Эрнст Теодор Амадей Гофман ВЫБОРЪ НЕВѢСТЫ
ПовѢсть Гофмана.
Печатать позволяется:
Санктпетербургъ, Августа 1 дня 1831 года.
Цензоръ В. Семеновъ.(Посв. В. И. В-су.)
I
В ночь весеннего равноденствия 1820 года титулярный советник Тусман возвращался домой в улицу Шпандау из одного берлинского кофейного дома, где он имел обыкновение проводить вечер. Титулярный советник был точен до невероятности во всех своих поступках; он привык раздеваться именно в то время, когда на башне церкви Св. Николая часы начинали бить одиннадцать, так, что при последнем ударе колокола он надевал на голову ночной колпак.
Но как до одиннадцати часов было очень не далеко, то он ускорил шаги, чтоб не изменить своей привычке, и хотел было поворотить из улицы Шпандау в Королевскую, как вдруг страшный шум, раздавшийся неподалеку, привлек его внимание.
Под башней старинной городской Ратуши он увидел при свете фонаря тощую, длинную фигуру, завернутую в плащ темного цвета. Этот человек стучал что есть силы в дверь железного магазина, по временам отходил от оной и вздыхал смотря на обрушившиеся окошки старинной башни.
«Милостивый государь! — сказал ему титулярный советник добродушно. — Вы стучите напрасно; в этой башне нет ни одной души, а ежели исключить небольшое число мышей и крыс, то и ни одного человека. Если ж вы хотите купить несколько железных колец у купца Варнаца, которому принадлежит эта лавка, то возьмите на себя труд пожаловать сюда утром».
«Почтенный Г. Тусман…» — «Титулярный советник», — подхватил Тусман, невольно прерывая незнакомца и слыша имя свое не без удивления. Но тот не обратил на это ни малейшего внимания и продолжал: «Вы ошибаетесь, почтенный Тусман, я вовсе не за тем сюда пришел; не имею нужды в железных кольцах, а тем менее думаю о купце Варнаце. Сего дня весеннее равноденствие, я я хочу посмотреть невесту, она уж слышала биение моего сердца и страстные вздохи мои и не замедлит явиться у окна».
Незнакомец произнес сии слова таким мрачным и вместе торжественным голосом, что титулярного советника мороз подрал по коже. Первый удар одиннадцати часов раздался в эту минуту с башни Св. Марии; страшный треск послышался в Ратуше, и женская фигура явилась у обвалившегося окна. Едва свет фонаря озарил сие новое явление, как Тусман вскричал плачевным голосом: «Ах, Боже мой! Силы небесные! Что значит это страшное таинство!»
При последнем ударе часов, в то время, как Тусман обыкновенно надевал спальный колпак, женская фигура исчезла.
Казалось, что это чудное явление поразило титулярного советника. Он жалобно вздыхал, глядя на окно, и твердил про себя: «Тусман, Тусман, бедный титулярный советник! Береги свое сердце, не дай уловить душу твою диаволу!»
«Мне кажется, вас растрогало это явление, почтенный Тусман? — сказал незнакомец. — Я хотел только видеть невесту; но вы, если не ошибаюсь, приняли это совсем иначе».
«Прошу вас, ради Бога, не отказывайте мне в моем бедном чине, — отвечал Тусман, — я титулярный советник, и в эту минуту не только титулярный советник растроганный, но просто уничтоженный. Что ж касается до вас, милостивый государь, извините, что по неведению моему не могу называть вас приличным именем; и потому позвольте именовать вас также титулярным советником; у нас их в Берлин такое множество, что редко можно ошибиться, употребляя в разговоре со всяким это название. Итак, скажите мне, титулярный советник, какого рода невесту вы пришли сюда смотреть в сей таинственный час».
«Вы самый странный человек со всеми вашими чинами и титулами, — сказал незнакомец, возвысив голос. — Если всякой советник может подать добрый совет, то, без сомнения, я имею некоторое право на сие название, которое вы так великодушно мне даете. Мне удивительно только, что такой человек, как вы, почтенный титулярный советник, которому хорошо известны все старинные книги и рукописи, не знает, что если посвященный, вы понимаете меня, если посвященный постучится в ночь равноденствия в одиннадцать часов у дверей этой башни, то в окошке, которое вы видите там наверху, покажется девушка, имеющая быть самою счастливою невестою во всем Берлине до осеннего равноденствия».
«Господин титулярный советник! — вскричал Тусман в восторге. — Почтенный титулярный советник! Точно ли это правда?»
«Без всякого сомнения, — отвечал незнакомец, — но зачем вы здесь до сих пор! Час, в который вы обыкновенно ложитесь спать, прошел, и так отправимся прямо в новый трактир на Александровскую площадь; там вы подробнее узнаете о невесте и сверх того возвратите спокойное расположение духа, которое потеряли, не знаю от чего».
Титулярный советник был человек до невероятности умеренный. Единственным развлечением его было чтение новых журналов и политических газет за стаканом пива в кофейном доме, куда он отправлялся каждый вечер. Он почти вовсе не пил вина, кроме воскресных дней, в которые после обедни завтракал стаканом малаги с кренделем. Пропировать всю ночь было для него просто соблазном, и тем страннее, что на этот раз он согласился без отговорок и скорыми шагами спешил в трактир на Александровскую площадь.
Один человек сидел в зале, за стаканом рейнского вина, когда они туда вошли; глубокие морщины на лице обличали его старость. Взгляд его был быстр и проницателен, а длинная борода показывала в нем еврея, оставшегося верным обычаям предков. Он был одет в платье старинного покроя, какое носили между 1720 и 1730 годами.
Но в незнакомце, пришедшем с Тусманом, было странного гораздо более.
Это был высокий, сухощавый человек лет пятидесяти. Видно, что он слыл красавцем в молодости: большие глаза его еще сверкали юношеским огнем из-под черных, густых бровей; открытый лоб, орлиный нос, прекрасный рот и красивый подбородок могли бы отличить его между сотнею людей. Но его старинное платье, его плащ, сшитый по моде шестнадцатого столетия, но его искрометный взгляд, который, казалось, вылетал из мрачной ночи, его гробовой голос и чудное обращение, вовсе несходное с настоящим временем, — все это возбуждало роковые, странные ощущения в его присутствии.
Незнакомец кивнул головою старику, сидевшему за столом, как старинному знакомцу.
«Неужели это вы? — вскричал он. — Как давно мы не видались! И вы до сей поры все еще здоровы?»
«Как видите, — отвечал старик сурово, — жив, здоров и деятелен, если нужно!»
Незнакомец медленно засмеялся и приказал мальчику принести бутылку старого французского вина, с точностию означив место, где она стоит в погребе.
«Почтенный титулярный советник! — сказал Тусман, — я…»
Но незнакомец тотчас перебил его речь.
«Оставьте все ваши титла, почтенный г. Тусман; я не титулярный и не статский советник, но не более и не менее, как художник, занимающийся отделкою благородных металлов и цветных камней. Леонард мое имя».
«Золотых дел мастер, бриллиантщик», — ворчал про себя Тусман, удивляясь, как он с первого взгляда не догадался, что незнакомец не мог быть титулярным советником, что его странное платье вовсе не прилично особе важной и чиновной.
Оба они, Леонард и Тусман, подсели к старику, который приветствовал их гримасою, похожею несколько на улыбку.
Когда Тусман, уступая просьбам Леонарда, выпил несколько стаканов вина, все черты его оживились: бледные губы получили настоящий цвет; он смотрел вокруг себя смелее, с самодовольною улыбкою, как будто приятные воспоминания молодости пришли ему на мысль.
«Теперь, — сказал Леонард, — расскажите мне без обиняков, почтенный г. Тусман, почему вы так странно вели себя, когда невеста явилась у окна. Мы с этим человеком старинные знакомцы, и вам нечего стеснять себя перед ним».
«Ах, Боже мой! — отвечал титулярный советник. — Ах, Боже мой! Г. профессор — позвольте мне называть вас этим именем; такой искусный художник, как вы, всегда может быть профессором в академии. Итак, почтенный профессор, могу ли от вас скрыть все то, чем наполнено мое сердце! Я теперь стою, как говорится, на ноге жениха и хочу взять за себя счастливую невесту. Мог ли я оставаться хладнокровным зрителем, когда вам угодно было показать счастливую невесту, почтеннейший профессор?»
«Как! — воскликнул старик визгливым голосом, прерывая речь титулярного советника. — Как! Вы хотите жениться? В ваши лета и с такою фигурою?»
Тусман до того был поражен этою выходкою, что не мог сказать ни полслова в ответ.
«Не примите в дурную сторону речь старика: он не имел намерения вас оскорбить, как могло вам показаться. Мне самому кажется, что вы немного поздно вздумали о женитьбе: вам верно за пятьдесят».
«Девятого октября, в день Св. Дионисия, мне исполнится сорок восемь лет», — отвечал Тусман с недовольным видом.
«Очень хорошо, — продолжал Леонард, — пусть будет так, но не в том сила. До сих пор вы проводили самую простую и невинную жизнь, вовсе не знакомы с женщинами и можете легко попасть впросак».
«Как! Попасть впросак? — сказал Тусман ювелиру. — Э! Почтенный профессор, вы почитаете меня бессмысленным ветренником, полагая, что я решусь на что-нибудь без совета и размышления. Я долго взвешиваю и обдумываю каждый шаг, и когда поразила меня стрела того божка, которого древние называли Купидоном, то вся деятельность моего ума не должна ли была обратиться к надлежащему изготовлению себя в новое состояние? Тот, кому предстоит трудное испытание, не изучает ли прилежно наук, из коих будут его вопрошать? Почтенный профессор! Женитьба моя есть экзамен, к коему я тщательно готовлюсь и надеюсь выдержать его с честию. Взгляните, любезнейший профессор, взгляните сюда, на эту небольшую книжку, которую я всегда ношу с собою и читаю беспрестанно с тех пор, как решился любить и жениться, и убедитесь сами, что я не вовсе без опытности, хотя, признаюсь, до сего времени был совершенно чужд женского пола».
При сих словах титулярный советник вынул из кармана небольшую книжку, переплетенную в белый пергамент, и открыл оную на заглавном листе, на коем напечатано было следующее:
«Краткий трактат политической мудрости, из коего научаются, как с собою и другими обращаться во всех делах житейских, к пользе и удовольствию всех ищущих мудрости служащий, преложенный с Латинского, из сочинений г. Томазиуса, с подробною таблицею. Франкфурт и Лейпциг, и проч. Продается у наследников Иоанна Гросса. 1710».
«Заметьте, — сказал Тусман с самодовольною улыбкою, — заметьте, как почтенный автор говорит в 7-й главе о супружестве и о мудрости главы семейства:
«§ 6. Особенно не надлежит торопиться в сем деле. Разумен вступающий в брак в зрелом возрасте, ибо оный есть пора мудрости. Ранние браки ввергают супругов в необузданность, губя душу и тело».
Что ж касается до выбора любезной особы, с которою желаешь соединиться узами брака, то вот что говорит о сем несравненный Томазиус:
«§ 9. Средний путь есть наивернейший, а в следствие того надлежит брать себе жену ни слишком красивую, ни весьма безобразную, ни очень богатую и не из бедных, ни знатного, ни низкого рода, но звания равного нашему; в других качествах также надлежит искать средины».
«Вижу, — сказал ювелир, — что вас не проведешь; вы приготовились не на шутку, и потому готов удариться об заклад, что выбранная вами дама смертельно в вас влюблена».
«Я старался снискать ее благорасположение различными угождениями, по совету Томазиуса; но не оказываю ей ни уважения, ни покорности, ибо мои почтенный автор научает, что женщина есть существо несовершенное, всегда готовое употребить во зло нашу любовь и воспользоваться слабостями».
«Да постигнет вас черный год за вашу болтовню! Вы отнимаете у меня час отдыха, в который я надеялся успокоиться после совершенного мною великого дела!»
Эти слова произнес старик. Ювелир вскричал, возвысив голос:
«Молчать, старый товарищ! Будь доволен тем, что тебя здесь терпят; за твои грубые выходки тебя бы надобно было вытолкать, как неучтивого гостя. Не смущайтесь его речами, почтенный г. Турман! Вы любите Томазиуса и, следственно, старину, я сам страстно люблю то время, к коему принадлежит мое платье; и точно, почтеннейший титулярный советник, надобно признаться, что то время было гораздо лучше теперешнего, и к тому-то времени относится очарование, которое вы сегодня видели в городской ратуше».
«Неужели! Но каким образом, почтенный профессор?» — спросил титулярный советник.
«В прежнее время, — сказал ювелир, — в городской ратуше часто бывали веселые свадьбы, но эти свадьбы вовсе не походили на нынешние! Вообще, надобно признаться, что наш Берлин был прежде не в пример веселее и разнообразнее; теперь в самой скуке ищут средства продолжать скуку. Праздники были гораздо лучше и замысловатее нынешних. Я помню, как курфирст Август Саксонский был приведен в 1581 году из Кельна с своею супругою и сыном своим Христианом и великолепно угощаем со всеми рыцарями; граждане обоих городов, Кельна и Берлина, вместе с гражданами Шпандау, в полном вооружении были выстроены от Кепеникских ворот до самого замка. На другой день дан был великолепный карусель[1], на коем курфирст Саксонский, граф Иост Барби и множество других знатнейших особ явились в золотых доспехах, с львиными головами на плечах; ноги их покрыты были шелковою материею телесного цвета, в подражание языческим витязям. Певчие и музыканты помещены были в Ноевом ковчеге, великолепно изукрашенном, на верху коего сидел мальчик, в платье телесного цвета, с луком и крыльями и с завязанными глазами, как изображают Купидона. Два другие мальчика, в белых перьях и в масках с птичьими носами, шли впереди ковчега, из которого раздалась музыка при появлении принца. Затем несколько голубей вылетело из ковчега; многие из них сели на верхушку куньей шапки нашего прекрасного курфирста и запели приятную песню, махая крыльями. Потом дан был блистательный пеший турнир, где курфирст и граф Барби явились в корабле, обитом желтою материею с черным, с парусами из золотой парчи; дитя, представлявшее Купидона, одето было также в желтое с черным с небольшою седою бородкою и правило рулем. Вокруг корабля множество рыцарей скакало вприпрыжку, с хвостами и головами сельдей, семги и других веселых рыб, стараясь подражать их ухваткам с необычайным искусством и прелестию. Вечером в десять часов сожжены были великолепные потешные огни, представлявшие осажденный замок, горевший ровно два часа».
В продолжение сего рассказа титулярный советник показывал все знаки величайшего внимания, беспрестанно потирал руки, придвигал свои стул и осушал стакан.
«Почтенный профессор! — вскричал он наконец могильным голосом. — Вы мне рассказываете чудные вещи, и точно, как будто вы их видели собственными глазами».
«А почему же и нет?» — отвечал ювелир.
Не понимая смысла сих чудных слов, Тусман готовился возобновить свои вопросы, но старик закричал ювелиру грозным голосом:
«Вы забываете лучшие праздники, бывшие в Берлине в то время, которое так превозносите! Вы умолчали, как зажженные костры пылали на Новом рынке и текла кровь несчастных мучеников, у коих суеверие пытками исторгало признания в небывалых преступлениях».
«А! — воскликнул титулярный советник. — Вы, верно, говорите о процессах колдовства, бывших в прежние времена; да, да, это были страшные дела, но просвещение наше наконец прекратило сие зло».
Ювелир, окинув довольно странным взором Тусмана и старика, спросил у них с таинственною улыбкою:
«Слыхали ль вы историю серебряника жида Липпольда, случившуюся в тысяча пятьсот семьдесят втором году?»
Тусман не успел сказать ни полслова в ответ, а ювелир уже продолжал свой рассказ:
«Серебряник, жид Липпольд, пользовавшийся полною доверенностию курфирста и управлявший финансами целого государства, вдруг обвинен был в шутовстве и разных злодейских кознях. В самом ли деле он оправдался или прибегнул к каким-нибудь другим средствам, только в глазах принца он опять стал чист, и все со дня на день ожидали объявления о его невинности. Однако городская стража еще не выпускала его из виду и караулила в небольшом его домике, в улице Штралау. На ту пору случись жиду Липпольду поссориться с женою; в сердцах она сказала ему в глаза: «Если б наш добрый принц курфирст знал все твои подлости и то, что ты делаешь с свою волшебною книжкою, досталось бы твоей коже». Все это от слова до слова было пересказано принцу, который тотчас же велел отыскать волшебную книгу в доме жида Липпольда; книга нашлась, а вместе с нею и люди, которые могли ее прочитать, и тогда все плутни его выведены были на чистую воду. Адским наваждением завладел он доверенностию принца и управлял всем государством; одно благочестие спасло курфирста от когтей сатаны. Липпольд был приговорен к сожжению на Новом рынке; но когда огонь обхватил его с волшебною книгою, из-под костра выползла большая черная крыса и исчезла в пламени. Многие были той веры, что это был не кто другой, как диавол, обольстивший душу Липпольда».
В продолжение сего рассказа старик сидел, облокотясь руками на стол и закрыв оными лицо, испускал жалобные вопли, как бы человек, страдающий жестоким недугом.
Что ж касается до титулярного советника, то казалось, что он не обращал большего внимания на слова ювелира и спросил у него, когда тот окончил рассказ: «Но скажите мне, почтенный профессор, точно ли девица Альбертина Восвинкель выглянула к нам из окошка городской ратуши?»
«Как! — вскричал ювелир, — а вам что за дело до девицы Альбертины?»
«Ах, Боже мой, — ответствовал Тусман, — ах, Боже мой! Да это именно та особа, которую я решился любить и соединиться с нею узами брака!»
«Милостивый государь! — закричал ювелир, у коего глаза вдруг засверкали и лицо покрылось краскою. — Милостивый государь, я вижу, что вы или совершенный глупец, или одержимы бесом! И вы хотите жениться на молодой прелестной Альбертине? Вы, негодный, полуживой педант, не видящий далее своего носа, со всеми вашими школьными знаниями и политическою мудростию Томазиуса! Оставьте эти мысли, если не хотите сломить себе шею в эту же ночь весеннего равноденствия!»
Титулярный советник от природы был кроткого и тихого нрава, даже человек несколько боязливый, если угодно, не позволявший себе сказать грубое слово и тогда, как на него явно наступали; но речи ювелира были слишком оскорбительны, вдобавок Тусман выпил вина более обыкновенного. Он вскочил и закричал зловещим голосом: «Не понимаю, кто дает вам право говорить со мною таким образом, господин незнакомец? Вы, кажется, хотите напугать меня ребяческими штуками, имея сами какие-нибудь виды на девицу Альбертину? Теперь понимаю все ваши хитрости и не сомневаюсь, что вы хотели одурачить меня помощию волшебного фонаря! Но все эти вещи известны мне, благодаря Бога! Жестоко ошибаетесь, думая обмануть меня такими грубыми средствами».
«Берегитесь, Тусман, — отвечал ювелир небрежно, — берегитесь! Вы имеете здесь дело с чудными людьми!»
В то же мгновение лице ювелира превратилось в лисье и жадно смотрело на Тусмана своими дикими, круглыми глазами. Бедный титулярный советник в ужасе упал на стул.
Старик, казалось, нимало не удивился превращению ювелира. «Славная штука! — закричал он со смехом. — Но что толку в этих штуках? Я знаю такие вещи, которые тебе, Леонард, никогда и в голову не приходили!»
«Посмотрим! — сказал ювелир, коего лицо приняло обыкновенный вид, и спокойно подсел к стулу. — Посмотрим твои штуки».
Старик вынул из кармана огромную черную редьку, очистил ее начисто ножом и начал резать небольшими ломтиками, и всякий раз, когда он, сильно ударив ножом, отрезывал ломоть, на стол падала со звоном прекрасная золотая монета, только что выбитая, которую он бросал ювелиру; но едва тот дотрогивался до монеты, как она рассыпалась искрами в порошок.
Это, по-видимому, бесило старика: он с новыми силами отрезывал и кидал золотые монеты, кои с треском разлетались в руках ювелира.
Титулярный советник был вне себя от страха; наконец превозмог свою слабость, которая как бы приковывала его к стулу, вскочил и, сказав дрожащим голосом: «Имею честь вам кланяться, почтенные господа!», одним скачком выпрыгнул из залы.
На улице он услышал страшный смех незнакомцев. Кровь замерла в его жилах, и он пустился бежать изо всех сил.
II
Молодой живописец, Эдмонд Лейсиен, познакомился с чудесным ювелиром не столь неприятным образом.
Однажды Эдмонд срисовывал красивую группу деревьев в уединенном месте Ботанического сада; в это время подошел к нему Леонард и без дальних околичностей ударил по плечу. Не сказав ни слова, Эдмонд продолжал рисовать, но ювелир вдруг воскликнул: «Странные вещи рисуете вы, молодой человек! Ведь это будет вовсе не дерево, а совсем другое!»
«Разве вы здесь что-нибудь видите!» — сказал Эдмонд с досадою.
«Разумеется! — продолжал ювелир. — Сквозь эти густые ветви мне мерещится тысяча различных фигур, в странном смешении: молодые девушки, чудные животные, цветы; а между тем все целое довольно хорошо представляет группу деревьев, и сквозь них весело блестит вечернее солнце».
«Ах, сударь! — воскликнул Эдмонд. — Или вы одарены от природы глубоким чувством и проницательным взглядом, или я счастливее, чем когда-либо, выразил сегодня мысль мою. Вам самим, при созерцании природы, не казалось ли, будто миллионы существ смотрят на вас сверкающими глазами из ветвей и кустарников? Это самое хотел я теперь выразить и вижу, что мне удалось».
«Понимаю, — сказал Леонард холодно и сухо, — вы хотите пуститься во все роды живописи и забавляться игрою воображения».
«Нимало! — возразил Эдмонд. — Я предпочитаю всему писать с натуры: в ней-то прямая поэзия! Надобно, чтоб ландшафтный живописец был поэт, равно как исторический».
«Боже! Защити нас! — воскликнул ювелир. — И вы также, любезный Эдмонд…»
«Как, сударь, вы меня знаете?»
«А почему же и нет? — отвечал Леонард. — Я давно знаком с вами, с минуты вашего рождения; но вы, верно, этого не помните. Вы вели себя в то время как нельзя лучше, несмотря на свою неопытность, и матушке вашей не стоили больших страданий; вы закричали довольно громко в первую секунду существования; но это было требование дневного света, и желание ваше, по настоянию своему, было тотчас исполнено, ибо ничто не производит столь благодетельного влияния на развитие физических и нравственных способностей в новорожденном, как дневной свет, по мнению искуснейших врачей. Батюшка ваш в восторге прыгал по комнате, напевая арию из «Волшебной флейты»: «Когда почувствуешь любовь». Вслед затем он подал мне вашу ручонку, прося составить гороскоп, что я исполнил немедленно. Я часто потом бывал у вас, и всегда приносил вам фисташки и разные лакомства, и наконец отправился путешествовать, когда вы были по шестому году. С удовольствием узнал я, приехавши в Берлин, что батюшка прислал вас сюда из Минхенберга для изучения живописи, благороднейшего из искусств, ибо в родимой деревне вашей недовольно имеется картин, статуй, мраморов, антиков и других памятников древности».
«Ах, сударь, — воскликнул Эдмонд, — теперь все воспоминания детства обновились предо мною. Верно, вы мастер Леонард?»
«Разумеется, — отвечал ювелир, — я точно Леонард. Но неужели вы меня помните? Это удивительно».
«Как не помнить мне вас! Я, бывало, всегда радовался вашему приходу, потому что вы приносили мне разные лакомства и ласково обращались со мною, но помню также, что присутствие ваше внушало мне какой-то непонятный страх, иногда продолжавшийся и по уходе вашем. Речи отца моего всего более сохранили вас в моей памяти: он часто хвалился вашей дружбою и говорил, что вы не раз помогали ему в затруднительных обстоятельствах. Особенно о глубоких познаниях ваших отзывался он с восторгом и предполагал, что все тайные силы природы в вашем распоряжении, он даже намекал — вы меня извините, — будто вы не иной кто, как Агасфер, Вечный Жид!»
«Почему ж не Крысолов Гамельна, или Старик Везде и Нигде, или Маленький Петр[2], или даже дух! — воскликнул ювелир. — Правда, есть во мне что-то особенное, но не хочу говорить об этом, чтоб не возбудить злоречия. Я точно оказал вашему батюшке некоторые услуги помощию тайных наук и особенно удружил ему вашим гороскопом».
«Это правда, — молвил молодой человек, покрасневши, — однако в гороскопе вашем ничего не было особенно утешительного. Батюшка не раз твердил мне о предсказании, будто я сделаюсь или великим художником, или большим глупцом. По крайней мере, этому пророчеству обязан я за позволение отца моего избрать какое угодно мне состояние. И вы до сей поры уверены, что гороскоп сбудется?»
«О, без всякого сомнения, — отвечал ювелир хладнокровно, — именно теперь вы наготове сделаться решительным глупцом».
«Как, сударь! — вскричал Эдмонд, выходя из себя. — Вы осмеливаетесь говорить мне в глаза такие вещи?..»
«От тебя совершенно зависит, — прервал ювелир, — избежать дурной стороны гороскопа и сделаться великим художником. Твои рисунки обличают живое, пламенное воображение, силу и смелость кисти и много искусства: на таком основании можно построить крепкое здание. Ты должен отказаться от всех этих модных преувеличений и посвятить себя важному роду живописи. Мне очень правится, что ты метишь на древний стиль и величественную простоту старинных немецких живописцев, но и здесь должно избегать подводных камней. Правда, надобно иметь глубокое чувство и сильную душу, чтоб побороть изнеженную оцепенелость новейшего искусства, чтоб постичь дух и стиль старинных художников, вникнуть в таинственный смысл их картин. Только с сей степени прямое вдохновение производит образцы, достойные лучшего времени, изъятые от слепого, увлекающего нас подражания. Напротив, нынче молодые люди, нарисовав несколько картин с уродливыми, изломанными фигурами, с аршинными лицами, в тяжелой, драпированной углами одежде, и вставив все это в неправильную перспективу, воображают, что они пишут на манер старинных живописцев. Эти копиисты, безжизненные, бездарные, походят на крестьян, которые, затвердив в церкви несколько латинских слов, бормочут их, не понимая смысла».
Ювелир долго говорил о теории живописи и дал Эдмонду столь полезные советы, что тот с удивлением спросил, почему он, будучи посвящен в тайны искусства, сам не сделался Живописцем и скрывается во мраке неизвестности, между тем как глубокие познания его могли бы споспешествовать усовершению искусств.
«Я тебе сказал, — ответствовал ювелир ласково, но торжественно, — что продолжительная, даже невероятная опытность удивительным образом изощрила взгляд мой. Что ж касается до моего образа жизни, то нет сомнения, что он везде покажется несколько странным; того непременно требует не только внутреннее сложение мое, но какая-то непонятная сила, властвующая во мне, которая без того возмутила бы спокойствие моей жизни. Беспрестанно в мыслях у меня один человек, кажется, мой предок, с которым я до такой степени слился духовно и телесно, что мне часто приходит странная мысль, будто бы я — он. Говорю не о ком другом, как о швейцарце Леонарде Турнгаузере Турнском, жившем здесь в Берлине около 1582 года, при дворе курфирста Иоанна Георга. Тебе известно, что в то время каждый химик был вместе алхимик, всякий астроном назывался астрологом: Турнгаузер был тем и другим. Впрочем, нет никакого сомнения, что он делал удивительные вещи и недаром слыл искуснейшим врачом. Но за ним был один грех: Турнгаузер любил похвастать сведениями, во все вмешиваться и при малейшем удобном случае являться лично с советами. Вражда и зависть вооружились против него, и в одно время добрые люди донесли курфирсту, что Турнгаузер умеет делать золото; но он решительно заперся, потому ли, что не умел, или, может быть, на то были другие причины, — это мне не известно. Тогда враги Турнгаузера натолковали курфирсту, что ювелир тщеславится познаниями, которых не имеет, занимается колдовством, и вдобавок уверили его, что он втайне жид и с точностию исполняет обряды иудейства; за все это он достоин позорной смерти, подобно жиду Липпольду. Всем известно было, что Турнгаузер искусный ювелир; — враги его начали доказывать, что все его прелестные вещи, равно и несколько отличных сочинений, им изданных, были внушением ада и сатаны; одним словом, зависть, вражда и козни принудили его, во избежание участи жида Липпольда, тайно уйти из Берлина. Враги Турнгаузера распустили ложный слух, будто он перешел на сторону папистов; но в самом деле он поселился в Саксонии и там продолжал заниматься ремеслом ювелира и дальнейшим учением».
Эдмонд чувствовал непреодолимое влечение к старому ювелиру, который платил ему с своей стороны искреннею дружбою и не только продолжал сообщать ему критические, глубокомысленные замечания, но и открыл несколько тайных способов приготовлять краски, переданных ему старинными живописцами, кои он хранил с величайшим старанием. Таким образом составилась связь у Эдмонда с старым Леонардом, какая обыкновенно бывает между молодым учеником, подающим блестящие надежды, и старым, искусным мастером.
Вскоре после сего, в прелестный летний вечер, коллежский асессор Мельхиор Восвинкель, гуляя в Ботаническом саду, вздумал закурить сигарку у швейцара; но, к величайшей его досаде, ни одна из них не закуривалась, и он, побросав их наземь, воскликнул с сердцем: «Ах, Боже мой! На то ли я выписал из Гамбурга эти дорогие сигары, чтоб лишить себя чистейшего из наслаждений! Не правда ли, это ужасно!»
Слова сии некоторым образом относились к Эдмонду, сидевшему подле него с дымящеюся сигарою, и хотя он не имел чести быть знакомым с г. Восвинкелем, однако тотчас достал свой ящичек с сигарами и дружески подал оный несчастливцу.
Обрадованный коллежский асессор взял одну из них, и едва лишь поднес к огню, как серебристые облака дыма поднялись крутящимися столбами. «Вы меня извлекли из величайшего затруднения, мой милый! — вскричал он в восторге. — Тысячекратно благодарю вас и даже осмелюсь попросить другую сигару, когда эта докурится».
Эдмонд отвечал, что он может располагать всем ящиком, и вслед за тем они разошлись. Когда же начало смеркаться и Эдмонд в задумчивости сидел у стола, занятый одною особою, коллежский ассессор вдруг явился с просьбою сесть подле него. Желая подышать вечернею прохладою, Эдмонд совсем было хотел уступить ему свой стул, как вдруг приметил прелестную девушку, пришедшую вместе с г. Восвинкелем.
«Это дочь моя, Албертина», — сказал коллежский асессор Эдмонду, который до того смешался, что забыл поклониться девушке. В Албертине узнал он прелестную особу, замеченную им перед одною из картин своих на последней выставке. С редкою проницательностию объясняла она спутницам своим — пожилой даме и двум молодым девушкам — смысл фантастической картины, глубоко постигая рисунок и расположение групп, превозносила художника и заметила наконец, что он должен быть молодой человек, подающий блестящие надежды, с которым бы она желала познакомиться. Стоя позади ее, Эдмонд с жадностию пожирал речи, срывавшиеся с прелестных уст; сердце у него сильно билось между страхом, радостию и желанием объявить себя творцом картины. В эту минуту Албертина уронила перчатку, снятую для лучшего указания пальчиком на одно место картины. Эдмонд, разумеется, бросился поднимать ее. Албертина тоже нагнулась; головы их славно стукнулись одна об другую, и Албертина испустила ужасный крик.
Эдмонд отскочил в испуге, но, по неосторожности, наступил на ногу старухе, закричавшей в свою очередь еще ужаснее. Зрители тотчас сбежались изо всех зал; все лорнеты обратились на Эдмонда; между тем окружили Албертину и начали тереть ей лоб спиртом; злополучному Эдмонду ничего более не оставалось, как ускользнуть в толпу, во избежание шиканья и громких насмешек.
В сию-то критическую минуту любовь впервые закралась в сердце Эдмонда; но воспоминание о своей неловкости одно только не позволяло ему отыскивать Албертину во всех концах города; он даже не мог себе иначе ее представить, как с разбитым лбом и со сверкающими от гнева очами; такое неживописное представление любезной сердцу особы с трудом поддерживало пламя раздающейся страсти.
Но в этот день, о коем идет теперь у нас речь, незаметно было ни одного из сих признаков. Правда, Албертина ужасно покраснела и едва было не захохотала во все горло, забыв всякую благопристойность; но когда Эдмонд, отвечая на вопрос отца ее, объявил свое имя и звание, тогда она с очаровательною улыбкою приветствовала молодого художника, которого произведениями не раз восхищалась.
Слова сии как бы электрическим ударом поразили Эдмонда. «Итак, вы живописец, — сказал коллежский асессор, — и даже отличный живописец, по рассказам моей дочери Албертины, знающей в этом толк. Это чрезвычайно меня радует: нечего сказать, люблю живопись больше всего на свете, или, лучше сказать, люблю искусство, говоря словами дочери моей Албертины. Я и сам знаток, и нас с Албертиной нелегко провести. Скажите же мне откровенно, любезный живописец, не ваши ли картины вижу я всякий день, проходя по улице? Не могу отвести от них глаз: удивительная свежесть в красках!»
Эдмонд не понял ни полслова из речей коллежского асессора. Наконец, после долгих расспросов, оказалось, что почтенный Мельхиор Восвинкель говорит о китайских лакированных подносах, которые он видит всякий день, проходя мимо прекрасного магазина Штобвасера, в Липовой улице. Подошедший приятель избавил Эдмонда от его пошлых похвал, в то же время доставив ему случай поговорить на свободе с Албертиною.
Всем знающим девицу Албертину Восвинкель известно, что она есть олицетворенная юность, красота и приятность; что она одевается по последней моде, поёт самые новые арии и взяла несколько уроков на фортепиано у Лаускареи; всякой знает также, что она прелестно танцует, рисует цветы так живо, что легко можно ошибиться, приняв их за настоящие; что она веселого, приятного нрава. Не менее известно всем и каждому, что у ней есть небольшой альбом, переплетенный в сафьян и вызолоченный по краям, в котором записываются с необыкновенным старанием мысли из Гетё, Жан-Поля и других отличных писателей, и главное, что она никогда не делает ни одной грамматической ошибки.
Разговор продолжался довольно долго. Девица Албертина оказалась чувствительною девушкою, любящею поэзию, читала стихи, говорила о влиянии изящных искусств на души высшие. Эдмонд стал смелее: подстрекаемый темнотою, он взял руку Албертины и прижал ее к сердцу; Албертина отняла руку, но только для того, чтоб освободить оную от хорошенькой, докучливой перчатки, и снова предоставила счастливцу Эдмонду, покрывшему ее поцелуями.
«Пойдем, дочь моя! Становится холодно, — воскликнул коллежский асессор, возвращаясь. — Досадно, что я не взял плаща. Закутайся шалью, Албертина; это шаль турецкая, любезный живописец: она стоит мне пятьдесят добрых червонцев; завернись хорошенько, Албертина. Прощайте, бесценный друг!»
В эту минуту Эдмонд открыл свой ящичек и предложил сигарку коллежскому асессору.
«Примите мою искреннюю благодарность; вы отменно любезный молодой человек! — отвечал Восвинкель. — Полиция воспрещает курить в Ботаническом саду; вследствие этого сигарка покажется мне гораздо приятнее».
В то время, как коллежский асессор закуривал свою сигарку, Эдмонд осмелился предложить руку Албертине, которая приняла оную без дальних околичностей. Сам Восвинкель не видел ничего странного в том, что Эдмонд провожает их до дому.
Кто был молод и влюблен (последнее случается не со всяким), тот легко может представить, что Эдмонд, идя об руку с Албертиною, воображал себя на седьмом небе, гуляющего с ангелом в Елисейских полях.
По словам Розалинды в комедии Шекспира «Как вам угодно», влюбленного обличают следующие признаки: впалые щеки, синева под глазами, нерасчесанная борода, расстегнутые подвязки, шапка набекрень, рукава и башмаки незастегнутые и удивительная беспечность во всех поступках. Правда, Эдмонд не имел всех сих признаков влюбленного Орланда, но, подобно последнему, изрезавшему все деревья именем прекрасной Розалинды, Эдмонд испортил невероятное количество бумаги, полотна и красок, стараясь нарисовать образ своей возлюбленной. А так как он, вдобавок к этому, испускал бесчисленное множество вздохов, то состояние его сердца не скрылось от старого ювелира. На вопрос сего последнего Эдмонд рассказал всю правду.
«Что ты сделал! — воскликнул Леонард. — Знаешь ли, как опасно влюбиться в чужую невесту? Рука Албертины уже обещана титулярному советнику Тусману».
При сем новом известии Эдмонд пришел в ужасное отчаяние; но Леонард, выждав окончания пароксизма, спросил, точно ли он хочет жениться на Албертине. Эдмонд клялся, что это первейшее его желание, и ювелир взял на себя удалить соперника.
В первой главе мы видели его проказы с титулярным советником.
III
Из всего сказанного о титулярном советнике Тусмане, читатель, вероятно, составил себе полное об нем понятие. Что ж касается до его наружности, то мы должны прибавить, что он был небольшого роста, отчасти плешив и несколько крив; лице имел самое смешное. Одежда его всегда состояла из кафтана, сшитого по самой старинной моде, с длинными фалдами, еще длиннейшего камзола и больших башмаков с пряжками, которыми он стучал, словно почтарь в своих ботфортах, а так как титулярный советник ходил всегда вприпрыжку, то вышереченные фалды, развеваясь от ветра, весьма похожи были на два крыла. Однако ж, невзирая на забавное выражение его физиономии, добродушная улыбка, всегда царствовавшая на устах его, располагала всех и каждого в его пользу; всякой смеялся над его педантизмом и уморительными ухватками и чувствовал в то же время, что нельзя не любить его. Любимою страстью его было чтение. Никогда не выходил он из дому, не набив карманов своих книгами; читал он везде, где попало: на прогулке, в церкви, в кофейном доме; читал все без разбору, что только попадалось ему под руку, лишь бы в книге речь шла о старине: ничего нового он терпеть не мог. Таким образом сегодня читал он в кофейной курс алгебры, назавтра кавалерийский регламент Фридриха Вильгельма I и чудную книгу под заглавием: «Цицерон, представленный большим вралем и величайшим насмешником, в десяти речах. 1720». Вдобавок ко всему этому, Тусман одарен был необыкновенною памятью: ему стоило прочесть книгу и после просмотреть замененные места, чтоб никогда не забыть ни одного слова. Вследствие этого вышло, что Тусман сделался полигистором[3], живым всеобщим лексиконом, который можно было перелистывать всякому, имеющему нужду в справке по части наук или истории. Если случалось, паче чаяния, что он не мог удовлетворить кого-нибудь, то немедленно принимался перерывать все библиотеки, пока не находил желаемого. Замечательно также, что во время чтения, он, казалось, весь погружен был в свою книгу, но между тем видел и слышал все, вокруг него происходившее, и часто отпускал что-нибудь весьма кстати; услышав же забавный анекдот или остроумную шутку, он помирал со смеху, не спуская глаз с книги.
Коллежский асессор Восвинкель и титулярный советник Тусман учились вместе в иезуитской коллегии, и с той поры завязалась между ними искренняя дружба. Албертина росла и хорошела на глазах Тусмана, и однажды, в день ее рождения, титулярный советник поцеловал у нее руку с ловкостию, которой нельзя было от него ожидать. В эту минуту коллежскому асессору пришла в голову счастливая мысль: выдать Албертину за своего школьного товарища; надежда, что Тусман будет доволен умеренным приданым, еще более утвердила его в сем намерении, и он сообщил ему эту мысль, когда Албертине исполнилось восемнадцать лет. Казалось, сие известие поразило титулярного советника: он не мог приучить себя к дерзкой мысли вступить в супружество, — тем более с молодою, прелестною девушкою. Однако ж он привык мало-помалу к этой мысли и наконец объявил коллежскому асессору решение свое — переступить заветную черту. Мельхиор Восвинкель обнял его, называя своим любезнейшим зятем, и с той поры Тусман стал почитать себя женихом Албертины, тогда как она еще не имела об этом никакого понятия.
Чем свет прибежал титулярный советник к Мельхиору Восвинкелю после ночного приключения своего в трактире на Александровской площади, с бледным, расстроенным лицом. Коллежский асессор испугался до полусмерти, увидев его в непривычный час и вдобавок с физиономиею, не обещавшею ничего хорошего.
«Любезнейший титулярный советник! — закричал он ему. — Что с тобой сделалось? Откуда ты взялся?»
Ослабевший в силах титулярный советник бросился в кресла и несколько минут безмолвствовал, едва переводя дух; потом сказал дрожащим голосом:
«Почтеннейший коллежский асессор! В этом самом платье, с «Политическою мудростию» Томазиуса в кармане, возвращаюсь я из улицы Шпандау, где прогуливался вдоль и поперек со вчерашней полуночи. Домой я не сделал ни шагу, не видал даже тени постели и целую ночь не смыкал глаз!»
Здесь Тусман принялся рассказывать коллежскому асессору все случившееся с ним в прошлую ночь, начиная со встречи с чудным ювелиром и до самой той минуты, когда он ускользнул из трактира на Александровской площади.
«Любезный титулярный советник! — сказал Восвинкель. — Ты выпил на ночь, сверх обыкновения; тебе все эти вздоры привиделись».
«Как! — воскликнул Тусман. — Я пил, я спал! Думаешь ли ты, что я незнаком с учением о сне и сновидениях? Я могу определить тебе по теории Нюдова, что такое сон и как можно спать без сновидений. Поэтому-то Гамлет говорит: «Но спать, но видеть сны!» Я советую тебе прочесть «Somnium Scipionis»[4] и знаменитое творение Артемидора о сновидениях[5]. Но ты ничего не читаешь и потому заблуждаешься на каждом шагу».
«Ну, хорошо, хорошо, — отвечал коллежский асессор, — только не горячись, пожалуйста! Я готов верить, что ты попался в руки искусным шарлатанам, которые сыграли с тобою всю эту комедию, видя, что ты навеселе. Но, скажи, ради Бога, мой милый, почему ты не отправился тотчас домой и бродил по улицам целую ночь?»
«Ах, любезнейший коллежский асессор! — вскричал горестно Тусман, — Верный друг мой и товарищ! Не увеличивай горестей моих оскорбительным сомнением и знай, что этот дьявольский заговор тогда только и начался во всей силе, как я очутился на улице. Едва поравнялся я с ратушею, вдруг все окна оной осветились огнями, заиграла веселая плясовая музыка, сопровождаемая ударами в барабан янычаров или, лучше сказать, яни-шерифов, и не знаю, как случилось, что я, при небольшом росте моем, став на цыпочки, мог видеть в окно все происходившее внутри здания. Но что я увидел! — о праведное небо! — что я увидел! Ни больше, ни меньше, как дочь твою, девицу Албертину, в блестящем свадебном наряде, неумеренно вальсирующую с молодым человеком. Я стучу в окно, я кричу: «Девица Албертина! Что с вами? Что вы здесь делаете в такую пору?» Тут ужасное привидение выскакивает из Королевской улицы, уносит из-под меня обе ноги мои и убегает с громким хохотом! И бедный титулярный советник остается в грязи, на публичной площади! Я кричу: «Ночной сторож! Полицейские! Караул! Держите этого негодяя, он украл у меня ноги!» Внезапно стало тихо и темно в ратуше: голос мой один раздавался в воздухе без отклика. Я почти уже готов был предаться отчаянию, как вдруг прибегает привидение и бросает мне ноги в лице. Проворно вскочив, я спешу в улицу Шпандау; но едва я хотел отпереть дверь моего дома, как увидел самого себя, — да, самого себя, — стоящего предо мною; двойник мой смотрел на меня с озабоченным видом моими круглыми, черными глазами, теми самыми, которые у меня во лбу. Я отступил в ужасе и увидел себя в руках какого-то человека: по его пике узнаю в нем ночного сторожа. «Любезный сторож! — молвил я ему, сам не свой от ужаса. — Сделай одолжение, прогони от моих дверей этого плута, титулярного советника Тусмана, чтоб честный титулярный советник Тусман, т. е. я, мог войти к себе в дом». — «Мне кажется, что ты дурак, Тусман», — отвечал сторож хриплым голосом, и я тотчас увидел, что имею дело с ужасным ювелиром. Я обомлел, холодный пот проступил у меня на лбу. «Г. профессор! — сказал я, дрожа весь от страха. — Извините меня; теперь темно, я не узнал вас и принял за ночного сторожа. Называйте меня, как вам угодно, просто Тусманом, или говорите мне: «Эй! любезный!» — я за это не в претензии; только, ради самого Бога, избавьте меня от этого бесовского наваждения!» — «Тусман! — отвечал он мне волшебным своим зловещим голосом. — Очарование тогда только прекратится, когда ты откажешься от Албертины». Ты можешь представить себе, любезный коллежский асессор, как поразило меня такое предложение! «Г. профессор, — сказал я почтительно, — вы раздираете мое сердце; правда, вальс есть дурной, неприличный танец: я едва помнил себя, когда девица Албертина, моя невеста, вальсировала сейчас с молодым человеком. Но, невзирая на все это, я не могу от нее отказаться!» Едва произнес я сии слова, проклятый ювелир ударил меня так сильно, что я начал вертеться на одном месте, держа в руках засаленную метлу, царапавшую мне лицо, между тем как тысячи незримых собак кусали меня за ноги и несколько сот титулярных советников кружились около меня также с метлами. Выбившись из сил, я упал в беспамятстве и пробыл в сем состоянии до самого рассвета. Но как ты думаешь, где очутился я, открыв глаза? — Удивляйся вместе со мною, любезный коллежский асессор, и пожалей о школьном товарище! — Я сидел на медной лошади, перед статуею Великого курфирста[6], склонив голову на его холодную грудь! По счастию, дремавший часовой не приметил меня, и я имел время слезть, подвергаясь опасности сломить себе шею. Я тотчас пустился бежать в улицу Шпандау, и какой-то непонятный страх, похожий на безумие, привел меня к тебе».
«Ты верно не рассердишься на меня, любезный друг, если я не поверю ни одному из этих дурачеств, рассказанных тобою. Ну слыханное ли дело, провести подобным образом человека — и где же? — в нашем добром, просвещенном Берлине!»
«Посмотри, любезный коллежский асессор, в какия заблуждения впадаешь ты, отказавшись совершенно от чтения. Если б ты прочел, подобно мне, «Microchronicon marchicum»[7] Гафитциуса, ректора университетов Берлинского и Кёльнского на Шпрее, ты узнал бы, что в нашем городе часто бывали такие вещи. По глубоком размышлении, я начинаю думать, любезный друг, что проклятый ювелир не кто другой, как сам сатана, пришедший искушать меня».
«Я прошу тебя, любезный товарищ, избавить меня от этих суеверных дурачеств. Опомнись! И не стыдно ли тебе? Признайся, что ты выпил лишнее и вскарабкался, как школьник, на статую курфирста».
Несчастный Тусман прослезился: до того оскорбила его недоверчивость товарища; тщетно старался он убедить его. Но и сам коллежский асессор внезапно задумался. Видя же, что титулярный советник твердо стоит в своих словах, он сказал ему очень важно:
«Чем более думаю я о тех людях, с коими ты пропировал всю ночь, вопреки всем правилам приличия и умеренности, тем более удостоверяюсь, что жид не кто другой, как мой старый Манассия, а ювелир — известный Леонард, являющийся иногда в Берлине. Удивительно лишь то для меня, любезный титулярный советник, что ты, посвященный в таинства законов, не знаешь, как строго запрещено всякое лжеверие, а самые кудесники подвергаются жестокому наказанию. Выслушай меня, старый товарищ; надеюсь, что подозрения мои неосновательны. Так! Я надеюсь, что ты не раздумал жениться на моей дочери, и все твои сумасбродные сказки не значат другими словами: любезный друг! Отныне все кончено между нами, и если я женюсь на твоей дочери, то пусть дьявол изломаешь мне ноги и сломит шею! Мне будет очень совестно, любезный титулярный советник, что ты прибегнул для этого к выдумкам и обману».
При сем новом подозрении Тусман вышел из себя. Он клялся, что любит Албертину по-прежнему, любовью вечною, неизменною, пламенною, что подобно Троилу и Леандру[8], он готов за нее на смерть и жесточайшие мучения.
Во время сих клятв кто-то сильно постучал в дверь, и старый Манассия, о коем перед тем упоминал коллежский асессор, вошел в комнату.
Едва увидел Тусман старика, как закричал в ужасе: «Боже мой! Это старый жид, нарезывавший в прошлую ночь червонцы из редьки вместе с ювелиром! Старый колдун должен быть также недалеко!»
Сказав сии слова, Тусман хотел ускользнуть, но коллежский асессор его удержал.
Коллежский асессор, обратясь к жиду, рассказал ему от слова до слова все слышанное им от Тусмана.
Манассия улыбнулся довольно странно и сказал:
«Я не знаю, чего хочет этот господин. Вчера пришел он в трактир на Александровскую площадь с ювелиром Леонардом, в ту пору, как я отдыхал там от дневных забот за стаканом доброго вина; выпил лишнее и ушел, едва держась на ногах».
«Видишь ли? — воскликнул коллежский асессор. — Я это знал наперед! Всему причиною твое проклятое пьянство, от которого ты должен отказаться навсегда, если не шутя хочешь женишься на моей дочери!»
Бедный титулярный советник, пораженный незаслуженными упреками, едва дыша повалился в кресла и закрыл глаза, бормоча какие-то невнятные слова.
«Хороши вы, господа! — вскричал коллежский асессор. — Всю ночь пьянствуют, а на другое утро начинают городить чепуху с похмелья!»
Несмотря на все возражения и доказательства, Тусмана завернули в плащ, отнесли на дрожки и отправили домой, в улицу Шпандау.
«Ну, что нового, Манассия?» — спросил Восвинкель у старика.
Манассия искривил рожу и отвечал, что ему и в голову не придет, какое счастие навязывается ему на шею.
По настоятельным просьбам коллежского асессора, Манассия открыл ему, что племянник его, известный миллионер Вениамин Манассия, получивший титло барона в Вене за свои необыкновенные качества и возвращающийся теперь из Италии, внезапно влюбился в девицу Албертину и просит ее себе в замужство.
Молодого барона Манассию часто видят в театре, в ложе первого яруса и во всех концертах. Всякой знает, что у него долговязая, желтая, истощенная фигура, что лицо его украшено черными бакенбардами и длинным, согнутым, как дамасская сабля, носом, что во всех чертах его отражается в высшей степени характер израильского народа. Он одевается по самой последней и самой странной английской моде, говорит на нескольких языках с жидовским произношением; царапает на скрипке, молотит на фортепьяно, кропает стихи и судит об искусствах с редким безвкусием и невежеством; говорит обо всем смело и без толку, судит и рядит всех и каждого; он надменен, чванлив, груб, жаден, самолюбив — короче, он несносен.
Коллежского асессора смутили миллионы молодого жида; но в тоже время тысячи препятствий пришли ему на ум.
«Любезный Манассия! — сказал он. — Вы забыли, что племянник ваш старинной веры, что…»
«И! Любезный коллежский асессор, что нужды! — возразил израильтянин. — Племянник мой смертельно влюблен в вашу дочь; он хочет составить ее счастие и для этого наверное согласится окреститься. Подумайте об этом деле, любезный коллежский асессор, и я приду за ответом на днях с моим барончиком».
Манассия ушел.
Коллежский асессор долго рассуждал сам с собою; но, к чести его, мы должны сказать, что, невзирая на скупость, жадность и слабый характер свой, он не решился пожертвовать дочерью и снова дал себе честное слово выдать ее за старинного товарища.
IV
Вскоре после знакомства своего с Эдмондом в Ботаническом саду Албертина увидела, что портрет ее отца, висевший у ней в комнате, написан весьма дурно и вовсе не похож. Она представила коллежскому асессору, что в натуре он гораздо моложе и красивее, чем на портрете, писанном, впрочем, за несколько лет пред тем; особенно осуждала она нахмуренный вид, которым угодно было живописцу подарить его, и большой, готический букет роз в руках у коллежского асессора, украшенных бриллиантовыми перстнями.
Албертина так много и так долго толковала о портрете, что и сам коллежский асессор нашел его нестерпимо дурным и не постигал, каким образом живописец мог до такой степени его изуродовать. С каждым днем он более и более утверждался в этой мысли и наконец решился спровадить его в кладовую.
Албертина полагала, что портрет не заслуживал лучшей участи; между тем она до такой степени привыкла видеть портрет отца у себя в комнате, (говорила она), что голая стена беспрестанно ее расстроивала. А чтоб помочь горю, надобно поручить искусному живописцу написать другой портрет, художника же искуснее Эдмонда и найти трудно: он нарисовал так много прекрасных картин.
«Что ты, дочь моя! Что ты говоришь! — воскликнул коллежский асессор. — Чего ты от меня требуешь? Знаешь ли, что эти молодые артисты страшные гордецы: за малейший труд они требуют горстей золота!»
Албертина уверяла отца, что молодой Эдмонд трудится более для славы, нежели из необходимости, так что коллежский асессор решился наконец отправиться к Эдмонду.
Легко себе представить, с какою радостию принял Эдмонд коллежского асессора. Узнав же, что сама Албертина присоветовала отнестись к нему, он пришел в величайший восторг и, для уничтожения всякого препятствия, с первого слова объявил Восвинкелю, что он за счастие почтет снять портрет с такого знаменитого и почтенного мужа и не возьмет за труд никакой платы.
«Бог мой! Что я слышу? — воскликнул коллежский асессор, обрадованный до небес. — Почтеннейший г. Эдмонд! Никакой платы! Даже за холст и краски!»
Эдмонд отвечал, что это безделица, о которой не стоит говорить.
«Но, — молвил коллежский асессор, понизив голос, — но вы, может быть, не знаете, что дело идет о портрете натуральной величины, во весь рост?»
«Все равно!» — отвечал Эдмонд.
При сих словах Восвинкель неистово бросился обнимать художника и оросил его слезами умиления.
«Отец Небесный! Итак, есть еще благородные души в этой юдоли горестей! Вы человек поистине несравненный! В вас таится вся доблесть прошлого времени, и я охотно отдал бы жизнь, чтоб иметь ваше великодушие!»
Хитрая Албертина заранее знала, что дела примут такой оборот; ее желания сбылись. Коллежский асессор разливался в похвалах Эдмонду. Он полагал, что у всех молодых людей, особенно живописцев, есть в голове что-то романическое, сумасбродное, удаляющее их от положительных идей; что увядший цветок или ленточка, подаренные прелестными ручками, поставляли их на верх счастия; вследствие этого он позволил Албертине связать для Эдмонда небольшой кошелек с вензелем из ее волос, взяв на себя всю ответственность со стороны титулярного советника.
Ничего не зная о намерении отца, Албертина не постигала, что он хочет делать с Тусманом, и даже не спросила его об этом.
В тот же вечер Эдмонд прислал в дом коллежского асессора станок и краски, а на следующее утро пришел дать первый сеанс.
Эдмонд просил коллежского асессора мысленно перенестись в счастливейшую минуту жизни, напр., когда покойная жена его произнесла ему клятву в вечной верности, в день рождения дочери или неожиданного возвращения друга.
«Постойте, постойте! — закричал коллежский асессор. — Три года тому назад получил я известие о выигрыше значительной суммы в Гамбургской лотерее; помню, что я тотчас побежал к дочери, с распечатанным письмом. Никогда не был я так обрадован. Воспользуемся же этим мгновением, а чтоб лучше себе его представить, я отыщу письмо и буду держать его в руках, точно как в ту пору». Действительно, Эдмонд принужден был нарисовать коллежского асессора с письмом, на котором явственно написано было: «Имею честь известить вас, что № 711, на который поставлено Вами, и проч.». На ближнем столике (этого непременно хотел Восвинкель), лежал конверт с надписью:
«Господину Коллежскому Асессору Мельхиору Восвинкелю, Синдику, и проч. и проч., в Берлине».
Эдмонд нарисовал кругленького, веселого человечка, коего черты имели отдаленное сходство с чертами коллежского асессора, так, что всякий, видя и читая адрес, лежащий на столике, не мог ошибиться, чей был портрет.
Коллежский асессор был вне себя от этой выдумки. «Из этого видно, — говорил он, — что хороший портрет должен быть в то же время и историческою картиною, ибо всякой раз, когда я смотрю на мое изображение, невольно приходит мне на ум приятная история выигрыша в Гамбургской лотерее».
Коллежский асессор просил Эдмонда написать также портрет Албертины и таким образом предупредил величайшее ее желание.
Эдмонд с жаром приступил к делу; но портрет Албертины не так скоро и удачно подвигался вперед, как портрет ее отца.
Художник эскизовал, делал очерк, начинал писать и потом стирал все написанное; то принимался он рисовать на новом грунте, переменял положение, придумывал позицию; то было слишком светло в комнате, то очень темно. Наконец коллежский асессор, до той поры всегда находившийся с ними, потерял терпение и решился более не приходить.
Эдмонд, напротив, приходил всякой день, поутру и вечером, и если портрет мало подвигался вперед, зато любовные объяснения шли гораздо скорее, так что страсть их возрастала с каждым днем.
Читателю, вероятно, известно по опыту, что влюбленный часто принужден бывает придавать большой вес своим клятвам и что для этого нет лучшего средства, как брать ручку своей любезной, прижимать ее к сердцу и к губам; известно также, что электрическое начало влечет сердце к сердцу, уста к устам, а в такие минуты, разумеется, невозможно сидеть перед станком и рисовать портрет.
Однажды случилось, что Эдмонд стоял вместе с Албертиною у окошка и, чтоб придать, как было сказано, больше весу клятвам своим, он прижимал ее к сердцу, покрывая поцелуями руки прелестной девушки.
В тот же час и в ту же минуту титулярный советник Тусман проходил мимо с «Политическою мудростию» и другими переплетенными в пергамент книгами в кармане, в коих заключалось полезное вместе с приятным; и хотя час присутствия скоро должен был ударить, однако он, выступая вприпрыжку, не мог удержаться, чтоб не взглянуть на окна своей невесты.
Как будто в облаке увидел он Албертину с Эдмондом и хотя не мог ничего хорошенько различить, однако сердце у него сильно билось, сам он не знал отчего. Какой-то чудный страх внушил ему сделать необыкновенную выходку, а именно: войти в дом коллежского асессора прямо в комнаты Албертины.
Когда он вошел, Албертина явственно произносила сии слова: «Так, Эдмонд, клянусь любить тебя вечно, вечно!». Говоря это, она прижимала к груди своей счастливого Эдмонда.
Титулярный советник невольно сделал несколько шагов и остановился посреди комнаты, как будто на него нашел столбняк.
В упоении счастия любовники не слыхали ни печального скрипения сапогов Тусмана, ни его тяжелых шагов и не замечали, что он стоит посреди комнаты.
Вдруг кто-то закричал фистулою: «Но, девица Албертина…»
Испуганные любовники бросились в разные стороны — Эдмонд к своему станку, Албертина в кресла.
«Но, — сказал титулярный советник, переводя дыхание, — но, девица Албертина! Скажите, что с вами делается? Во-первых, вы вальсируете по ночам с молодым человеком, которого я не имел чести знать, а теперь, среди бела дня! О правосудное небо! Так ли должна вести себя невеста?»
«Невеста! Кто невеста? — вскричала Албертина. — О ком вы говорите, сударь, о ком?»
«О вас, небесное создание, — сказал Тусман, — о ком же другом? Разве батюшка ваш не обещал мне давным давно этой милой ручки, которую и в сердцах мне хочется расцеловать!»
«Г. титулярный советник! — воскликнула Албертина в досаде. — Вы, верно, уж успели побывать в трактире, который так часто посещаете, если верить батюшке, или вы помешались: быть не может, чтоб отец мой обещал вам мою руку».
«Девица Албертина! — молвил Тусман. — Вы меня давно знаете; я всегда был человеком трезвым, благоразумным и не заслуживал ваших упреков ни в пьянстве, ни в помешательстве. Милая девица! Соглашаюсь смотреть сквозь пальцы на это приключение и никому об нем ни полслова! Прощаю и забываю все! Но вспомните, прелестная моя невеста, что вы сами дали мне слово в час полуночи, из окошка ратуши и несмотря на то, что в ту же ночь вальсировали с молодым человеком…»
«Ну не видите ли, что вы завираетесь, как человек, вырвавшийся из желтого дома! — сказала Албертина. — Подите, подите! Мне страшно при вас! Ступайте, говорю я вам! Оставьте меня!»
Слезы в три ручья потекли из глаз несчастного Тусмана.
«Боже мой! Боже мой! — воскликнул он. — И это говорит мне моя невеста! Нет, я не выйду, пока вы не отдадите мне справедливости».
«Ступайте!» — закричала Албертина задыхающимся голосом, убегая на другой конец комнаты.
«Нет! — отвечал титулярный советник, — следуя правилам «Политической мудрости» Томазиуса, я должен остаться, должен быть здесь до тех пор…»
Он хотел при этих словах подойти к Албертине.
Взбешенный Эдмонд сидел все время перед станком, бродя кистью по полю картины; наконец, потеряв терпение, он вскричал: «Проклятый сатана!», бросился на Тусмана, мазнул его по лицу три или четыре раза кистью, обмоченною в зеленую краску, и, отворив дверь, пустил его по лестнице, как из лука стрелу.
Коллежский асессор возвращался в это самое время домой, и несчастный позеленелый товарищ его пал к нему на руки.
«Душа моя! Ради Бога, скажи мне, откуда ты с такою рожею?» — воскликнул коллежский асессор.
Титулярный советник, еще ошеломленный своим приключением, рассказал все в коротких словах. Рассердясь не на шутку, Восвинкель взял его за руку и привел опять в комнату Албертины.
«Что я слышу! — сказал он строгим голосом. — Так ли девушка должна обращаться с своим женихом?»
«С моим женихом!» — воскликнула испуганная Албертина.
«Ну, да разумеется, с твоим женихом, — отвечал коллежский асессор. — Я не понимаю, как может тебя пугать то, на что я давным-давно решился. Мой старый товарищ твой жених, и мы через неделю-другую веселым пирком да и за свадебку».
«Никогда! — вскричала Албертина. — Никогда не выйду я за титулярного советника! Как могу я любить этого старичишку! Никогда!»
«Что ты городишь там о любви, о старике? Речь идет не о любви, а о замужстве. Разумеется, товарищ мой не какой-нибудь молодой вертопрах: мы с ним в тех летах, кои справедливо называют лучшими годами. Кроме того, он человек прямой, скромный, начитанный, любезный, и, что всего более, мы с ним вместе учились в иезуитской коллегии, он мой товарищ». — «Нет! — воскликнула Албертина, проливая слезы. — Нет, я его терпеть не могу; он мне несносен, я его ненавижу! О, мой Эдмонд!»
При сих словах юная девушка почти без чувств упала в объятия Эдмонда, прижавшего ее к своему сердцу.
Пораженный сим, коллежский асессор протер себе глаза, как бы явилось привидение, и вдруг закричал: «Что я вижу! Что я вижу!»
Говоря это, он вырвал Албертину из рук Эдмонда; но сей последний отвечал, что прежде расстанется с жизнью, чем с нею.
«Бездельник! Так ты затем втерся ко мне в дом, чтоб обольстить у меня дочь? Как мог ты подумать, чтоб я отдал ее за негодного пачкуна, за ремесленника, за маляра!»
Выведенный из себя словами коллежского асессора, Эдмонд схватил свою палитру и замахнулся, но в ту же минуту раздался в дверях громовый голос Леонарда: «Остановись, Эдмонд, не горячись! Восвинкель глупец, но он скоро придет в себя!»
Увидев ювелира, титулярный советник бросился на диван и, спрятав лицо в подушки, бормотал про себя в ужасе: «Боже милосердый! Это страшный профессор! Это учредитель ночного бала в улице Шпандау!»
«Тусман! — сказал ювелир с улыбкою. — Не бойся ничего, подойди, я не сделаю с тобою ничего дурного. Ты и так славно расписан за глупейшее желание вступить в брак и вдобавок будешь на всю жизнь ходить с зеленой рожей».
«Боже мой! — воскликнул титулярный советник. — На всю жизнь с зеленым лицом! Что подумают тогда обо мне? Что скажет его превосходительство, наш министр? Я пропал наверное! Я лишусь места! Правительство не потерпит титулярного советника с светло-зеленым лицом! Горе мне, бедному!»
«Не горюй без толку, — сказал ювелир, — от этого можно еще избавиться, если ты будешь столько умен, что откажешься от Албертины».
«Не могу!» — «Не должен!» — воскликнули разом Тусман и Восвинкель.
Ювелир устремил на них сверкающие очи: гнев его готов был излиться, но внезапно растворились двери, и старый Манассия вошел в комнату с племянником. Барон Вениамин прямо подошел к Албертине, которой, впрочем, он никогда не видал. «Прелестная девица! — сказал он. — Являюсь лично упасть к вашим ногам; впрочем, это только так говорится, потому что барон Вениамин Манассия не падает никому в ноги; — это просто значит: я хочу вас поцеловать».
При сих словах он действительно хотел ее поцеловать, но тут случились странные вещи, поразившие удивлением всех присутствующих.
Горбатый нос Вениамина с ужасным треском раздвинулся до самой стены, на большое пространство. Барон отступил на несколько шагов, и нос его уменьшился: но едва хотел он снова подойти к Албертине, нос по-прежнему пришел в движение; одним словом, обонятельный нерв молодого жида двигался и раздвигался, как тромбон.
«Проклятый колдун! — ворчал про себя Манассия. — А ты, бесчестный Восвинкель, ты будешь проклят со всем потомством за то, что сделал против меня заговор с Леонардом: вы одичаете, как звери, трава будет расти перед твоим домом, и все, что ты сделаешь, будет как сон голодного, который думает есть и просыпается еще голоднее. Далес поселится у тебя в доме и пожрет все твое имущество! Покрытый рубищем, ты будешь шататься под окнами народа Божия, презираемого тобою! Анафема! Анафема! Анафема!»
И он удалился, отряхая прах ног своих. Албертина и Эдмонд стояли безмолвные, пораженные ужасом.
V
Проклятие Манассии еще более поразило коллежского асессора, чем колдовская выходка Леонарда; ненавистный жид призывал Далеса к нему в дом: это в самом деле ужасно.
Не знаю, известно ли читателю, что разумеют евреи под именем Далеса.
Жена одного бедного еврея, так говорят талмудисты, нашла однажды на чердаке своего небольшого домика голого, худого, истощенного человека, просившего у ней убежища, пищи и питья. В ужасном испуге женщина сошла вниз и сказала мужу: «Какой-то голый, изнуренный человек пришел к нам в дом и просит пристанища и пищи; но где нам кормить незнакомых, когда мы сами едва достаем себе насущное пропитание?» — «Постой, — молвил еврей, — я пойду и постараюсь его спровадить». — «Зачем ты пришел ко мне в дом? — сказал он незнакомцу. — Ты видишь, я беден и не в состоянии тебя накормить. Встань и поди в дом богача, где уготованы яства и гости созваны на пиршество». — «Как я выйду от тебя? — молвил пришлец. — Видишь, я наг и немощен, мне ли идти к богатому? Одень меня хорошенько, тогда я оставлю тебя в покое». — «Лучше, — подумал еврей, — одеть его за последнее и спровадить от себя, чем видеть, как он будет пожирать все, что достается мне в поте лица». И так он убил последнего теленка, которым еще долго предполагал питаться с женою, продал мясо и купил пришельцу хорошее платье. Но взошедши на чердак, он увидел, что незваный гость его, бывший худым и истощенным, вдруг растолстел так, что принесенное платье везде было ему узко и коротко. Бедный еврей сильно опечалился, но незнакомец сказал ему: «Брось нелепую мысль выжить меня из дому: знай, что я Далес». Тогда бедный еврей начал ломать в отчаянии руки и воскликнул: «Боже отцов моих! Лоза гнева твоего постигла меня, и я пропал навеки; ибо если ты Далес, то никогда от меня не удалишься, но будешь пожирать все мое доброе, а сам станешь толстеть и расти». — Далес есть нищета: поселясь где-нибудь однажды, она никогда не удаляется, но возрастает все более и более.
Напуганный злобным евреем, коллежский асессор не менее опасался Леонарда, в котором было для него что-то ужасное. Но как он не в состоянии был отмстить им, то весь гнев его обратился на Эдмонда, которому приписывал все случившееся; он написал к нему самое ругательное письмо, запрещая навсегда переступать за порог его дома.
В тот же вечер Леонард посетил молодого живописца и нашел его в ужаснейшем отчаянии.
«Какую пользу доставило мне ваше покровительство! К чему послужили все усилия ваши избавить меня от этого несчастного соперника? — сказал Эдмонд. — Все это кончилось тем, что я потерял всякую надежду, и теперь вдвое больше препятствий. С горя еду в Рим!»
«В таком случае ты исполнишь величайшее мое желание! Вспомни слова мои, когда ты в первый раз признался мне, что любишь Албертину: молодой художник может влюбиться, но, по мнению моему, не должен и думать о женитьбе. Ступай же радостно в отчизну искусств, изучи с любовию памятники древности и проложи себе верную дорогу к славе».
«Ах, — воскликнул Эдмонд, — вижу, что я был глупец, вверив вам тайну любви! Я ожидал от вас благодетельного содействия, а вы разрушаете все мои надежды. Я уж утешал себя сладким именем жениха, думал отправиться в Италию после сговора и воротиться через год более достойным носить имя супруга божественной Албертины!»
«Как, Эдмонд! — вскричал ювелир. — Ты не шутя хотел ехать в Италию?»
«Разумеется, — отвечал Эдмонд. — Любовь не потушила во мне священной страсти к искусствам».
«А ты даешь мне честное слово отправиться в Италию, если Албертина будет твоею невестою?»
«Без всякого сомнения! Это первейшее мое желание, и я клянусь его исполнить».
«Если так, то по рукам! Ободрись, милый Эдмонд! Обещаю тебе, что Албертина будет на днях твоя невеста; ты верно не усумнишься в том, что я могу это сделать?»
Леонард поспешно удалился, оставив молодого человека предаваться сладостным надеждам и мечтам.
VI
В уединенном месте Ботанического сада, под развесистым деревом, лежал титулярный советник Тусман, простертый, говоря словами Целии в комедии Шекспира «Как вам угодно», простертый, как сломленный бурею дуб или израненный витязь, поверяя страдания сердца неверным ветрам осенним.
«Боже праведный! — говорил он. — Чем заслужил твой гнев бедный титулярный советник? Разве Томазиус не говорит, что супружеское состояние не препятствует достижению мудрости? А я между тем потерял почти весь свой ум, доставивший мне название отличного любезника, потерял с тех самых пор, как начал думать о женитьбе. О Тусман! Разве ты политик, что тебя все презирают? Или ученый, которого бьет жена, по словам Клеобула? Зачем суждено тебе иметь дело, вести открытую войну с чернокнижниками, которые принимают лицо твое за натянутый кусок полотна и рисуют по нем картины зеленою краскою? Одна надежда моя была на друга моего Штрецциуса, известного химика; но тщетно! Напрасно умываюсь я беспрестанно составленною им водою; лице мое становится все зеленее и зеленее, принимая различные оттенки, как будто все четыре времени года оставляют на нем свои следы».
Тусман горевал недаром: лицо его до того было обезображено, что он не иначе мог выходить из дому, как вечером, нахлобучив шляпу на глаза и избегая всех людных улиц. Часто бывает, что во мраке и тишине ночи мы живее чувствуем свое несчастие. Чем более скоплялись облака на небе и становилось темнее, чем заунывнее осенний ветер свистел между деревьями, тем тяжеле было на душе у Тусмана.
Ужасная мысль броситься в пруд и тем окончить свое печальное существование с такою силою представилась ему, что он почел это внушением судьбы.
«Так! — воскликнул он, вскакивая. — Решено! Сам Томазиус меня не остановит! Умрем! Прощай, жестокая Албертина! Ты никогда не увидишь презираемого тобою жениха!»
Со всех ног побежал он к пруду, коего гладкая поверхность сверкала невдалеке, но остановился на берегу.
Мысль о близкой смерти, вероятно, ослабила несколько его рассудок, потому что он пронзительным голосом начал напевать известный припев народной английской песни: «Зеленеют луга, с шумом льется вода» и проч. Потом бросил в воду «Политическую мудрость» Томазиуса и трактат Гуфеланда о продолжении жизни[9] и уже располагал последовать за ними, как вдруг могучая рука удержала его.
Знакомый голос ювелира сказал ему: «Что ты делаешь, Тусман? Перестань, братец, дурачиться!»
Титулярный советник Тусман всеми силами хотел вырваться из рук ювелира. «Г. профессор! — кричал он ему. — Я теперь в отчаянии, а в таких случаях не до рассуждений! Не примите в худую сторону слов бедного, приведенного в отчаяние титулярного советника, который следует однако тому, что внушают приличия; но, без обиняков, от всей души желаю, чтоб чёрт взял вас со всеми колдовскими штуками!»
Ювелир пустил обессилевшего титулярного советника, который упал на мокрую траву и, воображая себя в пруде, восклицал: «Холодная смерть! Ледяная смерть! Прости, прости, Албертина! Несчастный жених твой лежит теперь в воде, вместе с лягушками, прославляющими Господа в прекрасные летние дни!»
Ювелир пособил встать титулярному советнику. Тусман бормотал, как помешанный: «Я теперь в вашей власти, профессор! Делайте, что хотите с моим бедным трупом, но только, ради Бога, оставьте в покое мою бессмертную душу!»
«Полно тебе городить чепуху! — молвил ювелир. — Ступай лучше за мною поскорее». При сих словах он схватил титулярного советника за руку и повел с собою. Но посреди дороги вдруг остановился и сказал: «Ты совсем промок, Тусман: на тебе лица нет, дай я вытру тебе хоть лицо».
Говоря это, ювелир вынул из кармана платок ослепительной белизны и утер ему лицо.
Увидев вблизи фонари кофейни Вебера, Тусман закричал в ужасе: «Куда вы меня ведете, почтеннейший профессор! Там пропасть народу! Уйдемте поскорее! Вид мой подаст повод к соблазну!»
«Понять не могу, почему ты убегаешь людей, Тусман? Но тебе непременно надо выпить стакан пуншу; без этого ты схватишь лихорадку. Пойдем со мною».
Напрасно титулярный советник напоминал о цвете своего лица. Ювелир не обратил на это никакого внимания и потащил его с собою. Когда они вошли в кофейню, Тусман закрыл лицо платком, увидя еще двух человек у стола.
«Зачем ты прячешь лицо, Тусман?» — спросил ювелир.
«Ах, Боже мой! — воскликнул титулярный советник. — Разве вы не знаете, что этот несносный молодой человек раскрасил его зеленью?»
«Какой вздор!» — молвил ювелир, подводя титулярного советника к зеркалу, в коем отражался блеск двадцати свеч.
Тусман посмотрелся украдкою и не мог удержаться, чтоб не закричать от удивления.
Зеленая краска не только совершенно исчезла с его лица, но вдобавок оно стало гораздо свежее, и Тусман, казалось, помолодел несколькими годами. В порыве радости титулярный советник сделал уморительный скачок и закричал в умилении: «Что я вижу! Так это вам, почтеннейший Профессор, одолжен я счастием? Теперь девица Албертина, из любви к которой я готов был погибнуть, вероятно, отдаст мне свою ручку! Скажите, вы мой благодетель!»
«Не запираюсь, — молвил ювелир, — что я возвратил и даже улучшил цвет твоего лица, пусть это послужит доказательством, что я вовсе не расположен тебе вредить, как ты думаешь. Не хочу также восставать против глупейшего желания твоего жениться на девочке, которой ты годишься в отцы; но ты должен мне дать честное слово не стараться увидеть ее до следующего воскресенья. Если ж я узнаю, что ты покушался увидеться с Албертиною прежде назначенного мною срока, тогда не избежать тебе моего гнева. Прощай!»
Ювелир исчез и несколько минут спустя очутился в комнате коллежского асессора, которому довольно сухо пожелал доброго вечера. Такое неожиданное посещение до смерти напугало Восвинкеля; однако он вскоре оправился и довольно грубо спросил Леонарда, что ему угодно в столь позднее время?
«Вы человек истинно несчастный, достойный всякого сожаления, — сказал ювелир, — я пришел спасти вас от угрожающей вам беды».
«Боже мой! — воскликнул коллежский асессор. — Вы, верно, хотите известить меня о каком-нибудь новом банкрутстве в Гамбурге или в Лондоне? Неужели я совсем разорился?»
«Нет еще, — отвечал ювелир, — но не о том речь! Вы решительно не хотите выдать Албертину за Эдмонда?»
«Как! Вы еще сомневаетесь? Я отдам дочь за негодного пачкуна?»
«Однако он мастерски списал вас обоих».
«Вот хорошо! — воскликнул коллежский асессор. — Продать дочь за два портрета! Я их отослал ему назад».
«Но знаете ли, что Эдмонд жестоко отмстит вам за отказ?»
«Желал бы очень я знать, что может сделать молокосос коллежскому асессору и синдику Мельхиору Восвинкелю!»
«Я это вам тотчас скажу, — отвечал ювелир. — Эдмонд намерен переделать ваш портрет самым странным образом: открытое, веселое лице ваше он покроет морщинами, не забыв седых волос, которые вы с таким трудом скрываете. Вместо приятной вести о выигрыше в лотерее, он даст вам в руки письмо, полученное вами вчера из Лондона, в коем уведомляют о банкрутстве торгового дома Кампбель и Комп. На конверте оного написано будет: «Не произведенному в Надворные Советники Мельхиору Восвинкелю». Ему известно, что вы тщетно добивались этого чина. Из разодранного кармана вашего будут сыпаться червонцы, что означает ваше конечное разорение; в таком виде сия прелестная картина выставлена будет в галантерейной лавке Меняльной улицы, в двух шагах от банка».
«Ах он дьявол, — воскликнул коллежский асессор. — Да как он осмелится это сделать? Я прибегну к правосудию».
«Но до того времени пятьдесят человек увидят портрет, и в четверть часа весь город об этом узнает; молва вдобавок все прикрасит. Тут припомнят все ваши странности; всякой встречный станет в глаза вам насмехаться; а что всего хуже, везде распространится слух о вашем разорении, и вы потеряете всякое доверие».
«Негодяй! Надобно вырвать у него портрет, завтра, сегодня же!»
«В этом сомневаюсь; но если вы и получите портрет, то к чему это послужит? Эдмонд перенесет его на медную доску и разошлет по всему свету».
«Постойте! — воскликнул коллежский асессор. — Подите к нему, дайте пятьдесят… дайте ему сто червонных, только бы он оставил меня в покое».
Ювелир засмеялся.
«Вы знаете, — сказал он, — что Эдмонд не падок на деньги; бабушка давно отказала ему пятьдесят тысяч талеров».
«Что вы говорите! — прервал его коллежский асессор. — Послушайте, Леонард! Мне кажется, что Албертина не на шутку влюблена в Эдмонда. Я ведь добряк, несмотря на все мои странности: где мне устоять против слез и просьб? Вдобавок этот молодой человек пришел мне по сердцу, славный живописец, а вы знаете, что я от художеств без ума! Вообще Эдмонд премилый малой! Знаете ли что, Леонард? Не отдать ли мне в самом деле за него Албертину?»
«Гм! гм! Надобно еще кой-что порассказать, — молвил ювелир. — Я сейчас прямо из Ботанического сада; у большего пруда повстречался я с вашим приятелем, Тусманом, который совсем было решился утопиться с горя, узнав, что Албертина его не любит. Большого труда стоило мне удержать его от такого отчаянного поступка; я представил ему, что вы, почтенный асессор, вероятно, сдержите данное слово и принудите Албертину силою родительской власти выйти за него замуж. Если Эдмонд на ней женится, то титулярный советник бросится в воду — ничего нет вернее. Это самоубийство наделает ужасного шуму; все станут вас обвинять в оном, и всеобщее презрение будет вашим уделом. Во всех домах станут вам отказывать, а когда придете в кофейню узнать о новостях, все оборотятся к вам спиною. Скажу более: титулярный советник прослыл везде за величайшего работягу: начальники его любят и никогда не простят его убийце; вы можете твердо быть уверены, что во всю жизнь ни разу не примет вас ни один секретарь посольства, ни один директор, ни один министр; вас будут презирать не только простые чиновники, но даже канцелярские сторожа. Вы лишитесь места, потеряете доверие, расстроите состояние — словом, дела ваши будут идти все хуже и хуже, пока наконец нищета, скорбь и отчаяние положат предел вашим страданиям».
«Остановитесь! Вы приводите меня в ужас, — воскликнул коллежский асессор. — Кто мог подумать, что титулярный советник, в его лета, наделает таких глупостей! Вы точно правы: что бы ни случилось, а я должен сдержать данное ему слово, без этого я пропал! Так, я решился! Выдам Албертину за титулярного советника».
«Вы забыли, — сказал ювелир, — о бароне Вениамине? Забыли ужасное проклятие Манассии? Если вы откажете его племяннику, то наживете в нем страшного врага. Он станет подрывать все ваши предприятия, не упустит малейшего случая сделать вам зло, не успокоится ни на минуту, пока не лишит вас чести, не разорит вконец, пока Далес, которого он призывал, не поселится у вас в доме. Коротко сказать: за кого бы из трех искателей ни отдали вы дочь свою, все не миновать вам беды; вот почему назвал я вас несчастнейшим человеком, достойным всякого сожаления».
Коллежский асессор вскочил и стал ходить по комнате большими шагами. «Я пропал! — воскликнул он наконец. — Я разорился! Зачем я имею дочь! Чёрт возьми этого Эдмонда, жида и Тусмана!»
«Послушайте, — молвил ювелир, — есть одно средство помочь вам».
«Какое? — вскричал асессор, останавливаясь и пристально глядя на Леонарда. — Какое средство? Я на все согласен!»
«Видели ли вы на театре драму Шекспира «Венецианский купец»?»
«В которой Девриент[10] так хорошо играет роль жестокого еврея? Как не видать! Но что ж из этого?»
«Вы помните, что в этой драме есть одно действующее лицо — прекрасная Порция, которую отец духовным завещанием приказал разыграть в лотерею. Каждый из трех ее искателей должен выбрать себе любой из оставленных им ящичков, и тот, кому достанется ее портрет, получает с ним и руку красавицы. Сделайте то же самое заживо: пусть судьба решит, кому из трех должна достаться Албертина!»
«Какая странная мысль! — сказал коллежский асессор. — И вы думаете, Леонард, что те двое из них, коим судьба не поблагоприятствует, оставят меня в покое?»
«Вез всякого сомнения! — отвечал ювелир. — Я торжественно обещаю уладить все таким образом, что все останутся довольны. Те двое из искателей, коим не достанется шкатулка с портретом, найдут в своих ящичках, — как принцы марокский и арагонский, — такие вещи, что они и не подумают об Албертине».
«Возможно ли!» — вскричал коллежский асессор.
«Не только возможно, даже верно, — отвечал ювелир, — и я даю вам честное слово обработать это дело как нельзя лучше».
Коллежский асессор объявил решительное согласие; положено было между ними привести в действие предложение Леонарда в следующее же воскресенье.
VII
Можно себе представить, в какое отчаяние приведена была Албертина, узнав от отца о лотерее. Тщетно она горевала и плакала с утра до ночи. Особенно загадочно для нее было поведение Эдмонда, сделавшегося невидимкою со времени приключения с носом жида: он даже не прислал ей с тех пор ни одной весточки, ни одной любовной записочки. В субботу, накануне рокового дня, в глухую полночь горестная Албертина сидела одна в своей уединенной комнатке. Размышляя об угрожающем ей несчастии, она думала, что лучше уж тихонько бежать из родительского дома, чем выйти против воли за старого титулярного советника или за ненавистного жида. Невольно вспал ей на ум таинственный ювелир с своими волшебствами, и надежда закралась ей в душу. Она чувствовала непреодолимое желание поговорить с ним; сверхъестественные мысли, тесно связанные с именем Леонарда, имели на нее такое действие, что она почти готова была ожидать его нечаянного, чудного появления.
И так Албертина нимало не испугалась, когда Леонард внезапно явился и сказал ей ласково:
«Любезное дитя! Полно тебе горевать и печалиться. Знай, что я покровитель Эдмонда. Да будет тебе также известно, что я сам подбил твоего отца разыграть тебя в лотерею: все кончится благополучно».
Албертина бросилась к ногам Леонарда, целовала его руки и не знала, чем выразить свою признательность; она сказала ему, что, увидев его, почитает себя счастливою и, несмотря на все его волшебства, не чувствует ни малейшего ужаса в его присутствии; наконец спросила, кто он и откуда у него такая власть.
«Милое дитя мое! — отвечал Леонард. — История моя слишком долга и покажется тебе несбыточною. Но кто бы я ни был, положись на меня во всем и не грусти более. Оденься завтра в лучшее платье и терпеливо ожидая конца испытания».
При сих словах ювелир исчез.
В воскресенье, в назначенный час, явились в дом коллежского асессора старик Манассия с почтенным племянником, титулярный советник Тусман и Эдмонд с ювелиром. Все искатели, и даже барон Вениамин, были поражены удивлением при взгляде на Албертину: никогда не казалась она прелестнее. На ней был наряд невесты, недоставало только миртового венка.
В припадке гостеприимства коллежский асессор приготовил чудесный завтрак. Старый Манассия посмотрел на стол, уставленный разными кушаньями, с тайною злобою, а когда коллежский асессор пригласил его покушать, в чертах его можно было прочесть ответ Шайлока: «Да, ты хочешь, чтоб я обонял запах ветчины, чтоб я ел то животное, которое бывало обиталищем диавола! Согласен иметь с вами дела, но не хочу ни пить, ни есть, ни молиться с вами».
Барон Вениамин был сговорчивее и принялся завтракать с жадностию. В конце завтрака коллежский асессор свел речь на свою дочь и объявил искателям, каким образом должна решиться ее судьба: «Руку ее получит тот, кому достанется коробочка с портретом».
Ровно в полдень растворились двери в гостиную, в которой доставлен был стол, накрытый богатым ковром. На столе стояли три небольшие шкатулки.
Первая была золотая, с венком из талеров на крышке и с надписью:
«Кто меня выберет, тот получит желаемое счастие».
Вторая шкатулка была серебряная, чудесной работы; крышка исписана разными чужеземными надписями, между коими находилась следующая:
«Выбравший меня получит более, нежели ожидал».
Третья — из слоновой кости, с надписью:
«Блаженство, о коем мечтаешь».
Албертина села в кресла позади стола, рядом с отцом; Манассия и ювелир удалились в угол.
Тусману досталось выбирать первому; два другие искателя удалились в соседнюю комнату.
Титулярный советник осторожно подошел к столу, внимательно рассмотрел все шкатулки и прочел надписи одну после другой. Красивые буквы на серебряной понравились ему до крайности. «Боже мой! — воскликнул он в восторге. — Какой прелестный арабский почерк! Как он идет к этим латинским буквам! А надпись: «Выбравший меня получит более, нежели ожидал!» Ну ожидал ли я когда-нибудь, что девица Албертина отдаст мне свою руку? Скорее, напротив, я этого никогда не ожидал. Затем-то я и хотел броситься в пруд! Так, решено! Выбираю серебряную шкатулку!»
Албертина встала и подала ему ключ, коим он немедленно отпер шкатулку. Но представьте себе отчаяние Тусмана, когда вместо портрета Албертины он нашел там небольшую книгу из белой бумаги, переплетенную в пергамент.
«О небо! Книга!» — пробормотал коллежский асессор.
«Менее чем книга! — вскричал титулярный советник. — Белая бумага! Итак, все надежды мои разрушились! Так, решено, бедный Тусман! Скорее в пруд!»
Титулярный советник хотел бежать, но Леонард его остановил: «Ты с ума сошел, Тусман, — молвил он ему. — Знаешь ли, каким сокровищем ты обладаешь? Сделай мне дружбу, возьми эту книгу и положи себе в карман».
Тусман повиновался.
«Теперь, — продолжал ювелир, — задумай о какой-нибудь книге, которую бы ты хотел иметь сейчас под рукою».
«Боже мой! — воскликнул титулярный советник. — В припадке безумия бросил я «Политическую мудрость» Томазиуса в пруд в Ботаническом саду».
«Вынимай книгу из кармана», — сказал Леонард.
Тусман действительно вынул сочинение Томазиуса.
«Любезнейший Томазиус! — закричал он в восторге. — Ты спасен, ты опять со мною!» — «Подожди еще, — сказал Леонард. — Спрячь книгу в карман и задумай о каком-нибудь редком сочинении, которое бы ты напрасно искал во всех библиотеках».
«Ах, Боже мой! — отвечал Тусман. — Я давно ищу небольшую книжку, написанную в аллегорическом смысле, о музыке и композиции. Я разумею «Музыкальную войну» Иоанна Бера[11], или «Описание, как встретились две героини, Мелодия и Гармония, как объявили они войну на взаимную пагубу и как наконец после многих кровопролитных баталий примирились».
«Поищи ее у себя в кармане», — сказал ювелир. Тусман вынул книжку и, сделав уморительный скачок, закричал: «Насилу-то я нашел «Музыкальную войну» Иоанна Бера!»
«Ну видишь ли, — молвил ювелир, — ты теперь имеешь полнейшую и вдобавок карманную библиотеку».
Не обращая ни малейшего внимания на все вокруг него происходившее, не удостоив даже взглядом коллежского асессора, Тусман забрался в угол, бросился в кресла и беспрестанно то клал в карман, то вынимал волшебную книжку. Видно было, что он почитает себя счастливейшим из смертных.
Пришла очередь барона. По обыкновению своему он вошел в комнату разгильдяем, рассмотрел все надписи в лорнет и прочел их вполголоса. Но вскоре врожденное, непреодолимое влечение приковало его глаза к золотой шкатулке, блиставшей венком из талеров. «Кто меня выберет, тот получит желаемое счастие» — Гм! Дукаты! Они составляют мое счастие, а потом Албертина!» — Барон немедленно отпер золотую шкатулку и нашел в ней прекрасную английскую пилочку.
«Это что! — закричал он, рассердясь. — На кой чёрт мне эта пила!»
«Будьте довольны выигрышем, — сказал ювелир. — Знаете, какое сокровище вам досталось? Нет ли с вами новенького талера?»
«Как не быть! — отвечал Вениамин в сердцах. — Но что вы хотите с ним делать?»
«Обрежьте его пилочкою».
Барон исполнял сие приказание с редким проворством, обличавшим частое упражнение в этом невинном ремесле, и по мере того, как он спиливал талер, гуртик становился чище и толще. То же было и с другими талерами.
Увидев это, остававшийся спокойным зрителем до сей поры Манассия, как тигр, бросился на племянника и закричал ужасным голосом: «Боже отцов моих! Чудеса! Отдай мне пилу, она моя! За эту волшебную тайну я продал душу триста лет тому назад! О, отдай мне пилу!»
При сих словах он хотел вырвать пилу из рук Вениамина, ожесточившегося в свою очередь. Борьба между израильтянами продолжалась несколько минут; наконец племянник одолел и выбросил дядю в дверь с лестницы. Возвратясь в комнату с быстротою стрелы, он подсел к небольшому столику в углу, против титулярного советника, бросил на оный горсть талеров и принялся обрезывать их с редким жаром.
«Насилу-то мы избавились от этого Манассии, — сказал ювелир. — Предполагают, что это второй Агасфер, бродящий по лицу земли с 1512 года. Один раз под именем серебряника еврея Липпольда его осудили было к сожжению за колдовство, но он продал душу дьяволу, чтоб тот его спас. — Теперь, Эдмонд, открой шкатулку из слоновой кости».
Эдмонд исполнил приказание ювелира и нашел в оной миниатюрный портрет своей милой Албертины. Счастливец бросился в объятия невесты, и сам коллежский асессор принял участие в их радости. Но непродолжительно было упоение любовников: Леонард напомнил Эдмонду его обещание отправиться в Италию; надобно было расстаться с Албертиною, которая обещала писать к нему беспрестанно.
По прошествии года со времени Эдмондова отъезда в Италию многие заметили, что письма Албертины становятся реже и холоднее, что молодой миловидный чиновник часто бывает в доме коллежского асессора.
Может быть, он женится на Албертине, если вскоре получит следующий чин.
Перев. Ю-чъ.Примечания
1
Здесь: рыцарский праздник, пришедший в XVI веке на смену небезопасным рыцарским турнирам. Он начинался общим парадом с участием герольдов, музыкантов, оруженосцев и пр. Рыцари проезжали строем, демонстрируя роскошные фантастические одежды и доспехи, затем показывали кавалерийское умение (конные трюки, различные фигуры на лошадях) и мастерство в обращении с оружием: происходили бои на копьях или деревянных палицах, соревнования в меткости и т. п. В карусели также участвовали дамы. Последний такой праздник в России состоялся в 1914 г. для императрицы Марии Федоровны. — Здесь и далее, кроме особо отмеченного, прим. книгодела.
(обратно)2
Заглавные герои чрезвычайно популярных готических романов Христиана-Генриха Шписа о призраках «Der alte Überall und Nirgends» (1792, рус. пер. 1817) и «Das Petermänchen» (1791).
(обратно)3
Эрудитом, многознающим (лат. polyhistōr из греч. πολυΐστωρ).
(обратно)4
«Сон Сципиона» (лат.) — последняя, шестая книга сочинения «О государстве» Цицерона.
(обратно)5
«Сонник» Артемидора (др. названия: «Толкование сновидений», «Онейрокритика») — позднеантичный трактат о гадании по снам.
(обратно)6
Конная статуя курфюрста Фридриха Вильгельма I Бранденбургского (1620–1688) работы скульптора Андреаса Шлютера стояла рядом с Берлинским дворцом.
(обратно)7
«Микрохроника [Бранденбургской] марки» (лат.) — краткая летопись маркграфства Бранденбургского до 1600 года включительно, составленная Петером Хафтом (Peter Hafft). Не была напечатана в свое время, автор разослал рукопись в разных редакциях владетельным германским князьям.
(обратно)8
Троил — персонаж греческого эпоса, троянский царевич; в средневековой Европе получил известность как герой любовной драмы: Троил долго добивался любви Крессиды, наконец она поклялась ему в верности, но при первом же испытании изменила.
Леандр — герой античной легенды, возлюбленный жрицы Геро, ради свидания с которой каждую ночь переплывал Геллеспонт, правя на зажженный ею огонь. Однажды буря затушила огонь, Леандр утонул.
(обратно)9
Гуфеланд, Кристоф Вильгельм — лейб-медик прусского короля, профессор Берлинского университета, современник Э.Т.А. Гофмана, автор книги «Макробиотика, или Искусство продления человеческой жизни» (1796).
(обратно)10
Знаменитый актер берлинский. — Прим. пер.
(обратно)11
«Bellum musicum, oder Musikalischer Krieg…» — трактат по теории музыки, написанный в развлекательной форме Иоганном Бером (Beer, также Bähr), концертмейстером герцога Вайсенфельсского, и опубликованный в 1684 г. (1-е изд.) и 1701 г. (2-е, пересмотренное изд.).
(обратно)
Комментарии к книге «Выбор невесты», Эрнст Теодор Амадей Гофман
Всего 0 комментариев