«Рассказы о всякой живности»

Рассказы о всякой живности (fb2) - Рассказы о всякой живности 2902K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Иванович Белов

Василий Иванович Белов Рассказы о всякой живности

© Белов В., 1989

© Воронов Ю., иллюстрации, 1989

© Оформление серии. ОАО «Издательство «Детская литература», 2007

Об авторе этой книги

Федор Абрамов, Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Владимир Солоухин, Василий Шукшин… В этом ряду стоит имя замечательного русского писателя Василия Ивановича Белова.

Родился Белов на Вологодчине, в деревне Тимониха, 23 октября 1932 года. Там, в родной деревне, он живет и сейчас. Много пишет, встречает с любовью гостей и близких людей.

Однажды В. Белова спросили: «Как поживает ваша Тимониха?» Писатель честно ответил: «Ее уже нет. Это и печалит… Судьба Тимонихи типична для многих тысяч русских деревень. Там, где со времен Даниила Заточника[1] звучали песни и бегали ребятишки, дымились трубы, мычали коровы, теперь одна трава и кусты…»

И на самом деле, жителей в Тимонихе осталось совсем мало. Но это родная земля, любимый край. Именно Василий Белов отстроил заново деревенскую церковь и сам выполнил все плотницкие работы. За восстановление храма в родной деревне Патриарх Московский и всея Руси Алексий II наградил его орденом Святого Даниила.

Сегодня Василий Белов – крупный писатель и общественный деятель. Признанием его заслуг стало присуждение Государственной премии в 1981 году и награждение орденом Трудового Красного Знамени в 1983 году, орденом Ленина – в 1984 году. Ему также присуждена литературная премия Союза писателей имени Л.Н. Толстого в 1992 году и Всероссийская литературная премия имени Аксакова в 1996 году.

Но разве это главное в творчестве писателя? И разве об этом вспоминаем мы, читая книги Василия Белова?

Творчество писателя отобразило все многообразие жанров русской литературы: рассказы (среди них – психологические этюды, поэтические миниатюры, новеллы), социально-аналитическая повесть, повесть-раздумье, семейная, бытовая повесть, эпический роман, очерки о народной эстетике, пьесы, публицистика… В них слилось смешное и трагическое, большое и малое.

Первой книгой Василия Белова стал сборник стихов «Деревенька моя лесная» (1961). Тогда же была опубликована и его повесть «Бердяйка». Василий Белов, мало кому известный мастер, стал автором совершенно замечательной повести «Привычное дело», опубликованной в журнале «Север» (1966). Журнал издавался в Петрозаводске, а повесть немедленно приобрела самую широкую известность, и о ней тут же заговорили как о значительном литературном (и общественном!) явлении.

Пройдет время, и Василий Белов напишет еще немало замечательных произведений. Среди них – «Плотницкие рассказы», опубликованные в самом популярном тогда московская журнале «Новый мир»(1968), «Лад. Очерки о народной эстетике» (1979), «Кануны» (1972), роман «Все впереди» (1985).

Любимая тема Василия Белова – крестьянская. И здесь он выступает продолжателем традиций русской классики. Колоритные картины деревенского быта, яркая и причудливая речь; замечательные образы русских людей – удивительные портреты, сильные характеры; и такой знакомый мир родной природы: «Все было затоплено ярким вешним солнцем, река мерцала острыми золотыми звездами, над теплым, наполовину вспаханным полем дрожали прозрачные волнистые струи…» (рассказ «Поющие камни», 1973).

В наше время проза Василия Белова – как глоток родниковой воды. Она обновляет, дает силы и укрепляет дух. Она несет человеку очищение, помогает вернуть ему любовь и надежду, веру в самого себя и в людей вообще. Она разрешает прикоснуться ко всему живому, ощутить к нему близость, будит совесть и позволяет познать народную мудрость и чистоту.

Прочитайте рассказы и повесть, которые вошли в этот сборник. Непростому и запутанному взрослому миру автор противопоставляет детскую непосредственность, искренность и доверчивость. Героев его произведений отличают неравнодушие, открытость и чистота. И любовь. Любовь ко всему живому и близкому, большому и малому. И оказывается, что это любовь к родной земле, отчему дому.

Каникулы Маленькая детская повесть

1

(Мечты. Где Хомутов? Бабка Клювиха.

В засаде. Побег.)

Если бы купить самолет либо попросить какого-нибудь летчика, чтобы залететь повыше и прыгнуть вон на то облако! Вот было бы мягко! Тут уж ногу не отшибешь: бухнулся бы как на подушку. А потом бы давай кувыркаться вниз, и опять бы лезть вверх, и опять бы вниз, но чтобы подальше от края. Деревня и лес были бы как на блюдечке. Можно бы набрать в карманы мелких камней и кидать сверху в коров. Только чтобы в глаз не попало. Ни одна бы не усвистала за речку!

Или бы вырыть подземный ход. Сквозь всю гору под самой деревней. А после бы, когда останется чуть-чуть, проколупать маленькую круглую дырку и смотреть через нее. Тебя бы никто не видел, зато все поле как на ладошке. Стасик сегодня как раз пасет коров. И вот выскочить бы невзначай прямо у него под носом! Или бы собрать в одно место всех зверей, накормить до отвала, а после бы…

Раздался громкий стук. Это мать колотила в стену березовым коромыслом:

– Минька! Минька, бес, кому говорят, ступай домой. Самовар давно на столе.

Легко сказать, ступай! Минька сидел верхом на крыше, и, чтобы спуститься вниз, надо было пролезть в дыру на чердак. Потом пройти по длинной балке на большой высоте, затем пробраться на угол и уже по нему спускаться на безопасное место, цепляясь за щели и выступы. Хорошо, если не разорвешь о какой-нибудь гвоздь штаны либо не раскровенишь брюхо.

Пить чай нисколечко не хотелось. Но все же пришлось лезть через все дыры и спускаться вниз. В избе Минька взял кусок пирога, испеченного с луком, и опять на улицу. Сегодня ни капусту полоть, ни доставать для нее воду из колодца. Надоела же эта капуста хуже горькой редьки! Каждый день поливаешь, а что толку? Не растет.

Минька решил посмотреть в колодец. Далеко внизу виднелось отражение, вся голова была не более пятачка. Учитель Сергей Михайлович однажды рассказывал, что если глядеть из глубокого колодца, то даже в полдень можно увидеть звезды. Минька посмотрел на небо. Но какие же звезды в такую жару? Хотел было снова залезть на крышу, но он не любил делать два раза одно и то же.

Сказать по правде – скучно. Деревня такая маленькая, что в ней и всего-то десять домов. До соседней деревни два километра, а до клуба и школы-интерната целых пять. В школе нынче сделали летний лагерь. Минька, Стасик и Хомутов перешли в шестой класс. Правда, Хомутов остался на осень по русскому, вот козел! За изложение он получил двойку, потому что не поставил трех запятых. А переносы, так эти совсем не умеет делать. Где он сейчас?

И Минька отправился искать Хомутова.

По деревне летел пух одуванчиков. Пели петухи, чирикали ласточки. Да, совсем маленькая деревня. Не успеешь оглянуться, как опять подошла очередь коров пасти. Колхозных-то пасет постоянный пастух. И вот Стасик, бедняга, пасет сегодня этих личных коров, а дома ли Хомутов, еще неизвестно. Но если и дома, то кто знает, отпустит ли его бабка.

С бабкой Клювихой у Миньки уже нынче летом произошли две неприятные истории. Одна из-за ихнего кота, другая из-за самой Клювихи. Конечно, в первый раз они с Хомутовым были виноваты, хотя тоже не очень. Они хотели помирить кота со Стасиковым Тузиком, для чего выпустили из клетки цыплят и посадили туда сначала Тузика, потом кота. Результатов никаких не было. Даже хуже. Кот вцепился Тузику в нос. Тузик прокусил у кота ухо. Поднялось такое побоище, что цыплятница заходила ходуном и перевернулась. Дверца раскрылась. Кот вылетел оттуда как чумной. Он до вечера шипел на людей, не то что Тузик. Бабка смазала кота коровьим маслом, чтобы скорей заживали больные места. Он облизал свою масленую морду и успокоился, зато бабка наябедничала Минькиной матери. Второй раз Клювиха напустилась на Миньку совсем уж ни с того ни с сего, только за то, что он просто зашел к Хомутову. Этот раз даже вспоминать неохота, до чего противно.

Минька приблизился к Хомутовскому огороду. В изгороди имелась щель между жердями. Он пролез в огород и залег в траве, как партизан. Запах травы кружил голову, кузнечики трезвонили слева и справа. Букашки и комары кусались, щекотались и ползали по босым ногам. Минька приподнялся в траве и осмотрел дом. Окно раскрыто – значит, Хомутов и бабка были на месте. Минька пополз ближе. Чтобы вызвать на улицу Хомутова, надо свистнуть либо тихонько бросить в раму шишкой от лопуха. Чего он там сидит, как тетёра?

Минька вытянул из травы шею. Вдруг его даже подкинуло: в спину, между лопатками, кто-то больно стукнул граблевищем.

– Нечистый дух! – Клювиха, которая стояла над ним, уже приноравливалась стукнуть еще. – Шельма, всю траву перемял!

Минька вскочил. Прямо через крапиву он бросился к изгороди, перемахнул ее, такую высокую, и не помнил, как оказался на околице за деревней.

«Хорошо еще, что не в голову», – подумал Минька насчет бабкиного граблевища.

Вызвать Хомутова стало совсем невозможно. Стасик пас коров, а Хомутов делает неизвестно что. И Минька решил накопать червей, чтобы пойти с удой в лес на Гришин омут.

В деревне все еще ругалась бабка Клювиха, и Миньке стало жаль Хомутова. Где-то он сейчас? Наверно, послали за хлебом, либо сидит на лавке, а бабка ругает его или иголкой достает у него из ноги занозу.

2

(Раздумья на оводах. Русалка. Как гнали деготь. Новые планы и новые неприятности.)

Каким ты был, таким остался, Орел степно-о-о-й, казак лихой!

Шел Минька и орал во все горло. Еще махал удилищем. Махнешь раз – воздух свистнет.

Махнешь два – удочка даже прогибается. С чего бы так?

Чибис поднялся с луга и давай пищать, давай над головой летать, как будто его грабят! Высоко висели белые облака, шумел за кустами Евлахин трактор. На этом голубом «Беларусе» возят молоко на завод с соседней фермы. Ох и жук этот Евлаха! Прошлой зимой пропил колхозный тулуп, а отец Стасика, бригадир, даже ничего не мог сделать. Ругал, ругал Евлаху, а что толку? Тулупа-то нет.

Зачем, зачем ты снова повстречался? Но ты и дорог мне такой.

Минька почувствовал, что пропустил какие-то слова, но решил не вспоминать и петь все сначала, чтобы слова вспомнились сами. Но тут ему стало не до песен. Дорога пошла по ольховым кустам, начиналось небольшое болотце. На Миньку сразу набросились крупные желтые оводы. Такой прокалывает как шилом кожу сразу до крови. И откуда их столько родится? Ведь ежели они питаются кровью, сколько для них надо этой крови? Ее и взять негде. Может, они лосей кусают? Или зайцев?

Минька сорвал сухую былинку и поймал самого жирного овода. Проткнул былинку сквозь полосатое брюхо и отпустил. Овод загудел, как вертолет, тяжело полетел прочь вместе с грузом. Долго его было видно в воздухе.

Вот и лес. Стало душно, к оводам присоединились мухи и комары. Дорога раздвоилась, но Минька знал, куда идти. Сколько раз ходил с матерью на покос до самой реки! Так ведь то с матерью…

Он пошел тише и осторожней, лес, он лес и есть. Высокие сосны шумели над головой. Солнце скрылось за облаком, ветер сильней прошумел вокруг. Миньке стало невесело, и он начал вспоминать веселые случаи из своей жизни. Как назло, все они вылетели из головы!

Минька положил уду. Потрогал в кармане спичечный коробок с червями и подтянул штаны. Огляделся. Где-то около вон той мохнатой елки скрывается вторая отворотка к реке. Потом должна быть моховая низинка. Дальше, на горке, будет большая березина с гнилым дуплом. А что за горушкой?

Минька смело пошел дальше. Ага, все правильно! Все было по-старому, только в болотце нынче меньше уродилось черники, да и береза с дуплом показалась почему-то не такой большой, как в прошлом году.

Дорога заросла малиной, крапивой и кустами крушины. Чтобы не заблудиться на обратном пути, Минька изредка заламывал ветки. Он вышел на прибрежную полянку, как раз к старому, давно не действующему дегтярному заводу. Ну какой это завод? Не завод, а обычный сарай с тесовой прогнившей крышей.

Минька, остерегаясь крапивы, обошел его кругом, потрогал незапертый замок на воротах и не стал заходить внутрь. Он спешил к речке: а вдруг клюет самая крупная рыба?

Речка синела рядом, за кустиками. Минька, не долго думая, размотал удочку. Нашел у омута сухое место, вытащил червяка и торопливо начал насаживать. Червяк оказался такой толстый, изворотливый, что Минька еле с ним справился. Нет ничего противнее насаживать червяка на крючок! Минька установил запуск, поплевал на червяка и забросил. Но поплавок не вставал на попа. Запуск, что ли, велик? Или на корягу закинул. Минька сделал запуск поменьше, закинул и стал ждать.

На другом берегу, совсем рядом, закуковала кукушка. Комары кусались теперь редко, но уж больно чесалась от них кожа. А поплавок словно уснул. Течением то и дело его сносило, Минька перекидывал удочку и от нечего делать начал дремать.

Говорили, что в этом месте давно когда-то утонул хозяин дегтярного завода, немой Григорий. Он будто бы ночью ловил тут рыбу, и его утянула на дно голубая русалка. Будто бы его искали три дня, а когда вытащили из воды, то в волосах нашли маленький золотой гребешок. Немого Григория и похоронили около этого омута. «Все, наверно, врут!» – подумал Минька и съежился.

Позади как будто послышался шорох. Кто-то двигался ближе и ближе. Минька замер, мураши побежали по его спине. Вдруг сзади кто-то глубоко и сильно вздохнул. «Фу, зараза, – выругался Минька. – Вот морда-то!» Краснопестрая Клювихина корова стояла в пяти шагах и большими круглыми глазами глядела на Миньку.

– Кыш! Чего надо?

У него отлегло от сердца. Стало опять спокойно, как будто ты не в лесу, а в деревне. Корова шумно принялась за траву. Она мотала головой и хвостом, держа оборону от комаров, мух, оводов. Другие коровы тоже бродили по лесу.

– Стасик! – закричал Минька, наставляя ладони рупором. – Ста-а-сик!

Минька прислушался. Только лес шумел да глухо звякали коровьи колокола. «Эх, будет ему теперь взбучка! – подумалось Миньке. – Прозевал коров-то. А если медведь?»

Подумав про медведя, Минька начал сматывать удочку. Куда бежать, если медведь выскочит? Минька читал в одном рассказе, что надо лечь на землю и притвориться мертвым, он понюхает и уйдет. Минька представил, как медведь его нюхает, и побежал к дегтярному заводу. Он и сам не заметил, как побежал, даже удочку оставил у омута. Очнулся у ворот и перевел дух.

Замок совсем заржавел. Минька еле вытащил его из пробоев. Толкнул дверь и забыл про медведя, в лицо пахнуло холодом и запахом плесени.

Сарай, где гнали когда-то деготь, был черный от сажи, углы затянуло паутиной. Большая печь с тремя топками осела набок. Вдоль каждой топки имелась еще круглая глиняная труба. Минька знал, что эти большие длинные трубы назывались кубами. В них плотно закладывалась береста, затем конец трубы закрывался круглой крышкой, и щели наглухо замазывались глиной. Внизу, в топках, разводили огонь. Береста в кубах нагревалась, из нее тек деготь. Минька залез в темноту позади этой большой печи и обнаружил железные трубки, которые выходили из кубов. Все три трубки были вставлены в одну большую, уже в деревянную. По ней-то деготь и стекал в черную бочку, врытую в землю. В бочке ничего не было, кроме всякого хлама.

Маленькое оконышко, сделанное в стене, совсем не светило. Минька сходил на улицу, нарвал травы и протер стекло. В сарае сразу стало светлее. Минька увидел большие веревочные весы, привязанные к балке, две железные гири и круглые камни. Он долго не мог понять, для чего нужны эти камни. Догадался: железных гирь не хватало, вот и использовали вместо гирь камни. Он потрогал одну гирю – она даже не шевельнулась. «Ничего себе! – Минька подошел с другой стороны. – Сколько же весу в ней?»

Но в углу лежала большая куча бересты. Тяжелые толстые пластушины были сложены плотной стопой. Дедушка Селя, который был последним дегтярем, видимо, не успел выгнать из них деготь, завод закрыли, а сам он ослеп на один глаз. Минька тоже прищурил один глаз и оглядел остальные места. В том конце виднелись деревянные нары, что-то вроде кровати. А чуть поближе имелся стол и стояла тренога. На деревянном штыре висел какой-то балахон, на полу валялось много дров, да на полках Минька обнаружил коптилку, пустой котелок, четыре погнутых железных гвоздя и рваное решето.

Завод был совершенно заброшен.

«Вот бы здесь переночевать… – подумал Минька и пошел проверять дверной крючок. – Только хлеба с собой нету…» И Минька вспомнил, что ему давно уже хочется есть.

3

(Встреча. Лесной дом. Уборка. Опять проштрафились!)

Стасик искал своих коров по всему лесу, и слезы текли у него по щекам. Он в отчаянии бежал по дорожке, то и дело останавливался, чтобы послушать. Но нигде не было слышно колоколов.

Лес затихал под вечер.

Стасик, не помня себя, опять побежал. Запнулся, упал и больно ушибся о корневище. Он уже хотел зареветь, как вдруг увидел на тропке Миньку.

– Минька!

– Стасик!

– Беги сюда, чего-то скажу! – заорал Минька.

Стасик бегом бросился к другу.

– Ты чего своих коров распустил? – строго спросил Минька. – Бродят где попало.

– Они сами, – виновато сказал Стасик. – А ты, Миня, удить ходил?

– Никто не клюет. – Минька пришлепнул на щеке сразу трех комаров. – Пойдем завод поглядим.

– Пойдем! – обрадовался Стасик. – А я тебе гнездо потом покажу. Я гнездо нашел в поле. Только старое… Не живут.

Минька снова открыл ворота дегтярного завода. Он решил взвесить Стасика на старых весах, но из этого ничего не вышло. Они вместе с трудом закатили на весы большую железную гирю. Она оказалась тяжелей Стасика.

– Давай хоть печку затопим, – предложил Минька, но из этого тоже ничего не вышло. Спичек не оказалось.

– Надо бы увеличительное стекло взять, – сказал Стасик.

Ребята наломали по большому березовому венику, сложили дрова и начали подметать земляной пол. Подняли столько пыли, что Минька чихнул. Стасик тоже хотел чихнуть, но у него почему-то не стало чихаться. Минька сбегал с котелком на омут, принес воды для мытья мебели. Заодно прихватил и оставленную там удочку. Доски стола и тренога были все изрезаны и покрыты буквами. «ЕВМ», – прочитал Стасик и догадался:

– Евлаха! Это он навырезывал.

– Гляди, гляди, и на дверях!

На дверях тоже красовалась фамилия тракториста.

– Двери открой! – приказал Минька. – Чтобы светлей и чтобы изба сохла. А рубахи снимем. Вон тут сколько сажи!

Минька и Стасик скинули рубашки и майки, снова принялись за работу. Обмели со стен паутину, вымыли стол и треногу. По очереди несколько раз бегали за водой на омут.

– Всё! – сказал наконец Минька и сел на треногу.

Он положил нога на ногу. Стасик уселся за стол на скамейке, тоже нога на ногу. Оба были очень довольны и сидели как дома.

И правда, в сарае стало чище и даже как-то уютнее.

– Только есть очень хочется, – уныло сказал Стасик.

Минька встал. Он полез за печь, в темноту, и долго там пыхтел, что-то соображая.

– Знаешь что… – Минька вылез на свет. – Никому не скажешь?

– Не-е!

– Побожись!

Стасик набрал побольше воздуху, выпучил глаза и быстро проговорил:

– На поле-поляне, на высоком кургане огонь пышет, никто не слышит, слово-олово, честное пионерское, шилды-ковылды, пачики, мясные колачики, до неба пылает, никто не узнает!

– Сделаем тут наш дом! – тихо произнес Минька и оглянулся.

– Топор принесем, – шепотом сказал Стасик.

– Соли и спичек.

– Соль-лизунец в поле.

– А Хомутова возьмем?

– Возьмем. Только пусть побожится, что никому не скажет.

Ребята замолчали.

– Минь… – проговорил Стасик. – А ночевать? Тоже тут?

Минька ничего не ответил. Он думал, старательно наморщив лоб. Солнце садилось. Оно било теперь прямо в раскрытые двери, освещая черную заднюю стену.

– Минь… – Стасик вдруг побелел. – А коровы-то…

– Ну и что? – сказал Минька, но про себя подумал: «Теперь обоим беда. Попадет. Наверное, уже взбучку назначили».

– Сразу тебе и реветь.

– Да… – хныкал Стасик. – Тебе что, коров-то не ты… Я пастух-то…

– Бежим! Только ворота запрем.

Они закрыли ворота, воткнули в пробой замок и побежали через лес что было сил.

– Стой, Стасик, не туда. – Минька остановился. Оба перевели дух.

– Туда, Миня, туда.

Оба прислушались, но коров нигде не было.

– Эта дорога домой?

– И эта домой.

– Значит, обе туда.

Солнышко село, стало прохладно. Комары закусались еще сильней. Мальчики уже не могли бежать, когда впереди показалось поле и крыши домов. Около огородов оба пригнулись и начали тихо подбираться к деревне. Последние метры ползли по-пластунски: Минька впереди, Стасик сзади. Наконец они притихли в траве за старым колодцем.

Посреди деревни шумела Хомутовская бабка. Коров нигде не было, наверно, их уже загнали по дворам.

Ох и ругалась же эта Клювиха! Она стояла на середине улицы и махала руками, как ворона. Потому что коровы-то остались голодные. По словам бабки, выходило, что они, подняв свои хвосты, чуть ли не до обеда присвистали в деревню. Потом забились в заброшенную конюшню и все до одной простояли до вечера, остались не евши. И вот Клювиха честила Стасика почем зря, а заодно и бригадира. Потому что Стасик был сын бригадира.

– Пять ведь классов окончил! Пять! – кричала бабка про Стасика. – В пионеры записан. Весь день простояли коровушки. Много ли надоят после такой пастьбы?

– Стой, не вылазь! – прошептал Минька, дергая Стасика за рукав.

Они лежали в траве, слушали. Вскоре подошли мать Стасика, соседка Лиля и мать Миньки. Они тоже начали обсуждать происшествие.

– Он где сам-то?

– Нету!

– И моего нету, – сказала мать Миньки.

Миньке и Стасику стало вдруг до слез жалко самих себя. Есть обоим хотелось так, что даже голова кружилась.

– Минь, давай выбежим, – шепнул Стасик, но Минька опять дернул его за рубаху.

Подъехал на «Беларуси» Евлаха, вылез из кабины и тоже давай говорить о коровах. Только из-за шума трактора никого не стало слышно, даже Клювиху. А когда подошел еще и отец Стасика, то есть бригадир, Стасик не выдержал. Он вскочил и у всех на глазах что есть духу побежал домой. Миньке после этого тоже ничего не оставалось делать. Не слушая, что кричит Клювиха, он тоже припустил к своему дому…

Он схватил в кухне ломоть пирога, залез на печь и притаился. Мимоходом смолол этот пирог и стал ждать. Ждал, ждал, что будет дальше, и уснул. Совсем получилось нечаянно, даже сам не ожидал этого.

4

(Сон. Катька дразнится.

Судьба Хомутова. Опять капуста! На реке.)

Миньке снилась солнечная речка и дегтярный завод. Минька удил рыбу прямиком с крыши завода. Он вытащил окуня, хотел показать Стасику, но пришла бабка Клювиха, чтобы настегать обоих то ли вицей, то ли крапивой. Минька забрался на крышу и почему-то оказался уже не в лесу, а в деревне. Он взмахнул руками и полетел над полем. Ах, как приятно, как хорошо лететь над полем! Потом ему снились коровы и луг, а на лугу ходил учитель по труду и природоведению Сергей Михайлович. Он поставил в траве колышек и сказал: «Тут будет пионерлагерь». Минька только хотел забить свой колышек, как вдруг проснулся. Даже зло взяло, что не успел.

Он слез с печки и обрадовался: вчерашнее приключение кончилось благополучно. Мать ушла на ферму в соседнюю деревню. На столе стояла жареная картошка и стакан молока.

Солнце светило в окна ярко и жарко. Минька вычистил зубы, помылся у рукомойника, быстро позавтракал и побежал к Стасику.

Такой был солнечный и прекрасный день! Ни оводов, ни мух, потому что дул ветер. Коров пасли сегодня другие, речка синела под горой как новенькая. Иди куда хочешь, только бы отыскать Стасика.

У Миньки даже дух захватило от всего этого. Он вспомнил, как летал во сне, и побежал к Стасикову дому так, что рубаха сзади надулась от ветра.

Стоп! Остановка.

У крыльца на одной ноге прыгала Катька, сестра Стасика. Она прыгала и пела дразнилку:

Стася-карася, Нога оторвалася; Пошел косить, Нога висит.

Катька была старше своего брата. Она заболела однажды простудой и год пропустила. Поэтому в пятом классе она училась вместе с Минькой и Стасиком.

Стася-карася, Нога оторвалася.

Минька подошел ближе и спросил:

– Ты чего дразнишься?

– А тебе какое дело?

– Позови Стасика.

– А вот и не позову, вот и не позову.

Стася-карася, Нога оторвалася…

– У самой-то оторвалась. Где Стасик?

– Нигде, вот.

Тут Катька рассердила Миньку еще больше: она показала ему толстый красный язык.

– Рыжая! – не вытерпел он.

Катька уже думала, чем ответить Миньке, но быстро у нее ничего не придумалось, а тут-то как раз и появился Стасик.

Оба направились за амбары, подальше от Катьки.

– Ну? Была у тебя взбучка? – спросил Минька.

– Не-е!

– А про дом? Никому не сказал?

Стасик помотал головой и произнес:

– Только папке.

– Козел!

– Я ведь немножко… сказал-то…

– Немножко! И немножко не надо было. – Минька стал думать. – Знаешь чего?

– Чего?..

Катька высунулась из-за угла. Она хотела подслушать, что говорили мальчики. Минька отвернулся.

Наконец-то она убежала!

Минька задумчиво наблюдал за облаками. Они медленно двигались по синему небу. В траве гудели шмели.

– Пойдем на завод?

– Ура! – закричал Стасик.

– Тише! Вон опять высунулась. Катька, ты русские слова понимаешь?

Катька запела «Стасю-карасю» и убежала опять.

– Побожись, что реветь не будешь, – сказал Минька.

Стасик побожился, но вдруг вздохнул:

– Искать будут…

– Не будут. Пусть думают, что мы в пионерлагере. Помнишь, Сергей Михайлович при ходил? Чай пил у Лилиной матери.

– Ну?

– Пусть он за нами приходил. Записывать на вторую смену.

– Ух, Миня! А обедать как?

– Ухи наудим.

– Хлеба с собой возьмем.

– А картошки? Вон сколько осталось в яме! Наберем рюкзак – и айда.

– Давай еще Хомутова, – предложил Стасик.

– Давай.

Пошли к Хомутову.

У Миньки хоть был отец, он жил в леспромхозе и присылал деньги. У Хомутова и такого не было. Да и мать Хомутова жила где-то далеко-далеко и сюда не ездила. Его с грудного возраста воспитывала бабка Клювиха. Как привезли маленького, так больше и не увозили. Теперь Хомутов вырос, и бабка его часто ругала. За что? Она, может, и сама не знала. Правда, учился-то Хомутов неважно, его даже оставили на осень по русскому. Тут, конечно, он сам виноват. Но разве бабка за это его ругала?

Сегодня она опять не дала Хомутову поспать. Разбудила и велела полоть капусту. Хомутов поел простокваши, потом ему пришлось идти в огород. Бабка уже тут. Она надела на руку тонкую рукавицу и так полола капусту. Хомутов не захотел летом в рукавице, поэтому сразу обжегся крапивой.

Грядка была длиннющая. Стало жарко, и Хомутову захотелось купаться, еще больше хотелось ему к Миньке и Стасику.

– Баб, пусти купаться, – канючил он.

– Дело сделай да и бежи, – спокойно сказала бабка.

«Такую грядку и до вечера не прополешь», – подумалось Хомутову.

Он опять начал дергать сорную траву и бросать ее в борозду. Комочек сухой земли упал прямо под нос. Хомутов оглянулся. Минька и Стасик выглядывали из-за огорода и делали ему знаки.

– Опять вы, бусурманы? – сразу закричала Клювиха. – Сейчас уши-то надеру.

– Давай поможем, она его и отпустит, – шепнул Минька Стасику.

– Мы, бабушка, тоже будем! – крикнул Стасик.

Клювиха разогнула горбатую спину. Она не ожидала такого оборота.

– Ладно уж… Я и сама выполю. Пусть бежит.

– Нет, мы сделаем! – Минька уже перелезал огород.

– Только рассаду-то не выдергивайте, – сказала бабка.

Она была очень довольна.

Минька разделил Хомутовскую грядку на три равные части и начал полоть с одного конца. Стасик и Хомутов – с другого. Они пололи капусту больше часа, наконец последняя Крапивина полетела в борозду! Ровные капустные рядки зеленели на черной свежей земле. Бабка поглядела работу и похвалила:

– Вот добро. Экие молодцы! Ну, бегите, бегите…

Минька, Стасик и Хомутов припустили к речке.

Хомутов уже начал на ходу снимать штаны, но Минька остановился и сказал:

– Знаешь чего?

Хомутов ничего не знал.

– Пойдешь с нами жить? – спросил Минька, но Хомутов молчал, насупившись. Он вообще не любил говорить.

– Куда?

– В лес. На дегтярный завод.

– Ну пойду, – сказал Хомутов.

– Побожись, что никому не скажешь!

– На поле-поляне, на высоком кургане огонь пышет, никто не слышит, слово-олово, честное пионерское, шилды-ковылды, пачики, мясные колачики…

Хомутов сбился, и Минька велел ему проговорить эту клятву еще раз. Только после этого все трое опять побежали к реке.

5

(Почему приходится врать? Первые неожиданности. Новоселье.)

Прежде чем прыгать в воду, Минька достал из кармана самописку и листок в клеточку. Положил листок на гладкий камень и начал записывать:

– Один топор. Уду.

– Ножик, – подсказал Стасик.

– Ножик, – записал Минька. – Картошка. Еще чего? Хлеба надо или пирогов. Стасик, у тебя рюкзак есть?

– Есть.

– Я свой возьму да ты свой. В один накладем картошки. А ты, Хомутов, чего возьмешь?

– Сумку.

– Давай, Стасик, неси рюкзак! Картошку сразу наложим. Только смотри, чтобы не увидели.

– Не. Я сейчас…

Стасик в одних трусах убежал домой. Минька и Хомутов отправились к ямам, где хранилась картошка. Ямы были сделаны на высоком пригорке, как раз у речки, стояли подряд. Минька нашел свою. Дверца сруба была не закрыта, ребята прошмыгнули в нее. Минька открыл люк и заглянул в темноту. Оттуда тянуло холодом, пахло землей. Прибежал с рюкзаком Стасик, и Минька по лесенке сразу же спустился в темный погреб. Он вздрогнул. Что-то холодное, живое и скользкое коснулось босой ноги. Минька отскочил:

– Лягуха противная!.. Давай рюкзак!

Стасик и Хомутов опустились в люк.

– Выбирай… которая не гнилая.

– Минь, а это чего? – испугался Стасик.

– Гнилушки горят.

– У-у! Красиво. А чего они горят?

– Не знаю.

Горело чуть ли не целое бревно. Просто полыхало бесшумным изумрудным огнем. Попробовали отколупнуть – не получилось.

– Ладно, придем после, – сказал Минька.

Втроем они быстро набрали рюкзак картошки. Выволокли наверх.

– Минь, а как? – забеспокоился Стасик. – Увидят ведь…

– Не увидят. Мы по одному, в поле. Проползем вдоль огорода, а после соберемся. У отворота, в кустах.

Только теперь Минька разрешил выкупаться.

Вода была не очень-то теплая. Особенно сначала. Минька нырнул и долго с открытыми глазами шел под водой. Солнце столбами пробиралось в речную глубь, в воде стебли лилий и другие водоросли казались очень толстыми.

– Уфф! – Минька вынырнул. – Где вы? Стасик и Хомутов толкались в воде, стараясь спихнуть друг дружку в глубокое место.

– Вылезай! – приказал Минька. – Солнышко вон уж как поднялось.

Солнышко и впрямь воротило ближе к обеду, а тут у Хомутова набралось полное ухо воды. Минька и Стасик велели ему лечь на траву, взяли за ноги, приподняли и потрясли.

– Вылилась?

Хомутов молчал. Ему нельзя было говорить, так как он висел вниз головой. Но как только он встал на ноги, вода из уха вылилась.

– Теперь всё.

Но у Стасика в ухе тоже оказалась вода. Пришлось трясти и этого.

– Не надо было ухи-то раскрывать! – рассердился Минька.

Наконец все были одеты. Распределили, кому что принести, и назначили общий сбор в поле, за большим камнем. Минька строго-настрого наказал, чтобы не опаздывали и на глаза никому не показывались. Он потащил рюкзак с картошкой домой. Он никак не рассчитывал, что мать как раз окажется дома!

Увидев его с рюкзаком, она даже расцвела вся:

– Ой, Миня, молодец-то какой! У нас картошка-то как раз кончилась. Это чей мешок у тебя? Где взял?

Минька нехотя объяснил, что взял рюкзак у Стасика. А дальше опять приходилось врать. Больше всего в жизни Минька не любил врать, но что было делать?

А мать взяла у него рюкзак и сказала:

– Давай я картошку-то высыплю в большую корзину, а мешок ты унеси, отдай, у кого взял. Вдруг понадобится.

– Ладно, – буркнул в сердцах Минька.

Мать высыпала из рюкзака все содержимое.

«Эх, плакала наша картошечка, – подумал Минька. – Хоть бы не всю высыпала».

Мать показала, где и что лежит из еды. Потом взяла грабли и ушла в огород шевелить сено.

Минька отрезал от буханки половину и поглядел на корзину с картохой.

«Штук десять можно, – подумал он, – а то и двадцать. Нет, лучше двадцать одну, по семь штук на каждого».

Он отсчитал двадцать одну картофелину и положил в рюкзак. Даже лучше! А то не хватило бы места хлебу. Он прихватил еще и свой пустой рюкзак, чтобы Стасик положил в него маленький топорик, пирог и лук.

Все было готово. Теперь бы незаметно пробраться в поле к большому камню. Стасик и Хомутов, может, уже ждут, а Минька не любил быть последним. Только бы Катька не увидела.

На улице – ни души. Один петух разгуливал по траве. Минька сиганул через канаву в поле. «Вперед, вперед, шагай смелее!» – про себя, мысленно, повторял он, хотя то и дело приходилось не шагать, а ползти по траве.

Он устал и вспотел. Добрался до камня, замаскировался в траве и вдруг увидел Хомутова и Стасика.

Оба спокойно во весь рост вышагивали по дороге и разговаривали громкими голосами. Один тащил топор и два пучка луку, другой сумку. Давно забыли общий уговор, идут на виду у всей деревни – и хоть бы что. Минька громко зашептал: «Ложись!» Не слышат. Вот барбосы! Верь им после этого…

– Вы чего такие чин-чинистые? – вскочил Минька. – Уговор-то где?

– Мы ничего, – сказал Стасик и остановился.

Хомутов тоже остановился и сказал:

– Мы ничего.

– Эх вы…

Минька так рассердился, что не спросил даже, что у Хомутова в сумке. Молча положили Стасикову поклажу и пошли. Все трое только пыхтели. Оводы налетали на них, кусались и лезли во все места. Даже в карманы.

«Это еще что, – подумал Минька, когда обида прошла. – А каково коровам сейчас? И мерину. У них ни штанов, ни рубах, кусай сколько хочешь. – Он вспомнил, как бабка Клювиха мазала свою корову дегтем, чтобы оводы меньше кусались. – Вот возьмем и нагоним дегтю, – думал Минька. – Помажем коров и мерина, сразу им станет легче».

Все сразу вспотели: в лесу было жарко, безветренно.

Не доходя до завода метров двадцать, Минька поднял палец. Ребята затаили дыхание. Кто-то рассмеялся у речки на берегу. Или послышалось? Минька знаками велел Стасику и Хомутову залечь в траву за кустами. Сам начал подкрадываться к берегу. Он осторожно раздвинул кусты и даже глаза выпучил от удивления.

На берегу стоял и крутил спиннинг учитель по труду Сергей Михайлович. Рядом на камне сидела и почему-то смеялась Лиля.

Что было делать? Сергей Михайлович крутил катушку спиннинга. Минька видел, как он выволок из омута целый пучок водорослей. Лиля опять рассмеялась.

«Чего они тут? – подумал Минька. – Наверно, рыбу пришли ловить».

Минька просто не знал, что делать. Но тут Сергей Михайлович сложил спиннинг. Он взял из травы Лилины босоножки и подал ей. Оба пошли. Вышли они на тропку, и у Миньки захолонуло под ложечкой. Шли-то они как раз туда, где лежали в траве Стасик и Хомутов!

Минька так и съежился. Все! Нет, прошли, ни одного не заметили. Минька подождал, пока они не ушли еще дальше, и подскочил к друзьям:

– Видели?

– Не-е, – шепотом сказал Стасик. – Я думал, медведь.

Хомутов молчал.

– А кто это был? – спросил Стасик. – Может, лоси?

– Ладно, пошли, – сказал Минька и добавил: – На обед.

Когда открыли двери, разложили еду и все трое расселись за столом, Минька спросил Стасика:

– Стасик, а Лиля – невеста?

– Не-е! Лиля – газетница. Она почту носит.

– Знаю, что носит, – рассердился Минька и вытащил из кармана складной ножик.

Хомутов открыл свою сумку. Когда бабка узнала, что он идет в лагерь, она наложила ему целую кучу пирогов.

Минька сказал:

– Поедим сначала немного. А вечером пировать.

– Ура! – закричал Стасик.

– Только надо приготовить, где спать.

– И воды принести.

– Дров наломать.

– Еще рыбы на суп! – сказал наконец и Хомутов, который все время молчал.

– На уху. Суп – это когда мясо.

– Еще грибов наискать!

– Печь истопить, – добавил Стасик.

– А где туалет будет? – спросил Хомутов.

И закипела у них работа…

6

(Катины заботы. Где же Стасик? Вечерние разговоры.)

Не зря Минька ее боялся! Она еще утром подсмотрела сначала Стасика, потом Хомутова. Когда Стасик взял у отца из сарайки маленький топорик, а из шкафа увеличительное стекло от изломанного проекционного фонаря, ей совсем стало невмоготу.

Куда они собирались?

Катька спряталась за крапиву и увидела, как Хомутов тоже убежал в поле. У него в руке была какая-то сумка.

«Это они картошку печь, – сразу догадалась она. – Только чего в сумку-то так много наложено?»

После обеда Катька попрыгала на одной ноге, поиграла в куклы, и тут ей опять стало очень скучно. «Пойду, пойду по дорожке и найду! – решила она. – Вот, все равно узнаю, чего они делают».

И Катька пошла. В поле было весело. А вот в лесу стало страшновато. Лес шумел. Со всех сторон Катьке слышались какие-то звуки и шорохи. Она чуть не плакала. Но все шла и шла. Сосны шумели. Какая-то большая птица так ее напугала, что Катька даже зажмурилась. Девочка старалась не думать про медведя, но чем больше старалась не думать, тем больше думалось. Дорога становилась все хуже. Все чаще попадались на пути коряги и лужи. Потом дорога вовсе куда-то пропала. Катьке стало страшно, везде была чащоба, лес зашумел еще сильнее. Вдруг она услышала хруст веток и увидела Лилю. Позади шел Сергей Михайлович.

– Катя! – удивилась Лиля. – Ты как тут оказалась?

– Смотри заблудишься, – сказал Сергей Михайлович, подходя ближе. – По ягоды, что ли?

– По ягоды… – несмело сказала девочка. Она так обрадовалась, что забыла, куда и зачем ходила.

– Пойдем-ка обратно. – Лиля взяла Катьку за руку. – Больно далеко забрела.

В поле Сергей Михайлович почему-то остановился и сел на траву.

Тут очень захотелось пить, и Катька поглядела на Лилю.

– Ну беги, беги, – сказала Лиля. – Только в лес одна не ходи.

Деревня была видна, и Катька побежала домой. Дома она выпила чуть не целый ковшик воды и опять захотела в лес, но вспомнила, что очень устала. Да и ноги чесались от лесной крапивы. Она взяла из шкафа чашку сметаны и помазала. Заодно полизала немножко. Ноги прошли. Тут Катьке вдруг захотелось конфет. Конфеты лежали в другом шкафу. Она подставила стул, достала одну подушечку и выскочила на крыльцо.

Небо синело над крышами. В поле кричали галки, а на изгороди сидел воробей. Он держал в клюве какие-то перышки, которые торчали в обе стороны. От этого воробей был похож на кота, только маленький.

Так незаметно прошел весь день, Катька очень устала. Она прилегла за шкафом, чтобы ждать мать либо отца. Ждала, ждала и незаметно закрыла глаза. Когда пришли взрослые, ей почему-то не захотелось вставать. Катька слышала, как мама ставила самовар и доставала из шкафа чайную посуду, как разговаривала.

– А где наша Катерина? – спросил папа, когда вымыл у рукомойника руки.

– Уснула, – сказала мама, – давай не будем будить. Пусть спит.

«Ничего я не сплю! – сказала Катька сама себе. – Я просто так лежу». Тут она решила еще разок посмотреть воробья с перышками во рту. Она вышла на крыльцо, а на крыльце оказалось не крыльцо, а большая лестница, а внизу текла речка, и Катька полетела над этой речкой.

Ах, как хорошо было лететь над этой речкой! Она летела дальше и дальше, но в то же время слышала, что говорили взрослые. Папа спросил у мамы, почему нет дома Стасика, а мама сказала, что видела Клювиху. Клювиха говорила ей, что отправила Хомутова в пионерлагерь, что приходил учитель и всех троих, в том числе Стасика и Миньку, он увел в школу, где размещался летний пионерлагерь.

«Неправда, неправда!» – закричала Катька, но голос у нее был такой тихий, как у комара. Ни папа, ни мама, ни мать Миньки, которая пришла искать Миньку, ничего не расслышали. Они продолжали разговаривать, но их голоса тоже становились все тише и все непонятнее.

Теперь Катька даже не летела и ничего не думала – так крепко она уснула за шкафом на деревянной кровати.

7

(Первый список. Без костра. Комариная ночь.)

Тем временем в лесу, на дегтярном заводе, Минька, Стасик и Хомутов тоже устали, да так, что решили сегодня не пировать. Уже садилось солнышко. Вернее, оно закатилось за сосны. Начали кусаться первые противные комары.

Минька объявил перерыв. Он огляделся вокруг, чтобы посмотреть, что сделано.

– Стасик, где у тебя тетрадка?

– В мешке.

– А ручка?

Стасик достал тетрадку, авторучку и стал ждать.

– Записывай, – сказал Минька, – мы с Хомутовым будем тебе диктовать. «Пришли». Число какое?

Все забыли, какое число, ни один не мог вспомнить.

– Ладно, поставим после. «Пришли». Записал?

– Записал, – сказал Стасик.

– Теперь пусть Хомутов говорит.

– Поели, – сказал Хомутов.

– Принесли воды, – сказал Стасик.

– Дров.

– Удили рыбу.

– Сделали два веника.

– Подмели в избе.

– Разорвали штаны.

– Стой! – Минька остановил Стасика. – Про штаны в другой список.

– В какой?

– В особый. Что еще забыли?

– Не пировали и уху не варили, – тихо сказал Стасик.

Он вздохнул и закрыл тетрадку. Минька вдруг вскочил и посмотрел на небо. Солнышко еще пробивалось сквозь ветки деревьев.

– Эх! А костер-то? Неси скорее увеличительное!

Стасик бегом принес лупу. Минька уже держал наготове сухую берестинку. Увы, солнышка в том месте, где хотели разжечь огонь, уже не было.

– Бежим! Забирай дрова, и бежим! – Минька бросился на дальний конец поляны.

Там еще светило солнышко. Он быстро навел на бересту фокус. На маленькое светлое пятнышко спокойно уселась какая-то жужелица.

– Зараза! – выругался Минька. – Ей почему не жарко?

Жужелицу прогнали и стали ждать. Но чем больше ждали, тем ниже садилось солнышко. Береста не загоралась. Она даже не задымилась.

Минька в сердцах бросил ее в сторону.

– Всё. Опоздали. Солнышко еле теплое. Совсем потухло.

– Теперь придется до завтра ждать, – сказал Стасик. – Эх мы, дураки! Надо было и спичек взять.

– Рыбы-то все равно нет на уху, – сказал Хомутов.

– Пошли, – приказал Минька.

– Куда?

– Поедим пирога – и спать.

Все трое еле брели от усталости. Солнце село. От реки начал подниматься туман. Стало прохладно. Комары налетели на мальчишек целой тучей. Ребята плотно закрыли дверь и заперлись на крючок. В сарае стало темно. Сели на нары. На нарах лежало прошлогоднее сено, натасканное от колхозного стога. Сено кусалось, комары тоже. Они, эти комары, проникали, наверное, в дверные и оконные щели.

Когда Стасик съел свою порцию, то спросил:

– Можно добавки?

– И мне, – сказал Хомутов.

Миньке тоже хотелось есть, и они разделили на троих еще один бабкин пирог.

– Минь, а правда, что раньше русалки жили в реке? – спросил Стасик.

Минька не ответил. Он думал. Глаза у него закрывались от усталости, но он все равно думал. Вот что он думал: «Мы сидим в крепости. Три путешественника засели в крепости и ждут утра, а кругом непроходимый лес. Везде рыскают дикие звери. Одному кому-нибудь надо дежурить и охранять крепость».

В лесу громко закричала какая-то птица. Все трое вздрогнули.

– Минь, а Минь, – зашептал Стасик, – ты слышал?

– Тише! Это филин летает.

– А чего он летает?

– Не знаю, – честно признался Минька.

– Наверно, нас ищет, – сказал Хомутов.

– Не ври! Так мы ему и нужны.

В темном окошке бесшумно сверкнул отблеск дальней зарницы. Ветер прошумел по лесу. И снова все затихло. Минька долго прислушивался к ночной тишине. Стасик лежал в середине, Хомутов у стены, и оба, наверное, уже спали. Зазвенел комар, причем около самого носа. Минька шлепнул, но не поймал. Птица опять закричала, но ее крик показался Миньке далеким-далеким. Минька вспомнил, что все трое легли, не снимая ботинок и курточек. Очнуться, чтобы поправить дело, он не сумел. Ребята уснули.

* * *

Под утро стало совсем холодно, а комаров набралось штук сто, а может, и двести. Все они летали, кидались на голые места, кусались. Минька то и дело ворочался, но утром заснул очень крепко. Он пробудился от яркого тонкого солнечного луча, который бил в дырку под крышей. Минька вскочил.

За стеной в лесу оглушительно, на все лады пели птицы. Куковала кукушка, свистели синицы, верещали дрозды. Пищали, высвистывали, стрекотали и щелкали другие, еще неизвестные Миньке птички, но всех сильнее пел у реки соловей. Он перекликался с другим соловьем, оба то щелкали, то чмокали и журчали своими громкими голосами.

«Стасик, Хомутов!» – хотел крикнуть Минька и не крикнул, потому что рядом лежал и сладко спал только один Стасик.

Хомутова у стенки не было. Минька быстро распахнул ворота и разбудил Стасика:

– Эх, Стасик! Опять у нас беда.

Стасик спросонья только моргал, ничего не понимая:

– Может, пописать ушел?

Начали хором кричать, звать Хомутова. Но он не отзывался.

– Да, а сумки-то нету, убежал.

– Эх, а еще клятву давал! – сказал охрипший Стасик. – Предатель этот Хомутов.

Минька тоже чуть не плакал от обиды.

8

(Побег. Бабка сердится. Домашнее чаепитие.

Катька идет следом за Хомутовым.)

Предатель Хомутов в это время выбегал уже в поле. Он так запыхался, что еле перевел дух. «Теперь-то не заблужусь, – мелькнуло у него в голове. – Вон уже деревню видать».

И правда, далеко за кустами и полем виднелась деревня. В деревне был дом, а в доме бабка, она хоть и ругала Хомутова, но была все-таки своя. Ночевать дома было совсем нестрашно. Он припустил к деревне изо всех сил. Хозяйственная сумка хотя и была уже пустая, мешала ему. Солнце поднялось снова высоко. Опять начали летать оводы, но Хомутов ничего не замечал. Он рвался домой, в деревню. У околицы он совсем выдохся и пошел тише. Пот катился по вискам и по шее прямо за шиворот. Воздуха не хватало.

Хомутов подошел к дому. На воротах висел большой железный замок. Бабка ушла в магазин и закрыла дом на замок. Конечно, можно было пролезть через хлев или кошачью дырку в погребе, но Хомутов боялся запачкаться. Штаны и так были разорваны! Еще со вчерашнего. Поэтому он сел на крыльцо и стал ждать бабку. Но бабка долго не приходила. Зато совсем рядом крутилась Катька, сестра Стасика. Она давно заметила Хомутова и, прыгая на одной ноге, то и дело поглядывала в его сторону. Хомутов спрятался от нее в палисаде.

А тут как раз и пришла бабка из магазина. Она увидела на крыльце хозяйственную сумку и сразу поняла, что Хомутов дома.

– Ну-ко вылезай, вылезай, – сказала она, открывая ворота. – Куда спрятался-то? Ну-ко иди сюда-то, иди.

Хомутов вышел из палисада. Вид у него был совсем плохой.

– Ох ты, немытая рожа! – сразу начала бабка Клювиха. – Ох ты неслух, безотцовщина! Ну-ко докладывай. Убежал из пионерского лагеря-то? Ты пошто убежал-то?

Хомутов молча стоял перед бабкой, ковыряя дерн носком ботинка. Хорошо еще, что бабка не видела разорванную штанину.

– Ну-ко марш к умывальнику! – ругалась бабка. – Вымой харю-то да садись за стол. Чаю попьешь, да и обратно. Это где распазгал штанину-то? Ох бес, как на огне одежка горит. Ну-ко скидывай, кому говорят!

Хомутов медленно снял штаны. Оставшись в одних трусах, он следил за бабкой: будет или нет драть крапивой? Бабка только больно шлепнула его, взяла штаны и пошла зашивать.

Хомутов помылся, пока она зашивала. Потом оделся. Бабка поставила сперва самовар, потом пообедали.

– Худо там, что ли, кормят-то? – спросила бабка. – Ну-ко, батюшко, бежи, бежи обратно. Разве можно без спросу домой бегать? Я вот тебе пряников да пирожка в сумку, ты и бежи. Да слушайся там учителя-то, не балуй много-то.

Хомутов захныкал. Тогда бабка надела рукавицу и пошла рвать крапиву. Хомутов схватил сумку с пирогом и магазинными пряниками. Не успела бабка нарвать крапивы, как он был уже на улице.

– Больше до сроку не убегай! – кричала она. – Убежишь – так и знай, крапивой задницу выстегаю! Да наставников слушайся!

Хомутов нехотя побрел за околицу.

* * *

Катька видела, как он перелез огород, вышел на большую дорогу и потом исчез. «Куда он пошел? – гадала Катька. – Если в пионерлагерь, то и я тоже туда». И Катька пошла следом за Хомутовым. Он не оглядывался и заметил ее только у самого леса, когда прошли большое жаркое поле. Хомутов увидел Катьку и погрозил ей кулаком, чтобы она поворачивала обратно. Но Катька не хотела обратно. Она издалека показала Хомутову язык и пошла за ним дальше. Он скрылся в лесу.

Катька припустила по тропке что было духу. Бежала она легко, потому что была босиком и без всякой поклажи. У развилки дороги, когда начался большой лес, Хомутов опять мелькнул за деревом и опять пропал. Катька все же успела заметить, куда он свернул.

«Эта дорога не в школу, – подумала Катька. – В школу дорога правая, а это левая. Куда же пошел Хомутов?» Она долго шла одна. Опять, как и вчера, над головой жутко шумели сосны, кричал дятел. Девочка остановилась, не зная, что делать. Лес шумел и темнел вокруг. Тропка, огибая большую мокрую яму, совсем почти исчезла. Катька струсила и решила бежать обратно. Она вздумала обойти болотистую низину с другой стороны и потеряла тропу. Испуганно бросилась назад, но тропы не было. Не было ее и там, где Катька только что проходила. Девочка совсем растерялась и пошла напрямую. Но везде торчали коряги, острые сучки и валялись сосновые шишки. Катькины ноги были уже до крови расцарапаны, хотя она и не замечала этого. Она все шла к дороге, а дорога пряталась от нее, и везде стоял и шумел лес. Даже красная земляника, которая то и дело попадалась в траве, не могла отвлечь Катьку от жуткой тревоги. Девочка долго пролезала через какой-то совсем непроходимый чапыжник. Она ободрала и щеку, и руку, выбилась из сил. А когда выбралась из чапыжника, то присела и в ужасе огляделась вокруг себя. Лес шумел.

– Мама! – сквозь слезы закричала она.

Но ей никто не ответил. Только лес зашумел еще сильней и тревожней.

9

(Плохое и хорошее. Рыбалка. Дозор. Встреча.)

Минька даже ни разу ни словечка не сказал о доме! Стасик чувствовал, что ему тоже не стоит об этом говорить. Они оба целое утро трудились не покладая рук, но все равно настроение было плохое. Стасик мысленно перечислял неприятности. Во-первых, он вспомнил холодную комариную ночь, проведенную на прошлогоднем сене. Замерзли под утро так, что оба с Минькой дрожали. Во-вторых, убежал Хомутов. В-третьих, еды осталось совсем мало, да и та покамест в сыром виде, не сварена. В-четвертых…

Стасик не успел додумать, что было еще неприятное. Поплавок дернулся и с головой окунулся в воду. Стасик дернул, леска натянулась, а удилище даже выгнулось. Он вытащил из реки большую тяжелую рыбину. Она улетела далеко позади на берег. Минька и Стасик бросились к ней.

– Отцепляй! Держи!

– Я как дерну, как дерну…

Оказался окунь. Настроение сразу улучшилось. Стасик забыл про дом. Оба с Минькой вновь закинули удочки. Теперь Стасик начал вспоминать, что у них было хорошее. Во-первых, рыба начала клевать. Во-вторых, костер горел вовсю напротив завода. Они разожгли его лупой, как только поднялось повыше солнышко. В-третьих, Минька выдвинул предложение. Предложение было такое. Надо вычистить два глиняных куба, вмазанных в кирпичную печь, и разжечь под ними две топки. Кубы нагреются, и в них можно спать ночью, чтоб не замерзать. В-четвертых, днем-то в лесу совсем и не страшно, даже наоборот – весело. В-пятых, поспевает уже земляника…

– Ага! – не выдержал Минька, вытаскивая такого же окуня. – Попался, который кусался!

Через полчаса имелось уже шесть окуней и четыре сорожки. Можно было начинать варить уху. Они так и сделали. Принесли воды в котелке, начистили картошки и нарезали луку. Вымыли картоху и опять принесли воды. Минька сам выпотрошил рыбу ножиком. Стасик отколол топором кусочек соли от гладкого соляного камня, облизанного коровами. Эту соляную глыбу по очереди тащили вчера из поля.

– Минь, бросать? – спросил Стасик, показывая соляной осколок.

– Не! – Минька протирал глаза. Дым от костра был очень едким. – Надо знать сколько.

Он снял свою майку, завернул в нее соляной остаток, положил на камень и начал колотить по нему обухом топора. Вскоре осколок превратился в мелкую соль. Минька высыпал ее в бумажку. Уху посолили. Пока она варилась, Минька забрался на крышу и зорко оглядел лесные окрестности.

– Деревню видно? – спросил Стасик снизу.

– Не-е. – Минька глядел вокруг, как пограничник. – Поле немножко да еще реку. Тише, Стасик! Кто-то по тропке идет…

– Сюда?

– Ыгы…

Минька по зауголкам быстро спустился вниз.

– Ты ложись с той стороны, а я с этой.

Ребята залегли в траву по обе стороны тропки. Они затаили дыхание. Кто-то приближался по лесу. Это был Хомутов. Одной рукой он тащил сумку, другой смахивал с потного лица слепней и оводов.

– Стой! Ни с места! – заорал Минька.

– Стой! – крикнул и Стасик.

Хомутов сначала даже присел от страха, но, когда вспомнил, что это Минька и Стасик, опомнился.

Стасик встал из травы и первый подошел ближе. Долго стояли и ничего не говорили.

– Ты почему убежал? – спросил наконец Стасик.

Хомутов молчал, потупившись. Он слышал, как с другой стороны подходил к нему Минька.

– Ну, говори! – Минька приступил ближе. – Тебя ведь спрашивают.

Хомутов молчал. Молчали все трое. Было на поляне тихо, одна осина шелестела своими жесткими листьями. Минька сделал шаг, грозно приблизившись к Хомутову. Стасик тоже.

Хомутов молчал. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из лесу не долетел до ребят какой-то странный звук. Ветер вздохнул над ними и заглушил этот звук. Минька прислушался, дожидаясь, когда уляжется ветер. И вдруг все трое отчетливо услышали, как кто-то плачет в лесу.

– Может, филин? – сказал перепуганный Стасик.

– Сам ты филин! – прошептал Минька и снова прислушался.

– Это Катька, наверно! – радостно сказал Хомутов.

Не сговариваясь, заорали:

– Катька! Катька! Катька!

– Давай все сразу, – предложил Стасик.

Трижды хором позвали Катьку. Плач прекратился.

– Бежим искать! – приказал Минька.

– А это куда? – Хомутов показал сумку с пряниками и бабкиными пирогами.

– Оставь тут, после возьмем.

Счастливый Хомутов положил сумку в траву и первый бросился в самую чащу…

* * *

Катька услыхала ребячий крик, и ей сразу стало легко, весело, хотя слезы еще не обсохли на щеках. Она, забыв про усталость, пошла по лесу в ту сторону, откуда звали ее. «Катька!» – услышала она вновь. Ей нужно было откликнуться и ждать на одном месте, а она не догадалась это сделать. И все торопливо шла по лесу. Крики ребят послышались в другой стороне и наконец вовсе пропали.

Катька оглянулась, опять хотела было заплакать, но вдруг увидела доску, прикрепленную к дереву. На доске углем и мелом была нарисована большая указательная стрела и надпись печатными буквами: «туалетт»!

Слева открывался просвет и виднелась поляна. Катька подошла к указателю, поплевала и начала стирать с доски лишнюю букву «т». Буква не стиралась. Тогда Катька увидела под сосной черный уголь от головешки. Этим углем она зачеркнула лишнюю «т», а снизу двумя черточками подчеркнула ошибку. Потом она вышла из лесу. На большой зеленой поляне она увидела старый сарай с трубой и окошком. Напротив сарая горел почти потухающий костер. Над костром на жердочке висел котелок, из котелка торчал хвост окуня.

«Вот они где живут, – подумала Катька, на цыпочках подходя к воротам. – А сказали, что в пионерлагере». Она с трудом открыла тяжелые скрипучие двери и очень внимательно осмотрела внутри. Ей там совсем не понравилось. Уж очень было черно! На стенах и на потолке висела паутина. Один стол, изрезанный ножиками, был почище. На стене висело старое решето. С потолка свисали какие-то веревки, к веревкам были привязаны деревянные площадочки. Одна площадочка с гирей лежала на полу, другая болталась в воздухе. Катька, держась за веревки, залезла на нее, чтобы покачаться. И вдруг поехала вниз. Зато вторая площадка, которая была с гирей, поехала вверх.

Очень все это было интересно! Катька покачалась так: вниз-вверх, вниз-вверх. Потом слезла с качалки и опять побежала к костру. Поправила головешки. Уха начала кипеть. «Надо ее посолить, – подумала Катька. – Где у них соль?» Она увидела бумажку с солью и высыпала остатки в уху. Довольная, присела у костра на травке. «Теперь они придут, а уха готовая, – подумала Катька. – Вот только чем есть? Ложек-то нет…»

Из лесу послышался треск сучьев, девочка испуганно оглянулась. На поляну один за другим выходили Минька, Стасик и Хомутов.

– Вот она, вот! – крикнул Хомутов, который первый заметил Катьку.

Минька и Стасик тоже подошли ближе.

– Ты почему не откликаешься? – спросил Минька. – Вон из-за тебя сами в лесу заблудились.

Наступило молчание.

– А я уху доварила, – сказала вдруг Катька. – Вы тут чего делаете?

– Мы тут живем, – сказал Стасик, – а ты домой иди. Поняла?

– Я тоже хочу с вами.

Стасик поглядел на Миньку. Минька думал. Потом он оглянулся вокруг.

– А ты никому не скажешь?

Катька потрясла головой:

– Ну, никому-никомушеньки.

Минька посмотрел на Хомутова и Стасика.

– Тогда пусть клятву дает, – сказал Хомутов.

Катька одним махом, с одной только передышкой, проговорила клятву. Все закричали «ура», и Хомутов побежал искать сумку с пряниками.

10

(Как пробовали уху. Существительное женского рода от слова «хомут». Упражнение йогов.)

Сумка лежала на боку, и он сразу почуял неладное. В чем дело? Почему пряники валяются? А пирога вообще не было, одни крошки.

– Идите сюда! – закричал Хомутов. – Украли пирог!

Все прибежали на место происшествия. Пирог не нашли.

– Может, это кот? – сказала Катька.

– Коты в лесу не живут, – сказал Стасик. – Это мыши. Или крот.

– А может, заяц?

– А может, волк или медведь?

– Наверно, лиса.

Ребята так и не могли решить, какой зверь слопал хомутовский пирог. Минька собрал остатки в одно место и предложил по очереди караулить вора.

– Минь, а когда обедать?

– Пошли!

– Айда!

– Ух!

Притащили старое сухое дерево, чтобы сидеть.

– А чем хлебать-то?

Ложка оказалась только одна, в рюкзаке Стасика. Разделили на четыре части большой кусок хлеба. Решили хлебать уху по очереди. Стасик зачерпнул, подул и хлебнул. Поморщился.

– Теперь ты, Минька!

– Нет, Стаска, давай сразу каждый по десять ложек. А если останется, то еще по десять.

Но Стасик молчал.

– Ты чего не хлебаешь? – спросил Минька.

– Не хочу.

Минька сердито подал ложку Хомутову. Тот хлебнул и отдал ложку обратно Миньке.

– Пусть Катька ест! – вконец разозлился Минька. – Сидите тогда голодные.

Минька подал ложку Катьке, сам посмотрел на Хомутова:

– Почему не хлебаешь?

– У меня зуб, – сказал Хомутов и потупился.

– Хомут! – заорал Минька. – Погрел бы во рту горячей ухой, вот и зуб перестал бы. Эх ты, хомут!

– Я… я тоже хомут, – задумчиво сказал Стасик.

– И я хомут, – проговорила Катька.

– Хомутка, – поправил Стасик.

– Хомутиха.

– Нет, хомутовка!

– Спорим?

Минька и Стасик заспорили с Катькой, как правильно. Вдруг все сразу стихли и поглядели направо. Хомутов сидел не шевелясь на бревне и шмыгал носом. Слезы одна за другой подсыхали на грязной шее.

– Ладно, – смутился Минька. – Ты чего? Я ведь не нарочно.

– И я! И мы! – обрадовался Стасик. – Мы тоже! Знаешь чего?

– Вот на-ко утрись. – Катька, как большая, подала Хомутову свой носовой платочек.

Хомутов всхлипнул и заморгал мокрыми ресницами. Широкая ясная улыбка осветила его заплаканное лицо, когда Катька сама вытерла ему сначала одну, потом другую щеку.

– А уха-то? – Минька хлебнул полную ложку и так сморщился, что один глаз у него совсем закрылся.

– Вот, понял теперь? – засмеялся и захлопал Стасик. – Понял, Миня, какая уха-то?

Все тоже хлопали, и смеялись, и смеялись, и чуть не упали с бревна, на котором сидели.

– А кто солил-то? – спросил Минька, когда перевел дух.

Оказалось, что солили понемножку, но все.

Минька вылил уху в траву и разделил картошку с рыбой. Потом вскипятили воду, заварили листья смородины и долго пили чай с Хомутовскими пряниками. Минька увидел, как у Стасика шевелились уши, когда он жевал пряник. Решил тоже так научиться. Через минуту все четверо сидели в ряд на бревешке и старательно учились двигать ушами.

– Шевелятся? – спросил Минька Стасика.

– Не, – посмотрел и сказал Стасик. – А у меня?

– А у меня?

– А вот я уже научилась! – сказала Катька. – Вот, глядите, я научилась.

Все посмотрели на Катьку. Но ни одно ухо у нее не сдвинулось! У нее шевелились брови, нос, рот. Катька помогала даже плечами, но уши не шелохнулись.

– Минь, а зачем надо уметь? – спросил Стасик. – Ушами-то?

Минька подумал и сказал:

– Упражнение йогов.

Все вновь старательно продолжили тренировку.

11

(Кочегары. Катька ревет. Три способа добывать веснушки.)

Такой долгий, интересный и солнечный был этот день! Успели сделать все. Катька насобирала целую кружку земляники, Хомутов наломал дополнительных дров, а Стасик наудил рыбы. Минька же все это время был кочегаром. Он обследовал всю большущую печь, у которой внизу имелось три топки. Над каждой топкой виднелось по большой круглой дыре. Это туда закладывали бересту, закрывали ее железной заслонкой, а все щели плотно замазывали глиной. «Круглые, а называются кубы, – с недоумением подумал Минька. – Ох и грязищи, наверно, там!»

Он проверил один куб. Не очень-то там было чисто! А что лучше: тепло и грязно или холодно и чисто? Минька не стал отвечать на этот вопрос. Он решил вычистить куб. Вытащил оттуда остатки сморщенной черной бересты и велел Хомутову наломать свежий веник. Стасик тоже явился с речки, втроем они быстро вычистили все три глиняных куба. Теперь можно было разводить огонь в топках.

Натаскали дров. Хомутов быстрее всех разжег свою топку. Самым последним оказался Стасик.

Наконец разгорелись дрова во всех трех печках. Дым повалил из трубы. Поглядев издали, можно было подумать, что дегтярный завод пущен на полный ход.

«А что? – подумал Минька. – Вот возьмем нагоним дегтю. Вон сколько бересты зря валяется». Он поделился этой мыслью со Стасиком, Стасик с Хомутовым. Мысль была такая заманчивая, что даже помыться в речке забыли. Катька увидела таких грязнуль и присела. Так ей стало смешно.

– А ты рыжая! – разозлился ее брат Стасик.

– Рыжая, рыжая! – поддержал Стасика Хомутов. – Вся в веснушках, пегая.

Что правда, то правда. Катька была такая веснушчатая, что даже сама себя не любила. Хомутов твердил все одно и то же, что она и сама знала. Уставился как дурачок. Она вначале затихла и задумалась. Потом ушла за угол. Потом стала реветь. Ей было так обидно, что она ревела сначала тихо, но потом начала все громче. И наконец Катька разревелась что было сил.

Все три дегтяря давно перестали дразнить ее веснушками, а она ревела на весь лес и никак не могла остановиться.

– У-у-у! – то и дело раздавалось в лесу. – Ы-ы-ы-у!

– Катька, ты чего? – испугался Стасик.

Хомутов тоже виновато перетаптывался рядом.

Катька ревела.

Минька думал, что делать. Слушать Катькин рев, да еще в лесу, было не особенно приятно, и поэтому Минька думал. Вдруг он позвал Стасика и сказал:

– Тащи решето, которое на гвоздике!

Стасик быстро принес решето.

– Вот! – Минька сел на траву. – Буду через решето загорать. Чтобы веснушки…

– И я тоже хочу веснушек, – заявил Стасик.

– И я, – сказал Хомутов.

Минька подумал, косясь на Катьку. Она как будто начала тише реветь.

– Бросим жребий, – сказал Минька. – Кому первому загорать.

Теперь Катька уже не ревела, а просто хныкала. Мальчишки тихо совещались о чем-то между собой. Вдруг Катька увидела, как Хомутов лег на траву лицом к солнышку.

Минька положил решето прямо ему на лицо и сказал:

– Только не шевелись! А то не получится.

Катька совсем перестала плакать. Хомутов терпеливо лежал под решетом, но солнышко уже садилось.

«Наверно, мало жару, – озабоченно думал Минька. – Лучше завтра…»

– Знаешь чего? – вдруг обернулся Минька к Стасику. – Давай увеличительное стекло. Попробуем по одной.

Итак, Хомутов загорал через решето, чтобы получить веснушки все сразу, а Стасик и Минька по очереди наставляли фокус увеличительного стекла на щеки друг другу, пытаясь делать веснушки.

Стасик вдруг подпрыгнул:

– Ух! Жжется! – Он потер щеку. – Нет, Миня, лучше не будем.

– А я знаю как! – подошла к ним Катька.

– Как?

– Надо коричневый карандаш. Нет, лучше желтый.

– Смоются.

Все задумались.

Один Хомутов ничего не думал. Он давно сладко спал под решетом и только посапывал. Веснушки явно не получались, но воздух-то очень хорошо проходил в дырочки решета. Туда и сюда.

– Эх, опять уснул, – сказал Стасик. – Даже комаров не боится.

Все-таки комары, а может быть разговоры, пробудили спящего Хомутова. Все побежали в завод, надо было подумать о еде и ночлеге. Но Катька сначала послала всех умыться в речке.

12

(Пир. Стасик в беде. Баба-яга заглядывает в окно. Гроза. Тревога в деревне.)

После ужина Хомутов спросил:

– А когда пировать будем?

– Забыли, – сказал Минька. – Давай сейчас, еще успеем.

Под Катькиным руководством быстро принесли воды, вымыли стол и застелили его газетой.

Минька рассадил всех вокруг стола и сказал:

– Кто потчевать будет?

– Ты, – сказал Стасик.

– Нет, пускай лучше Катька.

Катька начала потчевать гостей. Она потчевала их пирогами, студнем, вином и окрошкой. Потом опять пирогами. Пустая бутылка изображала горячий самовар.

– Кушайте, гости, не брезгуйте, – тонким голоском угощала Катька.

Вскоре Минька закатил глаза и запел: «Не упрекай несправедливо», а Стасик начал качаться из стороны в сторону, а Хомутов начал изображать играющего гармониста. Все трое орали кто во что горазд, а Катька каждого успокаивала.

Веселый же был денек!

Пировать вскоре надоело, и Катька убрала со стола. Минька сделал из бумаги очки, взял вместо указки ольховый пруток и провел то ли беседу, то ли лекцию. Потом играли в магазин, и главным продавцом опять была Катька, после чего начали по очереди взвешиваться на веревочных весах. Стасик оказался тяжелее всех.

Пришла ночь. Топки в печи давно потухли, только какая-то головня все еще дымила. Минька распорядился, чтобы Катьке постлали на топчане, а сам задом полез ночевать в глиняный куб. Куб и правда слегка нагрелся. В нем было удобно лежать, хотя и не очень чисто. Хомутову в куб помог забраться Стасик, а Стасику Катька. Ну и ошибку же сделал Стасик! Он залез в куб не задом, как надо было, а головой вперед. Развернуться же в кубе места не хватило, и Стасик перепугался и закричал. Ему показалось, что теперь ему вообще не вылезти из этой глиняной душегубки.

– Миня! – кричал Стасик. – Минюшка-а-а! Выручи! Пожалуйста…

Минька по пояс вылез, опустился на руки, стал вытаскивать ноги и больно упал. Но ему было не до этого. Стасик кричал из куба. Минька и Катька потащили его за ноги и выволокли. Только после этого Стасик успокоился.

– Опять полезешь? – спросил Хомутов, выглядывая из круглой глиняной дыры.

– Ага, – сказал Стасик. – Там хорошо.

Он полез, но полез опять головой, а надо было задом, и вот было смеху! Никак Стасик не мог научиться залезать головой назад! Пришлось Миньке показывать, как это делается. Наконец все улеглись на свои места, и Катька тоже, только сперва закрыла двери на большой старинный крючок.

Июньская ночь была светлая. Но вдали глухо и тревожно загремел гром. Отблеск далекой молнии промелькнул в окне. Тут-то и случилось что-то жуткое и непонятное. Катька уже начала засыпать, когда вдруг за окном послышался шорох. Катька сразу проснулась. Окошечко было ветхое, стекло в раме еле держалось. Катька почувствовала, что кто-то стоит за окном, и вся замерла. Вдруг все окно заслонила чья-то тень, и девочка увидела, как кто-то страшный глядит в окно. Лицо было жуткое, как у Бабы-яги. Катька завизжала от страха. Хомутов еще не спал – наверное, выспался, когда загорал под решетом. Минька и Стасик спали. Если бы Хомутов тоже не видел, как кто-то заглядывал в окно, Минька ни за что бы не поверил Катьке. Она все еще дрожала от страха.

– Это мерин, наверно. Рыжко.

– Или корова, – успокаивал Стасик сестру.

– Конечно, мерин, – сказал Минька и вылез из куба. – Пойдем, сейчас поглядим.

– Ой, не открывай! – снова заплакала Катька.

Да и Стасик и Хомутов были за то, чтобы двери не открывать и никуда не ходить.

Гроза шла над темным лесом, все ближе и ближе. Гром гремел уже над самою крышей, он то бросался далеко в сторону, то опять возвращался обратно. Было страшно, когда он трещал совсем рядом, еще жутче сверкала зеленая молния. Когда она сверкала, то в сарае освещались даже самые темные углы и Катька закрывала глаза от страха.

Наконец разразилась над ними настоящая буря. Ветер с грохотом сорвал с крыши несколько тесин. Полил дождь, гром трещал оглушительно и беспрерывно. Шум леса, дождя и ветра слышался в темноте, когда гром затихал, но гром почти не стихал и носился над землей беспрерывно, так же, не переставая, светили молнии. Они сливались в одну сплошную, и все шумело, гремело, сверкало вокруг. Ребята, испуганные, притихли.

Гроза долго не могла успокоиться. Она наконец начала сбавлять свой шум и грохот, дождь и ветер понемногу стихали. Гром уходил все дальше и дальше. Под этот уходящий и стихающий гром, измучившись, все четверо не заметили, как уснули.

* * *

Бабка Клювиха ходила в тот день в лес за ягодами и, услышав далекий гром, вздумала идти напрямую, без дороги. Она заплуталась и вышла совсем не туда, куда ей было надо. Она вышла к старому дегтярному заводу. Клювиха всегда боялась этого места, да и гроза приближалась все быстрее. Но кто в деревне был самый любопытный? Конечно, она, бабка Клювиха! Ей показалось, что костер на поляне около завода был свежий.

«Кто это тут? – испуганно подумала она. – Пастух не гоняет сюда коров, рыбаков в деревне нету. – Страх напал на бабку. – «А вдруг это беженцы, или какие шпиены, или, может быть, вовсе нечистая сила?» Гроза уже шла совсем рядом. Бабкино любопытство росло вместе со страхом, и она подошла поближе к заводу.

И она сразу поняла, что дело неладно. Пахло дымом. Бабка набралась смелости и заглянула в окно. Она еле не закричала от страха. В одной из трех топок тлели угли. Из среднего куба на Клювиху глядела черная и лохматая рожа, из второго куба свесилась чья-то рука. В третьем кубе тоже кто-то зашевелился, зашевелилось и на топчане под окном.

Бабка Клювиха, даже не охнув, отскочила от окна, хотя ноги у нее подкосились от страха. Потом она побежала по лесу. Гроза настигала бабку, а бабка бежала из лесу, не помня себя. Она вся промокла, вся перепугалась, но не просыпала из корзины ни одной ягодки.

…В тот же вечер, когда гроза стихла, вся деревня узнала, что в лесу, на дегтярном заводе, живут то ли беженцы, то ли какие-то разбойники. Бабка Клювиха рассказывала, что видела даже ружье в руках у одного, и требовала от бригадира (Стасикова отца), чтобы тот срочно вызвал милицию.

Решили отложить это дело до утра.

13

(Утро. Как зовут Костыля? Переполох.)

– Ах, вот это кто! – воскликнула Катька, открывая двери. – Ты почему ночью в окна заглядываешь?

Катька была счастлива и довольна. Вчерашние страхи исчезли. Стояло тихое солнечное утро. Пели птицы. Цветы цвели там и тут, около сарая, где ночевали ребята. Мерин Рыжко глядел на Катьку своим большим глазом. Он прижал сначала одно ухо, потом второе, когда из дверей выкатился чумазый Минька. За ним вскоре появился такой же грязный брат Стасик и Николай Хомутов.

Катька не могла говорить от смеха – такие все были грязные! Катька смеялась. Мерин Рыжко глядел на все это и прядал ушами. Хвост у него махался в обе стороны, отгонял утренних комаров. «А вот мы дегтю нагоним, помажем его, – подумал Минька. – Все комары в сторону отлетят».

Катька смеялась.

Пришлось всем сразу идти к речке смывать сажу и копоть. Заодно Минька и Хомутов проверили удочки, поставленные на самолов, а Стасик принес воды в котелке.

– Ура! – закричали на берегу Минька с Хомутовым. – Есть!

Большая щука даже не успела очухаться, как оказалась на берегу. Она прыгала и била хвостом. Хомутов бросился на нее всем телом. Зубы у щуки бывают иногда острые как бритва, того и гляди, палец распорешь. Поэтому Минька схватил ее за шею, а Хомутов за хвост, и потащили. Дорогой она так лягнула хвостом, что Хомутов выпустил ее, а потом и Минька. Щуку оставили в покое в траве и начали разжигать костер. Увидев вчерашнее решето, Хомутов посмотрел на солнышко, а Минька потрогал свой нос.

– Будем? – спросил Минька и поглядел на Катьку.

– Еще чего! – заругалась Катька. – Надо картошку чистить, надо мерина пасти.

– Мерин? – спросил Стасик. – Не мерин, а конь.

– Нет, лошадь.

– Жеребец! Во… – обрадовался Хомутов.

– Не ври!

Начали спорить, какая разница между мерином, жеребцом и конем, но Катька послала одного за щукой, другого за дровами, третьего за растопкой. Сама начала чистить картошку.

Так началось это новое утро летних каникул.

Уха нынче получилась на славу. Минька еще ни разу не ел такой ухи, да и все остальные ни разу.

Рыжка угостили солью-лизунцом, он и сейчас лизал с удовольствием, спрятавшись в тень сарая.

– А что, ежели дегтю нагнать? – сказал вдруг Стасик.

Минька думал. Мысль о том, чтобы испробовать дегтярный завод, еще со вчерашнего не давала ему покоя.

– А ты знаешь, как? Гонят-то? – спросила Катька.

– Не! Это дедушка Костыль знает, – сказал Хомутов.

И все вспомнили: дедушка Костыль действительно гнал деготь из бересты.

«Вот что, надо сходить к нему, – подумалось Миньке. – Узнать, как гонят деготь».

Он высказался об этом вслух, и все согласились, но вдруг снова получилась загвоздка.

– А как его зовут? – спросила Катька. – Костыль-то ведь прозвище…

Все замолчали. Никто не знал, как зовут дедушку Костыля.

– А мы у него спросим, – предложил Хомутов.

– Нет, лучше у кого-нибудь, – сказал Минька.

Решили послать в деревню Миньку, но Минька потребовал себе в помощники Стасика.

Через два часа, после того как позавтракали, делегация из двух человек – Миньки и Стасика – отправилась в деревню к дедушке Костылю. Заодно надо было раздобыть хлеба, спичек, ложек и какую-нибудь посуду для питья.

– А что, если на Рыжке? – предложил Стасик.

– Точно! – обрадовался Минька. – Только вот узды-то нету…

В заводе оказалась старая веревка. Минька разрубил ее топором на несколько частей. Он сделал два кольца и связал их вместе одной большой веревкой. Получилась узда. Остаток веревки использовал на поводья.

Рыжко терпеливо ждал, пока ему делали эту узду. Такой был славный конь! Или мерин. Он даже наклонил свою большую голову, когда Минька начал его обратывать. Минька кой-как натащил веревочную узду на голову Рыжка, подвел его к углу и сам полез на угол, чтобы с угла перелезть на спину мерина. Рыжко подождал, пока Минька все это не проделал, и пошел.

– Тпру! – остановил Минька мерина. – Стасик еще!

Стасика кой-как подсадили Хомутов с Катькой.

И вот делегация тронулась из лесу в деревню.

Выехав в поле, ребята причалили к изгороди и слезли с лошади. Они отпустили Рыжка пастись, а сами тайно, по траве вдоль изгороди подкрались к дому дедушки Костыля.

Во дворе возился Евгений. Это был дедушкин внук в возрасте трех или четырех лет. Он приехал гостить к деду и сейчас возился с каким-то колесом.

– Дома дедушка? – спросил Минька, когда подошли к крыльцу.

Евгений даже не посмотрел. Он оставил колесо и занялся другим делом. Он хотел сосать сразу две соски. Одну соску он даже не вынимал изо рта, другую, дополнительную, поминутно пытался вставить в рот. Наблюдая эти попытки, Минька не заметил, как появился дедушка.

– Что скажете, молодцы?

Минька и Стасик молчали.

– А ты, Евгений, в крапиву не ползай, – обратился дедушка в другую сторону. – Крапива нонче вон какая кусачая.

Дедушка сел на крыльцо.

– Садитесь и вы, – сказал он.

Минька сел. Стасик тоже. Все опять замолчали.

– Ну, так чего? – вновь заговорил дедушка. – Рыбу-то не ловите?

– Мы это… Щука… – начал было Стасик, но Минька так поглядел на него, что Стасик сразу опомнился и сказал: – Нет, не ловим.

– Дедушка, а тебя как зовут? – выпалил вдруг Минька.

– Да Костыль! – засмеялся старик.

– Не-е! Это прозвище, – сказал Минька.

– Костыль-то?

– Ыгы.

– Ну дак вот, меня зовут Иван. По отчеству Савельевич.

Дедушка вздохнул и погладил обоих по голове. Потом спросил:

– А на што вам, молодцы, мое имя-отчество?

– Мы… мы хотели узнать…

– Чево узнать-то?

– Как деготь гонят, – сказал Стасик.

– Да как. Так и гонят. Из бересты. Набьют втугую, полный куб напихают. Бересты-то. Потом закроют, щелки глиной замажут, чтобы воздух не проходил. А снизу огонь разведут…

– И потечет?

– И потечет. Ну-ко вы за Евгением-то поглядите. Я сейчас…

Дедушка долго не приходил. Наконец он появился с большим алюминиевым блюдом. В блюде лежали куски медовых сот.

– Нате-ко! Ешьте. И ты иди, Евгений.

Но Евгений по-прежнему не обращал ни на кого внимания. Даже на мед.

«Просто удивительно, – подумал Минька, – такой маленький и такой важный». Они со Стасиком поотказывались немного, а потом начали есть мед. Эх, какой это был мед! Прямо с воском ели, только во рту почавкивало. Дедушка глядел, глядел за Евгением и вдруг спросил:

– А чего, ребятушки, деготь собрались гонить? Так вот говорят, что в заводе-то беженцы поселились. Разбойники.

Минька даже поперхнулся.

– Нет, вы туда лучше не ходите, – сказал дедушка. – Чего, Евгений? Писать не хочешь? Ну, бегите, бегите…

Минька и Стасик выскочили из дедушкиной калитки.

– Слышал? – Минька дернул Стасика за рукав.

– Ага. Это мы. Беженцы-то.

– А, во как! – Минька от восторга запрыгал на одной ноге. – Знаем, знаем! Теперь знаем!

– Чего знаем?

– Как деготь гнать.

Стасик только сейчас понял, отчего так радовался Минька.

– Скорее! Поехали. Где Рыжко?

– Ох, Минька, а домой-то?

– Потом.

Они тайком проскочили в поле, туда, где оставили Рыжка. Рыжка, однако, не было.

– Эх, украли у нас мерина… – вздохнул Минька. – Придется пешком ехать.

– Идти, а не ехать.

– Ну идти! Какая разница?

Они чуть-чуть не поссорились, потому что разница все же была. Да и Стасику вдруг так захотелось домой, так ему захотелось увидеть отца и мать, что прямо жуть. Он чуть не заплакал. Минька же был таким непреклонным, таким непреклонным… Друзья опять исчезли в лесу.

* * *

Под вечер в деревне начался переполох. Бригадир, отец Стасика, не очень-то верил Клювихе, когда она говорила о каких-то там разбойниках. Он даже не стал звонить в милицию. Но вот вдруг утром выяснилось, что нет дома Катьки! С вечера оба, и отец и мать, пришли домой поздно и думали, что девочка давно спит на своем месте, в летней избе под пологом. Даже не посмотрели, чтобы не разбудить. Утром выяснилось, что Катьки под пологом нет. Побежали искать, но ее нигде не было. Кто-то, кажется мать Миньки, сказал, что Катька ушла следом за мальчишками в пионерлагерь. Родители успокоились, но ненадолго. А тут еще бригадир вдруг увидел в поле мерина, обузданного таким странным образом. Кто-то обуздал Рыжка веревочной уздой, но кто?

Бригадир прямо не знал, что делать… Уже под вечер в деревню пришел учитель Сергей Михайлович. Пока он пил чай у Минькиной матери, наступил настоящий вечер, а может, даже и ночь. Лиля вернулась домой и рассказала все новости: о том, что мерина видела обузданного, что Катька, не спросясь, ушла в пионерлагерь.

– В какой лагерь? – спросил Сергей Михайлович и вдруг вскочил с лавки. – Лагерь только завтра открывается. – И Сергей Михайлович стремглав выбежал из дома.

Ночью вся деревня была уже на ногах и никто не сомкнул глаз. Только в дом к деду Ивану Савельевичу ни один не догадался забежать: дом-то стоит на отшибе, за изгородью. Решили немедля идти искать ребят.

14

(Дегтярное дело. Почету не идет деготь?

На крыше. Третья ночь.)

Минька, Стасик и Хомутов не теряли времени зря. Да и Катька тоже. Она помогала им как могла. Они еще засветло набили кубы старой берестой и накопали у ручья глины. Можно бы уже затоплять нижние топки, но кубы-то были не закрыты. А чем закрывать? Круглые железные закрывашки, видимо, были давно потеряны. И тогда Минька сказал:

– Сделаем только один куб! Для пробы. Весь замажем глиной. На один-то куб глины хватит!

Катька, Стасик и Хомутов побежали за добавочной глиной. Они таскали ее на широких листьях лопухов, Минька тут же замазывал ею бересту. Когда оставалось замазать третью часть круглой дыры, Минька дал приказ разводить огонь. Хомутов побежал ломать дрова, Катька притащила от костра горящую головешку.

Затопили.

Тем временем Минька начисто запечатал глиной бересту в кубе. Запылал огонь в печи, застреляли угольки на земляной пол.

Комары испугались дыму, потому что дым сегодня не шел в трубу.

– Эх, наверно, опять к дождю! – высказал предположение Стасик.

– А может, труба засорилась? – сказал Хомутов.

И Минька, не долго думая, решил лезть на крышу. Он полез по углу, добрался до застрехи. Дальше было опасно лезть, потому что надо перекидывать ногу с угла на крышу и карабкаться. Катька, Стасик и Хомутов следили снизу затаив дыхание.

– Ничего не выходит! – Минька слез на землю. – Надо лестницу.

– А если изнутри? – догадалась Катька.

– Ура! – закричал Хомутов. – Я тоже полезу.

Внутри сарая залезли на громадную пыльную печь, нашли щель в крыше и с трудом раздвинули две доски. Доски были уже гнилые и на гвоздях не держались.

Минька и Хомутов выбрались на крышу. Было далеко видно вокруг. Синела река.

– А деревню видать? – спросил Стасик снизу.

– Не-е! Только гумно немножко.

Минька заглянул в трубу, сложенную из кирпича. Там была одна чернота. И тут его опять осенило.

– Катька! – закричал Минька. – Ну-ко закрой печь берестиной! Ненадолго.

Катька и Стасик выбрали внизу большую берестину и на минуту закрыли топку. Дым хлынул в трубу. Он больше не останавливался, потому что образовалась тяга. Но берестина в руках Катьки загорелась от печи.

– Вытаскивай! На улицу! – скомандовал Минька, когда увидел все это через дыру в крыше.

Стасик мигом выволок пыхающую берестину и оттащил ее подальше от сарая. Она чадила долго, не могла догореть.

Миньке и Хомутову не хотелось слезать с крыши. «Эх, какой вид! – думал Минька. – Жалко, что нет бинокля. Либо подзорной трубы». Он пропустил вниз через крышу Хомутова, затем слез сам и надвинул тесины, сделал, как было, на случай дождя. И так ночная буря сдула с крыши три или четыре тесины. Они валялись теперь в малиннике за сараем.

Минька слез.

– А что, Миня, когда потечет? – весело спросил Стасик.

– Не знаю, – сказал Минька. – Может, завтра, может, сегодня.

Минька и впрямь не знал, сколько времени нужно калить в кубе бересту. Он жалел, что не успел спросить об этом у дедушки. Но ведь не бежать же из-за этого обратно? Надо ждать.

Хомутов опять приволок дров. Он где-то быстрей всех умел находить сухие ольховые дрова. Стасик подкинул в печь. Катька вздумала печь картошку, Стасик сходил за водой.

Все устали.

Незаметно садилось за лес нежаркое к вечеру солнышко, печь горела, как дома. Потом, когда солнце село, от реки начал подниматься белый туман, но в сарае было тепло.

– Минь, а как его называют? – спросил Стасик.

– Кого?

– Этого… Кто деготь гонит.

– Дегтярник? – спросила Катька.

– Дегтярь! – догадался Хомутов и стал очень довольный.

Картошка почему-то не пеклась, а только горела, а есть хотелось все больше и больше.

– Попировать бы… – задумчиво произнес Стасик.

Все промолчали. Спускалась ночь, а деготь все не тек. Минька и Стасик уже несколько раз ходили в темноту за печь, щупали там конец железной трубки, прочищали ее березовым прутком.

Нет, не тек пока деготь!

Печь жарко пылала.

Наконец решили поужинать. В том же котелке, в котором днем варили уху, Катька вскипятила воду и набросала в нее листьев смородины. Получился великолепный чай. Еще оставалось немного хлеба и соли. Картошка с одного бока была испеченная, с другого зажженная и очень сырая, но что было делать? Есть-то хотелось еще больше.

– Минь, а когда мы домой-то? – спросила вдруг Катька, но Минька не ответил.

– Тсс! – Он поднял палец. – Слышите?

Никто ничего не слышал. Все замерли. Но вот далеко в лесу послышался крик. Или это птица какая? Ребята напряженно вслушивались. В печке гудел огонь, под крышей что-то потрескивало.

– Во, опять кричат, – шепотом произнес Хомутов.

– Двери надо закрыть, – сказал Стасик и пошел закрывать.

– А что, если сюда придут?! – Катька уже дрожала от страха.

– Не придут! – сказал Минька. – Нигде нет никаких беженцев.

– А кто, Миня, Рыжка у нас увел? А? – спросил Стасик.

– Он, может, и сам ушел.

– Да. Сам. Как он сам-то?

– Ну, сам. Взял и ушел. Стой…

Крик повторился, но, кажется, еще дальше. И вновь стало тихо. На время от страха даже есть расхотелось, но Минька встал, еще раз проверил печь, куб, двери и все остальное. Дегтя пока не было. Стали ужинать.

15

(Чем все закончилось.)

Бригадир, отец Катьки и Стасика, с ружьем пошел искать ребят по одной дороге, а Евлаха поехал на тракторе по другой. Лиля и Сергей Михайлович опоздали и пошли после всех.

Была уже глубокая ночь.

Сергей Михайлович не на шутку встревожился, когда узнал, что ребят нет уже трое суток, а девочка не ночевала дома. Сказали, что ушли в лагерь. Но никакого пионерлагеря еще и в помине нет: он открывается только с завтрашнего числа!

В лесу Сергей Михайлович долго светил электрическим фонарем на дорогу, хотя ночь была белая, светлая.

– Вот здесь прошел трактор, – сказала Лиля, беря Сергея Михайловича под руку.

– Зачем нам трактор? Нам лучше другим путем.

Но трактор тарахтел где-то совсем рядом. Вот блеснули фары. Трактор стоял.

Лиля от Сергея Михайловича подошла ближе и увидела тракториста Евлаху.

– Что, буксуете? – спросил учитель тракториста.

– Да нет, дорога крепкая. Вон, это… – Евлаха показал в лесную темноту, освещаемую фарами трактора. На большой белой бересте, растянутой на сучках, было написано:

Внимание! Обрыв провода.

Опасно для жизни!

– Вот оно что… – Сергей Михайлович фыркнул. – Так что, не поедете?

Евлаха молчал. Он ходил около трактора и около странного объявления.

– Пошли! – Лиля потянула учителя за рукав. – Вот этой тропкой.

Тарахтящий трактор остался где-то левее. Они шли все дальше и дальше в лес, обивая с травы начинающуюся росу.

– Стой! – остановился Сергей Михайлович. – Кто-то кричит. Слышишь?

– Это бригадир, – сказала Лиля. – Он той дорогой пошел.

Ночь, казалось, уже шла на убыль. Вдруг Сергей Михайлович замер, увидев за деревьями багровый отблеск.

– Горит… Что тут? Дегтярный завод? – Он, не разбирая тропы, бросился в лес, прямиком на этот багровый отблеск. Лиля не поспевала за ним.

Сергей Михайлович бежал, прыгая через пни и коряги. Огонь приближался, но, казалось, очень медленно. Наконец Сергей Михайлович выбежал на поляну. Крыша дегтярного сарая ярко и почти бесшумно горела с одной стороны. Огонь еще набирал силу, но делал это торопливо и основательно…

Сергей Михайлович подбежал к двери, дверь была заперта изнутри. Он стукнулся, потом по углу быстро забрался на крышу. Начал отдирать горящие доски и швырять их на землю, в малинник. Он быстро раскидал горящую крышу, спустился на большую, почему-то теплую печь, спрыгнул на пол. Отбросил крючок, распахнул дверь, схватил под мышки сразу двух и вынес на воздух.

Двое других проснулись уже сами…

Подоспевшая Лиля утешала заревевшую Катьку. Сергей Михайлович прикрикнул:

– Ну, деятели! Натворили делов. Тащите доски подальше.

И он начал откидывать горящие доски.

Через полчаса все было кончено. Развороченная крыша дегтярного завода уже не дымила. К этому времени прибыл к месту пожара и бригадир. Увидев Катьку и Стасика, он сначала схватил их в охапку, потом оттолкнул:

– Вот я вас! Погодите у меня. Домой! Живо!

Но Катька почти спала на руках Лили. Отец повел Стасика собирать рюкзак, а Сергей Михайлович взял за руки Миньку и Хомутова:

– Пошли!

Минька покорно пошел по дороге. Он незаметно, про себя плакал. Отчего он плакал? Неизвестно. Может быть, боялся взбучки от матери. Может быть, он вспомнил сейчас отца, который жил где-то далеко, в леспромхозе. А может, и еще отчего, неизвестно. Хомутов не плакал, а просто хныкал.

– Ну что же вы, – остановился Сергей Михайлович. – Как девчонки. А? Ну, ну, Минька… Идем…

– Еще… еще бы немножко – и потекло, – заикаясь, произнес Минька.

– Это называется возгонка[2], – объяснил Сергей Михайлович. – Вы разве не проходили?

– Не-е…

Ночь кончалась, было уже совсем светло. Птичка какая-то начала просыпаться в лесу.

– Эх вы, дегтяри! – сказал Сергей Михайлович, отпуская Миньку и Хомутова. – Идите-ка сами.

Лиля почему-то тихо смеялась.

Рассказы

Даня

Санки везет папа, а в санках сидит закутанный в одеяло Даня. Он глядит на дорогу и на холодное солнышко. Снег так весь и сверкает, даже глядеть нельзя. Но Даня все равно глядит. Даня, Данилка, Даниил. Как только его не называют, и все по-разному. Правда, он совсем еще маленький – такой, что он даже не все буквы выговаривает. Даже в школу не ходит, а ходит в совхозный детсадик. Вернее, его увозят туда в санках. Увозят на всю неделю, а в субботу снова домой привозят. Сегодня ночью будет Новый год, и папа везет Даню домой.

– Даня, Даня! – кричит с горы третьеклассник Борис. – Беги, Даня, сюда!

Но Даню, конечно, не отпустили на гору. Вдруг папа встретился с директором совхоза.

– Опять на третью ферму концентраты не подвезли! – сердито сказал директор.

Папа тоже почему-то заругался, потом вынул Даню из одеяла и велел идти домой.

– Ножками? – спросил Даня.

Папа ничего не сказал и опять заспорил с директором.

Пришлось идти одному, хотя до дому было еще порядочно. Даня долго перешагивал уроненную на дорогу жердь и чуть-чуть не чебурахнулся. Но вот наконец и родное крылечко. У Дани сердце замерло, как на качелях. Сейчас он маму увидит. Только сначала валенки надо веником обмести. P-раз, р-раз – и все! Ух и здорово топает Даня своими новыми валенками! Дотянуться-то дотянулся, а двери все равно самому не открыть.

– Эх ты, карандаш! – засмеялся отец и открыл дверь.

И сразу Даня маму увидел.

– Мама! Мама! – закричал он и чуть не заплакал: уж очень он ей обрадовался.

А мама откинула полотенце, которым она обтирала чайную посуду, и так прижала Даню к себе, что у него даже косточка какая-то хрустнула. Долго она его не отпускала.

Хорошо дома. Половики настланы по белому полу, кот Жмурик спит. Лапы свои вытянул и знай себе спит. Новые занавески мама повесила, печка топится и трещит, а Даня сидит у печки и ест пряник. Жмурика он сразу разбудил, и тот трется о Даню и мурлычет. Мама гладит платье, отец газету читает, и мама слушает, что папа рассказывает. Чего-то про ферму, про концентраты.

– Вот, Даня, папу-то опять ругают, – сказала она, а Даня подошел к отцу и серьезно произнес:

– Нельзя, папа, в штаники писать!

– Да нет, его не за это ругают! – засмеялась мама.

Даня вытащил из-за комода ящик с игрушками. Вот он, Мишка, с одним стеклянным глазом. И пожарная машина не заводится. Лягушка-квакушка пока заводится, но Даня еще прошлый раз уронил в щелку заводной ключик…

– Папа, достань ключик.

– Даня, иди сюда, не мешай папе, – говорит мама.

Даня подошел и обжег палец об утюг. Сразу стало больно и захотелось реветь.

– Знаешь, я сейчас принесу тебе елочку из кладовки, – сказала мама. – Хочешь елочку?

Конечно, Даня хотел. Мама надела пальто и без платка вышла в сени. Она принесла небольшую елочку.

– Во какая! – восхищенно сказал Даня про елочку.

Она была чуть побольше Дани, пахла зимой и лесом. Даня потрогал ее за ветку. Колется! И начал прыгать на одной ноге, а мама обернула конец елочки бабушкиной фуфайкой и вложила в большое ведро. Теперь елочка стояла и не падала. Мама взяла из шкафа коробку с прошлогодними украшениями. У Дани даже дух захватило – какие были красивые шары. Целый год лежали, а ничего им не сделалось. И петух с красной бородой, и лиса на веревочке, и бусы – все тут было!

Мама разукрасила елку и поставила у дивана в маленькой комнате, но Дане все равно захотелось еще чего-то. Он сложил в ящик старые игрушки и направился в большую комнату.

– Ты чего, Даня? – спросила мама.

– Пошел на обед.

Мама долго прижимала его к себе, и смеялась, и пела про Волгу.

Уже протопилась печка, Жмурик опять лег спать, а Нового года все не было. Даня запросился на улицу, и мама опять надела на него пальто и валенки.

– Гляди, Даня, за калитку не бегай! – сказала она, сняла с веревки выстиранное белье и ушла в дом.

Ох и снегу на улице! Уже почти вечер, солнышко село, а снег все равно белый. Только тропинки к воротам не белые – наверно, от валенок. Весь поселок дымит тоже белым и пушистым дымом. Репродуктор у конторы кричит на морозе, ребята на горе катаются на лыжах, Борис тоже там.

– Иди сюда, Даня! – крикнул он. – Чего стоишь? Иди сюда!

Но Дане туда нельзя. Тогда Борис подъехал к нему сам. Даня так и уставился на его настоящие лыжи.

– Даня, ты на кого будешь учиться? – спросил Борис.

– На папу. А ты?

Борис, опершись на палки, долго глядел на красную далекую зарю. Он сдвигал и раздвигал свои брови.

– Даня, – зашептал он, – я буду скоро лунатиком. Хочу стать лунатиком. Буду ходить по проводам и по крышам. Все лунатики по крышам ходят. Бабушка говорит, если будешь на луне спать, обязательно будешь лунатиком. Она занавеску на окно повесила.

Даня слушал очень внимательно.

– …хочу ходить по крышам. Я уже хотел раз поспать на луне, да спать уж больно хотелось. А сегодня обязательно не просплю и отодвину занавеску. Чтобы луна прямо в окошко светила…

– А моя бабушка летом приедет, – сказал Даня. – Моя бабушка – это мамина мама. Когда я большой буду, я ей заводные тапки куплю. Она толстая, у нее ноги тихо ходят.

– Тапки? – спросил Борис. – Таких и не продают. Где ты их купишь?

– В купилке.

– Не в купилке, а в магазине, – поправил Борис.

– В магазине, – как эхо, повторил Даня.

Вышла мама, ласково взяла Даню на теплые руки и унесла, а Борис тоже поехал домой.

Над поселком зажглась яркая зеленая звезда, вдалеке, у конторы, проурчала машина, в домах загорались новогодние огни. Даня, засыпая, думал о бабушке, о заводной лягушке-квакушке и о Борисе, который хочет ходить по крышам.

– Мама, а я тоже буду лунатиком?

– Будешь, будешь. Спи, милый.

Он засыпал, этот счастливый Даня, а мама сидела рядом на диване и рассказывала сказку про тетерева и про лису. В большой комнате горел свет, а здесь елочка мерцала своими шарами у самой головы, и Жмурик тоже был рядом. Глаза у Дани сами вдруг закрылись, и мама поцеловала его в щеку.

– Спи, маленький, спи.

«Мама, ты никуда не уйдешь?» – хотел спросить Даня, но не успел и сладко заснул. Ему снился детсадик и пушистый морозный снег, но не белый, а голубой. Жмурик пошел по этому снегу, оглянулся на Даню и исчез в снегу. Легкая и далекая тревога чуть кольнула Данино сердечко, но ему уже снился медвежонок с одним стеклянным глазом и елочка с голубыми шарами.

Вдруг Даня вздрогнул во сне. Вздрогнул от ночной тишины, открыл глаза и проснулся.

– Мама, – с надеждой позвал он.

В комнате было тихо, ему никто не отвечал.

– Мама! – уже со слезами в голосе крикнул Даня и вскочил.

В одних трусиках, босиком, натыкаясь на что-то, он пошел в большую комнату. Но ни мамы, ни папы там не было, лишь белела под луной неразобранная кровать. И он заплакал, сначала тихо, потом все громче и громче.

С улицы в окна сочился призрачный снежный свет, на стеклах мерцали звездочки инея, за печкой тяжело ходил кот, и мамы нигде не было. Дане стало совсем горько, одиноко и страшно. Все его забыли, только в темноте тикал будильник. Вздрагивая всем тельцем и плача навзрыд, он с трудом влез на кровать и закричал:

– Мама, мамочка!

И опять ему никто не ответил! Светила в окошко луна, мерцал иней на стеклах, и кот ходил в темноте, но Даня уже не слышал, как он ходил. Даня зашелся в плаче, захлебнулся и задрожал, как от холода.

Сколько времени проплакал Даня? Может быть, до самого Нового года, может, не до самого. Измученный тревогой, совсем обессиленный одиночеством, он заснул на неразобранной кровати.

…Квадрат, освещенный новогодней луной, уже передвинулся далеко в сторону, когда за окном стукнула калитка. Вошла с улицы мать, веселая, краснощекая. Она сняла пальто, подошла к дивану и ахнула, кинулась в большую комнату.

– Даня! Где Даня?!

А отец уже стоял над сыном, который, свернувшись крохотным калачиком, ногами в изголовье спал поверх покрывала.

– Даня, маленький, ну что ты? – Мама осторожно взяла Даню на руки.

Он вздрогнул, будто отголосок страшной ночи опять зазвучал в маленьком сердечке. Не открывая глаз, прижался к матери, крепко обхватил ее за шею.

– Мама, мама миленькая, ты пришла?

От мамы пахло снегом и еще чем-то, может быть луной. Даня снова был счастливым, снова мерцала шарами елочка, и снова Жмурик мурлыкал ему свою сказку.

И Даня опять заснул, теперь уже счастливее всех на свете.

За окном морозное облачко окутало тихую новогоднюю луну, совхозный поселок белел пушистыми крышами. В комнате было тепло, елочные шары тихо звенели на колючих ветках. Даня дышал глубоко и счастливо.

Ты спишь, Даня? Твои страхи велики, но забывчивы, твоя тревога ушла, и мама сидит в твоем изголовье, а ты летаешь во сне, потому что растешь. Ты будешь ходить по крышам, ты будешь летать по небу, ты увидишь Луну. Когда-нибудь ты пройдешь по золотой лунной кромке так же, как сейчас Новый год идет по большой тревожной Земле. И синий громадный шар этой Земли будет светить тебе издалека.

Старый да малый

Нынче купили Мишке новую кепку… Он пришел в школу празднично-неестественный: у него то и дело улыбкой сводило щербатый рот. На маленькой перемене все мальчики первого класса примеряли кепку. На большой перемене интерес к обнове ослаб, а к концу занятий совсем привыкли. И кепка потеряла для Мишки ценность, жизнь снова стала будничной.

После уроков – гуртом домой.

На околице взрослый соседский парень стрелял дробью в ворота бани, пробовал только что купленное ружье. На дверях бани углем нарисован тройной круг: палил в него с двадцати шагов, с пятидесяти. Вся дверинка была уже как решето.

Сугорбый старик в фуфайке и в такой же, как у Мишки, новой кепке сидел на бревне, корректировал эту пальбу. Над ними на безопасном расстоянии суматошно орала стая ворон и галок.

Вскоре начали палить по кепкам, потому что тотчас же нашлись доброхоты:

– Давай мою!

– А вот не попасть! Вот не попасть! Старик с восхищением следил за стрельбой, кричали в небе вороны. Кепки по очереди взлетали вверх, и Мишка долго крепился. Но вот враз вдохнул воздух, набравшись храбрости, отчаянно бросил кепку. Бух! – не задело ни одной дробиной. Он бросил еще раз как можно выше, потом еще… Бух! – кепка вдруг подскочила в воздухе, клочья полетели во все стороны. Оказалось, не клочья, а бумажные пыжи. Однако и кепке досталось: насчитали шесть дыр…

– Я как брошу, как брошу! – захлебываясь, говорит Мишка. Он снова выглядит героем и с восторгом показывает дыроватую, пахнущую порохом обнову. До него не сразу доходит горестный смысл всего случившегося. Глаза его наполняются обильной влагой, слезы вот-вот покатятся по щекам. Губы сами постепенно вытягиваются в подкову. Все чувствуют, что еще мгновение – и у бани раздастся Мишкин рев.

Но тут старик, сидевший до этого на бревне, встал:

– Ну, ребятушки, хватит вам кидать! Теперь моя очередь!

Он резво бросил в воздух свою тоже новую кепку. Бух! – парень уже натренировался и палил довольно сносно. Кепку разнесло по всем правилам…

Дыры считают все вместе, и Мишкины слезы почему-то рассасываются, предчувствие великой домашней беды сразу ослабевает.

* * *

Дома он мужественно выдерживает свои роковые минуты, впервые в жизни не подал голосу. Когда буря утихла, Мишка, вздрагивая плечами, садится за уроки. Потом идет в сени, берет удочку и, накопав червей, отправляется на реку.

Вороны и галки давно затихли и расселись кто где. Старик, теперь уже в пограничной, привезенной сыном фуражке, идет за сосновыми лапками для помела и останавливается около Мишки, на речном мостике. Глаза у старика весело щурятся.

– И охота тебе, Мишка, мерзнуть, шел бы домой.

Мишка молчит.

– Много наудил-то? Ишь какой окунище, наверно, без очереди клюнул. И маневры, наверно, на крючке выделывал, как новобранец. Делал маневры-то?

– Ыхы, – соглашается Мишка.

– Ну вот, я и гляжу, что окунь такой большой долбило.

Старик осторожно положил на бревна единственного крохотного окунька.

Вдруг поплавок резко качнулся и исчез. Мишка присел, дернул, и громадный красноперый окунь смачно зашлепал хвостом по настилу мостика. Мишка быстро наживил заново. Через минуту такой же громадный окунь повис на крючке, потом третий, четвертый.

Старик крякнул.

– Ты, значит, Мишка, это… червяков-то где накопал, за хлевом, что ли?

…На следующий день, когда Мишка был в школе, зеленая пограничная фуражка с утра маячила на мостике. Но клева не было, окуни словно приснились.

– Что старый, что малый, – ворчит бабка, идя за водой.

А время идет своим чередом, и осень уже вбивает в безбрежное небо последние журавлиные клинья. Пройдет зима и весна, отшумит лето. И скоро, очень скоро перейдет Мишка в другой класс…

Вовка-сатюк

Итак, он прикатил к бабушке совсем сонный, потому что со станции выехали к вечеру, а дорога была неблизкая. Пока дедушка выпрягал усталую лошадь, вышла на крыльцо бабушка и всплеснула руками. Вовка ничего этого уже не видел: он спал сном праведника.

– Вот так гость! – засмеялся дедушка. – Бери его под белы руки, ничего не услышит.

– Хоть бы травы побольше подстелил, старый прохвост, всего парня, поди, растряс. Ох ты мои андели, глазки-то так и слипаются. – Бабушка Катя взяла Вовку на руки и унесла в дом.

– Ядреный парень, что ему сделается.

Дедушка снял узду, и согретые удила брякнули о лошадиные зубы.

Лошадь всхрапнула, отставила ногу и тут же принялась за траву. А на траве уже доспевала роса, и ночь спокойно затихала вокруг.

Вовку уклали спать в чуланчике. Пахло сеном, но опять же он ничего этого не слышал. Ночью шел тихий дождик, сквозь его ровный шум можно было услышать, как хрупала жвачку и вздыхала корова, как летал в темноте заблудившийся комаришка и как хлопотно менялись местами куры. Потом все затихло.

Вовка еще никогда не бывал в деревне. Ему приснилось, что будто бы он катался на трехколесном велосипеде, а потом ходил с отцом в зоопарк и там катался уже не на велосипеде, а на маленькой лошадке. После всего этого он вдруг начал летать по воздуху, потом во дворе пинал резинового верблюда.

Летом всех раньше встают курицы. Они-то и разбудили Вовку своим криком, хотя и после того, как он выспался. Он сел на постели и стал вспоминать, что было вчера, но хотелось в уборную, и мальчик вышел.

В сарае летали белогрудые ласточки, они присаживались под самую крышу, кормили птенцов. На жердочке висели березовые веники, ворота были открыты, и солнце светило прямо в ворота.

Вовка подошел к воротам и внизу, в огороде, увидел дедушку.

– Что, брат, выспался? – спросил дедушка. – Ну беги в избу, да сейчас чай будем пить.

Прибежала бабушка Катя, узнала, что внучек хочет в уборную, и подвела его к дырке, что была в самом углу повети[3]. Вовка долго не решался сделать дело, недоумевая и не веря, что это и есть уборная, осмелился и решительно начал поливать бревна.

– Гляди не свались! – сказала бабушка и, пока Вовка надевал матросский костюмчик, подмела веником поветь, приставила грабли к сеновалу.

После этого умылись из медного рукомойника, так как никакого крана не было, и сели пить чай.

Дом был стар и широк, с хлевами и въездом, со всякими воротцами и окошечками.

Вовка обошел вокруг всего дома. Чего только не было у деда напасено! И все из лесу. Прежде всего в глаза бросалась большая поленница, от нее пахло смолой и высохшей древесиной. Тут же были сложены березовые плашки, окоренные для лучины. Далее Вовка выпытал у деда, что тонкие еловые колья пойдут на изгородь, а из толстых можно драть дранку для крыш, что из березовых кряжей получатся полозья для колхозных дровней, а груда скрипучей, сверху желтой, снизу белой бересты пригодится для перегонки в деготь.

– А что такое деготь?

Дед показал и деготь в глиняной кубышке. Он был черный, как тушь, и густой и годился для смазки сапог и приготовления лекарств.

За двором росла черемуха. Дедушка насрывал с нее ягодных веток и подал внуку, от темно-коричневых вяжущих ягод Вовкин язык сразу стал как резиновый и не умещался во рту.

В широких лопухах лениво бродили курицы. Синело высокое небо, теплым ветром обдувало зеленый огород с картошкой и луком. Белая бабочка села на травинку и замерла, изредка вздрагивая крылышками. Прошла на реку с бельем бабушка Катя, следом за нею шел кот Кустик и медленно жмурился.

Дедушка у крылечка сел долбить ступицу для колеса, а Вовке опять захотелось пить, и он пошел в избу. Напился из тяжелого медного ковшика, отдышался и вдруг увидел на стене около печи ряд палочек, написанных углем. Вовка сосчитал, палочек было восемь. Тогда он взял с шестка уголек и дописал еще столько же, получилось шестнадцать, а он умел считать до восемнадцати, поэтому дописал еще две. Под конец он хотел написать внизу свое имя, но раздумал и снова направился к дедушке.

– Сходи, брат, сходи погуляй! – сказал ему дед и начал закуривать из кисета.

Вовке уже давно хотелось на реку к бабушке, и он побежал туда. Кстати, там же сидел и кот Кустик.

Так незаметно и прошел первый Вовкин день в деревне.

* * *

А потом дни побежали быстро и слились в один красочный, богатый день, который запомнит Вовка на всю жизнь. Мальчик загорел и обжился на новом месте, бегал далеко за деревню щипать малину, ходил и на сенокос. Теперь дедушка частенько брал Вовку на сенокос, особенно после того дня, когда Вовка сидел дома один.

В тот день дед с бабкой долго не шли с сенокоса, и Вовка подставил табуретку к часам, влез и подвел стрелки на три часа вперед. От одиночества он не знал, что делать, обстриг у кота усы, и от этого Кустик перестал ловить мышей. К тому же потерялись ножницы.

– Ну и сатюк! – сказал тогда дедушка. – И в кого ты уродился такой сатюк?

«Сатюк» сопел и, ничего не говоря, скрипел пальцем по стеклу. Ножницы нашлись, дед таинственно подмигнул Вовке, а бабушка тоже не сердилась, особенно после одного случая.

Дело было так. Все курицы по утрам поочередно садились в две кадушки, где лежали подкладыши – деревянные, вырезанные дедушкой яички. Каждая курица после того, как снесет яйцо, на весь дом долго кричала и кокотала, будила Вовку. Он вспрыгивал и первым делом бежал к кадушке, брал теплое белое яичко и тащил к бабушке. Бабушка Катя хвалила Вовку и гладила его по голове.

– Что, андели, выспался?

Вовка бежал за другим яичком. Но однажды, как раз в тот день, когда Кустик лишился своих усов и бабушка сердилась за ножницы, оказалось, что одна кура кладется не в кадушку. Бабушка Катя всполошилась.

– Вот, батявка, опять, как летось, парить надумала! – ругала она курицу. – Нет, чтобы по-людски, в кадушку, так она вдругорядь, наверно, под сараем кладется!

Бабушка взяла ухват и начала щупать ухватом под сараем. Вовка стоял рядом.

– Ну-ко, Владимер, ты потончавее, полезай да поищи тамотка гнездо-то.

Вовка еле пролез. Под сараем было темно и жутко, только маленькое оконышко светилось в стене. Потолок, а вернее пол, был так низко, что даже Вовка, при своем росте, не мог разогнуться. Вовка сперва струсил, оглянулся, но бабушка Катя приободрила его.

– Тут я, Вовка, тут!

Он долго шарил в темноте, нашел гнездо с яйцами. Их оказалось целых двенадцать штук! Вовка перетаскал их бабушке, она склада их в подол и унесла в кладовку, а он, довольный, вылез из-под сарая. У него оторвалась пуговица от штанов, и в избе бабушка взяла клубок ниток и иголку.

– Ну-ко, андели, вдень ниточку-то в ушко; такое ушко крохотное, убей, не вижу. Да штаны-то сними, а я пуговку пришью.

Вовка нитку вдел, а штаны снимать наотрез отказался.

– Да что ты, батюшко! – заговорила бабушка Катя. – Разве можно так пришивать! Ведь я тебе всю твою память к штанам пришью. А каково ноне без памяти-то!

Без памяти оставаться не хотелось, и штаны пришлось снять. Бабушка пришила пуговицу, правда, другую, непохожую, и они пошли в поле помогать дедушке копнить сено.

Только-только дед с бабкой Катей сметали стог, а Вовка только всласть наелся малины, как начали собираться тучи. Побелела на синеве неба дальняя полуразваленная церквуха, на горизонте, над гребенчатым лесом, запереворачивался с боку на бок по-стариковски капризный гром, притихла рожь на придорожном клину, еще назойливей стали мухи – и вдруг все затихло. Но вот набежал и запутался в траве ветреный холодок, дунул и настоящий ветер, перевернул на дороге сухую коровью лепешку.

Едва прибежали домой, как хлестнул дождь, и бабушка Катя закрыла трубу, накинула на зеркало полотенце, спрятала в шкаф самовар и, торопясь, подставила под застреху пустую бадью. В бадью, как из водопровода, забарабанила звонкая дождевая вода.

Они сели на крыльцо – дед, Вовка, бабушка Катя, и Вовка радовался, что кругом столько воды, а тут не мочит.

– Запряжет, батюшка, он свою колесницу, Илья-то Пророк, да и ездит, и ездит по небу-то, – объясняла бабушка Вовке.

– Не слушай ты ее, Владимер, – вступился дед, – не слушай, наплетет она тебе с три короба. «И ездит, и ездит»! Брала бы ступни да шла корову доить.

– Да что ты, старый водяной, еще и коров-то не пригонили.

– «И ездит, и ездит»! Ты сама посуди, какую надо телегу, чтобы такой стук получился. Хто тебе ноне поверит?

– О Господи, – перекрестилась бабка, – молчал бы уж.

– «И ездит, и ездит»!.. Пойдем, Владимер, в избу, не обращай на нее внимания.

Дождик кончился сразу, туча пошла дальше, показалось солнышко. Полная бадья чистой воды стояла под застрехой, трава у крылечка зазеленела сильнее и дымилась, обсыхая. Вылез из-под крыши круглый воробей, чирикнул дважды и улетел по делам. Радостно заметались по улице ласточки, и большой дождевой червяк старательно переползал дорогу. Весь мокрый, прибежал откуда-то Кустик, отряхнулся и обдал Вовку холодными брызгами, а бабушка послала Вовку пощипать на грядке луку.

– Да не щипи, батюшко, с одного-то гроздка, а разных щипи! – крикнула она внуку и поставила самовар.

Пришли коровы, закатилось солнце, и бабка отвела Вовку в чуланчик, уткнула одеяло ему под бока. Ему велено было спать и ногами не дрыгать, иначе придет запечный дедушка, положит в мешок и унесет.

Так прошел и еще один день, и еще, но Вовка их не считал.

* * *

Между тем начали жать рожь комбайном, и однажды Кустик поймал за печкой мышь. Усы у кота выросли новые. Кустик долго забавлялся с бедным мышонком, пока бабушка Катя веником не прогнала их обоих. Вовка еще долго с испугом глядел, как в сенях Кустик своей лапой шевелил полуживого мыша, а когда тот пытался убегать, то его снова хватали за шиворот.

Опять белая курица завела гнездо под сараем, и Вовка дважды извлекал яйца, снова было несколько гроз и несколько раз пришивали пуговицу, лук в огороде начал желтеть и стал невкусный, зато поспели угреватые огурцы и розовая морковка.

Все это время ходила к бабушке за молоком соседка Анна Семеновна. Как-то бабушка послала к ней Вовку попросить домашних дрожжей растворить квашонку:

– Сходил бы ты, Вова, к Сенихе, скажи, не дашь ли, бабушка, дрожжей?

Вовка взял посудину и побежал к Сенихе. Он так и назвал ее Сенихой. Старуха дрожжей дала, но спросила:

– Ну-ко, милый, скажи, кто это тебя эдак говорить научил?

Вовка молчал, а когда дома рассказал обо всем, то дед расхохотался, а бабушка Катя заойкала:

– Ой, ой, прохвост, что ты наделал-то! Да ведь я тебе говорила, зови ее бабушкой, что она теперече подумает, ой, ой!..

– Ай да Вовка-сатюк, ну и сатюк! – не мог успокоиться дед и смеялся, а Вовка не понимал, в чем дело.

Ввечеру пришла за молоком Сениха. Она поздоровалась и села на лавку. Бабушка Катя налила ей в тарку[4] молока и поставила углем палочку на стене около печи.

– Ну-ко, матушка, сколько я у тебя молока-то выносила, не знаю, как и рассчитываться теперь, – сказала Сениха.

Бабушка Катя посчитала палочки на стене.

– Ой, девка, что-то уж больно много ты наподбивала-то, – снова проговорила Сениха, – неужто и правда такое количество?

– Такое, матушка, такое. Век никого не обманывала. После каждого разу и ставлю столбик.

– Да ведь и я-то дома столбики каждый раз ставлю, уж больно сумнительно, вроде бы много у тебя наставлено.

– Век, Семеновна, никого не обманывала, век.

Сениха поправила сарафан на коленях. Вовка видел, как обе старухи пошли в Сенихин дом считать Сенихины столбики, потом они вернулись и снова пересчитали тутошние столбики.

– Бабушка, а мои палочки прямее твоих! – подскочил он и дописал еще пять палочек.

Бабушка Катя заохала, запричитала:

– Ой, ой, прохвост, гли-ко, ты меня острамил-то! Ой, ой, прости, Семеновна, ради Христа! Ведь он это столбиков понаставил, некому больше.

Дедушка смеялся, бабушка Катя ругалась плачущим голосом, а Сениха качала головой, говорила:

– Толку-то сколько, толку-то… Проворный! Сегодня за дрожжами-то пришел…

– Хоть кого острамит, – махала руками бабушка Катя, и дед приговаривал:

– Ай да Вовка, ну и сатюк, от молодец, всю арихметику спутал, вот бы тебе в нашу кантору…

Вовка не любил, когда разговаривали про него, убежал на улицу. Как раз из прогона выходили коровы, и он еще издали сразу узнал бабушкину корову.

* * *

Ночи стали холоднее, и он спал теперь в летней половине. Здесь не летали комары и не пахло сеном. Каждый раз к Вовке приходил Кустик, устраивался рядом и доверительно мурлыкал. Вовка и сегодня улегся и думал под Кустиково мурлыканье. Вошел дедушка, вывалил в решето огурцы и поскреб за Вовкиным ухом своим жестким, но ласковым пальцем.

– Набегался, сатюк? Ну, спи, брат, спи.

Пока Вовке спать не хотелось, и он спросил:

– Дедушка, а почему папа с мамой спят на одной кровати, а вы с бабушкой на разных?

– Кх-кх!.. – покашлял дед. – Дело-то вишь такое, кх-кх, мудреное. Больно уж ты востроглаз. На одной, говоришь, спят?

– На одной.

– Так ведь кровать-то у вас там какая, железная?

– Железная.

– И шарики светлые?

– Ага.

– Ну вот. На такой кровати пол дел а ночевать. А у нашей бабушки вон кровать старая, деревянная, не больно-то мне, брат, антересно на такой кровати спать. Да и клопы кусают. Ну, спи, брат, а мне еще на собрание идти надо.

Но Вовка уже и сам спал, слышно было только, как мурлыкал Кустик.

Проснулся Вовка от солнышка. Оно светило из окошка прямо в глаза. На улице колотил в барабанку пастух, Кустика уже не было: удрал спозаранку. Вовка обернулся и увидел, что на полу, на соломенном матрасе, спал еще кто-то. Вовка встал и на цыпочках в одних трусах обошел вокруг соседа. Тот спал крепко и храпел.

На полу стояли большие резиновые сапоги, висел на гвоздике макинтош[5], а на лавке лежала фуражка с толстым портфелем. У портфеля были красивые застежки.

– Бабушка, это кто? – спросил Вовка в кухне.

– Тише, Вова, тише! – зашептала она. – Полномоченный это, из району, собрание вчера проводил.

– А что он делает?

– Ну, как что, батюшко, собранья проводит.

Вовке стало неинтересно, он поел и убежал на улицу, а когда вернулся, то уполномоченного уже не было, только портфель.

Вовка потрогал блестящие застежки, поиграл красивыми скобочками, и вдруг застежки щелкнули, и портфель раскрылся. Вовка испугался, но успел разглядеть, что в портфеле была какая-то книжка, бумаги и бутылка с водкой. К тому же чуть-чуть не выкатилась банка с кильками в томате.

Прибежала испуганная бабушка, шлепнула Вовку по заду.

– Ой, прохвост, ой, прохвост! Что ты опять натворил-то, ой, хосподи, батюшко милостивой…

Она начала закрывать портфель, но он ни за что не хотел закрываться. Вовка стоял обиженный. Портфель не закрывался, бабушка заругалась еще больше:

– Рукосуй рукосуем, ой, ой, что теперь бу-дет-то! Ну-ко, Вова, милой, ты как отстегнул-то? Ну-ко, попробуй, попробуй, сам, сам-то, ой, батюшки!..

Вовка в два счета застегнул портфель, а бабушка Катя все еще не могла успокоиться, вытолкала Вовку из летней половины и послала побегать. Бегать, однако, не хотелось. И вообще этот день был несчастливым, потому что в придачу ко всему Вовка ел горох и нечаянно затолкал в ноздрю горошину. Горошина в носу разбухла, Вовка впервые за все время ревел благим матом, когда на медпункте доставали из носа эту проклятую горошину.

* * *

Лето почти кончилось. Уже нельзя было бегать утром босиком, ягоды на черемухе опали, а иные засохли. Рябину наполовину склевали дрозды. Речка похолодела, на скошенном лугу выросла зеленая отава[6]. Однажды дед сказал:

– Ну вот, Владимер, видно, ты нагулялся, парень, нахулиганился. Ты хоть и мазурик, а ехать надо. В школу скоро пойдешь.

Вовка совсем забыл, что живет в общем-то в городе, что скоро в школу. Он вдруг вспомнил и свой детсад, и зоопарк, и маму с папой, и ему захотелось ехать домой. Но и отсюда тоже уезжать не хотелось.

Когда дед запряг лошадь и наложил в телегу сена, Вовка понял, что дело серьезное, что ехать надо в самом деле. Он сел в тележный передок – и поехали. Около крыльца стояла бабушка Катя и плакала, прикладывала к глазам свой холщовый передник. А у ног бабушки сидел Кустик и глядел.

Вышла из дому Сениха. Она тоже попрощалась с Вовкой и поцеловала его:

– Расти, батюшко, расти.

Вовка рукавом вытер мокрые после поцелуя губы и уехал.

Была середина августа. Вовке было семь лет, и все, что происходило с ним в это лето, навсегда осядет в его безгрешном сердчишке. И, может быть, когда он будет большим, снова приедет сюда и увидит на стене, у печки, следы неровных, шатающихся букв: ВОВА ПЕТРОВИЧ.

Скворцы

В субботу мать вымыла пол и застелила его чистыми полосатыми половиками. А еще она взяла мелкого песочку, положила его на мокрую тряпку и долго терла медный самовар, потом переставила кровать вместе с Павлуней на новое место, поближе к окну.

– Лежи, Павлуня, лежи, голубчик. – Она подоткнула под Павлунины бока теплое одеяло и вскоре ушла на колхозную работу.

Пав луне хотелось поглядеть на самовар, как он светится, но самовар стоял в шкафу, а встать Павлуня не мог. Всю зиму у Павлуни болели ноги, и он лежал все время в кровати.

«Наверно, – думает Павлуня, – наверно, сейчас в шкафу светло от самовара, только ведь как узнаешь? Если откроешь дверку, то свет из избы сразу в шкаф напускается, а ежели не откроешь, то не видно, темно в шкафу или светло. Наверно, светло, потому что уж очень самовар блестит после того, как его мама начистила».

Еще Павлуне хочется поглядеть свои валенки. Но об этом тоже нечего было и мечтать, потому что, во-первых, не встать с кровати, а во-вторых, валенки были заперты в чулане вместе с отцовым новым пиджаком. Пав луня помнит, как отец купил ему валенки и принес домой. Но Павлуня уже тогда болел и в школу не ходил, а валенки тоже всю зиму зря пролежали.

Размышляя обо всем этом, Павлуня чуть не забыл, что кровать переставлена ближе к окну. Он повернул голову и сразу увидел синее небо. Там же висела большая прозрачная сосулька: она намерзла на карнизе и была похожа на штык. Павлуня увидел, как на ее остром кончике копилась капля золотистой воды, копилась, копилась, стала тяжелее себя и полетела вниз. Пав луне стало весело. Снег в огороде был белый-белый, небо вверху такое синее, как обложка на тетрадочке, которую только-только выдали и на которой не поставлено еще ни одной буковки, а не то что фамилии.

Дальше за огородом, под горой, была река. Она еще вся заметена снегом, снег и на крышах, на грядках, и на лужке тоже не было еще ни одной проталины. Павлуня увидел, как дрожит от ветра торчащий из снега стебель прошлогоднего репейника, и догадался, что на улице еще холодно, хотя и капает с застрехов.

«Снегу наворотило, – думает Павлуня, – столько снегу не скоро растает. На одной нашей крыше, наверно, пудов двенадцать, а то, может, и больше».

На этом месте Павлуня вспомнил, как прошлой весной отец скидывал снег с крыши. Деревянной лопатой он нарезал большущие глыбы. Такая глыба сперва тихо трогалась с места, а потом шумно ползла по крыше – и бух! Когда на крыше осталась одна такая глыба, отец сбросил вниз лопату, а сам сел верхом на последнюю глыбу и поехал с крыши. Павлуня увидел, как отец шлепнулся в снег почти по шейку. Тогда они долго вместе с отцом хохотали, и Павлуня решил твердо, что на будущую зиму сам будет скидывать снег и тоже прокатится на последней глыбе. Но теперь было ясно, что это дело не сбудется. Если Павлуня и выздоровеет к теплу, то либо уже снег растает, либо мать все равно не пустит на улицу. Недаром фельдшер Иван Яковлевич говорил, что надо греть ноги и все время сидеть в тепле. Еще он говорил о том, чтобы свозить Павлуню в областную больницу, да где там! Отцу с матерью и так все некогда, да и денег надо порядочно, чтобы ехать.

За такими мыслями Павлуня задремал и не слышал, как хлопнули ворота с улицы. В избу вошел отец и положил у дверей под кровать какую-то круглую штуковину.

– Папка, чего это ты принес? – спросил Павлуня.

– Лежи, лежи, это фильтр масляный, – сказал отец, снял свою блестящую фуфайку и начал мыться из рукомойника. – Это, брат, знаешь, вроде сита, масло сквозь него проходит и очищается от всяких примесей.

– А почему в масле примесь?

– Ну, брат, всяко бывает.

– Ох, папка, папка.

Павлуня хотел еще что-то сказать, но не сказал, а потрогал жесткие отцовы пальцы. От них пахло трактором и снегом.

– Всяко, брат Павлуня, бывает, – повторил отец, – в любой жидкости примеси есть.

Павлуня вздохнул, а отец пошабарошил у него на голове, как раз в том месте, где пониже макушки сходились и закручивались воронкой Павлунины волосата.

Вскоре пришла мать и стали ужинать.

* * *

Павлуня не считал, сколько прошло дней. Однажды, взглянув на улицу, он увидел, что в одном месте на грядках снег стаял и от этого там зачернела земля. На реке, под горой, тоже зачернело что-то в двух местах. Через день проталина на грядках стала еще больше, темные места на реке слились в одно место, а мать выставила одну зимнюю раму. В избе стало больше места и запахло чем-то свежим. Пришел с работы отец, как всегда, вымылся и после ужина, когда стемнелось, зажег большую десятилинейную лампу.

– Ты, Павлуня, как думаешь, сегодня начнем или еще погодим немножко?

– Давай уж, папка, начнем!

– Ну ладно, только ты не вставай, а гляди с кровати, не велел тебе вставать Иван Яковлевич.

– Все не велел, не велел…

Отец принес в избу широкую доску, топор, ножовку с рубанком и долото с молотком. Сначала он выстрогал доску добела с обеих сторон, потом карандашом расчертил ее и перепилил по черточкам. Получились четыре продолговатые доски, одна маленькая квадратная и одна длиннее всех. Как раз в это время вскипел самовар. Мать велела прикончить стукоток и стала выставлять из шкафа чашки и блюдца. Отец сложил выстроганные дощечки, собрал инструмент.

– Придется, Павлуня, до завтрева отложить! Давай, брат, спать пока.

Павлуня стал спать, он натянул одеяло так, чтобы закрыть ухо, потому что никогда не уснешь, если ухо торчит на воле.

В эту ночь Павлуня спал крепче и счастливее. Он еле дождался того времени, когда отец вновь пришел с работы и вымылся. Не дожидаясь ужина, отец взялся опять за дело. Павлуня видел, как он химическим карандашом нарисовал на одной доске кружок и начал его выдалбливать. Так-так – стучал два раза молоток, и каждый раз отец выламывал кусочек дерева. Так-так! Наконец дырка в доске была продолблена, отец ножиком зачистил ее края и начал сколачивать скворечник. Последнюю квадратную дощечку он использовал для дна, а самую длинную – для крыши.

– Мы уж, Павлуня, на один скат будем делать.

– На один.

Отец приколотил крышу и под самую дырку приделал небольшую дощечку, чтобы скворцам было где сидеть.

– Больно, папка, мало места на этой дощечке. Свалится скворец с верхотуры.

– Думаешь? Может, и маловато. Ну, мы еще что-нибудь придумаем.

И отец пошел на улицу и вернулся с большой черемуховой веткой в руках.

– Во, Павлуня. Приколотим.

Павлуня, конечно, согласился:

– Ты, папка, молодец, здорово ты, папка, выдумал!

…Скворечник вышел хороший. Очень даже хороший. От него пахло смолой и черемуховой веткой, щелей не было: проверяли даже на свет. Отец тут же пошел в огород. Павлуня видел, как он нашел самую длинную жердь и приколотил к ней скворечник с веткой. Как раз напротив Павлуниного окошка, на той стороне грядок, был сруб старой картофельной ямы. Отец поддолбил обухом топора лед под углом сруба, уткнул туда один конец жерди и начал с натугой поднимать жердь и ставить ее на попа. Скворечник с веткой закачался так высоко, что Павлуня тоже только головой покачал. Он с тревогой наблюдал, как отец осторожно поворачивает жердь так, чтобы скворечник стал крыльцом в южную сторону. Потом отец плотно прикрутил жердь проволокой к зауголку ямы и потом еще вбил три длинных гвоздя для надежности. Павлуня глядел на новый скворечник раскрыв рот.

Скворечник покачивался в синем небе, а небо за ним было бесконечным, чистым и, наверное, теплым, потому что уж очень весело барабанила с крыши золотая от солнца вода. В это время у Павлуни закружилась голова, и он от слабости положил голову на подушку. На улице, наверное, начиналась взаправдашняя весна.

Прошло еще несколько дней, а скворцов не было. Уже вся река ясно обозначилась под снегом, пропитавшимся насквозь водой, уже грядки под окном совсем обнажились, а снег потемнел. На лужке, где была горушка с репейниками, тоже появилась проталина, на свет глянула серая прошлогодняя отава. Отец теперь совсем редко бывал дома. Уже целую неделю он ремонтировал свой трактор С-80 и мать посылала ему пироги в корзинке. Павлуня скучал по отцу и говорил иногда про себя: «Эх, папка, папка…»

Павлуня по-прежнему не вставал с кровати. По ночам он спал, а днем читал букварь или глядел в окно. Других книжек не было, жаль, что эта зима зря прошла. А на ручье сейчас наверняка ребята делают мельницу. Мельница, конечно, не настоящая, но крутилась быстро и работала, пока вода на ручье совсем не исчезала.

Вообще-то Павлуне грустно. Он заснул вечером, и ему приснилось лето. Он будто бы ел сладкие гигли[7] и сам, на своих ногах, бегал на реку ловить си летков. Силетки – это такие маленькие щучки. Они всегда стоят на мелких местах и, видно, греются на солнышке.

Павлуня сорвал длинную травинку-полину, сделал из нее силышко[8] и начал силить силетка. Потом вдруг полина стала обычной ивовой веткой, а вместо силетка на воде заплавала утка и закрякала: «Кря-кря, кря-кря». От этого Павлуня и пробудился. Никакая это была и не утка, а просто было утро, и мама большим ножиком щепала березовую лучину. Спать Павлуня уже не стал, а начал глядеть, как мать растопляет печь.

– Гляди-ко, кто прилетел-то, – сказала она Павлуне, когда рассвело.

Павлуня посмотрел в окно – и обомлел. На грядках и на вытаявшем лужке прыгали скворцы. Павлуня начал их считать, но все сбивался со счета. Скворцы были черные, с чернильным отливом, востроносые и веселые. Они что-то искали в прошлогодней траве. Вдруг один из них взлетел и, быстро перебирая крыльями, сел на скворечник. Павлуня так и замер. Скворец держал в носу травинку.

– Гляди, гляди, полез туда, мам, полез! – закричал Павлуня тоненьким слабым голосом. – Во! Там уж он!

Весь день Павлуня смотрел на скворцов, и весь день они искали чего-то на лужке, то и дело взлетали и прыгали, а двое поочередно исчезали в черном кружке скворечника.

В обед пришла мать и выставила еще одну раму, как раз напротив Павлуниной постели. Теперь глядеть стало еще лучше, и Павлуня услышал скворчиные голоса. Два скворца, которые поселились в скворешне, без передышки летали на лужок, и Павлуня никак не мог уследить за ними, потому что на лужок летали и другие скворцы.

«А где же остальные будут жить? – подумал он. – Ведь скворечник-то один».

Правда, в деревне есть еще скворечник на Гурихиной черемухе, но тот скворечник старый и в нем холодно, а Павлуня на собственном опыте знал, что такое простуда.

* * *

Теперь Павлуня каждое утро просыпался вместе с матерью и все время смотрел на скворцов. Он ни разу не мог проснуться раньше их: они все время были в работе – такие уж попались скворцы. Скоро они перестали таскать сухие травинки, а летали с чем-то другим, наверное с червяками. Снег почти весь растаял, солнышко пекло хорошо, река под горой так разлилась, что вода подступила к самым баням.

Павлуня с утра глядел в окошко. Теперь летал больше один скворец. Слетает на лужок, сядет на черемуховую ветку или на крышу скворечника и давай что есть мочи трепыхать крыльями. Потом утихомирится, поведет носом и пустит такую свистулю, что залюбуешься. Да что Павлуня, даже пожилая Гуриха, которая каждый день ходит за водой мимо скворечника, и та после такой свистули останавливается.

Сегодня Павлуне еще больше захотелось на улицу. Гуриха с ведрами давно уже прошла туда и обратно, солнышко повернулось из-за хлева и глядело в самые окна. По тому, как рябилась вода в лужице, между грядок, Павлуня понял, что на улице хоть и солнышко, но ветрено. Скворечник раскачивался на ветру. Скворцы занимались своим обычным делом. Павлуня повернулся на другой бок и, подперев подбородок ладонью, высматривал своего скворца. Скворчиха сидела, наверно, в скворечнике, а хозяин куда-то улетел. «Куда он мог улететь? Может, ко скотному двору?» Только так подумал Павлуня, как вдруг почувствовал, что весь похолодел: от сильного ветра скворечник качнулся, жердь выгнулась и вместе со скворечником повалилась к земле.

– Мам! – закричал Павлуня и заметался по кровати.

Павлуня не помнил, как он очутился на полу. Еле переставляя ноги, он начал искать что-нибудь обуть. Как назло, ничего не было. Наконец он отыскал за печкой старые отцовские катанки[9], надел их, надел материн казачок[10], а шапка еще с осени висела на гвоздике около часов.

Ковыляя и размазывая рукавом слезы, выбрался за порог и еле открыл ворота в огород. Его охватило холодным весенним ветром, голова опять закружилась. Шлепая по воде прямо в катанках, Павлуня наконец обогнул хлев. Катанки промокли, ноги не слушались. Тут Павлуня увидел скворечник. Лежал он на грядках окошечком вниз, черемуховая ветка, прибитая к нему, сломалась, а Гурихин кот подкрадывался к скворечнику из-за хлева.

– Уходи, дурак! – вне себя закричал коту Павлуня, потом заплакал, схватил с грядки камень и бросил в кота.

Камень не долетел до кота, но кот равнодушно понюхал воздух своей усатой мордой и не спеша пошел обратно. Скворцов не было поблизости, и Павлуня, вздрагивая плечами и ничего не видя, подковылял поближе. Он чувствовал, что случилась беда, что все кончено. Дрожа от горя и холода, мальчик просунул тоненькую исхудалую руку в дырку скворечника. Там никого не было: на мокрых пальцах он увидел осколки небесной, в пятнышках, тонкой скорлупы скворчиных яичек…

Больше Павлуня ничего не помнил, небо с облаками опрокинулось куда-то и поплыло, что-то непоправимое и страшное навалилось на Павлуню, и перед глазами его все синела небесная прозрачность крохотных скворчиных яичек…

Очнулся Павлуня на руках у отца. Мальчик увидел загорелую отцовскую шею и заплакал еще сильнее.

– Ну, что же ты, брат? Ну, Павлуня, – говорил отец, – она еще накладет яичек, не плачь. А скворечник мы опять поставим, сделаем крепче.

Отец нес Пав луню по грядкам. Павлуня слушал его, но успокоиться не мог никак, и плечи его вздрагивали.

– …Понимаешь, был бы я дома, я бы закрепил жердь, а тут, видишь, сеять надо, пахать… Ну, не плачь, не плачь, Павлуня, ты, брат, сам знаешь… Вот она опять прилетит и накладет новых яичек… А мы с тобой, как только сев пройдет да потеплее будет, к областному врачу поедем… Ну перестань, брат…

Павлуня прижался мокрым лицом к щетинистой отцовской щеке.

– Папка, – глотая слезы, сказал он, – а она опять накладет яичек?

– Ну, конечно, новых накладет. Вот я сейчас тебя уложу и опять поставлю скворечник. Скворцы, они такие, обязательно новых яичек накладут. А летом обязательно мы к врачу поедем и ботинки тебе новые купим.

Пав луню уложили на печь, у него был жар. Отец вновь поставил скворечник. Но скворечник стоял одиноко, скворцы не прилетали. Они улетели куда-то очень далеко, может, за реку, и, наверное, прилетят только завтра.

Иду домой

Однажды я вычитал где-то такую мысль: с возрастом уменьшается вероятность человеческой гибели. Речь шла о детских болезнях, но не справедливо ли это вообще? Теперь, вспоминая детство, я отчетливо вижу, что это так и есть. В детстве у меня было больше опасностей, чем сейчас. Трагические случайности ежедневно подстерегали любого из нас, может быть, потому, что мы ничего не знали о них. Эти случайности забывались тотчас либо через несколько дней, а взрослые даже не подозревали о некоторых из них. Я тонул в детстве несколько раз, несколько раз падал с крыши, много раз так травился окисью углерода, что был на краю гибели. Сколько раз каждого из нас сбрасывали на камни и себе под ноги необъезженные или чем-то напуганные кони; сколько раз мы проваливались под лед на озере либо простужались так, что наши бабки заранее были уверены в том, что мы развяжем им руки и что в голодной семье не будет лишнего рта! А мы опять выживали, правда не все.

И все забывалось. Я хорошо запомнил только один случай. Но не потому, что он грозил мне гибелью, а из-за чего-то совсем другого… Сейчас, задним числом я осознал ту давно минувшую опасность, но вспоминается больше не ощущение опасности, а что-то совсем другое… Что это?

Мне было одиннадцать лет, когда отец погиб на фронте. Мальчишки помогали женщинам и старикам, чем только могли, иные из нас уже пахали на лошадях. Боронили, удили, косили, дергали лен, возили снопы, запасали дрова и грибы. Я был ленив и любил далеко не любую работу. Сейчас я подразделяю ее на три разряда: та, которую заставляли делать, а тебе не хотелось; та, которую начинаешь делать сам и тебе хотелось ее делать. И наконец, работа – игра, то есть как бы и не работа совсем. Взрослые частенько нас надували, подсовывая нам работу вместо игры, разжигая в нас дух мальчишечьего геройства и соревнования.

Больше всего я любил столярничать либо возиться с каким-нибудь механизмом. Хотя бы с той же веялкой. Уважал работу на лошадях и ненавидел дергать лен и пасти коров.

Коров в то лето почему-то пасли по очереди, постоянного пастуха не было. Их выгоняли далеко от деревни, в лесную поскотину. Когда подходила наша очередь, у меня еще дня за два начинала тоскливо болеть душа.

Был пасмурный августовский день, я пригнал коров в громадную, необозримо большую поскотину, то есть в лес, отгороженный от тайги ниточкой осека[11]. В одной этой поскотине можно было легко заблудиться и проплутать сутки, тем более двенадцатилетнему мальчишке. Ко всему этому в лесу в то время водились еще и хищные звери. В любой день на стадо могли напасть волки или медведи. Они каждое лето губили скот, особенно личного пользования, потому что колхозных пасли по-настоящему. Я, конечно, хорошо уже знал, какой жуткий поднимется женский рев, если я «пропасу» чью-нибудь корову или телушку. А что будет, если медведь нападет как раз на нашу Березку? От одной этой мысли душа моя опускалась куда-то в пятки…

Я трижды на несколько колен пробарабанил на деревянной барабанке, то есть на доске, подвешенной на колышках.

Звук, звонкий и раскатистый в солнечную погоду, сегодня глох и терялся поблизости. Августовская хмарь висела над лесом. Тогда я покричал еще, поухал и начал бить зубом от бороны в железную барабанку. Это был старый плужный отвал, подвешенный на березе.

Коровы ходили где-то рядом, все было спокойно. Я пропас приблизительно до обеда, съел имевшуюся у меня картофельную рогульку, но не наелся и направился к осеку искать малину. Увлекшись ягодами, я перелез через осек: там был намного гуще малинник. Я отходил от осека все дальше и дальше, наивно предполагая, что он от меня по правую руку, и, забыв о том, что, хватая малину, я уже несколько раз повернулся вокруг своей оси. Ягод было очень много. Только наевшись досыта, я вспомнил про коров и побежал к осеку. Но странно! Осека на месте не оказалось. Я бросился обратно, пытаясь отыскать первоначальное место, однако вокруг был уже другой, еще более обильный малинник. Мне было уже не до ягод, я искал и не мог найти лесной осек.

В отчаянии я побежал вперед, но вместо осека наткнулся на лесной завал, перелез через упавшие деревья, закричал. Никто не отозвался, было тихо, только какие-то пичужки насвистывали в иных местах. Деревья стояли недвижные, в безветренной тишине копились сумерки. Я быстро пошел, стараясь держаться какого-то, как мне казалось, правильного направления. Лес вокруг становился все дичее и глуше. Теперь я окончательно понял, что заблудился. Опять в отчаянии повернул обратно, побежал, упал и заплакал от страха…

Не помню, сколько часов я брел и падал, падал и опять брел, но идти становилось все труднее, и сумерки становились все гуще. Заморосил дождь, лес начал тоскливо шуметь, а вокруг торчали одни коряги, стволы елей и вывороченные бурями корни. Под ногами был мох и болотина, поросшая редким хвощом. Потом пошли папоротники.

Я все шел и шел куда-то. Обуреваемый отчаянием и тоской, я уже не мог даже и плакать, жуткая дрожь то и дело поднималась откуда-то с поясницы и охватывала меня. Я уже ничего не соображал и по пояс в воде перешел какую-то речку, затем почуял такую усталость, что сел на кочку и окончательно потерял себя. Я плохо запомнил, что и как было со мной дальше. Моросил дождь, надвигалась ночь, и было так страшно, так тоскливо и жутко, что я опять, собирая какие-то новые силы, тупо пошел дальше, перелезал через какие-то корни и дерева, разрывая одежду.

Я уже совсем отупел и даже не мог плакать.

Лес, вернее тайга, тянулся на многие десятки километров во все стороны от нашей поскотины. Здесь погибали и взрослые бывалые люди, но это я осознал намного позже. Тотчас же у меня не было даже никаких мыслей, было одно ощущение отчаяния. Я шел и плакал, поднимался и шел опять, силы мои давно уже кончились, но появлялись какие-то новые, и я шел, ковылял снова. Вдруг во мхах обозначилась едва заметная, скорее всего глухариная тропка, и я так ей обрадовался, что, кажется, закричал и побежал по ней. Она становилась все заметней, я, не помня себя, вышел по ней на какую-то узкую, еле обозначившуюся дорогу. Да, это была дорога, пусть еле живая, но дорога, на ней были даже давнишние следы лошадиных копыт. И сознание снова вернулось ко мне. У меня появились какие-то новые силы, и я пошел по этой дороге. Куда же я шел? Мне казалось, что к поскотине… Я брел и брел, спускалась вокруг ночь, и вдруг лоб в лоб столкнулся с двумя старухами.

– Вай!

Я упал у них под ногами. Они, вероятно, поставили на землю корзины с черникой и привели меня в чувство. Это были старухи из соседней деревни – Гуриха и Евдоша Бутина.

– Дак ты, батюшко, куда это ступаешь-то? – спросила меня Евдоша.

– Домой, – еле выдохнул я из себя.

– Дак ведь и мы-то домой! Разве тамотка дом-то? Что ты, Христос с тобой, ведь дом-от не там. Пойдем-ко, андели, вставай, да пойдем. Что ты, батюшко!

Я был счастлив. Страшная жуть в моей душе медленно исчезала. Но мне все еще думалось, что они идут не домой, а в лес, все дальше и дальше… Я еле плелся за ними, а они говорили между собой, и мое отчаяние быстро таяло, исчезала страшная неприкаянность моего недавнего одиночества.

– Ну, батюшко, ведь ты бы сгинул, – обернулась ко мне Гуриха. – Гли-ко, ведь дошел до самого Тимпаха, десять верст от поскотины. Дак ты чего, коров, говоришь, пас?

– Коров…

– Ой, батюшко! И коровы-ти, поди-ко, дома давно. А ты уж не скажи никому, что нас-то видел, не скажи, ради Христа.

Я пообещал, что никому не скажу. Я был счастлив и благодарен им: неужели я скажу, что видел, как они ходили в Тимпак по ягоды? (Во время уборки и теребления льна никому не разрешалось ходить в лес: за это штрафовали.)

Но мне все еще казалось, что идем мы не домой, а в обратную сторону, в тайгу. Только когда вышли к завору[12], я поверил наконец, что старухи правы. Они вывели меня в поле, еще раз попросили, чтобы я никому не сказал, что видел их с ягодами, и свернули к своему прогону.

Родная деревня светилась родными огоньками совсем рядом. Я не верил своим глазам. Мир повернулся вокруг себя. В темноте кое-как я добрался до огородов, прошел в деревню. Дома никого почему-то не было. Я залез на печь и уснул как убитый, не зная, что случилось с моими коровами.

Коровы же, как выяснилось позже, в тот вечер проломили осек и вышли в хлебное поле соседнего колхоза. Их всех загнали в пустое гумно[13]. Моей матери грозила жуткая кара за потраву, случившуюся по моей вине.

Но это уже совсем другая история…

Рассказы о всякой живности

* * *

Федя живет в большом деревенском доме вдвоем с женой. Зовут жену Еленой, а он почему-то все время величает Егоровной. Хотя Егоровне всего сорок лет и она даже не помышляет о пенсии – работает дояркой. Федя же возит почту. Детей у них нет.

Каждое утро он выносит на крыльцо седло и почтовую сумку, затем идет за лошадью и седлает. Потом долго пьет чай. Только после всего этого едет в центр, как он называет деревню, в которой почтовое отделение.

Федя очень любит животных. Кого только нет в доме! Две кошки живут в комнатах, и обе весьма чистоплотны. В большом хлеву обычно помещается корова Поляна и теленочек. Две гусыни и гусь ночуют в загородке между хлевами, пять кур и один петух живут зимой в хлеву, а летом на верхнем сарае. Держат Федя с Еленой еще поросенка, правда не каждый год, и всегда называют его одинаково: Кузей. Но самый умный среди всей этой многочисленной живности – это конечно же пес Валдай.

Так вот, Федя ежедневно ездит через лес за семь километров, чтобы привезти в эти края письма, газеты и переводы. Для этого колхоз выделил ему коня по кличке Верный. Федя сам ухаживает за ним. Не ставить же из-за одного Верного специального конюха?

В деревне когда-то была конюшня на сто двадцать лошадей. Теперь половина конюшни развалилась. Вторую, еще не разрушенную половину занимал один Верный. Скучно жить одному во всей конюшне, особенно зимой, когда такой собачий холод да еще почти без еды. Сена из-за плохого сенокоса нынче выделили мало. В зимнем рационе всего пять кило в сутки. Овса же, так обожаемого всеми лошадьми, нет и в помине. Но что значат пять кило сена для такого большого коня?

Обо всем этом я узнал, заехав сюда случайно. С Федей мы познакомились, как он говорит, «на базе рыбной ловли». База эта была главной, но, разумеется, не единственной. Я ночевал у Феди и зажился на несколько дней, а потом довольно часто приезжал в эти края.

Однажды весной

В понедельник у Верного был выходной. В этот день почтовое отделение не работало. Сена в кормушке нет. Верный погрыз доску в стойле и подошел к окошку. Он даже пошатывался от голода. Окошко в конюшне длинное и узенькое. Вчера Федя выставил раму, говоря:

– Сена нет, так пусть хоть на свежем воздухе…

Верный повернул голову и просунул ее на улицу.

А на улице – весна, снегу как не бывало. Но ведь и травы тоже нет! Верный шумно вздохнул и поглядел вдоль деревни. Ребята бежали в школу и вдруг видят: из окна конюшни торчит большая лошадиная голова.

– Верный! Верный! – закричали.

Конь навострил уши. Ребята подошли ближе и по очереди стали дотягиваться, чтобы погладить. Верный тихо заржал, потом начал шлепать большой и мягкой губой.

– Наверное, есть хочет! – сказал один из мальчиков, доставая из портфеля кусок воложного[14] пирога. Он предложил пирог коню. Верный неторопливо, но жадно сжевал этот кусок.

Потом съел второй кусок, третий, четвертый… Ребята скормили коню все свои школьные завтраки, припасенные дома.

– Ленька, а ты чего? Давай, нечего жадничать.

Самый маленький мальчик насупился и чуть не заплакал.

– У меня только яйцо, – сказал он. – И две конфеты…

– Ну и что?

Ленька открыл полевую, видимо еще отцовскую, сумку. Яйцо, сваренное вкрутую, быстро очистили. Верный съел и яйцо. Правда, раскрошил половину. Конфет было, конечно, жалко. Но все равно распечатали. Верный съел и конфеты. Больше ни у кого не было ничего съестного. Ребята побежали. Школа была далеко, в другой деревне. Они боялись, что опоздают. Верный долго смотрел им вслед.

Так он научился есть конфеты и яйца. Особенно повезло Верному через неделю, Первого мая, когда ребята получили в школе подарки.

А тут скоро и травка пошла, свежая и такая зеленая. Не чета соломе. И Верный понемногу стал опять поправляться.

Курьер

Федя возил почту третий год. Зимой в санях, летом в седле. Слева к седлу он приторачивал почтовую сумку с письмами и газетами, справа торчала какая-нибудь посылка. Что говорить, не очень-то надежный был почтальон! Иногда он отдавал письмо соседу, сосед передавал другому соседу. И письмо долго ходило по рукам, попадая куда нужно месяца через два. Не зря дедко Остахов, который жил на отшибе, в конце деревни, называл Федю «кульером».

Зато газеты и переводы Федя развозил очень тщательно. Верный сам знал, к какому дому нужно сворачивать. Федя, не слезая с седла, совал газету в скобу ворот и ехал дальше. Он частенько боялся слезать, потому что залезть обратно в седло иногда просто не мог. В седле же он сидел даже в такие дни очень прочно. Федя рассказывал: «Один раз ехал да кепку с головы обронил. Ох, думаю, не буду слезать, завтра все равно обратно поеду. На другой день гляжу: кепочка-то лежит. Никуда не девалась».

Все же однажды Верный притопал с почты без почтальона. Сумка, притороченная к седлу, держалась крепко, и Верный на всем пути во всех деревнях ни разу не ошибся. Он по очереди подходил ко всем домам, в которых выписывали газеты. Люди, которые были дома, выходили и брали из сумки нужную газету. Верный зашел даже к дедку Остахову – тот выписывал «Сельскую жизнь». Конь встал у остаховского крылечка и постоял ровно столько, сколько стоял всегда. Однако дедко Остахов не посмел без спросу взять из сумки газету. Верный постоял у крыльца и пошел дальше, а дедко глядел и качал головой, глядел и качал:

– До чего наука дошла!

Федя пришел домой только через два дня.

С почтальонов его сразу сняли и поставили в кладовщики. На Верном же стали возить с фермы навоз, но все равно еще долго Федю называли курьером.

Верный и Малька

Малька – это такая злющая собачонка, что хуже уже некуда. Сама маленькая, ножки что спички и очень кривые, а злости больше, чем у тигра. Она жила у одинокой пенсионерки Лидии. Бывало, к Лидии никто не ходил гулять, даже по праздникам. Собачка всегда облает гостя, а то еще и за ногу тяпнет. Прямо до крови. Лидия уже говорит с посетителем, уже, кажется, ясно, что злиться нельзя, а Малька все рычит и рычит. Откуда столько злости бралось?

Однажды я наблюдал за Верным. Он щипал на лужайке траву и никому не мешал. На спину ему села молодая галка и давай выщипывать шерсть. Я понял, что мерин как раз линяет. Галка поскакивала на конской спине взад и вперед. Верный даже не поднимал головы. Он усердно ел траву и только махал хвостом, словно подбадривал галку: «Дергай, дергай! Мне этой линялой шерсти нисколько не жалко». Галка набрала полный клюв шерсти и улетела. Верный лег и начал кататься по земле, дрыгая своими большими ногами. Копыта так и мелькали в воздухе. Видимо, спина сильно чесалась – с таким удовольствием катался мерин по травке.

И вдруг ни с того ни с сего – Малька.

С яростным, переходящим на визг лаем она бросилась на Верного. Верный вскочил на все свои четыре ноги. Он широко расставил передние ноги, наклонил голову и вытянул шею. Недоуменно замер. Что, мол, такое? Откуда столько шуму? А Малька наглела все больше и больше. Она подскакивала к самой морде коня и готова была в нее вцепиться.

Верный терпел, терпел да как фыркнет! Малька даже отлетела в сторону. Верный бросился за ней, она от него.

С того дня ему не стало от Мальки житья. Раньше Верный ходил пить воду когда захочется. Теперь стало совсем не то.

Дорога на речку шла мимо дома Лидии. Малька каждый раз бросалась и лаяла на него, но всегда держалась на безопасном расстоянии. Верный наверняка ее не боялся, но кому же приятно слушать заливистый лай и полусумасшедший визг? И мерин бежал под горку к воде, от греха подальше. Малька, видимо, принимала это за доказательство своей силы, она злобно преследовала его до середины спуска. Потом возвращалась к своему исходному рубежу и стихала. Верный, как мне казалось, без всякого аппетита пил воду, потом возвращался наверх, в деревню. И Малька опять яростно налетала на Верного.

Неизвестно, чем кончилось бы все это безобразие, если б дорога не просохла и через деревню не стали ходить машины. Малька неожиданно отступилась от Верного и начала с еще большей яростью преследовать автомобили. Особенно не любила она велосипеды и «газики».

Малька провинилась

Как-то зимой, по снегу, я пошел к Лидии за молоком и услышал, как в доме ругалась хозяйка.

«Что такое? – подумалось мне. – Кого это Лидия так честит?»

– Кривоногая! Шельма! – слышался за дверью голос Лидии. – Чего уши-то выставила? Ох, блудня! Ну, погоди! Не стыдно тебе в глаза-то глядеть, батявке? Не стыдно?!

Я вошел в комнату, Лидия поздоровалась со мной и продолжала ругаться:

– Ремень-то бы взять да и нахлестать! Либо совсем на волю выставить, бессовестную!

Оказывается, Лидия ругала Мальку. За то, что та принесла двух щенят. Малька с недоумением глядела в глаза хозяйке, виновато мотала хвостом и не понимала, за что ее так ругают. Я поглядел под лавку: там в старой шапке-ушанке беспомощно барахтались два крохотных кутенка. Малька едва не вцепилась мне в нос.

– Сиди! – осадила ее Лидия. – Сиди, никто не возьмет твоих шаромыжников! Кому они нужны…

Лидия ругала Мальку два дня, на третий сказала:

– Ладно, пускай живут.

Потом я слышал, что одного щененка забрал тракторист, который часто проезжал через деревню. Второго Лидия отнесла за реку в соседнюю деревню, а взамен принесла рыжего молодого кота. Не знаю уж, как отнеслась ко всему этому Малька – наверное, не очень-то ей было приятно. Лидия, во всяком случае, была довольна.

Деревня, где я жил, размещалась на горке, а на другой стороне засыпанной снегом речки, тоже на горке, стоит другая, соседняя деревня. Летом через речку ходили по лаве. Лава – это два стесанных бревна, перекинутых с одного берега на другой. Тропка на ту сторону оставалась прежняя, люди и зимой ходили по лаве, хотя можно было и по льду, напрямик. Я каждый день катался тут на лыжах. Однажды смотрю: по тропке из соседней заречной деревни бежит Малька. Одна-одинешенька. Бежит домой деловито, ни на что не оглядывается. Кривые ножки так и мелькают на белом снегу. На следующий день – опять. Я удивился: куда это она бегает? Да еще каждый день и всегда в одно и то же время. Спросил у Лидии:

– Куда это Малька каждый день бегает?

– Да кормить! – весело пояснила Лидия. – Изо дня в день так и бегает, ничем не остановить. Уж я ее ругала, и в избе запирала, все впустую. Только отвернешься – готово дело. Была – да нет, побежала кормить свое дитятко.

Вот так, думаю, Малька! Какая верная оказалась мамаша. Каждый день за два километра в чужую деревню, несмотря ни на какие опасности, бегает кормить своего сынка. Не каждая так может.

Еще про Мальку

Так Малька и бегала ежедневно в ту деревню. Она ни разу не забыла свою обязанность. Между тем со всех сторон наступала весна. Снег таял, и речка сначала потемнела, потом разлилась. Малька все бегала по лаве на ту сторону. Теперь, если и захочешь не по лаве, то не проберешься на тот берег.

Как-то утром я пошел за водой, смотрю: за ночь река так разлилась, что вода подступила к самым баням. Широкое водное плесо заполнило всю низину. Федя уже ездил на лодке, приглядывая места, где можно поставить верши. Весело свистели прилетевшие ночью долговязые кулики. Постой, а где же лава? Я взглянул на то место, где обрывалась тропинка, и обомлел. Бревен-то не было. Ночью их подняло водой и унесло. Все. Связь с тем берегом оборвалась, подумалось мне, проехать можно только на Фединой лодке. А как же Малька?

Малька была легка на помине. Я видел, как она подбежала к воде, сунулась туда, сюда. Везде одна вода, и лав не было. Малька ступила в воду и вдруг поплыла. Такая маленькая беспомощная собачка и не испугалась широкой быстрой реки и холодной воды! Я с волнением глядел, что будет дальше. А что дальше? Малька, видимо, изо всех сил плыла наперерез струям, но ее несло все дальше. Сил у нее было немного, а течение быстрое, и вот ее несло по реке. Когда Мальку проносило мимо меня, я бросил ей какую-то дощечку. Но все напрасно. Малька стремилась на тот берег. Я видел, как она, видимо выбиваясь из сил, с головой окунулась в воду. Я закричал Феде, чтобы он выловил Мальку. Федя и сам видел, к чему идет дело, он поставил лодку поперек течения и подправил ее веслом, чтобы поймать собачонку.

– Ой дура! Куды сунулась, – приговаривал он. – Ну, матушка, давай, давай сюда!

Он бросил весло и рукой выхватил Мальку из ледяной воды. Наверное, еще немного бы – и она захлебнулась, потому что была еле жива.

– Матушка! – уговаривал ее Федя. – Да разве дело? Его, дурака, еще и кормить! Ведь большой уж, наверное, обормот, а ты все бегаешь.

Федя причалил к берегу и выпустил дрожащую от холода и ставшую совсем крохотной Мальку.

– Беги, беги домой! – сказал он и обернулся ко мне. – Что значит животное.

И мы оба еще долго дивились Малькиной материнской верности.

Тунеядец

Я занялся тетеревиной охотой и долго не видел Мальку. Каково же было мое удивление, когда однажды я зашел к Лидии и увидел очень странную и неожиданную картину! Крохотная, тщедушная Малька лежала на полу на тряпичной подстилке и кормила большого рыжего кота. Она даже зарычала на меня: дескать, ходят тут всякие, только мешают. А кот даже не пошевелился, сосал и жмурился от удовольствия. Она была меньше кота примерно раза в полтора. И вот кормила своим молоком этого рыжего верзилу и увальня. Я зашел с другой стороны – точно! Не было никакой ошибки. Рыжий даже причмокивал. Малька покормила его и вспрыгнула на свои тоненькие кривые ножки. А он даже не повернулся на другой бок и уснул.

«Ну, лежебока! – мысленно возмущался я. – Тунеядец несчастный!» Я даже возненавидел этого кота, хотел ногой разбудить лентяя, но тут в избу вошла Лидия.

– Он что, давно так? – спросил я.

– Да сразу. Худой был, сухой, а теперь вон лощеный какой. Уж я его и ругала, и колотила. Привык, видно.

Ничего себе привык! У Мальки еле-еле душа в теле, а он привык. Так-то и дурак может…

Я ничего больше не сказал и ушел, злой на кота. И совсем не зря, потому что этот кот, как позже выяснилось, и впрямь получился совсем непутевый. Никакое воспитание на него уже не действовало. Как говорится, что смолоду не вколочено, под старость не наверстать. Но я вернусь к нему после, а пока расскажу про других собак, живущих в деревне.

Валдай

Федин Валдай – громадный пес, не чета Лидииной Мальке. Темно-серый, с патлатою сединой на ляжках. Лает Валдай совсем редко, лишь в самых крайних случаях. Как это ни удивительно, Федя при всей его любви к животным весьма редко кормит собаку. Валдай почти всегда голоден. Обстоятельство это ничуть не мешает величайшей собачьей преданности своему хозяину, а также их обоюдной любви. Отношения такие сложились между ними давно, прочно, и не мне было их менять. Но уж так получилось, что однажды я стал виновником ссоры, возникшей между Валдаем и Федей.

Обычно голодный Валдай часами лежал на пригорке около дороги, напротив Фединого дома. Он гордо и независимо поглядывал на проходившие по дороге машины и тракторы, зевал, потом клал голову на вытянутые передние лапы и спал.

Я часто наблюдал за ним из окна. Вот он встал, сладко потянулся, поглядел в одну сторону улицы, в другую. Нигде никого, только поют петухи. Валдай подошел к дому напротив. У крыльца висел умывальник. Валдай, нюхая, ткнул носом в шишечку умывальника. Полилось. Валдаю обрызгало нос, он фыркнул и сконфуженно отошел. Мне стало смешно, и в благодарность за это я выкинул в окошко полпряника. Валдай съел и поглядел на меня, дожидаясь чего-нибудь еще. Я бросил ему корку черного хлеба, он обнюхал ее и отошел, недовольный: дескать, чего ты меня угощаешь такой ерундой?

Так я приучил его сидеть под окном и ждать угощения. Федя, съездив за почтой, частенько заходил ко мне побеседовать, оставляя пса за дверями. Валдай скулил и просился к нам.

Однажды я пропустил пса в комнату и дал ему кружок колбасы. Валдай сглотнул колбасу одним махом и вильнул хвостом, прося еще.

– А ну, марш из помещения! – закричал Федя. – Крохобор.

И вдруг пес сверкнул белками глаз и зарычал, да с такой злостью, что даже Федя опешил.

– Ишь, не пондравилось. Пшел! Кому говорят!

Пес, может быть впервые, не послушался, и жестокий пинок отбросил Валдая к дверям. Неизвестно, что было бы дальше, если б я не остановил Федю…

Валдай с неделю сердился на хозяина, даже не хотел ночевать в доме. Но потом они опять помирились.

Иногда Федя ходил в лес, на озеро. Он выносил из сеней весло и корзину для рыбы, и тут Валдай вскакивал со своего пригорка, начинал радостно визжать и прыгать вокруг Феди.

– Валдай! В лес! В лес!

Пес прыгал еще выше, стараясь лизнуть Федю в щеку. Так был рад. Он устремлялся в поле, возвращался, визжал и прыгал, бежал опять. Так любил ходить в лес, что весь менялся, вся сонная лень одним махом слетала с него. В такие дни он сразу становился веселым, стремительным и шумным.

Валдай и Валетко

Третий собачий персонаж в деревне – маленький веселый Валетко. Песик этот, непонятно какой породы и масти, был на содержании у дедки Остахова. Надо сразу сказать, что Федя с дедком Остаховым жил «в контрах», как он сам выражался. Они хоть и здоровались, но за глаза постоянно клеймили друг дружку. Началось это давно из-за какого-то пустяка, позднее вражда разрослась, укрепилась. И длится уже несколько лет. Вероятно, им и самим все это давно надоело, каждому втайне хотелось помириться. Но все что-то мешало.

Когда у дедка Остахова объявился Валетко, Федя сказал:

– Волкодав! Такого не прокормить. Загрызет всю деревню.

И в тот же день начал натравливать Валдая на остаховского песика. Но, ко всеобщему удивлению, Валдай не стал в тот день трепать маленького Балетка. А после, не в пример своим хозяевам, два этих пса даже подружились, и Федя не стал мешать этому.

Бывало, Валдай лежит на лужке, а Валетко до того на него долает, что, кажется, и у человека терпение бы лопнуло. Валдай же только снисходительно взглянет на шалуна, и хоть бы что. Хулиганистый Валетко так разойдется, так осмелеет, что даже дернет Валдая за ухо. Если получалось не больно, то Валдай стряхнет шалуна, и все. Если же Валетко хватал больно, то Валдай оскалит большие желтые клыки: «Р-р-р-р!», схватит Балетка за загривок и тряхнет раза два-три посильнее. Валетко сразу приходил в чувство и переставал безобразничать. Но спустя какое-то время Валетко опять начинал хулиганить, и опять Валдай терпеливо сносил нахальство.

Однажды по деревне бежал громадный незнакомый пес – больше Валдая. Валетко по своей глупости залаял и начал наскакивать на него. Валдай молча лежал на своем пригорке. Чужой пес грозно рявкнул, схватил Балетка и начал его рвать. Поднялся храп и страшный визг. Наверное, пес растерзал бы Балетка в одну минуту, если бы не подмога. Валдай стремительно вскинулся с пригорка и бросился на чужака. Освобожденный из пасти Валетко, изрядно искусанный, откатился в сторону, а пес и Валдай сцепились между собой. Драка была дикая и страшная. Чужой пес был сильнее Валдая. Но недаром говорится, что дома помогают и стены. Валдай взял верх и долго преследовал чужака. После этого чужой пес уже никогда не показывался на улицу, он стороной обходил нашу деревню. Дедко Остахов после этого случая запохаживал к Феде смотреть телевизор. Один раз принес пол-литровую банку меда от своих ульев, Федя не отпустил дедка домой, пока не всучил ему полрешета свежей сороги[15].

Так неожиданно помирились дедко и Федя.

Валдай и Кузя

Почти ежегодно Федя с женой покупали на колхозной свиноферме поросенка и всякий раз называли его одинаково: Кузя. Животное долго содержалось в хлеву, но ведь надо же когда-то и на улицу, пусть ты и Кузя! И вот этот момент был всегда весьма интересным.

В этот раз очередной Кузя был уже довольно большой. Федя на руках вынес его на улицу. Чистый, вымытый Кузя взглянул на белый свет и от восторга припустил вдоль деревни. Федя воротил его обратно. Кузя порыл пятачком дерн и припустил в другую сторону. У Феди хватило терпения еще раз приправить Кузю к дому. Валдай лежал на пригорке и спокойно наблюдал за всем этим.

Под горкой, недалеко от Фединого дома, был скотный двор. Жидкий коровий навоз всю зиму и весну вывозили прямо на лужок, недалеко от двора. К весне получилась большая жидкая навозная лепеха. Сверху от ветра и солнышка она покрылась коркой. И вот тут-то и получился у Феди конфликт с Кузей. Стоило Феде увернуться за угол, как Кузя со всех ног опять бросился на простор. Поросенок галопом достиг навозных пределов и… на ходу, нежно, одним боком привалился к навозной гуще, затем побежал дальше.

Надо было видеть, что тут поднялось.

Федя, нецензурно выражаясь, бросился за поросенком. Кузя отбежал еще дальше.

– Ну, погоди! – кричал Федя. – Дай только до Октябрьской дожить, опалю, гада, живьем!

Видя, что все равно не догнать, Федя решил воздействовать на животное лаской.

– Кузя, Кузя, Кузя! Беги, батюшко, сюда, Кузя, Кузя, Кузя!

Поросенок остановился и с таким же восторгом повернул обратно домой. Один бок у него был чистый, белоснежный, другой бок, черный от навоза, лоснился, как вороново крыло. Такой цветовой контраст вверг Федю в злое отчаяние. Он уже принес палку, чтобы отхлестать Кузю, но поросенок, словно догадываясь, припустил вдоль деревни.

С трудом удалось Феде поймать животное. Он схватил Кузю и волоком потащил на речку мыть. Кузя верещал. Федя вымыл его и, кряхтя, уже на руках принес домой и закрыл в хлеву.

Так неудачно закончилась первая прогулка Кузи на улице.

Федя продержал его в помещении несколько дней, никуда не пускал. Наконец выпустил вновь, и опять Кузя устроил все точь-в-точь так, как и раньше! Опять чистенький, белоснежный, бросился он к навозной гуще и залез в нее, теперь уже весь по уши.

Не буду описывать, что творил после этого Федя. Несколько раз он вытаскивал Кузю из навозной гущи, лупил его палкой и отмывал в речке. Но через полчаса вымытый поросенок снова был похож на арапа.

Федя был в полном отчаянии, ему надоело мыть поросенка. Через несколько дней он окончательно махнул на Кузю рукой:

– Только бы до Октябрьской дожить!

В тот день Федя выпустил Кузю на улицу и тут же исчез, чтобы не расстраивать больше нервы. Валдай лежал, как всегда, на пригорке. Я видел из своего окна, как поросенок припустил было вдоль деревни, но вдруг Валдай с лаем бросился за Кузей, Кузя повернул к дому, Валдай опять улегся на свой пригорок. Но Кузе, видимо, не терпелось вновь испробовать навозную ванну, он порыл пятачком дерн и припустил в другую сторону, прямиком к скотному двору. Что такое? Я не поверил своим глазам. Ай да Валдай! Пес быстро обогнал поросенка, с лаем встал на пути. И Кузе волей-неволей пришлось повернуть.

С тех пор Федя мог спокойно выпускать Кузю на улицу. Валдай хорошо освоил то, что от него требуется, он тщательно пас Кузю, лежа на травянистом пригорке.

Федя принял все это как должное и ничем не поощрил умного пса. Впрочем, Валдай, вероятно, и не ждал благодарности. Для всех все оказалось в порядке вещей.

Валдай в клубе и дома

Клуб размещался не в нашей деревне, но дедко Остахов ходил туда регулярно. Смотрел почти все кинофильмы, не пропускал никакие мероприятия. Остаховский Валетко ни на шаг не отставал от хозяина. Дедко в магазин – и Валетко в магазин, дедко в клуб – и Валетко туда. Но так поступал не один Валетко.

Бывало, перед началом сеанса в зрительном зале набиралось полно собачонок. Из разных мест. Их не пускают, но они все равно проскочат. Только выгонит заведующая непрошеных зрителей, они снова набираются под шумок. Укладываются у хозяйских ног, и никак их не выгонишь. Кто-то из шутников пустил однажды такой слух: с завтрашнего-де числа хозяевам собачонок придется покупать по два билета: один взрослый, на себя, другой детский, на собачонку. Некоторые женщины поверили этому вздорному слуху и стали оставлять собачонок дома. Но ненадолго. Вскоре все снова стало по-прежнему.

Каких только смешных случаев не было с собаками во время демонстраций фильмов! То завоет иная, то залает не к месту. То раздерутся.

Однажды жена Феди, Егоровна, пришла смотреть кино «Зигзаг удачи». Это была комедия, как говорилось в афише. Вместе с Егоровной в зал явился и Валдай. Я тоже сдуру приперся смотреть этот «Зигзаг…». Уже с первых кадров навалилась тоска. Но уходить одному было неудобно, и я наблюдал в темноте за Валдаем. Он посмотрел минуты две на экран и улегся около сцены. Полежал на боку. Опять встал, подошел ко мне, положил на колени большую голову. В зале была тишина, на экране тоже образовалась какая-то пауза. И вдруг Валдай так глубоко, так шумно и тяжко вздохнул, что многие оглянулись. Потом Валдай подошел к двери, встал на задние лапы, а передними оперся на дверь. Дверь открылась, Валдай не спеша вышел из зала в коридор, затем на улицу. Радуясь случаю, я вышел за ним следом и свистом предложил ему идти домой. Но Валдай не пошел. Он улегся на деревянном клубном крыльце и стал ждать Егоровну, которая вместе с дедом Остаховым и Валетком досматривала «Зигзаг удачи»…

Если Валдай как бы игнорировал кино, то телепередачи он просто презирал. Может быть, потому, что, купив телевизор, Федя стал меньше уделять ему внимания и пес ревновал хозяина к этой страшной машине. По вечерам, за самоваром, Федя с Егоровной включали телевизор. Кошка Муська лежала на белоснежном покрывале кровати и глядела на экран. Она любила смотреть передачи. Но Валдай, как только включали телевизор, сразу прижимал уши, вставал и, поглядев на Федю, шел к двери. Это значило, что он желает уйти. Особенно раздражала Валдая эстрадная музыка.

Федя же почему-то сразу невзлюбил всех дирижеров:

– Этот дурак, с тоненьким-то батожком… чего машет здря, долгие полы?

Но песни и пляски Федя любил, еще любил, когда кто-нибудь приезжал или уезжал. Программу «Время» он смотрел «от корки до корки». Кошка Муська тоже. В противоположность псу, она внимательно следила за тем, что происходило на экране, и иногда до того возбуждалась, что даже садилась на покрывале. В чем дело? Я всегда удивлялся такому разному поведению животных, такому удивительно непохожему их восприятию телевизора.

Позорный случай

Кого мог бояться Валдай, ежели он иногда даже на Федю рычал? Мое уважение к этому уважающему себя псу росло с каждым приездом в эту деревню. Валдай ни перед кем не лебезил и не заискивал, как Валетко. Ни на кого не кидался зря, не драл горло, как Малька. Он просто уважал себя и других и никого не боялся.

Но все же однажды он испортил свою репутацию. Причем не только в моих глазах, но и в глазах всех деревенских ребятишек. Он проявил самую обыкновенную трусость. Я был свидетелем этого позорного случая.

Я сидел у Остаховых и смотрел в открытое окошко, дожидаясь дедка. Серая опрятная кошечка, пристроившись на том же окне, неторопливо умылась и тоже начала наблюдать. Как раз по деревне бежал Валдай. Ничего не подозревая, я подозвал его поближе, он подбежал. Умильная кошечка зашипела, будто проколотая шина, выгнулась. Валдай добродушно глядел на нас. Кошка прыгнула из окна на крышу крылечка. Потом на изгородь.

Валдай дважды несильно тявкнул: мол, в чем дело? Кошка шипела. Ее хвост распушился и стал толстым, шерсть поднялась на загривке. И вдруг, не долго думая, она бросилась сверху на Валдая. Он отскочил, она ринулась на него, норовя вцепиться в глаза. Они с рычанием и визгом вцепились в клубок. «Ну, кошке сейчас капут! – подумалось мне. – Разорвет…»

Человек пять мальчишек восторженно наблюдали за дракой с улицы. Наконец кошка сиганула опять на изгородь, затем на крышу крыльца и зашипела оттуда. Разозленный Валдай лаял на нее снизу. Откуда столько ненависти у этой кошки к Валдаю? Поединок только начался. Валдай лаял, она шипела и выгибалась. Потом как сиганет на него, как зарычит! Я опомниться не успел: Валдай бросился от нее наутек… Она преследовала его, эта маленькая кошчонка. И такого верзилу! Она прыгала за ним молниеносно, стремительно, а Валдай улепетывал от нее, к восторгу ребят. Такого еще никто не видел…

К счастью, дружеские отношения между Федей и дедком Остаховым уже настолько окрепли, что этот случай не нарушил добрососедства. Федя впоследствии выругал свою собаку и похвалил кошку дедка Остахова. Дедко, наоборот, отругал свою кошку и похвалил Фединого пса. Тем и кончилось. Представляете, что было бы, если б случилось наоборот: то есть если бы дедко заступился за свою кошку, а Федя за своего пса? Наверное, соседи бы поссорились тогда на вечные веки. И все бы из-за меня, ведь это я присвистнул Валдаю, когда сидел в избе у Остаховых.

Кот Рыжко

С котами и кошками в деревне всяких случаев тоже было немало. Очень интересны эти животные и даже какие-то странные. (Вообще я считаю, что самые умные, прирученные человеком животные – это собаки и лошади, а самые глупые – овечки и курицы.)

Расскажу теперь про кота, который так нахально, не имея на это никаких прав, сосал Малькино молоко. Лидия покаялась десять раз, что принесла его жить к себе домой. Почему? Во-первых, дома он жил совсем редко – все время где-то шатался. Во-вторых, если и жил, то безобразничал. Кто, например, научил его таскать цыплят? Вместо того чтоб ловить мышей, он ловил цыплят, и это до глубины души возмущало всю деревню. Женщины ругали его шпаной и прохвостом, ребятишки кидали камнями, а Федя много раз просил у меня ружье, чтобы кота застрелить. Я не давал под разными предлогами. Не очень-то верил тому, что говорят про кота, пока не убедился в правоте этих рассказов.

Как-то я наблюдал за одной синичкой. Смотрю, кот притаился в траве и ждет удобный момент. Ничего не скажешь, красив! Он был яркий, как огонь, очень рыжий, даже оранжевый, с белым брюшком. Синичка слетела на крыльцо и запрыгала, поминутно дрыгая хвостиком. Рыжий крался к ней по траве. Вытянув шею, он бесшумно передвигался в траве. Иногда, чтобы переступить, долго держал в воздухе лапу – так был осторожен. Синичка, ничего не подозревая, поскакивала на ступеньке, а мне так и хотелось ее спугнуть. Но неужели, думаю, она такая дурочка? Когда между нею и котом оставалось метра два и когда Рыжий напрягся для прыжка, я бросил в синичку кепкой. Она улетела, я подошел к коту. Он не прыгнул, не удрал. Он зажмурился и с прижатыми ушами замер в траве. Очень может быть, что он притворился мертвым или просто в отчаянии ждал очередную порку. Он не открыл глаз, когда я взял его за шиворот. Не пошевелился – так и висел в воздухе с прижатыми ушами. Я положил его на землю, плюнул и отошел. Только тогда он сиганул за угол.

Синицу или воробья изловить не так-то просто. Может быть, поэтому он и стал воровать беспомощных глупых цыплят, навлекая на себя всеобщее возмущение.

После случая с синицей я долго кота не видел. Однажды я ходил в лес, километра за три от деревни. Присел на пенек отдохнуть и покурить, вдруг в густых кустах можжевельника, росшего на полянах, мелькнуло что-то оранжевое, яркое.

«Лиса! – сразу сообразил я. – Мышек, что ли, ловит? Или птичек?» Я затаился, смотрю: опять кто-то ярко-оранжевый подскочил в воздухе и исчез. Нет, это надо же! Вместо лисы оказался Лидиин кот. Но что он делал в лесу, далеко от деревни?

– Кис, кис! – позвал я. – Иди сюда, Рыжко!

Кот долго не показывался из кустов. Потом все же вышел, поглядел на меня, подошел и начал… мурлыкать. Мурлыкать и тереться о мое голенище. Я дал ему головку от окуня, запеченного в пироге. Он неторопливо съел. Когда я позвал его домой, он охотно побежал следом за мной.

– Хватит шататься, – на ходу рассуждал я. – Домой пойдем, ночевать надо дома. Чего тебе в лесу ночевать?

Оглянувшись, я увидел, что кота не было. Обманул. А может, просто удрал, не желая возвращаться в деревню, где уже так много нагрешил и набезобразничал.

Про наседку

Федя был прогрессист, хоть и не любил дирижеров. Он быстро воспринимал и внедрял у себя в хозяйстве все новое и передовое, как пишут в районных газетах, которые одно время возил вместе с письмами и посылками. Что, например? Например, он недавно провел в баню электричество. Посадил у дома хорошие культурные саженцы. Ну и так далее. Он хоть и ругал инкубаторских цыплят фезеошниками[16], но покупал их ежегодно. Домашних наседок не признавал.

В то лето одна из куриц, словно нарочно, не захотела нестись в положенном месте. Она то и дело заводила гнездо то под полом сарая, то где-нибудь в глухой крапиве, собираясь выпарить[17] своих собственных цыплят. Делала это как бы назло инкубатору. Федя каждый раз ее выслеживал и отбирал яйца. Однажды настойчивая наседка, не долго думая, уселась парить в общем гнезде, в котором неслись прочие куры. На трех или четырех яйцах.

Федя не знал, что и делать. Курам надо было нестись ежедневно, а гнездо занято. Федя решил выкупать курицу в речке, чтобы охладить пыл и «сбавить температуру». Он так и сделал. Я видел, как он макал курицу в реке, стараясь, однако, чтобы она не захлебнулась. После он посадил ее под кадку, чтобы окончательно отбить у нее охоту своевольничать. Но не будешь же все время держать куру под кадкой! Пришлось-таки ее выпустить. Она, как рассудил Федя, «сразу же образумилась и отказалась от своих планов». Федя был доволен, его жена Егоровна тоже.

Надо же было так случиться! Федя даже глаза выпучил от удивления, когда в один прекрасный день из-под сарая с чивиликаньем объявилась орава желтых цыплят. Пока Федя воспитывал наседку, другая кура не теряла времени зря.

Не в пример инкубаторским, цыплята оказались шустрые, бойкие. Они не разбегались в разные стороны, ничем не болели. Федя сначала сердился, потом перестал и был доволен. Он говорил:

– Вишь, и растут быстрей, и бегают намного проворней. Местные. А с той шпаной толку не дашь, одна морока.

И все-таки на следующий год он опять принес инкубаторских.

Стрельба

Из района в колхоз цыплят привозили большими партиями ежегодно. Федя купил их пятнадцать штук. Разместил около русской печки в загородке, накормил вареными раскрошенными яйцами и творогом. В первый же день цыплят прохватил почему-то жестокий понос. Трое погибли.

– Солнышка, солнышка им не хватает! – объяснил Федя. – Мне и в конторе сказали, когда выписывал.

На следующий день было тепло, солнечно. Федя сложил двенадцать своих питомцев в корзину и вынес на улицу. Но после этого сдохло еще два. Осталось десять штук.

– У, гнилые! – ругался Федя. – Детдомовские, что с них возьмешь? Да еще неизвестно, может, одни петухи.

Когда цыплята подросли, их осталось восемь штук. Они гуляли на улице, чивиликали, но то и дело разбегались в разные стороны. Феде приходилось искать их и собирать в одно место. Однажды исчез один, на другой день еще один.

Федя прибежал ко мне за ружьем:

– Это он, прохиндей! Кот таскает! Ну, я ему лапы выдергаю. Дробь? Картечь нужна, дробь его не возьмет.

– Картечи нет.

– Пуля, оно бы лучше.

Скрепя сердце я дал Феде ружье и патрон, заряженный самой мелкой дробью. Он бы все равно ведь нашел другое ружье. Федю я знал.

Рыжего я не видал ни разу после нашей встречи в лесу. Но говорили, что он снова в деревне. У меня болела душа: неужели Федя пристрелит кота? Втайне я надеялся, что Федя промажет либо ружье даст осечку (штырьки патронов были совсем сношенные, осечки получались частенько). Я так и уснул в ту ночь с чувством жестокой вины перед Рыжком.

Ранним утром меня разбудил выстрел. Нет, не произошло осечки. Я вскочил, быстро оделся и выбежал к Фединому дому. Федя стоял в одних трусах и в майке, с ружьем в одной руке, с камнем в другой. И ругался так, что я еще ни разу не слыхивал.

– Ну что? – подскочил я. – Кот?

– Зараза! – Федя метнул камнем в огород.

Рыжко мелькнул в траве, прыгнул и большими скачками удалился за бани.

Я облегченно вздохнул: жив! Федя, чуть успокоившись, рассказал, как было дело.

Он (то есть Федя) проснулся на восходе, чтобы узнать, сколько времени. Случайно взглянул с повети в огород, увидел Рыжка и побежал в комнату за ружьем. Прицелился прямо из окна и пальнул с очень близкого расстояния. «Попал же! – убеждал меня Федя. – Как не попасть! Да ему, гаду, что дробь? Ему эта дробь хоть бы хны, вот кабы первый номер! Ну, все равно будет помнить, зараза, не покажется больше».

Но в тот же день исчез еще один цыпленок, и осталось их всего пять. А через два дня только три. Тогда Федя взял выходной и целый день караулил вора.

Оказалось, что цыплят таскала ворона.

Про ворон

Мы с Федей долго охотились за бесстыжей воровкой: она была хитра и коварна. Наконец Федя все же укокал ее из моего ружья. Но было уже поздно. У Феди остался всего один цыпленок. Правда, к этому времени он изрядно подрос. И стало понятно любому, даже дураку, что это петух.

Так неудачно завершилась попытка Феди увеличить куриное поголовье.

Федя взял убитую им ворону и привязал ее за лапу к длинному тонкому шесту. Шест воткнул в грядку.

На огороде росла картошка, от цыплят осталось лишь горькое воспоминание. Для чего было пугать ворон? Наверное, Федя сделал это, чтобы как-нибудь отомстить противному вороньему племени.

В самом деле, до чего же они хитры и неуязвимы! Я не раз дивился проницательному нахальству ворон. Они, как бы шутя, не однажды надували меня.

Несомненно, эти умные птицы делили, так сказать, сферу своего влияния. В каждой деревне жила определенная группа. По способу пропитания их вполне можно отнести к домашней живности, как, например, голубей или кур. Но ведь куры не расклевывают у голубей яиц, а голуби не воруют у кур цыплят. Вороны же, пользуясь всеми преимуществами существования вблизи человеческого жилья, иногда просто вредят.

Свежий пример – воровство цыплят.

Было хорошо заметно, что вороны жили по деревням определенными группами.

Если в нашу деревню прилетали вороны из другого населенного пункта, местные поднимали гвалт. Чужаки с шумом выпроваживались. Это, впрочем, отнюдь не мешало в ненастные дни всем воронам объединяться в одну общую стаю. Вообще же эти странные птицы недолюбливали друг друга и частенько клевались между собой. Нередко одна у другой прямо из-под носа тащила добычу.

Вороны прекрасно разбираются что к чему. У Феди на чердаке я нашел точный деревянный макет винтовки. (Федя в годы войны руководил местным всевобучем.) Когда я выходил с настоящим ружьем, вороны, после двукратного предупреждающего крика одной из них, улетали далеко в поле. Для опыта я взял как-то Федин макет и вышел на улицу. Ни одна из них даже не подумала улететь! Я дважды повторил этот опыт и окончательно убедился: самая хитрая и умная птица в деревне – это ворона. Еще я заметил, что маленьких, неспособных бросать камни детей вороны никогда не боялись.

Зайцы

В этой деревне жили два мальчика – маленький и большой. Не буду называть их по именам и фамилиям. Им это совсем ни к чему, да и книжка моя не о людях, а о животных.

Мальчики были как мальчики, они ежедневно занимались своими делами. То врозь, то вместе бегали на речку, катали по дороге какие-то громадные чугунные шестеренки. Ходили собирать щавель. Мало ли дел? Со мной они почему-то стеснялись разговаривать.

– Ты кобылу-то разнуздал? – услышал я, проходя однажды мимо дома, где жил маленький.

– Не-е! – ответил большой. – Лягается.

Я видел, как маленький «разнуздал кобылу» и поставил ее в стойло. Оба начали рвать траву, чтобы накормить кобылу, которую изображал поломанный, когда-то заводной танк. Из палочек, частоколом воткнутых в лужок, была сделана загородка. Накормили, поставили и убежали.

В тот день Федя принес пару кроликов. Потерпев неудачу с цыплятами, он решил развести кроликов. Раньше он занимался этим делом и вот опять притащил одну пару откуда-то из дальней деревни. Сделал из досок загородку, посадил их туда и позвал ребятишек:

– Идите зайцев глядеть!

На улице оказался один маленький мальчик. Он подошел, заглянул:

– Зайцы?

– Ага, – подтвердил Федя. – Вот только что за уши изловил. Вон за гумном.

– А чего они едят?

– Капустку. Ну, пока капустка не выросла, и травку едят.

– А почему один белый, а другой не белый?

– Так этот утром родился, а тот ночью.

Федя нарвал сочной травы, бросил в загородку. «Зайцы» действительно начали жевать травинки. Это привело в восторг голопятого зрителя: сомнений не было, в загородке были живые, настоящие зайцы.

– Одного дам, – твердо сказал Федя. – Только скажи отцу, что надо барана взамен. Как только пригонит барана, сразу и берите.

В тот же вечер от дома, где жил маленький, раздался ужасный рев: мальчик просил у отца барана.

Никто не мог убедить его в том, что это не зайцы. Чтобы успокоить его, ему посулили барана назавтра. И он уснул, а утром, едва проснувшись, опять прибежал глядеть на зайцев. Уже вместе с большим.

Так он и засыпал каждый день с ревом, и отец каждый раз обещал ему барана, чтобы обменять утром на зайца. А утром все начиналось сначала…

Наконец, когда появился приплод, Федя сжалился не только над маленьким мальчиком, но и над большим. Однажды он вытащил за уши двух крольчат, подал ребятам:

– Нате! Ежели убегут, я не отвечаю.

К осени кроликов в деревне развелось столько, что их даже не считали. Они питались травой и действительно были очень похожи на зайцев.

Счастливого плавания!

Гусей своих Федя не любил и ругал ужасно. Было за что! Каждое утро они так противно и громко кричали, что хоть зажимай уши. Причем ведь ни с того ни с сего.

– Ну, вы и скотинка… – задумчиво разглядывал их Федя. – Ну, вот ты, скажи, чего горло дерешь?

В ответ раздавался новый противный скрипучий крик. Федя безнадежно махал рукой и уходил. Гуси правились на речку, переваливаясь с боку на бок. Купались, плескались и снова гуськом ступали домой. Гусак и три гусыни. Гусак шипел на меня, когда я приходил к Феде. Он по-змеиному вытягивал шею и шипел, норовя ущипнуть. И щипал, разумеется. Особенно незнакомых прохожих. Феде было за что не любить гусей.

Даже Валдай, не желая с ними связываться, обычно уходил от них прочь, а корова при их виде так сердилась, что бросалась на них с рогами. Дело дошло до того, что однажды она бросилась на гусыню, прижала ее рогами к земле и помяла до полусмерти.

После того как расплодились кролики, Федя решил, как он выражался, гусей «ликвидировать». Тракторист из одной дальней деревни возил Феде лес для ремонта дома. И почему-то позарился на гусей. Не знаю уж, на каких условиях, но Федя продал ему крикливых птиц. Проезжая однажды деревней, тракторист остановил машину. Федя посадил всех гусей в большой плетеный пестерь, в котором носят сено скоту. Пестерь завязали сверху холщовой подстилкой и привязали к прицепу сзади трактора. Машина тронулась с грохотом. Федя, стоя на дороге, произнес:

– Ну, счастливого плавания! Избавился от бесов.

Через два дня тракторист завез попутно Федин пестерь с подстилкой.

– Ну, как там птички-то? – спросил Федя тракториста.

– Нормально, живут, – сказал тракторист и уехал дальше.

Федя отнес пестерь в сени, взял там ведра, водонос и пошел за водой. Позже он рассказывал мне, что его даже в пот бросило: по реке, прямиком к Фединой бане, важно плыли четыре гуся.

Федя пришел домой без воды… Как он ни заворачивал гусей, как ни стегал их лозиной, они ни за что не хотели плыть обратно.

– За три километра против течения! – дивился он. – Нет, а молодцы, помнят родной дом! И хозяина помнят.

К вечеру, когда тракторист проезжал обратно, Федя из окошка помахал ему:

– Остановись-ко!

– Чего? – Трактор остановился.

– А гусей не надо ли дополнительно? У меня еще есть! Нет, ты зайди, зайди…

Федя вдоволь похохотал над покупателем, которого едва уговорили забрать гусей. Их погрузили опять в тот самый пестерь и приторочили к гидравлическому прицепу.

За лето они приплывали к Феде еще раза два. Федю любили не только все животные, но и птицы. Несмотря ни на что.

Заплаткин

Был у Феди кот по кличке Заплаткин. Федя рассказал мне историю его происхождения. Года два назад кошка окотилась под печкой, тайно от Феди. Федя взял клюку и начал по одному выгребать потомство, намереваясь всех утопить.

– Только выволоку, – рассказывал он, – а матка его за шкирку – и обратно. Так и не мог сосчитать.

Когда малыши подросли, они начали сами выбегать из-под печи, чтобы поиграть на полу. Но и тогда Федя не мог углядеть, сколько их – то ли их пять, то ли четыре. Таких веселых не захотелось Феде губить. Он, по мере спроса, по одному отдавал их нуждающимся. Всех отправил по разным бригадам, остался один, весь пестрый, словно в заплатах. Федя прозвал его Заплаткиным и оставил себе.

Заплаткин вырос, от матери совсем отступился и очень подружился с Валдаем. Бывало, Федя правится с озера, его еще далеко в поле встречает Заплаткин. Мяучит и просит рыбку. Федя садился на кочку и давал Заплаткину маленькую сорожку. Кот не спеша съедал сорожку, а потом они оба шли домой. Валдай шумно догонял их уже у самого дома.

Порой Заплаткин до крови дрался с другими котами (например, с Лидииным Рыжком, о котором я уже говорил). Правое ухо у Заплаткина было разорвано в такой драке, да так и зажило. Оно похоже было на кошелек. Около глаза имелся изрядный шрам. После очередной потасовки Федя стыдился кота:

– Опять поддался? Ох ты! Ворона! Не умеешь, дак и не берись, не втягивайся.

Смущенный Заплаткин жмурился и по очереди прижимал свои драные уши. Он словно бы отмахивался: мол, и так тяжело, а тут еще читают нотацию.

Как-то я ходил на реку, смотрю, а в густой огородной траве осторожно крадется Заплаткин. Он даже не обратил на меня внимания, нашел какую-то травку и лениво начал ее жевать.

«Заболел, – сразу подумал я. – Лекарство ищет».

И я не ошибся: кот действительно захворал. На другой день я зашел к Феде по какому-то делу и вижу: Федя держит кота в зажатых коленях и сует ему что-то в рот, приговаривая:

– Ну, батюшко, давай, давай, бери.

– Чем ты его потчуешь? – спросил я.

– Да вот, слабительное, – отвечал Федя. – Не берет, выплевывает. Может, аспирином попробовать?

Федя развернул другое лекарство. Он разломил пополам таблеточку аспирина и сунул Заплаткину в пасть. Кот вырвался и убежал в коридор. Его начало там рвать. Вскоре бедный Заплаткин ушел куда-то из дома и больше не появился. Его нашли мертвым далеко от деревни, в поле. Один Валдай жалел своего друга и не однажды начинал выть, видимо вспоминая кота. Но и Валдай скоро успокоился. Что делать? Заплаткина было уже не вернуть.

Конфликт

Я убежден, что некоторые коровы, собаки и кошки перенимают характер своих хозяев. Многие становятся похожими на тех людей, у которых живут. Так часто бывало. Взять хотя бы частных коров. Если хозяйка хитрая, злая, то и корова у нее со временем становится очень на нее похожей: бодается зря, норовит насолить пастуху. Если хозяйка спокойная, рассудительная, то и корова не бегает понапрасну.

Собачка Малька, например. Она наверняка подражает своей хозяйке – Лидии. Обе ругливые, не очень уживчивые.

Некоторые животные терпеть не могут пьяниц, потому что хозяйка их не выносит. Другие, наоборот, не только терпят фамильярность пьяных мужчин, но даже как-то жалеют выпивох, если хозяйка относится к подобным людям жалеючи и терпимо.

Не таков Федин Валдай. Я уже говорил, что пес этот имеет свой характер и свой резон. Федя рассказал мне такой случай.

Как-то зимой Федя вернулся «в квартиру», как он говорил, то есть домой, в очень плохом виде. С Федей это бывает. В ту ночь он был очень сердит и ни с того ни с сего пнул Валдая. Если бы было за что, Валдай, может быть, и стерпел бы, не огрызнулся. Но ведь пес ни в чем не был виновен, поэтому рыкнул на хозяина. Феде это не понравилось, он ударил собаку второй раз, и тут Валдай зарычал страшно и схватил хозяина за руку.

Чем кончился этот конфликт, не ясно – Федя, вероятно, не остался в долгу. По его словам, пес бросился прямо к горлу… Егоровна кое-как угомонила обоих, Федя уснул.

Под утро он проснулся от какого-то страха, открыл глаза и боится пошевелиться. Больная рука свесилась во сне с кровати. Валдай, сидя у кровати, осторожно зализывал Федину руку.

После этого случая Федя никогда не бил пса. Таких конфликтов между ними больше не было.

Погоня

Было рано, солнечное спокойное утро вдруг огласилось шумом и свистом птичьей стаи. Я выскочил на крыльцо – никого. Вдруг свист и шум снова приблизились. И тут я увидел большого ястреба, который стремглав, низко над землей, метнулся между домами. Ласточки, стрижи и синицы дружной стаей преследовали серого хищника. В чем дело? Что он натворил? Видать, не зря всполошились птицы. Особенно неистовствовали стрижи и касатки: они носились вокруг ястреба, готовые растерзать его. Он, не зная, куда деваться, вильнул в другой проулок, они все за ним. Даже несколько галок затесалось в стаю, они кричали и преследовали обидчика. Два воробья тоже хорохорились сзади. Они, летая за стаей, отчаянно чирикали и пушили хвосты. «А вы-то чего? – подумалось мне. – Вишь тоже туда же, в драку».

Мне даже стало жаль ястреба: так много на одного… Он, бедняга, метнулся под навес, птицы – за ним. Он в поле – погоня так и наседает. И все это с таким свистом, криком и шумом, что хоть зажимай уши. Ястреб взмыл наконец высоко в небо, но погоня не отставала, тогда он стремительно полетел в поле, к лесу. Все исчезло вдали. Стало тихо.

Вдруг Федин петух выбежал на середину улицы и с угрожающим кокотом вытянул шею. Осмелел задним числом, ему явно не терпелось что-то предпринять, чем-то проявить себя в этой птичьей заварухе. Так и стоял посреди улицы, кокотал, стараясь быть как можно грознее. Валдай глядел на него с таким видом, как будто хотел спросить: где раньше-то был? Нет, брат, куда уж тебе на ястреба!

Петух

Частенько я наблюдал за этим воинственным петухом, потому что он настоящий красавец. Красная борода его то и дело тряслась около моего жилья. Он будил меня глубокой ночью. Я улыбался ему во сне, а утром он поднимал меня уже взаправду.

Замешкается где-нибудь на задворках, очнется – глядь, а кур-то и нет. Остался один. Оглянется по всем сторонам – никого. Встрепенется, раздвинет крылья и что есть духу пустится в конец улицы. Там тоже ни одной. Обратно бежит – никого. Остановится, споет и долго прислушивается. Никаких результатов. До того допоется, что даже осипнет.

А куры спокойно возятся в пыли в двух петушиных шагах где-нибудь за углом.

Либо поведет кур в чей-нибудь картофель и долго кокочет, если выгонят. Мол, что за безобразие? Почему такая несправедливость? И столько в его кокоте искреннего возмущения, что даже смешно. Впрочем, петушиное возмущение очень недолговечно. Тут же забывает обиду, гордо вскидывает голову, выгибает роскошную шею и самозабвенно поет на весь белый свет.

Куры бегут домой

Поскольку речь зашла о петухе, то надо поговорить и о курах. Впрочем, рассказывать о них совсем нечего. Может быть, я и ошибаюсь, но во всей домашней живности глупее курицы никого нет. Я уж говорил, что в глупости не уступают им только бараны и овцы. Остальная живность не в счет.

Итак, с курами, не считая наседок, почти не бывает интересных событий. Поэтому я расскажу давнишний случай. Дело было чуть ли не в первый мой приезд сюда. Тогда в деревне еще имелась колхозная птицеферма.

Самым занятным было то, что куриное поголовье на ферме никак не поддавалось учету. Попробуйте-ка сосчитать кур, когда они всей кучей клюют что-нибудь! Задача эта непосильна даже современной счетной машине. А что говорить о какой-нибудь старенькой неграмотной птичнице?

Помню, что продуктивность на ферме была низкая. Учету поддавались одни петухи, которые, кстати, примечательны еще тем, что никогда не позволяют скандалить курам между собой. Сами дерутся почем зря, но стоит каким-нибудь двум несушкам повздорить, петух тут как тут. Встанет промеж дерущихся кур, и баста. Иную, самую неуемную, и тюкнет. Я всегда поражался подобному домострою. Еще удивляет в иных петухах излишняя заботливость о своих подопечных. Найдет петух какого-нибудь жалкого червячишку и давай бормотать, давай крутиться вокруг него. Сам хоть какой голодный, а ни за что не съест. Всех созовет. Куры сбегутся, а и клевать-то, собственно, нечего.

Но вернемся к птицеферме. Она была огорожена частоколом. Днем куры ходили в этой загородке. На ночь птичница загоняла их в горницы колхозного дома, запирала на висячий замок. Дом был большой, остался от раскулаченных. Сначала в нем размещался детсад, после – контора колхоза. Когда колхоз укрупнили, дом долгое время пустовал. Наконец сделали птицеферму.

Кто только не перебывал на должности птичницы! Почти все женщины деревни, которые теперь уже умерли. Последними птичницами были уже знакомая нам Лидия и бабушка Марья – одна за другой. Марья уже и тогда была старушкой. Лидия же считалась в то время еще молодой. Однажды Лидию поставили птичницей. Как выяснилось позже, она вздумала обменять трех своих старых кур на колхозных молодок. Что и сделала. Тайком отнесла своих зажиревших «старушек» на птицеферму, а взамен принесла домой молодок. Вскоре ее поставили бригадиршей, а птичницей стала бабушка Марья. У бабушки тоже имелись свои личные куры, которые почти ослепли. Она тоже решила заменить их на ферме. Бабушка выбрала себе взамен тоже трех, но самых матерых и жирных. Она наивно предполагала, что чем больше курица, тем она лучше. Она тайком притащила птиц домой. Надо же было тому случиться: новые куры бабушки Марьи без колебаний направились к дому Лидии.

Ни та, ни другая не ожидали такого конфуза. Три злополучные «старушки», не подозревая, в какой стыд ввергли нового бригадира, благополучно вернулись домой. Лидия сделала вид, что куры ей не принадлежат. Но они ни за что не хотели ночевать у бабушки Марьи! Бабушка искренне недоумевала.

Не знаю, чем кончилось это событие, но о нем и до сих пор вспоминают в деревне.

Птицеферму вскоре после того случая колхоз ликвидировал.

Свое берем

Дедко Остахов совсем расстроился. Такой опытный пчеловод, а тут оплошал! Ему даже стыдно было мне рассказывать про этот случай.

Однажды к ним приехали из города гости – дочка и двое внучат. Дедку захотелось угостить ребятишек свежим медом. Он решил покачать немного, хотя срок для этого еще не пришел. К полудню он развел дымарь, вымыл чистой водой медогонку. Надел сетку и вынул из каждого улья по рамке.

Меду, как и следовало ожидать, оказалось мало. Но дедко Остахов – упрямый старик. Что задумает, обязательно сделает. Он занес рамки в сарайчик, срезал специальным ножом воск, покрывающий соты, и приготовился качать. Только хотел вставить в медогонку первые рамки, вдруг как громыхнет за деревней! Дедко Остахов аж присел от неожиданности. У него было сено в валках, а тут загремело. Пойдет дождь – пропадут все труды.

И дедко Остахов бросил весь медосбор. Он схватил грабли и кинулся в поле загребать сено. Однако гром только попугал сенокосников. Дождя в тот день не было. Дедко благополучно сметал стог, а под вечер вернулся домой, намереваясь выкачать мед.

Он зашел в сарайчик, потрогал первую рамку и всплеснул руками. Соты были легкими, как пух. Меду не было ни в одной ячее. В чем дело? Рамки, что ли, подменили? В соседней деревне один пенсионер, старый учитель, тоже держал пчелиные ульи. Дедко уже хотел было бежать к учителю, да подумал: нет, не тот это человек, чтобы чужой мед воровать. И правильно подумал.

Я возвращался домой с купания. У дедкова дома меня больно ужалила остаховская пчела. Дедко Остахов посоветовал мне потереть больное место сырой землей и сказал:

– А гляди-ко, я-то как опростоволосился! Так и надо старому дураку. Вздумал качать не вовремя.

– А что? – спросил я.

– Все украли. До капельки!

– Кто?

– Да мои же пчелы! Свое, сказали, берем. Ha-ко вот, облизнись.

И дедко Остахов пнул сапогом в пустую медогонку.

Пока он метал стог, видимо, одна какая-то пчелка-разведчица залетела в открытый сарайчик. Соты распечатаны, чего лететь далеко? Тем более взяток в это лето был не ахти какой. И вот, одна за другой, пчелы начали воровать у дедка свой же мед. Они украли все, дочиста, и оставили старика с носом.

– С ними не шути! – рассказывал мне дедко. – Вот август придет, они трутней начнут выселять. Всех бездельников из дому вон. Трутни-то обратно лезут, а пчелки их не пускают. Шабаш, хватит, говорят, этих тунеядцев кормить. Вот бы и у людей так!

Мы долго еще говорили с дедком о пчелах.

Хорь

В бытность свою Федя имел дело с хорем. Впрочем, с кем он не имел дела? Разве что с домовым, да и то потому, что не верил ни в какие тайные силы. Хоря, как и галку, трудно отнести к домашней живности. Но сам-то хорь думал, видать, иначе. Он жил в Федином доме как полноправный член хозяйства, ничуть не считаясь с установленными порядками. За год он придушил трех Фединых кур… А позже и совсем обнаглел: отгрыз лапу одной из гусынь.

Федя рассказывал, как он воевал с этим хорем.

В клетушке для гусей из-под стены неожиданно появилась нора. Среди ночи гуси подняли, как говорится, ужасный хай, но на первый раз все обошлось. Федя вылил в нору ведро воды, намереваясь утопить нахального кровопийцу. Не тут-то было! Хорь и не собирался сдаваться. Тогда Федя расставил под стеной, с улицы, капканчики. Из этого ничего не вышло. В капкан угодил сначала петух, а потом и «Заплаткин-покойничек», как выражался Федя. Хорошо, что капканы были кротовые, не очень сильные. Пришлось их убрать.

У Феди был кое-какой опыт борьбы с крысами, он решил применить его в поединке с хорем. Набил бутылочного стекла, вместе с постным маслом намял осколки в хлебные шарики. Шарики подкинул в хорьковые норы. Ничего путного из этого тоже не получилось. Вероятно, хорь не родился вегетарианцем. Что было делать? Зверек оказался хитрее Феди. Это-то больше всего и злило хозяина. Погибших кур Федя ничуть не жалел. Но вот когда хорь сделал покушение на гусыню, Федя рассердился всерьез.

Хорь ночью напал на гусыню. Вероятно, он поволок ее в нору. Но поскольку всю гусыню тащить было не под силу, то он отгрыз у нее левую лапу. И уволок. Искалеченную гусыню пришлось скоропостижно «ликвидировать».

Федя был вне себя. Он взял выходной. (В серьезных случаях жизни он всегда брал выходные.) Первым делом он хорошо изучил все фортификационные сооружения хоря. Несколько нор из-под стены вели далеко в огород. Не жалея зацветающих огурцов, Федя начал копать. Копал, копал и докопался-таки до хорькова гнезда!

Хоря в гнезде, разумеется, не было. Но после того, как Федя разгреб и уничтожил хорьковое жилье, зверек больше не появлялся. Видимо, он покинул пределы Фединой «оседлости», как называют здесь дом и приусадебный участок.

Выручил

Всю жизнь бабушка Марья держала корову. Но оттого, что косить разрешалось только за пятнадцать процентов, ей, как и многим другим старухам, пришлось сдать животину в колхоз. Кто от этого выиграл – неизвестно. Скорее всего, никто. Ведь все равно бабушка Марья сдавала молоко государству, и теленок тоже шел государству, и трава, особенно в лесу, пропадает зря.

Так или иначе, частный сектор бабушки Марьи был полностью ликвидирован. Но человеку, всю свою жизнь связавшему со скотиной, очень трудно привыкать жить одному. И потому бабушка завела овцу и козу. На другое лето бабушка выпускала в поле уже целую ораву, в числе которой был не только баран, но и козел. Сена на эту ораву потребовалось не меньше, чем на корову. Поэтому бабушка овец оставила, а коз продала. Вот только на козла никак не находилось покупателя. Резать было жалко. Так и шло дело, как в песенке: «Жил-был у бабушки серенький козлик». Какой, к черту, козлик! Это был уже настоящий козел, вонючий и такой приставала, что один ужас. Оттянет губу и лезет ко всем по очереди. Его лупили за нехорошее поведение проезжие трактористы. Хотя, если разобраться по совести, от них-то пахло не лучше. Горючим и всякой гарью. И вот нынче, жалея козла, бабушка Марья перестала выпускать его на свежий воздух. Она запирала его в старой зимней избе и кормила пыльным прошлогодним сеном. Козел чихал и не ел. Тогда бабушка наводила ему в ведре вкусного пойла. Вот это другое дело, как бы говорил козел и, причмокивая, махал хвостом. Бабушка разговаривала с ним, как с человеком:

– Экой ты плут, экой плут, откуда навязался на мою голову?

В сенокос она ходила понемногу косить. Козел, оставаясь один, блеял взаперти на разные голоса.

Федя, встретив однажды старуху, спросил:

– Ты чего, телевизор, что ли, купила?

– Полно, – замахала бабка. – Какой у меня телевизор!

– А я думал, купила. Весь день поет. Ведь никому и на трубе так не выиграть, как он, бедняга, выводит.

– Да чего делать-то? Исколотили всего.

– Выпускай! – коротко посоветовал Федя. – Я выручу.

Бабушка Марья недоверчиво покачала головой:

– Да как выручишь-то?

– А это уж мое дело как.

И бабка выпустила козла. Говорят, что все гениальные мысли очень просты. И не зря говорят. Федя поступил просто. Он начал учить козла бодаться. Он надел мотоциклетную каску, встал на четвереньки и под смех ребятишек боднул козла. По вечерам они с козлом устраивали на лужке тренировки. Козел оказался способным учеником. На третий день он понял, что от него требуется.

Федя решил больше не рисковать своей головой и начал ставить на торец широкую доску, прикрываясь ею, как щитом, дразнил:

– Ну, душной, давай!

Козел стучал в доску рогами. Вскоре он научился бить с разбегу, и Федя едва удерживал доску. Однажды козел вышиб защиту и разбежался еще, чтобы ударить прямо по Феде. Феде пришлось бежать, он еле успел захлопнуть ворота.

С этого дня ни один тракторист даже пальцем не смел тронуть козла. Но бабушка Марья попала в другую беду. Козел начал бодать всех подряд. Ей пришлось снова заточить козла на исправление в старую избу.

Душной

Покупателя на него все еще не находилось. Бабушка как бы смирилась с этим и терпела. У козла даже не было клички. По одному этому можно судить, как он жил. Обычно у всех домашних животных, кроме овец, баранов и петухов, есть имена. Козла же бабушки Марьи не звали никак, просто – козел. Федя, правда, называл его, но весьма оскорбительно – Душно́й. То есть вонючий, с дурным запахом. Душной так Душной. Бабушка незаметно для себя тоже стала его так называть. Он по-прежнему целыми днями сидел взаперти. Если раньше бабка не пускала его на улицу из боязни, что его обидят, теперь, наоборот, боялась, что кого-нибудь обидит он сам.

Но легко ли летом сидеть взаперти! Ничего нет хуже, хоть бы и для козла. Однажды, когда бабка на весь день ушла в поле, ему каким-то способом удалось выйти на волю, но только внутри дома. То ли бабушка худо приперла дверь, то ли совсем припереть забыла. Одним словом, Душной проник, видимо, вначале в коридор, затем на верхние сени. Дом, однако, был закрыт снаружи: последние годы в деревнях появились замки. (Еще два года тому назад ворота здешних домов люди не запирали, втыкали в скобы лишь палочки или батожки.)

Дом у бабушки Марьи высоченный, драночная крыша крутая, широкая. Козел, видимо, долго бродил внутри, теряя надежду выбраться на улицу. И все-таки он глотнул в тот день свежего воздуху…

Федя, придя на обед, первый увидел эту картину: козел ходил по крыше. Головокружительная высота, видимо, смущала его, он то и дело жалобно блеял. Можно было себе представить, что от него осталось бы, если бы он свихнулся с князька[18]!

Федя забил тревогу. Пришел Остахов, покачал головой:

– Экой касманавт!

Лидия с женой Феди, Егоровной, ахали и охали. Но все рассуждали пока не о спасении козла, а о том, как он залез на крышу. Будто это было так важно!

Наконец шутник Федя предложил:

– Может, за ружьем сбегать?..

Шутки шутками, но делать что-то надо. Лестница необходимой длины имелась только у дедка Остахова. Мы с Федей сходили за ней. С трудом приставили к дому, но лестницы хватило лишь до карниза.

Тем временем с поля вернулась бабушка Марья. Она вначале испугалась, потом заохала, а спустя несколько минут заругала козла:

– А, леший с ним. Хоть бы свалился да шею сломал!

Но это была минутная слабость бабушки Марьи. Она тотчас заохала от расстройства. Но что предпринять? Надо было лезть наверх, ловить козла и спускать его вниз по веревке. Никому не хотелось этого делать, мне тоже.

– А как залез, так и пусть слезает! – сказал дедко Остахов.

Это было, конечно, резонно. Но даже сама бабка не знала, через какую дыру козел залез на крышу. Дыр, видимо, было много. Бабушка завела меня на сарай, показала все, как есть. Козел, вероятно, забрался вначале на чердак по лестнице, затем по двум доскам, лежащим на балках, прошел на потолок чулана, затем, опять же по доске, пробрался в другой конец дома, где светлело небольшое отверстие. И все это на трехметровой высоте над настилом сарая. Как он не брякнулся еще тут – непонятно. Я подивился его упрямству и вышел на улицу.

Федя уже сбегал домой за веревкой. Он влез по лестнице на крышу сарая, затем на крышу самого дома.

– Батюшко, батюшко… – приговаривал Федя. – У, дурак, Душной!

Козел увернулся.

Все мы, как говорится, с замиранием сердца следили за ними снизу.

Федя был смел и находчив. Он сделал из веревки петлю наподобие ковбойского лассо, которые показывают в кино. И с перворазки накинул козлу на рога. Козел потерял равновесие и покатился с крутой крыши. Федя тоже едва удержался, но успел укрепиться, держась за круглую чугунную трубу. Козел не докатился до края крыши: веревка напряглась и задержала его.

– Ну, теперь буду спускать! – закричал Федя и начал осторожно травить веревку.

Козел завизжал…

Я ручаюсь, что за последнюю пятилетку в деревне не было подобного зрелища. Федя травил веревку, женщины внизу замерли, козел жалобно верещал, юлил ногами, когда бултыхнулся с крыши и повис на рогах.

– Принимай! – орал Федя сверху.

Федя травил веревку большими порциями, спуская груз к земле. Душной благополучно коснулся задними копытами твердого грунта. Федя слез с крыши. Все успокоились. Мы хотели нести лестницу обратно к дому дедка Остахова, но решили передохнуть. Бабка еле сняла веревочную петлю с козлиных рогов.

– Ох, душной бес, – ругалась она, – беги, дьявол, бегай теперь!

И она повернулась к нам, сматывая Федину веревку. Потом наклонилась, чтобы поднять Федину упавшую кепку. Все произошло опять же, как говорится, в считанные секунды. Козел, отступив чуть назад, наклонил рогатую голову и сильно боднул бабку в зад. Бабка Марья полетела в крапиву. Федя не мог встать от смеха. Лидия с Егоровной, поджав животы, смеялись тоже, но козел налетел и на них, они разбежались в стороны. Бабка Марья, ругаясь, выбралась из крапивы.

– Ну, Душной! – заключил Федя всю эту сцену. – Теперь-то тебе не миновать мясозаготовки!

И мы с дедком Остаховым понесли лестницу к его дому.

Шеф-повар

Федя говаривал как-то: «Теперь и коровы-то все с высшим образованием». Как и всегда, он, конечно, преувеличивал. Но в этих словах доля правды все же была. Коровы по сравнению с прежними временами действительно очень избаловались. Они уже не хотят пастись в лесных угодьях, как это было в здешних местах испокон веку. Под пастбище отведены самолучшие поля, для коров ежегодно строятся помещения, похожие на дворцы. Механизация – полная. Не хватает разве что кондиционированного воздуха. Свет горит круглые сутки. Говорят, что коровы уже не могут жевать жвачку в темноте, а солому почти не едят. Это колхозные.

Если же говорить о личных, то о соломе и речи не может быть. Во-первых, где ее взять, солому? Во-вторых, животных сильно подкармливают печеным сельповским хлебом. Почему так получается? Потому что весной, к примеру, кило печеного хлеба дешевле, чем кило хорошего сена, хотя многие гектары лесных покосов ежегодно уходят под снег.

Федя называет такие порядки «колесией» и говорит: «Наверно, скоро переставление света».

Когда жены нет дома, Федя сам доит свою корову Поляну. Но прежде чем взять подойник, он кидает фуражку в угол и надевает старый платок Егоровны. Поляна никак не дается доить, если придешь в фуражке.

Небритый и черный от загара, да еще без двух передних зубов, Федя похож в этом платке на Бабу-ягу.

– Вот бы тебя так сфотографировать, – говорю я.

– И не говори! – отзывается Федя, усаживаясь под корову.

– Матушка, матушка… Куды, зараза такая, стерьва! Юбку, что ли, еще надеть?

Поляна оглядывается на зычную Федину ругань, укоризненно смотрит, словно бы говоря: «Как некультурно, постыдился бы приезжих людей».

– Матушка, матушка, – снова подкрадывается Федя.

Так повторяется раза два или три. Пес Валдай глядит на Федю с сочувствием. Кузя вопит в хлеву, требуя есть. Кошка Муська терпеливо ждет молочка. Теленок и овцы еще бегают где-то в другом конце деревни.

Но вот Федя подоил корову, разлил молоко в посудины.

– Никого не буду кормить! – заявляет он. – Ждите большуху. Вишь нашли шеф-повара…

Глупый тетерев

Бывают с птицами и животными совсем странные происшествия. Однажды в мае среди бела дня на Федину березу ни с того ни с сего прилетел здоровенный тетерев. Сел и сидит. (Сам я не был тогда в деревне, мне рассказали об этом.) Сидит и глядит на деревенскую жизнь с высоты.

Первой увидела его Лидия. Она сказала бабушке Марье, а бабушка разболтала Фединой жене Егоровне. Так и дошло до самого Феди.

Федя взглянул на березу – и впрямь! Сидит на вершине самый настоящий тетерев. Федя, не долго думая, побежал в соседнюю деревню за ружьем. Километр туда, километр обратно. Да ведь надо еще и ружье выпросить, договориться! И тетерев все это время сидел на березе, словно бы поджидая Федю с ружьем.

Ну, конечно, и досиделся. Федя сшиб его с первого выстрела, ощипал и целую неделю хлебал и нахваливал суп. Зачем надо было лететь этому косачу в деревню? Непонятно. Да еще как дураку так долго сидеть на березе. Если б хозяина, у которого Федя выпросил ружье, не было дома, если б он ушел, например, в магазин или на какую работу, тетерев и сегодня бы был жив.

Галки и овцы

Овцы ходили в поле без пастуха, они щипали траву. Я видел, как прилетели две бойкие галки. Одна уселась на спину овце и давай тюкать носом прямо в шерсть. Овца даже как будто была рада непрошеной гостье.

«Пух дергает на гнездо, – подумал я. – Ну и ну!»

Но ведь все нормальные птицы вьют гнезда весной. Что это за галка, которая вздумала устраиваться с жильем под осень? Вторая галка села на барана, но тому это не понравилось или было не до галок. Тогда она села на другую овцу.

Позже местный ветеринар сказал мне, что галки вылавливают в овечьей шерсти личинок. Вот, оказывается, почему овечкам нравились визиты этих в общем-то неприятных сварливых птиц!

Про баранов

Я говорил уже, что Федя – человек прогрессивный и очень любит всякую технику. Он выписал по почте машинку для стрижки овец и быстро научился ею орудовать. Когда он остриг овец бабушки Марьи, ему не стало отбоя от просителей.

– Да вы что? – отказывается Федя. – Разве у меня парикмахерская?

Но все-таки стриг. Вытаскивал из-под шкафа длинный резиновый шнур, включал вилку в телевизионную розетку и через окно подавал машинку на улицу.

В тот же вечер Лидия притащила под окно своего все еще не стриженного барана. Баран упирался и не хотел идти, он хрипел и по-дурацки блеял. Лидия то тащила его за рога, то ехала на нем чуть не верхом. Зигзагами.

Федя критически оглядел барана:

– Мало его остричь. Его бы обрить надо, вишь до чего упрям.

– Да ведь замерзнет, – возразила Лидия.

Федя обкорнал барана за пять минут. Стриженый баран всем показался тощим и маленьким. Я держал его за рога, пока Лидия складывала шерсть в старую наволочку.

– Да отпусти ты его, отпусти, – сказала Лидия, – овец-то еще не застала.

Я отпустил барана. Он отбежал на дорогу. И встал, хрипло блея. Он как будто недоумевал, привыкая к новому, «раздетому» состоянию.

– А хватит, и пофорсил! – сказал Федя.

В это время я увидел дедка Остахова, который тащил за рога другого барана.

– Лидия! – окликнул дедко. – Опять твой баран с моими овцами! На, забирай.

Лидия всплеснула руками. Дедко действительно тащил ее барана, она остригла по ошибке остаховского…

Федя хохотал на траве. Дедко Остахов сокрушенно разглядывал своего стриженого, все еще не отпуская чужого лохматого.

– Дак на, шерстку-то. – Лидия несмело подавала дедку наволочку с шерстью.

– Да на што мне шерсть? Я овчину хотел выделать… Ну, может, к зиме и вырастет… Шут с ним.

И дедко из рук в руки передал Лидии ее нестриженого барана. Сам взял наволочку. Лидия сокрушенно потащила домой своего барана. Федя предлагал остричь и этого, но она наотрез отказалась.

Времена меняются

Ферму, на которой работала жена Феди, перевели в другую деревню, в четырех километрах от дома. Каждый день Егоровна поднималась глубокой ночью. Днем она появлялась дома часа на два-три, затем бежала на дневную дойку. Потом вновь приходила домой на час-полтора и опять торопилась, теперь уже на вечернюю дойку. Вечером приходила часов в десять.

И так каждый день, из месяца в месяц. (Понятно, почему Феде приходилось зачастую доить свою корову и быть шеф-поваром.)

Я высчитал, что Егоровна проходила в день в среднем 24 километра только туда-сюда. Следовательно, за 10 дней у нее получалось 240 километров. Наконец кому-то пришло в голову, что так дальше нельзя. И вот председатель разрешил Егоровне ездить на ферму на Верном. Федя научил жену седлать коня и забираться в седло.

Егоровне сразу стало легче.

Верный, не в пример корове Поляне, смирно стоял, пока Егоровна седлала его и забиралась наверх. Егоровне отнюдь не приходилось надевать Федину фуражку, чтобы оседлать мерина. Почему же Феде приходилось надевать платок Егоровны, когда он доил корову? Я долго думал над этой несправедливостью. И ни до чего не додумался, кроме как до нового, еще более сложного вопроса: почему, собственно, мужчина Федя должен доить корову, а женщина Егоровна ездить в седле? В здешних местах испокон веку все было наоборот: мужчины делали мужское дело, женщины – женское. Вот как меняются времена!

Рома

Однажды ранним утром я пробудился от странного низкого звука. Вроде бы ревел двигатель пролетающего реактивного самолета. Но звук то и дело прерывался. Нет, на самолет не похоже. Машины тоже так не рычат, даже когда буксуют.

Этот рев приближался. Я выбежал за угол и порядком струхнул: громадный бык шел напрямик. В нем была добрая тонна весу. Он даже не взглянул на меня, с низким печальным и угрожающим ревом прошел мимо. Изредка он останавливался, клонил большую рогатую голову и скреб землю копытом. Из-под копыта далеко назад летели дерновые клочья. Он уходил все дальше и дальше по дороге к центральной усадьбе.

В тот день я не узнал о нем ничего. Но на следующее утро все повторилось точь-в-точь. По деревне снова прошел бык. Что такое? Второй? На третье утро – опять то же самое. Непонятно. Сколько же всех быков на ферме? Егоровна рассказала мне, в чем было дело.

Быка, по кличке Рома, перегнали недавно с центральной усадьбы на ферму Егоровны. Когда его выпустили утром со двора, он не захотел ходить в новом стаде. Несмотря на все старания пастуха, он пошел домой, обратно на свою центральную ферму. Оглашая деревню печальным угрожающим ревом, Рома прошел километров пять и остановился у дорожной развилки. То ли оттого, что не знал, какую дорогу выбрать, то ли из-за оводов, бык не решился идти дальше и замешкался. Конные пастухи догнали его и возвратили куда положено.

Однако на следующее утро он снова пошел туда, где привык. Его неудержимо влекло к знакомому стаду, в родные места. Но, по-видимому, он забыл дорогу домой, потому что каждый раз останавливался у развилки. Так повторялось много раз. Наконец пастухам надоело ездить, и они махнули на Рому рукой. Неприкаянный, одинокий, бык бродил около деревень, тоскуя по дому. Иногда он останавливался и подолгу стоял на одном месте. Что таилось в этой большой голове? В печальных круглых, отливающих синевой темных глазах сквозило что-то нездешнее и тоскливое. Но иногда глаза Ромы наливались кровью, и он с ревом начинал отбрасывать землю копытом. Теперь на него никто не обращал внимания. Рому даже не пытались загонять во двор. Он ночевал где придется, то в поле, то в старом гумне. Видя, что никому не нужен, бык перестал даже реветь. Целыми часами он стоял в поле или бесцельно бродил у стогов.

В один прекрасный день в деревню с руганью прибежала Лидия. Оказывается, бык перекувырнул сметанный ею стог сена. После этого Рома перекувырнул еще несколько стогов. Я сам видел однажды, как Рома бродил около стога, потом вдруг подцепил стог под самое основание. Стожар был крепкий, стог качнулся, но не упал. Я был далеко и закричал. Хотел бежать с палкой, чтобы отогнать Рому от стога. Но струсил, да было уже и поздно. Рома уперся ногами в землю, зарылся рогами в сено, и на моих глазах стог повалился набок. Что значили какие-то четыре-пять центнеров для такой туши?

После этого его уже не выпускали из стойла. Все перевернутые стога пришлось переметывать. Так отомстил людям этот бык за то, что перевели на чужбину.

Последняя синичка

Сидел я за столом в горнице и не заметил, как потемнело в воздухе. Взглянул в окно и вижу: на проводе, совсем рядом, сидит синичка. Сидит и вытягивает головку то влево, то вправо. При этом ее тоненький клювик открывался и закрывался. Что это она делает? Я подошел ближе к окну и забыл про синицу: сверху медленно летели снежинки. Вот почему потемнело на улице. Лето кончилось. Пришло время уезжать из этой деревни.

Синичка все поворачивала головку то туда, то сюда. Я пригляделся и увидел, что она ловит ртом снежинки. Ах, лентяйка! Ей не хотелось лететь на реку. Она утоляла жажду снежинками. Никогда такого не видел. А может, она принимала снежинки за мошкару и ловила? Не зря ведь говорят про первый снежок: «Полетели белые мухи».

Эта синичка была последней из всей деревенской живности, с которой я познакомился в это лето. Ночью Федя проводил меня за околицу на автобус. Мне не хотелось покидать эти места.

Конечно, я далеко не все рассказал о здешних животных, зверях и птицах. О них можно было бы еще много рассказывать, но я боюсь, что уже наскучил читателю.

Примечания

1

Даниил Заточник – древнерусский книжник XII в., автор знаменитого «Моления».

(обратно)

2

В о з г о́ н к а – переход вещества из твердого состояния в газообразное.

(обратно)

3

П о́ в е т ь – крыша, кровля.

(обратно)

4

Т а р к а, тара – посудина, сосуд.

(обратно)

5

М а к и н т о́ ш – плащ из непромокаемой ткани.

(обратно)

6

О т а́ в а – молодая поросль.

(обратно)

7

Г и́ г л и – съедобная трава.

(обратно)

8

С и́ л ы ш к о, силок – петля для ловли птиц.

(обратно)

9

К а́ т а н к и – валенки.

(обратно)

10

К а з а ч о к – здесь: полушубок.

(обратно)

11

О с е́ к – здесь: линия вырубки леса.

(обратно)

12

3 а в о́ р – поперечная жердь, закрывающая ворота.

(обратно)

13

Г у м н о́ – сарай для сжатого хлеба.

(обратно)

14

В о л о́ ж н ы й – маслянистый.

(обратно)

15

С о р о́ г а (сорожка) – мелкая рыбка, то же, что и плотва.

(обратно)

16

Ф е з е о́ ш н и к и – ученики школы ФЗО (фабрично-заводского обучения).

(обратно)

17

П а́ р и т ь – здесь: высиживать.

(обратно)

18

К н я з е к – горизонтальное продольное бревно на крыше.

(обратно)

Оглавление

Об авторе этой книги

Каникулы Маленькая детская повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

Рассказы

  Даня

  Старый да малый

  Вовка-сатюк

  Скворцы

  Иду домой

Рассказы о всякой живности

  Однажды весной

  Курьер

  Верный и Малька

  Малька провинилась

  Еще про Мальку

  Тунеядец

  Валдай

  Валдай и Валетко

  Валдай и Кузя

  Валдай в клубе и дома

  Позорный случай

  Кот Рыжко

  Про наседку

  Стрельба

  Про ворон

  Зайцы

  Счастливого плавания!

  Заплаткин

  Конфликт

  Погоня

  Петух

  Куры бегут домой

  Свое берем

  Хорь

  Выручил

  Душной

  Шеф-повар

  Глупый тетерев

  Галки и овцы

  Про баранов

  Времена меняются

  Рома

  Последняя синичка Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg