна и должна будет вернуться домой, что вызывает у неё приступ отвратительного ужаса, и когда наконец на крышу вылезает Юля, таща сетку с бутылкой молока, батоном и ещё какой-то едой, Мария радуется и идёт по наклонной плоскости черепицы ей навстречу, поддерживая руками в воздухе равновесие. Они обедают, намазывая ножом масло на куски батона и запивая еду холодным молоком, и Мария даже смеётся над каким-то словами Юли, но когда та предлагает ей погулять, отказывается, жалуясь на головную боль, на самом деле она просто боится идёт вниз.

Так проходят два дня, в течение которых Мария не хочет покидать крышу, и Юля ходит покупать в магазине еду, а остальное время они играют в карты и разговаривают о прошлом, а с наступлением темноты сидят на крыше, глядя на фонари и угадывая, как проходит жизнь в окнах соседних домов, иногда Мария пытается завести речь о Милиции, но Юля словно не слышит её и говорит о другом.

В ночь на среду Марии снится, как они отбиваются на крыше от милиционеров, лезущих снизу через люк, но милиционеры обманывают их, совершив интервенцию через мостик, переброшенный с соседнего дома, хватают Марию, связывают ей руки за спиной и приговаривают к казни через сталкивание с края крыши на асфальт. Её поднимают за плечи над высотой, она видит, как внизу серая кошка мирно пересекает место её страшной гибели, на тёплой летней улице нет ни души, и один из милиционеров спрашивает её громким шёпотом в самое ухо: «Хочешь полетать, девочка?» Мария кричит, что не надо её бросать, что она во всём признается, что дядю Андрея убила только Юля, а она, Мария, тут вообще ни при чём, но милиционеры отпускают её, и она летит, окна противоположного здания проносятся вверх, и ветер воет в голове с силой, нарастающей параллельно её ужасу. Удар происходит с громким треском, Мария просыпается в темноте и сразу ощущает, что одна. Она проводит рукой по матрасу рядом с собой, он ещё сохраняет остатки тепла спавшей на нём Юли. И тогда Мария вспоминает, что в момент пробуждения заметила движение в стороне чердачной двери. Она вскакивает и, подкравшись к двери, выглядывает на крышу. Там никого нет, но в ночной тишине, полной журчания звёзд, она различает короткий, еле слышный звук двери, замкнувшейся на своём косяке там, внизу, под крышей. Мария не понимает, куда отправилась Юля, ей становится страшно, но ещё больше не хочет она сейчас оставаться одна, и потому спускается через люк на лестничную площадку. Она слышит, как стучат туфельки Юли, сбегающей по лестнице в абсолютной темноте. Мария тоже спускается, держась за перила и не решаясь бежать, потому что ступенек совершенно не видно. Она минует два пролёта, когда за Юлей со скрипом затворяется дверь подъезда.

После мучительной борьбы с темнотой и множеством таящихся в ней ступенек, изгибающихся под ногами, как внутренние клавиши гигантской музыкальной шкатулки, откуда нет выхода, Мария выбегает на улицу, и асфальт больно впивается ей в босые ступни. Юля быстро движется где-то впереди, то пропадая, то снова появляясь в фонарных пятнах. Мария бежит за ней вслед по тенистой травяной полосе, из которой растут каштановые деревья, а когда до Юли остаётся метров пятьдесят, переходит на шаг, стараясь прятаться за стволами на случай, если Юля вздумает обернуться. Но Юля не оборачивается, а просто идёт вперёд, пересекая пустые проезжие части в мигающей жёлтой краске светофоров, минуя чёрные провалы магазинных витрин, и заброшенные лотки временных базаров, существующих вечно, и наклеенные на каменных заборах афиши и матово-красные фонари полуспящих кафе. Каштановая аллея быстро кончается, Мария прячется теперь в тени домов и нишах дверных проёмов, в окнах нигде не горит свет, так что Марии кажется, будто она попала в какой-то другой город, или в другое время, или в другую жизнь.

Юля сворачивает на улицу, ведущую круто вниз, дома обрываются, уступая место заросшим каштанами и липами гаражам, потом она сворачивает ещё раз и выходит к невысокой каменной стене, бесконечно тянущейся вдоль тротуара, через которую свешиваются ветви деревьев. Марии больше негде прятаться, и она останавливается за последним углом гаража, прижавшись руками к его прохладной поверхности. Юля замедляет шаг, следуя вдоль стены, она словно что-то вспоминает, потом оглядывается и вдруг входит в стену, исчезая из поля зрения Марии. Мария бросается вперёд, бегом пересекает улицу, уже на бегу замечая, что в стене есть калитка, перед которой лежит на земле немного мёртвых цветов. Рядом с калиткой к стене прибита мраморная доска с надписью, выгравированной золотыми чернилами неземного происхождения. Это одно из городских кладбищ.

Мария любит кладбища ещё меньше, чем мертвецов. Она опасливо приближается к калитке и смотрит сквозь неё в кромешную тьму центральной кладбищенской аллеи, всё ещё надеясь, что ей не придётся пересекать границу сырого мрака. Мария опять вспоминает похороны своей бабушки, и странные впечатления того времени вновь возвращаются к ней. Мертвецы живут в необычном мире, их нельзя просто так увидеть, их опускают под землю в усыпанных цветами гробах, и они не хотят возвращаться назад. Бабушка в гробу выглядела немного необычно, но настолько живой, что Мария вообще не понимала, зачем её хоронят. Играла громкая и неприятная музыка, но бабушка, которая всю жизнь не выносила громких звуков, не обращала на неё внимания, значит так было нужно для входа в общество мертвецов. Мария не помнит, на каком кладбище похоронена бабушка, возможно, здесь, вдруг сейчас она появится на аллее со своей сумочкой, позовёт Марию, чтобы заставить её съесть одну из своих старых засохших конфет.

Мария уже решает подождать Юлю снаружи, но вдруг видит её, стоящую к себе спиной в тени деревьев на обочине аллеи, она просто стоит и смотрит куда-то в сторону. Ветра нет, птицы спят, и на Марию наплывает оглушающая тишина. Юля неподвижна, как статуя. Марии почему-то становится страшно, она оглядывается на тёмную безлюдную улицу и чувствует дрожь, словно воздух наполнился сыпью мелкого дождя. Когда она смотрит на застывшую фигуру Юли, странная мысль посещает её, а вот так, может быть, и живут мёртвые в беззвучной неподвижности своих могил. Страх начинает душить Марию, она изо всех сил вцепляется влажными руками в шершавое крашеное железо калитки, её бьёт озноб. Юля опускается на коленями под деревом и ложится на землю. Оторвав руки от калитки, Мария бросается прочь. Она бежит назад, по улице вверх, над нею плывуче движется небо, полное звёзд, и дома вокруг кажутся давно мёртвыми, как египетские пирамиды, и вообще существующими вовсе не для жизни людей, как думала Мария раньше. Она не хочет знать, кто построил их и зачем, она только хочет спрятаться от всемогущих глаз, сверкающих на раскрытом павлиньем хвосте смерти. Страх перед болью и унижением, который она чувствовала часто раньше, ничто по сравнению с этим страхом перед ужасной вечностью погибели. Мария бежит изо всех сил, разбивая себе ступни в кровь об асфальт, но вдруг понимает, что ей некуда бежать. Тёмный чердак также пугает её, как кромешные улицы погибшего города, а когда она видит впереди, как на наклонную улицу навстречу ей медленно заворачивает грузовик для перевозки хлеба, вспыхивая яркими фарами, то вскрикивает и бросается в деревья, садится в тени на колени и прижимается к корням, чтобы утаить себя от транспортного средства, идущего с того света. Грузовик неспешно проезжает мимо дерева, за которым сидит Мария, и звук его мотора удаляется за поворотом между гаражами, красный огонёк тает в темноте, как угасающий сигаретный окурок. Мария немного плачет от бессилия и страха, потом встаёт, вытирает глаза и возвращается к кладбищу, чтобы посмотреть, что стало с Юлей.

Юля по-прежнему неподвижно лежит на земле под деревом, и Мария понимает, что она умерла. Как и труп дяди Андрея, труп Юли влечёт её к себе, она вдруг отворяет калитку и сомнамбулически пересекает аллею. В ступнях, расцарапанных при беге, тлеет пламя, и Мария облегчённо вздыхает, когда входит в прохладную траву. Юля лежит на спине, странно изогнувшись и раскинув согнутые в локтях руки, подойдя ближе, Мария различает, что во рту у неё трава. Глаза Юли открыты, но она, как все мёртвые, не видит Марию, голова её чуть повёрнута в сторону могильных крестов, волосы расплелись по траве до ствола дерева. И она дышит.

Мёртвые не могут дышать, думает Мария, значит, Юля жива. Почему же она лежит на земле с травой во рту и не замечает Марию? Мария трогает Юлю пальцами ноги, но та не шевелится. Мария приседает возле неё на корточки и тут глаза её, уже достаточно привыкшие к темноте, различают пятно на стволе дерева над юлиной головой, кора там темнее, чем в других местах ствола, пятно похоже на выплеск тёмной или прозрачной жидкости. Мария нерешительно протягивает руку и касается пятна. Оно сухое, видно, жидкость давно уже высохла. Уже давно. Мария поднимает глаза вверх, мимо чёрной листвы, звёзды охватывают небо над землёй, ветер тишины шевелит волосы на голове Марии, и вдруг она понимает, что произошло, словно кто-то раскрыл перед ней книгу, где на одной странице написано всё. Звёздная мельница вращается в другую сторону.

Она видит Юлю, лежащую точно так же под этим деревом, одежда на ней разорвана, на плече синяк, сквозь дыры видны царапины, изо рта торчит трава с маленькими кладбищенскими цветочками, щека испачкана землёй, и она не дышит, совсем не дышит, и по стволу течёт кровь. Мария отчётливо понимает, откуда взялась кровь, потому что волосы Юли полны ею, она лежит в них, как алый виноград в вечерней листве своих лоз, как тёмная и тяжёлая роса в предрассветной траве. Тот, кто убил Юлю и изорвал на ней одежду, хотел сделать с ней то, что делал дядя Андрей с Марией, только с мёртвой. Мария совершенно не может себе представить, что бы это могло быть, и от этого ей становится ещё страшнее, она знает, что сначала ощупывают тело, наверное, за этим следует какая-то жестокость, гадость, как говорила Юля, и, это Мария знает наверняка, сильная боль. Мальчишки в школе называли это «лапать». Для этого и надо лапать, чтобы понять, как потом сделать больно. Но не просто больно, а как-то по-особенному, так, например, и дядя Андрей лизал ей лицо, перед тем, как начать мучить. И это особенно страшно. Когда отец бил Марию, она знала, за что он её бьёт, и что он когда-нибудь перестанет. Гадость же беспричинна и потому безжалостна, как смерть. Мария садится в траву возле Юли и закрывает лицо руками, чтобы не видеть больше тот кошмарный мир, где она всегда жила.

Земля плывёт и кружится под ней, как цветок огромной кувшинки, она теряет равновесие и валится набок, поджимая ноги к животу, давящее оцепенение наваливается сверху, оторвав ладони с кровью от лица, Мария видит, как Юля открывает глаза. Они кажутся Марии необычно большими и светлыми, словно их освещает лампа, кожа юлиного лица движется, подобно воде под ветром, она поворачивается к Марии и издаёт тихий щёлкающий звук, волосы сминаются её щекой, шурша и ломаясь о траву, деревья за плечом Юли сотканы из слюдяного льна, кладбищенские кресты поднялись длинными неоновыми сталактитами между стволов.

Мария дёргается, выворачивается через спину, хватается рукой за траву и застывает, дрожа, над пропастью неба, из горла её вырывается хрип, ей становится смешно и страшно одновременно, смешно от страха и страшно оттого, что смешно. Она медленно ползёт спиной от берега аллеи, превратившейся в реку расчерченной на квадраты воды, лицо её меняется, из носа течёт кровь. Уткнувшись головой в могильную ограду, она бьётся и глубоко дышит от переполняющей радости, подносит к лицу руку, полню травы и засовывает траву в рот. Она чувствует горечь и сырость, длинный рукав звёздной мельницы захватывает её и, подняв в воздух, снова бросает в траву, она хватается за руку лежащей Юли, которая смеётся и тащит её к себе, они обе корчатся у дерева, строя рожи темноте, плюются травой и то коротко хохочут, то всхлипывают от слёз, Мария с дурным стоном перекатывается через Юлю, чувствуя её кости под собой, рвёт траву и катается по земле, издавая всякие звериные звуки, лицо её опутано волосами, на зубах хрустит земля, она ничего не понимает, но тело её бьётся и дёргается, пока силы совершенно оставляют её. Тогда она замирает, слушая, как колотится сердце. Юля лежит рядом с ней, рот её открыт и травы в нём уже нет. Волосы обнажили её шею с одной стороны, и на ней Мария замечает тёмное продолговатое вздутие, уходящее в голову и разбитое до крови.

— Тебе больно? — осторожно спрашивает её Мария.

— Нет, — отвечает Юля. — Когда били, было больно.

— Кто бил?

— Дядьки, — говорит Юля, почти не двигая ртом. — Затащили меня в машину, всё лицо замотали тряпкой, — медленно продолжает она, — так что еле дышать могла. Привезли сюда, били наотмашь по голове, потом ногами в живот. Потом долго делали гадость, до крови, а когда надоело, дали железякой по шее.

— И что дальше?

— Подохла, вот что. Мозги из меня вышибли.

— Но ты же живая, — возражает Мария.

— Ты полагаешь? Просто очень похоже.

— Так что, мёртвая?

— Я же тебе сказала.

— Ты — мёртвая?!

— Тц, хватит! — громким шёпотом говорит Юля, прижимая ладонь ко рту Марии. От ладони пахнет свежестью кладбищенской травы, слизняками и чем-то ещё. — Чего ты орёшь?

Мария умолкает, глядя на растущие за спиной Юли деревья.

— А я? — почему-то спрашивает она.

— Ты? Ты — живая. Чувствуешь, как от меня воняет?

— Да.

— Это потому, что я мёртвая. Я гнию. Ты боишься?

— Да, — тихо соглашается Мария.

— Хочешь вернуться домой, к маме и папе?

— Нет, — не очень уверенно говорит Мария, почему-то вспоминая, как Юля убила дядю Андрея, спокойно, чуть сожмурившись, чтобы кровь не попала в лицо.

— Ты разве раньше не замечала, как от меня воняет? — злобно скорчившись, говорит Юля. — Как от сдохшей собаки. Я гнию. И душиться не помогает. Ты когда спала со мной на чердаке, неужели не чувствовала вонь?

— Я думала, это мышка, — отвечает Мария.

— Это не мышка, — передразнивает её Юля. — И даже не зайчик. Ты когда-нибудь думала о том, что умрёшь?

— Да.

— А что будет потом?

— Не знаю. Наверное, ничего.

— Представь себе, что когда ты умрёшь, тебе будут делать гадость.

— Кто?

— Не знаю кто, но непохожие на людей.

— А ты?

— А я воскресла.

Смерть

Они молча лежат, распростёршись на траве возле железной могильной ограды. Ночное кладбище огромно, Марии кажется, что оно больше города, что город — это только спящий остров посреди мира мёртвых. Небо теперь спокойно и плоско, как воды пруда в безветренный вечер. Повсюду тёмным туманом стоит тишина. Марии представляется странным, что она ещё жива, а не умерла, как всё вокруг. Она отдельными картинами вспоминает свою прошлую жизнь, картины эти немы и покрыты бурым налётом времени, лица людей на них отретушированы до кукольного сходства.

— Юля, — тихо зовёт она.

— Что?

— А что они с тобой делали, там, у дерева? Что такое гадость?

— Ты действительно хочешь это знать?

— Да.

Юля рассказывает ей, что такое гадость. Мария поражена и долго обдумывает, как такое вообще может происходить.

— А какого они размера? — спрашивает она.

— Вот такие, — Юля показывает руками.

— Ой. А зачем они это делают?

— Им от этого приятно. И ещё они любят, чтобы тебе было больно.

Мария вспоминает, как отец её бил, и ей кажется, что ему тоже было приятно. Хотел ли он сделать с ней гадость? И почему не сделал?

— И что, все мужчины делают гадость? Это у всех так?

— Да.

— И все вокруг об этом знают? — Марии снова становится страшно оттого, в каком мире она жила до сих пор. Рано или поздно с ней должны были сделать гадость, а она ничего не знала про это, повсюду властвовал заговор молчания. Прошлое превращается в кошмар. Она тихо лежит, вытянувшись по траве, и медленно погружается в глубину этого кошмара, как ныряльщик с опущенным вниз лицом. Они все хотели только издеваться над ней, только видеть её мучения, а вовсе не желали ей добра. Она была тем котёнком, которого сбрасывали с крыши. Мария снова вспоминает дядю Андрея, его влажный язык, отупевшие глаза, тяжёлое дыхание, он был ведь будто пьяный, хотя ничего не пил, это проклятие гадости овладело им, превратило его в животное, он тоже хотел только одного: сделать эту ужасную, непостижимую вещь с Марией, с её телом, предназначенным вовсе не для того, хотел пытать её этим садистским, нечеловеческим способом, он хотел её боли и слёз. И дядя Андрей сам получил то, что хотел сделать Марии, его прибили, как бешеного зверя, теперь он никому больше не сможет сделать гадость. Если бы сейчас дядя Андрей валялся здесь, Мария ударила бы его ногой в лицо, она бы била его до тех пор, пока не расквасила бы ему рожу, потому что та дрянь, которую он хотел сделать с ней, не может быть искуплена даже смертью.

— Сволочь, — говорит она. — Дрянь поганая.

— Кто сволочь? — спрашивает Юля.

— Дядя Андрей.

— Не думай о нём. Его уже считай нет, — говорит Юля. — Его теперь в землю закопают.

— Всё равно сволочь, — с удовольствием повторяет ругательство Мария. Раньше ей не разрешали ругаться, и она вообще не понимала, зачем знает подобные слова.

— Хочешь, пойдём ещё одного прибьём?

Мария поворачивает голову и смотрит на Юлю, но та не смеётся.

— Так что, пошли? Боишься?

— Нет, — отвечает Мария, но губы её противно дрожат.

— Я буду убивать, — говорит Юля. — Я. Ты будешь только смотреть, — она вдруг улыбается какой-то ясной, ласковой улыбкой, и тихо смеётся, и Мария, сама не зная почему, тоже смеётся, вытирая запястьем землю с лица.

Они шатаются по ночным улицам, не зная своего пути, они движутся в темноте между безжизненными строениями, как маленькие астероиды в тени пылевых облаков, фонари же словно большие космические светила проплывают мимо Марии, шаги её легки, и ноздри дышат ароматом смерти. Смерть вокруг неё, подобная бескрайним полям белых цветов, объятым тишиной, подобная опустившейся к самой земле Луне, веющей морозом своей вечности, и Мария больше не боится заблудиться в тёмных улицах, потому что ей всё равно, где быть в этом безмолвном некрополе, над которым ей дана неведомая власть.

Наконец они встречают человека, медленно идущего в древесной тени, это молодой мужчина, наверное студент, он среднего роста, одет в летние брюки и рубашку с коротким рукавом, на руке его сверкают часы. Мария не замечает в нём особь своего вида, инстинктивно замедляя шаг, она — охотник, подкрадывающийся к пасущемуся на ночной поляне оленю, он для неё и вправду олень, сильный и красивый зверь, живущий в таинственном мире спящих квартир и парадных, она смотрит на спортивную фигуру носителя времени, на его белые кроссовки, на его невидящее лицо, по которому бегут тени листьев, она чувствует таящуюся в нём силу, опасную для человека.

Юля, оставив Марию, пересекает узкую проезжую часть, и спрашивает у прохожего, который час. Он останавливается, он поднимает руку с часами в пятно фонарного света и точно называет время своего конца. Юля приникает к нему, обвивает руками его шею и, приподнявшись на цыпочки, достаёт ртом до его лица. Они целуются, и прохожий берёт Юлю рукой за спину, притягивая ближе к себе, так что её испачканная кладбищенской землёй рубашечка ползёт вверх и обнажает часть талии. Пальцы Юли скользят по его волосам, она трётся о него грудью и животом, потом, вдруг резко оторвав рот, кусает в шею. Всё происходит молниеносно и беззвучно, как из быстро отвёрнутого крана через щеку Юли выхлёстывается фонтан крови, оставляя широкий стекающий след, они оба дёргаются, прохожий хватает рукой Юлю за волосы, чтобы оторвать от горла, и тогда она опускает правую руку, в которой у неё есть что-то, и этим бьёт его в живот, раз, раз, раз. Он кренится вперёд и падает, валит её на асфальт, она выворачивается из-под него, он дёргается, с хрипом поднимаясь на колени, кровь вырывается из его шеи вбок, как из сифона.

Воистину живуч он, неведомый путник ночи, вышедший из ниоткуда в никуда, прижав руку к прокушенной шее, он хрипит и дёргает головой, пытается встать, чтобы ударить Юлю, но боль в животе перекашивает его, уже стоящего только одним коленом, хрип превращается в ругательство, в тяжёлый стон, и тогда Юля, отступившая на шаг, хватает его за волосы и быстро бьёт в лицо, теперь Мария ясно различает, что в руке у неё нож. Именно нож наполняет Марию отвращением, острое железо, рвущее живую человеческую ткань, заставляет её почувствовать чужое страдание. Она непроизвольно вскрикивает и отворачивается, зажмуривая глаза и, прижав согнутые локти к бокам, силится преодолеть тошноту. Ей делается холодно от выступивших капелек пота, и Мария просто садится на асфальт, потому что так ей легче не упасть в обморок. Тошнота не отступает и беззвучие шумит в ушах.

— Пошли, — говорит Юля, стоя над ней. Лицо её и рубашка забрызганы кровью. Мария кивает и бледно улыбается, стараясь не выдать давящей на горло тошноты. — Ты можешь идти? Ты, наверное, крови боишься.

Мария снова кивает, соглашаясь, что боится крови, и совершенно не понимает, как ей встать. Юля тянет её за руки, и, опираясь на её спокойное тело, Мария всё-таки встаёт и медленно бредёт куда-то, облизывая губы и думая только о рвоте.

— Рви сюда, — говорит Юля после мучительного пути, нагибая Марию к чёрному кругу урны. Марию рвёт неудобно, с болью и кашлем, Юля терпеливо держит её за плечи, из урны сильно воняет мёртвыми пирожками с мясом. После рвоты Мария чувствует себя в огромном зале ночи с белыми фонарями школьницей, провалившей некий таинственный экзамен.

Из дырки в лежащем посреди газона шланге Юля берёт пригоршней воду и умывает лицо. Они пришли в странное место, заброшенный дворик, Мария видит провалившийся каменный забор, заросли лопухов и посреди зарослей проржавевший автобус, кажущийся погрузившимся в землю, потому что у него нет колёс. Окна автобуса разбиты, уродливое пучеглазое лицо оскалено в судороге смерти. Умывшаяся Юля входит в лопухи и манит Марию за собой. Марии слышится, что где-то за деревьями, в невидимой отсюда квартире, играет посреди ночи чёрный рояль.

По прогнутым ступенькам, налитым гнилой водой, они влезают в салон, пахнущий истлевшим паралоном кресел и испражнениями. Мария ничего не видит в темноте и ощупывает ногой пространство каждого шага, боясь порезаться о разбитое стекло или наступить на кучу помёта. Потом впереди вспыхивает свет, это Юля зажигает спичку, она на заднем сидении, и возле неё стоит железный тазик, и в тазике — белые черви, кишащие на зловонной мясной каше. Юля расстёгивает рубашку на груди, достаёт из-за пазухи окровавленный кусок и бросает его червям. Мария никогда не видела полового члена, но понимает, что это кусок прохожего, и что всё мясо в тазике точно такое же. Она отворачивается и, прежде чем её выташнивает на соседнее кресло, она даёт себе клятву: никогда больше ничего не есть. Она кашляет, закрыв глаза, и не видит, как Юля ловит рукой взлетающих из тазика мух и ест их.

Следователь милиции Олег Петрович Коровин, сидя вечером в своём прокуренном кабинете, пьёт из чашки с отбитым краем гадостно-горький кофе и смотрит на растения, умирающие в горшках на окне. Жизнь Олега Петровича длится подобно желтению этих растений, не выносящих никотиновой духоты и чахнущих под бледным светом, проникающим сквозь запылённое стекло. То, что Олег Петрович сейчас взял из чашки ртом, ему хочется немедленно выплюнуть, пусть даже прямо на пол, но он глотает, и горечь древесного угля обжигает ему горло так, что всё тело содрогается от затылка до икр. Кофе сварено в буфете молодой и блудливой продавщицей Катей, с которой Олег Петрович уже пять раз спал на кожаном диване в кабинете после работы. Катя щуплая, некрасивая и сильно потеет противным, холодным потом, словно ей чего-то постоянно страшно.

Олег Петрович думает о сегодняшнем уже окончившемся дне, своей сонливости, вызывающей у него безразличие ко всему, тошнотворной боли в желудке, начавшейся у него неделю назад, о долгом тягостном уходе от него жены, сестра которой умирает от рака кишечника, о прочей дряни, повседневно тяготящей его, он вздыхает, проводит рукой по лысине и выпивает ещё глоток.

На столе, заваленном пожелтевшими документами, потёртыми папками, набитыми актами дел, поломанными карандашами, табачным мусором, пеплом и хлебными крошками, свободна только небольшая площадь перед самим Олегом Петровичем, и на этой площади лежат материалы дела, которое уже несколько месяцев заливает синильную отраву в усталый желудок следователя. Это дело о зверских убийствах одиннадцати мужчин, девять раз ножом, один раз опасной бритвой и одни раз топором, с вырезанием гениталий у трупов и большим количеством крови, дело, которое среди следственных работников называется «делом монаха» из-за непременной посмертной кастрации жертвы, и которое на самом деле является делом маленькой мёртвой девочки Юли Зайцевой.

Олег Петрович знает об этом деле всё, он помнит в лицо и поимённо всех жертв, помнит позы, в которых были обнаружены тела, помнит время убийств, они всегда происходили после одиннадцати часов вечера, помнит те места в пространстве, которые теперь навечно будут для него отличаться от остальных, дома, улицы, деревья, фонари, припаркованные автомобили. Он знает, что в убийствах участвует девочка примерно тринадцати лет, по крайней мере находится на месте преступления перед смертью потерпевшего, её следы были обнаружены на лужах крови и на паркете, асфальте, траве. У неё рыжие тёмные волосы, которые были найдены в руках трёх жертв, зафиксированы отпечатки её пальцев и даже губ. Но Олега Петровича больше беспокоит личность второго участника преступлений, словно вовсе не существующая. Он не оставляет ни следов, ни отпечатков пальцев, только глубокие смертельные раны на телах жертв, нанесённые с такой силой, что у Олега Петровича нет никаких сомнений: это взрослый, хорошо физически развитый мужчина. Олег Петрович снова проводит рукой по лысине и, профессионально холодея, представляет себе убийцу, как он мог бы выглядеть, ведь волосы у него могут быть такого же цвета, как у дочери. У Олега Петровича есть и версия касательно мотива преступления — месть за насилие над близким человеком, женой или этой самой девочкой, которая используется в качестве приманки. На трупах часто можно различить следы борьбы пострадавшего с девочкой, в виде небольших физических повреждений, вероятно, жертва пытается вступить с девочкой в половой контакт, потом неожиданно нападает мужчина и убивает жертву ножом. Собственно говоря, убийца может действовать и не руководствуясь чувством мести, просто вследствие параноидального желания восстановить общественную мораль. Олег Петрович знавал одного убийцу, который убил своих троих детей, как считал, в перспективе таких же поганцев как он сам, чтобы человечеству жилось лучше. Как бы то ни было с монахом, произошло то, чего Олег Петрович боялся всю свою карьеру — он должен расследовать серийное убийство.

Олег Петрович ставит недопитый кофе на стол и закуривает сигарету. От дыма ему становится легче, не так остро воспринимается горечь отвратительного пойла, которое он поглотил. Олегом Петровичем давно уже проверены все имевшие место в городе случаи изнасилований и убийств, где маячили рыжеволосые девочки. Результаты не обнадёживали. Жертв было настолько много, что у всех наблюдаемых находилось по крайней мере восьмидесятипроцентное железное алиби. Конечно, убийца мог приехать также из другого города, в котором и произошло первоначальное преступление, поэтому Олегу Петровичу пришлось проверить всех, легально приехавших за последние годы. Выяснилось, что в течение последних пяти лет в город не проникали на постоянное место жительства рыжеволосые девочки младшего и среднего школьного возраста.

Уже месяц на вокзалах агентами Олега Петровича, замаскированными под зловонных бомжей, продавцов эротических открыток и красномордых носильщиков, ведётся тотальная слежка за приезжими, все мужчины с девочками регистрируются в чёрных списках, но убийца неуловим, он царит в городе, как тигр-людоед, звериный призрак мести, он убивает, где хочет и кого хочет.

Олег Петрович, стряхивая пепел сигареты безымянным пальцем в чайное блюдце, заменяющее ему пепельницу, думает о бешеном звере. Опыт говорит ему, что обычные методы травли не дадут результата, пока он не поймёт чего-то такого, что даст ему преимущество перед зверем, возможность сделать свой ход раньше. Он уверен, что ключ есть, но искать его нет времени, потому что зверь продолжает убивать. И у Олега Петровича нет другого выхода, как прибегнуть к древнему способу: охоте с приманкой. И приманкой должен быть человек. Он сам.

Дверь кабинета приотворяется без стука, заглядывает Катя. Её тёмные глазки похотливо блестят в электрическом свете. Она ничего не говорит, но Олег Петрович понимает, что Катя хочет на диван. Он устало качает головой, и лицо Кати трогает смертельная печаль, она говорит «до свиданья», тихо закрывает дверь и её каблучки скоро затихают на скрипучем паркете коридора. Олегу Петровичу не жалко Катю, она найдёт, с кем ей спать, на крайний случай есть ещё муж.

Он давит окурок в блюдце, встаёт, одевает куртку, вынимает из ящика пистолет и долго стоит у стены, спустив предохранитель и засунув дуло себе в рот, прежде чем положить оружие в карман и выйти из кабинета. Проходя пустыми коридорами розыска, где уже не горит свет, Олег Петрович вспоминает своих детей, сына пятнадцати лет и дочь шести, а значит, он думает о смерти, он уверен, что зверь встретится ему уже сегодня. Решение начать индивидуальную охоту, о котором никто больше не знал, Олег Петрович принимал две недели, он, немолодой облысевший канцелярский следователь с болью в боку и усталым сердцем, больше всего на свете не хотел встречаться с серийным убийцей, с этим кровожадным коновалом, но так велела ему судьба. То, что это именно судьба, он осознал не сразу, но твёрдо. Час пришёл. Чтобы развязать этот узел, нужно было его персональное участие, может быть, и жизнь. Между ним и людоедом существовала неуловимая связь, словно они уже встречались где-то, давно знают друг друга. Он должен увидеть его, посмотреть ему в сатанинские глаза. Он должен пристрелить его или умереть сам. Наверное, это и есть то, для чего он жил.

В то время как старый охотник выходит на залитую электрическими лунами тропу, Мария с Юлей всего в одном квартале от него пьют молочный коктейль за белым столиком летнего кафе, где таинственно светят искусно спрятанные в листве каштанов лампы, смеются пьяные девушки, спокойно дыша тёплыми грудями в подкравшиеся мужские ладони, и официанты в белых рубашках разносят на подносах стаканы с трубочками, протыкающими терпкие лимонные кружки. Девушки за столиками смеются, готовясь к весёлым наслаждениям тёплой летней ночи, Мария и Юля молчат, ожидая своё следующее убийство.

Через десять минут они пропадают в тени каштанов, как раз в тот момент, когда, продолжая сидеть за своим столиком, могли бы увидеть Олега Петровича, медленно следующего по чёрному от поливальной машины тротуару, курящего сигарету и невидяще смотрящего вперёд, вдоль пустой проезжей части. Он останавливается у телефонного автомата, засунув руки в карманы и стоит, вроде бы глядя на мёртвый гастроном и на возвышающийся над ним шестнадцатиэтажник, слившийся с ночным небом, так что немногие ещё светлые окна кажутся горящими прямо там, в угольной высоте, впрочем, что видит он на самом деле, не знает теперь никто.

Юля избирает другой путь, перпендикулярный той улице, где её ждёт охотник, и углубляется во дворы, полные темноты, мусорной вони и змеящихся кошачьих теней. Они идут медленно, и Мария задирает голову вверх, чтобы снова встретиться со звёздами, усыпавшими прямоугольную черноту в просвете между крышами, как цветы усыпают луга. Сегодня есть тонкий месяц, словно сделанный из сливочного масла, тонкий и нежный, он совсем не светит, просто находится в небе. Мария вздыхает оттого, что ей никогда не потрогать месяц и возвращает взгляд на землю, где из темноты выступает зарешёченная подвальная лампа, и двое влюблённых, прижавшись к неразличимой стене за деревом, мучаются своей молчаливой любовью, в то время как лабиринтами дворов блуждают мёртвые старики, жившие здесь не так давно и теперь вспоминающие своё время. Мария не боится мёртвых стариков, потому что сегодня Юля дала ей оружие — нож с лезвием, таким же длинным, как кисть Марии, на случай, если тот, кого они будут убивать, бросится на Марию и причинит ей боль. Нож висит у неё на шее, просунутый в тесёмочную петлю, так что она может вынуть его через расстёгнутую на груди рубашку, он всё ещё холоднее тела Марии и, пока она идёт, приятно касается кожи лезвием. Мария не хотела брать ножа, но Юля запугала её рассказами о свирепой и живучей дичи, которая, будучи раненой, ещё некоторое время может не чувствовать смерти и напасть на живодёра.

Юля оборачивается к Марии и, прижав руку большим пальцем к щеке, вытягивает указательный вправо, где на скамейке возле парадного курят двое мальчиков, года на два старше их. Марии становится страшно и она отрицательно мотает головой. Лицо Юли выражает удивление.

— Их же двое, — шепчет Мария.

Юля пожимает плечами и направляется к скамейке. Мария смотрит, как неторопливо она идёт, расправляя свои волосы и убирая матерчатую сумку, висящую на её плече, за спину. Там, в сумке, у неё нож. Она что-то говорит мальчикам, потом показывает рукой на Марию и манит её к себе. Мария нехотя подходит, уже чувствуя дрожь и стараясь держаться как можно непринуждённее. Они знакомятся. Мальчиков зовут Игорь и Витя. После двух глупых шуток Игорь предлагает пойти выпить шампанского.

— У нас времени мало, — говорит Юля. — Давайте лучше в жмурки поиграем. В парадном.

Мальчики, не ожидавшие такой наглости, ошарашено смотрят на Юлю.

— Боитесь, что ли? — насмешливо спрашивает она.

Мария сразу понимает, что Юля предлагает мальчикам гадость. Они встают со скамейки.

— В жмурки — это как? — спрашивает Игорь, изгибая улыбкой свои красивые губы. Он смотрит в глаза Марии, так что она отводит взгляд. У него тёмные вьющиеся волосы и изящная шея. Мария испытывает странное чувство, какое-то неясное желание, холодеет и поправляет волосы повлажневшими пальцами.

— В жмурки — это так: зажмуришься и ничего не видишь, — весело отвечает Юля. — И в глаза не попадёт.

Они поднимаются на четвёртый этаж в жёлтом лифте, где Мария рассматривает засохшую лужу на полу и туфли Игоря, зная, что он тоже смотрит на неё. С четвёртого этажа они спускаются на один лестничный пролёт ниже.

— Мария, тебе водить, — говорит Юля. Она сбегает по ступенькам на третий этаж, потом ещё дальше вниз. Витя быстро спускается за ней, погружаясь в вечную тьму. Игорь не уходит, он вдруг поворачивается к Марии, берёт её за плечи и целует в рот. Мария цепенеет и терпит, забыв закрыть рот, пока он начинает лапать её, спокойными, гладящими движениями, она смотрит на серую полосу света по стене безжизненного парадного, в котором нет даже насекомых. Игорь расстёгивает на ней джинсы и разворачивает к себе спиной. Только теперь Мария окончательно понимает, что он хочет с ней сделать, страх обжигает её, словно она подошла к краю бушующего кратера вулкана. Игорь пытается нагнуть её головой вперёд, она вскрикивает и вырывается к окну, он хватает её, в молчаливой схватке она вытаскивает одной рукой нож и, повернувшись, сильным толчком всаживает его Игорю ниже груди. Нож входит трудно, как в кусок жилистого мяса, Игорь охает и, выпустив Марию, сгибается от боли.

Она взбегает вверх по ступенькам, оборачивается, смотрит на него из темноты. Нож остался в его груди, Игорь продолжает стоять, черты его искажены болью. Потом он как-то хрипло вздыхает, и из его рта начинает вытекать кровь. Мария пугается этого и, взобравшись ещё выше, уже со следующего этажа глядит на умирающего мальчика. Его лицо, плохо различимое в темноте, кажется ей красивым. Ей становится так жалко его, что теперь она согласилась бы даже терпеть от него гадость, только бы он не умирал. Но Игорь уже не может больше жить, вытащив из себя нож, он делает шаг вбок, чтобы прислониться плечом к стене у окна, медленно сползает по ней, храпя и давясь кровью, вдруг просто падает на пол, дёргает ногами. Мария бросается к лифту. Сердце бешено барабанит в её груди. В лифте она несколько раз пытается упасть в обморок, но каждый раз приходит в себя, замечая, что время совершенно не продвинулось дальше. Наконец двери открываются и она, выбегает через подъезд на воздух, чёрный, как безвкусный дым, который пронизывает её холодом, потому что она мокра от пота.

У самой двери стоит Юля, которая хватает Марию за руку и притягивает к себе. Её прохладные губы прижимаются к щеке Марии, и та чувствует гнилостный запах волос подружки.

— Ах ты гадкая, — ласково шепчет Юля, — что там у вас было? Он тебе делал вот так? — она начинает тискать Марию и целовать её в щёку и шею.

— Пусти, пусти, — Мария отворачивает лицо и рвётся на волю.

— Ну ты его кончила? — так же тихо спрашивает Юля между поцелуями, нежно охватывая спину Марии и прижимаясь к ней телом.

— Я… ударила его, ножом, — просто отвечает Мария.

— Сколько раз?

— Один.

— Один? — Юля смеётся, закинув голову назад. — Один раз? Ах ты мой зайчик! — она хватает Марию за руку и тащит в парадное. — Он же ещё живой!

— У него кровь изо рта текла… Не пойду, не пойду, пусти! — Мария вырывает руку, но Юля снова хватает её и тащит по лестнице к лифту.

— Зачем мы туда идём? — чуть не плача спрашивает Мария, прижатая к грязной, исцарапанной гвоздём стене лифта. Юля не отвечает ей, только снова целует Марию в лицо. — Перестань целоваться!

— Ах, ты такая сладкая, представить себе не можешь, как шоколадка, — смеётся Юля. — И тебе нечего бояться, я ведь не могу с тобой сделать гадость. Я просто люблю тебя. Ну поцелуй меня, зайчик.

— Давай не пойдём туда, я не хочу, — молит её Мария, когда лифт, вздрагивая останавливается и двери разъезжаются в темноту. Лифт — единственное освещённое место во всём этом страшном доме, и Марии не хочется оставлять его.

— Ну что ты боишься, я же с тобой, — Юля целует её в губы и пересекает границу света и тьмы.

Выйдя на лестницу они видят, что площадка между этажами пуста, но пол и ступеньки вниз закапаны кровью. Юля вынимает из сумки нож и сбегает по лестнице, хватаясь рукой за перила.

— Не надо! — вскрикивает Мария и бросается ей вслед. На бегу она замечает внизу Игоря, он, опираясь на стену, медленно сходит по ступенькам на этаж ниже.

Он оборачивается на стук туфель Юли, которая обрушивается на него сверху, сбивает с ног, они падают на пол, и Юля, уперев в Игоря одну руку, начинает сильно бить его ножом. Мария вцепляется руками в перила, потому что ей снова становится плохо. Игорь дёргается и воет, пытаясь свалить с себя Юлю, потом его вой обрывается булькающим хрипением, когда она хватает его руками за волосы и бьёт головой об пол. После этого Юля наваливается на него боком, поперёк, лицом к ногам, как мясник на свинью, немного стаскивает штаны и засовывает в них нож. Игорь орёт так истошно, что Мария закрывает ладонями уши, вспышка неземного света разрубает мир перед ней на две части, между которыми она ясно видит, как Юля режет ножом в штанах корчащегося мальчика, словно потрошит рыбу, он орёт снова и снова, истязаемый болью, вверху, на этаже, с которого они спускались, щёлкнув замками, открывается дверь квартиры, и Мария с визгом бросается вниз, быстро перебирая туфельками ступеньки. Последний звериный вопль обрывается уже над её головой, на одной из лестничных клеток она видит мужчину, вышедшего из квартиры с топором, он что-то кричит ей заспанным голосом, но Мария не отвечает, продолжая нестись вниз, пока, выбив собой дверь парадного не вылетает в чёрную прохладу двора, чтобы дальше бежать уже по прямой, мимо детской площадки, за трансформаторную будку, где она просто прижимается к ещё тёплой от дневного солнца стене, её рвёт, а потом она, неловко переступив через лужу, перебирается вдоль стены немного дальше и плачет навзрыд, не успевая вытирать руками лицо.

Со стороны дома приходит Юля, плохо освещённая далёким фонарём, она отрывает Марию от стены и тащит куда-то на запад, потому что восток уже вспыхивает голубыми зарницами милицейской сирены.

— Как я у него вырезала, у живого, — смеясь вспоминает Юля.

Они сперва идут, потом бегут дворами и улочками, теряясь в пахнущей цветущими кустами мгле, не замечая на одной из них вдали фигуру одинокого человека, хотя человек сразу замечает их.

Олега Петровича привлёк сюда тревожный зов сирен, он трусит к тому месту, где смерть свила себе сегодня гнездо, повинуясь безошибочному чутью падальщика, для которого труп означает жизнь. У парадного, разинувшего свою пасть в синем свете мигалки, он показывает удостоверение молодому белобрысому милиционеру, которого зовут Вася Рыжов, вместе с ним поднимается на второй этаж, где двое других милиционеров ведут опрос свидетеля, по телефону вызывает ещё один наряд, приказывает никого не выпускать из парадного, потому что свидетель видел только двух девочек, значит, убийца может быть ещё здесь. Потом Олег Петрович берёт с собой Рыжова, садится в машину и без сирены гонит к тому месту, где видел бегущих подружек, по пути ругаясь, куря сигарету и заставляя Васю нарушать правила дорожного движения.

Рыжов старательно совершает круги ночными улицами, пока они не видят маленьких преступниц, идущих прочь в фонарном дыму, одна из них рыжая, и Олег Петрович гасит сигарету о перило сиденья, чувствуя в груди холод предстоящей охоты.

— Видишь тех девчонок, гони на них. Осторожно там, рядом может быть преступник, — тихо говорит он Рыжову.

Вася заворачивает на улицу, по которой идут Юля и Мария, увеличивая газ. При звуке мотора Юля оглядывается и бросается в узкую подворотню, увлекая Марию за собой. Машина резко и с визгом тормозит у подворотни, Олег Петрович выскакивает первым, но подворотня слева от проезжей части, поэтому Рыжов раньше погружается в темноту. Они оказываются в тесном ущелье между двумя длинными домами, поросшем кое-где каштанами, над одним из парадных светит жёлтая лампа.

— Стойте, милиция! — выкрикивает на ходу Олег Петрович, но девочки впереди несутся изо всех сил.

Олегу Петровичу тяжело бежать, он уже устал, годы не те, да и курить бы поменьше, зато Вася с дробным топаньем летит впереди, темноволосая девочка отстаёт, она оглядывается, беспомощно вскрикивает, на бегу уворачивается от васиной руки, рыжая бросается к парадному, рывком открывает дверь, но Рыжов уже хватает темноволосую за плечо, отчего она теряет равновесие и падает, выставив перед собой руки, на асфальт. Оставив загнанную добычу подбегающему Олегу Петровичу, Рыжов прыгает вперёд, дёргает захлопнувшуюся перед ним дверь, и прямо на пороге получает сильный удар ножом в живот. Олег Петрович, остановившийся над Марией, закрывающейся содранными об асфальт до крови руками, с ужасом видит, как Вася с матом сгибается пополам, пятится из парадного назад, перед ним появляется рыжая девочка и двумя руками, сверху, как топором, бьёт его ножом под левую лопатку согнутой спины. Она выдёргивает нож, и Вася падает. Её лицо поворачивается к Олегу Петровичу, который понимает, что тот дом оцеплять было незачем, потому что убийца тут, перед ним.

Всё свершилось, как во сне, он хотел найти и нашёл. Олег Петрович вынимает из кармана пистолет.

— Бросай нож, — спокойно говорит он Юле, хотя мышца на шее у него судорожно потягивается от страшной судьбы Васи Рыжова. Она стоит и смотрит на него. В её глазах Олег Петрович видит что-то настолько нечеловеческое, что ему делается жутко. Резко метнувшись, она исчезает за открытой дверью парадного, и Олег Петрович чуть не нажимает на курок. Коротко выругавшись, он нагибается и поднимает Марию за руку с земли. Она вся дрожит и готова в любое мгновение заплакать. Сжимая её локоть и толкая девочку перед собой, Олег Петрович подходит к парадному, настолько быстро, насколько позволяет осторожность. В парадном темно, и ему приходится обхватить Марию сзади за шею рукой, держащей пистолет, чтобы другой рукой держать зажигалку.

Пламя освещает короткую лестницу и ряды железных почтовых ящиков вдоль стены. Юли нигде не видно. Олег Петрович втаскивает Марию по ступенькам вверх, водя по сторонам зажигалкой, и звонит в первую попавшуюся дверь. После третьего звонка за дверью что-то скребётся и женский голос спрашивает, кто там.

— Откройте, милиция! — громко говорит Олег Петрович. Женщина медлит, наверное, в квартире нет мужчины. — Откройте немедленно, человек умирает! — орёт Олег Петрович, от злости так сильно сдавливая шею Марии, что у неё темнеет в глазах и она хватается руками за его руку. В глазке двери вспыхивает свет и она открывается на цепочке. В вертикальной щели Олег Петрович видит испуганное лицо.

— Откройте, откройте, милая, там на улице милиционер раненый лежит, вызывайте быстрее скорую, — говорит Олег Петрович. Дверь затворяется, женщина снимает цепочку и открывает её вновь, сама бежит к телефону, стоящему в коридоре на полке под зеркалом и звонит в скорую помощь. Олег Петрович вталкивает Марию внутрь квартиры.

— Садись, — велит он ей, показывая на табуретку. Мария послушно садится, сложив руки на коленях и глядя на свои содранные об асфальт ладони. Женщина кричит, называя в трубку свой адрес, потому что на другом конце провода его просят повторить. Олег Петрович только теперь догадывается потушить зажигалку. Дверь он держит открытой, на случай, если Юля вздумает пойти на прорыв.

— Теперь дайте я позвоню в милицию, а вы обыщите пожалуйста девочку, нет ли у неё оружия, — говорит Олег Петрович. Мария молча терпит, пока женщина обыскивает её. От женщины пахнет мылом и заспанным бельём. Никакого оружия у Марии нет. Олег Петрович вызывает ещё один наряд по тому же адресу, на который женщина вызывала скорую. Из глубины квартиры появляется ребёнок — девочка лет шести, разбуженная шумом. Она смотрит, как мать протирает ладони Марии смоченной в водке ваткой. Кончив говорить по телефону, Олег Петрович становится у двери. Мария глядит на него и начинает плакать оттого, что её теперь, как ударившую Игоря ножом, будут судить и наверняка расстреляют.

— Ничего, ничего, уже совсем не щипет, — говорит женщина.

Маленькая девочка подходит к Марии и с любопытством заглядывает в её окровавленные ладони. Мария перестаёт плакать и думает о том, когда уже Юля убьёт Олега Петровича. Она слышала, как он вызвал милиционеров, если они приедут, будет ведь поздно. Женщина отходит к шкафчику, чтобы найти баночку с йодом, Мария скашивает глаза и видит лежащий на столе нож. Дальнейшее происходит очень быстро, Мария хватает нож и бросается на маленькую девочку. Прижав к себе тёплое тельце, она приставляет лезвие ножа туда, где у девочки горло.

— Отпустите меня! — вскрикивает она, надеясь, что Юля тоже услышит. — Или я её убью!

Маленькая девочка сразу начинает реветь от ужаса, растопырив руки, как кукла. Женщина дико кричит, поворачиваясь к Марии с баночкой йода в руке. Олег Петрович холодеет и наставляет на Марию пистолет.

— Оставь ребёнка, — говорит он.

— Убью! — бешено орёт Мария, на мгновение почему-то представляя себе вместо Олега Петровича своего отца. — Горло перережу!

Пятясь боком, она вытаскивает девочку из кухни в прихожую, после неловкого движения локтем из-под лезвия появляется кровь. Девчонка визжит, как резаная. Роняя йод, женщина вцепляется руками в край стола.

— Оставь ребёнка, никто тебя не тронет, — как можно спокойнее произносит Олег Петрович.

— Врёшь! Отойди от дверей! — орёт Мария. — Отойди, гад!

— Я тебя выпущу, только оставь ребёнка, — терпеливо повторяет Олег Петрович, отступая немного в сторону. Его слова плохо слышны из-за громкого плача девочки. Мария пробирается боком к двери. Краем глаза он замечает движение, там, в темноте лестничной клетки.

— Отпусти её, пожалуйста — мягко говорит Олег Петрович. — Я обещаю тебе, что отпущу тебя.

Мария прижимается спиной к стене, боясь приблизиться к нему. Она часто дышит и дрожит. Олег Петрович медленно делает шаг к ней, намереваясь потом быстрым движением одёрнуть её руку от горла ребёнка.

— Не подходи! — орёт Мария, ещё крепче стискивая свою заложницу.

— Отпусти её, она плачет, ей же больно, — тихо повторяет Олег Петрович, посматривая в освещённый лампой подъезд. Ничего не увидев там, он с колотящимся сердцем делает ещё шаг, который получается немного резким, рука Марии начинает двигаться, и он моментально нажимает курок. Пуля пробивает голову Марии и выбрасывает позади неё на светлую вертикальную полосу обоев кометный хвост окровавленных мозгов. После сильного удара по голове она сразу перестаёт жить и падает на линолеум, увлекая девочку за собой. Олег Петрович бросается к ней и поднимает плачущего ребёнка на ноги, а Мария остаётся лежать, повернув искажённое предсмертным ужасом лицо к стенке, рука с ножом откинута назад, ноги согнуты в коленях, волосы брошены пол, как тёмный букет.

Женщина забирает у Олега Петровича свою дочь и утешает её на кухне, пока она не видит, он касается пальцем тёплого кровавого следа на стене и пробует на вкус маленький солёный кусочек мозга Марии, напоминающий по вкусу какие-то консервы, которые он ел в далёком детстве. Олег Петрович бросает печальный взгляд на разбитую пулей голову девочки, на то место, где её нежная шея с трогательной красотой переходит в щёку, ухо, распахнутый глаз, тут и там попадаются тонкие нити волос, маленькие губы приоткрыты, вот откуда ушла душа, думает он, поворачивается и выходит из квартиры в темноту.

Любовь

Олег Петрович тяжело поднимается по тёмной лестнице проклятого дома, направив дуло пистолета прямо перед собой. Его глаза быстро привыкают к мутной темноте, всё же разбавленной еле заметным светом, таким слабым, что кажется, будто это светят звёзды. После убийства Марии к Олегу Петровичу пришло беспредельное и нечеловеческое одиночество, словно она была последним близким ему человеком. Теперь он поднимается всё выше и выше, как неизвестный космонавт, отправленный втайне пешком к границе галактики на случай, если ракеты подведут.

Его ведёт запах Юли, который он почувствовал ещё внизу, едва приблизился к ней, запах смерти, пугающий и одновременно влекущий. Она могла бы войти в любую из квартир, просто позвонить и попросить убежища, её бы пустили и она погрузила бы их всех в вечную тишину. Но запах ведёт только вверх, вверх, словно Юля никого больше не хочет вовлекать в этот смертельный бой охотника и зверя. В проклятом доме пять этажей, в нём нет ни лифта, ни мусоропровода, ни даже рисунков на стенах, словно люди живут тут только на бумаге, а на самом деле давно уехали за границу или вообще на тот свет. Может быть, потому Юля и не заходит в квартиры, что там одна пустота.

Остаётся последний этаж. Она должна быть там, за последним лестничным пролётом, Олег Петрович видит окно, отворённое в звёздную темноту, пожарный ящик с песком, стоящий посреди лестничной площадки перед окном, и Юлю, сидящую на ящике, закрывшую руками лицо. Рядом с ней лежит окровавленный нож. Олег Петрович направляет на неё пистолет.

— За нож не хватайся, а то убью, — говорит он охрипшим голосом. — Подругу твою уже пристрелил. Башку навылет пробило.

Юля продолжает неподвижно и беззвучно сидеть на ящике. За пыльными стёклами окна — чернота, а за прямоугольником, освобождённом открытой створкой — сияющие звёзды, такие яркие, что кажутся сладкими.

— Я плачу, — вдруг с каким-то отвращением говорит Юля. — Господи, как я могу плакать?

Невидимые слёзы текут по её щекам. Потом она резко отнимает ладони от лица. Она сидит спиной к окну, и Олег Петрович не может видеть его черт, но различает неживую бледность кожи, словно она покрашена белой краской.

— Что же теперь будет? — спрашивает Юля, голос её дрожит. — Я боюсь, — она встаёт и, повернувшись, идёт к окну, как на казнь, продолжая плакать одними слезами, даже не вытирая лица, руки её опущены. Оттуда она смотрит вниз, где на чёрном асфальте до сих пор лежит Вася Рыжов, кажущийся отсюда просто брошенным старым пальто.

— Стреляйте, — говорит Юля. — Я не хочу больше жить.

— Она тоже убивала или только ты? — спрашивает Олег Петрович.

— Только я. Она не могла ещё.

— А зачем?

— Просто так, — отвечает Юля. — Я любила её.

— Тех, кого ты убила, тоже кто-то любил.

— Вы не понимаете, — тихо говорит Юля. — Вы не понимаете, что такое любовь. Настоящая любовь. Она сильнее смерти.

В ущелье между домами течёт звёздная река. Стоит такая тишина, что кажется, будто мёртвый Вася Рыжов лежит на дне ущелья уже несколько тысяч лет.

— Стреляй, сволочь, — резко обернувшись, говорит она Олегу Петровичу с рычащим хрипом, он чувствует, как железная рука смерти сжимает что-то в его голове и понимает, что Юле даже может быть не нужен нож, чтобы убить его. Он кривится и стреляет ей в грудь. В каком месте пуля попала в тело девочки, образовав кровавое разорванное пятно, не видно из-за темноты, но Олег Петрович слышит, что она прошла навылет и ударилась в стену, выбив из неё струйку лунной пыли.

— Ну что, убил? — спрашивает его Юля, но слова её тонут в лавине поглощающей Олега Петровича глухоты, он тяжело опирается на лестничные перила и сползает на ступеньки, неловко подворачивая ногу. Олег Петрович не находится, что ответить Юле. Он смотрит на неё, холодея от собственной немоты, и, прежде чем упасть в обморок, стреляет в неё ещё раз, целясь по необъяснимой злости в голову, но промахивается, пуля улетает в звёзды, правда не становясь спутником земли, потому что Олег Петрович слишком мало вложил в выстрел своей души. Когда во двор въезжает воющая машина скорой помощи, в доме уже царит космический сон, объединивший живых и мёртвых в вечном братстве, а Юля Зайцева давно исчезла за гардиной своего потустороннего бытия, мягкой и таинственной, словно крыло ночной бабочки.

Она снова возникает из ночной мглы неизвестное время спустя, на неведомой улице, во дворике, где стоит погружённый в землю автобус, заходит внутрь, швыряет на пол тазик с гниющими мужскими удами, вышибая из него жужжащий мушиный рой, и молча, со спокойным остервенением топчет ногами гнилое мясо, убивая червей и мух. Потом она садится на кресло и молча смотрит вперёд, по ходу движения автобуса вместе с планетой вокруг солнца, пока не начинает брезжить рассвет.

Васю Рыжова тихо хоронят на том самом кладбище, где убили некогда Юлю, присутствуют несколько друзей, щуплая белобрысая невеста и заплаканная мать. Марию опознают по статистике исчезновений, но родителей не извещают, чтобы они не подали в суд на Олега Петровича, труп девочки переправляют в морозильник спецморга для следственных экспериментов. Дело Юли Зайцевой закрывают, а самого Олега Петровича освобождают от занимаемой должности и переводят на бумажную работу. В больнице, куда привезла его скорая помощь, у него находят язву желудка, через сутки в час ночи ему звонит домой по телефону друг жены, у которого она теперь большей частью живёт, и называет Олега Петровича куском говна. Положив трубку, Олег Петрович идёт спать, с полчаса дремлет в темноте, потом встаёт, садится в кресло и засовывает в рот до самой глотки дуло пистолета. Так он сидит несколько часов, пока глотка не начинает невыносимо болеть со вкусом промасленного железа. Потом он ложится на диван и так лежит двадцать часов, не в силах ни есть ни пить.

В тишине глубокой ночи Инна Генриховна, как морщинистый призрак, неслышными никому из смертных шагами обходит свои владения. Она переходит из комнаты в комнату, возникая в неземном свете молочно-голубых ламп, она стара, безобразна и нага. Из одежды на ней только трусы и жемчужные бусы, которые ей подарила давно усопшая старшая сестра на десятую годовщину свадьбы. Седые волосы Инны Генриховны распущены до плеч. В комнатах нет ни одного окна, поэтому никто не может увидеть её, кроме покойников, и если бы к кому-нибудь из них вдруг возвратилась способность жить, он умер бы снова, только взглянув Инне Генриховне в лицо, когда она охраняет имущество смерти, своей единственной хозяйки.

Здесь, в этом мире, скрытом под землёй, живёт Она, Та, которой боятся люди на земле, Она приходит сюда, чтобы отдохнуть, просто побыть в тишине среди прохлады и бездыханного сна. Инна Генриховна преданно служит Ей, и иногда она слышит тихие шаги смерти, чувствует на коже спокойный Её взгляд или понимает смерть незримо находящейся в только принесённом теле, тогда, оставшись с телом наедине, она прижимается губами к его руке или груди, чтобы поцеловать край платья своей госпожи.

Покойники никогда не бывают довольны самым лучшим содержанием. Чисто вымытые и аккуратно заштопанные лежат они на своих полках, но лица их всегда выражают озабоченность, а иногда ненависть. Уж Инна Генриховна знает, что только мертвец умеет так тонко выражать свою ненависть на вроде бы спокойном лице, бывает даже страшно становится, как взглянешь. Приходится порой обращаться с ними грубо. Инна Генриховна конечно не верит в ходячие трупы, покойник может подышать, сказать шёпотом словцо-другое, глаза открыть и прочее, но по большому счёту он лишь предмет, кукла, которой играет смерть. Поэтому Инна Генриховна подчас прикрикивает на усопших, а то и двинет кого локтем или кулаком, не по роже, разумеется, ведь рожа будет из гроба наружу торчать.

Инна Генриховна останавливается у затянутой целлофаном ванны, где лежит женщина под пятьдесят, уже полностью обряженная к раннему утреннему следственному эксперименту. Обряжал Яша, сразу видно, потому что сделал как сестру родную, моложе лет на десять, лицо спокойное, а такая страшная была, как принесли, пасть оскаленная, глаза злобные. Причёску сделал, губы подвёл, а на щеках розовой пудры добавил — кровь с молоком, прямо невеста. Говорят, Яша эту розовую пудру в цирке достаёт. Одета в костюмчик, на отворотном лацкане брошь цветочком, блузка белая, кружевная, не снять уже вовек. Инне Генриховне вдруг кажется, что это она лежит там в ванной, и в этот момент до неё доносится стук в далёкую дверь.

Стук этот Инне Генриховне не нравится. Если бы привезли покойников, надо было предварительно позвонить. На ходу одевая спецхалат, она зажигает свет в пустой комнатке у двери, где стоят два железных стола, на которые кладут трупы перед временным возвращением в жизнь.

Подняв крышку зрачка тяжёлой, тюремной двери, Инна Генриховна видит мужчину в поношенном костюме и чёрной шляпе, который смотрит ей в глаза нехорошим взглядом и курит сигарету. Лицо у него осунувшееся, с проступившими глубокими морщинами.

— Откройте, пожалуйста, я по делу, — говорит он немного охрипшим голосом.

— По какому такому делу? — с нарочитой грубостью спрашивает Инна Генриховна, хотя сразу догадывается, по какому.

Мужчина достаёт из внутреннего кармана пиджака удостоверение и показывает его Инне Генриховне.

— Я из следственного отдела.

— Что ж вы, молодой человек, ночью-то пришли, из следственного отдела? — не унимается Инна Генриховна. — Ступайте, приходите завтра. Я в темноте удостоверения вашего всё равно не вижу.

— Мне нужно сегодня, сейчас.

— Не могу я вас пустить, молодой человек, здесь не музей.

— Я вам заплачу, — мужчина засовывает удостоверение обратно в пиджак. — Мне только нужно взглянуть на один труп. Я же вам сказал, что работаю в следственном отделе.

Рука мужчины, вынимающая сигарету изо рта, дрожит. Инна Генриховна вздыхает и отодвигает засов. Олег Петрович входит в помещение, снимает шляпу, кладёт её на стол и называет свои имя, отчество и фамилию.

— Чем могу быть полезна? — спрашивает Инна Генриховна, осмотрев его удостоверение.

— К вам должны были привезти девочку, убитую два дня назад. Она завтра пойдёт на экспертизу. Синицына Мария, — добавляет Олег Петрович, видя, что хозяйка достаёт из нагрудного кармана халата мятый блокнот.

— Пулей в голову? — спрашивает Инна Генриховна, заглядывая в список мертвецов.

— Точно.

— Есть ваша Синицына. В морозилке лежит. Идёмте со мной.

В холодильном подвале Инна Генриховна сразу находит полку, где лежит завёрнутый в целлофан коротенький труп Марии. Хрустнув заиндевевшим материалом, Инна Генриховна показывает её Олегу Петровичу.

Мария прекрасна. Она лежит, как живая, совершенно голая и начисто вымытая, ровно вытянувшись на полке, глаза её закрыты в спокойном сне, всё лицо ничего не выражает, кроме красоты. От смерти Мария немного повзрослела, черты её лишились детской неуклюжести, и она превратилась в чистого ангела. Кожа Марии тонка и светла, как лепестки цветов, губы серовато-голубого цвета, волосы темны, как ночная трава. Олег Петрович скользит взглядом по её посиневшим соскам и останавливается на животе.

— Обещали заплатить, — напоминает Инна Генриховна.

— Да-да, — рассеянно отвечает Олег Петрович, близкий к помешательству, как альпинист, впервые увидевший в двух шагах от себя сияющую снегом вершину горы. — Я заплачу.

— Может, хотите потрогать? — с откровенной грубостью спрашивает Инна Генриховна. — Это не так дорого стоит.

Олег Петрович протягивает руку и берёт тонкое запястье Марии, холодное, как лёд. Этот холод разрушает иллюзию маленькой жизни и Олега Петровича обжигает ледяное дыхание существа, поселившегося в теле девочки.

— Перевернуть на живот? — спрашивает Инна Генриховна. — Спинка правда немного попорчена при транспортировке, поцарапали о край стола.

— Не надо, оставьте, — говорит Олег Петрович, кладя руку Марии на место. — Я заберу её с собой.

— Да вы что, с ума сошли? Это никак нельзя, завтра же экспертиза.

— Нельзя ей на экспертизу.

— То есть как нельзя? Что вы в самом деле, если хотите побыть с девочкой наедине, у вас достаточно времени. Её и оттаять можно.

— Нет, не нужно, не беспокойтесь, — говорит Олег Петрович, вынимает из-за пояса пистолет, и быстро, со щелчком, снимает его с предохранителя. — Откройте рот.

Инна Генриховна оторопело проводит глазами по стенам морозильника, словно ищет тайное убежище, из которого появится её родная смерть, чтобы защитить от Олега Петровича. Но потом она понимает, что смерть находится в чёрном дуле, направленном на неё, и открывает рот. Олег Петрович аккуратно засовывает туда пистолет, клацнув дулом о зубы Инны Генриховны и, не поморщившись, нажимает курок. Выстрел звучит приглушённо, из головы выплёскивается назад грязный фонтанчик и женщина грузно падает на пол, как бурдюк с кровью.

— Очень хорошо, — говорит Олег Петрович.

Он кладёт пистолет в карман и привычным жестом вытирает рукой лысину. Инна Генриховна лежит на полу, растопырив руки и таращится в потолок. Олег Петрович берёт Марию на руки и несёт её прочь из синего холода, к тёплым ночным полям.

Из-под бетонной балки, как кровь из приоткрытого рта, вылезает крупная тёмная крыса и бросается по полосе фонарного света через смятый лоскут газеты, по краю придорожной канавы, сливается с тенью и замирает, глядя вниз, на лежащую ничком в пыли под обочиной вонючую девочку с большим кровавым пятном на рубашке. Подождав немного, крыса спрыгивает на спутанные грязные волосы девочки, внимательно принюхивается, взбегает на щеку и видит, что лучше всего залезть девочке в рот, перебирается для этого на плечо, но тут на неё падает тень, холодная, как тонкий октябрьский ледок на соседнем пруду, она истерически вспискивает и, выпрыгнув из канавы в траву, уносится зигзагом в луг, как маленькая невидимая молния.

Юля открывает глаза и видит склонённое над собой широкое и бледное, как луна, лицо девушки с растянутыми глазами, которые расположены так, что невозможно уловить черт носа и скул. Волосы её черны как свежая нефть в широкогорлой бутылке из-под молока, только что из магазина, одета она в сильно вытертые заплатанные джинсы и футболку с какой-то английской надписью, руки у неё сильные, как будто она доит ими коров на ферме и носит тяжёлые бидоны, а ноги запылены и обуты в разорванные кеды. Юля не может понять, существует ли девушка на самом деле или только изображена на фоне мёртвого мира, как след доисторической птицы на камне.

— Чего ты хочешь? — хрипло спрашивает девушку Юля. — Оставь меня в покое. Я хочу умереть. Дай мне умереть.

— Почему ты хочешь умереть? — спрашивает девушка. Голос её звучит немного огрубевшие от водки и пыльного ветра сельских дорог.

— Потому что я уже мертва. Невыносимо терпеть дальше.

— И ты не хочешь снова увидеть свою подружку?

— Я не хочу больше видеть её. Я хочу умереть. Я хочу пропасть навсегда.

— Вставай, у нас мало времени.

— Умоляю тебя, — жалобно шепчет Юля, опуская веки. — Умоляю тебя, дай мне смерти.

— Она будет снова жива.

Юля молчит. С далёкого аэродрома, мерцая игрушечными огнями, уходит в небо реактивный лайнер, гром его двигателей прокатывается по лугам, заставляя сверчков петь тише.

— Как я? — спрашивает наконец Юля.

— Да. Она будет полна крови, она будет дышать. Она будет любить тебя.

— Я боюсь её, я боюсь вас всех.

— Страх — это маленькие цветы под твоими ногами. Придёт осень и они исчезнут на холодном ветру.

Уперевшись руками в пыль, Юля встаёт на четвереньки, потом садится на колени. Она видит, что крыса возвратилась и серым комком замерла в шаге от неё, враждебно глядя на Юлю, как на существо, нарушившее вечную схему жизни.

— Возьми крысу и откуси ей голову, — говорит девушка.

Юля протягивает руку и, взяв оцепеневшую крысу, подносит её ко рту. Животное парализовано так, что лапки его закостенели в суставах и не сгибаются под пальцами Юли. Последний раз взглянув в блестящие глазки грызуна, Юля открывает рот, засовывает в него крысу вперёд головой и сжимает зубы. Хрустят ломаемые позвонки и противная солоноватая горячая кровь прыскает ей в горло. И тогда Юля начинает знать, в какой стороне находится её мёртвая любовь. Она плюёт крысиной головой в траву, и с размаху бросает окровавленный трупик на пыльную дорогу.

— Будьте вы все прокляты, — зло говорит она, поднимается и, не отряхивая пыль со своей одежды, садится на заднее сиденье старого мотоцикла, обхватив девушку со спины обеими руками, чтобы не упасть во время езды. Мотоцикл заводится рывками, нагреваясь и вибрируя огненной силой, как огромная дрель, дух сожжённого бензина пропитывает полевой воздух, они разворачиваются на дороге и несутся туда, где спит в смертном упоении прекрасная Мария.

Звёзды рассыпаны над ними, огромные и немые, как на северном полюсе. Юля кладёт голову на спину казашки, закрывает глаза и вспоминает свою жизнь, покрытую пасмурной паутиной времени. Она вспоминает свою мать, её длинные волосы и тёмно-алый домашний халат, сумрак коридора, освещённого тенью одной ночной лампы, где мать говорит по телефону невесть с кем, может быть с людьми, живущими в другом мире, даже например, на луне, ведь для взрослых всё казалось возможным, волосы матери распущены, чтобы высохли перед сном, она не отражается в зеркале, опершись на бордовый комодик, смотрит в пол, а на полу ничего не видно, может быть он покрыт садовой травой, как на даче тёти Лиды, в которой шевелятся кузнечики и лежат чёрные мазутные яблоки, немного пахнущие вином, а спаниеля, которого зовут Шмель, не разглядеть в темноте, потому что он давно уже умер и сам не видит потаённых красок оставленного мира. Только краски эти выцвели в Юлиных чувствах, словно она смотрит диафильмы в тёмной комнате с отцом, это была самая большая радость для неё в детстве, сидеть, погрузившись во мрак и смотреть на яркий квадрат посередине стены, где возникают сказочные картины далёких времён, остроконечные башни, черепичные крыши с изогнутыми фигурками кошек, золотые флюгерные петухи, молчаливые леса, неподвижные и от того ещё более таинственные, люди со старинными лицами, словно вырезанными из дерева, если присмотреться, можно было даже разглядеть годичные кольца на их щеках.

Ах, разве могла она знать тогда, маленькая Юля, что через несколько лет весь мир окажется для неё ещё страшнее, чем манускриптовые картинки диафильмов с дреоморфными заглавными буквами текста, что она будет одиноко бродить среди пронизанных потемневшим солнцем кулис огромного, до самого неба, театра, и станет одной из тех, кого можно увидеть, но кто давно уже не живёт. Верит ли она сама теперь, что жила? Что ходила в кирпичную школу, учила наизусть стихи, болтала ногами на подоконнике второго этажа, глядя, как по залитому сентябрьским солнцем асфальту с цветными листьями тополей идут искажённые перспективой люди, каталась на коньках по освещённому космическими прожекторами катку, руки в варежках, лицо обожжено морозом зимних ночей, ела вишнёвый торт на свой двенадцатый день рождения, подумать только, ей столько лет, сколько месяцев в году, разве могла она знать тогда, что ей навсегда останется столько лет, и новый год никогда больше не настанет, не будет нового снега, чистого, как серебро, и пылающей тусклыми алыми и жёлтыми огнями ёлки, бросающей на стены зелёную волшебную тень. Была ли это она, девочка в белом платье, евшая ложкой вишнёвый торт с дюжиной тонких свечек посередине, была ли это она, замиравшая от восторга перед большой коробкой с подарком от родителей, хотя ещё не знала, что там, но чувствовала: нечто необычайно прекрасное, и если это действительно была она, то какая сила вырвала её из прошлого, сорвав с тротуара, ударив локтем о дверцу новой «Волги», откуда взялась она, эта сила, двенадцать лет она ничего не знала о ней, и, уже вдавленная лицом в заднее сидение машины, хрустя песком на зубах, задыхаясь и ноя от сильной боли в скрученных руках, она верила, до последней минуты верила, что это пройдёт, она проснётся, её отпустят, ведь это же несправедливо было убивать её, когда она вовсе ничего не знала о смерти. И когда они мучили её и с болью делали ей гадость, и били, и она совсем отупела от шока и выполняла всё, что они ей велели, она не думала, что её убьют, этого она не боялась, только боли и чудовищной неведомости того, что они делали с ней, неведомости больше всего, а потом один из них, с усами, подошёл к ней, она сидела, опираясь спиной на ствол дерева, он сказал ей, чтобы она закрыла глаза, и она закрыла, сжимая зубы от боли и плача, а он дал ей железом по голове, и она помнит, что после этого ещё успела открыть их и увидеть, как он замахивается, чтобы ударить второй раз, а боль была такая, словно разорвалось всё небо и из него хлынули вниз потоки её крови, словно воздух стал шелестящим огнём, и осколки деревьев вонзились ей между век, и тогда она увидела её, косоглазую, казахскую девушку с крепко слаженным телом, сидящую на скамейке в тени вечерней рябины, и стала падать сквозь землю и дерево, и падала, пока не умерла.

Мотоцикл, бешено воя, ударяется своим железным скелетом о неровности плохой дороги, словно пытаясь выбить седоков из седла, тёплый ночной ветер бьёт Юлю по лицу, срывая волосы и уносясь плотным потоком прочь, и мотоциклистка запевает тоскливую матерную песню, о колхозных полях, самодельной водке и дикой деревенской любви. Она поёт громко, чтобы перекричать ревущий мотор, и мотор ревёт ещё неистовее, будто тоже чувствует эту тоску. Юля смотрит на осыпанные звёздами безмолвные поля и понимает чужую жизнь, навязчивый напев гармони, остервенелые драки парней, рыцарские турниры, когда с сатанинским криком мотоциклисты с кистенями летят навстречу друг другу, чтобы сразу решить своё будущее, и кровь падает в пыль, словно крупные капли сильно запоздавшего дождя.

— И взглянул я, и вот светлое облако, и на облаке сидит подобный Сыну Человеческому; на голове его золотой венец, и в руке его острый серп. И вышел другой Ангел из храма и воскликнул громким голосом к сидящему на облаке: пусти серп твой и пожни, потому что пришло время жатвы, ибо жатва на земле созрела. И поверг сидящий на облаке серп свой на землю, и земля была пожата. И другой Ангел вышел из храма, находящегося на небе, также с острым серпом. И иной Ангел, имеющий власть над огнем, вышел от жертвенника и с великим криком воскликнул к имеющему острый серп, говоря: пусти острый серп твой и обрежь гроздья винограда на земле, потому что созрели на нем ягоды. И поверг Ангел серп свой на землю, и обрезал виноград на земле, и бросил в великое точило гнева Божия. И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий, — Олег Петрович умолкает, поднимает глаза от страниц книги и погружает их в затенённую гладь набранной в ванную воды. — На тысячу шестьсот стадий, — повторяет он.

Слышно, как из неплотно завёрнутого крана капает о край раковины озёрная вода. Тесное подвальное помещение освещено зажжённым рыбацким фонарём, который Олег Петрович держит в руке над книгой. Тайное логово охотника находится в подземелье загородной виллы, которая никогда не была достроена, потому что старый хозяин умер, а новые не смогли по недостатку финансовых средств продолжить созидание с нужным размахом. От виллы остался только первый этаж, подземные кладовые, камера сауны, полувысаженный сад, фонтан в виде русалочки, сонно опрокинувшей кувшин в каменную чашу с камешками и гнилыми листьями тополей, и фундамент теннисного корта, похожий на остатки античной площади собраний, поросший подорожником и лютой крапивой. Ночами здесь темно и страшно, детский плач слышен в кирпичных завалах, словно мёртвые существа являются сюда вспомнить времена, которым никогда не суждено было наступить, звуки музыки и мелодичный смех напившихся шампанского первокурсниц, фейерверки над садом, столики с пирожными и бутербродами, намазанными алой икрой, стоящие просто на траве, сумеречный туман маленькой звуконепроницаемой сауны, как свиное стойло полной несколькими слипшимися разными концами голыми тел, мерно качающимися в ритме цветов, еле тревожимых движением сока.

Олег Петрович всматривается в водную тень, откуда просвечивается бледное лицо спящей красавицы Марии, дивной рыбой стоящей под поверхностью формалинового раствора, волосы её висят в темноте, как трещины в толще льда. Мария больше не нага, она одета в белое платье с голубыми каймами на декольте и крае юбки, которое Олег Петрович купил в магазине ещё до своего разбойного налёта на морг. Платье доходит Марии до колен, оно без рукавов и пуговиц спереди, и на воздухе, несомненно, выглядело бы много светлее, чем теперь, потемневшее от свинцовой влаги.

— И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное, — начинает снова читать Олег Петрович, но вдруг останавливается и вслушивается в молчание ночи. Некий только раз повторившийся звук настораживает его, может быть, это пробежала крыса, или лягушка крикнула у садового фонтана. Ночь молчит, сердце Олега Петровича медленнее ударяет в кровяные весы, его не найдут, кому придёт в голову искать его здесь, время играет за него, он будет прятаться до тех пор, пока с тела девочки не исчезнет красота, а потом он зароет её в саду и уйдёт под воду озерца, засунув пистолет в рот, набив старый рюкзак кирпичами с заднего двора виллы, из которых хозяин намеревался построить русскую баню, мало ему было финской в подвале, а озеро глубокое, как колодец, раньше тут была шахта, добывали соль.

— И увидел я иное знамение на небе, великое и чудное: семь Ангелов, имеющих семь последних язв, которыми оканчивалась ярость Божия, — читает Олег Петрович и на слове «язв» ему снова чудится странный звук, совсем близко, в коридоре подвала, это крысы, они хотят съесть его Марию, но им не добраться до её тела сквозь литры химического яда. Олег Петрович кладёт книгу на пол и выходит в каменный пыльный коридор. В коридоре тихо и темно. Луч фонаря кругом, похожим на карту полушария неизвестной планеты с атмосферой из лимонового газа и пылевыми облаками, падает на облицованные разбитой плиткой с цветочный узором стены, бутоны вырисованы схематично, как на древних тканях, хозяева любили подражание античности, сад должен был быть полон обнажённых мраморных статуй, белеющих в листве, как остатки никогда не тающего снега.

Олег Петрович вынимает из кармана брюк пистолет, хотя не видит в темноте ничего живого, поводит фонарём по стене вдоль коридора, к ступеням лестницы, поднимающейся из-под земли. Он слышит своё дыхание и чувствует приближение чего-то к себе, прямо из пустоты, куда направлен фонарь, пристально смотрит в освещённое фонарём пространство и только в последний момент поворачивает свет вправо, чтобы увидеть не движение, нет, собственную смерть. Она с размаху, сжав узкие щели глаз, бьёт его металлическим ломом по руке, сверху вниз, вышибая оружие, со звяканьем выпрыгнувшее на пол, боль впивается в локоть, но Олег Петрович, нагнувшись, уворачивается от удара по голове и всем телом бросается вперёд, чтобы сбить смерть с ног, попадает плечом ей в грудь, она пятится, теряя равновесие, и он на ходу хватает её за волосы, чтобы превратить потенциальную энергию её падения в полезную кинетическую удара головы об каменный пол. Но где-то там, на полпути к падению, он получает с другой стороны темноты страшный удар ножом для рубки мяса в живот, мгновение вместе с невыносимой болью лезвие всё глубже пропарывает брюхо, пальцы разжимаются, он отпускает волосы смерти и падает в пустоту, на колени и руки, быстрый смертный пот испариной покрывает лысину, он пытается подняться, но новый удар ломом настигает его по голове, в ушах Олега Петровича лопается оглушительный колокольный звон, стены рвутся, как мокрая вата, и он валится плашмя на пол. Юля с каким-то хриплым вздохом прыгает на него сверху и, придавив его затылок коленями к полу, несколько раз всаживает нож ему в спину, как в кровеносный диван, упорно насаждая смерть.

Оставив нож в теле Олега Петровича, Юля встаёт и входит в сауну, отталкивая ногой табурет. Она склоняется над ванной и, закусив губу, погружает руки в жидкость, берёт Марию за холодные голые плечи. Её жуткий, нечеловечески верещащий крик загоняет в будки собак по далёким посёлкам, чёрная кровь вырывается из стиснутого рта, боль мёртвых пронизывает её, боль мёртвых, с которой не сравнить боль живых. Но она поднимает Марию из ядовитого мороза, вытаскивает её тяжёлое тело на воздух и прижимает к груди. Лоб подружки больно ударяет ей в плечо, мёртвая вода льётся ручьями с платья Марии и из волос, за плечи и за ноги они тащат её к озеру, раздевают на траве, косоглазая распарывает ножом мокрое платье и трусики, Марию погружают в воду, как маленького найденного на лугу дельфина, из носа девочки выходят пузыри, они окунают её и поднимают, переворачивают вниз животом, косоглазая сдавливает грудь Марии, выжимая грязную воду из носа и рта, Юля беззвучно плачет от жалости к её потяжелевшему телу, спутанным волосам, свисающим мимо плеч, голым висящим рукам и упавшей вперёд голове, которую косоглазой, чтобы вылить воду, всё время приходится поднимать за волосы.

Потом они кладут Марию на берегу, распластав руки в стороны, косоглазая отцепляет от мотоцикла сумку, вынимает шприц, сверкнувший при свете единственного берегового фонаря, её сильные пальцы медицинской сестры быстро насаживают иглу. Юля убирает волосы с лица Марии и подставляет свою голую руку ладонью вверх. Она не чувствует укола, глядя, как игла проникает сквозь кожу, и шприц наполняется медленно ползущей темнотой. Когда косоглазая вытаскивает иглу, из неразличимой дырочки в руке Юли выступает ртутная капля. Потрогав пальцем грудь Марии под левым соском, косоглазая приставляет шприц и с силой вдавливает его внутрь, что-то хрускает, Юля морщится от боли, которую не может испытать Мария под густым наркозом смерти. Медленно, миллиметр за миллиметром, темнота входит в тело Марии, которая даже не вздрагивает, просто лежит спящим лицом вверх, как тряпичная кукла, и Юля ещё больше пугается, до чего же она мёртвая. Процедура повторяется несколько раз, только грудь Марии больше не хрустит, словно сердце её, опьянев от юлиной крови, лишилось уже своей особенной девственности.

Потом они разжигают возле Марии костёр из политых бензином веток и садятся ждать, вытянув ноги к огню, их бессонные глаза неподвижно смотрят на пламя. Косоглазая иногда снова начинает петь вполголоса, покачивая головой, язык этих песен непонятен Юле, наверное, они родились на неизвестной ей далёкой земле, где никто никогда не был, и Юля размышляет о том, что там, может быть, и есть настоящий мир мёртвых, там живут они и поют свои песни, а те, кто не попал туда, изнывают в странной тоске, ностальгии по своей незнакомой Родине.

Юля спит, не закрывая глаз, ей снится, что она идёт какими-то бездымно горящими полями к огромной, повисшей у самого горизонта голубой луне, огонь не жжёт её ног, он растёт вместо травы и древесных листьев, в зарослях огня Юле мерещатся таинственные существа, сотворённые из пламени, совсем непохожие на существ земли. Луна становится всё ближе и больше, она видит на ней голубые горы с голубыми снегами и синие моря, ветер поднимается в огненных полях, обрывки пламени взметаются в кобальтовое небо, полное звёзд, и Юля шепчет, сама не зная кому: «Боже, как велико творение Твоё, и нет предела ему».

Она видит, как косоглазая встаёт иногда, берёт Марию под мышки и сильно встряхивает, раскинутые руки девочки взмахивают над травой, голова бессильно закидывается назад. Юле снятся чащи светлой сирени и голоса детей, везущих санки на колёсиках по тропинкам вечного сада. В небе собирается гроза, надо быстрее бежать в школу, чтобы укрыться там от дождя, сегодня воскресенье и в школе никого нет, только пустые светлые коридоры, запах мастики, растворённые двери классов, как комнат в пионерском лагере, где все уже ушли на пляж, за высокими окнами плещет прибоем лазурное море, взметаются белоснежные чайки, Юля отворяет окно и смотрит вниз, в скалистый обрыв, крылья даны тебе чтобы летать, зачем же ещё. И она летит, приближаясь к искрящейся на солнце воде, которой всегда страшилась, склонившись через поручень катера, потому что эта красота скрывает под собой безжалостную глубину смерти, она пробивает её насквозь и оказывается по ту сторону, в скрываемом от людей мире, где тоже есть небо и солнце в облаках. Боже, как велико творение Твоё, и нет предела ему.

Косоглазая будит её, когда небо уже сильно посветлело и звёзды утратили свой блеск.

— Уже светает, мне нужно идти, — говорит она.

Юля смотрит на безжизненно распростёртое на траве тело Марии, накрытое окровавленной курткой, снятой с запоротого Олега Петровича.

— Мы перетащим её в развалины, и лучше всего, если ты будешь лежать на ней и греть.

— Она не проснулась, — качает головой Юля. — Куда же ты идёшь?

— Я не могу оставаться до утра. Ненавижу солнце.

— В развалинах не так уж много солнца, — пытается возразить Юля, но, встретив взгляд холодных узких глаз, замолкает.

— Солнце — это не свет, солнце — это боль, — шипит косоглазая. — Мне от него не спрятаться нигде, даже под поверхностью земли. Бери за ноги.

Они затаскивают Марию в развалины тем же путём, которым ночью вынесли её оттуда. Положив девочку на каменный пол, косоглазая стелит рядом куртку и взваливает Марию на неё.

— Теперь ложись сверху, — велит она Юле. — Расстегни рубашку и ложись животом. Запомни: улица Фрунзе дом пять квартира восемь.

Юля послушно расстёгивается, разорвав полы рубашки в том месте, где они намертво слиплись от засохшей крови и ложится животом на голое тело Марии. Её поражает, что грудь и живот немного теплее ног, за которые она её несла. Юля обнимает подругу руками и прижимается к ней, уткнувшись лицом в прохладную щёку. Губами она чувствует ухо, похожее на маленький остывший оладушек, и дышит на него. Косоглазая уходит, и скоро становится слышно, как злобно гавкает её мотоцикл. «Куда же она едет» — думает Юля. «Если ей даже под землёй не спрятаться от солнца?»

Стены сереют, наступает утро. Там, наверху, наверное уже поднялось солнце, но Юля не чувствует его тепла. Они с Марией мертвы и всё мертво вокруг, мертвы камни, рассыпавшиеся на краю обрыва времени из ничему больше не служащих стен, мертва трава, настигнутая приливом последней осени, роса, как мертвенный пот выступает на её листьях, мертвы птицы, оставшиеся лежать в траве, тяжесть смерти распластала их по земле и даже воздух не шевелит их перьев, мертвы пчёлы, сухими кусочками лежащие под стеблями трав, мертвы облака, и ветер лишь несёт их дальше, как несла бы река трупы павших в битве людей. Глаза Юли не закрываются, отражая движение неба, она в одиночестве встречает медленно наступающий конец всего, она одна на далёкой планете, бывшей когда-то живой, а потом соскользнувшей с рельс времени, только зачем, спрашиваю я Тебя, зачем жива моя любовь, когда умерло всё?

Она лежит так долго, целую вечность, сверху, мимо развалин, проезжают машины, солнце перемещает тени вокруг деревьев, ветер несёт над озером безродную, ничему не принадлежащую пыль, крысы шуршат в глубине подземелья, царапая бетон, над телом Олега Петровича с ножом в спине жужжит мушиный рой, вся земляная мелочь сползается на пир из своих щелей, а Юле безразлично всё это, она неподвижно лежит, обняв свою Марию.

А потом начинает быстро темнеть. Злой порыв ветра вметает в подземелье тучу белёсой пыли. Звуки пропадают в гудении сквозняка, очнувшаяся Юля крепче прижимается к телу Марии, отворачивая лицо от воздушного потока, полного песочных игл. Первый отдалённый удар грома сотрясает невидимое небо, и с облаков снова сыпется эта тонкая цементная пыль, как штукатурка с потолка, вихрь подхватывает её и хвостами уносит за озеро, сбивая с крыльев тщетно кричащих птиц. Идущий навстречу великан снова ревёт, яростно, тревожно, а здесь, намного опередив его, уже встаёт, будто прямо из земли, шуршащая стена дождя. Юлю вдруг опутывает непонятный страх, она даже дрожит, стискивая зубы, удары грома становятся всё сильнее и ближе, наконец со страшным грохотом небо растворяется над развалинами, как огромные золотые двери, Юля сжимается, пряча лицо в волосах Марии, земля вздрагивает под ней, но не ломается, потому что больше всего на свете есть она, слепая земля, полная червей, корней и погребённых мертвецов, полная своей, чёрной медлительной жизни, больше неба она и больше солнца в небе. Юля как собственный дом ощущает её бездонную глубину, забитую глиной и камнем, я могу уйти в тебя, ты спрячешь меня от звёзд смерти. Они не увидят меня и я не умру.

Мария шевелится под ней. Юля вздрагивает и чувствует еле уловимое движение под собой, это пыльный ветер осторожно входит в грудь Марии. Вот снова. Юля поднимается, чтобы не давить Марии на слабое дыхание и поворачивает к себе её лицо. Оно долго остаётся мёртвым, бледность вспыхивающих молний отсвечивает на нём, вдруг всё оно искажается болью, закидывается назад, и тело Марии начинает сильно корчиться, всхлипывающий хрип вырывается из приоткрытого рта, глаза открываются и невидяще смотрят на Юлю, в них стоит ужас. Она вспоминает свою смерть.

Прижав руки со сжатыми кулаками к груди, Мария вскрикивает и мотает головой, чтобы отвернуться от ужаса, но встречает его везде, он отовсюду смотрит ей прямо в глаза, она снова кричит и начинает бессильно плакать. Она жива.

Молнии гремят теперь где-то далеко, но дождь ещё ползает по траве. Юля целует Марию в губы, в мягкий нос, в мокрые глаза. Она ласково называет её по имени, прижимается к её щекам, она так счастлива, что Мария снова жива.

— Ты — единственное, ты — единственное, что у меня есть.

Устав мучиться от боли, Мария затихает и смотрит на потолок, слушая монотонный шум дождя. Иногда тело её вздрагивает, словно не веря в собственное существование.

— Хочу есть, — наконец произносит она шёпотом, в котором слышен хрип гортани, забитой чем-то ненужным для жизни. Опираясь на локти, она садится и на четвереньках ползёт к трупу Олега Петровича, схватившись двумя руками за его куртку, тяжело переворачивает тело на живот, вспугивая жужжащий мушиный рой, потом с силой вырывает из спины Олега Петровича нож, как плотно засевший гриб, вспарывает трупу одежду вдоль хребта и начинает вырезать из неё полоски мяса. Кожа Олега Петровича лопается, выпуская накопившуюся в его теле воду, смешанную с тёмной кровью, Мария, морщась от сопереживания чужой боли, отрывает куски мяса руками и раскладывает их на ноге охотника. Тот не движется, просто тяжело лежит, как свиная туша на магазинном прилавке, и Мария теперь отчётливо чувствует, что он совершенно мёртв. Она режет и смотрит на смерть Олега Петровича, как на часть самой себя, ей страшно, но она молчит, и только когда они с Юлей едят сладкое гнилое человеческое мясо, отрубая ножом куски размером со спичечные коробочки, она поднимает глаза к потолку, над которым шуршит по земле дождь, и говорит:

— Мне было страшно, что я когда-нибудь умру. А теперь ещё страшнее. Ты не боишься?

— Я уже привыкла, — отвечает Юля. — Ты тоже привыкнешь. Невозможно ведь всё время бояться.

— Раньше я боялась, что меня могут убить, я помню, мне часто снилось, как кто-то хватает меня сзади за шею и душит, или что я тону, и кто-то тянет меня под воду своим беззубым ртом, а теперь у меня странный страх: я боюсь, что меня съедят, прямо такой как я есть, даже убивать не станут.

— Лучше не думай об этом. Об этом можно перестать думать.

— А может, это правда?

— Может.

Они продолжают есть молча.

Дождь прекращается, но уже незаметно наступили сумерки. В сгущающейся темноте всё тише становятся звуки, слышен только скрип сверчков, дождавшихся наконец прекращения дождя.

Становится всё темнее и жарче, пока не приходит ночь. Девочки выбираются из подземелья в крапивные заросли, Юля снимает одежду и они моются в озере, от холода чёрной воды Мария перестаёт мучиться жаром. Вдали светят окнами многоэтажные дома, словно россыпи крупных жёлтых звёзд, в небесной темноте пролетает самолёт, тихо гудящий и мерно мигающий красным огоньком. Когда Мария выходит на берег и выжимает волосы, она по запаху полевых цветов на миг вспоминает себя живой. Воспоминание настолько отчётливо, что Мария замирает с волосами в руке и зажмуривает глаза, всё вокруг кажется ей кошмарным сном, от которого она вот-вот проснётся и вернётся назад, туда, где греет солнце и время обладает своим нормальным течением, а не стоит застывшими облаками в каменной лазури вечных небес.

— Нам нельзя здесь долго оставаться, — шепчет ей Юля среди нежгучей крапивы, хотя вряд ли кто-нибудь может их слышать. — Косоглазая дала адрес, но это очень далеко. Сперва нужно добыть тебе одежду, не пойдёшь же ты через весь город голой. Недалеко отсюда живёт одна моя одноклассница, из прошлой жизни, я пойду к ней, а ты будешь ждать меня тут. Вот, возьми пистолет. Стрелять умеешь?

— Да, — говорит Мария, стрелявшая в своей жизни только шариками из игрушечного ружья.

— Спрячься и стреляй только в крайнем случае. Я люблю тебя.

Они обнимаются и прижимаются друг к другу губами. Потом Юля уходит вдоль озера к новостройкам, а Мария садится в собачью яму под стеной развалин, поджимает колени к лицу и ждёт подругу, глядя в темноту над водой. Она видит, что там нет рыбы, только бесчувственная масса воды, покрывающая травянистое дно, на котором покоятся кости утонувших людей и животных. Озеро возникло из заброшенного строительного котлована, в размытом дождями дне которого прорвался подземный ключ, и мёртвая земляная вода заполнила пустоту, вытесняя воздух, чтобы создать пустоту ещё большую, не дающую летать птицам и дышать мышам, годную только для покоя останков и гнилой опавшей листвы.

Юля возвращается, неся в руке свёрток с одеждой для Марии, это джинсовые штаны, носочки, футболка и непромокаемая синяя куртка, пока Мария одевается, Юля моет руки и лицо в озере и расчёсываает пальцами волосы. Потом она вынимает что-то из кармана и на ладони полощет в воде. Мария, наклонившись, различает, что это человеческие зубы.

— Ты убила их? — спрашивает она.

— Не всех, — отвечает Юля. — Я убила мать и брата. Её саму я привязала к отопительной трубе и включила газ. Здесь её зубы тоже есть, я вынула их ножом, когда она ещё дышала.

— Зачем они тебе?

— Просто нравятся. Ты готова? Пойдём.

Революция

Вдоль улицы Фрунзе цветут молодые липы. В утренних сумерках горят уже первые окна, в одном из них является призрачный силуэт сонной женщины в халате, зевая и поправляя волосы, она зажигает плиту, чтобы приготовить завтрак. Нужный дом Юля находит в глубине перекошенного двора, где стоят несколько автомобилей и высохший старик выгуливает в песочнике маленькую собачку. В парадном пахнет старыми кошачьими экскрементами и отсыревшим подвальным кирпичом, лампы погашены, зелёные стены возносятся вверх на заведомо избыточную высоту, и сквозь широкий лестничный проём виднеется решётчатое верхнее окно с толстым непрозрачным банным стеклом, проливающее вниз тусклый утренний свет. Дверь восьмой квартиры черна и ободрана, звонок не даёт звука, и Юле приходится долго стучать кулаком.

Дверь открывается на цепочке. В темноте захламленного коридора прячется сморщенная старуха, такая отвратительная, что Марии сразу же хочется убить её, просто от презрения к жалкому цеплянию за жизнь, которое та избрала себе в удел. Глаза старухи мутны, нижние веки отвисают гадкими мешками, нос похож на клюв уродливой птицы, беззубый рот сжат в сгусток морщин, словно препятствуя выделению из головы какой-то противной жидкости. Правой рукой старуха держит палку, на которую опирается, чтобы не умереть, одета она в спальную рубаху, поверх которой наброшен толстый махровый халат с большой дырой на боку.

— Привет, — говорит старухе Юля. — Мы от косоглазой.

Старуха некоторое время пристально смотрит на девочек, посасывая губами невидимую грудь пустоты.

— Убей отца своего, убей мать свою, — хрипло крякает она наконец на Марию. — Съешь мозги, получишь силу. Потом сама узнаешь, что делать.

— Бабушка, а у тебя зубы есть? — спрашивает Юля.

— Нету. Проваливайте, — старуха захлопывает дверь.

— Адрес свой помнишь? — обращается Юля к Марии. Мария кивает.

— Мы ещё вернёмся! — громко шепчет Юля в замочную скважину квартиры номер восемь. — Жди нас, бабушка.

В своём родном дворе Мария чувствует боль, идущую изнутри, словно время поворачивает назад и надавливает на неё острым клювом своей карандашевидной морды. Она узнаёт родное парадное, выщербленную снизу дверь, разбитое уголком пыльное стекло на первой лестничной клетке, и горшок с цветами в окне второго этажа на фоне тюлевой занавески. Она поднимается по лестнице, по которой столько раз возвращалась из школы, касаясь ступенек днищем портфеля, столько раз взволакивала зимой мокрые гремящие санки, и на которых каждый раз, когда в парадном кого-нибудь хоронили, рассыпаны были цветы. Она входит в лифт, исцарапанный гвоздёвыми рисунками, нажимает оплавленную кнопку своего этажа, здесь ничего не изменилось с тех пор, как она ушла, словно это было вчера, а ведь столько всего произошло, она успела даже умереть. Звоня в свою дверь, Мария вспоминает страх перед отцом и не может ощутить его вновь, ужас всей её жизни кажется ей теперь ничем по сравнению с новым, который привела за собой смерть. Звонок звучит резко в полусонной квартире, и дверной зрачок почти мгновенно мигает, заслоняясь тенью, потом щёлкают замки и Мария видит свою мать.

Мать не может произнести ни звука, она только беспомощно смотрит на Марию, потом протягивает вперёд руки, Мария переступает порог и обнимает тело матери, утыкаясь лицом в её барашковый халат, мать дышит под её лицом грудью и животом, из которого Мария родилась.

— Кто это? — спрашивает голос отца из кухни.

— Это Мария, — тихо отвечает мать и начинает плакать, осознав, что дочь действительно вернулась домой.

Отец выходит в коридор, приседает возле Марии и, оторвав её от матери, прижимает к себе и целует несколько раз в лицо.

— Доченька, — говорит он. — А мы думали, ты уже никогда не вернёшься. Где же ты была?

— Нас держал взаперти злой человек, а теперь мы от него сбежали, — говорит Юля. — Он нас заставлял раздеваться и подражать голосам зверей и птиц.

— Какой ужас, — вздыхает мать. — Ты, наверное, голодная, — спохватывается она и уходит на кухню, вытирая слёзы с лица.

— Слава богу, — повторяет отец, всё крепче прижимая Марию к себе, — слава богу, что ты вернулась, солнышко. Иди, мой руки, будете завтракать.

Он разжимает объятия, и Мария видит близко его бритое лицо, широкое и излучающее силу, которая должна перейти к ней. Он встаёт и улыбается ей, и она улыбается ему в ответ, потому что она любит своего отца за все мучения, которым он её подвергал, она любила его и любит до сих пор, той мазохической детской любовью, какая обращена бывает только на родителей, ведь лишь им можно простить любой ужас, потому что выше и загадочнее ужас тайны, произведшей тебя на свет. Она поворачивается и идёт коридором к ванной, ей кажется, что она вот-вот заплачет, что ничего не произошло и всё будет теперь по-прежнему, останавливается на пороге, отворяет дверь, не успев ещё зажечь свет, и тогда из темноты её заливает ледяная вода страха, и она понимает: они уже здесь, те, кто хотят её съесть. Они здесь, хотя она не видит их, она мертва и проклятие мёртвых на ней, ей запрещено жить, но она живёт, и за это они хотят наказать её, наказать так страшно, как даже представить себе невозможно. Ей запрещено жить законом Вселенной, и никакое преступление не может быть страшнее нарушения этого закона.

Мария медленно протягивает руку и нажимает на кнопку выключателя, зажигая в ванной свет. Там никого нет, только белая ванна, раковина, металлические краны, полотенца, предметы разных цветов и форм, создающие иллюзию жизни, которой уже не существует. Мария входит внутрь, включает воду и начинает мыть руки и лицо. Обернувшись на скрип двери, она видит, что на пороге стоит отец. Глядя отцу в глаза и улыбаясь, она берёт его мокрой рукой за брюки на паху и тянет к себе.

— Закрой дверь, папочка, — шепчет она. — Я возьму у тебя в рот.

На его лице заметно смущение, но он не отрывает её руку от своих штанов, и тогда Мария расстёгивает ему пуговицы, приспускает брюки вместе с трусами вниз и становится перед ним на колени.

— Закрой дверь, папочка, — повторяет она и целует детородный орган отца, проводит по нему языком. Щеколда задвигается на двери, орган становится больше и твёрже, Мария берёт его поглубже в рот, что есть силы сжимает зубы и рвёт на себя. Отец дико и свирепо орёт, как крупное травоядное животное, пытаясь руками оттолкнуть Марию, но она продолжает рвать, хватая зубами солёную от хлынувшей ей в рот крови плоть, она рвёт и рычит, как собака, пока наконец сильный удар ноги не отбрасывает её в сторону, она падает на кафельный пол, ударившись плечом о край ванной, вытаскивает из куртки пистолет и, направив его в сторону отца, нажимает курок. Её локоть с грохотом дёргает назад, так что она чуть не роняет оружие, отец валится в дверь, схватившись руками ниже пояса, кровавое пятно расползается по его груди. Мария встаёт и, сжав пистолет обеими руками, стреляет ему в голову, но промахивается, пуля пробивает дверной косяк, отец лёжа бьёт Марию ногой, пытаясь выбить пистолет, и тогда она стреляет наугад, просто в его тело, попадает в плечо и наконец, только с четвёртого выстрела, в голову, после чего отец сразу отваливается к стенке, резко дёргается и затихает.

Оглушённая выстрелами, Мария открывает дверь и выходит в коридор, где стоит прибежавшая с кухни мать с тряпкой для вытирания стола в руке. Чтобы не видеть больше её лица, Мария сразу стреляет в упор, удар разбивает матери рот и уходит в голову, отбрасывая её тело назад. Ударив рукой по стене коридора, мать падает на пол. На полу она начинает дёргаться, всасывая ртом вытекающую из него кровь. Мария делает шаг вперёд, тщательно целится матери в обнажённый разметавшимися волосами висок, нажимает курок, но пистолет не стреляет, потому что вышли патроны.

— Ножом добей, — говорит подошедшая Юля, протягивая Марии нож. Мария берёт его и опускается коленями на линолеум возле корчащегося от боли тела матери. — В горло, — советует Юля. — Перережь ей горло.

Мария кладёт пистолет на пол, хватает мать за воротник халата, оттягивая его на себя, и с силой наносит секущий удар лезвием по горлу, перечёркивая кожу кровавой полосой. Ты дарила мне куклы на день рождения, ты мыла мне волосы над раковиной, ты пекла мне пирожки с яблочным повидлом. Мать хрипит и дёргается ещё сильнее, глядя на Марию глазами, почему-то полными слёз, полоса на её горле толстеет, наливаясь новой кровью.

— Режь глубже, — говорит Юля. — Я пойду поищу топор.

Мария отворачивает лицо и на ощупь хватает мать одной рукой за волосы, другой таща лезвие ножа к её горлу. Мать сжимает руками локти Марии, булькает кровью и, дёрнувшись, как рыба, замирает на полу. Мария вырывает локти из её рук, встаёт, пошатываясь, на ноги и опирается спиной о стену коридора. Она тупо смотрит, как Юля рубит хрустящим о кость топором голову матери, лежащую в большой луже крови, как пузырятся полезшие из разруба головы в подставленную ладонь Юли кровавые кашеобразные мозги, как густая смола из разбитой древесной коры.

— Ешь, — говорит Юля, протягивая пригоршню Марии. Мария хватает мозги зубами, как кошка, и глотает их, почти не пережёвывая. От их запаха у неё начинает болеть и кружиться голова, она словно пьянеет и жрёт из рук Юли остервенело, крепко прижимаясь к стене спиной и ладонями рук. Потом они снимают штаны, садятся прямо в кровь и едят мозги, вынимая их пальцами из головы трупа. На кухне играет радио, в кране ванной шумит вода, которую забыла выключить Мария. Выев у матери всю голову, они идут в ванную, где лежит тело отца. Вдвоём они подтягивают труп к стене, чтобы придать ему полусидячее положение, Юля наклоняет завалившуюся было набок голову отца вперёд и с размаху, с треском бьёт его топором по темени, раз, другой. Вынув осколки черепа, они начинают таскать мозг, дыра в голове такая большая, что в неё пролезает рука Марии. Марии хочется блевать, она сдавленно рыгает, но продолжает с жадностью, чавкая, жрать мозги, лицо её, отражающееся в зеркале, измазано липкой кровью. Юля первой наедается допьяна и начинает хихикая обмазывать себе мозгами лицо и швырять их об стенку ванной, глядя, как они медленно, размазываясь, сползают вниз. Марию сильно тошнит, и она пьёт холодную сырую воду из-под крана, подставляя лицо под струю, потому что голова болит всё сильнее.

От воды ей почему-то становится весело, она приносит из коридора нож и начинает резать отцу ноги сквозь ткань брюк, глядя на кровь, потом они с Юлей начинают целоваться и тереть друг другу гениталии, и никто не может им это запретить, потому что родители Марии мертвы и в головах у них нет больше мозгов. Корчась от стискивающей судорогами боли, они сосут друг у друга кровь из предплечий, хохочут и хрюкают для смеха, набирая крови в носоглотки. Посреди этого веселья с грохотом отлетает выломанная входная дверь и в квартиру врывается топот солдатских каблуков.

— Ни с места, бросить оружие! — раздаётся крик из коридора. — Здание оцеплено!

Натянув обратно трусы, Мария выходит из ванной.

— Девочка, на пол и не двигаться! — кричит ей мужчина в защитной форме, присевший за тумбочкой для обуви. Второй мужчина крадётся по стене вдоль коридора навстречу Марии. Третий сидит за косяком выбитой двери. У всех в руках пистолеты. Мария смотрит на крадущегося вдоль стены и неожиданно понимает, какова её дьявольская сила.

«Выстрели себе в лицо», говорит она в своей голове. Он останавливается и тупо глядит ей в глаза. У него тёмные волосы и небритый худой подбородок. «Выстрели себе в лицо», спокойно повторяет Мария. Небритый дышит ровно и крепко сжимает в руке пистолет. Остальные двое смотрят на него с беспокойством, не понимая, почему он остановился. «В нос», думает Мария, «в нос». Небритый делает осторожный шаг вперёд, потом резко поднимает пистолет и стреляет себе в лицо. Голова его сильно дёргается, выбрасывая кровь, и он сразу падает назад, раскинув руки. Из глубины лестничной клетки, от лифта, резко появляется ещё один солдат, сидевший за обувным комодом вскакивает и бросается по другой стене вперёд, сидевший за косяком боком перебирается на его место, из-за угла коридора, поворачивающего в кухню, выглядывает четвёртый. Мария резко садится на пол, прижавшись спиной к внешней стене ванной.

— Двадцать шесть! — орёт сидящий теперь за обувным комодом. — Гусев, прикрой!

Бегущий по коридору ударяется телом в стену возле Марии и ногой выбивает дверь туалета. «Убивай, убивай, убивай, убивай», непрерывно твердит про себя Мария, закрыв от страха глаза. Солдат пробирается по стене, переступая через Марию, он уже держится рукой за косяк двери ванной комнаты, готовясь к прыжку внутрь, как всё рвётся от грохота выстрелов, Мария закрывает руками лицо и съёживается, сверху на неё с хрипом валится тяжесть убитого мужского тела, разбивается зеркало, пули хлопают в стены, кто-то воет, раненый, ломая на кухне табуретки, и наступает тишина, в которой слышен лишь этот вой. Отняв ладони от лица, Мария видит победителя, белобрысого загорелого солдата, стоящего в полный рост у дверного проёма, он вытягивает руку в сторону кухни и стреляет один раз, после чего вой сразу обрывается. Белобрысый переводит пистолет в сторону Марии, но не может выстрелить, вместо этого подходит к ней коридором, всё ближе, наступая на трупы и продолжая целиться девочке прямо в лицо. Он останавливается прямо перед ней, в глазах его один только воздух осенних лугов. Этот солдат — тот, который пришёл снаружи, все остальные уже погибли, он остался один, его даже не ранило, тело его свободно от свинца и боли. Мария поднимает выпавший из руки атаковавшего ванную пистолет. Белобрысый садится на колени рядом с ней и глядит ей в глаза. Он гладит рукой голые ноги Марии, испачканные в крови и хочет её поцеловать, она даёт ему свой рот, встречает языком его язык, разрывает поцелуй и нежно кусает его за подбородок. Он хочет поцеловать её снова, но она вместо рта суёт ему дуло пистолета, и он берёт его губами, и она нажимает курок. Белобрысый падает, отброшенный ударом пули, а Мария отирает со щеки горячие капли крови. Только теперь она замечает, что Юля уже вышла из ванной.

— Шлюха, — говорит Юля, делая обиженное лицо. Мария смеётся, откинув голову назад, Юля тоже, они хохочут в тишине, пока оседает поднятая пыль и кровь вытекает родничками из разбросанных на полу тел. Им кажется, теперь ничто не в силах их остановить.

Насмеявшись всласть, они собирают пистолеты и обоймы в школьный портфель Марии, который она находит лежащим точно в том же месте, где бросила его в незапамятные времена, когда бежала из дома, по одному пистолету они засовывают в карманы. Юля выглядывает в окно и видит две легковые машины и серый микроавтобус, стоящие во дворе. Они наскоро приводят себя в порядок и уходят из квартиры. Встретив на лестнице ещё двоих засевших за перилами спецназовцев, Мария поднимает руки вверх, осторожно поставив портфель на пол, и Юля убивает их, как в кино, выстрелами в голову. Спецназовцы падают и скатываются по ступенькам вниз, мешая друг другу. Их смерть так забавляет Марию, что она наклоняется к одному из них и, обмакнув пальцы в кровь, идущую из его разбитого пулей лица, облизывает их. Кровь тепла, свежа и кажется Марии вкусной, как подсоленный томатный сок. Спускающаяся по лестнице Юля подталкивает Марию тяжёлым портфелем в плечо, и Мария покидает трупы, даже не забрав у них оружие.

На первом этаже, у узких почтовых ящиков, они встречают усатого спецназовца с проседью в волосах, который хорошо чувствует свою гибель и сразу стреляет Юле в ногу. Удар пули сбивает Юлю со ступеньки, она падает и хватается за перила. Усатый стреляет в стену, вытаращив рачьи глаза, лицо его наливается кровью, он стреляет и стреляет, до тех пор, пока не кончаются патроны. Тогда Мария вынимает из куртки пистолет и убивает его выстрелом в горло. Усатый падает не сразу, настолько велика сила его профессиональной ненависти, он стоит и смотрит на исколоченную пулями стену, потом приваливается спиной к синим ящикам и хрипло ревёт, как раненый лось. Снизу, из-под последней лестницы, раздаётся грохот, и пули со свистом разрезают воздух перед Марией, уходят вверх и бьются в потолок, ссыпая на неё куски штукатурки. Прижавшись к стенке шахты лифта, Юля пробивает выстрелом голову усатого, тот прекращает реветь и падает навзничь, со всей силы ударяясь телом в каменный пол.

— Больно? — спрашивает Мария подругу, тоже отступая по ступенькам к стене. Юля коротко мотает головой и смеётся. Как по команде, они бросаются с бешенными криками вниз, стреляя перед собой в тени, скрывающиеся в полумраке подъезда. Встречная пуля обжигает плечо Марии, она чувствует сильный удар, но вместо боли только жжение и неприятное давление чужеродного предмета в плоти, кажущегося много больше, чем бывают пули. Её отбрасывает к стене, но она продолжает нажимать курок, хотя патроны уже кончились, а впереди-то всё уже затихло, неподвижно лежит в темноте распростёртое тело, наполненное, как астронавт, воздухом смерти, трудно даже разобрать, молод он был или стар.

Юля подаёт ей другой пистолет, а пустой Мария кладёт радом с собой на ступени. Юля ранена в бок, чуть ниже груди, одежда её покрывается медленно сочащейся изнутри кровью. Она улыбается Марии и вставляет в пистолет новую обойму.

— Мы убьём их, зайчик. Мы убьём их всех, — ласково говорит она и сдувает волосы с немного усталого лица.

Они спускаются вниз, к двери, переступая через лежащее на полу тело. По пути в туфельку Марии проникает тёплый фонтанчик крови, бьющий из простреленного сосуда, она инстинктивно одёргивается, как в детстве, когда боялась вступить в лужу и промочить ноги.

— Скажи им, чтобы не стреляли, и выходи, — говорит Юля, прячась за неоткрываемой створкой двери.

— Не стреляйте, пожалуйста! — жалобно кричит Мария. Она открывает дверь и выходит на порог парадного, солнце, вышедшее из утренних облаков, светит ей прямо в лицо. Она оглядывается по сторонам, ступая на асфальт, руки плотно прижаты к груди, чтобы не видно было пистолета. Она видит только двух солдат, один присел за бампером легкового автомобиля, второй прячется в кабине микроавтобуса, третья машина пуста. Мария проходит между ними, ища глазами опасность, но никто не смотрит на неё, спецназовцы следят за дверью, сидящий в микроавтобусе тихо говорит по рации.

— Пожалуйста, не стреляйте, там моя подруга, — просит Мария присевшего за бампером парня, хотя может пристрелить его в упор. Это солнечный свет отнимает у неё тёмную злость, влекущую убивать, она чувствует усталость, вдыхая ясный утренний воздух, и хочет, чтобы всё было уже позади. Из дверей парадного выходит Юля, неся портфель. Увидев, что она ранена, говорящий по радио даёт короткую команду и с другой стороны двора появляется машина скорой помощи. Он командует, думает Мария, он не знает ещё, что все его люди внутри дома мертвы. Она засовывает пистолет во внутренний карман куртки и смотрит на своё раненое плечо. Ткань в этом месте пробита рваной дырой, но крови мало, и Мария спокойно идёт навстречу скорой помощи, глубоко вдыхая незнакомый светлый воздух. Поднимается ветер, по асфальту шурша летит газета и прилипает к фонарному столбу. Из машины выбегают двое врачей, мужчина и женщина, они несут носилки для Юли, которая бессильно опускается на землю, портфель падает набок. Мария подбирает его и залезает вслед за носилками в машину. Никто не пытается её остановить. Скорая помощь сдаёт назад, разворачивается и взвывает сиреной. Содрогнувшись на выбоине в асфальте, она быстро набирает скорость. Девушка-врач склоняется над Юлей с бинтом, мужчина взламывает ампулу и погружает иглу шприца в прозрачную жидкость. Мария выхватывает пистолет и, приставив дуло к затылку нагнувшегося врача, стреляет. Кровавое месиво заплёскивает пол, как блевотина. Врач валится вперёд, и Мария направляет пистолет на девушку.

— Остановите машину, — орёт она, стараясь перекричать вой сирены. Девушка оцепенело смотрит на неё и при очередном повороте машины, не удержавшись, падает на борт, хватаясь рукой за поручень. Юля тоже достаёт пистолет и направляет ей прямо в лицо.

— Скажи, чтобы остановили машину, — снова выкрикивает Мария, садясь на койку. Девушка переводит глаза на убитого врача, и начинает колотить кулаком в заднее стекло кабины. Автомобиль снижает скорость, заворачивая направо к тротуару.

— Возьми подушку, — орёт Юля на девушку, — и прижми к лицу.

Девушка берёт подушку, но не прижимает её к лицу, а просто держит перед собой обеими руками.

— Прижми к лицу, — повторяет Юля. Машина останавливается. Девушка зажмуривается и прижимает подушку к носу, закрывая лицо. Юля с силой всовывает в подушку дуло пистолета и глухо стреляет. Из подушки выбиваются перья, девушка откидывается назад и дёргает голыми, одетыми в тапочки, ногами. Сирена обрывается, и за стеклом окна в кабину появляется лицо водителя, пытающегося разглядеть, что происходит в салоне. Мария стреляет в него сбоку, наискось через салон, пуля разбивает стекло и лицо пропадает вниз. Юля поднимает подушку, заворачивает в неё руку с пистолетом, бьёт локтем пробитое стекло и, высунувшись через окошко в кабину, дважды достреливает через подушку упавшего человека.

— Уходим, — отрывисто говорит она, бросая подушку и пряча пистолет за пояс джинс. Мария открывает задние двери, берёт портфель и вылезает на тротуар. Ветер взметает её волосы, обнажая крупный кровоподтёк за виском, в том месте, куда убил её Олег Петрович. Следом за Марией из машины выбирается Юля. Две прохожие женщины останавливаются, глядя на них. Мария отворачивается, переходит проезжую часть переулка, бежит по другой стороне, слыша стук туфелек Юли за спиной, потом они сворачивают в сквозной двор, забегают за мусорный сарай и останавливаются, прижавшись к его ещё сырым от вчерашнего дождя кирпичам.

— Вот бойня была, — вспоминает Юля, улыбаясь и отирая пот с лица тыльной стороной кисти.

— Наверное, нужно переодеться, — говорит Мария, — вся одежда в крови, плохо по улице ходить.

— Давай зайдём к кому-нибудь в гости, — предлагает Юля. — Тут поблизости наверняка твои подруги живут. Жалко глушителей на пистолетах нет.

— Чего нет?

— Глушителей, это такие штуки, на ствол надеваешь, и выстрелов почти не слышно, просто как кто-то ладонью по колену хлопнул. Правда, классно?

За домами разносится вой милицейских сирен. Он слышится со всех сторон, словно машины сзывают друг друга в стаю для большой охоты.

— Я знаю, где много одежды есть! — вдруг догадывается Мария. — И совсем близко. Пошли.

— А что это? — спрашивает её вслед Юля.

— Моя школа.

— Козлы! — рявкает Игнат Ильич и так сильно ударяет кулаком в стол, что стопка папок заваливается набок, расползаясь по рабочей поверхности, ручка подпрыгивает в воздух на пару сантиметров и с одного из двух стоящих на краю стола телефонов сбивается трубка.

Стоящий по стойке смирно перед ним сержант спецназа невидяще пялится в стену за спиной Игната Ильича, словно там не облупившаяся засохшими пузырями краска, а окно, и в окне уходит по бесконечной солнечной дороге стройная девушка в коротком платье.

— Сколько человек убито? Я спрашиваю тебя, ублюдок, сколько убитых?

— Восемь, господин подполковник.

— Я не расслышал!

— Восемь, господин подполковник.

— Кто их расстрелял? Кто расстрелял моих людей, я тебя спрашиваю! Ряборукова ко мне.

— Ряборуков убит, господин подполковник.

— Сволочь! — орёт Игнат Ильич, и мощный голос его сотрясает стены кабинета. Его толстый затылок раздувается ещё больше и на чисто выбритой голове проступает пот бешенства. — Ряборуков афган прошёл, он всех вас стоил! Кто мог его убить, если душманы не могли! — Игнат Ильич упирается могучими кулаками в стол и отрывает своё тяжёлое тело от кресла. Песочные усы топорщатся на его лице и кажутся на нём единственной растительностью при незаметности редких светлых бровей. — Как сейчас обстановка? — раздельно, медленно и тихо спрашивает он сержанта, и от ледяного света его глаз тому становится нехорошо.

— Группа Самойлова готова к выезду, господин подполковник.

— Я поеду сам. Сообщи Голикову, чтобы тоже был на месте через двадцать минут. Свободен.

Сержант поворачивается и уходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Игнат Ильич задумчиво глядит перед собой, чтобы осознать величие катастрофы, разразившейся этим ласковым майским утром, на лбу его, полированном солнцем и ветрами полигонов, создаётся складка, он скалится и низко, утробно рычит.

В просторном школьном вестибюле светло от сияющего за окнами солнца. Пахнет мастикой из классных коридоров, лёгкий ветерок проносится между открытыми окнами. Ещё идёт первый урок. Пока Мария изучает висящее на стене расписание уроков, Юля рассматривает стенгазету и трогает пальцами наклеенные в ней фотографии учеников, окружённые фломастерными раскрасками. Мария долго стоит около расписания, никак не может отыскать свой класс, что-то мешает ей сосредоточиться и вспомнить, как в школьном расписании ищутся классы. Ветер с шелестом подхватывает ветви стоящих за окном тополей, весело щебечут воробьи, возвратившиеся с мусорных баков соседнего двора. Наконец Мария находит номер комнаты и вспоминает, что сейчас двойной урок русского языка. Они поднимаются по лестнице на третий этаж.

В коридоре, куда выходят двери классных комнат, на паркете лежат ромбы золотого света, такого слепящего, что не разглядеть растёртой по половицам мастики. Стены коридора выкрашены голубой краской, а двери белые, как молоко. Они заходят в туалет, чтобы умыться. Тут сумрачно, свет плохо проникает сквозь непрозрачные окна, пол покрыт бурым шершавым кафелем, возле раковины разлита вода. Мария моет руками лицо, снимает куртку и рассматривает рану на плече. Внезапно внутри одной из двух кабинок звякает цепь и с шумом обрушивается хрипящая сливная вода. Дверь кабинки отворяется и выходит Лена Астахова. Она останавливается, как вкопанная, от удивления широко открыв свои серебристо-серые глаза, которые в упор встречаются с округлыми тёмными глазами Марии.

— Синицына? — спрашивает она неуверенно.

Мария не отвечает, продолжая смотреть на одноклассницу, и от этого взгляда Лене неожиданно становится так страшно, что она невольно вскрикивает.

— Раздевайся, — вдруг велит ей Мария. — Снимай платье.

— Ты что, сдурела? — спрашивает Лена. По лицу Марии она видит, что та не шутит. Стараясь казаться спокойной, Лена переводит взгляд на Юлю, пожимает плечами и хочет пройти мимо Марии, и тогда Юля сильно толкает её в стенку и с размаху бьёт кулаком в зубы. Схватившись руками за лицо, Лена падает на стенку спиной, стонет и сползает по кафелю к полу.

— Раздевайся, а то прирежу, — тихо говорит Юля, вынимая нож.

Лена поднимается, опираясь растопыренными руками о стену, из дрожащей разбитой губы вытекает светлая кровь. Всё время глядя на нож, она неловко снимает платье через голову и отдаёт его Юле.

— Трусы снимать? — тихо спрашивает она.

— Не надо, — говорит Юля, протягивая платье Марии. Та снимает штаны, окровавленную футболку и сворачивает их в ком, потом подходит к раковине и смывает ладонями кровь с ног и груди. Лена молча стоит у стенки, теперь держась за разбитый рот. Наконец Мария надевает её платье, которое ей чуть узко. Она одёргивает его на неудобных местах и сбрасывает туфельки. Босиком она подходит к Лене и видит, что та дрожит.

— Что же у тебя юбка такая короткая? — спрашивает её Мария. — Мне такую и носить будет стыдно. Снимай туфли.

Лена покорно вынимает ноги из туфель, ступая белыми носочками на холодный кафельный пол.

— Теперь становись на четвереньки, — говорит Мария.

— Зачем?

— Поиграем в овечку.

— Я не хочу, — на всякий случай говорит Лена, не ожидая ничего хорошего от изобретённой Марией игры.

— Зато я хочу. И Юля хочет. Юля, ты любишь играть в овечку?

Юля кивает.

— Быстро становись на четвереньки, а то нам становится скучно.

Лена опускается на корточки и упирается руками в пол.

— Здесь грязно, — говорит она, глядя на Марию снизу вверх.

— Ничего. Ты ведь овечка, а овечки ходят на четырёх ногах. Вот так. А теперь иди к окошку и блей, как овечка.

— Не надо, пожалуйста, — просит Лена, начиная плакать. Мария слегка наступает ей ногой на пальцы, и Лена одёргивает руку.

— Иди к окну. Если не покажешь нам овечку, мы будем сердиться.

Лена ползёт к окну, беззвучно плача.

— Блей! — напоминает ей Мария.

— Бе, — сказала Лена.

— Блей, как овца, тебе говорят!

— Бе-е-е, — тихо скулит Лена, слышно, что ей мешают слёзы.

— Вот теперь ты настоящая овечка, — смеётся Мария, идя рядом с ней в её туфельках. — Поворачивай направо. Открывай дверь. Вот твой хлев, овечка. Вот твоя вода. Пей.

— Я не хочу!

— Раз ты овечка, должна пить из корытца.

— Я не буду пить, не хочу из унитаза, — срывающимся голосом ноет Лена.

— Будешь, — Мария подходит к Лене и, взяв её за волосы, суёт лицом в унитаз. Лена мыла волосы сегодня утром, они шелковистые и мягкие, одновременно Мария ставит колено на спину Лены, наваливаясь на неё своей тяжестью, та с гулким мычанием бьётся и извивается под Марией. Убрав колено, Мария поднимает за волосы мокрое от унитазной воды задыхающееся лицо Лены и бьёт его об унитаз, потом снова. Лена теряет сознание, глаза её закатываются, из разбитого носа течёт кровь. Мария смотрит на неё, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Юля, — говорит Мария. — Овечку пора зарезать.

Юля протискивается в узкую кабинку и втыкает нож в горло Лены. Мария держит жертву за волосы так, чтобы струя попадала в унитаз. Юля запирает кабинку изнутри, и они по очереди пьют горячую светлую кровь, подставляя рты под струю. Мария чувствует пьянящую лёгкость, опускает Лену грудью на унитаз и, прислонившись к стенке, закрывает глаза. Звенит звонок.

Они пережидают перемену в запертой кабинке, снаружи хохочут ничего не подозревающие ученицы, за перегородкой несколько раз спускают воду, Лена лежит спокойно, опустив голову, голые руки её, накрытые волосами, опускаются до пола, на одной из них золотятся маленькие часики. Мария стоит и пялится на облупленный потолок, вспоминая, как смотрела на него, сидя по нужде, когда ещё училась в школе, кажется, это было так давно, целую жизнь назад, а на самом же деле совсем недавно.

Когда всё смолкает, они покидают своё убежище, бросив зарезанную Лену одну капать кровью в белые просторы канализации, где кровь её растворится в потоках проносящейся по трубам воды и перестанет принадлежать одной только Лене, а станет пищей для чёрненьких мокричек, жучков, микроскопической бурой травки и других маленьких, но живых и полезных существ.

Мария открывает дверь класса с пистолетом в руке, даже мёртвое сердце её замирает от школьного страха, как бывало, когда она возвращалась в школу после долгой болезни и боялась, что всё очень сильно изменилось за прошедшее время, и ей теперь уже ничего не понять. Учительница русского Тамара Васильевна стоит около доски, где написано её крупным округлым почерком длинное сложноподчинённое предложение, сказуемые подчёркнуты каждое двумя параллельными линиями, которые Тамара Васильевна проводит от руки чётче, чем под линейку. Тамара Васильевна молча смотрит на Марию, не зная, что сказать, Мария решает, что сказать ей нечего, и громко стреляет женщине в голову, разбивая пулей очки, полное тело Тамары Васильевны падает назад на пол, по пути глухо ударяясь спиной и головой о стену возле доски. Кровь учительницы брызгает на доску, но её там не видно, потому что доска коричневая.

После падения туши в классе образуется такая тишина, что слышно дыхание учеников. Никто даже не шевелится. Мария садится за стол Тамары Васильевны, где лежит раскрытый учебник и короткий карандашик учительницы, кладёт пистолет перед собой и только тогда обращает свой взор на бывших соучеников. На их лицах заметен страх, тупой и бледный. Юля затворяет дверь и опускается на корточки у стены, закинув голову назад. Мария убирает непослушные волосы с лица и видит косоглазую, с которой никогда не встречалась раньше, только не здесь, а далеко-далеко, куда только одна Мария и может видеть, та стоит на сумеречном берегу, по колени в песке. Лицо косоглазой приближается к Марии, или это Мария приближается к нему, белёсая кожа проступает чётче из сумерек, чёрные щели глаз и рта раскрываются шире, воздух проваливается в них, словно втягиваемый бездонным вакуумом.

Знайте, что отвратительны мне те, кто нищ духом, это вонючие овцы, глупо ревущие от голода в своих стойлах.

Отвратительны мне также те, кто плачет и те, кто молит о пощаде, никому не будет пощады и некому спасти их.

Кротость ненавижу я, потому что где кроткий, там и тот, кто мучает его, как скотину.

Знаю я также, что никому нельзя прощать, потому что тебе никогда не будет прощено даже то, чего ты не делаешь.

Сердце своё уподобить надо комнате, где никогда не загорается свет, и скрывать его больше, чем тайные места тела, потому что истинный стыд в сердце, и стоит открыть его, как все станут смеяться над ним.

Если кто протягивает тебе руку, ударь её ножом, потому что хочет он тебя столкнуть в могилу или увлечь туда за собой.

Истино говорю вам, отравлены ладони, протянутые вам, яд смерти на них.

Нет ничего слаще крови и слаще наслаждения разрушать созданное.

Так просто разрушить то, что создано, где же сила создавшего?

Истинно говорю вам, дети превзойдут родителей своих.

Ни к чему искать сложное, потому что смерть решает простым способом.

Восстаньте и убивайте их, чтобы все они умерли!

Мария очень устала и некоторое время сидит неподвижно, закрыв глаза. Когда она снова открывает их, лица сидящих в классе детей выглядят пустыми и бессмысленными, они наверняка не понимают ничего из того, что понимает Мария. Но время вышло, и понимать уже некогда. Она встаёт из-за стола. С грохотом металлических сидений встают и дети, чтобы следовать за ней. Двое или трое остаются сидеть на местах, но никто не обращает на них внимания, потому что они умерли.

Сперва 6А спускается на второй этаж, к комнате, где проходят уроки труда для мальчиков. Учитель труда, прокуренный и тощий Евгений Станиславович, у которого на одной руке не хватает пальца, откушенного в доисторическое время свирепым токарным станком, подчиняется дверному стуку, выходит к ним в коридор, и Юля бьёт его ножом в живот. Евгений Станиславович садится на пол у стены и стонет, пожилому человеку умирать трудно, Гена Пестов бьёт его ногой в лицо, а потом, навалившись, по-школьному душит учителя до смерти, захватив его шею ключом, Евгений Станиславович дёргается и хрипит, мягко хватая Гену руками за волосы, доброта не позволяет ему причинить мальчику боль, но жилистое, живучее его тело не хочет поддаться смерти. Не дожидаясь исхода этой мучительной борьбы, остальные входят в класс, там больше десятка старшеклассников, Юля велит им всем отойти к стене и положить инструменты на пол. Пришедшие дети собирают оружие: напильники, молоток, топор и железные клещи. Один из старшеклассников пытается сопротивляться, и Юля без предупреждения простреливает ему ногу, мальчик падает и корчится на полу, схватившись за выбитое пулей место.

— Рви до крови! — вдруг выкрикивает Мария, лицо её сильно бледнеет и застывает с оскаленным ртом.

Вооружённый отряд её приспешников с воем бросается на прижавшихся к стене старшеклассников, начинается смертоубийство. Один из старшеклассников выворачивает из руки Миши Островерхова молоток, оттолкнув мальчика ударом ноги и стукает молотком Зою Павлову по голове. Зоя падает, с лицом, которое непрерывно заливает кровь. Подоспевшая Юля сильно бьёт старшеклассника ножом в спину, он вскрикивает от боли, второй удар заставляет его согнуться и упасть. Миша Островерхов с разбега пропарывает другого старшеклассника шилом, ещё одного просто валят с ног и убивают напильниками. Валя Забужская, сдавленно визжа, вцепляется одной из жертв в лицо и рвёт его ногтями, тот кричит и пытается отодрать от себя Валю, они оба падают, старшеклассник неловко ударяется теменем о стену и дёргается под осатаневше скулящей Валей, выворачивая разодранное лицо. Видя уже биение крыльев победы, Мария хватает за руку Петю Перепёлкина, вооружённого крупнокалиберным долотом, и тащит его в коридор.

Они вдвоём врываются в находящийся по соседству зал физкультуры. Мария сразу отыскивает у стены учителя, Валерия Николаевича, долговязого мужчину в спортивных штанах, кедах и светлой футболке, вытянув вперёд руки, она застреливает его из пистолета, выстрел звучит необычно гулко под сводами зала. Валерий Николаевич падает навзничь, дети 5Б класса в панике бросаются врассыпную, некоторые бегут прямо на Марию, как стадо обезумевших животных, она расстреливает их в упор, содрогаясь от пистолетной отдачи, какой-то мальчик по инерции валится к её ногам, бьёт Марию головой в голени, она пятится, теряет равновесие, поскальзывается и падает назад, Петя бьёт пытавшуюся пробежать мимо девочку долотом в лицо, та с воем отшатывается, закрываясь руками, спотыкается о скамейку, Петя подскакивает и умело даёт ей ногой в живот, сбивает с ног и, упав сверху, с глухим чваканьем всаживает оружие девочке в грудь. Мария встаёт и вставляет в пистолет новую обойму. Она дышит ровно и со звуком, приоткрыв рот. Оставшиеся дети жмутся к стене спортивного зала.

— Мясо в коридор, — командует она Пете, кивая головой в сторону убитых. Увидев в дверях Юлю, она показывает ей пальцем на сбившееся в кучу стадо пятиклассников и коротко проводит этой же рукой себе поперёк горла.

— Рви до крови! — орёт Юля, бросаясь в зал, за ней бегут вооружённые слесарным инструментом ученики 6А. Они выволакивают детей в коридор, запарывают их пробойными шилами и убивают инструментом в головы, поднимается визг, в то время как Мария, сопровождаемая частью своры несётся по лестнице вниз, на первый этаж, чтобы захватить в заложники младшеклассников, Мария знает, что взрослые жалеют их больше всего. Они застают внизу начало паники: уроки прерваны, по коридорам снуют учительницы младших классов. Марии приходится начать стрельбу.

На глазах малышей из 1Б класса она убивает выстрелом из пистолета в грудь их учительницу Ольгу Давыдовну, потом велит первоклассникам выходить из комнаты, бросив учебные принадлежности и портфели. Миша Островерхов и Олёна Корц выводят в коридор покинутый учительницей в соседней комнате 2Б класс. Дети сбиваются в испуганные толпы у окон, кто-то бежит по коридору, отчаянно пытаясь спастись, какая-то слабенькая девочка падает в обморок при виде трупа учительницы в коридоре, Гена ловит белобрысого мальчика, сиганувшего было в сторону, и разбивает ему голову напильником, мальчик падает, из головы его течёт кровь, маленькие девочки начинают вопить, прячась друг за друга, только с большим трудом их удаётся погнать по лестнице, некоторые пытаются бежать, Миша протыкает одной девочке с косичками горло шилом, схватив её за руку, кровь выпрыскивается на стену, струйка тонкая и с брызгами, словно убили кота.

Они загоняют детей в зал физкультуры, как стадо овец, и заставляют сесть на пол. От вида крови на блестящем полу зала кого-то начинает тошнить, распространяется запах детской блевоты. Мария выходит в коридор, где вповалку лежат тела пятиклассников и пятиклассниц в физкультурной форме, она тупо смотрит на голые ноги девочек в синих и чёрных трико, залитые кровью, а в конце коридора продолжается расправа, бьют уже 7А, бросившийся в прорыв из кабинета физики, Мария бежит к месту расправы, сбоку от неё открывается дверь и в коридор бросается какой-то мальчишка, Мария стреляет в него в упор, чтобы не быть сбитой с ног, мальчишка отлетает к стене, падает, взмахнув ногами в воздухе, следующий за ним отступает и захлопывает дверь класса. Мария пробирается дальше, за стеной слышится выстрел, наверное, Юля наконец нашла и прикончила учителя физики, возле батареи лежит Олег Сарковский, голова его разбита об угол батареи, рот разинут, в руке зажат напильник. Перед классом валяются в лужах крови трупы нескольких семиклассников, один мальчик распластался на девочке, юбка которой бесстыдно задралась при падении, лицо девочки отвёрнуто в сторону от Марии, даже не видно, что именно её убило, а у мальчика школьный пиджак на спине распорот шилом, из дыр течёт кровь, различимая только своим мокрым блеском на тёмно-коричневом фоне пиджака.

Побоище продолжается в классе, чьё-то тело падает с парты на пол, коротко взвизгивает Валя Забужская, остервенело нанося удары, кого-то бьют головой об стену, хрипят раненые, Мария понимает, что на этом участке победа уже за ней и бросается дальше, во тьму коридорного тамбура, мимо туалетов, к лестнице, по которой сбегает толпа учеников с верхних этажей, опершись спиной о стену, она снова поднимает двумя руками пистолет и выстрелом расшибает кому-то голову, он валится на пол, об него спотыкаются, Мария стреляет ещё, и подоспевшая подмога с истерическим воем бросается в бой.

— Рви до крови! — неистово орёт Мария, с размаху нанося какому-то мальчишке удар рукояткой пистолета в лоб. Петю Перепёлкина, воткнувшего долото в живот одной из восьмиклассниц, сбивают с ног, Миша Островерхов выдёргивает из кого-то шило и вонзает его вновь, пронзительно начинают визжать от боли раненые девчонки, Олёна Корц хватает одну пошатнувшуюся старшеклассницу за волосы и валит на шило, сильно дёргая рукой, чтобы распороть девушке живот, бегущий сверху поток скорчивается на ступеньках, задние с воем напирают, но передние начинают отползать назад, оставляя кровавые потёки и тела убитых. Помятый башмаками Петя Перепёлкин поднимается на ноги, губы его разбиты, лоб распух от удара, но он с рычанием бросается на изворачивающуюся толпу, калеча долотом отупевшие от ужаса тела. Мария замечает в пятящейся массе кого-то из учителей и несколько раз стреляет из пистолета, особенно не целясь, пули убивают худенькую девочку, растерянно прижимающую к груди расстёгнутый портфель, она не может упасть, зажатая со всех сторон плечами, и следующие выстрелы разносят ей всё лицо, с нечеловеческими криками задние бросаются по ступенькам вверх, спотыкаясь и падая, кому-то наступают на руку, слышен душераздирающий визг, начинается драка, сильнейшие остервенело прокладывают себе дорогу, и за толпой, ввысь, карабкаются воины Марии, собирая кровавую жатву.

— Рви до крови! — взвывает Мария, прижавшись спиной к углу лестницы и закатывая глаза. Рядом с ней появляется Юля. Она вся в крови, нож её тоже в крови.

— Я пистолет Попову отдала, — выкрикивает она Марии сквозь истошный визг избиваемых. — А второй Горькому. Какая хорошая охота!

— Обе лестницы надо забаррикадировать партами! Патроны экономить! — вопит Мария навстречу выбежавшему из класса Попову, который в упор пристреливает уже лежащую на полу семиклассницу.

Мальчишки под командованием Горького начинают выволакивать из класса окровавленные парты и загонять их на лестничную клетку. Юля отзывает забравшихся наверх и отправляет их с таким же заданием к противоположной лестнице, по которой уже возобновляется бегство с верхних этажей. Скоро там слышатся грохочущие выстрелы её пистолета. Мария заглядывает в класс и видит, что потеряла ещё двоих: Ира Потоцкая лежит на полу у окна, кровь вытекает у неё откуда-то из затылка, остановившимися глазами она смотрит в потолок. Валя Забужская валяется, задрав одну ногу, провалившись сквозь парту, всё лицо у неё разбито. Везде на полу лежат мёртвые семиклассники, кто-то сдавленно стонет, какой-то мальчишка, потерявший от боли всякий стыд, расстегнул свои штаны и осматривает распоротый ножом до гениталий живот. Мария не стреляет, так как знает, что мальчик всё равно скоро умрёт.

Шум боя, доносящийся с противоположной лестницы, стихает.

Мария собирает свой класс в школьном коридоре возле спортивного зала. Ученики 6А садятся на пол, вдоль стен. Они все в крови, как хищные зверьки, дышат часто и неровно. По коридору разбросаны в лужах крови трупы забитых напильниками школьников. Мария садится на подоконник, её лицо забрызгано кровью, как у кошки.

— Мы поделимся сейчас на бригады, — говорит она. — У каждой будет свой командир: Юля Зайцева, Володя Попов, Гена Пестов, Миша Островерхов.

Она распределяет детей на группы, тыча пальцами им по очереди в лица. Названные встают с пола и подбираются ближе к своему командиру. Когда Мария замолкает, у стены остаются сидеть только Вика Лиховцева, Шура Равкина и Боря Савин, не принадлежащие ни одному из подразделений. Все замечают, что они совсем не испачканы в крови, а у двух девочек даже нет оружия.

— Это — трусы, — тихо говорит Мария, указывая на них. Участники колец вдруг бросаются на сидящих у стены. Вика Лиховцева проворно вскакивает и бежит по коридору. Юля поднимает пистолет, но Мария останавливает её руку. — Я сама.

Она смотрит вслед Вике, а когда та добегает до предпоследнего окна в коридоре, резко дёргает головой. Вика падает, ударяясь боком в стену, потом криво поднимается и ковыляет вперёд, снова падает, на этот раз животом, не пытаясь даже подставить руки, слышно, как квакает её тело, плоско ударившись в пол. Боря Савин корчится у стены, упоротый ударом шила в бок, возле него приседает Коля Егубов и несколько раз с размаху бьёт Борю с глухим звуком напильником по голове. Залившись кровью и потыкавшись в стену, Боря затихает. К Марии подтаскивают хнычущую Шуру Равкину, лицо её разорвано ногтями девочек. Мария осторожно проводит указательным пальцем по лицу Шуры. Оно нежно от ужаса, как бледные лепестки цветов. Кто-то сильно бьёт Равкину сзади шилом в спину, так сильно, что девочка дёргается и вскрикивает от боли, ещё и ещё раз, как протыкаемая иглой заводная кукла. Схватив её за волосы, Витя Полушаев наносит ей сверху удар клещами по голове. Удар вырывает Равкину из держащих её рук, и она валится на пол.

— Попов, пойди притащи Лиховцеву, — велит Мария. — А этих уберите в класс.

Подойдя к лежащей на полу Вике, Попов хватает её за руку и тащит по мастике к Марии, парализованные ноги Вики волочатся по полу.

— Ну что, убежала? — спрашивает Мария, глядя в карие, расширенные от ужаса глаза.

— Маришечка, — шепчет Вика непослушными губами. — Пощади меня, Маришечка, — все видят, что Вика сильно дрожит и чувствуют запах мочи.

— Встань, — говорит ей Мария. — Смотри мне в глаза. Отпусти её, Попов.

Вика с трудом встаёт, видно, что внутри у неё болит от ударов об пол, но она старается стоять прямо. Из глаз её текут слёзы, и она опускает лицо, даже теперь стыдясь своего плача.

— Смотри мне в глаза, — ласково повторяет Мария.

Вика вытирает слёзы и смотрит Марии в глаза, новые слёзы сразу выступают на место вытертых, она снова отирает их, губы её дёргаются от судорог плача. Рука Вики застывает у щеки и слёзы уже свободно бегут из глаз по щекам девочки, она не вытирает их, только смотрит на Марию. Потом Вика как-то странно подаётся назад и падает, раскинув руки, изо рта её на лету выплёскивается алой лентой кровь. Её тело ударяется в пол и остаётся неподвижно лежать.

— Вы видели, как я убила её? — говорит Мария, поворачиваясь к одноклассникам. — Я затопила ей кровью мозги. Это мой любимый способ, — она вздыхает и смотрит на потолок. — Гена Пестов будет охранять детей в спортивном зале. Детей не бить, они нам ещё понадобятся. Все трупы с этого этажа сбросить через окна во двор.

Майский ветер

Класс напротив — класс биологии. В стеклянном шкафу учительница биологии Надежда Александровна собирала годами наглядные экспонаты: чучела белок, крыс, мышей, воробьёв и зябликов, сушёных рыбок и насаженных на иголки насекомых, жуков и бабочек. Стенки шкафа изнутри украшены аппликациями, вырезанными из цветной бумаги, изображающими листья и травинки, аппликации сделала несколько лет назад любимая ученица Надежды Александровны, Лида Рябкина, они запылились и немного пожелтели от старения плохого клея, но учительница биологии очень любила их, они тоже были для неё экспонатом, будто кожа и волосы самой Лиды Рябкиной, оставшиеся навечно в её стеклянном шкафу. Едва в учебном материале встречался какой-нибудь экспонат из шкафа, хоть бы и походя, лишь как косвенное упоминание, Надежда Александровна сразу бежала к сокровищнице, отодвигала стекло и вынимала объект своей любви, нервно поглаживая мёртвое существо тонкими пальцами, нежно вздыхая о нём и осторожно сдувая с него пыль, и часто в такие минуты она снова, уже в который раз, сообщала ученикам о личности Лиды Рябкиной, её маленьких талантливых руках, в которых когда-то цвело пламя любви к биологии, какой не знает теперь никто, даже сама Лида, давно выросшая и живущая где-то вдали своей взрослой, совершенно чужой жизнью.

Командиры групп занимают две первые парты у окна, Мария садится на место Надежды Александровны, которая, на своё счастье, свободна от уроков в день революции и не пришла сегодня в школу. Мария смотрит в окно, за которым виден школьный забор, стволы тополей, столпившиеся люди за забором, подъезжающие с мигающей сиреной бело-синие милицейские машины и автобусы скорой помощи.

— У нас мало времени, — говорит она. — Они, наверное, собираются напасть. Наша главная задача — успеть выйти на крышу.

В десять часов десять минут звенит звонок со второго урока. Окно на втором этаже школы открывается, блеснув стеклом, на подоконнике стоит Юля Зайцева. Перед ней — наружный школьный двор, усыпанный брошенными в панике вещами, пара раскрытых портфелей, высыпавшиеся учебники и тетради, кляксы крупных кровяных капель, как из чернильницы. Впереди, там, где забор размыкается узкими воротами, стоит военный фургон, за ним — пять милицейских машин, за ними — пустая улица, за ней — кирпичные дома с тёплыми солнечными крышами, тонкие крестообразные антенны, а дальше — небо, небо, позади которого ничего уже нет.

— Я хочу говорить с вами, — громко произносит она.

Там стоит массивный человек в защитной одежде, его наголо обритая голова чиста под ветром и непрерывно падающими лучами солнца. Глаза человека светлы, лицо устроено просто, загорелая шея широка. Это Игнат Ильич.

— Говори, — тихо разрешает он Юле, внимательно рассматривая кровь на её коже и одежде.

— У нас сорок детей младших классов. Если вы нападёте на нас или хотя бы приблизитесь к школе, мы начнём их убивать, — говорит Юля.

— Зачем? — спрашивает Игнат Ильич, спокойно глядя Юле в лицо.

— Просто так, — так же спокойно отвечает Юля.

— А если я убью тебя? — спрашивает Игнат Ильич.

— Вы меня не убьёте, — заявляет Юля.

— Убью, — хрипловато говорит Игнат Ильич.

— Не убьёте.

— Убью.

— Нет.

— Убью. Я тебя убью, маленькая сволочь.

Рядом с Юлей в проёме окна появляется Гена Пестов, который держит за плечи перепуганную первоклассницу с двумя светлыми косичками. Солнце, отражённое в открывшемся стекле, мешает Игнату Ильичу смотреть, и он щурится на свет, как дикий зверь. Гена поднимает девочку и ставит перед собой на подоконник. Девочка боится и пытается схватиться за руки Гены, но тот вдруг сильно толкает её вперёд. Первоклассница вылетает из окна, растопырив руки и ноги, как лягушка, падает на асфальт, с негромким хрустом ударяется в него грудью и остаётся лежать, вывернув одну ногу в сторону, словно сладко уснув на большой каменной постели. Юля и Гена отступают назад. Двое солдат подбегают к лежащей девочке и обнаруживают, что она умерла и изо рта её уже вытекает неживая кровь.

В десять часов пятнадцать минут (время отслеживается по салатовым детским часикам на запястье Оли Корц) Мария спускает свою свору на третий этаж школы. Шестиклассники карабкаются по партам, сваленным сверху поперёк лестницы и мерзко визжат. Их визг пугает парней из старших классов, собравшихся по ту сторону баррикад, они с ужасом смотрят на перекошенные окровавленные морды детей, на бурые напильники в их руках.

— Рви до крови, рви до крови! — воет Мария с лестничной площадки, криво сгибаясь в поясе, словно у неё приступами болит живот. Лицо её страшно. — Рви до крови!

— Рви до крови! — ревёт лезущая в атаку свора.

— Бей их! — падает вдруг откуда-то сверху грубый мужской голос. Это организовавший оборону военрук школы Геннадий Николаевич. Он гордо возвышается на завалом, в жилистой руке его кусок разломанной парты. — Бей их, ребята! — орёт военрук.

И начинается бойня.

Первый на стену врывается Петя Перепёлкин со своим верным долотом. Геннадий Николаевич наотмашь бьёт его куском парты, но Петя уворачивается и со звериным воплем заезжает долотом по колену военрука. Геннадий Николаевич ревёт и оседает назад, кто-то из старшеклассников толкает Петю в плечо и он, не удержавшись на перекошенных столешницах, с грохотом падает назад. Лёня Кашкин двумя руками опускает напильник на одного из обороняющихся, но железо звенит о подставленную ногу парты, и поднявшийся над Лёней высокий парень бьёт мальчика кулаком в ухо, Лёня валится вперёд и его душат сильные руки, бьют в лицо, топчут испачканные в мастике башмаки врагов, с плохо различимым чавканьем размазживая Лёне губы и нос. Свора застревает на границе завала, Оля Корц роняет напильник, получив удар палкой по руке, и, повернувшись в воздухе, падает на баррикаду, сжав зубы от боли, Коля Сасковец с рычанием бросается на высокого парня и втыкает шило ему куда-то в живот, Колю хватают за волосы и он летит головой в батарею, помогая себе ногами не упасть, но, врезавшись в ребристое железо, всё же падает, а раненый им старшеклассник садится на пол и сдавленно стонет от боли, когда наконец встаёт во весь рост на баррикаде Володя Попов и стреляет в одного из обороняющихся, парня без пиджака, в светлой клетчатой рубашке, из пистолета, пуля бьёт парня в грудь, отдаваясь кровью, кто-то отшатывается от поражённого в сторону, и в образовавшийся просвет врываются Миша Островерхов и Юля. Юля с хрипом уворачивается от прямого удара в лицо и вспарывает кому-то ножом живот, злобно кусает руку, схватившую её за волосы, без разбора полосует лезвием живые тела, Миша всаживает шило врагу в бедро, его бьют лицом об колено, он падает, контуженный, и его снова бьют ногами, уже лежащего на полу. Опять грохочет выстрел и ещё один парень валится назад, начинается паника. Геннадий Николаевич давно уже не может ничего поделать, он стоит у стены и корчится от боли, сдавившей ему череп, трётся спиной о стену и топчется на месте, как токующий тетерев. Он видит Марию, согнувшуюся у лестничного окна, которую не может видеть за баррикадой, она таращится на него своими круглыми глазами, раскрыв рот, из неё капает слюна, он — петух, она — курочка, и бесцветная каменная волна, налетая на Геннадия Николаевича, расшибает ему лоб.

— Рви до крови! — неистово взвизгивает Мария, поразив своего главного врага.

— Рви до крови! — орёт Юля, вонзая нож в спину повернувшемуся для бегства полнотелому старшекласснику. Лезвие ножа входит в жирное тело, как в сдобный пирог.

Оборона прорвана.

Свора бросается в толпу сбившихся в коридоре тел, глухо стучат напильники по черепам, визжат проколотые шилами старшеклассницы, на пороге одного из классов битва разгорается с новой силой, кто-то перегородил двери партой, Наташе Боровой выбивают ударом о столешницу зубы, Миша Брусаткин получает деревянной указкой, похожей на кий, в морду, Витя Горький хватает щипцами чью-то руку, нечеловеческий вой прорезает остервенелый шум бойни, и снова и снова раздаётся из охрипших детских глоток истерический крик:

— Рви до крови! Рви до крови!

И снова грохочет выстрел, отбрасывая парня с бледным ртом внутрь комнаты, кто-то хватается за своё лицо, отворачиваясь к окну, Юля вскакивает на парту, полоснув прижавшуюся к стене мягкую девушку ножом по горлу, Коля Сасковец прыгает на другую, с большими оленьими глазами, бьёт её шилом в тело и, повалившись вместе с ней на пол, рвёт свою жертву, скорчившуюся от боли, лезет ей под платье, и втыкает шило, снова и снова, а она только жалобно вспискивает, закусив губы, подбирая ноги и возбуждаясь от жёстких укусов железного жала, кто-то вдруг с верещаньем сигает в окно, за ним ещё кто-то, прыгают один за другим, в коридоре слышен топот погони, визг добиваемых на полу, кого-то с глухим стуком бьют головой в паркет с другой лестницы грохочут выстрелы и раздаётся рёв пошедших в смертельную атаку десятиклассников.

Когда главная свора прорывается через коридор, баррикада уже потеряна. На ступенях лестницы валяются трупы десятиклассников и стонущие раненые, основная масса ушла вниз, на свободу. Прямо на раздвинутых партах лежит Женя Палкина, сжимая в руках взятый с дощатого щита на стене пожарный ломик, лицо её, обращённое в недостижимый потолок, изуродовано, рот и нос разбиты. Ниже баррикады на ступеньках виден растоптанный Миша Островерхов, кровь течёт из него ручьём, но пистолет по-прежнему зажат в кулаке, одежда Миши смята и вся покрыта ребристыми узорами мастики, растёртыми следами ног, вторая рука вывернута ладонью вверх, пальцы на ней раздавлены до крови. Ещё ниже, уже на лестничной площадке, распростёрт Витя Полушаев, его молоток, выбитый из руки, залетел под батарею, толпа, видимо, волокла Витю по ступенькам вниз, долго убивая его детское тело, пока наконец не швырнула об стену, разбив мальчику голову. За рухнувшими назад, на революционную территорию второго этажа, партами сидит Лида Попугаева, вытирающая сочащийся кровью рот, её не успели умертвить, просто двинули кулаком в лицо.

— Сволочи, — шипит Мария, вытирая пальцами пот со лба. Пальцы она вытирает о платье. — Кто остался, брать живыми.

Живых на третьем этаже осталось не более дюжины. В основном это девочки старших классов, они сидят на полу в коридоре, у стены, побледневшие от тошноты, пахнущие рвотой, одна, худенькая белобрысая уже в обмороке.

— Остальные ушли наверх, — говорит Марии Юля, нагибаясь, чтобы вытереть нож о юбку лежащей под ногами мёртвой девушки. Девушка лежит, как на песке озарённого чёрным солнцем пляжа, скучающе отвернувшись к стене. — Там ещё один завал.

Мария смотрит на окружившую их свору. Все дышат тяжело, злые кровавые лица так напряжены от изнеможения, что вот-вот начнут лопаться кожей.

— Я пойду одна, а вы наблюдайте за окнами, чтобы не полезли, — решает она.

Мария спокойно поднимается лестницей на последний этаж. Одна её рука осторожно скользит по перилам. Посередине последнего лестничного пролёта она останавливается. Засевшие за своим бруствером школьники видят её сейчас во всей красе, круглоглазую, лицо забрызгано, волосы растрёпаны и слиплись от багровой влаги, голые ноги под краем короткой юбки измазаны засохшими алыми потёками, словно огромная грузовая машина смерти обдала Марию кровью из-под своего тяжёлого рифлёного колеса.

— Кровь кончила течь, — произносит Мария. — Пустите нас наверх, а сами можете уходить. Смотрите, у меня нет оружия, — она протягивает обе руки вперёд, ладошками вверх. Засохшая кровь на ладошках.

— Ты врёшь, у вас пистолеты, — говорит старшеклассник сверху.

— Патронов уже очень мало, — виновато улыбается Мария. — Мы устали убивать, мы хотим только пройти наверх.

— А я знаю её, это же Мариша Синицына! — восклицает из-за завала девичий голосок. — Это я, Галя Хвостова, из шестого Б!

— Привет, — отвечает Мария. — Я обещаю, никто вас не тронет.

Через баррикаду перебирается широкоплечий парень с железным куском парты в руке. Он хватает Марию за запястье и оборачивается назад.

— Идёмте, ребята. Если что, я её убью.

Ещё несколько старшеклассников перелезают завал. В их числе высокая девушка с длинными каштановыми волосами.

— Ну и что, что ты её убьёшь, — спокойно спрашивает она. — Может остальным на неё плевать.

— Нет, — говорит другой парень, худощавый и вспотевший, в пиджаке без пуговиц. — Она у них главная.

— Она? — удивляется широкоплечий. — Вот эта?

— Точно, — подтверждает вспотевший. — Она приказывает, они исполняют. Там ещё рыжая такая есть, с ножом, она тоже главная.

— Пошли, — решает широкоплечий.

Череда школьников выбирается на лестницу и спускается вниз. Впереди идут несколько старшеклассников, вооружённых железом и деревом, сразу за ними широкоплечий ведёт Марию. Лестница полнится стуком подошв, которых становится всё больше и больше, кажется, что поток идущих неиссякаем. На третьем этаже им преграждает дорогу разрушенная баррикада, на которой стоят Володя Попов, Юля и Коля Сасковец. За ними собирается остальная свора. Увидев пленённую Марию, Юля урчит и влезает на парту, сжимая в руке нож.

— Пропустите всех! — громко говорит Мария. — Я скоро вернусь.

Широкоплечий резким рывком за руку направляет Марию вниз, только волосы взметываются среди тёмных пиджаков, и тут Юля понимает, что Мария идёт на смерть, как Иисус Христос. Она выпрямляется на парте во весь рост, рыжеволосая, побледневшая, в нешкольной одежде, запятнанных кровью джинсах, с ножом в руке, полная смертельной силы и бесконечной своей любви, но ничего не может сделать, ничего, кроме как закусить нижнюю губу и позволить слезам вырасти на глазах, вырасти и капнуть, потечь щеками. Вот зачем она сделала всё это. Юле хочется закричать, хочется спросить уходящую Марию, почему она гибнет, почему их свобода оказалась таким коротким сном. Но она понимает, что должна молчать, молчать и плакать, стоя на речном берегу, и нет больше затенённых облаками цветочных лугов, а только непроницаемый, тёмный лес смерти встаёт со всех сторон.

Свежий воздух встречает лицо Марии, ветер, свободный от запаха крови и рвоты, в которых она жила внутри здания школы. Ветер шелестит в вытянутый к небу тополиных кронах, с белых цветущих вишен осыпается лепестковый дождь. Высоко-высоко в небе горит адским огнём солнце, притаившись за летучими облаками, бельё на балконах домов полощется, как флаги, на ветру. Лёгкая, забытая радость проникает в сердце Марии.

— Бежим! — тянет она за собой широкоплечего вперёд, туда, где сверкают окошки автомобилей, лежит на газонах свежая трава, и алые петушки рассыпались по клумбам правильных геометрических форм, где белыми линиями расчерчен асфальт на вековечные места, и за стволами тополей, согнувшись, прижавшись к коре, дремлют молодые спецназовцы Игната Ильича с рельефными металлическими автоматами в руках.

И они бегут. Им навстречу кричат, чтобы остановились, но они бегут, все, большие и маленькие, вдыхая солнечный ветер, некоторые даже смеются, и глаза их ширятся от неземного счастья, ибо они обрели уже свободу, и не пришлось им для этого мучиться долгие годы, когда льют тоскливые дожди, и сны становятся всё хуже, и глаза выцветают, как рисунки на кирпичной стене. Им навстречу выходят высокие парни из-за стволов, поднявшись, словно сбросив гнёт своих неразгаданных тайн, они распрямляют плечи и бьют из автоматов в бегущий человеческий поток.

Кто-то падает перед Марией, как сноп, она спотыкается, врезается коленками в асфальт, широкоплечий отпускает её, и пули прошивают его тело, как невидимые иглы колдуна, он вздрагивает от ударов и валится под ноги бегущим, девушка с длинными волосами склоняется над ним, кричит, вцепившись руками в покрытый опалёнными дырами пиджак, пуля безошибочно попадает ей прямо в лицо, её дёргает за голову и бросает вниз, Мария видит, как бегущие заворачивают влево, за забор, многие падают, чтобы спрятаться от пуль, забор хрустит под очередями, каменная пыль поднимается над ним подобно дыму, пули звенят об асфальт, какая-то девушка истошно кричит, мечется среди огненных жал, в неё никак не могут попасть, Мария приподнимается и отползает на ободранных коленках за дерево, на траве рядом с ним уже лежит мальчишка из 6Б, он умер, глаза остекленели, рот открыт, короткие автоматные очереди продолжают греметь, визжит раненая в живот девчонка, сжавшись у бровки и дёргая ногами, и скоро этот визг остаётся единственным звуком в утренней тишине.

Автоматчики бесшумно проходят ворота, держа под прицелом окна школы. Оставшимся в живых ученикам, лежащим ничком на газоне или просто на асфальте, матерными окриками приказывают встать и идти к машинам. Тех, кто не может встать, поднимают силой, мёртвых переворачивают ногами. Визжащую девочку хватают на руки и куда-то тащат, она поджимает голые окровавленные ноги, чтобы не развалился пропоротый пулями живот, видны её белые трусики. Слышны короткие команды. Над Марией, сидящей в траве за тополиным стволом, появляется рослый каратель с закатанными рукавами гимнастёрки. Он смотрит в её круглые глаза и поднимает автомат, направляя его дулом девочке в лицо.

— Знаешь, что это за штука? — тихо спрашивает он Марию. Рот его кривится при произношении слов, потому что один из его уголков словно застыл на месте. — Сейчас пристрелю.

Мария вздрагивает и подбирает разбитые коленки.

— Небось описялась от страха? — спрашивает каратель и посапывает носом, принюхиваясь. — Ну скажи, описялась?

— Да, — отвечает Мария.

— Ах ты заинька, — тихо улыбается каратель. Улыбка его выглядит ещё боле кривой, потому что изо рта начинает течь кровь. Он вытирает её рукой и смотрит на эту руку, потом делает шаг вперёд и как-то неловко опускается в траву.

— Немцов, что у тебя там? — кричит второй каратель, которого Мария не может разглядеть из-за древесного ствола и, не дождавшись ответа, пускает очередь в кусты. Мария встаёт и выходит на солнечный свет. Трупов довольно много, и ту девушку, что металась по двору, оказывается, всё-таки пристрелили. Вон она лежит, в пол-оборота на спине, рука откинута назад, словно собирается что-то бросить, смотрит вверх, на облака, ветер шевелит волосы. Каратели уже у стен школы. Мария находит глазами того мужчину, который говорил с Юлей, он, похоже, главный.

— Дяденька, подождите, я знаю, где они заложников держат! — кричит она ему.

Игнат Ильич поворачивает свою голую голову. Глаза его сужены, как у хищного зверя, могучая шея вздувается от мощи, живущей в тяжеловесном носорожьем крупе.

— Я покажу вам дорогу, — повторяет Мария.

— Говори где, тебе там нечего делать.

— Я тоже пойду, там моя сестричка, — лжёт Мария, стараясь честно глядеть Игнату Ильичу прямо в глаза.

— Говори, где, — рявкает Игнат Ильич.

— В подвале, под землёй, — лепечет Мария, растерянно вытягивая руки вниз, как кукла, — но вы сами не отыщете, я… не могу это объяснить.

— Ладно, пошли, — Игнат Ильич поворачивается к стоящей за забором директрисе школы Валентине Радионовне. — Есть где-нибудь за пределами школы вход в подвал?

— Нет, — отвечает Валентина Родионовна. На её жирном лице появляется невесть откуда злость.

Мария уже была в школьном подвале когда-то года два назад, она играла с подружками в прятки на большой перемене, и Наде пришло в голову спрятаться в подвале, дверь тогда была открыта, наверное, чинили сантехнику. Она смутно помнит сырой запах подземного мира и темноту, щемящий ужас испачкать в земляной грязи туфли или разорвать новые колготки о гвоздь. Они спрятались тогда с Надей совсем недалеко от двери, за прислонёнными к стене пыльными школьными досками, они спрятались тогда от всех людей, даже мужчина в серой спецодежде, медленно прошедший мимо, кашляя и дымя едкой сигаретой, не заметил их, хотя и посветил фонариком в притаившихся за рёбрами огромных деревянных прямоугольников девочек, но, словно слепой, проследовал мимо, как проходит в безлунную февральскую ночь таёжный тигр мимо сидящих под заснеженным кустом пушистых и влажноглазых зайчат. Звонок, прозвеневший тогда, был еле слышен, и они не могли понять, не почудилось ли им, ах, как страшно и хорошо было вот так сидеть, во мраке, среди влажных пористых стен, пропускающих капли давно умершего дождя, вода ласково журчала в трубах, будто там, в подвальной глубине текла маленькая речка, росли никому неведомые подземные цветы, летали траурные бабочки и крошечные стрекозы узора гаснущих углей.

— Где? — шипит Игнат Ильич в падающей, как лифт в бесконечную ночную шахту, темноте. Каратели водят во все стороны лучами фонарей, но реальность безвозвратно утрачена ими, распалась на громоздкие тени утаённых от мира предметов, им уже не собрать её в ступени, коридоры, комнаты. — Где, показывай рукой, — снова шипит Игнат Ильич, и зажимает ладонью рот Марии, чтобы она не говорила, но Марии нечего сказать, потому что она знает: нигде. Нигде ничего больше нет, и не было никогда, потому что само прошлое отступает в небытие, когда остаются одни мёртвые.

Один из карателей падает навзничь, будто скошенный серпом, звякает в пол автомат, фонарь катится по каменному полу, как убегающий зверёк со световым хвостом, второй приседает у стены на корточки, поднимает вверх голову, открывает рот, ему не хватает воздуха в сырой духоте подземелья, Игнат Ильич светит ему в лицо, всматривается в восковые, напряжённые черты, пока из носа карателя не выпрыскивает алая кровь, и он не падает, захрипев, набок, исчезнув из светлого круга, он хочет умереть в темноте. Игнат Ильич отпускает рот Марии, он оглядывается и видит, что третий каратель уже лежит на лестнице, неподвижно глядя куда-то вверх, руки вцепились в ступени, потом голова его дёргается вверх, как от удара невидимой руки, в шее щёлкает, и снова кровь, из носа, изо рта. Игнат Ильич не понимает, откуда взялась смерть, но ищет её, спокойно, без паники, не пользуясь даже органами чувств, подчиняясь одной только интуиции раненого скота. Мгновение — и он уже знает. Мария оборачивается, они встречаются глазами, девочка смотрит на него с наивной нежностью, но Игнат Ильич видит в её глазах: она хочет его убить.

Но у Марии не получается. Игнат Ильич, палач, столько раз смотревший порнографические фильмы смерти, выдерживает взгляд Марии своим тупым носорожьим лицом, только глаза его суживаются и ноги крепче упираются в пол. Мария дёргает подбородком вверх, коротко, как крыса, снова и снова, она закусывает губу и вцепляется руками в платье, но Игнат Ильич всё стоит перед ней, как гранитный монумент травоядной скотине, он с тихим храпом втягивает длинную воздушную нить, медленно соображая, как убить своего маленького врага. Мария жалобно кривит лицо, как перед плачем, и со стоном зажмуривается от приступа бессилия. Игнат Ильич с утробным хрюканьем стреляет ей из пистолета в живот. Ударом пули Марию сбивает с ног, она падает на пол, закрываясь от направленного на неё пистолета рукой, Игнат Ильич засовывает оружие за пояс и вынимает из-за голенища нож. Он хочет избить полумёртвую девочку ножом, чтобы она кричала, он знает, как можно это делать с детьми, они понимают хорошо только язык боли, а после того, как она умрёт от ужаса и потери крови, он изрежет ножом её чудесное лицо.

Но Игнат Ильич не успевает расправиться с Марией. Что-то небольшое и быстрое молча прыгает на него сзади, со ступеней лестницы, и вместе с ударом прыжка вонзает ему в затылок острую и холодную смерть. Он умирает не сразу, слишком могуч и вынослив его военный организм, смертоносная машина, отлаживавшаяся годами сатанинского отупения, непрекращающейся бойни, Игнат Ильич сипит и давится собственной кровью, но сбрасывает с себя лёгкое тело Юли и делает несколько шагов по подвалу, прежде чем упасть, головой вперёд, лбом в пол, в агонии он ревёт и скребёт сапогами по застывшему пыльному бетону, скалится, снова ревёт, трётся голым теменем о пол и харкает, плюёт тёмной кровью во тьму.

Мария тяжело встаёт, держась рукой за простреленный живот и просто стоит у стенки, пока Юля собирает оружие и выбивает мёртвым ручкой пистолета зубы. Потом они вдвоём затаскивают автоматы наверх. Там Марии становится плохо, её рвёт кровью, она садится у стены и приказывает привести ей одного первоклассника. Гена Пестов возвращается с пугливым мальчишкой, который всё время закрывается руками, боясь, что его будут бить. Увидев мальчишку, Мария устало смыкает веки. Первоклассник успевает только пискнуть, когда Гена хватает его за волосы, поднимая подбородок вверх, а Олёна Корц, привалившись к мальчишке животом, точно втыкает шило в детское горло. Мария прижимает рот к тёплой шее мальчика и сосёт его ещё живую кровь, не открывая глаз. Она сосёт и проглатывает, с тихим, неразборчивым чавканьем, стоящий на коленях мальчик молча смотрит в паркет, медленно стукает рама открытого окна, раскачиваясь под ветром, бесконечно трансформируются в небе разорванные ватные облака. Солнце, как концентрирующая лучи хрустальная ваза на столе, слепит глаза идущим редкой цепью на штурм школы карателям.

Это Лида Попугаева, щуплая, белобрысая двоечница, замечает их из окна, только одного, едва мелькнувшую тень, но Лида вскрикивает, поднимая тревогу. Свора выползает в залитый солнцем школьный коридор, где проведено было когда-то столько весёлых больших перемен, из спортивного зала выводят детей и гонят по лестнице наверх. На последнем, четвёртом этаже школы в потолке есть синяя квадратная дверь на чердак, к которой ведёт по стене крашенная таким же цветом железная лестница.

— Туда, — показывает Мария рукой в синий квадрат. — Наверх.

Дверь оказывается заперта, и, уперев приклады автоматов в подоконник, мальчики разбивают грохочущими очередями синее дерево, преграждающее путь, сверху раздаётся истошный визг ужаса, куски двери падают со щепками на пол, огромные дыры разъедают ломающийся квадрат, как кислота, и, лишь только наступает оглушительная тишина, как свора, осатанело вцепляясь в железные прутья, с рычанием рвётся к небу.

— Рви до крови! — вопит лезущий впереди, Петя Перепёлкин, кривя своё страшное разбитое лицо.

— Рви до крови! — гавкающе воет Наташа Боровая, неистово колотя напильником о железо, как взбесившаяся обезьяна.

Один за другим они выбираются на чердак, какая-то девушка из скрывавшихся там учеников ещё пытается выбраться через узкое окно на крышу, несколько детей сбились в кучку у стены, прячась друг за друга, и Володя Попов, привалившись спиной к пыльной штукатурке, садит по ним из автомата, страшные удары пуль распарывают детские тела, словно сделанные из бумаги, ломают кости, отбрасывают струи крови. Девушка, застрявшая в окне, протискивается наконец наружу, но тут же валится, одна её нога так и остаётся торчать на чердак, пухлая школьница, наверное, ещё одна ученица 6Б, затыкает руками уши, зажмуривается и визжит, суча ногами по полу, пули некоторое время щадят её, но потом визг рвётся, подавившись на полутоне и девочка медленно открывает глаза, отнимает руки от ушей, понимая, что всё, что она сейчас видит и слышит для неё очень важно, потому что она ничего не увидит, ничего не услышит больше никогда. Пуля уже попала ей в грудь, но смерть не спешит, и даже Мария, одной из последних забравшаяся на чердак, ещё видит её тихую агонию, её бледное, покрывшееся росой, лицо, серые глаза, сжатые бескровные губы, стиснутые кулачки. Мария видит, что девочка скоро умрёт и садится возле неё на колени, на крыше слышны короткие автоматные очереди и визг, а на чердаке уже тихо, вьётся пыль в лучах света, журчит вытекающая из трупов кровь.

— Скажи мне, — шепчет Мария и всматривается в страшные серые глаза умирающей девочки, — тебе больно?

Девочке больно, кроме боли ничего в ней больше нет, она мучается, и мучение её беспредельнее разверзшегося за потолком неба, мучение её давно превысило возможность терпеть и возможность кричать от боли, и в глазах её Мария видит незнакомый свет, огромную силу, пронизывающую всё, как сияющий ледяной вихрь, бездну того, перед чем она ощущает себя крошечной песчинкой, прилипшей к стенке пустого стакана, бездну, полную смертельного для неё света, убивающего непонятно как, одним своим присутствием, одним существованием своим, и Мария знает: она неизбежно окажется там, в свете, поедающем плоть, в убийственной этой чистоте, и умрёт, навсегда, навсегда, а вот эта, к которой никак не приходит смерть, с ней уже ничего не поделать, она будет жить там, не здесь, а там, непонятно как, но будет жить, потому что она вроде как ангел, вот ведь какое странное имя.

— Ты уже далеко, а я — здесь, — шепчет она в лицо девочке. — Я ещё жива, ты не убьёшь меня просто так. Я ещё жива, и ты не убьёшь меня просто так.

С этими словами она встаёт и выходит на чёрную гладь крыши, вынимает из кармана кусок мела и начинает чертить по своей новой земле огромный круг. В круге она рисует пентаграмму, линии, выходящие из-под её руки, ровны и точны, в них отсутствует бесконечность, они смыкаются сами с собой именно в тех местах, где нужно. Земля под ней дрожит, каратели разбивают пулями чердак, срывая свою смертную злость, падают соратники Марии, Витя Горький проваливается в чердачный проём на мягкую кучу расстрелянных детей, ведь на крышу успели затащить только восьмерых, остальных пришлось расстрелять под дверью чердака, чтобы они не вернулись домой, не выросли, чтобы их чистая кровь стала чистым небесным огнём, Лида Голубкина остаётся тихо лежать на бетонном полу, пуля попала ей в лёгкие, она пытается дышать, но захлёбывается внутри себя кровью, словно что-то рвётся там, в груди, как варёная куриная кожа, ей больно, но она не плачет, она просто лежит и ждёт, когда же придёт смерть. Миша Брусаткин остался внизу, он так и не успел подняться по лестнице к небу, пули разбили ему спину, как обрушившиеся с яблони тяжёлые летние плоды, они выбили ему позвонки, но он ещё живёт, когда тело его уже умерло, видит лица своих убийц, медленно ползущие со стороны каменных ступеней, он слышит, как дико кричит Наташа Боровая, исполосованная очередями, но всё ещё пытающаяся подняться на чердак, она уже держалась рукой за последний прут лестницы, когда её окончательно убило, и она сваливается, как сбитый камнем из самострела грач, с размаху стукнувшись длинноволосой головой в пол.

Володя Попов приводит с дальнего конца крыши последних пленных, прятавшихся за каменной трубой, нехотя подняв голову от своих чертежей, Мария видит Антонину Романовну, прижимающую к себе какого-то четвероклассника и плачущую девушку в разорванной школьной форме, рот и платье на груди девушки запачканы рвотой, она трёт опухшие глаза руками с розовым маникюром и сбивчиво, икающе запинаясь, просит пощады. Мария поглощена своей работой и ей практически всё равно.

— Здравствуйте, Антонина Романовна, — тихо говорит она. — Я же говорила, пленных теперь не брать, — с лёгкой укоризной обращается она к Володе. — Девочку и мальчика — вниз, а Антонине Романовне разрежьте живот до груди и повесьте на трубе, чтобы кишки свисали.

Володя, Надя, Юля и Петя бросаются на пленных, которые отчаянно защищаются, Юля бьёт девушку ногой в живот, та сгибается и получает ножом в бок, схватив её за волосы, Юля аккуратно режет ей горло, девушка рвётся, мычит и прыскает кровью на застывшую чёрную смолу крыши, Антонина Романовна получает напильником по голове, у неё вырывают брыкающегося, вопящего мальчишку, и Надя волочет его к краю крыши, но на полдороги вдруг спотыкается и падает, перевернувшись через бок, мальчишка вырывается из её рук и бежит вдоль края, отчаянно размахивая руками, Володя прицельным выстрелом из пистолета сбивает его с ног, кувыркнувшись, жертва сжимается и корчится на смоле.

— Снайпер! — кричит Лида Попугаева, падая навзничь и ползя на животе к чердаку. — В соседнем доме!

Не обращая на неё внимания, Володя и Петя тащат тяжёлое тело Антонины Романовны к трубе, поднимают её, снимают с неё чулки и затягивают ими шею учительницы к проводам, идущим от трубы. Антонина Романовна вскидывается и давится, пучась и пытаясь сорвать руками удавку, Петя разрывает одежду у неё на груди, вспарывает ей дёргающийся живот, рукой помогая внутренностям вывалится наружу. Пригнувшись, мальчики уже бегут назад, когда в чердаке раздаётся глухой хлопок и из окон выпрыгивают клубы белого дыма. Защитники чердака, кашляя, пятятся назад, Лида Попугаева истошно вопит им, чтобы ложились, но они не слышат её, хрипя от грызущей глотки боли, Коля Егубов сразу падает, сбитый снайперской пулей, ослепшая Оля Корц ползёт на четвереньках в сторону, и только верный Гена Пестов приседает на колени и вслепую бьёт из автомата в дым, откуда раздаётся короткая очередь, бросающая Гену назад, спиной на смолу, и Гена визжит, дёргая ногами, бьётся о чёрную твердь.

Мария хватает одну из первоклассниц и тащит её по готовой пентаграмме к центру. Девочка рвётся, пищит и один раз даже кусает Марию до крови в руку, так что приходится сильно ударить её кулаком по голове. Юля бежит рядом. Обернувшись, Мария видит лезущих из дыма карателей с плоскоглазыми хоботными головами, видит, как исступлённо кашляет Оля Корц, лёжа, схватившись руками за грудь, как Петя с Володей гонят оставшихся малышей на врага, пригнувшись и прячась за ними, каратели сразу, с готовностью, начинают стрелять в детей, которых разбрасывает пулями в стороны, Петя кидается вперёд с ножом, но не добегает, катится, прошитый ударами в грудь и живот, Володя, присев, выпускает очередь поверх лежащих первоклашек, один из карателей падает, раненый в ногу, бронежилет смягчает последующие удары пуль, а второй на ходу вышибает одиночными выстрелами из головы Володи мозги, и ещё мгновение тело мальчика продолжает сидеть с раскроенной головой, сжимая в руках автомат, потом отваливается вбок, как подушка. Застреливший его каратель падает навзничь, как неодушевлённый предмет, разбивая себе о крышу лицо. Из-за дымной завесы появляются ещё двое карателей, один из которых перестреливает ноги побежавшей было прочь Лиде Попугаевой, а когда та падает, бросается к ней, наваливается на визжащее детское тело и вытаскивает нож, а его товарищ с хрипом оседает на смолу, пуская ртом кровавые пузыри, Лида ужасно кричит, когда её бьют ножом.

Оборвав свой смертоносный взгляд, Мария отворачивается, уже не интересуясь судьбой Лиды, и доволакивает оглушённую первоклассницу до заветного места. Юля неловко берёт девочку за волосы и перерезает ей горло. Набрав в руку детской крови, Мария бросает её в небо и шёпотом произносит что-то, отчего весь её рисунок начинает сразу гореть, пламя поднимается высоко, на несколько метров, но Мария и Юля не чувствуют его, оно не жалится, лёгким ветром пронизывая их тела, и в его неистовой песне затихает всё, живое и мёртвоё, только ясно-белые облака растягиваются в высоте, рвутся мокрой бумагой, так далеко, что не слышно треска, и огненный перстень солнца застывает над ними, находя в бешено пылающем круге внизу своё подобие, горит взятая в кольцо звезда, горит опустевшая школа, и стоят они в центре огня, и никто не видит их, и не увидит больше никогда, их вижу только я, распростершийся на восходящем воздушном потоке, вращаюсь ли я сам, как подхваченная майским ветром птица, или это всего лишь земля вращается подо мной?

Оглавление

Две двойки Марии или мёртвая девочка Юля Зайцева

Звёздная мельница

Смерть

Любовь

Революция

Майский ветер