«Вспышка молнии за горой»

Одинокий и злобный,

Слежу я

За старушками в магазине

Быть немецким мальчишкой

В Лос-Анджелесе двадцатых…

Мне приходилось тяжко.

Антигерманские нравы тогда

Цвели пышным цветом -

Последствия Первой мировой.

Стаи местных парней

Гоняли меня по округе И орали:

«Держи, держи немчуру!»

Поймать меня они не сумели ни разу.

Я был словно кот.

Я знал все ходы и выходы

Скверов и переулков.

Я вмиг перемахивал через ограды в шесть футов,

Исчезал на задних дворах, в дальних кварталах,

На крышах гаражных и в сотне других укрытий.

Но, в общем, они не больно-то и старались

Меня поймать, боялись – вдруг да пырну ножом

Или просто выколю глаз!

Длилось все это чуть меньше полутора лет,

А потом прекратилось – как-то резко и враз.

Меня кое-как признали (не слишком, но все же),

Я большего и не желал.

Эти сукины дети были американцы,

Они родились здесь, отцы их и матери – тоже.

Их звали Бейкеры, Салливаны и Джонсы.

У них были бледные лица и часто – толстые пуза.

У них текло из носов, и на их поясах

Красовались огромные пряжки.

Я решил – никогда не стану американцем!

Героем моим был барон Манфред фон Рихтхофен,

Легендарный немецкий ас,

Уничтоживший восемьдесят их лучших пилотов,

И с этим они

Ни черта не могли поделать.

Их родители не выносили моих

(Я сам, кстати, тоже).

Я решил: вырасту – буду жить

Где-нибудь типа Исландии,

Никогда никому не стану дверь отпирать,

Буду жить чем пошлет Бог,

Жить с прекрасной женой и дюжиной диких зверей. Вот так все примерно и вышло!

German

Она была очень тощей, седенькой, сгорбленной.

Она каждый день стояла у самых дверей

Первого международного банка Сан-Педро.

Люди входили и выходили,

Она подбиралась поближе

И тихонько

Просила милостыню -

У этого или того…

Когда у меня просят денег,

Процентов на семьдесят пять

Я подаю, но в двадцати пяти прочих

Инстинктивно чувствую неприязнь -

И просто не ощущаю

Желания подавать.

Старушку у банка я невзлюбил сразу,

Довольно долго она была мне неприятна.