«Луна и комедианты»

Луна и комедианты (fb2) - Луна и комедианты (пер. С. Г. Гутерман) 181K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Дзюн-Итиро Танидзаки

Дзюнъитиро Танидзаки Луна и комедианты

Как быстро летит время! Вот уже скоро три года, как окончилась мировая война, и вот уже почти два года, как я приехал в Киото из мимасакской горной глуши, где жил в эвакуации, и здесь, в этой древней священной столице, приобрёл себе близ Белой речки нечто похожее на дом.

Выходцы из других мест издавна считают Киото не очень гостеприимным городом. Я раньше разделял этот взгляд и прибыл сюда с чувством некоторого предубеждения. Однако за два года, что я здесь прожил, я сумел не только обзавестись хорошими знакомыми в городе, но и довольно близко сойтись со своими соседями.

К числу моих новых знакомых принадлежали прежде всего госпожа Фукуко Окумура, жившая близ храма Эйкан, и её частый гость и товарищ по сцене комедийный актёр Тацудзо Муто.

Фукуко была ученицей Фуро Судзукано и весьма преуспела в таком жанре японской поэзии, как хокку. Но она была не только поэтессой, она была и выдающейся актрисой. Под руководством Наоёси Умэваки она достигла вершин исполнительского мастерства в японской классической трагедии Но. Осенью прошлого года она с небывалым успехом выступала в пьесе «Крылья ангела» на подмостках театра Конго. Весной этого года блестяще сыграла роль в пьесе «Бэнкэй в лодке». Талант её получил всеобщее признание, её стали называть самой выдающейся представительницей исполнительской школы Кандзэ.[1] Нынешней осенью ей были поручены заглавные роли в пьесах «Мальва» и «Дитя Хризантемы», что свидетельствует о чрезвычайно высокой оценке её актёрского дарования.

При случае я ещё когда-нибудь особо расскажу об этой замечательно красивой актрисе, которая, не достигнув и тридцати лет, прославилась как лучшая трагедийная актриса Киото.

Моими друзьями стали также господин Ямаути, его почтенная мамаша госпожа Хидэко и его достойная супруга госпожа Кёко, проживавшие на территории знаменитого храма Нандзэндзи. Судя по рассказам, семья эта знавала и лучшие времена. Ещё несколько лет назад она занимала роскошный старинный особняк, построенный в своё время каким-то придворным аристократом. Особняк этот находился в западной части города, за мостом Нидзё. Во время войны им пришлось дом продать, и новый владелец переделал его в гостиницу с питейным заведением при ней. На территорию храма Нандзэндзи они переселились благодаря следующим обстоятельствам. Прежний глава семьи, покойный отец господина Ямаути, вёл крупную биржевую игру и в пору своего наибольшего преуспеяния не скупился на пожертвования на нужды этого храма. В частности, он на свои средства построил большой жилой дом — покои для священнослужителей храма. Когда господин Ямаути стал перед необходимостью искать себе новое жильё, часть этого дома и была предоставлена в его распоряжение. Жизнь в окружении святилищ не обходилась без недоразумений. Так, однажды, когда мы с женой пришли к господину Ямаути в гости, за нами увязался наш пёс Медведь. Любопытная собака решила заглянуть в один из молитвенных залов, и это на целый месяц испортило настроение хозяину. Потом, правда, он успокоился, и всё обошлось благополучно. Формально господин Ямаути снимал здесь только одну квартиру, но, принимая во внимание заслуги его отца перед храмом, ему было разрешено пользоваться целой анфиладой комнат в обширном доме, предназначенном для бонз. И всё же помещение, занимаемое ныне семьёй Ямаути, по размерам своим уступало особняку, с которым они вынуждены были расстаться во время войны. Но дом стоял в тихом, уединённом месте. У них был отдельный дворик, густо засаженный деревьями, окна выходили на пруд, а вдали напротив высились горы Нейгадакэ, и они в любую минуту могли ими любоваться. Жить в таком доме было куда спокойнее и приятнее, чем в каком-нибудь дурацком домище в центре города.

Нынешний глава семьи Масадзи Ямаути, кажется, управлял какой-то конторой, но это не мешало ему быть великолепным музыкантом — он играл на свирели, как настоящий виртуоз. Жена же его Кёко была поистине вместилищем самых разнообразных талантов. Помимо того, что она была поэтессой — искусству стихосложения они обучались у одного учителя с госпожой Окумура, — она ещё танцевала, пела, играла на флейте, тамбурине, а сейчас к тому же увлекалась игрой на самисэне,[2] под аккомпанемент которого довольно мило распевала баллады и народные песни. Не в меньшей степени, чем Кёко, искусству была предана и её свекровь — достопочтенная Хидэко Ямаути. Эта госпожа ныне совершенствовала свои артистические способности в области комедийного жанра. С этой целью она брала уроки у знаменитого комического актёра Сэнгоро Мояма. Итак, хотя семья Ямаути уже не могла больше жить на широкую ногу, как в былые дни, и вынуждена была скучать в укромном, тихом месте, вдали от большого света, от своего пристрастия к музыке и театру она не отказалась.

С господином Ямаути нас сближал не только интерес к народной музыке. Выяснилось, что мы оба — тайные поклонники изумительного таланта господина Сэнгоро Мояма, выступавшего в театре старинного фарса Кёгэн. Строго говоря, жители Киото не особенно избалованы театральными зрелищами. Столичные артисты со своими современными спектаклями и концертами время от времени наезжают ещё в Осака, но в Киото они почти не заглядывают. Если не считать классической драмы Кабуки — некоторые постановки этого театра изредка ещё можно смотреть, — то киотосцу, собственно, и ходить некуда. Из того, что ещё более или менее терпимо, в конце концов остаётся такая древность, как трагедия Но, или не более современный фарс Кёгэн. Этими двумя видами театральных представлений главным образом и пробавляются жители Киото. Мы с господином Ямаути предпочитали ходить в театр старинного фарса и постепенно независимо один от другого сделались почитателями игры господина Сэнгоро. Это своё имя, как и само дарование, он унаследовал от своего отца Сэнгоро, слава которого в своё время гремела по всей Японии. Старший Сэнгоро был ещё жив и продолжал выступать на сцене, но уже под новым именем- Сэнсаку. Старик Сэнсаку — так теперь все называли этого некогда знаменитого артиста. Его игра многим нравилась и до сих пор, но ему уже перевалило за восемьдесят, и, что б там ни говорили, возраст давал себя знать. Зато младший Сэнгоро был сейчас в самом расцвете сил. Моей жене он настолько нравился, что она даже находила в его внешности какое-то сходство с прославленным Фреди Астером.[3] Зная, что втайне меня снедает желание научиться старинным водевильным песенкам и танцам, она стала настойчиво советовать мне начать брать у него уроки. Слух об этом какими-то путями дошёл, видимо, и до самого Сэнгоро, и через людей, близких к госпоже Окумура, он стал наводить справки, не желаю ли я в самом деле с ним позаниматься. В дни, когда Сэнгоро приходил давать уроки в дом Ямаути, меня тоже часто туда приглашали. По правде говоря, у меня было очень сильное искушение стать учеником этого блестящего комедийного актёра. Но, как на грех, последнее время у меня заметно стала слабеть память, я лечился от гипертонической болезни у осакского профессора господина Фусэ, и походка у меня стала какой-то старческой, расслабленной. По временам я еле волочил ноги, так что о плясках не могло быть и речи. Правда, я мог бы заняться пением. Но и тут сначала нужно было попробовать, хватит ли у меня дыхания. Фукуко Окумура, у которой моя жена брала уроки пения и танцев, пробовала иногда заставлять петь и меня. Но из этой затеи ни разу ничего не вышло. У меня сразу же начиналась одышка, и на этом дело кончалось. В силу этих причин я и не мог никак отважиться поступить в ученики к господину Сэнгоро. Когда об этом заходила речь, я смущался, робел и откладывал свою затею со дня на день.

Как раз в это время мы с женой получили приглашение на любительский концерт, устраиваемый по случаю полнолуния 17 сентября. Когда мы ознакомились с отпечатанной на мимеографе программкой, то увидели, что в программу концерта включались сцены из старинных фарсов, а также народные и жанровые песенки и пляски. Концерт устраивался по инициативе кружка наших друзей, обитавших на территории храма Нандзэндзи. Выступления готовились под руководством господина Сэнгоро Мояма. Увеселение должно было состояться в доме некоего Уэда, жившего близ того же храма Нандзэндзи. С этим господином я ещё не был знаком. Как мне стало известно позднее, своим приобщением к искусству он был обязан достопочтенной мамаше господина Ямаути. Началось с того, что она уговорила жену Уэда Тиэко взять себе в учителя господина Сэнгоро, а кончилось тем, что комическим трюкам и весёлым пляскам обучалась уже вся семья, начиная с главы семьи господина Рюносукэ и кончая их невинными ребятишками, которые посещали ещё начальную школу.

Дом Уэда находился на участке Золотого Храма, который даже среди святилищ Нандзэндзи славился красотой своей архитектуры и великолепным парком. Расположение самого дома и местоположение пруда, на который он выходил, создавали наиболее благоприятные условия для того, чтобы можно было по достоинству оценить всю красоту полнолуния.

В записке, которую я получил вместе с программкой, мне сообщалось, что в случае моего присутствия на концерте господа Сэнсаку и Сэнгоро исполнят каждый по номеру специально для меня. Я, разумеется, не мог отказаться от столь неожиданно выпавшего на мою долю счастья и ответил, что с радостью принимаю приглашение.

Меня весьма интересовал концерт, но не в меньшей степени привлекала и возможность по-настоящему насладиться зрелищем полнолуния. Ведь прошла уже целая вечность с тех пор, как мы могли это делать по всем правилам. Правда, во время войны мне довелось наблюдать полнолуние в живописных горах западного района Атами. Помню ещё, я сложил тогда какие-то нескладные стишки:

Луна средь этих гор высоких К себе приковывает взгляд, Но мысль моя — в морях далёких, Где битвы жаркие кипят…

В этом стихотворении я сетовал на холодную луну, которая одиноко сияла в бескрайнем небе и бесстрастно взирала на происходящее в подлунном мире, в то время как я был полон тревоги за будущее Японии и за свою собственную судьбу. И не было ничего, чем можно было бы утолить печаль: ни вина, ни закуски. Позднее я попал в такое захолустье, как Мимасаку, и здесь поселился в крошечном флигелёчке позади одной из тех небольших рестораций, которые типичны для заштатных городков. В моём рабочем кабинете, который я устроил себе в мезонине, на задней стене токонома — парадной ниши с приподнятым полом и полочками для украшений — я повесил каллиграфическое панно. То были строки из старика Ку Хун-мина, написанные им в изгнании:

Луна сменяется луной, А ты всё ждёшь: когда ж домой?

И я здесь смотрел на луну с тем же чувством, с каким взирал на неё тот древний изгнанник. Потом, когда через год после окончания войны, преодолев колебания, я перебрался наконец в Киото, первое время мне тоже было не до луны. Нужно было приводить в порядок свои дела, носиться по городу, подыскивая постоянное жильё, устраиваться на новом месте… В декабре я приобрёл наконец домишко и поселился в нём. Мне нравился мой двухэтажный домик с видом на Восточную гору. От нас было рукой подать до синтоистского храма Хэйандзингу, который особенно хорош был весной, и до буддийского храма Эйкан, который особенно хорош был осенью. Весною глаз наш радовали роскошные цветники — они раскинулись здесь на площади в пять-шесть гектаров, — а осенью — кленовые аллеи, тянувшиеся почти на полкилометра. В лунные ночи окрестности были просто великолепны. Цветов в том году было чуть ли не в два раза больше, чем ожидалось. Но вот с клёнами и лунными ночами повезло меньше. Цвет красных клёнов в прошлом году был нехорош: случилось это и с клёнами в парке храма Эйкан. Что касается любования полнолунием, то у нас произошёл следующий казус. В прошлом году мы в компании с господином Сюндзю Вацудзи, его супругой и англичанином Митчелом (он приходился родственником тем Митчелам, которые славятся своими красными тросточками), сняли на вечер приёмный зал в храме Хэйандзингу, откуда решили полюбоваться восходом луны. Но, как назло, луна из-за облаков так ни разу и не выглянула, и мы не солоно хлебавши разошлись по домам. Вполне естественно, что в этом году мы с женой особенно нетерпеливо ждали дня полнолуния. Мы с ней не раз обсуждали, куда бы нам лучше пойти: на озеро Хиродзава, к Святилищу трёх колодцев или к Каменной горе. Таким образом, приглашение, полученное нами от господина Ямаути, оказалось весьма кстати. Беспокоила нас только погода. Мы боялись, как бы не повторилась прошлогодняя история. На нашу беду, 14 и 15 сентября по радио передавалось предупреждение, что в ночь с 16 на 17-е на море и в ближайших к Киото пяти провинциях ожидается тайфун. Нетрудно себе представить, как мы были разочарованы: значит, и в этом году любование луной сорвётся. Мы уже махнули рукой на эту затею, но вдруг счастье снова нам улыбнулось: тайфун прошёл где-то стороной в направлении Токио и, как передавали, с особенной силой разразился в районе Сайтама. В самом Киото с утра 17 сентября было ясно. В прозрачном осеннем небе лишь кое-где медленно плыли небольшие белые облачка, но постепенно и они рассеялись, и небо стало совсем чистым. Итак, тайфун, видимо, нас действительно миновал. Теперь ещё целый месяц, а то и два Киото будет самым прелестным уголком во всей Японии, сущим раем на земле. Будут чудесные лунные ночи, роскошный листопад, можно будет собирать грибы. Наступил лучший сезон для загородных пикников. С тех пор как облетели апрельские цветы, я с нетерпением ожидал наступления этого сезона.

Итак, в назначенный день мы начали собираться. Концерт должен был начаться во второй половине дня, но нас просили прийти пораньше. Пока мы собирались, явился посыльный и сообщил, что все уже в сборе и ждут нас. Я стал торопить жену, и в три часа дня мы наконец вышли из дому. Мы направились к Золотому Храму. Чтобы попасть к нему, нам пришлось перейти через Горбатый мост со стороны павильона Хисаго и миновать храм Сэйфуку, близ которого находится могила Акинари Уэда.[4] От этого храма ровная и совершенно прямая дорога вела к храму Нандзэндзи. Пройдя её, мы упёрлись в Императорские ворота. За этими воротами к югу от заросшего лотосами пруда находятся ещё одни ворота, возле которых стоит каменный столб с высеченной на нём надписью:

«Кратчайший трамвайный маршрут: Святилище восточного сияния — Золотой Храм — Гавань Кэйга». За этими воротами справа тянется земляной забор. В конце его — Главные ворота, у которых также стоит каменная плита с высеченной надписью: «Золотой Храм. Историческая достопримечательность. Реликвии старины и живописные уголки». Этот храм с его главным молитвенным залом, в который превращён бывший тронный зал императорского дворца на Персиковой горе, и восемью чайными павильонами, построенными знаменитым Энсю Кобори, — подлинное национальное сокровище Японии. Храмовый парк, известный под названием Сад Журавля и Черепахи — этих символов долголетия, как гласит предание, — тоже устроен по проекту Энсю. Здесь же стоят Ворота Акэти, воздвигнутые полководцем Мицухидэ Акэти в середине эры правления Тэнсё, то есть около 1583 года.

Дом господина Уэда, в который мы направлялись, находился на территории Золотого Храма, но к нему вёл отдельный вход. Пройдя Главные ворота, мы вскоре увидели решётчатую калитку, на которой висела табличка с фамилией хозяина дома. От калитки в глубь двора вела аллея прямых и тонких, как свечи, криптомерий. В конце её мы увидели парадное крыльцо и решили, что наконец мы у цели. Окончательно мы в этом удостоверились, когда увидели на крыльце множество гэта. Нам ничего другого не оставалось, как войти самим, что мы и сделали. Налево от входа тянулся коридор. В расположенных вдоль него комнатах не было заметно ни души. Мы продолжали беспрепятственно продвигаться в глубь помещения, пока не уткнулись в дверь, занавешенную тяжёлой портьерой. Как раз в этот момент из-за портьеры показалась какая-то дама. На ней было лёгкое шёлковое кимоно с узорами, волосы у неё были на домашний лад перехвачены сзади лентой.

— Ямаути-сан! Метр Танидзаки прибыл! — жеманным голоском проверещала дама и тут же скрылась. На её месте тотчас же выросла достопочтенная госпожа Хидэко Ямаути.

— Ах, как жаль, что вы задержались! Кёко как раз сейчас только закончила свой танец. А ей так хотелось, чтобы вы посмотрели её выступление. — С этими словами почтенная матрона провела нас за портьеру, и мы попали в обширное помещение, похожее на зрительный зал.

Это была комната метров 45–50. Как я узнал впоследствии, дом, занимаемый господином Уэда, принадлежал Золотому Храму. Когда-то в этом доме жил художник Кансэцу Хасимото, который затем перебрался в окрестности Серебряного Храма. После него вот уже десять лет, как этот дом снимал господин Уэда. Зал, в который мы вошли, по словам сведущих людей, некогда представлял собой в императорском дворце Святилище бога сокровищ Бисямона. Когда этот дворец был превращён в Золотой Храм, названное святилище переоборудовали в своеобразный приёмный зал. Прямо против входа в задней стене виднелась глубокая ниша, в которой раньше, по-видимому, помещался алтарь; сейчас эта ниша была превращена в токонома — пол её был приподнят, и на боковых стенах красовались полочки с цветочными вазами и безделушками. Однако массивные колонны, высокий потолок, большие стрельчатые окна и другие архитектурные детали живо напоминали интерьер храма. Часть наружной галереи, окружавшей этот зал, и сейчас ещё оставалась орешеченной. От прежнего широкого крыльца остались навес и площадка, лестница была убрана. Теперь это крыльцо превратилось в террасу с балюстрадой, веранда покоилась на сваях и доходила почти до середины пруда. Сейчас она была устлана коврами; поджав под себя ноги, гости устроились на полу. Терраса, таким образом, служила как бы зрительным залом, а сцена помещалась внутри большого зала, через который мы прошли. Рядом с залом находилась малая гостиная, а по соседству с ней комнатка, отведённая под уборную для участников концерта. От этой комнаты к сцене вела поднимавшаяся к ней покатая галерея. Выглядела она несколько примитивно, но всё же вполне могла сойти за хасигакари — галерею, по которой в театрах актёры выходят на сцену. Присмотревшись, я убедился, что это и в самом деле было великолепное помещение для устройства такого рода увеселений, как сегодня. Здесь были такие удобства, которые вряд ли можно было бы найти в обыкновенном доме. С первого взгляда я оценил и превращённую в зрительный зал веранду. Лучшего места для любования полнолунием нельзя было и придумать.

Дом, о котором идёт речь, находился на Фукудзимати в восточной части города Киото, мой же особняк — на Симогаварамати. В отдалённые времена обе эти улицы, по-видимому, составляли общую территорию храмового городка Нандзэндзи. В противоположность нашей улице, застроенной ныне частными домами и превратившейся в своего рода проспект фешенебельных особняков. Фукудзимати по-прежнему, как и в седую старину, продолжала оставаться девственным районом храмов и дворцов.

За парком виднелись горы, подступающие с тыла к храму Нандзэндзи. Это горная цепь Дзуйрюдзан, звеном которой является и Восточная гора. Вид на эти горы открывается и со двора дома, арендуемого господином Ямаути, но там, к сожалению, они видны с северной стороны, здесь же- с восточной. Луна, вероятно, появится из-за вершин этих гор. Когда она отразится в воде и пруд подёрнется голубовато-серебряной рябью, всё кругом засверкает тем особым чудесным блеском, какой бывает лишь в лунную ночь. Прислонившись к балюстраде, мы чувствовали себя почти как в просторной ладье на середине какого-нибудь озера. Мы не сможем дотянуться до лупы, которая взойдёт высоко над горами, но здесь, на воде, достать её будет пара пустяков. На пруду росло много белых лилий, ирисов, жёлтых кувшинок. Камыш сусуки и другие осенние травы по берегам были уже скошены, зато на противоположном берегу, от которого нас отделяла вода, стоял великолепный, выше человеческого роста куст белых сирахаги.[5] Дом, видно, был большой; сквозь листву деревьев белели его стены, выходившие на пруд. Парк, в котором мы находились, по всей вероятности. не имел отношения к главному парку, который примыкал к основному зданию Золотого Храма и был устроен по проекту Энею. Но и этот парк был хорош. Прекрасный пруд, водопадики и ручейки, мшистые садовые камни — всё это свидетельствовало о том, что и в этом месте когда-то был храм. Правда, парки, сады и садики в таком городе, как Киото, не такая уж редкость. Но даже и в этом городе снимать дом с таким роскошным парком может себе позволить лишь какой-нибудь старинный богач или нувориш. По слухам, господин Уэда благодаря каким-то своим давнишним связям с храмом платил за аренду какие-то жалкие гроши, и в глубине души все мы ему очень завидовали.

Мамаша Ямаути настояла на том, чтобы мы выпили по чашечке чая, и проводила нас в буфетную, где на столиках был сервирован чай. К нам подошли господа Сэнсаку и Сэнгоро, и мы тепло с ними раскланялись. Пользуясь выражением госпожи Ямаути, сегодня здесь решено было собрать одних только «обитателей деревушки Нандзэндзи», и эта идея нам показалась весьма симпатичной. Но что касается актёров, то здесь присутствовали старик Сэнсаку, господин Сэнгоро, его супруга, их сын Сэнносукэ и целая стайка учеников этих актёров. Короче говоря, была представлена чуть ли не вся семья Мояма с их учениками. Когда мы покончили с чаепитием, нам сказали, что сейчас состоится выступление сыновей господина Уэда, которые разыграют фарс под названием «Приманка». Мы вернулись на свои места на террасе и ещё раз оценили всю прелесть этого места. Зрителей здесь было не так уж много. У балюстрады в юго-восточном углу стоял небольшой столик, на котором алела ветка китайского мискантуса и стояли пирожки со сладкой начинкой — традиционные жертвоприношения луне. Перед этим столиком на ковре в смиренных позах сидели человек десять гостей. Судя по внешнему виду, собравшиеся здесь мужчины и женщины все без исключения принадлежали к избранному обществу, представителями которого главным образом и был заселён этот район Киото. Словом, это были «обитатели деревушки Нандзэндзи».

Что касается содержания фарса «Приманка», то сводится оно к следующему. Находящийся на службе у некоего даймио[6] молодой стряпчий Таро, манкируя службой, проводит целые дни дома, притворяясь, что разъезжает где-то по делам. Проведав об этом, даймио и другой молодой стряпчий, по имени Дзоро, являются к нему на дом и прибегают к различным уловкам, чтобы выманить спрятавшегося Таро из его убежища. Они играют на лютне, распевают песни, пляшут. Таро не выдерживает, клюёт на эту приманку, выходит из своего укрытия и таким образом разоблачает себя. Роли в фарсе исполняли три сына Уэда. Старший из них был учеником шестого класса начальной школы, средний ходил в четвёртый класс, а младший — во второй. Они безупречно разыграли пьеску, что с несомненностью свидетельствовало не только об их талантах, но и о недюжинных педагогических способностях господина Сэнгоро. Мальчики были в том возрасте, когда ребятишки больше всего увлекаются шалостями и проказами. Когда они возвращались из школы, их, должно быть, очень тянуло поиграть с соседскими сорванцами. Но увы! Такого рода забавы были не для них. И они покорно принимались зубрить непривычные для их слуха монологи и реплики из старинных фарсов. Разве это не говорит о том, что в Киото дети растут в атмосфере ласки и внимания к ним? Здесь исстари принято обучать детей в этом возрасте искусству фарса. Нередко своими выступлениями они украшают такие концерты, на одном из которых мы присутствовали сегодня. Говорят, что в прошлые времена этот обычай был ещё более распространённым, чем сейчас. Из всех видов эстетического воспитания мальчиков фарс, пожалуй, наиболее подходящий. Его музыка, песни и пляски просты, безыскусственны и приятны. Да и речи действующих лиц, которые в фарсах требуется произносить невообразимо высокими голосами, лучше всего получаются у юнцов. Само несовершенство детской игры, которое было бы абсолютно нетерпимо у взрослых, придаёт их выступлениям особую прелесть. Как забавны и милы бывают эти детские фигурки, обряженные в старинные театральные костюмы, во все эти суо, нагабакама, катагину, косимэ — коротенькие кимоно с широченными рукавами, длинные в складку шаровары, вычурные плащи и накидки.

Вслед за мальчиками выступил их отец господин Рюносукэ Уэда. Он исполнил шуточную песню из фарса «Семь лет исполнилось дитяти». На эту тему существует и народная песня «Семилетнее дитя», которая поётся под аккомпанемент самисэна. На мотив этой песни есть даже танец, исполняемый в стиле Иноуэ. Однако мне больше всего нравятся слова этого произведения. До сих пор они помещались только в сборнике «Хвоя», и поэтому я хотел бы их здесь привести:

В семь лет — совсем ещё дитя — И вдруг такое дело! Дочь заявила не шутя: «Я для любви созрела». Как воск, сердца у матерей, Я чаду уступила И потолкаться средь людей В Кандзаки отпустила. Как хмель иль дикий виноград От корня убегает, Она покинула свой сад Беспечно, как чужая. Но мать есть мать — всегда добра, И я ей всё простила. Дала мешочек серебра И в путь благословила. И вот уж девочка моя С людьми в ладью садится И в чужедальние края От матери стремится. Дитя, зачем идёшь ты в сеть? Любовь — хмельней, чем брага! Коль хочешь пляски посмотреть. На севере есть Сага. Плясуньи там огня полны И гнутся, точно ивы, В зелёных шапочках они — Красотки все на диво! В Ёсино горы все в цветах, А в Хасэ клёны рдеют, И в белых лепестков снегах Пионы пламенеют. Но если милые дружки Тебе всего дороже, Ты не особенно тужи: Найти их всюду сможешь. Дружочка приласкать в пути — Невелика провинность! Глаза лишь долу опусти И будь сама невинность! Я-де, мол, ангел во плоти, Меня скромнее — не найти, А то что, мол, сегодня — Подстроила всё сводня!

Это текст песни из фарса. Но примерно так он выглядит и в народной песне. Помнится лишь, что в последней или второй и пятой строфе по поводу вьющегося растения «тэйкакадзура»[7] в трагедии «Тэйка» говорится следующее: «Растёт оно на могиле императрицы Сикинайсин[8] и называется „тэйкакадзура“… Это излюбленное растение Тэйка».[9] Оно растёт на могиле императрицы и вьётся вокруг её надгробного памятника, как бы символизируя разлуку без взаимной печали.

Что касается словечка «ития»,[10] то в сборнике «Хвоя», вышедшем в издании «Библиотека Иванами», имеется следующее примечание, принадлежащее покойному Токутаро Фудзита: «В фарсе „Проделки водоноса“, который ставится исполнительской школой Идзуми, слово „ития“ употребляется в значении „женщина“, а в постановках школы Саги это же слово звучит как „яя“. Следовательно, „ития“ — это то же самое, что „яя“, и, вероятно, означает горничную в домике свиданий».

«Семь лет исполнилось дитяти» я видел уже не раз. Дважды — кажется, это было в январе прошлого года — я видел танцы на либретто этого фарса в исполнении любимца весёлого квартала Гион — Ясухидэ, которого по справедливости считают лучшим танцором школы Иноуэ. Позже я видел выступление в этой вещи господина Ягиё Иноуэ. После того как мне довелось ещё повидать в осакском театре «Тайканногакудэн» Ягоро Мояма, я был уже окончательно без ума от этой чудной вещи.

Если принять во внимание, что господин Уэда всего каких-нибудь три-четыре месяца, как стал брать уроки у господина Сэнгоро, то он, несомненно, сделал порядочные успехи. Можно даже сказать — блестящие успехи.

Впоследствии достопочтенная мамаша господина Ямаути сообщила нам, что господин Уэда занимал пост директора в каком-то Обществе взаимного кредита. В условиях острого финансового кризиса, когда банки с большой неохотой отпускали кредиты, такие товарищества приобрели большое значение, и дела у них шли недурно. Таким образом, недурно они шли и у господина Уэда. Кстати, этот мужчина раньше был абсолютно равнодушен к театру и никогда не интересовался ни музыкой, ни пением, ни танцами. Но с тех пор, как жена его стала обучаться комедийному искусству, он вдруг тоже воспылал желанием испробовать свои силы, и теперь это для него было самое любимое занятие. Если у него в прошлом в этой области действительно не было никакой подготовки, то это ему пошло только на пользу. Конечно, нельзя сказать, чтобы он уже приблизился к совершенству. Скорее он был ещё очень далёк от настоящего мастерства. Был он довольно угловат и мешковат, но подкупал своей непосредственностью. Он проделывал всё с таким старанием, с такой серьёзностью, что невольно забывались все его промахи.

Никогда не бывает так, чтобы всё было хорошо. Погода установилась ясная, зато во второй половине дня стало жарко, а до заката ещё было далеко. Под нами была вода, и всё же мы чувствовали духоту. Я сидел, прислонившись спиной к перилам, и смотрел на сцену. Время от времени я поглядывал на небо. Над гребнем горы, откуда, как предполагалось, должна была показаться луна, появилась и неподвижно повисла группа лёгких белых тучек. Я почувствовал тревогу, но нигде на небе больше не оставалось ни облачка, и это успокоило меня.

Концерт продолжался. После господина Уэда выступил с танцем господин Имура. Он сплясал «Безоблачное небо». Следующим номером снова следовал фарс, назывался он «Кумир». Эту пьесу я видел весной нынешнего года в театре Конго на Муромати, и она была ещё свежа в моей памяти. Роль мужа в ней исполнял Сэнгоро Мояма, роль жены — Тацудзо Муто, роль свата — Сэйко Танака. Сейчас в роли мужа выступал господин Торудзо Умэхара, жену играла мамаша Ямаути, свата — Сэнгоро Старик Сэнсаку выполнял функции помощника режиссёра. Господин Умэхара был владельцем галантерейного магазина на улице Накагё, он продавал оби. Искусству комедийной игры он обучался уже много лет и почти не уступал профессиональным актёрам. Что касается достопочтенной мамаши Ямаути, то сегодня был её дебют: до сих пор она ни на первых, ни на каких других ролях в фарсах не выступала. Но матрона эта была человеком решительным и на сцене вела себя без всяких признаков смущения. В пьесе «Кумир» жена то и дело обращается к каменному божку с различными просьбами, но тот их не выполняет, и она каждый раз поднимает громкий плач. Но в фарсе плач не должен быть слишком естественным, вместе с тем нельзя оглушать зрителей и истошными воплями. Для новичка это задача трудная, но достопочтенная мадам Ямаути более или менее удачно с ней справилась.

Но в заключительной сцене, когда она должна была под аккомпанемент флейты, позванивая бубенчиком, танцевать священный синтоистский танец «кагура», ей явно не повезло. Мадам сбилась с такта, и всё чуть было не пошло кувырком. Как выяснилось позднее, виноват был во всём Сэнгоро. Дело в том, что на репетициях он сам изображал флейту, насвистывая: «фурю-ри-рю, фурю-ри-ря, фурю-ри-рю». Под эту импровизированную музыку мамаша Ямаути всё время и отплясывала, а под настоящий инструмент она так ни разу и не станцевала. Таким образом, под флейту, на которой аккомпанировал сын Сэнгоро господин Сэнносукэ, во время спектакля ей пришлось плясать экспромтом. Она никак не могла взять в толк, когда же нужно встряхивать бубенцом, и всё больше запутывалась. Она умоляющими глазами смотрела на старика Сэнсаку, выполнявшего роль ассистента режиссёра. Он мог бы прийти ей на выручку, подавая соответствующие знаки, но старик почему-то хранил полный нейтралитет, безучастно взирая на происходящее. Дело шло к полному провалу, но, к счастью, подоспел господин Сэнгоро. Почуяв недоброе, он прибежал из-за кулис, где в это время отдыхал, сыграв свою роль свата. Сэнгоро уселся рядом со стариком Сэнсаку и, отбивая такт рукой, стал насвистывать своё «фурю-ри-рю, фурю-ри-ря, фурю-ри-рю». Благодаря этому мадам Ямаути с грехом пополам завершила наконец свой танец, чему мы все были крайне рады. Справедливости ради следует заметить, что танец «кагура», который на первый взгляд кажется пустяковым, на самом деле довольно трудная штука. В этом мы окончательно убедились, когда смотрели его в исполнении мамаши Ямаути.

После «Кумира» было ещё два номера. Господин Гэмбэй Кавамура выступил со сказками провинции Насу, а господин Хитоморо Кадо — с рассказом «Палка и верёвка». На этом основная программа заканчивалась. Сверх программы своё искусство должны были продемонстрировать старик Сэнсаку в «Молодом монахе» и Сэнгоро в «Боге счастья». Как я уже упоминал, выступали они специально для меня, и оба были великолепны. Восьмидесятилетний старец, считавшийся в своё время королём фарса, участвовал в любительском концерте, причём делал это из уважения к моей персоне! Это была неслыханная для меня честь, я был очень польщён и глубоко тронут. Танец «Молодой монах» старик исполнял не в классическом манере, характерной для танцев в трагедиях Но, а скорее в стиле гротескном. Однако вряд ли кто из дилетантов смог бы это заметить.

«Бог счастья», как утверждали, был коронным номером Сэнгоро. Слова исполнявшейся им песенки, если не считать «Сборника фарсов» в издании «Сюнъёдо», нигде больше не печатались. Между тем они довольно любопытны, и я позволю себе их здесь привести. Начинается песенка словами:

Хотите — я вам расскажу, Как избежать напастей? Хотите — я вам укажу. Где он — источник счастья?

И дальше:

Блажен, кто на заре встаёт Со свежей головою, В ладу кто с ближними живёт, Не ссорится с женою…

Затем в этой песенке говорится, что после этого любой наш дар будет угоден небу и бог счастья не оставит нас своими милостями. И когда мы будем настолько всем довольны, что станем отказываться даже от доброй чарки старого вина, это будет означать, что мы действительно познали истинное счастье.

На этом «Бог счастья» кончился, и было объявлено, что концерт окончен. Гости стали прощаться. После того как большинство гостей разошлись, кроме хозяев, остались семья Мояма с учениками, актёр Тацудзо Муто, прискочивший сюда с опозданием, трое Ямаути, я с женой, галантерейщик Умэхара да ещё две-три пары старичков из числа «обитателей деревушки Нандзэндзи». Оставшаяся компания собиралась любоваться полнолунием.

Было ещё светло, и небо над горами было чисто, если не считать той небольшой белой тучки, которая по-прежнему не двигалась с места, точно зацепившись за одну из вершин. Вечерние краски ещё не тронули парка.

Супруга Ямаути, Кёко, и хозяйка дома госпожа Тиэко Уэда, исполнявшие свои номера до моего прихода, решили повторить их теперь для меня. Первой выступила Кёко. Она исполнила танец «Скоморохи», сопровождаемый очаровательной песенкой, в которой есть слова о несказанной прелести столицы, утопающей в цветах под немолчный рокот водопадов, что струятся в Киёмидзу и Гионе.

В девичьи годы Кёко усердно занималась классическими театральными танцами, потом в течение длительного времени увлекалась народными плясками. Жанровыми и шуточными танцами она как будто занималась лишь с недавних пор. Однако имевшаяся у неё хореографическая подготовка, безусловно, сказывалась, и танцевала она мастерски. Господин Сэнгоро не мог нарадоваться на эту свою ученицу.

Госпожа Тиэко Уэда до нашего прихода исполнила песенку «Вдоль по Восточному тракту». Сейчас она решила выступить в классическом танце из пьесы «Крылья ангела».

Характерных для фарса жанровых танцев существует немного, поэтому учителя этого вида искусства, как правило, обучают своих учеников и классическим танцам Но. В области этого жанра господин Сэнгоро был, кажется, последователем исполнительской школы Конго. Тиэко Уэда классическими и характерными танцами занималась недавно, но до этого она много лет посвятила европейскому балету. Поэтому естественно, что тело у неё было хорошо натренировано и движения её были плавны и грациозны. Она тоже отнюдь не производила впечатления начинающей танцовщицы.

Строго говоря, места, которые мы занимали на веранде, были своего рода галёркой. Но для сегодняшнего увеселения, главной целью которого было любование луной, это были лучшие места. Поэтому-то старика Сэнсаку, меня с женой и некоторых других «избранных» усадили именно здесь. Остальная публика, в том числе прочие члены семьи Мояма и их многочисленные ученики, разместилась в зале спиной к парадной нише.

Как только последние выступления кончились, появился хозяин дома Рюносукэ Уэда, который так и не снимал своего танцевального наряда. Вскоре подали какую-то незатейливую закуску и немного сакэ. Но хозяин вдруг заявил, что сегодня, пожалуй, не грех как следует кутнуть и повеселиться, и куда-то вышел. Вскоре появилось ещё вино и перед каждым из гостей поставили бэнто — ящичек с закусками. Все сняли крышки с этих ящичков и положили их себе на колени, превратив их таким образом в своеобразные тарелки. Как нам было разъяснено, в дом Уэда был вхож чрезвычайно искусный столяр. Ящички эти и были произведениями его вдохновенного труда. Но что касается закуски, то она состояла из поджаренного соевого творога, отварного картофеля, кунжутных семечек и прочих деликатесов в этом же роде. Восьмидесятипятилетний старик Сэнсаку подал мне и жене по чашечке сакэ и пригласил последовать его примеру. Мы выпили. Впервые мне довелось находиться в столь близком соседстве и выпивать с этим патриархом японской комедии. Первый раз я его увидел лет десять назад. Это было во время празднеств Недели весеннего равноденствия в храме Сэйхонган. Я присутствовал там на постановке какой-то мистерии. С тех пор старик почти не изменился. Кстати, меня всегда поражала способность старых актёров так хорошо сохраняться. Взять хотя бы этого старца, или старика Косиро Мацумото, или престарелых гейш из весёлого квартала Гион. В 70 и даже 80 лет они ещё не уходят со сцены и часто продолжают покорять своей игрой. По-видимому, сказывается физическая тренировка, которую дают занятия танцами. Я, например, слышал такую историю. Бывшая танцовщица школы Иноуэ госпожа Харуко Катаяма, которой уже стукнуло ни много, ни мало сто лет, ещё в прошлом году ездила трамваем. Если в вагоне не оказывалось свободного места, она спокойно ехала стоя, решительно отказываясь держаться за ремни. Как бы вагон ни трясло, она, бывало, и не пошатнётся. Тем не менее старость есть старость — и несколько лет назад старик Сэнсаку ослеп на один глаз, и это, конечно, стесняло его. Правда, он говорил, что двигаться на сцене это ему не мешает, ведь число движений в танцах точно регламентировано, и он, не глядя, знал, сколько шагов и в какую сторону нужно делать. Но на улице без сопровождающего он чувствовал себя не так уверенно. Тем не менее он был ещё полон энергии. В ближайшее время в Токио должен был состояться фестиваль мастеров комедии западных и восточных провинций страны, и старик намеревался отправиться туда вместе со своими сыновьями Сэнгоро, Тюдзабуро, Ягэро и компанией учеников. Через несколько дней им предстояло выехать. Бодрости старика действительно можно было позавидовать. На фестивале он собирался выступить с юмореской «Сумасшедший влюблённый». Он считал её очень занимательной по сюжету. В ней рассказывалось, как столетний старец влюбился в молоденькую девушку и добивался своей цели. Сэнсаку говорил, что он выступает с этой вещью последний раз в жизни, это была, так сказать, его лебединая песня. Между прочим, он сообщил, что компания грамзаписи взялась записать её на пластинку и выпустить к 26-му числу, и он настоятельно рекомендовал приобрести эту запись. Когда я заговорил о том, что в октябре будет отмечаться 350-летие со дня смерти Тоётоми Хидэёси,[11] старик стал вспоминать, как было отмечено 300-летие. Господин Ивао Конго (потомок основателя исполнительской школы Но и нынешний руководитель театра Конго в Киото) был тогда ещё двенадцатилетним мальчишкой и выступал в детских ролях. В тот день Сэнсаку посадил возле театра сосну, теперь она стала гигантским деревом. Старик говорил обстоятельно, неторопливо, и казалось, что рассказам его не будет конца. Через некоторое время с чашечкой сакэ в руках между нами втиснулся Сэнгоро, и мы снова выпили. К сожалению, все знали, что отец и сын Мояма почти не пьют, и сакэ перекочевало от нас к сидевшим рядом хозяину дома Уэда и актёру Муто, они его и прикончили.

Надвигались сумерки, и деревья в парке стали постепенно темнеть. Небо понемногу окрашивалось в тот серовато-синий цвет, какой обычно бывает перед восходом луны.

Осенью в Киото прохладно, особенно утром и по вечерам, и люди, которые к этому не привыкли, легко простуживаются. Когда мы с женой выходили из дому, было ещё очень тепло и я надел кимоно без подкладки. Сидя сейчас близ воды, я вдруг почувствовал, что меня начинает пробирать дрожь.

Между тем тревожившая меня тучка, что висела над горами, незаметно исчезла, и сейчас всё небо было совершенно чисто. В дни осеннего полнолуния такое небо бывает едва ли раз в десять лет. Как я уже говорил, в прошлом году мне чертовски не повезло, я попал в глупейшее положение со своей затеей в храме Хэйандзингу. Поэтому сегодняшняя удача особенно радовала меня. Мы поднялись со своих мест, и гости, находившиеся в зале, тоже все высыпали на веранду. Начались споры, откуда появится луна. Все тыкали пальцем в небо, указывая кто на сосну, что росла на вершине, кто ещё на что-то. И вдруг в наступившей тишине послышалось приглушённое пение. Почти не раскрывая рта, голосом чревовещателя старик Сэнсаку запел песню о молодой, прелестной, как «вишни лепесток», гетере.

Знавшие слова этой песни гости во главе с мамашей Ямаути сначала робко подхватили:

…Но с высоты в окно светила Сереброликая луна…

И потом окрепшими голосами дружно грянули:

Все закоулки осветила Сегодня полная луна.

Потом старик Сэнсаку промурлыкал ещё одну песенку:

Выходи на дорогу, Что ведёт к горе Кохата, И пойдём любоваться луной.

Затем раздался голос достопочтенной госпожи Ямаути:

Восьмого месяца пятнадцатая ночь. Сегодня полная луна. И из молитвенного зала В сопровождении монахов молодых Мы в парк выходим любоваться Её чарующим сияньем.

Все хором продолжали:

Пусть день быстрее гаснет, И полный месяц ясный Взойдёт на небе чистом И светом серебристым Кругом всё озарит.

Кто-то воскликнул: «Смотрите! Вон там белеет. Должно быть, восходит луна!» Над горами действительно уже струился какой-то свет. Но луна вела себя, как знающий себе цену актёр, который тем меньше спешит с выходом на сцену, чем больше неистовствует нетерпеливая публика.

Почтенная мамаша Ямаути снова подала голос:

«Уж много раз бывал я на Востоке», — начала она, и громкий хор присутствующих продолжал:

И там всегда меня пленяла Восьмой луны пятнадцатая ночь, Когда луна, как юная принцесса, Со свитой фрейлин, Среди звёзд Тропой небесною ступает… …………………………………. В бесшумной колеснице ночи По небу движется луна. Навстречу ей встаёт морской прилив, И лунный лик в воде вторится, И кажется, что это две луны… …………………………………. Луна качается в морских волнах И зайчиков пускает по воде.

Наконец из-за гребня горы показалась луна. Круг её отразился в пруду, серебристо-голубым светом засверкала его гладь, молочной белизной засветились нежные водяные лилии, и стал отчётливо виден каждый их лепесток. Кто-то из присутствующих заверещал:

Каждый месяц Мы часто видим месяц. Но настоящий месяц — Лишь этого месяца месяц!

Затем ещё кто-то запел одну из тех прелестных народных песен, что родились в Хаката:

…Взошла луна, И тень отбросила сосна…

Потом один из гостей продекламировал нечто в стиле Удзаэмона:

Белой рыбкой Тусклая луна Бьётся, бьётся в чёрной сети, Над водою стелется туман, И костёр едва сквозь сумрак светит.

Под конец кто-то запел:

Над Восточною горою В тучах прячется луна…

Эту песенку, вышедшую из весёлого квартала Гион, подхватили все. На сей раз к хору присоединился даже я.

Когда луна была уже на середине неба, понемногу все стали возвращаться на свои места. Появилось снова вино. Ведущий концерт потребовал, чтобы каждый, не утаивая своего таланта, исполнил какой-либо номер. Первой выступила Кёко Ямаути. Она станцевала «Времена года в Киото». Затем какая-то старушка из «обитательниц деревушки Нандзэндзи» спела народную песню под аккомпанемент самисэна. Когда это пение кончилось, стали вызывать господина Умэхара — того, который торговал оби. Со всех сторон раздавались голоса: «Маслодела! Маслодела!», «Луковицу! Луковицу!». Господин Умэхара сперва, как это водится, немного поломался, потом сказал: «Но в таком случае мне придётся снять штаны!» Он действительно снял с себя шаровары, подоткнул сзади подол кимоно и, приняв позу человека с коромыслом на плече, стал расхаживать, выкрикивая: «А вот масло! Кому масла? Масла кому?» С неподражаемым искусством настоящего комика он изображал уличного продавца масла. «Масло! Кому масла?» — кричит он, идя по улице. Вот он останавливается около какого-то дома и, оглянувшись вокруг, шмыгает в дверь. Затем он осторожно отодвигает перегородку одной из комнат, просовывает туда голову и сладким голосом спрашивает: «Мадам! Не угодно ли масла?» Получив, видимо, утвердительный ответ, маслодел быстро входит в дом. Он комически облизывает палец, будто бы перемазанный в масле, и затем проделывает весьма красноречивые движения телом. После этого он с невинным видом, будто ничего особенного не произошло, выходит на улицу и продолжает свой путь, снова выкрикивая: «А вот масло! Кому масла?»

Все громко смеялись и бурно аплодировали. Кое-кто уже заметно охмелел. Гул голосов всё нарастал, и вскоре стало шумно, как во время какого-нибудь уличного скандала. Раздались крики: «Гандэн! Гандэн!» — вызывали Тацудзо Муто. Гандэн — это пантомимы, исполняемые ежегодно с 20 апреля по 10 мая в киотоском храме «Мибудэра», принадлежащем буддийской секте «Рицу». Уступая настойчивым требованиям публики, Муто поднялся и сплясал «Танец бочара». Не успел он вернуться на место, как на сцене снова появился неутомимый Умэхара. Со всех сторон снова поднялись вопли: «Луковицу! Луковицу!» Распевая сатирические куплеты о незадачливом токугавском министре Исами Кондо,[12] галантерейщик кружился в танце. В куплетах говорилось, что, когда этот герой обнажал меч и поднимал свой грозный рык на главной улице столицы, во всех окрестных садах осыпались цветы. Кончалась песенка припевом:

Но луковица — тоже Сплошная шелуха, Но луковица — тоже Сплошная шелуха.

Повторяя без конца этот припев, господин Умэхара всё быстрее кружился в пляске, и припев звучал уже как скороговорка:

Но луковица тоже сплошная шелуха, Но луковица тоже сплошная шелуха.

После него на середину зала вышла мадам Тиэко Уэда. Словно что-то вспоминая, она на несколько секунд застыла в неподвижной позе и затем, вдруг раздвинув широко ноги, стремительно опустилась на пол и сделала «шпагат». Эта дама, весьма искушённая в европейском балете, оказывается, довольно часто во время такого рода увеселений поражала гостей подобными акробатическими трюками. Но не все присутствующие это знали, да никто и не подозревал, что такой номер можно проделать в кимоно. Поэтому большинство зрителей были не только удивлены, но и испуганы: не припадок ли это эпилепсии? Как раз в этот момент заявился старший сын Сэнгоро господин Сэнносукэ. Он рассыпался в извинениях за своё опоздание. Сэнносукэ хотел прийти сюда как можно раньше, но у него были дела в Тамба под Киото, и там он задержался. И в самом деле было похоже, что он заявился сюда прямо из поездки, что называется с корабля на бал. Одет он был по-европейски, в пиджачную пару.

Он стоял теперь рядом со своим папашей Сэнгоро и любезно со всеми раскланивался.

Таким образом, семейство Мояма сейчас здесь было почти в полном сборе, если не считать жён внуков и правнуков старика Сэнсаку, которые остались дома. В этой семье царили любовь и согласие. Старик Сэнсаку был этим очень доволен, и сердце его было исполнено радости. Не только его сыновья, но и внуки пользовались уже славой выдающихся актёров. Вместе с тем они не только были дружны между собой, но не проявляли никакого зазнайства и в отношении окружающих. Они не важничали, как некоторые другие прославленные актёры, хотя у старика Сэнсаку и у его сына Сэнгоро были к этому все основания. Но в их поведении не было и никакого заискивания, ни тени угодничества. Они держались просто, непринуждённо, с подкупающей искренностью. В конце концов, гости, которые собрались сегодня у господина Уэда, да и сам он вовсе не принадлежали к высшему обществу. Однако Мояма сразу откликнулись на приглашение и заявились сюда в полном составе: и дед, и отец, и внуки, и их многочисленные ученики. Со всеми нами они держались на равной ноге и дурачились и веселились, как и все остальные гости. Будем откровенны: в Токио артисты, включая сюда даже сказителей и комических рассказчиков, вряд ли ведут себя с такой простотой и непринуждённостью. Но, может быть, комедийные актёры в этом смысле везде составляют исключение? Или это особенность представителей семьи Мояма? Признаться, у меня закралось было подозрение, что объясняется это теми особыми отношениями, которые установились у Мояма с семьями Ямаути и Уэда. Но достопочтенная мамаша Ямаути уверила меня, что Сэнсаку и Сэнгоро действительно чужды всякого высокомерия. Они охотно бывают везде, куда их приглашают. И поскольку отец, сын и внуки очень дружны между собой, они всюду являются вместе. Выгодно они отличались от актёров-профессионалов и ещё в одном отношении. Не только знаменитые мастера сцены, но и рядовые артисты очень неохотно участвуют в любительских концертах, на которых выступают разного рода дилетанты и профаны. А Мояма не только участвовали в общем веселье, но и щедро одаривали нас своим искусством. Между прочим, Сэнносукэ Мояма не стремился подражать отцу и деду, которые почти не пили.

Судя по всему, этот малый любил выпить. Он уже давно был «на взводе» и веселился вовсю. Время от времени он выскакивал на середину зала и показывал различные штуки: как Гомбэй[13] семена сеет, самоборьбу и прочие номера. Он принял на себя роль конферансье и фактически руководил тем импровизированным концертом, который состоялся во время угощения. Горло у него было хорошо натренировано, и голос разносился по всему помещению, как звон надтреснутого колокола. Старику Сэнсаку, по-видимому, доставляло удовольствие смотреть, как веселятся его внуки, и он только ласково посмеивался. Сэнгоро это, кажется, нравилось меньше. Он поднялся и поплыл в медленном танце северных провинций «Хокусю». Танцу этому его недавно обучила мамаша Ямаути, и было забавно смотреть, как этот прославленный артист робко, словно ученик, искоса поглядывает на свою учительницу, которая украдкой подавала ему знаки.

Затем, сменяя друг друга, выступали ещё многие. Но кто и что делал, я уже не помню. Знаю только, что опять танцевали, пели, потом пошли в ход неприличные истории, скабрёзные шутки. В общем, веселье становилось всё более буйным и беспорядочным.

Я по-прежнему сидел, прислонившись спиной к перилам, и время от времени переводил взгляд со сцены на небо, где высоко над головой всё ярче светила луна, такая далёкая от всего этого бесшабашного веселья, и на её отражение в пруду. Влажные лепестки водяных лилий сверкали теперь бриллиантовым блеском. Я пробовал напевать про себя песню «В мир иной отлетела душа», шёпотом декламировал «Что мне делать в эти долгие лунные ночи» и даже пытался слагать стихи, которые начинались словами: «Ночь светла, и ветер не колышет…» Я не мог не пробовать воспеть эту дивную лунную ночь. Но в зале стоял непрерывный шум, состязание дарований не прекращалось ни на миг, и я никак не мог сосредоточиться. Мне не раз приходилось наблюдать ликование людей, любующихся цветами, но чтобы созерцание луны могло вызвать такой бурный восторг — это я видел впервые. Правда, под конец уже только сами выступавшие упивались своими выступлениями, причём одни из них походили на лунатиков, а другие на буйно помешанных. Что касается зрителей, то им уже не было дела до того, что происходило на сцене. Все разбились на кружки, пили сакэ и громко болтали — кто во что горазд. И всё же я запомнил, как двое молодых людей плясали, напевая:

Когда мне было восемнадцать лет, И я на жердь сушиться вешала холстину…

Помню ещё, как Сэнносукэ объявил, что сейчас он приступает к шуточным рассказам, и загремел:

Лес на равнине — роща в долине, Восемнадцать на десять дерев — Сто восемьдесят древ…

Достопочтенная мамаша Ямаути, сцепившись с кем-то, лихо отплясывала какой-то весёлый танец, затем зазвучали токийские хоровые песни, исполняемые с запевалой, потом опять пошли старинные народные пляски. Улучив минуту, старик Сэнсаку перешёл с террасы в зал. Пожалуй, один только этот старик продолжал с неослабевающим интересом следить за каждым выступлением.

В половине девятого прибыла вызванная машина, и старик Сэнсаку, Сэнгоро и его супруга, распростившись, покинули нас. Вслед за ними, подобно отливу, сразу отхлынули и все остальные домочадцы Мояма. Вскоре остались лишь хозяева дома, почтенная мамаша Ямаути, Кёко с мужем да я с женой. Мы опять уселись на веранде и, продолжая попивать вино, тихо беседовали в тесном кружке, вознося хвалу луне, плывшей в небесах над нами.

В десятом часу, торопя жену, я возвращался с ней домой по дороге, залитой лунным светом.

Хозяева дома и семья Ямаути как будто ещё долго оставались на террасе, погружённые в мирную беседу.

Перевод С.Г. Гутерман

ЯПОНСКАЯ НОВЕЛЛА 1945-1960

Редактор П. Петров

Художник А. Ф. Каджак

Художественный редактор В. Я. Быкова

Технический редактор С. В. Приданцева

Корректор Е. А. Цыпенок

Сдано в производство 28/XII 1960 г.

Подписано к печати 14/IV 1961 г.

Бумага 84Х1081/32=7,4 бум. л.

24.4 неч. л.

Уч. — изд. л. 25,2. Над. № 12/0248

Цена 1 р. 41 к. Зак. 2062

* * *

ИЗДАТЕЛЬСТВО ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

1961

Москва, 1-й Рижский пер., 2

* * *

Типография № 2 им. Евг. Соколовой

УПП Ленсовнархоза

Ленинград, Измайловский пр., 29

1

Одна из исполнительских школ японской классической трагедии Но, сложившейся в XIV–XVI вв.

(обратно)

2

Самисэн — японский трёхструнный музыкальный инструмент, род гитары.

(обратно)

3

Фреди Астер — знаменитый американский киноактёр и танцовщик.

(обратно)

4

Акинари Уэда (1731–1809) — японский писатель. Автор сборника рассказов «Луна в тумане»

(обратно)

5

Сирахаги — растение семейства гвоздичных.

(обратно)

6

Даймио — феодал, феодальный князь.

(обратно)

7

В нашем переводе заменено словами «хмель иль дикий виноград».

(обратно)

8

Сикинайсин — японская императрица (ум. в 1203).

(обратно)

9

Имеется в виду знаменитый поэт XII–XIII в. Тэйка Фудзивара (1161–1241).

(обратно)

10

В нашем переводе «сводня».

(обратно)

11

Тоётоми Хидэёси (1536–1598) — японский феодальный полководец и государственный деятель.

(обратно)

12

Кондо Исами — один из министров последнего феодального правителя — сёгуна Токугава; как ярый противник переворота Мэйдзи в 1868 г. был казнён.

(обратно)

13

Гомбэй — распространённое крестьянское имя, стало нарицательным для деревенского жителя Японии.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg