«Спящая красавица»

I

В город въехала балагула вечером, в осеннюю ненастную погоду. Лошади выбивались из сил. Жид громко кричал, и грязь, освещаемая керосиновыми фонарями, уныло чмокала под копытами. Полотно балагулы намокло, из глубины её слышался плач ребёнка, сопровождаемый болезненным кашлем.

Пассажиров было много. По пути, они по одному выскакивали из неуклюжего экипажа и исчезали в темноте. У них были свои дома в городе или квартиры; балагула мало-помалу опустела. Когда она остановилась возле «Парижской гостиницы», в балагуле сидели только двое: женщина с ребёнком и длинный, худощавый мужчина.

Из узенького входного коридора падал на улицу яркий луч света, отражаемого зеркальным рефлектором лампы. Свет обрадовал путешественников. Женщина, молчавшая до тех пор, стала говорить ребёнку: «Сейчас, деточка, молочка! Оо! Молочка! Не плачь, не плачь!» – и легонько качала его на руках. Мужчина выскочил из балагулы и вошёл в коридор, где был встречен хозяином, смуглым, невзрачным человеком, в серой паре и при часах. По-видимому, он был русский, но, окинув чёрные до плеч кудри незнакомца косым взглядом, прокричал что-то по-еврейски жиду. Из темноты послышался ответ, и, не дослушав его, невзрачный человек обратился к приезжему:

– Надолго?

– Дня на три, на четыре.

– С женою и маленьким?

– Да, да! Пусть снесут вещи!.. Залман!

Невзрачный человек опять прокричал что-то по-еврейски. Но ответ, должно быть, был неудовлетворительный, потому что невзрачный человек нахмурился.

– Вещи ежели есть – снести можно, только у нас положение – деньги за сутки вперёд.

Приезжий привык, очевидно, к таким встречам. Он осмотрел номер – который находился тут же в коридоре, окнами во двор – и опустил руку в карман своего летнего коротенького пальто.

– Денег мелких не имеется, всё бумажки, – сказал он, – и придётся у вас занять, добрейший хозяин.

Схватив хозяина за нос, приезжий вытащил оттуда словно из портмоне два двугривенника и гривенник.

– Получите, – сказал он и подал деньги с ловким жестом.

Хозяин потрогал нос и лениво улыбнулся. Посчитав деньги и посмотрев, не фальшивые ли они, он произнёс:

– Был тут недавно такой же артист. Да у нас какие дела! Без хлеба сидел, задолжал, да с тем и уехал. Не советую я вам наш город.

– Э! Я не особенно нуждаюсь! Марилька! Вылезай! Послушайте, хозяин… Самовар!.. Кувшин молока! Чего-нибудь поесть! Залман! Вещи! Холодновато сегодня… Так вы говорите, был у вас? Кто же? А? Профессор Жак? Ну, это шарлатан. У него нет ловкости рук. Он всё действует аппаратами. А я рекомендуюсь – доктор Тириони. В своё время, я получил от персидского шаха орден Льва и Солнца! Залман, живей!

Невзрачный человек посматривал на чернокудрого магика не то с любопытством, не то с презрением. Он встряхивал на ладони полученные от него деньги, и его сосредоточенное лицо с выпуклым упрямым лбом не внушало доверия. Магик прищурил на него один глаз, хлопнул по плечу и сказал:

– Однако, поворачивайтесь и вы, хозяин. Мы хотим есть, и мой мальчик озяб. Или за всё вперёд? Нигде этого не водится! Но вот ещё полтинник, чёрт вас побери!

Он вынул кошелёк и стал доставать деньги. Хозяин бесцеремонно заглянул в кошелёк. В самом деле, у доктора Тириони было много бумажек. Тогда хозяин переменил тон. Крикнув что-то Залману, он спрятал деньги и заговорил, со сладенькой улыбкой:

– Оно правда – город наш не особенный, а попробуйте. Случалось, что и у нас наживались. Жак на первых порах сотню сколотил. Вот другой приезжал – забыл его фамилию – так тот в клубном зале за три представления рублей четыреста собрал.

Доктор Тириони торопливо выслушал хозяина и вернулся к жене. Маленькая женщина, с красивым лицом, на котором тревожно блестели большие глаза, стояла возле балагулы, с ребёнком на руках.

– Иди! – сказал ей магик.

Молодая женщина взошла по грязи на крыльцо. Хозяин проводил её в номер, где уже горела свечка. Залман внёс вслед затем две коробки, ковёр и узел с пелёнками. То были все вещи доктора Тириони.

Оставшись одни, супруги вопросительно взглянули друг на друга.

– Выпутаемся, Марилька! – произнёс магик с улыбкой.

Молодая женщина печально наклонилась к ребёнку. Мальчик был худенький, лет двух. Он кашлял, капризно протягивал руки, и на его горячие щёчки упали слёзы Марильки.

II

Бумажки, пленившие алчного хозяина, были простые цветные, за исключением одной рублёвой и одной трёхрублёвой. Поедая с волчьим аппетитом жидовскую щуку, чёрную от перца, и запивая её водкой и горячим чаем, доктор Тириони задумчиво посматривал на жену, поившую молоком ребёнка, и соображал, сколько денег понадобится, чтоб выкупить заложенный в Бердичеве чемодан и чтоб дотащиться до ближайшего большего города.

«Чем я не Казенев? – думал он. – Чем я не Беккер, не Герман? Однако же, они богачи, а у меня голодная смерть на носу. Надоела эта грязь! Вон из глуши! На простор!»

Он выпил ещё рюмку водки.

– Ешь, Марилька. А я пойду, расспрошу насчёт клуба и типографии… Придётся афишу давать.

Он встал.

– Марилька, отчего ты не приучишь Сенечку стакан держать? Он у тебя точно грудной ребёнок! Я тебе, Сенька, задам! – крикнул он и погрозил пальцем.

Мальчик скосил на него большие как у матери глаза и перестал пить молоко.

– Отстаньте, Павел Климентьич, – сказала Марилька.

Магик улыбнулся и слегка ущипнул мальчугана за щёчку. Ребёнок расплакался.

– Что вы пристали? Разве не видите, Сеня болен! – крикнула Марилька.

Магик нахмурился и отошёл.

– Ежели болен Сеня, – сказал он, – так ты же виновата. Совсем не бережёшь моего кармана! На какие деньги лечить?

Ребёнок плакал и кашлял; Марилька, с сосредоточенным молчанием, качала его на руках, бледная и измученная; магик ушёл, хлопнув дверью.

В общем зале, вокруг бильярда с изорванным сукном, на которое сверху падал тусклый свет керосиновой лампы, сидело и стояло несколько человек. Доктор Тириони увидел хозяина, наблюдавшего гостей из-за стойки с водками и закусками, и в синем от табачного дыма сумраке разглядел офицеров, вооружённых киями, какого-то господина в нанковых брюках и со скучающим лицом и, наконец, молоденького полицейского надзирателя с крошечными усиками и с оскаленными зубами. Полицейский смотрел прямо на него, и доктор Тириони робко подошёл к молодому человеку.

– Сегодня приехали? – спросил полицейский со строгой любезностью.

– Полчаса тому назад.

– Ваша фамилия?

– Честь имею именоваться – доктор Тириони.

Молодой человек не подал руки доктору Тириони. Он сделал ему знак отойти в сторону и сказал с тою же строгою любезностью:

– Ваши документы?

Магик вынул из бокового кармана бумаги. Полицейский пробежал их.

– Этих документов недостаточно, – произнёс он.

– Вот также свидетельство об отбытии воинской повинности…

– Недостаточно-с.

Напрасно магик клялся, что везде во всех городах было «достаточно», молодой человек возражал: «А у нас недостаточно». И только тогда оказалось «достаточно», когда доктор Тириони взял полицейского под руку и вежливо предложил ему выпить и закусить. Молодой человек изъявил полную готовность. Они вышли и закусили, и молодой человек, пообещав завтра же прописать документы, любезно, но уже без всякой строгости, указал доктору Тириони, где находится клуб и где типография – единственная во всём городе.

Но в зале стало известно о приезде магика. Когда он уходил, офицерик в фуражке на затылке и с испачканной мелом физиономией остановил его.

– Послушайте, доктор… Господа! Угостим его в складчину! Эй! Две шипучего! Как вас… Тириони? Проделайте что-нибудь… Эйн, цвейн, дрей! [ Один, два, три! – нем .] Ах, пожалуйста!

Его окружили другие офицеры, как раз окончившие партию в «алягер». Они брали его за руку и хлопали по плечу.

– Вы меня застали врасплох, милостивые государи, – говорил магик, кланяясь и вежливо засучивая рукава. – Попрошу вас дать мне несколько серебряных монет.

Ему дали семь двугривенных. Он держал их на ладони, чтоб все видели деньги. Потом закрыл ладонь, и когда открыл её – денег не стало. Так как все пристально смотрели на его руки, остававшиеся неподвижными, то это исчезновение показалось изумительным, чудесным, и офицеры громко аплодировали.

– Господа! – начал доктор Тириони. – Я понимаю, что как ни мала исчезнувшая сумма, всё же вам её жаль. Поищем пропавших денег и, может быть, найдём их. Там на столе, возле почтенного хозяина, я замечаю на тарелке десяток яиц. В котором из них угодно вам, чтоб очутились монеты?

Офицеры стали говорить: «В этом!» «Нет, в этом!» Они подозревали стачку между доктором Тириони и хозяином. Наконец, они выбрали яйцо, тщательно осмотрели его и положили, по просьбе магика, на бильярд. Магик ещё больше засучил рукава, показал пустые руки и, взяв яйцо, разбил. На зелёное сукно посыпалось серебро.

Молодые люди пожимали плечами. Тот офицер, у которого лицо было выпачкано мелом, распил с Тириони бутылку донского и просил объяснить, как он делает этот фокус. Тириони таинственно уверял, что всё зависит от ловкости рук. Но ему не верили.

Он ушёл поздно в свой номер. Сальная свечка догорела и чадила. Марилька лежала возле успокоившегося ребёнка, хрипло дышавшего, и спала, закинув голову. Доктор Тириони наклонился к ней и поцеловал её в плечо.

Потом он добыл новую свечку и до полночи провозился над составлением афиши.

III

Ребёнок всю ночь стонал, по временам жалобно кричал: «Мама!», и магик сквозь сон слышал, как вставала Марилька, зажигала огонь и разогревала на спиртовой лампочке молоко. Но магику хотелось спать, в голове шумело, да и не его было дело помогать жене ходить за ребёнком. Он завернулся в ковёр, потому что в номере было холодно. Когда магик проснулся, мутный день уж глядел в окно.

Магик выпил рюмку водки и растолкал Марильку, спавшую крепким утренним сном. Сенечка тоже проснулся. Личико у него было жёлтое как воск, и он широко раскрытыми глазами смотрел на отца. Отец съёжил худые бритые щёки, чтоб занять ребёнка, и как-то странно кивнул своим длинным носом. Мальчик испугался.

Марилька напустилась на мужа; он спросил с чувством:

– Разве я не отец, что мне нельзя подойти к нему?

– Сеня боится тебя, когда болен, – сказала Марилька.

– Пора его отучить от этого, – сурово возразил магик и хотел взять сына на руки.

Но Марилька не позволила. Ещё у неё сон не совсем прошёл, и она сердилась. Она была в коротенькой красной юбке; белые как лён волосы распустились по голым плечам. Она «лезла в глаза», как выражался доктор Тириони. А так как он этого не любил, то, закусив губу, ударил её. Марилька стала рыдать, он ударил её в другой раз. Магик добился своего и пронёс сына по комнате, после чего отдал его рыдающей жене.

Так началось утро доктора Тириони.

Он носил на теле фуфайку: бельё заменяли ему рукавчики и воротничок, которые непосредственно пришивались к этой одежде. Когда он надел порыжелый бархатный пиджак, обшитый широкой тесьмой, узкие голубоватые брюки, ботфорты с раструбами и белый вязаный шарфик, представлявший счастливый контраст с чёрным цветом его кудрей и алым носом, то, действительно, имел внушительный вид магика, престидижитатора, доктора, профессора, антиспирита, демонолога, командора и кавалера – таковы были титулы, которые он давал себе на афише.

Марилька успокоилась; эта женщина не тратила много времени на слёзы. Она умыла ребёнка тёплой водицей, накормила его и, целуя тонкие ручки своего Сени, находила в любви к нему утешение, которого не давала ей жизнь.

С удивительной быстротой приготовила Марилька чай, пришила пуговицу к пальто, почистила его, разобрала вещи, вынула из коробок и расставила в порядке на комоде и подоконнике немногие магические аппараты, к которым прибегал доктор Тириони – волшебное ведро, золотую звезду, магнетический станок, канделябры, – подмела пол, оделась, села возле ребёнка и, не поднимая опухших глаз на мужа, принялась вязать носки.

Магик долго смотрел на неё, играя пальцами. Ему было жаль её. Но он ждал, что она первая заговорит в примирительном духе. Она виновата, потому что вывела его из себя; и было бы естественно, если бы она попросила прощения. Но она молчала. Доктор Тириони, надев серый цилиндр, вышел из номера, скорбный и негодующий.

Накрапывал дождик. Справившись ещё раз, где клуб, магик пошёл туда. Клуб – это белый дом, с фонарём над входом. Сторож был уже пьян, но пока мог ещё объясняться: он рассказал магику длинную историю, из которой явствовало, что буфетчик в клубе – первое лицо и женат на какой-то майорской дочери, которая содержит недалеко от клуба заведение, «куда также хорошие господа ездят и бла-а-дарят!!»

Буфетчик, мужчина с пухлым лицом и скромной улыбочкой, пил кофе, когда вошёл доктор Тириони. Кофе гостю он не предложил, а только взглянул на его красный нос. Он видимо был рад, что клубный зал будет занят, потому что это хорошо для буфета. Показав его доктору Тириони и взяв на себя похлопотать пред старшинами о том, чтоб плата за неё была «божеская», буфетчик поставил перед ним графинчик водки, и они выпили по одной и по другой. Он улыбался, производил приятное впечатление всей своей холёной фигурой; и был того мнения, что Тириони получит с вечера чистых семьдесят пять рублей, «на худой конец». Магик охотно верил, и они расстались приятелями.

Погода стала хуже, и дул резкий ветер. Магик шёл, нахлобучив цилиндр, и забыл о ссоре с женой. Он потирал от холода руки и думал о том, что ещё недавно у него была недурная шубка со скунсовым воротником.

По пути в типографию, магик зашёл в полицейское управление. Было уже часов одиннадцать.

В коридоре толпились мужики. Цыган, у которого кровь запеклась в густых как войлок волосах, лежал плашмя на полу и стонал. Евреи о чём-то оживлённо шептались.

Доктор Тириони вошёл в канцелярию. В большой комнате, с низким потолком, с загаженным полом, сидели за чёрными столами молодые люди, сгорбившись, и строчили. В одном из них магик узнал вчерашнего господина в нанковых брюках и со скучающим лицом.

– Вам что угодно? – сказал он, уставляясь на магика грустными глазами.

– С афишей… О разрешении дать в городе магическое представление… – начал доктор Тириони.

Грустный человек молча указал пером на дверь с надписью: «Присутствие», и магик не без страха направился туда.

IV

Дверь отворилась, и он увидел продолговатую комнату, где свет, казалось, падал только на стол, покрытый красным сукном и украшенный раззолоченным зерцалом. За столом сидел исправник, тучный как боров: белые, раздутые щёки, маленький суженый лоб. Молоденький секретарь докладывал дело. Помощник исправника задумчиво смотрел в окно.

Магик остановился у порога. Он ждал и молчал, когда обратят на него внимание.

Но время шло, и исправник ни разу не поднял на него глаз. Он кашлянул – всё равно, не замечают!

По временам, исправник брал перо и подписывал бумаги, или обращался к помощнику и дружелюбно толковал с ним. А иногда просто зевал, раскрывая огромный чёрный рот, причём в жирной мякоти щёк совсем исчезали его глаза, и собиралась в морщины кожа на стриженой голове.

Наконец, как бы нечаянно увидев длинную и печальную фигуру магика, исправник слегка повернул к нему лицо и сиплым басом произнёс:

– Вам что?

Доктор Тириони поклонился и подал писанную афишу. Исправник развернул её, прочитал. Помощник исправника тоже заглянул в неё.

– Ну? – промычал исправник, хмуря брови. – Чего же вы хотите?

Магик объяснил, что просит разрешить напечатать афишу.

Исправник опять принялся читать её.

– Документы заявлены?

– Так точно.

– Это что ж за доктор Тириони?

– Магический псевдоним, г-н исправник.

– А ваша настоящая фамилия?

– Павел Климентьевич Курицын.

Исправник погрузился в афишу.

– Воля ваша – я таких званий не могу позволить. Какой вы профессор! Покажите мне диплом.

– Помилуйте, я уж честь имел объяснить…

– То-то! Всё враки. Это, знаете, наглая эксплуатация! – обратился исправник к своему помощнику. – Не могу разрешить, – сказал он доктору Тириони-Курицыну и вручил ему обратно афишу.

Магик засуетился. Он вынул несколько печатных афиш в удостоверение, что везде ему разрешали именоваться доктором Тириони, известным профессором, магнетизёром, энциклопедистом, почётным членом спиритического общества в Петербурге и проч., и проч.

– Везде разрешали, – сказал исправник, – а у нас не разрешают, – и указал на дверь.

Магик вышел, униженный, сердитый и с сознанием, что чёрт возьми! голодная смерть довольно близка.

Он побрёл в гостиницу. Марилька всё привела в порядок, и грязная каморка казалась чистенькой. Сеня лежал на постели. Марилька стояла возле него, скрестив руки.

– Павел Климентьич! – произнесла она надорванным шёпотом.

– Ну?

– Болен наш ребёнок.

– Вижу, – сказал он, глянув на мальчика.

Магик тёр свои руки, согревая их дыханием. Мальчик никого не узнавал, закатывал судорожно глазки, и тоненькие пальчики его восковой ручки потихоньку шевелились.

– Утром он мог есть, – промолвила горестно Марилька, нагибаясь к сыну.

Она стала рыдать, потом вдруг умолкла и посмотрела на мужа. Ему сделалось стыдно, и он начал утешать её, уверяя, что Сеня поправится; но она опять разрыдалась.

Тогда магик пообещал жене послать за доктором.

Торопливо сообщив ей, что сказал ему исправник, он хватил из бутылки глоток водки и переписал афишу. Он обнял жену, дал ей честное слово, что мальчик скоро будет здоров, и поцеловал его. Ручки у Сени были холодны как лёд.

В полицейском управлении он уже не застал исправника. Исправник жил недалеко и отправился домой завтракать. Магик бросился к нему на квартиру.

Долго пришлось магику ждать в передней. Лакей носил мимо него блюда и тарелки. Когда половинка двери отворялась, доктор Тириони видел на секунду край стола, за которым ел исправник; шея у толстяка была завязана салфеткой, и концы салфетки торчали на затылке.

«Как ест!» – восклицал мысленно доктор Тириони и думал о Марильке и о своём больном ребёнке.

Всему бывает конец. Кончил завтракать и исправник и вышел в переднюю.

– Вы опять? – произнёс он и взял афишу у магика.

Но едва он развернул её, как, не читая, отдал назад.

– Я вас вышлю из города, если вы будете лезть ко мне! – закричал он, наливаясь кровью.

– Помилуйте!..

– Молчать!

– Ваше превосходительство , мне выехать не с чем.

– Молчать!

Исправник облёкся в шинель, поданную лакеем, и ушёл. Лакей сделал магику знак. Глазки его хитро улыбались, и он шёпотом сказал:

– Взятку хочет. Ему в афишу хоть пять рублей заверните. Были тут такие же, как вы – он с них всегда брал. А у вас цирк?

– Нет, я по другой части.

– А то ежели б цирк, так хорошо б ему после обеда барышню молоденькую с афишей прислать. Стоял у нас цирк Иозефа, каждый раз барышню присылали. Ну, а впрочем, всё же ему лошадь, кроме того, подарили.

– За что же?

– Начальство! Лошадь ему понравилась, он сейчас приметы велел подыскать, говорит: «Краденая». Ну, Иозеф видит, надо отдать – взял и отдал. Очень только заскучал и недолго в городе оставался.

Магик выслушал рассказ и посмотрел на лакея.

– У меня денег нет, – сказал он.

Лакей промолчал, недоверчиво скосив масляные глазки на дорогие ботфорты доктора Тириони:

– Как хотите, – начал он. – Пожалеете потом…

Магик не знал что делать. Он отправился за советом к клубному буфетчику. Дорогою ему пришла мысль послать телеграмму губернатору с жалобой на исправника. Он вынул из кармана три рубля. Но эти деньги он положил в афишу и, раздумав заходить в клуб, – погода сделалась ужасная, и вместе с дождём падал снег, – со всех ног бросился в полицейское управление.

Он хотел начать с угроз, устроить скандал исправнику; даже более смелые намерения одушевляли его; но когда исправник увидел его и произнёс: «Опять??» – он протянул афишу со смиренным видом.

– Знаете, это верх нахальства! – сказал исправник.

Он сидел как и в тот раз за столом, и ящик был до половины выдвинут против него. Когда исправник развернул афишу, деньги упали в ящик. Доктор Тириони, в качестве специалиста, подивился искусству исправника. А исправник, как ни в чём не бывало, пробежал афишу.

– Ну, хорошо! – произнёс он, нахмурившись. – Так и быть! Вы говорите, выехать не с чем – Бог с вами… Но только в другой раз с этим не смейте являться.

Он подписал афишу.

V

Теперь надо было торопиться. У магика оставался рубль, но этот рубль на доктора. По счастью, доктор оказался из молодых и с добрым сердцем. Увидев Тириони-Курицына, он проникся жалостью к этому слишком по-летнему и столь странно одетому профессору, обещал заехать и предупредил, что денег не возьмёт, а когда магик предложил ему билет на волшебное представление, – у него карманы были полны билетами, оставшимися от неудачного вечера в Бердичеве – то хотел заплатить за билет. Но, как он ни настаивал, магик не взял платы. Доброта и ласковое обращение доктора растрогали его. Он повеселел и мужественно направился в типографию.

Типография помещалась в подвальном этаже. Содержал её еврей, старый человек. Жёлтый от пота мягкий воротник его рубахи обрамлял сухую на длинной шее голову. Борода у него была реденькая, козлиная, и один глаз прищурен. Он низко поклонился магику и попросил его садиться.

– Что надо милому пану?

Магик объяснил.

– Хорошо. Всё можно сделать. А на когда пан хочет, чтоб было готово?

– Завтра надо будет с утра расклеить афиши.

– Ой!

Еврей взял афишу и стал вымерять и высчитывать, сколько пойдёт шрифту.

– Так скоро нельзя, дорогой мой пан! – сказал он со сладкой улыбкой. – А пан знает, сколько то будет стоить?

Они стали торговаться.

Еврей согласился, наконец, заставить типографию работать ночью. Магик не знал, откуда он возьмёт завтра шесть рублей, но об этом он и не беспокоился: утро вечера мудренее.

«Теперь к музыкантам!» – Где живёт капельмейстер Дувид Зурман?

Город населён евреями. Местные купцы славятся своим богатством, и имя одного из них гремит на всём Юге как миллионера и предприимчивого фабриканта. Всё же закоулок, куда попал доктор Тириони, поразил даже его своим нищенским видом. Во дворе, узком и грязном, тянулась целая улица, застроенная врастающими в землю полуразвалившимися хижинами, амбарчиками, хлевами. Козы уныло жевали солому. Одна из них с неопрятной белой шерстью стояла на крыше, под ивой; ветер и дождь трепали над нею гибкие ветви дерева.

Дувид Зурман сначала не понравился магику: безобразный рыжий еврей, в чёрной бархатной ермолке, с большими руками, которые были усеяны жёлтыми веснушками, и с мокрым ртом. Но когда он согласился взять за вечер восемь рублей (весь оркестр состоял из четырёх человек), причём деньги было необязательно отдавать вперёд, и дал слово, что «только скажет своим жидкам, так те станут по городу бегать и больше пользы сделают, чем все афиши», доктор Тириони с чувством пожал ему руку.

Но мытарства магика не кончились. На улице его встретил клубный буфетчик и, разведя руками, сообщил неприятную новость. Старшины каждый порознь соглашаются уступить клубный зал под магический вечер; но решение это может вступить в законную силу лишь по утверждении его собранием. «Когда же собрание?» – «А денёк придётся подождать». Магик уныло смотрел на сытую фигуру буфетчика в бобровой шубке и под зонтиком. Согнув колени и держа руки в карманах своего куцего пальто, Павел Климентьич дрожал от холода, и нос его из красного сделался синим.

– Придётся поискать новый зал, – проговорил он с отчаяньем.

Ему удалось застать смотрителя уездного училища. Когда он вошёл в переднюю, горничная испугалась и убежала. Дети высунули из дверей головы и тоже удрали. Высунула голову толстая дама и, вскинув на магика круглые, жёлтые глаза, скрылась в тревоге. Наконец, вышел сам смотритель, молодой геморроидальный человек, сильно пахнувший водкой. Расспросив гостя, он сухо объяснил ему, что «согласно циркуляра г-на министра народного просвещения», в зданиях учебных заведений «никоим образом» не могут быть терпимы спектакли.

Магик пошёл к председателю мирового съезда. Если в городе нет театра, то, в крайнем случае, бродячему артисту приходится давать представления в камерах мировых судей. Ставни в доме были закрыты. Магик вошёл в ворота. Собака сердито тявкнула на него из-под крыльца; припустил дождь. Тириони вскочил в стеклянный коридорчик. Тут он увидел дверь, которая была не заперта, и очутился в доме.

Было мрачно. В комнатах царил страшный беспорядок: где кровать со скомканным одеялом, где холодный самовар и неубранная посуда. На диване лежала девушка; увидев магика, она схватила со стула юбку и закрылась ею с головой. Из следующей комнаты доносился мерный атласный звук. Магик вошёл. При догорающих свечах, в синей табачной атмосфере, пропитанной пуншевым запахом, вокруг большого стола сидели и стояли молодые и старые люди, кто без сюртука, кто в одном белье. Они точно замерли. В этом зловещем полусвете, среди этого зловещего молчания, когда не смели ни кашлять, ни даже дышать, когда нервы у всех напряглись до высшей степени, точно в комнате – труднобольной и вот-вот умрёт, и все прислушиваются, чтоб уловить его последний, чуть слышный вздох, среди этой мучительной обстановки и этих застывших от ожидания лиц, особенно бледной, мертвенно-зелёной фигурой казался высокий тонкий господин, с пышными каштановыми волосами, очень светлой бородкой и маленьким потухшим лицом. Жизнь сосредоточивалась только в его глазах, сверкавших стальным блеском. Он глядел на карты, которые проворно ложились перед ним. Вдруг взгляд его погас, вздох облегчения вырвался у всех из груди, игроки задвигались, зашумели. Карта была бита. Банкомёт загрёб целый ворох ассигнаций, а высокий господин повернул к магику своё безжизненное лицо.

– А, очень хорошо! – сказал он, шатаясь и силясь улыбнуться. Он не понимал, о чём говорит магик. – Обратитесь к письмоводителю… Ваше дело… Да как вы сюда попали?! Вам зал? Какой зал?! Подите к чёрту! Трифон! Вечно спит, каналья… Трифон!!!

Но магик не стал дожидаться Трифона. Он сам ушёл торопливым шагом, ругая себя и этого судью, превратившего день в ночь и выместившего свой проигрыш на нищем.

Пришлось опять идти в клуб. Магик согласился подождать «денёк». Буфетчик пожурил его за нетерпение. Может, и два дня понадобится обождать – экая важность!

Смеркалось. С пустым желудком, озябший и не чуя ног от усталости, не на радость вернулся магик домой.

VI

Вечером заехал доктор. Он успокоил Марильку, велел класть на голову ребёнка лёд, а ножки окутать и согревать бутылками с кипятком. Когда он прощался, рука его слишком долго сжимала руку молодой женщины.

Но вся эта ночь и весь следующий день прошли для магика и его жены в мучительной тревоге. Ребёнок умирал. Он страшно похудел и посинел. Он не кричал. Только по временам слабый стон срывался с его застывающих губ.

Чтоб не глядеть на ребёнка и не видеть убитого лица Марильки, магик бродил по городу. В типографии он держал корректуру афиши, в клубе пил с буфетчиком, играл на бильярде.

Типографщик и капельмейстер раза два прибегали в гостиницу и таинственно шептались с хозяином; тот утвердительно кивал головой. Доктор Тириони понял, что речь идёт о том, есть ли у него деньги. Он вёл себя как фат, требовал вина, закусок, пирожного и приносил всё это жене. Но она ни до чего не дотрагивалась.

Его долг в гостинице рос, буфетчику он тоже задолжал. Платить было нечем. Но чем больше он должал, тем самоувереннее становился, и сами кредиторы стали, мало-помалу, ухаживать за ним.

«Неудачный вечер, – думал он, – и они разорвут меня на части». Он гнал мысль о неудаче; только никак не мог перестать думать о больном своём сыне.

С тех пор, как родился Сеня, в ярмарочном балагане, между учёной лошадью и учёным ослом, которых он потом продал в Евпатории, его тяжёлая магическая жизнь скрасилась чувством, дотоле ему незнакомым. Он полюбил своё дитя и крепко привязался к жене, к которой уже было охладевал. Своё уважение к ней он выразил тем, что сочетался с нею церковным браком. Иногда, в счастливую минуту, обняв Марильку, он слушал, как она вполголоса, чтоб не разбудить крошку, развивает перед ним планы будущего: они станут беречь деньги, накопят пятьсот рублей и приобретут где-нибудь в окрестностях Киева или Харькова хуторок. Хатка их будет беленькая, чистенькая, при ней сад вишнёвый, и все деревья усыпаны чёрными блестящими ягодами, а подсолнечник, большой как тарелка, желтеет на огороде. У них своя лошадь, Сеня ездит верхом. Магик с уверенностью говорил Марильке, что пятьсот рублей будут, и она, кидая счастливый взгляд на ребёнка, целовала мужа, вся зардевшись…

– Сенька поправится! – произносил магик от времени до времени, шёпотом, хрустя пальцами, и тянул водку.

А Марилька молчала. Она глядела на сына, слёзы медленно текли по её щекам и падали крупными, светлыми каплями на одеяльце, которым был покрыт Сеня.

Доктор появлялся ещё раза три. Его розовые щёки лоснились от жира, а красные губы приветливо улыбались под маленькими усиками. Он шутил, утешал Марильку, предлагал ей денег и однажды, в отсутствие мужа, поцеловал её.

Она локтем отстранила его. Магик скоро пришёл, но она не сказала ему ничего; только с этих пор доверие её к доктору пропало.

Клубный зал, наконец, поступил в распоряжение магика, и афиши были напечатаны. Типографщик не хотел отдавать афиш и требовал условленной платы. Доктору Тириони стоило больших хлопот убедить его, что шесть рублей получит он из кассы в день спектакля. Еврей морщил лицо, поднимал плечи, чмокал языком и, в конце концов, сдался, выговорив себе, однако, седьмой рубль и два места в зале. Хозяин стал груб: тоже требовал денег. Капельмейстер прибежал в третий раз. Явилось множество мелких расходов: надо было купить верёвок, цветного коленкора, две колоды карт, пять фунтов свечей, кофе для угощения публики волшебным напитком, надо было заплатить человеку за то, что он расклеил по городу афиши, вскоре смытые дождём и сорванные мальчишками…

Голова шла кругом у доктора Тириони.

Его выручила жена буфетчика, майорская дочь, Розалия Валентиновна.

Заглянув в долговую книгу и увидев, что за магиком числится 7 р. 35 к., Розалия Валентиновна приняла в нём живейшее участие. О болезни сына магик слишком часто говорил и даже ссылался на неё как на обстоятельство, препятствующее ему аккуратно расплачиваться с кредиторами. На хозяина он закричал: «Что вы пристаёте ко мне, скажите пожалуйста!? У меня сын болен, можете ли вы это понять?» То же самое, только в вежливой форме, сказал он буфетчику. Розалия Валентиновна, бывшая при этом, грустно потрясла головой, и её некрасивое лицо, с чёрными кругами около глаз, понравилось магику. «Что и говорить! Свет не без добрых людей!» – подумал он и поцеловал руку у майорской дочери. В тот же день Розалия Валентиновна приехала к Марильке, всплеснула руками при взгляде на полумёртвого ребёнка, обняла с горячим чувством молодую женщину и стала закадычным другом бедных супругов.

Она приобрела на свои деньги всё, что надо было для магического вечера, и цифра долга буфетчику возросла до семнадцати рублей. Кроме того, Розалия Валентиновна прислала пару туго связанных голубков и велела положить их возле Сени, потому что это самое действительное средство против «родимчика», которым, по её мнению, был болен мальчик. Марилька, разумеется, сейчас всё исполнила и, глядя на бледно-синее личико ребёнка и голубей, слабо трепетавших белыми крылами, ждала чуда.

VII

Утром в день представления доктор Тириони, надев фрак, взятый напрокат у портного Мошки, поехал с визитами по городу и посетил предводителя, акцизного надзирателя, учителей, графиню Чаплицкую, старенькую даму, в лиловом парике, богатую и скупую, воинского начальника, ещё нескольких господ. Он продал билетов на восемь рублей и поторопился сдать деньги в кассу. За кассой сидела Розалия Валентиновна. Она объявила магику, что торгует хорошо, и он, заглянув в ящик, потёр руки.

Но с двух часов прилив денег прекратился. Требования на билеты были, правда; но без платы. Полицейский надзиратель прислал записочку с просьбой «вручить подательнице два билета». Секретарь попросил, «если можно», доставить ему три билета. Исправник приказал через рассыльного, на словах, оставить для него в первом ряду два места. Даже полицейский писец с грустными глазами и таким видом, о котором говорится «Богом убитый человек», и тот захотел «местечка получше». Пришлось дать билеты типографщику, жене Дувида Зурмана, портному, хозяину гостиницы, каким-то барышням, рекомендованным Розалией Валентиновной, брату буфетчика.

Погода весь день была такая, что магик постоянно переходил от страха к надежде. С утра было тепло, и солнце светило. Потом вдруг поднялся холодный ветер, а после обеда пошёл дождь. Переставал он несколько раз и снова начинался. Если дождь вечером будет идти, то сбор не выгорит. А тогда хоть в петлю полезай.

Чтоб не впадать в уныние, магик пил и закусывал «солёненьким», а буфетчик, которого он угощал, закусывал сахаром.

В этот день все кредиторы пресмыкались пред доктором Тириони. А он то смирялся и был любезен, то кричал, хватая себя за волосы, когда не все стулья оказывались налицо, или рабочие медлили сколачивать эстраду.

На расположение его духа влияла также Марилька. Многие фокусы без неё не могут идти: ни «зонтик волшебника», ни «звезда Мефистофеля», ни «танцующий платок», ни «превращение дамы в курицу», а самое главное, пропадёт то отделение вечера, которое в афише названо: «Сила магнетизма или спящая красавица». Напечатано это огромными буквами, и с обеих сторон на заманчивую строку указывают ещё по две пары рук…

Время шло, доктор Тириони всё больше и больше волновался.

Наконец, он сел на извозчика и поехал в гостиницу.

– Марилька! – сказал он, входя. – Мы погибли… если ты не захочешь… Что мальчик? – перебил он себя, понизив голос.

– Сене лучше! – проговорила Марилька с бледной улыбкой.

Магик потёр руки и поцеловал жену.

– Гора с плеч!.. Я знал, что он будет здоров… Я тебе говорил!

Он в волнении подошёл к постели.

– Голубки? задохлись, – объясняла Марилька, указывая на голубей, неподвижно белевших возле Сени, – и как только они задохлись, наш ребёночек почувствовал это и говорит: «Мама!..», так и говорит: «Ма-ма!..»

– Удивительно! – произнёс магик и потрогал голубей.

Они окоченели. Сеня чуть слышно дышал и смотрел на отца мутным взглядом. Пузырь со льдом лежал в головах, подушка был мокрая, и хотя в номере было жарко, но холодом веяло от этого крошечного существа, с вытянутыми ножками, с длинными иссохшими ручками, которые судорожно ловили одеяло.

– Главное, что голубки? задохлись, – говорила Марилька, придавая этому обстоятельству огромную важность. – Розалия Валентиновна сказала, что ежели голубки? задохнутся, так это к ним, значит, болезнь перешла, а из мальчика вышла.

Магик промолчал. Он наклонился над сыном и поцеловал у него руку. Когда он поднял голову, Марилька увидела, что по его щеке катится слеза.

– Так вот, Марилька, – начал он, отворачиваясь и стараясь глядеть в окно, – теперь Сене лучше, и поедем со мною в клуб… А сюда я пришлю женщину от Розалии Валентиновны, и она досмотрит…

– Какую женщину? – вскричала Марилька.

– Да ты мне, Марилечка, нужна для вечера…

– Убирайтесь! – сказала Марилька, побледнев. – Обойдётесь и без меня! Как это я брошу ребёнка, хотела бы я знать? На чужие руки? Какие вы варвары, ах, какие вы варвары, Павел Климентьич!!! – заключила она и разрыдалась.

Никогда магик не слышал от жены ничего подобного. Он был всегда груб, а она всегда ласкова. Прежде он избил бы её. Но сегодня что-то не позволило ему поднять на неё руку. Он только вздохнул и, нахлобучив цилиндр, вышел.

VIII

О своём горе магик рассказал Розалии Валентиновне. Ласковое выражение лица доброй женщины сменилось на минуту злым.

– Эки нежности! – сказала она в сердцах. – Да неужели ж вы не можете без неё? Как-нибудь уж постарайтесь, Павел Климентьич! Не возвращать же билеты! Шутка ли! Сколько мы затратили!.. А барышню я вам найду… Вот муку приняла на себя! Ванечка! А, Ванечка! – обратилась она к мужу. – Пошли-ка ты кого-нибудь за Пашкой… Пашка будет кстати! – сказала она магику. – Золотая девочка!

Через несколько минут явилась Пашка. Она была рыженькая и в веснушках. На ней было модное драповое пальто, белый платочек, съехавший на затылок, фильдекосовые буракового цвета перчатки, а чёрные кругленькие глазки бегали как у зверка.

Розалия Валентиновна объяснила ей, что от неё требуется.

– Выдумали! – закричала Пашка. – Ха-ха-ха!

Однако, она согласилась примерить корсет и пошла с магиком в маленькую уборную, находившуюся при зале. Пашка нисколько не стыдилась и хохотала, чувствуя прикосновение пальцев магика, когда он затягивал ремни. Нос его налился кровью.

– Отлично, – сказал магик со вздохом облегчения и с любезной улыбкой.

– Я вас видела, – лукаво проговорила Пашка, поворачиваясь.

Корсет сидел на ней точно вылитый, спускаясь, с одной стороны, по бедру, до колена.

– Где вы меня видели?

– У судьи… Помните, вы шли, а я лежала на диване.

– А!

Магик взял её за руку и подвёл к станку. Станок состоял из массивного стального шеста, вбитого в пол эстрады. Магик пристегнул пряжки корсета, Пашка была приведена в горизонтальное положение, поднята на воздух и, громко взвизгивая, красная от испуга, капризно трясла свободной ногой.

Магик улыбнулся. Общество Пашки спасло его на несколько минут от тоскливых мыслей… Он освободил её и принялся за окончательные приготовления: к вечеру.

Смерклось.

Стены продолговатого зала были тёмные, тоненькие колонны поддерживали по бокам потолок, с которого спускалась бронзовая люстра на двенадцать свечей. Венские стулья тесными рядами стояли по обеим сторонам полотняной дорожки, которая вела на эстраду. Магик метался по залу, расставлял столы, прибивал коленкор, смотрел, какой эффект производят издали магические канделябры, забегал в кассу и торговался с публикой, потому что некоторые, например, думский бухгалтер, требовали значительной скидки с назначенных цен за места.

Когда уж стемнело, и всё было готово, магик побрился в уборной и надел фрачную пару. Он принял торжественный вид и стал говорить вполголоса.

Пришли музыканты: первая скрипка, вторая, кларнет, контрабас. Этот последний инструмент, находившийся в распоряжении слепого еврея с белой бородой и белыми пейсами, отбрасывал огромную тень, которая ползла по всему залу, загибалась и дрожала на потолке. Первый скрипач был франт, хоть и в длиннополом кафтане, и закурил папироску. Дувид Зурман спорил с другим музыкантом, у которого было бледное лицо со вздутыми красными губами.

Спор становился всё громче и громче, и, наконец, в нём принял участие весь оркестр Дувида Зурмана.

– Что такое, господа? – спросил магик, подбегая к музыкантам.

– Эх-х! А! Сволочь! – с негодованием заявил Зурман, указывая на музыкантов. – Денег вперёд хочут… А где я возьму?

Музыканты, в свою очередь негодуя, стали укладывать скрипки.

– Позвольте, господин, – начал Зурман, – не можете вы дать теперь мои деньги?

Магик должен был бежать в кассу и принести деньги; музыканты успокоились.

Была зажжена люстра. С улицы можно было видеть яркий свет в клубной зале. Занавес из дешёвенького ситца колебался посреди зала. Дождя не было, и публика стала собираться.

IX

По уходу мужа, Марилька подошла к ребёнку. Она пристально смотрела на Сеню. Нет силы, которая могла бы оторвать её от милого мальчика! Уж ему лучше, а сейчас он совсем станет здоров. Она напоит его молочком, и он, как бывало, обнимет её, засыпая…

Она вылила спирт из бутылки в конфорку и стала греть молоко.

Марилька устала, всё тело её болело. Она не смыкала глаз ни ночью, ни днём. Она похудела, и серебряное колечко не держалось больше на её мизинце.

По временам ей казалось, что она спит, и ей снится, будто мальчик болен. Тогда сердце её замирало от тоски, мучительное сомнение тревожило её ум, она плакала и больно сжимала свои пальцы, чтоб проснуться и увидеть с восторгом, как весел и здоров Сеня.

Но сон оказывался действительностью. Мальчик лежал, и судорожно подёргивалась восковая ручка бедняжки, и зловеще хрипела его грудь. Марилька ласково заговаривала с мальчиком. Но он молчал. Она плакала, звала его, просила его, чтоб он скорее поправился. Он всё молчал. Она наклонялась над ним, целовала его, прислушивалась к его дыханию. Он молчал, всё молчал!

Молоко вскипело и успело простыть. Марилька тоскливо взглянула на кастрюльку. Мальчик много ел незадолго до болезни, в Бердичеве. Сеня выпил тогда стакан молока, съел котлетку и ещё просил… Марилька теперь пожалела, что не позволила ему больше есть. Вспомнив, что Сене нравилась её бронзовая брошка с сердоликом, и ему никогда не давали её, она поспешно нашла брошку и положила к нему на постель.

В дверь осторожно постучали. Вошёл доктор.

– Ну, что ваш малютка? – спросил он, косясь на кровать и подавая молодой женщине руку.

Она отвечала:

– Ему лучше…

У неё сердце билось так, что готово было, казалось, выпрыгнуть из груди. Любезности гуманного доктора оскорбляли её. Но пусть он осмотрит ещё раз Сеню. Она попросила доктора сесть, и стала передавать ему подробности, как задохлись голуби.

Доктор взглянул на голубей, пожал плечами, пощупал пульс у мальчика, и его брови слегка нахмурились.

– Плох, – произнёс он.

– Плох? – повторила Марилька, вздрогнув.

– Я зайду, – сказал он, жалея её, – завтра… Может быть… разумеется… тут всё зависит… от Бога! – заключил он.

Марилька улыбнулась. Но эта улыбка была страшная.

– Доктор, вы говорили, что мальчик будет здоров… – начала она.

Он развёл руками, порываясь уйти. Ему было совестно.

– Но ведь голуби же? – сказала Марилька.

Доктор потупился и вздохнул.

Тогда Марилька в отчаянии упала к его ногам, обняла его колени и униженно просила:

– Спасите его! Спасите его, доктор!

– Послушайте, успокойтесь! – говорил он. – Успокойтесь, что делать! У вас ещё будут дети…

Он ушёл, а она исступлённо билась головой о пол. Ручьи слёз текли из её глаз. Марилька проклинала доктора, проклинала ремесло мужа, проклинала свою жизнь, проклинала Бога. Душа болела, и болела грудь, и каждое слово, каждый вопль, каждый вздох терзал её, наполняя всё её существо горечью и неизъяснимой мукой.

Но вдруг ей показалось, что там, где лежит Сеня, что-то совершилось. Она мгновенно смолкла… Тишина наступила, ужасающая тишина… а на пол звучнее прежнего надают капли воды, сочась из пузыря со льдом… Марилька вскочила, подбежала к постели и не узнала своего ребёнка. Неподвижно хмурились тонкие тёмные бровки, ротик странно улыбался, крошечные ручки застыли. Сеня умер.

X

Первое отделение магического вечера сошло благополучно. Зал был битком набит. Все кресла были заняты, многим зрителям пришлось стоять. Доктор Тириони смотрел на публику как человек, который чувствует себя неизмеримо выше толпы. В маленьком обществе доктор Тириони робел, был неловок, неразговорчив; перед большей публикой – никогда. Он знал, что публика заставляет самого умного человека рукоплескать глупостям и восторгаться пустяками. Публика не критикует. Вооружённый коротенькой магической палочкой, он стоял на эстраде, улыбаясь, вертел под музыку носовой платок, растягивал его «до бесконечности» как резинку, разбивал над шляпой яйца и вынимал из неё, взамен, букет цветов, дюжину бонбоньерок, канарейку, которая улетала, одурелая, и ударялась в окно. Он бросал в воздух перчатки, стеклянные и металлические шарики, разные мелкие предметы – кольца, табакерки, перочинные ножи, которые брал у кого-нибудь из публики, произнося: «Passez» [ идти – фр .] – единственное французское слово, известное ему, – и предметы исчезали. Затем он сходил с эстрады и, при оглушительном хохоте, вынимал перочинный ножик из уха гимназиста, кольцо – из шиньона жены помощника исправника, шарики – из пальцев смотрителя училища, даже к самому исправнику посмел подойти и достал из его жгутов серебряный рубль. Ревели от восторга!

Те фокусы или «номера», как выражался доктор Тириони, которые он не мог показать без посторонней помощи, входили во второе отделение. Когда занавес упал, и на эстраде стало темно, магик в тревоге забегал по сцене. Его вызывали, а он ломал пальцы. В лучшем случае, придётся «скомкать» отделение. Раскланявшись с публикой и улыбнувшись ей длинной улыбкой направо и налево, он вернулся на эстраду и стал наскоро учить Пашку, где и когда дёрнуть за верёвочку, подавить пружину, переставить предмет.

– Понимаете ли, когда я скажу: «Раз два, а потом – три! Passez!», вы сейчас рукой этак…

Но Пашка не понимала. Она была в трико и в бархатном корсаже, сверкавшем блёстками. Лицо она себе неестественно набелила, брови начернила, круглые глазки её тупо смотрели на магика.

– Да ведь поймите же, только дёрнуть… Ну, дёргайте!

Пашка передразнила магика.

Он в отчаянии посмотрел на неё.

– Деревяшка! – вырвалось у него.

Пашка обиделась.

– Убирайтесь! – закричала она. – Что за дерзости! Вот стану я тут пачкаться! Мне мировой руки целует! А вы – длинный дурак вот с э-э-таким носом!

Она сделала ему нос.

Магик смирился и, опасаясь за «спящую красавицу», потому что теперь всё зависит от каприза Пашки, бросился к ней и любезно схватил её за руку.

– Пожалуйста!

Дверь отворилась, и вошла Марилька.

Магик повернул к ней измученное лицо. Их глаза встретились.

– Это что за женщина? – спросила Марилька. – Пускай она уйдёт и сейчас же снимет мои вещи…

– Тсс!

– Важное кушанье! – огрызнулась Пашка, отступая.

– Тсс!

Из зала донёсся стук. Публика стучала палками, ногами, кричала: «Пора, пора!»

– Сеню бросила? – спросил магик. – Одного?

Марилька едва удержалась на ногах. Переведя взгляд на Пашку, мрачно раздевавшуюся и ругавшую магика и её, она произнесла, потупляясь:

– Ему лучше … Он спит.

Лицо у неё было бледнее, чем если бы она набелилась.

– Кто досмотрит без тебя Сеню?

– Досмотрят.

– Одевайся! – произнёс он повеселевшим голосом.

Искоса он поглядывал на жену: с ней произошла какая-то перемена. Пашка ушла со слезами – теперь ей самой хотелось «представлять». Марилька молча и быстро оделась. Магик рад был, что отделался от Пашки. Публика стучала так, что он скрипел зубами от досады.

– Выходи, Марилька, ради Бога!

Он сам поднял занавес. Жидки играли персидский марш.

Когда Марилька, мертвенно бледная, с распущенными по плечам льняными волосами, показалась, одетая «пажом», в чёрном камзоле, из-под которого выходили длинные в светло-кирпичном трико ноги, обутые в серебряные туфельки, зал приветствовал её трескучими аплодисментами. Но Марилька не поклонилась. Широко раскрытые глаза её безучастно глянули в пространство, и она ждала, что прикажет ей делать Павел Климентьич.

Он вышел из-за кулисы. Музыка перестала играть, доктор Тириони взял колоду карт и, тасуя, обратился к публике с речью. Он старался говорить с иностранным акцентом и рассказывал о том, как персидский шах «много был удивлён» ловкостью рук его, доктора Тириони. Пока он говорил, карты образовали огромный плоский круг, который, с лёгким шумом, завертелся на его пальце, быстро суживаясь. Потом он раздал карты публике, и через несколько минут они появились на остриях золотой звезды, блестевшей на тёмном фоне задней кулисы. Он приказал, и карты мгновенно выросли, приняв размер листа писчей бумаги: огромный бубновый туз, огромный валет пик, огромная десятка червей…

Доктор Тириони брал у дам платки, разрывал их на длинные узкие полоски и возвращал в целом виде, прикреплёнными к распущенному зонтику; вдобавок они были выглажены и надушены. Первый ряд кресел он угостил кофе; напиток закипел от пистолетного выстрела. Давно не видел город такого фокусника!

Марилька стояла в стороне. Иногда Павел Климентьич ронял коротенькое приказание, и она машинально исполняла его. Не одна пара глаз внимательно следила за этой тоненькой, худенькой женщиной с неподвижным лицом.

В «японских играх», магик, подняв глаза к потолку, бросал вверх металлические шарики; музыка играла; шарики быстро летели один за другим, сверкая и образуя красивую линию. В заключение, он ловил головою бомбу.

Началось третье отделение. Доктор Тириони хотел разоблачить «шарлатанизм спиритизма», как гласила афиша. Он сел, заложив руки за спинку стула.

– Господа, кому угодно связать мне руки? – спросил он.

Нашёлся отставной моряк, который умел вязать мёртвые узлы. Он так связал магика, что тот побагровел. Но не успел моряк отойти, как доктор Тириони показал руку, уже свободную от верёвок. Ему рукоплескали, кричали «браво!» Он с улыбкой наклонял голову и изысканно-вежливо прикладывал руку к сердцу.

Спиритизм был посрамлён.

– Тут всё зависит от ловкости рук. Удивляться нечему. Но есть в мире вещи, действительно поражающие смертный ум, – начал доктор Тириони, вставая и подходя к Марильке. Он взял её за руку и продолжал. – Существует животный магнетизм, и я прошу вашего снисходительного внимания – взглянуть на эту прекрасную особу; полную сил и здоровья… Сейчас она впадёт в сомнамбулический сон, и вы, милостивые государыни и государи, сделаетесь изумлёнными зрителями одного из чудеснейших явлений таинственного храма науки…

На Марильке теперь было длинное белое платье. В лице у неё не было, по-прежнему, ни кровинки. Она стояла неподвижно, и казалась не «особой, полной сил и здоровья», а призраком.

Публика видела, как магик, дав ей понюхать чего-то из пузырька (пузырёк был пустой), схватил её за талию, приподнял, и она судорожно выпрямилась. Он отошёл, а она осталась висеть на воздухе, в горизонтальном положении. Он махнул палочкой, за кулисой что-то зашипело, и дрожащий голубой свет облил спящую красавицу. Публика молчала. Дамам стало страшно, хотя все знали, что это фокус. Слишком мертвенно было лицо спящей красавицы – оно было мертвеннее гипса. Глаза не моргали и, широко раскрытые, глядели тупым холодным взглядом. С окоченевших ног ниспадало платье до самого пола неподвижными складками савана. Магик стоял поодаль, любуясь эффектом, и ждал взрыва рукоплесканий.

Бенгальский огонь догорал.

Тяжёлое молчание зала встревожило магика. Он перестал улыбаться. Занавес упал. Магик бросился к жене.

– Марилька!

Она не отозвалась.

Он снял её со станка. Марилька была неподвижна. Магик слышал шум, производимый публикой, которая выходила.

В отчаянии глядел он на жену и тормошил её.

– Что с тобой, Марилька? – кричал он, склоняясь над ней. – Марилька!!! Эй, кто там! Розалия Валентиновна! Доктора!

Розалия Валентиновна считала деньги и была слишком погружена в это занятие. Когда ей сказали, что её зовут, она оторопела, махнула рукой и опять принялась считать, громко произнося:

– Шестьдесят и шесть… восемьдесят один, а три – восемьдесят четыре… девяносто…

– Доктора! – кричал магик.

Явился доктор. Он стремительно нагнулся к Марильке и стал слушать у неё сердце.

– Обморок… – проговорил доктор, – не тревожьтесь…

Когда брызнули водой на её лицо, она глубоко вздохнула. Первая фраза, которую произнесла Марилька, увидев доктора, была:

– Сеня умер!..

Магик вздрогнул.

– Вы ушли – и он умер, – продолжала Марилька.

Магик стал плакать. Марилька сидела на табуретке, в своём длинном платье, с волосами, распущенными по плечам, и молчала. Она чувствовала слабость в руках и ногах, свинцовую тяжесть в голове. Глаза у неё были сухи.

В зале уже никого не было, и сквозь дыры ситцевого занавеса бросали на эстраду тусклый свет догорающие свечи бронзовой люстры.

XI

Два дня пил доктор Тириони. Он дул вино стаканами, и таким образом грусть его постепенно уменьшалась. Сеню похоронили без него. Магик сказал, что вид гроба, опускаемого в землю, убьёт его. Марилька села на извозчика вместе с Розалией Валентиновной, взяла на колени гробик и поехала на кладбище. Розалия Валентиновна прикладывала платок к глазам и, посматривая из-под него на Марильку, внутренне укоряла её в бесчувственности: Марилька не говорила ничего о мальчике, не плакала, не вздыхала и тупо глядела на розовый гробик, откуда по временам подымался тяжёлый запах. Розалия Валентиновна затыкала нос, и слёзы текли обильнее по её землистым, дряблым щекам. На кладбище Розалию Валентиновну удивило, что Марилька ни разу «не перекрестила лба». Равнодушие Марильки даже оскорбило её. Сама она была религиозна и строго наблюдала за аккуратным посещением церкви по праздничным дням барышнями, которые жили в содержимом ею доме.

В этот день погода была хорошая, и почти летнее солнце освещало позументный крест на крышке гробика. Когда всё было кончено, Марилька постояла над ямой, быстро закидываемой могильщиком комьями сырой глины, и вернулась домой.

Павел Климентьич укладывал аппараты, но увидев жену, приказал, чтоб она укладывала. Она машинально повиновалась. Сам он тоскливо глядел в окно, ругал за глаза Розалию Валентиновну, укравшую добрую половину сбора, и скучал тою ленивою скукой, какою скучают нищие и актёры, когда им приходится сидеть дома. Воспоминание о ребёнке мучило его, хотя плакать он уже перестал. Теперь потеря не казалась ему такой огромной как два дня тому назад.

Они выехали из города после обеда. Было так тепло, что во многих домах открыли окна. В одном из окон сидел доктор. Магик поклонился ему. Доктор, узнав Марильку, отскочил от окна.

Потянулись дни за днями. Прошло два года. Случалось доктору Тириони голодать, случалось и пировать. Двадцать раз закладывал магик свой чемодан, и редко выкупал его. Обыкновенно, при деньгах, всё делалось новое. Этот нищий не знал деньгам счёта. Он колесил по югу России, давал представления в театрах, в частных залах, даже на железнодорожных станциях, на пароходах. Когда ему надоедали степи, он появлялся во Владикавказе; переваливался через горы, покрытые льдом и снегом, выпускал в Тифлисе саженные афиши, пил вино из козьих мехов, объедался виноградом, ходил в шёлковых рубахах.

Потом его тянуло дальше, и он «работал» в Батуме, в Сухум-Кале. Сердце его замирало при виде чёрных нефтяных болот или грозно нависших над дорогою скал, которые вот-вот сорвутся и раздавят поезд. Скорпионы и сороконожки приводили его в ужас. Пальмы, олеандры и тёмно-синее небо заставляли улыбаться.

Вдруг, он покидал Малую Азию, давал представления в Керчи, в Евпатории, или останавливался в Тамани, купался в море. Он сладко спал под журчанье бахчисарайских фонтанов, угощал в Одессе водкой и пивом газетных рецензентов, пробирался в чистенькие города Царства Польского, посматривал на белолицых полек и вёл себя словно поляк – вежливо, но с «гонором»: даже полицмейстерам подавал руку. В местечках же северо-западного края, где можно было утонуть в грязи, он чувствовал себя приниженным и трепетал перед каждым урядником. Он нигде не мог жить долго. Он привык странствовать, и ему нравилась эта цыганская доля, полная приключений и тревог. Оседлая жизнь убила бы его, как убивает стоячая вода речную рыбу. Сегодня он в вагоне, завтра на пароходе, затем на перекладных, а через неделю или через две – на верблюдах, с провожатым в мохнатой папахе, у которого кинжал в зубах и яркие как у волка глаза.

И всюду ездила с ним Марилька. Она была ему нужна, и он любил её. Правда, он был легкомысленный человек и мечтал иногда о других красивых женщинах, даже о Пашке; но, с одной стороны, красный нос – недостаток этот делался особенно заметен, благодаря величине органа – мешал ему покорять сердца; а с другой – доктор Тириони уже старел, и предприимчивость его по части покорения женских сердец начинала ограничиваться одними мечтами. Жена была необходима.

У них не было детей. О Сене они вслух никогда не вспоминали. Доктор Тириони, вздыхая, рассказывал о нём чужим людям, но при жене молчал. Иногда, «сорвав» сбор в двести или триста рублей, он подумывал о том, чтоб спрятать что-нибудь на чёрный день. День-два он был благоразумен. «Нельзя жить на авось; придёт старость, захочется отдохнуть, и тогда свой угол пригодится», – рассуждал он. Но приходили гости, начиналась игра на бильярде, в карты, стоял пир горой, и деньги спускались все до копейки.

Со времени смерти Сени, Марилька страшно изменилась. Она никогда не улыбалась и никогда не плакала. Однажды магик замахнулся, чтоб ударить её. Марилька повернула к нему лицо, и глаза её смотрели без страха и без гнева. Он опустил руку, ему стало стыдно. Он понял, какая бездна горя таится в этой несчастной душе. Марилька забывала есть, и хотя по-прежнему была деятельна, но передвигалась и работала как автомат. Часто ночью магик, проснувшись, видел, как неподвижно сидит она на постели, уронив руки, облитая лунным светом, белая как статуя.

Одним из самых пламенных желаний её было увидеть Сеню во сне. Она говорила себе, что живёт только в ожидании этого счастья. Но ни разу не снился ей Сеня. Сны у неё были чёрные. Тянулись какие-то бесконечные запутанные коридоры, и тени без очерка носились по ним. А она бежала среди этой бесформенной толпы, по этому лабиринту, гонимая неопределённым страхом, или в тоске ломая руки.

С ней часто случались обмороки. Ей стоило пристально посмотреть на одну точку, и она впадала в полузабытьё. Каждый раз, как она изображала «Спящую красавицу», у неё бывали припадки, которые доктора называли каталепсией .

XII

Стояло жаркое лето. Доктор Тириони давал представления в садах – в Екатеринославе, в Черкассах, в Кременчуге. Сборы были плохие. Приходилось закладывать вещи, чтоб расплатиться в гостинице, и ехать дальше. По дороге из Козельца в Чернигов пассажиры должны были выйти из дилижанса: сломалось колесо. В числе пассажиров был и Павел Климентьич с Марилькой. Он подал ей руку, и они до станции шли пешком.

Но молодая женщина была слаба. Красная крыша станции виднелась впереди из-за бледно-зелёных ив. Марильке захотелось отдохнуть под грушиной, которая бросала прохладную тень на траву. Павел Климентьич сам устал. Они разостлали платок и прилегли.

Серебристые облака плыли в синем небе. Шоссе уходило в даль, прямое как луч. Ветра почти не было, но пыль неслась по дороге ленивыми вихрями.

В траве, возле кучки щебня, что-то зашевелилось. В то время, как Павел Климентьич ловил у себя на лице докучного овода, Марилька с возраставшим любопытством смотрела на небольшую птичку. Птичка, в свою очередь, глядела на Марильку одним глазом, что придавало ей хитрый вид. Птичка нисколько не испугалась, когда Марилька протянула к ней руку; она стала смешно прыгать на тоненькой как проволока ножке; другая ножка у неё была исковерканная. Эта ласковая хроменькая птичка в первый раз заставила Марильку улыбнуться. Нахохлившись, птичка вдруг закричала:

– Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить! Крмить!

У молодой женщины сердце забилось от испуга и от какого-то неопределённого суеверного чувства. Она взяла скворца на руку, а он стал ударять по её ладони короткими подрезанными крылышками и всё кричал:

– Шпачка крмить! Крмить шпачка! Крмить!

Марилька с восторгом посмотрела на мужа. Тот уже давно обратил внимание на птичку. Он широко улыбнулся, нежно погладил скворца и спросил:

– Дать шпачку мушку?

– Шпачка крмить! – повторял скворец.

– Может быть, это Сенина душа, – сказал серьёзно магик. – Ишь как ласкается!

Поймав на носу овода, он протянул его птичке, и она расклевала и съела насекомое.

Марилька дрожала точно в лихорадке. Глаза её сверкали, полные радостных слёз. Она целовала птичку, не сводила с неё взгляда, и в круглых, чёрных глазках шпачка, блиставших как две гранатинки, она видела искру человеческой мысли.

– О, шпачо́к! Малюточка!

Она тысячу раз заставляла его говорить. Розовые пятна выступили на её бледном лице, в ослабленных членах она почувствовала бодрость, грудь дышала легко.

На станции был запасной дилижанс, обломавшийся в прошлый раз, но теперь исправленный. Он стоял перед крыльцом; закладывали лошадей. Пассажиры скептически посматривали на пузатый жёлтый кузов, пробовали руками, и дилижанс тяжело качался на рессорах.

– Ну, да как-нибудь доедем!

– Бог даст, доедем! – говорил кондуктор. – Садитесь, господа!

Марилька забилась в угол со своим шпачком. Павел Климентьич сел на козлах: он любил смотреть, как бегут лошади. Остальная публика закусывала и не торопилась. Жара была удушающая.

Детский плач доносился до Марильки. Мальчик утирал кулаками слёзы и сидел на крылечке.

– Что, брат, потерял птичку? – сказал чей-то голос.

– По-те-ряял!..

– Чего же плакать? Надо быть мужчиной… Ступай на кухню, возьми соли и посыпь шпачку на хвост… Наверно, поймаешь!

Мальчик замолк. Он куда-то ушёл, должно быть, за солью. Но скоро он опять появился.

– А где же шпачо́к? – крикнул мальчик в отчаянии и залился новыми слезами.

Марилька трепетала. Ей было жаль мальчика, но у неё самой подступали слёзы к горлу при мысли, что она может расстаться с птичкой, и мало-помалу жалость уступила место раздражению против мальчика. Он казался ей глупым плаксой, уродливым, злым. Когда пассажиры уселись, и дилижанс, наконец, тронулся, она вздохнула с облегчением и тихонько поцеловала скворца, глянув на всех радостными глазами.

Перед вечером они приехали в Чернигов.

Магик остановился в гостинице средней руки.

– Тут, братец, спокойно? – с важностью спросил он у полового.

– Спокойно, – отвечал половой. – Но только рядом барышня.

Он двусмысленно улыбнулся.

– А!

Магик приказал подать обед с вином и кофе. Всё было подано, и Павел Климентьич сытно поел и выпил. Марилька ела мало и усердно кормила шпачка.

В Чернигове доктор Тириони засиделся. Представления были не всегда удачны. Явился соперник, который глотал шпаги. Доктор Тириони смотрел на конкурента с презрением; то было низшее искусство. Но публике нравилось, когда несчастный вытаскивал из горла коротенький клинок, и на тупом железе виднелись следы крови. Сборы особенно стали плохи, когда заболела Марилька.

Марилька стала всё чаще и чаще засыпать. Согнув руку, она уж не могла её разогнуть. Опустив веки, она долго не могла их поднять. Странное оцепенение с каждым днём сильнее охватывало её. Воля её умирала.

Но когда она не спала, в её ясных глазах читалось чувство какого-то удовлетворения. По целым часам просиживала она на постели, лаская скворца, который страшно растолстел и выучился целоваться как голубь.

Ей всё казалось, что кругом сумерки. Свечка, зажжённая вечером, представлялась ей горящей где-то бесконечно-далеко, тусклым пятном. Очертания предметов расплывались. Но она слышала малейший шум – даже сквозь сон. И по шуму она заключала о внешнем мире.

Однажды ей почудилось, что Пашка, о которой иногда шутя вспоминал её муж, тут за стеной, и у неё Павел Климентьич. Они шепчутся, и перед ними вино, которое они дружески распивают. Марилька вздрогнула и проснулась. Но шёпот продолжался… Странный шёпот…

С этих пор Марилька почувствовала отвращение к мужу. Она старалась не глядеть на него, а когда он прикасался к ней, она впадала в глубокий обморок. Она лежала тогда на спине, бледная как воск, почти мёртвая, вытянув ноги и сложив на груди руки; на худеньком плече её, нахохлившись, неподвижный как и она, сидел скворец и странно смотрел на Павла Климентьича, зажмурив один глаз.

Марилька была убеждена, что муж тяготится ею. Она ела всё меньше и меньше. Платья, башмаки – всё было цело. Она ничего почти не носила и радовалась, что Павел Климентьич на неё не тратится.

Черниговские доктора не понимали её болезни. Одному из них показалось, что сон молодой женщины – притворный. Доктор прижёг ей локоть папироской и запустил в руку булавку. Марилька застонала сквозь сон. Доктор хитро улыбнулся в свою великолепную рыжую бороду и ушёл, ничего не прописав.

Марильке не казалось, что она больна. Мир, который она создала в самой себе, был лучше мира, который она знала до сих пор, и ей снились чудные сны!

Она видела себя свободной, красивой, нарядной девушкой, которая гордится своей чистотой. То она идёт по полю, которое волнуется, золотистое, при розовом свете зари, то сидит в саду и поёт песню. Ей снилась мать. Ей снилась вся её жизнь, но не такая, как на самом деле, полная слёз, мерзких оскорблений, горя, а иная… Жизнь, которою она хотела бы жить, которою, может быть, живут другие, взысканные судьбою счастливицы! И всё ей снился тот хуторок, о котором прежде она так мечтала с Павлом Климентьичем, белый, уютный, окружённый вишнёвыми деревцами и подсолнечниками.

Сумерки кругом становились всё гуще. Марилька перестала различать день и ночь. Однажды, освободившись от оцепенения, она почти ощупью нашла на подоконнике чашку с манной кашей и, делая страшные усилия, чтоб не уронить её, покормила скворца. Павла Климентьича в комнате не было. В отворённую форточку вскочил большой серый кот и, прижавшись брюхом к земле, стал нежно смотреть на скворца. Но Марилька не могла ни крикнуть, ни махнуть рукой. Она опять засыпала.

То был последний сон Марильки.

Огромный поезд приснился ей. Не было видно ни конца, ни начала этой цепи вагонов. Они медленно катились, с мерным гармоничным лязгом, и все пассажиры, толстые и с жестокими лицами, молча смотрели на Марильку, одиноко стоявшую на пустынной платформе. Тусклый свет падал сверху. Вдруг она увидела, в вагоне третьего класса, где был простой народ, человека с приветливой улыбкой. Марилька сейчас же узнала, что это – Христос, потому что он был красавец, босой и одет как нищий. На коленях у него сидел Сеня; мальчик был в одной рубашечке; он смеялся и держал в ручках шпачка. Марилька вскрикнула, охваченная неизъяснимой радостью, и побежала по платформе.

Вагоны всё двигались, исчезая в густеющем сумраке вечной ночи.

Октябрь 1883 г.