«Наташка»

– Тоже! Ах, скажите, пожалуста, какой герцо́г явился! – сердито вскричала Аглая. – Кабы ты не была дурой, Наташка, наплевала бы ему в самые буркала, а вечером деньги принесла бы и сказала: «Нате вам, не нуждаемся в вас, мужиках необразованных»…

– Маменька, – сказала Наташка, водя пальцем по стеклу, – вы опять говорите такое… А мне, маменька, это стыдно слушать…

– Ну, побей меня! – укоризненно произнесла больная и заплакала.

Девушка подошла к матери. Седые волосы Аглаи беспорядочно разметались на грязной подушке. Острый подбородок выставлялся из-под одеяла. Костлявые руки прижимались к груди.

– Маменька! Скучно вам, бедная? – спросила Наташка со слезами на глазах. – Ножки болят?.. Маменька, не сердитесь на меня! Когда у меня такой характер, что и рада бы я, да не могу.

– Хорошо, хорошо. Умру – спасибо тебе скажу на том свете! Хорошо!

Аглая печально мотнула головой и продолжала плакать, проклиная шёпотом непокорную дочь.

Наташка тоже захныкала и, схватив себя за волосы, отошла к окну; слёзы её капали на подоконник, и она говорила:

– Что я за несчастная такая! Что за каторжная жизнь! Что это они выдумывают! Не хочу я этого, на фабрику поступлю, денег заработаю…

Аглая стихла первая. В тупом отчаянии смотрела она в потолок, хрустя пальцами, призывая мысленно смерть. Наташка утёрла слёзы косынкой и стала глядеть на мать. Она начала:

– Маменька, я денег вечером достану.

Больная окинула её недоверчивым взглядом.

– Сбегаю к Паше… У той, может, есть…

Аглая сказала:

– Дура! На кого надеется!

– А теперь, маменька, – продолжала Наташка, – продам я утюг?

Глаза Аглаи радостно сверкнули.

– Продай. Нет ли ещё чего? Эх, опомнись, Наташка, образумься! – крикнула она вслед девушке, юркнувшей за дверь.

Через полчаса Наташка вернулась с печёнкой, фунтом белого хлеба и крутыми яйцами.

– За сколько продала?

– За сорок копеек, – робко отвечала Наташка, дуя на пальцы.

Больная стала ворчать и упрекать вполголоса дочь, что та добра материнского не жалеет, а может копеек тридцать и припрятала. Наташка не оправдывалась, но перестала есть. Старуха спрятала её долю печёнки под подушку, вместе с куском булки, и продолжала есть и ворчать, отвернувшись к стенке. Поевши, перекрестилась и сказала:

– Что-то даст Бог на завтрашний день! С этаким иродом недолго протянешь!