«Пауки и мухи»

Адольфо Биой Касарес. Пауки и мухи

Они поженились по любви. Рауль Хихена был уверен, что самое надежное место в мире – родительский дом, но Андреа, его жена, сказала: чтобы навсегда сберечь их любовь, надо жить одним. Он не хотел ей перечить и решил уехать из родной провинции, устраиваться на свой страх и риск. Через одного родственника, связанного с виноторговлей, ему удалось стать посредником по продаже вин; он забрал из банка все сбережения и вместе с женой отправился в Буэнос-Айрес. Там Рауль задумал сразу же купить дом – отчасти чтобы порадовать жену, а отчасти чтобы со смыслом поместить капитал: в те времена считалось, что деньги, ушедшие на оплату квартир и пансионов, пропадают впустую. Они никого не знали, открывали для себя огромный город, были молоды и влюблены; о поисках дома они вспоминали с удовольствием. В районе Рамос-Мехия они нашли старый каретный сарай, который легко можно было бы превратить в удобное жилище; сарай прежде принадлежал какому-то поместью и продавался вместе с маленьким садом, где росло апельсиновое дерево, удивительно нарядное, в ту пору сплошь покрытое цветами. Восемь дней они толковали о каретном сарае, о том, как перестроят его, как там поселятся; за него просили дорого, но Рауль уже готов был согласиться, когда им предложили большой заброшенный дом на улице Крамер, в двух шагах от станции Колехьялес, на условиях, которые показались ему весьма соблазнительными.

В конце концов дом перевесил, ибо его явные недостатки таили в себе столь же неоспоримые достоинства. Вид на железнодорожные пути отнюдь не радовал глаз, все время слышался грохот поездов, даже полы дрожали – к этому предстояло привыкнуть; однако эти неудобства, если рассматривать их беспристрастно, словно несли в себе шифрованное послание, сообщавшее покупателю о важной истине: дорога в центр и обратно для вас не составит труда. Запущенность дома тоже оборачивалась выгодной стороной: несомненно, что цена за изрядный участок земли, лежащий в прекрасном районе столицы, окажется вполне умеренной.

Андреа позволила себя убедить; она больше не вспоминала о каретном сарае, думала только, как привести в порядок огромный дом.

– Мы отделаем лишь часть здания, – объясняла она, – но эту часть изменим полностью. Там не останется ни следа от прежних обитателей. Поди знай, какие флюиды веют в доме.

Хотя они устроились в трех комнатах, а остальные закрыли, денег ушло немало. Жилые комнаты получились очень милыми, но само существование других – пустых и закрытых – удручало молодую женщину. Рауль и тут нашел выход.

– Я понимаю твое состояние, – сказал он. – Мы точно живем в доме, полном привидений. Я придумал, что надо сделать. Давай на какое-то время сдадим эти комнаты жильцам. Главное, что в доме больше не будет пустых помещений, к тому же мы восполним затраты.

Они перенесли свои вещи наверх, а низ решили сдавать. Андреа смирилась. Они уже не будут одни, но жить вместе с чужими, случайными людьми – совсем не то, что жить с родственниками, которые считают себя вправе руководить и высказывать свое мнение по любому поводу. Следуя непрерывным указаниям мужа, Андреа вела хозяйство очень экономно. Вскоре они стали получать изрядную прибыль. Дело было не только в предприимчивости и аккуратности Рауля; Андреа восхитительно обставила комнаты, оказалась удивительной хозяйкой и кухаркой и – что, пожалуй, самое главное – отличалась редким обаянием; мягкая, молодая, красивая, она пленяла всех; характер у нее был ровный, она никогда не жаловалась, только иной раз упрекала мужа:

– Ты слишком надолго оставляешь меня одну. Когда Рауль выполнит обещание и бросит виноторговлю, им не придется больше разлучаться по вечерам. Хотя особой нужды в комиссионных не было – пансион приносил неплохой доход, – Раулю было жаль отказываться от них, потому что деньги так и плыли к нему в руки. Пытаясь убедить жену, он объяснял: «Это заработок, достающийся без труда». Здесь он кривил душой, ибо по вечерам возвращался мертвый от усталости, падал в постель рядом с женой и мгновенно засыпал. Не будем считать его человеком, накликающим на себя беду; несомненно, он был счастлив.

Первым жильцом оказался Атилио Галимберти, «наш галантный Галимберти», как метко называл его другой постоялец, по фамилии Хертц. Довольно молодой, приятной наружности, Галимберти работал в магазине, дважды в неделю играл в теннис, судя по всему, имел немалый вес в профсоюзе и пользовался в квартале славой донжуана («Это настоящий дамский лев», – иронизировал Хертц). Андреа не могла простить Галимберти, что, украшая комнату фотографиями своих поклонниц, он перепортил стены гвоздями.

Виновный по этому поводу замечал:

– Все женщины одинаковы. Хозяйке обидно, что нет ее фотографий.

Рауль, со своей стороны, предупреждал ее:

– Не позволяй ни жильцам, ни кому-либо другому взять над тобой верх. Этот мир делится на пауков и мух. Постараемся же быть пауками, а не мухами.

– Какой ужас! – восклицала Андреа.

Вскоре в пансионе появился доктор Мансилья, широкоплечий человек с темной кожей и обвислыми усами, типичный креол с виду; он заявлял, что он врач – прежде занимался траволечением, – и решительно отрицал тезис о том, что атом – предел всему. Его девизом было «Всегда можно сделать еще один шаг», и потому он ежедневно садился на поезд и отправлялся в Турдеру, где брал уроки у йога, гадавшего на картах, толковавшего сны и предсказывавшего будущее.

Были еще жильцы, которые быстро сменяли друг друга и заслужили у постоянных обитателей прозвание перелетных ласточек.

Холодным сентябрьским утром в доме появилась сеньорита Элена Якоба Криг в сопровождении пуделька; она восседала в кресле на колесах, которое толкал какой-то юнец. Не позвонив, юнец ввез кресло в прихожую, повернулся и ушел, бросив дверь открытой. Больше его в квартале никогда не видели. У сеньориты были светлые волосы, голубые странные, тесно посаженные глаза, розовая кожа, большой слюнявый рот: красные губы все время двигались, приоткрывая неровные зубы; голландка по национальности, разбитая параличом, лет шестидесяти с лишком, она зарабатывала на жизнь переводами.

Рауль был вынужден обратиться к Элене Якобе Криг со следующими словами:

– Мне неприятно отказывать вам, сеньорита, но, согласитесь, я отвечаю за порядок в доме, а собака – животное негигиеничное и портит имущество.

– Если вы имеете в виду Хосефину, – ответила сеньорита Криг, – то вы ошибаетесь. Вам не придется жаловаться. Чтобы успокоить вас, я сейчас проделаю опыт.

Она посмотрела на собачку Хосефину. Почти тотчас животное встало на задние лапки и весело прошагало за дверь; потом вернулось.

– Как вы этого добились? – восхищенно спросил Рауль.

Элена Якоба обратила к нему свои тесно посаженные глаза, такие твердые и в то же время нежные, и улыбнулась слюнявым ртом. Помолчав, она ответила:

– Терпением. Поверите ли, поначалу собачка меня не любила. Поначалу никто меня не любит. Но постепенно я сумела покорить ее сердце. Ты что-то нашла во мне, верно, Хосефина?

Рауль быстро прикинул, что неприятно отказывать в приюте парализованной старухе, а с другой стороны, если он примет ее, хлопот у него значительно прибавится. Он отвел для новых жильцов комнату внизу, установив за нее особую плату.

Если я не ошибаюсь, появление супругов Хертц совпало с первыми снами Рауля. Об этой паре, жившей за углом – договорившись с Раулем и Андреа, они стали обедать и ужинать в пансионе, – судили по-разному. Для иных старый Хертц, раздражительный и ироничный, гордый местом кассира в кондитерской на улице Кабильдо, был не просто жертвой – он как бы олицетворял мужа-неудачника. Разумеется, Магдалена Хертц была для него слишком молода. Хорошенькая, внешне очень опрятная, она чуралась домашних дел: не стирала белье, стелила кровати раз в неделю, заставляла мужа – пока они не обратились к Хихене – завтракать, обедать и ужинать в молочной. Целыми днями она простаивала у дверей дома, скрестив руки (казалось, руки ее уже и не распрямлялись), и рассеянно глядела на прохожих своими огромными глазами; но, как я сказал, были и другие мнения: иные называли мужа типичным старым бесстыдником, обольстившим почти несовершеннолетнюю девушку и вовлекшим ее в брак.

– Неплохо устроился, – замечал Галимберти. – У этого сластены-кондитера всегда под рукой молоденькая курочка, а он еще плачется на судьбу в Немецком клубе.

Со временем пансионный мирок стал походить на большую семью, но Андреа совсем напрасно боялась за свое счастье: их любви ничто не грозило, по крайней мере вплоть до того момента, как Рауль безо всякой тому причины начал видеть сны. Он вовсе не собирался придавать значения снам, но они упорно повторялись, словно предупреждения, исходящие извне; странные, настойчивые, они слетали из неведомых сфер, и человек менее сильный не преминул бы увидеть в них откровение. По правде сказать, даже Рауль в конце концов стал сомневаться. Он старался, чтобы Андреа ничего не замечала, но как скрыть притворство? Рауль следил за ней, пытаясь застичь врасплох. В течение дня поведение жены доказывало, что она безупречна и предана ему всем сердцем; ночью, в снах, Андреа рисовалась совсем иной; просыпаясь, он порой смотрел на нее как бы со стороны и шептал: «Спит, точно обманщица».

Чтобы не уходить из дому, Рауль серьезно подумывал отказаться от торговых дел. Он проводил в городе вечер за вечером и возвращался в плохом настроении, придирчивый, сердитый. Теперь он почти никогда не бывал ласков с женой, а если это и случалось, – как, например, в тот вечер, когда он застал ее вдвоем с Галимберти за починкой лампы, – голос его звучал фальшиво. Через несколько дней произошла первая неприятность. Возвращаясь из магазина, Андреа проходила мимо дома Хертцев и увидела у дверей Магдалену. Они немного поговорили, и Андреа, против своего обыкновения, вдруг разоткровенничалась.

– Не могу понять, отчего он изменился, – говорила она, – но он стал совсем иным.

– Вы знаете его – как вам кажется, он способен увлечься другой женщиной? – с интересом спросила Магдалена.

– Почему ж нет?

– Вы правы. Я бы и не подумала. Какая я глупая, – отозвалась Магдалена, отводя глаза.

– Иногда кажется, что он вот-вот все мне расскажет, но тут он замолкает, словно не решается. Бог весть что с ним случилось, но его будто подменили. Я ему противна: жалея меня, бедняжка по доброте душевной пытается это скрыть, но напрасно.

Как раз в эту минуту появился Рауль. Он едва поздоровался с Магдаленой и, грубо схватив жену за руку, потащил за собой. Они шли молча; наконец Рауль проговорил приглушенно и злобно:

– Сейчас не время сплетничать среди улицы с соседкой, пользующейся сомнительной славой.

Андреа промолчала; ее взгляд был полон недоумения и печали.

Без сомнения, Рауль изменился и сам это чувствовал. Он ездил по делам, думая о жене – о той, какой ночь за ночью она являлась ему в снах. Порой ему хотелось убежать, никогда больше ее не видеть, забыть о ней; порой он обдумывал грозные кары и представлял, правда через силу, как бьет ее по щекам, даже убивает.

Однажды в парикмахерской, листая журналы, он наткнулся на слова: «Сильнее всего грызут нас заботы, которые таишь в себе». Из робости он не вырезал эту фразу, но был уверен, что запомнил ее дословно. И вдруг в нем затеплилась надежда. Он подумал, что если поделится с кем-нибудь своим горем, то сумеет найти выход; но с кем? В Буэнос-Айресе, как оказалось, у него было много клиентов – но не друзей. Самыми близкими были, пожалуй, жильцы пансиона. Хотя ему претило обсуждать с ними поведение жены, он начал прикидывать, с кем можно посоветоваться. Галимберти не станет вникать в суть дела, а сразу примется отыскивать в нем слабые и комичные стороны, чтобы потом высмеять Рауля за его спиной. Старуха Элена Якоба Криг – но кому же приятно делиться секретами со столь мерзким существом? И потом, он не раз подмечал, что она глядит на него, словно угадывая его несчастья, словно радуясь им. Просить совета у Хертца нелепо – этот человек не способен навести порядок в собственном доме. Лучше уж обратиться к Магдалене. Говоря о ней с другими, он без колебаний осуждал ее как должно, но в душе она ему нравилась. Однако из верности жене он решил ничего ей не говорить. И наконец, оставался Мансилья, тоже не внушавший ему доверия: Рауля смущало поведение этого человека, бросившего медицину ради оккультных наук, ради неведомых, темных тайн.

Но тут случилась новая размолвка. Когда однажды он собирался в город, Андреа, бледная и дрожащая, еле выговаривая слова, спросила:

– Почему бы нам не поговорить?

– Прекрасно. Давай поговорим, – ответил Рауль саркастическим тоном и прикрыл глаза, дабы показать, что он – само терпение.

Тем временем он думал о том, что его положение крайне шатко. Как объяснить, не рискуя предстать перед женой полным кретином, что все его обвинения и доказательства основываются лишь на снах? Ему страстно захотелось броситься к жене, сжать ее в объятиях и умолять забыть всю эту чепуху; но ведь есть вероятность – пусть слабая, пусть отдаленная, – что его обманывают; значит, надо защищаться. Когда Андреа заговорила, он уже ненавидел ее.

– Если ты любишь другую – скажи, не таи, – начала Андреа.

– Бесстыдница, – ответил Рауль. Ни одно оскорбление не могло бы ранить ее сильнее. Рауль знал это; понял, что слишком несправедлив, и, не решившись поднять на нее глаза, вышел из дому.

– Ты уходишь, даже не взглянув на меня? – воскликнула Андреа.

Много раз в течение долгих лет Рауль будет вспоминать этот возглас своей жены, жалобный возглас скорби и упрека.

На станции он встретил Мансилью. Они вместе сели в вагон. И вдруг ни с того ни с сего Рауль спросил:

– Если вы знаете какого-то человека и поступки его доказывают одно, а по ночам ваши сны доказывают обратное?..

Он остановился. Подумал, что слишком прозрачно намекнул на свои отношения с женой. Мансилья ответил:

– Честно говоря, я что-то не улавливаю:

– Если поведение этого человека, – пояснил Рауль, – доказывает, что он вам друг, а во сне вы видите его врагом, как бы вы поступили?

– Во сне! – улыбаясь, отозвался Мансилья. Рауль побледнел. После этого ответа, сказал он себе, лучше объяснить все как есть. Наблюдая за лицом Мансильи, стараясь угадать его мысли, Рауль рассказал, что с ним случилось. Мансилья уже не улыбался.

Поезд пришел на конечную станцию, Ретиро; они продолжали разговор в кондитерской.

– Давайте по порядку,– сказал Мансилья.– Какие это сны?

– Они ужасны. Не просите меня их вспоминать. Жена обманывает меня со всеми в доме.

– Со всеми в доме? Прекрасно. Но также и с посторонними?

– Да, с посторонними, с незнакомыми тоже.

– Давайте разберемся. Попрошу вас припомнить хоть одного из них. Несдержанный, грубый? Прекрасно. Что вы можете сказать об их одежде?

– Теперь, если подумать, мне кажется, что одеты они как-то странно.

– Как-то странно? Поясните, пожалуйста.

– Не знаю, как вам сказать. Словно это люди из других краев, из другого времени.

– Римляне? Китайские мандарины? Рыцари в доспехах?

– Нет-нет. Люди, одетые как в начале века. И к тому же крестьяне. Сейчас я уверен: это крестьяне в деревянных башмаках. Я так и слышу их тупой смех, стук башмаков по деревянному полу. Это противно до тошноты.

– А где все происходит?

– В нашей комнате. Вы знаете, как бывает во сне: комната наша, но в ней все по-другому.

– Давайте по порядку. Что вы можете сказать о мебели?

– Сейчас соображу. Такую мебель я видел только во сне, в снах, каждую ночь. Как только появляется буфет, я уже знаю, что сейчас произойдет. Кошмар начинается с буфета.

– Какой он?

– Из темного дерева. Помните картинки из сельской жизни, комнату в деревенском доме, женщина сидит за прялкой? В моих кошмарах наша комната точно такая же. Человек говорит себе: здесь ничего не может произойти, и оттого еще страшнее все, что происходит потом.

– Прекрасно. Еще что-нибудь примечательное?

– Когда я смотрю в окно, я почти никогда не вижу железнодорожные пути. Обычно за окном каналы, низкие, залитые водой поля, море на горизонте.

– Вы жили на берегу моря?

– Какое море? Я из дальней провинции. Никогда не жил на берегу, никогда не видел моря. Я увидел залив Ла-Плата только в Буэнос-Айресе.

– Буду с вами откровенен. Я ничего не могу сделать для вас и могу все. Поймите, вы словно в глубокой яме. Хотите выбраться из нее?

– Еще бы не хотеть.

– Тогда сейчас же поедемте в Турдеру. Уверяю, Сколамьери вас не разочарует. Что я вижу в ваших снах? Я бы сказал, что вы украли их у другого. Что еще? Измена – значит верность. Каналы – плохие друзья. Деревянные башмаки – вы порядком сластолюбивы. Но я тут – не авторитет.

– А кто такой Сколамьери?

– Некий сеыьор, мой друг, который живет в Турдере. Он занимается йогой, наделен даром толковать сны, учит человека дышать, мало ли что. Посоветуйтесь с ним.

– Знаете, дружище, – ответил Рауль, – не сердитесь, но я сейчас не расположен ни ехать в Турдеру, ни открывать душу йогу, или как там зовется этот индус.

Мансилья настаивал, Рауль был тверд; консультацию отложили до другого раза. Когда они расстались, Рауль понял, что сейчас ему не до виноторговли. Он сел в поезд и поехал домой. И еще он понял, что никогда не поедет к йогу, потому что это ему уже ни к чему. Разговор очень утомил его – он устал больше, чем если бы целый вечер ходил пешком по Буэнос-Айресу, собирая заказы, – но вместе с тем принес облегчение. Пелена спала с его глаз.

Застыв на сиденье, усталый, счастливый и чуть растерянный, он размышлял об опасности, которой подвергался. Ему зримо представлялось недавнее безумие – оно как распавшаяся скорлупа, он высвобождался из нее, он был спасен. Теперь ему не хватит всей жизни, чтобы заслужить прощение жены.

Когда он вышел на станции Колехьялес, ему показалось, будто все как-то странно на него смотрят. Он пошел было домой, но подумал, что если человеку кажется, будто на него странно смотрят, – значит, он не в себе; чтобы все прояснить, он направился к газетчику.

Тот тоже посмотрел на него странно.

– Вы еще не знаете, дон Хихена? – спросил он после паузы и указал рукой. – Она перешла вон там, через улицу Хорхе Ньюбери, и упала прямо на рельсы, под электричку, шедшую в Ретиро.

В разговор вмешались другие. Они упоминали про машину «скорой помощи», полицейского комиссара, двух санитаров – один из них немного гнусавил, а второй был сыном некой доньи Рамос, о которой Рауль слышал впервые. А люди утверждали с пеной у рта, что санитар – непременно сын доньи Рамос. Рауль понял, что должен идти в комиссариат, но, словно влекомый непреодолимой силой, направился домой. Он шел ничего не видя, точно автомат, запомнил только, как при переходе через улицу Федерико Лакросе его обругали из проезжавшего грузовика. А потом он услышал еще один голос, близкий и ласковый. Непонятно как он очутился в комнате сеньориты Криг. Старуха смотрела на него своими тесно посаженными глазами, ее мокрые губы шевелились, показывая неровный ряд зубов, она улыбалась ему и повторяла:

– Вы расстроены? Это пройдет.

– А вы откуда знаете? – спросил он.

– Как же мне не знать? – отвечала старуха. – Я все скажу, дорогой мой друг, только не сердитесь. Между нами не должно быть недомолвок. Рауль, я вас люблю.

– Сейчас не время, – запротестовал он.

– Самое время, – нежно возразила старуха, и он ощутил ее дыхание. – Я хочу, чтобы вы знали все с самого начала, и хорошее, и плохое. Мне не надо следовать хитрым планам, я ничем не рискую. Уже давно я раскинула свои сети, и уже давно вы попались. Думаете, что живете, как вам хочется, порхаете здесь и там? Пустое. Клянусь, вы попались в сеть, если так можно сказать; вы в моей власти. Не сопротивляйтесь, не сердитесь. Известно ли вам что-нибудь, драгоценный Рауль, о передаче мыслей? Было бы трогательно, если бы вы не поверили, но, впрочем, вы трогательны всегда. Передавать мысли, передавать сны собачке, вроде Хосефины, или людям, вроде вас, вроде вашей жены, – одно и то же. Что и говорить, попадаются бунтари, неприятные типы, от которых в конце концов устаешь. Я хотела только, чтобы ваша жена оставила нас в покое. Ни в какую. Не было силы в мире, способной оторвать ее от вас. И все же вы оба, на мой взгляд, не подходите друг другу. Андреа, была женщиной лирического склада, ей не хватало тех качеств, которые есть у меня, ее характер не гармонировал с вашим, трезвым, материальным. Не упорствуйте, не тратьте слов понапрасну. Не было силы в мире, способной оторвать от вас эту упрямицу, – если не говорить о крайних мерах; потому что подобные характеры, поверьте, всегда готовы прибегать к крайним мерам. Мне пришлось направить вашу жену на рельсы. Хорошо еще, что душа драгоценного Рауля оказалась мягкой и податливой. Я боялась, что он заподозрит неладное, увидев в снах голландские каналы и пригожих молодцов времен моей юности: мне хотелось избавиться от них, но чуть что – и воспоминания возвращались, без сомнения, они оставили в моей душе глубочайший след. Вы обижаетесь на меня за сны, которые я на вас насылала? Это пройдет. Вы еще не любите меня. Поначалу никто меня не любит. Но постепенно я сумею покорить ваше сердце. Вы что-то найдете, правда, Рауль, в своей Элене Якобе?